Вечерний свет [Стефан Хермлин] (fb2) читать постранично, страница - 2

человеком редкого великодушия. Казалось бы, эти качества взаимно отрицают друг друга, но справедливость умеет сочетать их. «Вечерний свет» — справедливейшая книга, второй такой мне сейчас не припомнить. Если автор ее говорит об ошибках, то отнюдь не делает вид, что сам непогрешим. Если он говорит о заблуждениях, то говорит и о том, как они были рассеяны, либо о том, как их можно рассеять. Он говорит без обиняков, но не забывает и о том, что ошибки поправимы. Где еще можно прочитать строки, подобные этим:

«Я был таким же, как и рабочее движение, к которому я примкнул, я разделял его зрелость и незрелость, его величие и слабости. Новые поколения, наверное, будет объединять то, из-за чего я был еще одинок».

Лишь очень редко эти воспоминания, отчетливые, как сны, бывают беспощадны. Таков, например, разговор с Джефри, английским кузеном, находящим столь интеллигентные оправдания для нацистов; разговор хотя и заканчивается словами «было видно, что я ему окончательно надоел», однако решительный и бесповоротный разрыв провозглашается здесь именно Хермлином. Между двоюродными братьями пролегла с тех пор та разграничительная линия, которую после одной из книг Хермлина мы называем «первой шеренгой».

В «Вечернем свете» Хермлин, конечно же, вспоминает об убитых и павших товарищах, и его потрясенность не может не потрясти нас. В сущности, мы знаем, что памятники не обязательно высекать из камня или отливать из металла и что существуют памятники куда более впечатляющие и более долговечные, например такие, которые может создать писатель. Хермлин заставляет нас понять эту общеизвестную истину заново. Иногда его воспоминания превращаются в удивительный рассказ. Такова, например, история его брата, который погиб, будучи английским летчиком:

«Скоро он будет здесь, он назовет меня по имени, которое придумал дли меня в раннем детстве, он умчит меня в другую страну, где нет ненависти и страха, в страну, которой нет на свете, в страну близ самого солнца, мой отважный, мой единственный друг».

А потом вдруг наталкиваешься на одну-единственную фразу, которая отныне вечно будет жечь тебя как клеймо, чтобы ничто не было забыто:

«…сколько мертвых собралось вокруг меня, и почему же депутат Редель держит в руках свою голову…»

Иные же воспоминания как бы вспыхивают попутно, мимоходом — мерцающие крупинки памяти, которые делают книгу удивительно искренней и одновременно придают ей историческую ясность и глубину. Я даже не способен представить себе, откуда Хермлин берет свои слова, когда говорит о родителях. Большей нежности, большего восхищения, большей благодарности просто не бывает, а вместе с тем к ним нередко примешивается почтительная отчужденность — как будто Хермлин до сих пор не может привыкнуть к мысли о том, что он вышел из такого круга, таких времен, такой семьи.

О нем можно было бы сказать словами поговорки, что он-де «в рубашке родился», но было бы глупо попрекать его происхождением, хотя такие упреки порою все-таки раздавались. А ведь, скорее, уважения заслуживает тот, кто от миллионеров ушел к чистильщикам сапог. Говоря не столь образно: выходец из крупной буржуазии встал на сторону пролетариата, от капиталистов перешел к коммунистам, поменял покой на риск, безопасность на смертельную схватку. Наше счастье, что мы даже представить себе не можем всего, что таится вот за этой краткой фразой:

«…В то время… я был единственным из нашей гимназии, кто вступил в Коммунистический союз молодежи».

Но нам следовало бы по крайней мере верить тому, что подобный поступок требовал большого мужества.

Рассказ о вступлении в Коммунистический союз молодежи Германии читается так, будто речь идет о событии не слишком важном и существенном, а поскольку мы подчас склонны требовать от литературы куда больше, чем ей предоставляет сама жизнь, то я читал эту историю с нетерпением и даже неудовольствием — я хотел, чтобы автор поведал мне о звездном часе своей судьбы.

Но последние строки этого эпизода являются поистине звездным словом литературы, немецкой литературы, коммунистической литературы. Заканчивается эпизод спокойной звенящей фразой:

«Я всегда чувствовал, что пожертвовал бы лучшим, что есть во мне, если бы отрекся от подписи, которую я поставил в полдень ничем не примечательного дня на ничем не примечательной берлинской улице».

Я не очень люблю, когда новой книге предшествует реклама, в которой издательство возвещает о новом «литературном событии». Но с текстом на суперобложке книги «Вечерний свет» я согласен беспрекословно: это литературное событие.

Только совсем не хочу соглашаться с самим Стефаном Хермлином, который сказал мне однажды: «Между прочим, я тут набросал несколько небольших вещиц, о которых я тебе уже говорил. Выйдут в издательстве «Реклам». Книжка опять совсем тонюсенькой