Нежданный гость [Анна Коркеакиви] (fb2) читать онлайн

Анна Коркеакиви Нежданный гость

Ты должен выбрать новую дорогу, —

Он отвечал мне, увидав мой страх, —

И к дикому не возвращаться логу;

Волчица, от которой ты в слезах,

Всех восходящих гонит, утесняя,

И убивает на своих путях;

Она такая лютая и злая,

Что ненасытно будет голодна,

Вслед за едой еще сильней алкая.

Данте. Ад.

Песнь первая, 91–99^[1]

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Прошлое настигло Клэр внезапно, как летний дождь. На часах — половина девятого утра. Время завтрака. Двадцать пять лет она делает вид, что Ирландии в ее жизни не было.

Теперь ей снова придется войти в знакомый зал аэропорта. Глядеть в темные воды реки Лиффи. Поминутно оборачиваться.

И вспоминать.

— У посла только что обнаружили вирусную пневмонию, — шепнул ей Эдвард, убирая мобильник в карман пиджака, когда они вчера вечером входили в зал, где был устроен прием в честь франко-британского добрососедского сотрудничества. — А сорок пять минут назад в аэропорту Шарля де Голля приземлился самолет с помощником министра. Он просит, чтобы завтрашний ужин по случаю его визита состоялся у нас.

— Сколько человек?

— Двенадцать. Вместе с нами.

В том, что помощник министра попросил Эдварда, советника посла в Париже, второго человека в посольстве, взять прием на себя, ничего странного не было. Однако если он пожелал перенести ужин из официального посольского зала для приемов в их резиденцию — значит, скорее всего, ищет возможности увидеть и оценить Эдварда на его территории. Помощник министра отвечает за назначение послов.

Она коснулась крепкой руки Эдварда: «Понятно». Жестом показала ему: «Здорово!» — и принялась мысленно планировать ужин. Она была вполне счастлива.

Но тогда она еще не знала, о какой стране пойдет речь.

Итак, она пила кофе в просторной белой кухне резиденции и спокойно составляла список дел на вечер. Даже не взглянула на Эдварда, который просматривал гору бумаг, сложенных возле его тарелки с тостом. Неторопливо пила кофе и ела тост, как всегда утром. Ничем не выдавала своего отчаяния.

Если ужин пройдет успешно, Эдвард поедет послом в Ирландию.

Вчера, когда они вернулись домой, Эдвард сказал, развязывая галстук:

— Ходят слухи, что Майкла Лероя назначат в Израиль.

— Майкла Лероя? Посла в Дублине?

— Не раньше августа. По-видимому, он давно ждал назначения в Тель-Авив. В Ирландии для него сейчас слишком спокойно.

Надевая ночную сорочку, она на секунду скрыла под ней лицо, чтобы муж не заметил его выражения, а потом быстро скользнула на прохладную постель и натянула простыню до подбородка. Эдвард не знает, что все двадцать лет их брака она избегала ступать на ирландскую землю. Он и не подозревает, что она бывала в Дублине. Зато он твердо знает, что по утрам она чистит зубы до и после завтрака. Он уверен, что даже в суматохе приготовлений к сегодняшнему вечеру она ни за что не скажет их старательной домоправительнице Амели, как усложняет дело ее, Амели, плохой английский. Но, в сущности, Эдвард ее почти не знает, ведь ему ничего не известно о ее жизни до встречи с ним. За исключением того, что она сама ему рассказала.

Все двадцать лет она являла собой образец невозмутимости и сноровки, не только исполняя обязанности жены дипломата, но и охраняя свою тайну, и теперь Эдвард резонно считает, что эта новость для нее — подарок.

— Значит, — сказала она, — место посла в Дублине скоро освободится.

Эдвард поцеловал ее в лоб:

— Да, Дублин скоро освободится.

Он выключил верхний свет в спальне, и она услышала, как он твердым размеренным шагом направился в кабинет. Завтра ему предстоит заменять посла, и нужно подготовиться ко всем встречам.

Ирландия.

— Портобелло-роуд, восемьдесят три, — сказала она таксисту, садясь в машину в дублинском аэропорту и поддерживая живот руками, будто оберегая ребенка.

Когда такси остановилось у коричневого здания без номера над бурлящей рекой, она неуклюже вытащила свое длинное тело с заднего сиденья и поспешила к двери, едва не оставив чемодан в машине. «Мне нужна комната», — заявила она румяному лопоухому мальчишке, который открыл дверь и молча смерил ее взглядом с головы до ног, а потом уставился на ее живот. «Мне нужна комната», — настойчиво повторила она, внезапно ощутив непреодолимое желание поскорее развязаться со всем этим. Она слышала, как машина с визгом отъезжает по булыжной мостовой, но не обернулась.

Эдварду самое время стать послом. Он всю жизнь прослужил в Министерстве иностранных дел, а последние три года добросовестно и успешно исполнял обязанности советника британского посла в Париже, уступая по рангу только самому послу. В начале своей карьеры он отбыл необходимые сроки в горячих точках — Ливии, Кувейте и Каире, служил в Лондоне и Вашингтоне, занимаясь среди прочего ирландскими делами. Женился на ней, американке с девичьей фамилией Феннелли. Теперь до места посла в Дублине остался один шаг: ужин, который ей предстоит организовать.

— Все в порядке? — спросил Эдвард, сняв очки и выпрямившись во весь рост. — Готовимся к ужину?

— У меня все под контролем.

— Кто бы сомневался.

Он поцеловал ее, и она улыбнулась. Он закрыл кейс, надел пиджак, а она все улыбалась — пока не услышала, как за ним защелкнулась входная дверь. Тогда улыбка исчезла с ее лица, и она оперлась ладонями на стол.

Ее поставили перед выбором. Устроить безупречный ужин и оказаться в Дублине, где как минимум есть риск сойти с ума, если раньше никто ее не узнает и не призовет к ответу. В последние два месяца ей опять мерещится лицо Найла в толпе.

Или специально провалить сегодняшнее мероприятие и лишить своего верного и достойного мужа открывшейся перед ним возможности.

Клэр вновь взглянула на часы. Восемь тридцать семь.

На вчерашнем приеме, узнав, что ей в двадцать четыре часа нужно организовать ужин, от которого зависит профессиональное будущее мужа, но еще не ведая, что речь идет об Ирландии, она положенное время пожимала кому-то руки и касалась губами чьих-то щек, после чего удалилась в дамскую комнату. Опершись о мраморную раковину и зажав в руке телефон, она с деловитостью стюардессы, информирующей пассажиров о мерах безопасности во время полета, принялась отдавать распоряжения. Сначала Матильде, кухарке. Затем Амели (не забыв спросить, сможет ли ее кузина помочь на кухне). Потом посольскому официанту Йоанну, на которого полагалась больше, чем на остальных. «Donc, vous annulez»^[2], — распорядилась она, услышав, что у него уже есть назначение на завтра. Дворецкий Жерар уехал на юг на свадьбу племянницы — очень не вовремя, но они ведь ничего не планировали на эти дни. Вернуть его в Париж не получится. Значит, всю организацию ей нужно взять на себя, а встречать гостей будет Йоанн. Кузина Амели поможет ему их обслуживать. Сама Амели присмотрит за доставкой вин и столовой посуды. А Матильда займется кухней.

Разобравшись с прислугой, она отправила в посольство просьбу прислать с утра пораньше столовое серебро с королевским гербом, а секретарше Эдварда — просьбу прислать перечень гостей с пометками о последних событиях в их личной жизни и об их кулинарных предпочтениях. После этого она достала блокнот, который всегда носила с собой, и приступила к списку дел — мясник, вино, цветы и так далее, стараясь учесть все, о чем в обычных обстоятельствах позаботился бы дворецкий. В последнюю очередь она написала в издательский отдел Музея Родена^[3], предупреждая, что, вероятно, не сумеет завтра принести законченный перевод. Она переводит книги и каталоги по искусству — это ее вторая работа, платная.

На все ушло меньше десяти минут. Она выключила телефон и вернулась в зал — как раз в тот момент, когда Эдвард, заменяя отсутствующего посла, обратился к собравшимся с приветственной речью. Пока разносили закуски, она еще кого-то целовала в щеку, обменивалась с кем-то приветствиями, опять спрашивала о чьих-то детях, женах и мужьях. Само спокойствие и уверенность в себе. Ночью, лежа в постели и пытаясь осмыслить новость о назначении Эдварда в Дублин, она отчаянно цеплялась за свою недавнюю спокойную уверенность, усилием воли силясь ее вернуть. Наконец дыхание Клэр выровнялось, сердце угомонилось. Ей удалось уснуть.

Клэр свернула салфетку. Раз она сумела сохранить самообладание вчера, сумеет и сейчас. И днем, и во время ужина. И даже в Дублине. Ей не впервой справляться со страхом.

Она закрыла сахарницу. Закрутила крышку на банке с джемом и составила тарелки на поднос. Скоро придет Матильда и начнет готовить. Амели уже приводит в порядок гостиную. Клэр выплеснула в раковину остатки чая из чайника Эдварда и остатки кофе из своей чашки.

Она не будет думать о дублинском парке Сент-Стивенс-Грин, где дождь когда-то смывал с нее человеческое достоинство. Она вообще не будет думать о Дублине. Всеми силами постарается помочь Эдварду. Больше двадцати лет она по крупице стирала прошлое из памяти, и возврат к нему невозможен. Либо она устроит сегодняшний ужин с присущим ей мастерством, на которое полагается Эдвард, либо ей придется рассказать ему правду о себе. А правды она никому открывать не намерена.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Клэр внимательно просмотрела список гостей, чтобы выяснить, нет ли у кого-нибудь пищевой аллергии, религиозных ограничений или специальной диеты, и, не найдя ничего подобного, положила список на кухонный стол. За окном легкий весенний ветерок чуть шевелил зеленовато-желтые соцветия липы; Клэр отодвинула щеколду, открыла окно и высунулась наружу, вдыхая сладкий запах. После долгих недель серой дождливой погоды над Парижем сияло солнце. Утренний свет заливал мощеный дворик внизу. Между камнями робко пробивались тонкие зеленые травинки, слишком слабенькие, чтобы стать добычей ножниц консьержки. За ночь распустились глицинии, выбросив вдоль стены язык пурпурного пламени, — словно багряная полоса, в которую превращается солнечный свет, если крепко зажмурить глаза.

— Вы так простуду схватите.

Клэр обернулась:

— Доброе утро, Матильда.

— Уф! — Матильда, наполовину швейцарка, наполовину шотландка, всегда готовая к внезапному снегопаду или проливному дождю, стянула с себя толстое шерстяное пальто и повесила его в шкаф у служебного входа. — Меню для меня готово?

— Готово.

Меню для ужина у посла составили заранее, но так называемая Синяя комната, Salon Bleu, столовая в его официальной резиденции, — это богато убранный просторный зал: высокий сводчатый потолок, золоченая лепнина на стенах, обивка из синего атласа на креслах, мелодичное позвякивание хрустальных подвесок на люстрах, а на полу богатый ковер размером с маленькое море… По сравнению с этой роскошью столовая в резиденции советника посла, с ее темно-зелеными крашеными стенами и мебелью красного дерева, кажется скромной, хотя она по-своему красива и достаточно вместительна — вполне можно накрыть стол на двадцать персон. Иными словами, то, что соответствовало великолепию Salon Bleu и стилю Людовика Четырнадцатого, не годилось для более камерной резиденции советника. К тому же Клэр хотелось, чтобы ужин дал Матильде возможность продемонстрировать свои кулинарные таланты и ненавязчиво напоминал об Ирландии. Если уж помогать Эдварду, то делать это как следует.

Она принялась перечислять блюда, внося уточнения по ходу дела:

— Для начала — ранняя эльзасская спаржа, завернутая в jambon de bayonne^[4]. На горячее ваш знаменитый чилийский сибас в панировке из миндаля под соусом с луком-пореем и лимоном. Салат, конечно. Сыры я куплю сама, когда пойду за цветами. Десерт — на ваш выбор, они у вас все замечательные. Только придумайте что-нибудь весеннее, пожалуйста.

— Чилийский сибас нельзя. Вызовет ненужные мысли.

— Что, незаконный лов?

— Незаконный. — Матильда пожала плечами. — Лучше вьетнамскую басу с рыбной фермы. Приготовлю, как чилийского сибаса, и по вкусу они похожи. На гарнир — картофель со свежим песто.

— Прекрасно. — В кабинете зазвонил телефон, потом раздался приглушенный звук шагов домоправительницы, и Клэр на минуту прервалась, чтобы понять, кто звонит.

— Oui^[5], подождите, пожалуйста, — донесся голос Амели. — Я позову мадам, Джеймс.

Джеймс? Она не ошиблась?

— Donc^[6], спаржа и окорок, баса в луково-лимонном соусе. Вполне весеннее меню, — важно одобрила Матильда, кивнув головой и сложив руки на пышной груди. — Ну ладно, если у вас все, я, пожалуй, начну. Хотя и не дело это — без всякого предупреждения устраивать званый ужин для важных персон.

С тех пор как Джейми прошлой осенью отправили в частную школу-интернат, он звонил каждый день, но утренних звонка было всего два. Первый раз — когда он задержал эссе по истории: «Мам, слушай, напиши им, что это вроде как бы по семейным обстоятельствам». Второй — после вызова к директору за то, что запустил в кого-то булочкой (и попал в учителя). Обычно он звонил ближе к вечеру, когда Клэр наверняка уже была дома, а Эдвард — еще нет. В пятнадцать лет ему не хотелось, чтобы отец знал, как несладко ему вдали от дома и как он нуждается в материнской поддержке.

Она бросила взгляд на часы. Десять минут десятого.

Неужели именно сегодня Джейми опять что-то натворил?

— Мне очень жаль, что пришлось неожиданно вызвать вас, — сказала она Матильде, — особенно после того, как я позволила вам взять выходной. Еще раз огромное спасибо, что пришли. Вам цены нет.

Матильда фыркнула и принялась завязывать фартук.

— Мадам, здесь Джеймс, — произнесла Амели, протягивая ей трубку.

— Вот как! — Она взяла трубку, не забыв улыбнуться домоправительнице. — Приятный сюрприз. Спасибо, Амели. Я поговорю из спальни.

Она вернулась по длинному коридору в спальню, закрыла дверь и присела на краешек кровати, ощущая щекой твердую прохладу трубки. С Джейми все так непросто. Что-то у него определенно не складывается в этой школе. При этом непрошеное вмешательство родителей его страшно раздражает.

— Джейми?

— Меня зовут Джеймс, — раздалось в трубке после недолгого молчания.

— Ну хорошо, Джеймс. Все в порядке?

«Только бы все кости были целы, — подумала она. — И школьное имущество тоже».

— Еще как, мам. Сегодня утром в Ираке погибло двести тысяч. Зато в Лондоне на этой неделе выпало всего семь сантиметров осадков.

Она переложила трубку в другую руку и нахмурилась:

— Двести тысяч? Ты не преувеличиваешь?

— Ну ладно, две. Какая разница?

— Думаю, для остальных ста девяноста восьми тысяч разница есть. Но я тебя понимаю. Даже один — это непозволительно много. Значит, вот в чем дело? Опять кошмары мучат?

Его голос так близко, словно он звонит с улицы рядом с домом.

— Ну, ма-ам, — тяжело вздохнул он, — перестань. Лучше б я тебе не говорил.

— Не волнуйся, Джейми, я никому не скажу.

— А папе сказала?

— Нет. Так ты поэтому звонишь? — В другом конце квартиры раздался звонок в дверь. Доставка; опять голос Амели, потом незнакомый мужской голос. Она взглянула на часы. Должно быть, вино привезли.

Она не расслышала ответа Джейми.

— Слушай, кто-нибудь звонил? — продолжал он.

— Откуда?

— Ну не знаю… откуда-нибудь.

— Ох, Джейми. У нас тут сегодня трудный день. Так что лучше скажи сразу: ты опять что-то натворил?

Молчание в трубке.

— Джейми?

— Забудь.

Она вдруг испугалась:

— Прости, я не хотела. Что у тебя случилось?

— Я же тебе сказал.

Она настороженно выпрямилась. Несколько дней назад Джейми попросил у нее разрешения написать директору от ее имени, чтобы его после занятий пускали в химическую лабораторию. Они с приятелем Робби должны были выполнить какое-то домашнее задание. «Я сама напишу в школу», — пообещала она, но он запротестовал: «Ma, это же такая мелочь. Просто скажи мне пароль для входа в ваш с папой аккаунт. А то мне придется сообщать тебе, когда и сколько раз мы туда ходим и все такое». Потом она долго не могла отделаться от подозрения: с каких это пор Джейми так серьезно относится к домашним заданиям?

— Так повтори.

Ее сын так раскричался, что ей пришлось чуть отодвинуть трубку от уха.

— Слушай, — клокотал он, — я просто хотел сказать: что бы они тебе ни наговорили, нельзя во всем винить одного человека! Это неправильно!

Она намотала на палец прядь волос, потянула книзу:

— Послушай, сынок…

— Мне пора, мам. Я просто хотел, чтобы ты узнала от меня. Лучше, чем от них. — Голос Джейми дрогнул. — Я хотел сказать, меня… Мне придется уехать домой.

«Боже мой, — подумала она, — так вот в чем дело. Его отстранили от занятий».

— Джейми…

— Все, мне пора, пока. — И он повесил трубку.

Она не сразу нажала кнопку отбоя, словно в трубке осталась частичка ее младшего сына, который чего-то недоговорил. Она не без колебаний согласилась отправить Джейми в интернат. Их старший сын Питер уже два года учился в Шотландии, в Витас-колледже, который в свое время окончил Эдвард, и уверял, что ему там нравится, но Джейми за спиной отца называл Витас «Вритасом».

— Я знаю, тебе было хорошо в Витасе, — заметила она, когда Эдвард в первый раз предложил Витас прошлой зимой, — и Питер тоже доволен. Но Джейми — не Питер. В Эдинбурге зимой световой день всего семь часов, а в Витасе еще эти пиджаки в малиновую полоску. И волынки…

Эдвард сжал перед собой руки — знак того, что готов уступить. Заметив его жест, Клэр с трудом сдержала улыбку и на мгновение обрадовалась: Джейми останется в Международной школе в Париже и еще год проведет дома.

— Хорошо, — сказал Эдвард, — я думал, ему будет легче рядом со старшим братом. Пусть не Витас — но ему все равно придется менять школу. Мы скоро уезжаем из Парижа, а в последние годы перед университетом образование не должно прерываться. Кроме того… — он помолчал и протянул руку к номеру «Гардиан», — в британской школе все-таки безопаснее. Закрытая территория, строгий надзор… Не дело, чтобы сын дипломата разгуливал с рюкзаком за спиной по седьмому арондисману, в самом центре Парижа.

И тогда она предложила Барроу, потому что школа находилась в Лондоне, недалеко от аэропорта, и туда только что отправили друга Джейми с вашингтонских лет Робби Меривезера (его отца, сотрудника Всемирного банка, перевели в Джакарту). Она попросила отца Робби написать для Джейми рекомендательное письмо, а когда сына приняли, устроила так, что мальчиков поместили в одной комнате.

Однако, несмотря на воссоединение с Робби и на то, что от Лондона до Парижа всего час лету, Джейми скучал по дому. По дому? А где у него дом? Едва ли в Париже. Джейми родился, когда они жили в Каире, но этот город ни для кого из них не стал домом. Думая о двух каирских годах, Клэр не столько вспоминала Каир, сколько заново всем телом переживала свое пребывание там: тяжесть огромного живота, потом тяжесть Джейми на руках, когда она расхаживала с ним по квартире, стараясь успокоить. Глаза няньки, которые та прикрывала тяжелыми веками каждый раз, когда Клэр передавала ей ребенка; свистящий звук, с которым нянька втягивала воздух в щербинку между передними зубами. Палящее солнце на улице, обжигающее шею и плечи; въевшийся в воздух запах мяты, чая и экскрементов; надрывные автомобильные гудки, надсадные крики. И другие, причинявшие неменьшую боль звуки в священном оазисе их квартиры: телефонные звонки с последними новостями о войне в Персидском заливе, пронзительная тишина умолчаний и разговоров украдкой и ни на минуту не смолкавший плач ребенка. В первые полгода своей жизни Джеймс безостановочно плакал, сжав крохотные кулачки, будто вел какую-то собственную войну. Другие дипломатические жены спрашивали ее, почему она не поехала рожать на родину — свою или Эдварда. Выйдя замуж за британского дипломата, Клэр сохранила свое американское гражданство.

«Он не по дому скучает, а по поблажкам, которые с такой щедростью делала ему добросердечная мамочка», — внес поправку Эдвард, когда она в последний раз пыталась поговорить с ним о том, как трудно Джейми в Барроу. Подчеркнутое терпение, с которым он это произнес, больно задело ее.

Лучше бы они отправили Джейми в Витас. По крайней мере, там за ним присмотрел бы Питер. На Питера, как и на его отца, можно положиться. Если Эдварда все-таки переведут в Дублин, она будет чаще бывать в лондонской квартире и Джейми сможет приезжать к ней на выходные. Уж она-то ему поможет.

Эта мысль почти примирила Клэр с Дублином. Но в следующую минуту она вновь похолодела от нахлынувших воспоминаний.

В парк Сент-Стивенс-Грин она приехала раньше, чем было условлено, и быстро прошла мимо фонтана со стоическими фигурами Трех Судеб в центре, потуже затянув рукава обвязанного вокруг талии толстого синего свитера. Кто бы мог подумать, что в Дублине в августе такой холод? В Бостоне от жары даже розы никли. Дойдя до памятника Йейтсу, она села на скамью и надела свитер как следует. Вот показался какой-то мужчина — нет, не он, — и она тяжело опустила плечи вниз; живота у нее уже не было.

На скамейку к ней перепорхнул крохотный желто-зеленый зяблик. Почирикал, покрутил головкой, поглядел на Клэр и улетел. Она ждала. Мимо проходили пары, студенты вроде нее с рюкзачками за спиной, седовласые мужчины с зажатыми в руках газетами, женщина с тремя маленькими детьми. Она продолжала ждать, даже когда парк наполнился людьми, расходившимися по домам после трудового дня. Она не могла поверить, что совершила то, что совершила, но пути назад уже не было.

И она ждала.

Клэр сжала трубку в ладонях. Если Джейми еще не отстранили от занятий, он сейчас на уроке, а в классе не разрешается пользоваться мобильным телефоном, да и нигде, кроме спален, не разрешается. Позвонить ему сейчас — значит навлечь на него еще больше неприятностей.

Она поднялась с кровати и открыла дверь. Что-то происходит у входа в резиденцию — Амели с кем-то спорит. Нужно пойти и удостовериться, что подготовка к ужину идет своим чередом.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Амели стояла у входа в холл резиденции, а за ее спиной виднелась фигура невысокого роста мужчины в спортивном костюме.

— Madame, — произнес он, сложив руки на груди, — я следую правилам.

— Этот человек, — повторила Амели с тем презрением, которого не скрывала по отношению к разным доставщикам, говорившим по-английски еще хуже, чем она, — он хочет этот дом ему платить.

За доставку отвечал дворецкий, а не Амели и не Клэр; если бы он был на месте, он урегулировал бы ситуацию со свойственным ему апломбом. Но Жерара нет, и что толку в сожалениях? Амели не справится с его обязанностями, и ее нельзя винить за это — придется Клэр взять их на себя.

— Mais non, monsieur, je vous en prie…^[7] — начала Клэр, пытаясь объяснить мужчине положение дел. Поскольку они выручали посла с ужином, счет за вино следовало отправить в посольство, хотя Клэр все равно придется учесть его в списке расходов.

— C’est pas normal^[8], — перебил ее доставщик.

— Mais si, monsieur. — В отличие от жены посла, в резиденции которого был свой винный погреб с запасом шампанского, бордо и бургундских вин, Клэр часто пользовалась услугами этого поставщика, поскольку приемы в их доме были менее многочисленными и больших запасов вина они не держали. — C’est normal pour aujourd’hui^[9].

Мужчина пожал плечами и, резко развернувшись, направился к двери. Не дожидаясь, пока Амели проведет его к служебному выходу, он повернул ручку входной двери.

— Très bien, Madame. Je sais où vous habitez^[10], — пригрозил он, небрежно махнул рукой, словно отмахиваясь от них, резко толкнул дверь и вышел; дверь защелкнулась за ним.

Амели покачала головой и вернулась в столовую. Клэр мысленно напомнила себе заказать достаточное количество односолодового виски и несколько бутылок сомерсетского яблочного бренди пятнадцатилетней выдержки. Жаль, что она невнимательно слушала Джейми.

Все еще держа трубку в руке, она прошла в кабинет. В прошлый раз, когда они с Эдвардом пытались выяснить у Джейми, какое из школьных правил он опять нарушил, он упирался больше недели. Она села за большой дубовый стол и нашла в телефоне номер оператора Барроу. Нужно позвонить директору. Джейми это не понравится, но зато ей не придется выжимать из него подробности, и никто из школы не позвонит Эдварду. Если Джейми действительно отсылают домой, это не шутки.

— Телефон директора занят, — ответил ей оператор. — Подождете?

Клэр постучала ногтем по поверхности широкого стола:

— Нет, спасибо, перезвоню через пять минут.

Положив трубку на стол, она открыла крышку ноутбука. Пока компьютер загружался, достала из кармана джемпера блокнот и еще раз просмотрела список дел. Черт бы побрал эту школу! Зря они отправили туда Джейми. В Международной школе не происходило ничего подобного, хотя там он вовсе не блистал. Помигав, компьютер открыл рабочий стол, и она нажала на иконку почты.

На экране быстро поползли новые сообщения, похожие на муравьиные дорожки.

В самом верху:

Мадам Мурхаус, сообщите как можно скорее, известно ли Вам о том, что помощник министра выразил огромное желание встретиться с сыном мсье де Луриака Фредериком? Мсье Луриак-сын и его невеста Агата Гориан Д’Арси прибыли из Бордо в Париж всего на один вечер.

Жду Вашего ответа.

С глубоким уважением,

г-жа Жан, ответственный секретарь г-на Реми де Луриака,

Группа «Балло»

Клэр прокрутила сообщения и чуть ниже обнаружила письмо от секретарши Эдварда:

Доброе утро, миссис Мурхаус. Сегодня утром нам позвонила личный секретарь г-на де Луриака…

Матильде придется приготовить еще несколько порций рыбы… Почему Лидия просто не позвонила? Клэр пошарила в кармане джемпера — мобильника нет. Наверное, вчера вечером она забыла вынуть его из сумочки. После того как Эдвард ошарашил ее сообщением о Дублине, ей было не до проверки сообщений.

Подвинув к себе ноутбук, она начала писать по-французски:

Мадам Жан, сегодня вечером мы с большим удовольствием примем отца и сына Луриаков и мадам де Луриак и невесту г-на де Луриака-сына.

Закончив письмо, нажала кнопку «отправить» и дописала к своему списку: «Заказать еще порций окорока и басы». Потом добавила: «Пересмотреть порядок рассадки за столом» и «попросить посольство прислать еще приборов с гербом». Луриаки владели поместьем в Аквитании с пятнадцатого века. Старший Луриак был партнером помощника министра по теннису, когда тот служил в Париже. Они дружат, насколько это возможно в дипломатическом мире. Кроме того, Луриак стоит во главе огромного французского аэроконцерна «Балло», в котором именно сейчас так заинтересовано британское правительство. Все это Эдвард вкратце объяснил ей вчера, когда они возвращались с приема. О подробностях она не расспрашивала. Значит, теперь ужин будет на четырнадцать персон.

Девять сорок. Пора еще раз позвонить в Барроу.

Она протянула руку за трубкой, и тут в окно кабинета ворвался солнечный луч и осветил ее руки на поверхности стола, прозрачные в ярком свете руки женщины средних лет. Неужели это и правда ее руки? На правой появились возрастные пятнышки, а кожа такая тонкая, что сквозь нее проступают все жилки. Вокруг суставов на пальцах морщины как горные складки.

Неужели кто-то когда-то целовал каждый палец, уверяя, что видит их все во сне, когда ее нет рядом? А она сидела вместе с ним за кухонным столом, смотрела, как он пьет коку, и заметила вихор на макушке. Потом он со звоном поставил бутылку на пол и просунул свои ладони под ее.

— До чего красивые у тебя руки, Клэр! — сказал он.

От синевы его глаз ей показалось, будто она слишком долго глядела в небеса. Она отвела взгляд и ничего не ответила.

Она была тогда высокой, светловолосой, миленькой, но не красавицей, и многие мальчики с удовольствием приглашали ее в кино, на прогулки, на вечеринки. Она представляла себе, как они между собой говорят: «Позови Клэр. Она ничего себе». Однако она никогда не принадлежала к золотому кругу самых популярных девушек, и мальчики в пригородах Хартфорда, чем баловать ее своим вниманием, предпочитали играть в лакросс^[11]. Ни один из них ни разу не сказал, что у нее красивые глаза, или ноги, или руки. Они просто о ней не думали.

Она развернула пальцы, словно веер, — специально для него.

Клэр убрала руки с телефона, спрятала их за спину, потом потерла о джемпер. А что, если бы она не пошла тогда за ним в кухню в доме своей тетушки? И он не взял бы ее за руку, а она не взглянула бы ему в глаза? Согласилась бы она помочь ему? И оказалась бы теперь в столь затруднительном положении?

Она еще раз набрала номер Барроу. Не нужно думать о Найле, тем более сейчас. На этот раз она ответила оператору, что подождет, и, ожидая, отправила сообщения в рыбный магазин и мяснику, заказав дополнительные порции. Она — Клэр Мурхаус, жена советника британского посольства в Париже, сдержанная, собранная, образец самообладания. Все еще ожидая ответа, она написала в буфетную резиденции посла с просьбой прислать еще два прибора и попросила секретаршу посла уточнить, нет ли у двух новых гостей каких-либо кулинарных предпочтений. Сделала пометки в гостевом списке и в списке дел.

Наконец ее соединили с кабинетом директора.

— Миссис Мурхаус. Разумеется, помню, — сказала его секретарша. Клэр представила себе, как она, постукивая жемчужинами, перебирает ожерелье, которое всегда носит на шее. — Мистер Хеннесси только что вышел. Он позвонит вам и вашему мужу, как только вернется. Сразу, как разберется с… со всем этим.

— Миссис Томас, у меня сегодня трудный день. Днем меня почти не будет дома. А с мужем вообще не удастся связаться. Быть может, мы с вами могли бы поговорить сейчас? — Почувствовав нерешительность в голосе секретарши, Клэр продолжала предельно четко, не допускающим возражений тоном. Это лучшая тактика с Барроу. — Я только что говорила с Джеймсом, он глубоко огорчен. Он действительно старался. Конечно, время от времени он делает ошибки, но без злого умысла.

Секретарша прокашлялась. Стукнули жемчужины — на этот раз Клэр отчетливо услышала звук. Должно быть, бусины ударились о трубку.

— В самом деле? — сухо отозвалась миссис Томас.

— Миссис Томас, уверяю вас, мы очень серьезно относимся к тому, что происходит с Джеймсом в Барроу. Я глубоко обеспокоена. — Помолчав, она добавила: — И советник тоже. Я с ним только что говорила.

Секретарша ответила не сразу:

— Вам было бы лучше поговорить с директором. Могу лишь сказать, что Барроу не будет настаивать на удалении Джеймса. Придется принять какие-то дисциплинарные меры, например временно отстранить его от занятий, но мы не будем настаивать на исключении. И все же вам бы следовало поговорить с мистером Хеннесси.

— Миссис Томас… — Клэр тянула время, пытаясь правильно сформулировать вопрос, чтобы не показаться чрезмерно, по-американски прямолинейной, иначе ее сочли бы дурно воспитанной, и это еще сильнее настроило бы их против Джейми. Ей не хотелось говорить, что она не сумела выяснить у Джейми, что же произошло, и тем более сообщать, что дома с ним тоже далеко не просто.

Из кухни в библиотеку донесся грохот. Матильда! Наверное, рыбник или мясник позвонили прямо ей, чтобы подтвердить получение писем Клэр, и Матильда обиделась, что Клэр сама не сообщила ей о двух новых гостях. Это может плохо кончиться. Выйдя из себя, Матильда вполне способна в отместку сжечь рыбу или сделать еще что-то в этом роде. Вспышки ее гнева не менее эффектны, чем ее кулинарные способности.

— Миссис Томас, — сказала Клэр и услышала мягкие шаги. Должно быть, это Амели вышла из кладовой. — Пожалуйста, передайте мистеру Хеннесси, что отец Джеймса и я сами попытаемся связаться с ним днем. Ему не следует утруждать себя.

Она положила трубку и достала блокнот. «Еще раз позвонить директору Барроу», — подписала она в самом низу списка дел, сразу после записей о виски и британском бренди. Лучше не пытаться выудить информацию из секретарши. Только навредишь.

Надо было разобраться с тем звонком насчет лаборатории. В первом семестре Джейми попался на списывании во время теста по естественным наукам и с тех пор был на испытательном сроке. Ей хотелось поддержать его, потому она и позволила написать в школу от ее имени. С самого начала Джейми не ладил с учителем-естественником, мистером Роучем. Еще осенью тот на неделю запретил Джейми доступ в лабораторию из-за того, что он разлил какие-то химикаты. «Он опасен, — заявил тогда мистер Роуч. — Совсем не задумывается о том, что делает, и это может иметь серьезные последствия». С тех пор он не давал Джейми спуску, — может, отчасти из-за этого Джейми списывал во время теста. В Международной школе он такого ни разу не делал — а здесь просто знал, что мистер Роуч под любым предлогом старается его завалить. И в Барроу никто не станет на сторону Джейми.

Клэр со вздохом поднялась. Хорошо еще, что на этот раз жив и здоров.

— Ну и утро! — сказала она Амели по пути в кухню, готовясь к тому, что ее там ждет.

Придется на время забыть о делах Джейми; если Матильде покажется, что с ней недостаточно предупредительны, она придет в ярость и сполна поквитается. Месяца через два после того, как Клэр наняла Матильду, та в отместку за что-то вместо баранины приготовила для представителей королевской семьи Кувейта настоящий хаггис^[12]. Как потом выяснилось, ей не понравилось, что Клэр оставила ей записку с меню, а не поговорила с ней об этом лично.

— Вы же сами написали «баранина», n’est-ce pas!^[13] — ответила Матильда, большими пальцами растягивая покрышку из теста для картофельной запеканки с мясом, когда на следующее утро Клэр выговаривала ей за то, что венценосным гостям были поданы кишки, фаршированные овсянкой. Вокруг Матильды стояло облако из муки, почему-то напомнившее Клэр атомный гриб. — Вы написали «что-нибудь традиционное», так или нет? И как прикажете угадать, чего вам нужно, если у вас недостает времени, чтобы со мной поговорить? — И добавила: — Между прочим, не так-то просто в Париже приготовить настоящий хаггис.

«Ну, это уж передергивание», — подумала Клэр и некоторое время размышляла, не сменить ли кухарку. Но к тому времени таланты Матильды уже сделались предметом зависти всех, кому приходилось давать званые обеды, а в Париже это дорогого стоит. К тому же стряпня Матильды нравилась Эдварду. Возможно, благодаря своему необычному происхождению Матильде каким-то невероятным образом удавалось превратить незамысловатые блюда почти без приправ, которым Эдвард всегда отдавал предпочтение, в кулинарные шедевры.

И Клэр стала приспосабливаться к Матильде, научившись почаще наведываться в кухню, но делала это с оглядкой, чтобы не показаться недоверчивой или назойливой. Главное — всегда учитывать присущее Матильде чувство собственной значимости. И не обращать внимания на все остальное: взрывы негодования, недовольное хмыканье и презрительное фырканье. Без Матильды ей было бы не обойтись. Особенно сегодня.

— Какой потрясающий дипломат вышел бы из вашей мамы, — шутливо обратился Эдвард к мальчикам в канун Нового года, когда Матильда, стоя над кастрюлей с остывающей капустой, исполнила в ее честь «Старые добрые времена» — старинную шотландскую песню, которую поют, встречая Новый год. — Жаль, что политика ее ничуть не интересует. Право, зарывает талант в землю, растрачивает себя на переводы скучных музейных каталогов!

— Думаю, все дело в бутылке мадеры, которую я принесла, когда она готовила, — ответила Клэр, но в душе гордилась собственным достижением.

Сейчас, войдя в кухню, она увидела, что Матильда стоит у служебного входа, а фартук валяется на кухонном столе — швыряние фартука было ее излюбленным жестом, символизирующим недовольство. Клэр взяла фартук в руки и принялась разглаживать его — так успокаивают ребенка, поглаживая его по головке.

— Ох, Матильда, — воскликнула она, — мне только что сообщили о двух новых гостях! Слава богу, что есть вы, — без вас мне бы не справиться.

— Еще двое? Хорошо, хоть предупредили.

Клэр протянула ей фартук:

— Я уже заказала все, что нужно, чтобы вам не беспокоиться, — у вас и без того дел хватает. — Матильда не двинулась с места, и Клэр добавила: — Не сомневаюсь, благодаря вашим талантам меня сочтут замечательной хозяйкой. Просто не знаю, что бы я без вас делала.

В дипломатическом мире мужья и жены работают в команде и каждый вносит свой вклад: мужу приходится надевать мантию, а дело жены — уметь организовать хороший ужин. В Министерстве иностранных дел не скоро забудут, как французский президент Ширак заявил, что хуже британской еды может быть только финская. Если для хорошей работы кухни нужно поддерживать убеждение Матильды, что она — первое лицо в резиденции, Клэр ничего не имеет против.

Матильда потерла толстую руку:

— С моим ревматизмом весна — чистая смерть. Вокруг сплошные сквозняки. А я стою у плиты. — Решительными шагами подойдя к окну, она закрыла его. Потом вернулась к столу и надела фартук.

— Я зайду в аптеку и поищу для вас лекарство, — пообещала Клэр.

В прихожей Амели, стоя на лесенке, начищала хрустальную люстру. Хрусталь сиял в лучах льющегося из кабинета солнечного света, и яркие отблески играли на крепких ногах Амели. Она украдкой бросила на Клэр вопросительный взгляд, и Клэр кивнула в ответ. Кризис миновал.

— Ладна, — сказала Амели.

Клэр порылась в стоявшем в вестибюле консольном столике эпохи Регентства, где всегда оставляла свою сумочку, и взгляд ее упал на морской пейзаж Тернера, прямо над столиком. Она очень любила эту раннюю акварель с изображением рассвета, сама не зная почему, — но вовсе не из-за знаменитого имени художника, — и, где бы они ни жили, всегда вешала ее у входа, чтобы прежде всего остального увидеть при входе в дом или кинуть на нее прощальный взгляд при выходе.

— Я скоро уйду. Будьте добры, пока меня не будет, посмотрите, есть ли в винной стойке сомерсетский яблочный бренди и как минимум двадцать пять сортов виски. Если нет, позвоните, пожалуйста, Джейн — экономке посольства — и попросите прислать.

— БрендИ сомэрсэ и двадцать пять вискИ.

— Совершенно верно. Мне нужно кое-что сделать. Если не случится ничего непредвиденного, вернусь через пару часов. — Чтобы быть уверенной, что Амели поняла, она с расстановкой повторила: — Я-скоро-вернусь. Без-меня-ничего-не-случится.

Английский Амели был далек от совершенства, но она готова была его совершенствовать, и Клэр считала, что должна ей всячески помогать, даже в такие важные дни, как сегодняшний. Возможно, особенно в такие дни, чтобы Амели обрела веру в себя.

Амели сверху скосила на нее глаза. Клэр решила не повторять еще раз, по-французски. Хорошо бы не сомневаться в том, что тебя поняли.

— А если новый мадам советница не говорит по-французски, как вы? Она меня урежет! — вырвалось у Амели несколько месяцев назад. Она знала, что Клэр скоро уедет. Они в Париже уже три года, и, получит Эдвард место посла или нет, скоро их переведут в другой город. Обычное дело в Министерстве иностранных дел: дипломаты нигде не задерживались слишком надолго.

— Не урежет. Так нельзя сказать, Амели.

— Мне нужно лучше английский, — согласилась Амели. — Теперь я говорю только английский. C’est bien?^[14]

Что ж, Клэр решила ограничиться английскими словами, повисшими без ответа между нею и Амели, и очень надеялась, что та все поняла. Дверь квартиры с глухим стуком закрылась за ее спиной; раздался резкий звенящий звук поднимающегося снизу лифта. В ожидании лифта она поставила плетеную корзинку на мозаичную плитку лестничной площадки и слегка ослабила плотный шелковый шарф, повязанный поверх джемпера. Сегодня в Париже прекрасный и многообещающий апрельский день. Джейми опять во что-то вляпался, но к этому часу она сумела сделать то, что нужно; все в доме готовится к вечеру. Серебро будет сиять. Тесто скоро начнет подниматься. Свежие травы мелко покрошат и добавят в соус песто.

Не стоит думать о том, чем кончатся для нее все эти приготовления к ужину. И беспокоиться нет причины. Нужно верить, что все будет хорошо.

В мире дипломатии самообладание ценится на вес золота, а она славится своим самообладанием. И сейчас оно ее не подведет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Клэр вышла во внутренний дворик, калитка которого отделяла дом от вымощенной светлым камнем мостовой, и легким движением надела корзинку на руку.

— Bonjour, Madame, — поздоровалась она с женщиной, начищавшей дверную ручку.

— Bonjour, Madame^[15], — кивнула та, отойдя в сторону.

Клэр остановилась, чтобы застегнуть жакет, стараясь не думать о том, что цепкий взгляд женщины отметил все детали ее костюма и прически и то, что она еще не была на этой неделе в парикмахерской.

Визит к парикмахеру запланирован в списке дел на четыре часа.

Жить в дипломатической резиденции труднее, чем управляться с ней. Жизнь открыта для чужих глаз и вдобавок подчинена жестким правилам: каждый день следует произносить определенные фразы и совершать определенные поступки, даже если совсем не хочется. Кроме того, вечная угроза перевода и необходимость соответствовать тому облику, который сложился в общественном мнении. Не говоря уж о мерах безопасности — вечно быть на стреме, как сказала ей когда-то жена одного из членов британской колонии в Каире. Несколько лет спустя Клэр увидела ее фотографию в утренней газете: сообщалось, что женщина похищена в Венесуэле и похитители требуют за нее выкуп; сумма не оглашалась. Ее похитили по ошибке, когда она забирала машину мужа из гаража после очередного осмотра.

— Боже мой, Эдвард! — воскликнула тогда Клэр, протягивая газету мужу.

— Они не из дипкорпуса. Из нефтяного бизнеса, — заметил он, прочтя статью. — Совсем другие деньги.

Тем не менее им пришлось отослать Джейми в безопасное место, более близкое им в культурном отношении, к тому же обнесенное забором. Разумеется, похищение грозит им не больше, чем падение с лестницы одного из разрушающихся парижскихдомов, однако это не отменяет угрозы терроризма, в последние годы не просто возросшей, но и сделавшейся неотъемлемой частью их повседневной жизни. После одиннадцатого сентября все изменилось: хрупкое равновесие между враждебными мирами нарушилось и отчетливо проявились противоречия. Она слышала одинаково враждебные нотки в голосах посетителей табачных лавок и изысканно одетых интеллектуалов на международных приемах. «Americaine?»^[16] — переспросил позавчера хозяин ключной мастерской и недвусмысленно приподнял бровь, выражая откровенное неодобрение. Поначалу американцам сочувствовали, но война в Ираке положила этому конец.

Она с удовольствием взглянула на яркую полосу глициний на фасаде дома. Все-таки ей повезло. Париж — прекрасный город. Они вполне обеспечены, и жалованье Эдварда позволяет ей работать ради удовольствия, а не ради денег. В конце концов, какой смысл беспокоиться, особенно в весенний день, когда ласково светит солнце, веет легкий ветерок и даже платаны за окнами их квартиры словно танцуют от радости? Слабый порыв ветра распушил ее волосы, нежно коснулся шеи, и она вдруг забыла о возрасте и вновь почувствовала себя молодой. С наслаждением ощутила за спиной тяжелую косу, которую носила в студенческие годы в Радклиффе^[17], и на минутку погрузилась в приятное ощущение. В Гарварде она, отдавая дань ирландским корням, носила вязаные аранские свитеры, босиком играла в алтимат фрисби^[18]во дворе кампуса, а перед экзаменами вместе с соседкой по комнате зубрила ночи напролет. Никогда не выражала вслух своих политических взглядов, но щедро жертвовала на любое достойное дело и не отказывала в ночлеге тем, кто появлялся на кампусе в ходе разных кампаний протеста, заслуживающих поддержки. Тогда она верила в то, что мир может стать лучше. Подозрительной; она сделалась лишь после встречи с Найлом; именно эта встреча положила начало страху, от которого она с тех пор не может избавиться, все время ожидая, что прошлое оживет, поднимет убеленную сединами и подернутую паутиной взаимных упреков голову и укажет на нее обвиняющим перстом. Дело не в одиннадцатом сентября, и не в Эдварде, и не в жизни, которой она жила, став его женой. Скорее всего, потому она и вышла за него замуж, что надеялась укрыться за щитом его абсолютной порядочности и надежности.

Кончиком пальца Клэр прикоснулась к хрупкому пурпурному колокольчику цветка и повернулась к уборщице, зная, что та не сводит с нее глаз:

— Très jolie.

— Oui, Madame^[19].

Клэр поправила шарф, взяла корзинку поудобнее и пошла к калитке. Каждое утро ей удавалось прогнать воспоминания о Найле, хотя каждую ночь снилось, что его цепкие руки, словно два призрака, сжимают ее в объятиях. Сейчас, радуясь летнему ветерку, она усилием воли прогнала все мысли о нем и почувствовала себя просто хорошо одетой дамой средних лет, у которой крепкий брак и два почти взрослых сына с завидным здоровьем. Сегодня она не позволит мыслям о Найле украдкой вернуться к ней. Сегодня ей нужно быть свободной.

Клэр кивнула консьержке, которая беседовала с другой консьержкой у калитки; обе стояли, вооруженные метлами, словно солдаты средневековой армии, готовые ринуться в бой. Увидев Клэр, замолчали, но их молчание ее не задело. «Во всяком случае, сплетничают не о нас», — подумала она. Повода нет. Знают, конечно, что она американка. Но, кроме этого, ни о ней, ни о членах ее семьи ничего плохого не скажешь: дети ведут себя вполне прилично, по крайней мере на публике; глава семьи ночует дома; она делает покупки там, где положено, и покупает всего в меру. Тот, кто жил в квартире до них, слишком любил выпить, даже по дипломатическим меркам. Более того, его жена, несмотря на свои сорок с небольшим, носила на себе лишних двадцать пять килограммов и, следуя привычкам мелкой земельной аристократии, натягивала галоши, если шел дождь, что в Париже случается регулярно. На фоне этих прегрешений американское гражданство выглядит вполне простительно.

Как обычно днем, на улице Варенн, занятой правительственными зданиями и всякими резиденциями, почти не было прохожих, только полицейские, охраняющие все эти дома, парами располагались вдоль улицы, словно кусочки масла на хлебных тарелках, расставленных вдоль стола на официальном приеме. В самом роскошном доме, под номером пятьдесят семь, живет премьер-министр Франции; дома от сорок седьмого до пятьдесят первого занимает посольство Италии. Французское Министерство сельского хозяйства и секретариат французского правительства располагаются в домах семьдесят восемь — восемьдесят и шестьдесят девять соответственно. Остальные улицы седьмого арондисмана вечно кишат туристами, которых притягивают Эйфелева башня и Дворец инвалидов, но на улице Варенн, где жила Клэр, туристы встречались лишь в самом начале, у Музея Родена, — бродили взад и вперед по узкой мостовой перед ним с типичным для праздношатающихся ошарашенным видом и возвращались к действительности лишь после предупредительного гудка такси или лимузина; редко кто добирался до находившейся в двух шагах калитки дома, где располагалось посольство Великобритании.

От резиденции вела длинная прямая улица, вымощенная булыжником. По обеим сторонам непрерывной чередой возвышались строгие серые и бежевые фасады. Эдвард как-то заметил, что Клэр прекрасно вписывается в это окружение, и из его уст фраза прозвучала как комплимент. Клэр действительно производила впечатление чего-то светлого, гладкого, бежевого, как морской камешек, который подбирают на берегу, кладут в карман, а потом перекатывают в ладони, размышляя о смысле жизни — или о том, где бы поужинать. Она понимала это и даже специально работала над собственным образом, если вообще что-нибудь делала с ним специально: ее формирование скорее напоминало постепенное удаление всего лишнего и ненужного, и с годами она все острее ощущала это — каждый год, словно огромная волна, смывал с нее очередной слой. Но в душе она все более противилась этому ощущению. Слова Эдварда глубоко ранили ее и навсегда остались в памяти.

Однако сейчас она оглядывала улицу не для того, чтобы оценить справедливость слов Эдварда или проверить, не болтается ли кто-нибудь неподалеку без дела, как рекомендовало руководство по безопасности, присланное из Министерства иностранных дел и дел Содружества, а потому, что ей хотелось впитать побольше солнечного света, который вселял в нее веру и радость жизни. Она отбросила все сомнения и отогнала все неприятные мысли. Думала только о цветах, о сыре, о молодой эльзасской спарже, которые ей предстояло купить. От других дипломатических жен она знала, что в районе Марэ есть крытый рынок, куда привозят свежие продукты со всей Франции, но ее отталкивало название — Marché des Enfants Rouges («Рынок красных детей»), которое вызывало у нее ассоциацию с огромной клеткой, наполненной детьми красного цвета, словно их крохотные тельца окунули в кровь. Поэтому за почти четыре года, что они живут в Париже, и за три года, что они прожили здесь в девяностых, она там почти не бывала. Сейчас она надеялась найти спаржу в продовольственном отделе универмага «Бон марше» и там же купить овсяное печенье и ирландский сыр, который хотела подать к столу как тонкий намек на ее ирландское происхождение и подтверждение заинтересованности Эдварда в Ирландии.

Но прежде всего цветы. Почти в конце улицы Варенн, на улице Шомель, есть прекрасный цветочный магазин. Она направилась вдоль по улице, как всегда кивнув полицейским. Румяный круглолицый молодой жандарм, с жилистой шеей, был сегодня в рубашке с коротким рукавом, словно в знак того, что при таком солнце свежий весенний ветер ему не страшен. Ничего удивительного. Полицейские кивнули ей в ответ; они всегда отвечали на ее приветствие, все, кроме тех, кто стоял у дома премьер-министра. Некоторые даже касались маленькой синей коробочки с козырьком, служившей им фуражкой. «Они с тобой заигрывают, — заметил Эдвард как-то в воскресенье, когда они завтракали в кафе в утренней полутьме. В тот день Матильда, вероятно в отместку за что-то, израсходовала все молоко, поставив их перед выбором: завтракать без молока или не завтракать дома. — Уверяю тебя, на меня они глядят с каменными лицами». Потом она несколько недель ходила другой дорогой, а если это было невозможно, проходила мимо полицейских, не здороваясь и делая вид, что ищет что-то в сумочке или поправляет пуговицы, пока наконец не поняла, что поступает глупо. Ей сорок пять лет, у нее муж и дети. В ее возрасте и положении уже не смущаются и не кокетничают.

Клэр ускорила шаг. Можно было, конечно, позвонить в магазин и сделать заказ, но цветы и спаржу лучше выбрать самой. Тогда будет то, что нужно. Когда Эдвард в первый раз пришел к ней в гости после того, как их представили друг другу во время тягостного обеда с ее отцом и его коллегами-ирландцами, он принес в видавший виды дом, который она снимала в Вашингтоне вместе с другими выпускниками, большой букет сирени. Он тогда тоже жил в Вашингтоне, служил там в посольстве, и ему было уже за тридцать. Она сразу поняла, что цветы мертвые и оживить их невозможно, но постаралась не дать ему этого понять; она до сих пор помнит, как уныло они выглядели на столе. Стоял март, и сирень еще не расцвела даже в теплицах; тщательно подрезанные и обрызганные водой веточки некоторое время продержались в вазе, но нежные цветы так и не распустились и не наполнили комнату тем дивным ароматом, за который ценится сирень. Она сделала на веточках косой срез и поставила их в чуть теплую воду, но надежда, вспыхнувшая благодаря жесту Эдварда, умерла в ее сердце.

— Сирень была среди первых цветов, которые переселенцы привезли из Британии, — сказал Эдвард, наблюдая, как она ставит букет в центр стола. — Но ее родина на востоке, в Восточной Европе и в Азии. Одно из чудес, распространившихся по всему свету благодаря международной торговле.

— В имении Джорджа Вашингтона, Маунт-Верноне^[20], дивная сирень. — Она ездила туда несколько недель назад и прочла посвященную растениям сада брошюру, где говорилось, что сирень в Новый Свет завезли голландцы, а не англичане. Но об этом она умолчала. Как и о том, что на кустах в Маунт-Верноне еще даже почки не набухли. — Это недалеко. Вы там бывали?

— Не имел удовольствия. Быть может, вы устроите мне туда экскурсию?

— Если пожелаете.

— Почту за честь.

В тот раз Эдвард показался ей таким непохожим на других, совсем иностранцем, и она неосознанно была рада его непохожести. Ей нравилась не только его изысканная манера ухаживать, ей нравилось в нем все: аккуратно постриженные короткие волосы, темные шерстяные костюмы, длинные ноги и выражающий уверенность в себе широкий шаг, изящные ступни в начищенных до блеска туфлях черной кожи. Ему было тридцать два, ей — двадцать три, но казалось, что между ними не девять лет, а все девятнадцать. Его британский выговор был легким и прохладным, как чай со льдом. Нельзя сказать, что он сразу привлек ее как мужчина — во всяком случае, не так сильно, как Найл, но чувство, которое он у нее вызывал, было вполне физическим: ей хотелось укрыться за ним, за его дорогими костюмами, красноватой кожей, прозрачными серо-голубыми глазами, сильными бедрами. В горячке юности она по ошибке приняла фанатичную убежденность за силу. Встретив Эдварда, поняла, что сила там, где нет фанатизма. Эдвард был воплощением спокойной надежности.

В тот вечер, когда Эдвард сделал ей предложение, он держал ее за руки, но ни слова не произнес об их выдающейся красоте, а, глядя ей прямо в глаза, заверил:

— Вы просто созданы для такой жизни.

— Боюсь, я для этого недостаточно… разговорчива. То есть для жены дипломата.

— Жена дипломата тоже дипломат. А разговорчивый дипломат опасен. Нужно знать, когда следует говорить и когда слушать. — И он взглянул на нее тем заботливым и уважительным взглядом, который она видела каждый день все последующие двадцать лет. — Вы недооцениваете себя, Клэр.

И тут она поняла: то, что она всю жизнь считала своими недостатками, — интуитивная сдержанность, кажущаяся холодность, от рождения присущая ей осторожность — для него составляет ее главные достоинства. Он восхищался ее волосами до плеч, одеждой в спокойных бежевых тонах, за которыми она скрывала свои длинные руки и ноги и тайные чувства, ее умением несмотря ни на что и в любом окружении сохранять спокойствие.

— Раз вы так думаете… — ответила она, и он надел на ее тонкий палец обручальное кольцо из платины, принадлежавшее кому-то из его знаменитых предков.

Под тяжестью крупного бриллианта кольцо чуть съехало вбок. На следующей неделе он отнес его ювелиру и попросил уменьшить размер. Через пять месяцев в церкви, в присутствии множества членов ее семьи и некоторых его родственников, он надел поверх этого кольца обручальное, инкрустированное бриллиантами. В их совместной жизни не было ни слез, ни вздохов, ни стонов, ни криков, а был лишь невероятный покой, сошедший на нее, словно морские сумерки. Именно то, что ей нужно.

С тех пор каждое утро, в какой бы стране и в какой бы кровати они ни просыпались, Эдвард прикасался рукой к ее спине и желал ей доброго утра. И сегодня тоже. И целый день спокойная сила его доверия поддерживала ее.

Вот почему она не может подвести Эдварда; поэтому, а не только из любви к нему она решила сделать все возможное, чтобы сегодняшний вечер удался. Разумеется, она считает, что он заслужил пост посла, и ей хочется, чтобы он получил то, ради чего так упорно трудился всю жизнь. Конечно, она Любит Эдварда и желает ему счастья. Но главное в том, что когда-то он предложил ей место в своей жизни, она приняла его предложение и ни разу не дала ему повода думать, что обманула оказанное ей доверие.

На полу цветочного магазина мадам Ришар громоздились коробки с красными, желтыми и лиловыми тюльпанами. Над ними стоял на коленях молодой худощавый мужчина в рабочем халате — продавец Жан-Бенуа. Увидев, что он в магазине один, она с трудом подавила желание уйти и вернуться попозже.

— А, мадам Мурхаус! — Жан-Бенуа обернулся на звук открывшейся двери. Поднявшись с полу, он вытер руки о фартук и поправил сползшие на кончик носа очки. — Quel dommage!^[21] Мадам Ришар только что пошла.

Как и Амели, Жан-Бенуа упорно говорил с нею по-английски, хотя и по иной причине. Ее домоправительница изо всех сил старалась выучить язык, чтобы сохранить место. Жан-Бенуа прилагал все усилия, чтобы не позволить иностранцам корежить французский. Впрочем, Клэр давно поняла, что снисходительные попытки иностранцев объясняться с нею на едва понятном английском, сопровождая свою речь самыми невероятными гримасами, — всего лишь цена, которую ей приходится платить за то, что ее родной язык стал языком международного общения. Люди всего мира давно присвоили английский, и он произвел незаконнорожденное потомство на шести континентах.

— О, уверена, уж вы-то найдете то, что мне нужно, — ответила она. — У нас вечером нежданный гость.

Жан-Бенуа обвел ее вокруг стойки с персидскими лютиками, пышные головки которых напоминали многослойные кружевные юбки бальных платьев — ярко-желтых, розовых, белых и оранжевых, какие в прежние времена надевали девушки для первого выезда в свет. Клэр была как-то на балу в Англии, где на половине девушек были именно такие платья, напоминавшие об иной, полной надежд эпохе, когда девушки стремились быть похожими на конфетные коробки. Она вообразить не могла, чтобы ее сыновья выбрали такую подружку. Все девушки Питера одевались стильно и дорого, но не кричаще. Они носили роскошные вельветовые брюки, сидящие на бедрах значительно ниже, чем когда-то у их матушек, и черные, коричневые или синие шерстяные жакеты, плотно облегающие грудь. У Джейми в Париже не было подружки, и вряд ли он ее найдет в школе для мальчиков Барроу. Девочки, с которыми он дружил в Международной школе, вставляли в брови всякие железяки и прокрашивали яркие цветные пряди в волосах. Во всяком случае, те, на которых он, по ее наблюдениям, засматривался.

— Вот, voilà, мадам, взгляните здесь! — Жан-Бенуа указал на три большие вазы с длинными белыми каллами. За ними стояла четвертая ваза, полная желтых калл. — Эти красиво, очень красиво.

— Нет-нет, Жан-Бенуа, — ответила она. — Они и правда красивые, но я знаю, что мне нужно.

— Нет, не знаете. — Жан-Бенуа в упор смотрел на нее, вытянув руки по швам.

Клэр улыбнулась:

— Вообще-то, мне хотелось собачий шиповник. Есть он у вас?

— Что такое ши-пов-ник?

— Rosier des chiens.

Он пожал плечами:

— Разумеется. Ши-пов-ник. Но это не для красота réception^[22]. Это для улица.

— Так он у вас есть?

Жан-Бенуа мотнул головой:

— Но лилии так elegant^[23].

— А собачьи фиалки?

— Фиалки собак?

Клэр утвердительно кивнула:

— Именно.

— Собаки — слабое место мадам? Или мы ожидаем британский министр собакиных дел?

Клэр добродушно рассмеялась и подумала: если в «Бон марше» нет спаржи, придется потратить время на ее поиски. И еще нужно зайти в аптеку и купить Матильде что-нибудь от ревматизма. Перевод в Музей Родена не обязательно относить сегодня: хотя она и обещала Сильви Коэн, возглавлявшей отдел документации, скопировать текст на флешку и лично доставить его и терпеть не могла нарушать слово, вчера вечером она отправила с приема сообщение, что, возможно, сегодня ей не успеть. Сильви поймет. Музей рядом с домом Клэр, а вход в издательский отдел — сразу за музейным садом, они с Сильви почти подружились, и теперь Клэр чувствует себя обязанной самолично отдавать перевод и забирать новый текст, коль скоро они работают так близко друг от друга. Перевод музейных каталогов — занятие увлекательное, однако требования международной дипломатии важнее, и Сильви с самого начала усвоила, что это для Клэр главное.

Кроме детей. Мальчики прежде всего — непременно нужно еще раз позвонить в Барроу.

А после ланча и до парикмахерской — ей все-таки необходимо сегодня уложить волосы — нужно надписать карточки для стола, еще раз просмотреть список гостей и подумать, как их рассадить.

Мелкие необходимые дела.

Она закажет Джейми билет на рейс, вылетающий из Хитроу в пятницу в три тридцать пять дня. Можно сделать это прямо сейчас, пока не забыла, а потом написать в посольство и узнать, не летит ли кто-нибудь этим же рейсом, чтобы Джейми мог с ним доехать до города. Тогда все будет в порядке. В субботу утром они сядут все вместе и обсудят положение дел в Барроу, глядя друг другу в глаза. Они с Эдвардом отругают Джейми как следует перед тем, как отправить назад в Лондон, когда ему разрешат вернуться в школу. Он понесет наказание и впредь будет осмотрительнее. А они попросят школу оказать ему нужную поддержку.

Она нашарила в сумочке мобильник, но передумала. Сначала закончит здесь: ей нужны цветы, которые растут в Ирландии.

— Колокольчики, — терпеливо перечисляла она. — Первоцвет.

— Такой цветок я не знаю. — Жан-Бенуа скрестил руки поверх фартука. Его маленький острый подбородок упрямо выпятился вперед, глаза за стеклами очков совсем потемнели. — Мадам, зачем не сказать, что желаете?

Как неудачно, что нет хозяйки магазина, милой мадам Ришар!

— Что-нибудь весеннее, но непременно британское. Или слегка ирландское.

— А, ирландское! Есть Cloches d’Irlande^[24] — не ирландские, не origine^[25], но это не важно. Ваши invités^[26] ничего не знают. А этот цветок прекрасно подходит для лилии. Добавлю желтого, и будет совсем весна, очень elegant. То, что вам нужно.

— Замечательно, Жан-Бенуа. — Она окинула взглядом магазин. — Допустим, мы расставим их в холле и в комнатах для приема. Правда, для ужина…

— Ага, еще и ужин! Зачем вы молчите? Для ужина лилия неправильно, слишком высокая, берет много места. И дает много parfum^[27]. — Он покачал головой и прищелкнул языком. — Лучше primeveres. Очень британские, так?

Primeveres значит первоцветы. Клэр кивнула:

— Прекрасно. Благодарю, — и склонилась к букету желтой фрезии, вдыхая острый чайный аромат.

— Но они не стоят долго.

— Ничего. Вечер простоят.

Он направился к стойке, стуча каблуками. Ну что ж, зато он мастер составлять букеты. И ей не нужно об этом думать. Он старательно выписал чек, и она подписала его.

— На шестнадцать часов? — спросил он, передавая ей второй экземпляр.

К четырем столы уже накроют. Она в это время будет у парикмахера, но можно приготовить вазы заранее, и Амели расставит их, где нужно. После парикмахерской у Клэр еще останется время, чтобы кое-что поправить, если потребуется: они с Эдвардом договорились, что она не пойдет на коктейль в посольстве.

Кивнув, она сложила счет и сунула его в карман джемпера.

— Мадам знает, что означает primevere?

Язык цветов был второй после защиты французского языка страстью Жана-Бенуа. Мадам Ришар однажды тайком сообщила Клэр, что он пишет об этом целую книгу, настоящий шедевр, а иллюстрации сделает его близкий друг, очень талантливый молодой художник. То есть любовник, догадалась Клэр. Ей совсем не хотелось узнать, что означает первоцвет, как не хотелось выслушивать, какой смысл заключен в том или ином букете, и она вряд ли станет читать шедевр Жана-Бенуа. Помнится, она любила добавить в букет несколько соломинок, пока Жан-Бенуа не сообщил ей, что это означает «расторгнутая помолвка». С тех пор она не добавляет соломку в букеты.

— Нет, но хотела бы знать, — ответила она.

— Молодая любовь. Я не могу без тебя жить! — Он широко раскинул тощие руки, потом потянулся вперед и открыл ей дверь.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В воздухе пахло весной, и этот легкий, вселяющий надежду запах особенно остро ощущался после влажной духоты магазина. Апрель в Париже — время влюбленных в Городе огней, когда прекращается серая зимняя морось, воздух наполняется ароматом крохотных зеленых листочков платана и каштанов и глициния пускает молодые побеги на фасадах старых домов и чугунных решетках. Три года в Париже, в окружении искусства и любимых языков, стали настоящим подарком судьбы. Куда бы ни перевели Эдварда, жаль будет уезжать, даже если пост посла в каком-нибудь менее значимом месте станет трамплином для получения высшей должности здесь, в Париже. А именно так и случится, если все пойдет хорошо. Эдвард со временем станет британским послом в Париже. Все к тому идет.

Клэр вдохнула весенний воздух и сделала несколько шагов вперед.

Какой-то мужчина остановился прямо перед ней, преградив путь, и попытался всунуть ей в руку сложенный листок бумаги.

— Мадам, — низким гортанным голосом произнес он по-английски с сильным акцентом.

Она едва сдержала возглас удивления, успев прикрыть рот рукой.

Он наклонился поближе, расставив ноги и локти на ширину плеч. Стоял уверенно и твердо, поза казалась привычной и хорошо отработанной. Его не сдвинуть — и не обойти.

Стараясь не встречаться с мужчиной глазами, она окинула его быстрым оценивающим взглядом: темноволосый, с сероватым цветом лица без румянца — похоже, албанец; недавно побрился, но черные волоски вот-вот снова вылезут на щеках и подбородке. Одет в блестящую кожаную куртку, слишком теплую для такого яркого весеннего дня и слишком дешевую для этой модной улицы; дыхание тяжелое. Отчетливый запах пота. Она сделала едва заметный шаг влево. Он сделал такой же шаг вправо, словно исполняя сложное па-де-де, в котором они почти не изменили положения, однако он дал понять, что ей его не обойти.

Он был меньше ее ростом, но шире в плечах и угрожающе крепко сложен. Она через его плечо взглянула вдоль улицы. Какая-то парочка переходит дорогу, направляясь в их сторону: молодые, в отглаженных джинсах и дорогих мокасинах, увлеченные беседой. Студенты-политологи из расположенной неподалеку Grand Ecole^[28]. Что-то быстро говорят, но ничего не слышно. Один остановился и закурил сигарету. Дошли до тротуара, повернули налево, направились к бульвару Распай и через минуту исчезли из виду.

— Мадам, — повторил незнакомец и вновь попытался всунуть ей в руку листок.

Она знает, что на нем написано: «Не кричите». Или: «Не пытайтесь бежать». На противоположной стороне улицы одно из зданий в лесах. Она внимательно осмотрела их металлическую паутину, но рабочие, должно быть, обедают или бастуют. Она еще раз оглядела безлюдную улицу.

Что там за последние недели Штаты натворили в Албании? А может, он вовсе не албанец, может, он из Ирака? Что положено говорить в подобных случаях?

Хотя… мысленным взором Клэр увидела себя со стороны, будто глазами воркующих на крыше голубей. Или, вернее, глазами озлобленного террориста, поджидающего в машине неподалеку. Она не выглядит американкой. Скорее ее можно принять за британку. Туфли без каблука, бежевые шерстяные брюки, а сверху трикотажная двойка, джемпер и кардиган в кремовых тонах. Плотный шелковый шарф. Высокая. Никакой косметики. Никакого лака на волосах.

Правда… он ведь может точно знать, кто она. Наверное, шел за ней все это время. Выходя из дворика резиденции, она не оглянулась и не посмотрела по сторонам. Американская жена высокопоставленного британского дипломата. Замечательная двойная мишень для террориста, к тому же дети — отпрыски обеих наций. Какое счастье, что вместо нее здесь в эту минуту не стоит Джейми! Эдвард правильно сделал, отослав его отсюда.

Клэр привычным жестом подняла левую руку к волосам, но тут же опустила ее и прижала к боку. Ни к чему сверкать бриллиантами.

— Я… э-э-э… — пробормотала она.

— Пожалуйста, помочь мне? — Один глаз у него меньше другого, наполовину скрыт тяжелым веком. Он развернул листок и поднял его повыше.

Она оставила попытки не замечать листок и внимательно всмотрелась в него. Выцветшая фотокопия карты центральной части Парижа, возможно выдранной из телефонного справочника. На нолях синей пастой от руки написаны номера двух телефонов и адрес, указанный на карте как адрес медицинской клиники.

Тяжелое дыхание, толстая куртка, неподвижность… Краска бросилась ей в лицо. Да ведь он же болен! И говорит с ней по-английски не потому, что она знает этот язык, а потому, что может на нем объясниться. Болен, ищет врача и не знает, куда идти. Ну и дрянь же она, расистка, судит по внешности. Сгорая от стыда, Клэр все же почувствовала огромное облегчение.

— Позвольте взглянуть, — ответила она, взяв у него карту.

Меньше чем через неделю после свадьбы ей прислали из Министерства иностранных дел и дел Содружества инструкцию по безопасности для жен дипломатов. Это было двадцать лет назад, когда никто еще не превращал собственные тела в живые бомбы, а телевидение не показывало людей, выпрыгивающих из горящих небоскребов. Возможно, она не могла реагировать иначе, коль скоро насилие незримой тенью сопровождало жизнь дипкорпуса, для непосвященных состоявшую из сплошных приемов и дружественных рукопожатий. Однако у нее нет права винить в этом Эдварда или тот мир, в который он ее ввел. В ее жизнь насилие вошло задолго до встречи с Эдвардом, в тот день, когда она ответила Найлу «да», или еще раньше, когда она с ним встретилась. Вне всякого сомнения, в тот день, когда она позволила ему обернуть себя слоями стодолларовых купюр, закрепив килограммы бумаги липкой лентой, и отправилась в аэропорт Бостона.

«Мы ничем не рискуем при въезде, — уверял ее Найл. — В Дублине беременная женщина — вполне обычное дело, как и американская туристка. — Она мысленно ухватилась за слово „мы“. — Вот потому-то ты и везешь деньги в Дублин, — объяснил он. — Никто бы не поверил, если бы туристка заявилась на север. А так мы спокойненько ввезем деньги на остров, и ребята доставят их на пароме в Белфаст. Не о чем беспокоиться».

Опять «мы». Однако, не успели они в Бостоне сесть в самолет, летевший в Дублин, от «мы» не осталось и следа.

_____

Она оказалась одна с воображаемым ребенком и со своим страхом — и когда самолет взлетел, и потом, когда они проплыли над пышными облаками и в самый ливень шлепнулись на ирландскую посадочную полосу, и когда она отстегнула ремень, потянулась, чтобы поудобнее устроить живот, и медленно, мелкими шагами пошла к выходу из самолета, стараясь не забыть наставления Найла о том, что беременные женщины ходят вразвалку. Дублинский аэропорт втянул ее, и она не сопротивлялась, только не могла избавиться от желания оказаться в Гарварде и вернуться к правилам образования сослагательного наклонения для первого лица единственного числа прошедшего времени от испанского глагола «amar», что означает «любить». Во время полета она боролась с желанием встретиться глазами с Найлом, место которого, забронированное отдельно, находилось впереди, через ряд от ее места; она не смотрела на него, даже когда ходила в туалет («Ходи почаще, — наставлял он ее, — беременным все время хочется»), но, идя вместе с другими пассажирами к месту выдачи багажа, она готова была помчаться на своих длинных ногах вперед и догнать его. «Ребенок толкается», — сказала бы она, чтобы превратить все это безумие в шутку, но вдруг потеряла его из виду — он, не остановившись, прошел сквозь багажное отделение и затерялся в толпе ирландских лиц и голосов. Ее охватила паника — от страха перед таможенниками или от ужаса, что она его потеряла? Она покачнулась. На мгновение ей показалось, что она вот-вот лишится чувств.

— Что, последние месяцы? — Какая-то женщина не дала ей упасть. — Неподходящее время для путешествий.

Какой-то весельчак с седой головой и румяными щеками предложил поднести ее чемодан. К этому времени она почти поверила в то, что действительно ждет ребенка — их с Найлом ребенка.

— Очень мило с вашей стороны, — пробормотала она в ответ фразу, которую прочла когда-то в книге или услышала в кино. Все происходящее, и она сама в том числе, казалось нереальным. — Я в норме, просто немного устала, — добавила она.

На улице его тоже не было; она быстро залезла на заднее сиденье такси и, слегка запинаясь, назвала адрес, который Найл заставил ее запомнить: Портобелло-роуд, 83, Дублин.

— Кажется, в Лондоне есть что-то с таким названием, — заметила она, в первый раз услышав адрес и записывая его в лежавший возле матраса блокнот сразу после списка итальянских текстов, посвященных куртуазной любви.

Они были в слабо освещенной комнатушке, которую она снимала в Бостоне.

— Это не то, — ответил он, внимательно разглядывая в полутьме ее лицо, словно пытаясь понять, не совершил ли он ошибку, доверившись ей. — Сосредоточься, Клэр.

Она кивнула, чувствуя, что заливается краской:

— Ты меня там встретишь?

Он покачал головой.

— А где?

Он вновь покачал головой.

Она ни разу не обратилась к нему с просьбой — не смела.

— Мы вообще больше не увидимся?

— Увидимся. Здесь, в Бостоне. Я приеду до начала зимы.

Она не сводила с него глаз.

— Это все, Клэр.

Она все-таки ждала. Ей нужно было хотя бы обещание.

Наконец он смилостивился:

— В парке Сент-Стивенс-Грин. У памятника Йейтсу. На следующий день, в час. Я ничего тебе не скажу, но дам знак, чтобы ты поняла, можно ли пойти за мной. Остановлюсь и прикурю.

До этого он ни разу не уступил ей, и сейчас уступка изумила ее до глубины души. Его план не оправдал ее надежд, однако он предложил ей больше, чем когда-либо прежде.

Она взяла ручку, чтобы записать полный адрес:

— Портобелло-роуд?..

— Ну да. На доме не будет номера. Это такой домишко из серого камня. Не записывай, — продолжал он. — Если попадешься, тебя обыщут.

Она вырвала страничку из блокнота и разорвала ее в мелкие клочки, не успев записать номер дома.

— Портобелло-роуд, восемьдесят три, — сказала она, забравшись в такси и осторожно придерживая живот; она очень старалась, чтобы голос не дрожал. Когда машина остановилась у квадратного дома без номера, Клэр отметила про себя, что дом не серый, а коричневый, и решила непременно сказать об этом Найлу. Почему-то ошибка Найла — свидетельство того, что и он небезупречен, придала ей смелости.

Она позвонила у двери невзрачного дома и объявила лопоухому мальчишке, который открыл дверь и застыл в проеме, — только глаза его быстро оглядели всю ее фигуру и остановились на животе:

— Мне нужна комната.

Она слышала, как отъезжает машина, но не обернулась. Думала лишь о том, как бы поскорее завершить свою миссию, освободиться от этого ужаса и воссоединиться с Найлом. Она не задумывалась о том, как это произойдет и что ждет их дальше, когда он, как обещал, вернется в Бостон. Она просто хотела этого, хотела вновь ощутить излучаемую Найлом сосредоточенную силу, и чем скорее, тем лучше. Парк Сент-Стивенс-Грин. Памятник Йейтсу.

— Вот, забирайте, — сказала она тому, кто появился в ее убогой комнате через некоторое время, войдя без стука, поблескивая ножом из-за манжета рубашки, а под ними с шумом несла свои бурные воды Лиффи, и Клэр, даже не отвернувшись, стащила с себя платье, одну за другой размотала повязки с деньгами и бросила их ему, будто плату за воссоединение с Найлом.

Больше она не сказала тому человеку ни слова, даже когда он запихнул все деньги в сумку и расхохотался:

— Денек выдался удачный. Но учти, ты меня не видела.

Всю ночь она пролежала, свернувшись калачиком на сбившемся в комки матрасе, в ожидании, хотя живота у нее уже не было. Наутро сменила гостиницу, как учил ее Найл в Бостоне; новая, найденная в туристическом путеводителе, была не многим лучше прежней. «Не говори мне название, — сказал он. — Тогда им не удастся вытащить его из меня, если схватят до твоего отъезда. Никто не будет знать: ни я, ни тот, кого пришлют за деньгами». Она явилась в парк задолго до назначенного времени, завязав рукава свитера вокруг своей обретшей прежнюю стройность талии. А вдруг ее увидит кто-нибудь из самолета? Она села на скамью и сложила руки на животе.

И принялась ждать. Люди уже возвращались домой после трудового дня, а она все ждала. Складывала руки на животе, убирала их, опять складывала.

Она страшно устала. Сколько времени теперь в Бостоне? Темнело; она поднялась на затекшие ноги и пошла бродить по парку. Вокруг звучали ирландские голоса. Быть может, он переоделся кем-то другим и она его не узнала? Неужели пропустила? Но ведь она помнит каждое его движение, будто слова песни, безостановочно повторяющиеся в сознании. Помнит гордую посадку головы и этот странный шрам на шее, похожий на серп. Проведя в гостинице еще одну бессонную ночь, утром она вернулась к полускрытому от глаз каменному амфитеатру, окружающему созданный Генри Муром скульптурный гимн Йейтсу, и ждала до тех пор, пока по земле не зашлепали капли дождя, словно огромные холодные слезы. Она укрылась под деревом. Потуже затянула свитер. И ждала.

В Бостоне он заставил ее забронировать обратный билет через пять дней после прилета, но, прождав понапрасну три дня, она поехала в аэропорт и спросила, нет ли мест на ближайший рейс до Бостона. Она уже поняла, что и там с ним не увидится. Она доставила по его просьбе деньги в Ирландию и больше никогда его не увидит.

— Вам у нас не понравилось? — озабоченно спросила ее рыжеволосая дама в кассе.

— Мой отец болен, — ответила она, осознав, что научилась лгать.

В самолет она вошла, чувствуя себя почти невесомой, ничего не ощущая и в то же время умирая от страха. Он велел ей в случае, если родные узнают о ее поездке, сделать вид, что она отправилась в Ирландию шутки ради, в поисках своих корней — вполне обычное дело для двадцатилетней американки ирландского происхождения. Чтобы их нельзя было связать друг с другом, он притворился, что уехал за несколько дней до нее, а сам эти дни прятался в ее комнате и в других комнатах, о которых не говорил ей. Но вряд ли кто узнает. Он велел ей сразу после возвращения сделать вид, что потеряла паспорт, а занятия еще не начались. Никто не заметит ее недельного отсутствия; она живет одна, и, хотя у нее много знакомых, за такой, как она, никто не станет следить. Правда, в самолете может оказаться кто-нибудь из тех, с кем она несколько дней назад летела в Дублин, и у нее тогда был огромный живот.

«Скажешь, что потеряла ребенка, — посоветовал ей Найл еще в Бостоне, прищурившись и не сводя с нее своих невозможно синих глаз. — Скажешь, что у тебя горе».

Клэр пристально смотрела на карту незнакомца, которую держала в руке, пытаясь соотнести линии и адреса на ней, но видела лишь, как самолет приземлился в бостонском аэропорту Логан, и она принялась уничтожать улики, все до единой, вплоть до сумочки, которую брала с собой, одежды, которую носила в те несколько дней, и книги, которую взяла в самолет, но так и не открыла. Ненавидя себя за то, что контрабандой ввезла деньги в Ирландию. По просьбе человека, который ее бросил.

«Значит, увидимся в Дублине», — сказал Найл, когда они стояли лицом к лицу, не сводя друг с друга глаз, разделенные ее выросшим животом, с упакованными сумками, собираясь порознь добираться до аэропорта. Он ее не поцеловал. Только сжал ее руки в своих, потом повернулся и вышел из ее комнаты в Кембридже.

— Вы плохо, мадам? — спросил крепко сбитый незнакомец, с сомнением глядя на нее. Он поддержал ее за локоть рукой, в которой до этого держал листок. — Вы нехорошо?

Вспыхнув, Клэр покачала головой:

— Просто думаю, где же… как бы вам проще добраться туда, куда нужно. Вы не на той улице.

Сделанного не изменить, а теперь вот она на полной скорости несется назад в Дублин, где, вполне возможно, встретится с тем, кто забрал у нее деньги. Но делать нечего. Нужно помочь этому человеку добраться до нужного места, как подобает приличным людям.

_____

Он оказался турком, а не албанцем. Когда они прощались, она знала о нем почти все: о его спортивной карьере борца, о деревне, в которой он рос, о том, что он делает в Париже и что думает о французской еде и французских женщинах.

— Очень гордые, — сказал он о них. — И очень нервные. Никто другие не остановиться. Может, не понимать английский? Поэтому я решил вы точно остановить. Думаю, увидеть листок и понять и сказать мне рукой, если не говорить английский. Но я сразу понять, что вы английский.

— Каким образом? — не стала разубеждать его Клэр.

— Вы высокий. И… — он помолчал, — у вас очень красивый… — Он коснулся пальцем кожи на лице и слегка оттянул ее.

Клэр улыбнулась. У него кожа была грубая, вся в рытвинах, возможно из-за стероидов или чего-то еще, что он принимал для наращивания мышц. Об этом он ей тоже рассказал на своем ломаном английском и о том, как издевались над его бедным телом, пока он занимался спортом. Вот потому-то он теперь и болеет.

— Спасибо, — ответила Клэр.

Они дошли до пересечения с улицей Севр и начала улицы Аббе Грегуар. Вход в продовольственный отдел «Бон марше» был всего в двух шагах, но ей не хотелось, чтобы он знал, куда она идет.

Она остановилась и указала на улицу Аббе Грегуар.

— Дойдите до конца этой маленькой улицы — всего два квартала. Выйдете на улицу де Ренн. Ваша клиника где-то рядом. — Она внимательно взглянула на него. — Сумеете добраться?

— Да-да, — ответил он, махнув рукой. — Нет проблема. Сейчас порядок. У себя дома никогда не теряю себя. Понимаете?

— Понимаю, — кивнув, ответила Клэр. Хотя как она могла понять? Сама она чувствовала себя гораздо увереннее, когда уезжала из дому. В Париже, Лондоне или Каире она могла быть собой, а не подстраиваться к представлениям о ней тех, кто знал ее всю жизнь. Одно из главных, само собой разумеющихся преимуществ ее положения — как жена дипломата, она никогда не терялась, потому что по ходу дела решала, в каком направлении двигаться.

Мужчина в последний раз улыбнулся ей, проворчал что-то нечленораздельное, ступил на мостовую и едва не угодил под колеса такси. Она увидела, что все еще держит в руке его карту, но не хотела окликать его. Теперь карта ему наверняка не понадобится. Она засунула ее в карман кардигана. Проследила за ним взглядом; наконец он направился по улице Аббе Грегуар, теперь можно быть уверенной, что он не обернется и не увидит, куда идет она. Когда он исчез из виду, Клэр подумала: «Ну, с этим покончено».

Взглянула на часы. Десять двадцать девять утра.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Она с трудом открыла высокие деревянные двери продовольственного отдела «Бон марше». Как всегда, в магазине было полно народу: туристы в поисках парижских сувениров, члены иностранной колонии в поисках сувениров из своей страны, которыми можно украсить парижские квартиры, обеспеченные парижские домохозяйки, пришедшие за вырезкой и маслом грецкого ореха, чтобы как следует подготовиться к приему гостей и встретить их во всеоружии. Мимо пронеслась женщина с открытым фотоаппаратом в руке, и тут же откуда-то появился охранник и погрозил ей пальцем. Он не произнес ни слова, но женщина немедленно спрятала аппарат в рюкзак. Охранник убрал переносную рацию в чехол и скрылся в глубине магазина.

Клэр двигалась вперед, отдавшись окружающему ее золотому великолепию. Светлое дерево, бронза и множество ламп, льющих янтарный свет с потолка, который отражался на массивных украшениях покупательниц и на ручках пакетов от Шанель. Парижане насмешливо утверждали, что в продовольственном отделе «Бон марше» нет ничего французского, кроме расставленных аккуратными горками импортных продуктов и ванночек с плавающими в жиру пережаренным индийским карри из курицы или лососем по-флорентийски, но продолжали ходить туда за покупками. За годы переездов из города в город она убедилась в том, насколько точно и до смешного предсказуемо продовольственные магазины и рынки отражают жизнь каждого из них. Рынок в Каире был совершенно византийским по духу: просторным, беспорядочным, с нагромождением специй, фасоли, чая и фруктов, не особенно привлекательным по виду и запаху, но гостеприимно открытым для всех и, при всей кажущейся хаотичности, дающим полное представление об отношениях местного населения и о социальной иерархии. В Вашингтоне она делала покупки в «Сэйфвэе», где даже неразрезанные дыни были обернуты в пленку и выглядели столь же неестественными, как улыбки на лицах покупательниц, а пахло там исключительно средствами для мытья, с которыми протирали пол, да иногда — недостаточно хорошо вымытым телом какого-нибудь упаковщика. В Лондоне ближайший к ним магазин принадлежал вечно чем-то недовольной семье выходцев из Бангладеш и предлагал на выбор запылившиеся банки с разными острыми соусами и приправами, высушенныелистья фенугрека и дхании, баночки с ги — перетопленным жидким маслом из молока буйволицы, на которых от старости почти стерлись этикетки, а также джем, чугунные котелки и песочное печенье «Уокер» — Эдвард любил, чтобы в доме был его запас. В том же здании находилась еврейская пекарня, где с невероятной скоростью выпекались горячие бублики. Британские продукты не отличались вкусом, зато были прекрасно упакованы и с аккуратными этикетками. А в Париже женщины, отправляясь за покупками, одевались как для выхода в свет и уделяли выбору продуктов столько же внимания, сколько собственной внешности.

Она поправила корзинку на руке и опустила глаза, чтобы ненароком не встретиться взглядом с кем-нибудь из покупателей. Для иностранной колонии «Бон марше» служил не только местом покупок, но и местом встреч: всегда была надежда натолкнуться на себе подобных в поисках зефира или начинки для тыквенного пирога. Нередко, когда она стояла перед витриной с фруктами или полкой с сухим печеньем, между нею и другими случайными покупательницами, пришедшими за тем же, на несколько минут возникало приятное чувство общности и завязывалась беседа, однако сегодня на разговоры нет времени. Она ускорила шаг, обходя островки с импортными консервами и направляясь к витринам в самом конце зала. Одна из них была доверху заполнена спаржей. Клэр внимательно осмотрела стебельки. Одни были бледно-лиловые, другие — розоватые, третьи — чуть красноватые. Непохожесть друг на друга придавала им индивидуальность, почти как у людей.

Клэр отмела странную мысль и принялась наполнять бумажный пакет, выбирая самые тонкие стебельки, потому что они самые нежные и их легче чистить. Раз кузина Амели придет помочь, будет кому заняться спаржей, но все равно Матильда может устроить сцену.

В сырный отдел только что доставили ирландский чеддер. Клэр попросила взвесить два небольших кружка — две крепкие желтые лепешки, залитые красным воском. В детстве, когда она жила в маленьком городке в Коннектикуте, они с подружками покупали конфеты, напоминающие этот воск, и с удовольствием жевали их, погружая зубы в податливую красную массу, которая не прилипала к зубам.

— Est-ce que са sera tout, Madame?^[29] — спросила продавщица в белой куртке.

Все служащие «Бон марше» носили куртки из тонкого белого хлопка, будто служили в аптеке.

Отрицательно качнув головой, она бросила взгляд на другие сорта сыра, разложенные в витрине. Ей говорили, что жена посла каждые две недели заказывает британские сыры прямо от лондонского поставщика, но у них с Эдвардом, несмотря на регулярные приемы, бывало значительно меньше гостей, поэтому заказывать большие партии сыра было столь же бессмысленно, как держать собственный винный погреб. Она указала на два больших куска стилтона и подумала, не попросить ли Матильду разморозить ежевику и украсить сырные блюда горшочками с чатни^[30]. Правая рука машинально потянулась к карману, где лежал список дел. Нет, Матильда не нуждается в указаниях. У нее есть список гостей, и этого достаточно. Матильда знает о них все, что нужно, и сумеет подать сыр в британской манере, не оскорбив при этом чувств гостей-французов. Нужно отдать ей должное. Если бы не характер, цены бы ей не было.

— Prenez ceci, Madame, — посоветовала продавщица, когда Клэр попросила два куска бри де Mo, и указала ей на выглядевший слишком твердым полукруг с белой как мел серединкой. — Celui-ci sera bien pour vous^[31].

Эдвард в рот не возьмет бри, даже и несозревший. Ради приличия съест кусочек стилтона и, возможно, кусочек чеддера. А может, и нет, чтобы не заметили, что он не ест французских сыров. Она указала на лежавший рядом кусок бри, из-под корки которого на доску в витрине стекали кремовые капли. Она любит французские сыры, особенно с острым запахом.

— Celui-là. Deux grand morceaux, emballés séparement, s’il vous plait^[32].

Лицо продавщицы выразило одобрение.

— Bien sur, Madame^[33].

— Правильный выбор, — сказал кто-то за ее спиной по-английски с американским выговором.

Обернувшись, Клэр увидела Патрицию Блум, мать одной из прежних одноклассниц Джейми, маленькую, кругленькую, неизменно жизнерадостную, с изумительно красивым лицом. Клэр относилась к ней с опаской. Дочь Патриции Эм была одной из самых популярных девочек в классе и не обращала на Джейми ни малейшего внимания.

— Они вечно пытаются подсунуть нам что похуже, — шепнула Патриция и ослепительно улыбнулась продавщице. — Думают, это то, что нам нужно.

Продавщица улыбнулась в ответ. Передала Клэр завернутые в пленку куски сыра с ценниками на них. Клэр сложила их в корзинку, размышляя, понимает ли продавщица по-английски.

— Как дела у Джеймса? — спросила Патриция. — Эм сказала, он в этом году учится дома.

Не исключено, что Джейми вышибут из этой чертовой школы и провал потянется за ним, как хвост. Если ей не удастся помочь, не приведя его в ярость своим вмешательством. А Эм ни за что не пришло бы в голову сказать матери, что Джейми забрали из Международной школы. Она вообще вряд ли заметила его отсутствие. Со временем Джейми повзрослеет, преодолеет неуклюжесть долговязого подростка с неизменным удивлением на лице, но пока он еще не оформился и девочкам вроде Эм должен казаться по меньшей мере странным.

— Спасибо, хорошо. Да, он уехал в Англию, — ответила она, последовательно подставив щеки для поцелуя. Наверное, Патриция узнала от кого-нибудь из родителей. В иностранной колонии любят посплетничать. Друзей почти ни у кого нет, зато все знают всё обо всех. Только бы до них не дошли слухи о его неприятностях в школе. Хорошо, что не вышвырнули — пока, во всяком случае. Отстранение от занятий — еще не исключение.

— Ага, держу пари, в бывшую школу отца! — воскликнула Патриция. — Что это было? Кажется, Итон?

— Нет, — ответила Клэр. — То есть мой муж учился не в Итоне.

Она перехватила корзинку поудобнее. Нужно позвонить в Барроу до одиннадцати сорока: позже директор начнет собираться на обед, а это не самый удачный момент для разговора.

— Он в Барроу, недалеко от Лондона, — добавила она. — Что нового в Международной школе? Джеймс по ней скучает. Разумеется, мы его перевели не потому, что школа нам не нравилась. Просто решили, что пора.

— Понятно, — рассмеялась Патриция. — В школе все в порядке. Пришлось отменить поездку всем классом в Лондон. По соображениям безопасности, знаете ли. Но я все равно везу туда Эм и кое-кого из ее друзей. Через неделю. Может, встретим там Джеймса!

— Вполне возможно. — Не только вряд ли возможно, но и не особенно желательно, подумала Клэр и поняла, что Патриция тоже это понимает. — Ну что ж…

Из-за плеча Патриции, за рядами бутылок с соком, возникло знакомое лицо.

У Клэр замерло сердце. Его лицо, похудевшее, и седина в волосах, но это совершенно точно он. Та же бледная кожа, впалые щеки, те же высокие скулы, и над ними — пристальный взгляд необыкновенной синевы, пронзительный, как никакой другой.

Найл.

Когда она увидела его в первый раз, он стоял на каменной ограде, окружавшей дом ее тетушки в Ньютоне, недалеко от Бостона, — с тех пор он всегда казался ей выше своего роста. Лицо исчезло. У нее перехватило дыхание, и она инстинктивно протянула вперед руку. «Кто-то должен быть рядом, — подумала она. — Он не подойдет, если кто-то будет рядом». В тот раз он стоял на каменной ограде, пожевывая травинку и наблюдая, как ее кузен Кевин у въезда во двор меняет масло в машине. «Ничего-то у тебя так не выйдет», — сказал он, и она поняла, что он не такой, как они все. Он отличается от нее, американки ирландского происхождения, и от ее кузена Кевина, ирландца из Бостона. Он — ирландский ирландец.

Клэр ухватилась за руку Патриции. Нет, это не он. Ну вот, у нее уже рассудок мутится. Но как похож!

— Подай-ка мне вон тот ключ, Клэр, — проворчал Кевин, делая вид, что не обращает на незнакомца внимания.

С пепельных волос Кевина стекали капельки пота и подрагивали на мочках ушей. Одна упала на покрытие подъездной полосы. Жара плотной сетью накрыла всех и вся. В тот день на улице было под сорок.

Клэр было двадцать лет, и невыносимо жаркое лето тянулось мучительно медленно. Работа в бостонском музее Изабеллы Стюарт Гардинер, которую она нашла на лето и которой так радовалась поначалу, свелась к бесконечному заполнению каталожных карточек в кабинете с небольшим окном и крошечным вентилятором, где она с трудом выдерживала долгие часы до конца рабочего дня. Облегчения не приносила даже зеленая лужайка перед пригородным домом тетушки, куда она возвращалась по вечерам.

— Который? — Инструменты валялись по всей дорожке. Клэр заметила по меньшей мере три разных гаечных ключа.

— А хрен его знает, — ответил Кевин. — Давай вон тот.

Она взяла ключ, на который он указал, тоже стараясь не обращать внимания на незнакомца, не сводившего с нее глаз. Из-под густых волос Клэр украдкой взглянула на него, но увидела не лицо, а ноги в потертых вельветовых штанах, не подходящих для такой жары. Кожа на коленях, просвечивающая сквозь выношенную ткань почти на уровне ее глаз, была белой, как березовая кора. Он отличался от всех ее знакомых — никто из них не разглядывал ее в упор.

Кевин с ворчанием бросил ей ключ. Она едва успела отскочить в сторону.

— Великоват. Подай следующий.

— Ничего-то у тебя так не выйдет, — заявил незнакомец, когда она передала Кевину другой ключ. Голос у него был мелодичный, но звучал грубовато. Он спрыгнул с ограды и ногой в ботинке — несмотря на жару, на нем были кожаные ботинки — пнул оставшийся ключ в сторону Кевина. — Вот этот будет в самый раз, дубина ты этакая, — бросил он через плечо, неспешно направляясь в сторону кухни тетушки Эл. Дверь за ним резко захлопнулась.

Клэр села на ограду, на которой он стоял.

— Кто это?

— Да черт его знает, кузен какой-то. Какая-то идиотская дальняя-предальняя родня. Очередной объект мамочкиной благотворительности.

Клэр стало не по себе. Тетя Элен заставила ее переехать к ним в Ньютон, увидев сырую комнатушку, которую Клэр намеревалась снять в центре Бостона, недалеко от музея. У тети Элен было большое сердце, открытое для всех.

Кевин дотянулся до последнего ключа, того самого, который пнул дальний-предальний кузен, и ухватил им сальник. Масло с силой вырвалось наружу. Выругавшись, он схватил ведро:

— Чертов подонок!

Клэр поднялась и прошла в кухню.

А вот и он собственной персоной, сидит в кухонном уголке, сжав в руке стеклянную бутылку с колой. Горлышко запотело, вода стекает по бокам. Стряхнув капли с пальцев, он приложил бутылку к губам.

Она села рядом с ним на кухонную скамью, наблюдая, как движется его кадык. Чуть старше ее, наверное, двадцать один — двадцать два. И нисколько не выше. Они сидели у стола плечом к плечу, и его голое колено было совсем близко. Шедший от его кожи ровный жар, как волна, охватил ее вялое от летней духоты тело и вывел ее из оцепенения. Она чуть отодвинула ногу.

Он залпом допил остатки колы, поставил бутылку на стол и рыгнул. Потом взглянул на Клэр. Она смотрела вниз, на свои руки. И он уставился на них.

Она подняла голову. Их взгляды встретились, и она увидела, что глаза у него ярко-синие, холодные и блестящие, как снег зимой. Как ему удается прожигать ее взглядом, с такими-то холодными глазами?

— Меня зовут Клэр.

— Знаю. — Найл взял ее руку со стола. Осторожно повернул ее ладонью вверх и опять положил на стол.

— До чего красивые у тебя руки, Клэр!

Она развернула их перед ним. Все пять длинных тонких бледных пальцев, один за другим. Едва заметный подъем вокруг первого сустава, нежное уплотнение второго, мягкий холмик третьего, потом широкие, плоские жемчужины ногтей, пальцы длиннее ладони, кверху чуть сужающиеся, изящные, но не хрупкие. Сначала большой, потом указательный, за ним средний, затем безымянный и, наконец, мизинец. Они словно сняли с себя покровы, которых никогда не имели.

— Спасибо, — сказала она.

_____

Это все из-за жары. И из-за того, что утром не позавтракала. Жара давит на нее, лишает способности мыслить, как в то долгое знойное лето. Она вытерла пот со лба и осознала, что все это время крепко держалась за руку Патриции.

— Боже мой, — произнесла она, развязывая шарф.

Нет здесь никакого Найла, ничего нет, кроме рядов с консервами, коробок, кругов сыра и пучков спаржи. И все же она была уверена, что действительно видит его, и даже схватила Патрицию за руку. Хотя Патриция ей совсем несимпатична. Клэр отошла от нее на шаг.

— Ничего страшного, — похлопала ее Патриция по руке. — Со мною тоже такое было. Приливы?

— Да нет, ничего подобного. Просто… Ох, слишком жарко сегодня. — Она улыбнулась, пытаясь исправить допущенную ошибку. Ей же всего сорок пять. Неужели Патриция думает, что больше? — Будьте добры, передайте Эм привет от Джейми. Рада была повидаться.

Стараясь скрыть смущение, она поспешила прочь на непослушных ногах, будто каноэ, рывками скользящее по поверхности воды в противоположную от причала сторону. Ей стало казаться, что она видит Найла, еще когда они с Эдвардом в первый раз жили в Лондоне, а после Лондона — в Париже. Не постоянно и без всякой регулярности: между видениями могли пройти месяцы, даже год, а потом в течение нескольких недель она видела его почти каждый день. После возвращения в Вашингтон и потом в Париж видения прекратились, и она с облегчением подумала, что больше не будет принимать за него всех мужчин со светло-синими глазами, которые возникали из толпы и растворялись в ней. И вот опять. И, подобно сегодняшнему, видения обрели удивительную реальность.

Все дело в Ирландии. От одной мысли о переезде туда она теряет контроль над собой.

Клэр решительным движением подняла корзинку и собрала в нее все коробки с овсяным печеньем в отделе британских продуктов. Стоя в очереди в кассу, старалась не смотреть по сторонам, не пытаться с высоты своего роста бросить взгляд поверх голов других покупателей. Тщательно проверяла срок годности на коробках. Пора оставить сожаления. Найл не будет искать с нею встречи. Он не может этого сделать. Гроб с его телом опустили в сырую землю Дерри в ноябре того года, когда они встретились. Найл давно умер и погребен.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Она подошла к дворику резиденции с корзинкой на руке, полной сыра и спаржи, и с гомеопатическими каплями для Матильды — в кармане джемпера, рядом со списком дел, — как раз в ту минуту, когда подъехала посольская машина с серебряными приборами, на которых выгравирован герб ее величества. Взглянула на часы: одиннадцать сорок пять. Не успеть позвонить в Барроу до обеда.

Кивнув мужчинам из посольства, проскользнула мимо них в вестибюль. На улице все еще светит солнце и веет легкий игривый ветерок, а в квартире скоро начнут распаковывать серебро и накрывать на стол, и ей нужно проследить, чтобы его накрыли по всем правилам. Она все более ощущала свой долг устроить ужин самым безукоризненным образом, словно исполняя обет покаяния. Идет третье тысячелетие, в Нью-Йорке в один день от рук каких-то безумцев погибли три тысячи человек, потом в Ираке погибли сорок тысяч мирных жителей, и каждый день уносит все новые жизни, может быть, кто-то умирает в эту самую минуту из-за войны, начатой британскими и американскими политиками, которую они с Эдвардом вовсе не одобряют (хотя он, как положено хорошему британскому дипломату за границей, никогда не говорит о своих политических пристрастиях), но которая вторглась и в их жизнь, вынудив отправить младшего сына за пределы Франции, — а она думает о столовом серебре. Стоило незнакомцу на улице обратиться к ней с невинным вопросом, как она начала озираться в поисках возможных путей отступления, — кстати, как у него дела, удалось ли ему найти врача и получить нужную помощь, ведь он выглядел совсем больным, — а ее не оставляет мысль о том, как расставить посуду на столе. К тому же младшего сына вот-вот выкинут из школы, а она никак не соберется позвонить директору. Все это полная бессмыслица. Однако работа Эдварда требует держать марку, а она верит в Эдварда. Эдвард сделает все по-человечески и, если его назначат на высший пост в Дублине, принесет туда не гнев и озлобление, а возможность спокойно договориться. Поэтому сейчас она закроет за собой дверь, оставив за ней солнечный свет и свежий ветерок, равно как и хаос и неустроенность внешнего мира, и сосредоточится на посуде, столовых приборах и бокалах для вина.

Потом напишет на карточках имена гостей; по опыту ей известно, что с карточками лучше не спешить, потому что в самый последний момент состав гостей может измениться. Обычно список приходится не расширять, как сегодня с Луриаками, а сокращать. И тогда нужно срочно искать кого-то на замену — чаще всего из числа младших советников посольства, чье место за столом «после солонки», как требует протокол, и пересматривать порядок рассадки за столом с учетом разницы рангов выбывшего гостя и того, кто его заменяет. И все это значит, что необходимо выбрасывать уже надписанные карточки и писать новые, понапрасну тратя их запас и собственные силы. Что бы ни думали люди и ни писали газеты, служащие дипкорпуса и их жены обязаны проявлять строжайшую экономию и бережно расходовать как свое время, так и материалы, сопутствующие щедрым приемам, на которые ежегодно тратится так много и того и другого. Но непосвященным вовсе не обязательно об этом знать.

Жизнь в дипломатическом мире течет в соответствии с собственным сложным ритмом и далеко не сводится к любезным улыбкам, дружеским рукопожатиям и красивой одежде. Большинство из тех, кто туда не вхож, не подозревают о том, каких усилий требует эта жизнь, и удивились бы, что можно гордиться такой мелочью, как умение вовремя и правильно расставить на столе карточки с именами гостей. Несколько лет назад британские газеты подняли страшный шум, когда выяснилось, что расходы британского посольства в Париже превышают расходы остальных посольств страны. Но ведь они представления не имеют о том, как непросто стало содержать посольство. Некоторые умники вообще утверждают, что с появлением всемирной сети коммуникаций дипломаты больше не нужны, предлагая ограничиться одним служащим, чтобы штамповал паспорта и подписывал свидетельства о рождении, а в случае необходимости отправлять в разные точки мира специальных экспертов. Клэр считала, что это — мнение людей, никогда не выезжавших за пределы своей страны.

Сейчас, как никогда прежде, следует как можно шире представлять интересы различных стран в мире. Клэр была свидетелем того, насколько осложнились отношения Эдварда и его коллег с французами после того, как Британия поддержала вторжение США в Ирак. Хозяин табачного киоска как-то заявил ей прямо в глаза, что Штаты напрашиваются на повторение одиннадцатого сентября; разумеется, политики, за которых он отдаст свой голос, не станут иметь дела с американцами и их верными союзниками — британцами. И крупным промышленникам тоже все время приходилось напоминать, что деловые отношения со Штатами или Соединенным Королевством в их интересах. То же самое происходило по всему миру со всеми остальными странами. Недоброжелательство проникло повсюду, и требовались неустанные усилия дипломатов, чтобы сложный механизм разрядки продолжал функционировать. Бесконечные ужины, ланчи, завтраки, приемы, конференции, семинары, личные встречи — у Эдварда свободной минуты не было. А тем временем происходило перераспределение власти в мире, приводя к новым осложнениям отношений: между Индией и Пакистаном, между Пакистаном и Афганистаном, между Северной Кореей и всеми остальными. Ходили даже слухи, что новые сепаратистские группировки ИРА могут нарушить Стормонтское соглашение^[34].

Лифт уже ждал на первом этаже, она вошла в кабину с раздвижными дверьми и закрыла их за собой. Нажала нужную кнопку. А вдруг какие-нибудь радикалы опять выступят за воссоединение Северной Ирландии с остальной частью острова? Не окажется ли она, несмотря на прошедшие годы, по умолчанию причастной к заговору? Клэр прислонилась к стене лифта. По крайней мере, о ее вине известно только ей; вряд ли кто-то в Дублине узнает ее. Найл мертв, а в гостинице она назвалась вымышленным именем. Лишь один человек видел, что она привезла. Возможно ли, что каким-то невероятным образом она столкнется именно с ним или с дежурным из гостиницы? Или один из них узнает ее, увидев в газете фотографию супруги нового посла в Ирландии? Она очень изменилась, превратившись в даму средних лет, ухоженную и уверенную в себе, с ореолом респектабельности и высокого положения в обществе. Кроме того, если кто-то из них и станет утверждать, что узнал ее, она всегда сможет это опровергнуть; авиалинии не хранят списки пассажиров по двадцать пять лет. И никому не удастся доказать, что она когда-то была в Дублине.

Лифт еле полз, грохоча и покряхтывая. Даже если нажать кнопку еще раз, старая кабина не станет двигаться быстрее. Клэр поправила шарф и одернула джемпер. Кажется, она о чем-то забыла. Разумеется. С этим ужином столько дел, что она так и не позвонила в Барроу. Но все-таки нужно отдать себе должное — организатор она неплохой.

— Когда я думаю о тебе, мам, — сказал ей Питер, приехав домой на Рождество, — все время вижу тебя в чем-то бежево-кашемировом, ты сидишь, склонившись над обеденным столом, и тайком от Амели заново складываешь салфетки, пока она занята в другой комнате.

Тогда ей было одновременно приятно и обидно. Она ведь и правда гордилась своим умением сочетать тактичность с требовательностью.

— Да не складывает она никакие салфетки, болван, — возразил Джейми. — Она сидит за столом в кабинете и что-то пишет, списки разные или вроде того.

Они ехали в машине на вечеринку. Эдвард повернул голову — он сидел на переднем сиденье рядом с шофером: «Совсем не обязательно обращаться к брату подобным образом». На ветровом стекле за ним дворники безуспешно боролись с мелкими каплями дождя.

— И вообще, Джейми, это не твое дело, — воспротивился Питер, и вопрос о том, кто и каким образом представляет себе Клэр, был исчерпан; впоследствии лишь сама Клэр время от времени вспоминала о нем, думая о детях, находившихся вдали от дома. Она оказалась не готовой к тому, что с возрастом дети начали отдаляться, и с этим ничего нельзя было поделать; рождение здоровеньких сыновей до глубины души изумило ее, и она не могла вообразить, что когда-нибудь они заживут самостоятельной жизнью. Живя по долгу службы за границей, все они — отцы семейств, их жены и дети — словно летели по миру на ковре-самолете, не имея возможности сойти с него и везде ощущая себя чужими. Когда дети жили дома, Клэр искала у них поддержки не меньше, чем они у нее. Они были нужны ей, как якоря в плывущем вокруг нее мире. А она нужна была им, как причал, как твердая почва под ногами, как столп.

— Вы не находите, мальчики, что ваша мама похожа вон на ту колонну: такая же высокая, прохладная, белая, гладкая и поразительно классичная? — спросил Эдвард, когда они семь лет назад были в Афинах и осматривали Акрополь.

Спросил как будто без доли шутки, но до сего дня она задается вопросом, памятуя о его озорном чувстве юмора: действительно ли он всерьез сравнил ее с кариатидой Эрехтейона, поддерживающей основы британской дипломатии? Кариатиды славятся своими формами, а размер ее груди едва позволяет надеть платье с глубоким вырезом, не то что взять на себя защиту страны и короны. Она стала многое забывать — вернее, сомневаться в том, что помнит правильно. Ей почти все время кажется, что дети никуда не уехали. Иногда она спешит после приема домой, чтобы убедиться, что они легли спать, и вдруг понимает, что это невозможно и никогда уже не будет возможно, потому что они теперь спят далеко от дома. Жаль, что нельзя забывать и помнить по своему желанию; как странно, что мы помним то, о чем хотели бы забыть, и забываем то, что стремимся запомнить.

Лифт остановился на четвертом этаже, и от рывка кабины Клэр качнуло вперед. Она предпочла бы подняться по лестнице, но это сочли бы некорректным: жене дипломата полагается пользоваться лифтом, и только американка может, как школьница, прыгать по ступенькам. Немногим лучше, чем носить галоши. Ей не хочется, чтобы после их отъезда пошли сплетни. Она нажала плечом на дверь, и та резко, с лязгом отворилась. Слишком много шума, но такие уж в Париже лифты. Все терпят, а чем она лучше?

— Серебро уже несут, — сообщила она Амели, наводившей блеск на тяжелый обеденный стол красного дерева. Скоро на нем расставят тонкий парадный фарфор, украшенный золотым королевским штандартом. Несколько часов спустя она и гости сядут за стол, помощник министра справа от нее, Эдвард — напротив, все нарядные, в ожидании ужина.

— Спиртное привезли?

— Oui, Madame^[35]. — Сделав еще круг тряпкой по столу, Амели взглянула на нее. — Стол, она накрыта. — Домоправительницу что-то смущало. — Madame? — Она сделала знак в сторону холла, в направлении спальных комнат. Потом так же без слов предупреждающе вскинула руку и покачала ею из стороны в сторону.

Клэр передала Амели корзинку, достала из кармана гомеопатические капли и поставила их сверху.

— Будьте добры, передайте Матильде, что в аптеке велели принимать лекарство ежедневно, два раза в день, по три капли на стакан сока. — Она сделала движение рукой, будто выжимая что-то в стакан. — Три капли в сок. Два раза в день.

У служебного входа раздался звонок. Должно быть, доставка из посольства.

— Я открывать дверь, — сказала Амели.

— Благодарю вас.

Она направилась к спальням.

Из-под двери комнаты Джейми пробивался электрический свет. Постучав, Клэр открыла дверь. Растянувшись по всей длине кровати, ее долговязый пятнадцатилетний сын читал роман Филипа Рота. Когда Клэр вошла, Дейми засунул книгу под мышку, но она успела разглядеть имя автора на обложке.

Клэр быстро шагнула к кровати и остановилась:

— Джейми, каким образом ты так быстро добрался?

— Это вместо «привет»? Очень вежливо.

Она присела на краешек кровати и попыталась его поцеловать. Он вырвался из ее объятий, но, когда она, выпрямившись, отодвинулась от него, ухватил ее за руку. Свободной рукой она потрепала его по волосам. У линии волос остался шрам после того, как он, проснувшись и услышав ее голос на первом этаже лондонского дома, в котором они жили после Каира, бросился к ней по лестнице с плюшевым мишкой в руках. Их тогдашняя нянька, молодая шотландка по имени Ниа, не успела его подхватить. Как только они вернулись из больницы, Эдвард ее уволил — кажется, единственный раз, когда он вмешался в отношения жены с прислугой. «Это не месть. Но она не выполнила своих обязанностей», — пояснил он. Клэр с облегчением кивнула. Сама она не в силах была встречаться с этой женщиной, даже для того, чтоб уволить.

Джейми отпустил ее руку и движением головы стряхнул волосы на лоб.

— Я был уже в Париже, когда звонил. В аэропорту.

Ее маленький сын, один в аэропорту. На чем он доехал до дому: на автобусе? На такси? Она сцепила руки. «Как ты ушел из школы без моего разрешения?»

— Да очень просто.

Клэр услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Должно быть, Эдвард — больше некому. Почему в такой день он пришел домой обедать? Она осторожно прикрыла дверь в комнату. Нужно предупредить Эдварда, что у Джейми опять неприятности, хотя у него и без этого забот хоть отбавляй.

— Нельзя просто уйти из школы, Джейми.

— А я их предупредил. Отправил по электронной почте письмо от твоего имени.

— Джейми! — воскликнула она и тут же понизила голос. — Послушай, Джейми, так нельзя поступать.

В прихожей тихо. Эдвард либо прошел в кабинет, либо через гостиную в кухню.

— Ты же сама мне разрешила.

— Да, но только чтобы тебя пускали в лабораторию.

Джейми пожал плечами.

Клэр нахмурилась:

— Ты не должен покидать территорию школы, не предупредив меня, и посылать письма от моего имени без моего разрешения. Я разрешила тебе только один раз, из-за лаборатории. И уж вне всякого сомнения, тебе нечего одному делать в самолетах. — Из холла донеслись какие-то звуки, и она вновь понизила голос. — Джейми, я звонила в школу. Они в полном негодовании.

Джейми закатил глаза.

— Расскажи, в чем дело. — Джейми молчал, и она спросила: — Это из-за лабораторной? Ты ее сдал?

— Мне не позволили. Уроды.

— Не позволили? Хотя ты ее сделал? И ходил в лабораторию после занятий?

Он едва заметно улыбнулся:

— Ну да, еще как ходил.

Она вздохнула:

— Тебе смешно? А мне нисколько.

Улыбка исчезла.

— Я просто хотел… — Он не закончил фразы.

Она встала. Он выполнил задание, но работу не приняли. Причина не вызывает сомнений. Хотя, быть может…

— Что именно произошло?

— Ты же сказала, что звонила в Барроу.

— Да, но они не вдавались в подробности. У тебя есть возможность рассказать мне первым.

Он пожал плечами:

— Нас застукал староста. Настоящий фашист. Никто не просил его доносить.

— Ох, Джейми.

Внезапно он пристально взглянул ей в глаза.

— Ma, — произнес он и замолчал. Наконец добавил: — Да ладно…

Она оглядела его. Совсем юнец. Все понятно. Опять списывал.

— Надолго?

— На неделю.

На неделю. Счастье, что совсем не выкинули, но неделя — максимальный срок отстранения. Поставят двойки за все, что пропустит, и не позволят пересдать. И запишут в характеристику. Она еще раз вздохнула:

— Ну хорошо. Побудь пока здесь. Если впереди целая неделя, ни к чему посвящать в это отца, когда он так занят. Поговорите после сегодняшнего ужина. — Джейми поймет, что до завтрашнего дня не следует показываться отцу на глаза. Он бывает непослушным, но никогда не мешает отцу работать. — Но ты крепко вляпался. Обедал?

— Я не голоден.

Она повернулась и направилась к выходу, но тут Джейми подскочил на кровати и уцепился за край ее джемпера:

— Да пойми же, ма! Они поступили подло. И даже слушать ничего не желали!

Клэр поправила джемпер и крепко обхватила его руку своими. Где оступился ее замечательный сын? Ужин, Ирландия — сейчас это все лишнее. Джейми рядом, и ей не хочется идти воевать с Матильдой и писать имена гостей на карточках. Ей хочется обнять его, покачать на руках, чтобы все ошибки, которые он наделал — а их становится все больше, — ушли в прошлое.

— Джеймс, я не понимаю, что происходит у тебя в голове. — Она начала перечислять, загибая пальцы. — Подделал мою подпись. Прилетел из Лондона в Париж, не предупредив меня. Полное безумие. И ты это знаешь. Когда все началось? О чем ты думал? Мы с отцом объяснили тебе, что лучше достойно провалиться, чем опять попасться на списывании.

Джейми отшатнулся и уставился на нее, словно между ними повисла какая-то преграда. Потом негромко спросил с задумчивым видом:

— Так ты не звонила в Барроу?

— Разумеется, звонила. Как ты можешь сомневаться? Говорила с миссис Томас. Но тебе дают еще одну возможность. Отстраняют от занятий, а не отчисляют. Я бы сказала, довольно широкий жест с их стороны. Могли ведь просто вышвырнуть. — Она помолчала. Не хочется задавать этот вопрос — Эдвард обязательно скажет, что это не их дело. И еще — что каждый должен сам отвечать за свои поступки. — У Робби тоже неприятности?

Лицо Джейми стало непроницаемым.

— Робби тут ни при чем. Мы были с Райаном.

— Кто такой Райан?

Он упрямо выпятил губу:

— У тебя же дел по горло. — Джейми шлепнулся на кровать и скрестил руки на груди.

Как ей знакомо это угрюмое выражение лица и намертво сжатые руки, словно раковина устрицы! Джейми ничего не скажет — ни кто этот Райан, ни почему Джейми оказался в лаборатории с ним, а не с Робби, с которым он сидит за одной партой, — пока не сочтет нужным. Джейми похож на душ в их первом лондонском доме. Без всяких видимых причин из него могла вдруг потечь ледяная вода или кипяток — или вообще ничего не текло. Приходилось приспосабливаться. Она покачала головой:

— Пожалуйста, оставайся в комнате, пока не скажу, что можно выйти. Пойду попрошу Матильду приготовить тебе что-нибудь. Ты ее видел?

Джейми мотнул головой:

— Я же сказал, что не хочу есть. Купил в аэропорту два бутерброда с камамбером и съел в автобусе.

Сердце Клэр едва не выскочило из груди. Он сам сел в автобус в аэропорту; купил себе старые бутерброды, завернутые в бумагу. А она не почувствовала, что он в Париже, сидит в автобусе, жует черствый багет и сердце у него трепещет от радости в предвкушении встречи с домом и замирает от страха из-за школьных неприятностей, Может, и от страха оказаться лицом к лицу с родителями — с нею. Джейми. Что бы он там ни натворил, это от отчаяния, что подвел их.

— Хорошо.

— Не приставай к Матильде, — посоветовал он, приподняв бровь. — А то беды не оберешься.

— Молчи уж. — Только бы не рассмеяться. — Сиди тут и не высовывайся.

Закрыв за собой дверь, она пошла вперед по холлу. Дверь в кабинет закрыта. Из-за нее раздается четкий голос Эдварда, но тяжелая дверь приглушает звук, и непонятно, что он говорит. Сколько раз это уже происходило: закрытая дверь и доносящийся из-за нее голос мужа, который пришел домой в полдень и говорит по телефону. Она отбросила тревожную мысль. Если бы случилось несчастье, она, наверное, узнала бы о нем от Патриции Блум. Дурные вести распространяются по иностранной колонии в Париже быстрее, чем грипп.

— Вы говорили с советником? — спросила она у Амели, проходя сквозь столовую в кухню. Нельзя заходить в кабинет, когда он говорит по телефону.

— Прошу прощения, мадам. Ministre к себе в кабинет и закрывать дверь. Щелк! Я с ним не говорил.

Несмотря на все усилия, английский у бедняги Амели становится все хуже и хуже. Клэр подергала прядь вьющихся волос. Если бы что-то случилось, Эдвард наверняка поискал бы ее, прежде чем закрыться в кабинете. По крайней мере, спросил бы у Амели, где она.

Она заметила пыль на спинке стула, но не стала ее сметать. Амели может принять это как упрек и обидеться.

— Займемся приборами, — сказала она.

Рабочие уже внесли ящики и открыли их.

— Votre signature, Madame, s’il vous plait^[36], — попросил один из них, протягивая ей лист на подпись.

Она написала в самом низу свое имя, поставила дату и вернула листок рабочему. Пока Амели провожала рабочих к выходу, Клэр в последний раз окинула взглядом столовую. Конечно, ей далеко до Salon Bleu в резиденции посла, но сейчас, сияя начищенным деревом и сверкая хрусталем, столовая выглядит вполне достойно. В отсутствие Амели Клэр смахнула пыль со спинки стула. Затем направилась в кухню, куда только что ушли рабочие. Проходя мимо кладовой, заметила ящики с вином и подумала: «Надеюсь, Амели догадалась сверить бутылки с листом заказа», но решила не спрашивать. Не считая грамматических, Амели почти не совершала ошибок. Например, догадалась, что не следует говорить Эдварду о возвращении Джейми. От Матильды вряд ли можно ожидать подобной осмотрительности. Но, быть может, Матильда не видела Джейми.

Кухарка стояла за кухонным столом, прижав к животу огромную миску и держа в руке венчик длиной с ослиный хвост. Пахло только что нарезанным луком, мятой и базиликом, — должно быть, Матильда уже приготовила соус для картофеля. На секунду Клэр показалось, будто она вновь очутилась на улице, залитой светом весеннего солнца.

— Так, миссис Мурхаус, советник, значит, пришел домой à midi, да к тому же рановато, n’est-ce-pas? — вопросила Матильда, не переставая взбивать ярко-желтые желтки в миске. — И теперь его, по всей видимости, нужно накормить, а кто желтки взобьет? И ничего из них не выйдет, разве что чудо случится, — не яйца, а пустая трата денег. Никуда не годится ce marchand^[37].

Клэр представила себе, как Джейми без всякого присмотра покупает себе в аэропорту сэндвичи. Самая мысль об этом ее ужасала, однако следует признать, что он поступил предусмотрительно. Не хотела бы она сейчас просить Матильду приготовить ему ланч, а никого другого та сейчас в кухню не допустит, войдя в состояние творческого неистовства.

— Не беспокойтесь, Матильда, я что-нибудь найду для мистера Мурхауса.

— Ну да, и пусть господин советник ест на обед холодный сэндвич! И вообще, мне тут сейчас посторонние не нужны.

Клэр улыбнулась: Матильда предсказуема, как зубная боль. Почему-то ее порадовало, что она так хорошо изучила Матильду.

И тут она вспомнила о закрытой двери кабинета.

— Советник ничего не говорил вам, когда пришел? Например, насчет ужина — он не отменяется?

— То есть как это «отменяется»! — Матильда уронила венчик. — Ça va pas ça!^[38] Вчера заявили, что сегодня к ужину у вас важные гости, это в мой-то свободный день, потом без всякого предупреждения приглашаете еще двух человек, а теперь говорите, что все отменяется! Наверное, собирались мне сообщить, когда все будет готово? А у меня уже десерт на подходе и тесто для хлеба поднимается.

— Ни в коем случае, — принялась уверять ее Клэр, мысленно ругая себя за неосторожность. Если бы произошло что-то действительно серьезное, например еще одна бомба в Лондоне, и пришлось бы отменять ужин, Эдвард позвонил бы ей до прихода домой. И уж конечно, не он сообщил бы об этом Матильде. Отношения с прислугой — дело Клэр.

Где мобильник? Она сунула руку в карман — но телефон остался в сумочке. Она никому не звонила, пока ходила за покупками, хотя и собиралась позвонить в посольство, чтобы попросить забрать завтра Джейми из аэропорта. И хорошо, что не позвонила! Вышла бы ужасная неловкость, если бы выяснилось, что Джейми в это время уже был в Париже: жена советника понятия не имеет, в какой стране находится ее собственный сын! Странно, однако, что и ей никто не звонил. Может, она не включила телефон после речи Эдварда на вчерашнем приеме? Может, Джейми все же пытался связаться с ней и попросить разрешения оставить школу и прилететь в Париж? Не дозвонился, а по городскому телефону звонить не хотел, потому что спешил на утренний самолет, а утром отец еще был дома. Это ничего не меняет, но все-таки так было бы лучше.

— Я нашла в «Бон марше» прекрасный сыр, — сказала она, надеясь, что Матильда прекратит возмущаться и снова возьмется за венчик. — Очень хороший ирландский чеддер.

— Ну уж ирландский-то получше, чем английский, — ответила Матильда, в упор глядя на Клэр.

Матильда никогда не упускала случая сказать какую-нибудь гадость об Англии, изображала ли она шотландскую националистку или сторонницу швейцарской республики. «Впрочем, не удивлюсь, если она что-то пронюхала про Дублин», — подумала Клэр. Казалось, от Матильды ничего не скроешь, особенно если под угрозой ее положение и место службы. В конце концов, сегодняшний вечер может изменить и ее судьбу. В отличие от секретарши Эдварда, служащей в Министерстве иностранных дел, Матильда и Амели потеряют работу, если Эдварда переведут в Дублин. Прислугу нанимала Клэр, и не исключено, что следующий советник посла решит всех уволить.

Клэр старалась сохранять невозмутимый вид, пока Матильда опять не заработала венчиком.

— Я ничего не имею Против ирландского сыра, миссис Мурхаус, но вдруг советнику покажется странным ваш выбор? Ирландский сыр вместо английского? Между прочим, я лично проверила все ящики с вином. Все в порядке. Привезли то, что нужно.

Иногда Клэр почти боготворила Матильду за поразительную способность читать мысли, однако чаще она ее пугала. Взяв со стола яичную скорлупу, Клэр принялась рассматривать тонкие синеватые края. И тут Матильда права: судя по скорлупе, яйца не высшего качества. Тесто на таких желтках будет плохое. Придется завтра поговорить с продавцом. Правда, тесто может подняться от одного грозного вида Матильды.

— А я люблю иногда съесть кусочек ирландского. Ведь я из ирландской семьи.

Матильда на минутку остановилась и всыпала в желтки большую порцию сахара.

— Да ну? Вы, значит, были юным ирландским цветочком, и ваш британский муж сорвал вас с ветки. Полагаю, в графстве Клэр?

— Я из Коннектикута, Матильда, — рассмеялась Клэр.

— Надо же! Это вроде в Штатах? Там, говорят, многие поддерживают ИРА? Ирландский дух сильнее, чем в самой Ирландии. Денежки-то от них шли, нет?

Клэр попятилась:

— Пойду посмотрю, что там у Амели. — Не оборачиваясь, протянула руку к двери, промахнулась, сделала еще одну попытку.

— Вы кое-что забыли, — Матильда указала локтем на корзинку, которую Клэр оставила на полу в центре кухни. — Ваша reçu^[39]. Понадобится для расходной книги.

Клэр незаметно выдохнула. Достала чек из корзинки и тщательно свернула вчетверо, словно пытаясь спрятать в клочке бумаги все свои страхи.

Найл всегда говорил — и она никак не могла понять, смеется он над американцами или выражает им благодарность, — что без американских братьев и их красивых зеленых долларов ирландским гномам пришлось бы заняться сводничеством, чтобы раздобыть денег для ИРА.

Он много чего говорил. Лучше бы она его не слушала.

— Может, зайдешь постелить мне постель?

Она не видела его с той первой встречи, с того жаркого летнего вечера, когда он пил колу, а она не могла оторвать от него глаз, будто сама была этой колой и от нее ничего не осталось, когда он допил последние капли. Потом он куда-то пропал, и тетушка сходила с ума от беспокойства, морщила лоб, ломала руки и думала, не позвонить ли в Ирландию, но тут дядя Пэт с улыбкой оторвался от газеты.

— Слушай, Эл, — сказал он, — Найл молодой парень, первый раз в Америке. Подцепил какую-нибудь славную американскую девчонку. Вернется, как только не на что будет пить пиво. Или любви придет конец.

Тетя Элен нахмурилась и оставила телефон в покое. И убрала записную книжку, из которой от старости вывалилась половина страниц.

Клэр едва удержала тошноту.

А через три дня он явился к завтраку, уселся за стол и уставился на руки Клэр. Она как раз намазывала масло на хлеб.

— Вот бы взглянуть, как эти пальцы расправляют мои простыни, — негромко, чтобы никто, кроме нее, не услышал, заявил он, и она чуть не опрокинула стакан с апельсиновым соком. — Гладят и гладят их, а сами такие красивые.

Потом она узнала, где он на самом деле бывает во время своих многочисленных внезапных отлучек. И страшно обрадовалась. Все, что угодно, только бы не другие девушки.

В столовой Амели уже разворачивала серебро, а в проеме двери, полностью занимая его, стоял Эдвард. «Я услышал лифт», — сказал он.

— Это привезли приборы из посольства. Я была… в одной из спален. А потом нужно было обсудить кое-что сМатильдой.

— В кухне все в порядке?

— Не вздумай туда войти.

Эдвард рассмеялся — хороший знак.

Она улыбнулась в ответ:

— Пришлось добавить к списку гостей де Луриака fils и де Луриак belle-fille^[40], и я не сразу поставила ее об этом в известность. Амели, не забудьте, пожалуйста, добавить еще два прибора.

— Да, мадам. Все уже есть.

Взглянув на стол, Клэр поняла, что сказала глупость: все уже расставлено и разложено по своим местам. Амели достала приборы из коробки. Клэр со смехом покачала головой.

— А ведь ты знал, — упрекнула она Эдварда. — Это же ты переслал мне письмо от секретарши де Луриака.

— Все мы сегодня сами не свои, — ответил Эдвард. — Amélie, tout est très bien. Comme tojours. Merci^[41].

Вспыхнув, Амели сделала легкий реверанс, как всегда в присутствии Эдварда. Он взял Клэр за локоть и притянул к себе. Она ощутила спокойное тепло его руки сквозь тонкую ткань джемпера.

— Пойдем, расскажешь, как обстоят дела.

Вот сейчас они пройдут в кабинет, он закроет дверь и скажет ей, что произошло. Неспроста он пришел домой к обеду в такой суматошный день и неспроста закрылся в кабинете. Она последовала за ним, села в кресло напротив стола и вынула из кармана блокнот, готовая, если нужно, дополнить список дел. Ждала, когда он скажет то, что собирался, и думала, что Джейми прячется в своей комнате, а она явственно слышит его дыхание и видит, как поднимается и опускается его худенькая грудь, — почти как в те далекие годы, когда склонялась над кроваткой, в которой малютка Джейми спал после обеда. Только бы он не вышел из комнаты. Первое правило дипломатии: всему свое время. А сейчас не время сообщать Эдварду об очередном несчастье, приключившемся с Джейми в школе. Если Эдвард узнает о его прегрешениях, одно хуже другого — списывал, подделал ее подпись, без спросу прилетел домой, — он сочтет своим долгом немедленно поговорить с сыном. И дело не только в том, что сегодня у Эдварда нет на это времени, — Джейми может заартачиться и тогда вряд ли будет тихо сидеть у себя до конца дня. Чем больше Клэр думала, тем больше убеждалась: лучше пока не сообщать Эдварду о приезде Джейми и уж конечно о том, что он отстранен от занятий. Лучше подождать до завтра.

Эдвард закрыл за собой дверь и подошел к столу. Лицо, как обычно, спокойное, доброжелательное и безучастное. Но выражение глаз предвещает какую-то неприятность. Сложил руки на столе.

— Стало быть, еще двое де Луриаков?

— Сын и его невеста. Они сейчас в Париже.

— Очень вовремя.

— Возможно, они окажутся приятнее родителей.

Эдвард рассмеялся:

— Да нет, родители вполне ничего. Где ты посадишь мадам?

— Ты же захочешь сидеть рядом с невестой? Не сомневаюсь, она явится не в мини-юбке.

Эдвард опять рассмеялся и хрустнул пальцами. Оба знали, что другие женщины его не интересуют.

— Хуже, если в мини-юбке явится ее свекровь. Что в меню?

— Для начала спаржа и jambon de bayonne. Потом рыба с молодым картофелем в соусе песто с весенними травами, но я попросила Матильду не переусердствовать с чесноком. — Эдвард не любитель чеснока и острых приправ. — Думаю, ужин получится великолепный. Матильда добивает десерт.

— В каком смысле?

— В прямом. Орудует своим любимым пыточным инструментом. Нет, самый любимый все-таки мясницкий нож. Разумеется, будут ее знаменитые шоколадные пирожные. И свежие булочки. А мне удалось купить замечательный чеддер. И к нему овсяное печенье.

Эдвард кивнул:

— Превосходно. — В комнате повисло молчание, и она ждала, пристально глядя на него. Все эти вопросы — для отвода глаз. Теперь он скажет наконец, что случилось. Он постучал пальцами по столу. — Кое-что произошло.

Клэр кивнула.

— Убийство. — Он говорил мягко и негромко, как всегда, когда сообщал плохие новости. — Не среди наших. Член французского парламента, утром в Версале.

— Я с ним знакома?

Эдвард покачал головой:

— Я и сам с ним не знаком. — Провел рукой по лбу и принялся потирать его, словно пытаясь разгладить морщинки. — Ну и ну.

Клэр поднялась с кресла, коснулась костяшек его пальцев и не убирала руку до тех пор, пока он не прекратил тереть лоб. Он прижал ее прохладные пальцы ко лбу.

— Известно кто?.. — спросила она, тронув его за плечо.

— Есть предположение. После принятия закона, объявляющего историю с армянами геноцидом, по адресу правительства было много угроз. Ходят слухи, что всякое выражение несогласия будет считаться во Франции противозаконным. Какая-то турецкая националистическая группировка.

— Вот как. — Она слышала о противостоянии, как только они вернулись в Париж; о том, с какой яростью турки восприняли известие, что французы, с которыми они веками старались поддерживать дипломатические отношения, решили официально объявить геноцидом гибель более миллиона армян в Оттоманской империи после Первой мировой войны. Сами турки никогда не признавали это намеренным уничтожением армянского народа, утверждая, что гибель армян вызвана войной. Она вспомнила одну из горячих дискуссий на каком-то званом ужине незадолго до Рождества; британцы старались не использовать термин «геноцид», и кто-то разделял их позицию, а кто-то считал ее предосудительной с нравственной точки зрения.

Она вздохнула:

— Ужин отменяется?

Эдвард покачал головой:

— Не вижу необходимости.

Ну что ж, подумала она. Гости, особенно французы, разумеется, будут огорчены происшедшим, и все будут испытывать неловкость. Пока Эдвард не ушел, им вдвоем придется решить, как вести себя в сложившейся ситуации. Найти нужный тон: сдержанный, уважительный, но выражающий твердое намерение не сдаваться.

Нужно идти вперед. Это главное. Идти и не останавливаться.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Клэр собрала с маленького столика в кабинете тарелки и понесла в кухню. До ланча они с Эдвардом обсудили, нужно ли попросить преподобного Ньюкома прочесть перед ужином заупокойную молитву по убитому политическому деятелю. Решили, что лучше это сделать, но в ходе вечера не следует сосредоточивать разговор на убийстве: соблюдение меры во всем — один из законов дипломатии. Потом Клэр пошла в кухню за ланчем, который Матильда сочинила на скорую руку перед тем, как уйти на обед. Должно быть, Клэр удалось вернуть расположение кухарки, и та даже оставила для нее в кухне тарелку с курицей в сметанном соусе. За едой почти не разговаривали, потому что Эдвард готовился к предстоящему семинару, в котором ему придется днем участвовать вместо посла, и просматривал принесенные с работы документы. Потом смахнул их в кейс и объявил, что ему пора возвращаться в офис.

— Открылась вакансия в канцелярии посольства в Манаме, — добавил он, защелкивая кейс. — Утром во время моего доклада о французских делах помощник как бы между прочим спросил, не забыл ли я арабский.

— Бахрейн?

— Бахрейн.

— И что ты ответил?

— Сказал, что арабский у меня подзаржавел.

— Надеюсь, обошлось без шуточек насчет того, чтобы смазать его нефтью, — с улыбкой заметила она. — Как долго мы еще пробудем в Париже?

— Мы здесь уже более трех лет, — ответил он и добавил: — Еще есть местечко в Бишкеке.

Клэр недоуменно подняла брови.

— Это в Кыргызстане, — пояснил он. — Между Таджикистаном и Казахстаном. У них там сложности с электричеством, зато можно чудесно пожить в юрте. И роскошный вид на горы.

Она поцеловала его:

— Ужин пройдет хорошо. Даю слово.

Она так и не сказала ему о Барроу. Если Джейми вдруг выйдет из своего укрытия во время ужина, Эдварда ждет неприятный сюрприз. Но, узнав об убийстве, она твердо решила не говорить сегодня о последней проделке Джейми. Еще один закон дипломатической жизни: сначала думать о мировых проблемах и лишь потом — о личных, особенно о таких незначительных, как шансы Питера войти в первый или второй состав сборной по гребле Витас-колледжа или пятно, оставшееся после химчистки на одном из любимых пиджаков Эдварда. И даже потрясение оттого, что твой пятнадцатилетний сын отстранен от занятий и один болтается по европейским аэропортам, бледнеет по сравнению с непоправимой трагедией вроде убийства — или перспективы после тридцати лет службы оказаться в каком-то богом забытом месте Центральной Азии, где плохо с электричеством.

Держа в руках поднос, Клэр плечом толкнула дверь в кухню. Нет, Джейми не свалится как снег на голову во время ужина. Сейчас она поговорит с ним, попытается выяснить подробности и взять с него слово сидеть тихо до завтра. Эдвард ушел, Матильда и Амели отправились обедать, и они с Джейми остались одни в квартире. После переезда в резиденцию советника такие минуты выдавались нечасто, и нельзя упускать момент.

Она поставила тарелки на стол и оглядела кухню. Как будто все в порядке. Заглянула в холодильник и обнаружила на средней полке дуршлаг с темно-красной клубникой. Взяла горсть ягод, надеясь, что Матильда не собирается использовать клубнику для десерта, а если и собирается, то не заметит. Раскусила ягодку — язык обожгло кисло-сладким соком. Нужно отнести Джейми: он любит клубнику. В детстве объедался ею до тошноты. «Соблюдай умеренность», — говорил в таких случаях Эдвард, но Джейми, отвернувшись от него, закидывал в рот следующую ягоду. А спустя час стонал: «Мамочка!.. у меня в животике нехорошо».

Джеймс никогда не отличался сдержанностью. «В кого он такой нетерпеливый? — вопрошал Эдвард, когда Джеймс впадал в ярость из-за того, что ему велели убрать кроссовки из библиотеки, или свалился со стула от хохота во время одного из редких официальных приемов, на котором ему разрешили присутствовать. — Уж точно не в нас с тобой».

Клэр высыпала клубнику назад в дуршлаг и закрыла холодильник. «Ты с ними цацкаешься», — говорил Эдвард в тех редких случаях, когда они спорили о воспитании детей.

Вытерев руки бумажным полотенцем, она направилась к комнате Джейми. Свет больше не пробивается из-под двери.

Негромко постучала.

Никакого ответа.

Может, уснул, пока ждал ее? Встал же, наверное, раным-рано, чтобы успеть на парижский рейс.

Клэр повернула ручку и толкнула дверь.

На опустевшей кровати Джейми — записка, написанная на выдранной из романа Рота странице. Джейми свернул страницу пополам и нацарапал на обороте: «Для мамы». Клэр развернула страницу и прочла: «Ушел. Не хочу причинять новых неприятностей. Постараюсь до завтра не попадаться отцу на глаза. Джейми».

Клэр села на кровать. Покрывало еще хранило тепло длинного и тощего тела подростка, и Клэр поборола желание прилечь. Она же запретила Джейми выходить — зачем он навлекает на себя новые неприятности? Не хочется его наказывать. Но все его выходки — использование ее имени, тайный отъезд из школы, уходы и приходы без разрешения, — в отличие от списывания, невозможно объяснить отчаянной глупостью юности. Он ведет себя дурно. К тому же опасно. Может, он подумал, что она велит ему уйти на сегодня из дому? А может, она не проявила должного сочувствия по поводу того, как с ним обошлись в Барроу? Что он сказал? Что-то про какого-то Райана? Был в школе кто-нибудь с таким именем, когда она в последний раз навещала Джейми? Она оглядела комнату, словно пытаясь обнаружить ответ, но Джейми в школе меньше года и не привез с собой никаких ведомостей. Его вещевой мешок на полу. Клэр наклонилась, чтобы подобрать его, но передумала. Нет, она не станет рыться в его вещах.

Поднялась с кровати и прошла в вестибюль. Достала из столика сумочку и вытащила смартфон. Конечно, выключен. Нажала кнопку «включить» и подождала, пока сработает.

Наконец экран засветился. Семь голосовых сообщений и три текстовых. Быстро прокрутила весь список — имени Джейми в нем нет.

Побарабанила пальцами по столику. Значит, Джейми все-таки не звонил перед тем, как отправиться в аэропорт. Написал от ее имени письмо директору и без ее разрешения полетел домой. Даже не попытался с нею связаться. И теперь вновь намеренно нарушил запрет и ушел из дому.

— Знаешь, мне ведь было всего двадцать четыре, когда я начал службу, — вдруг сказал утром Эдвард, неожиданно оторвав ее от мрачных мыслей о переезде в Ирландию, которым она предавалась втайне от него. Эдвард редко говорил что-нибудь без причины.

— Как давно, — отозвалась она.

— Да. — Он с минуту рассматривал чай в чашке, словно видя в ней все чашки чаю, которые ему пришлось выпить за годы службы. — Но я не жалею. Ни минуты. Мне нравится дело, которым я зарабатываю на жизнь. Нравится то, чем я занимаюсь. И то, что я еще мог бы сделать.

Она положила руку на стол ладонью вниз и глубоко вздохнула. Вот что она предпримет насчет Джейми… Да ничего она не будет предпринимать. И даже беспокоиться перестанет. Цацкаешься. Она слишком долго обращалась с ним как с маленьким, и вот к чему это привело.

Клэр сунула телефон в карман. Надо заняться карточками. Пока не вернулись Матильда и Амели, которым нужно дать распоряжения. А потом пора в парикмахерскую. Эдвард заслужил, чтобы она помогла ему чем сможет. Заслужил пост посла. И Ирландию тоже заслужил. Он тридцать лет просидел на бесконечных совещаниях, выпил невероятное количество чая и кофе и почти столько же вина. Приветственно кивал разным отвратительным личностям и с вниманием выслушивал катастрофические проекты переигрывания истории, а тем временем фигура его утрачивала стройность, овал лица — четкость, из-за набрякших век взгляд становился менее открытым. Он упорно пытался преодолеть жестокость мира и сделать его лучше. И Британию тоже. И все это с таким терпением, с такой уверенностью и с таким искусством. Лишь пару недель назад, выслушав долгую обличительную речь одного немца — мужа польской дипломатической дамы, возлагавшего на британскую колониальную политику вину за неразбериху на Ближнем Востоке, Эдвард спокойно ответил: «Разумеется, можно подвергать сомнению эффективность и даже разумность Декларации Бальфура^[42]. Но мало какие из исторических событий не вызывали споров и не порождали противоречивых оценок. Таких событий немного — тем не менее они есть». Он прямо не упомянул Вторую мировую войну — единственное событие современной истории, о которой на Западе практически не было двух мнений. Немец покраснел и перевел разговор на предстоящий мировой чемпионат в Германии. Эдвард справедлив и рассчитывает все до тонкостей. Знает, когда согласиться и когда твердо выразить несогласие. И как это сделать.

Благодаря ему она тоже научилась выражать несогласие — с собственным прошлым, а не просто стыдиться сделанных ошибок. Живя с Эдвардом, она отказалась от части своего прошлого, когда утратила всякую надежду с ним примириться; аккуратно сложила его и убрала подальше, как сворачивала и убирала старые носовые платки, если ей больше не нравилась их расцветка или вышитые на них девизы. Он не просил ее об этом; он и не подозревал, что ей было от чего отказываться. Но и он, в свою очередь, отказался от некоторых из своих планов, решив, что они ей не подходят. Как же все это глупо! Эдвард начинал дипломатическую карьеру совсем в другой области: выучил арабский и выбрал службу в Ливии в годы израильской оккупации. Потом жил в Кувейте, а потом его перевели в Вашингтон, и он встретился с ней. В других обстоятельствах он, возможно, с радостью согласился бы попытать счастья в Бахрейне. Но после женитьбы, когда появились дети и стало ясно, что Каир — неподходящее место для Джейми, Эдвард перестал приносить домой книги о палестинском конфликте и следить за открывающимися вакансиями в британских посольствах в арабском мире. Вместо этого он в годы службы в Штатах сделал ставку на ирландские дела, и на его прикроватном столике росли горки книг Джерри Адамса и газет со статьями Гэри Макмайкла. Он в совершенстве овладел французским и пристально следил за деятельностью Соединенного Королевства в Европейском союзе. Сделался признанным экспертом по делам европейской безопасности. В то же время он ни разу не попытался воспользоваться ее ирландским происхождением, и она с легкостью поверила, что его интересует не Ирландия, а европейские дела в целом. После того как она дважды выразила подчеркнутое равнодушие к Ирландии, он перестал даже заговаривать о поездке туда.

— Как насчет Ирландии? — спросил он в то лето, когда они только что поженились и обсуждали, куда бы поехать в свадебное путешествие. — Не отдать ли дань предкам?

— Я бы предпочла что-нибудь более экзотическое, — ответила она, перелистывая страницы книги. — Признаться, я за свою жизнь столько слышала об Ирландии, что мне кажется, будто я сто раз уже была там. В мире есть много других мест.

Несмотря на нелепые причины отказа — слишком дождливо, пожала она плечами, когда он во второй и последний раз предложить посетить Ирландию, — он не настаивал. Не настаивал даже, чтобы она сопровождала его, когда ему приходилось летать в Ирландию в периоды службы в Лондоне. Он всегда уважал ее выбор и не спрашивал о причинах ее равнодушия, приняв избранный ею ни к чему не обязывающий способ отдавать дань своему ирландскому происхождению: отпускать шуточки насчет ирландской болтливости в ответ на вопрос, почему она сидит, не открывая рта; следить за постановками пьес новых ирландских драматургов; надевать что-нибудь зеленое в День св. Патрика. Когда кто-нибудь менее сдержанный, чем Эдвард, выражал недоумение и начинал убеждать их, что ни одно побережье не может сравниться с утесами Мохер или что просто необходимо хоть раз в жизни увидеть озёра Килларни, он предоставлял Клэр право ответить. «Эдвард и так много ездит, — обычно говорила она, — а в отпуске мы навещаем мою семью в Штатах или возвращаемся в Англию. В оставшееся время — а его совсем немного — предпочитаем погреться где-нибудь на солнышке. Но мы непременно побываем в Ирландии!» Он с улыбкой кивал, а она принималась расспрашивать присутствующих о новой книге, новом доме или о только что родившемся внуке, чтобы избежать дальнейших вопросов.

Если Эдвард получит назначение в Дублин, друзья и знакомые будут говорить: «Наконец-то, давно пора», а ей придется делать вид, что случилось чудо, и повторять: «Наконец-то!»

Она закрыла сумочку и положила ее обратно в столик, заметив там флешку с переводом каталога для Музея Родена. Как бы ей хотелось найти прибежище в очередном переводе, укрыться в прекрасном мире богов и героев, в котором грешников ждет неотвратимое возмездие!

Она села за большой стол в библиотеке, на то самое место, где сидел Эдвард, когда сообщил ей об убийстве. Самое главное, что намерения у Джейми всегда хорошие. Этим его поступки отличаются от безумств ее юности. Если он и списывал, то лишь для того, чтобы порадовать ее и Эдварда хорошей оценкой. И если он использовал ее имя, вскочил в самолет, а теперь вот ускользнул из дому, то лишь потому, что в силу заблуждений юности ему кажется, будто от этого всем станет легче. Директор не должен знать, что Джейми подделал ее подпись, напомнила она себе. Иначе он его исключит.

Вынув из кармана телефон, она нашла номер Джейми.

Автоответчик.

«Вот черт, — подумала она. — Этого и следовало ожидать».

— Джейми, — обратилась она к автоответчику, — это мама. Срочно позвони мне.

Она понимала, что Джейми не соизволит позвонить, пока не сочтет нужным. И наверное, специально не проверяет принятые звонки. Пусть Джейми никому не желает зла и может быть милым и ласковым, он, в отличие от других детей, легко может кое-что утаить, не испытывая при этом угрызений совести. В семье принято считать, что он, как и Клэр, пошел в свою шведскую бабку (в семье ее звали Мормор^[43]), а не в британских или американских родственников. Похоже, он унаследовал от нее то самое качество, благодаря которому ей удавалось до конца жизни скрывать свой истинный возраст. Но натура у него непокорная, что в сочетании со скрытностью приводит к губительным последствиям. О его неприятностях она всегда узнаёт постфактум, к тому же он упорно не позволяет ей вмешиваться в его жизнь, пока он об этом не попросит, и это сильно осложняет дело.

Впрочем, тут уж ничего не изменишь, а ей пора вернуться к своим делам. Она приготовила ручку и карточки, но от наполнявшей комнату тишины почувствовала себя птицей в клетке. Встала, подошла к высоким окнам и распахнула их. В комнату ворвался весенний ветерок, приподнял кончики ее вьющихся волос, словно занавес, спадавших до плеч, слегка пошевелил наброшенный на плечи шарф. Клэр сняла его и повесила на спинку стула. И джемпер тоже сняла. Ей показалось, что пахнет цветущей магнолией или, быть может, лесным орехом. Как ни удивительно, ей захотелось кого-нибудь обнять. Был бы здесь Джейми, она бы с ним поговорила. Она подошла к маленькому телевизору на полке в углу и включила его, чтобы в комнате зазвучали голоса людей. Села за стол и принялась каллиграфическим почерком выводить имена на карточках.

Под пером ручки возникали черные петли и завитушки, и она позволила себе щегольнуть своим умением, снабдив букву «и» небольшим изгибом, а букву «т» — легким завитком. Принято считать, что для американки у нее прекрасный почерк; и вот, несмотря на все заботы, она не без удовольствия наблюдает, какие красивые линии выводит ее перо. В молодости она даже лелеяла мечту стать художницей. В старших классах у нее была тетрадка, в которой она тайком рисовала, а потом прятала тетрадь под половицей в своей комнате, опасаясь, что родные станут над ней смеяться. Длинная широкая спина учительницы истории, которая звала ее не Клэр, а Карен; дорогие кожаные сапоги насмешливых девчонок, которых она побаивалась; плакучая ива перед домом мальчика, который ей нравился, — на страницах тетрадки всему находилось место, и под каждым рисунком были указаны дата и название. В последний год жизни дома она тайно от всех принялась за обнаженную натуру, в тишине комнаты по ночам раздевая карандашом хрупкую директрису и любившую покомандовать капитаншу болельщиц. Но в классе живой натуры, куда она записалась в первом семестре в Гарварде, потерпела полное фиаско. Ей мешало присутствие живых тел натурщиков, с готовностью принимавших заданные позы, и преподаватель предложил ей в следующем семестре записаться на курс натюрморта, полагая, что там ей будет полегче. К концу первого курса она выбрала основной специальностью романские языки. Вместо изображения обнаженных тел ей предстояло читать о Лауре в ее неизменном убранстве и о разочаровавшейся в жизни Эмме Бовари. Следовать за Дон Кихотом в его бесплодных исканиях и переживать с семейством Буэндиа сто лет одиночества.

Выбор оказался удачным. Сегодня вечером она поприветствует французских гостей на их языке и поболтает с Батистой ле Туке, женой генерального секретаря французского Министерства иностранных дел, на ее родном итальянском. Эдвард будет ею гордиться, в министерстве это оценят, а гости почувствуют себя свободнее, хотя общий разговор все равно будет по-английски. Люди воспринимают обращение на родном языке как метафорически протянутую им дружескую руку и с благодарностью пожимают ее, ценя оказанное уважение. Американцы и британцы, привыкшие к тому, что весь мир говорит по-английски, принимают это как должное. Как тот бедный больной турок старался говорить по-английски, чтобы она его поняла!

Эдвард всегда настаивал, чтобы дети не довольствовались тем, что им повезло с родным языком, и она его полностью поддерживала. Питер шестой год занимается немецким и четвертый — русским. Джейми должен был в школе изучать испанский. В британских школах их освободили от занятий французским, потому что там не оказалось курсов достаточно высокого уровня; но оба уже вполне свободно болтают по-французски. Кто они, ее сыновья, — с детства говорящие по-английски, но рожденные в разных странах, граждане двух стран, учившиеся как минимум в трех? Эдвард спросил бы: «А кто мы все?» — но Эдварду легко говорить, потому что он англичанин от кончиков пальцев державных ног до редеющих светлых волос. Англичанами были его родители, и их родители, и многие поколения до них; все они жили и умирали на одном и том же кусочке грязноватой каменистой земли между Ла-Маншем, проливом Святого Георгия и Ирландским морем, за исключением одного прапрадеда, прослужившего многие годы полковником в Индии, и двоюродного дедушки, умудрившегося быть похороненным на Суматре. Но даже и эти странники не составляют исключения, потому что они принесли английский дух в колонии, куда их направили. «Англичане развозят свои замашки по всему свету, будто сухари для пищеварения», — утверждал Найл. Как и полагается англичанину, двоюродный дедушка внезапно умер от закупорки сосудов, сидя на Суматре в саду среди цветущих роз и попивая чай из чашки костяного фарфора фирмы «Споуд». Ей это точно известно. Им с Эдвардом достался сервиз, из которого происходила эта чашка, а коробка, в которой он хранился, была почти сплошь заклеена марками с аббревиатурой «Нидерл. Инд.», потому что в те времена Индонезия являлась частью голландской Ост-Индии.

— Уроды, — сказал тогда Найл об англичанах. — Засраные ублюдки. Им еще придется уносить свои вонючие протестантские задницы с нашего острова.

В тот первый раз, когда они с Найлом говорили об Ирландии, ничего еще не зная о своем будущем и не понимая, что с ними происходит, она ответила, как в гарвардском дискуссионном клубе:

— Конечно, следует лучше относиться к католикам. Но разве протестанты, чьи поколения тоже прожили там всю жизнь, не являются гражданами Северной Ирландии? И разве их не большинство? У них должно быть право выбора.

Они лежали на ее кровати в доме тети Элен. Семья уехала на выходные в Кейп. Найл отказался ехать — лишь спустя некоторое время она поняла, почему он избегает пляжа, даже в изнурительную летнюю жару, — и, чтобы иметь повод остаться, она придумала, что ей нужно срочно кое-что сделать по музейной практике. Так они в первый раз оказались одни в доме. В то субботнее утро, когда машины со всей семьей выезжали со двора, они еще не были любовниками, но через час, выйдя из душа, она увидела, что он сидит на раковине, неумытый, в одних джинсах, и ждет ее. И не удивилась.

— Ты, — только и сказала она.

Он протянул руку за полотенцем:

— Иди сюда. — И принялся вытирать ее, начав с длинных волос, доходящих почти до пояса, потом вытер шею и плечи, потом спину, ноги и ступни. В последнюю очередь руки. Палец за пальцем.

А потом, в воскресенье днем, в самую жару, все еще лежа в кровати, из которой они почти не вылезали последние полтора суток, он спросил, что она знает об Ирландии. И она по глупости попыталась произвести на него впечатление своими познаниями об ирландском конфликте и своим типично школьным представлением о великодушии.

— У них должно быть право выбора, — сказала она в завершение, и он высвободил свое сильное теплое тело из-под ее тела.

— Ничего-то ты не знаешь, — прошептал он, влезая в джинсы. И исчез.

_____

Возможно, она тогда действительно ничего не знала. Или, как американка, имела совершенно иной опыт ассимиляции и не могла себе представить жизнь росшего в Северной Ирландии мальчишки из бедной ирландской семьи. Вероятно, именно к такому выводу пришел Найл, а потому простил ее и решил, что она вполне обучаема. И принялся ее обучать, объясняя, что, когда он был совсем маленьким, вся система была направлена против католиков и у них в Дерри получалось меньше голосов, чем у протестантов, а часто и вообще никаких, что он и ему подобные и мечтать не могли об «уни» — так он называл колледж. Она с детства слышала обо всех этих несправедливостях, но теперь, слушая выразительную речь Найла, увидела их совершенно по-другому.

— Мой старик дома в Дерри, — рассказывал он, — видел, как в Богсайде в Кровавое воскресенье застрелили соседского сына, совсем мальчишку. Ты знаешь про Кровавое воскресенье?^[44]

Она кивнула.

— Имон лежал прямо на улице, истекая кровью, совсем мальчишка, только-только семнадцать исполнилось. Мой старик и другие нашли машину и попытались отвезти его в больницу. По дороге их остановили британцы и арестовали всех до единого. Обозвали террористами, у которых молоко на губах не обсохло, а Имон так и умер на заднем сиденье. И представляешь, этих британских ублюдков наградили медалями. Выход один: Ирландия для ирландцев.

И она ему поверила — она тогда поверила бы всему, что он говорил.

Допустим, он прав. Допустим, и он, и Эдвард, и сегодняшний турок, с такой гордостью говоривший о своей деревне, где веками жила его семья, и с такой неприязнью о французах и обо всех европейцах, кроме нее с ее красивой кожей, правы в представлениях о родине — каждый о своей — как о чем-то неповторимом и неизменном. Но где в таком случае место ее детям? Могут ли мальчики быть одновременно частью Британии и Америки? И как быть с сотнями тех детей, которым пришлось заново пускать корни в соседних или отдаленных странах из-за войн во Вьетнаме, Сомали, а теперь в Ираке? Или когда развалилась колониальная система? Значит, термин «глобальная идентичность» годится лишь для рекламы? И эти дети на всю жизнь обречены везде быть чужими?

«У себя дома я никогда не теряю себя», — сказал ей турок.

Клэр положила ручку. Подергала прядь волос, от свежего дуновения ветра зябко передернула плечами. Взяла со спинки стула джемпер и накинула на спину. Напротив что-то бормотал телевизор. Минуту она, не видя, смотрела на экран, но мысли ее были далеко. Облегчение и радость, которые она всего несколько минут назад чувствовала от свежего весеннего воздуха, сменились грустью и горьким осознанием тщетности любых усилий.

И вдруг увидела его.

— Боже мой, — произнесла она, встала из-за стола и направилась к телевизору.

Его лицо смотрело на нее из голубого квадратика в углу экрана. Клэр прищурилась, подошла поближе, снова отошла, пытаясь рассмотреть лицо с разных точек. Может быть, это не он? Какой-то родственник? Или совсем другой человек, очень похожий на него?

Но с какой бы точки она ни смотрела, вид не менялся: щербатое лицо, крепкое сложение, полузакрытый веком левый глаз.

Она взяла пульт и прибавила звук. Загорелый кареглазый диктор с мрачным выражением лица сообщал новости, глядя прямо в камеру.

«Установлено, что подозреваемый принадлежит к реакционной националистической группировке, замешанной в ряде политических убийств в своей стране. Этот рядовой член группировки в юности был осужден за мелкие правонарушения, не связанные с убийством, и три месяца провел в тюрьме. Тем не менее правоохранительные органы полагают, что он уже довольно долго находится во Франции; один из свидетелей утреннего преступления опознал его по фотографии. Объявлен розыск».

Клэр оттянула воротник. На фотографии на нем та же самая кожаная куртка.

«Сегодня утром стреляли в члена французского парламента, — сообщил Эдвард и добавил, понизив голос: — Умер на месте». В тот момент она почувствовала что-то вроде облегчения, стыдясь собственной черствости: никто из наших знакомых; никак не связано с нашими детьми; не имеет отношения к Лондону и ни к одной из наших стран. Несмотря ни на что, спаржа, завернутая в бумажное полотенце в кухне, будет приготовлена. Эдвард получит возможность показать себя в лучшем виде перед помощником министра. А она останется в той же ловушке, которую уже считает своей судьбой.

«Какой ужас!» — сказала она в ответ на сообщение Эдварда, хоть убийство и не имело отношения к их жизни.

Диктор принялся перебирать какие-то бумаги. Достал одну плотную на вид страничку, похрустел ею и четко пояснил, что французским правительством получено коммюнике от этой националистической группировки, где подвергается осуждению проект закона, в соответствии с которым непризнание геноцида армянского народа в Турции в начале двадцатого столетия будет считаться преступлением; группировка взяла на себя ответственность за событие, происшедшее сегодня в половине одиннадцатого утра в Версале, недалеко от французской столицы.

Клэр намотала прядь вьющихся волос на палец. Его лицо блестело от пота. Сказал, что больные почки. Что не хочется идти к французским врачам, но раз уж приехал навестить родственника… «Надо врач. Я два неделя никак… я писать кровь». Весьма интимные сведения. «Мой жена хороший поварка. Делать йогурт, ммм». Он облизнулся. «Очень-очень хорошо. И для тела тоже хорошо. Жить долго. Вы любить баранина?» Он издал резкий презрительный смешок. «Французский женщина, они хотят быть как палочка для кебаб, а не как кебаб. Совсем нет мясо. Вы ехать ко мне домой, — он широко раскинул руки, и она оглянулась, испугавшись, что их кто-нибудь услышит, — мой жена вас кормить».

— У меня три сын и один девочка. Вы имеете дети? — спросил он.

— О да, дети — это очень важно, — ответила она. — Ваши дети любят йогурт?

Террорист.

Слава богу, что ничего не сказала ему о детях. Слава богу, не назвала своего имени и не сообщила национальности. Он не сможет ее выследить — ему известно лишь, где она покупает цветы. Точнее, покупала — теперь сменит магазин. А если и не сменит, будет заказывать цветы по телефону. А «Бон марше»? Но ведь она вошла туда, когда он скрылся из виду. Намереваясь совершить убийство, он вряд ли вернулся бы, чтобы посмотреть, куда она идет. Или вернулся бы?

Спокойно. Этот человек питает ненависть к французам, а не к британцам или американцам. Он не представляет угрозы для нее и ее семьи. И мысли у него были заняты совсем другим; может, адрес, который он ей показал, вовсе не клиника. Может, он специально так сказал. Наверное, шел туда, чтобы взять оружие.

Полиция. Какой адрес он назвал?

Она закрыла глаза, пытаясь вспомнить, как выглядела карта. Улица Вожирар… но она длинная. Номер дома никак не вспомнить.

Она убавила звук и положила пульт на телевизор. Вернулась к окну, закрыла его, села за стол и взяла трубку городского телефона.

Нет. Положила трубку на рычаг. Не буду звонить Эдварду. Это не повод ему мешать. Она не сводила глаз с телефона. И в полицию не буду звонить. Вообще никому не позвоню. Да и что бы я сказала? Какой-то мужчина, похожий на того, кого разыскивает полиция, спросил ее, как пройти по адресу, которого она не помнит, еще до совершения преступления. Сказать такое — все равно что хвастаться посещением башен-близнецов за день до того, как их стерли с лица земли. Добавлять себе значительности. Мелко. Она не видела, как он совершил преступление, с нею он был исключительно вежлив, кроме того, уже есть какой-то свидетель, который описал преступника и даже узнал его по фотографии.

Расскажет Эдварду в выходные, за ужином, как странный анекдот. А полиции она ничем не может быть полезной.

Тихо хлопнула входная дверь. Зажав в руке трубку, Клэр на цыпочках подошла к двери кабинета и прислушалась, стараясь остаться незамеченной. Через несколько минут раздались мягкие шаги в гостиной.

Амели вернулась с обеда. Клэр покачала головой, поражаясь собственной глупости. Если уж кому и беспокоиться, так свидетелю. Она вернулась к столу и решительно положила трубку на рычаг. Взяла ручку. Нужно надписать еще три карточки. Это всего лишь невероятное совпадение, вроде тех, что бывают в романах. Не следует вмешиваться. Она не имеет к этому никакого отношения.

Амели постучала в полуоткрытую дверь и вошла в кабинет:

— Я закончить в столовая, мадам?

Клэр с улыбкой кивнула и положила ручку, хотя еще не закончила работу:

— Будьте добры, Амели. И можно уже достать вазы. Потребуется четыре больших для украшения комнаты и две маленьких для стола. Цветы доставят в четыре. — По привычке опять взглянула на часы. — Цветы прибудут примерно через два часа.

— Да, мадам. — Амели нагнула голову. — Все порядок?

— Полный.

— Да, мадам. — Амели с негромким щелчком закрыла за собой дверь.

В кино двери камер не щелкают, а лязгают.

Клэр взглянула на экран — вещание опять шло по программе.

Не осталось ничего напоминающего об экстренном выпуске новостей или о политических беспорядках. Четыре года назад одиннадцатого сентября и в прошлом году седьмого июля с экранов не исчезали измученные лица людей, бредущих по Уолл-стрит или выходящих из станции лондонской подземки у Рассел-сквер. Но сейчас на экране трое мужчин и одна женщина, одетые в серое или черное, обсуждают что-то, сидя вокруг стола, какую-то книгу, которую кто-то из них недавно издал, будто не произошло ничего из ряда вон выходящего.

Правда, погиб всего один человек, а не многие сотни. Но ведь убит член парламента. Возможно, ей вообще это показалось, как последние двадцать лет кажется, что она видит Найла, которого давно нет в живых; возможно, утром она повстречалась вовсе не с убийцей. Или вообще ни с кем не встретилась. Может, она начинает сходить с ума.

Карта.

Она сунула руку в карман и вытащила бумажный обрывок, который турок силой вложил ей в руку. На нем едва видны названия улиц, блеклые из-за плохого качества копии. Наверху адрес клиники. И номер телефона.

Внутренний голос подсказывал ей, что лучше немедленно выбросить листок и таким образом умыть руки. Ужин, Джейми. Дублин. Ей не до убийства. Но что-то остановило ее — чувство справедливости взяло верх. Она опять сложила листок пополам, и еще раз пополам, и еще — и убрала в карман.

Встала и выключила телевизор, вернулась к столу.

Хватит.

Взглянула на часы. Двадцать пять минут третьего. Еще пять часов.

Достала памятку и вычеркнула все, что уже сделано. Перечитала сократившийся список и убрала его в карман — не в тот, в который положила карту. Вынула из ящика стола чистый лист бумаги, начертила на нем прямоугольник и написала сверху: «План рассадки». На одном конце написала имя Эдварда. На другом — свое.

Опять положила ручку. Взяла трубку и набрала номер. После трех гудков он снял трубку.

— Эдвард?

— Подожди секунду, мне тут нужно… — Шелест бумаги, царапанье пера по ней. — Да, в чем дело?

— Эдвард… — Она постучала листком по столу. Судя по голосу, сильно озабочен. Этот день для него много значит. И это назначение.

Оглядела комнату. Разгладила брюки на коленях.

— Хотела спросить. Шелковое зеленое с белым?

— На вечер?

— Ну да, то, у которого юбка с запахом. Белые цветы на зеленом фоне.

— Только не зеленое. Просто надень кольцо с изумрудом.

Разумеется, изумруд. Кольцо нужно почистить.

— Тогда бежевый костюм?

— Клэр, дорогая, я страшно занят. Матильда сердилась из-за клубники?

Как он узнал, что она таскала клубнику из холодильника?

— Кажется, она еще не вернулась.

— Будь добра, прикрой меня. Сегодня ее лучше не сердить. Разве ей не пора вернуться?

— Так ты стянул клубнику? — Клэр подергала выбившуюся прядь волос. Прикоснулась рукой к карману. — Эдвард, помнишь, о чем ты мне говорил? Ну, об этом человеке?

— Торговце клубникой?

— В Версале.

После недолгого молчания раздался вздох.

— Ах, да. Версаль.

— Они думают, что нашли убийцу.

— Да, слышал. Подожди секунду…

Послышался чеканный голос его секретарши.

— Эдвард, — произнесла Клэр в трубку, — ты слушаешь?

— Да.

— Тот человек. В Версале.

— Да. Бруно Молинэ. Нет-нет, все в порядке, — закончил он, обращаясь к кому-то в кабинете.

Она опять услышала приглушенный расстоянием голос секретарши.

Клэр пристально взглянула на свои руки. За один из ногтей зацепился светлый волосок. Она сняла его и легко стряхнула в корзину для бумаг. Стоит рассказать кому-нибудь об утренней встрече, как это странное событие будет иметь вполне определенные последствия. До тех пор о встрече знают лишь они с турком. И если один из них заявит, что их пути нигде не пересекались, трудно будет доказать обратное.

— Ничего, — вслух произнесла она. — Это все пустяки. Надену бежевый костюм. И кольцо с изумрудом.

Клэр положила трубку и достала список дел. Кольцо — единственное, что по-настоящему связывает ее с Ирландией. Кольцо, которое хотел получить каждый из наследников и которое она очень редко надевает, потому что с ним для нее слишком многое связано. Богатый ирландский дед подарил его Мормор, чтобы добиться ее руки — кладдахское кольцо^[45] из платины с изумрудом в пять с половиной карат и двумя бриллиантами по бокам.

— Почему она оставила кольцо Клэр? — спросила Эми, жена ее брата Люка, за обедом, после того как прочли завещание Мормор. — Могла бы оставить его Рейчел.

Клэр меняла подгузник Питеру в ванной комнате для гостей на втором этаже, как раз над кухней, и слышала разговор через вентиляционную решетку. Пятилетняя дочь Эми и Люка Рейчел была старшей в поколении правнуков.

Ее второй брат Эйдан, который тогда был холост и до сих пор не женился, но всегда очень трепетно относился к соблюдению порядка в семье, ответил:

— Может быть, она решила, что будут и другие внучки. И не хотела сеять между ними рознь.

— Или в общее владение. Завещала бы кольцо в общее владение, тогда можно было бы его продать и поровну поделить деньги, — сказал Люк.

В вентиляционном отверстии повисла тишина. Лязгнула металлическая дверца — открыли духовку.

— Все из-за ее рук, — ответила мама.

— И что же в них такого особенного? — пискнула жена брата.

— А вы не заметили?

Клэр набросила на решетку полотенце, чтобы не слышать продолжения. О ее руках ей говорил только Найл. Если мама тоже обратила на них внимание, почему ни словом не обмолвилась? И Мормор ничего не говорила. Клэр взглянула на свои руки, с которых стекала вода, и ей захотелось их чем-нибудь прикрыть. И потом она долго не могла избавиться от ощущения, что они как будто голые.

Клэр вновь посмотрела на руки — причину стольких бед: с возрастом кожа на них стала тоньше, а жилки обозначились резче. Потом взяла ручку и записала в блокноте: «Почистить изумруд». И отодвинула блокнот в сторону.

Нужно сделать несколько звонков, составить отчет о расходах за эту неделю и ехать к парикмахеру. Интересно, вернулась ли Матильда с обеда? Пойти проверить или лучше не рисковать? Несмотря ни на что, она побаивается Матильды. Жаль, что та стала кухаркой, а не нянькой. Уж она-то направила бы Джейми на путь истинный, чего так и не сумела сделать Клэр.

В очередной раз она достала из кармана смартфон. Никаких звонков. С одной стороны, в последнее время Джейми все более зависит от нее, с другой — все больше выходит из-под контроля. Послал письмо от ее имени, без предупреждения и тем более без разрешения вскочил в самолет. Приходит и уходит по собственному желанию и не считает нужным ничего объяснять, если ему не хочется. Что ей известно о случившемся в школе? Онапросила не звонить ей — обещала позвонить сама, теперь же придется отложить разговор с Барроу, пока не вытянет из Джейми, что он там натворил и почему.

А о странной встрече с турком она вообще никому не скажет. Добавит этот случай к остальным происшествиям своей жизни, о которых никому рассказывать не намерена.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Клэр вышла из кабинета в холл, оставив дверь полуоткрытой, и прислушалась. В кухне полная тишина. Либо Матильда еще обедает, либо уже вернулась и всем довольна.

Клэр прошла к спальням. Просто на всякий случай: вдруг, пока она была в кабинете за закрытой дверью, Джейми тайком пробрался в квартиру, так же незаметно, как ушел, пока они с отцом обедали.

Сначала остановилась у двери в комнату Питера. Может, Джейми решил спрятаться здесь. Или мысленно посоветоваться со старшим братом, в отличие от него таким аккуратным и правильным, о чем свидетельствует царящий в его комнате порядок. Уезжая в Витас, Питер разложил все вещи, которые не брал с собой, по ящикам комода, распределив одежду по сезонам. Очистил письменный стол, много чего повыбрасывал, оставив лишь самое необходимое, упаковал все в коробки, снабдил их наклейками с указанием содержимого и расставил коробки в ряд на верхней полке гардероба. Через неделю после того, как отвезла его в Шотландию, Клэр заглянула в комнату — вовсе не думала совать нос в его дела, просто хотела проверить, не оставил ли он чего-нибудь важного, — и поразилась тому, насколько ящики его стола напоминают ящики столов в дорогих отелях. Аккуратно сложенная стопка блокнотов, штабелек остро отточенных карандашей и ручек с тщательно надетыми колпачками, Библия в кожаном переплете, подаренная американскими дедушкой и бабушкой к первому причастию, упаковка пастилок для горла и фонарик. Только подросток вроде Питера мог оставить комнату в таком состоянии. «Я прекрасно со всем справляюсь, — как будто говорила комната, — и мне совершенно не требуются помощники, чтобы поддерживать порядок в своей жизни».

Сейчас здесь, как обычно, чисто, упорядоченно — и пусто.

Она закрыла дверь.

Джейми, уезжая прошлой осенью в школу, выскочил из комнаты в последнюю минуту, оставив на кровати скомканную грязную пижаму; из-под кровати со всех сторон торчали книги, недопитая бутылка воды, погнутая линейка и несколько носков без пары. Клэр сама отвезла его в Лондон, но, глядя на кавардак в его комнате, Клэр готова была поверить, что он просто отправился переночевать к приятелю и утром вернется. Почему-то из-за оставленного им беспорядка Клэр стало легче.

— Как ты думаешь, может, ему тоже так было легче — как будто он не по-настоящему уезжает? — спросила она Эдварда, когда они в третий или четвертый раз после отъезда Джейми ужинали вдвоем. Правда, это случалось не каждый день: обычно по вечерам приходилось идти куда-нибудь, или кого-нибудь принимать, или Эдвард уезжал по делам.

— Просто это в его стиле, — ответил Эдвард. — Не слишком любит порядок, вот и все.

Клэр разрезала телячью отбивную, и струйка крови потекла к картофелю. Розовое смешалось с белым и растеклось тонкой полосой вокруг серовато-коричневого грибного соуса.

— Он привык, чтобы о нем заботились.

— Значит, пора отвыкать, — сказал Эдвард, потянувшись к стакану с водой. Ему приходилось потреблять столько алкоголя во время служебных ланчей, коктейлей и ужинов, что дома, если никого не было к ужину, он пил только воду. — Отвыкнет. Не о чем беспокоиться. То есть не стоит беспокоиться о его бытовых привычках.

— Не буду. Предоставлю это его соседу по комнате, — ответила она, и оба рассмеялись. — Воображаю!

Больше она не упоминала о пустой комнате Джейми. Они с Эдвардом вообще старались избегать разговоров о нем, кроме самых необходимых, например связанных с отчетами, которые присылали из Барроу. Эдвард сразу сказал, что Джейми не следует слишком часто приезжать домой из школы — это помешает ему обрести самостоятельность. Но, высказав свое мнение, больше не возвращался к этому вопросу. Она настаивала на том, чтобы Джейми приезжал, когда захочет, и каждый раз Эдвард встречал его ласково, ничем не выражая своего неодобрения. Она знала, что раз в неделю Эдвард звонит Джейми с работы, просто чтобы поговорить, и предполагала, что ему известно о почти ежедневных звонках Джейми ей. Но они с Эдвардом никогда не обсуждали своих разговоров с сыном и не возвращались к его несамостоятельности, разве что у Джейми случалось что-нибудь из ряда вон выходящее. Правда, не о каждом из таких случаев Клэр ставила Эдварда в известность. Предпочитала обсуждать с ним, в какой колледж отправить Питера или куда всей семьей поехать в отпуск летом.

Она открыла дверь в комнату Джейми. Вещевой мешок так и валяется на полу, исписанный именами и номерами телефонов. На столе груда рекламных листков. Она собрала листки в аккуратную стопку, не поинтересовавшись их содержанием. Вот как она поступит. Позвонит Эдварду около шести вечера, до его ухода на коктейль в посольстве, сообщит, что в школе произошла очередная неприятность и ей бы хотелось, чтобы Джейми на выходные прилетел домой. Скажет, что это ее решение. Не станет уточнять, когда именно прилетит Джейми, а Эдвард не спросит — у него сейчас достаточно других забот. И тогда, если Джейми вдруг появится к ужину, Эдварда это не удивит, хотя и не обрадует. Эдвард не из тех, кто разваливается на части: у него все разложено по полочкам. Утром он спросит: «Ну, так что там случилось у Джейми?» Они вместе пойдут будить сына и кратко, но серьезно обсудят случившееся до ухода Эдварда на службу. Узнав, что Джейми опять попался на списывании, Эдвард выразит сожаление и скажет, что Джейми придется понести справедливое наказание, — ничего не поделаешь. Они не будут спрашивать о других участниках — наверняка Эдвард твердо скажет, что другие его не интересуют. И не станут обсуждать то, что Джейми не спросил у нее разрешения, — пусть это останется между ней и Джейми, потом она поговорит с ним наедине.

— Постельное белье постирать, мадам?

Амели из-за ее спины разглядывала мешок. Брошенный посреди комнаты, он, будто огромная телеграмма, сообщал о прибытии владельца. В одной руке Амели держала тряпку, в другой — телефон. Она протянула телефон Клэр.

Неужели Джейми?

— Мадам Гибсон, — сказала Амели.

Клэр взяла трубку, прикрыв ладонью нижнюю часть.

— Отдерните шторы и откройте окно. Белье менять не нужно — оно еще чистое.

— Oui, Madame.

Ни слова о том, что с последнего приезда Джейми прошло совсем немного времени. Когда они переедут в Дублин, Клэр будет недоставать Амели, как и Матильды, хотя по разным причинам. Матильда заставляет всех ходить на цыпочках и вносит в жизнь разнообразие. А на Амели можно положиться. И она добрая. Одно из основных правил дипломатической жизни требует избегать чрезмерного сближения с прислугой, но как его избежишь, если слуги посвящены в семейные тайны, если она видит их изо дня в день, иногда чаще, чем собственного мужа, и они почти заменяют ей незамужнюю тетушку, или соседку, рядом с которой прожили много лет, или университетскую подружку, или овдовевшую бабушку.

В Дублине придется привыкать к новой прислуге, а потом и с нею проститься. Если их пошлют в Дублин. Нужно еще пережить сегодняшний ужин. Кроме того, Эдварду известно, что есть и другие кандидаты на этот пост.

— Но только я женился на девушке по фамилии Феннелли, — подчеркнул он, когда они одевались к завтраку. — И это лучше всего свидетельствует о моем намерении установить долгосрочные добрососедские отношения между короной и Ирландией. Сейчас ты — моя козырная карта, Клэр. Как и всегда.

— Ты хочешь сказать, долгосрочное доминирование, — уточнила она, наклонившись, чтобы навести блеск на его туфли.

— Я хочу сказать, долговременное сосуществование, — ответил он, перегнувшись через нее, чтобы взять галстук в фиолетовых тонах, который она в прошлом году подарила ему на день рождения и который, как они оба знали, он терпеть не мог.

Выпрямившись, она повязала ему галстук. Потом повернулась к нему спиной, и он застегнул ее колье, слегка прикасаясь теплыми пальцами к шее. Вероятно, тогда-то она и приняла решение помочь ему получить место в Дублине.

— Привет, Салли, — произнесла Клэр в трубку.

Сын Салли Гибсон Эмиль играл с Питером в одной футбольной команде в Международной школе, когда Эдвард получил первое назначение в Париж. В те годы она и Салли не раз вместе стояли за стойкой с прохладительными напитками и сопровождали детей на автобусных экскурсиях. После возвращения Мурхаусов во Францию Салли пыталась привлечь Клэр к работе в бесчисленных комитетах, в которые входила. В последний раз это было парижское отделение «Демократической партии за рубежом».

— Мне очень жаль, Салли, но это совершенно невозможно, — ответила ей Клэр. Салли очень милая и умная, и ее не удовлетворяет роль «футбольной мамочки» в Париже, но, если ей что взбредет в голову, от нее не отобьешься — возможно, именно потому, что она слишком умна для подобной роли. Она уже не в первый раз говорит Клэр о «Демократической партии»; наверное, придется попросить Амели сказать, что хозяйки нет дома, когда Салли позвонит в следующий раз. — Дело не в моих личных пристрастиях, которые в политической области равны нулю. Я не могу согласиться, потому что Министерство иностранных дел неизменно подчеркивает свою аполитичность и от своих сотрудников и их семей ожидает того же, по крайней мере на публике.

Она взглянула на часы. Без десяти три. Слишком много времени потрачено на всякие пустяки.

— У всех есть политические пристрастия, Клэр. Особенно сейчас. Без них не обойтись.

— Я обхожусь.

— Не лукавь. Уж мне-то известно, на чьей ты стороне. Клэр, это очень важно. Мы идем к катастрофе. От наших действий зависят здравомыслие и безопасность всего мира.

Клэр вздохнула:

— Никак не могу, Салли. Мне очень жаль. Слушай, а ты готовишь что-нибудь для школьной благотворительной ярмарки в этом году? Может, я бы смогла помочь, хотя мальчики там уже и не учатся. Например, Матильда могла бы испечь пару кексов. — Ох, как нехорошо получилось. — Я хочу сказать, мы могли бы что-нибудь пожертвовать.

Повесив трубку, она прошла в кухню. «Надеюсь, Салли не станет сплетничать и утверждать за моей спиной, что „Клэр начинает заноситься“». Люди забывают — или не знают — что роскошь, которой окружены семьи дипломатов, им не принадлежит. Блеск принадлежит короне, а они с Эдвардом только служат ей (при этом она служит бесплатно). Резиденция не является их собственностью, — скорее, это они ей принадлежат. Когда закончится служба Эдварда в Париже, упакуют вещички и съедут, как из гостиницы; да и до тех пор она в резиденции не хозяйка.

— Attention!^[46] — зашипела Матильда, стоило Клэр появиться в дверях кухни. Указала на духовку и поднесла палец к губам.

— Здесь ребенок спит? — шутливо спросила Клэр и тут же пожалела об этом. Приподняла салфетку, прикрывающую спаржу: не пожелтела ли. Лежащие на блюде нежные белые и лиловато-пурпурные стебельки напоминали тесно переплетенные тела любовников. — Красивые, правда?

— Ха-ха, très amusant, миссис Мурхаус, но un bon gâteau^[47] требуют не меньшей осторожности, чем ребенок. — Матильда выхватила блюдо со спаржей и понесла к раковине. Дала воде протечь, убедилась, что она достаточно холодна, смочила пальцы и обрызгала стебельки, будто священник, помазывающий прихожан миром. — Хотя и намного вкуснее.

— Откуда вы знаете, Матильда?

Матильда рассмеялась — не своим обычным лающим смехом, а осторожно, почти неслышно, чтобы пирожные не сели, и рубанула рукой в воздухе:

— Ага, небольшой ответный удар в челюсть от жены советника? Немножко бесцеремонно, нет? Что с вами, миссис Мурхаус?

Вопреки намерению не думать больше о турке, она вспомнила его блестящий от пота лоб. Заправила прядь волос за ухо и сложила руки на груди:

— Матильда, разве работодатель может быть бесцеремонным с тем, кто у него работает?

Матильда вытерла влажные пальцы о фартук, закрывающий ее могучую грудь, и поправила платок на седеющих волосах. Затем, гордо выпрямившись, несмотря на свой крошечный рост и на то, что Клэр на голову выше, ответила:

— Каждый может иметь дурные манеры и быть грубым. Даже Monsieur le Président^[48] по отношению к уборщику улиц.

Вид у нее стал свирепый, и Клэр вспомнила слова Эдварда: «Сегодня Матильду лучше не сердить». Кроме того, она права. Ко всем следует относиться с уважением. Хотя вопрос Клэр был совсем о другом, и Матильда это поняла.

— Вы правы. — Она оставила спаржу в покое и заглянула в холодильник. Клубнику кто-то убрал. Клэр закрыла дверцу. — Правда, мне довольно трудно представить, чтобы президент Франции стал отчитывать мусорщика.

Матильда фыркнула:

— Да и мне нелегко. Французы такого не потерпят. Значит, завтра печь апельсиновый пирог?

Любимый пирог Джейми. Матильда выражает готовность помириться, не потерпев при этом поражения: предлагает порадовать Джейми и дает понять, что ей известно о его внеурочном появлении. И наверное, думает, это он съел клубнику. Вот и замечательно. Пусть. К Джейми она всегда проявляет снисходительность и простит ему кражу скорее, чем ей или Эдварду.

— Было бы неплохо, Матильда.

На столе два больших бачка с густым белым йогуртом, похожих на деревенские канистры.

«Мой жена очень хороший поварка, — сказал турок. — Готовить очень хорошо йогурт, тогда жить долго».

Если бы его арестовали в Америке, жить ему оставалось бы всего ничего, даже если бы жене позволили приносить ему йогурт. После ареста и осуждения его приговорили бы к смертной казни. Трудно представить такое, когда думаешь о человеке, с которым всего пару часов назад шла вместе по улице, слушая, как он расхваливает стряпню своей жены. Клэр почувствовала боль в груди, стало нечем дышать. Впрочем, нет, в Европе смертная казнь отменена, и во Франции, и в Турции. Из всех западных народов лишь американцы продолжают убивать своих убийц.

«Чушь какая, — подумала она. — Неужели я ему сочувствую? Он же террорист».

Он остановился перед ней, зажав в руке обрывок страницы и пытаясь всунуть его ей. Но в тот момент это был всего лишь бедняга, не знающий, куда идти, и взмокший в своей дешевой кожаной куртке. Возможно ли, что он — убийца?

«Должно быть, произошла ошибка, — подумала она. — Я ошиблась. Ведь есть же свидетель».

— Если вы намерены выдирать из головы волосы, миссис Мурхаус, делайте это где-нибудь в другом месте, — попросила Матильда, доставая поднос с рыбой в маринаде из холодильника.

Клэр бросила в корзину прядку волос, которую машинально выдернула, не заметив. Посмотрела на часы на дверце духовки: три тридцать пять. На четыре она записана к парикмахеру.

— Для чего йогурт?

— Для десерта, — ответила Матильда. Шмякнула рыбу на стол, совершенно не заботясь о пирожных. — С клубникой.

Пора ехать, подумала Клэр.

— Или с тем, что от нее осталось, — бросила вдогонку Матильда.

Перед выходом Клэр проскользнула в библиотеку и включила телевизор. Слишком рано для новостей. Переключилась на Си-эн-эн. Спортивный обзор. На Би-би-си. Международные деловые новости.

Она договорилась, что поедет в парикмахерскую на машине; значит, есть еще время посмотреть в «Гугле» — если, конечно, улицы не запружены какими-нибудь демонстрантами. Села к столу, нажала пробел, и экран ожил. В ожидании, пока загрузится программа, засунула руки в карманы кардигана, с удовольствием ощутив пальцами тепло мягкого, но плотного кашемира. Нащупала прохладную гофрированную бумагу и вынула листок — не список дел, не записку турка, а счет из цветочного магазина, о котором забыла. И не внесла сумму в список сегодняшних расходов.

Протянула руку к ящику, в котором хранилась расходная книга, но сначала набрала несколько слов в «Гугле». Пока сайт загружался, пристально взглянула на счет.

У Жана-Бенуа такой необычный почерк с наклоном, и цифры он выписывает не менее тщательно, чем буквы. Вместо того чтобы просто указать общую сумму и вычесть пятнадцатипроцентную посольскую скидку, записал все подробно, указав количество цветов и их стоимость отдельно для каждого букета: lys jeunes / 48 / 6,50 euros / 312,00 euros и в последнюю очередь — окончательную сумму. И даже точное время покупки: десять двенадцать.

Клэр взглянула на экран компьютера, на котором вперемешку застыли буквы и изображения разного размера.

Вот его лицо, и то же веко, полузакрывшее глаз, и та же дешевая крутка. Она не ошиблась. Ее турок-борец разыскивается по обвинению в убийстве члена французского парламента, совершенном перед входом в Версаль сегодня в половине одиннадцатого утра.

Этого просто не может быть.

Она еще раз взглянула на счет. Вот, в самом низу.

Время покупки: десять двенадцать.

Он перешел через улицу, едва не попав под машину. Она дождалась, пока он благополучно не добрался до тротуара, и еще чуть подождала для полной уверенности, что он не обернется. Смотрела, как его темная неуклюжая фигура движется вдоль улицы Аббе Грегуар, пока он не превратился в одно из многих цветовых пятен на улице. И потом взглянула на часы.

Десять двадцать девять.

Ее часы показывали двадцать девять минут одиннадцатого, и она мысленно прикинула, успеет ли завершить покупки и заскочить в аптеку за чем-нибудь гомеопатическим для Матильды до того, как привезут серебро из посольства.

Клэр вновь посмотрела на часы. Золото на циферблате поблескивает в свете экрана. Три сорок восемь. Сверила с часами в правом дальнем углу компьютера. И там три сорок восемь.

Клэр сняла трубку и набрала номер. Размеренный мужской голос ответил: …quinze heures, quarante-huit minutes, trente secondes. Она чуть подождала. Quinze heures, quarante-huit minutes, quarante secondes.

Опять посмотрела на часы. Точны до секунды.

Ее турок никак не мог добраться до Версаля за одну минуту. Разве что расправил крылья и полетел. От Парижа до Версаля пятнадцать миль на северо-восток.

Клэр приложила тонкие пальцы ко лбу. Только бы не издать никакого звука — ни вздоха, ни стона, чтобы прислуга не услышала.

Протянула руку к трубке, но не спешила набирать номер. Посидела минуту, ощущая, как давит на нее время, прошлое и настоящее. И положила трубку на рычаг. Все-таки не будет никому звонить — ни в полицию, ни Эдварду. Пока все не обдумает. Не следует поступать импульсивно. Не взвесив всех возможных последствий. Когда-то она уже совершила ошибку. И не намерена совершать еще одну.

Она оказалась в сложном положении.

Если она ошиблась — хотя пока это довольно трудно представить — и обеспечит этому человеку алиби, она окажется сообщницей убийцы. Погиб человек, его убийца избежит наказания, и повинна в этом будет она.

Если она права насчет времени и ошибка в чем-то другом — может быть, новостным каналам сообщили неверное время, по оплошности или из тактических соображений, — полиция не примет всерьез ее утверждения о его невиновности. Она не будет виновной в освобождении убийцы, но сама может попасть под подозрение. Чего ради эта женщина — не турчанка, не имеющая отношения к делу, американка ирландского происхождения, жена британского дипломата — вмешивается в расследование? Почему пытается защитить того, кого подозревают в политическом убийстве? В лучшем случае это повлечет за собой досадные неприятности для Эдварда, когда решается вопрос о его дальнейшей карьере. В худшем…

Лучше не думать.

Но в любом случае ей придется выяснить, какое отделение этим занимается, поехать туда и сделать заявление. Для этого нужно будет как минимум отменить визит к парикмахеру и бог знает что еще отменить, потому что неизвестно, сколько времени все это займет. Французские государственные служащие не особенно расторопны, а тут речь идет об убийстве высокопоставленного чиновника. Может, придется провести там не один час. И даже отменить ужин.

Невозможно.

Но если она права и ее турок невиновен…

Тогда полиция идет по ложному следу, и она одна может направить ее на верный путь, на поиски настоящего убийцы. И сыграть решающую роль в его поимке. И лишь она может избавить турка от незаслуженного преследования.

Если…

Может, они все равно будут его преследовать и поймают. Ведь был же какой-то свидетель. Говорят, раньше турок состоял в этой организации. Вряд ли полиция поверит ее словам.

Значит, придется выбирать: ее слово или слово второго свидетеля.

Вполне вероятно, в этом случае полиция начнет копаться в ее прошлом.

Этого нельзя допустить.

Нужно подождать. И продолжать подготовку к ужину.

Она опустила рукав джемпера, прикрыв часы, взяла фломастер с тонким стержнем и внесла в расходную книгу все цифры из счета Жана-Бенуа — сразу после записи о сыре и спарже.

Подсчитав сумму, тщательно просмотрела записи. Она всегда поступала так, потому что цифры всю жизнь были ее единственным слабым местом, и ей никак не удавалось с этим справиться. Вот ведь не сразу сопоставила время, когда встретила турка, со временем убийства. «Клэр не помнит наш номер телефона», — выдал маме ее секрет один из братьев еще в школьные годы, и ей тогда пришлось записать номер на ноге, чтобы за ужином, незаметно задрав под столом юбку, подсмотреть номер и доказать, что брат ошибается. Прекрасно успевая по всем остальным предметам, она с трудом продиралась сквозь математику. С возрастом научилась справляться с проблемой, но так никогда от нее и не избавилась. Прибегала к разным уловкам, чтобы запомнить номер своего мобильника, а все остальные номера записывала в память телефона: «Не переживай так. У всех есть свои недостатки; по крайней мере, ты не грызешь ногти и не играешь на скачках», — сказал ей Эдвард года два назад, когда она наткнулась на статью о математической дислексии. Но ей не хотелось, чтобы другие знали об ее слабости, и она по многу раз перепроверяла все цифры, в том числе и в расходной книге.

Обнаружив в записях ошибку, Клэр нашла в ящике стола замазку, забелила неверную цифру, подождала, пока не высохнет, и написала верную. Убедившись, что страничка подсохла, закрыла книгу и снова убрала в ящик.

Его лицо все еще глядело на нее с экрана. Она, конечно, ошибается иногда с цифрами, но время, когда встретила его, помнит совершенно точно.

Клэр в очередной раз взглянула на часы. Наверное, машина, которую она заказала для поездки в парикмахерскую, уже ждет внизу, загородив путь всем, кто ехал за ней по односторонней улице. Водители, конечно, сигналят. Возможно, к шоферу подошел один из охранников или жандарм и сделал замечание. Она перевела взгляд на телефон, но не прикоснулась к трубке. Надела колпачок на ручку и поставила ее назад в стаканчик. Отключила Интернет, и от прикосновения ее пальца к кнопке лицо турка исчезло. Поднялась. Взяла шарф со спинки стула и набросила на плечи. Времени до ужина совсем немного, и вряд ли расстроенную жену с плохо уложенными волосами сочтут подходящей половиной для будущего посла в Ирландии.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Сквозь стекло салона Клэр видела, как ее мастер, Марко, заворачивает в фольгу прядь волос сидящей в кресле дамы. Вид клиентки напомнил Клэр о работе по естественным наукам, которую выполнял Питер в начальной школе: кукла-робот с обернутой вокруг головы фольгой. Как и дама в салоне, кукла улыбалась ярко накрашенными губами.

Спиной Клэр ощущала пристальный взгляд водителя. Хорошо, что посольские водители выполняют еще и функции охранников, но сейчас она почувствовала себя как жук под микроскопом, зажатый между двумя стеклянными пластинками. Позади нее водитель ждет, когда она войдет в салон, а в салоне ее ждет Марко. Она остановилась посреди тротуара и помахала рукой — можно уезжать. Но не спешила войти в салон.

Достала из сумочки мобильник и мысленно проговорила то, что собиралась сказать: «Прости за то, что опять мешаю, дорогой, но у меня возник небольшой юридический вопрос. Если человека разыскивает полиция, здесь, во Франции, но кто-то другой может обеспечить этому человеку алиби, прекратят ли его разыскивать? Или сначала найдут и допросят? И изменит ли это ход следствия? Да, и можно ли дать показания насчет алиби не лично, а, например, по телефону?»

Она так и не сняла блок на мобильнике. Эдвард решит, что она свихнулась, если именно сегодня звонит ему на работу и докучает подобной чепухой. И как бы она объяснила причину? Он бы сразу же все понял. Особенно услышав продолжение:

«А если бы был второй свидетель, который утверждает, что видел этого человека в момент совершения преступления? Они стали бы проверять обоих свидетелей? Чтобы решить, кому из них можно верить?»

Кто-то из прохожих курил на ходу, и до нее долетело легкое облачко дыма. Сигарета, наверное, свернута вручную, и запах такой же, как от куртки турка. Идя рядом с ним по улице, она размышляла о том, что глупо курить при его состоянии здоровья. Боже мой! Она беспокоилась из-за его вредных привычек! Кто знал, что впереди у обоих более серьезные причины для беспокойства. Если она обратится в полицию, ее как минимум ждут заявления, чиновники, разные документы, пресса и бесконечные разговоры. Когда она познакомилась с Эдвардом, один вид полицейского вызывал у нее страх. Она переходила на другую сторону улицы, чтобы не идти мимо них; отворачивалась, чтобы они не видели ее лица и впоследствии не смогли ее узнать по описанию или фотороботу. За двадцать лет она ни разу не нарушила правил и ее ни разу не остановил дорожный полицейский. Теперь она, не задумываясь, улыбается gendarmes на своей улице и ждет, пока они в ответ не кивнут своими высокими кепи. В ее прошлом все чисто. Она смыла все следы своего преступления.

Клэр осторожно отмахнулась от табачного дыма и взглянула в окно салона. Марко изо всех сил старается не смотреть в ее сторону. Мало того что опоздала к назначенному времени, так еще и стоит на улице, как полная идиотка, с телефоном в руке. Она засунула телефон в сумочку и попыталась привести мысли в порядок.

Если полиция все-таки арестует ее турка — что пока маловероятно, — она в случае необходимости сделает заявление. Но, вполне возможно, необходимости не будет, потому что врач, на прием к которому он шел, точно так же сможет дать показания в его пользу. Не исключено, что он уже позвонил в полицию и опознал турка. Или сделает это вечером, увидев лицо турка в вечерних новостях. Или завтра утром, когда прочтет утреннюю газету. Если он не появится, значит, не было никакого врача. А это, в свою очередь, значит, что турок солгал ей, что доказывает его причастность к убийству. Правда, непонятно, как ему это удалось, учитывая несоответствие во времени. Но в любом случае ей совершенно не обязательно во все это вмешиваться, особенно сегодня.

Она сунула руку в карман, достала карту турка, несколько раз свернула ее, положила в сумочку рядом с телефоном и застегнула молнию. До ужина осталось чуть более трех часов.

Открыла дверь в салон и очутилась в совершенно ином мире, стараясь идти в такт песне, которую исполнял низкий женский голос. В ее сторону повернулись головы с аккуратными прическами и кивнули ей, приветственный хор перекрыл шум фенов и звук текущей воды. Марко ждал ее, держа наготове блестящий черный халатик. Его помощница взяла у Клэр кардиган и повесила его на вешалку, затем положила ее шарф и серьги на черный бархатный поднос и засунула поднос под стойку у входа; Марко тем временем по очереди продел обе ее руки в рукава халата. Легкая как перышко, прохладная ткань скользнула вдоль ее тела. В обычный день она улыбнулась бы приятному ощущению, похожему на то, которое испытала Дороти, оказавшись в Изумрудном городе. Но сейчас слегка вздрогнула от холода.

— Замерзли, Клэр? — спросил Марко по-французски, подчеркнуто обращаясь к ней по имени, как будто понимая, что он — единственный из всех, чьими услугами она пользуется в Париже, кто не называет ее «мадам Мурхаус». А может, и правда понимает. Он часто ездит в Лондон, где у салона есть филиал, и, без сомнения, прекрасно говорит по-английски, но с Клэр они всегда разговаривали по-французски и даже намеренно произносили некоторые английские слова на французский манер: le blow-drying, le hamburger. Марко невероятно изыскан и весьма благоразумен.

— Нет, — ответила она, тоже по-французски.

Он провел ее к серебристому креслу перед большим позолоченным зеркалом и, отбросив назад несколько упавших ей на лоб прядей, спросил:

— Как обычно?

Из зеркала на нее в упор смотрело ее лицо, над которым словно парило в воздухе лицо Марко, а за ними просматривалась улица. Как будто последовательный переход от бесстрастности к оживлению: ее лицо бледное, волосы светлые, выражение привычно спокойное, несмотря на обуревающие ее чувства; его лицо тоже серьезно и бледно, но волосы черные с ярким красноватым отливом, глаза горящие, взгляд испытующий; мир за окном полон жизнерадостных прохожих и красок весны.

Вокруг парковки в середине проспекта переливаются зеленовато-желтыми листочками платаны.

Что это? Она крепко ухватилась за ручки кресла. Мужской силуэт. Его незабываемая походка. Движения сдержанные, тело чуть наклонено вперед. Непредсказуемый. Его тело никогда не покрывало ее тела полностью, оно словно тащило ее за собой. Стоя лицом к лицу, они были одного роста; лежа рядом — одинаковой длины. Она обернулась и посмотрела сквозь стекло. Но на парковке — ни души, ни единой фигуры, которую можно было бы принять за него. Она вновь уставилась на свое лицо в зеркале. «Мое лицо, мои глаза, волосы». Закрыла и вновь открыла глаза. Увидела все то же бледное отражение. Все как обычно, но она дважды за день видела Найла, и оба раза — вполне явственно. Этому давно пора прекратиться. В первые годы и десятилетия у нее частенько останавливалось сердце и перехватывало дыхание при виде знакомой фигуры на улице, она не могла отвести от нее глаз, но тут человек поворачивал голову, и оказывалось, что это кто-то другой, старше или моложе, и вообще не мужчина, а женщина. Однако со временем его лицо утратило отчетливость, и видение ускользало, оставляя ее в полной уверенности, что она видела именно его, пусть это и совершенно невозможно.

Ей не хотелось думать о том, во что теперь превратилось его лицо, скрытое гробом, зарытое глубоко в землю. Усохший череп, может со следами темных волос. Вот и все, что остается от человека. Смерть отвратительна.

— Да, как обычно, — ответила она.

Она сцепила руки перед собой, прижав к ногам ткань халата. Если она так явственно видит того, кто давным-давно умер, может, и турок ей привиделся? Может, это была галлюцинация? Она читала, что еще и не такое случается. Нарушение химического баланса в организме. Или идущее из прошлого чувство вины, нарушающее работу мозга, как у Макбета, которому будто бы является Банко, или у леди Макбет, пытающейся отмыть кровь с чистых пальцев. В конце концов, что такое безумие? Абсолютно здравомыслящие люди считают врагами своих соседей, так почему сдержанные и собранные женщины не могут вообразить встречу с убийцами? Или хотя бы представить себе, что убийцы похожи на кого-то из недавно встреченных людей, особенно если встреча их расстроила? Плохая кожа и кожаная куртка — да под это описание подходит значительная часть населения планеты. Может, ее турок — лишь игра воображения, как и фигура Найла, которую она видит на каждом углу? Может, человек из телевизора и турок-борец — разные люди?

— Отлично, — сказал Марко. — Сначала вымоем?

Хорошо, что не побеспокоила Эдварда. И еще лучше, что не пошла в полицию. Она подняла руки и встала, подол халатика соскользнул ниже колен. Помощница Марко провела ее к раковине, усадила, отклонила ей голову назад, так что шея с обеих сторон касалась прохладного фарфора. На голову потекла вода, уши наполнила приятная теплая влага.

В мире много темнолицых крепко сбитых мужчин, с испорченной стероидами кожей. Почему бы среди них не оказаться еще одному — с веком, наполовину скрывающим глаз? Разве она так уж внимательно смотрела на него? Поначалу старалась не глядеть ему в глаза, а потом они рядом шли по улице. Подумать только, она бы явилась его защищать, его привели бы на допрос, и оказалось бы, что это совершенно другой человек. Она бы не только поставила под удар сегодняшний ужин — она сделалась бы посмешищем. И потом стали бы говорить, что она сошла с ума. Или намеренно солгала из сочувствия тому делу, за которое борется убийца. Именно так все теперь и происходит: несогласие с мнением подавляющего большинства приравнивается к подрывной деятельности, особенно если она имеет хоть малейшее отношение к терроризму. Когда Джейми купил футболку с лозунгом против войны в Ираке, Эдвард попросил его не носить ее. «По крайней мере, в школу, — сказал он. — Я знаю, у тебя ничего подобного и в мыслях нет, и уважаю твое право на собственное мнение. Но кое-кто станет говорит, что ты поддерживаешь „Аль-Каиду“».

Разумеется, Джейми носил футболку. С самого раннего возраста он становился на дыбы при малейшем намеке на несправедливость. Однажды пришел домой из садика со следом укуса на руке — не отдал обидчику свой завтрак. И разумеется, когда президент Буш угрожал вторжением в Ирак, Джейми присоединился к многочисленным участникам акций протеста на парижских улицах. Как-то даже приставал с вопросами к приглашенному на ужин сотруднику американского посольства, пока не вмешался Эдвард. Очень неловко получилось. Но Джейми молод. Молодым легко прощают их взгляды и основанные на них поступки, однако со временем за все приходится держать ответ. Полиция утверждает, что человек на фотографии был членом экстремистской организации, но не уточняет, когда именно. Может, бедняга совсем мальчишкой бездумно ввязался во что-то — подписал обращение, сочиненное старым школьным приятелем, участвовал в паре митингов, которые устроил сосед, и в конце концов его имя попало в список членов организации, объявленной вне закона, а он был всего лишь пылким, ни в чем не повинным студентом. Или молодым человеком, только что получившим первую работу. А может, он был самым обычным парнем, по настоянию друга, или родственника, или любовницы совершившим страшную ошибку, след которой с тех пор тянется за ним. Если его арестуют и он предстанет перед судом, эта единственная ошибка может стоить ему жизни.

И все-таки… Вряд ли он абсолютно невиновен, даже если и не совершал убийства. Потому что когда-то он сделал выбор и его тогдашняя молодость не может служить оправданием. Но если он все же имеет отношение к убийству, пусть и косвенное? От этой мысли у нее голова пошла кругом. А она-то стояла с ним рядом на улице, слушая его болтовню о йогурте и о том, что едят француженки! Вдруг у него на руках кровь невинных детей и женщин и их души невидимыми крыльями еще касались его широких плеч?

На полицию будет оказано сильное политическое давление, чтобы дело раскрыли как можно скорее, иначе население ударится в панику. Теперь все готовы поверить чему угодно о ком угодно, едва речь заходит о терроризме. Терроризм слишком страшен и бесчеловечен. Полный крах цивилизации.

Клэр вздрогнула, дернула головой, и вода потекла по шее за воротник.

— Ça va, Madame?

— Oui, oui, excusez moi^[49].

Она снова отвела голову назад, стараясь не касаться шеей раковины, чтобы помощница Марко вытерла ей шею.

Кроме Найла, на чьих поминках присутствовали родственники и друзья, чье тело осмотрел коронер, — почему же ей до сих пор кажется, что она видит его? — никто не должен был знать о ее поездке в Дублин и о том, что там произошло. «Ты меня не видела», — предупредил ее человек в гостинице — и она решила, что предупреждение касается их обоих. Как и обещал Найл, никто не попросил у нее паспорт. Платила она наличными. Никто из знакомых или родственников ни разу не видел их с Найлом наедине. Все думали, что на протяжении тех двух летних месяцев они просто жили под одной крышей, относясь друг к другу вежливо, но не пытаясь сблизиться. Даже когда она возила его по Восточному коридору, всегда ждала в машине, на пляже, в комнате мотеля, чтобы их не увидели вместе. Тех, кому они все же попались на глаза, можно пересчитать на пальцах одной руки: официантка в ресторанчике, уборщица в мотеле, сборщик платы на автостраде. Вряд ли кто из них вспомнит ее или Найла через двадцать лет. Двое из многих тысяч влюбленных пар на отдыхе, которым эти люди наливали кофе, за которыми убирали постель, у которых брали десятицентовики. Даже если кто-то из них скажет, что узнал ее, вряд ли это сочтут надежным свидетельством. Через двадцать-то лет? Хотя сама она ничего не забыла.

Помощница отняла руки от головы Клэр. Клэр открыла глаза и взглянула на нее.

— Madame?

— Oui?

— J’ai dit: la temperature de l’eau? Ça va?

— Excusez-moi. Oui, c’est parfait^[50].

Вновь полилась вода, образуя пузырьки вдоль линии волос на ее высоком лбу. Клэр, не раздумывая, опять закрыла глаза. Руки помощницы прикоснулись к ее голове. Скользнули к шее и вернулись назад, растирая и с легким нажимом поглаживая кожу. По вискам текли капельки воды, попадая на щеки. Все беды начались двадцать лет назад в тот момент, когда она вышла из душа, вся мокрая, и увидела, что он стоит в ванной. Интересно, как бы все сложилось, если бы она вскрикнула, схватила полотенце или просто отвернулась. Или хотя бы покраснела. А она лишь произнесла: «Ты». И больше ни слова. Стояла перед ним голая, а вода стекала на пол, образуя лужицу вокруг ног. Это она-то, которая в бассейне переодевалась в отдельной комнате, а в спортзале натягивала штаны и футболку, стоя на крышке унитаза, расположенного рядом с кабинками. Ей показалось, что от легкого дуновения ветерка — или от легкого движения его рук — вода, покрывающая ее, пришла в движение и унесла прочь изнурительную жару того лета и жар ее тела. Он взял полотенце, поднял руки и принялся вытирать ее руки и плечи, а капельки воды все стекали с ее длинных волос по спине.

С тех пор она много раз возвращалась в воспоминаниях к этому мгновению. Восхитительное ощущение, что жара исчезла. Что исчезли напряжение, неуверенность, attente^[51]. И радость, которую она тогда почувствовала. О которой до сих пор вспоминает с огромным волнением.

«Ты не похожа на других американских девчонок». Они сидели на заднем крыльце дома тети Элен, и вечерний воздух окутывал их липким покрывалом; Клэр казалось, будто на ее открытые руки и ноги наложили тугие влажные повязки. С тех выходных, когда они впервые остались в доме одни, прошло две недели, и вот они с Найлом опять вдвоем. Это случилось неожиданно. После того случая Найл ни взглядом, ни словом не дал понять, что их отношения изменились. Не предлагал ей шепотом встретиться где-нибудь вне дома и не выражал ни малейшего смущения, наталкиваясь на нее при родственниках. Она поняла, что он нарочно делает вид, будто ничего не произошло, чтобы не доставлять ей неприятностей и не вызывать ненужных разговоров в семье. Она вычислила, что он приходится ей кузеном со стороны дяди, а не тети Элен, сестры ее отца. Значит, они не кровные родственники, — впрочем, это вряд ли имело бы значение. Она училась в Радклиффе. Найл жил на одной из запущенных улочек Дерри и даже не окончил школу. Хуже того, она знала, что он составляет очередной объект благотворительности дяди и тети. «Он там у себя во что-то впутался, — сказал дядя Пэт через несколько дней после появления Найла и добавил перед тем, как бросить стейк на решетку для барбекю: — Кончит в тюрьме, как и его отец. Бог знает, как ему удалось наскрести денег на билет. Но ты же знаешь — Эл никого не оставляет в беде». Он рассказывал все это приятелю, который молча кивал, не требуя дальнейших объяснений. Она услышала случайно, но поняла главное: Найл никогда не будет для нее подходящей парой.

Клэр восхищалась его осторожностью и в то же время боялась, что он забыл, как они лежали рядом в тот жаркий день после того, как он обернул вокруг нее полотенце и обнял ее. Он молод и красив. Уверен в себе. Представить страшно, сколько у него было женщин. И со сколькими он спит сейчас, когда ездит в Бостон.

А может, он не подает виду, потому что жалеет о случившемся? Или рассердился на нее за то, что она тогда сказала об англичанах в Северной Ирландии? Или она не оправдала его ожиданий?

В присутствии остальных членов семьи он делал вид, что, если бы мог, с удовольствием стал бы ее любовником. Открыто шутил по этому поводу.

— Почему Клэр не заведет мужчину? — спросил он за завтраком через несколько дней после того, как вытирал ее обнаженное тело полотенцем и, прижав ее тело своим, расправлял ее мокрые волосы на подушке.

Она в то утро уже собралась на работу: светлая коса уложена на затылке, чистое платье из хлопка тщательно застегнуто на спине на все пуговицы. Перед этим он где-то пропадал несколько дней — или всего два, но с тех выходных, что они провели вместе, каждый день без него казался месяцем, — и она не ожидала увидеть его в тетушкиной кухне вместе с остальными.

И вдруг — вот он, стоит, прислонившись к столу, будто никуда и не отходил от него, и залпом пьет из кружки густой черный кофе. В тех же поношенных старых вельветовых штанах — теперь она знает, что он их надевает прямо на голое тело, — и в нижней рубашке без рукавов. Ей пришлось отвести взгляд. А он все глядел на нее.

— Какого-нибудь гарвардского ублюдка в спортивной куртке и на «мерседесе», — продолжал он. — Они там что, не умеют пригласить девушку на свидание?

— Неприлично такое говорить, — упрекнул его дядя Пэт, покашливая в кулак, чтобы прикрыть улыбку, и оглядываясь, не слышит ли тетя Эл.

Клэр налила себе кофе в чашку и села к столу напротив кузена Кевина.

— Не передашь мне молоко и сахар?

— Может, она тебе приглянулась? — Кевин подтолкнул к ней сахарницу и пакет с молоком. Широко улыбнулся ей и отправил в рот полную ложку кукурузных хлопьев; несколько крошек прилипли к верхней губе. Они с Кевином выросли вместе — их дни рождения отделяли всего пять месяцев. До пятнадцати лет она была выше ростом. Однажды в День благодарения, который они праздновали вместе, она заметила, что у него пробиваются усики. Это было совсем недавно. — Сам бы не прочь на нее залезть, а?

— Не суйся не в свое дело, Кевин! — велел дядя Пэт, дав Кевину тумака. Заглянул в коробку из-под хлопьев, смял ее и выбросил в мусор. — Бери тосты, Клэр. Похоже, твоя тетя извела на них целую булку.

Клэр послушно принялась жевать сухой тост, даже не намазав его джемом.

— Вообще-то, я телками не интересуюсь, — ответил Найл, разглядывая ее, будто она и вправду домашний скот. — АКлэр не в моем вкусе, братец. Никогда бы не завел себе такую женщину.

Кевин оттолкнул пустую миску:

— Как знать, Нил. — Он произносил имя как название длинной реки в Египте. — Эти гарвардские девчонки, бывало, и в трущобы забредали. И все американские девушки падки на иностранный акцент.

Клэр доела тост, подавившись последним кусочком, и встала из-за стола:

— Всем хорошего дня.

— И тебе тоже, Клэр, — ответил Найл, будто они случайно встретились в аптеке. Или он пытается подцепить ее в кафе. Как любую хорошенькую девушку в любом другом месте.

Но в тот вечер они опять были вместе, и он уселся рядом с ней на крыльце, где она наслаждалась вечерними запахами травы, старых роз и рододендронов; у ног ее стоял стакан чая со льдом, а на колене она пристроила недавно вышедший «Para nacer he nacido» Пабло Неруды; он скользнул на крыльцо и положил руку на ее теплое бедро. Убрал книгу с колена, опустил на землю рядом со стаканом и взял ее руку в свои. Повернул ее ладонью вверх, потом вниз, потом опять вверх. Выбрал один палец и провел им по своей щеке, шее, груди:

— Ты не похожа на других американских девчонок.

— Правда? — Нужно ли вести палец дальше, вниз? Он убрал руку, и ее палец застыл на месте, будто не мог двигаться самостоятельно. Она решила оставить его там, где он остановился, слегка надавливая на белую кожу, — на ключице.

— Ты не визжишь. Почти все здешние девчонки визжат, как поросята на бойне.

Она представила себе, как девушка кричит от удовольствия, прижатая крепким белым телом Найла. Но он-то хочет сказать, что многие из девушек, особенно те, кого она знала до поступления в Радклифф, в ответ на любую новость начинают верещать громким пронзительным голосом. Ей это тоже не нравится. И она никогда так не делает.

— Ты вырос на ферме?

— Почему спрашиваешь?

— Часто упоминаешь домашних животных. Телки. Поросята.

Он рассмеялся:

— Пошли. Промочим горло.

— В холодильнике есть пиво. — Она засунула ноги в шлепанцы.

Он уже перескочил через каменную ограду и стоял возле ее «форда-фиесты».

— Пиво не пойдет.

Они доехали до винного магазина, вход в который напоминал вход в пещеру; перед магазином тесно выстроились машины, будто присосавшиеся к матке поросята. Ну, уж она-то, во всяком случае, не похожа на визжащего поросенка и на корову не похожа. Она не такая, как все. Его признание окутало ее плечи, словно шелковая мантия, поднимая ее надо всеми. И ему нравится ее бесстрастность. Нравится, что она сдержанная и спокойная. Нравится все то, что она всегда пыталась преодолеть.

«Может, не стоит позволять ей сидеть все время в своей комнате и рисовать, — сказала бабушка Феннелли ее родителям, когда Клэр оканчивала школу. — Пусть запишется в музыкальный кружок или еще куда». Ее родители расхохотались от одной мысли, что Клэр будет выступать перед публикой. Но Найл не смеется над ней.

— Вот сюда, — сказал Найл, указав подбородком на магазин, чтобы она не проехала. — Деньги есть?

Ни на легкой кофточке без рукавов, ни на юбке с запахом не было карманов. Ей не пришло в голову захватить кошелек. Значит, у нее нет удостоверения личности и спиртное ей не продадут. Ей только что исполнился двадцать один, и никто не продаст ей алкоголь без удостоверения. Придется идти Найлу. У него не станут спрашивать документы.

Она порылась в бардачке и среди заколок для волос и солнечных очков обнаружила несколько монеток.

— Вот…

— Не глуши мотор.

По радио исполняли знакомую песню, и, чтобы отвлечься, Клэр попыталась подпевать. Но она знала лишь одно слово — «Ра-а-а-дуйтесь», пела неважно и боялась, как бы он не услышал. Потом зазвучала следующая песня, ее Клэр тоже узнала, но опять не помнила слов, только что-то про границу с Мексикой. Все это — воспоминания из другого мира, из жизни на кампусе.

Песня еще не закончилась, а он уже скользнул на сиденье. Она включила зажигание и выехала с парковки. Когда проехали несколько кварталов, он вытащил из-за пазухи бутылку ирландского виски. Хлебнул и закрыл горлышко пробкой, не предложив ей. Устроился на сиденье поудобнее и уставился на ее профиль.

— Если ты без кошелька, ты и без прав, так? — Она кивнула, и он прищелкнул языком. — А разве в Штатах не запрещено ездить без прав?

Они проехали еще один квартал в молчании.

Он сложил губы трубочкой и причмокнул:

— Вот так и попадаются, Клэр. Забывают о мелочах. Спотыкаются на ровном месте.

— Если бы я знала, чего ты хочешь, сказала бы, что у дяди Пэта есть ирландское виски. — Она сама с трудом расслышала, что говорит.

Но он услышал. И еще раз прищелкнул языком:

— Не могу же я тырить у собственного дядюшки.

Поглядев на нее еще с минуту, кивнул, будто принял какое-то решение. Крепко сжал ее бедро. Жар поднялся от бедра к паху, достиг живота, и она с трудом удержалась, чтобы не нажать на акселератор. Или вообще отпустить педаль.

— А ты ничего, — заметил он. — Давай-ка свернем налево. К лесу.

Его рука все еще сжимала ее бедро. Значит, магазин — проверка. И она ее прошла. Он пошел ради нее на риск, потому что хотел проверить, можно ли ей доверять. На ее руках и ладонях выступили капельки пота, лицо и шея пылали так, что воздух показался прохладным. Она включила сигнал поворота и повернула руль влево.

— Тут хорошо, спокойно, — сказал он.

Резко выключил радио — она даже не успела заглушить мотор. Вечер в парке был таким тихим, что, казалось, слышно дыхание деревьев. Она опустила взгляд на его голые руки. И в первый раз заметила, что бледная кожа усыпана веснушками.

— Voilà, — сказала помощница Марко, будто объясняя что-то ребенку. — J’ai fait un bon conditioning aussi^[52]. — Она обернула плечи Клэр полотенцем и заботливо указала на кресло, где ждал Марко.

Клэр последовала за ней, одной рукой придерживая края полотенца, другой сжимая сумочку. В зале было шумно: гудели фены, играла музыка и болтали посетительницы. Она села в кресло и положила сумочку у ног. Взглянула в зеркало.

— Пошли.

Дверцы машины со щелчком отворились. Они шли друг за другом, удаляясь от лесной дороги, он — впереди, пока не достигли заросшей мягкой травой полянки, с которой было видно машину. Он устроился на траве с сосновыми иголками и отхлебнул из бутылки. Она опустилась на землю рядом с ним. Он протянул ей бутылку, но она покачала головой. Он обнял ее одной рукой и притянул на траву. Над ними были сосны, дубы, и клены, и умирающие вязы, верхние ветки которых, покрытые желтыми листьями, мерцали в лунном свете, и вокруг стояла тишина, только булькало виски, когда он подносил бутылку ко рту.

— Тебе здесь нравится, — произнес он утвердительно.

— Да.

— Ты всегда сидишь в саду или расставляешь цветы на столе.

Он положил руку на ее бедро, и она подумала, что они, словно два написанных под копирку листка, лежат рядом, прижавшись друг к другу, и дышат в унисон.

— У тебя бывает, что хочешь сказать, только не словами?

Именно это она чувствовала сейчас и почти каждый день своей жизни.

Она уснула при бледном свете луны. Проснулась на заре от солнечного света, проникшего сквозь ветки деревьев. Он тоже не спал, глядя, как занимается утро. Поднялся и носком ботинка отшвырнул пустую бутылку в кусты. Она подняла ее и пошла за ним.

Она всего лишь хотела убрать мусор, но потом долго не могла расстаться с той бутылкой. Вернувшись домой, он отправился в свою комнату досыпать, а она пошла в ванную и вымыла бутылку. Когда все в доме встали, она поставила туда букет из диких цветов и отнесла к себе в комнату. Бутылка стояла на тумбочке рядом с ее кроватью до конца лета. Потом отправилась с нею в Кембридж и стояла в ее комнате. Вплоть до того дня, когда она вернулась из Дублина.

— Café? Un jus d’orange? — Ассистентка набросила ей на плечи свежее полотенце и зашпилила его большой серебряной заколкой.

— Oui, merci. Un café^[53].

Появился Марко во всеоружии: с расческой в правой руке и огромным феном в левой. Он был немногословен, что Клэр считала очень ценным качеством для парикмахера. С ним ей не приходилось вести беседу, стараясь перекричать жужжание фена. Хотя бы из-за этого она останется его клиенткой.

Они обменялись несколькими любезностями, исключительно по-французски, и он провел расческой по ее волосам.

— Как дети?

— Благодарю, все в порядке. Сегодня чудесный день.

— Говорят, июнь будет теплым.

Волосы расчесаны, разделены на пробор, зачесаны вперед. Беседа прервалась. Он бросил расческу в сетку для инструментов и окутал ее голову облаком лака. Выбрал из набора длинную и тонкую круглую щетку и включил фен, сосредоточившись на работе: прядь за прядью приподнимал волосы надо лбом и укладывал в прическу.

Ассистентка принесла кофе, и Марко, сжимая в руке фен, словно пистолет со взведенным курком, готовый к выстрелу, подождал, пока она сделала глоток. Поставила чашку на блюдце. Черный кофе, кола и пиво. В то лето Найл поглощал их литрами. Но она ни разу больше не видела, чтоб он пил ирландское виски, хотя пустая бутылка с той ночи так и стояла рядом с ее кроватью. В следующий раз она увидела, как пьют «Джеймсонз», через три года после исчезновения Найла, когда встретила Эдварда и в первый раз за эти три года обратила внимание на мужчину.

Мужчина из британского посольства — когда она вошла в ресторан, протянул ей руку: «Здравствуйте, меня зовут Эдвард Мурхаус» — подождал, пока она возьмет свой стакан с газированным «джинджер-элем». Пальцы, держащие стакан с виски, гладкие и крепкие, на одном — тяжелый золотой перстень с гербом. Найл расплевался бы при виде такого, но она дала себе слово никогда больше не думать о том, что подумал бы Найл.

— Ирландия, — говорит мужчина ее отцу, — дала миру столько красоты. Даже имена. — Сделал глоток, поставил стакан на светлую камчатую скатерть и улыбнулся Клэр. — Могу я узнать ваше второе имя?

— Клэр Шивон, — вежливо отвечает она. Ей хочется добавить: «Только я не из Ирландии, я американка». Но она молчит.

— Клэр Шивон, — вдумчиво повторяет он.

— Клэр Шивон Феннелли, — мелодично произносит отец и улыбается ей.

Она улыбается в ответ. Накануне вечером она на несколько дней приехала домой из Вашингтона, и отец, встретив ее на станции в Хартфорде, попросил пойти с ним на ланч: «Мы с Кеннеди завтра обедаем в „Коуч-Хаусе“ с одним британцем, Эдвардом Мурхаусом, он тоже из Вашингтона. Скука будет страшная, зато там хорошо кормят». Она согласилась, главным образом потому, что не хотела обидеть его отказом. По крайней мере, если парень британец, ее не попытаются сосватать ему — она порядком устала от неуклюжих попыток родителей найти ей мужа или хотя бы любовника. «Точно? — спросила мама, когда она позвонила и сообщила, что у нее свободны четверг и пятница и она приедет в Коннектикут. — Разве тебе не с кем провести свободные дни в Вашингтоне?»

Как объяснить, что она ни с кем не хочет проводить дни и особенно ночи, что после Найла сама мысль о другом мужчине кажется ей нелепой? Ведь они не знают про нее и Найла.

— Этот Мурхаус хочет поговорить с нами насчет капиталовложений в Северной Ирландии, — продолжал отец, пока они ехали по знакомым улицам домой. Барри Кеннеди и папа были членами правления компании, имевшей дела в Лондоне и Эдинбурге. — Он сейчас ездит по Америке и пытается убедить американские компании инвестировать в Ирландию, несмотря на принципы Макбрайда^[54]. Тебе о них известно?

Клэр покачала головой, хотя и слышала разные разговоры, и отец пояснил, что в Ирландии идет борьба против американских капиталовложений, которую только что поддержал нобелевский лауреат Шон Макбрайд, и дело будто бы в том, что политика занятости в американских компаниях дискриминирует католиков. Она слушала вполуха, не желая ничего знать об ирландском конфликте и поняв главное: ей определенно не грозит попытка сватовства. Папа ни за что не захочет сводить ее с этим мистером Мурхаусом, который пытается уговорить его поддержать интересы Британии в Северной Ирландии.

Тем не менее, увидев в ресторане гостя из британского посольства в начищенных до блеска туфлях, она невольно посочувствовала ему; он выглядел таким порядочным. Приятный мужчина, ухоженный, высокий, плотный и хорошо сложенный, светловолосый, со спокойным вдумчивым взглядом. Ей даже захотелось предостеречь его. Она прекрасно знала, как отец и Кеннеди отнесутся к попыткам убедить их вложить деньги в Северной Ирландии. Отец Клэр, как и все американские ирландцы, был твердым сторонником лозунга «Ирландия для ирландцев», хотя и откровенно не одобрял радикальные методы ИРА. Спрашивать мнения Кеннеди она бы вообще поостереглась.

— Всем «Джеймсонз»! Чистый! — Кеннеди заказал три порции ирландского виски, не спросив остальных. Его дед по материнской линии, Джеймс О’Мэйли, в начале века прибывший в Бостон из графства Корк, был отчаянным забиякой. Клэр не раз слышала, как ее родители говорили, что Кеннеди пошел в него. — А ты, Клэр? Что будешь пить? Бокал хорошего Гиннесса?

Эдвард Мурхаус подождал, пока она закажет себе газировки, и обратился к официанту:

— Мне виски со льдом, будьте добры. Спасибо.

Наклонив голову, она слушала, как Кеннеди кипятится из-за того, что Эдвард портит хорошее виски, но британец, не позволяя себя перебить, продолжал своим приятным, поставленным голосом:

— По пути сюда я прочел весьма интересную статью о реке Коннектикут. В ней говорится, что в реке обитают три вида форели и что в последнее время делаются попытки возродить атлантического лосося. Я имел удовольствие увидеть часть Америки за те месяцы, что служу здесь, и приятно читать о ваших многочисленных попытках отвоевать свою землю у вредоносного для окружающей среды постиндустриального века. У вас необыкновенно красивая страна.

Клэр наблюдала за отцом и Кеннеди: оба потеряли дар речи и не знали, чувствовать себя польщенными комплиментом их красивой стране или оскорбленными упреком в том, что позволили довести ее до такого состояния. В смущении оба забыли о святотатственной привычке гостя.

Смотри-ка, подумала Клэр, этот Эдвард Мурхаус вполне ничего. А она-то думала, он слабак. Обычно Клэр старалась избегать конфликтов, но сейчас в ней проснулся интерес. Она выпрямилась на стуле.

Последовала формальная процедура знакомства. Отец представил ее, подчеркнув, что Эдвард и Клэр сейчас — вашингтонцы. Она ожидала, что Эдвард спросит, в какой именно части города она живет, но он лишь заметил:

— Вашингтон — прекрасный город, мисс Феннелли.

— Мы тут называем друг друга по именам, — вмешался Кеннеди; «тут» — значит, «в Америке, в отличие от формальной, ханжеской Британии, где власть в руках элиты», хотя самого Кеннеди почти все называли по фамилии и сам он говорил о себе так же. По телефону отвечал: «Кеннеди слушает».

— Клэр только что начала работать как специалист по иностранным языкам, — сказал отец.

— Гидом в музее, — вставил Кеннеди.

— И переводчиком, — добавил отец. — Но она не захотела пойти на государственную службу. Искусство. Любит искусство.

Эдвард несколько раз перевел взгляд с отца на Кеннеди и обратно. Когда они закончили говорить о Клэр, будто ее здесь нет, повернулся к ней и спросил:

— Позвольте узнать, какие языки?

— Французский, испанский и итальянский. И английский, конечно, — ответил отец.

— И английский? — повторил Эдвард, улыбаясь ей.

Что-то подсказало ей, что он не посмеивается над ее скромными достижениями или над преувеличенной гордостью ее отца, а отдает им должное. И она ждала фразы о том, как нетипично для американки говорить на стольких иностранных языках. Но он ее не произнес.

Она неожиданно улыбнулась ему в ответ и подала голос:

— Особенно английский.

— Ну и давно вы в Вашингтоне? — спросил Кеннеди, пытаясь вернуть разговор к службе Эдварда в британском дипломатическом корпусе. Дал Эдварду сказать несколько слов и перебил: — Не чувствуете себя последним подонком, разъезжая по стране, чтобы уговорить нас расплачиваться за британцев в Ирландии? — Кеннеди со стуком поставил стакан на стол, виски выплеснулось на пальцы.

Только бы не облизал, подумала Клэр. Было что-то такое в этом англичанине, отчего ей хотелось не только самой сесть навытяжку, но чтоб и все остальные подтянулись. Окружающий его ореол спокойствия и корректной любезности почти загипнотизировал ее. Ей хотелось, чтобы он их всех троих уважал. И чтобы обратил на нее внимание.

— Нет. — Эдвард был так же безмятежен, как свисавшее с потолка кашпо с папоротником, прямо над его головой. — Потому что я этого не делаю. Я прошу расплачиваться с британцами в Великобритании.

За столом повисло молчание.

Столкнувшись с невозмутимой логикой гостя и отдавая должное той смелости, с которой он изложил свои доводы в столь явно недружественной компании, даже Кеннеди не сразу бросился в контратаку. Долго вытирал пальцы салфеткой и наконец огрызнулся:

— Ну да, но не все так думают.

Слишком поздно. Его реплика разлетелась на тысячу осколков, как разлетаются искры из камина.

Отец Клэр негодующе смотрел в бокал. Клэр еще раз пожалела, что согласилась прийти. «Там роскошные стейки, — уговаривал ее накануне вечером отец, и его лицо освещалось светом фонарей, которые попадались им на пути. — И мы сможем подольше побыть вместе». Теперь все понятно. Ее пригласили как громоотвод, чтобы Кеннеди вел себя прилично, а отец — вежливо. Подобно ей, отец не выносит споров; он противится им так же отчаянно, как отчаянно поддерживает идею объединенной Ирландии. И он знал, что в присутствии дочери не вступит в спор с гостем и не выйдет из себя. С детства над ней подсмеивались из-за ее сдержанности и хладнокровия. А в нужный момент пользовались ими. Кроме того, отец придерживается старых традиций, считая, что мужчинам неприлично спорить в присутствии женщин или детей.

Но этому британцу защита не нужна.

— Бьюсь об заклад, ирландцы не нуждаются ни в чьей помощи, — продолжал Эдвард, будто не заметив ответа Кеннеди и обращаясь к отцу. — Поразительная нация! Такая богатая культура. Ирландская война отбросила их назад экономически. Несомненно, им не раз приходилось переживать подобное. Интересно, что сталось бы с ними, если бы история повернулась иначе? Но, уверяю вас, в ближайшие два десятилетия они займут достойное место в мировой экономике. И вся Европа преклонит перед ними колени.

Разумеется, он говорит лишь о пяти шестых острова, составляющих Ирландскую республику. После уроков Найла Клэр это поняла. Однако неопределенная фраза успокоила отца и Кеннеди. По их мнению, Эдвард практически признал, что британцы исковеркали ирландскую историю. Но она не намерена объяснять им истинный смысл слов англичанина.

— Работа у него собачья, но парень он все равно неплохой, — сказал отец матери вечером. — Наверное, он в этом не виноват. Наверное, они едут туда, куда их посылают.

— Говоришь, он живет в Вашингтоне? — задумчиво сказала мать.

И на следующее утро спросила у дочери: «Ну, Клэр, понравился тебе папин гость?»

Вой фена стих, и Клэр вернулась в настоящее. Марко положил фен на столик и проверил прочность укладки. Одна прядь выбилась из прически и упала вперед, пощекотав лоб и нос. Марко нахмурился, засунул прядь назад в светлую корону волос на ее голове и снова выпустил из баллончика струю лака.

— Скоро лето, может быть, в следующий раз немного осветлим? — спросил он.

В известном смысле Эдвард отказался от карьеры на Ближнем Востоке и начал думать о посте посла в Дублине в тот день, когда они встретились. К концу лета, двадцать лет спустя, он, возможно, получит этот пост. В июне дети в последний раз приедут домой в Париж; следующим летом дом будет в Дублине или где-нибудь еще. Или понятие «дом» вообще перестанет для них существовать, потому что они станут совсем взрослыми и будут слитком далеко, особенно если Эдварда пошлют в какое-нибудь место, где мальчики никогда не жили и с которым у них ничего не связано.

— Я еще не думала о лете, — ответила она Марко. — Весна в Париже — это так приятно. Мне хочется жить сегодняшним днем и не загадывать дальше завтрашнего.

— Разумеется, — ответил Марко, поправляя последний локон.

К салону подъехала посольская машина, темный прямоугольник, напоминающий тень песочной акулы под причалом. Водитель ждет. Марко поднес к ее лицу ручное зеркало, чтобы она посмотрела, как лежат волосы на затылке, она одобрительно кивнула и поблагодарила его. У кассы набрала свой ПИН-код и вдела в уши серьги. В сумочке до сих пор лежит флешка с переводом. Взглянув на нее, Клэр подумала: нужно хоть на минуту отойти от забот этого дня.

Бросила кошелек в сумку, достала флешку и положила ее в карман. Посмотрела на часы. Пять ноль две. Вернется вовремя. А по пути на минутку заскочит в издательский отдел Музея Родена.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Машина промчалась вокруг площади Согласия. Сидя на заднем сиденье, Клэр наблюдала за множеством автомобилей всех форм и размеров: центростремительная сила выбрасывала их из круга площади, и некоторое время они двигались рядом, почти вплотную, а затем та же сила разносила их по улице Руаяль, Елисейским Полям или, как машину посольства, улице Жоржа Помпиду. Именно здесь был обезглавлен Людовик Шестнадцатый, а после него Мария-Антуанетта; площадь тогда содрогалась не от веса маленьких скоростных автомобилей, а от топота грубых башмаков разъяренных республиканцев. Клэр потерла шею. Считается, что гильотина убивает без боли. Тем не менее…

Они ехали над Сеной, по мосту Александра Третьего, направляясь к площади Инвалидов. Внезапно открывшееся пространство поражало воображение — именно здесь Париж представал во всей своей монументальности. Резвящиеся нагие купидоны, лошади с позолоченными крыльями, будто упирающимися в парижский небосвод. Из-под моста показался bateau mouche^[55], и воды Сены плавно расходились вокруг его носа, словно мягкое масло по поверхности кусочка хлеба, оставляя за кормой мелкую рябь.

— Je descends devant la Musée Rodin^[56], — сказала она водителю.

Вход в музей всего в нескольких шагах от резиденции. Ей понадобится не более четверти часа, чтобы отдать перевод. Выйдя из салона, она позвонила Амели — в резиденции все идет своим чередом.

Машина с шумом подъехала к фасаду Инвалидов и, развернувшись влево, вправо и опять влево, оказалась на улице Варенн. Водитель остановил машину у входа в музей. «Merci», — поблагодарила Клэр и, прежде чем выйти, внимательно оглядела прохожих. Только спешащие домой после рабочего дня служащие и несколько туристов во флисовых кофтах. Она захлопнула за собой дверцу машины.

Французское Министерство культуры недавно отремонтировало вход в музей. Клэр больше нравился старый, и она скучала по нему — полуразвалившемуся каменному закутку, выходившему прямо в парк, и сколоченной на скорую руку деревянной будке, в которой продавались билеты. Волшебный миг перехода сквозь невзрачный проем в окружающей территорию музея старой каменной стене в роскошную атмосферу восемнадцатого столетия. Новый вход из цельного куска однотонного камня, встроенный в часовню девятнадцатого века, выдержан в современном стиле, которому музеи в последнее время стали отдавать предпочтение: гладком, невыразительном, ложно египетском. Рядом с ним она чувствовала себя старой. Ворота в европейские музеи, сквозь которые она проплывала студенткой, пытаясь объясниться на своем тогда еще слабеньком французском, итальянском или испанском, были совсем иными.

У первой кассы сидел билетер, на котором в любую погоду надет темный свитер с высоким воротником. Он взглянул на Клэр, удивленно приподняв бровь.

— Bonjour… — начала она.

— C’est dix-sept heures seize, — перебил он и указал на часы на кассе. — Dernière entrée à dix-sept heures quinze.

Пять шестнадцать. Вход для посетителей до пяти пятнадцати.

— Благодарю, — ответила она по-английски. — Но я не в музей. Я с le service culturel.

К этому времени должны были доставить цветы, и Амели расставила их в вазы. Больше никаких доставок не ожидается. И никаких сюрпризов. Осталось лишь переодеться и завершить подготовку к ужину. Матильда во второй раз вымешивает тесто для булочек. Кузина Амели уже пришла, и они с Амели чистят картофель; потом его нужно вымочить в холодной подсоленной воде.

Она ждала, пока билетер звонил в издательский отдел.

— Personne ne répond^[57]. — Он положил трубку и еще раз указал на часы.

Все уже разошлись. Или собирают папки на столах, закрывают файлы в компьютерах, оправляют юбки, заклеивают конверты с сегодняшней почтой — на звонок не ответят. Значит, все-таки не удастся отдать перевод. Ничего страшного, Сильви и не ждет его раньше понедельника. Во всяком случае, это не повод для препирательств с билетером.

Но почему-то никак не уйти. Ее заворожил льющийся из парка свет. Дожди наконец кончились, распустились цветы, и воздух наполнился их ароматом. Как, наверное, великолепен был парк в ярком солнечном свете дня, под легким дуновением весеннего ветерка. Сегодняшние события почти стерли из памяти заполнявшие квартиру косые лучи утреннего солнца, проникший сквозь открытые окна цветочный аромат, радостное ощущение ясного весеннего утра. Яркие пятна дикой глицинии во внутреннем дворике.

Вход еще открыт. Всего пять минут — все равно потратила бы их, чтобы передать перевод. Только один круг — взглянуть, расцвела ли дикая вишня. Из-за дождя Клэр несколько недель не была в парке. Ее охватило непреодолимое желание пройтись по нему. Вдохнуть его запахи.

— C’est pas grave, — сказала она билетеру. — Merci et bonne journée^[58].

Но не пошла к выходу, а, порывшись в сумочке, нашла свой пропуск и предъявила его охраннику.

Впереди — величественный светлый фасад Отель де Бирон, главного здания музея, а перед ним веером расходятся симметрично расположенные сады роз и аккуратно подстриженные кусты самшита. Она, не останавливаясь, прошла мимо них и направилась к залитой солнцем главной части парка на южной стороне. Постояла немного перед «Вратами Ада»^[59] у конца восточной стены, глядя на корчащиеся в муках фигуры грешников, ощущая идущее от их темных бронзовых тел тепло. Вот Ева, со склоненной головой, крепко обхватила полными руками округлый стан. В каталоге, который недавно переводила Клэр, говорилось, что натурщица Родена была на первых месяцах беременности и очень мерзла в его студии. И даже под весенним солнцем ей явно неуютно.

Обогнув здание, Клэр направилась к обширной южной части парка. На липах уже пробиваются зеленоватые листочки. Желтые нарциссы покачивают забавными мордочками на вечернем ветру, окруженные ярко-синими колокольчиками гиацинтов. Вдоль главной аллеи стояли и неспешно прогуливались посетители, болтали друг с другом, говорили по мобильникам, пялились на разбросанные среди растений бронзовые фигуры. Трое пожилых людей кивнули Клэр.

Она остановилась у Грота Орфея. Сейчас, лишенный пышной зелени лета, в окружении остриженных кустов самшита и еще не расцветшей сирени, он казался совсем пустым. В саду камней лишь голые стебли и редкие ростки лечебных растений. Без листвы и цветов вокруг мускулистая фигура Орфея, тянущего лиру к небу, кажется обреченной. У ног Орфея высечена строка из Данте, из надписи перед входом в ад: «Входящие, оставьте упованья». Жадность к жизни сгубила Орфея и обрекла его жену на возвращение в мир теней. Он слишком многого и слишком страстно желал. Пытался длить радости любви вечно.

Она двинулась вперед по центральной аллее и дошла до дорожки, ведущей на восток, в часть парка под названием Роща, сквозь которую можно вернуться к входу в музей. Липы сменились каштанами, может теми самыми, чей аромат наполнял улицу Варенн, когда она ходила за цветами, и потом проник в библиотеку сквозь открытые окна. Клэр глубоко вдохнула.

Среди деревьев установлена огромная согбенная фигура Андрьеда Андра, одного из шести граждан Кале^[60], чье имя увековечено Роденом и вошло в историю не благодаря его невероятной храбрости, а из-за отчаяния, в которое он впал от сознания, что приходится жертвовать жизнью. Как всегда, она подошла поближе к скульптуре. Она впервые услышала историю о гражданах Кале от профессора колледжа, большеголового итальянца, который почему-то преподавал французскую историю. Лицо у него было чуть красноватое, он носил усы, и они шевелились, когда он говорил. Клэр отчетливо представила себе, как движется щетинка усов в ответ на вопросы студенток Гарварда и Радклиффа, пытающихся осмыслить, что значило самопожертвование в прежние времена. В ходе Столетней войны, в середине четырнадцатого века, король Англии Эдуард Третий осадил Кале, город на севере Франции. Через семь месяцев, когда в городе иссякли запасы воды и продовольствия, шестеро самых именитых граждан предложили себя в качестве выкупа за освобождение города и его жителей. Король согласился и объявил, что намеревается подвергнуть всех шестерых самой жестокой казни. Утром назначенного дня горожане, сняв дорогие одежды, вышли за городские ворота и обнаружили, что король отказался от своего намерения по просьбе своей беременной жены Филиппы. Она решила, что убийство горожан плохо отразится на судьбе ее еще не рожденного ребенка.

Большинство участников семинара были разочарованы. В том же семестре они узнали о Норманнском завоевании и о массовых убийствах катаров^[61]. Поэтому ждали рассказа о многочисленных жертвах и отрубленных головах. Одна из девушек даже заявила, что спасение граждан Кале умаляет их героизм.

Обсуждение приняло грубоватый характер, и Клэр смеялась вместе с остальными, хотя в глубине души считала, что неожиданное освобождение свидетельствует в пользу патриотизма граждан; ей казалось, что случайность избавления подтверждает его невероятность. Лишь начав переводить каталоги музеев и выставок и увидев знаменитое роденовское изображение граждан Кале у городских ворот, она поняла, какими дурачками все они должны были казаться профессору: мальчики в плотных спортивных рубашках и девочки в аккуратных вязаных свитерах с узорами, спорящие о самопожертвовании, сидя в аудитории с обшитыми дубом стенами. После переезда в резиденцию Клэр вновь и вновь возвращалась к выразительным, почти живым фигурам шестерых мучеников в парке Музея Родена. Скульптурный ансамбль, как его задумал Роден, выполняя заказ города Кале, — все шестеро вместе, одного роста, одинакового сложения, — стоит в глубине сада, ближе к выходу. Отдельные фигуры каждого из граждан расставлены среди лип, каштанов и пионов. Самый величественный, Эсташ де Сент-Пьер, тот, кто первым предложил себя в жертву, стоит в самом центре, твердо, с выражением печали и решительности на лице, — предмет гордости французов. Но более всех ее притягивала фигура бедняги Андрьеда. Роден закрыл его бронзовое лицо огромными ладонями, согнул темную поблескивающую шею под тяжестью неодолимой скорби; в фигуре Андрьеда он представил оборотную сторону самопожертвования. Скорбь. Клэр любила спокойно посидеть на скрытой от посторонних глаз скамье возле фигуры, предаваясь раздумьям.

Мокасины мягко ступают по молодой траве. Вечернее солнце падает на склоненную голову Андрьеда, отражаясь от его сведенных мукой металлических пальцев. Клэр протянула к ним руку.

Вот он. На скамье, скрытый огромным падубом с темными и острыми как бритва листьями.

Клэр безвольно опустила руку на руку статуи. В полной тишине обручальное кольцо с легким звоном коснулось бронзы. Сейчас это не мираж, не мимолетное видение. Он такой же настоящий, как скамья под ним.

— Ты, — выдохнула она так же, как много лет назад. Голос прервался.

От лучей заходящего солнца и от его взгляда ее бросало то в жар, то в холод.

— Как делишки? — спросил он.

— Неужели это ты, Найл?

Он чуть подвинулся вправо, освобождая ей место.

Она села.

Он не попытался взять ее за руку. Она не протянула к нему руки. Но ей казалось, будто он не просто обнял ее за плечи или прижался щекой к щеке, а всем телом обвился вокруг нее. Опять лето, и она ощущает жар его тела.

— Бедолага, — заметил он. — Совсем скис от страха умереть за свой народ. Таким его и запомнили.

Голос такой знакомый, низкий, похожий на перекаты грома вдали, и тот же отчетливый ритм с легким подъемом в конце предложения.

— Эта фигура вызвала много споров, — заметила она наконец. — Настоящий скандал. Жители Кале думали так же, как ты. И восприняли фигуру как оскорбление.

— А ты не согласна.

Она покачала головой:

— Андрьед не струсил: он добровольно вызвался отдать свою жизнь, никто его не заставлял. Но он был всего лишь человек. И оплакивал неотвратимую гибель.

Найл откинулся на скамье и глубоко вдохнул воздух. Пристально посмотрел на нее сбоку:

— Ты сделалась болтливой, Клэр.

— Нет, — возразила она. — Красноречивой.

Найл рассмеялся:

— Один — ноль.

— А ты выучил французский.

Он опять рассмеялся:

— Ты всегда была умницей. Тихоней и умницей. Этим ты меня и зацепила. А еще…

Они одновременно взглянули на ее руки. Такие тонкие, изящные, со сверкающими кольцами, подаренными ей Эдвардом. Она сцепила руки на коленях, прикрыв бриллианты.

— Где ты был все эти годы, Найл? Ты же как будто умер.

Найл закрыл глаза. Кожа вокруг глаз усталая, в морщинках. Все тот же — и другой, когда-то казался старше своих лет, теперь у него как будто нет возраста, тело до сих пор худощавое, но в темных, коротко остриженных волосах густо пробивается седина. Одет в темно-синий свитер из хлопка, вылинявшие синие джинсы, на ногах высокие ботинки. Вопреки рассудку, Клэр охватило знакомое волнение. Он открыл глаза, и ей, как прежде, показалось, что он видит ее насквозь.

— Можно и так сказать. Ты меня вроде как убила. Но, клянусь Богом, я тут не для того, чтобы спрашивать, зачем ты это сделала. Я не обвинять тебя пришел и не жаловаться. Мне просто нужна моя жизнь.

Ласточка слетела к их ногам, поклевала что-то на земле и улетела прочь. Клэр не спускала глаз с его лица, стараясь понять. Возможно, не встреть она Найла, у нее теперь была бы совсем другая жизнь, может, она бы и за Эдварда не вышла. Преподавала бы иностранные языки в хорошей частной школе или служила в международном банке, посылала своих детей к первому причастию и носила кладдахское кольцо как знак своего ирландского происхождения. Стала бы женой сокурсника по Гарварду или кого-нибудь из своего родного городка в Коннектикуте. Они ходили бы вдвоем на встречи выпускников и вспоминали тех, с кем учились, потягивая пиво или сладкие коктейли вместе с другими супружескими парами. Если бы не Найл, она бы ничего не добилась и ничего не узнала. Благодаря ему ей пришлось воскреснуть из пепла после того, как его предательство сожгло ее дотла. Но она-то что ему сделала? Она ничего не значила для него. Он просто использовал ее и бросил.

Клэр взглянула на свои руки на коленях, те самые руки, что когда-то привлекли его. Кожа совсем прозрачная. Руки стареющей женщины. Утром, глядя на них, она заметила выступившую сетку сосудов. А взглянув на себя в зеркало, увидела все годы, прожитые без него.

— Не понимаю, — произнесла она.

Сигнал телефона, нелепый обрывок из «Маленькой ночной серенады» Моцарта. Оба уставились на ее сумочку. Клэр достала смартфон и увидела на экране имя Эдварда.

Крепко зажала аппарат в ладонях, словно маленького извивающегося зверька, ненужного и своевольного, и не отпускала, пока звонки не прекратились. Отключила звук, засунула телефон в сумочку и закрыла молнию.

— Деньги, — ответил он. — Я о деньгах.

Она взяла сумочку с колен, отодвинулась к самому краю скамьи и повернулась к нему лицом. С приближением вечера небо посветлело. Поют птицы. Ветер шумит в липах.

— Ты намерен меня шантажировать? И для этого вернулся?

Всё видящие синие глаза резко открылись и тут же закрылись, словно распахнулась пружинная дверь, открыв синеву летнего дня, и вновь захлопнулась. Он собирался ответить, но вдруг отвернулся и прикрыл лицо рукой.

Она услышала шаги и оглянулась: со стороны Рощи по дорожке медленно шли две дамы средних лет, взявшись под руку. В прекрасном настроении. Смеются. Клэр взглянула на Найла. Он быстро окинул их настороженным взглядом, успокоился, сложил руки на груди и обратился к ней:

— Шантажировать? После всего, что я для тебя сделал? А если бы и хотел, как бы мне это удалось? Пошевели мозгами, Клэр. Мы оба в этом замешаны.

— Я ни в чем не замешана.

— Ну, были замешаны, если тебе так больше нравится, — пожал он плечами.

К ним направлялись еще двое: мать с ребенком в коляске, говорит по телефону. Музей закрывается, люди идут к выходу.

На этот раз Найл не вздрогнул и не отвернулся, но подождал, пока женщина с ребенком не пройдут.

— Слушай, тебе нечего бояться — о тебе никто не знает. Я никому не сказал и не скажу. Если бы сказал, тебя бы тоже давно закопали после того, что ты натворила, уж будь уверена. Потому-то я и устроил собственную смерть. Я даже не сказал никому, что ты — моя женщина.

Клэр бросило в жар, краска залила шею и лицо до корней волос. Когда-то они вместе лежали на влажных простынях, истомленные летней жарой, и рядом с ним ее неуклюжее девичье тело превратилось в тело женщины. Его белая кожа, и весь он — как натянутая струна. Вмятины, которые они оставляли в песке, когда ездили вдоль побережья. И сейчас — его колено почти вплотную к ее колену. Потом в библиотеке Уайденера^[62] она посмотрела, что значит его имя: «Найл — от древнеирландского, страстный».

Но ведь он член ИРА. Найл ни разу не произнес этого названия — не было необходимости. А она была всего лишь ошалевшей от любви марионеткой, готовой выполнить любую его просьбу, и он таки обратился к ней с просьбой, а потом быстренько избавился от нее. Найл говорил, что они всего лишь помогают простым людям. Найл прилепил все эти деньги, еще хранившие тепло его рук, к ее телу. Найл ушел от нее прочь в аэропорту и ни разу не оглянулся.

— Кому они предназначались? — спросила она и приготовилась услышать то, чего ни разу не слышала от него и ждала все эти годы. — Те деньги.

Найл достал сигарету из пачки, постучал по ней. Но не прикурил.

— Я понимаю, что это не твоя страна. Мне говорили, когда дали билет: американцы считают, что переирландили ирландцев, но они там у себя имеют хорошую работу, ездят на машинах, по дороге завозят детей в хорошие школы. Никто не говорит им: «Отвали, фенианский ублюдок», никто не жжет их домов, они могут спокойно ходить по улицам, и никто их за это не отметелит. И бомбы у них перед глазами тоже не взрываются. Мне тогда поручили самое легкое дело: собрать с американцев деньги. — Он убрал сигарету в пачку и пристально посмотрел на Клэр — она хорошо помнила этот взгляд. — Но ты, Клэр, была не такая.

Негодяй. Она отодвинула ногу.

— Ты сказал, что это помощь простым людям.

— Так оно и было.

— А фургон?

— Да ладно тебе, Клэр, — вздохнул Найл. — Шла война. И мы сражались как могли. А чем бы мы защищались? Палками и булыжниками? Лучше бы все было иначе, но что сделано — то сделано, и я ни о чем не жалею. Мы боролись за свободу ирландского народа — и за нее стоило бороться.

— Стоило проливать кровь невинных? Гибли люди, Найл. Те самые простые люди.

— Мы тоже гибли.

— Не только вы.

Найл пожал плечами:

— Ты же не знаешь, как мы жили. Когда я был мальчишкой, у нас в доме даже ванны не было. У мальчишки вроде меня выбор был небольшой: либо землю до смерти пахать, либо погибнуть в борьбе. Но я сюда не спорить пришел. Думай что хочешь. Я с этим покончил. Мне просто нужны деньги.

— Какие деньги?

— Я знаю, что ты их не потратила на себя. Припрятала где-то, да?

— Честное слово, Найл, я понятия не имею, о чем ты говоришь!

— О деньгах. Тех самых.

— Тех самых?

— Вот именно.

— Найл, ты же знаешь, у меня их нет. Я отдала их тому человеку в Дублине, как ты велел.

Вот он явился, сидит рядом с ней, в синем свитере, с теми же пронзительными светлыми глазами, и с тем же голосом, похожим на морские волны, и опять говорит об ирландском конфликте, и о борьбе своего народа, уводя ее на двадцать лет назад, вновь затягивая в ту жизнь, от которой она так старалась отделаться, — и она ему тут же все выложила. А если на нем микрофон? Может, он признал свою вину перед британским правительством и ему обещали прощение, если он ее выдаст? Удастся ли Эдварду нанять кого-нибудь, кто сумеет вытащить ее из этой беды? И захочет ли Эдвард?

— Отдала тому человеку? — нахмурился Найл.

Пожалуй, он еще более растерян, чем она. Нет на нем никакого микрофона, и сотрудники Интерпола не ждут в фургоне на улице.

Она кивнула: да.

— Ты что, издеваешься?

Листья зашумели на ветру и отбросили на его лицо резкие остроконечные тени.

Ей хотелось задать ему тот же вопрос. Но она ответила:

— Нет. Я сделала, как ты велел. А потом ждала тебя. А ты не пришел. — Ну вот, теперь все сказано, и возврата нет. — Почему ты не пришел?

— В Сент-Стивенс-Грин? После всего?

— Я ждала.

— Когда ты не появилась с деньгами, я думал, ты дала деру. Потом понял: вряд ли, на тебя это не похоже — не такая у тебя была жизнь. И тогда решил, что ты сдалась британцам.

Всему этому наверняка есть какое-то объяснение, нужно лишь найти код. Но он ей неизвестен.

— Как — не появилась? Говорю тебе, я все отдала ему, как ты велел.

Он крепко сжал ее запястье. Кожа у него сухая и горячая, как прежде.

— Я тут не в игрушки играю. Я всю жизнь скрывался. Мой кузен сказал, что в гробу я, он один знал, что это Шон О’Фаолейн, который утонул, и мой кузен выловил его. Шон О’Фаолейн лежит в гробу, а на плите мое имя, и все думают, что пропал он, а не я. Вид у бедняги был такой, что никто бы не догадался. А я уже двадцать лет числюсь мертвецом во всех бумагах графства. Ясно тебе? Меня нет ни среди живых, ни среди мертвых. Ты стерла меня с лица земли.

Он все тот же прежний Найл, решительный, загадочный, как исхлестанная волнами, но упрямо стоящая вопреки всему церковь на продуваемом всеми ветрами побережье, только теперь она открыла дверь и услышала отзвуки плача внутри. Как хочется захлопнуть дверь! Пусть бы он по-прежнему оставался для нее камнем, который нельзя выкорчевать из земли, огнем, который невозможно раздуть вновь. Был бы таким, каким она помнила его все эти годы. И жил бы только в ее памяти.

Она отняла руку. Однако не поднялась соскамьи.

— Только я не думаю, что ты пошла к британцам, — продолжал он, не пытаясь удержать ее силой, но не отводя взгляда от ее лица. — Эти ублюдки в два счета вытянули бы из тебя мое имя. И, даже мертвый, я бы об этом узнал. Но тогда что? Что ты с ними сделала?

Он смотрел на нее в упор. Нет, он не шутит. И не говорит загадками. Он спрашивает вполне серьезно.

— Я отдала их ему, — негромко ответила она. — Клянусь. Я сделала так, как ты велел.

Она вновь отчетливо увидела весь путь. Аэропорт. Такси. Жалкий дом не того цвета.

— Портобелло-роуд, дом восемьдесят три. Как ты сказал. Он поднялся за мной наверх. Почти сразу. Я все отдала ему. И потом ждала.

И теперь она опять ждет. Найл не ответил. Из глубины его глаз словно протянулись тени, окружили ее плотным кольцом и растворились в надвигающихся весенних сумерках. Он медленно вдохнул и выдохнул воздух. Раскинул руки по спинке скамьи и откинул на нее голову:

— Портобелло-роуд, восемьдесят три? Так ты там отдала деньги?

— Да, именно.

— Клэр, — сказал он, — я сказал не «восемьдесят три», а «тридцать восемь». Похоже, денежки ты отдала сутенеру. В восемьдесят третьем — бордель. Об этом знают все, кто едет в Дублин.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Время разверзлось, и она, не ощущая собственного веса, провалилась в прошлое. Исчезли двадцать лет вины и страха, сопровождавших каждый ее шаг. Освобождение от тяжкой ноши принесло огромную радость и невероятное облегчение. К радости примешивалось раскаяние и сожаление о прошедших годах. Произошло чудо, о котором она не смела мечтать. Которого не заслужила. Она не стала причиной гибели других людей. Просто помогла какому-то сутенеру получить деньги, какие ему и не снились. Ей хотелось смеяться без остановки. Растянуться на едва проросшей траве и смеяться до слез, захлебываясь и рыдая от смеха, чтобы ее вопли и стоны достигли небес, где собираются вечерние сумерки. Над своей вновь обретенной свободой и над тем, как нелепо она ее обрела.

Но от выражения лица Найла ей стало не до смеха. Он доверился ей, а она его погубила.

— Я…

Найл поднялся со скамьи. Обошел фигуру Андрьеда, и Клэр показалось, что он сейчас уйдет.

— Найл…

Вздохнув, он вернулся и сел рядом с ней. Она ожидала гнева, слез, проявления хоть каких-то чувств, но его лицо не выражало ничего.

— Я все бродил по улицам Дублина. И стал думать: может, она струсила? Но я же видел, что из Бостона ты летела с большим животом. Значит, деньги привезла. И я все ходил и ходил и не мог понять, что же ты с ними сделала. Даже пришел к пристани, думал, ты отправилась в Англию пароходом. И все спрашивал себя: на что смогла бы пойти эта американка? Как далеко она зашла бы в своем предательстве?

Он помолчал, будто надеясь, что история даст ему ответ. Но история уже ответила: Клэр взялась не за свое дело и этим предала его. Целиком и полностью.

— Если бы ты пошла к британцам, — продолжал он, — если бы они узнали обо мне и выследили меня, упрятали бы лет на десять, а то и двадцать. И своим я тоже ничего не мог сказать. Я не за себя боялся. Тебя бы нашли и убрали. И вот я без конца бродил по улицам и думал: кто хуже, свои или британцы. Будто песня застряла в мозгу и крутится без остановки. В тот день, когда ты должна была улетать, я поехал в аэропорт и смотрел, как пассажиры по одному проходят в самолет, а потом смотрел в небо и ждал, пока он не превратился в крохотную точку и не скрылся за водой… Представляешь, что подумал тот ублюдок, когда ты вывалила перед ним всю эту кучу долларов? Обрадовался, наверно.

— Найл… — еще раз попыталась она.

Он мотнул головой и уставился на ноги Андрьеда. Даже если и привык к огорчениям, все равно это удар ниже пояса. Что тут скажешь? Они посидели в молчании, затем он взглянул на нее. Пожал плечами и издал короткий смешок:

— Ха!

— Я оказалась глупее, чем ты думал, — произнесла она.

Он еще раз мотнул головой:

— Черта с два. Это я вроде как получил по заслугам. Вся эта история — сплошная дурость. Весь план. Я же был совсем мальчишка. И вовсе не самый опытный из всех. До этого задания только камнями бросался на улицах. Потому-то меня и выбрали.

— Ты казался старше всех моих знакомых.

— Ну да, я пыжился изо всех сил. Но, по сути, был совсем сопляк, иначе знал бы, что нельзя впутывать в дело женщину. Да еще и свою. Черт, как ты меня тогда зацепила!

Ноющая боль в сердце. Непонятно, от жалости или от облегчения. Она сложила руки на груди:

— Послушай, Найл, это не главное. Главное, что ты… мы… никого не убивали. То есть не стали причиной ничьей смерти. Вот в чем все дело. Подумай как следует.

Он пожал плечами и повесил голову:

— Ну да, наверно. Но не для меня. Тебе не понять. Я был солдатом. А для солдата убийство не грех.

— Возможно; но в вашей войне гибли не только солдаты.

Найл попытался что-то сказать, но резко замолчал — мимо шли те трое пожилых людей, которых она уже видела раньше. Опять опустил голову и прикрыл лицо ладонью.

Она тоже отвернулась и на мгновение испытала чувство, с которым Найл, наверно, жил последние четверть века.

— Так это был ты — мне не показалось? — спросила она, когда троица скрылась из виду.

— Вокруг тебя вечно люди. На твоей улице тебя даже полиция знает, так что сама понимаешь. И я не знал, на чьей ты теперь стороне. Поэтому долго просто следил за тобой. Иногда по газетам, по Интернету, иногда сам.

Значит, она его все-таки видела, только не в Каире и точно не в Америке. Ему бы не дали визу. Но, возможно, в Англии, и совершенно точно — в Париже. Сегодня утром. Он ушел в тень, сделался невидимкой, скрывался, потому что не знал, как сообщить ей, что жив. И нужно ли сообщать. Но не сумел окончательно отречься от нее и не хотел потерять из виду.

Во всяком случае, не хотел потерять из виду деньги. А сам, скорее всего, без гроша.

— Как ты жил?

— Перетащил свою задницу по морю в Англию и нашел работу, грузил камни или швырял песок. Работа поденная, для такой прошлое не важно. Когда появлялся кто-нибудь из Северной Ирландии, я уходил. Чтобы не отвечать на вопросы.

Он не стал пускаться в подробности, и она не расспрашивала.

— Узнал, что ты вышла замуж, — продолжал он. — Писали в английских газетах. Узнал, чье имя ты взяла. Слуги британской короны. Вот тут я и решил, что это неспроста. И уехал подальше, как сумел, у меня же не было ни паспорта, ни денег, чтобы купить надежный. Надолго уехал. Видел, как ты рисуешь.

— Я тебя не предавала, — ответила она. — Я бы ни за что так не поступила. Во всяком случае, специально. Эд, мой муж, не имеет к этому никакого отношения. Я ему ничего не рассказывала.

А за Эдвардом он тоже следил? Ведь это враг, вдруг обретший плоть, чья жизнь на этой земле так тесно связана с его жизнью. Видел, как Эдвард утром вышел из дому, высокий, плотный, в хорошо сшитом костюме, как протянул ухоженную руку с семейным перстнем на одном пальце и обручальным кольцом на другом, как открыл дверцу ожидающей его машины? Ее Эдвард, который все эти годы был ей защитой. Ее Эдвард глазами Найла. Наверное, Найл покачал головой и сказал себе: «Вот, значит, кого она выбрала».

Ее Эдвард. Клэр вздрогнула. Взглянула на часы. Через два часа Эдвард вернется домой вместе с помощником министра, а потом начнут собираться гости.

Все возлагают на нее такие надежды. Это на нее-то! Думают, что она такая светлая, бежевая, сдержанная. Умеет держать себя в руках, сохранять спокойствие, знает свое дело. Она вылепила из себя нечто совершенное. Но до совершенства ей далеко. Как до луны. И все равно все от нее этого ждут. Вот и Найл чего-то ждет от нее. Того, чего она не может ему дать.

— Но почему сейчас? — спросила она неожиданно резко. И продолжила более мягким тоном: — Если ты следил за мной все это время, подозревал, что я работаю на британцев, почему только сейчас решил спросить о деньгах? Почему именно сегодня?

Найл хрустнул пальцами и отвел взгляд:

— Из-за цветов. Я как-то зашел сюда, чтоб укрыться, и сразу понял, что ты сюда приходишь одна, посидеть. Близко от дому, и все вокруг в цветах — и я сказал себе: здесь я поговорю с ней наедине. Тут ей не к кому будет бежать. Только вот чертов парижский дождь.

— Сегодня первый солнечный день, — сказала она.

Он опустил руки и кивнул.

Она вздохнула. Как хорошо он ее знает!

— И все-таки почему теперь? Если ты боялся, что я на тебя донесла, почему не рискнул ни прошлой весной, ни осенью, ни летом? Или десять лет назад?

Найл внимательно смотрел на нее, словно раздумывая, можно ли быть откровенным. Наконец произнес:

— Потому что, когда закрыли Мейз^[63], Киарана Перселла перевели в другую тюрьму, и там он встретил парня, с которым я раньше работал на буровой в Северном море. Платили прилично, и ребята были хорошие, я там и подзадержался. И вот они разговорились насчет татуировок и как полиция Ольстера выслеживает бойцов армии, потому что тогда как раз кое-кто менял имена, и тут этот парень говорит Киарану, что знаком с парнем, который делает вид, что с юга, а сам из Дерри, — он меня по акценту раскусил, примерно метр восемьдесят, черноволосый, а глаза светлые, как небо зимним утром, уверяет, что уехал из Ирландии в восемьдесят втором и у него там не осталось семьи, хотя у всех ирландцев есть семья, а еще у него такой необычный шрам на шее, вроде как серп, и что-то тут не так… Старина Киаран сразу все просек. Ну и когда дал деру этой зимой, пришел к моему двоюродному брату и говорит: я вот все думаю, кого там на самом деле похоронили в том гробу и было бы неплохо его выкопать. Они же теперь могут все узнать по ногтю на ноге или вроде того. И еще сказал, что если в гробу кто-то другой, то где тогда я, и, наверно, мой брат знает: всем же известно, что мы были как родные и в борьбу вступили вместе, и, это же брат сказал, что вытащил из воды О’Фаолейна. Тогда брат дал объявление в газете, как мы условились двадцать пять лет назад, на тот случай, если запахнет жареным.

— То есть деньги нужны этому Киарану? Если ты их отдашь, он успокоится? А если нет?..

— Киаран был неплохим парнем. Преданным нашему делу. Пока я был в бегах, он больше десяти лет отсидел в Лабиринте, в блоке строгого режима. И за просто так он в тюрьму не вернется.

— Не понимаю.

— Ну, теперь говорят, что сейчас мир и все мы добрые соседи, но люди-то ничего не забыли. Пару лет назад один доносчик попытался вернуться — до того скрывался в какой-то деревне в Англии. Может, читала? Быстренько стал жертвой несчастного случая. И потом, ты что, думаешь, после двадцати лет за решеткой Киарану светит приличная работа?

— То есть этот Киаран знает, что деньги пропали, и, если он их получит, не скажет никому, что ты жив? Что твой кузен тебя прикрыл?

— Черт, Клэр, да не знаю я! Про деньги ему точно известно. Может, будет молчать в тряпочку и уедет на Барбадос. Старина Киаран… А может, просто хочет убедиться, что я их не надул с деньгами, — он же отдал лучшие годы нашему делу, в тюрьме отсидел, — а потом пожертвует все церкви. А вернее всего, отдаст тем, кто не дает делу заглохнуть, и получит пенсию для своей старухи. Да мой брат и не пытался его расколоть. Таким, как Киаран, вопросы не позадаешь. Я только знаю, что ему нужны деньги, и он сильно навредит моему брату, если их не получит.

Она чуть подвинулась на скамье:

— Но если ты вернешь ему деньги, а он передаст их кому-то другому, они поймут, что ты жив. Разве они не начнут… не станут… — Она не сумела договорить до конца. — Понимаешь?

— Искать меня? — Он пожал плечами. — Если и станут, так мне и надо. Но мой брат навешает им лапши на уши, что кое-кто на меня донес насчет денег и поэтому я скрылся. Он же убедил всех, что в гробу — я? Те, кто знал меня, теперь старики. Получат эти сраные деньги, и делу конец.

Но в глазах его было сомнение.

Он взял ее руку, посмотрел на ладонь и положил руку назад на колено, аккуратно, как служители морга складывают руки умерших.

— Если, конечно, они до сих пор у тебя. Если ты не отдала их тогда по ошибке. — Встал и потряс головой. — Зря я это сказал. Прости.

Значит, все-таки подумал. И чуть не спросил ее. Хоть и знает, что тех денег у нее нет. Она тоже поднялась со скамьи — глаза в глаза, до сих пор одного с ним роста. Ему известно, что она хорошо обеспечена.

— Куда ты пойдешь?

— Туда же, где провел все эти годы. Никуда. — Он повернулся, собираясь уйти.

— Нет.

Остановился и посмотрел на нее.

Она протянула руку, осторожно нащупала знакомое место между волосами и воротником и провела пальцем по гладкому серебристому шраму — ни разу не посмела этого сделать, пока они были любовниками.

Он не отстранился, но осторожно взял ее руку и медленно опустил вдоль тела. Они стояли, молча глядя друг на друга.

— Ты всегда была не такая, как остальные, Клэр. И до сих пор не такая.

Она покачала головой.

— Ты же знаешь, я бы обязательно вернулся.

— Найл…

— Рядом с Центром Помпиду есть церковь.

Он замолчал. Не дождавшись ответа, крепко сжал ее ладонь, отпустил и сделал шаг назад:

— Завтра я уезжаю. Не бойся, если не захочешь, больше не попадусь тебе на глаза.

И исчез, затерявшись среди каких-то остролистных деревьев.

Замок щелкнул и открылся изнутри; она надавила плечом на тяжелую дубовую дверь. Перед тем как войти, в последний раз окинула взглядом дворик. День угасал. Бледнело небо. Найл остался где-то там, в городе.

— Bonjour, Madame. — Дверь распахнулась, и на пороге показался муж консьержки.

Она ухватилась за косяк, чтобы не упасть.

— Bonjour, Monsieur.

Он придержал дверь, она вошла в вестибюль и кивнула:

— Merci.

У него в руке лампочка.

— Il faut très beau aujourd’hui.

— Oui, il fait beau.

— Le Ministre va bien?

— Oui, merci.

— Et les enfants?

— Oui, merci.

— Ah, bien. Alors, tout va bien^[64]. — И взобрался на табурет, чтобы вкрутить лампочку у входа.

Она вызвала лифт. Не услышав шума движения, еще раз нажала кнопку вызова. Кабина начала опускаться. Муж консьержки наверняка взглянул вверх, услышав звук. Дома ее по-прежнему ждет ужин и сложности с Джейми. Но теперь заниматься всем этим будет уже не прежняя женщина. Теперь она даже может ехать в Дублин. Перед ней открылся новый мир без границ.

Найл не предал ее. И вместе они не совершили ничего плохого.

«Поможешь?» — спросил он, слегка приоткрыв молнию на вещевом мешке.

Эйфория, охватившая ее поначалу, поутихла. Да, она может без всяких опасений ехать в Дублин. Да, деньги, которые она привезла, не пошли на покупку оружия или взрывчатки. И все-таки она согласилась привезти деньги. Значит, было намерение. И еще она тогда взяла напрокат фургон. Найл, по крайней мере, считал себя солдатом. А она? Просто безвольная девчонка.

Запищал телефон — кто-то прислал сообщение. Она достала смартфон из кармана.

Где ты??? Эдвард.

Три вопросительных знака — совсем не похоже на Эдварда. Она взглянула на часы — десять минут седьмого. Он сейчас приводит в порядок рабочий стол и готовится идти с помощником министра в посольство на коктейль, предшествующий ужину, который пройдет в более узком кругу.

«Дома», — написала она.

На телефоне целых три пропущенных звонка. Она переключилась на голосовые сообщения, услышала голос Эдварда и вернулась к двум другим звонкам. Джейми звонил, но не оставил сообщения.

Она нашла в записной книжке его номер.

Автоответчик прокричал прямо в ухо голосом Джейми: «Мы все живем с напрягом / В стране под чужим флагом. Это Джеймс. Оставьте сообщение. Или не оставляйте. Мне плевать».

Она нажала отбой. Если его нет дома, будет звонить всем его парижским приятелям, пока не найдет. Всему есть предел.

Кабина с лязгом шла вниз, но еще не достигла вестибюля. Клэр запахнула кардиган. Близится вечер, и становится прохладно, как всегда весной после теплого дня. Весеннее тепло обманчиво — не замечаешь, как начинаешь зябнуть. То же и с возрастом: мир, казавшийся таким теплым, вдруг поворачивается холодной стороной.

Словно не было последних двадцати лет. «Слышала — Найл пропал? — спросил кузен Кевин, заскочив к ней в Кембридже через пару месяцев после ее возвращения из Дублина. — Папа думает, он поехал домой и опять связался с этими. Ну, с теми самыми, понимаешь? И конечно, что-то не сложилось». Сразу после его ухода она отправилась в библиотеку и просмотрела все газеты, которые получал Гарвард, в надежде хоть что-нибудь узнать. Ничего не нашла, и пришлось выпытывать у тети и дяди. «Еще раз спасибо за прошлое лето, — сказала она, специально приехав к ним в воскресенье перед Рождеством. — Нам всем было так хорошо вместе. Как думаете, Найл будущим летом приедет?» Тетя закрыла лицо руками, а дядя покачал головой и объяснил причину: родные Найла завернули в простыню то, что рыбы и прибой оставили от его тела, и похоронили в закрытом гробу. И потом на протяжении многих лет она видела его лицо в толпе и думала, что видит собственные воспоминания о своей юности. Но она ведь действительно видела его. Сегодня утром в «Бон марше» он глядел на нее поверх рядов британских консервов и ирландского сыра. А днем — сквозь окно парикмахерской. Он следил за ней. И она вовсе не сошла с ума. С цифрами у нее и правда нелады, но лица она не путает.

Турок. Он ведь тоже где-то бродит.

Лифт со вздохом остановился перед ней. Она вошла в кабину, закрыла дребезжащую решетку двери и нажала кнопку своего этажа.

«Надеюсь, врач действительно существует и подтвердит показания турка. Punto^[65]. Сегодня больше не думать о турке».

Но не думать о Найле невозможно. Он будет ее ждать.

Лифт медленно пополз вверх. Там ее встретят Амели, ее кузина, Матильда, приглашенный на сегодняшний вечер официант. Если повезет, то и Джейми. Все они чего-то от нее ждут. И еще ее ждет все остальное: ритуалы — дни рождения, юбилеи, свадьбы, крещение внуков и всякие сопутствующие мелочи вроде галстуков Эдварда. Все, что организует ее жизнь и придает ей определенные очертания, как обведенные карандашом предметы натюрморта, придает смысл тому, что иначе казалось бы бесконечным туннелем, безвоздушным пространством, подобным тому, что втянуло ее в водоворот Дублинского аэропорта двадцать лет назад, а сейчас с каждой минутой тащит к неизбежному финалу. «Я вымерил кофейной ложкой жизнь»^[66]. Какими умниками казались они себе в те студенческие годы, когда читали T. С. Элиота! Разобрали Альфреда Пруфрока по косточкам, вытащили наружу каждый оттенок смысла — и ничего не поняли. «Прочтите, пожалуйста, вслух и переведите эпиграф, взятый Элиотом из „Ада“ Данте», — попросил ее профессор, потому что она специализировалась по романским языкам, и она бойко протараторила итальянский текст, словно подчиняя его себе: «Ma però che già mai di questo fondo / Non tornò vivo alcun, s’i’ odo il vero, / Sanza tema d’infamia ti rispondo».

Затем перевела: «Но так как в мир от нас возврата нет, / И я такого не слыхал примера, / Я, не страшась позора, дам ответ»^[67].

Сейчас она войдет в квартиру, как делала это много раз. И каждый раз ее встречает картина Тернера, висящая над столиком розового дерева, куда она кладет сумочку. И изящный серебряный кубок, подаренный на свадьбу оксфордским партнером Эдварда по академической гребле, теперь влиятельным лондонским адвокатом, который, как и Тернера, они возили из квартиры в квартиру и в который она положит ключи, а потом уберет их, потому что Эдвард не хочет, чтобы на серебре остались царапины. И небольшая инкрустированная коробочка, купленная в Хорватии во время отпуска, которую она держит в столике и в которую положит ключи.

Дом, муж, дети, призвание, пусть и не ставшее делом жизни. У нее все это есть. А что, если и Найл заводил себе нечто подобное в годы своих скитаний? Например, женщину, которой не важно, чем занимается отец ее детей? Может, широкобедрую итальянку с пышной грудью, длинным прямым носом, и смеющимся ртом, и густыми блестящими волосами? Или девушку из Скандинавии, которой не важно, что думают окружающие? Или обеих и массу других в придачу?

Ее охватила жгучая ревность, сменившаяся глубоким отвращением к себе. Какая глупая мелочность!

Церковь рядом с Центром Помпиду. Завтра я уезжаю. Не бойся, если не захочешь, больше не попадусь тебе на глаза.

Он ее тогда не бросил. Как может она бросить его теперь? Денег она ему не должна, но разве помощь, которую он ей оказал, ее не обязывает?

Лифт щелкнул и остановился.

Она вспомнила, что не отправила ответ Эдварду — «Дома», — и нажала кнопку «отправить». Открыла входную дверь и окунулась в великолепие вестибюля: ослепительный свет хрустальной люстры, до блеска отполированное темное дерево столика, окруженные зеленью яркие желтые цветы в вазе на нем. Она беззвучно закрыла за собой дверь, подошла к столику, наклонилась, чтобы положить ключи в коробочку из Хорватии, а не в серебряный кубок.

— Наконец-то!

Широкий лоб, серые глаза, глядящие на нее сверху вниз. «Эдвард!» — воскликнула она и от неожиданности наткнулась на столик. Уронила сумочку, краем глаза заметила падающую вазу с огромным желто-зеленым букетом из лилий и ирландских колокольчиков и едва успела ее подхватить. Вода выплеснулась на нее, на сияющую деревянную поверхность, на пол.

— Я звонил по городскому, — сказал он, указав на смартфон, зажатый в ее руке, и не обращая ни малейшего внимания на цветы и разлитую воду. — Амели ответила, что ты должна скоро вернуться.

— Я задержалась… — начала она.

Со стороны кухни появилась Амели, быстро передвигаясь на толстых ногах. Покраснела и замерла на месте.

— Excusez-moi, j’ai entendu…^[68]

— Ничего страшного, все в порядке, — ответил Эдвард, отступив на шаг и потирая руки.

Амели достала из кармана передника тряпку и принялась яростно собирать воду, стараясь не встречаться с ними взглядом.

Клэр сунула телефон в сумочку и убрала ее в столик.

— Хорошо, что не перевернулась.

— Oui, Madame^[69].

— Какая я неловкая.

Амели молча вытирала лужу.

— Ну вот, все в порядке.

— Oui, Madame. Excusez-moi, Madame, Monsieur^[70].

— Боже мой, Эдвард, — сказала Клэр, когда Амели ушла, — ты меня напугал. Что…

— Мне звонили из Барроу, — перебил он. — Так ты все знала?

Она мгновенно выбросила Найла из головы. Каких усилий ей стоило сохранить неприятности Джейми в тайне от Эдварда, пока не завершится ужин! Окинула прихожую взглядом — не валяется ли где предательский рюкзак, толстовка, бутылка воды. Нет, все чисто.

— Я говорила с ними…

— Черт побери! И скрыла от меня? Клэр! — В кармане его пиджака загудел смартфон. Эдвард достал его и прочел ту полуправду, которую она написала и отправила ему у входа в квартиру. — Ну хорошо, — продолжил он, недоуменно приподняв брови. — А с Джеймсом ты говорила?

— Он огорчен, — ответила она, раздумывая, сказать ли ему, где Джейми. — Я велела ему ехать домой.

— Как будто у нас есть выбор! И когда он прибудет?

Отвернувшись от него, она принялась поправлять цветы в букете. Конечно, можно сказать, что Джейми неожиданно появился утром, прилетел, не предупредив ее, и без ее ведома написал дирекции письмо от ее имени. Но зачем, коль скоро Эдвард не имеет обо всем этом ни малейшего понятия? Ни ему и, уж конечно, ни Джейми от этого не станет лучше.

— В выходные, — ответила она, поправила стебель цветка и мягко добавила: — Смотри, ирландские колокольчики. Вот эти, зеленые с белыми язычками. Говорят, они приносят удачу. Наверное, потому их так любят невесты.

— Клэр! Не уходи от вопроса. Что там за девушка, которую выставили из Барроу?

Она резко опустила цветок в вазу и развернулась к нему лицом:

— Какие могут быть девушки в Барроу?

— Уже никаких. — Опять этот гудок откуда-то из его одежды. — Черт! — Эдвард достал телефон из внутреннего кармана пиджака и прочел текст. — Машина помощника министра ждет внизу. Мне нужно идти.

— Так что за девушка?

Убирая телефон в карман, Эдвард взглянул на нее:

— Кажется, ты сказала, что говорила с Барроу.

Вот именно. Ей следовало об этом знать. Ей следует всегда быть в курсе всего. Кивнув, она отступила на шаг:

— Разумеется. Я имею в виду, была еще одна девушка?

— Я бы сказал, одной более чем достаточно, ты не находишь?

Она быстро прикинула в уме все возможные варианты. В целом лучше бы его застукали с девушкой, чем поймали на списывании, хотя и неясно, как одно связано с другим. Возможно, так увлекся, что пропускал занятия. И потом списывал, чтобы не было долгов.

— Да, конечно… — ответила она.

— Он хоть что-нибудь объяснил? Что там, черт возьми, произошло? О чем он думал?

Он не думал. В подобных ситуациях дети не думают. Она беспомощно всплеснула руками:

— Прости за то, что задержалась.

Он открыл дверь:

— Нужно с ним поговорить.

Лифт все еще стоит на этаже. Он открыл дверь, вошел в кабину и, хмурясь, повернулся к ней:

— Нельзя заставлять ждать помощника министра. — И с лязгом закрыл дверь.

Лифт поехал вниз.

— Прости, — повторила она.

Закрыла дверь. Если Джейми попался на нарушении двух правил одновременно, счастье, что его не исключили. Но как это связано со вторым мальчиком? Райаном, кажется?

Представив себе, что могло произойти, она вздрогнула и застыла на месте. Нет, они с Райаном попались вместе только на списывании, они не были оба с той девушкой.

Она быстро прошла по холлу в комнату Джейми и включила свет.

— Джейми? Ты здесь? Ш-ш-ш…

Никого. Бледное отражение ее лица в оконном стекле. Солнце почти село. Сжав руки, она опустилась на кровать. Ведь он же совсем ребенок! Сколько часов она расхаживала по прихожей каирской квартиры, укачивая его на руках! Стоило отдать его няньке, он начинал плакать. Она снова брала его на руки, и он доверчиво улыбался ей трогательной беззубой улыбкой, а она вдыхала его молочный запах. Он до сих пор иногда так улыбается ей, несмотря на юношеский пушок на щеках и майки с разными лозунгами.

В комнате было тепло, она сняла кардиган, и он накрыл кровать почти по всей длине. Ну что ж, у Джейми впервые появилась девушка и он на время потерял голову. Может, попросил одноклассника помочь ему с ответами на контрольной, и поэтому наказывают его одного. Если подумать, ничего особенного. У Джейми никогда не было девушки.

Когда она предложила Барроу, Эдвард будто бы в шутку заметил:

— Пожалуй, школа для мальчиков — не лучший выбор. Сама понимаешь. Всякое случается.

— Что ты хочешь сказать? Право же, Эдвард. И между прочим, я видела, как Джейми разглядывал Амели, когда она наклонилась, убирая постель.

— Амели? Не может быть. У нее ноги как у рояля.

— Ей нет еще и тридцати. И когда это ты успел разглядеть ее ноги?

— Она довольно часто стоит на табуретке, вытирая пыль с люстр и плафонов, — ответил он и добавил со смехом: — Их трудно не заметить.

— Стыдись, Эдвард.

— Ты права, — смущенно признал он. — Не следовало так говорить. — Несмотря на пристыженный вид, он явно вздохнул с облегчением.

Амели сейчас, должно быть, в кухне, помогает Матильде и раздумывает, что же произошло в прихожей. Нужно пойти к ним, рассеять сомнения Амели и дать понять Матильде, что ее труды оценены. До прибытия гостей меньше часа. Она поднялась с кровати, выключила свет, закрыла за собой дверь комнаты. Джейми ускользает от нее, как песок сквозь пальцы. «Сейчас проверю, как дела с ужином, и начну обзванивать его друзей». Ставя его и еще больше себя в неловкое положение.

Она направилась вдоль холла в сторону кухни. Большая парадная столовая сияет начищенной бронзой и отполированным деревом. Вид столовой успокоил Клэр. Вот на чем она сосредоточится. На своем доме. На ужине. По крайней мере, это — в ее власти. Дрова в камине уложены, но огонь еще не зажжен. В блестящих головках каминных решеток — Эдвард на британский манер называет их каминными собачками — вся комната отражается вверх ногами, расщепленные поленья придают картине достоверность. Она переставила букет с низкого столика на ажурную каминную полку, чтобы цветы не заслоняли вид комнаты тем, кто займет места по бокам столика: людям всегда хочется держать остальных гостей в поле зрения, видеть, кто с кем ведет беседу. Поменяла местами несколько цветов в вазе, повернув их забавные головки наружу и на минуту прикоснувшись к ним. Как и всегда, Жан-Бенуа постарался. Сочетание бело-зеленых ирландских колокольчиков с желтыми лилиями не только отражает ее ощущение весны и мысли о взаимодействии разных народов, но и сочетается с цветовой гаммой столовой.

Закончив с цветами, она окинула комнату взглядом. Соответствует ли она высокому положению сегодняшних гостей? В первый год жизни здесь, получив от министерства одобрение и деньги, Клэр поменяла портьеры, чехлы на мебели, подушки на канапе и двух креслах; при прежнем жильце они были из тяжелого шелка персикового цвета, Клэр выбрала ткань с переплетением холодновато-синих и бледно-коричневых оттенков. Купила ее в Англии, перебрав множество образцов в самых дорогих магазинах текстиля, и заказала доставку по почте. Для подушек купила рогожку из Нормандии. На массивной темной мебели, по краям инкрустированной золотом, под изысканными светильниками расставила фамильное серебро Эдварда и доставшийся ей в наследство хрусталь, среди портретов в тяжелых золоченых рамах повесила привезенное из Каира большое абстрактное полотно Фарука Хосни^[71] и маленькую работу Сэма Гиллиама^[72], купленную в самом начале их совместной жизни в Вашингтоне. Клэр наклонилась к вазе с желтыми тюльпанами и, выпрямившись, увидела, что в проеме двери стоит Джейми и смотрит на нее.

— Привет, ма, — сказал он, озадаченно наморщив лоб, — теперь эта комната похожа на тебя.

Она рассмеялась, в душе изумившись его недетской проницательности.

Желтые тюльпаны символизируют безнадежную любовь. Благодарю, Жан-Бенуа.

Открылась дверь в столовую. Накрытый на четырнадцать персон стол переливается фарфором, хрусталем и серебром. Амели по ее просьбе выбрала бледно-серую жаккардовую скатерть, оттеняющую тусклый блеск серебра и королевский герб на столовых приборах. На столе три небольших букета. На буфете четвертый. Вазы расставлены правильно. Можно не поправлять.

Она достала из буфета четырнадцать серебряных подставок для карточек и выставила их в ряд вдоль стола. Скоро гости, следуя им, займут свои места. Она не будет вешать на дверь план рассадки — слишком формально. Но чтобы расставить карточки, придется вернуться в кабинет. В кухне тихо — хороший знак. Матильда спокойна. Когда расставит карточки, останется лишь переодеться и подкраситься. Нужно еще проверить сырную тарелку — убедиться, что Матильда положила чеддер.

Потом пойдет искать Джейми.

— Plus doucement!^[73] — услышала она грозный рык Матильды, проходя мимо кухонной двери.

После царственного спокойствия парадных комнат кухня, до краев наполненная запахами, звуками и красками, напоминала поле боя. На столах и плите — кастрюли с медным дном и гладкие серые сковороды с высокими бортами, на толстых коричневых разделочных досках горы чего-то зеленого, белого, красного и желтого. Круглая горка теста накрыта светлой тканью, рядом — еще одна горка, потемнее. Из кастрюли вырывается облако пара, рядом над сковородой поднимается тонкая струйка дыма, шипит и плюется масло. Пахнет петрушкой, лимоном и чесноком. И шоколадом. «Vous les massacrez!»^[74]

В центре за длинным столом сидят Амели и ее кузина, девушка чуть за двадцать, с обесцвеченными под седину волосами, собранными на макушке в хвостик. Перед ними две прямоугольные ванночки, наполненные кубиками льда и отливающими белизной пучками спаржи: в одной — стебельки, уже лишенные толстого верхнего облачения, в другой — те, что еще ожидают, когда их разденут. Клэр не видела лица Матильды, но заметила, как высоко поднял брови Йан, присланный из посольства официант, занятый протиранием выставленных перед ним на подносе бокалов.

Матильда рубанула толстой, заляпанной чем-то красным рукой воздух над головой кузины Амели:

— От вас никакого толку, donnez-moi^[75], лучше я сама все сделаю.

— Все в порядке? — спросила Клэр.

Матильда удостоила ее беглым взглядом и плюнула.

— Très bien, Madame Moorhouse^[76], — ответил официант.

— Oui, Madame, — как эхо, повторила Амели.

Кузина, глядя на спаржу, скривилась и промолчала. Матильда повернулась, воздела руки к небу и удалилась к противоположному концу стола.

— Эти барышни понятия не имеют, как обращаться с ножом, — ответила она, продолжая вырезать розочки из клубники маленьким и очень острым фруктовым ножичком. Рядом с ней на тарелке белые и темные шоколадные завитки. Дальше в миске ждут своей очереди очищенные фисташки. Как всегда, Матильда сотворит из пирожных шедевр.

— Они угробят спаржу.

— Et depuis quand ou la Suisse ou l’Ecosse informe le monde gastronome? — пробормотала кузина Амели, лучше разбиравшаяся в английском, чем в понятиях о смирении.

С каких это пор Швейцария или Шотландия сделались экспертами по части кулинарии? Клэр не поверила собственным ушам. Кузина Амели не в первый раз пришла помочь. Ей прекрасно известен характер Матильды. Неужели она намеренно пытается загубить ужин?

— Я все слышала! — рявкнула Матильда, выронив ягоду. С ее пальцев и с кончика ножа потекли красные струйки. — Все!

— А я ничего не слышала, — быстро вмешалась Клэр и оглянулась на Йана. — А вы?

— Нет. Je n’ai rien dit. Ni entendu. — Он указал пальцем на ухо и покачал головой. Он тоже далеко не в первый раз приглашен на помощь.

— Боже, это будет восхитительно, — продолжала Клэр, став в середине стола, чтобы Матильда не видела кузину, и указывая на четырнадцать крохотных пирожных, горы домашнего шоколада, клубнику и фисташки для начинки. Наверняка в холодильнике уже стоит процеженный фруктовый сироп. — Вы опять превзошли себя, Матильда. Право же, благодаря вам я стала предметом зависти всех парижских хозяек.

— Знаю, — шмыгнула носом Матильда. — Чудо, что мне это удалось. Без всякой приличной помощи. А от этих ваших пилюль никакого толку. К тому же сегодня перерабатываю — у меня выходной.

— Матильда, мы все вам так благодарны! Я непременно все возмещу. А лекарство обязательно подействует, нужно лишь немного подождать. Гомеопатия помогает не сразу. Да вы это знаете. Швейцарцы — эксперты по гомеопатии. И вообще хорошо разбираются в медицине. И во всем хорошо разбираются. А также прекрасно готовят. — Клэр старалась не смотреть на официанта, чтобы не рассмеяться самой и не смешить его. Кузина еще ниже склонилась над спаржей. — Пойду переоденусь. Если вам что-нибудь понадобится, пришлите Амели.

— Мне от вас ничего не нужно, миссис Мурхаус, — ответила Матильда. — Это вы нуждаетесь в моих услугах.

Клэр со вздохом вышла из кухни, оставив прислугу завершать приготовления к ужину.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Она закрыла дверь в спальню и присела на пуфик перед туалетным столиком. Потерла морщинки вокруг глаз и поперечную морщину на высоком лбу.

Положила руки на талию, втянула живот. Из ее тела вышли настоящие дети — дети Эдварда, а не только килограммы бумаги, долларов, на которых когда-нибудь была бы кровь других детей. Те доллары — единственный ребенок, которого дал ей Найл. Жена британского дипломата, мать двух британских сыновей — такой увидел он ее сегодня и видел все время, пока следил за ней. Такой она сейчас видит себя в зеркале. Клэр повернула голову вправо, затем влево. Мир, в котором она жила с Найлом, казался переполненным физической радостью жизни. Но то, что было у нее с Найлом, несравнимо с реальностью вынашивания и рождения детей, введения их в мир. Пожалуй, даже с повседневной жизнью во всей ее сложности и глубине. В двадцать лет ей вряд ли пришла бы в голову подобная мысль, но, приняв предложение Эдварда, она перешла в другой мир, в котором перед нею, словно ковер, развернулись последствия всех ее поступков. Бесчисленные телефонные звонки, списки дел, которые она составляет, и указания, которые отдает прислуге, не приведут ни к войне, ни к победе. Гибель или спасение миллионов безликих душ не зависят от ее усилий. Но от них зависят реальные люди, живущие рядом с ней: ее дети, муж, ее прислуга, — от нее зависит, будут они счастливыми или несчастными, голодными, усталыми, довольными или отчаявшимися. То, что она выполняет изо дня в день, служит им поддержкой. И это — настоящая жизнь. Мир, открытый ей Найлом, был миром мечты, и он втянул ее, как ночной кошмар, после которого просыпаешься утром и не понимаешь, где сон и где явь. В мире Найла слишком много ненависти, а это не для нее.

«До чего красивые у тебя руки, Клэр».

Она вытянула пальцы, сняла кольца и внимательно рассмотрела линии вокруг суставов. Она не видела Найла двадцать лет. Он до сих пор сидит, расставив ноги и опустив сжатые руки между ними. Когда наклоняется, на шее натягивается блестящий шрам, словно серп, срезающий линию волос, — ей всегда так хотелось его погладить. Шрам, выдавший его соотечественнику.

— Не тронь, — сказал он ей однажды. — Это не к добру.

— Как наступать на трещинки на асфальте?

Их машина стояла третьей на шоссе, тянущемся вдоль побережья в Мэриленде, в ожидании, пока опустят мост. Она взглянула в зеркало заднего вида. Вереница машин за ними похожа на елочную гирлянду.

— Какие еще трещинки?

— Помнишь: кто на трещинки не наступает, у того мама не пострадает.

— Моя уже пострадала. Работала в две смены на фабрике рубашек после того, как загребли отца. Нет, в другом смысле: вроде парня с бензиновой бомбой, из-за которого я этот шрам заработал. — Он опустил стекло и стряхнул пепел с сигареты.

— А сам он взорвался? — спросила она, не убирая руки с руля и стараясь говорить спокойно. Воздух между ними слегка заколебался от теплого ветра.

Найл улыбнулся ей:

— Нет. В школе я выбил ему передний зуб за то, что он целовался с моей сестрой.

Она так и знала, что у него есть сестры. Они есть у всех ирландцев. Но он в первый раз упомянул о них. Она приняла это как подарок.

— Сказке конец, — сказал он, затянувшись сигаретой.

Мост опустили. Она включила зажигание, и маленький фургон «тойота», который они взяли напрокат на ее имя, слегка продвинулся вперед. На мосту они попали в полосу желтого света, блеснувшего на позолоченном кольце, которое Найл велел ей надеть на безымянный палец. Она почувствовала запах темных вод Атлантики.

— Вот сюда, — скомандовал он.

Она повернула руль и выехала из основного потока машин на длинную прямую дорогу вдоль берега. Они направлялись за город, в какую-то ничейную землю со множеством продовольственных магазинчиков, рекламирующих пиво и фейерверки, и третьесортных мотелей, над которыми розовые и желтые неоновые буквы объявляли о свободных комнатах.

Машину накрыли последние вечерние тени. Чайки пролетали над их головой и усаживались на кучи мусора у обочины. Проехали забитый досками овощной ларек. Казалось, за прилавком много лет никто не стоял. На земле перед ларьком валялись окаменевшие продырявленные тыквы.

— Включить радио? — спросила она.

Он покачал головой. Она ощущала его движения в полной темноте. Но он почти не менял положения. В шуме ветра с Атлантики его тело превратилось во вместилище покоя, неподвижное, как сгущавшаяся вокруг них тьма. Она уже знала, что это — проявление предельной сосредоточенности. Сощурилась, пытаясь разглядеть дорогу, и продолжала двигаться вперед. Машину со всех сторон хлестал ветер.

Минут через двадцать впереди показалось длинное уродливое здание, худший из возможных мотелей.

— Вот здесь, — сказал он.

— Здесь?

Он указал на объявление о свободных комнатах, трепетавшее на ветру:

— Переночуем здесь.

Она свернула на стоянку. Десять дверей, не считая служебной. Машины стоят только перед двумя.

Он в чем-то замешан у себя дома, чего она даже представить не в состоянии, и она уверена, что его необъяснимые отлучки из дома тети и дяди никак не связаны с другими девушками. Выйдя из автобуса в Нью-Джерси, чтобы забрать машину, которую он взял напрокат, и увидев, что это фургон, она с облегчением вздохнула — он взял для них комнату на колесах. В ту первую ночь они растянулись на тонком матрасе, раздевшись донага, и она решила: это всего лишь отпуск, как он и обещал, и покрутила на пальце позолоченное кольцо, которое он велел ей надеть. Они ездили по побережью, и она с каждым днем все больше верила в эту выдумку.

Но сейчас он велел пойти к стойке и заказать комнату, и она не удивилась. Спрятала длинные светлые волосы под шарфом, который он ей дал, и надела темные очки, которые он вытащил из своей сумки. Они пахли его сигаретами.

— Документов не попросят, — заверил он.

Ветер утих. Наружная дверь была открыта навстречу теплой ночи, но внутренняя железная — на замке, и она не смогла войти. Внутри сидел мужчина с одутловатым лицом, в тюрбане, и, положив ноги на решетку, смотрел портативный телевизор. Кроме телевизора, комнату освещала только настольная лампа. Когда Клэр постучала, мужчина в тюрбане положил руку на полуоткрытый ящик стола и прищурился, пытаясь разглядеть ее в темноте.

— Что надо?

— У вас есть свободные комнаты? — Вопрос прозвучал глупо, но ей почему-то не было смешно. Смех здесь неуместен.

— Сколько надо? — спросил он, даже не пытаясь встать, чтобы впустить ее.

— Одну.

Он опустил ноги на пол. Она увидела, что за ним, в углу, сидит еще один мужчина, уставившись в телевизор.

Первый порылся в коробке на столе и, тяжело ступая, подошел к двери. Но не открыл ее.

— Машина ваша? — спросил он, указывая на фургон.

Она кивнула.

Он кивнул в ответ:

— Понятно. Номер десять. — Он поднял руку. Серебристый ключ скользнул по кольцу и закачался в неоновом свете. Она протянула руку, но мужчина отодвинул свою и сказал: — Двадцать пять.

— Ах да. — Она почувствовала, что краснеет. — Сейчас. — Порывшись в рюкзачке, нашла кошелек и вытащила две десятки и пятерку. Он взял деньги через отверстие в решетке и через него же отдал ей ключ.

— Спасибо.

Дождавшись, когда она сядет за руль, человек отвернулся. Она отдала ключ Найлу. В темноте парковки его лица почти не было видно, только глаза блестели. Он закурил.

— Он почему-то дал мне самую дальнюю комнату, — сказала она, — хотя у них полно свободных мест.

Найл не ответил, но она почувствовала, как его рука скользнула ей на бедро. Сквозь ткань юбки разлилось тепло. Он слегка сжал бедро.

Она опять включила зажигание и проехала до конца парковки. Комната оказалась почти пустой: только большая кровать, покрытая дешевым потертым оранжевым покрывалом, прикроватный столик с часами, обитый линолеумом комод с телевизором. Пол выложен плиткой, ковра нет. Ей не хотелось разуваться, чтобы не ступать на плитку босыми ногами. Когда она включила свет в ванной, лампочка перегорела: хлопок и шипение.

— Пойду попрошу другую, — сказала она.

— Не надо, — ответил он.

Подошел к ней сзади, словно ее тень, одного с нею роста и сложения, просунул руки ей под футболку и положил на грудь. Она повернулась к нему, забыв о сгоревшей лампочке в ванной.

Ночью она проснулась от звука подъезжающих машин. Услышала мужские голоса с характерным для чернокожих выговором, потом хлопанье дверей. Подумала, что это наркоторговцы, и обругала себя расисткой. Осторожно подошла к окну.

— Отойди, — велел он.

— Я думала, ты спишь, — ответила она, забираясь к нему под одеяло.

Он не ответил, и она снова провалилась в сон.

Во второй раз проснулась часа через два. Во сне она ощущала какую-то тревожную пустоту. Она лежала, не шевелясь и прислушиваясь. Нет больше мужских голосов. И Найла тоже. В кромешной тьме комнаты она почувствовала, что его нет рядом. Села, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте, но тьма не рассеялась, и она поняла, что ставни закрыты снаружи. Ощупью добралась до двери, на ходу ударившись коленом о спинку кровати. Дверь заперта, и ключа нет. При всем желании ей не выйти из комнаты.

Делать нечего, пришлось вернуться назад к кровати. Она долго лежала, убеждая себя, что с Найлом она в безопасности, и наконец, обессилев от жары и усталости, вся мокрая от пота, впала в оцепенение. А потом наступило утро, и Найл был рядом.

— Мама? — Голос вырвал ее из прошлого.

Она вздрогнула. Быстро надела кольца и обернулась. На ее кровати сидел Джейми.

— Джеймс!

— Не сердись. Папа меня не видел.

— Ты все это время был здесь?

Джейми пожал плечами:

— Ну да, как вернулся. Прятался.

Портьеры не задернуты, и последние лучи солнца освещают бледное лицо ее сына. Ее потрясло его сходство с ней в юности. Такое же осторожный взгляд любопытных карих глаз, слабый рот с нечетко очерченной верхней губой. Легко представить, какой все остальные видели ее в пятнадцать лет.

— Прятаться нет необходимости.

Джейми пожал плечами:

— Как скажешь. Ты же сама говорила, что у папы сегодня важные гости и я не должен мешать. Я только хотел помочь.

— Помочь? — Клэр не сводила с сына глаз, пытаясь понять, не притворяется ли он. — Знаешь, вряд ли твое поведение в последнее время можно назвать помощью. — Она взглянула на часы на прикроватном столике. Шесть сорок восемь.

— Тебе некогда.

— Ничего подобного.

— Я видел, ты посмотрела на часы.

— Давай поговорим, а я тем временем буду одеваться. Ты останешься здесь. Что это за девушка?

Джейми навзничь шлепнулся на ее кровать и фыркнул. В детстве он часто просыпался ночью, — и не раз, когда Эдвард уезжал по делам, Клэр брала Джейми к себе. Он хихикал во сне еще до того, как в первый раз произнес «мама», и в те годы этот звук стал частью ее снов. Он до сих пор иногда снится ей.

Она села рядом с ним:

— Ты о ней не говорил.

— Какая разница.

— Что значит «какая разница»? Ты шутишь? Что происходит, Джейми? — Он отодвинулся от нее, и она добавила: — Папе звонили из школы.

Джейми резко сел, едва не столкнувшись с ней лбом. Она с трудом удержалась, чтобы не отшатнуться.

— Весь класс против нее! И все из-за того, что она ирландка.

Клэр прикусила губу. Если «все против нее», значит, она католичка из Северной Ирландии. Клэр никогда не обсуждала с детьми ирландскую проблему или ирландскую историю. Напротив, двадцать лет она старательно избегала любых разговоров на эту тему и любых упоминаний, за исключением гномов-лепреконов, четырехлистного клевера и кладдахских колец. Но ей понятно, как в Барроу отнеслись к католичке из Северной Ирландии, и она знает, что Джейми никогда не назовет такую девушку британкой. Несмотря на то, что это раздражает отца. Или именно потому, что его это раздражает.

— Ты тоже ирландец, — сказала она.

— Нет. Я наполовину американец, наполовину британец. Супердержавы! Колонизаторы! Ирландия рядом не стояла.

— Понятно. — Она сделала глубокий вдох. Нет никакого второго мальчика. Он считает, что несправедливо обошлись с девушкой. А не с ним. — И что же случилось из-за того, что она ирландка?

— То, как с ней обращались. Как они… — Голос прервался, и Джейми отвел взгляд.

— Ну хорошо. — Она сделала еще один вдох и приготовилась к худшему. — Ты с ней?.. Вас с ней?..

— Ma! — возмутился Джейми, залившись краской, и сложил руки на груди.

— Мне нужно знать, Джейми. Хотя бы то, что известно в Барроу.

Он опять шлепнулся на спину, отвернулся и зарылся в подушки.

— Нет, ма, — раздался приглушенный голос, — ничего такого. Ты не понимаешь.

— Допустим. Так объясни.

Он не ответил.

В наступившей тишине она, казалось, слышала биение его сердца, которое он изо всех сил пытался смирить, но оно в любую минуту могло выйти из подчинения и взорвать его юную жизнь на миллионы осколков. Чувства обуревают ее сына, но ему удается держать их под контролем, как и ей в молодости. Она поднялась с кровати.

Только бы это была хорошая девушка. Чтобы первая любовь — если это действительно первая любовь — не стала причиной других выходок, вроде подделки подписи и перелетов из страны в страну без разрешения родителей. И прочего в том же роде. В Барроу строго запрещено приводить девушек на кампус, за исключением тех редких особых случаев, когда их приглашает школа.

— Ну что ж, — промолвила она, — давай начнем с самого начала. Полагаю, это и есть Райан, о которой ты упоминал?

Джейми не ответил.

— Вероятно, так могут звать не только мальчика.

— Ma!

— Ладно, ладно, — вздохнула Клэр. — Она тебе нравится?

Он закатил глаза и указал на часы у кровати:

— Может, тебе пора переодеваться? Ужин ведь скоро начнется.

— Тебе все равно рано или поздно придется все рассказать. Не думай, что ты просто поживешь неделю дома и вернешься в школу. Нам придется поговорить.

Она встала и открыла дверцу платяного шкафа. Ее костюм висит внутри, сверху все еще обернутый бумагой, как принято во французских химчистках.

— Райн, — негромко произнес он с едва заметным повышением тона. — Р-а-й-н.

«Р-а-й-н», — дважды повторила она про себя.

И вдруг замерла. Эдвард сказал, что девушку выгнали. Не «отправили домой», не «отослали назад в ее школу» и даже не «отчислили с треском». Если она не училась в Барроу, как ее могли выгнать? Значит ли это «уволили»?

— Джейми, — осторожно спросила она, — Райн студентка? Я хочу сказать, чем она занималась в Барроу? Просто приехала погостить?

— Какая разница, — пробормотал он и умолк.

Она повернулась к нему, уперев руки в бока:

— Джейми, хочешь — не хочешь, тебе не уйти от разговора. Своим молчанием ты только все усложняешь.

Он вновь помотал головой.

— Джейми!

Джейми опять закатил глаза:

— Нет, не училась. То есть она, конечно, учится, но не в Барроу. Это ведь школа для мальчиков, ма.

— Твой сарказм неуместен. Не я, а ты наделал глупостей. — И подумала: «Вот вранье-то».

— Ну и пусть. Прости. — Джейми сложил руки на груди и крепко сжал губы.

— Стало быть, Райн. — Клэр сняла костюм с вешалки, взяла из шкафа чистые колготки и пошла в ванную. Дверь оставила чуть приоткрытой, чтобы слышать его. — Хорошо. И где же она учится? — Джемпер и брюки упали на пол. Без них стало прохладно. Его колено рядом с ее коленом. Она открыла кран, намочила маленькое полотенце и закрыла воду, чтобы не заглушать слова. — В другой частной школе? В какой-нибудь школе в Лондоне? В одной из католических школ?

Джейми не ответил, она раскрыла дверь чуть пошире и заглянула в комнату. Он шепотом говорил по телефону, стоя на коленях. Она не слышала звонка, но, может, он раздался, пока текла вода.

— С кем ты говоришь?

Джейми нахмурился и прикрыл трубку ладонью:

— Во всяком случае, не с ней. — Взглянул на нее, перевел взгляд на телефон, отвел глаза. — У меня нет ее номера — я теперь даже связаться с ней не могу.

Она втянула голову в ванную. Все понятно. Если девушка работала в школе, неприятностей не оберешься. Недаром они не отчислили Джейми. Но главное — он сейчас рядом, и ему ничего не грозит, пока он под ее защитой. Так и должно быть.

Она закрыла дверь и разделась донага. Провела влажной тканью по скулам, по шее, стараясь не касаться волос, осторожными движениями нанесла лосьон. Как пригревало солнце, пока они с Найлом сидели у статуи Андрьеда. А теперь скрылось. Еще раз смочила полотенце и протерла лицо. Затем промокнула кожу чистым сухим полотенцем.

_____

— Не лезь туда, — велел он, когда утром она направилась к багажнику фургона.

Она никак не могла избавиться от воспоминаний об ужасной ночи в заштатном мотеле.

— Мне нужно переодеться. Моя сумка в багажнике.

— Сегодня едем на пляж. Так что можешь не мыться. — Он указал на кабину фургона. — Я уже положил твой купальник и полотенце вперед.

Он сказал «полотенце». В единственном числе. Она забралась на место водителя. Действительно, на доске лежит только одно свернутое полотенце.

Решила не задавать вопросов. Найл не плавает. Наверно, не собирается заходить в воду.

— У нас есть время остановиться и позавтракать?

Он кивнул:

— Скажу, где и когда.

Они ехали на север. Примерно через час, когда мотель остался далеко позади, Найл указал на кафе с большими окнами.

— Оставь машину у двери, под окном, — сказал он.

Они сели у окна, из которого был виден фургон. Он не снял темных очков и сел не напротив нее, а рядом. Обнял за плечи и притянул к себе.

— Кофе, черный, — попросил он официантку. — Для моей жены — со сливками. Хочешь блинчики? И чтоб чуть сахару сверху?

Как-то воскресным утром, сидя за столом в тетиной кухне, пока тетя готовила для всех завтрак, кузен Кевин начал поддразнивать Клэр из-за того, что она ест блинчики с сахаром, а не с кленовым сиропом. И Найл запомнил.

До этого дня он ни разу не прикоснулся к ней, даже не дотронулся до ее руки, в присутствии других людей. А теперь называет своей женой перед официанткой.

— А ты что будешь? — спросила она.

Если бы он предложил поехать к мировому судье, она согласилась бы без малейшего раздумья. Все, что произошло в мотеле, не имеет значения. Ей все равно, чем он занимается.

Найл рассмеялся и кивнул официантке:

— Она будет блинчики, без сиропа. Мне большую яичницу с ветчиной и тост. — Он улыбнулся. — В медовый месяц все время хочется есть.

Официантка улыбнулась в ответ и заправила за ухо прядь обесцвеченных волос. Совсем молоденькая, почти одного возраста с Клэр, но лицо уже усталое, грудь слишком пышная, попка округлившаяся. Пока Найл наблюдал, как официантка, вихляя задом, двинулась к стойке, Клэр сделала кораблик из салфетки. Напомнила себе, что телки его не интересуют.

— Собираешься уплыть от меня? — спросил он.

— Ни за что! — совершенно искренне ответила она.

Когда Клэр, одетая, причесанная и подкрашенная, вышла из ванной, Джейми спал на ее кровати, зажав телефон в руке. Она взглянула на часы. Утренний самолет вылетал из Лондона очень рано, и кто знает, когда все случилось в Барроу. В темноте своей комнаты он, наверное, открыл компьютер, написал от ее имени письмо с разрешением уехать, собрал кое-какие вещи — роман Филипа Рота, паспорт — и выскользнул в коридор, пока его сосед еще спал. Может, даже ночевал в аэропорту. Она еще раз посмотрела на часы. До приезда Эдварда с помощником министра еще двадцать пять минут. Пусть Джейми поспит минут пятнадцать, а потом она отведет его в его комнату, куда Эдвард вряд ли зайдет сегодня вечером. Покормит после ухода гостей. До тех пор он будет спать, а если и проснется до окончания ужина, ни за что не станет портить важный для отца прием.

Она быстро прикинула, что еще нужно сделать. Достать кольцо из сейфа и расставить на столе карточки для гостей. Кажется, все. Остальное пока придется отложить.

Она опустилась на колени перед сейфом, стараясь не зацепить колготки и не помять костюм. «Не столько против воров, сколько на случай пожара», — пояснил Эдвард, когда принес сейф. Они жили тогда в Каире, и Эдвард попросил установить сейф в нижнюю часть стола-приставки с тремя выдвижными ящиками, инкрустированными перламутром; верхний был настоящим, два других — фальшивыми. Потом они перевозили его из квартиры в квартиру вместе с картинами Тёрнера, Сэма Джиллиана и Фарука Хосни, с фамильным серебром Эдварда и ее фамильным хрусталем и с другими памятными вещицами, которые при каждом переезде помогали им сделать новую квартиру домом. Ставили сейф в комнате, предназначенной для Питера, — это сделалось ритуалом, сопровождавшим каждый переезд. В верхнем ящике Питер хранил свою коллекцию марок.

Однако комбинация цифр известна лишь Эдварду и ей; листок с цифрами хранится в ячейке банка Барклая в Лондоне вместе с копией их совместного завещания на случай, если что-то произойдет с ними обоими. Клэр трижды повернула ручку вправо, потом трижды влево и еще раз вправо и потянула дверцу на себя.

Сейф открылся. Клэр вынула документы: их с Эдвардом завещание, свидетельство о браке, свидетельства о рождении детей, паспорта и консульское свидетельство Джейми о рождении за границей. Совместные акции, свидетельство о приобретении картины Тёрнера. В самом низу — коробочка с кольцом ее бабушки по материнской линии.

«То есть если они до сих пор у тебя. Если ты не отдала их тогда по ошибке».

Не сводя с нее прозрачных глаз.

«Я никому не скажу, никогда, никому не говорил. Если бы сказал, тебя бы давно закопали за то, что ты натворила».

— Ты не идешь? — спросила она, прижимая полотенце к груди.

— Я скоро вернусь. Иди плавай.

Он взобрался на место водителя и, оглянувшись, дал задний ход. И она осталась на пляжной парковке где-то в середине атлантического побережья, как хлебная крошка, которую вот-вот склюет прилетевшая чайка.

Проводив фургон глазами, прошла по траве к песчаной части пляжа. Вокруг нее семьи устраивались на целый день, дети забегали в воду и, визжа от холода, возвращались обратно, матери доставали из корзин еду. Она нашла в дюнах вымытую водой ложбинку и расположилась возле нее.

Когда он вернулся, отдыхающие с детьми уже уехали. Солнце заходило за горизонт. Кожа у нее обгорела, на носу и руках выступили веснушки. Она молча прошла за ним к парковке. Он открыл багажник, достал ей пиво, и она увидела, что багажник разгрузили. Остались только его рюкзак и ее сумка. Бумажный пакет с банками коки и пива. И его вещевой мешок.

Сев за руль, она не удержалась и взглянула на одометр. С утра он проехал полтораста миль. Она понятия не имела, куда он ездил. И не стала расспрашивать. Повернула ключ зажигания и завела мотор.

— Все, — сказал он, усаживаясь на место пассажира. Кабина наполнилась запахами солнца, моря и его сигарет. Ее майка не закрывала плеч, и влажная обожженная солнцем кожа прилипала к сиденью. Не больно, даже приятно: настоящий летний отдых. — Можем возвращать машину.

Она не спросила, что в мешке, который он поставил на пол и зажал ногами. И почему он взял его с собой, когда пошел в туалет на заправке на побережье Джерси, после того как они проехали Филадельфию.

Возвращая машину в прокатном агентстве, она опять взглянула на одометр. В какой-то момент — может, когда она тоже ходила в туалет, — Найл его подкрутил. Теперь на нем был нулевой пробег.

Она убрала документы в сейф и открыла коробочку. Дедушка был американцем в первом поколении, родился на одной из грязных бруклинских улиц, но стал звездой бейсбола и ловким бизнесменом. Он хранил свою бейсбольную форму с надписью «Финеас О’Доннелл» на спине в стеклянной витрине в своей комнате и, пока был жив, бросал мяч с братом Клэр во дворе их дома в Гриниче, штат Коннектикут. Бабушку он встретил, когда она только что приехала из Швеции и днем работала манекенщицей, а ночью — гардеробщицей в одном из клубов. Она была выше его ростом, с осиной талией и совсем светлыми волосами, которые аккуратно укладывала в узел на затылке. Он выяснил, в какие дни она работает в клубе, и зарезервировал себе постоянный столик. Дело закончилось тем, что он преподнес ей огромный изумруд, оправленный кельтским тройным узлом. Платина и два бриллианта.

— Стань ирландкой, — сказал он ей, если верить семейному преданию.

И она ответила:

— Пожалуй, так-то лучше.

С каждым годом семейной жизни бабушкины щеки округлялись все больше и пламенели все ярче. Мормор осталась такой же высокой, элегантной и сдержанной, как и в годы, когда ее фотографии украшали каталог фирмы «Франклин Саймон и К°». Она пережила деда на десять лет, с каждым годом становясь все бледнее, и наконец однажды уснула и не проснулась. Когда вскрыли завещание, наследников ожидали два сюрприза. Во-первых, Мормор оказалась на шесть лет старше, чем уверяла. Во-вторых, завещала свое знаменитое обручальное кольцо Клэр.

Клэр закрыла коробочку и надела кольцо Мормор. Нет времени его почистить, но это не страшно. Окруженный бриллиантами изумруд сверкает на руке, отбрасывая темно-зеленые блики на тонкую кожу и отполированные ногти. Его обвивают изящные платиновые завитки, и серебристые отблески похожи на лунный свет, играющий на гребне волны. Кольцо неизменно привлекало взоры всех, кто оказывался рядом.

— Вообще-то, это парадное кольцо, — объяснила как-то Мормор Клэр. — Твой неразумный дед обожал широкие жесты. Такое кольцо надевают не каждый день. — Однако носила его не снимая.

Часы в комнате Питера пробили один раз, отсчитав четверть часа. Клэр сложила акции в сейф, поставила на них пустую коробочку и, повернув ручку, закрыла его. Нужно еще расставить карточки до прихода гостей. И разбудить Джейми, перетащить его в его комнату, пока не пришел Эдвард и не начали собираться гости.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Через пять минут карточки были расставлены. Она заглянула в кухню. Амели с кузиной ужинают на скорую руку. Матильда, возвышаясь над ними, раскладывает большой ложкой картофель, как героиня какого-нибудь романа Диккенса. Вдоль центрального стола расставлены порционные тарелки с закуской, все почти готово, осталось разложить спаржу. Йоанна, официанта и дворецкого в одном лице, не видно — наверное, выскочил на балкон покурить перед приемом.

Еще хватит времени проскользнуть в спальню и разбудить Джейми. Она быстро прошла вдоль холла, прислушиваясь к звуку собственных шагов. Деловитое постукивание каблучков придало ей уверенности. Вокруг полное безумие, тем не менее ей удалось организовать ужин в лучшем виде.

Она присела на кровать рядом со спящим сыном и отвела прядь волос, упавшую ему на лицо. Сквозь прохладу надвигающегося вечера ощутила его теплое и не совсем свежее дыхание. «Джейми», — легонько похлопала она его по плечу. Он перевернулся на другой бок, и она чуть встряхнула его. Потом отправилась в ванную почистить зубы.

Когда вернулась, Джейми проснулся, но еще лежал на кровати.

— Пора идти в свою комнату, — сказала она, опять присев рядом. — Папа вот-вот вернется.

Он встал и протер глаза.

— Ты голоден? — спросила она.

— Мы ходили в пиццерию с Марком и другими ребятами, когда у них закончились занятия. Пришлось взять у них взаймы немножко евро…

— Ну хорошо. Побудь в своей комнате. А с папой встретишься после.

Джейми в нерешительности стоял перед ней:

— Ma?

— Что?

— Я люблю тебя.

— Что с тобой, Джейми? — удивилась она, но он уже исчез.

Она разгладила руками покрывало на кровати. А если их и правда отправят куда-нибудь в Кыргызстан? Что тогда будет с Джейми? Изумруд зацепился за ткань, и она аккуратно освободила его. Сколько раз они с братьями видели, как это кольцо сверкало на руке бабушки, когда она в День благодарения вносила в столовую индюшку, которую так никогда и не научилась правильно готовить, и поэтому, чтобы они все не отравились, мама с утра всегда приезжала к бабушке нафаршировать тушку и поставить в духовку. И все равно дедушка с восхищением принимал из бабушкиных рук тяжелое блюдо и целовал ее в щеку. «Мое шведское чудо», — неизменно заявлял он во всеуслышание, даже когда ее волосы поседели, а плечи ссутулились. Клэр с самого начала решила оставить кольцо в наследство Джейми, чтобы он отдал его жене, которая будет беречь и защищать его так же, как делает это она, Клэр, или дочери, которая займет в его сердце такое же место, какое занимает он в сердце матери. Питер получит Тёрнера и повесит картину на стену в своем хорошо устроенном доме в той части света, где ему придется жить, и с легкостью пойдет по избранному им достойному пути. Питер уже сделал выбор — он принадлежит Англии. Но Джейми? Очевидно, что пока Англия его не привлекает. Может быть, он найдет свое место в Ирландии, если Эдварда туда отправят. Возможно, будет гордиться своими ирландскими корнями и в этом обретет счастье. Судя по их разговору, Ирландия ему уже небезразлична.

Он произнес имя девушки — Райн, с легким повышением тона, — словно в имени заключена некая магическая сила.

Клэр прошла по холлу до парадной столовой и внимательно оглядела комнату. Амели расставила на столиках маленькие серебряные подносы с орехами и крохотными блестящими крекерами. И закрыла окна; Клэр вошла в комнату и опять открыла их. В комнате должен быть аромат парижской весны. Солнце зашло, но еще не холодно, и легкий вечерний ветерок доносит теплый запах пробуждающейся земли и раскрывающихся бутонов.

Звонок у входной двери. Должно быть, Эдвард с первыми гостями, и среди них, конечно, помощник министра. Эдвард никогда не открывает дверь своим ключом, если приходит с гостями. Во-первых, это дурной тон. Во-вторых, звонком он предупреждает домашних — и ее в том числе, — что гости уже на пороге.

В передней раздались шаги Йоанна и кузины Амели. Вместо майки и джинсов на ней теперь белая блузка и черные брюки, волосы аккуратно уложены. Она поможет Йоанну принять у гостей пальто и подать коктейли, а когда они минуют переднюю, их встретит Клэр. Это целая наука, и все они — винтики в ее механизме.

У нее есть еще несколько секунд, чтобы вспомнить имена и лица приглашенных и мысленно соотнести их с тем, что она знает об этих людях и что отличает их от всех, с кем ей приходилось обмениваться рукопожатиями или поцелуями в щеку, — она научилась этому у Эдварда. И если поторопиться…

Помощник министра Тоби Пессингам: она встречалась с ним всего лишь несколько раз, и каждый раз на нем был галстук красного цвета. Возможно, и сегодня он в красном галстуке.

Алэн Ле Туке, глава Министерства внутренних дел, любитель тенниса, и его жена Батиста, родом из Флоренции, интересующаяся искусством. С нею Клэр будет говорить по-итальянски, по крайней мере поначалу. Они обсудят последний перевод, который сделала Клэр для Музея Родена.

Теперь эти де Луриаки — Реми, Сесиль, их сын и его невеста — как их зовут? Порывшись в памяти, Клэр вспомнила, как утром записывала их имена: Фредерик де Луриак и Агата Гуриан Д’Арси. Возможно, в недалеком будущем, особенно если Эдвард получит пост посла, они увидят эти же имена на свадебном приглашении кремового цвета, которое им пришлют в посольство. Узнать их среди сегодняшних гостей довольно просто: они — единственные молодые люди. Со старшими де Луриаками она на позапрошлой неделе встречалась на каком-то приеме и хорошо их помнит. Он тогда подчеркнуто галантно поцеловал Клэр руку, а мадам рассмеялась низким приглушенным смехом, похожим на туберкулезное покашливание. Их она спросит о наскальных рисунках в Дордони, недалеко от их поместья. Читала недавно, что там открывается какая-то новая выставка.

Сильви Пик, исполняющая обязанности министра внешней торговли, светловолосая, резкая, умная и ко всему подходящая с невероятной деловитостью, будь то застольная беседа или разговоры по мобильнику, и ее самовлюбленный муж, Кристиан Пик, — придется сделать вид, что хотя бы частично прочла его последний кирпич по социологии. Или, наоборот, что книга выше ее понимания. Эдвард прочел ее почти целиком. Вот пусть и отпускает положенные комплименты.

Хоуп Чайлдз, живущая теперь в Париже английская актриса, чье худое лицо и полуприкрытые тяжелыми веками загадочные глаза всем известны по ее фильмам.

И наконец, очкарик преподобный Джон Ньюком и его жена Люси, чью последнюю книгу для молодежи Клэр на самом деле прочла. До того как Джон стал священником в парижской церкви Св. Георгия, Люси была врачом-педиатром и занималась вопросами здоровья молодежи. Весной, после пасхальной службы, она наклонилась к Клэр и прошептала, разглядывая толпившуюся на ступенях церкви деловитую публику в дорогих весенних туалетах: «Были бы у меня кучи денег, вложила бы их в производство крема от прыщей. Проблемы с кожей у подростков, как смерть и налоги, — дело верное». Она произнесла это совершенно серьезно, но Клэр заметила, как искрятся смехом ее глаза под шляпкой. В тот же вечер Клэр заказала по Интернету последнюю книгу Люси.

Тоби, Алэн, Батиста, Реми, Сесиль, Фредерик, Сильви, Кристиан, Хоуп, Джон и Люси. Теперь не ошибется. Щелкнула входная дверь.

Появилась первая группа гостей, а следом за ней — и вторая, и гости расселись по одному и по двое в комнате для приемов, будто завитые волосы развились в воде, пряди отделились друг от друга и веером разошлись по поверхности. Каждого она провожала в столовую, по пути ведя непринужденную беседу о женах и о мужьях, о детях, о погоде, при этом обдумывая каждое слово и аккуратно продвигаясь вперед, как длинноногая птица на мелководье. В разговоре с каждой группой она выражала сожаление и соболезнование из-за убитого министра, но лишь слегка касаясь темы, чтобы не дать беседе уйти в опасное русло и не омрачить обстановку.

Третью группу составляли старшие и молодые де Луриаки; молодые, как она и предполагала, оказались блестящей светской парой.

— Так вы Americaine! — недоуменно произнесла Агата Гуриан Д’Арси, перебросив через плечо прядь длинных, отливающих глянцем черных волос. — Не англичан?

— Ну разумеется, chérie, — пожурил ее Фредерик, наследник. — Maman ведь объяснила тебе в машине. Ты совсем не слушала?

— Bien sur, — ответила молодая женщина, смущенно оглядывая комнату, — je lui écoute toujours^[77].

Клэр с трудом сдержала улыбку.

Прислуга обнесла гостей аперитивами, но без горячих закусок, потому что их подавали на коктейле в посольстве, а до ужина осталось совсем недолго. Преподобный Ньюхаус ухватил с серебряного подноса на одном из столиков горсть орехов. Его жена тоже взяла несколько штук. Клэр заметила, как из кухонной двери в столовую проскользнула Амели. Через две комнаты взглянула на Клэр, и та кивнула. Теперь, когда приготовления к ужину завершены и работа закончена, Амели пойдет домой и опустит толстые ноги в маленькую ванну, быть может имеющуюся в ее квартире, или займется чем-нибудь еще, чем обычно занимается у себя дома. Ее кузина и официант останутся до конца ужина, чтобы помочь Матильде раскладывать еду, обслуживать гостей, убрать со стола, мыть посуду и укладывать ее назад в коробки. Матильда, как капитан судна, покинет резиденцию лишь после того, как будет подано последнее блюдо и от ее великолепного ужина останутся только недоеденные кусочки торта и салатные листья.

Еще один звонок в дверь. В отличие от коктейлей, во время которых она и Эдвард должны стоять начеку недалеко от дворецкого, пока тот открывает дверь и принимает у гостей одежду, вечерние приемы требуют, чтобы хозяева не оставляли гостей без внимания. Поэтому Клэр и Эдвард не могли дожидаться прихода последнего гостя в холле, но вернулись туда, чтобы встретить исполняющую обязанности министра внешней торговли Сильви Пик с мужем Кристианом. Обменялись с ними приветствиями, поцелуями и рукопожатиями. Клэр заметила, что выражение лиц у обоих напряженное, несомненно из-за убийства.

Тем не менее все идет неплохо. В состоянии шока или траура людям необходимо где-нибудь собраться, и резиденция для этого вполне подходящее место. Главное, никто не дает понять, что предпочел бы быть в каком-нибудь другом. Она направилась в гостиную.

— Клэр! — негромко окликнул ее Эдвард на пороге.

Она вздрогнула от неожиданности. По протоколу, пока в доме гости, Эдвард не должен разговаривать с ней наедине. Им следует совместными усилиями развлекать гостей, передвигаясь от одной группы к другой.

— Джейми все еще не отвечает на звонки, — шепнул Эдвард.

Одернув костюм, она поверх плеча Эдварда обменялась улыбкой с Батистой Ле Туке, женой главы министерства. «Tutto è bello!» — одними губами произнесла Батиста с другого конца комнаты. «Grazie mille»^[78], — таким же образом ответила она. Батиста стоит у камина с помощником министра, своим мужем и Хоуп Чайлдз. На помощнике действительно красный галстук; мясистый лепесток каллы, сияющей в вечернем свете, почти касается стекол его очков. Их с Эдвардом дом, конечно, не может сравниться с захватывающей дух роскошью резиденции посла, но, как заметила Батиста, у них очень красиво.

— Я говорила с ним. Не беспокойся. Он сейчас в надежном месте.

Он переступил с ноги на ногу, плечом загородив ей обзор:

— Не понимаю твоей безмятежности. Его застали в ее комнате. У него был ключ от лаборатории. Школа уверена, что именно он стащил химикаты.

У Клэр перехватило дыхание, будто от удара под ложечку. Она окинула взглядом гостиную, надеясь замедлить ход событий, убрать парусник из-под ветра. У мадам де Луриак нет бокала — Клэр поймала взгляд официанта и сделала ему знак глазами. Что такое сказал Эдвард?

— Химикаты? То есть наркотики?

— Клэр! — воскликнул Эдвард и осекся. Бросил взгляд через плечо в комнату — не смотрит ли кто в их сторону. — Послушай, Клэр. Ты же сказала, что разговаривала с ним. И с Барроу тоже.

— Да, но…

— Да или нет?

— Да. Но… не обо всем. Он рассказал только, что опять списывал, его поймали и не приняли работу. Вот и все. — Она помолчала в нерешительности. — И что девушку зовут Райн.

— При чем тут списывание? Кто это сказал?

— Джейми. То есть…

— Дело совсем в другом. Он объяснил тебе?

— Не знаю, — ответила она. — То есть да. Во всяком случае, так мне показалось. Слушай, ты же знаешь Джейми. Он ничего не хотел говорить. И из школы тоже ничего не удалось вытянуть — я звонила, но директора не было на месте, и я говорила с секретаршей. Не хотела перезванивать, не услышав версии Джейми. Я сделала все, что в моих силах, Эдвард. День выдался хлопотный, я старалась, чтобы ужин удался. И… — В сознании пронеслись картинки: Джейми читает, лежа на кровати; лицо турка во весь экран телевизора; Найл ждет ее, сидя на скамье. Она оперлась рукой о стену, стараясь устоять под натиском жизни. — Но произошло кое-что неожиданное.

Эдвард склонился к ней и едва слышно произнес, почти не двигая губами:

— Никто ничего не списывал. Девушка — член антивоенной группы. Они планируют акцию возле Даунинг-стрит, десять: громко взорвут китайские хлопушки, а оттуда вылетят антивоенные листовки. Вот для чего понадобились химикаты. Чтобы наделать побольше шуму.

— Китайские хлопушки?

— Они называют себя ОНО: «Огнем на огонь».

У нее закружилась голова и зашумело в ушах.

— «Огнем на огонь»?

— Вот именно. Девушка уверяет, будто они не намеревались делать ничего плохого, но я выяснил, что их главаря арестовали по подозрению в запланированном поджоге Уайтхолла как раз накануне введения войск. Так что они не обычная низовая организация. Даже если бы все ограничилось хлопушками, представляешь, к чему бы это привело в нынешней обстановке? Полиция теперь шутить не станет, особенно если речь идет о премьер-министре. Оружие у них боевое.

Поджог? Взрывчатые вещества? Она пыталась осмыслить все, что сказал Эдвард. «Закрытая территория, строгий надзор», — заверил он ее, помнится, предложив отправить Джейми в частную школу, и сразу же потянулся к газете. Они думали, Джейми там будет в безопасности. Иначе зачем было переводить его в эту злосчастную школу?

— А что известно насчет этой девушки — Райн?

— Из Ирландии. Графство Майо. Родственница одного из учителей, изучает в Лондоне историю искусства; в школе работала в спортивном центре, и ей выделили служебное помещение. Вчера вечером, застав их с Джейми в ее комнате, ее уволили на месте и велели убраться с территории школы не позже девяти утра. Собирались требовать депортации за антиправительственную деятельность, но связались со мной, и мы договорились, что, поскольку в ее комнате обнаружили не запрещенные, а добытые незаконным путем вещи, и добытые не ею, а нашим сыном, — во всей этой истории он единственный нарушитель закона, совершивший кражу из лаборатории, — во избежание еще больших неприятностей лучше не привлекать полицию. Я сейчас этим занимаюсь.

Совершенно ошарашенная, она кивнула. Слава богу, что есть Эдвард и что он быстро принял меры. Барроу не захочет, чтобы эта новость попала в газеты и чтобы упоминалось их имя.

Но ведь если Барроу предаст всю историю забвению, Джейми не прекратит связи с организацией. И разумеется, с этой девушкой. Пройдет неделя. Он вернется в школу. Девушка останется в Лондоне. Он ее отыщет. Или она отыщет его.

— Чем они занимались в ее комнате?

— Изготавливали листовки. — Он покачал головой в полной растерянности и повторил: — Листовки. — Отошел от нее на шаг и выпрямился: — Нужно идти к гостям. — И громко добавил совершенно другим тоном: — Пока ни намека на дождь, — придав лицу обычное спокойное выражение и возвращаясь в гостиную.

Кивнул преподобному Ньюсому, увлеченному разговором с Пиками. Тот кивнул в ответ и коснулся ладонью руки Кристиана Пика.

Обсуждают утреннее убийство.

Нужно было отменить все к черту после звонка Джейми. Или после убийства члена парламента. Она вложила в этот ужин столько сил, оставила историю с Джейми до завтра, забыла о собственных бедах, — и вот пожалуйста.

В комнате произошло едва уловимое движение: гости собрались в одну группу и вновь разошлись. Слово взял преподобный.

Однако она видела, как лица гостей, словно головки лютиков, повернулись к свету. Нет, она и Эдвард не просто выручают посла. Они стараются доказать, что возможна нормальная жизнь, что бы ни случилось, даже если кто-то встает утром, отправляется на службу и никогда не вернется домой, потому что кому-то другому не по душе его точка зрения, расовая или религиозная принадлежность.

Она почувствовала, как кровь прилила к щекам. Огнем на огонь? Устроить взрыв у резиденции премьер-министра? Как до этого дошло? Как мог Джейми совершить подобную глупость?

— Нужно идти, — повторил Эдвард.

Как могло это случиться? В ней есть какой-то изъян, и она передала его Джейми.

— Изучает историю искусства?

— Об этом потом, — ответил Эдвард с непроницаемым лицом.

И пошел к гостям. Покинул ее.

Ей хотелось немедленно вернуться в комнату Джейми, разбудить его и крикнуть: «О чем ты думал? Как ты мог? Думаешь, все ограничится хлопушками? Думаешь, этому вообще есть предел?»

Хотелось позвонить в Барроу и оторвать директора от ужина, коктейля, интересной книги. И прокричать ему: «Почему никто из вас не видел, что происходит с Джейми? Прежде всего, зачем такую девушку взяли в Барроу? Да еще и в спортивный центр?» У нее были ключи от кабинок? От душевых? Какая невероятная глупость — позволить мальчишкам и одинокой девушке находиться вместе в одном помещении, да еще в таком!

Эдвард присоединился к группе, собравшейся вокруг преподобного. Наклонился вперед и внимательно слушает со скорбным выражением лица.

— Tout le monde est arrivé? — спросил Йоанн, появившийся сзади с подносом, полным пустых бокалов. — On passe à table?^[79]

— En dix minutes^[80], — ответила она.

Официант кивнул и направился в кухню.

Китайские хлопушки покупают для вечеринок; китайцы пускают их в свой Новый год: небольшой хлопок — и яркие ленты взвиваются в небо. Маленькие прозрачные парашютики на фоне облаков, будто воздушные медузы. Китайцы считают большой удачей поймать парашютик, и даже маленькие дети умеют взрывать хлопушки. Игрушка. Так, наверное, думал Джейми, играя в супергероя, как в детстве, когда они с Питером носились по всей квартире, обернувшись полотенцами, а хлопушка служила волшебной палочкой.

Красивая взрослая девушка из Ирландии. Первая, которая ему понравилась. Или первая, кому понравился он. Антивоенные убеждения, которыми он одержим. Разумеется, он согласился ей помочь. Питер бы не согласился. И Эдвард тоже. Они сумели бы отличить правильный поступок от неправильного — кражи из школьной лаборатории, взрыва в центре Лондона меньше чем через год после того, как в метро погибли пятьдесят два человека, и вполне разумно отказались бы участвовать в подобном предприятии в столь неспокойное время, даже если бы девушка им нравилась и они разделяли бы ее взгляды. Но не ее младший сын. Он не такой.

— Устроим себе небольшие каникулы, только ты и я, — сказал Найл. И передал ей пиво.

Они сидели во дворике у дома ее тети и дяди, жара еще не спала. Потом это лето окажется одним из самых жарких и сухих во всей истории Бостона.

У нее радостно забилось сердце. Поедут вдвоем за город, как настоящие влюбленные?

— К морю. Тебе придется взять напрокат машину. Я не могу.

— У тебя нет прав?

— Иностранцам прокат разрешен после двадцати пяти, а мне еще не исполнилось. Но я нашел компанию, которая даст ее двадцатилетней гражданке Америки, имеющей права.

Больше она ни о чем не спрашивала. Даже о том, куда они поедут. Просто делала то, что он велел. Взяла в музее недельный отпуск. Сложила в сумку купальник, полотенце, смену одежды. Фотоаппарат. Пленку не взяла. Позолоченное кольцо убрала в кошелек.

— На женатых обращают меньше внимания, — пояснил он.

Две недели спустя она появилась на автостанции Бостона. Он уже стоял в очереди на посадку. Она встала за ним, не глядя на него, забралась в автобус, села подальше, вышла вслед за ним на станции в Нью-Джерси, не перебросившись с ним ни единым словом. Здесь, пока никто не видел, надела кольцо на безымянный палец. Одна подошла к стойке компании и заполнила документы на аренду фургона, который он заранее заказал на ее имя.

— Если кто-то спросит, где ты была, — наставлял он ее в Бостоне перед поездкой, — или с тобой свяжется компания, просто скажи, что ехала на встречу с мужчиной и не хотела, чтоб лезли в твои дела. Тогда никто ни о чем больше не спросит, даже твои старики. Подумают, что встречалась с женатиком. А если дойдет до допросов, придумай имя или назови кого-нибудь из университета и скажи, что он так и не появился.

Она не спросила, каким образом и для чего кто-то станет выяснять, что это она брала в Нью-Джерси машину напрокат. И вытеснила из сознания слово «допросы», хотя потом оно вновь и вновь всплывало в памяти, как всплывает визг тормозов при воспоминании об автокатастрофе.

Она просто кивнула и сказала: «Хорошо». Они с Найлом едут путешествовать. Вдвоем, вдали от глаз тети и дяди. Все остальное не имеет значения.

И вот она выехала с парковки, предварительно взглянув в боковые зеркала — она еще никогда не водила фургон, — и направилась к перекрестку, на котором он обещал ее ждать. Остановилась у тротуара.

— Езжай на юг, — велел он, забравшись в машину. Солнце ярко светило сквозь лобовое стекло; от сиденья пахло чем-то химическим. Он опустил стекло со своей стороны и защитные козырьки на лобовом стекле. — Любишь пляж?

В первую ночь они спали в фургоне на парковке городского пляжа, а на заре открыли заднюю дверцу и, все еще заспанные, прошлепали к кромке воды и смотрели, как над Атлантическим океаном встает солнце.

— За всей этой водой мой зеленый остров, — заметил он.

Она прошептала, надеясь, что он не расслышит:

— Мне бы хотелось туда поехать.

— Да ну?

— Правда.

— Может, и поедешь. Может, мы вместе поедем. — Обнял ее и притянул к себе.

Она почувствовала тепло его тела и собственный запах, идущий от него. Наверное, она тоже пахнет им.

— Интересно, — произнес он, — что было бы, если бы в голодные годы мой предок поехал не на север, а в Америку, как твой.

— Если бы это случилось… — ответила она.

Над ее головой плыли облака, состоящие из множества водяных пузырьков. Мысленно она представила себя летящей сквозь них.

Найл захватил горсть песка, пропустил несколько песчинок сквозь пальцы, а остаток бросил в сторону океана.

— Наверное, был бы одним из многих ирландских мальчишек с конопатым носом и работал бы в каком-нибудь бостонском баре. — Он рассмеялся и дернул ее за косу.

Она перебросила косу на спину:

— Пошли купаться.

Он покачал головой.

Она осмелела оттого, что они одни, так близко друг к другу, от воспоминаний о ночи, проведенной вместе в фургоне.

— Да ладно тебе! Неужели боишься холодной воды?

— Я не умею плавать.

Она восприняла признание как подарок. И поняла, почему он никогда не ездил со всей семьей на побережье. Не умеет того, что умеют все остальные. И поняла почему: его детство было совсем не таким, как у нее. Она помолчала, наслаждаясь каждой долей секунды и пытаясь сохранить в памяти темную серо-голубую воду, отраженную в небе более светлого оттенка, на фоне которого пробивались бледные розоватые полосы света, а из глубины выплывал горящий белый диск, и его лучи образовали на воде прямо у их ног яркую золотую дорожку, ощущение прохладного песка под ногами, звук прилива и щебетание птиц над безмолвным пляжем. И они сидят рядом, плечом к плечу, и он обнимает ее. Потом она много раз вспоминала эту минуту и охватившее ее чувство. Она поняла, что, признавшись ей в своей слабости, он признал ее равной себе. И они заключили негласный договор.

Если бы можно было повернуть время вспять! Двадцать пять лет ее мучило чувство вины и отвращения к себе. Сегодня случилось чудо. Но зачем она тогда решилась? И вот теперь — Джейми. Огнем на огонь.

— На экране она значительно красивее, вы не находите? — спросила доктор Люси Ньюсом, подойдя к Клэр в дверях и не сводя глаз с мужа, преподобного Ньюсома, который направлялся к актрисе Хоуп Чайлдз. — И все-таки стоит увидеть ее в реальной жизни.

Клэр отчаянно пыталась вернуться в резиденцию, в этот вечер, в настоящее. Вот преподобныйподошел слишком близко к красавице Хоуп Чайлдз, вот импозантная Сильви Пик повернулась к ним спиной. При всем своем уме доктор Ньюсом на этом вечере далеко не в центре внимания. На подобных вечерах женам, как правило, отводится одна из двух ролей: либо стоять рядом с мужем и отвечать на его вопросы о том, как зовут каждого из гостей и сколько лет их детям, либо прибиться к группе себе подобных, сбившихся где-нибудь в уголке, словно неожиданно попавшие под дождь пешеходы с единственным зонтиком на всех. Но преподобному не требуется помощь жены, и среди приглашенных почти нет других жен, к которым могла бы присоединиться доктор Ньюсом. К мадам де Луриак не прибьешься, а Кристиан Пик не «жена» и даже не «вторая половина», потому что сделал в Париже вполне успешную карьеру. Остается Батиста, но она сейчас беседует с Агатой и младшим де Луриаком, чей светский лоск, возможно, отпугивает доктора Ньюсом.

Клэр указала Люси на собрание английской романтической поэзии восемнадцатого столетия, стоящее на столике недалеко от входа, — ничего лучше ей в голову не пришло:

— Давно хочу спросить, Люси, вы пишете свои чудесные книги от руки или сразу на компьютере?

— Подумываете заняться писательством? — рассмеялась доктор Ньюсом.

— Боже упаси! Да и о чем бы я могла рассказать? — Взяв доктора Люси Ньюсом за руку, Клэр направилась в парадную гостиную. — Вы знакомы с Батистой Ле Туке? Позвольте представить вас друг другу.

Клэр оставила доктора Ньюсом рядом с Батистой и помолвленной парочкой, привела мысли в порядок и двинулась вдоль гостиной, окруженная звуками и запахами: обрывки беседы гостей, слабеющий в прохладном вечернем воздухе цветочный аромат, перебиваемый запахами горящих свечей, вина и духов. При этом не выпускала из виду холл. Джейми в своей комнате, гостиная отделяет его от входной двери. На этот раз ему не удастся ускользнуть незамеченным. Она обменялась взглядами сначала с Эдвардом, потом с Йоанном. Кивнула кузине Амели, ожидающей в углу столовой.

— Прошу к столу, — обращалась она к каждой группе, и, многократно повторенные, слова оседали в пространстве и падали вниз, как падают лепестки роз во время свадебной церемонии.

За столом ее место оказалось между двумя мужчинами: помощником министра справа и главой министерства Ле Туке слева. Эдвард сел на противоположном конце длинного темного стола лицом к ней, остальные гости расположились между ними. Она нажала коленом звонок на ножке стола. Мгновенно появилась прислуга с тарелками, на которых были разложены нежные стебельки спаржи и тонкие розовые ломтики ветчины, украшенные соусом и пряностями.

— Ah, les asperges!^[81] — протянул Ле Туке, когда прислуга ставила тарелку перед Клэр, и она поняла, что не ошиблась с выбором.

А вот и булочки: Матильда никогда не заказывает их у Пуалан или в какой-нибудь из известных парижских пекарен, а упрямо готовит сама, яростно взбивая тесто и выпекая из него крохотные облачка, которые сейчас кузина Амели разносит вокруг стола в серебряной чаше, останавливаясь возле каждого гостя. Все взяли по нескольку штук, и лишь невеста отказалась. Интересно, устоит ли она перед десертом Матильды?

— Прошу минуту молчания, — объявил преподобный Ньюсом.

Изумруд Клэр ярко сверкал при свечах, и она повернула руку ладонью вверх, чтобы камень не бросался в глаза. Кто напомнил об убийстве? Возможно, Ньюсом? Верно — ведь они с Эдвардом решили попросить Ньюсома благословить трапезу, когда все сядут за стол. Должно быть, Эдвард лично попросил его об этом, наверное по телефону. Разумеется. Она склонила голову.

При звуках голоса Ньюсома, с изящным британским выговором цитирующего знаменитые строки десятого «Священного сонета» Донна, все подтянулись. «Сон краток. Встань и в вечность посмотри. / Не будет смерти больше. Смерть — умри!^[82] Аминь», — произнес он наконец и поднял взор.

— Аминь, — повторил Эдвард, поднимая глаза.

— Аминь, — откликнулись все, кроме Хоуп Чайлдз.

— Аминь, — произнесла она после всех низким глубоким голосом.

Прежде чем приступить к еде, Клэр оглядела собравшихся. Теперь ей и Эдварду следует тактично направить беседу в иное русло.

— Благодарю вас, преподобный Ньюсом, — сказал Эдвард. — Джон Донн. Прекрасно.

— Интересно, читают ли его до сих пор в школе? — подхватил Ньюсом.

— Иногда я сомневаюсь, что нынешние дети вообще что-нибудь читают в школе, — заметила Люси Ньюсом. — Разумеется, кроме компьютерных программ и книг о биогенетике и прочем, о чем в наши дни никто не подозревал. Во всяком случае, я бы не возражала, если бы мои книги расходились лучше.

Раздался негромкий смех. Не слишком удачная попытка сменить тему, однако собравшиеся ее оценили.

— Спаржа в этом году появилась рано, — проглотив первый кусочек, заметила Клэр, чтобы поддержать беседу. — Несмотря на бесконечный дождь.

Со своего места в центре стола Кристиан Пик разразился речью по-французски об эльзасской деревне Хёрдт и о том, почему там выращивают лучшую в мире спаржу. Голос у него звучный, наверное, благодаря тому, что он много лет читает лекции по социологии в продуваемых сквозняком аудиториях Сорбонны; его хорошо слышно на обоих концах стола:

— Donc, c’est grâce à la terre très sablonneuse…^[83]

— В Эльзасе, — по-французски же перебила его мадам де Луриак, — спаржу не подали бы как закуску, там это основное блюдо.

Клэр улыбнулась гостям и глотнула воды. Неужели она допустила ошибку? Клэр положила в рот верхушку стебелька — та мгновенно растаяла на языке. Она взглянула на гостей: все едят. Дело не в спарже. Мадам де Луриак рассчитывала на прием у посла, а не у его заместителя. Не только Клэр была потрясена необходимостью принимать столь высоких гостей. Они тоже потрясены. Они чувствуют разницу. Мадам де Луриак резкими движениями отделяет кусочки спаржи и отправляет их в темный провал рта, смазывая кроваво-красную помаду.

— Прекрасная закуска, — громко объявила Сильви Пик по-английски. С легким звоном положила вилку на край тарелки и поднесла к губам бокал с белым вином. — В Эльзасе спаржу как основное блюдо подают совсем иначе. С толстыми ломтями jambon blanc^[84] и с тремя разными подливками. Право, очень старомодный способ. Конечно, можно и так есть, но это — проявление ностальгии по прошлому. А сейчас подано на современный манер, и очень вкусно.

— Превосходно, — поддержал ее преподобный, вытирая губы салфеткой.

— И в подходящее время года, — заметила доктор Ньюсом.

Клэр вновь нажала звонок, и прислуга унесла грязные тарелки. Общая беседа прервалась, гости разговаривали со своими соседями по столу. Бокалы наполнили заново и внесли рыбу в лимонном соусе, тонкими струйками растекшемся на чуть приправленном пряностями молодом картофеле. Цвет картофеля смешался с цветом песто, образовав яркую весеннюю палитру из желтых и зеленых тонов. Матильда еще раз превзошла все ожидания. Ужин удался. И все идет хорошо. На противоположном конце стола Эдвард кивает в ответ на реплику сидящей справа от него Сильви Пик. Слов не слышно. Клэр повернулась к помощнику министра.

— Работа французской полиции впечатляет, — говорил он в этот момент. — Поймали виновного в кратчайший срок.

Из тени опять выступил официант — проверить, у всех ли полны бокалы.

— Его еще осудить нужно. Он ведь не признался? — спросила Люси Ньюсом.

Разговор шел через голову Клэр. Она подняла бокал:

— Простите?

— Есть свидетель, так что дело в шляпе, — ответил Ле Туке.

Дело в шляпе?

— Вы говорите об убийстве? О подозреваемом? — спросила она.

Ле Туке удивленно взглянул на нее:

— Разве вы не слышали, мадам Мурхаус?

Она поставила стакан на стол:

— Но каким же образом?

Его не должны были найти так быстро, только не сегодня, не во время ужина Эдварда, — его вообще не должны были найти. Врач должен был сделать заявление, выступить свидетелем, чтобы турка перестали искать. Но, быть может, и не было никакого врача. Может, все это — выдумка. Возможно, турок был весь мокрый не из-за болезни, а потому, что нервничал.

— У него все хорошо? — спросила она.

Одиннадцать голов, качнувшись на бело-золотом фоне стола, повернулись в ее сторону, словно пионы на тонких стеблях.

— Хорошо? — осторожно переспросила Люси Ньюсом.

— Ну, сообщаются ли какие-нибудь подробности? О состоянии его здоровья?

— Убийцы? — удивился Ле Туке.

— Здесь вам не Америка, — раздался с противоположной стороны стола голос Хоуп Чайлдз, сидящей рядом с Эдвардом. — Если вы на это намекаете. Во Франции преступников не пытают.

Чайлдз с коллегой основала организацию под названием «Актеры против пыток». Вчера вечером Эдвард объяснил Клэр, что у организации огромные фонды и прямой выход на любые средства массовой информации, поэтому они — вполне реальная сила. «Непонятно лишь, — заметил он по ходу рассказа, — если они противники пыток, почему не обращают внимания на фильмы, которые сейчас снимают? Кроме того, что они рекламируют насилие, смотреть их — сущая пытка». Он произнес это улыбаясь, однако сейчас в упор смотрит на Клэр через весь стол без намека на улыбку.

— Возможно, но сомневаюсь, чтоб французская полиция предложила турку, убившему французского государственного деятеля, шампанского и пуховую подушку, — вмешалась Люси Ньюсом, изо всех сил стараясь сгладить впечатление от неосмотрительной реплики Клэр.

Невозможно ничего объяснить, не признавшись. И что тут скажешь? Она уставилась на Эдварда.

— Наш любимый британский поэт Джон Донн сделался англиканским священником, не так ли, преподобный Ньюсом? — спросил Эдвард, как ни в чем не бывало расправляясь с рыбой. — Многие ли поэты обратились к духовной стезе?

— О, масса, — ответил Ньюсом. — Здесь, во Франции, Филипп-канцлер, Гюг Салель; в Соединенном Королевстве — Джонатан Свифт, Роберт Геррик; в Африке — Десмон Туту… Это лишь несколько примеров. Если же понимать термин «духовная» широко, применительно ко всем религиям, сюда войдут все поэты-мистики вроде Суффи или Кабира… Не забывайте, долгое время грамотными были исключительно члены религиозных орденов.

Клэр спасена. Ее неловкость предадут забвению или переварят и подгонят под какую-нибудь удобную интерпретацию. На худой конец сочтут, что она критически высказалась об Америке, — нехорошо, конечно, но было бы хуже, если бы заподозрили, будто она намекает на негуманное отношение французов к заключенному, особенно если учесть, что среди гостей нет американцев. Или истолкуют еще как-то. Наверняка даже помощнику министра известно, что она аполитична и не любит споров. Вероятнее всего, ее странный вопрос воспримут как необъяснимое проявление американизма, вроде реакции на телепрограмму в живом эфире. В каком состоянии его доставили в полицию? Вот уж действительно!.. Но Эдвард поймет. Она еще раз нажала кнопку звонка, чтобы убрали тарелки.

Подали салат, беседа возобновилась, бокалы вновь поднесли к губам. Больной он или здоровый, был врач или не было его, она убеждена, что человек, которого она встретила на улице, — не убийца. По крайней мере, не он один замешан в деле и не он совершил убийство. Она видела его и заметила время встречи.

— Скоро опять откроют Musée d’Art Moderne^[85], — заметила Батиста Ле Туке.

— Замечательно, — ответила Клэр. — Вам приходилось там бывать?

В комнату ворвался ветерок, и с ним — вечерние запахи. В саду Музея Родена сияют в лунном свете статуи, прохладные на ощупь, как воспоминание о давно остывшей страсти. Таинственно светятся нарциссы, а гиацинты превратились в темные тени. Ветерок пронесся над столом, приподняв углы скатерти и поколебав пламя свечей. Клэр опять нажала тайную кнопку. Когда появился официант, она жестом попросила его подойти поближе и шепнула:

— Fermez les fenetres dans le salon, s’il vous plait^[86].

Гостям предложили чеддер и бри, а после них — десерт.

— C’est impossible!^[87] — пробормотала невеста де Луриака, отведав произведение Матильды. И до последней крошки съела торт, клубнику и шоколад.

Остался только кофе с шоколадом и коньяком. Клэр следила за кружением золотистого напитка в бокалах.

Ужин миновал.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Было еще не поздно, но последние гости уже расходились. Тем не менее можно считать, что вечер все же удался, несмотря на оплошность Клэр. Самое главное, что в последний момент они с Эдвардом сумели подставить плечо, ужин не пришлось отменять из-за болезни посла, гости приятно провели время и остались вполне довольны. Разумеется, их прекрасно накормили. Все любят вкусно поесть, а хорошая кухня, вопреки общепринятому мнению, далеко не часто встречается в дипломатических кругах. Дежурные блюда — малосъедобный ростбиф и фаршированные куриные грудки в соусе из белого вина. Матильда ни за что не предложила бы гостям ничего подобного. Пока Эдвард провожал к двери преподобного Ньюсома с женой, Клэр поправила сиденье одного из стульев в гостиной и переставила цветы с каминной полки на один из столиков. В конце концов все примирились с тем, что посол неожиданно заболел, а Эдвард и Клэр столь же неожиданно взяли на себя роль хозяев приема. Поначалу их имена даже не включили в список гостей, но в мире дипломатии иерархия основывается не только на рангах и постах, и никто из гостей не чувствует себя обиженным; не обидятся и хозяева приема, на который Эдвард и Клэр были приглашены и не смогли прийти из-за ужина. В их мире личное на удивление прямо и неразрывно связано с профессиональным. И пусть представителей дипкорпуса осуждают за светский лоск и слишком изысканные манеры, но их мотивы вполне прозрачны, а поступки в целом намного честнее, чем подковерная игра, присущая большинству профессий.

Щелкнула входная дверь, и Эдвард вернулся в гостиную.

— Ну-с, — произнес он.

— Все прошло неплохо.

— Да. Несмотря на историю с Джейми.

Он сел на стул и сложил руки на коленях. Клэр бросила взгляд в сторону столовой:

— Мне нужно взглянуть, как дела в кухне.

Он откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, постукивая пальцами по бедру:

— День выдался длинный.

— Да уж. Я на минутку.

Она выскользнула из гостиной и прошла сквозь столовую: стол опустел, стулья задвинуты, свечи и канделябры потушены, серебряные подставки для карточек убраны назад в буфет, от блеска и сияния не осталось и следа. Из-под закрытой кухонной двери пробивается свет. Она широко распахнула дверь.

У центрального стола сидит Матильда, в толстом зимнем пальто. Ее пузатая сумка стоит перед ней на чисто вытертом столе. Когда вошла Клэр, Матильда взглянула на нее и недовольно пробормотала:

— До сих пор жду.

Обычно, когда Матильда обслуживала званые ужины, один из шоферов посольства отвозил ее вечером домой.

— Так никто и не приехал? — спросила Клэр. — Сейчас позвоню. Простите.

Матильда пожала плечами.

— Asperges удалась, — заметила она, плотнее запахивая пальто. — Помощнику понравился картофель? Чеснока было совсем чуть-чуть. Но нельзя ли в следующий раз пригласить другую помощницу? Эта кузина Амели — такая дурында. C’est une vraie idiote!^[88]

— Что значит «дурында»? — спросила Клэр.

— Une vraie idiote.

Клэр покачала головой. Нет сил ублажать Матильду.

— Она славная девушка. И они с Амели сработались. — Оглянулась в поисках телефона — на подставке его нет. — Схожу за мобильным.

Она вышла из кухни и направилась в холл за сумочкой. В гостиной полная тишина. Кто знает, до которого часа Эдвард вчера готовился к сегодняшнему дню. И из комнаты Джейми ни звука — наверное, тоже уснул. Она вернулась в кухню. Открыв сумку, заметила карту турка. Резко защелкнула сумку и набрала номер посольского гаража.

— Спасибо, миссис Мурхаус, — произнесла Матильда, не сводя с нее глаз.

— Это вам спасибо. И простите за то, что опять пришлось выйти в выходной. Обед был превосходный.

— Отдохну здесь чуток, пока машина не подъедет.

— Разумеется. Наверное, очень устали. Не беспокойтесь насчет завтрашнего обеда. И на ужин у нас тоже все есть. Пирог можно испечь и в субботу.

Матильда долго пристально смотрела на нее, словно пытаясь запомнить.

— Миссис Мурхаус?

— Да?

— Я знаю, кое-кто считает, что шотландка не разбирается в хорошей кухне.

— Никто этого не говорил, Матильда.

Матильда небрежно пожала плечами, будто отмахиваясь от утверждения:

— И еще я знаю, что кое-кто думает, будто швейцарка не умеет готовить.

Клэр с трудом удержала желание взглянуть на часы. Время едва ползет. Шофер из посольства обещал быть через десять минут.

— Матильда, вы великолепно готовите. И никто в этом не сомневается.

— Мой отец встретился с матерью в госпитале во время войны. Сразу после войны они открыли маленькую гостиницу в сельской местности, подальше от шума. Я выросла в кухне.

— Я предполагала нечто подобное. — Ничего не поделаешь, придется ждать. Только бы не слишком долго. Она терпела весь день — можно потерпеть еще немного. — У вас врожденный дар — в школе этому не научишься. Кажется, звонят в дверь?

— В школу я почти и не ходила, — продолжала Матильда, будто не слыша вопроса. — Не ладила с другими детьми. Они мне не доверяли — родители-то иностранцы. Было это после войны. И мне не нравилось сидеть на деревянном стуле и учить математику и географию по старой, драной книге. Дома у меня была своя математика: отмерить специи, высчитать, сколько надо муки и сколько сахару. И своя наука. Как сделать, чтобы пирог поднялся, — вот это наука. По кулинарии я шла первой, но больше ничем не занималась, мне нужно было только свидетельство об окончании. Чтобы найти работу.

— Да, это указано в вашем резюме, — ответила Клэр. — И вы наверняка были значительно лучше остальных. — Она не стала выяснять, как Матильда узнала, что Эдвард ждет перевода, но поняла, к чему та ведет. Не каждая хозяйка станет терпеть Матильду с ее характером. Но Клэр постарается найти такую, для которой кулинарные таланты Матильды будут важнее ее капризов; французы много с чем готовы мириться ради хорошего обеда.

— Не беспокойтесь: я найду вам достойное место, когда придет срок нашего отъезда.

Матильда все еще не сводила с нее глаз.

— Миссис Мурхаус? — произнесла она наконец.

— Да?

— Вы позволите сказать кое-что строго между нами?

Когда это Матильда просила разрешения высказаться?

— Разумеется.

— Помните: ваше от вас не уйдет.

Эта старая шотландская поговорка была вышита на подушке в Витас-колледже, куда Клэр привезла Питера. Она тогда спросила учителя, в гостиной которого увидела подушку, что это значит. «Чему быть, того не миновать», — ответил он.

— Благодарю вас, Матильда.

В гостиной темно. Она прошла вдоль холла в спальню. Стоя в ногах кровати со смартфоном в большой гладкой руке, Эдвард проверял сообщения:

— От Джейми до сих пор ничего. — Он положил смартфон на бюро. — Даже не помню, сколько раз я ему сегодня писал. Когда ты с ним говорила?

— Днем, — ответила она. — Погоди-ка. — Вышла в холл, убедилась, что дверь в комнату Джейми закрыта и из-под нее не пробивается свет. Бесчеловечно заставлять Эдварда тревожиться, тогда как Джейми все это время прятался дома, но ей не до полуночных признаний.

— Хотела убедиться, что выключила свет в холле, — пояснила она, вернувшись.

Эдвард ослабил узел галстука и стащил его через голову. Потом развязал и сложил пополам, пропустив темно-красный шелк между пальцами с закругленными ногтями.

— Клэр, если ты ходила проверить, выключен ли свет, почему он до сих пор горит? — спросил он, пристально глядя на нее.

— Я просто… устала.

Эдвард снял пиджак, повесил его в шкаф. Расстегнул белую сорочку.

— Забыла.

— Ну да, — отозвался он, расстегивая пряжку ремня на брюках.

— Все в порядке.

— Да. — Вынул ремень из брюк. — Клэр?

— Что?

— За ужином ты высказала кое-что необычное.

Она взмахнула рукой. Пальцы трепещут в воздухе, словно в надежде за что-то ухватиться.

— Знаю. Мне так жаль! Понятия не имею, что на меня нашло.

— Ты меня удивила.

Она качнула головой:

— Конечно. Но обычно я не допускаю подобных ошибок. — И подумала: «Знал бы ты, какие ошибки я допускаю».

Эдвард стянул брюки и повесил их на перекладину вешалки. Через всю комнату подошел к ней: длинные белые ноги, белая грудь под расстегнутой рубашкой, полнее, чем была когда-то.

— Все ошибаются, — заметил он. — Людям это свойственно. «Человеку свойственно ошибаться»^[89]. Так? Александр Поуп? — Он улыбнулся. — Поуп, однако, духовных стихов не писал.

Не ответив на улыбку, она покачала головой:

— Не все. Ты же не ошибаешься.

— Еще как ошибаюсь! Предложил отправить Джейми в Барроу — и напрасно.

— Нет, ты хотел послать его в Витас. Там он был бы под присмотром Питера. Питер бы позаботился, чтобы не случилось ничего подобного. Барроу предложила я — и напрасно.

Жар от пояса с деньгами на животе, пока она проходила таможню в Дублине. Что-то тяжелое в багажнике фургона, пока они болтались по Атлантическому побережью, звук двигающихся деревянных ящиков, когда она повернула за угол. Они с Найлом не говорили на эту тему, но теперь она не сомневается, что в ящиках было оружие. Может, Найл его продал, а деньги она потом привезла в Дублин, а может, оружие тоже собирали для отправки в Ирландию, и она помогла доставить его в нужное место. Ясно одно: она вышла замуж за Эдварда, родила Джейми и Питера и всю жизнь лгала им, и самая страшная ложь — о ее совершенстве. Она далеко не совершенна. И не желает притворяться дальше.

— Эдвард, однажды я совершила очень плохой поступок. Ужасно плохой.

— Погоди, — поднял руку Эдвард. — Подумай, нужно ли это говорить.

Она потрясла головой и ухватила его за руку:

— Ты думал, что я никогда не была в Ирландии. Это неправда.

— Ах вот в чем дело! — На лице явное облегчение. — Клэр, стало быть, ты поэтому вела себя так странно? Я знаю, что ты там была.

— Так ты знал?! — Она отодвинулась и резко отпустила его руку, едва не шлепнув себя ладонью по лицу.

— Клэр, сама посуди: я служу в Министерстве иностранных дел. Работаю в британском посольстве в Вашингтоне, среди прочего занимаюсь ирландским вопросом. Встречаю прелестную американку ирландского происхождения, ей уже за двадцать, и она уверяет, что ни разу не была в Ирландии, и не проявляет к стране ни малейшего интереса. Даже говорить о ней не хочет. А ведь все американки ирландского происхождения мечтают об Ирландии. Половина из них даже умудряется получить ирландский паспорт. Неужели ты думала, что сумеешь меня провести? — Он пожал плечами. — Неверный вопрос. Прости, я не хотел тебя обидеть. Что бы ты ни сделала до встречи со мной, это твоя жизнь, и она касается только тебя. Ты как будто просишь у меня прощения, но мне не за что тебя прощать, Клэр. Я не Бог. Хотя, разумеется, я сразу все понял.

— И что?..

Прикрыв дверь, он продолжил:

— Когда я решил сделать тебе предложение, мне пришлось навести справки. Хотелось быть уверенным, что потом не всплывет ничего неприятного. Для нас обоих, потому что в этом мире мы оба под пристальным наблюдением. Выяснил, что ты была в Ирландии. Твой паспорт отметили при въезде, и я легко это установил. Но не более того. Северную Ирландию мы тоже тогда проверили. Прости, но такие уж были времена. Приходилось проверять. Но твое имя нигде не мелькнуло.

Так что я не знаю, к кому ты туда ездила, что делала там и почему не захотела рассказать мне об этом. Знаю лишь, что ты там была, и могу предположить, что поездка оказалась неудачной. Вот и все. Пару раз предлагал отправиться туда вместе, думал, поездка поможет тебе избавиться от воспоминаний, но ты отказалась, и я не настаивал. Надеюсь, с тобой там не произошло ничего плохого, никто тебя не обидел и случившееся не станет препятствием для переезда туда теперь — разумеется, если меня все же назначат послом в Дублин. Если все-таки станет, возможно, нам придется вернуться к этому разговору. Но вчера, когда я упомянул о возможности переезда, ты не возражала, наоборот, приложила столько усилий, чтобы подготовить сегодняшний ужин. И до сих пор надеваешь кладдахское кольцо. Словом, если тебе пришлось притворяться, что не ездила в Ирландию, и если ты все еще не хочешь мне об этом рассказать, я вполне переживу. Когда ты туда отправилась, мы не были знакомы. Я женился на девушке, которую встретил после, и с этой девушкой прожил всю жизнь.

У Клэр закружилась голова, стало трудно дышать. Она представила себе спокойное лицо с серыми глазами, которое все эти годы видела рядом с собой, просыпаясь по утрам. Потом увидела перед собой слегка оплывшее, в морщинках лицо лысеющего незнакомца с британским акцентом. Это и есть жизнь? Череда сменяющих друг друга теней, каждый раз — все более темных, прикрывающих полное одиночество человеческого существования. Дуновение — и ты разлетаешься, как пух с одуванчика, таешь последней тенью, упавшей на садовую мебель.

— Ты меня проверял? За моей спиной? И не сказал мне?

— Тебе ли меня обвинять?

Верно. Он с полным доверием взял ее в жены, а она солгала ему и продолжала лгать всю жизнь. Он даже не догадывается, что именно она от него утаила. В довершение ко всему сделала вид, что ее сердце свободно, когда оно было безраздельно и навсегда отдано Найлу. Во сне и наяву она непрестанно думала о нем. И, несмотря на это, протянула Эдварду руку у алтаря и позволила ему надеть ей на пальцы его фамильные кольца и в присутствии его и своих родителей в переполненной церкви дала клятву Богу любить и ценить Эдварда до конца дней, пока смерть не разлучит их, не сказав ему, что уже давала эту клятву другому человеку, в вымышленном мире, над пачками денег и ящиками с оружием. Словно после исчезновения Найла все это испарилось бы в никуда, а ей удалось бы убедить весь мир, что ничего подобного в ее жизни не было.

— Эдвард, я…

— Не спеши, Клэр. Подумай. Если хочешь, можешь сказать, и я тебя выслушаю. Но больше двадцати лет нашей совместной жизни ты предпочитала молчать; если скажешь теперь, потом ничего нельзя будет исправить. Мне не хочется, чтобы утром ты пожалела о своих словах, и не нужно мне ничего объяснять. Я ведь верю тебе.

Вот Найл, волнистые волосы в песке, яркие веснушки на бледной коже, у их ног шумит Атлантический океан, их похожие друг на друга тела тесно переплелись. Вот он исчезает в толпе в Дублинском аэропорту, толпа засасывает его, словно воронка последние капли влаги, и ей их не удержать.

Его запах, жар его тела рядом с ней на пляже.

И вот Эдвард, в носках и нижнем белье, с широким золотым ободком на пальце. Он думает, она хочет открыть ему какую-то личную, сугубо интимную тайну, не подозревая об истинных масштабах ее предательства. Рассказав ему, что она много лет назад сделала в Дублине ради Найла, она не просто предаст его. Она сделает его сообщником.

Она покачала головой:

— Как ты можешь мне верить?

Эдвард сел на кровать и стянул носок:

— Да очень просто. Видишь ли, я понятия не имею, почему сейчас, почти в полночь, после двух десятков лет молчания, ты вдруг решила признаться, что бывала в Дублине, как не имею понятия о том, почему в разгар ужина ты сочла необходимым спросить о состоянии здоровья человека, обвиняемого в убийстве крупного государственного чиновника. Мне неизвестно, что происходит у тебя в душе и в сознании. Зато мне известно, что ты разберешься с этим и в конце концов поступишь правильно. — Он стянул второй носок и держал оба в руках. — Люди узнаются по поступкам. Ты — хороший человек.

Только бы не закричать. Эдвард рядом. Вот его лицо, которое она видит каждое утро, его рука, лежащая на ее плече. Она села на краешек кровати, обвила руками его широкую грудь и положила голову ему на плечо. Он обнял ее и задержал объятия. Она взглянула ему в лицо и поцеловала.

— Джейми здесь, — призналась она. — В своей комнате. Я его спрятала.

Эдвард вздохнул и разжал руки:

— Что ж, по крайней мере в безопасности. Пойди проверь, спит ли. Если нет, пусть ложится. Уже слишком поздно для серьезного разговора.

У двери Джейми она на секунду задержалась. Если постучать, возможно, разбудит его. Но не хочется входить без приглашения, не хочется его смущать. Подростка легко смутить. Она приложила руку к двери, словно так могла почувствовать, спит он или бодрствует. «Надеюсь, спит. Эдвард прав — разговоры лучше отложить до утра».

Эдвард во многом прав. Он даже мудрее, чем она предполагала. Она изо всех сил старалась сделаться незаметной, прячась за нейтрально-бежевыми тканями и не принимая ничьей точки зрения. Она погребла самый важный поступок своей жизни под массой культурных слоев, как Трою, хотя ни на минуту не забывала о нем. И все же ей не удалось обмануть Эдварда. Все эти годы он видел, что она лжет, но ни слова не сказал ей об этом.

Не ошибается ли он, доверяя ей?

Люди узнаются по поступкам. Днем, сидя рядом с Найлом на скамье в Музее Родена, она думала, что они знают друг друга, как никто, потому что их связывает то, о чем ни одна душа в мире не подозревает, то, что наложило отпечаток на всю ее сознательную жизнь после его исчезновения. Но ей неизвестно даже, где он провел предыдущую ночь. Однако люди состоят не только из прошлого или из надежд на будущее. Люди — это аптека, где они покупают шампунь, и шампунь, который они купили. Они — это служба, на которую идут, встав утром, или не идут, не встав; фильмы, которые они смотрят, журналы, которые читают. То, как они обращаются с теми, кто у них служит и у кого служат они. Не важно, нравится им аромат калл или нет. Чистят они зубы до или после завтрака или дважды. В молодости кажется, что твои мечты — это ты сама. И лишь со временем становишься той, кто ты на самом деле есть.

Она толкнула дверь в комнату Джейми. Настольная лампа тускло освещает край кровати, не достигая Джейми; ножка лампы изогнулась, словно лебединая шея. Джейми спит. Натянул на плечи ее кардиган, который она днем оставила на кровати, и рукав обвился вокруг него, словно заключив его в полые объятия. Она забрала кардиган и прикрыла Джейми шерстяным пледом. Он вздрогнул во сне, пробормотал что-то и завернулся в плед.

Никто не хочет вырасти дурным человеком. В детстве она проливала слезы над трехногой соседской кошкой и пыталась остановить кровь у раненого бурундучка. Приходила в ужас от репортажей из Вьетнама. Но однажды, пока она собирала ракушки на пляже, ее ирландский любовник занимался, вероятно, контрабандой оружия, для чего нелегально ввозил в свою страну доллары, обернув набитый ими пояс вокруг ее талии…

Понятно, почему Джейми так непросто сделать выбор. Он унаследовал от нее нерешительность и склонность занимать двойственную позицию. Однако она намерена с этим покончить. Нельзя поставить всю жизнь в зависимость от единственного мгновения, когда она была слишком молода, чтобы принять верное решение. Прошлого не вернешь, но ведь есть будущее. Нужно уметь меняться. Чтобы мир стал лучше.

Джейми разрумянился во сне, хотя щека на ощупь прохладная. В комнату ворвался ночной ветерок, она встала, перебросила кардиган через руку и закрыла окна. Вернулась к кровати и поплотнее подоткнула плед вокруг Джейми. Постояла несколько минут, глядя на него и крутя кольцо на пальце. Затем нежно поцеловала сына, стараясь не разбудить.

Эдвард надел поверх пижамы халат и выглядел необычно официально для столь позднего часа.

— Спит, — сообщила она, — и тебе пора. Вид у тебя усталый. — Она быстро надела джемпер.

Эдвард сел на кровати, опустив ноги вниз:

— А ты разве еще не ложишься?

Она подошла к кровати и отвела волосы с его лба:

— Остались кое-какие мелкие делишки. Не жди меня.

В тишине ночи доносившееся из комнаты Джейми глубокое ровное дыхание напоминало биение сердца между ними.

Эдвард оперся на локти.

Она убрала руку с его лба:

— Нужно доделать кое-что. Совсем немного. Сними халат, а то так и уснешь в нем. И будет слишком жарко. — Она наклонилась поцеловать его, и он притянул ее к себе.

— Спасибо, Клэр.

Она выключила верхний свет, закрыла дверь в спальню и пошла вперед по холлу. Зашла в гостиную выключить забытую лампу. В столовой закрыла приоткрывшуюся дверцу буфета. Еще раз убедилась, что посуда и приборы с королевским гербом тщательно вымыты, упакованы и готовы к отправке в посольство рано утром. Проскользнула в кухню и проверила двойной запор на задней двери.

Вернувшись в холл, осторожно открыла входную дверь.

Снаружи темно и скользко. Днем искрящаяся жизнью, сейчас улица де Варенн как будто устало зевает в лунном свете, открыв ряд кривых зубов. Клэр запахнула кардиган и пожалела, что не взяла пальто. Когда она закончит свои «мелкие делишки», будет глубокая ночь.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Такси не могло проехать по узким улицам Бобура^[90], где среди старых домов четвертого арондисмана втиснут футуристического вида Музей современного искусства, и Клэр пришлось выйти из машины и пройти последние два квартала пешком. Вокруг толклась молодежь в обтягивающих джинсах и коротеньких кожаных курточках, кроссовках или сапогах; девушки размахивали сумочками, юноши сжимали в руках горлышки бутылок с вином. Уличный музыкант в котелке и драных джинсах играет на гитаре, посылая аккорды в ночь, на ноге у него устроилась собака, перед ним — бумажная тарелка с горсткой мелочи. Две молоденькие девушки с лицами, утыканными серебряными колечками и шариками, курят одну сигарету на двоих. После ночной пустоты седьмого арондисмана вся эта бурная жизнь слегка сбила Клэр с толку: она ощущала себя обломком корабля, который океан то прибивает к берегу, то затягивает назад, и его несет на маленьких волнах вперемешку с кусочками коры, ракушек и водорослей. Давненько она не ходила одна по ночным улицам — в последние двадцать лет ее возят на такси или на лимузине. После возвращения из Дублина в Кембридж она перестала посещать пабы и домашние вечеринки. В свой последний год в Гарварде одиноко просиживала все вечера в своей комнате, в которой надеялась жить с Найлом, ища спасения в книгах: французских, итальянских, испанских. По просьбе Найла она простилась с юностью.

— Выключи свет, — велел он.

Они сидели на матрасе, на полу комнаты, которую она только что сняла. Далеко от кампуса, в той части города, куда она и не сунулась бы, но подумала, что Найл сможет приходить сюда незамеченным, и подписала контракт. Если хочет с ним встречаться, все должно оставаться в тайне.

— Мы ведь родственники, — заметила она в тот единственный раз, когда разговор зашел о том, чтобы появляться вместе на публике. — Не кровные, но все-таки. Запросто можем пойти вместе в бар. Ну, по-семейному. Или хотя бы по-дружески.

— Ну да, и смотреть, как какой-нибудь ублюдок пялится на тебя?

Она выключила свет и устроилась рядом с ним. Ждала, что он вот-вот притянет ее к себе и она прижмется к его дрожащему от нетерпения телу. Но он не шевелился. Лишь долго пристально смотрел на нее пронзительными синими глазами. Наконец произнес:

— Клэр…

— Что?

— Ты ведь знаешь про Бобби Сэндса^[91].

— Да.

— Эти гады говорили, что он и остальные просто мелкие преступники, и обращались с ними хуже некуда. Даже когда Бобби выбрали в парламент от Фермана и Южного Тайрона. Даже после того, как он уморил себя голодом.

Она молча смотрела на него. Казалось, он принял решение. Поднялся и достал из ее шкафа свой вещевой мешок. Он засунул его туда, как только они вернулись из поездки. «Не вздумай открыть», — приказал он ей. И она не пыталась.

Теперь он взял бегунок молнии двумя пальцами и потянул. Слегка приоткрыв мешок, взглянул на нее.

Белая с зеленью бумага. Уголок банкноты. Единица и два нуля.

— Нормальные простые люди, Клэр. Вот для кого это все. А эти мерзавцы украли у нас нашу страну.

Он зажал мешок ладонями и сказал:

— Тебе решать, соглашаться или нет.

Движение кадыка вверх и вниз. Там, на побережье, она ощущала это движение щекой, вдыхая пропитавший кожу Найла соленый запах океана, а вокруг них бродили по песку чайки.

Она кивнула.

Она сама сделала выбор. Никто ее не заставлял. Он сказал, что помогает простым людям, но она-то знала, как по-разному можно понять одну и ту же фразу. Поверила в то, во что хотелось верить, и не задавала вопросов, потому что иначе пришлось бы признаться самой себе, что деньги пойдут не на прихожан в церкви. И что в багажнике фургона, куда он не велел ей заглядывать, была контрабанда. Незнание и непризнание вовсе не одно и то же.

Однако все это было давно.

Клэр обхватила себя руками, плотнее прижав к себе кардиган, и ускорила шаг. Через четверть века должна быть надежда на снисхождение.

У входа в церковь ее остановил настоятель. В темном пространстве за его спиной громко звучала живая музыка. В слабом свете стенного светильника Клэр с трудом прочла: «III^ème Festival de la Musique Ancienne^[92], 22.00». Клэр взглянула на часы. Скоро полночь; должно быть, играют на бис.

— J’ai oublié quelque chose dedans^[93], — объяснила она священнику, чтобы он ее пропустил. Ей действительно нужно кое-что взять в церкви — или отдать. Вынув из кошелька купюру в двадцать евро, она положила ее в корзинку для пожертвований.

Настоятель оглядел ее с ног до головы. Понятно, какой он ее видит: высокая натуральная блондинка; иностранка, но не туристка; ухоженная, дорого одетая.

Пожал плечами и махнул рукой: входите.

Войдя в старинную церковь, она вздрогнула от холода. На протяжении многих веков церковь не отапливалась, стены, казалось, промерзли навсегда, и никакому лету не справиться с этим холодом. Она подождала, пока глаза не привыкнут к темноте, и быстро оглядела собравшихся. Народу совсем немного, сидят в дальней части, ближе к алтарю, свободно расположившись на скамьях, словно редкие капли дождя. Кое у кого седые головы, но большинство в том неопределенном возрасте около двадцати, когда подростки неожиданно начинают чувствовать себя взрослыми. Вероятно, студенты-музыканты, друзья исполнителей.

Она скользила по ним взглядом, пока не увидела знакомую худощавую фигуру.

Он сидел на одной из последних скамей слева, отделенный от остальных несколькими рядами. Когда она на цыпочках подошла, не взглянул на нее. Лишь подвинулся на скамье, давая ей место, словно она ненадолго выходила в туалет или позвонить и вот вернулась. Вокруг них, отдаваясь гулким эхом, звучала музыка, и песня показалась ей знакомой: это же о ней и о долгих годах ожидания. Ее охватила глубокая грусть. Словно бросая вызов остроконечным аркам свода, напоминающим скептически поднятые брови, он взял ее ладонь в свои, будто хрупкий осколок какой-то редкости, оставшийся на берегу после отлива.

Музыка смолкла, публика зааплодировала, а он все не выпускал ее руки. Люди вставали с мест, одни спешили к выходу, другие хотели получше рассмотреть отвешивающих поклоны музыкантов. Найл не двинулся с места, и она тоже.

Люди потянулись мимо них к дверям, и Найл опустил голову.

— Что так поздно? — спросил он с едва заметной улыбкой.

Одет так же, как днем, только сверху еще потертая кожаная куртка. На его угловатой фигуре она кажется такой мягкой, словно может растаять от тепла, если зарыться в нее лицом. Опустив глаза, она заметила его острые колени, проступающие сквозь синюю джинсовую ткань. Какой же он все еще красивый! Наверное, потому его и отправили в Штаты собирать деньги.

— Не знала, что ты любишь музыку, — ответила она.

Они мало о чем успели тогда поговорить. И их мало что связывало, кроме самого интимного из деяний — совместного преступления.

— Все ирландцы любят музыку, — рассмеялся он. — Я догадался, что у тебя вечером гости, а тут это объявление о концерте в музее. Но не ожидал такого зверского холода. Знал бы, ждал бы на скамье в парке.

— Люксембургский сад закрывается в десять. А Музей Родена еще раньше, — покачала она головой.

Вдоль ближайшей стены — чье-то тяжелое каменное надгробие, очертания стерты веками холода и забвения. Так и Найл — прожил жизнь как тень в сумерках, отказывая себе во всем. В первый раз она увидела его стоящим на каменной ограде уютного дома в пригороде Бостона, на его темных волосах играли солнечные блики, и потом он всегда казался ей выше, чем на самом деле. Он смотрел на нее и ее кузена с нескрываемым презрением, как на недоумков, и она решила, что он знает все на свете. Потом, сидя рядом с ним за столом в тетушкиной кухне, взглянула ему в лицо и с удивлением поняла, что он почти одного с нею возраста. Он был тогда таким юным, полным жизни и надежд, чуть старше, чем Джейми сейчас. С тех пор в ее жизни появилось много нового — Эдвард, дети, перед ней открылся новый мир, намного больше, чем замкнутый мирок ее юности в Коннектикуте. И она стала видеть мир по-другому. А у него ничего этого нет.

— Идет война, — сказал он когда-то. И до сих пор верит в это.

— Я хочу тебе кое в чем признаться, — начала она. — Я рада, что те деньги пропали. Я не отрицаю твоей правоты. Хочу только сказать: хорошо, что на мне нет хотя бы этого греха.

Найл выпустил ее руку. Кивнул:

— Ну да. Ты же стала женой британца. И не просто британца — дипломата, служащего этой проклятой короне.

— При чем здесь это? Эдв… мой муж — хороший человек.

— Все они… — Найл осекся. — Ладно. Пусть так.

Церковь почти опустела. У алтаря музыканты складывали стулья и собирали пюпитры. Настоятель помогал им. Ударили в колокол: полночь.

— Ты знаешь, что это самый старый колокол в Париже? — спросила она.

Найл внимательно глядел на нее.

— Ты всегда была умницей, — второй раз за день негромко повторил он.

Поднялся со скамьи, вышел в проход, направился к выходу, и она последовала за ним.

На улице было темно и прохладно, после обволакивающей сырости церкви ночной воздух казался приятно мягким. Они молча шли по узкому переулку без единого фонаря, оставляя за собой звуки немногочисленных машин и мотоциклов, музыку ночных клубов, вспомнив давнюю привычку не разговаривать, пока не окажутся одни. Перед ними пробежала бродячая кошка.

Не знала, что ты любишь музыку.

Все ирландцы любят музыку. Я догадался, что у тебя вечером гости.

Она остановилась:

— Как ты догадался, что вечером я жду гостей?

— Вряд ли ты стала бы покупать столько сыра и спаржи для себя и мужа. Он ведь протестант. Значит, едвали у вас много детей.

Он никогда не видел ее сыновей. И даже не знает об их существовании. Она отмахнулась от этой мысли.

— Ты видел, как я до этого покупала цветы?

— Видел, что выходишь из цветочного магазина.

И турок видел. Значит, Найл тоже заметил ее с турком в десять двадцать девять.

— Я с кем-нибудь разговаривала?

— С каким-то мужчиной. А потом с женщиной в магазине. Но я еще раньше видел, как ты ходишь по городу. Подумал о цветах, что они теперь распустятся на солнце. Я знал, что сегодня застану тебя в саду, возле статуи, одну.

Найл тоже видел турка. Какая страшная ирония судьбы! Худшего свидетеля в подтверждение ее слов не придумать. Он же мертвец.

— О мужчине потом, — сказала она. — Слушай, я хочу помочь тебе и твоему двоюродному брату. Но если я дам тебе денег, где гарантия, что они опять не пойдут на войну? Ну, если все начнется сначала. — Как объяснить ему, какой груз упал сегодня с ее плеч? Она же все эти годы боялась того, что сделала. Что они вместе сделали. — Нам повезло. Нам невероятно повезло, Найл.

— В чем это? Ты что, издеваешься?

— Вовсе нет.

Найл остановился. Повернулся к ней лицом, едва видимым в свете фонарей. Схватил ее руки и сжал в своих. В лунном свете блеснул изумруд, темно-зеленый, как воды Атлантики под хмурым небом.

— Мне не повезло, Клэр. Меня даже в живых нет.

Ощущение его загрубевших ладоней на ее гладкой коже, тепло и сила его рук. Двадцать лет жизни потрачены впустую.

«За всей этой водой лежит мой зеленый остров», — сказал он тогда.

Но тут же она вспомнила, как другой голос, более ровный и спокойный, ответил ей сегодня: «Я верю тебе».

И отняла руки.

Послышалось хлопанье крыльев — где-то взлетели голуби, Найл резко метнулся в сторону и исчез в проеме двери. Спрятался, как прячется всю жизнь. Найл в молодости, со сверкающими на солнце темными волосами и белой кожей, с убежденностью и энергией, рвущимися наружу на каждом шагу. Еще подростком решивший отдать жизнь во имя того, во что верил. Она и ее сверстники учились играть в теннис и выигрывать, читали нужные книги, написанные разными знаменитыми Джонами: Джоном Майнардом Кейнсом, Джоном Мильтоном, Джоном Куинси Адамсом^[94]. Правильно одевались, смотрели правильные фильмы, делали правильный политический выбор. Если с ними приключалось несчастье, расхлебывали его не они.

Она вытянула вперед руку с кольцом.

Они оба взглянули на него.

— Возьми, — предложила она.

— Думаешь откупиться?

— Нет. Хочу, чтобы у тебя осталось что-нибудь от меня. Потому что… — она отвела глаза, — мне хочется, чтоб частичка меня всегда была с тобой. Я ведь понимаю, что двадцать лет твоей жизни не искупить ничем. Но кольцо — единственная вещь, которая принадлежит только мне, и я могу распоряжаться ею по своему усмотрению. Впервые за двадцать пять лет у меня появилась надежда, и я хочу, чтобы и тебе было на что надеяться.

Она бесконечно долго стояла с вытянутой рукой, и за это время меж ними пролетело единственное долгое жаркое лето, которое вытеснили двадцать пять холодных лет ожидания.

Крепко ухватив ее запястье, он снял кольцо с пальца. Повернул его перед глазами, будто пытаясь прочесть. Одна платиновая рука обвилась вокруг другой, а меж ладоней — изумруд в форме сердца, закрепленный бриллиантами; как сверкало оно на изящной, долго не старевшей руке бабушки! «Стань ирландкой», — сказал дед, и Мормор ответила: «Так-то лучше», и это стало началом любви, пережившей смерть. Каждый раз, надевая кольцо, Клэр заново осознавала двойную гордость деда, когда он его заказывал, — гордость своей родиной и женщиной, для которой предназначалось кольцо. И теперь вся эта любовь и уверенность в руках Найла.

— Это же кладдах, — негромко произнес он.

— Да, — кивнула она.

— Это не муж тебе подарил.

— Нет.

Он осмотрел темно-зеленые края камня, провел большим пальцем по граням:

— Я больше не воюю, Клэр. И если ты когда-нибудь прочтешь, что какой-то ублюдок арестован в Дерри за взрыв полицейского участка, знай: это не я. Обещаю.

— Но ведь ты вернешься домой, — с сомнением возразила она.

Он пожал плечами, глядя, как сверкает кольцо в свете фонаря:

— Если попытаться продать, подумают, что украл. Или что выманил его у тебя шантажом, что еще хуже для нас обоих. В любом случае оно к тебе вернется.

Он помолчал, и она не могла проникнуть в его мысли. И не могла разобраться в своих. Он перевел оценивающий взгляд с изумруда на ее лицо:

— Британское правительство не оставило нам выбора, Клэр.

— Я вас не обвиняю. И вряд ли понимаю что-нибудь во всем этом. Но с обеих сторон пострадали невинные люди, а это неправильно. Должен быть лучший выход.

— Не все войны ведутся за круглым столом на конференциях. Думаешь, мы просто так рисковали жизнью?

— Разумеется, нет. В мире мало что однозначно, но в некоторых случаях двух мнений быть не может. Нельзя убивать невинных людей. Нельзя в пятницу вечером взрывать машины посреди улицы.

— Думай что хочешь, — вздохнул он. — Хорошо, что все кончилось. Мне не по душе, что британцы все еще там, но я рад, что на улицах спокойно, а на столах есть хлеб. Только учти: не бывает мира без войны. Чтобы кто-то заключил мир, кто-то другой должен был начать войну. Мне это все тоже не по нраву. Но у нас с тобой разные истории. — Он вернул ей кольцо. — Этого не хватит, Клэр. Пусть кольцо останется у тебя. И твоя вина тоже. А моя будет при мне.

— Найл…

— Я получил по заслугам, но не за то, чего хотел добиться. За то, как глупо все устроил. И за то, что вовлек в свое дело невинную американку. Прости меня, Клэр. Мне правда очень жаль.

— Ты меня не слушаешь. Моя вина никуда от меня не денется. Мы не можем изменить прошлое. Но можем учесть ошибки, чтобы их не повторять.

Легкий ночной ветерок коснулся ее затылка. Бумажный листок скользнул вниз и исчез. Найл прислонился спиной к двери и покачал головой:

— Какой бардак я устроил! Но и поплатился за это крепко. Вот умора: я же мог сам пойти в полицию, заявить, что бросил деньги в Лиффи, отсидеть, а потом сказать своим, что британцы всё у меня отобрали. Никто бы не узнал о тебе, я отсидел бы лет десять-пятнадцать и вышел как раз к Стормонтскому соглашению. А теперь вот завяз навсегда — и все по собственной глупости.

— Значит, все-таки едешь домой.

— Там же мой брат, — пожал он плечами.

— Даже без денег.

— Да хрен с ними, с этими деньгами. И со всеми остальными тоже, — огрызнулся он, выходя на свет.

Притянул ее к себе и поцеловал, словно прожег насквозь. Двадцать пять лет канули в небытие, осталось лишь чувство, захлестнувшее все ее существо от его близости.

Он отпустил ее, будто медленно освобождая от себя; ослепительная ночная вспышка постепенно поблекла в забрезжившем свете, оставив после себя лишь неотчетливое слабое сияние. Кровь чужой жизни вытекла в парижскую сточную канаву.

Он не отрывал от нее глаз, и она вспомнила, как увидела их в первый раз. Как они поразили ее: такие синие, темные и яркие одновременно, будто зимний день.

Она встряхнула головой.

Он все держал ее взглядом. Наконец кивнул и сказал в третий раз:

— Ты всегда была умница.

Она вложила кольцо в его ладонь и сжала ее:

— Пусть его распилят. За него все равно много дадут, и на первых порах тебе хватит на жизнь.

Он взял кольцо почти так же, как много лет назад взял ее руку в тетушкиной кухне, — не просто как хрупкую вещь или часть чего-то прекрасного, но как нечто, благодаря своей хрупкости и красоте живущее самостоятельной жизнью. После стольких лет его, ее и их общая история оказалась переписанной наново. Она больше не будет стараться вытеснить Найла из памяти, но воспоминания о нем перестанут ее мучить.

Они взглянули друг на друга в последний раз.

— Иди туда, — велел он, указав на большую освещенную улицу впереди. — Я подожду, пока ты не выйдешь на свет, и пойду в другую сторону. — И добавил: — Прощай, Клэр.

— Прощай, Найл, — с усилием произнесла она.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Только бы не оглянуться.

Тогда в Дублине они не попрощались — теперь простились навсегда. Ноги будто сами собой шли вперед, шаг за шагом. Прислушиваясь к ритмичному постукиванию каблучков, она продвигалась по узким мощеным улицам четвертого арондисмана. Улочки извилистые, со множеством поворотов, но постепенно она поняла, что идет в правильном направлении. Дошла до широкой и ровной улицы Риволи. Остров Сите совсем близко, легко дойти пешком. Каким далеким кажется вчерашнее утро, когда она проснулась, почувствовав уверенное прикосновение Эдварда к плечу и вернувшись к пугающей мысли о переезде в Дублин! Чего только не произошло с тех пор! Но в жизни все непредсказуемо. Возможно, то, что она намеревается совершить, вновь сделает переезд в Дублин невозможным, хоть это и не входит в ее планы. Мысль об Ирландии перестала внушать ей страх. Страшно лишь повторить собственные ошибки — или что их повторит ее сын.

На фоне темного неба неожиданно проступил резкий контур башни Сен-Жак, напоминающий игрушечный замок на песке, слегка подмытый водой. Она свернула налево, на улицу Сен-Мартен. Откуда-то взлетели голуби, и их темный силуэт пронесся мимо нее. Проворковали над ее головой и уселись на карниз. Чистильщики старого города, питающиеся падалью и городскими отбросами. Окно закрылось, и голуби перелетели на другой карниз.

Она дошла до авеню Виктория. Из ресторана на противоположной стороне улицы нетвердой походкой вышли несколько пар. Над входом зеленая вывеска с тонкими белыми буквами на ней: «Зеленая коноплянка». Ну разумеется, ирландский паб на единственной парижской улице, названной в честь английской королевы. И именно сейчас, в довершение всех неожиданностей сегодняшнего дня. Впрочем, это уже другой день, да и вообще не день, а то странное время после полуночи, когда ночь начинает едва заметно переходить в утро. Женщины покачиваются на высоких каблуках, ищут сигареты, хватаются за руки спутников, чтобы не упасть. Мужчины громко переговариваются. Один достал из кармана зажигалку. Кажутся вполне счастливыми. И такими беззащитными! Перед кучей гвоздей, разлетевшихся после страшного взрыва в лондонской подземке в утренний час пик, перед самолетом, пробившим стену здания. Где гарантия, что и здесь в это самое мгновение не взорвется бомба? Впереди возвышаются величественные шпили Консьержери. Здесь тоже гибли люди; отсюда Марию-Антуанетту увезли туда, где ныне находится площадь Согласия, и обезглавили. Маленький позолоченный патрончик с губной помадой, гладкий кошелек из мягкой черной кожи, каблуки, части рук и ног, любовь, мечты, споры, козни, суета… В одну секунду все разлетелось в воздухе на миллионы частиц. Нужно было лишь оказаться не в то время не в том месте и чтобы там был кто-нибудь с вывихнутыми представлениями о справедливости. Безумие! Она всю жизнь старалась держаться в тени, задолго до одиннадцатого сентября и до того, как во всем мире стали бояться оставленного в залах ожидания бесхозного багажа. Но за годы раздумий о том, чему она могла стать причиной, она кое-что поняла. Страх — одна из форм терроризма. Что бы там ни было, нужно жить в мире. И быть его частью.

Вид Сены прервал ее размышления. В движении воды есть своя музыка. Река, словно женщина, извивается в разные стороны, тычется в берега острова Сите, и огни моста Нотр-Дам одевают ее текучее тело в золото. Дойдя до Сите — острова в центре Парижа, где когда-то кельтское племя паризиев воткнуло копья в землю и разбросало звериные шкуры среди ив, тем самым положив начало городу, который с некоторыми допущениями принято считать самым прекрасным в мире, — Клэр на минутку остановилась, чтобы полюбоваться видом и еще раз оценить себя и свое окружение перед тем, как этим займутся другие люди. Ее имя Клэр Шивон Феннелли Мурхаус, ей сорок пять, она замужем, у нее два сына-подростка. Родилась в Хартфорде, штат Коннектикут, выросла в пригороде с обшитыми вагонкой домами в псевдоколониальном стиле. В полном одиночестве стоит ночью на мосту в центре Парижа, впервые с тех пор, как приехала сюда студенткой-первокурсницей. И мир перед ней исполнен красоты.

Мимо прошел пьяный, согнувшись в ее сторону под неощутимым порывом ветра. Она продолжила путь. Перешла через мост, дошла до улиц Сите. На набережной, опираясь на дерево, тесно сплелась в объятиях молодая пара, как будто целиком состоящая из небрежно повязанных шарфов над лохматыми головами. Клэр захотелось остановиться и поглазеть на них, но она пошла дальше, окруженная тишиной и видами Парижа, словно сошедшими со страниц дорогого фотоальбома. Нужно исполнить последний долг этого дня.

Спустя несколько минут она добралась до нужного места. Слева возвышался монументальный Отель-Дьё де Пари^[95]. Справа — массивные каменные стены префектуры полиции. Она уже бывала здесь — оформляла документы. Местные жители получают в префектуре водительские права, а иностранцы — вид на жительство. Однако во внутреннем лабиринте плохо освещенных душных комнат занимаются и расследованием уголовных преступлений, и вопросами общественной безопасности. Она случайно узнала об этом на одном из коктейлей. Где-то внутри есть комната, в которой в любое время можно сделать заявление.

Прежде всего нужно ее найти. Во Франции все так запутанно, особенно государственный аппарат. Она постояла в нерешительности в тени здания, потом направилась вдоль стены, пока не достигла противоположного берега и собора Парижской Богоматери. Кажется, за ней следят. Не гуляки-полуночники и не бродяги-туристы. Может, охрана ведет наблюдение? В других обстоятельствах она спросила бы дорогу у охранника, но здешние полицейские вряд ли дружелюбно кивнут ей шапочками, в отличие от знакомой охраны, мимо которой она ежедневно проходит по улице Варенн. Наконец она заметила какое-то движение у одного из углов здания и направилась туда. Одинокий полицейский, едва заметный в ночной полутьме.

— Офицер, — предельно вежливо обратилась она к нему по-французски, — мне нужно в отделение полиции.

Он наморщил лоб:

— La Prefecture?

Здание префектуры нависло над ними, как огромный, похожий на тонкое кружево памятник французской бюрократии.

— Не совсем. С кем я могла бы поговорить о преступлении?

— Вы стали жертвой?

— Нет. Мне нужно поговорить о преступлении, совершенном другим человеком.

— Вам следует сделать заявление в центральном отделении вашего района.

— Нет же, это совсем другое преступление. Не имеющее отношения к моему району.

Он терпеливо смотрел на нее:

— Вам нехорошо, мадам?

— Нет-нет, я в полном порядке. Дело не во мне. — Бессмысленно продолжать разговор. — Не скажете ли, где здесь ближайшее центральное отделение?

Он объяснил, и она направилась назад в сторону правого берега. Целующаяся парочка на месте, а вот пьяница куда-то исчез. Она еще раз перешла через мост. У ночного клуба ждет одинокое такси. Должно быть, пассажир только что вышел. Клэр заглянула внутрь и увидела, что шофер говорит по мобильнику. Она постучала по стеклу, он подскочил от неожиданности и смущенно улыбнулся. Она села в машину.

— Добрый вечер, мсье. Улица Круассан, восемнадцать, пожалуйста.

Остановившись у современного здания отделения полиции с застекленным фасадом, шофер не выказал ни малейшего любопытства. Протянул руку и взял у нее деньги.

Она предъявила полицейскому у входа свою carte speciale. Он двумя пальцами поднес дипломатическое удостоверение к глазам, удивленно приподнял бровь.

— Вы приехали одна, мадам? — спросил он по-французски. Она кивнула, и он задал следующий вопрос: — Почему?

— Потому что.

Он внимательно взглянул на нее: не пытается ли она его оскорбить? Решив, что нет, отдал ей удостоверение и указал на комнату ожидания. Она старалась не смотреть на тех, кто там собрался: на молодого мужчину со старой женщиной, двух мужчин среднего возраста, — не видеть, чтобы стать незаметной.

Казалось, прошли не минуты, а часы и целые годы. Очень поздно, даже в воздухе разлита усталость. Наконец полицейский, принимающий жалобы, знаком пригласил ее подойти. К ее удивлению, улыбнулся, когда она приблизилась к стойке:

— Bonjour, Madame^[96].

— Я хочу сделать заявление, касающееся сегодняшнего убийства в Версале, — произнесла она по-французски. — У меня есть информация о подозреваемом.

Выражение лица полицейского едва заметно изменилось. Спрятав улыбку, он пристально посмотрел на нее. Попросил предъявить удостоверение, долго изучал его, переводя взгляд с фотографии на ее лицо.

— Присядьте там, пожалуйста, — попросил он наконец по-французски, указав на стоящий невдалеке стул. — Это не займет много времени.

Она села на стул и приготовилась ждать, он не сводил с нее глаз. Ей казалось, что и в стене есть глаза, следящие за ней, чтобы успеть вовремя схватить ее за рукав, если она вдруг рванется к двери, испарится или распадется на мелкие частички. Минут через пятнадцать появился полицейский в штатском; под глазами у него были круги, как на срезе дерева.

— Мадам Мурхаус? — обратился он к ней.

— Oui.

— Suivez-moi, s’il vous plait^[97].

Они прошли по длинному узкому коридору в крохотный кабинет, застеленный линолеумом.

— Вы американка, — уточнил он, когда она села.

— Да. — Он принялся перебирать заполненные ею бланки и ее удостоверение. — Но ваш муж — второе лицо в британском посольстве в Париже.

— Да.

— Он знает, что вы здесь?

Она покачала головой, отмахиваясь от вопроса, как от назойливой мухи:

— Monsieur…

— С вами здесь никого нет? — Он огляделся по сторонам, будто кто-то мог неожиданно появиться. Не увидев никого, вновь перевел взгляд на Клэр.

— Вчера на улице я видела человека, которого вы арестовали. Полагаю, это он, потому что видела его фотографию в новостях. Вылитый он, даже одет так же.

Детектив заинтересованно кивнул, не скрывая нетерпения. Она собралась с духом:

— Однако это было в центре Парижа, далеко от Версаля, примерно за две минуты до убийства. И я с ним говорила.

Детектив положил ручку на стол:

— Значит, говорили.

— Он дал мне листок с надписью его рукой.

— Где?

— На листке. Это карта.

— Да нет же, где вы находились, когда он дал вам листок?

— На улице Шомель, в седьмом арондисмане. Перед входом в цветочный магазин. Я заказывала там цветы.

Он втянул воздух сквозь зубы. Пристально посмотрел на нее, словно изучая каждую черточку. Одет в поношенный пиджак из ткани в «елочку», без галстука. Наконец спросил:

— Почему вы так поздно не дома и одна, мадам Мурхаус?

— Лейтенант, прошу вас…

— Вы ведь понимаете, что дело вызывает огромный интерес? И имеет огромную важность?

Она кивнула.

— Вы уверены?

— Да.

Детектив не произнес ни слова и не пошевелился.

— Да, — повторила она.

Он взмахнул рукой:

— Alors^[98]. Готовы его опознать? И подписать протокол?

Она кивнула.

— Прекрасно. — Он поднял телефонную трубку и набрал номер. — Понимаете, мадам Мурхаус, это не рядовое преступление. Вы отдаете себе в этом отчет? Oui, c’est tard^[99], — произнес он в трубку. Добавил несколько фраз приглушенным голосом, повесил трубку и встал из-за стола:

— Очень хорошо. Поедем в Direction centrale de la police^[100] на улице Соссэ.

Она вышла вслед за ним из кабинета. На улице, прежде чем сесть на заднее сиденье машины, огляделась по сторонам. Кажется, кто-то идет навстречу? Кто-нибудь видит, как ее увозят? Она привыкла сидеть на заднем сиденье, привыкла к тому, что машину ведет шофер, но этот человек ей абсолютно незнаком, и никому, даже Эдварду, не известно, что она куда-то с ним едет. Вокруг поблескивает огнями ночь; тьма обступает со всех сторон здания на противоположной стороне, скрывает ее лицо и лицо детектива. Если из-за нее выяснится, что арестовали не того человека, ни французскому Министерству внутренних дел, ни французской полиции радости это не доставит. Да и британскому посольству тоже. Новость облетит все телеканалы мира. Появится во всех газетах. Жена крупного британского дипломата освободила известного террориста и дискредитировала французскую полицию.

«Но тот, с кем я говорила на улице, невиновен, — напомнила она себе. — Он не совершал преступления. Во всяком случае, этого преступления. Если, разумеется, арестовали именно его».

Из здания вышел еще один детектив и сел в машину. Пробормотал свое имя, кивнул ей, но руки не подал. Пригнувшись, она неловко влезла на заднее сиденье. Переднее слишком отодвинуто назад, некуда деть ноги. Села боком.

Машину вел первый детектив. Они промчались по улице Риволи, и во второй раз за день ее затянуло в центрифугу площади Согласия. Машина направилась к Елисейским Полям. Мужчины спереди, она сзади, как преступница. Затылки у них какие-то помятые, словно вытерлись о подголовники. В машине стоит неистребимый запах табачного дыма и страха. На заднем сиденье валяются какие-то письма, газеты, пустые бутылки из-под воды.

Она взглянула на часы. Два ночи. Устала, но спать не хочется. На улицах еще есть люди. Придвинувшись к окну, она стала смотреть на них. Обычные люди, возвращаются домой после ночного веселья.

Она сидела в полной темноте на краешке гостиничной кровати в Дублине и ждала утра. С первыми лучами солнца поднялась и подошла к окну. Подергала прядь волос, вытянув ее из растрепавшейся косы на плече. По улице неровной походкой идет мужчина, женщина подметает крыльцо. Воздух в комнате сырой и холодный. Она обхватила себя руками за плечи. То, что она совершила, невообразимо. Как живут люди вроде Найла? Теперь она — одна из них. Он сказал, что, если она привезет деньги в Дублин, поможет простым людям, но что это значит? В чем именно поможет? Кто-то купит платье дочери для ее первого причастия? Или на чье-то платье прольется кровь? Найл так и не показал, что в вещевом мешке. И лучше бы она не видела всех этих денег. Лучше бы они так и ездили по побережью, и она бы делала вид, что это их медовый месяц. Но как же ей его не хватает! От тоски по нему, пронзившей каждую клеточку, у нее подкосились ноги. Она села на кровать и обхватила себя руками.

Когда она увидела его в первый раз, он стоял на каменной ограде. И потом всегда казался ей очень высоким. На нем были вельветовые штаны, такие старые, что сквозь ткань просвечивали белые колени. Он…

Клэр ударилась головой о стекло: детектив резко вывернул руль, объезжая неправильно припаркованную машину. Она откинулась на сиденье и пристегнула ремень. Подъезжают к Триумфальной арке. Клэр попыталась вернуться к воспоминаниям, но лицо Найла ускользало, словно рыбка в воде, — совсем рядом, а не поймаешь.

Вместо Найла она представила себе Джейми, с разрумянившимися ото сна щеками и припухшим ртом, плотно завернувшегося в ее кардиган. Она вспоминала его лицо вечером, одеваясь к ужину.

— Мадам, быть может, вы придете утром? — спросил детектив за рулем, глядя на нее в зеркало заднего вида.

Утром, с восходом солнца, она будет лететь с Джейми в Лондон, чтобы успеть до выходных переговорить с директором Барроу. Если полиция позволит ей покинуть Париж. Джейми имеет право на протест, но он выбрал неверный способ, кроме того, нельзя, чтобы один человек отвечал за всех, — тут он прав. Уходить от ответа — не значит получить прощение. Ей понадобилось двадцать пять лет молчания и пятнадцатилетний сын, чтобы понять это, и она не позволит Джейми повторить ошибку. Случившееся не должно стать тайной, засунутой в дальний угол комода. И она не допустит, чтобы он один вернулся в Барроу к ожидающему его наказанию. Если он уверен, что хоть в чем-то прав, нужно дать ему возможность высказаться, понести наказание и идти дальше.

Однако она не может уехать из Парижа, не завершив начатого. Если не убедится в виновности человека, которого арестовали. Что, если бы она не только отказалась помочь Найлу, но и попыталась его отговорить? Нельзя из-за собственной трусости загубить еще одну жизнь.

— Утром будет поздно, — покачала она головой.

Детектив еще раз взглянул на нее в зеркало и приподнял бровь:

— В таком случае почему вы не пришли раньше?

Она пожала плечами. Нет нужды объяснять.

Двое на переднем сиденье посовещались. Сидевший на пассажирском сиденье обернулся к ней. Наморщил лоб и почесал в затылке:

— Vous ne voulez pas telephoner à quelqu’un à l’Ambassade?^[101]

Она покачала головой. Нет, она не хочет звонить в посольство. Они и так всё скоро узнают.

Мужчины переглянулись.

Машина кружила по боковым улочкам, на которых не было ни людей, ни звуков, ни жизни — только тени. Останавливалась у светофора или ехала на красный свет. Затормозила возле массивного, похожего на крепость каменного здания, ничем не напоминающего красивое величественное здание на острове Сите, хотя французских флагов перед ним было ничуть не меньше. Тяжелые металлические ворота с двойными петлями. Так, наверное, выглядит вход в ад, подумала она. Никакого Мыслителя, ни Адама и Евы. Никаких украшений. Ей известна история этого места. В годы немецкой оккупации Парижа здесь вело допросы гестапо. Теперь в этом блоке кабинеты Министерства внутренних дел.

Второй детектив вылез из машины и открыл ворота. Машина с нею и первым детективом проехала по камням сквозь арку. Припарковалась перед комплексом зданий, детектив вышел и остановился в ожидании.

Она соскользнула с сиденья.

К ним присоединился второй детектив.

— Par ici^[102], — сказал он, указывая на дверь.

На мгновение они замерли перед входом, не зная, кому идти первым. Она женщина, к тому же хорошо одетая блондинка и жена дипломата. Важная персона. Но она же — источник неприятностей. Она сделала шаг вперед, прокладывая путь им и себе. Они последовали за ней. Первый детектив протянул руку и открыл ей дверь. Она вошла. Они отметили ее у стойки дежурного, и он ей кивнул, но тут же забрал мобильник, провел ее в другую комнату и попросил подождать. В комнате стоял длинный массивный стол из дерева и несколько складных стульев. Больше ничего. В воздухе кружатся пылинки, словно заведенный механизм без чувства времени. На часы она не смотрела. Наконец детективы вернулись; впереди шел третий, более подтянутый, но заспанный, будто его только что разбудили.

— Madame, — произнес он, протягивая ей руку.

— Commandant, — ответила она, пожимая ее.

— Merci d’être venue^[103].

Веером разложил перед ней мужские фотографии. Ее вдруг охватила усталость. Слишком длинный день. Она в нерешительности задержала взгляд на одном из снимков. Турок уже без куртки, лицо как будто в синяках, или это свет так падает. Нет ни следа той нежности, с которой он рассказывал о йогурте, который готовит его жена. И тем не менее как будто он. Она легонько подтолкнула фотографию вперед. Commandant попросил ее хорошенько подумать.

— C’est difficile avec une photo^[104], — заметила она.

— Il faut être sûr^[105].

Она кивнула и на мгновение задумалась. Репортер говорил, что подозреваемого опознали по фотографии.

— Je veux le voir. Le prisonnier. En personne^[106].

Начальник задумчиво посмотрел на нее, затем повернулся и резко приказал одному из детективов:

— Reveillez-le^[107].

Сейчас заключенного разбудят. Он упрятан где-то глубоко внутри здания, в камере предварительного заключения, в ожидании утра и новых допросов. Которых не будет, если его арестовали по ошибке. Если ей удастся это доказать, французская полиция окажется в страшно неловком положении. Совсем плохо, если выяснится, что его допрашивали с пристрастием. Полиция так гордилась быстротой и продуктивностью своих действий; возможно, теперь их начальнику придется публично признать ошибку. И его фотография обойдет все газеты вместе с ее фотографией.

Она взглянула на аккуратные лунки ногтей, на блеск бриллианта на обручальном кольце, на пустое место там, где совсем недавно сиял и переливался изумруд. Они расстались, неся каждый свою ношу, — и она не может повернуть назад. Что сделано, то сделано. И навсегда останется с ней. Но ведь можно идти вперед. И она больше ни в чем не винит Найла.

— S’il vous plait^[108], — сказал начальник.

Вопреки рассудку она все еще надеялась, что арестованный — не ее турок, просто похож на него. Быть может, на телевидении перепутали их фотографии? Человек на полицейском фото кажется каким-то вылинявшим, сломленным, взгляд никак не сосредоточится на его лице. Может, она просто слишком устала. Посмотрит на живого человека и качнет головой. Поедет домой, скользнет под одеяло рядом с Эдвардом, закроет глаза и забудет весь этот день. Не нужно будет подписывать протокол опознания, ее заявление уничтожат. И никто ничего не узнает. Ни британское посольство, ни помощник министра.

Она покачала головой. Не важно, поедут они с Эдвардом в Дублин или нет. И то, что Найл все-таки жив и вернется на свой остров, который любит настолько, что готов ради него все поставить на карту, и, если ему повезет, ему простят долг, и он опять станет одним из многих светлокожих веснушчатых мужчин под пятьдесят в ирландской толпе, и будет как-нибудь перебиваться — все это сейчас не имеет никакого значения. Она приняла решение. И уверена, что не ошиблась.

Комната кружится перед глазами. Какая страшная усталость!

Вернулся второй детектив. Она поднялась и прошла вслед за ним и майором вдоль еще одного коридора вниз по лестнице. Дойдя до последней ступеньки, майор замедлил шаг и сказал:

— C’était courageuse d’être venue^[109].

Заголовки, фотографии, а потом годами ее имя будет гулять в Сети. Каждый раз, когда его кто-нибудь наберет в «Гугле», ее фотография выскочит рядом с фотографией турка. И подпись под ними — такая, какой захочется публике. Последствия для карьеры Эдварда. Друзья, одноклассники, учителя будут пялиться на мальчиков и шептать им вслед: «Его мать вступилась за того террориста».

Ее шаги вместе с шагами детектива и майора шлепают вдоль следующего коридора. Почти нет эха. Наверное, они глубоко под землей и со всех сторон тоже земля, но она уже совершенно не ориентируется.

Подошли к двери, и майор остановился:

— Mais pourquoi vous n’êtes pas venu plus tôt? Pourquoi vous avez attendu pour minuit?^[110] — Положив руку на дверную ручку, он ждал ответа.

Что сказать? Что раньше была занята подготовкой к ужину? Хотела сначала проститься с Найлом? Боялась, что, если за ней установят наблюдение, за ним тоже будут следить и ему не удастся уехать из Парижа незамеченным? Что вообще не пришла бы, если бы не узнала, что ее сын готов повторить ее ошибки?

— Je suis venue^[111], — ответила она. Достаточно того, что она все-таки пришла.

— Мадам Мурхаус, — вдруг обратился он к ней по-английски, — вы понимаете, что он — плохой человек? Даже если не он совершил сегодняшнее убийство.

— Потому что состоит в националистической организации?

— Она замешана в террористических актах.

— Есть ли свидетельства, что он тоже в них замешан?

— Разве это имеет значение?

— Возможно. До сих пор?

— Простите?

— Он до сих пор состоит в этой организации? Является ее активным членом? Если нет, занималась ли организация террором, когда он в ней состоял?

— Какая разница? — пожал плечами детектив.

И открыл окошечко на двери.

Она взглянула на заключенного, неловко свернувшегося на нарах. Бледный до желтизны, но дышит не так тяжело, как утром.

— Он болен? — спросила она детектива. — Принимает лекарства?

— Да, — ответил тот, пожав плечами. — У него в кармане был какой-то рецепт.

— C’est lui^[112].

Она достала из кармана смятый обрывок карты с фамилией врача на нем и показала детективу.

— Он шел к врачу. Здесь фамилия и номер телефона. Такие же должны быть на рецепте; если так, у вас будет еще один свидетель. То есть два за него и один против. Свяжитесь с врачом. — Она помолчала, видя, что майор колеблется. — Это написано рукой человека, которого я встретила на улице; вы легко можете сверить почерк с почерком арестованного. Этот человек дал мне карту. Не исключено, что на бумаге есть его ДНК. С него пот лил градом и наверняка промочил бумагу насквозь. ДНК тоже легко сопоставить.

Нахмурившись, майор взял у нее листок.

— Вы уверены? — спросил он, предоставляя ей последнюю возможность уйти от ответственности.

В конце концов, в мире мало что однозначно. Возможно, лишь гуманность — идущий из глубины порыв, повинуясь которому тюремщики дают прикурить осужденному на смерть убийце.

— Monsieur le Commandant, — ответила она, когда он закрыл дверь камеры, — неужели вы не понимаете? Если вы не отпустите его, что бы он там ни совершил в прошлом, его накажут за преступление, в котором он неповинен, а убийца останется на свободе.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Майор привел ее в комнату, в которой она ждала. Подал ручку. Она взяла ее. Он положил на стол протокол опознания. Она его подписала. Он провел ее назад в вестибюль. Дежурный вернул ей мобильник, она зажала его в ладони. От него шло тепло, и она подумала, что, нажав несколько кнопок, может связаться с Эдвардом и Джейми. Появился первый детектив, с кругами вокруг усталых глаз; казалось, морщины на его лице стали еще глубже.

— Я отвезу вас, — предложил он.

— Благодарю, не стоит. Вызовите мне такси, пожалуйста.

Он и майор кивнули. Не стоит подъезжать к дому на неизвестной машине бог знает в какой час — в ближайшие дни вокруг ее имени и без того будет много шума. Все-таки она дала консьержкам пищу для пересудов.

— Merci, Madame Moorhouse, — произнес майор, протягивая ей руку.

— Merci, Monsieur le Commandant^[113], — ответила Клэр, пожимая ее.

Детектив вывел ее из здания. В свете бледнеющей луны они направились по мощеному двору к воротам. Он со скрипом открыл тяжелую металлическую дверь и вышел с ней на улицу дождаться такси.

— Что с ним теперь будет? — спросила она.

— С арестованным?

Она кивнула.

Он пожал плечами:

— Подержим до беседы с врачом. Не потому, что не верим вам, разумеется. Просто таков порядок. Если врач тоже его опознает и будет окончательно установлено, что произошла ошибка, передадим его турецкой стороне — у него ведь нет carte de sejour^[114], зато есть весьма интересное прошлое. Францию он перестанет интересовать. Возможно, им заинтересуются турки, но не обязательно. Им решать. Ни к этому делу, ни к la France^[115]это уже не будет иметь никакого отношения.

Она еще раз кивнула. Турка депортируют. Правительство его страны будет копаться в его прошлом, выясняя, не совершил ли он чего-либо противозаконного. Возможно, он давным-давно уже не принимает участия в деятельности той организации. Но они попытаются доказать обратное. В процессе его будут фотографировать, допрашивать, брать у него интервью; возможно, он подаст жалобу на французскую полицию за негуманное обращение. Если турецкому правительству удастся найти против него какие-нибудь улики, его отправят в тюрьму. Если не удастся, а может быть, если и удастся, будет подогреваться возмущение французским правительством из-за поспешного ареста и подозрительного отношения к туркам в целом. В любом случае его фотография появится в средствах массовой информации рядом с ее фотографией, сделанной на каком-нибудь из коктейлей, благотворительных приемов или официальных событий и выкопанной журналистами из архива. В Интернете будут намекать на ее пособничество преступнику — пусть даже он никакой не преступник — они там умельцы по части намеков.

До рассвета осталось еще одно дело.

Извинившись перед детективом, она отвернулась от него и привычно нажала кнопку на телефоне.

— Эдвард, — проговорила она, услышав его заспанный голос, — я у входа в Министерство внутренних дел.

Он мгновенно проснулся. Она много раз сквозь сон наблюдала его молниеносную реакцию, когда среди ночи ему неожиданно сообщали дурную весть.

Теперь это сделала она.

— Где-где? — переспросил он. — С тобой ничего не случилось?

— Нет, — заверила она. — Все хорошо. Подожди секунду.

Прикрыв трубку ладонью, она обернулась к детективу:

— Мне можно будет покинуть Францию и опять вернуться? Я не понадоблюсь вам в качестве свидетеля?

— Когда вы хотите уехать?

— Сегодня утром, — ответила она, поразмыслив. — Не рано. Вернусь к вечеру или завтра.

— Разумеется, мадам, — ответил он, полуприкрыв воспаленные глаза с набухшими веками. — Вы нам понадобитесь, только если не удастся найти этого врача.

Она кивнула и произнесла в трубку:

— Все в порядке. Я тебе все объясню. Но прежде хочу предупредить: как только Джейми проснется, мы с ним отправимся в Барроу. Уладить неприятности и спланировать следующий учебный год.

— Клэр…

— Я постараюсь устроить, чтобы ему позволили спокойно закончить год. Может, мне придется жить в Лондоне. Мы не можем оставить Джейми без поддержки. Даже если бы я не сделала того, что только что сделала. Поверь, Эдвард, я с ним не цацкаюсь, просто я кое-что знаю об этом. Ему требуется помощь. Нужно, чтобы мы были рядом.

Лунный свет освещал камни мостовой, отражался на металлических воротах, на машине, падал на ее руки. Скоро взойдет солнце. Она представила себе, как Эдвард в полной темноте сидит на кровати, освещенный лишь телефонным экраном. Если понадобится, может просидеть так час, ожидая объяснений. В конце концов, он ждет их все двадцать лет их совместной жизни.

— Я пришла сделать заявление в полицию, — продолжала она. — Я видела человека, которого арестовали за убийство члена парламента. В момент убийства я была рядом с ним. На улице, наши пути случайно пересеклись. И заявила, что он невиновен.

— Ты была с ним рядом в момент убийства?

— Да. Совершенно точно. Я посмотрела на часы. И у меня есть чек из цветочного магазина.

Эдвард вздохнул. Теперь его очередь думать обо всем, что им предстоит: ее фотографии рядом с кричащими заголовками; звонки из посольства, из газет, с телевидения; угрозы по почте и по телефону от тех, кто сочтет ее соучастницей заговора против Франции, защитницей терроризма и террористов. Раздумья помощника министра о том, можно ли назначить Эдварда послом в Дублин или вообще дать ему какое-нибудь назначение в свете ее поступка и последующей огласки.

— В таком случае, — ответил Эдвард, — ты действительно сделала доброе дело. Нельзя, чтобы осудили невинного.

Она вошла во дворик резиденции, когда первые лучи осветили фасад здания. Решила не вызывать ненавистный лифт и прямиком направилась к лестнице. Открыла дверь в квартиру, остановилась, чтобы бросить взгляд на морской пейзаж Тернера, убрала сумку в столик, а ключи — в инкрустированную шкатулку из Хорватии. Вдохнула аромат лилий и ирландских колокольчиков.

Сбросила туфли, оставила их у двери и протянула руку к выключателю. Взгляд упал на левую руку. Никаких украшений, кольца с изумрудом нет, остались лишь предательские складки на коже. И все-таки рука до сих пор изящная, с удлиненными, сужающимися кверху пальцами, с гладкими розовыми ногтями. Что это — еще одно возрастное пятнышко у кисти? Осторожно потерла кожу, но пятно и не думало исчезать.

Обернулась к картине. Ранняя работа, маленькая акварель, которую Эдвард выкупил у наследников двоюродной бабушки к первой годовщине свадьбы, потому что картина нравилась Клэр. Льющийся сверху поток желтых тонов сменяется таинственными розовыми и ниже перетекает в серые, лиловые и синие. В самом низу, там, где волны разбиваются о берег, маленькие белые звездочки. Рассвет.

Именно эти цвета она видела в то утро, когда они с Найлом стояли рядом на атлантическом берегу, утопая ногами в песке, песок стекал с ладони Найла, а они представляли себе, что вполне могли бы встретиться при других обстоятельствах, надеясь, что им удастся перехитрить судьбу. Разливающийся по небу свет восходящего солнца, еще совсем слабый и робкий, но упорный и всепобеждающий. С какой радостью она бросала беглый взгляд на картину, уходя по делам и возвращаясь туда, где у них с Эдвардом в разные годы был дом! Мимолетное ощущение, воспоминания о предвкушении встречи. Но никогда прежде она не останавливалась, чтобы как следует рассмотреть картину. Коснувшись поверхности холста, легко провела по нему пальцем. Почувствовала, как белые мазки смешиваются с желтыми, придавая им объем. Синие и серые перетекают друг в друга, образуя легкую прозрачную дымку под ослепительным желтым сиянием.

Клэр щелкнула выключателем. Какое счастье, что ей выпало столько любви! А она, глупая, считала это наказанием.

Она прошла по холлу и остановилась у комнаты Джейми. Так и спит, завернувшись в плед, который она набросила на него. Завтра по пути в Барроу она начнет с ним разговор об ошибках, которые совершают люди, и о цене, которую всем приходится за это платить. Конечно, ей не уберечь его от новых ошибок. Но можно хотя бы попытаться удержать его от той, которую он едва не совершил, и объяснить кое-что, что поможет ему в будущем.

Эдвард лежал, вытянувшись поперек кровати, поблескивая в темноте все понимающим взглядом. Если бы она попросила, он отправился бы завтра с нею и Джейми в Барроу, но она не станет просить. У него еще будет время поговорить с Джейми; у них еще будет время поговорить втроем. Каждый делает в жизни верные и неверные шаги; жизнь свела их с Эдвардом и дала возможность вместе пройти часть пути. Теперь главное — не останавливаться.

— Я дома, — сказала Клэр.

Она сбросила кардиган и джемпер на туалетный столик, рядом с шарфом, который оставила там, казалось, целую вечность назад, и повесила на край платье и чулки. Скользнула под одеяло, ощутив прохладу простыней в той части, которую не нагрел Эдвард. Он подвинулся, освобождая для нее место, протянул руку в ее сторону и произнес:

— Клэр…

«Да, — сказала она себе, — это я. Я вернулась».

«Нежданный гость» — дебютный роман американки Анны Коркеакиви, которая уже завоевала известность рассказами, статьями и очерками, публиковавшимися в "New York Times", "Wall Street Journal", "The Atlantic" и в лондонской "Times".

В центре романа жизнь семьи высокопоставленного европейского дипломата, и автор хорошо знает, о чем пишет: муж писательницы — финский дипломат, сотрудник ООН, и сейчас они живут в Швейцарии.

Женапомощника британского посла в Париже Клэр Мурхаус тщательно планирует званый ужин — от его исхода зависит, получит ли муж назначение в Дублин в ранге посла.

У Клэр с Ирландией связаны и самые романтические, и самые страшные воспоминания двадцатипятилетней давности. По странному совпадению в толпе ей все чаще мерещится знакомое лицо из прошлого, хотя доподлинно известно, что человек этот давно погиб…

Оформление Ильи Кучмы

Cover Art ©/wrangler/Shutterstock.com

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Перевод М. Лозинского.

(обратно)

2

Ну так отмените (фр.).

(обратно)

3

Музей Родена — крупнейшее собрание работ французского скульптора Огюста Родена (1840–1917); открыт в 1919 г. в особняке Бирон, где с 1908 г. жил Роден; многие из скульптур расставлены в парке музея.

(обратно)

4

Байонская ветчина (фр.).

(обратно)

5

Да (фр.).

(обратно)

6

Значит (фр.).

(обратно)

7

Нет-нет, мсье, прошу вас… (фр.).

(обратно)

8

Всегда было по-другому (фр.).

(обратно)

9

Да нет же, мсье… Сегодня не так, как всегда (фр.).

(обратно)

10

Ну ладно, мадам. Мне ваш адрес известен (фр.).

(обратно)

11

Лакросс — командная спортивная игра, в которой две команды стремятся забить в ворота противника резиновый мяч при помощи ног и снаряда, напоминающего нечто среднее между клюшкой и ракеткой. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

12

Хаггис — национальное шотландское блюдо из бараньих потрохов, порубленных с луком, толокном, салом, приправами и сваренных в бараньем желудке; внешне напоминает домашнюю колбасу; подается с гарниром из брюквы и картофеля, измельченных до состояния пюре.

(обратно)

13

Разве нет? (фр.).

(обратно)

14

Хорошо? (фр.).

(обратно)

15

Здравствуйте, мадам. — Здравствуйте, мадам (фр.).

(обратно)

16

Американка? (фр.).

(обратно)

17

Радклифф-колледж — один из семи старейших и наиболее престижных женских колледжей на Восточном побережье США, входящих в ассоциацию «Семь сестер», основанную в 1915 г.

(обратно)

18

Алтимат фрисби — бесконтактная командная спортивная игра с летающим диском.

(обратно)

19

Очень красиво. — Да, мадам (фр.).

(обратно)

20

Маунт-Вернон — плантация первого американского президента Джорджа Вашингтона в шт. Вирджиния; с 1960 г. — национальный исторический памятник.

(обратно)

21

Какая жалость! (фр.).

(обратно)

22

Прием (фр.).

(обратно)

23

Изысканны (фр.).

(обратно)

24

Ирландские колокольчики (фр.).

(обратно)

25

Настоящие (фр.).

(обратно)

26

Гости (фр.).

(обратно)

27

Запах (фр.).

(обратно)

28

Высшая школа (фр.) — разновидность высшего учебного заведения во Франции.

(обратно)

29

Это все, мадам? (фр.).

(обратно)

30

Чатни — индийская приправа из фруктов или овощей с добавлением уксуса и специй.

(обратно)

31

Возьмите вот этот. Как раз для вас (фр.).

(обратно)

32

Вон тот. Два больших куска, заверните отдельно, пожалуйста (фр.).

(обратно)

33

Конечно, мадам (фр.).

(обратно)

34

Стормонтское (Белфастское) соглашение, или Соглашение Страстной пятницы — соглашение о политическом урегулировании конфликта в Северной Ирландии, подписано в Белфасте в пятницу, 10 апреля 1998 г., и одобрено большинством политических партий Ирландии (за исключением Демократической юнионистской партии); 23 мая 1998 г. одобрено избирателями Северной Ирландии в ходе референдума; обсуждение соглашения продолжалось почти два года.

(обратно)

35

Да, мадам (фр.).

(обратно)

36

Будьте добры, мадам, подпишите (фр.).

(обратно)

37

Днем… не так ли… этот поставщик (фр.).

(обратно)

38

Что это за безобразие! (фр.).

(обратно)

39

Квитанция (фр.).

(обратно)

40

Сына… невесту сына (фр.).

(обратно)

41

Амели, все замечательно. Как всегда. Благодарю (фр.).

(обратно)

42

Декларация Бальфура (1926) — заключительный отчет конференции стран Британской империи, состоявшейся в 1926 г. и названной в честь британского министра иностранных дел лорда Артура Бальфура; в Декларации признавался равный государственный статус Великобритании и всех ее доминионов, добровольность и равенство для вхождения в Содружество наций; все страны — члены Содружества признавали власть монарха.

(обратно)

43

Mormor (швед.) — бабушка (со стороны матери).

(обратно)

44

Кровавое воскресенье — расстрел британскими солдатами парашютных войск мирной демонстрации в Лондондерри 30 января 1972 г. (погибли 15 человек); участники демонстрации выступали за гражданские права Северной Ирландии.

(обратно)

45

Кладдахское кольцо, кладдах (по названию деревни в Ирландии) — тип традиционного ирландского кольца, которое преподносится в знак дружбы и может служить обручальным кольцом; изготавливается в форме пары рук, которые держат сердце, увенчанное короной; сердце символизирует любовь, руки — дружбу, корона — верность.

(обратно)

46

Осторожно! (фр.).

(обратно)

47

Очень смешно… но хорошие пирожные (фр.).

(обратно)

48

Господин президент (фр.).

(обратно)

49

Все в порядке, мадам? — Да-да, простите (фр.).

(обратно)

50

Мадам? — Да? — Я спросила: температура воды? Нормальная? — Простите. В самый раз (фр.).

(обратно)

51

Ожидание (фр.).

(обратно)

52

Ну вот и все. Я еще ополоснула кондиционером (фр.).

(обратно)

53

Кофе? Апельсиновый сок? — Да, благодарю. Кофе (фр.).

(обратно)

54

Шон Макбрайд (1904–1988) — юрист, сотрудник ООН, Совета Европы и др. международных организаций: лауреат Нобелевской премии мира (1974); в 1984 г. выступил с планом («Принципы Макбрайда») прекращения в Северной Ирландии дискриминации католиков при приеме на работу, отвергнутым британским и ирландским правительствами.

(обратно)

55

Прогулочный пароходик (фр.).

(обратно)

56

Я выйду у Музея Родена (фр.).

(обратно)

57

Не отвечают (фр.).

(обратно)

58

Ничего страшного… Благодарю и хорошего дня (фр.).

(обратно)

59

«Врата Ада» — незавершенная скульптурная (горельефная) композиция Родена, навеянная «Божественной комедией» Данте; «Ева» — один из многочисленных этюдов к «Вратам Ада».

(обратно)

60

«Граждане Кале» — памятник, выполненный Роденом по заказу муниципальных властей г. Кате в память о героическом эпизоде Столетней войны; авторские копии установлены также в Париже и Лондоне.

(обратно)

61

Норманнское завоевание — вторжение в 1066 г. на территорию Англии нормандского герцога Вильгельма Завоевателя; в результате образовалась англо-нормандская монархия, просуществовавшая до двенадцатого столетия. Катары (от греч. «чистый») — приверженцы одной из крупнейших сект (ересей) на территории Северной Италии и Франции в XI–XIV вв.; катары полагали, что земной мир, светская власть, Католическая церковь созданы Сатаной, и объявили папу римского наместником дьявола; в 1243 г. центр катаризма — французский город Монсегюр был осажден войсками короля; после почти годичной осады город пал, и 16 марта 1244 г. около двухсот монахов и монахинь и около двадцати присоединившихся к ним жителей города были сожжены вместе с епископами.

(обратно)

62

Библиотека Уайденера — библиотека Гарвардского университета, построенная Элеонорой Уайденер в память о сыне, погибшем на «Титанике»; открыта 24 июня 1915 г.

(обратно)

63

Мейз — тюрьма строгого режима в Северной Ирландии; в период ирландского конфликта в ней содержались полувоенные заключенные; в настоящее время не используется.

(обратно)

64

Погода сегодня прекрасная. — Да, действительно. — У советника все хорошо? — Да, благодарю. — У деток? — Тоже, спасибо. — Ну и хорошо. Все, значит, в порядке (фр.).

(обратно)

65

Все (um.).

(обратно)

66

Элиот T. С. Любовная песнь Альфреда Пруфрока. Пер. Н. Берберовой.

(обратно)

67

Данте. Божественная комедия. Ад. Песнь XXVII, ст. 64. Пер. М. Лозинского.

(обратно)

68

Простите, я услышала… (фр.).

(обратно)

69

Да, мадам (фр.).

(обратно)

70

Да, мадам. Прошу прощения, мадам, мсье (фр.).

(обратно)

71

Фарук Хосни (р. 1938) — египетский художник-абстракционист; в 1987–2011 гг. — министр культуры Египта.

(обратно)

72

Сэм Гиллиам (р. 1933) — американский художник-абстракционист; получил известность в 1960-е гг. благодаря своим «драпировочным картинам» — пятнистым полотнам без рам.

(обратно)

73

Осторожней! (фр.).

(обратно)

74

Вы их портите! (фр.).

(обратно)

75

Дайте мне (фр.).

(обратно)

76

Прекрасно, мадам Мурхаус (фр.).

(обратно)

77

Ну как же… я всегда ее слушаю (фр.).

(обратно)

78

Все очень красиво. — Спасибо огромное (um.).

(обратно)

79

Все в сборе?.. Звать к столу? (фр.).

(обратно)

80

Через пару минут (фр.).

(обратно)

81

Ах, спаржа! (фр.).

(обратно)

82

Пер. Я. Фельдмана.

(обратно)

83

Так вот, благодаря песчаной почве… (фр.).

(обратно)

84

Окорока (фр.).

(обратно)

85

Музей современного искусства (фр.).

(обратно)

86

Закройте, пожалуйста, окна в гостиной (фр.).

(обратно)

87

Невероятно! (фр.).

(обратно)

88

Полная идиотка! (фр.).

(обратно)

89

Поуп Л. Опыт о критике.

(обратно)

90

Бобур (плато Бобур) — район Парижа, в котором 31 января 1977 г. был открыт Центр Помпиду; на трех верхних этажах Центра расположился Национальный музей современного искусства.

(обратно)

91

Бобби Сэндс (1954–1981) — ирландский волонтер, член Временной Ирландской республиканской армии, депутат британского парламента от Фермана (избран 9 апреля 1981 г.); 1 марта 1981 г., находясь в заключении в тюрьме Мейз, объявил бессрочную голодовку, требуя статуса политического, а не уголовного преступника; к голодовке присоединились другие участники; в ходе голодовки умерли десять человек, выдержав от сорока шести до семидесяти трех дней голода.

(обратно)

92

Третий фестиваль старинной музыки (фр.).

(обратно)

93

Я там кое-что забыла (фр.).

(обратно)

94

Джон Майнард Кейнс (1883–1946) — английский экономист, основатель кейнсианского направления в экономической теории; Джон Мильтон (1608–1674) — английский поэт, политический деятель, философ, автор политических памфлетов, религиозных трактатов, поэм «Потерянный рай», «Возвращенный рай», «Самсон-борец»; Джон Куинси Адамс (1767–1848) — шестой президент США (1825–1829), первый официальный посланник США в России (1809–1814).

(обратно)

95

Отель-Дьё де Пари — старейшая парижская больница, центральное лечебное заведение Дирекции государственных больничных учреждений.

(обратно)

96

Здравствуйте, мадам (фр.).

(обратно)

97

Следуйте за мной, пожалуйста (фр.).

(обратно)

98

Ладно (фр.).

(обратно)

99

Да, уже поздно (фр.).

(обратно)

100

Главное полицейское управление (фр.).

(обратно)

101

Не хотите позвонить кому-нибудь в посольстве? (фр.).

(обратно)

102

Сюда (фр.).

(обратно)

103

Мадам. — Майор. — Спасибо, что пришли (фр.).

(обратно)

104

Трудно по одной фотографии (фр.).

(обратно)

105

Нужно знать наверняка (фр.).

(обратно)

106

Я хочу на него посмотреть. На арестованного. Лично (фр.).

(обратно)

107

Разбудите его (фр.).

(обратно)

108

Прошу вас (фр.).

(обратно)

109

Вы совершили мужественный поступок (фр.).

(обратно)

110

Но почему же вы не пришли раньше? Почему ночью? (фр.).

(обратно)

111

Я же пришла (фр.).

(обратно)

112

Это он (фр.).

(обратно)

113

Благодарю, мадам Мурхаус. — Благодарю, господин майор (фр.).

(обратно)

114

Вида на жительство (фр.).

(обратно)

115

Франции (фр.).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

*** Примечания ***