Суббота навсегда [Леонид Моисеевич Гиршович] (fb2) читать онлайн

С ВЫХОДЦАМИ С ТОГО СВЕТА (пролог на земле)

Wo die schönen Trompeten blasen…

…Из морской же пены вышли на сушу обитатели последней. Еще в начале века для гимназистов это была простая гамма, морская пена — простая гамма. Разные «линнеи», «ламарки», схемы по ним и прочие наглядные пособия — все это пылилось в кабинете естествознания в шкафу. Нелишне заметить, что, когда эти строки выйдут в свет, «начало века» станет «началом прошлого века». Прошло сто лет, и юный град… то есть снова сто лет. И ни-че-го. За истекшее столетие так ничего нового сказано и не было. Содеяно — о да! Но мы понимаем только по-хорошему (слова). Потому словесно мы — современники Чехова, Андреева, Бунина. Думаю, что это уникально. Навряд ли те могли вот так же счесть своею эпоху Павла I — припорошенные снежком солдатские косицы в ряд… Не далее как вчера, прогуливаясь по перрону в Сестрорецке, мы обсуждали эти курносые косицы с Бенуа.

Начало столетия, вскоре уже будем говорить прошлого (как скоро ночь минула!): те же самые фасады домов вдоль улиц, которыми и поныне ходим мы, будь то Roma, Paris, СПб или Ferdinand-Wallbrecht-Str. Ну, о’кей, все было понарядней (это касается не только СПб), дома — помоложе, в них еще не сменились три поколения жильцов. Но сами-то фасады были те же, и лишь, в отличие от нынешнего дня, заливал их оригинальный солнечный свет — оригинальный, коль скоро в серебряный русский век французские импрессионисты все до единого еще работали. Русский же серебряный clair de lune между тем лежал на дорожках Булонского леса, где — на островке, в ресторане — мне предстоял ужин с мадемуазель де Стермарья… нет, не мне (но с Бенуа в Сестрорецке на станции говорил я).

Преподаватель же зоологии жидкобород, рыжеволос, тусклоглаз. Пуговки тусклых глаз и на вытершемся до блеска мундире с засаленным воротом. Зоолог знает, что никакого бога нет, что он словно уснет тяжелым сном, без сновидений. Девицей жена работала в «Лионском кредите», три года жила в Париже. Отрочество дочерей, фотография одной из которых — а именно левой — чудом уцелела. Не верь, потомок, ни чистому фотогеничному лицу, ни серьезному взгляду, а верь рыжеволосому мальчику Пете — в тайно-безумную любовь отца к этому позднему ребенку, который теоретически может быть среди живых и сегодня, **марта 199* года, что, конечно, менее чем маловероятно.

Большой картон, по которому водила учительская указка, изображал, как в прибрежной волне эволюционировали виды: на рис. a) мы видим какую-то рыбешку, на рисунке b) ее плавники обретают некоторое, с трудом еще различимое, подобие лап. Примерно так Луи-Филипп под карандашом Домье превращается в грушу: на парусах зазеленели виноградные лозы с тяжелыми гроздьями, темно-зеленый плющ обвил мачту, всюду появились прекрасные плоды, уключины весел обвили гирлянды цветов. Когда увидали все это разбойники, они стали молить мудрого кормчего править скорее к берегу. Мы же на рис. z) имеем законченного диплодока: сей хвостатый, уверенно прогуливаясь по пляжу, уже пристально всматривается в глубь материка. И хотя жидкобородый в поношенном вицмундире не забывает упомянуть, что для превращения одного рисунка в другой потребовались миллионы лет, кто его слушает… это само собой, в гармошку миллионы лет и подложить их стопкою под себя, чтоб не сидеть прямо на каменных ступеньках. Глупый лоб тоже, собираясь в гармошку, становится низеньким.

На популярном плакатике, выполненном по принципу тех же Овидиевых «Метаморфоз» или превращений Луи-Филиппа в грушу, цепочка под началом homo sapiens’а направляется куда-то с бодрым видом (знать бы куда). В затылок homo sapiens’у глядит довольный кроманьонец, ему на пятки наступает неандерталец и т. д. — семеновец, преображенец — кончая скрюченным приматом. Всего семь фигур, наглядно демонстрирующих, как по-свински мы обошлись с обезьяной: само слово «примат» указывает, кому по праву надлежит первенствовать в этой цепочке славных, когорте смелых, веренице счастливых… покорителей космоса, поскольку рождены они для полета, как для счастья, в том и состоящего, чтоб сказку сделать былью.

На плакатике, между прочим (это к тому, чтоб сказку сделать былью), изменен порядок следования фигур с точностью до наоборот — создателю плакатика, homo sapiens’у, был угоден такой анахронизм. Что такое время, если не средство созидать пространство в некой священной последовательности? Нарушить эту последовательность, подчинить ее своей воле (сказку сделать былью) — конечная цель homo sapiens’a (по достижении ее он уже не homo).

Автор упомянутого плакатика изобразил себя безликим, «беспаспортным» — как бы спрессовал в себе гирлянду предков. 300 метров — не расстояние, каких-то два шага. А те же 300 метров вниз? Под тобою как на ладони Париж, а в Санкт-Петербурге это взгляд с высоты трех Исакиев. И так же точно 300 человек. Как будто бы немного: все, можно сказать, наперечет, каждого знаешь не просто в лицо, но и по имени. А если эти 300 — твои праотцы, триста поколений? Представить себе их — что заглянуть в колодец, прорытый до магмы. Некий волшебник, плененный восточным деспотом, ради спасения своей жизни явил тому всех его предков и всех его потомков — от сотворения мира и до скончания времен. Второе подозрительно. Облик будущего элементарно страшен. Вий. Поэтому, как уговаривают себя, что посмертных чудищ — всяких там харь, упырей и прочей замогильной нежити — нет, сказки, так же и стоят на том, что будущего нет, в смысле, еще нет: может быть и таким, и таким, и таким, все зависит от тебя, свободного волеизъявителя. Дескать, это прошлое необратимо — не то б генетики сошли с ума. А кто говорит, что будущее столь же неотвратимо, сколь необратимо прошлое, тот пресмыкается во прахе рабства. Явленные деспоту все его потомки до самого дня светопреставления, как будто они уже втайне обретаются где-то, в каком-то виде, — оптический обман, минутное отражение минувшего. (Говорите, говорите… пресмыкающийся во прахе рабства. Пресмыкающийся во прахе рабства — это змей, сказавший: нет, не умрете, а станете как боги.)

Если будущее не предначертано, иначе говоря, его еще нет, то и мир всегда таков, каким мы его мыслим в настоящий момент. Истины настоящего суть истины в последней инстанции, обжаловать их негде, не «еще негде», а именно негде (даром, что они всегда бывали обжалованы — это же в прошлом «всегда», будущее-то нам не предначертано). Так что истина «Центра космических исследований» есть истина окончательная. А вот во втором веке нашей эры мироздание действительно было таким, каким описано оно у Птолемея, Земля, небо, звезды — все как у него. Но наступит век N, и тогда одинаково наивны будут (не «казаться», а просто «будут») что́ вселенная по «Альмагесту» и хрустальные сферы, что́ данные «Центра космических исследований», где, как мы убеждены, сидят отнюдь не фантасты Птолемеевых времен, а сугубые практики, имеющие дело с реальностью.

Но будущего нет, а в отсутствие будущего нет и века N с его истинами. Истина же, покуда она не оспорена — хотя бы гипотетически — истинна. Изображение, выполненное по ее канонам, всегда адекватно изображаемому (если только последнее вообще существует… скажем так, может существовать в плоскости нашего сознания — «в объеме» зачеркнуто).

Либо — будущее есть, и мы живем как бы сами по себе среди придуманных нами декораций, регулярно сменяемых, за которыми «мир», уже в кавычках, тоже существует сам по себе.

Либо — последняя возможность: будущее существует, но оно не бесконечно, и в таком случае по достижении определенного этапа детерминизм перестанет восприниматься как рабство.

Картинка, представляющая этапы эволюции человека или, если угодно, изгнание обезьяны из рая, украшает собою кабинеты естествознания и соответствующие стенды музеев, причем вот уже сто лет. А ведь незаслуженно. Она грешит против здравого смысла (благо погрешить против истины никому не дано): художник во главе цепочки двуногих поместил homo sapiens’a, но первый — это всегда тот, кто первый начал, раньше других. Нелепо считать, что прошедшее позади, видеть в нем нечто, вылетающее из хвостовой части несущейся вперед ракеты. Прошедшее как раз пред-шествует настоящему, в том смысле, что оно — впереди. Прошлое опережает будущее. Но грамматика воспроизводит ошибки нашего восприятия — например, перевернутость пространства по отношению ко времени. В действительности «nicht verloren, nur vorangegangen» (эпитафия). Мимо восточного деспота процессия всех его прадедов и всех его прадеток продефилировала с запада на восток — это так же очевидно, как и то, что время движется против часовой стрелки. И эти 300 человек, триста поколений твоих предков, теряются в дымке будущего — вот бы кого порасспросить, что же будет, а не будетлян. Не зря футуризм космат, первобытен, впервые взглянул на звезды и что-то по-младенчески залепетал. Пассеизм же ходит в кружевах, каждую зиму ездит умирать в Венецию и кладет цветы на гробницу Куперена. Там rock, тут baroque.

Если движение времени есть движение от низкого к высокому, от более простого к более сложному или хотя бы к менее простому, то движется оно, время, против часовой стрелки — почему и вопрошают о будущем предков, равно как и просят их о заступничестве перед Господом Сил (с Которым праотцы были накоротке: «Слушай, пожалей Ты этот город, там у меня племянник живет». Или наоборот: «Слушай, что ты от Меня хочешь, чтобы Я уничтожил Ниневию, такой потрясающий город?»). Мы нарекли идущих нам вослед — значит, позади нас — именем покойного деда, покойной бабки, и чем больше покойников (не трупов — душ) приходится в твоем роду младенцу тезками, тем надежней это имя будет младенца оберегать: две бабушки Мани, Мария Иосифовна и Мария Матвеевна (родилась в Красноселке в 1893 году, умерла в Риге в 1979 году; и родилась в С.-Петербурге в 1890 году, умерла в Ленинграде в 1960 году) и одна прабабка: бабушка Мэрим ( 1941 год, Народичи, под пулеметом). С именем младенца мужского пола все обстояло тоже наилучшим образом: в роду (в ряду) не переводились Ионы — оттого что не просовывались надолго в глазок; иллюминаторы, рассыпанные по высоченному борту в тумане плывущей громадины, к каждому припала мордочка — вот она, моя метафора жизни. Ионы же подолгу не засматривались в круглые окошки, их, багрово-тучных, мастеров bel canto в душе, инсульт убивал при размене шестого десятка. Не доживали до рождения внуков и давали им свое имя, отчего в роду моем через одного все Ионы. Я не сказал «каждый второй», поскольку Иона это каждый нечетный. Это старая семейная традиция — передавать имя внуку, а не правнуку или праправнуку, живут же черти! — судя по всему, на мне не оборвется. Не подведу.

Каких-то триста человек — и вся история! Три симфонических оркестра, выстроившихся якобы за суточными. В иных обстоятельствах ничего не стоило пройтись вдоль этой очереди, где сын смотрит отцу в затылок, а не наоборот. Так что придется пятиться, если хочешь видеть вместо затылков лица.

Умираю — хочу видеть.

А коли так, за чем дело стало.

Мы умираемы, чтоб сказку сделать былью (умерщвляемы).

все тише и тише звучит пение уходящих на войну красноармейцев.

Умение жить состоит в том, чтобы планировать словно на тысячу лет жизни, гнать же план — как будто тебе и минуты не отпущено. Тогда сколько ни проживи, ты — долгожитель. Эта мысль отнюдь не легковесна — не безнадежно островская, надутая эпохой «Москвошвея». Надо только подвесить к ней могильную плиту с надписью: «Nicht verloren, nur vorangegangen».

(«Много ли у тебя друзей в этом твоем мире?» — «У меня не меньше трехсот друзей во всех временах и народах. Известнейшие из них Клейст, Майлендер, Вейнингер». — «Все твои друзья — самоубийцы?» — «Отнюдь нет. Например, Монтень, оправдывавший самоубийства, является одним из самых почитаемых моих друзей». Японск.)

Итак, если из своего ряда (рода) просто идти на обгон, ничего, кроме затылков, не откроется твоему взору — до самой Адамовой головы. Что же тогда? Дуть в обратную сторону — взяв курс на скончание веков? Взглянуть в лица потомков? Наивно, однако, думать, что род твой прервется лишь с последним звонком, то бишь не раньше, чем Миша Архангельский прозвонит в свой колокольчик. Но если сделать шаг в сторону (шаг вправо, шаг влево — все равно) и по оказании тебе всех связанных с этим воинских почестей скомандовать самому себе «кру-гом!» и лишь тогда попятиться — всю свою родословную в лицах и узришь.

(«Мы там встретим наших родителей, наших бабушек, дедушек, всех наших предков — Авраама, Исаака, Иакова, Рахиль, Лию, Зелфу, Авигею, Вирсавию. Мой отец нас ждет, он во сне ко мне приходил. Они там с твоей мамой вместе». А Рикл спрашивает потом: «Они что, поженились?» А Цейтл: «Да. Мы с тобой тоже поженимся. В небесах нет никакой разницы между мужчиной и женщиной». Идиш.)

«И там есть тесное неразлучное место Александру, где ожидают возвращения вечной дружбой той крови, которая однажды была разделена в теле отца для сына. Дванов понудил Пролетарскую Силу войти в воду по грудь и, не прощаясь с ней, продолжая свою жизнь, сам сошел с седла в воду — в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытство смерти, а Дванов шел в чувстве стыда жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого истомились в могиле, потому что Александр был одно и то же с тем еще не уничтоженным, теплющимся следом существования отца».

А ты боялась… (пионер пионерке).

Я пятилась, неуверенно делая шаг за шагом, не видя, куда ступаю, и на каждом шагу подолгу останавливаясь, чтобы рассмотреть каждое лицо, лишь так открывавшееся мне.

О женщинах, чтущих своих отцов

Нас много. Для каждой из нас отец это детский муж — и тотем, что на длиннотенной пике весело несут взрослая жена и маленькая во всем ей помощница, ни в чем не ведающая сомнений: папа это сказал… папа любит так… И в этом смысле дочернее чувство глубоко провинциально: если что-то не как в Гомель-Гомеле, то, значит, уже никуда не годится. Зато оно глубо́ко, спокойно и уютно, а не как вечное сыновнее страдание. Им питается дочернее чванство: «Стану я ржаной пирог есть! У моего батюшки и пшеничные не едятся…» А вот характерная интонация — для рассказов о жизни «у батюшки»: «Отец звал нас „рыжиками“ — и меня, и Варю, и маму. Бывало, постучишься к нему, а он сидит за тетрадками. „Ну, что тебе, рыжик?“ — „Можно постоять посмотреть?“ — „Ну, стой“. Стою. „Папочка, может быть, ты отдохнешь?“ — „На том свете отдохну“. Вскипятишь ему молока и несешь с бутербродами. Он пьет страшно горячее, в пальцах стакан не удержать».

Вот они, типично женские интонации — чуть подросшей «во всем ей соперницы». Первая уже легла — это сообщается, не дай Бог, не в осуждение, но с оттенком превосходства. «Перед сном она заплетает себе короткую седую косичку, как у павловского солдата». Обыкновенно по утрам сперва мама зашнуровывала отцу корсет, потом он — ей. «Для нас, детей, было большим праздником, когда в какое-нибудь воскресное утро это позволялось сделать нам. „Ну, рыжики, — кричал отец нам, с нетерпением уже переминавшимся с ноги на ногу перед входом в родительскую спальню. — Шнуруйте!“ И, конечно, мы с Варей всегда ссорились из-за того, кто будет зашнуровывать папе».

Другое:

«Когда мы переехали в Ревель, местные товарищи предупредили отца: здесь вам не Астрахань, уж если обыск, то жандармские ищейки, пока все вверх дном не перевернут, не успокоются, — пишет в своих беллетризованных воспоминаниях (рассказ „Как я научилась пить молоко“) Подвойская-Теленева, — раз отец хоть чуточку известен, можете не сомневаться, дочь с его фамилией уж не расстанется, так и будет прибавлять ее к фамилиям всех своих мужей. — А я, надо сказать, в девять лет совершенно не могла пить молоко. Меня и уговаривали, и наказывали, потом отступились — когда доктор Давидов, сам старый социал-демократ, многие годы проживший в Париже, там окончивший Сорбонну, сказал: „У девочки идиосинкразия к молоку“. Вероятно, в душе папа Давидову все же не поверил. Сколько раз, поспешно оглянувшись, нет ли поблизости мамы с бабушкой, он вполголоса продолжал увещевать меня: „Танюша, может, попьешь?“ Сам он молоко обожал, на столе всегда стоял полный кувшин молока, который выпивался им перед сном, одним глотком. Это называлось „папино молоко“.

Как-то я играла с девочкой Дашкевичей Светочкой. Уложив куклу спать, мы стали придумывать, куда же спрятать стопку нарезанной бумаги, изображавшей листовки. Я предложила сунуть под подушку спящей кукле. „Да ты что! — по-взрослому всплеснула руками Светочка — точно как ее мама. — Ты думаешь, что они ребенка будить не станут? Плохо же ты их знаешь. Сколько раз меня будили, — и Светочка решительно положила „листовки“ за окно, где для птиц была устроена кормушка, щедро обсыпав их хлебной крошкой. — Теперь пускай почирикают“.

Не проходит и нескольких дней, как я слышу: мои родители, укладывая меня спать, сами о чем-то тревожно перешептываются. При этом папа гладит меня по голове, как будто жалеет, только за что — непонятно. Мне стало интересно, и я притворилась, что уже сплю. Светочка меня учила: когда притворяешься, будто спишь, главное — чтобы ресницы не вздрагивали. „Смотри, уснула, — сказал папа. — Ну что, кладем к ней?“ Я почувствовала, как под подушку мне просовывают что-то. Будь у меня завтра день рождения, я бы не сомневалась что — набор цветных карандашей, где одного только красного было пять оттенков. Мне он был обещан, такой же как у Светочки. Но до моего дня рождения еще оставалось пятьдесят три дня. Что бы это могло быть? Потом мамин голос произнес: „Нет, не верю, что они посмеют разбудить спящего ребенка“, на что отец, помолчав, сказал со вздохом: „Боюсь, ты чересчур высокого мнения о них“.

Вскоре свет, окрасивший мне веки розовым, сменился чернотою, и было слышно, как родители на цыпочках вышли из комнаты, затворив за собой дверь — скорей всего, отправились пить чай к каким-нибудь знакомым революционерам.

Под подушкой я нащупала что-то завернутое в тряпку. „Один, два, три…“ считала я до трехсот пятидесяти, после чего спрыгнула с кровати и зажгла лампу, сделав для конспирации самый крошечный фитилек. Под подушкой лежал узел, а в нем — кто бы мог подумать — гора металлических крошек, каждая из которых, если вглядеться, оказывалась буковкой: (ять, твердый знак, фита)… „Смешные какие“, подумала я и вдруг ужаснулась: да это жандармы здесь в два счета найдут — что мне Светочка говорила? Я представила себе папино лицо, которое вижу, быть может, в последний раз — как уводимый жандармами, оборачивается он ко мне и говорит на прощание: „Танюша, может, попьешь?“

И тут меня осенило: папино молоко! Высокий белый кувшин с носиком, как всегда, стоял на столе, наполненный до краев. Вот куда надо было высыпать металлические буковки — в молоко! Но молока было столько, что оно тотчас бы полилось через край. Что мне оставалось? Зажмурив глаза и набрав полные легкие воздуха, я сделала большой глоток. „Только бы не вырвало, господи, только бы не вырвало“, повторяла я, хотя прекрасно знала, что никакого бога нет. Светочка говорила: когда Петр Петрович давал ей пить яйца (будучи фельдшером, Дашкевич одно время этим увлекался), она тоже давилась и все шептала: „Боже мой, помоги проглотить“, как если б и в самом деле верила, что бог есть и может ее услышать.

Я кинула щепоть металлических букв в молоко, оно поднялось как на огне. Я отпила снова — еще отсыпала букв, потом еще. Я отпивала „папино молоко“, не чувствуя вкуса, даже не испытывая отвращения — лишь механически делая глоток за глотком, покуда последняя литера не оказалась на дне кувшина. После этого сама не своя, в полном изнеможении, судорожно вздрагивая, легла обратно в кровать. „О, папочка…“

Меня разбудил свет и голоса. Спросонья, еще не понимая, что происходит, я принялась громко роптать: что это, почему мне мешают спать, я спать хочу! „Стыдитесь, вы ее разбудили“, сказала мама жандармскому офицеру, проводившему обыск. Тот тыльной стороной кисти разгладил усы, сперва правый ус, потом левый, и без тени сожаления ответил: „Ваши друзья стали злоупотреблять теми естественными чувствами, которые пробуждает в человеке вид спящего ребенка. Пользуясь этими чувствами, они в последнее время превращают детские кроватки в тайники для хранения оружия, типографского оборудования и тому подобных вещей… Синельников, осмотреть!“

Папа, бледный, взял меня на руки и, пока жандармы перетряхивали еще теплую постельку, держал, крепко прижав к груди — будто прощаясь. „Ничего, ваше высокоблагородие“. Офицер крякнул и, потупившись, стал рассматривать свои аксельбанты. Казалось, он был удивлен, как если б заранее знал, что в кроватке у меня что-то спрятано. (Позднее, и не в последнюю очередь благодаря этому случаю, отцу с товарищами удалось разоблачить провокатора.) Они еще долго гремели кастрюлями на кухне, проверяли содержимое сундуков, шкафов, перебрали все книги…

На следующее утро я слышу, как отец говорит: „Ничего не понимаю, как в воду кануло“. Тут я как принялась хохотать: „Не в воду, а в молоко!“ Они смотрят на меня все трое, папа, мама и бабушка — уж не больна ли я. А я смеюсь, остановиться не могу — видя выражения их лиц. „Папа, дай молока попить…“ Они вконец перепугались. „Девочка нездорова, — шепчет мама. — Танюша, что с тобой?“ — „Ничего, просто молочка папина захотелось…“ — я давлюсь от смеха. „Ребенок бредит, нужно послать за доктором Давидовым“. — „Ничего я не бредю, бабушка. Вы бы видели, сколько я вчера молока выпила — во-о сколько! А потом еще вот столько и еще столько же. А то знаете, что бы здесь было — лужа была бы здесь молочная, жандармы обо всем бы и догадались“.

Отец смотрит на меня, потом, точно зачарованный, переводит взгляд на кувшин. Кажется, он что-то начинает понимать — достает чашку из буфета и медленно наливает в нее молоко. Вскоре в струе замелькали первые буковки, черненькими мушками. „Таня, как это тебе пришло в голову?“ А мама в слезах бросается меня обнимать: „Таня, ты же папу своего спасла, ты же… ты даже не понимаешь, что ты сделала…“

Когда о моем поступке узнала Светочка, она протянула мне руку, сперва свою, потом куклину, и строго сказала: „Поздравляю тебя, Татьяна, со вступлением в ряды революционеров-подпольщиков. Нашего полку прибыло“. Вот как я научилась пить молоко», — заканчивает свой рассказ Подвойская-Теленева.

«Очередь сто третьего подходит, Леночка лежит и тихо стонет…» — песня на убой, распеваемая гнусной сотней слюнявых ртов. В цепочке рода, где перед собой видишь лишь затылок предка, своего непосредственного предка, да совсем молодой серпик дедова затылка (лицезреть же стоящих в этой очереди можно не иначе как пятясь вдоль нее), сто третий по счету — это как раз и есть содомитянин Лот. Из пяти его дочурок две были однажды им отданы «на познание» толпе, и все бы закончилось в соответствии с вышеприведенной цитаточкой… цитусенькой — из песни слова не выкинешь — когда бы гг. содомиты не распалились мыслью о двух неведомых мужах, «мужьях», в которых Лот им отказал. Впоследствии по пьяному делу Лот трюхнул этих двух своих дочурок — Леночка, делавшая бутерброды своему папеньке зоологу, она ведь не нашего роду-племени, она из дочерей Моава, потому, пятясь и заглядывая каждому «своему» в лицо, в сто третьем обнаружила Лота, а не Авраама.

Лот был похож на Авраама как пудель на льва. И праведность его походила на Авраамову соответственно: Аврааму праведность его повелела принести Господу в жертву сына, Лоту — двух дочурок, и не Господу, а толпе содомитян, у одной очередь сто третьего подходит, а у другой уже сто пятидесятого. «Та очередь быстрей движется», — с досадой подумал . Как пыжился Лот, подражая Аврааму, как надувал свою птичью грудь, чтобы так же царственно лежала на ней патриаршая седая борода. Брови с каждой мыслью резко хмурил, тем самым лоб как бы делался выше (самообман: от этого лишь свирепел взгляд, различавший наползшие на глаза кустистые карнизы).

Если Сарра родила Аврааму Исаака, то Ирит рожала Лоту одних дочурок — первую звали Пелитит (об этом в «Пирке де Рабби Элиезер»). «А не жил бы в Содоме, рождались бы мальчики», — скажет иной. Возразим: а как же Тевье-молочник, любимец публики? Хоть и житель благочестивой Анатовки, а тоже Лот своего рода: пять дочурок, овдовел, из пяти девочек самая нежная, самая нежно любимая, тоже, можно сказать, умерла (вышла замуж за русского). Да и с Анатовкой случилось то же, что с Содомом. По крайней мере, Лот был благополучней Тевье, с молоком было у него погуще — и похлеще, и пожирней — вон какие стада пас, небось всю округу баловал отчим своим млеком, а не только жену да дочурок — пока все прахом не пошло, естественно.

Пелитит была непохожа на сестер. Не тем, что отца любила чище, возвышенней, но тем, что любовь эта была слепа. (При том, что «слепая любовь» — привилегия мужчин. В смысле, любовь сослепу. Она просто не видела, что истинный патриарх — дядя Абраша, а не ее папаша, который всего лишь эпигон. Лот и Авраам представлялись Пелитит обладателями равного благоволения в очах Господа, обещавшего от каждого произвести по великому народу. Что отцы дочерей анонимны в потомстве, этого бедняжка не понимала.) Если б ей, говоря словами Достоевского, арифметически доказали мнимость, неистинность величия Лота, она бы тотчас отвернулась от него, в отличие от матери и сестер, в полном согласии со своей женской природой сохранивших бы преданность супругу и отцу, даже без особых страданий. Точно так же на девяносто девять процентов истинная вера — это всегда вера наших отцов. Нации — бабы.

К Пелитит мы еще вернемся, а теперь немного о Лоте и Аврааме. Близость между дядей и племянником есть реликт родового строя, «в случае с Авраамом компенсирующая его бездетность». Но Фрейд неправ. Лот и Авраам по тогдашним понятиям были едва ли не ровесники. Главы пастушеских кланов брали себе жен, как нанизывали куски баранины на шампур. Ежели допустить, что шампур был длиною в жизнь, допустить, что, как петух кур, годами обхаживал крепкий седовласый бородач своих избранниц, старшая из которых годилась младшей даже не в матери, а в бабки, и все это плодилось, множилось, никак не вмещаясь в некую возрастную сетку поколений, то не приходится удивляться, что племянники сплошь и рядом качали в люльках своих дядьев. Авраам был на тринадцать лет старше Лота — разница в летах, которая сглаживается по мере того, как время серебрит волос.

Отношением к Лоту Авраам напоминал наставника, которому декларативная верность учению заслоняет реальный масштаб личности ученика, часто несоразмерной делу их общего служения. Так мастер называет своим преемником исполнительную посредственность, не видя, что продолжить его дело суждено другому. Недаром Сарра «не держала» племянника мужа, но, скажите на милость, кого она «держала», эта прекраснейшая из женщин земли? (Что там греческая кукла в сравнении с ней! Только Ева, обладая совершенством архетипа, превосходила красотой Сарру. Была, правда, еще Нефертити…)

— Стоит твоему праведнику из Содома появиться, как у Агари молоко пропадает.

— Пропадает, — насмешливо соглашался Авраам. — Только не молоко и не у Агари, и не при появлении Лота — а кое-что совсем другое у кое-кого совсем другого, да и при появлении вот кого! — Авраам указывал перстом на Сарру.

— Неужели? — смеялась та, которую не сумел взять фараон. Это можно считать за чудо Господне, но красота Сарры рождала чувство, несовместимое с похотью. «Почему ты солгал, почему сказал, что она сестра твоя?» — плакал фараон, как из жалостных жалостный раб — «Der Traurigen traurigster Knecht» (P. Вагнер, «Золото Рейна» — первая оперная ласточка. Читатель этой книги, перед тобой ласточкино гнездо). «Я не солгал, она мне и сестра тоже, иначе не могла бы стать моею женою».

— Ты все смеешься, Сарра? А как Господь заговорит с тобой, тоже будешь смеяться?

— Он беседует только с тобой… — она поостереглась сказать то, что думала: Он беседует только с Самим Собой. — А что, Лотиха небось опять на сносях? — Не одна Сарра, все жену Лота иначе как Лотихой не звали — кто там помнил ее имя, Ирит? И при жизни она казалась соляным столбом: грузная, рано поседевшая. У нее были «губы навыкате» и в придачу тик: поминутно оборачивалась назад — ничего не могла с собой поделать.

— У Лота уже есть пять дочерей, хватит, — сказал Авраам.

В тот вечер («при захождении солнца») у него состоялся небезызвестный разговор с Всевышним о минимальном числе праведников, без которых село не стоит — здесь Содом. Сошлись на миньяне, но там и миньяна не набиралось, Авраам хитрил, он-то хотел порадеть родному человечку. Поэтому «и пошел Господь, перестав с ним разговаривать». Причиной же вопля, исходившего из Содома, непосредственной причиной, было принятие там «Содомского кодекса». Смертью каралось всякое сношение с иностранцем. Отныне широкое гостеприимство, которым в подражание Аврааму отличался Лот, объявлялось тягчайшим преступлением против содомской нации — не забудем, что Содом перед этим потерпел поражение в долине Сиддим, покрытой множеством смоляных ям, куда во время бегства провалились цари содомский и гоморрский, преследуемые войсками четырехсторонней коалиции.

И вот теперь мы возвращаемся к дочери Лота Пелитит, почитавшей Господа и обоих его пророков, отца и дядю Абрашу. Подобно двум другим своим сестрам, Пелитит была замужем за содомитянином — за знатным содомитянином. Геройское участие Лота в войне (плен и т. п.) давало ему и его семейству известные права. С учетом молочных рек, коими Лот был в состоянии затопить всю Иорданскую впадину — увы, вскорости затопленную другой влагою — и Пелитит, и ее сестры могли составить великолепную партию кому угодно. Тем большим искушением для кое-кого — для популистских сил, выражаясь по-нынешнему — было во всеуслышание обвинить именно Пелитит в нарушении содомских «нюренбергских законов», бросив тем самым вызов космополитам из аристократии. По примеру отца и Авраама Пелитит по-прежнему оказывала чужеземцам гостеприимство. Что дочери Лота, вдове ( пал в долине Сиддим), ей это может чем-то грозить — даже мысли такой Пелитит не допускала: что значит! кто они! что они! И «они» ей показали. Согласно преданию, Пелитит была сожжена «за контакты с иностранцами» или «за предоставление общежития иногородним» — называйте это как хотите.

был в толпе, волочившей ее волоком — истерзанную, но живую — к месту казни. даже посчастливилось схватить ее за пятку, но потом его оттеснили, и он удовлетворился молодым рабом, которому вместе с десятком других рабов и рабынь предстояло разделить судьбу своей госпожи — что, впрочем, не помешало показывать своим родителям якобы откушенный им сосок Пелитит. «Покажи, покажи…» Мать пыталась это схватить. «Чего он такой масенький, как у сучки?» Но успевал сжать кулак. Для подобного рода реликвий характерно, что, собранные вместе, они бы образовали не только нечто целое — но и более того: склад запчастей.

Пелитит не упомянута в Библии, забыта, неизвестна, хотя в служении Господу была усердна, за что, как мы видим, жестоко поплатилась. Эта знатная и высокомерная содомитянка была тем, что Томас Манн назвал применительно к Рахили «отвергнутой готовностью». Сказанная особа, докажи ей «арифметически», что отец и истина между собой нетождественны, выбрала бы без колебаний истину — а это Господу неугодно. «Слишком ранняя предтеча слишком медленной весны», — скажет поэт. Тип Рахили, тип Медеи был преждевременен. В эпоху (в пространстве) Ветхого завета о дочерях, чтущих своих отцов, было известно, что только они найдут милость у Господа. Рахиль же, Медея, Пелитит — при всем своем различии — ежели и чтили своих отцов, то не за отцовство.

Разговор Бога с Авраамом состоялся после того, как у Лота одной дочерью стало меньше. Господь все-таки принял аргументы Авраама, согласился Содом пощадить, правда, с тем, что произведет личную инспекцию.

Как она происходила, хорошо известно. «И пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома». Лот жил не в самом Содоме, но у самых стен города, отчасти вынужденно — по необходимости быть ближе к своим стадам, отчасти как бы обособлялся от остальных жителей. При виде двух путников, направлявшихся к городским воротам, Лот поднялся им навстречу, сопроводив это земным поклоном («и поклонился лицем до земли»).

— Государи мои, зайдите в дом раба вашего, ночуйте, умойте ноги, а утром встанете и пойдете дальше.

— Нет, мы лучше заночуем на улице, — вежливо отказывались те, но Лот так сильно их упрашивал («Вы, право, меня обижаете, я же не смогу спать спокойно…»), что они в конце концов пошли к нему. Лот тут же распорядился, чтобы напекли свежих лепешек, уставил стол разными творогами, сладкими сырками, простоквашами и прочей «тнувой».

— Кушайте, дорогие гости, не побрезгуйте угощением моим… вот, чем богаты…

Все было так аппетитно, что долго упрашивать гостей не пришлось. Библия на сей счет лаконична: «и они ели». Далее рассказывается, что они еще не ложились, когда толпа содомитян окружила дом Лота — «Содомляне, от молодого до старого, весь народ со всех концов города».

— Эй, Лот, — кричали они, словно линчеватели пред домом шерифа, — где те, что пришли к тебе на ночь? Выведи-ка их к нам, мы тоже хотим их пощекотать. Ты же старый блядун, мы тебя знаем. А ну, давай их сюда поскорей! Что жилишься, ха-ха-ха…

«И вызвали Лота, и говорили ему: где люди, пришедшие к тебе на ночь? Выведи их к нам, мы познаем их.

Лот вышел к ним ко входу и запер за собою дверь. И сказал: братья мои, не делайте зла. Вот у меня две дочери, которые не познали мужа. Лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно. Только людям сим не делайте ничего, так как они пришли под кров дома моего».

Дочурок, как и говорил Лот, было две, старшая и младшая. Они слышали все. Прижав кулачки к груди, а локотки к коленкам, обе съежились в углу. Чтобы разъять, вывести из шока эти две сплетенные головоломно фигурки, потребовалось потом много теплого молока. Отпоили. В другом углу стучали зубы Лотихи. Толстая, губастая, в ночной срачице, она не была с дочерьми, не прикрыла дочерей своим платом-крылом: те — ярко выраженные «папины дочки», таких матери-несушки бесят своими вечными причитаниями, квохтаньем. В девичьи души запало не столько, что отец швырял их толпе, сколько другое: он видит в них соблазн. Уже тогда в подсознании совершилось то, что поздней совершилось «в пещере горного короля» — вы помните, каким маниакальным, неотпускающим подан этот григовский мотивчик у Фрица Ланга: фильм называется «М», но можно было бы его назвать и «Лот с дочерьми».

— Ах ты, паразит! — между тем кричали в толпе. — Ну, погоди, гадина!.. Учить нас вздумал…

— Живет среди нас, понимаете! — заорал . — Жрет наше сало!

— Да!..

— А ну, робяты, давайте его самого…

— Пррральна!

«Теперь мы хуже поступим с тобою, нежели с ними. И очень приступали к человеку сему, к Лоту, и подошли, чтобы выломать дверь.

Тогда мужи те простерли руки свои, и ввели Лота к себе в дом и дверь заперли…»

Простерли руки свои — представляется сразу некая сцена в духе фильмов-каратэ. Два молодца, с виду интеллигентных и смирных — что гогочущим хамством принимается за слабость, отчего оно только более распоясывается — наконец показывают, на что они способны. Смятение, скотский скулеж, которым сменилась не менее скотская бравада — и улица, под наше мысленное «вот так вам», покрывается телами, корчащимися и бездыханными. Если же эти двое не каратисты, а пришельцы из будущего, оснащенные «чем-то там» (такой жанр тоже существует, причем человечество ловит от него кайф начиная с XVIII века: Робинзон Крузо при помощи огнестрельного оружия спасает Пятницу), тогда выражение «простерли руки свои» может восприниматься традиционно, как метафора; хотя не исключаются и впрямь какие-то лучи, направленные на громил и ослепившие их — так что они даже вход в дом не могли найти, только намучились. Дословно сказано: «А людей, бывших при входе в дом, поразили слепотою, от малого до большого, так что они измучились, искав входа».

После этого пришельцы из будущего сказали Лоту:

— Кто у тебя есть еще здесь? Зять ли, сыновья ли твои, дочери ли твои? И кто бы ни был у тебя в городе, всех выводи из сего места. Ибо мы истребим его…

Ночь прошла в лихорадочных сборах. Столь поспешная эвакуация — не приведи, Боже, ее пережить! А ведь многим, многим приходилось, и еще придется, так же точно в панике паковаться. Хватать первое попавшееся, не брать то, к чему душою прикипел за многие годы… на созидание чего эти долгие годы ушли. Вспыхивать, когда Ирит вдруг начинает пихать в куль с провизией еще какую-то подушечку. А впереди неизвестность, лишения, мрак — но, по крайней мере, жизнь.

К тому же долго не возвращался слуга, посланный к обоим зятьям с категорическим призывом спасаться от некой, довольно туманно обрисованной пагубы. Людям Лота опасно было появляться на улицах города, требовалось немалое проворство и осторожность — качества, которые не всегда сочетаются с умением убедительно говорить, а то и вообще связать пару слов. Наконец паренек вернулся. С чем? Как мы знаем, ни с чем, но Лот и Ирит вполне могли быть уверены в противном. Да, он побывал сперва у , потом у , предупредил: завтра, дескать, Господь истребит Содом и Гоморру, поэтому все бросайте, бегите из города, Лоту это достоверно известно. («Но зятьям показалось, что он шутит».)

«Когда взошла заря, Ангелы начали торопить Лота, говоря: встань, возьми жену твою и двух дочерей твоих, которые у тебя, чтобы не погибнуть тебе за беззакония города. И как он медлил, то мужи те, по милости к нему Господней, взяли за руку его, и жену его, и двух дочерей его, и вывели его…» — то есть буквально силком утащили. Лот с Лотихой все дожидались тех двух дочерей с семьями.

— Вы с ума сошли, вы же погибнете! — кричал на него ангел, стараясь перекричать нараставший, словно из недр земных пробивавшийся, рокот, от которого все кругом дрожало. Вдруг раздался страшный грохот, как тысяча громов сразу.

— Пригните головы и не оглядывайтесь, слышите! Бегите и не оглядывайтесь!

Первый ангел тащил обезумевшую Ирит. Следом, обняв двух дочерей, поспешал Лот — поминутно оступаясь.

— Не оглядываться! Не оглядываться! — то и дело предупреждал ангел Ирит, но тик ее подвел. Лот неожиданно увидел перед собой лицо жены — и вмиг оно покрылось проказой, еще мгновение — и та, которая звалась Ирит, превратилась в ослепительно белый конус.

— Дальше, дальше! — подгонял праведника и его дочерей ангел. — Нам надо на ту гору… вон туда, видите?

Из-за спины доносились оглушительные раскаты грома. Вернее, сперва слышался тонкий свист, резко раздувавшийся, пока не сменялся чудовищным ревом и не лопался с невообразимым грохотом, от которого землю всякий раз встряхивало под ногами.

День был нестерпимо знойный. Зной вытекал, как белый гной — из раны. Спасительная гора высилась неприступным утесом. Пот струился по лбу Лота, в глазах помутилось.

— Я не могу, мне не дойти туда… — и зашептал в каком-то уже полубреду: — Нет, Владыка… вот раб Твой обрел благоволение перед очами Твоими… и велика милость Твоя, которую Ты сделал со мною, что спас жизнь мою… Но я не могу спасаться на гору, чтоб не застигла меня беда и не умереть… Вот, ближе бежать в сей город, он же мал… Побегу я туда — он же мал… И сохранится жизнь моя…

Апокалипсису к лицу яркий дневной свет, апокалипсис должен сверкать медью на солнце, и мир будней будет растворяться в белом мареве — ночью же все будет только догорать (в том случае, конечно, если у противника нет зениток, иначе операцию «Гоморра» целесообразней проводить в ночное время).

Один из мужей, бывших с ними, быстро заговорил, ладонью прикрыв рот:

— Я ангел, я ангел, докладываю обстановку, прием… Вас понял, прием… Oh! — Он окликнул своего напарника. — Say to him: «I grant you this favour too, and will not overthrow the town you speak of. Hurry, flee to that one». — Он говорил явно по-ангельски, Лот же по-англицки не понимал.

В то утро Авраам рано поднялся, вышел из своего шатра. Затем постоял и пошел к тому месту, где накануне говорил с Богом — кинул взгляд в сторону Содома и Гоморры, а там дым клубами поднимается к небу, как из печи.

После того как Бог — цитата — «выслал Лота из среды истребления», последний какое-то время провел в городке Сигор, может быть, день, может быть, неделю — но недолго: он боялся там жить и схоронился с дочерьми в одной из бесчисленных горных пещер — «стал жить в горе». Кто только не селился на протяжении веков в этих пещерах, достаточно произнести лишь слово «Кумран».

Жизнь двух юных содомитянок и их отца, надо думать, протекала безрадостно. Все в прошлом: на широкую ногу поставленный дом, гости, слуги, шум, сплетни, игры, интрижки… И как бы в центре всей этой веселой кутерьмы — Лот, царь стад, их отец. Чем тешились наши девицы в промежутках между заботами о пропитании для себя и отца, с какими мыслями засыпали? Если с отрадными — а улыбаются во сне даже цепью прикованные к стене узники — то это могли быть только вольные фантазии на тему «дома нашего батюшки, где и сливочки-то не едятся». Помогало вино. Подвыпившим «лучше откровенничалось» — легче было себя утешать в горестях одиночества, открыто беря пример друг с дружки: что одна делает, то и другая.

— Сестра…

— Что, сестра?

— Неужели так будет всегда, сестра, и мы не познаем священных радостей брака?

— Ах, сестра…

— И никогда мужская рука не будет ласкать эту грудь?

— Или эту — ротик младенца сосать?

— Сестра, посмотри, как высока она у меня…

— А у меня как, сестра…

— Дай мне еще вина… ты представляешь, вдруг входит сюда воин, его войско разбито, он один спасся бегством… ну, что ж ты смежила ноги… Я так и вижу: чернеет его силуэт у входа в пещеру. Он еще в нерешительности,входить или не входить, здесь темно, здесь страшно…

— Сестра!..

— Но я зову его: смелей иди внутрь, не бойся, будь по-мужски тверд…

— Да, сестра, и вот он приблизился…

— Да-да, он приблизился! Вспомни запах отца, это пахнет мужчиной.

— Сестра!.. Сес-три-ца… Подай сюда мех, сестра, в горле пересохло. (Выпив.) Спасибо. Ты знаешь, у него было лицо отца. Когда-то в детстве, помню, я говорила, что выйду замуж только за своего папу.

— И я. Какие мы были глупые!

— А помнишь ту толпу? Он думал, что они вожделеют нас. «У меня есть две дочери, еще не познавшие мужа», — сказал он им.

— Ну да, человеку свойственно о других судить по себе.

— Ты думаешь, на их месте батюшка бы нас предпочел?

— Тем двоим-то? Двух мнений быть не может… тсс… он возвращается.

Лот иногда выходил побродить. Каменистая почва, тусклый предвечерний воздух, испокон веков чреватый фата-морганой, а вдали холмы, сколько хватало глаз — холмы, холмы, холмы, поросшие редким кустарником, как будто покрывало в узелках наброшено на какое-то лежащее, неведомое тебе существо. Кажется, что иной холм далеко-далеко, на горизонте, но тут замечаешь на его гребне одинокую фигуру, человека или зверя, и изумляешься ее величине, а то и величавости — точно на сцене.

Поев, Лот снова вышел из пещеры, чтобы справить нужду, а вернувшись, улегся в своем закуте, откуда вскоре раздался его громкий храп. Он спал часто и подолгу, его сон не окрыляли сновидения.

Считается, что этот разговор завела старшая:

«И сказала старшая младшей: отец наш стар, и нет человека на земле, который вошел бы к нам по обычаю всей земли. Итак напоим отца нашего вином и переспим с ним и восставим от отца нашего племя.

И напоили отца своего вином в ту ночь, и вошла старшая и спала с отцом своим: а он не знал, когда она легла и когда встала. На другой день старшая сказала младшей: вот я спала вчера с отцом моим, напоим его вином и в эту ночь, и ты войди, спи с ним, и восставим от отца нашего племя.

И напоили отца своего вином и в эту ночь, и вошла младшая и спала с ним: и он не знал, когда она легла и когда встала. И сделались обе дочери Лотовы беременными от отца своего. И родила старшая сына и нарекла ему имя: Моав. Он отец моавитян доныне. И младшая также родила сына и нарекла ему имя: Бен-Ами. Он отец аммонитян доныне».

Напомним, что моавитянкой была Руфь, сияющая как никакая, быть может, из всех звездных душ Ветхого завета — в наше время такою, вероятно, была Анна Франк. Не берусь объяснить, почему именно Анна Франк. Руфь, говорящая Ноемини: «Куда ты, туда и я», это, пожалуй, первый идеальный женский образ — без астартизма, без лукавства, во всей его щемящей простоте и в то же время просветленности. Руфь искупит, а по-нашему так лучше сказать оправдает («искупление» отдает штрафным батальоном, «смыть кровью» — их нравы), инцест, совершенный ее праматерью. Через Руфь выблядок Моав — или, выражаясь пристойным слогом, народ-мамзерит — обретет вечную жизнь в потомстве царя Давида, которому чудесная моавитянка доводилась прабабкой. Так один из рукавов могучей полноводной реки, за тысячи верст до того отдалившись от основного потока, снова впадает в него.

— Сестра, готова ли ты разделить со мной одно страшное, но великое дело?

— Да, сестра.

— Тогда слушай. Только с отцом мы могли бы хоть раз в жизни вкусить неземных блаженств. Иначе и умрем вот так, бесплодными смоковницами. Понимаешь? Хоть раз в жизни испытать это.

— С батюшкой?

— Скажи, ты бы этого не хотела?

— Не знаю, что ответить. Я бы это сделала, но такой праведный человек, как он, никогда на это не согласится… Нет! Он проклянет нас и прогонит.

— Он об этом даже ничего не узнает. Мы напоим его вином, и он уснет. А во сне он будет наш, и мы сумеем сделать все, что хотим.

— А это возможно? Он и без того сонлив, и боюсь, что обыкновенное мужское у него давно прекратилось.

— Глупости, с нашей помощью оно восстановится. Ты, дочь царя стад, и не видела, как поступают пастухи?

— А если он проснется? Мне страшно.

— Вот для этого нам и нужно вино. Отец будет спать — будет ему только во сне все сниться.

— Ха-ха-ха! — Младшая захлопала в ладоши. — Какая ты, сестра, умная!.. Ну, продолжай.

— Ну что продолжать, будет ему, наверно, сниться, как мама или другая какая тетя подступается к нему с одуряющими ласками.

— Да-да. Каких клятв мужчины требуют: положи руку твою под стегно мое.

— Ну вот, положишь и будешь клясться этой рукой, пока не почувствуешь, что клятвы подействовали.

— Только бы он не проснулся. А ты уверена, что у мужчины это и во сне происходит?

— Ну, конечно.

Меню того ужина состояло из внушительного омлета, для приготовления которого понадобилось разорить не одно гнездо, а также из тех перепелов, что связаны были с предыдущим блюдом узами кровного родства.

— О, — сказал Лот и принялся есть. А дочери сидели от него по обе стороны, с видимым удовлетворением провожали глазами каждый отправляемый им в рот кусочек, словно говоря: ложечку за папу, ложечку за маму, ложечку за дедушку, ложечку за бабушку. Еще они не забывали ежеминутно протягивать Лоту мех с вином, который держали наготове попеременно то одна, то другая. Вино удесятеряло аппетит: уже отбоем звучала благородная отрыжка, а Лот все пил и ел, пока не захмелел — не стал что-то бормотать, и сестры, закинув отцовы руки себе на плечи, с трудом отвели его на покой.

— Уф… ну что, кинем жребий?

— Нет, ты старшая, ты будь первой — это твоя идея была.

— Хорошо, держи кулаки за меня. Я пошла.

Младшая вышла из пещеры и, вонзив ногти одной руки в ладонь другой, прислушивалась, не донесется ли какой-то звук изнутри. Она ожидала вскрика, даже крика, который можно было бы истолковать однозначно: «совершилось». Но внутри, как и повсюду вокруг — все-все тихо. Шорохов, производимых зверьком средь камней, и тех не было слышно. Тем гулче ревело море в ушах — не имевшее ничего общего с окружающей пустыней. Утлая лодчонка души взлетала и проваливалась на бурных волнах, обдававших матросов солеными брызгами. «Навалиться на румпель впятером! — Есть, впятером…» Их прорезиненные плащи и шапки, с полем, загнутым спереди кверху, блестели от воды. Вот так же своею полировкой сверкают автомобили в минуты театрального разъезда (в Театре на Елисейских Полях идет инсценировка всесветного романа «Ночь темна» какого-то скота). Тот же млечный путь — что над нами, что над ней. Тот же нравственный закон — что внутри у нее, что внутри у нас. «Отчим млеком спасусь», — думает и дочь безвестного учителя зоологии, отца мальчика Пети, та, что слева на снимке, невероятно каким образом уцелевшем — и дочь знатного животновода, от стад которого в одно мгновение остались рожки да ножки. «Только бы, только бы», — думала она, ногтями терзая линию жизни. Ночь тиха (может, и так назывался всесветный роман). Пустыня внемлет Богу. Звезда с звездою. Юная дочь с пьяным отцом. И вдруг…

— Победа! Победа! — с криком абсолютного счастья вбегает к ней сестра. — Я больше не девственница! Сестра, обними меня, поздравь…

— Ну, рассказывай.

— Ну что, легла я, все с себя сняла. Он ничего не чувствует, спит. Я полежала немножко, успокоилась. Взялась, значит.

— Большой?

— He-a. Вначале вот такой был, — показывает. — Ну, держу. Потом начала тереть.

— Как, обеими руками?

— Дай сюда палец. Вот так.

— Так сильно?

— Нет, самый раз, не бойся. Слушай, поесть бы. Что-то я проголодалась. У нас там осталось чего?

— Навалом. Пошли.

Она накинулась на остывшую еду: остатки пиршества кажутся обыкновенно еще вкуснее, про них недаром говорят, что они сладки, остатки-то.

— Ну вот, — с полным ртом, — тру и чувствую — в рост идет.

— А какое это ощущение?

— Да такое, что хоть вешайся на нем. И сам вдруг стал спать неспокойно, вертится, мне даже почудилось, проснулся. Я — как ни в чем не бывало: гну свое крутое. Вот уж мясцо с косточкой навар дает.

— Дай ладошку поцелую.

— Она уже все равно жирная. На, целуй, если хочешь… Тогда я прикинула, как мне лучше устроиться, чтоб получилось. И, знаешь, я тебе советую: верхом не надо, а подлезь — как я сделала. Я еще кулак себе под крестец сунула, в спешке ничего лучше подложить не нашла. Ну и методом тыка, значит.

— А я ждала, что ты крикнешь от боли.

— Это даже не было больно.

— Ну, я все равно боюсь… А крови много было?

— Я еще не знаю, завтра посмотрим.

— Ну-ну, и дальше, самое-то главное.

— Дальше, знай качай чреслами, пока не почувствуешь, что он излил семя.

— А как это чувствуешь?

— А тут ошибиться невозможно. Он просто от тебя убегает.

— Здорово. И не проснулся, ничего?

— Нет, покряхтел, пошевелился — но ничего не соображал.

— А самой-то как тебе было?

— Ну что «как» — счастлива я, конечно, — она зевнула. — Спать хочется. Завтра твоя ночь, все сама узнаешь. Только под крестец надо что-то подложить, кулак — это неудобно… ох-хо-хо… — она зевнула опять. — Устала я, сестра.

Следующий день прошел в приготовлениях еще более изысканных яств. Отец проснулся поздней обычного, жаловался, что голова раскалывается, был вялым — словом, с похмелья человек. Сестры поглядывали на него с опаской: вдруг догадался. Но Лот, конечно, не помнил ничего. За ужином он снова объелся, а главное, напился до беспамятства, к удовольствию своих дочерей.

— Ну, сестра, иди, спи с ним… Это ведь просто, а если что — я рядом, всегда могу помочь.

На сей раз старшая вышла из пещеры и села на каменный приступок, они, обычно, сиживали на нем, как на завалинке.

«А что они скажут отцу, если понесут?» — вертелось в голове. «Еще надо будет разок повторить с ним», — об этом она тоже подумала. Потом, впадая в сон, мысль ее в своем устье растеклась на сорок речушек, образовав дельту, по которой плавали парусники, байдарки. Синий ветреный день, зелень волн, белизна одежд и облаков, летящих по ляпис-лазури, смуглые торсы гребцов, вспыхивающий на солнце головной убор царицы. Нормандия Египта, Испания души. Ехал Греко через реку, баю-баюшки-баю… батюшка мой был сонлив…

— Сестра! Сестра! Батюшка!

— Что? Что такое? — Со сна она не сразу врубилась.

— Я все сделала, как ты велела… — та говорила взахлеб, — и он семя излил в меня… но потом… посмотри, умоляю…

Они кинулись к Лоту, который лежал широко раскрыв глаза и рот — бездыханный.

— Батюшка-а-а!.. — заголосили обе, кидаясь ему на грудь.

Позволим себе переместиться на двор иного тысячелетия, в продолжение нашего разговора

О женщинах, чтущих своих отцов

— а именно в XIV век.

Физиономия — это весть, которую легко прочитать, гораздо труднее уразуметь и совершенно невозможно пересказать. Мы носим значок лица, каждый — свой. Вернее, строится это концентрически: «свой» — в самом ядрышке, шире «наш» — семейный, родовой, классовый, расовый, охват все шире, значение становится все более общим, более условным, в то же время легче формулируется. Но значок (значение) лица каждого формулировке не поддается — хотя вроде бы печать здесь самая четкая: первый экземпляр. Потому что, подобно музыке (по Стравинскому), физиономия индивидуума ничего не выражает, кроме самой себя.

С групповым портретом легко. Когда большая компания и соответственно мельче лица, тогда проще заметить:

«Ага, экипаж эскадренного миноносца „Камоэнс“, торжественно построенный на палубе корабля перед его отплытием в район боевых действий. Там, в Северо-Китайском море, эсминец „Камоэнс“ вступит в бой с броненосцем „Гете“. Для португальцев типичны темные волосы, мужественный, несколько отрешенный взгляд, большинство носит усы „пикадор“. Офицеры, напротив, отпускают короткие бородки, у каждого на поясе кортик».

И привет, все на одно лицо — хоть и неопределенны черты его. Зато совершенно определенны выражаемые им качества. «Типичный представитель» — наша страсть. Но с оговоркой: поскольку мы зачарованы, в силу понятных причин, перспективой бессмертия, то и страсть эта имеет характер эстетической некрофилии. Нас волнуют физиономии мертвых — когда они были живыми. Нас берет за душу групповой портрет мертвецов, или скажем так: тех, кто живет не в наше — в другое время. Ведь не только принадлежность сословная да национально-государственная налагает ту непередаваемую или плохо передаваемую печать на лица ее «выразителей», «представителей», «носителей». Эпохи и культуры тоже метят своих подданных. И сколь бы индивидуален ни был значок лица — более того: порознь мог бы очутиться в любой точке пространства и времени — собрание таких значков в некоем отделе Британского музея обнаруживает в совокупности своей неповторимую физиономию эпохи, скажем, Нового Царства. Другое дело, истолковывается эта физиономия из рук вон скверно — зато как рассматривается! Куда там горе-морякам с «Камоэнса», которому суждено было затонуть 8 ноября 1918 года, за два дня до объявления перемирия.

Какая же весть оттиснута на лицах тех, кто живет в эпоху Нового Царства и для кого головка Нефертити — сестры и жены Эхнатона — отнюдь не каменный болван, провалявшийся в песке три с половиной тысячи лет? Мы не зря вспомнили Британский музей — мы забыли сказать, что речь пойдет хоть и о XIV веке, но — до нашей эры. Всего лишь полтораста человек за нами, то есть перед нами. То же, что протиснуться без очереди к прилавку. Глядишь, а отпускает конфеты «Птичье молоко» Анхесенпаатон.

Нефертити разошлась с Эхнатоном, когда Анхесенпаатон было три года. Год спустя на ее свадьбе Нефертити сидела за маленьким столиком и ела исключительно лук. Рядом стоял столик бабушки Тии, Тия была очень старая, ей стукнуло сорок семь, и раб подавал ей крем. Меритатон, умершая девяти лет, еще успела погулять на свадьбе сестры с отцом — она все же была намного старше Анхесенпаатон. (Секрет этого предложения. То, что Меритатон годами намного старше Анхесенпаатон к моменту ее свадьбы, объясняется не столько возрастом Меритатон, сколько различием в сроках жизни обеих сестер. Иными словами, направление движения не влияет на расстояние, а уж если — то только на время его прохождения. Недаром настенная мудрость гласит: срок жизни измеряется годами, прожитое же время — делами. Мы понимаем, сколь тщетны попытки одолеть время при помощи словесной игры, но все же… Слово — единственное наше оружие, и это оружие мы не складываем.) На столике Меритатон стоял серебряный тазик, они с мужем уже полакомились «пупком змеи» и теперь оба ополаскивали большой и указательный пальцы правой руки — пока ножи и вилки не вошли в употребление, этикет предписывал держать пищу только в правой руке, левая должна была «небрежно лежать на ручке кресла».

Меритатон… Какое имя! Анхесенпаатон хотела взять его себе, когда та умерла, но ее вдовец, Сменхкара, сводный брат Эхнатона (теперь мы понимаем, чем был Египет для бородатых патриархов моего племени), наотрез отказался: «Нет, не смеете забрать у покойной Меритатон ее последнее достояние».

Имя, будучи собственностью того, кто его носит, когда оно обладало высокими художественными достоинствами, чрезвычайно ценилось. За иное имя эти «лилипуты долголетия» (Гардинер о египтянах) готовы были выложить состояние, собственная дорогостоящая мумия — и та обходилась дешевле. Представим себе кого-то, кто бы звался «Что в имени тебе моем?», и только он один владел бы этой строкой. Конечно, он может свое волшебное имя продать, выставить на аукцион, после его смерти им будут распоряжаться наследники — вдовец Меритатон владел ее именем или, по крайней мере, частью его. Тут нечему изумляться, покупаются же громкие титулы — не говоря о праве на публикацию. Геродот приводит такой пример — в десятой книге своей «Истории»: один эфиоп, это было в царствование гиксосов, взял в жены египтянку, чтобы потом отравить ее, а имя продать: ее звали «Она полезна для здоровья». Кстати, об отравителях. В древнем Египте преступник прежде всего лишался своего имени: иногда оно конфисковывалось государством, иногда взыскивалось в пользу потерпевшего. Из «Прекрасного в Фивах» узник превращался в «Гнусного в Фивах» и, как мы помним, даже в преддверии казни больше всего страдал от этого. «Меня не всегда так звали», — шепчет он Иосифу в темнице.

Эйе, верховному жрецу Солнечного Диска, столик достался на другом конце пиршественной залы. Друг жениха, первосвященник новой религии, уже тогда едва ли не ровесник Тии, Эйе не являлся отпрыском царского рода. Поэтому на сугубо семейных торжествах — свадьбах, родинах и проч. — вынужден был держаться в тени, в тени не только Эхнатона или Сменхкара, которого Эхнатон сделал своим соправителем, но даже такой «седьмой воды на киселе», как Тутанхатон. Последний, правда, жил при Нефернити — Нефертити, то есть «Прекрасная пришла», после развода стала зваться Нефернити, что означает «Прекрасная ушла».

Столик, за которым сидел Эйе, был пуст. Жрец уже давно все съел, умыл руки и теперь скучал в ожидании конца семейного праздника, куда он был как бы полузван. Характерно, что кусок благовонного жира на его обритой голове никак не желал таять. Это была примета. Гостям, напомним, рабы клали на парик — жрецам на обритую макушку — куски застывшего ароматизированного жира, что медленно стекал на шею и на грудь — в общем, приятно. Во дворцах, иначе как увенчанные этими благоуханными глетчерами, гости не пировали. И вот, тогда как большинству гулявших на царской свадьбе рабы дважды, а то и трижды накладывали на голову по свежей порции, верховный жрец Солнечного Диска, казалось бы, молодой, восторженной религии, все еще сидел с нерастаявшим куском. Говорят, это выдает людей холодных и расчетливых, что в случае Эйе указывало еще и на двоедушие.

Но мы отвлеклись. А отвлеклись мы от вопроса, что «значат» египетские лица («значки лиц»), что за душевная черта в них обобщена? Под каким же углом зрения египтянин «смотрит и видит» — чем, собственно, и обусловлены неповторимый наклон головы, строение лицевых мышц, тембр голоса?

Трехмерные изображения, оставленные ими — нам — свидетельствуют: эти люди стали похожи на тех животных, которых пытались уподобить себе. Из живых тварей сегодня лишь худая тонкохвостая кошка с каирской помойки своим видом хранит память о девушке по имени Анхесенпаатон.

В нашем археологическом ощущении прошлого, когда оно двухмерно, египтяне возникают этакой игрой фаса и профиля, существами, которые движутся перпендикулярно направлению своего взгляда и развороту корпуса. Прямоугольные плечи у женщин, кажущихся узкобедрыми, оттого что повернуты к тебе боком — да еще когда парик своей формой похож на дамскую стрижку начала шестидесятых — превращают их, скажем, нашу бедную Анхесенпаатон, чуть ли не в манекенщиц. Вот пишет же Картер, что «в результате многократных изменений мужского идеала женской красоты современному идеалу более близок облик древнеегипетской женщины, чем красавиц классических времен, эпохи средневековья или Возрождения… Если надеть на Нефертити платье „от Диора“, и она войдет в нем в фешенебельный ресторан, то будет встречена восторженными взглядами присутствующих».

А Анхесенпаатон? Ее родители были похожи между собой как брат и сестра Курагины, оставаясь — один уродцем, другая красавицей. Анхесенпаатон не унаследовала красоту Нефертити. Что касается отца, бывшего ей одновременно и дядей и мужем, то Аменхотеп IV (как звался он, прежде чем выкинул свой монотеистический фокус и сделался Эхнатоном) имел почти женскую грудь, округлый живот, широкий таз и покатые плечи — словно бросал вызов не только жрецам Амона, но и всей древнеегипетской Академии художеств. Передав свое женоподобие дочери, а не сыну, Эхнатон этим никак не мог ей повредить. Потому, не став второй Нефертити, Анхесенпаатон в дурнушках все же не оказалась.

Отец и муж в одном лице — об этом маленькая девочка может только мечтать. Их брак, как говорят сегодня, был гармоничным. Едва только это стало возможным, Анхесенпаатон подарила отцу внучку, которую тоже назвали Анхесенпаатон. Но, видно, Эхнатону на роду было написано растить лишь пять дочерей — как Тевье, как Лоту. На шестой он умер. Шел ему тогда сорок первый год. Так и не увидел он шестое голенькое тельце, которое зачал. Возможно, даже о зачатии ничего не узнал. Бальзамирование продолжается семьдесят дней, Анхесенпаатон вышла замуж за Тутанхатона, будучи беременной — не уже беременной, что часто случается, а еще беременной, как в «Шербургских зонтиках».

Почти одновременно с Эхнатоном Сменхкара скончался в первопрестольной, то есть в Фивах, относительно которых новая столица, Ахетатон, выступала в роли «окна в Европу», здесь — в небо. Умер Сменхкара от рака желудка — по утверждению специалистов, исследовавших его мумию. Найденная в гробнице Тии, в Долине царей, она первоначально сочтена была за мумию самого Эхнатона, «вскрытие» же мумии Эхнатона, полагают, пролило бы свет на многие загадки, связанные с его царствованием. Но как бы там ни было и кто бы ни был погребен вместе с Тией — Эхнатон ли, Сменхкара ли — египетский трон остался без фараона. Этим объясняется быстрота, с которой Нефертити-Нефернити женила жившего с нею Тутанхатона на дочери — нельзя было позволить фиванским жрецам или еще кому-то, кого мы не знаем (не знаем?), перехватить инициативу. В Египте, где существовал матриархат, престол наследуется по женской линии. Так что, кто женится на Анхесенпаатон, тот и царь.

Л. Котрелл выдвинул оригинальную гипотезу о причинах развода Эхнатона и Нефертити и в связи с этим — о роли последней в борьбе Атона с Амоном. Это Нифертити обратила Аменхотепа IV в единобожие, это ею была объявлена война фиванскому Амону и его жрецам. Когда же ее супруг проявил слабость, уступив давлению со стороны фиванцев — в частности согласился сделать своим соправителем «амоновца» Сменхкара, выдав за него уже обрученную к тому времени со смертью Меритатон, тогда счастливейший союз Эхнатона и Нефертити распался.

В ответ на эту оригинальную гипотезу мы выдвигаем свою, оригинальнейшую. Семейное счастье царской четы носило столь декларативный характер — не апофеоз, а официоз нежности, любви, умиротворяющего согласия, и все как бы в подтверждение всеблагой мощи Атона — что даже если супруги и сами поверили на какое-то время в сие сладчайшее взаиморастворение, для нас это еще не причина присоединяться к восторженному хору «Господи, что за любовь». Очень уж назойливо они нас убеждают в своем счастье. Чтобы такой брак распался, ей-Богу, не нужны происки жрецов Амона. Котрелл пишет: «Нефертити понимала: ее политическое будущее рухнет, если к власти придут жрецы Амона». Может, и так, а может, и нет. Это не факт. Факт, что оно рухнуло и бе́з того. А главное, до того. Факт, что, похоронив брата, четырнадцать лет бывшего ей супругом, Нефертити, якобы непреклонная в вопросах веры, не просто поженила Анхесенпаатон и Тутанхатона — но отныне они зовутся Анхесенпаамон и Тутанхамон. Так может, не от фиванских жрецов Амона исходила для Нефертити главная опасность? Конечно же, нет! Эйе, друг и наперсник мужа, верховный жрец Атона — вот кто мечтал о царском урее. Как это ни невероятно, сам Атон стоял между Нефертити и Эхнатоном. Ситуация из бестселлера: король, королева, кардинал. Нефертити была не фанатичной приверженкой новой религии, а ее тайной — но оттого не менее яростной — противницей. Возможно, поначалу индифферентная в вопросах веры, «обостренным женским чутьем» (Котрелл — о Нефертити, при этом утверждая обратное тому, что считаем мы) она поняла: не в косном Амоне, а в дальнейшем усилении Атона заключена опасность — и сумела ее отвести. На целых девять лет.

Девять лет Тутанхамон правил Египтом и умер, насытившись днями, в возрасте семнадцати лет. Снова на Анхесенпаамон нацелились когти придворных честолюбцев. «Псы! О псы, взбегающие на холм царский…» Дочь царя и с младенчества ему супруга, а затем и мать его дочери, она еще могла поиграть в «козу и козленка» с равным ей по рождению мальчиком — выполняя волю покойной матери своей Нефертити…

«Пойдем, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем, — тонким жалобным голоском пел ей Тутанхамон, — печаль-тоску размыкаем, размыкаем, размыкаем». Он знал: жить ему осталось недолго, и поэтому тосковал.

— Ну вот, братец, и все, — сказала Анхесенпаамон супругу, когда он кончался, лежа на золотом одре, изукрашенном финифтью, лазуритом, ониксами — Могучий бык, равный плодородием Нилу, Устрашитель народов, Великий из великих Тутанхамон (чью гробницу в торжественной обстановке в 1924 году от Рождества Христова раскопал Говард Картер)… Они обменялись улыбками — тонкими, вырождения, на память.

Семьдесят дней было у нее в запасе, через семьдесят дней она станет добычей собственных рабов. Она! Ее дед — Аменхотеп Великолепный, ее бабка — великая царица Тия, ее мать… среди красавиц и цариц вовеки не сыщется равной ее матери. Как волна за волною не исчезают воды Священной реки, но стелются по дну Зеленого моря, так и поколение за поколением — будет живо молвою о Нефертити… Тихое фырчание языка и губ (помните, «кончик совершает путь в три шажка»?), и перл рожден из слюны. Но Анхесенпаамон оказалась счастливой соперницей самой Нефертити. Если та не знала себе равных среди цариц, то все имена царей египетских сложи, брось на чашу весов — когда б на другой оказалось имя только одного, Эхнатона, оно бы перевесило. А он предпочел баюкать дочь, напевая ей «Гимн Атону» — словно в лоне матери, дозревала она в объятьях своего отца.

— Папа меня очень любил, — скажет она, уже по-старушечьи, как о чем-то очень далеком, повыветрившемся, отцветшем — скажет, наверное, уже в сто двадцать пятый раз, своей больной дочери. «Вот кому, — подумала Анхесенпаамон, — не удалось бы восторжествовать надо мною, как мне над маменькой».

«Нет-нет, только не это…» — она вспомнила, кем предстояло ей стать вскоре: раздавленной лягушкой под брюхом осла, подстилкой, воняющей псиной, гноищем паршивых хибару.

— Ну почему, почему ты не родилась с пиской и яйцами! — в сердцах крикнула она дочери, пускавшей в углу слюни. — Мы бы поженились.

Алебастровая лампа: безличный уют спальных вагонов и погруженных в сон дорогих отелей. Когда лампа заполнялась светом, с внутренней стороны ее проступал рисунок в виде ободка: лисица гонится за собственным хвостом. Анхесенпаамон бессознательно на него глядела. Окружающий мир, вплоть до последней безделицы — зеркало наших чувств. Когда нам тошно, все вокруг тошнотворно. Рисунку не повезло, от него подташнивало. Наоборот, когда мы счастливы, все ослепительно лучится. Труп строительного рабочего, свалившегося с крыши Дворца Бракосочетания за несколько минут до того, как туда проследовала свадебная процессия, навсегда запомнился невесте в контексте чего-то безоблачно-счастливого: «Словно ангел слетел с неба…» На своем первом брачном пиру, ласкаясь к отцу, Анхесенпаатон рассматривала, когда розовая пена осела, картинку на дне серебряной чаши с водою для омовения пальцев: лучи Атона, оканчиваясь перстами, ласкают Эхнатона. И с тех пор всякий раз она будет безотчетно радоваться этому изображению.

С лампы взгляд Анхесенпаамон переместился на ящик с письменными принадлежностями. Писала, конечно, не она, писал Ибис, востролицый писец и впрямь похожий на мудрую птицу — нас же не удивит, что, несмотря на ларец с косметикой, она никогда не душилась и не помадилась самостоятельно, для этого существовала Аида. Поврежденный рулон папируса, который Ибис сперва взял по ошибке, так и лежал на полу. «Ах, как это нечестно, как досадно тебе, — подумалось Анхесенпаамон. — Уже писец тебя достал, развернул, полная уверенность, что тебе выпал жребий. Вдруг писец бросил тебя и расправляет на коленях другой свиток. Не страдай. Хоть на тебе никогда ничего не напишут, век твой оказался дольше, чем того писца — он-то уже задушен».

Анхесенпаамон рассудила, что рука писца Ибиса писала на папирусе под незримую копирку — и просто уничтожила второй экземпляр. Через несколько недель ею было отправлено другое письмо, совсем душераздирающее, стоившее жизни еще одному писцу. В первом Анхесенпаамон писала:

«О царь хеттский Сипиллулиума! Пишет тебе египетская царица Дахамон. Мне двадцать четыре года. Девять лет я была женою Могучего Быка и Устрашителя Народов Тутанхамона, а до того одиннадцать лет делала счастливым самого Солнечного Бога Эхнатона, моего отца. Теперь не осталось никого, с кем могла бы я разделить царское ложе и царский трон, не унизив ни то, ни другое. У меня нет ни сына, ни брата, ни дяди, ни племянника. А у тебя, говорят, много сыновей. Если бы ты мне дал из них одного твоего сына, он стал бы моим мужем. Никогда я не возьму своего подданного и не сделаю его своим мужем! Я боюсь такого позора!»

Ответ же пришел такой:

«Хитрая царица Дахамон, повелительница египтян, — писал сверхосторожный Сипиллулиума двенадцать дней назад в своем дворце в Кархемише, в восьмистах милях от стовратых Фив. — Ты говоришь: пришли сына. А если кто-то другой, тоже дерзающий стать твоим мужем, его убьет? Или сама ты заманиваешь Суренахету, чтоб стал он заложником в твоих руках? Нет, Сипиллулиума не так глуп. Где у меня, кроме твоего письма, царица Дахамон, подтверждение, что слова твои непритворны и согласуются с истинными твоими намерениями?»

Горьки слезы дочерей, чтущих своих отцов. Хитрый армяшка, он ей не поверил. Как она плакала, читая это. Но чье сожмется сердце при мысли об Анхесенпаамон? Она всем чужда…

«Почему ты так говоришь: „Они меня-де обманывают“? Коли бы у меня был сын, разве стала бы я писать в чужую страну о своем собственном унижении и унижении моей страны? Ты мне не поверил и даже сказал мне об этом! Тот, кто был моим мужем, умер. Сына у меня нет. Но я никогда не возьму своего подданного и не сделаю его моим мужем. Я не писала ни в какую другую страну, только тебе я написала. Говорят, у тебя много сыновей. Так дай мне одного своего сына! Мне он будет мужем, а в Египте он будет царем».

Поздно. Как мы знаем, ее мужем стал престарелый Эйе, ему она принесла в приданое Египет — хибару зловонному, ослу, своим брюхом раздавившему ее, как лягушку. О письмах же Анхесенпаамон к Сипиллулиуме стало известно лишь недавно, из табличек, найденных археологами в Богаз Кеуи, в Турции.

Дочь революционера — Теленева или Подвойского — звали Таней, дочь рыжебородого зоолога звали Леной, дочь Эхнатона звали Анхесенпаамон, дочери Лота — безымянны. Фамилии Лены бабушка не помнила — только говорила, что слева от нее на фотографии «такая Лена была, молодой умерла. Отец ее еще преподавал зоологию в Прудковской гимназии. И все они были рыжие, и сама Лена, и сестра Варя, и маленький брат». — «А брата как звали?» Бабушка Маня (Мария Матвеевна, в девичестве Шистер, 1890, Петербург — 1960, Ленинград) «смутно припоминает»:

— Петей. Мать их до замужества в Париже жила, работала в «Лионском кредите», — а значит, добавим мы от себя, вполне могла видеть мадемуазель Башкирцеву: как та без сил опустилась на скамейку на бульваре Батиньоль, в платье из серой холстинки с кружевным воротником и кружевными манжетами и в шляпе с большим кокетливым бантом, на щеках чахоточный румянец.

Отправив Лену в экспедицию — вдоль своего ряда — в глубь своего рода — за своим генетическим моточком, размотавшимся почти до диплодоков, наконец мы уверились в наших предчувствиях: от праматери Моава к ней прямая линия. И это было ясно с самого начала, хотя бы уже потому, что входить к дочерям Моава нам категорически не велено, а все, что не велено — влечет. Фотография Лены нас странным образом влекла — как прежде Князя неведомая сила влекла к «этим берегам»…

Итак, фотография. Она была неотторжимой частью моих сокровищ, добытых как личным промышлением, так и полученных от взрослых в безраздельное пользование — без того, чтобы выяснять всякий раз: а эту штучку можно распилить (развинтить, наточить, сжечь на Лысой Полянке)? Моя коллекция (стихийный детский поп-арт) росла. Извольте взглянуть на:

очищенный от земли затвор

погон курсанта летного училища

два билета в Михайловский театр (по одному бабушка в двадцать пятом году ходила слушать «Похищение из сераля», по другому я — «Поворот винта» в шестьдесят первом; номера кресел совпадали)

перевязанную розовым сапожным шнурком пачку писем на идиш

дореволюционные и иностранные деньги, как-то: ветхую рассыпавшуюся «катеньку», казначейский билет с изображением сибирского охотника (скоропечатня Колчака), сто аргентинских песо 1951 года, «десять червонцев» с Лениным и столько же мильрейсов с портретом худощавого господина во фраке и с хризантемой в петлице — португальского короля

покрытый эмалью темно-вишневого цвета сочный наградной крест

женский лакированный каблук с тайником (в котором гремел погремушкою лошадиный зуб)

пару фотографий, в том числе и молоденькой бабушки Мани с Леной… то, что под предлогом осмотра коллекции мы, признаться, искали. Таким образом, досмотр можно не продолжать. Уточним только местонахождение этого богатства: дача в поселке, и по сей день именуемом финнами «Райвола» — в чем я имел случай убедиться, равно как и в том, что их сдержанная скорбь по брошенным гнездам не оборачивается против меня злобным троллем. Все-таки приличный народ финны, не то что эти… и подставляй кого хочешь.

В Рощино — а красиво, что «Рощино», «Репино», «Комарово» не склоняют… и украинские фамилии уже больше не склоняют — так вот, в Рощино, сохранившем от первоначального своего названия только заглавную букву, указанные ценности помещались в чемодане, задвинутом под мою кровать. Зимою они дожидались лета, а летом праздновали мое возвращение, имевшее для многих из них роковые последствия. За зимний год что-то во мне происходило, отчего очередным летним летом сменялись фавориты. И тогда затвор вдруг уступал место филактериям, которые я трепещущим мараном неумело наматывал на себя — как бы, не дай Бог, кто из дачников не увидел меня с этим шахтерским фонариком на лбу.

Еще я стал ходить в церкви, на кладбища — разглядывать лица на эмалированных блюдцах, вмурованных в переносицу крестов или попросту в середку камня. (На Западе — море эпитафий, в СССР — портретики; а ведь какие были эпитафии: «Не говори: их больше нет, а с благодарностию: были».) Что за портретная галерея открывалась передо мной! Глаза людей, не знавших о себе того самого главного, что о них знаю я — пребывавших в полном неведении относительно второй даты — как будто ей и вовсе не бывать. Их неведение было так глубоко, как глубоко зарыты теперь они сами.

Мой боевой товарищ — по походам на Волковское, на Новозаячье, в Троице-Сергиеву пустынь — был Констан де ла Бук. «Так знайте же, Вильфор: я — Констан де ла Бук! — Лицо Вильфора покрыла смертельная бледность. — Да, я тот несчастный… — а у меня, значит, белые манжеты виднеются, седина в висках…» Констан де ла Бук был прыщав, семнадцатилетен (уже! мне — одиннадцать) и ни за что не раздевался на пляже — к моему недоумению: будь он в моих складках жира, я бы его хорошо понимал, но — тощий же как скелет! Чего ему-то стесняться…

Судьбою Костя Козлов был определен содействовать моему просвещению в вопросах пола, но собственный опыт позволял ему лишь в комическом ключе воспроизвести диалог между мамашей и застигнутым ею врасплох юным мастурбантом: «Ах ты, скотина! — А он ей: — Мама, отойди, сейчас плюнет». О прочем он знал с чужих слов, каковые добросовестно мне передавал, без божества, без вдохновенья — не скажешь, но опять же, облизываясь не от себя, а языком каких-нибудь чеховских брандмейстеров: «Запряжешь, этак, шесть троек, насажаешь туда бабенок и — жевузем».

Личностное ничтожество в этом подростке сочеталось с эстетической фантазией — по нашим временам — невесть откуда бравшейся. Он не ограничивался «белыми манжетами», от которых сединою стучало в висках — или внезапным произнесением фразы типа: «Провинциальный советник Долбоносов, будучи однажды по делам службы в Питере, попал случайно на вечер к князю Фингалову…» Последнее перерабатывалось в продукт высокой ностальгии по тому, что спустя сорок лет стало называться «Россией, которую мы потеряли». Тема «второго изгнания из рая» постоянно звучала в наших разговорах:

— Торт со свежей клубникой зимой, — и мы глотали слюнки. — Плюмажи на фельдъегерях, — и мы, дурни, вздыхали.

Относительно же Парижа, фраков, манжет, эспадронов, седеющих бакенов — тут отдавало уже не кухмистерской грезой. Через это проявлялся вкус к магии, столоверчению, вызыванию духов, что, конечно, позволяло прибегать к услугам какой угодно костюмерной, но как иного возбуждает именно черный чулок с красной подвязкой (вычитано тогда же в одной переводной книге), так и моего друга трогала игра потусторонних сил лишь с участием виконтов и маркиз. И я в общем его понимал: призрак Лидкиного мужа рядом с призраком Белой Дамы — даже и не призрак, а так, гнилушка родимая…

— Долго бабушка небо коптила, — сказал он, кивая на фото, перенесенное с бессрочного паспорта на эмалированный овал, под которым, как на юбилейных ленточках, по обе стороны разлеталось: 1864–1957. Сочетание именно этих двух дат уже попадалось мне на глаза. «Сорт такой, — заключил я, — деревенских старух». Среди родившихся в тот год мог же быть «такой сорт» — почти одинаково столетних, загипнотизированных мушкою объектива, вынужденно простоволосых, но волос не видать, схвачены в пучок: ульяны тимофевны, устиньи сергевны, матрены саввишны.

Но когда в отрывном календаре против очередного академика или народного артиста уже в который раз значилось: ум. 1944 г., я рассуждал иначе, верней, об ином: «Практически дожили». Следующий, сорок пятый год, сиял огнями победы и одновременно был ослепительным рубежом, за которым начиналось «мое время», «настоящее».

— Помянули бабку за милую душу, — продолжал мой друг. — У вас этого не бывает… сват Иван, как пить мы станем, непременно уж помянем трех Матрен, Луку с Петром да Пахомовну, ха-ха…

Почему он часами проводил со мною время — чтобы часами не проводить его в одиночестве? Потому что кому еще, кроме меня, можно было сказать: «Позиция ан-гард, мосье… боковой выпад… а теперь испанская мельница… ах, сударь, умереть таким молодым… обещаю вам: сегодня вечером мы с мадемуазель Гаранс помолимся за упокой вашей души… секунда… кварта… дегаже и прямой удар… — с этими словами Констан де ла Бук поразил своего противника в сердце. — Прощайте, сударь».

Первым делом я читал не имя усопшего, а впивался глазами в цифирь — так (гласит венская мудрость) мужчины в бане в первую секунду скользят взглядом по чреслам друг друга — меряются. И в зависимости от этого уже оценивал жизнь обладателя того или иного беспомощно взиравшего на меня лица — как счастливую, неплохую, так себе. А то и с усмешкой сострадания: 1934–1951.

— Интересно, он ни разу не вкушал сладость жизни? — Костя, и сам ровесник Мцыри, молчал. — Ну, ничего, зато он видел настоящую войну.

Костя, тот «видел настоящую войну». Раз они идут по улице, и он говорит: «Мама, мама, смотри, два солнца», а это дирижабль вспыхнул. Мать — его на землю, на него Лиду, а уже на Лиду сама. Из чего я делаю миллион выводов: что им больше дорожили, чем сестрой, а больше дорожили, потому что он был младше, а главное — мальчик, старшая же сестра — почти что мать, тоже женщина, ей это могло быть и необидно.

— А Лиде это было не обидно?

Между тем выясняется, что он даже не родной сын — племянник, сын сумасшедшей сестры. «А вот в нас нет такой широты душевной, чтоб над чужим ребенком больше, чем над своим, трястись», — мысленно каялся я за себя, за свое племя.

К описываемому времени Лида похоронила мужа — своего же ребенка, что рос непутевым, видно, обреченным исправительно-трудовому рабству, то отдавала в интернат, то забирала оттуда. При этом жизнь вела «доброй души»: ее добротою пользовались два китайских студента (одновременно), офицер с плетеными фашистскими погонами, несколько месяцев у нее стажировался гражданин Объединенной Арабской Республики.

…А то вдруг попадался памятник какой-нибудь «Сашеньке», от силы закончившей второй класс.

— Отчего она, интересно? — Я и то был старше — что же она из этой жизни вынесла?

— Может, врожденный порок сердца, может, под машину попала, может, еще что-то, — отвечал Костя рассудительно.

Фотография была из отщелканных летом: лицо тонуло в солнечных бликах, и признаков порока сердца на нем мне разглядеть не удалось. Врожденный порок сердца, кстати, был у мужа Лиды.

Костя: Его хоронили когда — ей в церкви плохо сделалось. Ну, врача сразу. Врач вбегает, бросается к ней, а батюшка: «Снимите головной убор, вы в храме». Тогда он швырнул шляпу на пол — так, знаешь…

Революция революцией, а здесь Костя был заодно с большевиками: для доктора больной превыше всего, потом уже храм.

Не человек для субботы, а суббота для человека.

— А как ты думаешь, ад и рай правда есть?

Этого я боялся больше, чем самой смерти. Хотя кому-то, особенно если в раннем детстве умираешь, это выгодно.

— Нет ни ада, нет ни рая, — сказал Костя, — а есть совсем другое, — и умолк. У меня тревожно забилось сердце.

— Что же, по-твоему?

— Это не «по-моему», это факт. Ты обращал внимание, что люди умирают волнами — это как прилив и отлив.

Против этого нельзя было возразить.

— Ну, обращал. В четырнадцатом много мужчин рождалось… очень много народу в девяносто третьем… — и вдруг прибавил ни с того ни с сего — даже не я, а кто-то чужой во мне, твердым голосом: — А в шестидесятом много умрет. — Этого Костя словно не услышал. Но чужой голос во мне не унимался и как бы вступил с Костиным голосом в перепалку: а вот я тебе покажу! — Да, в шестидесятом много умрет.

— Что ты так смотришь на меня… С чего ты про шестидесятый год взял?

— Ни с чего, просто.

— Ладно, так вот знай: время имеет такие точки, бессмертия, когда вообще никто не умирает. Можешь пистолет к виску приставить и выстрелить — ничего не будет. Если б в такой точке можно было всегда жить, мы бы стали, наверное, бессмертными. Эти точки называются точками жизненного притяжения. Когда они случаются, огромные массы людей приходят на свет. И еще. В это время мертвых хорошо вызывать, они тогда как живые. Не как духи, а просто как живые. И все рассказывают.

— Что рассказывают?

— Все. А откуда, ты думаешь, про точки жизненного притяжения стало известно? И еще много чего…

— Чего, например?

— Что наоборот: есть во времени точки притяжения смерти. Они очень опасны. Сквозь эти точки уже не мы их в жизнь, а они к себе наспризывают. Что ты о шестидесятом-то годе знаешь?

— Ничего. А что они говорят — есть ад?

— Нет. Но все равно. Они страшно не хотят к себе обратно. «Голову профессора Доуэлла» читал? Там у себя они как эти головы. А сюда попадают — с руками, с ногами. Живые люди. Но оживают, учти, лишь, из-за твоего интереса к ним. Перестает тебе быть интересно — им капут. Поэтому они и говорят, и стараются — только бы подольше в руке нашей продержаться. Они у нас в руке… Назад боятся — больше, чем мы смерти. Они-то знают, каково там. Красивейшую женщину, королеву, рабою своей вообрази… Как какая-нибудь госпожа де Шеврез будет унижаться, ну чтоб еще немножечко, ну самую малость, Костя Козлов, с тобою остаться — для нее-то это значит живой побыть.

— А может, это и вранье. Я думаю, что это вранье.

— Думай, кто тебе мешает.

— А что же они говорят?

— Много всего. Об этом целые книги написаны. Их мало кто знает.

— Ну, например, — приставал я, — ну, например…

Он рассказал мне, что когда человек умирает, с его лицом на портрете вдруг что-то делается. Разве здесь на фотографиях все покойники не на одно лицо? И он вскидывает свое — с необозримым количеством прыщей, словно на каждое из надгробий вокруг приходилось по одному прыщу — неким субститутом погасшей звезды. Особая печать, оказывается, ложится на наше изображение в момент нашей смерти. Отчего, по-моему, произошла та знаменитая история в замке Морица Саксонского? Королева смотрит на портрет своего фаворита и понимает, что он умер. Ее величество случайно подсмотрела момент наложения печати. Да опыты же ставились. Бралось фото умирающего. Когда тот умирал, на фото что-то щелк — и менялось. Во время войны были такие женщины — по карточке определяли, кто жив, кто нет.

(Конечно! Я же знал об этом. Бабушке Мане так сказали, что ее средний сын убит, Юрий Ионович, дядя Юра. Пошла к одной гадалке, принесла фотографию. Та только взглянула — я пересказываю дословно, как мне бабушка говорила — нет, все, не ждите, погиб. Я даже дом знаю, где эта гадалка жила. На Фонарном, рядом с баней.)

Но это все — пустяки. Что действительно серьезно, так это точки притяжения смерти. Константин очень боялся середины июля шестидесятого года.

— Ну, когда это еще будет — через два года…

Пятидесятые перед самым своим впадением в следующее десятилетие — как и любая подошедшая к концу глава — пятидесятые словно оглянулись, привстали на цыпочки и так застыли. Как говорится, такими мы их и запомнили. Это было такое время: патриархальная действительность глядела в окна. С какой стороны? Да с обеих, и снаружи и наружу, друг на дружку, исподлобья, русская на советскую. Но кокон — уютен. И хоть страна задаста, и хоть мантель до пят, и хоть память — усатей не бывает — бабочка все равно в нем. И чем теплей ей, чем больше затиснуто ватину в плечи, тем верней оправдывается название бабочки: Непредсказуемое Будущее. Оно выпорхнет, пестрое и свободное, оставив кокон гнить.

Поэтому славное время пятидесятые — лишь когда из них вырастаешь, а оканчивать в них жизнь не хочется. Но устами как раз тех, кому суждена эта участь, пятидесятые могут о многом еще поведать: учились у того барбароссы-зоолога, а если совсем старенькие, трясущиеся, то и вместе с ним. Но пятидесятые не только многое помнят, они, как ни странно, еще и многое блюдут. И потом, куда ни ткнешь указкой на глобусе, русский человек еще повсюду найдет живых свидетелей бывших чудес и несбывшихся упований. (Впрочем, в Степуне, этом почти что тезке Хайдеггера, как и у большинства «унесших с собой Россию», живое толчется в ступе несбывшегося. Тогда как в авторе «Поэмы без героя» если что и поразительно, то это способность в шестидесятые становиться «шестидесятницей». В Пастернаке тоже поражает установка на культурную выживаемость, точней, вживаемость, и не знаешь: в этом великом хождении в ногу со временем проявилось величие духа или сила инстинкта.)

Гармония «пятидесятых на излете» в том, что в Китае еще расцветают сто цветов, а в Гавани в очередь к Лиде уже выстроилась сотня лю-шикуней. И хотя на филадельфствующий оркестр пришло поахать несколько забившихся по щелям приват-доцентов, у племянницы комиссарствовавших над ними когда-то швондеров зудит как раз в МИСИ, в МИСИ сегодня читает Ярослав Смеляков. Она, которую спустя семь лет ждет Мастер, спустя четырнадцать «Бег» с Баталовым в роли Голубкова, наконец через тридцать — Карцев в роли Швондера, уже покойного — она, боже мой… она опаздывает. Вот она берет «Победу» и дает ее дитяте, чтоб утешился, а сама готовится ловить такую же настоящую… боже мой, поэтический вечер начинается через пятнадцать минут! Но дитя безутешно, словно сердцем чувствует: зато через тридцать пять лет сторожить ему в южном Тель-Авиве склад игрушек и вспоминать бежевую горбатую машинку.

Шестое десятилетие двадцатого века охотно стилизуют в кино, для чего, во-первых: выдают статисткам береты; во-вторых: на перекресток двух непроглядных улочек пригоняются сразу четыре ЗИМа; в-третьих: в объектив камеры то и дело попадает Спилберговым динозавром реклама фильма «Весна на Заречной улице». Этим антураж пятидесятых исчерпывается. Мясо в пятидесятых слишком отбивали и пересушивали, зато вкусно жарили картошку (припекали Антошку, который весело шипел на коммунальной сковородке отдельной колбасою). Надолго в памяти людской сохранится героическая самооборона стиляг — им в оттепель казалось естественным подвернуть брюки и шлепать на трехсантиметровой подметке. Но начисто забылась разноцветная радость первых коротких мужских пальто шестой пятилетки, зеленых, селадоновых, жемчужно-голубых, рябеньких — с косыми карманами, которые в разгар семилетки сменит ворс да реглан да, если повезет, золотые пуговки. Коротка кошачья лапа.

Дачными рощинскими вечерами с литровой банкой я ходил в дом, где держали корову: вкус парного молока под запах навоза. Но это не все, там же, где была корова, старая женщина в очках на резинке, со слипшейся прядью на красном блестевшем лбу читала мне Новый Завет. В этом был укор: мое еврейство сладостно из меня изливалось, даже если б я этого и не хотел. Но я хотел, я не мог иначе, я уже украшал себе лоб маленькой священной чернильницей — перестав баловаться затвором. Я уже знал, что история Греца это не история Греции, я уже… я уже… А она все читала и стыдила, все еще… все еще… Что она от меня хотела! Я сознавал свою вину, но чувства стыда при этом не испытывал. Заслонившая Костю Лидой, а Лиду собой, она не понимала, тем не менее, что сознание вины может быть и коллективным, и это — бесстыжее сознание. Там, где я познакомился с Константином Козловым, я брал и молоко. То есть наоборот: там, где я брал молоко, я познакомился с Козловым — за молоко, в придачу к двадцати копейкам, приходилось расплачиваться знакомством, как полагали дома, где от этого знакомства отнюдь не были в восторге. Но я пользовался определенной свободой, по крайней мере, в том, что касалось выбора компании.

— По крайней мере, будь осторожен с этими черносотенцами… А парень, тот вообще какой-то идиот, — неслось мне вслед.

Летом рощинское население делилось на владельцев дач, «их дачников» и местных. Местные доили коров. Как владельцы дач, так и дачники приходили к местным с литровыми баночками. Молочница, читавшая мне назидательно Евангелие, числилась в сельских жительницах, а ее сын — и мой старший товарищ — был прописан у своей двоюродной сестры в Гавани. Так что, выходит, как бы и городской.

Последнее лето десятилетия в моей памяти помечено грозами, пару раз вырубившими электричество, семью или восемью утопленниками в местном озере — но и совершенно Васильевскими пейзажами. А главное — миром и благоволением в человецех. Я действительно чувствую, что на исходе своем пятидесятые словно оглянулись, привстали на цыпочки да так на мгновение застыли — прежде, чем накрениться и… брызги до небес.

Напротив, с первых же дней нового десятилетия поблизости от меня стали рваться снаряды: разрыв там, разрыв тут. Развод в последнюю секунду «расстроился» — а то бы сильно долбануло меня. Потом на кое-кого было заведено дело, закончившееся сроком: целый год каждое воскресенье мы с бабушкой ездили семьдесят шестым до конечной и там еще шли километра два, носили передачу. Иногда через зазор в бетонных плитах удавалось увидеть физиономию близкого человека, обритого наголо. Севший на год за сторублевую недостачу, он с равным успехом мог бы сесть и на десять лет за хищение десяти тысяч — и ездить бы тогда бабушке пришлось далеко-далеко. Но судьба сохранила его для перекатки покруче: на моих глазах за месяц болезнь уничтожила мужчину во цвете лет, с моряцкой грудью и ухватками молодого Жана Габена. Ладно хоть бабушка не дожила…

Отовсюду дуло, всюду образовались сквозняки, разрушавшие еще недавно надежное запечно-еврейское «навсегда», каковым честно́й юности представлялись тахта, валкая этажерка с грошовыми, но старыми безделушками, сервант, пропахший штрудлем, фигуры людей за столом — кто-то даже в пенсне, а кто-то по-русски (по-английски, по-испански, по-вавилонски) сказать двух слов не может: оф дем полке ин кладовке штейт а банке мит варенье. Но все — в великолепном расположении духа, что отмечалось еще Розановым и безумно колет глаза если не каждому из пятидесяти шести соседей, то доброй их половине, включая и некоего Белого, говорившего на пасху — с нарочитым местечковым акцентом, хотя мог бы и не стараться: «За мочой ходили, за мочой?» — имея в виду мацу, которую бабушка в наволочке везла «с Лермонтовского». Дома никогда не произносилось слово «синагога», нет — «Лермонтовский»: «Я сегодня встретила на Лермонтовском…»

На могиле Петра Ильича Елабужского (шестиконечный крест ажурного чугуна с прикрученными к нему проволочкой фотографией и дощечкой) мне была открыта великая тайна приготовления мацы. При этом Констан де ла Бук неожиданно встретил серьезный отпор. Диалог происходил такой:

— Ты сам-то мацу когда-нибудь пробовал?

— Конечно.

— Ненастоящую, наверно.

— Настоящую.

— Настоящую не мог. Настоящую вам сейчас делать запрещено, в настоящую подмешивают кровь православных детей.

— Это неправда!

— Гм, а как ты думаешь, с чего погромы-то начались?

Но на сей счет я был подкован. Еще бы, когда Константин все черпал из рассказов, напоминавших истории средневековых путешественников, а я — читал. Память моя, не бог весть какая, и уж подавно не фотографическая, в стрессовых обстоятельствах творит чудеса. Вдруг наизусть я выдаю самый заковыристый текст, как-то:

— «Красные пятна, производимые на сухих местах появлением монас продигиоса, подали повод к толкам о кровяных дождях. Появление таких кровяно-красных пятен на кушаньях и особенно на освященных опресноках не раз возбуждало фанатизм против евреев, которые сотнями платились за это жизнью». Сказать, где это написано?

На столь высокой — неакадемической — ноте некий профессор Э. Брандт закончил многостраничную статью о «Биченосцах, или Жгутиковых» в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Не знаю, с чего я принялся ее читать, но, прочитав, не забуду никогда.

Козлов и не подумал сдаваться.

— Написано и другое. А давай третейский суд устроим.

— Третейский?

— Третейский суд. Знаешь, что такое третейский суд?

— Ну… слышал. Напомни.

— Третий человек выбирается в судьи Незаинтересованный. И пусть он рассудит. Но тогда его решение — закон. Возражать против него нельзя.

Я заколебался. Не потому что хотя бы на мгновение усомнился в неправде кровавого навета. Но одной личной незаинтересованности судьи мало, да таковой и не бывает на сто процентов, всегда какая-то склонность имеется — о чем сам судья может не подозревать. К тому же непредвзятости соответствовать должны компетентность и ум. Кто может гарантировать соединение в одном человеке этих трех качеств — одновременно же и условий, необходимых для вынесения справедливого приговора? Больше того, мне, маленькому мальчику, вообще не по силам оценить надежность каких угодно гарантий, от кого бы они ни исходили. Подчиниться решению в столь важном вопросе, когда на чашу весов брошена правда о еврействе и, следовательно, о Боге, можно было, разве что призвав в судьи разумное существо из другой вселенной, ходящее под другим богом.

«Маленький мальчик» сказать это все не в состоянии, но рассуждал я приблизительно в таком роде.

— Боишься?

— Просто нет на земле такого человека, который бы мог быть судьей. А откуда он знает все? Может, я чего соврал, может, ты.

— Правда, нет такого человека на земле… А мы, знаешь, кого возьмем судьею — вот этого, эти все знают, — и Костя показал пальцем на Петра Ильича Елабужского.

Я ошарашенно молчал. Костя предлагал вызвать духа.

— Петр Ильич Елабужский, девятьсот третьего года рождения. Умер второго-третьего тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Выглядел вот так.

Со снимка Елабужский смотрел на меня округлившимися глазами, словно в ответ на сделанное ему предложение. (А на самом-то деле в этот момент в его ушах звучит: «Приготовились, внимание, сейчас отсюда вылетит птичка».)

— А ты когда-нибудь раньше их вызывал?

— Однажды, с одним человеком, — «один человек» прозвучало как имя растлителя. Я почувствовал, что бессилен перед охватившим меня желанием. Я еще расспрашивал: как это было да что из этого получилось — но ответ мой был предрешен.

— Если б еще иметь его фотографию, — сказал Козлов, пробуя отодрать снимок.

Я оглянулся по сторонам. Никого. Среди такого количества надгробий — и чтоб не было ни одной живой души… Интересно знать, когда нас видели, что думали — зачем мы здесь. Много раз праздношатающимся юнцом бывал я на кладбищах, там выкурил я свою первую папиросу, там овладевали мною мысли, приличествующие сему месту — и моему возрасту (кому как не юности предаваться мыслям о смерти, даже о самоубийстве). Что же при виде меня думали люди, пришедшие навестить своих, какие приписывались мне цели? Вопрос, которым я никогда не задавался. Вот вырасту, пойду на кладбище, повстречаю там маленького буржуина — и отвечу на него.

Третейский суд

…Итак, я оглянулся. Но на полинялом небосводе показался бледный серпик, в домах зажглось электричество. И хотя последний луч еще только догорал, на кладбище было пусто («ни одной живой души»). Тем не менее Козлов не покусился на фотографию.

— Ладно. С ней было б надежней…

Проводили спиритический сеанс, разумеется, не у меня — у него, в Гавани, в отсутствие Лиды, которое было трудно назвать редким: менее всего она была домоседкою, а о сыне, моем ровеснике, и вовсе говорить не приходится. Они жили в маленькой полутемной квартирке, в соседстве всего лишь двух старушек, под низким потолком (у нас, слава Богу, было от пола до потолка четыре метра, большая солнечная комната, выходившая окнами на живой перекресток — а не в какой-нибудь кирпичный колодец). Над кроватью, патриархально застланной тюлем и убранной подушечками, чернел образок. Козлов спал на раскладном кресле, которое сейчас занимал я. Между тем Козлов стянул со стола, где нам предстояло заниматься делом, скатерку, опять же из белого тюля, и, скомкав, запустил в подвенечный саван Лидиной постели. Дощатый крашеный пол был чисто выметен. Ни на мебели, ни в темном пространстве помещения не было ни пылинки — что солнечным столбом стоят в комнатах с высокими потолками, всегда светлых, окнами глядящих на трамвайный угол. Там пятерка, четырнадцатый, двадцатка и двадцать четвертый, прежде чем тронуться, сверлили веселый бензиновый воздух синим, как молния, звонком.

На буфете пара крючком связанных салфеток, поверх которых Пушкин, балерина и проч. Это потомственное русское «викторианство», мещанское, а может, и кулацкое, а может, и купеческое, некогда хаживавшее к старцам и ведшее строгий учет житейским радостям, своим и своих близких, дохнуло на меня, едва я переступил порог комнаты. Вероятно, в свою очередь, я тоже на него дохнул: с размаху плюхнулся в кресло, закинув ногу на ногу под таким углом, что только сигару в зубы да завести рок-н-ролл «на костях».

— А когда к ней эти ее иностранцы приходят, ты где спишь?

— У тети Маши, соседки… Ну, давай.

Константин развернул рулон ватмана, специально купленного в «канцтоварах», кру́гом набросал алфавит, оставив между буквами расстояние сантиметра по два, достал из буфета тарелочку.

— Благоволите, сударь, приступать. Э, постой, — после минутного рытья в ящиках он вынул черную ленту, какие по будням вплетаются в косы, и повязал ее себе на шею. Мне же дал шляпку из черной лакированной соломки — их все надели после войны, победоносной и щедрой на трофеи войны.

— Нужно что-то черное.

Я посмотрел в зеркало: как мне — в дамской шляпке. Любопытство, чувство противоестественности, сопутствующее всякому чародейству, и в придачу волнение — все вылилось в легкое дрожание пальцев. Подрагивали и пальцы господина де ла Бук, когда в щекочущем соприкосновении с моими, а также с краями перевернутой тарелки, они распластались над столом.

— Души королей и принцев, кокоток и альфонсов, дуэлянтов и нашедших свою смерть на гильотине! Констан де ла Бук из мира живых повелевает вам: расступитесь! Пропустите через грань жизни… — он сделал паузу, как перед объявлением победителя, — душу Петра Ильича Елабужского! Его тело вышло из утробы материнской двадцать девятого апреля одна тысяча девятьсот третьего года и питалось соками жизни пятьдесят один год, десять месяцев и пятнадцать дней. (Грегорианскую чертову дюжину мы учли.)

То же самое октавой выше повторил за ним я, со всеми декламаторскими ухищрениями, на которые только был способен:

Мы выяснили, что это напоминает стихи из «Трех мушкетеров» — те псалмы, которые распевала миледи в заточении. «Ну, правильно, а чего ты хочешь — духовные стихи, они и есть духовные стихи».

— Душа того, кто звался на земле Петром, здесь ли ты? — продолжал Константин. — Возвести свой приход.

И вот, побыв сколько-то в неподвижности, блюдце чуть дернулось под пальцами, которые тут же поспешили за ним. Это было странное и скорее неприятное чувство: появление в неодушевленном предмете признаков жизни — которым еще к тому же надо потакать, вместо того, чтобы дать по блюдцу кулаком. Может, именно так будущая мать ощущает у себя в животе наличие чего-то шевелящегося помимо ее воли — движение, источником которого сама она не является. Правда, будущие матери утверждают, что это им приятно, но они, наверное, хотят сказать, что это им в радость.

Помню рывки у меня в руках впервые в жизни пойманной рыбины и сопровождающее их чувство неприязненного удивления, оттого что в этой холодной вещи, без ног, без рук, но, главное, холодной, есть самозарождающийся импульс к движению. Это было так, как если б из моих рук стала вырываться колбаса, сарделька, кусок сыра — а то и вилка, тарелка. В общем, «блюдце». Нет-нет, это противно, когда мертвое делается как живое. Брр!

Блюдечко, стартовавшее со скрипом, придя раз в движение, беспорядочно ходило туда-сюда, только поспевай за ним.

— Хорошо, ты здесь. Как тебя зовут?

На этот вопрос, пускай еще носивший характер проверки микрофона («один… два… три…»), дух, прервав разминку, как по судейскому свистку, ринулся в бой. Блюдце быстро поползло к букве П, от нее понеслось к Е, потом замешкалось и даже двинулось не ясно зачем в направлении шипящих, но в последний момент сменило курс и совершенно отчетливо указало на Т, Ь, К, А.

— Петька… Скажи, Петька, ты не хочешь, чтоб тебя звали Петром Ильичом?

На это ответ нам был: ЧАПАЙ.

— Понятно. А теперь, — Костин голос звучал трибунно, торжественность присуща ритуальным вопросам в ожидании ритуальных же ответов, — ответь нам, кто убил невинного младенца Андрюшу в Киеве в тысяча девятьсот одиннадцатом году?

Но блюдце издевательски сказало: ТЫ УБИЛ.

Костя Козлов не спасовал и задал наводящий вопрос, что было, мягко говоря, некорректно.

— Разве его убили не евреи?

Почему-то меня не покидало чувство, что ответ, прежде чем он вытанцовывался, буковка за буковкой, уже становился известен мне.

ТЫ САМ УБИЛ. И ЗА ЭТО СКОРО УМРЕШЬ.

— Скажи, когда? Ты можешь сказать, когда? — Костин голос умолял. Костя верил. Лицо его, в кратерах вулканов, потухших и действовавших — желтых, багровых, малиновых, коричневых — выражало муку под стать этому кожно-сейсмическому пейзажу.

Касательно же меня. Мне не только было дано знание наперед ответов, но все больше я ощущал себя как бы родящей их завязью. Инстинктивно — и брезгливо — уходя от всей этой, по ощущениям, противоестественности, я вообще перестал прикасаться к блюдцу, но оттого лишь сильней сказывалась моя роль в происходившем. Тот внутренний голос, раз уже без спросу схватившийся с Константином, мол я тебе! — теперь без труда управлял блюдечком на расстоянии, подводя к тем рифам, к каким желал.

ТЫ УМРЕШЬ ПЯТНАДЦАТОГО ИЮЛЯ ТЫСЯЧА ДЕВЯТСОТ ШЕСТИДЕСЯТОГО ГОДА — подобно мне, дух был нетверд в правописании числительных с Ь.

— Но как! Как! — Так говорят по междугородному с Чукоткой — орут. А потом голову из кабинки: — Девушка, девушка, ничего же не слышно.

И «девушка» не замедлила появиться — тетя Маша или как там ее. Привлеченная отчаянной попыткой Константина договориться с ораветланами, она отворила дверь в нашу комнату.

— А чего это вы тут делаете вдвоем?.. — Сеанс прервался. Дав волю своему любопытству и бдительности, старуха оглядела нас с головы до ног, меня в дамской шляпке, Костю с черной лентой на шее. — Опять колдуешь?

— Ты — старая сука! Убирайся! Умирать самой пора! Твое собачье дело, а?

Костю я таким раньше не видел — а чтобы не видел и впредь, он опрометью бросился из квартиры, оставив входную дверь распахнутой настежь. Я взял пальто и тоже вышел, напутствуемый старухиным:

— Колдуй, колдуй — потом на Пряжку.

До пятнадцатого июля шестидесятого года было еще далеко, и, разумеется, я забыл о пророчестве — в отличие от Констана де ла Бук, в чьем мозгу, как оказалось, этот день горел неотвратимой Немезидой: так же неотвратимо космическое тело должно столкнуться с нашей планетой в каком-нибудь романе или газетной утке. Однажды, я вспоминаю, он предложил мне вопрос-тест, уже тогда лоснившийся банальностью: зная наверняка, что через полгода умру, как бы я распорядился остатком своей жизни? Я ответил — в том смысле, что выдвинул следующую гипотезу: утвердись подобное знание в масштабах глобальных, всего человечества, к назначенному дню на Земле действительно не осталось бы ни одной живой души. Безнадежная — «бездыханная», что практически невозможно — уверенность в своем дне и часе равносильна смертному приговору, который тем или иным способом приводится в исполнение. Мне при этом виделась киношка в духе пацифистских антиутопий.

Пятнадцатое июля шестидесятого года, каким было оно для Константина Козлова? Для меня это время каникул, моих летних рубежей, моего Рощина. Молочница, несмотря на несчастье с сыном, молоко продавала, в хлопотах отвлекаешься. Она же и рассказала следующее. Не мне, но в моем присутствии каким-то козлятушкам.

По словам Лиды, Костя с вечера «свой уголок (за креслом-кроватью) убрал цветами». Она этому не придала значения, на него иногда находит. Утром поднял ее ни свет ни заря, должно быть, не спал всю ночь. «Ты чего, Костя?» А он сердито: «Больше не дам себя обманывать. Я не Костя, мое имя Бейлис. Так звали мою настоящую мать, которую вы в желтый дом упрятали». Оказывается, он уже давно носил в милицию заявление: хочу-де сменить фамилию на «Бейлис» (на «Абрамович», так еще посмеялись бы — ну и сообщили б куда следует — а здесь по невежеству просто не обратили внимания). Обеих старух-соседок, значит, тоже поднял. И, усадив их вместе с Лидой, стал говорить: так и так, он на самом деле еврей («Прости, Господи…» — мысленно подставил я), звать его Бейлисом, невинною жертвой. Якобы собираются его к смерти присудить за убийство ребенка какого-то.

Это была адская хитрость, из тех, что идеально укладываются в логику безумия. Ему было сказано: ты убил Андрюшу Ющинского, мальчика, и за это умрешь. Он не кричит: не я! не я! Он кричит: я — Бейлис!

Кроме меня, никто не знал истинной подоплеки дела. Я же счел за лучшее промолчать. Затею с вызыванием духов мне было тягостно вспоминать, в особенности учитывая, что дух делал мои грамматические ошибки.

Лида для вида стала звать его «Бейлис, Бейлис», а сама одну из старушек толк — и тихонько послала в больницу, чтоб прислали транспорт. Пока его, связанного, сносили вниз, он кричал: «Я Бейлис!» — навряд ли имея намерение убедить в этом санитаров или всхлипывавшую Лиду. Хитрец работал на публику совсем другую…

Дальнейшая судьба Константина мне неизвестна. Женщина со слипшейся прядью на красном лбу крепко сдаст к будущему лету. Корову пришлось продать — одно в утешение: уже весной коров, и вообще всякую скотину, держать запретят (1962 год). Пить козлятушкам станет нечего. Но главное заключалось в ином: к тому времени я взял очередной рубеж и кладбища перестали меня притягивать.

Спустя два дня после происшедшего с Костей Козловым скончалась бабушка Маня — что не явилось неожиданностью: она лежала в больнице и к этому шло. Однако в моей жизни это была первая смерть так близко. Еще накануне, услышав, что дни бабушкины сочтены, я не поверил: как, через какие-то считанные деньки ее не станет? Не-ет, ну год она проживет — что тоже в общем-то немного.

После ее смерти я достал карточку, где Мария Матвеевна Шистер сфотографировалась с Еленой Зоологинишной Безыменской — той самою Леной, так и не узнавшей, что уготовил нам «некалендарный двадцатый век» (как новый год давал отсрочку в тринадцать дней, так новый век дал ее в тринадцать лет). «Что бы сказала Лена, если б могла ожить и все узнать…» Такая мысль, род мечты, не раз вызывала у меня обессиливающую щекотку в области диафрагмы — это при условии, что роль вестника отводилась мне.

Но сейчас я впивался глазами в лицо семнадцатилетней Мани Шистер: в нем должно было что-то перемениться. Я пытался эту перемену уловить и сам не понимал, улавливаю ее или нет. Отныне они были на равных, как между собой, так и в отношении меня — эти две барышни девятьсот седьмого года, в темных, закрытых до самого горла платьях, зато с открытыми до самых корней волос лбами и, можно предположить, с пышными «клумбами» на затылках, аккурат откуда потом хлестала кровь в подвалах ЧК.

Парадокс: я, обошедший столько чужих могил, не пошел на похороны своей бабушки. Когда решали, остаться мне на даче или ехать на кладбище, то аргументом про было: «все-таки бабушка», а аргументом против: «чего ребенка летом в город тащить, да еще в такое место». С помощью деликатнейшей симуляции я нарушил баланс неопределенности в пользу того, что «нечего ему там делать». В тот день в клубе показывали «Человека-амфибию» — похороны бабушки Мани не входили в мои планы. По возвращении вечером из города меня же еще и спросили, как я себя чувствую.

чуть не спел я. И это «мбы» перекликалось с другим «мбы» моего детства:

Рассказав о третейском суде и его последствиях, возвратимся к нашей сквозной теме, рисующей

Фигуры дочерей, чтущих своих отцов

Мы оттого так настойчивы в обращении к этому предмету, что любим жить в пору упадка. Красота увядания, конца завораживает нас. Дочь, почитающая отца — а не живущая своим домом и рвущая когти в потомство — образ вырождения, декаданса. Дело даже не в личных вкусах. Принимая сторону проигравших, предпочитая тонкий аромат тлена запаху пота, мы следуем высшему образцу — выражаясь яснее, вкусам Бога, каковые в действительности ведомы нам (в том числе и сеньору, что однажды с этим спорил). Что́ для уха Господня хоры строительных рабочих подле тихой песни, которую поет себе самой обреченность, сопровождая это пение слабыми щипками струн цитры… Стоящего в лесах храма мне бесконечно дороже его руины, и не потому, что я дряхл, извращен, бесплоден. Нет, сам я вполне бычок культуры, но только их — Волховы́, а не Любавы, Амнерис, а не Аиды, Марии Башкирцевой, оглохшей и потерявшей голос, а не какой-нибудь горлопанши Барбары Страйзенд, нимфы Калипсо, теряющей возлюбленного, а не обретающей мужа Пенелопы — их (левых в паре) есть царство небесное. Довод? Какой из двух Богов выше, из двух ипостасей Божества какая совершенней — реализовавшая Себя в первых шести днях и известная под именем Бога Творца? Или искусней Бог седьмого дня, умевший почивать — в слезах по неполучившемся творении, но все же почивать, и притом в слезах радости, хотя бы и сознавая, что все закончилось? Всякое прощанье — также и с иллюзией — возвышенно, легко перевесит и бравурные приветствия, и радостные объятия, которыми ознаменовано начало… этого неизбежного конца. Бог субботнего плача… Скажем так: в какой из частей седмицы нам хотелось бы жить вечно, то есть и умереть? Перед нами выбор: Ренессанс с сиськами или декаданс с камелиями. И, поскольку этот выбор неминуем, в какой-то момент мы говорим: «Осточертел Бетховен, исполните над нашим гробом „Лунный свет“ или „Девушку с волосами цвета льна“».

Боже, как хочется туда, где нас нет!

В непросохших еще с ночи колеях от проехавшей телеги отражалось синее небо, между поблескивавшими синими полосками зеленела травка и виднелись головки одуванчиков — улица Огарева, она же проселочная дорога, на которой я стоял, отделяла разноцветные дачные домики с одинаково белыми оборочками веранд от леска, где топография тропинок не менялась годами и была мне не менее родной, чем топография Куйбышевского района.

Я именно стоял, а не шел — никого не поджидая, ничего не высматривая, а размышляя, ехать ли в город, зачем, собственно, и отправился на станцию, или не ехать — потому как вдруг подумал: ждать электрички, трястись час туда, час обратно, еще через весь Ленинград пилить в Купчино — и все ради поспешного совокупления в подъезде с одной продавщицей, к тому же страшной как смертный грех, что в данном случае, правда, ни роли не имело, ни значения не играло. В конце концов, после обеда можно было сходить на стадион, в клуб, потереться о танцплощадку — и попытать удачи с местными кадрами. Раз я так закадрил одну фельдшерицу, но, к несчастью, за два дня до ее отъезда в отпуск на Кубань: там у ней проживал некий Сашка — двух с половиною лет, на иждивении бабки.

Был чудесный августовский день (сколь чудесным ему предстояло стать — в прямом, исходном значении этого слова, от «чудо» — я еще не подозревал). Время проходило в праведном безделье, какое бывает лишь раз в жизни, у сдавших месяцем раньше вступительные экзамены в вуз при конкурсе двадцать человек на место. Вдобавок, заметьте, я не был комсомольцем и был евреем. А не наоборот. Но — хорош хвастаться. Невероятнее, что я еще ни в кого до сих пор не влюбился и гордился этим, как другие гордятся ни разу не пломбированными зубами, ах, опять же — лучше б наоборот. С зубами у меня была катастрофа: я вполне мог позировать Роберу Юберу.

Тем же августом мне был октроирован ряд прав: помимо права избирать и быть избранным, еще и право прилюдно курить, возвращаться домой с петухами (от фельдшерицы, например) — настоящий Августовский манифест, с элегическим подзаголовком «Прощай, детство». Расставание с последним дается юности так легко, что она не против даже его посмаковать с сентиментальной миной.

Дабы не прослыть совершенным монстром, скажу: то, что я не влюблялся наяву, не знал восторженных стояний впритирку по углам, не ведал ужасающе-однообразной белиберды, что при этом лепечут друг в дружку часами — все это отнюдь не отменяло потребности в женском идеале. А иначе зачем было наряду с собою делать персонажами своих героических грез еще и Лолиту Торес или Симону-синьору («Путь в высшее общество»). И т. п. Заботам сих прелестниц поручались мои раны — коими заплатил я за вызволение их, ну… ну, допустим, из какого-нибудь человеконенавистнического сераля.

Особенно хороша была в роли Эрминии барышня, что слева от бабушки — на снимке, доступном мне только летом: раз он хранился в моей летней резиденции, пусть там уж и остается: в чемодане под кроватью, вместе с тфилин, конским зубом, ржавым затвором, письмами на идиш и двумя билетами в оперный театр на одно и то же место — с интервалом в сорок лет. (Допустим, душой билета является указанный в нем номер кресла, это ли не реинкарнация?) Интересно, что справа от Мани Шистер был еще кто-то снят, но позднее безжалостно отхвачен ножницами — кем, если не самой Маней, но когда я спрашивал ее об этом, в ответ слышал лишь «не помню» да «не знаю», с недовольным смешком, как будто я лез щекотаться. Воображаю себе этот девичник взаимных обид, может, и впрямь ею позабытых: полстолетия пролегло между ними и — мной. А смог бы я через столько же лет объяснить пионеру Пете желание — не осуществленное лишь по причине благоговейного отношения к старинным карточкам: и дальше кромсануть сию фотографию, превратив ее в две, отдельно в бабушкину (в молодости), отдельно в Ленину. Их общий снимок вгонял меня в краску, ставя знак бытового равенства между бабушкой — хоть бы и в ложном обличье гимназистки — и навсегда оставшейся юною Леной, с которой в мыслях было возможно любое партнерство.

Пока я колебался, ехать или не ехать в город, стоя посреди Огарева и, словно за подсказкою, приглядываясь, принюхиваясь и прислушиваясь — соответственно к небесным лужам в зелено́й оправе, благовонью сельской санэпидстанции и случайному грузовику, прогромыхавшему по магистральной улочке — в руке моей исподволь рождалось ощущение, ранее мне не знакомое. Знакомым было лишь сопутствующее ему состояние мозга — когда однажды я против своей воли (а вовсе не усилием таковой) передвигал на расстоянии тарелочку. Что это было — вывих мысли? Расфокусированье ее? Раздвоение? Приятным это чувство не назовешь, в нем есть нечто от потери равновесия при головокружении. И в то же время что-то пьянящее. Но это относилось к работе мозга. С правой же рукой происходило такое, чему мой жизненный опыт был бессилен найти аналогию. Сегодня с большой натяжкой могу уподобить это ощущению «мышки» под ладонью, малейшее движение которой соотносится с изображением на мониторе. Последнее представляло собою тогда, в тот день и миг, отделившуюся от черноты леса, далеко, в самом начале Огарева, точку (тем леском мне пришлось бы идти на станцию). Нас разделяло ярдов четыреста-пятьсот. Я еще не нащупал форму зависимости от меня одинокой человеческой фигурки, что появилась и застыла перед забором первой же дачки. Допустим, выясняла у хозяев, как подойти ко мне поближе. Потом мы двинулись друг другу навстречу, я — приличия ради. Иной на моем месте даже не шелохнулся бы, но я так не мог, все-таки женщина, барышня — я же был хорошо воспитанным… рабовладельцем. Она может оказаться девушкой с правилами, гордой — правда, в ее положении не приходится особенно… м-да. Как она себя поведет, поравнявшись со мною? Мы оба знали, кто я ей и кто она — мне.

Наконец я мог рассмотреть ее получше — и с каждым шагом все лучше и лучше. На голове шляпа из соломки, но не чудовищное канотье с широкой лентой — приметою тех времен. Белая блузка, кабы не высокий ворот, вполне позаимствована у пионервожатой. Выдавала только юбка — и то сказать. Иной взглянет и решит: ну вот еще, цаца Савская. В этой юбке нельзя было даже по щиколотку войти в воду, не приподняв подола. Зато она хорошо обрисовывала бедро, удлиняя его, а с ним — и скрытые от нашего взора панталоны, схваченные тесемками чуть выше колешек. Такие, как у нее, нитяные перчатки носились еще пару лет назад повсеместно, зонтик с оборочкой приобретен, допустим, в «Детском мире».

Расстояние между нами было в несколько шагов, когда я остановился, желая получше ее разглядеть. Такою, оказывается, была эта Лена — вовсе не огненно-рыжая, а с рыжинкой, черты лица правильные… Вообще-то я никогда не знал, что значит правильные черты лица — когда рот не набок? Когда нос не раздваивается на конце попкою лилипута? Но, скажем — правильные. Как и на фотографии. Удивительно, хотя на фотографии лицо и подернуто дымкой «дореволюционности», без этой дымки, в цвете и «вживе», Елена Зоологинишна выглядит куда более блекло. Сказывается моя привычка к подведенным глазам — уже у старшеклассниц (карандашик называется «Творчество»). Но отчасти… правда, здесь не скажешь: краше в гроб кладут.

Я откровенно ее поджидаю — она-то не может позволить себе «перейти на другую сторону улицы». Но и я не вылупился совсем нахально, я, конечно, буду щадить ее самолюбие.

— Вы не знаете, который сейчас час? — С подобным вопросом обращаться к незнакомке, когда у самого на руке часы — «фо па». Но тут это «удар милосердия» — иначе она вынуждена была бы остановиться и первой заговорить.

— Нет, не знаю.

— Солнце припекает. Должно быть, уже половина одиннадцатого. Я видел, как вы стоите там вдалеке, и подумал, что вы спрашивали дорогу или ищете кого-то. Вы ведь нездешняя?

— Нет, я нездешняя.

Молодец, она хорошо это сказала: я нездешняя… со значением.

— Вы мне позволите вас проводить? — тоже со значением спросил я у «нездешней».

Почему мы должны прикидываться? Что если вот так прямо? А то оне привыкли: «да» и «нет» не говорить, «черное» и «белое» не называть, губки бантиком не строить, чуть что — нюхательной соли. Хоть знаете, из какого места у вас дети рождаются? Воображаемый диалог продолжается, сейчас ее голосом: «Да, правда, знаем. Но это так странно». Моим голосом: «Вы чувствуете себя неловко? Вам стыдно? Вам интересно? Мне так — безумно интересно. Кстати, мой русский язык — вас в нем ничего не коробит? Я еще слежу за собой. Вы бы послушали нынешнюю интеллигенцию…»

Лето. Вонь (а ее тоже барышням замечать не положено?). В траве и в воздухе жужжат всяческие жужжальца. Где подсохло, там уже пыльная корка земли, а где еще влажно — там вправлены в грязь осколки неба. Надо смотреть под ноги — и под ножки, обутые… во что мы обуты? Как у нашей Ниночки белые ботиночки, между ног пирожок на две половиночки? Взять да и брякнуть такое и посмотреть, что ниночки на это скажут. Моя мысль гуляет, можно сказать, совсем загуляла.

— Грузовик проехал, — прокомментировал я привычный шум нашего времени. — ГАЗ-51.

Она кивнула, про грузовики мы знаем. Я задрал голову: полз бы по синеве реактивный самолетик — собственной беленькой личинкой, в миллиметре от которой начинается белый шов вполнеба, сперва тонкий, а после расползающийся, как будто в рощинской больнице оперировали. Вот бы посмотрел на ее реакцию.

— Елена… простите?

— Ильинишна.

Наполовину угадал, зовя ее «Зоологинишной».

— А вас не удивляет, что ваше имя я все-таки знал?

— Я сейчас устала… с дороги… и поэтому ничему не могу удивляться.

— Вам, наверное, хочется прилечь, отдохнуть? Или присесть, посидеть, собраться с мыслями?

А у нее уши свежепроколоты, еще не зажили. В смысле, так и не зажили.

— Да, я бы не возражала где-нибудь сесть.

— Тут недалеко я живу. Мы могли бы заглянуть ко мне.

— Спасибо.

— Вы меня ни о чем не спрашиваете, только я — вас, Елена Ильинишна. Может, я делаю что-то не так? Скажите мне, если я делаю что-то не так.

— Нет, все так.

Августовский манифест всемилостивейше дозволял мне в мою комнатку на втором этаже «приводить», но зато обрекал убирать за собою: складывать постель, мести пол, проветривать. В ожидании визита я бы, конечно, прибрался, может, даже цветы поставил. Но как раз визиты планировал я сам, и моя комната была сейчас берлога берлогой. Надеюсь, что хоть окошко открыто. Можно было еще сидеть в саду, в беседке: пить чай и беседовать и, кстати, посмотреть, может ли она есть, пить. Далее. Анатомическое тождество разных поколений людей несомненно, но лично мне хотелось разувериться в этом — на примере каких-то крошечных отличий в ней. Как было бы здорово увидеть в ее физическом составе что-то, чего уже нет в природе. Свои поиски я почему-то сосредоточил на кожице, затянувшей лунку ее ногтя.

Она перехватила мой взгляд:

— Ах, порвалась перчатка… — как будто это произошло только что. Но эта дырка была еще до того, как я родился, еще до того, как крестьян загоняли в колхозы, до того, как трем фатимским подпаскам явилась женщина на лугу, сказав страшное слово «Россия».

— Вы можете снять, а потом зашьете.

Мысль: она зашивает и вдруг укололась. Вскрикнет? Кровь появится? Боль почувствует?

Путь нам преградила незасыпанная канава, на таких оттачивают свое остроумие журналисты-«крокодильцы». Через канаву было переброшено несколько досточек. Это давало мне возможность, которую я искал — при этом страшно ее же боясь: подать Елене Ильинишне руку, как поступил бы всякий на моем месте, и убедиться, что ее рука — теплая. Или наоборот: что это — совсем другое.

Но она бочком прошла по доскам, правым плечом вперед и в правой же руке держа зонтик. Я остался ни с чем.

— А может, сходить в кино… кинематограф? Сегодня показывают цветную фильму… — она цветных не видала — правда, звуковых тоже. Почему я сказал «фильму»? Потому что — валенок. Валенок повстречался с иностранкой и выражается «по-иностранному». Я же — «по-старинному». Глуповатенько-с.

Злясь на себя:

— А я уже на станцию шел, чуть было в Ленинград не уехал.

Специально. Но она не переспросила «куда-куда?».

— Вот мы и пришли.

Закрытая на крючок калитка открывалась внутрь. Участок — семнадцать соток, ограниченный «с лица» улицей, зовущейся Колхозною, с боков — двумя такими же дачными участками и сзади — леском, со стороны которого мы и подошли. Сама дача жалась к боковой изгороди, где висело два рукомойника, один для нас, другой для дачников. В этом месте всегда пахло мыльною водой, смыленным хозяйственным мылом (здесь же и стирали) и, немножко, помоями. Позади дома еще имеласьвремянка — тип избушки на курьих ножках, сдававшейся, тем не менее, не ведьме, а тихой старушке, многолетней нашей дачнице. Екатерина Владимировна, в девичестве Загоскина (правнучка), Слухоцкая по мужу — генералу, перешедшему на сторону большевиков. Не надо было ему переходить на их сторону: сидела бы Екатерина Владимировна нынче в Медоне, с тем же французским романом, что читает сейчас в нашем драном шезлонге, в ее памяти хранилась бы волшебная страна с малиновыми звонами, дворянскими усадьбами, петербургскими гостиными.

— Видите ту старушку в лонгшез? Генеральша Слухоцкая, урожденная Загоскина, ей девяносто лет от роду, помнит игру Антона Рубинштейна.

Елена же Ильинишна, в отличие от нашей дачницы, слышать Антона Рубинштейна († 1894) никак не могла. Да и сама не Загоскина, не́ черта задаваться. Однако, кажется, мои слова не произвели на нее должного впечатления. Должного? А какое должно было быть — я ведь не знаю. Изумление, смешанное с завистью в пропорции один к пяти?

Невдалеке от шезлонга с Екатериной Владимировной стояла раскладушка с Марией Абрамовной, накрывшейся до ушей махровым халатом цвета сухой хвои и сосредоточенно дремавшей. Об этой многолетней нашей дачнице я своей гостье не сказал ничего — она была Мария Абрамовна, она звалась Мария Абрамовна, она жила в данном качестве, и сказать по этому поводу было решительно нечего. Как водятся марьванны, так водятся и марьабрамны, с этим миришься.

— Глядите, какая хорошенькая беседка. Присядемте?

Такие беседки без хозяйского глаза быстро ветшают и приходят в негодность, но эта не успела, человек с повадками Жана Габена — о котором я говорил, что он ненадолго переживет бабушку — только год как умер.

— Чайку выкушаем, хорошо? Горяченького…

— Хорошо.

— Есть варенье из лепестков роз, как моя бабушка готовила. (Пауза.) В Петербурге вы по какому адресу, простите, обосновались?

— На Конной, у рынка, в доме номер восемь.

— Ах, это же, где и… — и я прикусил язык, чуть не выдал себя: бабушка Маня там прожила всю жизнь, а теперь я, своевременно прописанный к ней, унаследовал ее жилплощадь. Или Леночка про меня все знала и так? Что они знают, кроме того, что мы бы хотели, чтоб они знали?

«Город Ленинград — слышали о таком? Давайте поговорим. Я думал, вы окажетесь разговорчивей. („Here’s looking at you, kid“.)» Вместо этого я сказал:

— Выходит, почти на Староневском, — и добавил, не иначе как в целях конспирации: — Да, соседями нас не назовешь. А мое гнездышко знаете где? На Литейном, возле Преображенской площади. Дом Мурузи. Там еще Мережковский… — глагол же метеоритом сгорел в плотных слоях атмосферы. Покуда мы окончательно с нею не объяснились, я избегаю прошедшего времени: деликатно спрашиваю не «где жили?», а «где обосновались?». Это про себя я Хемфри Богарт — читай «за глаза» — а в глаза — читай «вслух» — комплексую… Нацист, влюбленный в свою жертву? Кошка, разводящая церемонии с мышкой? Тужащаяся в корректной беседе парочка (это уже из другого кино), чьей встрече предшествовало брачное объявление?

— Мережковский?

— Да-с.

Нет, надо наконец все поставить на свои места: кто она, кто я, кто она мне, кто я ей. Потому что это даже не смешно — наш разговор. Даже не из лирической комедии, где она и он, встретившись по газетному объявлению, обходят это деликатное обстоятельство стороной, зато обнаруживают неслыханную затейливость интересов — а из мелодрамы: порядочная девушка, от безысходности идущая в бордель, но духу в решающий момент ей недостает. И так далее. Продинамлен усатый господин в котелке, в ярости мадам. Но на сей раз усатый господин сам виноват, ведет себя как барышня, а барышне чего — как вы с ней, так и она с вами. Про себя думает, небось: чудик какой-то. Короче, хватит самому говорить — и говорить — и говорить. Предоставь это наконец ей.

— Елена Ильинишна, расскажите, пожалуйста, что-нибудь о себе… голубушка, — dixi et animam meam levavi — «сказал и густо покраснел».

— Я не знаю, что вас интересует, — отвечала она с действующей возбуждающе покорностью.

— Конечно, меня интересует все… но вы, вы мне расскажите только то, что вам самой приятно… — не сказал «вспомнить», — рассказать. Какие стихи вам нравятся?

Она закрыла глаза, и я своими, хищно раскрытыми, ее пожираю. Все как у нас: чуть лиловеют нетвердо смеженные, в тончайших капиллярах, веки — нетронутые тленом косметики. Линия скулы так же золотисто опушена. В чем — ищу я жадно — отражение иной жизненной реальности, Петербурга десятого года? Боже, в чем он здесь? Екатерина Владимировна Слухоцкая была мумией, отдаленной от своего Египта теми же просторами времени, что и мы. А здесь все как живое, как в первый миг после раскопок тысячелетнего — еще не успевшего сгореть в кислороде злободневности.

Она читала стихи как под воздействием гальванизирующего устройства: не открывая глаз, не меняясь в лице, одними губами — сегодня так разговаривают курортницы, подставляя солнцу лоб, нос, щеки, лоснящиеся от крема, блаженно этим репетируя собственную посмертную маску:

— Чьи это стихи?

— Мои.

— Ни фига… простите. (Прямо, пукнул и извинился. «Солнцу мертвых». Намек понял — мне.) Вы пишете стихи?

— Раньше писала, теперь перестала.

Озадачила.

Что она понимает под словом «теперь»? «Теперь» — это в смерти? Нет, ты не спросишь: «Голубушка Елена Ильинишна (в чуть ироническом ключе), следует ли из этого, что вы и в своем теперь… — кхм… кхм… — …решнем положении теоретически можете писать стихи?»

— А расскажите, Елена Ильинишна, о себе, все по порядку.

Дурак. Как в отделение привел.

— Если по порядку, то первое, наверное, что помню — себя, гуляющую с мамой: как все норовлю продавить лед, сковавший за ночь лужицы. Бывает, хрустнет — и башмак сухо вламывается, только белая ледяная пыль на нем. Это как взрыв пустотелой поганки, о которую тоже топаешь летом в лесу. А бывает — какое упоение! — трещина во льду начинает сочиться. Сильней надавишь на проломленный черный череп лужи — и под треск все больше и больше наружу выступает воды. Но мама ругается: в полынье легко промочить себе ноги, я реву и ненавижу маму, чьей злою волей это сладостное занятие мне воспрещено. Вероятно, это ранняя весна девяносто второго года, мне — чуть больше двух лет. Папа, наоборот, представляется отдушиною всяческих обид. Кому-то, кого душат слезы, подают воды, мне подавай папу — и я выплачу всю мою боль, уткнувшись носом в его колени. Папа еще молод. С рыжей бородкой — не густой красною, как у Басурмана, традиционного злодея всех скоморошьих театриков на Масленой — а почти что студенческой, разбегающейся во все стороны волнистыми лучиками и только в предзакатный час, любимое время дня отца, нежно розовевшею.

Первого воспоминания о сестре Варе у меня нет. Я знала ее всегда, еще до того как родилась, настолько она окружала все мое существо — так явления природы окружают человека. Это не значит, что между нами царило согласие. Слишком несходны были с раннего детства наши характеры. Варин — насмешливо-практический, с «металлом», и мой, как бы отмеченный затаенностью чувств, овеянный грустью старого заросшего сада, пруда в нем. Мы были Татьяной и Ольгой нашего скромного жилища.

Жили мы совсем небогато, на заработок отца, помощника классного наставника и преподавателя зоологии в Цецилиеншуле, что в Тюремном переулке. Шутили, будто название переулка повлияло на порядки в этом учебном заведении. Директорствовал в нем небезызвестный Шниттке — седые бакенбарды намордником, в дверях школы лай.

«Имя? Класс? Вернитесь назад и пройдите снова. К следующему понедельнику девятьсот раз напишете: „Кланяясь господину директору, я должен снимать фуражку правой рукой“».

Об этом отец рассказывал дома с негодованием. Сам он отличался душевностью, всему на свете сострадает: и этих жаль, и того жаль… Зато и был открыт обидам, которые носил в сердце подолгу, внешне ничем не обнаруживая их. Случалось и мне причинить ему душевную муку — ненароком или по жестокости, которой я периодически заражалась от Вареньки. А коли уж он в своих обидах не расписывался, скорей отрицал их, то получить прощение у него было непросто. Да и не нужно оно мне было, мне бы только снять досаду с его сердца.

Взять такой случай. Мне лет десять-одиннадцать. Варя звана к Тасеньке Сердечко, своей однокласснице, на детский праздник — на котором тоже побывать, поиграть с большими детьми, быть может, было самым заветным моим желанием. А Варя еще готовилась к этому дню тщательно, я бы даже сказала, аффектированно.

«Тасин брат — кадет. Он так уморительно танцует, говорят. Я думаю, что за пианино будет Атя Ястребицкая».

Можно вообразить себе чувства бедной золушки. Отец, лучше всех понимавший меня, болевший за меня душою, согласился пойти со мною в тот день на Марсово поле, «где как раз сейчас…» — и он пел:

Отец был бы бесподобным Гришкой Кутерьмой: один глаз сощурит, другим по-разбойничьи сверкнет. Чтобы меня развлечь, он даже в тот вечер отказался от своего билета на бенефис Ольгиной — впрочем, маме уже не привыкать было отправляться в последний момент в театр с нашей портнихой фрейлейн Амели. Днем раньше об этом между родителями говорились:

Отец. Ну что мы все уйдем, а она, бедная, будет тут с Егорьевной в дурачки играть…

Мама. Опять двадцать пять. Где ты раньше был? За билеты плачено. Распрекрасно может ребенок и с няней посидеть.

Отец. То-то и оно, что ребенок будет с нянькой сидеть — а не нянька с ребенком. Да еще когда все семейство ушло развлекаться, кто в гости, кто по театрам. А тут мышонок маленький, понимаешь, один притулится.

Мама. Какой мышонок! Девочка с няней. Да если б в мое время кому-нибудь рассказали…

промурлыкал отец вполголоса.

Мама смягчается — Моцарта она боготворит. Сколько раз она пела нам с Варей это же самое, сама себе аккомпанируя. А отец не ослабляет своего натиска:

«Прошу тебя, Рыжик, — он так всех называл, и меня, и Варю, и маму — и себя, наверное, — пожалуйста, сделай доброе дело, пойди с Анчуткой, а я как-нибудь в другой раз… ребенка, глядишь, побалую…»

«Ну, ладно… Воистину роптать ты вправе на природу», — говорит мама, обращаясь ко мне. Подозреваю, что ей не так уж этого и не хотелось: пойти с «Анчуткой» да посплетничать. Кто-кто, а Fräulein Amelie в курсе всех событий.

На другой день вечером. Егорьевна отпущена, Варюсь, покрасовавшись перед всеми зеркалами и подвив последний локон, отправляется с мамой к Сердечкам, прямо против которых живет «Анчутка» — а оттуда до театра рукой подать.

Но и я не горюю, у нас с папой свои радости. «Мы с вами не меняемся!» — кричим мы им вдогонку, сами тоже уже одетые, тепло, как на Северный полюс: на отце медведь, на мне белочка, то и другое мехом наружу, поверх шапок на обоих еще одинаковые суконные башлыки. «Старый да малый», — смеется папа. И мы уходим — смотреть на балаганы, кататься на каруселях, есть печатные пряники, горячие ржаные ватрушки, сахарных петушков. Я — счастлива.

И на́ тебе, враг человечества тут как тут. Не успели мы дойти до угла, как нас обгоняет лихач и с ходу осаживает. «Тпррру!..» В санях адвокат Шистер — с дочкой Манечкой и еще какая-то детская рожица, мне незнакомая. Шистеры — богатая семья, они занимают целый этаж во флигеле во дворе. На Сенной есть адвокатская контора, на шести окнах золотом по стеклу выведено: «Матвей Шистер, присяжный стряпчий и нотариус. Ведение дел в коммерческих судах». С Маней, моей сверстницей, мы иногда играли в Овсяниковском саду, но большой близости между нами нет, ни я ни разу не была у них дома, ни она у нас. Одно из наших семейных правил: не водить дружбы с теми, кто тебя богаче — и в этом родители на редкость единодушны.

«Мое почтение!» — кричит Шистер из санок, вряд ли помня, как отца по имени и отчеству — он барственно-развязен, не без вальяжности, отец хоть его и не очень жалует — кажется — но, поскольку тот из евреев, под пыткой в этом не сознается, так у нас на сей счет дома заведено. — «Мы сейчас веселой компанией направляемся на Марсово, на масляничные, так не одолжите ли нам, соседушка, свою девочку — у нас как раз одно местечко для нее подыщется, обещаем вернуть через пару часиков в целости и сохранности», — и детские голоса: «Да-а!»

Отец недоуменно-вопросительно взглянул на меня, ожидая прочесть на моем лице, вероятно, подтверждение вежливому отказу, который уже готовился произнести, но… что он видит! Мои глаза загорелись, я уже по-женски созрела для предательства и только перевожу на него взгляд, полный немой мольбы…

«Ты хочешь?»

«Если можно…» — прошептала я, потеряв голову от желания, хотя и понимала, что буду потом, может быть, всю жизнь казниться.

«Ну, пожалуйста», — говорит отец, как бы удивленно разводя руками — так удивлен и разочарован бывает властелин, когда на предложение требовать себе любой награды отличившийся вассал вновь отличается — на сей раз оскорбительной скромностью своих притязаний, вольно или невольно бросающей вызов блеску и великолепию монаршей щедрости.

И действительно: годы потом я буду терзаться воспоминаниями об этом дне, но не в том смысле, что сожалеть — поездка в санях по Невскому, с криками, визгом, всем этим не знающим уныния кагалом, неожиданно столь созвучным характеру места, в которое мы направлялись — как знать, не стоила ли она раскаленных углей моей совести?

Когда через два часа я ввалилась, с какими-то сластями, раскрасневшаяся с мороза, счастливая и — трепещущая от сознания своей вины, папа, разумеется, и виду не показал, что понимает причину моих терзаний.

«Ну как, хорошо провела время?»

«Ох… папочка, ты сердишься…» — и дальше нужно было подумать: представлять прогулку как сплошной восторг или сплошное разочарование. Что было бы ему приятней? И я выбираю все-таки первое. Даже обиженному мной моя радость ему скорей в радость, нежели в тягость, для этого он слишком высок душою и любит меня. — «Ох, папочка, не обижайся, мне было так весело».

«Да? Очень рад за тебя».

«А грустно мне только, что ты…»

«Ах, право, что ты в самом деле. Расскажи, что ты видела…» — но при этом он чуть отодвигается от меня, едва по ходу рассказа я начинаю — как всегда, когда между нами безоблачно — чертить пальцем по его груди.

Из виденного — огнеглотателей, скороходов, канатоходцев, чертей и ангелов, легковерных петрушек и злобных басурман, что, все вместе взятое, тонуло в разноголосице шарманок и криках лотошников — я бы выделила «Театр марионеток» Б.-Р. Аббассо. Одну пьесу мы посмотрели от начала до конца, причем с таким неослабевающим вниманием, что про французский блин я вспоминала, лишь когда из него начинало капать.

Содержание пьесы просится, чтобы его пересказали. Некий кабальеро в поисках захваченной пиратами возлюбленной тайно высаживается на сарацинском берегу. Здесь, в гареме Селим-паши томится прекрасная Констанция. Никакими посулами, никакими угрозами не может добиться Селим ее любви. «Мое тело — тело слабой женщины, но птица моей души парит высоко и ее тебе не поймать. Это так же верно, как и то, что зовут меня Констанцией». Но Селиму нужна душа Констанции, ее любовь. И когда нашему кабальеро, усыпившему бдительность стражи, в прямом смысле слова — вином, уже почти удается скрыться вместе с Констанцией, их настигают. Казнь неминуема, тем более что, как оказалось, Бельмонт — так звали кабальеро — сын коменданта крепости Оран, заклятого врага Селима, и Селим, в прошлом тоже христианин, принявший ислам в отместку за причиненные ему обиды, жаждет мести вдвойне. Почему в конце концов он отпустил нашу парочку, оказался хорошим — мы, дети, так и не поняли, да это и не играло особой роли. Куклы были превосходны, кукольники — настоящие виртуозы, события, ими представляемые, поражали воображение. В общем, мы не жалели своих ладошек.

Когда и как уж отец простил мне измену, сказать затрудняюсь, но долго еще воспоминания о ней наполняли мою грудь также и неизъяснимою сладостью — а не одной только болью за него, стоящего посреди заснеженной улицы и глядящего вслед уносящимся санкам.

Очень забавные были у отца отношения с батюшкой, преподававшим закон Божий. «Значит, из обезьяны, говорите, Всевышний сотворил человека?» На что отец разражается такой тирадой: «Об этом нам остается лишь строить предположения, поскольку дать имя вещи, по Божьему замыслу, есть функция человека уже сотворенного. Осуществлять ее в ходе своего сотворения человек никак не мог, не так ли? Поэтому то, что одни ныне именуют глиной, другие вправе именовать чем-то иным — например, обезьяной. В этом нет никакого противоречия. На самом деле мы говорим об одном и том же, лишь оперируем разными терминами, что, ежели входить в рассуждение Творца, пользовавшегося безымянным материалом, совершенно безразлично». Батюшка какое-то время молчал, потом изрекал глубокомысленно: «Да… враг хитер».

В девятьсот пятом году после почти пятнадцати лет беспорочной службы отец был уволен из Цецилиеншуле, как ему было заявлено, за потворство революционным настроениям среди учащихся. Конкретно в виду имелось то, что он раз пришел на занятия, обмотав шею красным шарфом. Новым местом его работы стала женская гимназия на Греческом, возле Прудков, невдалеке от нашего дома. Там училась Варя и много других знакомых мне девочек. Сама, однако, я ходила в училище сестер Семашкиных, сделалась «се Машка». Связано это было с тем, что, почти год прожив с мамою в Ялте, я не смогла бы сдать вступительных экзаменов в казенную гимназию.

(Ага!.. В Ялте… в Ялточке… куда на поклон шел туберкулез всея Руси: исцели, Ялтушка-матушка, пожалей нас, ребятушек малых, да девушек юных, да детушек малых, да дедушек ихних, да Чеховых великих — но никого не жалела, потому что никого не могла исцелить Ялта, бессильный истукан старой медицины, оказавшейся бессильной удержать еще на пару десятков лет на земле стольких замечательных людей, стольких дам с собачками и без, стольких славных девочек и мальчиков, еще погулявших несколько месяцев по ялтинской набережной и потом зарываемых на ялтинском кладбище — все по-летнему, в белых костюмах, в белых платьях — беззвучными привидениями. Се Машка. Не скажет, чего ради она с матерью в Ялте год проваландалась. А я и так знаю. Не поможет тебе Ялта.)

Год, прожитый в Крыму с мамой, открыл нам глаза друг на друга. Кроме того, у нас появились «только наши» воспоминания. «А помнишь, как мы отправились кататься с Паниковым папой на лодке, вернулись — а Паника уже нет». — «Его едва не в Симферополе только с поезда сняли». — «Он, оказывается, ревновал своего отца к тебе». — «Это же надо, смешной какой». — «А помнишь Николая Андреевича с дочкой Машенькой?» — «Бедная девочка». — «Этот Николай Андреевич был какой-то профессор?» — «Композитор». — «Хороший?» — «Ну, откуда в России быть хорошим композиторам, сама посуди?»

В Крыму мама много рассказывала о своей молодости, проведенной в Париже — вначале гувернанткой в одной богатой московской семье, поздней она закончила курсы и поступила в «Credit Lyonnais» на русское отделение: как раз готовился Александровский заем. В маме было много чужеземного, нерусского. Эта ее заграничность часто вставала непреодолимой стеною между мной и отцом с одной стороны и ею — с другой. Недаром крымский наш уговор, что по возвращении домой я буду «во всем ей помощницей», размыло первым же петербургским дождиком — тем более, что она еще понимала его как обещание быть во всем ей союзницей.

В Петербурге все пошло по-прежнему, только вернулась туда мама с белою головой. Теперь перед сном она заплетает короткую седую косичку, как у павловского солдата. Обыкновенно, по утрам сперва мама зашнуровывала отцу корсет, потом он — ей. Для нас, детей, было большим праздником, когда в какое-нибудь воскресное утро это позволялось сделать нам. «Ну, рыжики, — кричал отец нам, с нетерпением уже переминавшимся с ноги на ногу перед дверью в родительскую спальню. — Шнуруйте!» И, конечно, мы с Варей всегда ссорились из-за того, кто будет зашнуровывать папе.

Хотя родители будто бы и ладили, душевного сродства между ними не было. «Азия», — цедила мама, когда отец, по своей привычке быстро ходить заложив руки за спину, опережал ее на улице шага на полтора-два: щей горшок да сам большой — купецкая-замоскворецкая… Того же нелестного в ее устах отзыва удостоивалось и папино пение, в действительности чудное, меня забиравшее до слез:

звенел его голос, бодро, сильно, эхом собственной юности — а в ответ раздавалось глухое, разрывающее сердце:

А то вдруг что-то шуточное, искрометное, словно с размаху ударялось в запертую фортку:

«Азия», — шептала мама. Она жила Григом, Моцартом — они так много говорили ей! Могла от начала до конца исполнить сонату Бетховена. Когда она играла Бетховена, мы стихали, и я, и отец — даже художественно не чуткая Варя начинала тихонько отбивать такт ногой, не отрываясь от какой-нибудь своей «Лизы Тецнер» или «Детей подземелья».

Музыку мама чувствовала столь глубоко, что не представляла себе, как другие способны на такое чувство — это было ее, только ее. Не раз на чьи-то восторженные отзывы о концерте, которого она сама не слышала, мама презрительно замечала: «Сели на лужок под липки, пленять своим искусством свет», на все случаи жизни у нее был припасен Крылов. Это, еще со времен, что она работала гувернанткой. Как должны были сожалеть в той семье об ее уходе — ей, игравшей на рояле и знавшей всего Крылова, попробуй найти замену. А история вышла подлейшая: пропали сережки. Потом нашлись, но было поздно, между барыней и гувернанткой уже произошло объяснение. Серьги взяла, как оказалось, младшая из двух маминых воспитанниц — сама себе проколола мочки, что и навело на подозрения.

Хм… «навело на подозрения», — и я украдкой глянул на собственные ее уши: в крошках подсохшего гноя алели дырки, еще посвежей чем на ладонях Спасителя, явившегося ученикам — оттуда же, откуда явилась и она.

Я миндальничаю с ней. Вслух ничего не скажи, прямо ничего не спроси, а коли «глянешь» — так украдкой, а коли говоришь — так мысленно. Со своею щадящей деликатностью я как старый слуга в каком-нибудь «ипатьевском доме». Ну, на что это похоже… Одного года с бабушкой Маней — расхаживавшей по этим семнадцати соткам приусадебного участка в лыжных шароварах и страхолюдской майке с тяпкой в руках. Откуда этот почтительный трепет? Вон генеральша Слухоцкая, на сухую акриду похожая, она Рубинштейна слыхала. А в пяти метрах от нее попирающая раскладушку в послеобеденном сне Мария Абрамовна — которая, если Ленина не видала, то по чистой случайности. Тоже, надо сказать, судьба: жила в Нью-Йорке ДО семнадцатого года, а после с мужем и младенцем вернулись. Этого я ей не мог простить. Мария же Абрамовна это себе в заслугу ставила — отчасти искренне. Так как же было в Нью-Йорке? Но некогда настоящая жительница Нью-Йорка, хоть потрогай пальцем, она ничего сказать не может в ответ. Значит, ненастоящая. Как не были настоящими ни генеральша Слухоцкая, ни бабушка Маня — дочь присяжного стряпчего Матвея Шистера. А та, что со мною в беседке беседовала — та была.

Ибо память — след нашего «Я», дым от паровоза. Тогда как само «Я» — утопия времени («нет места времени»), частица и пример Бога в нас. Правда, пример, с которым решительно нечего делать покамест — разве только непосредственно ощутить спасительный выход во вневременное. Вокруг «Я» все захожено, наслежено, постепенно сам не знаешь, где твои, где чужие следы. Это посягает на магическую прерогативу памяти быть свойством «Я», превращая ее в простую сумму сведений — лишь по техническим причинам, в том, что касается тебя, более полных.

И потому Маня Шистер, что сфотографирована с Леной — не считая еще кого-то, отрезанного ножницами — и бабушка Маня, что фотографировалась со мной — разные существа, первое второму ни в коем разе никаких полномочий на представительство не давало. Даже речь Ленина, которую я сейчас слышал, хоть и совпадала внешне, за вычетом какой-то чепухи, с нашей, «савейской», по сути своей не являлась таковою — питалась ведь соками иной жизни.

Продолжай, Лена.

— Однажды мы с Варей были на матинэ в Василеостровском театре. Театр — вообще моя страсть. Зрительный зал — войско. Кавалерия — ложи, пехота — партер. И все врезаются глазами в сцену. Это сражение я обожала. Давали «Аистенка» — о подвиге маленького разведчика-бура, схваченного английскими солдатами. Я смотрела, затаив дыхание, всем сердцем ненавидя англичан и болея за героя, в мечтах уже видя себя его подругою. Варя, напротив, иронизировала. И вот, когда мы с ним, с мальчиком буром, идем на расстрел, без надежды на спасение, поддерживая друг друга одною лишь силою нашей любви, из-за кулисы появляется огромная крокодилья пасть, и в ней, разверзшейся под прямым углом, исчезает британский офицер, как есть, в пробковом шлеме, в сапогах, со стеком. Все так натурально, что, прежде чем челюстям сомкнуться, виден был бледно-алый зев, в недрах которого беспомощно барахтается человеческая фигура.

Тут вдруг Варя засмеялась: «На перину прыгнул…» Да кабы в сей момент ее самое можно было кинуть на съедение крокодилам, я бы не задумываясь это сделала.

Это воспоминание, кажется, отмечает начало той глубокой трещины, которая пролегла между мной и Варенькой впоследствии. Ее умненький практицизм душил меня, он был мне тем более несносен, что мама по своим европейским воззрениям почти всегда держала Варину сторону, ставя ее мне в пример: смотри, какая Варюша умная, смотри, как организованна, смотри, как все на нее нахвалиться не могут. И то же постоянно внушалось папе, а папочка, наивная душа, верил, что его старшая дочь — какой-то уникум. Постепенно Варенька возымела влияние на него — колоссальное. В этом мама ей сыграла на руку. Причем обе не считались с папиным характером, с тем, что папу не останови, он будет работать до полного истощения физических и душевных сил. Бывало, постучишься к нему, а он сидит за тетрадками. «Ну, что тебе, Рыжик?» — «Можно постоять посмотреть?» — «Ну, стой». Стою. «Папочка, может быть, ты отдохнешь?» — «На том свете отдохну». Вскипятишь ему молока и несешь — с бутербродами. Он пьет страшно горячее, в пальцах стакан не удержать.

Неналаженность папиного быта, и где — в собственном доме, меня ужасно угнетала. Это не в укор маме, она на свой лад его ценила и любила, но абсолютно не понимала. Когда же в доме появились другие заботы и интересы, поглотившие с головой их обеих, и маму, и Варю, то на отца вовсе махнули рукою — притом, что готовы были увлечь его в омут этих забот. С некоторых пор его неприхотливость, его нетребовательность — для себя никогда ничего не попросит, никогда ни на что не пожалуется — она буквально подвергалась с их стороны испытанию. Как хотелось мне стать папе опорой, взять его за руку, сказать: я-то здесь, я-то всегда с тобою.

Еще в бытность свою «семашкой» я сошлась, хоть отец и не был в восторге от этого, с дочерью присяжного стряпчего Шистера — Маней, и через нее оказалась в дружбе со многими девочками из Прудковской гимназии, в том числе и с молодой пианисткой Ястребицкой. Они с матерью жили в большой бедности, но ее фортепианные успехи сулили ей лучшую долю в будущем. Заявка на мастерство была столь серьезной, что Ястребицкая уже в мечтах видела себя концертной пианисткой — нам, Мане и мне, это все поверялось. Упражнялась она по многу часов в день, из окон ее, когда ни подойдешь, всегда раздавался Ганон.

Собою Атя чудо как была хороша: синеглазая, с огромными ресницами, черными кудрями, прелестным точеным личиком. Когда мы появлялись втроем, Маня, Атя и я, нас иначе как «три грации» никто не называл. Это пошло с легкой руки фотографа в Павловске: мы надумали сниматься, и он по ходу съемки к нам так обращался. Маня рассказала это своим родителям, те еще кому-то, и повелось: «три грации», «три грации». Но, по справедливости, золотое яблоко все же заслуживала Атя.

И вдруг — катастрофа. Маня прибегает к нам, на ней лица нет:

— Представляешь… Атю видели… у «Донона»… в кабинете с одним купцом!

У меня сердце упало. Если станет известно, это конец.

— Откуда ты знаешь?

— Папа сказал.

— Какой ужас… И что же теперь будет?

— Папа говорит, что она должна уйти из гимназии. (Атя училась на прусский кошт.) Уже оповещены все родители — чтоб никому из нас больше с нею не встречаться.

— А что она?

— Не знаю.

— Сходим к ней?

— Ты с ума сошла. Мы должны ее бойкотировать. Иначе…

— Какая чепуха. Это вы, гимназистки, должны. Мы, «семашки», никого не боимся. Нужно найти этого подлеца, и пусть он загладит то, что совершил.

— Глупая, если б он каждый раз заглаживал, у него бы было больше жен, чем у царя Соломона, — и мы поневоле прыснули.

Но сама история была очень грустная, а главное, лишала нас подруги.

В нашей семье мнения о случившемся разделились. Я знаю, что и в других семьях были споры. Папа, находившийся тогда под большим влиянием идей Льва Толстого, осуждал всякий разврат.

— Разврат? Это разврат со стороны того мужчины, — горячо возражала Варя. У нее были причины горячиться: в последнее время у нас все чаще и чаще можно было видеть на вешалке шинель с драгунским кантом и в углу, в передней — тяжелую шашку. — Не забывайте, что это очень бедная девушка…

— Что же, она согласилась пойти с этим типом к «Донону», спасаясь от голодной смерти?

— Ну, а как же «И Аз воздам»? — это вмешивается в разговор мама, проявлявшая в подобных вещах удивительную терпимость, я уже замечала. При этом такая тоска, такая тоска читалась в папиных глазах. Увы, он слишком много работал, слишком часто общество Fräulein Amelie заменяло маме общение с ним.

Геня Сердечко, засиживавшийся у нас теперь подолгу, тоже поддерживал маму с Варей, что с его стороны было недипломатично — во всех смыслах.

— Илья Петрович, и это говорите вы, человек, держащийся естественно-исторических взглядов на происхождение и развитие жизни? Природа сотворила людей такими, а не другими, идти против нее и значит как раз обнаруживать ту непомерную гордыню, от которой предостерегает нас Лев Николаевич. В этом пункте, мне кажется, яснополянский мудрец противоречит сам себе.

А я, как дурочка, молчала. Часами простаивала я перед «Христом и грешницей» в Алексадровском музее, пока лицо женщины на холсте не начинало казаться Атиным лицом. Но как, как было примирить лучезарную доброту Христа с тоскою папиных глаз?

Спустя несколько месяцев я случайно повстречала Атю на улице. Против моих ожиданий она еще больше похорошела, прямо расцвела. Меня она «не узнала».

Тоже скандал, но в своем роде, разразился у нас, у «семашек». Порядки у нас были либеральнее, чем в других учебных заведениях. Занятия начинались на сорок минут позже, не было форменного платья — это, впрочем, папа считал недостатком: отсутствие единой формы в учебном заведении, по его мнению, позволяет молодежи из богатых семей с помощью одежды демонстрировать свое превосходство над теми, кто беднее. Довод из сильных. Как контраргумент выдвигалось такое: ну и что, пусть демонстрируют, а те в ответ захотят быть первыми в ученье. Однако в том-то и заключалась главная особенность училища сестер Семашкиных, что экзаменов из класса в класс у нас не было, отметок не ставили — чтобы не ради них, а ради знания учились учащиеся. Non scholae sed vitae discimus. На все эти нововведения начальство смотрело косо, и выпускные экзамены проводились под неусыпным надзором представителей учебного округа, которые к выпускницам придирались. Поэтому наш класс в канун окончания училища пустился на отчаянную хитрость. Обыкновенно, беря со столика экзаменационный листок, каждая из нас называла доставшийся номер. Удостовериваться, он ли это, экзаменаторам не приходило в голову. Очевидно, они не считали приличным подвергать сомнению нашу честность. Мы распределили между собой, кто что учит и, таким образом, решили натянуть комиссии нос. Я вызубрила четвертый — мое счастливое число. Наша проделка раскрылась, когда Соня Кинд от волнения прочла настоящий номер своего билета. «Ой, то есть…» — она страшно покраснела, поправилась, но экзаменатор грозно на нее взглянул: «Простите, сударыня, так какой же у вас все-таки номер? Извольте-ка показать». И все, мы были разоблачены. Экзамен начали снова — в обстановке, исключавшей какой-либо обман. «Семашки» среза́лись одна за другой. Подошла моя очередь, я взяла билет — и глазам своим не верю: четвертый.

Должно быть, тень листвы, а с нею и ветерок, овевавший Марию Абрамовну, переместились, лишив ее своих живительных кондиций… кондишн… Нью-Йорк до семнадцатого года… дура… интересно стало в раю пожить… И вот, пробудившись ото сна, чтобы снова увидеть себя в СССР, в Рощине, да еще на припеке, Мария Абрамовна со вздохом оттащила раскладушку в тень. Но тут ей, заметившей нас с Еленой Ильинишной в беседке, стало интересно. Ненароком, так что маршрут пролег зигзагообразно — через будочку стрелочника, рукомойничек, рушничок, висевший на гвоздике возле двери в снимаемую ею комнатку — приблизилась Мария Абрамовна к нам.

— А ты разве не уехал? — Направление ее взгляда таково, что «уехала» прозвучало бы уместней. — Хочешь прочесть интересную статью в «Известиях».

— Благодарю вас, Марьабрамна, нет.

— А мама говорила, что ты уехал.

— Нет. Благодарю вас, — мой голос уже тверже той шашки, с которой Сердечко приходил к Варюсь. Но Марьабрамнино любопытство и не такое видало. Она смотрит на Елену Ильинишну, вытянув черепашью шею, будто читает интересную статью в стенгазете. Елена Ильинишна держится рабыней на невольничьем рынке.

— Благодарю вас, — сатанею я. — Передайте маме, Екатерине Владимировне, дяде Степе, тете Моте, коту Шизику, что я — не — уехал. Вы поняли наконец?

После всего пережитого она понимает только палкой или камнем. Говорить ей что-либо бесполезно.

— А я думала, что ты уехал, — а может, она догадалась, кто перед ней — по одежде, по застежкам, по чему-то еще, неведомому мне? — Ну, ладно, не буду вам мешать, — она наклонилась к моему уху, крючконосая, со слезящимися глазками, рот — брюзгливым вывертом; черная сотня уже облизнулась красным язычком. — А шейнэ мэйделэ, — шепчет она.

— Нам здесь не дадут спокойно посидеть. Сейчас придет Екатерина Владимировна — спросить, когда привезут керосин. Потом еще кто-то. Короче, вас жаждут видеть. Предлагаю пойти пройтись, съесть мороженое — как вы к мороженому относитесь?

— Отношусь?

Переспросила. Настоящая. (А то: «Как вы к мороженому относитесь?» — «Положительно».) Собственно говоря, это получилось случайно, хотя я и подумывал о такого рода проверке: тест на безумие. Бывает же: сдал вступительные и повредился в уме. Поэтому намечалось сказать ей: «Пошли». Спросит «кто?» — нет, не галлюцинация, спросит «куда?» — вот радости будет у Кости Козлова…

— Пойдемте, что ли? — предложил, глубоко заглядывая ей в глаза — радуясь в глубине души, что тест отпал: боялся его.

— Мне выбирать не приходится, — и встала.

— Зонтик вы можете оставить, — от шуточки «дождя не будет» воздержался.

(По Колхозной, в сторону стадиона.)

Сколько же она не ела? Тут, наверное, не мороженым надо угощать. Но не спросишь ведь: «Когда вы ели в последний раз?» Это то же самое, что спросить: «Когда вы, матушка, умерли?» Мы так еще и не назвали все своими именами. Она хоть и говорит, «в каком году она», но не спрашивает, в каком году мы. Я даже не знаю, что́ есть ее субстанция, что́ она на ощупь — я так ни разу и не прикоснулся к ней.

Значит, семашка чахоточная. Фартуки, гребешки, классные комнаты, mesdemoiselles, краснели до корней, за ушами вымыто до скрыпа, каток, от мороза чуть пьяные. И я ничего не могу. Стою комиссаром — могу отправить назад, откуда пришла, в придачу могу еще перед тем изнасиловать, рванув блузку так, что пуговки стрельнут во все стороны, могу все, кроме того, что хочу. Она говорит: «Мне выбирать не приходится», и тебя как плеткой по глазам. Они непобедимы, не конкретно она, они все — в своем времени. Мне не доказать, что правда — моя. Ну и что с того, что более ихнего страдаю, дикарь среди разбитого им мрамора, осатаневший от бессчетных мутаций, с рыхлым туловищем, вечный термит, который все норовит показать тебе, красавице, что случится с жизнью твоей. Кричит: знаю правду, последнюю правду, голую, как твоя спина — на сырой земле. А не мелькающая средь шумного бала. (А все равно она будет такой же неуязвимой, как и некогда. — Берлин, 1936 г.)

Спустя несколько лет один молодчик крикнет мне — проявившему бытовое бесстрашие по какому-то чепуховому поводу: «Да я таких как ты танками давил в Праге!» Это был крик любви, надо только правильно понимать. Другое дело, что я тоже не снизошел до него — как оне не снисходят до меня.

Мы посторонились, пропуская телегу, или как ее там — этакий кузов гробиком, в котором, по-моему, ничего не увезти, только недоумеваешь: да стоит ли это четырех колес и клячи?

— Чай, при Петре в таких головы рубить возили, — сказал я.

А что если она не может сама, не спрошенная, говорить — по абсолютному своему бесправию, настолько я властелин ее дыхания? «Вы довольны тем, что преданы в мою руку? Моя рука, я знаю, спасательный круг для той, которая разучилась плавать. Так вот, „та“ — довольна доставшимся ей кругом? Или бы желала себе другой?» А она посмотрит на меня, одна из моих бесчисленных арминий — глазами, исполненными сердец, тяжелых, бьющихся, натуральных, и шепнет: «Я о другом и не мечтала». (Вопрос всех одесских и прочих музыкантов, припирающий нас к стенке: «Как вам понравилась моя игра?»)

А могу, наоборот, злобно спросить — у чахоточной семашки, у трупной вонюшки: «Вы же, кажется, из лесу вышли — надеюсь, вы предусмотрительно присели на корточки? Чтобы потом нужды не терпеть, стесняясь по ней попроситься».

— И что же, они поженились, Варвара Ильинишна и этот драгунский корнет, Геня Сердечко?

— О свадьбе никогда не заходила речь — что и к лучшему: Геня погибнет в Мазурских болотах. Нет, Варюсь стала женой Александра Львовича Батурина, вдовца с двумя детьми. Варюша души не чаяла в чужих детях, потому что своих иметь не могла. Последнее, конечно, наложило отпечаток на характер ее отношений с молодыми людьми. (Хитро: «И какой же на характере был отпечаток?») Так и жила она интересами и радостями дня насущного, пока не повстречала Александра Львовича Батурина, чья жена незадолго до этого разбилась насмерть в карете. Александр Львович — хотя прямо об этом не говорилось — предпочитал, ради собственных двух мальчиков, чтобы новый брак был бездетным. Только когда еще это произойдет, когда еще Варенька переберется на Разъезжую… Пока что она досаждала мне как могла — и все с одной целью: отдалить от меня папу, перетянуть его на свою сторону. Читаю я папе свои стихи, она смеется: дескать, я их списала, они слишком хороши для меня. Моего любимого Альму Тадему называет мазилкой. Я тоже не остаюсь в долгу: ее любовь к чужим детям доходит до неприличия — я однажды не удержалась и во всеуслышание сказала: «Люби детей, но своих». Что они после этого со мной сделали…

Услышать от нее о войне (Сердечко сложил голову в Мазурских болотах) было разочарованием. Зная, со слов бабушки, что «эта Лена» умерла молодой, я как-то сразу вообразил себе «Девушку и смерть» в прекрасную эпоху. Собственно, не стрясись 17-й год, эпоха виделась бы такой же волнующе-прекрасной. Три вспорхнувших орла тут не главное. Влечение к позапрошлой эпохе острей: в прошлой мы еще частично живем, эпоха прошлая в прошлую — в ней изюминка. И до войны считавшееся «до войны». (Или все-таки… эпоха, умершая не своей смертью, привидением бродит среди нас?) Словом, хотелось волшебства: чтобы смерть пришла к девушке до истечения этих тринадцати лет, формально выигранных при смене календарных стилей, негласно же — тринадцать наградных лет, это вам, мол, за девятнадцатый век.

Поэтому никак не ждал, что она упомянет Мировую войну. О том, как эта последняя вступила в свои права, я не любил рассказов. (Откуда это: «Все предрекали войну и оттого начавшуюся, ее встречали с воодушевлением — приятно быть в пророках: „А что я вам говорил, Анна Аркадьевна?“») Какие головы поддались тогда соблазну смысл истории истолковать через нашу победу над немцем и турком — не говоря о манифестациях, кашею хлынувших по улице, но с кашею чего там, живот подвело — взяли и съели. Война, даже сто раз неизбежная, как смерть: хоть всю жизнь к ней готовься, неизбежность ее иллюзорна до тех пор, пока твой гром не грянет — а не перекрестится совершенно другой, не тот, кто готовился. Не ты.

Внешне Лена выглядела на девятьсот седьмой, девятьсот восьмой год, не старше. Как на той фотографии, где они с Маней Шистер и где третьей была, теперь я знаю кто — Атя Ястребицкая, третья грация, самая красивая. Навсегда безо́бразная. Упоминанием о войне Лена остудила мой пыл — и как антиквара, и как сластолюбца: она не была чиста, в нее проникло семя моих времен, вот уже и о войне речь, глядишь и до революции дожила. Я-то принимаю ее за другую, заблуждению способствовала юная ее внешность. Девическая.

Мы идем парочкой — плечо к плечику. Покосился на нее: да нет, совсем молоденькая, в веснушках… Однако поручусь, что еще недавноих на лице у нее не было. Высыпали на солнце. Чтобы ощутили мои губы? …Но только коснулся он ее, как, дико захохотав, увлекла его Панночка за собою. Нет, я не суеверен — я нерешителен с ней по-земному. Сколько раз я подносил к глазам ее фотографию и силою воображения оживлял… Нерешительность скорее красит меня. Вот так же Селим-паша был нерешителен с Констанцией — в том балагане на Масленой.

С ее юностью, пожалуй, вот что: на старинных надгробьях резец скульптора запечатлевал усопшую в расцвете красоты: не пиковою дамой и столетнею каргой, а — «Венерою московскою», в отличие от вмурованных в нынешние убогие плиты фотографий, на которых видишь более или менее ровесниц собственной смерти. Леночка появилась по старинке: в наилучшем своем виде, воспользовавшись этим правом мертвых выбирать себя любой поры жизни — как наряд. Пережить же явленный мне облик могла насколько угодно. А что бабушка сказала «умерла молодою», так для бабушки и сорокалетние — молодые. «Извиняюсь, маманя, когда вы умерли?»

Она говорила без умолку. (Костя Козлов — мне: они горазды на подробности, чтобы оттянуть развязку, а ты, наоборот, гонишь их к ней, упирающихся, неумолимым «ну и что же дальше, ну и что же дальше?»)

— …Пете тогда уже было около восьми, его растили капризным, балованным. Постоянно губы в каше, и Варя с мамой наперебой пичкают его то одним, то другим. И чуть что, папу стращают: то у Петеньки ушко, то у Петеньки зубок. Довели бедного моего папочку до того, что у Петеньки из носа течет, а ему кажется: наследник при смерти. А скверный мальчишка все видит и научился от отца добиваться выполнения любых своих капризов…

Я прослушал. О каком-то Пете — ах да, о Пете-брате, там же маленький брат был. Киваю, словно интервьюер в момент сомнительных высказываний, и, как неслушающий, время от времени демонстрирую интерес: «И что же дальше?» Но не по Косте Козлову, мол, иди-иди («Los, los» — толкаю прикладом). Я весь в другом, я слушать перестал после того, как она оперлась о мою руку.

Она небесплотна! Я осязаю твердь ее предплечья, чувствую: тело ее имеет вес и оно теплое… И пока — максимум двадцатилетняя — Елена Ильинишна, *1890 г., что-то там свое болтает, гадаю лишь об одном: девственна ли она? У них это совершалось за занавесом, за тяжелым и переходившим в ворох тряпья: юбок, панталон. Белья было столько, что действительно принимали на веру некое событие: да, похоже по ощущению. Должно быть, то… А, впрочем, может, и мимо. По выражению ее лица ни за что не догадаешься.

Нет-нет да и приговаривая «что же дальше?», я не травлю ее собаками, не гоню садически к развязке. Только поскорей хочу завершить линию «отца — брата — сестрицы» — всю эту нескончаемую сушку семейного белья, чтоб от косной сырости перейти уже наконец к трепетной влажности дел сердечных, первых объяснений à la «Варюсь — Сердечко». Но и выйдя из кино, после «цветной, звуковой, заграничной фильмы» — будто бы и не было двухчасовой духоты, насыщенной переживаниями зала — она продолжала с того самого места, где ее оборвали «Новости дня» («В аэропорту столицы делегацию английских горняков во главе с Хампти Дампти встречали товарищи…»):

— Все понимать и ничего не предпринять — больше чем преступление, это отказ от Поступка. Нет, я просто должна была что-то сделать. За Петю папа терзался по малейшему поводу, и уж в этих поводах не было недостатка, благодаря Вариному искусству делать из мухи слона. Известно, что любовь бывает нисходящая, восходящая и уравновешенная. Я тогда много прочитала книг об этом. В amour descendes, нисходящей любви, более дающей, чем берущей, преобладает жалость. Но безмерная жалость может разбить сердце, сделав того, кто жалеет, несчастнее того, кого жалеют. Поэтому пробуждать безмерную жалость в одном человеке к другому значит этого человека злонамеренно истязать. А Варя только тем и занималась в отношении отца. Особенно горяча, нестерпимо горяча, сделалась моя боль за папу однажды. Стали как-то к именам зримые соответствия подбирать, это всегда смешно. Кто-нибудь про себя начинает перечислять имена, все, какие взбредут на ум. Когда закричат «стоп», то на каком имени остановился, тому и должен подыскать зримое соответствие. Папе вышла, помню, «Таня».

— Ну, это будет, — он говорил очень скоро, не задумываясь ни капельки — к нашим играм он не относился серьезно. — Это будет, рыжики, желтый в белую горошину сарафан, — и всеобщее веселье. Редкие вечера выдавались, чтоб папа вот так дурачился с нами, а не запирался в своем кабинете — с тетрадками, с книгой.

Напротив, у мамы преобладал импрессионизм чувств, каждому имени сопутствовал образ до крайности отвлеченный. Свои впечатления мама описывала скрупулезно, однако отысканием соответствий в мире конкретных вещей себя не утруждала.

— Федор? Федор… это си минор… да, безусловно, си минор… такое налившееся красным… лопающийся, но и много-много черных запятых…

— Не иначе, как помидор в муравейнике.

Папа сегодня в ударе, узнаю прежнего папу.

— Папочка, спой, как, помнишь, ты пел, — прошу, и он, с мнимой натугой, жмурясь:

только вдруг закашлялся.

В графине кипяченая вода. Я наливаю.

— Достаточно, достаточно… — с глазами, налившимися кровью, шептал папа — Пете, бившему его, не переставая, кулаком по спине.

Прошло — и мы продолжили. Я смотрела на Петю. Папа ведь был в полной уверенности, что тот перепугался за него и оттого колотил так яростно… Но я видела удовольствие и азарт на Петином лице — до закушенной губы. Он перехватил мой взгляд.

— Твоя очередь, да? Только чур, на букву «г» чтоб имен не было. Правильно я говорю, Варюсь?

— Правильно, — потупясь, тихо.

В прошлый раз ее Петечка так прыснул, когда я назвала Геннадия, что Варюша сразу отказалась играть дальше, сказав, что знает меня, и знает о моих чувствах к Гене, и пусть я другое имя назову, а трепать это она не позволит.

Соглашаюсь.

— Хорошо, буквы «г» не будет.

Проходит минута, они мне «стоп».

— Имя «Петя».

— Какое совпадение, — замечает мама. — Наверное надо было договориться, чтоб без имен присутствующих.

— Мы уже договорились, чтоб без буквы «г». Петя… — повторяю я как бы в раздумье. — Это… значит… пожалуй, вот что: кричит «Варюсь! Варюсь!» — а само так и остается всмятку.

На миг все лишились дара речи. Но у меня и впрямь это имя рождало такую фантазию — с тех пор, как у Пети обнаружилось одно врожденное уродство: для устранения его требовалось хирургическое вмешательство. Пришел к нам один господин в енотах со своим ассистентом, и сделали они Петю гусаром.

— Ты… ты… — Варя не находила слов, только побелела в своей бессловесной ярости. Вот тогда-то я ей и сказала:

— Люби детей, но своих.

Мама закрыла лицо руками. Папа еще раньше бежал с поля брани, вернее, от зрелища усекновения главы, ужаснувшись сей новой Саломее. У себя в кабинете средь тетрадок и сочинений Толстого оплачет он свою пропащую дочь. Но, может, все же о другом, рыжая твоя бородушка, рыдал ты, запершись в четырех стенах? Выдали тебя подчеркнутые красным карандашом места в «Крейцеровой сонате». А еще больше — то, как неистово пытался ты потом это стереть, но багровые рубцы сохранились под строкой навсегда. Я видела все. И все поняла.

Maintenant ou jamais. Идол должен быть сброшен с пьедестала. Этот их Петя — самый настоящий идол. Папа уже глядит на меня их глазами. «Но одно, — обращаюсь я к ним мысленно, — знайте одно: чтоб вернуть родному отцу зрение, я готова на все. Я за ценой не постою. Чтоб открылись вещие зеницы… Ангел, исцеляющий Товия — это буду я. Что́ я говорю — ангел… Дьяволица! Белая дьяволица! Ах, ради этого я даже согласна обездолить себя в горнем мире».

Дожидаясь, пока все заснут, я многое передумала. Вспоминала Ялту: орошаемый солеными брызгами мол, Паника, плененного на симферопольском вокзале… А вот Павловск, пьяный от сирени, и мы, три грации, сбиваем зонтиками головки одуванчиков. После происшедшего с Атей Манечке и со мной запретили водиться — дули на холодное. Селим-паша… Он ведь не был добряк, почему же он не казнит Бельмонта, отпускает с ним Констанцию? Этого я никогда не могла понять. Вспомнилось и одно из моих первых стихотворений — «Казненный пленник»:

Смешно. Они говорят: я какие-то питаю к Гене чувства. О, если б я только захотела! Я б могла разрубить то, что его к ней привязывало, одним-единственным ударом — ударом его шашки. Я еще посмотрю, не сделаю ли я это. Только прежде другое, заветное: чтоб спала пелена с папиных глаз… Чу! Кажется, уснули.

Свои немногочисленные украшения мама, не полагаясь на прислугу, хранила не в спальне, а в небольшом тайничке в пианино. Оттуда я и взяла ее сережки с розочкой. От манипуляций, которые недавно производились с бесчувственным Петей, у нас осталась капелька мертвой воды. Настала моя очередь превратиться в хирурга. Это оказалось куда как просто, во всяком случае, легче, чем я думала. Петя спал как убитый. Быть хирургом не такое уж великое дело. Меня подвело другое. Не следовало вдевать серег — только проколоть уши. Серьги лучше было б спрятать. Как прячут украденую вещь. Ведь когда маму в этом заподозрили, та девочка — она-то спрятала. Уликою явились дырки в ушах, сережки потом уже отыскались. Оттого и воровка, а не шалунья.

Как было, когда его нашли в серьгах — не знаю. Но представляю себе эту картину: Петя визжит точно укушенный, а в ушах смеются да блестят золотые сережки. И бедлам. С кем-то истерика, бегут с водой. Еще бы! Ночью черт приходил, такую шутку с Петей сыграл.

Давно я так не спала — как в то утро. Обыкновенно мысли, мысли… много я ночек промаялась. А тут вся прямо погрузилась в какой-то золотой сон. И снилась мне река: быстроходные струги, зеленые берега, вдоль берегов лебеди, а у одного даже в маленьких ушках сережки. И трубят прекрасные трубы. Свет — нездешний. Одна из лодок подплывает прямо ко мне: я лежу, все вижу, но не могу ни шевельнуться, ни сказать ничего. Тогда из лодки выходит мой спаситель и протягивает мне свою руку. «Встань, — он называет меня первой буквой моего имени, мой могучий избавитель, а я его тоже — первой буквой его имени, потому что имен открывать нельзя. — Встань и иди, — и многократное эхо: „Иди… иди… иди…“ Когда же я встала: — Ступай вон в тот дальний лес, прожившая полжизни, оттуда выведет тебя моя рука, станешь мне супругою, только не дерзай узнать мое имя…»

Я еще пребывала во власти этого дивного сна, но уже одновременно слышала Варин голос, который прорастал все гуще и гуще сквозь волшебную грезу:

— Она его изувечит, она же больная!

Я ничего не знала.

— Как? Что с Петей? Какой ужас! Нет-нет, я знаю лишь, что мне приснился сон…

И ручаюсь, что мой бесхитростный рассказ трогал сердца моих судей. А был надо мной учинен по всей форме суд, только вместо мантий на судьях были белые халаты.

— И вы утверждаете, что в эту ночь вам снился рыцарь, лебеди, а больше ничего не помните? — обращался ко мне восседавший за судейским столом.

— Нет, я помню все хорошо: реку, быстроходные ладьи, зеленые луга и прекрасные трубы… Где прекрасные трубы трубят, там мой дом, — я мечтательно вздыхала, — под зеленым холмом, мой дом…

— А вы не помните, как попал к вам пузырек с эфиром? Он стоял возле вашей кровати.

— Пузырек с эфиром? Мертвая вода?

Что можно было на это сказать? Я повторяла и повторяла мой сон: придет могучий избавитель и наречет меня супругой. Я обопрусь о его руку, и он выведет меня из темного лесу.

Она держала меня под руку, и мы возвращались по Колхозной назад к дому (там мой дом… под зеленым холмом). Там моя комнатка. Стоит ли удивляться, что кино прошло мимо нас. Американское, музыкальное. Наваристые краски, карменситок пара: одна с волосами цвета льна, другая — цвета воронова крыла. А посередке Марио Ланца торжествующим вращеньем белков и сверканьем нижнего ряда зубов — в отраженье восторгов первого ряда партера — сопровождает какую-нибудь ноту, взятую и долго удерживаемую на невероятной высоте (так цирковые силачи изображают крайнюю степень затрачиваемых ими усилий). Но мимо, мимо, в репертуаре Ланца не было опер про рыцаря с лебединым станом.

Прошли и мимо телеграфного столба, устойчивости ради галантно выставившего вперед ножку-подпорку — аж возьмет и следующим движением отвесит нам низкий поклон, проведя шляпой-репродуктором едва ли не по земле. «Солнышко светит ясное, здравствуй страна прекрасная» — уж больше не рвется из него в праздничный воздух, как то бывало в мое первомайское детство, которое с кем-то за ручку, с «баб Мань», например. Сегодня чувство праздника во мне мобилизуется песней «На тебе сошелся клином», например.

Столб с репродуктором (колоколом и внутри непристойной тычинкою), «Любимец Нового Орлеана» на пять, семь и девять, кучки козлятушек то там, то сям, одноэтажное строение, поделенное на продмаг и сельмаг, отчего, подобно магнитному бруску, синим концом отталкивает, красным притягивает: село ездит в город за продуктами, город катит в село тряпками (а в адыгейских деревнях, говорят, свободно лежит Кафка и никто его не берет). Елена Ильинишна проходит сквозь это все — мимо, мимо — и увлекает меня за собой, Панночка…

— А какие у вас еще бывают сновидения?

Я отвечаю, что страдаю бессонницей и много ночей вообще уже не спала. Там был также молодой врач с красными губами, словно разбитыми в кровь, его холодный взгляд сквозь пенсне обжигал, неприятный субъект… мужчин возраст красит. А то губы… И этот противный все настаивал:

— А все-таки? Ну, какой-нибудь еще свой сон расскажите.

— Не было, — говорю, — не было никаких, не понимаете, что я бессонницей страдаю. Это впервые, что я заснула за долгое время.

Он по-прежнему свое:

— Ну хоть какой-нибудь сон.

Да что же это за мучительство! Ему говорят: бессонница, уснуть не могу — а он: рассказывайте сны. Тут не сдержалась, бросаю ему:

— Много я ночек промаялась, все твоею божбой утешаючись.

Он — ха-ха-ха!.. Пенсне потерял! И который в летах посмотрел на него тоже с укоризной:

— Ну что вы, право, со своими снами. Мы, слава тебе Господи, не в Вене. Не гневайтесь, сударыня.

Тем не менее, приговорили меня к тому, чего я Вареньке не пожелаю. И — никому. Лучше тюрьма, лучше острог, чем заточение вместе с больными. Насилие, которому меня при этом подвергли, было чудовищным. «Папочка! Папочка! — кричала я, когда двое санитаров волокли меня по двору, в клочья превращая мое платье, до крови обдирая колени. — Заступись за меня! Мне больно!» Но он стоял в воротах, не шелохнувшись — видя, как меня истязали.

Истязания не прекращались и в палате. Санитары полны ненависти к тем, кого по законам и божеским и человеческим следовало жалеть более всех, живущих на земле. Нет худшего страдания, чем сознающее себя безумие — страх, что вот-вот начнется припадок, и еще больший — неизбежных затем побоев.

— Кому вы воздаете, — восстала однажды я — а началось с того, что один из санитаров вскрикнул, отдернув руку: «Она меня, собака, укусила!» — Эта собака укусила вас за палец — на то она и собака. Ее смех горше самого горького плача. Поглядите, глаза-то у нее, разве они смеются?

Но они не перестали ее бить и еще пригрозили мне тем же.

Я писала письма — папе. «Папочка, в утешение тебе, твоей любимой дочери Варе, а также твоей супруге (о недомерке я не говорю, нос не дорос, чтоб мне о нем говорить), так вот, всем вам в утешение спешу сказать, что я, кажется, разболелась не на шутку. Озноб, по ночам душит кашель — пытаюсь спать сидя. Налицо скорый конец. Поэтому уже сейчас имеет смысл забрать меня домой, долго вам со мной мучиться не придется. Даже из казематов отпускают домой помереть. Не думаю, чтоб тебе, папочка, было приятно узнать, что твоя дочь испустила дух в клетке, на охапке соломы».

Однако если где и можно встретить по-настоящему интересных людей, так это в сумасшедшем доме. Поэтому «благословение тебе, тюрьма!» восклицаю я вслед за Достоевским — благословение тебе, сумасшедший дом! Где бы еще я могла познакомиться с моей Любочкой Гаркави, харьковчанкой, дочерью раввина, принявшей крещение? Только здесь, под тяжелыми сводами дворца скорби. В семье ее звали Цейтл, но при крещении ей было дано имя Любовь — так она хотела. Любовь была горбата, но душою стройна и прекрасна. Она уговаривала меня вместе с ней уйти из жизни — туда, где нет ни красивых, ни уродливых, ни мужчин, ни женщин. Я не соглашалась: как нет женщин! Душа ведь женщина. Недаром болезнь души, без различия того, кто болен, мужчина или женщина, остается болезнью женской. Мы спорили, обнявшись.

Это у нее, у моей Любы, училась я подвигу любви, это она подала мне пример, вступаясь за тех, кого влекли на расправу, именуемую процедурой — плачущих, упиравшихся.

— Вы поступаете не по-христиански! — кричала санитарам горбунья — с тем неистовством, что во все времена отличало пророков Израиля.

— Эти евреи будут учить меня христианству, — заметил один. Но Люба-харьковчанка, глядя на него, сказала с насмешкой:

— Один еврей когда-то уже учил вас, дураков, этому.

Навидавшись разных болезней, мы с Любой тоже стали постепенно врачами. Больных, следовавших нашим предписаниям, ожидало полное исцеление. Вскоре только и было что разговоров о новых врачах. К нам приходили на прием из других палат, а о Любиной доброте даже загадку сложили: маленькая, горбатенькая, всем дает, себе не берет.

— Смотри, сколько нам еще людям-то давать, не спеши, — уговаривала я Любу повременить с уходом из жизни, но она не соглашалась и убеждала меня последовать за нею, настаивая на своей правоте.

— Душа моей души, — шептала мне «маленькая горбатенькая», уткнув лицо в мои колени. — В синеве небес вечный праздник. Ты неправа, когда говоришь, что душа — женщина. Где нет мужчин, нету и женщин, и там мы бы могли пожениться. Отец наш небесный обвенчал бы нас под сводами Своей необъятной церкви.

— Но Он Отец, — возражала я. — Значит, мужчины там есть.

— Как ты не понимаешь, Отец — это не мужчина, Отец — это только в том смысле, что мы Его порожденье. Грамматически Он наш Отец.

— Почему в таком случае не мать?

— На земле наши души заточены, как в сераль — в наши тела. Сейчас мы дочери, а дочерям пристало чтить отцов. Но там, куда я отправляюсь, это будет не Отец и не Мать, а Великий Гермафродит.

Наша с Любой деятельность встречала недовольство, и, не имея другого способа ее прекратить, начальство поспешило Любу объявить излечившейся и поскорее выписать.

— Она здорова, а я, выходит, больная? — спросила я нашего главного Гиппократа, доктора Шпета, с трудом удерживая себя от того, чтобы не вцепиться ему в глаза.

— Нет, — сказал он, — но больная, о которой вы говорите, не представляет отныне опасности для окружающих, — и, оценив читавшийся в моих глазах порыв, помолчав, добавил: — Чего нельзя сказать о вас, голубушка.

Люба в последнюю ночь говорила мне:

— Не горюй, не тоскуй, ты знаешь, где меня искать. Теперь у меня нет причин мешкать. А ты — истинно тебе говорю: коли пожелаешь, ныне же будешь со мною в раю.

Мы посторонились — проехала «Победа». (У кого-то и «Победа» и дача.)

Итак, кто «могучий избавитель», кто «предложил ей руку»? Об этом не говорилось, однако само собой разумелось. Без меня меня женили. В этом состояла главная ее ошибка: на меня какие-то виды имела, понимаете ли, не будучи субъектом права, больше — субъектом общественного мнения, еще больше — нравственного императива. То есть на нее никак не реагировали локаторы моей совести, привязанной к законам физики. А тут еще безумие. Сумасшедшая чахоточная, возомнившая себя твоею супругой. От попытки женить на себе всегда бежишь. Сумасшедшая же — это почти как зараженная венерической болезнью. Абсолютно неприемлема. Жалко бедняжку, конечно. Она была не той, за кого я ее принял, и я вежливо начинаю ее спроваживать. «И что же дальше?» — гоню я ее к развязке. Но она упирается — как те больные, которых волокут волоком на процедуру. Интересно, какова процедура?

А она цепляется за детали, которые мне теперь до фонаря.

— Дальше, что же дальше? — пришпориваю я.

Почувствовала ли она перемену — что недолго уже ей опираться о мою руку? По виду не скажешь. Понятно, не заметить не может — признаться не смеет. Действительно бедная. Недавно был на японском фильме (тоже в рощинском клубе — в зале полтора человека, в Ленинграде он, конечно, не пойдет, просто не дойдет, как дождичек, который высыхает, не долетев до земли). Оборотень в надежде вочеловечиться выходит замуж. И уж как старается лисанька — все равно ничего не выходит, все равно ей придется вернуться назад в чащу. Она начинает это сознавать, а может, втайне и всегда сознавала. Видно, как чары перестают действовать на дровосека — напрасно она пытается все еще что-то спасти. Наладить. Надежды, конечно, нет, но сказать себе это… Когда столько пройдено, столько было сделано… И так, покуда Иванушка не кидает в огонь лягушачью кожу. Пардон, Рюноскэ — лисий хвост.

— Я сидела в моей «усыпаленке», так с Любою мы называли место между печкою и шкапом, где хранился наш прославленный гербарий. Лечебница издавна гордилась своей коллекцией засушенных цветов, среди которых имелась бутоньерка мадам де Фонтанж. Принц Неаполитанский предлагал за нее любые деньги, но попечительский совет не соглашался, памятуя, что из-за травника Линнея чуть не разыгралось морское сражение между Швецией и Англией. Я и не подозревала, что гербарий может представлять собой такую ценность. Благословение тебе, психиатрическая лечебница! Но, конечно, гербарий гербарию рознь. То, как делали гербарий «семашки», просто смехотворно. Я не рассказывала?

— Нет, но неважно. И что же?

— А то, что растения никогда не сушат на воздухе, только под прессом. Каждое должно быть обозначено, но не прямо на листах, а на специальных ярлыках. И прикреплять их тоже надо умеючи: клеенными полосками к полулисту картона. Давние больные еще помнили, как это делалось нитками. (Воодушевляясь.) Сухие цветы и душевнобольные люди, какая глубокая, неслучайная связь.

— Да, и впрямь глубоко символично. Но что же было дальше?

— Ах… я сидела в моей «усыпаленке» и сочиняла стихи, когда пришел папа. Обычно он приходил в воскресенье после обеда, и мы молча бродили по двору. Обширный и неприютный, в черную декабрьскую стужу наполнявший душу такой же черною тоской, этот наш больничный двор в погожий денек да в воскресный послеобеденный часок манил забыться среди своих, казалось, райских кущей. Иногда можно было увидеть бегущего ежика, который…

— Представьте себе, ежи бегают и здесь, к тому же их сообразительность вошла в поговорку… Что же батюшка?

— Варя выходит замуж, и меня хотят забрать домой. Не успела я порадоваться за Геню, как услыхала новость: оказывается, радоваться надо за Александра Львовича Батурина с Разъезжей, вдовца и отца двоих прелестных детей. «Петиных лет?» — спрашиваю. «Нет, младше». — «А что же бедное разбитое Сердечко — так при своей шашке и осталось?» — «Мы хотим тебя взять домой, — говорит папа. — Доктор считает, что теперь это будет возможно». — «Доктор? А меня вы не спрашиваете, считаю ли я это возможным. Я, может быть, не хочу к вам возвращаться». — «Ну, Рыжик, ну, полно». — «Хорошо, я согласна. Варенька упорхнет к мужу — кто вам теперь поможет. Так и быть».

Елена Ильинишна в едких подробностях расписала свадьбу, но, невзирая на едкость, я тяготился всей этой классикой. Сперва новоневестные, как и водится, опоздали, якобы из-за того, что на Александре Львовиче рубаха была жеваная, а другой, чистой, не оказалось. Варюсь, за которой он должен был заехать, уже вообразила, что жених сбежал из-под венца, и выглядела не как на венчанье, а как на отпеванье. В тишине, нарушаемой лишь падением капель воска, послышался шепот фрейлейн Амели, заметившей, что Варя нынче далеко не так хороша, как обыкновенно. Рубаха или что-то другое послужило причиной задержки, но дальше все пошло кувырком.^[1] Александр Львович, когда ему велели вести невесту к аналою, все брал ее не той рукой, словно впервые женился. Затем старичок-священник в серебряной ризе чуть не выронил маленькое Варино колечко. Но самой большей потехою было молиться о плодородии обручаемых: «И будут как Исаак и Ревекка, как Иосиф, как Моисей и Сепфора» — когда всяк знал, что Александр Львович и берет-то Вареньку за бесплодие — чтоб его детей меньше своих не любила. Та же фрейлейн Амели, перелицовывавшая Елене Ильинишне старое коричневое платье, говорила, дескать с маминых слов, что ему даже медицинское заключение показали и он носил еще убедиться, не подложное ли. Купец — он и есть купец.

— Дальше… дальше… дальше… — так, достав из-за голенища плетку, наездник в остервенении хлещет лошадь, почуявшую волков и вздыбившуюся, храпящую.

…Уже начало войны — нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли. Манифестации на Невском, на Дворцовой. Опять манная каша, сваренная папочке-зоологу к завтраку, в каше сахарный песок, в каше масляный глазок. Съешь, папочка, это я, Леночка, тебе приготовила. И такая вкусная, что дочиста все съест, тарелочку мыть не надо, как опустевшая улица Петрограда она.

— Ну а дальше, дальше!

На мое «дальше!» она идет вроде бы дальше, но каждый последующий шаг укорочен вдвое в сравнении с предыдущим.

«Шалишь, сейчас ты мне все равно скажешь, как заболела, как умирала. За то, что не хочешь — скажешь».

Каким бы расплющенным ни был тюбик, он неисчерпаем в плане «последней капли»: отчаянным усилием, альтернативой которому может быть только одно — то, чему все ее существо вопит «нет!» — Елена Ильинишна выдавливает капельку за капелькой событий, дабы не прекращать дозволенных речей. Ахилл миндальничает с черепахой, миндальничает — наконец ему надоело, и он ее сплеча:

— Елена Ильинишна?

Поникшая было головкою, как скошенная маргаритка, она прямо вскинулась… в последней надежде:

— ?

И тут я ее (хоть и не комсомолец по паспорту):

— Нехорошо как-то получается. Вы даже не поинтересуетесь, как меня зовут.

— Нет! Ах… Пожалуйста, не надо!

— Нет уж, позвольте. Разве можно так? Даже имени не спросив… А между тем…

Я лезу за чемоданом. А пылищи… Нынешним летом я еще в него не лазил. Носок? Туда его — назад, под кровать. Стыдись ближнего своего как самого себя. По крайней мере, с нею я этого достиг — изжил стыд. Она вскочила с кровати, на краешек которой присела, и — лицом в угол. А потому не видала моей усмешки: третий акт «Лоэнгрина» тоже разворачивается в виду мощной двуспальной постели: Elefantenhochzeit.

— А что, собственно, такого, не понимаю. С какой стати я должен сохранять инкогнито? Я не стыжусь своего имени.

— Заклинаю, не открывайтесь… еще немного…

— Но почему? (Негодяй какой.) Ну, хорошо, я вам хочу кое-что показать.

— Нет-нет!

— Ну, не отворачивайтесь, — взяв ее за плечи и повернув лицом к себе, как для поцелуя. — Ну, не отводите глаз, не Горгона-Медуза — всего лишь фотография. Вам знакома эта особа? — А сам прикрываю ладонью ту, что на снимке слева — копию той, что стоит напротив меня.

— Да это Маня! — возбужденно — и, словно поняв свою ошибку — что сама же проговорилась — упавшим голосом: — Маня Шистер…

— Правильно, Мария Матвеевна Шистер, — убираю ладонь. — А кто это?

— Я…

— Кто — вы? Представьтесь.

— Елена Ильинишна… Елабужская.

Елабужская… Елабужская… О чем это мне… Ну, конечно! Петр Ильич Елабужский, Петя. Все путем.

— А третья грация отрезана, как видите, ножницами. Здесь была Атя Ястребицкая, не так ли? Эта та самая фотография. Хотите знать, как она ко мне попала? Очень просто, от моей бабки. Бабуля Маня, умерла три года назад, ходила здесь в шароварах, картошку окучивала. Я сейчас прописан в ее комнате. Правда, маленькая, бывшая людская — зато в каких рождались, в тех и умирали гнездах. Это там же, Конная восемь. Хотите взглянуть? Поехали, поехали в Ленинград — небось и слова такого не слыхали? А сейчас я вам все расскажу. Только скажите, с какого места начинать. Все равно, раз вы знаете, что я зовусь Лоэнгрином, терять вам уже нечего. Пойдемте же — вот расписание электричек на Ленинград. Неужели не интересно взглянуть на дом, где наша любовь цвела… или как там поется — край?

И мы побежали.

— А про братца хотите узнать? Он умрет в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, я раскопал его могилку. Лебедя с сережками. Но все по порядку. Так что же, значит, было. Я постараюсь коротко. Ленинград, куда мы сейчас едем — это новый счастливый современный Петербург. Сияет огнями… в белые ночи (душат рыданья). Не вы одна — все были сумасшедшие, все… Чем занимались! Покуда церковный хор херувимскую пел, гадали «петушок или курочка»? Красным шарфом гордились? Чем «Крейцерову сонату» читать, лучше б слушали ее. Нет, какую жизнь профукали, собаки, феерия, а не жизнь! И вот он наступил — России черный год. Сейчас узнаете, как было. Назовите любое число — миллион, два, десять! Двадцать!! Тридцать назовите!!! Сколько людей умерло не своей смертью в некоем государстве, у которого даже название-то теперь поганое, каждый раз как выговоришь — живого гада разжевал. Назовите! Ну, назови, не бойся! Да, я жлоб, тот самый грядущий жлоб… Ну, назови! Слабо? Так и так обвинят в плагиате, словно я других виноватей, а я при чем тут — когда сколько ни назовешь, все уже было, все уже называлось. И двадцать, и тридцать, и сорок. И все правда. Стреляли, стреляли и стреляли. Бессчетно побеждали совсем недавних победителей. И снова — стреляли. 1917 год — запомните эти циферки, в этот год выпросил Сатана у Бога — вас. И сделал — нами. Сейчас я вам расскажу… Вы похвалялись своим безумием, Вальсом без оглядки — когда трюм уже полон. Атласные бауты тринадцатого года, Петербург — скоро смените их на бушлатики, заделаетесь товарищами, будете козырять на красное. Будете свет за собой гасить, а воду — пить. Шестьдесят миллионов спустить в унитаз. Не денег — человек. Загибаю пальцы: десять миллионов офицеров, десять миллионов гимназисток, десять миллионов зоологов рыжебородых, десять миллионов крестьян черносошных, десять миллионов их же беспортошных. Ужо, господа корнеты, будут вас солдаты… щекотать под мышками вашими же шашками. Ух, будут. Вся беда в том, что хочешь вам рассказать, глаза, понимаешь, открыть, и — стоп машина. Невозможно. Анатомическое различие поколений — ты его хотел? Получай. Потому ни одна из ваших и не даст мне, этакому «бычкову».

…И потому в этот момент она казалось такой же, как и некогда, привлекательной и неуязвимой. (Берлин, 1936 г.)

— Не надо дальше со мной идти, дальше я сама.

Мы стояли там же, на Огарева, где она мне впервые явилась. И было все: и смятение, и белые переплеты дачных веранд, и лесок, из которого она вышла, как если б шла со станции.

— Стихотворение… на прощанье.

Она прочла, закрыв глаза, не меняясь в лице, одними губами, блаженно этим репетируя собственную посмертную маску:

Летом 1916 года Лена бросится с пятого этажа (из двадцатой квартиры дома номер восемь по Конной улице) в каменную прорубь двора, прямо в объятья Любы Гаркави.

Я долго провожал ее взглядом — пока она не сделалась совсем крошечной и не скрылась за деревьями («пошла переодеться»). Так по завершении электронной игры фигурки на экране движутся уже без твоего участия. Но прежде, в последнюю секунду (действия жетона? чар?), я успел сказать ей «прощайте» и услышать в ответ:

— Прощаю.

Осталось тайною, что же было у ней с мочками. Это могло быть стигматизацией — время от времени появляться, как ранки на ладонях или след от тернового венца. «Милые родители, и все-таки я любила вас», — говорилось в записке, придавленной кувшином с молоком.

Почему бабушка Маня этого не рассказывала? Мне не виделась бы чахотка, клодтовская «Последняя весна» и т. п. Она этого не рассказывала, вероятно, из педагогических соображений. Тщетные предосторожности, если таким образом пытаться подавить во мне некрофила — не пустить туда,

Где прекрасные трубы трубят

Того Кафки, которого адыгейцы в рот не желали брать, в моих краях, наоборот, было днем с огнем не найти. Сие означало, что я из некоего снобизма, не позволявшего шагать в колонне, куда б она ни направлялась, возьму пример с адыгейцев: Кафку открою для себя полугодием позже. Пока же буду внимать его соотечественнику, соплеменнику и современнику Г. Малеру — внимать чудесному рогу мальчика, песням об умерших детях. Смерть, китч и экспрессионизм гуляли по Австрии, наведываясь к Соседке, с некоторых пор разучившейся говорить по-французски и предпочитавшей ставший ей родным «дайч».

Береженого Бог бережет лишь в том смысле, что, даже когда нет никаких способов уберечься от опасности (а в действительности только так оно и бывает, беда в миллиард раз изобретательней нас), надо все равно как бы «принять меры», подыграть Богу. Но при этом сознавая, что никакой «техникой безопасности» себя не обезопасишь, человечество разработало двойную бухгалтерию: перед Богом оно блещет доспехами интеллектуальной бдительности, поистине сыны света; для подземелья же, кишмя кишащего чудовищами, иная тактика: круговая оборона отплевывания, все, без различий лычек и звездочек, одинаково сидят и отплевываются.

Это пишется кроме шуток. Как вину — опьянять, так нам присуще заговаривать судьбу. Но ни-ни, преступнейшая глупость — ее испытывать. А как раз-то в Австрии и жили ее испытатели. Хотя бы сравнить, как кончают с собой они — и французы: последние — вполне по-японски, alla breve, первые же возвышенно, в четырехдольном размере, поглощенные собой — будто и не собирались с собою расставаться. (Другими словами, то, что немецко-славянскими революционерами распевалось «на четыре», величественно, у коммунаров скачет в коротких штанишках.) Немудрено. Где нет ветра и волн, дух носится внутри и только внутри: по сосудам, артериям. К смерти, помечая ею собственную судьбу, в Вене апеллировали четыре раза в день. Что это уже пошло, банально — не чувствовали. Вообще не чувствовали пошлость.

Вот оно, определение китча, в другом ключе ведь его никогда не определишь: китч — это недостаток почтения по форме, по наружному признаку. И (ибо) только то, что внутри, в артериях бьется — почитается съедобным и могущим быть пищей духа. Игры со смертью, песни о детских смертях, и год не прошел как аукнувшихся, накликавших пополнение себе in diesem Wetter, in diesem Braus, высокий сифилис духа — вот что, по венскому счету, стоило обедни, а — не Париж.

Итак, назад в будущее — back to the future. Вернулись к началу. Ста страниц как не бывало. И последних ста лет тоже. Очередь сто третьего подходит, Леночка лежит и тихо стонет — представим себе ее убегающую, все быстрей, летящую… падающую… вдоль цепочки своих предков. Туда ее, в Моав. Рыженькая — что говорит о глубине колодца. А впрочем, мне неважно, пускай произошла от пня и русалки. Мне важны мои триста, что смотрят в затылок друг другу и чьи лица — если идти (бежать, лететь, падать) на обгон — иначе как пятясь не увидишь. Так «заглядывали под шляпки», как заглядываю я под широкополые хасидские шляпы. И смотрит на меня оттуда, вместо смазливой мордашки-дашки, моя собственная физиономия, одна за другою. Ну, кто-то ближайший еще в котелке, а дальше — и до царствования Яна Собеского — плоские черные шляпы, лапсердаки, белые чулки… да полосы талэсов — где к зловещему дегтю подмешан желток. И отнюдь не жестокосердны, не низколобы — с черным маленьким мозгом. Нет, такие же, как я, отцы — таких же, как я, сыновей. Все любящие, кроткие. И ввиду краткости дней, отпущенных каждому, в цепочке чередуются только два имени. Нечетные — все Ионы.

Это как комната, где собственное твое отражение дробится в множестве зеркал. Кидаешься в сторону, но звона стекла не последовало. Зато потерял место в роду. Теперь ищи. Нарушив рядность, сиротливо брожу чужими рода́ми. Тоже интересно, когда б не тайная забота выбраться из этого лабиринта. (Поневоле пожалеешь, что нет велосипеда. Одинокий велосипедист между станцией и Чарлингтон-холлом или, еще лучше, между театром и Фердинанд-Вальбрехт-Штрассе. Мокрая шина трется о влажный асфальт — трется, трется, совершенно отчетливо приговаривая: «Ну, еду я», с интонацией «ну, хули, еду же я».) Озабочен тем, чтоб выбраться. Что, в сущности, глупо: какое многообразие лиц, если медленно ехать по фрунту… Правда, зыркнешь в глубину шеренг: на лица глядящих в затылок, на тех, кто гуськом — эти копия друг друга, «заколдованные гу́ськи», как назвал «Лебединое озеро» некий Меир из Шавли, чем вызвал всеобщее веселье, из веселившихся уже никого не осталось.

Лица, лица, лица. Каждое в свое время узнавали — с любовью, трепетом, презреньем. Характерно, что ни один не понял бы значения блумовского «хорошо не залуплен» в контексте «давай отлепи-ка». Зачем, спрашивается, было обращать необрезанных, раз спасется лишь Израиль? Как-то это противоречие будет сглажено. Так или иначе все противоречия будут сглажены: раз спасется лишь Израиль, то все станут им, а что до «ста сорока четырех тысяч» праведников — то такова окажется генетика души: на каждую цепочку, на каждую «заколдованную гуську» одна общая душа. И т. д.

Черное сукно на тусклой каменистой желтизне Иудейской пустыни. Календарь в бессрочном плену у месяца нисана. Веет прохладой, но, в отличие от Тосканы, в этих местах могильной сырости нет. Здравствуй, долина Иосафата, какой у тебя мирный, однако, вид.

Но, оказывается, это один из тех милых розыгрышей, когда в смущении гость уже решает было, что напутал чего-то: все тонет в полумраке, никто его не встречает, мебель зачехлена. И тут вспыхивают огни, распахиваются бесчисленные двери, праздник, на который попадает гость, превосходит все его ожидания. Кругом сонмы гостей — необозримостью своей соперничающие с тем, как это на гравюрах Доре. Правда, с поправкой: нет среди гостей ни одного неглавного — каждый в каждом и все вместе в каждом и каждый во всех. Этой техники Доре не знал.

Нам предстоит праздник. Когда разверзнутся небеса, тогда все построившиеся в долине Иосафата на вечернюю проверку^[2] угодят вдруг на вселенский праздник, в сверкании всех цветов и в радужном сиянии — где каждый в каждом и все вместе в каждом и каждый во всех. А кто этот грядущий праздник подглядел прежде, чем он наступит, одним глазком, краешком глаза, уголочком уголочка, кто, сидя в зрительном зале, различил, что творится на сцене через глазок в опущенном занавесе — те и есть светочи рода человеческого.

* * *

Только музыки на этом празднестве не будет — Зи́глинды Зигмунд там не найдет.

Часть первая ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ ИСПАНЦЕМ

(Кубрик корабля, но не просто кубрик, а Стенли Кубрик. Блондинка, переодетая юнгой, и Педрильо. Матросы. Педрильо рассказывает о том, как… ах да, на борту корабля написано «Улисс IV». Звездное небо Птолемея, Канта, Федорова сопутствует этому плаванию. Рассказ Педрильо.)

Лиценциат Видриера

Жившие в Толедо в тридцатые годы не могут не помнить лиценциата Видриеру, чья кафедра располагалась на Сокодовере, возле фонтана Сан-Мигель. Святой Мигель был, как водится, изображен стоящим на одной ноге, другую, согнутую в колене, рука прижимает пяткою к centre de gravité — чтоб не сказать «задница» применительно к святому — в то время как свободной рукой св. Мигель придерживает гимель.

И так же как святой Мигель имел обыкновение стоять на одной ноге, лиценциат Видриера имел обыкновение восседать на парапете, каменным кольцом окружавшем фонтан. И как на перстне гравируют заветную надпись: имя, клятву, хотя бы anno Domini (скажем, 1492), так внутри этого каменного колечка, что впору дарить лишь джинии, головою упирающейся в небо, было высечено: «Сам не делай другим того, чего не желаешь, чтобы делали тебе».

Тощий и длинный, лиценциат Видриера напоминал собою стеклянную трубочку, в каких продают ваниль, корицу и другие пряности. Это говорится как бы в предуведомление: если он не был несчастным сумасшедшим, то был, без сомнения, великим актером; но если все же первое, то не дай нам Бог сойти с ума. Он утверждал, что сделан из тончайшего стекла, из какого делают елочные игрушки, и в соответствии с этим себя вел: спал в дощатом ящике, проложенный отовсюду древесной стружкой, ходил по середине улицы, в страхе как бы на него не свалилась с крыши черепица, и умолял каждого, пользуясь вполне разумными доводами, держаться от него подальше ввиду хрупкости его состава. Когда же кто-то, желая доказать несчастному его ошибку, подскакивал к нему с объятиями, тот падал на землю бездыханный и так проводил в беспамятстве час или два, после чего все начиналось сызнова.

Дабы со значительного расстояния получать пищу, он завел такой порядок: в соломенный футляр от урыльника, прикрепленный к концу палки, ему клали какие-нибудь плоды, в зависимости от времени года; ни мяса, ни рыбы он не любил, пил только из ручья или реки, черпая рукой. Еще ему дали широкую рубаху и поверх большой серый балахон, поскольку он боялся быть покалеченным узкой одеждой.

Панический страх наводили на него мальчишки. Помню, мы швыряли в него тряпки, разный мусор и даже камешки, чтобы посмотреть, разобьется ли он на самом деле. Особым шиком было вдруг подбежать к нему со стаканом в руке и крикнуть: «Чокнемся!» Он отбивался от нас палкой и при этом так страшно кричал, что прохожие невольно его жалели, приказывая нам от него отстать. Однажды, когда мы особенно его доняли, он обернулся к нам и сказал:

— Мальчишки, что вам от меня надо? Или я, по-вашему иерусалимская блудница, чтобы забрасывать менякамнями? У, черти безгрешные, назойливые мухи, грязные клопы!

За ним следовала всегда толпа народу, слушая, как он бранится и всем отвечает.

Раз случилось ему проходить по лоскутному ряду, и одна торговка платьем обратилась к нему:

— Вот вам крест святой, сеньор лиценциат, у меня душа болит, глядя на ваше несчастье. Только что поделаешь: плакать не могу!

Тот взглянул на нее и мерно проговорил:

— Filiae Herusalem, plorate super vos et super filios vertos.

Муж тряпичницы понял соль этого ответа и воскликнул:

— Друг мой, лиценциат Видриера (это имя сочинил для себя безумный), да вы, я вижу, скорее плут, чем сумасшедший!

— А мне это все равно, лишь бы я только дураком не был.

О себе Видриера говорил, что с тех пор, как он перестал быть существом из мяса, костей, слизи и прочих деликатесов для червей, а сделался из чистого стекла, душа его стала подвижна и мысль, гнездящаяся в ней, теперь куда как остра, в чем он предлагает убедиться окружающим, вступив с ним в прения по любому вопросу.

Говоря так, Видриера обнаруживал не только знакомство с мудростью древних, но и, вероятно, тайную наклонность к той прованской ереси, которую Его Святейшество Иннокентий III с превеликим усердием искоренял, да вот только, видно, все же до конца не преуспел, слава Тебе, Господи, ибо сильнее папского железа жажда познания добра и зла в сынах человеческих.

По его словам, сам он всегда был Видриерой (в смысле недотрогой), еще до того, как им сделался (в смысле остекленел), последним же обязан первому. Произошло это так. С юности отвращение к «раю за власяными вратами» было у него столь велико, что всякое «забвение телом души» оканчивалось рвотой. Над ним потешались, подсылали к нему потаскух, чьи уловки, однако, оказывали на него действие, обратное ожидаемому. Когда бесстыжие оголяли перед ним груди, как на блюдечках поднося их, вытаращенные, на своих ладонях: отведай, мол, нашего молочка — он не утруждал себя даже церемониальным: «В доме батюшки моего и сливочки-то не едятся». Не больший успех имела и та, что поворачивалась к нему на манер сучки, закинув на спину все свои юбки (одна из фигур канкана): ей предлагалось «прикрыть свой смердящий рубец».

Думали испытать его содомией, специально водили его к содомиту . То был тип Вечного Содомита: плоть от плоти улюлюкающей черни, ее осадок — если только не основа. Он и поцелует, и продаст, и хохотнет, и отдастся.  неистребим, он паразит, живущий в экскрементах, одно спасение от таких — золотари. Приведенного к нему Недотрогу  встретил на пороге своей каморки —  всегда последние нищие, такими были они от века, такими и останутся до скончания веков. В отличие от потаскух, норовящих то и дело явить свой товар лицом,  задрапирован с ног до головы. На нем жуткий байковый плащ; маленькое лисье личико, одновременно и затравленное и живое, укрывшееся под широкими полями шляпы, откуда глядело как из норки. Спереди, к поле плаща, прикреплена была вырезанная из папье-маше рука с указующим перстом — какие еще в тридцатые годы красовались на вывесках и самохвальных объявлениях. Дотоле направленный книзу, сей перст с появлением Видриеры предостерегающе поднялся — это содомит потянул за ниточку в знак приветствия. Сразу уразумев к кому он попал, Видриера поклялся Святой Инквизицией, что ни словом, ни делом, ни даже в мыслях не грешил подобным образом, а если это не так, пускай прокатят его от Таможенных ворот до Арагонских на валаамовой ослице, и чтоб при этом палач имел по реалу с каждого удара.

После этого содомит впал в непритворный ужас и принялся утверждать, что его игривое приветствие было неправильно истолковано и в действительности он большой охотник до женщин, а одной в порыве страсти даже вот зубами отхватил сосок — это было давно, но как реликвия и по сей день откусанный сосок хранится им в банке с формалином.

— Я изучал два года медицину в Саламанке и утверждаю: это сосок отрока, — сказал Видриера. — Видно, это вашей милости предстоит в скором времени приятная прогулка верхом, о которой давеча говорилось.

— О Боже, не губите меня, благородный юноша! — С такими словами и тысячей стонов в придачу  пал перед Видриерой, как делают это турки и мавры, взывая к Аллаху — и тут выясняется, что под плащом он был наг. Это привело Видриеру в неописуемый гнев, какой лишь богине под силу воспеть, для простого же смертного довольно будет сказать, что, покуда  взывал к Аллаху, Видриера воззвал к альгуасилу, и тут Вечному Содомиту пришел конец.

Вскоре из Сайяго в Толедо приехала одна распутница, которую даже видавшие виды сайягцы окрестили Бешеной Кобылкой. Помимо своего основного ремесла, она еще умела наводить порчу, морить крыс, готовить эликсир любви, по внутренностям покойников или по горсти земли угадывать будущее — короче, трудно даже сказать, что было ее основным ремеслом, а что только приработком. Весь Толедо перебывал у нее, не по одним, так по другим надобностям, и каждого она находила способ ублаготворить: кому открывала объятья, делая это с искусством тетуанских невольниц, кого натирала заговоренной бычьей кровью, чтобы стал он неуязвим для клинка, а некой девице трижды в течение одной недели восстанавливала невинность. Прежде, по словам девицы, чего только она ни перепробовала, а все как в анекдоте: «Слышь, а чё это на фугаске-то моей болтается?» — «Да то ж целка моя». — «А чё на ей штамп мясокомбинату?» Нынче же по сорок муравьеди брала за потерю того, чем, верно, отроду не обладала. Надо ли говорить, что если бы у герцога Алансонского дела шли так же, как у этой сайягской Бешеной Кобылки, мы бы давно взяли Антверпен.

И вот, прознав, что в Толедо живет человек, чье целомудрие может потягаться с ее распутством, Бешеная Кобылка во что бы то ни стало пожелала видеть этого Недотрогу. Видриере передали, что особа сия несколько лет прожила в Саламанке, и он явился к ней посмотреть, не знакомая ли. Та вскоре поняла, что в честном бою ей победы не видать.

— Бесноватый какой-то! — в сердцах вскричала она, когда не преуспела ни речами, полными кромешного бесстыдства, ни танцами — такими, что, по замечанию Видриеры, святому Иоанну Провозвестнику конец бы пришел, даже будь у него голов как у Лернейской Гидры.

— А вам, моя разлюбезная, чего хотелось услышать? — продолжал он. — «Пляши, пляши, а я за головами не постою?» Еще кого из нас двоих считать бесноватым? Это мне напоминает, как Пабло спрашивает у Рибейры: «Ну что, снизошла она к твоим просьбам и мольбам?» — «Увы, нет». — «А того верзилы, что третьего дня ей пел серенады?» — «Тоже нет». — «Ну и б…»

Улыбнулась паскудница, лицо прямо все расплылось. Но не шутке — как решил было Видриера, а тому, что в голову ей пришло: дать ему в толедском мембрильо приворотного зелья. Но увы! «На свете не существует ни трав, ни заговоров, ни слов, влияющих на свободу нашей воли, а потому все женщины, прибегающие к любовным напиткам и яствам, являются просто-напросто отравительницами» (Мигель де Сервантес «Лиценциат Видриера»).

В недобрый час съел Видриера этот мембрильо, ибо сейчас же стало ему сводить руки и ноги, как у больных родимчиком. Он провел, не приходя в сознание, несколько часов, по истечении которых стал как обалделый и, заикаясь, указал на того, кто его ему дал.

Альгуасил, услыхав о случившемся, немедленно отправился разыскивать злодейку. А та, видя, что дело плохо, скрылась в надежное место и никогда уже больше не появлялась.

Шесть месяцев пролежал Видриера в постели и за это время иссох и, как уже говорилось, стал не толще стеклянной трубочки, в каких продаются пряности. По всему было видно, что чувства у него расстроены, и хотя ему была оказана всяческая помощь, его вылечили только телесно, а не от повреждения разума: после выздоровления он остался все же сумасшедшим, воображая, что сделан из чистого стекла. «Стал из чистого стекла, потому что был чист как стеклышко», — твердил он.

Эдмондо и Алонсо

— Ну, будет уже смотреть-то.

— Нет, погоди, это интересно.

Первый, выражавший нетерпение, был молодой человек в темно-вишневом плаще на золотой пряжке, из-под которого виднелись коричневые бархатные штаны со шнуровкой, такой же полукафтан и светлые, из кордуана — особой кордовской выделки замши — ботфорты с прямоугольными носами; небольшая шляпа, украшенная длинным узким фазаньим пером, и воротник, наверное, в пять ярусов, не далее как вчера полученный от гофрировщицы, довершали этот роскошный наряд.

Второй кабальеро, проявивший, по его словам, интерес к происходящему, был одет, может быть, и не так дорого, но, пожалуй, с большим вкусом, что в сочетании с тонкими чертами лица и светлыми волосами (тогда как первый был смугл) обличало в нем уроженца севера. Впрочем, тончайшее брюссельское кружево его манжет и воротника вряд ли стоило дешевле пятидесяти португальских шкудос, и бедняком он отнюдь не выглядел.

Зрелище, в оценке которого они не сошлись, представляло собою не что иное как диспут, — или, верней, уже перебранку, в которую он перерос, — между сумасшедшим лиценциатом и вполне нормальным сакристаном из монастыря Непорочного Зачатия. Сакристан, по нуждам сестричества оказавшись на Сокодовере, теперь возвращался в святую обитель, сопровождаемый мальчишкой-носильщиком в непомерно больших ботинках и притом весьма плутоватым из себя.

Как раз в этот самый момент Видриера рассуждал о том, что если в монастыре Непорочного Зачатия время от времени монашки и будут зачинать, то исключительно от переизбытка благочестия.

— По сути это те же стигматы: они беременеют от одного имени святой обители.

— Что ты такое несешь, мошенник! — вскричал сакристан, всей душой радевший своим сестричкам во Христе.

— Чем вступать в споры с питомцем Саламанки, лучше бы ваше преподобие присматривал за своими вещами. Иначе этот юный бог воров, воплотившийся в носильщика, развоплотится быстрее, чем вашему преподобию…

Сакристан в испуге перевел взгляд на нанятого им мальчишку. Тот стоял с непроницаемым лицом, как если б Видриера говорил по-грузински, а не по-испански, что, конечно, не одно и то же.

Видриера же продолжал:

— На этом малом такие огромные башмаки, что между носком и пальцами может поместиться по мышонку — как бы ваш котяра не клюнул на них.

Сакристан схватился за кошель так, словно то был мяч, внезапно брошенный ему. Но видя, что и поклажа его на месте и кошелек цел, он решил не остаться в долгу.

— Кто судит по себе о других, тот усомнился в способности Творца к созданию разнообразных тварей и, следовательно, рискует навлечь на себя Божий гнев — что вам, сеньор лиценциат, если только вы не сеньор мошенник, кажется, удалось.

— Поосторожней на поворотах. Лучше судить по себе о других, чем по другим о себе, ибо это значит не пользоваться чужим мнением как своим, не выдавать чужие вкусы за свои и вообще не быть бараном в стаде. Иначе говоря, судить по себе о других не только возможно, но и должно. Косвенное указание на то же содержится и в речении святого Мигеля — клянусь его ногой! — которое высечено здесь, вкруг бассейна: «Сам не делай другим того, чего не желаешь, чтобы делали тебе». Да вот и знак в подтверждение моей правоты, Божий суд, можно сказать, совершился на наших глазах: где ваш малый?

Исчезновение носильщика с вещами, предназначавшимися для сестер из монастыря Непорочного Зачатия, произошло молниеносно, сакристан поначалу даже не понял, о чем речь.

— Караул! Горе! Приснодеву нечестивцы обмишурили! — завопил он, когда до него наконец дошло, что его ободрали как липку. — Да-да, — сокрушался он, — это же надо, такое кощунство! В лице нашей благочестивой конгрегации поруганию подверглась сама Матерь Божия. Владычица наша! Излей милость на кротких овечек своих и покарай злого волка, похитившего десять штук белья, шестнадцать пар теплых чулок, ночных срачиц дюжину и селемин лиорского порошка. Теперь все достанется хулителям Господа и их шлюхам.

— Уж это как пить дать, — отозвался Видриера.

— Что же мне делать? — проговорил убитым голосом сакристан — с которого пот лил так, что, стоял бы он на одной ноге, тогда его точно можно было бы принять за фонтан святого Мигеля. — Как же я взгляну в глаза матушке-игуменье?

— Лучше всего вашему преподобию пойти и объявить о краже через глашатая, — посоветовал Видриера.

— Да, пожалуй, это будет неплохо.

— Только смотрите, — крикнул ему вдогонку Видриера, — постарайтесь назвать точную сумму, в которую вам все эти чулочки обошлись, потому что если вы ошибетесь хоть на полушку, то в жизни не вернете своего добра, а в придачу еще лишитесь своего доброго имени.

— Не беспокойтесь, сумму эту я помню лучше, чем счет колокольного звона, а потому не ошибусь ни на йоту! — Это было последнее, что от него услышали.

— Теперь, любезный Алонсо, когда пьеса, сыгранная тебе на потеху, завершилась, быть может, двинем отсюда? Ей-Богу, по-моему, так нет большой радости в том, чтобы созерцать физиономию этой продувной бестии, этого Стекляшкина… — сказал кабальеро в темно-вишневом плаще, надетом поверх бархатного полукафтанья, своему спутнику, кабальеро в брюссельских кружевах.

— Ах, Эдмондо, ты положительно невозможен сегодня, — отвечал тот, кого назвали Алонсо. — Вокруг столько удивительного… И трогательного, и смешного, и жалкого.

— Поэт! Три золотых правила усвоил я в жизни. Никогда не давай себя растрогать: растроганный — это почти то же самое, что и тронутый, а таких девушки не любят. Затем никогда ни над кем не смейся: всегда найдется сеньор из полупочтенных с хорошим кистенем, который предложит тебе посмеяться вместе. И третье правило: никого не жалей. Жалость унизительна не только для тех, кого жалеют, — того, кто жалеет, она делает сострадательным болваном, которым разные ловчилы, вроде этого Диогена из пробирки, крутят и вертят как хотят.

— Так ты полагаешь, что Видриера…

— С обновою тебя! Ну, конечно. Он такой же сумасшедший, как и мы с тобой, лиценциатство приобрел на плавучих досках, а вообще историю его жизни прочесть по его спине легче, чем по ладони. Отец как-то при мне сказал об этом матушке.

— Ну, коррехидору Толедо это должно быть известно лучше других.

— И я так думаю, — самодовольно согласился кабальеро, о котором отныне мы знаем не только, что звать его Эдмондо, но и что он — Эдмондо де Кеведо-и-Вильегас, сын коррехидора Толедо, прославившегося, впрочем, и на других поприщах, в частности своими любовными похождениями. — Не сомневаюсь, что плут был в сговоре с мальчишкой, то-то он этому мудаку-причетнику всю холку перышками утыкал. Но, как говорит батюшка, петух не пойман — суп не сварен.

— Что ж, быть может, так оно и есть: петух не пойман — суп не сварен, — задумчиво сказал Алонсо де Лостадос, ибо такое имя носил второй из юношей. — А танец с бандерильями… да, это было похоже.

— Ну, пойдем уже, Матка Бозка Ченстоховска! — Эдмондо любил щегольнуть иностранным словцом. По-арабски ругаться — это было cool. Третьего же дня по пути из Компостеллы на постоялом дворе Севильянца заночевала большая группа польских паломников, с которыми Эдмондо сошелся весьма коротко. — Право, здесь не на что больше глазеть, дружище.

Дальше они шли погруженные в собственные мысли, время от времени раскланиваясь со встречными — при этом, как повелось с недавних пор среди молодых людей, держа левую руку на рукояти шпаги, а не грациозно взмахивая ею — тем выше, чем глубже был поклон; движение правой руки, однако, оставалось прежним: и размашистым и замысловатым разом — это называлось «подписью Веласкеса». Рукоятки шпаг были украшены: у Эдмондо — «ликом солнца» (с волнистыми лучами), у Алонсо — «совою Минервы».

Эдмондо покусывал ус и мрачнел, в черных глазах его вспыхивал огонь.

— Сеньора Ла Страда, — машинально отметил Алонсо, когда мимо них проплыл ручной возок.

— А ну ее…

— Эдмондо, да что с тобой сегодня?

— Со мною? Ничего…

Но Алонсо с сомнением покачал головой:

— Аль сети порвались, аль ястребы не злы и с лету птицу не снимают? — Эдмондо ничего не отвечал. — Да уж не болен ли ты?

— Я болен… болен… — и вдруг Эдмондо обратил к встревоженному другу лицо, исполненное какого-то мрачного и в то же время неземного восторга:

— Я влю-бле-е-н! — пропел он во всю Ивановскую, мгновенно на него оборотившуюся своими лицами: разносчиков свежей рыбы и таких же, как он сам, в багрец и золото одетых кабальерос; торговок разных цветов, знающих на память Бодлера, и хитрованцев-цирюльников, спешащих с кровососной банкой и медным щербатым тазиком к иному опекуну веселой сиротки; обладательниц высоких гребней под легкими как сон мантильями и их наперсниц — ведьминского вида старух с целою свитою сыщиков в студенческих сутанах; напротив, студентов, вырядившихся в бумазейные кружева, дабы морочить головы молоденьким служанкам, за которых они принимали профессионалок, чья девственность регулярно воскресала как птица Феникс — к тому же много чаще, чем раз в пятьсот лет, и пирожников, кладущих в начинку жеребятину, мышатину, а то и мясо висельников, чему есть множество доказательств; мышиных жеребчиков из лакейской и погонщиков мулов, этой шоферни шестнадцатого века, коих первые трепетали всеми своими ресничками; и, наконец, корчете, за малое жалованье подвергающих опасности свое здоровье и жизнь, равно как и тех, от кого эти опасности исходили: воров, пикаро и прочих полупочтенных личностей, без которых город — не город, село — не село, дедушке Ленину ногу свело.

— Влю-бле-е-н! — неслось по всей улице, так что только не хватало сорвать аплодисменты зрителей (вышепоименованных).

— И кто же она, твоя святая?

— Я имени ее не знаю.

— Ну, это не преграда для сына коррехидора.

— Для сыновей коррехидоров вообще нет преград! — с горячностью вскричал Эдмондо, положив руку на эфес шпаги — и раскланиваясь в очередной раз с каким-то прохожим. — Ему так идет синий цвет, как моему носу кольцо, — шепнул он Алонсо; на прохожем был синий плащ, усеянный золотыми звездами.

— Готов поклясться, он носит в ножнах волшебную палочку, — со смехом отвечал Алонсо. — Но кто же твоя святая, ты не сказал?

— Даю тебе слово, этой же ночью она перестанет ею быть.

— Ты собираешься проколоть свою даму, не спев ей ни одной серенады, не узнав, как ее зовут — и утверждаешь при этом, что влюблен?

— Ты ведь знаешь, я не певец серенад…

— Ну, не скажи. Кто сейчас всю улицу заставил на себя оборотиться… — но, почувствовав, что взял не в тон, Алонсо смолк.

— Да, не певец, — продолжал тот, — а платить музыкантам — у меня уже воротников не осталось: три песни под окном Кибелы мне стоили моего любимого кремового воротника с зеркальным плоением. Брыжи, которые так изумительно смотрелись на черном, матушкин подарок, пошли на несколько романсеро для Нины. Нет уж, уволь, я поступлю, как поступил отец с вдовою командора Да Гранха…

— Той самою красавицей, что умерла лет пятнадцать назад?

— Да, той самою, — и Эдмондо что-то стал шептать своему другу, который по ходу рассказа то краснел, то бледнел и наконец, после слов «недаром батюшка слывет мастером ближнего боя», воскликнул:

— Ты говоришь, как мавр!

Эдмондо, действительно временами смахивавший на мавра, обнажил в усмешке широкие белые зубы — из таких очень ценятся четки:

— Вы, северяне, мните о себе невесть что, а у самих чулки кончаются там, где начинаются ботфорты.

Удар пришелся по больному месту, Алонсо ничего не ответил.

Они миновали Гулянье Святого Августина — тенистый бульвар на берегу Тахо, ныне уже не существующий, попутно кинули взгляд на «Механику» Хуанелло, зашли по настоянию Эдмондо в Часовню Богоматери — поставить свечку. Долго Эдмондо молился, прося Пречистую Деву помочь ему овладеть красавицею без оркестра, после чего друзья прямиком направились к Таможенным воротам, где на короткой кривой улочке, именуемой Яковлевой Ногой, располагалась гостиница Севильянца — Эдмондо еще угощал там польского каноника. То, что для испанского аристократа мелкая монета, для поляка целое состояние — почти как для индейца.

В тот вечер они выпили со святым отцом не один асумбре валенсийского. Каноник рассказывал о далекой северной стране, где зимою лежит столько снега, что в карете не проедешь: лошадей запрягают в sanie — широкую дощатую повозку — и, накрывшись медвежьей шкурой, несутся как под парусами.

И каноник продолжал:

— Это страна, где мужчины в доблести не знают себе равных. Сколько раз польское рыцарство громило своих мавров — московитов, победоносно вступая в их столицу. А на каждой даме почиет благодать Приснодевы — так-то, сударь мой. Поэтому в служении своей даме кавалер обретает милость Той, Которую мы, polaci, почитаем превыше всего на земле, на небе и среди звезд.

— И что же, ваши дамы все так прекрасны?

— Матка Бозка Ченстоховска! — восклицал каноник, молитвенно складывая руки.

Воздал он хвалу и испанкам, «чья горделивая краса свидетельствует, что Królowa Niebieska отнюдь не оставила Испанию своим сладчайшим попечением».

— А то вы бы видели, сеньор кабальеро, немок. Это же срам сказать: переодетые мужчины — и ходят так, и говорят так. Вот оно, Лютерово-то бесовство. А на испанок посмотришь — сразу видишь: здесь Божья Матерь почитаема. Не правда ли? — И он проводил взглядом девицу, которая проследовала из кухни в комнату хозяина.

Эдмондо молчал, он потерял дар речи. Юная особа, промелькнувшая, казалось, только затем, чтобы слова каноника облечь плотью земных истин, сразила его насмерть. Так явленное нам чудо во плоти призвано укрепить человека на стезях возвышенной духовности. Эдмондо умер, чтобы воскреснуть для новой жизни — в любви, что наполнила до краев все его существо. Он вмещал в себе море любви, и даже океан, и даже вселенную со звездами — так сильно в одну минуту сделался влюблен.

В ожидании повторного виденья он пропустил еще множество стаканчиков благословенного напитка. Не отставал от него и каноник, который ничего больше не говорил, лишь время от времени повторял: «Матка… Бозка… Крулева Польска…» — глядя перед собою незрячими глазами. Эдмондо, наоборот, что-то вдруг кричал, грозил хозяину коррехидором, если тот не покажет ему восьмое чудо света, правда, не уточняя, какое именно. Видно, на донышке сознания он еще хранил последние остатки благоразумия, а оно увещевало: дескать, не надо, в нынешнем виде лучше затаиться, если только не хочешь все дело испортить. Если уж терпеть совсем невмоготу — поблажи (и он блажил), но не выдавай, не называй имен…

А после видение повторилось. И вновь он увидел юбку и корсаж зеленого сукна, корсаж низкий, а рубашка выпущена высоко, с отложным воротом и вырезом, за которым начинался алебастр кожи. Волосы чистотой и гладкостью могли поспорить с венецианским атласом — если б только из двух спорящих один не был подлец, другой дурак. А пояском был францисканский шнурок, а обута была вместо туфель в красные башмачки с двойной подметкою, чулок видно не было, но сбоку удавалось заметить, что они красные… Видел Эдмондо, однако, это все уже ненаяву.

С гитаро́ю под полою

То, что Эдмондо сказал Алонсо, было правдой, но не всей правдой. Иначе говоря, он солгал лишь отчасти, жалуясь, что прославление св. Нины и св. Кибелы ему стоило пары воротников, кремового плоеного и матушкиного подарка, белоснежного, как польское поле. Так, да не так. Оба воротника, то есть оба оркестра, в которые они были превращены (ибо не только воду можно превращать в вино, а золото — во все, что угодно; оказывается, и воротники можно превращать в оркестры), так вот, оба воротника всю следующую ночь играли под окнами «Севильянца» ради св. Констанции. К слову сказать, еще одна маленькая ложь. Эдмондо утверждает: «я имени ее не знаю», а сам разузнал его. За пирожок с повидлом эту тайну открыла ему косая Аргуэльо, астурийка, работавшая у Севильянца судомойкой.

— Ваша милость, — говорила она с набитым ртом, неаппетитно (что и понятно, ведь Эдмондо потерял аппетит) обдавая его брызгами слюны вперемешку с крошками, — втрескался в Констансику по прозвищу Гуля Красные Башмачки, дочку хозяина. Эта Гуля Красные Башмачки набожная, как падре в нашей деревне. Пока десять раз Ave Maria не чирикнет, ложку ко рту не поднесет.

— Я перед каждым поцелуем с этой Гулей по сто раз буду читать Ave Maria, клянусь!

— И не мечтайте, сеньор кабальеро, наша Гуля Красные Башмачки целомудренна, как бревно. Кто поведет ее под венец, тому она и даст себя проколоть. А за серенаду да за пирожок — для этого существуем мы, хуанитки… ха-ха-ха! ха-ха-ха! — И она расхохоталась ему в лицо, так что весь пирожок возвратился тому, кто за него заплатил — правда, в отличие от Поликратова перстня, не успев побывать у Аргуэльо в брюхе.

— Рожа! — крикнул Эдмондо, отпрянув, а девка со смехом убежала в подворотню. — Чтоб тебе сучьим выменем… обметало!

Оркестры в составе двух ребек, флейты, баса и campanelli, или ма́стерское сопровождение на вигуэле вашего собственного пения, или стихи: от рождественских вильянсико, раскупавшихся нищими и монашками по восемь реалов за штуку, до пожеланий типа «чтоб тебе сучьим выменем…», но в «сонэтной форме», как выражались их авторы, — с зеркальною репризой и кодой в духе «Проповеди Сатаны» — на этот товар тоже всегда был покупатель, чтоб не сказать хвататель — ну и, конечно же, сонеты, сонеты, сонеты: о волосах, о глазах, о губах — все это предлагали Эдмондо сеньоры, расположившиеся живописным лагерем в одной из боковых аллей Королевского Огорода. Прогуливавшийся по ней видел то музыканта, усердно натиравшего канифолью свой смычок, то собрата Лопе де Веги, яростно грызущего гусиное перо в поисках рифмы. Да будет известно, что именно в Королевском Огороде начинали свое поприще Висенте Эспинель, Маркос де Обрегон, Педро Линьян де Риаса, поздней здесь же впервые прозвучат малагуэньи Исаака Альбениса и альборады Мануэля де Фальи, здесь, прислонясь к тенистому вязу, окруженный толпою поклонниц, исполнял свои «Цыганские напевы» Сарасате, приходил сюда и юный Касальс со своей Виолончелью, а над зеркальной гладью пруда, не ведая своего отраженья, пела слепая нимфа Парадис тихую сицилиану, и тогда лебедь, заслушавшись, забывал любоваться своим отраженьем. Сам великий Сервантес в молодости зарабатывал себе на сухое варенье с водкой писаньем стихов в Королевском Огороде. Говорят, раз кто-то начал с ним торговаться, изъявляя при этом готовность купить стихи без метафор. Тогда Сервантес спросил: «Случалось ли вашей милости наср…ть, не насц…в?»

И вот Эдмондо ступил на эту аллею муз, чьи любимцы, мгновенно признав в нем клиента, принялись водить вокруг него свои мусические хороводы. Какой-то человек в надвинутой на глаза шляпе, прикрывшись полою черного плаща и тем самым обретя все признаки наемного убийцы, шептал:

— Она предпочла тебе другого — жалкого, ничтожного. Мы поможем тебе! С нашей помощью ты облегчишь душу словами таких проклятий, от которых даже стены ее жилища содрогнутся.

Некто, весьма бравого вида молодчик, опустился на одно колено, приложил к груди руку со шляпой и, воздев к небесам другую, сжимавшую трубкою свернутый лист, вскричал:

— Имею опыт общения со святой Эльвирой, святой Анной, святой Церлиной…

— Это все святые Дон Жуана, не так ли, ваша милость? — весело подмигнул Эдмондо маленький щекастый плешивец, с двойным подбородком, в красной кофте без рукавов, в коричневых штанах и толстых белых чулках, похожий скорей на содержателя постоялого двора где-нибудь по ту сторону Пиренеев, нежели на жреца Аэды. — Позвольте представиться вашей милости: импресарио Бараббас. Оркестры любви. Инеса Галанте, по прозванию Гвадалахарский Соловей — трель, не имеющая равных себе в рощах Купидона. Хосе Гранадос — сегедильи, рожденные прихотью гения, на любой мотив. Знаменитое трио из Сиракуз «Трое страстных» — сицилийцы в Испании: Чезаре Беллиа, Симонелло да Мессина и Джузеппе Скампья…

Тут импресарио Бараббаса прервал невзрачный человечек, прохаживавшийся взад и вперед и повторявший: «Прокляну тещу… прокляну тещу…» — монотонно, ни на кого не глядя, как продают краденое на Сокодовере.

Импресарио Бараббас только презрительно сплюнул и продолжал с еще большим воодушевлением:

— Все это и еще многое-многое другое может предложить вашей милости антреприза «Бараббас». Успех гарантирован многолетним опытом работы. Мы работаем со всеми без исключения святыми. Как звать вашу святую, мой благородный идальго?

— Констанция.

— Констанция? Ну вот видите! Зачем же вашей милости беспокоиться, предоставьте это импресарио Бараббасу и считайте, что святая Констанция уже замолвила за вас словечко своей крестнице. Знаете, что больше всего любит святая Констанция? Она любит хорошие оркестры. Пение, чтобы на два голоса — мужской и женский… это ее просто с ума сводит.

— А сколько это будет стоить? — спросил Эдмондо, окончательно увязая в меду речей.

— Вам — ни бланки. Ведь, как я понимаю, ваша милость и так порядком поиздержались. — Эдмондо засопел — тем ровным сопением, которое красноречивей любых слов. — За все, — продолжал импресарио Бараббас, — буду платить я. Я импресарио, я плачу музыкантам. А вы мне за это, сеньор кабальеро, подарите что-нибудь на память, что-нибудь достойное вашей высокородной милости, скажем, красивое кружево, брошь. Да мало ли что. Это может быть хорошенький воротничок-с… — импресарио помолчал, подождал. Но молчал и Эдмондо. И тогда импресарио продолжил: — У вас Констанция… Это, конечно, усложняет… Констанция любит, когда всего по двое… неразлучные парочки. Она ведь гений верности. Парочка воротников — и мы были бы с вашей милостью в расчете. Бьюсь об заклад, эти брыжи не белее той шейки, которую вы можете обрести взамен их.

— У меня есть еще один, — хрипло сказал Эдмондо, как никогда походивший в этот момент на мавра: ноздри раздувались, глаза заволокло мечтою. — У меня есть один… зеркального плоения… отличный… А вы уверены, что угодите святой Констанции, и она распорядится насчет меня?

Импресарио не ответил, лишь взор его говорил: ну, обижаешь.

К вечеру Эдмондо снова был у Таможенных ворот, гордо выступая во главе двух оркестров, словно готовилось исполнение Восьмой Малера. Ночные процессии музыкантов не были в Толедо диковинкой. Каждый вечер люди с инструментами, украшенные лентами, что контрастировало с выражением трудового уныния на их лицах, направлялись по такому-то адресу, чтобы в честь такой-то святой исполнить небольшую музыкальную программу. Когда порой встречались две музыкантские команды, они не обменивались каким-нибудь профессиональным приветствием — чем отличались от двух пароходов на торжественной реке; ибо скорей уж были как две женщины, что исподволь бросают одна на другую косые взгляды (но если и ревнуя к успеху, заработку, платью, молодости друг дружки, то только на поверхности, в глубине же, ближе ко дну, сознавая свой общий позор).

Впрочем, и те, кто затевал такие процессии, сами кабальерос, тоже не перемигивались при встрече, взаимной отчужденностью напоминая толпу женихов при уплотненном графике брачных церемоний. Зато уж любопытные, следовавшие за музыкантами гурьбой, не чинились: орали, шутили, при этом доставалось на орехи и влюбленному, и святой, и кому только хочешь. Многие, желая потанцевать, пристраивались к тому оркестру, который, по их мнению, был лучше или направлялся в лучшее место. Так перед «Севильянцем» вскоре собралась порядочная толпа. К ней присоединились еще погонщики мулов, стоявшие частью здесь же в «Севильянце», частью в соседних гостиницах. Танцевало восемь или десять пар, в том числе несколько служанок и среди них Аргуэльо. Между зрителей можно было разглядеть немало «прикрытых» мужчин, явившихся сюда не ради танцев, а ради Констанции, но она, к их огорчению, не вышла.

Эдмондо последнее только обрадовало: он не желал, чтобы Констансика (как он уже мысленно ее называл) мозолила глаза всем и каждому — в особенности это относилось к «прикрытым» зрителям, которые встревоженно переговаривались: а что же Констанция? Что ее не видно?

пропел один из них, а другой вступил:

И затем третий:

Это пелось на мотив известного трехголосного канона Орландо Лассо («Во имя Отца и Сына и Святаго Духа»), так что слов нельзя было разобрать начиная уже со второй строфы. Тем не менее Эдмондо пришел в бешенство:

— Ну вот, тоже мне еще одно трио страстных! У меня нет денег вам платить. Так что потише, пока не кончилось это для вас солнечным ударом, даром что час ночной, — и он показал на украшение рукояти своей шпаги: лик солнца с волнистыми лучами. Ответа на столь вызывающие речи, однако, не последовало, недаром говорится: «прикрытые» — что мертвецы.

Погонщики мулов и служанки, а также все остальные засмеялись, и только Аргуэльо крикнула:

— Ничего, Гуля Красные Башмачки и не таким нос натягивала. Легче верблюду проколоть ушко, чем…

— Бляха в ухо — вот как рассчитаю тебя! — Это раздался голос хозяина, распахнувшего ставни в окне второго этажа. — Простите, ваша милость, астурийку, — и все снова засмеялись. Эдмондо, полагавшийся более на хозяина, чем на косую служанку, отвесил поклон — самодовольный и низкий — тенору. На языке официальных бумаг это называлось «препоручил ему свои уста».

Тенор запел, да как сладостно. Но при этом был сложения слишком тенорового, чтобы выступать в роли Тристана. Поначалу то была величественная сарабанда на мавританский лад, как ее танцевали еще иудеи; но неожиданно все сменилось искрометным «Все скачут на конях» («Все скачут на конях, а Сан-Мигель на одной ножке всех обскакал» — лишь с другими словами) — и пошла такая хота, только гляди, чтоб ноги не отдавили.

И пошла хота:

Не успели танцоры отдышаться, как затрещали кастаньеты, музыканты заиграли щипками — началась чакона, причем Аргуэльо, в какой-то момент оказавшаяся без своего партнера-водовоза — он отошел за угол отлить — продолжала танцевать одна. Так лошадь, в разгар атаки потеряв всадника, продолжает скакать вместе с эскадроном дальше на вражеский редут — зрелище и жестокое и жалкое разом. Каждый четный повтор колена танцующие отмечали хлопком в ладоши над головой и восклицаньем: «Лишь в чаконе вся сполна прелесть жизни нам дана».

И все хором:

Хосе Гранадоса сменила Инеса Галанте, она же Гвадалахарский Соловей, продолжившая то же, но на мотив «прискорбья»:

И все, с прихлопом:

Сам Эдмондо нашел, что и чакона и «прискорбье» хороши. (А что «до ночных ристалищ он кому-то там не товарищ», так, значит, было от чего устать, Матка Бозка Ченстоховска!) Всегда «нравится» то, за что деньги заплачены. Отсюда и «публика дура», отсюда и восторги, даже если в пору свистать и забрасывать артистов гнилыми яблоками. В этом смысле погорелых театров не существует. Быть может, существовали раньше, когда билеты были дешевле или зрители, наоборот, богаче, но не в описываемое время. Зато Эдмондо прекрасно видел, что эти платные ходатаи за него перед святой Констанцией свято блюдут интересы своего манданта. Аргуэльо, например, танцевавшая соло (водовоз так и не появился), влезла с такой чаконой:

На это тенор сказал басом:

— Молчи, трубадурша иудина, а то по морде схватишь.

Но уже в одном углу разводили похабень:

В другом отвечали:

И вдруг голос неистребимого , этого Вечного Содомита толпы, каждой бочке затычки:

В общем концерт разрастался в праздник с массовым пением и, ставшим оглушительным, треском кастаньет. Юбки резким взмахом преображали исподнее в наружное, подобно мулете, задавая ложное направление рогам, синхронно разившим пустоту. Среди собравшихся нашлось пар десять, умевших танцевать, и умением своим они блеснули, топча в вихре «мавританок», «прискорбий», «малагуэний», «фламенко» смысловое зерно концерта: прославление святой Констанции.

Дух захватывает, когда ты солист: каждым движением своим ты передвигаешь, словно предметы на расстоянии, горящие взгляды, прикованные к тебе; но и растворять в общем танце жемчужину своего я — тоже блаженство. Исполнение чужой воли по-своему сладостно. А навязыванье собственной — по-своему.

Потом танцующие разделились на два хора, мужской и женский. На каждую строфу мужчин женщины отвечали антистрофой:

И откуда ни возьмись на середину выступило сразу четверо андалузцев, чей локальный патриотизм взыграл от слов односельчанки их, Ирис. Свои навахи со словом «честь», насеченным арабской вязью, они сложили на земле стальной сверкающей звездою, а сами под крики «асса-асса-ассасин!» такую сплясали лезгинку, как могут лишь те, кто тысячелетие прожил бок о бок с неверными, перенимая все: и танцы, и одежду — они были одеты в длинные белые черкески на коричневых, с тонким серебряным галуном по воротнику, бешметах, на ногах были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатки, обтягивавшие ступни, на головах папахи с чалмами.

— Эй, вы, — кричали им из толпы, — не очень-то заноситесь, вы в Толедо!

Но среди присутствующих сыскались еще андалузцы.

— Это кто тут пасть раскрыл, рыбья кровь?

— Да твой дед по пять раз на дню задницей в небо смотрел, лакированная ты обезьяна!

— Сам ты иудей, наваха тебе в пах!

— А тебе в задницу, содомит гнойный… ха-ха-ха! Ваш брат это любит…

Ссора уже грозила перейти в побоище, и если испанцы превосходили числом, то андалузцы — умением.

Но самый великий миротворец — музыка. При звуках хабанеры, исполняемой Хосе Гранадосом и Инесой Галанте в терцию — в сладчайшую терцию, которую Э. Т. А. Гофман еще называл своей нежной сестрою — враги позабыли о вражде. Они подпевали: «любовь, любовь» — мечтательно держа набок головы.

Хосе Гранадос и Инеса Галанте (в терцию):

Недавние враги. Испанцы: «Любовь, любовь…» Андалузцы: «Любофф, любофф…» Хосе Гранадос и Инеса Галанте (в терцию):

— В «тетуанского пленника»! — закричал голос.

— Да! В «тетуанского пленника»!

Все захотели играть в эту игру. Разделились на мужскую и женскую компании, кинули жребий кому водить, а потом уже водили попеременно: то мужчины были маврами и ловили женщин, то наоборот. И, признаться, не только вид голубки, трепещущей в когтях хищника, волновал — вид мужчины, настигаемого несколькими фуриями, тоже задевал какие-то струны — по-своему. Затем пленника или пленницу, чье притворное сопротивление казалось отчаянным, доставляли в Тетуан, на невольничий рынок, и начиналось самое интересное — его продажа.

Надо было видеть, как гостиничная судомойка, изображая турка перед толпой других таких же «турок», расхваливала свой «товар», чем, какими именно достоинствами пыталась соблазнить «покупательниц» — что со своей стороны находят в невольнике всевозможные изъяны и требуют, чтобы он показал им то одно, то другое, то третье.

Когда женщины торговали мужчин, получалось вообще задорней. У мужчин-покупателей все происходило по учебнику: «зад — зуд», женщины же подчас обнаруживали такие своеобразные вкусы, возможность которых до сего момента трудно было предположить в природе.

— Пусть на корточки присядет, вот так шею вытянет… да морду-то, морду пусть задерет — будто как кобель на луну воет… А теперь рот разевай и языком до носа тяни… Понимаете, бабоньки, достал чтоб до кончика носа надо, сможет — любую цену даю, не сможет — даром не нужо́н.

Выступающим же в роли невольников/невольниц надлежало при этом исполнять «Молитву тетуанского пленника» — столь проникновенно, сколь это позволяли их способности. И уж тут мужчины давали женщинам сто очков форы. Какой-нибудь драч с двадцатилетним стажем, пытающийся придать своей зверской роже просветленное выражение, а голосу — трепетные нотки… вот зрелище, как говорится, не для слабонервных.

У Таможенных ворот между тем сменилась третья стража: несколько корчете привычною скороговоркой оттарабанили «Бенедикции Доброго Мартина воинству» — каковое воинство, еще не вполне пробудившись, потягивалось с мучительным стоном (а поднявшие их уже спешили сами завалиться на освободившиеся места, кляня скорый рассвет). И в это самое время раздался голос хозяина «Севильянца» — который был, впрочем, родом из Гандуля:

— Прекрасные сеньоры, блистательные сеньоры — да хранит вас Пресвятая Заступница наша, денно и нощно обороняющая души христианские от козней дьявольских, — и в ответ последовало всеобщее «аминь» как «блистательных сеньоров», так и «прекрасных сеньор».

Речь хозяин держал из окна своей комнаты, увенчанный ночным колпаком — словно намекая на то, что в отличие от остальных он уже дома, в чем видит известные для себя преимущества.

Выдержав паузу, он продолжал:

— Солнце так не радовалось своему сотворению и не сияло от счастья на небесном своде, как просияла душа моя оттого, что вашим милостям было угодно прославить святую Констанцию здесь, вблизи этого бедного вертепа. Теперь же душа моя насытилась радостью и жаждет покоя — не меньше, чем его жаждут ваши ноги, бесперебойно молотившие по мостовой во славу Творца и Его присных и среди них той, чья крестница уже полночи как не может сомкнуть глаз у меня за стеной…

— Врет-то, — сказала Аргуэльо стоявшей рядом с ней другой служанке. — Гуля Красные Башмачки давно храпит, как Елеонская труба.

Та согласилась:

— Конечно. У нее что ни ночь, то почитанье святой Констанции. И чего они в ней находят?

— Сама знаешь чего, — сказала Аргуэльо.

Обе вздохнули.

— …А потому не лучше ли сейчас было бы воздать почести собственной кровати и собственной подушке. Когда ноги гудят громче, чем басы, и своим напевом заглушают пенье скрипок, истинный кабальеро говорит себе: «Баста, я нуждаюсь в сне. В подкрепляющем сне». Закрылись глаза, упала на грудь голова, руки повисли без сил. «Спать… спать… спать…» — твердят ваши члены. Ваши ресницы спутались, свинцом налились ваши ноги, ваши веки. Как вы завидуете тем, кто уже в своей постели, скорее… скорее последовать их примеру. Спите, испанцы… — хозяин выдержал паузу, повторив шепотом: — Испанцы… спите… — и закрыл ставни.

Музыканты разрывали себе челюсти зевотой, остальных поздний час и слова хозяина тоже вдруг сморили. И еще недавно полная огня, толпа сразу же разбрелась — кто куда. Улица Яковлевой Ноги вмиг опустела. Эдмондо сделал вид, что уходит вместе со всеми.

— Вы довольны? — спросил его импресарио Бараббас.

— Я-то что, святая Констанция — это главное, — отвечал Эдмондо. На это импресарио с улыбкой растворился во мраке ночи.

Эдмондо подождал не слишком долго, но и не слишком коротко. Он увидел, как на небосклоне зажглась утренняя звезда — и испугался: Люцифер подсматривает. Быстро преклонив колено перед статуей Пресвятой Девы в нише стены, за которою прятался, Эдмондо мелко, одною кистью руки перекрестился и поцеловал крестик. Сердце билось, как одержимый — о прутья клетки, глаза часто мигали, дыхание сделалось коротким и тяжелым. От любовных предвкушений сводило тело. В ушах голос Бараббаса повторял и повторял (говоря о воротнике): «Полагаю, он не белее той шейки, которую вы обретете взамен».

Страсть охватила Эдмондо.

Не в силах более ее сдерживать, он кинулся к «Севильянцу» и, помня, где, за каким окном (соседнее с хозяйским) волшебная шейка, запел — фальшиво, хрипло, пальцами стараясь подражать звуку кастаньет:

— Не Костоеда, а Сердцееда — сам жалкий астуриец.

Эдмондо увидал Аргуэльо — прямо перед собою.

— Убью, прочь!

— Да не получишь ты от нее ничего. Пойдем лучше с горя ко мне, я — резвушка.

— Потаскушка ты, а не резвушка! — вскричал Эдмондо и в ярости такой сделал Аргуэльо типель-тапель, что баба с воем убежала в подворотню.

О сыновьях, чтущих своих матерей

Эдмондо ничего не сказал Алонсо про концерт в честь святой Констанции, а потерю обоих воротников свалил, как мы видели, на святых Кибелу и Нину. С тем бо́льшим основанием Алонсо мог считать его затею «достойной мавра». «Нет, Пресвятая Дева не одобрит своевольства в таких делах, хоть ты тысячу раз скажи „Аве Мария“. Разве что… — он поморщился и вздохнул, — закроет на это глаза». С такою мыслью Алонсо смотрел вслед другу (а тот исчез аки тать в нощи — раз не вышло иначе, приходилось овладевать сокровищем своей души при помощи отмычки).

В ожидании известий о том, как повела себя Пресвятая Дева, Алонсо окликнул Севильянца, стукнув по столу кулаком:

— Acconcia, patron… passa acá, manigoldo, venda la macarella, li pollastri e li maccaroni! — даром, что лучше был бы понят по-испански. Но Алонсо боготворил христианнейший язык своих предков и старался не осквернять его низкою темой. Равно как и низким собеседником — к каковым причислял всех трактирщиков от Бильбао до Малаги, держа их за отъявленных мошенников. Видать, тщетно внушал дон Хосе из Саламанки своему юному воспитаннику, что строка «Казалось, к ней не приставала грязь» относится не к св. Инезилье, а к испанской речи, которую св. Инезилья олицетворяет в поэме, носящей ее имя.

— Сеньор итальянец? — спросил хозяин, ставя на стол кушанье, так аппетитно дымившееся, словно Алонсо был самим сатаною, Севильянец же — одним из кулинаров с Плаца Майор.

Алонсо не ответил. Тогда хозяин повторил свой вопрос:

— Italiano?

— No, Ingles. Y tú?

Севильянец в ужасе отпрянул и уже никаких вопросов больше не задавал.

Алонсо в задумчивости проглотил кусок.

Что такое Испания? Небо без птиц. Землетрясение облаков, что белыми руинами по синей спине валились в тартарары ненавистного моря. Сьерра, запылившая линию горизонта. Мумия виноградного сока на стенках немытого — нечем — с прошлого года стакана.

Это если пойти с физической карты. А если с козырной? Каменная нитка, вывязанная божественной спицей в «дворцов и соборов узор кружевной» — и масло мадридских холстов, еще свежайшее, хоть вешай под каждым «лизать воспрещается». А еще Испания — это черный бархат советской ночи да натуральный минор, нисходящий в подземелье, где на стенах пляшут отсветы пламени и с каждым шагом все звонче удары молота, кующего тевтонский Нотунг.^[3]

Но любую карту бил, конечно, святой подвиг Инесы де Вильян — Кирилла и Мефодия нашей письменности. Когда б не страх впасть в ересь, Алонсо почитал бы Инезилью наравне с «Тою, Которой нет без Младенца». Недаром дон Хосе любил повторять: «Поэзия — вторая религия».

Отпрыск исконной испанской знати, Алонсо рос в полуразрушенном горном гнезде — родовом замке Лостадос — не помня отца и обожая мать. Мария Антония Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос даже называла его в шутку «Un petit Œdipe». После смерти супруга она откидывала траурную вуаль с лица только за трапезой. Эта сероглазая грандесса, по обычаю кантабриек, втыкавшая гребень продольно — «гребешком» — соединялась в представлении сына с образом прекрасной женщины-книжницы, которой Испания обязана была своим языком (разве не так же точно и он своим был обязан матушке). В парадной зале, а лучше сказать, в том, что от нее осталось, на самом видном месте висел портрет Альфонса Мудрого. Король-поэт воскурял фимиам мраморному изображению Инезильи де Вильян — той, которой нет без испанской письменности (выражаясь богословским языком, тогда как здравомыслящий человек сказал бы наоборот: «без которой нет испанской письменности», «без Которой нет Младенца»). Св. Инезилья прижимает к груди два свитка, на одном написано «Грамматика для Кастилии», на другом — «Poema del Cid».

— Какое счастье, — говорил маленький Алонсо, — что у меня нет ни братьев, ни сестер. Иначе бы они забрали вашу красоту и никогда в этом мраморном изваянии (св. Инезильи) не узрел бы я ваших черт, матушка. А так ваша любовь — которую я должен был бы делить со всем многочисленным нашим семейством, не подавись батюшка в тот роковой день костью, — принадлежит мне одному. Но не горюйте, матушка, не в ущерб ответной любви, в которой я один превосхожу и десять тысяч братьев.

— Un petit Œdipe, — говорила дона Мария Антония.

Это она научила Алонсо, уроженца исконно-христианских гор, презирать «мавританский низ» и ненавидеть море: там, на торгашеском побережье — запах рыбы; там в полдень горела чешуя и «смуглая лоснилась плоть»; там в душно-губчатых, упившихся влагою сумерках по-прежнему тревожно поблескивали красновато-мавританские белки. Недостаток величавого благородства там принимают за живость ума, в котором отказывают жителям гор. Там «астуриец» — синоним дурака. Их юмор, вульгарный, как их женщины, не то что оскорблял добропорядочность (Алонсо знал: добропорядочность этого чуточку и сама хочет — в небольших дозах ей это даже на руку), но ведь свиньи, «marrános» — они же роют корни испанской рыцарской поэзии! О матушка…

И вспомнилась Алонсо смоковница, в чьей скудной тени так любил он слушать рассказы колченогого Маврицио:

— …И тогда лег на землю Наваррский Кавалер, а хвостатый карлик и говорит: «Рану вашу может исцелить только волшебница Миракль…» — А ручей, столь бурный в иное время года, едва слезился на солнце, лучи которого нещадно пекли. — Вот такие пироги, — заканчивал Маурисио очередную свою историю.

А потом в его жизнь вошел дон Хосе из Саламанки: седой, высокий, в сутане — прекрасно, впрочем, владевший не только стилом, но и рапирой. Дважды менял он цвет одежды с черного на петушиный. Сражаясь под Арлем не столько с Карлом Анжуйским, сколько с собственными демонами, он потерял правое ухо. Помимо успехов в стихосложении, латыни, французском, рисовании, философии, математике, астрономии, Алонсо был обязан этому человеку своим искусством скрестить клинок.

— Ах, матушка, видели бы вы, с какой легкостью из позиции ан-гард я поражаю противника в пах. Хотя, по вашим рассказам, батюшка и был порядочным фехтовальщиком, навряд ли он смог бы взять надо мною верх, в особенности если б наградою победителю была ваша улыбка.

— Un petit Œdipe, — шептала Мария Антония, глядя на сына затуманившимся взором.

— Да-да, — продолжал Алонсо, падая на колени и осыпая поцелуями руку матери, — что́ все сокровища Миракли, все золото Индии в сравнении с вашей улыбкой? Неистовей Роланда готов я биться против сарацин, только б на копье моем развевалась черная вуалетка, та, что ныне скрывает черты лица, которыми Марии Небесной угодно было оделить Марию Неземную.

Но жизнь брала свое, и сокровища Миракли — даже не все, а лишь малая их толика — отнюдь бы не помешали обитателям замка Лостадос, с годами впавшим в нищету. Уже неделями к обеду подавалась одна фасоль, кое-как сдобренная мучным соусом на маисовом масле; но для отощавших слуг обносить своих хозяев даже этим скудным кушаньем было, кажется, непосильным бременем. Живым укором глядели сквозь лохмотья их ослабевшие колени, блюдце дрожало в неверных, что твои мавры, руках; раз старый Маврицио — которого Алонсо помнил еще крепким, хоть и колченогим мужчиной — опустился у ног своей госпожи и больше уже не вставал.

— Издох старый пес, — с горечью констатировал дон Хосе из Саламанки. В те годы, возможно, меньших знаний, но зато более широкой специализации, любой врач мог быть ветеринаром.

Сам дон Хосе тоже уже был не тот, что прежде. Вопреки расхожему мнению, время не лучший лекарь — давали знать себя старые раны. Настал день, когда он собрал свои пожитки: томик стихов собственного сочинения, колоду пальмовых карт да шпагу, служившую ему скорее палкой, и простился с обитателями Лостадоса. Путь его лежал через всю Испанию, в Компостеллу, где, как он слышал, у ворот монастыря монахи раз в день кормят паломников горячей пищей — а больше ему уже ничего в жизни и не надо было.

Алонсо все свое свободное время — которого было у него столько, сколько часов в сутках — проводил с матерью. Долгие беседы сменялись короткими совместными прогулками (он беспокоился, как бы Мария Антония не переутомилась), игры в ренто́й и стуколку чередовались с чтением вслух.

— Вы советуете мне, матушка, покончить с «идиотизмом сельской жизни» — как изволите вы выражаться — и последовать примеру многих достойных юношей, отправившихся к берегам Тормеса. Но во многом знании много печали — говорит царь Соломон. Также не вижу я причины подражать тем, кто своим славным именем готов по необходимости приторговывать и с этой целью отправился в Толедо или Вальядолид. Уж там их ждут. Эти новые христиане спят и видят, как бы посватать за нас своих мордастых дочек. Пожалуй, при этом можно получить в приданое еще те самые дублоны, которыми мы расплачивались когда-то, вызволяя из рабства наших братьев по вере. О матушка, зачем же обрекать себя на муки ради мук, быть может, еще бо́льших, ибо, по правде сказать, не знаю, что хуже — обладание постылой женой или мешком Иудиных сребреников. Если же вы хотите знать, в чем мое счастье, о котором вы, по вашим словам, так печетесь, то возьмите зеркало, откиньте с лица вуалетку… или даже нет, не откидывайте! Такая вы мне еще дороже… и увидите, в чем мое счастье.

— Un petit Œdipe, — вздыхала сеньора Лостадос.

Однажды после прогулки они сели за карты. Был пятый час пополудни. Февральское солнце в продолжение недолгого их моциона оставалось за тучами.

— Сегодня солнышко, как вы, матушка, — сказал Алонсо доне Марии Антонии.

Они шли бережком бурного ручья, который через три-четыре месяца высохнет или будет жалобно слезиться.

— А вот здесь росла смоковница, в ее тени ребенком любил я слушать рассказы хромого Маврицио. Давно ли это было… — и он вздохнул. — А там удивил я дона Хосе тем, что с первого раза усвоил прием дегаже… Где ты сейчас, старый друг? — И они вздохнули оба, мать и сын.

Она сказала ему:

— Смеркается, не пора ли вернуться? Сыграем в карты.

На сей раз в карты сеньоре Лостадос везло. Правда, Алонсо подозревал, что она немного мухлевала.

— Я подозреваю вас, матушка… вот, вини…

— Крести… в чем, дитя мое?

— В том, что вы ведете нечестную игру.

— Я?.. Семерочка… не пойман — не вор, мой сын, как любила говорить одна старушка.

— Ваша дуэнья, а? Девяточка…

В ответ дона Мария Антония громко чихнула.

— «Слово мое зачихнул Телемах; я теперь несомненно знаю, что злые мои женихи неизбежно погибнут», — продекламировал Алонсо. — Будьте здоровы, матушка.

Но вышло все наоборот. Дона Мария Антония расчихалась.

— Что это вы, матушка. Не простыли б.

Она не могла слова произнести, все чихала.

— Говорится: будьте здоровы и не кашляйте. А мы теперь с вашей легкой руки поменяем слово: будьте здоровы и не чихайте.

Только шуточки пришлось вскоре отставить. После часовой канонады матери уже было не до шуток. Каждое «апчхи!» раздирало ей зев когтями. В брызгах слюны, кабы на солнышке, то непременно стояла б радуга, а так из всего спектра замелькало лишь красное. Алонсо увлек мать в часовню. Под гулкими сводами там не смолкала слава Гвадалахары…

Сутки творил Алонсо молитвы, и все это время распростертую ниц дону Марию Антонию подбрасывало на ухабах собственного чихания, как если б это была дорога из Сьетамо в Барбастро. Но даже стон она не могла издать, даже вслух пожелать для себя смерти, только б закончилась эта ужасная пытка… Священник, за которым было послано, попытался ее причастить, но сеньора Лостадос, в точности как Аргуэльо в предыдущей главе, чихнула его преподобию прямо в лицо священными крошками. После этого несчастной была дана глухая исповедь и святой отец немедля приступил к extrema unctio.

Мария Антония Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос, уже перенесенная к себе в опочивальню, перестала чихать в шестом часу вечера следующего дня. Ей было тридцать девять лет. До последней минуты она находилась в сознании: глаза, с которых спала вуаль, широко раскрывала каждому зревшему в ней «апчхи!» и жмурилась в момент выстрела. И покуда орудие заряжалось, вновь стояли во взоре страдание и ужас, бессчетно меняясь местами. Поднесен фитиль к стволу — лицо морщится, стягивается к переносице — залп! и опять несчастная заряжала полную грудь воздухом… Так в шторм суденышко заваливается носом в соленые брызги — и в следующее мгновение хвастливо задирает нос дескать, не утонуло. Ап-чхи. Вверх-вниз. Целые сутки. И тонет, конечно. И выходит, что последние слова, которые сеньора Лостадос произнесла в своей жизни, были: «Не пойман — не вор».

Похоронили ее в фамильном склепе, обладавшем чудесным свойством: в противоположность кладбищу Антигуа в Вальядолиде уберегать тела усопших от тления. Под крышками простых некрашеных гробов покоились многие из Лостадосов, сохраняя свой прижизненный облик почти что в неизменности. Бог весть, какие имелись тому причины, естественные или что-то другое за этим крылось, но здесь терял свою силу порядок вещей, при котором покинутое душою тело обращается в прах (так сплющивается сосуд, из которого выкачан воздух).

— Вы счастливец, сын мой. Зная, какой вы почтительный и любящий сын, Пресвятая Дева даровала вам в утешение созерцать достопочтенную сеньору вашу матушку и после того, как она покинула сей бренный мир. Пока вы будете смотреть на нее, она будет смотреть на вас с небес, и в ожидании грядущей встречи время пролетит для вас незаметно.

С этими словами слуга Божий взгромоздился на ослика. В отличие от мулов, к ослам в Испании отношение самое безжалостное. Однако лица духовного звания передвигаются исключительно на ослах, благодаря чему чувствуют себя приобщенными к Священной истории — столь велика в ней роль этого животного, вечно понукаемого, осыпаемого градом побоев, но упрямо стоящего на своем.

Ризничему, высоко подобравшему полы сутаны и так зашлепавшему по грязи навстречу его преподобию, было сказано, что смерть сеньоры Лостадос «в высокой степени удивительна». Тут любопытство ризничего перешло все границы.

— Так-таки умерла… ну кто б мог… молодая жен… а отчего, а?

Священнику и самому не терпелось поделиться впечатлениями от пребывания в замке Лостадос (а этот замок, благодаря хранившимся там нетленным мощам своих владельцев, надо сказать, окрестным жителям внушал трепет).

Когда святой отец закончил свой рассказ, ризничий казался разочарован.

— Ах, так вот оно что… ну, это бывает, это бывает… ptarmus — чихательная судорога. — Ризничий представлял собою тип всезнайки — из тех, что далеко не пойдут, потому что слишком много знают. Он затараторил, как затверженный урок: — Выражается приступами быстро следующих друг за другом чиханий. Больной чихает подряд сотни или даже тысячи раз, истощаясь этим до последней крайности. Бывает при катарах слизистой, при сенной лихорадке, без видимой причины — у субъектов нервных, истеричных, а также в связи с расстройством менструаций, с беременностью, геморроем, подагрой, бронхиальной астмой et cetera, et cetera. В отдельных случаях возможен летальный исход.

На что священник сказал, разведя руками:

— Очевидно, это и был тот самый случай.

* * *

Алонсо, расплатившийся перстнем за те мессы, которые будут отслужены по новопреставленной, как сумасшедший кинулся назад к матери, едва только ослик со священнослужителем и мальчишка с дароносицей скрылись за ближайшим косогором. Год дневал и ночевал он в склепе, шепча в мертвые материнские уши такое, что раньше, когда они могли еще слышать, не произнес бы ни за какие блага мира. В холодной ярости (а другой он не знал: температура его ярости не превышала температуру воды в озере Коцит) Алонсо чуть не убил (не догнал) одного водовоза, который следил за ним через чугунную решетку усыпальницы. Ибо пошли разные толки; впрочем, благонравие служит им проводником скорее, нежели порок, а потому принять их на веру означает лишь сослужить службу дьяволу.

Иногда Алонсо заглядывал под отцовскую крышку — из уважения к матушке. Самому ему этот мужчина в полуистлевшем камзоле был безразличен: ей-Богу, что о́н, что какая-нибудь молоденькая прапрабабка, обретавшаяся поблизости в пыли и плесени уже пару столетий — чье имя вычихивалось в два приема: Мария Розалия.

За год Мария Антония изменилась несильно. Замок Лостадос и на нее распространил свои чудодейственные свойства — другое дело, в плане вечной жизни совершенно бесполезные: кладбище о смерти ничего не знает, путь к бессмертию лежит не через него.

Однажды Алонсо показалось, что матушка просит почитать ей Алмоли.

— И что же это нам приснилось, распрекрасная сеньора? — В вопросе столько ласки, что развязность тонет в ней; в тоне же игривость — как сложное переплетение почтительности с нежностью. Алонсо уже мчался за книгою, как он полагал, одна нога там — другая здесь… Но только более он никогда назад не воротится.

Библиотека была большая, мыши ею закусили плотно: настолько — что надо было обладать бесстрашием щелкунчика, чтоб брать с полки книгу. К счастью, Алмоли хранился в матушкиной опочивальне.

Туда Алонсо и вошел. Впервые за год этот порог переступила нога человека. Там все оставалось, как оно было в минуту смерти сеньоры Лостадос. О том, чтобы что-то тронуть или передвинуть в ее комнате, даже помыслить нельзя было. Пыль стереть и то возбранялось. Но изменения производятся не одною рукою человеческой, бывает — что и паучьей лапкой. Паутин висело видимо-невидимо, ты словно попадал на конкурс им. Арахны. Отдельные вышивки, с их недвижным, распятым в центре создателем, обладали совершенством мироздания.

Алонсо поднял лежавший у изголовья томик in octavo, от пыли каменный: такому пристало быть в руках или у ног поэта, веками стерегущего свой покой под сенью кладбищенского мирта. Сонник был заложен на какой-то странице — машинально открыв ее, Алонсо увидел, что закладка представляет собой письмо, написанное рукой матери и начинавшееся словами: «Свет очей моих и услада лона моего, вот уже полгода как ты оставил меня, мучитель мой!»

Томик Алмоли выпал из рук Алонсо, произведя космическое извержение пыли и через него гибель множества миров, тем самым, быть может, положив начало мифу о Содоме и Гоморре (Атлантиде, Фаэтоне) среди уцелевших пауков. Отныне образ некой катастрофы будет жить в генетической памяти их потомков.

«И с той поры я не знаю ни минуты покоя. Чем плохо тебе было, о Компеадор, в замке твоей Химены? Эдип мой мешал тебе, мой злосчастный маленький Эдип? Гляди, я согласна отрешить его от материнской груди, что так истомилась в разлуке с тобой. Пусть его потужит! Во Фландрию — я согласна, только бы ты, могучий мой, повелевал мною и всем, чем владею. Увы мне! я владею все меньшим под злобной поступью всеразрушающего времени. Ты знаешь, что могла бы предложить тебе столетье назад сеньора Лостадос? Ты не знаешь… А нынче уже и слугам не служат ноги, их руки не в силах удержать даже последние жалкие крохи для собственного пропитания. И тогда дряхлые, они слагают с себя свои обязанности вместе с жизнью — слагают к ногам своей сеньоры. Но, родной мой, у врат святого Иакова Компостельского у тебя и этого не будет. А я заколю откормленного теленка, станем есть и веселиться. О, вернись, я умолю святого Иакова тебя разрешить, сделавшись сама его должницею. Будут на мне все твои клятвы и обеты. Я, которая посвящена Пресвятой Деве и святому Антонию, вот я ради тебя перехожу под знамена Сант-Яго. Мне отныне твоя ноша, а тебе свобода вновь обладать мною. Святой Иаков ничего не имеет против твоего возвращения. Я так все устроила. Скорей всего ты найдешь уже это письмо…»

Алонсо уронил его. Прочь, куда угодно, но немедленно! В Мадрид, в Толедо, во Фландрию, в Оран! У, marranos!..

Искусство ближнего боя

…А пока что Эдмондо поднимался на второй этаж по ступеням, скрипевшим с каждым его шагом все тоньше и жалобней (в смысле, пока Алонсо уписывал принесенный ему обед). Этот печальный звукоряд под его ногами кому угодно привел бы на память историю Пана и Сиринги, только не самому Эдмондо, который книг не читал. Близилось время сиесты, и прелестная Констансика наверное уже распустила корсаж, прочитав двадцать пятую по счету Ave Maria, дабы оградить от фавнов свой послеполуденный отдых. Но одному все же удалось прокрасться. А ну-ка, чья молитва будет посильней, Эдмондо в Часовне Богоматери — чтоб помогла ему Матерь Божия овладеть красавицею без оркестра, или «Аве Мария», возносимая девической стыдливостью в укромной келье? Не ошибиться бы кельей («на момент» это было главным для Эдмондо).

Он припал воспламененным глазом к прохладе замочной скважины в двери, за которою, по его расчетам, отходила к сиесте Гуля Красные Башмачки. Но тут отворилась дверь справа, и Эдмондо узнал чертовку Аргуэльо. Скорей всего, косая, она б его в темноте и не заметила, но, заметив паче чаяния, завизжала бы. Последнее и предупредил Эдмондо, зажав ей ладонью рот, в то время как другая рука выхватила шпагу из ножен. Видя, что ее хотят убить, астурийка выпучила глаза, да как! Можно было подумать, пять поколений ее предков ходили в чалмах и рачьи глаза у нее в крови. Повернув только кисть, как если б в ней был кинжал, Эдмондо занес над Аргуэльо рукоять, украшенную солнцем в волнистых лучиках… для нее — солнышком смерти…

— Припечатаю до мозгов, — дворянин, он не мог поразить ее шпагой, не запятнав свою честь. — Попробуй пикнуть!

А если она уже… Смекнув, что смерть не неизбежна (это было так же ясно, как и то, что Испания — родина), да еще догадавшись по голосу, кого она приняла за грабителя, Аргуэльо придала своей физиономии непроницаемый вид. — Ступай к себе и постарайся оглохнуть, чтоб ничего не слышать… Стой, к ней сюда?

Аргуэльо кивнула, так кивают, воды в рот набравшие.

Эдмондо вошел в комнату и запер за собою дверь. Боявшаяся греха хозяйская дочь сидела на постели, она сняла верхнюю юбку и разулась.

— Так-так, Гуля Красные Башмачки сделалась уже Гулей Красные Лапки. Так-так, скоро будут и белые ноженьки здесь гули-гули-гули, вот только красные чулочки снимем.

Констанция смотрела и не понимала — «еще не понимала». Но эта-то невозмутимость и привела Эдмондо в неистовство. Если б она задрожала, если б затрепетала — голубка при виде орла черноокого. Но она не шелохнулась.

Эдмондо запустил в стенку шляпой, склонившись в глубоком — но и глубоко-насмешливом — поклоне. Затем отстегнул золотую пряжку, и роскошный темно-вишневый плащ сам соскользнул к его ногам. После этого, не сводя глаз с Констанции, аккуратно снял шпагу, бережно поднес ее к губам и повесил за кожаную перевязь на спинку стула.

— Что молчишь, рыбонька? Гангстер ближнего боя пришел, и не страшно? А знаешь ли, что я сейчас тебя проколю?

Всего лишь мгновение видел он Констанцию прежде, явившуюся ему среди шумного зала. Теперь он алчно ее разглядывал. Лицо Психеи, трепещущие крылышки носа — тонкого, с благородной горбинкой. Алые, чуть приоткрывшиеся губки, с которых, казалось, вот-вот слетит недоуменное pourquoi? Шейка без преувеличения белее воротника, теперь небось украшавшего немытую выю антрепренера Бараббаса. Ясный лоб, за которым не гнездилось ни одной грязной мысли, обрамляли локоны, широкою волной в этот час ниспадавшие на плечи и грудь. И огромные глаза… под удивленно вскинутыми бровями. Они выражали готовность простить ошибившегося дверью, они просто не допускали иного.

Их взоры скрестились без всякого звона. Был бы Эдмондо просто давно не до́енным солдатом, нравственный мир Констанции не имел бы никакого значения: кто-то там ахнуть не успел, как на него медведь насел (и медведю решительно не важно, кто). Но Эдмондо шел к не́й — ее́ бесчестить. На ее лице непонимание? Он грубо попрал приличие, чтоб «поняла». Теперь долго строить дурочку уже не удастся.

— А завизжишь… — и он подумал, чего ему бояться, коррехидорскому сынку — трактирных слуг?! — Визжи, только опозоришь себя. Я не вижу, думаешь: благородного сеньора повстречала, так и цену себе набиваешь? Сама всем водовозам давала на себе воду возить и всем погонщикам мулов давала себя погонять. Знаю таких святош — у меня для них специальная молитва припасена. Теперь тебе все понятно, Гуля Красные Башмачки да Синие Фонарики? — Он угрожающе потряс кулаком — сунут тебе такой под нос, мол, понюхай, чем пахнет. — Давай, что ж ты, труби в трубу, зови на помощь.

Собственно этого требовал от нее как Хаммураппьев кодекс, так и Моисеево законодательство: ежели не кричала, значит полюбовно отдалась и тут совсем иной разговор. А воинский устав Петра I руководствовался что ли не той же логикой? Жертва должна кричать и криком звать на помощь, дабы «скверные женщины не обвиняли честных людей в том, что насильствованы».

Почему же тогда не кричит испанка? Что́ есть изнасилование в Испании? Про Испанию известно, что это небо без единой птицы, вино без единой капли влаги, тевтонский Нотунг в мавританской шкуре и черный бархат советской ночи. Испанское правосознание архаично — это следует помнить всегда. Признавая, что изнасилование обозначает совокупление мужчины с женщиной без согласия последней, испанские альгуасилы, а до них мусульманские кади, отвергали возможность такового на практике: «Вопрос о том, может ли взрослая, находящаяся в полной памяти и способная к сопротивлению женщина быть изнасилована одним мужчиной, более или менее решительно отрицался старыми судебными медиками. Причем, по их мнению, если женщина даже осилена, то и тогда малейшим движением тела, особенно таза, она может воспрепятствовать акту совокупления. В общем такому взгляду нельзя отказать в справедливости…» Таково заключение авторитетной комиссии, созванной кортесами, уже когда от Сокодовера к Наваррским воротам тащилась конка — уныло, под дождиком.

Для испанских судов — где, вероятно, заседают раскаявшиеся дон-жуаны — момент насилия над личностью играет второстепенную роль и на первый план выдвигается момент посягательства на честь и целомудрие. Это толкает жертву на тактический союз с преступником, поскольку в противном случае и в глазах общества, и с точки зрения права она является обесчещенной. Абсурд. Недаром же римское право подводило изнасилование под понятие vis (насилие) и не предусматривало его в известном Lex Iulia de adulteriis, посвященном половым преступлениям. Смешно сказать, а ведь и поныне — когда уже ходит конка от Сокодовера к Нарвским воротам — изнасилование женщины, состоящей в замужестве, считается преступлением более тяжким, нежели то же самое, но совершенное «противу безмужней жены». Ну прямо как если б за воровство присуждали в зависимости от того: потерпевший — богач или бедняк.

Эдмондо сделал шаг вперед. Не шелохнувшись, как человек приготовившийся к обороне, но не выдающий своих планов, Констанция внимательно смотрела на него — вовсе не как кролик на удава. Однако при следующем его движении, в коем проявилась уже некая непосредственная опасность, дева, прекрасная, как Англия, вдруг сорвала со стены крест. Держа его перед собою в вытянутой руке, она, очевидно, полагала себя под надежнейшей защитой, если только судить по дивному спокойствию, сохранявшемуся на ее лице. Надо признать, зрелище было глубоко впечатляющим и могло вызвать лишь одно желание: чтобы столь безграничная вера в спасительную силу креста была вознаграждена. Эдмондо с ужасом чувствовал, как это желание крепнет в нем, а то, другое, ради которого — и, главное, с которым — он явился, наоборот, слабеет… можно даже сказать, совсем пропало.

Не собираясь сдаваться, Эдмондо схватил со стула свою шпагу и воздел ее рукоятью вверх: тоже крест. Левая рука потянулась к гульфику. При долгом противостоянии преимущество было на его стороне: как если б к рапире прибавлялся припрятанный за голенищем кинжал. Это напоминало поединок двух волшебников. Ни тот ни другой не дрогнет, ни тот ни другой не шевельнется, застыли друг против друга, каждый со своей волшебной палочкой.

Правда Констанции была очевидна. Как и право, обороняясь от козней сатанинских, хвататься за крест. С другой стороны, наводить порчу на мужчину отнюдь не прерогатива креста и молитвы — в Испании вам это скажет каждый. И сочтет, сколько ведьм, промышлявших вот этим, сожжено за последний год в одном только Толедо.

Посему Эдмондо, в его представлении, действовал во славу Богородицы: разве Сладчайшая не была оскорблена уже одним тем, что противятся осуществлению возносимых к Ней молитв — Ее, Царицу Небесную хотят представить бессильною и низложенною, точно по Лютерову наущению. И выходило, что это ради торжества Всеблагой он мысленным взором приподнимал покровы над сокровеннейшими прелестями Констанции — но только приподнимал: коленка не оставалась совсем без чулочка, грудь — округлостью и крепостью поспорившая бы с сарацинским шлемом — лишь слегка выбилась из-под корсажа, над золотистою опушкой непременно заносился край оборочки с каймою. И одновременно с этим, и тоже к радости Приснодевы, его рука точила затупившийся кинжал; но коль скоро точила не таясь, в виду сердечка, которому он предназначался, Эдмондо вдруг ощутил… до чего благостна исповедь, и сладостна, а тайное делать явным во исполнение обетованного и сказанного нам есть сугубое благо, острейшее блаженство.

Но что же Констанция? Видя, как, вопреки святому кресту, к дьяволу возвращается схлынувшая было сила, она повела дело так, чтобы враг рода человеческого сам же и угодил в ту яму, которую рыл другим. Непорочная отлично разбиралась в людских пороках (Сладчайшая…), коль надоумила Констанцию и многих-многих других, и среди них мисс Герти Макдауэлл, которую взгляд непременно различит в этой куче голых девственниц, сгрудившихся у тесных врат и твердо знавших одно: если мужчина когда-нибудь посмеет коснуться женщины иначе нежели с добротой и лаской, он достоин звания самого низкого негодяя, — так вот, надоумила, одним словом, и Констанцию, и мисс Герти, и мисс Пигги, и Имя Им Легион исподволь под дирижерскую палочку беса начать раскачиваться, прямо вместе с крестом, в такт чьим-то настырным потугам, все энергичней, запрокидывая голову и откидываясь всем телом, как на качелях… как на них… с сиамскими близнецами подтянутых кверху колен и оттянутых книзу носков. И с мыслью: как хорошо, она смазывает ноги аж выше колен (ибо так высоко подлетал крест, что можно было разглядеть аж досюдова), Эдмондо — пффф… — кончил свою исповедь.

пелось ночью под этим окном.

Так свечка, поставленная Эдмондо в Часовне Богоматери, превратилась в римскую свечу Леопольда Блюма — Мария Масличная оказалась посильней Св. Марии Часовни.

Схватив башмачки и верхнюю юбку, которую повесила на руку, Констанция со смехом убежала в одних только «красных лапках». Эдмондо стоит, как на театре — со своим жалким жребием, сейчас дадут занавес.

Алонсо еще не доел взятые в буфете биточки с макаронами, когда согбенной тенью мимо него пробрел Эдмондо. От Алонсо не требовалось большой проницательности, чтобы понять: не проколол. Тем не менее он окликнул друга:

— Ну что, прокол?

— А ну тебя к…

И, перекинув полу плаща через плечо, Эдмондо удалился. Алонсо задумался.

Можно ли задушить стеклянного человека?

«That was a beautiful creature, — said the old man at last, raising his head, and looking steadily and firmly at Quentin, when he put the question. — A lovely girl to be the servant of an auberge? — she might grace the board of an honest burgess; but ’tis a vile education, a base origin».

Старинная английская пьеса

Новость, что Видриера найден мертвым невдалеке от постоялого двора Севильянца, была подобна искре, Толедо же был подобен рождественской гирлянде, на которую она упала. Мигом известие об этом распространилось по всему городу.

Отец, двенадцать часов кряду преследовавший с товарищами одного скупщика краденого, возвращался домой, когда дозорный их отряда сделал знак остановиться.

— Что это?!

Лежавший на земле человек не подавал никаких признаков жизни.

— Э-э, да это лиценциат Видриера, — сказал отец. — Кому суждено быть задушенным, тот не разобьется.

Горло Видриеры, который пуще всего на свете боялся кончить свои дни грудой осколков, стягивала веревка. По всему судя, он принял смерть в великих страданиях.

В ту же минуту, по словам отца, у Севильянца поднялся такой вой и такой крик, будто на кухне там кого-то живьем поджаривали. Позабыв о мертвом, все двенадцать бросились на выручку живым. Навстречу им из гостиницы выбежал человек в ночной рубахе, раздувшейся как парус от наполнявших ее ветров. Колпак съехал ему на затылок. Рот зиял в пол-лица — окрестность оглашалась звуками, скорей уместными в Ноевом ковчеге. А надо сказать, было далеко за полночь, время, когда человек лучше видит на миллионы километров ввысь, нежели у себя под ногами (отчего стражника с философской жилкой никогда бы не поставили в отряде дозорным).

— Вы чего разорались, как святой Лаврентий?

— А как вашего бы Педрильо да начал кто-то веревкой душить, вы бы не разорались?

— Он прав, — сказал отец (в сторону). — Я был бы при этом как лев рыкающий…

— А я, по вашему, что, овечкой заблеял? Я так зарычал… Не видали, случаем, тут никто не пробегал?

— Мы видали много чего, — холодно сказал отец и расположился у очага, еще хранившего остатки тепла, остальные поступили так же. Нет, вру: одного послали к альгуасилу с докладом. Таким образом, напомнив Севильянцу, кто здесь задает вопросы, отец продолжал: — И что же дочь?

— Да молитвами ваших милостей. Цела и невредима моя Гуля. А как мы насчет… — хозяин выразительно поскреб под подбородком, изобразив «некрещеного турка».

Корчете были измучены долгой погоней за скупщиком краденого, теперь к этому прибавились новые испытания.

— Что ж, скоро память святого Мартина… — сказал один.

— А знаете, отчего во всех странах Сан-Мигель заступник полиции, а у нас — Мартин-добряк? У Сан-Мигеля тоже ведь сердце золотое было, вон как перед язычником на одной ножке прыгал.

— Это другой совсем Мигель, не тот, который на одной ножке прыгал, — возразили дозорному. — Ну, ты и даешь, Фернандо.

— Да неважно это все, ребята. Главное, я вот что… Наш Мартин был большой друг благословенной лозы…

— Понимаю, понимаю, — сказал отец. — Тогда уж лучше всего иметь своим покровителем Ноя-праведника.

— Ноя? А у нас в деревне говорили, что он скотину охраняет.

— Ей-Богу, ребята, вы как нехристи. Ной — он же флот хранит.

Тут отец не стерпел:

— Ной — флот? Тогда не приходится удивляться тому, что сталось с нашей Непобедимой армадой. При Лепанто нас хранил святой Христофор.

— Да неважно все это. Не даете сказать человеку. Почему Мартин с нищим — того? Он ведь перед этим дерябнул за милую душу, в гостях был у альгуасила.

— У альгуасила мыльной воды дерябнешь!

— Не перебивайте. Идет, значит, из гостей. Трость, ветром колеблемая. А тут нищий: дай плащик, вон у тебя два. И правда, смотрит — два. Ну, дал. А наутро понять не может, чего это у него только полплаща.

— Ха, ха, ха, Фернандо. Очень смешно.

— Особенно, если учесть, что святой Мартин скакал в это время на лошади и был совершенно трезв. Мы с моим Педрильо ходили в Санто Томе смотреть картину этого грека из худерии. Мартин там на белом коне.

За такими разговорами ночные приставы отвлекались на минутку-другую от своих собачьих обязанностей, они прихлебывали валенсийское и кайфовали — кто бы знал как.

— А притащите-ка веревку — на узел взглянуть.

— Где же я ее вашим милостям возьму, — отвечал хозяин. — Так душегуб ее мне и оставил.

— Но вы бы ееузнали? — спросил отец.

— Ну…

— Аллора, ребята!

Фернандо и еще один малый по прозвищу «Хватай» встали и направились к дверям.

— Узел сохраните! Только ослабьте, но не развязывайте! — крикнул им отец. — Неправда, что «узлы вязать не письма писать», — пояснил он, — характер по узлам можно определить не хуже, чем по почерку. Моряки говорят, что ни один узел не повторяется дважды.

— А вот и наша потерпевшая, — сказал трактирщик фальшивым голосом — не от лукавства, а затем, что не умел выражать прилюдно отцовское чувство; когда криком кричал да рыком рычал, он был куда натуральней.

Констанция, которую мы уже видали по-всякому, даже красными лапками наружу, подошла к отцу — одета, причесана, скромна, прелестна, только чуть-чуть бледней обычного. Эта бледность не укрылась от знавших ее.

— А что делать, ваша милость, — со вздохом развел руками трактирщик, — когда каждую ночь концерты едва ли не до зари. Славят, понимаете, святую Констанцию под нашими окнами. Спать не дают. Да еще тут, понимаете, приключение.

— Не зря говорили у нас: нет в красоте счастья.

— Не так говорили. Похоже, а по-другому.

— Но смысл такой.

— Именно, что не такой, — вмешался отец. — «Не в красоте счастье» говорили в утешение тем, кому она не досталась, — и трактирщик, дококетничавшийся до обидного для себя, поспешно с ним согласился.

А Констанция стояла, скромно опустив глаза, будто бы ничего не слышала, хотя слух у нее был, как иголка, острый. Она, например, слышала, как один из дяденек-полицейских шепнул другому: «Бьюсь об заклад, она не его дочка». В душе Гуля Красные Башмачки и сама так считала. Точней говоря, фабула ее грез — если так можно выразиться — строилась как раз на этом: дочь знатного сеньора, может быть, даже графа или принца, выросла в бедной пастушеской хижине. Или в доме трактирщика, простого, бесхитростного… ну, бесхитростного — это, положим… этакого наивного хитрована. Но все равно человека доброго, который воспитал ее как родную дочь. Но вот открывается, что настоящий ее родитель — вовсе не тот, кого она называла отцом. Просто-напросто в младенчестве ее похитили разбойники… а почему нет? Таких случаев пропасть. Если взглянуть на нее, она же инфанта: белокожа, грациозна — и в то же время ни одного нескромного движения. А какая ножка — заглядение! При этом сколько благородства в осанке… Да нет, чего говорить, она еще не встречала девушку красивей себя. И полюбуйтесь, чем должна заниматься.

Она как раз убирала грязные тарелки, когда (обычная ее мечта) к дверям с грохотом подкатила карета с герцогской короной. И выходит из нее сеньор, тот самый… А надо сказать, лицо того сеньора она никогда не забудет. То было наяву. Он однажды стоял у них. Взгляд — святого Игнатия, лоб… у первой танцовщицы Испании такой подъем. Роста он небольшого, тонкий в талии, одна рука изувечена, должно быть, в бою. Посмотрел на нее — и говорит с поклоном: «Высокородная судомойка». Она отвернулась и поспешно прочла «Аве Марию»…

Чем еще хороша «Аве Мария», что под нее всегда можно глаза закрыть: Ave Maria, gracia plena… а сама представляешь себе: живет девушка в своей лачуге… в один прекрасный день… и все застывают в почтительном… она мелкими своими шажками (не как все эти Аргуэльо молотят) идет навстречу своей судьбе…

И такова сила привычки, что со временем она могла уже лишь с молитвой на устах предаваться мечтам, менее всего свидетельствующим об ее благочестии — хотя для молодой девушки и извинительным.

А между тем и в самом деле с грохотом распахивается дверь и, повскакивав со своих мест, все застывают в почтительных позах. Это явился альгуасил, «хустисия» — как обращались к нему и к его жезлу. Сразившись этим жезлом с пролетавшей мухой и поразив только след ее — что при желании могло символизировать неудовлетворительную работу полиции — альгуасил начал дознание.

— Риоху урожая тринадцатого года… Баранью пуэлью долго ждать?

— Справедливость, боюсь, несколько придедца.

— Это хорошо, что придедца — глядишь, успею и проголодадца… умца, дрица, ца-ца-ца, подавай мне мертвеца… Это я не тебе, мошенник, — ткнул он в растерявшегося трактирщика хустисией. — Ты подавай мне баранью пуэлью и риоху урожая тринадцатого года. А мертвеца мне сейчас подадут эти сеньоры. На блюдечке с голубой каемочкой. Разрешаю, господа, то, что плещется в ваших стаканах, прикончить за мое здоровье.

— Да здравствует Справедливость! — вскричали корчете, быстро осушая стаканы, покуда альгуасил не передумал.

— А теперь докладывайте. Про скупщика краденого я уже знаю: он должен на своих плечах таскать по горам чужое добро, а бес идет за ним по пятам и приговаривает: это своя ноша не тянет, это своя ноша не тянет. Что ж, торжество справедливости есть торжество альгуасила по определению. Что Видриера?

— Задушен веревкой, Справедливость.

— Ты тупой. Не чем задушен, а кем, я хочу знать. Новости есть?

— На момент прибытия сюда Справедливости мы допрашивали хозяина венты, который утверждает, что видел убийцу, — сказал отец.

— О, даже видел убийцу? Как это мило с его стороны. Это правда?

— Сущая правда, Справедливость.

— Ну, так не томи уже.

— Пуэлья, Справедливость… помешать надо.

— Плевать мне на пуэлью, я не голоден. Рассказывай, как это было.

— Мы уже отошли ко сну, Справедливость. Сегодня Юрьев день, значит, и серенад не будет под окном, можно спокойно выспаться. — Альгуасил взглянул на Гулю Красные Башмачки и понимающе кивнул. — Как вдруг, Справедливость, за стеной, где дочка спит, слышу — шум. Ясное дело, отец, выскочил из комнаты. Всё, понимаете, впотьмах. И тут на меня кто-то у дверей дочкиных бросается с веревкой, прямо уже петля наготове. Я руку в петлю, не даю на шее затянуть, а сам призвал Пресвятую Деву Лоретскую — не обессудьте, но уж это моя заступница. Поняв, что задушить меня не так-то просто, злодей бежал. Я прежде к дочке — как она. То, что дверь к ней была изнутри заложена засовом, меня сразу успокоило. На все мои вопросы, она отвечала: «Невредима, отец». Тогда я пустился вдогонку — меня охватил гнев. Но кроме их милостей, — трактирщик указал на корчете, — никого не увидел.

— Складно брешешь, — сказал альгуасил. — Ступай помешай пуэлью.

— Справедливость…

— Ты хочешь меня уверить, мошенник, что рассказал чистую правду? Такого не бывает, все врут. И даже я сейчас, вот так говоря. Но тебе этого не понять, бестолочь. Иди помешай пуэлье подгореть… и чтоб непременно тринадцатого года! — прокричал он ему вслед. — А вы, кавалеры мои, — это относилось к почтительно внимавшим ему корчете, которые при этом стремились придать своему вниманию почтение нехолуйское, не к чину — а к гуру, наставляемого к наставнику, они хорошо знали своего альгуасила, — вы зарубите себе на носу, врут все, это в человеческой натуре: не знать, а сказать, не говоря уже о тех, кто знает и не говорит. Наша с вами задача заставить первых и вторых поменяться ролями. Скажи мне, красавица, — альгуасил начертил в пространстве вензель жезлом — жестом, каким регулировщик прекращает движение транспорта по одной артерии и отворяет другую, — ну, во-первых, как твое имя?

— Констанция, Справедливость, — и та, что так звалась, присела.

А про себя думает: небось поразился, встретив здесь, в вертепе, девушку с манерами. Альгуасил, конечно, не то, совсем не то. Не белый парик грезится ей, покуда губами владеет священный тик молитвы… Но кареты с гербом нет и неизвестно. Парик альгуасила может сойти за шкуру Предтечи.

— Гм… ты кажешься настоящей сеньорой. Что ты сказала? Ах, ты молишься. Значит, ты еще и благочестива. При такой внешности это отнюдь не лишнее. А как вы, ребята, считаете? — он употребил португальское слово rapazes.

Корчете считали так же — они тут же пошли смешками, придав себе, по возможности, залихватский вид.

— И вы всегда, ваша милость, запираетесь на засов? — Констанция молчала. — Понимаю, засов — это как аплодисменты певцам, если они захотят спеть на бис. Открой свое сердце, красавица — альгуасилу можно. Он тот же священник, только властью вязать и разрешать облечен земным царем. Кто твоя заступница, тоже Лоретская Божья Матерь?

— Нет, Справедливость, моя — Мария Масличная.

— Да что ты говоришь? И моя. И поверь, нет защиты надежней, чем у Марии Масличной. За ней как за каменной стеной.

— Я знаю.

— А что же батюшка твой поручил себя Лоретской Божьей Матери?

— Это он, Справедливость, когда солдатом был в Италии, с тех пор.

— Ну, тогда понятно. А ты любишь, я погляжу, к Пречистой Деве с молитвою обращаться. Да и вообще разговор о Сладчайшей тебе по душе.

— Да, Справедливость. Стоит только Богородицу позвать, как душа, допрежь ледяным страхом скованная, топится в сиянии Ее Святого Имени. Прямо грудью это чувствуешь — как страх избыт.

— А что, страшно часто бывает?

— Ах, Справедливость, беззащитной девушке всегда страшно.

— Гм… в особенности на постоялом дворе. Конечно, девушке, как ты, здесь не место. Каждый тебя глазами пожирает, так и норовит изгрызть…

— Риошка, тринадцатенького-с! — Радостно возвещая это, Севильянец с нарочитой неуклюжестью, подобающей хорошему трактирщику, вбежал в залу. — Сейчас и пуэлья…

Альгуасил замахнулся на него хустисией:

— Изыди, я не голоден… Так что же, — продолжал он медоточиво, — страшно бывает?

Но при отце Констанция вновь сделалась молитвенно нема, уже распустившийся было бутон ее уст вновь закрылся.

В гневе альгуасил шлепнул жезлом по столу — как мухобойкой. На этот раз на кресте осталась муха.

— Ты расскажешь наконец, что здесь было?

— Богородице, Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою. Я ничего не знаю, Справедливость. Меня разбудил страшный грохот, словно град камней обрушился на меня, и я — это более не я, а грешница, приведенная к Господу нашему чернокнижниками и фарисеями. Я убоялась и стала читать молитвы. А потом голос батюшки проговорил: «Благополучна ли ты, моя дочь?» На что я ответила: «Невредима, отец».

— И давно ты запираешься на засов? В принципе это похвальная предосторожность, я просто хочу знать, что ей предшествовало — и когда?

Поскольку и Севильянец и его дочь молчали, первый растерянно, вторая смущенно, альгуасил повторил вопрос:

— Скажи мне, девушка, кто-нибудь уже посягал на твою честь?

И на это ответа не последовало. Тут альгуасил взревел:

— Властью, данной мне Его Католическим Величеством, королем Испании и обеих Индий, приказываю: говори, да или нет.

— Не знаю.

— О-о-о, Сссантисссима! А кто же знает? В моей практике, милочка, был случай: к одной красотке вожделело несметное количество мужчин. Каждую ночь к ней пытались ворваться неизвестные. Так продолжалось, пока не выяснилось: дождавшись, когда все уснут, девица сама начинала колотить в запертую изнутри дверь и звать на помощь. Послушайте, хозяин, она у вас часом не Красная Шапочка?

— Нет, она Гуля Красные Башмачки, — простодушно отвечал Севильянец.

— Ладно, давай пуэлью.

Воздав пуэлье по заслугам и узнав, где Севильянец берет баранину, куски которой отыскать в курганах риса оказалось неизмеримо проще, нежели притаившихся в укромных уголках Толедо преступников, страж порядка вернулся к непосредственной цели своего визита.

— А кто здесь в последние дни концерты давал?

— Концерты… в последние ночи-то… Поди узнай их, этих прикрытых господ. Как поется:

Э… Дайте подумать. Вот сынок коррехидора, вроде бы, с двумя оркестрами приходил.

— Ага. Ну, а теперь всех служанок и всех конюхов — всех сюда ко мне… скажи, ты зеленую паприку берешь у сайягцев?

— Андалузия.

— Гм… м-да… — на острие зубочистки, которую альгуасил созерцал в раздумье, казалось бы, призывно маячил десерт. Альгуасил внял призыву. «Цок… цок…» — поцокал он. — Ну, гони сюда всех.

— Все здесь, Справедливость.

Хустисия поговорил с одним, с другим — в привычной своей манере, лишний раз доказав, что с ним не соскучишься.

— Эй ты! Ты кто будешь?

— Лопе из Сеговии.

— Ну-ка, пой, гитарист.

— Что?

— Что, что — что все поют. Про любовь. Как еж ежиху хотел проколоть, да не сумел — колючек не хватило. Торрэ — цок!

— Я не знаю такой песни, Справедливость.

Альгуасил — неторопливо оглядывая Лопе с головы до ног:

— Может, и впрямь не знаешь… А ты чего дрожишь, как тебя зовут?

— Ар… Ар… гуэльо, ху… ху… хустисия, — при этом альгуасил нетерпеливым движением, одних лишь пальцев, мол брысь! остановил Севильянца, хотевшего было что-то сказать.

— Подойди сюда поближе и не бойся своего альгуасила. Ты же не меня испугалась? Ну вот видишь, моя красавица. Принц, которого в детстве ты сочетала со своей соломенной куклой, он тебя помнит и в обиду не даст. (Напомним, что Аргуэльо была не просто астурийкой, а косой астурийкой.) Право, грех забыть, что и ты была дитя… для себя ты, может быть, так и осталась им… маленькой девочкой, которую все отталкивают ногой. Но не бойся, малое стадо, мы стоим на страже.

— Ы-ыы… — ревела Аргуэльо, не то со страху, не то от жалости к себе самой. — Ы-ы… ведь убьет же…

— Пусть попробует… Стоп! — Молниеносно, точно камнем на свою добычу — хищною скороговоркой: — Ты что же, видела его — каков он из себя?

— Ы-ы… убьет… солнышко. Один удар… ы-ы-ы… и не станет Аргуэльо. Солнечный удар…

— Солнечный, говоришь? — Альгуасил, всего лишь разыгрывавший проницательность, ибо любил позировать — перед кем попало, да хоть перед Севильянцем, да хоть перед двенадцатью корчете — вдруг сам с изумлением понял: он идет по следу. — Но ночь же, солнышку откуда взяться, дитя мое.

— Сол… ны-ы-ы…

— Справедливость, — не выдержал трактирщик, — позвольте только обратить внимание вашей милости, что астурийка она, не соображает ничего. С ней вашей милости придедца…

— Придедца, да? Умца-дрицца, да? Ты такой же Севильянец, как я английская королева, чтоб ей… Сам, небось, из какого-нибудь Гандуля. И ты еще смеешь, собака, поносить Астурию, мою родину? — Севильянец в ужасе, как печатью, прихлопнул себе рот ладонью: такое брякнуть. — Мы, астурийцы — свободные идальго, лучшие на службе у короля. Дитя мое, докажи, что астурийцы не знают страха, смело и свободно назови его имя, даже если б он был самим… самим альгуасилом.

— А если он меня солнышком — тюк? He-а, Аргуэльо хоть и астурийка, а не такая все же дура.

— А если мы тебя… обратите внимание, — перебил сам себя альгуасил, отвлекшись соображениями, которые высказал своим без двух двенадцати апостолам, — она не справилась с ролью дуры, которую самонадеянно играла. Обычная история, когда дурак прикидывается еще глупее, чем есть на самом деле. Гм… м-да… (Аргуэльо.) Отказ от дачи показаний судом приравнивается к соучастию в преступлении, если таковым является… м-да… гм… убийство. Давеча у ворот этой треклятой венты был задушен лиценциат Видриера. — Насладившись впечатлением, которое произвели его слова, альгуасил продолжал: — Говори, несчастная, все, что знаешь, и фокусы свои брось.

Аргуэльо (шепотом — шепот метался как пламя на ветру, все скорее…):

— Не знаю, я ничего не знаю, глухая, немая… — пока не заголосила протяжно: — Уби-ил! Уже уби-и-ил! — но внезапно осеклась с торжествующим смешком — безумца, которого не удалось «провести»: — А это не может быть, это вы меня на пушку берете. Нельзя задушить стеклянного человека.

И правда! Фернандо с Хватаем (как раз те самые, вместе с которыми полицейских-фискалов выходило двенадцать) вошли… вбежали… отец говорил, что способу, которым они передвигались, нет названия в человеческом языке. Они возникли — всем видом своим являя, что потрясение, пережитое ими и которое нам еще только предстоит, относится к разряду ужасающих — впрочем, быть может, они несколько преувеличивали свой ужас: коли он им зачтется, это могло смягчить ожидавшее их наказание. Ибо, надо сказать, что тела Видриеры они не нашли, оно исчезло.

— Это как же понимать? — спросил альгуасил, меняясь в лице, а именно: ухо сменилось глазом, нос — ртом, брови начертали на лбу крест. Это был лик апокалипсического зверя — вовсе не того симпатяги, которого до сих пор мы наблюдали.

— Это как же понимать? — При этом так зычно и так багрово, так адски раздулась шея его, что стены дрогнули — не то что сердца. Некоторые корчете потом божились, что на одной из дрогнувших стен появилось огненное 666. Другие и вовсе различили блудницу, сидевшую у альгуасила на плечах и болтавшую ножками.

Хорошо быть мавром: ткнулся мордой в пол, и, глядишь, полегчало (в смысле, не глядишь — и полегчало). Но у обретших свет истины не в обычае в миг торжественной порки прятать чело. Нам не занимать присутствия духа, пускай даже и сопровождаемого стуком зубов, пойдущих, вероятно, скоро на четки.

— Вы что же, бросили труп? Оставили его на растерзание псам и грифонам, а сами пошли вина хлебнуть? — орал альгуасил не своим голосом. — А может, вам вообще померещилось? А может, вы уже и до этого хлебнули изрядно?

— Хустисия, мы хлебнули только горя, преследуя перед этим четырнадцать часов проклятого Мониподьо, — проговорил отец. — Конечно, мы виноваты, но все же смиренно просим выслушать нас. Бей, но выслушай, хустисия.

Эти слова, полные достоинства, не препятствовавшего чувству вины переливаться всеми оттенками синего, возымели действие. К тому же альгуасил отпил риохи тринадцатого года, и это окончательно его отрезвило. Сразу лицо обрело привычные черты.

Отец продолжал:

— Едва Эстебанико заметил труп, как мы, узнав Видриеру, без труда установили причину смерти: удушение. Я своими глазами видел странгуляционную борозду. Но тут истошный крик донесся из гостиницы. Решив, что убийца поблизости и продолжает сеять смерть, мы все как один устремились на помощь жертве. Да, это была наша ошибка, но по-человечески нас можно понять. Убийцу мы не нашли, лишь повстречали трактирщика, который, как привидение, в ночной рубахе метался взад и вперед и все спрашивал: «Вы не видали его, вы не видали его?» После беглого ознакомления с ситуацией отряд разбился на три неравные группы: Фернандо и Хватай поспешили назад к убитому, Хаиме Легкокрылый отправился с докладом к вашей Справедливости, ну а я, червь презренный, с девятью другими червями приступил к допросу. Остальное хустисии известно.

И отец почтительно умолк, всем видом своим выражая упование на то, что альгуасил взыщет с провинившихся по сути своего имени и в согласии с истинной, хотя и символической функцией своего жезла, а не той, которую он выполняет, гоняя мух.

Альгуасил был под впечатлением от услышанного. Тем не менее сказал, хотя и не сразу:

— Все равно… все равно вы виноваты и заслуживаете наказания. Хозяин, вели судомойке принести пару ведер мыльной воды, в которой она моет грязную посуду.

— Констансика…

— Сию минутку… inter oves locum praesta et ab haedis me sequestra…

— А ты чего стоишь? Иди же помоги ей, — сказал Севильянец Аргуэльо.

Девушки возвратились, неся каждая по жбану с высокой пенною шапкой; одна — красотка, какой не сыщешь; другая — получившаяся из гадкого утенка гадкая утица.

— Чтобы все было выпито за мое здоровье, — распорядился альгуасил.

Воцарилась тишина, какая наступает в первые минуты долгожданного застолья. Корчете, давясь, пили.

— Я сказал, за мое здоровье.

Помещение наполнилось возгласами «Да здравствует справедливость!». Альгуасилу, однако, если судить по его мрачному виду, все эти здравицы впрок не шли. Он вдруг сделался ужасно задумчив, закусил ус, безотчетно катал по столу жезл — словно скалку, все реже и реже отхлебывал риоху урожая тринадцатого года, а о пуэлье и вовсе позабыл. Наконец, резким движением оттолкнув стол — встал.

— Ну как, закончили, ребята, уже? Тогда пойдемте, здесь нам больше делать нечего. Хотя история таинственна, ничего не скажешь, на то и полиция, чтобы, по слову Господа нашего, делать тайное явным к превеликой досаде всех хулящих Его и злословящих Его, и всех обижающих вдов и сирот, и всех сносящихся с дьяволом и по грехам своим обреченных геенне огненной, как при жизни своей богомерзкой, так и по смерти своей, и да не будет другого суда над ними, кроме праведного и христолюбивого. М-да… Гм… значит, не знаешь, от кого запиралась? — И он смерил Констанцию долгим, чуть насмешливым взглядом. Аргуэльо же, напротив, ласково потрепал по щеке: — Ну что, мое солнышко?

One day after

«Он смотрит на меня как на погибшую», — эта мысль змеею ворочалась в прелестной маленькой головке, беспрестанно жаля. Оттого бедняжка Констанция была не в силах уснуть, тоже все ворочалась на своей постели. А бывало ведь засыпала с первым звуком серенады. Что твои оркестры, что твой топот, что стук твоих кастаньет — ничего не могло ее разбудить, словно это о ней говорилось: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно — а нашей Гуле угодно было дрыхнуть ночь напролет. Теперь жертва недавних треволнений напрочь лишилась сна. Она уже пробовала считать: Ave Maria раз… Ave Maria два… Ave Maria десять… двадцать… Сбивалась со счета и начинала снова. Чьи бы угодно уже слиплись глазоньки, у какой угодно кисоньки, а у этой нет. Она смеживала веки насильно, но насилие порождает насилие: ей сразу виделась рука юноши, яростно душившего себя за гульфик в такт ее дирижерскому кресту. Или Аргуэльо лепетала что-то про солнышко — и, зная, что это было за солнышко, Констанция в ужасе ждала, когда же астурийка проболтается… А то вдруг коченела от страха, не слыша привычного ржанья чаконы под окном. Раз пять кряду она вскакивала с постели, попеременно то снимая, то закладывая запор — не решаясь, однако, ни на одно, ни на другое, ибо не знала, что же более должно свидетельствовать о ее целомудрии. И тут только поняла она смысл выражения «крестным путем истины»: правда неубедительна, успешно солгать куда проще. Ложь не требует и десятой доли тех ухищрений, без которых не обходится и слово правды.

«Правда… Pravda vitezi… Правды витязи: Дубчек, Смрковский, Черник. Глядишь, все еще изменится, возрадуйся, Дева. До твоих настоящих батюшки с матушкой, может быть, отсюда рукой подать. Да только Кремль Кремлю не товарищ. Не пожмут. А ты, девушка, возрадуйся, получишь благую весть. От своего отца. Который узнал, где обретается его родная дочь. Уже давно оплаканная. С грохотом подъезжает карета…»

И под этот грохот наша высокородная судомойка наконец засыпает.

* * *

One day after, когда на башне «Городского дома» пробило двенадцать и деревянные рожки мавров возвестили начало сиесты, Алонсо разыскал своего друга — у рябой хуанитки, рыжей как и ее оспины. Последняя отворила Алонсо дверь с такими словами:

— П-сст! Миленький мой еще после вчерашнего в себя не пришел.

— А что вчера?

Алонсо вошел в помещение, темное, тесное, полнившееся запахом лупанария. Эдмондо крепко спал на соломенном тюфяке. Рядом стояла трехногая табуретка: через отверстие в сиденье — по обыкновению, той формы, что сбивает с толку относительно истинного его назначения — была продета шпага. Луч, пронзивший ставень, зажег маленькое солнышко на ее рукояти, и оно горело, как настоящее. Многозначительной подсказкой двоечнику.

— А что вчера? — отвечала хуанитка, — да то, что миленький мой пришел к своей девочке, как черт обваренный. Порчу, говорит, на него навели. Колдовка, та, что намедни…

— Потише! Своя ли голова на плечах у тебя…

— Ну, я хотела сказать, женщина, та, что намедни… — хуанитка взяла полтоном ниже, шепча так, что одно только подставленное к устам ухо и могло различить ее шепот. Алонсо слушал как исповедник — прикрыв глаза и кивая.

— И перед зеркалом пробовали?

— Да чего там перед зеркалом — я Розитку с Бланкой притащила. Нет, он только солист теперь у нас. Большого Театра. А мы чтоб все смотрели и крестами махали.

Она бросила сочувственный взгляд на Эдмондо, который спал, накрытый своим роскошным плащом.

— И давно уже сеньор кабальеро здесь, на этом тюфяке наслаждений?

— Да как светать стало, так и свалился мамочка.

— Не то! Не то я тебя спрашиваю — когда он явился сюда?

— А… ну… да кто знает. А что, это вам очень нужно?

— Очень, — Алонсо протянул хуанитке два или три очаво.

Та вышла, и он слышал, как она спрашивала:

— Девочки, а когда миленький-то пришел вчера?

— У тебя чего — стрелец?

— Не-е, братец его.

— Да с петухами пришел.

Алонсо резко оборотился, пристально посмотрел на спящего. Контрастно выступал из мрака изжелта-темный пергамент щек, поросших за полтора дня чернявой колючкой (у самого Алонсо щеки были лепестками роз, только по верхней губе и подбородку пробежал золотистый девический вьюнок). Полураскрывшийся рот с одного уголка поблескивал слюной: так в уснувшем мужчине просыпается дитя — даже в самом отъявленном злодее и висельнике. Об этих последних и подумал Алонсо, провидчески поместив Эдмондо не то в темницу, не то в раму Караваджо или Рибейры.

«У, marranos!» И в то же мгновенье он сорвал со спящего его плащ.

— Я тебя повсюду ищу. Хорошенькие новости.

Эдмондо под плащом был голый — голый сокол. Он дернулся всем своим соколиным телом, а именно: вздернул плечи и, подобрав выше колени, плотнее сжал ими кисти рук с повернутыми врозь ладонями.

— Что, что такое?

Спросонок Эдмондо, очевидно, не вполне понимал, где он, кто он.

Алонсо повторил:

— Я тебя ищу полдня. Весь Толедо только и говорит о том, что вчера произошло у Севильянца. Кто-то пытался обесчестить его красивую дочь… — Эдмондо заморгал и сел, завернувшись в плащ, как римский легионер у костра. — Но, верно, красавица вдруг стала волосатой. Как бы там ни было, проколоть ее не удалось. Правда, наш Симфроний чуть не придушил ее папашу, подвернувшегося ему под руку.

Эдмондо тряхнул головой, соломинки рассыпались по его плечам. Что за дичина! Алонсо же продолжал, прерывая рассказ паузами в самых неожиданных местах — чтобы снять солому с кудрей приятеля то там, то сям. Чем как бы расставлял знаки препинания согласно ему одному ведомой пунктуации.

— Кое-кому, правда, он все же свернул шею. Хочешь знать, кому? Известному всему просвещенному Толедо… — Алонсо стряхнул еще одну соломинку, — лиценциату Видриере.

— Лонсето!

Эдмондо вскочил.

— Вот то-то и оно. Все в городе даже присели от удивления… — заботливо снята еще одна соломинка. — Так что если и ты изумлен или, по меньшей мере, хочешь показать, что изумлен — тоже садись. Видриера — кто бы он ни… (приметил еще одну соломинку, сдул) …прозрачный, стеклянный, сумасшедший, плут, бывший каторжник, недотрога, краса и гордость Сокодовера — Видриера был вчера банальнейшим образом задушен на пороге гостиницы Севильянца. Заметь, веревкой, которую до того убийце не удалось затянуть на шее у хозяина… (соломинка)… когда тот поспешил на помощь своей куколке.

— Что ты от меня хочешь? Чего ты при…ся ко мне, дон Алонсо? Чего ты смотришь на меня так? Образумься, не то…

— Не образумлюсь! Виноват. Хотел бы, да не могу. Чтобы дворянин… веревкой… как разбойник…

— Негодяй! Да я тебя! — Эдмондо бросился было к табурету, где играло солнышко, но «сова Минервы» преградила ему путь, опасно приблизившись прямо к уду, темневшему, подобно потухшей головешке.

«Как у мавра», — брезгливо подумал Алонсо.

— Где ты был ночью? Что у тебя вышло днем с твоей святою?

— Ничего не вышло… Пречистая Дева! — Вспомнив о случившемся, Эдмондо в отчаянии сжал руками голову. — Она порчу на меня навела.

— Questa poi la conosco pur troppo! — Алонсо вложил шпагу в ножны «гневным движением» (с клацаньем эфеса). — Мне уже рассказывали во всех подробностях. На глазах у изумленной публики дон Эдмондо…

— Не мучай…

— Эдмондо, я не верю, чтобы испанский дворянин мог обесчестить свое имя и свою шпагу, удавив кого-то веревкой, как заурядный палач. Я не верю, что это мог сделать мой друг…

Алонсо вопросительно умолк. Стало тихо.

— Воды… испить, — прозвучал наконец в тишине и темноте хриплый потрескавшийся голос.

Хуанитка стремглав слетала за водой — так ей было интересно.

Эдмондо пил долго, не то мучимый жаждой, не то в попытке оттянуть время. Он кончил пить с тем смачным звуком, коим горло подводит итог утолению сильной жажды.

— А… харашшо-о… — словно напившись эликсиру молодости, превратившего нового Эдмондо — в старого. — Я ей покажу! Змея… Колдовкой назову тебя, а стрельцы чернокнижницей объявят, на костре сгоришь ты всенародно…

— А если выйдет из огня невредимой? С сыновьями преторов такое уже бывало, один даже сам сгорел. Гордый твой батя…

— Оставь отца. Не понимаю, ты впрямь думаешь, я прикончил этого самого Видриеру? Да с какой стати?

— Эдмондо, я этого не думаю, но сам посуди. Накануне ты, как бешеный, несешься проколоть красотку, даже не полюбопытствовав об имени ее святой. Порочишь собственного отца, ставишь Пресвятой Заступнице свечу такого размера, как если б тебе предстояло rendez-vous со слонихой. Не успел я съесть макароны с биточками, ты уже назад. Вид ужасный. Словно, извиняюсь, не ты проколол, а тебя прокололи… я сказал, «извиняюсь». И убегаешь. Разыскать тебя невозможно. Той же ночью, как раз на Хорхе Немого, когда под окном у душеньки никогошеньки,^[4] к ней ломится непрошеный любовник. И то сказать: с каких пор любовники приходят к своим возлюбленным с веревками. Но красотка заперлась, как голландцы в Антверпене. В отличие от них, это ее спасло от петли. Зато Видриере не повезло. Мы уже не узнаем, кому и чем он не угодил. Довольно и того, что мог знать дьявола в лицо… Нет-нет, мой Эдмондо! Это нестерпимо. Избавь меня от мучительных подозрений, скажи, что я безумец…

— Алонсо! Ежели тебе это не по душе говорить, то, право, каково же мне это слушать — что я, испанский гранд («Испанский гранд, — Алонсо передернуло. — Да ты мавр».), и мог веревкою душить девчонку, или городского сумасшедшего, или какого-то трактирщика?

— Поклянись!.. Нет, прости, не нужно клятв. Мне довольно твоего слова. Прости, что ко мне в душу закралось столь ужасное подозрение. Ты вправе презирать меня всю оставшуюся жизнь.

— Нет, Алонсо, нет, положа руку на сердце скажу: я на твоем месте… Santa Maria, и подумать страшно! Поэтому я с готовностью соглашаюсь дать тебе любую клятву. Шпага и честь моя чисты. И да будет мне свидетельницей Пресвятая Богоматерь Часовни, — Эдмондо картинно протянул руку по направлению к табуретке: вылитый Компеадор в своем шатре, прежде чем выйти к войскам. Хуанитка коленопреклоненно подала ему обеими руками шпагу. Эдмондо привычно облобызал солнечное личико в волнистых лучиках.

— Теперь ты доволен, дон Алонсо?

Друзья обнялись, как после многолетней разлуки.

— Алонсо…

— Эдмондо…

А хуанитка, глядя на них, размазывала по щекам слезы радости, хоть и не понимала ничего. Потом сбегала, принесла Эдмондо штаны, со словами:

— Вот… проветрила для вашей милости.

— Ради святого Мигеля, где ты был ночью? (Влезавший в штанину Эдмондо как раз прыгал на одной ноге.)

— Не знаю. Я ничего не помню, я ушел тогда из венты…

— Ушел? Скажи лучше, уполз — искалеченной караморой, как выражаются пантомимисты и господин Набоков. Что она с тобой сделала, можешь рассказать? Ты хоть успел ей картошку натереть?

— То-то и оно — только себе морковку. Заправил майонезом по ее милости и сам съел.

— У ней на глазах?

— У ней на глазах стояли слезы, — огрызнулся Эдмондо.

— И что же, так тебе понравилось вприглядку, что никак остановиться не можешь? — Эдмондо молчал. — Дела… А что она при этом делала? Нет, молчи — не хочу даже знать! Это паленым мясом попахивает, — Эдмондо только усмехнулся: мол, я же тебе говорю. — Где тебя носило всю ночь?

Эдмондо пожал плечами.

— Откуда я знаю. Я как маковым отваром опился, ничего не помню.

— Но это все говорит против тебя, пойми. Мне Педрильо рассказывал…

Смутно припоминая, кто такой Педрильо, Эдмондо зажмурился и наморщил нос — как проглотил горькое лекарство.

— Ну, мальчонка один, — пояснил Алонсо. — Отец у него крючком, и он мне за маковый треугольничек все передает — о чем за столом у них говорится. (А я, надо сознаться, эти маковые треугольнички действительно обожал — их у нас называли по-арабски, «хомнташ». Мы, мальчишки, за это лакомство душу готовы были Иблису заложить.) Поэтому, — продолжал Алонсо, — я в курсе всего, что у стрельцов творится. Бывает, такое узнаешь, о чем самому альгуасилу не докладывают. В целом это нехорошо, что косая астурийка тебя видела…

— A-а?! Да я ее задушу!

— Руками или тоже веревкой?

Эдмондо тяжело задышал — как зверь в западне.

— Это была сущая глупость. Я просто пригрозил ей… Чтоб замолчала. Но это было днем… Днем, говорят тебе! — заорал он вдруг на Алонсо. — Когда мы с тобой там были.

— Все смешалось, — проговорил Алонсо грустно, — кони, люди… Кто днем приходил к красотке, тот мог и ночью испробовать крепость ее засовов. Поэтому и спрашиваю, где ты ночью был? Кто-нибудь может подтвердить, что видел тебя между полуночью и…

— А что, астурийка сказала, что это был я? — с тревогою спросил Эдмондо.

— Нет, не говорила, боится.

— Чего?

— Что от солнечного удара помрет — вот чего.

— Ну, так что ты хочешь, я-то тут при чем? А трактирщикова колдунья и подавно попридержит язычок. Ведь кто ей поверит, что посягавший на ее честь не преуспел? Да еще когда узнают, что им был сам Эдмондо де Кеведо-и-Вильегас. — Либо… — и толстыми, как дольки королька, губами Эдмондо сладко причмокнул, — пускай попытается стоять на своем. Сразу придется давать показания — сам понимаешь, где.

— Другими словами, если девица покажет против тебя, ее ждет выбор: всенародно сгореть на костре — ценою признания в колдовстве отстояв свою девичью честь. Или не оспаривать для всех очевидного: что неистовый Эд ее проколол, и тогда сгореть со стыда.

— Сгореть, сгореть! — обрадовалась хуанитка. Она была безгласнее грибка под пятою Симеона Столпника, но, услыхав, что возможен happy end (в ее понимании), не совладала с собою, чем обнаружила свой жгучий интерес к предмету разговора. — Ведьма! Миленького моего колдовскими чарами смутила. Вот как поведут ее, ведьму, за это… да поволокут. «Пьета! Пьета!» будет вопить. А дьяволы-то вилами толк, толк… Вся краса с лица-то и схлынет под сахарной головою.

— Цыц, ты… Девчонка должна молчать. — Это относилось не к хуанитке, Эдмондо имел в виду Констанцию. — И будет молчать, уверяю тебя. Зато косая дура… Холера ясна! Как начнет трепаться. Глупа настолько, что, глядишь, завтра забудет, чего сегодня боялась. — Эдмондо, казалось, перестал считаться с присутствием Алонсо. — Эх, с блевотиной пирожок… Заткнуть бы ей пасть раз и навсегда, — размечтался он.

Алонсо без труда удалось привести Эдмондо в чувство, в чувство сильного волнения.

— Нет, право, ты не мог быть убийцей. Настоящий убийца боялся бы не астурийки, а Видриеры.

— Мертвого?

— Да. Ты ведь не знаешь самого главного. Тело Видриеры таинственно исчезло, стоило корчете на миг отвернуться. Только я ни в какое волшебство не верю и оставляю все эти басни — мелюзин, заколдованные замки, великанов — на совести некоторых наших авторов. Я человек семнадцатого века. Прикончивший Видриеру сам же похитил труп, израсходовал его, а остатки бросил где-то. И теперь, лишенный христианского погребения, Видриера будет ему являться — уж поверь.

— А ведь правда… — прошептал Эдмондо. — Впрочем, мне-то что. Мне только надо, чтоб косая морда чего не брякнула. А то начнутся тары-бары, а я как-никак сын коррехидора — неприятно.

Утро коррехидора

Коррехидор Толедо, великий толедан дон Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас, прозванный в народе Хуаном Быстрым за то, что был скор на расправу, откинулся в кресле черного дерева, инкрустированном слоновой костью и перламутром. Художник нам изобразил глубокий обморок Сусанны, на фоне которого пророк Даниил изобличает двух старцев в их попытке оболгать ни в чем не повинную девушку. С боков кресло было обито двумя рядами подушек малинового бархата — если дон Хуан задремлет за чтением, то чтобы книга, выпав из его маленьких изящных рук в тяжелых перстнях, не произвела шум, от которого только что смежившиеся веки дрогнули бы и вновь открылись. Praktisch, как говорят немцы. Кресло такой конструкции не означало, что его хозяин коротал дни и ночи за чтением романов — хотя сеньор толедан и впрямь умел, перелистнув страницу-другую, блеснуть оригинальным суждением о якобы прочитанном. Совсем недавно про книгу некой дамы он сказал: «Мемуары мухи», — книга называлась «О, мед воспоминаний». Словом, не церемонился. Автор «Сна о бессмертии» писал в посвящении своему сановному родичу: «Лишь помня о словах вашей светлости, что дворянину приличнее быть глупцом, нежели трусом, я дерзнул послать рассуждения о бессмертии тому, кто облечен правом казнить». Однако подушечки вокруг этого кресла не означали и того, что коррехидор города Толедо страдал бессонницей — сон его был крепок, как веревка, на которой он перевешал столько людей, что их хватило бы на укомплектование полка национальных гвардейцев. О, если б только проклятия и стоны всех повешенных им, всех сожженных, всех сгинувших на «плавучих досках» или в застенках и пыточных камерах долетали до слуха этого человека! О, тогда бы и на мгновение он не мог забыться сном! Скорее всего, конструкция этого кресла, в котором коррехидор полувозлежал-полувосседал, покуда цирюльник ползал у ног его светлости с педикюрным лосьоном, вообще ничего не означала — ну, может быть, означала лишь то, что великий толедан прочитал «Сен-Мара» Теофиля Готье и заказал себе такое же кресло, как у кардинала Ришелье: охотней всего сильные мира сего подражают победоносным врагам своего отечества, а Испания враждовала с Францией в семнадцатом веке так же кардинально, как Россия с Германией в двадцатом.

— И тут я, ваша светлость, ей давай пятку щекотать. Она уж полковым знаменем вьется… — кто-кто, а дон Хуан-то знал, как жена боится щекотки. Цирюльник, холивший его узкую пергаментную стопу в голубых жилках по подъему, попутно развлекал знатного клиента рассказом о том, как лечил сеньору его супругу от заикания, которым та страдала с детства. — А ручки-то у ее светлости связаны-с, а коленки тоже-с, и вся она прикручена ремнями к ложу. А щекочу я не как-нибудь — самым щекотным способом. Я ей пятки языком лижу, ну что твоя Амалфея. Позвольте-с на этом ноготке уголок подпилить.

Легко угадать, как коррехидор относился к своей жене, урожденной Кабальеро де Кордова. А вот заслуженно ли — судите сами. Мешков золота в ее приданом было куда больше, чем христианских имен в ее родословной (тогда как генеалогическое древо дона Хуана было позатейливей рельефа жил на упомянутой стопе, выпростанной из-под голубого шелкового халата, подбитого горностаем). С годами близость турецкого берега все сильнее давала себя знать во внешности доны Марии, которую унаследовал от матери и Эдмондо — а больше детей у них не было…

Коррехидор всегда вспоминал или, лучше сказать, всегда гнал из памяти (что, впрочем, одно и то же) тот роковой день 29 июня 16** года. Праздновались его именины — дона Мария еще выследила именинника с Любочкой Шеллер. Сама она была в корсете, дабы скрыть от гостей свою беременность. Ребенок должен был родиться месяца через два. Последнее не мешало ей принимать участие в играх, кататься на лодке по Тахо, а также делать многое другое, в том числе — шпионить за своим мужем, в общем-то безрезультатно. Тем не менее торжество тезоименитства завершилось грандиозным скандалом в святилище Гименея. Любочке дон Хуан жаловался на трудности своего ремесла. Но та хоть и выражала состраданье — даже в словесный петтинг их разговор не вылился. Поэтому дона Мария, сидя на кровати, тяжелая, с опухшими ногами, не нашла ничего лучше, как приревновать супруга к его должностным обязанностям. Ей он, видите ли, никогда ни на что не жалуется. Немудрено. Знает, что ни понимания, ни поддержки он у нее не встретит, одни лишь упреки в чрезмерном служебном рвении — что под этим разумелось, ему объяснять не надо было.

— То, что делается — делается по приказанию короля и на благо Испании. — Он топнул ногою. Слишком многие, включая и тех, кого он тщетно надеялся увидеть среди своих сегодняшних гостей, обвиняли его в том же самом. — Я всегда знал, — проговорил он, давая волю своему бешенству, — что в душе вы сочувствуете всем этим, «из насих».

— А я всегда знала, что вы ненавидите меня за то… за то… — к горлу ее подкатили рыданья, — что я вас богаче… Вы только потому и женились на мне, и вы никогда не простите мне этого… О, я несчастная-а…

Рыдания перешли в животные крики, закончившиеся преждевременными родами. Das Kind war tot, как писали немцы. Давно это было, в 16** году…

* * *

— И долго ты лечил дону Марию от заикания?

— Затрудняюсь сказать, во всяком случае до полного ее излечения уже недолго. И если ваша светлость не возражает… — на миг опустив свои руки брадобрея, он поднял голову: под сморщившимся гармошкою лбом отвратительно-угодливое выражение глаз.

Ни один мускул не дрогнул на лице великого толедана.

— Ну-ка, как ты делал ей? Изобрази… А, щекотно, дьявол! — И он отдернул пятку от цирюльникова языка, как от огня. «Неплохая штука вообще-то, — подумал коррехидор. — Не взять ли на вооружение? Поэффективней сапожка…»

— К вашей светлости хустисия, — прервал слуга занявшуюся было мысль, каковой так и не посчастливилось ни во что развиться… или посчастливилось ни во что не развиться — это уж как посмотреть.

— Зови.

Надо ли говорить, что с коррехидором альгуасил был иным, нежели со своим «крючьем». Он подчеркнуто прибеднялся, чем давал понять великому толедану, что в душе считает все это глупостью. Что именно — это уж по обстоятельствам: с толеданом — толеданство, с красавицей — красоту, со святошей — святость, и т. д.

— Ах, сударь мой, какая досадная оплошность! Парик вашей светлости, по которому в Испании всяк узнает коррехидора, оказалсяна мне. Я с величайшими сожалениями его вам возвращаю. Если б только виновник этого недоразумения попался нам… — с этими словами хустисия протянул дону Хуану шляпную картонку, этакий tambour militaire, и даже с разноцветным треугольно-зубчатым орнаментом по обечайке.

— Ах, эти авторы, что с них взять? — сказал коррехидор. Альгуасил уже открыл было рот, но коррехидор, помнивший обо всех обидах и фобиях хустисии, опередил его, повторив: — Нечего, нечего с них взять. Наоборот, дать им надо, как одному моему родственнику, срок на обдумывание. Вот он уж третий год думает, как дошел до жизни такой. Давайте сюда парик.

— Ваша светлость, вы знаете меня давно. Я человек простой, мне не по силам состязаться в красноречии ни с вашей светлостью, ни с некоторыми родственниками вашей светлости. То, что одного из них постигла Божья кара, никоим образом не умаляет моего глубоко почтения к вашей светлости. — «Еще бы», — усмехнулся про себя коррехидор, вспоминая сказанное ему графом Оливаресом: «Ничто так не укрепляет положение при дворе, как опала родственника». — И если еще одного постигнет, то тоже ни капельки не умалит, — альгуасил умолк.

«Куда это он клонит?» — подумал дон Хуан, и — что у трезвого на уме…

— Куда это вы клоните, мой милый? (Ибо коррехидор был пьян — собою. Вино, которое он пил постоянно и в больших количествах.)

Альгуасил молча, одними лишь глазами и хустисией указал на цирюльника. Тот был поглощен «левым мизинчиком на правой ножке» его светлости — ничего не видел, ничего не слышал и вообще сделался, как мышка. Не помогло. Пришлось наскоро покидать в щербатый цирюльничий тазик свой причиндал.

— Так я попятился, с позволения вашей милости, — сказал он, по возможности фамильярней, чтоб скрыть досаду: тут в лепешку для этих господ разбиваешься, а тебе взамен благодарности… Прав, до боли прав один его товарищ по ремеслу в Севилье, когда любит повторять: «Nel mondo, amico, l’accozzarla co’grandi, fu pericolo ognora, dan novanta per cento e han vinto ancora».

— Да-да, отчаливай, любезный… Я заинтригован, хустисия. Не угодно ли присесть?

Альгуасил осторожно, словно боясь промахнуться, присел на легкий табурет в стиле альказар, неуверенно оглянулся, как человек простого звания, впервые оказавшийся в барской опочивальне среди хрупких дорогих вещиц. Это была всего лишь роль, с тою, может быть, поправкой, что искусством играть другие роли он не владел, но опять-таки — за отсутствием в этом нужды. И вот, значит, выбрав самую неподходящую для своей фигуры табуреточку и совершив вдобавок целый ряд светских промахов, на которых нет смысла останавливаться, альгуасил повел такую речь:

— Я считаю своим долгом доложить вашей светлости об одном странном происшествии. Мое «крючье», гарпуня Мониподьо — ваша светлость знает: вор в законе, один из крупнейших авторитетов преступного мира — подцепило дохлую рыбешку…

— А что Мониподьо?

— Сорвалось с крючка. Но никуда не уйдет, мы еще подадим его к столу вашей светлости.

— Это будет тонкое кушанье, — заметил коррехидор. В желании собраться с мыслями, он намеренно препятствовал альгуасилу начать рассказ.

— Я предпочитаю баранье пуэльо, ваша светлость — вольному воля, а пьяному олья, как поется у нас в Хуэске. Я ведь каталонец, как и вы, ваша светлость.

— Доне Марии вы говорили как-то, что родом из Кордовы.

— Камуфляж. Если надо, я даже «сознаюсь», что родом из Астурии, но вообще мы, да Сильва, каталонцы. Так вот, вчера, сударь, мои кабальерос неподалеку от Таможенных ворот находят удавленника, это было на улочке Яковлевой Ноги. И кого б вы думали? Того молодчика, что всегда веселил народ на Сокодовере — лиценциата Видриеру.

Коррехидор всплеснул руками.

— Нашего Стекляшкина? О, какая жалость! — Он даже надул губки, миленький — сложил их «щепотью». — Ну, попадись мне этот Бараббас… Не сносить ему головы, кто б он ни был. Не поймали, небось? — И, не дожидаясь ответа, только махнул рукою. — Вы знаете его историю?

— Которую? Как его травили пастилой, отчего он сделался прозрачным? Ха-ха-ха! По-моему, он каким-то боком был связан с прованской ересью, а поскольку альбигойцы в Испании — вопрос деликатный… Оле!

И, как заправский тамбур-мажор, хустисия подбросил и поймал свой жезл — вместо того, чтоб закончить мысль.

Между тем, проследив глазами полет и благополучное возвращение сей эмблемы правопорядка в надежные руки его блюстителя, коррехидор сказал:

— Видриера был главной достопримечательностью Сокодовера, успешно соперничая с большим рыночным фонтаном. Это общеизвестно. Мало кто знает другое: он — второй человек, кому удалось бежать из Башни святого Иуды. Всего их трое. Первым был Алонсо Кривой, поздней повешенный графом Пуньонростро. Затем этот побег смог повторить Видриера.

— А кто же третий?

— «Получишь смертельный удар ты от третьего…» Бог ведает, кто им окажется. Это старинная баллада, где поется, что лишь троим суждено бежать из Башни святого Иуды. Но третий еще в нее не заточен, и поэтому, если тебя туда заточат, не теряй надежды… Да-с. Из всех искусств любимейшим у нас является острожная лирика. Это так же верно, как и то, что мы с вами, дорогой мой, по праву можем считаться ее музами. А Видриеру жаль. Располагайтесь поудобней, — альгуасил растерянно заерзал на своем ажурном табурете, — я сейчас расскажу вам его историю.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ЛИЦЕНЦИАТА ВИДРИЕРЫ, КАК ПОВЕДАЛ ЕЕ КОРРЕХИДОР ГОРОДА ТОЛЕДО, ВЕЛИКИЙ ТОЛЕДАН ХУАН ОТТАВИО ДЕ КЕВЕДО-И-ВИЛЬЕГАС

Видриера родился в местечке Мохадос, в трех днях ходьбы от Мадрида, в семье перчаточника. Невзирая на последнее обстоятельство, равно как и страсть к фиглярству, звезда его не закатилась в один год с солнцем нашей поэзии. Отданный в ученье к лиценциату Вадре, Видриера уже на второй день сыграл с ним отменную шутку. Этот Вадра был знаменит своей скупостью. Он, например, варил похлебку из сала, которое, будучи помещено в железную солонку, подвешивалось на веревочке, а потом извлекалось и пряталось до следующего раза. Бедным пансионерам ничего не оставалось, как повторять по этому поводу старую остроту о супе, что, кажется, уже один раз был съеден…

И вот наш Видриера исхитрился, когда этого никто не видел, проникнуть в кладовку и подменить сало в солонке дохлым мышонком. Проделка удалась на славу. Семидесятилетняя карга, тетка Вадры, служившая ему и сиделкой, и стряпухой, и экономкой, ни о чем не подозревая, опустила новоизобретенную мышеловку в котел и, когда, по ее мнению, суп стал достаточно наварист, подала его к столу. Видриера, сославшись на нездоровье, есть отказался, остальные же, во главе с достопочтенным лиценциатом, уписывали бульон за милую душу, находя, что на сей раз он получился вкусней обычного. Тут Видриера как бы невзначай развернул тряпицу. Взорам присутствующих открылось нечто неопределенное. И только наставник юношества, он же командор ордена Бережливцев, с первого взгляда определил, что́ это: то был заветный обварок, обреченный несчетное число раз кипеть в котле, будто грешник в аду. Видриера ничтоже сумняся признался в краже, сказав, что поначалу хотел это съесть сам, но отвращение к греху превозмогло любовь к салу, и потому он возвращает законному владельцу его достояние в надежде быть прощенным, ибо, как говорится, повинную голову и меч не сечет.

«Но что мы в таком случае едим?» — изумился Вадра. Остальные, почуяв подвох, дали волю своей фантазии. «Что до меня, я ем шпигованную телятину с мозгами и артишоками», — сказал один, терпеливо глядя, как капля за каплей стекают в ложку лакомые последки из накрененной тарелки. «А я — баранье филе», — возразил другой, скребя корочкой дно, словно оно — палуба, корочка — зубная щетка, а сам он — моряк-с-печки-бряк, недаром же мы великая морская держава. «А я — куриную грудку», — заявил третий, с элегическим видом посматривая в тарелку, поскольку оставил уже всякие попытки высечь из этой скалы воду. В это время престарелая тетка Вадры принесла по его требованию железную перечницу, то бишь солонку. Содержимое ее безотлагательно было подвергнуто осмотру, результатов которого Видриера благоразумно не стал дожидаться, а пустился наутек, так что только его и видели.

Он открыл новую страницу своей жизни, присоединившись к труппе странствующих актеров. Если в отечестве всесветно прославленного сына перчаточника женские роли, равно как и мужские, представляются на языческий манер — мужчинами, внося разлад в души зрителей, то у нас — благодарение Приснодеве и Святой Инквизиции — на театральных подмостках все происходит в соответствии с природой. Своими великими реалистическими традициями испанский театр как никому обязан Торквемаде. Хотел бы я взглянуть на наших славных мушкетеров, когда бы прелестная Галатея скрывала под одеждой мужскую стать. В репертуаре труппы, к которой Видриера пристал, было и «Бессмертье сна» де ла Барка, и итальянские «Pagliacci» Сонзоньо, переведенные на русский самим Сервантесом, словом, было и что посмотреть зрителям, и что поиграть актерам.

Поначалу Видриера задавал мулам корм и помогал разбирать и собирать декорации. Это была его работа, за которую и сам он получал охапку душистого сена — на ночь под голову, да еще корку хлеба на завтрак и вдобавок сколько хочешь пенделей в продолжение всего дня. Но однажды он заменил актера, пропоровшего себе гвоздем пятку, и — так начинаются многие замечательные карьеры — участь его была решена. За два года Видриера сыграл такое количество ролей, что простое их перечисление заняло бы больше времени, чем просмотр целой пьесы со всеми интермедиями, постлюдиями и комедиями. Хозяин не мог нарадоваться на нового актера и лишь одного трепетал: как бы этому брильянту чистой воды по подсказке каких-нибудь доброхотов не взбрело в голову искать себе более подходящей оправы. Не долго думая, он решил пустить в ход чары своей дочери, нимфовидной девицы пятнадцати лет. Однако Видриере удалось подвести под эту мину контрмину. Когда мнимая ослушница отцовской воли и псевдобеглянка в Вест-Индию передала своему столь же притворному воздыхателю ключ от сундучка, где хранилось пятьсот реалов, дабы, схваченный с поличным, тот, под угрозой совсем иного плавания, попал в кабалу почище турецкой — ибо из нее уж не выкупят никакие тринитарии — Видриера оказался проворней. Не простившись с возлюбленной, он отбыл в заморские владения Его Святого Императорского Католического Величества Филиппа III — хоть и в одиночестве, зато с кругленькой суммой в кушаке.

Плавание было не из удачных. После трех изнурительнейших недель корабли разметало бурей, и корабль Видриеры затонул. Это случилось во время стоянки у берегов Новой Испании. На свое счастье, Видриера оказался среди тех, кто отправился за водою и продовольствием. Судно исчезло в бурных волнах у них на глазах, из всего экипажа лишь они и остались в живых. Всю ночь «счастливчики» проходили, крепко сцепившись, чтобы противостоять ветру, который бы их поодиночке унес. В лохмотьях, каковыми очень скоро сделалась его одежда, лишившийся в мгновение ока своих пятисот реалов, Видриера стал заложником сначала стихии, затем суеверий местного населения. Чтобы выжить, ему пришлось выставлять себя колдуном и знахарем. Индейцы приносили ему своих больных. С помощью крестного знаменья, а также надрезов и отсасываний он лечил их — наверное, ничуть не хуже Кабесы де Ваки. Таланты лицедея, во всяком случае, здесь были нужнее познаний в медицине. Индейцы, по своему обыкновению, хотели отблагодарить искусного целителя «гаремом в четыре света», однако Видриера, до того игравший любые роли, отказался наотрез выступать в амплуа многоженца и спасся от сего греха бегством. Более года скитался он в джунглях Новой Испании, тщетно пытаясь встретить хоть одного испанца. И повсюду его подстерегала смерть — от рук ли индейцев, от укуса ли змей, от другой ли какой напасти. Да только Богу, видно, угодно было сберечь жизнь этому плуту. Экспедиция Гусмана принесла Видриере избавление, он решает вернуться в Испанию.

На обратном пути его ожидали новые беды и новые приключения. Неподалеку от Азор их судно подверглось нападению французского корсара. В отличие от других пассажиров, Видриера не имел за душою ни бланки. Не обладал он и тем благословенным сокровищем, в обмен на которое женщины, попав в руки пиратов, сохраняют себе жизнь. Но когда некий циклоп с выкрашенными в голубой цвет волосами занес над головою его тщедушное тело, чтобы с размаху бросить за борт (ибо не желал кровянить об него свой палаш), Видриера нашелся:

— Живым я ему не дамся! Мосье, прошу вас, обагрите свой меч моею кровью — лучше всего отсечь мне голову. И уж мертвым кидайте меня ему. Я заплачу вам… щедрей всех. Не удивляйтесь, мне есть чем платить — тем, что буду молить за вас на Страшном суде. Клянусь спасением души!.

Заморгав своим единственным глазом, пират изумился столь странному желанию (хотя руки у него были по локоть в крови, он еще не утратил способности изумляться).

— Ну как же, — сказал Видриера, — этот мерзкий Левиафан, который уже тут как тут, чтобы проглотить меня живьем, до того зловонен внутри, что лучше смерть, чем снова провести у него в брюхе три дня и три ночи. К тому же у меня клаустрофобия.

— Чего это ты врешь, у какого Левиафана ты сидел в брюхе три дня?

— Это долгая история, мосье. А вы, как я вижу, спешите, мосье.

— Рассказывай свою историю.

Вокруг них уже стали собираться другие пираты.

— Хорошо, мосье, но поклянитесь, что после этого вы отсечете мне голову или, по крайней мере, поразите меня в сердце своим палашом.

— Ха-ха-ха, — загоготали все, словно гуси, а одноглазый пират с голубыми волосами сказал: — Клянусь святой Сельмой, если ваша история, мальчик, меня позабавит, я вообще не брошу вас за борт.

— В таком случае я прежде вознесу молитву Момусу, великому забавнику, чтоб он не оставил меня в мой смертный час, ибо смерть — это умора, помирать же, если не с хохоту, так с хохотом. А не дрожа да по-бабьи лепеча.

— Эт-то-очна-а, — подхватили пираты.

ИСТОРИЯ, КОТОРУЮ ПИРАТЫ УСЛЫХАЛИ ОТ ВИДРИЕРЫ

Надо сказать, я не любил себя и всегда искал смерти. Верный способ обрести искомое в этом случае — начать богохульствовать там, где правитель возомнил себя богом. Помолился я Момусу, как и нынче: мол, взамен языка дай жало, да не осиное, не пчелиное, а змеиное — и отправился в Ниневию, благо было до нее три дня ходу. В Ниневии жило больше ста двадцати тысяч идиотов, не умевших отличить правую руку от левой и воздававших своему государю божественные почести. Пришед в сей богоспасаемый город ввечеру, я определил по сиянию, где царский чертог, сел на его ступеньках и стал травить анекдоты. Чудовищно, по-азиатски зловонные нищие, подхватив свои протезы, грыжи, костыли, попрыгали в разные стороны, а стража с трепетом схватила меня: ее начальник ломал себе голову над тем, как доложить о моем богохульстве, не соучаствуя в нем. Ему это не удалось, голову он-таки себе сломал, но зато я предстал перед царем. «Начинай, насмеши и меня, как народ ты смешил», — царь в Ниневии говорил только стихами, остальным это строжайше запрещалось. Поэты были изгнаны по совету придворного звездочета, так что, кроме царя, все изъяснялись низкой прозой, отчего выходили как бы в контражуре. «Иль страшишься пятнать богохульством уста свои? Свет чернить, коль светит светило само? Родос здесь, прыгнуть дерзнешь ли?» — «Ну, какое вы светило? Вы… больше чем источник света. „С добром утречком, солнышко“, — говорите вы солнышку утром, а оно, низко кланяясь: „Здравствуйте, Царь Восточный. Хорошо ли почивал Владыка зорь?“ В полдень вы кивнете солнышку, которое, стоя навытяжку, отдает вам честь своими лучами. А когда на закате в неизреченной милости своей вы пожелаете солнышку покойной ноченьки, оно как врежет:

У вас, папаня, аж челюсть отвалится: а-о-у-э… И с отваленной челюстью — понимай, с брежневской артикуляцией (подражая последнему): „Да ты… Да я тебя…“ А солнышко: „Я уже на западе, мудило!“» Побагровел ниневийский царь от гнева, побелел от ярости, позеленел от злости, посинел еще от чего-то — в общем, почернел, пожелтел… Забыл, что говорит стихами. «Выбирай сам, какой смертью хочешь помереть?» — «Да чего там, Ваше Святое Императорское Католическое Величество, — говорю, — киньте в море, рыбкам на прокорм. Это святое». — «В море его!» — зло так, и отвернулся. А в Ниневии царские распоряжения выполняются не иначе как с честью. Поэтому снарядили самый лучший корабль, поплыли со мною за горизонт, где море глубже — чтоб верняк был. Команда состояла из одних капитанов, а предводительствовал ею адмирал. То́ еще было плаванье, а тут на беду разыгралась сильная буря. Среди экипажа согласья нет, каждый сам себе отдает приказы, а адмирал вааще — забыл где правая, где левая сторона. А может, и не знал никогда — ниневиец же. Подступили они все ко мне и кричат, стараясь перекричать ветер, друг друга и шум воды: «Это за тебя нам такая буря? Уйми, слышишь!» — «Киньте меня в море, и уймется». — «Не-е, тогда точно вслед за тобой отправимся». Стали грести к берегу, но не могли, потому что море все продолжало бушевать против них. К тому же капитаны, сами понимаете, сто лет на веслах не сидели. Я им снова: «Возьмите и бросьте меня в море, и море утихнет для вас». Делать нечего, сделали они то, что я им велел — и что царь им их приказал. Буря сразу утихла, корабль смог пристать к берегу. Ну, экипаж его рапортует, что так, мол, и так, задание выполнено с честью — а у самих коленки тряслись, пока по сходням спускались. Что до меня, то я прямехонько угодил в пасть какому-то левиафану — киту, кашалоту — словом, черт знает, кому, и трое суток промучился в этой подводной лодке. Уж и натерпелся я вони. К счастью, будущие апостолы выудили рыбину. Сколь ни была она огромна, еще большим было изумление поваров, когда, вспоров ей брюхо, они нашли там меня, живого и невредимого. О чуде доложили царю, который, склонясь пред судом Всевышнего, облекся в траурные одежды. А остальные жители не просто последовали его примеру, но и превзошли царя в своем покаянном порыве, ибо, по справедливому утверждению Ходжи Насреддина, когда раввин бзд… вся синагога ср…. Сорок дней, тянувшихся как сорок лет, народ постился, царапал себе грудь, посыпал голову пеплом и этим заслужил прощение в глазах Господа. А меня такое зло взяло, что вечно им все с рук сходит, ну, прямо до смерти, мосье.

Тут Видриера принялся так уморительно тереть кулаком глаза, что пираты, и без того смеявшиеся над его рассказом, вовсе стали кататься от хохота.

— Вы порадовали нас, мальчик, своим рассказом, для дебютанта он совсем неплох. А ведь если рассудить, и сам никто, и звать никак, — и с этими словами Поликарп, так звали одноглазого гиганта, пожал Видриере руку. А следом за ним и остальные — в знак того, что Видриера отныне зачислен в братство Веселого Роджера.

Болгарин Поликарп был единственным иностранцем на корабле, остальные — чистокровные провансцы. Но домушник с мазуриком всегда договорятся. Так и богомил с альбигойцем: они честно грабили испанские каравеллы, топили португальцев, набивали себе карманы золотом ацтеков в полной уверенности, что делают богоугодное дело, и предавались на суше тем большему бесстыдству, чем суровей был их судовой устав. Убежденные манихейцы, они твердо верили, что Предвечный, отделив твердь от воды, так же поступил с добром и злом. Причем грех, ясное дело, сухопутен. Там свист ветра в парусах, небо и море — сколько хватает глаз, готовность пасть в любой момент, очищение боем; здесь — подмена морской соли женским потом, свободы духа — духотой лупанария, морских валов — грудями, даже ветры — вонючие. Поэтому свой промысел пираты превозносили до небес, и с каким чувством прелат служит мессу, с таким они учиняли морской разбой. Недаром целомудрию пленниц ничто не угрожало, покуда прелестная ножка не касалась берега. А уж на берегу и ты не ты, и грех не в грех — раз Богу угодно было сотворить острова и материки наряду с мировой купелью. Но только наполнялся парус ветром, как снова якобинский террор начинал крушить гидру плоти. И главным Робеспьером был при этом Видриера. Не пригодный к воинскому искусству, он зато выслеживал грешивших против естества, и тогда их немилосердно гнали по доске.

Однажды среди пассажиров захваченной бригантины «Эспаньола» оказалась совсем молодая девица — дочь графа Лемоса, председателя Совета по делам Индий, плывшая в Испанию, чтобы быть представленной ко двору. Это был поистине лакомый кусочек, и на сей раз капитан не смог себя превозмочь. Ночью Видриере, несшему вахту на корме, послышался какой-то шорох, на мгновение мелькнул свет, и как будто дверь капитанской каюты захлопнулась порывом ветра — хотя стояло безветрие. Кто другой, быть может, и не обратил бы на это внимание, но у Видриеры на нечестие был нюх. Он подкрался к оконцу, и через неплотно опущенный ставень ему открылось следующее: капитан — воплощение пиратского кодекса, сама непримиримость в том, что касалось блуда на корабле, когда-то обваривший руки юнге, застигнутому им за непотребством — капитан покрывал горячими поцелуями грудь и плечи юной пленницы; та держала налитый ей стакан рома, все не решаясь его выпить. С криком «измена! ко мне!» Видриера дернул за веревку колокола. Вмиг палуба наполнилась пиратами — полуодетыми, с всклокоченными волосами, размахивавшими кто палашом, кто широким янычарским ятаганом, кто дамасским клинком, хладно мерцавшим в ночи. Капитан выбежал тоже, хоть и последним — вооруженный аркебузом с «циркулем» на затворе и парою пистолетов, заткнутых за пояс. Взгляды всех были устремлены на Видриеру. Направив на него аркебуз, капитан проговорил:

— В чем дело?

По тому, как исказились черты его лица, Видриера понял, что выстрел опередит его ответ. Он отскочил на два шага в сторону — почти что одновременно с выстрелом, за которым раздался чей-то стон.

— Предатель! Нас много, всех не переаркебузируешь! — И Видриера удачно затерся в гущу пиратов, которых обескуражил и насторожил панический выстрел их предводителя. К тому же, возможно, он стоил жизни одному из их товарищей. А Видриера продолжал свое:

— Предатель пытается заткнуть мне рот пулей… — как иголка с нитью оплетал он одного, другого, его голос звучал и там, и сям. Вдруг он вынырнул из-за спины самого капитана, влача за собою юную испанку в расшнурованном до половины корсаже. Невыпитый стакан чаю на столике в купе так не дрожит, как в ее руке дрожал стакан рому. — Что, красный штык, слюбилось на волнах-то?

Продлить себе жизнь на то короткое время, что заняло бы судилище, да еще ценою позора — это было бы не по-капитански. Умереть неотмщенным — еще менее. Притворно покоряясь неизбежному, он бросил аркебуз — но лишь затем, чтобы, выхватив пару пистолетов, одновременно уложить испанку и испанца, первую в отместку команде («так мертвую ж имайте!»), второго — в утешение себе. И тут небеса впрямь сжалились над Видриерой: оба ствола дали осечку.

Что тут поднялось! Капитана связали. Видриера дуплетом пальнул в воздух — заметьте, из тех же пистолетов, услужливо протянутых ему кем-то. Затем разразился пламенной речью во славу своих слушателей, де свято чтущих пиратский кодекс. Послышались возгласы: «Видриеру в капитаны!» Помощник капитана угрюмо, но благоразумно молчал. Совершенно неожиданно попытался возмутиться одноглазый великан Поликарп:

— Тихо! Вы, мальчик — и капитан надо мной?! Я же вас, мальчика, двумя пальчиками, как крысу, над водой держал — а теперь буду говорить: уи, мон капитэн? Да кто это такой, послушайте! Актеришка. Сам никто и звать никак.

В глубоком молчании стояли пираты. Лишь порой в тишине позвякивали серьги, ударяясь одна о другую — такой плотной стеною, щека к щеке, был обнесен Видриера — а с ним поверженный к его ногам капитан, циклоп Поликарп и юная графиня Лемос.

— Никто — это ты правильно сказал. Актеришка, наловчившийся представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он — никто. Стрелять умеешь? Аркебуз подбери.

Сбитый с толку, Поликарп сделал то, что ему говорилось. Но едва его могучие руки в привычной ярости сжали оружие, как Видриера с силою ткнул дулом пистолета своему недавнему дружку прямо в единственный глаз. Поликарп взревел, роняя аркебуз и прижимая ладони к окровавленному лицу.

— Мальчики-и-и…

— Эту девочку с голубыми волосами туда же, потрафим нашему любителю девочек, — и новоиспеченный капитан Никто, как пожелал он зваться — Видриера взошел на капитанский мостик, не дожидаясь исполнения своего приказа. — Второй останется вторым, — бросил он на ходу помощнику капитана, так и не проронившему ни слова.

— Уи, мон капитэн, — был ответ.

Видриера к этому времени уже вполне владел мореходным искусством: безошибочно «определял волну», в «бейдевинд» плыл с той же скоростью, что при попутном ветре, на траверс противника выходил точно по бушприту, вдобавок оказался недурным навигатором. Насчет же высокородной девицы он сделал строжайшие распоряжения, поручив самому неусыпному надзору ее безопасность, а лучше сказать, сохранность — как товара, наиболее подверженного порче, но весьма дорогостоящего при этом. Вскоре нашли способ успокоить графа Лемоса известием, что дитятю его, сей букет добродетелей и образчик целомудрия, содержат сообразно вышеназванным достоинствам, а посему, да не возропщет граф, расходы на содержание составляют — и далее шло такое количество нулей, что, право, уже неважно, какой циферкою открывается все число. Граф был несметно богат и своим богатством поделился с пиратами. Авторитет Видриеры укрепился окончательно.

Конец его подвигам — продолжавшимся более двух лет — положил следующий случай. Им удалось отбить у португальцев каравеллу, груженную неграми, и они возили ее, привязанную, за собой, как наживку на крючке — чтобы самим быть принятыми за португальцев. Прошло недели две. Как-то раз они наткнулись на одинокого испанца, который поддался обману. Оплошность же свою он понял слишком поздно, когда Видриера стал его преследовать. То был дрянной корабль с никуда не годной артиллерией, но с грузом золота и серебра на триста тысяч кастельянос. В общем, жирный кусок. В ходе охоты пираты заметили на горизонте девять других парусов, чему не придали значения: далеко. Между тем злополучный испанец к вечеру был от Видриеры уже на расстоянии выстрела из ломбарды. Он неоднократно менял курс в надежде ускользнуть, и всякий раз пираты перерезали ему путь. Видриере при желании ничего не стоило его взять, но он предпочел дождаться утра. Это была роковая ошибка. Когда с рассветом преследователь и преследуемый оказались почти что борт о борт друг с другом, к ним уже спешили корабли, в которых Видриера узнал португальскую армаду. Он не нашел ничего лучше, как отвязать плененную каравеллу, сказав ее шкиперу, что и второй корабль — французский, а сам поставил шестьдесят весел и на парусе стал быстро уходить — так что только весла сверкали. Когда отвязанная каравелла подошла к португальскому галеону, шкипер повторил сказанное ему Видриерой. А поскольку дурак-испанец неуклонно приближался, то на галеоне начали готовиться к бою. Разъяснилось все довольно скоро — едва только испанцы им салютовали. Хитрость Видриеры позволила ему выиграть время, но теперь четыре каравеллы немедля пустились за ним. Скорей всего, им так бы и не удалось его настигнуть, если б не два испанских корабля, державших курс на Терсейру. Завидя Видриеру, можно сказать, с высунутым языком улепетывающего, а вдали паруса четырех каравелл, испанцы двинулись наперехват. Напрасно Видриера несколько раз менял направление, к полудню он был окружен шестью кораблями.

— Открыть кингстоны? — спросил помощник капитана. — Спастись шансов нет.

— Шансов спастись нет лишь у того, кто умер. Спустить флаг, — и Видриера протянул своему помощнику великолепный сапфир, стоимостью в пять тысяч ливров, не меньше. Тот положил его на язык, затем осушил стакан рому.

— А что же вы, капитан?

— Не могу заставить себя ковыряться в дерьме.

Захваченные в «испанских водах»,^[5] пираты подлежали экстрадиции в Испанию. Им же и лучше, коль согласиться с парадоксальной для христианина мыслью, что шансов спастись нет только у мертвых. Португальцы пиратов вешали на месте, испанцы же только после семи лет неустанной гребли, а это уж точно оставляло надежду кончить свои дни не в петле, а, к примеру, в парусиновом мешке, в которых покойников бросали в море. Видриера, однако, не попал в число «мешочников», как их называли, и по прошествии семи лет, проведенных «на водах», был препровожден в Вальядолид. Там, в обществе других разбойников, как морских, так и сухопутных, ему предстояло быть торжественно повешенным — зрелище, коему оказывал честь своим присутствием обычно сам наместник. В Вальядолиде это был двадцатисемилетний дон Писарро де Баррамеда, обязанный своей головокружительной карьерой, как рассказывают, графу Лемосу, королевскому любимцу, на дочери которого он женился. Урожденная графиня Лемос наблюдала за казнью с подеста для дам — нимало не думая о том, что присутствует при попрании шестой заповеди.

— Под третьей виселицей, если считать от нашего дома, вы видите человека, которому каждый в нашей семье чем-то обязан: отец — потерей южноморских рудников, я — сохранением, нет, не жизни, бесконечно важнее: своей чести. Смею надеяться, по той же причине и вы в долгу у человека, имя которого капитан Немо. Я не говорю уж о жителях Вальядолида: добрые люди даже не подозревают, кому обязаны они счастьем пребывать под вашим управлением, — этим дочь графа Лемоса недвусмысленно напоминала мужу об обстоятельствах его возвышения.

Вальядолид — не Иерусалим: «счастье», о котором говорила (устами посланного слуги) сеньора наместница, обыкновенно делает народ покладистей. Что не удалось Понтию Пилату, считавшемуся, надо думать, со своей супругой не менее дона Писарро, последнему не стоило никакого труда. После «Kyrie», когда певцы и музыканты ушли, а их место заняли заплечные, Видриера, он же капитан Никто, отправился доживать свой век в Башню святого Иуды.

Выстроенная в двенадцатом веке тосканцем Ванино Ванини, она служила маяком еще Синдбаду. Но после землетрясения 1242 года бухта Ванино, названная так в честь несравненного зодчего, обмелела, и одинокая башня, стоявшая посреди мелководья, была превращена в темницу. Случилось это при калифе Мохаммаде Али, неверной собаке. С той поры, помимо летучих мышей, крыс, ящериц, другой гадости, там по целым десятилетиям обретались человеческие существа в полуистлевших лохмотьях; их стоны, их крики — чайкам, и все их упования — на скорую смерть.

— Живым из Башни святого Иуды не выходил никто, — зловеще похвалился стражник.

— Никто? — переспросил новенький. — В таком случае мне повезло. Но, боюсь, ты солгал. О том, как бежал отсюда Алонсо Кривой, знает вся Испания. Да что Испания… Мне рассказывал об этом старый индеец с Акутагавко.

— Хорошо, будь по-твоему. Но одна ласточка еще не делает весны. Также и Сориа. Ты унаследуешь его камеру, но не его судьбу, это я тебе говорю.

— Конечно, у меня же нет братьев.^[6]

На этот раз стражник не солгал. Видриеру и впрямь поместили в ту самую камеру, откуда Алонсо де Сориа, по прозвищу «Кривой», совершил свой дерзкий побег. Кривой был человек слабого сложения, но скор в движениях, ловок — подобно Видриере, хотя Видриера и не писал стихов, а порывистость и верткость, как известно, отличие стихотворцев. Прикинувшись бездыханным, Кривой, едва тюремный страж склонился над ним, воткнул ему в горло самодельный напильник — плод тайных и неустанных трудов, возможных лишь в условиях подневольного досуга. Затем Кривой облачился в одежду тюремщика, а тюремщик — в невольничьем рубище — был выброшен из окна (подпилить чугунные прутья узник позаботился заблаговременно). Упав с высоты в сто локтей, тело расплющилось о морские скалы и вскоре стало добычею чаек.

Другого охранника, обнаружившего камеру пустой, а решетку распиленной, ввело в заблуждение зрелище человеческих останков у подножия башни, жадно пожираемых птицами: беглец далеко не ушел.

А тем временем Сориа, дождавшись сумерек, беспрепятственно покинул Башню святого Иуды. Его вид в тусклом свете факелов не вызвал ничьих подозрений, а кираса и шлем явились наилучшим пропуском. Нескоро хватились исчезнувшего стражника, да и то заподозрив поначалу «в дезертирстве с оружием в руках».

Так бежал Алонсо Кривой. Урок, извлеченный из этого побега, свелся к тому, что окна в дополнение чугунным решеткам взяли в «намордники» — забрали толстыми чугунными плитами, оставив лишь узкую щель вверху — «для доступа ящериц», свет в камеру даже самым погожим деньком едва-едва проникал.

Но, как известно, чем хуже, тем лучше, всякая палка — о двух концах. Так, в темноте мысль становится острее, и Видриера, утверждавший, что «невозможно только, когда человек умер», уж оттачивал и оттачивал ее — взамен напильника. Вот если б так же в вину пороку всегда возможно было вменить добродетель и, наоборот, добродетель опорочить благими делами — о! тогда и философский камень ни к чему. Сколько раз вместо хлеба Видриера получал даже не камень, а ведро морской воды и в нем живую рыбину — изволь, ешь, пей. А гады, ползавшие по его лицу, с которыми в кромешной тьме никак было не разделаться? Казалось бы… Но если взглянуть с другой стороны…

Потребовались сотни тысяч лет, чтобы лапа зверя, катая камень ради забавы, сбила им с дерева плод, превратясь тем самым из лапы в руку. Потребовались годы, чтобы Видриера понял: соленая вода, сырая рыба, гадины, наполняющие собою его камеру — и в придачу ко всему темнота — это как раз то, что ему необходимо для побега. Он заметил, что если гнилостную слизь с дохлой рыбы, смешанную с соленой водой, процедить через тряпицу, то тряпица будет ярко светиться. С учетом этого явления одной ящерице, весьма крупной, он сделал крылья из кожи, содранной им с других ящериц, а еще приладил ей бороду, глаза, рога, облачил в светящуюся кисею и пустил прямо на тюремщика, когда тот открыл дверь камеры, чтобы швырнуть несчастному немного пищи. При виде живой саламандры, объятой пламенем, страж лишился сознания — и более никогда в него не приходил, закончив свои дни в богоугодном заведении святых сестер Лавинии и Клариссы совершенным идиотиком. Эпитафия на его могиле, выбитая на двух языках, по-испански и по-русски, гласила:

Видриера же с не меньшим успехом, чем его предшественник, прибегнул к маскараду и, никем не опознанный, твердою походкой миновал в утренней дымке один за другим все посты. И много еще времени прошло, покуда грянул выстрел, возвестивший его побег.

В своих скитаниях он сходится с теми, с кем уже раз свел знакомство, плавая под черным флагом. Но теперь это не разбойники, разбойничающие разве что под прикрытием манихейской фразы; отныне это мистики чистой воды, те, кто, вопреки своим еретическим взглядам, пользовался негласным покровительством Его Католического Величества — в пику Святому Престолу.

В учении альбигойцев (богомилов, манихейцев, тамплиеров, катаров, большевиков, масонов, неоплатоников, Платонова, Борхеса) Видриеру завораживала мысль о создании человека искусственным путем — посредством гнозиса, а не сатанинского блуда. Это будет человек из хрусталя, из стекла, который придет на смену смрадному чудовищу, складывающемуся зверем о двух спинах, дабы зачинать себе подобных. Мечта стать им овладела Видриерой столь сильно, что однажды он стал им, не считаясь с тем, что французы называют bon sens и чем еще вечно руководствуются немцы для осуществления своих несбыточных проектов. «Ибо, — пояснял Видриера, — „здравый смысл“ бывает не иначе как в кавычках», — ссылаясь при этом на пример тех же немцев.

Однако как ни возражал Видриера своим критикам из числа былых единомышленников, усмотревших лишь гордыню и профанацию проблемы в попытке столь простого ее решения (по принципу: хочешь быть стеклянным — будь им), он все же был подвергнут отлучению с ярлыком «вульгарный альбигоец». Но поскольку вульгарных альбигойцев папа вроде бы тоже не жаловал, ничто не препятствовало Видриере обосноваться на Сокодовере и вещать оттуда urbi et orbi, что он — стеклянный.

Свое жизнеописание Видриеры коррехидор Толедо и великий толедан завершил в рифму:

— Н-да-с… — отозвался альгуасил на эту эпитафию. Уж он ерзал на своем ажурном сиденье, воспроизводившем восьмиконечную звезду; клял стиль альказар, да и себя — за показное смирение. — И все же я думаю, политическое убийство здесь исключается.

Какой-нибудь из восьми острых концов постоянно врезался в мясистые части тела, тяжесть его приходилось переносить то с левой ягодицы на правую, то с одной ляжки на другую.

— Хустисии неловко сидеть? — участливо спросил коррехидор (а про себя напевал — привязавшееся:

— Сподручно, сподручно, — мол, не извольте беспокоиться, мы и постоим-с. (О! сколько бы он дал сейчас, чтобы постоять!)

— Значит, исключается… — протянул коррехидор.

— Исключается, — решительно проговорил тот. — Если мы упустили Мониподьо, то не по неумению своему ловить мышей, а в полной уверенности, что этой чуме придется гораздо хуже там, куда его несло, чем там, куда мы его приглашали, а он не захотел — в «Королевской Скамье». Альпинизм на пустой желудок, но с полными руками? Ешь не хочу. А в горах по ночам зусман… С убийцей Видриеры дело обстоит иначе, и я полагаю, что ему сейчас тепленько. (Великий толедан зябко поежился.) А должно стать жарко. Но ничего, попустит Бог, сподоблюсь. Итак, ваша светлость, со всей обстоятельностью позволю себе… да что это со мной! — С притворным удивлением альгуасил приподнялся, обзирая то, на чем сидят, то, чем сидят…

ТО, ЧТО УСЛЫШАЛ ЕГО СВЕТЛОСТЬ ВЕЛИКИЙ ТОЛЕДАН КОРРЕХИДОР ТОЛЕДО ДОН ХУАН ОТТАВИО ДЕ КЕВЕДО-И-ВИЛЬЕГАС ОТ АЛЬГУАСИЛА ДА СИЛЬВЫ

Как уже известно вашей светлости, двенадцать полицейских возвращались после многочасовой рации по захвату Мониподьо. Не захватили. Да и не больно-то хотелось: хуже, чем сейчас, ему только на том свете будет. И то не факт. Притомились, правда, мои молодцы, но это уж их дело. Вдруг Эстебанико говорит: «Удавленник, веревка на шее». Кинулись! Но едва успели установить личность потерпевшего, как из ближней венты раздался крик, леденящий в жилах кровь — а происходило это на Яковлевой Ноге. Знаете — Кривоколенный, вента «У Севильянца». Кинулись, понимаешь, туда. Мои кавалеры имеют обыкновение, позабыв обо всем на свете, кидаться навстречу опасности. Но было поздно. В смысле, что и без их помощи трактирщик не подпустил злодея к сокровищу, коего тот вожделел — к своей дочке. Про убийство же вентарь ничего не слыхал. Послав быстроногого Хаиме Легкокрылого ко мне с донесением, мои орлы приступили к дознанию. Разбуженный Легкокрылым, я поспешил к ним. Меня пуэльей не корми — только дай распутать чего… то есть, я хочу сказать, дозволь порадеть Господнему обетованию все тайное делать явным, чему, раб Божий, и споспешествую по мере своих слабых сил, преумножая тем славу Его — занятие священное и благословенный удел всякой твари земной, аминь. Поэтому мои черти знают: дождь, ведро, жара, холод, ночь, день — случается что, немедленно меня вызывать.

Первое, что мне, мягко говоря, «не понравилось», это исчезновение трупа. В суматохе, пока всем скопом мои львы рванули в гостиницу, пока выясняли у Севильянца, что да как, тело исчезло — словно взяло и убежало. А в нашем деле важно сказать себе: «стоп, не дурак ли я?» Но факт остается фактом: одним фонтаном на Сокодовере сегодня было меньше. Впервые за эти годы Видриера не вторил Сан-Мигелю. Зато с утра в Толедо только и разговоров, что о его смерти. Все ждут, что ваша светлость, которого в народе прозывают Хуаном Быстрым, без проволочек покарает злодея — «кем бы тот ни оказался», как сами вы давеча изволили выразиться. А следы ведут… Но по порядку.

Я приказал Севильянцу собрать всех, кто был в доме, и с каждым по отдельности обсудил последние события на Луне. Попутно принюхался к обстановочке — знаете, аптека, улица, фонарь… плов заказал, служанку ущипнул. Да и двоечников моих надо было вразумить, кишочки им промыть, понимаешь… А то где это видано: с веревкой на шее, и на тебе, с высоты вам шлем привет. Трактирщик-то, ваша светлость… представляете, наглая морда — мне! который двадцать пять сортов табаку может по пеплу различить — заявляет, что зеленый перец у него из Андалузии, когда сайягский, я же вижу. Раз, по обыкновению своего сословия, врет — значит совесть чиста. Кабы сказал: да, сайягская паприка, ужо б я из него душу вынул. А так вынимать нечего. Говорит, на дочку его кто-то зарится — верую. Как в непорочное зачатие верую. Дескать, дня не проходит, чтоб без кошачьего концерта под окном. А на Егория Немого тишина, предвкушал покой ничьей ночи и — как в воду глядел.

В отличие от ее родителя, виновница всех этих реситалей и серенад подвирала, только не могу понять, в чем. На слух — правда, на глаз — вранье. А я больше глазам своим привык верить, чем рассказам. Прозвище у ней в доме Гуля Красные Башмачки. Я ее: «Кто тот серый волк, скажи?» А она закрывает свои шкодливые глазки и двадцать пять раз кряду «Аве Марию». Затем ангельским голоском: «Не знаю». И еще двадцать пять раз «Аве Марию». Красоты девка писаной,это правда. Но и блюдет себя, что твоя святая Инеса — это все говорят. Серенады под окном ей по фигу. На ночь дверь на сто запоров заложит — и спит. А все ж хоть маленький, да какой-то грешок есть, иначе б так не запиралась. Пуганая.

Как мурло отличается от Мурильо, так отличалась от нее другая свидетельница. Аргуэльо, дочь Астурии привольной, к тому же один глаз на нас, другой в Каракас — прошу любить и жаловать. С перепугу икает, но, выражаясь в терминах судопроизводства, от дачи показаний отказалась. Я ей: «Соучастие в убийстве припаяю». На это она мне, чтоб вы думали — дура дурой: «А нельзя, — говорит, — задушить стеклянного человека». Мол, на понт берете, никакого убийства не было. А что было? Было явление трупа двенадцати ночным приставам, была попытка (этому предшествовавшая) наезда на хозяина и его дочь… ну, в обратном порядке, разумеется — с учетом мотива.

Но вернемся к астурийке. Есть, ваша светлость, железное правило: коли дурак, лучше, чтоб молчал, чем давал показания. Но когда уж дает, любое слово его — лови. Вот глядите, у ней вырвалось: скажу-де вам все и тут же помру. От солнечного удара. На первый взгляд, совершенная чепуха. Ночь, звезды. А она свое: «От солнечного удара…» О веревке ни слова. Мотай, альгуасил, на ус.

В числе поклонников святой Констанции — девушку звать Констансикой, дочку трактирщика — и сын вашей светлости, дон Эдмондо. В Испании коррехидорский сынок под окном у судомойки — что в России прокурорская дочка, сохнущая по жигану. Мое дело, однако, разузнать про всех поклонников красотки. Пришлось наведаться в Королевский Огород.

Спешите в Королевский Огород! Только у нас! (За содержание рекламы ответственности не несу.) К услугам влюбленных лучшие вокально-танцевальные коллективы Толедо, а также прославленные гастролеры. Несравненные солисты растопят своими голосами любой айсберг. Инструментальные ансамбли создадут особый климат доверия между святой и ее подопечной. Там же ревнивцы и обманутые вмиг получат высококвалифицированное утешение. Коварное слово, сглаз, эффективное проклятие на голову соседа — вас ожидают мастера своего дела. Нигде, кроме как в Королевском Огороде!..

Сменив треуголку на Эстремадуру (тут-то я и обнаружил, к своему удивлению, на голове у себя парик вашей светлости), альгуасил — что делает? Правильно, инкогнито направляется в Королевский Огород. Альгуасил инкогнито — самый короткий анекдот. Тем не менее смею заверить вашу светлость, что мне случалось одеваться и нищим, и даже девицей — при этом я никогда не расставался с хустисией. Менять обличье — мой конек, этим искусством должен владеть каждый уважающий себя страж порядка, понимаешь… Если только хочет… ну, это самое… искоренить преступность.

Вхожу, надвинув шляпу на глаза, а хустисию стыдливо прикрывая. Ко мне сразу подлетают — один, другой, третий. Не угодно ли разжалобить кредитора? Или его же послать на фиг с предельным изяществом? Или оригинальную эпитафию на все случаи жизни? «Это, — отвечаю, — мы и сами умеем». А какой-то тип, похожий на молодого Петера Лорре: если, мол, у меня с полицией неприятности, он мигом такую эпиграмму сочинит на альгуасила… «А на коррехидора тоже можешь?» — «Могу». — «А про Алонсо Кривого слыхал?» Смеется. Тогда я распахнул плащ, а там хустисия. Он побежал — наверное, до сих пор бежит.

А нежному полу адресованных посланий — видимо-невидимо! От «Кармен, у нас еще есть время» до «С девою робкою в лунном сиянии». Я говорю, что ищу специалиста по святой Констанции. Тут откуда ни возьмись один пузан: байковые панталоны, грубой вязки чулки — и ажурнейший кружевной воротник, смотревшийся на нем как на корове седло. «Я, сеньор, — говорит, — то, что вам нужно. Вы ведь святую Констанцию будете перед „Севильянцем“ петь, угадал? (Киваю.) Ну, видите. Мы специализируемся на этой святой. Позвольте отрекомендоваться вашей милости, импресарио Бараббас. Позапрошлой ночью коррехидорский сынок у нас на тот же предмет изрядно раскошелился, — указывает пальцем на свой воротник. — Но с вас я возьму дешевле. У нас индивидуальный подход к клиентам». Я притворяюсь изумленным. «Коррехидорский сынок? Не может быть. И что же, он вам так прямо и назвался?» — «О Справедливость, мне ли не знать своих клиентов!»

Я в ярости, что меня разоблачили, но зато уж, с полным доверием к этому барбосу, продолжаю его выспрашивать. «И что, оправдала святая Констанция надежды, которые дон Эдмондо связывал с нею? Замолвила ли она за него словечко той, что прячется по ночам за семью запорами?» — «Ах, хустисия, мы музыканты, мы славим Господа и Его святых угодников, обратная связь — это уже по части его высокопреосвященства». — «Хорошо, давай напрямки, по-мужски. Ты же понимаешь, что я не случайно тебя об этом спрашиваю и уж подавно умение ваше пиликать не поставлю в зависимость от того, что ты мне сейчас скажешь. Трахнул он ее или нет?» — «Ваша справедливость, поверьте старому Бараббасу. Гулю Красные Башмачки первым трахнет только муж. Вторым, третьим, четвертым, пятым это может сделать дон Эдмондо, вы, я…» — «Хорошо. И смотри: считай, что дал подписку о неразглашении». — «Могила, хустисия».

Однако, ваша светлость, похороненное в этой могиле, может, еще пребудет в ней день-другой, но на третий день и не такое воскресало — прости, Господи, и помилуй. Мне б дона Эдмондо, понимаешь, порасспросить. В присутствии вашей светлости или как скажете. Необходимо-с, сами видите.

Но невидящим оставался взгляд великого толедана. Вытаращенный смарагд на сгибе большого пальца желтел и то осмысленней: одинокое тигровое око — словно во лбу у Полифема иль на носу пиратского корабля. Еще Ирод Идумеянин назвал камень сей «глазом тигра» — за желтизну; желтизна до наступления сумерек — вот то единственное, что различает вещий слепец, по собственному признанию. И оттого смущен был альгуасил: правда голая, как Саломея, открылась ему, и слово коррехидора — «не сносить ему головы, кто б он ни был» — лежало, как печать, на сердце его.

Mater dolorosa I

Где Саломея, там и Эсфирь. Без спросу, не в окружении сонма служанок, а одна, стремительно вошла она в покои супруга. Альгуасил восславил Бога (насколько это безбожнику по силам): он наконец мог встать со своего мучительно-неудобного седалища — о восьми углах и покрытого весьма причудливою резьбой в стиле альказар. Вставать «вперед начальства» было бы чудовищной дерзостью, а появление дамы само собой положило предел этой пытке.

— Ваша светлость… — склонился альгуасил да Сильва, описав руками в воздухе все положенные завитки.

Ее светлость глубоко присела — разумеется, это относилось не к альгуасилу. Реверанс относился к тому, кто в своем ришельевском кресле был распростерт, словно кукла, брошенная пресыщенным ребенком. Прошло несколько томительнейших минут, покуда великий толедан овладел собою. Он приподнялся с заметным усилием, опираясь на подлокотники, как на костыли.

— Сеньора супруга… кхм-кхм… удовольствием видеть вас обязаны мы… — как по пословице «Хуан кивает на Педро», кивнул коррехидор на альгуасила, — обязаны мы с доном Педро, я так полагаю, прозорливости вашего материнского сердца. Наша беседа с хустисией навряд ли оставила бы вас равнодушной.

С каждым словом к коррехидору возвращались силы, но какие! Они питались раздражением, источник коего — любая ее черточка, любой ее жест, с точностью повторявшиеся в сыне…

— Ми-ми-милейший ху-ху-устисия, — проговорила дона Мария, на что альгуасил произвел еще одно телодвижение, коему опять-таки сопутствовало изрядное количество завитушек, всевозможных крендельков. И невольно третьим в этой pâtisserie стал сам коррехидор.

— Что я слышу, сударыня! Ваш многолетний недуг оставил вас, и ваша речь течет плавно, словно воды Эрбо, откуда наш дорогой гость родом.

— К-к-ак, до-дон П-п-педро, ра-разве в-вы п-происходите не и-и-из А-а-а-андалузии?

— Я родился в Кордове, матушка разрешилась мной по пути на богомолье к Гвадалупской Богоматери. Но вообще-то мы, да Сильва, происходим из Каталонии.

— Сколько городов, хустисия — семь? — оспаривают честь считаться вашей родиной?

Пока альгуасил размышлял, это плохо или хорошо для него, дона Мария гордо сказала:

— К-к-кордова ни-никому н-н-не н-н-навяз-з-з-зывается — с-с-с-чи-чи-читайте, ш-ш-шесть.

— Скажи, какому чародею, моя сеньора, ты доверилась? С ваших уст, дорогая, так и слетают аароны — еще немного терпения, и златые венцы на предпасхальных состязаниях декламаторов вам обеспечены.

«И златые венцы…»

Альгуасилу показалось, что при слове «чародей» сеньора де Кеведо покачнулась. «Их дела», — подумал он. Злорадством он не отличался, но, скажите на милость, какой каблук не раздавит мухи, что в миллиметре от него беспомощно завертелась на крыше своих льдистых крылышек (перевернутым легковым авто, занесенным в гололедицу).

— «Ми-ми-милейший ху-ху-хустисия» у нас по важному делу. — Коррехидор остался стоять, чтобы только не предложить своей супруге — и матери своего сына — сесть.

То есть — в отличие от Ксеркса — к вошедшей царь так жезла и не простер. Кабы еще альгуасилу подобрать роль в той же исторической пьесе (это могла быть только роль Амана), и — человечество всерьез рисковало бы не выполнить возложенной на него миссии: пройдя свой путь без малого народа, оно кончило бы безотрадным апокалипсисом, таким, за которым не последует уже ничего.

— Сеньора Мария де Кеведо-и-Вильегас, — устрашающе-торжественно проговорил коррехидор, — в связи с убийством этой безобиднейшей букашки, этой непрозрачной стекляшки, этого Диогена из пробирки-с хустисия города Толедо считает своим долгом допросить вашего сына. Haben Sie heute schon Ihr Kind gelobt?

Дона Мария покачала головой. Коррехидор воспользовался серебряным колокольцем, которые в большом числе были разбросаны по комнате, дабы в нужный момент всегда оказаться под рукою. С быстротой молнии появился итальянец-лакей, сверкая лакированными, накрахмаленными и галунизированными частями туалета, с виду очень похожий на своего хозяина (свойство не только псов, но и слуг).

— Позвать сюда дона Эдмондо… Видите ли, мой милый, — продолжал коррехидор, обращаясь к хустисии, — мы с вами просим сеньору уроженку Кордовы предоставить в распоряжение альгуасила своего горячо любимого дитятю — это то же самое, как если б мой цирюльник предложил мне побриться.

От хустисии не укрылось, что при упоминании о «цирюльнике» ее светлости снова стало не по себе. «Их дела», — повторил он мысленно. Меж тем коррехидор участливо спросил:

— Вам нездоровится, сударыня? Только не говорите «нет». Я пришлю своего Figaro с дюжиной пиявок, чтобы он вам поставил их на пятки.

— Не-ет! — нечеловечьим голосом молвила дона Мария.

— Ну, как вам будет угодно.

В напряженном молчании было слышно дыхание троих: частое мелкое сопение коррехидора, широкое и плоское, как испанский кринолин — доны Марии и хрипло-тявкающее, действительно по-собачьи: гау! гау! — альгуасила.

— Парик мой у вас испортился, вон как шерсть из него лезет, — сказал коррехидор, словно речь шла о псе.

Смешно смотреть, как уроженки Кордовы пекутся о своих сыновьях. А еще говорят, это к счастью, когда дети с родителями схожи «крест на крест» (Эдмондо — вылитая мать).

«Но в таком случае, — продолжал размышлять коррехидор, — удел счастливых отцов — узнавать себя в дочерях, — вслед за древними он выводил родительскую любовь из радости узнавания. Увы, дочерей у него не было. — А ведь могла родиться… могла же!» — И он снова гнал от себя воспоминание о том дне…

— Й-й-й-я о-о-отправляюсь вз-з-з-глянуть, гд-д-де Э-э…

Не дожидаясь конца ее трели, коррехидор склонился в прощальном поклоне. К такому обхождению ей было не привыкать. Ответив реверансом на хамство, она направилась к двери.

— А не найдете его — пришлите ко мне этого гогочку Алонсо!

Алонсо состоял при коррехидоре чем-то вроде письмоводителя; впрочем, его светлость не обременял работою «Сироту С Севера» («Эсэсэс», под такой аббревиатурой он значился — где положено). Довольно того, что Лостадос был превосходным информантом. Да и север есть север.

Не успела сеньора удалиться, как коррехидор опять призвал к себе лакея серебряным колокольцем:

— Tre sbirri, una carrozza! Presto! — прошептал он. — Вы знаете, хустисия, самое главное не кто, а зачем. Только ответив на вопрос зачем? можно не ошибиться, говоря кто.

— Cui bono? Итальянского я, конечно, ваша светлость, не знаю, но латынь проходил.

Коррехидор закусил ус.

— Мы с вами отлично понимаем друг друга, дон Педро. Под покровом сутаны и мне случалось красться… Другими словами, никогда не спрашивайте у мужчины, где он провел ночь. Мотивы, хустисия, мотивы. А теперь, с вашего позволения, утро мое закончилось, — он в третий раз позвонил и в раздражении отшвырнул колокольчик, но, как уже говорилось, их здесь много валялось.

— Мою одежду!

* * *

Носящие имя «Мария», как бы минуя все инстанции, ищут заступничества уже в самой последней. Но «Мария» — это журавль в небе. Здесь как в лотерее: миллионный выигрыш и выпадает одному из миллионов. Зато чем проще люд, тем больше встретишь Марий — беднякам рассчитывать в этом мире всерьез не на что, вот они и палят в белый свет, как в копеечку; что характерно: у новых христиан Марией тоже звать каждую третью.

Дона Мария всегда подозревала дона Хуана в кознях против сына, затем что Эдмондо — сладкая поросль сердца кормящей матери, таким мальчик для нее остался навсегда. Узнав, что сын со вчерашнего дня еще дома не появлялся, и не досчитавшись среди его вещей пары воротников, в том числе ею подаренного, сеньора приказала отнести себя по одному адресу, только ей известному. Говоря куда, она задорно подмигнула (своим мыслям) да как крикнет «оле! хе-хо! а-а-э!» — словно сама же была тою, в чьих объятиях предполагала найти Эдмондо.

Свет проникал через бледно-салатовую занавеску, располагая помечтать в этой лодочке, мерно покачивавшейся на волнах. «Морэ — аморэ!» — кричали в Кордове. Дона Мария, отставив руку — ладошкою от себя — любовалась сочетанием желтовато-смуглой матовой кожи, яркого маникюра и золота. У нее были красивые полные руки — совершенно во вкусе яснополянских старцев.

«Лучше б Эдмондо задушил дона Хуана, чем какого-то хипарро… пихарро… как их там называют? Вся вина… как его — Триеры? — небось, и была-то в паре взглядов, брошенных на приглянувшуюся сыну красотку».

Дона Мария и безо всякого Фрейда знала, что мужчины убивают друг друга исключительно из-за женщин. Если из-за сокровищ — то чтобы бахвалиться ими перед женщинами, если ради славы — то и подавно. Она размечталась: кабы вся она была такая же красивая, как ее руки, и сыновняя любовь соперничала бы с любовью супружеской… А что, она слыхала о таком. Есть, говорят, племя в Африке, где сильные молодые сыновья пожирают своих престарелых отцов, чтобы занять их место подле матери. Болезненно-зеленоватый цвет. Ладья, покачивающаяся на таких же зеленых волнах. Мечты кружили изумрудно-лунным облаком над запрокинутым толстогубым лицом, над чувственной осьмеркою ноздрей. Самки павианов, она слышала, также переходят к сыновьям, после того, как молодые перегрызают одряхлевший родительский уд. Как прекрасен мир! Она тихонечко стала напевать что-то, сама не зная что: «Лми нос-нос-нос, лди лос-лос-лос… А ты сейчас покоишься, могучий мой, в объятиях своей хуанитки и даже не подозреваешь, какая опасность нависла над тобой — что еще удумал старый павиан».

Сеньора де Кеведо не раз тайно встречалась с Эдмондовой хуаниткой. Она давала ей денег, чтобы та рассказывала про сына. Мать хотела знать все и порой входила в такие подробности, что вместе с ответом исторгала сладостный вздох из груди хуанитки, тут же передававшийся и ей.

— Есть мужчины, которые кричат, и есть, которые молчат. Ты говоришь, что он кричит, но можно кричать по-разному. Изобрази его.

— Ооооо-а-а-а… у! у!

— Угу. Послушай, а скажи…

…Дона Мария закрыла глаза, оливковый рассвет сменился лилово-коричневым полумраком. Как слепец знает дорогу на ощупь, так и она, не выглядывая из-за занавески, по едва заметному толчку, по раскачке кресла могла с точностью сказать, какой улицей ее сейчас проносят, мимо какого места.

А цирюльник-то шутник Она вспомнила приключение сегодняшнего утра. «Если у вас, — говорит, пемзуя ей пятку, — между пальцами чешется, только извольте, я полижу», — и полизал. Между большими пальцами, весельчак… А как муж-то ее напугал — до смерти, когда вдруг заговорил о цирюльнике. Да еще намеками… Ужель мог что-то пронюхать, собака? Павиан… Она ведь перед толеданом трепещет не за себя. Эдмондо… Дона Мария снова принялась напевать что-то вполголоса: «Ночью и днем, только о нем… лми нос-нос-нос… лди лос-лос-лос…»

Нет, ему положительно сейчас чихается, ее Эдмондо. Она подразумевала «икается» — оттого что все помыслы в эту минуту были только о нем, лми нос-нос-нос…

На самом деле Алонсо, вот кому должно было бы хоть иногда чихаться. Но в раю Мария Антония начисто позабыла своего маленького Эдипа; вместо него дон Хосе в далекой Компостелле смачно чихал даровой монастырскою похлебкой.

Много уже народу чихало на этих страницах, что сообщает им особую правдивость: Мария Антония — распростертая навзничь и подставлявшая лицо поминутным осадкам, Аргуэльо, разрядившая полрта говна пирога Эдмондо в физиономию. (Аргуэльо этой ночью не спала: за Видриерой наступал ее черед, в этом она не сомневалась. «Лучше было выдать дяденьке проказливого кавалера-то… лучше было выдать дяденьке-то…» — повторяла она в сильнейшем страхе. Наутро, сказавшись хворой, она не вышла из своей комнаты, в которой заперлась. И вдруг слышит звук поворачиваемого в замочной скважине ключа… «Но к этому мы еще вернемся», — сам же себя перебил Педрильо-рассказчик.)

Дона Мария нашла своего сына все в той же позицьи — на соломенном тюфяке. Правда, в штанах. Но, если не считать этой незначительной уступки кинематографу, ничего не изменилось. По-прежнему Эдмондо был обуреваем противоречивыми чувствами. То буйствовал: грозил лютой казнью колдунье — трактирщиковой дочке, обещал свернуть шею всякому — азой! — кто заподозрит его в убийстве Видриеры; то вдруг спохватывался после какой-нибудь реплики Алонсо, «затаивался». Изжелта-смуглый, как мать, небритый, как Ясир Арафат, осунувшийся, как раненый Караваджо.

— Э-э-эдмондо, м-м-мой м-м-мальчик! — только и сумела проговорить сеньора его матушка. Это беспомощное восклицание, словно под уже подписанным приговором, само то, что мать здесь — об ее визитах к хуанитке он не подозревал — поразили Эдмондо. Ему вдруг стало ясно: дело обретает, верней, обрело, нешуточный оборот. Тогда он дал себе волю, распетушился перед матерью — последнее, что мог себе позволить.

— Кто вам дал право за мной шпионить!.. Зачем вы сюда явились!..

— Д-дон А-а-алонсо…

— Ваша светлость! В таком месте! — Алонсо сложился под углом в тридцать пять градусов.

— Ху… ху… ху…

Но Алонсо мягко прервал ее, как прерывают больного, которому вредно много говорить:

— Прошу вас, сударыня, пойдемте отсюда. Я вас провожу. Вашей светлости нельзя здесь находиться. Эдмондо, если ты остаешься, я сюда вернусь. Но не лучше ли тебе возвратиться домой? Вот уже и хустисия…

Эдмондо закричал так исступленно, что жилы вздулись на побагровевшей шее:

— Оставьте все меня в покое! Оставьте все меня в покое — слышите!

— Как хочешь, но это по меньшей мере странно — искать убежища тому, кто не знает за собой вины. Вы согласны со мной, ваша светлость?

— О Эд-эд-эд…

— Уходите отсюда. Ленсото, ты не согласишься послужить фонарем и алебардой этой Mater dolorosa? А меня, маменька, сделайте одолжение, предоставьте уж моей печальной судьбе.

— О Эд-эд-эд…

И — лишилась чувств.

А надо сказать, что Эдмондовой хуанитки не было дома, она куда-то отлучилась. Но Розитка с Бланкой, как две молодые парки — одна в переводе Б. Лившица, другая М. Яснова — распустили корсаж почтенной даме и, не обнаружив под рукой иной жидкости, стали брызгать ей на лицо ольей. Алонсо хотел что-то сказать… и не сказал. Наконец дрогнули веки, одно с крошкою вареной моркови. Ощутив под пальцами следы юшки: на груди, на платье — повсюду, дона Мария подумала, что ее вырвало. Она покинула сие гнездовище порока без единого слова, в унынии еще более глубоком, нежели то, в котором сюда вошла. Алонсо тоже вел себя по известной поговорке: алебарда хоть и красноречива, да не разговорчива, фонарь хоть и не скромен, да молчалив.

Pater dolorosus

Хоть Эдмондо об этом и не просил, напротив, «не хотел никого видеть» — Алонсо тем не менее вернулся. С чем — другой вопрос. Проводив ее светлость сеньору матушку, он еще имел разговор с коррехидором, который за ним послал одного из челядинцев — на честь принадлежать к таковым указывала геральдическая вышивка на шапочке и нагрудном кармане.

Его светлость был уже одет и нафабрен и размеренно прохаживался по периметру своего кабинета, сцепив за спиною пальцы и задумчивым поклоном отмечая каждый шаг, будто что-то поклевывал. Какое-то время Алонсо стоял в дверях в ожидании приказаний, расспросов и т. д.

— Подойдите ближе, сеньор кабальеро, и объясните, что все это значит, черт побери! Дон Педро уже выпростал коготки из-под одеяла. Говорите без утайки.

— Ваша светлость, с равным основанием можно было бы со стеклодува спрашивать за разбитую чашку. Дон Эдмондо мне честью поклялся, что не ведает за собою никакой вины, и даже поцеловал шпагу.

— Не кощунствуйте! — Коррехидор со всего маху ударил себя ладонью по бедру. — Я желаю слышать от вас, какой обет мой сын дал святой Констанции.

— Я, право… — Алонсо смешался. Его могли счесть неискренним, тем не менее, насколько он знал, до этой святой у Эдмондо очередь еще не дошла. Последними были святая Кибела и святая Нина…

Алонсо вспомнилось, как в историях колченогого Маурисио некий волшебник наставлял некоего рыцаря: когда не ведаешь пути, руководствуйся принципами. Мысленно призвав на помощь святую Инезилью, покровительницу красноречивых, он сказал:

— Рискуя неведением своим навлечь на себя гнев вашей светлости или, что много страшнее, породить сомнение в моей искренности, осмелюсь все же заметить: до сей поры дон Эдмондо не искал покровительства этой высокочтимой святой. Свидетели — все святые, как те, к кому дон Эдмондо, выражаясь словами поэта, «взывал в ночной тиши», так и другие, чье райское блаженство он пока еще не нарушал своими серенадами, и в их числе святая Констанция.

— Что вы такое говорите, мой милый! А отель на Яковлевой Ноге? Позапрошлой ночью мой сын осаждал его — что твой замок Памбу: девять тысяч кастильянцев пели святую Констанцию.

Алонсо потрясен.

— Но он говорил, что имени ее не знает… Выходит, он обманул меня? Он же на всю улицу кричал, что не знает и не хочет знать имени своей святой — дескать ему все равно нечем расплачиваться с музыкантами. И это называется друг? Ваша светлость, поверьте, я ни о чем не знал… Неосведомленность же, — Алонсо вдруг вспыхнул, — надеюсь, никто не посмеет мне поставить в упрек. Мое происхождение освобождает меня от роли шпиона, хотя бы и вашей светлости.

— Ну, ну, горячка. Успокойтесь, — коррехидор отнюдь не желал «срывания всех и всяческих масок», а то мог бы и возразить. — Вас, мой кабальеро, — проговорил он, как можно миролюбивей, — я менее всего вижу в этой низкой роли. Просто, согласитесь, с моей стороны натурально было бы предположить, что лучший друг моего сына знает о нем по меньшей мере то, что известно всему городу. Но, видно, друзья, как мужья — обо всем узнают… от коррехидора.

— Простите, ваша светлость, но друзья познаются в беде, а мужья — в радости.

«Ну что ты ломаешься, как красна девица, — подумал коррехидор. — Все равно же все сейчас мне выложишь».

— Впрочем, — продолжал Алонсо, как бы размышляя вслух, — дружба — это рукопожатие, одна рука самое себя не пожмет… Хорошо, так и быть, я расскажу, что знаю. То немногое, что знаю только я.

РАССКАЗ АЛОНСО О ТОМ, ЧТО ЧИТАТЕЛЮ, В ОТЛИЧИЕ ОТ КОРРЕХИДОРА, УЖЕ ИЗВЕСТНО. И ВСЕ-ТАКИ ПОЧИТАЕМ

Когда вчера я повстречался с доном Эдмондо, мой друг был не в духе. Не помогла и забавная сцена, свидетелями которой мы явились — та, что произошла между сакристаном из монастыря Непорочного Зачатия и сеньором Остекляневшим Лиценциатом. Разумеется, дело было у Сан-Мигеля, на Сокодовере, как раз незадолго до полуденного рожка. Видриера имел наглость заметить во всеуслышание, что избыток благочестия может повлечь за собой эпидемию непорочных зачатий среди монашек. В то время как его преподобие парировал удары рыночного софиста, нанятый им мальчишка-носильщик исчез вместе с поклажей, предназначавшейся для святых сестер. Видриера, давеча предостерегавший его от этого, естественно, глядел победителем — теперь причетник с жалким видом внимал насмешливым советам: объявить-де о краже через глашатая, составив подробную опись украденного.

Меня, надо признаться, изрядно позабавили и сами словопрения, и то, что за этим последовало, но дон Эдмондо все порывался скорей уйти прочь — так гадок ему был проныра Видриера, чья история, это утверждалось со ссылкой на авторитет вашей светлости, может быть якобы прочтена по его спине. Вот и теперь, считал дон Эдмондо, Видриера незаметно сыграл на руку воришке, будучи с ним в сговоре.

В этот день мой Эдмондо был раздражителен сверх всякой меры и чаще обыкновенного вспоминал, чей он сын — что верный признак уязвленного самолюбия. Когда же я спросил моего друга, уж не болен ли он, то ответом мне было верхнее до: «Я влюбле-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ен!» При этом он едва не сорвал аплодисменты всей улицы: от разносчиков деликатесов до кабальерос, покупающих у торговок разных цветов на полсентаво; от хитрованцев-цирюльников, спешащих с кровососной банкой и медным щербатым тазиком к иному опекуну веселой сиротки, до других обладательниц высоких гребней под липкими, как соты, мантильями; от соглядатаев во Имя Божие, наряженных студентами, до студентов, снарядившихся к хуаниткам, которых за пирожок ничего не стоит переманить от жилистого что твой мул погонщика; от параличной сеньоры Ла Страда, которую санитары пронесли мимо, до сачков дона Педро, все норовящих накрыть ту или иную полупочтенную личность и среди них одного дедушку с неудобопроизносимым именем и сведенною судорогой ногой.

В довершение спетого мой друг признался, что не знает имени своей святой и знать не хочет. Поиздержавшись на прочих святых, он собирается проколоть красавицу без оркестра, как, по его словам, носители славного имени Кеведо поступали не раз. Особа, внушившая дону Эдмондо такую страсть — более, полагаю, все же нечестивую, нежели безрассудную, — состояла в услужении в некой гостинице, как вашей светлости, впрочем, известно. Гостиничная прислуга, казалось бы, для того и создана, чтобы вводить нас в грех — в таких грехах спешишь исповедаться из опасения о них позабыть. Несмотря на это, дон Эдмондо вовсе не выглядел уверенно. Бахвальства в речах, правда, было хоть отбавляй, но больше, чтобы себя приободрить. Недаром Пресвятой Деве он поставил свечу, многократно превышавшую реальные потребности «гангстера ближнего боя», каковым он себя именовал.

В венте, куда мы вошли, всё дрожало от храпа, была сиеста. Только ценою нескольких исковерканных испанских слов мне удалось под видом богатого генуэзского дядюшки разжиться порцией биточков с макаронами.

Прошло какое-то время, но не слишком много, в продолжение которого я уговаривал себя, что сознательно погрешившему против священной кастильской речи, мне еще уготовано сравнительно легкое наказание — разумея под этим стоявшее предо мною лакомство. Вдруг вижу: дон Эдмондо, свет очей моих! На кого похож! Спускается с галереи задавленным комариком тот, кто грозился обернуться шпанской мушкой Цокотухэс. Я, конечно, притворяюсь, что ничего не замечаю. «Проколол?» — спрашиваю из деликатности. Ни своими словами, ни тем более дословно, передать его ответ я не возьмусь. На сей неблагозвучной ноте мы и расстались в тот день.

А с раннего утра по Толедо разнеслось: «Сокодоверский мудрец мертв», «Корчете нашли Видриеру мертвым и снова потеряли», «Гостиница Севильянца стала ареной чудовищного злодеяния: прекрасная судомойка Галя и сам Севильянец едва не разделили участь задушенного Видриеры», «Осиротел Сан-Мигель. Колдуньи всего города требуют: дайте нам осколки Видриеры, и мы их склеим», «Альгуасил долго допрашивал двух работниц отеля, однако никаких арестов пока не последовало», «Молчание хустисии объясняется очень просто: дон Педро не знает, как сказать по-русски „cherchez la femme“», «Почему альгуасил не прикоснулся к своей любимой бараньей пуэлье?», «Они знают больше, чем говорят».

Из обрывков этих разговоров я понял, что стряслось, и первая моя мысль была: «Эдмондо!» Но прежде, желая проникнуть во все детали следствия, я подстерег маленького Педрильо. Напомню вашей светлости, что этому стрелецкому пацану мы обязаны любопытнейшими подробностями о жизни и подвигах святого Мартина.[7] И всё за каких-то пару сентаво — на сей раз я купил ему маковых треугольничков по сентаво девяносто, все дорожает в Датском королевстве. Но не буду отвлекаться сторонним. Найти дона Эдмондо не составляло труда. Когда он не ночует дома, то обычное его пристанище — притон убогой хуанитки, некоего безымянного существа: ее имя лишалось права на заглавную букву, благодаря совпадению с именем нарицательным.

Эдмондо мой спал сном отнюдь не праведника, но человека до крайности изнуренного своим нечестием. Закравшееся мне в душу подозрение усилилось, когда я узнал от хуанитки — и это подтвердили обе ее товарки, Бланка и Розка — что «миленький» пожаловал к ней лишь под утро, видом — черт обваренный.^[7] Хуанитка все вздыхала: «миленького испортили».

Тут я, долго не раздумывая, разбудил спящего. Увы, бедный мой друг… По его рассказу, нечто чудовищное произошло между ним и красоткой, которую, выходит, звали Констанция — он же иначе как колдовкою ее не называл, грозя ей так, будто она находилась здесь же и могла его слышать. Если воспользоваться метафорой самого дона Эдмондо, он прямо на глазах у этой Констанции сам себе натер морковку, заправил ее майонезом и съел. Иначе как колдовством и порчей он это объяснить не может. Про себя, чего греха таить, я подумал: вот она, причина, вот он, мотив. Колдовку, что злыми чарами опутала его уд — или просто свидетельницу его унижения — дон Эдмондо решается удавить. Дворянин, он не мог бесчестить свою шпагу, другое дело веревка.

Но дон Эдмондо счел такое подозрение для себя обидным. Не будучи, однако, от него вполне свободен, во всяком случае настолько, чтобы я дал ему сатисфакцию, он получил ее в иной форме — в виде моих извинений, после того как клятвенно облобызал рукоять своей шпаги, самое солнышко чести, в подтверждение ее незапятнанности. Было, правда, темно. Не держал ли он при этом скрещенными средний и указательный пальцы левой руки?

Известие об убийстве Видриеры поразило, но не обрадовало дона Эдмондо, вопреки тому, что он говорил об убитом накануне. Зато упоминание о косой астурийке, повстречавшейся ему нечаянно на галерее, раздосадовало изрядно. С языка сорвалась угроза ее задушить — до того озабочен он был ее показаниями, чего не скажешь о показаниях другой особы, зовущейся — как я теперь знаю — Констанция. По словам дона Эдмондо, только заикнется пусть, что он наведывался днем, как ей тотчас придется выбирать между карнавалом и великим постом… я хочу сказать, между костром и бесчестьем. Не готов поручиться, что он воспользовался этим выражением, но смысл сводился к этому. Кто поверит, что ей удалось сберечь честь, а коли удалось, то еще хуже: значит, колдунья. Нет-нет, эта будет молчать. Другое дело, косая астурийка. Если б дон Эдмондо… как бы это выразиться… если б он действительно сплел пальцы крестом в момент клятвы, я бы не дал за жизнь астурийки и сухой козявки ее предков. Но она, как мы видим, цела и невредима.

Алонсо уже давно умолк, а дон Хуан все продолжал «клевать по периметру» — все так же заложив руки за спину, все той же мерно тикающей походкой. Но теперь на заданный ритм легли слова: он тихо повторял одну и ту же фразу — Алонсо подумал, что из какой-то старинной песни или баллады. Так в казематах на бритое темя падает капля за каплей, сводя с ума; а он по-своему: навязчиво все обводил и обводил комнату одной и той же фразой: «Получишь смертельный удар ты от третьего…» и опять: «Получишь смертельный удар ты от третьего…»

Алонсо начало казаться, что он сам уже сходит с ума. Стоя на одном месте, он медленно поворачивался вслед за толеданом, и это все более напоминало ему Габлерову «механику», частью которой он становился.

Наконец это коловращение прекратилось. Дон Хуан, по-прежнему не глядя на Алонсо, сказал:

— Сеньор кабальеро, то, что ты мне поведал, расценено мною одним словом: чудовищно. Я разумею в первую очередь кулинарную часть вашего рассказа. Тот, кто готовит по описанным вами рецептам, не сын своего отца.

И это только начало пути! Что будет дальше? Какой срам, стыдобушка какая лягут еще на мою главу, если своевременно не положить конец этим подвигам низости! Но Видриера!.. Где мотив? «Получишь смертельный удар ты от третьего…» — стал подпевать дон Хуан своим мыслям, но уже в нетерпении, все скорей и скорей. — Итак, — проговорил он с торжественной нотой в голосе, — великий толедан, коррехидор Толедо Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас умрет бездетным. Запомните, дон Алонсо, ваш друг мне более не сын.

— Ах, ваша светлость…

— Молчите, господин кавалер, молчите! Ибо велика скорбь… — и его светлость погрузился в молчание, в море молчания — в молчание моря. Но громада застывших глыб воды должна была вот-вот рухнуть, чтобы взлететь бильонами брызг. И тогда море разверзнет свои уста, грозно и гибельно.

— Сыскать убийцу Видриеры и повесить, кто б он ни был, — он отер с лица крупные капли пота, затем поправил парик, пригладил всклокоченную бороду. — Веревкой на девичьей шейке думал ты унять стыд? Какой-то трактирщик, худой вентарь обратил тебя в бегство? Я хочу видеть ее. Дон Алонсо, вы мне это устроите… Не сейчас, позже. Сейчас отправляйтесь к тому, над кем не простирается более отцовская длань. Ступайте и арестуйте его именем короля. И пускай дожидается своей участи в «Королевской Скамье».

«Ознания»

«Маковый треугольничек» (на языке Инесы де Вильян), он же хомнташ (по-народному), он же «ознания» (но это уже совсем на языке сражающегося подполья), поедался квалифицированно — не как какая-нибудь олья потрида: ложкой хлюп-хлюп, хлебом вытер миску, по примеру отца, и сидим все трое, этаким святым семейством, занимаясь отловом волосьев во рту и громко икая. Быт…

Отец, разглядывая лоснящийся от слюны палец — не попался ЛИ ВОЛОСОК — говорил родимой:

— На этот раз крестный еще по-божески попотчевал нас. Бывает, сутки желудок ничего не принимает потом: то мутит, то пеною проносит. А тут всего по кружечке дерябнули.

Стрелецкие детишки были все крестниками альгуасила. Как рождался у корчете мальчик, так он приглашал хустисию быть крестным отцом. Тот никогда не отказывал в этой чести, по случаю которой новорожденный всенепременно получал имя Педро. Так и повелось: раз сын корчете, значит маленький Педрильо.

— Ну, а как же теперь будет, без корпус деликти-то? — спрашивала матушка.

Отец смеялся, когда матушка употребляла слова, значение которых не вполне понимала. Матушке становилось обидно. Тогда отец лез к ней с поцелуями. Подувшись для виду, матушка вскоре прощала ему, и беседа продолжалась с того, на чем прервалась.

— Где искать удавленника-то своего будете, говорю?

— Крестный сказал, что искать убитого — глупо. Сыскать следует в первую очередь убийцу. Вряд ли они так уж неразлучны, чтобы находиться в одном месте. Сыщем его, он сам покажет, куда дел корпус деликти… глупышка моя…

— Ну тебя…

— Хустисия говорит, что полицейскому надо беречь силы. Работу, которую за него никто другой не сделает, ту делать, — и отец хитро подмигнул матери. — А остальное само собой сладится. Зачем искать того, кто, может, уже колдуньям на запчасти пошел. Надо брать живого участника драмы.

— А есть подозрения?

— Есть. Есть, моя сдобненькая букашечка. Поэтому-то я сейчас и ем олью потриду, а не обнюхиваю каждый миллиметр Яковлевой Ноги. У крестного как раз совещание с его светлостью доном Хуаном. Судя по всему, без коррехидорского сынка дело не обошлось.

— А, ну тогда никого не найдут.

— Но воины святого Мартина зато найдут в своих ранцах подарочный набор к Рождеству. Когда оказалось, что мясник из Лос-Ничевохас свой дом сам спалил — помнишь, в дыму еще угорела купчиха? — а рыбаков оговорил, сколько, скажи, у нас потом копченая грудинка не переводилась… у-у, кубышечка моя, — отец взял матушку за яичко подбородка и вытянул губы, чтобы ближе было чмокнуть, но родимая отстранилась.

— При ребенке, Хулио… Кто из него вырастет?

— Педрильо, дружок, иди погуляй с товарищами.

А надо сказать, ничем иным я и не занимался. Мы, мальчишки, росшие в семнадцатом веке в Толедо, мало походили на современных детей. На повешенного, обуглившегося, обезумевшего под пыткою нам глазеть совершенно не возбранялось. Напротив, впечатления, от которых двумя-тремя столетиями позже ограждалась не только детвора, но и их родители, в мое время признавались душеполезными для всех возрастов. Мы обсуждали орудия пыток, как марки автомобилей. Наравне со взрослыми любовались, как горят бесплодные деревья. Говорить о себе «поедал маковый треугольничек квалифицированно» — значило рисовать в своем воображении не что иное, как знакомую до боли картину колесования. Я не спеша обкусывал уголки и любовался образовавшимся шестиугольником. Потом начиналось равномерное стачивание и этих углов, пока ухо злосчастного визиря^[8] не превращалось в пятачок. А уж свиной-то пятачок скармливался морриску или марану, смотря по впечатлениям от последнего аутодафе. Морриск или маран соглашались отведать нечистой пищи только после страшных мучений: мой зуб отторгал кусочек за кусочком от их тела… давно уже они лишились своих конечностей… вот лики их терзает кат. Все, съедено…

Ребенок ведь всегда остается ребенком. А мы были детьми, хоть и детьми своего времени — толедские мальчишки семнадцатого века!

Но — жизнь продолжается. И самое замечательное, что после смерти тоже, как мы видим. Жизнь макового треугольничка продолжалась в фантике. Исследователь пишет: «…в отличие от таких бесполезных объектов коллекционирования как марки значки или открытки фантики доставляли удовольствия выходящие за рамки чисто коллекционерского азарта во-первых естественно в связи с самой сферой их существования приложения и обращения — то есть с конфетами а во-вторых в связи с тем что ими или в них можно было играть…»

Я извлек из кармана обертку от съеденного хомнташа — такой я еще не видывал: из тисненной коронами атласной бумаги, сплошь исписанной чернилами. У-ух, будут на нее пялиться прочие «держатели» фантиков! В предвкушении этого я тщетно силился угадать, что же означают отливавшие чернильным золотом письмена. Зубчатый шрифт я разбирать не умел, только самые простые буквы, какими пишутся вывески: «У… сэ-е — се… вэ-и — ви… лэ… севил…» Ясно: «У Севильянца».

— Чей это? — спросил отец, перенося на меня взгляд — с обслюнявленного пальца, отмеченного вопросительным знаком оставшегося на нем волоска, мол, угадай, чей я?

— Это мой… фантик.

Отец взял обертку от хомнташа и, так как был продвинутей меня в чтении, разобрал зубчатый шрифт.

— Вэ-и — ви… дэ-рэ-и… — он отодвинул от себя написанное сколько позволяла длина руки и одновременно отпрянул лицом, сощурив правый глаз, — е… рэ-а — ра… Откуда ты это взял?

— Нашел, — меня охватила паника: отец был близок к страшному открытию. К счастью, ему было не до расспросов. Я никогда еще не видел отца таким возбужденным.

— Хулио…

— Не спрашивай, ласточка, ни о чем! — крикнул он родимой, бросаясь вон из дому и пускаясь бежать по улочкам с колокольчиком на шляпе.

Как назло, повсюду, где, по его прикидкам, мог в этот момент находиться альгуасил, в ответ слышалось лишь: «Справедливость? Пять минут как вышел». Солнце нещадно палило, отец обливался потом. Правда, ему давали воды по первому требованию, но поиски Справедливости это никак ускорить не могло — «слегка облегчить», разве что.

Вдруг он увидел на мосту знакомый экипаж с золотой хустисией на дверце. С воплем «хустисия! минуту!» отец устремился к реке, но карета тронулась, когда он был в нескольких шагах от нее. С рысаками ж, на которых разъезжает Справедливость, по силам тягаться только всадникам Апокалипсиса.

От досады отец сел на камень и едва не расплакался. Так было обидно! Но добрый гений ему подсказал: карета скорей всего уехала в направлении «Лепанто», где лучшая в Толедо баранья пуэлья. А дотуда было рукой подать.

— Здесь Справедливость, Арчибальдо? — спросил он у хозяина «Лепанто», хоть и глядевшего героем, но, по правде говоря, никакого отношения к морским баталиям не имевшего — как, впрочем, и его родитель, также звавшийся Арчибальдом.

— Только что принял у него заказ.

— Передашь ему вот это, и скажи, что пристав Хулио ждет дальнейших приказаний.

— Будет исполнено, ваша милость.

И минуты не прошло, как дон Педро явился собственной персоной. Казалось, он принесся на парусе, которым стала заткнутая за ворот салфетка, — дирижируя тем бравурней, что сначала в изумлении вообще не мог сказать ни слова.

— Откуда ты это взял? — проговорил он, потрясая оберткою от «ознании», едва только небеса возвратили ему дар речи.

Отец сослался на меня: сынишка нашел…

— Сынишка? Так вот взял и нашел?Да ты понимаешь, что это! Так запросто сынишки это не находят. Где нашел? Когда? (Кучеру.) Эй, Родриго!.. Арчибальдо! Хустисию, шляпу, плащ!..

Арчибальдо, от растерянности хлопая глазами, лишь бормотал:

— Барашка-с… с риском-с…

— Жри сам! Гони, Родриго, гони! Сто тысяч кастельянос, раздави тебя малага!

Отец одной ногой стоял на левой подножке, как вперед смотрящий на продольном брусе за бортом галеона — свободной рукой поднеся к губам трубу, из которой лилось: «тю-тюууу! тю-тю-тюууу!» Шляпой с колокольчиком было теперь уже не обойтись.

— Санта Нина двадцать? — переспросил Родриго.

— Да, второй дом от угла.

Я возился с деревянной барабтарлой, когда растворилась дверь и, как Зевс перед Семелой, предстал перед родимой дон Педро. Родимая вкусила в этот миг ужас и восторг, я ж — только ужас, если учесть, что сразу обо всем догадался. Хустисия с дружелюбным видом присел на корточки, чтобы сравняться со мною ростом. Глядя мне прямо в глаза и держа меня за локотки, он спросил:

— Педрильо, сынок, ты знаешь, кто я?

— Справедливость.

— А что это, тоже знаешь? — Он разгладил у себя на колене бумажку, в которую еще недавно была завернута страсть моя, но которая, подобно раке со святыми мощами, и сама наделяется чудодейственной силой. — Что это, Педрильюшка?

— Фантик.

— А откуда он у тебя?

— Нашел.

— На земле валялся? Только не ври. Он чистенький, чуть липученький и пахнет, знаешь чем?

Я молчал, судорожно глотая слюну, и был близок к тому, чтобы со страху обмочиться. Хустисия тоже молчал, дыша мне в лицо своими внутренностями.

— Так чем же пахнет?

С пересохшим ртом я что-то прошептал.

— Ты что, язык проглотил? Так вкусно было, что он язык проглотил, ха-ха-ха! — хрипло засмеялся хустисия — обращаясь к отцу.

Тот… ужас, ужас, что выражало его лицо. Мне стало жутко при мысли, о чем они подумали.

— Знаешь, дон Хулио, о чем он сейчас думает; есть ли еще такое вранье, которым можно было бы облегчить себе участь. Дитя! Не понимает, что этого можно добиться только чистосердечным признанием… в смысле, покаянием. Хорошо, крестничек, даю тебе последний шанс. Как говорится, раз не пидарас. Это кто тебе конфетки давал, тот за все ответит. Ты, миленький, сейчас обо всем расскажешь Его Католическому Величеству, коего здесь представляю я, королевский альгуасил… (при этом он выпрямился и сделался величав до невозможного: в правой руке увенчанный крестом жезл, левая заложена за спину, подбородок горделиво вскинут) …после чего будешь предан в руки родительской власти.

Не уверен, что я этого хотел: вид отца не предвещал мне ничего хорошего. Но родимая! Она так закивала, и глаза при этом затеплились такой Надеждой, что Вера моя в ее Любовь, как охранительную силу, пересилила страх перед отцом. И я признался, что больше года уже тайно состою на службе у дона Алонсо, передавая ему за любимое лакомство все, что слышу дома о делах стрелецких, то есть так называемую информацию.

— А!.. — сказал хустисия, под взглядом которого отец из грозного судии превратился в грязного подсудимого. — Ба! — продолжал он. И на отца сделалось жалко смотреть, и на матушку сделалось жалко смотреть. Но сказавший «Ба!», альгуасил Ц-ц-цыкнул на обоих. Теперь сомнений не оставалось, что он пройдется в алфавитном порядке по каждой буковке закона. Следующая была «Дух». — На Дух не выношу рас…дяйства! Е.аный Фраер! Г… собачье! Вот и умнешь полселемина его перед строем. (Мне.) Не бойся, Педрильюшка, ты клятву Гиппократа не давал, а по нашей конституции не дети отвечают за родителей, а родители за детей. Пристав Хулио! За разглашение должностной тайны я вас приговариваю к форме сорок пять… — он посмотрел на меня, на родимую. — С сохранением содержания.

Та со слезами благодарности кинулась ему в ноги.

А дон Педро — по своей привычке размышлять вслух, причем делать это в дидактическом жанре, как известно, мало прикосновенном к педагогике, но еще менее к литературе, когда б не изобиловал парадоксами — обращаясь к несчастному моему отцу, которому предстояла столь ужасная трапеза, говорил:

— А знаешь ли, дон Хулио, в чем секрет успеха — вообще говоря и на все времена? Что́ твои фаусты, чахнущие над златом! Удача, успех, которые не купишь за все золото мира — вот оно, бесценное. Я познал абсолют-формулу — дарю ее тебе, сеньор, и уже только от тебя будет зависеть, сделаться вице-королем Индии или жрать собачье дерьмо. Завтра в полдесятого, кстати, понял? Набирать лучше всего в худерии… ха-ха-ха! Лажа — не всегда лажа. Поворот винта, и она — всего лишь исключение из правила о чередовании гласных в корнях «лож» и «лаг». Секрет успеха в том, чтоб придумать, как замести свой след, а не в том, чтобы быть аккуратным и не вляпаться. Нужда — муза. Спасибо тебе, цензура. Благословение тебе, тюрьма. Смотри, дон Хулио, как это происходит. Педрильюшка, сынок, ты влип из-за своей слабости к хомнташам так крупно, что у тебя есть, мамочка, шанс. Слушай сюда. Ты от меня будешь получать хомнташ тоже, не только от дона Алонсо. За это ты берешься рассказывать ему то, что я тебе велю. Удвоим ставку. (Я — нет слов, как обрадовался.) Успех, дон Хулио, это на самом деле перевербовка. Сделай из г… конфетку, и завтра в девять тридцать ты — король.

Человек дела, хустисия чего только не готов был принести делу в жертву: и «барашка-с с риском-с», и аудиовизуальную радость — слышать себя, а видеть при этом вытянувшееся (отнюдь не в струнку) лицо подчиненного, и еще многое-многое другое, включая мирные отношения с коррехидором. Поэтому Справедливость скрепя сердце заткнул фонтан: как-никак они спешили, казалось, удача сама шла в руки.

— Мальчик, ты давно видел дона Алонсо и где ты его видел? Нет, неважно. В какой лавке он покупает тебе хомнташ?

Я поймал на себе взгляд отца, который говорил: «Как ты мог?»

— В разных. Этот он из-под плаща вынул.

— Где вы стояли, осел?

— Вот тут, за углом, на Санта Розе.

— Ну-ка, мои милые, думайте, где он поблизости мог купить маковый треугольничек? Сеньора мамаша?

— Где хочешь, ваша милость… хустисия.

— А ты, треугольная душа (это относилось ко мне), по вкусу — из какой это было пекарни?

— Пока ел, мог сказать, а теперь кажется, что и оттуда, и оттуда, и оттуда. Снова — вспомнил бы на вкус, Милосерди… Справедливость.

— Твой учитель, мамочка, был моим учеником. На поиски дона Алонсо, вперед!

(Родриго вопросительно взглянул на альгуасила, мол, куда вперед, барин? Хустисия не сразу ответил на немой вопрос возницы.

— Сироту С Севера ищут на Юге, — пояснил он, обращаясь к отцу, примостившемуся с трубой на подножке. — К коррехидору, магеллан ты мой.)

И уже труба вовсю трубила: тю-тю-у-у-у!

* * *

Коррехидор так скоро альгуасила не ждал. Последний вместо ответа (на естественный в таких случаях вопрос) молча протянул великому толедану мой фантик. Дон Хуан недоумевающе нахмурился, но лишь в первый момент, после чего на лице его появилось выражение живейшей заинтересованности.

— «…Лиценциат Видриера… хозяину постоялого…» Что это, дон Педро? Что это означает?

— Ничего не знаю, ваша светлость. В это была завернута ознания — знаете, такие жидовские треугольнички с макэс. Среди ваших людей есть некто по имени Сирота С Севера, он же кабальеро…

Коррехидор махнул своей унизанной перстнями рукой.

— Один к одному, дон Педро, один к одному. На что вам этот юноша?

Отвергнутый Саломеей смарагд на сгибе большого пальца тщетно из желтого порывался стать голубым, даром что испанские тигры — они голубые.

— М-м… — хустисия, чтоб не дать мне «засветиться», уже приготовился чего-то наврать, но коррехидор, вспомнив, как Алонсо предъявлял счет за хомнташ — вроде бы для какого-то мальчугана из корчетской семьи — сам же поспешил эту тему замять.

— Да-да, правда, Алонсо от восточных сластей без ума. Что вы хотите — на севере диком растет одиноко, как сказал поэт. Вот потом и пускается во все тяжкие.

Хустисия слушал с непроницаемым лицом, на котором лишь коротко отразилось суровое сострадание при известии, что Алонсо поручено препроводить своего друга в «Королевскую Скамью».

— Как вы понимаете, дон Педро, этот шаг дался мне нелегко, но я состою на королевской службе, а не на жениной…

Альгуасил понимающе поддакивал:

— Да-да, конечно… — но вдруг хватил себя по лбу: — Ваша светлость, дон Хуан, что же вы наделали!

И был прав.

Поединок

Алонсо возвратился к Эдмондо, но с чем, с какой вестью! Розитка и Бланка пеньем и танцами утешали впавшего в отчаяние кабальеро: в его неудачах, конечно же, обе были совершенно неповинны, хотя и наслушались от кабальеро немало обидного. Теперь Розитка, закутанная в черное до самых глаз, пела нубу на андалузском диалекте, увлажняя своим дыханием старую гранадскую паранжу, доставшуюся ей от прабабки, а Бланка, которая, напротив, была в наряде Евы, исполняла под это танец живота, вставив в пупок стразовую пуговицу. Хуанитку по-прежнему где-то носили черти.

— А, — сказал, закалывая гульфик, Эдмондо, — совесть моя пожаловала. Садись, совесть моя, гостем будешь на этом празднике поруганной чести.

Только тут Алонсо заметил у ног Эдмондо на две трети опустошенный галлон дешевого Мальвинского.

— Ну вот, ты к тому же и пьян…

— Пьян, Лонсето, этим можешь быть только ты. Вы, северяне, своей чачей нажирались, как последние скоты, и думаете, что все так. Голубчик ты мой, на юге пьют с рассуждением, помнят, что еще недавно у каждого было по четыре жены… и каждой надо было картошку натереть… Пой, чего замолчала… Ну, маран ата! тряси титькой в такт.

— Сеньор Кеведо! Эдмондо де Кеведо-и-Вильегас! — Алонсо почувствовал, как к горлу подступила желчь. Чтоб продолжать, он должен был сплюнуть. — Именем короля и по приказанию коррехидора города Толедо я пришел арестовать вас и доставить в «Королевскую Скамью». Вашу шпагу, сударь, и благоволите следовать за мной.

Эдмондо почему-то не удивился, словно ждал этого.

— Вот моя шпага, — сказал он, беря ее в руки. — А ну-ка отними!

Он встал в позицию (как в наше время говорилось — позитуру), щегольски взмахнув шпагой, так что ножны, отлетев, гулко ударились о каменную притолоку. Алонсо попытался столь же эффектно избавиться от ножен, но они застряли у него на середине шпаги, что считалось дурным предзнаменованием. Не спасовав — по крайней мере, внешне — он проговорил, в ответ на смешок противника:

— Все эти пьяные выкрутасы не имеют ничего общего с настоящим фехтованием. Поражать в пах из положения ан-гард — вот это искусство.

Зато со второй попытки ножны не просто слетели с клинка, но вылетели в окно через неплотно опущенный ставень — к тому же с меткостью непредусмотренной, судя по крикам и плачу, донесшимся с улицы в следующее мгновение.

— Ваше счастье, сеньор клоун, что вы не угодили в меня. Тогда б я набил вам морду, вместо того, чтобы марать о вас шпагу.

Алонсо сильно побледнел: у человека храброго бледность является признаком дикой злобы (так, по крайней мере, утверждал Проспер Мериме). Затем они расположились на противоположных точках воображаемого круга, вступая в него лишь для нанесения удара, а в остальном практически топчась на месте, поскольку оба, примерные ученики Карансы, стремились воспрепятствовать движению друг друга по часовой стрелке. Одновременно между ними происходил обмен «любезностями», которые обрывались на полуслове, и многоточием служило «дзинь-дзинь», после чего приятная беседа возобновлялась.

— Ну, что же вы меня не поражаете в пах из положения ан-гард?

— Поменяйте руку, я подожду.

— Бедняга, умереть таким молодым… дегаже, сейчас последует «испанская мельница».

— …Сказал Дон-Кихот. Дегаже…

— А если мы двоечкой…

— Нет уж, теперь мы двоечкой… бита!

Девы радости, забившиеся было в щели, как два таракана, выползли примерно на четверть туловища и синхронно поводили глазами — туда-сюда — будто теннисный мячик летал через сетку — тогда как слепые решили бы, что попали на турнир им. Вилана.^[9]

— Вы уже исписали все стены — дзинь-дзинь — в сортире у моего батюшки, мосье поэт?

— Почему бы вам не обзавестись ятаганом… moyenne с переходом на четверть окружности…

— Во гробе том, голубчик.

— Фамильный ятаган вам был бы больше к лицу, чем шпага.

— Ты поговори мне, сука…

— Я имею в виду ятаган, что достался бы вам от дедушки по материнской линии… четверочка…

Долго они не могли сделать друг другу никакого вреда, с удручающим однообразием поочередно производя выпады, которые неизменно парировались — таким макаром можно было впрямь биться «три дня и три ночи».

Алонсо психанул первым (как ни странно — не Эдмондо). Бескровными губами он прошептал: «Liscio di spada é cavare alla vita» — итальянские фехтовальщики так называли силовой прием, когда противники, сойдясь лицом к лицу и скрестив у рукоятий вздыбленные шпаги, мерились крепостью мускулов. Тот, кому удавалось отвести оружие врага, вдруг резким ударом выбивал его из рук.

— Ich bin für dich zu stark, — Эдмондо обожал ввернуть фразочку на незнакомом языке, что на первых порах вводило в заблуждение; так же, как и улыбкой своей он вводил в заблуждение, открывая ряд белых отборных зубов: мечта низальщицы четок!.. а по существу, давно прогнивший забор.

Теперь, войдя, условно говоря, «в клинч», сражавшиеся не знали, как из него выйти.

— Ну что, не Геракл? — процедил сквозь зубы Алонсо. Его бледное чело было заткано соленым бисером, он нещадно кряхтел.

— Не пёрни, — Эдмондо и сам-то от натуги стал вишневого цвета. Чувствуя, что все — больше не может, он купил минутный роздых ценою непомерной, сказав: — Радуйся, что я с тобой без платочка дерусь…

— С платочком хочешь? Изволь.

Драться с платочком значило скрестить шпаги, одновременно сжимая в зубах концы шали (снятой, по возможности, с тех самых плечиков, из-за которых велась дуэль).

Но прежде из последних и невесть откуда взятых сил (так транжирят уже тебе не принадлежащее) оба попытались разоружить друг друга описанным ранее способом. Более чем успешно! Рапиры разлетелись в противоположные стороны: одна туда, где пряталась Розитка, другая — прямо в руки Бланке. Прикажете смеяться?

С деланной яростью, будто ею измерялось мужество, дуэлянты переводили дыхание.

— Шпаги!

Девушки робко возвратили сии смертоносные жезлы чести новым Аяксу и Гектору.

— Подать нам шаль!

Тогда они достали из сундука (хуаниткина, не своего) широкий белоснежный плат, который испанки накидывают на себя в день св. Агнессы.^[10]

— Ну что, дон Алонсо, теперь у тебя есть все шансы затмить солнышко. Avanti, amico!

Amico не заставил себя ждать. Закусив каждый свой конец, Эдмондо и Алонсо принуждены были вести бой в условиях, не предусмотренных Карансой — но Промысл Божий неисповедим, и прежде чем шпаги были пущены в ход, Эдмондо остался без покрывала и без трех зубов в придачу. Это было сверх всякой меры: вдобавок ко всем тридцати трем несчастьям еще и беззубый…

— Говенная Мадонна! — И махая шпагой, как пьяный печник кочергой, он ринулся на обомлевшего от такого богохульства Алонсо. Но когда последний уже изготовился «из положения ан-гард поразить противника в пах» (наконец-то этот случай представился), он услышал вдруг свое имя, громко произнесенное. Алонсо обернулся и увидел хустисию, устремляющегося к нему….. В это самое время его сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча.

Покойник под номером два

Хустисия был прав, когда непочтительно перебив свою же почтительность, состоявшую в пустом поддакивании его светлости, вдруг вскричал, хватаясь за голову: «Ваша светлость, дон Хуан, что вы наделали!» Он был сто раз прав, понимая, что́ бывает, когда один кабальеро приходит арестовать другого кабальеро, пускай даже и именем короля.

— Ах вот вы про что, — сказал дон Хуан, не вполне уразумевший, в чем же он дал маху. — Эдмондо такой же фехтовальщик, как я флейтист. С ним любой справится, а Алонсо как-никак с севера.

— С севера… — очевидно, сами по себе стороны света мало что значили для хустисии — он только поморщился.

— А нет, так пошлю отряд.

— А человеческая жизнь!

— Это вы серьезно, хустисия?

— Куда уж серьезней. Убей он Алонсо, Алонсо так и унесет в могилу тайну куска пергамента.

— Ах вот вы про что, — сказал коррехидор.

— Ваша светлость, мешкать нельзя! Бегу… бегу… промедление смерти подобно.

— Эй!.. Вы хоть знаете, куда? — Коррехидор перегнулся через перила. — К одной хуанитке. Ее адрес…

— Все знаю…

Когда черная карета с золотой хустисией несется по булыжной мостовой Толедо и кто-то, вися на подножке, в свою дудку дудит протяжно, люди сразу понимают: случилось что-то посерьезней, чем пропажа котяры.^[11] Либо убит дворянин, либо ведьму замуж выдают и добрые люди известили об этом кого следует. Ну, и потом смотря какой котяра, котяра с сотней дукатов когда убегает — альгуасил тут как тут, по закону сохранения материи. При этом учтем, что рядовой корчете, завидя экипаж своего начальника, уже бежит следом за ним, позабыв обо всем на свете (как это было с отцом). Так что по дороге хустисия обрастал множеством людей. К месту происшествия он неизменно прибывал в сопровождении целого отряда приставов, не говоря уж о толпе зевак. Однако мы видели, чем обернулось для Алонсо вмешательство дона Педро, который желал ему добра, как говорится.

— Рррр-раздави меня малага! — взревел альгуасил, словно шпага Эдмондо, нанизав на себя Алонсо, вонзилась и в него. Он склонился над поверженным кабальеро, чей противник поспешил спрыгнуть со второго этажа. В прыжке он сломал себе то, что никак не могло помешать ему скрыться: шпагу. Отвергнутый сын, оскандалившийся любовник, преданный друг (от слова «предательство», а не «преданность»), дворянин без шпаги — да еще лишившийся передних зубов, Эдмондо пустился наутек с проворством, которого ему так не доставало во время боя. Не преследуемый никем, он скрылся — чтоб не сказать «в неизвестном направлении», выразимся определеннее: в неизвестном месте.

— Дон Алонсо… дон Алонсо… — взывал альгуасил к чуду.

— Это вы, матушка? — отвечал тот, ибо чудо совершилось: острие рапиры натолкнулось на ладанку из гладкого золота и, пройдя вдоль ребра, вышло наружу на расстоянии двух пальцев. Выходило, что Алонсо лишился чувств более от… избытка оных — выразимся так, чтобы не ставить под сомнение его мужество — нежели от полученной раны. Очнувшись, он несколько времени не мог опомниться и не понимал, что с ним сделалось. Первая мысль была: он на небесах, дона Мария Антония встречает его.

Альгуасил ахнул, радость изобразилась на его лице.

— Опомнился! Опомнился! — повторял он. — Слава тебе, Владыко! Ну, мамочка, напугал ты меня! Легко ли…

— Где я? Кто здесь? — проговорил Алонсо с усилием, хотя уже вспомнил свой поединок и догадался, что был ранен.

Вместо ответа хустисия поднес к глазам раненого обрывок загадочного текста — он же фантик от ознании.

— Вы узнаете это? Не отпирайтесь. Я прямо от великого толедана. Его светлость поручил мне узнать у вас: где вы купили хомнташ? У кого? Дон Алонсо…

— Я купил ее… — но тут он опять потерял сознание.

— И умерла бабка, — сказал дон Педро. Своим наметанным глазом он легко определил, что рана — пустяк, хотя рубашка вся намокла от крови. — Будет жить, — продолжал он, поручая Алонсо милосердию дам. — Долго кавалеры дрались?

— Мы ничего не знаем, хустисия…

— Сабли летали по воздуху…

— Ее чуть не убило…

— Будет вам трещать-то… Погодите, а это что? — хустисия наклонился и подобрал что-то с пола. Затем бесцеремонно приподнял Алонсо верхнюю губу, словно торговал лошадь. — Гм… — у Алонсо все зубы были на месте. — Он что, тому по мордасам так знатно втюрил? Три зуба — не хило.

Розитка и Бланка молчали, не понимая, к их ли это выгоде, что «по мордасам», или наоборот.

Хустисия досадливо зажмурился, сдавив наморщенную переносицу.

— Пристав Эстебанико!

— Слушаюсь.

— Видите эти три зуба? Их надо вернуть законному владельцу.

— Слушаюсь.

— Коррехидор вам будет признателен, потому что это зубы его сына. Найдите ему сына… — в раздумье, — как-нибудь… Занятно, что́ этот платок здесь делает? Девчата…

Бланка, решительно:

— Это не наш.

И Розитка:

— Пресвятой Девой Полночной клянусь, не мой и не ее.

— Это хуаниткин.

— Они что же, с платком фехтовали? Эстебанико! Фернандо, где Эстебанико? Я же ему сказал, что успеется. Нет, вы только послушайте: сперва выбить противнику зубы, а после устроить поединок с платочком. Ты прав, Галилеянин! Я недооценивал север. А все равно струхнул — как вообразил себя любовником смерти. Ну, чего стоите? Вы его обмыли? Перевязали? Чей платочек, говоришь, хуаниткин? Богатая вещь. А где она сама? — Альгуасила что-то заинтересовало. — Ладно, потом потолкуем, займитесь им — поняли?

Дон Педро стал пристально разглядывать края платка, после чего покачал головой.

— А знаешь, Эстебанико… э, Фернандо, — и Фернандо, и Эстебанико, и Хватай, и Хаиме Легкокрылый, и батюшка мой, дон Хулио — все перед доном Педро да Сильвой трепетали, все его проклинали, но при этом души в нем не чаяли, а потребовалось бы — жизнь за него отдали бы. — Нет, скажу я тебе, не получал он в зубы. Вот его след, а вот — нашего северянина. Просто с такими зубами… мм… Маша ела кашу. Веселая ж, однако, была дуэль. Чай, в себя пришел?

Розитка и Бланка смотрелись как два заправских цирюльника: с тазиком, примочками, полотенцем. Алонсо вскрикнул, когда они, то ли по неосторожности, то ли вынужденно причинили ему боль. Хустисия обратился к нему:

— Жизнь вашей милости вне опасности. Несмотря на небольшое кровопускание, вам больше повезло, чем сеньору Кеведо, — он разумел Эдмондо. — Вот кому действительно досталось на орехи: он теперь — сеньор Каскар Ла Нуэс («Разгрызи Орех»), ха-ха-ха! В какой лавке, вы говорите, покупали, хомнташ?

И снова! И снова случай помешал прозвучать ответу на этот, ставший уже сакраментальным, вопрос. Случай в образе свидетеля. Какой-то субъект, подталкиваемый Алонсико Нурьегой — худым длинным корчете по прозвищу Стоик — понуро бубнил что-то, беспокойно крутя в заскорузлых пальцах дырявую шляпу С неровными ПОЛЯМИ:

— Ваша хустисия, ваша хустисия, вижу… ну, в окне, то есть… человек какой-то, со шпагой… прыг!.. а шпага — крэг!.. на две половинки, и отскочили вот, — наклоняет лысую голову ссадиной вперед. — Еще слава Марии Лиственной, что не как Фраскитку… этим самым, тоже из окна — ножном. Полханеги Мальвинского везла Фраскитка… ну, да… Лигу, говорит, топала. Теперь дребезгов одних и осталось. А ведь на двенадцать муравьеди купила…

В подтверждение этого Стоик продемонстрировал обломки шпаги и ножны.

— От разных мам… — пробормотал дон Педро, но заинтересовался эфесом. — Солнышко!.. — он закрыл лицо ладонями, — солнышко, солнышко, солнышко… Есть!

Он все вспомнил. Ну, как ее? Красотка заперлась, а другая — которой нечего было запирать… Косая… Вот, оказывается, какого солнышка она боялась.

— Ну, что еще?

Ни минуты покоя он не имел. Ход его рассуждений постоянно кто-то перебивал, а это — как слушать музыку в шуме. Ну, кому там еще есть дело до альгуасила? Дрянь все же этот поэтишко, которого на цепь посадили — сам он собака. Быть альгуасилом в Толедо, это такую хустисию надо иметь… Грызи, грызи свой обруч в Сан-Маркосе.

И действительно, к альгуасилу рвался все это время один, по виду работяга, но из тех простых людей, простых работников, которые выпавшую на их долю честь — лично обо всем доложить альгуасилу — не уступят никому и ни за что. Дон Педро это сразу понял и только махнул рукой.

— Пропустите, он же боится расплескать… Ба, знакомые все лица! Как это я тебя сразу не признал — привет, Сеговия!

Лопе из Сеговии, зардевшись, коротко глянул на приставов: мол, убедились?

— Что скажешь, гитарист? Как там моя землячка, все боится золотых стрел?

— Хустисия! — Лопе тщетно попытался придать своему лицу горестное выражение — торжественность момента доминировала. — Аргуэльо задушили, вот только что.

— Кабальеро, без шпаги, недостает трех передних зубов, большущие губы?

— Нет, Справедливость, это сделал мальчик.

— Мальчик?!

— Да, Справедливость, совсем еще мальчишка. Мне досюда. Мы его схватили…

— …

— …но он вырвался и убежал.

* * *

По виду это был почти что свадебный поезд — такая толпа на сей раз сопровождала карету с золотой хустисией на дверце, знаком королевского сыска. Уже все знали, что у Севильянца случилось второе убийство за последние сутки, что сын коррехидора объявлен в розыск, что бесследно пропало тело задушенного Видриеры, что виновником второго убийства был ребенок, которого «практически схватили, и нате — улизнул».

Карете предшествовала, наверное, не одна сотня человек, и столько же двигалось позади. Будь это ночью, огней горело бы как в праздник Тела Христова. Отец по-прежнему стоял на подножке, звуки, лившиеся из его сакабучи, скорее подчеркивали праздничный характер процессии, чем гнали с дороги куриные ноги — своим резким и стремительным «тю-тюууу!». Родриго, любитель быстрой и рискованной езды, тосковал, презрительно взирая с высоты на булыжник голов. Корчете, взявшись за руки, как друзья, образовали живую цепь по обе стороны кареты. И Лопе, Лопе из Сеговии, обычно скребущий бока лошадям и кастрюлям, таскающий воду постояльцам и уголь на кухню (не перепутать бы), Лопе сидел в карете подле альгуасила! Он чувствовал себя по меньшей мере дофином, в сопровождении грандов первого класса направляющимся в церковь Св. Себастьяна, где его ожидала будущая принцесса Тобосская. Ее подвенечное платье все еще достигает основания паперти, хотя сама она уже на седьмом небе от счастья — что в земном счислении равнялось тридцати восьми ступеням. А то он воображал себя и вовсе Сидом, на дворе — 4 февраля 1085 года. При этом и говорил, и говорил… Как продавец шкатулки с секретом, которому нельзя ничего забыть и ничего нельзя упустить в своих объяснениях, иначе ларчик просто не откроется, Лопе демонстрировал такую степень занудства, коей отмечена бывает только экранизация чеховского рассказа.

Сиденье насупротив занимал Алонсо. Морщась на каждой выбоине от боли, он зажимал мокрым полотенцем рану.

Альгуасил роптал, выражаясь по-всякому: «Вынь да вложь!», «Разрази меня малага!» Но страшней любого ругательства было воскликнуть: «Ничего ни с чем не сходится!» Мысленному взору первого сыщика его величества рисовалось нечто ужасно голливудское. Медленно поворачивается ручка двери. Парализованная страхом Аргуэльо, полураздетая, в кровати, сиеста, следит, позабыв о своем косоглазии (а как иначе — хоррор фотогеничен), когда отворяется дверь и входит — она видит кто, а мы нет. В следующем кадре голова астурийки уже безо всяких признаков жизни, смерть скосила ей глаза.

Но дальше — отступление от канона: маленький монстр схвачен. Прояви Констансика хватку (элементарно бульдожью), этому красному дьяволенку вскоре пришлось бы испытать на себе действие гаротты. Только Гуля не рождена для грозных сечей. И вообще у нее, выражаясь в терминах науки, тяжелейший невроз. Налицо ряд комплексов — и Красной Шапочки, и Золушки, и… ну тот, что воплощает в себе мисс Герти Макдауэлл: когда под покровом всяческой «ажурности» да узких, как осиное жало, панталончиков тайная порочность связана — логически, столь же тайными узами — с пороком очевидным. Отсутствие последнего у мадемуазель Констанции роли не играет. То, что, в отличие от мисс Макдауэлл, наша Гуля не была хроменькой, восполнялось неустанным, по целым дням, ожиданием кареты-тыквы, а по ночам — каждую ночь! — Гуля слушала вой собиравшейся под ее окном стаи голодных волков. Каково?

Лопе рассказал следующее. Когда в гостинице «У Севильянца» все привычно замерло и только мухи, чья сиеста наступает зимой, по-прежнему жужжали ввиду поживы, доставшейся им по чьей-то лени — хотя для мушиных лапок липкий стол столь же сладок, сколь и коварен, — тогда снова, как и минувшей ночью, помещение огласилось истошным криком, на этот раз женским. Пока Лопе и другие, отрясая грезы полдня, вылезли кто откуда — одного Морфей объял прямо на стуле (жертва запора?) — пока в панике, как при пожаре, носились по всему дому, всё, можно сказать, и сгорело.

Вопила без памяти Гуля Красные Башмачки, у ней в руках билось какое-то небольшого росточка существо в непомерно огромном балахоне, с замотанной платком головою. Это был ребенок! Дверь в каморку Аргуэльо была открыта настежь. Ее труп красноречиво свидетельствовал о случившемся. Услыхав за стеной шум борьбы, переходящий последовательно в мышиную возню, всхлип, morendo струнных и, наконец, безмолвие рабства, высокородная судомойка не только не испугалась (опасность грозила Аргуэльо, чего ей бояться, спрашивается), но спрыгнула с кровати и, разутая, поспешила на перечисленные звуки. Убийца — с ним она столкнулась в дверях — был всего лишь рябой пацаненок, путающийся в полах своей несуразной одежды, что придало ей силы; увы, не настолько, чтобы суметь его задержать. Хоть она и попыталась это сделать, при появлении Лопе мальчишка вырвался, кубарем скатился с лестницы и был таков. Веревка на шее Аргуэльо — других следов своего присутствия он не оставил.

— И ты его сам видел?

— Да, Справедливость. Шустрый хлопец, и как он только в своих одежках не запутался.

Альгуасил да Сильва выглядел обескураженно.

— Гм, Лопец-хлопец… не предполагал я, признаться…

Лопе с удивлением взглянул на хустисию: чего он не предполагал?

— …за вашей кралей такого геройства. Придется к ордену представить — женских, поди, не бывает орденов… Разрази меня малага — ничего ни с чем не сходится.

Когда шествие поклонников и поклонниц детективного жанра достигло Яковлевой Ноги, загородив движение по ней, из осажденной венты навстречу альгуасилу вышел Севильянец. В мнимо-смиренном поклоне, с каким вручают ключи от города, он принялся горько сетовать на злую долю. В сущности, это нормально для простого человека, когда приходится иметь дело с полицейскими.

— Ах, хустисия! Ах, высокочтимый дон Педро! Что будет со мною! Второй удавленник за день — это конец. Иов Многострадальный! Как он, буду нищ и гол. Никто больше не остановицца у Севильянца. Раззор… Пресвятая Дева Лоретская…

— Молчи, шут. Если что тебя и погубит, то твоя фальшивая рожа.

— Справедливость, я с такой родился. Клянусь…

Но альгуасил, подъяв длань, что сжимала хустисию, мгновенно унял этот поток крокодиловых слез.

— Знаешь, Хулио, — обратился он к отцу, — чем этот фальшивый севильянец… («Да это же моя фамилия, что я могу поделать!» — вскричал в смятении трактирщик) …чем этот фальшивый Севильянец отличается от этой личности? — И альгуасил коснулся хустисией собственной груди.

Сказать в ответ «не знаю»? Не знаю, дескать, чем вы, дон Педро, отличаетесь от выжиги-трактирщика — на такое отец не отважился.

— Многим…

— Нет, не многим. Тем лишь, что я его вижу насквозь, а он не знает даже, что и подумать обо мне. Слушай, Севильянец, я дам тебе великолепный совет. В чем секрет успеха и таинство великих свершений? В умении, сидя в г…, сладостно чирикать. И чем тебе, парень, …ёвей, тем большего ты можешь достичь. «Истинно тебе говорю, ныне же будешь со мною в раю» — вот это я понимаю, из такого г… сделать конфету. И какую! Сколько жрут — наесться не могут.

Помолчав.

— В карете у меня еще один убитый.

У трактирщика задергалось око.

— Не до смерти, не до смерти. Он более страдает душою, нежели телом, поскольку воображает о своей ране невесть что. Как иной выпускник Саламанки — о своих знаниях. На поверку ни то, ни другое яйца выеденного не стоит. Поэтому пусть твоя дочь с ним посидит. Красота врачует душу.

— Будет выполнено, ваша Справедливость. Гуля сегодня, правда, не совсем в виде, ее оцарапал этот малявка чертов… Хочу надеяцца, Лопе обо всем рассказал хустисии.

— Надеяцца нас учит Спаситель, у тебя желания благочестивы.

— Малышка моя была молодцом, кто б мог подумать…

— Это ты правильно сказал, сеньор Севильянец — кто б мог подумать.

Любовь, но не только

Констанции не пришлось повторять дважды, что раненый кабальеро нуждается в уходе. Она немедленно заняла место, с которым две прежние дамы милосердия расстались, вероятней всего, без особой охоты. Алонсо как-никак не Эдмондо: тонок станом, бел лицом — уж точно не продавец селедок в маслянистом рассоле. Истинный раненый кабальеро.

Констансика тоже была тонка станом, и бледность тоже покрывала ее прелестное личико — наряду с парой царапин, которые ее несколько портили, хотя согласиться с ее папенькой, что она «не совсем в виде», было бы чудовищной несправедливостью по отношению к этой благочестивой юной особе. К тому же еще никогда взгляд «высокородной судомойки» не был так ясен. Он проникал в самую душу, забирал до печенок того, кто встречался с нею глазами — обыкновенно она держала их опущенными, и потому счастливцев, подвергшихся такому глубокому зондированию, без преувеличения можно сказать, кот наплакал.

Но что не позволено здоровому bovis’у, то позволено больному jovis’у. Белая шейка (Барбос прав: белизною посрамившая бы брюссельские кружева) была повернута так, что лицо девушки всегда обращено было к Алонсо, и взгляды обоих слились, как потоки вешних вод на склонах гор жаждущей Валенсии.

Но мысль ревнивая, что Эдмондо трахнул сам себя под этим одухотворенным взором Мадонны, терзала. «Одухотворенным же — не поощряющим», — агитировала любовь в свою пользу. Ах!.. Сомнение — одно из имен нечистой силы, и оно отразилось на лице Алонсо. Его губы искривились в мучительном стоне. На лицах сынов человеческих рот суть низ и прибежище сатаны — это корчился дьявол…

— Больно?

Неземной голос, звук золотой струны, ангел с арфой… Нечистый на любую подделку горазд, а все же — копытом так к струне не притронешься.

— Это и боль и счастье одновременно. Я не знал, что так бывает.

Золотое семечко:

— Молчите и молитесь вместе со мной, вместе-вместе — чтобы ложились слова нашей молитвы в уши Пречистая одним целым.

— О, хотел бы в единое слово!..

— Тогда — три-четыре: «Ave Maria gracia plena…» Но вы молчите?

— Констанция души моей, пречистая богомолка, ответь только, прежде чем моя молитва могла бы слиться с твоею в единое слово… разреши мое сомненье. Тот, кто страстным желаньем снедаем, ворвался вчера в эту девичью келью — тот, кто жаждал блаженства, а кончил адом…

— Сеньор кабальеро, Мария Масличная наставила меня. Я бы не снесла позора, но Матерь Божия сохранила мою честь и, стало быть, жизнь.

— О, я знаю, я все знаю! Ты невинна, как цветок на заре, как цветок Назарета…^[12] Восславим же ее, восславим же Мадонну. Три-четыре: «Like a virgin…»

«Началось», — подумал за стеной альгуасил.

— Изба-молельня у тебя, любезнейший, а не постоялый двор. Уже на два голоса молятся.

Он как раз позволил себе пошутить: дескать, труп этот дисциплинированней предыдущего — где его оставили, там он и лежит.

Трактирщик на все кивал головой.

— Скажи-ка, сеньор Севильянец, это у тебя на всех дверях замок такой ненадежный?

— Почему ненадежный? Надежный.

— Так ведь она заперлась, а дверь открыли. И без следов взлома. Или сюда все ключи подходят?

— Может быть, у мало́го имелся полный комплект отмычек? — предположил кто-то из корчете.

— Может быть… Работящая была девушка, — альгуасил посмотрел на руки потерпевшей. — А что постоять за себя не смогла, так это с перепугу. Она уже наперед решила, что ей сакабуча (труба), вон какой траур под ногтями. Так-так… А может, и не сразу сдалась.

Ко всеобщему удивлению хустисия самолично принялся чистить покойнице ногти, выломав для этого у ней из гребня, забитого клочьями волос, зубчик.

— Это у нас такой обычай в Астурии, — пояснил он. — Ну что ж, прощай, дитя. Твоя соломенная кукла, глядишь, тебя и оплачет. Малому стаду — малые слезы.

В наступившем молчании хорошо было слышно, как истово молились за стеной.

— Голова садовая! — Альгуасил вдруг вспомнил про «фантик», садовую голову же наказал ладонью по лбу. — Можете занавесить зеркала и вызвать святого отца. У меня все, — бросил он на ходу.

Тук-тук-тук?.. С вопрошающим стуком, сама деликатность, альгуасил входит в комнату Констанции, где созерцает классическую сцену из рыцарских времен: дама бережно развивает перевязь, которой стянуто плечо и грудь рыцаря.

— Лучше ли сеньору кабальеро? Моя матушка собственноручно изготовляла из эслайских трав бальзам, секрет которого, увы, унесла с собой в могилу, иначе я непременно послал бы за ним в наш родовой замок, что расположен в живописнейшем уголке Леона. («Рана под стать даме», — буркнул он про себя.)

— Хустисия… — отвечал раненый слабым голосом, — ранение мое, к счастью, неопасно, и, надеюсь, отсутствие чудодейственного бальзама вашей матушки с лихвою возместит забота, коею я окружен в стенах этой гостеприимной венты.

— Это правда, дон Алонсо, здесь умеют не только убивать, но и врачевать. А сейчас, мой кабальеро, не угодно ли вашей милости подкрепиться? Быть может, треугольничек с маком, который, по словам его светлости, вы так любите? Скажите, какую пекарню вы предпочитаете, и я велю за ним послать.

— Да, какую-нибудь выпечку я бы съел… И ложечку бульона. В последний раз я брал восточные лакомства… там была еще такая смешная упаковка…

— Да-да! — Альгуасил даже подался вперед. Теперь он выглядел как ученик Парацельса, которому тот на смертном одре собирается что-то открыть.

— Я брал их в последний раз… Не извольте гневаться, хустисия, но от большой потери крови у меня ослабела память.

Алонсо как будто издевался над альгуасилом.

— Ну?..

— Да, это продавалось на улице Сорока Мучеников… пирожковая «Гандуль»… Только, пожалуйста, два хомнташа, — и Алонсо обратил на Констанцию взор, полный нежности. (Эдмондо, тот бы, конечно, сказал: «Nimm zwei».)

* * *

А в это время Эдмондо сидел, завернувшись в свой плащ, надвинув на глаза шляпу, и, предавшись тяжким раздумьям, проводил то и дело языком по осиротевшим деснам. Отсутствие зубов было столь же непривычным, как и отсутствие шпаги. Ум его тщетно пытался постигнуть случившееся. В одночасье один из самых блестящих кабальерос Толедо превратился… в бродягу? В беглого вора? Еще недавно ничто не предвещало жребия столь жалкого — так, по крайней мере, казалось его неискушенной юности. Подобно многим, свято верившим в свой социальный иммунитет, он страдал ожирением сердца, но не в медицинском, а в моральном смысле. И катастрофа, которая в действительности его ждала с неотвратимостью наследственного заболевания, теперь, когда она разразилась, застигла эту «Золушку наоборот» парадоксальным образом защищенною именно своей неподготовленностью. То, что Эдмондо не был адекватен (если воспользоваться нынешним словоупотреблением), в момент удара послужило для него как бы шлемом. Но шлем разлетается на куски — такой силы удар, и в мрачные думы беглец погружается, как в наступавшие сумерки.

Есть в Толедо район, именуемый Пермафой, куда даже днем опасаются захаживать добропорядочные горожане, но где чувствуют себя как рыба в воде «мореходы», «золотые рыбки», их «зонтики», «брави» и им подобные двуногие гады, сотворенные милосердным Господом нам в предостережение — а вовсе даже не в наказание, как утверждают Его хулители в Христианском королевстве, да сгниют их лживые языки, да очутятся они в полночь в том самом месте, где сейчас Эдмондо предавался астрономическим изысканиям весьма печального свойства: размышлял о своей закатившейся звезде.

Время от времени на черном фоне возникал черный силуэт, совершенно бесшумно, и так же исчезал. Неясно, посредством какого чувства его можно было различить — да только можно было! Впрочем, несколько раз совсем поблизости от Эдмондо явно задвигались чьи-то глаза, значит какой-то астральный блеск в них все же отразился. А то вдруг слух различил (шепотом): «Баксы, твою мать…» Всхлип. И тишина-а-а-а… (как говорил Савелий Крамаров).

Незаметно Эдмондо стал забываться сном, который неверно сравнивать со смертью: есть хлад забвенья и есть тепло забвенья. И вот, укрывшись среди стен какого-то полуразвалившегося строения, плащом, плащом укрывшись тоже… как много можно сделать с помощью одного и того же глагола, энгармоническая замена смыслов в коробке передач, как в черепной коробке, как остракизму подвергнув, то есть суду черепков (вслед за распавшимся на куски шлемом очередь черепа распасться на черепки), и в далекое плавание уносит быстроходный язык, скользящий по деснам, мил эллину нил, как и эллин нилу мил, милу нил, а риму мир, сел лес, сил лис, несет меня лиса за синие носы, сон нос, со он, а слитно будет сон, сон, сон…..

— Ваша милость, ваша милость! Сеньор Эдмондо!

Он вздрогнул, возвращаясь из ложного небытья, впрочем, можно сказать, что и ложного бытия, то и другое будет в равной степени справедливо; только слюна во рту еще горевала по теплому вкусу сна, но вот холодный воздух пахнул в непривычную пустоту за губой — больше уж не скажешь: «Во все время разговора он стоял позадь забора» (о языке).

— Ах, это ты… — тяжело дыша спросонок, проговорил Эдмондо.

В ярком свете дня хуанитку было бы точно не узнать. Балахон — не иначе как с плеча Видриеры, голова, обмотанная платком до самых глаз на манер черных конников — все это при свете дня увлекало мысль в ложном направлении, выдавая хуанитку за маленького бомжа, из тех, что живут подаянием и кутаются в первое попавшееся. Но в кромешной тьме ее выдавал голос.

— Как ты меня нашла? А ежели ты с хвостом?

— Ах, сеньор кабальеро! Да отродясь я с дьяволом не путалась… Это Альдо-слепой сказал мне, что видел вашу милость здесь… А вы — «хвост». Откуда у меня хвосту взяться? Сами подумайте, что говорите. От вашей милости такоеслушать не заслужила. Под пыткой…

— Дура! Я говорю, тебя стрельцы не выследили?

— Меня? — Хуанитка расхохоталась, как хохочет только их порода (Аргуэльо, например — когда дристанула в Эдмондо пирогом). — Сеньор, говорят, на шпагах с братцем своим дрался и проткнул, покуда хуаниточка ваша моталась к Севильянцу.

— К Севильянцу?

В ответ пение:

— Что, что она?

— Ты можешь нормально объяснить?

— Говоришь, Алонсо… убит?

Продолжает петь:

— Вот накаркаешь себе!..

— Себе? Ла-ла-ла… (Совсем на другой лад, молитвенным распевом.)

— Что ты несешь? Заткнись!

Продолжает (в ритме сегедильи):

— Я сейчас из тебя кишки…

— Без шпаги кавалер мне не страшен, ла-ла-ла! Ему не проколоть меня без шпаги… Ха-ха-ха!.. Иди, зови всех стрельцов своего бати! Кричи! Только тебя одного по всей… по всему Толедо и ищут.

Эдмондо изо всех сил сжал ладонями ушные раковины, чтоб не слушать, но и сквозь морской гул ДОНОСИЛОСЬ:

— Сомкни же челюсти, наконец!

Он хотел ее схватить, но она была верткой, как дьявол — в «Севильянце» ее тоже не поймали.

— Пойдемте, ваша милость, кинемся в ножки вашему батюшке. Хуан Быстрый обвенчает нас. В огне и пламени. Наш хуанитский век короток. Звонят колокола Сан-Томе, хуанитка с коррехидорским сыном на глазах у всего Толедо приимет венец славы вечныя.

Крупное «драже» било Эдмондо. Так в тропический ливень под барабанным боем струй дрожит и клонится лист к траве — конечному знаменателю всякой жизни и всяческого существования. Конец — слово, за которым все ею порастет. Не страх, скорее оторопь взяла Эдмондо. Аутодафе? Что за галиматья! С какой стати! (Еще «Процесс» Кафки не был состряпан.) Но исступленность ее чувств, безумие мечты — чтоб так было, это гальванизировало его волю к сопротивлению. То был последний рывок к жизни, после чего уже перестают бороться, натягивают на голову простыню, которая вот-вот намокнет кровью.

Он проговорил с усилием:

— Иди к родимой, проникни к ней незаметно. Она спасет меня. Я отправлюсь в Индию. Иди! Я возьму тебя с собой.

На это хуанитка, позабыв свои нероновские восторги, издала боевой клич аборигенов тех мест, куда ей было обещано путешествие:

И смылась.

Эдмондо остался один. Верней, полагал, что — один.

Дельта I

Как река разливается на несколько рукавов, прежде чем впасть в Великое море, так расщепилось действие. Но если кормчему достаточно избрать один из протоков — кратчайший, безопаснейший, живописнейший — то рассказчик, чтобы попасть к месту назначения, вынужден пройти их все, и лишь порядок прохождения дается ему на выбор.

Дона Мария не находила себе места в тревоге за сына, тогда как к ней летела весточка с хуаниткой в клюве, в смысле наоборот, при том что дон Педро уже побывал в пирожковой «Гандуль» и возвратился к Севильянцу всяко не для того, чтобы проведать Алонсо, но для основательного разговора с мнимым отцом Констанции; в результате пути хуанитки и хустисии втайне от последнего пересекутся в доме коррехидора — которому дон Педро сообщает обещанный мотив. Между тем Эдмондо в своем убежище от надежды переходит к отчаянию, ибо ему является призрак.

И коль скоро по всем этим сюжетам нам одновременно не проплыть, приходится решать, в каком порядке это делать целесообразней. В принципе, очередность явствует из вышесказанного.

I. ВЕСТОЧКА В КЛЮВЕ

Дона Мария принялась с еще большей страстью мыкать свою материнскую печаль, после того как возвратилась домой «под охраною алебарды и при свете фонаря» — в роли коих Алонсо подвизался не хуже любого умалишенного: среди тех тоже встречаются не одни цезари и наполеоны, но чайники, лампы и т. п. Сперва ее светлость пожелала видеть pater’а Паскуале, францисканца родом из Падуи, которому охотно исповедовалась во многих грехах. Таких по преимуществу, как шуточки с цирюльником — поскольку с духовником следует быть в наилучших отношениях, а признания в подобных прегрешениях этому весьма способствуют. Некоторые дамы даже принуждали себя к распутству, и не ради удовольствия исповедаться в нем, а единственно с целью снискать расположение святого отца. Другие предпочитали самооговор — что опытный назорей сразу видел; зато неискушенного в земных делах молодого монаха самозванным мессалинам случалось доводить до обморока. Испанка — что ее кринолин, в котором чопорности на полкомнаты, а посмотреть другими глазами, так огромные накладные бедра своей карикатурной крутизной вполне были бы уместны в храме какой-нибудь аккадской Иштар.

Но отца Пасхалия, уже много лет исповедовавшего и причащавшего дону Марию, не оказалось в святой обители. Он служил мессу у графини Аркос в Бардекке, и обратно в Толедо его ждали только завтра к вечеру. Тогда сеньора де Кеведо, вздохнув — и удостоверившись, что за ней никто не шпионит — принялась за старое. Под предлогом мигрени она пожелала раздеться — совершать намаз в кринолине и неудобно и нелепо. О религии своих матерей она имела весьма слабое понятие, но энтузиазма было предостаточно, что уже половина дела, а для возвращавшихся к вере матерей и того больше (к вере отцов возвращаются мужчины).

Дона Мария в свои детские годы проводила лето в деревне. Там, среди мурсийских крестьян, память о Пророке еще жила; ее пестовали, как умели, все эти новоиспеченные марии и хесусы, рискуя в один прекрасный день стать добычей инквизиции. Она вспомнила востроглазую козу с оцарапанными коленками и вечно сбитыми лодыжками — внучку их молочницы, что тоже приезжала на лето к своей бабушке из близлежащего Аранхуэса; вспомнила, как та однажды поманила ее и, оглянувшись, нет ли кого поблизости, шепотом проговорила: «Нет бога кроме Аллаха, и Магомет пророк Его… Вы ведь тоже из наших?» Мария не поняла, но молочницына коза быстренько ее просветила — как если б это был вопрос «откуда берутся дети?». Потрясенная услышанным, девочка прибегает домой: «Бабушка Тереза! А правда, что Христос никакой нам не бог, а бога зовут… — она запнулась, вспомнила слово, — Аллах, a Маго… Магомет пророк его? И на самом деле и папа и мама это знают и тоже так думают…» Бабушка вдруг отвернулась, прижав к губам кулачок с белым батистовым платочком. А дед Рамирес, сличавший в это время отчет сборщика податей с письмом от своего банкира Диего, что выражалось в сопоставлении бесконечных столбцов цифр, — дед Рамирес выронил свои столбцы, поперхнулся на них шоколадом, который бабушка всегда подавала в синих кобальтовых чашках с золотым ободком, и вперил в меня взгляд до того пронзительный, что и поныне я не в силах его забыть. То был клинок из невероятного сплава: бессильной ярости, ужаса, отчаяния, тайного восхищения и многих-многих других металлов, но ужас все же стоял надо всем.

— Марья, никогда больше не повторяй эти глупости, поняла? И кто только такую чушь мог тебе сказать?

Когда же бабушка бросилась меня целовать, шепча: «Бедное, бедное мое дитя» — что можно было, однако, принять и за поощрение — он воскликнул:

— Тереза, опомнись! Ты забыла, в какой стране мы живем?

Тут я догадалась, что это неприлично и стыдно — быть теми, кем мы являемся, потому хранят это в глубокой тайне.

Ее светлость в одной рубашке, использовав как подстилку шаль, приняла, может быть, и сакральную для европейской дамы позу, но как-никак все же связанную со служением иному божеству. Дабы святилищем последнего не обратиться ненароком к кибле — не приведи Аллах! — она условно за нее приняла окно, куда солнце лупило до наступления сиесты; окно выходило во внутренний двор и потому не имело, в отличие от окон по фасаду, ромбовидной чугунной решетки, которой те были забраны по образцу римских палаццо. Не зная ни одной из молитвенных формул, кроме той, что некогда до смерти перепугала старого Рамиреса, дона Мария ею и ограничила свои уста. Зато произнесение ее она внешне сопровождала вполне правдоподобной имитацией раката: то падала «на лицо свое», закрывая ладонями уши, то взглядывала через плечо — для наблюдавшего со стороны иллюзия «неверной собаки» была бы полная.

Этим сторонним наблюдателем стала хуанитка — ее опрокинутое лицо, широко раскрытые глаза, лес волос увидала вдруг дона Мария прямо перед собой. Отрезанная голова чернела в окне! Чудом не умерев со страху, но все же сдавив вырвавшийся было из горла крик, дона Мария в следующий миг увидела, что за головой свешивается и рука… тут она узнает свою ночную гостью. Ее светлость торопится распахнуть оконные створки перед хуаниткой, которая с ловкостью рыночной акробатки делает сальто-мортале и спрыгивает на пол. Решетка на окнах, вопреки своему назначению, лишь облегчила ей задачу. Как по веревочной лестнице, по ней ничего не стоило взобраться на крышу, а затем нырнуть в покои ее светлости, куда именно — Эдмондо объяснил.

— Дь-дь-дел-а-а-ай ка-ка-как я, — сказала дона Мария, снова становясь в позу Микелины.

— Э, да вы не умеете. И Мекка у нас вон там.

Хуанитка, оказывается, по части вероотступничества имела куда больший опыт (впрочем, что еще считать вероотступничеством для этих двух дочерей магриба).

— Женщины у правоверных так должны молиться, — сказала хуанитка, — хотя помогает это им, уж поверьте, как мертвому припарки. Лучше Цыганской Матки я ничего не знаю. Очень действенная. Но здесь ее не вызовешь. Лысая поляна нужна.

— Ч-ч-то с Э-э-эдмондо?

— Плохо, ваша милость, плохо ему, звездоликому. Страхом томим. Но я всегда буду с ним, моим сердечком — под венец с ним пойду краснопламенный…

— З-з-з-з-замолчи, и-и-и-идиотк-к-ка!

— Я гадала, ваша милость, на миленького. И по земле, и по свиной печенке, и — сказать не решаюсь, на чем еще. Все одно: сгореть ему на костре, а мне с ним.

— И-и-из-за-за-за какого-то висельника?! И-и-из-за-за-за какого-то-то-то га-га-га… — скорбящая матерь сдавила кулаками груди, — …лерника?! — О-о-о, я з-з-знаю, его ви-вина в том, что о-о-он — мой сын!

Тут из глаз ее хлынули слезы, и в кривом зеркале рыданий она почти стала красавицей.

— Над миленьким сейчас стоит звезда смерти Иггдрасиль. Он в Индию от нее хочет…

Без лишних слов (слогов) вельможная заика кинулась к тайнику, где у нее хранилось пятьдесят цехинов — все, что осталось от денег, уплаченных ей одним венецианским негоциантом в счет ее вдовьей доли; на эти деньги случалось побаловать Эдмондо брюссельским кружевом, из них тайно от отца выдавалось ему «на шалости» (да и себе бралось «на шпильки»). Как вкопанная, однако, она застыла — вдруг заслышав голоса и шаги за дверью. Но дверь распахнулась, и дона Мария с находчивостью библейской Рахили низко присела — отнюдь не в реверансе.

— О, пардон… — великий толедан быстро прикрыл дверь. Языком жестов дона Мария приказала хуанитке лезть под кровать, откуда только что поспешно была извлечена ночная ваза в футляре из прекрасной флорентийской соломки. Но хуанитка предпочла крышу. Как молнии мелькнули в окне ноги, и вот ее уже след простыл.

— Можно войти, сударыня?

— Да, с-с-су… — это все, что получилось. Хотела же она сказать «супруг мой».

Демонстративно водворив на прежнее место сосуд, долженствовавший устранить недоумения насчет происходившего до сего в этой спальне, она легла в постель.

— Прошу вас, хустисия…

II. ПИРОЖКОВАЯ «ГАНДУЛЬ»

С хустисией мы расстались, когда он приказал Родриго отвезти себя в «Гандуль» — не в подлинный Гандуль, куда б они скакали три дня и три ночи, а в «Гандуль», которому разве что кавычек не подпилить, а так всем хорош: и булками, и пряниками печатными, и сушкой с маком, и тем же хомнташем. Держали «Гандуль» два брата и три сестры. Сестры пекли (и пели: «Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят»), братья стояли за прилавком, потому что были лучше обучены счету. Хустисию они встретили как люди, чья совесть чиста — с достоинством, хотя и с подобающими гостю почестями: усадили в кресло, дали воды.

— Братья и сестры, — сказал дон Педро, — вы б еще овса немножко принесли мне, друзья мои.

Но у хозяев «Гандуля» было с юмором так, как вообще-то с ним и бывает у двух братьев и трех сестер, сообща работающих.

— Н-да, — сказал альгуасил, когда перед ним поставили тарелочку с овсяным печеньем. — Чижелый случай. Я затем здесь, чтобы именем Его Католического Величества спросить, знаком ли вам этот листок.

Мой фантик лег на стол перед одним из совладельцев «Гандуля». Разгладив его, сеньор Пирожник проговорил с изрядной долей самоуважения:

— Идальго, который время от времени берет у нас пирожные, завернул в него сегодня хомнташ, тот, что по сентаво девяносто за штуку. Зовут этого сеньора дон Алонсо Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос, и состоит он на службе у его светлости дона Хуана Быстрого. Хотя сеньор Лостадос и прибыл с севера, он, не в пример своим землякам, предпочитает наши лакомства, что делает честь его вкусу.

Хустисия терпеливо слушал, не перебивал.

— Вы говорите, любезнейший, что дон Алонсо завернул в кусок пергамента пирожок с маком. А откуда у него этот пергамент? Он что, сам его принес? Может быть, входя, он читал, что на нем написано, и машинально завернул в него пирожок?

На хустисию было устремлено пять пар глаз, и каждая пара выражала искреннее, но, казалось, совершенно неосуществимое желание понять, о чем, собственно говоря, идет речь. Из двух братьев и трех сестер четверо были двойнями — в гордом одиночестве появился на свет только младший брат. Он и сказал:

— Если я правильно понял хустисию, хустисия желал бы знать, было ли письмо, исписанное красивыми литерами, прочитано сеньором доном Алонсо, или он его не прочитал.

Теперь хустисия не знал, что ответить. Он был не против эту компанию запугать, но запутать — Боже сохрани, себе дороже выйдет. Поэтому он лишь вкрадчиво спросил:

— А как это выходит, что покупатель у вас сам себе заворачивал пирожное? Отчего не продавец?

Тут вмешался старший брат:

— «Продавец, продавец…» Я положил хомнташ на бумажку, думал, сеньор прямо здесь хочет скушать. А он возьми заверни — и унес.

— А что, — дон Педро был как сапер, отсоединяющий в головоломной адской машине последний проводок: вот… вот… вот… — а что, бумажек, таких, как эта, у вас много еще?

— Если я правильно понял хустисию, хустисия желал бы знать — вот таких, пергаментных, на которых что-то написано? — проговорил младший в семье.

— Вы совершенно правильно поняли, любезнейший.

— Это писчая бумага. В отличие от простой и промокательной, ее у нас немного. Она не пропускает масел и жиров, и мы решили приманивать ею благородных покупателей.

— И давно вы это решили?

— Мы это решили совсем недавно, хустисия. Только после того, как сверток доставлен был в пирожковую «Гандуль».

«Какую гандуль? Пирожковую, говоришь, гандуль? Пирожковая бандура, может быть?» От раздражения в голове у хустисии роилась всякая хря, но нельзя… нельзя… И он с благожелательным видом продолжал пирожковую кадриль.

— А не затруднит ли вас припомнить, сэр, когда именно вы вступили во владение этой изумительной оберточной бумагой?

— Нет ничего проще, хустисия, поскольку было это нынче утром. Но не раньше, чем нам сделалось известно, что сеньор лиценциат пал от рук убийц. Нам чужого, хустисия, не нужно. Но от того, что нам принадлежит по праву, мы тоже отказываться не намерены.

И все одобрительно закивали головами: «От своего? Не-е…»

— А позвольте спросить, при чем тут сеньор лиценциат, царство ему небесное?

Растерянность. Хустисия повторил — по форме еще мягко, по существу же весьма жестко — адресуясь ко всем:

— Я не совсем понимаю, любезнейшие, при чем тут лиценциат Видриера?

— Дык его ж бумага-то… его ж, — заговорили братья и сестры разом.

— Ша! Как это попало сюда?

— Сеньор лиценциат передал нам вчера вечером… сверток… на недолгое хранение, пообещав забрать с рассветом. А когда такая уважаемая в городе персона, как сеньор лиценциат, просит о совершенно необременительном одолжении…

— Что? Видриера был здесь вчера вечером, и вы молчите? О, вы все не так просты, как кажетесь.

— Помилуйте, хустисия. Я полагал, что Справедливости известно все.

— Ничего мне не известно — рассказывай, милейший, рассказывай. Значит, пришел к вам Видриера…

— Значит, вчера вечером нас посетил сеньор лиценциат Видриера. По своему обыкновению он остался стоять посреди улицы, призывая именем Господа кого-нибудь из нас. Я вышел из дому и приблизился к нему, насколько это позволяла его мнительность. «Сеньор пирожник, — сказал он. — Клянусь спасением души, печенье вашей выпечки не имеет себе равных во всей Кастилии». На это я отвечал: «Удостоиться похвалы вашей милости тем более лестно, что сеньор лиценциат не больно-то на нее щедр, да и не ест мучного». — «Скромность повара сгубила — знаете такую поговорку?» Я не знал. «Ну как же, скромность повара, а жадность фраера. Поэтому я никогда не жадничаю, а вы никогда не скромничайте». Я посетовал: дескать, не вполне понимаю, что его милость имеет в виду. «Глупец, радуйтесь. Понять — значит уподобиться. Посмотрите на меня, вы хотите уподобиться мне? Хотите быть письмом, запечатанным в бутылку, которую вот-вот швырнет на прибрежные скалы, и она разобьется вдребезги? А слова размоет?.. У-у-у… — он изобразил морской ветер, шум прибоя. — Ах нет? Тогда благодарите Всевышнего, что вам не дано меня понять». Я так мысленно и поступил, вознес хвалу Господу. Он же продолжал: «Но и без того, чтоб меня понимать, вы можете оказать мне услугу, заслужив этим мою признательность и мое расположение. А это не шутка. Вот здесь, — он достал из-за пазухи сверток, перевязанный розовым сапожным шнурком, — лежат бумаги, которые я прошу вас подержать у себя до утра. Пирожковая „Гандуль“ пользуется хорошей репутацией, а я ищу надежный ночлег для этих документов, во всяком случае, понадежней того, что ожидает меня сегодня. Ваше гостеприимство будет вознаграждено. Ваши пироги и ваше печенье я упомяну в своих проповедях, послушать которые, как вам известно, стекается множество людей, включая „черных отцов“». Он положил на землю свой сверток и отступил на несколько шагов. Я поднял его со словами: «В нашей кладовой места хватит и на десять таких — главное, чтоб ваша милость не забыла его потом забрать». — «На сей счет можете не беспокоиться, любезный. А забуду — будет вам оберточная бумага. На кулечке письмена — это красиво. Высокородные господа обожают читать записки, особливо не им предназначенные». Узнав о несчастье с сеньором лиценциатом, мы подумали, что вправе воспользоваться его идеей.

Альгуасил помолчал, помолчал — да как рявк:

— Нет, не вправе! Принести все сюда, все, что он вам оставил! Отныне это собственность испанского короля.

Пирожных дел мастер не заставил себя долго упрашивать. С королевским имуществом шутки плохи.

Получив, что хотел, альгуасил воззрился на куски пергамента, которые, однако, как их ни располагай, не образовывали единого целого, будучи, совершенно очевидно, лишь частью его. На каждом из обрывков было написано по пять-шесть слов, достаточно бессвязных, чтобы совершенно сбить с толку.

         ______

Там же хустисия обнаружил кусок цепи в несколько колец. Сама по себе находка стоила немного, зато утверждала в подозрении, что это не случайно уцелевшие остатки чего-то. Как бы заведомо стремятся они обрести полноту с целью пролить свет на некую тайну. Для семнадцатого века не такой уж и оригинальный прием. К цепи явно где-то хранились недостающие звенья (в прямом и переносном смысле) — вопрос, где. Вот почему, пожалуй, самым главным, самым восхитительным — ибо душа хустисии жаждала восхищения, сопутствующего открытию тайн — было указание на гостиницу Севильянца. Это последнее обстоятельство придавало поискам уже совсем какой-то головокружительный характер.

— Ах, да, — сказал первый сыщик Толедо уже в дверях. — Дон Алонсо так любит ваши хомнташи, что просил купить ему еще два. Три восемьдесят с меня?

Но на него замахали руками и буквально упросили взять даром.

С отбытием хустисии члены семьи Гандуль обрушили друг на друга град взаимных упреков:

— Говорили тебе, не надо брать.

— При чем тут это?

— Это все твоя идея.

— Ну вот еще! А кто сказал, грех не испробовать?

— Я? Это я сказала? Ну, знаете…

— А кто, я что ли?

III. 20 ЧАСОВ 50 МИНУТ. ОТЕЛЬ «У СЕВИЛЬЯНЦА»

Из окна кареты альгуасил устало смотрел, как люди опускались на колени при виде священника, спешившего к кому-то со святыми дарами.

«Если нам с ним по пути, то не к чему и спешить-то так».

Но почтенный прелат со своим министрантом свернули в сторону Худерии, чем побудили дона Педро задуматься о бренности бытия: всюду смерть. Правда, мрачные мысли скоро сменились мыслями, согревавшими душу — так согревает ее воспоминание о мирных сумерках в сельской местности, куда ребенком, бывало, ездил на каникулы.

«Около девяти. Сейчас прочитают ребятам (rapazes) „Бенедикции святого Мартина“, и первая стража — айда». Вот что за мысль умиротворила дона Педро: единственное родное. Он даже задремал на мгновение — на то мгновенье, что выпускает из себя сонный пузырь с целой вселенной внутри. «Мониподьо», — вспомнилось вдруг.

У Севильянца читалась отходная наверху, хлебалась олья внизу — ставившая для нее чан с водой так ее и не попробовала. Состояние раненого внушало такой трепет ходившей за ним, что на месте Алонсо настоящий кабальеро просто обязан был умереть.

— Мой милый, — сказал альгуасил хозяину — ласково, пугающе ласково. — Мой милый… лжец. Взгляните на это — это говорит вам о чем-то?

Хустисия извлек из сафьянового портфеля, который за ним нес отец, известный нам сверток, перевязанный розовым сапожным шнурком. На «вы» с трактирщиками прежде он не бывал — чего-чего, а такого за ним не водилось. Севильянец приложил руку к сердцу и так застыл, словно покорясь воле провидения.

— Ваше имя?

— Хавер.

— Дон Хавер, начистоту.

Трактирщик молча кивнул. Он удалился — и возвратился не то чтобы не скоро, но не сразу: доставал что-то из надежного места. Хустисия увидел сверток в точности как тот, что был конфискован им в пирожковой «Гандуль» — даже перевязан тем же розовым шнурком, сапожков-то пара. Находилась в нем опять-таки цепь и обрывки пергамента, исписанные знакомым шрифтом. Альгуасил просмотрел их один за другим.

— Так. Всех выставить, — альгуасил имел в виду едоков ольи, что перестали вычерпывать содержимое своих мисок, едва он появился, и выкатили на него, наверное, не меньшие — полные любопытства.

Корчете, хлопая в ладоши, разогнали посетителей, как кур. После этого им было велено сдвинуть столы.

— Приступим, дон Хавер? Во славу Господа нашего Иисуса Христа сделаем тайное явным.

Он с двух концов соединил кольца в цепи, и по ней побежал ток (это оказались те же самые кольца).

— Что и требовалось доказать. Теперь призовем в помощь святую Инезилью, покровительницу нашей словесности… пока еще только буквенности, не будем предвосхищать события…

Он соединял обрывки и так, и этак. Прошло совсем немного времени, и он констатировал:

— Пасьянс вышел.

Севильянец и сам это видел, только не умел разбирать такой шрифт. А альгуасил, довольный, крутил в пальцах хустисию, как франт — тросточку.

— Что, дон Хавер, аншлаг, а? Хоть вывешивай на «Ауто»?

Аншлаг гласил:

— Девяносто тысяч… — прошептал Севильянец, хватаясь за голову.

— Forget it. Позвольте напомнить, сеньор Хавер, я, словно еретик, сгораю от любопытства.

На это Севильянец со вздохом — относившимся к лаконическому forget it, а вовсе не к тому, что предстояло узнать хустисии — поведал историю из разряда «скучных».

— Сегодня, — начал он, — по моему счету, исполнилось пятнадцать лет, три месяца и четыре дня с тех пор, как прибыла в эту гостиницу некая сеньора, одетая богомолкой. Ее самое несли на носилках и при ней состояло четверо конных слуг, а кроме того, две дуэньи и служанка, ехавшие в карете. Еще за ней двигались два осла, покрытых богатыми попонами, перевозивших роскошную постель и кухонную утварь. Одним словом, весь поезд был великолепен, а сама путница имела вид знатной сеньоры. И хотя ей можно было бы дать лет сорок или немногим меньше, это не мешало ей быть красавицей. Она чувствовала себя плохо и была так бледна и так измучена, что сию же минуту распорядилась постелить ей, а меня спросила, кто у нас из врачей самый крупный светило. Я ответил, что доктор Лафуэнте. За ним тотчас послали, и он немедленно явился. Она поведала ему наедине свою болезнь, и врач по итогам их беседы приказал перенести ее постель в другое место, где не было бы беспокойства от шума.

Не мешкая, ее перенесли в другую комнату, расположенную наверху в стороне, и устроили со всеми удобствами, каких требовал доктор. Никто из наших слуг не входил к сеньоре, ей прислуживали только две дуэньи и служанка. Мы с моей покойницей-женой спросили у челяди, кто такая эта сеньора, как ее зовут, откуда она приехала и куда направляется, замужем ли она, вдова или девица и по какой причине одета в костюм богомолки. На все эти вопросы, задававшиеся нами много раз, слуги могли ответить только то, что богомолка эта — знатная и богатая сеньора из Старой Кастилии, что она — вдова и не имеет детей-наследников; что, проболев несколько месяцев водянкой, она дала обет отправиться в Гвадалупу, почему так и облачилась. Что касается до имени, то им было приказано называть ее «сеньора богомолка». Вот что они нам тогда сказали. Но через три дня по прибытии больной сеньоры богомолки в нашу гостиницу одна из дуэний позвала к ней меня и мою жену. Мы пошли узнать, что ей угодно, и тогда при закрытых дверях, в присутствии своих служанок, со слезами на глазах она сказала нам, помнится, такие слова:

«Сеньоры мои, свидетель Небо, что не по своей вине я нахожусь в прискорбных обстоятельствах, о которых сейчас скажу. Я — беременна, и роды мои не за горами. Ни один из слуг, сопровождающих меня, не знает о моем несчастье и горе, а что до женщин моих, то от них я не могу да и не хочу ничего скрывать. Дабы схорониться от неприязненных взглядов тех, кто меня знает, а еще чтобы роковой час пробил вдали от дома, я дала обет съездить к Гвадалупской Богоматери, и Ей было угодно, чтобы в этой гостинице меня застигли роды. Нынче я жду, что вы придете мне на помощь, сохраняя тайну, как это и следует по отношению к женщине, предавшей свою честь в ваши руки. Вознаграждение, хотя оно и будет несоразмерным тому великому благодеянию, которого я от вас ожидаю, явится все же слабым отголоском безграничной признательности моего сердца. И для начала мне хочется, чтобы чувства мои могли выразить эти двести золотых эскудо, находящиеся тут в кошельке».

И вынув из-под подушки кошелек, шитый зеленым золотом, она положила его в руки моей жены, которая, как женщина несообразительная и к тому же забывшаяся (она уставилась на сеньору богомолку, как кое-кто на кое-что), взяла его, не сказав ей ни слова благодарности или ласки. Я, помнится, заметил, что нам, мол, этого не надо, потому что мы — люди, которые не из корысти, а из сочувствия готовы делать добро, когда представляется для этого подходящий случай. Но сеньора снова заговорила:

— Необходимо будет, друзья мои, подыскать место, куда немедленно же придется отнести новорожденного, и придумать какие-нибудь небылицы для тех, у кого вы его поместите. Вначале это можно будет устроить в городе, а потом я хочу, чтобы вы отвезли его куда-нибудь в деревню. О мерах, которые надлежит принять впоследствии, вы — если Господу будет угодно просветить мой разум и помочь мне исполнить обет — узнаете по моем возвращении из Гвадалупы. Время даст мне возможность подумать и выбрать то, что лучше всего подойдет. Повитухи мне не надо, другие, более почетные роды, которые у меня были, позволяют мне быть уверенной, что с помощью одних моих служанок я справлюсь со всеми трудностями и тем самым избавлюсь от лишнего свидетеля моего горя.

Здесь завершила свою речь опечаленная путница и начала было сильно плакать, но ее несколько утешили ласковые слова, которые моя жена, уже пришедшая в себя, наконец сообразила ей высказать. В заключение я немедленно отправился на поиски приюта для новорожденного, а между двенадцатью и первым часом той же ночи, в ту пору, когда все люди в гостинице спали, добрая сеньора родила девочку, наикрасивейшую из всех, каких мои глаза только видели. И мать не стонала при родах, и дочь родилась, не заплакав. Обе были очень спокойны и соблюдали тишину, как нельзя лучше подходившую к тайне этого странного события. Еще шесть дней пролежала родильница в постели, и каждый день ее навещал врач, но истинной причины своей болезни она ему не открыла и лекарств, которые он прописывал, не принимала, — посещениями врача она хотела просто обмануть своих слуг. Все это она мне рассказала сама после того, как увидела себя вне опасности, а через неделю оправилась, и стан ее приобрел совсем такой же вид, какой был у нее, когда она слегла. Вскоре она съездила на богомолье и спустя три недели вернулась обратно почти что здоровой: вернее сказать, за это время она постепенно сняла с себя почти всю ту накладку, которая после родов позволяла ей изображать из себя больную водянкой. Ко времени ее возвращения я уже распорядился, чтобы девочка была устроена на воспитание в деревню, расположенную в двух милях отсюда. При крещении ее, согласно желанию матери, назвали Констанцией. Сеньора была очень довольна всем тем, что я для нее сделал, и на прощание оставила мне большой сверток, лежащий у меня в сохранности и поныне, как хустисия мог убедиться. Причем сказала, что такой же в точности будет храниться у того лица, которое со временем явится за ребенком. Один сверток, подчеркнула она, как бы служит душой для другого. Она велела мне также — в случае, если ей по какой-нибудь причине будет невозможно в скором времени прислать за дочкой — ни под каким видом не открывать ей тайны ее рождения даже в более или менее сознательные годы. Госпожа эта просила не пенять на нее за умолчание своего имени и рода, которые она намеревалась нам открыть в более подходящее время. Вручив мне под конец дополнительно четыреста эскудо золотом, она со слезами на глазах поцеловалась с моей женой и тронулась в путь, очаровав нас своим умом, достоинством, скромностью и красотой.

Несколько лет Констанция воспитывалась в деревне, из коих второй год под присмотром моей жены. Доктор Лафуэнте предписал ей деревенский воздух, и бедная Изабель, у которой открылось кровохарканье, отправилась туда, где жила Констанция. Впоследствии это дало мне возможность выдавать Констанцию за свою дочь, родившуюся, якобы, в деревне и даже явившуюся причиною моего вдовства.

Жизнь стремительна, как воды Тахо: уже пятнадцать лет, два месяца и четыре дня дожидаюсь я прихода некоего лица со свертком в точности как мой, и, надо признаться, такое долгое промедление отняло у меня всякую надежду на его прибытие. Я решил, если и в этом году никто за ней не придет, отпишу ей все свое имущество, которое, милостью Неба, составит около шести тысяч дукатов, а сам уйду на покой. Знаете, хустисия, сколько мне лет…

В довершение остается только описать (но боюсь, это мне не по силам) добродетели и достоинства нашей Констанции. Прежде всего — как хустисия, вероятно, сам уже заметил и оценил — она великая почитательница Богоматери. Каждый месяц она причащается и бывает на исповеди. Она умеет писать и считать. Во всем Толедо с ней не сравняется самая искусная кружевница. Поет она за шитьем словно ангел. По части скромности за ней не угнаться никому, а что до красоты, то тут я умолкаю — многие знатные сеньоры останавливаются в моем доме исключительно для того, чтобы вдоволь полюбоваться на Констанцию, задерживаясь иногда в пути на несколько дней. А между тем я отлично знаю: ни один из них не мог бы похвастаться, что она позволила ему при свидетелях или наедине сказать ей хотя бы единое слово. Сеньор хустисия! Вот вам истинная история Высокородной Судомойки, история, в которой я не погрешил против правды ни на йоту.

Севильянец закончил свой удивительный рассказ, в котором, несмотря на великое множество чудесного, чуда как такового нет. Ведь оно, чудо, хоть и похваляется: я таинственно, я загадочно, в действительности же несет в себе разгадку, будучи по сути своей целостно, чтоб не сказать симметрично. Иными словами, глаз вмещает его целиком, вместе с декоративным перечнем вопросов. Когда же не вмещает, то впору спросить (корабельщиков): что тут дивного? Недаром альгуасил сказал с напускным унынием Хаиме — на сей раз под руку подвернулся Легкокрылый:

— Дело ясное, что дело темное. Раскручивать такие дела не пожелаю никому, благодарности не дождешься. Но любовь к Господу, преданность королю и собственная пытливость все же заставят тебя, альгуасил да Сильва, познать горечь победы, — после таких слов обыкновенно снизу, из оркестровой ямы, несется героический марш.

Между тем иные мелодии звучали наверху, где альгуасилу предстояло вручить влюбленным — не будем бояться этого слова — памятные медали в виде лакомых треугольничков. «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди, под музыку Вивальди, под старый клавесин, под скрипок переливы, под завыванье вьюги условимся друг друга любить что было сил…» Брр! Этому вторило «Господи, помилуй» из комнатушки по соседству. Господь благ и смилуется над несчастной Аргуэльо, но вот всех этих песняров, всю эту лирическую шваль, всех этих придурочных бардов и прочую мерзость ждет… помечтаем, какая казнь им уготована.

— Спасибо, — проговорил Алонсо, даря хустисию нежным взором, который без промедлений снова обратил на свою прелестную сиделку. Ее личико зарделось царапинами и румянцем, и если о первых трудно сказать, что они ее красили, то последний шел ей как нельзя лучше, да еще в сочетании с ресницами — такой длины, что касались горячих ланит, когда стыдливость понуждала Констансику потупиться. Как, например, под пристальным взглядом альгуасила.

— Поправляйтесь, сеньор кабальеро. Я не премину передать его светлости, что вы возвращены к жизни не вонючими мазями и припарками, а святой молитвою; что уста, возносящие ее, принадлежат воистину небесному созданию. Полагаю, его светлости будет приятно узнать о вашем чудесном исцелении. Сеньор кабальеро… сударыня…

И непонятно было, он ироничен или изысканно любезен — потому как трудно себе представить полицейского изысканно любезным без всякой задней мысли.

IV. МОТИВ. ИСКУССТВО БЛИЖНЕГО БОЯ НАШИХ ОТЦОВ

Бывает, хустисия с коррехидором не видятся по целым месяцам, а сообщаются друг с другом исключительно через вестовых. Сегодня — исключение. Сегодня голубой шелковый халат на горностаевом меху альгуасил созерцал дважды, владельца ж его — и того больше: днем ведь он еще забегал к его светлости с моим фантиком.

Великий толедан, несмотря на свой туалет, и не помышлял о сне. Его утомило должностное платье, он с облегчением сбросил с себя златые вериги, тугие брыжи. К тому же ему не хватало гульфика, отсутствие которого внушало чувство бессознательной тревоги: фрейдисты из Инквизиции своего добились.

Перед доном Хуаном высилось две стопки бумаг: одна постоянно росла за счет другой — той, в которой лежали приговоры, еще не утвержденные его светлостью. Утверждение занимало десять секунд — ровно столько требовалось коррехидору, чтобы обмакнуть перо в чернильницу и поставить свою подпись. Недаром его прозывали Хуаном Быстрым. Перо у него в руке до последнего волоска было белоснежным — сомнений он не ведал.

«Мария Эвита из Медино-Селла, призналась в том, что сожительствовала с инкубом. Передана светской власти для соответствующего наказания… Ганансьоса по прозвищу Лахудра, местная, сожительствовала с инкубом и двумя суккубами. Передана светской власти… Сильвато из Мурвиедро, дезертировал с оружием в руках. На флот пожизненно… Пипота из Сагонты, Мадридской области, призналась во встречном колдовстве. Передана… Томас Двухгривый, леонец. Ношение гульфика, пятьсотпесет… Чивелидаки, местный, штаны с гульфиком. Пятьсот песет… Кронцукер по прозвищу Серый, шил гульфики. Двадцать пять дукатов… Барбадосский Гигант, негр, половые действия вне сосуда, содомия третьей степени. Медленная гаротта… Гарсиа из Мурсии, в споре с севильянцем Эскамильо нанес последнему увечье первой степени, отчего тот лишился обоих глаз. На флот с правом выкупа… Лорка Неброская, из Кордовы, незаконно присвоила себе два селемина лиорского порошка, оставленного ей по поручительству. „Королевская Скамья“ с правом выкупа… Роках, по прозванию Беарнец: сожительство с инкубом содомским способом, богохульство второй степени, наведение порчи на садовника сеньоры Аранда. Передан светской власти для соответствующего наказания…»

— Прошу, дон Педро. Вы по долгу службы?

— Да… на сей раз это печальный долг, ваша светлость.

«Тавтология. Радостных и не бывает». А вслух коррехидор переспросил:

— Печальный? У вас что же, имеются неоспоримые доказательства невиновности дона Эдмондо?

Альгуасил не поверил своим ушам.

— Мой друг, — продолжал коррехидор, — пусть меня называют дурным отцом, но причины рождают следствия. Это благо — имея такого сына, относиться к нему, как он того заслуживает, о дурном думать дурно и злому желать зла. Иначе позор сыновнего нечестия ляжет и на отца, излившего свою любовь на недостойного.

— Но, насколько я понимаю, располагай дон Эдмондо верным alibi, он был бы вправе считаться примерным кабальеро и добродетельным сыном.

— Очень ошибаетесь, это ничего не меняет.

Выдержав паузу — в тщетном ожидании услышать, почему, собственно, это ничего не меняет — альгуасил произнес:

— И вашу светлость не интересует, какой смысл было убивать Видриеру?

— Вы хотите сказать, что у Эдмондо был мотив? — с живостью воскликнул великий толедан.

— Как и у любого другого. Удавленник имел при себе тридцать тысяч эскудо золотом.

— Великий Боже! Это целое… и где они теперь? У моего сына?

— Я еще не имел случая побеседовать с доном Эдмондо. Этот случай — я разумею убийство Видриеры — как каравелла, приплывшая только что из Новой Испании с товарами: глаза разбегаются, не знаешь, за что хвататься.

— Ну так хватайте эту самую каравеллу за… — в возбуждении дон Хуан заходил взад-вперед, напевая «Получишь смертельный удар ты от третьего…».

— Протеже вашей светлости Видриера…

— Он больше не мой протеже.

— Понимаю и разделяю. Протежировать мертвецам — пустое дело. Видриера, который имел при жизни счастье пользоваться некоторой благосклонностью вашей светлости, не единственная жертва этих молодчиков…

— Молодчиков?

— Орудовала шайка, и это запутывает дело. Единственная свидетельница, которая могла показать, что дон Эдмондо побывал у «Севильянца», была сегодня задушена, в точности как Видриера.

— Ну, это не беда. Есть и другие свидетели.

— Позволительно ли будет полюбопытствовать у вашей светлости, кто именно?

— Вообще-то я не выдаю своих шпионов, как, впрочем, и вы своих, хустисия. Но здесь другое дело. Сеньор Лостадос сопровождал своего друга, когда тот вдруг уподобился неверным собакам, что покушаются на наши твердыни. Но, — усмехнулся коррехидор (не без самодовольства, очевидно, что-то вспомнив), — твердыня не пала.

Хустисия тоже усмехнулся. Иначе. Ему вспомнилась сладкая парочка в отеле Севильянца.

— И это стало известно от дона Алонсо?

(А вот что вспомнилось коррехидору?..)

— По-вашему, это может быть неправдой?

— Напротив, ваша светлость. Это лишний раз доказывает, что у дона Эдмондо были причины убить на поединке друга.

— Алонсо убит? Но он же с севера, настоящий идальго. Эдмондо же и рапиру толком держать не умеет.

— Силы были равны, ваша светлость. Но фортуна повернулась к дону Алонсо спиной, — вопрос, почему она повела себя столь неучтиво, альгуасил обошел стороной. — Если бы не образок с изображением святого Ипполита, шпага дона Эдмондо меткостью могла бы поспорить со стрелой Эрота, за которой все же было последнее слово.

— Черт возьми, так он не умер?

— Он умирает. Но только от любви. За ним ходит самая красивая судомойка в Толедо, вскружившая не один десяток голов.

— Подозреваю, что я уже слышал о ней. Тем лучше, тем лучше… «Получишь смертельный удар ты от третьего…» Откуда это, кстати? «Получишь смертельный удар ты от третьего…» Древние говорили: «Женская красота — это зеркало богов». Поскольку боги древних суть демоны, которых дьявол прибрал к рукам, церковь этого не отрицает. А дьявола, говорю я, лучше загонять Богом данною нам пикой в его исконные края, чем слать ему бесплотные вздохи и слагать в его честь вирши, как поступают чахнущие от любви. Дать восторжествовать над собой женским чарам то же самое, что дать восторжествовать над собой аду. Священный долг — разить, разить и разить змея, подобно святому Георгию. Не затупилось бы копье…

— Какая неожиданная точка зрения, ваша светлость. Она придется по душе многим добрым католикам. Вот только освятит ли ее церковь своим авторитетом?

Но коррехидор пропустил мимо ушей едкое замечание хустисии. Он продолжал:

— Взгляните на всех этих воздыхателей при монастырской решетке. И это зовется благочестием? Гнездилище тайного греха все они — вот что я вам скажу, дон Педро. Знаете, сколько у меня тут половых действий вне сосуда? — Он ударил тигровыми глазами своих ослепших перстней (рассыпавших голубой бенгальский огонь) по стопке еще не утвержденных им приговоров — ударил в сердцах, словно давал затрещину родному сыну. — Эх, видели б вы меня раньше. Когда-то друзья по Вальядолиду дали мне прозвище Хуан Быстрый — потому что с женщинами я был практичен, насмешлив и быстр. Помню как-то… — и дон Хуан рассказал такую историю.

РАССКАЗ КОРРЕХИДОРА.

(ИСКУССТВО БЛИЖНЕГО БОЯ НАШИХ ОТЦОВ)

Стоял жаркий полдень. Я охотился в лесистом предгорье Пуэрто дель Соль, с раннего утра преследуя вепря. Мой Атласный — чьи бока и впрямь отливали смолевым золотом — то и дело прядал ушами и с тонким ржаньем вскидывал голову — верный признак того, что добыча изнемогла и вот-вот будет настигнута. Но тут на холме появляется олень такого дивного вида, с такой короною рогов, что, позабыв о вепре, я устремляюсь за видением, достойным святого Губерта — не знаю, затем ли, чтоб убить, или с намерением во что бы то ни стало разглядеть крест меж ветвистых рогов. Долго продолжалась эта скачка. Чудесное видение увлекало меня все дальше и дальше, а когда конь подо мной, испугавшись чего-то, вставал на дыбы или шарахался в сторону, убегавшее животное поворачивало шею и неспешно разглядывало нас сквозь ветки кустарника.

Неожиданно взору предстал замок, даже не замок, а дворец, утопавший в зелени сада, чьи стены были густо покрыты плющом наподобие вилл римских патрициев. И в тот же миг олень пропадает из глаз, а на его месте танцуют и резвятся лани.

Постепенно я начинаю понимать, где нахожусь. Живописный ландшафт, над которым господствует строение, достойное служить загородной резиденцией Инфанту, не что иное, как поместье командора Ла Гранха, с чьей смертью оборвался столь славный и древний род. Обходя стороною вопрос, должен ли был командор, вместо того, чтобы просто кликнуть слуг и ночных сторожей, собственноручно обнажать шпагу (раз король уже высказался по этому поводу), замечу лишь: злые языки, утверждая, что и черный цвет имеет свои оттенки, находили траур доны Анны чрезмерным и видели в нем проявление не столько скорби, сколько угрызений совести — возможно, справедливых. Когда сын аптекаря уложил командора — при первом же выпаде — безутешная вдова удалилась в одно из своих имений, где, окруженная лишь слугами, смиряла себя молитвой и постом. Не обошлось, вероятно, и без того безумия, подвиги которого нам здесь на протяжении стольких лет являл Стекляшкин.

Помня разговоры злоязычных, я без долгих размышлений сдаю Атласного слуге, а сам, никем не замеченный, вхожу в этот «Монастырь одного монаха».

Все погружено в тишину и полумрак. Я миную коридор со стрельчатыми сводами, весь в гобеленах, изображавших сцены взятия Казани: жители побежденного города, распростертые ниц, отдаются во власть христианского рыцарства, несокрушимыми рядами шествующего по телам алчнолицых, алчногубых, алчнобородых врагов. Так и я: прохожу один за другим покои с зачехленной мебелью, со спущенными, словно поверженные знамена, лампами, не встречая никакого сопротивления — да и вообще ни единой души.

Наконец я попадаю в комнату с голыми стенами, лишенную мебели, в дальнем углу которой на охапке соломы белеет человеческая фигура, едва прикрытая рубищем. Неслышными шагами, то есть ставя ногу не всей ступнею, а бочком подошвы — как это делают бойцы незримого фронта — я приблизился к той, в ком мгновенно признал дону Анну. Она беззаветно справляла сиесту, подавая благой пример своим вассалам и слугам, ибо святость сиесты, как мы знаем, добрыми католиками почитается наравне с мощами святой Евлалии и посохом Бертрама. Мне почудилось, я вижу перед собой Сурбаранову «Первохристианку, присужденную к растерзанию дикими зверями». Как и на картине, моя святая почивала безмятежно, несмотря на уготованную ей муку, и даже перенесенные прежде мучительства не оставили, казалось, по себе никакого следа. Обнажившиеся под лохмотьями шея, грудь и плечи были хороши и свежи, как розы.

Не шелохнувшись, созерцал я сей перл женственности в обрамлении, которое только распалило бы фантазию иных кавалеров: ведь сколько их мечтает узреть свою избранницу в жалких лохмотьях, едва прикрывающих лилейное тело — взамен гренадина и кружев. Еще я подумал, что как на дикий брег со времени последней экспедиции более не ступала нога человека, так и эти упоительные формы не знали ничьей ласки уже целых восемнадцать месяцев. Тут безмятежное лицо ее увиделось мне преображенным восторгами могучей страсти, готовой вступить в единоборство с другой, неменьшей, дабы слить в единое слово наше «хочу!». А то вдруг взгляд, оскальзываясь, падал на неприкрытые бледные ноги… тогда все видимое уподоблялось заданной теме, на которую воображение разыгрывало виртуозные вариации.

И с каждой секундой в груди моей крепло желание. Я внимал ему со сладостным замиранием сердца, покуда оно не сделалось острым настолько, что им можно было сечь непокорные головы. Тогда, не в силах совладать с собою, я бросился к ней и сжал ее в своих объятиях.

— Ах!..

Внезапное пробуждение только сделало ее краше, испуг придал лицу то же, что и лохмотья телу.

— Кто вы? Что вам надо?

— Первый вопрос, сударыня, бессмыслен, второй — извиняюсь, просто смешон. Что нужно хищному соколу от ясной голубки? А о чем думают ножны при виде острого клинка? Только б оказаться ему по мерке — вот что они думают, и рекомендую вам подумать о том же. Главное, сударыня, моя сеньора, помнить: вы не в Италии. Возможно, у вас в Италии кричать принято, но в Испании у нас свои нравы. Крики ваши окажутся явным доказательством вашего бесчестья. Никто не видел, как я прошел в этот покой, ибо судьба, пожелавшая, чтоб я мог счастливо насладиться вами, усыпила ваших слуг. Если они прибегут на ваши крики, то всего-то и смогут, что лишить меня жизни, к тому же не иначе как соединенного с вами сладчайшими узами. Как видите, и самая смерть моя будет не в силах снять позора с вашего доброго имени.

— Я не собираюсь к тому же обладать вами помимо вашей воли, — продолжал я, беспрерывно лаская эту, уже отвыкшую от морских бурь каравеллу, однако, как я надеялся, еще не потерявшую к ним вкус. — Утомленная, измученная, лишенная дара речи — кому вы нужны такая? Клянусь, я не довольствуюсь тем полублаженством, которое только и возможно, покуда madame отказывается от второй его половины. Я жажду наивысшего блаженства. А оно мыслимо лишь на основах взаимности.

Я полировал борта моей каравеллы, конопатил щели, но не предпринимал никаких попыток пуститься в плаванье.

— О садовница, взрастившая столь мощное желание в груди моей, — и я распахнул куртку, обнажив грудь. — Смотри, смотри, бесчеловечная, до чего ты меня довела. И все равно! И все равно! Перед тобой не какой-то браконьер, нападающий из засады. Я — ловчий, я — Нимврод, преследую красного зверя до тех пор, пока он сам не возвестит мою победу. О, разве можно противиться желанию, когда — смотри — сколь оно огромно. Уступая ему, ты уступаешь и своему сердечку. Да! Я пронжу его мечом наслаждений, но не раньше, чем ты откроешь мне свои объятья, шепча: «Твоя… в твоей я власти…»

Как задрожала моя святая под обжигающими струями речей вперемешку с упоительными лобзаниями, которыми я покрывал ее шею и грудь, в то время как две проворные лани скакали и катались перед ее дворцом.

— Наш восторг неминуем, как неминуемы вечер и ночь после дневного зноя или — роса, что уже чуть увлажнила эту лужайку, хотим мы того или нет…

Но стоило мне ощутить, что земля вот-вот разверзнется у меня под руками, как тотчас же я прекратил недозволенные речи и закрыл лицо руками. Теперь пускай ад сам позаботится о своих забавах.

— Что же вы, — шептала она, — берите меня, жгите меня, мучьте меня, — одновременно пытаясь убедиться, все ли еще это мне по силам, или они истощены — если не ее долгим сопротивлением, то моим собственным красноречием. И, разуверившись в своих опасениях, продолжала: — Бей меня, терзай меня…

Читатель ждет уж слова «а я подожду» — он его не дождется.

Лишь с первой утренней звездой я покинул замок Ла Гранха, чтоб никогда больше в него не возвращаться, ибо никакое повторение пережитого было невозможно. По меньшей мере, глупо портить воспоминание, благодаря которому ты уже в любой момент мог бы себе сказать: «Нет, дон Хуан, ты свою жизнь не проквакал».

Воцарилось молчание. Первым нарушил его хустисия.

— А что же дона Анна?

— Мне передавали, что она через два года умерла. Однажды в минуту откровенности я рассказал об этом дону Эдмондо, да видно не в коня корм.

— Так вот кем была сеньора богомолка, — вполголоса проговорил дон Педро.

— О чем вы, дон Педро? Я не понимаю.

Вместо ответа альгуасил да Сильва, встав,^[13] троекратным ударом хустисии как бы возвестил не то поднятие занавеса, не то появление президента кортесов, не то — самого короля-католика. Толедан тоже непроизвольно приподнялся.

— Ваша светлость, благоволите же соединить между собой эти обрывки пергамента и прочесть то, что там написано, — альгуасил вытряхнул содержимое сафьянового портфеля на обширную поверхность стола, над которою могло бы склониться не менее дюжины генералов, следя за указкой главнокомандующего.

Коррехидор удивился, но все же сложил этот puzzle.

— «Сладчайшая Мария Гвадалупская… припадаю к стопам твоим…»

Дальше он читал, беззвучно шевеля губами. Прочитав, потыкал взглядом перед собою: туда, сюда, как слепой — поражая палкой пустоту. И лишь потом снова поднял глаза, уже другие, обитаемые отныне.

— Господь посылает мне взамен сына дочь, дон Педро, — сказал он тихо, изумленный этой панорамой Божьего замысла о себе. — Примем же сей дар небес с благоговением в сердце и с молитвой на устах.

Какое-то время над ними парил тихий ангел.

— А теперь скорей к сеньоре супруге, и, если она спит, прогоним ее сон — возможно, навсегда. Ха-ха-ха, милый дон Педро, ха-ха-ха, говорю я вам. Где моя борода, то есть где мой парик? Опять хотели его утащить, шалун… — коррехидор погрозил пальцем. — О моя милая хустисия, как я счастлив, как я счастлив, я не могу вам передать… Я готов кружиться с вами в вальсе по камере, и готов валять дурака, и петь… Волшебник, как вам это удалось? Ля-ля-ля…

Альгуасил чувствовал себя польщенным. Отчасти заслуженно, отчасти… ах, похвала кладет конец всякому сомнению. Ему предстояло ответить на вопрос, в котором он титуловался «волшебником». Положение обязывает. Отчего и был он в своем рассказе — вполне в духе времени — не в меру хвастлив и умеренно точен. Послушать его, так пирожковую «Гандуль» было трудней «расфасонить», чем взять десяток Мониподьо. Зато о мертвой хуанитке вообще не вспомнил (не говоря о том, что́ обнаружил у ней под ногтями).

Толедана и правда занимало другое.

— А что, она действительно так прекрасна, как об этом говорят?

— Ваша светлость, эта юная особа столь же прекрасна, сколь и скромна.

— И по-прежнему ни о чем не подозревает?

— Я строжайше наказал трактирщику держать язык за зубами.

— Вы очень правильно поступили, дон Педро. Вы говорите, она и наш сеньор северянин не сводят друг с друга влюбленных глаз? Но на что же может рассчитывать бедная служанка, скажите на милость? Что в один прекрасный день к дверям венты подкатит карета и из нее выйдет… Хустисия, миленький, мне не терпится, чтоб это уже случилось. Нет, я не откроюсь ей сразу. Прежде вдосталь нагляжусь на нее в обличье бедной служанки. Я могу проведать раненого. В его ранении повинен и я, он выполнял мой приказ. К тому же клинок, едва не пронзивший ему сердце, был из дома Кеведо. Домогаться собственной сестры… Пречистая Дева не допустила такого нечестия. Ах, знали б вы, какую с Эдмондо шутку сыграла Матерь Божия, ха-ха-ха!

— Какую же, ваша светлость?

— После, после… Родную сестру вздумал проколоть, мавр этакий! Хуже мавра. У тех сестру оскорбить — страшнее нет. К матерям и женам никакого почтения, но за сестру… — коррехидор большим пальцем провел от уха до уха. — Скажете, что он не знал?

— Прошу прощения у вашей светлости — не скажу. По крайней мере, в настоящую минуту я не утверждаю, что дон Эдмондо этого не знал. И вот почему: Видриера.

Коррехидор не взял сразу в толк.

— Великий Страж Альбы лицинциннат Видриера. Ах, я всегда полагал, что градус его посвящения высок. Но что Стекляшкин — Великий Страж…

Альгуасил продолжал:

— Будучи душеприказчиком сеньоры Ла Гранха, Видриера не мог не знать, что у Севильянца воспитывается ее дочь. К тому же, вроде бы, им — я разумею в этом случае Видриеру и сеньору Ла Гранха — устав Альбы предписывал взаимную исповедь. А раз так, отцовство вашей светлости тоже не являлось для него тайной.

— Стойте, — сказал дон Хуан. — Выходит, он знал, кем Эдмондо доводится прелестной Констанции — поэтому и пытался его остановить… на погибель себе. Он был удавлен за то, что — великий Боже! — почел своим христианским долгом уберечь кого-то от античного греха.

— Кого-то, кто овладел если не своей сестрою, то по меньшей мере ее золотом, — уточнил альгуасил.

На это коррехидор покачал головой:

— Хустисия, не мне вам говорить: когда сразу много мотивов, музыка запоминается с трудом. А тут весь Толедо должен подпевать. Это должен быть не приговор, а «Баркаролла» Шуберта. Обчистить труп могли и другие. Заодно и унести — трупный яд нынче дорог. Вы сами произнесли слово «шайка». Не подумайте, что я выгораживаю парня. Попытка надругаться над сестрицей, убрав с дороги парочку свидетелей — ой-ой-ой чем это пахнет. А не отыщутся деньги — отпадает один из мотивов. Чем так, лучше, чтоб его вовсе не было. Поверьте моему судейскому опыту.

По лицу альгуасила пробежала тень. Это было черной неблагодарностью. Деньги, конечно же, не отыщутся, и будет на нем очередное нераскрытое дело.

— Ну полно, полно, хустисия… Ну, ладно, я не хочу усложнять вам жизнь, она у вас и без того непростая. Суд примет точку зрения следствия. Пойдемте-ка, навестим ее светлость.

Они шли какими-то запутанными переходами, и две огромные, дважды переломленные тени двигались за ними — по полу, по стене и по потолку. Войдя в спальню жены, коррехидор обернулся к своему спутнику, остановившемуся по ту сторону дверей.

— Прошу вас, хустисия… Смею надеяться, сударыня, вы довели до конца свое маленькое дельце. Не взыщите, что я тревожу ваш покой в такой час. Но сеньор хустисия… — тут коррехидор, сделав два шага по направлению к окну, отрывисто спросил: — Кого вы принимали? Почему ставень настежь?

Он высунул голову в окно, посмотрев вниз, потом, наморща лоб, перевел взгляд наверх, где половину звездного неба, как ножницами, отхватило черное небытье карниза. Дона Мария развеяла сомнения своего супруга:

— Й-й-я-а растворила о-о-ок-к-но, чтоб не пах-пах-пахло.

Она извлекла из-под кровати уже описанный сосуд (ну да, описанный, чего смешного) и, выплеснув его содержимое во двор, демонстративно опустила ставень.

— Bon, — сказал дон Хуан, которому ничего не оставалось, как принять это объяснение, подкрепленное столь решительно. К тому же охотника до прелестей доны Марии среди толедских галантов и самому пылкому воображению трудненько было бы сыскать. — Альгуасил города Толедо, — продолжал он, — обвиняет шевалье де Кеведо, нашего сына, в разбое и убийстве. Альгуасил города Толедо обвиняет также шевалье де Кеведо в преступлении, подлежащем рассмотрению Святой Инквизицией.

— Инк-к-к…

— Я не обмолвился, мадам, а вы не ослышались. Как только дон Эдмондо будет схвачен, его поместят не в «Королевскую Скамью», о чем я первоначально распорядился, а в «Кресты».

— Ху! Ху! Ху! Ху! Ху!

Бедная, она пыталась воззвать к хустисии, но с чем, с какой мольбою? Мы не узнаем… Жестокий же наслаждался.

— Хотите знать, в чем альгуасил обвиняет вашего сына?

Не в силах более издать ни одного членораздельного звука, только по временам разражаясь какой-то инфернальной икотой, дона Мария закивала.

— Хустисия, сделайте милость, поведайте ее светлости о горе, что постигло нас обоих, и о том сладостном утешении, которое Господу было угодно ниспослать — увы, лишь мне.

— Ваша светлость, достопочтенная сеньора! Я человек простой, службист, не обессудьте, если что не так. Носишься здесь по горам по долам, понимаешь… мда!.. — и он по-солдатски крякнул. — В общем, дьявольским наущением сынок ваш, дон Эдмондо, возжелал сестрицу свою единокровную.

После этих слов «достопочтенная сеньора» уподобилась собственному отражению в кривом зеркале. Черты и даже очертания ее словно шутили злую шутку с оптикой и анатомией, произвольно витая где и как попало. Но дон Педро за годы службы к таким чудесам привык и потому, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Некто, известный под именем Видриера, пытался образумить вашего сынка. Однако недаром умные люди говорят: завидишь дьявола, перейди на другую сторону. Видриера, схвативший дьявола за хвост, поплатился за этот подвиг жизнью и в придачу тридцатью тысячами золотых, которые у него хранились в соломенном футляре из-под урыльника. Понятно, почему сеньор лиценциат никого к себе близко не подпускал: дескать, стеклянный. Будучи казначеем здешних альбигойцев, он держал при себе солидные суммы. Я всегда с подозрением отношусь к тем, кто использует урыльники не по назначению — вы, сударыня, не из их числа, этому я свидетель. А вот Видриера пользовался своей кошелочкой как кошелечком. И лежало у него там, о чем я уже имел честь сказать, тридцать тысяч эскудо золотом, которые предназначались в безымянный дар некой юной особе.

Теперь приступаем к самому захватывающему. Пятнадцать лет назад (прошу вашу светлость отметить любопытное совпадение: как раз столько лет исполнилось упомянутой юной особе) в отеле «У Севильянца» было произведено на свет дитя. Мать, щедро оплатившая молчание трактирщика и трактирщицы, носила имя, позволявшее не снимать шляпы в присутствии короля.^[14] Овдовев, эта дама жила в великой строгости: спала на каменном полу, свое нежное тело покрывала власяницей. Да только, доложу я вам, без толку оборонять стены, под которыми протрубил рог Роланда (и своим поклоном альгуасил дал понять, кто же тот Роланд; толедан от удовольствия расцвел, как небезызвестный посох^[15]). Однажды в знойный полдень благонравная дама не сумела противостоять натиску разгоряченного охотника — охотника за прекрасноликой дичью. Следствием этого явились тайные роды в трактире Севильянца. Шли годы, и ребенок, которого Хавер Севильянец воспитал как родную дочь, вырос. Прекрасная Констанция и внешне, и набожным нравом выдалась в свою покойную мать, о которой ничего не знала. Единственный, кто знал всю правду о ее происхождении, был даже не Севильянец, ее мнимый отец, а Видриера. Это через него сеньора Ла Гранха намеревалась передать тридцать тысяч золотых дочери-невесте. А еще вездесущий лиценциат — он же Страж Альбы, он же капитан Немо, он же актер бродячего театра, он же человек из стекла — не из железа или мрамора — знал другое: то, что дон Эдмондо музицировал ночью под окнами Констанции — в действительности своей сестры. Попытка «перебежать бесу дорогу» для Видриеры закончилась плачевно. Греховная страсть не только не обернулась любовью брата, но, может быть, стала еще сильней. Запрет обостряет желание. На этой почве доном Эдмондо совершается злодейств… — альгуасил принялся загибать пальцы, — по меньшей мере три: убийство, ограбление, развратные действия в отношении своей сестры — это уж по линии «черных отцов».

Тут коррехидор подал голос:

— К счастью, моя дочь сподобилась защиты Марии… (Какой Марии она поклоняется? — Масличной, ваша светлость.) Марии Светличной, и враг рода человеческого оконфузился. Но как! Хотите знать подробности, сударыня? О, non ci fu storia piu pietosa, xa-xa-xa…

Альгуасил тоже навострил ушки, и глазки его выразили живейший интерес… Но дон Хуан зашептал жене на ухо. Хустисия охотно бы поменялся с ней ухом. В ее же интересах. Свой пуд соли — посыпать раны — она уже получила, а больше ей было все равно не унести. Ее лицо, местами разъятое страданьем (глаза, рот), оставалось неподвижным, мозг, завернутый в это лицо, казалось, утратил связь с внешним миром. Современная медицина называет это шоком.

Но случилось непредвиденное. Сеньора Кеведо — запела. Когда она пела, то не заикалась. Хотя и без видимой причины, как прием, как режиссерская находка, это было бы уместно и впечатлило. В одной рубашке, Инесой де Кастро на пороге своей спальни, она заклинала двух оперных злодеев пощадить ее и ее птенцов.

— О дон Беда, о сеньор Скорбь!.. Спасибо!.. Прямо в сердце. Будь я птицей, вы б разорили гнезда по всей Испании. Будь песчинкой, не хватило бы морей, чтоб исчислить меня. Будь я боль, меня б окликнули, и каждая Мария, сколько их есть на свете, оглянулась бы в слезах. О сеньор Мука, о дон Бесчестье! Насыпьте из меня гору, с которой вы увидите и Судный день, и Птицу, и Ту, что навечно склонилась над Сыном… Пьета, пьета, сеньоры…

Это пелось кровью сердца. И все равно не помогло. Это только так говорится: «ничто не проходит бесследно», «без следа не выловишь и рыбку из пруда» — хотя какой уж там след, на поверхности воды-то? Слово вообще — ничто. Если намечено поработать гусеницами, то самые блестящие речи бессильны.

— Красивый голос, — безбожно гнусавя, заметил дон Хуан дону Педро. На лицах обоих мужчин отразилась брезгливость. Это была характерная брезгливость — к существу женского пола, коль скоро то бессильно пробудить в них обусловленный самой природой интерес. Пол не знает безразличия, под промокашкою манер возможно либо притягивание, либо отталкивание.

Согласиться с тем, что у доны Марии красивый голос, альгуасилу помешало только появление слуги.

— Ваша светлость, — донеслось из-за неплотно притворенной двери — это голосом слуги говорило само неотложное дело. И коррехидор распахнул перед слугой дверь — «и будете слугами слуг ваших». — Ваша светлость, — повторил слуга, точнее служивый, один из солдат наместника — в «остропузой» кирасе, в голландском шлеме, вооруженный короткоствольным мушкетиком. — Мы заметили, как по крыше кто-то крался.

— Почему не стреляли?

— Люди не успели прицелиться, ваша светлость. Он, как ящерица, вмиг спустился по стене и исчез.

— Как ящерица? — переспросил коррехидор, задумчиво растягивая слоги.

— Это был ребенок, ваша светлость. Мелькнул и пропал.

Альгуасил и коррехидор переглянулись.

— Нас подслушивали, — сказал альгуасил.

— Или… — коррехидор прищурился, — это мог быть карлик.

— Карликов-душителей уже использовали, — поспешил согласиться альгуасил. — В Берне, в тысяча… — но коррехидор махнул рукой: мол, начитанностью похваляйтесь перед своим «крючьем» — он знал за альгуасилом эту слабость.

— На кого же был спущен этот детеныш, на меня или на ее светлость, хотел бы я знать? И как он намеревался проникнуть внутрь? Сударыня, я не желаю, чтобы вы распахивали окно по ночам. Это может повредить моему здоровью. Хустисия, ваше хитроумие вам ничего не подсказывает? Я готов выслушать самую смелую догадку, в отсутствие ее светлости, разумеется. Прошу прощения, сударыня, но служебную тайну надлежит блюсти свято.

Они вышли.

— Вам не кажется, дон Педро, что ее светлость… — зашептал коррехидор, — что яблоня от упавшего яблока далеко не отстоит… Небось спит и видит, как овдоветь.

— Если вашей светлости угодно знать мое мнение на этот счет…

— Мне угодно, хустисия, чтобы в придачу к бездомным собакам с завтрашнего дня в Толедо отлавливались бы и все карлики.

— Трое среди них идальго, ваша светлость: дон Санчо-Каланчо, дон Альварес Мочениго и дон Писарро, дядя министра.

— Хорошо, отставить. Я вас больше не задерживаю, ступайте, дон Педро. Сыщите детеныша. Обоих. Красавица, каких мало, значит… И всем сердцем предана Сеньоре нашей…

Уже в дверях, покрытых художественной ковкой (всех сюжетов которой и не перескажешь), до альгуасила донесся голос дона Хуана, напевавшего: «Получишь смертельный удар ты от третьего», — так бодро-весело, словно это было «Сердце красавицы…».

Альгуасил только покачал головой и шагнул в ночь.

V. УДАР НЕ СМЕРТЕЛЬНЫЙ, НО ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЙ

К ней призрак явился и грозно сказал…

Эдмондо остался один. Верней, полагал, что — один. Ибо ему является призрак. Это было так. Хуанитка, знавшая Пермафой, как свою ладонь, скрылась, рассосалась в черном воздухе. Эдмондо обессилел вконец, даже отчаянье его не берет. Он — словно потерпевший кораблекрушение, в первую ночь, на неведомом берегу, один. Спать… Сдвинув шляпу на глаза, и без того незрячие в такой тьме (мозг путался, открыты они или закрыты), жизнеплаватель Эдмондо в тот же момент погрузился в сон.

Блаженны спящие, им безразлично все. Правда, у них есть свои кошмары, но они перпендикулярны движению времени и потому не оставляют следов на теле. Недолго, однако, забвенье нежило уснувшего. Вдруг он вздрогнул, как содрогаются едва лишь вкусившие сладость сна. И открыл глаза. Все тот же мрак? Но что же тогда так властно встряхнуло его? На мгновенье край глаза уловил мерцанье. И потерял. Впрочем, именно оно, это мгновенье, озаренное таинственным светом, могло и померещиться в несчетном ряду других мгновений…

Нет, не привиделось! Из темноты выступил призрак, в котором Эдмондо без колебаний признал лиценциата Видриеру. Веревка на шее довершала сходство. Видриера был абсолютно наг. Волосы на голове стояли дыбом — олицетворенный ужас. И уже разом нежить. Одним словом, то неведомо жуткое, чем смерть всего страшней (если не считать, что она противопоставляется насекомому счастью жить).

Эдмондо закричал леденящим душу криком… но просыпаться было некуда. И призрак в ответ тоже закричал, еще ужаснее.

— Ты узнал меня? — спросил он гулко и одновременно глухо.

— Да, — неслышно прошептал Эдмондо.

— Душа моя обречена скитаньям, и нет мне места нигде. Я не выполнил завет, не передал тридцать тысяч твоей сестре Констанции. Тело мое не погребено. Покайся, убийца, покайся кровосмесительный пес, покайся — не то буду являться тебе каждую ночь. И буду впиваться в твою грудь ледяными когтями. Не знать тебе, собака, покоя ни под солнцем, ни под луною. Ни живу, ни мертву. Иди! Иди! С kyrie на устах! Сам препоручи себя святым отцам, и да покарают они тебя по слову Божию.^[16] Отчая ферула сладка. Иди! Не раньше, чем ты покаешься, я оставлю тебя, пса. Чтоб вечное пламя не пожрало душу твою, спеши! Скорей предайся грешным телом искупительному страданию! Тройное искупление!

Призрак исчез, а Эдмондо остался сидеть, как мертвый, с открытым ртом, с остекленелым взором. Таким и застало его утро.

В дымчато-сероватой поволоке рассвета, как в проявителе, взгляд различал одну-другую хибару Пермафоя. Последний походил на раскопки какого-нибудь поселения в Нижнем Египте, из тех, что служили пристанищем хибару — кочевникам, пораженным паршой. Пермафой в этот час обычно едва копошится и оставляет ложное впечатление необитаемого места, хотя в действительности там квартировала целая армия воров и пикаро. Все эти сеньоры по большей части лакомы до утреннего сна и встают, когда солнышко уже садится.

Долго бродила хуанитка ночными закоулками, чтобы «с хвостом не прийти к миленькому»… Как это он тогда смешно выразился, а она решила, что, дескать, сама с хвостом, черт этакий. С рогами, с копытами… ну и с хвостом.

Хуанитка была смешлива и прыснула, вообразив себя в таком виде. В сущности ей было хорошо и весело, даже лучше обычного. Теперь миленький без нее, как слепой конь. Что для изнеженных «дон Беда» да «сеньор Скорбь», то для хуанитского сословия привычные «чаяния до отчаяния». Это ее светлость маменька пускай трясется над своим г…, нашей сестричке-лепестричке и сходить-то порой нечем.

От полноты чувств хуанитка чуть не позабыла о конспирации. Она огляделась по сторонам: на площади Инфанты, куда ее занесло, не было ни души. Она юркнула в темную узкую улочку, отходящую от Страстной Седмицы на юго-запад — улицу Барселоны, и по ней через Альпочету направилась в Пермафой.

У них был условный знак: хуанитка должна крякнуть по-утиному, на что Эдмондо в ответ должен крякнуть по-солдатски. Это означало: все вокруг спокойно. Хуанитка крякала, крякала, но ответа так и не дождалась. Не долго думая — долго хуанитки не думают — она вообразила, что Эдмондо без нее удрал в Америку… пардон, в Индию. Она вообразила это себе так живо, что слезы ручьями хлынули по ее щекам, и она заскулила по-сучьи. Пробежала мимо мышка-кряхтушка: «Де́вица-хуа́ница, чего ты плачешь?» — «Как же мне, девушке, не плакать. Миленький не дождался, сам уплыл… у-у-у…» — «Да ты бы все же, — мышка-то ей говорит, — сперва посмотрела».

Мысь богатая, то бишь мысль (два слова, которые путаются: мысль и мысь), и хуанитка так и поступила — опять же не долго думая. На засаду, на слежку она плевать хотела и прямо сунулась в тайник, где схоронился ее Эдмондо.

Какое счастье! Он был там…

— А я свищу, а я крякаю, — кинулась она к нему.

Эдмондо оставался безучастен. Он сидел, сиротливо прислонясь спиною к чему-то неопределенно-каменному. Это мог быть дольмен или каменный жернов, черти катили его со своей мельницы и бросили среди руин Пермафоя.

— Спите, ваша милость, и своей хуанэлочке не отвечаете.

Но веки Эдмондо были подняты, и из-под них, словно перегоревшие лампочки, таращились потухшие глаза.

— А я уж и с вашей маменькой почудила маленько, Бог не разберет — так Алла услышит. Говорят, у Аллы с ушами получше.

Хуанитка была в превосходном расположении духа, от трагической перемены в жизни Эдмондо она только выиграла. В Индию или на костер — это было ей в общем-то все равно. Главное, чтоб в подходящей компании. Вон сидит, слепой мой конь.

пела она,

— Не угодно ли подкрепиться вашей милостыньке? Хуанитка живо слетает, червя притащит, заморим его. (Поет.) Птичка над моим окошком… Ах, сеньор кабальеро, вы как неживой больше. Ну… Живчик, живчик, оживи, мне яичницу свари… — она принялась его трясти за плечо, как пристав — пьяного артельщика.

— В…в…идриера, — с трудом пробормотал Эдмондо и после паузы — такой, что в нее мог бы важно прошествовать караван верблюдов — прибавил заплетающимся языком: — Тройное покаяние… — с чем и уронил голову на грудь.

— Тройное покаяние?

Чуткая на чужие желания, она легко вообразила себе, как бы это было, и облизнулась: заманчиво. В глазах лукаво и насмешливо запрыгали чертики. Сокодовер часа за два до рожков:^[17] шумно, весело, пестро, продавцы продают, покупатели покупают, носильщики носят, воры воруют — всяк выполняет свое предназначенье. До какой-то хуанитки кому есть дело… пока не произносятся заветные слова.

И тут все смолкает, и взгляды все устремлены на нее, на путану. Но позвольте, кто это рядом с нею? Ужель тот самый… сын великого толедана, проклятый отцом? Теперь каждому понятно, за что проклят и с кем спутался. Тройное покаяние! И весь Сокодовер в священном ужасе, просто в античном ужасе повторяет стоустым шепотом: «Тройное покаяние… Слушайте, слушайте…» Толпа объясняет, толкует происходящее, растет вкруг избранника и избранницы. Но хоть кольцо и массивно — оно подвижно, словно надето на палец: куда палец, туда и оно.

Осыпая свое темя несчетное число раз повторяющимися ударами ладони (кисть словно порхает над головою), кающиеся грешники в окружении несметной толпы обегают весь город, прежде чем постучаться туда, где их возведут на заклание.

— О Эдмондо! — вскричала хуанитка с восторгом, впервые обращаясь к нему, как к своему, и прижимая к груди его помертвелую голову. — О миленький дружок, нам будет в чем с тобой покаяться, коррехидорское отродье ты мое.

Два торжества

Два торжества, как два гусара… не любит быстрой езды… мечтайте осторожно, мечты сбываются… Нужное (дальше перечеркнуто). Из обломков, из осколков, из пыли слагается по-ахматовски респектабельное здание следующей главы. Дельту миновали, засим — морская тишь и счастливое плавание.

Волнение у Севильянца улеглось. Астурийку схоронили. Состояние раненого заметно улучшилось, и Констанция вернулась к своему повседневному занятию. Марфа сменила Марию, если так можно выразиться (а можно — при условии, что Бог есть любовь).

Она как раз убирала грязные тарелки, когда к дверям с грохотом подкатила карета с герцогским гербом. Это — драгоценная мечта Гули-красноножки. Всякий раз, ради удовлетворения своей потребности в ней, она запирается в нужнике молитвы. И вот эта мечта была чудесным образом близка к воплощению. Констансика действительно убирала со стола грязные тарелки с остатками налипшей на них крольчатины, излюбленного лакомства козопасов с Кадарских гор, откуда мой осиротевший отец трехлетним был привезен своей матерью к родственникам в Ла Гардиа; молодая вдова не намного пережила супруга, так что дитя вскоре сделалось круглым сиротой. Другой угощавшийся крольчатиной корчете, Рисковый, родом был из той же местности, что и отец — из Корпы. Гастрономические пристрастия обоих кадарцев трогательно совпадали.

Хотя гостиница Севильянца зажила своей привычной жизнью, альгуасил, «на всякий пирожный», как он говорил, оставил в ней подежурить отца и его земляка Рискового. Тому, что́ произошло, papa был очевидцем. Впоследствии он неоднократно описывал это maman, не упуская ни единой подробности. Иногда даже специально приходили знакомые послушать.

Наевшись крольчатины, они принялись играть в «мокрую курицу», причем, если б Рисковый имел еще одно прозвище, скажем, «Счастливый», он бы в минуту составил себе состояние, а так то и дело лазил под стол кудахтать. Вдруг вместо кудахтанья из-под стола донеслось:

— О дон Хулио, гляди…

Отец оглянулся и застыл в поклоне. В дверях стоял его светлость великий толедан де Кеведо. Он был в парадном полудоспехе, черном с изумрудным отливом и золотой насечкой в виде креста и розы. С левого плеча пунцовыми складками ниспадал на шпагу бархатный плащ, обшитый золотой бахромою. Голову коррехидора покрывал поблескивавший в полумраке парик китового уса, а не обычный шерстяной, как тот, что «спер» у него дон Педро. Отсутствие шляпы сообщало челу благородный пламень.

— Ты уж сиди, где сидишь, не вылезай, — шепнул отец Рисковому, который, таким образом, вынужден был наблюдать дальнейшее в собачьей перспективе, на уровне ботфортов его светлости — а не как отец.

— Хозяин, — проговорил коррехидор, чуть запрокинув голову и глядя мимо лица того, к кому обращался. Представим себе взор из-под сведенных скорбною елочкой бровей и полуприспущенных век, взор страдающего гранда — не простолюдина. — Хозяин, я слышал, вы храните у себя бесценный перл, который вам не принадлежит и который вам не по средствам достойно оправить. Я пришел, чтобы забрать у вас это сокровище.

Коррехидор говорил тихим усталым голосом. То не была усталость дней и даже лет, то была усталость родовая, крови. Убежденность, с какой это говорилось, равнялась категоричности, не допускавшей ничего иного, кроме беспрекословного повиновения. А иначе… лучше не спрашивать, что иначе.

Констанция медленно, как бы в такт этим словам (улавливаемый лишь ею да говорящим — по причине исключительности их уз), подошла к его светлости и опустилась на колени. Это была сцена, запечатлеть которую хотелось навеки. Стареющий рыцарь, краса и цвет испанского рыцарства, чей облик благородством может поспорить лишь с благородством крови, струящейся в его жилах, и — дева. Коленопреклоненная. Небесной красоты. Эмали глаз, камеи зубов. Шея лебеди, плывущей сквозь морские лилеи. Ланиты Сервантесовой пастушки, пробегающей утренней персиковой рощей. Ладони охраняют взволнованную грудь. (Пара царапин бессильна унизить красоту этой сцены.)

— Батюшка, это вы? — Голос звучит, как благовещенское пение ангелов.

— Это я, дочь моя, это я, моя высокородная судомойка.

Констанцию уже так один раз назвали. Но сказавшего это, чье лицо всегда стояло у ней перед глазами, она больше не помнит, его заслонил в памяти облик великого толедана.

— Я так долго ждала вас, батюшка.

— Мой путь к тебе, дитя мое, был непрост.

— Но на всем его протяжении вас должна была сопровождать моя молитва. О, сколько я их прочитала, как молилаЗаступницу о том, чтобы вы меня нашли, батюшка! — И две хрустальные слезы скатились из прелестных глаз.

Струятся под отеческой лаской золотые волосы. Пропущенные сквозь пальцы, как золотой песок, они падали на тигровый глаз перстня.

Коррехидор не в силах вымолвить ни слова. Первое же сорвавшееся с его уст повлекло бы за собою лавину слез, он изо всех сил нудит вспять эти слезы счастья. То, как дрожит его подбородок, скрывает сановная борода, в которой нет-нет да и блеснет по-гольбейновски серебряная канитель.

Но тут вскричал Севильянец:

— Констанция! Гуля Красные Башмачки! Я растил тебя, как родную дочь!.. Нет, я дорожил тобою сильней, чем если б ты была моей кровью и плотью. Ибо что́ моя кровь в сравнении с твоей! И я об этом никогда не забывал. Если же по недомыслию и обидел тебя когда, взращенное мною высокородное дитя, прости старого глупого Севильянца. Прислуживая другим, он скопил за эти годы меньше, чем теряет… — он всхлипнул, — с твоим уходом, моя Гуля…

На это Констанция, еще сильней прижавшись щекой к унизанной перстнями руке, проговорила:

— Добрый человек, ты не должен так говорить. Когда во славу Пресвятой Девы совершается такое чудо, никто не в убытке, один только дьявол.

— Истинный Бог — герцогиня, — прошептал кто-то под безмолвное одобрение окружающих. Даже запах крольчатины перестал. То есть его больше никто не чувствовал. Другие ароматы — счастья, радости, пожелания блага — насытили воздух. И были они вполне обоняемы, но как описать ни с чем не сравнимое, ни на что не похожее благоухание?

Коррехидор сумел совладать со своим сердцем: пусть другие распускают нюни, но не он, Хуан Быстрый, железная пята Толедо (и разве что с последних крохотных островков еще слышится: «Самоконтроль нам только снится»).

— Хозяин, лишая вас единственного вашего достояния, я не желаю тем не менее прослыть безжалостным грабителем, — шепнув «встань, дитя мое», он высвободил руку, к которой льнула щекой Констанция, и хлопнул в ладоши. Словно только этого и ждавший, из-за двери появился лакей. — Вот тридцать тысяч эскудо золотом, которых вас злодейски лишил темный негодяй, они помогут вам смириться с понесенной утратой… Хотя и тридцатью тридцать тысяч — бланка против того, на что сукин сын покусился! — с неожиданной яростью вскричал коррехидор, потрясая кулаком. — Граф Лемос отдал серебряные копи, я же… — он в ужасе посмотрел на свое вновь обретенное чадо, словно увидал мысленным оком сцену, происходящую между Амноном и Тамарью. — Небом клянусь, — шептал он, — негодяй будет молить о костре, как о великой милости… — при этом заскрежетал зубами, будто бы от лица преступника. Но и в неистовстве праведного гнева тоже.

— Батюшка, поберегите себя, глядите, как у вас жилки… — и пальчики с невыразимой заботой и нежностью коснулись вздувшихся жилок на побагровевшем виске. Не встретив этому препятствия, она повторила свою почтительную ласку.

— Ты права, мой ангел, — сказал коррехидор, тяжело переводя дыхание. — Права, как бывают правы только ангелы. Не пристало на торжестве во славу Мадонны заботиться о котлах преисподней. Сатана и так уже предвкушает поживу. Хозяин!.. Где тот раненый идальго, которого к вам поместили?

Не успел Севильянец и рта открыть, как Констанция, слегка зардевшись, но решительно сказала:

— Батюшка, вы можете спросить об этом меня. Раненый кабальеро все это время был на моем попечении, и, коли прикажете, я охотно провожу вас к нему.

— Приказать не прикажу, дочь моя, но с удовольствием попрошу тебя об этом, — дон Хуан улыбнулся. Его свежеиспеченное отцовство и не думало превращать Констанцию в Ависагу — то, чем грешат многие отцы, разыгрывая по необходимости слепую любовь.

Алонсо, когда коррехидор вошел к нему, да еще в столь очаровательном сопровождении, сделал попытку приподняться на локте.

— Не утруждайте себя, сеньор кабальеро, — небрежно бросил его светлость, как бросают машинально «вольно», находясь во власти совершенно иных мыслей. — Надеюсь, ваше настроение улучшается наперегонки с вашим самочувствием. В противном случае вам грозит беспричинное уныние… не хмурьтесь, дон Алонсо, не хмурьтесь, милый друг. (Такое непочтительное отношение к его ране и впрямь раздосадовало Алонсо.) Лучше признайтесь, вы уже читали свои стихи моей дочери?

Алонсо сел на кровати, позабыв о страданиях. От изумления он даже стал малинового цвета, рот его приоткрылся — вылитый президент Клинтон.

— Как, — продолжал коррехидор — «в свою очередь удивляясь», — вы не знали, что ваша сиделка — моя дочь? В младенчестве ее похитили разбойники, но всеблагое Провидение вернуло мне ее, мою несравненную Констанцию. Он сомневается, дитя мое… Кольми паче вас, маловеры! Дон Алонсо, говорят вам, что пред вами единокровная дочь моя… Констанция!

— Что, батюшка?

Можно было умереть от любви к этому взгляду, к этому голосу, к этой головке.

— Протяни руку этому Сироте С Севера. Дон Алонсо, отныне у вас есть отец.

Все еще не пришедший в себя от изумления, Алонсо схватил обеими руками руку доны Констанции и принялся осыпать ее поцелуями.

— Констанция… любовь…

А та, смежив веки, привычно шептала Ave Maria. Но впервые в жизни, быть может, это была действительно молитва.

* * *

А как царь шел на войну…

Два торжества, как два гусара, один — из царевых гусар. Как лег в могилу царь, так и все гусары туда же. Солнце восходит над полем сечи one day after: золотой Аполлон, слепящий и сам же одновременно слепой в наивном своем безразличии к тому, что́ собою озаряет — к тому, что для рати, которая полегла, он — Аполлон не золотой, а черный (впрочем, их роднит отсутствие очертаний, как если б и впрямь они порхали бабочками по небу, золотою и черною).

Другими словами, неким радостным утром — лазурь в золоте — по Сокодоверу брела пара, о которой лучше не скажешь, как:

Никто не обращал на них внимания. Хуанитка вела на буксире крокодила. В крокодиле трудно было признать блестящего кабальеро, что присутствовал давеча при споре философов, его преподобия сакристана из монастыря Непорочного Зачатия и его милости лиценциата Видриеры с плавучих досок. Причем этот последний, очевидно, памятуя, что Антихристу предстоит родиться от монахини и священника, позволил себе некоторое количество высказываний, для сестричества обидных, чем сильно разгневал сеньора причетника. Все в прошлом. И всего за какие-то сутки. Нет больше язвительного лиценциата, да и от кабальеро-то что осталось, крокодил один?

Взойдя на каменный подиум, предназначавшийся для городских глашатаев, оба грешника застыли в позе золингеновских близнецов (наскальными, так сказать, фигурками).

— Тройное покаяние! Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Тройное… Сокодовер вздрогнул, загудел, взял в кольцо своих карнавальных короля с королевой, толпа двинулась, точнее, понеслась по направлению к «Крестам», кружа по улицам и наверчивая на себя все большее число участников — жадных до острых ощущений. Среди них уже завелся , он передавался через слухи: например, что сынок Хуана Быстрого состоял в кровосмесительной связи со своей мамашей, доной Марией, как известно, бывшей из новых христиан, а хуанитка предоставляла им свою нору-кочергу, обе ведьмы в придачу колдовали там по ночам, насылая порчу на его светлость. Открылось это с помощью Марии Масличной, которой без устали возносила молитвы в венте одна вентура, говорят, лицом вторая Мадонна. Оказывается, молодой тот повеса учинил Santa Maria de Olival какую-то обиду… особенную… тяжкую… Какую, вот бы узнать?

Сообщая эти сведения,  лип к разным местам, и нельзя сказать, чтобы это так уж всем было не по вкусу.

А в большом доме с «господним псом» на железных воротах уже ждали дорогих гостей: гремели цепи, готовились кандалы. Была получена оперативная сводка — трое славных ребят, изображавших кто посыльного, кто влюбленного, кто попрошайку, поспешили к Трем Крестам, едва Сокодовер воззвал к Господу — голосами Эдмондо и Хуанитки, а потом и всех-всех-всех. Святой Трибунал примыкал к церкви Трех Крестов и даже, говорили, соединялся с нею специальным проходом: чтобы черные отцы, направляясь к обедне, не привлекали излишнего к себе внимания — они этого не любили; а еще говорили, что здание, на фронтоне которого большими золотыми буквами стояло Domini canes, имеет шесть этажей в глубину. Донесения генерала Лассаля императору, правда, этого не подтвердили.

Коррехидору тоже доносили, что дон Эдмондо произнес тройное покаяние в паре с какой-то колдовкой. На это последовал лаконичный вопрос:

— Малефиций или простое отпадение?

Агентура его светлости на Сокодовере была представлена вязальщицей мантилий, худой, как вязальная спица. По ее словам, она стояла в тридцати локтях от «прыща» (так в народе окрестили каменный надолб посреди площади), когда сеньор кабальеро, видом более не походивший на себя, покаялся именем Пресвятой Троицы. Она явственно слышала: «Читали Pater noster задом наперед и сцеживали кровь мертвеца».

— На основании чего можно говорить и об отпадении вообще, и о малефиции, и даже о венефиции, — заключила эта высокоученая дама.

— Венефиций?

Коррехидор в мыслях уже увидал себя жертвою смертоносного зелья. Подобно всем мнительным натурам, он куда круче заводился по результатам собственных фантазий, чем — сталкиваясь с делами, творимыми в реальности. В первом случае гнев и ярость, в которые приходил он — можно сказать, на ровном месте — не знали удержу. Во втором случае все ограничивалось машинальным росчерком пера под приговором банальнейшим убийцам, заурядным отравительницам, летательницам по воздуху и т. п.

Констанция была тут же. Великий толедан ни на миг не выпускал ее руки. Юная дева опустилась у подножья (здесь: подставка для ног) кресла черного дерева и не сводила глаз с того, кому была обязана своим рождением и причем не единожды. Потом перевела взгляд на мастерски изображенный резчиком суд над Сусанной, принявшись с интересом его разглядывать.

— Подробности не заставят себя ждать, — проговорил дон Хуан.

То же известие застигло альгуасила, когда некто Альбасете по прозвищу Устрашающий рапортовал ему о безрезультатных поисках кавалера де Кеведо. В этот момент карлик Нико, подвизавшийся на Сокодовере в качестве чесальщика спины, вдруг явился в кордегардию. Явился, правда, с опозданием, чему причиною, однако, был не недостаток усердия — каковое, напротив, подтверждалось одышкою — но изъяны в телосложении, не позволявшие Нико быть скороходом. Зато карлик юрок. Ведь для карликов наблюдать происходящее с расстояния в тридцать локтей — то же, что вовсе ничего не видеть. Весьма дороживший своим агентом, альгуасил в глубине души испытал что-то вроде оторопи, когда его светлость предложил объявить вне закона всех толедских карликов.

— Хустисия!.. Хустисия!.. — Как до того Нико семенил ножками, так же засеменил он и языком. Дон Педро дал знак незадачливому Устрашающему умолкнуть. — Молодой сеньор Кеведо с какой-то хуаниткой объявились на рыночной площади, держась за руки, и именем Пресвятой Троицы покаялись. Оба в лохмотьях, с расцарапанной грудью…

— Ты видел ее грудь?

— Я хотел сказать, что только дон Эдмондо был с расцарапанной грудью.

— Точно?

— Не извольте сомневаться, хустисия. Я же сладострастник, — чувствовалось: это было предметом его гордости.

— Я должен спешить… Где они сейчас, по-твоему, Нико?

— Где-то в районе Инфанты.

— О, черт… то есть силы небесные!

Альгуасил сунул Нико под мышку, будто это была шпага, и бегом, через две ступеньки, направился к карете.

— К Трем Крестам! — крикнул он Родриго, швыряя карлика на подушки. — Дальше. Каялись в чем? Эй, Альбасете, труби в сакабучу, собака! Быстрее, быстрее, Родриго… гони, как на пожар! Так в чем же каялись — в убийстве? В отпадении от веры Христовой? В колдовстве?

— Да в чем хотите, в чем душа желает.

— Яд?

— Венефиций был, да. И кровь покойничью сцеживали… по двести грамм… ну, «Отче наш» навыворот, это уж как водится.

— Имя ее светлости доны Марии называлось?

— Намеком. Мол, знатная сеньора одна была, с которой вместе Алле задницы казали.

— Ничего, будет имя… Эх, гореть нам не перегореть. А что его милость дон Эдмондо, тоже отпал? Что он про Видриеру говорил?

Карлик захихикал, если и без злорадства, то с некоторым чувством превосходства.

— У него пропал… хустисия… — Нико перешел на шепот, хотя они были вдвоем, да и колеса грохотали по мостовой, будто каменные ядра. — Я сам это видел снизу… А насчет Видриеры каялся, что убил и что призрак к нему ходит… Но главное, я сам подглядел, ввиду преимуществ своего роста: у него отсутствует… хустисия…

Тут к грохоту колес, представлявшемуся достойным аккомпанементом баскервиллиеву вою сакабучи, прибавился быстро нараставший, грозивший затопить собою все, тысячеустый шум человеческого моря. Ирак! Толпа бежала по Барселоне, и надо было, прежде чем она свернет с Барселоны, успеть подъехать к воротам, украшенным собачьей головой. Внешне тройное покаяние ничем не отличалось от San Fermin’а.

— Иди отсюда, Нико, выкатывайся, — дон Педро приоткрыл дверцу, и карлик шлепнулся на мостовую, подпрыгнул, подпрыгнул еще раз и, как резиновый мячик, запрыгал, все чаще, чаще, пока не покатился в направлении, противоположном тому, куда умчалась карета.

Справедливость опоздал. Волну уже прибило к Святому Трибуналу, и происходившее сейчас у железных ворот королевский альгуасил мог вообразить себе без труда. Сценарий был таков. Грешник (-ца, — цы, — ки) — сразу видишь народное собрание в Афинах, скандирующее название любимой приправы; минуточку терпения, граждане, сейчас подадут — к печеной картошке… Значит, грешник сам делает первый шаг к тому, чтоб испечься — сперва лишь местами, на пробу, а коль уж дегустаторы найдут блюдо стоящим, то и целиком, при большом стечении народа. Человек будущего спросил бы: зачем же они это делают? Разве они не знают, что их ждет?

Но нам, современникам, такие резоны и в голову не приходили. Торчать на острие всенародного кайфа по твоей загубленной душе — о!.. этот париж стоит обедни! А чего, простите, у вас пацанье по парадным и туалетам колется — они что, не знают, чем кончат? Так могли бы возразить поп-звезды покаяния, когда б им было суждено пережить блаженный сей позор. Но — слишком блаженно. (Оттого фальшиво звучат разные интервью, взятые в горячих точках — планеты, города, человеческой жизни; не веришь ни дающим их, ни берущим — знаешь: на Голгофе нет места членораздельной речи.)

Сокодовер, исламский душою, намокший желанием, с лоснящимися, как у доны Марии, мордасами, он («Шук-аль-Адвар») время от времени требует массовой истерии, запретить которую церковь бессильна. Невластен суровый приор над брызжущим семенем сном (да еще не своим — своего юного келейника). Но заставить сатану трудиться на себя — это церкви по зубам и даже составляет главное искусство пастыря. А уж как это по зубам «доминиканским собакам», и сказать неможно.

Покаянные оргии с бобовым королем на спице происходили в Толедо с гигиенической регулярностью. Разве что толпа не скандировала в экстазе вслед за греками: «Ца-ци-ки! Ца-ци-ки!», а вместо этого визжала: «Господи, помилуй, жжет! Господи, помилуй, жжет!» Люди раздирали в клочья одежду и нещадно лупили себя по темени (так называемая «порхающая кисть»). Покаянных речей самих ведьм никто даже не слушал. Да и кого интересовала эта прелюдия к шахсей-вахсей, главное — поскорей заторчать. Возглас (обращенный к ведьме) «гони подробности!» был бы в ту эпоху чересчур интеллектуален для широких народных масс, и  трудился для избранных.

Ударившись о железные ворота Инквизиции, толпа отпрянула, словно толпа туземцев — после ружейного залпа. Только двое поверженных оставались лежать на опустевшей площади (прочих же, удовлетворенных душою и телесно, как корова языком слизнула). Полузадохшиеся, полуистерзанные, подползли еретики к едва приметной дверце в воротах, прозванной в народе «печною», однако отличавшейся от печной тем, что запор у ней имелся не снаружи, а снутри. Это было зрелище! Пара гадов во прахе… ползучих… (Глубокий выдох.) Не переставая сипеть своими сорванными обезвоженными голосами «Господи, помилуй, жжет…», гады взывали о капле влаги к тем добрым самаритянам, которые, по выражению Иодокуса Дамгудера, «знали лишь от каленого отдирать паленое». Наконец дверца священной топки приоткрылась, и из кромешной тьмы донесся голос преподобного истопника:

— Чего вам, мерзкие, чего вам, скорпионы?

— Отче святый… — только и мог проговорить Эдмондо.

А хуанитка сказала:

— Грешница, ведьма я проклятая, а это братец мой в Сатане. Спастись хотим, хотим заступничества-а-а-а… у-у-у… — завыл вдруг из нее бес басом; исторгался же чужеродный звук из зоба, которого не было раньше. Там засел бес.

— Отче святый, спаси и помоги… — Эдмондо уже был на грани обморока.

— Хорошо, вот вам рука спасения. Исполнись же надежды всяк, входящий сюда.

Наружу просунулась огромная деревянная рука с алым стигматом, насаженная на длинную палку, чем напоминала помело. Но едва успели грешники ухватиться за нее, как с севера под звуки сакабучи площадь стремительно пересекла карета. И в следующий миг взмахом хустисии, подобным сверканию молнии, дон Педро разбил рукопожатие. Так, по крайней мере, это выглядело: будто грешники с инквизиторами на что-то спорили, а альгуасила призвали в свидетели.

Не теряя времени, которое было поистине драгоценно, альгуасил зачем-то осмотрел хуаниткину грудь, схватил ее руку, короткопалую, с обкусанными, как у Броверман, ногтями (дона Педро интересовала только левая ее рука). Потом чуть слышно прошептал, обращаясь сам к себе: «Молчи, скрывайся и таи». Спешить уже было некуда: все, что хотел, он увидел.

— Газон подстрижете, отцы мои, а о маникюре и без вас позаботились, — невозмутимо бросил он наверное дюжине капюшонов, высыпавших из ворот на площадь.

Святые отцы пребывали в возбуждении неописуемом. Что за дерзкий поступок! Невозможно и помыслить — то, что позволил себе первый крючок Толедо. Недаром говорят, что он еретик и распутыванию дел обязан неведомо каким чародействам. Но дать по руке Святой Инквизиции… то есть по руке, олицетворяющей ее бесконечное милосердие!.. Шлепнуть по ней, как по детской ручонке, украдкой тянущейся к банке со сластями!.. Сие есть великая хула на Господа, за которую мирская власть еще поплатится. Церковь этого не допустит…

Похоже, так оно и было. В сопровождении копейщиков с фиолетовыми плюмажами показался сам монсеньор Пираниа.

— Сын мой, — и было видно, чего стоило ему сдерживать свой родительский гнев. — Я краснею за вас перед святым Мартином-Добродеем. (Он действительно сделался весь красный — от ярости.) Вы восстали против основной заповеди христианина, помешали церкви оказать милосердие тем, кто о нем молит, — его преосвященство покосился на валявшуюся тут же деревянную длань, ее вид наводил на мысль об огромном языческом истукане, ударом молнии разбитом на куски.

Хустисия коленопреклоненно облобызал епископский перстень на указательном пальце — верховный инквизитор Толедо был епископом Озмским, известным не только своей ревностью о Господе, когда дело касалось еретиков, но и своей ревностью о бенефициях, когда дело касалось бенефициантов из числа их нищенствующих преподобий. Последним монсеньор Пираниа выхлопотал право получать по две бенефиции в одни руки. Этой привилегией до сих пор пользовались лишь поляки, которым, если говорить честно, действительно полагалось — «за вредность» (суровый климат, неприятная геополитическая ситуация и т. п.). Но поскольку попущением Божьим ни одно доброе дело не остается безнаказанным — а то бы чего они стоили! — епископ Озмский сильно этим себе напортил. Великий Инквизитор этой заслуги перед орденом ему не простил, не простил и симпатий, какими его преосвященство пользовался у простых монахов.

Однако не читавший второго тома «Истории испанской инквизиции» М. Филе (Mathias Filet, «Geschichte der Spanischen Inquisition». Zürich, 1935, in drei Bänden) альгуасил имел очень смутное представление о великопастырских дрязгах. Ах, если бы только мы могли прочесть все, что о нас будет потом написано историками, и увидеть, какого же дурака мы сваляли! Монсеньора Пираниа не сегодня завтра ожидала опала и заточенье в далеком краю, а хустисии мнилось: вот «властелин всевластный», способный в одно мгновение собирать тучи над головами тех, кто имел несчастье ему не угодить — насылавшим непогоду и градобитие дилетантам-чернокнижникам, которых монсеньор казнил сотнями, куда им до него! В силу этого заблуждения дон Педро отвечал его преосвященству, прямо скажем, без ложной смелости. К тому же в области диафрагмы у него происходил, по выражению одного француза, dialogue du vent et de la mer (разговор ветра с морем).

— Ваше инквизиторское священство еще снисходительно к поступку, на первый взгляд, столь же дерзкому, сколь и необъяснимому. Даже не надеясь оправдаться перед вашим инквизиторским священством, я прошу как о милости: позволить мне кое-что объяснить ввиду произошедшего — смею сказать — недоразумения. Не случайно же верховный инквизитор Толедо на всю Испанию славится своей добротою и христианнейшей снисходительностью.

Эти потуги на красноречие в устах полицейского были до того забавны, что монсеньор Пираниа, казалось, с удовлетворением им внимал.

«Отлично, — подумал хустисия, — продолжим в том же роде».

— И дело отнюдь не в том, что, будучи наделен известными полномочиями светской власти, я позволил себе ее осуществлять в пределах королевских владений…

Тут верховный инквизитор нахмурился, что не укрылось — что называется. Нет, ничего, проглотил. Надо же было дать понять, что ты действовал, в конце концов, в рамках закона, хотя, может быть, и не совсем в рамках приличий.

И осмелев, дон Педро пустился в рассуждения:

— Кому как не мне знать, что власть, которая не от мира сего, должна быть почитаема в смирении всеми наравне, и слугами Божьими, и слугами кесаря. Ведь служба у Короля Католика — это, в сущности, сложнейший экзамен на благочестие, Бог нам в помощь.

Чувствуя, что ситуация становится швейковской, монсеньор Пираниа поспешил сказать:

— Приснославный брат наш Фома говорил: праведные речи в уста нечестивца влагает дьявол. Вы лукавите, мой сын, ибо облекаете в чуждые вам слова, боюсь, столь же чуждые вам мысли. Если вы желали оправдаться в глазах церкви, то знайте: пока что вы близки к достижению обратного, не в последнюю очередь благодаря своему тону — проповедника-самоучки, который мне, профессионалу, просто смешон.

— Да, ваше преосвященство, я саламанок не кончал… да, смешон-с… Альгуасил, понимаешь, а пытается говорить. Понятно, что лай стоит собачий… (Епископ Озмский в свое время призывал громы и молнии на голову автора «Бесноватого альгуасила». Дон Педро почтительно напомнил ему об этом — титулуя епископским: «ваше преосвященство».) Но смешон — еще не грешен, ваше инквизиторское священство. Просто бывает: стараешься что-то выразить, помнишь, в начале-де бе слово… Дон Педро, не говори красиво — сколько раз я себе это повторял. Так вот, клянусь спасением, что и в мыслях не имел досадить святым отцам, для которых один кающийся грешник, понимаешь, дороже девяноста праведников. Просто, раньше чем Святая Инквизиция займется душами тех, кто ей дороже ста восьмидесяти праведников — я правильно считаю? — хотелось кое-что узреть на их телах. Пока не стерлось.

— Что вы хотите сказать, сыне?

— О ваше инквизиторское священство! Эти, пресмыкающиеся теперь во прахе, согрешили не токмо супротив Господа и нашей святой веры. Именем короля я им тоже могу кое-что предъявить, совсем небольшой счетец, на каких-нибудь тридцать тысяч золотых — да на пару удавленников. Я же говорю, что понадобилось мне взглянуть на следы, пока они не затоптались. А то уж поздно — когда подстригут газон и листья, говоря по-нашему. Я недаром мчался как угорелый — заплечные преподобия ведь семь лет ждать не станут.

Чело епископа Озмского прояснилось, и он чуть слышно вздохнул. То был мечтательный вздох, в предвидении некоторых отчислений в пользу ордена — формально, конечно, на нужды Святой Инквизиции, но на деле это уже давно было одно и то же. Не Бог весть какая сумма, «а все же копеечка, все же гелдочка», — как говорил незабвенный Рёва. Или «черт-подьячий». Помните? «А все ж прибыток справим».

— Это многое меняет, сыне. Имущество еретика переходит во владение церкви — что справедливо и логично, — монсеньор Пираниа смолк и задумался: все чаще слышались в Королевском Совете голоса, утверждавшие обратное. — Да, справедливо и логично, — повторил он, повышая голос. — Нажитое кознями дьявола, оно служит его посрамлению уже одним тем, что становится достоянием благочестивых. То есть здесь наиболее полно соблюден принцип mida keneged mida (мера за меру), на чем всегда настаивали такие столпы нашего ордена, как Альберт Великий и святой Фома Аквинский, — казалось, старик сокрушает воображаемого противника.

Альгуасил почтительно внимал этому спору с невидимкой, пока не удостоился быть снова замеченным.

— А коль скоро речь идет об имуществе, принадлежащем церкви или могущем ей принадлежать, то и сыск свой, юстисия, — доминиканец обратился к хустисии на латинский манер, было в этом что-то от петербургского выговора, отстраненно-брезгливого, — вы производите как бы по мысленному поручению Святого Трибунала. Посему впредь поступайте, как вам подсказывают ваши опыт и знания, с полным сознанием того, что действуете во имя Господне и на благо Его Святой Церкви.

Рефлекторным движением перекрестив альгуасила, словно отмахнувшись от него, благочинный повернулся было уйти, как дон Педро проговорил — проговорил и сам ужаснулся:

— Тогда, может быть, имело бы смысл мне поприсутствовать при допросах?

— Поприсутствовать при допросах, сыне?

И тут альгуасила охватило такое чувство, будто он испрашивает у Плутона позволения спуститься в его царство.

— Я хотел только сказать… я думаю… и тройное покаяние бывает, понимаешь, мнимым. Я бы взглянул со стороны. А то в ногах правды нет.

Верховный инквизитор Толедо улыбнулся — мудрой, чуть грустной улыбкой.

— В ногах, может быть, и нет, но еще есть руки, туловище, голова. Притом вы мирянин, сын мой. — Очевидно, своим простодушием дон Педро все же тронул это суровое сердце. Или чем-то другим: сердце ветерана Христова воинства — загадка за семью печатями. Как бы там ни было, с тою же улыбкой монсеньор Пираниа вдруг снизошел к его просьбе:

— Но так уж и быть… (или «ну да ладно», или «добро, действуйте» — и рядовой необученный Мартышкин, козырнув, бежит выполнять…)

Неважно в каких выражениях это было дозволено, суть не речевой штамп, а психологический — земснарядом отправившийся во глубину веков. Альгуасил уже подъезжал к «Лепанто», где Арчибальдом Арчибальдовичем ему будет приготовлена баранья пуэлья, без сомнения, верховная в Толедо, а в ушах все еще раздавался голос другого верховного существа — отнюдь не блеянье, а звонкий, молодой, невзирая на возраст, порой даже несколько ВЫСОКИЙ ГОЛОС, говорящий:

— На этот счет, сыне, будет приготовлена специальная бумага. Вас ею известят. Учтите, за два часа ничего нельзя есть.

Когда карета остановилась у «Лепанто», из нее никто не вышел. Альгуасила не стали будить, люди понимали: он устал.

Последним, кто узнал о случившемся, была ее светлость — хотя ее-то это случившееся касалось не то что не в последнюю, а в самую первую очередь. Минувшую ночь дона Мария провела без сна, то сидя в кресле и безучастно перебирая драгоценности, то стоя у открытого окна, вопреки пожеланию его светлости окон не открывать. У, сквознячище!.. Но ночь была безветренна, безнаказанно-безветренна. Не придерешься, не приревнуешь. Как говорили деды: хамсиновичи.

Она томилась страхом. «Где же ты сейчас, мой мальчик звездоликий?» — пелось на мотив «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» А другая голова перебивает: «Как тебе любится, как тебе дружится?» — а кружится это (в голове) на мотив «Алая розочка, алая розочка, я тебя люблю». Муж… едва не застукал ее с хуаниткой. Так и поверила она его охотничьим историям, ха! («Гражданка такая-то?» — «Да». — «Вы проживали в Одессе в двадцать восьмом году по такому-то адресу?» — «Да». — «Вы сделали аборт, а плод спустили в канализационную трубу?» — «Да». — «Здравствуй, мамочка!»)

Ненавистный, он не пожалеет Эдмондо — только б ее растерзать. Собаку привел к ней в спальню. А кабы застукал? Отправил бы на костер, не моргнув своим совиным. Даже бы не ухнул вслед.

Но вспышка отчаяния была кратковременной. (Продолжительность вспышки равна протяженности я.) Инстинкт самосохранения в том, чтобы отвлекать до последнего, напоследок же утешать. Надо сказать, до сих пор она никому не открывалась, не искала наперсницу — в надежде быть утешенной, из гонора (или стыда, это почти одно и то же). Но зато сама несколько раз лепила из воска фигуру ненавистного и втыкала в нее булавку. Дон Хуан часто болеет животом — зная это, в живот она как раз и вводила острие. Не помогло, видно, черт его хранит. Дона Мария считала супруга вполне способным погладить дьяволу шерстку. Так оно всегда начинается: сперва робко, двумя пальчиками, а под конец глядишь, как хватает эта робкая душа обеими ручонками дьявола за уд. А смогла б она? (И сама усмехнулась: «кокетка».) Смогла б, конечно. И как еще! Оле-хехо-аэ!

Она взяла со стола книгу (стало быть, «настольную») и открыла в заложенном серебряным жгутиком месте. «На вопрос, бывает ли половое наслаждение с демонами и инкубами, принявшими телесный вид, больше или меньше, чем с соответствующими мужчинами, имеющими природные тела, следует сказать: хотя естественный порядок не говорит за то, чтобы оно было большим, так как каждое существо ищет лишь себе подобного, но, по-видимому, этот искусник, если он известной пассивности придает должную активность, хотя бы и не по природе, но в признаках пыла и известного темперамента, то, кажется, он может возбуждать немалое сладострастие». Провела ладонями по своему телу снизу вверх.

Ах, что это было… должно быть, кто-то умер. Или ей только показалось? Звезды падают — не успеваешь увидеть, мгновенно. Зато у отца Пираниа умирают долго, в ужасных мучениях. Пуще ада боялась она инквизитора. Это мешало ей окончательно пасть в объятья его оппонента — мастера «придавать известной пассивности должную активность». С дамских кресел в продолжение всего аутодафе монсеньор Пираниа бывал виден, по большей части, в профиль. Прямая, точь-в-точь как по линейке проведенная линия лба и носа придает этому профилю сходство с каменными изваяниями — жрецов или идолов — что привозились из Новой Испании (и здесь есть свой подтекст, ввиду человеческих жертвоприношений у инков). Покуда внимание других дам было приковано к представлению внизу, на площади, дона Мария не сводила глаз с этого человека, верно, предчувствовала: когда-нибудь он спалит ее самое.

Но предчувствовать — это еще не понимать или знать. Как раз дона Мария противилась пониманию происходящего или даже уже произошедшего. Она устремилась за блуждающим огоньком «по топям блат», может быть, и столь же гибельным, зато резервирующим, пускай иллюзорный, но в плане утешения все же выход, все же альтернативу: например, борьбу с кумовством под лозунгом «потопим блат!». Экспедиции в глубь трясины это обманчиво сулит то хорошее, что зовется «береговой гранит Тахо», он же передовой пост, за которым — наши…

Когда она пробудилась от взявшего ее под утро сна, то солнце стояло в зените и мавританские трубы трубили о том, что самое время сейчас придавить пару часиков. Дона Мария зевнула, сладко потянулась, выгнув кисти ладонями вперед, и с вызовом сказала:

— А что такого, собственно? (Если б сказала вслух, то для записи нам потребовалось бы куда больше букв: «А ч-ч-ч-то-о т-т-та-к-к-ко-о-о…» и т. д.)

Пробуждение шло ей. Пышные формы, отороченный гагачьим пухом пенюар, в «ушастике» (чашке с двумя ручками, какие изготавливают в Мурано) лимонное полосканье, притиранья, трюмо — все это поглощало, не без остатка, но до известной степени, безобразие ее лица. Должно б наоборот — со сна — а нет. Возможно, свойство всех женщин со сна выглядеть страшноватенько как раз и уравнивало ее с другими в миг пробужденья.

Потребовались, однако, считанные минуты, чтобы тоскливо засосало под ложечкой. И тогда в зеркальце, которое она поднесла к лицу, взамен бугристого носа, заплывших глаз и чудовищной грозди разноцветных бородавок, свисавшей с подбородка, последовательно отразились вчерашние напасти: хуаниткины ноги в окне; Эдмондо на соломе (гол, но соко́л — так обложить мать); Хуан Быстрый — быстрый не то слово: за день сумел стать отцом взрослой дочери! Ночной горшок выплеснуть бы ему в рожу. При собаке. Чтоб ветер потом носил.

Дона Мария отшвырнула заколдованное зеркальце, и оно зарылось по самую ручку в складки тончайшего постельного белья, уже несколько потерявшего свой первоначальный цвет — с пасхи прошло более пяти месяцев, и на дворе стоял тяжелый, как слон, иберийский сентябрь. Но складки — сладки. Могли б наполниться кровавым леденцом да и стать игрушечной нильской дельтой времен Мусы, когда б с непостижимостью его посоха витая ручка, кончавшаяся змеиной головою, вдруг продолжилась не овальным зеркальцем в обрамлении ветвей, усыпанных райскими яблочками, а — сверкающим клинком: отчайся и умри (это тебе не Тютчев).

Страх подобен облаку — меняет свои очертания: то плывет как верблюд, то пускается вскачь, то «недоенным Бе́шту мычит». Наша цель: синее, без единого облачка, небо. Дона Мария подумала: не послать ли за цирюльником, смотришь, его длинный язык ее несколько развлечет. Но когда она дернула за сонетку, в дверях так никто и не появился. Дернула снова — снова никто не появился. И так сколько раз ни дергала, столько раз никто не появлялся. Тогда ее светлость собственноручно приоткрыла дверь спальни. Она хотела было ступить шаг за порог, как путь ей преградил человек с ружьем — в смысле при аркебузе и алебарде. При ее появлении часовой заученным приемом придал древку горизонтальное положение.

— Ах!..

Сеньора де Кеведо возвратилась в свою комнату, но уже не одна. За нею успел протиснуться в дверь маленький человечек в сутане, из которой он странным образом вырос, как бы споря с пословицею «маленькая собачка — до старости щенок»: рукава были коротки, а в проймах жало, индо лучи складок били во все стороны. По-крестьянски, обеими руками, он держал шляпу — огромную, со скрученными по бокам полями, какую носили судейские в северных провинциях.

— Дон Хуанито?

— Его светлость великий толедан де Кеведо изволили передать на словах…

Когда дверь затворилась плотно, маленький судейский, оглянувшись на нее несколько раз, прошептал:

— Три часа назад на Сокодовере Эдмондо твой принес тройное покаяние. Это, Манюня, хана…

Mater dolorosa II

Дона Мария закрыла глаза, уронила на грудь голову, руки безжизненно повисли вдоль тела. А горло между тем источало тихий трепетный звук, напоминавший предсмертный концерт голосовых связок, колеблемых отлетающим духом. Эта песнь не прекращалась, но, продолжаясь, набирала густоту, обертоны, по мере того как инструмент, из которого она извлекалась, все сильнее клонился долу. Когда щекой дона Мария уже распласталась на полу, комната огласилась воем. Выл волк.

Вестник несчастья покорно ждал, скрученные в трубку поля шляпы в его руках были как черный судейский свиток. Вдруг ее светлость решительно поднялась с пола. Из окна — а она устремилась к окну — ей открылась картинка в духе Бронзино: изумрудный газон в тени орешника, ее супруг восседал на мраморной скамье, украшенной по бокам Танатом и Эротом. На низеньком стульчике у его ног сидела некая особа в нарядном народном платье, на вид лет шестнадцати. Тут же на подушках покоился раненый идальго. Плечо его стягивала перевязь. Впрочем, судя по плавным волнообразным взмахам правой руки, ему стало настолько лучше, что он был в силах декламировать свои стихи. Лютнист с лицом херувима аккомпанировал поэту — последний, видимо, черпал вдохновение в благосклонном внимании публики. Довершал сцену слуга с подносом, на котором чернела кисть винограда, золотились персики и все чаще, и чаще, и чаще вспыхивала мальвазия в пещере горного хрусталя.

Должно быть, веселое общество в саду почувствовало на себе взгляд узницы. Все лица разом обратились к ней. При этом лицо Констанции излучало свет невечерний, девушка, кажется, умилялась всему, что видит — также и появлению сеньоры в окне. Лицо юного Лостадоса тоже дышало восторгом — и любовным, и поэтическим. Взглядом юноша приглашал целый мир последовать его примеру (включая дону Марию). И только лицо коррехидора «выражало чувство глубокого удовлетворения», чувство столь нерелигиозное и ублаготворяющее порок, что сеньора супруга содрогнулась: гражданка такая-то? проживали в Толедо тогда-то и тогда-то? имели выкидыш в день рождения мужа, потому что прыгали и скакали, вместо того, чтобы всеми помыслами быть с будущим своим ребенком? Отчайся и умри.

— Сударыня, его светлость запретил вам открывать окно! — вскричал судейский в надежде, что будет услышан тем, от кого этот запрет исходил. — Благоволите же исполнять распоряжения его светлости. — Он опустил ставень, закрыл окно, сделалось темно.

— О, что делать мне, Хуанчик, как быть?

Чтобы не заикаться, она напевала — получалось изрядно. В характере «Шербургских зонтиков», уже упоминавшихся на страницах этой книги (в том ее месте, где говорится про беременность Анхесенпаамон, вдовы своего отца — он же дядя, уже после его смерти разрешившейся девочкой-дауном «на колени» своему новому супругу, малолетнему Тутанхамону). Судейский из чувства стиля тоже распелся:

— Спасенья не жди, твой Быстрый Хуан кончить желает любой ценой.

— Мне страшно не это. Кордовка, я смерть презираю, но неотмщенной лежать…

— Что делать, я, право, не знаю… — подбегает к двери, громко говорит: — …И ввиду этого обоснованного подозрения в потворстве дьяволу его светлость заключает сеньору супругу…

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

(В сторону двери.)

— И да смилуется над вами Всемогущий Господь, ибо земному суду такое, боюсь, не под силу.

(Шепотом.)

Дона Мария

(переворачивает шкатулку с драгоценностями)

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

(Крестится в ужасе?)

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Трень по косточкам, брень по бренненьким

(Старинная португальская баллада)

То не кони-люди скачут, то Дон-Педро склеп де Кастро разрушает, вынимает из гробницы прах Инесы, саван на фату меняет, и венчается Дон-Педро, по прозванью Правосудный, Лев Коимбры, Лузитанец, на шкелете на червивом, на смердящем, в память сердца, что предательски стучало о любви его преступной Королю-отцу доносец, тут Инесе уж недолго жить осталось, а Дон-Педро, Лев Коимбры, Правосудный, Короля-отца за это воевал победоносно и на троне Португальском, со шкелетом повенчавшись, восседал, пока склонялись пред сеньорою-шкелетом все придворные вельможи и расфранченные дамы, но вот полночь бьет, Дон-Педро, к королеве обращаясь, тихо молвил: не угодно ль ей за Педро за супругом в брачные взойти покои, и шкелет сказала «да».

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

(Делает вид, что уходит?)

Дона Мария

(Падает на кровать и натягивает на голову подушку. Дончик Хуанчик поспешно уходит?)

— И повторяю: молиться, молиться и молиться, — и дверь за ним поспешно затворилась.

Дельта II

Его светлость был удовлетворен от аза до ижицы, от темени до подошвы. Не оставалось ни щелочки, ни зазора — все сплошь было счастьем; той невозможностью желать большего, что чревата инфарктом: сердце-паровик привыкло без передыху бежать к вершине рельсового треугольничка, а тут извольте: приехали, туш. Долго пребывать в таком состоянии душа деятельного человека не может. Ему подавай заботу, тревогу. И дон Хуан смутно уже испытывал таковую. Она родилась, как мир — неведомо из чего, но отсутствие родословной (разумных причин) отнюдь ее не уменьшало. Поэтому альгуасил, которого его светлость принимал в саду, увидал перед собою человека счастливого, но далеко не безмятежного.

— Я знал, крацины заживут быстро, — сказал альгуасил, этим он сделал приятное «на троих», словно дон Хуан, Алонсо и Констанция сообща обладали прелестным, хотя немного расцарапанным личиком (впрочем, выражаясь фигурально, так оно и было; разве только оскорбительным образом дон Педро зачислил в «царапины» и почетное ранение Алонсо). — Простите, что я нарушил ваш покой, — и снова не имелся в виду никто конкретно — ни небесное созданье, ни Сирота С Севера, ни его светлость. Выходит, и покоем они пользовались одним на всех троих — как грайи своим глазом. — Тяжек крест хустисии, — продолжал он, потрясая своей увенчанной крестиком хустисией, — бодрствуешь, понимаешь, во славу святого Мартина-милиционера, даже слывешь причиной мелких неудобств, а что оберегаешь от крупных — это не всегда встречает понимание…

— У нас — встречает, — возразил коррехидор, вставая со скамьи, где восседал между Эротом и Танатом. (Жалкий жребий сынов Адама. «Порок и смерть язвят единым жалом», — напишет «друг» одного такого Адамовича, Ходасевич). — Вы, хустисия, хотите рассказать мне…

— Да.

— Пройдемтесь по аллеям этого сада, душа взыграла. Расскажите, что же на сей раз знаете вы такого, чего не знаю я, — сказал великий толедан, убедившись, что ни Констанция, ни Алонсо их не слышат.

— Ваша светлость изволит шутить.

— Нимало. Я обязан вам, хустисия, мильоном драгоценнейших сведений, из которых сложилась мозаика моего счастья, и еще осталось… и, признаться, это меня смущает: чем обернется остаток? Уповаю на милость небес. Не ко мне, к моей дочери. Пресвятая Дева уже раз защитила ее…

— О да… укрепила засов на двери.

— Погодите, вы не знаете всего.

— Ах, в самом деле? — с живейшим интересом воскликнул дон Педро, он словно весь сделался — дон Слух.

— Да будет вам известно, сеньор хустисия, что накануне, в час сиесты, когда вся Испании благочестиво почивает, кто на лаврах, кто на терниях — но, в общем, дрыхнет, Эдмондо проник в келью этой святой… Но правду говорят: расточительность природы мнима — издержавшись на нас, она экономит на наших детях. А не то б я заподозрил Марию-дону невесть в чем — в вещах, на которые она и по природе-то своей неспособна. Вы понимаете меня, мой милый? Я бы подумал еще, чего доброго, что украшен тем, чем обыкновенно украшал других сам. Тот славный турнир, что принес мне в награду мою Констанцию, пацан продул всухую. Под ее святым взглядом он излил семя не в сосуд.

— Э, так дон Эдмондо все же побывал у доны Констанции?

— То-то и оно, что побывал. Да кабы со мной такое… Нет, решительно отказываюсь себе представить.

— Ваша светлость! Как говорится, дальше — больше. По оперативным данным, на момент тройного покаяния у дона Эдмондо напрочь отсутствовало его мужское естество. Гладенько все.

Коррехидор в первый миг опешил, а потом принялся так хохотать — до слез, запрокинув голову, приседая и выбивая ладонями дробь на лядвиях.

— Ничего… утешение не заставит себя ждать… святые отцы сумеют объяснить кающемуся грешнику… что ему это… на руку!..

Великий толедан буквально заходился в смехе. Это не могло не донестись до слуха Алонсо и Констанции и, верно, заставило их потупить взгляды: характер смеха выдает характер шутки.

— Это все Santa Maria de Olival, — с трудом успокаиваясь и вытирая кружевом манжета глаза, сказал коррехидор.

— Ваша светлость, хотя многие и упрекают меня в недостатке страха Божьего, последний, так сказать, подвигает меня усомниться в правоте ваших слов. Не извольте гневаться, но печаль дона Эдмондо больше напоминает о кознях дьявольских — о колдовстве и малефиции, и абсолютно не наводит на мысль о чудесном вмешательстве Приснодевы. В окружении монсеньора Пираниа вам это скажет любой и каждый.

Веселье как рукой сняло.

— Боже, это правда… Трижды покаявшийся, он будет каяться дальше и дальше, а святые отцы будут тянуть и тянуть из него беса. Он уж поведает им, как ворвался в келью к моей овечке, как оказался пригодным лишь натереть себе морковку, а после и вовсе лишился ятер и конца… и ятер тоже нет?

— Докладывают, что нет. Я сам не видел. Увижу, вложу персты…

Но святотатственные шуточки этого сатира сейчас коррехидору были по уху, то есть пропускались им мимо ушей.

— «Увижу…» Когда комар перднет, тогда увидите. Поздно будет.

Фантазия его разыгралась, он уже зрел Констанцию в руках палача. Недаром бабушка говорила ему в детстве: такой смех всегда кончается слезами.

Альгуасил между тем протянул письмо, на сломаной печати которого еще можно было различить собачью голову с факелом в зубах. Коррехидор очень внимательно прочел что́ в нем — перечитал и устремил на дона Педро весьма недоброжелательный взгляд.

— Пригласительный билетик на тот свет с правом входа с передней площадки? Чем это вы заслужили такую милость, хустисия?

— Я имел неосторожность сказать его инквизиторскому священству, что у Видриеры было похищено тридцать тысяч золотых.

— И что с того? Преступник же (подразумевался Эдмондо) не является их законным владельцем. По закону они принадлежат этому… ну, Севильянцу. А так как я уже возместил ему потерю, то найденные — они мои.

— Должно быть, монсеньор Пираниа в этом не вполне уверен и считает, что деньги принадлежат тому, у кого они сейчас находятся…

— Эдмондо?

— …или тому, кто может сообщить об их местонахождении.

— Одним словом, Эдмондо. Дон Педро, в последние дни вы столько раз давали мне повод для признательности, что я просто обязан предостеречь вас от некоторых ложных шагов, хотя бы и рисковал при этом сказать вам больше, чем имею на то право. Послушайте моего совета, не ставьте на верховного инквизитора и не связывайте с ним никаких далеко идущих планов. Состояние здоровья монсеньора Пираниа многим нынче внушает беспокойство.

— О… епископ Озмский?

По лицу дона Педро Хуан Быстрый понял, что тот ему не верит. Действительно, хустисия счел, что в коррехидоре говорит ревность к его, дона Педро, успехам на политическом поприще. Пираниа, гроза всех и вся — а тут собственной его рукой подписан… пригласительный билетик в ад, говорите? Зато на правах зрителя. Не валяется.

— Вы, кажется, хустисия, не очень-то полагаетесь на мои советы. А зря. Хуан еще быстрый. — И, не давая хустисии рта раскрыть, прибавил: — Я совершенно уверен, что порчу на Эдмондо навела хуанитка. Она — ведьма. Это она его околдовала. Чтобы только с ней он мог предаваться блуду. Таких случаев пропасть.

Альгуасил поклонился. На том беседа и кончилась.

* * *

Чесальщик спины Нико не ошибался: с Эдмондо это и впрямь случилось, «вместо носа совершенно гладкое место». Но поскольку случилось это уже в довершение всех страстей, то несчастный оставался безучастен к происшедшему с ним. Эдмондо волокло волоком, Эдмондо возносило до звезды, одиноко стоявшей над Толедо — и тут же швыряло наземь. Так тренируют космонавтов, такие тренировки не каждому по силам. Отныне Эдмондо было решительно безразлично, есть у него причинное место или нет. Некто белый распоряжался его телом, его движениями посредством приказаний, которые отдавал другим. Эдмондо раздели (сорвали лохмотья, в которые давно превратилась его одежда) и, освидетельствовав его осиротевшую промежность, закованным бросили в какое-то помещение, настолько низкое, что стоять в нем можно было лишь на коленях, да и то наклонив голову и язвя шейный позвонок острыми зазубринами, сплошь покрывавшими потолок. Вдобавок такая камера вскоре наполнялась нечистотами, с чем, правда, узники, томившиеся по многу месяцев, а то и годы, свыкались — вплоть до того, что условия жизни более человеческие или, скажем, менее скотские, им были впоследствии тягостны: голо, неприютно, зябко.

Так же са́мо обошлись с хуаниткой, с тою разницей лишь, что, как ведьме, ей остригли волосы, ресницы (ногти — нет, так они у ней были обкусаны), обрили лобок, а далее предоставили купаться в собственных нечистотах. Хуанитка визжала, пела песни, выкликала имена бесов. Эдмондо же по большей части клонило в сон. Единожды или дважды в день — кто знает, смены суток для них не существовало — через разверзавшееся над головою отверстие узникам выплескивалась какая-то холодная жижа: не успел подставить рот, остался без обеда. Первые разы так оно и было, но вскоре и хуанитка и Эдмондо, заслышав грохот люка, насобачились подставлять широко разинутые рты под эту манну небесную и кое-как насыщаться ею. Именно насобачились — поскольку пудовые цепи не давали рукой шевельнуть, хоть демонстрируй в Касселе свои достижения.

При узилище хуанитки неотлучно находился писец-инквизитор, записывавший скорописью все, что ею пелось и говорилось. «Горят костры высокие, кипят котлы глубокие», — неслось из смрадного подземелья, и строчило-подьячий в белой рясе, как и все братья-доминиканцы, пристроившись со своими писчими принадлежностями, как-то: тушью, стилографом, песочницей и папирусом, быстро вел стро́ку.

Когда речь идет о деньгах, которым еще только предстоит пополнить святую мошну, основное правило: не мешкать; святые отцы приступили к допросу грешников уже спустя несколько недель — то есть в кратчайшие сроки, если принять во внимание, сколько обыкновенно продолжается предварительное самоунавоживание ведьм, колдунов, личностей, высказывающих еретические взгляды, поносящих Господа, тайных иудеев и моррисков, торговцев заговоренным питьем и внутренностями умерших, содомских греховодников, злостных носителей гульфиков и т. д. и т. д.

Эдмондо и хуанитка, помытые, предстали перед Святым Трибуналом. (Мыли их прямо в камерах, для чего доминиканским монахам отнюдь не требовалось отводить воды Шалфея и Пенея, достаточно было лишь запустить некий механизм, сконструированный специально для толедского НКВД гениальным Хуанелло.) Состоял Трибунал из трех человек: юриста-асессора — доминиканского монаха и еще двух заседателей в ранге королевских советников — эти были в черном. Сам верховный инквизитор Толедо на трех первых аудиенциях (предварительном слушании) никогда не председательствовал. В раздумье подперев свой Пираньев подбородок, он покамест только внимательно приглядывался к подсудимым: по его вердикту им вскоре предстоит почернеть, скрючиться, стать косточкой костра. Его профиль, освещенный факелом, отбрасывал тень, которую и вправду было бы мудрено отличить от тени кровожадного истукана инков — той, что в закатный час вырастала на стенах святилища, возведенного тысячелетием раньше. Но и прочие: судьи, писцы, квалификаторы, фиолетовая гвардия, сами подсудимые — все они при свете факелов обзавелись двухмерными двойниками, а коль скоро действие разворачивалось не где-нибудь — в царстве теней, это еще большой вопрос, кого здесь считать двойниками. В этом свете дону Педро, гостю из царства дневного света, даже почудились обращенные на него изумленно-испуганные взгляды.

Начали с хуанитки. Внесенная в аудиенц-залу в корзинке, спиною к судьям, она была приведена к присяге. Председатель спросил у ней, откуда она родом, кем были ее родители, какого она пола и все такое прочее. Тут последовал вопрос одного из королевских советников:

— Веришь ли ты, Хуанита Анчурасская, в существование ведьм и их способность производить грозы и наводить порчу на животных и на людей?

Из судейского опыта он знал, что на первом допросе ведьмы не просто запираются, но даже принципиально отрицают способность человеческих существ к такого рода действиям. Отрицательный ответ выдал бы ведьму с головой: мнимо раскаявшаяся — допустим, с целью оговора своего смертельного врага или ради сокрытия более тяжкого преступления (злонамерения), нежели то, в котором сознавалась.

Но хуанитка не оправдала профессионального честолюбия королевского советника, горевшего желанием изобличить ее сверх того, в чем она сама себя изобличала.

— Верю ли я? Да еще покойница бабка моя такое чародейство знала — какой там град, какая там гроза! На целый город землетрясение наслала. Слыхали, ваши преподобия…

И далее предоставим секретарю испытывать вошедшее в поговорку долготерпение бумаги, поскольку приводить целиком показания Хуаниты Анчурасской — чистое безумие. Следует помнить, что — цитирую: «Когда ведьма начинает признаваться, судья ни в коем случае не должен ее прерывать… пусть он не заботится о том, что придется поздней позавтракать или пообедать. Надо дослушать ее до конца в один прием…» («Двадцать писем к инквизитору» Рогира Вейденского).

Для начала хуанитка рассказала историю своей бабки. После слов «и умерла бабка» другой королевский советник, отличавшийся от первого, как левое крылышко от правого, спросил:

— Ну, а сама ты давно состоишь в услужении у Сатаны?

— Давно, батюшка, давно, кормилец, — вдруг по-старушечьи запричитала обвиняемая, тщась этим придать своему нечестию более респектабельный вид: фирма-де основана при Царе Горохе. Притом выясняется: еще в утробе матери, тоже известной ведьмы, она спозналась с нечистым, который проникал к ней через пупок родительницы и, помимо всяческого блуда (следовало детальное описание оного), обучал ее разным тонкостям ведовства. Поэтому, едва появившись на свет, она умела летать по воздуху, и ей ничего не стоило за два часа смотаться на море и обратно.

Судьи и все остальные глубокомысленно внимали Хуанитке, чем льстили ей необычайно; она же перебивала свой рассказ невозможными гримасами, телодвижениями, выкриками и т. п., пока, дойдя до событий самого последнего времени… не выдохлась, бедная. Глаза сделались мутными, стали закатываться, язык начал заплетаться. В конце концов ее обритая голова чугунным ядром скатилась на грудь, прерывистый бессмысленный лепет сменился окончательным беспамятством. На губах выступила пена — что суд не преминул отметить, прежде чем приступать к допросу Эдмондо.

Последний, в противоположность хуанитке, словоохотливостью не отличался. К тому же, отвыкнув от долгого стояния да еще закованный, он, как Пушкин у Хармса, то и дело падал. Юрист-асессор, бывший за председателя, подал знак забрать его в пики. Как садовник кольями подпирает слабое деревцо, так шестеро копейщиков приставили к его телу острия своих копий.

На все Эдмондо отвечал односложным «да», не вдаваясь в содержание вопроса. А значит, суд мог рассчитывать на какое угодно признание, но лишь в пределах информации, которой сам же располагал. Эдмондо соглашался, что убил Видриеру, что прикарманил девяносто тысяч, что хотел снасильничать родную сестрицу, что хуанитка — колдунья, что труп Видриеры был им припрятан в нуждах чернокнижия, что, вопреки своему первоначальному намерению, а главное, помимо своей воли, он предался рукоблудию, ну, в самый неподходящий момент, вскоре же за грехи свои (его поправили, он согласился: да-да, не за грехи — колдовскими чарами) и начисто лишился того, чем блудил.

Судья и заседатели по очереди подходили к нему, приподнимали рубаху и, наклонившись, разглядывали, если так можно выразиться, наличие отсутствия какой бы то ни было возможности что-либо разглядеть.

Также Эдмондо признался, что прибегал к услугам беса, который с необычайным проворством действовал в обличии ребенка. Это он задушил служанку по имени Аргуэльо. Зачем? И тут выяснилось, что ответить на вопросы «зачем?», «кто?», «что?», «где?» Эдмондо решительно не под силу. Он начинал путаться, говорил невпопад.

— Где спрятаны тридцать тысяч золотых? — кричал в боголюбивой ярости инквизитор.

— Да, спрятаны, — отвечал Эдмондо, у которого к тому же грудь, бока и спина были в крови от пик: он поминутно на них валился.

— Наперсник Сатаны, тебя повесят головой вниз, — угрожал человек с торчащим кверху клыком вместо головы, — и тогда уж рот у тебя откроется! — Точно эти тридцать тысяч Эдмондо запрятал себе в рот, и уж после вышеуказанной меры червонцы всенепременно со звоном посыплются из него на пол.

На второй аудиенции Эдмондо рассказал, как призрак Видриеры, грозя вечными муками, повелел ему уйти из Пермафоя, где он скрывался, и на Сокодовере возвестить тройное покаяние.

— В чем ты, пес, каешься?

Эдмондо каялся в убийстве, краже денег… э-э… чародействе и сожительстве с ведьмой…

— В покушении на кровосмесительный блуд?

— Да-да, — повторял он за инквизитором, как двоечник за учителем.

Судьи еще раз тщательно исследовали его промежность, после чего снова расспросили о происшедшем между ним и его новоявленной сестрицей — с такой скрупулезностью, какая сделала бы честь самому Петру Палуданусу.

Тогда подал голос один из монахов-квалификаторов:

— Правомерен вопрос: когда демон или ведьма удаляют у мужчины бесследно его детородное естество, зачем они это делают? Зачем дьяволу удалять орудие своего успеха, когда через совокупление плоти он может принести в мир гораздо больше зла, чем иным способом? Бог, как известно, по сравнению с другими человеческими поступками, более всего попускает околдовывать именно это действие.

— Но отказом от преимуществ ад в своей гордыне бросает вызов небу, оскорбляет Бога, — возразил немедленно другой, — а это служит дьяволу наибольшим удовольствием, хотя бы даже и наносило ущерб его главной пользе, состоящей, как мы знаем, в погибели душ. При этом, брате, попускается вредить людям — в собственном их рассуждении наипаче. А такую возможность враг рода человеческого упустить никак не может. По определению.

— Презренный, ты полагаешь, что околдован? — вскричал тот королевский советник, у которого был голос повыше.

— Да… да…

— И кто же тебя околдовал? — спросил другой, побасовитей.

— Колдовка… та, что намедни… Гуля Красные Башмачки! Констанция! Будь она проклята! Будь она проклята! — вдруг стал в исступлении кричать Эдмондо и разрыдался — к превеликому удовольствию судей, увидавших, что благодать проливания слез не чужда раскаявшемуся, и дружно по такому случаю перекрестившихся.

Хуанитка же напротив, расписывая свои встречи третьего рода, и слезинки не проронила, что тоже было воспринято судьями с удовлетворением. Как говорится, и так хорошо, и сяк хорошо, а эдак, так уж и вовсе нехудо. Нехудо тяпнуть перед обедом хересу — нехудо и ведьму уличить в мнимом покаянии.

В объяснение этого судья, ведущий процесс, сказал:

— Свойство женщин — это плакать, ткать и обманывать. Но нераскаявшаяся или мнимо раскаявшаяся не может проливать слез, несмотря на все увещевания. Что мешает им плакать? По словам Бернарда, смиренная слеза возносится к небу и побеждает непобедимого. Не может быть сомнения в том, что такая слеза весьма противна врагу спасения и царю гордецов. Ведьма будет издавать плаксивые звуки и постарается обмазать глаза и щеки слюной, но того чувства, которое исторгло бы из ее груди плач, у ней нет. Хуанита Анчурасская! Я заклинаю тебя горчайшими слезами, пролитыми нашим Спасителем и Господом Иисусом Христом на кресте для спасения мира. Я заклинаю тебя самыми горячими слезами Преславной Девы, Его Матери, пролитыми Ею над Его ранами в вечерний час, а также и всеми слезами, пролитыми здесь, на земле, святыми и избранниками Божьими, глаза которых Бог отер: покайся от всего сердца! Если же ты, Хуанита Анчурасская, упорствуешь в грехе, то слез не лей. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

— Взгляните, святые отцы, — продолжал председатель, — глаза ее сухи. Это мнимое покаяние.

И капюшоны мерно задвигались: «Мнимое, мнимое».

— Скажи, мерзкая, ты признаешь, что научила обвиняемого вызывать беса, который принимал бы облик дитяти, проникал бы в дома и душил бы тех, на кого вы ему указывали? Отвечай! Не так ли была вами задушена служанка по имени Аргуэльо?

— Косая астурийка? Мной задушена? Да это она сама себя задушила, йо-хо… (Поет.) Косая астурийка — ла-ла-ла… — ты миленького никому не выдашь, ты с бантиком на шее — ла-ла-ла… — красотка стережет твой длинный язычок…

— Что? Тобой задушена?

— Ла-ла-ла… (Поет.) Дедка старенький-престаренький сидит на берегу, писка длинная-предлинная опущена в воду.

— Отвечай, тобою задушена?

— Мной, мной. Шейте мне санбенито, шейте, м…звоны Царя Небесного! (Поет.) Словно свечи Божии, мы с тобою затеплимся…

— Господи, прости нам прегрешения наши, помилуй и спаси, — хором крестятся. — Лиходейка! Упорствующая в тяжком своем грехе! Мы, судья и заседатели, принимая во внимание твою приверженность дьяволу, объявляем и постановляем, что ты должна быть сегодня же пытаема каленым железом. Приговор произнесен.

* * *

Повернулась ручка, но не зловеще, медленно, как под взглядом Аргуэльо, исполненным ужаса, — отнюдь, судейскому, входившему к доне Марии, не надо было таиться.

— Что, были компликации? — спросил маленький человечек у рослого стражника. Один против другого они были как мышь против горы.

— Не имелось, ваша милость. Пели-с.

— Это все узницы поют, это ничего.

Неподвижно сидевшую в кресле дону Марию перерезало, как лазером, тончайшей нитью света, покуда дверь к ней в продолжение этого диалога оставалась лишь на волосок приотворенной.

— Вашей светлости угодно беречь свечи? — вместо приветствия съязвил дончик Хуанчик… и, пожалуй, вот что: конспирация конспирацией, а покрасоваться, хоть перед кем, хоть перед простым рубакой-парнем с алебардой, хотелось. Низок был дончик Хуанчик не только ростом, мелок — не только костью, но иначе б и не дослужился сын волопаса из Хуэски до шляпы со скатанными полями.

При его появлении дона Мария, до того сидевшая неподвижно, без света, точно слепая, кинулась к нему с пеньем.

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

(Возвращается на прежнее место?)

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

(В сторону.)

(Вслух.)

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

(в сторону)

(Вслух?)

(Протягивает ему свои драгоценности.)

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

(в сторону двери, экзальтированно)

* * *

Снова приходил альгуасил.

Молодых людей, привыкших к посещениям хустисии, не удивило и уж подавно не встревожило столь долгое отсутствие падре-падроне. Любящие сердца пользуются любой возможностью оказывать друг другу знаки любви. Уединение для них, как концерт ангелов для душ почивших праведников — не может быть чрезмерно долгим. Это не значит, что Констанция тяготилась присутствием отца, но дарить своим нежным вниманием одновременно двух мужчин, в равной мере его жаждущих, — что ни говори, занятие утомительное, пускай даже искренность дарительницы выше всяких подозрений — не в пример жене Цезаря. Обожание мужчин ложится на плечи женщины хоть и сладостным, но все же бременем — а тут оно было двойным. В общем, у «бедняжечки» имелось причин более, нежели у Алонсо (на целую причину больше), радоваться их уединению, на сей раз порядком затянувшемуся, чему особого значения они, впрочем, не придали.

Накануне у Алонсо хирург отнял повязку, и наш кабальеро вынужден был шнуровать рукав. Шнурок он перевил лентою из косы своей дамы — золотым галуном, обшитым с обеих сторон красною тесьмой.

— Вот моими молитвами вы и исцелились, дон Алонсо. А еще попрошу Заступницу, и следочка не останется, так все станет гладенько…

— Верю, верю. Отказать такому ангелу, как вы… — он с сомнением покачал головой. — Только, может быть, вы все же шрам оставите мне на память?

— И вы с помощью его будете удостоверять свое мужество перед другими особами?

— Святая Констанция! Как может она так говорить!

— Покажьте мне его, ваш шрам.

— Душа моей души, как бы при виде его вы не лишились чувств.

— Ах, сударь, обстоятельства моего появления на свет вам известны: я не росла неженкой, и глазам моим было явлено много ужасного, только молитвою и спасалась.

Алонсо распустил шнуровку. Циник по отношению к другим, он был неисправимым идеалистом в том, что касалось его самого. Другими словами, «поэт». Наоборот — было бы «дурак».

— И совсем не страшно, — сказала она. — Не болит?

Она облизнула палец и провела им по периферии небольшого багрового островка.^[20] Почему-то это всколыхнуло в нем дикую ревность (а вот «животная ревность», заметьте, не говорится — но это к слову). Глаза потемнели, губы побелели, он вспомнил: этим глазкам голубым третьего дня открылось такое… и ведь по-своему без приятности не обошлось. (Ревность кормится червяком воспоминаний, и уж тут пошел клев.) Лживые глаза! Сами только прикидываются, что голизна его плеча есть восторг и откровение любви. Ему доподлинно известно, в чем они соучаствовали. И главное, че́м небесней взгляд и стройней ноги, тем вероломней.

Как с эстафетой примчало письмо, вложенное в сонник Алмоли. О, marranos!.. Какой одухотворенностью дышало лицо матушки — к тому времени уже год как бездыханной.

Послужить утешением ревнивцу может то, что в ревности он богоравен. Ревность бывает сколь угодно яростной, дикой, безумной (допустим, мир сотворило Безумие), но животной — никогда! В ревности-то он и берет разбег в богоравность.

(Нет, ему это не очевидно.)

Проще в этом смысле с той, что бабьим умом понимает: ревнует — значит, все в порядке. Права! Ревность — это первый шаг на долгом пути вызволения духа из оков женской стати. Начало похищения из сераля. Крутой патриархат ревности не знал. Одушевленность женщины прежде всего вытекает из признания за нею способности к половым предпочтениям, в отсутствие которых обладание ею другим — как то было во времена патриархов — приравнивалось к «воровству топора» и не влекло за собой позора, уготованного в состязании слабейшему.

— Глядите, дон Алонсо, кто-то идет сюда… смешной какой. Как хуэто.

Алонсо очнулся от своих мыслей. В глубине аллеи маячила, приближаясь, крошечная черная фигурка в непомерно большой шляпе.

— Это Хуанито, — сказал он. — И чего этой мухе здесь надо?

— Он смешной? — спросила Констанция робко, боязливо придвигаясь к своему возлюбленному.

— Он? Муха. Назойливая черная мушка. Горд своей порочностью, как всякий глупец и негодяй. Его в насмешку прозвали «дон-чик Хуанчик», он — счастлив. Но что нужно от нас этому насекомому?

Однако по лицу маленького человечка в огромной шляпе невозможно было понять ни о чем он думает, ни с чем пришел. Вот он с напускным смирением мнет в руках шляпу, вот кланяется с особенным насмешливым почтением — так слуга, забравший слишком много власти в господском доме, иронически подобострастен с гостями, в глазах которых читает отвращение к собственной персоне.

— Я прошу прощения у ваших милостей, но неотложное дело требует присутствия вашей милости, — он поклонился Алонсо.

Тот последовал за этим Циннобером со словами: «Простите, мадонна моего сердца».

Дон Хуан ждал Алонсо в своем кабинете, и на нем, что называется, не было лица.

— Вот и вы. Хорошо… Хорошо… — он несколько раз повторил это слово, чем окончательно убедил Алонсо, что все как раз наоборот — из рук вон скверно.

— Ваша светлость очень обеспокоены. Могу ли я быть полезен вашей светлости? Надеюсь, это не касается нашей дорогой крошки?

На это коррехидор ничего не ответил, только горестно покачал головой.

— Ваша светлость!

— Ах, мой сын… вы не возражаете, что я вас так называю? Вы — сирота… с севера. И мне, лишившемуся сына, отрадно было бы своим сыном считать вас — когда сердца, ваше и Констанции… ах, Констанция!..

— Ваша светлость, заклинаю вас, откройте правду! Что угрожает доне Констанции?

— Хорошо. Дон Алонсо, крепко ли ты стоишь на ногах, ибо они подкосятся у тебя, когда услышишь, что́ я тебе скажу. Моя дочь обвиняется в колдовстве. Эдмондо, да будет ему надгробьем отцовское проклятье, показал на нее. Дону Констанцию…

— Ваша светлость, ни слова больше! Во имя страстей Господних! Увы, моей шпаге не хватило проворства!

— Вам еще неизвестен, мой друг, состав преступления. То, о чем поведали мне вы, небо сочло недостаточным. Презренный вскоре лишился ятер и конца и стал совсем как евнух при дворе султана. И в этом он винит дону Констанцию, собака. Дон Педро, у которого первая форма допуска, все это слышал собственными ушами. Теперь квалификаторам осталось дать свое заключение, а каким оно будет, уж можно не сомневаться.

— Великий Боже…

— Вы слыхали когда-нибудь о секретной темнице?

— Как быть? Нет, это невозможно…

— А о шести этажах под землей? А об отведенных под камеры выгребных ямах?

— Чище слезы Христовой, сама кротость, доверчива… так вздрогнула…

— Но!.. — Толедан воздел перст, призывая небеса к вниманию. Желтый смарагд то и дело вспыхивал, словно передавал сообщение в указываемом направлении. — Письмо написано Государю, великий толедан просит позволения удочерить Констанцию. Понимаешь, по заслугам толедана его просьба будет уважена…

— Белее алебастра. Голос такой, что за душу берет…

— Да-с, уважена. Да только ежели кто и выдержит испытание каленым железом, пронесет его положенных пять шагов, или выпьет кипятку — этим он не докажет ничего. Здесь порочный круг. Когда ведьма сознаётся под пыткою, то малефиций считается безусловно доказанным. Когда нет, это убеждает инквизиторов только в том, что враг рода человеческого дает ей упорство ни в чем не сознаваться. Сколько говорил я и писал, что пытки хороши как наказание — раз, и два — развязывать языки тем, чьи преступления находятся сугубо в компетенции светской власти. Повторяю, сугубо. Ну-ка, скажи, голубчик, куда заначил девяносто тысяч шкудос? Не хочешь? Вот видишь этот обруч? В результате пытки должна возникнуть наличность — это закон. А изобличать злодейства, творимые в духовной сфере, пыткою негоже. Пусть святые отцы научатся воздействовать на грешника не каленой кочергой, а пламенным глаголом. Каленая кочерга — это уж по нашей части, и с ее помощью мы добиваемся от таких, как Мониподьо, признания в чем-нибудь более осязаемом, чем полеты над гнездом кукушки… Да Господи, о чем я тут толкую… Король, король — вот моя надежда. Усыновление дочери, а там…

— А там наш ответ будет… — Алонсо резким движением встряхнул ножны и поймал (это не всегда удается) вылетевшую шпагу — точно за рукоять.

— Я ничего другого от вас не ждал, сеньор Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос, — с этими словами дон Хуан пожал Алонсо руку. По забавному совпадению дон Педро на том же самом месте, тоже с цирковой ловкостью, подбрасывал к потолку свою хустисию — о чем коррехидор не забыл. — Но, — продолжал он, — одной отваги здесь недостаточно. Мы живем не в Роландовы времена, когда отвагу почитали превыше всего, а поражение еще не влекло за собою бесчестья. Нам нужна победа во что бы то ни стало. Только она послужит к спасению чести, ежели твой враг не мужчина, не рыцарь, а — Пираниа. И сражаться с ним предстоит его оружием — коварством и хитростью. Садитесь, дон Алонсо, что вы стоите, словно собираетесь немедленно начать поединок. Садитесь, в ногах правды нет, что б там в «Крестах» ни говорили.^[21]

Алонсо последовал приглашению беспрекословно — хотя бы уже потому, что устами коррехидора глаголил этикет.

— Генерал-Инквизитор несколько раз публично выражал свое порицание верховному инквизитору Толедо. Епископ Озмский ставит под сомнение авторитет супремы, с чем Великий Инквизитор категорически не согласен. Как говорил мне Рампаль, в Совете тоже недовольны монсеньором: дескать, он хочет отчислений для ордена с рудников на острове Святого Доминика. Поскольку успех этих притязаний был бы связан исключительно с именем епископа Озмского, Великий Инквизитор даже готов сыграть в свои ворота, как говорят индейцы, только бы натянуть Пираниа нос. Тут они с мосье графом едины. Но покуда на весах государевых фигуры Графа-Герцога и Генерал-Инквизитора не перевешивают друг друга, Пираниав безопасности: выступлением против него, а равно и любым другим неосторожным движением, как первый министр, так и первый исповедник рискуют нарушить эту трусливую ничью, по сути дела, устраивающую обоих.

И, вообразив, что его слушатель окончательно пал духом (так ему показалось), дон Хуан усмехнулся — как потрепал по плечу.

— Значит, одну из фигурок на качелях надо слегка подтолкнуть к центру, и тогда, ради восстановления теряемого равновесия, ею будут предприняты такие действия, которым прежде по той же причине предпочиталось бездействие. Здесь важно рассчитать: чем, в какой мере и на какую именно фигурку возможно повлиять, с тем чтобы она в поисках нужного противовеса избрала средство, соответствующее твоей цели.

«Мой будущий beau-père цитирует этого флорентийца, даже не утруждая себя ссылками», — подумал Алонсо (ошибся, но неважно).

— Все дело в том, что одновременно с прошением на Высочайшее Имя об усыновлении… то бишь удочерении — совсем уже голова кругом… я предпринял и другие шаги. Недаром про меня говорят «Железная Пята Толедо». Думаю, его инквизиторское священство вскоре по достоинству оценит справедливость этого прозвища. Так вот, результат этих шагов напрямую обусловлен решением по моему ходатайству об отцовстве… э, материнстве? — вдруг засомневался коррехидор, — …отцовстве. Последнее же мне обеспечено, поскольку — я уже тебе об этом говорил — такое ходатайство по моим заслугам не может не быть не уважено… э-э… не быть уважено… быть? или не быть? А… — он махнул рукой этаким вконец зарапортовавшимся Миме, — в чем вопрос! Будет она признана моей дочерью. С учетом этого у меня уже составлено завещание — чтоб ты знал, в мозаичном портфеле.

И показал — где в мозаичном портфеле.

— Но прежде Констанция должна на некоторое время покинуть Толедо…

Алонсо даже привстал.

— …покинуть Испанию.

— Разлуки с нею я не выдержу.

— А как за нею придут? Не позднее завтрашнего дня квалификаторы дадут свое заключение, и фиолетовые явятся сюда. Не подчиниться — дать монсеньору козырь, с помощью которого он заткнет рот Великому Инквизитору. Тот просто обязан будет принять его сторону. И это, когда его скорое падение так же неизбежно, как ваше с Констанцией восхождение на тридцать восемь ступеней Сан-Себастьяно.^[22]

Алонсо закрыл лицо руками.

— О том же, чтобы отпустить ее с ними, и речи быть не может — надеюсь, вы это понимаете, мой сын?

— Да я умру скорее!

— Вот видите. Хорошо, вы готовы сопровождать Констанцию в ее странствиях? Подумайте, прежде чем отвечать. Этим вы лично бросаете вызов его инквизиторскому священству.

— С благословения вашей светлости я готов следовать за доной Констанцией хоть в Константинополь. Что мне Пираниа, даже если б дни его могущества и не были сочтены, как то полагает ваша светлость.

— Можешь не беспокоиться. А что до моего благословения — его не будет, — коррехидор рукою сделал Алонсо знак: молчи, не перебивай. — Напротив, мой план таков. Вы, кавалер, похищаете голубку из отчего гнезда, с нею бежите во Францию. Из Перпиньяна шлете разгневанному отцу смиренные письма, умоляя простить вас с Констанцией и дать согласие на ваш брак. Я буду непреклонен, но лишь до того часа, пока монсеньор Пираниа не отправится в отдаленный монастырь рвать себе зубы. После этого колокола Святого Себастьяна возвестят чью-то свадьбу.

«Если король откажет признать его отцом, а Пираниа останется верховным инквизитором, я пропал — a beau-père как бы ни при чем. Это, конечно, не на ходу придумано. Хорошая уловка, браво. Я счастлив на нее попасться. Сынок скоро станет косточкой костра, дочку — единственное утешение под старость лет — как буря, уносит чья-то страсть. Теперь, батюшка, вам ничего другого не останется, как выйти победителем из схватки с Пиранией».

— Вы совершенно правы, что не принимаете опрометчивых решений.

— Я? — Алонсо очнулся. — Ах, я мечтаю. Я вообразил себе полную опасностей дорогу в горах, карету, лошадей в мыле, которых кучер неистово погоняет хлыстом. У меня на коленях пара заряженных пистолетов — известно, что в этих местах орудует шайка братьев Зото. Уже вечерело, а до Вента-Кемады, куда возница хотел попасть засветло, оставалось не меньше тридцати лье. В страхе голубка прижалась ко мне, спрятав лицо у меня на груди.

— Поэт…

Молчание, которое первым нарушил Алонсо.

— А что, если монсеньор, не дожидаясь решения квалификаторов, уже сейчас установил наблюдение за домом вашей светлости?

— Какого вы, однако, низкого мнения о монсеньоре. Это сделано давным-давно.

— Но тогда отъезда доны Констанции не заметит разве что слепой. Стража просто не выпустит нас из города.

— Без моего ведома и согласия? Ха. Хи. Хо. (Эту манеру выражаться — которая еще так бесила дону Марию — коррехидор перенял у некоей Лолы, черноглазой танцовщицы из Валенсии, говорившей по любому поводу: «Ха. Хи. Хо. Ба. Рах. Ло».) Городская стража в подчинении у хустисии, а уж он бы меня известил.

— Я все время хотел спросить у вашей светлости: зачем было альгуасилу обо всем вашей светлости рассказывать — нарушать подписку о неразглашении, которую он наверняка давал, и все такое прочее? Что он за тип?

— Дон Педро? Страшно мучается своим низким происхождением. Как деревенский цирюльник, знающий три-четыре медицинских термина, строит из себя врача, перед которым в душе сам благоговеет — так и он: дерзает быть с великим толеданом на равных, при этом трепещет от каждого моего взгляда. Пираниа милостиво на него взглянул — он уже ослеплен: ах, монсеньор… Теперь не знает, как ему быть, и на всякий случай доносит мне обо всем. Глупец! Все, должно быть, оценивает силы противников.

Они порешили, что нынче же ночью состоится «похищение» Констанции — медлить нельзя. Побег должен был выглядеть как можно правдоподобнее, и здесь дону Хуану весьма пригодился его богатый жизненный опыт. «Получишь смертельный удар ты от третьего…» — весело напевал он.

На другое утро слугами были обнаружены и обрывки веревочной лестницы, и царапины от шпор на стене. Все говорило за то, что бегство подготавливалось давно и тщательно; что стража отнюдь не была подкуплена, но — честно обманута; горе-отец был безутешен и клялся отмстить. Шерлок Холмс же проживал в Англии, и выписать его оттуда ради уточнения некоторых деталей не представлялось возможным.

Знаменательный — в смысле того, что́ знаменовал собою на дальнейшее — произошел обмен соображениями по некоему, казалось бы, второстепенному вопросу между будущим отцом и будущим зятем (ведь не только женитьба одного, но и отцовство другого были пока что делом будущего). Речь шла о том, говорить или не говорить Констанции всю правду. Вдруг, не зная, что отец с ними в заговоре, девушка воспротивится и не даст Алонсо себя украсть. Коррехидор считал это весьма вероятным. Алонсо не соглашался и своим несогласием — а еще более своей, как выяснилось, правотою — причинил коррехидору тайное страданье.

Как и хустисия, Алонсо тоже оценивал силы противников, схватившихся не на жизнь, а на смерть: с одной стороны — епископа Озмского, верховного инквизитора Толедо, с другой стороны — великого толедана, коррехидора Толедо. И видел победителем… себя.

— Констанция-любовь, готовы ль вы…

— Львы, не знаю, я готова, — она ждала его там, где он ее оставил, — спокойная, кроткая, всецело вверившая себя супругу и отцу, вся лучившаяся счастьем дева-красота.

— Констанция, святилище мое, весна моей души, нам надо бежать из Толедо.

Черный коршун хочет закогтить белую голубку. Счастье мое, вам угрожает опасность, над вами тяготеет тяжкое обвинение.

— Через четверть часа я буду готова.

Гуля Красные Башмачки отнюдь не выглядела удивленной и ни о чем не спрашивала. Алонсо охватило сомнение: а если б с тем же к ней пришел отец, она так же была бы невозмутима, так же ни единым словечком, ни единым взглядом не обнаружила бы горечи от предстоящей разлуки с возлюбленным? И снова мучения, снова ревнивая память за работой — рисует порнографическую картинку: небесной чистоты взгляд столь же невозмутимо покоится на черной пушке мавра, поощряя ее выстрелить.

— Через четверть часа бывают готовы только во французских романах, вы же не госпожа Форестье. Мы покинем Толедо с наступлением темноты.

Он сказал это, опустив глаза, а когда опять поднял их, то возненавидел себя: глаза у Констанции были плотно закрыты и губы шептали молитву. «Конечно, она их закрыла и вот так же молилась».

Конец дня подкрался незаметно — мешая цвета, пыля песчинками золота и делая неразличимыми головы Таната и Эрота, как то и бывает ближе к ночи, бедная Сабина Шпильрейн. В сумерках в окне мелькнула и исчезла женская фигура. В общем, запрет его светлости поднимать ставни соблюдался. Дона Мария жила мечтою о мести, подчинив сиюминутные вспышки ярости своей главной цели, исполнению которой они могли бы только помешать. А между тем в канцелярии его инквизиторского священства, точнее в ее подземелье, Эдмондо был впервые допрошен под аккомпанемент собственных стонов и воплей. К нему были применены ручные тиски. Суд не удовлетворили его показания, хотя он подробно рассказал и про то, как убил Видриеру, и про то, каким гнусностям подвергался труп удавленника; припомнил он и Констанцию — в качестве виновницы рокового для его мужской стати малефиция, о чем дон Педро поспешил сообщить другой заинтересованной стороне, действуя по принципу и вашим, и нашим. Однако суд требовал указать местонахождение девяноста тысяч эскудо, а на сей счет Эдмондо хранил молчание, сколько его ни спрашивали. (Хуанитку тоже спрашивали об этом, и даже под пыткой, но, судя по всему, ей пытка была всласть.)

— Обвиняемый приговаривается к умеренному испытанию, — проговорил председатель вставая, и удары древков копий о пол возвестили перерыв в заседании.

О, ты не знаешь, как месть сладка!

Закон гласил, что однажды поданное прошение на Высочайшее Имя не может быть взято обратно даже ввиду обстоятельств, делающих его абсурдным. Как говорили древние: stulta lex, sed lex. Некогда по этой причине Его Святому Католическому Величеству Филиппу II пришлось исполнить желание вице-адмирала Мартинеса де Рекальдо: специальным указом разрешить ему подымать леонский штандарт на «Эвите», обломки которой к тому времени уже выбросило на побережье неподалеку от Дюнкирхена — о чем королю и его мышам было доподлинно известно. Тем более бегство Констанции с родовитым идальго с севера не могло повлиять на милостивое решение Его Величества Филиппа IV (или Третьего — кто там был?) впредь позволить ей именоваться сеньорою де Кеведо-и-Вильегас, а по вступлении в брак «урожденной» — и т. д.

Весть о бегстве Констанции стоила вестнику разбитого носа, а присутствовавшему при сем цирюльнику — разбитого блюда. К счастью, нос был бесплатный, блюдо — немногим дороже: оно служило подставкой для медного тазика — чтоб с него не капало; но хотя его светлость щедро возместил брадобрею нечаянный расход, тот, где только мог, злорадно расписывал, как это вышло, да почему, да каково теперь его светлости, хе-хе…

Ближе к полудню коррехидор получил еще одно известие: о том, что монсеньор Пираниа намерен собственной персоной прибыть к нему в таком-то часу — или же в таком-то часу предлагает его светлости посетить канцелярию верховного инквизитора Толедо. Коррехидор отвечал, что готов к встрече с его инквизиторским священством, где монсеньору будет угодно, однако право выбирать время оставляет за собой. Ему более подходит такой-то, а не такой-то час. На это Пираниа отвечал, что время встречи, указанное коррехидором, к величайшему сожалению, для него неприемлемо по причине других неотложных дел, однако если встреча с ним в таком-то часу не нарушает других планов его светлости, то он, Пираниа, возьмет на себя труд прибыть в дом коррехидора. Дон Хуан, прикинув на пальцах, посчитал себя по очкам в выигрыше и согласился.

Приплыли носилки монсеньора. На позолоте полыхала вечерняя заря — на гербе, украшавшем одну из боковых створок, факел в зубах «пса Господня» выглядел как настоящий. Восемь носильщиков двигались «рессорчатым» шагом (в его основе походка «нудящего вспять понос»). Абсолютно в ногу с ними двенадцать копий, по числу падений Спасителя в Его пути на Голгофу, сопровождали этого грозного понтифика, а впереди еще шли парами шесть мальчиков-министрантов — символизировавших шесть лет осады Тарифы.

Великий толедан тоже не посрамил себя. Двенадцати танцмейстерам с копьями были противопоставлены двенадцать свирепых астурийцев, каждый с алебардою в одной руке и аркебузом в другой, а шести служкам — шестеро стряпчих, каждый с письменным прибором — и с дончиком Хуанчиком во главе. Сам дон Хуан был одет, как и в тот день, когда впервые во всем своем блеске предстал перед Констанцией, только голову его покрывал черный бархатный цилиндр, усыпанный розовыми гиацинтами, камнями не ниже алмаза — этот головной убор можно было не снимать в присутствии короля, а уж в присутствии монсеньора и подавно.

После церемонии приветствия гость и хозяин проследовали в гостиную розового дерева, порог которой в 1624 году переступила нога его величества. Об этом извещала отлитая из золота мемориальная доска: «Под сими недостойными сводами Государю угодно было утолить свою августейшую жажду кубком аргальского» (то же, что «кубком полюстрово»).

— Сын мой, до меня дошли вести о горчайших событиях, случившихся в стенах этого славного дома.

Коррехидор смиренно, как подобает доброму католику в час ниспосланных ему испытаний, развел руками и устремил взгляд к «недостойным сводам». Монсеньор опустился в предложенное ему кресло. Перед ним был поднос, на нем кубок — полная чаша. По его стенкам чеканщик в два уровня изобразил историю Митридата. Пираниа поостерегся из него пить.

— Сначала по наущению дьявола предался лиходейству единокровный сын вашей светлости. Тогда Всевышний даровал вашей светлости утешение в лице дочери, чудесно обретенной…

— О-о! — заскрежетал зубами коррехидор, — этот Пелопс заплатит мне сполна.

Но монсеньор пропустил мимо ушей скрежет зубовный — поступая в лучших традициях преисподней, каковую с честью представлял на земле.

— …чье вероломство, — продолжал он невозмутимо, — меня нимало не удивляет. Как говорят ученые нашего ордена, «ничто не родится из ничего», подразумевая, что зло зиждется злом и грех не возникает на ровном месте… когда все гладенько… Другими словами, ваша дочь подлежит наряду с родительским судом также и суду Церкви, ибо помимо земного своего отца виновна перед Отцом нашим небесным. И если бы не прискорбные обстоятельства минувшей ночи, косвенно подтверждающие правоту мнения, высказанного учеными нашего ордена, ваша дочь, сын мой, была бы сейчас препровождена в канцелярию Святого Трибунала.

— Позволю себе заметить вашему преосвященству, что, называя сию особу моей дочерью, монсеньор несколько забегает вперед Высочайшего решения, которое еще только должно последовать на сей счет.

— Сын мой, Церковь умеет читать в сердцах, даже если это сердца святых помазанников Божиих.

— Могу ли я узнать, в чем, кроме очевидного, повинна эта заблудшая овца?

— Ваш недостойный сын обвиняет ее в наслании на него злых чар, отчего, по его словам, он утратил способность к соитию, а позднее и совсем лишился мужского естества.

— В наслании на него злых чар? Да это колдунья все. С которой он блудил. Узнала, что любовник ее воспылал страстью к другой, к родной сестре, и навела на него скопческую порчу. Хуанитка Анчурасская — истинная виновница малефиция.

Пираниа вспыхнул.

— Решать это не в компетенции светской власти. Поругание Господа — не воровство топора. Светочи нашего ордена, и те порою искали и не находили ответа.

— Мне не вполне понятен гнев вашего преосвященства. Как известно, миряне участвуют в церковных судах с немалой пользой для последних. Если вашему преосвященству угодно видеть и без того опозоренную Констанцию в санбенито, то, боюсь, ни Фома Аквинский, ни Альберт Великий тут ни при чем.

— Что вы этим хотите сказать, мой сын? Это дерзкие слова, и как бы за ними не скрывались еще более дерзкие мысли… нет, я еще не кончил, — его инквизиторское священство словно оттолкнул ладонью невидимый шар в направлении коррехидора, открывшего было рот с тем, чтобы что-то возразить. — Мне угодно переговорить с ее светлостью, сеньорой супругой. Нелишне довести до сведения ее светлости, что сын ее давеча отвечал на вопросы судьи под пыткой умеренной тяжести. А еще ранее своею волею и безо всякого воздействия на его члены пыточных орудий показал на удочеренную вашей светлостью особу как на виновницу его околдования. Не пожелает ли ее светлость что-нибудь добавить к этому. Со своей стороны суд не исключает, что грех дона Эдмондо еще как нежный плод — вытравляем; что обвиняемый еще не закоснел в нем и Церкви будет довольно церковного покаяния.

— Ваше инквизиторское священство под церковным покаянием имеет в виду наложение денежного штрафа в пользу церкви?

— В том числе, сыне, в том числе. Церкви или ордена. К счастью, за кавалера есть кому платить. А учиненное им над Видриерой — за это кавалеру придется держать ответ перед светской властью. Вот когда вся Испания затаит дыхание: коррехидор Толедский карает убийцу-сына. Тяжка десница грозного судьи, ведь жертвою пал — speciosa miracula — Страж Альбы. Какая утрата для народа Божьего! Против альбигойцев, нашедших убежище под нашим католическим небом, королевский совет наконец решил принять меры, на чем давно настаивала Святая Инквизиция. По причине тяжбы с Францией оказывать покровительство оскорбляющим Господа! Не есть ли сие ослепление, насылаемое дьяволом?

Как ловкий игрок жертвует одной ценной фигурой ради другой, ценнейшей, так и верховный инквизитор счел за лучшее «пожертвовать жертвой» — которая к тому же не от сердца, даром что сын. Зато — тут Пираньев подбородок контрфорсом выдвинулся, словно от вибрации мысли, — ее светлость сеньора супруга, невзирая на новохристианское свое происхождение, воспылает, поди, такой ревностью к Господу, что припомнит за падчерицей еще какой-нибудь малефиций.

Пираниа и раньше подозревал, что пригретый его светлостью идальго («ССС») умыкнул дочку своего благодетеля с ведома последнего. Коррехидор что-то прослышал. Теперь предположение перешло в уверенность: была утечка информации. Это мог быть и альгуасил, только вряд ли он — больно трепещет всего. Это мог быть, — инквизитора передернуло… — каждый.

Он пристально смотрел в глаза врагу в ожидании, что в них отразится внутреннее смятение. Не дождешься. Коррехидор ничем не выдал своих чувств, только сказал:

— Мне искренне жаль, что намерение вашего преосвященства встретиться с несчастным отцом не вызвано желанием утешить его, — сделал паузу. — Должен, увы, сообщить, что на madame пало подозрение в связи с процессом cavalier, чьи порочные наклонности она всегда поощряла, втайне разделяя их. По моему приказанию ее светлости запрещено покидать свои покои и у дверей ее спальни неотлучно дежурит аркебузир с полной боевой выкладкой.

Для Пираниа это не явилось неожиданностью.

— Тем более мой долг верховного инквизитора Толедо допросить ее светлость. Мы сделаем это в присутствии вашей светлости.

«Попробовал бы иначе. Все-таки испанцу сказать такое даже в голову бы не пришло. „Тяжба с Францией“». Коррехидор оглянулся в поисках ближайшего колокольчика.

— Хуанито ко мне, — приказал он, не поворачивая головы. Своему же визави заметил, несколько развязно: — Господина зовут дон Хуан, а слугу — дончик Хуанчик, и всех домашних это смешит. А вас?

— Я же не ваш домашний, — отвечал епископ Озмский.

— Да-да, я это упустил из виду. Сейчас ваше преосвященство его увидит. Бесподобен. А главное, всерьез воспринимает свое прозвище.

Дончик Хуанчик при виде верховного инквизитора сдрейфил, вцепился в поднос с писчими принадлежностями, так и продолжавший висеть у него на шее, — вцепился до синевы всех десяти пальцев, на одном из которых уже зажглась одинокая звездочка. В сочетании с его негласными полномочиями и этим вполне зримым брильянтиком школярский прибор на ремне через шею выглядел, как пионерский галстук на тетеньке пионервожатой.

— Пусть ее светлость подготовится к тому, что скоро я ее посещу. Я буду не один… Недавно, — пояснил толедан, — мы с хустисией вошли к ней без доклада и застали барыню в плавании.

Верховный инквизитор кивнул, это совпадало с тем, что он знал со слов альгуасила.

— Ее светлости следует сообщить, что кавалер де Кеведо был подвергнут испытанию тисками. Даже если это и не прольет свет на местонахождение девяноста тысяч…

Дончик Хуанчик неслышно удалился.

— Что ж так? Выходит, пытка не удалась? Ну, точно колдун, — в голосе коррехидора звучало почти не скрываемое злорадство.

Пираниа как будто ничего не замечал.

— Дьявол раскинул сеть и тоже рыбачит, обезьяна проклятая. Но молитвою и крепкою верою превозможем сатанинские козни. Подсудимый, обязанный дыханием жизни вашей светлости, дал истинные показания. Согласно им в Пермафое, в некоем месте, был спрятан труп и тридцать тысяч золотых. Однако стража Святого Трибунала, вступив в это прибежище скверны и греха, нашла взамен человеческих останков, лишь гору битого стекла, — монсеньор перекрестился. Коррехидор сделал то же самое и даже поцеловал на безымянном пальце кольцо с песчинкою от камня, побившего святого Стефана.

— Логично, — прошептал он, и снова оба перекрестились.

Царь Митридат, закованный, побежденный, взирал на монсеньора, словно предупреждая: «От сумы и от тюрьмы…»

— В том, что эти девяносто тысяч должны быть взысканы в пользу Церкви и употреблены на нужды Святого Трибунала, не может быть никаких сомнений. Вопрос — с кого их теперь взыскивать?

— Как это? Хорошенькое дело! У меня, например, есть сомнения, и немалые, в плане употребления этих денег, каким оно представляется вашему преосвященству. Поэтому обеспокоенность Святого Трибунала тем, с кого бы их содрать, мне кажется, мягко говоря, преждевременной. (Коррехидор, уже объяснивший некогда хустисии, почему эти деньги считает своими,^[23] с трудом владел собою.) Названная сумма никогда не принадлежала Видриере, она предназначалась в благодарность, а также в возмещение расходов тому, кто воспитал моего ребенка — мою дочь. При чем, извиняюсь, вы тут?

— При том, что имущество еретика принадлежит храму. На том стоим — и будем стоять.

И епископ Озмский, действительно, встал. За ним поднялся и толедан, сжимая в ярости кулаки.

— С каких пор краденое считается собственностью укравшего? Украденное имущество принадлежит тому, у кого его украли!

— А у кого его украли? Ваша дочь сбежала, потому что виновна в малефиции. И я, еще увидите, эти девяносто тысяч взыщу с вас. Да, с вас. Ваши детки вас по миру пустят.

— Si vous ne portiez point une jupe, vous, quelle paire de soufflets sur votre vilain museau!

A в ложе голубого штофа, подбитого белым облаком, как ватою, болели каждый за своего, пихаясь локтями и сопя, участник Первого Толедского собора командор де Кеведо и тот, чей сан сподобился носить монсеньор.

…А в опочивальне доны Марии (на другом краю мирозданья — вблизи Стигийских блат) происходил такой разговор. По обыкновению, для камуфляжа, вначале было произнесено нечто вроде:

— Его светлость шлет вам, сударыня, пожелание скорейшего раскаяния перед лицом его инквизиторского священства, совместно с которым в скором времени…

Массивная дверь плотно затворилась, и стражнику оставалось только догадываться о конце фразы. И кстати, об этих догадках. Стражник ошибется в своей догадке, хотя, казалось бы, уж здесь-то ошибка исключена. Так сколь же далек от истины тот, кто по одной лишь кости динозавра восстанавливает его истинный облик; а еще есть мастера по одной строке или по одному эпитету заводить многостраничное литературное дело на тень такого-то.

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Дончик Хуанчик

(в сторону, усмехаясь)

Дона Мария

(Дончик Хуанчик наполняет из кувшина.)

Дончик Хуанчик

Дона Мария

Когда дончик Хуанчик возвратился в гостиную розового дерева, он увидел под «недостойными сводами» такую сцену. Толедан, притянув за наперсный крест монсеньора к себе и брызжа ему в глаза слюной, шипел:

— Думаете, я не знаю, что ваша песенка спета, пьемонтская вы обезьяна?

Епископ Озмский, чей профиль в этот момент еще более обычного походил на профиль индейского божества, сокрушаемого испанским конкистадором, повис на пунцово-красном плаще его светлости, без конца повторяя — хриплым шепотом:

— На цепь сядешь… в Сан-Маркос… к родственничку своему… за сыном на костер пойдешь… будешь молить девяносто тысяч принять, собака…

Дончик Хуанчик почтительно ждал.

— Что ее светлость? — спросил у дончика Хуанчика дон Хуанище деловито-одышливо, отпуская монсеньора; тот резкими коротенькими движеньицами — человека, которого только что оскорбили действием, — приглаживал измятый, выбившийся наружу воротничок, потом заправил под него съехавшую и тершуюся о голую шею цепь от пастырского креста.

— В ажуре-с. Ее светлость изволят смиренно ждать… как велено-с.

— Вашему инквизиторскому священству было угодно своим благочестивым обществом скрасить уединение ее светлости. Мне доложили, что ее светлость дожидается этой милости.

И коррехидор отвесил поклон с учтивостью, на какую только мог быть способен испанский гранд, изящный кавалер и гостеприимный хозяин в одном лице. Затем он поднял с пола свой плащ — еще за минуту до того его преосвященство висел на нем обезьяной. Было по меньшей мере два способа носить такие плащи: «придворный» — на левом плече, чтоб пола непременно поддевалась шпагою, и — «вендетта», с полою, перекинутой через левое плечо, тогда весь ты, целиком, в него оказывался запахнут. Дон Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас — человек со множеством лиц, из которых одно — лицо мстителя; доне Марии, взятой им за сундуки с золотом, предназначалось только это лицо.

Закутанный в красный плащ, наподобие французского палача, вошел он к жене — монсеньор же остановился в дверях: во-первых, обозреть общую картину, прежде чем стать одной из ее частностей, во-вторых, с тем, чтобы явление его собственной персоны было предварено появлением другой персоны, менее значительной. Так делают. И совсем уж в отдалении, даже не из-за спины его преосвященства, а из-за спины стражника, незыблемого, как пень веллингтонии — и столь же бесполезного — выглядывал маленький судейский.

— Сударыня… вы меня слышите?

Дона Мария стояла посреди комнаты, не шелохнувшись. Спиною к вошедшему.

— Вы меня слышите?

Следовало взять ее за плечи и силою обратить лицом к себе. Сделал бы он это — сказать трудно: хоть и супруг, а все же испанец.

Женщина пригнулась — и затем медленно стала выпрямляться, все больше запрокидывая назад голову. По времени это продолжалось ровно столько, сколько требуется, чтоб осушить чашу одним глотком. Даже не чашу — чашку о двух ушках, предназначенных для удобства пьющего. Пустая чашка падает со звоном, взятым в рамочку необратимостью свершенного: сколько ни было из нее выпито, больше из нее не пить. И синхронно, будто бы язык звуков дублировался языком движенья, она повернулась к мужу. На лице проступило то пограничье чувств, о котором знаешь: вот-вот определится, смех ли тут, слезы ли тут — и ждешь порою любого равно возможного исхода: ну, чья возьмет?

Взяла зеркальце, оказавшееся под рукой — прихорошиться для мужа. Потом в нашей кинопамяти будет снова и снова повторяться уже пульсирующая, разложенная по полочкам череда жестов. Но в оригинале словно оступилась — так все вышло молниеносно. Коррехидор ахнуть не успел — это уже не зеркальце. Как посох, брошенный на землю, превратился в змея, так зеркальце в жениной руке становится кинжалом, с силой ударяющим его в грудь.

Но цепь превращений этим не прервалась. Лезвие ножа было из гнущегося серебра и с закругленным концом, тогда как под плащом у дона Хуана оказалось «крыло навозного жука» — его парадный полудоспех, который в доме он никогда не носил. Нож проехался по нему, как по льду.

Но как такое могло случиться! Сколько раз, лелея в мечтах этот внезапный удар (в грудь ножом по самый кулачок), дона Мария предавалась созерцанию смертоносной стали — и осязанию ее, пробуя то на язык, то на палец. Кровь выступала на подушечках даже при легчайшем касании. Дух радостно занимался от этих уколов, подтверждавших надежность оружия. Сегодня с утра еще клинок был как грань алмаза, как Эльбрус под заиндевелым крылом аэроплана. Между тем яд уже начинал оказывать свое действие.

— Ха-ха! — воскликнула «жертва» покушения. — Теперь ваше преосвященство видит, чьими обличениями Святая Инквизиция хотела воспользоваться? Самого демона. А как насчет полетов, сударыня? Куда днем прячут демоны свои озябшие крылья? Это одна из ваших слабостей, не так ли — тем или иным способом отделываться от людей, которые вам мешают? В подходящий момент эта сучка бы зарезала и ваше инквизиторское священство — за своего щенка. Суки любят своих щенков, они за них на все пойдут. Посмотрите, монсеньор, как хорошо она умеет владеть ножом.

Действительно, дона Мария еще держала в судорожно сжатой руке свое наступательное оружие. Но это величайшее оскорбление заставило ее пальцы разжаться. Нож упал на пол.

Дон Хуан продолжал:

— Во всем сатана тщится походить на Господа. И ему, мол, не всякая жертва угодна. Не сдохла ли взамен поблизости какая-нибудь жаба? Ну, конечно, вот же она, эта издыхающая жаба. Жрец и жертва в одном лице — как это оригинально! И ведь впрямь жаба. Жаба, ты меня слышишь? Еще слышит. Скоро перестанет.

Сеньора де Кеведо опустилась на пол, силы оставили ее. Из-под гагачьей опушки ее пенюара поблескивал фальшивым острием кинжал. Затмевающимся смертью сознанием она понимала, что́ произошло: что́ с самого начала она была… Не стала додумывать. Ей столько еще надо было самой себе сказать важного. Ей совершенно стало безразлично то, что еще недавно безраздельно владело всем ее существом. В чем думала познать она высшее блаженство? Каким мелким, глупым представляется все. Высшее блаженство — вот оно, плывет к ней, на расстоянии вытянутой руки, огромный ясный подплывающий к ней шар. Она простирает к нему руки… и не достает… но он же вот, совсем низко…

— Воздетые руки — знак смирения. А ну-ка, что мы тут читали? Ей-ей, душеспасительное чтение. «Молот ведьм», ха-ха-ха!

Открыв на витой серебряной закладке (портившей страницы), коррехидор читает — сколько-то про себя, затем вслух:

— «На самоубийство враг рода человеческого толкает ведьму, чтобы с помощью исповеди она не получила прощения от Бога…» Сеньора супруга, у вас есть время покаяться и этим разрушить планы дьявола. Далеко посылать за священником не нужно, вас исповедует сам епископ Озмский, верховный инквизитор. Не желаете? Беда в том, ваше преосвященство, что ее светлость почти лишена дара членораздельной речи. Блеет как коза. Думаю, ее духовник, патер Паскуале, родом падуанец, так толком никогда и не знал, что́ отпускает ей.

Монсеньор Пираниа неуверенно приблизился к умирающей (он искренне верил в существование ведьм, ничуть не менее дрожавшего всем телом аркебузира) и, опустившись перед нею на колени, стал читать отходную. Глаза его были закрыты, вид он имел сосредоточенный, но не отрешенный: его страх выдавали капли пота.

Сеньоре де Кеведо казалось, что сияющий шар стал еще ближе, действие счастья, от него исходящего, возросло многократно. Как тихо, как светло. Она никогда не думала, может быть, так покойно и светло. «Это душа душ в своей лучезарной совокупности», — подумалось ей. На этот раз она точно дотянется до него рукой, еще немного… Но что это, ослепительный ряд букв, она не взойдет, пока не прочитает. И она читает, впервые в своей жизни без заминки. Заветный пароль… И парок зримым лишь с той стороны облачком отлетел — слетая с ее уст и погружая в свет непроявленную черную фотопленку отжитого. «Смерти нет, есть свет», — прошептал кто-то, худой и небритый, по соседству.

Едва монсеньор на каком-то слове молитвы отверз подрагивавшие веки, так и не сумев отрешиться от земного, как увидал: дона Мария лежит навзничь и скрюченными пальцами хватается за воздух. Ее широко раскрытые глаза, пустые, невидящие, были абсолютной противоположностью его мнимо смеженных, наполненных зрением. Вдруг грудь ее поднялась, вздыбилась в бессознательном желании надышаться перед смертью, и с последним выдохом, прежде чем сомкнуться навсегда, уста ее произнесли в упоении счастья, от которого умирающая просияла лицом, — произнесли свободно, без всякого заикания:

— Слушай Измаил, нет Бога кроме Аллаха, и Магомет пророк его.

Когда епископ в полном смятении чувств, бессчетно сотворив в воздухе крестное знамение зажатым в руке наперсным крестом, покинул дом коррехидора, к последнему приблизился дончик Хуанчик с такими словами:

— Я так переволновался… Глядишь, заикание ее светлости еще перейдет на меня. Подменить одно волшебное зеркальце другим ничего не стоило, главной заботой было, чтобы сеньора по своему обычаю не стала тешиться ножичком, пока я ходил за вашей светлостью и за их преосвященством… кхм… Но — хвала Марии Скорбящей! — сеньора размечталась над чашею с ядом. Нельзя сказать, что я этого не учел. И все равно волнение меня не покидало. Ах да, брильянтик извольте получить обратно…

Маленький судейский хочет снять с пальца кольцо, но дон Хуан останавливает его:

— Можешь оставить себе на память. Ты, Хуанчик, вполне это заслужил.

— Чувствительно благодарен вашей светлости за щедрый дар. Я бы сказал, что драгоценности мадам будут доне Констанции к лицу, когда б не твердая моя уверенность: не они послужат доне Констанции украшением, а скорей наоборот.

Он думал сделать этим приятное хозяину, но тот помрачнел: Алонсо. Как легко Констансика решилась на побег. Алонсо… И страшное подозрение…

Аутодафе

Замалчивать такое невозможно — что можно, это обратить происходящее себе на пользу и, соответственно, во зло врагу. Чем противники лихорадочно и занимались. Взор обоих был обращен к Мадриду, одновременно и ко двору, и к супреме. Встречный взор покамест был исполнен неподдельного интереса к творившимся в Толедо чудесам, но и только: Мадрид тоже к ним примеривался, но мерил на свой, мадридский, аршин.

У М. Филе читаем:

«Тогдашний глава толедской администрации, чьи сын и супруга подверглись преследованию со стороны Инквизиции, нашел поддержку в Королевском Совете. Герцог, придерживавшийся генуэзской ориентации, пытался использовать толедский скандал в целях борьбы с Ост-Индской компанией — понимай, с Доминиканским орденом, контролировавшим всю испанскую торговлю на севере, от Бискайи до Кале. Изгнание альбигойцев, чего требовал Великий Инквизитор, в свою очередь озабоченный ситуацией внутри собственного ордена, явилось ценою молчаливой солидарности „супремы“ с политикой Оливареса, скрытый смысл которой состоял в неизменном противодействии Св. Престолу. Месть за Шенау…»

К сожалению, ни о жене, ни о сыне «главы толедской администрации» швейцарский историк далее не упоминает, считая этот эпизод малозначительным. Но именно то, мимо чего проходит историк, притягивает к себе жадное внимание сочинителя. И глядишь, камень, отвергнутый строителями, кладется в основание недюжинного романа.

В отличие от светских, церковные суды устрашающим образом независимы: не подчиняются ни супреме, ни королю, ни черту, ни Богу — никому. Нет, не стоит торопиться приветствовать независимые суды, сперва посмотрим, кто судьи. А то будут результаты, как после честных и свободных выборов в ДРЛ — Демократической Республике Людоедов.

Со смертью ведьмы, коей оказалась сеньора де Кеведо, усердие допрашивавших ее чадо утроилось. Мирская власть обыграла инквизиторов на их же собственном поле — надо было сквитаться. Агон, дух состязания, владел «тройкой», судившей Эдмондо. Потянулась вереница свидетелей: они изобличали Хуаниту, ее кавалера, покойную сеньору, Констансику, друг друга, знакомых, наконец, самих себя — или, наоборот, с дьявольским упорством все отрицали.

Так две хуанитки, соблазненные их товаркой из Анчураса, сознались, что потворствовали последней в разных нечестивых забавах: ловле крыс, жаб, принимали в ее отсутствие важную сеньору-колдунью. Но чтоб самим в огненный круг — ни-ни, даже мизинчиком. При этом хуанитки плакали наигорчайшими слезами и крестились, как Пять Святых Дев в клетке со львом. Учитывая непритворное раскаяние обеих, суд приговорил их к сорокадневному ношению скапулира, обшитого большими желтыми крестами, и стоянию по праздникам на паперти с тремя унциями воска в руках, который затем возлагался на алтарь. Хуанитки рыдали от счастья, говорили, что чувствуют себя заново рожденными — и это было правдой.

Экипаж «Гандуля», наоборот, проявил стойкость и мужество: в огне не горел, в воде не тонул, поднятые на дыбы все семеро «тотчас вытягивают руки, а потом подгибают их» (запись в протоколе). Пирожники, которых главным образом мучили на предмет «прованского масла», стояли на своем: Видриеру в Толедо знает каждый, никаких поручений он им не давал, смешно, а что сверток с какими-то каракулями взяли на хранение — почему бы нет. Зато, как узнали, что хозяин его помер, обрадовались… то есть… ну да, обрадовались. Мадонной Зареченской клянемся: ни капельки не горевали, а с радостью превеликой все на обертку и пустили. А почему нам? Это у него надо спросить, почему он нам принес.

Поскольку, согласно Августину, нельзя произносить приговор над несознавшимся преступником, дело «гандульцев» было выделено в особое производство. «Дело об альбигойском подполье в Толедо», по которому не один десяток человек будет передан светской власти,^[24] выявило разветвленную подпольную сеть булочников-маранов, занимавшихся выпечкой «ритуальных хлебов». Как говорил в таких случаях хустисия, гореть нам не перегореть.

Когда фиолетовые пришли за Севильянцем, то оказалось, что он велел им кланяться. Приговор Хаверу выносили в его отсутствие: строжайшее покаяние сроком на год с ношением тяжелых крестов и конфискацией имущества. Какое-то время вента на Яковлевой Ноге стояла заброшенная, но затем обрела другого хозяина и под прежним названием, хоть и в несколько перестроенном виде, существует доныне (адрес, телефон и факс во всех путеводителях).

Дона Констанция тоже была заочно судима и признана невиновной. Как было сказано: «В ходе законного разбирательства дела не выявлено доказательств преступления, в котором девица де Кеведо обвинялась» — инквизиторы избегают слова «невиновен» даже в оправдательном приговоре, чтобы всегда сохранялась возможность приговор пересмотреть или провести процесс заново (на сей счет есть специальное указание в Lucerna Inquisitor).

Эдмондо предстояло чернеть косточкой костра. Приговор ему гласил:

«Во имя Господне.

В год от Рождества Христова такой-то, дня такого-то, месяца такого-то.

Мы, Божией милостью Епископ Озмы и верховный инквизитор города Толедо, руководимые духом здравого совета, объявляем следующее: больше всего скорбит наше сердце о том, что в этом городе, состоящем под нашим неустанным духовным попечением, разрушается виноградник Бога Саваофа, который десница Превышнего Отца насадила добродетелями; который Сын этого Отца премного полил волною собственной животворной крови; который Дух Утешитель своими чудными, невыразимыми дарами сделал плодоносным; который одарила высочайшимипреимуществами вне нашего понимания стоящая и прикосновению разума не подлежащая Святая Троица. Под всем этим разумеем мы плодоносную и живую Церковь Христову, которую потравляет вепрь лесной — да назовется так каждый еретик. Да назовется он также свернувшимся змеем, этот гнусный, ядом дышащий враг нашего рода человеческого, этот сатана и дьявол, этот Эдмондо Кеведа, заражающий виноградник Господень смертоносным зельем еретического нечестия.

Ты, Эдмондо из Кеведы, впал в эти проклятые ереси колдовства, в чем сам сознался, после чего был взят под стражу, и дело твое разбиралось нами; но лукавый и жестокосердный, ты отвратился от целительного лекарства. Дабы ты сберег свою душу и миновал адской погибели, на которую обречен душой и телом, мы пытались обратить тебя на путь спасения и употребляли для этого различные способы. Однако, обуянный низкими мыслями и как бы ведомый и совращенный злым духом, ты предпочел скорее быть пытаемым ужасными, вечными мучениями в аду и быть телесно сожженным здесь, на земле, преходящим огнем, чем, следуя разумному совету, отстать от достойных проклятия и приносящих заразу лжеучений, взамен которых тебе следовало бы стремиться в лоно и к милосердию Святой Матери-Церкви.

Так как Церковь Господня более не знает, что еще может для тебя сделать ввиду того, что она уже сделала все, что могла, мы, сказанный Епископ Озмский и верховный инквизитор этого города, присуждаем тебя, Эдмондо Хосе де Кеведо-и-Вильегас, как впавшего в ересь и мнимо раскаявшегося преступника, к передаче светской власти, которую настоятельно просим умерить строгость приговора во избежание кровопролития и опасности смерти. Аминь».

Ветреным декабрьским утром для публичного оглашения этого приговора осужденных привели в церковь Сан-Томе. На сей раз не «печная дверца» приоткрылась — широко растворились железные врата преисподней по имени Инквизиция, и народ с любопытством тянул шеи: успеть увидеть, что там внутри. Народ был загодя оповещен о предстоящем акте веры. Повсюду — на Сокодовере, в Королевском Огороде, вдоль набережной, на всех площадях и со всех амвонов Толедо — городские герольды и пастыри, точно балаганные зазывалы, сулили почтеннейшей публике за участие в предстоящем священнодействии все духовные милости, какими только располагает римский первосвященник.

Было первое воскресенье рождественского поста, когда читается благовествование от Луки: «Преданы также будете и родителями и братьями, и родственниками и друзьями». С раннего утра над площадью гремел соборный колокол, и медленно кружившиеся снежинки в предрассветной мгле казались серыми хлопьями золы от высоко взметнувшегося столба пламени. Природа пророчествовала. Жители Толедо зевали, мыча во всю глотку, на которую тут же поспешно клали крестик, как на могилу какого-нибудь вурдалака. Беря в расчет сей немудреный звук, доносившийся отовсюду, да еще при условной замене одного общего колокола множеством индивидуальных колокольчиков, это сборище могло с полным основанием приравниваться к стаду — теми, кому, по их глубочайшему убеждению, Господь вручил хворостину в руки.

С рассветом в нетерпенье ожидаемое «ауто» началось. «Едут, едут», — заволновались в народе, и взоры все обратились в одну сторону: на тебя — в том случае, если б ты был осужденным на смерть еретиком (вот какой кошмарный сон). Представим все-таки себе — благо такие превращения бывали и в наше время: ты — по прошествии многих месяцев, проведенных в подземелье, покрытый язвами, со следами пыток, что ни след — за каждым свой крик, свой «Мунк» (коллизия: когда в Копенгагене был украден Мунк, Рябушкин был украден из Третьяковки, и два похищенных холста стояли сколько-то друг против друга), ты едва можешь ступать, ноги тебя не держат, держат тебя руки тех двоих, кого по праву называют твоими крестными отцами. Они приданы тебе для увещеваний и утешения, а более всего, чтоб поддержать твою немощь, послужить ей опорой. Крестные отцы — само прощение и забота; обращаются к тебе «сынок», словно такое еще возможно на земле. «Потерпи еще маленько, сынок», — или наоборот: «Не крепись, поплачь, положи голову-то мне на плечо и обопрись, обопрись о меня… Эту ножку сюда, эту — сюда… Видишь, сам и пошел». Да только невдомек тебе, что двум этим ласковым любой ценой надо довести тебя до места казни и сдать на руки палачу — дышащим и в сознании. А до этого еще осталось несколько часов. Рядом с тобою существо нелепого вида: в желтой накидке из бумажной ткани, разрисованной красными андреевскими крестами, а на голове остроконечная шапка, вся в языках пламени. Здравая мысль могла бы тебе подсказать, что ты и сам такой же, но где ж ей взяться, здравой мысли? Ты босой, бесчувственный, не замечаешь декабрьского денька, заставляющего всю площадь поплотнее кутаться в бурые плащи и отбивать ногами хоту. Нет — ты слышишь лишь самое сокровенное, рождающееся по эту сторону окружающей тебя пелены: «Обопрись о меня, сынок, так… хорошо…»

Несколько плевков (это духаримся мы, мальчишки) достигли своей цели — твоего лица. Мы — на седьмом небе, а ты даже не замечаешь. Понурый мужской унисон выводит в нос мелодию, которая умещается в пределах квинты. Таково ненавязчивое музыкальное сопровождение. Это доминиканские монахи в черном поверх белого, потупив свои капюшоны и соединив рукава, возглавляют процессию скорби. Их осеняет хоругвь, где серебром по фиолетовому выткано: Iustitia et misericordia. За ними две хуанитки — чьим душам еще не бесповоротно закрыт доступ в райские кущи, телам же — к мирским соблазнам; они шли с видом только что выписавшихся из больницы блудниц, обыкновенно говорящих о себе, не чинясь: я с улицы.

«Обопрись… еще недолго…» — и черный крест покачивается впереди, в знак того, что ты отделен ото всякой другой, богоспасаемой твари. И такой же черный позади гроб — с разными изображениями, не сулящими грешнику ничего хорошего. Он не пуст, в нем кости твоей матери, коим суждено по приговору суда разделить участь того, кто ей наследовал.

Процессия, трижды по часовой стрелке обогнув церковь, вступает под ее своды. Тотчас хор страдающих гайморитом исцеляется. В доме Господнем и стены помогают — по крайней мере, акустически.

Особенность данной процессии состояла в том, что замыкавшие ее поневоле наступали идущим впереди на пятки, и передние шипели. Это создавало восхитительный контрапункт грегорианскому хоралу, превращаясь со временем в неотъемлемый элемент его звучания. К шестнадцатому веку даже почиталось за неблагоприятный знак, когда во время литургий или проповедей, сопутствующих действиям веры, «змей не шипит». Тогда, как правило, клирики, державшие евангелие перед истинно раскаявшимися (вроде Бланки и Розитки), сами, по мере сил, исполняли «партию змея».

В глубине большого алтаря, затянутого по такому случаю черным сукном, восседал граф Мендоса, славившийся своим суеверием, как и все представители этого рода. Сделавшись наместником Толедо еще при Лерме, он давно занимался лишь тем, что утишал свои геморроиды, в чем опередил на добрых полтора столетия одного французского артиллериста, который по той же причине вояжировал чуть ли не «к истокам Тигра и Эфроса» (в отличие от нас, ограничившихся лишь источниками последнего). Собутыльнику Лермы теперь ставилось особое кресло, в сиденье имевшее глубокий вырез — который старый похабник называл «своим декольте», утверждая, что иначе ему пришлось бы забираться с коленками на стул, как Шодерло де Лакло.

Кресло по соседству пустовало. Его преосвященство посланной нарочным запискою оповещал о вынужденной задержке, обещая прибыть прямо на костер. «Ежеквартальное заседание Центрального Инквизиционного Совета (Cinsejo de la suprema), — писал он, — затянулось против всякого регламента». Коррехидор даже лицом посветлел: в пустом кресле ему уже мерещился призрак Банко.

— Без сомнения, его инквизиторское священство имеет при себе локон святого Христофора, — сказал граф, наклоняясь к великому толедану. — Хотя я больше полагаюсь на волос из бороды Николы Морского — очень помогает в дороге, а в плавании и вовсе незаменим. А вот, mon ami… — он отогнул накрахмаленный до состояния доски полотняный напульсник, обнажив безволосую сторону руки, как сказал бы Набоков, «снутри» — где буквою живе́те вздулась сетка голубых жилок; впрочем, толедану тут же вспомнилась «Африка», и он только криво усмехнулся своей ассоциации. Графское запястье было схвачено красной нитью, из узелка торчал сухой рыбий хвост. — Из Генисаретского моря, — пояснил Мендоса, — от порчи. Я всегда ношу на actus fidei. Эти ведьмы… С ними осторожность надобна. Вы, я знаю, ничего не носите. Лихачество, дорогой мой. Вы смешиваете разные вещи. Отвага хороша в бою с людьми — в бою с демонами потребно другое. Носите же вы в бою доспехи. Это в высшей степени самонадеянно — то, что делаете вы. Полагаться только на Господа, значит искушать дьявола помериться с Ним силами. Если бы Иову Многопретерпевшему достало смирения не возноситься молитвенно по всякой нужде к Трону Предвечного, а чаще прибегать к заступничеству deorum minorum, возможно, что ничего такого бы с ним и не случилось. Это, между прочим, mon chère, азы придворной науки: в девяноста случаях из ста разговор с кастеляном даст больше, чем аудиенция в Золотой гостиной. Поглядите на эту колдовку, видите, она что-то шепчет — думаете, молитву? Вам следует беречься, в особенности сегодня — когда приносите во всесожжение собственную плоть и кровь. Сим уподобляетесь вы Другому Отцу, который во искупление грехов наших тоже казнил родного Сына.

Мендоса страдал недержанием речи. Это было старческое — в молодости, говорили, он был не так словоохотлив. Но коррехидору пришлось по душе дерзкое сравнение, балансировавшее на грани ереси, — что уже, можно сказать, румяная корка для квалификаторов. И он стал разглядывать осужденных, желая поймать себя на преступной слабости к одному из них… к одной из этих фигур, в санбенито и кароче, коих в своей жизни навидался — уж можно себе представить, сколько. Нет, никаких признаков слабости. Косточка костра. Попытался даже вызвать в памяти картины прошлого — напрасно, как под крышку гроба заглянул, того, что носили сегодня вокруг церкви.

«А что как Господь Своего Сына вовсе не любил?» Он сам содрогнулся от своей догадки. Тем более правдоподобной, что опыт жизни подтверждал ее вдвойне: с одной стороны, Эдмондо, который мог бы сколько угодно взывать к нему — так и слышишь слезное: «Отче! Избавь меня от часа сего. Отче!..» Совершенно бесполезно. С другой стороны, обе Марии были новыми христианками. Вдруг сходство этим не исчерпывалось? Тогда б все объяснялось…

Коррехидор поймал на себе взгляд хустисии и поторопился придать лицу выражение надмирной скорби, которое ему всегда хорошо удавалось — даром, что это могло быть только скорбью Отца, чувством, ему абсолютно неведомым; ведь что ни говори, а это было и традиционным выражением лица испанского вельможи.

Хустисия отвел глаза. Фанатик сыска и отец родной своим корчете, сам он детей не имел. Быть же «отцом родным» и просто отцом — не одно и то же. Интересно: педрильчата — его крестники — тоже не внушали своим «родимым» того трепета, с которым будет сопряжена всякая мысль о ребенке спустя несколько столетий. Отчасти к этому не располагала их многочисленность. Оближут каждого по-сучьи да и вытолкают вон — из дома, из сердца. Культ Младенца еще отнюдь не освящение детства, с которым христианство (монотеизм гоев) только и могло войти в дома. Без этого, будучи законсервированным в стенах храмов, оно, христианство, рисковало перевалить через все сроки годности. Наконец «младенец» перестал писа́ться с заглавной буквы; идол, которому поклонялись, превратился в ребенка, которого любят. Когда, в каком романе это впервые было заявлено? Кто здесь лидировал, Диккенс? Достоевский? (Маркони? Попов?) Одно бесспорно: это век возникновения «сонатного аллегро» в немецкой музыке (Гайдн, Моцарт). Так что подлинным первым веком христианства стал девятнадцатый век (всего-то!) — оказывается, не только концом, но и началом не совпадающий с календарем, прикарманивший еще добрую четверть предыдущего столетия, о чем вспоминают реже.

«И все же своего „педрильчонка“ кидать в огонь — не аргальской водицы испить. Каковы б ни были нравы в семнадцатом веке, это заставит желваки дернуться хотя бы раз». Хустисия посмотрел на великого толедана — то был взгляд, который толедан перехватил.

После мессы и проповеди каждому преступнику в отдельности зачитывался от имени епископа приговор. Местоблюстителем был о. Тиресий (Терезий), поэтому читал министрант — кроха лет одиннадцати, служивший ему поводырем. Прежде, чем очутиться у доминиканцев, он водил компанию с нами, был шалуном, как все, — голос имел, правда, всегда ангельский. Но потом трубочист Манрико определил сына в услужение к монахам. В Италии и в Австрии Паку наверняка бы поплатился ятрами, но в Испании — благодарение Господу и его Святой Инквизиции — на театре спокон веку наряду с мужчинами плясали и пели женщины. Чего-чего, а в сопрано недостатка у нас не было.

Наступил черед коррехидора. Светская власть приносила присягу Святой Инквизиции — каковую олицетворял слепец. Порою поневоле приходится оперировать банальными символами — в частности констатировать, что слепые в истории Инквизиции сыграли заметную роль.

— Я, Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас, великий толедан, священной волею всемилостивейшего нашего католического Монарха коррехидор города Толедо, на этих четырех святых евангелиях клянусь: назначать наказание соответственно приговору Святой Инквизиции, которому все присутствующие здесь с благоговением внимали; почитать все сказанное отцами инквизиторами как бесспорную истину и в согласии с этим умерять в сердце своем суровость к тем, за кого ходатайствует Святая Католическая Церковь, и не знать снисхождения к отринутым ею и оставленным святою ее благодатью — да поглотит их проклятые души геенна огненная, а тела их да будут испепелены здесь на земле. Клянусь также не иметь другого руководства в своих законных действиях, кроме решений Святой Церкви и ее Святой Инквизиции. Еще клянусь, назначая наказание, не знать ни дружеской близости, ни иных привязанностей, включая узы крови — как об этом сказано Господом нашим Иисусом Христом: не будет у вас ни дома, ни имения, ни отца с матерью, ни детей — один Я. Укрепи же меня, Господи, на стезях правды Твоей. Аминь.

Отца Тиресия подвели к осужденным на смерть, и он ударил в грудь сперва Эдмондо, потом Хуанитку: дескать, церковь отрекается от вас и передает в руки светской власти.

Но для них это уже ничего не значило. Куда существенней была грань, за которою заносчивый кабальеро очутился, лишившись шпаги и передних зубов, нежели та, что отныне формально отделяла замученного пытками еретика от хора славословящих Господа во имя собственного же грядущего блаженства, точнее, с целью его стяжать; вообще, жизнь после смерти понималась всеми, как вторая серия фильма, который они смотрят днесь, но где, в отличие от первой серии, действие будет происходить на курорте.

Хуанитка все это время что-то говорила. Роковой обряд, произведенный над нею, тоже не привлек ее внимания.

Перед церковью приговоренных к смерти ожидали две шеренги аркебузиров — личная стража коррехидора. Так называемые крестные отцы сопровождали Эдмондо до городской тюрьмы, откуда уже через час ему с Хуаниткой предстояло отправиться к месту казни. Хуанитка… как мечтала она об этом почетном карауле — предвкушала, как в огне и пламени, рука об руку с коррехидорским сынком, на глазах у всего Толедо приимет венец славы вечныя, мысленно воплощалась в Марфу-раскольницу… И пожалуйста. Брачный пир начался, когда она уже наелась до отвала. Вот вам притча.

А скакавший в толпе  ловил кайф, как бы высоко его ни подбрасывали, — заправским баскетболистом. Люди одобрительно хлопали, каждый по-своему, бывало даже, что не по плечу — до того многих устраивало. Ему было отлично между завтрашними обитателями райского уголка, который им сдавался на таких условиях, что честней было бы говорить о бессрочной путевке с приплатой. Дать поиграть на своих садистских инстинктах и за это попасть в рай — ну, не лафа ли?

— Нет, ты лучше другое мне скажи: Хуан-то наш Быстрый сынка за …опу схватил как, а?

— А ты чего думал — когда он с матерью родной путался. Заходит, значит, а они в теленка и корову играют. Обоих и за…опил.

— В теленка и корову, скажешь. Это у них как святое причастие, без этого не взлетишь. Дьявола, знаешь, куда целуют? Спроси у специалиста — скажи ему, слышь, шляпа с чужого плеча?

— А то он сам не знает, что вот сюда-а-а! Хи-хи-хи… — , по-скоморошьи осклабившись, сунулся туда, куда… хи-хи-хи… отчего паренек инстинктивно сложился пополам, а все: ха-ха-ха!

Шляпа на  и впрямь некогда была собственностью другого лица.  клялся, что лицом этим был Эдмондо.

— Теперешней, — имелась в виду кароча, «сахарная голова», — за Веласкеса не больно-то подпишешься, — и все снова покатывались со смеху.

Кто был поотесанней да посолиднее, те отмечали железную выдержку Хуана Быстрого. Нет-нет, и они слышали, что этому были особые причины: жена — колдунья, сын — убийца.

— Ну, это, знаете, не будем. А у кого голос дрожал, а кто после «назначать наказание» пропустил самое важное: «приводить его в исполнение»? Нет-нет, не будем…

— Вы слышали эту невероятную историю с дочерью?

— Как он разыскал ее? Или как она с секретарем сбежала?

— Вот такие дела, Эстрелла Семенна, ходил — воротником сверкал. Теперь головою сахарной посверкай, дьявол проклятый. Как Санечку моего жгли, небось и думать не думал. Показать бы тебе, насмешнику, тогда — что случится с жизнью твоей…

— А сеньора Ла Страда говорит, будто он к блуду кровосмесительному хотел сестрицу склонить, и за это Мадонна лишила его… — на ушко.

— Сколько я тебе еще говорить должна, чтобы ты с этой сводней…

И ни единая душа не помыслила о Хуаните. Альгуасил — тот да. Водя жезлом по дощатому настилу, как чертят палкою на песке иероглифы, он со своего места долго смотрел на Хуаниту Анчурасскую, и у столба продолжавшую что-то без умолку говорить. Потом усмехнулся, по-отечески — дескать, что поделаешь, рыжик.

Quimadero представляет собою арену, окруженную трибунами. В центре лобное место в виде эстрады. Полно зрителей, присутствуют все магистраты. Вот ложа под парчовым балдахином, откуда в свое время дона Мария разглядывала насупленно-красный профиль инки-жреца — трепеща при этом от странного сочетания ужаса и похоти. С перил свешивался до земли ковер с райскими птицами и цветами — совершенно неописуемой расцветки. По существу, места для дам — реликт рыцарских турниров, и дамы не столько сознавали, сколько чувствовали это. Благочестие на их лицах, вопреки высоконравственному зрелищу, как и во время о́но, постепенно сменялось хищным выраженьем.

Уже грешникам с черными повязками на лицах наскучило подпирать столбы, не говоря о тех, кто с зажженными факелами дожидался знака его светлости — коррехидор же делал вид, что ждет прибытия верховного инквизитора. Уже нетерпение овладевало трибунами, и, прежде разрозненные, хлопки, посвистывание, топот переросли в оглушительный рев. «Actus fidei! Actus fidei!» — скандировала толпа. Уже альгуасил поспешно отдавал какие-то приказания стрельцам, а копейщики и аркебузиры изготовились, как по команде «к бою!». Уже под парчовым балдахином случилось несколько обмороков.

Трудно сказать, чем бы все это обернулось, когда б не гонец из Мадрида — с треугольным письмом, запечатанным перстнем Рампаля!

— Но как же… ведь его преосвященство прислал… — граф перечитал запорошенную на сгибах алой сургучной крошкой бумагу, где скорописью извещалось, что Его Преосвященство монсеньор Пираниа более не будет отправлять свои инквизиторские обязанности в Толедо, каковые, по решению супремы, переходят на неопределенный срок к Его Инквизиторскому Священству… — Мендоса посмотрел на слепца.

— Весть черную принес гонец крылатый — или как там?

Граф не знал, где «там», не знал и знать не хотел. Определенно, что не в его заднем проходе, а всерьез его занимало лишь то, что происходило там.

— Достопочтенному отцу это уже известно?

— Вещий Тиресий!

— Понимаю. Опала, мой милый, удел великих. Да, велите, велите им, чтоб начинали… Лерма знал это лучше кого бы то ни было. Не зря, находясь в зените власти, он по своей воле уступил премьерство сыну, которого горячо любил… ах, простите меня, старика, сам не знаю, что говорю, — и Мендоса принялся глядеть на клубы дыма, окутавшие столбы. Старый лукавец.

Было ветрено, и пламя разгоралось быстро. К этому часу ветер разогнал мглистую утреннюю облачность. Теперь отрываем взгляд от огня с его чернеющими сердцевинками и возводим очи горе. Туда, где в согласии с акварельной техникой, дым бесследно исчезал. Синее небо. На нем стремительные белые облака — разорванным в клочки письмом. Это слала привет Нормандия, прося передать его дальше, в древний Египет — Анхесенпаатон.

Примечания

Что касается примечаний в конце книги, то вы преспокойно можете сделать так: если в вашей повести говорится о каком-нибудь великане, то назовите его Голиафом, — вам это ничего не будет стоить, а между тем у вас уже готово увесистое примечание в следующем роде: Великан Голиас, или Голиаф, был филистимлянином, коего пастух Давид поразил камнем из пращи в Теребинтской долине, как об этом рассказывается в Книге Царств (и укажите главу, разыскав ее).

М. де Сервантес, «Дон-Кихот»

1. Сокодовер (исп. Zocodover, арабск. Шук аль-Адвар, то есть «рынок кругов», подразумевались круглые палатки торговцев) — торговая площадь в Толедо, кишевшая преступным и бродяжничающим людом.

2. Святой Мигель ~ изображен стоящим на одной ноге ~ придерживает гимель — Согласно преданию, к Мигелю Благочестивому явился мавр. Мавр, по его словам, был готов обратиться в христианство при условии, что прославленный рыцарь берется объяснить ему смысл христианского вероучения, стоя на одной ноге и рукой сжимая золотой гимель на груди — то есть в очень короткий срок, покуда сможет удерживать равновесие. Сочтя это желание дерзким, остальные рыцари уже занесли над мавром свои мечи, но св. Михаил Толедский их остановил. Приняв ту самую позу, в которой традиция предписывает его изображать на картинах и статуях, Сан-Мигель произнес: «Сам не делай другим того, чего не желаешь, чтобы делали тебе». Якобы после этого мавр принял крещение. Гимель — в раннехристианской теономии символ третьего измерения (ср.: нем. Himmel), мистический знак Троицы и соответствующий градус посвящения у рыцарей Ордена Лона Пресвятой Девы, к которому принадлежал Сан-Мигель. Обыкновенно гимель, имевший форму буквы У, третьей буквы древнееврейского алфавита, вручался рыцарям Ордена его Великим Магистром (Гроссмейстером) королем Альфонсом X (см. прим. № 39.).

3. Или я, по-вашему, иерусалимская блудница, чтобы забрасывать меня камнями? — К Иисусу фарисеи привели неверную жену, спросив, следует ли побить ее камнями, как велит Моисеев закон. Иисус, сидевший и чертивший на песке Имя Господне, отвечал: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень» (Иоанн VIII, 7).

4. Filiae Herusalem, plorate super vos et super filios vertos. — «Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших» (Лука XXIII, 28).

5. Видриера (от исп. vidriera — застекленная рама) — прозвище стекольщика, имеющее особый непереводимый смысл, поскольку оно одновременно означает «недотрога» (hombre vidriozo).

6. …обнаруживал ~ тайную наклонность к той прованской ереси, которую Его Святейшество Иннокентий III с превеликим усердием искоренял. — Педрильо имеет в виду Альбигойские войны и — бери шире — вообще гностическую ересь, которая в действительности есть не что иное, как крайний дуализм религиозного сознания, столь ненавистный фашиствующему Гумилеву.

7. …«рай за власяными вратами ~ забвение телом души»… — выражения Прокла.

8. …пускай прокатят его от Таможенных ворот до Арагонских… — по этому пути обычно в Толедо провозили на осле осужденного, которому тем больше доставалось побоев, чем медленнее двигалась процессия.

9. Тетуан — центр работорговли в Марокко.

10. …святому Иоанну Провозвестнику конец бы пришел, даже будь у него голов как у Лернейской Гидры. — Согласно евангельской легенде, падчерица Ирода Саломея за танец живота потребовала себе голову Иоанна Крестителя.

11. Мембрильо — айвовое варенье, специальность Толедо.

12. …обличало в нем уроженца севера. — Жители горных районов на севере Испании претендовали на особое благородство, ибо не знали над собой власти мавров.

13. Сакристан — церковный причетник.

14. Котяра — кошельки в просторечье назывались «котами», потому что они часто выделывались из кошачьих шкурок.

15. Селемин — равен 4,6 литра.

16. …на плавучих досках… — то есть на галерах.

17. …на постоялом дворе Севильянца… — по преданию, на этом постоялом дворе останавливался Сервантес.

18. …в студенческих сутанах… — костюм студента тех времен был, собственно, одеянием священника: длиннополая сутана, широкая шляпа и плащ.

19. Корчете — «крючок», прозвище полицейских-фискалов. Их еще называли «стрельцами». Следует учитывать, что Педрильо, родившийся в семье одного из таких «стрельцов», испытывает к ним сочувствие.

20. Пикаро — бродяга, плут, паразит. «Целые полчища пикаро, бродившие по Испании, наглядно свидетельствовали о хронической безработице, на которую были обречены разоренные крестьяне, потянувшиеся в города, не имевшие в те времена сколько-нибудь развитой промышленности» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч.).

21. «Механика» Хуанелло — одна из первых в Испании подъемных машин для вод реки Тахо.

22. Астурийка — глупость считалась отличительной чертой астурийцев. У каждого народа есть свои «астурийцы».

23. Королевский Огород — название регулярного парка в Толедо.

24. Импресарио Бараббас — испанскому Бараббас (Barabbás) соответствует русское «Барбос». Согласно евангельскому преданию, убийца Ицхака Рабина, член подпольной еврейской организации «Иргун цвай леуми», боровшейся с британскими властями в подмандатной Палестине. Был распят одесную Господа, Которого не переставал злословить даже на кресте («собакою лаял»). Имя столь же презренное, как и Иуда.

25. Бланка — «белая», мелкая монета.

26. …немало «прикрытых» мужчин… — то есть лиц знатного происхождения, не желавших открыто смешиваться с толпой и потому демонстративно прикрывавших свои лица плащом. Позже (в восемнадцатом веке) для этих целей стала употребляться маска.

27. …«прикрытые» — что мертвецы. — Имеются в виду слова спартанского царя Леонида, с которыми он обратился к грекам перед битвой при Фермопилах: «Помните, мертвым не стыдно». Преподобный Нестор приписывает эти слова князю Святославу (перед битвой с греками): «Да не посрамим земли Русския, но ляжем костьми ту: мертвый бо срама не имут».

28. …в роли Тристана. — То есть в роли вероломного дружки. Ср.: Л. А. Мей, «Царская невеста».

29. Баальбек — крепость в западном подножии Антиливана, называемого еще Сирийской впадиной, расположенная на невысоком горном отроге, тянущемся через памятную как сирийским, так и иудейским воинам долину Бекаа. В древние времена средоточие культа Баала, храм которого при Феодосии Великом был превращен в христианскую церковь. После завоевания Баальбека (Баалата) арабами христиане много раз предпринимали попытки им овладеть.

30. Гвадалахара — здесь произошло крупное сражение между испанскими войсками и итальянским экспедиционным корпусом, известное как Гвадалахарская операция. В ходе этого сражения итальянцы потерпели сокрушительное поражение. Хара (древнеевр. ) — дерьмо; типичный случай культурного заимствования.

31. «Прискорбье» (исп. Pésame) — название популярной плясовой песни.

32. «Бенедикции Доброго Мартина воинству» — св. Мартин (336–401), епископ Турский, начинал воином. Согласно легенде, повстречав озябшего нищего, отдал ему половину своего плаща, а ночью увидел во сне Иисуса Христа, сказавшего: «Мартин одел меня». В Испании св. Мартин является покровителем городской стражи.

33. …он уже дома, в чем видит известные для себя преимущества. — Имеется в виду распространенная эпитафия, в русском стихотворном переложении звучащая так: «Прохожий, ты идешь, но ляжешь так, как я. / Присядь и отдохни на камне у меня, / Сорви былиночку, воспомни о судьбе. / Я дома, ты в гостях — подумай о себе». В тридцатые годы остряки переиначили первую строку: «Прохожий, ты идешь, но сядешь так, как я…»

34. 123 Acconia, patron… — фраза на ломаном итальянско-испанском языке (возможно, что на сардинском диалекте эпохи правления Арагонской династии); в переводе Б. А. Кржевского это звучит так: «Эй, хозяин, поди сюда, разбойник! Подать битки, цыплят и макароны».

35. «Казалось, к ней не приставала грязь» ~ … в поэме, носящей ее имя. — Имеется в виду поэма Хосе Мартинеса Нурьеги (ум. 1593) «Плененная Инезилья». В ней расказывается, как мавры захватили корабль «Соль» («Солнце»), на котором плыла Инеса де Вильян (св. Инезилья), везя из Святой Земли в Испанию первую испанскую грамматику, согласно легенде, чудесно сообщенную ей Богородицей.

36. …был самим сатаною, Севильянец же — одним из кулинаров с Плаца Майор. — На Плаца Майор в Мадриде обычно совершались аутодафе, или, как их называли в народе, «пиршества сатаны».

37. Небо без птиц. — Один английский путешественник и футуролог отмечал в своей книге (Eric Blair, «Hommage to Catalonia»), что не знает другой такой страны, где было бы так мало пернатых.

38. …«Тою, Которой нет без Младенца». — Одно из определений Пресвятой Богородицы то типу отрицательных определений, например: Бог не есть то-то или то-то; или знаменитого «отрицательно-положительного», приписываемого Арию, что «Бог есть То, Чего нет без того-то или того-то», скажем, «без любви», «без человека» — «ибо нет Творца без сотворенного Им», говорили приверженцы опального александрийского священника — и т. д. (последнее было оспорено на Никейском соборе как отрицающее самостоятельность бытия Божьего). Вышеприведенное определение Божьей Матери (по формуле sine qua non, но наоборот: «Та, Которой нет без Младенца») можно найти у святого Мигеля Благочестивого — Сан-Мигеля — в его «Latinitas Herusalemica».

39. Король-поэт… — Альфонс X (1221–1284), называемый астрономом, философом или мудрым (исп. el Sabio), король Леона и Кастилии, автор поэтических произведений, научных трактатов, хроник, Великий Магистр ордена Пресвятого Лона, законодатель, содействовал исправлению Птолемеевых планетных таблиц, с тех пор получивших название «Альфонсовых», повелел еврейским ученым перевести на испанский язык Библию. Был свергнут с престола собственным сыном Санчо и кончил дни в изгнании, в мавританской Севилье.

40. «Poema del Cid» — авторство «Поэмы о Сиде» (3744 стиха) не установлено. Предание, приписывающее его Инесе де Вильян, не более достоверно, чем мнение, что игральные карты изобрел некий Вильян (или Вилан), ее далекий потомок.

41. Дважды менял он цвет одежды с черного на петушиный. — По общепринятому обычаю, солдаты в Испании одевались в платье ярких цветов.

42. Рентой (исп. rentoy) — карточная игра.

43. …к берегам Тормеса. — Река, на которой стоит Саламанка, знаменитая своим университетом.

44. …Толедо — Вальядолид. — В описываемую эпоху Вальядолид был столицей Испании, там находился королевский двор. Толедо, даже перестав быть королевской резиденцией (после смерти Карла V), традиционно оставался центром испанской иерархии. Традиция эта восходит ко временам Толедских соборов, по словам С. М. Соловьева, «служивших могучим средством для слияния обеих рас, романской и германской, в одну национальность, в политическом и правовом отношениях». И поныне в Толедо проживает кардинал, во дворце, соединенном с Кафедральным собором («главным» собором Испании) внутренним проходом.

45. …дорога из Сьетамо в Барбастро. — Про эту дорогу Блэйр писал: «Ну и тряска! Я вспомнил детство и кошмарные американские горки» (см.: Eric Blair, «Hommage to Catalonia», глава 12).

46. Extrema unctio — если у нас елеопомазание может быть совершаемо только над больным, пребывающим в сознании, то у католиков, начиная с двенадцатого века, оно служит успокоительным напутствием, почему и называется extrema unctio, unctio exeuntium. По католическому вероучению, это таинство, именуемое еще соборованием, предварительного покаяния не требует.

47. …в противоположность кладбищу Антигуа в Вальядолиде… — по народному поверью, земля на этом кладбище, якобы привезенная из Палестины крестоносцами, быстро уничтожала трупы.

48. …к ослам в Испании отношение безжалостное. — «По каким-то причинам арагонский крестьянин хорошо относится к мулам, но отвратительно к осликам. Если ослик заупрямится, его, как правило, сразу же пинают в мошонку» (см.: Eric Blair, «Hommage to Catalonia», глава 4). Как видно, та же картина наблюдалась и в Кантабрии.

49. …почитать ей Алмоли. — Шломо Алмоли (собств. Сулейман бен Якуб ибн Аль-Маули, то есть «возвысившийся») жил в Константинополе в первой половине шестнадцатого века. Врач, грамматик, автор сонника «Pitron Chalomoth» («Mefasher Chelmin»), в котором излагаются все места Талмуда, посвященные истолкованиям снов. В испанском переводе «Pitron Chalomoth» вышел в Амстердаме и там же впервые был напечатан его жаргонный перевод (1694). На протяжении двух веков, вплоть до Октябрьской революции, «Халоймес» Шлоймэ Альмойлэ был излюбленным чтением евреев в черте оседлости.

50. …пристало быть в руках или у ног поэта ~ под сенью кладбищенского мирта. — С раскрытой книгою в руках надгробный памятник изображал поэта или ученого лишь в том случае, если он умирал, оставив свой труд незавершенным (Йосеф бар Арье Бен-Цви, устное сообщение, 28. V. 93). Точно так же, как собачка на коленях знатной дамы означает на языке надгробий бездетную старость, а обнаженная шпага в руках кабальеро указывает, что смерть он нашел либо на поле брани, либо защищая свою честь.

51. Компеадор, Химена — Сид (Сеид) Компеадор (1040–1099), идеал рыцарской доблести. Химена, в которую он влюблен, дочь графа Гормеса, заклятого врага Сида. См. прим. № 40. См. также: Корнель, «Сид», драма; и у нашего Буслаева: «Испанский народный эпос о Сиде» (М., 1887).

52. …заколю откормленного теленка, станем есть и веселиться. — Лука XV, 23.

53. …печальный звукоряд ~ привел бы на память историю Пана и Сиринги… — козлоногий Пан преследовал своей любовью нимфу Сирингу, покуда та не превратилась в тростник. Тогда Пан сделал из этого тростника флейту, но флейта играла только в минорном ладу.

54. Можно было подумать, пять поколений ее предков ходили в чалмах и рачьи глаза у нее в крови. — Астурия — колыбель Кастильской монархии, астурийцы гордятся тем, что в их крови нет еврейской и арабской примесей. См. также прим. № 22.

55. …тайное делать явным во исполнение обетованного и сказанного нам… — Матфей X, 26.

56. …как хорошо, она смазывает ноги аж выше колен… — в Кастилии женщины нередко смазывали ноги коровьим жиром; считалось, что ноги от этого выглядят стройней, так как чулки тогда их лучше обтягивают.

57. Мария Масличная — очевидно, Констанция ходила в Santa Maria de Olival, церковь, в которой похоронено сердце Васко да Гамы.

58. Ну что, прокол? — Ср.: «Что, Вася? Репка?» — вопрос, с которым Каверин подошел к Шереметеву, смертельно раненному в живот Завадовским (тот «несколько раз подпрыгнул на месте, потом упал и стал кататься по снегу»).

59. …перекинув полу плаща через плечо… — о способах носить плащ см.

60. …отчего стражника с философской жилкой никогда бы не поставили в отряде дозорным. — Намек на известную басню Эзопа «Звездочет», в основу которой положен анекдот из жизни Фалеса Милетского: вместо того, чтобы смотреть себе под ноги, философ глядел на звезды; в итоге всем на посмешище он провалился в колодец.

61. Вы чего разорались, как святой Лаврентий? — Св. Лаврентий (ум. 258), архидиакон при папе Сиксте II, согласно легенде четвертого века, был замучен до смерти на раскаленной решетке.

62. «Некрещеный турок» — вино.

63. Это другой совсем Мигель… — Архангел Михаил (предводитель небесного воинства) во многих странах считался покровителем полиции (городской стражи), в том числе в России. См. также прим. № 32.

64. — Св. Христофор традиционно в католических странах, наряду с Марией Звездой Морей, является покровителем мореплавателей и вообще путешественников (тогда как у нас — Никола Морской). В морском сражении при Лепанто (в котором Сервантес едва не лишился руки, 1571 год) испанский флот под командованием Хуана Австрийского одержал блестящую победу над турками. Так называемая Непобедимая армада, снаряженная Филиппом II для покорения Англии, «подаренной» ему папой Сикстом V, затонула в результате бурь и бездарного командования (1588). Abflavit Deus et dissipati sunt («Господь подул, и они рассеялись») — слова, приписываемые английской королеве Елизавете.

65. …ходили в Санто Томе смотреть картину этого грека из худерии. — «Св. Мартин с нищим» кисти Эль Греко, хранящийся в вашингтонской Национальной галерее, в течение некоторого времени находился в церкви Санто Томе (той же, где висят «Похороны графа Оргаса»). Сам Эль Греко проживал в бывшем еврейском квартале в Толедо, так называемой «худерии».

66. …от своих собачьих обязанностей… — «Их зовут по-собачьи альгуасилами, ибо такое имя под стать их жизни, а жизнь под стать их делам». Намекая на эти слова Франсиско де Кеведо — родственника великого толедана, рассказчик далек от намерения бросить тень на полицейский сыск в целом. Педрильо искренне сочувствует простым корчете, хотя и подтрунивает над ними, делая исключение только для своего отца, который назидателен, как корейский фильм.

67. Неправда, что «узлы вязать не письма писать» ~ характер по узлам можно определить не хуже, чем по почерку. — Впервые об узелковом письме европейцы узнали в восемнадцатом веке.

68. …«хустисия» — как обращались к нему и к его жезлу. — Жезл, увенчанный крестом — символ власти альгуасила. Называется он «хустисия», что означает по-испански «справедливость» (правосудие); так же именовался и сам альгуасил.

69. Баранья пуэлья — точнее «паэлья». Собственно плов, который в Испании приготовляют чаще с рыбой, мидиями, креветками.

70. Вента — гостиница, постоялый двор (исп.). Ср.: «Я стою / За городом, в проклятой венте. Я Лауры / Пришел искать в Мадрите».

71. Сегодня Юрьев день, значит, и серенад не будет под окном… — св. Георгий Златоуст, епископ Неокесарийский. В Дециево гонение (250 год н. э.) пострадал. По преданию, у него вырвали язык, который вырос снова, и таким образом Георгий смог продолжить свою деятельность по обращению язычников, как принято считать, весьма успешную (вначале паства состояла всего из семнадцати человек, ко времени же его смерти во всей Неокесарии оставалось семнадцать язычников). В память об увечье, нанесенном св. Георгию Златоусту, в этот день петь серенады под окном дамы было не принято.

72. …призвал Пресвятую Деву Лоретскую — не обессудьте, но уж это моя заступница. — Культ Лоретской Божьей Матери имел широкое распространение в Англии и в Ирландии, где Лоретские сестры занимались воспитанием девушек; Севильянец прекрасно сознает, что, отдавшись под защиту Лоретской Божьей Матери, он поступает непатриотично. (По преданию, в восьмом веке santa casa— то есть св. Дом, дом Богородицы — был перенесен ангелами из Назарета сперва в Терзате, в Далмации, затем в Италию, в местечко Лорето, где стоит и поныне.)

73. Не белый парик грезится ей ~ Парик альгуасила может сойти за шкуру Предтечи. — В действительности белые парики носили не альгуасилы, а коррехидоры. Иоанн Предтеча, то есть предвестник (неважно, предвестие чего мнилось Констанции), одевался в шкуры диких зверей, подпоясывался кожаным поясом, а поверх набрасывал грубый плащ из верблюжьей шерсти, как у Ильи Пророка.

74. …Его Католическим Величеством, королем Испании… — испанский король официально именовался Католическим королем, тогда как французский Христианнейшим (см. прим. № 116).

75. Но не бойся, малое стадо… — цитата из Евангелия: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лука XII, 32).

76. Сам, небось, из какого-нибудь Гандуля. — Гандуль — предместье Севильи (известное своими пекарнями).

77. …всеми оттенками синего… — по свидетельству медиевистов, на языке цветов сожаление о содеянном, раскаяние выражалось в рыцарскую эпоху одним из оттенков синего цвета, например, бирюзовым или лазоревым. Ср. «голубое вино печали» в «Слове о полку Игореве».

78. …а не той, которую он выполняет, гоняя мух. — То есть жезл из олицетворения справедливости, собственно давшей ему название — хустисия, — превращается в Вельзевула. «Вельзевул» (Беель-Зебуб, идол филистимлян в сирийском городе Аккарон) в переводе означает «повелитель мух»; надо полагать, он первоначально являлся защитником от кровососных мух, рои которых представляют собою истинное бедствие в жарком климате.

79. Чтобы все было выпито за мое здоровье… — испанский жбан (большой деревянный кувшин, в отличие от нашего, без крышки) вместимостью равен одному селемину. Таким образом, на каждого корчете приходилось приблизительно 0,7 литра. Это еще сравнительно мягкое наказание, поскольку «напиток» мог быть приготовлен и по иному рецепту — оказаться конской мочой, например, и т. п. Подробнее об этом см.: Р. Ланда, «Путешествие в страну Аль-Андалус».

80. …змеею ворочалась в прелестной маленькой головке… — отсылка к Олегову коню очевидна.

81. …не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно… — Песнь Песней III, 5.

82. …коченела от страха, не слыша привычного ржанья чаконы под окном. — Ср.: «Хватит мне коченеть от страха, / Кликну лучше чакону Баха» (А. Ахматова).

83. …«крестным путем истины»… — в некоторых случаях (во время эпидемий и проч.) возглашение, присоединяемое в католическом богослужении к Великой ектеньи («Миром Господу помолимся…»).

84. …на башне «Городского дома» пробило двенадцать и деревянные рожки мавров возвестили начало сиесты… — «Городской дом» с двумя башнями в стиле Возрождения построен Хуаном Геррерой, создателем Эскуриала. По традиции, восходящей ко временам Сида, наступление и окончание сиесты, от полудня и до 15.45, когда на рынках запрещалось торговать, возвещали звуки рожка особой конструкции; при этом должность «рожкиста» передавалась по наследству, являясь прерогативой одной мавританской семьи. Ср. арабскую семью в Восточном Иерусалиме, и поныне владеющую ключами от Храма Гроба Господня.

85. Черт обваренный — история обваренного черта относится к числу тех вечных сюжетов, которые с небольшими видоизменениями кочуют из страны в страну. Мы знаем ее как сказку о трех поросятах. Не всегда, однако, в ней действовали поросята, и не всегда присутствовал волк. Так, в Новой Кастилии рассказывалась нравоучительная сказка о черте и трех молоденьких девицах, из которых первая и вторая по беспечности «забыли стеречь свой дом», а третья, наоборот, была девицей дальновидной, «дверь сделала себе кованую» — и вообще прибегла к большому количеству предосторожностей (следует подробное их перечисление). В заключение черт, естественно, попадает в котел и, обваренный, спасается бегством. При этом рассказчик никогда не забывал упомянуть, что хвост у черта отвалился. Некоторые уточняли: не просто отвалился, а остался вариться в котле и был с аппетитом съеден тремя девушками за ужином, вероятно, под веселое пение, что, дескать,

86. …римский легионер у костра. — Двухсотлетние попытки привести Испанию в свое подданство, невзгоды и лишения, выпадавшие на долю солдат в иберийских походах — все это должно было внести (и внесло) специфическую ноту в общий строй латинской словесности: «На берегах Дуэро плакали мы и у костров Паллантии тоже, когда вспоминали тебя, Вечный Город» (Луций Лукулл, «Осада Паллантии»), Надо сказать, редчайший случай поэтического унисона у столь далеких друг от друга народов, как римский и иудейский.

86. …красавица вдруг стала волосатой ~ проколоть ее не удалось. — Намек на легенду о св. Инесе (св. Агнессе), которую не следует смешивать с Инесой де Вильян. К юной христианке Инесе безуспешно сватался некто Симфроний, сын римского претора. Последний велел в наказание свести несговорчивую христианку «в общественный дом и там раздеть; тут внезапно выросли ее волосы настолько, что ими покрылось, как платьем, все ее тело». Далее молодой Симфроний пытается совершить над нею насилие, но, внезапно пораженный слепотою, падает на землю. Позднее, снизойдя к мольбам его близких, Инеса возвращает ему зрение. Приговоренная тем не менее к сожжению, она выходит из огня невредимой. Чудесным рассказам о жизни св. Инесы европейская живопись обязана такими шедеврами, как «Исцеление молодого Симфрония» Тинторетто или «Св. Инеса с Ангелом, держащим покрывало» Рибейры.

87. Лонсето — уменьшительная форма от имени Алонсо. Встречается очень редко.

88. Questa poi la conosco pur troppo! — Это мне уже знакомо! (Анахронизм, опера «Дон Жуан» была написана только в конце восемнадцатого века.)

89. …«гневным движением» (с клацаньем эфеса). — Кодекс чести в отдельных случаях допускал примирение по обязанности. Личная честь дворянина не могла стоять выше служения Богу, королю и т. д. Однако считать «гневное движение» (mouvement de colère) формальною уступкой душевному порыву, который обе стороны, скрепя сердце, вынуждены в себе подавлять, было бы неверным. Здесь неудовлетворенность, жажду боя испытывало как бы уже само оружие: согласно испанскому поверью, оружие, хотя бы раз участвовавшее в поединке, «заряжается» мощнейшим импульсом чести, исходившим от бойцов (см.: X. Л. Борхес, «Встреча»).

90. …на костре сгоришь ты всенародно… — угроза в данном случае отнюдь не беспочвенная. За пять веков до Джойса доминиканцы Я. Шпренгер и Г. Инститорис описывают в своем «Молоте ведьм» следующий случай: «В городе Кобленце проживает человек, околдованный таким образом, что он в присутствии своей жены, но не с нею совершает весь любовный акт, как это полагается между мужчиной и женщиной. Это он совершает несколько раз подряд. Несмотря на настоятельные слезные просьбы своей жены, он не может перестать совершать такие поступки и, случается, после нескольких следующих один за другим актов, вскрикивает: „Начнем сначала!“… В наведении этой порчи была заподозрена одна женщина… Не нашлось подходящих законов и судей осудить ее» (пер. с латинского Н. Цветкова). В Кобленце не нашлось, а в Толедо бы сыскались.

91. С сыновьями преторов такое уже бывало, один даже сам сгорел. Гордый твой батя… — Анахронизм, действие «Хованщины» происходит значительно позднее.

92. Голландцы в Антверпене — это так же, как сказать «англичане в Эдинбурге». Впрочем, помещает же Кеведо Безансон в Италию (см.: Ф. де Кеведо, «История пройдохи»).

93. Шпага и честь моя чисты. — Эдмондо вправе так считать даже безотносительно к тому, убийца ли он. Убийством простолюдина дворянин пятнал свою честь лишь в одном случае: если оно совершено клинком. Любым другим способом — пожалуйста. Включая и тот, которым Эдмондо грозил Аргуэльо, то есть проломить череп рукояткою шпаги.

94. …Эдмондо как раз прыгал на одной ноге. — То есть походил на традиционное изображение Сан-Мигеля.

95. …маковый треугольничек ~ «хомнташ». — Прослеживается ряд аллюзий, например, к «Книге Эсфири», к «Буратино» и многому другому. При этом по-прежнему остается открытым вопрос, что же, собственно, евреи поедают на Пурим — уши Гамана («ознэй-аман») или его карманы («хомнташн»), которые, по убеждению многих, и в том числе Мэрим из Народичей, были треугольной формы. Иблис — Аш-Шайтан, Сатана (арабск.).

96. …безгласнее грибка под пятою Симеона Столпника… — Симеон Столпник (356–459), родом киликиец, прославился своими аскетическими подвигами, в частности, был первым, кто подвизался на столпе с благочестивыми целями. (Справедливости ради следует отметить, однако, что если Симеон Киликиец стоял на срезе древесного ствола лишь по праздникам, «молитвенно простерши руки, от заката солнца до его восхода», то наш Савва Вишерский делал ласточку сорок пять лет кряду.) Подробней об этом см. у Теннисона в «St. Simeon the stylite».

97. …под сахарной головою. — Шапка в виде конуса, так называемая coroza, carocha (кароча), напоминавшая головной убор волшебника-звездочета, только разрисованная не звездами, а языками пламени. В них шли в последний свой путь приговоренные к сожжению Святой Инквизицией.

98. Великий толедан — с одной стороны, право на ношение этого титула давалось за особые заслуги перед королем (личное толеданство), с другой стороны, достаточно было и участия одного из предков в Первом Толедском соборе, тогда титул наследовался в порядке сеньората, причем в каждом случае подтверждался королем как номинальным главою Толедского собора (см. прим. № 44.).

99. …пророк Даниил изобличает двух старцев в их попытке оболгать ни в чем не повинную девушку. — В действительности речь идет о замужней женщине из селения Мааре-Бахир, по жалобе двух старейшин приговоренной к смерти за прелюбодеяние. В ходе расследования Даниил сумел доказать, что Сусанна является жертвою лжесвидетельства. Уголовно-детективный сюжет («Суд Даниила»), уместный на изглавии кресла коррехидора уже хотя бы по роду его деятельности, приобретает в свете последующих событий добавочный смысл.

100. Автор «Сна о бессмертии» писал в посвящении своему сановному родичу… — Франсиско де Кеведо посвятил коррехидору Толедо один из своих «снов» — «Сон о бессмертии».

101. Я ей пятки языком лижу, ну что твоя Амалфея. — «Амалфея — была коза такая. Слышали про рог изобилия? Это ее рожки». Цит. по кн.: Л. Гиршович «Бременские музыканты» (Т.—А., 1995).

102. …близость турецкого берега… — «…Добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России». Бедный! И еще много лет спустя клялись друг другу: «Не нужен мне берег турецкий».

103. Праздновались его именины… — память св. Иоанна Богослова отмечается римско-католической церковью в декабре; 29 июня и у католиков, и у православных — день св. Петра (см. рассказ Чехова «Именины»).

104. …дать им надо, как одному моему родственнику, срок… — Франсиско де Кеведо, перу которого принадлежит памфлет «Бесноватый альгуасил», провел в тюрьме три с половиной года, и лишь отставка его врага, королевского фаворита графа Оливареса (портрет, выполненный Веласкесом, висит в Эрмитаже), принесла ему освобождение (см. прим. № 372.).

105. «Nel mondo, amico, l’accozzarla co’grandi, fu pericolo ognora, dan novanta per cento e han vinto ancora». — В действительности эти слова произносит не Фигаро, а Базилио. («Ведь в этом мире сильных надо бояться! Хоть они и оставят слабым львиную долю, но все ж обставят». Пер. М. Павловой.)

106. Табурет в стиле альказар — табурет на трех ножках с сидением в форме восьмиконечной звезды. Мебель в стиле альказар кажется ажурной, ее отличает искусная резьба, так называемое «древесное кружево».

107. Олья — здесь: чаша, кубок. Вообще же любое жидкое кушанье, подаваемое в глубокой миске — «олье» (старокастильск).

108. …из Башни святого Иуды. — Святой Иуда, один из двенадцати апостолов, галилеянин, как и остальные апостолы — в отличие от Иуды-предателя, уроженца местечка Кириат, что возле Иерусалима, и следовательно, жителя Иудеи. Из этой ономастической коллизии родилась известная поговорка: «Галилеянин любит славу, а иудей — деньги».

109. Алонсо Кривой, поздней повешенный графом Пуньонростро. — Граф Пуньонростро, известный жестокими мерами против дезертиров, управлял Севильей в 1597 году, тогда как Алонсо Альварес де Сориа («Кривой»), сатирический поэт, был повешен там же, но в 1604 году — за прозвище, которое дал коррехидору. Алонсо Альварес укрывался в церкви Сан-Алонсо, покуда, вызванный подложным письмом от якобы умирающего брата, не был схвачен караулившей его стражей.

110. …родился ~ в семье перчаточника. Невзирая на последнее обстоятельство, равно как и страсть к фиглярству, звезда его не закатилась в один год с солнцем нашей поэзии. — Коррехидор намекает на сына некоего перчаточника с берегов Эвона, что скончался в один год с корифеем испанской литературы.

111. Командор ордена Бережливцев — под названием «Кавалер ордена бережливцев» в 1627 году в Мадриде был опубликован памфлет, до того добрых три десятка лет ходивший в списках. Произведение это, что сегодня уже можно считать доказанным, — плод совместного творчества испанских писателей Луиса Каньонеса де Бенавенте, Хуана де ла Ос-и-Мота и Сальватора Хасинто Поло — своего рода испанский «Козьма Прутков». Что же до русского перевода, выполненного С. Петровым, то он поражает своим блеском.

112. …высечь из этой скалы воду. — В Библии рассказывается, как Моисей, дабы напоить народ, ударом жезла исторг из скалы воду (Исход XVII, 2–6).

113. …на наших славных мушкетеров… — мушкетерами назывались зрители из простонародья, стоявшие в партере.

114. …итальянские «Pagliacci» Сонзоньо, переведенные на русский самим Сервантесом… — М. де Сервантес, с 1568 по 1575 год живший в Италии (в качестве дворецкого кардинала Аквавивы), прекрасно знал итальянский и способствовал пропаганде у себя на родине творчества таких писателей, как Сандзаро, Бембо, Ариосто, Чинцио, Банделло. Что касается Сонзоньо, то этот миланский издатель не чурался пера, соединяя armas у letras (боевое поприще с занятиями литературой).

115. Тринитарии — члены монашеского ордена, основанного Жаном де Мафа и пустынником Феликсом де Валуа для выкупа пленников. В продолжение четырехсот тридцати семи лет (с 1258 по 1695 год) «ослиный орден», как любовно называли его в народе (ordo asinorum), выкупил из мусульманского плена 30 732 невольника. Орден тринитариев был уничтожен незадолго до Великой французской революции.

116. …Его Святого Императорского Католического Величества… — титул испанских королей после провозглашения Карла I в 1516 году Императором Священной Римской Империи.

117. После трех изнурительнейших недель… — и без того опасное, морское путешествие через Атлантический океан осложнялось для испанцев угрозой встретиться с французскими или английскими корсарами. Поэтому испанские корабли пускались в путь большими караванами. Сами пираты часто имели каперские патенты, выданные им правительствами европейских государств, прежде всего Англии и Франции. Каперские патенты легализовали морской грабеж (конечно, при условии, что часть конфискованной каперами добычи будет передана в казну). Как известно, Испания и Португалия, поделившие, согласно Тордесильясскому договору 1494 года, весь мир на две сферы влияния, ревностно охраняли свои права на владение вновь открытыми землями. Линия раздела проходила «от Северного полюса к Южному через моря и океаны» и отстояла на 370 лиг к западу от островов Зеленого Мыса. «Все, — гласил договор, — что уже открыто или будет открыто королем Португалии и его кораблями, будь то острова или материки, к востоку от этой линии будет принадлежать королю Португалии… и его преемникам на веки вечные, а все острова и материки, как открытые, так и те, которые будут открыты королем и королевой Кастилии и Арагона или их кораблями к западу от названной линии на севере и на юге, будут принадлежать… королю и королеве и их преемникам на веки вечные» (составная цитата; источники: А N. Cabeza de Vaca, «Naufragios»; Ю. В. Ванников, «„Кораблекрушения“ как историко-географический и литературный памятник эпохи Великих географических открытий»; Л. Ю. Слезкин, «Земля Святого Креста»).

118. …у берегов Новой Испании. — То есть Мексики.

119. …лишившийся в мгновение ока своих пятисот реалов… — существовала практика все деньги и другие ценности на время плавания сдавать капитану под расписку. Хранились они в капитанской каюте в специальном сундуке, так называемом «ящике Пандоры». Формально — для большей надежности. Однако имелись и другие причины. Так, считалось, что это до некоторой степени обеспечивает личную безопасность пассажиров на случай захвата корабля пиратами.

120. …ничуть не хуже Кабесы де Ваки. — Альвар Нуньес Кабеса де Вака (1490–1564), испанский конкистадор и правительственный чиновник (старший альгуасил, впоследствии губернатор Ла-Платы), несколько лет прожил среди индейцев. Оставил впечатляющие записки под названием «Кораблекрушения».

121. «Гарем в четыре света» — о бедняке с замашками богатея (ирон.). Выражение пришло в испанский язык из арабского. Сказать о ком-то, что у него гарем «в четыре света» (или «в четыре окна», «в четыре ока», то есть насчитывает двух жен — две пары глаз), это примерно как заявить: у него дом — полный наперсток.

122. Экспедиция Гусмана — здесь рассказчик допускает очередной анахронизм. Нуньес де Гусман, губернатор Новой Испании, отправился на поиски легендарных «семи городов» Сиволы в 1530 году. (Подробней о стране Сиволе и походе Гусмана см.: И. П. Магидович, «История открытия и исследования Северной Америки».)

123. …попрыгали в разные стороны… — в оригинале перед этим еще сказано, что «зазмеилась сирена, народ расступился, образуя вокруг сомнительного предмета пространство, вполне достаточное, ну, скажем, для эшафота. Чудовищно, по-азиатски зловонные…» и т. д.

124. …покойной ноченьки… — «Аллегория ночи» (ахматовская «Ноченька») была разбита хулиганами в Летнем саду на куски и в этом смысле может действительно считаться покойной.

125. Ты Барбоса тлетворней в сто раз. — В русском переводе (соответственно и в Четырнадцатой Шостаковича) стоит «преступней», но Видриера — человек из стекла, для него живое, телесное — синоним омерзительного — характеризуется прежде всего запахами.

126. …ну, прямо до смерти, мосье. — Желчный и вечно обиженный, Иона страдает тяжким неврозом: в укор Богу (то есть Боссу) он постоянно ищет смерти. Всем известный эпизод из Библии в действительности представляет собою не что иное, как сеанс Божественной психотерапии в отношении пророка-невротика.

127. …честно грабили испанские каравеллы ~ набивали себе карманы золотом ацтеков в полной уверенности, что делают богоугодное дело… — впервые слова «экспроприация экспроприаторов» были произнесены по-английски, не то королевой Елизаветой, не то капитаном Флинтом.

128. …небо и море… — сразу выстраивается цепь культурно-исторических аллюзий, подобная детской игре в «ассоциации», но на сей раз для блестящего игрока и то лишь по прочтении двух последующих страниц: «Cielo e mar» — «Леонардо» — «Башня святого Иуды».

129. …их немилосердно гнали по доске. — Вид казни. Экзекутируемого заставляли, пятясь, пройти по доске, конец которой нависал над водою.

130. …обваривший руки юнге, застигнутому им за непотребством… — испытанный способ карать юных мастурбантов. Как-то раз в одну израильскую больницу был доставлен ешиботник с обваренными кистями рук. В ответ на все вопросы он твердил одно: «Я согрешил».

131. …вооруженный аркебузом с «циркулем» на затворе… — фабричное клеймо знаменитого парижского оружейника Франсуа Турта, одним из первых сконструировавшего arquebuse, представляло собою циркуль, внутри которого был изображен глаз.

132. Нас много, всех не переаркебузируешь! — Аркебузированием называлась смертная казнь посредством расстреляния. По преданию, последние слова графа Хорна перед казнью. Самое интересное в этом то, что Филипп Хорн был обезглавлен (Брюссель, 1578).

133. Актеришка, наловчившийся представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он — никто. — См.: X. Л. Борхес, «Everything and Nothing».

134. Эту девочку с голубыми волосами туда же… — уже несколько лет как бытует анекдот: у врат рая Иисус встречает праведников, расспрашивая каждого, кто он и откуда. Один дряхлый-предряхлый старик на все отвечает: «Ах, я ничего больше не помню… я был… да, я был плотником… и, вроде бы, у меня был сын… да, который стал знаменит на весь мир…» — «Отец!» — восклицает Иисус. — «Буратино!»

135. …в «бейдевинд» плыл с той же скоростью, что при попутном ветре… — уже в шестнадцатом веке система парусов позволяла кораблям осуществлять различные маневры в открытом море и, в частности, плыть почти против ветра (в «бейдевинд»).

136. …на траверс противника выходил точно по бушприту… — «Альфа и омега всех морских дуэлей, начиная с эпохи Великих географических открытий и вплоть до Крымской войны: бушприт (форштевень) корабля, „выходящего на бой“, должен быть в одну прямую линию с бизанем „уклоняющегося корабля“» (А. П. Ревунов-Караулов, «Плавание Магеллана глазами нашего современника»).

137. Кастельянос — старая испанская золотая монета.

138. …на расстоянии выстрела из ломбарды. — Старинной пушки, стрелявшей каменными ядрами.

139. …державших курс на Терсейру. — Терсейра входит в группу Азорских островов.

140. …потерей южноморских рудников… — Южным морем испанцы называли Тихий океан; имеются в виду медные рудники, пожалованные королем своему фавориту, с которыми тот, однако, вынужден был расстаться, чтобы уплатить выкуп за дочь.

141. Что не удалось Понтию Пилату, считавшемуся, надо думать, со своей супругой не менее дона Писарро, последнему не стоило никакого труда. — Согласно евангелисту, жена Понтия Пилата испрашивала у супруга помилования для Иисуса. Римский наместник, однако, не отважился пойти против воли народа.

142. — Никто? — переспросил новенький. — В таком случае мне повезло. — Непереводимая, ввиду необходимости использовать двойное отрицание, игра слов. Nemo, то есть «никто», рассматривается как имя собственное. И тогда предложения типа «Nemo novit patrem» («Никто не знает своего отца») или «Nemo ascendit in coelum» («Никто не попадет на небо») получают обратный смысл: «Немо знает своего отца», «Немо попадет на небо».

143. …заподозрив поначалу «дезертирство с оружием в руках». — Отлавливать и вешать «дезертиров с оружием в руках» (официальный термин для обозначения разбойников и контрабандистов из числа беглых солдат) было излюбленным делом графа Пуньонростро. Отсюда ошибочное утверждение Кеведо (коррехидора), что Алонсо Кривой был повешен графом.

144. С учетом этого явления… — о свечении моря, морских рыб и мяса животных говорил еще Аристотель, но научное объяснение этому впервые было дано в 1877 году Э. Пфлюгером (Photobacterium Pflügeri).

145. …приладил ей бороду, глаза, рога… — в связи с этим вспоминается рассказ Вазари о том, как в юности Леонардо работал над щитом с головой Медузы Камнетворной: «Для этого Леонардо в одну из комнат, куда не заходил никто, кроме него, натаскал хамелеонов, ящериц, сверчков, змей, бабочек, саранчей, летучих мышей и другие странные виды подобного рода тварей и из их множества, разнообразно сопоставленного, образовал некое чудище, чрезвычайно страшное и жуткое, которое выдыхало яд и наполняло воздух пламенем; при этом он заставил помянутое чудище выползать из темной расселины скалы, брызжа ядом из раскрытой пасти, огнем из глаз и дымом из ноздрей…» (Вазари, т. II, с. 95–96. И коль уж вы держите в руках второй том Вазари, откройте страницу сто десятую. Между прочим, словами ciello e mare — «небо и море» — начинается ария Энцо из оперы Понкиелли «Джоконда».)

146. La Salamandra fría… и т. д. — Цитируется по изданию: «Саламандра-2», литературный альманах, составители: Владимир Тарасов, Сергей Шаргородский. Тель-Авив, MCMLXXXIX.

147. …в «Королевской Скамье». — Да Сильва путает Толедо с Лондоном, что альгуасилу непозволительно. Тюрьма с таким названием может встречаться у Диккенса, но не у Сервантеса или Кеведо.

148. Зусман — колотун.

149. Рация (от арабск.-фр. Razzie) — облава, полицейская акция, операция.

150. …принюхался к обстановочке — знаете, аптека, улица, фонарь… — альгуасил путает Александра Блока с Сашей Черным («Ревет сынок, побит за двойку с плюсом»). Правда, альгуасилу это простительно.

151. Покой ничьей ночи — в рукописном отделе Александрийской библиотеки есть большой зал с надписью «Неведомые шедевры», там и ищите.

152. Сменив треуголку на эстремадуру… — треугольная шляпа традиционного европейского покроя пришла из Испании, где, обшитая голубой тесьмою, нередко с бахромою того же цвета, служила головным убором альгуасила; в некоторых провинциях также и алькальда. Эстремадурой, по имени провинции, называлась цилиндрической формы шляпа черного цвета с ровными широкими полями и очень низкой тульей.

153. Вытаращенный смарагд ~ как печать, на сердце его. — Читателю предоставляется возможность самостоятельно разобраться в этом потоке нехитрых аллюзий. На носу пиратского корабля. — Нередко форштевень корабля украшал глаз (с надбровьем — дабы, благодаря выступавшему над ним бушприту, возникало сходство с единорогом).

154. Без спросу ~ вошла она в покои супруга. — Имеется в виду эпизод из Священной истории: Эсфирь, тридцать дней уже как не будучи звана к своему супругу Артаксерксу (Ахашверошу), по собственному почину является в тронный зал — проступок, за который «один суд — смерть; только тот, к кому прострет царь свой золотой скипетр, останется жив». Еврейка Эсфирь решается на это, узнав от своего дяди Мардохея, что царский визирь Аман, в распоряжении которого находилась царская печать, готовит «окончательное решение еврейского вопроса». При этом Мардохеем были произнесены такие знаменательные слова: «Не думай, что ты одна спасешься в доме царском из всех Иудеев. Если ты промолчишь в это время, то свобода и избавление придет для Иудеев из другого места, а ты и дом отца твоего погибнете» (Эсфирь IV, 13–14).

155. Вставать «вперед начальства» было бы чудовищной дерзостью… — недопустимым представлялось не только сесть без приглашения и раньше, чем это сделает вышестоящее лицо, но и самовольно подняться. Однажды герцог Альба позволил себе это в присутствии Филиппа II, дабы лишить того возможности отклонить его прошение об отставке. Палач Нидерландов решительно отказался участвовать в завоевании Португалии. «А где же нашим детям тогда укрываться от королевского гнева?» — дерзко спросил он.

156. …матушка разрешилась мной по пути на богомолье к Гвадалупской Богоматери. — Санта Мария де ла Гвадалупа весьма почитаема среди испанских женщин. Она покровительствует роженицам. Считается, что хотя бы раз в жизни испанка должна совершить паломничество в Гвадалупу.

157. Пока альгуасил размышлял, это плохо или хорошо для него… — из нью-йоркского зоопарка убежал питон. Всеобщий ажиотаж, разговоры. Одна старая еврейка долго слушает, наконец спрашивает: «Скажите, а это плохо или хорошо для евреев?»

158. Скажи, какому чародею… — «Миняйкина поэзия»:

159. С ваших уст, дорогая, так и слетают аароны… — ср.: «У вас что ни слово, то Цицерон с языка слетел». Отсылка к ветхозаветному рассказу о том, как Моисей, будучи заикой, обращался к народу через посредство своего брата Аарона.

160. …еще немного ~ «И златые венцы…» — На великий пост в Саламанкском университете устраивались соревнования поэтов, декламировавших собственные произведения, преимущественно духовного содержания (так называемые «великопостные саламанкские оргии»). На голову полного победителя (как сказали бы сегодня, по всем номинациям) возлагался олимпийский венок — из оливковых листьев; пифийский, из лавра, он держал в руке. Чтобы чествование не носило столь языческий характер, оба венка были покрыты позолотой, которую предварительно святили. Не исключено, что в арии Марфы Собакиной («И златые венцы») Римский-Корсаков, к тому времени уже автор «Испанского каприччио», повторно обратился к «испанской теме» — это вполне было в духе русской культурной традиции, на протяжении целого столетия иронизировавшей над «желанием стать испанцем».

161. Haben Sie heute schon Ihr Kind gelobt? — «Вы уже сегодня похвалили своего ребенка?» Тому, кто проживал между Эльбой и Рейном в нравоучительные восьмидесятые, ничего не надо объяснять, но коль скоро таких меньшинство, напомним: в пряничном домике Ведьмы учились любить детей — также и посредством расклеивания таких вот нехитрых плакатиков, имевших форму сердца.

162. Парик мой у вас испортился, вон как шерсть из него лезет, — сказал коррехидор, словно речь шла о псе. — Ср.: «Пес мой у вас испортился. Ничего не хочет жрать» (полковник — поручику Лукашу).

163. …вслед за древними он выводил родительскую любовь из радости узнавания. — Согласно Платону, чувство прекрасного, включая любовь, пробуждается в человеке постольку, поскольку душа узнает («вспоминает») в том или другом явлении чувственного мира его горний прообраз.

164. Tre sbirri, una carrozza! Presto! — Трех сбиров, карету! Живо! (um.). Вообще-то слово «сбир» естественней звучит в устах кардинала Скарпиа, нежели коррехидора де Кеведо.

165. …утро мое закончилось… — имеется в виду традиционный утренний прием (обычно во время туалета). Ср. «вечер» во втором значении этого слова.

166. У нее были красивые полные руки — совершенно во вкусе яснополянских старцев. — О вкусах двух старейшин из урочища Мааре-Бахир, что означает «ясная поляна» (см. прим. № 99.), можно говорить лишь применительно к шедеврам Тинторетто или Рубенса.

167. Если у вас ~ между пальцами чешется, только извольте, я полижу… — считалось, что слюна помогает при кожных болезнях. Пораженные места давали облизать собаке или козе.

168. …все в той же позицьи… — цитата из старинной немецкой баллады «Барон фон-Гринвальюс»:

(«Барон фон-Гринвальюс, / Сей доблестный рыцарь, / Все в той же позицьи / На камне сидит». Пер. баронессы фон-Гейматлос и М. Безродного.)

169. …послужить фонарем и алебардой… — то есть быть провожатым и одновременно защитником. В переносном смысле это выражение и по сей день сохранилось в испанском языке.

170. …как две молодые парки — одна в переводе Б. Лившица, другая М. Яснова… — издательство «Текст» предложило читателю поэму Валери «Молодая парка» сразу в двух переводах — Бенедикта Лившица и в новом переводе Михаила Яснова.

171. …с равным основанием можно было бы со стеклодува спрашивать за разбитую чашку. ~ Не кощунствуйте! — Образ стеклодува, не отвечающего за разбитую по чьей-то небрежности чашку — центральный для испанской теодицеи (теодицея — «оправдание Бога», по названию сочинения Лейбница «Essai de Theodicée sur la bonté de Dieu, la liberté de l’homme et l’origine du mal», Ганновер, 1710). Оправдание Бога, наряду с проблематикой свободы воли, представляет собою одну из сложнейших задач христианского богословия, поскольку Творец мира как бы является и творцом всяческого зла в нем.

172. …когда не ведаешь пути, руководствуйся принципами. — Так же и Андрей Сахаров напутствовал Сергея Ковалева. Досифей, окажись он рядом, мог бы с полным основанием повторить: «А там Господь научит» («Хованщина», вторая картина. Кабинет князь-Василья (Голицына)).

173. …выражаясь словами поэта, «взывал в ночной тиши»… — имеется в виду столь типичный для Лермонтова испанизм «Я тот, к кому взывала ты в ночной тиши». Испанизмы встречаются едва ли не в каждом произведении нашего великого поэта, начиная с его юношеской драмы «Испанцы» и кончая гениальным «Демоном». (Ср.: «Я тот, кого никто не любит» и т. п.) Здесь нет ничего странного, если учесть, что поэт являлся потомком испанских маранов из рода Лерма — от чего сам он никогда не отрекался. Этот богатый талантами род включал в себя по меньшей мере еще двух писателей. Иуда Лерма был известным талмудистом, автором «Darosh al haneshima» («Трактат о душе»), Сабионета, 1554; другой Лерма, тоже Иуда — белградский раввин, его перу принадлежит изданный в Венеции в 1647 году сборник респонсов (антифонов). Поистине am Israel может гордиться: Державин, Пушкин, Баратынский, Тютчев, Лермонтов, Фет, Цветаева, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Бродский… Вопрос о национальной принадлежности Надсона исследователями в Бар-Илане еще окончательно не решен.

174. …осаждал его — что твой замок Памбу: девять тысяч кастильянцев пели святую Констанцию. — Намек на популярный романсеро «Осада Памбы»:

175. Особа, внушившая ~ такую страсть — более, полагаю, все же нечестивую, нежели безрассудную… — «галантный век» (правильней было бы сказать «куртуазный») тему страсти разрабатывал весьма основательно, эпитеты отнюдь не носили вольный, поэтический характер, как это может сегодня показаться, а давались в строгом соответствии с научной классификацией. Различали страсть «пылкую», «безрассудную», «почтительную», «нежную», «греховную», «тайную», «благородную», «всепоглощающую», «низкую» — этот перечень можно продолжать до бесконечности. Нередко для передачи более тонких оттенков эпитеты объединялись в группы, как бы смешивались, подобно краскам на палитре. Подробнее об этом см.: Й. Хёйзинга, «Осень средневековья» (глава «Обиходные формы отношений в любви»).

176. …под видом богатого генуэзского дядюшки… — вывозимое испанцами из колоний золото и серебро хранилось в банках Генуи. К тому же генуэзцы держали на откупе в Испании все меняльное дело и давали деньги в рост, чем до них занимались евреи.

177. …ее имя лишалось права на заглавную букву, благодаря совпадению с именем нарицательным. — Точно так же и «маруська» как имя нарицательное обладает большим семантическим полем, нежели «Маруська» — имя собственное.

178. Не держал ли он при этом скрещенными средний и указательный пальцы левой руки? — По существу дела, у Эдмондо не было в этом никакой необходимости (см. прим. № 93.). Вообще же обычай скрещивать средний и указательный пальцы левой руки в момент принесения ложной присяги возник, надо полагать, когда христианских пленников насильственно обращали в ислам — незаметно образуя двумя пальцами крест, они как бы отрекались от произносимой ими формулы: «Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет пророк Его».

179. …я бы не дал за жизнь астурийки и сухой козявки ее предков. — Среди визиготов (вестготов), заселявших Испанию до нашествия мавров, было немало «аскетов от благочестия», питавшихся сушеными акридами; по выражению же автора «Золотого ключика» — исключительно содержимым своего носа.

180. …это все более напоминало ему Габлерову «механику», частью которой он становился. — В первой половине шестнадцатого века миланец Антонио Габлер сконструировал для королевского дворца в Вальядолиде «вечное движение». Конструкция представляла собой гранитную поверхность в форме круга диаметром в 33,3 метра с медленно вращавшимся в центре гранитным же ядром, от которого к периферии тянулся тонкий металлический прут, оканчивавшийся легким полым шаром. Церковь не раз давала понять, что не одобряет этой затеи, усматривая в ней подобие Коперниковой схемы мироздания, но король так и не пожелал расстаться с любимой игрушкой. Габлерова «механика», проработав более двух веков, внезапно сама собою остановилась. Произошло это 6 ноября 1755 года вечером, в канун Лиссабонского землетрясения. Причина внезапной остановки вальядолидского perpetuum mobile еще ждет своего объяснения.

181. Софокл я! Как быть глупцом могу? / Коль слабоумен, не Софокл боле. — Сын Софокла, тоже драматург, возревновав к славе своего отца, судился с ним, утверждая, что престарелый драматург выжил из ума. Защищаясь, Софокл прочитал заключительную сцену из только что написанной им трагедии «Эдип в Колоне». Свое выступление в суде он завершил вышеприведенными словами, после чего дело было решено в его пользу. Толпа с триумфом проводила Софокла домой.

182. Молчите, господин кавалер, молчите! Ибо велика скорбь… — «Мовчи, бо скорбь велыка» — Хмельницкий Чарнецкому, когда тот хотел посочувствовать его горю: гетман потерял любимого коня Орлика. По другой версии, Хмельницкий, женившийся на Анне Золотаженке, сказал это своему тестю, которого поставил корсунским полковником.

183. …колдуньям на запчасти пошел. — Некромантия была в большом ходу у гадалок, чернокнижниц и прочих «агентов нечистой силы». К тому же трупами пользовались при изготовлении предметов магического ритуала, при составлении различных мазей. Из зубов делались четки, из черепов и тазовых костей — посуда, необходимая для отправления черной мессы. Нередко трупы служили кощунственно-непотребным целям. Охота за ведьмами (вопрос о проставлении кавычек здесь остается открытым) приняла в Испании шестнадцатого — семнадцатого веков столь массовый характер, что однажды на Плаца Майор в Мадриде, традиционном месте проведения аутодафе, их было сожжено сразу двести в течение одного дня.

184. …любовались, как горят бесплодные деревья. — «Всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь» (Матфей III, 10). Теоретическое обоснование сожжения еретиков.

185. …«….в отличие от таких бесполезных объектов коллекционирования ~ можно было играть…» — См.: Дмитрий Закс, «Еще раз к вопросу о фантиках» — «Камера хранения» № 4, СПб., 1994 (пунктуация в подлиннике отсутствует).

186. …отмеченного вопросительным знаком оставшегося на нем волоска, мол, угадай, чей я? — «Ну, угадал», — скажет читатель — дескать, и чтоже?

187. …пускаясь бежать по улочкам с колокольчиком на шляпе. — Преследуя кого-то, полицейские прикрепляли к шляпе специальные колокольчики, при звуке которых прохожие должны были расступаться. Поэтому городскую стражу в народе еще прозывали «лепрозорием» (в средневековье прокаженные также должны были оповещать о своем приближении звоном колокольчика).

188. Я возился с деревянной барабтарлой… — Барабтарло (доктор Барабтарло) — персонаж испанского народного театра; в комедии дель арте соответствует Пульчинелле, по-нашему Петрушка.

189. …подобно раке со святыми мощами, и сама наделяется чудодейственной силой. — Ср.: «В субботу спасают от пламени футляр от Торы, ради Торы, освятившей его».

190. …после чего будешь предан в руки родительской власти. — По завершении аутодафе (особой процессии, которая сопровождала осужденных Инквизицией на смерть) представитель церкви ударял жертву рукою в грудь в знак того, что преступник передается в руки светской власти. За все дальнейшее церковь как бы ответственности не несла, поскольку «не желала пролития крови» (ecclesia non sitit sanguinem).

191. …фаусты, чахнущие над златом ~ Я познал абсолют-формулу… — философские сочинения Г. И. Буша отлично корреспондируют — говоря языком «Бурды» — с образом русского фауста, чахнущего над немецким златом.

192. Набирать лучше всего в худерии… ха-ха-ха! — Худерия — старинный еврейский квартал в Толедо, то есть место, где проживали «неверные собаки».

193. Сделай из г… конфетку… — ср.: «Исполнительство не различает между плохой и хорошей музыкой: любое сочинение надо сыграть так, чтобы оно из плохого стало хорошим („сделать из г… конфетку“ — мораль исполнителя)» (Л. Гиршович, «Чародеи со скрипками»).

194. …жидовские треугольнички с макэс… — см. прим. № 95. Макэс не имеет никакого отношения к маку, которым начиняют так называемые «ознаниёт» («ознэй-аман»). Это ашкеназийское произношение древнееврейского makkoht, что значит «удары», «наказания» (Esser makkoht — десять казней (египетских)). В устах альгуасила сефардский выговор, впрочем, был бы куда уместней.

195. Отвергнутый Саломеей смарагд на сгибе большого пальца тщетно из желтого порывался стать голубым, даром что испанские тигры — они голубые. — См. прим. № 153, а также место в тексте, которое этим примечанием снабжено.

196. …пела нубу на андалузском диалекте… — нуба (букв. вереница, очередь, рядность) — в арабской музыке так называется цикл вокально-инструментальных миниатюр «андалузского письма». Нубе присуще ускорение темпа к концу каждого номера, чему мы находим аналогию в танце трех цыганок — Фраскиты, Карменситы и Мерседес (Ж. Бизе, «Кармен», начало второго акта).

197. …вставив в пупок стразовую пуговицу. — Анахронизм: ювелир Страсс, давший свое имя псевдодрагоценным камням, изготовляемым из хрусталя с примесью свинца, жил в конце восемнадцатого века. Впрочем, подделки такого рода практиковались в глубокой древности в Египте, Финикии, позднее в Риме. Особенно удачными следует признать попытки имитировать изумруд, используя для этого обычное стекло. Один из примеров: после вступления Наполеона в Геную французский химик Гюйтон распознал подделку в знаменитой античной вазе, так называемой Sacro catino di Smeraldo, привезенной сюда еще крестоносцами в 1101 году. Император пожелал видеть ее в Париже, предварительно поручив Гюйтону провести экспертизу.

198. …маран ата! — «Господь наш пришел», слова из Нового завета (I Посл. к Кор. XVI, 22), произносившиеся маврами и евреями при переходе в христианство. Это же самое по-испански означает «проклятый», «безбожник», а также «свинья». Отсюда «мараны», то есть отпавшие от веры по принуждению (евр. «анусим»).

199. А ну-ка отними! — Мы повторно отсылаем читателя к исследованию Д. Закса «Еще раз к вопросу о фантиках». См. прим. № 185.

200. …щегольски взмахнув шпагой, так что ножны, отлетев, гулко ударились о каменную притолоку. — Точно так же в ЦАГАЛе иные пижоны взводят «узи», лишь тряхнув им.

201. …примерные ученики Карансы… — Херонимо Каранса (шестнадцатый век), автор популярного методического пособия по фехтованию, был известен также как композитор и гитарист.

202. Поменяйте руку, я подожду. — Известный своей неприязнью к докторам, которых считал шарлатанами, Франсиско де Кеведо пишет в одном из своих памфлетов: «…B связи же с жалобой на изменение некой траектории при отправлении малой нужды, эскулап, нимало не смущаясь, требует от вас признания… о, лучше не спрашивайте в чем. Возмущенный, вы спешите с ним расстаться, бросая на ходу: „А если и занимаюсь, то что?“ — „В таком случае, поменяйте руку“, несется вам вслед».

203. …новым Аяксу и Гектору. — О единоборстве Аякса Теламонида и Гектора Приамида читаем:

204. …котяра с сотней дукатов ~ по закону сохранения материи. — Ста дукатам равнялся залог, который королевский альгуасил вносил в казну при вступлении в должность — во столько оценивалась сама хустисия (жезл).

205. Ты прав, Галилеянин! Я недооценивал север. — «Ты победил, Галилеянин» — слова, приписываемые Юлиану Отступнику, гонителю христиан, которые он якобы произнес, умирая. Галилея расположена на севере страны. Альгуасил, по своему обыкновению, кощунствует.

206. Любовник смерти — идиоматический оборот, который обычно переводится на русский язык как «в объятьях смерти». И, кстати, возгласом «Да здравствует смерть!» неизменно сопровождались атаки фалангистов на республиканские позиции.

207. «Разгрызи орех» — cascar la nuez; также означает очень грубое выражение, которое может быть переведено как «подрочи».

208. Полханеги мальвинского — ханега (фанега) — мера емкости, равная 55,5 литра.

209. Грызи, грызи свой обруч в Сан-Маркосе. — В 1639 году Ф. де Кеведо был заточен в королевскую тюрьму при монастыре Сан-Маркос-де-Леон, где провел мучительнейших три года.

210. …огней горело бы как в праздник Тела Христова. — Католический праздник Тела Христова приходится на первый четверг после Св. Троицы, сопровождается массовыми факельными шествиями, разыгрыванием одноактных пьес («ауто») на темы из Св. Писания и т. п.

211. …в сопровождении грандов первого класса… — Карл V постановил разделять грандов Испании на три класса. Грандам первого класса король приказывал надеть шляпу прежде, чем они заговорят с ним; гранды второго класса в шляпах выслушивали ответ короля; гранды третьего класса могли покрыть голову, только выслушав ответ короля.

212. …равнялось тридцати восьми ступеням. — В действительности к центральному порталу Сан-Себастьяно ведет не тридцать восемь, а тридцать девять ступеней — по числу стрел, согласно легенде поразивших этого святого мученика.

213. …воображал себя и вовсе Сидом, на дворе — 4 февраля 1085 года. — Свое вступление в Толедо Сеид Эль Кампеадор посвятил Химене, которой в этот день исполнялось семнадцать лет.

214. Гаротта — обычай казнить преступника через удавление (гаротта) сохранился в Испании до наших дней — помните фильм «Палач»? В описываемое время объектом смертной казни наравне со взрослыми могли являться дети и даже животные. Так, петухов в шестнадцатом — семнадцатом веках сжигали неоднократно — за колдовство, а однажды в Кадисе по приговору суда отрубили голову рыбе, содержавшейся в аквариуме, пока слушалось дело.

215. Ее труп красноречиво свидетельствовал о случившемся. — Смысловая провокация: приглашение к дискуссии на тему «Жизнь после смерти. Душа и тело». В самом деле, как скоро душа «отлетает»? На какой фазе тело утрачивает свою функцию «сосуда», не для окружающих, но для самой души — тотчас с наступлением физической смерти, или процесс угасания сознания продолжается как бы «ниже ватерлинии», той отметки, за которой по совокупности признаков медицина, теология и юриспруденция условились выдавать родственникам свидетельство о смерти, иными словами, свидетельствовать, что сей, давеча еще венчавший собой тварный мир, есть прах? Томас Манн, достигнув почтенного возраста и перенеся тяжелую операцию, склонен был в этом вопросе разделять некоторые, по нашему мнению, предрассудки: «Покамест труп действительно не подвергся распаду, никто не знает, насколько он мертв», — то, с чем мы лично никак согласиться не можем, вернее, не хотим и, следовательно, не должны. Здесь (то есть в попытке угадать природу той бездны, на краю которой цветет жизнь) единство через взаимообусловленность знаменитых «хотеть — мочь — долженствовать» кажется очевидным, как нигде и ни в чем. Говоря ранее, что «кладбище о смерти ничего не знает» (см. главу «О сыновьях, чтущих своих матерей»), и всей душой желая, чтоб так оно и было, мы подтверждаем свою приверженность европейскому позитивизму. Но при этом трудно не констатировать некий зазор между «натюрвивом» и «натюрмортом» — на примере Аргуэльо в ее нынешнем, что ли, статусе, — зазор, в данном случае обнаруживаемый лишь стилистически. Аргуэльо уже не может «красноречиво свидетельствовать о случившемся»; бренные ее останки еще не могут сделать то же самое — тогда как, скажем, «разбросанные вещи», «разорванная наволочка», «царивший в комнате беспорядок» или наоборот «строгий порядок на столе» свидетельствовать о чем-либо могли бы с полным правом, не опасаясь отвода.

216. «Истинно тебе говорю, ныне же будешь со мною в раю»… — слова, которыми первохристиане поддерживали друг друга в момент казни.

217. Неземной голос, звук золотой струной, ангел с арфой… — На кинорах (kinoroth) с золотыми струнами играют только серафимы 999 сефиры, прочие играют на кинорах с серебряными струнами (очевидно, на «томастике»). Подробнее об этом см.: «Зоар, или Книга Сияния».

218. Золотое семечко — образ заимствован у Фирдоуси («поющее золотое семя»).

219. …три-четыре: «Ave Maria gracia plena…» — То же, что, сказав (дав ауфтакт) «три-четыре», заиграть вальс.

220. Есть в Толедо район, именуемый Пермафой… — старинное французское восклицание (par ma foi), что значит «честное слово!». Употреблялось в Испании теми, кто, подобно Эдмондо, любил щегольнуть иностранным словцом. В старом Толедо район притонов и воровских малин.

221. «Мореходы» — приговоренные к галерам; «золотые рыбки» — проститутки; «зонтики» — сутенеры; «брави» — наемные убийцы — ремесло, в котором особо преуспели итальянцы, bravo — молодчина (ит.).

222. …как утверждают Его хулители в Христианском королевстве… — то есть во Франции. Имеются в виду альбигойцы, чье учение отрицало совершенство Бога-Творца по причине существования зла в мире. Многие в Испании возражали против предоставления альбигойцам убежища. Однако в устах Педрильо высказывания такого рода носят откровенно пародийный характер. Педрильо — гностик, он этого не скрывает (см. прим. № 6 и то место в тексте, к которому оно относится), к тому же он «среди своих».

223. …стал забываться сном, который неверно сравнивать со смертью — замечание, вполне оправданное в устах рассказчика: испанская литература традиционно, от Кальдерона до Борхеса, уподобляет сну жизнь — вовсе не смерть.

224. Черные конники — отборные отряды кавалерии в войске Баязета, состоявшие из нубийских наемников. Их головы обматывал «уфияк» (род чалмы), так что оставались одни лишь щелки для глаз.

225. …клонится лист к траве — конечному знаменателю конца всякой жизни и всяческого существования. — То есть знаменующей конец. Косвенная отсылка к «Чудесному рогу мальчика»:

«Где прекрасные трубы трубят, / Там мой дом. / Под зеленым холмом — мой дом…» («Wo die schönen Trompeten blasen…» Солдат — девушке.)

226. …с целью снискать расположение святого отца. — В этом отношении с мужчинами дело обстояло совершенно иначе. Классический тому пример — Карл III Испанский, который после смерти королевы так и не обзавелся любовницей, «единственно оттого, чтобы не сознаться в этом своему духовнику» (Казанова — со слов Доминго Барнери, первого королевского камердинера).

227. …для возвращавшихся к вере матерей ~ (к вере отцов возвращаются мужчины). — У берберов религиозно-этническая принадлежность определяется по материнской линии для женщин и по отцовской — для мужчин. Ср. письмо, полученное фрейлейн Амели, портнихой в Петербурге, от ее сестры из Остфризии: «Дорогая Амели, поскольку неясно, кого ждет Энхен, мальчика или девочку, не могу тебе сказать, ты дядя или тетя».

228. Кибла — слово, столь часто употребляемое в смысле вожделенной цели, идеала, означает в действительности направление в сторону Мекки, куда мусульманину предписано пророком обращать лицо свое во время молитвы; первоначально молиться следовало, повернувшись лицом к Иерусалиму, но это установление было непродолжительным и действовало лишь, покуда Магомет не рассорился с евреями.

229. Ракат — произносится «рак’ат», что значит «круг», составная часть намаза, мусульманской молитвы, совершаемой пять раз на дню (шиитами — три).

230. …становясь в позу Микелины. — От смущения сам красный как рак, рассказчик отсылает слушателей к стихотворению И. Бродского «Пьяцца Маттеи».

231. …с находчивостью библейской Рахили низко присела — отнюдь не в реверансе. — Праматерь Рахиль прятала под одеждою священных истуканов, украденных ею у отца. Под предлогом менструации личного обыска ей удалось избежать.

232. Наши лакомства — то есть восточные сласти, которые в бывш. Ленинграде называют еще «восточные сладости».

233. «Черные отцы» — прозвище служителей Инквизиции.

234. Литеры — обрывки пергамента своей величиной во много раз больше, чем это может быть воспроизведено здесь. Соответственно крупнее шрифт. В оригинале данное послание, включая и недостающие его части, своими размерами подобно огромным византийским грамотам. На картоне такого формата Мурильо Сахарный без труда бы разместил Святую Марию Гвадалупскую в полный рост.

235. …люди опускались на колени при виде священника, спешившего к кому-то со святыми дарами. — Встречая священника, который шел причащать умирающего, полагалось преклонить колено и перекреститься. За соблюдением этого обычая, равно как и за многими другими формальными проявления благочестия, ревностно наблюдали многочисленные агенты Инквизиции.

236. Хавер — традиционная транскрипция имени Xavier («Хавьер») явно имеет целью пародировать еврейский выговор («красавьец, здоровьяк, наверно́е еврей»). Мы от нее решительно отказываемся в пользу произношения, в нашем представлении никак не связанного с чертою оседлости.

237. …аншлаг, а? Хоть вывешивай на «Ауто»? — Здесь аншлаг — большое полотнище с названием пьесы, которое обычно вывешивают над входом в театр. «Ауто» — старейший театр в Толедо, сгорел в 1768 году. Пожар в театре «Ауто» мы видим на одном из офортов Гойи.

238. …я дала обет съездить к Гвадалупской Богоматери, и Ей было угодно, чтобы в этой гостинице меня застигли роды. — Учитывая импульсивность испанцев семнадцатого века, остается лишь удивляться, что при этих словах альгуасил не всплеснул руками: «Как и моя матушка!» Столь суровая сдержанность едва ли объяснялась силою духа — скорее забывчивостью (см. прим. № 156 и то место в тексте, к которому оно относится).

239. …кошелек, шитый зеленым золотом… — зеленым золотом во времена Сервантеса нередко называли изумруд. Собственно к золоту прилагался эпитет «красное» (то есть червонное); недолгое время в ходу было еще такое выражение, как «индийский фарфор».

240. …другие, более почетные роды, которые у меня были… — это не противоречит сказанному слугами, что их госпожа бездетна, если учесть, сколь высока была тогда детская смертность.

241. …не погрешил против правды ни на йоту. — Было бы ошибкой считать, что достоверность этой истории основана на одних лишь клятвенных заверениях Севильянца. Есть и другой источник, не в пример лукавому трактирщику заслуживающий полного доверия. Мы призываем в свидетели человека, которого трудно заподозрить в склонности к сочинительству, в желании никогда не бывшее выдавать за чистую монету, человека сияющей нравственной чистоты и большой личной смелости — дона Мигеля Сервантеса де Сааведру. Следует лишь помнить при этом одно: никакая история, рассказанная дважды, не защищена от незначительных видоизменений, что еще не повод усомниться в ее правдивости. И Евангелия между собою рознятся.

242. …сообщаются друг с другом исключительно через вестовых. — Их называли на английский манер United Parcel Service. Мы уже заметили по поводу ришельевского кресла коррехидора (с. 92): «Охотней всего сильные мира сего подражают победоносным врагам своего отечества».

243. …ему не хватало гульфика ~ фрейдисты из Инквизиции своего добились. — Инквизиция провозгласила безнравственным ношение штанов с гульфиками, сделав исключение только для палачей. Соответствующим эдиктом были обклеены стены домов. Правоохранительные органы обеих Кастилий занялись выявлением гульфиков и наказанием стиляг.

244. Перо у него в руке до последнего волоска было белоснежным — сомнений он не ведал. — Другими словами, на нем отсутствовали следы зубов, в то время как изгрызенное перо указывало на нерешительность. На выпускных экзаменах в Саламанке наряду с письменной работой студент обязан был сдавать для проверки и перо, которым она писалась.

245. Богохульство второй степени — таковым считалось поношение Богородицы — как раз то, в чем согрешил Эдмондо, дуэлируя с Алонсо.

246. Взгляните на всех этих воздыхателей при монастырской решетке. — У нас совершенно неизвестен этот род галантности, сознательно культивировавший симбиоз религиозного и полового чувства. Другое дело, Испания. Кеведо (не коррехидор, естественно, а его опальный родич) посвятил этому явлению пару язвительных страниц. В «Истории пройдохи» мы читаем: «Сходил я и постоять под окнами монастыря… Тут все кишело набожными поклонниками. В конце концов нашел и я себе местечко. Стоило сходить туда, чтобы полюбоваться диковинными позами влюбленных кавалеров. Один, положив руку на рукоять шпаги, а в другой держа четки, стоял и смотрел, не мигая, словно каменное изваяние с надгробного памятника. Второй, протянув руки ладонями вверх будто бы для получения стигматов, пребывал в позе истинно серафической; третий, у которого рот был открыт шире, чем у нищей попрошайки, не произнося ни слова, показывал предмету своей страсти собственные внутренности через глотку… Монахини появлялись в башенке, изукрашенной до того ажурно, что казалось, они забрались не то в сахарницу, не то, подобно джинну, втиснулись внутрь граненого флакона для духов. Все отверстия этой башенки пестрели разными сигналами. Здесь виднелась ручка, там ножка, в другом месте был настоящий субботний стол: головы, языки — только мозгов недоставало…» (пер. К. Державина с незначительными вкраплениями).

247. …тигровыми глазами своих ослепших перстней (рассыпавших голубой бенгальский огонь)… — отсылка к Уайльду и Борхесу, см. также прим. № 153 и то место в тексте, которого оно касается.

248. …друзья по Вальядолиду… — коррехидор как бы намекает на университет в Вальядолиде, хотя прямо не отрицает, что молодость свою провел при дворе, местом «приписки» которого был тот же Вальядолид.

249. …с женщинами я был практичен, насмешлив и быстр. — Специфический дар Хуана Быстрого, героя испанского фольклора, ловкого любовника, чьими стараниями «во всей Новой Кастилии не осталось ни одного мужа, о котором нельзя было бы сказать: король-олень». Хуан Быстрый — это «народное переосмысление Дон-Жуана, типичный образчик смеховой культуры низа по ту сторону Пиренеев», — писал Асафьев в связи с премьерой оперы Хенце «König Hirsch» в статье, озаглавленной им «Дон-Жуан для бедных». По крайней мере, с названием можно согласиться в том смысле, что опера продолжается более четырех часов, и если не слушателей, то музыкантов можно определенно счесть «бедными». «König Hirsch» начинается следующей сценой. Зная о дерзости Хуана Быстрого, муж принимает все меры предосторожности: закрывает ставни, дверь в спальню запирает на ключ, супругу привязывает к брачному ложу. И только лег, как слышит — шуршанье (что передается в музыке хроматическими пассажами солирующего контрабаса). Он стремительно протягивает руку, чтоб обнять свою благоверную, но — то уже была ж… Хуана Быстрого.

250. …устремляюсь за видением, достойным святого Губерта ~ с намерением во что бы то ни стало разглядеть крест меж ветвистых рогов. — Св. Губерт (Jägermeister), епископ-герцог Маастрихтский и Льежский (ум. 727), покровитель охотников. По преданию, на охоте ему явился олень с крестом на лбу.

251. …танцуют и резвятся лани. — С древнейших времен лань олицетворяла чувственность, чувственные желания («И лани, символы желаний…»).

252. «Монастырь одного монаха» — пьеса Парадис, считающаяся утерянной. Большинство пьес слепой Парадис считаются утерянными. Что до «Сицилианы» — мы помним ее пленительное звучание под смычком Тибо — то подлинность этой вещи вызывает серьезные сомнения, отчего, конечно, она не становится менее прекрасной.

253. …изображавших сцены взятия Казани… — Гранады, конечно (роковой 1492 год — после чего Казань продержалась еще срок достаточный, чтобы родиться в ней, прожить целую жизнь да так и умереть в блаженном неведении, можно сказать, на зависть детям и внукам).

254. …бочком подошвы — как это делают бойцы незримого фронта… — подробнее об этом читайте в книгах В. Суворова.

255. Посох Бертрама — хранится в монастыре Страстей Господних близ Лиссабона. Согласно преданию, миннезингер Бертрам, прославлявший своим искусством плотскую любовь, пришел в Рим в числе других пилигримов, прося папу отпустить ему грех. На это местоблюститель Всевышнего отвечал: «Скорее расцветет посох в твоих руках, чем Господь сподобит меня на это». И тогда свершилось чудо, страннический посох Бертрама покрылся розами.

256. Крики ваши окажутся явным доказательством вашего бесчестья. ~ Как видите, и самая смерть моя будет не в силах снять позора с вашего доброго имени. — Хотя испанский оригинал нам и не доступен, слепо доверять переводчику, как видите, мы не стали. Да и кто поручится, что эти во множестве случаев неловкие обороты речи в точности передают смысл написанного автором, окончившим свой земной путь уже много столетий назад. (А впрочем, какая разница: столетья прошли или только неделя? Неделю назад, в пять пятнадцать утра по иерусалимскому времени он отошел, и отныне до него — как до Сервантеса, как до Моше Рабейну…) Вот выяснилось же, что переводчица «Будденброков», приняв Macrone за «макароны», затолкала последние в «плеттен-пудинг» и угощала этим немыслимым десертом не одно поколение доверчивых российских читателей (18.II.96 — в сотрудничестве с Йосефом бар Арье Бен-Цви).

257. …клинок, едва не пронзивший ему сердце, был из дома Кеведо. — В салическом праве это служило формальным поводом к вендетте («казус вендетте»).

258. Лицинциннат Видриера — проговорка, выход на Цинцинната, жившего в очередном псевдогностическом раю. Цинциннат, непрозрачный, в отличие от окружающих, — Видриера с противоположным знаком.

259. …его поместят ~ в «Кресты». — Рядом с церковью Трех Крестов, которую в народе называли просто «Кресты», находилась Канцелярия верховного инквизитора Толедо и при ней тюрьма. Надо полагать, Томишко, построившему в форме креста здание тюрьмы в Петербурге, это было известно.

260. …завидишь дьявола, перейди на другую сторону. — Альгуасил толковал это как «перебеги ему дорогу», то есть вкладывал в эту латинскую поговорку противоположный смысл.

261. Урыльник — снова мы употребляем это слово в пушкинском начертании, более благовидном («благозвучном») и позволяющем производить его от «рыла», как если б речь шла о сеточке для усов, надевавшейся на ночь графом Нулиным — джентльменом наподобие царя.

262. …охотника за прекрасноликой дичью. — Образ заимствован из поэмы «Охота на единорога» Ибн-Самуэля (Иерусалим, после 1492 года).

263. Греховная страсть не только не обернулась любовью брата, но, может быть, стала еще сильней. — Незабываем вид, с которым киноактер Медведев разевал при этих словах рот (именно разевал, пел-то другой).

264. …Инесой де Кастро на пороге своей спальни, она заклинала двух оперных злодеев… — сюжет оперы Верди «Дон-Педро» основан на действительном историческом событии (см. прим.  № 323). Из-за цензурных ограничений опера эта никогда не ставилась. Однако ария Инесы («О don fatale, о don crudel») часто звучит с концертных подмостков.

265. …оглянулась бы в слезах. ~ Пьета, пьета, сеньоры… — Я искренне был удручен кончиной ровесника-литератора, а что поведал об этом голосом буффона — так на то были свои причины.

266. Красивый голос, — безбожно гнусавя, заметил дон Хуан… — то есть подражая мнимому дону Алонсо, который в опере произносит те же слова, так же при этом чудовищно гнусавит и вообще делает все, чтобы развеять подозрения старого ревнивца доктора Бартоло.

267. …характерная брезгливость — к существу женского пола, коль скоро то бессильно пробудить в них обусловленный самой природой интерес ~ либо притягивание, либо отталкивание. — А как же Уитмен, спросишь ты, с его «Ходят женщины, молодые и старые. Молодые красивые, старые еще красивей»? Да так же, пожалуй, как и Палисандр с его «Палисандрией»: клинический случай. (Тем более глупо, что расходовался редкостный материал, тот же, из которого создан такой шедевр, как «Между собакой и волком».)

268. …карликов-душителей уже использовали ~ В Берне, в тысяча… — Имеется в виду дело нацистского военного преступника Эммерберга, для своих преступлений широко пользовавшегося услугами карлика.

269. Насекомое счастье — Insektenglück, термин немецкой экзистенциальной философии.

270. Тройное искупление — совершаемое троекратно, во Имя Отца и Сына и Святого Духа. Своеобразная явка с повинной в Инквизицию. Раскаявшийся грешник, возвестив «тройное искупление» — обыкновенно в каком-нибудь людном месте — разрывал на себе одежду, осыпал себя ударами и так шел, сопровождаемый толпою, к церкви Трех Крестов (см.: Й. Хёйзинга, «Осень средневековья»).

271. …служили пристанищем хибару — кочевникам, пораженным паршой. — Если исход из Египта как следствие массового накожного заболевания (цараат) и можно в целом считать исторически доказанным (см.: Д. Хмельницкий, «Новое об Апионе»), то сам факт расселения еврейских кочевых племен в земле Гесем (Гешем) ныне оспаривается целым рядом ученых (там же).

272. Страстная Седмица — церковь Страстной Седмицы одна из самых старых в Толедо.

273. Она, как птичка, прилетит, / А вылетит, как бегемот. Вспомним, как толкуют Нострадамусовы центурии. Вполне возможно, что речь идет об изобретении в будущем пуль со смещенным центром тяжести, про которые тоже можно сказать: влетит столечко, а вылетит вон сколько.

274. Живчик, живчик… — Стишок, которым испанские дети сопровождают игру в аробу (Ароба — исп. Aroba, мужское имя, ставшее нарицательным, обозначает пугало, страшилище). Наподобие нашего «Гори, гори ясно, чтобы не погасло».

275. …в античном ужасе… — одноименное полотно Бакста, хранящееся в Михайловском дворце и вызывавшее в свое время недоумение (ему не догадались отвести роль хора в греческой трагедии).

276. Толпа ~ растет вкруг избранника и избранницы. — Налицо мотив священной жертвы; также см. (и слушайте) «Le Sacre du printemps» Стравинского, своим блистательным провалом в Театре на Елисейских Полях не в последнюю очередь обязанную декорациям и костюмам Бакста (29 мая 1913 год — день, вошедший во все музыкальные календари).

277. …морская тишь и счастливое плавание. — Meeresstille und glückliche Fahrt. В соединении с каким-нибудь морским видом К.-Д. Фридриха эти слова приложимы ко всему творчеству Мендельсона.

278. Марфа сменила Марию… — в Евангелии рассказывается о двух сестрах, Марфе и Марии, принявших в своем доме Иисуса. Покуда Марфа «заботилась о большом угощении», Мария слушала слово Божие.

279. Он был в парадном полудоспехе, черном с изумрудным отливом… — так называемое «крыло навозного жука». В таком же наряде предстает перед нами Кромвель на своем самом знаменитом портрете.

280. …пунцовыми складками ниспадал на шпагу бархатный плащ, обшитый золотой бахромою. — Ср. у Амальрика: «Уже по-старушечьи дребезжащим голосом она спела „Марш Интернациональной бригады“, завернувшись при этом в переходящее красное знамя» (А. Амальрик, «Записки революционера»).

281. Убежденность, с какой это говорилось… — о чувстве правоты, вырабатываемом привычкою не встречать противоречия, писал еще Макиавелли. По мнению флорентийца, в этом состоит главный парадокс власти: «Сильнейший — слабейший». Он советует «обзаводиться шутами по примеру Всевышнего». (Имеется в виду средневековый взгляд на сатану как на шута Бога. Отсюда знаменитое Максуэллово «Дьявол — это обезьяна Бога».)

282. Эмали глаз, камеи зубов. — Педрильо произносит это по-французски: Emaux et camées. Он, как и коррехидор, большой почитатель автора «Сен-Мара».

283. …сановная борода, в которой нет-нет да и блеснет по-гольбейновски серебряная канитель. — После пятнадцатого века коррехидоры перестали носить накладные бороды (что прежде отличало их от мусульманских кади). Сохранился лишь обычай ношения париков. Во время судебных разбирательств их носят и по сей день. О гольбейновской серебряной канители в бороде дает наилучшее представление портрет Шарля де Солье в Дрезденской галерее.

284. Темный негодяй — «темный» здесь не только метафора тавтологического свойства (как, например: «Отец заслонил Милюкова от пули двух темных негодяев»), но и синоним слова «смуглый», каковое само по себе уже является для коррехидора отрицательной характеристикой.

285. Сукин сын — «сукин сын» представляет собою в этом случае двойную метафору.

286. Граф Лемос отдал серебряные копи… — говорящий сам себе противоречит. Альгуасилу он говорил про южноморские рудники — другими словами, медные рудники в Чили — которыми граф Лемос рассчитался за свободу дочери, впоследствии сеньоры Писарро де Баррамеда. Попутно заметим, что в то время медь ценилась выше серебра (см.: К. Бакс, «Богатство земных недр»).

287. …словно увидал ~ сцену, происходящую между Амноном и Тамарью. — Царевич Амнон изнасиловал царевну Тамарь, свою сестру, за что был убит царевичем Авшаломом, позднее нашедшим смерть от руки их общего отца — царя Давида. (Подробней — в Библии.)

288. …превращать Констанцию в Ависагу… — Ависага (евр. Абишаг), девушка-сунамитянка, которую клали в постель к престарелому царю Давиду, чтобы греть ему ноги. В дальнейшем история Ависаги связана с неудачным сватовством к ней царевича Адонии, стоившим последнему жизни.

289. Кольми паче вас, маловеры! — Матфей VI, 30; Лука XII, 28.

290. Дон Алонсо, отныне у вас есть отец. — Аллюзия на «Музыкальный магазин» Утесова: «Дети, у вас нет отца!»

291. …свою нору-кочергу… — слово «кочерга» (acro) по-старокастильски означает также «конуру».

292. А в большом доме с «господним псом» на железных воротах… — собака с факелом в зубах представляла собою герб Доминиканского ордена, каковой всегда выполнял охранительные функции. В частности, братьям-доминиканцам была передана Инквизиция (папой Григорием IX), отсюда и название ИХ: «Псы Господни».

293. …на фронтоне которого большими золотыми буквами стояло Domini canes… — игра слов: Domini canes — dominicani (псы Господни — доминиканцы), чрезвычайно распространенная в описываемую эпоху. Во флорентийской церкви Санта Мария Новелла можно видеть фреску Симона Мемми с изображением двух собак, черной и белой, отгоняющих волков от стада.

294. Донесения генерала Лассаля императору, правда, этого не подтвердили. — Французские войска захватили Толедо в 1808 году «The French army had entered Toledo. The Inquisition was in the hands of its enemies» (E. A. Poe, «The Pit and the Pendulum»).

295. …она стояла в тридцати локтях — испанский сухопутный локоть равнялся 0,37 м.

296. …подвизавшийся на Сокодовере в качестве чесальщика спины… — чесание спины представляло собою вполне традиционный вид услуг. Чесальщик спины и по сю пору встречается на арабских «шуках», наряду с разносчиком холодного шербета, чистильщиком обуви или чистильщиком верхнего платья. Обыкновенно на левой руке у него отпущены длинные, заостренные пилкою ногти, в правой в специальном мешочке он держит орудия своего труда: разные ершики, щеточки, грабельки.

297. …когда б им было суждено пережить блаженный сей позор. Но — слишком блаженно. — Аллюзия сразу на двух немецких авторов. Ф. Кафка заканчивает роман словами: «Словно этому позору суждено было его пережить». У Т. Манна словами «Слишком блаженно» Аменхотеп заканчивает свою монотеистическую проповедь.

298. …да еще не своим — своего юного келейника. — Это только Ходасевич мог сказать Ремизову: «Я запрещаю вам видеть меня во сне».

299. …заставить сатану трудиться на себя ~ составляет главное искусство пастыря. — Фома Брабантский в своей «Жизни пчел» (не путать с «Жизнью пчел» другого бельгийца, Мориса Гентского) одобрительно пишет о некоем отце-настоятеле, который, обращаясь к черту, говорил: «Принеси мне сапог» или «Разведи огонь», что черт неукоснительно выполнял в расчете через это войти в договор со святым отцом, но последний успевал осенить себя крестным знамением, и бес всякий раз оставался при пиковом интересе.

300. А уж как это по зубам «доминиканским собакам», и сказать неможно. — Знаток оперных либретто тут же продолжит: «Не люди — звери, сущие звери. Что ни стук, так кровь, что ни хвать, так голову напрочь».

301. …с обкусанными, как у Броверман, ногтями… — Мэра Аркадьевна Броверман, литературный персонаж, имела привычку грызть ногти до самого мяса.

302. В сопровождении копейщиков с фиолетовыми плюмажами… — стражники (la guardia, security) на службе у Инквизиции носили старинные испанские шлемы, украшенные фиолетовыми перьями, и, как в старину, были вооружены копьями. Надо сказать, что в Испании копье вообще олицетворяло победоносный дух нации (на что указывал, в частности, Фрейд в статье «Матадор и пикадоры»). Подтверждением тому может служить и гениальное полотно Веласкеса «Сдача Бреды», где на втором плане чудовищным анахронизмом растет лес испанских пик — естественно, куда более длинных, чем копья сдающих город голландцев.

303. …епископский перстень на указательном пальце… — на епископской печати было изображено мотовило св. Андрея и ниже стояло «Nolo episcopari» («Не желаю быть епископом»).

304. …когда дело касалось бенефициантов из числа их нищенствующих преподобий. — Основанный Домиником де Гусманом («Кастильянцем») Доминиканский орден был первоначально объявлен нищенствующим и долгое время стоял в стороне от раздачи духовных мест. Однако с изменением устава (в 1425 году, по решению папы Мартина V) и с передачей ему инквизиторских и цензорских полномочий «Орден братьев проповедников» (таково его официальное название — Ordo fratrum praedicatorum) наверстывает упущенное с лихвой. Уже к 1550 году доминиканцы напрямую или через голландских посредников контролируют половину всех финансовых операций, осуществляемых под флагом «Ост-Индской португальской компании». К. Маркс называл это монашеское братство «нищенствующим банкирским домом св. Доминика».

305. Dialogue du vent et de la mer (разговор ветра с морем) — Клод Моне, серия эскизов «Море», см. эскиз третий.

306. …в пределах королевских владений… — В границах своих владений церковь пользовалась суверенитетом, приравнивавшимся к государственному. Однако все попытки высшего духовенства распространить этот суверенитет за пределы церковных строений, а именно на полосу шириною в пятьдесят локтей, встречали сопротивление светской власти. Последняя не желала, чтобы местом убежища для преступников стали части улиц и площадей: в таком случае безнаказанность торжествовала бы публично.

307. Приснославный брат наш Фома говорил… — имеется в виду св. Фома Аквинский, принадлежавший к Доминиканскому ордену.

308. …подстригут газон и листья, говоря по-нашему. — Женщин, взятых под стражу по обвинению в колдовстве, тут же коротко стригли (в некоторых странах Европы также удаляли волосы с лобка — в Германии этого не делали, ссылаясь на местные вкусы и обычаи). Утверждалось, что за волосы черти тянут женщин в ад (Я. Шпренгер, Г. Инсисторис, «Молот ведьм», часть вторая, глава IV «О способе, коим ведьмы предаются демонам и инкубам, и о той обольстительной роли, что играют при этом женские волосы»). Помимо волос, состригались ногти; длинные ногти — такой же атрибут нечистой силы, как рога, копыта или хвост. То же и в России, см.: Н. Кайдалов, «Пушкин глазами крестьян».

309. …заплечные преподобия ведь семь лет ждать не станут. — Согласно «Мидрашу», Бог, проклиная Змея, говорит: «Раз в семь лет ты будешь в тяжких мучениях менять кожу». Альгуасил да Сильва вполне мог читать аггадическую литературу, частично переводившуюся на испанский еще в царствование Альфонса Мудрого (см. прим. № 39). Полный же перевод «Мидраша», «константинопольский», был осуществлен в семнадцатом веке.

310. То был мечтательный вздох… — «Вздохи весной», так называется стихотворение неизвестного японского поэта десятого века. Некий композитор положил его на музыку (естественно, в переводе: «Seufzer im Frühling»). Сам он погиб в первую мировую войну, имея от роду девятнадцать лет и не оставив по себе никакой памяти, как, впрочем, и автор вдохновивших его строк «о вздохах весной и вздохах осенью» — живший на земле тысячелетием раньше. (Взято из книги X. Л. Борхеса «Семь времен года Астора Миграши».)

311. …mida keneged mida ~ на чем всегда настаивали такие столпы нашего ордена, как Альберт Великий и святой Фома Аквинский… — это правда. Благословляя меч, обрушившийся на Прованс, доминиканцы охотно ссылались на ветхозаветную юстицию с ее знаменитым «око за око, зуб за зуб». (У римлян lex (jus)talionis, «закон (право) равного воздаяния».)

312. В ногах, может быть, и нет, но еще есть руки, туловище, голова. — Обыкновенно знакомство с Инквизицией для арестованного начиналось с того, что ему показывали пыточную камеру, говоря: «Мой дорогой сын (или дочь), пусть не устрашит тебя то, что я тебе скажу. Видишь вон те две доски? Твои ноги вложат в эти доски и стянут веревками, а потом вобьют тебе молотком между колен вот эти клинья. Сперва ноги твои нальются кровью, потом кровь брызнет из больших пальцев, а на других отвалятся ногти; подошвы полопаются и вытечет жир, смешанный с раздавленным мясом. Ты потеряешь сознание, однако тотчас очнешься с помощью этих солей и спиртов. Потом у тебя вынут эти клинья и вобьют вон те, большего размера. После первого удара у тебя раздробятся коленные суставы и кости, после другого ноги треснут сверху донизу, выскочит костный мозг и вместе с кровью обагрит эту солому» (М. Филе, «История испанской инквизиции», пер. Д. А. Горбова). Большинство арестованных, услышав такое, готово было возвести на себя любую напраслину еще до начала пытки, только бы ее избежать. Тогда же возникла и поговорка «В ногах правды нет», которую, однако, монсеньор Пираниа и альгуасил да Сильва интерпретируют каждый по-своему. И это не случайно. Церковь и светская власть в понятие «правды» вкладывают разный смысл.

313. …звонкий, молодой, невзирая на возраст, порой даже несколько высокий голос… — словом, голос Исаича, по описанию одного из его адептов (взято из передачи радио «Свобода», посвященной выступлению А. И. Солженицына в Думе).

314. А другая голова перебивает… — речь может идти только о Милли-Христине, двухголовом уроде, потрясшем воображение по меньшей мере двух русских писателей. Оба по этому случаю передрали из «Брокгауза» один и тот же абзац: «Американка Милли-Христина, известная под именем двухголосого соловья за ее два прекрасных голоса — сопрано и контральто — подвизалась на концертных подмостках Старого и Нового света. Ее репертуар насчитывал большое число оперных дуэтов, и успех неизменно сопутствовал певице, вплоть до того несчастного выступления в Торонто, когда дуэт Луизы и Паулины (sic!) был исполнен ею по ошибке в октаву. После этого Милли-Христина навсегда отказалась от публичных выступлений. Проследить дальнейший жизненный путь двухголовой певицы не представляется возможным».

315. …погладить дьяволу шерстку. — Аллюзия на известный в свое время поэтический опус под названием «Анна Ванна». (Анна Ванна, наш отряд / Хочет видеть поросят.) Кое-кто, вероятно, идишисту Борису Квитко этого некошерного произведения не мог простить, но уж во всяком случае не тот, кто приказал его расстрелять в 1952 году.

316. Мавританские трубы — см.: Л. Гиршович, «Прайс» («Сон, приснившийся Леонтию Прайсу…»).

317. …«недоенным Бе́шту мычит». — Ср. с онегинским «Бешту двурогий средь холмов…»

318. …предсмертный концерт голосовых связок, колеблемых отлетающим духом. — Это явление с большой выразительностью описано М. Прустом в сцене агонии матери.

319. …черный судейский свиток — В странах магриба еще в середине девятнадцатого века смертный приговор записывался на черной бумаге и по ней зачитывался. Нередко судья при этом надевал черную шапочку с вышитой на ней буквой «М» («mors»).

320. …и все чаще, и чаще, и чаще вспыхивала мальвазия в пещере горного хрусталя. — Аллюзия на фильм Ф. Ланга «М» (то есть «Маньяк»), где в определенные моменты (легко догадаться, в какие, если речь идет о маньяке-педофиле) начинает звучать григовское «В пещере горного короля» — соответственно, все скорее, и скорее, и скорее.

321. …Царицу Небесную и Всеблагого Свекра Ее. — Реминисценция из одной гностической ереси второго — третьего веков, в которой нашел свое отражение миф об Осирисе.

322. То не кони-люди скачут… — миф о кентаврах сделался известен древним лузам задолго до нашествия римлян — вероятней всего, от кочевавшего с незапамятных времен по Пиренейскому полуострову племени Гитанос, в фольклоре которого кентавры («кони-люди») играют заметную роль.

323. …вынимает из гробницы прах Инесы, саван на фату меняет, и венчается Дон-Педро ~ на шкелете на червивом, на смердящем… — это неверно. Педро I тайно обвенчался с Инесой де Кастро еще будучи инфантом и прижил с нею троих детей — что мы и видим на картине акад. Г. Семирадского. (Имя этого почтенного живописца встречается также в примечаниях д-ра М. Безродного к немецкому изданию «Доктора Живаго».) Эксгумирована же была Инеса для коронования, причем ее убийц заставили оказать ей все почести, после чего предали мучительной, но справедливой казни.

324. Крацины — вражины, царапины (В. Даль).

325. …как грайи своим глазом. — Неточно. Грайи на троих имели один зуб — один глаз на троих был у их двоюродных сестер, воропай. Последние охраняли путь к горгонам и указали его Персею не раньше, чем наученный Гермесом герой произнес три заветных слова: «Грайи, грайи, воропайи» (Овидий, «Метаморфозы»).

326. …где восседал между Эротом и Танатом ~ «Любовь и смерть язвят единым жалом»… — с древнейших времен и без всякой Сабины Шпильрейн было ясно то, что сегодня представляют сугубо завоеванием ее мысли.

327. Увижу, вложу персты… — Аллюзия на евангельское: «…и не вложу перста моего в раны от гвоздей» (Иоанн XX, 25).

328. Преступник ~ не является их законным владельцем. — Как уже говорилось, имущество осужденного по «ведовским» процессам конфисковывалось в пользу Инквизиции, формально оно шло на покрытие судебных издержек. Недаром подобные процессы называли «алхимией, с помощью которой из человеческой крови получаются серебро и золото» (Корнелий Лоос; цит. по статье С. Лозинского «Роковая книга средневековья»).

329. …хоть демонстрируй в Касселе свои достижения. — Раз в четыре года в гессенском городе Касселе проходит выставка достижений нового искусства, так называемая «Документа», наподобие амстердамской — на которой еще русский Кулиш в продолжение месяца развлекал посетителей тем, что ел без помощи рук и опростался, стоя на карачках.

330. …в белой рясе, как и все братья-доминиканцы… — доминиканские монахи носили белую рясу с белым же капюшоном, поверх которой при выходе из помещения накидывался еще черный плащ с черным капюшоном.

331. …не требовалось отводить воды Шалфея и Пенея… — Шалфей (Алфей) и Пеней — реки в Элиде, области на северо-западе Пелопоннеса, с помощью которых Геракл очистил авгиевы конюшни.

332. Хуанелло — настоящее имя Джанни Витти (1572–1612), итальянский ученый и инженер, работал по преимуществу в Испании, создатель ряда гидравлических сооружений (см. прим. № 21). Видный представитель инженерно-технической мысли своего времени.

333. …на ~ предварительном слушании никогда не председательствовал. — Практика ведения религиозных процессов допускала смену состава суда, частично или даже полностью, в ходе судебного разбирательства. Объяснялось это тем, что судья, ценою обещания сохранить подсудимому жизнь добивавшийся от последнего всех необходимых для вынесения смертного приговора признаний, в дальнейшем заменялся другим судьею, уже не связанным подобным обещанием. См.: М. Filet, «Geschichte der Spanischen Inquisition».

334. Квалификаторы — доминиканские богословы, производившие предварительную экспертизу выдвигаемого против того или иного лица обвинения. Только на основе их заключения дело могло быть принято к судопроизводству.

335. …почудились обращенные на него изумленно-испуганные взгляды. — Сближение с трагедией Еврипида «Геракл». Имеются в виду слова: «Но только ступил в царство Аида живой, в ужасе разлетелись тени умерших».

336. Внесенная в аудиенц-залу в корзинке, спиною к судьям… — это делалось во избежание околдования судей. Считалось, что ведьму «следует вносить в камеру суда в корзине или на плечах… и не допускать, чтобы она прикоснулась к земле» («Молот ведьм»). Не видя лиц своих судей, по мнению средневековых богословов (Гастиенсис, Гофферд), она также будет бессильна навести на них порчу.

337. Хуанита Анчурасская — Анчурас, местечко к юго-западу от Толедо.

338. …с целью оговора своего смертельного врага… — «смертельный враг» здесь юридический термин для определения меры враждебности. Согласно салическому праву, как это явствует из «Кодекса Карла Великого», «не всякая вражда считается смертельной. Только тот человек, который намеревается причинить смерть или тяжкое ранение или же, что тождественно, лишить (другого) человека его доброго имени, считается смертельным врагом».

339. «Двадцать писем к инквизитору» Рогира Вейденского — цит. по: М. Филе, «История испанской инквизиции».

340. Петр Палуданус — иначе Пьер де Палуде, то есть «Болотный», прозванный так за «подробности», с которыми разбирает половую тему в главном своем труде — «Комментариях на III и IV книги сентенций Петра Ломбардского»; богослов, с 1329 года — патриарх Иерусалимский.

341. Встречи третьего рода — «Close encounters of the third», фильм о контактах с инопланетянами. Имеется немало доказательств тому, что, преследуя и искореняя ересь, ведовство и проч., Инквизиция в действительности вела сознательную борьбу с космическими пришельцами.

342. По словам Бернарда… — Бернард де Ботоне (ум. в 1263), известный знаток канонического права.

343. Названьем фильма затаился он… — этот ребус, по типу «Мой первый слог на дне морском», легко разгадывается при помощи некоего двустишия «Не то „Любовь блондинки“, не то „Нож / В воде“, не то „Баррандов“, не то Lodz…»

344. …столь долгое отсутствие падре-падроне. — «Столь долгое отсутствие», режиссер А. Кольпи, в главных ролях Алида Валли, Жорж Вильсон. Производство Франция, 1961 год. «Падре-падроне» («Отец-хозяин»), режиссеры П. и В. Тавиани, в главных ролях Фабрицио Форте, Саверио Маркони, Онеро Антонетти. Производство Италия, 1977 год.

345. …выше всяких подозрений — не в пример жене Цезаря. — «Жена Цезаря должна стоять выше всяких подозрений». Со времен Августа и его Lex Iulia de adulteris, в соответствии с этой формулой, супруг вправе требовать развода по одним лишь домыслам о супружеской неверности. Согласно Плутарху, эти слова произнес Юлий Цезарь в объяснение причин своего развода, которому предшествовал скандальный процесс некоего Клодия: Клодий в женском платье проник на празднество Доброй Богини, куда допускались одни женщины и где среди прочих находилась жена Цезаря. Ср. с «подгоревшим супом» рабби Акивы. Последний на вопрос, можно ли развести супругов по причине подгоревшего супа, отвечал: «Если и впрямь поводом к разводу мог стать подгоревший суп, то не только можно, но даже нужно».

346. …лентою из косы своей дамы — золотым галуном, обшитым с обеих сторон красною тесьмой. — В провинции Севилья, где, в деревушке Гандуль, прошло детство Констанции, девушки до замужества украшали волосы цветными лентами. Только замужество обязывало к ношению мантильи. Желтый и красный цвета (так называемые «цвета Арагона»: след окровавленной десницы Беренгера на золотом щите) символизировали мужество нации. Народная геральдика толковала это по-своему, считая их «цветами корриды»: песком арены и кровью быка.

347. …признания за нею способности к половым предпочтениям… — «лицо кавказской национальности» — в ответ на чью-то подковырку, что жену свою не удовлетворяет: «А мой жена нэ блад».

348. «Воровство топора» — одноактная пьеса Н. Грилюса.

349. Хуэто — хуэтос (гладыши, квитанцы, подводные клопы) — сказочные существа, род водяных гномов, встречаются в народных поверьях Центральной и Южной Испании (устное сообщение Йосефа бар Арье Бен-Цви).

350. …стал совсем как евнух при дворе султана. — Для этих целей кастрация производилась следующим варварским способом: «Мальчикам в возрасте от шести до девяти лет отрезают целиком наружные половые части, на рану наливают кипящее масло, насыпают на нее порошок алканного корня, вводят в остаток мочеиспускательного канала трубочку и зарывают этих мальчиков по пояс в песок на первые двадцать четыре часа; излечение затем выжидается под повязкой с мазью из глины с маслом. Из оперированных четвертая часть погибает» (Ф. Жерар де Нерваль, «Путешествие по странам Востока»).

351. Епископ Озмский ставит под сомнение авторитет супремы… — супрема, центральный инквизиционный совет (Consejo de la suprema), высший судебный орган Инквизиции, к которому можно было формально апеллировать, но который при этом не имел полномочий отменять решения местных инквизиционных судов.

352. Как говорил мне Рампаль… — Энрико Масиас, маркиз Рампаль (1561–1636), испанский политик, выступал за присоединение Португалии к Испании.

353. Тут они с мосье графом едины. — Имеется в виду граф Оливарес.

354. …ошибся, но неважно. — В действительности здесь несколько свободно излагается рассуждение Монтеня, содержащееся в одном из его «Les Essais». Макиавелли же, о котором подумал Алонсо, совершенно ни при чем.

355. …этаким вконец зарапортовавшимся Миме… — имеется в виду сцена Миме и Зигфрида, где Миме, протягивая Зигфриду чашу с ядом, от волнения проговаривается, что это — яд. И кстати сказать, испанский «след» в «Зигфриде» (третьей опере тетралогии) не менее ощутим, чем буддийский в «Парсифале». По этому поводу читаем: «…меч-то не тевтонский. Нет, не кладенец, отнюдь, — то был старинный испанский Нотунг, дон Сигфрид ковал его под часто мигающим взглядом марана Миме, маран тревожно мигал при каждом ударе молота. На его злобном древнем лице играл красный отблеск — как от жаровни в подвалах инквизиции, куда и ведут эти тяжкие натуральные секвенции, ступень за ступенью… Очевидно, тому — дряни такой, в вечном своем не то баскском, не то каталонском берете… — ему недостаточно показалось тевтонской надменности, и он подмешал Нотунгу в сталь испанской чопорно-знойной крови…»

356. …Коль земли аллаха в равнинах своих просторны. — В испанской поэзии существовал особый жанр — «подражание арабскому», где упоминание имени «аллаха» (со строчной буквы) считалось допустимым. Искусство и литература Аль-Андалуса в католической Испании не подвергались полному уничтожению в отличие от их создателей. «Подражания арабскому» писали многие испанские поэты: Мигуэль Салье, Хосе Мария Энрикес и др.

357. …ей пытка была всласть. — Считалось, что ведьмы, благодаря «поцелуям сатаны», невосприимчивы к пытке и, более того, получают от нее удовольствие как при совокуплении.

358. …шесть лет осады Тарифы. — Шесть лет эту гибралтарскую цитадель безуспешно осаждал Али Высокий. В ходе осады жители проявили исключительное мужество. Так, некая женщина, видя своего единственного сына плененным, бросила врагам нож с городской стены. По другой версии, этот подвиг совершил комендант крепости Оран Перес де Гусман, за что был прозван Примерным.

359. …этот головной убор можно было не снимать в присутствии короля, а уж в присутствии монсеньора и подавно. — Один из титулов испанских королей был pontifex maximus. Признавая над собою власть папы, король официально возглавлял испанский kleros. См. также прим. № 211.

360. …изобразил историю Митридата. Пираниа поостерегся из него пить. — Митридат, «царь, что привык к яду». Комментируя эти слова Борхеса, В. Григорьев пишет: «Митридат VII, царь Понтийский (123–63 до Р. X.), всю жизнь приучал себя к ядам из страха быть отравленным».

361. …этот Пелопс заплатит мне сполна. — Как раз жизнью-то поплатился отец Гипподамии Эномай, в попытке настигнуть Пелопса.

362. Какая утрата для народа Божьего! — «Народ Божий», «новый Израиль», те, с кем Господь заключил новый завет, — христиане.

363. …застали барыню в плавании. — То есть на судне.

364. Дьявол раскинул сеть и тоже рыбачит, обезьяна проклятая. — Рыбарь Господень, уловляющий души человеков — такова метафора апостольского служения, в которое как бы преобразилось прежнее занятие двенадцати апостолов — рыбная ловля. Христианское богословие с давних пор называет дьявола обезьяной Бога. См. прим. № 281.

365. …кольцо с песчинкою от камня, побившего святого Стефана. — Св. Стефан, христианский первомученик из числа семидесяти апостолов, по ложному обвинению в богохульстве приговоренный к смерти через побитие камнями — традиционному виду казни у евреев. Среди забрасывавших его камнями был и юноша Савл, впоследствии апостол Павел.

366. …участник Первого Толедского собора командор де Кеведо… — см. прим. № 98.

367. …тот, чей сан сподобился носить монсеньор. — Основатель Доминиканского ордена Доминик де Гусман также был епископом Озмы.

368. …вблизи Стигийских блат… — по космографии Данте, в ад попадают через Стигийскую трясину, которая затягивает души умерших грешников, в то время как души праведников, которым предвозвещено спасение, движутся в противоположном направлении — к Спасским вратам.

369. …заправил под него съехавшую и тершуюся о голую шею цепь от пастырского креста. — В отличие от тельника, ни наперсный крест, если он пустотел и хранит в себе толику мощей (крест-енколпий), ни даже цепь от него не могли соприкасаться с обнаженными частями тела, «перетирать» их. Отсюда выражение «отпиливать крестом голову», то есть переусердствовать в соблюдении церковных обрядов.

370. …как грань алмаза, как Эльбрус под заиндевелым крылом аэроплана. ~ Нож упал на пол. — По воспоминаниям лично знавших профессора Нерона, наш лучший славист, наряду с обожаемым им Лермонтовым, охотно цитировал Дюма-отца. «Проклятье! — вскричал лорд Винтер», — бормотал О. Э. после четвертой рюмки «Кармеля» — с пятою становившегося действительно «незримым».

371. Во всем сатана тщится походить на Господа. ~ Не сдохла ли взамен поблизости какая-нибудь жаба? — Намек на жертвоприношение Авраама. Но если Бог подменяет первоначальную жертву овном (агнцем), то сатана — жабой. Это вполне согласуется с той ролью, которая отводится жабе в христианской демонологии.

372. Месть за Шенау… — На балу в Шенау папский нунций Трескалини, известный грубиян и обжора, нанес публичное оскорбление молодому испанскому посланнику при австрийском дворе (где и были заложены основы будущей политики графа Оливареса, в действительности не столько антиримской, сколько проавстрийской). «Сын форейтора», — сказал монсеньор Трескалини, намекая на распутный образ жизни матери Оливареса, урожденной герцогини Сен-Люкар. Впоследствии, получив президентство в тайном совете, граф будет титуловаться герцогом Сен-Люкар.

373. …мучили на предмет «прованского масла»… — эвфемизм, обозначающий альбигойскую ересь, родиной которой является Прованс. «Есть овощи, приправленные прованским маслом!» — восклицает в страхе один из персонажей романа Я. Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагоссе».

374. Мы ~ верховный инквизитор города Толедо… — по сложившейся традиции, перед вынесением приговора состав суда меняется. См. прим. № 333.

375. …шли с видом только что выписавшихся из больницы блудниц, обыкновенно говорящих о себе, не чинясь: я с улицы. — По осознанной наблюдательности (выражение С. Ш.) Пастернак не имеет себе равных. Этим он подкрепляет свою правоту — и, следовательно, право не сажать тебя за свой стол. Здесь не как с арийцем, под честным взглядом которого вечно кажешься себе виноватым, вечно каешься в том, что ты — это ты (и даже страшная искупительная жертва действенна лишь на краткий миг). Здесь по-другому. Ты вроде бы и свободен выбирать между собою и им, но только он наперед знает: ты не воспользуешься этой вчуже дарованной тебе свободой. Для тебя он — ханжа. И тогда всем своим катастрофическим весом он наступает на тебя. Его творческий гений подчинен одной лишь задаче: доказать — мне доказать — что о нем я сужу на основании своей собственной низости. Самый раз и впрямь почувствовать себя нравственным пигмеем — Альберихом, но уже не по крови, по духу — и разразиться… «проклятием любви» (главный лейтмотив «Кольца»): «Живаго» — концептуальный роман!.. играем в «Войну и мир»!.. (Да, играем. Завидно? А таких, как ты, не принимаем.)

376. …кости твоей матери, коим суждено по приговору суда разделить участь того, кто ей наследовал. — Бернар Гюи прямо говорит в своих «Practica inquisitionis», что «ересь должно преследовать не только между живыми, но также среди мертвых, особенно когда необходимо препятствовать заражению ересью наследников ввиду верований тех, кому они наследуют».

377. Сделавшись наместником Толедо еще при Лерме… — Франсиско Гомес де Сандоваль-и-Рохас, маркиз де Денья, граф-герцог де Лерма, фаворит короля Филиппа III, возведенный им в сан первого министра. Предавался разгульной жизни, расхищал казну, за что в последующее царствование был судим и присужден к «наказанию по числу имен», то есть к полной конфискации имущества.

378. …забираться с коленками на стул, как Шодерло де Лакло. — Из мемуаров Дашковой известно, что Шодерло де Лакло, посетивший в 1773 году Петербург, на обеде у императрицы мог сидеть за столом лишь означенным способом — что не только не смущало ее величество, но, напротив, содействовало их сближению. Царица и сама большую часть жизни «мучилась в этой части тела» — по тридцать раз на дню захаживала в кабинет задумчивости, где, кстати, и испустила дух (бес подбивает прибавить «в последний раз»), а вовсе не от удара копытом, пав якобы жертвою собственного бесстыдства, чему охотно верил, например, Пушкин, снабдивший свою юношескую «Песнь о вещей Ольге» довольно-таки скабрезным посвящением — которое потом тщательно вымарал.

379. …обе Марии были новыми христианками. — В житийной литературе нет указаний на то, что Матерь Божия приняла крещение.

380. Местоблюстителем был о. Тиресий (Терезий), поэтому читал министрант… — в Испании, где, в отличие от Англии, была не «драматургия ее величества», а «ее величество драматургия», слепой о. Терезий просто не мог не превратиться в слепого Тиресия.

381. …благодарение Господу и его Святой Инквизиции ~ в сопрано недостатка у нас не было. — Как уже говорилось, в отличие от английского театра, на испанской сцене женские роли исполнялись женщинами.

382. …церковь отрекается от вас и передает в руки светской власти. — См. прим. № 190.

383. Показать бы тебе, насмешнику ~ что случится с жизнью твоей… — Многие бы могли принять это на свой счет, но ошиблись бы. Мы отсылаем читателя к творчеству поэта А. А. А. Итак, три слуховых окошка, за которыми скрипач представляется лучше скрипачки, актер лучше актрисы, машинист лучше машинистки. Есть здесь что-то одновременно и допотопно-мещанское: фрак Жорж-Занд — и безнадежно-советское: платоновское, макаренковское; интересно, в женских исправительных колониях к надзирательницам по уставу полагается обращаться «гражданин начальник»? (Тогда уж совсем «кобёл» какой-то получится.) Кстати — право на половое самоопределение в грамматике должно быть обоюдным: поэтесса Кузмин, писательница Харитонов — если учесть, что причины перверсии могут быть самыми разнообразными.

384. Лобное место — vertex буквально «темя».

385. …он по своей воле уступил премьерство сыну, которого горячо любил… — Предвидя скорое падение, Лерма сажает на свое место сына, герцога д’Уседу, для себя же исспрашивает кардинальскую шапку.

На этом, любезный читатель, «Примечания» прощаются с тобой. Мы беспокоили тебя поминутно и вконец утомили листанием страниц. Отныне ты остаешься с текстом наедине. Не обижай его. А уж он тебя не обидит. По крайней мере, автор молит об этом Бога — да ниспошлет Он нам обоим здоровья и слоновью кожу в придачу. Vale.

Часть вторая ПЛАВАНИЕ НА НАКСОС

Спасение утопающих

И вот замысел романа выступает из мглы исполинским кораблем. И как подле романа автор, так подле корабля челнок. Что корабль — не призрак, убеждает звук, одновременно и оглушительный и щемящий — гудка. По всему борту, заржавленной стеной ставшему над челноком, видишь пузырчатую россыпь глазков. В каждом по мордочке. То и дело в одних местах пузырьки лопаются, а в других вспыхивают. «За толстыми стеклами очков плавают, как рыбки в аквариуме, маленькие…» — в общем, похоже. Снова гудок. И покуда глядишь вслед тонущей в тумане громадине, вспоминаешь восстание на броненосце. Исключительно по контрасту.

Запись в дневнике: «Такого-то. Ходили на „Амаркорд“, видели корабль жизни».

Калипсо молвила: «Держись созвездия Велосипедиста. С тех пор, как он был взят на небо, Одинокий Велосипедист, еженощно внимавший шуршанию своей шины, тершейся о влажный асфальт, по нему держат путь — слышишь, Одиссей?» И горько заплакала. Не потому, что старый интриган покидал ее, не верьте! Потому, что не брал с собой. В подтвержденье читаем:

«Вторник, 29 авг. 82 г. (Век не указан.) Тезей убежал с наступлением утра. Ариадна, увидев себя одинокой, начинает обыскивать остров по всем направлениям; и вот в первых лучах знойника, с высоты крутого утеса, замечает на горизонте все уменьшающуюся точку — корабль… Тогда… Вот мгновение, которое трудно описать и которое нужно схватить: она не может идти дальше, она не может звать; кругом вода; корабль едва чернеет на горизонте. Тогда она падает на утес, опустив голову на правую руку, и вся ее поза должна выражать весь ужас одиночества и отчаяния этой бессовестно покинутой женщины…»

Мари-Константин Рюсс!

Можно не верить в существование Бога и при этом верить, что Он тебя слышит. Болит душа за эту Ариадну, эту Навсикаю, эту Калипсо — не взятую с собой. И так желавшую быть восхищенной из сераля.

Оправданием служит, что мужчины любят женщин иначе, чем жещины мужчин. А которые-де любят женщин так же, как те любят их (weibliche Männer — как писал еще один вундеркинд-страдалец, противопоставляя Дон-Жуану Казанову)… ну, так они и остаются на острове. Но ведь речь о том, чтобы взять с собою на корабль.

Между тем в другом дневнике находим (ибо сколько записей, столько и дневников): «Я сказал ей, что знаю таких, у кого все погибли. „У всех все погибли“, — отвечает».

Разговор имел место в зале ожидания, того бесконечного ожидания, которое так знакомо являющимся по повестке. Сколько еще можно ждать! Они расхаживают, присаживаются, друг на друга не глядят. Аутизм поколений. Просьба выстроиться в хронологическом порядке. И тут вижу: цепочки, цепочки — без числа. Или то эффект боковых зеркал? Но хотя я не вглубь двигаюсь, а, медленно вращая педали, еду по фрунту этого  — никакого тебе звона разбитого стекла. В глубине цепочек можно различить пейсы, лапсердаки, но первые три ряда побриты, современны — вполне призывники. Так вот каков он, Моисей Ионович, переписывавшийся с Бяликом, и чью открытку к сыну я видал. «Дорогой мой сыночекъ Iоночка…» Марка была оторвана вместе с уголком — так с мясом рвут золотые сережки. Адресат открытки, «Iоночка», ступил по еще не уничтоженному, еще теплящемуся следу существования отца в сорок первом. Но «до» — от внутреннего взрыва. Это совершилось в мае, искупительная жертва страною еще не принесена.

А за те три года, что истекли с прошлого раза, когда мы, читатель, здесь побывали, мои дождались возвращения крови еще одного Моисея Ионовича. Но это не то горе (подготавливаю я следующего за мною). Анахронизм — вот проклятье и ужас рода человеческого (хоть и в трепете, все же я уповаю на Бога — да свершится воля Его).

Возвращаясь к «вопросу на краю бездны». Существует ли будущее? Не оптический ли оно обман при помощи небьющихся и непрощупываемых зеркал — то есть всего лишь криво отраженное прошедшее? Но и об этом уже писалось. Иные на это говорят, что конкретного будущего нет. Его — тьмы. По числу возможностей — существующих, осуществляемых, неосуществленных. А числу этому нет конца. И ведет где-то свое существование гр. Безухов, гениальный создатель образа Льва Николаевича Толстого. Впрочем, продолжить эту тему случай еще представится — мы позаботимся, чтобы он представился.

Покамест же мы медленно едем по фрунту, и приходится все время крутить руль, как если б петляла тропинка. Это оттого, что кто-то выдвинулся на полшага из шеренги, другой подался внутрь. Тоже мне красноармейцы… И вспоминаешь страшное: «Жиды города Киева…»

До чего «Вий» похоже на «Дий».

* * *

Пересменка кончилась, кубрик опустел. Педрильо перебрался в каюту вместе с юнгой, которым наряжена Блондинка. Эта дочь Альбиона (какого, сами решайте… ну, хорошо, «солнечного») достойна была позировать Курбе. Но в костюме юнги могла бы распалять и чувственность иного выпускника закрытого учебного заведения у себя на родине. Вообще, ей свойственна была игривость, позволившая с успехом сыграть на корабельной сцене grisette.

распевала она на мотив канкана из «Веселой вдовы», являя членам экипажа (в каком-то из вариантов: «открывая взорам экипажа») застиранные кружева, панталоны, чулки, все из пароходного реквизита и все поверх обычного своего маскарада (Керубино в третьем акте — оперы, не комедии). Пересекали экватор, и сделанное капитаном веселье представляло собою примерку каждым чужой роли. Педрильо, допустим, вымученно ревновал. (Известно было: он мечтал, чтоб это чувство пробудилось в нем не понарошке. Но — трудно быть Богом.)

А еще Блондинка хранила беззаветную преданность своей госпоже. Так беззаветно хранят лишь Отчизну свою — хотя ее юная госпожа звалась совсем иначе. Этой последней принадлежало сердце одного кабальеро, которому как раз и служил Педрильо. Так что получалось по законам жанра: две водевильные парочки.

Как и все англичане, Блондинка превыше всего ценила свободу. «Ich bin eine Engländerin, zur Freiheit geboren!» — бросит она в лицо захватившим ее в плен.

— Если ты закончил свою историю, — сказала она Педрильо, — то в ней чего-то не хватает.

Педрильо только хотел было ответить, как стены вспыхнули голубым пламенем.

— Голубой!.. Педро, что у нас «голубой»?

Они валялись на огромном, без углов, диване, применительно к которому не существовало «вдоль» и «поперек». На таком хорошо лежать навзничь вдвоем, макушками голов сойдясь где-то в центре, а пятками указуя в диаметрально противоположные концы; так бывают разведены стрелки на циферблате. Лежать и болтать.

— «Красный» — в зоне боевых действий, «зеленый» — у цели, «желтый» — больной на судне…

— Человек за бортом!

— Это, Блондиночка, по нашей части.

Они вскочили с дивана и — как глядели — бросились в разные стороны: бортов ведь два. Счастливая способность проходить сквозь стены пришлась как нельзя кстати. И они, не задумываясь, воспользовались этой возможностью стен пропускать сквозь себя.

На палубе «Улисса — 4» шла дискуссия — жаркая, трепанная за ухо. Тон задавал капитан. Это был маленький щекастый плешивец, с двойным подбородком, в красной кофте без рукавов, в коричневых штанах и толстых серых чулках, больше похожий на жреца Аэды во главе труппы бродячих комедиантов, чем на мудрого кормчего; лишь командорская цепь да зеркального плоения воротник выдавали в нем капитана дальнего плавания.

— Если нахождение в безбрежном океане без надлежащего снаряжения, позволяющего продержаться на его поверхности неопределенно долгое время, смерти подобно, то пребывание на «Улиссе Четвертом», который представляет собою как раз род такого снаряжения, подобно…

— Commander, я знаю, куда вы ведете: это отнюдь не «человек за бортом», он — за бортом жизни. В таком случае закон не обязывает подавать ему руку помощи.

— Протягивать. Подавать руку… нет такого закона, который обязывал бы меня подавать руку кому бы то ни было, не важно, зовется это «рукой помощи» или как-то иначе. Сперва договоримся о терминах.

— Паря, дай помощнику закончить. Говорите, мой помощник.

— Я не твой помощник, а капитана. Спасибо.

— Э, нет. Если я говорю «мой капитан» — вы же утверждаете, что являетесь помощником капитана — то я вправе обращаться к вашей милости «мой помощник».

— «Мой помощник капитана».

— Ты молчи, тебя не спрашивают.

— А напрасно. Мне было бы что ответить.

— Ну, хорошо. Скажи мне, что имеет в виду мой помощник, когда утверждает, что я веду к тому-то и тому-то?

— Ну что, съел? Меня спрашивают, а не тебя. Мой капитан, отвечаю. Ваш помощник думает: раз пребывание на борту «Улисса»…

— «Четвертого».

— Простите, мой капитан и его помощник — ну, ясно, что четвертого, дурак…

— Ясно только одно: что нам ничего не ясно. Но и это нам тоже…

— Говори о себе, хорошо? Прошу прощения — мой капитан, мой капитанский помощник. Последний, как я уже говорил, полагает, что пребывание на борту корабля подобно жизни (что справедливо), а пребывание за его бортом подобно смерти (что тоже справедливо) и потому равносильно пребыванию за бортом жизни — что всего лишь логично. А как известно, быть логичным это еще не значит быть справедливым.

Возгласы: «Ну, это кому известно, а кому и нет! Я этого кина не смотрел. Ну и дурак, ваше сковородие, это факт твоей биографии. Ничего особенного, видали мы и получше. Только о себе, пожалуйста. Фильм для чтения — он прав».

— Может, вы дадите, наконец, договорить, мать вашу так! Капитан, прекратите этот базар, обеспечьте возможность выполнить ваше распоряжение.

— Легко сказать. Проще отменить распоряжение.

— Капитан, я буду плакать.

— Попрошу без шантажа! Ну, хорошо, хорошо… Я куплю тебе калач. Итак, дети мои, проблема в следующем. Человек за бортом жизни — что делать дальше? При том что условия на борту — это еще тот фонтан, а морской бомж дополнительно увлажнит ситуацию: оказавшийся за бортом не может быть сухим. Или уж это должен быть такой жох… И все же, как поступить? Подумайте, прежде чем сказать «нет», и подумайте, прежде чем сказать «да».

— Commander, осмелюсь спросить: чтобы сказать «да», думать следует дольше, чем чтобы сказать «нет»?

— Эх, вы мне не помощник.

— А кто же я вам?

— Вот именно, кто же вы мне… Ребята! К счастью, от наших решений ничего не зависит. Мы можем сказать «да», мы можем сказать «нет», мы можем сказать себе, что он просто купается — многие терпеть не могут, когда их в воде лапают. Но нас никто не спрашивает. По конституции наше мнение исполнительную ветвь власти решительно ни к чему не обязывает. Изменить же конституцию не в наших силах, и потом мы знаем, чем это кончается.

— Все равно изменим, — сказал Педрильо тихо, самые непреклонные — это говорящие тихим голосом. Он же, отпетый гностик, слышать не мог этих приземленных разговоров, тем более что земля была удалена на сотни световых миль.

— Богоборчество, ваша милость, это прежде всего дурновкусие, а потом уже реки крови.

— Капитан, не вы наняли меня, а я нанял вас, по желанию моего господина. И вы согласились, будучи прекрасно осведомлены, кто мы.

— А что мне оставалось, милостивый государь? Мои познания в области навигации нужны только вам. Моим братьям по мысли я не нужен. Я превращаюсь в обычного «спеца». И никто не поручится, что я не разделю его судьбу. Видит Бог, я бы предпочел, чтоб меня нанял другой. Ладно, оставим это. Эй, субалтерн, как пловец?

— Поднят, растерт, обсушен и откачан, commander.

— Вы слышали, почтеннейший? Я надеюсь, что при этом мои барабаны не ударили в грязь.

— Вот тип, — сказал Педрильо Блондинке. — Ты не поняла. Ты знаешь, что сопровождается барабанным боем? — Ребром ладони он полоснул себя поперек горла.

Спасенный был помещен в лазарет, где санитар, только окинув его взглядом, произнес:

— C’est un sujet nerveux et bilieux, il n’en rechappera pas, — и добавил, дабы не прослыть бессердечным роботом: — Какой malheur.

— Hier bin ich, — открыл глаза несчастный, услыхав свое имя. Это был вылитый капельмейстер Крейслер: тщедушное сложение, профиль орла (черная корона волос, сбивавшихся назад, словно при яростном встречном ветре; ветровое стекло лба; горбатый нос, убегавший вперед и оседланный шубертовскими очками; тонкие губы, сжатые в кулаки). Таков был облик этого мученика идеи, рожденной кровью сердца.

— Немец? — спросил презрительно Ларрей (санитар).

— В Америке — да, — отвечало несчастье.

Тогда капитан, начинавший уже что-то понимать, прищурился:

— А в Германии?

— Австриец.

— А в Австрии? — Так снимают одну за другой луковичные одежки — проливая при этом обильные слезы.

— А в Австрии чех… а для чехов я из Галиции.

— А, все мы испанцы, — небрежно бросил субалтерн.

Лицо капитана выразило неудовольствие: мол, только вчера мыли палубу. Он не любил развязных.

— «Мы»… — с усмешкой протянул и Педрильо. И повторил: — Мы… призраки…

Один эмигрант когда-то сказал, что для него «мы» распространяется самое большее на жену да двоих детей. «А в остальном не знаю, что это такое. Забыл, — и, вот так же усмехнувшись, добавил: — Мы, призраки…»

Человек с голенями Иисуса Христа, с лицом Иоганнеса Крейслера и в очках, как у Шуберта, рассказал свою историю.

Он родился в Калиште, это не то Богемия, не то Моравия — одним словом, Галиция. Тяжелый засушливый климат, нехватка рабочих рук в семье, полунищенское существование — все это побудило его родителей перебраться в столицу империи Габсбургов, Мадрид.

Блажен выходящий на сцену под занавес: конец акта тонет в безбрежном наслаждении.

Огромный город пылал золотом своих кровель, своих картин, своих куполов и шпилей. Но солнце уже затмевала черная туча. И ввиду уже надвигавшегося конца (равно как и в виду) золото это кричало, как зарезанное. Но кричащий цвет был ослепительно прекрасен. Нестерпимо. Крик блаженства последних мгновений, он пронизывал собой все закоулки, несся из всех окон. Он сделался привычен, как воздух для дыхания, как гул колоколов над Иерусалимом. Мальчик внимал ему, и он стоял в его ушах, овладевал его душой.

Имя этому крику было китч.

Последние времена имеют особенность казаться волшебными. Лжесуббота.

Тогда и осознал он свое жизненное призвание: каскадер. Испытатель судьбы. Когда другие пускали с Дяди Степы (то есть колокольни Св. Стефана) высокогрудых почтовых голубей с лапками цвета красного ластика, он третьим оком провожал полет такой странной фантазии, которая родиться не могла б ни в каком другом месте, кроме как в Мадриде — городе, где запотевал бокал от дыхания,

Уже много дней подряд дивились горожане обращенной вниз радуге. Ужасная черная туча вполнеба, разъедаемая с края солнечным кариесом, и радуга, нездешней яркости, опрокинувшаяся. Меткий выстрел в тире ее перевернул, или сама она — лук, прежде нацеленный в небеса, нынче же повернутый против людей? Последние, однако, полагали, что выстрел произвели они, и это результат их меткости.

Наш уроженец Галиции женится на собственной кормилице, которой разъяснил, что призван создать вакцину против страданий мира и будет ставить на себе опыты. Жена-кормилица пришла в ужас, оттого что дом их отныне станет ящиком Пандоры. «Моя грудь, — шептала она, — моя грудь, что ты наделала!» — «Я вскормлен тобой не для радостей жизни, — возражал он. — Я выведу микрокультуру различных страданий, дам подробное описание каждого и научно разработаю способ борьбы с ними путем предохранительной прививки. Но не пугайся, жизнь твоя не превратится в складирование образчиков людской скорби — я заключу их в своем сердце». — «И оно разорвется».

Но он видел себя титаном, этот тщедушный человечек, и не внял ее предостережениям. Вместо этого он педантично подвергал свои страхи расчленению, представая пред всеми беспощадным вивисектором своего орущего двойника, чьи вопли вливались в немолчный крик всеобщего ужаса и блаженства. Наказанное самообольщение было его коньком.Тонкий аромат оборачивался трупным запахом. С безотчетным удовольствием устраняемая щекотка — расчесанной болячкой. Задушевность, стоит лишь препоручить себя ей, — откровенной пошлятиной, вполне вписывающейся в картину слащавой банальности и неги, от которых первоначально бежишь, еще не ведая, что ты их частица. Вглядись в витраж с изображением девы в крылатом шлеме на входной двери твоего дома, и ты поймешь, чей ты.

Прививка — это малое жертвоприношение. Но сколь мало́ оно может быть и при этом не утерять характер жертвы? И сколь велико оно должно быть, чтобы принесенная жертва не оказалась роковой по своим последствиям? Другими словами, заговаривая судьбу, не перестараться б и не накаркать себе. Вакцинация, когда она производится в порядке опыта, всегда чревата неверною дозировкой. Это и стряслось, когда в своей творческой лаборатории он отважился, вопреки заклинаниям госпожи кормилицы, все же провести над собою цикл экспериментов, посвященных детской смертности. Ошибка в расчетах привела к тому, что спустя год они становятся жертвою анахронизма. Терзаемый эриниями, в каждом взгляде жены встречая лишь укор, он тем не менее продолжает свои изыскания. Тщедушный человечек, прозываемый несчастьем, упрямо берет один за другим рубежи человеческого горя. Он безжалостен к себе, безжалостен к своим ближним, но это — от высшей жалости. Наконец последний замах — на страдания и бедствия всей земли, от древнего Китая до современной ему Европы, которые венчает одинокий уход в смерть. Невыразимым отчаянием охвачено человеческое существо в миг прощания. Невыразимым? Его-то выразить наш каскадер и покусился. Но не смог выйти из пике — такой оно оказалось глубины.

Так попал он на борт «Улисса — 4», который принял за «Ноя — 2».

— А что, наступил потоп — радуга-то была перевернута?

Ему объяснили.

— Как, Ариадна все еще на Наксосе? А что же мой счастливый соперник?

Ему снова объяснили, и он согласился, по-видимому, сильно утешенный.

— Кому как не счастью состязаться с несчастьем, а без состязания нет победы, хотя силы соревнующихся заведомо неравны, тут вы правы.

— «Тут вы правы», — передразнил Педрильо — так, чтобы тот не услышал. — Как говаривал мой тренер, на ристалище бегут все, но один получает награду. Пойдем, Blonde, я доскажу тебе конец.

— Этот несчастный, — продолжал он дорогой, — все делал неправильно. Разве так отводят беду? Берется микроскопический мазок, импрессионистский… А то какой-то Кокошка. Должно же быть: чуть прикоснулся мыслью к тому, от чего в своей жизни хоронишься — отпрянул. И — забыл. Сразу, как из сауны в сугроб — в иной какой-нибудь мысленный кошмар. Он уже наготове. Вмиг отметку сделал — следующий. Как паук паутину, ты удерживаешь в уме каждую ниточку с написью danger: мол, и это предусмотрено, и это имею в виду. Так, Блондиночка, заклинают судьбу. А с его надрывами, с его конвульсиями только коновалом быть. Каскадер… Чуть всех не сглазил.

— Так ты его знаешь?

— Кто его не знает, этого колдуна-любителя.

Конец предыдущей истории не может не быть началом следующей

Они расположились на том же диване, под тем же углом (179°), и Педро вернулся в конец первой части.

С опалою епископа Озмского свирепость коррехидора удвоилась, теперь половину в ней составляло то, что ранее приходилось на долю монсеньора Пираниа. А все оттого, что его слепое священство отец Терезий в вопросах канонического права выказал себя полной противоположностью опальному епископу. Аресты, следствия, приговоры — все это для него было орудием политической интриги. Пираниа, наоборот, последнюю считал лишь средством, главной его целью неизменно оставалось искоренение ереси — навсегда и тотально — в Святом Католическом Королевстве. Милей ли нам заурядный интриган незаурядного кровопийцы? Ответ на это уже был дан. Вопрос, правда, некорректен: следует помнить, что Толедан зато сделался свиреп за двоих — за себя и за того парня.

Слепой Тиресий довольно-таки апатично вел процесс по делу об альбигойском подполье в Толедо. Хуан Быстрый не мог дождаться, когда же наконец ему передадут эту шайку пекарей. Своего нетерпения он не скрывал. Мендоса ему заметил однажды: «Мне бы ваши печали… — и, кряхтя, добавил: — А вам мои», — он как раз пытался придать своему телу более удобное положение, существовавшее, однако, лишь в его воображении. Ибо какое уж тут может быть удобство, если сидишь на кресле с пустующим седалищем. «Ой ли», — отрезал его светлость.

Разговор состоялся накануне исчезновения великого толедана. Он исчез и не был найден — как не был никогда найден и труп Видриеры. Впрочем, ни в том, ни другом случае поиски толком не велись. Странно.

Зато вскоре обнаружился след Севильянца. Дон Хавер, несмотря на свалившееся на него богатство (девяносто тысяч!), не пожелал сидеть без дела и поступил на службу к дону Алонсо. Возможно, это был хитроумный маневр, дабы находиться поблизости от Констансики, к которой за долгие годы трактирщик привязался всем сердцем. На новом месте он занимался привычным делом: ведал кухней дона Алонсо — к удовольствию всей троицы. По мнению Алонсо и Констанции, кулинары Руссильона не шли ни в какое сравнение с их кастильскими коллегами (дело вкуса, конечно).

Хотя история с похищением доны Констанции и была сплошным театром (включая мольбы о прощении и отцовские проклятия), очевидно, по ходу сей пьесы грань между сценой и реальностью для актеров начала стираться. Во-всяком случае, известие, что епископа Озмского в должности верховного инквизитора сменил слепой Тиресий, не послужило для беглецов сигналом к возвращению. Вернуться они решились не раньше, чем подтвердились казавшиеся вздорными слухи о таинственном исчезновении коррехидора. Стряпчий суда писал об этом доне Констанции: «Милостивая Государыня и Высокочтимая Девица! В смятении чувств оповещаю Вашу Милость, что великий толедан и коррехидор Толедо, его светлость дон Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас, столь успешливый в делах на благо Святого Католического Престола, отныне уж пред иным Престолом — Царя Небесного. Так постановил считать Тайный Совет на основании закона „О не подающих о себе вести свыше определенного срока“. Этот срок, ко всеобщему прискорбию, давно истек. Лета Господня одна тысяча шестьсот **, мая семнадцатого дня, после исполнения приговора над семью псиглавцами, Великий Толедан проследовал в сопровождении Королевского Альгуасила к своему дому, у ворот которого они расстались, после чего Королевский Альгуасил пересел в собственную карету. Великий толедан еще некоторое время провел за рабочим столом. По крайней мере, к исходу второй стражи в окне у него наблюдался свет, однако самого Вашего Батюшки с тех пор, как за ним затворились двери кабинета, больше никто никогда не видывал. Я намеренно не касаюсь тех злобных и кощунственных слухов, источником которых является уголовный или еретический элемент, предоставляя Вашей Осиротевшей Милости самостоятельно догадаться о характере оных…»

— Не понимаю, дорогой.

— Он хочет сказать, что, по убеждению многих, вашего батюшку, ввиду особых его добродетелей, ангелы живьем взяли на небо.

«Королевский Альгуасил склоняется к мысли, что его светлость, побуждаемый своими добродетелями…» — а я про что, — «…подвигнулся на тайное паломничество к Гробу Господню, что для паломников христиан в наше немилосердное время почти всегда означает гибель от руки неверных собак».

— Бедный батюшка, что же он так? Не иначе как возжелал, святая душа, утешить себя в молитве, воззрясь на место страстей Господних. Когда при этом еще и зришь, утешение полней, да, милый дон Алонсо?

— Вот, наконец-то. «Поелику Ваша Юная Милость, будучи единственной наследницей имени и состояния почившего в Господе, остается сиротою, его светлость Граф-Герцог изволил принять под свою персональную опеку Ваше, сударыня, девичество…» Клянусь, эта опека не продлится и трех месяцев — скоро гордое имя де Кеведо-и-Вильегас я прибавлю к своему.

— Значит, мне уже недолго осталось дарить вас тем малым, что, по вашим словам, не нарушает моей чистоты?

— Нет, недолго, любимая Констансика.

— Ах, неужто и вправду милостью Пресвятой Девы мы скоро будем единой плотью!

Такими речами обменивались они, покуда Алонсо зачитывал Гуле Красные Башмачки адресованное ей послание. При этом он знал, в отличие от высокородной судомойки (а впрочем, может, и она знала? знала, скорей всего), что «подвигнуться на тайное паломничество к Гробу Господню» — другими словами, сознательно принять смерть — говорилось, когда не желали в потомстве губить имя того, чья душа загублена своевольным уходом из этого мира. Таких обычно зарывают тайно, под покровом ночи, по старинному испанскому обычаю сажая три лилии на могиле без креста.

И выходит, нет ничего странного в бездействии альгуасила. «А все же, что хустисия ему сказал, что тот не вынес испытания отчаянием? А, глупости…» Коли прежнее завещание сохраняет силу, Алонсо это почти совсем не тревожило.

«Никаких дополнительных распоряжений на случай кончины Вашим Батюшкой отдано не было, таковые не обнаружены в его бумагах, и их не получал господин муниципальный нотариус, — читал Алонсо. — В довершение вышесказанного, к глубочайшим моим соболезнованиям дерзну присовокупить уверенность в том, что Ваша Неопытная Милость окружена в лице своих спутников надежными друзьями и добрыми советчиками, чьей преданностью может располагать в такой же мере, в какой располагает преданностью Маркеса Лимы, стряпчего».

— Приятный слог. Теперь, пожалуй что, мы действительно вернемся. А все же лучше послать вперед нашего доброго Хавера.

— Толедо, — сказала Констанция. — Я мечтаю в нем провести Рождество.

Торжественным Ахен весельем шумел — так что же говорить о Толедо. Звон, перезвон надо всем городом, струящийся над ним воздух пресыщен гуденьем. Колокола, колокола! Они с размаху, с разлету взмывают, взвиваются на станинах, на перекладинах, заглушая их скрипучее «апт… апт…» своей вавилонской немолчной разноголосицей. Грузно и часто, гремя и трезвоня — не в лад, невпопад, они говорят все сразу, перебивая друг друга, перебивая самих себя. А рядом слышатся хрустальные голоса малых звонниц, — будто мальчик-министрант в черном паричке под круглой красной шапочкой из первого акта «Тоски» потряхивает сладкозвучным своим колокольчиком.

Звонят на колокольне Кафедрального Собора и у Марии Масличной, где хранится сердце Васко да Гамы. Звонят со Святого Алонсо, что укрывал кривого де Сориа, звонят с Трех Крестов. Звон стоит по обеим берегам Тахо — в этот день такой глубоководной и благодатной, как если б называлась Траве. Бьют колокола кладбищенских часовен и никому неведомых церквушек за городской стеной. Ветер, нет, истая буря, ударяясь о струны эоловой арфы, расшевелила мир звучаний, сливает в их всегармонии голоса ближних и дальних приходов, — так, разрывая воздух, несется благовест великого праздника и вожделенного сретения.

Сретения невесты.

Как принцесса крови, покрывая шлейфом тридцать восемь ступеней паперти Сан-Томе, она взошла по ним, опираясь на руку всевластного властелина. Граф Оливарес самолично принял на себя обязанности посаженого отца, для чего ему пришлось отлучиться из Вальядолида, где король традиционно проводил зимние месяцы. Окованные медью двадцатиметровые дубовые двери Сан-Томе были растворены настежь. Казалось, граф-герцог испытывал истинное удовольствие, ведя к аналою столь прелестное существо. По крайней мере, сей царедворец выглядел умасленным.

Жених уже в церкви — никакой тебе измятой рубахи. Выживший из ума девяностолетний де Брокка сейчас наречет его мужем Констанции — Констансики, которая полагала, что колокола вызванивают «Блаженны те, чьи грехи сокрыты». Ей это слышалось. А кому-то слышалось другое: «Три лилии, три лилии на могиле моей без креста».

Дона Педро в момент венчания вдруг озарил луч света; витраж заиграл на солнце как райский сад. Альгуасил отпрянул в полумрак, словно испугавшись, как бы вслед за лицом и мысли его не предстали всеобщему обозрению. Размышлял же хустисия вот о чем: предложив — в обмен на несколько профессиональных промахов — прикрепить его ведомство к пятому пищеблоку, он не очень-то и прижал толедана, так чего же тот… Теперь придется разбираться с наследниками.

Бракосочетание состоялось в январе, а к ноябрю Констанция разрешилась мальчиком. Он рос таким красавчиком, что иначе как Бельмонте его не называли. Надо сказать, у дона Педро с родителями Бельмонте отношения «сложились»: хустисия нередко захаживал к сеньору и сеньоре Лостадос отведать бараньей пуэльи, которую ему готовил, как и в былые годы, Севильянец.

— Признайтесь, хустисия, разве у Арчибальда такая бывает? — И дон Алонсо тоже отправлял себе в рот кусочек, беря с краю двумя перстами, по-дедовски, ибо старину — обожал; делал же это в подтверждение, что пуэлья не отравлена.

— Арчибальд, по сравнению с Хавером, старый постник.

Севильянец, самолично прислуживавший гостю, краснел от удовольствия.

С тех пор, как дон Педро зачастил к дону Алонсо на пуэлью, и в нашем доме семейные трапезы сделались сытней. Теперь три, а то и четыре раза в неделю мы ели мясо с густой сливовой подливой. Яичница же поедалась в таких количествах, словно куры неслись у нас прямо на столе. Литерное довольствие — а именно этого долгое время тщетно добивался дон Педро, пока наконец с помощью сеньора Лостадоса не добился — означало для корчете наступление эры сытости, того блаженного состояния, о котором прежде и мечтать не приходилось. Матушка пополнела, батюшка повеселел.

Вскоре дон Алонсо возвратился на королевскую службу и был назначен комендантом Орана, не больше и не меньше. Впрочем, посвященных в тайны мадридского двора это не удивило. За минувший год турки дважды появлялись под стенами города, и оба раза с самыми печальными последствиями для его гарнизона и жителей. Успехи турок толкали африканских союзников Испании на вероломные действия: уже и Тенджарский бей был замечен в тайных сношениях с Сулейманом Блистательным. А тут в некоем молодом северянине с его любовью к испанской поэзии и нелюбовью к маврам один член Королевского Совета усмотрел орудие для достижения своих тайных целей, которые столь же отличались от декларируемых им публично, сколь отличается пуэлья нашего Севильянца от пуэльи, подававшейся в трактире «Сражение при Лепанто».

Дон Алонсо, усмехнувшись про себя наивности министра и вскричав «о, marranos!» — что стало уже его боевым кличем — начал готовиться к отбытию. Воспитание сына он решил поручить братьям-бенедиктинцам, которых во всех отношениях предпочитал «доминиканским собакам», едва не загрызшим когда-то его самого.

— Псы остаются псами, даже служа Господу, — сказал он альгуасилу. — Теперь надобно позаботится о надежном слуге для моего Бельмонте. Это должен быть малый не промах, но с идеалами, верный.

— Сеньор команданте, — отвечал дон Педро. — Я дерзну порекомендовать вам моего крестника. Помните сынишку корчете, за еврейскую сладость передававшего вам все, что говорилось папашей. Есть натуры, которые дважды одним и тем же не болеют. Педрильо подрос. Он восемью годами старше вашего Бельмонте. Он будет ему и дядька, и товарищ, и телохранитель.

— Ну как же, я отлично его помню. В этом что-то есть — войти в одну и ту же реку… Он, должно быть, плут?

Дон Педро уловил ностальгическую нотку в голосе собеседника. (Он любил «устраивать жизнь» своим крестникам, всем этим бесчисленным педрильо — так благородные господа любят выдавать замуж своих подросших воспитанниц, после того как долго и усердно марали их собственной спермой.)

— Плут и пройдоха. О таких нынче пишут истории. По мне так лучше он, чем отставной мушкетер с часословом, заложенным розой полувековой давности.

Дон Алонсо дернулся: спасибо, прямо в сердце.

Судьба моя была решена. Все остальное тебе, Блондиночка, известно. Не помню, говорил ли я: высокородная судомойка с рождением Бельмонте так переменилась, что уже не пленяла взоры тех, кто на нее смотрел. Это сказалось и на отношениях супругов. Сеньор Лостадос-и-Бадахос сперва влюбился в мадамиджелу Валери, потом в дону Панораму, жену ювелира, который, кажется, неплохо на этом заработал, потом в танцовщицу Мерседес, барбадосскую креолку, из-за которой однажды скрестил шпагу с доном Хуаном Сопранио; но как фехтует дон Алонсо мы уже видели; и так далее. Этот список мог быть продолжен до бесконечности… это, конечно, так говорится — «до бесконечности»; но, во всяком случае, до того естественного предела, когда Приапа в карауле сменяет Приам-старец и огород можно не городить, караул же — распустить: он устал.

Рано увядшая (грудь и зубы — все прахом пошло), Гуля оставалась прежнею лишь в своем истовом служении Марии Масличной, к которой теперь прибавились Иаков Компостельский, Мария Гвадалупа, Хорхе Немой, а также множество других чтимых в Испании святых и святынь. Этот список мог быть продолжен до бесконечности — на сей раз без дураков.

По набожности сеньора оставила Толедо и поселилась при монастыре в Компостелле, где проводила дни и ночи в суровом покаянии и молитвах. Некий старик, стяжавший на пропитание от щедрот молящихся, чье рубище мало чего скрывало, менее же всего то благородство, коим отмечен был его облик, говаривал по поводу сих подвигов веры:

— Дорого платит… великий грех сотворила.

— Какой же, дедушка Хосе? — спрашивали у него.

— Думаю, грех убийства на ней.

О том, как Бельмонте отправляется в Кастекс, а попадает в Кампо-Дьяволо

Как учил Платон, жизнь человека подобна отражению неба в зловонной луже. Каббалисты учили: чтоб запечатлеться в Ничейном сознании, а не промелькнуть бесследно, мотыльком чьего-то сна, явлению надлежит быть располовиненным и поделенным, грубо говоря, между небом и землей. Параллельно существуя и там и там, взятое на небо, но и как бы на землю отбрасывающее тень, оно, это явление, есть полномерно осуществленное бытие. Иначе это либо белесая личинка идеи в облачке пара, либо комок нательной грязи, который смывается в бане.

Пара поперечных брусьев — символ Человека Распятого. Человечество распято в месте пересечения своего неизбывного настоящего — своего вневременного Я и потока времени, уносящего тела. Блаженному Августину изменяет обычная его зоркость, когда он пишет: «Легче рыбе выпрыгнуть из воды и долететь до неба, чем человеку вырваться из своего настоящего». Верней было бы: ворваться в настоящее. И там же, далее: «Муки мои оттого, что я еще не родился, а уже осужден». В другом богословском трактате сказано: «Еще до рождения успевши умереть, я воскрес и вот судим. Отче! Ум мой это не вмещает, но Ты видишь: я верую, потому как абсурдно».

Данное произведение («Суббота навсегда») сугубо реалистично, потому как… в нем приводится случай, взятый из жизни — случай довольно известный и уже не раз описанный; правда, так — еще никогда. У нас всё в пересечении небесного и земного, как в пересечении лучей прожекторов. Принцип ПВО, он же прием реалистического письма: только на стыке тлена и вечности реально существование, оно сродни дрожанию капли, которой никак не упасть. Вырванное из мрака, тело живет, умирает и не может умереть. Признаться, мой ум это тоже не в силах вместить. Поэтому — как и я — верьте данному произведению на слово.

Юный Бельмонте приобщался к бенедиктинской учености в монастыре св. Бернарда. Настоятель монастыря патер Вийом, которого за глаза звали Бернардель-пэр, происходил из семьи французских кантонистов. Отроком вынужден был оставить он родной кантон и переселиться туда, где справедливость торжествовала — уже над протестантами. Этот приор, сутулый по причине высокого роста — единственного, с чем, по-видимому, оный апостол смирения смириться не желал — заслуживает быть упомянутым, благодаря своей… Даже не знаешь, как сказать… Страсти? Слабости? А для кого-то в этом заключалась его сила. Словом, он питал сильную слабость к тому, что завещала христианству не Иудея, а Эллада: как и евангелист Лука, он был художником.

— Художник — тот же рассказчик, но рассказывает он Священную Историю не словами, а в картинах. Внимая рассказчику, ты все равно мысленно перевоплощаешь слова в картины, то есть, я хочу сказать, в образы событий, описание которых слышишь. Живописание облегчает путь постижения Священной Истории, поскольку труд перевоплощения слов в эти образы живописец берет на себя. Искусство живописания потому является для нас важнейшим из искусств, что с помощью живописных творений всякий, включая самый скудный ум, ум, не способный ни к каким самостоятельным фантазиям, постигает наравне с другими смысл реченного нам Господом. Запомни, сыне: истинный художник не только боголюбив, но и боголюбим. И даже больше, чем это на первый взгляд кажется. Примечай, римские первосвященники всегда покровительствовали великим талантам, вблизи Святого Престола искусство живописания и ваяния достигло великих высот. Тогда как для слуг дьявола всякое воссоздание образа Божьего непереносимо — будь прокляты они, богоненавистники.

Так пестовал Бернардель-пэр свое духовное чадо, у которого обнаружились проблески столь ценимого им дарования. По указанию святого отца Бельмонте копировал картины на сюжеты из Священного Писания и с этой целью даже путешествовал по другим обителям в сопровождении верного Педрильо. Нередко с отцом настоятелем они трудились сообща, перенося черты какого-нибудь батрака на картон с изображением трапезы в Эммаусе или запечатлевая под видом Марфы стряпуху, чистившую рыбу для пятничного стола.

— Если бы изображение на наших картинах могло задвигаться, сохраняя правильный объем и свет, чем свело бы воедино занятие актера, писателя и живописца; если б изображение не создавалось ценою кропотливейших усилий, а производилось по способу печатания книг и гравюр; если б попущением Божьим существовал станок, снимающий оттиск с природы, как это делает наш глаз, — вот тогда бы искусство живописания сделалось ненужным. Но такого никогда не будет, а потому учись, мой сын, совершенствуй руку и глаз. В особенности учись передавать свет, ибо это свет лучей славы Господней. Но не чурайся и тьмы, которая есть предупреждение о погибели и конце всяческого конца… брр! Упаси меня, Господи… Старайся передавать далекое — как оно плавно переходит в близкое: дабы в малом не видеть второстепенного и помнить, что каждый волос сочтен и все едино, различие же между великим и малым иллюзорно. Не гордись и не возносись, — после этих слов Бернардель-пэр, он же патер Вийом, еще сильней начинал сутулиться, что, впрочем, при его росте в глаза не бросалось. Сутулость тех, кто выше нас на голову, заметна только на расстоянии.

Как-то раз Бельмонте побывал в Кастексе. В тамошней церкви находилось знаменитое «Мученичество св. Констанции» Дьего Моралеса. Бельмонте, которого с младенчества влекла к этой святой неведомая сила, с позволения приора отправился в Кастекс, лежавший в двух днях пути от Сен-Бернара.

— Собака! — вскрикнул Педрильо: его что-то укусило. — Неужто комары…

Стояла весна, все цвело, журчали переливчато ожерелья вод, еще не высохших, еще не обнаживших свои каменистые ложа. Где-то играли животные, иногда накрапывал благодатный дождик-семенник. Кувыркаясь и поблескивая в темноте очами, промчались две юные лани и скрылись. Юность, какой грех творится именем твоим! Смерть выдает себя за жизнь, и все-все-все, словно обращенные уже в сатанинскую веру, с одобреньем глядят, как сатанинский уд встает над миром, унизанный веночками из незабудок, колокольчиков, полевой ромашки. А порок, смерть, декаданс поют ему «вечную весну».

Сухих плодов, пожалуйста!..

— Эти звезды надо мной…

— Этот нравственный закон во мне… — передразнил юношу Педрильо. Оба переигрывали, словно разговор вели в присутствии безымянного третьего — по меньшей мере, зрительного зала, не почтённого присутствием автора. Раскатывая матрас, взятый на случай, если ночь застигнет их вдали от жилья, Педрильо продолжал: — Вы, должно быть, забыли, что́ говорит Евангелие: главное не распаляться, лучше уж сыграть в «единую плоть».

— Молчи, дурак. Это сказано для таких, как ты. Жить как раз и означает распаляться, притом что согрешить — заказано, согрешить — смертью кончить…

— Ну, это, положим, еще не смерть, а только ее первая примерка. С другой стороны, не помрешь — не воскреснешь. Святой — не тот, кто без греха, а кто весь им искусан…

Бельмонте его перебил:

— Я хочу поскорей уснуть, хочу забыться. День был жаркий.

— То ли еще впереди, когда наступит лето. Спите, ваша милость. Пусть приятно вас освежит во сне брызнувший персик.

— Если юность — пора страданий, то я всегда буду юным. Покойной ночи, Педрильо. Посмотри, как пылает эта звезда. Какой восторг на небе.

(— «Звездная ночь» Ван-Гога, — прошептала Блондхен, прижимаясь лбом к иллюминатору. — Знаешь, где я впервые ее увидала? На репродукции в журнале «Америка». Там еще был «Сон цыганки» Руссо.)

С восходом солнца они тронулись в путь и к полудню достигли Кастекса. Открывшийся их взорам город белел на солнце посреди выжженной земли, как кости. Такого жаркого лета старожилы и не помнили. Земля даже не трескалась, а походила на золу, ссыпаясь из горсти черной струйкой. Пересохло в жерлах самых глубоких колодцев, пили только сантуринское, которое, как всегда, имелось в изобилии. Есть в такую жару не хотелось; люди заставляли себя отрезать по кусочку от копченой грудинки и снедать с ломтиком сухого безвкусного хлеба. Сиеста опустилась на город, как полярная ночь опускается на поселок Мирный.

Слуга и хозяин сошли с холма, придерживая навьюченное животное, и очутились среди домов, чьи двери и ставни, выкрашенные зеленым, были наглухо закрыты. Белые от пыли и пота, они молча побрели по улочке в сторону центра и церкви. Есть две школы (гигиенические): одна — в жару не пить, терпеть; другая: пить — чем больше, тем лучше. Пионерский отряд, идущий по долинам и по взгорьям задравши хвост, понуждаем к первому; отряд под кахоль-лавановым флагом — ко второму. Хотя, казалось бы, в смысле устройства человеческого организма точно несть еллина ни иудея.

У Бельмонте уже не оставалось слюны, чтобы облизнуть пересохшие губы, и Педрильо в шутку предлагал ему свою.

— Обезьяна! Лучше целоваться с жабой.

В споре этих двух школ молодые люди поневоле держали сторону греков: запас воды кончился, а наполнить оскудевшие бурдюки винцом еще не удалось. Приходилось терпеть. Они шли вдоль домов — по существу, без окон, без дверей — как по залитому ослепительно белым светом коридору.

— Будто во сне, в киношном. Полный сюр.

— Педрильо…

Они остановились и прислушались. Отчетливо доносился стук удаляющихся женских каблуков… всё, замер…

— Суккуб.

— Или все что угодно вплоть до акустического эффекта.

— Суккуб в образе очень красивой женщины.

— Что до меня, то я ем шпигованную телятину с мозгами и артишоками.

Это развеселило обоих, и они зашагали бодрее, тыча ослику в мошонку палкой, чтоб не отставал.

Случалось (известны примеры), солдат на марше подгоняла юная амазонка. Она возникала впереди понуро бредущей сотни мужчин, словно говоря им: «Смугла я, но прекрасна, как шатры кидарские, как завеса Соломона». И те вдруг прибавляли шаг, начинали фатовато глядеть. Кем была бы она сама без них? И была бы вообще? Или одушевлена только их влечением, своей души не имея? Третий Никейский собор с помощью обидной для феминисток логики постановил, что все же душу оне имеют — иначе бы Иисус не являлся Сыном Человеческим (ход мысли как бы справа налево). Но тогда сколь оскорбительна для души эта клеть, в сравнении с которой мужское естество представляется вполне комфортабельным современным узилищем, соответствующим всем женевским конвенциям.

Слуга и хозяин понимали друг друга без слов. Первый видел: Бельмонте уже чувствует себя новым тринитарием и только не знает: его испанская обходительность, дух рыцарственного служения — как согласуется это с декларацией прав человека, где всё with indifference to sex.

И к свету привыкли, и жажда отступила, как воды Аральского моря, и даже ослик семенил без того, чтобы поминутно быть к этому побуждаемым, когда они вышли на площадь. Она была размечена, как циферблат компаса. Там, где север — церковь, там, где юг — алькальдия, по бокам суд и богадельня св. Мартина, другими словами, жандармерия. Посредине стоял фонтан, уставший бить еще при Омайядах. Все, что могло быть заперто, было плотно заперто, все, что могло быть опущено, было плотно опущено; только церковные двери не были притворены до конца, и черневшая щель сулила вожделенную тень. Бельмонте, не раздумывая, устремился внутрь, он был у цели. Цель, щель, тень. Все это теперь блаженно сложилось в одно целое — подтверждением чего-то правильного.

Педрильо стреножил осла и, прежде чем войти в церковь, оглянулся. Вот это мимикрия! Казалось бы, обсыпанная хвоей сухая веточка — и внезапно, в два-три прыжка, проворным насекомым исчезает из глаз. Так же и какой-то попрошайка, до сих пор, благодаря своему тряпью и надвинутой на лицо шляпе, сливавшийся со стеной, вдруг отделился от нее — но лишь затем, чтобы переменить позу. После чего снова сделался неподвижен. Правда, с той секунды глаз его уже различал.

Педрильо смерил диковинного нищего долгим взглядом. Вытянувший руки вдоль своего неимоверно худого тела, тот походил на стеклянную трубочку, в каких продаются корица, толченый мускатный орех (с концом НЭПа эти трубочки исчезнут, сохранившись лишь в памяти наполнявших их надомников). Нет, ошибки быть не могло: Видриера! Нищий имел вид отрешенный, будто совсем не замечал, что привлек внимание к себе. Запустить бы в него чем-нибудь, как когда-то в детстве, и посмотреть: испугается? Или он тогда прикидывался… А что если он как раз этого ждет?

«Знаете, уважаемый, фокусы показывайте другим», — подумал Педрильо, после недолгих колебаний решив, что за этим кроется подвох. Он прошел мимо, как ни в чем не бывало.

Эдмондо он нашел застывшим перед картиной. Но то была совсем не «Констанция» Моралеса. Солнце осияло ее, и уже невозможно было отвести глаз от воскрешенной далекой реальности.

— Это тот момент, когда Иосиф Аримафейский похоронил Христа и гроб завалил камнями. Все ушли, наступает ночь, Мария Магдалина и другая Мария одни сидят у гроба.

Голос принадлежал человеку, в котором Педрильо узнал недавнего нищего, чтоб не сказать кого еще… Он прервал было непрошеного чичероне, но Бельмонте сделал тому знак продолжать.

— Это один из лучших моментов Божественной Драмы и в то же время один из наименее затронутых великими мастерами. Тут есть величие и простота, что-то страшное, трогательное и человеческое. Какое-то ужасное спокойствие. Эти две несчастные женщины, обессиленные горем… Остается еще изучить материальную сторону картины. Багровый блик на безжизненно упавших руках — отсвет невидимой нам зари. Здесь надежда еще тлеет. Другая женщина — полная противоположность первой. С ее состоянием отлично корреспондирует клэр де люнь. Селена вышла из-за туч и льет свой селеноватый свет. Оцепенение души, у которой больше ничего не осталось. И если принять во внимание прошлое этого существа… Чувствуешь, точно дыхание проходит по волосам, не правда ли?

— Странно, я ожидал здесь найти «Мученичество св. Констанции» Моралеса, — сказал Бельмонте, не поворачивая головы: он не мог оторваться от картины, а еще испытывал неприязнь к этому умнику, которого толком даже не разглядел. Гид, проводник — почти то же, что вор и трус.

— Странно, что ваша юная милость ожидали найти «Констанцию» Моралеса в Кампо-Дьяволо. Для этого следовало отправиться в Кастекс, на другой конец Испании.

— Так мы в Кампо-Дьяволо? — воскликнул Педрильо.

— Неважно, Педрильо, неважно. Даже хорошо. Иначе б мы никогда не увидели эту несравненную живопись. Чья кисть создала этот шедевр?

— С позволения вашей милости автором является «руссо».

Педрильо (тихо):

— Врет ведь.

— Какой Руссо? Я знаю двух Руссо. Один служил в таможне…

— Мари-Константин, ваша милость.

— Константин… тоже красиво. Константин и Констанция. Ну, что ты скажешь, Педрильо? Мы в Кампо-Дьяволо. Еще большее чудо: мы находим неведомый шедевр. Колоссально, просто колоссально.

— Хозяин, этот звездочет вам такого наговорит.

— Что, заячий тулупчик?

— Смейтесь. А я вам повторяю, что мы в Кастексе.

— Где же в таком случае моя «Констанция»?

Словно в ответ солнечный луч переместился и уже освещал не что иное, как «Св. Констанцию». Картина была известна и даже знаменита, отчасти благодаря своим бесспорным достоинствам — композиции, смелому ракурсу, но не в последнюю очередь и благодаря сюжету, который, по всеобщему мнению, сулил легкую удачу. Не случайно многие художники высокомерно его избегали, помня сказанное самим же Моралесом: «Если вы задолжали хозяину или ваша дама хочет носить кружева не иначе как с рю Пикат, в очередной раз замучайте Констанцию».

Напомним, Констанция Гностика происходила из семьи известного каппадокийского магната. С раннего возраста она приобщилась через одну рабыню-христианку к истинной вере и особенно полюбила богословские споры, в которых неизменно брала верх — порой над ученейшими мужами Нигде. Когда встал вопрос о единосущии Сына Отцу (Сын не совечен Отцу, ибо, рожденный Им, имеет начало бытия), Констанция доводам рационалистов противопоставила пламенную веру в Бога живого. «Что́ произошло, было прежде, чем произошло», — повторяет она неустанно. Приписываемая ей мысль «о предрешенности как следствии активного взаимодействия несвободы в Духе со свободою бытия» легла в основу всей христианской философии, питая, в частности, «пессимистический оптимизм» Тертуллиана («Еще до рождения успевши умереть, я воскрес и вот судим. Отче! Ум мой это не вмещает, но Ты видишь: я верую, потому как абсурдно»).

Легенда гласит, что отец Констанции противился любомудрию во Христе. По его распоряжению, нигдейского епископа и еще двух мужей слова Божьего в женских одеждах поместили к вышивальщицам. Привели туда и Констанцию. При этом строжайше возбранялось всякое собеседование и словопрение о вере. Можно было лишь петь вместе с мастерицами — то, что обычно они поют за рукоделием: веснянки, щедрики и т. п. Это продолжалось длительное время. Констанция и ее соузники, имея великую потребность в обоюдных наставлениях о Господе, претерпевали ужасные мучения: невыговариваемый глагол жег им внутренность. Но тут было всем видение в образе поющего в небесах херувима, и отец Констанции, весьма устрашившись, воскликнул: «Дитя! Пусть не таясь поет отныне душа твоя песнь херувимскую, возвещая истину». С той поры Констанция открыто изъясняла Слово Божие, ниоткуда не встречая противодействия, пока моровое поветрие 329 года, унесшее тысячи жизней, не унесло и ее жизнь.

Моралес на своей картине усугубил муки святой Констанции, заставив ее и трех маститых старцев, обряженных в женское платье, трудиться над гобеленом с изображением Дионисова празднества. Видно, что вышивальщицы и сами не прочь поучаствовать в оргии; мужи слова Божьего, напротив, со стыдом отводят свои взоры от того, чем вынужденно занимаются их руки. Горестное молчание — удел… позвольте! Где же Констанция? Где ее девушка мисс Блонд? Двух фигур на картине как не бывало. Судя по обнажившемуся грунту, еще не успевшему потемнеть, они исчезли недавно — буквально вот-вот. В очертаниях пустот ясно сохранились их позы, указывая на то, что бежали они, ничего чужого с собой не прихватив. Ни мазочка.

— Эй, приятель, что это значит?

Бельмонте возмущенно стал смотреть по сторонам, но темнота скрывала присутствие или отсутствие того, кто утверждал, что они — в Кампо-Дьяволо.

— Что ж, нормальный вызов, — сказал тогда Бельмонте. — Наш ответ ждать себя не заставит.

— Хозяин, уточним: не вызов-и-ответ, а уход-и-возврат, если уж мы предпочитаем ритм колониального марша бидермайеровскому ра́з-два-три — тезис-антитезис-синтез. Хотя жаль. Когда речь о дамах — даже амазонках, воодушевляющих роту — уместней вальс.

— Педрильо, это точно такая же триада — вызов-и-ответ (или будь по-твоему: уход-и-возврат — раз мы позволили себе перейти на личности и дохнуло катарсисом). Это такая же триада, потому что «и» здесь самостоятельная доля. В плане ноуменальном, не феноменальном, она даже может быть сильной в такте — во время этого «и» все и происходит. Походно-колониальный шаг я предпочел бидермайеру, потому что нам предстоит высадка на неведомом бреге. Все понятно?

(Попутно вспомним, что у Тойнби судно, плывущее неведомо куда, — родина прав человека; родина же романа — эмиграция.)

— Ай-ай, сэр. Значит, Констанция бежала. Не дождалась знамения небес и освободила себя сама.

— Увы, Педрильо, мой верный оруженосец. В последний момент им не хватает терпения.

— Или они боятся чаемого на словах равенства, именем которого в действительности делается все, чтобы отдалить его пришествие.

— Педрильо!

— А я вам говорю: Дульсинеи нет и не было. Констанция ваша сбежала не от шитья ковриков, а от вас — своего избавителя. У нее обретение прав выражается в половом чванстве, а вы несете ей свободу от пола, от тела. От того, что ей дороже всего. Она, может быть, попросту считает, что мужчины лишили ее права на равный блуд, и требует свое.

— Речь ставшего женоненавистником по причине, в викторианском обществе неназываемой.

— На что вы намекаете, сударь?

— На то, что у нас одна цель, но разные побудительные мотивы.

— В таком случае попробуйте уговорить камни Хиросимы, что путь к миру на земле лежит через атомную бомбу. Попробуйте убедить Телефа в целебных свойствах пронзившего его копья. Попробуйте внушить женщине, что в ее интересах стать мужчиной. Я-то против последнего ничего не имею. Потому, как вы справедливо заметили, и служу у вас.

Поскольку Бельмонте хранил молчание, Педрильо, как всякий слуга, любивший порассуждать вслух — то есть будучи рассудителен и болтлив одновременно, — продолжал:

— Это поиски или преследование?

— Какое это имеет значение?

— Это имеет тактическое значение. Стратегического, конечно, нет.

— Поиски — это преследование в интересах преследуемого.

— Вопрос аннулируется. Начнем, пожалуй… — и, подражая Прологу: — Итак, мы начина-а-а-ем!

Магистратура и немой фонтан на площади мало-помалу разживались тенью: белая стена выпустила у своего основания темную полоску шириной в ладонь, такой же серпик тени отбрасывал парапет фонтана. Педрильо машинально бросил взгляд туда, где недавно ставил мимикрические опыты genius loci. Затем он подал Бельмонте знак замереть и ухом приник к земле — поочередно к одному, к другому месту. Словно доктор, слушающий шумы в сердце. Но заветного тиканья каблучков ему различить не удалось.

— Может быть…

Тут в глазах у Бельмонте мелькнула догадка.

— Они ближе, чем мы думаем!

Хозяин и слуга снова вбегают в церковь, осеняя себя крошечным крестиком, словно придерживая перед собой маску на длинной ручке — аксессуар карнавального костюма, столь же непременный, сколь и условный.

Природа, которая, ясное дело, за женщин, была застигнута врасплох: солнце преспокойно освещало алтарь и стены. «Мученичество св. Констанции» помещалось прямо над входом, но в поисках «Святых жен» Бельмонте и Педрильо напрасно обшарили все — тех и след простыл.

— Как вы догадались, хозяин? — спросил Педрильо, когда они вторично покинули церковь.

— Лучше спроси, как это я не догадался раньше. Это в водевилях — убегающий принимает вид статуи, и преследователи проносятся мимо. Но как мы-то дали маху… пара клоунов, обмахивающихся масками…

— Если ваша милость правы и «Святые жены» это были они: затаились, переждали, и как только поменялось освещение…

— Как только осветитель поменял освещение — так будет вернее. Скажи, какую роль играл этот тип — гид?

— Его роль загадочна всегда. Осветитель? Не знаю. Если да — то Логе. Zur leckenden Lohe mich wieder zu wandeln, spür ich lockende Lust: Sie aufzuzehren, die einst mich gezähmt, blöd zu vergehn und wären es göttlichste Götter nicht dumm dünkte mich das! Bedenken will ich’s: Wer weiß, was ich tu?

— Снова опера…

— …где вы — принц, а я — развеселый птицелов. Соответственно распределились и женские роли. Так что ваше высочество это должно устраивать. А я свою Блондхен одену юнгой и тоже за вами в царство Божие. Знаете, петушком, петушком. К слову говоря, разница между  — содомитом толпы, и мной такая же, какая между петухом в зоне и Фиделио.

— Снова опера…

Жар понижался, тени удлинялись. Серый серпик слева от каменного обода вокруг фонтана обратился в полумесяц — роняя тайный вздох о былом, об Омайядах; а присевший перед алькальдией на корточки уже делался недосягаем для палящих лучей. Но если простолюдин — Педрильо, например — мог принять любую позу, то Бельмонте никогда бы себе этого не позволил. Даже не умел так Гордо терпел он, продолжая стоять на припеке.

— Продай осла, Педрильо, и купи корабль.

Это было сказано так невозмутимо, как если б вовсе и не относилось к разряду поручений, даваемых Гераклу Эврисфеем. Но Педрильо, очевидно, не находил в предстоявшей сделке ничего невозможного.

— Будет исполнено, — и пошел себе с небрежным видом, похлопывая по спине осла, словно закадычного друга.

Двенадцатый подвиг Педрильо (сделка)

Постепенно город оживал. Захлопали ставни, и стены домов вдруг украсились портретами: из окон неподвижно смотрели разные физиономии — в пиках усов, под черным кружевом мантильи, со свисавшими на лоб папильотками. Сцена заполнилась торговками, солдатами, пикаро, работницами с папиросной фабрики, мальчишками. Раздавались крики «бурекас! свежие бурекас!» вперемешку со словами команд — это перед жандармерией происходил развод караула, чему прямо тут же подражали мальчишки, вооруженные деревянными ружьями. Ажиотаж; гул нарастает. Сегодня коррида, и желтые с красным флажки «в каждой есть руке».

Но Бельмонте ничего этого не замечает — ни красочной толпы, ни втыкаемых в него взглядов, ни даже брошенной к его ногам пурпурной розы. Он весь в своих мыслях.

В отличие от него, Педрильо был весь в делах. Сперва он нашел цыгана, который за недорого вдулего четвероногому другу ртуть в уши, после чего тот повел себя в точности как пони из рассказа Джерома Джерома. А именно: немедленно возбудился и стал оглашать воздух своим ослиным криком, и что-то было в крике том, отчего ему немедленно начали вторить все ослы в городе. Но наш ослик, во-первых, делал это лучше всех — «у мерзавца действительно был талантик», во-вторых, ослиный крик у него сопровождался рядом подвигов. Он побивал рекорды выносливости: вот, ко всеобщему восхищению, несет на себе столько поклажи, что другим и в три захода не унести; вот, в придачу к этому, выдерживает на своей спине Педрильо; вот Педрильо берет из чьих-то рук младенца и, как заправский политик, позирует с ним под аплодисменты присутствующих; а вот уже осла оседлала и радостная мамаша…

— Сдаешь осла? — спросил у Педрильо грубый голос, чей обладатель сплюнул, точно на Поле Футбольном — небось, привык мазать. Он приближался, широко расставляя ляжки, имевшие полтора морских локтя в поперечнике. Пальцы его не оставляли попыток застегнуть рубаху на брюхе, которое и тремя-то такими рубахами не прикроешь. Голубого цвета волосы стояли, как у панка, руки по локоть были в кроваво-красном лишае, а единственный глаз горел вожделением приобрести чудо-осла. Старый знакомец.

— Сдаешь осла-то?

— Не, — отвечал Педрильо тоном, на все сто исключавшим такую возможность.

— Хм…

Покупатель растерялся.

— Но как же так?

В этом прозвучала детская обида, не вязавшаяся ни с его ростом, ни с его мощным сложением. Циклоп как бы и обращался-то не к проезжему молодцу на осле, а к кому-то, с кем была предварительная договоренность, это мог быть тот же Посейдон.

— Ну как же… мы же… Я всегда мечтал, что когда-нибудь буду тоже ездить, а то всё на мне да на мне… Меня ни одна тварь не выдерживает… — он чуть не плакал.

— Ты и этой хребтину свернешь.

— Да я буду его на руках носить.

Тут он заметил компанию водовозов, игравших в «примэру», расстелив на земле плащи.

— Друг любезный, а может, перекинемся в картишки? Ставлю против осла, гляди, полсотни дукатов.

Он отсчитал пять монет. Педрильо притворился, что колеблется, и — уступил, сломался.

— Ставлю на карту четвертую часть осла.

— Это как?

— По четвертям будем разыгрывать.

Педрильо так не везло, что уже в первых четырех партиях были последовательно проиграны все четыре четверти животного. Но едва одноглазый собрался его увести, как Педрильо попросил принять во внимание тот факт, что ставил осла не целиком: хвост, мол, остается ему, остальное пускай забирает на здоровье.

Притязание на хвост вызвало всеобщий смех. Сын Посейдона не являлся большим искусником по части словопрений, а тут и вовсе потерял дар речи. Но нашлись законоведы, которым безразлично было, к чему прилагать свое красноречие. Сейчас же они определили, что претензия такого рода неосновательна: ежели продается баран или какое-нибудь другое животное, хвост не отрубается, а считается вместе с задней четвертью.

— В берберийских баранах насчитывают пять четвертей, — возразил Педрильо резко. — Причем, когда баранов режут, то хвост идет как пятая четверть, его продают по той же цене, что и все остальное.

И он продолжал развивать свою мысль довольно-таки запальчивым тоном. Ясное дело, когда скотина продается живьем и не четвертуется, хвост отдается вместе с нею, однако его собственный осел не продавался, а разыгрывался, и сам он никогда в мыслях не имел отдавать даром хвост, а поэтому ему должны немедленно вернуть хвост и все, что к нему относится и прикасается, включая хребет и кости, отходящие от него.

Так обычно изображают пастухов в Святую ночь, как выглядели в этот момент его оппоненты — водовозы, погонщики мулов, прочий люд — того же поля ягода. Наконец один из них заметил:

— Вы лучше представьте себе, сеньор, что все сделано так, как вы говорите, что хвост, на котором вы настаиваете, вам уже отдан, а сами вы сидите рядышком с потрохами бедного осла. Ваша милость и впрямь этого хочет?

— Да, хочет.

Мы не будем подробно описывать, как играли на хвост; как Педрильо в придачу к пятой четверти осла сделался еще обладателем пятидесяти дукатов; как с каждой четвертью отыгрываемого осла к нему переходила и какая-то часть циклоповых денег, потому что теперь они играли «с прикупом»: каждая ставка удваивалась звонкою монетой; как, оставшись без единой бланки, циклоп вспомнил, что у него про запас есть «еще кой-какой капиталец», и встал во весь свой чудовищный рост, уперев в бока ручищи, по локоть обагренные лишаем — при этом призывал на помощь колебателя морей. Все ахнули. Но тут раздался голос: «Твой глаз, болван, мне уже обошелся в Аральское море, грайи, сволочи, заломили такую цену…» Был ли Посейдон и вправду его отцом, или то была ловкая шутка, не знал никто. Nemo novit patrem, как уже сообщалось. В любом случае мимикрирующее nemo свое дело сделало: с побитым видом дурень побрел прочь (очевидно, ему это было не впервой).

Педрильо, как человек благородный, честный и сострадательный, окликнул его и протянул ему осла — сказалось действие ртути; пока велись споры, суперосел честно себе издох. Одноглазый просиял. Одно дело проиграться, другое — фраернуться при покупке.

— Спаси Бог. Я тебе, друг, честно скажу. Я болгарский человек, а нам, булгарам, чувство блугударности присуще, как храмовым танцовщицам ожерелье. Видишь, я взвалил его на плечи, я похороню его, как брата. Как старшего брата. Я назову в его честь улицу, я воздвигну ему памятник на старом Арбате, моему дорогому, незабвенному ослу… Летят корабли — салют ему… — его одинокий глаз наполнился слезой. — Идут дети… ну, как говорится, на помин души… идут, значит, того… чтоб не по последней… и чтоб из пушек бить… ни-ни, мир! Ты не думай… дети… мир… я тут, понимаешь, один корабль знаю…

— Корабль?

— Недорогой… такой корабль, значит… ну все, мир, мир! — И он пожал дохлому ослу копыто. — Хороший корабль… «Мир» называется… на пятидесяти веслах. Постой, — начинает загибать пальцы, — на семидесяти.

— Нет, мы на галерах не плаваем, — твердо сказал Педрильо.

Ему было велено продать осла и купить корабль. Казалось бы, что тут такого? Люди продают ослов. Люди покупают корабли. Весь фокус в том, что это не одни и те же люди. Один и тот же человек может продать одежду и купить меч — но не продать осла и купить корабль. Педрильо первый, кому это предстояло. Полдела им было уже сделано, а что до корабля, то, надо сказать, выбор здесь велик: от бумажных, сработанных из газеты, до орбитальных комплексов. Правда, индийская мудрость гласит: то и это — одно и то же, но… не знаем. Педрильо, конечно, справится со своей задачей. Есть некое существенное обстоятельство, чтоб не сказать решающее: его хозяин вовсе не требовал купить корабль на деньги, вырученные от продажи осла. Что еще за притча! Он велел продать одно и купить другое, это мы по своей привычке к бедности одно обусловили другим. А у Лостадосов в деньгах недостатка не было. Должность коменданта Орана прибыльна, не говоря о том, что великий толедан оставил после себя, помимо доброй памяти, еще кое-что. Если угодно, ликвидация осла (в коммерческом смысле) явилась актом чистого жульничества. Жульничество подобно искусству: может быть чистым, а может преследовать определенные цели. Так вот это было чистое жульничество, l’escroquerie pour l’amour de l’art.

Педрильо зафрахтовал корабль в магазине подержанной книги на набережной Сен-Мишель.

— Мне «Одиссею», пожалуйста, прижизненное издание.

— Прижизненное? Вы имеете в виду «Улисса»?

Перед ним была особа, на чью роль в фильме пригласили бы Кащея Бессмертного.

— О’кей, мистер, «Улисса». Тогда что?

Особа молчала. Затем повертела в пальцах карандаш.

— Четыре. Первый, второй, третий, четвертый, — неочиненный конец карандаша тремя стежками переместился в пространстве, прежде чем при слове «четвертый» указать на Педрильо — как в считалке. Сосчитанными оказались Гомер, Джойс, Кубрик. — Ваш Гоголь тоже представлял себе Улисса, когда писал вторую часть «Мертвых душ». Не мне вам говорить, каким это закончилось конфузом.

— Конфузом? После первой части и после всего созданного им он уже мог ставить любой эксперимент. Напишут: сгорел, войдя в плотные слои атмосферы.

На стене было небольшое зеркало, а в нем отражалась надпись золотом: «Shakespeare & Со» — слева направо, и буквы не наизнанку.

После непродолжительных раздумий (не над этой катоптрической загадкой) Педрильо решил, что сам наберет команду.

— С переименованием корабль приобретет иное лицо: Улисс не Одиссей, как Париж не Paris. И команда Одиссея Улиссу не подходит.

Получив сдачу, он направился к выходу. Женщины подняли на него глаза. То были две подруги-мещанки, совсем молоденькие, выбиравшие книгу для подарка, и учительница музыки средних лет, небрежно причесанная, в платье, сидевшем на ней криво, — она рылась в нотах.

Только что их взгляды тому, у кого уже давно выросли крылья!

На улице Педрильо еще раз скользнул взглядом по витринному стеклу с золотыми буквами: «Shakespeare & Со» (вот и разгадка).

Покуда римские рабы работали водопровод, их хозяева грезили переводной Грецией — как же было не сменить команду. Парадокс? Взять того же «Милого друга» — что, «получив сдачу, направился к выходу». Что общего у него с Bel-Ami? На миг вообразим себе, что Франция опередила другие народы на пути в тартарары, и вот уже, аккуратно обнесенный ее государственными границами, зияет котлован, в который с севера водопадом обрушились воды Атлантики, угрожая понизить уровень мирового океана. Бельгия, Германия, Швейцария, Италия и Испания, привстав на цыпочки и вытянув шеи, смотрят вниз. Bel-Ami существует отныне лишь в качестве «Милого друга», «Good Friend», «Haver nehmad» (предположим) и т. д. Франции не стало, зато франций стало много, как отражений в расколовшемся зеркале. Мы лично знаем Францию, набранную кириллицей, знаем мир Диккенса, чью подлинность удостоверяет язык переводчиков-буквалистов, знаем античный мир Учпедгиза. Обладают ли эти муляжи душою культурного явления? Въевшись в наше сознание, как грязь в пальцы, они уже давно ведут автономное существование. В какой мере презренное, с точки зрения оригинала, сказать нельзя, поскольку оригиналу до них нет дела. Англии, франкрайхи, руссланды — что это всё? Приведем в ответ цитату, которую вправлять в свой текст невыгодно никому: бывают камни, способные пристыдить любую оправу.

«Когда перед посадкой в гондолу, нанятую на вокзал, англичане в последний раз задерживаются на пьяцетте в позах, которые были бы естественны при прощаньи с живым лицом, площадь ревнуешь к ним тем острее, что, как известно, ни одна из европейских культур не подходила к Италии так близко, как английская».

Поэтому со школярской почтительностью исправим для начала «райх» на «рейх». Говорящий «Фройд» и пишущий «Хамельн» в своем ликбезовском радении добивается того, что шлепается вверх тормашками на кучу каких-то «фройдистов», «хамельнских крысоловов» и других бракованных пупсов. Ваша правда, Италия Сильвестра Щедрина и Муратова — не Italy Данте Габриэля Росетти или Чосера, но «опыт делает мастера», и опыт, который его делает, должно учитывать и чтить, а не вытаптывать. «Неаполитанщина» Чайковского уже конвертируема, а в желании стать испанцем мы преуспели настолько, что можем воскликнуть: «Веселися, Русь, наш Глинка уж не глинка, а фарфор!» («Арагонская хота», «Каменный гость — 1», «Каменный гость — 2», «Козьма Прутков» и далее, и далее, включая Светлова — но исключая Кольцова с Эренбургом — вплоть до «Гишпанского Петербурга»).

Но вот пример, по шкале удивления заслуживающий междометия «ах!»: Древний Египет — французский, британский и немецкий; Шампольон, Картер, Эберс, каждый во всеоружии интеллектуальной мощи стоящей за этим традиции, и — сфинксы перед Академией художеств.

Так думал Педрильо, летя на своих крыльях быстрее вздымавшей клубы пыли почтовой колымаги, в которой не нашлось свободного местечка до Трувиля. Все побережье между Гавром и Каном, даже уже, между Трувилем и Кобуром, было усеяно матросней. В ожидании нового плавания люди предавались беспробудному разврату. Побеседовав не с одной сотней мужчин в сережках, с непререкаемым видом высказывавшихся по всем решительно вопросам, Педрильо взял тайм-аут. Перекрашенное название корабля — понимай, переведенное — влекло перемену требований к набираемой команде, а вот с каких на какие — поди пойми. Во всяком случае, если понять это и возможно, то лишь в свете недавних соображений о «гишпанском Петербурге». Приблизительно таких. «Улисс — 4», плывущий в ночи. Не Одиссей, не светозарная древность, не пенная лазурь. В Улиссе древности нет, есть вечность, есть черные воды. Одиссей — долог путь назад, у Улисса этот путь вечен. Вечный возвратный путь — скитание. Одиссей — моряк-возвращенец, Улисс — моряк-невозвращенец, то есть моряк-скиталец, то есть снова опера. Это Улиссу — не Одиссею — пристало сидеть у разверстого зёва земли со своими воспоминаньями, чтоб оттуда икнулось то одной, то другой душой.

— Из призраков набирать прикажете команду? Нет, голландец испанцу не товарищ, даже если оба летучие.

Тут его осенило: «Не призрак, а встает из гроба, не моряк, а ставит парус».

Решение было под стать задаче. Это будут призраки из плоти и крови, это про них сказано: кто был никем, тот станет всем, (в сторону) продолжая оставаться никем. Это, конечно же, актеры. Экипаж корабля будет укомплектован бродячей труппой, участники которой могут все, ничего не умея, и представляют из себя всех, никем не являясь.

Как червями, отмель кишела кольчатой от тельняшек массою, отупевшей в плаваниях, а еще больше в промежутках между ними, когда жлокалась водка. А неподалеку остановились странствующие комедианты. Вместе со всем светом они убеждены, что предпочли вольную, хоть и непростую жизнь филистерскому уюту, мещанскому покою. Последнего они действительно лишены, оттого что волю («вольную жизнь») принимали за свободу. Свобода как раз дарит покой. А воля и покой — из той же упряжки, что лань и конь, злодейство и гений. Но усталые рабы этого не понимают. Они веселы, благо молоды и пусты. А поскольку они не старились, лишь истаскивались, то понимание этого не наступало никогда. Чужие слова, слова, слова были принципом существования этих бравурных роботов, пока всё не обрывалось коротким замыканием.

В одном из вагончиков, что очертили собой волшебный круг, внутри которого непосвященный начинал блаженно хрюкать, словно попадал на остров Цирцеи, Педрильо обнаружил Скарамуччо и Коломбину, лупивших друг друга чем ни попадя: репетировалась сцена ревности. «Его имя! Его имя!» — кричал мужчина, размахивая ножом с полой рукояткой, между тем как крашеная Коломбина норовила проломить ему голову надувной сковородою со словами: «Вот тебе Алина де Гаврильяк! Вот тебе Алина де Гаврильяк!» Они успокоились не раньше, чем на головы обоих рухнула перекладина с крепившейся к ней синей ситцевой занавесью, открыв взорам неприбранную постель и прочие подробности быта людей, ведущих совместную жизнь: вперемежку сушившееся мужское и женское исподнее, флаконы с притираниями, пару чулок, наброшенных на котелок. Когда в придачу к занавеси, служившей пологом, рухнула подвеска с кухонной утварью, отнюдь не бутафорской, и в грохоте чугунных сковородок и медных кастрюль потонули голоса актеров, тогда только они сочли стоявшую перед ними творческую задачу достигнутой.

Педрильо похлопал. В вежливых аплодисментах одной пары рук есть что-то нарочитое, прямо противоположное шквалу рукоплесканий, берущее успех в кавычки. И правда, бескрылое барахтанье самца и самки в месиве собственных выделений было тягостным зрелищем, разнообразить которое никаким битьем посуды невозможно. Зачарованно умиляться и хрюкать тщательно срежиссированным экспромтам богемы Педрильо охотно предоставлял другим — шалым мещанам с поросячьими глазками, без которых Дикс, Гросс и им подобные получали б весьма скромное вспомоществование от социаламта.

— Прошу тысячу раз меня извинить, не подскажете ли мне, как найти директора труппы?

— Мосье Варавву? Он сейчас фантазирует на венгерские темы. Он большой виртуоз в области пианизма.

— Варавва — это его сценическое имя?

— Нет, настоящее, мосье. Он разбойник, воистину сын своего отца. Мы нашего жалования месяцами не видим.

— Видите ли, мосье, — сказала Коломбина, гримасничая перед зеркалом — она смывала остатки грима; ее крашеный скальп уже перекочевал на деревянный шар, которому для полноты сходства недоставало ее лица, но то, хоть и поблекшее, не пожелало расстаться с уменьшившейся вдруг головкой, — видите ли, мосье, я удивляюсь, что нам еще вообще что-то платят, — и она принялась растирать по лбу и по щекам крем. — Боюсь, он разгадал нашу тайну. Ведь нам только б дали повыступать, мы и сами готовы за это приплачивать.

— Это очень унизительная страсть, мосье, которая сродни тайному пороку: ее можно удовлетворить лишь публично, — сказал мужчина с прилизанными черными волосами, сверкавшими, как новая калоша, с густо набеленным лицом и насурмленными глазами.

Тут лампочки, обрамлявшие туалетное зеркало Коломбины, начали поочередно мигать, так что казалось — сами саламандры закружились в бешеном хороводе вокруг этого запроданного на жизнь вперед лица.

— Свет экономит, шельма.

Варавва берег электроэнергию таким оригинальным способом повсюду: теперь огни, вспыхнув, сразу же гасли — думаешь, для броскости, а оказывается, лишь из экономии все замельтешило, завертелось; и, отмечая про себя, что экономия если и не «отец всего» (двигатель прогресса), то, во всяком случае, elegantiae arbiter и творец новых форм, Педрильо направился туда, откуда неслись Звуки Музыки Листа.

Варавва встретил его как родного. Маленький плешивец с малиновыми брыльцами — обязанными своим цветом не столько пороку пьянства, сколько иллюминации, устроенной в подражание атмосферным явлениям (сполохи) — он представлял собою разительный контраст белому роялю, из-за которого поднялся навстречу гостю. На ногах у него были грубой вязки чулки, удесятерявшие толщину икр; несколько раз проводит он по фартуку вспотевшими от игры ладонями; и, как ни странно, разнузданнейшее кружево воротника правило бал.

— Надо потолковать, — угрюмо произнес Педрильо, разбавляя этим приторную улыбку хозяина. Однако вышел напиток, который все равно пить было невозможно, так что пришлось вылить.

— Хорошо, поговорим без антраша, — сказал Варавва, — как мужчина с мужчиной.

— Как два Педрильо — меня зовут Педрильо. Это означает, так же откровенно, как я бы говорил сам с собой. Без дежурных комплиментов.

— Хорошо, сеньор Педрильо. Мне вовсе не нужны ваши комплименты. Исполнить «Венгерскую фантазию» может каждый. Особенно так, как это делаю я. Согласны?

— Безусловно.

— Ну вот и хорошо, ну вот и отлично. А то отовсюду слышишь: «Бараббас, вы так замечательно играете! Какой огонь, какое туше! А октавы какие! Вы покоряете своей…» Пустое. Вы правы. — Сморгнул обиду. — Вот мой цветник, — он обвел рукою окружавшие эстраду теплушки, где жили актеры: коломбина, пьеро, арлекино, скарамуччо, труффальдино, хор, балет. В отдельном домике жили Трое Страстных. Гвадалахарский Соловей прилетала из Трувиля, где над ней производил опыты один орнитолог — дон Паскуале. Хосе Гранадос потерял голос и теперь ходил за животными. — Пусть скажет спасибо и на этом. Впрочем, он лечится. Ах, я не представился, антрепренер Бараббас, собственной персоной… вы сожалеете, что мы не тезки? Понимаю, разговор тезок всегда доверительней. Итак, я к вашим услугам. Выезжаем со спектаклями на дом. Есть дикие звери.

— Вы, верно, любите театр?

— Что за вопрос! — Бараббас воздел руки, сцепив пальцы, а после с силой прижал их к груди, словно пронзил себя кинжалом. — Весь мир театр, все люди актеры…

— Так вот, это неправда. Иначе бы мы давным-давно сгинули.

— Я, разумеется, не говорю о тех, кто сколачивает подмостки. То есть я их считаю тоже людьми, скажу вам, сударь, больше — братьями. Людьми как раз меньше. Господь говорил, что все мы братья, не — что все мы люди. Полагаю, Господь сказал именно то, что хотел сказать.

— Он учил, что все люди братья. Впрочем, это вода на вашу мельницу: кого за людей не считаешь, те — не братья.

— Нет, нет, не испытывайте меня, ни водою, ничем — братья. Я старый христианин, чего не скажешь о некоторых, но… — поднял палец, — я не в укор. — Садится за рояль и, играя «Лунную сонату», продолжает: — Право на свободу мнений по любому вопросу — мое кредо. Это дар Господа, сотворившего нас по образу Своему и подобию. Отвергающий Его дары, отвергает Господа. Почему, вы думаете, мне пришлось бежать из франкистской Испании?

— Неподражаем. К тому же и декламатор прописей. А в мышонка можете обратиться? Серьезно, могли бы стать капитаном? Астролябия, поворот на полрумба и все такое прочее. Команда ваша, корабль наш. Коломбину — в Колумба, и айда, zu den ewigen Sternen. Ну, что скажете?

— Вы о выездном представлении?

— Да, только ехать придется на край света и без зверей, поскольку, по всем метеосводкам, потопа не предвидится. Корабль — «Улисс — 4», вы — капитан.

— На «Улиссе» — поплыву.

— Не стройте из себя принципиального, дон Бараббас. Вы поплывете на чем угодно и куда угодно. Сейчас я вам это докажу. Вас нанимает артист-неудачник, ненавидящий театр и нажившийся на незаконных поставках хлеба голодным.

На что Бараббас тут же разразился несколькими аккордами, спев за целый хор «Хлеба, хлеба голодным…» — Незаконных? Законы, писанные людьми, могут быть несправедливы.

— Merci. Тем не менее вы продаете свое искусство заклятому врагу. Для нас театр — это когда считают, что кораблик на Адмиралтействе, хотя и не может плыть, то все же своими судоходными качествами превосходит кусок металла, из которого отлит.

— Разве это не замечательно?

— По-моему, это ужасно.

— Но чем, позвольте спросить?

— Сожалею. Уже то, что вы сочли возможным об этом спросить, вынуждает меня оставить вопрос без ответа.

— Другими словами, с идиотами, которые про такие глупости спрашивают, нечего и разговаривать.

— Как вам угодно. Не забывайте, что на деньгах сижу я, а у вас драная задница. Ваш хваленый театр…

— …который вам тем не менее нужен…

— …лишь постольку, поскольку и я кому-то понадобился — это цепочка. А вообще мало того, что кораблик с Адмиралтейской стрелы вы спускаете на воду, вы соблазняете всех и каждого отправиться на нем в плавание: мол, не бойся, прыгай — ангелы тебя подхватят и понесут. А ведь сказано: не искушайте Господа. Вашими стараниями выросло три поколения актерствующих безбожников, которые всем своим видом непременно должны продублировать смысл сказанного ими или сделанного ими — дескать иначе не ясно. Нескончаемые живые картины, нескончаемый показ. Эта тавтология предстает в повседневности нестерпимой фальшью, узаконенным ломаньем при тайной циничной ухмылке псевдознания «что почем». Старый да малый в одном лице. Вообразим себе ученого, действительно сосредоточенного и одновременно демонстрирующего вам это — вы представляете себе, что он там наизучает?

Варавва заплакал. Из-под его заскорузлых пальцев лилась та самая фортепианная музыка, без которой постановщики научно-популярных фильмов не мыслят себе Пушкина в Болдино или музей-усадьбу Николаевых-Нидвораевых.

— Да, театр переживает нелегкие времена. Ваша критика сурова, но справедлива, сеньор. Уже не только написан Вертер, но и срублен вишневый сад. Наша беда — обратная связь, от которой нет спасенья. Пока мы подражали им, все было хорошо. Потом они стали подражать нам, подражающим им. Прикажете теперь подражать им, подражающим нам, подражающим им? Почему мы держим диких зверей? — понижая голос, жарким шепотом: — Чтоб стало, наконец, как в жизни. Теперь зритель узнает себя в них, а не, как прежде, в старых учительницах с несложившейся судьбой и грудой непроверенных сочинений на тему «Как я понимаю счастье?». Ваша милость хочет плыть без зверей. Позвольте уж, сударь…

— Ну и будет полосатый рейс… Нет! На сей раз вы от меня не уйдете!

Случалось ли вам произвольно (непроизвольно?) подумать о ком-то, а он уже тут как тут? Никакого чуда, никакой экстрасенсорики. Просто взгляд скользнул по знакомому лицу и мысль включилась безотчетно, прежде чем реальность была «схвачена за жабры». Так же и внезапные догадки, посещающие нас, когда мы заняты совсем иным — например, в лагере комедиантов предлагаем начлагу Варавве ангажемент на судне. Все это время Педрильо контрабандой от самого себя гадал, куда же она могла скрыться… Констанция… их было две беглянки… две… Это только казалось, что его осенило «вдруг», когда с криком «на сей раз вы от меня не уйдете!», он кинулся к окну и мгновенно скрылся из виду, оставив импресарио недоумевать: был ли то сумасшедший, был ли то налоговый инспектор инкогнито или — как знать — шпион кардинала. Помните? Некто, подозревавшийся в том же, вдруг на полуслове перемахнул через подоконник — и с криком «незнакомец из Менга!» был таков.

Двенадцатый подвиг Педрильо (продолжение)

Солнце уже стояло высоко, когда он вернулся в Париж и с бьющимся сердцем направился на рю де ля Бушери. На Малом мосту он задержал дыхание и замедлил шаг. Хромой Бес Асмодей поучает: «Ежели спешишь, то хорошо остановиться вдруг и трижды кряду глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть».

Небесная синь была китайскою прачечной, Нотр-Дам — работою Марке, ажан с велосипедом под уздцы — своим собственным черно-белым фотоснимком. Но музей д’Орсе, он единственный был тем, чем стал («что́ произошло, прежде, чем произошло»); кстати, его судьбу рано или поздно разделят все. Мир-музей открыт по субботам, вход свободный, выход — запасной разве что, но о нем ничего не известно. Когда суббота навсегда, солнце имеет свойство застревать. Оно вечно в зените — горит зеленым вазелиновым пятном на династическом полотне Синь и освещает прохожих, экипажи, омнибусы, трамваи, автомобили — от четырехцилиндрового бугатти до лазерного японского чудовища под названием каватина-плаза.

Педрильо знал, что его догадка верна. Но знание бывает ошибочным, чтоб не сказать больше: другим вовсе не бывает. Последнее соображение Педрильо малодушно гнал от себя. Так предупреждают измену — тем, что изо всей силы стучат ногами по лестнице; он же, стоя подле магазина, малодушно предоставил стучать изо всей силы своему сердцу.

— Вчера я здесь заключил сделку с Кащеем Бессмертным, — сказал он, войдя наконец в bookshop.

Долгоносый подросток с хитрющими анютиными глазками и позолоченными волосами, кивая, ищет вчерашний день в огромном гроссбухе без начала и без конца. Ба! Да это давний наш консультант Йосеф бар Арье Бен-Цви — пасет стада Лавана.

— Нашли? — нетерпеливо спрашивает Педрильо. — Речь идет о приобретении корабля на имя испанского дворянина шевалье Бельмонте. Одновременно другому лицу была продана книга, стоявшая на той полке.

— Вчера… Так, с этой полки вчера ушла «Ариадна» Уйды. Послана по адресу… — пишет.

— Тысяча поцелуев, мальчик! — вскричал Педрильо, кладя карточку в карман. — Старой хреновине привет!

На гульбище Святаго Ермия он влетел в омнибус, вспорхнул на империал и, усевшись на жердочке, принялся наблюдать разные сценки внизу, покуда вагон двигался к мосту Согласия.

В заднем окне обладатель пары глянцевых черных колечек на верхней губе; он приподнял бровь при виде дамской туфельки, показавшейся на ступеньке; в следующий миг его ждет жестокое разочарование: визави Педрильо была дурнушкой.^[25] Хороший художник мог бы сделать прелестную вещицу из этого. В Салоне она бы имела успех.

А вот омнибус поравнялся с общественной скамьей на авеню Ваграм. Тоже ведь, бери и пиши. И чего только — какого романа, какой драмы — не заключает в себе эта скамья!.. Неудачник с блуждающим взглядом, одной рукой облокотившийся на ее спинку, другая рука безжизненно лежит на коленях. Женщина с ребенком. На переднем плане женщина из простонародья. Приказчик из бакалейной лавки, присевший, чтобы прочесть газету «Копейка». Задремавший рабочий. Философ или разочарованный, задумчиво курящий папиросу… Это ли не Гран-При!

До Ампера отсюда рукой подать. Он сбежал по лесенке мимо кота-кондуктора, и вот уже снова взбегает по лестнице. Консьерж, взглянув на записку, кивнул: этаж такой-то. Вид у Педрильо был, верно, внушительный — в чем он и сам убеждался, глядясь на каждой площадке в зеркало. Он приосанивался, готовясь к встрече с Констанцией, и при этом лукаво подмигивал своему отражению. Тонкий и легкий плащ, заколотый на груди стразовой булавкой, от малейшего движения взвивался как на всаднике, несущемся во весь опор. Под плащом были атласный камзол, жилет из бледно-сиреневого шелка и того же цвета батистовая рубашка и панталоны. Парик от Ландольфи подсинен из пипетки. Чулки и туфли белые. С такими икрами Педрильо мог позволить себе не ходить в черных чулках — пускай другие носят траур по утраченной невинности.

«Ну-с…»

Он потянул за звонок. Открыл мужчина с бритым лицом, коротко остриженный и, кабы не пикейные перчатки, живо напоминавший советского оркестранта — тем после войны тоже пошили фраки.

А господ нету дома. Но он может оставить конверт или что ему там велено передать.

Вот те на! Он принят за посыльного из гранд-отеля: есть гранд-отели, где, обрядив так персонал, всяким парвеню дают почувствовать себя старой фрацузской знатью.

Оба слуги избегали встречаться глазами. В отсутствие господ этикет им ничего не предписывал, и они были как пара зеркал, одно против другого. Неясно даже, как им следует друг к другу обращаться. (А вообще-то наша речь и наше платье обладают прямо противоположными свойствами: если господский костюм по прошествии ста лет становится облачением дворни, то попытка заговорить языком последней выдает нынче человека просвещенного, с отменным вкусом, быть может, даже потомка тех, кто этой самой дворней распоряжался.)

Но никакого письма у Педрильо нет, у него поручение иного рода — к мадемуазель Констанции.

Тот удивлен:

— Мадемуазель Констанция? Здесь проживает madame Bachkirtseff с дочерью и племянницей.

Так это или нет, но Педрильо ничего другого не оставалось, кроме как повернуться и уйти. На лестнице он остановился, пропуская… Она быстро обернулась — очевидно, тоже узнала Педрильо. Нет, что бы там ни было, по ложному следу он не шел. Эта неопределенного возраста женщина, с видимым трудом поднимавшаяся по ступенькам, небрежно одетая, в шляпке, приколотой криво, была той самой «учительницей музыки» из магазина на рю де ля Бушери. Нет, совпадений не бывает.

Хлопнула дверь квартиры, откуда он только что вышел.

Чем сразу подняться и снова позвонить, разумней было бы затаиться, выждать, посмотреть, кто еще туда войдет или, наоборот, выйдет оттуда. Но Педрильо, уступая своему нетерпению, предпочел первое.

— Кто она? Я должен с нею поговорить!

— С мадемуазель? — То, что кому-то может быть незнакома мадемуазель, явно озадачило слугу — готового уже было к единоборству с безумцем.

— Мадемуазель? — вскричал в свою очередь Педрильо. — Это — мадемуазель Констанция?!

— Мадемуазель Bachkirtseff… Marie Bachkirtseff.

И как бы от этих слов двери одной из комнат со всей торжественностью распахнулись. Она!.. Хотя особых оснований торжествовать у ней не было. Нет, «учительница музыки средних лет» исчезла, испарилась, но… скажем так: коли этот маскарад предпринимался с целью уберечь себя от чрезмерного внимания улицы, которое, на самом деле, было лишь иллюзией бедной девушки, то все выходило ужасно глупо. А вообще для своих двадцати трех она выглядела уж очень зрелой — возможно, на чей-то взгляд даже перезрелой и оттого озабоченной одним-единственным обстоятельством: «Не взяли».

Но до чего же своевременно она явилась. Воспользовавшись замешательством противника, Педрильо скинул плащ, который тот не подхватить не посмел и тем все расставил по своим местам.

— Мадемуазель, я желал кинуть свой плащ вам под ноги, но расторопность вашего слуги помешала мне это сделать.

— То, что уместно в Испании, неуместно в Париже, мосье…

— Компанеец, Педро Компанеец, к вашим услугам, мадемуазель, — с вызывающей симпатию неловкостью Педрильо поспешил достать свою визитную карточку, где стояло: «Педро Компанеец, бюро добрых услуг „Геракл на службе у Эврисфея“».

— Видите ли, мосье Компанеец, Испания еще сохранила память о своем рыцарском прошлом. Незнакомые мужчины на улице вами восхищаются, и это не заключает в себе ничего оскорбительного.

— У нас не существует полусвета, презрение к тем женщинам…

— Тогда как в Париже я должна прибегать к какому-то глупейшему маскараду, одеваться старухой, чтобы беспрепятственно ходить по улицам в поисках сюжета для своих картин. Французу я бы этого ни за что не сказала, но вы испанец и вы меня поймете.

«Епонский матадор!.. Да она глухая, что твой Бах!»

— Откуда вы прибыли, мосье Компанеец? — И вся превратилась в слух.

— ИЗ ТОЛЕДО.

— «О, Толедо! Я вижу теперь свое варварство!» — продекламировала она.

Педрильо поклонился. Нет, в ней что-то было, конечно.

— ПРИЗНАТЬСЯ, МАДЕМУАЗЕЛЬ, Я БЫ ОЧЕНЬ ХОТЕЛ УВИДЕТЬ ВАШИ КАРТИНЫ.

Как будто каждое слово реклось медведем.

Она провела его гостиной, затем узкой зашторенной комнатой, где на овальном столе высился громадный медный сосуд для кипячения воды с надписью «Медведь».

— Мое желание видеть ваши картины понятно, — продолжал Педрильо, оказавшись в мастерской художницы. — Мы обнаружили с вами сходство интересов, приобретя: вы — «Ариадну», я — корабль, чтоб отплыть на Наксос.

— Удивительно. А мне не дает покоя эта книга. Уйда — не Бальзак, не Жорж-Занд, не Дюма и уж тем более не Зола. Но эта писательница написала вещь, которая волнует меня по профессиональным причинам. Там есть рассуждения весьма утешительные… например, что у настоящих художников, не ремесленников, замысел всегда неизмеримо превосходит способность выполнения. Как точно! У нее очень верные взгляды на искусство — мнения, собранные в мастерских Италии, где она подолгу жила. Затем великий скульптор Марикс — все в том же романе — видя скульптурные опыты героини, будущей гениальной женщины, говорит: «Пусть приходит и работает, она добьется того, чего хочет». И то же самое я слышала от Робера-Флери: «Работайте, вы способны выполнить то, что задумаете». Я утешена этой книгой. О, как я ею утешена… Назовите свой корабль «Бахус».

— У него уже есть название.

— Жаль. Ее не взяли… я имею в виду, что ее не взяли на корабль, бросили на острове. Покинутая человеком, она еще не знает, что суждена богу…

— Многих не взяли на корабль, — возразил Педрильо, — Дидону, Медею. Андерсеновы русалочки! Готовились порвать со своей стихией… желали изменить свою природу, уверовав в новые дали… отвергнутая готовность, отвергнутое горение…

Она переносит это стоически. Да и что ей остается! Уже стоя на краю ямины, в растравление себе — себе, отдаваемой, за невозможностью иного суда, на суд потомства — она будет «держаться молодцом»: «Начну ставить себе какие угодно мушки. Можно прикрывать пятно, убирая лиф цветами, кружевом, тюлем, другими прелестными вещами. К ним прибегают часто и без нужды. Это будет очень даже мило».^[26]

— Как называется корабль, на котором шевалье отправляется в свое паломничество?

— Он зовется «Улисс» — черная вода. По преимуществу мы будем плыть в ночное время.

— Тогда конечно. Одиссей плыл в сиянии дня. Солнце слепило Навсикаю, провожавшую взглядом белый парус. А когда все опустело на горизонте… Заметьте, она в той же позе, что и Ариадна: роняет голову на руки и, не думая о своей красоте, подняв плечи, отдается слезам.

У Педрильо было предчувствие, что сейчас он отыщет искомое — так и случилось.

— Улисс — черные воды, — повторила она не спеша, словно читая на свет водяные знаки. — Это означает, Навсикая повергнута в ночь своей скорби. Такая, она для меня сливается с Марией — не Магдалиной, другой.

Тут-то Педрильо и заметил холст, повторявший роспись в церкви — в Кастексе. Те же натурщицы, в иных лишь позах. Магдалина видна в профиль, левое колено преклонено, на правое она опирается согнутой в локте рукой, поддерживающей кистью подбородок. Несколько поодаль другая Мария. Лицо закрыто ладонями, плечи островерхие, как у польских гордячек в фильме Эйзенштейна (вариант: как башни немецких городов). Для нее все кончено. Как кончено все и для Навсикаи, тоже пленившейся баснями…

— Я потрясен до глубины души. В современной живописи я еще не встречал вещей равноценных. Трудно поверить, что подобный шедевр — творение юной художницы. Да мыслимо ли это! Перл общества, барышня, которой впору принимать лишь бесчисленные знаки внимания от своих поклонников и воздыхателей, — и создает полотна, достойные Бастьен-Лепажа.

— Вот и все так, — вздохнула Мария Башкирцева, — никто не верит, что эти картины писаны молодой девушкой. За меня-де пишет Робер-Флери, другие…

— Лгут, что не верят. Просто зависть. (А про себя: «К кому, к этой страдалице — оглохшей, чахоточной?») Но скажите: эти образы, созданные вами… в душе вы, должно быть, с ними неразлучны?

— Неразлучна? О, да! Настолько, что даже не выхожу одна на прогулку. Сама впереди наседкою, а герои моих картин шествуют за мной гуськом. Наш излюбленный маршрут: авеню Ваграм, Елисейские поля… Никогда не наблюдали? Рекомендую.

— Кроме шуток. Вчера в книжном магазине прямо за вами стояли две особы… две женщины… — Педрильо понизил голос — насколько позволяла плохая слышимость. — Это были они, — и глазами указал на «Святых жен».

— Ах… — она рассмеялась, смехом не святых жен, наоборот — неверных: так смеются в попытке развеять ревнивые подозрения. — Это натурщицы, с которых я писала. А вы что подумали? Одна, между прочим, Констанция, ваша соотечественница. А белокурая — англичанка. Всегда забываю ее имя.

— Они вам и в Испании позировали, мадемуазель Мари-Константин Рюсс?

Она просияла.

— Так вы видели? Вы там были? О, как я рада… Случается, что эту работу не могут отыскать. Там какой-то оптический эффект, она пропадает…

— Но тремя веками раньше те же две дамы позировали Моралесу.

— «Позировали…» Какой вы, однако, жестокий. А между тем, что́ может быть ужаснее для художника, чем умереть, так и не завершив главную свою вещь?

— Не завершив?

— Вы ведь имеете в виду эту фреску, «Мученичество святой Констанции», где недостает двух центральных фигур? Вообразим себе: художнику явился Замысел. Охвачена священным пламенем его душа. И вдруг тоненький голосок: «Отдай мне свою пылающую душу. Все равно тебе не суждено завершить начатого, а так, ценою отречения от своего замысла, ты покупаешь себе еще десять лет жизни. Или двадцать». Нет, меня бы этим он не искусил. Мосье Компанус! Вы — это он. Вы на него похожи. Как и он, вы одеты по моде столетней давности. Поэтому я вам это предлагаю… а вообще, хорошенькое мнение у вас сложится обо мне… ну, да все равно… Вы, то есть он в вашем обличье хочет овладеть душой юной девушки. Бог пообещал ей больше, чем в силах дать, и убивает ее. Измучив страданиями, убивает. По-моему, в этом случае позиции дьявола довольно сильны… Уговорились? Это игра у нас с вами. Что б вы посулили ей взамен, ради чего она своей бы кровью скрепила купчую?

Педрильо молчал в деланном смущении.

— Ну, не молчите же!

— Своей кровью скрепила бы… Я знаю, что́ сказал бы ей дьявол — и он бы сдержал свое слово. И была бы она этим счастлива, этим своим счастьем. Но я из другого теста и не могу ей ни предложить, ни дать того, что для многих предпочтительней спасения. Я не могу сыграть Мефистофеля — а Фауста и подавно, вот уж поистине был бы двенадцатый подвиг Педрильо. Но я могу сказать: «Дитя! Обманутых небом нет, Творец никогда не обманет творцов, а всех прочих пасет Его Кузен, который тоже не так страшен, как его малюют. Поэтому иди дальше, дитя. Сколько бы тебе не оставалось, иди дальше своим неверным путем. Даже если во мраке твоя ладонь ощутила кладку тупика — ты все равно не обманута. Нам не дано предугадать…»

Кажется, он нашел нужные слова, она успокоилась. В этом месте в «Травиате», в «Богеме» героиня шепчет: «Ah! ma io ritorno a viver!! Oh gioia!» (А оркестрант, спеша превратиться в Одинокого Велосипедиста, злобно думает: «Наконец-то».)

Мария Башкирцева и ее кумир Бастьен-Лепаж умирали одновременно, она от чахотки, он от рака. Его привозили к ней на рю Ампер, поднимали в кресле, она полулежала в другом кресле. И так они часами смотрели друг на друга.

«Я укутана массой кружев, плюшем. Все это белое, только разных оттенков. У Бастьен-Лепажа глаза расширяются от удовольствия.

— О, если б я мог писать!

А я!»^[27]

Ну и что б они написали: он — «Последнюю весну», она — «Больного художника»?

В старом «Брокгаузе» Бастьен-Лепажу уделено одиннадцать строк: «Работал с одинаковым успехом во всех отраслях живописи, как жанровой, исторической, так и портретной. Замечательны „Жанна д’Арк, слушающая голоса“, „Сенокос“ и „Весенняя песня“. Ум. 10 дек. 1884». Но уже в современной «Британнике» вы его не найдете. Забыт. Путь в бессмертие был совсем в другую сторону. Но значит ли это, что пошедшие не туда шли напрасно?

Двенадцатый подвиг Педрильо (окончание)

— Солнышко светит ясное, риторические вопросы прекрасные…

Нельзя напевать и одновременно скакать на одной ножке, а то б с него стало — такое лучезарное было настроение у Педрильо.

— Юнги и нахимовцы тебе шлют привет…

Все было один к одному, два к двум, три к трем и т. д.: апофеоз Платона, где двойка, точно ахматовский лебедь, любуется своим отраженьем. Перед самым магазином, у Малого моста, покачивался корабль, весь в ярких гирляндах, цветах, разноцветных флажках. Труппа Вараввы, выстроившись на борту, приветствовала всех. Гремела музыка, ревели звери. На это музыканты, выряженные красными цирковыми зуавами, еще сильней раздували щеки, и чужими танками горела на солнце медь.

Но этой сцене из Анри Руссо — только еще маленький монгольфьер вдали позабыли прихватить — предстояло осуществиться днем позже, а покамест, продав по цене бессмертия адрес Констанции, Мария Константиновна Башкирцева размышляла, непродешевила ли она. Был четверг двадцатого октября, на размышление ей оставалось одиннадцать дней.

— Кудрявая, что ж ты не рада… — Педрильо ликовал, предвкушая празднество. А между тем дом у Батиньольского вокзала, куда он направлялся, выглядел далеко не празднично. Это был семиэтажный дом, населенный бедными горожанами и пролетариатом плюс неким собирательным жоржиком, провалившим экзамены и теперь готовым на все ради ничего: кружки пива на бульваре Клиши да ляжки Люшки, схваченной красной подвязкой. Веселый гомон — а Педрильо распространял его, словно майская роща — невольно сменился почтением к чужим невзгодам, почтением формальным, за которым решительно ничего не стояло.

Он поднимался по лестнице, пропахшей, согласно переводу И. Любимова, плевками, окурками, объедками, сортирами, пролагая себе путь с помощью «восковой спички» (конечно же, вощеной — или тогда уж свечки). Вот заплакал ребенок, и сердитый мужской голос спросил: «Чего он ревет, чертенок?» — а женский раздраженно прокричал, как из преисподней, из кромешного мрака наверх: «Да эти две паскуды чуть его не зашибли. Несутся как бешеные». И действительно раздался стук башмаков, и Педрильо обогнали те, к кому он направлялся. Обе были возбуждены, даже в панике.

«Шалишь! Всякий раз встречаться на лестнице — все равно не поверю в случайность». Педрильо мой был суеверен, поэтому случайностей вообще не признавал. А тут дважды повторялась ситуация — при неистощимом-то на выдумку Режиссере! Это «наводило на мысль» (правда, прорицатель в нем счел знамение сие благоприятным).

— Девушки, девушки, погодите! Не так стремительно. Ребенка же чуть не задавили.

— Это вы о себе?

Превращение первое: он задал тон, и ему было отвечено «под девчат». Одна из «девчат» шмыгнула за дверь раньше, чем он успел взбежать на площадку. Вторая, замешкавшаяся, была в матроске, несколько прелестных льняных прядей выбилось из-под бескозырки, на которой золотыми буквами стояло: «For England, home, and Beauty».

— Союзница!

— Великий Инквизитор! — И, став между ним и дверью, она раскинула руки: не пущу!

— Меня зовут Педрильо, и если я говорю, Блондиночка, что я твой союзник, то так оно и есть. К чему эти прятки? Во-первых, двум девушкам одним не пробиться в Париже — и нигде. Во-вторых, впусти-ка меня. Это же глупо, ты сама не видишь, что ли?

Она посторонилась, пропуская его.

— Так-то лучше, — сказал Педрильо, входя и оглядываясь по сторонам.

Никого.

Он спрятал пистолет.

— Барышня там?

Молчание.

— По крайней мере, надеюсь, что она меня слышит, ей это будет полезно, — и с бесцеремонностью голливудских детективов уселся на единственную табуретку, стоявшую посреди комнаты. Впрочем, речей держать не пришлось: окно выходило на огромную траншею Западной железной дороги, обрывавшуюся зиянием туннеля; и только он открыл рот, как сделалось темно, раздался грохот, в котором различить что-либо было уже невозможно — это поезд ворвался в туннель (было видно лишь, как стакан дрожит на туалетном столике в зеленоватом мерцании ночника). Но Педрильо все же успел обхватить ее стан, странно тонкий для привыкшего к схватке с противником-мужчиною, и не выпускал, покуда туннель не кончился.

— Ненавижу мужчин, — кричала она, вырываясь, разъяренная. То была ярость блондинки, скрывавшей свои чуть ли не новгородские косы под бескозыркой — но бескозырка упала, бескозырку сбили.

— Мы союзники, мы братья по классу, протри свои голубые глазки.

Надев бескозырку, она снова превращается в юнгу. Надолго ли? И каким будет следующее превращение?

— Тогда отпусти нас, мы хотим нашей свободы. Тысячелетия мы были у вас в услужении. Наше тело служит нам путеводной звездой — не ваше. Оно создано для нас, и хватит уже навязывать нам свою душу.

— Я ничего не навязываю, бери свою душу и иди. Заодно прихвати и тело. Дверь отперта.

— Негодяй! Два темных негодяя! О, я выцарапаю глаза тебе и твоему Бельмонте!

Очередное превращение, которое уже по счету? Но Педрильо — кавалер ордена Пелея, и не ему пасовать перед волчицами, львицами — всем этим бестиарием. Она может принимать любые обличья, сообщать окружающему вид летящего в туннеле поезда — мол, все туда летим, в ее туннель — может канать под лимиту́ или Девушку-с-Запада, Педрильо не выпустит ее из своих железных объятий.

— Что, Блондхен, что, моя белокурая бестия, не выходит уйти? Я могу дверь подержать.

Она в изнеможении опустилась на пол.

— Как Ариадна суждена Дионису, — продолжал он, — так Констанция суждена Бельмонте. Бельмонте поведет ее к вечным звездам… zu den ewigen Sternen… все остальное от лукавого.

Она плакала на полу, жалкая-жалкая — словно кинули в огонь ее лягушачью кожу.

— Пойми, мы пойдем иным путем. И это будет единственно правильный путь.

— Хорошо, — говорит, всхлипывая и шмыгая припухшим носиком, Блондхен. — Я скажу тебе, где скрывается Констанция: здесь, — и она прижала руку к груди. Педрильо ей мягко кивнул, как больной. — Без нее я лишь тело без души, ты это знаешь.

— Моя Блондиночка, воскресение свершится во плоти, ты будешь с нами. Честно говоря, хоть я и Педро, в теории я не петрю, и всякие там евхаристии, преображения — зац нот май кап оф ти… так вы, кажется, говорите?

Она улыбнулась — одними глазами, покрасневшими от слез.

— Ну полно, ты будешь со своей госпожой, будешь учить меня английскому — научишь английскому?

Она кивнула.

— Педрильо? Я должна тебе сказать… — пламень покрыл ее ланиты, — я… я… — еле слышно, страшно смущаясь, — я непознана.

Оторопел. После все же заподозрил розыгрыш.

— Я серьезно.

— Вот тебе и… Да тебя же в рай не пустят, ну что ж ты, в самом деле… Парней так много холостых… — он отчитывал ее, как отчитывают школьницу за нерадение. — А еще телом называешься. Такие тела в космос не берут. Где я тебе здесь в Париже найду лингам?

— Педрильо, мне очень жалко, но… Ты читал Антуана де Сент-Экзюпери? Ты теперь за меня в ответе. Представь себе, что я маленький принц…

— И думать не моги.

— А что прикажешь, последовать примеру моей знакомой Эммы Цунц?

Он молчал, загнанный в угол (сам себя загнавший в угол). В кого только не превращалась морская богиня Фетида, и в львицу, и в змею, но удержал ее Пелей; когда она превратилась в воду, он начал ее пить. Теперь дочь Владычицы морей, побежденная в том же многоборье, диктовала свои условия победителю. Видит Бог, не хотел Педрильо, чтоб Блондхен последовала примеру Эммы.

— Эх, раз не пидарас! (Скидывая камзол и закатывая рукава.)

Дальнейшее было не лишено своей забавности, однако не ясно, следует ли эту забаву описывать. В согласии с нашей эстетикой — не следует. С другой стороны, падение занавеса (смена кадра) встретило бы усмешку: что, слабо́ описать? Третий путь: перевести все в иную знаковую систему, чтоб сделалось притчей.

Киршну и Вишну

(повесть о двух зверях)

Жил Киршну на краю деревни, которую сторожил. Он никогда не покидал своей норы, а только сидел высунувшись, как на посту. И такой же пост на другом конце деревни был у Вишну. Вишну тоже сидел там неотлучно. Со стороны Киршну солнце озаряло деревню по утрам, а со стороны Вишну по вечерам. Продолжалось это, покуда Киршну и Вишну не надоело их безвылазное сидение по норам. «Люди в этой деревне ходят друг к другу в гости и даже поселяются вместе, вступив в брак. Почему бы нам не перенять то лучшее, что есть в их обычаях?» На том, как говорится, и порешили. Они знали друг друга давно — ровно столько, сколько сторожили деревню, а сторожили ее столько, сколько себя помнили, а помнили они себя с незапамятных времен. Для испытания чувств — срок изрядный. И уж чуть было не выползли они из своих нор, но тут оказалось, что им не сдвинуться, каждый словно прирос к своему месту. Они и тужатся, они и наливаются соками — вот-вот лопнут. Тогда Киршну и Вишну, не понимая, что бы это могло значить, решают: не выходит ве́рхом, пророем подземный коридор. Двинулись было вглубь, один другому навстречу, и тоже что-то не пускает. Жмут, напирают из последних сил каждый со своей стороны — тщетно. Замучались, а как выглядывали каждый из своего окопчика, так все и выглядывают; насколько торчали, настолько и торчат, дело ни на шаг не продвинулось. Говоря по правде, это анекдот о червяке — как выползает он из земли и видит другого червяка: «Червяк, а червяк, давай поженимся». — «Дурак, я же твоя попа». Недаром сказано: что Бог сочетал, того человек да не разлучит. А Киршну и Вишну — единая плоть, два имени одного и того же червя, возомнившего себя двумя зверями лишь по неразумению. Для такого ползти одновременно в разные стороны — занятие утомительное и безрадостное, даром что позволяет глубже познать самого себя и потому заслуживает снисхождения.

Кампо-Дьяволо

Год 2000 апреля 43 числа. Сегодняшний день — есть день величайшего торжества! В Португалии есть король.

А между тем Бельмонте все еще пребывал в глубоком раздумье. Он не замечал на себе взгляды, острые, как бандерильи; он не замечал, что топчет алые брызги цветов. (Если плащами был устлан путь младой испанки, то путь удачливого кабальеро был устлан розами. Алыми.) «Она к нему взывала, а он ей не внимал», — выщелкивалось перстяными кастаньетами, но он слепо глядел в одну точку.

«Почему бы не полюбоваться перстнем на чужом пальце, как на своем?» — это подумалось непроизвольно, и с этим он, словно всплыв на миг, но так и не набрав воздуха, опять ушел на прежнюю глубину. Уже по этой «реплике ума» понимаешь, как чуждо ему сейчас все человеческое.

Когда б возможным сделалось читать в сердцах, то что б открылось нам? В случае Бельмонте — Сомнение (с большой буквы), даже не столько в благой воле Творца, сколько в правильном ее истолковании. А что как ты угоден Богу лишь разрывающий предопределенность, предуказанность своей судьбы? И все это лишь проверка твоей состоятельности: способности твоего желания освободиться от уз, которыми связал тебя Великий Немо (и не мой, и не твой, и ничей; ибо HASHEM есть не тот, не тот, не тот, не тот — тем не менее есть; эти бесчисленные «не те» могут слагаться лишь в Никого, вообще все подсказки — в грамматике). Вечное сомнение: ты полагаешься на Его волю или на свою? Но известно, кто источник всяческих сомнений… нет, в этом пункте протестую: сомнение — сугубое благо, а значит благ и его источник. Зло же, напротив, безоглядно, не знает колебаний. Следовательно, безоглядная вера есть сатанизм, тогда как благо — это путь неверия, путь сомнения, постоянных отрицаний: не тот… не тот… не тот… Никто. Мазохист. Он — мазохист. Постоянно испытывает свою креатуру на вшивость. Заранее зная результат, продолжает и продолжает ниспосылать мне испытания. Испытатель …ев! (Ничего, без богохульства нет богопознания.) И при этом множит не мои — Свои страдания. Чего Он хочет? Одного: узреть, что творение все же больше своего Создателя. Ибо это единственный критерий творческой удачи, других нет. Всякий раз, точно полагаясь на чудо (а откуда взяться чуду, которого Никто не совершал?), Он направляет свое творение в лапы Дьявола. И то покорно идет, вопреки Его тайному упованию: а вдруг… Да откуда, повторяю, быть этому «вдруг»! Разве дана мне свобода выбора, разве дано мне восстать на Тебя?

Иными словами, какие уж тут кастаньеты, тут впору похрустеть суставами. «Почему бы не полюбить кольцо на чужом пальце, как на своем?» — мысленно (бессмысленно) насвистывал он, глядя перед собой невидящими глазами. Но даже сверхпрочное стекло, под которым хранятся сокровища короны, имеет, говорят, некую точку, своего рода ахиллесову пяту — крэг по ней, и все вдребезги. Хотя, казалось бы, дед бил-бил, баба тоже…

…Она стрельнула одними только глазами, горящими, как смоль — даже на градус не повернув головы в его сторону. Это оказалось поэффективней всех в мире роз и хабанер — по крайней мере, так взболтнуло мозги, что из пены родилась шальная мысль: «А была б это Констанция, да я б — не я, а другой?» И засим началась ловля на себе взглядов, сопутствуемая ревнивым: «Вот так же и Констанция стреляет по другим».

Ну, почему не полюбить кольцо на чужом пальце, как на своем? Все шли на корриду, и он отдался общему движению. Часто встречались центрифуги с клубами сахарной ваты; а потом то там, то сям мелькала ее всклокоченная седина, насаженная на лучину — как голова на пику — со всех сторон объедаемая. Иные на ходу угощались яблоками под красной коркой застывшей карамели, тоже на палочке, румяня при этом щеки. В общем, свою норму г… на палочке съедал каждый, за исключением тех, которые из засахаренного миндаля ставили себе пломбы. Они поспешно, липкими перстами опоражнивали бумажные фунтики разной величины: по 2.50, по 3.50 и по 5 сентаво. Повсеместно курились сигары, не толстые и не тонкие, зато все как одна длинные. Женщины обмахивались веерами-флажками цвета национального флага. И все это двигалось по корридору,^[28] пронизанное интересом — влечением — любовью — наконец, ненавистью! — ко всякой противоположной плоти… о, люди.

Арена в Кастексе была с пятачок, и ступени амфитеатра, круто спускаясь, образовывали воронку с довольно узким горлом. Заполненная публикой, она казалась мохнатой. А ручеек все стекал по проходу, и последние плешины, кое-где еще зиявшие, затягивались на глазах.

«Зачем я здесь? — подумал Бельмонте. — Зачем я вообще? Как взялся?»

Ближайшая женщина была через место от него, только ступенькою ниже. То есть будь он конем — в пределах одного хода. В красной мантилье (вещь небывалая!) поверх стоймя стоявшего гребня, часто и жарко дыша, она, не переставая, выкрикивала: «Оле! Хе-хо! А-а-э!» — хотя арена еще пустовала, а песок, перемешанный с опилками, был девственно желт. Всех рядов насчитывалось девять, по числу ступеней, словно вытесанных захваченными в плен инками или инопланетянками. В самом низу в кружок разместился оркестрик. Дирижеру завязали глаза, музыканты прицелились — барабанная дрожь — и грянул аккорд.

— А для чего завязывают глаза? — поинтересовался Бельмонте у соседа, субъекта с невыразительным до противности лицом.

— По требованию профсоюза, — и, усмехнувшись, противно пошутил: — Чтоб не видел, кто сфальшивил.

Противный был словохот и что-то без конца рассказывал, но Бельмонте все же твердо решил дождаться конца. Потому не отвечал и никак разговор не поддерживал, дабы не подливать масла в огонь, справедливо полагая, что иначе фитилек вовек не погаснет. Но противный был ханукальным чудом во плоти, и Бельмонте смирился, кляня —

Сеньора ступенькою ниже, как заведенная, выкрикивала свое «оле!», сосед что-то лопотал без устали — что, возможно, в других устах было бы и интересно, и мило, но у противного все выходит противно. Кто-то давал кому-то прикурить, по причине забинтованных рук не вынимая сигары изо рта. Глядя на эти огнедышащие поцелуи, какой-то мальчик (сынишка или племянник) попробовал в подражание взрослым вслепую состыковать указательные пальцы. Но промахнулся. Тогда он заткнул уши и разинул рот — будто в отчаянии орет благим матом, хотя на самом деле орала только сеньора в красной мантилье свое «оле!» и т. д.

И повсюду, куда ни бросишь взгляд, разыгрывались сцены, достойные борхесовского «Амфитеатра дураков». Один сам с собою играет в прятки, пытаясь проглотить собственную голову — вместо нее уже приготовлена свинья-копилка. Пара вуайеристов уставилась с разных концов в подзорную трубу, на которой канатоходцем пляшет фарфоровая пастушка; ножка у ней приподнята, но, увы и ах, она сорвалась и вдребезги разбилась.

«Куда я попал? Что я здесь делаю?» — в смятении вопрошал себя Бельмонте.

В это время оркестр, игравший какое-то попурри, смолк прямо на полутакте, дирижер сорвал с глаз повязку, и под звуки гимна на трибуну, предназначенную для одной персоны и оттого больше походившую на кафедру, поднялся сухопарый человек.

…Величественно звучал гимн, весь цирк внимал ему стоя, иные даже взобравшись на ступеньку, на которой сидели. Некоторые, прижав ладонь к сердцу, подпевали:

— Бэссаме, бэссаме муче…

После чего контр-фагот отрывистым, весьма характерным звуком, имитирующим конфуз и всегда вызывающим смешок в публике при исполнении «Петрушки», возвестил о начале корриды.^[29]

Первым на желтый пятачок устремился всадник, абрисом напоминавший рыцаря с рисунка Домье. То был пикадор — в руках копье, на лоб надвинута черная лакированная шляпка, называемая еще «лаки» или «дэндон». Животное под ним тоже словно прискакало из рыцарских романов: сплошь, включая морду, под стеганой попоной, против глаз круглые прорези. За пикадором шли ликторы, чьи фасции, однако, благодаря хвостам от воздушных змеев, выдавали в них бандерильеров. Затем выступили копеадоры и коррехидоры — рабочие пчелы корриды. И без того не смолкавшая овация расцвела ревом, когда вышел матадор — и оказался пластинкой тоненькой жиллетта в моей памяти о пятидесятых, будучи словно нарисованный на пачечке трофейных или каких-нибудь там чехословацких бритвенных лезвий — отцовских. «Нашему слепящему!» — неслись крики, а он, расшитый с ног до головы стеклярусом, кланялся.

Когда все участники корриды представились — точнее, все ее участники со стороны жениха — тогда распахнулись воротца, и впустили другую сторону, имевшую право быть тоже выслушанной. На середину арены выскочил большой, черный, с позолоченными рогами… козел.

У Бельмонте в немом изумлении открылся рот. Другое дело, это прекрасно вписалось в общую картину разверстых в приветствии ртов, в общий что ли хор.

«Козел — toiro?»

Челюсть отвалилась искренне и надолго.

«Бой быков» начался. Как всегда, издевательски согнувшись в три погибели, один из копеадоров волочит по песку красное полотнище — прообраз кровавой лужи. Это напоминало юродствующего Ивана Грозного в сцене венчания дурачка Кадочникова. Козел скачет и прыгает, золотые рога и рады были б пропороть красное, но растут-то они остриями совсем не туда.

— О, черт! — вырвалось у Бельмонте, когда козел попытался мулету — революционное знамя — сжевать. Словоохотливый доброхот с лицом противным-препротивным расслышал это (шум несколько поутих) и взглянул на Бельмонте с неодобрительным удивлением.

— Кажется, в Кастексе коррида носит очень архаический характер? — осторожно спросил у него Бельмонте, чем, вопреки ожиданию, вызвал еще более странную реакцию — если б было куда, тот бы наверняка отодвинулся от Бельмонте, как отодвигаются от обнаружившего иную половую ориентацию.

— Но мы вовсе не в Кастексе, сегодня мы в Кампо-Дьяволо.

Как тут было не вспомнить давешнего чичерона в церкви — загадочного вожатого, к которому еще приревновал его Педрильо. В храме, под звуки органа, дьяволу куда как уютно — что следует из «Фауста» (Гуно). В этом отношении Педрильо, человек из народа, оказался понадежнее церковных стен: сразу распознал в гиде одного из тех, что начинают экскурсию с Томас-кирхе, а заканчивают борделем. Недаром парень смылся; только на беду с ним смылась (уж и не знаешь, в каком значении, в прямом ли, в переносном ли?) св. Констанция, краса и гордость Кастекса.

«А что если Кастекс просто превращается временами в Кампо-Дьяволо? — подумал Бельмонте. — И не я сбился с пути, когда с благословения доброго Бернарделя-пэра направлялся сюда, — сам Кастекс сбился с пути. По известным дням город нечист: при полном и всеобщем умопомрачении устраивается коррида, где забивают козла. Для испанца подмена быка козлом на арене равноценна черной мессе».

В свете этой новой истины — а это было похоже на истину — Бельмонте обвел взором девять концентрических кругов амфитеатра, кишевших слепыми к своему босховскому уродству уродцами. Быть может, поутру они уже обернутся прежними красавцами, на которых так щедра испанская земля. Прямо как русская — на таланты. Но покамест эта изнанка человеческого облика еще вовсю себя праздновала, и до зари было как до луны.

, наш старинный знакомец, влачась меж рядов, выделял слизь, которая всем прочим вязала рот, наподобие незрелой хурмы. «Незрелость — моя любовь, а Хиросима — твоя любовь», — казалось, говорило его маленькое девичье личико, выглядывая из ветхого драдедамового бурнусика. По этой мордочке струился пот великого усердия. Или то были слезы радости? Во всяком случае, лицо содомита толпы было мокро. Взять бы капельку с него, да под микроскоп…

По арене весь в бандерильях, словно убранный праздничными гирляндами, разгуливал козел. Белый цвет шел ему, и он невестился, невестился, торопя последний акт народной драмы «Красная Шапочка». Между козлом в фате и волком в бабушкином чепце нет никакой разницы. Вот звездный миг, отныне оба — совершенные братья, обоим не миновать красной шапочки — мученического сего венца, что приемлет всяк жертвоприносимый зверь.

Зато козел — не бык, и, хоть оба кошерны, разъярить его не просто: рога зачесаны назад. А мы их повернем, с севера на юг («а мы просо вытопчем, вытопчем»), и выламывая, и круша, и кроша кость, и когда он с ума спятит в своей невозможной ярости, уже с рогами, болтающимися на ниточке, ибо они не поворачиваются вспять, а только обламываются, тут мы его и саданем под бранные клики всего стадиона. Ведь только прикидывается древком шпага, обернутая в развевающийся кумач. Тогда будет козлище дрыгать ногами, истекая кровью, покуда из разверзшейся утробы выходят целехоньки и невредехоньки (мечта идиота) Красная Шапочка с бабушкой, выходят и глазам своим не верят: до чего же свиные хари эти испанцы.

Сгорая со стыда, Бельмонте отвел глаза от дымящихся козлиных потрохов, и вдруг поймал на себе взгляд сухопарого человека на вышке, того самого, во славу которого исполнялся гимн. При этом прославляемый не был в ушанке, с винтовкой — а был во фраке со звездой и огромной хризантемой в петлице, как и полагается португальскому королю. Хотя опять же, лицом был вылитый чичерон из Лейпцига (Стекляшкин с Сокодовера, некто в волшебных лохмотьях-невидимках из Кастекса и т. д., и т. д., несть им числа, этим тайным агентам антисистемы, которую не победить не то что стам Гумилевым, а даже стаям их).

Он стал проповедовать царство Сатаны, а стадион ему внимал. Но параллельно, чудесным образом, Бельмонте говорилось совсем другое.

— Там, где выпадает в осадок плоть, кабальеро решительно не место.

— Мы уже раз виделись. Где Констанция? Я пришел похитить ее из царства сего. Ей здесь тоже решительно не место.

— Кто спорит, кто спорит, — голосом агнца, припрятавшего за пазухой камень. — Но оне порою строптивы, занимаются самодеятельностью. — Он говорил и, как многие беспокойные души, вертел в пальцах листок бумаги, складывая его, загибая углы, делая из него самолетик. И некому было ему сказать: успокой свои пальцы. — Как Кастекс, никуда не исчезая с лица земли, на время уступает свое место Кампо-Дьяволо, так абсолютное Добро даже малой толики не уделяет от своего Кузену, хотя при этом всецело его содержит — если кабальеро угодно обходиться словом «Антипод», мы не против, терминология свободная. Это легко понять на примере тени. Наша тень, не являясь нами, в то же время не является и никем другим, она не наделена волей, при том что кажется от нас обособленной. Грех мира Всеблагой кроит из тени, которую отбрасывает. Ад — тень рая, зло — тень добра. И заметьте: чем лучезарней день, тем глубже тени.

— Так говорят все хвастуны, — возразил Бельмонте. Ему, воспринимавшему говорящего не столько критически, сколько враждебно, трудно было купиться на эти речи. — «Аз есмь часть той части, которая хочет делать зло, а творит добро». Кончается это «горсткой крови изо рта».

— Не надо обижать понапрасну. Кончается это, сударь, словами «спасена». Так вот, мир как комбинация света и тени является не только нашим ответом сумрачному Данцигу. Оперировать этими образами тем удобнее, что налицо отсутствие взаимозависимости и, следовательно, равновеличия. Тень — производное от света, местоположением источника его всецело обусловлена. Это знает всякий, включая даже Вечного Содомита.

— Хорошенькое дело! Говорящая обезьяна.

— Это ошибка средневекового богословия. Тень. Не более, чем тень. Нас нет. И материи нет… Один лишь эфир…

— Льщу себя надеждой, что это так и мы никогда больше не увидимся.

— Гм… смотрите, самолетик!

С высокой кафедры, откуда прелат Сатаны взывал к своей посизевшей и ошизевшей пастве, спланировал бумажный самолетик и опустился прямо на лицо Бельмонте. От его дыхания он еще какое-то время подрагивал крылышками — до тех пор, покуда Бельмонте не ощутил, что разговор ведет сам с собою, и не смолк.

Он сидел на ступеньках алькальдии — не осознавая, ни где он, ни кто он. Так бывает со сна. Но вдруг, осознав, что бродягою валяется на камнях, вскочил: смерть и ту надлежит приять стоя, не то что сон.

— Сеньор… — перед ним стоял цыганенок — красота этих людей обесценена массовыми тиражами в сочетании с лежащей на ней печатью банальности; и то и другое всецело заслуга гг. живописцев. — Сеньор, вы уронили, — и протягивает листок, сложенный птичкою.

Поскольку письмо было найдено, а не доставлено, то и вознаграждение нашедшему его полагалось большее, чем просто посыльному. (Когда б повседневный труд оплачивался с такой же щедростью!)

— Это тебе.

Вне себя от счастья мальчишка убежал, унося золотой мильрейс с профилем португальского монарха.

Письмо было от Педрильо.

Дано из Парижа, набережная Св. Михаила, близ Малого моста. 30 сего окт., 84 г.

Многомилостивый Государь, сиятельный патрон!

(И Бельмонте сразу представился склад боеприпасов лунной ночью.) Счастлив доложить Вашей милости, что нам сопутствует удача. Мною заключен контракт с торговым домом «Шекспир и К°» на приобретение корабля «Улисс IV». Груженный театром, этот красавец уже стоит на Сене против штаб-квартиры фирмы, располагающей также филиалами в Сан-Франциско, Торонто, Бейруте и даже в Москве, кажется, на Новокузнецкой. А еще прежде я с превеликим смехом сбыл с рук нашего ослика; бедняге много лучше там, где он сейчас, нежели под нашим с Вами мудрым правлением. Только пусть Ваша милость не подумает, что я продал его Господу Богу — то есть догадка эта справедлива, но не совсем: я воспользовался услугами посредника, из числа тех забавных личностей, что торгуют вареными яйцами по цене сырых, имея с этого навар. Не менее удачливы они и в игре: Кики (уменьшительное от Киклопа) играл со мною в «примэру», более заботясь о моей славе, нежели о своей пользе — как сказал бы Ваш друг Микеле. Кончилось тем, что он уже был рад остаться при дохлом осле. В общем, потехи — час, а всех дел от силы на пять минут. Правда, это может нам стоить хорошенькой электромагнитной бури, которую в отместку поднимет Посейдон. Но что поделаешь, на то и «Улисс» в море, чтоб Посейдон бушевал. Признаться, гораздо меньше я страшусь его змарнилого трезубца, чем веселюсь при воспоминании о дурацкой роже его сынка.

Касательно взятого с собою театра: участие в плавании актеров подобно резонатору. Мне пришло в голову их ангажировать, поскольку парадокс всего предприятия в там, что для достижения столь грандиозной цели средств в нашем распоряжении — сущий мизер. По-моему, решение гениальное. Правда, актеры отказались плыть без зверей, и теперь мы будем представлять собой небольшой, но уютный сумасшедший дом. Но с этим уж ничего не поделаешь. Как говорят французы, такова жизнь на практике. К тому времени, когда свет этих строк достигнет очей Вашей милости, отправитель их будет уже далече. Путь наш лежит на Наксос, где господам артистам предстоит исполнить пьесу «Ариадна» в условиях, максимально приближенных к боевым. Такова последняя воля той, чьи шаги, возможно, еще разносит эхо по тесным улочкам Кастекса — мы сами были свидетелями этому феномену. Заранее соглашаюсь с Вами, что «последняя воля» — такой же, в сущности, оксюморон, как «русская идея», «еврейское счастье» или «мужественная женщина». Последовательность, в которой нами изъявляются желания, еще не есть непременный критерий их оценки, хотя бы уже потому, что вряд ли как-то может обусловить их характер. Скорее наоборот. Желание поесть диктуется голодом, а не голод вызывается желанием поесть — имеющиеся исключения лишь призваны это правило подкрепить. Почему же на сей раз возобладало «право последней воли»? Мне памятна ссора Вашей милости с капитаном валлонских гвардейцев из-за того, что в их полку всякий новый приказ самодействующе отменял предыдущий. Без лести говорю: это было незабываемо. «Генерал! У вас настоящее точно стучит кулаком по столу: последнее-де слово за мной. Генерал! Мне смешна ваша вера в единство сознания в каждой его точке. Это создает иллюзию непрерывной линии, что есть грех против истины и Бога, сотворившего наше нетленное по своему образу и подобию, а значит существующим не во времени, пускай бесконечном, но в вечности. Генерал, только Время оценит вас».

Повторяю, это было незабываемо.

Этим милым воспоминанием я хоть отчасти умерил Ваше недовольство? Да? Ну и отлично. Тем легче будет объяснить Вашей милости, зачем понадобилось выполнять чью-то волю, хоть бы и последнюю — без Вас куда-то там плыть, чуть ли не в Ноевом ковчеге и т. п. Если выражаться в метафорическом ключе, это было последним волеизъявлением кокона, взлелеявшего бабочку по имени Констанция. Я отыскал этот кокон, я отогрел его, я оплакал его «напрасные усилия любви». И за это Констанция-душа трепещет теперь у меня под кисеею сачка. Да! Психея на судне, в смысле на корабле. Ее компаньонка, мисс Блонд, правда, это тщательно скрывает — во всяком случае, я не имел чести лично засвидетельствовать доне Констанции мою преданность, даром что с самой мисс Блонд меня связывают отношения нежнейшей дружбы. Между прочим, каких только не бывает курьезов, когда иностранный язык изучаешь по самоучителю. Что «познать», что «познакомиться» — все едино. А потом подводишь свою жену к кому-то со словами: «Моя жена, познайте». Именно с такого курьезнейшего недоразумения началось мое знакомство с мисс Блонд, которую я уже давно называю запросто — Блондхен. Эта премиленькая англичаночка в мальчиковой матроске считает дону Констанцию ни много ни мало своею душой — до того предана ей. Сейчас, когда по случаю нашего отплытия бьют пушки, гремит музыка и я спешу закончить мою эпистолу, мисс Блонд ни на миг не покидает «каюты души своей» (ее выражение). Не дай Бог, Душенька испугается канонады или решит чего доброго, что на нас напали пираты.

Патрон, меня торопят, уже начался обратный отсчет времени.

Ждем, целуем, любим.

«Старт», — мысленно проговорил Бельмонте, складывая письмо и кладя его в карман. Три последних слова он представил себе прочитанными по ролям.

Педрильо. Ждем.

Блондхен. Целуем.

Констанция. Любим.

* * *

С приближением вечера, когда на бледнеющем небе проступил еще более бледный месяц и загорелись первые звезды — одна, две, три — где-то вдали, исподволь, раздался гул. Еще слабый, он приближался, и было в этом что-то от неизбежности роста — скорее обнадеживающее, нежели пугающее. Это в огромных цистернах подвозили воду. Колонна находилась в пути много дней — что было понятно и без транспаранта, установленного на головной машине. Город — ожил. Люди повыбегали на улицы, кричали «ура!». Некоторые обнимали друг друга, не стесняясь текущих по щекам слез.

А цистерны все продолжали и продолжали прибывать.

Бельмонте посмотрел на часы: было ровно без двенадцати семь.

Прощай, Кампо-Дьяволо.

Здравствуй, Кастекс.

Будни пути

— Мне это не нужно, мне есть что сказать. Не обижайтесь, и вам есть что рассказать, но мне есть что сказать, а это разные вещи.

(Летом девяностого, в Нью-Йорке. Разговор с N. по поводу измышленной им стилистической аскезы. Он избегал в пределах предложения использовать слова с одинаковыми начальными звуками; некое внешнее подобие серийной техники в музыке.)

Когда году в 58-м Айзек Стерн в б. Благородном собрании сыграл на бис «Баал Шем» Блоха, то два идишскоговорящих еврея, сидевших впереди меня, тоже бросились в слезах обниматься — а спроси у них, они за смертную казнь или против, ответили бы без колебаний. Так что это решительно никакой роли не играет — их объятия и слезы.

Педрильо стоял на капитанском мостике и выстукивал ладонями на перилах:

Мостик был переброшен через лощину, на дне которой, по-японски живописный, журчал ручей.

— Не мелко? Его и вброд-то перейти пара пустяков.

— Хотите, я вам расскажу одну историю? Я тогда был молодым еще человеком. Может, слыхали про знаменитый «Ауто»? Он сгорел. Я там начинал. Директором был Доминго — крошечного росточка, невзрачный, при первом взгляде на него не верилось, что такой может возглавлять «Ауто». Думаешь, ну, будет здесь директором такой импозантный, такой светский лев какой-нибудь, с упругими икорками, с мушкой на щечке, в руках платочек — в кружавчиках, надушенный… Мизинчик, понимаете, вопросительным знаком. А тут встречает тебя худой мужичонка, голос тоненький, дребезжащий. Ничего понять не могу. «Я, — говорю, — к директору Доминго». — «Чем могу служить?» Ну, понятно, растерялся. Вдвойне растерялся. «Ваша милость, маэстро грандиозо, — говорю, а у самого под ложечкой тупо так заныло, и как рябь по воде, — возьмите осветителем. Или полы мести». А он: «Мелко, — да как хлопнет по столу, аж чернильница до потолка подскочила. — Мелко! Тебя вброд перейдет всякий, кому не лень. Да что там „вброд“ — галоши надел и прошелся. Жен-премьером! Благородным отцом! Тогда, может, я тебе позволю сено на арене разгребать, пигмей». Сам-то вот такусенький, но мне тогда показался, наверное, с Вавилонскую башню. А вы, сударь, говорите, что мелко вам.

— Ни ладу, ни складу, капитан, в том, что вы несете.

— И лад есть, и склад. Завом бы меня на такой склад — век свободы б не видал. Но ваш брат же лишен чувства прекрасного. Посмотрите, в каком райском мы сейчас уголке.

— Болтун. Хуже всякой бабы.

Потом Педрильо перегнулся через перила и стал смотреть, не отрываясь, вниз. Было довольно высоко. Варавва проследил его взгляд.

— Да, капитанский мостик — это вам не хухры-мухры. Прыгать не советую.

— Ну, еще бы, «Голден Гэйт».

Накануне они миновали доминантсептаккорд в cis-moll и уже несколько часов как на всех парусах шли к c-mollʼному квинтекстаккорду четвертой ступени с повышенной примой.

На мостик взбежал помощник капитана. Козырнул.

— Commander, тот субъект, которого мы выудили, горе-испытатель из Славянской Австрии, все ноет, что мы стоим на месте, что все сводится к переименованию одной и той же местности.

— Пригрозите ему атональностью, если ему так охота двигаться вперед. Сразу увидите, какой смирный станет.

— Ларрей сделал ему укол.

— Ларрей его ненавидит, там исторические корни чуть ли не до самой магмы.

— Я на стороне Ларрея.

— Этого вы могли бы и не говорить… — многозначительная пауза, — в присутствии их милости, — и Варавва пластичным движением обеих рук указал на Педрильо, который не удостаивал помощника ни приветствием, ни даже взглядом. Он по-прежнему обозревал стремнину, словно задавался вопросом, довольно ли в ней глубины, временами выбивая на парапете:

— Понятно, что ваш помощник на стороне Ларрея, а заодно и всего французского генштаба, — сказал он наконец.

— Commander, этот тип нас погубит — как он губил корабли до нас.

Варавва глазами, руками, ртом, плечами — словом, всеми доступными ему мимическими средствами изобразил бессилие что-либо предпринять. Вот, мол, по чьей это части, а я что.

Но Педрильо не снисходил до субалтерна, и тому ничего не оставалось, как, скрипя зубами (в сердце своем), делать вид, что не больно-то и хотелось. Пассажир и пассажир. Он лично подчинен только капитану и только ему подотчетен.

— Я имею сведения, капитан, что мой господин, сеньор Бельмонте, присоединится к нам на Наксосе.

Перед Бараббасом словно поставили гусятницу — с таким аппетитом он принялся потирать руки. Хотя и не забывал, что подчиненный за ним наблюдает.

— Превосходно, превосходно… Будет ли позволено узнать у вашей милости, откуда такие сведения?

— Они переданы мне были во сне.

Бараббас в безмолвном восхищении поклонился… и не сдержался:

— Почта богов. И той почты нет надежней…

Когда помощник капитана ушел, пришла Блондхен.

— Я не помешала?

— Чему… — усмехнулся Педрильо. А капитан, склонив голову набок, проговорил:

— Напротив, мадемуазель. Чем могу?

— Капитан, они в кают-компании просто замучили меня. Подавай им снова праздник Нептуна. Скажите, что хорошенького им помаленьку.

— Если мадемуазель… — он неуверенно посмотрел на Педрильо: может, кокетство? Педрильо глазами дал понять, что нет.

— Боцмана ко мне!

— Есть боцмана, — отозвался дежурный матрос.

Через три минуты он вернулся с боцманом, которого играл Скарамуччо — тот, что однажды до потери сознания репетировал избиение Коломбины; она потом долго не могла успокоиться и все спрашивала: «Действительно ревновал меня тогда?» — «Нет, по роли должен был», — мрачно отвечал он. За эту мрачность он и получил нынешнюю роль — вместе с пирогою усов, бескозыркой да свистком на шнурке.

Педрильо его тотчас узнал:

— А, друг мой, вас не узнать. Каково в новой должности?

— Боцман, пассажиры жалуются, что команда нескромно себя ведет, — сказал Варавва. — Мисс Блонд не затем на борту нашего судна, чтобы потакать низменным вкусам некоторой части команды, — продолжал Варавва. — Если, на ваш взгляд, такая необходимость имеется, почему бы Коломбине не попробовать свои силы в этом жанре? У нее прекрасная по, талия рюмочкой, ножки-бутылочки. Да и ей самой это придется больше по душе, чем готовить борщ по-флотски на сорок персон. Надеюсь, моя мысль ясна, как слеза ребенка, а не мутна, как слезы ревнивого любовника.

— Мон капитэн!..

— Что, мой хороший, — бунт на корабле?

— Нет… ничего.

Ничего не проступило сквозь панцирь белил. Если не считать, что в расщелинах мертвенно-известковых век заживо погребена пара розово-влажных глаз; а тут еще усы a la Карузо-Леонкавалло, которые самому паяцу не пришей кобыле хвост, разве что своим смехотворным видом они призваны оттенять трагизм ситуации — как и в опере.

— Тогда ступайте и проследите.

— Есть ступать и проследить.

Уходит деревянною походкой.

— Мадемуазель, как известно, на флоте телесные наказания отменены. Поэтому я нанес боцману в вашем присутствии психологическую травму, которая приравнивается к тридцати палочным ударам по пяткам. Ваша скромность впредь не будет подвергаться испытаниям. Надеюсь, зрелище экзекуции возместило нанесенный вам моральный ущерб.

— Капитан, я шокирована.

— Вы просили — я сделал.

Получалось, что она же и виновата.

— Вы знаете, Варавва, — сказал Педрильо, — вы, конечно, со мной не согласитесь. Согласья между нами нет — мы уже выяснили отношения. Тем не менее хочу вам заметить: как всякий, кто удобно расположился между буржуазным карнавалом и великим пролетарским постом, вы любите рубить сук, на котором сидите, будучи уверены, что в последний момент вас кто-то подхватит. Однако возможности этого «кого-то» порою переоцениваются.

— Дон Педро и вы, сударыня! Я не тот, кем вы хотите меня выставить на этих страницах. Я не философ из кафе напротив и не сифилитик с набережной Утренней Зари. Вкуса к пророчествам не имею — не в пример вашим милостям. Но дерзну все же вам заметить, что это у вас обман зрения. Сучья все похожи, и вы мой перепутали со своим. Корабль-то, извиняюсь, ваш.

— В этом есть сермяжная правда, — тихо сказала Блондхен — Педрильо.

— Только сермяжная, — ответил он, с рассеянным видом глядя на фотографии. Рассеянность напускная.

— А… это все в Севилье, в Королевском Огороде, — пояснил капитан. — Это я в трусах и майке. Тот, что рядом со мной, длинный, в Эстремадуре, видите? Бедняга погиб в Гвадалахаре.

— Что, неужто они все до единого оказались республиканцы?

Варавва вздохнул.

— Этот, с гитарой — сейчас главный дирижер барселонской оперы, чтоб она сгорела.

— А это кто? — спросила Блондхен.

На фотографии была изображена женщина с глазами, как на ликах Глазунова — ниже пояса заслоненная лебедем, проплывающим на переднем плане.

— О, да это же слепая Парадис! Не раз скрещивали из-за нее смычки Гранадос и Альбенис. Альбенис — видите, усатый в полосатой жилетке?

— А это Кальдерон?

— Пальчиком в небо, сударыня. Кальдерон — вот, в панаме. Это один куплетист, у него дела шли как ни у кого, а он все мечтал трагедию написать. Он эмигрировал еще до войны, злые языки утверждали, что в Древнюю Грецию.

— А это… это… постойте, это же…

— Совершенно верно, Сервантес.

На них, щурясь от солнца, смотрел молодой человек, большеголовый и взъерошенный, в кавалерийском колете и с красною розой, которую держал в пальцах на манер гусиного пера (фотография была цветной).

— А вы знаете, не исключено, что из плена вернулся вовсе не он, а один еврей, писавший на кастильском наречии и мучительно тосковавший по Испании своих отцов.

Педрильо махнул рукой: халоймес, он обожает эти разговоры. За Шекспира тоже Пушкин писал.

Варавва спорить не стал, но обиделся — за свои фотографии почему-то.

— Вы обожаете халоймес, а я обожаю старые фотографии. Это уж кто — что. Вы — рыцари настоящего, вы торжествуете победу над временем. Я не приемлю вашего мира, не приемлю торжества настоящего. Я радостно остаюсь в прошлом. Но, возможно, форма моего неприятия — это ваше будущее.

— Невозможно, —отрезал Педрильо.

Варавва даже вздрогнул.

— Посредственность, как и трусость, всегда найдет себе утешение, — продолжал Педрильо. — «Натурально, мы любим прошлое. Иначе и не бывает. Звезды успевают погаснуть, пока до нас доходит их свет». Что ж, годится в утешные речи тем, которые, по собственному признанию, любить умеют только мертвых. Да еще с опозданием в сотню лет.

Стилизованный удар кувалды о подвешенный рельс возвестил о начале табльдота. На вопрос, спустится ли она к обеду, Блондхен сказала, что предпочитает перекусить у себя.

— В таком случае, капитан, нам как всегда: ростбиф, икра, крутые яйца, тартар. И прикажите подать вина из папского замка.

— Да пускай перед каютой моей души тоже оставят как всегда: немножко мюслей с заварным кремом… Капитан, я все хотела у вас спросить, что это за книга?

— Это не книга, мадемуазель. Это еще один альбом с фотографиями, здесь уж совсем старые: Аменхотеп, царица Тия, виды Содома, Лот со своим семейством.

— Непристойности?

— Если и да, то не в том смысле, какой вы вкладываете в это слово. Ваши милости при желании могут отряхнуть пыль веков от хартий. Я же пойду пожую чего-нибудь.

Но как раз жевать-то он и не мог. С началом плавания что-то стряслось с его разбойничьими зубами. С виду тридцать три богатыря, а попробуй надави… раскаленная чешуя!

— Общее воспаление надкостницы, — сказал Ларрей и назначил полосканье солью.

Варавва знал, что Ларрей никакой не врач, но все равно выпонял предписание — он ведь тоже никакой не капитан.

Он посмотрелся в зеркальце над умывальником. Оскалил зубы, оттянул книзу веки. Ни с того ни с сего подумалось, что пора отстегнуть воротник и вымыть шею.

Антрепренер Бараббас…

А ведь был не последним в Огороде. Педрильо его обыгрывает, как щенка. И средств нет никаких — то же что с зубами. «Я не приемлю настоящего, не приемлю вашего мира. Я радостно остаюсь в прошлом. Но, возможно, форма моего неприятия — это ваше будущее». Какое просветление! Сто очков из ста. Но тут дьявол все оборачивает прерванным кадансом, а дальше ты в его тональности, где он уделывает тебя — действительно как бобика. Главное, не получилось настоящее скомпрометировать — что всегда проще простого. Настоящее — значит низкое. Кто процветает в настоящем? Конъюнктурщики да новые русские. Настоящее «стучит кулаком по столу». А он, гляди, как повернул. Настоящее — это у него вневременное, прибежище души. И привет.

Бараббас знал, что они, и кто они, и чего хотят. Но иногда ему удавалось отвлечься от этого знания. Тогда он поносил их искренне. Но чаще — а в последнее время просто всегда — его благородное негодование собою представляло сознательное мошенничество. Коли так, то, спрашивается, зачем? Еще одно полосканье солью?

Наконец, он отвернулся от зеркала.

— Когда бабуин стареет, макаки е…ут его самок.

И пошел, нетвердо ступая — тоже как если бы тридцать палок по пяткам отсчитали.

Кто они, нанявшие его? Вернее, чего хотят, кто — это лишь дырка, в которую просовывается желание. Взамен кассир дал билетик, большинство получает сдачу. Но не они. Их желания простираются слишком далеко. Губительно далеко. Это понимаешь чутьем — как субалтерн понимает (кстати, осторожно: ступенька). Существа, враждебные любой социальной, любой биологической ткани. Разъять любую целостность на части, на атомы — их практическая задача. А на словах, в теории они наврут тебе с три короба: частному жертвуется общее, ибо частное есть осознающее себя начало, общее же — бесчувственный инкубатор. Слушайте их! Когда им жизнь как смерть, а смерть… Варавва внутренне содрогнулся: они не знают смерти. «Направляясь туда, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему…» Вот и вся их смерть. Нет, врешь. Ваша экспансия духа — от страха перед простой, самой обыкновенной физической смертью каждого из вас. Все это из одной только личной трусости. Но вот незадача, господа Личности. Грань между жизнью и смертью всегда стирается в пользу последней. (Черт, здорово сказано!) Клонируйте овец, тиражируйте себя самих — тем вернее уедете в обратном направлении. Это еще кто из нас рубит сук, на котором сидит? Воистину, рождены, чтобы сделать сказку Кафкой. Говорящие звери, танцующие и поющие камни, космический восторг. Не важно, что всякая тварь своим дыханием Бога славит — важно, видите ли, что всяк несет в своем дыхании целый мир, поболе того, в котором пребывает… того бесчувственного инкубатора. Поэтому ломайте, кромсайте его, этот бесчувственный инкубатор. Ежесекундно отмирающая клетка важнее всего организма. Права человека выше государственного интереса. Кромсайте. Даешь реки вспять! Ха, течение всего рода человеческого повернем вспять. От детей к отцам. Чтоб солнце всходило на западе, а заходило на востоке. Соблазняете стать богами, зато и служите черные мессы в своем Кастексе. Зато и восклицаете в вечном сомнении:

Хотите знать свою ошибку? Бессмертие — удел мертвых, медаль не имеет оборотной стороны.

Обеденная зала своим убранством походила на декорацию щегольского паба в одном из съемочных павильонов Голливуда: темно-зеленые мраморные колонны, кариатиды в виде покрытых позолотою нимф, панели красного дерева, стеклянный потолок, разделенный на квадраты и расписанный «под Бердсли». Борщ по-флотски к такому интерьеру подходил бы только в том случае, если б за столами, изготовленными по эскизам Вильяма Морриса, пировали революционные матросы.

Но чего не было, того не было. Кушанья в этом ресторане имели претензию быть «чем-то сверх». Уже одно меню представляло собой внушительных размеров поваренную книгу под названием «Введение в гастрономический психоанализ». Перед длинноносым Ларреем на блюдечке лежали облитые глазурью макушки ромовых баб, только они — верхушечки. Его соседу подали поджаристую куриную шкурку. Кто-то вообще не ел, а брал изюм из фунтика и выстраивал на скатерти в одну линию. «Будьте как дети. Матф. XVIII, 3» стояло эпиграфом к одному из разделов этого фундаментального исследования и в то же время меню.

Но целыми столами также заказывали и «солянку, котлету по-киевски», причем изо дня в день. (Как-то случилось летчику Водопьянову проездом быть в Москве, и он пригласил свою сестру Валю, тогда студентку МИСИ, и ее подругу Марину в «Метрополь». Когда обе захотели по сборной солянке и котлете по-киевски, у знаменитого полярника вырвалось: «Ну что ж вы, девочки, как шлюхи-то заказываете…») Показательно, что на икру спросу не было. Зато какой-то книгочий требовал себе плеттен-пудинг «непременно чтобы с макаронами».

— Форель, розовую как тело девушки, и воздушные бараньи котлеты на толстом слое головок спаржи, — громко сказал помощник капитана, небрежно скидывая с плеч альмавиву и оглядываясь: все ли его слышали. Другие, наоборот, заказывали, как исповедовались, на ухо шепотом. Официант понимающе кивал и приносил что-то завернутое в тряпочку.

Капитан Варавва спросил себе морской воды и «что-нибудь, чтобы сплевывать». В ожидании, пока принесут заказ, он, как циркулем, обводил глазами помещение: кто с кем, что взял. Капитаны должны многое знать и все видеть. Вон за столиком прямо под кариатидой его помощник с Ларреем (а кто их, спрашивается, свел?). Субалтерн что-то без умолку говорит, не замечая капитанского взгляда — в отличие от Ларрея: последний на всякий случай изобразил на лице безразличие к речам соседа. А помощник так воодушевлен, что даже позабыл о русалке в своей тарелке. И та стынет.

«Каковы они, остывшие-то, на вкус? Нет, все правильно, ступенька. Костлявую пищу либо едят молча — либо…» — и, подняв поданный ему высокий хрустальный бокал с морскою водой, Варавва поприветствовал Ларрея, словно пил за его здоровье.

За столом он находился в избранном обществе: не просто сливки, а сбитые сливки. Судите сами: Трое Страстных, Инеса Галанте — «Гвадалахарский Соловей», дон Паскуале — орнитолог из Трувиля, всю жизнь посвятивший певчим птицам и, чтобы продолжить это занятие, сопровождавший синьориту Галанте в ее турне на Наксос. Одно место пустовало, Хосе Гранадоса («сегедильи, рожденные прихотью гения»). Бывший гений задавал корм зверям и по контракту должен был делить с ними трапезу. Правда, медицина в лице доктора Ларрея отнюдь не расписывалась в своем бессилии вернуть певцу его гениальный тенор, но… Впрочем, Варавва согласился подождать и никого на это место не сажать.

— Великий Пан! — вскричал один из Страстных, сиракузец, по имени Беллиа, отодвигая свое любимое лимонное желе. Все трое, Чезаре Беллиа, Симонелло да Мессина и Джузеппе Скампья, были ужасно похожи. И в то же время такие разные… Если Чезаре любил желе, то Симонелло любил студень, а Джузеппе — разваренные хрящики грызть. «Надкостницу», — подумал капитан, сплевывая горько-соленую гадость в специальную посудинку. «Ваш синий Харьков», — сказала Коломбина, протягивая ему ее.

— Великий Пан! — снова вскричал Чезаре Беллиа, видя, что его никто не слышит.

— Что, простите? — учтиво осведомилась Инеса Галанте — под пристальным взглядом орнитолога.

— Смотрите, как странно. В моем желе есть что-то… кто-то… каменное… с глазами… шевельнулось… а-а!

Взоры всех устремились на прозрачную желто-лимонную сферу со следами подкопа, произведенного десертной ложечкой. Боже!.. На его подрагивающей зеркальной глади отражалось… незнамо что — чудо-юдо морское. Тяжелые веки то опускались, то подымались. Варавва поставил бокал, и карикатурное отражение собственного носа, различаемое им, пока он пил, сменилось… нет, не четырьмя оконными квадратиками! Все той же нежитью! Посмотрели в окошко: чудище чуть ли не распласталось о стекло мордою.

— Год Дракона, — прошептал кто-то.

Этот биологический кошмар за окном внушал скорее омерзение, нежели страх.

«Я так полагаю, что с приветиком от генетиков. Зато с зубами, небось, вшистко в пожонтку — скормить бы ему нашего Иону. А то ведь прав (это относилось к помощнику), выудили ящик Пандоры, добром оно не кончится».

— Соблюдаем спокойствие, товарищи. Эта химера не может нам причинить ни малейшего вреда. Так же, как нас не может укусить Пес и ужалить Скорпион. Космос полон этими тварями. Продолжаем трапезничать, амики. Тридцать три жевательных движения, по числу зубов.

И дружное всехолуйское «ха-ха-ха!».

— Да, тридцать три глотательных движения — то, что нам с тобой нужно, дружок, — сказал Беллиа, обращаясь к желе. Он прежде рассматривал смарагд на свет и только потом отправлял его в рот.

Неподалеку, за столиком номер четыре, сидел боцман — с белым как смерть лицом паяца, но зато с усами автора «Утренней зари» («Есть еще много утренних зорь, которые человечество не видело»). За тем же столиком кто-то кого-то пытался приструнить по части сладкого:

— Посмотри на себя, амика, какая ты бочка.

— Да я же только глазками.

Пожирая глазами свою соседку, орнитолог заметил:

— Из всех видов голода половой — самый нестерпимый.

— Ну вот, скажешь, — почему-то обиделась та. (Все засмеялись, а Ваня заплакал.)

Не расслышав толком о чем речь, страстный до хрящиков изрек:

— Пережили голод, переживем и изобилие…^[30] Эй, Коломбинка, еще хрящику!

— Бегу и падаю, — и, судя по топоту и грохоту, так оно и было. На растянувшейся с подносом в руках Коломбине короткая юбочка охотницы: «по» действительно прекрасная, Варавва знал, что говорит.

Подставивший ножку боцман расхохотался своей дурацкой шутке. О, как бы он много дал, чтобы не «шутить».

— Дурак.

Капитан, в последний раз воспользовавшись услугами «синего Харькова», поставил на стол недопитый бокал, вновь отразивший четыре квадратика. Затем чинно приложил к губам салфетку, поблагодарил и встал — все так, будто на нем был белоснежный китель, свежайшее белье и взлетно-посадочная полоса пуговиц, что, как жар горя, указуют путь к золотым коронкам. Но когда еще это будет! Пока же на нем было все несвежее, а уж тем паче воротник на короткой бычьей шее, про которую цирюльник сказал: «Ну и шея у вас». — «Пивко посасываем». — «А по мне хоть палец соси, а шею мыть надо».

— Чтобы человек так опустился… — вздохнул дон Паскуале. — Замечательный пианист.

— Всегда был такой. Сто лет его знаю… извините… Джузеппе, не передашь горчички?

— Его женить надо, — сказала Инеса Галанте.

— И вы бы за него пошли, можно подумать, — хрипло рассмеялся дон Паскуале.

Певица задумалась. Она всерьез представила себя женой антрепренера Бараббаса со всеми вытекающими… гм-гм…

— Хм-хм, — откашлялся орнитолог, — красота, как я вижу, не брезглива?

Несравненная Инеса — «Гвадалахарский Соловей» — не отвечала, она размечталась. Дон Паскуале настойчиво повторил свой вопрос.

— Что, пожалюста? Ах… красота? Нет-нет, это молодость брезглива.

Сиракузцы тоже поблагодарили и откланялись.

— Сегодня вахта еще.

— Приятного дежурства.

Натуралист остался один на один с птицей.

— Теперь можно и поработать, — сказал он, вынимая блокнот. — Вы говорите, что с годами чувство брезгливости притупляется. Могли бы вы сейчас разжевать и съесть дождевого червя — за ангажемент, скажем, в «Ла Скала»?

Приятно хоть чего-то не знать наверняка, чтобы сохранялся простор для полета фантазии. Прервем же этот диалог науки и природы, как усилием воли прерывают дурной сон.

Педрильо напевает:

— «Город прекрасный, город чудесный…»

— Когда же нам удастся разлюбить этот город?

— Мне это удалось вполне… Та-та-та-та-та, Веденец славный…

— Я тоже увидела другой его лик.

— И что же это за лик был, Блондиночка?

Продолжает напевать: «Та-та-та-та-та, Веденец славный…» Долил себе в бокал вина — на миг рубин вспенился бурливо.

— За тебя, душа моя.

— Душа души моей — все мои мысли с нею!

Она подбежала к двери и выглянула в коридор — если мюслей Констанция капельку поклевала, то заварной крем не тронут. «Птичка ты моя», — подумала Блондхен и радостно вздохнула: заварной крем Констанция ела только глазками.

Послышались шаги. Это бой возвращался за подносом, и Блондхен поспешно закрыла дверь, чтобы не встречаться с ним глазками.

— Лик… — проговорила она в задумчивости. — Какой же лик его мне открылся… Да вот он!

Корпус корабля поравнялся с конусообразным островком, по-видимому, вулканического происхождения. Это была совершенно лысая гора, частично выбеленная солнцем и непогодой. Росший по краям расщелин не то лишайник, не то грибок придавал ей сходство с мифологическим существом, подстерегающим мореплавателей: в древности все имело «глаза и рот», любой предмет. (В ресторации в это время как раз случился переполох — и Варавва еще грешным делом на генетиков подумал.)

— Оно живое? — спросила Блондхен, отворачиваясь, чтобы не видеть омерзительных подробностей.

— Органика. Это уж, знаешь, не лик… Что тебе здесь надобно, старче?

В ответ (вариант: вместо ответа) странное вулканическое образование-образина покачнулось, стало быстро терять очертания — точь-в-точь как во втором акте «Зигфрида» пораженное насмерть чудовище; или как Голова в «Руслане». Когда все было кончено, раздался голос — громоподобное рыдание, постепенно терявшееся в бескрайности: «Мониподьо…о…о…о… умер…мер…ер… ррр…»

— Прощай, любимый город, — бросил Педрильо.

— Ну что, можно смотреть? — Блондхен взглянула в окно. — Что? Что это было?

— Это был всего лишь курьез. — Педрильо помолчал — в память о «любимом городе»? — Всего лишь курьез, — повторил он.

Их ланчу могли бы позавидовать короли и даже боги, потому что, в отличие от последних, они были молоды и голодны, а в отличие от первых, не скованы никаким этикетом. Что касается нас, смертных, то здесь вопрос о зависти имеет двойное толкование и ставится в прямую зависимость от некоего сопутствующего плотским радостям обстоятельства, а именно: сколь мы еще смертны? (Учтем, однако: у Клингзора (вагнеровского) ничего не вышло, потому что пол преодолевается не плотски, но в духе. Следовательно, не скопчеством. Бедняга, простите, начал не с того конца. Этак все уйдет в обжорство — как мне было однажды заявлено — естественно, дамой.)

— Выходит, с городами покончено? Переселяемся в загородные замки? — спросила Блондхен, держа двумя пальцами мясцо, добытое из клешни лангуста, в белом венчике соуса.

— С городом непросто, город формирует личность. Как представлю себе Бродского, произраставшего в Киеве…

— А Булгакова, рожденного в Северной Пальмире?

— Все-таки нравится?

— Я же не снобка, как некоторые. Что это, бешамель? Нет, не хочу. Ты не положишь мне немного гусиной печенки, вот этот кусочек, с трюфельком.

— Велеть, чтоб принесли «Вдову Клико»?

— Нет подходящего фужера. Не стану же я пить шампанское из пудового хрусталевича, как какая-нибудь Зорька Ивановна… Пушкин — вот кто решительно ничем не обязан Царскому Селу — а в придачу трем сотням мостов и белым ночам.

— Скорее даже наоборот. Они — ему. Советую ростбиф. На этот раз бесподобен. Посмотри, какая у него терракотовая середка. Пушкин — и сие есть тайна великая — он ничем не берется. Они его и так, и этак. Уже сто лет как всем бульваром навалились. А результат? Открываешь первую же страницу — и как «сгинь!» нечистой силе сказал. Рим таков — в другом смысле, но тоже такой, тоже ничто его не берет.

Он отломил багет, наверх положил камбоцолы, очень мягкой, оказавшейся почти жидкой внутри и пристававшей к ножу.

— Дай локоток укусить, — он протянул ей багет, и она с хрустом откусила горбушку. — Бедный Варавва…

— Ему уж недолго осталось страдать, — трудно понять, что при этом имел в виду Педрильо: скорое исцеление или обратное.

— Он мне тут альбом дал. Говорит, интересно. Надо только чем-то обтереть. Пылищи…

На это Педрильо, развязав хальстух из светло-сиреневого батиста, смочил его в чашке, где парочкой плавали два таких же светло-сиреневых лепестка.

— Ой, страшно открывать. Боюсь.

— До известного приключения ты была смелей.

Она покраснела. Но отвечала с вызовом:

— Да. Больше не Артемиза.

Тем не менее открыла альбом — и не пала бездыханной, не окаменела, не вознеслась радиоактивным облачком.

Педрильо, хоть и держался молодцом и испанцем, отер лоб тыльной стороной ладони. Если только не подыграл.

Оказывается, да, был такой город, Содом, с двадцатью пятью тысячами душ в нем. Хотя вы, наверное, замечали, что на старинных видах тротуар перед той или иной запечатленной достопримечательностью почти безлюден. Где-то сбоку масштаба ради маячит одинокая фигурка, отчего достопримечательность сия, прилизанная по-старорежимному, представляется собственной реконструкцией. Например, храм, сооруженный из огромных тесаных камней правильной кубической формы. Внутрь капища вело высокое узкое отверстие, едва ль не щель, своей чернотою сулившее вожделенную тень. Цель, щель, тень… В растопленном от зноя мозгу паломника это блаженно складывалось в триединый образ — неким подтверждением истины. Снаружи отверстие украшали недвусмысленного вида колонны. Подле одной из колонн — человек ростом приблизительно в одну пятнадцатую ее высоты, вышеупомянутая праздная фигурка.

На другом снимке торговый ряд. Опять же взгляд отдыхает, не встречая привычной толчеи. Зато на лицах Восток. Не Древний Восток — древнейший. Что это значит?

Блондхен говорит:

— Что с ними? Почему они так смотрят?

— «Почему, почему…» А ты еще одета юнгой.

— Они что же, меня видят?

— Конечно. Ну-ну, можно подумать, на тебя никогда не смотрели. Ты, Блондиночка, пройдись разок по проспекту Шота Руставелли…

Читает:

— «Древнейший Восток отражает на лицах такое представление о мире: все живое — это либо то, чем набивается чрево, либо то, во что изливается семя, либо то и другое одновременно».

— Какой ужас — твои содомиты! Но все же какая-то культура у них имелась? Пусть своя, плохонькая…

— Детка! Из какого века, из какого колониального столетия ты забрела в нашу кающуюся богадельню по имени Европа? Да будет известно тебе, что мамы всякие важны — как сказал Коле директор школы, записав номер его телефона. Плохоньких культур не бывает. Андская цивилизация ни в чем не уступает британской. Всего же в нашем реестре этих цивилизаций значится двадцать восемь, включая содомо-гоморрскую. Все они равноценны, а кто в этом усомнится, тому даст по лбу ЮНЕСКО.

— Чтоб мне румыны по лбу давали? В содомо-гоморрской пускай сами и живут.

На ветхих денми почтовых карточках Содом производил довольно мирное впечатление — скорее этакого сонного царства. Лошадка, будка, все подметено…

— Ничего, скоро им покажут, — сказал Педрильо. — Культура Содома, какою бы она ни была, в сущности могла являться только средством от пресыщения. И ничем другим. Род барокко, следовательно. В Европе оно тоже предшествовало разрушению Бастилии. Нет-нет, если все эти потомки капитанов куков правы, то в Содоме должен был быть неплохой оперный театр — балет точно был. При храме.

(А где оперный театр, там и симфонический оркестр…)

— О! А это кто? Дон Педро, миленький, это как волшебное зеркало — этот альбом.

— Почти. Все же не кинохроника.

На них, не мигая, смотрел бородач в высоком тюрбане.

— Он знает о себе меньше, чем мы о нем, если это тот, о ком я думаю.

— Ты имеешь в виду Лота? Это он. А это Пелитит, старшая дочка.

— Похожа на отца.

— Вдова героя. Гордячка… Даже не подозревает, что скоро к ней штурмовики вломятся.

— А они нас тоже слышат? Вот сейчас, смотрят на нас — и слышат? Ведь в таком случае мы можем ее предупредить.

Но Педрильо пропустил это мимо ушей. Действительно, сколько можно предупреждать.

— Будущий соляный столб.

— Ну и усищи у бабы. Сом…

— Плюс хромая. Снято лет за десять до чудесного десанта. Младшей девочке от силы пять. Отцовской-то любимице. М-да… — переводит взгляд на Лота. — Этот, уходя, не обернулся.

Перелистнули. Фотография на всю страницу и подпись: «Общій видъ Содома».

— Точно, как если б черепа спускались террасами.

— Чистый Гауди.

— Это окна так прорублены — глазницами?

— Угу. Памятник архитектуры, охраняется Всевышним. А как ты ее находишь? — Убрал ладонь, которой незаметно что-то прикрывал.

— Ох, Педро… — вырвалось у нее при виде Нефертити.

Совсем другие лица. Дух не то что уже начал прорезываться — он уже кончил прорезываться. Клык соляного столба явился одновременно и пограничным столбом между деснами двух эпох.

— Нефертити. Кватроченто ante Christum natum.

Он произнес это с такою гордостью, словно представлял планету Земля на вселенском форуме гуманоидов. И впрямь! Краса Египта была достойна считаться красою человечества. Тогда как изваявший ее художник заслуживал даже большего, чем воздавалось ему до сих пор, — это понимаешь, увидав фотопортрет. И тем не менее непривычен «обратный перевод», обратное превращение камня в плоть со всеми ее теплокровными подробностями, чему аналог — несколько шокирующее чудо вочеловечения Бога. Но вскоре ужас и восторг, естественные спутники листающего этот альбом, уступили место обычной любознательности: «Ах вот как было на самом деле…» Тия, Анхесенпаамон, жрецы, фараон (неожиданно со знакомым родимым пятном на лбу). И никакой торжественной условности, что видится чуть ли не их физическим свойством — по прошествии-то тысячелетий.

— Судя по всему, это отщелкано на свадьбе Меритатон.

— А нет фотографии Иисуса Христа — не помнишь, он не говорил?

— Неисторическое лицо. В Турине, якобы, хранятся негативы, но… — мимическая часть была выразительней всяких слов.

— Как так — неисторическое?

— Блондиночка, извини, но ты еще не дозрела до этой темы. Он — Бог. Бог историческим лицом быть не может. Для верующих Он существует, для неверующих — нет. Попытка столковаться на том, что Иисус Христос, по меньшей мере, личность историческая, бессмысленна, ибо ничего решительно не дает — ни одной из сторон.

Второй офицер выступал в амплуа «Кассандры, бьющей в набат», что типично для вторых офицеров, и — что тоже типично — пришел в крайнюю степень возбуждения от собственных речей. Форель, розовая как тело девушки, увядала на своем мейссенском ложе в напрасном ожидании чьих-то гастрономических утех; воздушная баранья Котлета и толстенькие до неприличия головки спаржи достались зверям и Хосе Гранадосу.

Смысл же его речей был: если и дальше сидеть сложа руки и ничего не предпринимать, то… Что «то», стало ясно, когда в окно ткнулась пещерно-компьютерная морда из Jurassic Parc’а.

— Началось, — проговорил субалтерн и кинулся куда-то: ежели не я, то кто? И если не сейчас, то когда?

«Похоронить. Как есть, живьем. Как хоронят радиоактивные вещества. Но сколько железобетона потребует этот Чернобыль души? А вы, капитан, спите, продолжайте спать. Красуйтесь на своем мостике посреди японского пейзажа».

Помощник капитана, хватаясь за поручни, стремительно шел разными коридорами, переходами, то сбегая по винтовым лесенкам, то взлетая на подъемнике. Альмавива развевалась за его спиной. Мерно вспыхивали и гасли цветовые табло датчиков, освещая лицо безумца тревожным светом — поочередно желтым, оранжевым, фиолетовым. Кто-кто, а уж он-то знал на «Улиссе» все ходы-выходы. Вот и дверь сейфа. («Вот и наш посад».) Отключив сигнализацию, он вошел в помещение — сырое, теплое, полное миазмов страдания.

Мраморная ванна — аллюзия на вероломное убийство. На сей раз «велено брать живым». Подле ванны табурет. На табурете чернильница, нотная бумага. Безжизненно свесившаяся рука, сухая, как ветка Палестины, продолжает удерживать перо.

— Почему мы стоим на месте? Вокруг меняются декорации, но аккорд неизменен. Мы модулируем из тональности в тональность, а сами ни с места. Назад! Вперед! Куда угодно! Я хочу двигаться, а не переименовывать местности.

— Я передал капитану ваше пожелание.

— И что же?

— А вы бы крестились почаще, сказал капитан Варавва.

— Рука отсохла… Она не может держать пистолет…

— Вам никто и не позволит застрелиться. Не та профессия, не та национальность.

— Тогда вперед. Любой ценой вперед.

— Цена известна: атональность. Всхлип разрешения в одноименный мажор отменяется. Собственно, я здесь, чтобы похоронить вас живым.

— Все бессмертное хоронят заживо. Все то, что на земле избежит тленья. Неудивительно, что в своих звуках я предвосхитил ТУ СТРАНУ и слезы, которыми она оплачет банальнейшие осколки, уцелевшие от моего времени.

— Плач по садовой музыке.

— Тем и горше. Плач по разрушенному храму — уже храм. Плач по разрушенной садовой беседке не может послужить себе утешением и потому много горше. О, немотствуйте перед моим всеведением. Несчастье — мое имя. Я познал сам себя. Замуруйте меня в бочку, огромную как Heidelberger Faß, и утопите в море.

Так над жерлом вулкана всегда висит облачко, как над этим городом повис аккорд — уже превосходящий красотою пение в Небесном Граде, уже неугодный Небесам. «Довольно! Остановитесь!» — следует окрик, столь памятный строителям Вавилонской башни. И грозно перевернулась книзу радуга: сейчас в нее будет вложена молния, которая испепелит этих бесстыдников гармонии, в экстазе пробивших брешь в следующий эон, дабы прельстить в свое, в земное, ангелов и херувимов. Душный предгрозовой миг, некалендарный fin de siècle, когда с последним лучом вспыхивают золотые кровли и купола, все окна всех дворцов на набережных и площадях Мадрида, — миг, который удерживает мысленным взором да внутренним слухом этот несчастный, этот вочеловеченный ящик Пандоры.

Несчастье («Какой malheur!» — воскликнул при виде его, втянутого на корабль, Ларрей) лежал в ванне. Внешностью… «Марат» Давида? Умащаемый миром перед положением во гроб Тот, Чью веру он принял? Профиль орла, тело жаворонка, очки совы. Крещение — вода на мельницу культуры. Стоит ли последняя этой жертвы, и почему такая уж это жертва?

«Даже те из них, что… — следует перечень добродетелей, обладатель которых по меньшей мере должен быть слеплен из творожной пасхи, — …не готовы признать Сына Божьего своим Мессией», — пишет один из корифеев русского серебряного века. И разводит руками: мол, упрямы вы, одно и то же вам надобно твердить сто раз. То есть его объяснение — «их национальным эгоизмом», «нашим собственным недостойным поведением» — хромает на обе стороны, по выражению самого же автора.

Сейчас мы постараемся объяснить, почему так. Столь же мучительна, сколь и не достигает своей цели — ибо цель здесь принципиально, по самой сути мироздания, недостижима — попытка стать тем, кем ты уже являешься, другими словами, осуществить некую тавтологию. (Между последней и оксюмороном в плане невозможности стоит знак равенства, такой же, как между крещеным евреем и мужественной женщиной.)^[31] Еврейский народ всегда чтил в Боге Отца.^[32] Брачные чертоги, Жених, «Песнь Песней» — для собрания бородатых мужей это все оставалось лирикой («пастухи, облитые лунным светом» — всегдашний сластолюбивый заскок Василь Васильича). Бог — Отец, мы народ сыновей. За право быть сыном Бога Израиль готов платить всем, что только принимается к оплате: благосостоянием, жизнью, честью, жизнью чад своих. Еврей — любимый сын, притом что вечно распинаем. И это даже в те далекие времена, когда быть жертвою собственного бессилия значило: а) опровергать первородство своего племени в глазах других народов, б) подвергать сомнению всемогущество Того, Кого зовешь Всемогущим. Но трепетное сыновнее благочестие породило особую диалектику, где сочетание любви с мучительством именовалось неисповедимостью путей (прообраз «государственного интереса»?). А тут вдруг говорят: вот Сын Божий, законный. И в доказательство: анкетные данные; крестные муки, обязательные в свете вышеуказанной диалектики; наконец — живым вернулся в лоно Авраамово. То есть народу по всей форме предъявлен его персонифицированный двойник, утверждающий, что он — оригинал. Признать и принять? А кто же тогда мы? Согласиться следовать наравне со всеми по торному пути в Спасение? Но некому же согласье на это давать торжество! И лишенный имени, народ уходит. Замкнулся в себе, затворил себя для других, затаился. Ничего, он еще покажет, он еще дождется своего Мессии — хотя изначально должен был их перетянуть на свою сторону. В итоге перетянул-таки, но не желает этого знать. «Нет, так не пойдет, — говорят ему. — Без признания этого наше обращение недействительно». То есть без признания вами Христа. Сперва кнутом: креститесь, креститесь, креститесь. Когда же нравы смягчились, стали задабривать — халтура, конечно, в сравнении с тем, сколько дали кнута, но кто же, как говорится, считает.^[33] И полилась патока: вы самые замечательные, самые гениальные, самые благородные, а мы этого не понимали и вас мучили. Но теперь вшистко в пожонтку. (Всхлип.) Если можете, простите нас… и креститесь. (Всхлип.) А то без этого Царство Божие не наступит. Потомки патриархов слушают, и сердце у них, надо сказать, не каменное: «Звезды горят в небе. Европа, Европа, я с пистолетом» — это дьявольски красиво и вкусно пахнет. Ну не стыдись, крестись. Звонят с Авентина, с палатинских святынь и с Иоанна Богослова в Латеране, звонят над могилой «ходящего в ключах», на Ватиканском холме, со святой Марии Маджоре, на Форуме. «Признай Христа, хороший ты мой», — разливаются Соловьем. «Я признал — какое сразу благо», — говорит о. Зарубин, апостол иудеев.

Самое интересное, что это правда, Царство Божие действительно не приидет, пока еллин с иудеем по-разному веруют (как, впрочем, не наступит оно и с устранением этого препятствия: ойкумена вмещает в себя и других сынов Адамовых, ). Выход, однако, есть, выход, который евреи ищут так же напряженно — не одни только христиане. Никакие нарушения субботы, никакие гольбаховские насмешечки над Торой — да, черт возьми, «стэйк лаван», съеденный на йон кипер в Бейт-Джалле! — ничто не помешает Рабиновичу оставаться «уважаемым Рабиновичем». До тех пор, покуда им не произнесено одно-единственное слово: «Иисус». Как пишет реальный Рабинович, «новозаветный еврей»: «Тут я попал на больное место». Поэтому вот разумный компромисс, в стилистике Георгия Богослова — столь чтимого в Испании Хорхе Немого — говорившего: «Признайте силу Божества, и мы сделаем вам послабление в речении». Итак, вы соглашаетесь, что признание евреями Иисуса Сыном Божиим более нежелательно, потому как нельзя — «нехорошо»,  — желать невозможного (последнее есть небытие или признак оного). А мы за это признаем тождество обоих Заветов на том основании, что новые небеса Пророка и новые небеса Апостола по сути своей одно и то же.

Будни пути. Будовой журнал Педрильо

Такого-то.

Пересекли экватор в районе *** шара. Бараббас устроил «веселье Нептуна́» (врага Улисса номер один), а чтоб не походило на советские комедии, предложил miss Blond станцевать канкан перед оголодавшей командой. Успех был убийственный. Команда умоляет не плыть дальше, а пересекать экватор взад и вперед, с утра до вечера. По три представления в день. Истосковались артисты без театра.

Такого-то.

Подобран катапультировавшийся испытатель сверхболевых приемов на себе. Невменяем. И уже первая ласточка: Варавва жалуется, что «зубы чешутся», и по ночам часами бренчит на рояле, чтоб заглушить «чешую». Самозванец Ларрей прописал ему морскую соль. Жаль, что не английскую.

Такого-то.

Погода отличная. Читал, не переставая, в надежде себя усыпить — совершенно необходимо выйти на связь. Взял Мелвилла. «Горе тому, кто, проповедуя другим, сам остается недостойным». И всякий сон пропал. Перед мысленным взором сменялись лица прославленных проповедников — и этому горе, и этому горе… А небо сверкает, море горит, два дельфина, один белый, другой серый, резвятся в волнах вкруг увенчанного лирою рогов могучего быка, уносящего Европу на своем хребте. Верно, заснул в шезлонге. «Моби Дик» выпал из рук, и вместо Ахава с лицом Гитлера я увидал Бельмонте. Слава Богу, связь возобновилась. Между нами произошел следующий разговор.

Сиятельный патрон: Слава труду! Ты меня видишь?

Педрильо: И вижу, и слышу, патрон.

Патрон: Отлично. Ты меня своим самолетиком разбудил.

Педрильо: Значит, хозяин не успел прочесть мое письмо?

Патрон: Какой-то цыганенок нашел и принес. Я осчастливил его за это целым совереном.

Педрильо: Со мной тоже бывает. Видишь во сне, что проснулся, а сам из одной камеры шагнул в другую.

Патрон: Ах вот ты как… Итак, ты плывешь…

Педрильо: Лучше скажем, держу путь…

Патрон: Держишь путь — на Наксос, с трупом Бараббаса…

Педрильо: Пока еще с труппою.

Патрон: …дать представление «Ариадны».

Педрильо: Соблюсти последнюю волю той, что пела Констанцию без всякой надежды быть услышанной.

Патрон: Ты поступил справедливо, «Der Tod und das Mädchen» — это наше все. Ариаднин сюжет распутан и смотан, и конец его — как фитилек бомбы. Поэтому слушай. Пускай пьеса носит характер аллегории: Минотавр плоти мог быть побежден Тесеем духа только при участии Ариадны, их общей души. Без колебаний та принимает сторону героя, которому предалась с берущей за душу доверчивостью. Следом за ним она вырывается из лабиринта, преодолевает свое рабство и — брошена. Наксос — имя страшному вероломству. Скажи Варавве, что я на Наксосе буду.

Педрильо: В смысле, чтобы тоже ждал какой-нибудь свиньи от вашей милости?

Патрон: Это мысль. Поскольку аллегория, представленная в жанре трагедии, не может не быть пошлостью, то «Ариадну» надобно объединить с веселым зингшпилем, который бы давался параллельно. Варавва и все его куклы, конечно, с ума сойдут. Воображаю себе, какой поднимется визг. Но покамест о зингшпиле ни слова, это будет сюрприз. Скажешь не раньше, чем остров уже забрезжит в утреннем тумане.

Педрильо: А если это случится днем?

Патрон: …Не раньше, чем возникнет пред взором окруженный слепящим золотом вод. Съел?

Педрильо: Да. То есть нет. Еще есть вечерняя заря и усеянный звездами шатер Царицы Ночи.

Патрон: Соответственно и подели их между Константинополем и Римом. Или нет, что у римлян — отними и кинь масонам. И не донимай меня, буффон. Главное, чтоб в роли Ариадны была Констанция. Впрочем, это само собой выйдет, увидишь. А еще, чтобы в либретто — никакого Диониса. Для нее все должно произойти вдруг. Я явлюсь ей… для которой все кончено… распростертой на скале… И это полная неожиданность. И для нее, и для остальных. Все полагают, твой господин в зале, а он — на подмостках… Вдруг! И прямо оттуда я увожу ее к вечным звездам. Теперь тебе ясен мой план?

Такого-то.

Помощник капитана своим поведением наводит на размышления. Вопрос — какие? О Варавве — которому хуже? О несчастьях затиснутых в Гейдельбергскую Бочку, которую субалтерну вздумалось охранять? Дроченька! Твоему цыплячьему уму не понять, что составы, которые движутся по одноколейке в пункт А, назад не возвращаются. Ремарка. «Я знаю таких, у которых никого не осталось». — «У всех никого не осталось».

Такого-то.

Плот, парус, человек с ястребиным взором.

— Куда?

— Плывем на Пунт.

Ну, пусть плывут.

Такого-то происходила масса увлекательного. У боцмана Скарамуша с корабельной Коломбиной любовь вместе, а ревность врозь — как табачок. И чтобы не была Коломбина на всех одна, эту радость, после триумфального галопа Блондхен, ревнивец вздумал разделить на́ две. Тогда Блондхен является к Варавве с претензией: на «Улиссе»-де сложилась невыносимая моральная обстановка. Капитан приказывает позвать боцмана. Сцена под названием «Беззубый и рогатый». Последний за табльдотом ногою отпускает шуточку. Зрелище подавальщицы, носом бороздящей пол. Причем зрелище столь захватывающее, благодаря задравшейся юбчонке, что даже мерзкий спрут, раньше чем испустить свой вонючий дух, прильнул снаружи к окну со словами: «I remember». Второй офицер хронически рвется в первые, кажется, на сей раз под флагом спасения человечества — долго искать флаг не пришлось. Знает ли Варавва о готовящемся на него покушении? Что ступать надо осторожней — ступенька? Ему не до того. Как в раскаленной чешуе дёсны. Ларреевой солью обсыпаны раны. Эпохи мучений не заглушить никакими звуками. И уже Зибелем во́пит он: «Расскажите вы ей, что я еврей!.. Что страдаю, тоскуя…» По всему кораблю, как в невыключенные динамики, разносится страшное признание. Но всего потешней, когда выясняется: и свежевозведенные стены Содома, и внутреннее убранство дворца Тии — сплошной Голливуд, кадры из фильмов с участием Рудольфо Валентино. Блондхен просто вне себя: «Сейчас как дам по мордочке!» И дала б…

Такого-то.

Пообедал с тремя первыми голосами из оркестра Кабальеровича: бас-гитарой, виртуозом на губной гармонике и скрипачом из-под Киева. Все разговоры вокруг какого-то павиана Сёмы, который умеет (или, якобы, умеет) издавать флажолеты в точности как Хозенко на блок-флейте. Скучно. Заказал жареного кабана с капустою и со сливами, демонстративно выгребал ложкою капусту да приговаривал: «Не люблю я свинины!» Поев же, вместо водки выпил рижского бальзама. Трепещите, стольнички.

Такого-то.

Всю первую половину дня наблюдали, как два шведа гоняются за англичанином. Англичанин техничен и обводил их с легкостью. Наконец они приблизились к воротам Англии, и англичанин аккуратно послал мяч прямо в руки голкиперу. Блондхен, когда бы видела, то была б на седьмом небе. Сама виновата — не дуйся, не горняшка. Англичанин — шлюп. Один маневр ему особенно удавался. Как только шведский фрегат приближался на расстояние выстрела, тот выпрямлял стеньгу, поднимал боковые марселя и ложился на траверз. Пока преследователь развернет борт, чтоб дать залп, он уже как минимум в двух-трех лигах. Надо сказать, и для Вараввы, и для прочих, хоть они и числят себя в республиканцах, катастрофа 1588 года — неизжитая травма. Поэтому команда «Улисса IV» втайне порадовалась, что английский шлюп ушел от погони: если уж и мы им уступаем, то пускай все им уступают. Криво усмехнулись наши вслед двум кораблям, возвращавшимся в Стокгольмскую бухту. Флажки в руках сигнальщика-шведа вычерчивают: «Королева Христина» и «Король Густав» упустили «Принца Уэльского», а с ним и палладий, похищенный у шведов сынами коварного Альбиона, — то есть травник Линнея.

— Но это могло привести к военным действиям! — Варавва сложил подзорную трубу. Миролюбивый пес даже сильней возмущался неуступчивостью шведов, чем коварством англичан.

Хотелось мне ему сказать, что этот гербарий — ничто в сравнении с коллекцией сухих цветов, хранящейся…^[34]

Такого-то.

Варавва спрашивал мое мнение о субалтерне. Я ему прямо сказал. Но, кажется, для него главное — спросить. Выслушать и понять, что тебе говорят — это выше наших сил, истощенных страданиями, которые к тому же всем до лампочки. Блондхен согласилась поужинать вместе, «но только чтоб без яйцев святого Джека». Все еще дуется. «Блондиночка, — говорю, — ну что ты, право. Посмотри на Полиньку Ш-ро, третьекурсницу, которой я ставил в авторском исполнении „Фантазию-экспромт“. А ты сразу драться…» — «Если бы Констанция не позвонила, ты бы уж имел шишку слева, шишку справа». Поужинали мирно, «без яйцев».

Такого-то.

Всю ночь барабанил по обшивке метеоритный дождь. Блондхен не сомкнула глаз, поминутно выбегала в коридор и прислушивалась, что делается в каюте напротив. Лично мне в дождь только лучше спится. Наутро я ей рассказал про «Ариадну», а то совсем было расхандрилась. Восторгам нет конца. «Но смотри — никому». — «Могила».

Такого-то.

Великий день. Хосе Гранадосу вернулся голос. Это было так. Он как раз кончил расчесывать (с содроганием чуть ли не болезненным, как ранку) белую ламу и нацепил ей теперь бантик, чтобы рассмешить остальных зверей. А то они смотрели печальней овечек в байрам-курбан. Иногда в шутку он связывал хвостиками ослов, про которых известно, что они — прекрасные люди. Ослики среди других зверей илоты: понуростоят, «крутят скакалку». Две козочки через нее попрыгали, попрыгали, а дальше что? Печаль на мордах животных есть печать обреченности. Но человеческое лицо в золоченых рамах или на алтарных складнях льет свет на эти безвинные морды, словно искупает животное царство, инстинктом тоже стремящееся к бессмертию. Наивное пучеглазие рождественских яслей, пещера Иеронима — прибежище атлетической старости, где за маслом испанских холстов притаилась свирепая святость — все вобрал в себя религиозный опыт «певца за сценой» (так представился своим четвероногим — тогда еще врагам — Хосе Гранадос). Через многие испытания пройдет он, прежде чем сумеет воскликнуть: «Братец Волк! Братец Лев! Держите меня под руки — сейчас буду восклицать! Как слова ждут!» Иногда он им что-то вполголоса — в одну сотую долю своего некогда дивного голоса — напевал. Шубертову арию (без объявления, что́ это, но звери и так знали, что́ это); или «Соловьев»: «Солдат домой с войны пришел, а дома нет — проехал танк».

Белая лама с бархатистым розовым бантиком блаженно и тупо смотрела на Хосе. Волк, Лев (хранители), Нильская корова — хочется продолжить: Анубис — все так или иначе выражали рай на своих мордах. Земной рай, золотой век, обещанное слияние духа и материи — зовите это как хотите — сопровождалось тихонечко пением. Но когда речь зашла (пение зашло) о «благословенных фруктах», голос стал золотиться тембром, наливаться соком — и зазвучал… И снова, как в яслях, взирали животные кротко подстриженными глазами на чудо, открывшееся им первым. «Тенор! Ко мне вернулся мой знаменитый тенор!» — Тут Хосе Гранадос схватил верхнее cis, которое в восторге забило из скважины, как маслянистое золото, и било этаким Марио Ланцой, сколько хватало воздуха в легких. «Вот, — сказал он, переводя дыхание. — Вернулся… этот праздник… со слезами на глазах…» («Солдат домой с войны пришел, а дома нет — проехал танк».)

В пиршественной зале стояло буйное веселье. Наевшись и напившись, народ не хотел расходиться. Каждый был, как жених во дворце Улисса. Солист оркестра Кудеяр, первая скрипка у Кабальеровича, желая показать, что в безумствах смелых не знает себе равных, взял смычок работы Турта и вложил в него коллекционный Гварнери, чтобы выстрелить им и посмотреть, куда упадет «стрела». «Тугой, стерва!» — «Смотри, смычок не сломай», — кричали ему, а Чезаре Беллиа, обращаясь по обыкновению к поедаемому им желе, заметил: «Турт дешевле Гварнери, лучше пусть смычок ломает, не правда ли, дружок?» Инесе вздумалось пожалеть Бараббаса, сидевшего с бокалом морской воды. «Может быть, капитан, у вас растет зуб мудрости?» — «Или соляной столб», — предположил птицелов из Трувиля, смерив подлетевшего Ларрея взглядом, каким истинный француз никогда не посмотрел бы на соотечественника — при иностранцах. Осознав это, Ларрей принялся искать глазами помощника капитана — не терпелось поделиться с ним своими подозрениями. Какое! Дроленька наш сторожил теперь пост «нумеро эйнц». Австрийского экспрессионизма.

Но это все мизансцены, мизансцены. Общий стержень действие приобрело, когда распахнулись стены и мимо столиков проследовала умонепостигаемая процессия, предводительствуемая Хосе Гранадосом. Весь в виноградных гроздьях, с тирсом в руках, он двигался, энергично качая бедрами — в такт своему пению:

И его свита — из амуров, лямуров, анубисов и прочего зверья — притопывая копытцами и в точности как он вихляя задом, подхватывала:

Чуждый всему, но не враждебный, во главе процессии проходит он стержнем через всю залу, рождая у большинства желание следовать за собой такою же походкой.

«Но вот же скрылась из глаз та странность», — говорил живущий в душе каждого актера резонер. «Но не из сердца и не из памяти», — возражал актер-совесть, второй жилец. К счастью, актеры — народ темный: ни один не знал, что ожидает Ариадну. А то преждевременная дионисия эта запросто могла помешать Бельмонте самому сыграть роль Диониса.

Потом Хосе Гранадос с великими почестями был возвращен в семью артистов, оставив по себе удивительную память в мире животных. В их смутном, почти зачехленном сознании образовалась некая светлая точка — обещанием второго пришествия в трюм, якобы однажды полученным. Бывало, эта точка тускнела, бывало и наоборот, но чтобы совсем погаснуть… Надеждой зовется она у людей. И когда она загоралась ярче, то в яслях делалось уютно.

Варавва, ища забвения в трудах, приступил к репетициям «Ариадны». Заглавная роль сама собой отошла к Птице Гвадалахарской, как если б первая была Восточной Пруссией, а вторая — Россией. Под аккомпанемент белого рояля (оркестр подключался к работе позднее) несравненная Инеса разучивала:

В другом углу репетировал хор:

Варавва метался, орал на всех:

— Уроды! У вас у самих на лице доспехи!.. А вы, милая! Вы дева — не кофемолка. Затараторила: «месей, песей, тесей». И потом в глубине души вы чувствуете, что это заслуженная кара. Вы презрели — вас презрели. Вы терзаетесь вдвойне: и муками ревности, и муками совести…

— Извините, маэстро, но говорю вам как женщина: такого быть не может. Ревность? Si. Совесть? No.

— Бог мой! — Хватался за голову Варавва, локтями обрушиваясь на клавиатуру, чем напоминал Бетховена, в припадке глухой ярости разбивавшего рояли. — Со-весть, милочка…

— Совесть? Это у Кудеяра, что по своему свинству казенный Гварнери расквасил. Ариадна — женщина.

— Но и дева тоже.

— Как это у вас интересно получается. Она что, к сайягской Бешеной Кобылке обращалась? Она — женщина. Женщины в горе бессовестны. Надо исполнять именно так, — и затараторила пуще прежнего:

Она, сударь, как акула: в досаде кусает все, что кровоточит, свою рану тоже. А вы «совесть»…

При слове «кусает» Варавва снова хватается за голову, изо всех сил ударяя по клавишам. Григ, концерт ля-минор.

Пробы продолжаются. Трое Страстных, гордые и капризные, как все сицилийцы, вдруг уперлись: трех нимф, которые утешают распростертую на скале Инесу-Ариадну, они будут петь только в панталонах. В кринолинах им, видите ли, унизительно: слава Богу, мы испанский театр.

— Иисусе Спасителю! — вопит на это Варавва, хватаясь за голову. Снова аккорд. — Им это унизительно! Может быть, вы хотите, чтобы Ариадну утешали три страстных усатых сицилийца?

Все смеются, Трое Страстных в том числе. Но стоят на своем. Пускай вместо нимф ее утешают три тритона. Пошла торговля. Сошлись на том, что у тритонов будут хвосты, как у русалок. Новая новость: артисты поругались между собой после того, как первому тритону, сказавшему:

второй тритон, не думая долго, отвечал:

Остолбенел… Крики, оскорбления.

— Хорошо, меняем весь текст.

— Пожалуйста.

Ариадна лежит ничком на матах, изображающих скалу.

Первый тритон

Второй тритон

Третий тритон

На три голоса

«Гм, что они имеют в виду?» — думала распростертая на камне Инеса — продолжая изображать безутешную.

Варавва ушел в свой рак. (Он решил, что у него рак челюсти.) Как рак в раковину, так он ушел в себя, полон желчи и боли. Инеса… Ее в грязи он подобрал, из-за него играть она стала. А теперь яйца учат курицу. Tutto é finito. Выстирайте мне воротник, обмойте мне шею. Я стисну челюсти так, что возьму мою боль под руку и пойду с ней в театр, как жена еврейского сапожника. Врачами станут наши сыновья, но когда еще это будет. Покамест наш ряд — первый. Артисты меня больше не узнаю́т, сыновья тоже подрасти не успеют. Tutto é finito. Надкостница гуляет по садам Твоим, Мария. Дай маслинку Твою пососать. У, как я страдаю, Девушка…

Такого-то

И в эту самую секунду с мачты раздалось:

— Земля! Земля! Я вижу Землю!

Было раннее воскресное утро мягкого летнего дня. В дымке рассвета проступили очертания не то берега, не то планеты, окруженной седым прибоем ноосферы.

— Убрать паруса! — скомандовал Варавва.

— Есть такое дело, — отвечал Скарамуччо и убрал паруса. — Лодки на воду, commander?

— Да, вели закладывать.

«А вдруг с окончанием плавания закончатся и мои страдания? И ко мне вернется все былое: сила, власть, ума немало?»

Надежда посетила Варавву. Это была статная блондинка в белом платье с пояском, похожая на героиню лучших фильмов Хичкока. Варавва жалел, что Инеса ее не видит.

Экспедиция на сушу прошла удачно. Наксос встретил «Улисса» гостеприимно. Разгрузка началась с декораций. Потом из трюма извлекли зверинец. Истосковавшиеся по свету звери резвились в своих клетках, как дети. из трюма вышли звери.^[35] Истосковавшиеся по свету зари, они чинно разгуливали по палубе, как дети. Гранадос помахал им рукой.

И тут-то она ему и сказала. Не успел Варавва и иже с ним обрести под ногами твердь земную, как Педрильо трижды ударил своим церемониймейстерским жезлом о дощатый подиум, на который взошел. Золотое шитье ливреи — сверкало. Высоко взбитый парик был окружен облачком розового Max Faktor’а, как вершина Фудзи. Левая рука сжимала кружевной платок, уголком (вензелем) заправленный за край перчатки. Чулки обтягивали стальные икры — на заглядение. Все стихло: примы, кордебалет. Даже оркестранты Кабальеровича приумолкли у окна, под которым столпились. Кроме помощника, сторожившего ящик Пандоры, все были в сборе.

— Я имею довести до всеобщего сведения неожиданное решение моего всемилостивейшего господина. Их милости отныне снова угодно все изменить. Извиняюсь, где балетмейстер?

Кузнечиком выпрыгнул из зеленых кущей миниатюрный мосье, заказывавший себе на обед только слюнки. И застыл в поклоне. «Мосье Малый Шаг» звали его за крошечный росток.

— Я обращаюсь с поручением от их милости к вам обоим. — Варавва в свою очередь склонил немытую выю. — Всемилостивейший мой господин благоволит следующим образом переделать программу представления, ранее им самим утвержденную: костюмированный балет не должен предшествовать трагедии «Ариадна» или завершать ее, но дается с нею одновременно.

От резкого торможения все попадали друг на друга. У одного музыканта сорвалась с ремня тарелка, и громовые раскаты дополнили эту ужасную картину.

— Позвольте… Одновременно… — прошептал Варавва, словно просил позволить ему… (так тихо).

Но тут взгляд его на миг задержался на Инесе, и назидательная сила злорадства пересилила в нем все остальные чувства. Восставшие на курицу яйца имели побитый вид.

«Ага, голубушка… Но все же как это возможно? Впрочем, силы всласть — ума не надо».

Педрильо читал чужие мысли.

— Как — это уже ваше дело. Мой всемилостивейший господин держится того лестного для вас мнения, что вы оба достаточно сведущи в своем ремесле, чтобы не затрудняться подобной мелочью. Такова воля их милости: чтобы две пьесы, веселая и грустная, с участием всех исполнителей и в сопровождении подходящей музыки, как то было заказано и, — понижает голос, — оплачено, шли на сцене одновременно. И при этом чтобы все представление не продолжалось ни минутой дольше, так как ровно в девять часов в саду начнется фейерверк. («Браво, браво!» — захлопала в ладоши Коломбина. Ее поймали за руки.) Мой всемилостивейший господин полагает, что это не его забота, когда спектакль уже оплачен, входить во все подробности постановки. Их милость привыкли отдавать распоряжения и видеть их исполненными. Между тем три дня уже, как их милость с неудовольствием наблюдают, во что превращено столь благоустроенное место, каковым является их дом — извиняюсь, в какой-то пустынный остров. По счастью, их милость посетила тонкая мысль: этот премиленький остров заселить персонажами из других пьес и тем его несколько украсить.

Когда за Педрильо сомкнулись заросли, артисты еще некоторое время продолжали глядеть друг на друга в изумлении, словно только что встретились и не верят глазам своим.

— Зарезан без ножа, — проговорил Варавва, не понимая, впрочем, наступило ли улучшение вслед за этой операцией, производившейся по методу филиппинских кудесников… или ему просто нравится наблюдать за Инесой: как она поедает чудовищное оскорбление. Подавится? Не подавится? Безусловно, это и ему пощечина, и европейскому театру. Но если от этой пощечины… similia similibus… утихнет зубная боль, а оно, вроде бы… Да ведь и не всем в обиду, комедиантам — малина. Вон Коломбина, снилось ли ей играть с Инеской в одном спектакле… буфетчицей подрабатывала…

Коломбина и впрямь потеряла голову от восторга. В своей пикантной юбчонке она носилась среди обескураженных актеров с криками: «Корнеля на мыло! Да здравствует commedia dellʼarte! Да здравствует равенство всех жанров! Аристократов на фонарь!» Нет, ей и этого было мало — столько испила она за все эти годы, столько изведала к себе пренебрежения, так болела за свое искусство. Отныне, когда боги мертвы и все дозволено, уж она потешит душеньку. Ха! Она прохаживалась кругом того скорбного монумента, который представляла собою дона Инеса, сокрывшая лицо под покрывалом. Ха! Уж мы поглумимся.

Вандея откликнулась немедленно. Трехголовая гидра контрреволюции, только и ищущая как бы постоять за себя — не скандалами, так капризами, отвечала ядовитым плевком: чтоб они делили сцену с какими-то ромбами да обсыпанными мукой помпонами?! Казарменная дева («Да-да, вы, вы…») уже собралась торговать здесь своими прелестями. Аты-баты, шли солдаты.

— А ну, повтори! — закричала Коломбина любителю хрящиков (Джузеппе Скампья), который из пресвятой сицилийской троицы стоял к ней ближе всех.

— Пусть повторит, и тогда будет иметь дело со мной, — сказал боцман, делая шаг вперед, но, поскольку девиз Страстных «все за одного, один за всех», — то и два шага назад.

— Наших бьют! — заорала буфетчица, перед лицом общего врага позабыв, кто при всем честном народе сделал ей подсечку в столовой.

Сама же дона Инеса словно мысленно перенеслась с Наксоса в Авлиду:

— Не нужно ни бранных кличей, ни распрей. Я ухожу добровольно. Вы, — жест в направлении Вараввы, — этого хотели? Вы этого добились. Театр, мне жаль тебя, ты умер раньше меня. Теперь на твоих подмостках будут сверкать коленками те, кто раньше делал это в других местах. Вашу руку, дон Паскуале. Дон Бараббас, без меня вас спасет только чудо.

— Инеса! Вы не можете…

— Только чудо, мосье. Идемте, наш милый доктор.

(Уходят — за кулису, из кадра — в небытие, куда уходят по ремарке уходят. Что́ там — не в рассуждении жизни (буфет, курилка), а в рассуждении пьесы? Иллюзия чего?)

Только зашла она за ближайший валун, которым, благодаря искусству художника-декоратора, стал простой лист фанеры, как спор разгорелся с новой силой. Так после единоборства вождей яростней становится сражение. Спорили: можно или нельзя все же было соединить оперу seria с оперой buffa в одном представлении? То, что с уходом из театра Инесы Галанте этот спор велся в сослагательном наклонении, лишь подливало масла в огонь. В спорах, которые ведутся в сослагательном наклонении, заведомо правы все. Это как битва, в которой обоюдный разгром противника предопределен неминуемой победою каждой из сторон. «Если бы да кабы, то во рту росли б бобы», — с пеною у рта настаивают одни, а другие в ярости кричат: «Нет, грибы!»

— Нет, бобы!

— Нет, грибы!

— Во-первых, о балете ничего не говорилось — вообще.

— Это и не говорится. Это само собой подразумевается, когда имеют дело с профи.

— Ничего подобного. Существуют договора́, где все по пунктам. Так делается во всем мире.

— Да брось, при чем тут это. Это спланированная акция против opera seria. Часть широкомасштабной кампании.

— Ты еще скажи «всемирный заговор».

— И скажу. Нам говорят: пожалуйста, мы не против «Ифигении» или там «Ариадны», но уж и вы будьте любезны, уплотнитесь, дайте место нашему «Буратино».

— Ну да. А чего?

— «А чего…» Холодранци усих краёв в одну кучу хоп — да?

— Да уж лучше так, чем ваша тоска зеленая.

— Да, Коля, перестаньте, не видите с кем разговариваете? (Сказавшему «тоска зеленая».) Стыдно.

— Во-во. А представление срывать, все псу под хвост, не стыдно?

— Если б ваша клоунша себя повела иначе, глядишь, ничего бы и не было.

— Если бы да кабы, то во рту росли б бобы.

— Нет, грибы!

— Нет бобы!

Неожиданно мы снова перед вопросом:^[36] ведет ли «где-то» свое существование гр. Безухов, гениальный создатель образа Л. Н. Толстого? Параллельная реальность, разом осуществленные «налево пойдешь…», «направо пойдешь…», «прямо пойдешь…» — что это, фикция? Всевышний блефует? («Quos ego!», «Ужо вам будет!») Условное наклонение существует только в грамматике — как выражение наших надежд? (А не в форме ответа на проклятые вопросы, коих — ответов — в грамматике тоже заключено превеликое множество.) В жизни воля обусловлена проложенным заранее маршрутом — свободною же только притворяется? Как и будущее притворяется безграничным космосом ходов? (Притворство лабиринта, у которого всего лишь одно входное и одно выходное отверстие.) Скажем со всей определенностью: мы — рабы. И да будет нам утешением наше мужество. В граните будущего пробит один-единственный ход. И так же прошлому мы не должны пенять: «Ах, если б…» Нос Клеопатры не мог быть ни длинней, ни короче. Плач по неосуществленным возможностям — не что иное, как искушение многобожием, и, уж если на то пошло, античный рок свидетельствует изначальное обручение эллинов с грядущим христианством — и далее… (именно так, а вовсе не в плену, мол, у языческой безысходности). Повторы, раздробленность, замкнутость на себя осколков (явлений) суть свойства нашего зрения и только. Ибо лежащее в основе всего сущего НИЧЕГО вне числа, вне цикла, вне дроби. Инопланетяне? Откуда им взяться, когда Земля — это Израиль среди других небесных тел? И она наступает на космос, подобно тому, как делает это Израиль — на Земле. Святая аксиома: уникальность Земли, уникальность Израиля, уникальность Торы, уникальность Синая.

Уникальность личности в мире.

* * *

— Эй, глядите! Да глядите же!

И тут все взоры обратились к морю. От корабля отделилась ладья и заскользила в направлении берега. Стоявшая в ней дева лицом, станом, взглядом могла быть только Констанцией. Никто никогда не видел Констанции, никто не видел, как она взошла на корабль, но это не значило, что ее не существует: Федаллы тоже никто не видел на «Пекоде». До поры, до времени.

Мы ошиблись, говоря, что, кроме субалтерна, сторожившего свои страхи, на «Улиссе» не осталось никого. Блондхен не сошла на берег: приписана к своей «душе». Как субалтерн — к чужой… Впрочем, твердили же нам тысячу раз, что сильна, как любовь, ненависть, и кони ее, кони…

Огненные, они уже коснулись золотом своих подков облака на западном склоне небесного свода. И освещение сделалось предвечерним, как на панно Менара — выставлены через зал от детишек Марии Башкирцевой (в таких случаях уточняют: не ее — чужих). Гаснущая голубизна неба, лилово-розовый облак, тени на лицах, подернутый дымкой изумруд газона. Закат Европы. Красота предков.

Возможно, как это бывает на сцене, Констанция казалась еще прекрасней, чем в жизни. Гребла Блондхен. Не веслом, сидя на носу или на корме, а рукой — плывя впереди челнока, который за собою влекла.

(Если мы решились отвергнуть соблазнительную — ибо в общем-то утешительную — многомерность, фасетчатость своего, так сказать, мысленного ока, вырвав его из мозга со словами: «закрылась бездна» (никаких иных человечеств, никаких сослагательных наклонений), то это еще не значит, что в дихотомии «поэзия и правда» за последней — последнее слово. Бесполезно вступаться — с ворохом исторических свидетельств — за короля Ричарда III, когда достаточно сказать:

а еще лучше:

чтобы справедливость никогда не восторжествовала. Так же и вступление к «Лоэнгрину» решит дело в пользу Эльзы Брабантской, какой бы ведьмой и убийцей она в действительности ни была. Напомним, что Эльза обвиняется своим опекуном, Фридрихом графом фон Тельрамунд, в убийстве малолетнего брата, наследника короны герцогов Брабантских. Генрих Птицелов, призванный в судьи, требует Эльзу к ответу. Эльза начинает рассказывать какие-то небылицы: о явившемся ей во сне рыцаре, который якобы приплыл в ладье, влекомой лебедем, лебедь был увенчан короной (не хватало еще пары маленьких сережек). Ее рассказ лишь усиливает подозрение. Совершенно очевидно, что она либо безумна, либо симулирует помешательство. Как бы то ни было, если это убийство, оно достаточно мотивированно: попытка завладеть престолом. Но поскольку обвинение графа Тельрамунда не подкреплено никакими фактами и в общем-то голословно, король Генрих, в согласии с тогдашними юридическими нормами, принимает единственно возможное решение. Ради установления истины он назначает Божий суд — Gottesgericht, judicium Dei. То есть под истиной понималась справедливость, каковая есть первейший атрибут Божества, а следовательно, и Божьего суда. Фридрих фон Тельрамунд должен доказать свою правоту в единоборстве с тем, кто, считая Эльзу невиновной, рыцарственно принимает ее под свою защиту. Охотников нет, Эльзе никто не верит (а вовсе не потому, что граф Тельрамунд — искусный боец, как оно представляется сегодня). Кто же выступил на стороне Эльзы? По тем временам это мог быть безбожный злодей, за «миг удачи» готовый на все. За свой подвиг он вправе рассчитывать на благодарность. И благодарность не заставила себя ждать, куда более щедрая, чем он даже предполагал: герцогство Брабантское. Но поединок — дело сословное. Чтобы сразиться с графом, надо назваться. Встает проблема имени, которую самозваный рыцарь решает весьма хитроумно: он окружает свое имя тайной. Это сопровождается публичной клятвой Эльзы никогда не пытаться его узнать. Как и сегодня, люди в те времена были доверчивы, головы их были заморочены, умелое использование культурных штампов открывало путь к успеху любому проходимцу. Он зовет ее «Эль», уменьшительным от Эльзы, ласково. Она зовет его тоже «Эль»: и потому что супружеские нежности, включая разные ласковые прозвища, двухсторонни, но и потому что частица «Эль» перед именем христианского воина — наивысшее отличие, дань восхищения врагов: Эль-Сид. Победы в поединке достаточно, чтобы давешние проклятия сменились верноподданническими восторгами. Эльза — королева сердец. Само собой разумеется, таинственный чемпион в «играх с мечом» женится на ней — таковы законы жанра. Звучат свадебные марши, трубят герольды; цветы, ленты, дамы и рыцари — словом, ликующее лето… Лишь граф фон Тельрамунд с женою Ортрудой не хотят мириться с этим цветением зла в сиянии безнаказанности и полны желания восстановить свою честь и справедливость. Без устали клеймят они «Эль» братоубийцей, а ее благоверного — презренным бродягой, в посрамление Господа и всего христианского мира севшим на Брабантский трон. Попытка организовать заговор стоит Тельрамунду жизни. И хотя впоследствии расплата вроде бы и наступает: самозванец разоблачен и спасается бегством, Эльза умирает, не вынеся позора, — сам Фридрих граф фон Тельрамунд в нашем представлении остается все тем же черным коршуном, стремящимся насмерть заклевать Эльзу, простодушную и чистую, как белоснежный лебедь, плывущий по Шельде. И это вопреки всякому здравому смыслу. Оный капитулирует перед силою чувств, пробуждаемых в нас Вагнером, Шекспиром, Вальтером Скоттом, Пушкиным. Силою этих чувств и создается условное наклонение, способное перечеркнуть реальность. Но даже когда наступит пресыщение, что неизбежно, унылая правда Тельрамунда не выступит вперед и не скажет: «Теперь мой час». Вот уж когда точно не до нее. Пародийные гуси поплывут по Шельде, самонасмешка кентавром зацокает по ее пересохшему руслу; вспомним статуэтку никому не ведомого Прюдона «Лоэнгрин» (шестидесятые годы, через зал от Менара, там же, где стоит «Барон де Шарлю» Паоло Трубецкого) или ostpreußische Witze: кирасир с барышней на «Лоэнгрине»: «Fräulein, wollen Sie ein Schwan sein?» — «Nee, nee, den ganzen Tag mit dem warmen Bauch ins kalte Wasser» («А желали бы вы, ссыдарыня, лебедью сделаться?» — «Вот еще, цельный день тепленькое пузико в воде студить»).

Где-то у нас была открыта скобка, будем считать, что мы ее закрыли.

Ступив на берег, Констанция встретила прием — скажем кратко — достойный себя. Все дамы в труппе сделались как бы придворными и попадали в глубокий реверанс. Мужчины, все до единого, чертили в воздухе шляпами замысловатый вензель — «расписались за Веласкеса». Коренастый Барбосик застыл в персональном поклоне — с таким подносились ключи от Бреды. Бесстрастно приняв королевские почести, Констанция взошла на прибрежный утес, откуда явила взорам живую картину отчаяния — отчаяния бессовестно покинутой женщины. Куда там Инесе!

Коломбинка увела Блондхен к себе в уборную — обсушиться и переодеться.

— Но у меня нет матросок, — предупредила она.

— Теперь уже не важно.

И непонятно, хорошо это или плохо — что теперь уже не важно. На всякий случай Коломбинхен старалась быть с нею пообходительней:

— А вы, оказывается, хорошая.

— Спасибо, вы тоже… Я волнуюсь. Я так волнуюсь, как будто сама должна выступать. Она же никогда не выступала на сцене, душенька моя ненаглядная.

— Ах, это все глупости. Увидите, все будет прекрасно.

Варавва, которому славно припаяли новые челюсти (made in кузница Вулкана), тоже заволновался. Он подкатывался огненным шариком — шаровой молнией — к своему, как белый клык в окне, капитулянтскому роялю; а когда из того, ощерившегося клавиатурою, вырывался Тристанов стон, отпрыгивал, снедаемый томлением почище Тристанова, — перед зрительным зевом, готовым пожрать тебя, такого беззащитного на яркой сцене… томлением, которое передавалось через множество актеров, отчего суммарно превосходило всякое мыслимое волнение. Оно сравнимо разве что с ревнивой подозрительностью, но не маленьких человечков-червячков — слонов! Черных гигантов по кличке Отелло.

— Время! Время, господа!

Выход на сцену — та же тикающая бомба.

— Мы начинаем ровно в семь. Ровно в девять уже объявлен фейерверк. Где хвосты для Страстных? Ага, этот немножко жмет? Паванна!

Панна Ивановна тут как тут.

— Паванна, сделайте ему надрезик… Тысяча чертей! Что это? Котлы серы и скрежет зубовный! Почему у наяды усы? Что!? Ресницы!? Ты б еще себе ресницы на …пу наклеила. Паванна!

— Сеньор Бараббас, посмотрите, я научился босиком ходить по битому стеклу.

— Молоток. Коломбина, мать вашу за ногу! Что вы на себя напялили… ах, сударыня, я принял вас за нашу Нэдочку. А вам тюрнюр к лицу. А то вы все юнгою да юнгою… — осекся: говорят ли так — про тюрнюр?

Кабальерович, на котором лежала музыкальная часть, или, лучше сказать, на совести которого лежала музыкальная часть, профессионально был на высоте. Но лабух же!.. Да и как иначе при такой фамилии: от Кавалеровича ушел, Кабальеро не стал. А ведь собирался, подавал надежды. Все детство напролет проходил в коротких порточках, до шестнадцати лет. Родители в сладкой тревоге думали: растят Моцарта. Гений в человецех защелкивается по-разному: когда в шесть, когда в тринадцать, когда… о, к концу первого курса. В ком-то, конечно, с рождения, но о таких мы не говорим.

Кабальерович не заметил, как талант потеснил в нем гениальность. Неудивительно: талант кормит лучше. Может, по той же причине он бы поверил декларациям моцартов о преимуществах сальери — если б, конечно, умел читать и вообще был развитой личностью, а не «песней без слов». В любом случае, акмеистское хождение в ремесло осталось бы за пределами его понимания жизни. Так бывало с мужиками, когда барин начинал чудить и лез брататься.

Сподобь его, однако, Господь Бог в старости продиктовать мемуары, мы бы с удивлением открыли, что эта «песня без слов», этот господин двух оркестров, умелый оранжировщик, порой сочинявший сам, и не без успеха, Кабальерович не различает между великой музыкой и посредственной. Зато Кабальерович вкусно смеялся, жирно хохмил, по-некрасовски жадно щупал баб, двадцадь пять раз разводился, сорока разбойникам платил алименты и спал с чистой совестью. Представьте себе эту картинку: как он спит не с какой-нибудь б…, а с чистой совестью, даром что на ней лежала вся музыкальная часть.

«Когда мулла пер…, то вся мечеть ср…», — говаривал Ходжа Насреддин. Лицо оркестра было отражением лица шефа, только в загаженном зеркале. С концертмейстером Кудеяром, получившим место по блату (один из сорока разбойников), мы знакомы. «Ты что, парень, охренел — Ландольфи рас…чить?» — «Да, пап, это же Гварнери — скажешь, право». Кабальерович не был царем Иродом и оставил стрельбу из Турта без последствий.

Сценическое волнение не достигает глубин оркестровой ямы, для которой Кабальерович — отец родной, тогда как все эти крики и шепот на поверхности ей без разницы.

— А ну-ка вдарим «Рио-Риту»!

— «Ариадна» сегодня.

— «Ариадну», не все ли равно, чем блевать.

Ниже музыкантов стояли звери. На музыкантов они смотрели, как на гениев — такими полными обожания мордами, что хотелось в них плюнуть. Ребята Кабальеровича себя сдерживали: зачем рубить сук, когда под тобой хищники.

Гонг возвестил начало представления, холодный пот в последний раз прошиб артистов. Кабальерович расположил оркестры так, что один был на виду, а другой в засаде. Под звуки, рисующие Ариадну, повергнутую в скорбь, мы созерцаем оригинал музыкального портрета.

Голгофа женщины. В траурных одеждах, распростертая ниц, Ариадна как формула женского страдания: ни слова, ни стона. Налетевший ветерок — то был Эол, и его премило сыграл юноша, научившийся ходить по битому стеклу босиком — подул ей на одежды. На миг лицо прекрасной приоткрылось. На это чутко отозвалась музыка — небесным звучанием эоловой арфы.

Хор

Явление следующее. Входят морские божества со страстными лицами.

Первый тритон

Второй тритон

Третий тритон

Все трое

Первый тритон

Второй тритон

Третий тритон

Уходят.

Неясный шелест странных не то листьев, не то крылышек. Это тремоло струнных второго, притаившегося в ветвях оркестра. Входит одетая пчелкой Коломбина. Сядет на желтый цветик, сядет на белый цветик, сядет на черный цветик.

— Великий Боже! — прошептала Блондхен, вцепившись в первый попавшийся локоть. Она же сейчас ее ужалит!

На беду, локоть был боцмана, и тот, основываясь на собственном печальном опыте, отвечал:

— Запросто. Без того, чтоб не ужалить, ей не в кайф. Извините, барышня, но я должен попросить вас отпустить мою руку, сейчас наш выход.

Пчела летала и жужжала (с помощью ансамбля скрипачей Кабальеровича, дувшего в унисон всемирно известный «Полет шмуля»). Потом с удивлением остановилась возле Ариадны: прекрасная не жива, не мертва и не спит — что бы это значило? Примеряя на себя эту таинственную комбинацию из трех «не», Коломбинка приходит к выводу, что не ее размер, не надо ей это, а все же любопытство не покидает ее.

Тут входят Скарамуччо, Пульчинелла и Буратино, один черный, другой белый и третий желтый. Цвет студенчества. Каждый срывает свой цветик и коленопреклоненно протягивает его Коломбине. Та уклоняется — поднося пальчик к губам и делая страшные глаза. Скарамуччо, Пульчинелла и Буратино смотрят на утес с Ариадной. Потом в недоумении разводят руками, рты — дугой. В университете им. Патриса Лумумбы они проходили, что физические тела бывают в твердом, жидком и газообразном состоянии. «А юридические тела, — добавляет студент из Ганы, в отличие от Буратино и Пульчинеллы, изучавший, помимо физики, еще и юриспруденцию, — это живые, мертвые и спящие».

Буратино

Пульчинелла

Скарамуччо

Коломбина

Все вместе

Входят морские божества. «Шелест леса» сменяется «Траурным маршем».

Первый тритон

Второй тритон

Третий тритон

Коломбина

(Кокетливо поправляя туалет в области бюста.)

Скарамуччо, Пульчинелла и Буратино

(вместе)

Коломбина

Буратино

Пульчинелла

Скарамуччо

(Судно весело бежит.

Пчелка весело жужжит.)

Второй тритон

Пульчинелла

Третий тритон

Пульчинелла

Ариадна

(не открывая глаз)

Коломбина

Ариадна

Первый тритон

Второй тритон

Третий тритон

(шепотом)

Второй тритон

Первый тритон

Второй тритон

Третий тритон

Второй тритон

Коломбина

Скарамуччо

Пульчинелла

Коломбина

Пульчинелла

Буратино

Скарамуччо

Пульчинелла

Коломбина

Пульчинелла

Скарамуччо

(Шепотам.)

Коломбина

Скарамуччо

Пульчинелла

Буратино

Схватка тритонов с куклами. Ариадна безучастна, она над схваткой. Коломбина тоже над схваткой. Но она над схваткой носится. Распластала свои крылышки и жужжит пчелкою победы. Слышны крики: «За интернациональную комедию! За национальную трагедию! Китайскими руками, да, гады? От гадов слышим! Да здравствует 1913 год! Да здравствует 1940 год! За отечество атласных баут! За отечество белых головок!»

В одну кучу гоп!

Мировые войны начинаются с гражданских, гражданскими завершаются мировые, кому как повезет, а вообще лиха беда начать. Уже звучала канонада, уже вспыхивали огни. «Фейерверк? — подумал антрепренер Мигуэль Бараббас, — рановато вроде», — и сунул два пальца… Это была его последняя в жизни мысль.

Ядро унесло его голову, оставив телу на память о ней нижнюю челюсть. Но даже будь дон Мигуэль ослом, а в рядах актеров сыскался бы новый Самсон, это решительно ничего бы не дало. Против артиллерии ослиной челюстью, даже подкованной самим Гефестом, не повоюешь. Пальцы успели привычным движением нащупать в жилетном кармане серебряную луковку, на которой выгравировано: «Дорогому сеньору Бараббасу на память от любящей его труппы» — и много-много подписей; но увидеть, который час, и понять,что для фейерверка слишком рано, было уже, естественно, некому. Двадцать второго июня тоже кто-то успел подумать о фейерверке и… как те два пальца.

Долго в пылу сражения актеры не замечали, что в бой вступила третья сила и лупит из своих одиннадцатиметровок — и по белым, и по красным. Не замечали еще и потому, что с наступлением темноты сами не различали больше, где свой, где чужой, продолжая биться вслепую. Коломбина, словно из дикого леса дикая тварь, оседлала случайного мустанга, когда вместе с другими зверями, он в страхе носился по берегу, озаряемый взрывами догадок (догадками взрывов?). Верхом на нем она — как сама война, то был полет какой-то тропической валькирии. В одной руке сабля, в другой — непонятно что; косы — вразлет, в потемках они одного цвета с конской гривой — цвета черного дыма. Лишь платье белеет, неровный подол его в зубцах наподобие пилы. Жестокой девчонкой скачет она по телам и выглядит так, будто это не Анри Руссо, а сама она себя нарисовала.

Великое мужество вдохнула богиня в грудь боцману. Арап хватал и ломал все, что попадалось под руку. Так сломал он о колено хребет Пульчинелле. Но вскоре и сам разделил участь убитого им Петрушки. С возгласом «ben venga!» тенор Хозе проделал в нем дыру размером с собственную голову, через которую высыпались колесики и пружинки.

Прямым попаданием снаряд уложил пол-оркестра. Тогда на выручку музыкантам подоспел оркестр, сидевший в засаде. Кабальерович оказался предусмотрителен и запаслив: когда в огне и пламени все рушилось и не хватало уже предметов первой необходимости, он дирижировал полуторным составом. Разумеется, все гаубицы палили в такт исполняемой музыке, по завету фрау Рифеншталь. Под шквальным огнем противника, в отблесках ночных пожаров, как в отзвуках «Ленинградской симфонии», Кабальерович казался Элиасбергом.^[37]

Буратино сохранял полное присутствие духа, что в минуту жизни роковую и трудную выгодно отличает желтых от всех остальных: и от белых, и от красных, и от черных, и от коричневых, и от зеленых. Едва только противник выдавал себя огнем, Буратино, прицелившись, стрелял, после чего деловито всыпал в ствол дроби и ждал.

Тенью взметнулась альмавива, и кто-то проговорил:

— Принимаю командование на себя.

Боец Буратино узнал субалтерна. Хотелось спросить, что с кораблем, но мечта помощника капитана стать капитаном сбылась лишь на мгновение — в следующее его уже пропэр дручок (как пелось в опере, той, где раньше работал Кудеяр).

— Не меньше Гейдельбергской Бочки, но и оттуда выйдет… — прохрипел он, прислушиваясь к звукам оркестра. — Обетовано… — и упал, в предсмертных корчах хватая пустоту, и вдруг обломил Буратино нос. О! Этим он увлек его за собой. Ибо если Кащея можно было убить в яйцо (в чем старый сладострастник открылся царевне), а Ахилла — в сверкающую пяту, то у Буратино, как нетрудно догадаться, жизненно важным органом являлся нос.

Китаец! Брат мой навек! Упершись кованой пятою в желтую скалу твоего безличия, мы держали на плечах европейское небо, раздвигая жизненное пространство для себя и одному Богу известно для чего еще. Злополучный Атлас. Теперь, в час светопреставления, на мертвых лунках твоих белков останутся наши следы — следы невиданных когтей, поскольку мы не знали, что значит пользоваться педикюрными ножничками. Европа… («Aber Lisa, China und Europa, das ist wie Feuer und Wasser», — тщетно вразумляет свою сумасбродку-племянницу Франц Легар. Оперетка — та же опера. «Ах, как Самосуд делал „Желтую кофту“ — с ума сойти!» — И смеялись над Меиром из Шавли с его «заколдованными гуськами».)

К утру все было кончено. Где еще накануне распяленной пятерней виделся корабль, там теперь было ровное место, зеркальная гладь, какая бывает на рассвете.

Гейдельбергская Бочка на дне морском… Да хоть бетонный саркофаг Чернобыльского цадика! Оба, и Чернобыльский ребе, и калиштинский выкрест с его злыми песнями о голодных детях да пьяных кули, наравне восстанут в урочный час. Обетовано.

Корабль был потоплен огнем невидимых миру орудий, отнюдь не береговых. Берег тоже весь был усеян телами: труппа полегла в полном составе, и гибель ее была подобна гибели польских улан. Вот Паванна замахнулась, как шашкой, ножницами. Трое Страстных, пав один на другого, симметричной кучей малой образовали снежинку или нечто, структурно столь же совершенное (с учетом давешней сноски — пример немедленной утилизации вновь прочитанного — учитесь, писатели, уборных стен маратели). Пики вперед — это шел в атаку кордебалет. Кто пал со знаменем, а Буратино сидел, прислонясь к барабану, отбросив палочки и просыпав рисовую дробь. Его нос по-гоголевски пребывал от него в отдалении, а именно: кинжалом торчал из складок чужого плаща.

Сколько бы раз ни живописали пейзаж после битвы, всегда четко разделяли предстоящую воронью трапезу: на кошерную и трефную. А еще говорят, что мертвый татарин, араб, немец и т. д. — он хороший. Это посулы нам, либералам. В действительности, и мертвые делятся на нетленных и поганых. Любой художник-баталист это скажет, любой Дейнека или Васнецов.

Однако если мы уподобимся  или Верещагину, то с изумлением увидим: другая сторона жертв не понесла. Артисты, музыканты, гримеры, костюмеры, администрация театра — и никого из публики, забросавшей их насмерть (на нее первую падает подозрение).

Глянь-ка, кто-то и впрямь уподобился эйзенштейновским Ярославнам. Кто-то бродит, разыскивая знакомый труп. И не находит. Это же какой мощный пузырь надежды: а вдруг ангел спас!.. Укрылись в горе́! Но, кажется, надежда рухнула: бредущий среди жертв безымянного нашествия порывисто склоняется над чьим-то телом… Ах вот оно что. Нет, не потому, что опознал. Лежащий еще подавал какие-то признаки жизни. Залитый кровью, отчего пиратская повязка на глазу намокла, что твой воротник, этот гигант, по-видимому, лишился и второго своего глаза. Но главное — в нашем театре он никогда не выступал, а был из «Вражьей силы» (у нас не ставившейся).

И Бельмонте кинулся к нему (то был Бельмонте, но вы его не узнали, потому что отчаяние до неузнаваемости исказило черты прекрасного лица).

— Кики, кто тебя так?

— Никто-о-о… — проревел двухметровый богомил — и пускай бог, которому он мил, отомстит за чадо свое, коли так.

— Прямо уж никто?

— Никто, — повторил он имя обидчика.

— А кто артистов расстрелял?

— Никто.

— А моя Констанция!

— Не говори!.. Не произноси!.. Не могу слышать!.. И далась мне эта иноземка — когда хороша страна Болгария… Не мог дотерпеть до Тетуана… ох, глазоньки мои, глазоньки…

Все стало ясно: Тетуан. А он-то мнил предстать пред нею божеством, увлечь за собою в бессмертие. Теперь Констанцию ждет рабство горше прежнего.

Но кто же сей, постоянно возникающий на пути у Бельмонте — то в обличье нищего чичерона, способного слиться с камнем в знойный полдень, то под видом португальского монарха, служившего в полночь черную корриду, то в роли знаменитого капитана Немо, грозы морей, что похитил Констанцию, а ведь счастье было так возможно… Кто он, этот стеклянный лиценциат, свирепо расправлявшийся со своими богомилами и катарами, но при этом такой щепетильный в отношении чужой корреспонденции?

Но кто бы это ни был, прелат Сатаны или ангел Господень, ослепляющий Товия, Бельмонте намеревался клещом впиться в его могучие крылья, дабы пронестись всеми небесами и продраться всеми теснинами и узреть, наконец, Констанцию — как Дант Беатриче.

И как был, в костюме Диониса, взошел Бельмонте на высокий утес, чтобы его могли заметить Тирренские морские разбойники.^[38] Морской ветерок ласково играл его темными кудрями и чуть шевелил складки пурпурного плаща, спадавшего со стройных его плеч.^[39] Вдали, в лазурном море, показалась фелюга; она быстро приближалась к берегу. Когда корабль был уже близко, увидали моряки — а это были тирренские морские разбойники — дивного юношу, одиноко стоявшего на прибрежной скале. Они быстро причалили, сошли на берег, схватили его и увели на корабль. Ликовали разбойники, что такая богатая добыча попала им в руки. Они были уверены, что много золота выручат за юношу, продав его в рабство. Придя на корабль, разбойники хотели заковать его, но цепи были так тяжелы, что спадали с маленьких изящных кистей. Пленник же сидел и глядел на разбойников со спокойной улыбкой. Когда кормчий увидал, что цепи не держатся на руках юноши, он со страхом сказал своим товарищам:

— Несчастные! Что мы делаем! Уже не бога ли хотим мы сковать? Смотрите, даже наш корабль едва держит его! Не сам ли Зевс это, не сребролукий ли Аполлон или колебатель земли Посейдон? Нет, не похож он на смертного! Это один из богов, живущих на светлом Олимпе. Отпустите его скорее, высадите его на землю. Как бы не сорвал он розу ветров и не поднял бы на море грозной бури!

Но со злобой отвечали товарищи мудрому кормчему:

— Презренный! Смотри, ветер попутный! Быстро понесется корабль наш по волнам безбрежного моря. О юноше же мы позаботимся потом. Мы приплывем в Египет, или на Кипр, или в далекую страну гипербореев и там продадим его; пусть-ка там поищет этот юноша своих друзей и братьев. Нет, нам послали его боги!

Весело подняли разбойники паруса, и корабль вышел в открытое море. Вдруг совершилось чудо: по кораблю заструилось благовонное вино, и весь воздух наполнился благоуханием. Разбойники застыли в изумлении. Но вот на парусах зазеленели виноградные лозы с тяжелыми гроздями; темно-зеленый плющ обвил мачту; всюду появились прекрасные плоды; уключины весел обвили гирлянды цветов.

— Йо-хо!

Увидав это, разбойники немедленно принялись пировать. Пировать — всегда радость, но пировать на просторе!.. Разом оказались содвинуты столы, поверх которых легли, уподобившись на мгновение парусу, белые скатерти. И то же пенные кубки — содвинуты разом. По обыкновению всех пирующих на просторе первый кубок осушен за пленника: это ему все обязаны нежданным весельем, это благодаря ему на кудрявых этрусских головах венки.

Уже пир стоял горою и сок плодов смешивался с пурпурною струей, ударявшей в заветные кольца на дне чаш, когда зазвучала «Песнь о фригийском короле»

куда как уместная на этот раз. Роза мира с шумом раскрылась над их головами, точно спасительный парашют.

Потом этрусские моряки, разгоряченные вином и песнями, стали прыгать в морские волны и резвиться вокруг корабля, словно дельфины, в которых иные и превратились. Когда же, после неведомо уже какого по счету кубка, на палубе появилась косматая медведица, моряки стали небольшими группами исчезать, а после, возвратившись, спрашивали: «Ну, какой теперь чукче лапу пожать?»

Меж тем Бельмонте, приветливо улыбаясь, сказал кормчему, который был тверезый, как сушка, и со страху громко стучал зубами:

— Не бойся! Я полюбил тебя. Я — Дионис, сын громовержца Зевса и дочери Кадма, Семелы. А теперь мы поплывем не на Кипр, и не в Египет, и уж подавно не в далекую страну гипербореев — а в Тетуан. Там тоже продают и покупают людей за милую душу, в чем твои ребята вскоре убедятся на собственной шкуре.

Похищенные

— В одном черном-черном городе есть одна черная-черная улица, и на этой черной-черной улице стоит один черный-черный дом, и в этом черном-черном доме есть одна черная-черная комната…

Педрильо шепотом рассказывал страшные истории — при том что тьма была кромешная: даже по прошествии многих часов глаз ничего не различал. Исключительно слух позволял определить, что они втроем, ведь ощупать каждый мог только себя да свою цепь. Когда б пираты еще залепили им уши воском…

— В какой мере допустимо полагаться на слух? — спросил Педрильо и сам ответил: — В той мере, в какой голоса Блондхен и доны Констанции не могут быть сочтены голосами сирен. И наоборот. Тайна мира сливается с окружающим меня непроглядным мраком. В нем звуки своим источником могут иметь решительно все. Равно как и не иметь источника вообще. Самозарождаться. Самозарождение — вселенной, например — выглядит даже как-то научно по сравнению с сотворением мира. Тем не менее «лучше раз увидеть, чем сто раз услышать». Если бы мои глаза подтвердили то, что слышат мои уши, я был бы абсолютно спокоен насчет ваших милостей, в смысле, что сердце мое никто не выклюет, кровь не высосет. Доверяешь больше свидетельству глаз, даром что зрение обманывает чаще всего. Слух — он честнее; осязание правдиво как ничто; обоняния же на пятьдесят процентов стыдишься, хотя и без того наделен им в ничтожной степени, если помериться с псом. А все потому, что боишься темноты. Хорошо светлоглазому Аргусу, ему вовек не ослепнуть. Наоборот, плохо циклопу, его можно ослепить одним тычком. Темнота страшна тем, что в ней тебя легче всего подменить: информацию, в совокупности зовущуюся Педро Компанеец, перенести куда угодно, на что угодно. Может, это вообще делается каждую ночь? И я недолговечнее мотылька, объективно — пунктир из множества разных, хоть и идентичных я? А-у-у-у-у!.. А мне в ответ голоса́ из темноты: в одном черном-черном городе есть одна черная-черная улица, и на этой черной-черной улице есть один черный-черный дом, и в этом черном-черном доме есть одна черная-черная комната…

Тут голосом Блондхен кто-то проговорил:

— А ты, Педрильо, оказывается, герой. О бренности чувств рассуждают со страху.

— Во-первых, я слуга, а слуга по законам жанра должен быть трусоват. Во-вторых, у меня как у мужчины больше причин для опасений. Мне-то грозит, как-никак, противоположное тому, что грозит вашим милостям. Надеюсь, я достаточно ясно выражаюсь?

— Ясно до бесстыдства, — произнес кто-то голосом Констанции. — Всякий, у кого есть честь, располагает средством ее сохранить. Надеюсь, по крайней мере, что я тоже выразилась достаточно ясно.

— Нет, душа моя! Не говорите этого, госпожа моя! Или обещайте: прежде, чем прибегнуть к этому средству, вы испытаете его на своей служанке.

— Родная Блондхен, это одноместная ладья. Иначе из спасательной она превратилась бы в ловушку дьявола. Ты же не хочешь моей погибели.

— О родная душа! Я без вас… — рыдания, — одно лишь тело… — рыдания, — которому место в серале… — рыдания, — как вы жестоки!

— Бельмонте — мои мысли о нем. Он думал взять меня с собою. В восторг знания — в восторг звездной ночи. Я не сумела пройти через испытание. Я предала свою роль, соблазнившись чужой. Но все равно! В материю исхода, назад, в глухую плоть возврата нет. Никогда.

— Britons never never never will be slaves! — в экзальтации закричала Блондхен.

Констанция предала обе роли, и свою, и чужую. В роли Ариадны вместо того, чтобы терпеливо ждать выхода Диониса-Бельмонте, она радостно приветствовала, как ей показалось, корабль Тесея. «Тесей, mon amour! Я здесь!» — Сама бросилась в волны и доплыла до разбойничьего судна. Верным Петушку и Белочке — Педрильо и Блондхен — ничего не оставалось, как проплыть за ней полтора километра саженками. (А потом: «Как же мне, Петушку, не плакать».)

— Ничего, может, все еще и образуется, барышня. Вы не знаете моего господина.

Но Педрильо и сам не верил в то, что говорил.

— Я так виновата перед Бельмонте, что по справедливости он должен предоставить меня собственной моей участи, даже если бы в его силах было что-то изменить. Этим он только окажет мне благодеяние. Я искуплю свою мимолетную слабость, да поможет мне святая Констанция.

— Она не поможет, сударыня. Искупить ничего нельзя, контрольные сданы.

— Молчи! Госпожа моей госпожи, и Царица моей царицы, и Звезда моей звезды, ниспошли ей, душеньке моей, отрешение от мук, на которые она дерзает в чистоте сердца и ярости покаяния. В чем вина голубки, когда ей поручили эту роль, — в том, что она честно исполнила ее? Пречистая, скажи моей голубке, что кто распределяет роли, тот и виноват. Мученичество святой Констанции — да разве ж это по ней!

— По ней, и даже будет весьма к лицу, — проговорил незнакомый голос; дверь узилища хоть и распахнулась, хлынувший свет слепил в первую минуту ничуть не меньше давешней тьмы. Не сразу похищенные разглядели друг друга, свое импровизированное узилище и, наконец, своего похитителя — стоящего в дверях суховатого человечка в черном камзоле, при короткой шпаге и в черной же треуголке с кокардою в виде скрещенных белых костей, словно на вывеске собачьего магазина, тогда как основной элемент пиратской геральдики, череп, отсутствовал.

Он продолжал:

— Она не дождалась своего Диониса, пускай вечно вышивает дионисии. Это ли не по ней: в обществе старцев-трансвеститов распевать «Балладу о фригийском короле»?

— Вы чудовище! Моя Констанция никогда этого не будет петь.

— Отчего же? Будут ее щекотать под мышками вашими же книжками, будет она смеяться и петь: «А я фригийский король, а я фригийский король, и мне доступны наслажденья страсти».

Констанция сидела в глубоком молчании, низко опустив голову и невольно подставив по(при)хотливым устам — Апулея-Кузмина — то место, «откуда волосы были зачесаны на самую макушку». В ужасе молчала и Блондхен. Педрильо, тот просто всем своим видом показывал, что столкнувшемуся с сильнейшим лучше помалкивать.

— Меня зовут капитан Немо, я ужасный, я злой разбойник Бармалей. Но вас я не обижу — за вас, верней, за эту красотку я выручу на невольничьем рынке в Берберии столько, сколько тринитарии не истратили и на всех христианских пленников вместе взятых. Вы видели, как я покарал того булгара-богомила? («Он весь караный-перекараный, клейма уже негде ставить», — усмехнулся Педрильо «в сторону».) Вот и истекает кровью гла́за среди чуждых ему гробов… Ну да, вы же ничего не знаете о великой битве во мраке. Разные оркестры, театры, оперы, балеты — все они полегли, как на поле Куликовом. Сперва мы отправили на вечную стоянку этот ваш титаник, он просто просился, чтоб мы это сделали. А потом перенесли огонь на авансцену. Красивое было зрелище.

— Assassino! Voglio vederlo…

— Это уже из другой оперы. Констанция, Ариадна… Теперь Тоска. Вы рискуете сорвать себе голос прежде, чем пронзите меня кинжалом. Да и пафос ваш не к месту. То был бой мышиного короля со щелкунчиком, а мы… что ж, мы немного поупражнялись в стрельбе, честно не отдавая предпочтения ни одной из сторон. Швейцария духа.

Сделанный капитаном визит не остался без последствий. С пленников сняли оковы, и обращение с ними, по меньшей мере, гарантировало им цветущий вид по прибытии в Тетуан. В первую очередь это касалось Констанции. Ее поместили в каюту «люкс», с янтарной ванной комнатой (которую правительство одной неназванной страны любит искать (likes to look for)), с косметическим и массажным кабинетом, где какие-то личности в белых халатах выполняли над нею по ускоренной программе то, на что у Хадассы ушел год. В «Мегиллат Эстер» сказано, на что именно: «…Шесть месяцев продолжались притиранья их (девиц) мировым маслом и шесть месяцев ароматами и другими притираньями женскими; тогда девица входила к царю. Чего бы она ни потребовала, ей давали все для выхода из женского дома в дом царя. Вечером она входила и утром возвращалась в другой дом женский, под надзор Шаазгаза, царского евнуха, стража наложниц; и уже не входила к царю…» Под стеклом моего письменного стола открытка с картины Энгра «Турецкие бани». Одалисок, как икринок — «хоть жри ложками». Их взгляд бессмыслен, «хорошо», «плохо» для них категории осязательные, лишь тоненький тюркский кюй, если принять во внимание занятие одной из женщин, еще как-то их волновал. Та же участь ожидала Констанцию.

Ни служанок, ни евнухов на пиратском корабле не было, считалось, что «пират должен уметь все». Сразу отыскались и опытные массажисты, и первоклассные «косметички», и настоящие артисты по части составления благовоний. Они неустанно хлопотали над телом Констанции, что имело характер открытого урока, на котором могли присутствовать все желающие. Желали все. Капитан видел в этом хорошее упражнение для закаливания воли. По его мнению, подлинное целомудрие не бежит соблазна, а наоборот, бесстрашно его поджидает — как Гектор Ахилла у Скейских ворот. Только ханжа боится взглянуть греху в глаза. Нет — прелюбодеянию в сердце своем!

И пираты, держа руки на затылке и торча в разные стороны распустившимися лепестками локтей, часами взирали на сменявшие одна другую процедуры. Немудрено, что потом на палубе они все, как один, галлюцинировали: им грезилась орсейская «Венера».^[40] (У Констанции же, словно у казнимой расстрелянием, на глазах была черная повязка: не с тем, чтобы щадить ее чувства, но чтобы «обнаженною не пристрастилась она к созерцанию лиц противуположного пола в столь значительном числе».)

Не будь Педрильо в первые минуты появления пиратского капитана ослеплен внезапным светом, а в последующие — столь же удручен жалким состоянием, в коем они пребывали, то, скорее всего, он заметил бы перстень с черепом на капитанской руке; с черепом, без которого пара скрещенных костей на треуголке намекала лишь на собачьи радости. Перстень с черепом. И этим пускай все будет сказано.

Снаружи послышались крики вперемешку с обрывками отдаваемых команд. Педрильо по-провански понимал плохо — если речь не шла о пучке редиски или о бутылке масла. Притом курс корабля изменился круто. Случилось это на третий или на пятый день их пленения — вести счет дням было невозможно, пока капитан не отделил тьму от света (распорядившись поместить пленников в другую каюту — так что все могло произойти и в первый день). А дальше… Под оглушительную канонаду каюта заплясала. Густым дымом затянуло окно, вонь стояла ужасная. Одновременно Педрильо улетел в объятия Блондхен, и потом мячиками они летали от стенки к стенке. Продолжалось это недолго. В воцарившейся тишине, какая бывает в преддверии грозы, Педрильо еще успел обменяться с Блондхен парой фраз:

— Настроение бодрое, идем ко дну.

— Может, оно и к лучшему.

По палубе, словно июльский дождь, застучали десятки ног.

— Рукопашная? — спросила Блондхен, сама боясь в это поверить. Она судорожно прижимала к груди побелевшие кулачки.

Педрильо превратился в слух. Потом они опять заскользили куда-то вбок, каюту накренило. Когда дым за окном рассеялся, они увидали прямо перед собою разорванный кливер португальской каравеллы. Но что там кливер! На месте якоря, как под глазом у Руди Швердтфегера, зияла страшная дыра, и в глубине ее, как в еще более мистической ране, что-то копошилось. Ядром сплющило каравелле нос, теперь своей формой он напоминал носы черной сотни невольников, что составляли ее единственный груз. Над этими горемычными отелло бизань склонилась жалобной вердиевской ивушкой — вот-вот упадет. Было слышно, как с португальским акцентом побежденные что-то объясняли победителю — и в ответ чистейший кастильский: «…!»

— Кажется, они собираются таскать их за собой на веревочке — наш капитан впал в детство. Это же в Тулу со своим самоваром… если мы плывем действительно туда, куда он сказал.

— У него есть выход?

— Беленький мой, именно что у него нет выхода. Португалов он должен взять на борт, за них будет уплочено, португалы своих выкупают. Носеэров^[41] же обыкновенно оставляют плавать в супнице. Ну, иногда по ней могут дать залп милосердия.

В плену день считается за неделю. К вечеру второго дня хитрость капитана Немо — как пожелал он отрекомендоваться Констанции, Блондхен и Педрильо — удалась. Португальская каравелла на буксире сбивала с толку, и один испанец стал беспечно приближаться к ним. Свою ошибку он понял слишком поздно. Началось преследование. Это был тяжелый торговый корабль, вооруженный несколькими старыми ломбардами, но зато готовый в себя вместить все золото мира (и с ним затонуть). Надо думать, этот плавучий сундук с золотом отбился от большой купеческой флотилии, которую сопровождает до пяти галеонов. Время от времени он становился виден из окна каюты — и всякий раз все ближе и ближе. Его маневры в попытке спастись напоминали отчаянные рывки, от которых петля только туже затягивается.

— Ну вот, глядишь, уже и сдача тому, кто нас купит.

— Ха — ха — ха — очень смешно.

Педрильо вздохнул:

— Ты еще этого не проходила, Блондиночка. Смеяться перестаешь намного раньше, чем острить.

— Но праздновать труса начинаешь еще раньше… Посмотри — или мне это показалось?

Нет, ей это не показалось. Действительно, сколько-то точек виднелось на горизонте.

— Семь парусов, — насчитал зоркий Педрильо. — Это слишком далеко, и потом это могут быть французы, которые своих корсаров не трогают.

— А чего же тогда их корсары сами нападают на французские суда?

— Ты имеешь в виду потопление «Улисса»? «Улисс» только приобретен был в Париже, ничего французского в нем нет.

— А команда откуда родом?

— Из моего правого кармана, — неожиданно для нее огрызнулся Педрильо. В самом деле, что за глупости: «откуда команда?» Интернациональная бригада кукол под началом опытного кукловода. С концом спектакля их стряхивают, как крошки со скатерти.

Темнело. Для растяпы-испанца время шло не по дням, а по часам. Но когда смертная тьма уже совсем готова была покрыть его очи, когда расстояние между кораблями равнялось пушечному выстрелу, другая тьма, ночная, заставила пиратов отложить штурм до утра. Стояла ночь — лунная по гамбургскому счету. Волшебный свет отражался морем, этим зеркалом богов, «перед которым — как сказано в одном стихотворении —

Но мы отвлеклись, сегодня не двадцать первое августа. Ночь светла, в перекрестном светоопылении небес и вод испанский корабль чернел быком, обреченным в золоте грядущего дня замертво рухнуть к ногам тореро. Спасения ему не было. Поэтому обладатель перстня с черепом не стал служить черную корриду, которая приснилась Бельмонте. Все как бы и повторяется….

Уже с рассветом выяснилось: едва прорезавшиеся давеча на горизонте молочные зубки выросли в грозную армаду, мгновенно превратив победителя в побежденного. Отвязав каравеллу, груженую человеческим веществом, и заодно дав понять ее капитану, что корабль впереди — тоже переодетый француз, пираты во все лопатки заработали веслами. Чудом спасшиеся португальцы поспешили передать это дальше, что стоило мнимому французу стеньги, а капитану Немо позволило выиграть толику драгоценного времени. Две каравеллы пустились было вдогонку, но вскоре безнадежно отстали и повернули назад.

— А я-то надеялся. Шельмец, он же должен был быть настигнут. Не понимаю, он что, осуществил другую возможность? И мы полным ходом углубляемся в сослагательное наклонение? Ведь его должны были схватить.

— Мне все равно. Я англичанка, и по мне испанцы — те же мавры.

— Ну, ты скажешь. В Испании чтут Божью Матерь, там нет гаремов. И потом не забывай, кто мой хозяин — Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос, сын Алонсо Лостадоса де Гарсиа-и-Бадахос, коменданта Орана.

— Вот уж действительно нашел, чем хвастаться.

— Знаешь, Беленький, английская спесь прекрасна, как и все английское. За право на нее можно многим пожертвовать, например, собою, мною, но о доне Констанции ты подумала?

Весь остаток пути Блондхен проплакала — это, значит, с четверга по понедельник. Педрильо мерил каюту шагами и рассуждал сам с собой:

— Но ведь их настигают. Я это отлично помню. Как же так? Неужто мы и вправду соскочили на иную лыжню?

Он перепугался. Если так, то впереди была неизвестность. Мама, не бросай меня в колодец… одец… дец…

Тетуан

Души умерших в неволе кружат над Тетуаном. Они то снижаются, то снова взмывают кверху тучами черных крестиков.

И сразу видишь заснятую на «Technicolor» — со следами пятидесятилетнего проката — декорацию портового турецкого города, условно говоря, осьмнадцатого века. Звучит невольничья музыка: мерные удары литавр и т. д. Обнаженные спины, купеческие халаты, чалмы, фески; там что-то грузят; а там мельканье плетки: гонят невольников — мужчин в цепях, женщин с детьми. И большими красными буквами: «Тетуан».

Смена кадра.

— Ты слышал, Абу-Шакран, какого мальчика привез себе алжирский бей из Бухарешти? С золотой ягодицей, сынок.

 сидит, поджав под себя ноги, сосет кальян. Вечный содомит, отбросы, живет с толпы. Завтра невольничий рынок, для него раздолье.

— Неправда твоя, Мансур. Бухарский эмир подарил его своему зятю Аслану, только у него не золотая ягодица, а золотое яичко. Это у алжирского бея есть златозада. Алжирскому бею она обошлась в десять тысяч пиастров и двести верблюдов в придачу.

— А вот и неправда твоя, златозада есть в Пенджабе. За нее пенджабский шах Масуд отдал бутылку с джинном.

— Неправда твоя, бутылка была пустой.

— Тсс! Джинн в бутылке в обмен на золотую ж… — это я называю баш на баш, сынок. Видишь того каплуна из Бакы? Если он посмотрит на меня и закричит: «Мухаммад свидетель! Вот человек — пускай вернет мне то, что отрезал у меня прошлой ночью», — разве я не отвечу: «Во имя Аллаха, подайте мне штопор»?^[43]

— Неправда твоя, Абу-Шакран, потому что бакунец этот на тебя даже не посмотрит. А чтоб и ты не очень на него заглядывался, его сопровождают два дюжих ливийца… Вот идет Али, он подтвердит.

— Салям алейкум да ниспошлет всемогущий Аллах.

— И тебе да ниспошлет Он салям, Али. Скажи, сынок, видишь того азербайджанца…

— Твоя неправда, Мансур, какой же он азербайджанец! Только что его охраняет дюжина лезгин, а сам он евнух Селим-паши, правителя Измира.

— Неправда твоя! Селим-паша правит Басрой, у него горы золота. Юсуф, главный страж его гарема…

— Лживые твои уста, в Басре начальника над евнухами зовут Осмин. Этот Осмин встречается здесь с корсаром из корсаров Нэмо́…

— Неправда твоя! Неправда твоя! Пусть милосердный Аллах оторвет мне все, что еще не оторвано (Мансур и Али: «Уши!»), если это никакой не Немо, а Видриера, лиценциат словоблудия и апостол оскопления. Проклятого не забуду вовек. Он выдал меня неверным жучкам, одной белой, другой черной, и те рвали мою теплую плоть.

Собеседники  перемигнулись.

— Почему же он сделал это, противный? Не иначе, как у нашей жучки по-прежнему жучки́…

Хриплый придушенный смех. Кальян опрокинулся и пролился, когда, в шутку борясь, один завалил другого, другой третьего…

— Тю-тю-тю-тю… И по-прежнему ползут они на теплую плоть.

* * *

Это правда, Осмин всякий раз спешил в Тетуан, прознав, что там капитан Немо. Осмин — пухлый, белоглазый, отвратительный, как руки ненужного ему брадобрея. Но, что часто случается, в глубине этого тучного безволосого тела билось честолюбивое сердце. Девятый ребенок драча из албанских Драчей,^[44] он был продан мамелюкам, когда его батюшка однажды по пьяному делу применил навыки своего ремесла не по назначению. Размер виры превышал годовой доход семьи, которой пришлось расстаться с самым маленьким ее членом: с еще маленьким — расставаться не так жалко. Того же мнения были в Египте.^[45]

Уже с ранних лет у прошедших успешно через это испытание вырабатывалась профессионально-кастовая психология. Смысл жизни состоял в том, чтобы сделаться первоклассным евнухом, сделаться великим евнухом, может быть, величайшим на свете, таким как Шаазгаз. Росшие в своих дортуарах кастрированные дети знали: в будущем их веденью подлежит начало всех начал в государстве. От века они на посту номер один, где хранятся драгоценные сосуды для царского семени — добываемого в обмен на сакральнейшую ласку, наставлениям о которой они не вполне чужды. Жрецы чужого сладострастия! В своей легендарной свирепости они подобны филологам, которые тоже все знают и ничего не могут.

Осмин искал то, чего найти до сих пор никому не удавалось, — златозаду. Сыщи он ее, и гарем Селим-паши превзошел бы гарем самого Сулеймана. О златозаде Осмин слыхал еще в детстве: как купец привел с базара невольницу, ночью входит к ней, а у нее оба полушария из чистого золота. Что такие вещи бывают, слышал он и поздней. Златозадой якобы была Айюна, Седьмая Звезда Чингизхана. Куши (евнух при прежнем паше, свергнутом Селимом) открыл ему перед казнью, что в Нубии, откуда он родом, жила девушка с золотым тазом — черная златозада. Она была дочерью небогатого человека, и, чтобы поправить свои дела, тот продал ее султану. Но вскоре султана убили, а его племянник, возглавивший заговор, любил только голубоглазых — блондинок или рыжих. Имелись и другие свидетельства в пользу существования златозад.

Осмин ждал помощи главным образом от французских корсаров. И вот почему. Французская жизненная мудрость учила: «Cherchez la femme». Напротив, в обычае англичан или испанцев было стяжать себе побольше сокровищ и славы. Осмин встречался с капитэном Нэмо, тот сухо сказал ему: «Не обещаю, но буду иметь в виду», — и предложил удовлетвориться пока другим золотом, до краев наполнив кубок гостя мальвазией.

Осмин служил Аллаху менее усердно, чем Селим-паше. Достаточно того, что последнему он помог воцариться в Басре, тогда как Аллах своим воцарением на небесах если кому-то и был обязан, то никак не Осмину. Иными словами, принимая кубок с мальвазией из рук знаменитого корсара и осушая его, Осмин не испытал ни малейших угрызений совести — лишь легкое жжение в груди, сменившееся легчайшим опьянением. Когда эта прямо-таки воздушность наполнила все его члены и они стали как отростки большого баллона, он — воспарил. Хозяин между тем подливал и подливал…

…Очнулся он под хорошо знакомыми ему атласными небесами, в кипени сбившихся простыней, не помня, как, завернутого в ковер, его несли, и уж подавно не помня, обещал ли ему знаменитый корсар что-либо или как раз наоборот — не обещал. Уточнить это случай так и не представился.

Осмин не был тверд по части предписанного Пророком, потому что ничего при этом не терял: ласками райских гурий только бы тяготился, а профессионального будущего тоже для себя не видел — в раю должности стражей гарема выполняли другие евнухи, пернатые, Осмин не отвечал требованиям.

Чтобы это не звучало так легкомысленно, обращаем внимание читателя на одно обстоятельство. Хотя многоженство освящено Кораном, сам гарем в оппозиции жреческого и царского есть форма самоутверждения последнего. Эта оппозиция (царя небесного — царя земного, духа — тела, и т. д.) неизбежна в силу дуалистического принципа жизни. Двум божествам на одной лавочке тесно. Посему теократия антимонархична и как бы состоит на учете в республиканском лагере. (Попутно заметим, что высокая идейность, вытекающая из потребного некоему идеалу — неважно, социальному или трансцендентному — духовного всеслужения, не оставляет места l’art pour l’art: музам неуютно в любой республике, от римской до исламской.) Помещаясь на колесе Фортуны в противоположных точках, Султан и Аллах берут поочередно верх друг над другом, как по нотам разыгрывая пьесу, не имеющую ни малейших шансов завершиться. Название ее: Побежденные диктуют свои условия победителям (здесь — растлевают своих победителей). О том, как, обессилев в поисках за утраченным раем — если угодно, в попытке обладания собственной тенью, — власть, изнеженная, впавшая в языческий соблазн, оказывается сметена примитивной аскетической силой, которая, однако, в процессе властвования сама неизбежно уподобляется своей предшественнице и в конце концов разделяет ее судьбу. Аббадиды, Альморавиды, Альмохады… Осмин как явление (возвращаемся к нему) возможен только на «языческой» фазе этой бесконечной метаморфозы. Понятно, что жестких схем здесь не бывает, история — дело живое. Так, на роль мусульманского Свана Селим-паша никак не годился. Это был иссеченный шрамами наемник без роду и племени, из христиан, поздней перешедший в благодатное лоно ислама. Ему бы, достигнув высшей власти, быть суровым неофитом, повергающим в прах дворцы разврата, корчующим сады услад, жгущим, вслед за Омаром, драгоценные свитки. Этого не произошло. Очевидно, роль сыграло рабское: «А сейчас я облачусь в царские шелка и лягу в золотую ванну». Либо то был дворцовый переворот, когда «соловьи и розы» не отменяются. Организовал его, правда, какой-то мужлан, не визирь и не дядя царя со стороны матери, но участие в заговоре одного из евнухов предполагало сохранение культурного status quo…

Или скажем так: оставим все эти «по-видимому», «должно быть» и прочие стилистические мушки — то бишь признаки авторского кокетства. Мы прекрасно знаем, что стояло за кровопусканием в Басре, устроенным янычарским полковником и поддержанным евнухом по имени Осмин. Полковник, покрытый если не славою, то ранами, как и всякий ренегат, не знавший пощады к своим — испанцам, венгерцам, полякам, — он более всего на свете страдал от одной раны, которую даже Мерлин исцелить не в силах.^[46] В один прекрасный день нашим рубакой овладевает мысль (под влиянием Осмина — эксперта): окружить себя гаремом паши. Без колебаний он подымает своих солдат и с бою берет Алмазный дворец, одним рубит головы, другим обещает чины и награды — и становится пашою сам. Во славу Аллаха всеблагого и милостивого.

Что касается Осмина, то Осмин пошел на смертельный риск, поскольку не мог стерпеть над собою, белым евнухом, евнуха черного. Многие поймут его. Для кого-то ясно как день, что за это стоит умереть. Для кого-то ясно как день, что стоит умереть за противоположное. Ведь каждому что-то ясно — кому что. Нам, например, ясно, что подлинный мир с ирландцами возможен лишь ценой отказа от монархии.

Гарем, вверенный его полновластному надзору, был прозван — и отнюдь не придворными льстецами — Ресничкой Аллаха (в смысле, загадай желание). Вот с какими словами обращается поэт к неприступной красавице:

между прочим, Омар Хайям, родинка моей души. Это было ажурнейшее строение из «лунного камня», песчаника редкой породы, известного еще под названием «миззэ яхуд» — и пусть арабы скажут, почему они его так называют. Резчики «лунного камня» встречались, главным образом, среди португальских маранов, тех самых «эль яхуд», что попадали в Басру из Франции, из Русильона. В нашу задачу не входит создавать места принудительного чтения (в тексте). Потому нет смысла описывать затейливый орнамент на стене, которая «вся из лунного серебра» — по выражению какого-то прид… мы хотели сказать, придворного поэта — что, впрочем, является придурочьей должностью.

Посетим, точнее, вообразим себе покои гарема, он же Ресничка Аллаха.

«Собрание прекраснейших», парадная зала, где паша восседал на золотом троне в окружении «прекраснейших», всех своих жен (и их служанок), а также танцовщиц и музыкантш — солнцем в хороводе звезд. Только без Луны, ее место пустовало.

Залы вкушения: зала, выходящая в сад, и другая — в нее вел каскад ступеней из лазурита, очень широких и очень пологих, «устланных зеленым сундусом и парчой, как в Джанне праведных» — чтобы не поскользнуться. Первая зала предназначалась для блюд, приготовленных из мяса, вторая — для блюд, приготовленных из молока.

Кухня именовалась «Чревом ифрита». Попасть туда можно было только через Врата Чрева — подземный коридор, начинавшийся за пределами сераля. Пиршественные залы соединялись с «Чревом ифрита» шахтами, по которым, как ангелы на небо, поднимались подносы. Искусство приготовления пищи недоступно скопцам, а женолюбящих поваров держали от трапезовавших красавиц на расстоянии пушечного выстрела (что, впрочем, трудно считать расстоянием безопасным).

Поскорей вознесемся! Из преисподней, где приготовляются все эти «хаши», «наши», «ваши» — назад к райским гуриям! Завалив лаву пилава ледником шербета и поверх опрокинув воз хворосту, обсыпанного сахарной пудрой, девы красоты удалялись под сень струй. Там от розового мрамора на их лилейных телах в любое время дня лежал свет предвечерний, каким последние лучи озаряют заснеженные вершины. А подводные зеркала^[47] наделяли купальщиц формами, для сластолюбцев ошеломительными, тогда как сновавших между ними вуалехвосток-превращали в каких-то чудовищ. Бани эти назывались «Купаньем необъезженных кобылиц». Не в бровь, а в глаз. Увы…

Ресничка Аллаха и с виду была как ресничка. Выгнутой стороною примыкала к Алмазному дворцу — «терлась спинкой», по выражению сладкоречивых придворных; о галерее, соединявшей оба дворца по типу той, что переброшена через Зимнюю канавку, ими говорилось: «Мостик томных вздохов». С вогнутой стороны чудо-реснички были чудо-сады, множество садов: в таком-то, в таком-то, в таком-то стиле. Их разделяли водоемы, из которых причудливо рос живой хрусталь.

Об этих фонтанах Осмину напоминал шумевший за окном старец-прибой. Казалось, то рычал пес: ровно, высоковольтно. И псом был не кто иной, как спавший Осмин. В канун невольничьей ярмарки в Тетуане, крупнейшей на побережье, ему снилось: он — кизляр-ага Великого моря. В беспробудном мраке на многовековой глубине залегло чудище, не ведающее своих границ за отсутствием глаз. Но они прорежутся в сиянии рыбки-золотоперки — так обещал Осминог, он же Осмин. Только учти, Осмин: есть золотые рыбки, которые носят, как цепи, ожерелья храмовых танцовщиц, и наложницей из них ни одна не станет.

Он этого не учитывал.

Утром его носилки, сопровождаемые ливийскими гориллами, плыли по зловонным, кривобоким, горбатеньким улочкам Тетуана, словно город самим своим видом олицетворял неотъемлемую деталь магрибского рынка — фигуру рыночного нищего.

Международная невольничья ярмарка в Тетуане привлекала пиратов со всех широт и разбойников со всех дорог, а с ними и сонмы невольников, невольниц и маленьких невольняшек, представлявших все этническое богатство нашей планеты. Широчайший выбор разрезаглаз, формы носа, оттенков кожи. А языков — Бог ты мой! Ну, может, мы немножко преувеличиваем.

Подгоняемый нетерпением, Осмин на своих двоих двигался бы и скорее — про носилки известно, что они тем неповоротливей, чем больше поворотов встречают на своем пути. Но Восток медлителен и умеет ждать, извлекая из этого сладость, о которой Запад ничего не знает и, к счастью, ничего не хочет знать. Нетерпение Осмина проявилось лишь в том, что он выглянул из-за занавески — и как раз в этот момент был замечен , которого другие  звали Абу-Шакраном, он же их — Мансуром и Али.

Мансур, Али и Шакран проводили глазами носилки: так же, помнилось им, маячил и Ковчег Завета над чешуей голов. С приближением к гавани, где ежегодная тетуанская ярмарка имела место, плотность толпы достигала отметки «давка». Для -ов это был верх блаженства.

— О как ты прекрасна, ярмарка, утром, палатки твои шатровые!

— Правда твоя, Шакран-ата. И шатров этих, как сосцов у сучки, — такое множество.

— О как прав ты, Мансур, как прав ты! Набухшие, изобильные стоят они рядами, и ни одного среди них нет, уступавшего бы остальным.

— Правду говоришь, Али, так и есть. Нелегко будет выбирать Осмину, белокожему кизляр-агаси.

— Агаси ты моя бамбаси, до чего же это правильно, гагуси. Только знает свирепый Осмин, чего он хочет, как сырыми мозгами, раскормил знанием свою свирепость.

— Правда твоя, мой прибамбасик, мой залумпасик, мой некошерный колбасик, мой колокольчик, мой пумпусик, двойник мой, мой советник, мой оракул, пророк! Кузен мой добрый, как дитя…^[48] Семь звезд горит в небесах, где на вопрос о солнце Селим-паша отвечает: «Я за него». Что с вами, что вы смотрите на своего Али, как на хоровод манихейский?

— Ой как прав он, наш гагуси — то и смотрю. Солнце светит, но не греет, и на небесех тех печать. Поэт погиб в тебе, Алик-баба. Слушайте же, дети, что вам расскажет безносый Мансур.

— Нет — Алик-акбар…

— Нет — правдивейший Шукран-абу…

И далее звучит хор в составе этих Киршну, Вишну, Черешну — потому что страсть как любят они кучу малу:

— Осмин, белый кизляр-агаси, обязался восстановить могущественному правителю Басры его сломанный рог. Да-да, нечем бодаться Селим-паше. А то, глядишь, обратит Селим свои взоры на черных евнухов, по примеру султана, а ему, Осмину, обрубит вершок, как мамелюки обрубили корешок. О Восмин свирепый, страшись, не возвращайся без луны, вызывающей приливы! Ты, сызмальства наслышанный о чудотворных златозадах, — блажен, кто отыскал разрыв-траву! Ищи. Когда наши войска вышли на подступы к Вене и чуть не водрузили зеленое знамя пророка над цитаделью экспрессионизма, то от тамошнего огородника, потом сбежавшего под защиту чуждых крыл, стало известно, что якобы есть другая разрыв-трава. На невыразимые желания. Хоть ты сам султан, неким желанием тебе приходится тайно поступаться… Да мало ли, о чем, в отличие от нас, знает Осмин, удесятеряя этим свою свирепость, ибо кто приумножает знания, тот приумножает свою свирепость, — и -ы стали смеяться не столько шутке, сколько от удовольствия, которое доставляло им сознание своего превосходства над Осмином: они-то полагали себя тайновидцами плоти, теплой жучкиной плоти, кишащей жучками, при том что действительна только плоть и ничего, кроме плоти.

— Смотри, Али, за углом играют в «тетуанского пленника». Свернем?

— Неправда твоя, Мансур. В «тетуанского пленника» играют испанцы, а мы играем в «испанского пленника». Свернем.

— Твоя неправда, Али, потому что, если мы свернем, то не увидим «лезгинки».

— Неправда твоя, Абу-Шакран, потому что это не лезгины, а все же ливийцы…

Ну их…

Ряды торговых точек, поэтически уподобленных содомитом сучьему вымени, были забиты, как сопливейший из носов. Большинство — праздношатающиеся, но кое-кто хоть и шатался, да дело разумел. Мало того, что эти разумники помнили списки кораблей, доставивших в Тетуан свой улов (в конце концов, на стендах имелись вывески), но они отлично знали, где велся промысел и как. Вспомним рыбный рынок в Див-сюр-Мер. На лотках затейливо выведены названия баркасов. Длиннее всего очередь к «Марии-Антуанетте», но кто-то чает «Звезды морей», а кому-то любезней «Альбатрос». Так же и в Тетуане. Каждая ячея имеет свою клиентуру. Существует такое высокое умение, как создавать иллюзию низких цен. Когда за девочек (которыми, заметим в скобках, кормят рыб в Хуанхе) здесь хотят пол-юаня, то покупатель начинает «мести с прилавка». И тогда уже не замечает, что женщины-фалаша́ идут по цене рабынь из Месопотамии, а постные суданцы стоят столько же, сколько с румяной корочкой суздальцы. Последние — специальность алчного и желчного рахдонита:^[49] вот, покачиваясь, движется он на верблюде по пустыне, и ежели смотреть против солнца, то вереница рабов с пропущенной через ошейник цепью являет собою отрадную картину с точки зрения прогресса: кажется, что это тянутся телеграфные столбы.

— Дадите на пробу? — спрашивает покупатель продавца и либо слышит в ответ «пробуем глазками», либо отправляется за ширмы — обыкновенно это бывает, когда «фрукт» не больно-то казист, но хозяин божится, что «сладкий как мед».

Еще устраивается «показ» по типу демонстрации мод. Однако стройному юнцу в вашем пузатом присутствии не полагается разрешать доминантсептаккорд в тонику, это прерогатива покупателя.

Были шатры, источавшие такие гастрономические ароматы, от которых слюнки текли, как слезы. Это торговали кулинаров. Здесь уже вы сами оказывались в роли модельного юноши: от кулинарных шедевров вам уделялись сущие крохи (но какая посуда, какое обслуживание!). Вот купишь повара, тогда и обжирайся. И что вы думаете, покупали.

В других местах торговали виртуозными партнерами в нарды, слепыми лирниками, применявшимися в гаремах («Глаза б мои не глядели…»), дорогостоящими европейцами, впрочем, дорого стоили они лишь в мирное время, в разгар же военных действий не стоили ничего. И т. п. и т. п.

То там, то сям встречался наглухо запаянный ларец с надписью «Сырец», внутри которого стояло жужжанье; то жужжанье у нас песней зовется. Говорят, этих рабочих пчёловек тайком скупали каннибалы, но это слухи, а вообще-то «рядовым необученным», им давалось кайло, тачка — и с места в карьер.

Носилки с Осмином опустились у неприметного ларька, по виду, если и торговавшего чем, так только газировкой с лимонным сиропом. Ни раба, ни рабыни, ни рабенка («рабенок» — так о своем подопечном выражались крестьянки, бывшие в услужении у нонешних городских) — ничего такого не стояло перед палаткой с неброским названием «Промысловая артель „Девятый вал“». «Вали отсюда, паня́л?» — как бы говорила палатка каждому, кто проходил мимо. Перед кизляр-агою из Басры, однако, полог ее гостеприимно откинулся, словно только его и ожидали.

— О любимец ветров, осыпаемый лепестками морских роз, на которого Басра дворцов и садов взирает с надеждой! Привез ли ты на сей раз златозаду с звездным взглядом, с коленками, круглыми, как грудь, и с грудью, что тверже белых коленок — благосклонную луну, вызывающую приливы? — Это было сказано голосом юного пионера.

На том, к кому Осмин обратился, был просторный балахон, какой носят братья-катары. Хозяин жестом пригласил гостя садиться, шесть узорчатых подушек приняли седьмую.

— О кизляр любви, кизляр своей печали, я отвечу тебе, но сперва пригуби из этого кубка. Этот газированный лимонный напиток приготовлен тою, что собственноручно делает его для своей души, для своей повелительницы, для луны средь звезд…

Прохладительный напиток зашипел в кубке и пошел пеною.

— Она здесь, корсар? — вскричал Осмин. — Златозада? Луна приливов? О корсар нашего времени! Да ниспошлет тебе Аллах счастливого разбоя, горы трупов и моря крови, а остальное добавлю я.

— По вкусу ли тебе этот лимонад, премудрый Змей Гаремов?

— Несколько бьет в нос, — отвечал тонкий голос Змей Гаремыча. — Но мой нос перебьется, — двусмысленный жест, — важно, чтоб это шло на пользу их златожопию. Яви уже мне, наконец, ее скорее, корсар!

— Она уснула. Усыплена, чтобы пламя стыда не опалило ей ланиты. А спящие сраму не имут. Не забудь, что она европейского происхождения, там кротость — добродетель мужчины, женщину же украшает гордость.

Капитан Немо уже хотел было хлопнуть в ладоши, но, как если б вспомнил, что они стеклянные, вдруг застыл в нерешительности.

— Тсс… мы рискуем ее разбудить. Тебе, гаремов страж, как я понимаю, главное увидеть из чего у Анны гузик? Сейчас мы это сделаем пианиссимо, — и он почти благоговейно отвел влево занавесь, за которой находился живой прообраз «Спящей Венеры» (кисти того венецианца, что испил дыханье, полное чумы. А вот красть картины нехорошо, разве что только из немецких музеев — говоря: «А у вас негров линчуют»).

Затем ложе бесшумно повернулось вокруг своей оси. Алчному взору Осмина открылась обратная сторона Луны. Вах! Омега наших устремлений… Последняя буква греческого алфавита сверкала как солнце. Осмин ощутил себя легендарным евнухом Царя Небесного, но свой триумф отпраздновал шепотом:

— Не будите возлюбленную, доколе сама не встанет — это говорил еще сам женолюбивый царь, — и он поднес палец к губам, словно задувал свечу.

Когда спящая красавица вновь обратилась из «Венеры» Веласкеса в «Венеру» Джорджоне, Осмин, по правилам восточного бизнеса, повел разговор о том, о сем, о своей работе, о гаремах вообще. Другой теоретик вожделения умело поддерживал беседу. Наконец Осмин заметил, что дескать «и у бесценного есть своя цена».

— Да, — согласился капитан Немо. — Бесценное в данном случае означает «не имеющее твердой цены». Говорят, о страж Реснички, что алжирский бей за свою златозаду заплатил десять тысяч пиастров и двести верблюдов.

— Я дам тебе десять тысяч раз по тысяче пиастров и в двадцать раз больше верблюдов! — воскликнул Осмин.

— Но сам посуди, на фига козе баян?^[50]

— Действительно, — согласился Осмин. — Зачем любимцу ветров, осыпаемому хлопьями морских коз, верблюды? Ему подавай…

— Ну-с?

— Ну, тогда… пасущему стада морских барашков нужна хорошая овчарка? Быстроходная, сильная.

— Mein Schiff ist fest, es leidet keinen Schaden.

— Аллах, Аллах, все пред тобой трепещет, скажи, чего же ты хочешь?

— Я хочу иметь — чего нет ни у кого на земле.

Осмин сделал глоток лимонаду.

— Ох, тяжело… — он перевел дух. — В сокровищницах Басры есть брильянт, которому впору моя чалма. Такого нет ни у кого на земле.

— Мне не нужны брильянты ни в чалмах, ни без чалмов.^[51] Мне не нужны ни армады морских овчарок, ни драгоценные камни величиной с твою глупую башку.

— Может быть, голову Иоанна? — вкрадчиво спросил Осмин. — Знаешь, этот горький вкус губ и все такое прочее… Лишь скажи только слово мне. Она хранится в сейфе в Кремле, заспиртованная.

— Я хочу за златозаду…

Осмин, вопреки земному притяжению, вопросительно приподнялся и повис над шестью узорчатыми подушками.

— Ну…

— …план сераля в Басре.

— Нет…

— Со всеми потайными ходами, через которые можно проникнуть из «Чрева ифрита» прямо в покои «Смелого наездника»…

— Ни за что!

— И в опочивальню «Веселого крестьянина». Я хочу за златозадую вот эту карту, которая у тебя всегда здесь! — И пальцем, длинным и заостренным, как сосулька, говорящий коснулся груди евнуха — невесомый, от одного прикосновения тот плавно переместился в воздухе.

— Я не пойду на это за все золото тигров!.. — голоском юного барабанщика, который обрел вдруг, аналогом утраченного смысла жизни, центр тяжести и сразу как-то плюхнулся на него. — Этого, корсар, не проси.

— Я думаю, за упрямство ты поплатишься головой, Осмин. Безмозглой своей головою, в которой не укладывается та очевидная истина, что без луны, способной вызывать приливы, Селиму твоему гарем нужен, как мне верблюд. Как меняют лекарей в поисках искуснейшего, так он свяжет свои надежды с черным кизляр-агаси. А ты, Осмин, прежде чем голова твоя продемонстрирует первейшее свойство шара — катиться, ты откроешь своему преемнику великую тайну: «Однажды я, Осмин — безголовый уже без пяти минут — видел этими самыми зенками златую заду. В Тетуане. И не пожалей я, болван, чертежик, который нынче тебе торжественно вручаю, голова эта и завтра, и через месяц, и, может, через десять лет держалась бы на этих плечах, вместо того чтобы валяться там, где ей предстоит валяться пять минут спустя». И вспомнил он близких и родину и произнес такие стихи:

Осмин знал: Видриера прав — в придачу пашу все время настраивают против белого евнуха — рано или поздно этим кончится. Кредит доверия исчерпан. Его козырной картой была златозада, о них, о златозадах, он писал еще свою дипломную работу. Когда Селим присвоил себе титул паши, поверив, что благоуханный вертоград предшественника избавит его от заклятья злых сил — чего, как известно, не произошло — Осмину, между тем ставшему старшим садовником, удалось объяснить неудачу отсутствием златозады. Паша доверился ему снова. Так Осмин стал отвратительным временщиком, перед которым заискивали тем сильнее, чем охотней желали ему погибели. Дважды он уже был на волосок от катастрофы. В первый раз — когда Станислаза, польская дива с ногами, стройными, как стебли лилий, и с затуманенным взором, понесла от шайтана. Осмин велел ее задушить, но евнух, которому это было поручено, донес обо всем Селим-паше. Кизляр-ага еле отбрехался, благо беременность оказалась дутой. Станислаза, евнух и еще две служанки «в пучину вод опущены́». В другой раз, когда в диване светлейших Хашим-оглы (Первое Опахало) пожаловался, что Осмин прельщает его речью бесовскою: у Аллаха-де скоро выпадет ресничка. Пашу обуял великий гнев. Он узнавал эти речи. Не Осмин ли когда-то убеждал его самого «вырвать ресничку у Аллаха»? Причина же была оскорбительно ясна…

— Он лжет, о счастливый царь, — взмолился евнух. — Он мечтает об этом, собака, но твой раб препятствует этим гнусным мечтам сбыться. Тогда он возомнил, собака, что тот, кто угоден Аллаху, сам поможет ему устранить эту преграду на пути злых, эту скалу верности по имени Осмин. О счастливый царь, вырви лжецу язык, сдери кожу с собаки, пусть жребий его будет достоин его низости. Ты убедишься, что поступил правильно, когда узришь златозаду, ибо раб твой уже близок к тому, чтобы ее отыскать и тем завершить дело своей жизни. — Этими словами кизляр-ага спас свою жизнь — когда Селим приказал его привести, уже в кольце стражников. А жребий Хашима действительно опустился низко: Селим-паша выполнил все рекомендации, данные ему на этот счет Осмином. Вместе с Хашим-оглы расстались с жизнью еще шестьдесят человек из его окружения.

И что же теперь получается? Теперь, когда златозада, в чары которой он верил, как верит муджахед (стоя на остановке восемнадцатого), что уже через минуту его половой член будет сжимать нежная ладошка райской гурии — взамен его собственной, заскорузлой, постылой; теперь, когда златозада явилась пред ним — эта Луна, меняющая линию берегов, эта дева райской красоты — теперь отказаться от нее?! Похерить мечту, а с нею, возможно, и жизнь?!

Осмин молча достал золотую папиросницу, которую носил под сердцем. В ней лежал вчетверо сложенный листок коптского папируса. Почему, в отличие от какой-нибудь романтической злодейки, расстающейся под дулом пистолета с бесценной бумагой, Осмин даже в мыслях не проговорил сакраментального: «Берите и будьте прокляты…»? Очень просто. Он не нуждался в этом последнем прибежище побежденных. Не потому, что не верил в силу проклятия. Мы, может, тоже в нее не верим — а также в ворожей, дурной глаз, порчу — и вообще с младых ногтей марксисты-материалисты, как Ленин с Чернышевским, но… Это «но» указывает, что потаенно мы все же допускаем соседство великого Быть Может, чтя под видом культурной окаменелости рудимент обряда. Не исключение здесь даже два вышеупомянутых монструозных автора — те, что срослись заглавиями и чьи мозги, онемеченные и квадратные, казалось бы, не оставляют никакой лазейки для «страха и надежды». Не исключение, ибо оба — любили. Уже поэтому смерть для них не была стопроцентно односторонним актом. Какая-то повитуха с той стороны, смутно, безымянная, им не могла не мерещиться, этим козлам материализма — козлам искупления грехов наших.

Но Осмин — никогда не любил. Ни единым слоем своего существа не ощущал он, что с какого-то боку разорван, разомкнут — что в действительности имеющее начало как раз-то и не имеет конца. Для того, чей диплом не признают в раю и чье назначение — быть замко́м земного гарема, все наоборот. Аксиома для него — это привычное: все, что имеет начало, имеет конец. Вокруг долдонят, и с амвонов, и в садах: любовь, любовь, любовь… Что это за птица такая (а лучше, птицы)? Pourquoi любовь? На самом деле это не более, чем способность (способ) распознать в логике и ее законах первоапрельский розыгрыш: весенняя синь смеется над нами, скалясь облаками. Осмин, над которым природа подшутила так жестоко, был как бы обречен принимать все ее шутки всерьез. Такой человек — чья душа не знает ночи, а тело не ведает дня — не станет услаждать свой бессильный гнев проклятьями, этим прощальным приветом любви («letzter Liebesgruß»; в русском переводе «Rheingold’а»: «последний крик любви»), для Осмина это ничто ровным счетом. То же, что проткнуть булавкой восковую фигурку.

Капитан разгладил папирус, повыветрившийся на сгибах, И кивнул:

— Бери свою златозадую, мой цербер. Нельзя сказать, что ты переплатил. По крайней мере, в твоем случае этого сказать нельзя. Портсигар можешь оставить себе, я не курю.

— Только если мой капитан боится, что кто-нибудь разобьет ему этим физиономию, — и Осмин небрежно сунул за пазуху вещицу, хранившую отныне лишь воздух воспоминаний — что бывает, порою, слаще дыма отечества.

— Я не бьющийся и никого не боящийся, мой заботливый Осмин. Поэтому позаботимся лучше о том, чтобы седьмое чудо света, Семиразада — ибо она воистину седьмое чудо света — по своем пробуждении…

— А она не мертвая? — закричал Осмин — так пронзительно, как если б его, сделанного далеко не из воска, пронзило булавкою мысли.

— Старик… Осминище… на моем корабле есть один гипсон, который погрузил ее в нос… Нет, право, от профи услыхать такое…

— Корсар, для меня это дело жизни.

— И смерти. А теперь слушай и не перебивай, потому что мне нельзя здесь долго оставаться, да и тебе лучше поскорей убраться в свою Басру. Значит, вместе с усладой золотозадой отправляются к Аллаху в ресничку еще две ее любимые служанки. Сейчас ты их увидишь.

Немо подошел к боковой двери, приоткрыл ее и что-то сказал. Тут же были в помещение введены (молодым человеком пиратской наружности: по плечи обнаженные руки, на голове красный платок, один глаз отсутствует) два миловидных существа, побольше и поменьше…

Поясняем. Когда пираты — чей корабль долго еще не мог отдышаться после сорокавосьмичасовой весельной регаты — наконец влетели в территориальные воды Оттоманской империи, капитан Немо снова посетил своих пленников. Блондхен плакала — как мы помним, она проплакала с четверга по понедельник, а у нас суббота. Педрильо ломал себе голову: как же так? Он точно помнил, что Видриера попался, когда тащил на буксире португальца, полного негров.

— Ломаем голову, молодой человек? Осилит дорогу идущий — ломайте дальше. Бог даст, сломаете. А ты, моя киска… — капитан Немо что-то вспомнил и вдруг сказал: — Meine englische Katze… запомни — это чтобы не тратить деньги на пифию, которая скажет вам то же самое. Когда придет срок, душе души твоей, чтоб смыть с себя золото, надо будет искупаться в Патмосе. Поняла? Другого средства нет. Хадасса не знала этого и всю жизнь потом мучилась. Сидеть, говорят, невозможно — хуже чем почечуй. Вам же, молодой человек, стоит морально подготовиться к тому, что в Тетуане кастрируют верблюдов. Не говорите, что вам до этого нет дела. Взгляните на себя в зеркало и вы увидите разительное сходство с этим благородным животным. А доказать самому себе, что ты не верблюд, еще никому не удавалось. Поэтому мой совет: пока не поздно, превращайтесь-ка без посторонней помощи из Пьера в Пьеретту — если только в ваши планы не входит попытать счастье на «Евровидении».

— Хотел бы я знать, как, по мнению вашего пиратского преподобия, мужчина, обладающий всеми прелестями Казановы, может последовать этому благому совету?

— Обыкновенно, — губки бантиком и фальцетом, как трансвестированный Тони Кёртис в уже упоминавшемся «Some Like It Hot»: — «Блондхен, девочки…» Сейчас вам принесут сундук платьев. Английскому юнге, — подразумевалась Блондхен, — место на фрегате Ее Величества, на худой конец на пиратском корабле Р. Л. Стивенсона, но не в этом гостеприимном Содоме, зовущемся Тетуан.

Внесли сундук с нарядами графини Лемос.

— Становитесь друг к другу спинами и живо переодевайтесь. Мы уже подплываем.

— Ай-ай, сэр.

— И еще. Не пытайтесь отыскать в моих поступках мотивы. Знаете, сколько людей с отвратительным музыкальным слухом этим занимается? Скажите себе: Логе, страж саламандры — какие там мотивы…

Возвращаемся к Осмину, в палатку под вывеской «Промысловая артель „Девятый вал“», где — «вот я, Луизхен из народа, и всех мужчин свожу с ума…» — Педрильо служил живой иллюстрацией этого немецкого гротеска. Блондхен, которой уже довелось блистать в сходном жанре, смотрелась не так, как на праздновании Нептуна — в конце концов и у Гилельса соль-минорный прелюд Рахманинова никогда больше не звучал так, как на палубе линкора, под горящими взглядами тысячи моряков — а в небе ястребок жжух!.. жжух!.. пляшет, кувыркается, как во времена Орфея; Гилельс только взглянул наверх. (Старая кинохроника.) Но свою боевую задачу Блондхен выполнила: прикрыла Педрильо, отвлекла внимание Осмина — а что еще требовалось?

— Которая из них давит лимоны? — спросил Осмин.

— Та, что больше — давит, та, что меньше — подает. Поистине достоин Аллаха сказавший:

Позволь, о цвет садовничества, представить тебе их: Педрина, Бьяночка (неловкий реверанс, ловкий реверанс).

Тут к капитану Немо приблизился какой-то человек, очевидно, его доверенное лицо, и что-то стал говорить на непонятном Осмину языке. Немудрено, это был язык любви.^[53] Осмин тревожно выпучил бесцветные глаза. От него не укрылось, что с каждым звуком этой тарабарской речи капитан становится все мрачней и мрачней. «Уж не стряслось ли чего со златозадой?» — было первой мыслью Осмина. Но вот капитан что-то коротко сказал — отдал распоряжение, судя по стремительному исчезновению доверенного лица.

— О Восмин, забирай их скорей. Мы должны, не мешкая, покинуть эти места. За Констанцией — так зовут златозадую — снаряжена погоня. Они вот-вот будут здесь, этрусские матросы. Мой корабельный гипнос уже пробудил ее ото сна. Скорей! Как есть, хватай ее в одеяло — и к Дамасским воротам. Где твое судно?

— У первого прикола.

— Спеши в свой цветник, садовник! — крикнул капитан Немо вдогонку.

Ливийцы задали пятками такую ливийку — куда-а-а лезгинам со своей лезгинкой. Праздношатавшиеся отшатывались, Осмин, высунувшись из-за занавески, погонял: «Быстрей, быстрей, курва матка! И смотри, не выверни!» — Последнее относилось к ноше, что размашисто болталась под прогибавшимися шестами, существует ведь и такой способ транспортировки людей. А потом еще — словно чечеткой здесь унималась чесотка, босые пятки запрыгали по скользким ступеням первого прикола. Хвала Аллаху — обошлось. Ведь на правоверных, сотворяющих намаз пять раз на дню, как и на правоверных, сотворяющих намаз трижды в день, ни в чем положиться невозможно. В своих пузырем вздувающихся портках они сперва наврут тебе с три короба, а потом начнут скрести в затылке. И наконец, следуя тайной суфийской мудрости («сила есть, ума не надо»), все переломают, перепортят, а в придачу еще и назюзюкаются, что твои этруски.

* * *

Для последних же похмелье обернулось теми самыми цепями, в которые им не удалось заковать Бельмонте. Закатив на радостях великую попойку, тирренские морские разбойники наутро осознали, сколь переменчива судьба. Теперь они были живым товаром, которым владел этот чертов Ален Делон — а они еще рассчитывали сбыть его какому-нибудь богатому развратнику сотни за полторы (то есть по фунту стерлингов за фунт живого веса). Прикованные попарно к веслам, они считали и пересчитывали позвонки сидящих впереди, потому что все время выходило по-разному. «Мудрый» кормчий, признавший в Бельмонте самого Диониса, трепетал, как и полагается смертному перед лицом божества.

— Скажи, сын Семелы, ты еще меня не разлюбил? — хныкал этот выживший из ума душегуб.

— Нет, я же тебе этрусским языком сказал, чтобы ты не боялся — что я тебя полюбил. Сколько тебе еще можно повторять: «Не бойся! Я тебя полюбил!»

— А ты, сын Семелы, повторяй, повторяй. Не откроешь ли ты, что ждет моих бывших товарищей?

— В Тетуане я их поставлю на комиссию, скажу: «Сколько не жалко».

— Эй, вы слышали, пропойцы? А ведь я говорил вам. Послушались бы меня, были бы как вольные пташки, да еще обласканные бессмертным богом… Сын Семелы, но ведь ты и вправду меня не разлюбил?

Вот какое плавание было у Бельмонте. В контрапункт безостановочному нытью кормчего его не покидало ощущение, что разбойники гребут, как шамкают — еле-еле шевеля веслами. Он не обломил прутьев об их хребты только потому, что был человеком будущего. Нет-нет, о плавании с Наксоса в Тетуан у него сохранятся воспоминания не лучше, чем у Педрильо.

— Когда, ты говоришь, в Тетуане открывается ярмарка?

Кормчий смотрел на него, как лель на харит — абсолютно собачьими глазами. Бельмонте переспросил.

— Ярмарка? Ах, в Тетуане… Если говорить по совести, то она там никогда и не закрывается. Она, помимо того, что ежегодная, еще и ежемесячная… и даже ежедневная… О сын убитой током Семелы! Ты напрасно так уж торопишься. Свой товар ты сбудешь с рук всегда, в любой день, кроме пятницы. А сегодня у нас только суббота.

— Я сейчас тебя убью током!

— О горе! Сын Семелы меня разлюбил…

Каждый раз, когда вдали мелькали паруса, а такое случалось всегда вместо полдника, у Бельмонте вырывался вздох: «Констанция!» Обыкновение видеть паруса вместо полдника было ничем иным как фата-морганой на почве голода.

— О Констанция… — шептал он, глотая слюнки, при виде паруса, одиноко белевшего в голубом просторе моря.

Однажды мудрый кормчий вскричал, простирая правую руку вперед, тогда как левой держал кормило:

— Земля! Я вижу землю!

Но это была только полоска тени на воде, ее отбрасывало грозовое облако. И мнимая суша, и реальное облако быстро разрастались. Надул колючие щеки Борей, заштормило. Туча вскоре затмила лучезарное светило, в глубине ее засверкали штыки молний. Полки наступали. Все оглушительней лопались обручи, стягивавшие небесную бочку, пока наконец вода из нее не устремилась неисчислимыми струями вниз, к морю; а то, словно поседевшая в разлуке мать, раскрывало и раскрывало родимые свои объятия. Валы вздымались до небес, корабль взлетал Барышниковым и падал — им же. Всё, связки вроде бы порваны… При этом этрусские матросы разом вскрикивали. Как на одре болезни врач — себе уже не врач, как заплечных дел мастер — отнюдь еще не мастер выдерживать пытку, так же и ужас обреченных морской пучине матросов не знает скидок на профессионализм.

С наступлением темноты все они в внезапных магниевых вспышках казались Бельмонте утопленниками — и кормчий, и моряки, в душе не перестававшие благословлять свои цепи: как-никак за борт никого не смыло, не говоря уже о худшем.

— О великий сын Семелы, что будет с нами? — причитал несчастный дурак.

— Без паники. Скажи, не пора уже рубить мачту?

— Давно пора… — но тут корабль накрыло волной, авось не в последний раз.

— Что?

Корабли тонут в море, а голоса в шуме. Они дважды проваливались по пах и дважды подлетали с риском расшибить себе лоб — прежде чем Бельмонте разобрал: «Давно-де пора, да топор утонул».

— Не жалей, старику Нептуну будет хоть чем рубить русалкам хвосты.

Буря продолжалась до рассвета. На рассвете отлетел последний русалочий хвост — теперь, пока свежие не вырастут, море баламутить нечем.

Они плыли еще три дня и одну ночь — последнюю; две предыдущие этруски отсыпались. Плавание вообще-то подразделяется на счастливое, когда передвижение по воде происходит в пределах определенного отрезка жизни, с обеих сторон ограниченного твердью земной; на несчастливое, когда вышесказанный отрезок жизни ограничен твердью земной лишь с одной своей стороны; и на плаванье, из двух участников которого один ни разу не касался ногою земли. Счастливому плаванию покровительствует либо Венера, либо богиня по имени Демократия. Несчастливое плавание подобно мирозданию: имея начало, не имеет конца. Пьяные корабли пьяны собою; по мнению их капитанов, мореплаватели и жизнеплаватели суть синонимы. А в несчастливом плавании, конечно же, все корабли пьяны. Они упоительны, как «Титаник», и брутальны, как титан, — единственное, в чем те рознятся, ибо в остальном «Титаник» титану подобен — также и горькою судьбиной.

«И если меня спросят, — подумал Бельмонте, — как выглядит пьяный корабль — скажу: „Прометей-навигатор, принявший облик атомохода, чей неисчерпаемый Чернобыль клюет двуглавый орел…“^[54] А все же шторм — это здорово. Это как ребенком объесться груш из сада патера Вийома, он же Бернардель-пэр: живот схватило, а радости — полные штаны».

Он мечтательно закрыл глаза. Он сидел так, в полном изнеможении привалившись к грушевому дереву, то бишь к мечте и мачте разом — наш несравненный Бельмонте. Буря! Пусть скорее снова грянет буря!

Последний вид плавания — а о нем пишут многие, та же Е. Ш. в своем замечательном «Плавании» — это плаванье по мелководью Стикса, «из двух участников которого один ни разу не касался ногою земли». Плоскодонка Харона не осядет под тяжестью тела. Случай, который описан флорентинцем, неприемлем: срастить античность с христианством так?! Свести Елену, Геракла, других демонов с носителями библейских имен? До рвоты, до колик… Отвращаем свой лик, ибо нечестие пуще действа содомского. Когда весь мир нам — Израиль! Умрем — не дадим затолкать бесслухую статую в Храм! Да-да, музыкальность родилась в Галилее и не годом раньше!.. А Алигьери — Гитлер моей души.

Отдышимся. Нельзя ж так волноваться. Нам доктором запрещено волненье. Или, если угодно, в терцинах:

И продолжим плавание.

Вот описание волны, сделанное человеком, который знал в них толк: «Я находился у самой ее подошвы, где вообще редко бывает наблюдатель. Отсюда волна казалась гигантской и сказочной. Я видел ее несколько сбоку и полностью был захвачен этим зрелищем. Линия изгиба была настолько совершенной, что казалась живой и одухотворенной, благодаря идеальным соотношениям высоты волны и ее гребня. Обычно не очень высокие волны несут на себе слишком крутой гребень, и он рушится прежде, чем линия изгиба достигает полного завершения… Волна как будто стояла на одном месте и казалась сотканной из голубоватого сияния с многочисленными вкраплениями светящихся брызг. Я понял: „Это конец“».

Четвертый день ознаменовался появлением в небе птиц. Сперва они, как разведчики у татар, что в рысьих шапках, на своих низкорослых кобылках, — только показались далеко в степи и сразу же исчезли. Но птицы над седой равниной моря — известно чего предзнаменования. Суши. Потом они вернулись, уже стаей, и своими криками оглашали пространство. По виду они напоминали альбатросов, если б не черное оперение и клюв в форме крючка, каким пользовались бальзамировщики в Древнем Египте, когда через ноздри вытягивали наружу мозг умершего. Сходство с последними придавало и назойливое тяжелое кружение над кораблем, хотя тот вроде бы не выглядел таким уж обреченным — ни тебе болезней, ни тебе умирающих от тяжких ран. Видно, они способны были перехватывать биоэнергетические сигналы, которые угнетенный мозг узника, раба непрерывно шлет Господу Богу «до востребования». В пользу этого указывает их способность воспринимать донесения своих пернатых лазутчиков, чьи передатчики, вне сомнения, действуют по тому же принципу. Нам отрадно полагать, что все живые существа «вещают» на одной волне. Слово «живые» вместо «земные» означает, что мы не признаем внеземных форм духовности и не устаем повторять: Земля — Израиль мироздания.

Предвестие суши в виде нескончаемых «птичьих свадеб», от которых уже в глазах рябило, не было ложным. Вскоре береговая полоса просматривалась со всей отчетливостью. Теперь корабль плыл в двух-трех милях от рыжевато-кремнистого, как раздавленный таракан, побережья, изрезанного бухтами, бухточками и заливчиками — не берег, а объяснение в любви контрабандисту. Цитадель Тетуана перед входом в гавань открывалась взору внезапно, разновеликими зубцами своих башен, росших в таком беспорядке, что казались руинами. Сетку птичьего эскорта унесло, как магнитом, к берегу, где над городом их кружились мириады. Это были черные птицы Тетуана, знаменитые черные птицы Тетуана. Ослепительно ярким днем они — то безумие, которое точило мозг художника посреди пшеничного поля. Сухо, знойно, марево, небеса: сморгнешь — синь, сморгнешь — смарагд. И смрад. Все разлагается в десятки раз быстрей, чем в Европе, благодаря в десятки раз быстрей нарождающейся жизни.

«Да и впрямь ли это птицы? Видят ли их другие?»

Бельмонте не знал, что простейший тест — надавить на глазное яблоко. (И если черный пудель исчез, не сметь ничего подписывать! Если никуда не делся — смело пиши любую расписку.)

Когда судно ткнулось носом, украшенным подобием морского конька, в каменную пристань, Бельмонте собственноручно набросил канат на чугунную бабу. Портовая стража в лице трех жирных, ленивых и жадных мавров, получив бакшиш, утратила всякий интерес к прибывшим и, поглаживая себя по животам, плотно обмотанным малиновыми кушаками поверх коротких кривых сабель, зашаркала своими курносыми чувяками прочь.

Охолощеного цербера сменила шумливая орава — зазывал, посредников, чичеронов, попрошаек и т. п. Как тени в потустороннем мире кидаются в страшном волнении на полнокровного пришельца, не причиняя ему, однако, ни малейшего вреда, так и этот паразитарий рабства распустился, расцвел предложениями чего только хочешь:

— купить-продать всё (всех)

— прохазки в «Сад принцесс»; что ни принцесса, то проказа (португальский с испанским шли за один язык)

— кристальной воды прямо из источника Шахины

— бэд энд обэд

— оригинальных ковровых изделий из Параса и шелковых тканей из Чины

— все случаи дискретности (и все толкает вперед маленького пузана)

— секьюрити (тщедушный человечек с вытаращенными глазами)

— лучшей в мире тетуанской кухни

— удаления растительности, зубов, мозолей и многого другого (работал при банях султана; романтическая история положила конец блестящей карьере).

Бельмонте воспользовался услугами первой, третьей и последней. Торговец оптом (это товар такой) забрал этрусских матросиков себе на склад — тогда как кормчий остался сторожить фелуку; он, надо признать, уронил слезу, глядя вслед многолетним товарищам по разбою, чье пение —

становилось все тише и тише, пока не стихло окончательно.

Осушив — как слезу — стакан с нацеженной в него влагою Шахины, Бельмонте кивнул жертве романтической истории.

— Инглиш? — стреляя востренькими глазками, осведомилась жертва и была явно разочарована, услыхав в ответ: «Я говорю по-испански».

— Но тебя, приятель, — продолжал Бельмонте, — я не оставлю сосать лапу без того, чтобы вложить в нее эскимо, если ты действительно цирюльник.

— Господин мой кабальеро, я брил козлов и отворял кровь вампирам, я удалил деду-всеведу три его волоска…

— Вот в этом-то качестве ты мне и нужен. Ты в таком случае должен многое знать. И если при этом ты не держишь язык за золотом коронок, а звонишь, как серебряный колокольчик, что более подобает представителям твоего ремесла, то, ей-Богу, ты мне подходишь.

— Я подхожу вам, господин мой. Хотя я вручную стригу быстрее, чем это делают электрической машинкой в Новой Каледонии, но и мои ножницы не поспевают за моим языком.

— Тогда… Но прежде о партии этрусских невольников надо бы известить братьев-тринитариев.

— Давно уже извещены. Этот оптовик в сиреневом бурнусе был агентом торгового дома Аль-Хосейни, который напрямую связан с его высокопреосвященством монсеньором Капуччи. У монсеньора ослиные уши, и мне пришлось даже для проформы вырыть ямку прямо у него под окном. На беду, служанка нашего кади, по прозвищу Стоокая, проходя мимо, ступила ногой в эту ямку и просыпала полный чан слив, который несла на голове. Тогда кади присудил монсеньора к семи годам тюрьмы за терроризм. Их отбывает за него зицпредседатель Фунт, по словам которого — а я завиваю его по вторникам — эта Стоокая на самом деле завербована шинбетом…

— Холодно.

— Или сохнутом…

— Холодно!

— Сегодня сорок градусов на солнце, но когда столько же под мышкой, может и познабывать…

— ХОЛОДНО! Я желаю знать совсем другое: где Констанция?

— Гм… Миледи похитила ее и увезла в неизвестном направлении.

Не будь Бельмонте с корабля, как Чацкий — обуян мильоном терзаний, он бы оценил правильность своего выбора: он имел дело с арапом милостью Аллаха, что называется. Цирюльник балансировал на канате находчивости, натянутом над пропастью неведения, лично нам напоминая нас же самих, молодых и дерзких — мордою к морде с экзаменатором. «Но мысль ревнивая, что ею…» (голосом Печковского) не оставляла места для праздных наблюдений, а следовательно, и правильных оценок.

— Болван, Констанцию похитила не миледи, а пираты и увезли вот в этом направлении, где мы сейчас с тобою, — в зловонный Тетуан. Где ее искать?

— Мой господин прямо так бы и говорил. Искать надо на толчке, хотя это то же, что искать перл в навозной куче: найти-то, может, и можно, но дерьма нажрешься. Невольников в Тетуане, как птиц в его небе. Поэтому не проще ли… — и он сказал такие стихи:

— Нет, сарацин, запомни: красота постоянства и постоянство красоты рано ли, поздно ли, но обретут друг друга в священном союзе Бельмонте и Констанции. Это так же верно, как то, что на моем платке вышиты инициалы К. Б. И я клянусь этой бесценной реликвией… — Бельмонте обнажил грудь… а на ней ладанка, в каких обыкновенно зашит талисман — залог любви в виде золотого колечка из волос, а то и могучий щит от всяческого лиха, воздвигнутый родительской заботой: к примеру, ноготок святой Ортруды Тельрамундской.

Но у Бельмонте между сорочкой и душой притаилось другое: некогда скреплявшая эфес отцовской шпаги фигурка совы — указанием на фамильную честь и одновременно на то, что приписываемое этой птице умение рисовать Бельмонте глубоко почитал. Дон Алонсо в последнюю свою встречу с сыном взял в руки шпагу и сказал: «Я не могу, Бальмонт, вручить ее вам со словами: „Станьте как я!“ Хорош будет комендант Орана, отдающий свою шпагу кому бы то ни было, даже родному сыну. Скорее уж я расстанусь с ней, как это сделал Перес де Гусман по прозванью Примерный, мой предшественник.^[55] Хотя надеюсь, что, блюститель чести многих поколений Лостадосов, этот клинок сопроводит меня в последний путь, положенный на крышку гроба, как то приличествует на похоронах прославленного воина. Однако частицу этого великого сокровища, которое, возможно, еще не скоро станет вашим достоянием, я торжественно передаю вам сейчас — да послужит это вам, сын мой Бальмонт, во спасение, когда в том будет нужда. И смотрите, помните: дар сей обладает двоякой силой, для недостойных он губителен».

(«Поэт, поэт», — говорили некогда про дона Алонсо, теперь же скажут: «Писатель».) После этой трудно поддающейся жанровому определению речи дон Алонсо призвал кузнеца. По его желанию сей Вакула заменил скрепу с совою на щиток весьма затейливой туркменской работы, украшавший ранее шпагу какого-то гяура, — что вообще-то ему давно уже хотелось сделать.

Цирюльник к словам Бельмонте — клятвам и проч. — отнесся с пониманием, то есть поняв, что перед ним безумец, решил ни в чем более ему не прекословить, а извлечь из его безумия максимум полезного, прежде чем Аллах разлучит их.

Пока все это говорилось и выслушивалось, они достигли того места, где Мансур, Али и Абу-Шакран свернули в одну сторону, а носилки сОсмином — в другую.

— Мой господин! Твой слуга знает способ найти зазнобу сердца наболевшего, несравненную Констанцию. (А про себя подумал: да ее уж небось всю затрахали, твою Констанцию.) Взгляни, господин, там, под аркой, толкутся. Знаешь, что они делают? Идет прекрасная охота. Они играют в «испанского пленника». Правоверных, попавших в плен к вашим испанским милостям, сажают на весла. Но ночью в трюм прокрадывается дона Мария, в кружевной мантилье, капитанская дочь. Она ходит средь гребцов, запах мужского пота дразнит ее. О, там в толпе есть не одна «мария», а от гребцов и подавно отбою нет. Там, если потереться хорошенько или дать кому другому о тебя потереться — о, глядишь, многое выйдет наружу. Ведь как — нагуливаешь аппетит глазами, а пошамать изволь-ка к нам. Ну и обмен впечатлениями, естественно. Если мой господин даст мне монет пятьдесят, я, глядишь, обменяю их на впечатления. В том числе и от разлюбезной Констанции.

К его разочарованию, Бельмонте оказался не настолько безрассуден.

— Я щедрей, чем ты думаешь. Но боюсь, что и проницательней. Я отстегну тебе 500 баксов (пятьсот), когда ты вернешься — неважно, с какой вестью, пусть даже она убьет меня.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал посрамленный мошенник и поплелся туда, где было медом намазано — судя по тому, сколько таких, как он, там поналипло. По крайней мере, зализывать раны им было скорей сладко, чем солоно.

Потянулось время, которое Бельмонте коротал разглядыванием у себя на ладони линии жизни.

…Что цирюльник имел вид растерзанный, оно понятно. Но что совершенно непонятно: выбравшись из этого слипшегося мушиного комка, он пустился наутек… от Бельмонте, даже не помышляя об обещанном гонораре. Бельмонте, который бегал, как заяц, в два счета настиг его.

— Пустите меня, пу…

Опасаясь воззваний к братьям по вере, Бельмонте зажал ему рот ладонью, которую тот от безвыходности начал щекотать языком. При этом глаза у него вылезли из орбит, как созревший bubble gum. Но Бельмонте предпочитал один раз услышать, чем десять раз увидеть.

— Говори!

— Пусти меня, господин хороший… Я об этом ничего не хочу знать… Почему не сказал ты, о добрый господин, что ищешь златозаду?

От изумления Бельмонте отпустил несчастного.

— Не нужно мне ничего, только отпусти с миром, — и цирюльник произнес такие стихи:

После чего убежал, более не удерживаемый.

Бельмонте поневоле задумался — о здешнем прозвище Констанции, несовместимом с ее честью и достоинством, о внушавшем ужас Осмине — сторговавшем ее?! Как он сказал, заготовительно-промысловая артель «Девятый вал»? Мы говорим «поневоле задумался», ибо так говорится. Вообще же Бельмонте скорее бы расстался с жизнью, нежели с тем, что наивно полагал свободой воли. Свобода воли — какая чепуха! Предполагающий наличие так же несвободной воли, невольной свободы и… даже неохота играть словами в подобную чепуху — играть консервной банкой в футбол и то лучше.

Именно звук, сопутствующий этому матчу, звук ржавчины, царапающего камень металла, привлек к себе внимание юноши. Его источником была тачка, груженная небольшим арсеналом, беспорядочно сваленным в нее: «Калашниковыми» вперемешку с какими-то пулеметными лентами, волочившимися по земле, пистолетами, гранатометами — словом, передвижной ларек под названием «Все для джихада». Толкал тачку, рискуя в любой момент все это вывалить, тщедушный тонкошеий мужчина с глазами навыкате, под носом понуро висела подкова усов. Бельмонте сразу его ВСПОМНИЛ:

— Эй, секьюрити! — щелкнул он пальцами, словно подзывал гарсона или taxi.

Тот остановился — более, чем клиенту, кажется, радуясь случаю перевести дух.

— Нёма-капитан — говорит тебе это что-то?

— Морской сардарь? — В голосе у мужчины слышалось раздраженное недоумение: мол, у тебя что, не все дома?

— А Осмин? А промысловая артель «Девятый вал»?

На сей раз ответом был взгляд, каким только обрезанный во всех смыслах может удостоить необрезанного — тоже во всех смыслах.

— Хорошо, я вижу, ты обременен знанием, умножающим, по мнению одних, скорбь, по мнению других, свирепость. То же можно сказать и о другой твоей ноше. Хочешь заработать на коромысло? Скажи, моржовый ус, где мне найти твоего сардаря, а главное, этот Осмин… этот осминог… Ну, а если хочешь заработать больше, чем на коромысло, поддержи меня своей артиллерией. Логосом клянусь, озолочу. У тебя будет столько золота, сколько сможешь в этой тачке увезти. Хорошо, понимаю, наши силы на исходе — подключишь еще пару ослов.

— Женщин и контуженных фирма не обслуживает, господин хороший.

— Проклятье! Где это, кто они, где этот чертов «Девятый вал»? — В бешенстве Бельмонте ударил ногою по тачке, которая чудом не опрокинулась, но, как сказал поэт:

То ли решимость Бельмонте на него произвела впечатление, то ли «оруженосец» успел отдышаться и вновь обрел вкус к жизни со всеми ее соблазнами, то ли сдрейфил — но он спросил:

— Во сколько хороший господин оценивает мое согласие дойти с ним до места, откуда объект будет отчетливо виден?

— Сто монет.

— Тысячу в мани плюс господин катит мою тележку.

По правилам хорошего тона далее должна была последовать череда взаимных уступок, по завершении которых Бельмонте отсчитал бы пятьсот мани, а тачку толкали б оба. Но Бельмонте было не до церемоний, и наказанием за это ему служило презрение: покуда он катил следом за своим провожатым тачку — картина нелепейшая — тот не произнес ни единого слова.

— Все. Видите, «Звездный городок» начинается? Не доходя — первый, второй, третий стенды идут, видите? А четвертый, такая палаточка, вроде как «Соки-воды» — промысловая артель «Девятый вал». Ну, а чем промышляют… Все, все, идите отсюда! Не стойте рядом со мной.

Дважды Бельмонте повторять это не пришлось. Как коршун на голубку легкокрылую, как лев на трепетную лань, как Дон-Кихот на ветряную мельницу, так ринулся он к месту вероятного заточения Констанции. Засов, замок. На дощечке привычное «Скоро буду» (арабской вязью) зачеркнуто и по-испански приписано: «Не вернусь никогда». И совсем меленько: «Ключ под камнем». Тут же лежал камень, который не под силу сдвинуть и пятерым. Поэтому потребовалось еще какое-то время, прежде чем Бельмонте собрал команду из десяти молодцов, и они, вскрикнув по-богатырски, его отвалили. Ключ-кладенец был где и обещано. Очистив его затейливую бородку от земли, Бельмонте отпер замок и толкнул дверь ногою, он опасался ловушки: засады, самострела и вообще всего, на что только восточное коварство способно, ну, не знаю — волчьей ямы за порогом. Слава Богу, насколько Восток коварен, настолько Запад осмотрителен — или наоборот, за что уже слава Аллаху.

Оказавшись внутри, Бельмонте нашел на самом видном месте вчетверо сложенный коптский папирус, с подробным планом сераля в Басре — Алмазного дворца и примыкавшей к нему Реснички. Тут же лежала записка:

«Мое правило: никому не подыгрывать, а то смотреть неинтересно. Тем более, что „Похищение из сераля“ — моя любимая опера. От брата Амадеуса и других братьев поклон».

Часть третья ПОХИЩЕНИЕ ИЗ СЕРАЛЯ

Шат-эн-Араб, тень Бельмонте

Все счастливые семьи несчастливы по-своему. Это еще не означает, что каждая несчастная семья по-своему счастлива, однако… некий червь сомнений… Другими словами, соль, которой приправляются одновременно и кушанья, и раны, состоит в том, что клеветник моей Сусанны из Мааре-Бахир, хоть бы и сто раз был изобличен — сомнение, как невыводимый червь, гложет и гложет меня, и так будет до конца дней моих.

Темной разбойничьей ночью 16** года (нам, по крайней мере, светят эти две звездочки русского романа — не так ли, читатель набоковского «Дара»?) к правому берегу Шат-эль-Араба, под 30°29′ сев. шир. и 45°14′ восточной долготы неслышно пристала арабская багла. Пассажир, прежде чем скрыться в тростниковых зарослях, мог с полным основанием сказать доставившему его сюда: «Старик, ты вез Бельмонте и его сомнения».

Но пассажир безмолвно отсчитал десять турецких багдадов, которые опустил в заскорузлую длань, столь же безмолвно протянутую. О прочем, обо всех этих «Вишну и Киршну сомнений», говорили вздохи, по временам вырывавшиеся из его груди — но языком вздохов владеет лишь тростник. (Кстати, не Drache, не Schlange, sondern Wurm преследует принца Памино. Шутка?)

Путешествие Бельмонте было нелегким. Не по своей воле пересел он на корабль пустыни, оставив скорлупку ветров. А сменив монотонно-ворсистый горб верблюда на стремительный хребет Тигра, и вовсе позабыл те звездные мистерии, в которые под видом Диониса вознамерился посвятить Констанцию. Не помните? Zu den ewigen Sternen. Это только звезды русского романа, даже типографские звездочки, сияют всегда, сквозь любой мрак.

Но вот от едва слышного удара веслом багла вновь заскользила по Синдбадовым волнам, густым и черным. Уже тогда Шат-эль-Араб был болотистым мелководьем, уже тогда народная этимология связывала между собою такие выражения, как «топкость мест» и «местная топография». Со времен Сассанидов и до эпохи стражей исламской революции эта трясина служила весьма неаппетитною могилой тем, кто в спор арабской поэзии с персидской врывался с кличем:

В Басре иноземец предстает в одном лишь обличье — пленника. Это в Тетуане вы окружены почетом — безразлично, бренчат у вас за пазухой багдады, или то баксы сухо потрескивают в кармане, как в камине. Сами местные жители, коих покамест еще не обуял бес исламского возрождения, с гордостью называют свой Тетуан «Швейцарией Магриба». До Швейцарии, положим, далеко. Но и до Басры не ближе. Кто в Басре гарантирует европейцу жизнь и свободу, ежели тот долее минуты дерзнет пробыть в людном месте? Отдел пропаганды при Селим-паше? Во всяком случае, не мы.

Но якобы Басра знала и другие времена — та Басра, что лежит в развалинах в пятнадцати километрах на юго-запад от самой себя, у большого, высохшего теперь рукава Джерри Сааде. Якобы развалины эти составляли центр международных торговых сношений Индии, Леванта и Европы; якобы здесь сходились португальцы, англичане, голландцы; якобы отсюда сообщение с Багдадом поддерживалось посредством двух английских и семи турецких пароходов, принадлежавших пароходному товариществу «Оман». Да что там пароходное товарищество «Оман», когда окрестности Басры были столь изобильны фруктовыми садами и финиковыми пальмами, что арабы причисляли этот край к четырем раям Магомета, а сам Персидский залив в честь Басры звался «Басорским морем»!

Теперь, когда тени легли над Шат эн-Арабом, кто поверит этой райской картине? Басра благоуханная, Куббет-эль-Ислам,^[56] город тысячи и одной ночи, отзовись! Вместо этого читаем в нашем бедекере: «Вследствие беспримерной нечистоты улиц и благодаря миазмам, которые поднимаются из окрестных болот и стоячих вод, лихорадка свила себе здесь прочное гнездо».

Бельмонте двигался — тенью, не скажешь, тьма была кромешной — но бесшумным сомненьем. Два неуловимых лазутчика: Сомненье и Тень. Тень сомненья скользит по моему лицу бесшумно — сверху вниз. Сомненье тенью пробегает по лицу снизу вверх — тогда нос мешает: он больше не трамплин. В порядке эксперимента проведите по лицу ладонью, сперва вниз, потом вверх, и сами убедитесь. Бельмонте скользил по лицу спящей Басры, разбудить которую было смерти подобно.

После того, как матросы во главе с мудрым кормчим его предательски ограбили, Бельмонте усомнился, что рожден для вечной жизни. Еще спасибо (кому, неважно), что за подкладку провалилось несколько багдадов и злодеи, подсыпавшие Бельмонте сонного зелья, ничего не заметили. Спящего, они бросили его на пустынном берегу. «А могли б и зарезать» — это здесь не вполне согласуется с местными условиями: как раз смерть-то ему дарить не стали. Вместо этого ему оставили шпагу. В насмешку. Пусть пофехтует с клыком гиены. Пусть из положения ан-гард поразит рапида в пах.

Только чудо попутного верблюда вкупе с завалящими багдадами спасло его. Но это был уже не тот Бельмонте. Тень сомненья, червь сомненья… чернь сомненья! Червивое нутро, вопящее: «Констанция! Все ли еще ты так зовешься, а не какой-нибудь Фатимой, Зюлейкой или другим именем, под которым ублажаешь чью-то вожделеющую плоть?» — И видится волосатая нога.

Но сомнение также обладает животворной силой: когда наперекор пропагандистской сирене в кромешной ночи духа оно шепчет тебе: «Не верь… не верь… не верь…» О! Такое сомнение, дарующее надежду вопреки очевидному, заслуживает эпитета «божественное». Когда вслед за позывными под ад глушилок слышится: «Тебя я, вольный сын эфира…» Божественное сомнение, сомнение как дар небесный, как последнее прибежище.

Бельмонте плыл вниз по течению Тигра и, наконец, достигнув Басры, расстался с последним своим багдадом. Правда, одно сокровище при нем оставалось — но он о нем забыл. Позабудем и мы — покамест. Всякому сокровищу свое время… нет, нет, мы не о шпаге (с интонацией подавляемого раздражения, так отмахиваются от назойливой мухи). Да нет, о другом — совершенно бесценной вещи (хорошо, правильно, честь, олицетворяемая шпагой, тоже бесценна, а в общем — катитесь).

Идя по улице Аль-Махалия и уже выходя на Мирбад, он неожиданно поравнялся с девушкой. И была она подобна луне, красавица высокогрудая, из тех, что ходят походкою спешащего, не робея, и глядят на тебя глазами, от счастья полными слез, и так, покуда не выжмут из тебя последний дирхем. Она то исчезала, то появлялась в дверях дома. Бельмонте подстерег момент, когда наша луна в очередной раз спряталась за тучку, и стремглав перебежал через лунную дорожку — из опасения, что вконец обнищавшему, ему будет нечем откупиться от непрошеных услуг и еще чего доброго придется последовать за этими благовонными шальварами… (Наивность как привилегия безграничной платежеспособности. С иссякновением последней бедняга становится всеобщим посмешищем.)

Мирбад,^[57] внезапно раскинувшаяся перед Бельмонте, заставила его остановиться.

«Констанция, где тебя искать, в какой стороне? Шагнув в эту лужу, приближусь ли я на шаг к тебе? Или на шаг от тебя отдалюсь? За спиной такой долгий путь, но чем ближе к цели, тем недоступней она. Знать бы, что ты сейчас делаешь и где…»

Всё уловки ревнивого сердца. В такой час девушка может только спать. А коли нет, коли она делает что-то другое вместо сна, то ясно же что. И тогда неважно где. Волосатая нога. Но мне все равно надо знать где, где она, а раз так, то значит спит, спит моя святая.

«Ах, — думал Бельмонте, — сколько раз я мог умереть. Эка важность, если одна из моих смертей на сей раз не даст осечки».

Только он сжал на груди кулак, как ощутил в нем ладанку — и ладонью вспомнил: сова Минервы летает по ночам.

«Вот именно! Оттого и ночь еще, что Мирбад в западной части города. Это ли не пример разумного градостроительства? Богачи встают поздно. На востоке у бедняков уже давно рассвело. Недаром жить на западе кейф, — он мысленно пригубил этот напиток, горестная усмешка: — Здесь и ищи Алмазный свой дворец».

— Кефир-то чего брать было? — спросил у Бельмонте… а кто — неведомо. Незримый. Женским голосом. Бельмонте оглянулся — ни души.

— Я думал, у тебя слева молочное, — понуро отвечал мужской голос.

Бельмонте огляделся снова.

— Думал… Знаешь, кто еще думал? Держи теперь в зубах.

Испанская речь — где, в сердце Басры! Содержание разговора не в счет: совершенный бред. Между тем и в этой части города ночь несла утро. Небо начинало сереть, как щечки мулаток (тогда как у живущих на востоке Басры белоснежек они становятся пунцовыми от той же самой шутки).

Диалог продолжился:

— Ну вот, черт! Забыл из-за тебя…

— «Из-за меня…» И чего это ты забыл из-за меня?

— Прочесть молитву на дорогу.

— Зато кефир не забыл. Ну, говори по-быстрому, пока мы еще далеко не ушли.

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного. Будь благословен Ты, простирающий руку над идущим, едущим верхом и в колеснице по дороге, в поле и в лесу.

— Хомейн.

— Да куда ты со своим «хомейн». Если б больше трех парансагов… А так — надо потупить очи и подумать о награде праведных.

— Да окстись ты, это когда ночью по нужде встают. Я помню, мулла тебе говорил: путь до ветру среди ночи — значит, надо сказать «усеян розами»…

— Правильно. Это другое. Потому что это «путь». Тогда «хомейн» подразумевают.

Тут щечки совсем посерели (и чем еще можно было эту ноченьку смутить?), и Бельмонте увидел…

Нет! Невозможно! Он весь превратился из слуха в зрение — чувство, как уже говорилось, самое ненадежное, хотя и снискавшее себе наибольшее доверие. Не будем из этого выводить морали, кроме той, что совет «не верить глазам своим» весьма здрав. Итак, Бельмонте, давно ничему не удивлявшийся, вроде бы разглядел на земле два арбуза или две дыни. Однако он почти мог поручиться: сии — человеческие головы.

Чудеса эфемерны и хрупки, а наша заинтересованность в них — личная заинтересованность — велика до безмерности. Бельмонте даже затаил дыхание — не то что поостерегся приблизиться.

Испаноязычные головы, лежавшие на площади Мирбад, словно посреди бахчевой плантации, не прекращали свой загадочный спор и в процессе его стали медленно воспарять — не иначе как их наполнял глупейший азот. Следом показались шеи, плечи, туловища. Стало ясно: там ступеньки. Такие могут вести на поверхность откуда угодно: из метро, из подземного перехода, из бомбоубежища — из общественного туалета, черт возьми!

— Привет мой вам, сеньоры! («От одной прекрасной дамы, чья краса над вами царит, я принес сюда посланье, им она одного из вас дарит») — вскричал Бельмонте, но его оперный испанский не произвел впечатления на соотечественников.

— Привет, привет, — буркнула женщина, не поворачивая головы. Она была задрапирована с головы до ног в темное, как матушка-игуменья, и только с ноготок лица, на шиитский лад, оставалось непокрытым. На мужчине тоже была местная одежда: черный уфияк с пожухлыми кистями и штаны в широких, как на бычьей шее, складках в шаге. Зубами он держал большой пластиковый тютюн, полный кефира. Обоим руки оттягивали судки, явно не вмещавшие всего, что навалила в них человеческая жадность.

— Боже, я помогу вам… Ваша ноша под стать Атланту, — церемонно: — Сеньора, сеньор…

— Тогда возьмите у него кефир, — сказала женщина, отдуваясь и принимая любезность как должное. Да и что ей оставалось. Бельмонте осторожно принял злополучную тюту из пасти ее мужа, который тут же заявил, что «своя ноша не тянет». Бельмонте протянул было другую руку к вавилонской башенке кастрюлек, но его оглушили криками:

— Вы с ума сошли! Это кебабы! Вы бы сейчас фетву нарушили! Вы не знаете, что правой стороне во всем предпочтение — если кто правой рукой несет молочное…

— Или даже повесил ослу на правый бок, — сказал мужчина.

— …то слева уже мясного держать нельзя. Левое всегда подчиняется правому, а мясо молоку не может подчиняться.

— И только когда разуваются, то сперва снимают левый чувяк, — сказал мужчина.

— Да, потому что этим тоже почитается правая сторона. Левая нога вперед обнажилась из почтения. Поэтому и вставать надо всегда с левой ноги.

Бельмонте растерялся. Хотя он и положил за правило ничему не удивляться, на сей раз он все же растерялся.

— Тогда я поменяю руку?

— Нельзя, — сказал мужчина — так многозначительно, словно читал наше «прим. к первой части № 202».

— Но он может, если хочет, взять в левую руку пилав с курагой и изюмом.

— Может. Фрукты молоку подчиняются. Растительное всегда подчиняется животному. Рис тоже подчиняется молоку, — и мужчина просветил Бельмонте на этот счет: — Дело в том, что животное, корова, скажем, может сжевать растение, а растению корову не съесть, — он засмеялся.

Фруктовым пилавом у женщины был наложен полный подгузник — такой род торбы, крепившийся сзади, у основания спины. Видно, она испытала сильное облегчение, когда Бельмонте снял его, теплый еще, и понес, намотав на руку ремешок — на левую руку, в чем поспешил удостовериться мужчина.

— Вы новичок? Когда вы прибыли в Басру?

Бельмонте сказал, что, может быть, час назад. Тогда оба, и мужчина и женщина, выразили свой восторг: им повстречался человек, ну прямо вот только что сошедший с трапа корабля, это ж надо же. Теперь они просто считали своим долгом, кажется, приятнейшим долгом, дать ему 613 полезных советов, слушая которые Бельмонте трудно было, конечно, отмести мысль о дурдоме. Говорившие то и дело сами себя перебивали: дескать, когда мы были христианами, очи наши застилала тьма, но сейчас, хвала Аллаху, нас в истинной вере наставляет один святой человек, мулла Наср эт-Дин…

— И он нам очень помог с устройством на новом месте, — сказала женщина. — Мы сами с Малаги, а вы, извиняюсь, откуда будете?

— Я родился в Толедо.

— Красивый город. А мы приехали сюда с малым. Ни языка, понимаете, ни работы. Но слава Богу…

— Аллаху, — уточнил мужчина. — Мы в Испании были крещены не потому, что все наши крестились. Мы искали. Моя жена, знаете, какая была ноцрия? Ой-е-ей!

— Ну, чего сейчас-то вспоминать. Это большое счастье, что мы здесь хороших людей встретили и они нам все объяснили, — и в ее понимании та же роль отводилась им по отношению к Бельмонте. — Сейчас много прибывает, и с Андалузии, и вот как вы, из Кастилии. Ничего, всем места хватит. Главное — это жить на родине, в мусульманской вере детей растить. Вы без семьи? — Бельмонте покачал головой. — Ничего, подыщут вам невесту. Они у нас такие красавицы, каких в мире нет. Одна только взглянет — как молнией ударит, другая — полная луна, третья — так это просто с неба звездочка упала, у четвертой со рта сотовый мед капает. Будете хорошо зарабатывать — на всех четырех и женитесь.

Они пришли.

— Нет уж, мы вас никуда не отпустим, эту пятницу вы у нас. Аллах благословляет сад цветами, а дом гостями.

«Констанция, как кто ты — как нереида с паутинкой пепельно-русых волос на глазах от прибрежного ветра? Ты касаешься кромки влажного с ночи песка своей узкой стопою владычицы. Я никогда не видел тебя, но за европейскую музыку твоего взгляда, не колеблясь, отдам жизнь. „Любимая!“ — змеиный извив стана в этом, земное счастье обладания. Слишком земное. „Возлюбленная!“ — как хрупко… Констанция, любимая и возлюбленная, услышь своего Бельмонте!»

Это уже была почти ария.

«Но какой мостик, — размышлял понтифик св. Констанции, — связывает мою святую, или небесную Констанцию Вебер, рожденную из света Моцартова дня, и эту убогую чету? Что они — те же дон Бартоло с Марцелиной, только в контексте вонючей Басры? Тысячу раз прав сказавший, что человек это способ превращения горшков с мясом в горшки с нечистотами. Вот наглядная иллюстрация».

— Я с превеликой охотой принимаю приглашение благочестивых мусульман разделить с ними священные радости пятницы.

— Сразу видно настоящего толедано, — сказала жена мужу.

Пятница навсегда

У них умеренно пахло жильем, но едва они разулись — «нашего полку прибыло». Бельмонте тоже снимал сперва левый ботфорт, потом правый. Весь провиант сложили перед дверью.

— Мы все оставляем так, это вам не Малага. Тамошним мазурикам здесь бы быстро по локоток отрезали, — сказала женщина с чувством гордости за свою страну, показывая ребром ладони, как бы это сделали.

— На себе никогда не показывай, — сказал муж И он прочитал молитву, внимательно глядя себе на ладони, словно по ним читал. — Велик Аллах, не оставивший своим попечением раба своего и жену его и гостя их, пока шли они трое с поклажею.

— Хомейн, — сказала жена.

Она принесла два таза и налила воды для омовения.

— Тазик для левой ноги, тазик для правой, — пояснил мужчина. — Начинаем с правой. Гостю почет, — имелось в виду, что гость совершает омовение раньше хозяина. Последний, надобно заметить, в опровержение Гераклита, вошел «в ту же воду». За ним и женщина распределила ножки по тазикам: сперва правую опустила и держала, пока не сморгнула, после левую — точно так же.

— Добрый мулла Наср эт-Дин учит держать, пока не моргнешь. А еще, когда ногу окунаешь, пальцы раздвинуть надо — вот так, — в ее широкой стопе сразу выявилось что-то черепашье.

Лицо Бельмонте выражало почтительное внимание.

Руки помыли тоже с прибамбасом. Прежде следовало левой поливать правую из специальной чашки — потом наоборот, для этого на чашке было две ручки, одна под прямым углом к другой.

— Магомедушки еще нет. Он учится в медресе, но не простом бейт-медресе, а с углубленным изучением Корана. Туда попасть — прямо вам скажу: это должна быть не голова, а Дом Советов. С утра до вечера учат то Коран, то Маснад, то Фетву. Кадий будет, — и хитро посмотрела на мужа, тот молчал. Но упоминание об успехах сына было для него слаще ширазского козинаки: глаза затуманились, рот скривился в бараний рог. — Я знаю, — рассмеялась женщина, — он слушает, а про себя думает: муфтием будет.

— Плох тот солдат, что не хочет быть генералом. Или я не прав? — спросил мужчина у Бельмонте.

Тут появился и сам будущий кадий, а то и муфтий. На нем был форменный бурнусик и такой же как у отца уфияк.

— Велик Аллах, не оставивший своим попечением раба своего на пути из дома знаний в дом ласки для пятничного трапезования. (Отзыв: «Хомейн».) Салям алейкум, батюшка. Салям алейкум, матушка.

— Салям тебе, Магомедушка.

Этот Земзем материнского счастья и Аль-Хатым отцовского упования^[58] обратился также и к Бельмонте со словами:

— Гость — невод Превечного, им выуживает Он рыбу нашей добродетели — мы это как раз вчера проходили… А вот и оазис омовения, отлично.

В той же воде, что и все, Магомедушка омыл ноги. И упомянутым уже способом полил себе на руки. Помимо того, что ислам единственно верное учение (как попутно было сказано гостю), оно и страшно гигиеничное. Недаром мусульмане не болеют и четвертью тех болезней, от которых страдают неверные.

То, что они втроем с Бельмонте приволокли, было поставлено на стол. Вот оно как, супружеская чета получает жалованье не драхмами, а едой, раз в неделю: сколько можешь унести, столько и бери. Правда, жизнь у них нелегкая, но ведь ищущий легких путей теряет приязнь Аллаха.

— Поистине, Аллах не ведет прямо ленивых, — сказал мальчик.

«Наши сеньоры, небось, драят полы и кастрюли в каком-нибудь монастыре, или как у них здесь это называется», — подумал Бельмонте. Когда он жил у отцов-бенедиктинцев, там при кухне тоже кормилось несколько крестьянских семей, выполнявших черную работу.

Пятничное застолье началось с благословения по отдельности всех кушаний, от кебаба до кефира, особую роль, однако, в нем играли две питы: «глаза трапезы» — отщипывая от них, всякий раз жмурились. Каждый съеденный кусок мяса сопровождался словами: «Велик Аллах, даровавший нам мясом насыщать мясо, потому что без мяса нет веселья». Мужчина сказал «нет радости», но мальчик поправил: «„Веселья“, батюшка. В Коране сказано: „Без мяса нет веселья“».

Когда Магомедушка поправлял «батюшку», тот бывал на седьмом небе. В последнее время он, кажется, туда зачастил: на стезях истины сын далеко опередил своего отца. Например, что делать, когда в напиток упала муха? А вот курага в плове развариста — как с нею поступить? И мальчик — наверное, и впрямь первый ученик, если только там не все были первые, — отвечал: «Муху можно вынуть с некоторым количеством этого напитка, после чего продать лакомому до нее японцу». Или: «Если развариста до того, что совершенно смешалась с рисом, то следует благодарить Аллаха только за рис. Превечный лишил тебя ягодки — славословить Творца в лишениях значит обнаруживать перед ним силу характера, что является ложной добродетелью христиан и иудеев».

Бельмонте, у которого вместе с деньгами пропал аппетит, решил заставить себя что-нибудь съесть. Здесь, в Басре, ему понадобятся силы. Однако неосторожный вопрос, с чего начинать, повлек за собой череду объяснений, сделавших его почти неразрешимым. Оказывается: если правоверный собирается отведать разной пищи, то он должен определить, что основное, а что приправа. Самому это решить очень трудно — как сказал Малек, одни едят хлеб с маслом, другие масло с хлебом.^[59] Поэтому всегда лучше спросить муллу, где масло, а где хлеб, и, уже твердо зная, что где, отдавать предпочтение первому.

Но вот задача: перед вами пища равного достоинства. Поди выбери меж двух ножек, меж двух пирожных, меж двух яблок — ножки Буша, пирожные «буше», яблоки «боскоп»? Сперва берется и съедается то, что по виду больше; если все одинаково большое, тогда то, что ближе; когда все одинаково близко, тогда то, чего больше хочется; а если и это определить затруднительно, в таком случае надо спросить у муллы.

Бельмонте вспомнил про тысяченожку: задумавшись о местоположении своей 201-й ноги в момент подъема 613-й, она разучилась ходить.

Но будущий кадий, муфтий, или кем он станет — а вдруг мы пишем портрет имама в молодости — Магомедушка выручил гостя; так бывалый шахматист пристраивается за спиной приунывшего новичка, чтобы в пару ходов преобразить картину боя.

— Начнем с кебаба, потом вот этот кусманчик индейки… рокировочка в виду соусницы… отлично… скушаете помидорчик… плов, который остается, весь ваш… теперь эта веточка винограда, видите, под ударом? Да, но помните: по пятницам виноград едят особым способом. Ханефа^[60] говорит: «Пятница подобна миру грядущему», а Шефи^[61] говорит: «Всякая пятница есть частичка неба на земле». В пятницу, мой господин, правоверные живут так, словно они уже в садах Аллаха. Сказано, что в Джанне праведные не будут знать ни труда, ни заботы, а только покой и блаженство. В небесных селениях никто не сеет, не жнет, не давит, не срывает. Также и мы по пятницам не должны ничего этого делать. Поэтому сегодня нельзя кисть винограда обрывать пальцами, а только обкусывать, поднеся ее ко рту, — Магомедушка изобразил «Итальянский полдень» Брюллова.

Но и под ударами судьбы Бельмонте сохранил ту прекрасную ясность, которая доныне отличала его ум:

— Призыв к изощренному самоистязанию. Осыпа́ть гроздь винограда поцелуями укусов, чтобы затем проглатывать налитую ягоду, не раздавив ее зубами, как горькую пилюлю — раз давить запрещено… И также все фрукты отпадают, кроме сушеных. Остается орешков наколоть с четверга.

Мы все видали лицо знаменитого гроссмейстера, вдруг подставившего ферзя местному любителю, Борису Искандеровичу Шаху. Такое лицо было у Магомедушки. Он яростно тер лоб ладонью, которую машинально же обнюхивал, но — поразительно! — губы его еще при этом успевали прошептать «благодарность за ниспосланные ароматы». (Как-то к Искандеру Великому пришли негры — едва не сказал «чукчи» — предъявлять права на Святую землю, а у самих такое же выраженье лиц.)

Воцарилось тягостное молчание.

— Есть фетва, позволяющая пользоваться по пятницам щипцами для орехов и даже молотком, когда нет щипцов, — сказал Магомедушка тихо.

— Виноград — коварная ягода, — Бельмонте желал сгладить неловкость. — Недаром пророком запрещено употреблять вино.

— Это правда, — согласился Магомедушка. — Неверные все пьяницы и поэтому скоты. До чего довело пьянство Нуха — родной сын превратил его в Евну́ха.

Казалось, Магомедушка порицает отца больше, чем сына.

— Какой ужас, — сказала женщина, посмотрев на мужа.

— Мы этого не знали, — прошептал тот.

— Да, батюшка и матушка, — голос разлюбезного чада их обрел прежнюю звонкость. — Нух насадил виноград, наделал вина и напился до беспамятства, как свинья — как христианская свинья. Тут нагота его открылась. Тогда младший сын лишил его ятер, ха-ха-ха! Правда, Нух продал его за это в рабство. Но, по-моему, все равно тот, у кого нет ятер, поменялся бы и с последним рабом. А вы, батюшка с матушкой, что думаете?

Те сидели потупив очи — не иначе как «думая о награде праведных».

— И этому вас в медресе учат?

— Да, батюшка, да, матушка, — ликующе отвечал Магомедушка.

Виноград — от греха подальше — не стали есть: «Спросим у доброго муллы Наср эт-Дина». Потом будут сами же смеяться своему заскоку. Ясно, что происходящее внутри тела происходит не по воле человека, но лишь промышлением Аллаха. Одно дело кусать, отделять от чего-то кусок при помощи зубов. При этом «обнажаются зубы», пишет мудрец. И совсем другое — разжевывать то, что у тебя во рту, неважно, попало это туда путем откусывания или было положено; к тому же последнее могло явиться результатом насильственных действий. Вот почему грех на откусившем что-либо недозволенное, хотя бы он это и выплюнул — тогда как жующий не отвечает за то, что́ он разжевал.

И без винограда еды было вдосталь.

— Ну, снилось ли кому в Андалузии так питаться! Это вы правильно сделали, что приехали. Нечего нам, трудолюбивым моррискам, на ленивых испанцев работать да еще чтоб при этом тебе «арабская морда» говорили.

— Мы вас познакомим с добрым муллой Наср эт-Дином, он поможет с устройством, научит, как славить Аллаха, даст четки, коврик, одежду, как у правоверных, и станете вы мусульманином — всем своим врагам на зависть.

— Конечно, жаль, что вы неженатым приехали. Жен лучше привозить, а то здесь — сумасшедшие бабки.

— Абдулла… Не слушайте, все будет у вас в порядке. Главное, что вы сюда приехали. Благочестивого человека Аллах без жены не оставит. Увидите, повозка ваша еще будет на четырех колесах.

Объяснили: у Ахмета все достояние умещается в узелке, Аслан свой скарб толкает перед собой в тачке, Кариму нужна тележка в пару колес, Мустафе — уже мотороллер с тендером, трехколесный, а Ибрагим только на четырех колесах свое имущество с места сдвинет.

— Вы, конечно, поняли, что колесо — это жена. Чем больше колес, тем богаче возница, — сказал Магомедушка. — В моем гареме будет четыре жены.

Отец с матерью одобрительно кивали.

— Наши дети должны жить лучше нас — и в материальном, и в культурном отношении.

— А знаете, матушка, как я их назову? Нива, Утеха, Джанна и Ночное. У всех будут новые имена. Мудрецы Корана, — пояснил он гостю, — советуют давать женам новые имена. Чтобы не так, как у христиан: перешла на фамилию мужа, а сущность осталась прежней. Нет — полное обновление! Чтобы каждый уголок души сверкал чистотою и в нем располагался один лишь супруг.

Видя, что, несмотря на отяжелевшие от еды веки,^[62] гость — само внимание, Магомедушка, в будущем светоч фетвы и наставник сведущих, в настоящем принял на себя задачу не столь почетную: наставить несведущего. Таковым являлся Бельмонте в вопросах исламского матримониума. Курс ликбеза был краток, но впечатляющ. Когда гость услыхал, что истинный мусульманин хранит гарем, как свою мошонку, он закрыл лицо ладонями: ах, Констанция… Со стороны, однако, могло показаться, что это он во власти грез, для осуществления которых необходимо в первую очередь обзавестись четками и ковриком.

— И на вашей улице будет праздник, — подбадривала женщина.

Глава семейства произнес благодарственную молитву, которую положено говорить стоя. Все торжественно встали.

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного, да будет благословен Он, насытивший рабов своих тем-то, тем-то, тем-то, — шло перечисление всего съеденного.

— Порядок перечисления, порядок перечисления, — сопел Магомедушка.

Отец поправлялся:

— …За ниспосланные Тобою фейхоа…

— Сперва шакшуку, тять.

— Э, шакшуку… за ниспосланные Тобою фейхоа…

— Хомейн, — сказали все.

— Наши мудрецы учат сделать теперь пять приседаний. В отсутствие женщин… — оные вышли. — Ну, приседаем… Харут… Марут… Зазаил… Шайтан… Иблис… Все, входи, Зюлейка.

Магомедушка объясняет:

— Ангелов, отпавших от Господа, было пять. Это значит, что и в сытости нельзя забывать, как Аллах низринул их на землю. Люди самонадеянны, когда им хорошо. А должны всегда помнить, кому обязаны своим дыханием.

— Но зрелище это не для слабонервных, — пошутила Зюлейка, — женщинам смотреть нельзя.

Когда супруги звали друг друга по именам — Абдулла, Зюлейка — то и без детектора лжи все было ясно. Правда, возразят, привыкли же Кассиуса Клея звать по-новому.

«Привыкли… Привыкли…» — клюя носом. Стоит немного согреться после холодного душа, как хваленая бодрость оборачивается самой сладкой дремой. Так и пять послеобеденных ангелов… как их там… Ахалай… Махалай… Баюн… Баюн… Баюн…

Сморило-таки…

После знакомства с благочестивым Наср эт-Дином Бельмонте переменил веру, костюм и погрузился в пучину шариата:

Вид прелестный, если смотреть сверху, глазами Аллаха. Превечному небось открываются ряды марокканских сардинок в масле. Отныне среди них затерялась спинка Бельмонте. Обратим жесть в камень, и это будут уже не консервные банки, а церкви, мечети, синагоги. Мулла Наср эт-Дин хранит вверенную ему Аллахом баночку «в сухом прохладном месте», которое не что иное, как свод предписаний на каждый день, на каждый миг, по типу «вдох — выдох». Глупо? Зато идеальная гарантия того, что приуготовляемый Аллаху продукт («святые тела») не подпорчен — раз; два — это дает основание бородатому мужчине в круглой шапочке утверждать, что он наместник Господа на земле.

Добрый мулла Наср эт-Дин тоже завел с Бельмонте разговор о четырехколесном транспортном средстве. При этом он доил собственную бороду, пропуская ее то через левый кулак, то через правый; потом взглядывал в ладони, как в шпаргалку, и опять доил:

— Днем благочестивый славит Аллаха ради изобилия. Изобильный же ночью проникает своим мясом в чужое мясо, чем славит Аллаха много слаще. Только изливая семя в сотворенное для этого женское лоно, можно восславить Создателя с подобающей сладостью. Это — ночной намаз, более всего угодный Господу. У праведных в раю он числом равняется дневному. А иные и на земле творят его еженощно по пяти раз — те, кто особенно любезен Аллаху, как зять Пророка, например.

По словам муллы выходило, что каждая тварь славит Господа не своим дыханьем, а своим оргазмом. («Человек славит Господа чреслами».) Ради этого жгучего прославления и был задуман мир. Владыка неба и земли мудро распорядился, чтобы всяк, славя Его, тем самым множил себе подобных. Этот могучий исток жизни, растекающейся в самозабвенном восторге, и есть сладость Господня. Черпая и черпая из нее, Творец благословляет Свой мир сладострастием — к вящей Своей славе. Он наделяет жен красотою, нас же, чтобы ее различать, чувством прекрасного. Поэзия, музыка, танцы, искуснейшая резьба по камню — все служит одной цели: будить желание. Поэтому мерило красоты в интенсивности пробуждаемого ею желания; отсюда прекрасное всегда любовное; любовь же — отсвет мирового оргазма, его эманация.^[64] Не случайно мудрецы всех времен едины в одном: любовь преображает мир по образу Господню, и в ней смысл всего сущего.

На основе этого оригинального богословия созданы ценности и нормы, их задача — не дать ослабнуть богоугодному инстинкту, не дать впасть в притупляющий его разврат. Ведь по расхожему мнению, мужскую силу, как кустарник, следует подстригать, чтобы лучше росла. Роль этих садовых ножниц и выполняли требования так называемой нравственности, которые в свете сказанного как раз должны были бы показаться выдумкой шайтана, если б только… Если б только регламент, уподобляющий жизнь правоверного игре по каким-то ужасно запутанным правилам, по мысли ее изобретателей не служил бы накоплению потенции: сегодня воздержись, чтобы завтра перетрахать весь курятник; сегодня постись, чтобы завтра сожрать быка; не воруй на рынке, если готовишься взять «Банк Объединенных Эмиратов».

— Есть такие, которым нравится блудить с женщиной, а чтобы дочь ее при этом стояла и смотрела. Мы говорим, что это мерзость языческая, но не говорим, почему. Тайное знание, однако, объясняет: соглядатаем тебе Аллах; Он возревнует к другим соглядатаям.

Комбинация, от которой предостерег долгобородый шарий приблудного Шарика, была принципиально возможной. Был у муллы на примете человек, торговец сукном, нуждавшийся в молодом и сметливом помощнике, достаточно ловком, чтобы приумножать хозяйское добро, но не настолько испорченном, чтобы делить дневную выручку между хозяйским карманом и своим. На таких условиях торговец был готов выдать замуж за Бельмонте свою дочь и свою жену.

— Семь и семь лет половинного жалования — это еще совсем по-божески, — говорил мулла Наср эт-Дин, который имел обыкновение схватывать себя за бороду поочередно то одной, то другой рукой — если б это была не его собственная борода, он бы давно вскарабкался по ней. — А там, глядишь, еще две свадьбы справим. Чтоб такой «красавьец» да не на четырех колесах ехал — где это видано? И по бокам еще будут служанки бежать.

И вот его уже ведут на чай, мед и лепешки (угощение, которое принято подавать мулле, пришедшему с женихом, прощай! Тебя съедят). Закат коровою ревел. Это огненно-рыжую кожу драч Матвей Кожемяка растянул на западе, и кровавые струистекали на Багдад. Как зарезанные орали и муэдзины с головок минаретов. Время вечернего намаза. Ожидаемые к первой звезде, мулла Наср эт-Дин и Бельмонте расстелили свои коврики и опустились для молитвы, старательно приближая подбородки к коленям. Еще только практикант Господа, Бельмонте должен был молиться в направлении, противоположном Мекке. Потому-то они оказались с муллою лицом к лицу, образовав симметричными позами черную бабочку на фоне зарева заката. Быстрее, чем мы бы успели вырезать ее силуэт — эту новейшую виньетку отечественной словесности, чтоб не сказать: ее последнюю любовь, — кончилась молитва.

Вскоре мулла укажет Бельмонте на суконную лавку, где на маленьком стульчике перед жаровней ему предстоит протереть не одну пару шальвар за булькающим кальяном. А это дом, где их ждут.

— Салям алейкум, — проговорил хозяин, целуя старшего из гостей в плечо — в этом месте на одежде муллы можно разглядеть пятно зачмоканности. На торговце спинжак серого сукна, черная юбка и красная феска. Он сед и стар, глаза, глубоко сидящие, маленькие и черные.

— Воистину салям, — отвечает мулла. И указал на Бельмонте: — Вот засов для твоей кладовой.

— Для обеих моих кладовых, — засмеялся торговец по-стариковски: скаредно и сластолюбиво одновременно.

Помолились, разулись, обмыли ноги.

— Что ж, будем знакомы и полюбим друг друга. Мой цветничок-с.

Как ковры в мечети пахнут пятками, так невесты, мать и дочь, благоухали розами. Они прислуживали гостям, с многозначительным причмокиванием облизывая кончики пальцев, измазанных медом. Ни ушей, ни волос, ни шей — только открытые забральца, в которых личики даны в границах посмертной маски.

Насытившись и «прияв на добрые дела» сполна багдадов, мулла стал собираться: обулся, посетил известную дырку, исполнил молитву. В дверях обсудили, как мать и дочь будут именоваться в супружестве — этого, правда, будущий приказчик не запомнил, но впереди была вся жизнь.

— Это благочестивый человек, — сказал многомудрый мулла Наср эт-Дин про торговца, — он с женой как с родной сестрой обошелся — замуж выдал. — А про Бельмонте сказал: — Бедность берет в жены старость, а старость берет в жены бедность.

— Ничего, будет в матки-дочери… Некоторые, я знаю… — торговец, хоть и был польщен похвалой духовного лица, а все же замялся.

Наср эт-Дин приласкал бороду нежней обычного.

— Все, что я сказал про мерзость языческую, конечно, справедливо. И тем не менее. Если очень хочется, то сам понимаешь… Значит, почтенный Абу не-Дал, брачный договор я вышлю днями.

И, вызванивая кошельком турецкий марш, Наср эт-Дин удалился. А Бельмонте остался жить в доме благочестивого торговца.

Шли годы, менялись лица, только лицо Басры оставалось неизменным. Оно словно поучало: вы дети праха, из праха рождены и в прах возвратитесь. Помнишь того нищего, присохшего к углу, олицетворение вечного попрошайничества, зимой и летом, в слякоть и пекло закутанного в задубелый черный зипун — как он вдруг исчез? А пузатого Абу Шукри, спокон века державшего лавку, в которой разная засахаренность истекала маслом и медом и где мальчиком ты еще брал на обол горячего арахису в сладкой корке — его уже неделю как вынесли ногами вперед. Теперь рыжий Вануну, мастер бросать рикошетом камешки по шат-эль-арабской грязи (верно, предвестьем трассирующих пуль), — теперь он сидит на кассе под вывескою «Абу Шукри. Сласти & Сладости», и не рыжий вовсе, а лысый, раздувшийся, как его отец. Да взгляни на себя, разве это твои глаза, разве это твое лицо, разве мама такого любила? Жизнь неукротимая, ты пронеслась как дикий конь. А окна, дома, эркеры, колченогие улочки, тучи над басорским болотом, зубчатые стены с башней малека Дауда! Какими ты их видел в детстве, а раньше еще твои отцы, деды, прадеды, — такие же они и сегодня. И такими же предстанут взорам грядущих поколений, тех, для кого толстяк Абу Шукри, рыжий Вануну, ты сам — лишь горстка праха. Воистину мудр и справедлив Аллах, Царь зверей и Владыка мира.

Абу не-Дал в числе других отошел в счастливейший из миров, но прежде на разведку отправилась младшая жена Бельмонте. По мосту из досок, связанных шарфами шайтанов, она прошла с несостоявшимся младенцем.^[65] Недолго оплакивали: Абу не-Дал — внука, Бельмонте — жену, мать — дочь. Первый доплакался (как бывает «достучался»). Второй, разбогатев на поставках в рай, утешился скорей, чем зачерствели поминальные питы. Третья и последняя, с тех пор, как стала пятым колесом в телеге, больше пролила слез над разводным письмом, нежели над свидетельством о смерти — прав был Видриера: «Плачьте о себе, дщери иерусалимские».

Бельмонте случалось иногда во главе своего гарема идти по рынку, перебирая бусины, — в спинжаке лучшего сукна, давно на нем не сходившемся, что является первым признаком достатка (о котором зависть уже готова была слагать небылицы). Все четверо его сыновей учились в лучшем бейт-мидрасе, а у шести дочерей действительно в общей сложности было шестьдесят золотых колечек, и когда его жены приходили за чем-нибудь в кондитерскую «Абу Шукри. Сласти & Сладости», Вануну сам, лично обслуживал их, отвечая на все: «На лице и на глазах».

(«Мне бы халвы тахинной двести грамм…» — «На лице и на глазах, госпожа». — «И мосульского рахат-лукума пяток». — «На лице и на глазах. Еще какими-нибудь желаниями осчастливит меня моя повелительница?» — «Пожалуй, молочно-розовой пастилы на полдирхема». — «Вот этой?» — «Нет, которая с прожилками». — «Ах, каррарской беломраморной… На лице и на глазах, ханум. Не угодно ли ханум бесценной влагою своих уст смочить этот рассыпчатый нугат, что стремится белизной походить на пальчики, которые поднесут его к коралловым губкам?» — «Да, тоже двести грамм». — «На лице и на глазах, о повелительница повелевающих». И т. д.)

Ну и Бельмонте, понятное дело, спешил навстречу какой-нибудь жене Вануну, когда та захаживала присмотреть себе отрез на балахон. Обычного же покупателя обслуживали приказчики с нарисованными на щеках родинками.

Неудивительно, что жены Бельмонте были одна другой толще: у женщин красота дружна с полнотою, как дородность в мужчине — с сединою. В бороде у Бельмонте было ее предостаточно, его тучность от этого только выигрывала, что в твои нарды. Не иначе как тоже играла с Вануну. Бельмонте, тот еще за игрою посасывал мундштучок или прихлебывал чай из чашечки, выложенной наной. «Нана» — так бедуины называли мяту, за это их все дразнили «дайдай»; но они не оставались в долгу и в ответ кричали «басранцы». С Вануну Бельмонте встречался у туркмена. В нарды кондитер не тянул, зато был непревзойденным игроком в «пять камешков». Форменным гением. Когда он их подбрасывал, ловил, снова подбрасывал, снова ловил, то за его спиной собиралась вся Туркмения; стояли позади и глазели, не смея шелохнуться.

— Велик Аллах, не оставивший своим попечением раба своего на пути из дома трудов в дом отдыха, — говорил Бельмонте, возвращаясь домой, и две жены с возгласом «хомейн!» подхватывали его под руки, как пьяного русского барина, усаживали, а две другие подставляли тазики.

Это ли не счастье?

Примерно в этом роде рассуждали они однажды с Вануну, также полагавшим, что счастье — не что иное, как добродетель.

— Степенный, живущий по законам Пророка, делящий свое время между семьей и лавкой, — счастлив. Все остальные, желающие оседлать скакуна удачи, даже если им в их многобурной жизни и повезет, все равно изойдут кровью в поисках острейших наслаждений.

Бельмонте одобрительно кивал: уж кто-кто, а он давно это понял.

— И все же, — продолжал Вануну, — я не могу чувствовать себя вполне счастливым. Мне известна одна тайна, в разглашении которой я испытываю мучительную потребность. Представь себе, соседушка, ты знаешь такое, о чем не догадывается никто, и ты обречен это знание хранить за семью печатями, не смея им ни с кем поделиться. И так проходит жизнь, и это — уже заноза сердца наболевшего. Страшная мука — чужая тайна, доверенная тебе. Иные в мечтах торопят приход Ангела смерти, чтобы на смертном одре поведать ее кому-то. Но только открывают они рот, как Малак аль-мавт капает им на язык желчью.^[66]

— Так поделись своей ношею с Айюбом, — этим высокочтимым именем стал зваться Бельмонте, перейдя в ислам. — Открой тайну, несчастный, открой ее, Вануну. Тебе полегчает, а мне интересно.

— Смотри, не пожалей. Ну да уж поздно. Слушай. Как ты знаешь, мой отец, да будет благословенна память его, родом из Димоны. Спасаясь от набега кочевого племени, он перебрался в Басру, и не было у него ни рупии, ни даже полрупии на поддержание жизни. Как-то раз ему повстречался один человек, который сказал: «У меня есть для тебя работа, она тяжеленька, но ты молод, силен и ты справишься». Отец спросил: «А что за работа?» — «Кухонным мужиком. Драить котлы, в которых готовилась пища, мыть полы, выскребать сковороды, таскать мешки с мукой, разводить огонь в печи, вращать жернова наподобие ишака. И все это, не различая времени суток. Но зато есть будешь по-царски». Отец был так голоден, что охотно согласился. «Хорошо, — сказал человек, — тогда приходи в такой-то час туда-то и туда-то». В условленное время они встретились, это было на правом углу улицы Аль-Махалия и площади Мирбад. Если стоять лицом к курдским баням, то чуть правей янычарского приказа. Прямо у их ног, на земле, была круглая решетка. Привычным движением человек откинул ее, и они сошли по ступенькам, приблизившись к большим чугунным воротам, якобы именуемым «Ставни земли». Стража по первому же слову пропустила их. Дальше начиналась новая лестница, и опять ворота. Так повторилось еще дважды, пока они не спустились на значительную глубину. Отсюда вел длинный туннель со множеством факелов по стенам, от которых стало светлей и жарче, чем в июльский полдень на пляже. «Что это?» — спросил отец. «Скоро узнаешь». На сей раз путь им преградили высокие медные ворота с изображениями ифритов. Пройдя их, отец подумал, что и впрямь попал в джаханнам.^[67] Все было окутано сизым дымом, то в одном, то в другом месте прорывались языки пламени. Пахло ванилью, мускусом, имбирем — всеми ароматами, какие только источают котлы с грешниками. Мелькали фигуры, которые в равной мере могли быть приняты как за строптивцев, выпрыгнувших из наваристого бульона, так и за чертей, пытающихся их поймать. Отец не на шутку испугался. Тогда тот, кто с ним был, сказал: «Разве я не предупреждал тебя, что кухня эта непростая? Прямо над нами столуются „красные тюрбаны“ (состоящие из янычар элитарные части, на пиках которых Селим пришел к власти). Ты видишь, как готовится пища для самых свирепых людей в мире. Они цвет нашей армии и все до единого любимцы паши. А что их называют отъявленными головорезами, так для солдата это лучшая похвала». Вскоре отец сам убедился: накормить янычар — дело непростое. Кто бы мог подумать, что их свирепости скармливают не мозги медведей и печень львов, а блюманже с айвовым мембрильо, зефир в шоколаде; что для их янычарских желудков индюшачьи чевапчичи или тонкослойные хаши под галантиром предпочтительней бараньей ноги. Сам будучи на подхвате по пирожному делу и в поте лица добывая свою сливочную помадку, отец мало-помалу выучился готовить всевозможные сласти, за что впоследствии не раз возносил благодарность Аллаху. Случилось однажды так, что они испекли огромный пирог в виде царского дворца: на воротах стояла стража в красных тюрбанах, а в окнах видны были министры, придворные, челядь, в дальних покоях танцевали невольницы с цитрами и бубнами. Когда подъемник возвратил руины этого дворца, отцу приказано было сгребать их широкою привратницкой лопатою, чтобы сбросить в бак. Вдруг под руинами обнаружилась, вся в крошках, облепленная кремом и вареньем, девица. Но едва она провела по лицу ладонями, как стала подобна бледному месяцу, до смерти перепуганному кровотечением зари. «Я румынская красавица Сильвия Владуц, и я сделаю тебе хорошо, только не выдавай меня. Мой отец, Йон Владуц, стремянный валашского господаря, был пленен Валидом-разбойником, когда вез меня на свадьбу с Мирчу Златко. Так я стала невольницей в гареме Селим-паши. Взгляни на меня, добрый юноша, и скажи: по мне ли та жизнь, которую отныне я влачу — я, вольная валашка? Нет! Пускай побег сулит мне гибель, лучше уж так, чем иначе», — тут она залилась слезами и произнесла такие стихи:

«Хорошо, я не выдам тебя, спрячься в этот котел. Сперва ты исполнишь, что посулила, а потом я дам тебе одежду и научу, как выйти отсюда. Но как, — отца все же взяло сомнение, — как, скажи, ты, пленница царского гарема, и очутилась среди янычар?» — «Среди янычар? Так вы варите шербеты и мармелад, и розовое варенье, и халву — для янычар? О дурни, каких свет не видывал! Это подземелье гарема, глупая твоя голова. Ты когда-нибудь слыхал про Ресничку Аллаха?» Уж на что неопытен был отец, и то понял: что́ беглянка — сам он на волосок от гибели, теперь его спасение в ее спасении. Или… убить ее, разобрать по членам и в бак, с остатками торта… Как говорят друзы, раз — и с концами. Но как же тогда обещанные шалости? Не долго думая, он посадил девушку в котел. Вернулся спустя какое-то время, а ее уже и след простыл. Куда она исчезла, помог ли ей кто-то другой или наоборот — погубил, а может быть, бедняжке удалось выбраться самой? Этого отец так никогда и не узнал. Всю жизнь хранил он свое открытие в страшной тайне, от бремени которой разрешился лишь на смертном одре. «Вануну, дитя мое, Аллаху угодно было, чтобы я узнал великий секрет. Мне стал известен подземный ход, ведущий в гарем паши. Оказывается, то было „Чрево ифрита“ — кухня, на которой мы работали, и где я выучился на пирожника. Даже шеф-повар ни о чем не подозревал, я один проник в эту тайну. Какой-то поваренок родом из Димоны — и хранитель государственной тайны! Кому рассказать. Только оборони тебя от этого Аллах, Вануну. Смотри, держи язык за зубами. Теперь мне легко…»

Бельмонте вздрогнул — плечами, коленями, всем составом сжимаясь в эмбрион. Словно в предсонье. Сколько неразличимых между собою лет наполняло копилку его жизни, и только сейчас, «с гагеновым копьем в спине», вспомнил он, ради чего юношей прибыл в Басру. Как это случилось, чем его опоили? «Чрево ифрита»… План гарема… Констанция. Или еще не поздно? Он резким движением выпрямился: проспал лишь несколько мгновений, в продолжение которых успел прожить жизнь. Какое счастье, он — прежний Бельмонте!

За столом ничего даже не заметили. Магомедушка произносил очередное благословение над каким-то продуктом, шестьсот тринадцатое по счету. Труженики подземелья превозносили мудрость Творца, их сотворившего.

— Все, ребята, пятница кончилась, — сказал папа Абдулла, — следующая через неделю.

Виагры маленький оркестрик

Ключ от квартиры, где деньги лежат.

Сообщалось, что одним сокровищем Бельмонте все же располагал, но всякому сокровищу свое время. Оно пришло. То был сложенный вчетверо коптский папирус. Кизляр-ага расстался с ним лишь в обмен на златозаду — последнюю виагру надежды. Помните? Бельмонте, тот сразу вспомнил об этом. «Ставни земли»… и вдруг «Врата чрева»! Посему, глядя на Бельмонте, мы говорим: надежда умирает последней, а возрождается первой.

Читатель, конечно, обратил внимание: «Чрево ифрита», «Ставни земли», «Ресничка Аллаха», «Осмин, змей стерегущий гарем» суть образы мифологические и в первую очередь имена нарицательные. Черты конкретности они обретают применительно к ситуации — как если б мифологическое сознание являлось пунктом проката. Здесь налицо аналогия с «кладами», «тайными обществами», «заговорами», которые тоже перестают быть абстракцией, когда на приборной доске против того или другого из них тревожно вспыхивает красный глазок.

Услыхав от этих поборников богоугодной диеты, в чем же, собственно, их трудовая доблесть, Бельмонте задержал на миг дыхание: все сходилось (со сном). Эти андалузские морриски, эти моллюски неофитства, эти «тьфу ты, Господи» счастливо трудились в почтовом ящике «по приготовлению пищи для наших отважных янычар». И от этих «тьфу» теперь зависело все. Извольте, кабальеро, признать: перед волей Провидения мы все равны в своем ничтожестве. А коли так, то и без всякого Провидения, просто. Повторяем за мной: все мы равны в своем ничтожестве. И нечего по-бетховенски грозить кулаком небу, завшивел Бетховен, когда писал свою Девятую.

Воздействовать на супругов можно было подкупом, силой и хитростью. Всё хорошие средства, но… для первого Бельмонте был слишком беден; однако второе и третье — как порознь, так и во взаимосочетании — принимались в расчет. От супругов требовалось тайно провести Бельмонте по подземному коридору в кухню. Мы миллион раз видали, как спрятавшийся под брезентом партизан угрожает водителю пистолетом, покуда часовой проверяет документы: «Проезжай». Здесь комбинация силы и хитрости, хотя и в пропорции «конь — рябчик». У водителя есть выбор, совершить подвиг ему не мешает никто — кроме самого себя, пребывающего в биологической оппозиции к совершению всякого рода подвигов. Угроза увести у тебя жизнь — такой же шантаж, как и любой другой, для некоторых он даже предпочтительней. Не потому что в отсутствие жизни для них что-то еще возможно. Отнюдь. Он предпочтителен за невозможностью жить в отсутствие чего-то — кого-то. (Чести? Магомедушки?) Трупу Абдуллы здравствующий Магомедушка безразличен, но труп Магомедушки в жизни Абдуллы перечеркивал не только ее самое, но и то, ради чего ею можно пожертвовать. Все эти гусманы «примерные»^[68] и другие вопиющие образцы гражданской добродетели остаются за пределами нашего разумения, нашего с Бельмонте — с коим мы сообщающиеся сосуды. Так что над Магомедушкой нависла опасность — ведь под плащом Бельмонте скрывал шпагу. Вопрос, мнимая или реальная опасность, обсуждению не подлежит никогда: раз опасность, значит, реальная. Но то, что позволено едоку конины, не позволено любителям рябчиков. Как дворянин, Бельмонте не посмел приставить острия шпаги к горлу простолюдина, а как человек не мог размозжить ребенку голову рукоятью. Поэтому на прощание он пожелал Магомедушке сделаться кадием, муфтием, имамом, пророком. Светочем благочестия! Солнцем молящихся!! Пламенем джихада!!! И когда тот чуть не спалил квартиру, но, к счастью, убежал в свою прославленную медресе, путаясь в полах форменного бурнусика, — только тогда Бельмонте торжественно распахнул плащ.

— Меня зовут дон Бельмонте. Я знатного испанского рода. В Басре я с одной целью: разведать о янычарах, этот род войск представляет для нас большой интерес. Вы оказали неоценимую услугу испанской разведке, открыв тайну подземелья. Теперь вам ничего не остается, как продолжать работать на Испанию. Считайте себя завербованными. (Всё «рябчик».)

Мы помним «Аиду». Средствами музыки нам не составит труда представить себе скрежет зубовный по-нильски. Бельмонте был и Аида, и Амонасро в одном лице. Наоборот, Радамеса играли на пару, что, впрочем, роли не меняло. То был предатель, подлежавший лютой казни: он открыл врагу, пускай невольно, что египетское войско пройдет ущельем Напата. «Ущельем Напата?» — подхватывает Амонасро, выступая из укрытия. «Кто ты?» — с ужасом вопрошает Радамес, которому в этот момент, наверное, показалось, что вместо нежной Аиды (Софи Лоррен — Рената Тебальди, фильмы нашего детства) он сжимает в объятьях гарпию. «Отец Аиды, эфиопский царь», — представляется тот — не менее торжественно, чем это сделал сейчас Бельмонте.

— И еще будьте счастливы, что вам представилась возможность искупить вину перед родной Испанией. Молите Господа нашего Иисуса Христа и Сладчайшую о ниспослании вам, собакам, прощения за смертный грех отпадения от Святой Католической Церкви, в котором вы, псиглавцы, повинны. И тогда, быть может, Матерь наша Церковь в своем безграничном милосердии простит ваши шелудивые и зловонные души. Немедленно осеняйте себя святым крестом и читайте «Патер ностер». Опускайтесь на колени! Ну…

Боже, Магомедушка! Хорошо еще хоть ты не видишь этой жуткой сцены — как опустили твоих родителей.

Далее Бельмонте объяснил, чего он хочет. Сказано: жена да прилепится к мужу своему. Ну, а он к чужемужней жене прилепится и под ее платьем, пользуясь гибкостью своего стана и особенностями мусульманской моды, проникнет на кухню янычар.

— Отравить еду? — безучастно поинтересовался старик — каковым сразу сделался Абдулла, лишившись станового хребта.

Женщина сдала не так заметно:

— Значит нам нельзя будет ничего есть? Но тогда мы помрем с голоду. А прийти со своей едой — себя выдать. Что в лоб, что по лбу. Положение безнадежное. Томазо, ты меня слышишь?

— Томазо… А вас как зовут, моя сеньора?

— Марией. Полное имя Марианина.

— Дочь моя, церковь учит надеяться при любой погоде. Симфония Надежды п/у Любви, Верочка на авансцене. А в ложе Сонька Золотая Ручка — не может наглядеться на своих дочек. Я не буду травить янычар — сами вымрут. Подумаем, как мне лучше пристроиться у вас под балахоном, спереди или сзади.

Первый способ отнюдь не показался ему «мягче шелка и нежнее сливочного масла»,^[69] зато ей, когда они поменялись местами, вспомнился дворовый юмор родной Андалузии: «Я говорил тебе, Ириска… Пошли б маршем, а так пойдем вальсом».

На пороге замешкались: что с молитвой будет? В ответ донеслось, как из-под глыб — из-под платья:

— Читайте «Богородице Дево…», если помните…

И муж и жена, воровато повертев головами, быстро зашептали:

— Sei mir gegrüßt, Jungfrau Maria, Du bist voller Gnaden, der Herr ist mit Dir, Du bist gebenedeitet unter den Weibern, gebenedeitet ist die Frucht deines Leibes…^[70]

В темноте запахи острей. Бельмонте потянул носом: из подгузника еще пахло фруктовым пловом.

На два голоса можно быстро прочитать молитву; также на паре гнедых можно быстро умчаться в город N; но иноходью плестись под одним балахоном — это и нескончаемо долго, и валко, и тёрко. Тем не менее кто ищет, тот всегда дойдет — своим ли умом, попутным ли транспортом, еще как-то, но всенепременно обрящет искомое. И на этой мажорной ноте — как если б и в самом деле ноты делились на мажорные и минорные — мы покинем Бельмонте. В «Чрево ифрита» он попадет, а оттуда некое сточное отверстие вело в заветном направлении — что называется, «согласно плана». Того самого, с которым Осмин расстался лишь в обмен на златозаду, мечту всей его жизни…

* * *

…А также последнюю надежду эту жизнь сберечь. Модуляция в шестую ступень.^[71] Гарем — это всегда подводное царство. Пена, хрусталь фонтана, игра солнечных бликов — на поверхности. Стайку златоперок в глубине окружает полная тишина, их мир зашторен. Сен-Санс хорош, когда погружает своих рыбок в тихий a-moll вместо того, чтобы заставить их резвиться, по-дельфиньи мелькая спинками. Француз… А уж эти тартарены чувствовали тенистую меланхолию гарема, сонное покачивание тюрбанов, слабое пощипывание кюя вдали, тоскливое выщипывание волосков.

Осмин, белый евнух, дебелый, как рассыпчатый кус-кус, пребывал меж страха и надежды, словно уже брел по мосту Сират — обезглавленный мансуром. Раб своего дела, «премудрый змей гаремов», он, с одной стороны, знал истину твердо, как знают ее танки аятолл: на золотой зад протрубит чей угодно рог, и борзые кинутся по следу… Но с другой стороны, а вдруг кто сглазит? Копни любого ученого, любого профессора, и убедишься: больше всего они боятся дурного глаза, особенно врачи-педиатры (имею пример в лице собственной тещи).

Осмин расписывал Селим-паше свою добычу, ну, прямо неземными красками. Так золотой пламень бедра уподоблялся небесному огню малека Фарука, который сей доблестный египтянин обрушил на врага… Успех, надо признать, был средний — мы не только о короле Фаруке. Селим-паша выслушал, его рот, напоминавший более рот мавра, чем европейца, приоткрылся, но этим все и ограничилось.

Поцеловав землю между ног владыки — а почему, собственно, надо целовать землю между рук, владыка что, на четвереньках стоит? — кизляр-агаси удалился в ужасе. Этот янычарский паша тебе срубит тысячу буйных головушек, а приживить к плечам одну-единственную бессилен. Бессилен! Вот чего он боится, наш паша — своего бессилия. Он еще больше, чем ты, Осмин, брел меж страха и надежды. Меж страха и надежды можно брести в разной степени — в большей и в меньшей. Ты сулишь ему златые горы (в шальварах), а Селим-паша боится своего страха. Ты говоришь ему «златозада приливов», он же в панике: уже пора!? Последняя надежда — лучше б не знать ее вовсе. То, что человек внушаем, это полбеды (а наполовину даже к лучшему). Человек, Осмин, само-внушаем — и это катастрофа. Праведник с расшатанной нервной системой, страдающий акрофобией, — худший канатоходец, чем грешник, нахально идущий в рай.

Однако ставить полумесяц на Осмине, как то готовы были уже многие в диване, рано. Пришелся его доклад ко двору или нет — однозначно не скажешь, а что трепетали оба, и рассказчик, и слушатель, сомнений не оставляет. Из Алмазного дворца Осмин направился в Ресничку Аллаха. Главный теоретик гарема проследовал по Мостику Томных Вздохов в сопровождении своих учеников, двух арабчиков и трех арапчат. «Моя смена», — говорил он, незаменимый. «Настоящий евнух, как черный, так и белый, никогда не даст почувствовать царю, что девушки соскучились по нем. Почему? Алихан…» — «Потому, учитель, что воля господина всегда в радость, раба не знает огорчений». — «А ты, Алишар, что думаешь?» — «По-моему, о кизляр нашего времени, это может быть истолковано как скрытый укор…» — «Или намек, господин учитель…» — «Молчи! Вечно у тебя на языке, что у других на уме, Джибрил. Где твоя мудрость? Ты евнух или кто? Или у коптов на тебе точилка сломалась?» Класс: ха-ха-ха!

За Мостиком Томных Вздохов начинался рай Осмина, как за мостом Сират — рай Ридвана.^[72] Был конец жовтня. Погода стояла скверная. Переменная облачность, ветер слабый до умеренного, температура воздуха: днем плюс десять — двенадцать градусов, ночью температура опустится до пяти градусов; возможны кратковременные осадки. В такое время года женщины выходили в сад редко, а больше валялись по всему дому — затрапезные, нечесаные, с заспанными лицами. Осмин иногда гонял их: «Мира, ты сегодня мылась? Умащалась? А ну в „Купальню диких кобылиц“»! Но чаще не трогал. «Джибрил, почему жен царя порой следует оставлять в покое, даже если они растрепы и неряхи и только чешут пяткой о пятку? Подумай, прежде чем отвечать». — «Потому, господин учитель, что они тогда пустятся от вас вскачь, как серны на горах Бальзамических, и сделаются из нежных прыткими». — «Сулейман…» — «За пугаными трудней уследить, учитель. Чем ленивей, тем подконтрольней». — «Алишар, кто из них двоих прав?» — «Третий, который считает, что хроническая боевая готовность ослабляет боеспособность армии».

Осмин слыл хорошим учителем. Ученики его любили и, главное, делали огромные успехи. Когда при дворе Султана проходил третий всероссийский конкурс евнухов, то из его класса двое получили дипломы. А в Рамаллахе один курд даже завоевал первое место. Есть люди, всем ненавистные, которые тоже ненавидят всех и вся, кроме своих собак — этих обожают и трогательно заботятся о них. Для Осмина такими собаками были ученики.

— А теперь — заниматься! Хусни, проверь у Розы чирей, она не мажет. Лейле, проходя мимо, будто невзначай опрокинешь блюдце с фигами — она вечно их сосет — и скажи, какую служанку она позвала первой, ту здоровенную критянку, которая поддерживает красной лентой грудь, или свою Меджнун. Ты, Алихан, сегодня дежурный по апрелю.

— Опять…

— Сколько раз надо повторять: менструация — это хлеб наш насущный, менструальный календарь — это Коран евнуха.

— А как быть с Сильвой? Помните, Лабрадорская Лара лизалась со своим Лизочком, и Сильва ее за это покусала?

— Точно, Джибрил, я совсем забыл. Сильку в «Купальню кобылиц». Должна пятьдесят раз без остановки проплыть туда и обратно. А после обеда сунешь ей два пальца в глотку. И три дня не давать в руки кюй.

— Она его и не берет.

— Тогда неделю без сладкого.

— Почему всегда Джибрилу интересные задания? У меня менструация уже целый год.

— Ничего, Алихан. Тяжело в ученье, легко в бою.

Сделав все необходимые распоряжения, Осмин задумался. Златозада здесь. Казалось бы, свершилось. Но Селим боится даже взглянуть на нее. Плохо? Но лучше пускай так. Пускай привыкает к мысли, что у нас в гареме есть златозадая. Пускай познакомятся. Прокатятся на лодке. Начальник гайдуцкого приказа уже переглядывается с государственным министром Мдивани. Не дождетесь, собаки. Хашим-оглы тоже хотел полюбоваться, как блеснет секира в руках палача. Блеснула, да не над той головою…

Осмин остановился, ужас читался на его лице: а что как… До этого он одышливо расхаживал по Галерее Двенадцати Дев, но тут со всей отчетливостью представилось ему: луна приливов оказалась бессильна вызвать прилив страсти.

Двенадцать дев как-то затихли в своих клетках. То были двенадцать райских птичек — самочек, никогда не выводивших потомства, обычно страшных певуний.^[73] Золотая папиросница привычно покоилась под сердцем. Отныне пустая, она напоминала Осмину, по какой унизительной цене он приобрел златозаду — по цене спасения собственной шкуры. А что как…

Птицы опять запели. «А что как унижение было напрасным…» — пели они сокрушенно.

— Осмин-ага!

Осмин узнал голос Педрины — только она говорила таким фальшивым голосом… Нет, ну таким фальшивым, что ей нет веры даже с горчичное зерно. Ни в чем. Как советскому радио: когда говорит правду, тоже врет. «Осмин-ага!» — позвала она. И Осмину кажется, что он всю жизнь живет под вымышленным именем. (Еще бы! Когда Педрильо преображен в Педрину — да он врет, даже если молчит.) Но златозада только Педрине позволяет выжимать апельсины и только из рук Беляночки согласна брать сок. Ну, Беляночка — якши. Но Педрина… К тому же — немыслимо! — Педрина несколько раз строила ему глазки.

Мужское заигрывание они проходили — это включено во все программы, ездили на практику. Но чтобы как-то с женщиной?! На недоумение намазывается вот такой слой брезгливого возмущения. Бутерброд с гомосексуалистом — для благопристойного помывщика.

— Ах, Осмин-ага, какая приятная неожиданность. Вы один, я один. (Вылетело из колодца — не поймали.) Я всегда хотела у вас спросить, но не решалась: а что, Селим-паша, он когда-нибудь сюда заходит? А то я страсть как давно мужчин не видела.

— Заткнись ты! Как смеешь ты вообще обращаться ко мне? Ко мне\ Не будучи спрошенной! Я прикажу тебе вырвать язык и исполосовать тебя бичами. Это будет такая ария со свистом, что твой Шаляпин может отдыхать.

— О Восмин грозный! Что я тебе сделала, что ты ненавидишь меня, как какая-нибудь Елизавета Петровна какую-нибудь Евдокию Федоровну? Я давно хотела с тобой поговорить по-доброму, по-людски. Смотри, какие птички, но прекрасней их райские птицы, что поют и танцуют здесь в ожидании венценосного птицелова, — и Педрина тоненьким голоском, то и дело пуская петуха, спела такие стихи:

Ну не петь же «необыкновенные глаза», когда все Толедо распевало именно «необыкновенные трусы» (а вот Нижний Тагил, по воспоминаниям моего доброго соседа Вилли Брайнина, пел «синие в полосочку трусы»).

— Я задушу тебя своими руками, идиотка ненормальная!

— Ты испугаешь мою госпожу, тише! Моя госпожа пуглива, как гизельда при источнике вод, куда спустилась она с Кармела незримого с двойнею малых детушек. Ах, Осмин, что вы с собой делаете, а заодно и со мной?

Евнухи действительно свирепы и к тому же гипертоники. Единственное их оправдание, что не своей волей принимали они кровавый постриг. В ярости Осмин позабыл о своих страхах. Не будь он горой жира, лишенной какой бы то ни было растительности, будь он просто — горой, то давно бы уже извергался. Изо рта, ушей и ноздрей хлынула бы лава. Все живое в панике бы покидало лесистые склоны.

— Ухожу, ухожу, ухожу, — сказал Педрильо и исчез так же внезапно, как появился.

Бельмонте наблюдал эту сцену — такой же незримый, как Кармель у Зельды.^[74] Подземный ход вел из «Чрева ифрита» прямо в северное крыло Реснички и заканчивался в Галерее Двенадцати Дев под левой задней ногой индийского слона, который представлял из себя огромный вазон («вазон», «лампион» вместо «ваза», «лампа» — тут в нас говорит присущее всякому бутафору чувство неполноценности). Будучи внутри этого троянского слона, Бельмонте не только все слышал, но и все отлично видел через вентиляционное отверстие в хоботе. Педрильо он узнал не сразу, зато в обладателе золотистого тюрбана и синего в полосочку халата, между которыми размещалась пародия на человеческое лицо, моментально угадал директора императорских гаремов — знаменитого Осмина из Басры, белого евнуха. Он видел также, что Осмин говорит с переодетым мужчиной, хотя не допускал мысли, что для Осмина это может быть тайной — если даже ему все предельно ясно. Но когда трансвестит, чем-то ужасно раздражавший Бельмонте (в действительности оттого, что наш лазутчик не владел смысловым ключиком к происходящему), запел фальцетом, тут Бельмонте понял: перед ним Педрильо.

Педрильо в костюме одалиски, исполняющий нечто вполне национальное по форме и социалистическое по содержанию — не засмеяться этому мог только каменный слон. Но он-то как раз и засмеялся. К счастью, «боги помутили разум троянцев»: в ушах разъяренного Осмина лава пульсировала сотнею карликовых молотобойцев, а что касается певца, то певцы, пока поют, вообще ничего не слышат, даже самих себя. Словом, феномен ржущего слона остался незамеченным.

Педрильо скрылся, предоставив Осмину пылать, взрываться, лопаться, шипеть. Цель? Пробный апокалипсис на предмет выяснения, что же потом станет с этим шариком. Педрильо повел себя, как испытатели в штате Невада — не на Новой Земле. Лучшего укрытия, чем вазон в виде слона, нельзя было себе представить. В него и влезла незаметно мнимая Педрина. Этот слон (а точней, слониха) часто служил убежищем для вздумавших, под предлогом игры в прятки, украдкой помилова́ться, как, например, Лара с своей служанкой — чему в большинстве гаремов кизляр-ага даже потворствует. Только б не была фавориткой, какой-нибудь Эсфирью, покорившей сердце царя. Такая живет уединенно, а в Собрании прекраснейших показывается, лишь сопровождая его царскую милость: ежели повелителю правоверных угодно посмотреть «танец семи покрывал»,^[75] послушать «ордэндай»^[76] или провести четверть часа за табльдотом с теми, кто спит и видит, когда царь наскучит ласками и сказками ханум.

Сейчас в роли ханум царя, «луны в хороводе звезд», снималась Констанция. Хотя Селим-паша еще не соизволил шлепнуть ладонью по золотому тазу, звон по сералю уже пошел. Необъезженных кобылиц объяло волнение, в диване недоверчиво переглядывались — как госминистр Мдивани с гайдуцким предводителем (арамбашой); впрочем, и в гареме можно было слышать, как лабрадорская Лара говорит своей подружке, степной красавице Мире (Мируэрт): «У нас в классе была одна девочка, страшная зубрила, по прозвищу Медная Задница, — может, это она?» («Нам доносят, что в гареме непочтительно говорят об избраннице из избранниц… Хусни?» — «Мудрый кизляр-ага этому не препятствует». — «Алихан?» — «Настоящий евнух встревожен, когда между женами нет ревности.» — «Сулейман?» — «Согласье между женами — дурное предзнаменование».)

Самой Констанции еще никто не видел. Только две ее служанки порой возникали на горизонте, одна — стремительной бригантиной, другая — тяжелым испанским галеоном, давшим течь, где не надо. В руках то кувшин, то вазочка с фруктами и фруктовый ножик, то белеет одинокий парус салфетки. Златозаде были отведены покои в северном крыле: свой садик, своя купаленка — все свое, освобождавшее от участия в совместных омовениях, совместных вкушениях, а также от всяческих прогулок — под змеиное «шу-шу-шу» за спиной.

Чем дольше Селим-паша уклонялся от встречи с той, что восседала (бедняжка!) на золотых полушариях, тем слаще пела скрипка сплетни. Осмин, как ни в чем не бывало, являлся в Диван светлейших, целовал землю меж колен паши и ждал, когда Селим удостоит его взглядом, словом, вопросом. Как только это происходило, главный евнух испрашивал позволения удалиться под каким-нибудь труднооспариваемым предлогом: у маленькой Мирабель потрескались губы — надо вмазать; у Винни, черной пумы, на шейке какое-то образование — ей категорически запрещаются занятия на скрипке, или на худой конец пусть подкладывает платок. А кто, спрашивается, за этим будет следить, Омар Хайям? И поскольку ясно было — и госминистру, и арамбаше, и Первому Опахалу, и самому Селиму — что Омар Хайям за этим следить не будет, кизляр-ага вновь целовал подушечку меж колен своего господина и уходил, унося частичку его благоволения — «Так, чтоб все это видели!..» (Противным козлявым голосом, про себя.)

Надо знать, что козлявость находится в прямой зависимости от чувства страха: нет ничего козлявей, чем внутренний голос до смерти перепуганного евнуха. Полый портсигар бил по сердцу: как это, когда рубят голову? как это, когда рубят голову? Холодея пустой промежностью, Осмин без конца задавал себе этот вопрос. Педрина заслонила этот страх лобного места, но лишь на миг. Притом не знаешь, лучше ли бессильная ярость — леденящего ужаса. А еще когда они пляшут под ручку, ярость и ужас, сразу две «Луизхен из народа», сводя с ума вдвойне…

На Педрину отбрасывала солнечный зайчик ее госпожа златозада. Благодаря этому зайчику, наглая служанка чувствовала себя, как получивший аккредитацию в гареме корреспондент журнала «Плейбой». Максимальная вседозволенность при минимальном риске. Она уже не в первый раз щекотала агаси перышком в носу. По ее воле словно обнажалась его природа — с печальным шумом. Страх рано или поздно поцеловать землю между рук палача для Осмина постепенно сделался неотделим от бессильного желания. (Здесь — расправиться с Педриной. Но он понимал: только такая могла давить сок златозаде — великая давилыцица, она давила его не из одних лишь цитрусовых.)

Когда дракон ярости издох в достойных его корчах, Осмин опал. Если его когда-нибудь поволокут на казнь, то уж пусть это делают в такие моменты — впрочем, сомневаться не приходится, что это и будет такой момент. Где-то в стылом небе запел муэдзин, скликая птиц на молитву. Двенадцать райских дев в своих клетках защебетали еще громче. Можно было бы даже вообразить, что это не веселое пение невинных дурочек, а исступленная мольба, рыданье. Но мы-то знаем, что это не так. Они не улетят никуда, останутся в серале, даже если мы распахнем дверцы их клеток.

Обведя мутным взором ярко расцвеченных веселых узниц, Осмин отправился к тем, другим, в отличие от этих, порученным его надзору и вечно жующим пряник в виду поднятого кнута: обладательницам лилейных животов с изюминкой-пупком, колена сдобные, слепая от рождения грудь, на пбпах по две лукавые ямочки; либо — пара коленкоровых коленок и пара опрокинутых воронок в темно-лиловых кровоподтеках злобных сосцов; либо — черная дыра вожделения в образе уроженки земли Кош.

— Ушел, — сказал Бельмонте, глядя в подзорную трубу хобота. — Можно вылезать.

Если первый признак жизни — дыхание, то Педрильо перестал подавать признаки жизни. До того Бельмонте различал в темноте его вдохи, выдохи, посапывание. Теперь все стихло. Бельмонте кашлянул.

— Педрильо, ку-ку!

В ответ раздалось частое дыхание.

— Ну-ну, Педрильо… Только не кричи: «Победа за нами!» — и не падай замертво. Нам еще предстоит Саламин, нам еще предстоит Платея.

— П…п…патрон? Патрон! О, дайте руку, чтоб я мог вас узнать…

— Приди и возьми, — отвечал Бельмонте (можно было подумать, что последнее время он только и делал, что читал «Занимательную Грецию» Гаспарова).

Впотьмах ловить друг друга в объятья — это уж, право, парная клоунада. Педрильо отодвинул чугунную заслонку под хвостом у слонихи, и они оба, один за другим, вылезли на свет божий, при этом у Бельмонте в руках оказалась женская босоножка.

— Модельные туфельки?

— А чего вы за пятку хватаетесь… Хозяин!

— Мой добрый Педрильо! — И они бросились на шею друг другу, как Исав с Иаковом.

— Хозяин, Господи, вы здесь! Мы уже с ума сходили.

— Что Констанция, рассказывай.

— Все в порядке. С ней — в порядке. Дона Констанция в полной безопасности. Она теперь любимая жена Селим-паши, и никто ее не смеет…

— Что?! — Бельмонте выхватил шпагу. — Я!.. Я сокрушу этот дворец! Я уничтожу эту Басру, этого пашу! Горе тебе, Ирак, похищающий чужих жен!

— Успокойтесь, хозяин, я умоляю. Вы меня неправильно поняли. Я не так выразился. Дона Констанция но-ми-наль-но первая жена. Они еще даже не встречались.

— Поклянись, что ты не лжешь.

— Я знаю одну хорошую масонскую клятву, хотите?

Бельмонте засмеялся и опустил шпагу.

— Понимаете, патрон, паша — он ренегат. Он был гайдуком или кем-то там, потом перешел в магометанскую веру, командовал красными тюрбанами. Пару лет назад они скинули прежнего пашу, с тех пор он — владыка правоверных. С дамами, однако, по старой христианской памяти строит из себя рыцаря. Во всяком случае, мы этого Ланселота в чалме еще в глаза не видели. Но вы-то как здесь оказались? Так же можно до смерти напугать человека. Вы бы тоже перепугались на моем месте.

— Извини, Педрильо. Я должен был сказать: «Не пугайтесь, ради Бога не пугайтесь», да? Тогда бы ты точно откинул босоножки. Я потом тебе расскажу мою историю. Рассказывай ты первый. И скажи, наконец, где Констанция, я мечтаюее увидеть.

— Тсс! Это не так просто. Видите то окно? Она там живет. Отдельно. Отделена от всех. А у дверей какой-нибудь Джибрил. Без крылышек, зато с бритвочкой. Меня самого к ней не пускают — только мисс Блонд, камеристку. Я исключительно в должности соковыжималки… то есть соковыжимальца…

— Выжималки — никакого «мальца» я тут не вижу.

— А вы хотите, чтобы я по гарему в трусах разгуливал? Может, еще с усами и с бородой? Хозяин, мы непростительно беспечны, здесь все кишит шпионами Осмина.

Бельмонте взглянул полными слез глазами на окно, которое ему указал Педрильо. Потом они полезли обратно — в мраморное чрево за чугунною задвижкой.

— А если слоном еще кто-нибудь вздумает побаловаться? Слоном или в слоне…

— Я скажу, — фальцетом: — «Занято, бабусеньки». Нет, так часто сюда не забредают. И уж зато гарантия: это будет не евнух.

— Их много тут?

— Рота. Видеть этих марсиан уже не могу.

— Сомневаюсь. А кто главного, Осмина, на зуб пробовал: из чистого ли золота он отлит.

— Хозяин… — с укором в голосе. — Великий Лунарий — наше секретное оружие. Надо только изучить, чем и куда оно стреляет.

— Короче говоря, ты пытаешься отыскать казенную часть. Э, взгляни-ка, что там за движение?

Теперь Педрильо просунул голову в полый хобот.

— Да это Осмин в окружении своей бесполой гвардии… доброй ее половины. Здесь и гиляр-ага, второй евнух — видели, чернокожий, в изумрудной чалме и желтой бекеше? И, что уже совсем странно, хор и оркестр кастратов.

И правда, вскоре состоялся концерт. В честь златозады трубили медные трубы, били барабаны, но все равно никакому оркестру, никаким гудочникам и никаким литавристам не заглушить было мужчин-сопрано, оравших мартовскими котами. Традиционный хор имени святой Констанции — которая на этот раз воспевалась во всю силу турецких легких, аж проступало на небесной лазури.

— На любовную серенаду не больно-то похоже.

— Боюсь, что на сей раз ваша милость ошибается. Это любовная серенада чудовища. Такого еще не бы… Ба! Царские носилки… Не иначе как сам пожаловал. Или послал за златозадой.

— Рахат-лукум своего красноречия прибереги для других. Довольно того, что я уже в Тетуане слышал этот эпитет.

— Эпитет? За этим эпитетом стоит мучительная процедура, которой подверглась дона Констанция на пиратском корабле.

— О Боже! — простонал Бельмонте, ему послышалась песня, на убой исполняемая гнусной сотней слюнявых ртов:

Педрильо же, без учета истолкования своих слов, продолжал:

— Это как золотая коронка, только набивным способом. Но если окунуться в воды Патмоса… Хозяин! Я должен бежать… спешить должна Педрина. Ждите. Надеюсь, что-нибудь разузнаю.

Ждать и надеяться. А вечность коротать чтением «Графа Монте-Кристо». И чего все ждут, и на что они надеются, когда смерть — неизбежна. Хоть сто три раза повтори: «смерть неизбежна», «смерть неизбежна», «смерть неизбежна» — она все равно придет, на нее подначка не действует.

Бельмонте видел, как Педрильо с десятком гранат, переодетый в неприятельскую форму — ведь можно же так сказать про его наряд — снует среди врага: гаремных работников, певцов, музыкантов, юных кастратов.^[77] Вот переговаривается с кем-то.

Этим кем-то была Блондхен, разговор же был такой:

— Блондиночка, тсс!.. У меня важные новости.

— Какие еще новости могут быть? Смотри, они ее забирают. Они разорвут своими черными клювами лоно белой голубке…

— Бельмонте здесь.

— Что!

— Тише…

— Откуда ты это знаешь?

— Я только что говорил с ним. Он прячется в слоне.

— Боженьки, Боженьки, Боженьки мои… Что делать, Педро? Какое счастье! Но уже поздно что-либо предпринимать. Если бы вчера…

— Ты думаешь, паша скор? О, это тонкая бестия! Capo gatto! Для начала он с мышкой играет. Только б мышка не сразу сдалась — не сразу б легла кверху лапками. Ах, ты знаешь: сияющий турок, откладывающий то мгновение, когда он изволит окончательно овладеть самой молодой, самой хрупкой из своих рабынь. По-английски это будет: «A radiant Turk, postponing the moment of actually enjoying the youngest and frailest of his slaves».

— Оставь! Если бы вчера…

— А я тебе говорю, еще не вечер. Главное, постарайся шепнуть словечко доне Констанции.

— Это правда. Известие, что Бельмонте рядом, придаст ей мужества.

— Лучше, чтоб прибавило женственности. В ней ее спасение. Наш мощный, сияющий как самовар турка должен испытывать прилив галантности, должен захотеть покрасоваться. Да, черт возьми!.. Захотеть чего-то большого и чистого. Нет, нам не мужество нужно сейчас, не дай Бог, чтоб оно нам сейчас понадобилось.

— Смотри…

Бельмонте видел: там вдалеке качнулся и поплыл белоснежный, весь отделанный страусовым пером двухместный венецианский портшез, походивший на огромное боа. И все, что окружало его: играло, пело, надзирало и проч., словно услыхало это «прочь!» — тоже строем двинулось в указанном направлении, притом крутя ручку громкости в обратную сторону. Поэтому все стихло, с одной стороны, и все исчезло — с другой, повергнув Бельмонте в состояние, которому и мазохист не позавидует. («Где кроется ошибка? Алихан…» — «Мазохист нуждается в партнере». — «Бельмонте…» — «Садиста мне! Дантиста мне! Дантеса! Нет сил сносить тревоги лихорадку».) Предоставим Бельмонте его печальной участи, когда нечего ждать и не на что надеяться. Когда к фантазии невозможно притронуться.

Мы на лодочке катались золотистой, золотой, не гребли…

На самом деле Констанция в портшезе была одна. Просторный, как лимузин, специально выстроенный для паши с его ласковой лебедушкой, портшез изнутри тоже казался пушистым белым боа. «Душит белая боа», а расстегнуть воротничок, распустить узел на галстуке нельзя — это мужское. И врубелевской лебедью, что поверх дегтя вся изваляна в пере и пухе, забилась Констанция, благо есть куда: все бездонное, все белоснежное, утопай — не хочу.

Она знала, что виновата во всем сама: кому сужден бог — не должен прельщаться человеком. Ариадна сглупила. Но не из корысти, не по ошибочному расчету. Предпочесть бессмертному смертного (смертное), Болконскому — Курагина, мне — какого-то скрипачочка? И хотя безумие уже есть обстоятельство, смягчающее вину, безумство выбора представляется исключением из общего правила. Будешь казниться, сожалеть, проклинать свою глупость — но не будет к тебе снисхождения.

«А я и не жду, — возражала на это Констанция. — Когда пробьет полночь моего стыда, клянусь: пантеон мертвых красавиц пополнится еще одной. И пусть свидетелем мне будет яркий полдень чужого читательского счастья. Юлия, Мелисанда, Офелия — бескровные дивы символизма! Примите в свое царство и Констанцию-печаль».

Тихое покачивание носилок настолько контрастировало с чудовищным ревом механического турецкого соловья, что они вдруг сделались взаимонеотъемлемы. (К контрасту «по необходимости» — привыкаешь. И уже потом не можешь заснуть без включенного радио, света и т. п.) Поэтому было странно: как так, музыка вдруг смолкла, а покачивание продолжается. И даже граничит с укачиванием. Когда перисто-белоснежная дверца отворилась, Констанция поняла, что покачивается на волнах, а не от пружинисто-ровного шага.

Носилки стояли на корме яхты «Златозада», судно принадлежало гарему и всегда носило это название (как на севере и до поимки золотого оленя мог быть «Золотой олень» — пансионат). Но совсем другое дело плыть на «Златозаде» со златозадой на борту — это мечта мечты… Констанция ступила на палубу. Морской ветерок овеял лицо, которое одно, своим затуманенным взглядом, своей тонкой одухотворенностью (о кастрированные мозги!), хоть озолоти ты тысячу задниц, давало им фору: по очку на каждую. В смысле же морского ветерка — не Нормандия, конечно, но в эту пору года и влажный, как ноздреватая кожа Ашафа, воздух Шат ап-Араба может что-то имитировать. К тому же Констанция была не в лоснящихся кальсонах из индийской ткани, вечно сползавших, а в европейском платье по моде fin de siècle, не хватало только полосатых тентов на заднем плане, под которыми бы сидели завсегдатаи кафе на набережной, именуемой ныне променадом Марселя Пруста. По Promenade de Marcel Proust хорошо прогуливаться с бонбоньеркой «Mozart Kugel».

Несколько нетвердых шагов по палубе, которая то убегала от ноги, то, наоборот, оказывалась ближе, чем ожидалось — со стороны это могло выглядеть современным танцем, раскрывающим психологическое состояние героини, — и Констанция оперлась о борт «Златозады». Когда за названием не лезут в карман, то на прочее изобретательности уже недостает. Яхта была выкрашена вся в один цвет, включая мачту, снасти, паруса, якорь и якорную цепь. Какой это был цвет, догадаться нетрудно — м-да-с, вас приветствует Мидас.^[78] Про якорь даже поговаривали, что он просто золотой. (Кондитерский отдел подсознания. Впрочем, то же самое говорилось про цепь — так что в придачу еще и фауна лукоморья.)

Было три часа пополудни — время, когда в Толедо шофар возвещает конец сиесты. Констанция никогда не тосковала о прошлом, подтверждая этим правоту Блондхен, называвшей ее «своей душою». Еще на страницах предыдущей части говорилось: душа — вне экспресса времени, мчащего тела из прошедшего в будущее, ее местопребывание — настоящее, которое поперек движения поезда.

Ах, Констанция… Морской вид, когда море незаметно переходит в небо, воспроизводил ее готовность, клятвенно подтвержденную, вот так же незаметно переступить грань жизни, если эта грань в лице паши навсегда разделит ее с Бельмонте. Птичьих свадеб над Басрой не бывает, но следить в ее небе полет одиноких птиц отвечало состоянию души той, что и сама была птицей такого же полета: глядишь, еще несколько взмахов израненных крыл, и обе одновременно рухнут в чуждые волны, дабы быть выброшенными потом на берег пустыми обезображенными телами… слезинка скатилась по щеке. Из таких глаз, с затуманенным взором, слезинки рождаются, как жемчужина из раковины: одна в столетие.

— Immer noch im Tränen? Sieh, dieser schöne Abend, diese bezaubernde Musik… — но, словно спохватившись, паша дальше заговорил по-русски.

Погруженная в свои мысли, Констанция не слышала, как он приблизился к ней. Она и сейчас не слушала его, только смотрела — на эту аккуратно подстриженную бороду, посеребренную инеем не одной тревожной зимы, на эти толстые шевелящиеся губы, на блеск перстней, в которые продеты изуродованные не то пыткою, не то в сражениях пальцы. Суровое прошлое выдавали и шрамы на лице, и спорившие с ними глубокие морщины, и пустой, словно забитый землею рот. Пышные восточные одеяния, предполагающие расслабленность, изнеженность тела, гляделись на нем, как на каком-нибудь Емельке Пугачеве — горностай. Нет, он положительно приковывал к себе ее взгляд. Клейменый раб с ног до головы в виссоне и шелках… Вообще-то к таким женщины — сумасбродные юные патрицианки — способны проникаться чувством, сопоставимым с отвращением лишь по своей остроте… М-да-с. (Сим междометием — а ведь запомнилось? — мы напоминаем о той закавыке, с которой юные сумасбродки непременно столкнулись бы на путях охватившей их страсти, закавыке, столь же мало вязавшейся с их представлением о насильнике-янычаре, сколь мало образ последнего вяжется с драгоценным нарядом захлебывающегося в роскоши царька.)

— Ты не слушаешь меня, — проговорил Селим-паша, непонятно, с гневом или с горечью. Одно дело — вызвать гнев паши, и совсем другое — горечь, которую можно уподобить хорошо настроенному кюю в руках искусной инструменталистки.

— Слушать незнакомца? Мы не представлены. Наречь значит познать. Уразуметь смысл ваших слов, сеньор, я смогу не раньше, чем ваша милость себя назовет. Если вашей милости так же хорошо знакомы обычаи моей родины, как и ее язык…

— Молчи, ни слова больше! Мне знакомы те языки, на которых молили меня о пощаде: греческий, болгарский, испанский, персидский, албанский, тюркский, немецкий… Но не было пощады. Ты сказала: наречь — сиречь познать. Как твое имя, девушка?

У Констанции подкосились ноги — сиречь сделались как их отражение в морских зыбях, на которых покачивается кораблик, золотистый, золотой. (Мы сохраним тебя, арабская речь…)

— Я знаю, вы — Селим, басорский паша, который верит…

— Твое имя, девушка!

— Который верит… — зревший в горле раскаленный ком мешал Констанции говорить, — который верит, что раба Божия может быть рабою человека!.. Что птица может взлететь вместе с клеткой!..

— Раба Божья — а дальше? Имя?

— А дальше пусть высекут «Констанция».

— Констанция… Нечеловеческое имя. Я готов слушать его по целым дням… Певцов!

Выбежал хор, готовый по первому же изволению исполнить все на свете, от «Легконогой серны Атласских гор» до «Аппассионаты». («Appassionata — wspomnienia dawnyh dni, appassionata — melodia szczescia chwil».)

— Вариации на Constantia ostinatissima.

Хор вздрогнул и по взмаху ресниц своего первого сопрано запел. Вы знаете, как поют «Вечерний звон» — а басы делают: «Бум! Бум!» Здесь же пелось: «Констан! Ция!» За отсутствием басов.

— Назвать значит познать, говоришь ты?

Он взял ее руку. Не взял — схватил. Это была самая узкая ладонь в мире, и пальцы были, какие бывают на изображении индийской богини любви — гибкие как стебли. На безымянном — неопознанном — тоненькое колечко в форме крестика. Это мог быть и серебряный голубь, только не тот, что снисходил однажды на русскую литературу, даму хотя и прекрасную, но весьма порочную, чтоб зачинать столь безгрешным способом.

«Вечерний звук, пук-пук…» — разносилось по золотому кораблику.

Констанция не посмела отдернуть руку, только стебли затрепетали от налетевшего ветерка. Это не укрылось от паши.

— Вечерами свежо, — сказал он. — Воздух нашего моря вреден для неверных. То, что мы, слуги Аллаха, зовем «Куббет-эль-Ислам», вы зовете «гнездом лихорадки». Проследуем в мою каюту.

И у Констанции вновь недостало мужества (и слава Богу, согласно Педрильо) сказать нет, зато достало женственности на такой взгляд, за который европеец отдал бы жизнь и еще приплатил. А аллахолюбивый азиат взял бы и отгрохал себе посреди пустыни шикарный аэропорт под названием «Куббет-эль-Кувейт. Беспосадочные рейсы в рай».

Мидас успел побывать и в каюте тоже: золотые финиковые пальмы в золотых кадках, золотые подушки на золотой тахте, золотые птички, золотые рыбки, золотые качели, к которым и подвел паша, опять же не кого-нибудь, а златозаду.

«Уф, не к тахте», — перевела дух Констанция.

Даже что-то европейское было в этом — чтобы вот так слегка раскачиваться на качелях под взглядом своего кавалера. (Ренуар «Качели». Лувр, Париж. Или перебирать клавиши — Репин «Объяснение». Русский музей, С-Петербург.) Констанция стала легонько отталкиваться носком от пола. Паша не сводил с нее глаз. Констанции вспомнилась колыбельная, которую мурлыкала склонившаяся над ней тетя Паша: «Мы на лодочке катались, золотистой, золотой. Не гребли, а целовались — та-та-там-та та-та-той…» Она не помнила слов — вероятно, никогда их и не слышала, засыпая с началом мотивчика, столь же унылого, как рыбки в сен-сансовском «Аквариуме». И сами собой уста пропели:

— Ты возвращаешь меня к жизни, о любимая! — С этим паша кинулся — но не к ней, сны золотые навевать, — прочь, крича: «Осмин! Чудовище!» — а звучало это как «дружище», а то и ласковей: «восьминожище».

Осмин одышливо дожидался своего жребия.

— Старик, совершилось урологическое чудо: где гроб лишь был, стол яств стоит!

От облегчения Осмин чуть не лопнул. В смелой фантазии евнуха уже рисовалась сцена, над которой принято опускать завесу приличия в приличных книжках и наоборот вздергивать занавес во всех остальных.

— А дева?

— Дева девная, ее зовут Констанция.

Констанция или Зульфия — это кизляру-ага было решительно безразлично. Чудо произошло или нет? Он смутился.

Смущение владело и Констанцией. Она поспешила к зеркалу. (Нет, любитель «Cosi fan tutte», вы ошиблись дверями. Наше произведение называется «Похищение из сераля». Констанция была озабочена своей внешностью менее всего из женского кокетства — безадресного, как и мужская похоть. Просто, какой резон сохранить верность и не сохранить красоты?)

— Если я правильно понял, повелитель отпустил взнузданного скакуна пастись на лугу утомленных?

— Евнух, — сказал Селим-паша, — я хочу завоевать ее любовь.

Осмин молчал: от бывших христиан никогда не знаешь, чего ждать.

А Констанция ликовала. (Не бывает малых побед для ликующих душ: казнь удалось оттянуть еще на один день — уже этого достаточно.) Оттянув носки книзу, а колени сиамскими близнецами подтянув вверх, запрокидывая голову и откидываясь всем телом, Душа все энергичней раскачивалась на качелях. Нескромному взору открылся бы розовый бант ее подвязок, тот, что ласкает скромные взоры на шейках домашних кошечек.

— Не останавливаться! Качаться сильней! — хрипло проговорил Селим-паша, когда, заметив его горящие глаза в черной щели приоткрывшейся двери, Констанция засучила было носками по полу. Но тем охотнее она подчинилась его приказу, что душа сладко замирала, низвергаясь с высот небесных рая и невредимою подлетая еще выше.

«Шалишь, на этот раз я не дам себя околдовать! — Его внутренний голос охрип до неузнаваемости. Он сам-то его с трудом узнавал, понятно, что другие и вовсе не узнали. — Теперь, Констансика моей любви, я ученый и урок сумею преподать — кому хочешь».

— Любимая Констанция (geliebte Constanze), я слышал, одна из твоих служанок готовит сок, на удивление душистый и ароматный. У меня пересохло в горле от восторга — не поделишься ли им со мною?

— Последним глотком, повелитель, — Констанция грациозно спрыгнула с качелей и, держа золотой царский кубок, произнесла: — В этом сладкое золото, в этом сладкая кровь, — она указала на золотые кувшины.

— Цвет граната, — не задумываясь сказал Селим-паша. Он отхлебнул из кубка. — Пряно… Но Селима не удивишь вкусом крови, как не прельстишь цветом золота.

Взгляд Констанции дерзко утверждал обратное, как бы призывая в свидетели все вокруг, включая само судно.

— Хорошо, я прикажу этот корабль утопить у входа в гавань.

— Меня тоже? — имелся в виду ее — повторно воспользуемся этим изящным термином — centre de gravité.

Растянуть свои тайные корни желанием, чтобы немедленно влюбиться в собственную рабыню — это ли не ирония судьбы? С равным успехом Ахилл мог рассчитывать на взаимность бездыханной красавицы. Психологически невозможно допустить чувства безответней, чем любовь хозяина к своей рабыне. И не пытайте, почему — если сами не понимаете…

— Констанция, полюби меня! Господин над рабами — раб любви. Лишь скажи только слово мне, и я весь гарем отдам моим янычарам. (Когда б Осмин это услышал, он бы сам себе отрубил голову.)

— Или наоборот, меня одну. И станут они сменять на мне друг друга, так что сделают меня подобной кораблю, утонувшему в море.

— Констанция…

— Паша! Я не могу полюбить тебя, паша. Иначе я должна была бы разлюбить другого, того, с кем разлука гнетет меня сильнее, чем предстоящая смерть.

— Кто говорит о смерти? Смотри, я у твоих ног!

Селим бросается на колени.

— Селим-паша, встань и не унижай себя бессмысленными мольбами. Ты просишь о том, чем владеешь по праву господина. Я отказываю тебе по своему бесправию: как мне распоряжаться тем, что не мое? Искать любви рабыни — привилегия раба.

— Но я же раб! Я же сказал тебе, что я раб, а ты госпожа. Кто из нас двоих на коленях просит о милости? И кто из нас двоих бессердечен, как гиляр-ага, и неприступен, как Эгер?

— Государь, я повторяю: и Искандеру Двурогому не дано одержать победы над побежденным. Облачись в рубище, покинь тайно Алмазный дворец, трижды прочти «Отче наш», оборотившись лицом на Запад, и пусть твой преемник велит тебя изловить и посадить на кол, как беглого гайдука — только тогда ты мог бы надеяться на ответное чувство рабыни, и то не мое, а другой.

— Дерзкая! — вскричал Селим, вскочив на ноги и замахнувшись кулаком. — У меня есть способы принудить тебя к любви.

— Плеть? Тиски? Угроза отдать янычарам?

— Янычарам? О нет! Этого не будет. Я сам расправлюсь с тобой.

— Вот видишь, паша-Селим. Правду говорят, что от любви до ненависти один шаг.

— Так возненавидь меня, слышишь?

— Чтобы потом полюбить? От любви до ненависти один шаг, но это шаг в пропасть. Селим, у тебя нет шансов быть мною любимым, как у меня нет шансов остаться в живых. Ничья.

— Констанция, мое тело презирало то, к чему стремилась моя душа — я говорю о любви. Мои жены чахли, как бесплодные деревца. И тогда их свирепый страж поклялся мне разыскать золототазую, луну приливов, которая умеет разжигать давно угаснувшие чувства. Он выполнил свою клятву, я люблю тебя и в любой миг могу это доказать. Но что с того, когда ты отталкиваешь меня… Констанция! Все эти годы (оборот речи — что-то там предполагающий, посвященность читателя в некие события — уберем его)… Констанция! Долгие годы в моем сердце жила лишь холодная ярость. Сеять смерть, проливать кровь и услаждать себя тем ужасом, который охватывает всех и каждого при виде красных тюрбанов моих янычар — ничего другого я не знал. Когда в предместьях пылающей Вены ко мне привели последнего сатира, пойманного в огороде, то несчастный козел на все вопросы только испуганно блеял. Одному Осмину удалось найти с ним общий язык. «Сублимация, компенсация, вытеснение — в безлунные ночи живет паша», — сказал и ускакал в Бирнамский лес. Констанция, в ледниках моего сердца лишь ты способна пробудить любовь. Милосердие вместо прежнего «секир башка», в советниках рассудительность вместо слепой ярости — вот благой итог твоего царствования над царем. И только подумай, на скольких языках будут благословлять твое имя и благодарить судьбу в твоем лице. Это ли не награда за любовь к суровому воину, это ли не достойно Констанции? Что ж молчишь ты?

А что могла сказать она — когда вопрос «брать или не брать зонтик» перед нею не стоял.

— Мой господин, не торопи меня с ответом. Да будет это первой милостью на твоем пути. Готовность следовать им ты ставишь мне в заслугу? Тогда пускай это явится мне наградой.

— Ты столь же умна, сколь и добродетельна, и столь же добродетельна, сколь прекрасна. Я дарю тебе остаток дня, ночь и следующий день. Если то, что я читаю в твоих глазах, укор…

— О повелитель, в чужих глазах можно прочесть лишь собственные мысли. Когда хочешь скрыть их, по крайней мере, не читай в чужих глазах вслух.

— Меня пугает быстрота, с которой ты находишь ответы. Девушка, это свидетельствует не в твою пользу.

Констанция потушила взор ресницами. Давно ли она ликовала: еще день жизни — и раскачивалась на качелях все энергичнее, все выше, все запрокидистей — вот тоже слово: хоть и не понравится, да запомнится, а потом когда-нибудь вспомнится и слюбится. Очень многое так, из давеча ненавистного, теперь насвистывается и с радостью припоминается. А что до ликующих душ, для которых нет малых побед, то известно (или, наоборот, мало кому известно): чем крупней победа, тем меньше находится места ликованию. И неважно, что «победа всегда победа, всегда равна себе» (Салах эт-Дин), Констанция была не из тех, кто изучил науку соответствий — науку, рожденную в недрах чалмы, тюрбана, фески.

— Ты хорошо умеешь качаться на качелях, — сказал хрипло паша. — Итак завтра вечером ты должна меня полюбить, — он быстро вышел из каюты.

Тут заиграла музыка («bezauberende Musik»), и рев ее не прекращался ни на мгновение. Снова Констанция не почувствовала, как морская прогулка превратилась в сухопутную. Двухместный страусовый паланкин плыл не морем, а над морем голов, так же тихо покачиваясь. Она зажала уши, чтобы не слышать «Констан! Ция!» — в тысячный раз.

Ей вспомнилось: «Только подумай, на скольких языках будут благословлять твое имя…» — и две страдальческие морщинки взошли меж бровей. Чего бы она сейчас не дала за мелодию Глюка! Или просто тишины…

Блондиночка входила в свиту ханум, и у ней тоже были персональные носилки — открытые. Глядя на золотую чаинку в море, она трепетала. Что́ хан… в смысле паша? Кабальеро ли он? Педрильо обнадежил ее. Ему видней, он мужчина — она по-доброму усмехнулась.

Когда грянули серенаду, она с облегчением вздохнула: возвращаются. Любое известие лучше неизвестности — так всегда себе говорят. Непонятно только, по малодушию или наоборот. И торопят похоронку, а уж когда ее вручат, там не сравнивают, что лучше, страх пополам с надеждой или неразбавленное вино печали.

К хору присоединился оркестр, чья мощь нарастала по мере приближения судна — неважно, что оркестр стоял на пристани (этакая картинка Эшера).

Но затем с Блондхен случилось по анекдоту: автобус поедет дальше, а вы пойдете со мной (кому знакомо не по анекдоту — тех уж нет). Процессия двинулась в одну сторону, и только ее носилки — в другую, следуя невидимому знаку и тем более неведомо — чьему. Хирургическая маска, за стенами гарема всегда прикрывавшая ей лицо, давала с ее собственного дыхания сдачу влажным теплом. Сейчас почему-то учащенно. «Что за катарсис? — спрашивала она себя. — Кто и почему приказал отделить Душу от Тела? Схвачен Бельмонте? Разоблачена Педрина?» Мысли, теснимые ужасом, в панике бегут к кораблям, которых нету, нету в природе. Ужас — это гимнастерка, лампа в лицо, краснознаменный ансамбль песни и пляски смерша. Господи, неужели где-то на земле есть Англия!.. И с криком: «Ich bin eine Engländerin, zur Freiheit geboren!» — мисс Блонд очутилась перед Селим-пашой.

Что у него будет лицо злобного солдафона, испещренное сабельным письмом, — этого она не ожидала никак. Она сочла, что перед ней один из тех полулюдей-полуживотных, которые блюдут безопасность дворца. Казалось, над верхней губой — несмотря на свою толщину, неспособной скрыть недостаток зубов — у него выстрижено: оставь надежду всяк сюда входящий. (Куда сюда, в рот, что ли? На самом деле это был незараставший след от мадьярского кистеня.)

— Zur Freiheit geboren? — переспросил паша, с младых ногтей любивший пересыпать свою речь иностранными словами. — Не смеши меня. Где ты видела свободных людей? Я — паша Селим, полновластный правитель Басры, все боятся меня, все трепещут меня. Но и я раб — раб своей рабыни. Расскажи мне все про нее, помоги мне завладеть ее сердцем. Ты знаешь, кем ты будешь после этого?

— Вы Селим-паша?

— Я был Селим-пашой. Теперь я осел, влюбленный в Констанцию по самые ослиные уши. Говори же.

— Что я должна сказать? Если правду, то доны Констанции вам не видать, как своих ушей, хоть они теперь у вас и ослиные.

— Дура! Я по-хорошему, под маленьким язычком пламени ты поделишься со мной самым своим сокровенным. Хочешь попробовать?

— Пытать служанку той, в кого влюблен, действительно, может прийти в голову только ослу. Извините, ваше величество, но монаршие почести я готова воздать только конституционному монарху.

— Да ты просто грубиянка. Мне никто не грубил, начиная с 1635 года.

— Нападение — лучшая защита, по крайней мере, от ослов.

— А тебе не кажется, что хватила через край?

— С вами, по тому, как вы выглядите и кем являетесь, иначе нельзя. А то вы бы мне давно все ножки пообрывали и все крылышки.

— Ты что же думаешь, что моего любопытства к твоей персоне еще надолго хватит?

— Ну ясно, оно не переживет вашу любовь к моей госпоже, но больше мне и не надо. Мы с ней как душа и тело.

— Тогда скажи, кого любит твоя душа?

— Моя душа любит душу человека, тело которого…

Блондхен тяжело вздохнула.

— …Любит твое тело?

Вздох еще более тягостный.

— …Тело которого ни она, ни я никогда не видели.

Блондхен вздыхает потому, что она уже на пределе своих сил и своих нервов. Не верьте той легкости, с какою она увертывалась от смертоносных скачков паши, — одно неверное движение, и захрустят твои косточки. Бесшабашную отвагу «а-ля буффон» подсказал ей инстинкт; на сколько человек-с-погремушкой и человек-загнанный-в-угол — это одно и то же, на девяносто процентов? (А как ловко опрометчивому признанию Констанции — Селиму: «Я другого люблю» — она сообщила самую что ни на есть небесную окраску: да, влюблена. В мечту, в призрак.)

Сообразительность Блондиночки хороша тем, что инстинктивна. Сейчас в голове у ней рождался замысел, который она еще и сама не могла оценить — разве только по охватившему ее волнению.

— Говорите, что любите мою госпожу, а у самого небось и портрета ее нету, чтоб смотреть на него и вздыхать. А свой портрет вы ей прислали? Как же ей привыкнуть к тому, что вы денно и нощно с нею? В Европе…

— Мы не в Европе.

— Тогда, ваше величество, государь Басры и ее окрестностей… — Селим-паша аж подскочил, но Блондхен сохраняла полную невозмутимость, а чего это стоило ей, знает только ее сердечко, — не извольте пенять на бессердечие европейских дев. С вашими турецкими порядками вы собираетесь внушить к себе любовь прекрасной доны? Мне смешно, — и пошептав немного, она произнесла такие стихи:

— Французский король Франциск, — продолжала она, — желая сделать предложение руки и сердца инфанте Изабелле Арагонской, отправил в Сарагоссу свой портрет кисти Бенедетто Феллини. Позднее мессир Бенедетто сам отбыл туда с поручением снять портрет с инфанты и доставить его в Париж. Так-то вот. — Она вдруг совершила ритуал «целования земли меж рук паши». — О раб моей повелительницы! А что вы-то собираетесь послать самой прекрасной, самой возвышенной европейской девушке? Уж не плетку ли, по совету персидских мудрецов? Раз мы не в Европе, то чего стесняться. Кстати, этой плеткой их же потом и стегали.^[79]

— Послать ей свой портрет… — сказал паша в раздумье. — А ты не знаешь, что запрещено олицетворение Аллаха в каких бы то ни было образах?

— А вы уж так прямо и Аллахом себя считаете… Вон у персов повсюду люди нарисованные.

— Они шииты, а шахиншах совсем язычник, своему отражению поклоняется.

— За шахиншаха не скажу, а шиитов в Басре и своих немерено. Если ваши мудрецы сами не в силах разобраться, что можно правоверному, а чего нельзя, почему ваше величество должны брать чью-то сторону в ущерб собственному интересу?

Действительно, почему?

— Или вы думаете, — продолжала Блондхен, — у тех, кто сидит в Куме, бороды короче, чем у тех, кто учит Коран в Каире? Лучше скажите, что персы рисуют всех на одно лицо. У них что шахиншах, что жены, что министры, что евнухи, что львы… Чтобы дона Констанция вышла как живая, нужен испанский художник. Или итальянский. Даже кисти англичанина я бы не доверила запечатлеть моего ангела — Гейнсборо и Рейнольдс будут жить столетием позже. Голландцы — страшные буржуа. Только итальянец или испанец, утопающие в винограде, рожденные вблизи фруктовых рощ, владеют секретом красоты. Он — в триединстве сладкого, прозрачного и любовного.

Есть такой способ убеждать: заняться обсуждением частностей, как будто в целом вопрос уже решен. Его практикуют страховые агенты, коммивояжеры, лица, торгующие вразнос — все, кто уламывает нас на нашей же территории. Способ малоэффективный. Когда демонстрируют — тебе же — что тебя считают за дурака, это может и не понравиться: а вот возьму да заартачусь.

Но Селим не артачился: 1) не просекал чужую корысть; 2) не допускал, что может быть на периферии интриги, коль скоро в перечне действующих лиц его имя значится первым; 3) и вообще не гнев Аллаха, а мысль ревнивая, что ей придется позировать какому-нибудь черноусому малому, играла здесь первую скрипку (чаруя своим напевом). Ведь действительно не счесть случаев, когда жены, даже будучи отделены от врача пологом, находили способ превратить его руку из орудия исцеления в орудие греха.

— Что ж, — сказал паша, в уме которого возник коварный план, — ты права, пусть итальянец — или испанец, хотя их я особенно ненавижу — изобразит на холсте мою несравненную. И раз это неизбежно, что кроме меня еще кому-то дано будет упиваться ее красотою, я прикажу ему быть в конусообразной маске, какую носят инквизиторы у него на родине, — чтоб не смущал мою Констанцию.

«А потом я прикажу его убить», — подумал Селим.

— Ступай к своей госпоже. Ты дала мне хороший совет. Старайся, чтоб твоя госпожа меня полюбила.

— Нет, это бесподобно! Мне стараться, чтоб она его полюбила… Это вам стараться надо.

Именно своим уродством в сочетании с азиатской жестокостью Селим-паша вызывал не только смесь ужаса и отвращения. Бывает ужас, в котором влечение «как род недуга» — впрочем, недуга, уже описанного в литературе, мы имеем в виду «комплекс Дездемоны». Сей недуг — мы об этом говорили — сомнительная привилегия барышень «с фантазиями», юных патрицианок. Напротив, несомненная привилегия их камеристок состоит в том, чтобы этим недугом не страдать. Последние смотрят на вещи здраво, они брезгливы, когда противно, и небрезгливы — когда «дело житейское» (а не как их барышни, у которых все шиворот-навыворот). Это позволило Блондхен при известных гарантиях безопасности, которыми она располагала, играть с Селимом в прямодушие, с чем после 1635 года тот не сталкивался. Для него это было ощущением хоть и непривычным, но не без приятности — что опять же могло быть переосмыслено как род недуга.

— Нет, постой, — передумал Селим. — Что за песню пела твоя госпожа, качаясь на качелях? Ты можешь ее спеть?

— Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Это я должна у вас, ваше величество, спросить, что пела моя госпожа, когда качалась на качелях. О чем песня хоть?

— Про золотую лодку. Там были такие слова: та-та-там-та, та-та-той.

— Когда, насмотревшись на динозавров в Museum of Natural History, я хотела стать палеонтологом, чтобы по отпечатку когтя воссоздавать облик вымершего животного, мне сказали, это не женское дело. Но стоило попасть в гарем — как, оказывается, женское. Значит, та-та-там-та, та-та-той? — И она спела такую песню:

— Это та самая песня! — вскричал паша. — Я подарил бы тебе любой из моих перстней, но они не снимаются.

— Несъемные перстни — это что-то новенькое.

— Век живи, век учись — гласит арабская мудрость.

— И все равно дураком помрешь. Ничего, ваше величество, в таких случаях по-английски принято говорить: дорог не подарок, а внимание.

— Ты можешь и впредь рассчитывать на мое внимание, шутница.

Хороши шуточки.

Как Сильвия Владуц обрела свободу, Йон Владуц — дочь, а Мирчу Златко — возлюбленную, или Назад в будущее

Иона во чреве китовом молился. Чем занимались внутри Троянского коня, не ведомо никому (кроме разве что Одинокого Велосипедиста, держащего путь домой из оркестровой ямы). Свое заточение в каменной полости слона Бельмонте коротал, подставляя горящую лобную кость снежному рою воспоминаний. Это было приятно, остужало. Надо лишь мысленным взором проследить движущуюся звездочку: то, как кружась она мягко опускалась в назначенную ей точку, местонахождение которой хоть и было заранее известно, но не ей и не нам; а после — как она постепенно гаснет, отдавая тебе весь холод своей души. «Заметь меня, этого мне достаточно!» — словно призывает каждая из снежинок. Снегурочки, волховы, русалочки, снежные женщины японских фильмов, взирающие из своей черно-белой стужи на уютные человеческие радости, вы обрящете — только не ищите ничего сами. Жених грядет, потерпите немного еще, все будет хорошо.

Сова, жившая жизнью талисмана на груди у Бельмонте, к той кромешной тьме, что окружала их обоих, приноровилась первая. Зная природу сов, говорим это со всей уверенностью. Совы же молчат, потому что не осознают себя совами, потому что безъязыки, потому что там, где у людей свет, у них тьма. Таково отличие зрячих сов от слепых юношей, которым зрение — зрелище. Еще насмотритесь, милые, а пока не отвлекайтесь от созерцания кромешной тьмы, в коей, как в коконе пятидесятых, пребывает юность. Об этом коконе, когда последнему поколению гимназистов^[80] было, как нам сейчас, вспоминаешь с жалостью. Но то, что наша судьба оказалась счастливей их — быть может, незаслуженно счастливей — то, что мы добрали пространством, раз не получилось по времени, придает этим сожалениям известное высокомерие, словно о себе знаешь наверняка, чем кончишь.

Зрячая сова на груди слепого Бельмонте — подарок отца. Тот снял ее с эфеса шпаги (вообще-то, чтобы украсить его другой цацкой). Так что, как ни верти, своеобразный камертон чести. Сова — учил Бельмонте другой отец, духовный — покровительствует изящным искусствам. Днем слепая, как Фемида, она простирает свои крыла над ледяной пустыней, по которой ходит лихой человек по имени Кюнстлер — это уже говорим мы, ибо давно сделалось возможным то, что представлялось Бернарделю-пэру и его коллегам по столетию столь же несбыточным, как полет на Солнце. Добрый патер Вийом, он же Бернардель-пэр, предположил как единственно возможное условие смерти Великой Живописи нечто совершенно немыслимое с точки зрения здравого смысла. Что ж, несбыточное сбылось. Великая Живопись умерла.^[81] Но тогда, когда происходит действие этой книги… Или правильней сказать «когда оно присходило»? Заодно испробуем и будущее время: когда оно будет происходить (мы же всегда считали, что грамматика отвечает на вопросы, которые ставит философия), одним словом, когда это все случится — а на дворе 17 век от Рождества Христова, или 11 век Гиджры, или 54 век от Сотворения мира по иудейскому летосчислению — тогда Великая Живопись еще будет казаться незыблемым монолитом, вечным, как истина, которую она возвещает.

— Жалкая музыка, та умирает в миг своего рождения. Я, Великая Живопись, преображаю собою пространство, иначе говоря, дом жизни — жизни, которая протекает в веселье, плаче, молитвах. Этот дом стоял, стоит и будет стоять до скончания веков.

Ошибка. Зрительное воспроизведение чего бы то ни было, хоть в двух, хоть в трех измерениях, неоднородно по своим задачам, и уже потому ни о каком монолите не может быть и речи. Самый орган его восприятия, глаз, лишь первая остановка. С тем же успехом глаз можно считать адресатом текста. Считавший так не различал бы между текстом и шрифтом, между звуком и нотой. Изображение многосложно в том смысле, что преследует разные цели. Отсюда значение изобразительного искусства как одного из флагманов человеческого творчества. Решая множество задач, оно пользовалось множеством привилегий, эстетических и социальных: речь не столько об оплате труда, сколько о востребованности всеми социальными слоями. Эстетическая же привилегия состоит в том, что под его дудку пляшут все Девять. Массовость во всем. Это черта синтетического искусства. Однако мы имеем здесь не синтез разных искусств — на роль синтетического искусства претендует театр: я, мол, наследник мистерий и вообще… претендую, оттого что претенциозен. Здесь — синтез разных задач. Какая из них служила ядром, являлась приоритетной, нам неважно — да хоть бы и все сразу. Греки верили, что первой художницей была женщина, она обвела тень своего возлюбленного. Ее задачей было сохранить его облик. Нынче этим занимается фотография, и между прочим, по тому же принципу. Другая задача: «Швед, русский колет, рубит, режет» — что пользовалось одинаковым спросом и на афинской площади, в виде сцен Троянской войны, и в парижском Салоне, опять же в виде сцен Троянской войны и любой другой в придачу. Сегодня это все ожило, бегает на экране, и смотреть куда интереснее.

Незачем перечислять все те жанры, в которых некогда утверждалась Великая Живопись. Для этого есть «Краткий словарь терминов изобразительного искусства» («Советский художник». М., 1961). Они самоупразднялись, все эти стоп-кадры в золоченых рамах, едва лишь возникал какой-то другой способ справиться с породившей их задачей.

Но кроме того, что линия и цвет утилитарны, они могут быть еще и самоценны, с осознания этого, возможно, только начинается Великая Живопись — говорит ее верный художник. (Как с коммунизма начинается подлинная история человечества — соглашаемся мы.) Наконец изобразительное искусство освободилось от необходимости изображать что-либо, а заодно и от вечных нахлебников, навязывавших ей роль, кто — шпанской мушки, кто — хронографа, кто — птицелова: у Зевксиса виноград выходил так похоже, что слетались птицы его клевать.

Баста! Линия и цвет самоценны, предметность вспомогательна, новые небеса и новая земля ждут тебя, свободный художник. (Действительно, на Новой Земле встречались и свободные художники, хотя среди лиц свободных профессий их процент там был сравнительно невелик.) После того, как спроважены последние дизайнеры, и последние устроители празднеств, и последние декораторы родной страны, у Великой Живописи осталась лишь одна задача. Это, по святому убеждению бородатого художника, какого-нибудь Николая Живописца, проецировать на плоскость его внутренний мир, где чувств, как рыб в океане, где такая белуга страданий, что ревом своим заглушит твой смерш. А севрюга вкуса какая! Прежний критерий «захотелось потрогать» уступил место желанию «послушать». «Слушать надо живопись, слушать», — приговаривает Баба Маруся в синих совиных очках, и Прайсу слышится «скушать». А Валя Афанасьев, симпатичный неврастеник под два метра ростом, рисовал, помню, сочинения Скрябина.

Но допустим, что это даже и так, что зрителю даже и есть чему сопереживать, глядя на этот шедевр, гениально воспроизводящий внутренний мир художника средствами гармонии, мелодии и психологии, которые суть цвет, линия, предмет. Последний чуть деформирован. Какова, извиняюсь, процедура, как говорил Набоков, этого сопереживания? Сопереживать можно процессу, в этом процессе пребывая. Синхронность в данном случае важна потому, что (со)переживание само по себе уже процесс и, значит, функциявремени. Если угодно, способ времяпрепровождения. Мое вневременное Я приходит в движение, только когда «поперек него» мчатся вагончики; проводить пространственным по вневременному — как проводить смычком вдоль струны и удивляться при этом, что она не звучит.

Человечеству был преподнесен в дар цветок — Великая Живопись. Люди принялись гадать на нем: любит — не любит. Ура! закричали мы, последний лепесток «любит». На этом закончилась история Великой Живописи.

— But pray, Sir, do you not find liking in the arts? — Why, Madam — nothing replenishes my passéisme more suitably.

Этот обмен репликами лишь отчасти стилистическая декорация одного прославленного романа: неожиданно у Бельмонте появилась реальная собеседница. Слова:

вполне относились и к Бельмонте: когда лязг задвижки оповестил о приходе гостей, света извне не проникло ни на квант. Памятуя о местных сапфо, якобы облюбовавших слона, наш шевалье удивился: сапфо была одна, дыхание же выдавало недавние слезы. Тут любопытство взяло верх над осторожностью, и он сказал:

— Не пугайтесь, ради Бога не пугайтесь.

— Мужчина? — Слезы сразу высохли. — С тех пор, как я здесь, я не видела мужчин.

— Увидеть меня вам тоже, пожалуй, не удастся. Во всяком случае, не бойтесь, я вас не трону.

Она расхохоталась.

— И вы не бойтесь, и я вас не трону… и не выдам. В гареме женщины боятся чего угодно и кого угодно, только не мужчин.

«Правда. Педрина не в счет».

— Зато, — продолжала она, — мужчины здесь ходят в трусах.

— Я испанский дворянин, сударыня. Меня зовут шевалье Бельмонте, и испытывать страх — против моих правил.

— Ах, оставьте, шевалье. Мало ли что было против моих правил, пока я не попала сюда. Вы знаете, что будет с вами, если вас схватят? Только не говорите «догадываюсь». Вы не догадываетесь. Как вы сюда проникли, шевалье?

— Это моя тайна. Этим же путем я намерен и выбраться отсюда.

— Вас послал мне Бог! Я хочу с вами. Вы не видите меня, я — красавица.

— Сударыня, здесь все красавицы. И потом, будь вы даже крокодил из ближайшего пруда, я почел бы своим долгом протянуть вам руку помощи — в этом случае огромную деревянную руку, наподобие той, что высовывалась из врат Священного Трибунала, когда снаружи кто-то возглашал тройное покаяние. Теперь все стало понятно: святые отцы воображали, что имеют дело с крокодилом. Но, — продолжал он, — это совершенно невозможно. Я уже и так протягиваю руку помощи троим.

— Ах, будут трое в лодке, не считая собаки, — попробовала она пошутить. — Только не говорите «нет». Я не могу здесь больше оставаться. Я брошусь на бритву Джибрила. Вы не знаете, это злой кастрированный мальчишка, который заставил меня сейчас пятьдесят раз проплыть туда и обратно, а потом лишил сладкого. Не это важно, я могу обойтись и без торта — пусть им подавится эта лабрадорская тварь. Но когда какой-то дискант имеет над тобой власть, как над лягушкой, которую всласть терзает у себя в коробчонке… Возьму и задушу Ларку. И пусть меня тоже задушат. Я ненавижу их всех — ленивые, тупые, безмужикие… Она смотрит на тебя, а в глазах у ней такой Восток, такое «мне жарко», «мне знойно». Ненавижу! Целыми днями выщипывают друг у друга волоски — сказала бы где. И ноют свои песни — ей-ей, колыбельные для змей. Говорят… я слышала… в районе слона есть лаз. Вы им пришли? Ну, миленький кабальеро, подскажите христианке. Не обрекайте вольную валашку…

— Как вы сказали?

— Что?

— Как вы себя назвали?

— Вольной валашкой. Я с Карпат, мой отец, между прочим, был стремянным валашского господаря.

— И вас похитил Валид-инвалид…

— Валид-разбойник.

— Это одно и то же… когда вы с вашим батюшкой направлялись к Мирчу Златко, вашему жениху.

— Вы все знаете?

— На том свете знают все. Нет, это непостижимо! Я веду бой, в котором обречен, утешаюсь лишь сознанием, что противник мой — само Время, и это, когда во сне время ничего не стоит. Мало сказать, в табакерке сна я успеваю увидеть город — я успеваю прожить в нем жизнь, полную событий. А часы показывают, что и мгновенья не проспал. Смиряешься с той из реальностей, за которой последнее слово. Свидетельства памяти не принимаются, вещественных доказательств никаких — они из антивещества и при пробуждении аннигилируются. Мисс Владуц, я думаю, что смогу вам помочь.

— О, спасите меня, спасите! Будьте кавалером — и случится, как о том сказал поэт:

Бельмонте неучтиво перебил валашку:

— Вы мне сделаете то-то и то-то, и это превзойдет все мои ожидания, потому что, хоть вы и чисты телом, над душой вашей старый теоретик уже успел потрудиться.

— Но это правда, шевалье, я вас не обманываю. Все так и будет.

— Да, все так и будет… — повторил Бельмонте задумчиво. — Вы говорите, вам не дали торт?

— Нет, не дали, — вздохнула она.

— А скажите, не был ли это огромный торт, изображавший дворец паши?

— Да, Алмазный дворец из беломраморной пастилы («Правильно, — отметил про себя Бельмонте, — в дальнейшем специальность дома Абу Шукри»), а еще из воздушнейшего бисквита и увенчанный башней из сбитого крема. Шапочки у стражников марципановые, ярко-красные, окна застеклены тончайшей карамелью. Она такая тоненькая, что сквозь нее все видно: и Диван Светлейших, и внутренность нашей Реснички — я даже разглядела там себя. Все наши бабы вилочками ковыряются, какая с краю подкапывается, какая башней перемазалась, две ковырялки из-за паши чуть не подрались, он был шоколадный — а они с Цейлона, где пьют чай с шоколадом. Только одной мне нельзя ни крошечки.

«Чуть не подрались» — сингалезки подрались бы непременно и синие глазки друг дружке повыцарапали бы, но закон гарема не знает преступления страшней рукоприкладства. Гарем паши в первую очередь коллекция бесценных тел. Они — священная утварь при богослужении, где в роли божества — царский уд. Малейшая царапина, малейшее повреждение, нанесенное одному из предметов священного сервиза, считается вредительством номер один. Нет ни извиняющих обстоятельств, ни выяснения причин. Вина всегда на той, что дала рукам волю — царапалась, таскала за волосы, кусалась. И для каждой из них Осмин подбирал особое наказание — но, заметим, без того, чтоб оставались следы на теле, по этой части он был докой: уроженок гор изнурял плаваньем, сластенам месяцами не давал сладкого, брезгливых таким поил и кормил, что ни в сказке сказать, ни пером описать, гордых заставлял прислуживать собственным служанкам, акрофобок превращал в акробаток, русским приказывал выучить наизусть главу из «Онегина» по-украински. О, Восмин был творческой личностью! Что там шоколадная фигурка паши — ради куда большего, теплокровного и сладкого, как взрыв при начале мира, даже из-за него, сердешного, девчушки бы не выцарапали друг у дружки эти самые сингалезки.

— И вы от обиды решились бежать… Нет, погодите, — опередил он возражение, — я понимаю, что не из-за какого-то кусочка, а, как бы это выразиться, по совокупности причин. Я сказал: я вам помогу. Слушайте очень внимательно, что вы должны сделать. Басорский дворец разбомблен, но не доеден. Возвращайтесь обратно и ловите момент, когда незаметно сможете зарыться в его остатки. Не знаю как, но у вас это получится, гарантия — сто процентов.

— Его вкатили на колесиках.

— Может быть, заберетесь прямо в подъемник. Во всяком случае, вас спустят в подъемнике.

— В «Чрево»?

— Совершенно верно. Там вас увидит один поваренок, по имени… неважно… расскажете ему свою историю, прочтете стихотворение, которое хотели прочесть мне: «Спаси меня…» и т. д. После этого он вас спрячет в котел и пообещает вывести наружу. Не вверяйтесь. Своим ходом вылезайте сами из котла. Вам надо найти семейную пару, они морриски из Андалузии, его зовут Томазо, ее Марианиной… они, конечно, здесь под другими именами, Абдулла и Зюлейка, кажется. Никаких особых примет. Своим видом как бы хотят показать: и мы правоверные, не хуже других. На людях стесняются говорить по-испански. Женщина чем-то похожа на жука, гуляющего на задних лапках — должно быть, из-за черных сросшихся бровей. Ах да, на спине между лопатками материя по шву разошлась, и досаафовская майка виднеется. Вы скажете им вполголоса: «Аве Мария, — это пароль. — Я должна выбраться отсюда». Уж поверьте, они все сделают. И пусть узнают, где в Басре русская миссия — постарайтесь в ней укрыться.

— Так вы разведчик, шевалье?

— Служба внешней разведки Его Святого Католического Величества. Спешите, время не терпит. В том, что вам удастся зарыться в сугробе сбитого крема и добраться до «Чрева ифрита», можете не сомневаться. А дальше не знаю и, вероятно, никогда не узнаю — ни я, ни наши читатели.

— Я им напишу.

Дальнейшее развитие событий

Допустим, назвать так главу — значит подвергнуть себя искушению: и все последующие главы снабжать тем же названием, лишь по правую сторону добавляя цифру — наподобие «Expo 2000» или «Улисс IV». Поэт, с которым меня связывают узы дружбы, озаглавил свою книгу «Здравствуйте». На это исследователь поэзии заметил: «Назвать книгу стихов так — то же, что назвать ее „Слава Богу“» — то есть фразой, уместной не столько на обложке, сколько в помещении, где, по словам другого поэта, «стонет сизый голубочек». Тристрам Шенди в XIX главе своего звездного сочинения рассуждает о том, что все достоинства и недостатки этой книги явствуют из имени ее автора и тем самым прочитываются на титульном листе. Поэтому мы впредь воздержимся называть главы «Главами» — не то будут они отличаться только номером: глава первая, глава вторая и т. д.

Педрильо — который для всех, естественно, был Педриной — состоял при провианте. Судя по съестным запасам, паша собрался совершить многодневную экспедицию в голодный край, а вовсе не послеобеденную прогулку на катере. Перед Педрильо высилась гора фруктов: апельсинов, мандаринов, клементин, грейпфрутов, памелл, гранатов. В буфете звенела посуда. Портшез страусового пера по-прежнему покачивался далеко впереди, но носилки Блондхен скрылись из его поля зрения, как будто их и не было. До сих пор он видел ее фигурку, личико — в передничке по самые глаза. И разом все исчезло.

С наступлением темноты неизвестность слилась с неизбежностью, теша душу надеждой, что это только до утра.

— Тсс… Педрильо… тсс… — раздался шепот, от кромешного беззвучия в столь же кромешной тьме даже липкий. — Паша ищет художника — из христиан. Написать дону Констанцию, как бы это сделали на ее родине. Все понятно? Я спешу к нашей голубке с доброй вестью.

Такого развития событий Педрильо не ожидал. Скорей в слона!

Констанция в сопровождении Алишара и Хусни взошла к себе в покои. Они располагались на высоте тридцати восьми пологих ступенек — по числу поцелуев, которыми Ночь исцелила Безумного; а в Вестминстер ведет 39 ступеней, по числу догматов, положенных в основу англиканского вероучения: «Закон 39 статей» от 1563 года.^[82] У замочной скважины величиною с портал — или у портала, очертаниями походившего на замочную скважину, сидел Джибрил и правил бритву. Он это делал без конца, любя звук, с каким лезвие штрихует ремень: вот так же шашка рассекает воздух — отсюда следует, что в прошлой своей жизни Джибрил был конником.

Джибрил пал перед ханум на лицо. Потом поинтересовался у соклассников, счастливым ли было плавание.

— Что тебе сказать, Джибрил, — отвечали Алишар и Хусни, — по словам учителя, это был шаг в правильном направлении.

Констанция приблизилась к окну. Скорая смерть представлялась ей то пучком ослепительного света, то камерой обскура — смотря по настроению. Еще недавно барометр настроения предвещал свет: душа праздновала отсрочку, но то было ликование мотылька. Теперь смертный мрак, овладевающий очами, казался более правдоподобным исходом жизни. Блондхен…

Но только успела подумать о своей девушке, как услыхала ее шаги.

— Немножко мюслей для моего воробышка и самую малость солнечной струйки для моей горлинки.

В руках у верной мисс был поднос. Правда, солнечный напиток в тусклом освещении выглядел израильтянином, отбывавшим срок в зоне вечной мерзлоты. Но на морозе воздух свободы только острей.

— Блондхен, ты… Так истомилась, устала я, но ты подаешь мне сок дивных плодов. Его прозрачный сладкий цвет утоляет жажду сердца. Скажи, милая моя Блондхен, ты послана небом и себе самой тоже? Или своим печалям и страхам ты не врач?

— Преданная служба господам, а на досуге веселое чириканье в людской делает слуг счастливейшими из смертных. В прямом смысле: сладостно умереть за то, чему предан. А состоишь ты на государевой службе, или служишь вашей милости, или ты ревностный слуга Господа — это совершенно неважно. Куда хуже тому, кто сам себе господин, а верней сам себе слуга. Жизнь его протекает под тяжким бременем — будь то налоги, совесть или сознание своей ответственности. Ради чего, спрашивается — ради свободы, которую придумали частники себе в утешение? Но их свобода — это лишь свобода выбора. А выбора-то и нет.

— Ах, Блондхен, свобода — в любви. На все, что ты говоришь, я могу возразить: раз так, то Констанция твоя должна сделаться рабою паши…

— О нет… О нет!

— Вот видишь. Свобода — это свобода воли. При чем тут выбор. Я вольна любить, чувствовать, мыслить. Свобода — это привилегия Души.

— Вы победили, но не будем так уж шпынять бедное тело. Порой и к нему следует прислушаться. И оно способно на благую весть: Бельмонте здесь.

— Что ты сказала?

— Пейте, пейте, и ни слова больше. Ваше волнение может помешать осуществлению наших планов.

— Так есть еще надежда? Бельмонте… здесь… Ты его видела? Это точно? Ты не знаешь, что сказал мне паша. Ах, ты не знаешь — в полнолунье я должна его полюбить.

— А вы не знаете, что я сказала паше: что с европейскими девушками нельзя обходиться, как с какими-нибудь чернокожими ляльками.

— Так ты и пашу видела?

— Клянусь, никакого повода для ревности у вас нет, — со смехом отвечала та. — Но по порядку… — и Блондхен, как могла коротко, пересказала содержание двух предыдущих глав.

А теперь послушаем дуэт Бельмонте и Педрильо, состоявшийся под яростное жужжание мухи, которую угораздило следом за Педрильо влететь в слона. Там она билась головой об стенку, как ненормальная. Первым сдался Бельмонте.

— Педрильо, прогони ее. На нервы действует.

— Боюсь, патрон, это она нас с вами прогонит. Чему можно уже не противиться. Темно. Рискнем? Риск — дело благородных.

— Удел, в таком случае. Я готов, я уже задыхаюсь тут. Не слон, а Периллов бык.

— Это поклеп на бедное животное. На его счету немало добрых дел.

В это время пламенный мотор, которым был снабжен мухин цукатахат, взревел в неконвенциональной близости от лица Бельмонте. Муха с размаху врезалась ему в лоб.

— Уходим.

Когда они вылезли, Бельмонте сказал:

— Хорошо дышится. Итак, ты утверждаешь, что это всего лишь короткая прогулка на яхте.

— Блондхен клянется спасением души.

— Или лжет во спасение души!

— Тсс! — Шепотом: — Ваша милость ревнив, как Отелло. Блондиночка, по крайней мере, со мной, наиправдивейшее существо на свете. Так что оставьте ваших глупостей. Тем более, что в оперативном отношении у нас сверхважная новость: паша хочет иметь портрет доны Констанции, выполненный в европейском стиле. Он срочно ищет художника — испанца или итальянца. Чувствуете ли вы в себе силы…

— О, чувствую ли я их! И ты еще можешь спрашивать? Я рисую, как бог — вспомни Бернарделя-пэра. К тому же вчера я расстался с последним багдадом.

— Так вы хотите, чтобы похищение из сераля финансировал сам паша? Я буду очень громко смеяться.

— Итальянским художникам недурно платят. Знаешь, во сколько обойдется судно…

— Вы меня спрашиваете — а кто продал осла и купил корабль? Это было люксурьёзнейшее плавание: от Орсейской набережной к побережью Наксоса. Звери, певцы… А как кормили! Хозяин, вы много потеряли, заночевав в Кастексе.

— Потерял? Я видел дьявола, мой милый. Ах, о чем мы говорим… Констанция! Писать ее портрет — значит не сводить с нее глаз. Педрильо, друг мой, ужель и вправду?..

— Назад пути все равно нет. Поэтому давайте думать.

— Думай, думай. А я помечтаю. (Про себя.)

К святой цели, любовь моя. Когда-нибудь, через сто лет или через тысячу — я вырву тебя из вековечной корки. И придет конец гарему. Навсегда мы спалим лягушачью кожу, а сами перенесемся в восторг бессмертия, zu den ewigen Sternen. Знать бы, как превратить минарет в космический корабль…

— Барин!.. Ваша милость!.. Корабль должен быть наготове.

— Что?.. Я что, опять спал?

— Я говорю, что корабль и матросов надо нанять заранее, оставить капитану задаток, и чтобы ждали в укромной бухте. Ваша милость сумеет выбраться отсюда?

— Мы все сумеем выбраться отсюда… У меня план Реснички с дюжиной потайных ходов. Кто-то, пристально следящий за каждым нашим шагом, мне его подбросил.

— Кошка пристально следит за каждым шагом мышки, то поднимет лапу, то опустит…

— Проехали. Мир полон загадок, а мы полны страхов. Ты говоришь, на счету у этого слона много добрых дел. Знай же, сколько б ни было — на одно больше, чем ты думаешь: я могу исчезнуть вмиг, и ты даже не поймешь, куда я подевался. У меня есть явка в Басре… будем надеяться, что есть, что не провалена. Но дальше что? Нужны пети-мети. Художникам положен аванс. Пока не получу от паши кошелек с дирхемами, ни о каком фрахте не может быть и речи. А как прикажешь представиться паше? «Вот, кстати, и пианино под кустом» — вот, кстати, и художник, прямехонько в гареме?

— Отлично, хозяин. Главное — что есть вопросы. Ответ — это лишь дело вопросов. Начнем с паши. Средь бела дня перед Алмазным дворцом прохаживается человек в европейском платье, при шпаге, весьма из себя пригожий. Его немедленно хватают, обвиняют в шпионаже в пользу Израиля, кладут в гроб, обтягивают гроб американским флагом и хоронят на Арлингтонском кладбище. Возможно, я упустил из виду какие-то подробности, но практически это не меняет ничего. Это была первая забота. Вторая забота — капитан. Здесь наоборот: европейское платье, шпага и воинственно закрученный ус служат наилучшей рекомендацией. При виде вашей милости редкий моряк мысленно не отпразднует прибыток. Поэтому есть надежда, что все устроится и без задатка. С вашего позволения я перефразирую применительно к нашим обстоятельствам замечание одного наблюдателя: араб не боится, что европеец его надует, у него свои страхи, арабские — что ему предпочтут другого араба. Как знать, может, вашей милости и удастся нанять судно под залог своих прекрасных европейских глаз. Возвращаемся к паше, чье благосклонное внимание требуется на себя обратить. Кажется, я знаю, как это сделать. Мелки. Рассветная мгла, в которой читать нельзя, а рисовать — пожалуйста. Цветными мелками на площади перед дворцом. И по мере того, как светает, взорам этих самых… басурманских гвардейцев — ну…

— Янычар…

— Вот-вот, взорам этих янычар в красных шляпках, прости их Господи, предстает басорский паша Селим — in gloriola, при всех регалиях, в бороде виден каждый волосок. Ну, чистый Гольдштейн.

— Гольбейн. Я его не люблю.

— Кто ж их любит. Ну, как план?

— Прост, как все гениальное.

— Моя Блодиночка опишет пашу во всех подробностях.

— Максимум, это доставит удовольствие ей самой. Портрет, представленный себе по описанию, заведомо лишен сходства с оригиналом.

— Гм… «Он был лет тридцати с фигурой дамы, принадлежавшей кисти Иорданса, и головой Черкасова младого…»

— После чего ты видишь Рубенсова Вакха с физиономией Александра Невского. А на кого похож этот Александр Невский? «На диктора немецкого телевидения Петера Фасса», — скажет один. «Пожалуй, — согласится другой, — чем-то. Но прежде всего это вылитая кариатида в подъезде дома номер шесть по Кузнечному переулку».

(А у сказанной кариатиды с Петером Фассом, диктором немецкого телевидения, ровным счетом нет ничего общего, «двойники близнецов между собой отнюдь не близнецы». И еще: любое подмеченное сходство прежде всего говорит о подметившем его и только потом уже о явлениях, на которые оно распространяется. Мы предлагаем читателю в порядке самопознания хорошенько вглядеться в рокуэллкентовского «Ахава». Некто Минченков вспоминает, как за спиной передвижника Тютькина, работавшего на пленэре, долго стояла баба. «Ну что, нравится?» — спросил Тютькин у бабы. «Красиво, барин. Это, чай, Богородица будет?» В этом месте книги нам также повстречался автор романа «Отчаяние», отличного по силе и ловкости зеркального письма. Интересно бы знать, прочел ли он уже?.. Молодой сноб посмотрел на нас, но не произнес ничего. Под пиджаком у него был спортивный свэтер с оранжево-черной каймой по вырезу, убыль волос по бокам лба преувеличивала его размеры, крупный нос был, что называется, с костью, неприятно блестели серовато-желтые зубы из-под слегка приподнятой губы, глаза смотрели умно и равнодушно, — кажется, он учился в Оксфорде и гордился своим псевдобританским пошибом. Он уже был автором двух романов, отличных по силе и ловкости зеркального письма… это, вроде бы, уже говорилось.)

— Тот, кого я нарисую, будет Селим-пашой, потому что каждый увидит в нем Селим-пашу. До сих пор его изображений не существовало. Значит, довольно нарисовать бородатого мавра, верхом, в лучах восходящего солнца — и счастье узнавания обеспечено по минимальной цене. Так фигурка с титьками, нацарапанная на скале, показалась бы Адаму изображением Евы.

— Тогда дело за мелками, — сказал Педрильо.

— Тогда дело за мелками, — повторил Бельмонте. — Стоп! Я знаю, где их взять. На рынке наискосок от моей лавки был магазин «Графос».

— Наискосок от вашей лавки? Что вы такое говорите, хозяин?

— Это была всего лишь щель — узенькая щелка, куда, как жетон, кидаешь жизнь. Меньшее может вмещать в себя большее при условии, что речь о добром и злом. То есть Добро и Зло вне пропорций: джинн умещается в бутылке, а брильянт, за который рубились головы, закатывается между половицами в рыбачьей хижине. Поверь, без благодати творчества жизнь проживаешь в мгновение ока.

— Раз так, то нам с вашей милостью угрожает пытка вечностью.

— Лишь покуда топор в руках палача описывает траекторию.

— Вы, сударь, недооцениваете квалификацию местных судей, если полагаете, что в случае неуспеха нас ожидает столь неквалифицированная казнь. В странах благодатного полумесяца искусство палача стоит вровень с искусством повара. Например, нас могут…

— Педрильо, ты славный малый. Не хочешь свою гениальную фантазию направить по другому руслу: как мне увидеть Констанцию?

— Хозяин, видит Бог — это невозможно. На тридцадь девятой ступеньке сидит джи-брил, человек-бритва. Моя фантазия каменеет при мысли о нем.

Рука Бельмонте невольно сжала рукоять шпаги.

— Знать где Констанция, быть рядом и не увидеться с ней! Это даже не бритвочкой, это — как тупым ножом по сердцу.

— Ваша милость, скоро вы навсегда соединитесь с доной Констанцией.

— Кажется, уж легче поверить в переселение душ.

— Ну, вы скажете… Отвага в помыслах, осмотрительность в делах, и будущее за нами. Вы берете на себя пашу и корабль, а я придумаю, как выпустить воздух из Осмина… А что если… этот баллон подогреть, и пускай себе летит на луну. Надо поговорить с Блондхен. Увидите, ловкие слуги бывают не только на сцене.

На этот раз с помощью коптского папируса он выбрался прямиком на берег — в полулиге от того места, где высадил его хозяин баглы. Проползти, правда, пришлось изрядное расстояние, сверяясь с планом при свете восковых спичек, которые дал ему Педрильо — он не все их израсходовал тогда в Париже, когда подымался по лестнице — помните? Мы еще засомневались, что по-русски они так называются («allumette-bourgie»). Но вообще Любимов — большой переводчик, надо быть неблагодарной свиньей, чтобы не признавать этого. Наши же сомнения — позерские сомнения, типичные для невежественного выскочки. Они до самоотвращения манерны и позорно неискренни. Честное знание, что бы там ни говорилось разными Сократами, в себе уверено и умножает радость.

Полнощной красотою блещет над Басрою луна — однако Бельмонте сейчас было не до бедного своего сердца. Есть города, которые тем краше, чем труднее их разглядеть. Обычно это города, в которые нет возврата. В Басру нам точно путь заказан. А сколько денечков мы гуляли там, друзья, с царем и царицей, слушая ее истории. Иногда отправлялись мы бродить по семидесяти улицам и необозримым площадям. Это было колониальное время. И Аден был тогда торжественным весельем объят, и Калькутта освещала огнями нарядные толпы на Корсо. Нынче не то, страшен паша. Только ночью, когда по зазубринам, представляющим собой очертания башен, шпилей, куполов, пробегает серебристая искра лунного света, — лишь тогда возвратившемуся изгнаннику может пригрезиться былая Басра.

Но если обожающий эклеры толстяк не прочь надкусить Париж, но если тайно мечтающий о штруделях педофил охотно бы всадил серовато-желтые зубы в Вену — то наш изгнанник поостережется провести языком по острому, словно вырезанному из жести, силуэту Басры, боясь порезаться до крови.

В порту, куда прокрался Бельмонте, щетинились мачты — странным напоминанием о животных, спящих стоя. Рыбачьи баглы, однопалубные турецкие траулеры, плечистые галеры, утыканные веслами, которые в трофейном фильме «Королевские пираты» будут ломаться, как спички, — перемешалось все. И каждая голова посылала в космос сигналы сновидений, будь то адмиральская, покоящаяся на батистовой наволочке, будь то косматая, что упала на узловатые руки в чугунных браслетах.

В это время в каюте одного парусника мелькнул свет и погас, точно поманил. Бельмонте приблизился. Это было ветхое суденышко, избороздившее Арабское море вдоль и поперек («Настоящим удостоверяю сказанное», — значилось на челе его капитана, который, оказывается, раскуривал свой кальян). Поздоровавшись и получив приглашение «подняться на борт», Бельмонте спрыгнул на палубу.

— Я испанский дворянин, — начал он, — морские разбойники похитили мою возлюбленную. Когда же, наконец, я напал на ее след, другие разбойники изловчились меня ободрать как липку. Но дома я несметно богат. Берешься ли ты без предоплаты — так, кажется, это будет по-арабски? — доставить меня и мою возлюбленную в землю, которую я укажу тебе?

Капитан, который звался, как и его корабль, — Ибрагим, только кивнул в ответ.

Бельмонте продолжал:

— Жди меня полулигой ниже по течению, сразу за поросшей тростником заводью.

— Внимаю и повинуюсь, господин.

— Начиная со следующей ночи.

— Да, мой господин.

Столь беспрекословная готовность смущала. Запахло изменой. Бельмонте пристально взглянул на моряка. В неверном свете жаровни из мрака выступало его лицо. Лоб, вдоль и поперек изборожденный суровыми моряцкими морщинами, нечитаемый взгляд, завитки бороды, облепившей угловатые скулы и худые щеки — все это внушало доверие: не горожанин, не рыночный торговец, одновременно услужливый и коварный, а труженик моря, укромно в уголке съедающий свою малую порцию радости. Так объяснил себе Бельмонте невозмутимую покладистость, с которой неожиданно столкнулся.

— Скажи, друг, ты на удивление сговорчив. Не спрашиваешь ни куда мы поплывем, ни сколько я тебе заплачу. Давно не выходил в море?

— Нет, господин, мы только день как из Джибути. Там, в порту, во время погрузки нищий дервиш приблизился ко мне и сказал: «Ибрагим, жди в Басре иноверца. Он захочет тебя нанять — соглашайся. Это будет молодой испанский идальго». Сказав так, дервиш исчез, как растаял в воздухе.

— Ответь, каков он был из себя — необычайно худой, почти прозрачный?

— Я его совсем не запомнил — лишь слышу голос, говорящий: «Ибрагим». Господин, мы вот только сгрузим товар клиенту, и корабль в твоем распоряжении.

— А кто ваш клиент?

— Магазин «Графос».

Неверный свет от кальяна по-прежнему подрагивал на лице старого моряка, одной рукой он держал мундштук, а другой мерно перебирал четки.

Торговое судно нередко носило имя своего владельца: «Хаттаб», «Ханна», «Свисо». Усатые, в чалмах, с серьгой в толстой мочке — они в то же время покачивались у причала, нежно потираясь бортами друг о дружку. Но уже корабли военно-морского флота назывались совсем иначе: «Задира», «Несокрушимый», «Буйный». Флотоводцы из числа правоверных разделяли взгляды Стерна на звездную связь между именем и субстанцией. Однажды соотечественники автора «Тристрама» снарядили в Залив ракетоносец «Invincible», и халиф срочно захотел себе такой же. Строили в Одессе, на горе всем буржуям, при этом лихо вывели по обеим сторонам носа огромными буквами: «Непобеждающий» — ну какие в Одессе могут быть переводчики? «Непобеждающий» стал флагманом иракского ВМФ, но к берегам туманного Альбиона его пока еще не посылали.

* * *

«Перед рассветом? — скажете вы, — он же ничего не увидит». — «Перед рассветом… — передразню я вас, — тоже мне, мыслящий тростник…» Все же люди бывают поразительно бестолковы. Неужели вы допускаете, что величина портрета минус дистанция позволила бы ему что-то разглядеть при свете ясного дня? У художников, в процессе создания образа вынужденных по нему ползать, другой поводырь — не зрение. (Иначе б Джон Борглум, которому мы обязаны финальной сценой в хичкоковском «North by Northwest», после каждого удара по троянке должен был отлетать на милю и лишь тогда, сощурив взыскательный глаз, оглядывать свое творение из кабины вертолета.) Бегло наметив контуры будущей вещи, Бельмонте сразу принялся за детали, которые хотел довести до впечатляющего совершенства прежде, чем чужой взгляд обнаружит затеянный им граффити. Он как бы не полработы показывал дураку, а отдельные, наиболее эффектные ее образцы, что, наоборот, дуракам-то и надо показывать.

В западной, аристократической части Басры, как мы знаем, светает позже. Времени у Бельмонте было в обрез, но все-таки он успевал раскрасить исполинское око с живой блесткою под зрачком. Оно плыло в инфузории век — и подумать страшно, во сколько крат увеличенной; по краям же обсаженной могучими ресничками. Еще Бельмонте успевал наложить светотень на хрящик носа и облагородить ус парой-другой серебряных нитей — тогда казалось, что виден аж каждый волосок.

Нам приходилось писать, о чем во время игры думает музыкант («сознание течет»). Надо признать, мысли художника за работой обладают бо́льшей структурной выявленностью. В конце концов, они «по делу»: художник размышляет над тем, как поступить сейчас… (прищурившись) а теперь… Перед ним ведь не заранее написанные ноты — можно нарисовать так, а можно эдак. Хотя и в самый ответственный момент у художника в голове имеется довольно простору для посторонних соображений. Как-никак не бухгалтер — это бухгалтеру невозможно отвлечься без того, чтобы не сбиться со счету; симультанному переводчику нельзя ни на миг отвлекаться, а то напереводит — как тот одессит.

Соображения, которым невольно предавался Бельмонте, касались злой силы, творившей, однако, ему добро. Wozu? Нет-нет, он не отказывался, не говорил: не нужны мне ваши подачки. Так устроен мир, что раздача земных благ — прерогатива дьявола. Опыт учит: мелкие гадости, совершаемые нами, и те оплачиваются незамедлительно, тогда как — о, сколько раз мы слышали это из уст разобиженного мещанина! — ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Это кеглеголовые немцы выдумали, будто в основе человеческого братства может лежать «разумный эгоизм», а безмозглые нигилисты задумались: да-а… здорово…

«Сегодня я, а завтра ты» — читаем на круглой наклейке с призывом жертвовать в пользу инвалидов, конто-нумер такой-то. Но безумный германский (германновский) расчет закончился пулей в рот — на сцене, и Аушвицем — в жизни:^[83] сегодня ты (безработный, больной и т. п.), а завтра я «не работает» на евреев. «А завтра я еврей?!» — такого никто не мог себе представить, такое в страшном сне не могло привидеться… А все потому, что благое дело — сольный номер и уж никак не волейбол на пляже, где неопределенное число мужчин и женщин, став в кружок, отбивает мяч кто в кого.

Другое дело — дурное дело. Оплачивается чистоганом и без проволочек Существует даже специальная техника «мелких гадостей» — почти что символических, которые, тем не менее, как-то дьяволом учитываются. Можно, например, из опасения, что прямо перед тобой кончится финское белье, отдавить ногу особе, теснящей тебя сзади; рекомендуется назвать «старой клячей» старую клячу: ты уже опаздываешь, а она как нарочно еле-еле залазит в троллейбус. Широко известен обычай посылать к черту — на пожелание «ни пуха ни пера». Здесь как бы использовано сразу два вида техники: вакцинация, которую практиковало на себе в экспериментальном порядке это ходячее несчастье, этот колдун из Галиции, и чисто условный малефиций — примеры которого уже давались в этом абзаце. Ведь символическая подачка дьяволу, по сути своей, та же вакцинация: не что иное, как прививка против Фаустовой заразы.

«Фауст» — которого немцы стыдливо называют «Маргаритой» — удивительно приятная штука. На этом сойдутся даже столь неуютные в отношении друг друга фигуры, как Томас Манн и Игорь Стравинский. (Т. Манн — о Гуно: «В тот день давали моего любимого „Фауста“ — мелодическое и прекрасное творение покойного Гуно». Стравинский — о Гуно: «Я поддавался обаянию того в высокой степени своеобразного аромата, которым насыщена музыка Гуно». Т. Манн — в связи со Стравинским: «Общение со Стравинским и его женой, настоящей belle Russe, то есть женщиной той специфически русской красоты, где человеческая приятность доходит до совершенства, приобрело желанную живость…» Стравинский — в связи с Т. Манном: «Достойные люди не всегда симпатичны, а Томас Манн был достойным человеком… Но я люблю его за характеристику моей жены, данную им в отчете о вечере, проведенном с нами в Голливуде… Моя жена, Вера де Боссе, действительно красива, но в ней нет ни капельки русской крови».)

У меня же к опере «Фауст» свой сентимент, даже безотносительно к Шаляпину. Все гораздо интимней: некая скрипичная транскрипция, разученная неким студентом консерватории. Догадываюсь, то была чья-то «соната Вентейля», из окна виден Мариинский театр, зимняя сессия 1939 года.

Там же. Зимняя сессия 1969 года, зачет по-немецкому; по предмету и класс: какой-нибудь пятьдесят шестой, под самой крышей. Окно точно против флага на Мариинском дворце (не театре), автобусом три остановки, а по воздуху совсем близко. Мечтаешь: раздобыть бы винтовку с оптическим прицелом и — по флагштоку.

А что касается средневековой легенды о Фаусте, то мы всё еще в средневековье. Тезис, с которым Бельмонте никак не мог согласиться: «Каждое последующее обращение к фаустовской теме связано с очередным проставлением кавычек. Похоже, что в легенде о Фаусте сегодня самое ценное — толща кавычек, за которой уже давно ничего нет». Отнюдь. Фауст, хоть и измельчал, но зато размножился, из кабинета выплеснулся на улицы. Нехитрые радости в обмен на мелкий малефиций населением приобретаются массово. Сделки покруче, на полдуши сразу, а то и на всю целиком, заключаются реже, но тоже не редкость, а главное, встречают понимание у общественности, которая вдруг осознала проблематику Фауста, стихийно, на бытовом уровне: Бог хочет, но не может, Дьявол может, но не хочет. Здравый смысл подсказал, что скорей уж ленивый возжелает, чем немощный сможет — и что тут началось! Впрочем, это никогда и не кончалось, а было всегда. Чтобы получить, надо взять; чтобы сохранить, надо крепко держать — старейшее правило, по которому у одних отнимают, другим не отдают. Победа за злейшим, так что на зло, в общем-то, спрос.

«Или это не так? — риторически спрашивал себя Бельмонте, штрихуя желтеньким по розовенькому. — Ради своей пользы действовать в ущерб другому — нормально. Это называется отстаивать свои интересы — свои личные, свои национальные. И в промежутке между ними еще множество всяких разных „своих интересов“».

Тут мело́к в его руке сделал неожиданный рывок, и снова, и снова — и мысль собезьянничала, тоже рванула: «Фауста, хоть он и повсеместен, в природе нет. Причина? Дьявол — тень Бога, а вовсе не Его обезьяна и, следовательно, самостоятельным бытием не обладает».

Всем спасибо.

Мысль, однако, чревата вопросом: но если Бог отбрасывает тень — неважно, в виде Дьявола или материального мира, — то где источник света? Мы опасно приблизились к гностической идее, порождением которой Бельмонте является. «Не порождением, а исчадьем», — скажут. Как бы там ни было, за рисованьем в голову такое лезет, о чем во время игры — скажем, на скрипке — никогда не задумаешься. Почему и нельзя рисовать.

«Ох, рано встает охрана…» Ее не жалко, она же не имела права ложиться. Это-то и смешит — последовательно — любителей мультфильмов, фанатиков мультиков, фанатов мульто́в. Так незаметно итээровская малышня вымахала в крутых ребят. Поскольку мультам уже некуда укорачиваться, то для фэнов они пустой звук.

Продирающая глаза по Гринвичу московская интеллигенция пожалела стражу только однажды: «Вы бы видели их ботинки». Должно быть, ожидали увидеть новенькие «саламандры». Но стража та оказалась ненадежной — спала мертвым сном, сложенная рядком перед Белым Домом.

Янычары не поверили своим глазам: в лучах солнца стало видно, как в лучах другого солнца — нарисованного — встает… живой… ну, кто это может быть, если не Селим-паша, повелитель правоверных? Лучи обоих солнц, соединившись, слепили вдвойне — и уже ничего нельзя было разобрать на дворцовой площади, всегда отлично просматривавшейся, а когда надо, то и простреливавшейся.

Побежали доложить начальнику гайдуцкого приказа. Гайдуки с янычарами исповедовали примерно одно и то же — веру в распятого Бога, поэтому им как бы было, что делить. В расчете на это Селим повелевал Имре Бен-Имре, так звали гайдуцкого арамбашу, командовать янычарской стражей дворца, а когда охрану сераля несли гайдуки, то всякий раз на дежурство заступал янычарский полковник. Да только ведь и свергнутый басорский паша во главе янычар поставил ренегата Селима. Ему это очень помогло?

Имре Бен-Имре (имя можно забыть, больше оно не появится) поспешил на сторожевую башню, а следом денщики несли оружие и боевую одежду, в которую он облачался на ходу, поверх развевающихся пижам.

Вот оно!.. И мадьярское сердце восторженно забилось. Если б не усы, то точно как в Кошутах. У них в церкви там была Пресвятая Дева во славе. Ну, точно… Арапчонок, между тем, натягивал ему на ноги расшитые стеклярусом сапожки, сперва левый, потом правый — как завещал нам Магомедушка.

— Художник, видите, копошится?

— Да, сеид, махонький такой.

— Выставить караулы вокруг площади — чтобы близко никто не смел подойти.

Весть о христианине, дерзнувшем воссоздать лик повелителя правоверных по обычаям своей веры, облетела дворец, как ласточка. «Быть грозе», — решили все. Лишь немногие держались того мнения, что можно изменить вере, царю, отечеству — но не собственному вкусу; другими словами, полагали, что паша будет в восторге.

Вскоре на башне собрался весь цвет басорского Дивана. Драгоценные тюрбаны — жемчужные, белые, селадоновые, персиковые — тихонько покачивались, как от слабого ветра. Никто, однако, на этом совете поганок не отважился высказаться с большей или меньшей определенностью о возможных последствиях случившегося. Диван Светлейших — это лишь инструмент власти, и, подобно всякому инструменту, он требовал предварительной настройки. Настройщика же нет как нет. По собственному почину тревожить его ни один сановник не станет: а что как глупостями? И они ждали — час, два. Благодаря чему Бельмонте в своей работе преуспел настолько, что в нынешнем виде она обретала статус «неоконченной» («unvollendete»).

Окнами опочивальня Селима глядела в сад: на «Арию с колокольчиками», на «Шелест леса». Что еще по пробуждении прилично озирать паше? Город с его сутолокой, с криками, с автобусами хорош для простых смертных, исключая слепых — для последних и он слишком хорош, но здесь, как говорится, воля Аллаха. Воля же эта такова, что задним числом постигаешь и дивишься: wie gut! wie klug! (Погнер — дочери, ибо оперное представление ни на миг не прекращается.)

Селим-паше вспоминалась английская дуэнья: хитра, отчаянна. А там, говорят, есть еще одна — превеликая давилыцица. Мол, железное сердце и то не устоит, чего-нибудь да прольет. Идея с портретом хороша, но где взять портретиста… Констанция! Она бы сейчас смотрела на него — со стены, и смотрела бы на него — у себя в светлице. Чем не пассаж, исполненный двойными нотами на израфиле?^[84]

Ночь далась ему против обыкновения без труда. Не снился кат, еженощный его кошмар — тело паши являло собою атлас пыток. Нет, видения этой ночи скорей уж были сравнимы с лепестками роз, покрывавшими желто-бурую от целебных кореньев воду в ванне. Веки дрогнули, как при звуках веснянки, что в сокровенных снах империи распевают под утро нордические девы: «Зелена трава на твоих, Шельда, берегах». Констанция Селима — исцеление малым сим. Констанция Селима — неведомый, несбывшийся мир, где первородство остается за Исавом, где Антиной переживает Адриана, где Россия бухает атомную бомбу на Японию в царствование Алексея Николаевича.

Мы знаем: того, что не случилось — случиться не должно было. Завскладом нереализованных возможностей (не закладом, а завскладом) служит наше желание сорвать аплодисмент любой ценой. «Констанция Селима» — из той самой оперы, которая никогда никем не будет написана. Правда, в отличие от нас, Селим об этом не подозревает: для него это не утопия, не мечты, обращенные в прошлое. Пусть потешится — может, и сами мы сейчас тешимся тем, чему нет места в Действительности. (Действительность — имясобственное, имя автора, в том числе и наше по отношению к Селиму.)

Несколько глухонемых рабов и рабынь, этаких одушевленных мойдодыров, являли собой постоянную готовность исполнить свои функции четко и слаженно — едва в этом возникнет нужда. Но человек, будь он хоть сто раз паша, не может видеть в другом человеке исключительно рукомойник, губку или полотенце (обратно — сколько угодно; получится Ники де Сен-Фаль). И Селим-паша не спускал глаз с тех, кто, не обладая даром речи, не обладал и потребностью в известной ямке, которой мог бы поверить… а вот сегодня и нечего было бы поверять: пашу-то подменили! Но поди узри в невозмутимых лицах что-либо — это то же, что бодрствовать перед фотоснимком безнадежно больного, ожидая обещанной метаморфозы в миг кончины.

Селим-паша пожелал увидеть своего кизляра-ага: пусть найдет скорей художника, пусть все будет по слову этой мисс.

А кизляр-ага уже знал, что площадь перед Алмазным дворцом обратилась в зерцало небес — или стала местом страшного кощунства. Выбрать из двух точек зрения истинную, определявшую также и судьбу неведомого демиурга, может лишь владыка правоверных, всевластный правитель Басры, властелин трех морей, справедливый и прямой, как пути Аллаха… пауза, сейчас решится…

Осмину было не к лицу тесниться на башенной площадке вместе с другими звездочетами — гадать, что скажет паша да как отнесется к граффити. Негоже главному евнуху пребывать в неведении наравне с каким-нибудь гайдуцким воеводой. Поэтому посланные нашли его в Ресничке, в своем кабинете за работой. Осмин просматривал диаграммы, начертанные Алиханом — «дежурным по апрелю». Рядом высилась горка ученических блинов — молодые евнухи писали контрольную «Составление ядов в условиях боя». «Ну, кому это надо?» — шептал Алихан Алишару, накатавшему десять страниц кружевным почерком. «Кому-нибудь да надо», — дипломатично отвечал Алишар.

— Осмин! Осьминоже! Я другой человек! Копьем любви я поражаю ночных демонов! — так воскликнул паша — на вопрос кизляр-агаси, как ему почивалось этой ночью.

«Пример того, как можно использовать вещь не по назначению», — подумал евнух, а вслух сказал:

— То ли еще будет, когда оно поразит златозаду.

— Ты говоришь, златозаду? Констанция, Констанция, мой милый! Так зовут мою любовь. Я хочу иметь ее изображение — здесь, против моего ложа. И чтобы художник непременно был родом из Испании… ну, из Италии. Там искусство изображать красками вознесено до небес. Будь оно и впрямь неугодно Аллаху, Превечный не потерпел бы такого соседства. Отныне, пробуждаясь, я всегда смогу видеть Констанцию, Констанцию Селима.

— Но позволь, государь! Зачем тебе бесплотный образ той, которая, сто́ит тебе лишь пожелать, сама, во плоти, будет встречать твое пробуждение? О царь нашего времени! Роковое заблуждение, чтоб не сказать порок, отличающий неверных: творению Аллаха предпочесть подражание каких-то жалких смертных, всего-то и располагающих что малярной кистью да ведерком краски.

— Скопец! Ты будешь мне перечить именем Аллаха? А как пьянствовать с корсарами, ты тут как тут, лицемер? Дрожи!.. Так вот, мой милый, здесь мы повесим portrait en pied моей Констанции — а я подарю ей свой portrait, где буду запечатлен в сиянии славы. Найди художника, который сумеет это сделать — и будешь прощен, ха-ха-ха!

— Мой повелитель, буду ли я прощен, если дерзну спросить…

— ?!

— Кто-нибудь подал моему повелителю эту мысль?

— ??!!

— Тогда все очень и очень странно, — прошептал Осмин.

— Что ты там бормочешь, болван?

— О счастливый царь! Твой слуга опередил пожелание, что слетело с царственных уст. Изволь же проследовать на дозорную башню. Я уже предвкушаю то приятное изумление, которым мой повелитель будет охвачен. Молю тебя, поспеши на башню.

Селиму не пришлось это повторять дважды. В смысле, Осмину. И оба побежали — насколько сие совместимо с величием одного и дородностью другого.

Когда взору Селим-паши открылось творение Бельмонте, он потерял дар речи. Долго и неподвижно взирал он на венценосного всадника в лучах восходящего солнца. Глаза всадника смотрели решительно мимо всех. Брови выражали гнев и сосредоточенность — что приличествует владыке. Главное, однако, — неземная красота. Не то, чтоб изображенный был красив, но красивой, сладостно красивой — «расчесанной до крови» — была картина: живая, выпуклая, благодаря цветовым оттенкам и светотени. А казалось, что красив он сам.^[85]

Паша подошел и обнял евнуха. Вкус побеждает смерть — вот, что ее побеждает. А веру, царя и отечество можно переменить запросто.

Такого отличия еще никто не удостаивался. Положение Осмина сразу упрочилось, как ничье в подлунном мире. Он сам не ожидал такой милости. Он, может, и заслужил ее, но не за то совсем.

Паша потребовал подзорную трубу (рабы помчались метеором и принесли ее) и долго, не отрываясь, в нее смотрел.

— Испанец, — проговорил он глухо. — Иди, кизляр, катись на восьми своих ножищах и приведи его. Вокруг картины выставить охрану!

— Уже исполнено, повелитель, — попытался оттяпать себе немножко благоволения гайдуцкий арамбаша. И — оттяпал.

— Хорошо, — сказал паша.

— А теперь долой с глаз моих! — вдруг закричал он.

Кроме Осмина, еще раньше убежавшего на восьми лапках, все пали на лицо, кто — носом, кто — щекой, кто — губой, а арамбаша ткнулся лбом. Ай да арамбаша, ай да сукин сын, немножко да оттяпал!

Жемчужные поганки попятились поскорей с монарших глаз.

Бельмонте узнал Осмина, хотя видел его только раз — и здесь читатель вправе переспросить «только?!». Осмина и впрямь забыть мудрено, кто хоть раз видал его, кизляра-ага Великого моря — «в беспробудном мраке, на многовековой глубине залегло чудище, не ведающее своих границ за отсутствием глаз» — тот будет помнить его всегда-всегда.

Между ними происходит следующий разговор. Бельмонте напевает:

— По-настоящему, тебя бы следовало облить маслом и посадить на кол за твое безрассудство!..

Осмин кричит издалека тонким голоском, подойти к Бельмонте он может только, поправ ногами — «осьмью ножищами» — физиономию паши, даром, что вблизи она обернулась разноцветными каракулями.

Бельмонте невозмутимо трет тряпкой меловую крошку — так протирают запотевшее стекло: потрут круговыми движениями, посмотрят, снова потрут. При этом он поет:

— То, что затеял ты — и где! под самыми окнами сераля — противно истинному учению!..

Стоя на коленях, Бельмонте продолжает свое занятие с величайшим усердием — на Осмина он даже не взглянул.

— Ты не думаешь, надеюсь, отразить тоненьким железным прутиком эти могучие секиры, из которых каждая была обагрена кровью уже тысячи раз, — Осмин указал на сопровождавший его отряд янычар во главе с поручиком. Те тоже не решались ступить на крашенный мелками булыжник, тоже топтались в отдалении. — На твое счастье, всевластный властелин, имя которого написано иголками в уголках наших глаз, милосерден…

Осмин даже охрип, крича на ветру, а нахал пел себе с самым невозмутимым ВИДОМ:

— Да оглох ты, что ли? Ты знаешь, кто с тобой говорит… — он поперхнулся. Тогда янычарский поручик подобрал с земли камешек и неуверенно запустил им в певца — к стыду своему, не попав. На это Бельмонте обмотал резинкой средний и указательный пальцы, прицелился — и вот уже поручик остолбенело проводит ладонью по лбу. Потом смотрит: ладонь в крови… Пуля оцарапала ему висок.

— Идиот, а если б ты попал ему в глаз? — кричит Осмин.

— Он первый начал.

Осмин понял, что попался, что глоткой здесь не возьмешь. Ничего другого не оставалось, как, наступив на задники своих турецких нравов, влезть в те тапки, которые ему предлагали хозяева.

— Эй, это ты, друг, все нарисовал?

— Э?

— Говорю, это ты, друг, все нарисовал?

— Да, это я, друг, все нарисовал.

— Ну вот видишь. Как тебя зовут?

— Э?

— Как тебе зовут?

— А тебя?

— Я Осмин Свирепый, а кто ты?

— Я мышка-норушка.

— Серьезно…

— Куда как серьезно — я рою нору в твой гарем, ты разве не видишь?

— Селим-паша, правитель Басры, выразил готовность принять тебя. Это великая честь — а ты: «Мышка-норушка».

— А зачем было кидаться?

— Он же не в тебя.

— Не в меня… не сумел — вот и не в меня. Видел я вашу расстрельную команду в Кувейте. Первый залп — мимо. Второй залп — те трое, что привязаны к столбам, — подранки. На третий раз только вроде бы повисли — и то не уверен, что замертво… Честь имею представиться, Бельмонте. Изучал живопись, ваяние и зодчество. Прибыл в Басру — говорят, здесь не знают, кто такие Гирландайо, Буонинсенья, Поллайоло, Беллини, Рибейра, Веласкес… О, живопись! Ты небо на земле!

(Это всего лишь сполох — сколок — отзвук давеча игравшегося «Liebe, du Himmel auf Erden!», из оперетки Легара «Паганини». А эхо доносит из другого эона: — Ах, как в Михайловском Самосуд делал «Желтую кофту», — с ностальгическим вздохом в свой черед. На веранде же, постепенно погружающейся в сумерки, голоса, смех: Меир из Шавли ходил, оказывается, на балет… ну, зогтэр… «Заколдованные гуськи».)

— Селим-паша — да продлится век его во имя всех праведных! — увидал с башни…

— Это где флаг? — перебил Бельмонте, снимавший как раз резинку с «рогатки» — Осмину показалось, что он уже на глазок прикидывает расстояние до флага.

— Селим-паша желает подробнее расспросить тебя о твоем искусстве. Поторопись.

На башне

Papageno. Aber wenn ich sie gesehen habe, hernach muß ich sterben?

Zweiter Priester (macht eine zweideutige Pantomime).

До сих пор Бельмонте помещался как бы внутри круга, куда нечистой силе путь заказан. Он вышел за пределы хранившего его священного изображения, но и тогда, какой бы яростью ни пылало сердце Осмина, как ни сверкали бы все восемь ножей, не говоря уж о поручике с выпученными глазами и царапиной на лбу, неприкосновенность Бельмонте была гарантирована: чрезвычайный и полномочный посол Великой Живописи — разумейте, языци.

И вообще толстые привыкли задыхаться. Они задыхаются по любому случаю: при ходьбе, от переедания, от ярости, в которую они впадают с чрезвычайной легкостью. В итоге они быстро улетают на Луну, но все же вкусить от ярости своей успевают, и не в одних только фантазиях, к коим покамест прилепился Осмин, как муха к липучке… О, как ненавидел он Бельмонте! О, как расправлялся он с Бельмонте, который безмятежно-парящей походкой шел в шаге от него, а следом — хор янычар, не такой чтобы уж и ликующий.

«Кабальерчик, да? Ну, подожди».

Дворцовая стража разомкнула копья, из которых каждое уже, может быть, тоже тысячи раз было обагрено кровью, — и они вошли внутрь. Заминка вышла с «железным прутиком»… так и видишь: а навстречу им выходит Заминка с железным прутиком в руках. Отстегнуть его потребовали от Бельмонте личные телохранители паши — четыре брата с мордами кандидатов в российские президенты, спаянные между собой не только отцовским семенем, но и собственным, которым они спаивали друг дружку. Двойная спайка.

— Шпагу? Ни за что. Только с моей жизнью.

— Полно ребячиться, — сказал Осмин. — Эта хворостина ничего не стоит против нашей мощи. — Он подмигнул, он понимал, что живым отсюда Бельмонте не выйдет ни при каком раскладе, а уж о том, чтобы прощанье с жизнью было долгим и душераздирающим зрелищем, чтобы весь зал всхлипывал, как на арабских фильмах, — об этом он, Осмин, позаботится.

Один гайдуцкий офицер, имевший на сей счет какое-то понятие, тихо сказал Бельмонте:

— Мосье, я сам дворянин из Приштины, но здесь такие правила.

— Я чту местные обычаи, но есть международные правовые нормы. Как испанский дворянин я имею право на ношение шпаги, и этим своим правом не поступлюсь за все золото тигров.

В этот миг парчовая завеса распахнулась, и взорам их предстал Селим, басорский паша, в своем грозном великолепии. Все попадали ниц — и Осмин, и офицер, назвавшийся дворянином, все, кроме мордоворотов, продолжавших стоять, скрестив руки. Селим полагался на них, веря в силу порока.

Бельмонте ограничился поклоном, как ему казалось, пристойным при его европейском наряде, впрочем, достаточно почтительным, сопровождавшимся затейливым движением руки. А когда братья попытались силою распластать его перед пашой, последний жестом остановил их.

— Никак ты дворянин?

— Да, повелитель.

— И при этом художник? Испанские дворяне… ты ведь испанец?

— Да, повелитель. (У Бельмонте, не сводившего с паши внимательных глаз, чуть было не вырвалось: «Igual que usted».)

— Испанские дворяне предпочитают быть изображенными, нежели изображать других.

— Детство и юность я провел в монастыре святого Бернарда, где моим воспитанием занимались отцы-бенедиктинцы…

— Пьяницы!

— Но пропойца мне милей, чем кровопийца.

— А! — вскричал Селим, потрясая кулаками. — Ты говоришь об этих собаках, чье имя я даже не хочу произносить! — Он принялся ходить, в страшном возбуждении пиная ногами то одного, то другого, распростертого на полу. Наконец он успокоился.

— Гм… Продолжай. Ты мне нравишься.

— Настоятелем монастыря был патер Вийом, или Вильом, которого в шутку окрестили Бернардель-пэр. Этот достойный человек в юности прошел через великие испытания. Во время кальвинистских гонений в Ваадте его родителей сожгли на костре, который был сложен из произведений гениальнейших художников. Вот почему с той поры он отдавал все свое время восстановлению погибающих картин, фресок и алтарей. Сделавшись приором монастыря святого Бернарда в Лерме — а впрочем, уж и не знаю, где он находится, — Бернардель-пэр собрал в его стенах многие шедевры живописи. Кое-что он поручал мне копировать. Благодаря этому, я могу…

— Молчи… ни слова… Сам Аллах привел тебя сюда, — и Селим по крутой узкой лесенке увлек Бельмонте на площадку, отделенную от внутреннего помещения тяжелой парчовой занавесью.

— Посмотри!

Через одну из бойниц Бельмонте смог наконец окинуть взглядом свое творение. Боже милостивый! Сам Пиросманашвили был бы вправе расхохотаться ему в лицо — ничего более бесформенного, более аляповатого он в жизни не видал. Не говоря уж о том, что всадник обладал куда большим сходством с конем, чем с Селимом. А еще утверждают, будто псы похожи на своих хозяев. Не псы, а лошади. Бельмонте это блистательно доказал.

— Посмотри!

Но Бельмонте, казнимый жгучим стыдом, и не думал отворачиваться. Эту чашу он решил испить до дна. Что Селим-паша получился косой, еще полбеды, но как усы у него могли срастись с бровями? И что в таком случае здесь делает нос — между прочим, лоснящийся, как у заправского пьяницы? И что должна означать эта шишка? Ну, хорошо, положим, и седок, и конь — некая общая жертва сверхсекретного генетического опыта. А солнечные лучи… впервые от сотворения мира они искривляются, что твои щупальца! Или физика уже тоже успела скреститься с генетикой?

— Посмотри, какой красавец!

Бельмонте посмотрел… на пашу. Красавец так красавец.

— Здесь никто не услышит, что я хочу тебе сказать, — продолжал Селим, для которого и впрямь любая фигурка с титьками, нацарапанная на скале, была Евой. — Передавать сходство ты умеешь — это я уже вижу. Но хватит ли твоего искусства, чтобы запечатлеть не просто красивое лицо, не просто красивейшую из женщин, а самое красоту, верность, любовь в женском обличье?

— В образе женщины, ты хочешь сказать? Это возможно при одном условии…

— Оно принято!

— Не гневайся, повелитель, но не во власти человека принять его или отвергнуть. Женщина, о которой ты говоришь, должна быть и в реальности такой, какой ты ее описал. Если ты обманываешься на ее счет, все мое искусство бессильно. Правда есть дыхание искусства, лучшие мастера, побуждаемые ко лжи алчностью или страхом, теряли на глазах всякое умение.

— Ты ее увидишь… Но она видеть тебя не должна. Да, ты ее увидишь! И это уже явится прегрешением против Господа и достойно худшей кары.

Воцарилось молчание, которое Бельмонте прервал, спросив:

— Худшей, чем…

— Просто худшей кары. Ты христианин, и тебе этого не понять. Ваши жены ходят с открытыми лицами, это не считается грехом. Напротив, вы бахвалитесь их красотой вместо того, чтобы видеть в ней сокровенный дар, который чужой вожделеющий взгляд способен осквернить.

— Повелитель не допускает мысли, что на женщину можно смотреть без вожделения?

— Сам Аллах позаботился о том, чтобы это было невозможно. Стремящийся к этому опять же достоин худшей кары как противящийся Его воле.

— В любом случае участь моя заслуживает сожаления. Могу ли я узнать, какая кара почитается в Басре за худшую?

— Та, которую тебе желает завистник.

— Повелитель! Твой раб охвачен страхом, но также и любопытством. Последнее будет даже посильней. Находились охотники оценивать свою голову ниже чресел Клеопатры. Неужто художник силою чувства уступит какому-нибудь сластолюбцу и не решится такой же ценою узреть лик богини? «Увижу ее, но она видеть меня не должна». Как это возможно, чтобы взгляд, запечатленный на картине, при этом ни разу не пал на запечатлевшего его?

— Это — возможно… Не бойся, испанец, твоя голова останется при тебе. Паша не пошлет на смерть человека, которому обязан благодарностью.

— Уж не те ли это стихи, которыми царь Давид напутствовал Урию?

Кровь бросилась паше в лицо.

— Кто ты, чтоб судить царей? Взгляни, как сомлела Басра у твоих ног, вся в поволоке дня. Город присел на корточки и не сводит с тебя собачьих глаз. Страсть повелевать — что́ это? Как легкое серсо, гонит она перед собой мохнатое от народов колесо истории. Спрашиваешь, какое до этого дело художнику, пока он художник, поэту, пока он поэт? А ты представь себя похерившим свои создания — картины, поэмы, дабы они возродились пространствами, населенными желторотым человечеством. Все восторженно щебечет кругом, и в этот восторженный гомон, как в сундук с золотом, ты можешь по локти погрузить свои руки. Город кричит, гудит, загазован. Город живет по своим законам… или все-таки нет? Хлопни в ладоши, и он вытянется по струнке — золотая моя Басра. Ты говоришь, что превращаешь упирающееся, мычащее стадо своей души в девятиголосый хоровод? Я тоже Аполлон, но другого сорта: в одном черном-черном городе, на черной-черной речке стоит черный-черный мавзолей… И они каменеют, объятые ужасом. Им не до хороводов… Но вот среди ненастья божество улыбнулось своей белозубой улыбкой — и снова всюду жизнь, и снова всюду молодость, и снова всюду счастье.

Но только пустотою зиял рот Селима, от его беззубой червивой улыбки становилось совсем не так, как он описал, а черным-черно. Уже действительно беспробудно.

— Скажи, что тебе надо для работы, и самый быстролетный из моих кораблей мигом все доставит из соседней Персии, где шиизм уже давно благоприятствует художествам в ущерб святым истинам Корана.

Бельмонте не понял, это хорошо или плохо.

— За семь верст киселя хлебать! На рынке, сразу за суконной торговлей Абу не-Дала притаился магазинчик «Графос», с виду неприметный. В нем есть все, даже бланки о найме жилья по-русски. Именно там я приобрел ведерко разноцветных мелков.

— Я одарю хозяина по-царски.

— Боже сохрани! Это тихий араб, которому из Джибути привозят все необходимое. Оттого, что ты изволил простереть над ним десницу своих щедрот, он может в уме повредиться или сделаться на всю оставшуюся жизнь заикой. Лучше прикажи своему рабу отправиться туда самолично — выбрать необходимую москатель, другие принадлежности нашего ремесла. И, клянусь, ты убедишься воочию, что возможно примирить красоту с вечностью. Образ возлюбленной царя переживет века.

— Ступай! Спеши, слышишь? Кого послать с тобою, гайдуков или янычар?

— Гайдуков. Янычары достойны худшей кары, чем таскать за мною кипарисовый муштабель.

Следующее явление паши по поднятии парчового занавеса. Аплодисменты лбами. На сей раз царственный бенефициант своим благосклонным вниманием отметил гайдуцкого офицера, он же дворянин из Приштины, убеждавший Бельмонте в чужой монастырь со своим уставом не ходить. Арамбаша ревниво прислушивался: приказ отдавался через его голову. (Уж эти мне головы на Востоке! Отскакивают от туловища, как блохи, а ведь их владельцам они ничуть не менее дороги.) Приказ мало чем отличался от нелюбимого им сызмальства «поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Идти следовало туда, куда этот сфаради велит, и принести оттуда то, что он скажет.

Не любит арамбаша чужие народные сказки.

Он перевел взгляд на Осмина. Евнух полагал, что путь к сердцу мужчины лежит не через желудок, а через другой орган. Паша поцеловал евнуха — сцена небывалая! — как перерезал торжественно ножницами ленточку: дескать, новый путь пущен в эксплуатацию. В памяти арамбаши кадры старой хроники: радостный дикторский голос извещает об открытии нового автобана. Но «почему-то» Имре Бен-Имре чужих сказок не любил.

По сравнению с мелочной ревностью начальника гайдуцкого приказа (к лейтенантику!), Осмин в своих заботах виделся государственным мужем, да позволено будет так сказать про евнуха. Прежде всего его мучило это странное сближение: не успел паша рта раскрыть, а художник из Испании уж тут как тут. Спору нет, Басра — город тысячи и одной ночи, но даже чудеса имеют свою подоплеку. Паша пожелал всякий миг видеть перед глазами портрет ханум — желание, выдающее в повелителе правоверных бывшего христианина, которому европейская златозада вскружила голову. Видите ли, Констанция она, а никакая не златозада. Якши. Но как deus ex machina является этот… со своей шпажонкой богомаз… О, здесь видна рука автора!

Если б вид, открывавшийся с башни, было возможно транспонировать в звук, то для Осмина это был бы пустой звук. Червяк жизни извивался где-то там, внизу, — но поскольку решительно не связывался с его темой, то и решительно его не занимал. Восторги Селима, восторги кованой пяты, для евнуха, что китайская музыка — для ушей Палестрины. Священнослужитель, об алтаре которого лучше умолчать, Осмин одно знал твердо: главное — промежность, остальное «шерри-брэнди», напиток, рожденный нашей фантазией. С ним согласилась бы вся пехота паши, всяк, осаждавший Вену и помысливший в этот момент о себе, любимом — благо и осажденные воспринимали вражеское войско, главным образом, как большое скопление турецких промежностей мужского пола. То-то сатир, приведенный янычарами к своему полководцу в качестве трофея, так жалобно блеял.

Призванный пашой разделить его уединение, Осмин и на царской башне, и за своей конторкой в Ресничке, и среди тюрбанов Дивана пекся лишь об одном — скажем так, о зефире в шоколаде (разумеется, когда не страдал медвежьей болезнью — профзаболеванием царедворцев).

— Скопче, — обратился к нему паша, — нынче художник будет писать Констанцию. Я хочу, чтобы на ней было европейское платье: юбка зеленого сукна и такой же корсаж, а рубашка пусть будет с напуском, воротничок отложной и вырез. Ножки в красных чулочках, а вместо туфелек красные ботиночки на танкетке.

— Повелитель все продумал.

— Более чем, Осмин, более чем. Констанция не должна видеть этого красавчика. Я пытался смотреть на него глазами испанки, глазами молодой испанки, и говорю тебе: можно заткнуть уши, можно ослепить себя, но успокоить воображение иначе как пулей нельзя. А моя ревность питается воображением.

— Господин! Всевластный владыка! Я отказываюсь верить услышанному. Твой гарем за семью печатями Израила. Твоя воля казнить всех жен до единой. Не счесть цветов в долинах Аллаха, мы соберем новый букет. Луна приливов, царица звезд, златозада моей мечты — но для повелителя это всего лишь рабыня. Раздавить, задушить, посадить на кол! И Осмин отыщет тебе другую.

— Нет, мой добрый старый евнух, другой не будет. Ты помнишь песню, которую сложил наш лучший поэт? Та-там-та, ти-та-там, тру-лю-лю, тру-лю-лю…

— Боюсь, в песнях я не силен. Не эта?

Селим взыграл душою.

— Я велю, чтоб на голове у него был мешок с прорезями для глаз.

— А стан? А стройные икры?

— Обрядим.

— Повелитель и господин, преклони ухо к словам твоего недостойного раба. Долгие годы изучал я эту породу, и скажу тебе: дочери Хевы все как одна любопытны и мастерицы внушать себе всякий вздор, притом что воображением наделены изрядным. Все, сокрытое от глаз, вводит их в соблазн, оставляя простор для выдумки: верь, чему хочешь.

— Продолжай, если только не вздумал отговорить меня.

— Никаких покровов, повелитель, ничего тайного, — и Осмин гребнем носка поддел край ткани, накинутой поверх маленького пуфа, который тут же превратился в карлика Мино, знаменитого уродца. Казалось, Мино состоит из одной лишь головы — столь «минорных» размеров было все остальное, словно природа взялась воспроизвести отношение кабины к стратостату.

Мино достался Селиму от предшественника — что было с ним делать после Славной революции **35 года, скинуть со стены? Предшественник, этакий сарданапал в чалме, украшенной голубиным пером и бериллом величиной с глаз, имел привычку класть Мино на колени — так в эру кринолинов дамы клали себе на колени болонок, перебирая розовыми пальчиками беловатую кудель; у Мино же была большая курчавая голова с продавленным в переносице лицом. И в точности как хозяйка протягивала слуге свою болонку или опускала ее на пол, так же паша — тот, «сарданапал» — поступал с Мино. Когда янычары Селима ворвались в его опочивальню, Мино забился под коврик, изображая пуф. Так и повелось, карлик всегда был поблизости от Селима, но прятался под скатерку, под коврик и там сидел затаившись, воображая, что с ним играют.

Теперь Мино переводил с Селима на Осмина испуганный и одновременно веселый взгляд.

Осмин продолжал:

— Зачем окружать художника ореолом тайны? Наоборот, вот он весь, как на ладони. И при этом следует отгородить сеньора кабальеро от ханум перемычкой зеркального стекла, по другую сторону которого пускай за мольбертом стоит Мино, одетый испанским художником.

Потрясенный, паша лишь прошептал: «Гений коварства».

— Мой всесильный повелитель одобряет этот план?

Селим-паша кивнул:

— Это будет залп из всех орудий. Констанция полюбит меня. Скажи, дружок Мино, ты в силах держать кисточку?

Тот весело затявкал, видя, что к нему расположены.

— Тебе предстоит изображать художника. Будешь одет испанцем, будешь при шпаге. Надо только придумать тебе имя под стать твоей внешности. Ростом ты с гору, прекрасен собою, как божий мир… Belmonte! Мы устроим небольшой маскарад, европейцы любят маскарады.

— Повелитель… — вкрадчиво проговорил Осмин, аккуратно протискиваясь меж пляшущих глыб Селимова праздника. — А тот, пребывающий за зеркальной ширмою, он что же, сможет невозбранно лицезреть царицу гарема? Любоваться безнаказанно луною приливов?

— Осмин, — отвечал танцующий Дауд, — я заплачу ему столько, сколько он сам запросил: наутро он будет обезглавлен.

— Всемилостивейший паша, позволь мне доплатить из своего кармана. Поверь мне, он заслуживает большего.

— Что ж,

Додай ему от себя столько, сколько считаешь нужным. Я вижу, этот испанец пришелся тебе по сердцу.

— Повелитель знает своего раба, — и Осмин тоже пустился в пляс, до того огневой, что чуть не улетел на луну:

А новоявленный Бельмонте, не без основания полагая себя причиной стольких радостей на башне, путался у них под ногами, и катался, и гавкал:

— Р-р-радость! Р-р-радость!

Всякий раз, когда паша находился в Басре в Алмазном дворце, его штандарт развевался на башне. В ясную погоду на ослепительно зеленом шелку можно было разглядеть изображение солнечного диска, от которого в разные стороны отходили волнистые лучи.

На улицах Басры

Население ближневосточного города, теряя по ходу жизни зубы, никогда не восполняет эту потерю с помощью дантиста или зубного техника.^[86] Беззубое, оно так и снует среди транспорта, которому тоже не возмещен ущерб, нанесенный длительным пользованием и безалаберной ездой. Люди, разносящие что-то, кричат, транспорт, развозящий что-то, гудит. Выхлопные газы привычно смердят. Смог, чадры, мадры,^[87] сотни тысяч стоптанных мужских полуботинок на босу ногу — все это дополняет общую картину, которую можно, правда, как и всякую общую картину, дополнять и дополнять. Запах: зловоньем он не то что оставляет позади миллионы российских плеч, друг к другу прижатых в часы пик, или вонючую прохладу питерской парадной в жаркий денек, но — это чужой запах, который, в отличие от собственного, пахнет.

Поскольку рынок в таком городе обладает свойством воронки, то очень скоро нас туда затянет — впрочем, Бельмонте туда и надо было. Он шел, провожаемый взглядами, как если б рассекал кинообъективом уличную толпу (а потом сидишь в кино и видишь: с экрана на тебя все подряд оборачиваются).

Шедший рядом с ним молодой гайдук старался выглядеть интеллигентом. Хвостом в пыли тащился отряд, вооруженный своим обычным оружием: двуствольными турецкими Мавроди, причем оба ствола, оканчиваясь раструбами, имели вид дудочек. Стреляли из них всякой всячиной, вплоть до мелких камешков — а то и песком, пригоршню которого насыпали прямо в раструб. Целились в глаза. После первого же залпа строители пирамид разбегались, глотая слезы, которые еще отольются ненавистному режиму, а главное, гайдукам.

— Они нас ненавидят больше, чем янычар. Те изрубят половину по-мелкому, другая половина сразу проникается уважением. А мы цацкаемся, подаем пример гуманного отношения, они нас же за это и презирают. Понимают они, только когда им прямо в морду — разворачиваешься всем корпусом и врезаешь. Ну, народ, который живет в шестнадцатом веке, что с него взять…

— Странный народ, — сказал Бельмонте, чтобы как-то поддержать разговор. — И что же, в Басре настолько неспокойно?

— Понимаете, сударь, с этой публикой даже не знаешь, спокойно или неспокойно. Он двадцать лет моет лестницу в твоем доме и двадцать лет тебе улыбается, ты ему полгардероба старых вещей подарил… А тут на двадцать первый год вдруг ножом промеж лопаток ударит.

— И неизвестно, чего они хотят?

— Решительно неизвестно. Прежде всего им же самим.

— О, минутку… — напротив Бельмонте заметил Филемона и Бавкиду — в отличие от нас он помнил, как звали родителей Магомедушки. Он приветствовал их по-испански. Что с ними стало! (Попробуй признаться, во франкистской-то Басре, что «Un saludo, camarada!» обращено к тебе.) Бельмонте в своем республиканском наряде, конвоируемый гайдуками, был последним, с кем благоразумным людям хотелось раскланиваться. Пуститься наутек — опять же себя выдать… Милосердный Аллах сжалился над ними и превратил в два дерева, растущих из одного корня. Когда вы будете в Басре на рынке, то за два багдада вам их охотно покажут и наврут при этом с три короба.

— Им веры нет никакой, вот в чем несчастье. Для них соврать, обмануть — дело чести. Они, когда встречаются между собой, хвастаются: «Я сегодня двух надул… А я — пятерых». Хуже цыган.

Словно в подтверждение этому из ближайшего гешефта донеслось:

— А я тебе говорю, черный — это цвет.

Положительные мордастые арабы — все эти джихады и калафы, отцы многодетных семейств, мужья многочисленных жен — величественно восседали у дверей своих лавок, делая вид, что ничего не слышат. Почтенные торговцы стыдились местечковых игр своих коллег, последние и без того позорили высокое звание купца — одним только своим правом так именоваться. И Джихад («Шляпы Джихада»), и Калаф (кофейня «Илларион Капуччини») казались собственными изваяниями — таким дышали достоинством: не разменивать же его воздухом живых непосредственных реакций, которыми они в принципе, может быть, и обладали, но тем ценнее от этого становилась их прямо-таки буддийская невозмутимость в отношении отдельных, так сказать, членов гильдии.

— Господи, и кто сегодня только навстречу не попадается, — сказал гайдук Мртко (они успели представиться друг другу).

По улице шел человек в халате с бухарским рисунком, похожим на многоцветную осциллограмму, что всегда немножко тревожно. На голове у него был тюрбан, увенчанный феской, но без кисточки. С ним почтительно здоровались — не все, иные, наоборот, предпочитали не заметить. Белая борода, опускавшаяся толстой сосулькой, представлялась делом рук гримера — такой была красавицей. Как ее не потрогать, не приласкать! И потому, стоило идущему убавить шаг — для ответного приветствия или пропуская тачку — как он начинал ее любовно поглаживать.

— Знаете, кто это?

Глупый вопрос. Бельмонте только-только шлепнулся в Басру, свалился с неба — откуда он может в ней кого-то знать? Или вправду была еще другая, астральная Басра, не касавшаяся земли, как не касались земли и ноги тех, кто по ней двигался. Когда-то таким же для нас стал Лиссабон, где мы вели несколько дней параллельное существование — во имя Томаса Манна, милостивого, милосердного.

Глупый вопрос — знает ли он этого человека. Ячейка сна, в которую забилось сознание Бельмонте, сохранила память о себе — ангел, по имени Гипнос, не ударил его при пробуждении по устам. То был Наср эт-Дин, мулла, с которым они однажды помолились на закате, обратившись мясистыми частями тела в прямо противоположные стороны, отчего на багровом фоне вдруг зачернел силуэт бабочки.

— Это здешний мулла, о котором мнения разделились на прямо противоположные: одни считают его святым, другие — продувной бестией.

— Вот пример, когда одновременно не могут быть правы и те и другие, — заметил Бельмонте (на что некий гипотетический мулла не сказал ему: «И ты тоже неправ»).

— Учитель, — бросились к священнослужителю те двое из гешефта, — рассуди нас! Черный — это цвет?

Мулла Наср эт-Дин в задумчивости погладил бороду.

— Черный — это цвет.

— Ну, что́ я тебе говорил?

— Ну, хорошо. Но белый — это не цвет.

— Как не цвет? Нет, белый это цвет. Почтенный учитель, что он такое говорит — что белый это не цвет?

Погладив бороду, мулла соглашается:

— Да, белый это цвет.

— Ну, видишь, я же говорю, что продал тебе цветной телевизор.

Такой вот анекдот. А между тем навстречу нашему мулле движется мулла не наш, тоже в халате, только халат у него в бело-голубую полоску, вроде матраса. Что связывает матрас с осциллографом? Больной, лежащий на первом и подключенный ко второму. Звучит тоже как анекдот. На голове у другого муллы меховая чалма. Мудрецы идут по узкой покатой улочке и полны решимости не уступать дорогу друг другу. Ни дать, ни взять, тропа войны. Расстояние между ними неумолимо уменьшается. Уже их лица подобны лицам рыцарей, что вот-вот сшибутся в конном поединке. Обладатель бухарского халата находился в несравненно более выгодном положении: он стремил свой путь под горку. Зато лисья чалма уповала на Господа, веры имея, если считать в горчичных зернах, наверное с килограмм — по дирхему за зернышко. Кому же из них в этой схватке Аллах сулил торжество? Совершилось, однако, неожиданное. Очевидно, соискатели благосклонности Господней были Последнему в равной степени безразличны. И потому вместо группы поддержки, спустившейся бы с небес к одному из них, по каменным ступеням запрыгала тачка — полная райских яблочек… Позади такой тачки всегда волочится на веревке автомобильная шина, вскакивая на которую, возница, в случае нужды, притормаживал. Но тут, промышлением Аллаха, арабчонок не удержал тачку, когда веревка вдруг оборвалась. Яблочки посыпались на землю, что твои изгнанники из рая — как раз на месте предполагаемого сражения, ставшего в результате местом бесславного барахтания обоих мулл.

Гайдуцкий офицер Мртко выразил по этому поводу сожаления.

— Если б не этот раззява, могло бы быть поинтересней. Вы никогда не видели, как муллы дерутся? О, это зрелище…

— В самом деле? — спросил Бельмонте.

Его взгляд, чертивший в пространстве с той же непроизвольностью, с какой мысль делает это в сознании, случайно скользнул вверх и остановился на башне дворца. Удивительно, что и башня и таинственный флаг воспринимались отсюда иначе, чем это воображал себе паша, озиравший свою столицу и ее жителей с высоты птичьего полета (а какою смехотворной тирадой он разразился на их счет…). Но есть еще лягушачья перспектива, когда глаза находятся на уровне земли. С этой точки зрения власть означает горы пилава, моря шербета, волны женщин: их ласковый прибой у края ложа. И выходит, что вне тела властелина власть осуществлена быть не может. Поэтому отношение к власти, проблематика власти, философия власти сводится к проблеме тела властителя. Оно — центральная точка схода, как выразился бы просвещенный о. Вийом. А раз так, то властность государя, в чем бы она ни выражалась — в казнях ли, в завоеваниях ли, в законотворчестве ли, в покровительстве ли музам, является лишь метафорой гигиенических процедур по сохранению собственной телесности. (В это самое время под сенью развевающегося знамени, до которого в рассуждении пули было рукой подать, Осмин с пашою вынесли Бельмонте приговор — чудовищный по коварству и по жестокости. Им-то открывался вид на город, по-рабски пригнетенный к земле, хотя по-рабски же и чуткий ко всему.)

— У них якобы в коране сказано, — отвечал Мртко, чье односложное имя (славянских кровей), вопреки своему написанию, звучит все равно как «Мортко», — что у кого повреждена пятая конечность, тому нельзя со всеми вместе молиться. Можете себе вообразить, куда муллы друг друга лупят и что обороняют как львы. Маточки бозки, до чего забавное зрелище! Особенно когда зубы идут в ход, когда перегрызть горлышко норовят друг другу… Эй, тебе что, жить надоело? — заорал вдруг Мртко, ему попал в лодыжку маленький камешек: это мальчишки кидались — кто метче. Один же, рыжий, как бобер, обладал меткостью Париса — как, впрочем, и проворством. Пока Мртко целился, его и след простыл. — Ничего, джинджер, ты у меня свое получишь! Я тебя хорошо запомнил!

«Подумать только, сутки как в Басре, а знакомых — будто прожил здесь всю жизнь! Вот и Вануну. Сейчас, глядишь, благоверные колесиками завертятся. Он вспомнил свои свадьбы: пять раз быть женатым, и всё в одном сне».^[88] «Горь-ко! Горь-ко!» У них, правда, своя эпиталама, протагонист: «Вах-вах, колбаса! Вах-вах, колбаса!» Все: «Ты лети, моя квадрига, все четыре колеса!»

— Мы пришли, это здесь, — сказал Бельмонте.

— Орлы, стой!

Левой, правой, левой. Обладатели игрушечных ружей и венгерок с фальшивыми рукавами по команде своего лейтенантика столпились под вывеской, на которой стояло арабскими буквами: «Графос». Ниже, на двери, был указан такой режим работы, словно дверь эта вела в исправительно-трудовой лагерь.

При виде несметного числа покупателей, хозяин вознес хвалу Господу за все, что знал в этой жизни хорошего. Он уже собрался прочесть «Шма, Исмаэль», но Бельмонте опередил его:

— Слушай, Измаил…

— Ах, сеньор сфаради, — воскликнул торговец, тотчас узнав, кто́ перед ним. — Да благословит Аллах пути твои! Приносящие Его дары да не ведают печали!

— Скажи, друг, есть ли у тебя…

— Мой господин, у Измаила ты найдешь все, кроме слова «нет».

Сознавая, что купеческая корысть более не считается с его присутствием, самолюбивый Мртко сказал:

— Если мосье не возражает, я подожду его на улице. Мне еще надо отдать распоряжения моим орлам, — последние действительно сидели на корточках — видом вчерашние феллахи, которых полководческий гений паши бросил в бой, завершившийся для них пленением.

— Ну, что ж, — сказал Бельмонте. — Начнем, пожалуй. («Итак, мы начина-а-а…» — громовым басом откликнулось в соседней комнате. Звук тут же убрали, но неясное подозрение осталось.^[89]) — Мне нужны кисти, все двадцать четыре номера.

— Кисти, все двадцать четыре номера, — Измаил, похожий на карлика Миме, послюнил карандаш.

— Щетинный флайц… а кисти, первые штук восемь, чтобы хорьковые были.

— Хорьковые…

— Или беличьи — еще мягче. А круглые — чтоб барсуки.

— «…суки…» — выводит Измаил.

— А этак с восемнадцатого бычьи хорошо бы.

— На лице и на бровях.

— Отвес.

— Так, отвесик…

— Подрамник.

— Подрамничек. С перекладинами?

— Нет, не люблю. Хороший подрамник…

— Имеются с раздвижными шипами на клинках…

— О’кэй. Фаски?

— С фасочками, а то как же… Этюдничек-с не желаем?

— Нет, обычный ящик для красок, который, в случае извержения вулкана, можно поставить на голову. А вот зато мастихин не помешал бы — лучше всего шпахтель.

— На роговой ручке или на металлической?

— Нам, татарам, без разницы. Тот, что дороже.

— Внимание-с, повиновение-с.

— Отрез на полотно.

— Какой ткани? Имеется льняная, пеньковая, джутовая.

— Испанская школа предпочитает лен. Испанского льна штуку. Что с мольбертами? Мне нужен тяжелый, на подставке.

— С позволения моего господина — отличный стационарный мольберт из древесины молодой пинии…

— Хоть из печени старой гарпии. Но муштабель я хочу непременно кипарисовый.

— Снимем с витрины. Есть еще овальныекипарисовые палитры, пятьдесят шесть сантиметров.

— Мала. Должна быть метровой.^[90] А квадратные какие?

— Восемнадцать на тридцать семь, толщиной в два пальца.

— Это что же, хлеб нарезать? О’кэй, о’кэй, берем.

— Красочек?

— Да, конечно. Полкило умбры, полкило цинковых белил, сиен разных — каждой по двести грамм.

— На скрижалях сердца.

— Ну, краплаку, естественно. Тоже полкилограммчика.

— Краплачку-с…

— Жженой слоновой кости грамм триста — больше не надо. Еще, пожалуй, изумрудной зелени… Два пучка. Порошковый соус есть?

— Да, эль-сеид. С растушевкой или на масле?

— На масле, на масле. Какие масла?

— «Мацола», оливковое со склонов Иды, вологодское — весьма рекомендую.

— Ну, свесь двести пятьдесят вологодского.

— Мой повелитель, мой лев! Оно фасованное.

— Одну пачку тогда, хорошо?

— Пачечку… маслица… — торговец от усердия высовывает кончик языка, снова муслит грифель. — Колбаски? Есть ветчинная, отдельная, донская, рулет «Барский».

— Отдельной, грамм триста.

— Порезать?

— Нет-нет, кусочком.

— Это все, — сказал Бельмонте. — Рук, донести, слава Богу, хватит. А там… — сладостный крик вырвался из его груди. — Измаил! Земфиру в шоколаде мне!

* * *

С этим всем, плюс ружья, гайдуки двинулись во дворец. Бельмонте бы очень удивился, когда б узнал, что с его уходом декорации не разобрали, а все продолжало жить своей жизнью. По-прежнему теплился чай в чайхане «Туркестан», где играли в «хамеша эваним» лучшие умы туркменской диаспоры; по-прежнему суконщик в предчувствии близкой кончины ломал себе голову над тем, куда бы ему пристроить жену и дочь; по-прежнему наискосок от него располагался «Графос» с Миме внутри — надобно заметить, что магазины бывают двух разновидностей: когда хозяин с превеликим достоинством восседает перед дверью и когда гнездится в недрах своего гешефта, порой уже неотличимый от товара, которым торгует; в мясном ряду предпочтительней первое — второе, упаси Бог! — но на блошином рынке, где совсем другие радости, трудно сказать, что лучше. И так же по-прежнему где-то бренчал кюй.

Или декораций не разбирали, потому что еще не конец. Вот мы видим: снова появляются гайдуки под предводительством того же Мртко (уже без Бельмонте). Слова команды. Мртко входит, теперь он самый важный, теперь от него зависят жизнь и смерть. Для Мртко не существует большего удовольствия, чем внушать это всем и каждому — да хоть нищей старухе, торгующей вязаными носками, если никого другого под боком нет.

— Как тебя зовут — Муса? — спрашивает он строго.

— Из… ми… ме… ма… маил, мой господин.

— «Ми… ме…» Не заикаться мне тут. Коза какая нашлась (вдруг дохнуло Чеховым). Слушай и, если тебе дорога жизнь, все в точности исполни. Продублируешь весь заказ: краски, кисточки — все эти штучки, что он у тебя набрал. Только… ну, как его… мольберт, должен быть на такой росточек, — показывает ладонью — какой. — Короче, миньон. В этом кошельке столько пиастров, сколько ты еще в своей жизни не видел.

— О, всесильный! О, эль-сеид, разъезжающий верхом на леопарде! Твоему слову жить в веках! Вот увидишь, мольберт будет низэ́нький-низэ́нький, як крокодилы летают…

Ну, сошел с ума человек. А ведь Бельмонте предупреждал: в арабском торговце может проснуться безумец, если на него хлынет золотой дождь.

О том, как она ему позировала

В том, что касалось туалета Констанции, желания паши были весьма определенны. «Он знает, чего хочет», — когда так отзываются о дирижере, то это отзыв положительный, отрицательный был бы: «Сам не знает, чего хочет». А разве дирижер — не тот же паша?

И работа закипела. С Констанции были сняты мерки и переданы придворным закройщикам, белошвейкам, кружевницам, сапожникам. В сказке мышки, птички, червячки-шелкопряды, прочая живность всем видом — кто кроит, кто заметывает, кто тачает, кто вышивает. Миг — и наряд для Золушки готов. Все то же самое, лишь в роли доброй феи выступал Осмин. Он явился к Констанции в окружении всего своего штаба: евнухи малого пострига шли, распевая гмырями: «Колеса тоже не стоят, колеса»; хор голосистых бунчиков пел, точно заклинал: «Взвейтесь, кастраты» (так они и взовьются, держи карман); картонку же с приданым нес перед собою гиляр-ага — торжественно, как если б на его руках лежала подушечка с орденами и медалями усопшего. Вслед за Осмином, весь лоснящийся, как черный муар, гиляр взошел не то по тридцати восьми, не то по тридцати девяти ступеням — считать нам не пересчитать. На последней сидел Джибрил, он чистил бритвочкой когти и напевал нечто томное, исполненное мавританских фиоритур.

— Если мы найдем дорогу, всех милее и верней… Джибрил? — машинально проговорил Осмин, в котором ни на мгновенье не умирал учитель.

— С нежностью напор мешая, устремимся мы по ней, — отвечал юный евнух. У Осмина весь класс был как на подбор, но Джибрила он выделял. Как-то раз, когда Джибрил и впрямь, что называется, схватил звезду с неба, у Осмина даже вырвалось: «Якши, сынок». Кастрат, сын кастрата. Звучит примерно как «поэт, дочь поэта». (Заглавие воспоминаний об Ариадне Эфрон. А еще говорят, глупость человеческая безгранична. Все безгранично. Пошлость тоже.)

Констанция сидела в кресле. Глаза закрыты. Ни кровинки в лице. Кисти рук редкостного благородства — это в эпоху-то «лапушек». Обессиленные страданием, они свешиваются с подлокотников. У ног, справа от подушечки, нетронутое блюдечко с мюслями — как для любимой киски поставленное, которая, однако, все не возвращается и не возвращается. Это блюдце тончайшего китайского фарфора с узорами не снаружи, а снутри. Надобно взглянуть на свет — хотя бы светильника — и видишь чудеса; а если смотреть против дневного света, то и слов никаких не хватит выразить всей красотищи открывающейся панорамы Янцзы: лодки, парусники, селения по берегам, работники в поле, птицы в небе, которые, в отличие от работников, не сеют, не жнут, а питаются ничем не хуже, и еще многое, что око видит, но язык отказывается назвать по имени, и безымянное, оно уходит бесследно; оно даже не может себя оплакать — некого оплакивать, безымянное себя не осознает. А ведь мастер старался, изготовлял.

Тут же у ее ног Блондинка, поверженная ниц великим состраданием. Давеча Констанция сказала, что душе все же придется расстаться с телом, ибо любые попытки тела последовать за душой не что иное, как мистика, дурновкусие и вообще «бобэ майсэс».

— А мы без доклада, ханум, вот как, — сказал Осмин.

Констанция даже не шелохнулась — так Клеопатра встретила солдат Октавиана.

Зато Блондинка обратила к евнуху свое лицо, полное отчаяния и ненависти.

— Ты, говорящий пузырь, передай своему господину, что выше звезд, выше солнца возвышена ее душа. Ей служу.

— Кизляр-ага этой литургии не обучен, и вообще не с тобой говорят. Силька у меня пятьдесят раз бассейн переплывала. Тебе один раз предстоит, на пару с крокодилом.

— Что ему, милая Блондхен? — произнесла слабым голосом Констанция, не подымая век, и только из дрогнувших бровей взошло по стебельку.

— Ханум, готов наряд, в котором нашему солнцеликому, нашему Селим-паше, благоугодно было видеть тебя, царицу пылающих звезд. В этой одежде христианских жен ты будешь позировать.

— Позировать? Ему мало меня видеть такой, какая я есть, — я должна еще и позировать?

Оскорбленная, Констанция вскочила с кресла и ногою в туфельке, обделанной золотым сафьяном, разбила вдребезги драгоценное блюдце — что в Китае немедленно отозвалось культурной революцией.

— Не волнуйтесь, душа моя, успокойтесь, — проговорила Блондхен, кидаясь к ней. — Это не то, о чем вы подумали. Все удалось, все получилось…

— Что́ получилось? Что́ удалось? — В глазах у Осмина пыточное железо.

Блондхен прикусила язык. Поздно. Встаем с рельсов и глядим вслед уходящему поезду.

— Может, это ты и научила пашу?

Она отвечала, как Карменсита, словами песни:

— «Ла! Ла! Ла! Ла! Ла! Ла! Пускай ученый учит, а неученый неуч…» Чему еще я должна вашего пашу учить?

— А может, ты заранее прознала о художнике?

— Я? О художнике? Только этого нам не хватало. Нет, я уже по горло сыта вашими художествами.

— Значит, ничего не знаем, ничего не слышали? Хорошо, я расскажу… Ханум, — обратился Осмин к Констанции, которая вдруг поняла, кому она будет позировать. «Позировать? Каково это? Принимать разные позы перед тем, как тебя восхитят к звездам?» А про Блондхен подумала в сердцах: «Это же какой надо быть балаболкой! Будем надеяться, что чудовище недогадливо». Ее отвращение к Осмину было безграничным.

— Ханум, — повторил тот, как бы требуя большего внимания к своей персоне. — В Басру, этот благоухающий оазис, прибыл один искусник, наслышанный о нашем государе и его высоких добродетелях, из которых, как всякого христианина, этого искусника привлекает только щедрость. Искусство же его состоит в умении создавать ложные отражения людей, сохраняющиеся и в их отсутствие. Эти фальшивые зеркала, помещенные в золотую оправу, якобы принято развешивать по стенам, дабы всегда видеть перед собою тех, с кем, пускай даже ненадолго, разлучен. Нужно сказать, это занятие в глазах многих, людей сведущих и праведников по жизни, достойно худшей кары (Бельмонте бы прыснул — в кружево манжета). В нем соблазн сотворить видимость Аллаха и начать поклоняться ей заместо Господа. Но, беря в рассуждение, что белокаменная Басра — это третий рай Магомета, цитадель любящих и любимых, а ты, ханум нашего времени, — сама райская дева и гурия из гурий, владыка правоверных повелел этому христианину запечатлеть твое отражение на большом куске материи или, как они выражаются, на портрете. Сей мастер по созданию мнимых зеркал уже ожидает тебя, о царица ночи, в павильоне Ручных Павлинов, там в присутствии могучего Селима он покажет свой фокус. Сейчас мои мальчиши мигом переоблачат луну в это облачко…

Гиляр-ага открыл коробку. Тут Блондхен, позабыв, что «не с ней говорят», что ей уже обещано купанье с крокодилом — и вообще свои восторги лучше держать в шкафу — как закричит да как захлопает в ладоши:

— Ой, туфельки! Ой, красненькие! А лиф какой, мамочки! Нет, ты посмотри, и чулочки тоже красные — са стрелка-а-ай… Добрый дедушка Осмин, он и впрямь думает, что его бесхвостые лемурчики сумеют разобраться в европейском наряде — во всех нижних юбках и во всех застежках. Наивный человек. Да они рукава за шальвары примут, и явится к великому паше не Констанция, а рассеянный с улицы Бассейной. Ступайте отсюда, отцы мои, и когда голубка будет одета, обута и причесана, я вам свистну.

Осмин понимал, что англичане — те же данайцы. Но на сей раз мисс-писс было трудно возразить. Тем не менее он сказал:

— Евнух про женщин знает все.

— Ну вот еще…

— Госпожа, — Осмин считал ниже своего достоинства спорить со служанкой, — подлинный кизляр-агаси — а твой раб, без ложной скромности замечу, из их числа — может научить жену таким приемам сладострастия, при помощи которых она будет ничуть не хуже райской гурии. И тогда Аллахом данный ей муж обретет рай прямо на земле. Все звезды гарема, до последней маленькой звездочки, обучены этому важнейшему из искусств. Кто обучил их? Осмин. Ты же, луна, чья обратная сторона из чистого золота, ты еще только пускаешься в великое плавание по реке, зовущейся женские чары.

Констанция сидела, низко опустив голову, но что́, какие мысли роились в ней — Бог весть. (Печковский, бедняга, поет, так вкрадчиво выговаривая каждое слово: «Ты внимаешь, наклонив головку…»)^[91]

— Но, — продолжал Осмин, — если моя царица над царями^[92] в сугубо технических вопросах предпочитает моим мальчишам свою девушку, то мы с коллегой удаляемся и ждем, когда краса нерукотворная украсит себя изделиями рук человеческих.

— Пить… — прошептала Констанция. — Боже, как я хочу пить…

— Свежего соку моей горлинке! — Блондхен бросилась к окну. — Педрина! Где Педрина!

Педрильо всегда был поблизости, да и куда ему было отлучаться? Его палатка стояла как вкопанная, несмотря на курьи ножки в виде колесиков. Оборудованная ручной и ножной соковыжималками — по последнему слову тогдашней техники — она пользовалась успехом у обитательниц Реснички.

— Вах! Вах! Колбаса! Ты лети, моя палатка на четыре колеса! — пели ему прятавшиеся в слоне девицы-красавицы — впрочем, убежденные, что поют душеньке-подруженьке, которая, всегда милая, всегда доброжелательная, жала им за это твердые гранаты своей не по-женски прекрасной ногой. Может, ради этой ноги они и пели — и пили. Иногда Педрильо, уже утомившись от такого наплыва желавших полюбоваться его икрою, пел в ответ:

— Болят мои ноженьки-сопоходушки…

И столько соку выпивалось, что потом поминутно шваркали чугунным донышком слона.

— Скорей напои жаждущую голубку, скорей! — кричала Блондинка.

Педрильо, которого Джибрил не пускал дальше порога, на этот раз был настроен весьма решительно. В конце концов, это возмущало: по какому праву? В нем, в смысле в ней, Педрине, действительно есть нужда, а этот демоненок, видите ли, показывает власть. Возьму и задам ему перцу — я тоже при исполнении. Он подмигнул огромному медному сосуду с изогнутым носиком, какой бывает у чайника. Изобилующий разными шишечками, клапанами, другими, декоративными в сущности, приспособлениями, этот двадцатилитровый бачок, на котором по-арабски можно было прочесть «Медведь», таскали за спиной на ремне. Так что не Маша на медведе, а все же медведь на Маше. Чтобы налить из него, Педрильо наклонялся, и тогда из носика текло в подставленный стакан. То была либо венозная кровь граната, либо сукровица цитрусовых.

С этой небольшой цистерной и поспешил Педрильо к томимой жаждою Констанции. Всходя по лестнице, он сгибал колени под углом в сорок пять градусов, так что тридцать восемь ступенек преодолел в каких-нибудь десять шагов. Притом из горлышка хлестала кровь, оставляя на лунном камне убийственный след.

Эта полная драматизма стремительность не помешала Педрине на ходу приветствовать фальцетом двух царских евнухов, повстречавшихся ей:

— Привет, мой розовенький! Привет, горелый!

Джибрил попытался было выполнить свой профессиональный долг, как он его понимал, но оказался весь в соке. Сок заструился по лезвию его знаменитой бритвы.

— Что стоишь, дурак? Бери ведро, тряпку и подтирай. Хочешь, чтобы царская твоя ханум поскользнулась и по лестнице, упаси Боже, кубарем скатилась?

Джибрил растерялся еще пуще. Ведро, тряпка — для этого существует уборщица-нубийка. Ну, а если время торопит? «Когда фараон ждет, Египет делится на тех, кто бежит, и тех, по кому бегут» — это они заучили недавно. «Когда паша ждет» как раз и будет темой следующего урока. А давильщица каждый раз рвется к златозаде, куда правом входа обладает только мисс-писс — не считая лиц жреческого сословия. Но паша ждет ее; но она ждет сок; но сок у давильщицы. Волк, коза, капуста… В придачу лестница липкая, скользкая, бэ-э…

Лоб его собрался в морщины — они делались все глубже, все шире, как щели между досками, куда при желании пролезть может даже тот, у кого шестидесятый размер.

— Педрильо, ты! О, как хорошо… Но сперва пить, пить моей измученной душе.

Душа пила, а Блондхен придерживала ей затылок, как тяжело больной. Та пила медленно, часто и подолгу переводя дух. Уже казалось, все, кончила, ан нет — губы снова припадали к чаше. Много ли, мало ли она выпила… Но вот в изнеможении откинулась на спинку кресла.

— Боже, как я хотела пить…

— Пора одеваться, наряжаться — Бельмонте ждет. Ты знаешь, — обращаясь к Педрильо — что сейчас состоится сеанс, Бельмонте будет писать с нас портрет.

— Ага, все устроилось. Блондиночка, браво. Это была твоя идея — с портретом. И паша, значит, клюнул?

— Клюнул… Уже готов наряд, в котором душенька будет позировать.

— Позировать… — проговорила Констанция. Напиток подействовал благотворно. И как птичье пение по весне снова преображает рощу Купидона, как, будучи выпит, цвет граната преобразился в нежно-розовый лепесток щеки — так и художник наносит на белый ватман прозрачный слой акварели. — Бельмонте… какое счастье, что он художник! Но он никогда меня не видел. Педрильо, он скажет мне, какие я должна принимать позы?

— Конечно, ваша милость, конечно, скажет он — не паша же.

— Паша! Паша потребовал от меня… Нет, не могу. Скажи ему, Блондхен.

— Что я, попугай, повторять всякую ересь? Я знаю одно: Бельмонте вас спасет.

— И не поздней, чем нынешней ночью, — добавил Педрильо.

— Но это ночь полнолунья. Лунный свет зальет сад, наши крадущиеся фигуры будут видны, как днем.

— Лунный свет… Лунный свет… — Педрильо как бы очнулся: — Ваша милость, я еще не видел сеньора Бельмонте.

— И я.

— Сеньора изволит шутить. Я не видел хозяина со вчерашнего дня. Надеюсь, ему посчастливилось нанять судно. План бегства всецело его, он — генералиссимус побега.

— Зато я — душа побега. Блондхен, верно ведь?

— Так же, как и то, что звезды смотрят вниз, моя горлица.

— Сударыни, для веселья оснований нет, а разве что для надежды, которая лишь согревает душу, но не веселит. Дона Констанция, я прошу вашу милость выслушать меня — чтоб не вышло, как на Наксосе.

Констанция ладонями закрыла лицо: ее вина, ее позор.

Блондхен оцарапала Педрильо взглядом: как смел он укорять ее птичку! Бедняжка ошиблась кораблем… Но Педрильо был неуязвим для взглядов.

— Мы с шевалье расстались на том, что он ищет судно, а главное — ему надо было привлечь внимание паши к своему искусству, соединить проводки спроса и предложения. Значит, удалось. Так что, Блондхен… ну не время показывать характер… Приготовьтесь в любой момент по моему сигналу сойти в Галерею Двенадцати Дев. В слоне нас будет ждать шевалье, это место, где мы с ним всегда встречаемся.

— Ничего не скажешь, укромное местечко. Там еще нет случайно вывески «Пейте соков натуральных»?

— Чем укромней, тем опасней. И потом этот слон — вовсе не слон.

— А что же?

— Увидишь.

— Ах! — вырвалось у обеих женщин.

— Проблема в том, как пройти мимо Джибрила, — сказала Блондхен.

— Никс проблема. У этой проблемы есть много решений.

— Но у нас нет времени их обсудить. Душенька, голубка моя — наряжаться! Осмин не ждет. (Вариант: Осмин ждет.)

— Уже лечу… Боже, Боже, я буду, может быть, через четверть часа позировать Бельмонте. Мне страшно, Блондхен, я ужасно волнуюсь. Как это будет? Я войду. Художник стоит за мольбертом. Наши взгляды встретятся…

Они скрылись за ширмами. Одна из створок, не иначе как в назидание ханум, являла собой картину адских мук с горящей каретой посередине. Сюжет довольно распространенный: недостойную ханум по приказу царя сжигают в фаэтоне, который тут же низвергается в ад, где уж ему не дадут погаснуть. В изображении страданий, претерпеваемых грешницей, резчик-перс был досконален, как четвертая сура. Заметим, трудно представить себе женскую половину сераля без того, чтобы на вазе, на ширме, на ковре хотя бы раз не встретилась горящая карета. Гарем без нее — то же, что районная библиотека без Пушкина на стене.

— Блондиночка, ты сердишься, потому что ты не права. Повстречались джи-брил и джи-ай — кто остался на трубе? Ю андерстенд? Но, на всякий случай, если почему-то не оказалось трубы — здесь веревочная лестница. Как видишь, Педринхен тоже —

Поставив «Медведя» на пол, он достал из широких женских штанин нечто, с виду напоминавшее ком несвежего белья.

— Куда положить?

— Под подстилку на кресле, — донеслось из-за ширм, где ни на миг не прекращалась какая-то возня. Седалище кресел, специально «для златозады», покрывала кашемировая ткань, по краям скатанная на манер валика; это напоминало стул Мендосы — «декольте Мендосы», если кто помнит, а помнить имеет смысл все: скоро понадобится.

— Сигналом послужит серенада, я исполню ее дискантом так, что комар носа не подточит.^[93]

— Мы готовы. Ну как? — И Блондхен отодвинула ширму.

Констанция во всех нарядах выглядела ослепительно, но тут было другое. Педрильо вздрогнул, все в нем похолодело. Ребенком в Толедо… Он готов поклясться, что это она же. Тот же взгляд, так же одета, на ногах такие же красные башмачки — все такое же, вплоть до поблескивающего крестика на груди. Мы помним «Вертиго» Хичкока (в немецком прокате «Aus dem Reich der Toten»), где под лейтмотив «Reich’а» — хабанеру — благодаря ловко подобранной одежде, совершается чудо воскрешения. Как и нас, как и Джеймса Стюарта, Педрильо охватывает дрожь. Он проводит по лицу рукой, словно прогоняя наваждение.

— То-то же, — говорит Блондхен.

— Добрый Педрильо, нехорошо смеяться надо мною. Я пожалуюсь на тебя твоему господину, когда познакомлюсь с ним.

— Ваша милость, заклинаю: верьте свято в то, что Бельмонте вызволит вас отсюда. Что бы ни произошло, верьте. Я заклинаю вас теми ошибками, которые неизбежны в жизни каждого.

— Я больше не ошибусь кораблем никогда, — прошептала Констанция, потупив взор и с благодарностью проведя рукой по руке Педрильо под исфаганской кисеей.

Они вышли: Педрина, долговязая, большеногая, с бидоном за плечами, miss Blond — вся из себя файф-о-клок, и Констанция — в платье толедской трактирщицы. Завидев ее, Джибрил пал на лицо.

Лестница сверкала. Свита из евнухов, различавшихся между собой способом оскопления, последовала примеру Джибрила. На сей раз носилки были открытые — только чтоб перенестись на другую половину сераля. До зеркальности отполированное черное дерево курьезнейшим образом не отражало лица гиляра, оставляя пустым промежуток между желтой бекешей и переливчато-изумрудным брюшком тюрбана. Констанция попутно отметила это, разглядывая себя в дверце, которую почтительно открыл пред нею этот евнух. Осмин же сказал:

— Я вижу на твоем лице признаки волнения, о повелительница повелевающих.

— Я не умею таиться и скрывать свои чувства.

— Это приходит быстро. Первый опыт, совестливая ханум, не заставит себя долго ждать. Скоро ты увидишь Бельмонте — так зовут художника, которому паша доверил отразить неотразимое. Ты задрожала. По-моему, тебе не терпится увидеть испанского кабальеро.

— С чего вы взяли?

— Трепещешь… От глаз Осмина ничего не может укрыться. Про мужчин и про женщин я знаю все. Этот Бельмонте, скажу я, заслуживает, чтобы его так звали. Он и впрямь как горный водопад, над которым с утра до вечера висит радуга. Того же мнения держится и паша. Ну, па-а-шел… А вам, — это относилось к Педрине и Блондхен, — кусаться недолго осталось. Нынешней ночью владыка правоверных осчастливит ханум, и как знать, не пойдут ли за нею все ханум в ход? Вот тогда-то я вас, блох… к-х-х! — Ногтем большого пальца Осмин провел себе поперек горла.

«Колеса тоже не стоят, колеса», — пели евнухи, удаляясь.

Констанция была в состоянии предобморочном: оставались считанные минуты до ее встречи с Бельмонте. Увидеть Неаполь и умереть. Ни всевидящий Осмин, ни паша — ничто на свете ее больше не волновало. Умереть в Неаполе. Под пятую симфонию Малера.

— Налей мне тоже, что ли, — сказала Блондхен.

Педрильо достал кожаный кружок, с мрачным видом встряхнул, и получилась кружка.

— Отведай моего простого винца, девушка… Стоп! Стопочки! Я, кажется, что-то придумал. Стопочки граненые упали… Блондхен, жизнь наша еще не кончилась.

— Ну же?

Павильон Ручных Павлинов, по которому действительно бродило несколько титульных птиц^[94] — вдруг распускавших стоокий веер, — стоял посреди Пальмового сада, там же, где и гидравлические часы Хуанелло, впоследствии перекочевавшие на виллу Андрона. Сам павильон имел форму восьмигранника, но арабская вязь, мавританская колоннада и ковры на ступенях никак не позволяли спутать его с баптистерием. (Вообще, единственная лестница во всем серале оставалась не устланной ничем и сияла своей белизной, символизируя чистоту ханум, — это те самые тридцать восемь или тридцать девять ступеней, по которым давеча ступали красные башмачки на танкетке.) Внутри один из углов был отгорожен огромным, высотой с Берлинскую стену, зеркалом. Селим на троне раздвоился в глазах Констанции, раздвоилась и она сама, и евнухов вокруг сделалось сразу вдвое больше, и слепой певец, аккомпанировавший себе на исрафиле, обрел двойника. Но песнь!.. Будучи одна на двоих, она предостерегала от обмана — оптического.

певший — в прошлом известный тенор, с потерей зрения принявший ислам.

Паша ожидал увидеть Констансику в обществе мисс Шутницы, на которую ему почему-то хотелось произвести впечатление — да-да, именно на Блондхен.

Но при виде своего божества он позабыл обо всем.

— Констансика, ты?! Ты! Ты!

— Англичаночку, ежели чего, доставят незамедлительно, — зашептал Осмин.

— Незачем, тем лучше… Констанция, ты возвращаешь моим чувствам молодость. И силу — моим членам. День близится к вечеру, а когда вечер сменится ночью, это будет ночь полнолунья.

Констанция не слушала. Ее глаза, уже отыскавшие мольберт, теперь лихорадочно искали художника. Осмин снова что-то шепнул паше.

— Эй, Бельмонте! Покажись госпоже, — крикнул тот. — А вот и наш художник.

Несчастная девушка не сразу поняла, о ком идет речь. Глаза заметались: где? где? Но увидеть мало, надо еще воспринять увиденное. А между тем из-за мольберта показалась курчавая голова, покоящаяся на мельничном жернове воротника. Под ним имелись также слабо выраженные признаки того, что зовется телом, последнее, несмотря на свою микроскопичность, облачено было самым изысканным образом: черный крошечный колет со щегольскими наплечниками, бархатные панталончики пуфами, шпага — не длиннее сапожного шильца — в обтянутых замшей ножнах. (Поздней девятнадцатый век наводнит журналы и газеты головами всяческих знаменитостей на крошечных туловищах и комариных ножках.) В правом отростке у этого существа была кисточка, а в левом он ухитрялся держать палитру и еще целый букет кисточек в придачу.

— Бельмонте — прекрасная гора. Не правда ли, дорогая, важность, написанная на его лице хоть и комична, но не лишена оснований: ему предстоит задача, которая по плечу исполину. Глядите-ка, он в состоянии поклониться и не перевернуться, — Мино усердно отвешивал поклоны — Констанции, паше, Осмину.

С возгласом «ах!» Констанция без чувств упала на руки паше, который склонился над нею, как декадентский мир над Тамарой — хищно, нежно. Каким предстает мир глазам новорожденного? Из своей зыбки,^[95] плывущей по безбрежному океану, он видит нечто нависающее над ним, охраняющее его, обволакивающее родимым уютом. От пережитого шока Констанция могла умереть и заново родиться. И в этом перерождении близкое дыхание паши скорей согревало, чем отвращало, запах целебных трав, мешаясь с благовониями Востока, не только не душил — он обещал заболевшему надежный уход. Почему-то и борода, аккуратно подстриженная, «с корочкой», внушала доверие, а перстни на искалеченных пальцах, сгибавшихся не в тех местах и не в ту сторону, вспыхивали светофорами: мол, в ту, в ту, езжай, не бойся.

— Душа ханум чувствительна, как кожа младенца. Этот Бельмонте своим видом напугал ее до смерти, — сказал Осмин.

— Тебе нечего бояться, Констанция, когда ты со мной. Обопрись о мою руку и почувствуй ее силу. Эта рука непобедима, и служит она только тебе одной.

— О повелитель православных, какую позу принять?

Селим-паша безмолвно простер руку в направлении стоявших здесь золотых качелей — если возможно было две колонны из храма Соломона перенести в храм Св. Петра, то перенос качелей со «Златозады» в Пальмовый сад просто ничего не стоил. Констанция села на золотой слиток скамеечки, взялась за золотые цепи и медленно, но решительно принялась раскачиваться. Селим не сводил с нее завороженных глаз. Когда Констанция закусила цепочку от крестика, хлеставшего ее по груди, паша привстал. Рука сжала рукоять сабли с изображением солнца, испускающего волнистые лучи, — того же, что и на флаге. Евнух Осмин, известный своими исследованиями в области сладострастия, определил это как маятник любви. («Алихан?» — «К сожалению, мы, молодое поколение евнухов, не уделяем достаточно внимания этому вопросу». — «Маятник любви — Алишар?» — «Ее горничная специальным составом смазала ей ноги, чтобы туже облегали их красные чулочки». — «Джибрил! Маятник любви». — Джибрил поспешно убирает бритву. «Прости, учитель, я не расслышал». — «У тебя уже бритва, как полумесяц. Маятник любви, ну…» — «Чем дольше девушка качалась, тем шире становилась ее улыбка — я полагаю».)

Констанция летала, как птица, то энергично налегая на золотые цепи, то откидываясь назад, запрокинув голову и вытянув носки. Закушенный крестик, разметавшиеся волосы, улыбка, с какой несутся навстречу любой опасности — это было умопомрачительное зрелище, равно как и состояние (соответственно для него первое, для нее второе). Лицо Констанции — случай обратного превращения акварели в белый лист ватмана. С такими лицами, должно быть, скакали уже не на танки, а в свой национальный гимн, польские уланы — навечно szablą odbierac.

— Все. Я больше не могу, — беззвучно проговорила Констанция.

— Носилки! — крикнул паша.

Когда Констанцию усаживали в носилки, она дышала, как после долгого преследования. Но преследователь торжествовал победу куда большую — над самим собой! Вот уж воистину неприступная твердыня для каждого: он сам.

— Полная луна дарует полное забвение. Ровно в полночь, девушка, тебя навестит Селим-паша.

— Па-а-шел! — крикнул Осмин, и Констанцию унесли.

Что должна была думать Констанция? Вопрос некорректен: люди бывают задумчивы, а души бывают чувствительны. Понятно, что не могли средневековые богословы решить, есть ли у женщины душа, когда душа это и есть женщина. («Душа ведь женщина, ей нравятся безделки».) Невозможно ответить на вопрос, который неправильно поставлен. Но именно смятение, на деле, то есть вопреки обороту речи, бывает как раз не в умах, а в душах. Бородатые умы, в кольчугах, шлемоблещущие, соблюдающие боевой строй, — и души их, текущие молоком и медом, танцующие, плачущие, бьющие в бубен, одновременно и жаждущие устройства (строя), и противящиеся ему. У Констанции было ощущение всеобщего заговора против нее. За ее спиной царят какие-то чудовищные силы, чуть что — премиленько прикидывающиеся то Блондхен, то Педрильо. Главное, не подавать виду, что они разоблачены, что ты, наконец, поняла: все подстроено, все декорации, все ради тебя одной.^[96] Что теперь важно — это блюсти, по их же примеру, политес. Поэтому кинувшейся к ней Блондхен на вопрос «ну что? ну как?» она сказала «агнецким» голоском:

— Спасибо, все было в наилучшем виде. Я немного утомилась, разболелась голова.

— Со свежим соком вольются свежие силы.

— Соку не надо, спасибо.

— Хорошо, хорошо, не надо. Утомилась голубка.

«А может, наоборот, они хотят, чтобы я совершила над собою то, что собиралась? И все делается с одной целью: меня на это подтолкнуть? Знают ли они, что я уже знаю?»

— Сейчас взойдем по лесенке в наш теремок. И ничего голубка не хочет поведать своему гнездышку? — Под гнездышком Блондхен разумела себя самое: она и гнездышко, и тело, и стены. — Быть может, что-то случилось?

— Нет, — тем же голоском, но избегая при этом обращения по имени. — Я просто очень устала.

Джибрил, занятый своей бритвой, что-то там напевал — а там, благо для кого-то это значит «здесь», там слышно было, что же он поет:

При появлении ханум Джибрил распростерся ниц. (Знаете, почему свет все-таки с Запада, а не с Востока: потому что на Западе в знак готовности подчиниться встают, а на Востоке в знак готовности подчиниться валятся.)

Как бы невзначай рядом с Блондхен оказался Педрильо со своим «Медведем».

— Совершенно обессилена. Это не трудно понять, — не глядя на него, шепнула Блондхен. Педрильо же рассчитывал получить хоть какую-нибудь весточку от Бельмонте.

— Эх, кабы можно было ему сообщить о наших планах…

Бельмонте, с мольбертом, красками и т. п., помещался по ту сторону зеркала. В зеркале была лазейка для глаза, аккурат против аляповатого сооружения, раззолоченного, с витыми колоннами — ни дать ни взять часть театрального реквизита, используемого в постановке оперы Римского-Корсакова «Кащей Бессмертный»: те самые золотые качели, к которым немощный басурманский воевода златой цепью приковал душу-девицу в красных черевичках. Обливаясь слезами и гремя однозвучно цепью, она поет свое ариозо: «Где ты, светик мой Ванюша, красно солнышко мое…» Приблизительно так.

Голоса и звуки слышны неотчетливо: какое-то пение, шаги. Вдруг кто-то вроде бы позвал его: «Эй, Бельмонте!» Более чем странно, ведь своего имени он не открывал. Должно быть, послышалось… Теперь он знал, «как это возможно, чтобы взгляд, запечатленный на картине, ни разу не пал на запечатлевшего его». О низкое коварство!

Постой… ему показалось или… то был женский голос? Бельмонте напряженно ловит каждый звук — ловец звуков с палитрою в руке. В кадре мелькает край женского платья… рука… садится на качели… Констанция! Это может быть только она. Обыкновенно, снимая слой за слоем, ты истончаешь оболочку, приближаясь к тому сокровенному, что своею кистью призван увековечить. А коли слои уже все сняты и нет даже тончайшей пленки, которая бы отделяла или, лучше сказать, предохраняла сущность от явления? Констанция… На замечание, что красота глуповата, пожимаешь плечами: красота внеположна уму. Как и душа. Эльзу Брабантскую, кто ее, дуру, тянул за язык? Почему слушала всякий бабий вздор? Но пытаться вырвать у смерти другую, не Эльзу, и эту другую, благоразумную, увезти на своей ладье в Грааль? Du lieber Schwan! Она раскачивается? Разве она не знает, что позирует ему? Все выше и выше взлетают красные башмачки, голова запрокинулась. Художник поставлен в тупик: как передать этот полет, как выразить восторг и ужас на ее лице? Удары кисти один за другим сыплются на картину. Вдохновение подсказывает выход: не пытайся обвести видимый мир, калька давно сдвинулась. Зато без стеснения передавай легкими воздушными мазками свое впечатление от него. Пиши так, словно наступили последние времена, времена красы необычайной, хоть и сладковатой, как запах тлена, распространяющийся мало-помалу. Скажи последнее прости так радостно, так светло, чтобы в грядущей тьме знали: здесь похоронено солнце. Это единственное, что может противостоять вечной разлуке.

А мы думали, что это сам художник говорит всегда о себе во втором лице. Нет, это говорит с ним его вдохновение: «Опиши язык дятла и челюсть крокодила».

…Она упала? Что с ней, что это? Селим? Склоняется над своей добычей? Но что это, чья тонкая, как ожерелье, рука обвила его шею? Нет, никогда!

В это мгновение все заслонила чья-то необъятная поясница — Осмина, судя по тому, что в синюю полосочку (не муллы же, повстречавшегося им на рынке, и уж всяко не той любимой, которой нижнетагильская шпана впервые задрала юбку где-то там у арыка).

Потом кадр опустел, голоса стихли… Нет, этого было еще недостаточно. Новое испытание. Бельмонте увидел прямо перед собой пашу. В то же мгновенье паша обнажил саблю и наотмашь ударил ею Бельмонте. Но вместо предсмертного стона раздался лишь звон разбитого стекла. (Бельмонте позабыл, что паша его не видит.)

— Ты справился со своей работой, испанец? Покажи.

Бельмонте стоял, не шелохнувшись. Согласитесь, для одного человека это было слишком много.

— Я не привык повторять дважды, — Селим шагнул к мольберту и долго смотрел, щуря то один, то другой глаз. — Гм… калифы и шейхи покупают импрессионистов охотно. Басорский паша их ничем не хуже. Вот тебе, — он попытался снять огромный сапфир с указательного пальца, но, наверное, проще было бы выстрелить из кривого ружья. Он подергал за остальные кольца — то же самое.

— Если б ты только знал, как я ненавижу твою родину!

— Признаться, я и сам от нее не в восторге. Я лично предпочел бы родиться в Париже. Не утруждай себя, о повелитель правоверных, подысканием мне награды. Уже одним тем, что угодил владыке Басры, я награжден сполна. И потом я имел счастье видеть главное сокровище твоей сокровищницы.

«Счастье или несчастье…» — подумал Селим.

— Она, верно, очень любит тебя, — продолжал Бельмонте.

— Она будет меня очень любить этой ночью, она чаша неотпитая и жемчужина несверленая. Я вижу, ты обессилел. Мне еще представится случай отблагодарить тебя по-царски, а пока я прикажу подать тебе полселемина кипрского. Христиане падки на вино. Пей!.. Художник с пол-литрою в руке, — он расхохотался — Бельмонте все еще держал в руке палитру. «Скоро тебе пол-литра будет нужней, чем все золото Новой Мексики», — подумал про себя Селим.

Он представил себе, как наутро подзывает Констанцию к окну. Внизу стража выводит на ковер^[97] испанца, чтобы мансур отрубил ему по порядку: сперва левую руку и правую ногу, потом, после завтрака, правую руку и левую ногу, а голову бы пощадил — сама помрет. «Кто этот человек?» — спросит Констанция. «Это Бельмонте, художник, вчера он писал твой портрет. Всякий, кто увидит тебя, должен умереть». — «А разве художником был не тот смешной уродец, его тоже звали Бельмонте». — «Нет, я пошутил. То был Мино, мой карлик. Настоящий Бельмонте — вот он».

— От твоих глаз, паша, ничего не может укрыться. Я и вправду устал. Позволь мне удалиться.

— Ступай. Мы увидимся, когда утренней порфирой Аврора вечная блеснет. Клянусь — тогда ты и узнаешь всю меру моей щедрости.

Кипрское вино

Вот-вот уж первою блеснет слезою алмаз над бледно-розовой грядою… Но Бельмонте предпочитал оставаться в потемках: мол, спит человек — после полселемина кипрского. Последним наполнена была огромная бутыль наподобие нашей трехлитровой банки, только с непропорционально узким горлышком и ручками на «плечиках». Вылитый Осмин. «Ну, вылитым ему, положим, не быть — выпитым», — себе же самому возразил Бельмонте.

Он спрятал путеводный папирус — все равно уже было ничего не разобрать — и, крадучись, пошел в направлении, которое там указывалось. Как и прошлой ночью, охрану дворца несли янычары. Их красные тюрбаны в желтом пламени светильников вызывали в памяти библейские образы у Рембрандта. Надо ли говорить, как осторожен был Бельмонте, как он то и дело нырял в тень. Несколько раз он едва не выдал себя нечаянным движением. Вот и обещанная ниша с фонтанчиком. Напутствуемый его журчаньем, благословляемый языком воды, Бельмонте как в воду канул — для тех, кому вздумалось бы его искать.

Снова лабиринт. Восковые спички, как чужое воспоминание — о чем-то, однако, бесконечно родном. Развилка. Чем не Площадь Звезды? Пойдешь по этой авеню, попадешь в «Чрево ифрита», а по этой — через час увидишь звезды над Тигром. А если к другому зверю, то как? Я был здесь вчера: налево твоя ресничка, аллах, и там — слон-вазон, в который ведет узкий проход через заднюю ногу. Смешно? Печально? Глупо? Умно? Нет, пятое: неизбежность твоего присутствия, хоть даже и в глупостях — впрочем, определение ты волен выбирать сам, свобода выбора. Воистину счастлив тот, кто, двигаясь в этом лабиринте, подобно Бельмонте, имеет план.

— Тсс… тсс… Педрильо!..

— Хозяин, наконец-то!

— Что Констанция, вернулась? Что она? Ты ее видел?

— Блондхен говорит, что страшно утомлена. А мы уже с Блондхен заждались вашу милость. Что с лодкой?

— Лодка есть. Хуже с деньгами. Паша мне ни черта не заплатил. Клянется, завтра утром.

— Надеюсь, мы не будем дожидаться?

— Нет нужды. Капитана зовут Ибрагим, лодку тоже, оба наперебой уверяли меня, что поплывут в землю, которую я укажу.

— Вас с кем-то спутали.

— Не говори. К тому же здесь снова замешан этот тип — португальский король. Во всяком случае, о вознаграждении даже речи не было.

— А мне пришло в голову, как быть с Осмином. Известно, что в Тетуане он пьянствовал с корсарами, и теперь, небось, тоскует по любезному ему Бахусу не меньше, чем ваша милость по доне Констанции. Беда, что на равнинах Аллаха виноградники служат лишь для приготовления далмы.^[98] Вот бы раздобыть где-нибудь хорошенькую пузатенькую бутылочку для нашего Ноя…

— А это ты видел? — Словно у заправского бутлеггера, у Бельмонте из-под полы плаща блеснуло горлышко бутылки.

— Шеф… — Педрильо буквально лишился дара речи. — Нет… Ну все, я берусь его подпоить. Встречаемся здесь. Когда, через полчаса? Через сорок минут?

— До полуночи мы должны исчезнуть отсюда. В полночь…

— Сиятельный патрон (и лунная ночь готова), если все пойдет по плану, мы управимся за час.

— Я должен скорее увидеть Констанцию, меня мучат сомнения.

— «Как сон неотступный и грозный…» — пропел Педрильо. — По-вашему, паша годится на роль счастливого соперника?

— Молчи!

— Это вы серьезно? Лучше пожелайте мне успеха — и никуда не уходите… Вот, постерегите моего «Медведя».

Плотноногой Педриной, прижимающей к груди что-то, что грех утопить на плотине, Педро скрылся в тени от мельничного колеса, которому, как мы недавно узнали, самое место в гареме.

— Хорошенькая, пузатенькая, славная женушка для моего Осмина…

Осмин с головой ушел в работу. Стол перед ним ломился от разноцветных яств, из которых Осмин составлял всякие комбинации у себя во рту. Он исследовал «комбинаторику вкусового и цветового» и результаты старательно запоминал. Причем установленный свыше порядок вкушения мясного и молочного, левого и правого, твердого и жидкого и т. д. немало препятствовал серьезной научной работе, и порой в тиши своей столовой Осмин позволял себе такие вольности, о которых прилюдно и помыслить нельзя было.

— Это еще зачем? — проворчал Осмин, когда ему доложили о приходе давильщицы ханум. Но недовольство скрывало тревогу: скоро он отправлялся к златозаде для последнего напутствия — не случилось ли чего?

— О евнух нашего племени, о первыйсадовник царя, — сказала Педрина, пугливо озираясь — не видит ли их кто. — Моя несравненная госпожа чувствует себя в долгу перед тобой. Она долго не могла отважиться, но вот, наконец, отважилась… — Осмин уже собирался сказать, что такое бывает со златозадами… — и велела передать тебе это, полагая, что питаться всухомятку нездорово.

Как флаг на покоренном полюсе, на середине стола торжественно появилось то, чего ему так недоставало.

— Ты ведь знаешь, мой нухарь, — продолжала Педрина, — что у аптекаря, каких бы взглядов он ни придерживался, всегда отыщется капелька яду — так, для себя. У кристальнейшей души зубного техника всегда в загашнике найдется немного золота, тоже для себя — не для других. Нух блаженный, подобно тебе насаждавший сад и в пустошах земных разводивший плодовые деревья, разве он не дал баночке-трехлитровушке с соком перебродить для пущего блаженства? Вот и рабыня твоя, что изо дня в день тем же соком наполняет своего «Медведя», неужто же она не приготовит кап-кап-капочку винца для внутреннего употребления?

Осмина обуяло вожделение. Вожделению никогда не противятся всамделишно, только из приличия — а кто по-настоящему, тот даже словом таким баловаться не станет. В книжках вожделеющий продолжает смеяться, сердиться, быть рассудительным. (— Ах, вы не понимаете! При чем тут Сорокин? — Он вскочил со стула и принялся нервно ходить… — вместо того, чтобы повалить ее на диван да раздвинуть ей ложесна.) (— Варенька, Варвара Владислава, слышите? Послушайте, тишина-то, тишина-то, Господи, какая… — вместо того, чтобы повалить ее на диван да раздвинуть ей ложесна.) Аналогичным приличием являлись слова «парламентарий», «прения сторон», «дамы и господа», как шептала их тоталитарная похоть устами «наших зарубежных представителей».

— Ты промышляешь бутлеггерством? О Аллах всемогущий!

— О повелитель садов, только капочку для себя.

— Несчастная, понимаешь ли ты, что говоришь? А твоя госпожа, ты ей тоже давала капочку?

— Душеньке нашей? Да что вы, в самом деле. Она клювик свой грейпфрутовым соком смочит и все. Да Блондхен бы меня убила.

— Постой, это ханум мне прислала, или ты по своему почину?

Педринка кокетливо кулачки (кулачищи) к губкам, губки бантиком, глазки в угол, на нос, на предмет — чем не немая фильма «Дева с цветком»?

— И это ты по своей инициативе? И ты посмела?

— О мой свирепый, ничто не может тебя обмануть. Но я так восхищалась тобою как евнухом, что не могла удержаться.

— О чем ты думала? Добро бы ты еще не знала о заповедях пророка.

— Не знала. Педрина ничего не знала, а когда узнала, стало жалко выливать. Но я готова. Одно слово — и быть вылитой нашей женушке, а не выпитой.

Педрина уже схватила пузатенькую, бокатенькую…

— Опомнись! — Осмин подлетел к потолку. — Ты не в Польше, где квасом полы моют. Кто же здесь выливает? Подошвы к полу будут липнуть. Ты, милочка, на голову больная, это лишь тебя и извиняет.

Осмин поставил бутылку обратно на стол.

— Хорошо, я ее вылью туда, куда царь пешком ходит.

Между ними завязывается борьба, это была борьба двух благородств: «Нет, я вылью!» — «Нет, я вылью!» К своему ужасу, не побоимся этого слова, Осмин понимает, что силою благородства Педрина его превосходит. Еще немного…

И тут Педрина говорит:

— А может, нухарь мой, пригубишь? Ну, самую малость — только чтоб качество похвалить. А то старалась, вот этими ножками давила, — любуется своей стопой: и так вывернет, и сяк, как босоножку примеряет на Гран Меркато.

— Ну, разве что этими ножками. Самую маленькую ножку…

Педрина наливает — честно, самую маленькую ножку. Осмин дегустирует, чмокает воздух, скашивает куда-то глаза, сосредоточенно вслушиваясь во вкус.

— Когда-то моим винцом и французские корсары не брезговали. Они принимали его за кипрское, а я, девушка скромная, ни в чем им не перечила, — кадр из фильмы «Дева с цветком», с Норной Менандр в заглавной роли… и, пожалуй, с Осмином — в роли цветка.

— Да никак понравилось? Глядишь, еще по маленькой? — И, не дожидаясь ответа, налила, но уже щедрою рукой. — Пей, великий кизляр-ага, пей, евнух царя небесного, что нам еще в жизни-то осталось?

— Не терпковатое? — Впрочем, Осмин в этом неуверен. Чтобы покончить с дальнейшими колебаниями, он выпивает все залпом.

— А как теперь?

— Пожалуй, оно исправилось. Но не до конца.

— Дадим ему последний шанс, — сказал Педрильо, наполняя чашу до краев.

Осмин вздохнул:

— Последний моряк Севастополь покинул… последний нонешний денечек… последний наш бой наступает… последний троллейбус… кондуктор понимает: я с дедушкой прощаюсь навсегда… с дедом…

Осмин снова вздохнул.

В честь каждого из этих шлягеров осушалась до дна чаша — до краев наполненная. Когда пробел в памяти совпал с просветом в беспамятстве, Осмин сказал — голосом пупса: «Последние будут первыми», — но припомнилась лишь «учительница первая моя», за упокой души которой незамедлительно было выпито.

— А теперь за повелительницу над повелевающими… И за того, кто ее нашел, кто ее привез! — воскликнул Педрильо.

— Это что, — возразил Осмин, подставляя чашу, — а кто придумал карлу художником обрядить? За златогузку! — Пьет.

— А что значит, карлу художником обрядить?

— А много будешь знать, скоро состаришься, — пьет.

— Так что это было — карла-художник?

— Селим-паша думал этому испанцу, как фотографу — на голову черный платок. А я: нет, пашенька, в нашей деве только фантазия разыграется. Ты карлу своего испанцем одень, и чтоб кисточку держал — а того посади за перегородку… за перегородку!.. — Пьет. — Дали мы карле подходящее имя: Бельмонт, цветущая скала, и… и показываем эту скалу ей: шевалье Бельмонт, испанский художник… ну, кино… девушка без чувств, без адреса и без гитары… — у Педрильо дух перехватило, словно он ухнул в пропасть. — А все Осмин… он — гений жизни, запомни… Шшо мимо льешь?

— Ну, выпьем чарочку за шинкарочку?

— Н-не, я за жидов не пью… — и не выпил.

— Эй, ваша свирепость! Эй, существительное среднего рода! — попробовал растрясти Педрильо Осмина, но тот сделался неподвижней шарика в струе фонтана — содрогаясь лишь от собственного храпа.

«Ай-ай-ай, что же дона Констанция подумала…»

Назад уже не плотноногая Педрина бежала, а молниями телеграмм сверкали пятки Меркурия.

— Ваша милость! Скорей! Быть беде!

В землю, которую я тебе укажу…

«Раз, два, три — фигура замри!» — детская игра, в нее Осмин нынче чемпион. Но пускай также замрут ненадолго фигуры Педрильо и Бельмонте, исключенные из времени, места и действия, а с ними Констанция, Блондхен, Селим-паша.

Мы переносимся в караульные роты Алмазного дворца: несколько приземистых — alla turca — строений, сложенных из местного песчаника, с маленькими, как у вымершего чудовища, глазками беспорядочно пробуравленных окошек, за которыми творилось такое, что впору снимать продолжение «Джурэсик-парк’а». Как и накануне, караул несли «красные береты» — янычары, под началом чуждого им гайдуцкого арамбаши в соответствии с правилами техники госбезопасности, заключавшейся, мы уже говорили в чем — в обмененных головах: на время несения караула янычарский и гайдуцкий полки обезглавливались, а головы менялись местами — гайдуцкая башка приставлялась к янычарским плечам и наоборот, чего в походе не случилось бы никогда. Но, стоя в Басре, оба полка из надежнейших превращались в опаснейшие. Селим, сам специалист по части дворцовых переворотов, считал за лучшее в подобных случаях обмен командирами. Ой ли? И полки могут побрататься, и командиры могут столковаться, даже такие, как янычар-бей и арамбаша. Разве что какое-то время «повязка» еще будет держаться, а долго нам все равно не надо, только бы уложиться со своей историей.^[99]

Внимательный читатель помнит все. И что мы обмолвились как-то: де имени арамбаши можно не запоминать, не всплывет более. И что кошутский до мозга волос — в смысле рыжих корней покрашенных в черное волос, — этот фальшивый брюнет обречен всю жизнь скитаться по чужим дворам, продавая свою саблю, а в придачу и груз родных преданий, которыми в неволе был вскормлен и которые в минуты, вроде тех, что пережил он давеча на башне, одни поддержка и опора… Ибо ох как ненавистен ему чужой автобан! Тот, что захватчики прокладывали в пору его детства под громовое, несшееся из всех репродукторов «Поди туда, не знаю куда…». Да и что с чем соединял тот автобан, так и осталось тайной, в том числе и для строителей. А может, ему при его недюжинном таланте и значительном запасе честолюбия тоже хотелось покомандовать стройкой, но местным, кошутским, разрешалось поучаствовать в этом развлечении лишь анонимно. И душою гайдук, он подался к туркам, где техника госбезопасности сводилась к известной формуле: «Будь жид — и это не беда». Турки неразборчивы в средствах, чего и не скрывают. На их языке это именуется отсутствием национальных и религиозных предрассудков. Смех. Таскать из огня чужие каштаны руками их же владельцев можно лишь относительно короткое время — пока владелец не хлопнет себя по лбу мозолистой ладонью: да чего ж это я, твою мать! — и не захочет иметь своего государства, дурак.

Ладно, до четырнадцатого года еще жить и жить.

Янычар-бей, губастый, со своими рачьими глазками, со своими тремя серьгами, кожа атласная, изжелта-смуглая с оливково-маслянистым лоском, чем-то похож на пашу, но еще больше — на уродливую дону Марию, жену великого толедана — вот к кому питает страсть какую ненависть арамбаша. А заодно и к остальным светлейшим, с которыми, однако, в отличие от янычарского полковника, возможны были тактические игры, как, например, с госминистром Мдивани. Диван трясло от страстей, возбуждаемых так или иначе телом Селима: гайдуки, сельджуки, гяуры и янычары несли поочередно его охрану, безумно ревнуя. Осмин держал в своих руках гениталии паши, утверждая, что это — душа тела. С ним не спорили — после истории с Хашим-оглы. Первый, второй, третий и четвертый визири держали на мушке друг друга, опираясь кто на гайдуцкий, кто на сельджукский, кто на гяурский, кто на янычарский приказы, чем намертво закрепляли межполковую рознь. Не хочется распутывать этот змеиный клубок, отчасти сплетенный Селим-пашой, отчасти — самой природой человеческих отношений. Здесь, касательно арамбаши, одно ясно — и забавно, и жутковато: да хоть бы и очистился он от своих пороков: мстительности, коварства, честолюбия, интриганства, подозрительности, жестокости — всего того, что в поддержание Селимовой власти неусыпно контролировалось на весах госминистра Мдивани, исчисляемое тоннами, — даже совершись такое чудо, его следовало бы хранить в глубокой тайне, и прежде всего от любезного дружка — министра госбезопасности, которого приходилось бы для этого обвешивать без зазрения совести.

Другим действующим лицом этой главы выступает моряк, избороздивший много морей, зато и сам изборожденный морщинами. Последнее время он уже не плавал, а жил тем, что в своей лодке переправлял на пристань людей и товары. Порой он подряжался сторожить причал или корабль, когда команда вразвалочку сходила на берег. Звали его Клоас-лодочник. К тому же он шил парусиновые мешки, чинил снасти и паруса, а если надо, то и лудил жаровенку или латал змею.^[100] В гавани он был фигура заметная. Мрачный, молчаливый — и если б кто предположил за ним «злодейств по меньшей мере три», наивного человека подняли бы на смех: «Три? Это за всю-то жизнь? Тридцать три — по числу несчастий Айюба, и то будет мало». Правда, назвать хоть одно из этих злодейств никто бы не смог, включая самого Клоаса, задайся он такой целью. Клоас-лодочник не знал, что такое злодейство, ибо не различал между добром и злом.

Когда капитан Ибрагим на одноименном судне прибыл из Джибути, чудесным образом, как в сказках из «Тысячи и одной ночи», имея на борту все, что требовалось Бельмонте для работы, он велел позвать Клоаса-лодочника, чтобы тот подтянул разболтавшиеся от многодневной морской болтанки болты вдоль луки кормила. Сам Ибрагим, желая — и весьма — вознаградить себя за лишения, неизбежные при его профессии, отправился на пляс Мирбад: там в любой час дня и ночи можно повстречать высокогрудую красавицу, которая то исчезает, то появляется в дверях дома. В его отсутствие Клоасу разрешалось посидеть в каюте и пососать «змею» — что ни говори, а капитанский табачок — это капитанский табачок, это то же самое, что четверть века назад угощаться хозяйским «Кентом».

Нам уже ясно, с кем на самом деле договаривался Бельмонте — тогда в порту. Отнюдь не с капитаном Ибрагимом, давшим свое имя судну. Клоас же лодочник, уяснив, что в нынешних обстоятельствах молодчику и оболом-то не разжиться, подумал: а нельзя ли в таком случае разжиться на нем самом? Раз за этим за всем стоит… и он вспомнил старинную арабскую песенку:

Поэтому на все, что бы ему ни говорилось, мнимый Ибрагим-мореход немедленно отвечал согласием, чем даже смутил Бельмонте. Видя перебор с вазелином, Клоас в объяснение своей покладистости тут же выдумал про дервиша, сказавшего, что в басорском порту объявится некто, по виду идальго, чью волю ему, «Ибрагиму», надлежит выполнять как свою.

Подивимся легковерию Бельмонте? Картина мира рисуется нам по возможности в соответствии с нашими убеждениями, каковым предшествуют наши пожелания. Так, растаявшего в воздухе дервиша Бельмонте отождествил с гидом, мимикрировавшим на паперти кастекской церкви, либо с португальским монархом, правившим черную корриду — и так далее; короче говоря, со всеми прочими антропоморфными выражениями некоей гностической функции, меняющей обличья, как Протей. К тому же гарантом достоверности явился магазин «Графос», что было чистым совпадением.

Итак, Клоас не преминул заявить обо всем куда следует. У него было достаточно времени выбирать куда же следует — туда или туда — чтобы потом, вместо заслуженного вознаграждения, не вышло под зад коленкой, а то и похуже.

Получив за труды от довольного собою Ибрагима, Клоас чуть ли не впервые в жизни отправился в западный город. Даже на улицу Аль-Махалия он в былые годы едва ли заглядывал. Будучи того мнения, что «не все ли равно, чем блевать»,^[101] лодочник предпочитал лунам с пляс Мирбад портовое заведение «Неаполь», нимало не смущаясь его названием; впоследствии заведение стало называться «Полдирхема». Мрачным взглядом окидывал Клоас глухие стены особняков, мимо которых шел. Иногда у ворот на медной тумбе дремал привратник, опершись подбородком о рукоять обнаженного ятагана; иногда их было двое («Ах, вас еще и двое?!»).

С каждым шагом Клоас все сильнее утверждался в мысли, что заявить следует именно красным тюрбанам, а не каким-нибудь другим. Ставка, сами понимаете — сунуть голову янычару в пасть. Но ведь ясно, что другого такого случая в жизни не будет, этот случай сам по себе уже выигрыш, говорящий об известном участии в твоей судьбе устроителей данной лотереи. В глазах простых людей — а сложных и нету — свирепость янычар оправдывалась их всесилием, благодарным вниманием к ним паши и, как следствие, щедрым содержанием. Ни коричневые, ни зеленые, ни желтые тюрбаны — сельджуки, мамелюки, гайдамаки — не порождали у басранцев той любви, ненависти, восторга и страха, прилив которых в одно мгновение вызывается видом ярко-алого тюрбана — и все, заметьте, с прилагательным «животный»: животная любовь, животная ненависть, животный страх, животный восторг; это как если б одна и та же стрелка компаса показывала сразу на север, юг, восток и запад — что еще почище «пассажа двойными нотами на одной струне».

Поэтому шаги лодочника становились все тверже, вооруженных привратников дремало вокруг все больше, и, чтоб ориентироваться на дворцовую башню, приходилось все выше и выше задирать голову. Но, как мы знаем на примере фалесского мудреца, высоко заносящий главу раньше других рискует свалиться в колодец.

…Внезапность удара по морде прибавляет ему, удару, еще несколько килограммов весу. Если б лодочник не взглядывал то и дело вверх, он бы не влимонился, как брейгелевский слепой, прямо промеж лопаток янычару — тот еще оказался добрым, не убил на месте, видно, на завтрак давали какао. Если б, опять же, вместо западного города, еще не разлепившего вежды, еще затянутого пепельным воздухом, лодочник шел по Басре трудового народа, как написал бы иной почитатель Платонова, по Басре, галдящей спозаранку, то в своей несказанной рассеянности (сосредоточенности?), он налетел бы на толпу зевак толщиною в сорок колец, что обступила янычар, охранявших по приказу арамбаши монументальное творение Бельмонте, тогда как сам творец удалялся в почетном окружении секир и красных луковиц — Клоас узнал его, несмотря на полученную пробоину, через которую хлынула кровь… И последнее если бы: если бы мир вне лодочника Клоаса стал лишь его ничтожным подобием (чем он, собственно говоря, по отношению к Клоасу и является), тогда правильнее было бы сказать: мир дал течь — ведь откуда куда хлынуло?

Цветом чалмы и сам чуть походивший теперь на янычара, Клоас приподнялся на вершок.

— Шлово и дело… — прошепелявил он.

Янычар, который только что опробовал новенькую палицу, теперь с удовольствием осматривал ее — так флейтист осматривает новую флейту, действительно находя в ней обещанные достоинства. Исполнить на бис труда не стоило, но это говорило бы не в пользу инструмента, у которого, получалось, маленький звук. Или здесь дело не в силе звука, а в стремлении заставить себя выслушать? Ну, послушаем.

— Эй! Надо чего?

— Ишпанеч этот… хочет отплыть под покровом ночи… он жамышляет недоброе…

Янычар еще раз посмотрел на новенькую палицу: может, подточить «усики»? Когда ему представлялся случай размозжить кому-нибудь голову, он делал это не задумываясь. Впрочем, он все делал не задумываясь. Петля, пожалуй, тесновата, а так неплохой инструмент. Этот хромой грек — ну, как его? — работает лучше, чем Булатович. Мечи — да, тут Булатович не знает себе равных. Но палицы — это не его… нет, нет, — и он замахнулся было снова, как ему что-то попало в глаз.

Полуживой Клоас уволок свою неживую половину.

— Чего хотел? — поинтересовался другой янычар.

— Погоди, какая-то хреновина в глазу… Во-о! — Извлекает из-под века насекомое, — с шестью крылышками, блин.

«Дурное» и «очень дурное» — между этими двумя делениями билась стрелка, указывавшая расположение духа арамбаши. Он заблаговременно приказал расставить стражу по периметру незавершенного шедевра, за что удостоился отметки «хорошо» — так почему же кошки скребли у него на сердце? Янычар-бей до пятницы не вернется, его креатура, первый визирь тесним со всех трех сторон — видать, уже по колено в море. Триумф Осмина нас никак не задевает. У Мдивани сотрудник перебежал к султану — опять же приятно, это как со сдохшею соседскою коровой. Ужель виною всему Мртко? Но ведь очевидно, что паша обращался к нему через голову арамбаши неумышленно, иначе арамбаша не оттяпал бы себе «четверку» за предусмотрительность. Какая глупость может, однако, отравлять человеку существование! Ну, а вчера, а третьего дня что мешало ему радоваться жизни? А год назад? И силы еще вроде бы есть, и цену ему все знают — хорошо знают, недаром столько врагов. Ничего не радует. Тех, кто восхищается тобой, презираешь, тех, кто тебе предпочитает других, утопил бы. Соперникам, когда они в фаворе, завидуешь до желудочных колик, когда же можешь попрать их ногами, то делаешь это без всякой радости. Почему? Где вкус к жизни? В бою ты храбр как лев и искусен как Баязет. Почему же в прочее время года^[102] способен страдать из-за какого-то Мртко?

Поручик с пластырем на лбу рвется к нему с донесением, а денщик-гайдук куражится, показывает янычарскому офицеру, что он для него тьфу:

— Его превосходительство изволили почивать. Через часок, а лучшее через два ваше благородие пущай пожалуют.

Янычар в бешенстве, и так же бешено сверкнул багдад под острыми крылышками ногтей. Но гайдучок скривился:

— А наш брательник к ефтому не привычен. Мы люди простые, лесные, до тонкостей жизни не доросли. Ефто у других деньги силу мают, у янычаров — да-а… А мы гайдучки глупые. За любовь да за ласку… — и только когда на губах у янычарского поручика выступила пена, что бывает на последней стадии бешенства, денщик, в чьи планы не входило быть изрубленным на мелкие кусочки, неожиданно сказал с приторно-притворным удивлением: — Глянь-ка, проснулись. Сейчас доложим. Не желаете, ваше благородие, водицы испить, а то взопрели, кажись?

Спустя минуту поручик уже рекомендовался арамбаше:

— Поручик лейб-гвардии янычарского полка дворцового гарнизона Зорин Тыкмеяну, мой господин, — он щелкнул каблуками.

— Присаживайтесь, поручик, — и жестом, словно приглашалась при этом вся галерка, арамбаша указал на коврик с цветами и бабочками по правую руку от себя, так что в какое-то мгновение на мизинце у него полыхнул голубым пламенем карбункул. — Я велю подать шербет со снегом. Если судить по вашему виду, на дворе у нас двадцать первое августа, а не девятнадцатое октября. Или лучше чай с наной?

— Нану без чая, если можно.

— Просто пожевать? Что ж, это бодрит. Эй, Прошка, свежей наны! А мне — чашечку мокко. Что это, поручик, у вас на лбу, опять мальчишки камнями швырялись?

Янычар хотел сказать: «Они только в гайдуков швыряются, попробовали бы в нас». Но решил, что скажет это, когда выйдет в капитаны. Тут появился Прохор с серебряным подносом в руках.

— Мочка-с? Наночки?

Мокко было с пеночкой, для большего аромата посыпанной желтой цветочной пыльцой, на листьях наны сверкали капли божьей росы.

— Так что же с вами приключилось, поручик? Что скрывает эта повязка? — спросил арамбаша снова, поднося к ноздрям чашечку мокко.

Пришлось все рассказать.

— Я представлю вас к медали за ранение, и ваши товарищи будут сожалеть, что не оказались на вашем месте.

У арамбаши никогда нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Поэтому, боясь выставить себя в идиотском свете, поручик не решался «поцеловать землю между рук арамбаши», как то предписывал общевойсковой ритуал. К счастью, арамбаша поинтересовался, хороша ли нана, на что гость весь изошел в восторгах — таких, после которых трудно прослыть неблагодарным. Это как спросить: «Хороша ль жевательная резинка?» — а в ответ овация. Арамбаше ничего не оставалось, как троекратно ударить в ладоши и продиктовать секретарю рапорт о представлении такого-то к награде, хотя первоначально это была лишь шутка.

Теперь кошки на сердце не скребли, а ссали.

Тут поручик ему и сказал:

— Я не уверен, господин, что поступаю правильно, сообщая тебе о сущей безделице. Но лучше оказаться смешным в твоих глазах, чем после раскаиваться в малодушии. Пускай чрезмерное усердие смешно, зато недостаточное радение — преступно.

— Твои речи, юноша, да Богу в уши, Он бы тебя произвел в архангелы. Говори без стеснения.

— Отважный арамбаша, повелитель могучих гайдуков! Давеча, ну, совсем несколько минут назад, один из бойцов нашего отряда, а мы охраняем то, не знаем что, — арамбаша усмехнулся: «Вот именно», — увидел подозрительную личность, которая, как ему показалось, пыталась проникнуть на объект. Попытка была пресечена со всей решительностью, но тут выясняется, что наш Мухтар погорячился. Его булава обрушилась не на того — это был старый лодочник, которого минувшей ночью хотели нанять с целью тайного побега…

«Тайно бежать из тюрьмы нельзя, а вот тайно бежать из дворца?» — Арамбаша задумался, он любил слово, он был филолог.

— …из Басры. Моряк для вида согласился, а про себя решил, что следует сообщить нам.

— То есть вам, янычарам. Браво. И что же он, жив? Здоров?

— Его жизнь вне опасности, а здоровых людей, как известно, нет. У него, небось, и раньше было не счесть алмазов в печени.

— Пьяница?

— Не без того. Мухтар говорит, что легонько шлепнул, но, конечно, не окажись рядом Бранко, мы так бы ничего и не узнали.

— А так какие же вы узнали тайны — что из Басры бегут?

— Клоас-лодочник, так зовут моряка, уверяет, что нанять его пытался тот самый испанец — разрисовавший Дворцовую площадь. Он его узнал.

Ни один мускул не дрогнул на лице начальника гайдуцкого приказа — не только воин, но и царедворец, он прошел суровую школу буддийских монахов. Но кошек на сердце как не бывало. И маленький Юрочка в нем, во взрослом, запрыгал до потолка. (Не будем притворяться, что мы забыли его имя, Ежи-ибн-Иржи.)

— Мой мальчик, ты оторвал нас от занятий, важность которых трудно переоценить. Ты поступил правильно. А сейчас давай разберемся. Испанский художник самочинно является в Басру в надежде обогатиться при дворе паши. Зачем ему, не успевшему ступить на басорский берег, бежать отсюда — на рыбачьей лодке, ночью? Даже если ему суждено здесь сложить голову, чего я не исключаю, пониманию этого предшествует опыт, которого он еще не приобрел, так как и дня не прожил в Басре благоуханной. Но повторяю, ты правильно сделал, что пришел. Ты доказал, что не боишься стать всеобщим посмешищем, принимая на веру россказни пьяных матросов. Желание во что бы то ни стало вывести на чистую воду испанца, которому ты обязан этой прелестной нашлепкой, для тебя важнее репутации, тем более что это всего лишь репутация умного человека. Так держать, мой мальчик. Поскольку глупость должна быть вознаграждена — ибо ум сам по себе является наградой — но по какому-то упущению медали «За глупость» не существует, я похлопочу перед моим другом янычар-беем о производстве тебя в капитаны. Зная крепость наших с ним дружеских уз, не думаю, чтобы он мне отказал, покровительство старых друзей — лучшая рекомендация. Отныне ты будешь отмечен особым благорасположением своего начальника. Единственно что, мне теперь придется дать делу ход на основании твоего сообщения, самому допросить этого моряка, выбить ему еще несколько зубов, сломать еще пару ребер. И все это вместо того, чтобы заняться куда более важными вещами: например, подсчитать частотность буквы «р» в поэзии раннего Мандельштама. Но ничего, ничего, обо мне не беспокойся, у тебя и без того в жизни будет еще полно причин для беспокойства. Вы свободны, поручик Тыкмеяну.

Последний вышел от арамбаши, кляня свою судьбу, предоставившую ему выбирать между бритвой^[103] и полковою кассой. Арамбаша с такой убедительностью раскрыл тайные мотивы, которыми руководствовался поручик Тыкмеяну, что тот и сам уверовал в них: конечно же, ему хотелось сквитаться с испанцем.

Завидя офицера, денщик арамбаши вытянулся во фронт с недовольной миной: он как раз строил карточный домик. Поручик шагнул к нему и, сильно наступив на ногу, твердым как сталь ногтем большого пальца, обращенным лункой кверху, провел ото лба до подбородка. Потом не спеша вычистил ноготь.

Клоас, спасенный шестикрылым насекомым от верной смерти, к удивлению арамбаши мог стоять на ногах. Приступив к дозволенным речам, он рассказал, как, будучи принят испанцем за Ибрагима, согласился отправиться в землю, которую тот ему укажет.

— Он не пообещал за это произвести от тебя великий народ? Ладно, продолжай.

Ну, они условились о месте — тростниковой бухточке в полулиге от пристани.

— По-твоему, это был тот же испанец, что и на дворцовой площади?

Клоас резонно заметил, что испанец — не китаец, тут не ошибешься (мы пользуемся косвенной речью исключительно во избежание шепелявых шоглашных). Арамбаше было трудно с ним не согласиться.

— Возможно, мы с тобою поладим. Здесь барбариски — жаль, что ты можешь только сосать, — и арамбаша кинул к ногам Клоаса кошелек. Тот хоть и с трудом, но поднял его и жадно заглянул внутрь: какой монетой наполнен? Внутри лежало двадцать двойных дублонов. — Доволен? Теперь порассуждаем. Испанец. Художник. Под плащом шпага. С дерзкой изобретательностью обратил на себя внимание паши. Чем бы движим ни был, каким бы желанием, ясно, что оно не удовлетворится двадцатью монетами. Добрался до Басры, наперед зная, что его пребывание здесь не будет долгим. Когда б его дерзость питалась жаждой обогащения, он бы так не спешил в обратный путь. Значит, живопись — ширма. Ширма… ширма… подсказка кроется где-то близко, в самом слове. Ну, вперед, арамбаша, вперед, структуралист! Напряги все свое интертекстуальное мышление! Ну… Поднатужься еще немного!.. Нет, не могу…

Кишка тонка.

И тогда Клоас спел старинную арабскую песенку — мы ее слышали дважды, в разных исполнениях, в первом случае пелось «кабальерчик», во втором — «кавалерчик», но суть не менялась. От исполнителя ничего не зависит, и странно, что эту азбучную истину еще приходится повторять. Уж как скверно пел Клоас, а вы бы видели арамбашу, которому именно в этом исполнении открылись сокровенные глубины старинной арабской песенки.

— Любовная история, как я раньше этого не понял! Ты хочешь сказать, что это Мейджнун, похищающий свою Лейлу?

Ясное дело. Об этом Клоасу рассказал сам испанец. Он идальго, на родине страшно богат, его возлюбленную похитили, теперь она в Басре. Его самого ограбили в пути.

— Конечно же, он здесь из-за женщины. И живопись — это только ширма… Гм, ширма… На ширмах изображают ад, горящую карету посередине, и в ней… Всеми способами он добивался быть представленным паше. Пронесся слух, что уже сегодня, скрытый от взоров ханум, он будет снимать с нее портрет. Она испанка, он испанец. Готовится похищение из сераля. Эй, Прошка!

Вместо Прохора входит другой — частокол седцебиения мешает обнаружить подмену.

— Что ты будешь пить?

Ему б винца… И к своему удивлению Клоас получил рюмку хересу.

— Мне снегу, и сверху капнуть красного сиропа. Это пьянит лучше всякого вина, — пояснил он. — Ответь, твой Синдбад… ну, этот самый Ибрагим, он со своим кораблем еще в Басре?

Клоас отвечал утвердительно. «Ибрагим» отплывает в Калькутту через неделю с партией игрушечных ружей и двумя тюками надувных танков.

— Корабль конфисковать, груз использовать в оборонных целях. Бумагу.

Полковой стряпчий, уже приготовившийся писать, быстро оформил бумагу положенного содержания.

— Я дам тебе команду. Бросишь якорь в этой заводи и жди. Все как ты ему обещал — обещания надо выполнять.

Клоас понимающе кивнул. Они остались вдвоем.

— Скажи, тебе доводилось убивать животных?

Приходилось ли ему убивать животных? Нет, животных нечасто. Это и трудней, и опасней, чем человека. Но если господину угодно, то он убьет и животное. Хотя быка убить — это не человека.

— Нет-нет, человека, человека, — успокоил его арамбаша. — Быки пускай себе живут. Слушай меня внимательно. Как только группа захвата закончит операцию, что продлится считанные минуты, я поблагодарю командира именем паши. И когда тот падет на лицо свое, чтобы поцеловать землю между моих рук, ты сзади его и прихлопнешь. Я специально стану так, чтобы тебе было с руки. Какой вид оружия тебе предпочтительней?

— Ах, мне все равно.

— Говори, не стесняйся. Ты — убийца, за тобой право выбора оружия.

— Ну… лучше всего, конечно, топором, со спины-то. И потом контрольный выстрел в голову.

— Все. Топор и пистолет. Топор ты получишь немедленно, а пистолет я тебе дам свой — попозже. И смотри, кошелек не потеряй.

— Не потеряю, хозяин. У меня тут потайной карман — ни одна душа не догадается.

— Вот и отлично. А второй — он в два раза тяжелее, — арамбаша потряс им, как колокольчиком, — это уже по завершении.

Командовать группой захвата было поручено Мртко. Ему арамбаша сказал:

— Сегодня паша выставил мне «четверку» за предусмотрительность. Неплохо. Но у тебя, Мртко, есть шанс победить своего учителя. Этой ночью ты можешь оказать паше такую услугу, какую ему еще никто не оказывал. Смотри, не урони марку гайдука, мой мальчик.

Павлину все равно перед кем распускать хвост — другими словами, распахнуть солдатскую шинель и предстать в царских одеждах. Совсем не обязательно делать это перед генерал-губернатором, можно предстать Зевесом и перед семейством портного (Селим-паша и Блондхен). И точно так же можно затаить злобу на вахтера, денщика, буфетчицу, с тем чтобы расквитаться с этим одноклеточным в удобный момент, как равный с равным. Таким же одноклеточным представлялся Мртко на фоне арамбаши, который тем не менее потирал ладони в предвкушении того, что «будет не Мортко, а Смертко». Напевая на мотив глинковского «Сомнения» (в характере марша): «Как бык шестикрылый и грозный, мне снится соперник счастливый», он потом до самого обеда предавался своему любимому занятию: подсчитывал ритмическую кривую у раннего Мандельштама.

Мораль: в землю, которую Я тебе укажу, тебя зароют.

Констанция Селима. Бегство на гору Нево

Назвать так главу как раз и означает «свести Елену, Геракла, других демонов с носителями библейских имен».^[104] Что ж, об авторе этой книги когда-нибудь скажут: «Временами он сам себе был тошнотворен».

Расколдуем все лица, кроме Осмина: кто заколдовал себя сам — пускай сам и расколдовывается.

Фигуры ожили.

— Во имя неба, Педрильо! Что стряслось?

— Великий Лунарий…

— Что, тебе не удалось его накачать?

— Да нет, давно уж взлетел. Другое… Сейчас отдышусь… Ужасная вещь… Они обрядили карлика художником, и пока вы трудились за стенкой, он изображал Бельмонте. Даже имя отгадали, дьяволы. Боюсь, дона Констанция потеряла рассудок.

Бельмонте отшатнулся и медленно приложил руку ко лбу — и так застыл; каменная глыба, которую осажденные сталкивают вниз, застывает на мгновение перед тем, как рухнуть на головы врагов.

— Бессмертный Логос! Клянусь безднами моей души, я убью пашу, я убью их всех, я разрушу их Басру. Пускай погибнет мир. Педрильо! Он все равно погиб, если Констанцию не удастся спасти… Бельмонт, мой цветущий прообраз! Я швыряю свою жизнь к твоему подножию. Я отменяю тебя.

— Хозяин, мы можем еще бежать вдвоем, втроем с Блондхен… ох, что я говорю! Где гитара, я спрятал ее в груде фруктов, — начинает разбрасывать грейпфруты, апельсины, гранаты, виноград. Находит, проверяет строй. Это пятиструнная каталонская гитарола с укороченным грифом и роскошно инкрустированными обечайками, под нее испанка танцует фламенко, а смерть все выходит и входит и никак не уйдет из таверны. — Будет жаль, мое сокровище, ломать тебя о чью-то голову, — провидчески изрек Педрильо. — Я спою серенаду, это условный знак, а там посмотрим.

Крадущиеся по залитому луною саду, они выглядели, как сомовские призраки: один в треуголке, альмавиве, при шпаге, другой — одетый дамой, в фижмах, в парике. Прижавшись к стене под узким стрельчатым окошком, Педрильо берет несколько аккордов и, отыскав нужный лад, начинает серенаду:

— Погромче, ты слишком тихо поешь, — дергает его за рукав Бельмонте. — Дай лучше мне.

— Нельзя, вы не умеете петь дискантом, а на ваш тенор сбежится весь гарем. Вас разберут по членам, и отнюдь не ручищи евнухов — им не достанется.

— Стой, — прошептал Бельмонте. — Смотри.

Педрильо и сам видел: окно растворилось, и в нем мелькнуло женское лицо. Вот из окна что-то выпало. Ах! Веревочная лестница. Бельмонте придержал ее раскачивающийся конец. Снова женщина в окне, но уже — не лицо. Только до чего же оно узкое, это окно! Легче верблюду было попасть в рай, чем красавицам Востока с их пышными формами протиснуться в него. Однако девушке с Запада это удалось.^[105] Сперва показались ножки, затем оборочки, а затем и все остальное, включая премиленькую головку.

— Блондхен…

Когда Блондхен спустилась, Педрильо встретил ее словами:

— Ты уже слышала? Что́ она?

Блондхен не отвечала, она смотрела на Бельмонте. Педрильо поспешил представить их друг другу.

— Кавалер Бельмонте, мисс Блонд.

— Здравствуйте, — сказала Блондхен, протягивая руку. — Я много слышала о вас.

Бельмонте молча пожал протянутую руку.

— Я не знаю, что произошло, — продолжала она, — но мне, по-видимому, больше нечего делать в этом мире. Моя госпожа, дона Констанция, отказывается открыть мне дверь и подозревает в предательстве ту, которая с радостью примет за нее все мучения и давно бы умерла, если б не была ее телом, — голос ее звучал ровно, спокойно, но это был уже не ее голос. — Мы все, полагает моя госпожа, страшные демоны и надеваем человеческую личину только в тот миг, когда она на нас смотрит. Она лишилась рассудка.

— Ну что я вам сказал?

Бельмонте даже не взглянул на Педрильо, он стоял как молнией пораженный.

— Послушай, Блондхен, может, все еще поправимо…

— Что поправимо, что поправимо! — Блондхен закрыла лицо ладонями и горько заплакала. — О чем ты говоришь… — ее душили рыдания, — когда она предпочитает нам пашу.

И снова сверкнула молния — то Бельмонте выхватил шпагу.

— Ваша милость, — испугался Педрильо, — но мы-то не будем терять рассудок.

— Это все ты, Педро. Это ты в темноте ее путал демонами.

— Я!?

— Да, ты. Тогда на корабле.^[106]

— Блондик, миленький, ты же не знаешь ничего. Это оттого, что они обманули ее: настоящего художника спрятали позади зеркала, а ей показали отвратительного уродца, гнома, который стоял за мольбертом.

— Я понял… теперь я все понял… Проклятье! — Бельмонте вспомнил нежную руку, ожерельем обвившую шею паши,^[107] и его собственная рука, державшая шпагу, побелела — с такой силой сжала ее.

Педрильо заметил это.

— Хозяин, вам все равно не удастся выдавить ни капли соку из этой штуки.

А Блондхен тем временем уже карабкалась по веревочной лестнице, унося с собой ошеломительную новость. Вот и дверь, возле которой так часто стояло блюдце с молоком или тарелочка мюслей. Откинув волосы, Блондхен приложила к ней ухо. Тихо. В эту тишину мучительно вслушивались по обе стороны двери. Когда Блондхен представляла себе, как там, вся трепещущая, сжавшаяся в комок Констанция — верно, забаррикадировавшаяся — смотрит в невыразимом ужасе на дверь, и этот ужас внушает ей она, Блондхен… о, тогда миллион крючьев разрывал ее сердце, и выдержать, пережить это было выше всяких сил. Она вздохнула и словно надела на голос маску:

— Душа моя, все разъяснилось. Оказывается, злодеи все подстроили. Мерзкого карлика они выдали за Бельмонте, а настоящего Бельмонте скрыли за зеркалами. Вы слышите меня?

Она, конечно же, слышала. И, конечно же, не верила ни одному слову.

— Педро только что узнал об этом от самого Осмина. Все готово для побега. Бельмонте здесь, он ждет.

Но из-за двери не доносилось ни звука. Зато снаружи снова раздалось пение. Педрильо, исчерпав свой репертуар, принялся за чужой.

— Послушайте… Слышите? Чу!..

Резкий женский голос пел:

Но напрасно Педрильо соперничал с Имой Сумак. И напрасно Бельмонте, не отрываясь, глядел наверх, на стрельчатое окошко, держа в свободной руке конец веревочной лестницы.

— Ну, пой же дальше.

— Хозяин, из серенад я знаю еще только серенаду Мефистофеля — это не то, что нам надо. Это может лишь укрепить дону Констанцию в ее подозрениях.

А наверху, стоя на коленях и в отчаянии сцепив пальцы, Блондхен шептала под дверью — с глазами полными слез, так увещевают больное безумное дитя:

— Ну что же вы молчите, душа моя, мадонна сердца моего. Вслушайтесь…

— Фальшиво поют сирены, — донеслось из-за двери.

— Какие сирены? Здесь ваша Блондхен, внизу ваш Бельмонте, прекрасный, как цветущая гора. С ним верный Педрильо.

Снова молчание.

— Это была подлость, коварная подлость — так обмануть вас. Мы должны бежать или все пропало. Вы слышите меня?

Конечно, слышит.

— Скоро полночь.

— Вот и хорошо.

— В полночь придет Селим.

— И пускай. Лучше Селим, чем… — она запнулась, — чем вы.

— Смотри…

Педрильо и сам видел. В окне снова показались последовательно: пара ножек, оборки — и так далее.

— Блондхен, — сказал разочарованно Бельмонте.

— Может, она не одна…

Но Блондхен возвращалась одна.

— Нет, не верит. И как я только не умоляла, и каких не давала клятв…

— Уж полночь близится, вот-вот паша будет здесь, — проговорил, а лучше сказать, простонал Бельмонте.

— И тогда нам всем крышка.

— Ты только о своей шкуре и думаешь, жалкий трус, — возмутилась Блондхен.

— Блондиночка, храбрый слуга — что храбрый заяц. Лучше быть заурядным трусом, чем экстраординарным посмешищем. Уж нет, на битву, на сраженье трусу трусить суждено. К тому же только на нашем фоне господская отвага дышит полной грудью.

— Слушайте, слушайте, — сказал Бельмонте. — Лишь один человек в силах прогнать это ужасное наваждение: я сам. Я отправлюсь к бедной Констанции — мисс Блонд, вы меня проводите? Вы уже как акробат стали.

— Да, могу в цирке выступать.

— А мне что же, одному здесь оставаться? — спросил Педрильо.

— Сейчас лучше держаться всем вместе, — сказал Бельмонте. — Только сними свой дурацкий кринолин. Это окошко на него не рассчитано. И погоди, по очереди, ты же не на мачту лезешь. Оборваться может, — Педрильо, оставшийся в кружевных дамских панталончиках, начал было карабкаться следом заБлондхен. — Вот теперь полезай.

Последним взобрался Бельмонте и втянул за собою лестницу.

— Это здесь, — Блондхен указала на запертую дверь.

Бельмонте подошел на цыпочках и прислушался. Потом произнес — голосом, проникающим в самое сердце:

— Констанция, солнышко мое любимое, свет жизни моей. Это я, Бельмонте. Поверь моей любви, жару моего голоса. Я тот, с кем взойдешь ты на корабль славы, чтоб нестись по неведомым доселе волнам. К вечным звездам устремимся мы, тьмы солнц увенчают нас, и в сиянии их мы узрим престол, тысячелетиями дожидавшийся нас. Констанция, моя душа…

Он умолк. Как бедна речь в сравнении с тем сказочным поцелуем, что воскрешает мертвых. Но тут… Счастлив твой бог, Бельмонте, твой цветущий прообраз, который ты уже видел залитым лавою своего сердца. Чудесное озарение снизошло на тебя, Бельмонте. Ты — запел. Орфей и Амфион, склонитесь перед ангельской красотою этой мелодии. Педрильо хотел скинуть с плеча гитару, но Бельмонте рукой показал: не надо, его кантилене аккомпанирует небесный оркестр.

И — о чудо! Из-за двери донеслось тоже пение, словно из древесного нутра голос нимфы вторил печальным эхом:

— Ты узнала меня, Констанция! Дай руку, жизнь моя!^[108]

Лязг ключа в замочной скважине. В волнении Блондхен и Педрильо схватились за руки. Сердца всех четырех бились так, что, казалось, готовы были вырваться из груди. Но неужто и тени сомнений не оставалось больше в душе у Констанции? Только ли от счастья колотилось ее бедное сердечко? Или, как затихающие в отдалении раскаты грома, к этому примешивались не вполне еще исчезнувшие страхи? «Фальшиво поют сирены…» Коли фальшиво поют, значит, ненастоящие. Своим пением сирены вовсе не заставляют позабыть об исходящей от них смертельной опасности, но побуждают к ней стремиться, наполняя душу неземными восторгами, несовместимыми с телесностью.

Дверь распахнулась, а дальше все произошло по формуле «увидеть и умереть». Едва из груди у ней вырвалось «О, это ты!» — крик восхищения, в котором потонули последние сомнения — а он даже не успел еще произнести ее имени, как новая напасть обрушилась на них. Тенор в гареме не предусмотрен. Словно вихрь в покои ханум ворвался Джибрил, сверкая лезвием полумесяца, — и опешил при виде открывшейся ему картины. Чего только стоило превращение Педрины в крепко сбитого молодца, сохранившего от недавнего своего наряда лишь кружевные дамские панталоны… Но уже в следующее мгновение завязался бой.

Джибрил владел своим оружием с мастерством, достойным Брюса Ли. Хотя Бельмонте и мог считаться мастером клинка, силы были не равны, превосходство Джибрила обнаружилось при первом же выпаде. С трудом шпага Бельмонте сумела отразить молниеносный натиск нападавшего, а ведь это только начало, взаимная проба сил. О победе с помощью традиционного фехтования нечего было и думать, тут бы сколько-нибудь продержаться. Поэтому Бельмонте избрал тактику мелких подвохов, дабы в ярости ученик евнуха совершил ошибку. То вдруг прикидывался обессиленным, но стоило Джибрилу ринуться в открывшийся «коридор», как его тут же встречал бодрый отпор, что было равносильно подножке — бегущему; то в ход шли способы защиты, не описанные ни в одном пособии: переворачивались стулья, ядрами проносились над головою врага предметы старины, со звоном разбивались тарелки, напоминая супружескую ссору. Ширма с изображением адских мук, не выполнив свое воспитательное назначение, неоднократно служила прикрытием тому, от кого должна была служить как раз защитой. В конце концов, она распалась на части.

Порой, затянувшееся единоборство играет на руку слабейшему — в качестве школы боя. Но искусство фехтования было бессильно перенять приемы, с которыми столкнулось нынче, при том что свои маленькие военные хитрости Бельмонте открывал противнику одну за другой.

Стремительность поединка, ничего общего не имевшая с топтанием по окружности пары квалифицированных фехтовальщиков, непредсказуемые прыжки дерущихся — все это заставляло зрителей и самих отпрыгивать то в одну, то в другую сторону, пока они не сгрудились в более или менее безопасном месте, откуда могли, затаив дыхание, следить за схваткой — как семья больного следит за развитием болезни, исход которой очевиден. Но… нет-нет, еще не вечер. В тот момент, когда сопротивление Бельмонте ослабело уже без того, чтобы оказаться очередным подвохом и бритва была в сантиметре от его глаз, Констанция — да-да, Констанция — с размаху проломила обе деки гитары о голову Джибрила.^[109] Бьемся об заклад, даже у пленных царей древности колодки на шее не были инкрустированы так богато.

Джибрил, теряя равновесие, взмахнул руками и выронил бритву, которую подоспевший Педрильо быстрым ударом послал на угловой. Общими усилиями Джибрила повалили, потом на него набросили веревочную лестницу, отчего он сделался похож на выловленного сетью тихоокеанского краба. Накрепко связав его и забив кляпом рот, беглецы бросили свой улов — пусть пляшет «рыбьи пляски».

Как прорвавшая запруду вода, сбежали они по никем не охраняемой лестнице — молодые, прекрасные, назубок знавшие свои роли. «Свои» — ибо жили сами, а не следили чужие жизни, делая себе из этого беспрерывного пип-шоу кислородную подушку. Педрильо со смехом указал Блондхен на валявшийся кринолин (лампочка смеялась над абажуром). И Блондхен случалось одеваться юнгой, теперь оба возвращались к истокам своего естества.

— Бельмонте!..

— Моя любовь?

— Одну полсекундочку, — опершись на его руку, Констанция сняла туфли и осталась в чулках («красные лапки»). — Я на каблуках далеко не убегу.

— А уже недалеко. Вот и наш слон — видишь, белеет?

— Кто белеет?

— Слон. Неважно.

Он обнял ее за талию, гибкую, как стебель водяной лилии. Ее голова запрокинулась. Он склонился над нею. Вполне фигура танго, когда б не тонкая, как ожерелье, рука, обвившая его шею. «А stanotte e per sempre tua saro!» (вспоминает Канио в смертельной тоске). Неизбежность поцелуя на глазах превращается в невозможность поцелуя: не тем ли движением Констанция обняла пашу!

— Констанция…

— Что, родной? — Одной рукой она по-прежнему обнимала его, в другой держала пару красных туфелек.

— Паша… Помнишь, так же точно ты обняла его…

— Я? — Она выпрямилась с недоумевающим видом.

— Да. Я сам видел. То, что ты испытала тогда, и что испытываешь теперь — это сопоставимо?

— Бельмонте, я не понимаю, о чем ты… — на ее лице действительно отразилось непонимание.

— О чем? Сейчас объясню. Ты сказала, что лучше паша, чем я. Допустим, ты была во власти страшного заблуждения… Хотя это уже во второй раз. На Наксосе ты вошла в роль настолько, что, позабыв обо всем, кинулась в волны с мыслью о Тесее. Ответь — не мне, себе, только заглянув в сердце, как в книгу: не поступаешь ли ты сердцу наперекор? Жених грядет — но кто он? Может, сиятельный турок, что вот-вот придет? Еще не поздно…

Простая симметрия, не говоря о либретто, требует, чтобы одновременно с Бельмонте Педрильо тоже устроил сцену ревности. Прибегнем к симметрии зеркальной.

Педрильо говорит:

— Ну, вот и слон.

— Увы, мой Педрильо, — отвечает Блондхен, — простись с этим райским уголком. Погоди, ты еще будешь вспоминать о нем с грустью. Здесь стоял твой лоток, здесь, не покладая ног, давил ты свои соки.

— Ну вот еще. Я тебе их буду давить в Валенсии.

— Мне… А Осмину — когда ему захочешь выжать апельсинчик, другой? Думаешь, я ничего не видела — как ты к нему лип? В Америке за большие деньги из Осмина делается Мина, а тут и делать ничего не надо, уже сделано. Смотри, будешь потом томиться-маяться, на мне злобу срывать. Еще не поздно…

Бельмонте, сказавшему «еще не поздно», ответом было кромешное молчание, за ледяной стеной которого забил такой жгучий пламень обиды, что ревность тут же уступила место раскаянию.

— О, прости…

— Как ты меня обидел! Как мог ты такое сказать — мне, которая своими руками… — и, не находя более слов, она с размаху опустила красные туфельки на воображаемую голову.

— О дольчи мани!^[110] — вскричал он, что, впрочем, скорей напоминало макаронический возглас гангстера-итальянца, взломавшего сейф в чикагском банке, чем слова, с которыми Бельмонте мог бы пасть к ногам Констанции, покрывая поцелуями все без разбору, и руки, и туфли. — О, прости, прости!

Педрильо, услыхав, что «еще не поздно», просто дал Блондхен пощечину. В любовных делах пощечина — сильнодействующее средство. Блондхен позабыла даже, что «лучше ножом в сердце, чем ладонью по лицу».^[111]

— Ну, не дуйся, милый.

— Я прощаю, — проговорила между тем Констанция. Любовь склонна прощать обиды, причиненные ревностью: те растворяются в ней, как жемчуг в вине. Это в отсутствие любви ревность презираема.

— Ладно уж, — сказал Педрильо. — Прощаю, в память о нашем Париже. Посмотри мне в глаза, детка.

В последний раз поднялась «железная занавеска»,^[112] за которой начинался долгий путь к свободе — через каменное брюхо слона, через его левую заднюю ногу и т. д.

— Эй, быстрее!

— Сейчас, — отозвалась Блондхен, — только исполню «заповедь узника»: освобождаясь, освобождай других.

Блондхен обошла Галерею Двенадцати Дев и отворила все двенадцать узилищ с пернатыми праведницами — но было темно: чем увенчался порыв благородного сердца, нам неведомо.

Не будем описывать, как пробирались наши беглецы подземными коридорами. Нам не выдержать конкуренции со множеством фильмов, где герои таким же способом уходят от погони или, наоборот, сами преследуют врагов; где из-под земли сквозь наглухо закрытую решетку прорастают вдруг пальцы; где из каждого люка боец Армии Крайовой видит голенища немецких сапог; где в слепом отростке каменного кишечника может повстречаться скелет несчастного, заблудившегося здесь не одну сотню лет назад. Посему, отправив в подземное странствование отнюдь еще не души тех, о ком мы повествуем, покинем их на то время, покуда снова небо и звезды не откроются им, но уже в пяти парнсагах от сераля, на пустынном берегу, где в зарослях тростника притаился Тигр. Сами же перенесемся в опочивальню Констанции Селима — в представлении последнего она все еще там; для нас — тоже, но исключительно в виде следов происходившего сражения, один из участников которого то бьется в конвульсиях, то затихает.

Селим разоделся, как Зевс, отправлявшийся на свидание с Семелой. Он был в золоте с головы до ног. Оружие, ткани, цепи — в пламени факелов, которыми он был окружен, все это делало его ослепительней взрыва на пороховом заводе. В мыслях одна Констанция: она раскачивается — от восторга закусив цепочку — все выше и выше — под взглядом художника; вспомнилось и то, как при виде Мино она в ужасе укрылась под крылами Селима, ища спасения в его могучих объятиях. Тут же евнухи несли узелок с Мино, Селим решил пошутить: поставить его, а потом узелок вдруг оживет — тогда со смехом он расскажет ей, как они ее разыграли.

Много фантазий, одна другой завлекательней, кружилось в его голове и кружило ему голову.

На Мостике Томных Вздохов он внезапно остановился: представил себе, как неслышно подкрадывается к ней сзади, обнимает ее, она вскрикивает: «На помощь, Селим!» — а это он. Нет, Селим-паша не хочет подавлять ее своим величием, он хочет «счастья в хижине убогой»: она сама заботится о нем, он сам заботится о ней, средь восторгов, не снившихся и калифу с его сонмищами слуг. Сейчас же все евнухи, всё, что двигалось вместе с ним, дабы бесконечно прославлять своего пашу, было отправлено восвояси. Один! Совсем один!^[113] С маленьким узелком, как нищий странник, который просится на ночлег… Крестьянские разговоры: «А семя-то проросло, хозяюшка…» Потом странник и приютившая его бедная крестьянка… Все фантазии, фонтаны фантазий… «Кипяток моих чресел», — шептали толстые пальцы губ — жирных, как после баранины.

С каждой ступенью он становился все ближе и ближе к обители блаженства. Но!.. Под сердцем вздувается пузырь холодного воздуха, а от проросшего семени осталось мокрое место. Что это значит? Врата рая бесхозно распахнуты! Где страж? А где сокровище из сокровищ? Селим роняет узелок, который заполняется болью, безразличной всем, включая и нас; с саблей в руке носится он из комнаты в комнату, где обломки, осколки, обрывки свидетельствуют об отчаянном сопротивлении, оказанном… кому и кем? Вон, что это, там в углу? Колышется… растет… движется… дрожит и стонет…

Селим медленно приближается. То было человеческое существо, связанное по рукам и по ногам, с кляпом во рту. Поддев узел саблей, паша освобождает Джибрила от простыней, которыми он связан. Откупоривает. Пошла пена. Как в радиоприемнике, членораздельной речи предшествуют хрип и кашель.

— Златозада… похищена… Я сражался, вот…

Он дотягивается до своего оружия. Последнее, что остается ему, — смыть позор кровью. Но Селим окованным золотом чувяком наступает на горло его кисти. Пальцы, сжимавшие бритву, медленно раскрываются, как цветок на заре.^[114]

— Легкой смерти ищешь! Кем похищена? Кем???

— Испанец… фокусник…

Селим заорал в окно не своим голосом:

— Измена! Всем головы долой! Сюда! Кизляр! Гиляр!

И как в комическом дуэте, где геликону вторит губная гармоника, вторил ему Джибрил:

— На помощь! Ханум похищена! Срыты златые горы! Учитель!

В разных местах стали вспыхивать огоньки. Они заметались, запрыгали, их становилось все больше. (Язычки пламени — в ночь полнолунья? Какое, однако, смешение жанров: огнестрельного — с фехтовальным.) Огни сбиваются в кучу, освещают лица евнухов, которые, кажется, вот-вот запоют: «Но кто же лицезренья Граля лишает?»^[115]

Вот гиляр-ага, с лицом чернее ночи, на которое он плюхнулся, так что только брызги полетели.

— Где Осмин! — ревет паша.

Доставили Осмина, уже знакомым нам способом, завернутого в ковер. Когда ковер раскинули, то открылся такой срам и грех, которого не бывало со времен гиджры. Первый евнух Басры дрыхнул, прижав к себе ту, с кем противозаконным браком сочетал его Педрильо, говоря: «Пузатенькая, славненькая женушка для моего Осмина». Остававшееся в бутылке вино растеклось по ковру, по Осмину и теперь греховным своим благовонием повергло в трепет ноздри присутствующих.

Немилосердные пинки и струйка кипятку привели Осмина в чувство. Подслеповатыми акульими глазками озирался он, и впрямь кизляр-ага Великого моря днесь и присно, которому рыбок-лоцманов доныне заменяли кастрированные ежики: Хусни, Сулейман, Алишар, Алихан, тот же Джибрил — всего числом двенадцать. В голове каменной бабой ворочалась мысль, неясная, о чем-то страшном, необратимом, под шум боли, до конца еще не осознанной.

При взгляде на бутылку Селим сразу вспомнил об испанце. Он обернулся к Джибрилу, который вместе с другими вундеркиндами пребывал в ураганном смятении: пал их наставник, их недавнее всё. Сиротство и гибель теперь их удел.

— Говори, как это было?

— Господин, никто не может победить Джибрила, когда в руках у него бритва. И я бы одолел шайтана, но ханум ударила меня чем-то сзади…

— Ханум!? Ты хочешь сказать, что она бежала по своей воле, а не была уведена силой?

— Они были все заодно, все сражались против меня: и ханум, и мисс-писс, и давильщица — ею оказался переодетый мужчина.

Услыхав это, Осмин, который уже осознал, что случилось, издал стон.

— В цепи! — крикнул Селим, указывая на Осмина. — В каленые цепи!

Гиляр-ага смотрел на кизляра-ага налившимися кровью глазами и гулко аккумулировал свирепость — так тяжело при этом дышал. Щеки его посерели в предвкушении деликатеса под названием «жареный Осмин», аппетит разыгрался. Черный евнух как бы говорил белому: «Да-а… будет тебе ад на земле».

Картина заговора открылась Селиму, можно сказать, во всей полноте. Англичанка заводит речь о портрете — наутро откуда ни возьмись художник. Селим присылает художнику вина — к вечеру Осмин пьян в сиську. Педрина — мужчина. «Но они не могли далеко уйти, — уговаривает себя Селим. — Им не выбраться из сераля. Хотя… ведь проник сюда, прямо к ней, этот дьявол, этот испанец… Точно из-под земли вырос».

— Где план потайных ходов, собака! Моих янычар! Взять под караул все выходы!

Этот план стоил печати, которую в незапамятные времена носил на пальце злосчастный визирь Ахашвероша. И так же кизляру-ага доверен был коптский папирус — этот ядерный чемоданчик паши.

— Живо план!

Осмин не отвечал ни слова, золотая папиросница на его груди давно пустовала, паша убедился в этом, сорвав ее. Первой мыслью Селима было: подобно тому, как Нух, напившись пьяным, поплатился своим ядерным чемоданчиком, Осмин, который своего потерять не мог, ибо давно лишился места на пире отцов, потерял доверенный ему чужой.

Но обрезанец — в недалеком будущем уже и собственной головы, равно как и всех других органов, а также абонент всех мыслимых и немыслимых казней — он поведал правду: тогда, в Тетуане, французский корсар за златозаду потребовал ни больше ни меньше как «карту укреплений советской стороны» (это напоминает дачу показаний на процессах тридцатых годов, когда обвиняемый, не имевший больше ни прошлого, ни будущего, в настоящем же растоптанный, не воет тем не менее и не кудахчет, а речист, словно он в каком-нибудь доме отдыха Цекубу, за чайком — говорит и прихлебывает из стакана с подстаканником).

— Я очутился перед выбором: отказаться от златозады — зато крепки будут стены, ради нее возведенные, или все же предпочесть напиток в каком ни на есть сосуде — ибо жаждущему это важнее.

Селим стоял тих и задумчив. Когда принесли жаровню, цепи, он сделал знак повременить. Повременим и мы с завершением этой сцены и перенесемся на берег Тигра.

— Смотри, где мы.

Бельмонте на правах старожила этих катакомб первым выбрался наружу и огляделся: луна стояла в небе, чуть оперенная тонким облачком, напоминая крылатый шлем тевтонской девы. Фитильки звезд, казалось, вот-вот вспыхнут, устроят вселенское броуновское движение. (Один художник изобразил, как это будет, и мы его любим, что б там ни говорилось на его счет. Переедать потому что не надо.) Но это «вот-вот» уже длится вечность, а покуда звезды застыли, как лампочки на елке. Все поклоняются погруженному в сон миру и приносят свои дары на алтарь Царицы Ночи: великий голландец и швейцарский мистик, мечтатель Северного моря и мастер перламутровых инкрустаций, приводящий в восхищение слоняющихся по залам Русского музея дяденек и тетенек.

— Господи, Констанция, как хорошо, — сказал он, обведя глазами Божий мир и подавая руку.

— Я не Констанция, — послышался голос Блондхен.

— Все равно хорошо.

Блондхен, Констанция… Последним выбрался наружу Педрильо — в неуместных дамских панталонах, точно артист, сбежавший из цирка трансвеститов (как, по правде, оно и было).

— Апчхи!

— Замерз? — И, не дожидаясь ответа, Бельмонте дал своему слуге и товарищу плащ, щедростью превзойдя самого Мартина-добродея — разве что юноше стало жаль раздирать плащ пополам.

Слева в прозрачном воздухе глухо чернел Марджил, справа шли заросли тростника, то редкие, то сплошной стеной тянувшиеся до самого устья. Отовсюду раздавались звуки ночной жизни: кряквы, кваквы, гудяще-зудящие насекомые, всякие зверьки, селящиеся близ воды — весь этот живой уголок сигнализировал о своем желании заморить червячка, пофлиртовать с подходящей/им. Все как на Западе: ни тебе шариата, ни тебе стражей исламской революции — нет безобразья в природе. Где-то поблизости бросил якорь «Ибрагим». Вот укромная бухточка, прорезавшаяся сквозь тростник и служившая пристанью всякому, кто не желал платить портовый сбор.

Они шли пригнувшись, говорили шепотом. Констанция по-прежнему держала туфельки в руке.

— Уже совсем близко, — сказал ей Бельмонте.

— Любовь моя, хоть на край света.

У Блондхен и Педрильо вырвался вздох умиления.

— Все, пришли, — Бельмонте зажег восковую спичку и, прикрывая огонек ладонью, осторожно стал подавать ею знаки.

Их уже ждали. Не успело пламя погаснуть, как и впрямь совсем рядом замигал моряцкий фонарь: три короткие вспышки — одна длинная, снова три короткие — одна длинная.

— Это Пятая Бетховена, — сказал Бельмонте. — Все в порядке, наши позывные.

Так судьба стучится в дверь. Сигналы не прекращались, и беглецы ориентировались уже только по ним. Как из-под земли выросли и судно, и человек с фонарем в руках.

— Что это с ним? — удивился Бельмонте. Лоб старого жизнеплавателя, изборожденный что твое море, теперь по самые брови был убелен бинтом, незаметно переходившим в чалму — так море переходит в небо ненастным днем. — Что с твоей головой, друг?

В ответ мнимый Ибрагим произнес такой стих:

Тебе, господин, и спутникам твоим готова каюта, но какое плавание вам уготовил Аллах — это особь статья. Плывущий морем молит только о себе и не глядит на чужие беды. Рука на штурвале должна быть тверда.

Каюта оказалась тесным помещением даже в рассуждении двоих, но тайную свободу аршином общим не измеришь. Кому-то и теснота коммуналок представлялась лишь тесными вратами, не пройдя через которые, не обрящешь жизни вечныя. Недаром народная мудрость племени мумба-юмба гласит: «В тесноте, да не в обиде». А вообще, они и бочке Диогена обрадовались бы, только б вынесла она их на сушу где-нибудь подальше от Басры благоуханной — от ее пашей, ятаганов, мечетей, муэдзинов, шаровар и других прелестей «полумесяца в глаз». Но этому-то как раз и не было суждено произойти.

— Мы спасены, но еще не в безопасности.^[116] Тебе здесь будет удобно, моя любовь, — и Бельмонте притянул к полу гамак, в который Констанция впорхнула, как птица в силок. Блондхен поступила так же.

— После такого дня мы будем спать как убитые, — сказала она.

— Ну, а мы с Педрильо устроимся на верхней полке, — Бельмонте снял через голову шпагу и повесил за перевязь; какое-то мгновение колебался: не разуться ли, вспомнил свою пятничную трапезу с новоприбывшими из Андалузии — и остался в ботфортах.

Это действительно напоминало купе на четверых в спальном вагоне российской железной дороги. В дверь постучали. Это самозваный капитан поинтересовался, всем ли довольны прекрасные дамы и высокородные кабальеро, может, чайку сделать?

— Пить на ночь глядя, ночуя на верхней полке — слуга покорный, — проворчал Педрильо.

Пассажиры поблагодарили капитана, пожелали друг другу «спокойной ночи», после чего задули свои плошки.

Клоас «доложил обстановку». Арамбаша одной рукой горячил коней, чтоб не пришлось делить с кем-нибудь лавры. К тому же вечные проволочки — прерогатива посредственностей. Талант не терпит пустоты и моментально заполняет все лакуны, отсюда вечная спешка. А арамбаша большой талант. Но, с другой стороны, приходилось придерживать вожжи. Не дай Бог даже слегка ее оцарапать — эту драгоценную вазу, которую арамбаша собирается возвратить законному владельцу. Да и последнего пускай прежде охватит ярость утраты — будет, к чему подключиться. Янычар же бей на конференции. Весьма своевременно.

— Ты уверен, что под плащом у него не было огнестрельного оружия?

— Ручаюсь, господин. Кабальеро был без плаща, а тот, второй, под плащом был, извиняюсь, гол как кол.

— Хорошо. Жду еще четверть часа — и приступаем. Ты все помнишь?

— Да, господин.

Арамбаша задумался. Не принимает ли он блуждающий огонек за путеводную звезду? Вроде бы, нет. Хотя, как поется, «с вами осторожность надобна». Но он, вроде бы, и осторожен, он — сверхосторожен.

Неслышно, почти крадучись, подошел арамбаша к Мртко. Тот не заметил. Закрыв глаза, он шепотом повторял: «Magna pars fui». По настоянию своего дедушки, канцлера податной палаты, Мртко ходил в приштинскую греко-латинскую семинарию.

— Волнуемся? — спросил арамбаша, которому в этом шепоте почудились слова молитвы. — Ничего, ничего, я бы тоже волновался — такой шанс. С этим художником вы ведь успели познакомиться? Что он такое? Да сидите, сидите.

— Снисходит. Оскорбительно снисходит до тебя. Думает, что если он испанец, то уже взыскан высшей благодатью. А у приштинских дворян кровь, может, древнее ихнего. Мы приняли христианство, когда испанцы еще по пещерам от мамонтов прятались.

— Понимаю. Маска доступности может бесить сильней нескрываемого высокомерия, тем более когда нет особых причин ее носить.

— Как это правильно, как это правильно, — горячо подхватил Мртко.

Арамбаша взглянул на звездное небо, напоминающее «Лицо на мишени». Пятнадцать минут прошло.

— Ну, с Богом. Значит, свет на верхние гамаки, нижних два тут же окружает живая изгородь, и острия шашек приставить к верхним через ячеи. Но только пощекотать.

(Ужо, господа корнеты… будут вас солдаты щекотать под мышками вашими же шашками.)

Блондхен была права: уснули они, как по манию гипнотизера. Яркий свет, с незапамятных времен сопровождающий ночной арест, разряды молний в головах разбуженных — или в разбуженных головах? — все это не нуждается в нашем описании. Читатель может сам себе прекрасно все вообразить, избавив нас от необходимости быть банальными в своих писаниях, необходимости тем более удручающей, что авторам, к которым прикован наш завистливый взор, этого всегда каким-то чудом удается избежать.

Первых вывели Бельмонте и Педрильо со скрученными за спиной руками — Бельмонте только успел крикнуть Констанции: «Скажи смерти „нет!“» Но ответа не услышал: и Констанция, и Блондхен были не просто окружены «живой изгородью», но и окутаны с головою белым облаком пелен, отчего вид имели сказавших смерти «да». Поздней арамбаша, расписывая свой «энтеббе», не поскупился на красочные подробности, к действительности не имеющие ни малейшего отношения, их следы мы находим даже у Бретцера.^[117] Так, по Бретцеру, Педрильо и Блондхен удалось, якобы, скрыться, и их захватили только после длительной погони. Позволительно спросить, куда им было скрываться? Как? Да и представить себе мисс Блонд, позабывшую о своей душе, решительно нельзя. Или возьмем Педрильо: он хоть и мог поиграть в этакого трусоватого малого, но исключительно из любви к театру, здесь — к испанскому театру, который без трусливого слуги то же, что королевская рука без перстня стоимостью в тысячу эскуриалов. Такой же апокриф — рассказ о деньгах, которыми Бельмонте пытался откупиться, на что услыхал в ответ: «Не нужны мне твои деньги, собака!»

Зато на «кой-чего» арамбаша предпочитал свет не проливать. А мы — прольем, благо скатерть чужая, а на бумаге свет пятен не оставляет. Когда Бельмонте и Педрильо, уже в ошейниках, соединенных цепью, уводили, а следом несли запеленутые тела, к арамбаше приблизился Мртко. Он стоял в лунном свете, заштрихованный тенью от тростника, которая чуть колебалась на его счастливом юношеском лице, глуповатом, подобно всем счастливым юношеским лицам. Сердце билось, грудь вздымалась, как после любовного акта. Главный же гайдук повернулся к луне спиною, и лица его нельзя было различить.

— О повелитель могучих гайдуков, Мртко твой приказ выполнил, ни в чем не понеся урона.

Голос из темноты проговорил:

— По мысленному поручению басорского владыки, повелителя правоверных и льва над народами…

При упоминании имени паши Мртко выразил покорность, для чего придал туловищу несколько иное положение, нежели вертикальное, главным образом, за счет увеличения точек опоры.

— …за победу, одержанную во имя спасения нашей чести, — продолжал голос…

«Неужели повышение в чине?» — мелькнуло в голове у Мртко. Последняя в его жизни мысль была исполнена абсолютного счастья. Между прочим, высшая награда богов — вспомним Клеобиса и Битона.

В следующем кадре мы видим катящееся колесо тюрбана. Это автомобиль на полной скорости врезается в топор. Но тут арамбаша выпрастывает правую руку из широкого левого рукава, в ней двуствольный пистолет с взведенными курками. Отшвырнув окровавленный топор, Клоас уже тянется его взять, но контрольный выстрел производит сам арамбаша — ему в лицо, дуплетом. Клоас, бездыханный, падает на бездыханного же Мртко.

Это происходит на глазах у всех честных гайдуков. На Востоке, где людей миллионы, побудительный мотив поступка должен быть очевиден, иначе все решат, что в человека вселился шайтан, и разбираться с ним долго не будут. Клоас — дурак, было бы даже странно, если б его, дурака, на месте не пристрелили. Но это не все. Арамбаша, помня, где у Клоаса потайной карман, извлек оттуда свой кошелек, взвесил в руке — нет, все в порядке.

Вот и встретились

Со своими пятью башнями, с флагом, различимым только в ясную погоду, а так — сокрытым в облаках, Алмазный дворец для Басры был тем же кафковским Замком. Однако это его «в-себе-самом-бытие» охватывало еще несколько сотен человек, для которых Алмазный дворец — скорее Иерусалимский Храм, нежели Кааба. Роль Святая Святых — а в ней, по кощунственному утверждению египтян и сирийцев, хранился ослиный хвост — играла Ресничка Аллаха. Последняя тоже являлась источником разнообразных фантазий, будучи табу для всех, за исключением первосвященника сей обители наслаждений и его левитов — Селима и его евнухов. Нарушение этого табу, хоть бы и ради спасения жизни паши, каралось смертью. Поэтому не только арамбаша, но даже личная охрана паши (четыре брата, грешивших против естества самым тошнотворным способом) не смела ступить на Мостик Томных Вздохов. В определенном смысле он представлял собою мост Сират, за которым начинается Джанна праведных. Но как бесчисленные вестники осуществляют связь между небом и землей, заполняя своим эфирным составом непреодолимые для смертных глубины, так же и гарем имел свой беспроволочный телеграф — в облике существ, которых сближало с ангелами не столько наличие чего-либо, сколько отсутствие. Они не проходили обучения в лицеях, подобно кастратам-вундеркиндам. Будучи лишь вестовыми с навощенной tabula rasa вместо души, они не имели никакого другого употребления, как, скажем, не имели его глухонемые «мойдодыры», караулившие ванну паши.

«Но вот про-обил жизни час», поется в одной трехгрошовой опере.

— Что-о? Арамбаша захватил беглецов? Вести всех сюда. О, я их буду судить грозным судом, как Господь наш Аллах будет судить тварей дрожащих в день величия своего, когда разверзнется твердь земная и черные хляби восстанут до небес. Трепещите, рабы! Ибо клянусь, день сей днем гнева наречется.

Гиляр, черный буйвол, «лишенный ятер и конца», молчал, а с ним молчало и все скопчество — как евнухи черные, так и евнухи белые; молчал поверженный Осмин и вся его академия. Их кредо — идейное, профессиональное, жизненное — было: с необрезанными сердцами не войти в царство Божие, а с неотрезанными концами — в гарем царский. Что же теперь…

На высоте тридцати восьми ступеней, белоснежных, как жертвенный агнец, стоял в сиянии славы Селим-паша. За ним теснились евнухи разных степеней посвящения — в точности как толпа ангелов в Судный день позади Аллаха. Вот-вот доставят грешников. Распростертые на паперти, они будут молить о прощении, а сверху раздастся громоподобное: «Ха. Ха. Ха».

Уже показались небывалые гости: волосатые мужчины в тюрбанах цвета выжженной земли — до чего дико видеть их здесь, в этом хрупком царстве ля-минора, где среди донных растений вдруг зигзагом промелькнет стайка вуалехвосток. Предводитель могучих гайдуков припал к нижней ступеньке, как жаждущий к живительным струям.

— Говори.

Голос Селим-паши и впрямь звучал, как только может звучать голос, раздающийся с горней высоты. (Не случайно в нашей памяти жив некий обобщенный образ студента-вокалиста, с утра до вечера распевающегося на гулкой черной лестнице.)

— О владыка правоверных, о лев над народами, непобедимый, как семь зверей, и, как восьмой, необратимый вспять!^[118] О аллахоспасаемый! Да будет известно тебе, паша нашего времени, что ничтожнейший из рабов моего господина, по неизреченной милости Аллаха, помешал осуществлению злодейства, доселе неслыханного. Еще не видала священная Басра такой скверны, еще не знали измены чернее этой несокрушимые ее стены. Та, которую ты назвал своею ханум, предпочла лакать пойло шелудивых псов. Гнусный сфаради, взысканный твоей милостью, ни в какие времена прежде неведомой: живописать ханум по способу народов, не однажды служивших для твоего полумесяца спелой жатвой, — он дерзнул уподобиться в желании моему господину. Личинка в смрадной куче, другого имени ему нет. В заговоре состояли еще служанка Блонда и ее галант, выдававший себя в гареме за женщину — что достойно удивления, при лучших-то в мире евнухах! Но, слава Аллаху, твой раб со своими орлами успел захватить святотатцев, когда корабль уже отчаливал… Спрашивается, откуда твой раб все знал? Кто мог ему открыть, что честь и достоинство нации в опасности? Это сердце, посвященное всевластному властелину, стучало: «Арамбаша, арамбаша, выводи своих гайдуков,^[119] спеши на берег могучей реки, под угрозой честь и достоинство Басры». Спасибо, сердце, что ты умеешь так стучать. Сражение было не долгим, но ожесточенным. Подлым ударом топора был убит Мртко, мой лучший офицер. Спи спокойно, боевой товарищ, ты отмщен. Но не всякую месть, как бы ни клокотала душа, вправе вершить рука гайдука. Перед орлами стояла задача: захватить беглецов живыми и невредимыми, дабы ты, Пламень Востока, рек с горней неприступной высоты: «Мне отмщение, и только аз воздам».

Выше брать уж было некуда. Арамбаша понизил голос, отдавая распоряжение орлам,^[120] чьи венгерки в сочетании с тюрбанами предвещали союз Дунайской монархии и Оттоманской империи, о котором в описываемое время и помыслить нельзя было.

К основанию лестницы подвели тех, кто давеча по ней весело сбегал. Мужчины были связаны, их шеи соединяла цепь. Педрильо щеголял дамскими кружевными панталончиками — плаща и след простыл. Бельмонте лишился шпаги, а в остальном его туалет никаких унизительных перемен не претерпел. Женщины, имевшие вид музейных экспонатов, упакованных для перевозки, были осторожно уложены рядом.

— Тут ханум, тут служанка, — пояснил арамбаша.

— Развязать! Шлюхам ни к чему скрывать свои лица.

Гайдуки могли бы смело ассистировать Кристо, они ловко все распаковали, и обе парочки в ожидании своей участи прижались друг к другу.

— Я соскучилась по тебе, — сказала Констанция. — Не обращай внимания ни на кого и ни на что, живи секундами.

— Я погубил тебя.

— Ты погубил меня? Ты спас меня от гибели, ты вырвал меня из рабства, я больше не раба слепой природы. А что мы заплатим за это нашими телами, так тела — это гадость.

— Ты хочешь сказать, что похищение состоялось?

— А разве ты этого не понял?

Паша не слышал, о чем они говорят — а хотел бы. Увы, чтобы распоряжаться жизнью и смертью с тою же помпезностью, с какой принимают парады, острота слуха не требуется.

— Педро, — сказала Блондинка, — у нас нет возможности спасти свои жизни.

— Боюсь, Блондиночка, ты права, — отвечал ей Педрильо.

— Ты хотел, чтобы я выучила тебя английскому — тогда пой вместе со мною. Помни, последние слова в этом мире будут сказаны по-английски.

Оба поют:

Селим очнулся. Он пробыл в каком-то оцепенении те считанные секунды, на которые Констанция сделалась богиней — первая проба сил.

— Эй! Что они говорят? Что смеют они сказать?

Ему бы кинуться вниз, звериными прыжками, через десять ступенек, растерзать ее, овладеть ею… Но, растерзав, не овладеешь. Неужели он снова впал в херувимство, снова подобен окружающему его воинству? О нет…

— Я говорю, что слова, которые последний человек произнесет, покидая Землю, будут сказаны не по-русски и не по-китайски, а по-английски! — крикнула Блондхен — звонко, будто на весь мир.

— Унять ее!.. — прошептал Селим-паша, теряя силы.

Но легко сказать «уйми» — гайдуки, взмахнув было палашами, превратились в собственные изваяния: это Констанция метнулась к Блондхен и обняла ее.

Если б он послушался Осмина — тогда, на золотистой лодочке… Теперь уж поздно, теперь уж Осмин сделался бесформенной студенистой массой, сочившейся сквозь в синюю полосочку халат. На дорогого учителя взирал осиротевший класс, а гиляр черной тучей кружил над ними, упиваясь своей неотвратимостью.

— О повелитель, — продолжал арамбаша, наблюдательный, как пункт ООН, — кому как не тебе знать, что любовь не купишь…

— Кому как не мне? Что ты этим хочешь сказать?

Паша даже топнул ногой. Общеизвестно: предшественник Селима превосходил его щедростью. До революции годовой оклад янычар равнялся трем тысячам против нынешних полутора, что, однако, не помешало красным головорезам нарушить все клятвы и возвести на престол любимого человека.

— Отвечай! Что ты хотел этим сказать? — Он вдруг умолк и тревожно покосился на холодец из Осмина.

Арамбаша попытался зализать свою оплошность.

— О светоч Басры! Казни мой язык — мысль неповинна. Мысль твоего раба состояла в том, что мы, гайдуки, исстари служим за любовь, за ласку, и о большем не помышляем.

— Вот и не помышляйте. Коли это у тебя на уме было, якши.

— Повелитель…

— Ну, что еще?

— Не прогневайся, что раб твой тебе досаждает по пустякам. Но орлы нашли у собаки, помимо этой вязальной спицы, — с насмешкою указал на шпагу, — и какого-то там амулета, вот еще что.

Он протянул паше коптский папирус… который паша взял — рукою вестника, тот на ушах слетал вниз и вернулся. (Осмин повел глазом: он самый.)

— Я так и думал. Сыны шайтана… А что за амулет, от чего он помогает?

— Амулет или талисман. Он висел у него на шее.

Это была сова Лостадосов — подарок отца, с которым Бельмонте не расставался. И вот паша берет в руки сову, когда-то державшую гарду на шпаге дона Алонсо, затем (все происходит очень медленно) спускается по тридцати восьми ступеням — с лицом бледнее смерти. Он вплотную подошел к Бельмонте, смерил его взглядом — таким, что Констанция в невольном ужасе отпрянула.

— Твое имя, испанец?

— Бельмонте Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос.

— Это я Бельмонте! — весело закричал Мино. По своему обыкновению, он где-то прятался, и теперь счел уместным заявить о себе. Бедная Констанция…

— Лостадос… — паша в невольном ужасе отпрянул. Счет: один — один. — Говори правду, или я до мозгов припечатаю тебя этим! — Он мертвою хваткой сжал рукоять сарацинского меча, украшенную «солнышком убиенных» — такое же было и на флаге: в венце из волнистых лучей.

— У меня нет причин скрывать свое имя — это имя чести.

— Отвечай, комендант Орана тебе родня?

— Он мой отец.

— А мать?

— В девичестве Констанция…

— Ах… — вырвалось у Констанции.

— …де Кеведо-и-Вильегас. Но я не помню ее. Она удалилась в монастырь в пору моего младенчества.

— В монастырь… Давно мои уши не слыхали этого имени: Кеведо… О счастливейший из дней! Сын моего заклятого врага… — арамбаша подобострастно просиял, — в моей власти. Это твой отец лишил меня всего: родины, возлюбленной, гордого имени, чести, это его стараниями я претерпел все муки ада, и только чудо спасло меня от пламени костра. Видит Бог, я верну ему долг, само небо озаботилось этим. Осмина сюда!

Осмина сволокли вниз, как тушу, предназначенную для разделки. Паша даже не взглянул на него, только сказал:

— Ты можешь избегнуть своей участи, презренный, при условии, что измыслишь такую предсмертную муку для них… — вот с кого ни на миг не сводил он глаз — цвета остывшей заварки, — такую муку, которая заставит мансура содрогнуться от ужаса, муку, в сравнении с которой Джаханам покажется садами Аллаха. Но берегись! Смотри, если твоя фантазия тебя подведет и твой рецепт придется мне не по вкусу. Я велю мансуру это же блюдо приготовить из тебя, понял? Твой приговор может оказаться приговором самому себе, помни об этом. А теперь всех пятерых в башню и сковать одной цепью.

«Есть — всех пятерых в башню и сковать одной цепью!» — означала поза, которую арамбаша поспешил принять.

Необходимое разъяснение

До сих пор оно представлялось преждевременным — потребность в нем сперва надо взлелеять: ее зеленый побег должен окрепнуть, дабы удовлетворение было полней. Но запаздывать с этим делом не годится — еще, глядишь, расхочется. Во всяком случае, в эпилоге разъяснения неуместны, эпилог мы посвятим… прологу.

Когда же, однако, у читательниц и читателей забрезжили первые догадки? Впрочем, каждый овощ созревает по-разному. А вдруг иной акселерат при виде двучлена «Алонсо задумался» — в конце главы, многозначительно — и сам призадумается. Нет, это все-таки слишком, читательская проницательность не может опережать авторский замысел. В конце пятой главы первой части («Искусство ближнего боя») Алонсо просто задумчиво сидел над порцией биточков с макаронами; некое фиаско послужило им пикантной приправой, но не более того, и уж точно не могло связаться у читателя с приключением Кеведо-старшего в замке командора Ла Гранха, о чем Эдмондо имел неосторожность рассказать своему другу.

Наверное, все началось с появления, а главное, немедленного затем исчезновения трупа Видриеры: он исчез бесследно, как позднее исчезнет и сам коррехидор — великий толедан дон Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас. Но если читатель увидал в этом атрибут жанра, если злосчастнаяАргуэльо, будущая жертва убийцы-душителя, отвергала самый факт убийства Видриеры на том основании, что «нельзя задушить стеклянного человека», то альгуасил да Сильва был озадачен отнюдь не этим извечным сюжетом, гениально спародированным Хичкоком,^[121] а тем обстоятельством, что шею удавленника стягивала петля. Последнее побудило его втайне согласиться с косой астурийкой: никто Видриеру не душил.

Вспомним, как все было. После безуспешной двенадцатичасовой погони, от которой скупщику краденого удалось уйти, отряд из двенадцати полицейских в составе Хаиме Легкокрылого, Хулио Компануса (отца Педрильо), Фернандо Ромы, Хесуса Кантаре («Хватай»), Эстебанико Могучего, Нурьеги Стоика, Рискового и еще трех человек идет ночным Толедо. Усталых и разочарованных корчете согревает мысль, что скупщику краденого сейчас куда хуже ихнего: нагруженный, как после загранки, Мониподьо карабкается в эту минуту по горам, где ночью собачий холод. К тому же только своя ноша не тянет — чужое, кровью и потом нажитое добро такое тяжелое, что вполне заменяет ему муки совести. На улице Яковлевой Ноги дозорный отряда Эстебанико увидал человека, лежавшего на земле без каких-либо признаков жизни с веревкой на шее. Все двенадцать незамедлительно признали в нем лиценциата Видриеру, местного Диогена, к которому, однако, никакая Фрина не смела подступиться. Отец Педрильо, по его собственным словам, даже успел разглядеть на шее несчастного странгуляционную борозду. Но тут, оглашая окрестность истошными воплями, из ворот угловой венты выбегает вентарь в ночной срачице. Полицейские кидаются к нему на помощь и что же слышат? Келья его дочери, девицы, известной своей красотой и благочестием, давеча подверглась нападению. По счастью, мощные запоры и яростное вмешательство самого Севильянца — так звали трактирщика, хотя родом он был из Гандуля — предотвратили самое страшное. Неизвестный вступает в борьбу с отцом прекрасной Констанции, которого пытается задушить веревкой, и когда это ему не удается, обращается в бегство.

Об этом докладывают альгуасилу, спешно прибывшему в отель «У Севильянца» — то есть в семнадцатом веке это был постоялый двор, где по обыкновению тех времен случалось стоять всем сословиям: от знатных пилигримов, путешествующих инкогнито с десятком наемных слуг, до шоферни — погонщиков мулов, в непогоду по целым дням мечущих кости, и от рекламных агентов, оказывающихся впоследствии светочами рода человеческого, до сбежавших из дома юных «хиппаро», держащих путь на тунцовые промыслы близ Кадиса. К какому же, так сказать, первоначальному выводу должен был прийти альгуасил на основе вышеизложенного? Элементарно, Уотсон. Либо трактирщик врет, по крайней мере, в той части своих показаний, где говорится о веревке, едва не захлестнувшей ему шею. Либо приставы, все двенадцать, стали жертвою коллективной галлюцинации, что, конечно, тоже бывает, правда, с полицейскими реже, чем с другими, скажем, с гостиничной прислугой. Либо третье, еще менее вероятное, хотя теоретически и оно не исключено: в Толедо, в канун Юрьева дня, в одно и то же время, минута в минуту, на улице Яковлевой Ноги, этак в сотне метров друг от друга два душителя веревкою душили: один — местного сумасшедшего, другой — крепыша-трактирщика, с которым схватился после того, как дверь, ведущая в комнату его дочери, оказалась на надежном запоре; и если первому убийце удалось свое черное дело довести до конца, то второй был вынужден ретироваться, преследуемый разъяренным отцом. Либо четвертое, совсем удивительное: злодей душит Видриеру, оставляет на шее удавленника веревку, а сам, имея про запас другую, спешит к новой жертве. Неугомонный маньяк-бисексуал. Нет, нет, чего только не бывает. Но скорей всего, по какой-то причине Севильянец брешет как сивый мерин — и в раскрытии этой причины, может статься, как раз и состоит раскрытие убийства.

Также следовало выяснить, вовлечена ли в эту ложь дочь Севильянца. Ясности и здесь нет никакой, а интуиция — те же «труд, честность — сказки для бабья». Вероятных ответов три: да, вовлечена; нет, непричастна, просто смущена девическим смущением; не то и не другое, а скрывает что-то свое, к делу не относящееся… между прочим, коррехидорский сынок сразу два оркестра привел.

Косая служанка, до смерти напуганная чем-то, в смысле кем-то: солнышко… Результат суеверия? Альгуасил знал, что делалось в головах у астурийских крестьян: «Нельзя задушить стеклянного человека». Но ведь могла и впрямь что-то увидеть. Но что на самом деле видела, а что придумала — теперь уж одно от другого не отделишь, лучше даже не начинать, только собьет с толку. Солнечный удар… При чем тут солнце?

Этот первоначальный ход мыслей прерван раз и навсегда известием, что «Видриера пропал». Просто удивительно, до чего мы во власти стереотипов. Наши мысли точно колеса вагонов, что катятся в любом умело заданном направлении: раз орудие и способ убийства в обоих случаях одинаковы, значит убийца — одно и то же лицо. Так решили все двенадцать полицейских фискалов и наши читатели за компанию с ними — решили вопреки всякой очевидности, а именно: два убийства, совершенные одновременно в разных местах, пускай даже идентичным способом, не могут быть делом одной и той же пары рук. В конце концов, традиционных способов насильственной депортации людей на тот свет не так уж много, чтобы они не могли повторяться, совпадать, не вызывая подозрений чисто импульсивного характера — на чем тоже можно неплохо сыграть. Кто и зачем затеял эту игру — главный вопрос, на который ответ можно получить, лишь сознательно идя по ложному следу. Сознательно заблуждаться — это ли не наука побеждать самого себя, что, по расхожему мнению, есть труднейшая из побед. Но это к слову. Альгуасил отнюдь не стремился быть побежденным — даже самим собою. И вот началось старательное уподобление себя марионетке, в расчете, что вскоре мелькнут пальцы кукольника, а там и его физиономия. Для этого надо числить Видриеру убитым и честно, без дураков, искать убийцу.

К загадкам, которые загадывала косая девка, хустисия даже не подступался: этот сфинкс мог не отбрасывать тени — ее загадки могли не иметь разгадок. Сперва поживем, а там увидим. Единственное имя во всей этой истории — коль скоро условились считать ее бывшей — коррехидорский сынок. Когда звонит телефон, то трубку снимают. Хустисия навел справки в Королевском Огороде, в Аллее Муз, последние устами антрепренера Бараббаса подтвердили сказанное трактирщиком: да, пели, играли, плясали и еще по-всякому славили святую Констанцию, причем сразу двумя оркестрами, и все по доверенности сына его светлости.

А между тем дон Алонсо, честолюбивый чистоплюй, каким он предстает в первой части, повсюду ищет своего друга. («Специальный выпуск! Специальный выпуск! Вблизи гостиницы Севильянца задушен небезызвестный Видриера! Сам Севильянец чудом не разделил его участь! Серый волк порывался съесть Гулю Красные Башмачки! Прелести благонравной Констансики не дают кому-то покоя!») Якобы и слыхом не слыхавший о ночных реситалях своего друга, равно как и о том, что на них уже пишутся рецензии, Алонсо зато был единственным, кто знал доподлинно: за истекшие сутки это вторая попытка силою проколоть Констанцию Севильянец.

Дон Алонсо находит дона Эдмондо в постыднейшем положении: тому нужны не самодеятельные секс-шоу с участием трех хуаниток, а помощь квалифицированного сексопатолога. Но в то время, да еще в Толедо… Это сегодня берешь мобильник и говоришь: «Здравствуйте, Лев Моисеевич». Алонсо ломает комедию: возможно ль?.. его обезумевший от страсти друг повторно штурмовал крепость? Видриера, по загадочному стечению обстоятельств, одна из жертв этого приступа?

У Эдмондо нет алиби: к своей хуанитке он явился под утро «как черт обваренный».^[122] Но клятва на клинке чести значит для Алонсо больше, чем алиби. Его коварство не предусмотрело одного — мы имеем в виду роль Хуаниты Анчурасской. Так не предусмотрен был вывод, который из разговора двух идальго сделает слабоумная девушка — а в описываемую эпоху все девушки в Испании были слабоумными: и Аргуэльо, и Эдмондова хуанитка, и Розка с Бланкой, ее подружки. Да и Констансика была не семи пядей во лбу.

Эдмондо, вернувший доверие своего «Лонсето», тем не менее начинает понимать, сколь основательно подозрение, которым он поначалу так оскорбился. Далее он рассуждает весьма здраво: Констансика его не выдаст, для нее это явилось бы косвенным признанием одного из двух — либо того, что обесчещена, либо того, что навела на кавалера порчу. Нет, бояться следует астурийки, на косые глаза которой он имел неосторожность попасться. Алонсо еще посеял в его душе мысль о призраке — в ноль-ноль часов семечко прорастет.

А хуанитка все слушает и на ус мотает.

Здесь имеет смысл вспомнить, что представлял собою Педро да Сильва, королевский альгуасил. Плебей-следователь (успешный следователь всегда плебей: свободен от честного слова и во всем ожидает подвоха). Хоть и хитер, хоть на мякине и не проведешь, а все же крылышки оторваны — другими словами, не вхож. Почему и не мог поверить коррехидору, когда тот говорил, что песенка Пираниа спета. Да как же так! Да вот же его инквизиторское высочество высоко проплывает над головами в окружении лиловых копейщиков… И многого еще не мог уразуметь дон Педро по причине низкого своего происхождения. Например, готовности коррехидора, с его парадной анфиладою генов, заклать на алтаре чести первенца — что для Алонсо было совершенно естественным, на этом и строился его план, вполне достойный наследника замка Лостадос, где нетленных мощей — до шестнадцатого колена и такая же коллекция паутин в апартаментах для живых.

А еще Алонсо, будучи вхож, будучи своим, знал то, что для альгуасила составляло тайну за семью печатями: речь идет об отношениях между супругами де Кеведо — его светлостью и ее светлостью. До появления бульварной прессы о спальнях сильных мира сего судачили лишь в очень узком кругу, куда будущие читатели многотиражки доступа не имели (вездесущие слуги, оставаясь для внешнего мира чем-то вроде жреческой касты, не в счет). Алонсо, «Сирота С Севера», чьим старинным христианством извинялось — в глазах коррехидора — «отсутствие чулок ниже половины икры»,^[123] всегда помнил, что кордованка, принесшая дону Хуану мешки золота, ненавистна ему не только этим: мавра выкинула, и, быть может, через это великий толедан лишился счастья быть стареющим отцом юной нежной дочери. Действительно, эта мысль и прежде не была чужда его светлости, а с годами вовсе сделалась идефикс — по мере того, как возрастало сходство Эдмондо с матерью. Сам Алонсо досадовал вслед за патроном, что тот — отец Эдмондо, а не эльфического создания с недорисованным мечтою личиком, зато в остальном, от нарядов до персиков, досконально изученного. Зная сердечную склонность его светлости к «северу милому», Алонсо ни секунды не сомневался в том, кто́ заменил бы старцу с седой должностной бородою сына, превратись Эдмондо в списке действующих лиц в дочь. «Мечтайте осторожно», — говорят одни. «Ничто не может устоять перед желанием», — учат другие.^[124]

Откуда обо всем этом было знать альгуасилу? Хустисия нанес визит его светлости, якобы желая допросить его сына — на деле же проверял, боится ли коррехидор щекотки. Сыном он думал пощекотать его светлость — когда еще другой такой случай представится?

И пощекотал. Коррехидор сперва застыл. Непонятно только — чтоб в следующий миг пасть замертво или растерзать гостя. Тигровый глаз на сгибе большого пальца давал ответ, но истолковать его возможно было лишь задним числом. Пляска!.. В следующий миг — злораднейшая пляска. Он радовался во зло ее светлости сеньоре супруге. Та боялась щекотки, как ненормальная. Ну что ж. На самом деле упоминание трактирщиком имени Эдмондо в числе воздыхателей своей благочестивой дочери вызвано исключительно родительским тщеславием и может только позабавить: соображаешь, что маскирует показное благочестие трактирщиковых дочек… и забавляешься. Редкостного лицемерия девица. (Как всякий атеист и богохульник в душе, дон Педро все остальное человечество подозревал в том же самом, за исключением ну разве что столетних старушенций.)

И опять сюрприз. Намерение побеседовать с юным Кеведо обернулось совершенно неожиданной информацией: Видриера и есть знаменитый капитан Немо, Видриера чуть ли не четвертый в иерархии ордена Альбы. Оказывается, прикосновенность «неприкасаемого» лиценциата до чего бы то ни было сообщает этому «всему, чему ни есть», по самым скромным подсчетам, нолик справа.

Хустисия покидал дом коррехидора обогащенный знанием, которое стоит обедни. Ее светлость сеньора супруга, напротив, терзалась незнанием и охотно бы пожертвовала, мало сказать, обедней — спасением души, лишь бы разузнать что-нибудь про своего Эдика. Напрасно она моталась к хуанитке: только «выдала явку» и ускорила развязку — и еще была облита помоями. Механизм, запущенный Алонсо, работал безотказно. К примеру, такой карамболь. Узнав от его светлости, что третьего дня на Яковлевой Ноге происходило чествование святой Констанции — а не то, что «я имени ее не знаю» (в чем клялся ему Эдмондо), Алонсо «в сердцах» рассказывает коррехидору, что Эдмондо, дескать, накануне провалил экзамен на аттестат мужской зрелости. Дон Хуан взбешен. Этим брошена тень и на его репутацию — великого мастера брать с налета неприступные твердыни. Чтоб у такого отца и такой сын!.. Да такой сын способен на все — под стражу его! И одновременно через малолетнего сладкоежку хустисии подбрасывается фантик, представляющий собою не что иное, как обрывок письма, где явственно прочитываются два имени, Видриеры и Севильянца; при этом вам дают понять, что за справками следует обращаться к дону Алонсо.^[125]

Кроха-сын, можно сказать, за маковую росинку продававший отца, дон Хулио, который, уж будьте уверены, до самой смерти не употребит выражения «нажраться дерьма», хустисия, «наш кормилец», — все они были марионетками в пьесе дона Алонсо. Автору, правда, не приходило в голову, что хустисия притворяется марионеткой — из желания понять, чья же он марионетка. Между тем выясняется, что Видриера в прошлом кормился актерским ремеслом. Сыграть труп перед такой невзыскательной аудиторией, как корчете, ничего не стоило тому, кто годами разыгрывал этюд по системе Станиславского: «Представьте себе, что вы из стекла».

Нет, пожалуй, и еще кое-что оказалось неучтенным — а кое-что отпрыск древнейшей испанской фамилии и не посмел бы принять в расчет: мы имеем в виду главу «Поединок», где хустисия выступил в роли Савельича. Ибо ЧЕСТЬ — это все; вера, отечество, любовь меркнут перед нею. Сама честь меркнет перед нею (умом этого не понять). Кроме того, Алонсо не представлял себе, на какой фортель способна хуанитка, прознав, что кто-то, какая-то косая, угрожает ее миленькому.

Стоп. Здесь альгуасил, наконец, обыгрывает своего противника (не в смысле в эту секунду, но на этом участке). Сам того не замечая, дон Педро перестает идти по специально для него нарисованным стрелочкам: вопреки авторской воле персонаж зажил отныне самостоятельной жизнью, больше того, он знает такое, о чем Алонсо и вовсе не подозревал.

Всех берет оторопь, когда Аргуэльо тоже оказывается задушенной — и не взрослым мужчиной, а не то ребенком, не то карликом. На сей-то раз Эдмондо точно ни при чем. Убийцу видели, чуть было не поймали — та же Гуля попыталась схватить малявку, за что поплатилась царапинами на своем нежненьком личике.

Мы, конечно, не помним, что сказал дон Педро, едва лишь бросил взгляд на мертвую Аргуэльо (да перечитайте вообще первую часть, ей-Богу, она того стоит). «Работящая была девушка», — вот что он сказал. И тонким зубчиком от гребня удалил траур, который покойница носила под ногтями — дескать, у них в Астурии такой обычай. Той же ночью к Эдмондо «призрак явился и грозно сказал», даже неважно, что, — важен результат: полоумная хуанитка, позабыв об Америке, радостно потащила своего миленького на Сокодовер, возвестить тройное покаяние. Каких только показаний не давал потом Эдмондо. В ручных тисках покажешь на себя всеми десятью переломанными перстами. С мальчонкой-душителем тоже все объяснилось: им оказалась хуанитка, которая и на коррехидора умышляла, ее видели на крыше его дома… Но хустисия-то знал, что у хуанитки, подобно многим ведьмам, ногти изгрызены до мяса. Не то, что оцарапать прекрасные щечки Констанции — раздавить вошь ей бы было нечем.

— Видите ли, ваша светлость, я это успел проверить до того, как за доном Эдмондо и непутевой девкой закрылась «печная дверца». А почему я, можно сказать, рискуя спасением души, кинулся поперек ручищи — забыли, на площади Трех Крестов? Я должен был убедиться в своей правоте: что не хуанитка тогда расцарапала до крови дону Констанцию. Знайте же, ваша светлость, кровь доны Констанции была под ноготками у покойницы Аргуэльо.

Они ехали в карете великого толедана, легкой, изящной, отличавшейся от броневика, на котором разъезжал хустисия, как пачка «Кэмэла» отличается от «Бэлмор-кэнэла». Седая борода коррехидора, пока он сидел против солнца, казалась черной. Но солнце зашло, и черное сделалось белым. Actus fidei, с которого они возвращались, поставил точку в затянувшемся процессе по делу булочников, которых первоначально было лишь семь человек, проживавших на улице Сорока Мучеников. Но дело разрасталось: постепенно булочников сделалось тоже сорок; выпечка обрядовых кушаний, что им инкриминировалось, дополнилась новыми пунктами обвинения. Какая ритуальная выпечка обходится без ритуального кровопускания? А тут по случаю примирения короля-христианина с королем-католиком последний устроил господам провансцам, укрывшимся за Пиренеями, небольшой «кыш!». Сразу в иудейско-кондитерском деле отыскался альбигойский след. Новый виток, новые подследственные. Но вот давно уже все получили отпущение грехов, дружно в этом расписались и взвились кострами в синие ночи Толедо. Только семь псиглавцев, действительно невыносимых, как семь зверей, ушли в глухую несознанку. Казалось бы, не все ли им равно, кому они этим что докажут?

Дон Педро сжал хустисию: тоже твердая, можно ею кому угодно череп проломить. А все же надо различать между твердостью и упрямством.

За всю дорогу великий толедан не проронил ни слова (когда они сходили с трибун, альгуасил попросил у его светлости позволения сопроводить его до дому, сославшись на необходимость «поставить наконец точку в одном известном деле, возможно, совместными усилиями»).

— Я специально откладывал этот разговор. Пирожковая «Гандуль» — последнее, что связывало нас с прискорбными событиями декабря. Не угодно ли вашей светлости взглянуть на них глазами некоего Педро из Сильвы, альгуасила с двадцатилетним стажем? Во всей той истории с доном Эдмондо меня с первой секунды смутило, что ребята сперва находят удавленника с петлей на шее и лишь затем слышат крики трактирщика. Если вентарь погнался за человеком, не сумевшим его задушить при помощи веревки, то когда же, спрашивается, тою же самой веревкой был задушен Видриера? Или, по-вашему, убийца ходил с набором веревок? Нет, Видриеру никто не убивал. А значит, и тела его никто не похищал, тоже мне святой Себастьян… пардон. Отрыжка мысли. Говоря, ваша светлость, языком юристов, отсутствовал состав преступления, если не считать преступлением дачу ложных показаний, но тогда в преступники надо зачислить всех испанцев: еще ни один альгуасил, ни один алькальд в своей жизни слова правды не слыхал. Да и что такое правда? Смотрели «Расемон»? Пардон… Что-то съел. Пока ту косенькую не придушили, ничего и не было. Кто-то здорово на дона Эдмондо катил бочку. Сразу думаешь: бочка… так-так-так… бочка… Диоген… словом, Видриера. И верно, начал покойником, кончил призраком: дона Эдмондо-таки угробил… Пардон. А узнав от вашей светлости действительную историю Видриеры, я еще подумал: уж не родительскому ли гневу обязан дон Эдмондо своим плачевным состоянием? Не накликал ли он на себя отчей кары за какой-нибудь опрометчивый поступок? Вот почему я решил ни словом, ни делом вашей светлости не перечить. И ошибся: дон Алонсо был злым гением несчастного. Что двигало им? Естественней всего допустить, что красота доны Констанции, снискавшая восторги многих, и его не оставила равнодушным. Я ведь еще прежде вашей светлости знал, что дон Эдмондо покушался на обладание доной Констанцией: гарда его шпаги крепилась солнцем, а Аргуэльо все боялась солнечного удара. После ночного переполоха — с трупами, удушениями и прочими прелестями, у дона Эдмондо были все резоны ее тюкнуть. А то иди докажи, что ты не верблюд. Потому одна хуанитка по указанию милого дружка любезного пастушка вполне могла стянуть веревкой горло другой хуанитке. Мы к этому еще вернемся, пока что нас интересует дон Алонсо. Смертельно оскорбившись за дону Констанцию, в которую тайно влюблен, он решает отомстить своему другу и измышляет план коварства небывалого, на которое способен только поэт… О, если бы! Но, как заметил Александр Сергеевич Пушкин, любивший Испанию и хорошо знавший ее поэтов, тьмы низких истин нам дороже. Трактирщикова дочка мало волновала юного Лостадоса, его цель — породниться с вашей светлостью, занять место дона Эдмондо. Для этого он вступает в сговор с трактирщиком. Хавер Севильянец в чужих делах болтун, в своих — могила, спит и видит, как бы подороже продать красотку-дочь, пока она окончательно не сбрендила на почве своей красоты. И снится ему, надо полагать, дедка старенький-престаренький, еще небось участник Толедского Собора… гм, пардон. Икота. Тут откуда ни возьмись благородный идальго, понимаешь, с севера, каких сегодня по всей Испании воз пруди — за что боролись, на то и напоролись — предлагает продать отцовство за кругленькую сумму в девяносто тысяч. Мошеннику решительно безразлично, возьмут его Гулю в жены, в дочки или еще как-то. Сочиняется история про знатную сеньору, разрешившуюся на постоялом дворе прелестной девочкой — благо дон Алонсо был наслышан о своевольной галантности вашей светлости. Дон Эдмондо, бедняга, любил похвастаться своим батюшкой, мало того, во всем следовал его заразительному примеру. Я присутствовал при допросах дона Эдмондо и скажу: возможно, он был бы неважным братом, но в смысле сыновней почтительности оставался на высоте. Даже монсеньор отметил это достоинство подсудимого, посетовав, что оно не всегда встречало должное поощрение.

Хустисия сделал паузу — назидательную? Чтоб собраться с мыслями? Попытаться уловить реакцию коррехидора по его чуть слышному дыханию? Убедиться в том, что он вообще дышит?

— Написанное на геральдической бумаге, не пропускающей воды и жиров, так называемой пергаментной, это письмо и без того хорошо известно вашей светлости, чтоб его снова пересказывать. Дон Алонсо не сомневался, что указанную в нем сумму, тридцать тысяч золотых монет, ваша светлость заплатит без колебаний, раз ее готова была уплатить мать ребенка, покойная дона Анна. Это уже дело чести. Трактирщик назубок выучил свою роль. Ночной патруль раньше или позже должен был проследовать по Ноге. Сложней с Видриерой: как и почему он оказался вовлечен, что ему с этого? Ответа нет. Если орден Альбы — действительно орден сатаны, то ничего удивительного. Князь Тьмы томится великой скукой, в этом корень творимого в мире зла. Не случайно истинный христианин спасается верою, тогда как томящиеся в тайном безверии измышляют для себя занятия, имеющие целью пустое развлечение ума. Последнее же не различает между злым и добрым — всё математика. Еще утром того злосчастного дня, проходя по Сокодоверу, дон Эдмондо и дон Алонсо видели Видриеру, который, по своему обыкновению, софийствовал у Михайловского фонтана. Дон Эдмондо спешил — мы знаем, куда: он изнемогал от любви и желал, как библейская отроковица, чтоб его освежили яблоками. Поэтому он торопил дона Алонсо, которого мнимый сумасшедший, напротив, чрезвычайно занимал. К тому же по ходу дела выяснилось, что Видриера никакой не лиценциат, а всю свою премудрость почерпнул «на водах». Словом, как-то Видриера оказался в заговоре. Те семь, не далее как час назад ставшие косточками костра, имели неосторожность принять от него на хранение перевязанный розовой ленточкой пакет с куском цепочки и изорванными в клочья письменами — второй пакет, с недостающими звеньями и обрывками пергамента, по словам трактирщика, пролежал у него целых шестнадцать лет. Видриера сам надоумил пирожников в случае чего пустить манускрипт на обертку. Хозяева «Гандуля» так и поступили. Первый покупатель, чье благородство семеро козлят сочли достойным пергаментного фантика, был не кто иной, как серый волк, которому овечью шкуру заменяло тончайшее брюссельское кружево. Дальше все шло как по писаному. Ваша светлость читали истории, где по совпадению колец родители находили детей, где, соединенные вместе, клочки ветхого пергамента открывали тайну чьего-то рождения. От дона Алонсо даже не потребовалось большой изобретательности: испанская проза — одна сплошная шпаргалка, знай себе сдувай… Ваша светлость изволят сомневаться? Ах, ваша светлость… Если по правилу «cui prodest?», то оно состоит наполовину из исключений, наполовину из допущений. Пускай Аргуэльо для дона Эдмондо сто раз testis ingrata, которую сам Бог велел устранить^[126] — тем не менее, ни сном ни духом он не причастен к ее смерти. И наоборот, казалось бы, какие причины у доны Констанции ее убивать? Убила же… Мотив — дело тонкое. Поэтому всегда лучше, когда не по правилу, а по хустисии. Гримируя дона Алонсо под оперного злодея, я рассуждал так: хорошо, отлично, приключившееся с вашей светлостью в замке Ла Гранха secret de polichinelle. Но, скажите на милость, кто знал о неудаче, постигшей дона Эдмондо? А ведь только от взаимодействия этих двух знаний мог возникнуть необходимый энергетический заряд в порождение мысли, исполненной стольких ухищрений зла. Подобно тому, как другой энергетический заряд породил мысль о вселенной. Недаром Фауст поет:

Дон Педро был доволен собой: ловко свел концы с концами, а заодно и новейшую физику с древнейшей метафизикой.

Тьма навалилась на дона Хуана — так эйзенштейновскому Хуану Грозному (тоже сыноубийце) в сцене соборования пудовый требник кладут раскрытым на лицо. Немногим светлей было и снаружи. Кучер давно уже не различал згу, хотя у коррехидорских лошадей вся сбруя была с серебряной вточкой. Но звезды не блистали, серебряная упряжь бесследно исчезала в смуром тумане. Фонари по сторонам кареты, окруженные радужной изморосью, светили не лучше нарисованных.

Голос альгуасила продолжал:

— Констансика своими нежными ручками задушила служанку — возможно ли такое? Накануне служанка видела дона Эдмондо, входившего к вентуре, и с тех пор охвачена страхом: все ждет обещанного «солнечного удара». Видриера уже мертв, теперь ее очередь. Полдень, в венте мертвый час. И у хозяев, и у слуг, и у постояльцев — у всех веки слипаются. Даже мухи на липучке перестают шевелить лапками, зато те, что с жужжаньем летают, жужжат еще отчаянней. Но служанке, запершейся в своей комнате, не до сна. Она затиснулась в угол, натянула одеяло до самого подбородка, который выбивает барабанную дробь, как в минуту казни. Когда снаружи в замке начинает поворачиваться ключ, она понимает, что спасения ей нет. Гуля Красные Башмачки с петлей наготове приближается к Аргуэльо, полумертвой от страха — осталось полдела. В агонии, скрюченными как у Кащея пальцами, та расцарапывает ей лицо. Но что это? Будущая дочь вашей светлости вдруг замечает в дверях странное маленькое существо, похожее на ребенка. Это существо пристально наблюдает за происходящим. Убить!.. Задушить!.. Стереть в порошок!.. В руках у девы-душительницы веревка. Завязывается борьба, в продолжение которой хуанитка вопит что есть силы и зовет на помощь. Наконец помощь явилась — в лице каких-то ванек, каких-то конюхов, одуревших со сна. При их приближении доне Констанции ничего другого не остается, как отпустить хуанитку — та вылетает пулей. Всем всё представлялось настолько очевидным, что гадали лишь об одном: кто же он, этот крохотный убийца. Публично усомниться в том, чему все были свидетелями? Да еще в виду неостывшего трупа? Да еще когда Констансика в крови? Слуга покорный — так на костер попадают. «Молчи, скрывайся и таи», — сказал я себе. О многом приходится до поры до времени помалкивать, такая наша служба, королевских альгуасилов. Но уж в момент истины, ваша светлость, не взыщите… Я не думаю, что дона Констанция сделала за хуанитку ее работу, просто рыжей хотелось взглянуть на Аргуэльо: кого же это миленький так боится? Другое дело — дона Констанция. К ней на чьих-то глазах во время сиесты проник кавалер, это же гибель всех ее полков. Искупить сей позор можно было единственным способом — мы знаем, каким. К тому же она не была уверена до конца, что не согрешила с кабальеро. Аргуэльо, трясшаяся как осиновый лист, даже не подозревала, что страшнее ее зверя нет. Ничего подобного в планы дона Алонсо не входило. Он, как и все, думал, что «рыжая задушила косую». Еще он не ожидал от монсеньора такого бесстыдства: потребовать у вашей светлости пропавшие девяносто тысяч, грозя в противном случае судом над доной Констанцией. Угроза более чем реальная: дон Эдмондо обвинил ее в наведении порчи, предъявив неоспоримое доказательство сего. Понятно, что вашей светлости ничего другого не оставалось, как инсценировать похищение любимой дочери человеком, который-де любит ее еще сильнее. Кто мог знать тогда, чем завершится эта схватка титанов?^[127] И все же на самом пике неопределенности альгуасил делом доказал, кому предан он по жизни: предупредил о показаниях дона Эдмондо — раз; на заставе стража не опознала беглецов — два-с. Нельзя сказать, что я ничем не рисковал — мог оказаться в Алькатрасе на одной цепи с другим Кеведо, моим клеветником. Скрыл я от всех и то, что поведал сейчас вашей светлости. Ваша светлость чересчур буквально поняли выражение «красота требует жертв»: пожертвовали сыном ради придурковатой красотки — убийцы и сумасшедшей, на которую ловкий авантюрист удил, удил да и поймал-таки свое счастье. Подумать только, как часто в ослеплении сердца поминки принимают за крестины! Ни в чем нельзя быть уверенным. Одно я знаю со всей определенностью: ваша светлость и впредь может рассчитывать на почтительную скромность своих слуг — разумеется, в той мере, в какой воинство Мартина-добродея может полагаться на известные льготы, связанные прежде всего с довольствием. Предел наших мечтаний — пятый пищеблок. Я ведь тоже отец родной своим крючочкам. Пардон… да мы, вроде бы, и приехали. Поползу на свой броневичок. Всепокорнейше желаю вашей светлости легких, как пар, сновидений — да придет им на смену утренняя бодрость, утренняя свежесть. Будем вместе корчевать зло.

И препоручив его светлость кромешной тьме кареты, дон Педро постучал хустисией в переднюю стенку. Кучер попридержал лошадей, лакей, спрыгнув с запяток, открыл дверцу и отложил ступеньку. Хустисия сошел по ней задом, все кланяясь в темноту. Чрезмерная почтительность есть наглость. Всегда. В частности, завзятый шантажист дает почувствовать таким образом свою силу.

Утро встретило альгуасила известием — обескураживающим, в которое ему никак не хотелось верить: великий толедан, бич неисправимых, прибежище честных, исчез — как если б сама нечистая сила, во зло нравственной симфонии, приложила к этому свою когтистую лапу. Его спальня была пуста, его знаменитое черного дерева кресло со сценами из священной истории,^[128] кругом обитое маленькими дампферными подушечками, стояло пусто и сиротливо. Слуги клялись, что свет в кабинете горел далеко за полночь, но что́ с этих клятв альгуасилу? Литерного довольствия его крошкам они не заменят.

Выслушав показания слуг (сняв дактилоскопические отпечатки у нечистой силы), альгуасил задумался, и, чем дольше думал, тем сильнее его разбирала злость. С этими знатными сеньорами — грандами, толеданами, командорами — никогда не ведаешь, что творишь и куда плывешь. Ну о чем, спрашивается, он просил — немножко дровишек, чтоб было на чем разогреть вчерашнюю олью? А этот баран не стерпел — того, что он козел…

Нет, нет, альгуасил вознегодовал страшно — на весь малый бестиарий: «Экая же ты собака на сене! — думал он. — Экая же ты скотина!» Рекомендуя в своем отчете «числить его светлость сподвигнувшимся на тайное паломничество ко Гробу Господню», хустисия и сам держался того мнения, что великий толедан наложил на себя руки, а тело «спрятал», следуя кодексу ЧЕСТИ.

Доне Констанции хотелось вернуться на Рождество в Толедо, так оно и вышло. Свадьба! Свадьба! Свадьба! В небе, затянутом слепящей дымкой, колокола вызванивали «Блаженны те, чьи грехи сокрыты». Невеста с ликом Мадонны против течения медленно вплыла на паперть, покрыв тридцатью восемью складками своего подвенечного наряда все тридцать девять ступеней Сан-Томе. Вел ее граф Оливарес, уже долгие годы первый смычок в Королевском Совете — граф-герцог Оливарес, самый могущественный человек на Пиренеях. Жених в окружении знатнейших юношей Толедо ожидает избранницу своего сердца с тем достоинством, которое олицетворяет в наших глазах не знавший мавританского плена Север. Осанка, манеры, речь — все обличает в нем дух древнего толеданства. Мнилось, красота благородства и благородство красоты обрели друг друга в лице этой пары. Кардинал де Брокка, старенький-престаренький, не припоминал ничего более восхитительного в своей жизни — правда, он вообще уже ничего не помнит, чуть кольцо не уронил.

Но, как поется в романсе,

По прошествии трех священных в браке дней альгуасил нанес визит благородной чете.

— Ну что, дон Хавер, при бывшей дочке кухарим? — приветствовал он своего старого знакомца Севильянца, низко кланявшегося ему с порога кухмистерской; арапчонок в белом колпаке как раз носил туда поленья. — А я принес тебе топор. Каково на Хорхе-то Немого самого себя было душить? Придецца расколоцца.

Сеньор Лостадос был не на шутку обрадован: сколько воспоминаний! Тут и несчастливая дуэль со счастливым исходом. Тут и эпопея бегства: карета гремела так, словно улицу перед тем мостили воздушными шариками.

— Для меня хустисия Толедо всегда связывалась с идеей высшей хустисии. Того же мнения держался и мой покойный тесть.

— В самое сердечко на мишени, ваша милость. Иначе бы я не стал его последним собеседником. Очевидно, его светлость и вправду решил, что моими устами глаголет высшая справедливость, я же только поведал ему историю, узнать которую другие были бы рады и счастливы. Сейчас ваша милость ее услышит. Прежде чем тешить ею всех желающих, я предпочел бы доставить это удовольствие вашей милости. Так сказать, право второй ночи.

— Звучит многообещающе.

— Смею уверить вашу милость, что действительность превзойдет самые смелые ожидания.

— Но, по крайней мере, у этой истории хороший конец?

— У нее может быть хороший конец. Но, пока неизвестно, мажором или минором разрешится финальная каденция, я бы не советовал ее милости прикладывать ушко к дверям. Ушки у нас будут понежнее ручек.

С проворством, которого в поединке так не хватало его «сове», дон Алонсо распахнул дверь. Дона Констанция беспардонно подслушивала.

— Сейчас вашей милости предстоит убедиться, что нюх у меня такой же острый, как и слух, — сказал хустисия.

— Сударыня, сеньора моей души, я не хотел вас напугать — только показать, что в этом доме вы королева, что перед вами открываются все двери.^[130] Странно, сердечко мое, что вы даете основание нашим гостям предполагать иное.

— Ах, мой супруг, этот человек всегда в чем-то меня подозревал и не верил ни одному моему слову. Я боюсь его.

Дона Констанция со слезами на глазах приникла к мужниной груди — так в древности искали убежище у алтарей, когда звон мечей уже раздавался средь портиков и колоннад. Не знаем ни одного случая, чтоб помогло.

— Не знаю, сеньора моя, супруга моя, трепетная моя, лапка моя, не знаю, чем вас мог напугать страж всеобщего спокойствия. В святом католическом королевстве страж не наводит страх — разве только на нечестивца.

— Святая правда, — подтвердил альгуасил. — И все же не лучше ли сеньоре поостеречься — это фильм для взрослых, хотя бы и говорилось в нем о детях.

— У нас нет тайн друг от друга, — возразил дон Алонсо.

— Ну, это положим, — альгуасил игриво погрозил хустисией. — Впрочем, может, уже и нет? — Он испытующе посмотрел на молодоженов.

— Мадонна поручила меня вашей защите, сеньор супруг. Я не отойду от вас ни на шаг.

— Хорошо… Валяйте, рассказывайте свою историю, сеньор альгуасил. Если она такова, как вы обещаете, почему бы и сеньоре не позабавиться? — По лицу дона Алонсо носилась улыбка — как если б металась в западне.

И хустисия принялся «сдавать карты».

Все, что он скажет, нам известно. Но нам интересно понаблюдать за слушателями. Когда речь зашла о взаимодействии двух знаний (касательно триумфа отца и конфуза сына), дону Алонсо на какое-то мгновение изменила его дерзкая невозмутимость. Это дало себя знать в невольном жесте досады. Вообще же он держался с ироническим безразличием — когда, например, говорилось, что Видриера не мог быть мертв до того, как раздались крики Севильянца. Юная сеньора и вовсе не слушала альгуасила, предпочитая следить за выражением лица мужа: так понятней. Вмиг все переменилось при упоминании о ногтях Аргуэльо и полном отсутствии таковых у хуанитки. Умному довольно. Дон Алонсо не нуждался в истолковании этих слов.

Дона Констанция догадалась, в чем дело.

— Лонсето! — вскричала она, кидаясь к ногам супруга, обутого в «копытца» — пантуфли из синего кордована, без пятки на небольшом каблучке. — Любимый! Я не знала… я думала…

— Сударыня, встаньте. Вы поступили как истинная испанка, для которой честь превыше жизни — а своей или чужой, это уже как придется. Вы мне в пандан, мадам. Справедливость, — продолжал дон Алонсо, обращаясь к хустисии. — Боюсь разочаровать вас, но мне интересны только незнакомые истории. В вашей же не предвидится ничего такого, о чем бы я не знал. Не так ли?

— Я не только не претендую на это, ваша милость, но и был бы в этом случае чрезвычайно смущен.

— Хустисия, приняли ли вы во внимание, сколь могущественны мои друзья и какие связи унаследовал я вместе с именем и имением?

— Вот именно, ваша милость, на них-то я и рассчитываю. Снабжение продовольствием наших правоохранительных органов оставляет желать много лучшего. Вы, ваша милость, могли бы посодействовать улучшению нашего питания.

Дон Алонсо расхохотался.

— Позвольте начать с вас. Вы остаетесь у нас к обеду. Севильянец приготовит такую баранью пуэлью, что пальчики оближешь.

С того дня дон Педро стал частым гостем в доме покойного коррехидора, где они втроем, с хозяином и хозяйкой, воздавали должное кулинарному таланту бывшего трактирщика, калякая о том, о сем. А потом дона Констанция родила, и ребенок, как говорят в народе, забрал красоту матери. Возможно, поэтому других детей у них не было: что не вкусно, то и не съедобно — как опять же говорят в народе.

Вскоре их жизненные пути разойдутся: где Оран и где Компостелла… Севильянец стал подумывать об Индии — думал, думал и в суп попал. Альгуасил постоял над кастрюлей: больше уж не едать ему такой пуэльи. Хотя он и был сверстником коррехидора, умирать не спешил, зная, что за гробом его никто не ждет.^[131]

Его светлость дон Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас — Железная Пята Толедо, Хуан Быстрый — с трудом вышел из кареты, когда она въехала во двор его дома. Маэстро сделался очень стар, из Хуана Быстрого превратился в Хуана Черепаший Шаг. Пока он поднялся на первый этаж, пока самому себе выписал пропуск в замок Святого Иуды, пока достал из тайника шкатулку с фамильными драгоценностями жены…

Было уже далеко за полночь, когда, повернув Сусанне голову, он привел в движение секретный механизм своего кресла. Сразу позади в стене образовался проход. Его светлость погасил свет и через потайную дверь вышел из дома.

Седобородого, растопыренными цепкими пальцами прижимающего к груди ларец с драгоценностями, его можно было принять за метра Рене из оперы Хенце «Волшебство на мосту» (по одноименной новелле Гофмана). Поминутно озираясь и при малейшем звуке прижимаясь к стене, дон Хуан направлялся не больше и не меньше, как в Пермафой — местечко повеселей Нескучного Сада, нечто среднее между Сциллой и Харибдой. Вот фигура, закутанная в плащ с головы до железных пят, скрылась в развалинах какого-то дома. На условный стук дверь отворилась, и коррехидора ввели в жарко натопленную комнату — даже залу.

Взору его открылось невероятное зрелище. Шелка, картины в дорогих рамах, опрокинутые хрустальные бокалы, белая скатерть, залитая вином, ковры толщиной в ладонь, бронзовые и серебряные шандалы в виде черепов, украшенные тайными масонскими знаками; при этом смуглые черноволосые красавицы с грудями, как пушечные ядра, плясали «цыганочку», а негр в лиловом фраке наверчивал Шуберта-голубу — эх, раз, еще раз…

На каминной решетке жарилось мясо. Кто-то, лицом и телом походивший на циклопа, с кроваво-красным лишаем по самые локти, поддевал стальной вилкой шипящие куски, переворачивал и, когда они становились со всех сторон готовы, швырял на поднос или тарелку, смотря по тому, что ему протягивали.

Пир стоял горой. Только председательствующий ни к чему не притрагивался. Он сидел во главе стола, покачиваясь, как на слабом ветру, и задумчиво наверчивая на палец прядь волос у скулы. Это был бесконечной худобы человек — необходимый минимум плоти, без которого душе негде заночевать. Одеждой, словно в насмешку, ему служил просторный балахон, настолько просторный, что внутри тело могло свободно маневрировать, три шага влево, три шага вправо — как в небольшой комнатке. Очень высокий лоб, благодаря глубоко запавшим вискам, имел форму кувшина, опрокинутого над чашей (и многим, очень многим доводилось быть этимичашами). Глаза полуприкрыты, между веками мутный осадок взгляда. В то время, как правая рука накручивала на палец локон, левая катала ладонью по столу маленький стеклянный шарик — «марбл» — с вихрем разноцветных катаклизмов внутри; это напоминало упражнение на координацию движений, выполняемое под гипнозом.

Но никакого гипноза не было. Как не было и нужды приподымать веки — чтобы узнать гостя.

— Заходи, ваша светлость, гостем будешь… А не то так и царем. Ну, говори, зачем Бог принес… Хочешь ослятины жареной отведать? Старый осел издох и братцам тело свое завещал — ешьте, пейте меня, дорогие ослы, будете, как я.

Коррехидор продолжал в безмолвии стоять, только умоляюще протягивал шкатулку.

— Я — Никто, — продолжал тот, — и звать меня Никак. Я есть знание: каждого из вас о самом себе. Совокупность этих знаний.

Сказал я тебе, остерегись сына распинать? Вот видишь. Имеется печальный опыт. Сокровища твоей жены отправятся по назначению. Хе-хе… Розка!.. Бланка!.. Дарю… — и шкатулки как не бывало. — Хорошо, что ты меня тогда послушался и не послал сынишку на костер, а вместо него сжег овна. Теперь парню хорошо: крыс, ящериц, змей — всего от пуза. Ме́ста — три шага вправо, три шага влево. Уж мне ли не знать этой камеры. Вслед за кривым Сориа я бежал из Башни святого Иуды. К счастью, графа Монте-Кристо из меня не вышло. Эдмондо третий, кому сужден побег. «Получишь смертельный удар ты от третьего…» Все сбылось.

— Я выписал себе туда пропуск. Я войду, а выйдет другой, — сказал дон Хуан слабым, но твердым голосом. — Нужна собака-поводырь. Другой сам далеко не уйдет. У него отсутствуют желания, его воля сломлена.

— Отсутствуют желания? — Великий шацмейстер Альбы поднял на коррехидора глаза; огромные, в пол-лица, в сетке параллелей и меридианов, они словно вращались вокруг своей оси. Моря, горы, континенты — все отражалось в них. Вот лопнул сосудец: там началась война. Под его взглядом великий толедан чуть не пал бездыханный.

— Опустите мне веки, — поспешил сказать Видриера, и лес угодливых рук потянулся к его лицу. — Слушай, расскажу тебе сказку, которую мне в ребячестве рассказывала старая каталонка. Поспорил однажды слепец с лысым чертом, своим поводырем. Поводырь и говорит: «Раз открыты глаза — живу, лишь кто не в силах открыть глаза — мертвец». Тут прямо с неба на его сверкавшую лысину упала черепаха.^[132] Слепой провел ладонью по лицу убитого и догадался о случившемся. «Нет, мертвец это тот, кто не может сам закрыть глаза», — сказал он. А ты, ваша светлость, говоришь, нет желаний. Отсутствующие желания суть желания несбыточные — наисильнейшие. Тому, кто об этом помнил, легко было исцелить расслабленного и образумить смелого. Непознавшие, где ваше незнание? Непознанные, откуда ваша искушенность? Знаешь, как хочется жить тому, кто мертв! Твой Эдмондо снедаем великим желанием, ибо сие для него… — «сие» означало хуаниток — хе-хе… несбыточно. Уж мне ли не знать этой камеры.

Собака-поводырь была обещана, обещание же — выполнено. Дерзко затаилась у самых стен Башни Святого Иуды шестерка молодцов в косынках, завязанных на затылке, как то принято у пиратов, контрабандистов, а с недавних пор и у российских военнослужащих. Одновременно, стуча по деревянному, на подъемный мост въехала мрачного вида карета и остановилась. Она была обтянута черной кожей и запряжена парой вороных — Испания любит черный цвет. То был час, когда начинают расти тени, когда у шпионов начинают расти уши, когда разлившееся по всему морю злато достаточно раскалилось, чтобы в нем зашипело солнце: то, что Англия ест на завтрак, Испания ест на ужин.

Начальник стражи с муаровыми от яичницы губами, которую доедал на ходу, взял у кучера пакет. Цокая языком, разорвал его, прочитал письмо, и потом по его знаку один из стражников занял место на козлах. Карета проехала под низкой неказистой аркою, но не раньше, чем с ужасающим визгом поднялась решетка. Когда лошади стали, из кареты медленно вышел человек. Плащ и шляпа прикрывали ему лицо надежнее всякой чадры. Стражник сказал несколько слов тюремщику — тот, кряжистый, коротко остриженный, в кожаной куртке, какую носят заплечные, быстро, по несоразмерно большой бородке, отыскал на кольце нужный ключ — не бородка, а готтентотский передник. Затем засветил фонарь, и они ушли.

Эдмондо и вправду был счастлив в своем заточении, подтверждая истинность Эпикурова учения. Мы слыхали историю доходяги-зека, на долю которого после всех мытарств выпала «собачья радость»: таскать трупы из зоны и сбрасывать их в лощину, на кучу других оледенелых тел. За это он получал, помимо своей пайки, еще и пайку умершего. И по сей день, по словам этого человека, сумевшего выкарабкаться и даже благоденствующего по советским меркам, счастливейшие минуты в его жизни это те, когда, вернувшись с пустым возком в зону, он забивался под какие-то доски и там, в тепле, беззубыми деснами сосал хлеб — свой и того парня.

Эдмондо блаженствовал: закончились пытки, которым его подвергали псы господни на своей святой псарне. Дня не проходило без того, чтобы не рвали они его тело, чтобы не стоял хруст его костей. Теперь это позади. Пускай он заживо погребен — он счастлив. Когда изнуряющая боль, которой не видно конца-краю, тебя вдруг оставляет — это ли не блаженство! Тут даже как-то неловко спорить.

И такое же наслаждение познал один из братьев Зотто. После двух первых ударов кнутом — а их предстояла сотня, верная смерть в адских мучениях — великий толедан вдруг останавливает экзекуцию и взамен предлагает знаменитому разбойнику публичное аутодафе под чужим именем с предварительным удушением. О, как тот ухватился за эту идею…

Ключ с бородкой в виде готтентотского передника был дважды повернут, но может ли Железная Пята Толедо без грохота переступить порог черной дыры? Узник пуглив — не слишком ли пуглив, чтобы стать третьим? Их было двое, тех, кому посчастливилось бежать отсюда: одноглазый Сориа, пострадавший за свою любимицу, музу поэтического злословия, и капитан Немо — женоненавистник, которого спасла женская благодарность.

Дверь за вошедшим немедленно затворилась. Оставшись в кромешной тьме, коррехидор вдыхает смрад и сырость. Его ладонь коснулась стены — осклизлой и царапающей, как поросшая ракушками дамба. Затем слух уловил какое-то движение.

— Эдмондо, — позвал дон Хуан, — это я, твой отец.

Молчание. И вдруг странный звук, совершенно животный, который при других обстоятельствах трудно было бы увязать с человеческой природой. Он повторился несколько раз, прежде чем стало ясно, что он означает: узник в ужасе умолял оставить его здесь, не подвергать дальнейшим пыткам… как хорошо ему здесь… как хорошо…

Дону Хуану стоило немалых трудов вразумить несчастного, твердя лишь одно: «Не бойся, твои муки кончены, ты должен переодеться в мое платье и выйти из камеры».

Наконец пришло просветление. Коррехидор объяснил узнику, что именно от него требуется, ради собственного же спасения: всего лишь, прикрываясь плащом, проследовать за тюремщиком до кареты. C’est tout.

— Дон Эдмондо, и еще одно скажу тебе — на прощание. Иисус просто умер на кресте, просто испустил дух. Он наших грехов не искупил. Бог — это Дьявол. Запомни, Дьявол, убивающий своего сына.

Дверь открылась. Из дальнейшего, заведомо известного нам, следует, что побег удался, подмена осталась незамеченой — что говорит не в пользу тюремщиков, которых на работу в замок Иф точно бы не взяли.

Эдмондо никогда до конца не оправится от пережитого, но физически окрепнет настолько, что поступит на службу к басорскому паше, добровольно перейдет в ислам и под именем Селима выдвинется в число самых отважных и кровавых военачальников своего времени. Следующий поворот винта вознесет его на Басорский трон.

И каким судом вы судить будете…

Демократия не лучшее государственное устройство. Даже без всяких «но». Ибо, говоря, что ничего лучшего покамест человечество не измыслило, подразумеваешь под «человечеством» народы, взысканные особой благодатью. Сии отряды землян вкусили от древа прав человека. В местах компактного проживания людоедов, как в прямом, так и в переносном смысле, демократия предполагает людоедство, узаконенное народным волеизъявлением. А теперь «но». Но даже в людоедской демократии узник — тот, кто преступил закон, пускай и начертанный на скрижалях каннибализма. Тогда как при самодержце узник — собственность его величества.

Как бывают любимые игрушки, так бывают любимые узники — они всегда под рукой у государя. Вспомнил, поиграл, снова спрятал в ящик. Такими ящиками служили подземелья или башни королевских замков. (Для сравнения — странного сравнения: кто-то хоронит своих мертвецов у церкви, а кто-то «брезгует совмещенным санузлом» и роет могилы за городской стеной.)

Преступную ханум, горе-евнуха и остальных заговорщиков заточили в самом дворце — в республике людоедов их, если б даже и сожрали, то это непременно была бы «фидития», общественная трапеза. А так гиляр-ага был вправе воскликнуть, адресуясь к року: «Обнес меня ты сладким в очередь мою». Он — естественный преемник Осмина. Как в вазочку с десертом, воткнул бы он тому в пупок спицу бенгальского огня… Мечты, мечты… Вся ваша сладость достанется арамбаше. Уплывает полусфера Селимова живота, белого, подрагивающего… Ну, бланманже чистой воды.

У кого волосы редкие, а у кого щи жидкие — к сокрушенным вздохам белого евнуха прибавилось сопенье его черного собрата.

Блондхен была само мужество, пока ее заковывали в цепи, но когда увидела в цепях Констанцию, то закрыла глаза и две горькие слезы выкатились из-под опущенных век.

— Я с тобой, Блондиночка, — тихо произнес Педрильо.

Благодарно кивнула.

Казалось, только Бельмонте с Констанцией счастливы. Их глаза сияли, их лица выражали восторг. Они как будто не слышали ударов молота, не чувствовали тяжких уз.

— Бельмонте, моя любовь… — слетело с уст девушки.

Селим же паша смотрел на нее так, словно спрашивал: «Дэвушка, вы адын?»

— Констанция, любимая, ты чувствуешь, больше нет нас — я, единая душа… чудо… чтобы такое совершилось еще на земле…

— Такого не бывает, — сказал паша, по-прежнему не сводивший с них глаз. — Через несколько часов я вам это докажу. Осмин!.. Ты меня понял? Такую пытку, чтоб по ней захотелось кино снимать. Для тебя это последняя возможность пережить грядущий день.

Факельное шествие из Реснички — напуганной, оскверненной присутствием не тех промежностей — направилось в юго-западную башню Алмазного дворца. В душе арамбаша предпочитал юго-запад другим направлениям.

Охранявших было во много раз больше, чем охраняемых. Сам арамбаша с голой саблей на коленях восседал перед надежно запертой дверью. Собрались также и все гайдуцкие офицеры, в каждой руке у них было по заряженному пистолету. Гайдуки же войники прохаживались, кто с ружьем, кто с шашкой, кто с пикой. В случае тревоги этот ночной дозор перебил бы друг друга в два счета.

По ту сторону двери картина висела иная. Констанция своими нежными пальчиками перебирала звено за звеном толстую чугунную цепь. Ее ангельская головка склонилась на плечо Бельмонте, золотистые пряди струились по его груди. Он приложил к сердцу ладонь — звездою Счастья I степени, а другой рукою обвивал стан своей возлюбленной, до того тонкий, что обвить его можно было бессчетное количество раз. Взгляд обоих одинаково воспарял к небесам, как у исполнителей па д’аксьон из «Спящей красавицы» — на фотографии, выставленной в витрине театральных касс на Невском. Боже!.. Боже!.. Что с нами? Подходит к концу наша история? Но, возможно, эти глаза стартовали к звездам с афишной тумбы, что перед ганноверским театром. Все спуталось: оперные театры, города, страны, десятилетия, века. Петр Ильич в Ганновере, совершенно пьяный, начал сочинять «Спящую» (дневниковая запись датирована временем, когда на ганноверских улицах нельзя было встретить велосипедистов — даже одиноких; их отделяет от этой записи столько же лет, сколько последнюю отделяет от автографа, сделанного рукою Моцарта). О чем, писатель, пишешь ты эту книгу и кому адресуешь ее? Я адресую ее в любом случае не тебе. Я окружил себя зеркалами, в которых вижу свои бесчисленные отражения в прежних поколениях. Отовсюду несется: «Знаешь, как хочется жить тому, кто мертв?»

А как хочется, чтоб они жили — тем, кто жив!..

Осмин в панике изобретал все новые и новые пытки для тех, с кем судьба соединила его общей цепью. А так как возбуждение мешало ему делать это про себя, то будущие жертвы могли вполне следить за полетом его садической фантазии.

Блондхен возмутилась:

— Эй, потише, пожалуйста.

Охваченный муками творчества, Осмин дернул головой: мол, не мешай. Видя, что Бельмонте и Констанция уже перенеслись в свое лучезарное послезавтра и на Осмина внимания вовсе не обращают, бравая Блондхен решилась последовать их примеру. Увы, в чувствах своих она была движима лишь привязанностью служанки, преданностью тела душе, а не завороженностью самой души — чем угодно: словом, звуком, другой душою. Впервые, быть может, Блондхен задумалась о себе — она взглянула на Педрильо: а могла бы она испытать к нему такую же небесную любовь? Она помнила, как он ей тогда в Париже сказал: «Блондиночка, воскресение совершится во плоти, ты будешь с нами». Врал? Еще хорошо чертить палкой свою абстракцию на песке. Тогда смерть, облаченная в шлем и панцирь римского легионера, лишь помеха решению задачи. Помеха спасительная: задача неразрешима. Ошибка в условии. У них в школе был учитель математики…

Педрильо, наоборот, поддразнивает Осмина:

— Осминчик, слышал анекдот: «А я подожду…»?

— Не мешай. Значит, взять леску, вдеть ее в иглу…

— Видишь, не слышал.

— Это про садиста и мазохиста, слышал.

— Вот и нет. Это про то, как у Рабиновича спрашивают последнее желание. «Хочу, — говорит, — малины», — а тут зима, гражданская война, вьюга.

— Погоди… Что если в кипящее масло еще насыпать соли?

— …И молотого перцу. По вкусу. Осмин, я знал, что ты симпатяга, но не ожидал, что ты такой болван. Ты уж не обижайся…

— Эврика! Приставить зеркало — чтобы сам все видел, подлец. Крупно. Это же новое слово в пыточном деле. Мансур ахнет.

— Осмин, знаешь, что говорят в Англии, когда кого-то арестовывают: «Сэр, любое ваше высказывание может быть истолковано против вас». Блондиночка, я прав?

Блондхен не отвечала… Тот математик — краснолицый, с маленькими седыми рожками — когда не сходилось с ответом, говорил: «Ошибка в условии — последнее наше упование».

Зато Бельмонте вдруг проявил, что называется, живой интерес к теме.

— Неужто, наш чудесный Осмин, мой чудесный мандарин, ты всерьез думаешь, что есть способ заглушить в человеке чувство ревности — чувство, подобно огню, похищенное у небес? Или что можно утолить жажду мести, если мстишь неверной жене? — Бельмонте выдержал паузу. — Святая наивность! Поистине евнух рогатого не разумеет. Что тебе сказал паша — почти то же, что сказал бы тебе инспектор Скотланд Ярда: вся твоя изобретательность обернется против тебя же, если только ты не сумеешь сделать возможным невозможное. Нет такой пытки, которая в глазах Селима сгодилась бы для нас. Учти, мой хороший, ты в первую очередь выбираешь казнь для себя. Что бы ты там ни надумал, паше все будет мало.

Кажется, Осмин осознал справедливость этих слов. То есть сперва он просто оторопел, потом стал мысленно подыскивать контраргументы и под конец страшно разволновался. Надо сказать, кто-то в моменты сильного душевного волнения играет в «карманный бильярд», кто-то лихорадочно ковыряет в носу. Осмину первого было не дано, оставалось только второе.

— Поковыряй лучше у себя в мозгу, — сказал Педрильо. — На твоем месте, хочешь знать, что бы я сделал?

— Педро, оставь его, ты что, не видишь — он идиот. На конкурсе идиотов он занял бы второе место.

— Почему второе? — не понял Осмин.

— Да потому что идиот.^[134] Хозяин, вы правы, у него и в голове не хватает шариков. С ним не о чем толковать.

— Ну, что бы ты сделал на моем месте, скажи… — хныкал Осмин.

Наконец Педрильо смилостивился.

— Ну, так и быть. Ты должен убедить пашу нас всех отпустить. Вот если тебе это удастся, тогда, можешь не сомневаться, паша помилует и тебя.

Последнее было очевидным: если паша помилует их, он помилует и его. Но помиловать их… Даже разделив их участь, не мог Осмин выкорчевать из своего сердца яростного желания эту мерзкую шайку растоптать. И потом это так же невозможно, как… как что? Что Селим вдруг скажет: o ja!.. я другой такой пытки не знаю!.. Если на ладонях Азазила взвешивать то и другое, просьба о прощении в силу полнейшего своего безумия оставляет, пожалуй, какой-то шанс…

А змей, на сей раз охмуряющий вместо Евы евнуха, продолжает:

— И все же Сулейман Мудрый ошибался: есть нечто сильнее ревности. Тщеславие. Поэтому, умело подольстясь, можно погасить саму преисподнюю. Ну, распнет он нас вниз головой на каленых брусьях? И всю жизнь будет терзаться воспоминаниями о своей златозаде. Пламенем сбить пламень все равно не удастся. А вот на весь мир прославиться своим великодушием… Сказать ей в последний момент: смотри, я прощаю тебя. Сказать ему: и тебя прощаю, сына злейшего моего врага, ступай и расскажи об этом отцу. Учитесь, христиане, милосердию у басорского паши, сочиняйте об этом оперы. Осмин отыщет мне новую златозаду, лучшую, выше пробой. Он у меня мастер… Ну, что в сравнении с этим какая-то казнь?

Осмин смотрел на Педрильо и не знал, чем, какими словами выразить ему свой восторг, свою благодарность, готовность признать абсолютное превосходство его ума над своим.

— Педрильо!.. Ну хочешь, я у тебя за это…?

— Ты с ума сошел, тут же дамы.

Осмин искренне не понял: дамы, ну да… Если уж и это не женское дело, то…

Бельмонте предпочел ничего не слышать, он с земною ласкою во взоре оборотился к Констанции, и та небесною голубкой слетела ему на грудь.

— О, Бельмонте, больше нас в жизни уже ничто не разлучит? Правда, милый?

— Правда.

«Но если, мисс, для кого-то ошибка в условии — спасение, то для кого-то это полная катастрофа. Представляете, он целый день сидел над этой задачей в попытке ее решить, в то время как вы беззаботно проводили время. Должен ли он раскаиваться в своем прилежании и сожалеть о том, что не последовал вашему примеру? Я пошутил, в условии ошибки нет. Кто очень хотел и очень старался — у того с ответом сошлось. А вы, мисс Блонд, извольте подтянуться». Блондхен подумала: «Ничего, мистер Драгфут, вот увидите, сэр, последний свой экзамен я сдам на отлично».

Под утро они кое-как брели по мелководью сна, кому-то было совсем по щиколотку, кому-то доходило до середины голени. Сон в камере смертников мучителен: реальность им не поглощена, только изъедена — и от этого становится еще ужасней. Все поминутно вздрагивают, цепь мешает придать телу удобное положение, право на которое (вдруг понимаешь) должно быть декларировано в числе основных прав и свобод.

Совсем иначе спалось со стороны засова — даром, что эта орава, открыв рты, запрокинув головы, кто в какой позе горазд, рокотала своими носоглотками, словно работали все глушилки Советского Союза. Арамбаша уснул, как сидел — с обнаженной саблей на коленях. При внезапном появлении паши сабля с грохотом упала на пол — и спасибо еще, что с визгом не убежала. Остальные, спавшие кто с пикой в объятьях, кто пылко прижав к сердцу заряженный пистолет, также мигом пробудились. «Ура, ура, ура…» И попадали — те, что стояли, а которые лежали, тем было еще проще. Личная охрана паши тут же заслонила его собою, на то они и телохранители, чтобы охранять телом в любой нештатной ситуации.

Милостью Аллаха, вооруженные до зубов гайдуки не начали со сна исступленно колоть, рубить, резать, а главное, стрелять, чем не оправдали наших злорадных ожиданий. Из незримого паша снова сделался доступен взглядам простых смертных, чья смертность, однако, умерялась еще большей смертностью тех, кого они призваны были сторожить. Говоря другими словами, наказывать по мелочам в преддверии Великой Кары, какой предстояло ныне совершиться, значило не уважать свой гнев.

— Встань, — но при этом поставил ногу аккурат между лопаток арамбаши: попробуй-ка встань. — Твоим узникам спалось хуже, чем тебе, или лучше?

Арамбаша призвал на помощь всю свою изворотливость.

— О паша на все времена! — проговорил он, задыхаясь. — Нет ничего, что могло бы укрыться от твоего взгляда, и нет никого, кто посмел бы перечить твоей воле. Ты всегда поступаешь по своему усмотрению и по своему желанию. Да будет так и впредь. Одну короткую историю — дозволь?

— Короткую.

— Некий купец отправлялся по делам, а ночной сторож его отговаривает: «Не езжай, господин. Мне снилось давеча, что мост через реку Квай обвалился». Так и случилось. Купец возблагодарил судьбу, что не поехал. Должно ли наказывать сторожа, который видел сны вместо того, чтобы бодрствовать при хозяйском добре?

— Напоминаешь об оказанной тобою услуге? Моему гневу не до тебя, — паша убрал ногу. — Я весь поглощен мечтою о мести. Отпереть.

Уже появился мансур — маскою красной смерти: в красном берете с пришитой к нему такого же цвета баутой из папье-маше, поверх обтянутой атласной тканью. Мансур был персонажем массы анекдотов — как Чапаев. («Идет мансур, а навстречу ему танк. „Здравствуй, Серый Волк“, — говорит мансур. — „Здравствуй, Красная Шапочка“, — отвечает танк». И т. п., типичные йеменские анекдоты.^[135]) Мансур всегда приводил с собой небольшую капеллу — аккомпанировать. Кто исполнял сольную партию — нетрудно догадаться. Эти концерты имели успех. Если случалось выступать известному солисту, то, выражаясь обиняками (зато в терминах самого выступления), лишний билетик готовы были оторвать с руками. Пока мансур, присев на корточки, монтировал эстраду, музыканты грели инструменты своим зловонным дыханием. Уж эти мне лабухи…

Между тем, узникам разбили оковы.

Осмин неоднократно все это видал. С иного места: из-за спинки трона — куда бы ни ступала нога паши, за ним всегда несся трон. Касательно перемены угла зрения: то же можно сказать обо всех, кому Осмин наследовал в своей плачевной роли. И они были всемогущи: визири, евнухи, госминистры, носители опахала (отродясь и в руках-то опахала не державшие). И у них при виде казней и пыток злорадство не перевешивало страх: умри ты сегодня, а я завтра. Нынче выход Осмина. Надежда? Думается, живучесть этой девушки преувеличивают — как и непобедимость другой, состоящей с ней в родстве. Любовь… а ну-ка подвинься, чего ты стоишь?

Глядя на мансура, невозмутимо занимавшегося своими приготовлениями, словно это уже дело решенное, Бельмонте крикнул:

— Паша! Эти колени еще ни перед кем не преклонялись, — он упал на колени. — Но вот я молю: пытай, жги, режь, истолки меня заживо в ступе, как Никокреон Ксенакиса, защекочи меня до смерти языками своих гурий, делай со мной, что хочешь — клянусь, я буду петь тебе хвалебный гимн, если ты позволишь моей голубке, моей святой, отойти без боли. Чтобы душа ее отлетела, как пушинка.

— Паша, всему виной я! — попыталась крикнуть Констанция, но из груди у ней вырвался лишь клекот.

— Благодарственные гимны, Лостадос, ты будешь петь своему богу. Скоро. Но не сразу, придется немного потерпеть. Мне же милее в твоих устах иные звуки. Старик, а что ты мне скажешь?

Осмин дрожит так, что если долго на него смотреть, можно испортить себе зрение. Радужные поганки позади трона уже щурятся.

— Я бы сейчас отдал жизнь за капсулу с ядом, — шепчет Педрильо.

— А я — за пулемет, — шепчет Блондхен.

— Как с твоим выкупом, — продолжал Селим, — дал ли ты волю своей жестокости? Если она не насытит мою ярость, я скормлю ей тебя по твоему же рецепту, ха-ха-ха…. Воды! — распорядился паша, видя, что евнух не в силах произнести ни слова.

Как рыба, выброшенная на сушу и уже едва шевелящая жабрами, встрепенулся Осмин, когда его окатили из ведра.

— Паша, трижды великий и милосердный, зеркало Аллаха. Твой раб хочет поведать тебе сокровенное — что не предназначено для чужих ушей.

Паша словно этого ждал. Придворные, уже приготовившиеся увидеть Осмина со вспоротым брюхом, выпотрошенного, почувствовали: кина может и не быть. Осмин подполз к трону. Вспышкою перстней паша сделал всем знак удалиться.

— Паша моего сердца, мерзкая собака не смыкала глаз, мерзкая собака все думала… и думала, и думала… Скажи, о повелитель, по-прежнему ли царственный урей украшает чресла льва?

Селим спохватился: ах!.. Нет, все на месте.

— Златозаду, которую ты, повелитель, называл Констанцией, умерщвлять нельзя. Есть опасность, что тогда ты снова лишишься животворящего конца.

— А так?

— Она сделала свое великое дело, паша моей души.

— В общем, да, — согласился Селим. — То, что от нее, собственно говоря, и требовалось. Она луна приливов, затмившая собою луну отливов. Все было не напрасно, не скажи.

— Еще бы! Скорей призови хоровод звезд, и ты убедишься в этом. А я позабочусь о новой златозаде, по сравнению с которой эта…

— Так вот куда ты клонишь. Хорошо, я сохраню ей жизнь. А остальные? Какой казни заслуживает сын Лостадоса? Берегись, не продешеви.

— О господин великий Басры, только выслушай собаку свою говорящую. Не за живот свой трясусь — лишь выслушай без гнева. Кто любит хозяина больше собаки? Кто предан хозяину больше собаки? Хозяин бьет ее за провинности, а она только сильней его любит, она пролежала годы у его ног, она все раны его знает, потому что каждую зализывала…

Крупные слезы текли по щекам Осмина, что для отцов-инквизиторов было бы добрым знаком. Однако нам неведомо: верят ли слезам суды шариата — и вообще, считают ли они кастратов за людей?

— Отпусти их всех, дай им корабль, и пусть плывут, каждым инчем своего пути славя милость басорского владыки. Отсылая своему заклятому врагу голову его сына, ты не только этим не отомстишь ему, но и поступишь по их заветам: христианский бог убил своего сына…

— Да, это правда, — задыхаясь, прошептал Селим. — Их бог — это дьявол. Дьявол, убивающий своего сына.

— Твоя месть, — продолжал Осмин, — отплатить добром за зло. Так восторжествуешь ты над злобою врага. И сын его, вернувшись невредимым из твоего плена, возвестит твое торжество.

— Убедил! Убедил! Быть по-твоему. Ты укротил мою ярость. Как хорошо, что я не успел разрубить их на мелкие кусочки.

— И своего верного раба в придачу.

— Тебя? Нет, Осмин, тебя бы я не тронул. Какой расчет убивать тебя? Какой звездочет сравнится с тобою? Достаточно страха, которым я тебя наполнил. Так надул, что ты чуть не лопнул.

Случалось ли вам по ошибке выбросить выигрышный билет? Осмину — да. Знай он об этом!.. Уж он бы им придумал казнь. Особенно Педрильо. И этому красавчику. И англичанке. А уж златозаду… Ай-ай-ай, как досадно.

— О паша сердец! Но если ярость твоя еще велика, если величием она все еще равна тебе, не надо сдерживаться. Смирять свой гнев — удел рабов.

— И мудрецов, Осмин. Ни слова больше. Пусть будет, как ты сказал. Свистать всех!

Помещение наполнилось так же быстро, как несколькими минутами раньше опустело. Словно это было на сцене, где по знаку режиссера толпа рассеивается и вновь возникает в одно мгновенье. Праздничная воздушность убранств, яркие, невероятные костюмы, как бумажные китайские фонарики тюрбаны — золотистые, оранжевые, изумрудные, голубые, не только все цвета, но и все их оттенки — и они заставляли усомниться: да не спектакль ли это, оформленный Головиным? Не девятьсот ли седьмой год за окном? А тут еще заиграла музыка, под которую квартет им. Мансура, приладив к подбородкам бутафорские инструменты, замахал по воздуху смычками.

— Смотри, все подтверждается, — произнес Бельмонте. — Сейчас мансур станет крошечным. Вот-вот появится женщина в черном и унесет его. Мир вовне лишь ничтожное подобие нас. Он уже дал течь.^[136]

Селим-паша подождал, когда все облобызают каменные плиты, вобрав губами последнюю пылинку.

— Ты, Гогия, — обратился он к госминистру Мдивани, и тот склонился, не зная, суждено ли ему еще когда-нибудь выпрямиться. — Скажи, что бы ты сделал со своей женой, если б она тебе изменила?

— Я бы ее зарэзал, — отвечал Мдивани голосом, не оставлявшем в этом ни тени сомнения.

— А ты, арамбаша?

— Я бы ее задушил.

— А ты, Амир?

— Я бы ее рассек мечом.

— Вот видишь, — сказал Селим Констанции. — А я тебя отпускаю. Ступай. Выдать ей выездную визу!.. Сколь жалок избранный тобою жребий. Пусть вечное раскаяние будет твоим наказанием.

Шепоток пробежал по залу.

— А теперь, Гогия, скажи, как бы ты поступил с сыном человека, который заставил тебя пройти через все муки ада, — с его единственным сыном?

— Я бы его зарэзал, — лаконично отвечал Мдивани.

— А ты, арамбаша?

— Я бы повесил его на самом высоком дереве, так чтобы отовсюду было видно.

— А ты, Амир?

— Я бы нашел самую высокую гору, развел бы на ней костер до неба и сжег его живьем — чтобы весь мир знал.

— Ты слышишь, Лостадос? Я же тебя отпускаю. (Шум, возгласы изумления.) Иди к своему отцу, скажи, что видел Эдмондо, расскажи, кем он стал и как пощадил тебя. И да будет его позор мне отмщением. Обесчестить отца в глазах сына — это ли не лучшая месть? Выдать ему визу.

Взгляд Селима остановился на Педрильо и Блондхен — те безмолвно ждали решения своей участи.

— Эти тоже пусть катятся, в пьесе «Великодушие Селима» нет маленьких ролей.

— Хотя бы сделай из него на прощанье Педрину, — не удержался Осмин.

Паша посмотрел на него с недоумением.

— Зачем? Чтобы вырос в цене? Это было бы излишней любезностью с нашей стороны.

Перевел взгляд на арамбашу.

— Арамбаша! Сегодня из всех моих слуг ты самый расторопный. Позаботься о надежном корабле и опытном капитане.

— На лице и на глазах! — просиял арамбаша. (А сияющий арамбаша — это уже, можно сказать, редкое небесное явление.)

Селим встал, все пали.

Времени на сборы почти не понадобилось: только Бельмонте вернули шпагу, да еще Педрильо получил на складе новенькие шальвары и плащ с кистями. К общему восторгу дожидавшийся их корабль был тот самый «Ибрагим», на котором они готовились бежать. Настоящий Ибрагим приветствовал пассажиров у трапа, говоря каждому «уэлком, сэр» или «уэлком, мэм», и при этом отдавал честь. Остальные пятеро матросов возились со снастью, отвязывали канат. Через считанные минуты ветер упрется в парус своим крутым упрямым лбом.

ВОЗВРАЩЕНИЕ (эпилог на небе)

I

Долго еще корабль, отплывший в небесную лазурь, был виден с Земли. Затем пурпурно-красные половинки занавеса в несколько синхронных рывков соединились, и сверху опустились четыре золотые буквы прописью: Fine.

Гром рукоплесканий.

Первыми кланялись куклы — но и кланяясь, не забывали свои роли: Бельмонт с Констанцией бросали друг на дружку нежные взоры, Педрильо, обняв одной рукою Блондхен, другой показывал нос Осмину, который в бессильной ярости топал ногами и подпрыгивал. Следом за куклами поклонились музыканты, сидевшие перед сценой, после чего их как корова языком слизнула. (Мы не знаем, куда уносило этих — а вот артисты оркестра императорской оперы после спектакля шумною толпою шли на Невский к «Лейнеру».)

Последним раскланивался сам маэстро. Карло-Рикардо Аббассо был ослепительно лысый человечек в коротких панталонах и кирпичном — вероятно, пуленепробиваемом — жилете. Прибавим к этому высоченные, как айсберг, брыжи — разве что белизны не такой первозданной, но ведь айсбергу и не приходится выдерживать по три спектакля в день.

— Я не поняла, почему Селим-паша всех отпустил… Ой, Ляля, смотри, твой crêpe капает!

Лена, дочь зоолога из Прудковской гимназии, поспешно слизнула густую красную каплю, она совсем позабыла про блин. Она позабыла обо всем на свете. Щеки ее пылали, из-под съехавшей набок шапки выбивались рыжеватые волосы.

— Но он же объяснил, что есть большее наслаждение, чем месть: отвечать великодушием на несправедливость, — мальчик, сказавший так, выглядел младше своего возраста из-за своего роста.

— Все враки, — сказала Маня, — турки беспощадны. Я читала в одной книжке — называется «Черная роза, или Гордая валашка», Сильвии Владуц, — про девушку, которую похитили и продали в гарем паши. Но она сумела забраться в огромный торт, это ее спасло. Потом скрывалась в русской миссии. Ее звали Черной Розой — такая она была красавица. Когда валашский князь ее увидел, то влюбился без памяти. Так стала она валашской господарыней, княгиней Мурузи. Ее мужа турки схватили и убили, потому что он был за Россию. Знаете, как у турок казнят? Ужас, лучше не рассказывать. А царь взял несчастную княгиню с малолетними княжичами под свое покровительство и подарил им дом на Литейном… Да что с тобой, Лялечка? Ты что, в театре марионеток никогда не бывала?

— Не бывала, не бывала… а вот и побывала! — Присяжный стряпчий Шистер достал брегет с гербом на крышке. В иные времена этой крышки касалась рука, которая ни при каких обстоятельствах не могла бы быть ему протянута — даром, что лицо у Шистера бритое, усы «пикадор», как у офицеров с «Камоэнса» (беднягам тоже недолго оставалось их носить — уже спущена в бомбовые погреба «Гете» роковая торпеда…). — Дети, а что если нам на тройке прокатиться?

— Да-а, дядя Мотя, да-а! Ура! — закричал мальчик.

Лена доела блин. Но она молчала, боясь выдать свой восторг: на тройке она тоже прежде не каталась. Руки от сиропа были липкие — несколько слепленных снежков, и все смылось.

— Тебе не страшно? — спросила Маня. — Это будет побыстрее поезда. А что как вывалит?

С наступлением темноты гулянье на Марсовом, по язычеству своему, обретало оттенок инфернальный, что было незаметно днем, под сверкающими на морозе красками. Голубые язычки газа в сумерках обводили этот берендеев град, с его каруселями, сбитенщиками, ледяными горками, гармонью, скоморошьими представлениями — своих и заезжих карабасов — всем тем, что полиция сгребла в кучу и высыпала на Царицыном лугу: гуляйте, люди русские.

Петербург насчитывал миллион жителей; среди них пятнадцать тысяч евреев, из коих уроженцев меньше половины — но даже для этих последних катанье на тройке взапуски с «каталями» было планетою Марс. И полвека спустя о том, чтобы съесть что-то на улице: пунцового петушка на палочке иль масляну бородушку пирожка — равно как о прокатной лодке, о стрелковом тире, о прочих «радостях воскресения» — мне даже помыслить нельзя было: «Ты что, из деревни приехал?» Вместо этого мы обедали «на Конной», где после сладковатого, перестоявшего на огне жаркого подавался куриный бульон с мацой. От их прежней квартиры бабушке Мане осталась комнатушка возле кухни, в которой потом прописали меня; на расшатанной этажерке — серебряная шкатулка с отделениями для ниток, иголок, булавок, наперстка, ножниц, рядом — гребень-лорелей, еще какие-то бессмысленные осколки былого. На стене в золоченой овальной раме висел «Завтракъ негоціанта», где яйцо облупилось до самого холста.

Матвей Шистер — жизнерадостное дитя гаскалы, бонвиван: духи, сигары, перстни, ежедневные обеды в клубе или у «Донона», само собой, юбочник Как иные бывают в долгах, так он весь был в шелках интрижек: пианистки, модистки, хористки, гувернантки — все флаги в гости были к нам. То одни, то другие эскадры гостили в наших портах, и продолжалось это, пока однажды за завтраком присяжный стряпчий Матвей Шистер не потерял сознание, которое более к нему не возвратилось. Согласно надгробию, это произошло 3.8.1916. Было ему тогда пятьдесят два года, девять месяцев, шесть дней и, гадательно, часов пять. Знаменитый брегет показывал не только время дня, но еще день недели, число месяца и год эры. А то возьмет да и пробьет час — обеда, как помним мы, читавшие «Онегина».

Заслужил ли мой прадед — отец бабушки Мани — того, чтобы быть увековеченным на страницах этого романа? Нет, нет и нет — когда б не упомянутый полет на Марс: в санях на Марсово поле, где в тот день заезжий кукольник К.-Р. Аббассо представлял старинный водевиль Бретцера «Бельмонте и Констанция». Кстати говоря, дружеские отношения, завязавшиеся у Мани Шистер с Леночкой Елабужской, кончились скандалом — ни в сказке сказать, ни пером описать, каким. Впрочем, последнее мы все же попробуем.

Матвей Шистер водил знакомство с немкой-модисткой, известной сводней. Фрейлейн Амели нанимала четырехкомнатную квартирку под самой крышей большого доходного дома середины века. Занавеска на одном из окон играла роль семафора. Как-то раз присяжный стряпчий, бодро размахивая тростью, вошел в парадное этого дома, по обыкновению, довольный собою и столичной жизнью, радости которой, вкушаемые в первом поколении, еще не могли приесться. В желудке у него переваривался индюк в красном вине, внутренний карман слегка оттопыривался. Вид отдернутой занавески произвел действие успокоительное — и при этом возбуждающее. Но стоило ему только поставить ногу на ступеньку предпоследнего марша, как наверху послышались крики.

— Я знаю, зачем она к вам ходит и чем здесь занимаются!..

Хлопнула дверь. Ненадолго воцарилась тишина, затем кто-то в сердцах топнул и, точно так же продолжая топать, решительно направился вниз.

К счастью, лестничная площадка освещалась вполрожка. Шистер отступил в угол и затаил дыхание. Человек, проследовавший мимо него, был в шинели, фуражке — присяжный стряпчий мгновенно узнал его. «Ага, так вот кто эта музыкантша в бальзаковском возрасте… пальцы, тонкие как ноги балерины…» Тот тоже вдруг остановился и устремил взгляд во мрак, на неподвижно черневшую мужскую фигуру. Фигура угрожающе подняла трость набалдашником кверху.

— Негодяй! Негодяй! — вскричал бедный муж и стремглав кинулся бежать по лестнице.

Впуская клиента, «Амалия Ивановна» все всплескивала руками:

— О боши, боши! Он фас видиель? Он выследиль сфой шену.

— Трус. Надеюсь, он не разглядел моего лица, — Шистер тяжело дышал. — Идемте проверим.

Они спустились на площадку. Шистер стал, где стоял, а фрейлейн Амели должна была пройти мимо и сказать, действительно ли черт лица в такой темноте сам черт не разберет. Ее свидетельства, однако, оказалось недостаточным. Они поменялись ролями, теперь уже немка стояла в углу с поднятой тростью, а Шистер изображал учителя Елабужского. «Нет, этот трус меня, конечно, не узнал», — и как гора с плеч.

Проходя по коридору, он заметил в одной из комнат обезглавленные женские плечи, сотрясавшиеся в плаче. «Она седая», — вспомнилось присяжному стряпчему. Но хотя в этом был бы даже свой шарм, он зашептал сводне — не потерявшей надежду обделать дельце:

— Исключено. В моем доме бывает их дочь… бывала.

И пожалел о сказанном, отчего тут же заторопился уходить.

«Ну и семейка, — думал он, упершись взглядом в синюю извозчичью спину. — Отец ничтожество, мать горизонталка, а дочь — известно, что яблочко от яблоньки… Кароший публикум — ничего не скажешь».

По мере приближения к дому в Матвее Шистере росло желание любой ценой оградить Маню от «куртизанов, исчадья порока».

— Когда дело идет о моей семье, то из светского льва я становлюсь львом африканским.

Поскольку все его шуры-муры лежали в плоскости как бы параллельного существования, согласно Евклиду, не соприкасающегося с жизнью семьи, почему бы и впрямь ему было не ощущать себя этаким львом подле львицы со львятами? Неважно, что он метит в лощеные космополиты. За пущенной стрелой, вся в крови и слизи своего племени, тянулась пуповина, перерезать которую можно было только посредством межконфессионального брака. А на такое Матвей в жизни бы не отважился. Дома — образцовый муж, отец… брат — в Шавли проживала его сестра, рано овдовевшая, о которой он трепетно заботился.

Фотографии на стенах бабушкиной комнаты уводили меня в царство мертвых аидов — подальше от воскресного бульона. Большинство снимков двадцатых годов: на женщинах воротники трубой и круглые шляпки без полей по самые брови. Однако двое мужчин — в гимнастерках, сраженные одной и той же безжалостной рукой. Юра, Юрий Ионович, молодой военврач, оставивший по себе память заносчивостью, красотой и пристрастием к Блоку, — именно по этой фотографии гадалка с Фонарного и вынесла свой приговор. Другой, в летах, мальчиком на Марсовом поле звавший Шистера дядей Мотей. Для него советская власть наступила двадцатью годами позже и то ненадолго. Они всей семьею бежали из Шяуляя от немцев — чего не сделала моя касриловская прабабка Мэрим, судившая о немцах по предыдущей оккупации. И вот тот, о ком всегда с завистью говорилось «стал иностранцем», случайно видит на рынке в Ташкенте бабушку Маню, торгующую самодельными авоськами. Вскоре он, казалось бы, с детства усвоивший, что есть большее наслаждение, чем месть, записывается добровольцем в «иностранный легион Красной Армии» — Литовскую дивизию, где, по словам Меира, его шурина, приказы отдавались на идиш. (Меиру — тому так точно.)

Связи с шяуляйскими родственниками поддерживались и после войны — в виде взаимного гостевания. (И как итог: купание с Сусанной, впоследствии оболганной похотливыми яснополянскими старцами. Паланга, 1967 год, август.) Для меня все в них отдавало заграницей: латиница, уморительный русский, израильские посылки. Я очень удивился, когда внук Меира попросил меня говорить в компании, что он — из Вильнюса, не из Шяуляя. «Чем Шяуляй хуже Вильнюса?» — недоумевал я, глядя на его фуражку немецкого студиозуса — то, что сохранилось у прибалтийских учащихся от времен их буржуазной сказки. С высоты Исакия вся страна представлялась мне аморфной топонимической свалкой, внутри которой бессмысленна какая-либо табель о рангах.

Мы сидели с ним в коктейль-холле новенького «Севера», и я похвастался:

— Этот дом строил мой прадед.

— Мотя?

— Да нет, другой совсем. Мотя был адвокат…

Превращение светского льва в льва рыкающегосовершилось окончательно. Тридцать копеек извозчику протягивала звериная лапа, могущая убить одним ударом. Горе тому, на кого она обрушится. Матвей Шистер приготовился любой ценой пресечь les liaisons dangereuses своей дочери. И действительно, за ценою не постоял. Одеваясь к ужину, он уже знал, как поступит. Папиросный фабрикант Колбасин («Скобелевские»), частным поверенным которого Шистер являлся, любил пригубить молоденького винца. В подобных случаях в кабинет хаживали не через общую залу, а другим, хорошо известным многим завсегдатаям «Донона», ходом: в швейцарскую и наверх, на первый этаж. Колбасин и по этой части сделал Шистера своим поверенным, на что последний отвечал тем же, делясь с Колбасиным своими нехитрыми радостями.

— Нет, ваше третье сословие на моего мусью навевает тоску, — говорил Колбасин, пуская в потолок облако дыма. — Моему муське изволь благородных да начитанных, да в гимназическом платьице. Тюрлюньчик такой с упругими формочками.

— А где вы такую возьмете?

— Ах, помилуйте! Из казенных-то заведений? Знаете, как у них глазенки блестят после всех книжек. А ты им фуа-гра с трюфелями, шампанское. Есть, сударь мой, которые за «катеньку» тебя с ног до головы оближут, а сами пребудут в невинности.

Колбасин, если и привирал, то скорей по форме, чем по сути. Что касается Матвея Шистера, то он никогда не приударял за школьницами, сам предпочитая быть школьником в энергических объятьях зрелости, которую седина только украшает. Поэтому Колбасина он держал немножко за скотину. Так вот, не могла ли эта скотина привести в очередной раз к «Донону», скажем, Лялю (имя-то какое, еще стихи пишет…)? Не то, чтоб по-настоящему — ему, присяжному стряпчему Шистеру, это могло бы только показаться. А уж там, знаете, Панове, он ли украл, у него ли украли… Достаточно, чтобы отказать от дома. А коли дойдет до родителей барышни — о чем Шистер позаботится — пускай себе же и пеняют. Та еще семейка… пальцы тонкие, как ноги балерины, легкая седина. Конечно, немного жаль. Но — Маня это святое. Такой уж он человек, этот Матвей Шистер.

Возле «Донона» он увидел знакомую коляску: папиросный фабрикант был здесь. На вопрос, где monsieur Колбасин, швейцар — вылитый «Der letzte Mann» — отвечал:

— Ужинают в обществе-с.

Позднее Колбасин появился и шепнул Шистеру:

— Ну, голубчик мой, с такой красавицей провозжаюсь, ей только на сцене играть: и ножка, и взгляд, и фигурка… Шестнадцать годиков. Тут и тыщи не жалко. Хотите, я вам ее в щелочку покажу?

Они поднялись. Шистер на цыпочках крался за Колбасиным, который, входя, придержал дверь — якобы в поисках чего-то шаря по карманам. Потом одними глазами справился у Шистера: ну, эка краля…

Шистер подсматривал из-под колбасинского локтя. Стол, пустое ведерко из-подо льда, раскрытые створки устриц. На козетке голубого бархата полулежит с папироской в руке… Но это же!.. Она ходит с Маней в одну гимназию, они встречаются — вместе, втроем… «Три грации»…

Ате Ястребицкой нельзя было обрить полголовы, все прочее — разрешалось. После того, как она с волчьим билетом была вышвырнута из гимназии — спасибо, что еще не с желтым — у Шистера с дочерью состоялся разговор. Речь пошла «об этой самой Лене или Ляле, которая всем читает свое стихотворение про чайную розу», они ведь, кажется, дружат? В нынешних обстоятельствах такое знакомство Манечке ни к чему.

Маня согласилась, даже воодушевилась.

— И я так считаю. Ты не знаешь, что она мне ответила, когда я ей все рассказала про Атю и сказала, что мы должны ее теперь бойкотировать. «Нет, — говорит, — вы, гимназистки, должны, а мы, семашки — вольные валашки».

Маня раздружилась с Леной Елабужской весьма своевременно: у той вскорости обнаружились признаки психического расстройства.

Примерно в середине третьего десятилетия нашего века — по-прежнему, двадцатого, в запасе у столетия еще два с половиной месяца — Мария Матвеевна слушала в Михайловском театре «Похищение из сераля». Она уже сменила фамилию на ту, что украшает обложку этой книги. Ее супруг, страшною эстафетой передавший мне имя^[137] — с тем, чтобы и я посмертно переадресовал его следующему — тогда работал, кажется, в каком-то бюро по распространению театральных билетов или печатанию афиш, другими словами, был по роду своей деятельности связан со словом «театр». Возможно, благодаря этому в театры супруги ходили часто. Но почему билетик именно на это представление должен был уцелеть — загадка природы. Решительно ничего не значащая бумажка с оторванной контролькой пережила блокаду, эвакуацию, будучи заложена меж страниц книги (тоже чудом уцелевшей). Разгадки нет. Разгадка всякий раз прячется за поворотом дороги. А вот что прячется за «Поворотом винта»? Я сидел в том же самом кресле — как прикажете это понимать? Выходит, театральный билет тридцать лет пролежал у бабушки с одной-единственной целью: отпраздновать редчайшее совпадение, какие в лотерее делают человека миллионером? Так я был поставлен перед вопросом вопросов: а что ежели имя Ему СЛУЧАЙНОСТЬ.

Надо сказать, в Малый оперный я попал тогда более или менее случайно. English Opera Group — не La Scala, «Поворот винта» — не «Паяцы», Питер Пирс — не Марио дель Монако. Но, с другой стороны, и не «болгарский импорт». (В точности как с увлажнителем воздуха, который, по словам Меира, им прислали из Израиля.) Билет — дареный, на тебе, убоже. А дареному коню… Одели ребенка в костюмчик, пусть сходит: опера, Англия. Вообще же, хождения в оперу о мою пору у нас уже не практиковались. Оперная музыка, пение, певцы — тот же ЦПКиО, но для «тянущихся к культуре». (Это хорошо для миловидной учительницы под руку с морским капитаном, для шведского туристического автобуса, для других приезжих, для Меира, чтоб по возвращении рассказывал, как сидел в царской ложе на «Заколдованных гуськах».) Такое не говорится прямо, очевидно, потому что само собой разумеется — с теми же, для кого это само собой не разумелось, и подавно говорили о чем-то другом, о постороннем, к музыке не относящемся. Музыка есть музыка инструментальная.^[138] Опера наваливается на нее и душит, затискивает в оркестровую яму, рвет на себе путы музыкальных номеров. Вскоре она окончательно расправится с ариями, тональностью и станет подбоченясь: палач над распростертым телом своей жертвы, на которой вместо «Польши» или «Чили» карикатурист напишет: «Западноевропейская музыка». Провозгласим возрождение мистерий, где человеческий голос — голос первобытного заклинателя, звучащий под какой-нибудь африканский наигрыш в сопровождении танцев. Все племя в экстазе.

Не исключаю, что по приходе из театра я был немедленно отправлен спать, без каких-либо расспросов. Но явись ко мне в предсонье призрак нашей прежней домработницы, я бы, в отличие от Майлза,^[139] не дался ей. Чуть было не сказал: «не дался ей живым». Так ведь живой я им и не нужен — этим выходцам с того света. Хочется сказать ребятам: не старайтесь, не утянуть вам меня в свой лесок…

И тут бы я беззаботно уснул. От английских бредней меня надежно хранила немецкая музыка. К тому же я не держал Бриттена, на которого тогда была санкционирована «мода», как, например, на Рокуэлла Кента.^[140] Если и не «Поворот винта», то, по крайней мере, вовсю звучали «Питер Граймс» или «Военный реквием», в исполнении которого участвовал наш школьный хор. Бриттена я не любил той же нелюбовью, что и Сен-Санса. С возрастом, подобрев к последнему, я сменил гнев на милость и в отношении первого: по сравнению с «Золушкой» Россини «Билли Бада» играть одно удовольствие.

А еще в связи с оперой, вернее, царской ложей, вспоминаю: мне лет десять, Невский, проходим мимо театральной кассы:

— Дама, не хотите с мальчиком на оперу «Тихий Дон»? Билетики в царскую ложу…

— В царскую ложу я сяду, когда меня туда пригласит царь.

Шестью годами позже. Только и слышу:

— Не комсомолец, ты же не сдашь приемные экзамены, — все в ужасе от моего упрямства.

— Для меня это то же самое, что креститься, — возмутился я.

Ей этого было достаточно.

II

Das Land, das meine Sprache spricht.

24 апреля 1980 года бездарно провалилась операция по освобождению плененных в Тегеране американцев. Об этом знают все. Не столь широко известен факт показа в тот же вечер по баварскому телевидению «Похищения из сераля». И уж совсем ничье сердце не дрогнуло от такого совпадения. Кроме одного. Иначе романов, наподобие нашего, было бы написано гораздо больше.

Это была «вершина падения», апогей позора, Надир с большой буквы (снова опера). Вертолеты увязли в песке, освободители бежали, бросив тела товарищей даже не на поле боя, а на месте аварии. Полное торжество человеческого вещества над человеком. «Запад есть тьфу», — говорит Восток.

Дальше пятиться некуда. А значит… Честно говоря, еще под Новый год что-то блеснуло: «ограниченный контингент» был окружен ореолом безнадежности, русской Валгалле предстояло пополниться некоторым числом павших героев.

«Неужто начало конца…» — с этой мыслью я быстро сел за футурологический роман, боясь не поспеть за будущим.

Были и пятьдесят шестой, и шестьдесят восьмой годы, показавшие, что, подобно рейху, кайзеровскому или гитлеровскому, Советскому Союзу противопоказан второй фронт. Но в ситуации Советского Союза, унифицировавшего образ врага, второй фронт был фронтом внутриполитическим. А тут, казалось бы, тылы — что твои полезные ископаемые. Поэтому всегда существовала возможность пожертвовать кусочком идеологии. Так Венгрия обернулась правом на быт, пришлось поступиться всеобщей казармой. Чехословакия отрыгнулась еврейской эмиграцией — хроники текущих событий не поддавались лечению. И лишь Афганистан вызвал закручивание гаек: настолько уверены мы были в своем африканском роге. Но моя муза мне радостно шепнула (на сей раз она звалась Клио): «Авганистанъ» из числа животных, непригодных к дрессировке.

Всякий знает, что в России проигранные войны оборачивались креативным взрывом. Крымская, японская, германская. Дальше поимпровизируем: польская — от нее родился нэп, умерший, правда, в младенчестве; финская — за нее заплатили двадцать вторым июня. Я ведь не настаиваю, читатель, что так оно все и было в действительности. Как было да что — судить не мне. У меня есть пожелания, они осуществились в подтверждение того, что я — главный у Божества. Сколько их было, мечтавших увидеть одним глазочком, ступить одним носочком — и не увидели, и не ступили, легли в землю изгнания. А мне, имеющему на эту землю в тысячу раз меньше прав, сущий мизер, мне — привелось. Где справедливость! Впрочем, не жаловаться же — хотя с меня и станет:

— А как хочется, чтоб они жили — тем, кто жив.

Затруднительно датировать битву Синахериба: для кого-то это Руст, приземлившийся под стенами Кремля, для кого-то чернобыльская полынь, для кого-то саперные лопатки в Тбилиси, для кого-то брешь в Берлинской стене, для кого-то трансляция съезда советов, для кого-то «живое кольцо». Для меня лично красным днем календаря стало 25 марта девяностого года: вторая миллионная демонстрация, которую стоявшие во главе либеральных союзов гапоны сами же пытались сорвать, предрекая кровавое воскресенье. День, когда власть сперва бессильна помешать улице набухнуть, а после не решается отворить эту вену, — ее последний день. Все дальнейшее — переговоры, торжественные уступки задним числом — только дает улице время для создания необходимой инфраструктуры и, наоборот, самим властям мешает сосредоточиться на единственно актуальной для них задаче: унести родину в карманах своих пиджаков.

Странно… Не то замираешь, не то холодеешь при мысли, что рукопись футурологического романа находится в городе, якобы переименованном будущими идеологами в «Александроневск». (У Солженицына в планах было менять на «Невгород», потом — на «Свято-Петроград». Забодай его, гения, коза!) Я не мог, не смел надеяться, что сразу вернут «Петербург». Мне, с моей оглядкой на правдоподобие — и вообще с моей оглядкой — всегда не хватало смелости. Смелость — талант, которым меня природа обделила, хитроумно лишив и способности «быстрого реагирования», а минус на минус… вот и вышел огуречик. Смельчак. Смельчак под стульчаком на колпаке качан. Но что интересно: еще не успело появиться на географической карте заветное имя взамен постылого псевдонима, как все принялись воротить нос «Какой это Петербург! До Петербурга ему, знаете…» И всё крестятся, и всё крестятся. (Как тут Магомедушку не вспомнить и его школу с углубленным изучением Корана!) Господа первохристиане, в начале было слово.

Это ведь не несколько лет за границей, это эмиграция почти что от корки до корки — когда начало твоей жизни там представляется тебе такой же утопией, какой оттуда видится твоя последующая жизнь здесь. Взаимно кануть в небытие… И вдруг узнаешь, что очки, набранные тобой в посюсторонней жизни, в игорном доме европейской ночи, там кто-то подсчитывает. «Уход (далее зазор, у английского историка выражаемый союзом „и“) -и- возврат». Этот последний совершился.

Когда-то я с ходу ощутил как свое гегелевскую триаду в изложении училищной исторички, некоей Любови Алексеевны Швер, с которой связана маленькая домашняя репетиция будущего Синахерибова побоища (за справками обращаться к учившимся там же и тогда же). Начертанная на грифельной доске в виде элемента бесконечной диалектической спирали, триада воспринималась как формула просветленнейшего переживания. Основополагающего… Возвращение. Которое мыслилось в образах вполне конкретных: «Возвращение блудного сына» Рембрандта, «Земляничная поляна» Бергмана (я не поклонник этого шведа, напротив, я поклонник Хичкока, но тогда «Окно во двор» показалось бы мне набором глянцевых картинок из журнала «Америка»… О моя юность, о моя магма!). Я еще и шагу не ступил за околицу, «святой простец»^[141] — говоривший «Мцыри», подразумевавший «Кундри» — а в душе уже лелеял возвращение. Безмолвный рыцарь, бесконечно усталый, опирающийся на святое копье. Камень, отвергнутый строителями и берущий реванш: я, мол, Эдмон Дантес. Седоголовый. На исходе дней.

Это начало рассказа, с коего ведет отсчет мой тридцатипятилетний послужной список, так сказать, моя творческая деятельность. По Тойнби, «уход-и-возврат» двускатен — вдох и выдох. «Уход-и-возврат, таким образом, можно рассматривать как „двухтактный“ ритм творческих актов, составляющих процесс роста». Простим переводчику «„двухтактный“ ритм» — двудольный размер, конечно. Но именно не удостоенное взмаха дирижерской палочки -и- (в погончиках дефисов) как раз и есть сокрытый от посторонних глаз тигель — место действия нашего романа. Это то, что́ происходило с Парсифалем между крайними актами оперы; то, что́ происходило со святым Бенедиктом Нурсийским в пустыне; с Моисеем — на горе Синай (как мы простили переводчику «двухтактный ритм», так же простим Тойнби «древнесирийский миф» — этим мы приравняем антисемитизм к невежеству).

Как мечтал я оказаться светлой ночью на улице, один… Сбылось. Я забыл, где надо сделать в метро пересадку, и мне объяснили. В трамвае я не знал, как обходиться с бумажным локоном билетов, в который превратились аккуратно склеенные «талонные книжечки» моей поры. Какая-то тетенька лет тридцати пяти (я не понимал, что теперь уже перегнал ее летами) указала мне на компостер. Что думала она при этом — где я провел свои лучшие годы, в тюрьме или в психбольнице? Скорей всего, последнее: вроде бы, вежлив, белорук.

Столь долгое отсутствие не сопровождалось поисками прошлого — два фильма в один сеанс не шли. Возвращался-то я в будущее. Было другое: при том что поколения нарождались, весь реквизит износился вконец. Этот город и прежде напоминал декорацию самого себя (в январе — с боковым утолщением инея по колоннам для иллюзии круглоты). Нынче же все откровенно расползалось, и сквозь поясницу недавнего палача просвечивали перила рушившегося эшафота. Объективная реальность как-то сразу скукожилась, высосанная вампиром моих ощущений.

В переполненном вагоне я чувствовал себя как нож в масленке — до того физически сдала толпа, некогда яростно осаждавшая трамвайный угол. Да и трамвай через две остановки выдыхался — останавливался и дальше не шел. Троллейбусы, обещавшие довезти тебя до стрелки Васильевского острова, сходили с трассы уже на Гоголя. Это был не городской транспорт, а его музей, тем более что номера маршрутов волнующим образом не изменились с пятидесятых годов. Люди не столько шли, сколько брели в разных направлениях, что-то неся или катя перед собой — и непонятно, кем могли покупаться цветы, продававшиеся на каждом шагу.

Ночью все розы серы — даже если это светлая ночь, которая невозможна без Адмиралтейской иглы (или наоборот, без которой невозможна Адмиралтейская игла; все зависело от того, с какой, внешней или внутренней стороны эмиграции помещался наблюдатель: извне шпиль не мыслился без белой ночи, изнутри — белая ночь без шпиля).

При желании я мог накупить цветов — вместе с цветочницами в придачу. Возможность облагодетельствовать всех подряд соблазняла. Так соблазняет порок. Этим лилипутам-подпаскам я казался князем стад, владевшим, наверное, тысячами сливочных «коровок». Если справедливо, что успех у женщин — критерий жизненной удачи, то «моя лилипуточка» мне была обеспечена. И не одна — хоть все Иваново! Только на кой они мне?

Мороженое на улице ели всегда (даже при температуре воздуха ниже той, что была в рефрижераторе). Но теперь с лотков торговали одними лишь половинками белых пол-литровых брикетов в картонках, которые тут же на месте надрывались, и содержимое их выедалось. Окаменевший вафельный стаканчик с вмерзшей в него бумажной нашлепкой официант мог подать вам в «Метрополе». Стаканчик стоял стоймя в металлической вазочке, это выглядело нелепо: как велосипед, мчащийся по автобану на крыше автомобиля, или даже как памятник вождю — в кузове грузовика.

На углу Невского и Садовой толпились люди. Не только Эйзенштейн не расстрелял их из пулемета — милиция, и та не трогала. Велась торговля. По первому впечатлению — невыстиранным исподним. На асфальте, прислонясь к парапету подземного перехода, сидело несколько алкашей обоего пола. Они продавали разложенные на газетке грибы и водочные талоны. Однако никто не брал.

Неопределенных лет женщина с набеленным горем лицом, что подчеркивало кроличий цвет ее глаз, во фланелевом халатике и войлочных шлепанцах, прижимая к груди котенка, решительно куда-то направлялась. Она машинально сжала в ладони пятисотенную, даже не взглянув на своего благодетеля. Возможно, ее гнало несчастье по имени безумие. Но может, происшедшее с ней и впрямь вопияло к небесам, отчего любая благотворительность воспринималась как должное.

Тут же духовой оркестр, в надежде разжалобить чьи-то сердца, играл «Прощание славянки», «Боже царя храни» и «Крокодила Гену».

Таким я увидел Петербург в первый год последнего десятилетия нынешнего века. Ничего, бывает и хуже. Главное, что простились, наконец, с голубыми мундирами.

— Пускай кипяток с хлебом, только б без них, — сказала жена моего профессора, балерина, сошедшая со сцены еще задолго до того, как на Театральной площади стали появляться женщины в шубах, перетянутых в талии тонким кожаным ремешком.

Я пришел к ним с букетом серых роз. Они жили в мансарде огромного — размером и цветом с мой букет — доходного дома-монстра на Крюковом канале; за углом квартира Бенуа, напротив театр, наискосок консерватория. Жили среди антикварной мебели, которая смотрелась на этом чердаке, как, собственно, и должна смотреться выставленная на чердак мебель. («…А это венецианский секретер семнадцатого века из Юсуповского дворца. В нем мог храниться яд для Распутина…»)

— М—л М—ч! — кинулся я к профессору. Он был полным тезкой Зощенко и этой фигой, торжественно выставленной напоказ, вероятно, гордился во время оно. Дупель имени-отчества — зощенковский, набоковский, маяковский, башмачкинский, прокофьевский, шостаковичевский, соллертинский — мне всегда напоминал о моем гетто. Сыновья-батьковичи — это там, за стеной.

Представим себе Чемберлена профессором скрипки в Ленинградской ордена Ленина государственной консерватории имени Римского-Корсакова. Каков он со скрипкой — нетрудно догадаться. Зато осанист, речью же, манерами, да еще на фоне коллег-клезмеров, действительно Чемберлен — недаром злые языки говаривали, что остался в блокадном Ленинграде дожидаться немцев (но не дождавшись, по весне, ладожскими лужами уехал в Ташкенцию). Какую цену ему пришлось заплатить за право выглядеть «не по-нашему», собирать антиквариат на своем чердаке, утешаться Прустом (говоря «Франк» — на Форе),^[142] любимым цветом называть нежно-зеленый, никогда не выходить к гостям в пантуфлях и никому не предлагать в них переобуться, произносить «нюдист», «диминюэндо», «Киркегард» и — профессионально не соответствовать занимаемой должности (предатель-ученик!)? Боюсь, цена этого была достаточно высока. А уж как ненавидят тех, кому платят, можно предположить…

— Пускай хлеб с кипятком — только б без них!

Я подошел к М—лу М—чу, тот медленно поднял руку, провел пальцами по моему лицу и спросил у жены — нечленораздельно, голосом совершенно утробным:

— Как он выглядит?

Я хотел было радостно сказать, что такой же, что не изменился, но бывшая балерина меня опередила:

— Пополнел.

М—л М—ч сидел, низко опустив голову, в темных очках, одетый к моему приходу в костюм.

— Знаешь, он принес такие чудесные розы, — и какой-то булькающий звук в ответ.

Я — человек с тысячью лиц, из коих — ни одного своего. Поэтому, в отличие от других, гляжу на божество страданий, не щурясь. Безразличие, выдающее себя за доброту, не гнушается никаким зрелищем. Впечатлительность же моя — накладные реснички. Так что не верьте ни одному моему слову — когда это слова сочувствия. Я искренен, лишь утверждая, что не держу зла на своих врагов. И вот почему: можно ненавидеть робота, хотя это и глупо, но заставить робота ненавидеть себя черта с два кому удастся. Робот! Робот! Робот! Сами судите: в лучезарнейшем расположении духа вышел я от ослепшего паралитика, в которого за двадцать лет превратился М—л М—ч. Сняв одну маску, маска надела другую.

А может, это защитная реакция? Кто расположен к автору, поспешит согласиться, остальные… они не дочитают до этого места, скажут: пустомеля.

Есть в Петербурге две площади высококультурного значения: это Михайловская, где расположены Филармония, Малый оперный и Русский музей, и это Театральная, над которой мы топографически надругались: так Крюков канал параллелен Никольской улице («дому Бенуа, что у Николы Морского»), а грандиозный дом с атлантами, откуда я вышел на набережную по исполнении в общем-то тягостного долга, стоял в одну линию с Мариинским, с тою его стороной, которой он был в опасной близости к воде — и, по-моему, когда-нибудь в нее свалится. Не страшно.

Пройдя каналом до Офицерской, практически даже не переименованной,^[143] сверни по ней налево, и в первой же отходящей вправо улочке будет твоя aima mater, Цецилиеншуле — которую ты как не любил, так при своей нелюбви и остался. Пускай даже «alma mater» в твоих устах с полным правом могло относиться к одной из учительниц; пускай даже «Цецилиеншуле» — это не только по аналогии с Академией св. Цецилии, но и в память о Циле, много лет проработавшей там в нотной библиотеке, — о моей тете Циле, павшей от рук врагов Израиля… Нет! Не люблю и никогда не полюбил бы, поскольку хорошо знаю холопскую душу этой школы: ее идеал — крепостные артисты. Десятилетиями школа вынашивала их и рожала «на колени консерватории» — для чего и создавалась в тридцатые годы.

Тем не менее я направился туда… Муза — мне была нужна она.

— Здравствуйте, Муза Михайловна.

Нет, она меня узнала! Да и я бы ее узнал. Я помнил еще ее бывшего мужа Стасика — аксеновского ровесника с рваной губой. Муза работала вместе с Цилей, только в Книжном отделе.

В школе особых перемен как-то не замечалось. Ну да, пообшарпалась — и в сравнении с тою, какой жила в моей памяти, трансформированная иной многолетней реальностью (Лесков называл это фантазией воспоминаний), и просто в сравнении с тою, какой была. Входная дверь покорежилась, но сохранилась — а не то, что видишь семо и овамо: сплошь калитки из некрашеных досок. В вестибюле меня приветствовал извечный запах уборной, прямо против которой стояла все та же гипсовая башка. И все так же разнообразило букет соседство столовой. Я заглянул в нее — на случай, если Муза обедает. В учительском уголке склонились над тарелками неведомые мне женщины, за стойкой стояла буфетчица с незнакомым лицом; зато выбор холодных закусок по-прежнему включал в себя «детское плечико в томате» (рыбу под маринадом).

Я поднялся по ступенькам, по которым несчастный, сонный, обремененный скрипкой в придачу к тяжеленному портфелю и мешочку со «сменной обувью», поднимался едва ли не каждое утро в течение десяти лет. Перила, отполированные поколениями съезжавших по ним школьников, более не годились для скоростного спуска. Специфическая забота о ближнем, сперва запретившая соскакивать с подножки не на остановках, потом привязавшая автомобилиста ремнем к сиденью, дала о себе знать и здесь, снабдив перила поперечными металлическими прутиками, с успехом заменявшими предостерегающе воздетый перст учителя.

Вокруг царила атмосфера Страшного Суда: расписание уроков сменилось расписанием экзаменов. Под дверями музыкальных классов на третьем этаже, перед бывшей учительской, переоборудованной в зальчик, не находили себе места маленькие грешники с влажно-липкими лапками. Это как смертная казнь — до которой еще месяц, потом неделя, потом еще одна ночь, потом еще целый час… нет-нет, я еще ничего не делаю — выступающий перед тобой еще не кончил играть… Вот под ногами эшафот эстрады… Не сметь падать в обморок, это недостойно мужчины.

Почему-то считалось, что я не волнуюсь, я — верняк, у которого нет нервов. Как бы не так! У меня нет физиономии, нервов у меня сколько угодно.

— Ой! Леня! Надолго приехал? Ну что ты? Ну как? Рассказывай.

Муза поседела. Да-да, она слышала про Цилю. Как это произошло? На рынке? Выбирала картошку, а в ней взрывчатка? А что мама? А Моисей Ионович? Я ведь вроде был… (неуверенно) женат? Верно, Сусанна. Двое детей? Иосиф и Мириам? А фотография есть? Жаль.

— Муза Михайловна, у меня к вам просьба: клавир «Похищения из сераля»…

В нотном отделе сейчас никого. Муза перебирает клавиры моцартовских опер.

— «Волшебная флейта»… «Дон Жуан»… «Похищение из сераля», пожалуйста.

Передо мной новое петерсовское издание. Народное предприятие, Лейпциг.

— А музгизовского или Юргенсона нет?

— Нет. «Свадьба Фигаро» — есть.

— Хм, «Похищение из сераля» никогда что ли не выходило по-русски? А как же: «Скорбный рок, ты мне назначен…»

Муза разводит руками:

— Только вот это, — и показывает на бледно-салатовую обложку в зеленой рамке: издательство Петерса, народное предприятие, Лейпциг.

Все же как-то странно. Прежде чем отправиться в консерваторию и попытать счастья в тамошней библиотеке, я прошу показать мне учебник по музлитературе. Я точно помню: там были нотные примеры со словами. Муза приносит мне «Историю западноевропейской музыки» Друскина.

— Ну да! Глядите… — и тут мы оба видим, что под нотною цитатой отнюдь не типографский шрифт, а воспроизведены написанные от руки буковки. Значит, русский перевод существовал, но не был напечатан. Это уже становилось интересным.

В этом городе я покамест не насчитывал ста друзей, рекомендованных народной мудростью взамен сторублевки — когда еще умные люди предвидели инфляцию! Тем не менее сколько-то друзей, готовых помочь делом или советом, у меня появилось — к чему, признаться, я относился с большим волнением: я заново учился ходить. Мне дали телефон библиотеки Театрального музея, где надо было спросить некоего Павлика (сразу представилась цветочная клумба с посеребренным пионером в центре). Но Павлик уехал в отпуск (в Артек?), а Хиля Шатоевна, к которой меня переадресовали, посоветовала обратиться в библиотеку Мариинского театра. Может быть, и даже, кажется, точно там это есть.

Поначалу у меня не было твердой уверенности, что русский перевод либретто мне необходим. Собственно, зачем? Потом решил: ладно, пролистну. На Музу заодно погляжу. Но судьба вдруг так заартачилась, что я воспринял это как вызов. Ах так… Я легко убедил себя в том, что русский перевод мне нужен до зарезу, отсутствие же его в Театральном музее и подавно утвердило меня в этой мысли. По моим представлениям (простите чужаку возможное заблуждение), если Театральный музей — это убежище для всякого рода приличной публики, то Мариинский театр — хищник союзного значения, имевший выход на секретарей всех рангов: «Kirov-Ballett». Он и на площади-то не стоял, а дрейфовал. Линкор с круглой башней.

Служебный вход. Снова Крюков канал, — здравствуй. (Бенуа писал, что, отражаясь в летние сумерки в водах канала, силуэт театра положительно напоминал ему античное сооружение.) На вахте, вместо обычной тети Клавы, сидел недоброго вида молодец. У меня при себе было жульническое удостоверение — электронная пластиковая карточка с моей физиономией, открывавшая мне в России многие двери, в Ганновере же только одну-единственную — раздвижную, стеклянную, в театре.

Сидевший на проходной, однако, не годился на роль жертвы новоявленного Остапа Бендера. Не те времена, не те нравы, не то учреждение — да и не тот Остап. На стене висит телефон, по которому мне следует набрать… протягивает бумажку с номером, все культурненько.

Набираю.

Женскому голосу в трубке я отрекомендовался: дескать из Западной Германии, из Нижней Саксонии, из темного леса — камер-музикер такой-то. За исключением Kammermusiker, я проговорил все на чистейшем русском, хотя так артикулировал каждый звук, словно считал иностранные деньги.

Как выяснилось, голос в трубке принадлежал секретарше того самого лица, чья должность по-немецки обозначалась аббревиатурой GMD — допускаю, что здешний генерал-музик-директор обладал полномочиями, о которых его немецкий коллега, наверное, и мечтать не смел. Впрочем, азиатское всевластие бывает обманчиво. Да и не мне судить: всю жизнь я держался подальше от начальства. Или, наоборот, оно — от меня. Мы друг в дружке плохо разбираемся.

Секретарша самолично явилась на КПП. Любопытство? Должностное рвение? С иностранцами все еще церемонились — на всякий случай?

— Маэстро, — сказала она (так и сказала: «маэстро», никаких имен-отчеств), — очень занят, с ним нельзя сейчас связаться.

Это был секретарский кадр эпохи «большого стиля» — если пользоваться постсоветской терминологией — эпохи, озвученной Дунаевским, в своем дудинско-улановском прошлом, бесспорно, красавица, и сегодня вся из себя приталенная, в чересчур светлом для своего возраста костюме, как бы умыкавшая этим нашу мысль в светлое прошлое. В ее устах «маэстро» отдавало скорее довоенной кинокомедией, чем новейшими веяньями.

Я удивился, узнав, что это решает Ге — ев.

— Маэстро решает все.

Как в булгаковских театральных романах аналогичные персонажи озарены солнцем драматического искусства и в преломленном виде этот свет несут дальше, так и она отсвечивала театром оперы и балета.

— По данному вопросу я смогу поговорить с маэстро после шести часов вечера.

Я поблагодарил, наврав, что через три дня улетаю, и в 18.30 уже звонил к ней. Не знаю, работала ли она в ночную смену — или только в дневную и вечернюю. Я звонил из телефонной будки с выбитыми стеклами. Мои глаза услаждала живая открытка с видом Петербурга — но незастекленный, своим шумом он меня заглушал. На том конце провода небось тоже было слышно, как только что мимо меня по развороченной мостовой пронесся вприпрыжку уазик.

— Нет, маэстро еще не приехал. Позвоните завтра.

Но и на другой день их ГМД не оставил на мой счет никаких распоряжений — скорее всего, по той причине, что вряд ли прознал о моем существовании. И тогда душевная женщина (бывают такие души в русских селеньях, до которых надо копаться-копаться и докопаешься) взялась быть моей доброй феей. Один из последующих звонков сулил удачу: директор библиотеки уже в курсе — Тататкина, Татата Татаевна, номер телефона…

— Но, — продолжает трубка, — вам можно только ознакомиться, выписки делать не разрешается.

От неожиданности на какое-то время я теряю дар речи.

— Вы меня слышите?

— Да-да, конечно, большое спасибо.

Вот тебе и добрая фея… Очевидно, это единственное, что она могла — без ведома своего Воланда.

Звоню к Тататкиной. Завтра в двенадцать. Знаю ли я адрес — это на Зодчего Росси.

Мне уже мысленно виделся экзамен, экзаменатор следит за любым твоим движением. Не обладая гениальными способностями Соллертинского, я был бессилен унести в своей памяти текст. Пускай нужда в нем — не более чем игра; разве у меня не все игра, включая и эти сотни страниц? А попробуй скажи мне кто: «Жизнь или рукопись?» — я, не задумываясь, скомандую «пли!». Сколь убедителен казался мне увиденный когда-то летом в Рощине «Генерал Делла Ровере», сколь благороден по своей идее — как седины того актерствующего проходимца (Витторио де Сика), что покупает

В полдень — можно сказать, как из пушки — я был на Зодчего Росси. Еще одна «площадь имени Культуры» — пл. им. Островского — но рангом уступает и Театральной, и Михайловской. В учреждении, куда я вошел, вахтершей служила тетя Клава.

— Вам куда?

— Мне в театральную библиотеку.

— Там еще никого нету.

Жду.

Минут через пятнадцать тетя Клава спрашивает:

— А чего вам сказали, что они будут сегодня?

— Я говорил по телефону с Тататкиной, Тататой Татаевной, она сказала мне прийти к двенадцати.

— С кем говорили? — переспрашивает тетя Клава.

— С Тататкиной.

Тетя Клава качает головой.

— Здесь такая не работает.

— Как не работает? Я с ней по телефону разговаривал. Она — директор библиотеки.

— Не знаю, нет здесь таких.

Ну, тетя Клава больно много знает.

Часы уже показывают полпервого. Вот идет служащая, волосы — крашеные вперемежку с седыми, лет никто не считал. Меня смерила взглядом.

— А это из библиотеки, — говорит тетя Клава. Про меня же — служащей: — Ему к вам.

— Здравствуйте. Вы ко мне?

Я встаю.

— Здравствуйте. Я к Татате Татаевне.

— У нас нет такой.

— Вот и я говорю, — встревает тетя Клава.

— Простите, но у меня личная договоренность с директором библиотеки госпожой Тататкиной. Дом два по Зодчего Росси…

Когда-то, когда я был в классе пятом, на Зодчего Росси снимался фильм. Два дня заднюю стену Александринского театра закрывал огромный белый круг. А года через полтора, посмотрев фильм «Человек идет за солнцем», я понял, что означала эта странная декорация.

У женщины в глазах что-то промелькнуло:

— Это не вы разыскивали «Похищение из сераля», русский перевод либретто?

— Я.

— Вы со мной разговаривали. Я — Хиля Шатоевна.

И вот я уже хиляю отсюда во двор того же дома, где, оказывается, размещена библиотека Мариинского театра. («А мы — библиотека Театрального музея».)

Тататкина, молодая особа приятной наружности, выслушивает мои извинения. Забавная путаница с библиотеками не вызывает у ней на лице ни тени улыбки — мимики вежливости здесь не знают.

— Вы предупреждены: записывать ничего нельзя. Сейчас вам дадут экземпляр.

Те, кто «дадут», стоят тут же — в обличии блондинки, несколько простоватой, по сравнению со своей госпожой, и чуть поприземистей ее. Констанция и Блондхен. Из шкафа выдвигается ящик, мне протягивается папка с потрепанной слепой машинописью.

«Записывать ничего нельзя…» В нагрудном кармане у меня звукозаписывающее устройство. Я все отрепетировал, проверил. Разве нельзя вполголоса декламировать то, что читаешь?

— Вы можете сидеть здесь, — говорит г-жа Т—ткина, отведя меня в укромный угол, отгороженный шкафами.

— Спасибо… а то так неудобно, что нельзя делать записи… — я пытаюсь косвенно выразить ей свою признательность.

— В Малом оперном, — говорит она тихо, — есть клавир, надписанный по-русски. — Но не рассказывайте (следует имя-отчество секретарши Воланда), что я вам это сказала.

Нет, я ничего не понимаю в этих людях.

Расположившись, где мне было велено, я положил перед собой ветхие листочки папиросной бумаги и начал читать:

         ПОХИЩЕНИЕ ИЗ СЕРАЛЯ

Комедия с пением в 3-х действиях

            По пьесе Бретцера

             Музыка Моцарта

           Перевод М. Кузмина

«Кузмина»? От неожиданности я заморгал глазами, словно вот-вот расплачусь.

III

«Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила».

Кроме этой арии, да арии Мельника, да еще нескольких романсов, я ничего Даргомыжского не слыхал. Но так как экзаменатор сам играл викторину, то сидевшая за его спиной студентка-вокалистка ухитрилась мне подсказать — изобразив, не помню как, русалку…

— «Русалка»!.. — вскричал я и прибавил наугад: — Дуэт Русалки и Князя.

— Наташи и Князя, — поправил меня Абрамовский. — Русалкой она становится только в четвертом акте, когда призывает Князя броситься в воды Днепра.

А еще в этой опере есть такие слова — то есть в тексте пушкинской пьесы: «Вот мельница, она уж развалилась». Певцы, думавшие оперными цитатами, реагировали второй половиной фразы на каждое услышанное «вот». «Вот стул. — Он уж развалился». «Вот клевая чувиха. — Она уж…» И т. п.

Невольно к этим грустным берегам… Берег — в море ль суеты, другие ли берега — всегда метафора остановившегося мгновения, прозрения последней истины. Здесь «вечная женственность» — имя смерти, когда Сольвейг, которая ждет тебя всю твою жизнь, наконец-то торжествует. Рождение и смерть — это тоже своего рода «уход-и-возврат». Если представить себе Боттичеллиеву Симонетту выходящей не из морской пены, а из мыльной, с обмотанной полотенцем головой, то нашему мысленному взору явится Нефертити. Точеный, ювелирами тесанный Египет — оправа Прекраснейшей, Которая Пришла; так Средиземное море тоже в кольце, в драгоценном перстне своих берегов. Прижимаемое его жидким перстом к грифу соль земли звучит на всю вселенную.

Меня тоже учили играть на скрипке, и я, младший коллега Средиземноморья, шепчу: «Испания, что тебе сыграть?» Мой Египет взмахивает смычком, Нормандия держит скрипку — что же, спрашивается, я, охвативший собою полсвета, делаю у кассы пригородных поездов?

Финляндский вокзал, электричка. Коль вернулся, изволь туда, где играют прекрасные трубы, на зеленый холмик твоего детства. Рощино, какая это была зона — пятая, если верить Евгению Шварцу? Каждому городу лето сплетает венок из названий пригородных станций. Города, те связаны между собой, как минимум, мыслями друг о друге. Москва, Рига, Харьков, Кемерово, Киев, Екатеринослав, Екатеринбург, Петербург держат друг друга в уме. Но их крошечные вассалы, дачные места, как родинки на теле — привычные, свои, притом не ведающие о таких же родинках — привычных, но чужих. Вот Советский Союз — он уж развалился… И не стало великой Родины. Однако нет и такой малой родины, на которую не нашлась бы еще меньшая — вплоть до паутинки трещинок, похожей на парашют, что ты разглядывал на потолке, засыпая.

В отличие от весьма достойного Абрамовского, зарубежную музыку читало некое Питано, земноводное (это было еще в Москве, где в полдень припекает затылок и нечем утолить жажду, кроме как обильной абрикосовой пеной). Земноводное взяло за правило, обращаясь к студентам, прибавлять к фамилии «товарищ». Возможно, посольскую дочку Лизу Вильсон это развлекало — у меня, пленника равнинного Тибета, только сильней пересыхало в горле.

— Товарищ Вильсон не совсем верно изложила нам содержание оперы Вагнера «Валькирия». Так кем же приходилась Зигмунду Зиглинда?

Я вижу Лизу Вильсон, несущуюся по коридору в паре с другой кобылкой, у обеих развеваются гривы. Вторая — Жаклин Дюпре, увековечившая свое имя пирамидой трагедии. Ныне она культурный символ в ряду прочих символов нашего времени; тогда же, в пору битлов и антивоенных маршей, юная рекордсменка виолончели на короткое время оказалась в ученицах у Ростроповича, скормив гомерическому тщеславию последнего этот эпизод своей биографии. (Ростропович и впрямь никак не может насытиться знаками внимания: восточный царек нарекает его именем площадь, западный вручает шпагу, тот, что серединка на половинку, дает подержать автомат Калашникова на время съемок, а где-то, в какой-то глухомани, существует ансамбль «маленькие ростроповичи» — раз маленькие, то и с маленькой буквы: танец маленьких лебедей в исполнении маленьких ростроповичей, красных от натуги, в своем пыжевске… Замечено: ненасытность в стяжании почестей идет рука об руку с бытовой скупостью, что психологически уравновешивает затраты на показную широту. Как же чудовищно должен быть скуп и мелочен этот малосимпатичный нам человек.)

Так кем же приходилась Зигмунду Зиглинда? Тем же, кем и Нефертити своему царственному брату. «Сестра моя невеста, — говорится в „Шир аширим“ — „Песни песней“, — мое двойное колечко…» Кого он любил в Нефертити больше, жену или сестру? Смесь атомов той и другой в одном теле вынуждает оставить этот вопрос без ответа. Брак с родной кровью сравним с другим кровным союзом: как для Зигмунда или Аменхотепа жена возможна лишь в сестре, так для нас музыка возможна лишь во времени и с остановкою — обретением — последнего умолкнет навсегда. «Зи́глинды Зигмунд там не найдет», там музыка — сугубо ее звездное, ее числовое выражение, сугубая математика. Зигмунд же — воин, ему внятны звуки брани, шум времени, шелест леса. Вы встречали детей-выскочек, распираемых знанием — больше: чувством знания — поминутно тянущих руку: я!.. я скажу!.. С этим чувством, знакомым, как четки пригородных станций, я рвусь ныне поведать, почему же Зигмунд восстал против воли богов, отказавшись следовать за шлемоблещущей девственницей вих чертоги. «Зи́глинды Зигмунд там не найдет», — отвечала валькирия герою — на его вопрос, встретит ли он на Валгалле свою сестру. И тогда в глубоком спокойствии Зигмунд говорит: «Кланяйся, — он поименно перечисляет все, чем прельщала его вестница смерти (и богов): это и пирующие без устали павшие воины, и вечная юность тамошних дев, и отец его, Вельзе… — Я же за тобой не пойду, я остаюсь жить, пока жива Зиглинда». — «Но ты видел смерть в образе валькирии, у тебя отныне нет другого пути, как следовать за мной!» Тут Зигмунд выхватывает свой меч.

Сцена начинается похоронным маршем. В ночном тумане среди неживой каменной природы мерцание доспехов, под которыми более не теплится жизнь. И так же хладно поблескивают в черной яме валторны и тромбоны, эти факельщики на похоронах за казенный счет. Но Зигмундово «нет!» все переворачивает. Он остается с Зиглиндой: Зиглинда умрет родами — «музыка умирает при своем рождении». И все горячей струится по жилам кровь, уже розовеют щеки… уже вступают струнные… лафет пуст… факельщики передрались…

Это был бы наш ответ Питиной сегодня.

У окна. Как стемнеет, вагон нальется светом, а сердце — ядом, и мальчики смогут, притворно оборотившись к черному стеклу, разглядывать сколько угодно отражение хорошенькой, если таковая оказалась напротив. А как белая ночь? Тогда и с приходом вечера продолжаешь смотреть вслед уносящемуся пейзажу. Узнаешь, вспоминаешь: и здесь проезжал, и здесь проезжал… Шувалово и Левашово — как Винтик и Шпунтик; перед тем, проезжая Озерки, видишь кладбище: привет, старина! Вот и «Ушково…» (А мне-то всегда слышалось «Ушаково» — что ж, за «Ушково» да на «Солнечное».) «Следующая остановка Рощино, конечная станция», — объявляет вагоновожатый голосом мастера цеха, включение сопровождается производственным шумом.

В стране, откуда я уехал, все было национальным достоянием. Национальное достояние делилось на одушевленное и неодушевленное. Первому нельзя было выезжать, второе нельзя было вывозить. Но едва с первым у государства возникли неуставные отношения в виде повсеместных отъездов, как потребовалось сразу же регламентировать вывоз второго. Голыми и босыми уезжают ведь только на словах. На самом деле взять с собою можно было девяносто долларов, обручальное кольцо, банку икры (а это, между прочим, полтора миллиона икринок) и многое-многое другое, при условии, что оно — плохое, для чего производилась экспертиза со знаком минус.

«Это очень хорошо, что нам очень плохо», — пел в духе Орвелла доктор Айболит, очутившись со своими интеллигентными зверюшками в плену у Бармалея. (Вообще-то жанр «фиги в кармане», да еще сдобренный советской попсой, меня всегда отталкивал. Типичный представитель — Шварц-драматург. Кстати, не в последнюю очередь в связи с ним мне кажется дикой мысль о благотворности советской цензуры, делавшей якобы из этой фиги «пэрсик». Но неважно, сейчас речь о другом.)

Можно увезти скрипку. А некоторым это даже необходимо. Но если скрипка хорошая, это очень плохо. Квазиорвелловская частушка сразу переворачивалась с ног на голову: это очень плохо, что нам очень хорошо, ибо чем нам хуже, тем нам лучше. И глядишь, у матери Кости Козлова (шевалье де ла Бук) не стало коровы. Другими словами, мы приближаемся к Рощину.

С древнейших времен, а уж с томсойеровских точно, мальчишки собирают всякую чепуху, которая, случайно, может оказаться и не чепухой, хотя в целом это все же чепуха: серебряные шишечки. (Как мы помним, главное достояние Тома Сойера.) Я уже перебирал публично свои сокровища, но не будем на этот раз отсылать читателя к соответствующей странице, а в виде особого сервиса сами доставим ее сюда.

«Извольте взглянуть — говорилось там — на:

очищенный от земли затвор

погон курсанта летного училища

два билета в Михайловский театр (по одному бабушка в 25-м году ходила слушать „Похищение из сераля“, по другому я — „Поворот винта“ в 61-м; номера кресел совпадали)

перевязанную розовым сапожным шнурком пачку писем на идиш, начинавшихся словами „Майне тойре тохтэрл Мэрим“

дореволюционные и иностранные деньги, как-то: ветхую рассыпавшуюся „катеньку“, казначейский билет с изображением сибирского охотника (скоропечатня Колчака), сто аргентинских песо 1951 года, „десять червонцев“ с Лениным и столько же мильрейсов с портретом худощавого господина во фраке и с хризантемой в петлице — португальского короля

покрытый эмалью темно-вишневого цвета сочный наградной крест

женский лакированный каблук с тайником (в котором гремел погремушкою лошадиный зуб)…»

Но если мальчишки со времен Марка Твена не изменились, то о взрослых этого не скажешь. Серебряная шишечка, главное достояние Тома Сойера, сегодня, вероятно, была бы сочтена «народным достоянием, не подлежащим вывозу». Во всяком случае, из моих ценностей без предварительных и дорогостоящих хлопот я мог бы взять на память о России лишь конский зуб в каблуке да два использованных билета в театр, и то один из них пришлось бы везти контрабандой: отпечатан до 1947 года. Прочее же являло собою:

запчасть огнестрельного оружия

принадлежность армейской формы

рукописный материал

коллекцию дензнаков

предмет старины.

Со всеми вышесказанными сокровищами я поступил, как издревле поступали в таких обстоятельствах: зарыл их возле колодца, завернув в полиэтилен из-под чего-то импортного.

Время по-всякому изменяет облик места: бывает, что вишневый сад срублен, а бывает, что приходится продираться сквозь заросли дикой вишни там, где некогда шумели народные собрания. В моем представлении, все, относившееся в поселке Рощино к «городскому типу», должно было дать железобетонные метастазы. Я ожидал увидеть третьесортное зодчество, косоротые хрущобы и был несказанно удивлен противному: все быльем поросло, Колхозная, по которой ездили грузовики, превратилась чуть ли не в тропку.

А вот и мельница… А ведь на калитке еще крючок моей поры. Балкона нет, торчат два ржавых укоса. За местного ворона старуха. Гримеру трудиться не понадобилось бы: седые патлы цвета ваты, пролежавшей всю зиму между рам; от глаз остались две мутные точки, остальное затянуло; рот — обезгубел; хребет согнут в дугу; не то чтоб «в лохмотьях и полунагая»,^[144] но и одеждой эту массу напяленного на нее тряпья тоже никак не назовешь. Завидела меня и идет навстречу. Сразу догадалась, кто́ я этому дому.

— А, приехали… Не бойтесь, проходите, здесь не кусаются. Мы все с мужем думали, когда они явятся клад свой забирать. Сейчас вынесу лопату, и копайте… Сколько лопат, одну? Две? Мужа не стало, мне копать тоже не под силу — на, перелопать хоть все. Раньше какой-никакой огородик еще был, пять кустов смородины росло. А теперь чего, Сашка мой носу сюда не кажет. Для кого дом-то покупали — для беды, для нее одной, видать. Господи! Ох, будь проклят тот час, когда купили… Как Мариночка утонула, муж слег. Ему пришли и сказали… И мелко там было. Сперва видят, она лицом в воду все глядит. Один спрашивает, чего это она? А тот, другой: да дыханье, говорит, тренирует. Кинулись, только поздно было. Ушли на озеро с ней, а воротились без нее, платьице да лодочки принесли. Муж все болел потом. И по дому больше ничего не делал — как руки опустились. А был хозяйственный… Сашка не в него, ему б только деньги скорей-быстрей заработать да прогулять. «Продай, мама, дом» — а кто его купит? Вон люди бегут, кто заграницу, кто куда… Копайте, раз приехали, клада-то вашего нет больше. Колодец стали чистить, рабочий смотрит: деньги иностранные… Мы испугались, муж ему: «Коля, сожги». Все сожгли, при свидетеле. Или у вас тут еще закопано? Ройте, пожалуйста. Чего нароете, то и ваше. Мне уж все равно. Муж говорил: «Будь это Рощино проклято. Без него Мариночка была бы живая». Сейчас… только фотографию принесу…

Направляется к дому.

— Не беспокойтесь. Постойте!..

Да что же это! То фотография Нефертити, теперь — русалки…

— Я не хочу, слышите!.. Хватит с меня фотографий… Мое любопытство иссякло…

— Не будем. Любопытство тут ни при чем. Не любопытство иссякло.

Это она? Я боюсь посмотреть, она ли.

— А вы не отворачивайтесь, не на вскрытии.

Отворачивайся не отворачивайся, это как течение и пловец:

согласия не спрашивают и согласия не дают.

— Ну, не отводите глаз, не Горгона Медуза — всего лишь…

«Фотография…» — я не могу слышать этого слова.

— Хорошо, я сам.

В голове — кузница нибелунгов. Голос едва доносится сквозь шум и грохот: am-sterdam! am-sterdam! am-sterdam!

Кричит:

— Вы меня узнаете?

AM-STERDAM! AM-STERDAM! AM-STERDAM!

Я узнал Елену Ильинишну. Выходит, они ничего не сожгли, потому что на месте лица у нее под шляпкой… ее же собственная фотография! Круглая соломенная шляпка, воротничок «под горло» — последние, кто так одевался, умерли несколько лет назад. Ха! Разгадана тайна проколотых мочек: Раб Смерти. «И хозяин проколол ему ухо, в знак того, что он — раб навечно». Нет, не буду в вечном рабстве у мрака, ты уйдешь без меня…

Тут она заменяет свою фотографию моей.

— Теперь твой черед. Ты думал, что он никогда не наступит?

«Бежать! Пока еще не поздно!»

— Куда? Тебе не уйти от меня. (Поет.) «Ты видел валькирии огненный взор…»

— Но Зиглинда…

— Пустое.

— Шаромыжники! Я слышал, что перед отъездом дачу продали какому-то шаромыге…

— Пойдем.

Mir ist schlecht.

* * *

Вот случай, убедивший меня в том, что последние слова Чехов действительно мог произнести по-немецки. Это было зимою в Гарце. Уложив двухлетнюю Мириам спать, мы с друзьями — Татьяной и Георгием Бен-Ами — спустились пообедать. Почему-то, не допив кофе, Сусанна заторопилась назад в номер. Она нашла входную дверь открытой, а кроватку — пустой. Она точно помнит, как сказала себе вслух: «Mein Kind ist weg». Но почему по-немецки? К кому она обращалась? Не иначе, как есть в жизни такая страшная минута, когда начинаешь говорить по-немецки.

В следующую минуту Мириам отыскалась. Очевидно, она проснулась, расплакалась, и когда к ней никто не подошел, сама перелезла через сетку — сперва открыла дверь на лестницу, а после забралась в большую постель, где в рыданиях уснула. Сусанна легла рядом и проспала четверть часа.

Ей снилось море, морской прибой. Волна, откатываясь, оставляла на песке пузырьки, которые постепенно все лопались. Но уже накатывалась новая волна, и так вал за валом. Всякий раз берег покрывался клочьями соленой морской пены — из морской же пены вышли на сушу обитатели последней. Еще в начале века для гимназистов это была простая гамма.

Морская пена — простая гамма.

Март 1994 — 20 ноября 1999

Автор приносит свою глубокую благодарность Михаилу Безродному, советами которого в ходе работы над этой книгой он постоянно руководствовался.

Перевод некоторых иностранных слов и выражений

♦ Wo die schönen Trompeten blasen… — Где прекрасные трубы трубят… (нем).

♦ Clair de lune — лунный свет (фр.).

♦ «Nicht verloren, nur vorangegangen». — «Не сгинули, а только вперед ушли» (нем.).

♦ Say to him: «I grant you this favour too, and will not overthrow the town you speak of. Hurry, flee to that one». — Скажи ему: «Вот, в угодность тебе Я сделаю и это: не ниспровергну города, о котором ты говоришь. Поспешай, спасайся туда» (англ.).

♦ «Here’s looking at you, kid». — «Дай-ка я на тебя погляжу, детка» (англ.).

♦ Dixi et animam meam levavi. — Сказал и душу облегчил (лат.).

♦ Цу майнер цайт, цу майнер цайт, / Бештанд нох рехт унд виллихкайт. — В мое время, в мое время / Были еще закон и порядок.

♦ Non scholae sed vitae discimus. — He для школы, но для жизни учимся (лат.).

♦ Maintenant ou jamais. — Сейчас или никогда (фр).

♦ Elefantenhochzeit — свадьба слонов (нем).

♦ Alla breve — раз-два (вместо «раз-два-три-четыре») (um).

♦ In diesem Wetter, in diesem Braus. — В эту непогоду, в этот ливень (нем).

♦ Back to the future. — Назад в будущее (англ).

♦ — Italiano? — No, Ingles. Y tú? — Итальянец? — Нет, англичанин. А ты? (um., исп.).

♦ С. 124 «Un petit Œdipe». — «Маленький Эдип» (фр).

♦ «Poema del Cid» — «Поэма о Сиде» (исп).

♦ Marranos!.. — Свиньи!.. (исп).

♦ Lex Iulia de adulteriis. — Юлиев закон о нарушениях супружеской верности (лат).

♦ «That was a beautiful creature, — said the old man at last, raising his head, and looking steadily and firmly at Quentin, when he put the question. — A lovely girl to be the servant of an auberge? — she might grace the board of an honest burgess; but ’tis a vile education, a base origin». — «Прелестное создание, — сказал наконец старик, подняв голову и устремив на Квентина твердый, пристальный взгляд. — Не больно ли хороша для служанки в трактире? Она, конечно, могла бы украсить дом любого добропорядочного горожанина, да только невоспитанна и низкого рода» (англ.).

♦ Inter oves locum praesta et ab haedis me sequestra… — Удели место среди овец и отдели меня от козлищ… (лат.).

♦ One day after. — День спустя (англ.).

♦ Pravda vitezi. — Правда побеждает (чешск.).

♦ Das Kind war tot. — Ребенок был мертв («В руках его мертвый младенец лежал» — из гетевской баллады «Лесной царь» в переводе В. А. Жуковского (нем.)).

♦ Tambour militaire — военный барабан (фр.).

♦ «Pagliacci» — «Паяцы» (ит.).

♦ Urbi et orbi. — Городу и миру (лат).

♦ Mater dolorosa — Матерь скорбящая (лат.).

♦ Pâtisserie — кондитерская (фр.).

♦ Cui bono? — Кому на пользу? (лат.).

♦ Pater dolorosus — Отец скорбящий (лат).

♦ Moyenne — «средний», здесь: фехтовальный термин (фр).

♦ Liscio di spada é cavare alla vita. — Проворство шпаги спасает жизнь. (Пер. с ит. А. Франковского.).

♦ Ich bin für dich zu stark. — Я для тебя слишком силен (нем).

♦ Avanti, amico! — Вперед, приятель! (ит).

♦ Morendo — замирая (ит).

♦ «Nimm zwei». — «Возьми два» (нем).

♦ Forget it. — Забудь (англ).

♦ О, non ci fu storia piu pietosa… — Нет повести печальнее… (ит).

♦ Kyrie — начальное слово католической молитвы «Господи, помилуй» (греч).

♦ Beau-père — тесть (фр).

♦ Stulta lex, sed lex. — Закон глуп, но это закон (лат).

♦ Speciosa miracula — блистательные чудеса (лат).

♦ Si vous ne portiez point une jupe, vous, quelle paire de soufflets sur votre vilain museau! — Не будь на вас этой юбки, как бы я смазал вас по вашей гнусной роже! (Пер. с фр. А. Франковского).

♦ Say when — скажи когда (остановиться); в значении: сколько налить (англ).

♦ Iustitia et misericordia. — Справедливость и милосердие (лат.).

♦ Actus fidei — Акт веры (лат.).

♦ Deorum minorum — малые божества (лат.).

♦ Weibliche Männer — женственные мужчины (нем.).

♦  — ночной смотр (миздар лайла) (иврит).

♦ «Ich bin eine Engländerin, zur Freiheit geboren!» — «Я англичанка, родилась свободной!» (Пер. с нем. М. Кузмина).

♦ C’est un sujet nerveux et bilieux, il n’en rechappera pas… Какой malheur. — Этот субъект нервный и желчный, он не выздоровеет… Какое несчастье (фр.).

♦ Hier bin ich… — Здесь я… (нем.).

♦ With indifference to sex. — Без различия пола (англ.).

♦ Zur leckenden Lohe mich wieder zu wandeln, spür ich lockende Lust: Sie aufzuzehren, die einst mich gezähmt, blöd zu vergehn und wären es göttlichste Götter nicht dumm dünkte mich das! Bedenken will ich’s: Wer weiß, was ich tu? — В скользящее пламя опять обратиться я желаньем томлюсь! Огнем пожрать властелинов моих лучше, чем с ними гибель принять, хотя бы то были и боги! Да, так будет умней… Обдумать надо. Кто знает мой путь? (Пер. с нем. В. Коломийцева.).

♦ L’escroquerie pour l’amour de l’art. — Жульничество ради жульничества (фр).

♦ Elegantiae arbiter — арбитр изящного, судья в области вкуса (лат.).

♦ Zu den ewigen Sternen. — К вечным звездам (нем.).

♦ «Ah! ma io ritorno a viver!! Oh gioia!» — «Ах! Я возвращаюсь к жизни!! О, радость!» (um.).

♦ «For England, home, and Beauty». — «За Англию, домашний очаг и красоту» (англ.).

♦ Ante Christum natum — до Рождества Христова (лат.).

♦ Heidelberger Faß — Гейдельбергская бочка (нем.).

♦ Fin de siècle — конец века (фр).

♦ «Der Tod und das Mädchen». — «Смерть и девушка» (нем).

♦ «I remember». — «Я помню» (англ).

♦ Tutto é finito. — Все кончено (um).

♦ Similia similibus. — Подобное подобным (лат).

♦ Ostpreußische Witze. — Восточнопрусские анекдоты (нем).

♦ Ben venga! — Добро пожаловать! (um).

♦ «Aber Lisa, China und Europa, das ist wie Feuer und Wasser». — «Но Лиза, Китай и Европа — это огонь и вода» (нем).

♦ — «хевра кадиша», «Погребальное Братство» (иврит).

♦ Britons never never never will be slaves! — Британец никогда-никогда-никогда не будет рабом! (англ.).

♦ Assassino! Voglio vederlo… — Убийца!.. Хочу его видеть… (ит.).

♦ Cherchez la femme. — Ищите женщину (фр).

♦ L’art pour l’art. — Искусство ради искусства (фр.).

♦ Mein Schiff ist fest, es leidet keinen Schaden. — Корабль мой прочен, нет в нем повреждений (нем.).

♦ Meine englische Katze… — Моя английская кошка… (нем.).

♦ «Some Like It Hot». — «Некоторым нравится, когда горячо» (англ.).

♦ Не Drache, не Schlange, sondern Wurm. — Не дракон, не змея, а червь (нем.).

♦ Alle meine Entchen… — Все мои утята… (нем.).

♦ Immer noch im Tränen? Sieh, dieser schöne Abend, diese bezaubernde Musik… — Все еще грустишь, дорогая? Все еще плачешь? Взгляни, прекрасный вечер, сияющая местность, волшебная музыка… (Пер. с нем. М. Кузмина.).

♦ «Appassionata — wspomnienia dawnyh dni, appassionata — melodia szczescia chwil». — «Аппассионата — воспоминание давних дней, аппассионата — мелодия счастливых мгновений» (польск).

♦ Cum gratulationibus — с поздравлениями (лат.).

♦ But pray, Sir, do you not find liking in the arts? — Why, Madam — nothing replenishes my passéisme more suitably. — Но сэр, означает ли это, что вы не любите живопись? — Почему, мадам, — ничто так полно не удовлетворяет мою ностальгию. (Пер. с англ. Йосефа бар Арье Бен-Цви.).

♦ In gloriola — во славе (лат.).

♦ Wozu? — Для чего? (нем.).

♦ «Auschwitzlüge». — «Ложь об Освенциме» (нем.).

♦ «Wie gut! wie klug!» — «Как хорошо! Как умно!» (нем.).

♦ Portrait en pied — портрет во весь рост (фр.).

♦ «Liebe, du Himmel auf Erden!» — «Любовь, ты — небо на земле!» (нем.).

♦ Papagenо. Aber wenn ich sie gesehen habe, hernach muß ich sterben? Zweiter Priester (macht eine zweideutige Pantomime). — Папагено. Но после того, как я ее увижу, я должен буду умереть? Второй жрец (делает двусмысленное движение) (нем).

♦ «Igual que usted». — «Как и вы» (исп.).

♦ Deus ex machina — бог из машины (лат.).

♦ «Un saludo, camarada!» — «Салют, товарищ!» (исп).

♦ And the angel Israfel, whose heart-strings are a lute, and who has the sweetest voice of all God’s creatures. — И ангел Исрафил с лютней-сердцем и с голосом изо всех славящих Аллаха наисладчайшим. (Пер. с англ. И. Крачковского.).

♦ Szablą odbierac. — Саблей отстоим (польск.).

♦ Du lieber Schwan! — Е-о-о мое!.. (нем.).

♦ «А stanotte e per sempre tua saro!» — «Этой ночью… навсегда твоей я буду!» (um.).

♦ «Magna pars fui». — «Я был немалая часть» (лат.).

♦ Rule, Britania! Britania, rule the waves; Britons never, never, never will be slaves. — Правь, Британия! Британия, правь средь волн! Британец никогда-никогда-никогда не будет рабом! (англ.).

♦ «Always Trouble With Harry». — «Вечные неприятности с Гарри» (англ.).

♦ Cui prodest? — Кому выгодно? (лат.).

♦ Testis ingrata — нежелательная свидетельница (лат.).

♦ C’est tout — это все (фр.).

♦ Crêpe — французкий блин (фр.).

♦ Les liaisons dangereuses. — Опасные связи (фр.).

♦ «Der letzte Mann». — «Последний человек» (нем.).

♦ Das Land, das meine Sprache spricht. — Страна, которая говорит на моем языке (нем.).

♦ Mir ist schlecht. — Мне плохо (нем.).

♦ «Mein Kind ist weg». — «Мой ребенок пропал» (нем.).

Примечания

1

Мне этот сюжет — с рубахой — напомнил почему-то не «Анну Каренину», а то, чего она не могла знать (Блум: «Давай отлепи-ка»).

(обратно)

2

(обратно)

3

См. прим. к первой части № 355.

(обратно)

4

См. прим. к первой части № 71.

(обратно)

5

См. прим. к первой части № 117.

(обратно)

6

См. прим. к первой части № 109.

(обратно)

7

См. прим. к первой части № 85.

(обратно)

8

См. прим. к первой части № 95.

(обратно)

9

См. прим. к первой части № 40.

(обратно)

10

См. прим. к первой части № 86.

(обратно)

11

См. прим. к первой части № 14.

(обратно)

12

См. прим. 116.

(обратно)

13

См. прим. к первой части № 155.

(обратно)

14

См. прим. к первой части № 212.

(обратно)

15

См. прим. к первой части № 255.

(обратно)

16

См. прим. к первой части № 184.

(обратно)

17

См. прим. к первой части № 84

(обратно)

18

См. прим. к первой части № 117.

(обратно)

19

См. прим. к первой части № 224.

(обратно)

20

См. прим. к первой части № 167.

(обратно)

21

См. прим. к первой части № 312.

(обратно)

22

См. прим. к первой части № 212.

(обратно)

23

См. прим. к первой части № 328.

(обратно)

24

См. прим. к первой части № 190.

(обратно)

25

Следует заметить, что в Санкт-Петербурге «женщины на империал не допускаются» (С. Ф. Светлов, «Петербургская жизнь в конце XIX столетия»).

(обратно)

26

Запись в дневнике М. Башкирцевой (вторник, 25 октября 82 г.).

(обратно)

27

Одна из последних записей М. Башкирцевой (Четверг 16 октября 84 г.).

(обратно)

28

Аллея или улица, ведущая к цирку, где происходит коррида.

(обратно)

29

То же и у Дюка в «Ученике чародея».

(обратно)

30

Анекдот советских времен. Старушка, на обещания грядущего изобилия: «Ничего, пережили голод, переживем и изобилие».

(обратно)

31

Русская идея — это, конечно, никакой не оксюморон, это мы так: наживка для антисемитов. Русская идея скорей уж тавтология — отчего и несбыточна.

(обратно)

32

«Израиль есть сын мой, первенец мой» (Исх. IV, 22).

(обратно)

33

Анекдот: «Сахару?» — «Я уже взял два кусочка». — «Пять, положим, но кто же считает».

(обратно)

34

См.: Арно Царт, «Повесть о Лисе», стих V (в последней строке следует читать «От Рима до острова Уайт» вместо «От Рима до острова Мэн» — и если уж это стихотворение вы вправду отыскали, то прочтите и следующее за ним).

(обратно)

35

Наборщику: не трогай.

(обратно)

36

Не «перед нами вопрос»; здесь важно, кто перед кем.

(обратно)

37

Здесь не внушавший опасности хирургический скальпель перерезал строку, которая продолжилась лишь спустя десять дней. Вынужденный перерыв был заполнен чтением «Ады» (М., 1996). Вообще же невредно вспомнить, что́ было прочитано за истекшие четыре года: «Охранная грамота» летом 1994 года в Линьяно — практически впервые; несколько позднее «Улисс»; «Доктор Живаго» — в декабре 1996 года, в ходе недельной халтуры в Брауншвейге — тоже практически впервые. (Не считать же чтением детскую гоньбу сквозь какие-то листки шестьдесят третьего года за антисоветчиной, завершившуюся полным разочарованием. Зато на сей раз стало ясно: вот одна из трех вершин русской прозы астрономически подошедшего к концу двадцатого века. И всяк, кому это говорилось, тут же кривился: «„Доктор Живаго“? Ну, ладно, а еще какие две?» Я с легкостью вправлял собеседнику вывихнутую челюсть: «„Дар“ и „Чевенгур“». Спор не получался, тема менялась.) В декабре 1997-го был прочитан «Моби Дик», низкий поклон переводчику — впрочем, каким же манером я должен выражать тогда свою признательность С. Ильину и чете — чье-то излюбленное словцо — переводчиков «Улисса»? В остальном чтение этих лет, хоть и включало хорошую литературу — даже замечательную: «Норма», «Омнибус», эссе Бродского, — не сопровождалось полным солнечным затмением.

(обратно)

38

Тирренские или тирсенские, то есть этрусские морские разбойники. Берите и читайте незабвенного Н. А Куна.

(обратно)

39

И крестьянки чувствовать умеют — и плечи бывают стройные (редактору — чтоб отвязался).

(обратно)

40

Картина изображает женщину, покоющуюся на волнах, громадную, как само море. Не пеняйте нам на наше пристрастие к этому бывшему парижскому вокзалу. Сто раз буржуазный китч! Но когда мы — умираем при мысли о нем. Век девятнадцатый — кто говорит «железный»? Век припухших детских желез, прими нашу душу в свои небесные селенья…

(обратно)

41

Турист вернулся из Африки. Рассказывает: «Убил трех слонов, десять носорогов и сорок носэров». — «А это кто?» — «Такие черненькие, маленькие, бегают и кричат: „Но, сэр! Но, сэр!“»

(обратно)

42

Пер. с чешского Б. Окуджавы.

(обратно)

43

Мужеложество по законам шариата карается смертью, тогда как за членовредительство взыскивается денежный штраф в пользу потерпевшего.

(обратно)

44

Не смешивать с Драчом, где оканчивается трансадриатический телеграфный кабель и откуда экспортируют пиявок.

(обратно)

45

См. часть I, прим. № 350.

(обратно)

46

Здесь, пользуясь русским написанием своего имени, чародею пытается помочь чародейка («В джазе только девушки»).

(обратно)

47

Дно и стены купален в гареме обыкновенно представляли собою сферическое зеркало.

(обратно)

48

Хотя и в переводе А. Радловой, но голосом Лоренса Оливье.

(обратно)

49

См.: Л. Гумилев, «Древняя Русь и Великая степь».

(обратно)

50

С той поры и получил хождение стишок: «Корсару нужен был верблюд, как златозаде парашют».

(обратно)

51

А кто захочет оспорить наших чалмов, тому «Хаджи Муратом» утрем нос.

(обратно)

52

Пер. с арабского Владимира Глозмана.

(обратно)

53

Linjua dal amouris — так называли прованский диалект, на котором создавалась поэзия трубадуров.

(обратно)

54

Это спорно, является ли корабль чернобыльских дураков одной из модификаций пьяного корабля, Бельмонте все же человек западный. Лично мы не хотим снова ввязываться в этот спор. Знаете четвертый тост? Лозн зэй брэннэн.

(обратно)

55

См. прим. к первой части № 358.

(обратно)

56

Венец ислама. Одно из названий Басры с той поры, как в четвертом веке гиджры Ибн-Раис учредил там едва ли не первую в мусульманском мире духовную академию.

(обратно)

57

Одна из главных площадей Басры.

(обратно)

58

Земзем — колодец с целебной водою в Мекке. Аль-Хатым — стена в Мекке, к северо-западу от Каабы, считается священной.

(обратно)

59

Этим Малек хочет сказать, что первые только утоляют голод, а вторые чтят Господа, еще при Нухе установившего порядок употребления животной и растительной пищи. Малек — Абу Абдулла-Малек ибни Анас (716–801), второй из четырех «великих имамов». Стоял на позициях буквализма. Решающий авторитет по части предания, «Маснада».

(обратно)

60

Ханефа — Абу Ханефа (702–772), «великий имам», заложил основы мусульманского права, отличался широтою взглядов.

(обратно)

61

Шефи — Мухаммед ибни Идрис-аль-Шефи (722–826), знаменитый исламский законоучитель и толкователь Корана. Наиболее авторитетен в Египте и на Аравийском полуострове, а также среди мусульман Кавказа.

(обратно)

62

Да, «видя, что несмотря» — ни одного слова, сударыня, не дам Вам изменить.

(обратно)

63

(обратно)

64

Василь Васильич наверняка тоже убежден, что это-то и зовется у евреев шехина. А тут еще Бродский со своею «шахной еврейки».

(обратно)

65

В мусульманский рай путь пролегает по узкому, как волос, мосту Сират, висящему над геенной огненною. Разобраться же с шарфами шайтанов читателю, и без нас помнящему историю суворовских походов, не составит труда.

(обратно)

66

Все немножко не так: при виде Ангела смерти у больного от ужаса отвисает челюсть — тут-то и падает ему в рот капля смертоносной желчи с острия меча Молхомовэса («Молхомовэс» — европейское произношение арабского «Малак аль-мавт», «Ангел смерти», он же «Израил», он же «Малах амавет»).

(обратно)

67

Ад.

(обратно)

68

См. прим. к с первой части № 358.

(обратно)

69

Триста двадцать седьмая ночь, привлекшая внимание Пазолини.

(обратно)

70

Цитируется по клавиру «Отелло» в немецком переводе.

(обратно)

71

Модуляция в шестую ступень, или прерванный каданс, сопровождается неожиданной сменой лада: «мажорную ноту», уже вот-вот готовую излиться в восторг тоники, неожиданно препоручают минорному трезвучию.

(обратно)

72

Ридван — страж райских врат у мусульман.

(обратно)

73

Согласно Корану, у райской гурии после совокупления с праведником восстанавливается девственность.

(обратно)

74

«А-Кармел а-и-нире», 1971, русский перевод Савелия Гринберга.

(обратно)

75

Так называемая «пляска Саломеи».

(обратно)

76

Ордэндай — музыкальное сочинение остинатного характера (ostinato — настойчиво, неотступно), в котором сначала исполнитель или группа исполнителей, аккомпанируя себе на зурне, настойчиво повторяет «ордэндай», затем какое-то время звучит антитеза — «анэдаш», после чего начинается «даймэдал» — последний раздел сочинения. Исполнение может продолжаться часами и завершается обычно раздачей ценных подарков, денежных премий, почетных грамот.

(обратно)

77

«Взвейтесь, кастраты, в синие ночи, мы пионеры, дети рабочих» — вражья песня.

(обратно)

78

Я ведь знаю, что это должно резануть, зато останется след.

(обратно)

79

См.: М. Безродный, «О прелестях кнута» (прим. от 10.12.98, cum gratulationibus).

(обратно)

80

«Последнее поколение гимназистов» — выражение, встретившееся мне в книге «Другой Петербург» К. Ротикова.

(обратно)

81

Напомним условие падре Вийома: «Если бы изображение на наших картинах могло задвигаться, сохраняя правильный объем и свет, чем свело бы воедино занятие актера, писателя и живописца; если б изображение не создавалось ценою кропотливейших усилий, а производилось по способу печатания книг и гравюр; если б попущением Божьим существовал станок, снимающий оттиск с природы, как это делает наш глаз — вот тогда бы искусство живописания сделалось ненужным».

(обратно)

82

См. прим. к первой части № 212, а также одноименный фильм Хичкока.

(обратно)

83

Впрочем, есть анекдот, подпадающий, вероятно, под действие закона об «Auschwitzlüge»: 26 января сорок пятого года комендант Освенцима собрал всех узников на плацу: «Всем спасибо».

(обратно)

84

На израфиле всего одна струна. Читаем: «Израфил (или исрафил), однострунный щипковый музыкальный инструмент, по преимуществу мужской, в сопровождении которого исполнялись духовные сочинения».

(обратно)

85

Далеко и давно, а не «здесь и сейчас», Б. М. писал в своей «Эстетике безобразного»: «Прежде всего таковой не существует в том смысле, что природа не знает безобразия. В мире все прекрасно, поскольку прекрасны элементы, составляющие его. Прекрасно изображенное… уже само по себе становится прекрасным».

(обратно)

86

Это не упрек, не обижайтесь.

(обратно)

87

Арабское блюдо наподобие наших мантов.

(обратно)

88

Ах, какие сны бывают! (Марфа Васильевна Собакина.) Мой был короток, но прекрасен. (Мориц Саксонский, остававшийся верен нравам своей эпохи даже на смертном одре.)

(обратно)

89

Это был неплохой фильм — «Шоу Трумена».

(обратно)

90

Имеется в виду в периметре.

(обратно)

91

Этот певец, в довоенном Ленинграде весьма популярный — публика даже делилась на «печковистов» и, допустим, «глюкистов», — имел несчастье «петь под немцами», за что отсидел свое. А Гмыре, чья запись «Прекрасной мельничихи» не знает себе равных, даром что по-русски, повезло. Гмырю спас Хрущев — о чем повествует в своих мемуарах с присущим ему идиотическим самодовольством.

(обратно)

92

Благодаря притяжательному местоимению, это звучит довольно иронически.

(обратно)

93

«Но даже в отсутствие кабальеро, например, в гареме, где томились испанские невольницы, серенады не утратили своего значения» (Л. Сабанеев, «Всеобщая история вокала». М., 1922).

(обратно)

94

Я не помню, когда появился термин «титульная нация».

(обратно)

95

Люлька, согласно Далю.

(обратно)

96

Мы уже говорили, что «Шоу Трумена» — неплохой фильм.

(обратно)

97

То есть «коврик крови».

(обратно)

98

Япрак сармаси. Средиземноморская специальность, рисовые катышки, завернутые в виноградные листья — поверьте, читатель, никогда не выезжавший за пределы родной Орловщины, уж лучше голубцы, которые почитаются в иных краях изысканнейшим деликатесом и под названием «крув мимуле» (капуста с наполнителем) подаются в тамошних ресторанах за бешеные деньги.

(обратно)

99

И снова весна: та же больница, тот же хирург, не удивлюсь, если тот же скальпель. Лишь другие книжки: «Французская революция» Карлейля (подарок дорог — и подаривший его дорог) и давно не читанный «Комбре», сразу в обоих переводах. Там, где Франковский закавычивает слово «реальный» — в устах у служанки, Любимовым уже закавычивается слово «всамделишный». Чтение «Комбре» на сей раз обернулось чистой воды мазохизмом, так что могло бы поспорить с копанием в собственном еврействе в былые годы: читаешь, и сам себе противен — как писатель. Пройдет. Объясним это следствием наркоза.

(обратно)

100

Змея — длинная гибкая трубка в кальяне.

(обратно)

101

Анекдот: «Официант, поллитру и манную кашу».

(обратно)

102

Как правило, боевые действия велись в летние месяцы.

(обратно)

103

На Востоке не ставили точку пулей, а проводили тире бритвой — от уха до уха.

(обратно)

104

См. часть предыдущую, главу последнюю — сцену бури.

(

href=#r105>обратно)

105

А вот фрау N. это однажды не удалось — к превеликому изумлению зала.

(обратно)

106

Часть предыдущая, глава «Похищенные».

(обратно)

107

А мы — кадр из «Расемона».

(обратно)

108

«Дай руку, жизнь моя!» 50-е гг., цветной австрийский фильм, Моцарт говорит это Констанции Вебер. Воскресный день, Невский, к/т, который сегодня в утешение немногим дожившим снова называется «Паризианой».

(обратно)

109

Правильно, Одри Хепберн в «Римских каникулах». Между прочим, по соседству с домом двадцать по виа Маргута, где жил непутевый американский репортер (Грегори Пек), действительно расположена — и сегодня — мастерская по изготовлению гипсовых копий с античных скульптур.

(обратно)

110

По-русски кавалер Каварадосси поет: «Ах уж эти ручки, ручки золотые».

(обратно)

111

Уроки «Воццека».

(обратно)

112

По ту ее сторону любой и каждый, услышав «Here’s looking at you, kid», скажет: «А, „Касабланка“». (Какое это счастье, однако, не знать, кто такой Штирлиц.)

(обратно)

113

«Адын! Савсэм адын!» — овдовевший грузин из анекдота, повторяющий эти слова на все лады, покуда от великого отчаяния не переходит к столь же великой радости.

(обратно)

114

А мне чудилось, что Далила поет: «Как цветок Назарета» — ведь действие происходит в Палестине.

(обратно)

115

Уподобление их рыцарям св. Грааля нам представляется уместным: вспомним о некоем членовредительстве во втором акте.

(обратно)

116

Французский рыцарь Гюон — Реции, дочери багдадского калифа, которую он похищает. Почему-то эта фраза всегда вызывала веселое оживление в оркестровой яме.

(обратно)

117

С.-F. Bretzer, «Belmonte und Konstanze, oder Die Entführung aus dem Serail». Stuttgart, 1982.

(обратно)

118

Имеется в виду река Тигр.

(обратно)

119

Заметим, начальник гайдуцкого приказа именует «рабом паши» себя одного, тогда как зависимость гайдуков от паши имеет опосредствованный характер. Опускаем ряд промежуточных соображений на этот счет и скажем без обиняков: каким кретином надо быть, чтобы в условиях феодальных отношений, при которых только и могла вариться эта многонациональная каша, поддержать выступление абхазцев против их законного суверена, а главное, твоего же вассала?

(обратно)

120

Не буду ставить кавычки, не хочу, а может, они и вправду орлы.

(обратно)

121

«Always Trouble With Harry».

(обратно)

122

См. сказку о трех девицах и черте.

(обратно)

123

То есть внутри ботфорта, метафора бедности.

(обратно)

124

Ein davar sheomed lifnei harazon.

(обратно)

125

См. главу «Ознания».

(обратно)

126

Боже, что он несет! Кого Ты велел устранить?

(обратно)

127

Попытка самооправдания: хустисия не верил коррехидору, когда тот его предупреждал о скором падении монсеньора Пираниа.

(обратно)

128

Художник нам изобразил глубокий обморок Сусанны.

(обратно)

129

Если будете слушать, то только шаляпинскую запись.

(обратно)

130

В первоисточнике несколько иначе: «In meinem Hause bist Du die erste, in meinem Herzen bist Du die Königin».

(обратно)

131

В одном романе эти слова приписываются папе Пасхалию IV («по гнусному выражению папы Пасхалия IV»). Сам гнусный лжец! Пасхалиев на папском престоле насчитывается всего три.

(обратно)

132

Существует поверье, будто орлы об утес раскалывают черепах.

(обратно)

133

Рассказывают, в Киеве в сорок втором году кто-то, чуть ли не Гмыря, спел «шатко-валко любя». На спектакле присутствовал Франц Легар. Это вообще очень загадочная, едва ли не мистическая история — посещение Легаром Киева в сорок втором году.

(обратно)

134

В анекдоте фигурирует другое слово, но оно к Осмину неприложимо.

(обратно)

135

Йеменские анекдоты очень простодушны. Например: «Жила-была собачка на трех ножках, захотела сделать пи-пи — и упала».

(обратно)

136

«Если бы мир вне лодочника Клоаса стал лишь его ничтожным подобием (чем он, собственно говоря, по отношению к Клоасу и является), тогда правильнее было бы сказать: мир дал течь — ведь откуда куда хлынуло?»

(обратно)

137

Я никогда не ощущал себя Леонидом, будучи при рождении назван иначе.

(обратно)

138

Считалось, что наивысшее ее проявление — струнный квартет. Заметьте, при этом ни одной книжки прочитано не было (немцы тоже неважные читатели: сплошь заплыв с лебедями в обнимку).

(обратно)

139

Ребенок, ставший жертвой потусторонних сил в опере Бенджамена Бриттена «Поворот винта» («The Turn of the Screw») по рассказу Генри Джеймса.

(обратно)

140

Имя, уже появлявшееся на 366 странице. Не помните, в связи с чем? Наше предложение остается в силе.

(обратно)

141

Русский перевод немецкого der reine Thor, переводчик И. Тюменев, клавираусцуг «Парсифаля», у Юргенсона в Москве, 1898 г.

(обратно)

142

Все равно соната Вентейля останется для меня с легкой руки «Михмиха» сонатой Франка, а лейтмотив любви Свана — кульминационной секвенцией в третьей и четвертой ее частях (в последнем проведении Хейфец играет ее уже октавами). Вообще, к сонате Франка я прикован той же цепью, что и к «Фаусту» Гуно. Цепь эта — из чистого золота сыновней любви.

(обратно)

143

Улица Декабристов.

(обратно)

144

Пушкинская ремарка.

(обратно)

Оглавление

С ВЫХОДЦАМИ С ТОГО СВЕТА (пролог на земле)

  О женщинах, чтущих своих отцов

  О женщинах, чтущих своих отцов

  Третейский суд

  Фигуры дочерей, чтущих своих отцов

  Где прекрасные трубы трубят

Часть первая ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ ИСПАНЦЕМ

  Лиценциат Видриера

  Эдмондо и Алонсо

  С гитаро́ю под полою

  О сыновьях, чтущих своих матерей

  Искусство ближнего боя

  Можно ли задушить стеклянного человека?

  One day after

  Утро коррехидора

  Mater dolorosa I

  Pater dolorosus

  «Ознания»

  Поединок

  Покойник под номером два

  Любовь, но не только

  Дельта I

  Два торжества

  Mater dolorosa II

  Дельта II

  О, ты не знаешь, как месть сладка!

  Аутодафе

  Примечания

Часть вторая ПЛАВАНИЕ НА НАКСОС

  Спасение утопающих

  Конец предыдущей истории не может не быть началом следующей

  О том, как Бельмонте отправляется в Кастекс, а попадает в Кампо-Дьяволо

  Двенадцатый подвиг Педрильо (сделка)

  Двенадцатый подвиг Педрильо (продолжение)

  Двенадцатый подвиг Педрильо (окончание)

  Кампо-Дьяволо

  Будни пути

  Будни пути. Будовой журнал Педрильо

  Такого-то

  Похищенные

  Тетуан

Часть третья ПОХИЩЕНИЕ ИЗ СЕРАЛЯ

  Шат-эн-Араб, тень Бельмонте

  Пятница навсегда

  Виагры маленький оркестрик

  Мы на лодочке катались золотистой, золотой, не гребли…

  Как Сильвия Владуц обрела свободу, Йон Владуц — дочь, а Мирчу Златко — возлюбленную, или Назад в будущее

  Дальнейшее развитие событий

  На башне

  На улицах Басры

  О том, как она ему позировала

  Кипрское вино

  В землю, которую я тебе укажу…

  Констанция Селима. Бегство на гору Нево

  Вот и встретились

  Необходимое разъяснение

  И каким судом вы судить будете…

ВОЗВРАЩЕНИЕ (эпилог на небе)

  I

  II

  III

Перевод некоторых иностранных слов и выражений

*** Примечания ***