Преступник будет найден [Аркадий Иосифович Ваксберг] (fb2) читать онлайн

Аркадий Иосифович Ваксберг ПРЕСТУПНИК БУДЕТ НАЙДЕН рассказы о криминалистике

АРСЕНАЛ СЛЕДОПЫТА

Совершено преступление… Злоумышленник перешагнул границы закона, посягнул на жизнь, здоровье, достоинство, честь человека, на интересы общества, на его богатства.

Нужно защитить попранную законность, восстановить справедливость, покарать виновного.

Этому служит юстиция — ей положено все увидеть, все разглядеть, все понять и найти мудрое, справедливое, единственно правильное решение. Такое, которое не только покарало бы преступника, не только помогло бы ему вернуться к честной жизни, но и другим заказало бы идти по его пути.

А что нужно для этого?

«…Предупредительное значение наказания, — говорил Ленин, — обусловливается вовсе не его жестокостью, а его неотвратимостью. Важно не то, чтобы за преступление было назначено тяжкое наказание, а то, чтобы ни один случай преступления не проходил нераскрытым».

Над этим размышлял еще молодой Маркс, пришедший к выводу, что «жестокость, не считающаяся ни с какими различиями, делает наказание совершенно безрезультатным, ибо она уничтожает наказание, как результат права». Великий гуманист, глубочайший мыслитель, он утверждал, что государство даже в правонарушителе «должно видеть… человека, живую частицу государства, в которой бьется кровь его сердца, солдата, который должен защищать родину… члена общины, исполняющего общественные функции, главу семьи, существование которого священно, и, наконец, самое главное — гражданина государства. Государство не может легкомысленно отстранить одного из своих членов от всех этих функций, ибо государство отсекает от себя свои живые части всякий раз, когда оно делает из гражданина преступника».

Наказание может быть и суровым, но строгость принесет пользу лишь в том случае, если она справедлива, если она соответствует вине. Кара же без надобности, кара, которой не предшествовала даже попытка как-либо вернуть человека на правильный путь — воспитанием, убеждением, не дает результата. Она не предотвращает рецидива, ибо сама по себе не может «излечить» человека от того глубокого душевного недуга, который позволяет ему совершать антиобщественные поступки. Она не выжигает главное зло — психологические предпосылки к совершению преступления: пороки воли, нравственную шаткость, аморальные наклонности.

Будучи несправедливой, она лишь ожесточает, а не смягчает характер. Она не гарантирует, что те же правонарушения не будут совершены «новичками» — далеко не каждого остановит страх перед возможной ответственностью? Иного он даже «подхлестнет», тем более, что каждый, кто идет на преступление, втайне надеется вообще ее избежать.

В послевоенные годы был принят ряд строжайших указов с тяжелейшими мерами наказания. Однако жизнь показала ошибочность ставки только на суровость, тем более, что она не дополнялась эффективной системой воспитательных мер к «споткнувшимся». Требовались поправки.

Появились указы, значительно смягчающие уголовную ответственность за менее серьезные преступления; Была разработана целая система мер, обеспечивающая применение условного и иного, не связанного с лишением свободы, наказания, что прежде всего касалось тех, кто совершил преступление впервые и искренне раскаялся в своей ошибке. Наконец, был сделан решительный поворот к замене уголовного наказания мерами общественного воздействия, коллективным надзором, вовлечением в труд и учебу, обращением к самому лучшему, к самому светлому, что есть в человеке, то есть умелым пробуждением в нем гражданских и просто добрых человеческих качеств.

Именно о таком подходе к «воздаянию за зло» писал А. М. Горький, который умел быть беспощадным к врагам и внимательным, заботливым, даже нежным к тому, в ком тлела хотя бы самая малая добрая искра: «Советская власть вполне обладает законно обоснованным правом наказывать и даже уничтожать бандитов, грабителей, воров, но только в тех все более редких случаях, когда это неизлечимо больные люди, совершенно изуродованные мещанской волчьей жизнью. Советская власть не мстит преступнику, а действительно «исправляет» его, раскрывая перед ним победоносное значение труда, смысл социалистической жизни, высокую цель социализма, который растет, чтобы создать новый мир».

Эти строки писались тогда, когда уже имелся отлично удавшийся опыт массового превращения бывших преступников в энтузиастов труда, достойных граждан своего отечества.

А. М. Горький внимательно следил за поистине историческим процессом этой «перековки». Он писал: «Жизнь «уголовника» бесцельна и безнадежна, как об этом говорит весь «блатной» фольклор. Это — жизнь людей, которые непрерывно чувствуют, что, хотя они действуют ловко и удачно, впереди у них нет ничего, кроме тюрьмы. Это — озлобляет, это делает из мелкого вора — грабителя, из грабителя — бандита».

Как же тогда получилось, что из этих озлобленных грабителей и бандитов выросла «армия людей труда, которым, надолго обеспечено участие в грандиозных работах по благоустройству огромной нашей страны, по канализации ее бесчисленных рек, по орошению степей?»

И Горький отвечает: «…Основным и первоначальным толчком к их перерождению служило простое, человеческое отношение к ним».

Не месть. Не жажда крови. Простое, человеческое отношение. Есть над чем подумать…

Вера в свое благородное дело, горячее желание очистить землю от преступности, неистощимая энергия, настойчивость, упорство, талант, навык — все это надежно гарантирует успех сил добра в их схватке со злом.

Но для того чтобы выполнить задачу, о которой говорил Ленин, мало всех этих прекрасных и необходимых качеств. Если отвлечься от побудительных мотивов, то можно сказать, что теми же качествами обладал и Шерлок Холмс, этот созданный воображением Конан-Дойля легендарный сыщик, проницательность и находчивость которого и по сей день восхищают читателя. Как же мало, однако, он мог, старина Шерлок Холмс, гениальный одиночка, со своей преотличной памятью и слабенькой лупой! Столкнувшись с изощренными преступлениями, которые, увы, совершаются сегодня, он встал бы в тупик, как это неизменно случалось с его напарником доктором Уотсоном, беспомощно отступавшим даже перед самой невинной загадкой.

Сделать явной каждую преступную тайну может только наука.

Есть такая наука! Ее имя — криминалистика. Ее цель — служить истине, служить правде, чтобы распутать любую ложь, восстановить справедливость, чтобы покарать виновного и оградить от напраслины доброе имя честного человека.

Существует одно довольно прочно укоренившееся предубеждение, имеющее многовековую историю. Оно состоит в том, что самым верным доказательством вины заподозренного в преступлении человека является его личное признание.

Эта коварная и жестокая идея родилась в ту пору, когда знания и возможности служителей богини правосудия Фемиды были ничтожны — они не позволяли докопаться до истины объективным, честным путем. Но должен же был кто-то отвечать за посягательство на законы властителей! И должна же была сопровождаться эта ответственность хотя бы видимостью справедливости! А что, казалось бы, надежнее, убедительнее, достовернее, чем собственное признание своей вины? «Сам признался!» — тут уж ничего не попишешь: вершина истины, царица доказательств…

Законы прошлого нередко содержали перечень доказательств вины, которые должны были иметь для суда обязательную «предустановленную» силу. И, разумеется, на первом месте, как самое ценное доказательство вины, неизменно стоит личное признание обвиняемого. В одном из русских законодательных актов XVIII века оно даже названо «лучшим доказательством всего света»…

Поэтому с таким усердием, с таким сладострастным восторгом холуи тиранов изобретали «оригинальные» пытки для впавших в немилость «божьих рабов».

Да и не только пытки, но и их «философию»: считалось, что божество ни в коем случае не допустит, чтобы погиб невинный. В своих многотомных ученых трудах тогдашние юристы не оправдывали, нет, восторгались «закопченной и стройной» системой пыток и так называемых ордалий («божьих судов»), которые, конечно же, являлись проявлением «высшей мудрости, справедливости и совершенства».

Могло быть так: заподозренному (а этим несчастным мог оказаться любой, буквально любой человек) предлагали «погулять» с бруском раскаленного железа в голых руках или спуститься босиком по раскаленным ступеням железной лестницы. Это называлось — испытание огнем.

Или так: мученик должен был достать со дна кипящего над огнем котла воды камень размером с яйцо и показать палачам руку без малейших признаков ожога. Лишь тогда он признавался невиновным. В противном же случае считалось, что преступная тайна раскрыта, и на хрупкое плечо жертвы спускалась карающая десница властителя. Это называлось — испытание кипятком.

Были еще знаменитые испытания погружением в воду (невиновен — не тони!), и свирепые поединки (силач против слабого, зверь против человека), и пытка специальным хлебом, который мог застрять в горле, разумеется, только у преступника (отсюда, кстати, пошла сохранившаяся до наших дней формула честности: «Да подавись я этим куском!» и проклятье: «Чтобы ты подавился!»).

С каждым веком пытки становились все «тоньше», все совершеннее. Так велели цари, короли, императоры, президенты. Им служили не только придворные льстецы и придворные философы, но и придворные механики, придворные инженеры. Это они придумали железные сапоги, обручи, костедробилки, доски с гвоздями, дыбы, иглы для ногтей и многие другие «чудеса техники», плоды пытливой мысли.

И все для того, чтобы вырвать у жертвы признание своей вины, услышать страдальческий лепет: «Виноват… признаю…» и возрадоваться великому торжеству добытой истины. Ведь зачем невиновному признаваться, не правда ли?..

Это было в средневековье, но долго еще представление о «личном признании» как о «царице доказательств» уживалось в судейской практике. Оно, говорил известный русский юрист В. Д. Спасович, «облегчает работу суда и дает ему возможность основать свое убеждение на этом сознании, не прибегая к утомительной и часто опасной борьбе с сомнениями по делу».

Со временем за порочную идею «признания» стали цепляться не столько от невозможности, сколько от нежелания сказать правду. Этот давний способ расправы с честными людьми позаимствовали бериевские бандиты в трагические годы культа личности. Подкупом, шантажом, обманом, изощренными физическими и психическими пытками они добивались «признания» своих жертв в совершении самых фантастических преступлений. Никаких иных доказательств, разумеется, не было, но услужливые теоретики поспешили объявить, что они, оказывается, и не нужны: сам признался! Туг уж ничего не попишешь…

Додумались до того, что подвергли сомнению даже самую возможность существования каких-либо доказательств в «такого рода делах». Поскольку, мол, «враги народа» ушли в подполье, не будут же они оставлять следы своих преступных действий!

Выходит, улик по таким делам вообще не бывает, и все усилия надо обратить на то, чтобы вырвать личное признание. И вырывали…

О том, как попиралась в те годы законность, как гибли лучшие сыны и дочери народа, «признавшиеся» во всех смертных грехах, теперь хорошо известно. Партия сорвала покров с этих мрачных тайн и торжественно заявила, что никогда, никогда такое не повторится.

Концепции, складывавшиеся в те годы (а было тех лет немало), не могли не оставить след в умах некоторых юристов, воспринявших эти концепции еще на студенческой скамье, а затем способствовавших внедрению их в жизнь. С последствиями культа личности, в чем бы они ни выражались, идет беспощадная борьба. Идет она и на правовом фронте.

Новый закон развенчал порочную идею особой значимости «личного признания», которое отныне «может быть положено в основу обвинения лишь при подтверждении признания совокупностью имеющихся доказательств по делу».

Но старые традиции живучи; иногда они проникают и в практику, порождая ошибки, которые не так-то легко бывает исправить.

Однажды я был назначен судом выступать по необычному делу. Смешанное чувство брезгливости и удивления не покидало меня все время, пока я, готовясь к процессу, читал протоколы допросов, очных ставок, осмотров — десятки листов, вшитых в аккуратную коричневую папку с надписью: «Дело по обвинению Саранцева в покушении на изнасилование Кузиной».

…Ранним августовским утром в самом центре Москвы из подъезда четырехэтажного дома выбежала молодая женщина — Вера Михайловна Кузина. Глотая слезы и путаясь в словах, она рассказала постовому милиционеру, что, проснувшись среди ночи, увидела стоящего на подоконнике незнакомого мужчину, который тотчас же спрыгнул в комнату и напал на нее. Она отчаянно сопротивлялась, и ей, наконец, удалось сломить силу преступника: пьяный, утомившийся от борьбы, он заснул тут же, на кровати.

Милиционер, поднявшийся вслед за Кузиной в ее квартиру на третий этаж, действительно обнаружил спящего посреди кровати одетого мужчину.

Через несколько часов отрезвевший преступник предстал перед следователем. Он назвался шофером Саранцевым. Когда следователь объяснил ему, почему его задержали, Саранцев сразу во всем признался.

Накануне вечером, рассказывал он, ему пришла в голову мысль забраться в чью-нибудь квартиру. Он облюбовал именно тот дом, где его задержали, для храбрости выпил четыреста граммов водки и полез на чердак. Оттуда выбрался на крышу. Ноги не слушались его. По мокрому скату крыши — был сильный дождь — ему пришлось передвигаться на четвереньках. Все-таки добрался до водосточной трубы и стал по ней спускаться. Нащупал карниз, пошел по нему, наткнулся на открытое окно. Л дальше было то, что уже известно.

Как защищать такого преступника? То, что он совершил преступление, — это, кажется, ясно: пойман на месте, сам сознался… Следователь добросовестно проверил, есть ли в доме водосточная труба, можно ли с карниза попасть в комнату Кузиной. Все это подтвердилось. Чтобы исключить всякие сомнения, следователь отправил Саранцева на психиатрическую экспертизу, которая признала его совершенно здоровым.

И все-таки зачем понадобилось Саранцеву в проливной дождь лезть на крышу, спускаться по скользкой трубе, каждое мгновение рискуя свалиться и сломать себе шею, потом балансировать на узком, осыпающемся под ногами карнизе и, главное, не имея никакой конкретной цели, не зная, будет ли на его пути открытое окно, что ждет его в комнате, как удастся ему выбраться назад?..

Долго беседуем мы с Саранцевым в тюрьме, а он уныло повторяет одно и то же. Но когда я подробно рассказываю ему, что минимальное наказание за совершенное им преступление — не один год лишения свободы, а поступок его отличается такой дерзостью, что минимальным сроком он, конечно, не отделается; когда Саранцев узнает, что Кузина подала заявление, требуя для него сурового наказания; когда я напоминаю ему о матери и спрашиваю, не хочет ли он написать что-нибудь ей в деревню, — Саранцев начинает плакать. Этот здоровый, сильный тридцатилетний мужчина плачет навзрыд — долго и мучительно.

И, наконец, рассказывает правду.

Он был одинок и молод, в свободное время его тянуло к шуму, веселью, музыке. Зимой он пропадал на катке, весной и летом — на танцплощадках. Это был его «мир», его родная стихия, здесь он знакомился, ссорился, мирился, сердился, шутил. Здесь начинались и кончались все его «романы» — маленькие, пустенькие увлечения.

С Кузиной Саранцев познакомился несколько месяцев назад на танцевальной площадке парка культуры. С женщинами он вообще знакомился легко и просто. Застенчивый и молчаливый в обществе незнакомых мужчин, он становился веселым и свойским, если рядом оказывалась женщина, которая была ему симпатична. Находились и непринужденная шутка, и острый, но вполне пристойный анекдот, и дружеское внимание…

У Саранцева были добродушное лицо, спортивная выправка и сильные руки. В его голубых глазах и густых льняных волосах было что-то мягкое, трогательное, порой наивное, но резкая линия подбородка и глубокие желобки морщин на лбу придавали его лицу то мужественное, волевое выражение, которое так нравилось женщинам. Да, женщины любили Саранцева, он знал это, и с беззаботной легкостью бросался из одной интрижки в другую.

В тот вечер Саранцев пришел на танцы к восьми часам, сел в уголке и стал наблюдать.

Он заметил ее сразу. Кузина стояла у барьера, заложив руки за спину, и внимательно разглядывала танцующих. На вид ей было лет двадцать семь — двадцать восемь. Ее красивая фигура, надменность, с которой она держалась, невольно привлекали внимание. Саранцев знал всех здешних завсегдатаев. Она была «чужой».

Прошло несколько минут, и Саранцев убедился, что она одна и что ее никто не приглашает. «Любопытно, — подумал он. — Очень любопытно. Ну-ка, посмотрим, что это еще за птичка».

Они танцевали все танцы подряд, без передышки. Потом гуляли по весеннему, цветущему парку. Было темно. Одиночные фонари тускло подсвечивали зеленеющие кроны деревьев. Сквозь листву проглядывала река, отраженные ею огоньки дрожали как звездочки. Где-то наверху собирались тучи. С реки потянуло прохладой. Тревожно зашуршавший в листве ветер обещал близкий дождь.

Саранцев привычно обнял свою спутницу и накинул на ее плечи пахнущий бензином пиджак.

Некоторое время спустя они сидели в уютной комнате с яркими обоями и «стильной» мебелью, в той самой комнате на третьем этаже, где вскоре ему пришлось пережить свой позор.

С того памятного первого вечера всякий раз, когда муж инженера-экономиста Кузиной — ответственный работник одного из министерств — уходил на ночное дежурство, развлекать скучающую женщину являлся шофер Саранцев. Да, Кузина только развлекалась… А Саранцев?

Этот грубоватый шофер, встречавший на своем пути не одну женщину и всегда считавший, что даже само слово «любовь» выдумано писателями на потребу сентиментальным барышням, неожиданно влюбился — влюбился искренне и застенчиво.

Сначала он не хотел признаться в этом даже самому себе. Первая любовь пришла к нему с большим опозданием, в нее было трудно поверить. Но чувство, заполнившее его всего, было слишком сильным, чтобы от него отмахнуться. «Значит, судьба», — решил Саранцев. Он не умел колебаться.

Для него все было ясно. А для нее? Любит ли она его настолько, чтобы бросить «солидного» мужа, налаженную жизнь, комфорт и стать женой недоучившегося шофера, простого парня из ярославской деревни?

Он сильно любил. Он не мог поверить, что его мечты несбыточны. Он не умел сдаваться без боя. Он должен был знать правду. Он готов был воевать за свою любовь.

И он пришел, наконец, для серьезного разговора.

Только самого малого не хватало ему: смелости первого слова. Поэтому он загодя выпил, чтобы развязать язык.

Он проснулся в милиции. Ему показали заявление Кузиной: «Прошу привлечь к ответственности неизвестного мне мужчину, который влез в мою квартиру через окно и напал на меня».

Саранцев несколько раз перечитал беглые, размашистые строчки заявления. Нет, здесь не было подделки: этот почерк он узнал бы из тысячи других.

«…Неизвестного мне мужчину…» Это он-то неизвестный, он, Саранцев, который выучил ее наизусть, как стихи!.. Это он-то влез через окно, он, Саранцев, которому она со счастливой улыбкой открывала дверь, едва заслышав на лестнице его шаги!.. Это он-то напал на нее, он, Саранцев, который трижды ходил с закрытыми глазами по осыпающемуся карнизу, чтобы доказать ей, что ради нее он может сделать все.

Да, может. И сейчас он опять все сделает для нее. Ведь он понял: наступало утро, с дежурства должен был возвратиться муж, а пьяного Саранцева никак не добудиться. И, спасая свою «честь», Кузина поспешила принести любовника в жертву.

Ну что же, если ей нужно, пусть так и будет. Он спасет ее от позора любой ценой.

— Да, это правда, — сказал он следователю, кладя заявление Кузиной на стол. — Чистая правда.

…Я слушаю взволнованный рассказ Саранцева и верю каждому его слову. Такое нельзя придумать. Горе этого человека неподдельно. А его готовность примириться с судьбой, зачеркнуть свою жизнь в угоду бездушной и подлой бабенке вызывает глубокое возмущение.

— Пора, Саранцев, кончать игру, — говорю я ему. — Вы расскажете суду правду. Настоящую правду. Слышите — только правду!

…При закрытых дверях — в пустом зале — начинается судебный процесс. Темноволосая женщина с холодными серыми глазами и гордо посаженной головой подробно рассказывает, какой ужас испытала она, увидев в своей комнате незнакомца, свалившегося точно с неба. Милиционер, дворник, понятые добросовестно докладывают, что они лично видели Саранцева спящим в комнате Кузиной. Ученый эксперт с чертежами в руках доказывает, что путь, якобы проделанный Саранцевым с крыши до окна Кузиной, «технически не невозможен». Другой эксперт приводит десятки случаев, когда совершенно пьяные люди чудом сохраняли равновесие, двигаясь чуть ли не по тонкой проволоке.

Потом встает Саранцев и повторяет все, что он рассказывал мне в тюрьме.

— Это ложь! — истерически кричит Кузина, и лицо се покрывается вишневыми пятнами. А когда ее просят замолчать, она вскакивает со своего места и торжественно удаляется из зала. И оттого, что в этом зале она — единственная слушательница, ос уход особенно эффектен.

Прокурор произносит обвинительную речь. Он призывает строго наказать Саранцева, потому что тот не только не раскаялся в своем поступке, но еще пытается ввести суд в заблуждение и очернить честную женщину. Свой отказ от прежних показаний, говорит прокурор, Саранцев ничем не обосновал. Почему мы должны верить его голословному заявлению?

…Процесс подходит к концу. Суд удаляется на совещание и, наконец, выносит свой приговор: Саранцев виновен, он будет подвергнут длительному лишению свободы.

Но разве на этом заканчивается борьба? Разве можно опустить руки, если ты уверен, что осужден невинный? Разве можно смириться, когда подлость торжествует, а законность нарушена?

И вот — жалоба за жалобой отправляются в разные, инстанции. И некоторое время спустя на каждую из них приходит аккуратный ответ. Ответ — это отпечатанный в типографии бланк, где чернилами проставлена только фамилия Саранцева. Ответ — это сообщение о том, что «оснований к отмене приговора не найдено».

Почему не найдено? Ведь в жалобах были какие-то аргументы, были раздумья, сопоставления, выводы. О них в ответе нет ни слова. Почему?

Кто знает, почему… Не найдено — значит, не найдено. Нет — значит, нет.

Может быть, стоит бросить эту бесплодную переписку, признать бой проигранным, утешая себя, что сделано все возможное, что и в суде бывают ошибки?

Бывают. Но там, где решаются судьбы людей, их быть не должно.

Легко сказать — не должно. Но как доказать, что все эти улики, показания «свидетелей», доводы экспертов не более чем нагромождение случайностей, результат богатого воображения, плод лености мысли и некритической оценки поступков и слов?

Ведь на каждую улику нужна противоулика.

На показания одних свидетелей — показания других, опровергающие.

Нельзя требовать, чтобы суд отверг доказательства, опираясь всего лишь на голое «нет» заинтересованной стороны. Это азбука юстиции, смешно объявлять ее устаревшей.

Где же найти противоулики?

Где раздобыть истинных свидетелей?

Не сам ли Саранцев постарался, чтобы их не было: ведь его визиты к Кузиной обставлялись глубокой тайной. Ни один человек не знал об их связи. Кого он может теперь позвать на помощь?

Неужели так-таки и некого? Разве Кузина и Саранцев встречались на необитаемом острове? Разве они были совсем-совсем одни?

А что, если призвать в свидетели стены?

Заставить заговорить мебель?

Услышать голос посуды, одежды, книг?

А что, если сама Кузина уличит Кузину во лжи?..

Этот выход кажется предельно простым. Нельзя поверить, что он не пришел в голову сразу. Но так бывает. Все кажется несложным, когда поставлена последняя точка. Нелегко она дается, однако. Ведь каждое дело требует напряжения всех сил, внимания, размышлений, поисков, мастерства. Не все рождается сразу. И лучше поздно, чем никогда.

В Верховный Суд отправляется письмо отчаявшегося Саранцева, письмо, на которое вся надежда. Саранцев описывает такие подробности расположения комнат, обстановки в квартире Кузиной, ее одежды, наконец, ее биографии, которые может знать только близкий человек. Он припоминает смешные домашние тайны, над которыми он когда-то весело смеялся, слушая рассказы возлюбленной и, конечно, не предполагая, что они приобретут значение юридических доказательств. Он перечисляет изъяны на чашках, пятна на стенах, трещины на стульях — все эти ничего не значащие детали, которые должны спасти его, спасти потому, что, взятые вместе, они неопровержимо доказывают главное: Саранцев и Кузина были знакомы раньше… Близко… Давно…

Назначается новая проверка. Факты, сообщенные Саранцевым, подтверждаются. Снова собирается Верховный Суд, и лучшие из лучших судей страны, придираясь к каждой мелочи, тщательно взвешивают все «за» и «против», решают — преступник Саранцев или нет.

И приходит еще один ответ. Только это уже не типографский бланк с местом, оставленным для фамилии. Это — отстуканное на машинке специальное письмо, коротенькое письмо, но в нем заветные слова: «Не виновен».

Саранцев свободен. Правда победила. Судебных ошибок быть не должно.

Такова цена признания. Как видим, оно было вызвано сложным переплетением личных и бытовых отношений, искренним чувством к женщине, честь которой «признавшийся» хотел спасти, принеся в жертву себя. Стоило, однако, критически отнестись к этому быстрому «признанию», испытать его, как говорится, на прочность, проверить с помощью других доказательств, — и тотчас столь легко добытая «правда» оказалась лжеромантической «ложью во спасение».

А вот другая история. Она не менее характерна.

В прокуратуру пришло покаянное письмо: осужденный за убийство Коняхин чистосердечно признавался еще в одном убийстве. «Граждане начальники! — писал он. — Хочу снять с души камень. Как говорил мой бедный покойный папа, — не могу молчать. Не могу и все! Пробовал, терпел, но ничего не получается. Организм мой требует: скажи все как есть, не таись, легче будет. И вот я вам говорю: я — убийца. Вы, конечно, посмеетесь и скажете: «Ну и что? Мы это хорошо знаем, за то ты и сидишь». Нет, граждане начальники, не все вы знаете. Я не только убил Мурадову, но еще и другую девушку — Митрошкину. Было это вот как…»

И дальше на двадцати семи тетрадочных страницах Коняхин яркими красками живописал кошмарное убийство своей спутницы-недотроги, которую он решил «проучить за дерзость». Письмо заканчивалось надрывно: «Граждане начальники! В бессонные ночи я пролил реки слез над загубленной мною Митрошкиной. Если б вы знали, как мне жаль эту девушку! Теперь, когда я все рассказал, моя совесть чиста, и, выйдя на свободу, я смогу честно смотреть людям в глаза, смогу быть достойным строителем счастливой жизни».

Рассказ «строителя» вызвал переполох. Дело в том, что Митрошкина действительно была убита, причем все без исключения подробности, сообщенные Коняхиным, — будь то время, место или способ убийства, события, предшествовавшие ему к следовавшие за ним, детали обстановки, одежды, внешности убитой и многое другое — все это в точности соответствовало материалам уголовного дела. Дела, по которому был осужден другой человек. Тот, что не признавал себя виновным.

Ошибка? Страшная ошибка, которую нужно скорее исправить!

Так примерно и поступили. Приговор отменили, Коняхина же вновь предали суду и приговорили к расстрелу: два зверских убийства — это слишком много для того, чтобы даже в отдаленном будущем «держать» убийцу на правах мирного соседа.

Только тогда Коняхин понял, что перегнул. Он снова ударился в слезы: «Граждане начальники! Как могли вы мне поверить?! Я же просто дурил вам голову, а вы мне поверили… Все было очень просто: рассказал мне один кореш, как просил его в пересылке какой-то фраер взять на себя это убийство. Тебе, говорит, все равно дали полную катушку, больше уже не дадут, а зачем двоим погибать зазря? Возьми, говорит, на себя, а я тебе всю жизнь буду передачи слать, вот тебе истинный крест. И рассказал ему все свое дело до самой последней крошки. Кореш мой отказался на себя брать, был, выходит, умнее меня. А я решился. Если, думаю, выйдет, буду на свои пятнадцать лет обеспечен как бог. А не выйдет, так немного хотя бы развлекусь с тоски своей арестантской жизни. Ребята, думал, помрут от смеха… Хуже, думал, не будет. Вышки, конечно, не ждал…».

Снова завертелась судебная машина. Правда, конечно, восстановилась. Справедливость восторжествовала. А «царица доказательств» была наглядно посрамлена.

Признание своей вины — вовсе не главное, не решающее, не единственное, а самое рядовое доказательство, которое «играет» лишь в том случае, если есть и другие объективные доказательства, подтверждающие «чистосердечное раскаяние», делающие его убедительным, правдивым. Эти доказательства нужно найти. В арсенале современного следопыта — новейшие достижения науки.

Непосвященный человек, оказавшийся в криминалистической лаборатории, не сразу поймет, где он находится. Здесь и химические реактивы, и кварцевые лампы, и муфельная печь, и спектрограф, и микроскоп, пинцеты, иглы и множество других аппаратов и приспособлений, каждым из которых в отдельности пользуются люди различных профессий, но всеми вместе, пожалуй, только криминалисты. На помощь юстиции приходят биология, аналитическая химия, техническая физика, научная фотография, психология… Но криминалисты не просто механически воспринимают достижения естествознания и техники. Они перерабатывают их таким образом, чтобы приспособить к своим практическим нуждам, то ость к задаче расследования преступлений.

Наука обеспечивает раскрытие любого преступления и — что, может быть, еще важнее — страхует от возможных ошибок, вызванных предубеждением, случайностью, некритическим отношением к фактам.

Об этом и пойдет речь в рассказе «Простой штык», к которому потом еще придется вернуться на страницах этого повествования.

ПРОСТОЙ ШТЫК

Телефонный звонок разбудил меня в два часа ночи. Я не удивился. Еще не подняв трубку, я знал, кто звонит. Ночью мне звонил только один человек — Илья Давидович Брауде. Казалось, он никогда не спал. Он мог позвонить и в два и в три часа ночи. Увлекшись каким-либо делом и готовясь к выступлению, он забывал о времени. Когда ему не терпелось поделиться удачной находкой, или неожиданной мыслью, или просто интересным случаем, он звонил своим молодым коллегам. Именно молодым — он любил их. Он никогда не называл их учениками. Помощники, говорил он.

Мне посчастливилось два года, до самой смерти Ильи Давидовича, быть одним из его помощников. Я еще не сказал, кто такой он сам. Впрочем, вряд ли он нуждается в рекомендации. Его имя в нашей стране хорошо известно. И. Д. Брауде — выдающийся адвокат, участник многих крупнейших судебных процессов, блестящий оратор, тонкий психолог и знаток человеческой души. Выступать вместе с ним, помогать ему готовиться к делу, слушать его было редким удовольствием и отличной школой.

Брауде не любил таких дел, где все ясно с первого взгляда. Он любил дела запутанные и загадочные, над которыми стоит поломать голову, чтобы доискаться до истины, отмести все наносное и ложное, утвердить правду.

И на этот раз он мне так и сказал:

— Надо поломать голову. Приезжай завтра в суд. В десять часов. Смотри, не опаздывай.

Я приехал ровно в десять, а Илья Давидович — беспокойная душа — уже ждал меня, вышагивая по коридору и размахивая левой рукой. Привычка у него была такая — размахивать левой рукой. Он говорил, что это помогает думать.

А в то утро ему было над чем подумать: некто Василий Стулов, обвинявшийся в убийстве, упорно отрицал свою вину, хотя десятки — буквально десятки — серьезнейших улик, собранных в двухтомном увесистом деле, неопровержимо подтверждали доказанность предъявленного ему обвинения.

Это было загадкой.

Загадкой, потому что возражать было чистой бессмыслицей. Улики окружали его со всех сторон. Он был скован ими, как железной цепью. И все-таки он возражал. «Я невиновен», — говорил он. Это было загадкой.

Марию Васильевну Лазареву бросил муж — человек, которого она глубоко и преданно любила.

Лазарева остро переживала неожиданное одиночество. Ей уже перевалило за пятьдесят, вся ее жизнь всегда была посвящена мужу, и как-то так получилось, что рядом не оказалось ни родных, ни друзей.

Но время — лучший лекарь. Хоть и немного месяцев прошло с тех пор, как она «овдовела» (муж умер для нее, и поэтому она себя именовала вдовой), а острота переживаний постепенно притуплялась, жизнь брала свое…

Лазаревой захотелось найти человека, который тоже страдает, который нуждается в помощи, изнывая от одиночества и неприкаянности. Ей было безразлично, будет ли это мужчина или женщина, лишь бы он был человеком, лишь бы он развеял ее тоску и наполнил каким-то смыслом ее жизнь.

Так и появился в квартире новый жилец, за бесценок снявший у Лазаревой «угол»: продавленный узкий диван да две полки в общем комоде.

Это был здоровый, богатырского телосложения, бездельник с холеным, упитанным лицом, лживыми глазами и дергающимся мясистым носом. Трудно представить себе человека, который вызывал бы сострадания и жалости так мало, как: Стулов. В лучшем случае он мог оставить людей равнодушными. У большинства он вызывал отвращение. У некоторых — страх. У некоторых — насмешку. Но сострадание?! Жалость?!

Что и говорить, загадочны пути, ведущие к сердцу человека!

Позже Лазарева писала в Киев племяннице, своей единственной родственнице и самому близкому человеку, которому она могла рассказать все: «Дорогая Тонюшка, открою тебе свой секрет, ты одна поймешь меня правильно. Я вышла замуж. Конечно, без всяких этих формальностей: во-первых, в моем возрасте смешно надевать подвенечное платье, а во-вторых, мы ведь еще так и не разведены с Николаем. Да разве дело в формальности? Лишь бы человек был хороший…

Тебя, конечно, интересует, кто мой новый муж. Он интересный, я бы даже сказала — красивый мужчина. По специальности механик, но сейчас не работает, не может подыскать для себя ничего подходящего. Один минус: он на десять лет моложе меня. Но я уговариваю себя, что это не имеет большого значения. Как ты думаешь?

Зовут моего мужа Василий Максимович. Ты даже не представляешь, какой он заботливый: на днях, например, подарил мне мои любимые духи. Помогает убирать комнату и даже иногда — смешно сказать — готовит обед. Я подсмеиваюсь над ним и советую ему пойти в шеф-повары или в домработницы. А он не отвечает, молчит. Мне нравится, что он молчит. По-моему, настоящий мужчина должен быть молчаливым…

Пожалуйста, никому из знакомых не рассказывай, Я пока ни одному человеку не сказала, что вышла замуж, тебе первой. Для всех Василий считается моим жильцом. Чего стесняюсь, сама не знаю, но ты меня, Тонюшка, конечно, поймешь…

Хоть и труднее мне сейчас, потому что приходится одной зарабатывать на двоих, но в то же время и легче — все-таки появился друг…»

…Было одиннадцать часов вечера, когда в коридоре коммунальной квартиры, где жила Лазарева, раздались тяжелые мужские шаги, и взволнованный голос Стулова произнес:

— Людмила, помогите!

В квартире уже спали. Но на зов о помощи откликнулись немедленно. Соседка Лазаревой — Людмила Матвеева и ее муж выбежали в коридор. Вскоре собрались и все жильцы.

Дверь в комнату Лазаревой была открыта. Слабо освещенная из глубины комнаты настольной лампой, Лазарева сидела на полу спиной к двери. Тянувшиеся от ее шеи кверху шнуры были перекинуты через крюк, на котором крепилась люстра.

С криком «повесилась!» Людмила Матвеева выбежала на улицу, другие жильцы, ошеломленные неожиданностью, молча стояли поодаль, все еще не веря в то, что произошло. Один только Стулов проявил свойственное настоящему мужчине хладнокровие и выдержку. Он быстро отыскал пассатижи, ловко перекусил ими тянувшиеся от шеи Лазаревой шнуры и, бережно положив ее на пол, начал делать искусственное дыхание. Но усилия его были тщетны. Лазарева была мертва.

Тем временем Матвеева привела милиционеров. Один из них, случайно проходивший мимо лейтенант, видимо, как старший по званию, взял команду в свои руки. Он проявил недюжинную оперативность. Едва взглянув на труп, он сел в кресло и недрогнувшей рукой написал свое авторитетное заключение: «Установлено, что Лазарева покончила жизнь самоубийством через повешение».

Труп отправили в морг, и утром следующего дня судебный врач дал наскоро заключение, которое гласило, что смерть Лазаревой от удушения наступила «скорее всего» в результате самоубийства.

На том и порешили. Труп Лазаревой был кремирован, комнату заселили новые жильцы, а тощая папка с надписью «Материал о самоубийстве гр-ки Лазаревой М. В.» осталась пылиться в архивном шкафу.

Дело закончилось, не начавшись.

Нет, оно не закончилось.

Прошло несколько месяцев. В прокуратуру явилась женщина, приехавшая из Киева. Это была племянница Лазаревой — та самая, которой Лазарева поверяла свои тайны. Она не верила в миф о самоубийстве. У нее были достаточно серьезные основания сомневаться в этом, и о своих сомнениях ока не хотела молчать.

Когда умирает одинокий человек, нотариус производит опись всего оставшегося имущества. Если в течение определенного срока объявятся наследники, это имущество выдадут им, Если нет, оно пойдет в доход государства.

В описи имущества Лазаревой нотариус записал: «…19. Пальто демисезонное, ношеное, серое, с пятнами бурого цвета, похожими на кровь, и со следами пыли на спине…».

Тогда на это никто не обратил внимания. Но племянница, для которой каждая деталь полна глубокого смысла и которая пытается разгадать тайну внезапной смерти своей тети, эта короткая запись показалась важной и значительной. Племянница рассуждает так: у Лазаревой было только одно демисезонное пальто, в котором она каждый день ходила на работу. Можно ли представить себе, чтобы женщина, следящая за собой, привыкшая к чистоте и порядку, вышла из дому в перепачканном кровью пальто?

Но если в день ее смерти на пальто еще не было пятен, то откуда появились они? И когда?

Племянница не отвечает на эти вопросы. Она только их задает. Это ее право. Она самая близкая родственница покойной, она желает знать истину. Она не строит догадок, а только делится своими сомнениями. Но раз есть сомнения, их надо проверить.

И вот следователь Маевский берется развеять сомнения киевской родственницы. Надо только установить, каким образом запачкалось пальто, и, сообщив об этом заявительнице, заняться другими неотложными делами.

Но первый же день приносит следователю не ответ, а новую серию вопросов. Выясняется, что бурые пятна, похожие на кровь, были не только на пальто, но и на петле из электрического шнура, которую сняли с шеи Лазаревой. Выясняется, что такие же пятна соседи видели в тот самый вечер на полу возле двери. Выясняется, что ковровая дорожка, всегда лежавшая на полу, от двери к кровати, в тот вечер отсутствовала, а затем и вовсе исчезла. Выясняется, что эксперт обнаружил следы ударов тупым предметом на затылке и висках трупа, но не придал этому значения, почему-то решив, что это — посмертные следы, следы ударов трупа об пол.

Словом, выясняется, что папке с надписью «Материал о самоубийстве гр-ки Лазаревой М. В.» рано еще пылиться в архивном шкафу и что, оставив в стороне все прочие дела, надо распутывать этот клубок загадок.

Но за что уцепиться, чтобы размотать его? Нет трупа — он кремирован. Нет вещей — они распроданы, розданы, пропали. Нет даже комнаты — она отремонтирована, переоборудована и заново обставлена другими хозяевами. Время стерло в памяти свидетелей многие драгоценные подробности. Убийца — если только Лазарева была убита — наверняка постарался замести следы и подготовить противоулики.

Что и говорить, трудная, очень трудная задача выпала на долю следователя Маевского.

Значит — отступиться? Вновь объявить Лазареву самоубийцей?

Конечно, так было бы легче. И проще. И спокойнее.

Но молодой юрист Григорий Маевский хотел, чтобы восторжествовала законность.

Он хотел правды и справедливости.

Трудно? Да. Но возможно. Значит, надо искать.

Итак, Лазарева повесилась? Мы помним, что шнур был прикреплен к крюку от люстры. Если Лазарева самоубийца, то прикрепить его могла только она сама. Высота потолка я комнате Лазаревой достигает трех с половиной метров. Значит, надо узнать ее рост и высоту мебели, с помощью которой Лазарева могла дотянуться до потолка.

Узнать рост — дело одной минуты: в протоколе такие данные есть. Но как измерить стол и стулья, если они исчезли?

Их надо найти — без этого любой вывод следователя легко будет уязвим.

Находят стол. Находят стулья. Находят всю мебель. Всю — до единого предмета. Соседи и знакомые подтверждают, что это та самая мебель, которая стояла в комнате Лазаревой в день ее смерти. Измеряется высота каждого предмета с точностью до сантиметра.

Но этого мало.

Когда человек старается дотянуться до какого-либо высоко расположенного предмета, он поднимает над головой руки и тем самым как бы увеличивает свой рост. При одинаковом росте длиннорукий достанет более отдаленный предмет, чем тот, у кого руки короче. Поэтому для точности выводов не хватает еще одной цифры. Нужно знать длину рук Лазаревой. А в протоколе о длине рук ничего не сказано. Правда, есть ее пальто и кофточки. Но длина рукавов у них разная. А нужна точность, точность и еще раз точность.

Неужели придется отступить только из-за того, что недостает маленькой, хоть и существенной детали?

Терпение, терпение… Не могла же Лазарева всегда покупать только готовое платье. Как всякая женщина, она, несомненно, хоть изредка обращалась к услугам портних, А портнихи, как известно, всегда снимают мерку. И уж длину рукава они знают наверняка.

Находка. Отличная находка!

Нет, неудача: никто не может сказать, у кого шила Лазарева свои платья. Ее туалеты никогда особенно не поражали. Ни одной знакомоймоднице не пришла в голову мысль ее об этом спросить. Очень досадно! Но не страшно: может быть, Лазарева шила в ателье? Тогда есть надежда: надо только порыться в папках с обработанными квитанциями заказов и найти заказ Марии Васильевны Лазаревой.

Порыться и найти… Легко сказать! Ведь в Москве десятки ателье, и в каждом — тысячи заказчиков, и никто уже не помнит, давно ли Лазарева щеголяла в какой-нибудь обнове. Вот ведь задача!..

Находят. Находят ателье, в котором Лазарева шила пальто. Узнают длину ее рук. Можно встать на стол и увидеть, как высоко могла достать эта непонятная и загадочная самоубийца. Ведь твердо установлено, что под люстрой в момент обнаружения трупа стоял на своем обычном месте круглый обеденный стол. Значит, Лазарева, чтобы закрепить узел на крюке от люстры, взбиралась на этот стол — добраться до потолка как-нибудь иначе было невозможно.

Разыскивают женщину, рост и длина рук которой в точности соответствуют лазаревским, и просят ее взобраться на стол, подняться на цыпочки и вытянуть руки вверх. Не получается. Не достает эта женщина — двойник Лазаревой — до крюка. Тогда на стол ставят стул, и женщина не без труда карабкается на это громоздкое сооружение.

Все равно не получается. Только подпрыгнув, она может кончиками пальцев дотянуться до крюка, но все ее попытки завязать на крюке узел оказываются тщетными.

Ну, хорошо: эта женщина не смогла. А вдруг Лазарева была более расторопной? Вдруг она умела лучше прыгать? Вдруг ее ловкость и сноровка позволяли ей вязать петли на лету? Надо проверить.

Проверяют. Не получается.

Вес Лазаревой превышал сто килограммов. Она не умела и не любила прыгать. Даже после самой непродолжительной ходьбы ее мучила одышка. Соседи рассказывают, что когда Лазарева вешала белье, она не могла встать даже на низенькую скамейку, а закидывала его на веревку и расправляла с помощью палки.

Убедительно? Кажется, да.

А впрочем, мало ли какие у нее были привычки! Ведь то были привычки женщины, старающейся себя не утомить, не повредить свое здоровье — женщины, думающей о жизни. Л если она решила с жизнью порвать, придет ли ей в голову мысль об усталости, об одышке?

Допустим самое невероятное. Допустим, что Лазарева, прыгая на стуле, сумела завязать узел на крюке, затем сунула голову в петлю и с петлей на шее бросилась вниз. Тогда стул должен остаться на столе. Или хотя бы упасть.

Всех соседей снова вызывают в прокуратуру, и каждый из них в отдельности подтверждает, что в тот трагический вечер все стулья стояли вокруг стола на своих обычных местах; что рядом со столом упавшего стула не было; что скатерть, покрывавшая стол, не была сдвинута; и что, наконец, в центре стола, как обычно, стояли стеклянная пепельница и ваза с живыми цветами.

Значит, на стул Лазарева не становилась. Значит, на стол она не становилась тоже. Значит, остается признать, что забраться под потолок Лазарева не могла.

Но одной этой улики мало. Сама по себе она еще ни о чем не говорит. А кроме того, бывают случайности. Бывают непредвиденные возможности настолько простые, настолько элементарные, что даже обсуждать их кажется абсурдом. Вообще, всякое бывает.

Словом, еще ничего не решено. Поиски продолжаются…

Но за какую ниточку тянуть дальше? От чего отталкиваться? Пожалуй, прежде всего надо восстановить вплоть до мельчайших деталей, какой вид имела комната в тот момент, когда Стулов позвал соседей на помощь.

Опять вызывают соседей. Они многое позабыли. Один припоминает какую-либо деталь, а другой опровергает. Кому верить? Никому. Сомнительную улику нельзя брать на вооружение — это незаконно. Но есть улики, которые подтверждают все. И как раз они-то самые важные.

Все подтверждают, что Лазарева с петлей на шее полусидела на полу, занимая все пространство между шкафом и столом. Но — любопытная подробность: комната была освещена лишь настольной лампой, стоявшей на тумбочке в самом дальнем углу. Пройти к настольной лампе и не задеть при этом труп Лазаревой было невозможно.

Кто же зажег эту лампу? И почему не горела большая люстра, выключатель от которой у самой двери и зажечь которую было проще всего?

Задать эти вопросы надо бы Стулову, но следователь Маевский не хочет спешить с его вызовом. Лучше обождать, пока будут собраны веские доказательства и представится возможность сделать какие-то обоснованные выводы. Стулов далеко: он работает завхозом в какой-то научной экспедиции. Пусть работает, его время еще не настало.

Следователь внимательно вчитывается в объяснения, которые Стулов писал в милиции. Он писал, что весь день был дома. Лазарева, вернувшись с работы, принесла покупки. Он вынул покупки из ее сумки, перебросился с ней несколькими словами и пошел в ванную мыться, по просьбе Лазаревой закрыв дверь на ключ. Помывшись, он постирал в ванной майку и, не заходя в комнату, вышел из дома. Сначала отправился к знакомому, потом в Дом культуры, где смотрел фильм «Нахлебник». Из Дома культуры он вернулся домой, открыл ключом дверь комнаты. В комнате было темно. Это удивило его: ведь Лазарева никуда не собиралась уходить. Он повернул выключатель, который находился слева от двери, и увидел Лазареву сидящей на полу с петлей на шее…

Но доподлинно известна по крайней мере одна неправда: в комнате горела не люстра, а настольная лампа. Значит, или Стулов, не зажигая люстры, прошел в темноте к настольной лампе, или он сначала зажег люстру, а затем выключил ее. В любом случае это подозрительно. А кроме того, зачем надо было, уходя в ванную, запирать Лазареву на ключ? Зачем надо было тут же стирать майку? Зачем сразу уходить из дома, даже не зайдя в комнату?

Есть много «почему» и «зачем», но все они — тоже не улики. Сомнения, не больше. А этого мало. Нельзя даже предъявить обвинение. Прокурор не даст санкцию на арест.

Есть сомнения. Есть несуразности. Есть заведомая ложь.

Есть интуиция следователя, подсказывающая ему истину.

Но нет доказательств. А в них-то все дело! Значит, надо искать. Ищут.

Вызывают сослуживцев Лазаревой. Это продавцы и сотрудники одного из самых популярных в Москве цветочных магазинов. Милые, общительные, симпатичные люди. Они очень любили Лазареву. Они были поражены ее гибелью. Они искренне хотят помочь следствию найти убийцу. Да, убийцу: они уверены, что Лазарева убита.

Откуда такая уверенность? Может быть, у них есть факты? К сожалению, нет. Есть интуиция. Ах, боже мой, опять интуиция! Это очень хорошая вещь, но ведь она не заменяет улик.

Следователь отправляется по следам Лазаревой. Он восстанавливает в памяти каждый ее шаг в тот последний, трагический день — час за часом, минута за минутой.

В девять утра она пришла на работу. А настроение? В каком она была настроении? В хорошем. Шутила, даже напевала песенку из последнего кинофильма. В обеденный перерыв гуляла по бульвару, строила планы на лето. Она была в новом шелковом платье, красивых светлых босоножках. А пальто? Да, она была в пальто. Конечно, совершенно чистом: Лазарева была на редкость чистоплотна и очень следила за собой. В шесть часов вечера она ушла с работы и обещала одному из сослуживцев принести на следующий день книгу.

А через два — от силы три — часа Лазаревой не стало…

Поистине странная самоубийца, эта Лазарева. Но дело не в странностях. Надо искать дальше. Ищут.

Вызывают соседей. Они припоминают, что Стулов почти весь день был дома, что-то мастерил в комнате, стучал молотком. Потом куда-то уходил. Еще днем он согрел воду в ванной, но мыться не стал.

Лазарева пришла домой около восьми часов вечера — это заметила одна из соседок, встретившая ее у подъезда: соседка спешила в кино, на сеанс, начинавшийся в половине девятого. Стулов был в это время дома. Потом он ушел; это заметили другие соседи.

После спешившей в кино соседки Лазареву уже никто не видел живой. Кроме Стулова, конечно. А в одиннадцать часов вечера все видели ее труп…

Значит, Лазарева погибла между восемью и одиннадцатью часами. Когда она пришла домой, в комнате был только Стулов. Затем он ушел, замкнув комнату на ключ. От комнаты имелось лишь два ключа: второй был найден в сумочке Лазаревой, лежавшей на письменном столе. Значит, никто посторонний в комнату не входил. Значит, или Лазарева действительно повесилась, или ее убил Стулов. Стулов — и никто другой.

Итак, она повесилась. Для этого она взбиралась на стол и стул, завязывала петлю, бросалась вниз. Но ближайшие соседи не слышали за стеной никакого шума. Впрочем, и это бывает — если, например, в квартире толстые стены и хорошая звукоизоляция. Проверяют. Оказывается, что звук от падения сколько-нибудь тяжелого предмета, любое слово, мало-мальски громко сказанное в одной комнате, любой скрип половицы — все это в другой комнате хорошо слышно.

Кажется, можно кончать следствие. Пора вызвать Стулова, предъявить ему обвинение, арестовать и предать суду. Чего, собственно, ждать? Разве собрано мало доказательств?

Мало. Еще не все версии проверены, не все возможные возражения отметены. Значит, надо искать, искать и искать!

Ищут.

Устанавливают, что в день гибели Лазаревой в Доме культуры, действительно, должен был идти фильм «Нахлебник», о чем было загодя повешено объявление. Однако фильм не показывали, так как зал срочно потребовался для собрания комсомольского актива.

Получают заключение биологической экспертизы, подтверждающей, что бурые пятна на пальто — это пятна крови и что кровь эта относится ко второй группе.

Разыскивают в архиве поликлиники давнишнюю историю болезни Лазаревой и узнают, что кровь Лазаревой тоже принадлежит ко второй группе.

Находят еще одного важного свидетеля — мальчика из соседнего дома, который всегда смотрел у Лазаревой телевизионные передачи. Этот мальчик получил разрешение прийти в тот вечер «на телевизор» при условии, если утром он успешно сдаст свой первый экзамен. Отлично ответив на экзамене, мальчик весь вечер безуспешно звонил тете Марусе по телефону, но на его звонки никто не отвечал. Между тем, соседи, живущие за стеной и безотлучно находившиеся в тот вечер дома, никаких телефонных звонков не слышали.

Вызывают жильцов, занимающих теперь комнату Лазаревой. Они хорошо помнят, что в день своего переезда обратили внимание на оборванный шнур телефонного аппарата. Вызывают монтера телефонного узла, который этот факт подтверждает. Вызывают сотрудников отдела обслуживания телефонного узла, которые сообщают, что им дважды звонил какой-то мужчина, упорно отказывавшийся назваться, и, сообщая о смерти Лазаревой, просил снять аппарат в ее комнате.

Рассуждения следователя точны и логичны. Соседи знали, что Лазарева возвратилась домой. Услышав телефонные звонки, на которые никто не отвечает, они могли бы слишком рано заподозрить неладное. Поэтому Стулов решил оборвать шнур. Впоследствии он, естественно, хотел уничтожить эту косвенную улику, но не сумел: телефонный аппарат снят не был.

Наступил момент, когда следствию нужен сам Стулов. Чтобы вести с ним бой, уже собрано достаточно доказательств. Остальные он — вольно или невольно — даст сам.

Стулова вызывают в Москву. Самодовольный, уверенный в себе человек усаживается в кресло напротив следователя. Он совершенно спокоен: в распоряжении следствия нет и не может быть прямых улик, главные косвенные улики он уничтожил, на его стороне время. Он внимательно слушает и неохотно отвечает. Недаром Лазарева называла его немногословным. И сейчас он остается верным себе. «Не люблю я говорить», — признается он следователю.

«Не хочу», — так было бы точнее.

«Боюсь проговориться», — точнее всего…

Стулова заключают под стражу. Отлично расследованное дело можно передавать в суд. Друзья и товарищи поздравляют молодого юриста с заслуженной победой.

Но победитель еще не считает себя победителем. При всем обилии серьезнейших улик ему кажется, что их недостаточно.

Конечно, бой с опасным преступником он выиграл. Но он выиграл его по очкам. А ему хочется нокаута. Ему хочется «чистой» победы. Ему хочется не оставить защите ни одной щелочки, ни одной лазейки. Ему хочется найти такую улику, которая одна стоила бы всех остальных.

И он находит ее. Он наносит последний удар, венчающий успех. Пройдет немного времени, и о нем будут рассказывать на лекциях будущим юристам, писать в методических пособиях, передавать из уст в уста.

Давно замечено, что у моряков, пожарных, ткачей, рыбаков есть свои особые способы вязания узлов и петель. Даже связывая порвавшийся шнурок на ботинке или упаковывая сверток, моряк, пожарный или ткач сделают это каждый по-своему: независимо от их воли, узел будет всегда «профессиональным».

Из биографии Стулова было известно, что в молодости он долгое время служил матросом, плавал на торговых судах, работал в порту такелажником.

А в прокуратуре, в кабинете следователя Маевского, в большом бумажном пакете, запечатанном пятью сургучными печатями, ждет своего часа петля из электрического шнура, та самая петля, которую сняли с шеи Лазаревой. Это единственное вещественное доказательство, которое пока еще не пущено в работу. Не пора ли?

Следователь уже давно убежден, что Стулов — убийца. Если окажется, что узел на петле из электрического шнура является профессиональным, матросским, — нужно ли доказательство вернее?

А если нет? Если выяснится, что это обычный узел, без сложностей и украшений, узел, похожий на миллионы других, никак не выражающий самобытность автора? Что тогда? Ведь это не только лишит обвинение еще одной улики, а серьезно подорвет ценность всех остальных. И это не только не укрепит избранную следователем версию, а породит новые сомнения. Может, лучше не рисковать?..

Вздор! Нужна истина, истина и еще раз истина. Только истина, и ничего больше. Все, что можно, должно быть проверено. Проверяют.

Приглашают старейших, заслуженных моряков, износивших не одну тельняшку за годы своей службы во флоте, и нарекают их торжественным званием экспертов. В присутствии понятых они вскрывают запечатанный пакет и, вооружившись, лупами, тщательно изучают злосчастный узел. Их ответ категоричен и прост: это профессиональный матросский узел, называется он «простой штык», широко распространен среди матросов Черноморья. Но есть одна заковыка: от «классической» формы «простого штыка» подопытный узел имеет небольшое отличие, весьма пустяшное искажение, которое, по мнению экспертов, не следует даже принимать в расчет.

Не следует? Ну, уж это кому как: для крепости узла при разгрузке пароходного трюма это, может быть, и все равно. Но следствию «небольшие» и «пустяшные» искажения далеко не безразличны: каждая деталь полна глубокого значения, каждая мелочь говорит о многом.

Неугомонный следователь Маевский идет к Стулову в тюрьму. Он понимает, что перед ним сидит не дурак, и что скрывать от него свой замысел совершенно бесполезно. Он и не скрывает: или — или. Или Стулов действительно убийца, и тогда годами укоренявшаяся привычка выдаст его. Или все улики — не больше чем нагромождение случайностей, трагическая цепь следственных ошибок, и тогда Стулов поможет ее разорвать. Пожалуйста, пусть пробует: его судьба в его же собственных руках.

— Свяжите-ка, Стулов, несколько узлов, — говорит ему Маевский и протягивает захваченную с собой прочную капроновую тесьму.

— Ловите? — деловито осведомляется Стулов.

— Ловлю, — честно признается следователь. — А вы постарайтесь связать как-нибудь по-другому.

И преспокойно отходит к окну.

За его спиной молча трудится Стулов. Он старается. Очень старается. Обострившийся слух следователя улавливает позади тяжелое прерывистое дыхание, угадывает паузы для размышлений, чувствует, как дрожат и покрываются потом его большие огрубелые руки.

— Готово! — говорит, наконец, Стулов. — Целых три узла. Сличайте, пожалуйста.

Сличают. Придирчиво и внимательно сличают три экспериментальных узла с узлом на петле из электрического шнура. Абсолютное тождество! Тот же «простой штык»! И всюду — с одним и тем же искажением. От себя самого никуда не спрячешься, даже если очень стараться.

Все ясно. Хватит. Пора судить.

У Стулова не было ни родных, ни знакомых — никого, кто мог бы о нем позаботиться. Но он не остался беззащитным. Суд сам выбрал ему адвоката — одного из лучших защитников в стране — и сказал: «Боритесь. Доказывайте. Спорьте, Помогите отыскать истину. Только истину, и ничего больше».

Мы пришли к Стулову в тюрьму рано утром. Он вломился в комнату, где мы ждали его, заспанный и сердитый.

— Я невиновен, — сказал он еще с порога. — Невиновен, так и знайте.

Потом мы сели за стол, разложили все наши выписки из дела и снова прошлись по уликам — большим и малым, серьезным и не очень.

И когда изрядно уставший от этой мучительной читки Брауде выдохнул наконец: «Амба!» — Стулов спросил:

— А зачем мне было ее убивать?

Он задал вопрос, который у каждого из нас невольно вертелся на языке. Точный ответ на него — сам по себе серьезная улика или противоулика. «Просто так» никто не убивает. Во всяком случае тот, кто находится в здравом уме и твердой памяти. «Cui prodest?» (Кому выгодно?) — интересовались древнеримские юристы, когда совершалось какое-либо преступление. Кому это выгодно, тот, наверно, и преступник. Кто достиг или хотел таким путем чего-то достичь, тот, скорее всего, и виновен.

Итак, cui prodest? Кому же было выгодно убивать Лазареву? Ответ неясен. Зато совершенно ясно, что если уж кому было невыгодно ее убивать, так это Стулову.

Он тотчас лишался квартиры. Как временного жильца, не имевшего права на площадь, его немедленно выселили.

Он тотчас лишался средств к существованию: лентяй, которого Лазарева полностью содержала, он вынужден был поступить на весьма скромно оплачиваемую работу да притом еще далеко-далеко от Москвы.

Не существовало никакой другой женщины, ради которой он мог бы пойти на убийство. Впрочем, если бы она и существовала, для убийства не было смысла, ибо Стулов и Лазарева формально ничем не были связаны.

Не было и корысти. Все вещи, кроме ковровой дорожки, оказались на месте, а все деньги Лазарева хранила в сберкассе, завещав к тому же свой вклад киевской племяннице. Впрочем, его отношения с Лазаревой сложились так, что получить деньги у живой ему было гораздо легче, чем у мертвой. И не надо было платить за это столь дорогой ценой.

Зачем же Стулов убил Лазареву? Зачем он оглушил ее, закинул на шею петлю и подтянул к потолку ее безжизненное тело? Зачем ему была нужна эта заранее обреченная на провал затея, эта страшная игра, в которой проигрыш обеспечен, а выигрыш невозможен? Чего он достиг, этот хитрый и жестокий человек, подрубивший сук, на котором сидел, и погубивший не только Лазареву, но и самого себя?

Всю ночь мы сидим с Брауде в его заваленной книгами и бумагами квартире и спорим, спорим, спорим… Он вышагивает по комнате из угла в угол, размахивая левой рукой, и одну за другой выдвигает разные версии, а я их опровергаю. Потом мы меняемся местами, и все мои доводы он разбивает коротким и энергичным словом «чепуха».

И когда все, даже самые фантастические предположение продуманы, изучены и отвергнуты, остается только одно: Стулов, действительно, преступник.

По свойственному молодости нетерпению и прямолинейности суждений я спешу сказать это вслух. Я жду, что Брауде оборвет меня и бросит свое обычное — жестокое и в то же время доброе (интонацией своей доброе): «Из тебя — защитник, как из меня — балерина».

Но, вопреки моим опасениям, он задумчиво говорит:

— Пожалуй, так.

Он не верит в «нет» своего подзащитного. Но он должен его защищать.

И он защищает. Он рассказывает суду о нашем ночном споре — рассказывает удивительно правдиво, искренне и задушевно. Он делится своими сомнениями. Он недоумевает. Он говорит, что бессмысленные преступления бывают только в плохих детективных романах. Он утверждает, что никто не станет хладнокровно и обдуманно убивать человека себе во вред. Он просит суд при вынесении приговора учесть этот важный довод.

И суд учитывает это. Но, честно говоря, он все же слишком мал, чтобы поколебать здание обвинения.

Десять лет лишения свободы — таков приговор по делу Стулова, одному из последних дел, над которыми мы работали вместе с Брауде.

Я часто вспоминаю две тяжеленные папки, хранящие следы виртуозного искусства молодого следователя, и нашу беседу со Стуловым в тюрьме, и ночной спор, и всю обстановку этого судебного процесса. Столь странных и увлекательных дел в моей практике было не так уж много. И если бы меня спросили, не кажется ли мне, что суд допустил здесь ошибку, я, не колеблясь, ответил бы: «Нет, не кажется». Но зачем Стулов убил Лазареву, так и оставалось для меня загадкой.

И вот спустя несколько лет мне довелось снова услышать знакомую фамилию. В коридоре суда меня окликнула какая-то женщина:

— Не знаете, где здесь судят Стулова?

Стулова?! Неужели нашелся еще один преступник с такой редкой фамилией, угораздивший по странной прихоти судьбы чуть ли не в тот же зал, где судили того Стулова?

Только это был не однофамилец. Это был он сам, мой старый знакомый, загадочный Василий Максимович Стулов.

Он сильно сдал: ни наглой уверенности, ни сытого довольства не было в его отяжелевшем и смятом лице. Только беспокойно бегали налитые кровью глаза и так же, как встарь, нервически дергался его мясистый нос.

Стулов встретился со мной взглядом и, видимо узнав меня, тотчас отвернулся.

Я простоял несколько минут в душном переполненном зале, хотя смысл происшедшего мне, юристу, был ясен уже в то мгновение, как я узнал, что Стулова судят снова.

Нет, он не совершил нового преступления. Его судили за старое, за очень давнее — такое давнее, что, казалось бы, пора было о нем уже позабыть.

Но о нем не забыли. Пятнадцать лет искали опаснейшего преступника, негодяя, сделавшего убийство своей главной профессией.

Он знал, что за ним идут по пятам. Он понимал, что когда-нибудь сорвется. Но долго и довольно искусно ему удавалось заметать следы.

И все-таки он сорвался. Неосторожно вырвавшееся слово заставило Лазареву вздрогнуть. Она ничего толком не поняла, но ей стало ясно, что Стулов скрывает страшную тайну.

Он безошибочно прочел ее мысли. И тут же решил, что Лазарева не должна жить…

Я хорошо помню, что и Маевский, и Брауде предполагали и это. Как сейчас вижу: заваленная бумагами комната, ночничок, тускло горящий в углу; Брауде стоит у окна, вытирает слезящиеся от усталости глаза и ворчит со своей обычной хрипотцой:

— Может, он ее из страха кокнул?.. Может, она пронюхала о нем что-нибудь такое… Как ты думаешь?

А мне совершенно не хочется думать, я устал и чертовски хочу спать.

— Не может быть, — вяло говорю я, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Не может быть… — передразнивает меня Брауде. — Тоже мне Спиноза.

Но то, о чём смутно догадывались и следователь, и адвокат, подтвердилось. Тогда это были предположения, их нечем было обосновать. Теперь же другие люди, с не меньшим упорством распутавшие клубок другого преступления, доказали правоту талантливых своих коллег, отыскав последнее звено в железной цепи улик.

Загадки больше не было.

СМОТРЕТЬ И ВИДЕТЬ

Усталая взмыленная лошадь, дико вращая глазами, влетела на площадь, круто развернулась и остановилась возле почты, тяжело дыша. Седока не было видно. Сбежавшиеся люди нашли его в санях, с пулей, пробившей сердце. Убитый наповал, он упал лицом вперед, прижимая к груди ящик с деньгами…

Это не цитата из Брет-Гарта. Это — подлинное происшествие. Оно произошло несколько лет назад в Ивановской области. Почтальон, развозивший в отдаленные села денежные переводы, подвергся нападению и в завязавшейся перестрелке был убит. Преступникам не удалось захватить деньги: лошадь понесла, увозя труп и денежный ящик.

Через несколько минут срочно вызванные по телефону сотрудники уголовного розыска произвели первый осмотр. В револьвере, принадлежавшем почтальону, не хватало нескольких патронов — значит, почтальон отстреливался.

Удалось ли ему попасть в преступника? Сколько человек участвовало в нападении? В каком направлении они скрылись?

Место, где было совершено преступление, вскоре нашли, но раздобыть какую-либо улику не удавалось. И вдруг один из производивших осмотр работников обратил внимание на небольшое красное пятнышко, слабо приметное даже на белом снегу. Его нашли в нескольких десятках метров от места нападения — это был кровавый плевок. В плевке оказалось несколько мельчайших осколков зуба.

На первый взгляд такая находка — вообще не находка. Попробуй разыщи кого-нибудь по таким крупинкам!.. Но тысячу раз был прав старина Шерлок Холмс, с гордостью заявлявший: «В моей профессии нет ничего важнее пустяков».

Для сведущего человека, для того, кто вооружен знаниями, кто силен навыками, кто владеет тончайшим искусством видеть то, что скрыто от невнимательного глаза, для такого человека осколок зуба — это целая «повесть» о преступнике!..

Совпадение линии изломов позволило установить, что осколки, когда они сложены, имеют форму коронки мужского левого коренного зуба нижней челюсти — стоматологи называют его моляром. По зеленоватой окраске части стенок всех найденных осколков специалисты установили, что зуб этот пломбировался, причем поставлена была металлическая коронка.

Однако болезнь зуба — кариозный процесс — находилась, как установили эксперты В. А. Энтелис и З. А. Геликонова, еще на той стадии, когда для раздробления коронки на мелкие осколки требуется действие значительной силы. Отсюда был сделан вывод, что зуб, по-видимому, раздроблен пулей. А это значило, что человек, потерявший зуб, ранен в левую щеку. Нестертость зубных бугров и определенный след зубного камня позволяли утверждать, что владельцу зуба не исполнилось еще сорока лет.

Были немедленно приняты меру к тому, чтобы в ближайших районах задержать всех мужчин, не достигших сорока лет и имеющих ранение левой щеки. Вскоре был задержан двадцатисемилетний Шепелкин. Он утверждал, что коренные зубы потерял несколько лет назад, а рана на щеке образовалась от падения на доску с гвоздем. Следователь запросил все зубоврачебные кабинеты тех областей, в которых жил Шепелкин, не лечил ли тот свои зубы. Одна из поликлиник сообщила, что восемь месяцев назад в левый нижний второй моляр Шепелкина была положена металлическая пломба. Судебный медик, в свою очередь, установил, что ранение Шепелкина в щеку является огнестрельным.

Круг замкнулся. Когда Шепелкина ознакомили с материалами, которыми располагало следствие, он подробно рассказал о своем преступлении. От момента, когда в руки следствия попало «всего» несколько мельчайших кусочков зуба, до окончания расследования тяжкого преступления прошло лишь несколько дней.

В том, что здесь рассказано, нет решительно ничего особенного, удивительного, необычайного. Это — рядовой случай из следственной практики. Каждый следователь может рассказать десятки случаев, куда более занимательных и эффектных, когда распутываются такие сложные хитросплетения, что поначалу хочется опустить руки, когда картина преступления — загадочная и непонятная — восстанавливается в совершенной точности почти «из ничего».

Чем достигается это? Прирожденными свойствами? Сноровкой? Опытом?

Шерлок Холмс, которого я сейчас помянул мимоходом, втолковывал однажды своему спутнику доктору Уотсону:

«— Вы смотрите, но вы не наблюдаете, а это большая разница. Например, вы часто видели ступеньки, ведущие из прихожей в эту комнату?

— Часто.

— Как часто?

— Ну, несколько сот раз.

— Отлично. Сколько же там ступенек?

— Сколько? Не обратил внимания.

— Вот-вот, не обратил внимания. А между тем вы видели! В этом вся суть. Ну, а я знаю, что семнадцать, потому что я и видел, и наблюдал».

Каждый может проверить свою наблюдательность, включившись в игру, которую как-то затеял с нами, студентами, старейший советский криминалист профессор И. Н. Якимов, ныне уже покойный. Он предложил нам описать по памяти университетский коридор, аудиторию, вестибюль — помещения, которые каждый из нас видел сотни, тысячи раз. Наконец, он попросил подробно, с максимально возможной детализацией, дать «словесный портрет» той самой комнаты, в которой мы сидели, то есть, иначе говоря, описать то, что находилось перед нашими глазами.

И когда мы положили не густо исписанные листочки на профессорский стол, оказалось, что мы отчаянно, преступно ненаблюдательны. Именно преступно, — так сказал профессор. Описания по памяти были чудовищно скупы и примитивны: мало кто мог вспомнить что-нибудь, кроме столов, стульев, кресел, да еще часов, по которым мы тоскливо отсчитывали время, оставшееся до звонка. Но и в комнате, которая была перед глазами, мы замечали лишь то, что лежало на поверхности, что сразу бросалось в глаза…

Потом я часто ловил себя на мысли, что многие люди поразительно слепы и, не тренируя свою наблюдательность, лишают себя возможности увидеть множество интереснейших вещей — в путешествиях, в общении с людьми, да и просто в повседневной жизни. Как много, к примеру, могут сказать о человеке его манеры, его речь, его одежда, и то, как он ест, и как он зевает, и как стрижется или бреется, и какова форма его ногтей, и каково происхождение пятнышка на его шляпе, и какими нитками пришиты пуговицы к его пиджаку, и на какую шутку он реагирует, а какую пропускает мимо ушей. Для того, кто умеет все это подмечать, сопоставлять, делать выводы, мир становится объемнее, полнее, красочнее, люди перестают быть случайными прохожими или попутчиками — они открывают свои души.

Наблюдательность, столь обогащающая и радующая каждого человека, — это качество, без которого криминалиста вообще нет. Если криминалист смотрит, но не видит; видит, но не наблюдает; наблюдает, но не анализирует, ему лучше как можно скорее менять профессию, потому что сколько-нибудь опытные преступники по его милости будут гулять на свободе, а ни в чем не повинные люди окажутся за решеткой или под подозрением.

Хотя обычно преступник и не оставляет на месте преступления свой паспорт, фотокарточку или записку с адресом, он все же не может прийти и уйти невидимкой. Даже в самых «тонких» случаях он «работает» грубо и зримо, оставляя незаметно для себя следы своей страшной «работы». Предусмотрительность не спасет — она лишь порой усложняет работу следователя, порой немного отдаляет час неминуемой расплаты. Да и предусмотреть все невозможно — при любых ухищрениях, при любой маскировке всегда что-нибудь остается.

Искусство следователя в том и состоит, чтобы это «что-нибудь» найти и обратить в реальное средство розыска и уличения преступника. Штука эта хитрая: ведь если не представлять себе, что может сказать какой-нибудь опавший с дерева лист или щепотка пыли на подоконнике, то на такие мелочи, ей-богу, не обратишь внимания, как это сделали мы, зеленые юнцы, над которыми потешался и которых терпеливо учил профессор Иван Николаевич Якимов.

Даже человек, весьма далекий от криминалистики, наслышан о злополучных пальцевых отпечатках. И не случайно.

Ладонная поверхность кисти руки покрыта целой сетью мельчайших (называют их папиллярными) линий, отчетливо видимых даже невооруженным глазом. Линии эти особенно ясны на концах пальцев, где они образуют вполне законченные узоры.

Еще в глубокой древности был подмечен удивительный, поистине чудесный дар природы, позаботившейся, как видно, о том, чтобы преступник не остался неузнанным: сложные рисунки на концах пальцев носят строго индивидуальный характер, причем узор рисунка остается неизменным в течение всей жизни человека.

Это подтверждено многочисленными опытами. Английский ученый В. Гершель сделал отпечатки своих пальцев сначала в 25 лет, а затем — в глубокой старости, когда ему было 82 года. И не смог обнаружить даже малейшего, даже самого ничтожного изменения рисунка. Такой же опыт проделал другой ученый — Велькер: он сравнивал свои пальцевые узоры, снятые с разрывом в 41 год. И тоже убедился в их абсолютном тождестве.

В древней Индии, в древнем Китае, да и в иных странах Востока этим издавна пользовались для установления личности, для подтверждения подлинности всевозможных сделок. Оттуда дошло до нас бытующее и поныне архаическое выражение: «К сему руку приложил». Сейчас это всего лишь образ, некий смысловой значок. А раньше и впрямь к деловой бумаге прикладывали руку, намазанную каким-нибудь красителем, а то и кровью. Отказаться потом от следа своего пальца было невозможно: второго такого же отпечатка не было ни у кого. Не только у родителей и детей, даже у близнецов узоры на, пальцах иные. Совершенно иные.

Эти узоры не повторяются даже через века и тысячелетия. Однажды сняли отпечатки у древнеегипетских мумий, сохранивших, кстати говоря, отчетливо видимые пальцевые узоры. Они оказались совершенно оригинальными. В уголовных картотеках множества стран не нашлось ни одного схожего отпечатка.

Ни одного!

Столь удивительные свойства пальцевых узоров ученые решили использовать для нужд криминалистики. Редкий преступник сумеет избежать следов своих рук на месте преступления.

Дело в том, что у наших пальцев есть еще одна особенность: они покрыты тончайшим слоем пота и жира. Прикасаясь к какой-либо гладкой поверхности, палец оставляет невидимый отпечаток со всеми деталями строения каждого узора. Невидимый… Но следователь непременно разглядит его, например, под косым пучком света. Разглядит — и сделает видимым. Для этого он призовет на помощь химию: различные цветные порошки, пары йода, азотнокислое серебро и другие реактивы «проявят» скрытые следы, отпечатают с «негатива» «позитив» и дадут в руки следопыту визитную карточку преступника.

Вот уже полвека успешно применяется в России опознание преступников по следам рук. Впервые таким способом настиг убийцу петербургский криминалист Лебедев, расследовавший в 1912 году дело об убийстве провизора Харламовской аптеки Вайсброда. Преступник оставил следы своих пальцев на куске стекла, валявшемся возле трупа. Когда сравнили эти отпечатки с пальцевыми узорами подозревавшегося в убийстве аптечного сторожа, обнаружили полное, абсолютное совпадение. Эта улика оказалась для сторожа роковой.

Преступники попытались приспособиться к тем ловушкам, которые заготовили для них ученые. Многие рецидивисты, грабители-профессионалы, чьи пальцевые отпечатки (так называемые дактилокарты) хранятся в картотеках уголовного розыска, пробовали изменить свои предательские узоры, изуродовать их так, чтобы сбить с толку детективов. Особенное рвение проявили в этой бесплодной затее американские гангстеры. Они обнаглели до того, что стали печатать в газетах объявления с обещанием фантастических премий тому хирургу, который возьмется «переделать» их пальцевые узоры.

Эти объявления не остались без ответов. Люди явно незаурядного таланта, искусные врачи не погнушались продать свое гуманнейшее ремесло для достижения античеловеческих, преступных целей. При этом, как сведущие люди, они не могли не понимать, что все их хитроумные и подлые уловки бесплодны, что они пытаются достичь недостижимого. А может быть, — не хочется думать плохо о врачах! — может быть, они потому и шли на это, что сознавали заведомую обреченность своих попыток. Не исключено и такое…

Один безвестный врач услужил, к примеру, крупному гангстеру Расу Уинклеру, пальцевый узор которого был не просто уничтожен, а переиначен. Хирург удалил своему пациенту часть мякоти вместе с рядом завитков, а на «освободившееся» место попытался «подтянуть» соседние папиллярные линии, замысловато изогнув их. Однако узоры на оставшихся нетронутыми частях пальцев столь же безошибочно выдавали Раса Уинклера, как и до мучительной экзекуции, на которую он отважился.

Другой гангстер — Джон Диллингер — пошел еще дальше: он совершенно уничтожил свои пальцевые узоры, воздействовав на них каким-то сильнодействующим разъедающим веществом. Но в результате этой операции его пальцы приобрели новые стойкие индивидуальные признаки, по которым Диллингер легко мог быть опознан.

Предвидя уловки преступников, неистовые ученые поставили опыты на самих себе, не убоявшись жестоких страданий. Французские криминалисты Локар и Витковский обжигали свои пальцы кипятком, горячим маслом, жгли их раскаленным металлом. Муки не прошли даром: ученые узнали еще одно чудесное свойство пальцевых узоров. Когда раны заживали, узоры полностью восстанавливались вплоть до самых тонких и мельчайших деталей. Если же на месте повреждений образовывались рубцы из соединительной ткани, то они тоже обладали своими неповторимыми особенностями, присущими только данному человеку.

По риску, которому подвергали себя Локар и Витковский, по своей объективной значимости, по достигнутым результатам их опыты, конечно, не могут идти в сравнение с бессмертными подвигами врачей — ученых и практиков, прививавших себе смертоносные бациллы и шедших на верную гибель, чтобы распознать загадочные болезни, спасти человечество от массовых эпидемий.

Но и маленький подвиг Локара и Витковского заслуживает глубокого уважения и доброй памяти, ибо он служил науке, служил правде и справедливости — прекрасным человеческим идеалам.

Даже самый неопытный преступник наслышан о значении пальцевых отпечатков и, конечно же, он стремится не оставлять их. Но, во-первых, это мало кому удается даже при очень сильном старании, а во-вторых, приспосабливаясь к тому, чтобы не оставить отпечатков пальцев, преступник неизбежно оставляет иные следы, их заменяющие, которые так же дружно «работают» во славу истины и закона.

Так случилось, например, в одном деле, которое отлично расследовал саратовский юрист В. Г. Степанов.

Была задушена женщина. Подозрение в убийстве пало на ее мужа. Но не было сколько-нибудь веских улик, а муж, разумеется, все отрицал. Он настойчиво (слишком уж настойчиво) требовал искать на шее убитой пальцевые отпечатки. «Раз установлено, — говорил он, — что душили руками, то должны же быть следы пальцев. Я уверен, что моих отпечатков вы не найдете».

И верно — не нашли. Зато осматривавший шею судебно-медицинский эксперт отметил, что точечные кровоизлияния расположены на одинаковых расстояниях одно от другого, напоминая рисунок переплетения ткани.

При обыске у мужа нашли сорванную с двери занавеску. Когда же сравнили группы точечных кровоподтеков на шее убитой с переплетением ткани этой занавески, оказалось, что их «рисунки» полностью совпадают. Таким образом, занавеска, через которую убийца душил свою жертву, чтобы не «наследить», как бы заменила собой отсутствующие пальцевые отпечатки и не хуже, чем они, помогла разоблачить преступника.

А уж о перчатках и говорить не приходится!.. Любой «новичок» толково разъяснит, вам, что подлое дело лучше творить в перчатках. Эти «полезные» сведения давно уже можно почерпнуть в детективных романах и кинофильмах. Но не все знают, что и перчатки служат борьбе за истину — криминалисты разных стран, особенно шведы А. Свенсон и О. Вендель, немало потрудились, чтобы «переманить» их на свою сторону. Они доказали, что в мире нет и двух абсолютно одинаковых перчаток! Взаиморасположение, форма, размер швов, морщин, повреждений, бороздок и других деталей каждой перчатки строго индивидуальны. Немало краж, грабежей, убийств было раскрыто по следам, оставленным перчатками, что дало полное право одному французскому юристу сочинить мрачноватый каламбур: «Кража только начинается в перчатках, а кончается в рукавицах». Нетрудно понять, на что намекал наш остроумный коллега: он имел в виду работы в местах заключения.

Большую роль в криминалистике играют следы крови. Они остаются почти всегда, когда преступление связано с посягательством на человека. Да и не только, конечно… Значение этих следов особенно возросло за последние десятилетия, когда ученые постигли многие тайны крови, дотоле остававшиеся неизвестными. В прошлом столетии найденные на месте преступления кровяные пятна и капли говорили не так уж много: достаточно было, скажем, заподозренному в убийстве сослаться на то, что он резал курицу, отчего и остались следы крови на его костюме, — и юристам нечего было возразить, потому что различать кровь животного и кровь человека тогда не умели.

В конце XIX века русский ученый профессор Ф. Я. Чистович, занимаясь проблемами, бесконечно далекими от криминалистики, оказал ей неоценимую услугу: он открыл метод, с помощью которого белок одного вида животного можно отличить от белка другого вида животного. Несложная реакция, названная его именем, позволяла быстро уличить лжеца, неосновательно ссылавшегося на куренка или поросенка, в то время как была пролита кровь человека.

Преступники опять приспособились: они уже не кивали на домашнюю живность, но, поняв, что реакция Чистовича все же не позволяет различать кровь разных людей, стали оправдываться иначе. Подозрительные пятна они объясняли то невинным кровотечением из носа, то случайным порезом пальца. И снова криминалисты беспомощно отступали: им нечем было это опровергнуть.

Прошло, однако, не так уж много времени, и чешский ученый Я. Янский, изучавший биохимические свойства крови, обнаружил группы внутри одного ее вида, которые зависят от особенностей белков. Четыре группы, на которые Я. Янский разделил кровь человека, тотчас взяли на вооружение криминалисты. И понятно, почему: когда кровь того, кто всего-навсего «случайно порезал себе палец», относится, скажем, к первой группе, а пятна крови, найденные в его квартире, — к третьей, цена его оправданиям невелика. Точнее, она велика, но в прямо противоположном смысле, ибо, как справедливо замечал английский юрист У. Уильз, серьезными уликами являются «все поступки обвиняемого, в том числе и лживость его оправданий».

Сейчас наука о крови пошла еще дальше. Установлено, что кровь человека делится не только на группы, но и по типам — в зависимости от определенных свойств, присущих, эритроцитам. Усилиями польских ученых в ядрах лейкоцитов крови женщины удалось обнаружить частицы — хроматины, которых нет в крови мужчины. Таким образом, по крови стало возможным определять и пол. Все это внедрено в криминалистическую практику. Теперь крохотное пятнышко крови все чаще и чаще может сказать о своей принадлежности вполне определенному лицу.

Еще четверть века назад стало известно, что специфические агглютиногены, по которым определяется группа крови,содержатся не только в ней самой, но и в слюне, желудочном соке, молоке, поте и в других выделениях человеческого организма, а также в веществе волос. А совсем недавно немецкий ученый К. Тома продолжил этот список: он разработал способ определения группы крови по веществу ногтей. Эти открытия еще больше увеличили «чудеса», совершаемые криминалистами, которые изо дня в день обращают всевозможные «мелочи» и «пустячки» в средство раскрытия преступлений.

Был такой случай. В глухом переулке несколько человек ограбили одинокого прохожего. В руках у потерпевшего осталась шапка одного из грабителей. На ее подкладке нашли два волоска. Экспертиза установила, что волосы принадлежат сильному мужчине средних лет, имеющему склонность к тучности, что он начал лысеть, что в шевелюре его появилась проседь и что, наконец, недавно он коротко постригся. Установлена была и группа его крови. По этим приметам разыскали и уличили одного преступника, а вслед за тем и остальных.

Хочу сделать одну важную оговорку. Боюсь, что кое у кого сложится мнение, будто достаточно найти волос или каплю крови, чтобы не только заподозрить человека в совершении преступления, но и осудить его. Ни в коем случае! Ни при каких условиях! Это было бы чудовищно: ведь возможны всякие случайности, совпадения, ошибки. Нет, эти важные «мелочи» только дают нить в руки следователя, помогают ему ориентироваться и выбрать правильный путь в своих поисках преступника, наконец, служат одной из улик — очень важной, но всего лишь одной в ряду остальных, которые нужно еще найти и обосновать.

Попытки превратить волос в дубину, дабы раскроить ею черепа непослушных, бывали. Каждый раз это случалось, когда во исполнение преступного приказа «свыше» надо было изыскивать несуществующие улики. Яркий пример — печально знаменитое Мултанское дело, где с такой силой и страстью прозвучал голос неистового правдолюбца Владимира Галактионовича Короленко.

Это произошло весной 1892 года. В Удмуртии, на тропинке, ведущей из деревни Чульи в деревню Анык, был обнаружен обезглавленный труп человека.

Среди отсталой части местного населения бытовали слухи, будто удмурты через каждые сорок лет приносят в жертву своим языческим богам человека, у которого в ритуальных целях отрезают голову и вырезают сердце. Вспомнили, что примерно за сорок лет до того был тоже вроде кто-то убит. Приплели сюда и голод, который постиг крестьян в предыдущем году из-за неурожая. Так родилась мысль обвинить в убийстве удмуртов, которые пошли на жертвоприношение для «ублажения» своих богов.

Становой пристав Тимофеев ревностно выполнил это предначертание, обвинив в убийстве жителей удмуртского села Старый Мултан. Впоследствии стараниями В. Г. Короленко удалось дознаться, что Тимофеев получил в деревне Чулье от сельского старосты сторублевую взятку и распорядился перенести труп с земли Чульи, где он был найден, на землю Старого Мултана. А Тимофееву было все равно, из какой деревни он «возьмет» убийц, лишь бы она была удмуртской.

Только через два месяца после того, как нашли обезглавленный труп, объявилась «важная находка»; в маленьком шалаше, устроенном на задах двора мултанского крестьянина Моисея Дмитриева, изъяли 97 волос. Понадобилось еще почти три месяца, чтобы послать их на экспертизу в Вятку. Но устроителей громкого процесса ждало разочарование: лишь пять волос оказались принадлежащими человеку, и ни один из них не походил на волосы убитого.

Мысль о «научной улике» все же крепко засела в голову режиссерам этого трагического спектакля. Более чем год спустя решили снова осмотреть маленький шалаш, и на верхней перекладине (а следствие пользовалось слухами, что удмурты во время жертвоприношения собирают кровь своей жертвы, подвешивая ее к перекладине и нанося ей уколы ножом) нашли еще один рыжий и несколько белых волосков. Эксперт «признал», что один (!) седой волос принадлежит человеку и похож по своему строению на волосы убитого. И этого была достаточно, чтобы, присовокупив к «научной улике» слухи, фанатичные домыслы и несколько фальсифицированных свидетельских показаний, вынести большой группе удмуртов обвинительный приговор.

В конце концов спектакль провалился. Против этого судебного фарса, продиктованного политикой звериного шовинизма и национальной непримиримости, выступили все честные люди России. Непосредственное участие в процессе — не только как журналист, воюющий за правду пером, но и как общественный защитник — принял В. Г. Короленко. Участниками процесса были и многие выдающиеся русские юристы и общественные деятели, такие, как А. Ф. Кони, Н. П. Карабчевский, и другие, возвысившие свой голос в защиту правды. После многолетних проволочек подсудимые были оправданы. Волосок не удалось превратить в дубину.

Но он все же необычайно увесист, тоненький волосок, окажись он в руках людей сведущих и непредубежденных. Десятилетия и века он может хранить важнейшие секреты, дожидаясь своего часа, а затем рассказать печальную повесть, раскрыть загадку давнего преступления, помочь ученым дописать драматические страницы истории.

Об этом свидетельствуют хотя бы работы английских судебных медиков X. Смита и С. Форшуфвуда, которые в содружестве со своим шведским коллегой А. Вассеном подвергли исследованию волосы Наполеона. Драгоценный экспонат французского военного музея — пучок волос с головы умершего императора — был передан ученым в надежде установить истинную причину смерти узника Св. Елены.

Официальная версия — рак желудка — не очень вязалась с описанием хода болезни, которое оставил личный врач императора: врачебные записи скорее говорили об отравлении мышьяком.

Почти полтора столетия это предположение было невозможно проверить. Казалось, тайне смерти Наполеона так и остаться вовек нераскрытой.

Но новейшие достижения судебной медицины, успехи физических и химических методов криминалистического исследования снова приковали внимание ученых к этой давней загадке. Толчком послужило открытие редкой способности волос накапливать мышьяк. И хотя речь идет о ничтожно малых его концентрациях, современные тончайшие методы, которыми пользуются криминалисты, позволяют эти концентрации обнаружить.

Несколько волосков Наполеона подверглись бомбардировке тепловыми нейтронами в ядерном реакторе, в результате чего образовался радиоактивный изотоп — мышьяк-76. По скорости его распада и интенсивности сопровождающих распад излучений удалось установить, что содержание мышьяка в волосах Наполеона в 13 раз превышает норму.

Подвергшиеся исследованию волосы были слишком коротки для того, чтобы ответить на другой вопрос: принял ли Наполеон сразу большую дозу мышьяка или его организм отравлялся постепенно малыми дозами. Однако вскоре удалось проникнуть и в эту тайну.

Помогли газетные сообщения о проделанном криминалистами исследовании: на них откликнулся один англичанин, в доме которого, переходя из поколения в поколение, хранится другая связка волос императору — волос большей длины, остриженных с его головы перед смертью.

Поскольку известен срок роста волос, ученые легко установили, что самым длинным волосам из этой связки около года. После бомбардировки их в ядерном реакторе было проверено распределение мышьяка по всей длине каждого волоса. Результаты исследования оказались ошеломляющими: они полностью подтвердили записи врача. Волосы рассказали, что четыре месяца подряд в организм Наполеона регулярно вводились большие дозы мышьяка. Объективно установленные промежутки между приемами этого зловещего «лекарства» Наполеоном в точности соответствуют имеющимся данным о ходе его болезни.

Исследования продолжаются…

След от подошвы, от укуса, от ногтя — самая малая малость скажет о многом. Это понимал и Шерлок Холмс, доверивший нам ход своих мыслей в «Тайне Боскомской долины».

«— Вот следы молодого Мак-Карти. Он проходил здесь дважды и один раз бежал так быстро, что следы каблуков почти не видны, а остальная часть подошвы отпечаталась четко… Он побежал, когда увидел отца лежащим на земле. Далее, здесь следы ног отца, когда он ходил взад и вперед. Что же это? След от приклада, на который опирался сын, когда стоял и слушал отца. А это? Ха-ха, что же это такое? Кто-то подкрадывался на цыпочках! К тому же это квадратные, совершенно необычные ботинки. Он пришел, ушел и снова вернулся…

…Холмс переворачивал опавшие листья и сухие сучья, собрал в конверт что-то похожее на пыль и осмотрел сквозь лупу землю, а также, сколько мог достать, и кору дерева. Камень с неровными краями лежал среди мха; он поднял и осмотрел его…

— Под ним росла трава. Он пролежал там всего лишь несколько дней. Нигде вокруг не было видно места, откуда он взят. Это имеет прямое отношение к убийству…»

Шерлок Холмс хорошо видит и рассуждает. Он умеет читать следы с проницательностью охотника и делать выводы с уверенностью всезнайки. Его выводам не хватает, однако, солидной научной базы, железной аргументации, которая наглядно для всех, а не только для него одного, демонстрировала бы их точность и исключала возможность всякого иного объяснения его находки. Без этого возможны ошибки. Без этого суд не может вынести приговор — он должен быть гарантирован от ошибок.

Да, каждая мелочь важна, но лишь в том случае, если сказала свое слово наука.

…На месте ограбления были найдены мелкие кусочки стекла. Физическое исследование установило, что это — раздробленные очки. Окулист разъяснил, что тот, кто носит эти очки, не сможет без них обойтись. Потерпевший очки не носил, — значит не исключено, что они принадлежали грабителю. Было установлено наблюдение за всеми оптическими магазинами и ремонтными мастерскими. На следующий день в одной из аптек задержали мужчину, заказывающего очки со стеклами той же диоптрии.

Но это, конечно, еще не было решающей уликой. Мало ли кто носит такие же очки! Мало ли кому пришлось их заказывать именно в этот день!

Задержанному осторожно почистили ногти. Крохотные комочки грязи осторожно положили под микроскоп, И нашли вторую серьезную улику. Дело в том, что грабитель вцепился в шерстяной свитер, который был на потерпевшем, и, безуспешно пытаясь снять его, порвал в двух местах. И вот в грязи из-под ногтей задержанного оказались мельчайшие шерстяные волокна, которые по своему строению, качеству и цвету полностью совпадали с шерстью свитера жертвы. Объяснить причину столь странного совпадения задержанный отказался. Да и как он мог объяснить?.. А вскоре нашлись и другие улики.

Трудно найти нечто вещественное, материальное, что не могло бы навести на преступный след, не помочь розыску и изобличению преступника.

Однажды при осмотре ограбленной квартиры следователь сумел найти всего-навсего спичку. Одну-единственную спичку. Это все, что великодушно подарил ему преступник. Не так-то уж много, конечно. Но и немало.

Спичка могла рассказать интересное о том, кто держал ее в руках. Впрочем, сначала надо было узнать, действительно ли это улика. А может, это спичка хозяев дома? Или их гостей?

Из всех спичечных коробков, которые оказались в квартире, взяли по нескольку спичек и сравнили их с той, что привлекла внимание следователя. Структура дерева и химический состав головок оказались различными. Эту спичку занес в дом чужой!

Но в квартиру уже давно никто не заглядывал — хозяева отбыли в длительную командировку. Перед отъездом квартира была тщательно прибрана. Как же тогда появилась на полу грязная спичка?

Прежде чем попасть на пол, она явно побывала в зубах. Головка ее не была сожжена, зато другой конец был сильно обкусан.

Но если преступник, находясь в чужой квартире, ковыряет спичкой в зубах, — видно, это его устойчивая привычка. Кто же станет иначе заниматься зубами в столь ответственный, в столь решительный час?.. Это — раз.

Ну, а «два» есть тоже: на спичке не могла не остаться слюна. А это уже целое богатство! Как мы знаем, по слюне можно определить группу крови. Можно сравнить слюну на спичке со слюной подозреваемого и установить различие или сходство. Словом, многое можно…

Этот маленький штришок — ковырянье спичкой в зубах — сразу привлек внимание к одному рецидивисту, уже не раз промышлявшему в здешних местах и недавно вернувшемуся из заключения в родные пенаты. Милиция приглядывалась к нему, но за ним не числилось новых грехов. Подумывали даже, что он решил идти по честной стезе. Ан — нет!

Нагрянули с обыском. На столе валялась обслюнявленная и обглоданная спичка. Взяли эту спичку. Взяли весь коробок, что был в его кармане. Совпала порода дерева. Совпал химический состав серы. Совпала группа слюны. Совпала даже оригинальная манера обкусывать от спички миниатюрные щепочки, как бы превращать ее в крохотную метелку.

Потом еще в саду и в подвале нашли кое-что из награбленного. А что было потом, пожалуй, и так ясно…

Архивы криминалистических лабораторий хранят память о многих преступлениях, раскрытых с помощью самых непредвиденных находок.

По составу ушной серы уличили фальшивомонетчика: там нашли частицы типографской краски и литографского камня — преступник имел дурную привычку почесывать ухо и не расставался с ней даже во время своих многотрудных занятий.

Другого преступника — насильника и убийцу — выдали прилипшие к его ботинкам и носкам кусочки ломаных стеблей соломы, мякины и ости. Он уверял, что не был даже вблизи тех мест, где нашли труп убитой. Тогда найденные на его обуви засохшие растения были отправлены в Ленинградский ботанический институт Академии наук СССР, где крупные специалисты установили полное их сходство с теми растениями, на которых лежал труп жертвы. Чешуя колосков и строение эпидермиса ржи, листочки соцветия василька — вот что «предало» негодяя.

Надкусанное яблоко привело в тюрьму мошенницу: ее уличила не только губная помада, но и хорошо сохранившийся след зубов. По форме дуги, по прикусу, по размеру промежутков между зубами, по детали их жевательной поверхности, по конфигурации клыков и резцов любительница яблок и обманов была опознана безошибочно.

Пыль, выбитая из мешка, найденного на месте пожарища в маленьком городке, уличила поджигателя: состав этой пыли подсказал профессию владельца, на квартире которого была обнаружена такая же пыль. И опять же — она была важной, но не единственной уликой. Эта находка будила мысль, направляла на правильный путь, вселяла веру в успех, помогала поискам других доказательств. Возражая, преступник путался все больше и больше, непроизвольно сам давая в руки следствия новые факты, новые аргументы. Так раскрывалась истина.

И здесь я опять возвращаюсь к тому, о чем уже говорил в начале этой главы: чтобы «мелочь» заговорила, надо понять, что она обладает голосом. И более того, понять, какую именно речь она в силах произнести. Без этого, окажись на месте преступления даже десятки красноречивейших улик, можно пройти мимо них без всякого внимания. И ничего не услышать.

Какая, скажем, связь между вкусным домашним печеньем и крупным хищением в промтоварном магазине? Ведь мука не обязательно покупается на ворованные деньги.

Украинского юриста М. И. Кагана, расследовавшего это дело, заинтересовал самодельный ключ, которым преступник открыл замок магазина. Интуиция опытного следователя подсказала ему, что в инсценировке кражи мог быть заинтересован директор магазина, у которого ревизия обнаружила недостачу товаров на большую сумму. Ему было нетрудно и подделать ключ — ведь подлинный всегда был в его распоряжении. А поддельный, нарочито «забытый» в замке, был изготовлен на славу: прекрасная копия, точь-в-точь…

Следователь пришел в дом директора с обыском, но — увы: ничего не нашел. Разве что печенье — сладкие, душистые сердечки, над которыми хлопотала в кухне гостеприимная бабушка. Легко догадаться, как приятно удивилась она, когда грозный гость стал запросто беседовать с ней о кулинарии: его заинтересовал оригинальный вид печенья. Ничего не ведавшая о махинациях своего зятя, бабушка похвасталась металлической формочкой, которой она вырезает из теста «сердца». И пожаловалась, что другая такая же недавно пропала. А следователь все это записал в протокол. И даже захватил формочку с собой.

Ключ и формочку отправили на экспертизу. Все совпало: и ширина, и толщина, и удельный вес, и линии изгиба, и состав камня, углерода и марганца. И, наконец, вот это: на спайке формочки и такой же спайке на ключе нашли одинаковые по своей структуре микрочастицы пшеничного теста.

А НАУКА ХИТРЕЕ

Было это в войну, за Уралом, на маленькой станции. Бесконечные составы с эвакуированными шли на Восток. Стояла жара. Дети изнывали от духоты в непродуваемых вагонах, кричали: «Пить!.. Пить!..» На остановках матери выбегали за водой.

Поезда шли без расписаний. Кондукторы в красных фуражках не звонили в сверкающие на солнце колокола: просто открывался семафор, и состав трогался. Отставшие догоняли его с бидонами в руках, прыгали на ходу в первый попавшийся вагон, расплескивая воду.

Некоторые не поспевали. Выбиваясь из сил, они еще бежали по перрону, обезумев от отчаяния и крича вслед бесполезные слова. Поезд шел, набирая ход, — уступал место другому…

Так потеряла свою дочь Вера Дмитриевна Соколова: она не успела догнать поезд. Ее взяли в следующий эшелон, и она выходила на каждой станции, металась от одного начальника к другому, тормошила дежурных, одолевала вопросами пассажиров. Но никто не утешил ее, не навел на след маленькой темноволосой девочки в платьице с синим горошком.

Двадцать лет ее не покидала надежда. Двадцать лет Красный Крест терпеливо искал ее дочь, как и тысячи других, которых война разлучила с родными. Через двадцать лет ей сообщили, что наконец-то появилась «кандидатка» в дочери — еще не дочь, но та, кто может ею оказаться. Ее тоже звали Светланой. Она тоже ехала из Ленинграда. Ей тоже было четыре года. У нее тоже были темные волосы. Ее мама тоже отстала от поезда. И все.

И все! Молодая женщина, сама уже мать двоих детей, воспитанная в детском доме, потом удочеренная многодетной крестьянской семьей, учившаяся в дальневосточном техникуме и вышедшая замуж за черноморского моряка, никогда не надеялась отыскать свою мать. Она не помнила ни фамилии, ил старого адреса, ни черт ее лица. Она взволновалась и обрадовалась, узнав, что есть матери, которые все еще ищут и находят своих потерянных детей. Но чем помочь, как доказать, что это она — дочь Веры Дмитриевны Соколовой, что именно ей выпало счастье вновь обрести взаправдашний родительский дом?

У матери не осталось даже ее детской фотографии: все растеряла она по дорогам эвакуации. Только соседка, чей сынишка вместе с ее Светой в предвоенную зиму стал ходить в детский сад, сохранила коллективный снимок: малыши смешно таращили глаза в объектив, уплетая компот. Света сидела в полуоборот, искоса поглядывая на фотографа и двумя руками держась за ложку. Ей было тогда три года.

Какое счастье, что сохранился этот снимок, годившийся разве что для семейного альбома, плохой, ремесленный снимок двадцатилетней давности!

Взрослую Светлану сняли в том же положении, в каком объектив фотографа некогда застал Свету маленькую. И сравнили два фотоснимка, увеличив, конечно, старый во много раз.

Вот что оказалось. Совпали не только формы ушей, но и все детали ушной раковины, которые можно было разглядеть на детском снимке. Совпали формы лба, спинки носа, подбородка. Совпали положение и толщина губ. И даже веки открывались одинаково.

А совокупность таких совпадений не может быть случайной. Она означает тождество. Это знали криминалисты. А именно они-то и проводили сопоставление снимков. Именно они помогли добрым людям из Красного Креста. Именно они подарили матери счастье обнять дочь после такой разлуки…

Криминалисты применили здесь метод опознания, которым они пользуются для того, чтобы разыскать скрывающегося преступника и уверовать в то, что пойман именно тот, кого искали. Ведь преступники — люди хитрые. Особенно те, кто бросает вызов закону не в первый раз. Они не сидят сложа руки, не ждут, когда за ними придет милиция. Они порой бегут в другие края, отращивают бороду и усы, красят волосы и меняют прическу, нацепляют очки, стряпают фиктивные документы.

Как и во всем, они стараются перехитрить науку. Как и всегда, наука оказывается хитрее их.

Многочисленные наблюдения и опыт убедили криминалистов, что человеку подвластно не так уже много черт его внешнего облика. Конечно, сделать себя неузнаваемым на первый взгляд — задача не из сложных. Скажем осторожнее: не из очень сложных. Парик, очки, мазок — тут, штришок — там, и вот уже с благоговейным почтением встречает зритель ковыляющего по сцене старичка, так и не распознав в нем любимого молодого артиста с устоявшимся комедийным амплуа…

Интересный случай из своей творческой биографии рассказывает народный артист СССР Николай Черкасов. Он работал тогда над ролью профессора Полежаева в фильме «Депутат Балтики». Это была трудная задача — ведь Черкасов был к тому времени известным комедийным актером, замечательным мастером эксцентрики и гротеска. И к тому же, заметьте, — молодым человеком. Чтобы вжиться в роль, органически войти, так сказать, в грим и костюм старого профессора, Черкасов, не расставался со своим героем и в перерывах между репетициями, и съемками. Он ходил «профессором» по своему родному Ленинграду, где едва ли не каждый знал его в лицо, и перед почтенным старцем расступались прохожие, освобождали место в трамваях, пропускали без очереди к кассе.

Пусть простит меня Николай Константинович, что я поминаю его имя в разговоре о преступности. Мне очень хотелось привести яркий пример не только сценического, но и житейского бытового перевоплощения, а примера ярче, нагляднее, убедительнее я не знаю.

Не противоречу ли, однако, я сам себе? Ведь я начал с утверждения, что человек не волен изменить свою внешность, а привел пример, подтверждающий нечто прямо противоположное. Нет, здесь нет противоречия. Талант, тренировка, техника, хитрость могут изменить лишь самые броские черты внешности, могут ввести в заблуждение несведущих людей. Но не криминалистов.

Многие слышали, быть может, такое привычное и вместе с тем странное выражение: «словесный портрет». Право же, оно звучит несколько странно — ведь под портретом мы привыкли понимать или зрительное или художественное изображение человека. А здесь — ни то, ни другое. Здесь — сухое, бесстрастное, протокольное описание внешности. Нарочито сухое, нарочито бесстрастное. Именно в этом-то, как говорится, вся соль.

Когда писатель или просто собеседник в живой речи стремится рассказать, как выглядит какой-либо человек, он старается найти свои, свежие, незатасканные слова, широко прибегает к ассоциации, сравнениям, гиперболам. Чем «новее» его слова, чем неожиданнее его сравнения, тем ярче, полнее, интереснее созданный им портрет.

В «словесном портрете» — все наоборот. Там пуще всего боятся «своих» слов и «своих» сравнений: они, оказывается, порождают лишь недоразумения и ошибки. Художественная точность и криминалистическая точность подчинены разным законам.

А «словесный портрет» изобретен криминалистами и служит только их «прозаическим» целям — целям розыска и опознания личности. Едва ли не главная его особенность — единая, точная, специальная терминология, не допускающая никаких кривотолков, никаких разночтений. Описываются же в нем лишь такие устойчивые характерные признаки внешности, которые не могут изменить ни обстоятельства, ни время, ни сам человек, такие, которые в своей совокупности никогда не совпадают со всеми признаками другого человека, как не совпадают отпечатки пальцев.

Рост, строение фигуры, общая форма лица в фас и в профиль, строение и размеры лба, носа, бровей, губ, рта, подбородка, цвет и разрез глаз, форма и строение деталей ушной раковины и многое другое — неизменяемо и описанное при помощи специальной терминологии дает точный «словесный портрет» человека, по которому следопыт его найдет и идентифицирует, то есть установит тождество найденного с тем, кого ищут.

Именно способ идентификации личности по «словесному портрету» был применен криминалистами при розыске Светланы Соколовой — девочки, потерявшейся во время войны. Только здесь сличали не человека с его описанием, а один фотоснимок с другим фотоснимком. Способ же идентификации по «словесному портрету» заключается еще и в том, что если на сличаемых изображениях представлено одно и то же лицо, то при совпадении двух устойчивых точек лица сами собой должны совпасть и остальные точки. Если они не совпадают, значит изображены разные люди, поскольку криминалистикой точно установлено, что изображения разных людей никогда не совпадают.

Замечательная точность «словесного портрета» позволила видному советскому криминалисту профессору С. М. Потапову довести до победы эксперимент, о котором многие знают по рассказам Ираклия Андроникова… Профессор Потапов «осмелился» сличить при помощи «словесного портрета» не фотоснимки, а живописные портреты. Это понадобилось для того, чтобы определить — Лермонтов или не Лермонтов изображен на так называемом «вульфертовском» портрете, найденном Андрониковым во время его розысков литературных реликвий.

Профессор Потапов сличил «вульфертовский» портрет с репродукцией с миниатюры, написанной в 1840 году художником Заболотским, ибо Лермонтов на портрете Заболотского и предполагаемый Лермонтов на «вульфертовском» портрете изображены в одинаковом повороте. Профессор сделал с портретов фотографии равной величины, избрав в качестве масштаба расстояние между окончанием мочки уха и уголком правого глаза на портрете Заболотского.

Когда лица на портретах стали одинакового размера, по ним изготовили два крупных диапозитива и наложили их друг на друга.

В двух случаях портреты не совпали бы. Во-первых, если на портретах были бы изображены разные люди. Во-вторых, если бы художники, которым позировал один и тот же человек, нарушили пропорции между отдельными частями лица. К счастью портреты писали хорошие художники: при наложении диапозитивов совпали и брови, и глаза, и носы, и губы, и подбородки, и уши — все без исключения устойчивые признаки лица: на «вульфертовском» портрете был изображен Лермонтов, предположение И. Андроникова подтвердилось.

Человека выдает не только внешность, но и многое иное, что присуще ему одному, что выделяет его из других — похожих и непохожих, и при этом обладает еще стабильностью — не меняется и не может быть изменено. Такова, например, осанка, то есть привычное положение туловища, головы, рук, таковы многие привычки, незаметные подчас для самого «хозяина» и практически неподвластные его желанию скрыть их, — своя, характерная манера закуривать, тушить окурок, морщить лоб, хмурить брови, прикрывать глаза, кривить рот, поджимать губы, подмаргивать, почесываться и т. д. и т. п.

К числу таких строго индивидуальных человеческих свойств относится, как недавно установили, и голос. В мире не найдется двух людей, обладающих совершенно одинаковым голосом, совершенно одинаковыми особенностями речи. Важно лишь суметь их различить.

В активе криминалистов уже есть опыт поимки преступников исключительно по голосу. Об одном случае, происшедшем несколько лет назад в Западной Германии, стоит рассказать: он интересен своей новой криминалистической техникой.

Злодеяние, раскрытое с ее помощью, завезено в Европу с другого берега океана, где оно имеет даже специальное название («киднэппинг»). Преступник похитил семилетнего малыша и, позвонив его отцу, предложил «выкупить» своего сына, угрожая в случае отказа убийством ребенка. Отец не знал, что к тому времени мальчика уже не было в живых, и поэтому согласился уплатить «выкуп», хотя астрономическая сумма, названная вымогателем, была ему заведомо не по карману. Не имея возможности самостоятельно выпутаться из этой истории, отец обратился в полицию.

Убийца, хоть и не ведал об этом, но трясся от страха: ему всюду чудились ловушки, и он не знал, как ему получить деньги, с готовностью предложенные отцом. Поэтому он много раз звонил отцу по телефону, уславливаясь о месте и способе передачи денег, а затем менял свое решение. С согласия отца все его телефонные разговоры с вымогателем записывались на магнитную пленку.

Большая группа профессоров — специалистов по научной фонетике и диалектам единодушно пришла к выводу, что преступнику около 40 лет, что он не принадлежит к образованным слоям населения, что в его речи преобладает диалект Рейнско-Рурской области, хотя встречаются и выражения, свойственные говору германского юго-запада. Впоследствии их вывод подтвердился.

Но этого было, конечно, слишком мало, чтобы назвать преступника по имени. А других сведений о нем не поступало. Во время поисков, которые продолжала вести полиция, ей удалось найти труп мальчика.

Теперь уже не имело смысла таиться. По радио несколько раз передали магнитную запись речи преступника и обратились с призывом к населению помочь установить его личность по голосу. Чтобы внимание слушателей не отвлекалось содержанием разговора, а было приковано исключительно к особенностям речи, криминалисты сделали монтаж, включающий в себя повторение одних и тех же фраз и оборотов. Шесть радиослушателей назвали имя человека, чей голос они узнали. Этот человек был арестован. Он действительно оказался тем вымогателем и убийцей, которого искали.

Пример любопытный, но не единственный: у голоса, как говорят юристы, большое криминалистическое будущее. В следственную практику прочно входит хорошо известный физикам прибор, регистрирующий звуковые колебания, — осциллограф. При помощи этого прибора с научной достоверностью может быть установлено, принадлежит ли записанный на пленку голос заподозренному лицу. Конечно, дабы исключить ошибку, при проверке создают те же акустические условия, что были при записи на пленку. Более того, предлагают произнести те же фразы, что произносились им, когда неведомо для него шла запись. И просят поторопиться, если тогда он говорил быстро. И, напротив, — не спешить, если тогда он говорил медленно. И если при всем этом осциллограф показывает тождество колебаний, можно с уверенностью сказать, что подозревается этот субъект не напрасно: на пленку записан его голос. Только его!

«Технология» использования голоса в криминалистических целях еще очень несовершенна, работы в этой области продолжаются. Но, ведя их, юристы не чувствуют себя одинокими, Так уж часто получалось, что помощь криминалистам приходила с неожиданной стороны — от тех, кто, возможно, и не догадывался об их нуждах. Вот и на этот раз нежданными помощниками оказались языковеды и лингвисты. В лаборатории фонетики Московского института иностранных языков давно уже ведется большая экспериментальная работа по изучению фонограмм — своеобразных графиков, воспроизводящих звуковую речь. Оказалось, что и методику, и техническую базу, применяемую языковедами, могут использовать криминалисты. Так неожиданное содружество столь несхожих наук внесло свой вклад в благородное дело борьбы с преступностью.

Конечно, не все, кто вступил в поединок с законом, стараются изменить свою внешность, «переделать» голос, избавиться от назойливых привычек, которые выдают с головой.

Гораздо чаще преступник уповает не на грим, а на географию: страна велика, неужто не найдется местечка, где можно было бы спрятаться, отсидеться?

Многие пробовали. Ни у кого не получалось…

Сотни нитей связывают человека с миром. Убегая, он рвет их. Но одна (хотя бы одна!) остается.

Доктор юридических наук М. П. Шаламов рассказывает такой случай.

Скрылся опасный преступник — крупный расхититель. И, конечно, постарался очень тщательно замести следы. Лишь одна деталь привлекла внимание следователя, производившего обыск в поспешно покинутой преступником квартире: книга по лесоведению, небрежно брошенная на столе.

Книге как книга, но зачем она здесь? Ведь беглец не лесовод, а торговый работник, никогда не имевший никакого касательства к лесному хозяйству. Зачем он читал эту скучную, специальную книгу?

На книге был штамп городской библиотеки. В читательском формуляре преступника оказалось еще много таких книг. Вряд ли случайно воспылал он любовью к науке.

Следователь узнал, что многие из книг, которые добросовестно штудировал этот странный читатель, вообще никому больше не выдавались. Тем интереснее стали пометки на полях: ясно, что их мог сделать только наш «герой».

Над пометками стоило призадуматься: они все были там, где шла речь об иркутской лесостепи, где помещались ее карты.

Так, склонившись над книгой в городской библиотеке, криминалист мысленно последовал за беглецом. Иркутские юристы проверили догадку своего коллеги: в одном из лесохозяйств они нашли преступника с фальшивым дипломом. Он сменил фамилию и даже подправил свою внешность. И никак не мог понять, как же это его все-таки разыскали.

А сейчас мне хочется вернуться к рассказу «Простой штык». Не правда ли, улик против Стулова было собрано более чем достаточно. Их убедительность была необычайно сильной. Но насколько же возросла она, отбросив прочь последние сомнения, когда в борьбу с коварством преступника вступило павловское учение об условных рефлексах, умело поставленное на службу следствию.

Навык такелажника, каждодневно, в течение многих месяцев и лет вяжущего канатные узлы, образовал в коре его головного мозга так называемый динамический стереотип, то есть, по словам академика И. П. Павлова, «слаженную, уравновешенную систему внутренних процессов, которая находится в зависимости от индивидуальности и состояния человека». Динамический стереотип, писал И. П. Павлов, «становится косным, часто трудно изменяемым, трудно преодолеваемым новой обстановкой, новыми раздражениями». Настолько косным, что совершенно новая обстановка (тюрьма) и совершенно новые раздражения (страх перед близким возмездием) не могли его изменить, дав в руки следствия и суда самую сильную, самую надежную, самую убедительную улику.

Долгие упражнения делают привычным, не только способ вязания узлов. У каждого человека привычной и неповторимой является, например, его походка: Это давно замечено, но сравнительно недавно объяснено все тем же учением о динамическом стереотипе. Так у криминалистов появилась еще одна верная помощница, а у преступника — еще одна предательница: походка.

Вот при осмотре ограбленного магазина следователь находит следы сапог. Еще прежде чем он обнаружит в них кусочки грязи, смешанной с известью (важная деталь!), его глаз поражает яркая подробность, говорящая о своеобразной походке грабителя: оба следа (от правой и левой ноги) идут не с развернутыми в сторону носками; а параллельно друг другу. Это — типичная примета «профессиональной» походки строительного рабочего, образовавшаяся от необходимости все время ходить по узким досочкам лесов.

Впрочем, так ходят, конечно, не только строители, но и, скажем, эквилибристы на проволоке. Однако вероятность того, что в магазин забрался цирковой артист, невелика, зато кое-кто из штукатуров, вот уже месяц ремонтирующих соседний дом, мог бы присмотреться за это время и к магазинным запорам, и к местному сторожу, любящему всхрапнуть на посту. Да и известь в следах подтверждает этот довод.

Теперь уж быстро найдут грабителя — ведь круг подозреваемых сузился, следователь знает, в каком направлении искать. След выдаст преступника — ему не удастся отпереться.

Но индивидуальность походки присуща не только «профессионалам» — всем и каждому. Криминалисты утверждают, что в мире не может быть двух людей с одинаковой походкой. И теоретические исследования, и многочисленные опыты убеждают в этом. А если кому-нибудь кажется, что он все же знает таких двойников, то эти заблуждения объясняются плохой наблюдательностью и еще несовершенством нашего глаза, не всегда позволяющего отличить одну походку от другой.

Не так давно произошел любопытный случай. К постовому милиционеру подбежал взволнованный подросток и попросил задержать идущего по тротуару мужчину: мальчонка шел за ним по пятам, но не решался сам остановить его — понимал, что силы были неравными. Паренек коротко объяснил, что по походке узнал в этом мужчине вора, «изъявшего» недавно деньги и драгоценности из соседней квартиры. Это было средь бела дня, и многие — не один этот мальчонок — видели выходящего из подъезда незнакомца с легким чемоданчиком в руке. Видели, но не придали этому значения. А когда кража обнаружилась, вора и след простыл. И вот паренек встретил его в толпе.

Мужчину задержали. Он, конечно, возмущался, даже грозил привлечь к ответственности «за насилие и оскорбление». Дело осложнялось тем, что ни тот паренек, ни другие, видевшие мужчину с чемоданчиком, не запомнили черты его лица, И теперь, приведенные в милицию на процедуру опознания, они не решались дать точный ответ. «Может быть, тот, — говорили они, — а может, и нет. Кто его знает… Тот вроде и одет был иначе. Темный костюм… Зеленая шляпа… А этот — в тениске, без шляпы…»

Тогда сделали так. Нашли десять мужчин того же роста и телосложения, что задержанный. Обрядили их всех в темные костюмы и зеленые шляпы. Переодели и возмущавшегося дядю. И повезли их всех туда, где была совершена кража.

Из злополучного подъезда поочередно выходили (чемоданчик в руке!) одиннадцать неизвестных, а свидетели тоже поочередно становились на исходную позицию — туда, где они стояли «в тот самый день» и откуда невозможно разглядеть человека в лицо.

Результаты этого своеобразного «голосования» оказались поразительными: все семь его участников единодушно опознали задержанного. Опознали, не колеблясь. И категорически. Каждый порознь объяснил следователю, что преступника выдала походка.

ПОМОЩЬ ИЗДАЛЕКА

Все, конечно, помнят рисунки из школьных учебников, где изображены вымершие животные. Гигантские ящеры, исчезнувшие с лица земли задолго до появления первого человека, жуют сочную травку с дом величиной или тычутся мордой в верхушки диковинных деревьев. Непонятно лишь, что за фотограф прятался вблизи со своим чудо-аппаратом.

А фотографа, между прочим, не было. И чудо-аппарата не было. Было другое чудо — чудо науки. Француз Жорж Кювье доказал, что все органы живого существа находятся в определенной взаимосвязи друг с другом. Этот принцип так называемой корреляции органов позволил палеонтологам по найденным при раскопках костям вымерших животных восстановить (реконструировать) их внешний облик. Иногда в распоряжении ученых оказывались всего лишь отдельные мелкие части скелета — фаланга, тазобедренная кость, деталь позвонка. И этого было достаточно, чтобы «домыслить» (но не дофантазировать) портрет неведомого зверя.

Антропологи делали то же самое. По костям и черепам они восстановили облик синантропа, неандертальца, кроманьонца — наших далеких предков, и путь от обезьяны к человеку стал для нас не умозрительным, не философски отвлеченным, а образным, видимым, наглядным.

Восстанавливали антропологи не только некий обобщенный тип («типичный средний неандерталец»…), но и облик конкретных людей, чьи подлинные портреты дороги сердцу потомков.

…Никто не знал, как выглядел великий ученый средневековья Улугбек, внук Тимура, прославившийся, однако, не своим родством, а созданием грандиознейшей обсерватории, которая поражает даже наших современников математическими расчетами и астрономическими наблюдениями, подготовившими открытия Коперника, Галилея, Тихо Браге.

Он был, однако, не только великий ученый, но и верный мусульманин. А коран запрещал художникам изображать человека. Так и не осталось потомкам ни одного портрета Улугбека, чья голова слетела от острой сабли наемного убийцы осенней ночью 1449 года.

И все же, заглянув в Большую Советскую Энциклопедию, в книги, посвященные Улугбеку, можно найти его портрет. Один-единственный портрет. Откуда же он взялся?

Летом 1941 года большая комиссия ученых вскрыла гробницы в самаркандском мавзолее Гур-Эмир. Проникли и в могилу Улугбека. Отрубленная голова лежала на груди — даже спустя пять веков был заметен след удара острым клинком. Убийца, видно, срубил немало голов — его удар был сильным и точным.

Бережно запакованный череп Улугбека доставили в лабораторию. Для непосвященных это был «просто череп» — никакая сила фантазии не могла облечь его в живую человеческую плоть.

У науки же есть не только фантазия…

Прошло не так уж много времени, и череп «ожил». Сначала — скульптурный муляж, а затем — сделанный с него фотоснимок вернули человечеству облик одного из самых выдающихся астрономов и математиков прошлого.

Глубокий старец в свои пятьдесят пять лет — таким предстал перед нами Улугбек. Осунувшееся, изможденное лицо, запавшие глаза… Перешагнув через столетия, череп бесстрастно поведал потомкам о нелегкой жизни ученого — внука Повелителя мира.

Данте, Шиллер, Кант, Бах, Рафаэль, Оливер Кромвель, Ярослав Мудрый, Андрей Боголюбский, Рудаки, адмирал Ушаков и многие другие предстали перед нами, «как живые».

Но отчего же как живые? Кто может поручиться, что ученые воссоздали их истинный облик? Кто засвидетельствует, что они не ошиблись, не погнались за сенсацией? Остались, правда, живописные портреты (ведь не все же мусульмане!), но они — ненадежные свидетели, там много фантазии, много лести.

Подтвердить подлинность воссозданных портретов великих деятелей прошлого не может, конечно, никто. Но можно подтвердить сам метод воссоздания, если ученые правильно реконструируют по черепу облик недавно умершего человека, внешность которого осталась в памяти родных, знакомых, друзей. И не только в памяти, но и на фотоснимке.

Тут-то антропологи и вспомнили о криминалистах. Вот кто может подтвердить или опровергнуть их метод! Ведь криминалистам тоже приходится домысливать внешность человека по его черепу. Это случается, когда найдены останки неизвестного. Как установить, кто это? И даже если догадываешься, что это тот, кого ищешь, — как это доказать? Такие загадки задают юристам убийцы не так уж редко. Не разгадаешь эту загадку — не сумеешь раскрыть преступление. А разгадать ее трудно. Оттого криминалисты охотно приняли предложение антропологов: они мечтали не только о роли арбитров в чужом споре,но и о роли заказчиков, поручающих антропологам важнейшие для следствия экспертизы. Такой случай вскоре представился.

В лесу обнаружили кости человека, в том числе и череп с явными следами топора… Убийство — это ясно. Но кто убит? Без ответа на первый вопрос не ответишь и на второй: кто убийца?

Череп послали профессору М. М. Герасимову — крупному антропологу, скульптору, впоследствии лауреату Государственной премии, Это он проделывал у нас свои дерзкие опыты по восстановлению лица, вызывавшие смешанное чувство восторга и сомнения не только у широкой публики, но и у своих ученых коллег.

М. М. Герасимов охотно взялся за сложную экспертизу, отлично сознавая, что на этот раз речь идет не просто о проверке научного метода, не об очередном эксперименте академического толка, но и о важнейшей практической задаче: раскрытии тяжелейшего преступления.

И вот на столе у следователя фотоснимок мальчика лег двенадцати. Не мальчика, конечно, а его скульптурного портрета, воссозданного профессором. Ученый пошел на единственный домысел: перед съемкой он надел на скульптуру кепчонку — просто для того, чтобы вдохнуть в этот муляж малую толику жизни.

Удалось узнать, что в одном из ближайших селений насколько месяцев назад пропал мальчик. Ему было двенадцать лет. Конечно, это он и убит.

Но почему, конечно? Надо проверить, доказать.

Собирают тридцать мальчишек того же возраста и подставляют их под объектив фотокамеры. Тридцать один паренек в кепочке набекрень смотрит в глаза отчаявшегося человека — отца пропавшего мальчугана. Его пригласили в прокуратуру поглядеть на снимки: не узнает ли он в ком-нибудь своего сына?

Тридцать одна фотокарточка разложена на столе. «Не спешите, — говорят отцу, — приглядитесь внимательно». Быстрый взгляд, и отец тяжело опускается в кресло. Слезы душат его. Вздрагивают на коленях натруженные руки. Нет сил оторваться от снимка. Сын… Он сразу узнал его. Сразу!

В чем, однако, секрет этого чуда?

Здесь нет никакого чуда. Просто ученые постигли закономерность распределения на черепе мягких тканей, их связь с рельефом скелета лица. Установлено, например, что у чрезмерно полных на лицо людей рельеф черепа сглажен, ибо избыток жира увеличивает и концентрацию жировой ткани в кости. Установлены и другие закономерности. Если утоньчены скуловые кости, если видны возрастные изменения в челюстях, на реконструированном скульптурном портрете можно смело показать дряблые щеки, опушенный кончик носа, запавший рот. Если поверхность черепной крышки отличается гладкостью, не надо размышлять о прическе: человек был лыс.

Все это детали, но детали существенные. В своей совокупности они приводят к воссозданию основных характерных черт лица, которые и придают скульптурной реконструкции портретное сходство с оригиналом.

Но — и это очень примечательно! — крупные судебные медики, такие, например, как профессора В. И. Прозоровский, Ю. М. Кубицкий и другие, не только признавая, но и высоко оценивая замечательное искусство М. М. Герасимова и его учеников, научную значимость и глубокую обоснованность их метода, в то же время призывают пользоваться им в криминалистических целях с большой осторожностью. Дело в том, что «данные» черепа оказываются все же недостаточными для точной реконструкции некоторых элементов лица, таких, например, как детали ушной раковины, формы губ и ноздрей, морщин, родинок, шрамов и иных «мелочей».

Да, мелочей, но мы уже знаем, что в криминалистике, где речь идет о судьбе живого человека, мелочей не существует. Традиции реалистического портрета, искусство грима убедительно говорят о том, что даже беглые и незначительные, казалось бы, штрихи могут сильно изменить облик человека, сделать сто лицо неузнаваемым для «непосвященных». А ведь «оценщиками» этой работы являются как раз не специалисты, овладевшие методикой «словесного портрета», а родственники, соседи, сослуживцы, друзья, бесхитростно ищущие черты чисто внешнего сходства, привычной похожести.

Вероятность ошибки, вызванной неточным восстановлением внешности по черепу, видимо, невелика (таков, во всяком случае, многолетний опыт применения этого метода), но она существует. Призывы к «осторожному», «очень осторожному», «максимально осторожному» его использованию, критическое отношение к нему со стороны высших органов суда и прокуратуры — все это продиктовано не стремлением принизить науку или скомпрометировать работу большого ученого. Отнюдь! Это продиктовано заботой о чистоте правосудия, о защите человека, о гарантии против ошибки, которая страшна и в том случае, если на тысячу бесспорных побед она одна.

Ясно ли, о чем идет спор? Спор идет о том, можно ли портрет, воссозданный по черепу, считать доказательством, а тем более единственным или хотя бы «главным» доказательством по делу? Скажем, пропал человек, его ищут. А тут — как раз «вовремя» — поблизости находят чьи-то останки. Среди них череп. Восстанавливают портрет по методу профессора Герасимова — оказывается, есть сходство с пропавшим. Так вот, можно ли этот портрет считать уликой против того, кто подозревается в убийстве пропавшего человека?

Обычно суды отвечают на этот вопрос отрицательно — боятся ошибки. И правильно делают. Тогда зачем я рассказываю об этом — ведь я собирался писать об успехах науки, а не об ее исканиях? И зачем вообще юристы обращаются к антропологам, если скептически относятся к их заключениям, не всегда верят их выводам, сомневаются, спорят?

Но, во-первых, без исканий не бывает успехов. Путь исканий и борьбы — это закономерный путь развития любой науки, любой школы, любого метода. Опровержение сомнений, критика критики, проверка и еще раз проверка — естественный процесс познания, иначе он был бы и безрезультатен, и пресен.

А во-вторых, антропологам верят. Их заключения активно помогают следствию.

…Было так: чистили подвал одного дома и в груде тряпья и костей нашли череп человека. Дали знать в прокуратуру. Новосибирский юрист Ю. И. Иванов приступил к следствию — так положено, когда объявляются следы загадочной смерти. Начались допросы свидетелей, и соседи вспомнили, что несколько лет назад таинственно исчез муж хозяйки того самого дома, в подвале которого нашли череп. «Бросил… сбежал…», — объясняла тогда жена его исчезновение. Ей поверили: жили они плохо, муж часто бил ее, «гулял» с другими. Оказалось, что его «бегство» логичнее объяснить иначе: жена из мести убила его, захоронив тут же, в подполье изуродованный труп.

Эту версию, казавшуюся единственно правильной и самой убедительной, нужно было подкрепить научными доказательствами. Но первая же экспертиза поставила следователя в тупик. Поначалу специалисты изучали не череп, а другие кости скелета, найденные в подвале, и установили, что погибший хромал на правую ногу. Более того, они пришли к выводу, что это была давняя, устойчивая хромота, не заметить которую окружающие не могли. У беглого мужа этого недуга не замечали.

Значит, убит «не тот». Но кто же? Обратились к М. М. Герасимову — в руководимую им лабораторию пластической реконструкции Института этнографии Академии наук СССР. Еще до того, пак был полностью воссоздан скульптурный портрет убитого, профессор, ознакомившись с присланным ему черепом, сообщил следователю важнейшие детали портрета: густые брови, близко сходившиеся над переносьем, скуластое лицо, глубоко сидящие глаза и широкий массивный подбородок. Снова — не «муж».

Так отпала «самая убедительная» версия. Зато появились важные сведения об убитом. С помощью антропологов следствие узнало такие характерные, легко запоминающиеся подробности его внешнего облика, которые позволили в конце концов установить, кто же был на самом деле убит, В ближайших городах, деревнях, поселках, на станциях и в совхозах — всюду искали людей, знавших хромого мужчину с такими-то бровями и таким-то подбородком, мужчину, исчезнувшего несколько лет назад, И нашли: это был одинокий железнодорожник — он исчез, и никто не поинтересовался его судьбой…

Ну, а там уж клубок стал разматываться и дальше. Беглого мужа продолжали искать, но уже не как жертву, а как возможного убийцу: вместе с женой, как оказалось впоследствии, он «порешил» скандального железнодорожника. Что-то они там не поделили за бутылкой водки. Муж «смылся», заодно прихватив кое-что из местного универмага. Жена разыгрывала страдающую «соломенную вдову».

Мужа нашли. И осудили. Вместе, конечно, с женой…

На помощь методу скульптурной реконструкции сравнительно недавно пришел еще один метод установления личности по черепу, разработанный судебными медиками и криминалистами. На ученом языке он именуется методом фотоаппликации (совмещения). В технологии его есть много сходного с технологией идентификации личности по фотоснимкам при помощи «словесного портрета», о чем рассказывалось в предыдущей главе.

Путем фотосъемки найденный череп и прижизненная фотокарточка исчезнувшего человека приводятся к одному масштабу. Затем череп снимают в том же ракурсе, в котором сделана фотокарточка, изготовляют диапозитивы и, наложив их один на другой, проецируют на экран. Если череп «вписывается» в снимок, то есть если совмещаются овал лица, глазницы, скуловые дуга и другие контрольные точки и линии, заключают, что «череп мог принадлежать лицу, изображенному на фотоснимке». Если не вписывается, то уж безусловно «принадлежать» не мог.

Впервые примененный в Англии этот метод успешно используется и у нас. Еще в 1941 году в физико-техническом отделе Института судебной медицины эксперт Ю. М. Кубицкий провел тонкую и сложную фотоаппликацию по делу об исчезновении редактора «Истринской правды» Чикина. С тех пор при помощи этого метода было раскрыто немало загадочных преступлений. Профессор М. М. Герасимов как бы проверяет им правильность воссозданного по черепу скульптурного портрета, достоверность которого увеличивается, если и фотоаппликация подтверждает возможность тождества.

В последнее время большое количество таких экспертиз с успехом провел молодой московский юрист и судебный медик Ю. Г. Корухов. А его саратовский коллега молодой судебный медик С. А. Буров пошел еще дальше. Он провел множество экспериментов, и ему не встретилось ни одного черепа, повторяющего размеры другого. Отсюда он сделал важный вывод: если раньше из благородной осторожности эксперты высказывались лишь за «возможность принадлежности черепа такому-то лицу», то теперь, не боясь ошибиться, они вправе говорить решительнее, категоричнее. Если «вписывается» — значит «да», не «вписывается» — значит «нет».

Впрочем, и здесь ученых не покинули их вечные сомнения. С. А. Бурову не встретились черепа, одинаковые по размерам. Ну а может, они встретились бы кому-нибудь другому?.. Может, это просто случайность?..

На помощь призвали математиков. Кафедра математического анализа Саратовского университета провела проверку данных, полученных С. А. Буровым, с точки зрения теории вероятностей. Результаты показали, что вероятность наличие черепов с одинаковыми размерами ничтожно мала и в криминалистической практике может не приниматься в расчет.

Так объединенными усилиями юристов, антропологов, медиков, математиков найден еще один путь к раскрытию преступной тайны. Все попытки замести следы, сделать неузнанным себя или свою жертву, а значит уйти от расплаты, обречены на провал. Наука верно стоит на страже человеческой жизни.

ФАКТЫ И ФАКТИКИ

«Если бы пришлось судить только тех убийц, которых застали с ножом над жертвой, только тех отравителей, у которых в руках захватили остатки только что данной ими кому-либо отравы, то большая часть виновников подобных преступлений осталась бы без законного возмездия. Наказание сделалось бы привилегией только тех, кто не умел совершить преступления, в ком преступная воля не настолько окрепла, чтобы давать возможность заранее обдумать и подготовить удобную обстановку для своего дела…»

Эти слова принадлежат выдающемуся русскому юристу, публицисту и общественному деятелю Анатолию Федоровичу Кони. И в самом деле, не так уж часто застают преступника прямо на месте преступления — стреляющим, мошенничающим, крадущим. Обычно бывает иначе: сделав свое подлое дело, преступник исчезает, приняв меры к тому, чтобы спрятать концы в воду. По мельчайшим крупицам, по отдельным кусочкам, расставленным точно на свои места и сцепленным воедино, надо силой воображения, опирающегося на строго установленные, бесспорные факты, восстановить подлинную картину. И помнить при этом, что решается судьба человека.

А работу эту делают не машины — люди. Они тоже иногда подвержены обычным человеческим слабостям — влиянию симпатий и антипатий, склонностью к поспешным обобщениям и выводам и многим иным, преодоление которых важнейший долг, непременная обязанность следователя. Ибо, попав под их влияние, слепо доверившись «очевидному», «само собой разумеющемуся», поддавшись воздействию ходячих, но весьма сомнительных «постулатов» типа: «этот уважаемый человек не может солгать», «всякий, кто затрудняется припомнить известные ему факты, вызывает подозрение», «человек с нехорошим прошлым скорее всего и преступник», следователь изменяет важнейшим законам своей профессии, в основу которых положены требования тщательности, добросовестности, непредубежденности, обоснованности, проверки и перепроверки.

«Ничто так не обманчиво, как слишком очевидные факты», — поучал Уотсона Шерлок Холмс и был абсолютно прав. «Слишком очевидные факты» как раз и стараются «подбросить» следователю опытные преступники, чтобы направить его по ложному пути. Опытные следователи не «клюют» на такие приманки, они видят их искусственность, их нарочитость.

Одному рецидивисту, возомнившему себя крупным ловкачом, пришла в голову идея перехитрить «наивного» юриста, который будет расследовать учиненное им злодеяние. Чтобы отвести следы от себя, он инсценировал живописную картинку выпивки, которая будто бы предшествовала преступлению.

Тогда, мол, следователь уверует, что его совершил кто-то из собутыльников. Настоящий же преступник, в силу сложившихся отношений, хорошо известных родственникам и соседям, пьянствовать со своей жертвой не мог. И, значит, его не могли заподозрить.

Инсценировка выглядела так: в комнате, где было совершено преступление, «ловкач» поставил на стол недопитые поллитровку и четвертинку, два граненых стаканчика, дюжину слив, разрезанные пополам помидоры, куски хлеба и рыбы, столовый нож. Все это выглядело весьма правдоподобно, и простака, конечно же, должно было сбить с толку.

Но — простака!.. Осматривавший комнату таганрогский следователь П. И. Ковтун к их числу не относился. Ему было присуще острое критическое чутье, умение сопоставлять и анализировать. Замыслу преступника не суждено было осуществиться.

В обеих бутылках, рассуждал следователь, осталось совсем мало водки — в общей сложности не более ста граммов. Трудно поверить, чтобы люди столько пили, не закусывая, когда закуска была под рукой. А к ней явно никто не притрагивался. В комнате нет ни одной сливовой косточки, ни одного кусочка недоеденной рыбы, ни одной хлебной крошки. Можно было бы подумать, что их успели убрать, но пыль и общая захламленность комнаты опровергали это: здесь давно уже не было никакой уборки.

Так, еще никого не подозревая, еще не имея никакой версии преступления, следователь уже понял, что его хотят сбить с толку «слишком очевидными фактами». Не сбили! Наоборот, эта инсценировка даже помогла — только не преступнику, а его разоблачению: планируя ход расследования, следователь в своих рассуждениях учитывает и эту жалкую попытку обмана.

Все-таки не случайно уже на первом курсе юридических факультетов студенты изучают логику. Законы логического мышления вообще не плохо бы знать каждому человеку. И не только знать по-школярски, но и пользоваться ими на практике — в своих рассуждениях. Возможно, поубавилось бы тогда число скороспелых всезнаек и доморощенных философов. Возможно, стали бы иные товарищи осторожнее относиться к своим выводам и оценкам. Юрист же, если он не в ладах с логикой, может, как говорится, наломать немало дров.

Все ли помнят о том, что очевидное далеко не всегда является несомненным? Скажем, море на горизонте явно для всех смыкается с «небом». Рельсы суживаются вдали. Полная женщина, умело подобравшая свой туалет, кажется стройной и элегантной. Эти «бытовые картинки» знакомы каждому, и никто в таких случаях видимое не принимает за сущее. Зато в других, более «тонких», менее привычных случаях человек склонен забывать о таком важнейшем логическом законе, как закон достаточного основания, и делать поспешные выводы там, где для окончательного суждения еще мало необходимого материала. Такую ошибку делает даже Шерлок Холмс, несмотря на свой хваленый «индуктивный метод». В «Тайне Боскомской долины» он демонстрирует Уотсону свои познания в логике и трасологии: «О росте можно приблизительно судить по длине шага. Об обуви — догадаться по следам. Вот — следы правой ноги не так отчетливы, как следы левой. На правую ногу приходится меньше веса. Почему? Потому что человек прихрамывает — он хромой».

Вывод Холмса явно поспешен: человек мог вовсе и не быть хромым, а лишь симулировать хромоту. Холмс забыл здесь важное правило: «что я вижу» и «что это означает» — вовсе не одно и то же.

Не скрою, вызубрить это правило гораздо легче, чем применять его на практике. Ошибаются и не такие, как Холмс, — настоящие криминалисты, вооруженные новейшей техникой. Ибо техника — техникой, а без логики и она не поможет: ведь вывод делает человек. Вывод же — это умозаключение, подчиненное логическим законам. Если оно выходит из их подчинения, может случиться досадная осечка.

Крупный советский криминалист профессор А. И. Винберг рассказывает, как однажды надо было установить, являются ли два клочка бумаги частями некогда единого листа. Проверка осуществлялась с помощью ультрафиолетовых лучей: одинаковая интенсивность люминесценции свидетельствовала бы о тождестве. Клочки же люминесцировали с различной, интенсивностью, и эксперт заключил, что они «не принадлежат одному листу бумаги». Впоследствии иным путем удалось доказать, что этот вывод неверен. Но ультрафиолетовые лучи здесь совершенно не виноваты. Виноват криминалист, нарушивший логический закон достаточного основания: делая вывод, он не учел возможность различного люминесцирования отдельных участков одного и того же листа бумаги. Оказалось, что краешек листа «выглядывал» из стопки других деловых бумаг, лежавшей на подоконнике, и длительное время «обогревался» солнцем. Оттого-то он и сильнее люминесцировал. Не обнаружь это следователь, и преступник, нежданно-негаданно «обеленный» заключением эксперта, мог бы увильнуть от ответственности.

Зато в другом деле, рассказанном А. А. Старченко, искусственные логические построения едва не привели к осуждению невиновного. Был найден труп задушенной семилетней девочки, в убийстве которой обвинили ее мать. Против матери, на первый взгляд, было собрано много неотразимых улик: своего старшего сына за несколько дней до убийства она отослала в город к сестре; за день до убийства ушла со своим любовником на заготовку дров, предполагая пробыть там два дня, а вернулась назавтра; все знали, что она хотела выйти замуж за своего любовника, но жаловалась знакомым, что тот, наверно, «не возьмет ее с детыми»; сразу же после убийства перешла в дом к любовнику, хотя раньше его мать не пускала ее на порог; требовала, чтобы лесник скорее отводил ей делянку, так как «у нее дома дочь одна — как бы с ней чего не случилось»; уверяла, что у нее в комнате похищены вещи, а какие именно, точно сказать не могла, несколько раз меняла свои показания; и, наконец, около трупа дочери «совсем не плакала».

Это были серьезные улики, но они вовсе не были неотразимыми. Это были всего лишь «отдельные кусочки, разноцветные камушки, не имеющие ни ценности, ни значения», которые, по словам А. Ф. Кони, «только в руках опытного, добросовестного мастера, связанные крепким цементом мышления, образуют более или менее цельную картину». Здесь же не было цельной картины, ибо «камушки» эти ничем не были связаны друг с другом. Любой из фактов допускал не единственное, а различные взаимоисключающие объяснения. Поэтому лечь в основу обвинительного приговора они не могли.

В самом деле: сестра часто приглашала к себе племянника погостить — значит, в отъезде сына к тетке не было ничего необычного; мать вернулась домой раньше, чем предполагала, потому что лесник не захотел отводить ей делянку ближе к дороге, и она с ним поссорилась; разговоры о том, что ей с детьми, наверно, будет трудно выйти замуж, по-житейски легко объяснимы — одна ли она так рассуждает? Перешла в дом к своему любовнику потому, что мать его смягчилась перед горем этой женщины, посочувствовала ей (да и тяжело одной быть там, где только что убит твой ребенок); тревога матери за свою малолетнюю дочь, оставшуюся без присмотра в стоящем на отшибе доме, совершенно естественна и ничего подозрительного в себе не содержит; от волнения не обратила внимания на то, какие вещи у нее украли; отнюдь не все плачут над гробом близкого человека — это зависит от характера, темперамента и многих других причин.

Таким образом, вывод из фактов, первоначально сделанный следователем, не был неизбежным, безусловным, единственно возможным. А в процессе умозаключений, говорил В. И. Ленин, «…надо попытаться установить такой фундамент из точных и бесспорных фактов, на который можно было бы опираться, с которым можно было бы сопоставлять любое из… «общих» или «примерных» рассуждений… Чтобы это был действительно фундамент, необходимо брать не отдельные факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения, ибо иначе неизбежно возникнет подозрение, и вполне законное подозрение, в том, что факты выбраны или подобраны произвольно, что вместо объективной связи и взаимозависимости… преподносится «субъективная» стряпня для оправдания, может быть, грязного дела. Это ведь бывает… чаще, чем кажется».

Впоследствии, когда удалось установить, что девочка была задушена случайно проходившей мимо грабительницей-рецидивисткой, «подобранность» ничего не говорящих фактов (не намеренная, конечно, а вызванная нарушением законов логического мышления) стала особенно очевидной. Гораздо более очевидной, чем до этого была «очевидной» материнская вина.

Так бывает нередко и в судебной практике, и в повседневной жизни: нечто кажется несомненным, само собой разумеющимся — вот они, факты, пожалуйста, полюбуйтесь, все налицо… А начинаешь «любоваться», и выясняется, что это не факты, а фактики, которые Ленин называл «игрушкой или кое-чем еще похуже», а Маркс говорил, что они «искажение и ложь».

«Преступление и наказание» Достоевского, «Мачеха» Бальзака — убедительные свидетельства опасности, которую таят в себе далеко не милые «игрушки», выдающие себя за достоверные улики, за серьезные доказательства, будучи на самом деле лишь цепью случайностей, нагромождением трагических совпадений.

Вот, почему честные юристы издавна придерживались «благодетельного и разумного обычая», обратившегося, по словам А. Ф. Кони, «почти в неписаный закон». Он повелевает всякое сомнение толковать в пользу подсудимого. А это значит, что улика, которую можно рассматривать и так, и этак, — вообще не улика, ибо никого и ни в чем не уличает. Это значит, что всякое доказательство, вызывающее хотя бы самое малое сомнение, вообще не доказательство, ибо с равным успехом может доказывать и виновность, и невиновность.

Там, где есть одни лишь догадки и предположения, — не должно быть осуждения, это ясно. Но и там, где есть хотя бы малая толика сомнений в виновности, где не исключена хотя бы самая малая вероятность ошибки, тоже не должно его быть, потому что ошибка в пользу подсудимого несравненно менее ужасна и вредна по своим последствиям, нежели ошибка, лишившая ни в чем не повинного человека свободы, а то и жизни. Наказание виновного, говорил кто-то из старых юристов, — это пример и назидание для дурных людей, осуждение же невинного — дело, касающееся всех честных людей. И это, конечно, верно.

ПЕРВОЕ ДЕЛО

После долгих месяцев ученичества я получил, наконец, от своего шефа Ильи Давидовича Брауде разрешение сесть самому за стол защиты. До тех пор я восседал там лишь по правую руку от Брауде. Мне пришлось изрядно похныкать, прежде чем он сжалился и нашел, как он выразился, «малюсенький разбойчик», который мне предстояло «расхлебывать» одному.

И я начал «расхлебывать»…

Шли девушки из кино, с последнего сеанса. Размокшая, вязкая тропинка петляла в березняке. Где-то в стороне раскачивался на ветру одинокий фонарь, и тусклые желтые пятнышки прыгали по верхушкам деревьев. Девушки обсуждали фильм и весело смеялись. Неожиданно впереди тоже раздался смех — хриплый, отрывистый… Две темные фигуры загородили дорогу, и чей-то голос лениво протянул:

— Вот что, гражданочки, снимайте-ка часы! Снимайте и тикайте…

Девушки сунули часы в руки грабителей и опрометью бросились бежать. А дома, отдышавшись, стали думать, кто же это был. Сомневаться не приходилось: Севка Орловский и Петр Лебеденко из того же поселка — почти соседи. «Пошутили, наверно, — решили девушки. — Принесут часы, извинятся…»

Но никто не приходил, и подруги поняли, что это не было шуткой. Утром они заявили о случившемся в милицию, а к вечеру ученик 10-го класса Всеволод Орловский и слесарь ремонтных мастерских Петр Лебеденко, кстати сказать, уже судившийся за кражи, были арестованы.

Правда ведь, ясное дело? Но почему-то чем дальше листал я протоколы допросов и очных ставок, тем больше крепла во мне уверенность, что арестованные ни в чем не виновны.

Почему меня не убеждали ни бойкость ответов потерпевших, ни безапелляционность обвинительного заключения, утверждавшего, несмотря на их возражения, что «вина Орловского и Лебеденко очевидна»?

Да потому, наверно, что, кроме девушек, узнавших грабителей «сразу и точно», никто и ничто не подтверждало их вину.

Но можно ли, думал я, «упечь» за решетку двух молодых людей только потому, что перепуганным девушкам померещились их голоса? Ведь это догадка, не больше, А догадки не заменяют доказательств…

Время уже было за полночь, когда я влетел к Брауде домой. Он не спал. Рылся в бумагах и книгах, которыми была завалена вся комната.

— Что это ты какой-то вишневый?.. — пробурчал он. — Жаром пышешь, как пончик.

Глотая слова, я выпалил свои впечатления от дела.

— Ты определенно свихнулся, — участливо заметил Брауде, отхлебывая из стакана простоквашу. — Я же говорил, что тебя еще рано выпускать без узды. Пойми, голова садовая, жертвы были знакомы с разбойниками. Знали их, а не опознали, — видишь, и каламбур получился…

Я начал что-то с жаром доказывать, но Брауде лениво отмахивался:

— Во-первых, ты, пожалуйста, не волнуйся. Это вредно, Во-вторых, по случаю позднего времени объявляю прения, закрытыми и беру с тебя честное слово, что ты не будешь самовольничать. Раз ты есть мой помощник, я не хочу, чтобы ты выглядел смешным. Твоя единственная задача — просить суд о снисхождении…

Иду в тюрьму к своему подзащитному Севе Орловскому. Конвоир привел коренастого голубоглазого паренька с пухлыми розовыми губами и ямочками на щеках. Он так застенчиво краснел, так преданно смотрел мне в глаза, так часто хлопал своими длиннющими ресницами, что я с первого взгляда окончательно укрепился в своем мнении.

Наступает день процесса. Наконец-то я один сажусь за стол защиты — перед скамьей подсудимых. Мне все ясно. С видом победителя оглядев переполненный зал, я начинаю допрос тех девушек, у которых сняли часы.

— По каким, хотелось бы знать, признакам вы определили, что преступниками были именно Орловский и Лебеденко? — спрашиваю я, постукивая карандашиком о стол и впиваясь глазами в потерпевших.

— По кепке, — неуверенно говорит одна из девушек.

— Значит, по кепке… Так, так… Я попрошу товарища судью обратиться к листу дела седьмому, где прямо сказано, что грабители были без головных уборов.

— Ну, может, и так… — шепчут сбитые с толку подруги, и краска заливает их лица.

А я продолжаю:

— Уточните, пожалуйста, как вам удалось разглядеть лица грабителей. Разве было светло?

— Фонарь горел, — отвечают они.

— Где же он горел?

— Да недалеко, по правую руку….

Нет, это просто удивительно, до чего мне везет!

— Значит, по правую… Так, так… Я попрошу товарища судью засвидетельствовать, что, как отмечено на листе дела одиннадцатом, фонарь горел, во-первых, слева, а, во-вторых, сзади, так что разглядеть лица при свете этого фонаря вы не могли.

— Могли, не могли! — раздраженно перебивает меня одна из девушек. — Да мы же с этими ребятами много лет рядом жили. Да мы их из тысячи узнаем.

Вспоминаю другое дело. О нем рассказывал мне Илья Давидович.

Была совершена кража в промтоварном магазине. Сторож заболтался с подвыпившим приятелем и увидел только пятки убегавших ворюг. Но он недолго терзался сомнениями.

За несколько дней до кражи сосед этого сторожа, дотоле не очень с ним близкий, нежданно заявился в гости и даже принес с собой четвертинку. Он расспрашивал про то, про се и, пожалуй, больше всего интересовался тем, какие товары завезли в магазин. Простодушный сторож выложил ему все магазинные «секреты».

И теперь, припоминая тот разговор, сторож поймал себя на такой простой, но только сейчас пришедшей ему в голову мысли: сосед неспроста вел тогда с ним разговор про товары — он готовился к краже и хотел разузнать, чем сможет поживиться.

Уверовав в свою столь очевидную «версию», сторож вспомнил ту ночь, когда три незнакомца бросились наутек, проваливаясь в снежных сугробах. Сомневаться не приходилось: незнакомцев было только двое, третий же был сосед, которого он без труда узнал по спине и, кажется, даже по пяткам.

Сделали обыск у соседа, у его родных и знакомых. И хотя результатов этот обыск не дал, хотя никаких других улик не было, версия сторожа была признана бесспорной. Еще бы: «крамольные» вопросы соседа и опознание по спине. Разве этого мало? К чему бы сторожу зря наговаривать — они ведь даже никогда не ссорились…

И только через год после приговора, которым сосед и два сто приятеля были осуждены, совершенно случайно обнаружились истинные виновники. Расследовалось дело о совсем другой краже, и на квартире у одного из обвиняемых нашли вещи, похищенные в том магазине. Заинтересовались этим поглубже и без особого труда раскрыли давнее преступление.

А ведь было же «опознание». Категорическое. С клятвами и биением себя в грудь. «Опознание», обернувшееся горькой ошибкой.

Рассказываю об этом суду. Аналогия кажется убедительной: вижу — сидящие в зале согласно кивают мне головой.

…И вот оглашается приговор. Вместо заветного «оправдать», в котором я не сомневался, судья читает: «лишение свободы».

Мои доводы пропали впустую. Но борьба не окончена. Я был уверен в своей правоте. И я упорно писал жалобы, ходил по инстанциям… Наконец сделал последнюю попытку: пошел на прием в Верховный Суд, чтобы лично рассказать все, что я думаю об этом злополучном деле.

Меня встретил высокий человек с копной седых волос, молодым лицом и умными глазами. Что-то в его облике — быть может, косоворотка под мешковатым пиджаком — напоминало судей двадцатых годов: я любил всматриваться в их одухотворенные, волевые лица, запечатленные на страницах старых журналов.

Внимательно выслушав мою сумбурную речь, член Верховного Суда сказал:

— Говоря честно, я думаю, что рыльце-то у ребят в пуху. Вот вы говорите — потерпевшие не могли перечислить признаки, по которым опознали подсудимых. А вы сами попробуйте кому-нибудь рассказать, по каким признакам вы узнали в прохожем своего знакомого. Убежден, что вам это удастся с трудом. Хотя узнали вы его безошибочно. Потому что, когда люди знакомы, они узнают друг друга «по всему», а не по каким-то признакам. Назвать тот или другой из них — нелегкое дело… И все-таки доказательств маловато, вы правы… Есть сомнения. А сомнения толкуются в пользу подсудимых. Вдруг здесь действительно ошибка? Тогда это ужасно. У Дзержинского была любимая поговорка: лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного. Золотые слова… Ладно, мы подумаем. А вы справляйтесь.

Проходит месяц, другой, третий. Из Верховного Суда нет никаких известий. А пойти узнать результат я не решался. Ведь это последняя надежда. Если отказ — больше податься некуда. А так хочется довести до конца это дело. Первое дело!

…Бывают же такие встречи! На трамвайной остановке лицом к лицу сталкиваюсь с Орловским. Да, да, с тем самым Севой Орловским, только уже заметно повзрослевшим. Немного слиняли голубые глаза, и взгляд стал жестче, и ладонь мозолистой. Верховный Суд пересмотрел-таки его дело, и вот он на свободе. Но отчего же тогда он не пришел ко мне сразу, как возвратился в Москву? Отчего он так усердно разглядывает тротуар? Наконец, показывается трамвай. Сева прыгает в него, даже не попрощавшись. Я ничего не могу понять…

Несколько лет назад в одном из журналов были опубликованы мои заметки. Потом, как водится, стали приходить письма. Их было много — дружеских и сердитых, лирических и деловых. И когда поток писем уже совсем прекратился, пришло еще одно. Я привожу его дословно:

«Здравствуйте, Аркадий Иосифович! Пишет вам Орловский Всеволод, может быть, вы еще не забыли такого? Был у вас такой подсудимый, которого вы защищали и вытянули за уши из колонии. Аркадий Иосифович, я прочитал вашу статью в журнале и решил сразу написать вам, чтобы вы знали, что Орловский Всеволод очень виноват перед вами. Ведь часы-то украл я… Вместе с Петькой. Верите, прошло столько лет, а я все забыть не могу, какой был подлец. Не знаю, что меня толкнуло тогда на это дело, но урок получил я на всю жизнь. Вам, возможно, наплевать, но я хочу, чтобы вы знали: такое не повторится. Никогда! Честное комсомольское! Да, поздравьте меня, я снова комсомолец. Ребята у нас в совхозе замечательные. И они меня приняли, хотя я во всем признался и рассказал все, как было, про эти проклятые часы.

Работаю я механизатором недалеко от города Рубцовска Алтайского края. Пока еще не женился, но весной, наверно, женюсь. Если будете в наших краях, приезжайте на свадьбу! Правда, приезжайте! Ладно? А если соберетесь писать обо мне (кому-нибудь это будет наука!), то, пожалуйста, имя мое перемените. Сами понимаете, почему. Остаюсь ваш виноватый подсудимый…»

И вот я рассказал его историю. Просьбу выполнил — имя и фамилия «виноватого подсудимого» здесь изменены. Только на свадьбе побывать не довелось.

Так спустя много лет закончилось мое первое дело. Будучи обманутым и наделав пропасть ошибок, я все-таки не жалею об этом. Чего жалеть: ведь лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного…

ЧУДАК-ЧЕЛОВЕК

Несколько десятилетий назад на Литейном проспекте в Петербурге стоял дом с массивными колоннами, тяжелый и нескладный, как старинный сундук. Вход в него стерегли мраморные львы, а купол венчала трехметровая скульптура, изображавшая молодую женщину с завязанными глазами; в вытянутой руке она держала весы. Для тех, кто не знал, что скульптура эта изображает богиню правосудия Фемиду, к стене прибили чугунную плиту, на которой замысловатой славянской вязью было выведено: «Санкт-Петербургский окружной суд».

Каждое утро сюда подкатывали экипажи. Из экипажей степенно высаживались судебные чиновники в форменных мундирах, модные адвокаты с золотыми цепями на животах, напомаженные дамочки — завсегдатаи громких уголовных процессов. По широкому лестничному маршу, обмениваясь сухими приветствиями, все они величаво плыли к высокой зеркальной двери и, скрывшись за нею, растекались по залам и кабинетам.

Только один человек, столь же исправно являвшийся во «дворец правосудия» к восьми утра, выделялся из этой крикливой толпы своей внешностью и одеждой. На нем был потрепанный мешкообразный сюртук и видавшие виды ботинки. Широкий нос, толстые губы, нерасчесанная борода с проседью и глуховатый голос делали его похожим на «типичного» учителя чистописания из глухой провинции. Седина, сутулость, огромная — во весь череп — лысина говорили о старости, и только глаза, озорно поблескивавшие из-под очков с золотыми дужками, выдавали истинный возраст. Этому человеку едва исполнилось сорок.

Каждый чиновник окружного суда имел свой кабинет или хотя бы стол в кабинете. Даже истеричным дамочкам, ездившим в суд только для того, чтобы послушать захватывающую дух историю какого-нибудь кошмарного убийства, даже им были отведены удобные мягкие кресла.

И только человек с голым черепом и нерасчесанной седой бородой не имел ни кабинета, ни стола, ни кресла. Его рабочее место помещалось в углу темного, замусоренного коридора: начальство не было склонно особенно поощрять чудачества недоучившегося студента. Над ним посмеивались сослуживцы, его угол, заставленный громоздкими ящиками, треногами, бачками с едким, явно «несудебным» запахом, обходили стороной — чего доброго бачки могли взорваться!..

«Студента» звали Евгением Федоровичем Буринским, и его имени было вскорости суждено облететь весь научный мир.

Буринский именовался здесь судебным фотографом, хотя, строго говоря, такой официальной должности в суде вовсе и не было. Само сочетание этих слов — «судебный фотограф» — вызывало недоумение: что он там, в суде, снимает, этот фотограф? Подсудимых? Посетителей? Во-первых, зачем это нужно? А во-вторых, к чему еще иметь в суде специального фотографа, когда совсем рядом, в ателье на Невском, работает господин Чинизелли, у которого снимался сам великий князь Константин Константинович!.. Господин Чинизелли снимает лучше Буринского, он даже вклеивает портрет в изящную рамочку и все-таки не претендует на звание ученого, тогда как этот недоучка Буринский считается почему-то «ученым фотографом» — слова, сочетание которых тоже режет привычный слух.

Ну, право, что это за наука: «Спокойно… Снимаю…»?

И как может претендовать на звание ученого сын отставного почтмейстера — человек без диплома, без звания, но зато с весьма сомнительным послужным списком? Из военной гимназии его выгнали за неуспеваемость. Определился на физико-математический факультет вольнослушателем — не хватило терпения закончить курс. Поступил работать на железную дорогу — не ударил палец о палец, чтобы сделать хоть небольшую карьеру, ушел. И ради чего? Ради службы в каком-то захудалом журнальчике, который никто не читает. И добро бы хоть в нем-то прижился!.. Так нет же, меняет один на другой, такой же захудалый.

Все чего-то мечется, ищет, пробует. А что? Зачем? И знает ли он сам, чего хочет? Типичный неудачник. И к тому же чудак: определился бы хоть в фотографии, раз уж к ней потянуло, открыл бы свое ателье, завел бы солидную клиентуру. Так нет же, «колдует» в суде, тратит уйму времени я сил на какие-то опыты, и — подумать только! — за все платит сам: за аппарат, за оборудование, за реактивы. Своими-то деньгами!..

Вот уж, право, чудак-человек.

Да и в самом деле — ну как же можно бросать на ветер деньги казенные?! Опыты? Но ведь Буринский — не академик, чтобы делать опыты. И кто знает, что из них еще получится? Какую дадут они пользу? Никто не знает. Даже сам Буринский не может пообещать ничего определенного. Нет уж, увольте: экспериментируйте себе на здоровье, только казна не отпустит на это ни копейки. Ни копейки! Денежки любят счет…

Денежки любят счет, а Буринский любил науку. Любил то дело, которому посвятил без остатка всю свою жизнь. Дело и впрямь стоило жизни, а не только расходов на лабораторию, которую Буринский оборудовал целиком за счет своего тощего кармана. Он знал, что выбрасывает деньги не на ветер.

А на что же?

У Буринского был плохой послужной список, но интересная, богатая, хоть и трудная жизнь. Скучать ему, во всяком случае, не приходилось. Судьба не подарила ему кошелек, зато ей было угодно увлечь его тайнами фотоискусства, и на этом пути его ждали признание и слава.

Все началось с того, что издатель журнала «Российская библиография» Э. К. Гартье заинтересовался газетными сообщениями о поддельных автографах и старинных рукописях, появившихся на Лейпцигской книжной ярмарке. В поисках средств разоблачения подделки он вспомнил об упоминавшихся в печати работах по выявлению невидимых письменных знаков при помощи фотосъемки.

Правда, это нельзя было назвать работами в точном смысле этого слова. Каждый раз невидимок находили случайно, без малейшего намерения найти. К примеру, еще в середине прошлого века французский археолог Гро решил сфотографировать древнюю греческую рукопись. Просто ему было неудобно пользоваться громоздким и хрупким манускриптом, и он вознамерился облегчить свою работу. К его величайшему удивлению, на фотоснимке «вышли» не только знакомые строки, но и те, которых вовсе не было видно на оригинале.

Случались и другие «чудеса», когда нежданно-негаданно являлись на свет невидимки, никак не связанные с письменностью. Одна молодая женщина, например, позировала фотографу, а за снимком к назначенному сроку не пришла. Исполнительный фотограф отослал снимок по ее домашнему адресу, но клиентка к тому времени была уже похоронена: она умерла от натуральной оспы. На негативе были отчетливо видны прозрачные точки, происхождение которых фотограф раньше был склонен объяснять ошибками при съемке или проявлении. Оказалось, что никакой ошибки не было: просто фотообъектив разглядел оспенную сыпь в то время, когда невооруженный глаз был бессилен ее заметить.

О таких случаях не раз сообщала печать, и Э. К. Гартье поручил своему молодому сотруднику Е. Ф. Буринскому разыскать все эти сообщения, разбросанные по старым газетам и журналам: издатель библиографического обозрения понимал, что они могут пригодиться в борьбе с мошенниками, спекулировавшими на интересе к старине.

Буринский сделал больше, чем от него требовали: увлекшись, он тщательно изучил всю литературу по фотографии за пятьдесят лет на четырех языках, надеясь узнать, делались ли попытки выявить невидимое по воле экспериментаторов. Но он узнал лишь, что каждый раз тайнараскрывалась случайно, когда этого никто не ждал, более того, никто даже не знал, что она существует. Просто на фотоснимке сами собой «получались» загадочные письмена… Это походило бы на мистику, если бы ученые уже тогда не поняли, что фотообъектив как оптический прибор совершеннее, чем глаз, во всяком случае, цветовые оттенки он различает куда лучше. Но достаточной власти над ним наука еще не имела.

Недоучившийся студент Буринский как раз и вознамерился эту власть завоевать. И завоевал. Но не сразу: прошло пятнадцать лет, прежде чем он нашел возможным публично доложить и обосновать свой метод, названный им цветоделительным.

Почему цветоделительным? Да очень просто: ведь невидимое потому и становится видимым, что на фотоснимке делается резче разница между следом (текстом) и фоном (бумагой). Эта разница объективно существует и состоит не в чем ином, как в цвете. Значит, нужно эти цвета разделить так, чтобы их неодинаковость была доступна глазу.

Объясняя впоследствии сущность созданного Буринским фотографического цветоделения, профессор С. М. Потапов писал, что она основывается на чрезвычайно любопытном оптическом эффекте: «Снятые с двух одинаково экспонированных негативов или диапозитивов пленки, сложенные вместе, нарушают первоначальное соотношение светов и теней, так как удвоенный теневой слой пропускает количество света не в два, а в четыре раза меньше по сравнению с пропусканием одного слоя».

Теперь этот вывод кажется совсем несложным и даже самим собой разумеющимся. Буринскому же потребовался не один год кропотливейшего труда, чтобы прийти к нему и воплотить в жизнь.

Пятнадцать лет были посвящены не только размышлениям и чтению литературы, но и опытам, уточнениям, шлифовке. Поиск практической базы для своих опытов привел Буринского в суд. Но не одна лишь база была нужна талантливому ученому-самородку: он жаждал приносить пользу людям, он не представлял себе науку ради науки, ему был чужд бесстрастный академизм, чурающийся всякой утилитарности.

Благородно стремление служить истине, правосудию! Буринский добровольно поступил на эту службу, преодолевая сопротивление ретроградов, скепсис ученых мужей, косые взгляды судебных чиновников. Начиная с сентября 1889 года, он проводит в Петербургском окружном суде серию блестящих экспертиз. До той поры ничего подобного судебная практика не знала.

Речь шла о подлогах. Это едва ли не самое типичное преступление в обществе, построенном на власти денег. В обществе, где все продается и покупается. Где порочной романтикой окружены всевозможные купчие и закладные, дарственные и завещания, чеки и векселя.

Мало кто добивался богатства честным трудом. Но и бесчестность бывает разная. Сложные махинации «в рамках закона» считались честными, за них не судили — им аплодировали. Иные же, у кого размах поменьше и фантазия невелика, прибегали к другому обману: вытравляли на денежных или товарных документах имена, суммы, подписи, даты, вписывали на их место то, что могло их осчастливить.

Распознать эти уловки было трудно. Пользовались обычно химическими реактивами — пытались как бы «проявить» вытравленный текст, ослабив яркость того, что написан взамен уничтоженного. Редко это удавалось. К тому же «химия» уничтожала, портила сам документ, обесценивала его не только с точки зрения товарной или банковской, но и с точки зрения судебной, процессуальной: до суда доходил уже испорченный документ, далекий от вида, в который превратил его преступник, и судьи имели все основания сомневаться в точности представленной им улики.

И вот тут-то явился Буринский. Он не погружал документ в «священные жидкости», не капал на него всевозможными ядами — он его фотографировал. Много раз — по своему цветоделительному способу. И на фотоснимках документа в конце концов проступали дотоле невидимые слабенькие, совсем прозрачные штрихи. Еще снимок… Еще и еще… Штрихи становятся контрастнее, ярче. Вот он, прежний текст, гот, что так тщательно и, казалось бы, навечно был вытравлен злоумышленником. Весь процесс «оживления» запечатлен на последовательно выполненных снимках. Наглядность поразительна. Убедительность неотразима.

Подводя первые итоги своей работы в суде, Буринский торжественно заявил на первом русском фотографическом съезде, что у преступника уже нет «средств свести с бумаги без порчи ее поверхности следы письма таким образом, чтобы фотография была бессильна их обнаружить».

Человек редкого трудолюбия и скромности, преисполненный вместе с тем чувством собственного достоинства и гордости за свое открытие, он писал: «…я очень хорошо сознаю, что выработанный мною процесс страдает множеством недостатков… Необходимо, однако, принять во внимание, что один человек, располагавший самыми ничтожными денежными средствами, не мог довести до совершенства целую… отрасль светописи, не имея притом ни предшественников, ни сотрудников… Но думаю, что и в таком виде процесс мой имеет значение как зародыш новой отрасли светописи, фотографии исследующей… Я сделал, что мог; другие сделают более».

Он сделал тогда еще не все, что мог. Прошло всего два года, и Буринский провел свою самую знаменитую экспертизу. И хотя эта экспертиза не была судебной, она имеет все же прямое касательство к суду, потому что именно здесь цветоделительный метод Буринского выдержал самый трудный экзамен. Доказав свою полезность, обоснованность и огромные перспективы, этот метод прочно утвердил себя в криминалистической практике, сделал привычным и необходимым участие фотообъектива в раскрытии преступных тайн.

На этот же раз дело касалось тайны исторической, над которой бесплодно бились более полувека именитые академики. В 1843 году в Московском Кремле устраивали подземные ледники. Вместе с кусками земли лопата выбросила на поверхность и медный сосуд. Среди прочих «сувениров» в нем оказались и куски полуистлевшей кожи с еле различимыми следами текста. Впрочем, текст был виден не на всех кусках, хотя «бессловесная» кожа имела свинцовые и восковые печати.

Царь повелел передать находку академикам: ясное дело, кто же еще знает все на свете? Кому же еще покорно открываются тайны веков?

Нельзя сказать, что кремлевские находки попали в руки людей бесталанных. Отнюдь! Над их секретами трудились видные ученые. Академик Я. И. Бередников разгадал возраст документов — их «рождение» относилось ко времени Дмитрия Донского. Академик Г. И. Гесс тщетно пытался «проявить» поблекшие письмена химическим путем. Он не виноват, что тогдашняя химия была не столь всемогуща.

Но кто-то поспешил объявить документы вовсе не читаемыми. Пытавшихся разобраться — одернули. На ищущих — накричали. Зачем же так, боже мой, зачем?! Если ты не смог прочесть, то почему же не смогут другие? Хотя бы не столь именитые и не столь чиновные, как ты?

«Вовсе не читаемые» документы законсервировали на полсотни лет в архиве Министерства иностранных дел. В 1894 году другой академик — историк Н. П. Лихачев подверг сомнению категорическое заключение своего предшественника. Он не терял надежды увидеть невидимое и тем самым «дать русской науке целые открытия в области истории администрации и финансового управления Руси XIV столетия».

Пергаментные свитки вновь подверглись атаке химических реактивов. Эта атака была отбита: древняя тайна не хотела сдаваться без боя, она держалась насмерть.

Тогда-то и вспомнили о новом оружии, изобретенном Буринским. Оно сработало безотказно. «Сравнение кожаного документа XIV века, лишенного, по-видимому, всяких следов письма, — докладывал объективный наблюдатель академик А. С. Фаминцын, — и рядом фотографического снимка, сделанного Буринским, с ясным, отчетливым текстом, производило впечатление чуда и могло бы быть сочтено за мистификацию, если бы вся работа восстановления не происходила на глазах многих свидетелей».

Лавры и почести не обошли Буринского. Академия наук присудила ему Ломоносовскую премию. Петербургская фотовыставка — золотую медаль. Различные уважаемые общества избрали его своим действительным или почетным членом. Его открытие было официально приравнено к изобретению микроскопа. Д. И. Менделеев назвал его создателем второго зрения у человека.

Цветоделительный метод взяли на вооружение и физики, и медики, и биологи, и представители иных областей науки. Раскачались и юристы: прокуратура Петербургской судебной палаты отважилась создать судебно-фотографическую лабораторию и пригласила Буринского на официальную должность судебного фотографа, надеясь приручить его, купить должностью, званием, окладом.

Однако «безродный самоучка» отказался от этой сомнительной чести: «оставаясь человеком независимым», говорил Буринский, он сможет принести правосудию «несравненно больше пользы, чем в качестве чиновника канцелярии г. Прокурора Палаты». Буринский был человеком кристальной честности и не мог допустить, чтобы «служебная зависимость» оказывала «давление на его совесть». Так впоследствии он снова объяснял свой отказ идти в услужение, стоивший ему не только карьеры, но и доброго имени, здоровья, возможности служить истине, помогать людям.

«Наверху» не забыли слишком строптивого «выскочку». Из различных средств мести был избран один, далеко не самый оригинальный: против Буринского состряпали уголовное дело.

После смерти одного купца осталось огромное наследство, доставшееся его вдове. Однако неожиданно объявился еще один наследник — обедневший граф, представивший завещание, в котором купец передавал половину своего состояния графу. Вдова оспорила, завещание, считая его подложным. Началась судебная канитель.

Адвокат, представлявший интересы графа, обратился к Буринскому с частной просьбой изучить завещание и высказать свое мнение об его подлинности. Буринский, всегда охотно выполнявший такие просьбы, провел кропотливое исследование и написал адвокату, что при фотоисследовании документа он не нашел никаких следов скобления или травления и поэтому не имеет оснований считать его подложным.

Однако вдова не дремала. По ее настоянию солидная комиссия, в которую входили химики и криминалисты, признала завещание фальшивым. Трудно сейчас сказать, каким оно было на самом деле и сколь искренне действовали ученые мужи. Возможно, не обошлось и без взятки… Одно ясно: ошибался Буринский или нет, он действовал добросовестно, с полным сознанием ответственности за каждое свое слово.

Но уж слишком удобный был повод, чтобы разделаться с ученым, упорно отстаивавшим свое право на независимость и свободу. Буринского посадили на скамью подсудимых рядом с графом и его адвокатом, выдвинув против этого честнейшего человека заведомо вздорное обвинение: будто бы он намеревался ввести в заблуждение суд и, очевидно, разделить с мошенником солидный куш.

Присяжные, разумеется, оправдали Буринского, но имя его все же было скомпрометировано. Давний принцип: «Клевещи, клевещи, что-нибудь да останется», — сделал свое черное дело. Выдающийся ученый, отец судебной фотографии в расцвете творческих сил вынужден был прекратить экспертную деятельность, оторваться от практики, от активного служения правосудию. Он прожил еще восемнадцать лет, выпустил немало ценных трудов и пособий, но ни разу не переступил порог судебного зала в качестве эксперта. Его огромные знания, опыт, мастерство, его честность, неподкупность, прямота — все то, в чем так нуждается правосудие, пропадало впустую. Никому оно не было нужно. Только мешало.

Родина не забыла своего верного сына. Имя Буринского окружено почетом и уважением. Его работам посвящены много исследований, сообщений, архивных публикаций. Особенно потрудились над воссозданием благородного облика этого незаурядного ученого и человека профессор Н. В. Терзиев, ленинградские криминалисты А. В. Дулов и. И. Ф. Крылов и другие ученые, открывшие немало новых, дотоле неизвестных страниц его творческой жизни.

Но, конечно, лучшим памятником Буринскому является сам его метод судебно-исследовательской фотографии, нисколько не утративший своего значения в наши дни. Значительно усовершенствованный, обогащенный новейшими знаниями, современной техникой, огромным опытом десятков криминалистических лабораторий, он с еще большим успехом служит истине, являясь грозным оружием против ее врагов.

Буринский в свое время сам признавал, что выработанный им процесс распознавания невидимого «страдает… медленностью, хлопотностью, сложностью приемов и трудностью манипуляций, требующих навыка и сноровки». Дальнейшие усилия криминалистов были направлены на то, чтобы сократить и упростить этот процесс.

Большую помощь практике оказал, например, так называемый «оптический мультипликатор», сконструированный советским криминалистом А. А. Эйсманом, который, кстати сказать, является автором и других приборов, имеющих очень большое значение для практики судебной экспертизы. Оптический мультипликатор дает возможность намного ускорить явление невидимки народу, ибо при помощи проекционного фонаря удается сразу получать совмещенное изображение с трех и более негативов или диапозитивов.

Широко применяют усиление негативов химическим путем, отчего они становятся резче, контрастнее. В криминалистическую практику повсеместно вошла фотосъемка со светофильтрами. Умелый подбор светофильтров по специальной таблице также позволяет эксперту произвольно увеличивать и уменьшать контрасты. Эффект получается поразительный и, главное, быстрый.

Вот — расписка. Обычная расписка в получении денег. Несколько торопливо написанных фиолетовыми чернилами строк: Я, такой-то… получил там-то… тогда-то… за то-то… столько-то… и подпись. Как говорится, все честь по чести. Никаких следов подлога.

А расписка тем не менее подозрительна. Ревизор, проверявший бухгалтерию комбината, обнаружил множество нарушений, странностей, неувязок в отчетности. Вот и эта расписка противоречит банковской «проводке»: суммы не сходятся. Как быть?

Расписка попадает в криминалистическую лабораторию, где все противоречия устраняются буквально в два счета. Ее фотографируют с красным светофильтром, и подлог становится очевидным: последняя строка, в которой сумме проставлена прописью, на снимке просто не получается, Она исчезла. Начисто.

В чем же дело? Секрет прост: последняя строчка написана другими чернилами, нежели весь остальной текст. Глаз этих оттенков не различает: для него все фиолетовые чернила на одно лицо. Ну, а у фотообъектива, вооруженного светофильтром, глаз куда острее, внимательнее, тоньше. Палитра его богаче. Он нашел в ней оттенки, недоступные человеку. Эти «пустяковые» оттенки и раскрыли крупное хищение. Бухгалтер, промышлявший на подлогах, и его сообщники угодили в тюрьму.

В практике харьковских криминалистов М. В. Салтевского и В. Л. Голосняка встретился такой случай.

Мастера хлебоприемного пункта временно откомандировали на работу в один из целинных совхозов. Обычно в таких случаях заработную плату выдавали по месту временной работы. И когда мастер после нескольких месяцев отсутствия появился снова на своем хлебоприемном пункте, ему не собирались выписывать деньги, уже сполна полученные им на целине.

Возмущенный мастер подал жалобу. Он предъявил справку, где черным по белому было написано: «За период пребывания в командировке заработную плату не получал».

Раз такое дело, выплатили ему деньги. Целина далеко, а справка близко, и в ней написано: «не получал».

Слухами земля полнится. Дошел слух об этом и до Кокчетава. «Как так не получал?» — возмутились на целине и написали, что ему заплачено все полностью и в надлежащий срок.

Теперь уже злополучная справка стала не просто справкой, а вещественным доказательством по уголовному делу, и в этом новом своем качестве попала на стол эксперта.

Уже под микроскопом стало заметно, что слово «не» и первые буквы слова «получал» написаны не один раз, а дважды: чья-то рука старательно обводила их чернилами, которые не очень походили на те, «первые» чернила: и оттенок другой, и насыщенность другая. Это было особенно заметно в сравнении с последними буквами слова «получал», которые злоумышленник обвести второй раз поленился (кстати, если бы и обвел, ему это тоже не помогло бы). Для вящей убедительности эксперты сфотографировали справку с помощью специального светофильтра. Увеличенный во много раз снимок и был по существу приговором преступнику: буквы «…чал» еле заметны в сравнении с другими буквами слова, а частица «не» приписана дополнительно — это видно на снимке так отчетливо, что спорить не было смысла. Он, кажется, и не спорил, наивный мастер, не знавший азы современной науки. Если б знал, неужто сделал бы этот бессмысленный шаг, неминуемо ведущий к скамье подсудимых?

Зато в другом случае светофильтры спасли человека. В сберкассу предъявили к оплате облигацию, на которую пал крупный выигрыш. Такие облигации всегда проверяют. Кому-то из контролеров показалось, что цифра «ноль» исправлена. Была там будто бы шестерка, а теперь стоит ноль.

Послали облигацию на экспертизу, поведав криминалистам свои тревоги. А бывает, между прочим, что и криминалисты ошибаются, хотя они-то уж никак ошибаться не должны, Все же на этот раз ошиблись: установив разницу в оттенках красителя у цифры «ноль» и у всех остальных цифр, эксперт поспешил признать подделку.

Могло бы все это кончиться печально, если бы в криминалистике не придерживались золотого правила примерять сто семь раз, прежде чем резать. У всех облигаций есть секрет — так называемая защитная сетка; она образуется в процессе специальной печати поверх цифр и невооруженному глазу незаметна. Любая подчистка разрушает защитную сетку, потому что, минуя ее, невозможно добраться до цифры.

Это и решили проверить, поручив экспертизу криминалистам из другого города (для большей объективности). Там сфотографировали облигацию с темно-красным светофильтром, потому что цифры на ней были тоже красные. На фотоснимке они «исчезли», зато защитная сетка стала яснее, контрастнее. И все увидели, что она не нарушена. Контрольная экспертиза, проведенная криминалистами третьего города (великая вещь — объективность!), подтвердила этот вывод. Так была спасена честь человека, его доброе имя, его свобода.

Однако и светофильтры, увы, не всемогущи. Случается, что фотосъемка и при самом умелом подборе «цветных стеклышек» не дает желанного результата. Но отчаиваться не надо: возможности современной судебной фотографии так велики, что практически для нее нет неразрешимых загадок.

Однажды к криминалистам обратились по обыкновению товарищи из военного архива. Я говорю «по обыкновению», потому что криминалисты часто помогают архивным работникам: то им надо разобрать стершиеся слова, то восстановить размокшую рукопись, то сличить почерки. Криминалисты охотно идут навстречу, они рады любому случаю показать свое мастерство, свое искусство в поисках Ее Величества Истины.

Вот и на этот раз им предстояло воскресить волнующую страницу бессмертной летописи Великой Отечественной войны.

…Несколько дней шел неравный поединок на маленьком клочке земли. Три десятка бойцов, укрывшись в полуразрушенной церкви, отражали атаки гитлеровских полков. Два пулемета, несколько винтовок и изрядный, по счастью, запас гранат противостояли артиллерии и танкам…

Фугасные бомбы в конце концов стерли церковь с лица земли. Под ее обломками погибли бойцы — все, кто к тому времени был еще жив. Они погибли в немецком тылу, далеко от линии фронта, все уходившей и уходившей на восток: стояли трагические дни лета сорок первого года. Так никто и не узнал их имен: рискуя жизнью, крестьяне из ближней деревни похоронили героев в братской могиле, а после освобождения водрузили на ней красную звезду. Еще одна безымянная могила… Сколько таких на нашей земле?!

И все же имена героев не остались в забвении.

На том месте, где некогда стояла церковь, решили строить новую школу. Когда рыли котлован, наткнулись на полуистлевшую офицерскую планшетку; в ней оказался залитый кровью кусок картона. Лишь по краям огромного пятна проступали отдельные слова.

Этот картон и оказался в криминалистической лаборатории, где его сфотографировали в инфракрасных лучах: кровь свободно их пропускает, зато штрихи графитового карандаша эти лучи поглощают. И вот снимок: текст свободно читается, словно на картоне и не было никакого пятна. Так узнали имена героев, узнали подробности их бессмертного подвига, узнали их думы и чувства в момент прощания с жизнью.

Инфракрасные лучи, приданные фотообъективу, могут «читать» не только сквозь кровь, но и сквозь чернила, краску, бумагу. Они «читают» стершиеся тексты, возвращают к жизни слова, погибшие в огне, обнаруживают подлоги и приписки.

Ну, а если что-нибудь они прочесть и не в силах, тотчас шлют на подмогу своих кровных братьев — ультрафиолетовые лучи. Те тоже не сидят без дела. Уничтожил преступник какой-нибудь текст щелочью или кислотой и радуется: ишь, какой хитрый! А бумажечку ту снимут в ультрафиолетовых лучах, и на фотографии этот текст появится снова.

Напишет кто-нибудь тайное послание невидимыми «чернилами» (молоком, к примеру, или проявителем) и радуется: этакий ловкий конспиратор! Для ультрафиолетовых же лучей эти чернила так же «невидимы», как для нас с вами, дорогой читатель, чернила из магазина канцпринадлежностей. Это оттого так происходит, что ультрафиолетовые лучи заставляют невидимые штрихи люминесцировать — их холодный, но яркий свет и запечатлевает фотопластинка.

А то еще случается и такое: вскрывают чужие письма. Да, представьте себе, находятся и такие любители, как будто им нипочем право человека на тайну своей переписки. Право, предоставленное Конституцией… А им все равно — есть такое право, нет ли: вскрывают письмо, потом осторожненько его заклеивают. Просто в высшей степени осторожненько. Совершенно-таки незаметно. А ультрафиолетовым лучам в содружестве с фотообъективом заметно. Они легко распознают, вскрывалось ли письмо, и бессовестный нарушитель закона будет примерно наказан.

Но ведь есть еще и другие лучи, не только инфракрасные и ультрафиолетовые. С их помощью человек проникнет сквозь все преграды.

…При расследовании одного крупного хищения нужно было установить, что сделано раньше: текст документа или подпись под ним. От ответа на этот вопрос, по существу, зависела судьба одного из обвиняемых: признание того, что подпись «старше», чем текст, создавало против него решающую улику. И наоборот: подтвердись его утверждение, что расписался он, как и полагается, под уже написанным текстом, — и все подозрения против этого человека рассыпались в прах.

Подпись была исполнена красным карандашом, текст — черным графитным, причем в одном месте подпись и штрихи текста пересекались. Решили обратиться за помощью к лучам Рентгена: графит для них прозрачен, а штрихи красного карандаша должны быть видимы и в них.

Место пересечения черного и красного штрихов было запечатлено на микрорентгенограмму. Штрих, проведенный красным карандашом, был хорошо заметен в виде светлой линии, штрихи же графитного карандаша, как и следовало ожидать, видны не были. Но зато на месте исчезнувшего под рентгеновскими лучами черного штриха оказалось несколько светлых точек.

— Это, — рассказывает кандидат юридических наук Б. Р. Киричинский, — позволило экспертизе прийти к выводу, что светлые точки не что иное, как частицы пишущей массы красного карандаша, захваченные графитным. Отсюда можно было с полным основанием заключить, что штрих графитным карандашом был сделан поверх штриха красного карандаша, или, иначе говоря, текст был исполнен после подписи.

Так были убедительно опровергнуты лживые оправдания обвиняемого, которого постигла заслуженная кара.

Еще дальше рентгеновых проникают гамма-лучи. Мирный атом, пришедший на службу правосудию, позволяет заглянуть сквозь массивную толщу металла, «непробиваемую» даже для промышленных рентгеновских установок. Гамма-лучи радиоактивного кобальта или цезия дают возможность увидеть на пленке все детали внутреннего строения оружия, боеприпасов, пломб, замков, побывавших в руках преступника и хранящих следы его мерзких деяний. Эти лучи позволяют легко распутать такой клубок загадок, над которым еще вчера бесплодно ломали бы голову самые лучшие следопыты. Такой уж он исполин, наш маленький работяга, наш мирный и добрый атом. Посмотрите, как здорово он сражается во имя судебной правды.

На химическом комбинате из огромного металлического резервуара вытекло 75 тонн смеси фенола с формалином. Никто не сомневался в том, что это не кража. Не только потому, что гигантские лужи вытекшей жидкости хлюпали тут же под ногами: эта смесь вообще никому не нужна, она в быту не употребляется.

Но ведь семьдесят пять тонн!.. Огромный ущерб. Преступная бесхозяйственность, за которую надо отвечать. А кому отвечать? Кто в этом виновен? Не узнаешь причину утечки, — не ответишь и на этот вопрос. Как узнать? Ясно, что где-то образовалась дыра. Но где именно? И почему?

Вот перед какими загадками оказался лицом к лицу ленинградский юрист А. Ш. Пуховицкий, которому было поручено расследование этой аварии. Не хотелось бы представить дело так, будто все кругом стояли да хлопали глазами, так-таки ровным счетом ничего не понимая. Отнюдь! Специалисты посовещались и единодушно пришли к выводу, что прохудились, как видно, стальные патрубки, через которые в змеевик поступает пар, греющий фенол с формалином, дабы они на морозе не затвердели.

А. Ш. Пуховицкий всей душой готов был поверить мнению знатоков, только ни их мнение, ни его вера ничего не решали. Нужны были объективные и бесспорные доказательства, без которых дело не могло сдвинуться с мертвой точки. Злополучный змеевик никак не хотел раскрывать свои тайны. Извлеченный из резервуара, он предстал перед исследователями в самом неприглядном виде: покрытый толстым слоем пригорелой химической смеси, ну и, как водится, сильно изогнутый — на то он и змеевик. Сколько ни всматривайся, ничего не увидишь — ни снаружи, ни внутри.

И опять скажу: мы с вами не увидим, а криминалист увидит — у него есть помощники.

Облучили железную трубку гамма-лучами радиоактивного изотопа кобальта-60. Дело в том, что слой вещества, через который проходят гамма-лучи, пропускает их не очень охотно. Во всяком случае, ринувшаяся на штурм армада гамма-лучей, конечно, пробьет оборону «противника», но полки ее сильно поредеют: часть лучей окажется поглощенной веществом. Вот это-то свойство гамма-лучей поглощаться и сыграло злую шутку с теми, кто впоследствии попал на скамью подсудимых.

Чем толще слой, через который проходят гамма-лучи, тем сильнее они поглощаются. Чем плотнее вещество, подвергшееся их атаке, тем меньше лучей пробьется сквозь его заградительный барьер. А там, где они выходят наружу, их поджидает чувствительная фотопленка. Она подсчитывает потери. Не поштучно, разумеется, а на свой лад.

Если плотность вещества и толщина слоя на всем пространстве одинаковы, пленка засвечивается тоже равномерно. Там же, где лучам пришлось труднее, то есть, иначе говоря, где плотность или толщина была большей, насквозь сумеет пробиться меньше лучей, чем на других участках, и пленка об этом тотчас расскажет, покрывшись светлыми точками и пятнами.

Так здесь и было. На гамма-снимке патрубка отчетливо виднелись светлые островки — следы коррозии. Характер отпечатков позволил специалистам определить, в каких местах стальные стенки утоньчились, а в каких и вовсе отсутствовали. Нашлась и этому причина: оказывается, змеевик давно не осматривали и не ремонтировали (это установили уже, конечно, без гамма-лучей — по документам и рассказам свидетелей.

Преступная халатность начальника и главного механика цеха, убедительно и объективно доказанная, была справедливо осуждена: их приговорили к двум годам лишения свободы условно.

Совсем недавно по инициативе киевских ученых В. К. Лисиченко и Б. Р. Киричинского в криминалистическую практику вошли и бета-лучи. Их проникающая способность не очень велика, и поэтому на штурм могучих бастионов бета-лучи не посылают. Но есть все же крепости, в борьбе с которыми они незаменимы. Никто с такой точностью и быстроток не обнаружит в документе подчищенные и выскобленные места, в коже или одежде — застрявшие там мельчайшие частицы стекла, никто не сумеет сфотографировать структуру бумаги или ткани так, как это сделают бета-лучи. Да и техника здесь очень проста: нуждающийся в исследовании объект зажимают между фотопленкой и пластинкой, покрытой равномерным слоем радиоактивного изотопа. Огонь! — и лучи бросаются в атаку. Остается только обработать пленку, и бета-снимок готов. На языке, доступном для специалиста, он подробно расскажет обо всем, что высмотрел в преступных тайниках. Куда деться злоумышленнику от этого всевидящего глаза?

МОГУЧИЕ СОЮЗНИКИ

Два человека с пистолетами в руках стали друг против друга на снежной поляне. Два других держались в стороне. Они дали знак, и двое с пистолетами начали медленно сближаться. Когда между ними оказалось примерно десять шагов, один поспешно выстрелил. Его противник упал. Снег возле него покраснел. Он задыхался. Но все же собрал последние силы, приподнялся на локте и, долго целясь, произвел ответный выстрел. «Браво!» — воскликнул он, увидев, что стоившая перед ним фигура в щегольском мундире рухнула на землю. Потом он потерял сознание. Через два дня его не стало.

Это — протокольный пересказ одной из величайших трагедий России: так был убит Пушкин. Напрасно он крикнул «Браво!». Дантес отделался легким испугом. Пустяковая рана руки бесследно зажила через несколько дней. Считалось, что Дантесу улыбнулась судьба: пуля будто бы попала в пуговицу, не то на мундире, не то на брюках, которая задержала ее полет и спасла Дантеса от гибели. Эта версия была вне подозрений целое столетие.

И только в 1938 году инженер М. 3. Комар решил проделать простейший расчет: зная диаметр пули, начальную скорость и скорость движения при расстоянии в десять шагов, сон пришел к выводу, что пуля должна была если не разрушить, то хотя бы деформировать пуговицу и вдавить ее в тело. А из материалов военно-судной комиссии известно, что ничего этого на самом деле не было. Дантес не только не представил судьям злополучную пуговицу с какими-либо следами от пули, но не мог даже толком объяснить, в какую же именно пуговицу пуля попала.

Расчеты М. З. Комара в новом свете представили и «героическое самообладание», и «ледяное спокойствие», и «рыцарскую невозмутимость» Дантеса во время дуэли, и странное поведение его приемного отца Луи Геккерна в дни, предшествовавшие трагедии на Черной речке, когда он, позабыв про дворянскую честь, униженно просил Пушкина отсрочить поединок хотя бы на две недели. В. В. Вересаев высказал предположение, что в предвидении неизбежной дуэли Геккерн заказал для своего отпрыска нательную кольчугу, которая и была «пуговицей», спасшей Дантесу его подлую жизнь. А это означало убийство — уже не только в политическом, не только в образном смысле слова, но и в самом буквальном, в том, какой имеет в виду уголовный закон.

Совсем недавно расчеты М. З. Комара повторил судебный медик В. Сафронов. «Подставляя» известные данные о размере пули, расстоянии между противниками, положении, в котором они находились, и т. д., в элементарные формулы механики, он тоже пришел к безусловному выводу, что пуля ударилась о преграду большого размера и значительной плотности, способной противостоять ее ударной силе. По характеру скрытого перелома ребер у Дантеса В. Сафронов заключил, что такой преградой скорее всего служили тонкие металлические пластины. Впрочем, это уже существенного значения не имеет. Была ли на Дантесе «обычная» кольчуга в виде металлической сетки или «особая», изготовленная по специальному заказу, — ясно одно: на «дуэли» был убит фактически безоружный.

Простейшие формулы механики, которыми пользовались для своих расчетов М. Комар и В. Сафронов, были известны и во времена Пушкина. Проведение следственного эксперимента требовало самых примитивных физико-технических методов и несложной аппаратуры. Некоторый опыт привлечения ученых для экспертизы по сложным уголовным делам в тридцатые годы прошлого века уже был. Ничто не мешало проявить настойчивость и объективность, чтобы доискаться до истины.

Но… «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», — писал Пушкин, не предполагая, наверно, с какой горькой иронией прозвучат эти слова, когда потомки разгадают тайну его гибели. «Низкая» правда об убийце была не нужна палачам свободы. Их вполне устраивал тот «возвышающий» обман, который создавал иллюзию честного поединка и тем самым как бы снимал с них ответственность за убийство поэта. Мы знаем, как отнеслись к этому современники — стихи Лермонтова достаточно красноречивы. Но всей правды современники не знали; они могли только догадываться. К ее сокрытию приложили руку не только враги, но и друзья. Миротворец Жуковский и после смерти поэта оберегал его от «неразумного шага»: он так ревностно поддерживал версию о «пуговице», что нетрудно понять, как слабо он в нее верил. Есть все основания считать, что сомневающихся было немало. Но одни предпочитали правде молчание. Другие были не прочь охотно поддакнуть лжи.

Минувшей зимой загадка пушкинской гибели окончательно перестала существовать. Юридическая общественность давно уже предлагала провести глубокую и всестороннюю проверку всех имеющихся материалов о гибели Пушкина при помощи новейших методов криминалистического исследования. В частности, предлагалось провести так называемый следственный эксперимент. Если изготовить фигуру рослого кавалергарда, обрядить ее в Дантесов мундир и выстрелить в пуговицу из пистолета, которым стрелял Пушкин, находясь при этом в той же позиции, что и раненый поэт, можно наглядно убедиться в лживости трусливых оправданий того, кто поднял руку на славу России.

Ленинградские юристы и судебные медики, взявшиеся за волнующую и сложнейшую экспертизу по «делу» Пушкина, убедились в этом.

И расчеты, и эксперимент, проведенный по правилам судебно-баллистической экспертизы, исключили какую бы то ни было возможность рикошетирования пули Пушкина от пресловутой «пуговицы».

Более того, в процессе исследования удалось установить, что Пушкина и его секунданта Данзаса — этих честнейших и благороднейших людей, не допускавших и мысли о проверке привезенных д'Аршиаком (секундантом Дантеса) дуэльных пистолетов, — подло надули: пистолет, из которого стрелял Пушкин, обладал значительно меньшей убойной силой, чем пистолет Дантеса.

Этот вывод эксперты сделали из сопоставления повреждений, нанесенных пулей Дантеса и пулей Пушкина: оказалось, что, стреляй Пушкин из пистолета такой же убойной силы, что и пистолет Дантеса, он причинил бы своему противнику неизмеримо более серьезные повреждения даже при наличии у того металлической защитной сетки под мундиром…

Так, в результате экспериментов, анализа многочисленных подлинных документов (более полутора тысяч) и архивных судебных дел криминалисты смогли внести ясность во все детали кровавого злодеяния Дантеса.

Загадки пушкинской гибели больше не существует. Но сама возможность ее длительного существования современному юристу кажется дикой. Ведь ныне и эксперимент, и расчеты, и тщательнейший осмотр тела и одежды при расследовании дел, связанных с применением оружия, — все это составляет элементарнейшую обязанность следователя; не исполнив ее, он не сможет закончить дела — прокурор не утвердит обвинительного заключения, суд не осудит.

Все богатство новейших технических средств и методов исследования с такой же добросовестностью служит судебной баллистике (так условно называют ту область криминалистики, к которой относится изучение огнестрельного оружия, боеприпасов и следов выстрела), как и любой другой области криминалистической науки, борющейся за истину и справедливость. Из какого оружия произведен выстрел; где находился стрелявший; какое расстояние пролетела пуля; какова ее траектория; какие повреждения она причинила? — на все эти и многие другие вопросы безошибочно ответит криминалист, если только он проведет внимательное исследование, мобилизовав весь свой опыт, все свои знания, всю свою настойчивость, обратившись к помощи могучего арсенала современного следопыта.

А он и в самом деле могуч. Кто только ни помогает судебной баллистике! Даже атом! Как верный друг, он приходит на помощь в самые трудные минуты.

Обнаружив след от пули, надо доказать, что обнаружен след от пули. Эта фраза похожа на дурной каламбур, но точнее не скажешь. Можно быть абсолютно уверенным в том, что отверстие сделано пулей, но если это не установлено объективным, научным путем, такой уверенности грош цена; никаких выводов из нее делать нельзя. Истинное происхождение пулевого отверстия устанавливается выявлением отлагающихся вокруг него несгоревших порошинок, частичек угля и пояска металлизации. А случается так, что, сколько ни бейся, ничего этого не обнаружишь: если вокруг пулевого отверстия отложилось слишком малое количество вещества, «обычным» путем распознать его не удается.

Вот тут-то и приходит на помощь атом. Его «приручил» для криминалистических нужд румынский ученый И. Гольдхаар, успешно поставивший серию интереснейших опытов в Бухарестской лаборатории атомных исследований и в химической лаборатории управления милиции румынской столицы.

Сверхмалые количества натрия, хлора, калия, входящие в состав несгоревших порошинок, или следы железа, меди, цинка — элементов, которые содержатся в пояске металлизации, невидимы для плохо вооруженного глаза. Но, превращенные в радиоактивные изотопы, они обнаруживают себя и в таких дозах, как миллиардные доли миллиграмма.

Это свойство и обратил на службу правосудию И. Гольдхаар: он воздействовал нейтронами на поверхность со следами выстрела и регистрировал излучение, исходящее из ничтожных количеств веществ, превращенных им в радиоактивные изотопы. Он узнавал таким путем не только сам факт их присутствия, но и количество их на поверхности, и область распространения вокруг пулевой пробоины.

А это помогало установить и направление выстрела, и оружие, которым пользовался стрелявший, и даже точное расстояние между стрелявшим и жертвой, так как многократно повторенными опытами доказано, что радиация вещества следов после превращения его в радиоактивный изотоп обратно пропорциональна расстоянию, с которого произведен выстрел.

Возможность обнаружить ничтожно малые количества вещества с помощью радиоактивных изотопов позволит криминалистам в самое ближайшее время обеспечить немедленное раскрытие некоторых преступлений (например, краж на производстве), а наглядность и безотказность, с какой это будет делаться, несомненно, остановят руку потенциального преступника.

Такой опыт уже есть у наших друзей из Демократической Германии. Они предложили метить некоторыми радиоактивными изотопами (в безвредных для здоровья концентрациях) различные ценные предметы, на которые нет-нет да и бросит глаз какой-нибудь любитель «легкой жизни». А в проходных установлены счетчики, немедленно отмечающие присутствие изотопов. Когда вор с маркированной драгоценностью в кармане шествует через проходную, срабатывают специальные сигнальные устройства.

Атомы могут помочь и борьбе с одним из самых опасных для государства преступлений — крупными хищениями. Когда спевшаяся шайка комбинаторов занимается выработкой так называемой неучтенной продукции, она нуждается в том, чтобы сбывать ее через торговую сеть. Не пойдет же, скажем, «солидный» мастер цеха торговать «левыми» ботинками, платочками или бусами на рынок!.. Это делается куда «культурней»: в шайку вовлекают продавцов всевозможных лотков и палаток и через них сбывают свое преступное богатство.

Если же в краситель или в сырье добавить радиоактивные изотопы (опять-таки в безвредных концентрациях), а затем со счетчиком, регистрирующим излучение, обойти «торговые точки», можно легко и незаметно установить преступные связи расхитителей, вывести их всех на чистую воду: счетчик честно отстукает важную информацию.

Есть возможность маркировать радиоактивными изотопами и чернила, ленты для пишущих машинок, клей и пр. Впоследствии, когда возникнет необходимость, это значительно облегчит возможность установить, теми ли чернилами написана квитанция, тем ли клеем запечатано письмо, этой ли лентой пользовался клеветник, чтобы изготовить свою анонимку.

Трудно назвать какое-либо новейшее достижение науки за последние годы, которое так или иначе не было бы использовано для нужд криминалистики. Юристы, которые всегда считались «чистыми гуманитариями», бесконечно далекими от так называемых точных наук, оказываются не только тонкими знатоками сложнейших проблем механики, физики, химии, биологии, медицины, но и сами способствуют их решению, отыскивая новые грани, новые возможности того или иного научно-технического метода, не состоящего, казалось бы, и в отдаленном родстве с криминалистикой.

Вот, скажем, ультразвук — упругие механические колебания, не воспринимаемые человеческим ухом, подобно тому, как глаз не воспринимает лучи, находящиеся за пределом видимого спектра, — инфракрасные, ультрафиолетовые. Ученые заметили, что, распространяясь в жидкой среде, ультразвук образует мельчайшие пузырьки, наполненные парами жидкости и растворенными в ней газами. Эти пузырьки, захлопываясь, обладают такой ударной силой, что могут повредить или даже разрушить какой-либо твердый предмет, окажись он поблизости. Еще бы! Ведь возникающее в этот момент давление достигает подчас сотен атмосфер. Этот эффект так называемой ультразвуковой кавитации ученые обратили на пользу делу. С его помощью, например, очищают и обезжиривают детали, получают эмульсии, паяют и лудят алюминий и нержавеющую сталь, сверлят отверстия в стекле, керамике, кварце. Его используют в металлургии, энергетике, машиностроении, медицине, сельском хозяйстве. Теперь к этому списку прибавилась и криминалистика.

До недавнего времени у преступника сохранялась одна возможность довольно успешно скрыть «нежелательный» текст: он мог залить его черной тушью. Поскольку тушь, в отличие от чернил, поглощает инфракрасные лучи, прочитать залитый текстобычно не удавалось. Теперь об этом можно сказать во всеуслышание: такой возможности одержать верх над криминалистами у преступника больше нет.

Еще десять лет назад немцы В. Шпехт и А. Дворак, а затем швейцарец В. Гофман сделали попытку штурмовать тушь ультразвуком, но удачнее всего эти опыты провели советские ученые — сотрудники Всесоюзного научно-исследовательского института криминалистики. Ультразвуковые пузырьки за две-три минуты уничтожают пятна туши, обнажая скрытые под ними слова.

Опыты уже позади: ультразвук вошел в повседневную криминалистическую практику. Разумеется, не только для борьбы со злополучной тушью. Чаще всего ультразвук помогает быстро очистить вещественное доказательство от мешающих его исследованию загрязнений: от копоти, ржавчины, окалины, нагара, от въевшейся земли и т. д. Все это делалось и раньше, но долго, мучительно и без абсолютной уверенности в успехе. Сейчас это делается проще, быстрее. И надежнее: ультразвук не подводит.

Спектрофотометрия… Электронная микроскопия… Хроматография… Полярография… Рентгеноструктурный анализ… Кибернетика… Обо всем этом пишут не только физики, техники, химики, математики, но и криминалисты. Странными стали их книги: они заполнены формулами, расчетами, описанием сложнейших реакций. Нет человека, который знал бы все. Да и криминалист не всезнайка. Но он вынужден быть универсалом. Не верхоглядом, а именно универсалом: мало ли какую загадку задаст ему завтра преступник! Завтра… А он должен быть уже сегодня готовым к ее разгадке. И он готов!

Недавно один ловкий комбинатор попался на довольно заурядной проделке: он пытался продать мясо второго сорта как первосортное. Такие проделки до поры до времени иногда сходят с рук: «рядовому» покупателю далеко не всегда под силу разобраться в технологии раздела туш.

На этот же раз преступник пытался всучить отходы старому колхознику, много лет проработавшему на животноводческой ферме. Тот быстро разобрался что к чему, и продавца поймали с поличным.

Прибыл следователь. Чувствует: за продавцом явно не один этот грех. Он в своей палатке сам себе хозяин. Никакого контроля. Да и палатка — не палатка, а полугастроном, полупивная. Кто знает, к примеру, как он продает вино в разлив — не разбавляет ли водичкой? Или мед: по накладным значится, что доставили ему натуральный мед двух сортов да еще бочку искусственного. Где гарантия, что он не делал на этом «бизнес»?

Сняли остатки, составили акт, а продукты, попавшие под подозрение, отправили на экспертизу. В бой вступила наука.

На кончик фильтровальной бумаги капнули вином из откупоренной бутылки, что всегда была наготове к услугам завсегдатаев «шалмана». Капнули и подвесили ее в высокой пробирке так, чтобы нижний конец со следами вина погрузился в ванночку с растворителем. След пополз вверх по полоске… Вот, кажется, и конец: ясно видна граница, словно преградившая ему путь. Но вот граница нарушена: след поднимается дальше. Застыл, наконец… Хроматограмма готова. Теперь ее обработают химическими реактивами, дающими цветные реакции, и выяснят, какие именно сорта вин смешал расхититель.

Узнать, что вина смешаны, было не так трудно. Вещества, входящие в состав разных вин, обладают и разной степенью растворимости. Поэтому они поднимаются по полоске фильтровальной бумаги на различную высоту. Хроматограмма как бы расчленяет якобы однородную жидкость на ее составные части, а затем, после химической обработки, называет эти части по именам. Дальнейшее уже не представляет труда: ведь так называемый букет того или иного вина известен.

Не увильнул продавец и от ответственности за свои проделки с мясом. Для подтверждения того, что эти проделки «имели место», был применен другой метод — полярографический, над внедрением которого в криминалистическую практику особенно потрудился сотрудник Киевского научно-исследовательского института судебной экспертизы Б. Е. Гордон. Действие этого метода основано на явлении электролиза.

В электролите растворяют подлежащее экспертизе вещество, и в зависимости от его способности тормозить электродный процесс определяют, с каким веществом имеют дело. По ничтожным количествам удавалось таким путем обнаружить и «опознать» разные сорта масел, красителей, горючих жидкостей, сахара и многих других веществ. А если уж говорить о меде, то поразительную чувствительность полярографа достаточно характеризует такой факт: он не только отличает искусственный мед от натурального, но и этот последний различает в зависимости от корма пчел!

Рассказывая о вторжении точнейших наук с их разнообразными методами исследования в повседневную криминалистическую практику, невольно испытываешь чувство растерянности. Этих методов так много; их новейшие достижения так велики; их помощь правосудию так всеобъемлюща и разнообразна, что, скованный жесткими рамками повествования, вынужден мириться и со скороговоркой, и с несколько произвольным отбором материала, и с невозможностью посвятить читателя во все святая святых криминалистического «колдовства».

С другой стороны, начни рассказывать подробней о том же полярографическом или, скажем, электронно-микроскопическом методе исследования в криминалистике, и уйдешь в такие физико-химические дебри, откуда и не возвратишься на прежнюю стезю: придется писать другую книгу. Остается утешиться тем, что в любом случае все равно обо всем не расскажешь.

И все же не могу удержаться, чтобы не рассказать об одном деле, где честь, свобода, а может быть, и жизнь человека были спасены благодаря тому, что существует на свете спектральный анализ и что он тоже поставлен на службу истине.

Вблизи от линии высоковольтной передачи нашли труп электромонтера. Он был полураздет, а врачебный осмотр обнаружил еще и скрытый перелом руки. Мысль следователя, который, видно, не отличался особой склонностью к фантазии, потекла по привычному руслу. Полураздет — значит ограблен. Сломана рука — значит оказывал сопротивление. Так родилась версия об убийстве с целью грабежа.

Дальше события развивались с кинематографической быстротой. Уже через два часа задержали одного парня: его заподозрили и в грабеже, и в убийстве. Улик против него было более чем достаточно: он недавно вернулся из заключения, которое отбывал за участие в групповой краже. Чего уж тут размышлять: кто однажды судился, тот, конечно же, снова рвется к скамье подсудимых. А в то, что эта самая скамья и годы, проведенные в колонии, могут приохотить человека к жизни честной, трудовой, видно, не каждый верит. Наш следователь, во всяком случае, в это не верил.

Его, подозрения еще более укрепились, когда при обыске, немедленно произведенном на квартире у парня, обнаружили желтый клетчатый шарф, в котором жена погибшего монтера тотчас опознала шарф своего мужа. Никому почему-то не пришло в голову, что такие шарфы — желтые, клетчатые — выпускаются на фабрике тысячами, десятками тысяч, и если уж они продавались в местном универмаге, то не одному же монтеру… Так шарф превратился в грозную улику. И пока судебные медики размышляли над причиной смерти монтера, следователь успел предъявить несчастному парню обвинение в убийстве.

Все же парень оказался не таким уж несчастным: врачи потребовали установить происхождение следов ожога на коже спины трупа. Этот ожог как-то не вязался со стройной версией преступления, сочиненной следователем. Мог ли причинить его грабитель? А если нет, то откуда он взялся? Находится ли он в какой-то связи с загадкой смерти? Ведь жена утверждала, что монтер ушел на работу без всяких ожогов.

Обожженные участки кожи трупа подвергли качественному спектральному анализу. На спектрограмме обнаружилось присутствие значительного количества меди. Спектрограмма здоровых участков кожи никаких признаков меди не содержала. Это натолкнуло, наконец, на мысль о совершенно иной причине смерти. Дальнейшими исследованиями удалось установить, что монтер погиб от тока во время ремонта медных частей линии электропередачи.

Непричастность бывшего вора к этому преступлению была убедительно доказана. Пришлось перед ним извиниться. Зато те, кто не обеспечил безопасность рабочих, предстали перед судом и были наказаны.

Оборудованные по последнему слову науки и техники, современные криминалистические лаборатории отвечают едва ли не на любой вопрос, какой перед ними ставит следователь. Да и сам следователь вооружен теперь не одной только лупой, как это случалось с его коллегами в прошлом. Фотоаппарат, химические реактивы, светофильтры, лупы, пластилин, набор различных инструментов — целая лаборатория заключена в его маленьком чемодане, который сопровождает следователя в его поездках на места совершения преступлений.

В поиске преступника участвует не только содержимое «следственного чемодана». Отлично работают, например, те самые чудесные лучи, о которых уже говорилось в главе; посвященной судебной фотографии; их справедливо называют «лучами-детективами. Инфракрасные позволяют видеть в темноте с далекого расстояния: преступник, за которым следят, уже не может рассчитывать на спасительную ночь; рентгеновы помогают отыскать предмет, хитроумно запрятанный в одежде, в продуктах, в чемоданах…

«Детективами» бывают не только лучи. Однажды на розыск были брошены минеры из воинской части. Эстонский юрист Ю. И. Лоанелепп расследовал дело о хищениях в республиканском союзе потребительских обществ. Было установлено, что расхитители «вкладывали» свои нечестные капиталы в драгоценности из золота и серебра. А найти их не удавалось: уж больно ловко были они запрятаны. По просьбе следователя солдаты, вооруженные миноискателями, прошлись по дворам и огородам хапуг, и вскоре на поверхность были извлечены закопанные глубоко в земле мешки с «золотым тельцем».

Машины-«ищейки» все совершенствуются. Сотрудник Всесоюзного научно-исследовательского института криминалистики Г. С, Юрин сконструировал для следственных нужд специальный магнитный искатель, который легко разыскал топор, пистолет и финский нож на дне реки, ломик, ключи, стальную гильзу — в глубоком снегу. Очень простой по конструкции и удобный в работе, этот искатель лишает возможности преступника заметать следы своих деяний, укрывать награбленное.

Прячут не только вещи — бывают «клады» и пострашнее. До последнего времени большую сложность представлял розыск трупов. Убийца понимает, что, спасаясь от возмездия, он прежде всего должен избавиться от зримого дела своих черных рук. Он понимает, что лучший выход — это предать труп земле. И если есть у него хоть малейшая к этому возможность, он так и поступает.

А отыскать труп необходимо: без этого обвинение против подозреваемого в убийстве теряет немалую долю своей убедительности.

Розыск трупа — мучительное и долгое занятие даже в том случае, когда собранные улики подсказывают примерное место его захоронения (скажем, двор, поляна, огород и т. д.). Читатель, знакомый хотя бы с рассказом Л. Шейнина «Унылое дело» или записками следователей, вошедшими в выпущенный издательством «Известий» сборник «По горячим следам», имел возможность наглядно убедиться в кропотливости и сложности этого труда, отнюдь не всегда «обреченного» на успех, который во многом зависел от случайностей, от интуиции следователя. Достаточно немного поспешить, не «докопать», миновать какой-либо маленький участок, чтобы потерпеть поражение.

Теперь случайность исключается. На смену лопате, орудующей вслепую, пришли тонко чувствующие приборы, действие которых основано на использовании химических реакций. Основная задача прибора — обнаружить в грунте определенную концентрацию сероводорода. Это сигнал — копать здесь!

Любопытно, что и на этот раз помощь криминалистам пришла поистине издалека. Сотрудники Ленинградского института охраны труда размышляли над тем, как бы им найти надежный способ обнаруживать в воздухе различные вредные примеси, например аммиак, хлор, сероводород. Такое нередко случается на производстве, имеющем дело с «химией».

Ученые, охраняющие здоровье и безопасность рабочих на производстве, создали универсальный газоанализатор с целой системой индикаторных трубок, которые, подобно радарной установке, быстро замечают в воздухе «чужое». Достаточно «злому духу» едва лишь показаться в зоне их контрольных постов, как сразу же срабатывает сложное химическое устройство, поднимая сигнал тревоги.

Этот газоанализатор и приспособили для своих нужд наши криминалисты. Они только добавили к нему полый стальной щуп, засасывающий газ из почвы. Газ попадает на специальную индикаторную ленту и окрашивает ее. Если лента буреет, значит, в почве сероводород. Химия не просто облегчает работу юристов (на каждую пробу уходит меньше минуты). Она придает ей надежность и точность. А что может быть важнее?

Химики вообще едва ли не самые давние и верные друзья криминалистов. В России их дружбе по крайней мере уже более ста лет. «Сам» Д. И. Менделеев был не только автором ряда ценных работ по судебной экспертизе, но и неоднократно принимал личное участие в разоблачении подделок денежных знаков и важных документов, «воскрешал» вытравленный мошенником текст — вообще имел самое близкое касательство к борьбе с преступностью.

Отысканию судебной истины активно помогали крупнейшие химики того времени — академик Фрицше, профессоры Меншуткин, Петрушевский и многие другие. В лаборатории Н. Н. Бекетова трудился Е. Ф. Буринский, проводя свои опыты по восстановлению невидимого. Под руководством выдающегося ученого И. Н. Зинина молодой Александр Бородин — «первый музыкант из химиков, первый химик из музыкантов» — закончил диссертацию, имевшую важное значение для развития судебной химии: «Об аналогии мышьяковой кислоты с фосфорною в химическом и токсикологическом отношениях».

Наследие «отцов» бережно хранится и обогащается «детьми». Сегодняшняя судебная химия достигла исключительно высокой степени совершенства. Пусть об этом расскажут коротенькие эпизоды из практики криминалистических лабораторий.

…Тринадцатилетний мальчик в сумерках пытался стащить арбуз с колхозной бахчи. Нельзя сказать, что это было слишком уж почтенное занятие. Безусловно, пацана следовало крепко пробрать. Уж не знаю — как. Может, публично пристыдить его. Может, оставить на неделю без кино и компота. А скорей всего — просто стукнуть по шее, окажись тут же, на месте, кто-нибудь из бдительных стражей.

Стражи были, но поступили иначе. Три бородача, лениво распивавшие непоодаль самогон, заметили маленькую фигурку, по-пластунски приближающуюся к добру, которое их поставили охранять. Они действовали решительно и сразу: раздался выстрел, сразивший ребенка наповал.

Сторожей было трое, а выстрел — только один, хотя каждый имел отдельную винтовку. Кто же убийца? Если преступная «солидарность» зажала им рты, мешая сказать правду, неужто наука не в силах разоблачить негодяя?

В силах!

У всех сторожей изъяли патроны к их винтовкам, и дробь, входящую в каждый патрон, подвергли химическому исследованию. Три патрона, принадлежавшие одному из сторожей, содержали дробь, химический состав которой совпадал с составом дробинок, извлеченных из тела убитого мальчика. В патронах двух других сторожей сходной дроби не оказалось, Это была та убедительная и бесспорная улика, под давлением которой все трое сказали, наконец, правду.

Тех, двоих, нельзя было осудить, как убийц. Их судьей была совесть…

…В другом деле речь шла не об убийстве, а «всего-навсего» о краже. Одна женщина — назовем ее Пашковой — подала в прокуратуру заявление с перечнем украденных у нее вещей. Возможно, это были ее любимые вещи, она помнила даже самые малые подробности каждой из них — и цвет, и карманы, и заплаты…

Когда на рынке задержали подозрительного субъекта, торговавшего женской одеждой, Пашкову попросили взглянуть на изъятую у него кучу платьев, кофточек и жакетов, Сделали это «просто так», на всякий случай, по неистребимой привычке криминалистов сто раз проверять и перепроверять. «Просто так» — потому что среди изъятых вещей заведомо не было ни одной, похожей на вещи Пашковой: подробное их описание следователь знал наизусть.

И что же вы думаете? Пашкова тотчас опознала свой жакет. «Помилуй бог, — сказал следователь, — да он же черный, а у вас написано: «жакет серый». Как это объяснить?»— «Как хотите, — сказала Пашкова, — а жакет мой. Да я его по одним только пуговицам из тыщи узнаю. Вот, пожалуйста, и юбка от него осталась!»

Костюм послали на химическую экспертизу. Юбку поначалу отложили в сторону, а жакет погрузили в двухпроцентный содовый раствор и стали его нагревать. Жакет серел на глазах!.. Зато чернел раствор: в него бойко «сбегала» краска.

Потом настал черед юбки. Химическим путем исследовали состав волокон (шерсти и хлопка) и состав первоначального (фабричного) красителя юбки и жакета. Различий не было. Совпал и рисунок ткани.

…В этом доме пролилась кровь человека. На сей счет у следователя не было сомнений, но и улик тоже не было. Их полагалось найти. Найти — или признать свою уверенность чрезмерно поспешной.

А обыск, увы, ничего не дал. Если, конечно, не считать золы в большой русской печке. Обыкновенной золы, которой и не могло там не быть. Дело, однако, в том, какой золы.

Сначала ее разглядели под микроскопом. Глазу предстали полуобуглившиеся кусочки ткани вафельного переплетения, Они очень напоминали остатки полотенца. Потом мельчайшие хлопья золы растворили на предметном стекле в капле серной кислоты и роданистого аммония: капля окрасилась в красный цвет. Это — верный признак присутствия железа. А железо означает кровь!..

Когда сожгли для пробы кусок чистого вафельного полотенца и проделали с золой ту же операцию на предметном стекле, в ней оказалось почти вдесятеро меньше железа, чем в золе, изъятой из печи «подозрительного» дома.

Улика была настолько убедительной, настолько неотразимой, что сраженная ею хозяйка дома рассказала всю правду. Она рассказала, как вытирала тряпками и полотенцами кровь с пола и как потом жгла их в печи, абсолютно убежденная в том, что навсегда уничтожает следы своего злодеяния.

…Нитки, веревки, пакля, ткани рассказывают судебным химикам такие удивительные подробности, которые подчас решают участь преступника.

Однажды в саду нашли труп повесившейся женщины. О своей страшной находке соседи сообщили в милицию. Приехал следователь, приехал врач. Ничто пока еще не говорило за то, что это убийство. Но не было уверенности и в том, что женщина решила порвать с жизнью сама.

Началось следствие. Веревку, на которой висел труп, подвергли криминалистической экспертизе: исследовалась поверхность веревки, а также расположение и направление волокна в местах ее соприкосновения с деревом. И веревка поведала о трагедии.

Когда человек уходит из жизни сам, смятые волокна веревки всегда располагаются в разных направлениях, потому что веревка подвергается трению о кору дерева дважды: сначала в одном направлении — при перебрасывании ее через дерево, а затем в противоположном — под тяжестью тела. На этот же раз волокна поверхностного слоя веревки располагались только в одном направлении.

Отсюда эксперт А. А. Выборнова, из практики которой взяты, кстати, и три предыдущие истории, сделала вывод, что труп был подтянут на веревке, переброшенной через ветку дерева. Это заключение послужило решающей уликой против подозревавшегося в совершении убийства преступника, а дальнейшее расследование подтвердило эту версию.

Как и физика, как и другие науки, химия кладет на алтарь правосудия свои последние достижения. Они помогают криминалистам преодолеть трудности, которые вчера еще казались неразрешимыми. Они облегчают труд юристов. Они отвоевывают у преступников все новые и новые бастионы, которые до сих пор казались им надежным укрытием от снайперского огня юстиции.

Женщина, сжигавшая уличавшее ее вафельное полотенце, не отличалась оригинальностью. Многие уповают на «очистительный огонь»: случается, и не раз, что преступники жгут компрометирующие их предметы, видя в этом самый надежный путь к спасению. Но, как мы видели, спасения нет, и на этом пути — тоже.

Обнаружить присутствие железа — задача не из труднейших: для этого достаточно и миллиграмма золы! А если сожжена бумага, например важный документ или письмо, которое нужно прочитать, ибо именно в тексте заключено то, что интересует следствие? Как тогда?

Это очень сложное дело — возродить текст из пепла. И даже не потому, что его сожрал огонь: с этим криминалисты давно справляются, если только хлопья сожженной бумаги удается доставить в лабораторию. Но в том-то и беда, что это не всегда удается: только притронься к ним, и они крошатся, превращаются в труху.

На помощь криминалистам пришли полимеры — получаемые синтетическим путем высокомолекулярные органические соединения. У них есть удивительное свойство: при нагревании они становятся сначала высокоэластичными, а при более высокой температуре приобретают текучесть. Химики научили полимеры создавать эластичные пленки большой прочности.

Сначала на это свойство полимеров обратили внимание вовсе не криминалисты, а хранители книжных сокровищ. Экспериментальная лаборатория отдела гигиены и реставрации книг Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина предприняла попытку бороться при помощи полимеров с грустными последствиями старости своих пациентов. Старость никого не красит. Людей она метит морщинами, сухостью и дряблостью кожи. Бумагу почти тем же: трещинами, хрупкостью, потерей прежнего цвета. Происходит это оттого, что связи между волокнами бумаги ослабляются. Полимеры как раз и помогают их укрепить.

Библиотеке они помогли сохранить немало старинных книг. Страницы, покрытые прозрачней и прочной пленкой из полимера, переставали бояться старости. Они как бы замирали в том состоянии, в каком их заставал полимер. Время утратило власть над ними.

Опыт библиотекарей, перенятый ими у химиков, позаимствовали и криминалисты. Если сожженный документ (и не только сожженный: любой лист ломкой, крошащейся бумаги) облить с обеих сторон полимерной пленкой, за его дальнейшую судьбу можно уже не опасаться. Только что боявшийся даже дуновения ветра, он обретает и прочность, и гибкость, и силу: его трудно разорвать, невозможно погубить водой. И в то же, время ничто не мешает «оживить» те слова, которые огонь сделал невидимыми: пленка прозрачна.

Это лишь один пример могучего вторжения новейшей химии — рука об руку с другими науками — в лаборатории криминалистов. Таких примеров немало, а значит, немало и новых побед на «незримом фронте» борьбы с преступностью. Но ни физика, ни химия не стоят на месте. Каждый день приносит нам радость новых открытий — захватывающих дух, поражающих воображение. Их с надеждой и радостью ждут криминалисты, от оснащенности, боеспособности и мужества которых во многом зависит мирный труд и мирный отдых честных людей.

ДЖЕНТЛЬМЕНЫ УДАЧИ

Сначала их было двое: Виктор Пономарев и Павел Крапивин — давние знакомцы, с одного двора.

Пономарев приходил домой рано: он учился в институте неподалеку. Отшвырнув в сторону палку, он сбрасывал пальто, пиджак и валился на диван. Двенадцатилетняя сестренка подкладывала ему под голову подушку, занавешивала окно, бежала на кухню разогревать обед. Матери никогда не было дома. Она работала врачом в двух поликлиниках. Ее заработок кормил семью — сын всю свою стипендию тратил на развлечения.

Пообедав, он снова ложился «немножко вздремнуть». Так проходило часа три-четыре. Потом забегал на огонек Крапивин: он тоже учился в институте, но ему приходилось ездить на электричке, и за это он ненавидел институт лютой ненавистью. «Уйду, — грозился он дома, — завтра же уйду». — «Попробуй только», — сурово говорил отец и убегал по своим делам; ему было не до этого.

Приятели жаловались друг другу на жизнь. Лучшие годы проходили впустую. Зачем-то надо было ходить на нудные лекции, сдавать какие-то экзамены… Добро бы за это платили хорошие деньги. Но стипендии Пономарева едва хватало на три вечера в ресторане. Крапивин, как обеспеченный, стипендии вообще не получал. А сколько вытянешь из отца?

Наступал вечер, и начиналась настоящая жизнь. Возле «Метрополя», «Пекина», «Арагви» собирались их дружки. Пономарева и Крапивина тянуло к ним как магнитом.

Но для кутежей нужны были деньги… Хорошо, конечно, Вальдемару — его отец, заслуженный артист, дал торжественное обещание: треть жатвы с «левых» концертов идет в фонд сына. Видно, этот заслуженный артист имел немало «левых» концертов, потому что деньги у Вальдемара не переводились. Побывать в его компании Пономарев и Крапивин считали за честь, но судьба баловала их так редко…

Приходилось довольствоваться домашними вечеринками у Анжелики. Это было, конечно, не то, но все же… Трехкомнатная квартира была в полном распоряжении юной хозяйки: отец уже два года зимовал в Арктике, мать сутками не выходила из своей лаборатории, наблюдая подопытных червей.

К восьми начинался съезд гостей. Их встречала лично хозяйка салона, худая крашеная блондинка восемнадцати лет, в брючках и элегантном свитере.

Приезжали Витольд Пенкин и Андриан Лисовский, вольные художники, известные под именем «христопродавцев»: они малевали иконы и образки и сбывали их по сносной цене отдаленным церковным приходам. Гарри Свистунов, в домоуправлении числившийся электромонтером швейной фабрики, а друзьям представившийся как вечный абитуриент, привозил целый выводок намалеванных девочек; они были так похожи друг на друга, что их различали по именам. Впрочем, стоило какой-нибудь не понравиться завсегдатаям, — ее тотчас «увольняли по сокращению штатов», а Гарри получал задание отыскать другую. Лева-дипломат, прозванный так за неудачную попытку поступить в Институт международных отношений, выбритый и надушенный, являлся с банкой огурцов для закуски и с букетиком цветов для хозяйки: Европа!.. Любимец муз, несостоявшийся поэт Марк Распевин, врывался с магнитофонной лентой новейших записей боевиков. С особым почтением встречали еще двоих: фельдшера Василия Слесаренко, по прозвищу Дон-Базилио, привозившего краденый спирт, который под общий гогот разбавляли и лакали как морс, и продавца галантерейного магазина Альфреда Зализняка, поставщика импортных сумочек, кофточек и сорочек, в которых щеголяли все посетители салона.

Пономарев и Крапивин были в этом доме на правах «действительных членов». Они тоже, не морщась, глотали разбавленный спирт, танцевали твист и целовали хихикавших девчонок. Это считалось истинной жизнью. Все остальное было прозябанием.

Изредка наезжал Вальдемар. Но здесь ему было скучно: не то общество, не та атмосфера, не тот стол. И, в самом деле, когда два или три раза в месяц Пономарев и Крапивин позволяли себе кутнуть в компании Вальдемара, чувство ноющей зависти не покидало их после этого несколько дней: эх, если бы деньги, они могли бы всегда блистать в изысканном обществе! Эх, если бы деньги!.. Если бы деньги…

Однажды у Анжелики они познакомились с Игорем Нефедовым, круглолицым, курносым парнем с тоненькой ниточкой усов, кокетливо оттенявших сочные губы. Его вылинявшие голубые глаза смотрели на мир с тем усталым выражением, которое отличает людей, рано опустошенных и пресытившихся.

Нефедов сразу привлек к себе симпатии Пономарева и Крапивина. Они почувствовали, что он им сродни. Круг его интересов был тоже ограничен заграничными мокасинами, визгливой дробью королей джаза, коньяком с иностранной наклейкой и «шикарными девочками». И он тоже жестоко страдал от безденежья.

После окончания школы родители устроили Нефедова учетчиком в типографию. Но вскоре его уволили — за прогулы и пьяные драки. Опасаясь не столько скандала, сколько потери «червонцев», которые отец ежемесячно доплачивал ему к зарплате, он ничего не сказал об этом дома. Каждое утро, чертыхаясь в душе, он отправлялся «на работу»: до самых сумерек он слонялся по магазинам и подпольным барахолкам, мечтая на свои тощие капиталы приобрести хотя бы драное заграничное тряпье и стертую до шипения, до хрипа пластинку «самого» Армстронга. На одной из этих барахолок его и завербовал в салон Анжелики Марк Распевин: за версту было видно, что мальчик понимает жизнь…

В зимний воскресный день, когда весело светило солнце и пахло близящейся весной, Пономарев, Крапивин и Нефедов решили «прошвырнуться» по городу. Они встретились в условленном месте и не спеша двинулись к улице Горького, которая на их языке называлась «Бродвеем».

Была оттепель. В прозрачном голубом небе надрывались грачи. Из-под почерневших сугробов выбивались юркие ручейки. Розовощекая девушка шла навстречу, прижимая к груди веточку мимозы, и чему-то улыбалась.

На одной из тихих улиц ребята играли в снежки. Мокрый снег оставлял на спине противника достоверное свидетельство мальчишеской меткости. Обстрел был решительным и беспощадным. Команда одного двора побеждала команду другого. Впереди, воинственными криками воодушевляя своих бойцов, бежал командир победителей — мальчуган лет одиннадцати — с игрушечным пистолетом в руке. Он догнал какого-то нерасторопного парнишку и, приставив к его груди блестящий черненький браунинг, нажал курок. Раздался звук, похожий на выстрел. «Падай, падай, ты убит», — закричал командир, но «убитый» извернулся и бросился наутек. Несколько щелчков раздалось ему вслед.

— Ура! — воскликнул Нефедов. — Я, кажется, становлюсь гениальным.

Пономарев и Крапивин недоумевающе посмотрели на него. Нефедов загадочно улыбнулся.

— Терпение, терпение… Имею вопрос: кому нужен презренный металл? Всем? Так. Найден способ — старый, как мир, простой, как мычание. Надеюсь, все согласны вступить под мои боевые знамена?.. Итак, командовать парадом буду я. Круто меняем маршрут, нас ждет «Детский мир».

Во всякой загадочности есть своя прелесть. Во всякой новизне — тоже. А тут, в довершение ко всему, загадка сулила обернуться деньгами. И Нефедов не такой парень, чтобы зря молоть языком. Интересно, что он задумал…

У прилавка в отделе игрушек стояла большая толпа. Нефедов плечом оттеснил какую-то женщину, дал подзатыльник мальчишке и, снисходительно подмигнув молоденькой продавщице, сказал:

— Удружите, красавица, трем интересным мальчикам три симпатичных пистолетика.

— Видали и поинтересней, — отрезала продавщица, покраснев. Потом спросила, не скрывая улыбки: — Вооружаетесь?

— Вот-вот, — в тон ей ответил Нефедов. — Незаменимое оружие для бандитов. — Он посмотрел на девушку обволакивающим взглядом сердцееда и добавил: — Угораздило, понимаете, одного знакомого заиметь трех близнецов. Приходится ко дню рождения раскошеливаться на подарки…

Пока девушка выписывала чек, Нефедов, перегнувшись через прилавок и не обращая внимания на окружающих, вполголоса спросил:

— Когда мы встретимся?

Девушка ничего не ответила, еще гуще покраснев. Тогда он сказал отрывисто, тоном, не допускающим возражений:

— Сегодня… После работы… В восемь… У выхода… Пока…

Ни Пономарев, ни Крапивин не были дураками. Они прекрасно поняли великое открытие Нефедова. И, едва выйдя из магазина, они с благородным негодованием отвергли даже самую мысль о своем участии в преступлении. Грабить?! Да какой же честный человек может себе позволить такое…

— Прекрасно, — сказал Нефедов, — Наконец-то я узнал, с кем имею дело. Пардон, Крез — это, случайно, не ваша фамилия? Или Рокфеллер-младший? Тоже нет?.. Ага, вы хотите зарабатывать честным трудом. Могу составить протекцию: мое место в типографии до сих пор вакантно. Так уж и быть, могу замолвить словечко, хотите?

Приятели молчали. Нефедов умел убеждать.

— Ну можно же придумать что-нибудь другое, — неуверенно проговорил, наконец, Пономарев.

— Отлично, — сказал Нефедов. — Слышу речь не мальчика, но мужа. Отлично. Значит, так: вы думайте, а я пока займусь прекрасной незнакомкой из «Детского мира».

Нефедов словно забыл об этом разговоре. Он больше не спрашивал, что надумали его нерешительные друзья: он знал, что они ничего не надумают.

Через несколько дней на квартире Крапивина все трое собрались, чтобы выработать план действий. В том, что действия необходимы, никто уже не сомневался.

Спорили мало. Избранное оружие подсказывало план. В тот же вечер, в Сокольниках, в тихом уснувшем переулке три темные фигуры в полумасках, с поднятыми воротниками пальто, остановили одинокую женщину. В руках у каждого блеснуло черное дуло пистолета.

— Не откажите, мадам, вашу сумочку, — корректно сказал один из них. — Благодарю вас. Можете следовать дальше. Если вы не вздумаете кричать, ваша жизнь вне опасностей. Извините, пожалуйста, что так получилось.

Успех превзошел все ожидания. Восемнадцать рублей для первого раза не так уж мало. А ведь могло и ничего не быть.

Старую, потрепанную сумочку, гребенку с обломанными зубьями, пудреницу времен гражданской войны и носовой платок они выбросили. Оставался паспорт. Он принадлежал Гуровой Нине Георгиевне, 1926 года рождения, русской, служащей, невоеннообязанной, матери двенадцатилетнего сына.

В паспорте стоял штамп прописки. На штампе был адрес. Через день по этому адресу пришло заказное письмо:

«Джентльмены удачи приносят искренние извинения уважаемой Нине Георгиевне по случаю причиненного ей беспокойства. Они выражают ей благодарность за сумму, которую она им одолжила, и обещают вернуть свой долг при первой возможности. Паспорт возвращается немедленно.

X. Y. Z.»

Слова-то какие: джентльмены удачи. Откуда они их взяли? Не иначе, как из какого-то переводного романа…

«Джентльмены» были в восторге. Они верили, что удача будет сопутствовать им всегда. И гордились, что поступают не под стать каким-нибудь грубым ворюгам, для которых недоступны правила чести.

На следующий вечер в Измайлове участь Нины Георгиевны Гуровой постигла сразу двух запоздавших прохожих: пожилую работницу с картонажной фабрики и студентку-заочницу Политехнического института. Первая отдала свою сумочку безропотно. Вторая сказала, протянув рубль:

— Больше нет ничего. Обыщите…

— Джентльмены удачи не занимаются обысками, — неустоявшимся тенорком торжественно сказала черная маска. — Мы верим на слово.

— Работать надо красиво, — сказал потом Нефедов своим друзьям.

Он не говорил — грабить. Он говорил — работать. Культурный человек был этот Нефедов!

К восемнадцати рублям прибавилось еще девять. Прошло несколько дней, и касса возросла до семидесяти.

— Объявляется перерыв! — возвестил командир. — Мы истинные джентльмены, и ничего лишнего нам не нужно. Нет возражений? Отлично. Кстати, мальчики, у Вальдемара сегодня в «Праге» гранд-прием. Для людей состоятельных вход свободный. — Он подбросил на ладони пачку смятых десяток. — На вечерок, я думаю, хватит… Вы как хотите, а я прихвачу Аллочку. Помните, из «Детского мира»?..

Бородатый седой швейцар в обшитом золотом мундире услужливо распахнул перед ними тяжелую парадную дверь. По белой мраморной лестнице, многократно отраженные и повторенные десятками зеркал, они поднялись на третий этаж, откуда доносились манящие звуки джаза, смех, шарканье ног.

Компания Вальдемара занимала самый большой стол рядом с эстрадой. Стол сверкал, как магазинная витрина. Джентльмены удачи задохнулись от восторга, не смея подойти запросто, но их увидел Вальдемар и замахал руками:

— Сюда! Сюда!

— Выше головы, миллионеры, — шепнул Нефедов, пока они рассаживались, и многозначительно похлопал по карману, где лежало их богатство. Воспоминание о деньгах сразу придало им уверенность. Они почувствовали себя равными, своими, назаказали уйму дорогих вин и закусок, а когда Вальдемар удивленно воскликнул: «Да вы никак разбогатели?», Крапивин бросил небрежно: «Предки подкинули». Он знал, что этот источник здесь ценится больше всего.

Ледок отчужденности был растоплен. Пономарев и Крапивин стали ухаживать за шикарными девочками из компании Вальдемара, сам Вальдемар увлек Аллу на томное танго.

Подвыпивший Нефедов начал приставать к какой-то незнакомой девице. Алла с другого конца стола погрозила пальцем. Улыбнувшись и лукаво сощурившись, она вдруг выбежала из зала и вскоре вернулась, размахивая клочком бумаги. Скомкав, она кинула ее Нефедову. «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!» — было нацарапано детским, неустоявшимся почерком. Рядом с восклицательным знаком красовалась жирная фиолетовая клякса. «Ого-го!» — расхохотался Нефедов. Алла надулась, убежала снова и через минуту пульнула в Нефедова новым снарядиком: «Я отомщу своей жизнью, и будет поздно тогда жалеть!» Это была строка из какого-то романса.

Нефедов прочел и снова расхохотался: «Ого-го!» Рассмеялась и Алла. Было страшно весело…

А вскоре в разных концах Москвы и в Подмосковье вновь появилась загадочная тройка молодцов в черных полумасках. Вооруженные пистолетами, они останавливали одиноких женщин и отнимали у них сумки с деньгами. Джентльмены удачи появлялись в самых неожиданных местах. Они избирали своими жертвами только одиночек. Их пистолеты наводили ужас. Их издевательская вежливость сбивала с толку. Они почти не принимали мер предосторожности, — может быть, эта авантюристичность до поры до времени и спасала их…

Уверовав в свою счастливую звезду, джентльмены удачи настолько обнаглели, что не побоялись пуститься на грабеж в самом центре города, на людной освещенной улице, буквально в нескольких метрах от милицейского поста.

Однажды с тремя девицами они кутили в ресторане и не заметили, как их долг официанту превысил наличный капитал. Джентльмены переглянулись и поняли друг друга без слов. Извинившись перед своими спутницами, они попросили разрешения отлучиться минут на десять.

Проходной двор, расположенный наискосок от ресторана, имел три выхода. Некоторые подъезды соседних домов тоже были сквозными. Удача сама просилась в руки, оставалось только ее взять.

По-улице шла дама в габардиновом пальто и туфельках на тоненьких каблучках. Ее остановил вежливый возглас: «Гражданочка, облегчите ваш саквояж». Сумрак дворовой арки спасал от посторонних глаз. Пока двое, приставив пистолеты к вискам своей жертвы, прикрывали ее своими телами, третий вынул из маленькой сумочки три десятки.

— Больше не надо, — деликатно разъяснил он, возвращая сумочку хозяйке, — джентльмены удачи берут взаймы, а не грабят. Не поминайте лихом, гражданочка, гуд бай…

— Почему так долго? — обиженно спросила Алла, когда они вернулись.

Нефедов укоризненно покачал головой:

— Ай-яй-яй, Аллочка, какой неделикатный вопрос…

И все засмеялись.

А милиция тем временем прочесывала весь район. Безуспешно осматривались дворы и подъезды, чердаки, закоулки, подвалы… «Дохлый номер, — сказал руководивший поисками лейтенант, — долго ли смыться: сели на такси и уехали. Здесь минута решает». И никому не пришло в голову открыть блистающую неоновыми огнями дверь ресторана. Опять джентльменов удачи спасла их бездумная дерзость.

…Развязка пришла неожиданно и скоро. В один из вечеров приятели промышляли на Ленинских горах. Район был молодой, строящийся, его пересекли проспекты с громадами новых домов, а неподалеку доживали последние дни покосившиеся деревянные домишки — островки недавнего прошлого. Старые привычные тропинки, еще не так давно ведшие в лес или на озеро, соединяли их теперь с магистралями новой Москвы.

На одной из этих тропинок все и случилось. Со стороны проспекта шла девушка. Обыкновенная девушка — худенькая, невысокая. Такие всегда пасуют перед вооруженными парнями, особенно в безлюдном поле.

Джентльмены удачи оглянулись: кругом ни души.

— Гражданочка, минутку! Часы и деньги! — потребовал Нефедов.

Девушка остановилась и пристально посмотрела на Нефедова. Маска и темнота надежно скрывали его лицо. Нефедов повторил нетерпеливо;

— Я, кажется, изъясняюсь по-русски: часы и деньги!

Тыча девушке в нос пистолетом, он другой рукой потянулся к ее сумочке.

И тогда голос Аллы отчетливо произнес:

— Перестань махать своей рублевой пушкой. Тоже мне гангстер! Дай дорогу, я спешу.

Прояви джентльмены находчивость, можно было бы все обратить в шутку.

Джентльмены не нашлись: они опешили. И Алла, оттолкнув локтем стоявших перед ней Нефедова и Пономарева, быстро зашагала дальше.

Вечер и ночь прошли в тревожном ожидании. Если внизу хлопала дверь, если раздавались чьи-нибудь шаги, если за стеной падала ложка, джентльменам казалось, что это идут за ними. Револьверы и маски они бросили еще по дороге. Теперь оставалось ждать. И они ждали, каждый у себя дома. Никто не пришел — ни ночью, ни утром.

— Может, она и не узнала нас, — вслух размышлял Крапивин, когда джентльмены собрались на экстренное совещание. — Или, может, мы сами обознались. Я, например, совсем не уверен, что это была Алла. Мало ли похожих голосов…

Вечером Нефедов решил отправиться на разведку. Он поехал к Алле домой. Не в магазин, а именно домой. «Так спокойнее, — решил Нефедов. — Главное — не подавать виду, Ничего не случилось. Решительно ничего».

И все же ему стоило больших усилий нажать кнопку звонка — был момент, что он едва не бросился по лестнице обратно. Он позвонил.

Дверь чуть приоткрылась, натянулась цепочка, показалась женская голова. Это была мама Аллы, Клавдия Сергеевна, добрая и приветливая женщина, однажды угощавшая Нефедова удивительно вкусными пирожками — такими горячими, что язык обжигало. Она носила из кухни пылающую жаром, доверху наполненную пирожками миску, и Нефедов с Аллой дули на них и ели наперегонки.

Дверь приоткрылась и тотчас захлопнулась. «Вон отсюда, — глухо сказала Клавдия Сергеевна из-за двери. — Подлецов нам еще недоставало».

Он смолчал. Он думал, что заготовил слова на любой случай, и все же этот он не предвидел.

Поздно вечером джентльмены собрались снова. Надо было что-то решать, Итак, им повстречалась Алла — сомнений не было. Нефедов вспомнил, что в том районе, где они охотились накануне, живет ее тетя. Как он мог позабыть?..

Впрочем, поздно теперь горевать, уже точно известно: Алла все рассказала матери. И, конечно, не только ей. А что если и милиция все уже знает?.. Берегись тогда, Алла: джентльмены удачи умеют жестоко мстить.

Ну, а если не знает? Если Алла не проговорилась, чтотогда? Что же тогда?.. Тогда вроде бы все хорошо. Да, но матери-то она все рассказала. А значит, это уже не тайна!

— Аллочка, пожалуйста, удели мне минутку! Только минутку. Пожалуйста… Я тебе все объясню.

В магазине полно народу, ребята толпятся возле прилавка, Алла, пунцовая, с непроницаемым лицом, выписывает чеки, показывает товар, отвечает на вопросы словно и нет вовсе Нефедова, словно он не стоит здесь третий час и конючит:

— Одну минутку, Аллочка, я тебе все объясню.

И так — каждый день. Влюбленными глазами смотрит он на нее, говорит заискивающим голосом, и во всем его облике — стыд и покорность. Если подходит другой продавец, Нефедов замолкает. Но стоит ему отойти, снова:

— Ну, только минутку, Аллочка…

Сердце — не камень. Алла сдалась на одиннадцатый день: она улыбнулась.

А еще через день, отойдя от прилавка, спросила:

— Чего тебе надо?

— Поговорить… — не своим голосом сказал Нефедов.

Алла скрестила руки на груди:

— Ну, говори!

— Не здесь же… — Нефедов чуть не плакал.

— Ко мне нельзя. Мама и слышать о тебе не может.

— А что ты ей сказала? — прошептал Нефедов, чувствуя, как бешено колотится его сердце.

— Я пришла тогда домой вся зареванная. Мама, конечно, что да что? А я реву и ничего не могу придумать. Игорь, говорю, приставал. Она как закричит: «Подлец твой Игорь! Ноги его чтоб здесь не было!..» Она с меня слово взяла, что я с тобой перестану встречаться.

Нефедов почувствовал, что жизнь медленно возвращается к нему. Он не знал, как выразить свой восторг.

— Аллочка, ты прелесть, — весело сказал он и чмокнул воздух. Ему не терпелось все рассказать друзьям. Он уже забыл, как почти две недели не отходил от нее и с собачьей преданностью заглядывал в глаза, вымаливал «одну минутку».

— Ой, опоздал! — крикнул он, взглянув на часы, и радостно помахал Алле рукой.

Джентльмены возликовали: тайна сохранена. Они даже распили по этому поводу бутылку коньяка, хлопали друг друга по коленям и смеялись.

Нефедов опомнился первым.

— Спокойно! — сказал он. — Кончайте вопить. Надо подумать…

Итак, тайна сохранена. И все-таки спокойной жизни пришел конец. Они целиком в руках у Аллы. Она может их предать в любую минуту. С этого дня они становились ее рабами. Они, джентльмены удачи!..

Совещание длилось всю ночь. Уже начало светать, когда джентльмены вынесли Алле свой приговор.

Утром Нефедов позвонил ей в магазин:

— Может, зайдешь ко мне? Скажем, завтра вечерком: у тебя день выходной. Я очень соскучился, Аллочка… Правда…

— Ладно, — сказала Алла после короткого молчания…

Нефедов жил в одноэтажном деревянном домике, рядом с железнодорожными путями. Невдалеке темнела громада элеватора, красными точечками светились радиовышки, каждые пять минут проносились поезда. Нефедов стеснялся своего жилья и поэтому не любил приглашать к себе. Но сейчас было не до того.

Впервые в жизни он купил родителям билеты в кино, на вечерний сеанс. Чтобы, не было подозрений (в сыновью внимательность дома не верили), он сказал, что сам собирался в кино с девушкой, но она заболела, а идти одному не хочется.

Он боялся, что родители откажутся. Они не отказались. Нет, не зря он считал себя джентльменом удачи.

Приход Аллы был назначен на восемь.

Она пришла в половине девятого.

В девять джентльмены убили ее.

В половине десятого они бросили ее труп возле рельсов.

Через пять минут мимо них промчался товарный поезд.

Через двадцать минут Нефедов сам явился в дорожное отделение милиции и сообщил, что, повздорив с любившей его девушкой, он выгнал ее из своего дома. В отчаянии она бросилась под поезд. Нефедов предъявил бумажные салфетки, на которых детским, неустоявшимся почерком было написано: «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!», «Я отомщу своей жизнью, и будет поздно тогда жалеть!»

Через сутки джентльмены удачи были арестованы.

Всего одна ночь и один день понадобились следователю и экспертам, чтобы разоблачить коварный водевиль, довольно лихо разыгранный молодыми убийцами.

Ночью — под лучами мощных прожекторов и утром — на солнце криминалисты искали следы. Те, что должны были решить судьбу джентльменов. Те, что ее решили.

От дверей дома до колеи железной дороги — под откосом и поперек пути — тянулся след, который непременно остается на земле, когда по ней волокут какой-нибудь тяжелый и громоздкий предмет. Характерный след, перепрыгивающий с песка на глину, с травы на гравий, привел к тому месту, где, беспомощно вытянувшись, лежала мертвая Алла.

Зато вдоль пути такого следа не было. А он всегда бывает, если человека захватывают и «несут» колеса движущегося поезда. И уж одежда при этом страдает непременно: колеса… движение… скорость… А одежда Аллы была совершенно целехонька: и юбка, и блузка, и жакет.

И еще одна деталь: нигде не нашли крови. Ни на рельсах, ни возле. Даже на блузке. Даже на теле. А дождя, между тем, не было, и, значит, не было возможности сослаться на то, что кровь смыта.

Пока искали следы, судебный медик трудился в «анатомичке». Он не знал о том, какие улики собрали против джентльменов у железнодорожного полотна. Но он добавил к этим уликам свои, не менее важные: рожки подъязычной кости имели ненормальную подвижность; хрящи гортани были повреждены; щитовидный хрящ тоже. Эксперт знал, что так бывает, когда шею сдавливают руками…

И еще — раны на шее: ни размер их, ни характер, ни форма не имели ничего общего с тем, что остается после «нежного» прикосновения движущегося по рельсам колеса.

И, наконец, записки, те, что должны были подтвердить версию о самоубийстве. Они тоже сыграли с «мальчиками» злую шутку. Записки послали судебным химикам. Судебные химики положили их на свой лабораторный стол. Химические реагенты в строго выверенных концентрациях вошли в контакт с чернильными штрихами, но никакого влияния на них не оказали. А это был верный признак чернильной старости. Обратившись к специальной шкале, учитывающей точный состав и концентрацию реагентов, ученые узнали возраст записок, которые из орудия защиты превратились в орудие обвинения.

И состоялся суд… Два часа держали «мальчики» свои речи, хныкая, выклянчивая прощение, словно они не убивали и не грабили, а набедокурили, играя в мячик. Два часа они о чем-то спорили и что-то обещали.

Они еще могли спорить.

Они еще могли обещать…

Джентльменов удачи суд приговорил к расстрелу.

МАСКА, Я ТЕБЯ ЗНАЮ!

У всего на свете есть история, У подлогов — тоже. С тех пор, как слова, начертанные рукой человека — на восковой ли дощечке, на папирусе или на чем-нибудь другом, — возымели способность сделать кого-то богатым, наделить его властью, челядью, почетом, появились и злоумышленники, стремившиеся эти слова подделать.

Некогда завещания произносились устно, на людях, которые потом подтверждали, что наследником был назван такой-то или такой-то. Но уже в древнем Риме (еще до нашей эры) диктатор Корнелий Сулла обязал составлять письменные завещания — на восковых дощечках. Появился документ, а стало быть, и возможность его подделать.

За подлог установили суровые кары. Не только в Риме, но и в других государствах, например в Византии, где император Юстиниан отнес его к числу тягчайших преступлений. Но от этого подлогов не стало меньше: слишком уж велик соблазн обогащения. К тому же разоблачить преступника было тогда делом нелегким.

О том, что почерк индивидуален, что есть возможность отличить почерк одного человека от почерка другого, об этом, конечно, догадывались давно. Но как отличить? Этого тогда не знали. Опасность ошибки была очень велика. Поэтому заключению древних экспертов придавали мало значения — больше полагались на свидетелей.

Проходили столетия, а техника изучения письма не повышалась.

Трудность разоблачения подогревала злоумышленников. Поддельные купчие, дарственные, завещания и другие фальшивки заполнили «юридический рынок». Все это было закономерно для общества, основанного на частной собственности, как закономерно и желание власть имущих оградить от покушений свои богатства, свои привилегии.

В ходу были не только фиктивные документы, но и другие фальшивки. Всевозможные «подметные письма» (или «подметные грамоты», как их тогда называли) — иногда анонимные, иногда приписываемые вымышленному лицу — были начинены лживыми обвинениями, угрозами, проклятиями, клеветой. Знаменитый русский историк С. Соловьев рассказывает, к примеру, как однажды «на московских улицах появились подметные грамоты, в которых упрекали москвитян в неблагодарности к Дмитрию, спасшемуся от их ударов, и грозили возвращением его для наказания столицы не позже 1 сентября… Царь велел созвать всех дьяков и сличить подписи».

А что могли сделать эти «сличители» — московские дьяки начала XVII века? Разве что состряпать другую фальшивку, без серьезных оснований обвиняющую некое «неугодное» государю лицо в совершении преступления…

На протяжении веков от экспертов требовалось только одно — владение непостижимыми для простого смертного «тайнами» письменного искусства. Поэтому на ниве судебной экспертизы подвизались писари, делопроизводители, секретари, учителя чистописания и рисования, типографы, литографы, граверы — те, кому чаще других приходилось держать перо в руке или всматриваться в чужие рукописи. Их глубокомысленные заключения, где отсутствие доводов и обоснований заменяла словесная заумь, по существу предрешали судебный приговор. А даже самые добросовестные из этих экспертов не могли ничего обнаружить, кроме чисто внешнего сходства или несходства букв. Знаний не было, в лучшем случае, была интуиция. И только.

Один известный французский эксперт — каллиграф Белломе даже хвастался этим: «Мы несколько подобны экспертам картин: движение пера для нас то же, что для них движение кисти; мы не можем дать материальных доказательств того, что мы утверждаем». Страшно подумать: в руках каких ничтожеств была судьба людей! Многих — не одиночек!.. Без всяких «материальных доказательств» их могли отправить на виселицу, заковать в кандалы, посадить за решетку, «освятив» все это «научным» заключением всезнайки. С горечью, с гневом писал об этом выдающийся русский криминалист Е. Ф. Буринский: «Разве умение писать красиво дает какие-нибудь сведения для распознавания почерков на подложных актах? Названные специалисты (каллиграфы. — А. В.) годились бы, может быть, для определения степени красоты письма на рукописи, но ведь не для этого их вызывают в суд. Стоит, однако, послушать, с каким авторитетом заявляют они безапелляционные суждения при экспертизе документов!»

А их слушали. И слушались. Ведь за судейскими столами восседали не такие, как Буринский. Увы, далеко не такие! Да, сказать по совести, и возможности экспертизы в самом деле были невелики. Физиологические основы почерка, его механика не были разгаданы. Эксперты только и могли идти на ощупь. У них не было и не могло еще быть научной базы для методики, для техники почерковедческой экспертизы, для выводов, которые предстояло им делать.

Этим не раз пользовались подлецы, прибегавшие к фабрикации провокационных фальшивок; лакействующие эксперты угодливо подтверждали потом их подлинность.

Так случилось на одной из самых диких судебных инсценировок, какие только знала история. Жертвой ее пал Чернышевский. Было это сто лет назад — в 1864 году. Вот как определил суд над Чернышевским один из позднейших исследователей: «Это процесс подкупа, насилия и профанирования всякого понятия законности… Из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества…»

Из подлости, из холопства вывалял в грязи имя своего дяди, известного историка, некий Всеволод Костомаров, заурядный графоман и незаурядный провокатор, которому III отделение дало задание погубить Чернышевского. К тому времени Костомаров уже успел выслужиться. Пользуясь рекомендательным письмом поэта А. Н. Плещеева, он пробрался в среду революционных демократов и даже сумел завоевать их симпатии — молодостью, эрудицией, живостью речи. Талантливый литератор и пламенный революционер М. И. Михайлов, с которым Костомаров был особенно близок, стал его первой жертвой. В лондонской типографии Герцена летом 1861 года Михайлов напечатал прокламацию «К молодому поколению». Возвратившись в Петербург, он показал ее друзьям, в том числе и Костомарову. Вскоре по провокационному письму Костомарова, которое якобы перехватила полиция, Михайлов был арестован и осужден.

Тем же манером Костомаров продавал Чернышевского. В руках полиции оказалась фиктивная записка Чернышевского Костомарову. Из текста ее явствовало, что писатель является автором прокламации «К барским крестьянам». Поскольку в руках властей не было других улик, эта фальшивка, «изобличавшая» Чернышевского в совершении государственного преступления, давала возможность заковать в кандалы ненавистного правителям вольнодумца.

Фальшивка была состряпана так грубо, что любой мало-мальски объективный человек без труда убеждался в подлоге. Только судьи никак не могли убедиться в этом. Не хотели… Даже тогдашние, весьма примитивные, способы сличения почерков позволяли провести исследование и прийти к верному выводу. Об этом и просил Чернышевский своих судей. Но они не могли удовлетворить его просьбу. Потому что не хотели…

Чернышевский писал им, бессердечным холопам, разменявшим совесть на медяки, правду — на ордена и чинишки, он писал им: «Можно нарочно написать худшим, но нельзя нарочно написать лучшим почерком, чем каким способен писать. В ломаном почерке не могут уменьшиться недостатки подлинного почерка.

Если же, чтобы уменьшить эти недостатки подлинного почерка, для замаскирования руки, в ломаном почерке будут употреблены особенные средства: проведение линеек, очень медленное черчение (вырисовывание) букв вместо обыкновенного и довольно быстрого и свободного движения руки, то эти искусственные средства оставляют очень яркие следы на написанном. В комиссии я слышал замечание: «Вы могли вырисовывать буквы». Поэтому укажу средство распознать вырисовыванные буквы от писанных свободным движением. Это средство — сильная лупа или микроскоп, увеличивающий в 10 или 20 раз. Вырисованные буквы явятся с резкими обрывами по толстоте линий; в буквах естественного почерка переход толстого в тонкое и тонкого в толстое постепеннее…

Осмелюсь сказать следующее: я бы никогда не подумал делать указания на приемы, употребляемые для распознавания почерков, если бы не был и не оставался в недоумении о том, каким образом было возможно приписывать писанную не моим почерком записку мне, имеющему почерк, дикая своеобразность которого режет глаза. Мой почерк так дик, что когда, бывало, в школе товарищи дурачатся, по школьническому обыкновению подделываясь под почерки друг друга и учителей, я бесился от решительных неудач написать что-нибудь похожее на обыкновенные почерки…».

Бедный Чернышевский! Он всерьез верит, что разговаривает не с глухими. Он убеждает, он чертит схемы и таблицы, приводит аналогии, сопоставления, примеры, он ссылается на книги и криминалистические руководства, на законы, в конце концов…

Но кого все это интересует? Чернышевского надо посадить. Улика есть, угодники — тоже. Их было восемь, этих угодников, именовались они секретарями сената и выступали в роли экспертов. Двое, не долго думая, заявили, что записку писал Чернышевский, изменяя при этом почерк, остальные шестеро нашли «сходство в двенадцати буквах из двадцати пяти».

Видно, это холуйское заключение показалось властителям недостаточно крепким. Да и «улик» было маловато. Козырнули еще раз. Все тот же вездесущий Костомаров вдруг «нашел» у себя «очень важное письмо Чернышевского к какому-то Алексею Николаевичу — по-видимому, к литератору Плещееву, бывшему петрашевцу». Разумеется, содержание письма «подкрепляло улики…»

Подделка была еще более бездарной, чем в первый раз, но сенаторы только ее и ждали: семь секретарей, то бишь экспертов, быстренько обнаружили «несомненный почерк Чернышевского». Доказательств с них не требовали. Нужен был только вывод. И чиновные подписи под ним.

Вывод был, подписи были. А потом был еще приговор, и «гражданская казнь», и каторга — долгие муки одного из честнейших людей России.

В 1927 году были извлечены из архива подлинные документы судебного дела, и комиссия криминалистов провела, наконец, объективную научную экспертизу. Грубый подлог Костомарова полностью подтвердился. Правосудие свершилось. Увы, слишком поздно: мертвые не воскресают…

Подлоги — любимый способ расправы с инакомыслящими. Таков печальный опыт истории. При помощи фальшивок не раз загоняли в каменные мешки настоящих патриотов, революционеров, просто порядочных людей, которым суждено было стать жертвами произвола.

В 1852 году на Кельнском процессе коммунистов руководитель прусской полиции Штибер представил сфабрикованные своими подручными протоколы тайных заседаний, в которых участвовали подсудимые. Ф. Энгельс писал по этому поводу: «Подлог этот был, однако, не единственным, какой пустила в ход полиция. На суде обнаружилось еще два или три факта подобного же рода. В похищенных Рейтером документах были сделаны полицией вставки, искажавшие их смысл. Один документ бессмысленно-яростного содержания был написан почерком, подделанным под почерк доктора Маркса…».

Еще примеры? Увы, их сколько угодно!

Отчаявшись в безуспешных попытках зажать рот страстному правдолюбцу В. Г. Короленко, разоблачавшему произвол полицейских чиновников, «соответствующие органы» прибегли к обычному спасительному средству: фальшивке. Они воспользовались тем, что Короленко в своих статьях клеймил позором руководителя карательного отряда в Сорочинцах Филонова. Полиция сфабриковала подложное письмо от имени писателя: Короленко там будто бы призывал к физической расправе с Филоновым. По закону за подстрекательство к убийству предусматривалось уголовное наказание. На это и был расчет. Только мужество, хладнокровие и блестящий полемический дар публициста помогли Короленко вовремя разоблачить гнусный подлог.

Криминалисты в ту пору не всегда могли докопаться до истины, даже если искренне к ней стремились: их возможности были ограничены низким потолочком науки. За это они, конечно, не заслужили презрения потомков. Презрения заслужили те, кто, внимая приказу свыше, покорно зажимали уши и закрывали глаза, чтобы не слышать правды, чтобы не видеть правды, чтобы оболгать истину именем науки.

Одна из самых черных страниц в истории криминалистической экспертизы письма связана с печально знаменитым делом Дрейфуса, капитана французской армии, обвиненного в шпионаже. Все это дутое дело, бесчестность которого была с самого начала ясна каждому непредубежденному человеку, только и держалось на заключениях криминалистов, пошедших на сделку с совестью, чтобы рабски исполнить приказ правящей верхушки — тех, кто не нуждался в правде, а нуждался лишь в разжигании антисемитской шовинистической истерии.

Офицера генерального штаба Дрейфуса обвиняли в государственной измене лишь на том основании, что его почерк показался похожим на почерк, которым было написано обнаруженное у германского шпиона бордеро (препроводительное письмо) с перечнем секретных французских документов.

Поначалу среди экспертов не было единодушия, и некоторые склонялись к заключению в пользу Дрейфуса. Но видный криминалист Бертильон, занимавший тепленькое местечко в системе полицейского аппарата, нашел в некоторых буквах и словах отдельные черты сходства с почерком Дрейфуса. Многочисленные же различия он не принял в расчет, найдя для этого такое «обоснование»: все отклонения сделаны Дрейфусом нарочно, чтобы его почерк не узнали.

Нетрудно понять, что, исходя из этой «концепции», любому человеку можно приписать авторство какого угодно документа, объявив все различия сделанными «нарочно». С точки зрения нынешней науки, доказавшей индивидуальность, устойчивость и относительную неизменность почерка (об этом речь впереди), «теоретизирования» Бертильона на процессе Дрейфуса кажутся несомненным вздором. Но и современникам Бертильона, многим его коллегам они тоже казались вздором. А может, маститый ученый и сам понимал это, но не хотел расстаться со своим креслом…

Дрейфус был признан виновным и осужден. В его защиту выступила печать, выступили честные люди во всех концах света. Называлось и имя действительного шпиона — майора Эстергази. Суд оставался глухим. Криминалисты молчали.

Через три года газете «Матэн» удалось воспроизвести фотокопии пресловутого бордеро и бесспорного письма Дрейфуса. Ученым разных школ и направлений предложили сличить почерки.

На этот призыв откликнулись 12 экспертов из Англии, Бельгии, США, Швейцарии и других стран. Работая порознь и не ведая об исследованиях друг друга, они единодушно и категорически отвергли авторство Дрейфуса. Когда же газета воспроизвела фотоснимок подлинного письма Эстергази, эксперты столь же единодушно признали его автором бордеро.

С этим уже нельзя было не считаться. Приговор был отменен, а Эстергази предан суду. Но разве реакции, стоящей у власти, нужна истина? Под давлением генерального штаба три покорных лакея с учеными титулами — месье Куар, Варинао и Белломе (тот самый хвастунишка, о котором шла речь в начале этой главы) решительно обелили Эстергази. Преступник гордо удалился попивать аперитив, Дрейфус продолжал таскать кандалы.

В своем знаменитом письме к президенту республики Эмиль Золя написал: «Я обвиняю трех экспертов в том, что они представили лживые и мошеннические отчеты, если только медицинское освидетельствование не докажет, что они больны извращением зрения и суждения».

Теперь уже суду предали Эмиля Золя, и на процессе, где он обвинялся в клевете, бесчестные эксперты не постеснялись повторить свою ложь. Их зрение и суждение освидетельствованию не подвергались.

Только через двенадцать лет после первоначального возбуждения дела, в 1906 году, Дрейфус был реабилитирован. Незадолго до этого удравший в Англию Эстергази публично признал свое предательство. Никто не сослал на Чертов остров экспертов, оскорбивших ложью науку, отличившихся в преднамеренном издевательстве над невинным человеком. Зачем? Ну, ошиблись… Мало ли что… Бывает…

Бывает. Но не может, не должно быть! Только люди с чистыми руками, с чистой совестью, безупречно честные, принципиальные и объективные вправе именем науки предрешать судьбу человека. Всякий обман подл. Обман ученого подл вдвойне, тем более, когда уровень развития науки достаточно высок, когда знания о том или ином предмете достаточно обширны — настолько, что позволяют дать честный и правдивый ответ на важные для правосудия вопросы.

Сегодня наши знания о почерке так велики, что дают возможность любому специалисту безошибочно отделить правду от лжи, настигнуть мошенника, спасти невинного от наветов и подозрений. На службу криминалистике пришло павловское учение об условных рефлексах — то самое, что так успешно помогло разоблачить Стулова, «героя» рассказа «Простой штык».

Все знают, как овладевает письмом ребенок: он смотрит на буковки и срисовывает их. Постепенно движения его руки становятся привычными, как бы автоматическими. Со временем образуется определенный, устойчивый навык к письму. Даже при самой элементарной грамотности человек не задумывается над тем, как ему написать то или иное слово — рука движется «сама», так, как она привыкла. Объясняется это тем, что в мозгу возникли временные условно-рефлекторные связи — так называемый динамический стереотип. Почерк принимает индивидуальные, устойчивые признаки, изменить которые произвольно практически почти невозможно.

Почему же невозможно? А вот почему.

Представим себе, что человек даже не старается подражать чужому, вполне определенному почерку, а просто хочет изменить свой, «чтобы не узнали». Для этого он все время должен сдерживать свою руку, не давать ей «пойти» так и туда, как и куда она «ходить» привыкла. Он должен парализовать свой навык, победить свои привычки, убить естественность, непринужденность своего почерка. Движения руки становятся нарочитыми, неестественными. Необходимость следить за каждым своим движением, за каждым штрихом делает темп письма замедленным, что, конечно, подмечает натренированный глаз эксперта.

Видит эксперт, как рука пишущего вдруг остановилась — это он решил передохнуть, испугавшись, как бы сила привычки не одолела его преступную волю. Видит эксперт извилистые линии букв — это дрожит от волнения, от напряжения, от неудобства рука злоумышленника. Видит эксперт, как неравномерен, а то и нелеп нажим — совсем не такой, что бывает, когда карандаш или перо свободно скользит по бумаге… Многое видит эксперт, сравнивает, сопоставляет, медленно, но верно распутывая хитроумные узелки, завязанные нарушителем закона.

Почти каждый создатель какого-либо сочинения, которое может выдать его, — будь то таинственная записка, фиктивная накладная или клеветнический донос, — старается изменить свой почерк, наивно полагая, что он перехитрил экспертов. Но какую бы ловкость он ни проявлял, он не сможет уйти от тех, подчас неуловимых для него самого, индивидуальных особенностей почерка, которые останутся на бумаге всегда — при любой маскировке, при любых-искажениях.

Некоторые общие признаки почерка, которые как бы составляют его эскиз, его контуры, его внешний облик, изменить довольно легко. Легко воспроизвести и внешний облик чужого почерка. Взглянув на такой поддельный манускрипт, несведущий человек воскликнет: «Ой, как похоже!»

Криминалист на рукопись не «взглядывает», он ее изучает. Изучает не просто буквы, линии или штришочки, а совокупность всех признаков почерка, их взаимную связь. Даже беглое перечисление тех элементов почерка, которые подвергаются криминалистическому исследованию, говорит о тщательности и трудоемкости этой работы.

Изучается темп письма, конструкция и четкость шрифта, размер, разгон и наклон букв, их связность. Изучается интенсивность и выраженность нажимов, конфигурация, направление и форма строки, размеры интервалов между строками и между словами в строке, размер полей и абзацев, размещение, заголовков, подписей, дат, номеров, композиция и стиль письма, его словарный состав и грамматические признаки.

Практика показала, что изменить все эти устойчивые особенности почерка в их совокупности и притом создать иллюзию естественности, невозможно. На чем-то человек срывается и подделка становится очевидной.

И все же, фантазируя, можно допустить, что кому-то удастся одолеть свои привычки и замаскировать подделку, добившись несходства (или, напротив, сходства) и в размере, и в разгоне, и в наклоне — во всем, о чем сейчас шла речь. Потому что все это как раз те самые общие признаки почерка, которые составляют его эскиз. Дальше начинается самая сложная работа — анализ так называемых частных признаков почерка, возможность изменения которых совершенно исключается.

Совершенно исключается? Ну, подумайте сами: криминалисты исследуют строение буквы и отдельных ее частей, направление штрихов, соотношение размеров букв и различных ее элементов, характер соединения букв друг с другом и многое, многое другое. Достаточно сказать, что насчитывается около двадцати одних лишь частных признаков почерка, подлежащих криминалистическому исследованию. По подсчетам видного советского криминалиста Б. И. Шевченко, четырнадцать частных признаков содержится только в подписи, причем большинство из них не заметно ни для самого пишущего, ни для его подделывателя.

Нередко проходимец, желающий напакостить, пишет левой рукой — он уверен, что почерк его тем самым изменится до неузнаваемости. Напрасные надежды!..

Попробуйте написать несколько слов левой рукой. Если вы — «правша», задача ваша окажется не из легких. Рука будет скована какой-то невидимой силой, исчезнет привычная плавность и согласованность движений. На бумаге останутся видимые следы ваших мучений: корявые буквы разной величины, дрожащие, ломаные штрихи. Да и общий вид этой неряшливой рукописи достаточно характерен: впечатление такое, что вы смотрите не на само письмо, а на его отражение в зеркале. Словом, мало-мальски сведущий эксперт сразу заметит явные признаки левой руки.

Но, может, пакостнику все равно, заметят или не заметят эту несложную хитрость. Может, ему важно лишь скрыть свое авторство, и он добился этого, переложив перо из правой руки в левую? Ничего не добился!

В середине сороковых годов известный физиолог член-корреспондент Академии медицинских наук СССР, профессор Н. А. Бернштейн провел серию интереснейших опытов. Он накрепко привязывал карандаш к правому запястью пациента, и тот без всякой предварительной тренировки писал в таком положении под диктовку профессора. Потом этот опыт повторялся — с той лишь разницей, что карандаш укрепляли к правому локтю, правому предплечью, к правой и левой стопам, наконец, просто вкладывали в пальцы левой руки.

Результаты сравнения написанного столь необычным образом текста с текстом, написанным «нормально» (здоровой правой рукой), оказались поразительными: во всех случаях отчетливо сохранилось присущее именно данному почерку строение букв. Индивидуальность почерка сохранилась даже в тексте, написанном карандашом, который был зажат в зубах! Эта удивительная способность нашего почерка переключаться с одного органа на другой, устойчивость его индивидуальных черт обусловлена, по мнению профессора Бернштейна, так называемой пластичностью нервной системы.

Я уклонился бы слишком в сторону, если стал бы здесь разбирать механизм этого сложного физиологического процесса. Скажу лишь, что при всей кажущейся искусственности и «непохожести» почерка левой руки в нем сохраняются даже такие тонкости, как степень связности букв в словах, характерные особенности соединительных штрихов, способ размещения текста на бумаге, и многое другое.

Чего только не придумывает преступник! Вот он пишет, подражая печатному шрифту, этакими детскими каракулями, в которых, казалось бы, нет ничего от присущего ему почерка, а криминалисты создают методику разоблачения и этой уловки. Вот изменяет позу при письме — пишет лежа, скрючившись, на весу, вытянутой или вывернутой рукой. Почерк и впрямь становится искаженным. Но криминалисты исследуют влияние позы пишущего на его почерк, — теперь уже и эта уловка не спасает от разоблачения.

Одно время считалось, что трудно установить, кем написаны цифры — в них, будто бы, не проявляется человеческая индивидуальность. Если бы это было так, сильно возрадовались бы мошенники из бухгалтерий, складов и торговых точек, те, чьи преступные махинации связаны обычно с подделкой счетов, ведомостей, накладных. Но радоваться им нечего: криминалисты установили, что цифровому письму присуща такая же индивидуальность, как и буквенному. Немало ворюг было разоблачено с помощью специалистов-почерковедов, которые в беспорядочных колонках поддельных цифр безошибочно увидели руку преступника и назвали его по имени.

А недавно, к примеру, по цифрам нашли хулигана. Точнее, хулиганку. Одна дамочка тщетно добивалась от своего бывшего возлюбленного, чтобы он порвал с семьей. Тогда она решила взять его «измором». В течение многих недель эту семью мучили по телефону: оскорбляли, угрожали, придумывали всевозможные мерзости. Дамочку уличить было невозможно: все разговоры происходили из разных автоматов. Да и голоса вдруг стали появляться разные. Оказалось, что в уличных автоматных будках был нацарапан номер телефона несчастной семьи — рядом с миловидным профилем его мнимой хозяйки, и иные любители пофлиртовать восприняли это как призыв. Расчет хулиганки оправдался. Но радость ее была недолгой. Со стен телефонных будок сделали фотоснимок и отправили их на экспертизу. Автор был назван единодушно, и суд, раздобывший еще ряд неопровержимых улик, отправил энергичную дамочку на три года в места, не столь отдаленные.

Если невозможно изменить свой почерк, то еще «невозможнее» подделать чужой. Куда проще воспроизвести черты чужого лица, загримироваться под чужую внешность, чем под чужой почерк. Выдающийся русский криминалист Е. Ф. Буринский, имя которого столь часто упоминается в этой книге, говорил, что особенности почерка, воспринятые зрительно, не удерживаются памятью человека, даже в течение такого короткого промежутка времени, какой нужен для того, чтобы перевернуть страницу. При этом Буринский имел в виду экспертов, то есть людей со специально натренированными вниманием и памятью. А каково преступнику, для которого подделка чужого почерка не является все же основной жизненной профессией!

Изучив повадки подделывателей, кандидат юридических наук Э. Б. Мельникова пришла к выводу, что преступник всегда старается воспроизвести наиболее броские признаки чужого почерка, привлекшие его внимание своей редкой формой, необычным соотношением размеров и т. д. Другие признаки он просто не видит, а если и видит, то не может их в точности скопировать. Ведь нужно то и дело заглядывать в оригинал, а от этого нарушается общая стройность почерка, взаимосвязь различных «мелких» элементов, равномерный ритм, присущий естественному движению руки. В поддельную рукопись преступник неизбежно вносит характерные признаки своего почерка. И эксперт не только констатирует сам факт подделки, но и обнаруживает того, кто пошел на это.

Есть такое слово — «анонимщик». Грязное, липкое слово. Зловонное, как помойка. Оно родилось в те времена, когда подлый слушок, двусмысленный намек, невзначай брошенная реплика могли предрешить судьбу человека. Из нор выползали трусливые завистники, злопыхатели, карьеристы, бездарности. Хихикая в кулачок, они писали доносы. Без подписи по большей части: подлость предусмотрительна. В доносах не было ни грана правды. Но проходило немного времени, и оклеветанный исчезал.

Из привычного обихода слово «анонимщик», по счастью, вышло. Но анонимщики еще не перевелись, хоть и сильно поубавилось их число. А техника розыска таких сочинителей весьма высока, так что расплата подлеца не минует, будьте уверены!

На моих глазах судили недавно некоего Кирпичева, прохвоста, из-за которого много месяцев страдали честные люди. Он пачками рассылал по разным адресам лживые доносы, скрывшись под загадочным псевдонимом «Наблюдатель».

Что же «наблюдал» этот молодчик с кирпичным лицом и горящими злобой глазами? Он «наблюдал», что инженер Икс имеет четыре костюма, купленные не иначе как на взятки, которые тот берет с рабочих. Он «наблюдал», что врач Игрек слишком часто потребляет «дорогостоящие питательные продукты» — ей, конечно, не под силу такие траты без подати, которой она обложила своих пациентов. Он «наблюдал», что шофер Зет приобрел старенький «Москвич», разумеется, на «левые» деньги, собранные с попутных пассажиров.

Доносы проверяли (вот ведь оказия: любят еще у нас кое-где тратить время на анонимки. Да и добро бы только время! А нервы, а сердце человека, вынужденного защищаться от облыжных обвинений незнакомца в маскарадном костюме…). Доносы проверяли и составляли акты. Они заканчивались так: «Факты не подтвердились».

Потом шли новые доносы, а за ними — новые проверки, и так это тянулось, как сказка про белого бычка. Но лопнуло терпение прокурора: «Хватит!» Стали искать слишком зоркого «наблюдателя»: ведь клеветнический донос — это преступление, а за преступление полагается отвечать.

И вот нашли Кирпичева. Нашли по почерку, как тщательно ни рисовал он свои «непохожие» буквы-домики со всевозможными архитектурными излишествами — крючками, виньетками, завитушками. Это ничтожество Кирпичев был зол весь свет: на талантливого сослуживца-инженера, на участкового врача, отказавшегося продлить ему, здоровяку, больничный лист, на соседа-шофера, берегшего деньги для ценной покупки, а не пропивавшего их с собутыльниками Кирпичева.

Суд приговорил его к двум годам лишения свободы.

Подавляющее большинство анонимок навсегда уходит в небытие, словно их и не было. И только единицам удается остаться в истории навсегда, снискав себе у потомков позорную славу.

Одну из таких анонимок, которым суждено было стать достоянием истории, получил по городской почте 4 ноября 1836 года Александр Сергеевич Пушкин. Такие же анонимки получили в тот день и некоторые его друзья. Автор этого печально знаменитого пасквиля (так называемого «диплома») наносил оскорбление чести и достоинству великого русского поэта. Нет нужды напоминать здесь о той роковой роли, которую сыграло подметное письмо в судьбе Пушкина — факт этот широко известен.

В течение многих десятилетий друзья и почитатели Пушкина разыскивали подлинник пасквиля для того, чтобы осуществить давнишнее желание — сличить почерк предполагаемых авторов «диплома» с почерком его переписчика. Даже в прошлом веке, при всем несовершенстве способов сличения почерка, на этот прием возлагались большие надежды. «Стоит только экспертам исследовать почерк, — утверждал В. А. Сологуб, — и имя настоящего убийцы Пушкина сделается известным на вечное презрение всему русскому народу. Это имя вертится у меня на языке, но пусть его отыщет и назовет не достоверная догадка, а божье правосудие».

До божьего правосудия дело не дошло, но вот почти через сто лет после событий, когда были обнаружены подлинники «диплома», известный пушкиновед П. Е. Щеголев решил осуществить желание друзей поэта и провести научную графическую экспертизу.

«Суду» были преданы три человека, участие которых в составлении диплома, согласно имевшимся уликам, было наиболее вероятным: приемный отец Дантеса — барон Луи Геккерн и два великосветских шалопая — князь Иван Гагарин и князь Петр Долгоруков. Образцы несомненного почерка каждого из них сличались с почерком переписчика двух подлинных подметных писем.

Экспертизу проводил известный ленинградский юрист А. А. Сальков. В результате этого исследования историк литературы впервые смог, наконец, сослаться не на «достоверную догадку» и не на «божье правосудие», а на строго научные данные и, не боясь ошибиться, назвать имя хотя и не единственного убийцы Пушкина, как полагал Сологуб (истинным убийцей была жадная толпа стоящих у трона палачей свободы, гения и славы), но все же имя одного из главных конкретных виновников трагической гибели поэта. Криминалист Сальков категорически заключил, что «дипломы» написаны рукой П. Долгорукова, и, подтвердив таким образом не раз высказывавшиеся, но недостаточно обоснованные предположения, навеки пригвоздил этого жалкого пасквилянта к позорному столбу.

Современных анонимщиков отыскать иногда труднее, чем «старинных» — они не слишком жаждут славы и предпочитают оставаться в тени. Все же их находят, даже если они прибегают к такому совершенному техническому средству, как пишущая машинка. Этот популярный агрегат имеет, между прочим, не меньше индивидуальных особенностей, чем почерк. Криминалист С. Ш. Касимова установила, что каждая (каждая!) пишущая машинка имеет свои неповторимые особенности, обусловленные ее системой, временем выпуска, степенью изношенности механизмов, маркой шрифта, качеством и состоянием ленты, интервалом между строками, величиной шага (то есть расстоянием, на которое продвигается каретка после каждого удара), размером и рисунком букв, цифр, знаков препинания, загрязнением, порчей ударных поверхностей и многим (многим!) другим.

К тому же криминалист, пустившийся на поиски анонимщика, исследует не только почерк человека или «почерк» его машинки. Немало интересного откроет специалисту анализ бумаги, чернил или карандашных следов, конверта и всевозможных отпечатков на нем. Когда я, еще будучи студентом, проходил следственную практику, мы однажды разыскали анонимного склочника по слюне, которой была приклеена марка. А мои коллеги распознали другого клеветника по своеобразной манере располагать на конверте адрес.

Бытует такое словосочетание: «Говорящая бумага». В руках криминалиста бумага действительно «говорит» и нередко самим своим существованием выдает преступника. Одного расхитителя общественного имущества выдала, к примеру, именно бумага. Подложный документ, который маскировал его махинации, был датирован давним числом. Когда же подвергли химико-биологическому исследованию состав бумаги, оказалось, что выпуск ее в таком составе волокон начался лишь через десять месяцев после поставленной на документе даты.

А то еще было так: преступник, пытаясь сфабриковать «старый» документ, и бумагу выбрал старую — желтую, трухлявую от времени. Его выдал, однако, яркий цвет чернил. Если бы текст соответствовал возрасту бумаги, то одновременно с ее пожелтением потускнели бы или даже выцвели и чернильные штрихи. Я пишу это спокойно, не боясь, что некий мошенник использует во зло полученные сведения. Перехитрить экспертов в этом поединке невозможно. Если же преступник попытается разбавить чернила, чтобы придать им выцветший вид (случается и такое), то распознать его хитрость будет еще проще.

Иногда в подделке легко убедиться и без всякого почерковедческого исследования — просто надо очень внимательно вчитаться в текст, подвергая его беспощадному логическому обстрелу. Редкая фальшивка выдержит такую атаку!

История знает немало примеров, когда логические сопоставления начисто разрушали иллюзию подлинности документа. Около ста лет назад так была разоблачена крупная афера с поддельными автографами Паскаля, Галилея и других корифеев науки. Эти фальшивки, купленные за баснословные деньги Французской академией наук, содержали ряд ляпсусов, которые не заметил преступник. Не заметили их и покупатели. В «письме» Паскаля Ньютону, помеченном 1652 годом, автор непринужденно толкует о кофе, хотя лишь спустя семь лет после смерти Паскаля, в 1669 году, турецкий посол при дворе Людовика XIV Селиман-Ага впервые угостил этим дивным напитком изысканное французское общество. В другом письме, на котором стоит: «1658 г.», Паскаль трактует о серьезнейших физических проблемах, тогда как его адресат — Исаак Ньютон — в то время, по словам биографа, «занимался еще, сообразно со своим возрастом, пусканием змея, устройством маленьких мельниц и солнечных часов».

Эти и другие «ляпы» выдалиподделку, которая была подтверждена комиссией Академии наук. После этого преступник был пойман и осужден.

Не всякий представляет себе, сколько интересного может поведать рукопись внимательному, дотошному и много знающему человеку. Один московский следователь рассказывал мне такой случай. Грабитель на месте преступления оставил дерзкую, циничную записку, бахвалился, что не будет разыскан. Записку дали прочитать криминалисту-почерковеду. Изучив ее, эксперт заявил, что у писавшего нет левого глаза: этот дефект зрения выдавали своеобразные неправильности письма. Столь важная улика значительно облегчила розыск преступника. В процессе расследования вывод эксперта полностью подтвердился.

Сильно вытянутые в длину, в ширину или наискось буквы, сдвоенные штрихи и некоторые другие особенности выдают человека, страдающего астигматизмом — серьезной болезнью глаз. По этой детали удалось однажды в течение двух суток найти опасного преступника: глазные больницы дали сведения о всех больных астигматизмом, и круг подозреваемых сильно сузился.

Некоторые считают, что по письму можно узнать еще больше. Да не просто больше — все о человеке. Это представление связано с так называемой графологической школой, широко распространенной за рубежом, а до середины тридцатых годов весьма популярной и у нас. Графологи утверждают, что почерк является зеркалом человеческой личности, что по нему можно достоверно судить о характере человека, его наклонностях, свойствах, интересах. Они считают себя учениками Аристотеля, Лейбница, Гёте, Фурье и многих других великих мыслителей, писателей, ученых, которые являлись предтечами и зачинателями графологии, ее убежденными почитателями, ее страстными пропагандистами. Гёте, к примеру, писал, что «почерк непосредственно связан со всем существом человека, с условиями его жизни, работы, его нервной системой, поэтому наша манера писать носит на себе такую же несомненную материальную печать индивидуальности, как и все, с чем нам приходится соприкасаться». Уже в наши дни об исследованиях графологов, об их экспериментальных работах благожелательно, а то и восторженно отзывались А. В. Луначарский, Н. А. Семашко, К. Э, Циолковский, А. М. Горький, А. Н. Толстой, Мих. Кольцов, французские писатели Анри Барбюс, Вайян Кутюрье и другие выдающиеся деятели науки, искусства, литературы.

На книжной выставке в Лондоне Стефан Цвейг произнес взволнованную речь о «Смысле и красоте рукописей», в которой горячо ратовал за изучение личности художника через его почерк. «Вот крупный, размашистый, серьезный почерк Генделя, — говорил Цвейг. — В нем чувствуется могучий, властный человек и как бы слышится мощный хор его ораторий, в которых человеческая воля облекала в ритм необузданный поток звуков. И как приятно отличается от него изящный, легкий, играющий почерк Моцарта, напоминающий стиль рококо с его легкими и затейливыми завитушками, почерк, в котором ощущается сама радость жизни и музыка. Или вот тяжелая львиная поступь бетховенских строк; вглядываясь в них, вы словно видите затянутое грозовыми облаками небо и чувствуете огромное нетерпение, титанический гнев, охвативший глухого бога. А рядом с ним — какой контраст! — тонкие, женственные, сентиментальные строчки Шопена или полные размаха и в то же время по-немецки аккуратные — Рихарда Вагнера. Духовная сущность каждого из этих художников проявляется в этих беглых строках отчетливее, нежели в длинных музыковедческих дискуссиях, и тайна, священная тайна их творческого Я раскрывается полнее, чем в большинстве их портретов. Ибо рукописи, уступая картинам и книгам по внешней красоте и привлекательности, все же имеют перед ними одно несравнимое преимущество: они правдивы. Человек может солгать, притвориться, отречься; портрет может его изменить и сделать красивее, может лгать книга, письмо. Но в одном все же человек неотделим от своей истинной сущности — в почерке. Почерк выдаст человека, хочет он этого или нет. Почерк неповторим, как и сам человек, и иной раз проговаривается о том, о чем человек умалчивает. Я вовсе не намерен защищать склонных к преувеличениям графологов, которые по каждой беглой строчке хотели бы состряпать гороскопы будущего и прошлого, — не все выдает почерк; но самое существенное в человеке, как бы квинтэссенция его личности, все же передается в нем, как в крохотной миниатюре».

С. Цвейг не случайно пустил шпильку в адрес графологов. Скажу больше: шпилька была еще недостаточно острой. Не секрет, что графология была сильно скомпрометирована рядом своих невежественных и реакционных сторонников, таких, например, как Ломброзо, пытавшимся использовать ее для доказательства антинаучной «теории» врожденной преступности, «наклонность» к которой будто бы проявляется и в письме. Скомпрометировали графологию и примазавшиеся к ней шарлатаны, халтурщики и откровенные мошенники, превратившие ее в доходный промысел: чертоги наисовременнейших гадалок в модных костюмах вырастали, как грибы, на газонах парков культуры, в фойе театров и кино, где за умеренную и не очень умеренную плату можно было узнать, сварлива ли Маша, серьезен ли Саша и что вообще получится из их пылкой любви. Лженаучные потуги доморощенных графологов были жестоко высмеяны И. Ильфом и Е. Петровым в рассказе «Довесок к букве «щ».

И, пожалуй, больше всего графологи скомпрометировали себя участием в судебной почерковедческой экспертизе. Без солидной научной базы, без обоснований, «на глазок», ошеломляя трескучей фразеологией, они предрешали судьбу живых людей, превращенных ими в подопытных кроликов для своих экспериментов.

В середине 30-х годов графологам, по счастью, закрыли доступ в судебные залы, и одновременно с этим полностью прекратилась их публичная деятельность. Тогда же все учение о связи почерка с характером и темпераментом человека было объявлено ложным.

А между тем серьезные ученые относились к графологии иначе. Вот слова, под которыми стоят подписи таких специалистов, как известный советский психофизиолог действительный член Академии педагогических наук профессор А. Р. Лурия, крупный психолог, лауреат Ленинской премии, действительный член Академии педагогических наук профессор А. Н. Леонтьев, в то время еще молодых ученых: «Исследования виднейших психологов, клиницистов и социологов… утвердили научное значение графологии и создали принципы для построения графологического метода изучения личности… В современной объективной психологии графологический метод приобрел существенное значение; его расценивают как один из методов, имеющих симптоматическую ценность… Графологический метод может с достаточной объективностью отражать и такие характерологические особенности, как преобладание волевых установок или их слабость, степень возбудимости человека, его уравновешенности и т. д. Все эти особенности могут отразиться как на начертании отдельных букв… так и на ритме и темпе письма, на манере акцентировать и выделять при письме отдельные (например, первые) буквы, пользоваться подчеркиванием, росчерками и т. п.». И еще: «Самая мысль о том, что почерк находится в известном соответствии с индивидуальными особенностями пишущего и с его наличным психофизиологическим состоянием, несомненно, является совершенно правильной… Дальнейшее развитие графологии, очевидно, возможно только в направлении строго научного исследования влияний различных факторов на почерк и построения специальной объективной методики исследования почерков в целях диагностики психофизиологических особенностей как здоровой, так и больной личности».

Этим словам более тридцати лет, но «строго научного исследования», к которому призывали ученые, нет до сих пор. Последнее издание Большой советской энциклопедии (т. 12, 1952 г.) уделяет графологии 22 строчки, обзывая ее «лженаучной теорией». В новой Большой медицинской энциклопедии о графологии не говорится вовсе. Видно, дает себя знать сила инерции.

Пожалуй, к спорам вокруг графологии (термин этот, конечно, условен) не мешало бы вернуться. Вспомним, что лишь совсем недавно была «реабилитирована» кибернетика, которую долгие годы третировали как «реакционную буржуазную лженауку». Беспощадным атакам подвергалась телепатия — наука о передаче и восприятии на расстоянии сигналов человеческого мозга. Телепаты «проходили» по ведомству шаманов, хиромантов, гадальщиков на кофейной гуще. Теперь же создаются специальные лаборатории для исследования этого интереснейшего явления. В свое время начисто отрицали психотехнику, а сейчас она применяется для подготовки космонавтов.

Еще Виктор Гюго заметил, что «отбрасывать какое-либо явление, со смехом отворачиваться от него — это значит содействовать банкротству истины».

Вряд ли есть смысл со смехом отворачиваться от такого явления, как связь почерка с личностью пишущего. Надо лишь постигнуть ее закономерности, освободиться от всего наносного, вздорного, спекулятивного, чем засорили графологию ее несведущие или просто нечистоплотные «ратоборцы». И тогда перед нами откроются новые возможности в познании человека, в отыскании истины. И осуществится мечта Е. Ф. Буринского, который предрекал, что «раскопки в почерках могут дать не меньше исторического материала, чем раскопки в курганах».

Ясно, что разработкой этих вопросов должны заниматься не юристы, а психологи, физиологи, врачи. Криминалисты же возьмут на вооружение то, что будет с бесспорностью установлено в результате научных исследований.

А пока что криминалисты и без того вполне солидно оснащены могучим оружием науки, позволяющим раскрывать преступные тайны создателей всевозможных фальшивок и анонимок. Любители столь невеселых маскарадов все еще бродят по нашей земле. Хочется им сказать: «Напрасно стараетесь! Вас узнают и в масках!»

ЗА ДОБРО — ДОБРО

Когда я еще только готовился стать юристом и усердно штудировал законы допотопных царей, мой приятель, студент-историк, поставил меня однажды в тупик.

— Ты решил посвятить свою жизнь умирающей профессии, — сказал он. — Это глупо.

Мне стало обидно. Может быть, не оттого даже, что он так непочтительно отозвался о моей будущей работе, а которую я уже был искренне влюблен, сколько оттого, что раньше сам не подумал, какой одряхлевшей богине собрался служить. Сгоряча я стал спорить, хотя и понимал, что спорить не о чем. Ведь ясно же, что преступность рано или поздно обречена на уничтожение.

Парадоксально: чем лучше юристы работают, чем усерднее забивают все двери, дыры и щелочки для разных мошенников и проходимцев, тем меньше становится потребность в них самих.

Очищая землю от скверны, готовя будущее, где даже слово «преступность» придется узнавать по старинному словарю, юристы принадлежат прошлому — тому времени, которому она была неизбежным или вынужденным спутником и которое породило необходимость противопоставлять ей карающую руку юстиции.

Они сделают свое дело и уйдут со сцены. А историкам всегда найдется работа, хотя они и смотрят в прошлое. Ведь «прошлое» никогда не исчезнет, с каждым годом его будет становиться все больше и больше…

В этих рассуждениях есть, конечно, доля шутки: ясно же, что на наш век дела хватит — многовековое зло не так легко уничтожить. Ясно еще, что роль юриста куда значительнее, чем просто ловить и наказывать преступников, и в обществе будущего пригодятся люди, владеющие искусством понимать человека, умеющие соблюдать порядок и следить за тем, чтобы его соблюдали другие, люди с обостренной чувствительностью к правде, к истине, к справедливости.

А все-таки жаль, что целая наука — криминалистика, достигшая уже сейчас высокой степени совершенства, наука, создавшая свои законы, свою технику и методику, свои школы и кадры, наука, находящаяся на подъеме и растущая день ото дня, неизбежно обречена на умирание, обречена именно тогда, когда она достигнет полного расцвета, когда ее возможности станут практически безграничными.

Неужто пропадет все накопленное ею богатство, неужто станет ненужной вся ее филигранная техника, неужто ее тонкие приборы, ее сложные механизмы обречены исключительно на роль музейных экспонатов, а искусство следопытов, вооруженных научными знаниями, будет интересовать только авторов исторических романов?

Так не будет, не должно быть. Подлинная наука не может умереть, и, конечно же, с годами она постепенно приспособится к новым условиям, новым задачам: ведь преступность исчезнет не сразу, не вдруг.

Уже сейчас можно говорить о новых возможностях криминалистики, которые, развившись, позволят ей безболезненно (скажем осторожнее — не так болезненно) пережить утрату своих основных «клиентов».

Во всех главах этой книги рассказывалось о таких работах криминалистов, которые никакого отношения к их прямым (теперешним!) задачам не имеют. Вспомним возвращенные к жизни археологические находки в Кремле, пойманного за шиворот анонимщика Долгорукова, разоблаченные костомаровские фальшивки, вспомним восстановленные имена героев войны или счастье Светланы Соколовой, вновь обретшей, казалось бы, навсегда потерянную мать.

Криминалистика существует для того, чтобы раскрывать преступления, за которые законом установлена ответственность. Какое ей, строго-то говоря, дело до преступлений прошлых веков, а тем более до загадок, бесконечно далеких от уголовщины?

Но, во-первых, раскрытие загадки, установление истины — всегда интересное и достойное занятие для человека, который действительно может разобраться и помочь, а во-вторых, было бы просто вопиющей неблагодарностью, если бы криминалисты отвернулись от нужд своих ближних и дальних соседей по большому коммунальному дому, дому, который зовется Наукой.

Было время, когда криминалистика едва зарождалась, когда она робко становилась на ноги, училась ходить, Тогда ей только и делали, что помогали: она брала достижения и выводы других наук, а сама не могла с ними поделиться. Теперь же ее собственные выводы, ее собственные методы и приемы могут принести неоценимую пользу другим наукам — археологии, этнографии, истории, литературе. Даже физике… Даже искусству…

А что еще будет! Ведь чем совершеннее станет криминалистика, тем больше загадок — самых сложных и самых неожиданных — сумеет она разрешить.

И, кто знает, вдруг ботаники, или гляциологи, или языковеды, которые сейчас, глядишь, и не ведают о криминалистике и которым даже в голову не приходит сотрудничать с ней в разрешении своих научных задач, не смогут и шагу ступить без поддержки друзей, представляющих эту самую злополучную «умирающую» науку, кажется, единственную науку в мире, целиком посвятившую себя раскрытию тайны?

Кто знает, может, в этом не только ее спасение от «смерти», но, напротив, залог ее необыкновенного, сказочного расцвета?

Кто знает…

Ну, правда же, что, казалось бы, общего между криминалистикой и музейным делом? Какие у них точки соприкосновения?

Тот, кто бывал в Москве, наверно, заходил «в гости» к Ленину, в его кремлевский кабинет. Я встречал там людей со всего света, и некоторые исколесили, проплыли, пролетели тысячи километров только для того, чтобы побывать в этой маленькой скромной комнате, подышать ленинским воздухом, приобщиться к его мыслям, к той атмосфере, в которой он трудился и жил.

Вот стол, вот шкаф с книгами, вот кресло, вот телефон… Все, как было при Ленине…

Именно эта точность больше всего волнует. Так бывает всегда в мемориальных квартирах великих людей. Хочется знать, почувствовать, что ты не в музее, а в гостях у большого человека, который тебе дорог, с которым ты сроднился, который стал частью твоей души. Хочется доброй иллюзии личного, интимного общения, хочется высечь в воображении его живой образ, услышать его голос, хочется поверить в то, что он может запросто выйти сейчас из соседней комнаты и что-то сказать тебе, и улыбнуться, и дотронуться до твоего плеча.

Так чувствуешь себя, к примеру, в ялтинском доме Чехова, где заботами Марии Павловны каждый листик, каждая фотография, каждая занавеска на окнах сохранена в неприкосновенности до наших дней. И нет, увы, этого чувства в квартире Пушкина на Мойке, потому что лишь усилием воображения можно «поместить» поэта в эти холодные залы, увешанные застекленными цитатами из его поэм. Это прекрасный музей, но Пушкина в нем нет, и это обидно.

Когда воссоздавался «подлинник» Ленинской комнаты, историки понимали, что здесь во что бы то ни стало должен быть сохранен его прежний облик. Они понимали, что это их долг перед современниками и перед потомками.

Надо было, прежде всего, расставить мебель так, как стояла при Ленине.

Расставить ее примерно — не представляло труда: живы люди, работавшие с Лениным, бывавшие в кабинете по нескольку раз в день. Но можно ли полагаться на память? Ведь прошло не одно десятилетие, и многие детали могли забыться, А сотрудникам музея хотелось точности, Только точности.

Решили не полагаться на память. В 1922 году знаменитый фотограф П. А. Оцуп сделал снимок, которому суждено было стать всемирно известным: чуть наклонив голову, Ленин сидит за столом в своем кабинете и смотрит в объектив аппарата. Нет, не в объектив — в глаза каждому из нас…

На снимке отчетливо видны многие детали обстановки. Значит, задачу легко разрешить: смотри на снимок и расставляй мебель.

Все это, однако, не так просто, потому что перспектива, соотношение различных предметов на снимке оказываются несколько искаженными, смещенными по сравнению с тем, как воспринимает их глаз человека. Это отклонение незначительно, и его вроде бы не стоило принимать в расчет.

Стоило! Потому что речь шла о Ленинском кабинете. И ничему примерному, приблизительному, более или менее похожему не было в нем места. Людям, которым предстоит годами, десятилетиями приходить сюда, хочется видеть именно Ленинский кабинет, а не его макет.

И они видят его.

Помогли криминалисты.

В архивах удалось найти негатив не только этого снимка, но еще и другого, где Ленин изображен в том же кабинете. А два негатива — это целое богатство, тем более, когда знаешь, какой фотокамерой и каким объективом сделаны снимки (технические сведения сообщил сам фотограф). Повезло еще и потому, что на обоих снимках видна печка, которая осталась в кабинете на том же месте, что и при Ленине.

Стали «танцевать» от печки: она помогла найти точные места расположения аппарата при обеих съемках. Поскольку же был известен угол изображения объектива, с помощью специальных графических построений на схеме кабинета нашли точку, где стояли те или иные предметы.

Явившийся результатом этой работы масштабный план размещения мебели был вполне точен, но такой точности показалось мало криминалистам. Для контроля они решили провести оптическое совмещение позитивного изображения на пленке с изображением, полученным на матовом стекле фотокамеры, — в камеру был ввинчен такой же объектив, которым пользовался в 1922 году П. А. Оцуп. Эти изображения совпали.

Но криминалисты не успокоились: недаром же именно от них ждали помощи музееведы, недаром так верили в их дотошность, скрупулезное внимание к «мелочам», повышенную щепетильность в выводах.

И здесь криминалисты остались верны себе. Уже после того, как в соответствии с построенным ими масштабным планом мебель была расставлена, провели еще один контрольный эксперимент. В те же точки, откуда тридцать с лишним лет назад снимал Оцуп, поставили точно такой же аппарат, вооруженный таким же объективом. Произвели съемку. И негативы, и позитивы «тех» и «этих» снимков совпали. Теперь уже не приходилось сомневаться, и эксперты по необычному «делу» могли с полным основанием сказать: «Было именно так, только так, и никак иначе!»

Когда в 1928 году ленинградский криминалист А. А. Сальков «ловил» пасквилянта, терзавшего Пушкина, такие «исторические» экспертизы были внове, были неожиданны и непривычны, что превращало каждую из них в событие. Теперь ими никого не удивишь, они вошли в обиход, они стали таким же будничным делом, как экспертиза по поводу вчерашней автомобильной аварии. Их стало так много, что даже сугубо репортерский рассказ о них мог бы составить отдельную книгу, во много раз более толстую, чем эта.

И именно эта обычность отраднее всего. Значит, вторжение в другие науки, помощь им становятся правилом, становятся уже не из ряда вон выходящим, а естественным делом криминалистики. И скоро, может быть, в ее научное определение, в характеристику ее назначения и задач будет входить неотъемлемым элементом эта самая помощь, без которой существование криминалистики нельзя себе будет даже представить.

Всего несколько десятилетий за спиной судебной фотографии. Ее «отец» — Е. Ф. Буринский — добросовестно изучал труды физиков, стоявших у колыбели «светописи». Его последователи все свои работы по использованию фотографии для нужд следствия и суда, естественно, основывали на достижениях физиков. Они были всего лишь их добросовестными учениками. Всего лишь?..

Несколько лет назад в Институте физики атмосферы Академии наук СССР была создана уникальная спектрограмма ночного неба. Некоторые спектральные линии получились бледными. Спасти их могло усиление контраста спектрограммы. Работа, казалось бы, простая, а сумели сделать это только криминалисты, давно разработавшие методику контрастной фотографии для выявления слабых, почти невидимых текстов и изображений.

«Учитель», пришедший за помощью к «ученику», — волнующее признание успехов юной науки.

На что только ни способна та же судебная фотография!.. Совсем недавно, к примеру, криминалистическому исследованию подверглась рукопись радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву». Экспертизу проводили сотрудники научно-технического отдела московской милиции С. С. Абакумов и А. В. Карачев (как видите, милиционеры не только говорят: «Пройдемте»… Всем ли приходило в голову, что в милиции может вестись серьезная научная работа?)

Инициатором этой любопытной экспертизы явился писатель Георгий Шторм, по просьбе которого драгоценную рукопись выдал на исследование Центральный государственный архив древних актов. Дело в том, что в радищевской рукописи оказалось много зачеркнутых и густо заштрихованных чернилами слов. Достаточно вспомнить содержание этого произведения и судьбу его автора, чтобы понять, как важно было прочитать зачеркнутые слова. Если для литературоведа, изучающего творчество того или иного писателя, всегда интересно проникнуть в его творческую лабораторию, проследить процесс рождения романа, пьесы, поэмы, то исследователи творчества Радищева ждали в этой «лаборатории» важные исторические открытия, далеко выходящие за рамки строго филологического анализа.

Эксперты из милиции применили специальный режим фотографирования, и слой чернил побледнел, а текст стал контрастнее. Георгий Шторм прочитал зачеркнутые Радищевым слова.

По совести говоря, к обращениям литературоведов криминалисты как-то привыкли. П. Щеголев, И. Андроников, Т. Цявловская, И. Фейнберг и многие другие были частыми гостями в криминалистических лабораториях. Но вот не так давно о следопытах вспомнили… музыканты. Признаться, их не ждали: очень уж несовместимы, очень уж далеки друг от друга криминалистика и музыка.

Но музыканты пришли, постучались, и перед ними гостеприимно распахнули дверь. Случилось это вот как.

Профессору Московской консерваторий В. Л. Кубацкому посчастливилось стать обладателем ценнейшей рукописи — автографа П. И. Чайковского. Это была не просто записка или, скажем, черновик письма — нет, у профессора Кубацкого оказался подлинный клавир прославленных «Вариаций на тему рококо».

Эту рукопись подарил Кубацкому ученик композитора — знаменитый виолончелист Анатолий Брандуков, а тому она досталась уже после того, как побывала в руках другого виолончелиста, профессора Фитценгагена, которому Чайковский не только посвятил свои «Вариации», но и предоставил право первого их исполнения.

Фитценгаген весьма вольно обошелся с даром великого композитора: он решил «Вариации» исправить на свой вкус. Ему показалось, что без его «правки» исполнение «Вариаций» обречено на провал. Он уничтожил целые музыкальные фразы, вписав вместо них новые. Он заклеил ноты Чайковского сургучом, а поверх, на тонких полосках бумаги, написал свои.

На беду позднейших исследователей он не только пользовался при этом такими же чернилами, что и Чайковский, но и вдобавок имел сходную с ним манеру нотного письма. Разобраться «с ходу», на глаз, где Чайковский, где Фитценгаген, оказалось невозможным.

Многие годы профессор Кубацкий посвятил восстановлению рукописи Чайковского. Он хотел, чтобы в концертных залах зазвучали подлинные «Вариации», освобожденные от фитценгагеновских эффектов. Кубацкий отдирал сургуч и пытался прочесть ноты, которые уничтожил «правщик». Помогала Кубацкому не столько лупа, сколько интуиция, глубокое проникновение в замысел композитора.

А когда эта кропотливая работа была закончена, музыкальные эксперты отказались признать ее: они не сочли возможным скрепить своим авторитетом истинность восстановленной рукописи. В их руках не было «необходимых данных»…

Только тогда профессор Кубацкий решил обратиться к криминалистам. Обратись он раньше, наверняка были бы сохранены годы его мучительного труда, и подлинному Чайковскому давно бы уже рукоплескали многочисленные любители музыки. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Старейший московский криминалист А. И. Пуртов в содружестве со своими коллегами В. И. Вагановым и В. Д. Зуевым, воспользовавшись техникой и методикой судебной фотографии, сделали свыше трехсот снимков в скользящих, инфракрасных и ультрафиолетовых лучах, прежде чем могли предъявить музыкальным экспертам безусловное доказательство точности проделанной Кубацким работы: на снимках отчетливо проступили, казалось бы, навсегда уничтоженные Фитценгагеном ноты Чайковского.

И, наверно, было бы справедливо, если бы отныне в концертных программах это бессмертное творение русского гения объявлялось так: «Вариации на тему рококо», музыка Чайковского, восстановленная профессором консерватории Кубацким и криминалистом Пуртовым».

Музыканты признали успех криминалистов и выразили им благодарность. Но вряд ли они верили в возможность устойчивого содружества с современными «шерлокхолмсами».

Прошло, однако, не так уж много времени, и музыканты опять пришли за немощью к следопытам: на этот раз «подследственным» оказался Иоганн-Себастьян Бах. А в качестве «подозреваемой» по тому же «делу» привлекли его жену — Анну-Магдалену. Вот с какими интересными людьми случается общаться криминалистам, а вовсе не только с уголовниками…

Так получилось, что музыкантов и криминалистов опять сдружила виолончель. А непосредственным «виновником» оказался музыковед А. П. Стогорский. Под его редакцией Музгиз выпустил шесть баховских сюит для виолончели соло. В этом не было ничего необычного — сюиты выпускались многократно, и специалисты знали, что первоосновой всех изданий является единственно дошедшая до нас рукопись, которая, по мнению исследователей, представляет собой не подлинник, а копию, переписанную женой композитора.

Готовя новую публикацию сюит, Стогорский не ограничился своими обычными редакторскими обязанностями. Его интересовала не только точность соответствия публикации оригиналу, но и происхождение самого оригинала. Установить, что рукопись сюит — это автограф Баха, было заманчивой задачей, заманчивой хотя бы потому, что исключало всякие сомнения в абсолютной подлинности текста этих музыкальных пьес.

Стогорский стал сравнивать рукопись виолончельных сюит с другими рукописями Баха — теми, принадлежность которых композитору была вне подозрений, — и поразился обнаруженному сходству. Та же манера нотной записи, одинаковые начертания лиг, трелей, диезов, бемолей. Конечно же, это Бах, решил Стогорский. Косвенно его вывод подтверждали имеющиеся в тексте поправки и уточнения: казалось маловероятным, чтобы их вносил переписчик; обычно это делает сам автор.

Обрадованный редактор поспешил поделиться своими выводами с музыкальной общественностью.

Специалистов, интересующихся творчеством Баха, немало. Есть они и в Минске. Белорусских «баховедов» доводы А. П. Стогорского не убедили. Поиски объективного арбитра привели их во Всесоюзный научно-исследовательский институт криминалистики.

Хотя у криминалистов уже был опыт общения с музыкантами, но экспертиза по «делу» Баха не могла повторить экспертизу по «делу» Чайковского. Экспертам, исследующим рукопись баховских сюит, судебная фотография ничем помочь не могла, потому что речь шла не о выявлении уничтоженных знаков, а об установлении авторства нотного письма по почерку. Криминалистам нужно было провести тоже обычную экспертизу, но графическую. Обычную… С той только разницей, что объектом исследования были не слова, а ноты!

Поначалу рукопись сюит казалась экспертам удивительно похожей на бессмертные баховские рукописи. А ведь эксперты смотрели на нее глазами профессионалов, привыкших и к подделкам, и к случайным совпадениям. Не удивительно, что эта редкая похожесть поразила и А. П. Стогорского, который был все же не криминалистом, а музыкантом, и поэтому воскликнул «Эврика!» там, где криминалист лишь осторожно заметит: «Не исключено, однако нуждается в проверке».

Из архива Баха в Лейпциге прислали еще несколько рукописей, относящихся примерно к тем же годам, когда создавались виолончельные сюиты. И вот тщательное сличение их с «подследственной» рукописью позволило обнаружить ряд существенных различий, заметных только для профессионала: иными были у Баха знаки повторения, ключа, размера, иной — значительно более быстрый — темп письма.

Принадлежность рукописи сюит самому композитору эксперты категорически отвергли, но сделали вывод, что переписчик старательно подражал оригиналу. По добросовестности, с которой это делалось, можно было предположить, что переписчицей была любящая жена. Впрочем, это относилось уже к области житейских догадок и никакими объективными данными не подтверждалось.

Следствие по «делу» Баха имело интерес не только для музыкантов, но и для самих криминалистов. Оказалось, что положение об индивидуальности почерка, о невозможности точно воспроизвести чужой почерк остается в силе и для нотного письма, хотя оно существенно отличается от письма словесного или цифрового. Оказалось, что подделка невозможна и здесь, даже при очень сильном старании. Оказалось, что любой знак, выполненный рукой человека, может быть в принципе объектом криминалистического исследования, ведущегося по правилам современной графической экспертизы.

Этот вывод подтверждается также опытом экспертиз на материале старинных текстов. Хотя в прошлом веке техника письма была иной, чем сейчас, все же методика криминалистического исследования, разработанная применительно к современному письму, оказывается приемлемой для подтверждения или исключения авторства документов столетней давности.

Коли уж снова зашла речь о почерке, хочется рассказать про интересную экспертизу, которую проводили несколько лет назад во Всесоюзном институте криминалистики. Это как раз и была экспертиза старинных текстов. За помощью обратились тогда историки. Одного из ученых заинтересовала давняя легенда, касавшаяся смерти императора Александра I.

«Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой», умер в 1825 году, в Таганроге, по пути в Крым. Его смерть послужила сигналом к выступлению декабристов. Старший брат умершего императора Константин отрекся от престола. На картечи и виселицах утвердился кровавый режим Николая Палкина. А в народе пошла гулять молва, что вовсе Александр не умер, просто проснулась в нем совесть, и он тайно покинул трон, «ушел от мира» под именем старца Федора Кузьмича. Утверждали даже, что он долго еще жил в Сибири, умер только в 1864 году и был похоронен в Томске.

Нельзя сказать, что эта легенда воспринята всерьез кем-либо из историков прошлого и нынешнего века. Она не принадлежала к числу тех загадок, вокруг которых не умолкают споры, ломаются копья и плодятся диссертации. Но все же время от времени о ней мельком вспоминали в специальных изданиях, а однажды, в 1907 году, весьма почтенный «Исторический вестник» даже воспроизвел автографы легендарного старца — какие-то записочки, отдельные буквы, адрес на конверте…

Решили сличить эти «реликвии» с подлинной рукописью Александра. Дело было нелегким. В руках криминалистов оказался не образец свободного, непринужденного письма императора, а часть официального документа, исполненного парадным, вычурным шрифтом. Старец же тяготел к церковнославянскому письму, хотя не чурался и форм письма светского.

Рукописи сфотографировали, и сильно увеличенные фотоснимки подвергли графическому исследованию. Поначалу, как нередко бывает в таких случаях, бросились в глаза отдельные совпадения. Интересно, что схожими оказались наиболее характерные детали некоторых букв (их легче всего подделать). На этом сходство и закончилось. Не нашлось ни одной буквы, исполнение которой совпало бы полностью: если совпадала одна деталь, то другие резко различались, причем различия были постоянными, устойчивыми, а не случайными.

Старец, видимо, был не слишком силен в подделке и, как все мошенники, не думал, что его могут разоблачить.

Приходилось криминалистам залезать и в куда более седую старину.

Около двадцати лет назад молодая аспирантка А. И. Манцветова, ныне опытный криминалист, кандидат юридических наук, решила изучить следственное дело о смерти царевича Димитрия.

Официальная версия была закреплена в документе, составленном через несколько дней после гибели царевича. По этой версии, Димитрий умер от смертельной ножевой раны в горло, которую он получил случайно во время очередного припадка эпилепсии: царевич играл в тычку и упал на нож. Однако тогда же широко распространилась версия о насильственной смерти Димитрия от руки убийц, подосланных Борисом Годуновым, — версия, которая нашла своих приверженцев в лице крупнейших русских историков — Карамзина, Соловьева, Костомарова, Ключевского и других. Сторонником этой версии был и Пушкин.

В числе прочих аргументов историки ссылались на то, что почерк на первых листах дела, относящихся к допросам в Угличе, одинаков с почерком на последних листах, повествующих о заседаниях Освященного собора в Москве и докладе царю. А это странно, поскольку эти документы должны были бы писаться разными людьми.

Сторонники «антигодуновской» версии ссылались еще и на то, что подпись родственника царевича — Григория Нагого является поддельной и выполнена тем же почерком, что и подпись Григория Тулубеева.

Вот эти-то важные доводы, поддающиеся ныне объективной проверке, и заинтересовали молодого криминалиста. Перед А. И. Манцветовой стояла еще более сложная задача, чем та, что встала впоследствии перед экспертами по «делу» о старце Федоре Кузьмиче. Как ни далеки от современной русской скорописи щегольские завитушки императора и церковная вязь старца, а полуустав XVI века — еще дальше… Но и в те далекие времена у привычного писца вырабатывались свои, строго индивидуальные особенности почерка. А раз так, с помощью современного метода графической экспертизы их можно постигнуть, идентифицировать или, напротив, отличить от индивидуальных особенностей почерка другого писца.

Работа, проделанная А. И. Манцветовой, дала интересные результаты. Оказалось, что первые и последние листы угличского следственного дела написаны разными почерками и что подписи Григория Нагого и Григория Тулубеева выполнены разными людьми. И хотя причина смерти Димитрия, вот уже более трех столетий волнующая историков, окончательно еще не раскрыта, версии о насильственной гибели царевича криминалисты нанесли существенный урон.

Кстати, именно А. И. Манцветова помогла восстановить честь и доброе имя выдающегося русского военачальника и патриота генерала А. А. Брусилова, оболганного в период культа личности Сталина.

Основанием для поклепа, возведенного на генерала, послужила рукопись его «Воспоминаний» и черновики статьи «Объективный взгляд на русскую историческую страничку».

С помощью графической экспертизы, проведенной А. И. Манцветовой, удалось установить, что «Воспоминания» написаны рукой не Брусилова, а его жены — Н. В. Желиховской. Вставки же в рукопись, полные злобных нападок на родную страну, и «редактура», исказившие смысл произведения, осуществлены чьей-то посторонней рукой — видно, неким «благодетелем» из эмигрантского охвостья, вертевшегося вокруг прославленного генерала.

Так, помогая историкам, криминалисты помогли и себе, еще и еще раз убедительно доказав обоснованность и точность своего метода. Они порадовали и психологов и физиологов, подтвердив достоверность тех объективных законов организации и построения почерка, которые положены в основу современной криминалистической экспертизы письма. И снова и снова они показали, на что способна молодая наука и какие возможности ожидают ее в будущем.

Как ни много уже в активе криминалистов таких «исторических», «литературных», «музыкальных» и им подобных экспертиз, как ни важны они для науки сегодня — это все же побочное занятие ученых-следопытов. А завтра это, может быть, станет их основной работой. И не будут они ждать, когда у кого-то появится нужда в их искусстве, а сами вторгнутся в смежные и не очень смежные области человеческих знаний, вскроют их тайники, сдуют пыль с пожелтевших «дел», на которые все уже махнули рукой, и допишут последние страницы Книги Неразгаданных Загадок.

Уже и сейчас бывает так, что криминалисты, узнав о трудностях, вставших перед тем или иным ученым, сами испытывают потребность прийти на помощь. Лучше других знакомые с возможностями криминалистики, они могут увидеть полезность своего вторжения раньше, чем это придет в голову кому-то другому. Для этого они должны быть в курсе современных научных проблем во всем их разнообразии. Лучших криминалистов отличают именно такая добрая всеядность, жадное любопытство, универсальность знаний.

Криминалист реально побеждает там, где остается верен своей науке, где использует ее бесспорные достижения.

Криминалист реально побеждает там, где он не прыгает за сенсацией, а добросовестно потеет во славу истинной науки.

Я говорю все это не случайно — успехи криминалистики в разгадке всевозможных тайн не только вскружили иные головы, но и вызвали кое у кого нездоровое желание преуспеть здесь больше других, раньше других, поразить мир сенсационным открытием. Я называю это желание «нездоровым» потому, что обычно оно идет к своей цели легкими путями, ему чужды тщательность, добросовестность, осторожность — качества, обязательные в любой науке, тем более в криминалистике, А сенсация, рожденная на этом пути, обычно оказывается дутой, она не помогает науке, а мешает ей, отвлекая силы и время на разоблачение фальшивок.

За один такой недавний кавалерийский наскок на серьезную научную проблему крепко обиделись на криминалистов историки литературы. Речь идет о неразгаданной еще тайне гибели Лермонтова. Иной читатель, прочитав эти строки, удивится: что еще за тайна? Кто не знает, что великий поэт был убит Мартыновым в бесчестном поединке под Пятигорском 27 июля 1841 года?

Да, это было 27 июля 1841 года. Да, поэт погиб под Пятигорском. И, действительно, поединок был бесчестным — не поединок, по сути, а хладнокровное убийство безоружного человека.

Но многие детали этой трагедии окутаны тайной. Свидетели дуэли — секунданты Глебов и Васильчиков, как и сам Мартынов, тщательно их скрывали. Неизвестно, к примеру, даже точное место поединка. Обелиск, к которому до сих пор водят тысячи экскурсантов, поставлен вовсе не там, где пролилась кровь поэта, — теперь это признано специалистами.

Но почему же так старательно скрывались многие подробности дуэли? Почему и поныне, когда прослежен чуть ли не каждый день и каждый час жизни Лермонтова, остаются белые пятна в последней, трагической странице его биографии?

Есть несколько версий, объясняющих эту загадку. Одна из них, не имеющая под собой объективной основы, уходит корнями в народную молву и держится особенно цепко. Суть этой версии передал К. Паустовский в одной фразе, завершающей «Разливы рек» — повесть о его любимом поэте Михаиле Лермонтове: «И последнее, что он заметил на земле, — одновременно с выстрелом Мартынова ему почудился второй выстрел, из кустов под обрывом, над которым он стоял».

Молва о гибели Лермонтова от руки спрятавшегося в кустах казака, подосланного жандармами на случай, если Мартынов откажется стрелять или промахнется, все время была изустной. Несколько лет назад ее решил воспроизвести и обосновать старый пятигорский житель В. А. Швембергер, выступивший в журнале «Литературный Киргизстан» с пространной статьей «Трагедия у Перкальской скалы. По следам народной молвы».

То обстоятельство, что Швембергер — не ученый, поднаторевший в истории русской литературы, само по себе не может бросить тень на его доводы: науке известно немало открытий, сделанных «случайными» людьми, дилетантами и самоучками. К сожалению, статья Швембергера, несмотря на категорическую безапелляционность в выводах, не содержала ни одного нового факта, ни одной новой научно обоснованной версии.

И все-таки Институт русской литературы Академии наук СССР не прошел мимо этой статьи, а создал солидную комиссию, поручив ей тщательную проверку всех содержащихся в статье доводов, какими бы наивными они поначалу ни казались. В комиссию вошли крупнейшие лермонтоведы — доктора филологических наук И. Андроников, В. Базанов, Б. Городецкий, Б. Эйхенбаум и другие. В качестве одного из экспертов был привлечен заведующий кафедрой судебной медицины Ленинградского института усовершенствования врачей А. Д. Адрианов. Ему предстояло проверить утверждение Швембергера, будто «казак» стрелял в Лермонтова не из кустов снизу, а со скалы сверху. Описание раны, сделанное пятигорским лекарем Барклаем де Толли, давало возможности провести такое исследование.

Комиссия проявила достойные истинных ученых объективность и осторожность. Нет, она не отвергла версию о «казаке». Она лишь указала, что для окончательного решения давнейшей загадкилермонтовской дуэли и смерти нет пока достаточно убедительных материалов и что статья Швембергера ничего нового и доказательного в науку не внесла.

Казалось бы ясно: ищи новые материалы, изучай их, сопоставляй с другими, предлагай свои взгляды, обсуждай, спорь, доказывай — только на этом пути ждут ученого истинные находки. Так и мыслили себе дальнейшую работу лермонтоведы.

Однако в 1962 году несколько областных газет почти одновременно напечатали статью судебного медика В. Стешица и эксперта-криминалиста И. Кучерова под сенсационным заголовком «Кто убил М. Ю. Лермонтова». Их внимание привлекло содержащееся в статье Швембергера сообщение о том, что раневой канал расположился под углом 35–37 градусов по отношению к вертикальной оси тела. Это загадочно, если считать, что противники стояли друг против друга на ровной площадке (таково требование дуэльного кодекса, которое, судя по уверениям Мартынова и секундантов, было соблюдено).

Это объяснимо, если считать, что в Лермонтова кто-то стрелял то ли снизу, то ли сверху.

И эксперты авторитетно заявили: Швембергер прав! Казак убил Лермонтова, казак, не Мартынов!

Так родилось «научное обоснование» слухов.

Однако такое заключение является ненаучным, бездоказательным. Эксперты оперировали не подлинным протоколом освидетельствования трупа, а выдержками из него, пересказанными к тому же другим лицом. Они игнорировали тот факт, что вскрытие тела Лермонтова вообще не было произведено, и, таким образом, нет точных данных о движении пули между входным, и выходным отверстиями. Оки не располагали точными данными о месте происшествия, о положении, в котором находился в момент выстрела потерпевший (есть все основания предполагать, что Мартынов и Лермонтов стояли на неровной площадке, чем и объясняется необычный угол раневого канала), об оружии, которым пользовался убийца, о пуле, которой нанесено смертельное ранение… А не зная всего этого, эксперты не вправе были делать категорический вывод, исключающий всякое другое обоснование фактов.

Уравнение с десятью, с двадцатью неизвестными нельзя решать как арифметическую задачку из учебника для третьего класса.

Экспертиза, обращенная в прошлое, лишь тогда имеет значение для науки, когда она проводится с той же тщательностью и объективностью, что и «обычная» судебная экспертиза. Иначе она никому не нужна, более того, вредна, ибо создает иллюзию научной достоверности там, где есть только предположения и догадки.

Не надо думать, что тайна гибели Лермонтова не может быть разгадана с помощью криминалистики. Тщательное исследование всей имеющейся документации, литературы, архивных материалов, комплексные эксперименты с участием специалистов по судебной медицине и баллистике в конце концов дадут ответ и на вопрос, волнующий не только ученых, но и каждого, кому дорого бессмертное имя поэта.

А сколько еще всевозможных тайн, казалось бы навсегда погребенных под пластами десятилетий, ждут вмешательства криминалистов. И они вмешаются! До всего дойдут руки у современных следопытов, вооруженных умной техникой и точнейшей методикой, знаниями и опытом, настойчивостью и мастерством.

Я верю в успехи, потому что они закономерны там, где торжествует Наука. Криминалистика доказала свое право называться этим гордым и обязывающим именем. Оттого и на новом для нее поприще она одержала так много побед.

Это только начало…

Оглавление

АРСЕНАЛ СЛЕДОПЫТА

ПРОСТОЙ ШТЫК

СМОТРЕТЬ И ВИДЕТЬ

А НАУКА ХИТРЕЕ

ПОМОЩЬ ИЗДАЛЕКА

ФАКТЫ И ФАКТИКИ

ПЕРВОЕ ДЕЛО

ЧУДАК-ЧЕЛОВЕК

МОГУЧИЕ СОЮЗНИКИ

ДЖЕНТЛЬМЕНЫ УДАЧИ

МАСКА, Я ТЕБЯ ЗНАЮ!

ЗА ДОБРО — ДОБРО