История моя и моей любовницы: Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы [Андреа де Нерсиа] (fb2) читать онлайн

История моя и моей любовницы

ГАЛАНТНЫЙ ГЕРОЙ ФРИВОЛЬНОГО РОМАНА

Восемнадцатое столетие, «век Просвещения» и «век галантный». Век разума и свободомыслия, сладострастия и наслаждения. Эпоха, когда властителями умов становятся великие философы и писатели — Вольтер, Дидро, д’Аламбер, Монтескье, Гельвеций, Руссо… Их труды будоражат разум, призывают изменить мир и… мирно соседствуют с галантной, гривуазной литературой, ироничной и потакающей гедонистическим вкусам аристократии. Эпоха, когда метко сказанное слово начинает цениться наравне с дворянским титулом, а молодые провинциалы, устремляющиеся, подобно д’Артаньяну, на завоевание Парижа, грезят о литературной славе. Век, когда любовное чувство становится игрой ума и честолюбия, любовь заменяется чувственностью, а влюбленный превращается в соблазнителя, просчитывающего, подобно игроку, свои действия на несколько ходов вперед; когда повсюду царят свобода нравов и аристократическая вседозволенность; когда женщина становится предметом роскоши и удовольствия, а опытный ловелас-сердцеед готов на пари разбить доспехи добродетели, а заодно и сердце любой неприступной красавицы; когда единственный возможный путь для женщины «выйти в люди» лежит через постель высокопоставленных особ, а добродетель почитается никчемной и провинциальной; когда город становится рассадником разврата, а сельская жизнь в окружении природы и вдали от светской суеты признается единственно пригодной для душ невинных, чувствительных и возвышенных.

Во Франции восьмилетнее правление герцога Филиппа Орлеанского, ставшего после смерти в 1715 г. Людовика XIV регентом при малолетнем Людовике XV, нередко называют «эпохой узаконенного распутства». В свободное от управления государством время регент предавался неслыханному доселе разврату. О скандальных ужинах в Люксембургском саду, устраиваемых дочерью регента, герцогиней Беррийской, знал весь Париж: к концу трапезы участники их, в числе которых бывал и сам регент, полностью обнажались и устраивали настоящие оргии. По части разврата Людовик XV стал достойным преемником своего дяди. Нередко, отложив государственные дела, он отправлялся в маленький домик в Оленьем парке, где его всегда ожидала юная красотка, готовая удовлетворить любую сексуальную прихоть монарха. Получить статус официальной любовницы, коих удостоились мадам де Помпадур и мадам Дюбарри, мечтали многие красавицы.

Французский роман XVIII столетия, и прежде всего лучшие его образцы — сочинения великих Монтескье, Руссо, Дидро, Вольтера — известны всем давно и хорошо. Глубокие, исполненные благородных мыслей и разоблачающие порок, они по праву занимали и продолжают занимать первые ряды на книжных полках. Рядом с ними стоят «Манон Леско» аббата Прево, «Опасные связи» Шодерло де Лакло, «Жизнь Марианны» Мариво, «Заблуждения сердца и ума» Кребийона-сына. Однако во все времена большую часть книжной продукции создавали так называемые «второстепенные» авторы, составлявшие ту интеллектуальную среду, из которой выходили писатели-классики. Сочинения Андреа де Нерсиа, Фужере де Монброна и Годара д’Окура, вошедшие в настоящий сборник, в свое время имели большой успех: полупристойные амурные похождения героев и живые, ироничные изображения нравов были рассчитаны непосредственно на современного авторам читателя и отвечали его вкусам и запросам. Сменилась мода, сменилась эпоха, и галантная литература, которую вполне можно назвать «массовой» литературой восемнадцатого столетия, оказалась забытой. Но постепенно интерес к писателями «второго ряда» и их героям совершенно обоснованно пробудился вновь, ибо без них нельзя в полной мере понять все дальше отстоящую от нас литературную эпоху, именуемую восемнадцатым столетием.

Галантный фривольный роман — порождение противоречивого века. Главным отличием героя этого романа является присутствие в нем двух начал — физического (чувственного, животного) и интеллектуального. Он ценит радости плоти, любовные похождения его направлены на завоевание не столько женской души, сколько женского тела, но ему не чужда наблюдательность, он преисполнен иронии, зачастую переходящей в цинизм, и исповедует свою собственную философию наслаждения. Он беспринципен, аморален, порочен и готов на все, дабы утолить вожделение. Однако он чтит свой кодекс чести и соблюдает его в отношениях с себе подобными, то есть с мужчинами; по отношению к женщине он ведет себя как захватчик и равной себе ее не считает. Когда животное начало героя берет верх, роман зачастую становится откровенно порнографическим; когда же верх берет интеллектуальное начало и живописание нравов начинает интересовать героя больше, чем собственно любовные похождения, читатель получает сатирический (поучительный) роман нравов. Мы сознательно избегаем здесь говорить об авторе, ибо в то время автор стремился дистанцироваться от своего героя (в крайнем случае он брал на себя роль издателя его записок). Исповедь, мемуары, письма, «моя история» — излюбленные жанры литературы восемнадцатого столетия, позволявшие писателю говорить с читателями от первого лица, но не от своего, а от лица героя.

Умный, циничный, знающий жизнь и свет и многоопытный в любовных делах герой являет собой законченный тип философа-распутника, иначе либертена. Персонаж этот был отнюдь не порождением литературы; либертенами считали себя небезызвестный маркиз де Сад, академик Шарль Пино Дюкло; либертенами называли распутного принца Конде и любвеобильного кардинала Рогана.

Молодой человек, вступающий в мир чувственной любви, интриг и любовных козней — еще один тип героя галантного романа. Персонаж этот, подобно Фемидору из романа Годара д’Окура, жизнерадостен, женщина для него не враг, а источник удовольствия, к коему он предпочитает припадать почаще. И либертен, и неофит на своем пути к цели равно встречают препятствия, которые и тот, и другой обходят; оба равно преступают установленные обществом правила морали и религии, только либертен при этом исходит из философии разрушения ради удовольствия, а неофит делает это не задумываясь, по велению каприза. Выступая в роли наставника, либертен либо превращает своего подопечного в свое подобие, либо разбивает его жизнь. Председатель де Мондорвиль, являющийся, по сути, светским наставником молодого Фемидора, — гедонист, сторонник иронического отношения к превратностям судьбы и «разврата в кружевах» — легких непродолжительных интрижек, скрытых от посторонних глаз во избежание неприятностей; ученик весьма охотно воспринимает его эгоистическую, но никак не мрачную философию.

Героини «Фелисии» и «Марго-штопальщицы» — молодые куртизанки, полностью проходящие уготованный им путь: от инициации, знаменующей вступление на стезю порока, до завершения своей карьеры и перехода на другую, более высокую ступень общественной лестницы, влекущей за собой смену образа жизни (но не взглядов). Активная героиня фривольного романа обычно отличается вольным поведением, мужчина для нее — добыча, которую следует «ощипать» (соблазнить и получить от него вознаграждение), или же источник удовольствия. Добродетельная героиня фривольного романа преимущественно лицо страдающее; поддавшись соблазну, она чаще всего раскаивается и умирает или уходит. Любвеобильная Фелисия не только не раскаивается в своем поведении, но, напротив, считает его единственно верным, ибо любовь ее никому не приносит вреда, а, напротив, доставляет удовольствие и радость. Она, подобно Марго-штопальщице, исповедует «веселый аморализм»; обе эти дамы во всех ситуациях сохраняют способность смеяться над собой и над окружающим миром, отчего читатель невольно начинает проникаться к ним симпатией — несмотря на их малопочтенные занятия. И когда Фелисия неожиданно обретает знатных родителей, а Марго начинает жизнь богатой буржуйки на скопленные ею развратом деньги, то подобные «награды» кажутся девицами вполне заслуженными.

Восемнадцатое столетие, этот век «пишущих», оставил потомкам поистине бессчетное количество мемуаров. Многие мемуары ничем не отличаются от фривольных романов, столько в них содержится скабрезных описаний любовных приключений. Характерным примером таких воспоминаний являются записки, оставленные знаменитым авантюристом и соблазнителем Казановой. Прекрасно образованные, писатели рассыпали на страницах своих романов, как сентиментальных, так и скабрезных, блестящие самоцветы эрудиции, поражая современного читателя ученостью своих проходимцев и девиц легкого поведения и их неодолимой тягой к философическим рассуждениям. Легкий, ироничный, местами сентиментальный, галантный фривольный роман, созданный более двухсот лет назад, и по сей день не утратил ни своей свежести, ни занимательности. Являя собой «непристойную» ипостась литературы эпохи Просвещения, он тем не менее вполне достоин занять свое место на книжной полке — пусть даже во втором ряду.

Е. Морозова

АНДРЕА ДЕ НЕРСИА Фелисия, или Мои проказы (1775)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I Образчик пьесы

— Как?! — с возмущением спросил некоторое время назад один из моих бывших фаворитов. — Вы действительно решились описать все свои приключения и опубликовать это?!

— Увы, да, мой дорогой: эта мысль осенила меня внезапно, как и все мои причуды, а вы знаете, что я терпеть не могу, когда мне противоречат. Следует рассказать все без утайки — я никогда не отказываюсь от вещей, доставляющих мне удовольствие.

— Итак, ваш роман будет длинным.

— Очень! Я выставлю напоказ свои безумства с тщеславием новоиспеченного полковника, идущего впереди полка на параде, или, если хотите, с наслаждением скупца, взвешивающего на ладони драгоценный заклад, за который только что выдал расписку.

— Могу я спросить, мадам, какова ваша истинная цель в этой затее?

— Я хочу развлечься.

— И настроить против себя весь мир!

— Излишне щепетильные люди просто не будут читать мою книгу!

— Но им придется, ведь ваша коротенькая жизнь…

— Ну же, месье, смелее — оскорбляйте меня… Но знайте: вы ничего не добьетесь, я хочу писать, а если вы испортите мне настроение…

— О-о-о! Вы угрожаете, мадам! И что же вы предпримете?

— Маленький подарок: я посвящу книгу вам. Вообразите — на фронтисписе, крупно, ваше имя и все титулы и звания.

— Какой ужас!.. Беру назад все свои слова, прекрасная Фелисия. Я был не прав. Как глупо и неловко с моей стороны было не прочувствовать сразу же всю полезность труда, который вы напишете.

— Вот и прекрасно, теперь я вами довольна.

Глава II Необходимое вступление

Венера родилась из морской пены: я очень похожа на богиню красотой и наклонностями и тоже появилась на свет среди волн, хотя первые минуты моей жизни были скорее несчастливыми. Мать разродилась мною во время морского боя, среди груды трупов и умирающих. Мы стали добычей победителя, который немедленно по прибытии во Францию оторвал меня от материнской груди и отдал, по воле рока, в одно из тех чудовищных благотворительных заведений, где заботятся о плодах незаконной любви. Вам не нужно знать, как называлось место, где меня воспитывали, я пощажу моих читателей и не стану рассказывать о двенадцати годах — худших, чем небытие, — в течение которых я получала суеверное образование, не сумевшее, к счастью, нанести ущерб здравому смыслу, дарованному Природой. Вечная скука, унизительная зависимость, тяжелая работа, несовместимая с моей тонкой натурой, — так начиналась жизнь. День ото дня я становилась все красивее — вопреки дурной пище и дрянной комнате.

Не склонная от рождения к меланхолии, я уже стала находить эту жизнь невыносимой, когда счастливейшее событие внезапно подарило мне свободу. Вот как это случилось.

Очень милый молодой человек, происходивший из семьи честных буржуа, безумно влюбился в дочь новоиспеченного дворянина, и она ответила ему со всем пылом юного сердца. Девять месяцев спустя у них родился ребенок. Данное средство, к которому часто прибегают влюбленные, опасающиеся препятствий со стороны родителей, не помогло молодым людям. Их родители — люди странные, высокомерные, набожные — не сочли нужным обвенчать детей. Девушку отправили в монастырь; отчаявшийся любовник бежал, долго скитался и наконец осел в Риме, где стал модным художником. Ему сообщили, что любимая женщина умерла родами, что не соответствовало действительности: родители специально распространяли слухи о смерти дочери, но она выжила, приобретя счастливую способность не иметь в будущем потомства.

Вскоре отец и мать девушки скончались, а некоторое время спустя за ними последовал и великовозрастный болван-сын. Заточенная в монастырь дочь, храбро сопротивлявшаяся окончательному посвящению в монахини, оказалась единственной наследницей и начала вновь появляться в свете. Судьба устала преследовать ее: любовник, которого она считала утраченным навеки, вернулся, и они поженились. Теперь для полного счастья супругам не хватало одного — вернуть в лоно семьи свое дитя. Младенца сразу же после рождения отправили в тот же приют, что и меня, но, когда родители явились туда, он был давно мертв. Случайно они увидели меня, и моя красота поразила их. Супруги прониклись ко мне жалостью, и они решили, что я сумею заменить им умершего сына (я уже упоминала о том, что женщина не могла иметь детей после тяжелых родов). Меня, конечно же, охотно отпустили, и я последовала за своими новыми родителями. Они искренне привязались ко мне, а я полюбила их так, как если бы действительно была их родной дочерью.

Глава III Эмиграция

Талантливый артист задыхается в душной атмосфере маленького городка в провинции. Художник по своему положению ниже господина судьи, господина конюшего, приезжающего на зиму, мелкого буржуа, живущего на ренту, адвоката, нотариуса, контролера и даже прокурора. Короче говоря, его ставят в один ряд с маляром, красящим двери и ставни домов, которые безвкусно, за бешеные деньги, делает местный подрядчик.

Сильвино (это имя мой приемный дядя взял в Италии и почему-то не пожелал менять на свое собственное, хотя после женитьбы стал владельцем прекрасных земель; кстати, дядей я называла его потому, что была довольно взрослой девочкой, ему исполнилось тридцать, а его жене — всего двадцать четыре, и они полагали, что племянница будет меньше старить их) предложил своей половине переехать в Париж. Она согласилась тем более охотно, что кое-кто из местных дам время от времени не отказывал себе в удовольствии напомнить ей о трагических событиях юности. Часто к ней не приезжали с визитами, а когда она появлялась в общественных местах, особо ретивые мамаши уводили дочерей. Виной всему был несчастный умерший ребенок, рожденный вне брака, — всем известно, как щепетильны провинциалы в вопросах чести и морали, это ведь не образование, не таланты, не вкус, не вежливость, не изящество (кстати, вовсе не превосходные)!

Отъезд решился быстро: Сильвино, не слишком ловкий в делах, на этот раз организовал все прекрасно, и мы уехали. Уехали, сожалея о наших глупых согражданах не больше, чем они сожалели о нас.

Глава IV Глава, за которую я прошу прощения у читателей, которых она может заставить скучать

Если человек приезжает в Париж издалека, один, собираясь составить представление о столице за несколько месяцев, то, вернувшись домой, он почти всегда заявляет, что очень скучал там. Я никогда не смогу доказать подобным людям, что полюбила Париж с первого взгляда, легко привыкла к толчее и быстрому ритму жизни, что меня восхитил театр, а прогулки в общественных садах и парках казались мне путешествиями по заколдованным замкам. Сильвино, человек светский, наделенный безупречным вкусом и желавший быстро образовать жену, показывал нам все самое интересное, обучал, развлекая, знакомил нас с артистами и художниками, с которыми свел дружбу в Италии. Некоторое время жены и дети друзей Сильвино были нашим единственным обществом. Хочу, кстати, заметить для тех, кто этого не знает, что настоящие артисты в большинстве своем общительны и доброжелательны, они гораздо добрее друг к другу, чем писатели, в противоположность последним не надоедают окружающим громкими криками о своей гениальности, а все их серьезные идеи интересны, парадоксальны, остроумны и здравы.

К счастью, в своем одиноком детстве я не приобрела никаких вредных привычек, у меня был врожденный вкус к прекрасному, и я охотно исполняла все, чего от меня требовали: уже тогда здравый смысл подсказывал мне, как необходимо хорошее образование. Для меня наняли учителей, и особенно усердно я учила итальянский, которым Сильвино владел в совершенстве, удавались мне и рисунок, и танец, и игра на клавесине, и особенно пение — ведь природа наградила меня талантом, щедро одарив слухом и голосом. Мои успехи радовали благодетелей, и они не уставали поздравлять себя с тем, что подарили дорогой Фелисии лучшую судьбу (им нравилось называть меня именно так, и, будь на то моя воля, я сохранила бы это имя на всю жизнь).

Глава V Истина. Модное поведение. Причуда старого времени

Прелестная любовь! Вопреки тому, что утверждают романисты, ты не создана для того, чтобы вечно одаривать наслаждением одного и того же человека. Ты — дитя, которое никогда не взрослеет, тебе суждено вечно умирать и возрождаться. Опыт многих столетий доказывает, что твой огонь гаснет так же быстро, как зажигается, а если ты и царишь дольше обычного в сердцах некоторых подданных, которые как будто и вовсе не меняются, то лишь затем, чтобы уступить место упрямству, равнодушию, зачастую — скуке и даже отвращению, которым ты позволяешь присваивать твое имя.

Увы, нежная Сильвина ни о чем подобном не догадывалась, когда вступала в брак. Не стоит этому удивляться — когда воспитываешься в монастыре, легко веришь в вечную страсть, потому что там даже такая химера лучше, чем ничего. Но в свете, среди удовольствий, развлечений, мужских ухаживаний, Сильвина быстро поняла, что порой приходится прилагать невероятные усилия, чтобы оставаться верной предмету своего обожания. Муж, лучше понимавший человеческие слабости, не слишком возражал против непостоянства жены. Некоторое время он безраздельно владел ее сердцем, хотя сам не раз изменял жене. Любовь к разнообразию победила. Милые подруги, не слишком строгих нравов (в Париже они теперь не в моде), привлекательные натурщицы, которых Сильвино писал в своей мастерской, пробудили ревность в сердце его маленькой женушки. Сильвино не давал себе труда скрывать донжуанские похождения, как будто побуждая супругу поступать так же. Сильвине понадобилось много времени, прежде чем она решилась воспользоваться столь необычным «советом», и тому есть простое объяснение: чувствительным натурам всегда необходима вдохновляющая их идея, и Сильвина, живя в монастыре, стала очень набожной — за неимением лучшего. Наделенная Природой страстью к наслаждениям, она еще больше беспокоилась о спасении души, и ей понадобился наставник. Люди, подобные ее мужу, умеют изумительно подчинять себе красивых женщин, имеющих глупость довериться им, и наставник Сильвины искусно тиранил красавицу жену именем Господа, бессовестно пользуясь плодами раскаяния молодой женщины. Он ограждал ее от любого светского мужчины, желая единолично царить в сердце своей «послушницы», чтобы воспользоваться тем счастливым мгновением, когда темперамент одержит верх над разумом и бросит Сильвину в объятия духовного развратителя (заставив ее, на всякий случай, проникнуться презрением и недоверием ко всем остальным представителям мужского пола!). Негодяй рассчитал все очень точно. Красивая, свежая, нежная женщина, оскорбленная ветреным мужем, не слишком широко известная в свете, да к тому же не способная забеременеть! Сильвина была воистину «лакомым кусочком» для этого лицемерного святоши…

— Берегитесь, дочь моя! — не уставал повторять он. — Мир полон подводных камней и препятствий, особенно Париж! Париж — столица ада. Благочестивую душу на каждом шагу подстерегают дьявольские искушения, спрятанные под ковром цветов. Опасайтесь коварной любви… Пусть всемогущий Господь сам накажет вашего мужа за неверность… Как вы прекрасны! Какой непростительный грех со стороны вашего мужа — не понимать, каким сокровищем он владеет! Да верит ли он в Бога?

— Увы, нет! — отвечала Сильвина. — Несчастный слепец, живя в Риме, научился презирать веру. Он не соблюдает никаких обрядов.

— Нечестивец! Атеист! — восклицал лицемер. — Под страхом Божьего проклятия откажитесь, мадам, от ласк этого человека! Воспользуйтесь любыми предлогами, чтобы отказывать безбожнику!

— Увы! Это так тяжело для меня… Я люблю своего мужа.

— Но ваша душа, несчастная?!

Глава VI Глава, в которой мы знакомимся с духовником и другом Сильвины

В Париже девочке тринадцати или четырнадцати лет, если она красива, непременно оказывают знаки внимания. В этом возрасте, понимай я скрытый смысл некоторых комплиментов, легко распознала бы в них привкус желания. Увы! Я была способным и умным ребенком, но ничего не понимала в ухаживаниях. Когда кто-то говорил мне: «Я люблю вас, мадемуазель!», я наивно отвечала: «И я люблю вас!», не подозревая о некоторых значениях такого привычного слова любить! Короче говоря, я не знала ничего, совсем ничего, и, если бы не несколько счастливых обстоятельств, внезапно просветивших меня, я, возможно, очень долго пребывала бы под покровом собственного невежества.

Год спустя после нашего приезда в Париж Сильвино должен был вернуться в провинцию по делам семьи, однако мы не остались одни, ибо его жена совершенно изменила образ жизни. Никакого театра, никаких прогулок, прочь наряды и украшения… Сильвина стала носить чепцы, непрозрачные шарфы, строгие платья, она отдалилась от общества. Мы переезжали из одного собора в другой, и — Боже! — как я там скучала… Господин Беатен, духовник и врач моей тетки, сначала посещал нас не слишком часто, потом стал постоянным посетителем, позже его визиты стали ежедневными, а в конце концов он добился от Сильвины, чтобы она никого не принимала в его присутствии. Я тоже оказалась лишней и привыкла, завидев его, немедленно удаляться в свою комнату. Однажды мне ужасно захотелось узнать, чем с такой таинственностью занимались тетя и скромный господин Беатен. Мне удалось ловко отвести в сторону маленькую железную пластинку, прикрывавшую замочную скважину с моей стороны двери, и с восторгом поняла, что вижу людей в соседней комнате так же ясно, как если бы сидела с ними рядом… Но Боже! Каково же было мое удивление! Почтенный доктор стоял на коленях рядом с исповедовавшейся Сильвиной, лицо его пылало румянцем, глаза горели… Нет, этот человек совершенно не походил на господина, которого я привыкла видеть в нашем доме с постной физиономией! Увидев, как он страстно целует руку моей тети (которую она сама с радостью ему протянула!), я подумала, что сплю и вижу сон. Он настойчиво просил ее… не знаю о чем, но его пыл сопровождался настойчивыми жестами; вот его рука скользнула под шейный платок… другая дерзко потянулась ниже…

— Чудовище! — воскликнул внезапно человек, выскочивший из алькова. Он в ярости вытаскивал шпагу из ножен. — Какая низость! Как ты можешь так беззастенчиво пользоваться доверчивостью женщины?! Ты умрешь, предатель!

В глазах «Тартюфа» блеснуло бешенство, но он не посмел ответить. Прекрасная же грешница мгновенно потеряла сознание и упала без чувств. Ужасным нарушителем всеобщего спокойствия был некий Ламбер, скульптор, друг Сильвино, настойчивый поклонник моей тети, один из тех мужчин, против чьего присутствия самым настойчивым образом возражал Беатен. В тот день Ламбер неизвестным мне способом проник в дом, но обморок Сильвины спас доктора — светский человек спешит спасти даму, прежде чем убить соперника. Приводя в чувство тетю, Ламбер в самых суровых выражениях советовал предателю убираться, тот было заспорил, но две энергичные пощечины убедили совратителя в необходимости уступить человеку, проявившему такую силу и решительность.

Пока Беатен искал скуфью и надевал пальто, я выскочила на лестницу, желая насладиться его смущением, но мне это не удалось: проходимец снова надел маску смирения. Он любезно поклонился мне и, надо отдать ему должное, был весьма хладнокровен.

Вернувшись на свой наблюдательный пост, я увидела, что тетя и Ламбер горячо спорят. Сильвина плакала, оскорбляла его, Ламбер стоял перед ней на коленях и пытался убедить ее в своих добрых намерениях. Беседа протекала довольно долго, но закончилась примирением. Ламберу позволили поцеловать даме руку — после долгих уговоров, потом подставили обе щеки. Расставаясь, оба были очень милы друг с другом.

Глава VII Глава, в определенной степени продолжающая предыдущую, которую все-таки стоит прочитать

Как легко бывает потрясти юную душу! Я не спала всю ночь. Мне казалось, что Беатен добивался от тети чего-то определенного, но я напрасно мучила себя, пытаясь понять, чего именно. Мне очень понравилось, что Ламбер отвесил ему две звонкие оплеухи, но я сожалела, что все случилось слишком быстро. Беатену, конечно, откажут от дома, и я не смогу наблюдать за его свиданиями с тетей.

Изрядно поломав голову, я нашла способ, который мог помочь мне разобраться в загадке. Мой учитель танцев, прекрасно сложенный молодой человек, красивый, нежный, относившийся ко мне с огромным почтением — его звали Бельваль, — заслуживал всяческого доверия. Ему я могла рассказать все в надежде, что он объяснит, каковы были истинные намерения доктора. А если нет, мы вместе посмеемся над побитым Беатеном и посплетничаем о нем.

Все способствовало исполнению моего плана: Сильвина, присутствовавшая на всех моих уроках, ушла с занятий Бельваля — ей нужно было написать, возможно, Беатену. Кстати, Бельваль немного кокетничал с тетей, и потому она без всяких опасений оставила нас наедине.

Я, посмотрев в замочную скважину и убедившись в том, что тетя пишет письмо, начала со смехом излагать Бельвалю некоторые подробности, так потрясшие мое воображение. Как это ни странно, Бельваль вовсе не разделял моего веселья! Лицо его помрачнело, и я рассердилась.

— Как, господин Бельваль, — возмущенно воскликнула я, — это приключение ничуть не забавляет вас?

— Прошу у вас прощения, мадемуазель… Оно очень странное, это происшествие.

— Знаете ли вы, что Беатен стоял перед тетей на коленях?

— О-о-о! Я верю вам… Эти люди бывают так неловки… Да! Должно быть, сцена вышла очень забавная.

— Но вы почему-то не смеетесь?

— Видите ли, я подумал, что… но продолжайте, я хочу услышать окончание истории. Так вы говорите, он стоял на коленях? Как я сейчас?

— Совершенно верно.

— Ваша тетя сидела?

— Да, как и я теперь.

— Так, а его рука лежала здесь… на ее груди? Вот мерзавец!

— Да, но, господин Бельваль, так ли уж нужно повторять это?

— Конечно, но я не имел в виду оскорбить вас. А другая его рука была вот здесь?

— О боже, Бельваль! Что вы себе позволяете?

Рука юного танцора с быстротой молнии повторила путь доктора Беатена под юбки моей тети Сильвины. Я не ожидала ничего подобного, и Бельваль без труда завладел тем, чего никогда прежде не касалась мужская рука… Я приготовилась кричать, но губы очаровательного распутника приблизились к моим, прошептали нежно мое имя… А палец!.. А язык!.. Незнакомое пьянящее чувство овладело всем моим существом. Боже! Какой миг! А что могло случиться секундой позже, если бы не зазвонил тетин колокольчик!.. Бельваль мгновенно вскочил на ноги, поправил одежду и вынужден был несколько раз напомнить мне о необходимости привести себя в порядок. Я начала танцевать менуэт, но ноги дрожали, тело не слушалось, лицо покрывал румянец возбуждения. Вошедшая Сильвина смутила меня еще больше, да и мой учитель едва владел собой… Тетя отослала его и приказала никогда больше не являться в наш дом. Нас заподозрили, однако тетя, имевшая лишь косвенные доказательства проступка и больше занятая собственными делами, не стала мучить меня ни упреками, ни вопросами. Несколько дней спустя мне наняли нового учителя танцев, но такого уродливого, что он никак не мог разрешить мою проблему.

Глава VIII Глава, не слишком интересная, но и не бесполезная

После описанного в предыдущей главе происшествия Сильвина и Ламбер виделись ежедневно, однако его визиты не доставляли ей такой же радости, как посещения доктора Беатена. Этих мужчин невозможно было даже сравнивать. У Беатена был вид и манеры педанта и лицо священника, правда, очень румяное. Ламбер же был по-настоящему хорош собой: высокий, стройный, с правильными чертами лица, приятной улыбкой и нежными глазами — короче говоря, один из лучших парижских кавалеров. Со стороны Сильвины было бы невероятной глупостью предпочесть ему Беатена. Впрочем, Ламбер умел приручать самых суровых недотрог и холодных ханжей, так что в конце концов он тронул сердце пылкой жены Сильвино.

В самом начале их отношений меня не отсылали прочь, но я ускользала сама. Множество раз тетя пробовала призывать меня к себе, но потом привыкла к моим отлучкам. Я видела, как она все мягче и ласковее обращается с Ламбером, он был не менее пылок, чем отставленный исповедник, но гораздо более деликатен. День ото дня ситуация становилась все поучительнее для меня, и какое-то время спустя я наверняка получила бы «полный курс» образования в интересовавшей меня области, если бы Сильвине не пришел внезапно в голову каприз перенести свои свидания в маленький будуар. Тщетно я пыталась проследить за моими героями на новой сцене — ничего не получилось, и я была безутешна.

Должна заметить, что с тех пор, как вместо человека в сутане нашим постоянным спутником стал остроумный Ламбер, моя тетя очень переменилась. Она стала делать модные прически, надевала драгоценности, с лица исчезло постное выражение, на него вернулась радость жизни. Мы перестали слишком часто ходить к мессе, а вскоре и вовсе научились обходиться без службы. Пришлось восстанавливать светскую репутацию, порою прибегая для этого даже ко лжи. «Спросите у моей племянницы!» — то и дело восклицала тетя, и я самым решительным образом заявляла, что «тетя была очень-очень больна». Ей верили… или не верили, но люди сегодня весьма снисходительны — к счастью! Никто теперь не ссорится с человеком, захотевшим на какое-то время стать затворником.

Вернулся Сильвино, и все пошло наилучшим образом. Ламбер стал другом дома. У моей тети никогда прежде не было лучшего настроения, и она стала такой покладистой!

Ах, любовь! Несчастный правитель! Твое королевство огромно, подданные — бесчисленны, тысячами разнообразнейших способов ты делаешь счастливыми тех, кто подчиняется тебе… Увы! Большинство людей — неблагодарные глупцы, проклинающие тебя, вместо того чтобы благодарить! Как они слепы! Сильвино не принадлежал к их числу: жена была так мила с ним, что он не сомневался, что стал одним из счастливых рогоносцев, но совершенно не огорчался. А между тем Сильвино следовало быть осторожнее: Беатен не забыл унизительных пощечин Ламбера и вскоре поставил нас в весьма щекотливое положение… Вот тогда-то деликатнейший из супругов проявил свое бесконечное великодушие и острый ум… О, Сильвино! Как вы были галантны! Как безупречно вели себя! Жаль, что я не могу вдохновить вашим примером всех рогоносцев мира и заставить их следовать голосу рассудка.

Глава IX Глава скорее правдивая, чем правдоподобная

В тот день у нас ужинали Ламбер и двое художников, приехавших из Италии. Все были очень веселы. Мы с тетей — с ней каждый чувствовал себя совершенно свободно — до слез смеялись множеству замечательных острот наших гостей. Безмятежность вечера была нарушена мальчиком-посыльным, который принес письмо, адресованное дяде.

Читая, он несколько раз покачал головой, а закончив, произнес:

— Друзья мои, это анонимное письмо, и касается оно вас, мадам, взгляните. — В тоне его голоса не было ничего устрашающего, но странное выражение лица не предвещало ничего хорошего. Сильвина так дрожала, что не смогла дочитать до конца… Роковая записка выпала из ее рук, лицо внезапно покрылось смертельной бледностью, ей стало дурно. Мужчины кинулись приводить тетушку в чувство.

— Ничего страшного, — говорил дядя, расшнуровывая платье жены и открывая восхищенным взглядам друзей два совершенных полушария груди. Один из художников подавал флакон с нюхательной солью, другой растирал Сильвине руки, и только Ламбер, как самое заинтересованное лицо, оказался совершенно бесполезен, за что и заслужил несколько лукавых замечаний Сильвино. Между тем прекрасная Сильвина открыла глаза. Поцелуй и несколько нежных слов мужа окончательно успокоили бедную женщину. Присутствующие вернулись за стол. Больная окончательно поправилась, выпив несколько бокалов шампанского, после чего Сильвино взял слово, чтобы ввести друзей в курс дела:

— Все это должно казаться вам довольно необычным, господа, разве что мой друг Ламбер догадывается, о чем идет речь. Так вот: жена моя очаровательна, ее любят, что меня совершенно не удивляет, — даже я, ее муж, до сих пор влюблен, как в первые дни. Видимо, в мое отсутствие Сильвина досадила кому-нибудь из обожателей и теперь он решил отомстить, написав мне анонимное письмо, достаточно грязное, чтобы поссорить супругов… Однако я нахожу столь обидчивых людей недостойными своего внимания мещанами и презираю их мелочность и узость взглядов. Итак, мне намекают, что некий друг, очень влюбленный в мою жену, часто посещал ее, а она, желая без стеснения отвечать на его страсть, отказалась от общества, лишила себя всех удовольствий. Одним словом, нет никаких сомнений в том, что предатель (именно так его называет в письме аноним) подошел к последней черте. Мне намекают на возможность скандала, советуют наказать жену… но скажите же, господа, как, на ваш взгляд, я должен поступить, узнав столь важные вещи?..

— Думаю, — сказал один из художников, — что ваша жена неспособна дать повод недостойным подозрениям…

— О, это замечательно, — прервал его Сильвино. — А вы, месье, что скажете?

— Я согласен с моим другом.

— А вы, милый Ламбер?

— Я в смятении, дорогой Сильвино. Хочешь ли ты, чтобы я говорил как всегда откровенно? Обвинение дерзкого анонима безусловно относится ко мне. Я не отрицаю, что очень часто виделся с Сильвиной в твое отсутствие, но ты сам настоятельно просил меня об этом. Надеюсь, ты не думаешь, что я хотел соблазнить твою жену?

— Речь не о том, друг мой. Каждый человек в этом мире ведет себя так, как умеет и как считает нужным. Ты был волен поступать, как заблагорассудится. То же относится и к моей жене. Заканчивай, прошу тебя!

— Дорогой Сильвино, подвергаясь опасности ежедневных встреч с твоей очаровательной женой и будучи твоим верным другом, я постарался не дать тебе никакого повода для недовольства. Тот, кто тебе пишет, сознательно преувеличивает: им руководит низкая ревность. Твоя жена любит тебя всем сердцем, я тебе предан, и, если мне будет дано право высказать совет, он таков: твой гнев должен пасть на того, кто лжет, крича о неверности Сильвины, он задумал мерзкое дело, желая потревожить покой счастливого семейства и рассорить верных друзей.

— Браво, дорогой Ламбер! Ты говоришь, как мудрец, и ты опередил меня. О-о, господин негодующий, если нам удастся поймать вас, мы объясним, что честный человек не поддается на анонимные наветы. Думаю, моя жена назовет нам имя лжеца.

— Почерк выдает его, — ответила Сильвина. — Должно быть, он не думал, что его письмо попадет ко мне в руки.

— Скажи нам, не мешкая, кто этот человек? Где его найти? Его следует наказать! Ты должна быть отомщена. Итак, ты, к счастью, знаешь этот почерк?

— Признаюсь — я имела неосторожность получить несколько писем от мерзавца, хотя он, по своему званию, и не должен был бы сочинять подобных посланий…

— По своему званию?! — внезапно прервал Сильвину Ламбер. — Думаю, я догадался! Неужели это твой исповедник?

— Именно он.

— Господин Беатен? — хором воскликнули Ламбер и Сильвино.

— Черт возьми! — продолжил разъяренный муж. — Он мне заплатит!

— Со мной он уже хорошо знаком! — заметил Ламбер, имея в виду пресловутые пощечины.

И он поведал окружающим, как застал однажды негодяя у Сильвины в тот самый момент, когда тот осмелился «силой навязывать ей свои чувства», и выкинул святошу за дверь, отвесив две оплеухи.

Сильвино, высказав восхищение поведением лучшего друга, продолжал:

— И теперь господин Беатен клевещет на вас, желая отомстить за унижение!

— Конечно, дорогой друг.

— Несчастный кретин! Негодяй!

— Вот каковы нынешние священники!

Каждый сказал свое слово, и было единодушно решено, что предатель должен быть наказан сурово и немедленно.

Глава X Заговор

— У меня появилась замечательная идея, — сказал Сильвино. — Мы поймаем Беатена! Послушайте мое предложение. А что если моя жена напишет ему, что я в ярости, что повел себя, как любой обесчещенный супруг, что она не могла быть скомпрометирована этим грубияном Ламбером, совершенно не уважающим служителей Церкви, но, напротив, именно он, ее исповедник, стал виной ее несчастья, и все-таки она не может жить, не видясь с ним, потому что только такой осторожный и чуткий человек способен утешить женщину в деликатной ситуации, так вот — она просит о встрече… где-нибудь. Полагаю, если Сильвина все это напишет, доктор очертя голову кинется в западню, очарованный раскаянием грешницы, назначающей ему свидание. Мерзавец будет уверен, что сможет извлечь выгоду из этой встречи!

Идею Сильвино присутствующие встретили с восторгом.

— Дорогая, — обратился он к жене, — ты должна помочь нам: в твоих интересах отомстить этому отвратительному человеку! Как только мы его поймаем… ну, дальнейшее будет исключительно нашим делом.

— Отдаю его вам, — кивнула Сильвина. — Пусть провалятся в преисподнюю все эти отвратительные святоши! Я получила прекрасный урок на всю жизнь, я наказана, что доверяла одному из них. Как могла я слушаться тирана, порицавшего самые невинные удовольствия?! Какое чудовище я выбрала в духовники!

— Не думай о нем больше, дорогая! — сказал растроганный Сильвино, целуя жену. — Просто будь разумнее впредь.

План Сильвино был немедленно приведен в исполнение. Негодование Сильвины придало ей силы, а желание отомстить, всегда так хорошо вдохновляющее женщин, продиктовало такие естественные и соблазняющие слова, что даже самый хитрый представитель мужского пола не сумел бы разглядеть ловушку. Беатен попался в нее как последний простофиля. В письме Сильвина просила его быть возле выхода из сада Тюильри, откуда они должны были отправиться в Шайо, где у Сильвино имелся маленький домик. Итак, Беатен согласился… Ответ доктора оказался таким страстным, как если бы он был заранее убежден: Сильвина составит наконец его счастье.

Сильвина пришла без минуты опоздания и нашла Беатена в указанном месте. Он был одет во фрак для загородных прогулок, свежевыбрит и причесан лучше обычного (дело в том, что этот человек не принадлежал к числу тех элегантных священнослужителей, которые зачастую выглядят в своих одеяниях изысканнее светских денди, отличаясь от них остриженными в кружок волосами и тонзурой). Беатен же, как я уже говорила, был кюре — и это слово определяет его лучше всего.

Итак, вот он сидит в фиакре рядом с моей тетей, изображающей страсть и нежность. Она взволнованно сообщает ему, что муж только что уехал на несколько дней и они смогут пробыть в Шайо до следующего утра… если, конечно, у ее милого спутника нет более важных дел! Восторгу престарелого сатира не было границ. Глаза Беатена блестели сладострастием, он был на седьмом небе, предвкушая блаженство любовных утех. Наконец экипаж въехал в деревню, и счастливчика самым таинственным образом ввели в дом.

Но как случилось, что проницательный доктор не знал об этом убежище, пока был в фаворе? Очень просто: до отъезда Сильвино домик служил ареной его тайных эскапад, и жена узнала о нем только после того, как был составлен заговор против Беатена. Ах, господин Беатен, знай вы о таком прелестном уголке, наверняка потребовали бы от своей духовной дочери, чтобы она вас сюда отвезла! Как быстро все меняется! В недобрый час вы приехали сегодня в гнездышко любви! Вы бежите навстречу справедливому возмездию… Но мне вас не жаль, вы это заслужили.

Глава XI Глава, служащая продолжением предыдущей Опала Беатена

Пока похоть и ненависть строили каждая свой расчет, презрение и коварство, объединившись, готовили батареи для наказания старого Беатена. Сильвино, Ламбер, художники и я последовали за главными действующими лицами в Шайо и вошли в дом через заднюю дверь. Беатен и Сильвина находились на первом этаже, мы же поднялись на второй.

Тетя под предлогом того, что ей необходимо осмотреть дом и приготовить легкий ужин, пришла к нам, и мы принялись советоваться… Было решено, что Сильвина будет некоторое время морочить Беатену голову, сделает вид, что прислушивается к его наставлениям, пожеманничает и в конце концов согласится уступить. Главное — она должна была заставить доктора лечь в постель без ужина: продуктов в доме не оказалось, а посылать кого-нибудь за провизией не следовало, дабы не подвергать себя опасности и не раскрыть все предприятие. Сильвина исполнила все задуманное невероятно ловко и коварно. Доктор, подгоняемый аппетитом особого рода, с радостью согласился попоститься. Ах, сила желания! Она победила даже чревоугодие Беатена! Любовь! Это наверняка не самое маленькое из твоих чудес!

Беатен уже считал себя на вершине блаженства — Сильвина наконец согласилась лечь с ним в постель. Правда, сославшись на свою стеснительность, она погасила все свечи в спальне: адюльтер, сказала тетя Беатену, гораздо смелее в темноте, излишний стыд повредит наслаждениям. Влюбленный Беатен доверчиво последовал за Сильвиной в комнату наверху.

И вот он лежит в благословенной кровати… Он горит, он мучится желанием… Кающаяся грешница еще борется, онане спешит броситься в его объятия… Но что это? Какой удар судьбы!.. Где спрятаться несчастному Беатену от внезапно появившихся в комнате пятерых человек?! Свет факелов распространил вокруг ужасный, обличающий свет… Изумленный (так, во всяком случае, кажется Беатену) Сильвино и этот ужасный Ламбер вытаскивают шпаги, сталь зловеще блестит, на весь дом гремят их проклятья!

— Наконец-то я застиг вас, низкая изменница! — кричит муж, приставив шпагу к груди Сильвины.

— Отомсти за себя! — вопит Ламбер. — А я избавлю тебя от предателя, который обесчестил и оклеветал тебя! Где он? О, ужас! Он в постели! В твоей постели!

— Остановись, друг мой! — прерывает его Сильвино, давая ускользнуть жене, которая на несколько мгновений всерьез испугалась мужа, — так хорошо он вошел в свою роль. — Остановись, я не могу уступить тебе удовольствие пролить кровь этого коварного соблазнителя…

Чтобы получить точное представление о том, что происходило в тот день в Шайо, следовало там присутствовать. Мне не хватает красноречия, которое помогло бы описать ужас Беатена и потрясающие перемены, произошедшие одновременно с телом его и с духом. Как честный историограф, я вынуждена, как бы неприятно это ни было, отметить, что несчастный доктор замарал — в прямом значении этого слова — простыни Сильвино. Между тем, разрабатывая план, мы условились, что друзья-художники призовут Сильвино и Ламбера к милосердию и разоружат их, уверят Беатена, что жизни его ничто не угрожает, но за ним станут следить, чтобы он никогда больше не вздумал наставлять рога благородным господам… а еще лучше — лишат его такой возможности, произведя маленькую хирургическую операцию. Один из художников, игравший роль хирурга, заявил, что у него случайно оказались при себе инструменты и он легко все исполнит. На таких условиях Ламбер и Сильвино соглашались не убивать Беатена: его вытащили из постели — скорее мертвого, чем живого, — и отнесли в соседнюю комнату — якобы для операции. Там доктору был нанесен самый жестокий удар — он увидел смеявшуюся до слез Сильвину. Она сочла нужным вмешаться и попросила — а я присоединилась к ее мнению, — чтобы ее бывшего духовника пощадили. В конце концов мужчины решили, что кастрацию заменят поркой: автора подметного письма связали по рукам и ногам, прислонили к колонне в гостиной, обнажив мясистые ягодицы, принесли охапку розог и использовали все, до последней. Напуганный Беатен не осмелился издать ни единого возгласа… да кто на его месте поступил бы иначе — ведь речь шла о спасении той части тела, что составляет три четверти счастья в жизни любого мужчины!

Закончив экзекуцию, все успокоились. Доктору вернули одежду — в том числе и испачканную рубашку, которую он вынужден был надеть, — препроводили на улицу и вели себя с ним весьма учтиво, освещая путь факелами.

Глава XII Глава, в которой кое-что начинается

Вы уже поняли, что люди, с которыми я жила, не были слишком строги со мной, да и я их не стесняла: Сильвино и Сильвина считали меня вполне сформировавшейся особой. Я превзошла все ожидания, которые родители возлагали на приемную дочь. Мы были на равных с Сильвиной, а ее муж говорил со мной не как суровый отец или дядя. Мне многое позволяли, я многое видела, дополняя новыми знаниями свою еще весьма несовершенную любовную теорию. Друзья во главе с Ламбером дневали и ночевали в нашем доме, Сильвина одаривала своим вниманием многих и тем нежнее была с мужем!.. Как предупредительна она стала к любовницам мужа — его натурщицам!.. Могу повторить одно: они счастливчики, эти рогоносцы!

Сильвино, которому состояние жены позволяло работать лишь для собственного удовольствия, писал мало, но все его картины были превосходны: он предпочитал исторический жанр и очень редко писал портреты. Сильвино происходил из хорошей семьи, был умен, получил хорошее образование, много вращался в свете, его любили женщины, мужчины ценили его дружбу и общение. Среди его друзей были и очень знатные французы, рожденные, чтобы любить и быть любимыми, — к счастью, не всем неведома дружба, не все внушают окружающим только почтение и страх. Сильвина, несколько ограниченная и не слишком хорошо образованная, своей красотой и обаянием придавала дому дополнительное очарование. Она всегда была весела и спокойна. У нее было одно из тех лиц, которые нравятся всем, возбуждая страсть и угасшую любовь к жизни. Даже муж время от времени начинал испытывать к ней страсть неофита, и Сильвина, оставив всех остальных поклонников, полностью посвящала себя Сильвино. Когда внезапная вспышка стихала, каждый из супругов развлекался на стороне, отдыхая от монотонности семейной жизни. Воздух дома, где так благочестиво поклонялись Венере, не мог не заразить меня. Друзья, беседы, предполагаемые мною события, подсмотренные эпизоды; картины, наброски, рисунки, которые я тщательно изучала, — все помогало Природе. Я была хорошо подготовлена и решительно настроена воспользоваться счастливой возможностью, предоставляемой мне судьбой. Я начинала ощущать пустоту своего существования. Сильвина, окруженная любовниками, дарившая им счастье, выбирала из лучших парижских кавалеров; мне же, бедняжке, доставались знаки внимания либо слишком невинные — со стороны тех, кто видел во мне ребенка, либо совершенно безвкусные — от новичков в галантном ремесле ухаживания. Мне всегда хватало разума отвергать томные страсти, лесть и ужимки слишком настойчивых мужчин, я вспоминала моего любезного Бельваля, который подошел к делу столь решительно и начал с того, к чему другие, казалось, не придут и через сто лет! Цветочки не оказывали на меня никакого действия, записки же я из тщеславия принимала, но оставляла без ответа, а если что-то и писала, то лишь для того, чтобы от души высмеять докучливых ловеласов, рискнувших побеспокоить меня. И все-таки я часто спрашивала себя: «Что же тебе нужно, душа моя? Ты жаждешь любви, но отвергаешь все признания! Ты помнишь единственный момент счастья, когда предприимчивый Бельваль… Но ведь ты не была влюблена в этого маленького танцора!» Смелость, проявленная Бельвалем, научила меня наслаждаться собственным телом, но даже в мгновения самого живого удовольствия я не воображала себе его образ и не представляла никого другого, кто был бы способен удовлетворить смутное желание моего сладострастного воображения.

Глава XIII Интересное происшествие

Однажды в жаркую, знойную ночь случилась ужасная гроза с громом и градом. Я не могла сомкнуть глаз. Духота заставила меня сбросить простыни и скинуть с себя промокшую от пота ночную рубашку. К утру ветер стих, и я решила утешить себя за ужасную ночь: научившись искусству доставлять себе удовольствие, я предалась игре, скрашивающей одиночество многих затворниц, утешающей вдов, облегчающей участь недотрог и уродин… В один из моментов, когда я с трудом приходила в себя, дверь, находившаяся напротив моей кровати, тихонько отворилась. Чтобы меня не заподозрили в недостойном честной девушки поведении, я была вынуждена сделать вид, что сплю, и слегка приоткрыла глаза лишь для того, чтобы посмотреть, кто мог прийти ко мне так рано: это оказался Сильвино. Как только он увидел меня, на его лице появилось выражение приятного удивления. В тот момент я напоминала одну из трех богинь, явившихся Парису^[1]: лежала на спине, положив голову на локоть левой руки, ладонь которой наполовину прикрывала лицо; одна нога была вытянута, другая — слегка согнута в колене, открывая миру самую тайную из моих прелестей; правая рука, так хорошо исполнившая свою работу, расслабленно лежала на бедре… Полюбовавшись несколько мгновений от двери моей позой, которую сладострастный художник наверняка находил очаровательной, Сильвино очень осторожно приблизился к моей кровати, и я закрыла глаза, чтобы он не засомневался в том, что я крепко сплю. Сильвино подошел совсем близко. «Как она хороша!» — произнес он, и я почувствовала, как моего руна, едва начинавшего завиваться, коснулись легким поцелуем мужские губы. Я не была готова к такой непривычной ласке и вздрогнула, поза моя изменилась, и Сильвино вынужден был заговорить.

— Моя дорогая Фелисия, — начал он несколько смущенно, — мне жаль, что я нарушил твой покой, но я пришел лишь для того, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь после этой ужасной грозы, не испугалась ли, не стало ли тебе дурно. Увидев, в каком беспорядке находится твоя постель, я испугался, не заболела ли ты, и счел своим долгом подойти поближе… Укройся! — Сильвино накрыл меня простыней, проявив самую очаровательную неловкость, руки его при этом весьма умело исследовали мое тело. Я сделала вид, что умираю от благодарности, Сильвино в ответ решил сам надеть на меня рубашку, подарив мне при этом несколько милых ласк… Я не возражала. Глаза Сильвино блестели опасным огнем… Ах, если бы он мог догадаться и о моем состоянии!.. Увы, Сильвино решился только на поцелуй — правда, гораздо более смелый, чем положено дяде, я ответила… думаю, тоже гораздо решительнее, чем это обычно делают племянницы… Он ушел… Он колебался… Я надеялась… Но Сильвино все-таки удалился.

Глава XIV Глава, в которой я признаю вещи, которые наш пол не любит признавать. Необычные речи Сильвино, пользу из которых я советую извлечь многим женщинам

Вы порицаете меня, читатели, возможно, я этого заслуживаю; но кто из вас не знает, что темперамент и любопытство — опасные враги пресловутой женской чести! Именно они толкают иногда самую разумную из женщин в объятия человека, совершенно недостойного настоящего чувства.

Какое множество приключений подобного рода нам известно! А сколько остались тайными! Я не была слишком рассудительной и, сгорая от желания узнать все секреты природы, не смогла бы противиться ухаживаниям Сильвино. Напротив, я злилась из-за того, что он ничего не предпринимал… но судьбой управлять невозможно: не Сильвино было суждено лишить меня невинности.

Несколько дней спустя после нашего небольшого приключения Сильвино уступил настоятельным уговорам своего близкого друга, английского аристократа — любителя искусств, давно звавшего отправиться на два-три года в путешествие по Европе, где они могли бы найти для себя много интересного.

Сильвина сделала вид, что решение мужа безмерно огорчило ее, и Сильвино постарался утешить ее, попросив всех своих друзей заботиться о жене в его отсутствие. Мне же он сказал наедине следующее:

— Я покидаю тебя, моя дорогая Фелисия, не боясь, что мое отсутствие нанесет тебе вред. Тебе не грозит нужда, ты хороша собой, умна, талантлива — все сулит тебе счастье, если будешь вести себя разумно. Мужчины будут обожать тебя. Среди них ты найдешь много любезных кавалеров, но постарайся ни к одному не испытывать страсти. Идеальная любовь — миф. Реальны только дружба, которая пребудет во все времена, и желание — дитя мгновения. Любовь — сочетание того и другого, соединившихся в сердце человека и направленных на другого человека, но не желающих быть связанными. Желание, как правило, непостоянно, оно угасает, если не меняется объект. Если человек хочет удержать его, разжечь, страдает дружба. Желание подобно фрукту, который следует срывать немедленно, как только он созреет. Если яблоко упало с дерева, никакие силы его туда не вернут. Защищайся от слишком сильных чувств, они делают человека несчастным. Живи спокойно в кругу тихих удовольствий, наслаждайся роскошью, искусством, дари любовь в ответ на любовь. Сильвина, чей бурный темперамент благодаря моим стараниям служит теперь ее наслаждению, не станет стеснять тебя; вы уже равны, а скоро ты ее превзойдешь — молодостью, талантами и умом. Будь с ней мила: никогда не забывай, сколь многим ты обязана этой женщине, впрочем, как и мне! Надеюсь, порок неблагодарности чужд твоему сердцу… Умей выбирать: всегда взвешивай, чего получишь больше — огорчений или удовольствий. Предупреждай разочарование, помни: чтобы в любовной игре не стать несчастной и не чувствовать скуки, нужно позволять обманывать себя или обманывать самой. Берегись откровенной лести, не позволяй слишком глубокому чувству нанести тебе смертельный удар, старайся сохранить лицо в любой ситуации, но не причиняй зла окружающим. Я сегодня говорю с тобой так, чтобы твоя будущая судьба была счастливой. Женщины рождены, чтобы любить и быть любимыми, однако им редко говорят правду об их предназначении. От них требуют, чтобы они боролись с собой, оказывали сопротивление мужчинам. В этой бессмысленной борьбе уходит их время, розы увядают. Слишком благочестивые в лучшую пору своей жизни, расположенные к жеманному кокетству, когда очарование ушло, мучимые сожалениями всю оставшуюся им жизнь, большинство женщин по существу просто не живут. Итак: тебе необходимы любовь и удовольствия. Чередуй их с великой осторожностью, не забывая, между тем, копить средства на старость. Помни о моих советах: им легко следовать. Если ты сделаешь их основой своего поведения, я обещаю, что ты станешь самой счастливой женщиной нашего века. Ты меня хорошо поняла?

— Прекрасно поняла, дорогой дядя, — ответила я, лаская его, чтобы показать, как высоко ценю сей урок. — Как я счастлива, что ваши мысли и слова так близки моему врожденному пониманию жизни…

Сильвино прервал меня, чтобы заявить, что, не будь разница в возрасте между нами так велика и не связывай нас почти родственные отношения, он бы поборолся за честь преподать мне первый урок любовного наслаждения.

— Увы, — сказал он, — союз между авторитетом и послушанием вызвал бы слишком много подозрений! Даже если бы я не уезжал в Европу, мне пришлось бы отказаться от твоей любви.

Мне хотелось сказать моему дорогому дяде, что своим расцветом я обязана уважению и благодарности, которые питаю к нему, но Сильвино не вышел из роли серьезного наставника и сделал мне знак молчать… Я не посмела ослушаться.

Глава XV Глава, в которой описывается хороший пример, которому не все следуют Попытка нарисовать портрет модною прелата

Неблагодарные мужья, не стыдящиеся подвергать жен лишениям, заставляющие терпеть нужду в собственном доме, хотя сами были когда-то бедны и не заслужили богатства, учитесь у справедливого и деликатного Сильвино, как должен вести себя галантный кавалер, всем обязанный жене!

Расставаясь с женой, Сильвино не только поручил ей ведение всех важных дел, наделив самыми широкими полномочиями, но и преподнес тысячу луи, которые ему заплатил компаньон по путешествию в качестве компенсации. Такая щедрость англичанина и такое бескорыстие художника вряд ли удивят многих моих читателей.

Мы с тетей оставались в Париже в полном довольстве, наши путешественники уезжали, взяв с собой значительные суммы денег, и каждый был доволен расставанием.

Главный талант моей тети заключался в том, как превосходно она вела дом. И все-таки, несмотря на разумную экономность, с какой она тратила деньги, образ жизни, который мы вели, наверняка очень скоро разорил бы нас, если бы Сильвина не решилась выбирать любовников, руководствуясь их щедростью и терпимостью.

Благодаря безрассудным тратам одного толстого американца, целых три месяца совершавшего ради Сильвины безумства, наши дела были далеки от того, чтобы прийти в упадок, и тут наша быстрая колесница внезапно столкнулась с монсеньором де***. В приходе он был известен лишь окрестным фермерам, зато в Париже его знали все хорошенькие женщины, а некоторые — особенно близко! Любезный прелат!

У монсеньора де*** было интересное лицо, весьма щегольской вид, бойкий нрав — как в те времена, когда он служил в армии. Он был всегда весел, доволен жизнью, обходителен и остроумен и выглядел лет на десять моложе своего возраста. Он обожал поэзию, романы, театр, живопись, науку, удовольствия, моду и любые безумства. Монсеньор купил несколько картин Сильвино, и жена художника околдовала его, а маленькая племянница восхитила очаровательным голосом, одним из лучших в Париже. Вскоре мы стали неразлучны.

Говорят, клин клином вышибают, и монсеньор заменил Ламбера, который был так мил, что не стал дуться на Сильвину. Его царствованию пришел конец, и он вновь стал просто другом. Ламбер теперь реже бывал у нас, хотя не исчезал совсем, вел себя более сдержанно, но не холодно, не докучал ни Сильвине, ни монсеньору и не давал последнему повода для ревности. Ламбер был по-прежнему умен, весел и остроумен, порою не без удовольствия принимая живое участие в наших развлечениях. Кто знает — возможно, он подбирал колоски за монсеньором!

Любовник Сильвины в течение целого сезона выказывал ей подлинную страсть и тратил на нас огромные деньги, а потом вдруг заметил меня, как будто сожалея, что раньше не обратил внимания на этот прелестный саженец, растущий рядом с деревом, дарившим ему наслаждение.

Глава XVI Добрая воля Его Преосвященства. Помеха

— Сказать по чести, моя маленькая Фелисия, — проворковал бархатным голосом прелат, застав меня как-то одну, — вам здесь не место. Ваша прекрасная тетя теперь мешает вам, но очень скоро, проказница, вы начнете вредить ей. Пожалуй, я должен вмешаться в эту ситуацию и развести вас. Я — доверенное лицо, и Сильвина сделает все, что я ей посоветую. Я хочу, чтобы вы сменили обстановку, что скажете? Вскоре мне предстоит ссылка в мою епархию — на несколько месяцев. Там маловато удовольствий, возможно, вы сделаете мне честь стать примадонной тамошнего театра? Вам не смогут платить жалованье, достойное вашего таланта и очаровательного личика — оно, на мой взгляд, стоит всех талантов мира, — но я берусь уладить дело и обеспечу вам в этой Сибири то же благополучие, что и в Париже, и ничуть не меньше удовольствий… Вы улыбаетесь? Неужели вы, маленькая плутовка, придумали какое-то хитрое объяснение проявленной мною доброй воле? Вы догадываетесь, прекрасная Фелисия, вы ведь уже не ребенок… По-моему, ничто не мешает вам быть милой с надежным другом, солидным человеком… который если и попросит вас о чем-нибудь, то лишь о приятном… о том, что доставит удовольствие и вам тоже. Я понятно объясняю? Неужели вам мешает стихарь? Он пугает вас? Но под ним я — мужчина… такой же, как те галантные кавалеры, что носят фраки, как самые красивые танцоры Оперы… Если бы… вы знали… как сложен мужчина… мне удалось бы… убедить вас, что между светскими господами и нами, священнослужителями, нет никакой разницы…

Эта речь, такая непривычная для моего слуха, приводила меня в тем большее смущение, что сопровождалась стремительными и весьма смелыми жестами… Я смутно понимала, что девушке пристало бы оказать упорное сопротивление подобному натиску… но я так боялась не справиться со своей ролью, что, вместо того, чтобы схватить ласкавшие меня руки, оттолкнуть колено, пытавшееся раздвинуть мои ноги, я всего лишь шлепала — правда, изо всех сил — по священническим пальцам… Но какой мужчина, скажите на милость, не пренебрег бы подобным наказанием, горя желанием добраться до молодых, свежих прелестей юной красавицы?! Мой агрессор в совершенстве владел такой забавой и, ничуть не сердясь на мой отпор, весело продолжал нападать, проникая всюду, куда хотел. Вскоре он подобрался так близко, что мне пришлось пригрозить — с милой улыбкой, — что я все расскажу тете, как только она вернется.

— Ах-ах-ах! Ваша тетя просто восхитительна! — парировал он, смеясь от души… сорвав с моих улыбающихся губ отнюдь не невинный поцелуй.

Я не собираюсь быть менее искренней, описывая то происшествие, чем была, когда все случилось! Признаюсь, что Его Преосвященство доставил мне такое же удовольствие, как когда-то мой прекрасный юный Бельваль, дело даже зашло еще дальше. Я почти лишилась чувств, поза, которую я приняла на козетке, была самой удобной, и монсеньор не преминул этим воспользоваться: нечто твердое уже причиняло мне некоторую боль… Но внезапный шум послышался в холле, и хватка победителя ослабла, он едва успел привести в порядок одежду… То была Сильвина, она вернулась с друзьями и наверняка поняла причину нашего смятения.

Глава XVII Любовные капризы

Прелат, недовольно нахмурившийся при звуках голоса Сильвины, очень быстро справился с собой.

— Какому случаю, мой дорогой племянник, — радостно воскликнул он, — я обязан счастьем видеть вас с этими дамами?

Его вопрос был адресован очаровательному кавалеру, сопровождавшему Сильвину и госпожу д’Орвиль (новую приятельницу тети, с которой мы виделись всего несколько раз). Молодой человек ответил, что, будучи знаком с госпожой д’Орвиль, он имел счастье быть представленным Сильвине, они совершили долгую прогулку, и его пригласили отужинать. Любезный епископ благовоспитанно попросил разрешения участвовать в трапезе, как будто находился действительно в чужом доме. Весь вечер прелат проявлял очаровательную веселость, рассказывая смешные истории, над которыми госпожа д’Орвиль и Сильвина хохотали до слез. Мы же с молодым человеком оставались серьезными, даже рассеянными; мы смотрели друг на друга… мы стремились друг к другу, не зная, что сказать… За столом нас посадили по разные стороны, и мы почти ничего не ели. Я чувствовала, как чьи-то ноги пытаются обследовать мои ступни. Я улыбалась в лицо хозяину ног, читая в его глазах страсть, бесконечно меня смущавшую… Ах, монсеньор! Всего два часа назад вы казались мне красивейшим из мужчин, но так было до тех пор, пока не появился ваш очаровательный племянник!

Вообразите себе девятнадцатилетнего Адониса^[2] с благородным и очень красивым лицом, живым и нежным взглядом и цветом лица, которому позавидовала бы любая красавица. У него был лоб, вылепленный грациями^[3], и прекрасные темные волосы. Он был высок, строен, изящен и носил форму гвардейца. А ноги! Ах, какие стройные у него были ноги… Однако все эти детали давали лишь приблизительное представление о редкостной привлекательности шевалье д’Эглемона — так звали племянника монсеньора. Чудно горящие глаза! Белоснежные зубы! Нежнейшая улыбка! Сколько прелести и грации во всех движениях; ни перо, ни кисть художника не способны выразить все достоинства господина д’Эглемона!

Этот потрясающий смертный принадлежал в ту пору счастливой госпоже д’Орвиль — молодой, красивой, пользовавшейся всеобщим вниманием, созданной для взаимной любви, но творившей всяческие безумства, чтобы покорить, удержать при себе ветреного любовника. Он был рядом с ней всего несколько месяцев — да и то только благодаря тому, что госпожа д’Орвиль преподнесла ему десять тысяч экю, и в ожидании, пока семья простит шевалье расточительность и мотовство, удовлетворяла все его капризы. Эта женщина была утонченной, умной и проницательной, она в мгновение ока поняла, что пылкий д’Эглемон не остался равнодушным к моим юным прелестям, что мне он тоже понравился, а Сильвина, то и дело бросавшая на шевалье страстные взгляды, тоже была не прочь сделать его своей добычей. Уязвленная в самое сердце, госпожа д’Орвиль решила немедленно отомстить, завладев монсеньором. Шевалье не обращал на любовницу ни малейшего внимания, Сильвину вовсе не интересовал наш прелат, и у госпожи д’Орвиль не возникло проблем с осуществлением ее плана. Новизна всегда имела над монсеньором власть, и он поспешил ответить на сделанные ему авансы со всей страстью, надеясь быть вскоре осчастливленным.

Глава XVIII Глава, в которой повествуется о том, что не случилось. Сон

К каким только тяжелым последствиям могла бы привести создавшаяся ситуация, будь мы подвержены исступлению и вспышкам гнева! К счастью, у светских людей подобные эмоции находятся под надежным собственным каблуком! Как часто месть, предательство и несчастья становятся результатом взаимного столкновения страстей! Преданная женщина, кипящая гневом на неблагодарного любовника, могла бы осыпать его кровавыми упреками, отомстить с помощью железа или яда, а потом заколоть себя кинжалом! Оскорбленный прелат, которому изменила духовная дочь, забывшая, как добр он к ней был, которого обидел наглый племянник, от которого ускользнула девушка, уже бывшая в его власти, мог унизить первую, заточить в долговую тюрьму второго и найти тысячу способов завладеть третьей — тем более, что подобным искусством люди его ремесла владеют в совершенстве! Моя тетя, возмущенная отданным мне предпочтением, могла отослать меня прочь, укорив в измене монсеньора. Наконец, д’Эглемон, потерявший надежду овладеть мною, преследуемый дядей, терпящий навязчивость Сильвины, был способен на любые безумства… К счастью, ничего не случилось: монсеньор, расставаясь со своей новой добычей, знал, как станет вести себя на следующий день; Сильвина, которой шевалье пообещал исполнить какое-то ее поручение, попросила его помнить о данном слове, дав таким образом возможность вернуться в скором времени в наш дом. Меня создавшаяся ситуация более чем устраивала: я не сомневалась, что любезный дворянин, вернувшись, найдет способ поговорить со мной или передать любовное послание. Я была готова облегчить шевалье его задачу и устранить все препятствия с нашего пути.

Ночью мне приснился странный сон: я видела прекрасный сад, а в нем — улей, украшенный цветами, вокруг него жужжал рой очень необычных пчел. Больше всего они напоминали некий предмет, который продемонстрировал мне в порыве страсти монсеньор (он даже вложил его мне в руки на несколько мгновений, прежде чем употребить с большей для себя пользой!)… Эти маленькие животные, чей странной структурой я восхищалась во сне, внезапно выросли до размеров модели, о которой я только что упомянула, и, толкаясь возле узкого входа в улье, напрасно пытались попасть внутрь. Но вот одна пчела с лиловыми крыльями совсем было проникла туда, когда другая, с сине-красными крыльями, воспользовавшись секундным замешательством подруги, подлетела под нее, опрокинула улей, влетела и тотчас вылетела назад, позволив возбужденному рою овладеть сокровищем.

Глава XIX Глава, в которой прекрасный шевалье проявляет себя в самом выгодном свете

Точность очаровательного д’Эглемона превзошла все наши надежды. Он появился в нашем доме на следующий день, после полудня. Сильвина еще не вставала, я брала в своей комнате урок игры на клавесине.

Я занималась давно и в тот день играла хорошо знакомую сонату, однако присутствие шевалье сильно смутило меня, я не могла сосредоточиться, сбилась, и учитель рассердился. Ему хотелось блеснуть талантом ученицы, выставив себя в выгодном свете перед шевалье, слывшим великолепным знатоком музыки. Мой учитель играл партию скрипки, и д’Эглемон сказал:

— Позвольте я сменю вас, месье, а вы поможете мадемуазель справиться с волнением!

Стоило д’Эглемону взять в руки скрипку, как инструмент, визжавший под пальцами моего учителя, начал издавать чарующие звуки. Внезапно легкая дрожь, которую чистая мелодия возбуждает в чувствительных душах, овладела моими органами чувств, и я отдалась музыке. Мы начали сонату с самого начала — никогда прежде я не играла так вдохновенно; д’Эглемон аккомпанировал выразительно и бережно, и я чувствовала непередаваемый восторг. Если бы я уже не была безумно влюблена в него, этот момент обязательно наполнил бы мою душу страстью. Моя игра производила на шевалье точно такое же впечатление; я слышала, как он глубоко вздыхает, наполняя игру новыми красками, лицо его становилось все прекраснее.

Сильвина, предупрежденная о визите шевалье, скоро встала и пришла в мою комнату. Одежда ее была в том кокетливом беспорядке, который будто специально должен был возбуждать желание. Несколько прядей прекрасных белокурых волос Сильвины, выбившихся из пучка, ласкали ее алебастровую шею. Льняной воротник глубоко открывал грудь, более красивую, чем у шестнадцатилетней, на полных белых руках не было перчаток, простая юбка, короткая и облегающая, ласкала тело, бедра самых соблазнительных пропорций, открывала изящные ноги. Следовало обладать моей красотой и иметь преимущество молодости, чтобы отважиться оспаривать в тот момент у Сильвины предмет наших общих вожделений. Д’Эглемон рассыпался в комплиментах, которых тетя безусловно заслуживала, однако глаза шевалье, казалось, говорили: «Все мои любезности, дорогая Фелисия, адресованы вам! С вашей тетей я упражняю ум, но сердце мое принадлежит вам!»

Д’Эглемон отчитался тете о выполненном поручении, его очень хвалили и немедленно поручили другое дело. Мой учитель восторгался музыкальным талантом шевалье, уверял, что нам довелось услышать игру одного из лучших мастеров. Нам не понадобилось других предлогов, чтобы просить нашего нового друга бывать в доме как можно чаще. Тетя хвалила нашу игру, а наши души стремились слиться, как сливались аккорды сонаты.

Д’Эглемона оставили обедать, и он заметил, что тетя относится к нему не менее благосклонно, чем я, а потому, то ли из кокетства, то ли благодаря врожденной ловкости, выказывал ей предпочтение. Не знаю, как бы я справилась со своими чувствами, если бы кавалер время от времени не бросал на меня красноречивые взгляды, словно говоря: «Я льщу вашей сопернице, чтобы заставить ее потерять бдительность!» Но главное — в кармане у меня лежала некая записка, в которой я надеялась найти желанное признание.

Глава XX Соглашение. Препятствия. Тревоги

Мы наконец вышли из-за стола, и я закрылась в своей комнате. Сердце мое колотилось от волнения, лицо горело, руки дрожали. Я сорвала сургучную печать с заветного письма… В нем было всего шесть строк, содержавших все слова, какие только может продиктовать мужчине страстная любовь. Я немедленно нацарапала ответ: «Разве могу я написать в моем признании что-нибудь новое — мои глаза все уже вам сто раз повторили! Да, шевалье, я с восторгом принимаю ваш дар и хотела бы как можно скорее доказать, что полностью принадлежу вам». Записка была незаметно передана, тетя ничего не заподозрила. Как только она на несколько минут вышла в свой кабинет, шевалье начал молить меня позволить ему не покидать наш дом, но проскользнуть в мою комнату и спрятаться в шкафу, где я должна будут его запереть. Я ни в чем не могла отказать д’Эглемону — я была околдована этим мужчиной.

Внезапное желание Сильвины отправиться смотреть новую пьесу едва не провалило наш замечательный план, но изобретательный шевалье придумал уважительную причину, чтобы не сопровождать нас в театр. Д’Эглемон не был одет соответствующим образом, но это не смогло бы извинить его отказ: сама Сильвина всегда сидела в забранной решеткой ложе, поэтому шевалье заявил, что у него назначена важная встреча, к которой ему необходимо переодеться. Воспользовавшись моментом, когда горничная помогала Сильвине надеть платье, д’Эглемон проскользнул ко мне и спрятался в весьма удобном шкафу. Я последовала за ним, хотя мне очень не хотелось держать его в заточении! Я боялась, что шевалье будет не хватать воздуха, что он задохнется, однако страсть позволила ему найти тысячу слов, способных успокоить мою душу. Несколько жарких поцелуев — каких я прежде не знала — стали прелюдией к наслаждениям, ожидающим нас ночью… Итак, я повернула ключ и заперла шкаф.

Всем сердцем проклинала я длившийся целую вечность спектакль, я была в ярости от того, что пьеса имела успех. В довершение всех несчастий, выходя из ложи, мы встретили подругу Сильвины, и она пригласила нас ужинать к себе в компании друзей, близких Сильвине. Я с радостью прибила бы этого архитриклиния^[4] в юбке, но мы поехали ужинать, а в полночь меня постигло новое несчастье: общество решило играть. Тетя согласилась составить партию в брелан^[5], но я пожаловалась на сильнейшую мигрень, и моя добрая тетя решила везти меня домой.

Я попросила принести мне в комнату поднос с ужином — возможно, мне захочется поесть, как только головная боль пройдет, и мне подали дичь, вино и фрукты! Я причесалась на ночь и быстро отослала горничную: наконец-то я была одна! Но, Боже, какой ужас! Шевалье без сознания! Он так бледен, что мне на мгновение кажется, будто он уже мертв! Сердце мое сжимается от боли, из глаз ручьем текут слезы… Я прижимаю моего драгоценного любовника к груди, омываю его лицо слезами… Наконец он приходит в себя, несколько раз судорожно вздыхает… Он едва узнает меня… «Где я? — спрашивает он умирающим голосом… — Ах, это вы! Вы!» — добавляет он страстно. Шевалье сжимает меня в объятиях, покрывает лицо и тело жгучими поцелуями. Несколько мгновений мы пребываем в сладостном экстазе, потом шевалье покидает свою гробницу: воздух, небольшой отдых и — главное — моя страстная забота окончательно возвращают ему силы, на лице появляется румянец, я спокойна.

Глава XXI Глава, описывающая ситуацию, из которой я не знаю, как выйти

Должна ли я на этих страницах обмануть моих читателей ради того, чтобы потешить свое тщеславие? Стоит ли мне изъять описание ночи, о горестях и удовольствиях которой не смог бы рассказать и сам Овидий^[6]? Нет! Я слишком добросовестна для подобного пошлого обмана. Я не заставлю моего издателя утверждать, пряча глаза от стыда, что в рукописи имеется лакуна, — все равно никто не поверит. Я расскажу — конечно, как сумею, — как было в конце концов завоевано то маленькое местечко, которое весь прошлый год было так плохо защищено жалкими препятствиями, при том, что темперамент действовал заодно с завоевателем.

Приближавшийся момент был предметом самых нетерпеливых желаний, но мною почему-то овладело смутное беспокойство. Д’Эглемон торопился раздеть меня. Боже, как он был ловок и умел! Как быстро избавил меня от всего, что могло помешать ему действовать! Какой град поцелуев обрушил на мои прелести! Но я оставалась неподвижной… Я не испытывала ни неудобства, ни наслаждения. Душа моя как будто заснула… Я существовала в то мгновение, которое еще не наступило и которого я боялась помимо своей воли… Я не могла оценить всех удовольствий, которые испытывал мой сладострастный любовник. Он тихонько увлек меня на алтарь Венеры, где я должна была быть принесена в жертву. Боги мои! Откуда он брал слова для страстных похвал моим прелестям?! Наконец я пробудилась от странной апатии — тысячи изысканных поцелуев вдохнули жизнь в мое отяжелевшее тело. Я пылала огнем страсти… Моя душа жаждет слиться с другой душой. Нежная ярость… Но что это за препятствие? Острая боль мешает наслаждению… Страсть растет… Увы! Наше счастье не может достичь апогея… машинально я касаюсь рукой орудия пытки и вздрагиваю — мне начинает казаться, что мы предприняли нечто невозможное… Алая кровь течет из моей раны; я напоминаю сейчас несчастных, покалеченных на поле боя, и напрасно прошу победителя прикончить меня… трижды он пытается подчиниться… трижды я терплю жесточайшие муки… и трижды он вынужден отказываться от принесения жертвы.

О, самый нежный из любовников! Я вспоминаю слезы, которые пила из твоих глаз, и грусть ускользала прочь, огонь желания возвращался, а ты, ты собирал мою кровь, клянясь, что навсегда сохранишь этот трофей драгоценной победы! Ты желал, чтобы я разделила неведомое мне доселе блаженство… В конце концов ты научил меня побеждать боль и сомнения, и я открыла неисчерпаемый источник сладострастия.

Мы были в отчаянии. «Итак, все кончено? — спрашивала я. — Неужели так будет всегда?» Я безутешно рыдала… Между тем боль стихала; отдохнув несколько минут, я попросила шевалье возобновить усилия, ибо, несмотря на боль, почувствовала нечто сладостное, придававшее мне мужества.

— Приди ко мне, любимый! — восклицала я в приступе сладострастия. — Пусть будет еще одна попытка, пусть я умру, если нужно, но мы наконец соединимся…

И вот точное и сильное движение рушит последний барьер… Ты как будто умираешь от наслаждения, а я — от боли.

Ох уж эти мне сочинители эпиталам, никогда не дававшие юным девам первых уроков удовольствий! С каким энтузиазмом воспевают они восторги первого соития! Несчастная девушка, выданная замуж без любви и безжалостно подчиненная воле мужа, исполнившая жестокий долг, на следующий день после свадьбы подвергается насмешкам глупых родственников! Ах, если бы все люди знали, что приходится выносить женщинам!.. (Хвала Господу, существуют пары, между которыми все происходит иначе!) Если бы они знали, то, во всяком случае, не позволяли бы себе дурных шуточек и глупых комплиментов! В день гибели девственности женщине следует приносить соболезнования.

Глава XXII Продолжение предыдущей

— Ах, милый мой палач! — сказала я умирающему от счастья д’Эглемону, как только боль отступила. — Значит, любовник мечтает именно об этом — причинять ужасную боль женщине?

Он закрыл мне рот пылким поцелуем и принялся доказывать, что удовольствие всегда наследует страданиям. На мгновение я поверила, но приятная иллюзия длилась недолго. Впрочем, я слишком любила моего счастливого атлета, чтобы отказать ему во втором лавровом венке, которым он хотел себя увенчать… и выдержала до конца его жестокие доблести… Мне было радостно доставлять наслаждение любимому, но я горько сожалела, что сама не получаю удовольствия и вынуждена так страдать. Вскоре участившийся ритм движений, страстные вдохи и покусывания дали мне понять, что шевалье приближается к вершине блаженства… Я же едва ощутила некоторую приятную истому… Пытка моя наконец окончилась, силы мучителя иссякли. Бедный шевалье казался уничтоженным, и я, обвившись вокруг него, прижав его голову к своей груди, сопереживала каждому всхлипу сладостной агонии. Все пережитое было мгновенно забыто: я действительно наслаждалась, чувствуя, что владею тем, что мне было так дорого, заплатив странную дань, которую природа безжалостно требует с нашего несчастного пола. Я получила полное право собирать обильную жатву на поле сладострастия… Мои руки восхищенно гладили великолепное тело любовника, отвечая на ласки, которыми он меня одарил… Д’Эглемон скоро пришел в себя, и мы начали нежную беседу, потом бог сновидений, проказник Морфей подарил нам сладкие грезы и успокоил нас в той счастливой позе, на которую вдохновила Венера.

Пока я спала, добрая богиня дважды подарила мне наслаждение, в котором отказала во время кровавого посвящения. Шевалье, чей отдых длился недолго, принялся ласкать меня, нежно и умело, стараясь не разбудить, потом, вдохновленный успехом этой тонкой и сладкой забавы, попытался в третий раз доставить удовольствие себе… Однако, проснувшись, я застонала от боли, откатилась на другую половину кровати и назвала его варваром! Увы! Я жалела этого человека и понимала, сколь велико его желание… Его жалобные вздохи трогали мое сердце… Сердце шевалье бешено колотилось под моей рукой, в другой трепетала и билась опасная игрушка.

— Дорогая Фелисия, — произнес д’Эглемон с глубокой грустью, — не упрекай меня в варварстве… ты — больший варвар, чем я.

Я старалась утешить любовника нежными ласками: моя рука, вначале охранявшая предмет его вожделений от новых нападений, вскоре стала своего рода лекарством… Легкие поглаживания привели к тому, что игрушка д’Эглемона увеличилась в размерах и подарила мне свою драгоценную влагу. Так я сделала новое открытие.

— Прости меня, драгоценная! — произнес с нежным смущением шевалье, вытирая милосердную руку. — Прости и знай, что ты спасла мне жизнь. — Я не удержалась от смеха, ибо эта услуга ничего мне не стоила, но не преминула обратить ее себе на пользу, поставив условие: оставшуюся часть ночи мы будем спать — и только! Проснувшись, я не нашла рядом с собой драгоценного д’Эглемона, хотя первым моим побуждением было протянуть к нему руку, которой я накануне так энергично его отталкивала. Как действует на людей желание! Какая непоследовательность! Я была расстроена обманутыми ожиданиями и собственной неловкостью, полагая, что, будь я изобретательнее, этот лучший из мужчин не покинул бы меня, не дав свидетельства своей страсти. Пришлось прибегнуть к хорошо проверенному средству — удовлетворив свои желания, я уснула.

Глава XXIII Глава, напоминающая баловням судьбы о необходимости ничего не забывать в домах, где они ночуют

Мне позволили отдыхать до десяти утра — в этот час обычно приходил мой учитель. Я ничуть не обеспокоилась, увидев, что мою комнату убрали, унеся поднос с остатками еды и собрав с пола разбросанную накануне одежду. В присутствии Сильвины преподаватель дал мне два урока, причем я не обратила особого внимания на выражение ее лица и не разглядела на нем недовольства. Мы пообедали наедине, и она ничем не выдала того, что готовила для меня. Гром грянул, как только со стола было убрано и слуги удалились. Боже, какое у нее было лицо, какой взгляд!..

— Несчастная маленькая мерзавка! — воскликнула она, схватив меня за руку и яростно тряся. — Ну же, признавайтесь, чем вы занимались этой ночью?!

Удар молнии у ног поразил бы меня меньше… Я побледнела… Я была готова лишиться чувств…

— Не отпирайтесь! Я хочу все знать! — настаивала Сильвина. — Немедленно расскажите мне все о содеянном, иначе я отошлю вас в такое место, где вам только и останется, что оплакивать свое отвратительное распутство.

Ее угрозы так испугали меня, что я упала на колени и, обливаясь слезами, во всем призналась.

— Увы! Дорогая тетушка, — промолвила я с глубочайшим раскаянием, — раз уж вам известна моя вина, избавьте меня от необходимости и стыда и не заставляйте признаваться!

— Речь не о вашей вине, дерзкая девчонка! Она слишком очевидна для меня! Я хочу знать имя вашего недостойного сообщника, и вы назовете мне его немедленно! Кому принадлежат часы, которые я сегодня утром нашла на спинке кровати со сбитыми, хранящими следы вашего недостойного поведения простынями? Не этому ли маленькому негодяю Бельвалю, которого я давно подозревала и который наконец…

— Господин Бельваль, тетя?! — несмотря на переживаемое унижение, я произнесла это имя уязвленным тоном, словно желая сказать: «Господин Бельваль недостоин меня»…

— Так кто же тогда? (Сильвина кипела от гнева и нетерпения и все время больно щипала меня за руку.)

— Ну хорошо, тетя…

— Итак?

— Господин шевалье.

— Господин д’Эглемон?

— Да, тетя.

— Недостойные!

Сильвина с силой оттолкнула меня, в ярости швырнув на пол и растоптав часымоего любовника, потом упала, обессиленная, в глубокое кресло, закрыв лицо руками, и просидела так несколько минут, ничего не говоря…

Я тихо стояла в углу, потрясенная, с глазами, полными слез, не смея заплакать. Дрожа от страха, я ждала своей участи, пока тетя пребывала в мрачных размышлениях. Дверь отворилась, слуга объявил о приходе «господина шевалье д’Эглемона», он сразу же вошел в комнату. Посмотри шевалье на меня, он мгновенно понял бы, что его присутствие и особенно выражение совершенного удовольствия на его физиономии были совершенно неуместны в этот критический момент. Увы, в эту минуту шевалье не слишком занимала необычная задумчивость моей тети, едва взглянувшей на него с гневом во взоре и немедленно отвернувшейся. В конце концов, ничего не понимая, Д’Эглемон поднял глаза на меня, я перевела взгляд на останки часов на полу, и шевалье тут же осознал всю опасность ситуации.

— Чего вы ждете, месье? — спросила Сильвина, внезапно резко оборачиваясь к своему гостью. — Разве вы не понимаете, сколь неуместно ваше присутствие в этом доме?! Вы злоупотребили моим доверием, а теперь хотите оскорбить меня? Насладиться зрелищем моего горя? Взгляните на милую подругу ваших наслаждений! Как она обязана вам! Какой счастливой вы ее сделали!

Д’Эглемон был слишком светским человеком, чтобы отвечать на эту тираду, он знал за собой два тяжких проступка: во-первых, своим легкомыслием он выдал всему миру тайну нашей любви, во-вторых, раздражил без меры женщину (и, возможно, навсегда), которая была к нему неравнодушна. И он, с покаянным почтением принимая упреки Сильвины, постарался сыграть смирение, изобразить скорбную виноватость… Я заметила, что к нему постепенно возвращается уверенность в себе, ибо тетя, понося его, не отворачивалась более… в глазах ее не было гнева. В тот день шевалье превзошел сам себя в убедительности и красоте: богатый камзол великолепного вкуса, дивная прическа, драгоценности и кружева, еще больше подчеркивавшие его блистательную внешность. Он пал ниц перед грозной Сильвиной, заявляя, что один виновен в случившемся, поведал о приключении со шкафом, дав понять, что его закрыли там совершенно случайно, против его воли, иначе в наше отсутствие он приискал бы себе в нашем доме место, лучше соответствовавшее его истинным желаниям. Еще он добавил, что, не понадобись мне ночное платье, он умер бы, задохнувшись в тесном шкафу, так что я спасла ему жизнь, а он, не понимая, что творит, воспользовался моей добротой и нежностью, чтобы добиться желаемого. Фелисия, уверял он, ничего не знала и не понимала, а в последний момент было поздно защищаться или звать на помощь. Его оправдания, редкостная красота, ораторский талант, желание Сильвины быть обманутой постепенно смягчили гнев тети. Она как будто забыла отнять у провинившегося шевалье свою руку, которую он осыпал поцелуями, она всматривалась в его лукавые прекрасные глаза, которые, казалось, говорили с правдивой убедительностью: «Зачем призывать на мою голову все несчастья мира, когда вы одна во всем виноваты? Я желал застать врасплох вас, и только вас! Я и так слишком несчастен, ибо не преуспел!»

Глава XXIV Глава, в которой Его Преосвященство проявляет талант примирителя

Для того, чтобы ввергнуть меня в совершенное смущение, недоставало только присутствия монсеньора, и он не замедлил прийти. Слуга не закрыл дверь, впуская шевалье, а о визитах его дяди в нашем доме никогда не объявляли. Прелат ходил медленно, мягко, на цыпочках, он застал в комнате немую сцену: племянник на коленях перед Сильвиной. Они его не видели, и он сделал мне знак не выдавать его присутствия, а я была так расстроена случившимся, что даже не смогла поприветствовать его должным образом. Сильвина и шевалье, таким образом, заметили гостя лишь в тот момент, когда он заговорил:

— Прекрасно, дорогой племянник, — произнес прелат без малейшего неудовольствия в голосе, — примите мои поздравления! Мадам, надеюсь, вам удастся образовать этого бездельника д’Эглемона! Он не так уж и плох, поверьте мне…

Все герои этой маленькой драмы, за исключением Его Преосвященства, застыли на месте, совершенно пораженные.

— Однако я ничего не понимаю, — продолжил прелат, садясь в кресло. — Объясните же мне, что здесь происходит? Вы репетируете какую-то трагедию? Почему у вас такие лица? О-о-о, кто-то плачет, я не ошибся? Да здесь прошла гроза! А господин мой племянник… Черт возьми, я никак не ухвачу, в чем заключается его роль? Он не слишком-то грустен, не так ли? И все-таки ни про кого из вас не скажешь, что он доволен…

Сильвина поспешила разъяснить ситуацию и рассказала Его Преосвященству все. История не показалась ему забавной.

— Да, дорогой дядя, — произнес с лицемерным смирением его лукавый племянник, — я ничего не отрицаю, но вы же видите, как она хороша! На моем месте вы бы поступили так же.

— Конечно!

— Как, монсеньор, спрятаться в уважаемом доме?..

— Увы, это так по-детски, но я бы не устоял…

— Вы видите, дорогой дядя, как она неблагодарна! Ведь это ради нее — ради нее одной, такой жестокой — я решился на подобное безумие.

— Ах, мадам, это убийственный аргумент против вашего гнева!

— Но Боже мой, месье, шевалье — светский человек, он принят в доме достойной женщины и, если испытывает к ней некие чувства, есть тысяча разных способов…

— Тысяча способов?! Дорогой племянник, вы помилованы! Но что же бедняжка Фелисия? Одна она остается в затруднительном положении… Я вижу, дети мои, что должен помирить всех вас. Давайте закроем дверь, прошу вас, сделайте мне честь и внимательно выслушайте. Подите сюда, прекрасная Лукреция^[7], — сказал мягко монсеньор, усаживая меня к себе на колени. — Не следует, друзья мои, отчаиваться. Господин д’Эглемон, наш счастливый корсар, в глубине души доволен случившимся. Того, что он украл, у него не отнимешь никакими проповедями. В добрый час! Ваш цветок — лучшая награда любому мужчине — достался ему, хоть и заслуживал самых долгих и нежных ухаживаний! — Тут он обреченно пожал плечами.

Несмотря на все свое смущение, я не удержалась и бросила на Его Преосвященство взгляд, как бы желая сказать: «Монсеньор, я никогда бы не подумала, что вы являетесь сторонником долгих ухаживаний…»

А он продолжал:

— Что касается вас, мадам, мне достаточно сказать всего несколько слов. Вы красивы и любите наслаждения. Вы знаете, что чувство не прогоняют, когда оно уже здесь. Вы ведь знаете? Ну что же, следовательно, малышку стоит простить! Она приобщена, так пусть наслаждается жизнью. С ее талантами и очарованием она обойдется без вашей помощи: разве не владеет она ключом от вселенной? Удаляя ее от себя, вы не наказываете Фелисию, тем более, что я возьму на себя заботы о ней! Простите ее, станьте друзьями, забудьте, что когда-то между вами существовали иные отношения. Вы любите друг друга. Живите и давайте жить друг другу. Ну же, поцелуйтесь! Вот так… От всего сердца… Еще нежнее… Великолепно! Разве не лучше быть милыми и нежными подругами, чем выцарапывать друг другу глаза, как вы собирались сделать, не войди я вовремя? Теперь уладим дело с моим племянником. Он любит вас, мадам: от отчаяния, что не может попасть в вашу спальню, он овладел маленькой Фелисией. Вы должны как-то вознаградить несчастного д’Эглемона! Будьте добры к нему, выкажите нежность! Неужели мне придется просить вас?

— Ах, дядя! Ах, мадам! — воскликнул бойкий шевалье, по очереди целуя прелата и Сильвину.

— Минутку, племянник, позвольте мне закончить! Поскольку вы позволили себе с Фелисией больше, чем собирались, поскольку она ни на что не соглашалась и вы, в конечном итоге, изнасиловали ее, забыв о девичьей слабости и неосведомленности, а следовательно, она вас смертельно боится, ей необходим кто-то менее безумный, чем вы, чтобы руководить ею и опекать. Так не кажется ли вам обоим, что будет правильно, если я возьму малышку себе?.. Мы станем жить, как две пары нежных голубков. Я сделаю все возможное, чтобы все были довольны, и так будет… пока будет.

Глава XXV Глава, продолжающая предыдущую Монсеньор вознагражден

Когда монсеньор закончил, мы не могли вымолвить ни слова от изумления. Сильвина, совершенно потрясенная, как будто спрашивала себя, правильно ли она поняла прелата. Шевалье переводил взгляд с одного лица на другое, силясь понять, как он должен реагировать. Его глаза говорили Сильвине: «Как я буду счастлив!» — и дяде: «Ваша доброта беспредельна!» — и мне: «Пусть все устроится, и мы снова соединимся!». Я смотрела на смеющееся лицо монсеньора, но не находила в нем больше той привлекательности, которая соблазнила меня накануне, когда я позволила ему начать то, что ночью завершил д’Эглемон. Узнав племянника, я отвергала дядю, возможно, я была несправедлива, но находила его теперь совершенно заурядным человеком.

Наступило долгое молчание… Прервал его снова монсеньор:

— Итак, на что же мы решаемся?

— Мой дорогой дядя, — вступил в разговор ловкий лицемер д’Эглемон, — я обожаю мадам и признаю в этом вашу правоту.

Тут он замолчал и запечатлел на устах Сильвины пылкий поцелуй. Она неслышно прошептала:

— Осторожнее, месье, надеюсь, монсеньор не…

— Успокойтесь, мадам, — вмешался тот, — я ни на что не претендую, я советую…

— Но как же, монсеньор…

— Мадам, этот висельник очарователен, он любит вас, и я уверен, что скоро вы будете без ума от него.

— Да… но… такой человек, как шевалье д’Эглемон, наверняка имеет обязательства… и госпожа д’Орвиль…

— О-о, тут я гарантирую вам, мадам, что никаких претензий эта достойная дама иметь не будет! Поверьте, он ей порядком надоел…

— Возможно ли это?! — изумилась Сильвина, выдавая свою радость.

— Прекрасно, — подвел итог достойный прелат, хитро улыбнувшись племяннику. — Господин шевалье, ваше дело устроилось. Теперь расстанемся — я должен устроить свое собственное.

Он пододвинул свое кресло вплотную к моему, повернувшись спиной к счастливой паре, и заговорил со мной:

— Вы захотели провести меня, плутовка! Я ни на секунду не поверил, что вы ничего не знали о намерениях племянника! Вы понравились друг другу и все устроили, ну же, признайтесь! (Я молчала.) Я ни в чем вас не упрекаю, — продолжил он, — но согласитесь, что мои интересы некоторым образом пострадали в этом деле! Итак, что вы намерены предпринять, чтобы утешить меня?

Я чувствовала себя ужасно смущенной. Не стану мучить читателей, излагая все свои мысли на этот счет, скажу коротко: как бы отвратительно мне ни было обманывать обожаемого любовника, я чувствовала себя обязанной монсеньору — ведь он практически спас меня в безвыходной ситуации! И я пообещала ему, как только предоставится возможность (а это уж было его заботой), дать любые доказательства моей благодарности.

Тонкие чувства! Суровые казуисты! Простите мне мою слабость, которая наверняка шокирует вас! Я же со своей стороны прощаю вам жалкие сомнения и ущербную щепетильность, мне даже жаль вас, а потому я не стану издеваться.

Остаток вечера мы провели все вместе. Ужин прошел очень весело, мы много пили, а шевалье так хорошо освоился со своей новой ролью рыцаря Сильвины, что даже заставил меня ревновать, чем остался весьма доволен монсеньор.

После трапезы наш спаситель попросил нас немного помузицировать, мы с радостью согласились и доставили прелату огромное удовольствие. Сильвина заявила, что музыка разволновала ее и она предпочла бы отправиться к себе, монсеньор тоже время от времени зевал. Мы находились в моей комнате, все удалились, оставив меня с горничной, и вскоре я легла, испытывая легкую грусть и недовольство.

Прошел час, и я услышала, как дверь тихонько открывается: то был монсеньор, он вошел совершенно бесшумно и запер за собой засов. Его появление не слишком обрадовало меня: не будучи в сладострастном настроении, я опасалась только новых страданий и не чувствовала себя в силах выносить их от Его Преосвященства. Я запросила пощады, но мне напомнили о моих обязательствах. Пришлось уступить, тем более, что прелат не раздевался и был, видимо, готов удовлетвориться четвертью часа взаимных ласк. Его губы и красивые руки путешествовали по моему телу, не встречая препятствий. Монсеньору хватило ловкости получить все, почти ничего не требуя. Легкая прелюдия зажгла мою кровь, глаза мои закрылись, я уже ничего не боялась — напротив, проснулось желание. Монсеньор прижался ртом к моим губам, и я ответила страстным поцелуем. Я больше не владела своими чувствами и практически не почувствовала боли благодаря нежности и умению Его Преосвященства. Вскоре эта легкая боль уступила место самому упоительному из ощущений, которое, накатываясь волнами, вскоре вознесло меня на вершину блаженства. Совершенно инстинктивно я отвечала поцелуем на поцелуй, движением на движение, и, когда мы наконец успокоились, совершенно удовлетворенные, я была счастлива, как никогда.

Глава XXVI Рассуждения, которые вполне можно было бы опустить, не теряя нити повествования

Я с самого начала самостоятельной жизни смогла воплотить на практике принципы, провозглашенные Сильвино; я убедилась в том, что каждый день в массе событий, движущих механизм общества, кого-то сминают, и хорошо, если не тебя самого.

Монсеньор покинул меня со словами, что привык всегда спать в собственной постели. Оставшись в одиночестве, я предалась мечтаниям, говоря себе: «Где бы я сейчас находилась, если бы моя страсть к любезному д’Эглемону не помогала мне выносить пытку знания того факта, что он теперь лежит в объятиях Сильвины? И какую жалкую роль играла бы я перед Его Преосвященством, покажи я, как влюблена в прекрасного кавалера? Как глупо могла я поступить, отказав шевалье только потому, что за два дня до того кое-что позволила его дяде! Так стоит ли жалеть себя? Я удовлетворила вчера страстное желание, отдавшись лучшему из мужчин; сегодня я познала истинное наслаждение с другим, тоже весьма достойным. Природа удовлетворена столь разумным разделением, хоть его и осуждают предрассудки, царящие в обществе, и сентиментальная чувствительность. Следовательно, законы общественной морали смешны и изначально порочны!» А потом я принялась размышлять о двух возможных путях развития событий, среди которых выбрала безусловно лучший. Сопротивление (хотя я о нем и не помышляла) вызвало бы лишь препятствия, ненависть, ревность, угрызения совести. Уступив, я открыла для себя весьма радужные перспективы: вместо того, чтобы стать обузой шевалье, Сильвине, монсеньору, я примирила всех, выиграв и сама. В целом, я была очень довольна собой… А другими?.. Почти довольна… ибо мне не хватало философичности, чтобы не испытывать некоторой доли ревности… Я слишком живо представляла себе прекрасного шевалье в объятиях любезной соперницы… Если бы еще Его Преосвященство не покинул мою спальню… Он помог бы мне прогнать навязчивые видения. В конце концов сон сжалился надо мной, положив конец размышлениям.

Глава XXVII Жертвоприношение. Объяснение. Удовольствия

Меня разбудили самым приятным в мире способом. Голос, заставивший меня вздрогнуть от наслаждения, прошептал:

— Вы спите, прелестная Фелисия?

Ангельские руки нежно и страстно ласкали мою грудь… То был любезный шевалье, который, выйдя от моей тети, явился узнать, каковы его шансы со мной. Напрасно я изображала этакое равнодушие — оно растаяло под горячим натиском д’Эглемона. Я не могла сопротивляться обаянию этого ветреника — впрочем, он изменил мне поневоле.

— Что вы здесь делаете? — спросила я суровым голосом, желая показать, что не смирилась с ситуацией. — Хотите рассказать, как хорошо провели ночь? Заявить, что с тетей у вас не было трудностей, как со мной, накануне ночью?

— Любовь моя! — отвечал доведенный почти до слез шевалье. — К чему столь жестоко упрекать меня? Я заслуживаю участия и утешения! Став благодаря тебе счастливейшим из смертных, я тут же потерял мое счастье, так могу ли я думать о наслаждениях?! Неужели ты веришь, что какая-нибудь иная женщина, кроме Сильвины, могла бы удержать при себе любовника, которого ты полюбила, живущего только ради тебя, всеми силами старающегося сохранить твою драгоценную привязанность? О, моя Фелисия! Будь благоразумна… Воспринимай мою невинную неверность как мучительное жертвоприношение, тягостное, но необходимое, ибо я хочу сохранить твой покой и обеспечить себе надежное положение в этом доме, — а иначе я могу все потерять.

Потом шевалье рассказал мне, что, как только его дядя удалился, Сильвина совершенно откровенно призналась ему в своей страсти, поэтому у него не было никакой возможности отказаться провести с ней ночь. По правде говоря, свежестью ласк Сильвина заслуживала любви человека, не пылающего страстью к Фелисии, однако самому шевалье пришлось непросто: он все время вспоминал прелести проведенной накануне ночи и мог не удовлетворить требовательную женщину, ожидавшую от него чудес. К счастью, шевалье удалось найти золотую середину: не опозориться, но и не проявить излишней доблести. Одним словом, заключил д’Эглемон, он сделал все, чтобы сохранить себя для меня и не приучить слишком пылкую женщину к наслаждениям, которые он хотел дарить только мне.

Все это было честно и, без сомнения, правдиво, так что моя любовь заранее простила милого неверного любовника. Я была счастлива узнать, что по-прежнему дорога шевалье, и отвечала на его нежные ласки с живостью, мгновенно рассеявшей все его тревоги. Я поторопилась дать шевалье место рядом с собой, и вскоре он провел меня по всем ступеням наслаждения, подарив то, что утаил от другой женщины. Мы расстались, счастливо-утомленные, пообещав друг другу пользоваться малейшей возможностью, чтобы предаваться восхитительным безумствам, цену которым я теперь хорошо знала.

Глава XXVIII Ухаживания монсеньора. Странный разговор, который ничего не объяснил и не изменил

И все-таки я испытывала некоторые угрызения совести: д’Эглемон искренне признался во всем, что касалось его отношений с Сильвиной, и безусловно заслуживал, чтобы я просветила его насчет дяди, но я ничего не сказала! Неужели притворство — единственный привилегированный недостаток женщин? Так или иначе, но шевалье удалился, ничего не зная о моем приключении с монсеньором. Я как раз размышляла, стоит ли мне признаваться или нет, когда получила от прелата письмо и довольно тяжелый сверток. Развернув его, я увидела прелестную маленькую бонбоньерку и великолепные часы. Его Преосвященство писал, что забрал мои собственные, по которым явился домой на два часа позже обычного, к вящему недоумению и негодованию своих домочадцев, привыкших к его неизменной точности. Мучимый угрызениями совести за сей поступок, он преподносил мне замену дурных часов, чтобы предупредить малейшие неувязки, — например, встречу в одном месте и в одно время дяди и племянника, ибо, не зная точного времени, трудно точно согласовать уход одного и приход другого! Все письмо Его Преосвященства было проникнуто духом экстравагантности и тонкой насмешки, в конце он писал, что собирается провести две недели при дворе. Меня просил в течение этого времени не огорчать «нашего дорогого племянника». Часы были драгоценной и очень дорогой игрушкой: эмаль, бриллианты, замок и поршень — два крупных бриллианта, на золотой цепочке — красивейшее кольцо. Я почувствовала себя униженной — монсеньор как будто хотел заплатить за то, что я воспринимала как благодарность за оказанную мне услугу.

Не знаю, как бы я сообщила о подарке прелата Сильвине, если бы она сама не облегчила мне задачу.

— Итак, Фелисия, — сказала тетя, — ты сбросила ярмо и обманула мою бдительность? Отныне она больше не нужна. Ты станешь жить по собственному разумению, так постарайся же не употребить свободу себе во вред! К слову сказать, я очень рада, что избавляюсь от заботы, к коей меня обязывала лишь нежность к тебе, ведь по крови мы не связаны. Ты будешь свободна, но, надеюсь, не покинешь меня! Я привязана к тебе, и, если в отсутствие дорогого Сильвино я лишусь и твоего общества, ничто меня не утешит. Если тебе выпадет какая-нибудь настоящая, большая удача, я сумею совладать с чувством привязанности, а пока — станем жить вместе, будем, как предложил монсеньор, настоящими подругами, забудем о подчинении и употреблении власти. Я требую от тебя только искренней дружбы и огромного доверия и немедленно докажу тебе мою собственную. Признаюсь, что гневалась я на тебя вчера лишь для виду, и действительно рассердилась я только тогда, когда узнала, что ты забыла о приличиях именно с шевалье. Знай, что я люблю его так же, как он, кажется, любит меня. Он овладел тобою по недоразумению — по несчастному для меня стечению обстоятельств. Я боялась, что ты опередила меня, завоевав сердце, которым я жаждала завладеть. Прошу тебя о милости, дитя, — оставь мне прекрасного шевалье! Он меня обожает, я в этом не сомневаюсь. Если в будущем ты станешь выказывать ему спокойное безразличие, если не будешь мешать мне завоевывать его сердце, он удовлетворится тем, что уже получил от тебя.

Пылкая речь Сильвины не слишком мне понравилась, но я справилась с ситуацией, прибегнув к помощи некоторой доли лицемерия. Я уверила тетю, что от всей души желаю ей счастья с шевалье, что не имею на него никаких видов и совершенно его не люблю, впрочем, как и он меня. Человека легко убедить в том, чего он сам желает. Сильвина истолковала то, что я сказала, в свою пользу, рассыпалась в благодарностях и заверениях дружбы. Уходя, тетя заметила, что мне стоит привязаться к монсеньору, тем более, что он, кажется, искренне интересуется мною.

— Я прекрасно знаю монсеньора, — бросила Сильвина, — это серьезный, основательный человек, и душа его так же прекрасна, как лицо.

— Он также весьма великодушен, — добавила я. — Взгляните, как проявляется его любовь. — Я показала Сильвине присланные утром подарки. Она была в восторге.

— Ну что же, монсеньор принадлежит тебе, люби его и будь счастлива.

Вошедший слуга объявил о приходе госпожи д’Орвиль… Сильвина побледнела, но подруга, улыбаясь самым светским и дружеским образом, заявила, что приехала просить нас к обеду.

Глава XXIX Глава, в которой все те, кто интересуется прекрасным шевалье, узнают, что о нем много говорят

— Откуда это хмурое лицо, моя дорогая Сильвина? — спросила госпожа д’Орвиль, привыкшая к тому, что в нашем доме ее всегда принимают очень радушно. — В чем дело? Неужели нас может поссорить хорошенький хлыщ? Ты дуешься, даже не узнав, хочу ли я отказаться от него в твою пользу? Ну же, развеселись! Я принесла тебе хорошие новости. Во-первых, от всей души уступаю тебе честь быть разоренной и преданной знаменитым д’Эглемоном. Во-вторых, отдаю тебе также и твоего монсеньора, бросившего на меня несколько заинтересованных взглядов, которого я на несколько мгновений хотела у тебя украсть, — признайся, ты заслуживала маленького наказания! Я убедилась вчера, что сей любезный пастырь создан скорее для того, чтобы наставлять на путь истинный таких овечек, как мы, а не для того, чтобы руководить глупым стадом христианских послушниц. Он слишком честен, чтобы его обманывать, а мне пришлось бы, ибо я почти разорена и должна предпочесть ему русского князя, только что сделавшего мне самое соблазнительное предложение. У меня совершенно нет денег, так что капризничать не приходится! Мне нужно золото — и много… Ты немало денег выжала из монсеньора, так что он мне не подходит. Итак, как здесь обходятся с моим бывшим шевалье? Вас ведь двое, дамы! И наша скромница Фелисия…

Скромница Фелисия покрылась ярким румянцем и готова была лопнуть от досады. Но госпожа д’Орвиль, желавшая просто пошутить, мило щебетала о «взаимной симпатии», о «странности» некоторого соперничества и о том, что д’Эглемон создан в основном для того, чтобы кружить женщинам головы. Потом она рассказала нам — в мельчайших деталях, — как они познакомились и полюбили друг друга (если, конечно, можно быть обожаемой подобным человеком!), как, ради того, чтобы насладиться обществом этого редкого образчика самца, ей пришлось заботиться о его здоровье и свободе, ибо вконец расстроенные денежные дела привели и то, и другое в совершеннейший упадок. «Я уверена, — продолжила госпожа д’Орвиль, — что шевалье д’Эглемон — человек чести и умеет в глубине души быть благодарным за оказываемые ему услуги, но при этом воображает, что женщина, разоряющая себя ради него, себе оказывает услугу большую, чем ему. У него хватает деликатности обещать, что однажды он вернет все, что взял в долг, продолжая брать обеими руками. Он ничего не ценит по достоинству, он — раб своих прихотей, он, подобно древнему римлянину, приковывает к своей колеснице столько безумных дам, сколько способен вообразить. Преуспев в коварном искусстве изображать самые живые страсти, сложенный так счастливо, что способен вынести груз излишеств, от которых могли бы скончаться четверо здоровых мужчин, он прогуливает по миру свой неукротимый темперамент. Шевалье лжет направо и налево, уверенный в действенности своих слов. Опьяненный небывалыми успехами, он слепо бежит к неминуемой пропасти, со страстью, не знающей ни границ, ни тормозов. Я владела им вчера, дорогая Сильвина, ты получила его сегодня, кто-нибудь еще завладеет им завтра. Счастлива будет женщина, которая сумеет удержать его при себе дольше меня!»

Я постаралась извлечь урок из панегирика госпожи д’Орвиль и сказала себе:

«Если господин д’Эглемон таков, каким она его описала, хорошо, что я не влюблена в него страстно, но я стану любить его до тех пор, пока буду им довольна, а оставлю — за мгновение до того, как он надумает покинуть меня!»

Глава XXX Глава, свидетельствующая о том, что шевалье дух примирения был свойствен не меньше, чем его дяде

Мы рассчитывали на визит д’Эглемона, но госпожа д’Орвиль опасалась, что если, явившись в наш дом, он узнает о ее присутствии, то не захочет войти. Она попросила Сильвину, чтобы мажордом объявил шевалье, что его ждут и никого постороннего в гостиной нет.

Наш герой появился к вечеру. Его костюм свидетельствовал о самом большом желании нравиться, а легкий румянец, виной которому стала неожиданная встреча с госпожой д’Орвиль, сделал его красоту еще более броской. Парис, прекрасный сын Приама, оказался однажды наедине с тремя богинями-соперницами, поставившими его в весьма затруднительное положение. Ситуация шевалье, конечно, не шла ни в какое сравнение с судом Париса: доведись ему присуждать яблоко, он разделил бы его между тремя, да что там — между десятью женщинами, и каждая сочла бы, что нравится ему больше остальных, с которыми он просто вежлив. Однако в тот день д’Эглемону предстояло распорядиться собой, — а как в подобной ситуации не огорчить ни одну из участниц?

Госпожа д’Орвиль не ошибалась: шевалье был самым неискренним существом на свете! Напрасно мы пытались отгадать, кому из нас троих он отдает предпочтение: он был невероятно мил с госпожой д’Орвиль, когда она сообщила, что нашла ему преемника, сказал, что счастлив за нее, хоть и ощущает потерю всем сердцем, но понимает, что не заслужил лучшего обращения. С Сильвиной он мужественно играл роль записного любовника, очень довольный тем, что она как будто совершенно не сомневалась в искренности его чувств к ней. Однако старательнее всего талант соблазнителя этот демон испытывал на мне. Как много мне хотели сказать его глаза! Я прекрасно понимала эти взгляды, но не смела довериться их выразительности, хотя по-прежнему любила д’Эглемона со всем пылом юной страсти. Меня привела в восторг записка (которую он весьма ловко, незаметно передал мне), гласившая, что шевалье явился в наш дом от художника, пишущего его портрет по моей просьбе, и что сходство очень велико (я сомневалась, что кто-нибудь способен передать на полотне сии небесные черты!). Лицемер писал, что умирает от любви и нетерпения увидеться со мной наедине, но вряд ли его чувство было сравнимо с моим! Я больше не была уверена в его сердце с тех пор, как госпожа д’Орвиль просветила нас насчет его натуры, но, не заботясь о будущем, хотела наслаждаться настоящим. Я любила самого прекрасного мужчину на свете и хотела оградить его от посягательств Сильвины — меня приводила в бешенство мысль о том, что я вынуждена делить шевалье с тетей! Утешали меня рассуждения госпожи д’Орвиль, не слишком большой пыл д’Эглемона и возвращение монсеньора, который подходил Сильвине гораздо больше, чем мне. Я надеялась, что все это излечит Сильвину и позволит мне сохранить шевалье для меня одной.

Глава XXXI Глава, служащая продолжением предыдущей Отъезд в провинцию

Так как же разрешились столь запутанные сердечные интересы? За кем остался этот драгоценный объект стольких любовных желаний? Он продолжал принадлежать всем троим женщинам… или не принадлежал ни одной, — что, собственно, одно и то же. Шевалье заставил госпожу д’Орвиль поверить, что все еще питает к ней нежные чувства, умолил не отказывать ему от дома, принять его дружбу до конца дней. Позже я узнала, что хитрец продолжал пользоваться милостями этой дамы, несмотря на договор, подписанный с русским князем. С другой стороны, Сильвина, которая не могла преподнести новому любовнику никакого существенного дара, не была уже так уверена в его любви, но не отказалась от д’Эглемона, а ему только того и было нужно, ведь иначе двери нашего дома закрылись бы перед ним. Кроме того, Сильвину следовало обхаживать из-за дяди — шевалье очень зависел от него в тот момент. Что до меня — я знала свою силу и преимущества молодости и не сомневалась, что возьму верх над соперницами. Я была фавориткой, и д’Эглемон, подобно античному Антею, всегда находил для меня достаточно сил и страсти. Ночью Сильвина «законно» получала от шевалье не слишком много ласк, я же днем, украдкой, тайком, наслаждалась его любовью, а риск придавал остроты нашему счастью.

Так прошли несколько недель, которые монсеньор вынужден был провести при дворе. Он часто писал нам. Наконец однажды он сообщил, что, по его настоянию, мне дали место первой певицы с хорошим жалованьем и он советует не пренебрегать предоставившейся возможностью и переселиться на некоторое время в другое место. Прелат добавлял в письме, что в его изгнании мы станем ему необходимой опорой и утешением. Он просил нас уговорить друга Ламбера тоже ехать в епархию, чтобы заняться некоторыми переделками и реставрацией в соборе и епископском дворце. Последняя фраза письма особенно порадовала нас: монсеньор планировал увезти с собой и своего очаровательного племянника — чтобы доставить нам удовольствие. Шевалье был совершенно счастлив сообщением дяди, — не потому, что он так уж сильно любил меня, но надеялся помириться с семьей, уехав из Парижа, под надзор дяди, человека, любящего наслаждения, но всегда сохраняющего приличия и способного наставить на путь истинный молодого ветреника.

Мы с тетей ни в чем не могли отказать Его Преосвященству, Ламбер был счастлив угодить Сильвине — он по-прежнему питал к ней нежные чувства. Итак, мы пообещали монсеньору вместе отправиться в его резиденцию. Он уехал, а мы несколько дней спустя последовали за ним, и, хотя каждый из нас в душе питал отвращение к провинции, путешествие доставило нам удовольствие, оно прошло очень весело, и во всю долгую дорогу я не испытала ни скуки, ни усталости.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I Содержание главы читатели узнают, если соблаговолят прочесть

— Я очень зол, — сказал мой любезный цензор (я упоминала о нем в начале повествования), которому я предоставила для прочтения две первые главы моего труда. — Я недоволен, это никуда не годится! Вы разве не знаете, не понимаете, что никого не заинтересуете? Вы описываете себя такой, какая вы есть, с откровенностью, которая наверняка навредит вам! Людям не понравится молодая девушка, дерзко пользующаяся любой возможностью, чтобы описать безумства окружающих, и не скрывает собственных! Принято считать, что ваш пол должен сражаться и уступать только в самом крайнем случае. Люди, совершенно не способные на идеальную любовь, с самым серьезным видом утверждают, что удовольствие — лишь тогда действительно удовольствие, когда его добиваешься с трудом, и что только препятствия придают наслаждению должную остроту!

— Замолчите, дорогой маркиз, — ответила я со всем нетерпением автора, чье драгоценное творение имеют наглость критиковать. — Вы рассматриваете мое произведение не под тем углом зрения! Я никого не стремлюсь заинтересовать, как вы выразились!

— Тем хуже.

— Я не жажду похвал, мое поведение их не заслуживает; если мне удавалось время от времени бывать счастливой, я извлекала из этого максимальную пользу. И я никого не собираюсь поучать.

— А подумать можно как раз обратное!

— Во все времена существовали женщины моей породы; таких много среди моих современниц, не переведутся они и в будущих поколениях. Я вовсе не хочу вызвать к себе жалость, ибо считаю, что судьба была ко мне благосклонна.

— В этом вы правы.

— Я не собираюсь зарабатывать этой книгой деньги — в моем возрасте и при моей красоте я, право, нашла бы для этого гораздо более приятные способы.

— Все это прекрасно, дорогая, но тогда к чему вам писать книгу?

— Но ведь я уже объясняла вам, месье, — это для меня удовольствие! Мне нравится мысль, что я могу обеспечить бессмертие безумствам, память о которых мне дорога. Если это кого-то развлечет, если какая-нибудь женщина, похожая на меня, но более робкая, вдохновится моим примером и преодолеет препятствия, встающие на ее пути, а другая, атакуемая мерзкими Беатенами, научится опасаться их и противостоять хитростям негодяев в сутанах, если некий муж устыдится того, что придал слишком большое значение флирту жены, и будет брать пример с мудрого Сильвино, если этакий Селадон^[8] откажется от высоких чувств, не захочет быть смешным и возьмет за образец шевалье, наконец, если любезный бенефициант^[9] воспримет замечательную идею моего прелата, что, несмотря на сутану, можно любить женщин и устраивать дела так, чтобы не компрометировать себя в глазах честных граждан, — это станет дополнительным удовольствием для меня. Если же будущая книга шокирует недотрог и святош и раздражит гнусных развратников — мне на это в высшей степени наплевать! Что до читателей, жадно поглощающих эти запутанные романы, которые чаще всего заканчиваются невозможным чудом, пусть вернутся к изучению «Клелии»^[10] и тому подобных творений — таким людям не следует читать правдивые истории.

Маркиз ничего мне не ответил — я была права!

Глава II Глава, рассказывающая, куда и к каким людям мы поехали. Портреты

На последней почтовой станции, где мы меняли лошадей, нас ждал человек от монсеньора, которому было поручено отвезти нас в загородный дом, где Его Преосвященство собирался представить Сильвине и мне нанятых для нас слуг.

Дом, в который мы направлялись, принадлежал старику-председателю, посвятившему жизнь защите искусств и художников. Как только этот господин вышел на крыльцо, чтобы поприветствовать нас, и галантно протянул Сильвине сморщенную руку, шевалье, Ламбер и я обменялись красноречивыми взглядами, словно желая сказать: «Вот так оригинал!»

Шевалье помог мне выйти из кареты. Ламбера приветствовал сам монсеньор, рассыпавшийся в благодарностях и пообещавший, что наш друг не пожалеет о том, что принял приглашение. Ламбер, вежливо отвечая на приветствия Его Преосвященства, бросал удивленные взгляды на странный, перегруженный декором самого дурного вкуса фасад дома. Монсеньор улыбался удивлению художника: было потрачено много денег и усилий, чтобы выстроить ужасно уродливое здание. Мы прошли через две комнаты, где находилось довольно много мужчин, и наконец вошли в покои, где нас ждали дамы. Увидев нас, госпожа председательша была столь любезна, что подняла из кресла свое тучное тело, но тут же рухнула назад на козетку. Высокая девушка, которую хозяин дома назвал «моя дочь Элеонора», сделала нам тонкий комплимент. Монсеньор представил Ламбера и сказал несколько общих фраз, ибо ни госпожа председательша, что-то восторженно лепетавшая, ни Элеонора, с пафосом хвалившая наши туалеты, ни ее отец, говоривший за четверых, ни несколько смущенная Сильвина, ни мы с шевалье, умиравшие от смеха, ни несколько зрителей, восхищенных видом «хорошеньких парижанок», так и не смогли начать хоть какого-либо общего разговора.

После Ламбера наступила очередь шевалье; госпожа председательша оказала ему весьма любезный прием и даже мило пококетничала с ним. Что касается дочери Элеоноры, она говорила с шевалье, опустив глаза и положив руки на вышиванье. Я заметила стоявшего поодаль высокого болвана, который, широко разинув рот и выпучив глаза, с тревогой вслушивался в слова мадемуазель. Когда она и шевалье наконец сели, человек этот вздохнул с облегчением, из чего я сделала вывод о том, что нарочитая сдержанность Элеоноры в беседе с шевалье была ее жертвой сему заинтересованному слушателю.

Я — очень внимательный наблюдатель и не могу избавиться от этого недостатка, ведущего к многословию. Хочу нарисовать портрет этой мадемуазель Элеоноры. Она была хороша собой, возможно, слишком смугла, но наделена всеми прелестями этой природной особенности. Элеонора была выше среднего роста, с прекрасными, но недобрыми глазами, красиво очерченным высокомерным ртом и дивной фигурой, но жеманность, даже некоторая театральность поведения уменьшали ее привлекательность. Итак, Элеонора была одной из тех женщин, о которых говорят: «Странно, почему она не нравится мужчинам?»

Теперь я попытаюсь набросать портрет господина председателя. Этот человек, иссушенный огнем полугениальности, больше всего напоминал мумию, одетую по французской моде. Крупные черты лица, проницательные, глубоко посаженные глаза, тонкие губы, орлиный нос и острый подбородок — казалось, они сожалеют, что не могут поцеловаться. Все это придавало персонажу сумасшедший, но умный и тонкий вид. Не будь председатель так забавен, окружающим было бы нелегко привыкнуть к его уродству.

Глава III О смешном

Хотя мы приехали уже в сумерках (стояли самые короткие дни года) и отдохнули едва ли четверть часа, господин председатель, желавший как можно скорее дать Ламберу возможность восхититься его прекрасным домом, безжалостно протащил художника, монсеньора, шевалье и других присутствующих по всем комнатам, подвалам, чердакам, каретным сараям, конюшням, садам, землям, свинарникам, псарням и тому подобному. Этот осмотр длился около часа, после чего уставший монсеньор (к тому же он умирал от скуки) сел в карету и отправился ночевать в город.

В доме председателя у каждого были свои претензии. Госпожа председательша, почитавшая себя выше обычных женщин, вмешивалась во все, что считала серьезной проблемой. К искусству вообще она относилась как к приятным пустячкам, не понимая, как этим можно заниматься всерьез! Напротив, она имела вкус к абстрактному — к математике и даже астрономии. Вследствие такого странного порядка пристрастий хозяйка дома играла только в ломбер, триктрак и шахматы (потому что это ученая и очень серьезная игра). Все же остальные игры, полагала председательша, способны развлечь лишь слабых женщин. Я поняла, что партнерами председательши были сам хозяин дома и тот высокий молодой человек, который так вздыхал, глядя на Элеонору. Ламбер имел несчастье проговориться, что играет в шахматы, и получил на этот вечер честь и скучную обязанность сыграть партию в шахматы с хозяйкой дома. Господин председатель составил партию в пикет с двумя хмурыми гостями, я играла в «двадцать одно» с мадемуазель Элеонорой, Сильвиной, шевалье и воздыхателем. Во время этой партии я узнала, что его зовут господин Каффардо и что он благородный кавалер и заядлый охотник. Мадемуазель Элеонора задавала ему множество вопросов об охоте. Это благородное развлечение, этот отдых героя был, по ее мнению, для Каффардо всего лишь дурацким занятием. Всем было совершенно ясно, что сей хмурый господин очень влюблен в мадемуазель Элеонору, а она желает обращаться с ним как можно лучше. Элеонора говорила только с ним, обращаясь к другим партнерам по игре исключительно в крайнем случае. Но больше всего она почему-то игнорировала шевалье — он не удостоился ни одного взгляда от этой гордой красотки, пока длилась партия.

Наконец всех пригласили ужинать. Было подано множество простых тяжелых блюд, не очень свежих десертов, средние вина, фрукты, не слишком изящно разложенные на блюде. Правда, хозяин был очень радушен, а толстая госпожа председательша весьма хлебосольна. Элеонора сидела рядом с шевалье с видом кающейся грешницы, господин Каффардо, мой сосед, вовсе не смотрел на меня, как если бы я превратилась в василиска^[11]. Председатель осаждал беседой Ламбера; впрочем, я неверно выразилась — говорил только он, и говорил обо всем сразу — об архитектуре, скульптуре, живописи и особенно музыке, она была его коньком, ибо в свое время он был лучшим исполнителем на бас-виоле и прекрасно пел.

— Именно мне, — гордо заявил он, — мадемуазель Элеонора обязана певческим талантом высшего сорта! Вы будете иметь удовольствие убедиться в ее способностях, — сказал он. — Видите ли, мадам, я — истинный ценитель и не боюсь утверждать, что перед нами — несравненная певица, к тому же выбранная монсеньором, но я хочу, чтобы Элеонора спела для вас. У моей девочки есть еще одно достоинство — она не заставляет себя уговаривать слишком долго!

Эта любезная мадемуазель, никогда не заставляющая себя просить слишком долго, согласилась тем не менее петь только четверть часа спустя… И что петь!.. «Зачем мне отказывать себе в счастье видеть тебя?» — ну и так далее, этот великолепный отрывок, которым восхищаются все ценители истинно французского жанра, пробный камень любого истинного таланта… Первый крик Элеоноры заставил всех нас подпрыгнуть на стульях. Председатель, решив, что мы охвачены восхищением, казалось, говорил глазами: «Ну что, вы не были готовы к подобным звукам?!» Конечно, господин председатель, не были! Певица выла, интонировала, повышала и понижала голос, арастроганный отец дирижировал, подпевал — без звука, конечно, давал указания, постукивая пальцем по столу… (Десять раз я была готова покинуть аудиторию, жалея свои уши, но не могла показаться столь невежливой…) Шевалье прятал лицо под носовым платком, изображая восторженную сосредоточенность. У Ламбера был вид человека, страдающего от жестокой головной боли. Сильвина держалась немножко лучше. Наконец отвратительная ария закончилась. Слушатели бурно зааплодировали, я изобразила на лице полный восторг. Председатель пустился в рассуждения о музыке и снисходительности истинно талантливых людей… К счастью, он не додумался попросить меня спеть для новых друзей.

Утомленные болтовней отца и почти доведенные до отчаяния пением дочери, мы изо всех сил пытались скрыть зевоту, но госпожа председательша заметила наши мучения и решила, что всем пора отправляться отдыхать. Она с самым невозмутимым видом прервала словесные излияния мужа, заявив, что пора позволить путешественникам отправиться отдыхать, что мы и сделали с невыразимым облегчением.

Глава IV О Терезе и признаниях, которые она мне сделала

Загородный дом господина председателя был, наверное, архитектурным шедевром, но жить в нем было практически невозможно: Сильвине предоставили богато и ужасно безвкусно украшенную спальню, второй же комнатой, достойной высокородной леди, была спальня мадемуазель Элеоноры, и хозяин дома перевел дочь в другие покои, отдав предпочтение мне, что вызвало различные квипрокво. Воистину — самые серьезные события частенько проистекают из самых ничтожных причин.

Поскольку каждая хорошо воспитанная девушка днем и ночью должна находиться под охраной нескольких бдительных аргусов, в предоставленной мне комнате стояло две кровати. (Вторая предназначалась для нашей горничной.) Тереза — так ее звали — поступила к нам на службу несколькими днями раньше: это была высокая, хорошо сложенная девушка, очень красивая, живая, деятельная, всегда в хорошем настроении. Порекомендовал ее лакей монсеньора — она родилась в городе, куда мы направлялись. Тереза хотела увидеться с семьей и, зная о нашем скором отъезде, попросила Его Преосвященство похлопотать за нее. Нам понравились ее внешность и то, что она не была похожа на весталку (надеюсь, вы понимаете мое иносказание!), скорее, напротив. Тереза великолепно владела парикмахерским искусством, обладала прекрасным вкусом и была большой чистюлей.

— Что вы думаете о наших хозяевах, мадемуазель? — спросила она меня с хитрой усмешкой, причесывая на ночь. — Вам не кажется, что они так оригинальны, что стоило приехать из Парижа, чтобы взглянуть на таких?

Я нашла ее вопрос странным и ответила улыбкой.

— Возможно, вы не знаете, мадемуазель, — продолжила Тереза, — что я здесь как дома? Я три года служила в этом приюте безумных и, если вы поклянетесь, что никогда не выдадите меня, расскажу вам множество историй, которые наверняка вас очень развлекут. Но могу ли я довериться мадемуазель? Она так молода, и я так недолго служу ей…

— Ты можешь, Тереза, ничего не боясь, рассказать мне все, что захочешь! Я уже горю желанием узнать всякие детали об этих оригиналах. Клянусь, что никогда не выдам секрета! Итак, ты знаешь много интересного о наших хозяевах?

— Судите сами, мадемуазель. Когда я поступила на службу в этот дом (пять лет назад), то была еще очень молода. Господин председатель нашел меня в модной лавке, где я была ученицей. Хозяйка магазина убедила меня, какое это везение — найти такое место, и господин председатель действительно был со мной очень мил. Вскоре он перешел к разговорам о любви и доставил мне немало ужасных минут: этот человек — настоящий сатир. Он до безумия любит женщин! Говорят, он не брезгует и мальчиками… в доме всегда служит какой-нибудь премиленький лакей. Впрочем, это его дело. Я не хочу шокировать вас, мадемуазель, но в моем рассказе могут быть такие детали, что…

— Продолжай, милая Тереза, меня очень трудно удивить.

— С радостью. Господин председатель продолжал домогаться меня, он превратился в сущего дьявола, но я постепенно завоевала милость мадемуазель Элеоноры и привязалась к ней всем сердцем, а потому, несмотря на преследования ее несносного отца, решила остаться на службе. В конце концов мы стали очень хорошими друзьями: мадемуазель Элеонора поверяла мне все свои секреты, в том числе и тот, что уже больше года поддерживала тайную связь с одним молодым офицером. Старая уродина-горничная, приставленная к мадемуазель, ужасно мешала их любви. Меня попросили вмешаться — но самым странным способом: я должна была сделать вид, что ухаживания офицера относятся ко мне, при встрече заговаривать с ним, даже дерзить, а иногда прятать в своей комнатушке. Этот любовник должен был в один прекрасный день жениться на мадемуазель, но только после смерти дяди, а тому исполнилось всего пятьдесят пять лет, он был совершенно здоров, воинствен духом и с радостью переломал бы племяннику руки и ноги, заподозри он, что тот собирается свататься к дочери столь знатного человека.

Никак не желая умалить достоинства мадемуазель Элеоноры, смею заявить, что я ни в чем ей не уступала, и меньше всего — в красоте лица. К тому же я была моложе (между нами говоря, ей на шесть лет больше), а она часто капризничает и хмурится. Офицер, герой той истории, не был влюблен в нее без памяти, ему в конце концов надоели перепады настроения мадемуазель; проводя со мной наедине многие часы, месье смог убедиться, что я всегда весела и спокойна. Молодой господин был весьма хорош собой и очень предприимчив. Хозяин — господин председатель — прожужжал мне все уши рассказами о том, как это приятно — доставлять удовольствие мужчинам, и во мне постепенно крепло желание убедиться в справедливости его слов, но ни в коем случае не с ним. Мой офицер не замедлил обратить внимание на расположение, которое я ему выказывала, и, если и не признавался во взаимности, то лишь из страха, что я выдам его мадемуазель Элеоноре. Боже, как он был наивен! Юный любовник не знал тогда, что женщина никогда не играет в ущерб себе и всегда стремится уязвить соперницу. Однажды игра получила свое разрешение: месье изменил со мной своей благородной любовнице. Нам оказалось так хорошо вместе, мы так подошли друг другу, что условились серьезно обдумать план, как лучше обмануть мою соперницу. Впрочем, это не составило нам большого труда, учитывая романтический склад ее ума и солидную долю непомерного тщеславия.

Глава V Продолжение признаний Терезы

Некоторых женщин равнодушие отталкивает, им хватает характера порвать с мужчиной немедленно, как только они понимают, что больше не любимы. Мадемуазель Элеонора, не обладавшая подлинным достоинством, к их числу не принадлежала. Чем больше офицер пренебрегал ею, тем сильнее она цеплялась за него. Правду сказать, этот плут зашел довольно далеко в деле обеспечения своего будущего: приданое Элеоноры было так велико, что никто не решился бы пренебрегать им, так что любовник обрюхатил мадемуазель, дабы никто — даже дядя — не сумел помешать ему. Этот безумец имел наглость подарить ребенка и мне, — а ведь у меня денег не было. Разница в сроках составляла всего месяц, и я едва успела понять, в каком ужасном положении оказалась, как нашего офицера призвали назад, в полк, отправлявшийся в Америку. Понимая, что опаздывает, он полетел в расположение части на почтовых лошадях, в дороге простудился, заработал воспаление легких и умер.

Вообразите, мадемуазель, отчаянное положение двух вдов! Мы таились друг от друга, мучительно ища выход из положения.

Я могла, так сказать, отпустить вожжи, отдаться господину председателю, который потом наверняка признал бы ребенка, но этот человек был мне так отвратителен, что я не желала и думать о подобном. Господин Каффардо, с которым вы сегодня ужинали, давно вздыхал по моей хозяйке. Он попытался подкупить меня маленькими пошлыми подарками, ибо нуждался в моей помощи, и я ему не отказывала, тем более, что мне это было на руку в романе с офицером. Итак, между нами существовали дружеские отношения. Если бы этот рохля-великан не был так глуп и не получил столь ханжеского воспитания, превращавшего его в неофита в вопросах любви, будьте уверены, мадемуазель, он многим дал бы сто очков вперед — сложен-то он прекрасно! Он не слишком красив, но тут, думаю, дело в его здоровье. Я сочла, что он гораздо больше моего хозяина подходит для исполнения задуманного. Я воображала, что нескольких красноречивых авансов с моей стороны будет довольно, чтобы привлечь этого недотепу, потом мне следовало отдаться ему и заставить позаботиться о потомстве. Увы! Мадемуазель Элеоноре пришла в голову аналогичная идея. Моими стараниями господин Каффардо каждую ночь проводил несколько часов в ее спальне, но упрямо хранил целомудрие, а уж на мои заигрывания и вовсе не отвечал. Могу признаться вам, мадемуазель, что сопротивление господина Каффардо превратило мой расчет в настоящее желание. Я была уязвлена тем, что какой-то кретин пренебрегает моими прелестями: очень часто я провожала его к двери практически обнаженной, завернувшись лишь в широкий шелковый пеньюар — якобы от холода, а в действительности желая дать ему почувствовать нежное тепло упругого тела. Я без конца повторяла господину Каффардо, как счастлива мадемуазель Элеонора иметь столь учтивого кавалера.

— Чем же вы занимаетесь, проводя вместе долгие часы? — спросила я однажды ночью, задержав его у двери предложением полюбоваться всходившей на небе луной. — Вы наверняка предаетесь всяческим безумствам?

— Я?! О Боже, конечно, нет! Пока Господь не позволит мне законно насладиться прелестями мадемуазель Элеоноры, я не посмею даже прикоснуться к ней, если же, забыв о христианском долге, она пожелает отдаться мне, я не воспользуются женской слабостью!

— А если она станет говорить нежности… обнимет вас… вот так, шепча: «Мой дорогой, я умираю от любви к тебе, ты очарователен».

— Немедленно прекратите, мадемуазель Тереза! Фи! Разве можно вот так обнимать мужчин?

Потом он сплюнул и с брезгливым видом вытер губы. Клянусь честью, мадемуазель, я поняла, что все испортила и мне остается одно: свести все к шутке и продолжать говорить об Элеоноре. Одновременно я незаметно расстегнула две пуговки на его гульфике и… обнаружила там нечто безжизненное! Надежды мои рушились…

— Должна заметить, — вступила я в разговор, — что вы были большой плутовкой, мадемуазель Тереза!

— Что вы хотите, — философски ответила моя горничная, — нужда гонит нас вперед, заставляя быть изобретательными, а я обязана была думать о будущем ребенке. Итак, я ничего не добилась от презренного господина Каффардо: казалось, еще чуть-чуть, и он закричит, что его насилуют, и начнет драться со мной. Тут я решила изменить тактику и заявила ему, что расскажу мадемуазель Элеоноре о его верности, ведь я только хотела убедиться в его честности, прежде чем продолжить помогать влюбленным. К несчастью, упрямец все рассказал мадемуазель Элеоноре, и она под каким-то благовидным предлогом с позором выставила меня за дверь.

Желая отомстить, я в анонимном письме сообщила господину председателю все, что знала об интрижках его дочери с офицером и господином Каффардо. Однако сей благородный отец, не слишком щепетильный в вопросах чести, видимо, показал мадемуазель Элеоноре это письмо, заставил ее во всем признаться, а потом помог скрыть ее позор. К сожалению, в тот момент я не знала о беременности мадемуазель, не то не отказала бы себе в удовольствии повсюду рассказывать об этом. Вскоре злословие стало опасно для меня самой: господин председатель грозил заключить меня в тюрьму за сплетни, следовало думать о родах, и я убежала в Париж, зная, что там красивая девушка легко найдет средства, помощь и защиту от преследования.

Глава VI Промах господина Каффардо

Не могу сказать, что не люблю злословие и сплетни — они развлекают. Но признания Терезы несколько шокировали меня: ее смелость удивляла. Я спросила, как же она осмелилась вновь приехать в дом, где так плохо для нее все когда-то закончилось, ведь мы легко согласились бы позволить ей ждать нас в городе!

— Я, мадемуазель? Да разве могла я отказать себе в удовольствии взглянуть на мерзких людишек, живущих в этом доме? Я ужасно расстроена, что меня, кажется, никто не заметил, возможно, они не знают, что оказывают сегодня ночью гостеприимство своей смертельной врагине! Будьте уверены, мадемуазель: рано или поздно я отомщу Элеоноре и особенно этому тупому Каффардо, он попадет в мои руки, клянусь… и горько пожалеет об этом!

Сей странный разговор мы вели довольно долго, потом, погасив свет, легли.

Я уже засыпала, когда Тереза встала, тихонько подошла к моей кровати и прошептала:

— Мадемуазель, хотите присутствовать при забавной сценке? Тогда поднимайтесь, одевайтесь потеплее и следуйте за мной к окну: нежный Каффардо гуляет по саду. Он только что подал привычный сигнал, веря, что его дорогая Элеонора находится в этой спальне. Мы можем развлечься за счет этого зануды. Умоляю, вставайте же, давайте послушаем!

Дерзость Терезы нравилась мне все больше, уморительность персонажа обещала много развлечений, и я, забыв о холоде, решилась последовать за горничной на наблюдательный пункт у окна. Тереза настежь распахнула раму, и между ней и Каффардо состоялся разговор, который я сейчас попытаюсь воспроизвести.

— Это вы, прелестная Элеонора?

— Да, мой дорогой Каффардо, это я. Ваша возлюбленная, которая запрещает вам отныне давать доказательства любви, могущие повредить вашему здоровью… вы дали мне их так много, что сердце мое навсегда переполнилось благодарностью.

— Ах, моя прекрасная дама, как восхищает меня ваше признание!.. Но скажите, нам не нужно опасаться вашей горничной? Она заснула?

— Да, дорогой друг, она погрузилась в забытье крепкого сна, я же бодрствую только потому, что думаю о том, кого обожаю… Предчувствие свидания не давало мне лечь в постель…

Галиматья Терезы была ужасно забавна, она совершенно вошла в роль своей манерной госпожи-ханжи, и мне хотелось от души расхохотаться, однако я боялась раскрыть наш обман. Мнимая Элеонора сжала мне ладонь, и я сдержалась.

Она продолжала:

— Могу я предложить моему нежному другу подняться, вместо того чтобы мерзнуть в саду? Я и сама заледенела от ветра… Идите же сюда, дорогой, не бойтесь ничего…

— Но, мадемуазель…

— Вы колеблетесь! Боже, как я страдаю! Неужели вы, мой бедный друг, больше меня самой боитесь скомпрометировать честную девушку?

— Я понимаю, мадемуазель, конечно, и все-таки…

— Неужели Господь послал бы мне такого нежного и честного возлюбленного, если бы я каким-нибудь неосторожным поступком, невзначай, запятнала свою репутацию?

— Я не имел в виду ничего подобного… Но… видите ли… Молодость… И я… в конечном итоге… я чувствую… я ведь тоже человек из плоти и крови… когда дьявол искушает!.. Но если вы так настаиваете… Если вы позволяете…

— Недостойный возлюбленный! По вашим ужасным подозрениям я поняла, как мало вы доверяете чести несчастной Элеоноры! Забудьте ее, пусть всякая связь между нами прервется!

Тереза со смехотворным достоинством трагедийной актрисы отослала прочь любовника и закрыла окно, не слушая его возражений. Мы хохотали, как сумасшедшие, и наконец вернулись в постели. Мне оставалось только заснуть.

Однако то был не конец истории. Несколько минут спустя Каффардо, встревоженный немилостью Элеоноры, все-таки решился — несмотря на подстерегавшие опасности — прийти к своей мнимой любовнице. Он тихонько постучал в дверь.

— Вы слышите, мадемуазель, — спросила Тереза, вскакивая с постели. — Он здесь! Мы позволим ему… войти?

Я сделала вид, что ничего не слышу, и Тереза, решив, что я крепко сплю, открыла плохо смазанную и ужасно заскрипевшую дверь. Каффардо вошел. Мгновение спустя, желая позволить Терезе и Каффардо насладиться тем, что должно было случиться, я повернулась на другой бок и притворно захрапела.

Боясь наскучить моим читателям, я не стану пересказывать долгую предварительную беседу двух персонажей, в которой мнимая Элеонора старалась уступить, не потеряв уважения влюбленного Каффардо, а тот пытался устоять, не лишившись милостей любовницы. Роль Терезы была чертовски сложной: Каффардо хотел от настоящей Элеоноры одного — чтобы она приблизила сроки свадьбы, чему существовало серьезнейшее препятствие. Мать жениха знала о существовании ребенка и предупредила Элеонору (разумеется, тайно!), что, если та будет настаивать на желании выйти замуж за ее сына, она откроет всему свету постыдную тайну, лишив Элеонору надежды выйти замуж хоть за кого-нибудь. Мадемуазель пыталась тянуть, надеясь, что мамаша Каффардо, старая и больная, наконец-то отправится в лучший мир или принципы Каффардо-сына настолько смягчатся, что он окажется однажды в положении, обязывающем его, как честного человека, жениться на девушке. Увы! Старуха упорствовала, не желая отправляться к праотцам, а Каффардо, похожий на холодную мраморную статую, до сих пор успешно спасал свою невинность от всех ловушек дьявола и мадемуазель Элеоноры.

Тереза, чтобы не выдать себя, должна была очень точно соразмерять все свои слова и действия.

Глава VII Месть Терезы

Теперь, друг-читатель, приготовься услышать нечто невероятное… Но к чему лишать вас удовольствия от сюрприза? Читайте, и вы поверите, если сможете. Что до меня — если бы я не была тогда свидетельницей происходящего, навряд ли убедила бы себя в возможности того, что узнала. Истина, как утверждал Буало, часто выглядит всего лишь правдоподобной.

Итак, мои герои долго спорили, и наконец мнимая Элеонора выдвинула тонкий и очень убедительный аргумент:

— Прекратите, мой дорогой Каффардо, жаловаться на отсрочку вашего счастья, в которой я якобы виновата! Признаюсь, я хоть завтра могу заставить отца дать свое согласие, однако могущественная страсть, владеющая мною, никак не согласуется с холодной развязкой — получить лучшего и самого любимого из смертных после алтаря, вступив в брак. Венчание станет для нас данью приличиям, как будто мы не аристократы, а ничтожные плебеи. О Боже! Почему я не нахожу в моем возлюбленном страстных порывов… которые иногда возносят меня над химерами долга, чести и добродетели?!

— Но что вы такое говорите, мадемуазель Элеонора?! Как можно забывать, чему нас учит Святая Церковь?

— Оставь на мгновение в стороне святую религию, сердце мое, и ответь на простой вопрос: если бы ты покусился на мою девственность и я уступила бы, ты стал бы меня презирать?.. Ты отказался бы жениться на мне?

— Но… конечно, нет! Раз я обещал… следовательно, обязан сдержать слово… Клятвопреступление — ужасный грех.

— Ну что ж, дорогой Каффардо, я — как и ты — враг клятвопреступления: я поклялась, в порыве моей невероятной любви, навсегда связать свою судьбу с твоей только после того, как моя и твоя страсть пройдут через главное испытание: я хочу быть уверена, что, насладившись своей любовницей, ты не перестанешь ценить ее, а я сохраню желание, познав тебя. Скажи, что с нами станет, если несколько месяцев спустя после свадьбы мы почувствуем взаимное отвращение и ненависть? Если отвращение может родиться из наслаждения плоти, не стоит ли выяснить все детали до принесения священных клятв? Но какое это будет упоение, если, сделав для тебя то, что, по мнению пошлых обывателей, бесчестит женщину, я пойму, что ты по-прежнему стремишься к счастливому супружеству со мной! В какую крепость будет заключена моя нежность, если я стану испытывать бесконечную благодарность к великодушнейшему из любовников!..

Все это было слишком тонко и сложно для нашего Иосифа^[12]; он не знал, что отвечал, что отвечать… К чему заставлять вас ждать непредвиденной развязки этой странной сцены? Любовь… природа… Ее величество глупость, объединившись против предрассудков, получили решающее преимущество. Тысячу раз произнеся слова «если», «но», «однако», олух, которого мнимая Элеонора осыпала коварными ласками, заколебался… забылся… и разделил ложе с распутной Терезой. Все остальное было спектаклем опытной и жадной на удовольствия страстной актрисы.

Дерзость, с которой субретка в тот вечер игнорировала мое присутствие, возбудила во мне мгновенный гнев, который я с трудом подавила; но вскоре мне стало интересно, и я ей все простила. Девушка полагала, что я сплю, и нашла, что может позволить себе отомстить. Слушая, как исправно трудится Тереза, я и сама загорелась, а Каффардо, несколько раз в порыве страсти воскликнувший «О, Пресвятая Богородица!», «О, Святой Дух!», «Ах, милостивый Христос!», смешил меня до истерики. Я присоединилась (мысленно, конечно!) к счастливой паре и не один раз за ночь испытала высшее наслаждение. Я засыпала под нежный шепот любовников, подивившись их неутомимости. Вот плоды благонравия: счастлив тот, кто поздно начинает наслаждаться!

Глава VIII О штанах господина Каффардо

О, святоши! Пусть то, что случилось с господином Каффардо, поддавшимся искушению, ужаснет вас и научит храбро противостоять коварным искушениям плоти. Наказание неотвратимо следует за преступлением. Некоторые привилегированные смертные, ежедневно общающиеся с Небом, не знают, что там замечают их мельчайшие грешки, а вот закоренелые грешники, неизвестные при небесном дворе, безмятежно предаются своим ужасным излишествам. Но помните — грядет день отмщения! И вот тогда тем, кто совершил при жизни все возможные неправедные деяния, будет предъявлен бесконечный список преступлений, и покарает их рука ангела-мстителя! Те же, кто будет наказан еще при жизни, те, кто раскается, с Божьей помощью сразу же попадут в Царство вечной радости. Счастливец Каффардо! Господь в бесконечной милости своей не покарал его немедленно после грехопадения!

Я проснулась, когда часы пробили пять раз. Утомленные любовники спали — я поняла это по мерному дыханию и похрапыванию. «Кажется, — сказала я себе, — господин Каффардо, которого вначале хотели наказать, не слишком много потерял в этом приключении: он спит с очень красивой девушкой, считает себя обладателем предмета своего обожания; даже если он, по его разумению, что-то потерял в будущей, лучшей жизни, то нашел единственный верный ключ к счастью и наслаждению в жизни земной; в чем же здесь наказание? А вот мадемуазель Тереза проиграла: темперамент взял верх над гневом, и Каффардо воспользовался лучшими плодами ее хитроумного плана». Возможно, мои рассуждения были не совсем верны — будущее показало, что я действительно ошибалась, поскольку судила по внешним признакам. «Однако, — продолжила я свои размышления, — если Тереза так забылась, мне, которой господин Каффардо совершенно безразличен, вовсе незачем позволять ему мирно наслаждаться своим счастьем. А ну-ка, придумаем что-нибудь этакое, что заставит любовника раскаиваться в своей слабости…» К несчастью, мое хитроумное воображение ничего не подсказывало мне в тот момент. Закричать? Поднять тревогу? Застать его врасплох? Но он может убежать, а фальшивая Элеонора, которую я не могу предупредить, будет плохой помощницей! Я не придумала ничего лучше, кроме как спрятать какую-нибудь важную деталь туалета Каффардо. Под руку первыми попались штаны месье, я схватила их, вынув предварительно из карманов кошелек, часы и ключи и переложив их в карманы камзола. Проделав все это, я осталась лежать в своей постели, ожидая, когда будет обнаружена столь трагическая пропажа.

Впрочем, храп и сопение спящих не умолкали, и я, наконец потеряв терпение, легонько потрясла Терезу, назвав ее шепотом мадемуазель Элеонорой. Она проснулась и сразу же разбудила Каффардо. Тот, решив, что их приключение раскрыто горничной, подумал, что погиб, вскочил с кровати, кое-как собрал одежду, долго искал штаны, не нашел и в конце концов убрался прочь, громко стуча туфлями по паркету. Когда он закрывал дверь, она жалобно заскрипела. Несчастный парень! Ему, наверное, казалось, что дуэнья Элеоноры преследует его по пятам! Кто же еще может разговаривать в спальне с его обожаемой Элеонорой? Какой ужас! Что станется с мадемуазель? Как получить назад свои штаны?

Тереза тоже испытывала определенное волнение — она понимала, что слишком злоупотребила моим терпением, и была готова к суровому выговору, а возможно, и к увольнению. К счастью для нее, я в этой ситуации меньше всего думала о своем достоинстве госпожи: сделав несколько легких упреков за дерзость и даже не дав себе труда выслушать извинения горничной, я поведала ей о своей проказе. Тереза пришла в такой восторг, что мне и самой захотелось смеяться. Успокоившаяся Тереза нашла мою шутку восхитительной, но мы не смели слишком громогласно выражать свое веселье из-за Каффардо, который, скорее всего, все еще стоял без штанов в коридоре. Изобретательная субретка вскоре ликвидировала и это препятствие. Она наклонилась к замочной скважине и тихонько сказала своему милому другу (он действительно остался стоять у двери!), что ее горничной просто стало дурно и она позвала на помощь, ничего не подозревая. Кроме того, штаны — все еще не найденные — не могут быть возвращены ему через дверь из-за шума, который она издает, а потому милый дружок Каффардо должен отправиться в сад, и ему бросят штаны из окна, как только горничная уснет.

Избавившись от неудобного свидетеля, мы стали радоваться, воображая, как Каффардо гуляет по саду с голым задом, сгибаясь под порывами холодного ветра… Боже, как мы смеялись! Потом в голову нам пришла забавная идея — использовать доказательство недостойного поведения Каффардо для собственного удовольствия и развлечения. Тереза, хорошо знавшая дом, должна была бесшумно отправиться к той комнате, где ночевала настоящая мадемуазель Элеонора, и повесить штаны Каффардо на ручку двери. Вот так мы развлекались! Тереза оделась (стоял ужасный холод) и храбро направилась по темным коридорам исполнять наш смешной и дерзкий план.

Глава IX Рассказ Терезы. Что она сделала, желая доказать свою правдивость

Отважная субретка отсутствовала гораздо дольше, чем я предполагала, отправляя ее с заданием, но наконец в коридоре раздался ее смех, при этом она что-то говорила. Мне показалось, что девушка не одна, но я ошиблась. Как только Тереза вошла в комнату, я осыпала ее градом вопросов. Ничего не отвечая и хохоча как безумная, она только повторяла: «Ах, какое приключение! Сумасшедший дом! Ах, проказники!» Я начинала терять терпение, но тут плутовка рассказала, что ее развеселила самая странная сцена в мире, происходившая в комнате Элеоноры. Пристраивая штаны Каффардо на дверь спальни, Тереза кое-что слышала.

— Господин шевалье, — рассказывала, безумно хохоча, эта финтифлюшка, — господин шевалье там… наверху… у божественной Элеоноры, которой он говорит — уж не знаю, почему — более чем странные речи. Ни один самый пьяный фигляр не сумел бы придумать лучшего тарабарского языка, чем тот, на котором изъясняется шевалье. Он провел с ней ночь — это совершенно точно! Во всяком случае, это проистекает из его речей. Они занимались любовью, мадемуазель! Как вам это нравится? Сам дьявол сошел бы с ума от смеха, сделай он подобное открытие!

— Но… — прервала я горничную, — вы уверены, Тереза?

— Абсолютно, мадемуазель!

— Уверены, что там был шевалье?

— Конечно, он, собственной персоной! Разве можно спутать его такой красивый голос с чьим-нибудь еще? Он называл мадемуазель Элеонору «дорогой супругой», «восхитительным божеством».

— Вы преувеличиваете, милая Тереза, — сказала я, слегка уязвленная, не в силах поверить в услышанное.

— Черт возьми! Мадемуазель, если вы сомневаетесь в правдивости моих слов, дайте себе труд подняться и последовать за мной, и тогда вы сами увидите…

— Нет, есть другое средство…

Закончить мне не удалось: Тереза была умна и сообразила, что я боюсь ей предложить. Она вскочила и вышла из комнаты. Горничная больше не появилась, вместо нее в спальню вошел хохочущий шевалье.

Я была зла на ветреного обожателя, оказавшегося мне неверным уже не один раз, хотя мы были любовниками всего месяц, а потому позволила ему искать мою постель в темноте, на ощупь. Он прекрасно справился с задачей, и гнев наполовину остыл, как только я почувствовала его прекрасные руки на моей груди и поцелуй его желаннейших губ. Мне хватило мужества язвительно предложить ему оставить меня и вернуться к «дорогой супруге» и «любезному божеству». Мой упрек ничуть не смутил шевалье: не теряя времени на оправдания, он обратился к помощи лекарства, которое считал всесильным… Я успокоилась.

— Еще… моя любовь, — шептала я, воскресая… во второй раз. — Однако, коснувшись рукой безжизненного орудия, я поняла всю нескромность своей просьбы.

— Увы! — грустно произнес бедный шевалье. — Вот наказание за мои глупости! Никогда еще преступника не карали так жестоко! Впрочем, Венера никогда не наказывает надолго своих верных поклонников. Прежде чем я расскажу тебе о моем удивительном приключении, будь великодушной и не отказывай мне.

Огненный поцелуй помог шевалье убедить меня, мы замерли в объятиях, и он принялся рассказывать.

Глава X Рассказывает шевалье

— Злосчастный председатель показал нам все углы и закоулки своего дома с такой тщательностью, как если бы мы были ротой жандармерии, призванной отловить какого-нибудь браконьера. Комнату, в которой мы сейчас находимся, он назвал спальней своей дочери, ту, что над ней, — комнатой для гостей. Если гостем оказывался мужчина, его помещали на левой половине, если же приезжала женщина, она занимала покои справа. Я все запомнил, сообразил, что Сильвине наверняка предоставят лучшие апартаменты, следовательно, в твоей комнате будет всего одна постель, а значит, ничто не должно помешать нам счастливо провести ночь вместе. Итак, я отправился на женскую половину, как только решил, что все заснули. Я шел мимо комнат, пробуя ручки дверей, и наконец нащупал одну, которая не была заперта. В кровати кто-то спал, но проснулся при моем приближении… Я колебался… «Входи же, Сен-Жан!» — произнесла женщина, и я немедленно узнал голос Элеоноры. Тогда мне в голову пришла самая сумасшедшая из идей. Раздражение — надо же, меня спутали с каким-то там Сен-Жаном! — и любопытство — я жаждал узнать, что выйдет из всей этой путаницы, — заставили меня немедленно войти в роль сомнамбулы: я начал тихо бормотать: «О, дивный сад, где божественная Хлоя каждое утро спорит свежестью лица с розой и жасмином… Заколдованные места, где проверенная столетиями любовная клятва предварила обет, произнесенный нами перед алтарем… (тут я сел.) Источник, чьи воды прозрачнее источника в Воклюзе^[13]! Кристалл, где моя дорогая супруга…»

— О, как это романтично, Сен-Жан, — перебил меня женский голос. — Но довольно любезностей! Скажи мне, каким счастливым ветром…

— Случай не участвовал в моем выборе! Судьба решилась, как только я увидел зрачок, сияющий, подобно утренней звезде.

— О-о-о, месье Сен-Жан, откуда такое остроумие? Вы блещете умом и обаянием…

— Даже Феб^[14] ревниво прикрывает лицо бледным облаком, как только она открывает рот… Прелестная супруга! Божественная Хлоя…

— Дайте мне отсмеяться, милый д’Эглемон! — попросила я очаровательного безумца, чье совершенное тело слишком давило на мою грудь. — Я больше не могу: «Солнце хмурится», «Время останавливается, как только Хлоя начинает говорить». Это слишком экстравагантно… Но чего ты хочешь добиться? Нет-нет! Ты разочарован? Что же, твои мучения продлятся до тех пор, пока ты не закончишь свое повествование, а потом… увидим. Будь разумным мальчиком и продолжай.

— Ты и сама могла уже догадаться, что я воспользовался первым приглашением, чтобы подбежать к ее кровати, шепча:

— Что я слышу? Она уже лежит под этим пологом из жимолости: звуки ее мелодичного голоса поразили мой слух!.. Ах, дорогая супруга!.. Это ты!.. Да, это действительно она… Увы… после столь долгой разлуки… твои руки отталкивают дорогого супруга!.. О, любовь! О, брак! Осветите яркими факелами глаза Хлои, она не узнает нежнейшего из мужей.

Возможно, Элеоноре хватило ума понять, какую выгоду она может извлечь из такого лунатика, или бешеный темперамент не позволил ей отказаться от предоставившегося случая, но она не сделала ни малейшей попытки помешать мне разделить с ней ложе. Она, конечно, не могла обознаться и принять меня за Сен-Жана: слишком хорошо она знала его голос. Я же своего не менял и действовал как истинный джентльмен: в постели, желая убедиться в полном согласии дамы, я лег на бок спиной к ней, как будто собирался спать. Несколько минут спустя я изобразил похрапывание. Вскоре Элеонор встала, и я почувствовал напряжение, даже страх, предположив, что она может позвать на помощь, но девушка, осторожная, как все дочери Евы, противница любой гласности, хотела просто запереть дверь на засов. Приняв все меры предосторожности, она снова легла, а я решил добавить новый штрих к картине моего безумия и произнес нараспев:

— Не бойся, божественная Хлоя! Как бы ни была хороша несравненная Элеонора, ничто не победит в моем сердце твой обожаемый образ; напрасно эта величественная принцесса соперничает с Минервой^[15] и Дианой^[16], ты одна воистину бесценна… Ты удивлена румянцем стыда на моих щеках, божественная Хлоя? Прости, я виноват… Но что я говорю? Все в прошлом. Твои дивные чары разрушили минутную иллюзию… Позволь мне только повторить последний раз, что, не будь я любовником и супругом Хлои, смог бы жить только ради Элеоноры.

После небольшой паузы — она была необходима нам обоим для того, чтобы отсмеяться, — шевалье рассказал еще, что дважды вознаградил себя за пропетые дифирамбы и что Элеонора весьма умело исполнила роль Хлои. Потом он снова притворился сомнамбулой, и Элеонора деликатно подвела его к двери, чтобы выдворить из спальни. Именно в тот момент там и оказалась Тереза. Шевалье, из чистого баловства, снова затянул свои странные монологи, стоя на пороге и ставя «божественную Хлою» в ужасно затруднительное положение. Тереза воспользовалась благоприятным моментом, чтобы проскользнуть в комнату и положить штаны месье Каффардо на кресло рядом с кроватью, потом, оставив шевалье ломать комедию дальше, она пошла ко мне; к счастью, когда она вернулась к комнате Элеоноры, наш лунатик еще был там. Почувствовав, как чья-то женская рука в темноте тащит его за собой, он послушался, и горничная привела его в мою спальню, а сама деликатно осталась за дверью (она прекрасно знала расположение комнат в доме и наверняка нашла, где дождаться утра).

Глава XI Утренние серенады. Печальное пробуждение Элеоноры

Читателю наверняка не терпится узнать, что же сталось со штанами Каффардо, так вероломно подброшенными в комнату ни в чем неповинной Элеоноры… Чтобы не тратить зря время, опущу детали происходившего между мной и сомнамбулой.

Итак, мы решили, что необходимо аккуратно привлечь внимание как можно большего числа народа к покоям красавицы еще до рассвета. При открытых ставнях, под ярким светом солнца, красные штаны должны были произвести изумительный эффект на зрителей. Мы разбудили господина председателя и предложили ему приятно удивить дам маленькими серенадами у дверей их спален. Шевалье должен был играть на скрипке, а председатель — на бас-виоле. Галантный старец не мог отказаться от замечательной идеи романтического пробуждения.

На заре д’Эглемон отправился к нашему хозяину со скрипкой под мышкой; грустную бас-виолу извлекли из запылившегося футляра: они прорепетировали несколько устаревших водевилей, и мы отправились в путь. Первой была вознаграждена Сильвина — ей сыграли форлан, гавот и две куранты, под сурдинку, из уважения к сну грозной председательши, находившейся в соседней спальне. Потом музыканты и вставшая Сильвина подошли к Моей двери. Я ждала их и не позволила играть слишком долго, потом мы с Ламбером присоединились к банде, он ведь посредственно играл на флейте и мог сойти за музыканта. Вскоре за нами шел весь дом, за исключением госпожи председательши, Элеоноры и Каффардо. Одним словом, к дверям спальни, где обреталась нежная любовница Сен-Жана, божественная Хлоя, подошла большая компания.

Стараясь не шуметь, музыканты расположились полукругом и начали со знаменитой «Песни дикарей» композитора Рамо. К счастью, я знала убаюкивающие слова этой канцоны, способные упокоить Элеонору, но никак не развеселить ее. Честный председатель, обожавший Жана-Филиппа Рамо, музыку которого мы исполняли, был единственным, кто испытывал подлинное вдохновение: его виола издавала душераздирающие звуки. Как только отзвучала последняя нота, шевалье изо всех сил затянул «Мирные леса», причем благородный отец подпевал ему. Что до меня — я продолжала петь мои бурлескные слова, а Ламбер изо всех сил дудел на флейте. Все вместе составляло ужасающую мешанину звуков, которая весьма бы меня развлекла, не предвкушай я еще более забавного спектакля.

Сам председатель подбежал к окну и распахнул ставни. При виде красных штанов на кресле поющие мгновенно умолкли; мы с шевалье разыграли изумление, я отвернулась, д’Эглемон закашлялся, Сильвина казалась совершенно пораженной, как и Ламбер, и остальные участники действа. Лицо председателя невозможно было описать: он перешел от внезапной радости — несколько безумной для его возраста — к ужасному гневу. Элеонора наконец-то взглянула на предмет всеобщего внимания. Ее смущение трудно вообразить. Мы поспешили пробраться через толпу любопытных зрителей — тут же притаилась вероломная Тереза, делавшая вид, что не имеет никакого отношения к случившемуся. Шевалье увел полумертвого председателя, закрыл дверь на ключ и положил его в карман, чтобы помешать разозленному отцу вернуться и наказать виновную дочь. Штаны остались висеть на кресле, а их хозяин испытывал страдания не менее жестокие, чем Элеонора, которую этот трофей распутства публично скомпрометировал.

Глава XII Шевалье проявляет ум и милосердие

У проказника д’Эглемона было доброе сердце. Он не мог безучастно смотреть на отчаяние нашего хозяина и придумал план, как исправить зло, причиненное нашей грубой шуткой.

— Не расстраивайтесь, месье, — сказал он председателю, — я усматриваю в случившемся чьи-то плутни и готов поклясться, что ваша дочь совершенно невинна, несмотря на компрометирующие ее добродетель доказательства. Оставляя в стороне тот факт, что все должны априори уважать честную девушку, воспитанную отцом и матерью в строгости, я считаю, что оставленные в спальне мадемуазель Элеоноры штаны — свидетельство коварного предательства. Ни один даже самый счастливый мужчина никогда не оставит в спальне любимой женщины такой важный предмет собственного туалета. Если вы дадите мне ваше разрешение, месье, я берусь раскрыть сие гнусное преступление. Позвольте мне поговорить одну минуту с мадемуазель Элеонорой наедине… впрочем, нет, будьте и вы свидетелем нашей беседы. Скоро вы успокоитесь и будете отомщены.

Я знала, что шевалье не способен нас скомпрометировать, и все-таки была удивлена его дерзостью, не понимая, как он осмелился вмешаться в дело, виновником которого сам же и являлся. Однако этот человек, поставив перед собой задачу, всегда ее решал, как бы трудна она ни была.

Председатель, Элеонора, Каффардо и шевалье выясняли отношения без свидетелей, но вот отчет, который он дал нам о разговоре в карете, когда мы наконец уехали от этого престранного семейства.

«Мы вернулись, благородный отец и я, к несчастной Элеоноре, и нашли ее в слезах.

— Успокойтесь, мадемуазель, — сказал я ей утешающе-мягко. — Будьте уверены, что господин ваш отец справедлив и добр, он ни на мгновение не усомнился в вашей невинности. Он вас не обвиняет, весь дом жалеет вас и требует отмщения, требует наказать предателя, оскорбившего вас самым жестоким образом. Доверьтесь мне, и я восстановлю ваше доброе имя, но объясните мне, решили ли вы для себя, какой выход выбираете: должен ли негодяй пасть под нашими ударами или вы спасете его, возведя в ранг супруга?

— Ни то, ни другое, месье, — ответила томная Элеонора, которая, внимательно выслушав мои речи, поняла, что у нее есть шанс оправдаться. — Наказание Каффардо только усилит скандал, сделает его публичным. К каким еще более ужасным вероломствам он может прибегнуть, чтобы отомстить за то, что не сумел соблазнить меня? Пусть этот человек живет!.. Но я клянусь перед моим отцом, перед вами, месье, которого имею основания считать добрым другом, что никогда бесчестный Каффардо не станет моим мужем! Увы! Мне остается сожалеть об одном — что я так долго скрывала от моих нежных родителей те ужасные взгляды и предложения, которые делал мне этот коварный соблазнитель. Вот уже год, как он расставляет мне ловушки, но я надеялась, что угрызения совести возьмут верх и он последует примеру моей честности и откажется от своих преследований… Как я ошиблась!.. И как дорого плачу за это сегодня!

Последовал новый поток слез… новый приступ отчаяния. Я видел, что добряк-отец готов разрыдаться, и подумал, что, если из моих глаз прольется несколько слезинок, это произведет великолепное впечатление в создавшихся обстоятельствах. Я отвернулся, достал платок, спрятал в нем лицо, смеясь от всего сердца, в то время как остальные полагали, что я рыдаю от сочувствия, и плакали сами. Чувствительный председатель сжимал в объятиях свое добродетельное дитя; Элеонора играла свою роль очень величественно. Почувствовав, что могу не сдержаться, я схватил штаны Каффардо и выбежал из комнаты, что можно было истолковать, как желание немедленно наказать предателя. «Остановите его, отец мой, — вскричала великодушная Элеонора, — бегите, не дайте пролиться крови…» Однако я оказался быстрее: в два прыжка убежав от председателя, я беспрепятственно попал в комнату святоши-соблазнителя».

Глава XIII Мы сводим новое знакомство. Разумная сделка

Мы поселились у молодой хорошенькой вдовы, воспитанной гораздо лучше провинциальных мещаночек. Госпожа Дюпре — так ее звали — вышла нас встречать, заслышав стук колес кареты, и самым изящным образом пригласилаотужинать.

Эта любезная женщина сообщила нам во время трапезы, что родилась в бедной семье, но имела счастье понравиться старому заемщику, который был когда-то влюблен в ее мать. Став немощным и набожным, он удалился из столицы, желая окончить свои дни в провинции. Честный финансист (большинство собратьев на него не похожи!) женился на девушке и отдал ей все свое состояние. Щепетильность, возраст, болезнь и многие другие причины помешали благочестивому старцу стать настоящим мужем своей хорошенькой жене: она была ему просто верной спутницей. Вдобавок старик-муж оказался так мил, что год спустя умер. Госпожа Дюпре носила траур и радовалась десяти тысячам ливров ренты и богатому дому с пышной обстановкой.

Старая мать госпожи Дюпре была больна и не вышла к столу (она жила вместе с дочерью). Женщины обитали на первом этаже, в наше распоряжение предоставили остальную часть дома, попросив, со всей возможной учтивостью, не злоупотреблять полной свободой, и мы совершенно чистосердечно пообещали это, ведь госпожа Дюпре очаровала нас с первого взгляда.

Откровенность, с которой хорошенькая вдовушка вводила нас в курс своих дел, не была желанием просто поговорить (хотя все дамы любят поболтать): особенное внимание, выказываемое ею Ламберу, желание прочесть в глазах художника впечатление, производимое ее словами, тотчас позволили нам догадаться, что чувствительная госпожа Дюпре рассматривала Ламбера как достойную партию. Сердце молодой вдовы не знало ни радостей, ни горестей замужества, и его легко было покорить. Я уже сообщала моим читателям, что наш спутник был весьма хорош собой, так что наша хозяйка сразу отдала ему свое сердце. Ламбер и сам понимал цену своей победы, в которой полезное совмещалось с приятным. Мы, его друзья, постарались окончательно убедить художника, что госпожа Дюпре составит ему прекрасную партию. Сильвина, слишком честная для того, чтобы кокетство победило в ней искреннюю дружбу, настоятельнее других убеждала Ламбера активнее ухаживать за нашей хозяйкой. Монсеньор, приехавший вечером вместе с племянником, пришел в восторг от перспективы счастья Ламбера. Пришло время прислушаться к голосу рассудка, забыв о капризе: тетя предназначалась дяде, племянница — племяннику. Так мы и устроились, и все четверо остались очень довольны.

Глава XIV Как не удалась цель моего путешествия

Вскоре председатель нанес нам визит. Он представил мне некоего месье Криарде, учителя музыки и концертмейстера, шестидесятилетнего артиста в парике с двумя рядами буклей, закрывающих уши. За сим высоким господином следовал бывший мальчик-хорист, сгибавшийся под тяжестью дюжины партитур ин-фолио. Все это были старые французские оперы и изумительные кантаты разных композиторов. При виде такого музыкального разнообразия я побледнела, ибо мне было предписано отныне заниматься изучением этого материала. (Криарде, видимо, считал, что только так я смогу очаровать своих будущих слушателей.) Речь не шла о хорошо знакомой мне музыке — итальянцев не допускали в эту страну, противницу любых нововведений. Итальянскую музыку называли «немелодичным мурлыканьем», говорили, что она неспособна взволновать. Отказывали тут в праве на существование и новой, вошедшей в моду года четыре назад музыке, тоже выступавшей под именем итальянской. Подобная суровость должна была защитить от заражения дурным вкусом, и подобное рассуждение показалось бы мне разумным, если бы предубеждение основывалось действительно на знаниях, но все дело заключалось в фанатичном поклонении так называемому национальному стилю, а я глубоко презирала упрямство и пришла к твердому убеждению, что мой талант не будет иметь успеха в городе, для которого французская музыка являлась своего рода религией.

Привыкнув к размеренной музыке с руладами, я никак не могла ухватить красот принятого здесь стиля. Я по-прежнему упрямо любила ритм и начинала безумно хохотать посреди какого-нибудь «А-а!»

* * *

Председатель и господин Криарде напрасно теряли время. Они выводили меня из себя, и я их прогоняла. Наконец однажды появился монсеньор. Он застал сцену, когда меня пробовали заставить пропеть «Ах, как дорог мне стал мой голос!», а я проклинала Небо, одарившее меня голосом, из-за чего я и подвергалась теперь стольким мучениям. Монсеньор, ненавидевший французскую музыку и педантов, выставил господина Криарде за дверь, прочистил мозги председателю, заявив ему, что мое пение нравится повсюду, кроме их варварского города, достойной родины невежества и дурного вкуса. В заключение Его Преосвященство сообщил, что не потерпит подобного положения, даже если ему придется заплатить неустойку по моему контракту и пригласить мне на замену какую-нибудь ветераншу хора Оперы.

Глава XV Глава не слишком интересная, но необходимая

Счастливый случай вскоре отомстил за меня французской музыке, к которой я поклялась питать отныне вечную ненависть. Не успела я отказаться петь сии, с позволения сказать, мелодии, как они сокрушительно провалились в городе, считавшемся бастионом любви к французским композиторам.

В этот момент через город проезжала итальянская труппа-буфф, возвращавшаяся из Англии и оказавшаяся в затруднительном финансовом положении. Директор театра имел здравый смысл и смелость пригласить артистов. Раздались крики ужаса, заговорили о профанации, но послушать иностранцев хотелось всем — кому-то из любопытства, другим — чтобы найти их жалкими и подвергнуть самой жестокой критике. Однако власть прекрасного так сильна, что многих слушателей новая музыка вначале просто увлекла живостью и красочностью, так что количество клакеров, собиравшихся освистать итальянцев, сильно уменьшилось. Публика удивлялась: не понимая языка, они чувствовали замысел, соблазнительность арий, четкость исполнения. Внимание не ослабевало ни на мгновение, слушатели искренне сожалели, когда арии заканчивались. Любовь к истине заставляет меня сказать, что, сравнив музыкальные наброски из репертуара итальянцев с тяжеловесными, перегруженными творениями наших великих мастеров, некоторые разумные люди осмелились отдать предпочтение первым. Председатель заболел от огорчения, а мадемуазель Элеонора, переставшая быть в глазах соотечественников «первой певицей Вселенной», смертельно обиделась на подобную несправедливость.

У новой труппы был великолепный оркестр: шевалье им воспользовался и создал новую труппу, которая наверняка положила бы на обе лопатки коллектив господина Криарде, особенно, если бы привлекли всех перебежчиков. У шевалье была возможность выбирать, и он не стал принимать кучу бездарей, стремившихся пролезть к нему всеми возможными и невозможными способами. Были приняты несколько любителей, людей здравомыслящих, образованных и много путешествовавших, чей вкус был очень хорош, одним словом, они ничем не напоминали своих смешных соотечественников. Этих честных граждан клеймили позором, подвергали остракизму, ненавидели, но они были людьми самодостаточными и не обращали внимания на пустое злословие сплетников. Их это даже забавляло.

Дядя и племянник пользовались большой популярностью у честной компании. Мой талант был единодушно оценен всеми по самым высоким меркам, возместил потери, нанесенные моему честолюбию суждениями Криарде и председателя. Меня повсюду принимали, и, вопреки тем, кто говорил свысока: «Да что это там за женщины?! Фи! Разве стоит смотреть на таких?», мы с Сильвиной участвовали во всех светских мероприятиях и увеселениях.

Нас с Сильвиной ненавидели женщины, шевалье не любили некоторые мужчины, Ламбера терпеть не могли другие, к монсеньору испытывали ненависть все святоши. Однако ущучить прелата было невозможно: он строго следовал всем обычаям, связанным с его саном, точно выполнял свои обязанности, был силен в богословии, внешне очень серьезен и суров, и народ относился к нему с редким почтением. Зануды с ума сходили от злости — ведь они не могли ни управлять монсеньором, ни направлять его, ни пожаловаться на него в вышестоящие инстанции. Никто лучше него не умел носить маску, он сбрасывал ее только в компании ближайших друзей, и тогда мы видели очаровательного светского человека, которого все обожали.

Глава XVI Интриги. Странный разговор

Ни Сильвина, ни шевалье, ни я не любили подолгу отказывать себе в сладком удовольствии неверности. У монсеньора было не слишком много времени для того, чтобы доставлять наслаждение Сильвине, а она в этом нуждалась. У д’Эглемона была возможность покорить практически любую женщину, я не осуждала его поведения, он платил мне тем же. Я чувствовала себя уставшей от пошлостей окружающих мужчин, мне не слишком нравилось, что меня все время лорнируют, а некоторые предложения меня просто оскорбляли. Прекрасного шевалье считали моим официальным любовником, а потому все остальные питали надежду получить меня лишь за золото. Богатейшие спекулянты были довольно далеки от истины. Обманутая собственной неопытностью, я полагала, что действую очень тонко, позволяя любовнику пользоваться теми огромными состояниями, которые предлагали ему женщины.

Мне казалось, что д’Эглемон совершенно сошелся с синьорой Камиллой Фьорелли, которая была не только восхитительной певицей, но и замечательной актрисой. Аржантина, ее сестра, возможно, не такая ловкая, но гораздо более соблазнительная, делала все возможное, чтобы завоевать сердце шевалье. Я же начинала испытывать все большую и большую склонность к молодому Джеронимо Фьорелли, их брату, равному сестрам по красоте и талантам.

Увы, мы с Сильвиной были обречены на вечное соперничество! Она разбиралась в мужчинах не хуже меня, и достоинства Джеронимо поразили и ее. Сильвине удалось опередить меня (да так, что я ничего не заподозрила) — прекрасный юноша оказался в сетях моей тетушки. Однажды мне пришлось убедиться в удручающих доказательствах их связи. Я кое-что забыла, уходя утром из дома, и вынуждена была вернуться… а там увидела то, что бывает больно видеть, когда любишь… Роковое открытие прояснило ситуацию, змея ревности ужалила меня в сердце: дни мои были отравлены, я стала грустной, часто задумывалась, не хотела общаться с друзьями — монсеньором, Ламбером и даже с прекрасным шевалье. Меня выводил из себя безмятежный вид окружающих, раздражало счастье Ламбера и госпожи Дюпре. День и ночь я размышляла о том, как вырвать любезного моему сердцу Фьорелли у Сильвины. Он практически не уходил от нас, но вскоре я обнаружила, что вечером, делая вид, что удаляется, Фьорелли тайком возвращается, чтобы разделить постель с моей счастливой соперницей. Я же была лишена даже регулярного общения с шевалье: мой возлюбленный придумывал тысячу уловок, чтобы скрыть от меня свои измены. То это был ужин, то партия в карты, затянувшаяся за полночь, то его нездоровье, то мой больной вид… Ласки шевалье были томными, даже какими-то… вялыми — я не могла и не хотела скрывать от себя, что д’Эглемон, возможно, «экономит силы» со мной, чтобы блистать с другими.

Тереза, пожалуй, одна по-настоящему любила меня. У этой девушки был живой ум и богатое воображение, все, что касалось любви, было для нее серьезным делом, она всегда готова была активно действовать и во всем участвовать. Эти причины побудили меня доверить ей свои печали, и, как оказалось, я поступила правильно: добрая девушка оказала мне ту помощь, в которой я нуждалась.

— Этот красавчик месье Фьорелли очень чувствительный человек, и ваша тетя обладает над ним куда меньшей властью, чем могли бы иметь вы. Знайте же, мадемуазель, что ваш прекрасный итальянец вовсе не влюблен в мадам.

Я почувствовала, как кровь быстрее побежала по жилам, сердце бешено забилось, — Тереза возвращала мне жизнь.

— Не знаю, мадемуазель, — продолжила моя горничная, — какая неуместная застенчивость помешала юному предмету вашей любви признаться вам. Как бы там ни было, господин Джеронимо любит вас, он сам мне об этом сказал: не смея открыться вам, он попросил меня выступить его «посланницей».

Я отругала Терезу за то, что она не оказала Джеронимо услугу, которая могла бы сделать меня счастливой. Плутовка в ответ призналась, что, находя молодого красавца в своем вкусе и считая себя достаточно красивой и заслуживающей внимания с его стороны, все это время она, так сказать, работала на себя, пытаясь убедить застенчивого итальянца в том, что он никогда не сумеет отнять меня у шевалье.

— И вы, мадемуазель Тереза, конечно сделали все, чтобы доказать Фьорелли, насколько ему будет выгоднее обратить свои желания на вас? — грозно спросила я служанку.

— Ах! Если бы я только сумела, мадемуазель, — горько вздохнула моя горничная.

— Что значит — «если б сумела»?!

— Ну-у, он, конечно, не Каффардо, но…

— Что «но»?.. Договаривай же!

— Я все скажу вам, мадемуазель… Впрочем, будьте покойны: я приношу себя в жертву… Нет, это невозможно… Вы получите его, моя дорогая хозяйка, это следует сделать ради вас, ради него, ради меня самой…

И она убежала со слезами на глазах, оставив меня удивленной и одновременно очень довольной нашим странным разговором.

Глава XVII Стремительные переговоры Терезы. Свидание

Радость пленника, взирающего на то, как отсчитывают последние монеты выкупа, как снимают с него оковы… Счастье моряка, терпящего кораблекрушение, когда внезапно стихает ветер и успокаиваются волны… Все эти чувства не шли ни в какое сравнение с тем волнением, которое пробудило в моей душе обещание, данное Терезой. Я погрузилась в сладкие мечты, душа моя купалась в воображаемых наслаждениях, будущее улыбалось и сулило счастье и надежды. Внезапно слуга объявил о приходе моей страсти.

Сильвины дома не было, а мне удалось — благодаря недомоганию, о котором я твердила последние дни, — не сопровождать ее, чем я и воспользовалась, чтобы поговорить с Терезой о своей ревнивой и несчастной любви… Моя верная служанка привела Джеронимо, который сначала очень стеснялся и даже не хотел подниматься ко мне в комнату, однако, узнав, что я расположена видеть его, поспешил воспользоваться случаем.

Я находилась в крайнем смятении, юный итальянец был в том восхитительном смущении, которое придает неловкий вид самым очаровательным лицам; как лестно для любой женщины видеть насквозь душу любимого человека, восхищающегося ею! Мой новый возлюбленный едва держался на ногах… вот он зашатался… неловко сел… и замолчал. Если бы моя сообразительная Тереза не начала — весьма умело! — беседу, наше общее глупейшее замешательство никогда бы, верно, не прошло!

— Мы оба более счастливы, чем разумны, — сказала моя служанка, мило улыбаясь. — Вы осмеливаетесь любить, я рискнула замолвить за вас словечко и надеюсь, что ни вы, ни я не будем раскаиваться в своей смелости. Оставляю вас и стану караулить!

Если бы после этой тирады Тереза не убежала, я, возможно, еще поломалась бы для виду, но Джеронимо упал передо мной на колени, лишив, таким образом, того присутствия духа, которое обычно необходимо женщине для защиты. Сбитая с толку откровенностью Терезы, взволнованная страстью любовника, преданная собственной сдержанностью, я совершенно растерялась. Никогда и никого я прежде не желала так сильно, как Джеронимо — он был необыкновенно хорош в позе умоляющего любовника. Я оказалась бессильна против его настойчивых ласк, красноречивых уговоров, которым красивое лицо и итальянский акцент придавали еще большую привлекательность. Любовь, сверкавшая в его глазах, в ослепительных красках очаровательного лица, мучительное смятение чувств совпадали с тем, что испытывала я. Молчаливая, неподвижная, я позволяла Джеронимо целовать мои руки и грудь. Наслаждение, которое я испытывала, выражалось лишь в ярком румянце и трепете моей груди. Если бы он осмелился…

Немного успокоившись, Фьорелли поведал, что влюбился в меня, как только увидел в первый раз.

— Я умирал от тоски, — говорил он, — зная, что вы любите шевалье, этого достойнейшего из кавалеров! Господин д’Эглемон превосходит меня по рождению, у него тысяча достоинств, которыми я не обладаю, и все же, божественная Фелисия, позвольте мне заявить, что в некоторых отношениях я превосхожу моего славного соперника и смею претендовать на венец самого чувствительного и страстного из ваших поклонников. Признаю — до того, как мы познакомились, я влюблялся, но только к вам испытываю настоящую страсть. Вы и вообразить не можете всю силу моей любви!.. Как много желаний я испытывал, сколько планов строил!.. Каким мучением было молчать, жертвовать собой, чтобы хоть изредка встречаться с вами в этом доме! Как отвратительны ласки женщины, которую не любишь!.. Сколько раз проклинал я свою несчастливую звезду, безжалостно понуждавшую меня служить той, что была главным препятствием между вами и мной! Я едва смею признаться, что почти готов был, поддавшись отчаянию, свести счеты с жизнью… Аржантина, с которой меня связывает дружба, редкая по верности даже между родственниками, одна знала, в каком унылом состоянии я пребывал, и сочувствовала мне. Сестра пообещала употребить все, чем одарила ее природа, чтобы отнять у вас любовь того счастливчика, который обрекал меня на молчаливое страдание. Но ревнивая Камилла, желающая нравиться всем мужчинам подряд, уже внесла шевалье в список мужчин, которых предполагала покорить в этом городе, принеся в жертву ненасытному кокетству. Пока эта жадина кичится перед остальными дамами тем, что покорила шевалье, слишком нежная Аржантина просто любит и всем жертвует ради него. Я страдал, любя без надежды и сопереживая моей бедной Аржантине, — ведь она стала несчастной, потому что решила помочь мне…

Я слушала Джеронимо с невыразимым наслаждением; он вздохнул, помолчал несколько мгновений и собрался было продолжить, но тут прибежала Тереза, объявившая о возвращении Сильвины, нашей хозяйки и Ламбера. Мы сели за клавесин и запели дуэтом; Тереза вышивала, сидя в углу с таким видом, будто ни на минуту не покидала нас. Моя соперница, несмотря на всю свою проницательность, вряд ли смогла бы догадаться о нашем объяснении, столь опасном для ее любви.

Глава XVIII Глава, готовящая читателей к интересным вещам

Монсеньор всегда был очень внимателен к друзьям. Мое болезненное состояние вызывало у него живейшее беспокойство; в течение некоторое времени я так сильно отличалась от своего привычного образа, что он испугался, не угрожает ли мне какая-нибудь серьезная болезнь. Желая меня развлечь, монсеньор приготовил в тот самый день приятный сюрприз. Д’Эглемон получил из Парижа ноты изумительной музыкальной новинки, предназначенной для камерного исполнения. Друзья решили, что я должна ее услышать. Шевалье, два молодых талантливых офицера, с которыми он недавно познакомился, и Джеронимо, блистательно игравший на басе, вполне могли составить маленький оркестр. Музыкальные пьесы должны были перемежаться небольшими ариями в исполнении Аржантины и Камиллы. После импровизированного концерта предполагался ужин. Все собирались много смеяться и пить.

Я пока ничего не знала об этом плане, а потому очень удивилась, увидев перед собой действующих лиц будущего спектакля. Монсеньор появился одним из первых; сестры привели с собой одну красивую и очень милую синьору (чтобы число мужчин и женщин было равным). Итак, на вечере должны были присутствовать три итальянки, Сильвина, наша хозяйка и я, монсеньор, его племянник, два офицера, Ламбер и Джеронимо.

Музыка оказалась прелестной. Музыканты, вдохновленные гением композитора и присутствием прекрасных дам, старались изо всех сил. Фьорелли состязались между собой, и Камилла, несмотря на большее мастерство, не могла превзойти необыкновенную выразительность и замечательный тон голоса сестры. Я была очарована их пением и в душе честно призналась себе, что мне далеко до этих соблазнительных сирен. Каждую из них вели характер и страсти: арии, выбранные Камиллой, были горды, блестящи и способны продемонстрировать весь диапазон голоса певицы и блеск ее таланта. Мы восхищались точностью и четкостью исполнения сложнейших пассажей, силой и одновременно мягкостью голоса, великолепными тремоло Камиллы. Аржантина тихо и мягко пела совсем простые арии, подчеркивавшие страстные порывы влюбленной души и сердца, пожираемого тайной ревностью. Несчастливы те, кому эта неподражаемая певица не смогла внушить щемящей любви, которой была переполнена ее душа, и не очень искушенны те из слушателей, что предпочли ей трюки коварной Камиллы!

Музыка привела нас в самое благостное расположение духа. На всех лицах читались желание и сладострастие. Ужин получился бы прелестным, если бы папаше Фьорелли не пришла в голову фантазия — а следом за ним и ревнивому мужу итальянской синьоры — явиться к нам за своими родственницами, отправившимися на вечер без разрешения. Непредвиденное препятствие повергло нас в отчаяние. Мы решили держать совет, и монсеньор пришел к выводу, что лучше оставить у себя непрошеных гостей, чем позволить им увести наших дам. И, хотя такое решение было нелучшим, оно прошло большинством голосов. Госпожа Дюпре, не любившая многолюдных собраний, исчезла, как только слуга объявил, что ужин подан, а Ламбер, которому предстояло на следующий день рано утром отправляться за мрамором, объявил, что уйдет в полночь. Все эти обстоятельства и стали причиной удивительных событий, вполне заслуживающих того, чтобы я посвятила им целую главу.

Глава XIX Оргия

Когда монсеньор брался устраивать вечер, можно было быть уверенным, что его участники найдут там все, что обостряет и удовлетворяет чувства: он все предвидел, все было исполнено. Его гениальность устроителя праздников вершила чудеса импровизации. Поданная еда была невероятно изысканной. Самые редкие вина, в бесчисленном множестве стоявшие на столе, утоляли жажду и возбуждали любопытство сотрапезников. Роскошные букеты цветов и обилие разнообразнейших фруктов эффектно дополняли сказочно красивую картину ужина.

Присутствие двух итальянцев несколько стесняло нашу свободу, но мы прекрасно компенсировали это гурманством. Отдав должное закускам, мы выпили и вина, но в меру. А вот папаша Фьорелли, человек необразованный и жадный (к тому же прожорливый!) выхлебал просто неприличное количество драгоценной жидкости. Его приятель, более молодой и весьма приятный кавалер, в течение некоторого времени вел себя безукоризненно, однако, по мере того, как напитки лились в его утробу, он начинал доставлять честной компании больше беспокойства, чем приятных ощущений. Ламбер тоже много пил. Итальянки, все, за исключением Аржантины, не отставали от мужчин, шевалье и две его подруги чокались, пели, орали, оголялись, иногда ругались, заигрывали с соседками. Особенно досаждали они синьоре, чей муж тоже сидел за столом. Монсеньор, Джеронимо и я были очень смущены и недовольны и пили более чем умеренно, однако, пробуя то дорогое вино, то ликер, мы слегка опьянели, но не более того. Шевалье тоже был пьян только наполовину, а вот Сильвина опьянела гораздо сильнее. Когда Ламбер собрался наконец домой, его пришлось провожать, ведя к карете под руки. Что до папаши Фьорелли и его приятеля-шута, они дошли до последней крайности. Итальянская синьора, поняв, что муж не в состоянии следить за ее поведением, в конце концов напилась и первой приступила к тем ужасным безумствам, что начались после ужина.

Руки сотрапезников шарили по телам друг друга, губы и груди познали множество ласк прежде, чем мы вышли из-за стола. Не пожелали прекращать застолья только два наших итальянских гостя. Если они и проявляли признаки жизни, то лишь для того, чтобы потребовать еще вина или поклясться, что не покинут этот дом, пока в нем останется хоть капля горячительного. Синьора Камилла неусыпно следила за пьяницей-отцом и даже вызвала лакея, чтобы тот оказал ему помощь в случае чего. Вся остальная компания, за исключением исчезнувшего шевалье, перешла из столовой в гостиную, оставив двери открытыми…

О целомудрие! О стыдливость! Как вы слабы перед вышедшими на битву Венерой^[17] и Вакхом^[18]! Впрочем, разве так уж необходимо сопротивляться им? Возможно, самые чистые души радуются своему поражению, признавая силу и могущество великих богов…

И сегодня, вспоминая тот вечер, я не перестаю удивляться. Едва войдя в гостиную, один из офицеров, распаленный похотливыми взглядами Сильвины, потерял всякое самообладание, увлек ее к оттоманке и принялся исследовать самые секретные местечки красавицы. Она в ответ только смеялась. Вскоре исследователь, ободренный успехом первых попыток, забылся настолько, что потерял всякое уважение к обществу. Его партнерша, растерянная и одновременно довольная происходящим, охотно разделяла с ним плотские утехи. Замужняя итальянская синьора последовала примеру Сильвины и бросилась в объятия другого офицера, такого же дерзкого, как его товарищ. Аржантина убежала и спряталась за шторами, не желая быть свидетельницей непристойных сцен. Монсеньор, ведомый приличиями и сдержанностью, последовал за ней. Все забыли обо мне и моем новом любовнике, а мы застыли от ужаса посреди гостиной… Случайно встретившись взглядом, мы кинулись прочь. Моя дрожащая рука оказалась в ладони прекрасного Фьорелли, мы добежали до моих покоев, где я и закрылась, твердо решив, что вернусь к остальным, только насладившись любовной игрой с Джеронимо.

Глава XX Удовольствия иного рода

Наступил наконец тот счастливый миг, которого мы оба так давно ждали (из-за нерешительности и невозможности открыться друг другу). Вы, мои тонкие читатели, переживавшие подобные радостные мгновения, можете оценить очарование момента.

Как он был хорош, мой дорогой Джеронимо, как красили его лицо желание и предощущение счастья! Джеронимо был великолепен, когда стоял на коленях подле меня: грудь его трепетала, он не осмеливался исполнить наши общие мечты и вожделения, хотя по моему состоянию вполне мог бы догадаться, что я ни в чем ему не откажу! Казалось, руки Джеронимо боялись коснуться моих прелестей, словно он страшился обжечься… или обжечь меня своим огнем. Его губы не отрывались от моих, он не давал мне сказать ни слова, как будто я могла взять назад разрешение, сделавшее его счастливым. Наше продвижение к вершинам счастья и наслаждения ничуть не напоминало стремительный полет стрелы, летящей в цель: мы продвигались медленно, осторожно. Невыразимое удовольствие оттягивало взрыв, не давало пламени желания превратиться в огромный костер. В тот момент, когда души и тела наши слились в одно целое, мне показалось, что я умираю…

Прошло несколько минут, и мы смогли лучше оценить источник вновь открытого наслаждения, лаская друг друга, шепча тысячи нежных слов в ожидании второго слияния. Раны сердца затянулись, очень довольные друг другом, опьяненные страстью, мы клялись в вечной любви…

Очень скоро мой новый любовник вновь овладел сокровищем, хозяином которого стал благодаря любви. Когда человек внезапно попадает в темную комнату с улицы, залитой солнечным светом, он вначале не различает там ни одного предмета, так и Фьорелли, придя в себя, с удивлением смотрел на меня, признаваясь, что в бреду первого оргазма не заметил редкого совершенства моего лица и тела.

Восхищение возродило желание Джеронимо, и он сумел разжечь мое изощренными ласками — прелюдией высшего наслаждения. Мы соединились, утоляя страсть… Мне трудно описать то состояние блаженства, какое мы оба испытывали… Еще дважды мы улетали в поднебесье в объятиях друг друга… Только усталость могла бы прервать наше восхитительное сражение, но тут кто-то постучал в мою дверь, и постучал весьма настойчиво… пришлось сдаться… ответить… открыть…

Глава XXI О том, кто стучал в мою дверь, и о тех забавных вещах, которые мне стали известны

Открыв, я увидела ужасно напуганную Терезу. Войдя, она сказала:

— Все будет кончено, мадемуазель, если кто-нибудь в этот критический момент не обретет немного разума и здравого смысла и не предупредит угрожающего всем нам несчастья! Уже несколько часов перед домом стоит толпа, люди кричат, что хотят знать, что здесь происходит, и собираются выломать двери. Повсюду в доме ужасно шумят. У госпожи Дюпре слышатся крики — к ней ворвался бешеный господин д’Эглемон, и Бог знает, что он там творит! Кто-то утверждает, что с бедной дамой что-то сотворили, другие хихикают и говорят, что, напротив, она замечательно провела время. Этот толстый боров Фьорелли (прошу прощения у месье) ругается, как дьявол, угрожая одной из дочерей, которая не желает удовлетворить некоторые его капризы… Рядом с ними кто-то смеется, плачет, кричит, храпит… Никто не знает, что все это значит, но мы в ужасном затруднении. Слуги не смеют ни на что решиться, хозяева не показываются. Господина Ламбера нельзя будить из-за тех глупостей, что натворил с его подругой господин шевалье, — будет ужасно, если между ними вспыхнет ссора. Мадемуазель, Богом заклинаю вас вернуться в гостиную! Прикажите этим господам прислушаться к тому, что происходит на улице, напомните монсеньору, какой урон будет нанесен его репутации, если станет известно, что его видели в этом доме, ведь в толпе, желающей ворваться в дом, наверняка есть и его враги!

Сообщение Терезы ужасно меня встревожило; Джеронимо, напоминавший Марса лишь в объятиях Венеры, побледнел и застыл как изваяние. Я была мужественнее моего любовника и приготовилась защищать нас. Вернувшись в гостиную, я нашла монсеньора, который, обливаясь жарким потом, боролся с Аржантиной, она мужественно защищалась, платье и волосы ее были в беспорядке. Золотые монеты, рассыпанные по полу, свидетельствовали о том, что прелат попытался купить то, чего не смог добиться ни нежной дружбой, ни силой. Мой приход спас нежную Аржантину — она сразу же бросилась в мои объятия, пряча заплаканное лицо. Оттоманка была занята сладострастной синьорой, сменившей там не менее распутную Сильвину, которая удалилась со своим кавалером в спальню.

Итальянка спала: одна ее нога свешивалась до пола, другая лежала на покрывале; зарывшись лицом в ее юбки и присев голым задом на паркет, спал ее утешитель, а подушкой ему служила пухлая ляжка дамы. Через открытую дверь я могла видеть пару, спавшую в той позе, в которой их покинуло наслаждение. Чуть дальше папаша Фьорелли, словно житель Содома, избежавший ужасного несчастья, обрушившегося на его родной город, благодаря милости Божией, ниспосланной за редкие добродетели, терзал несчастную Камиллу, понуждая ее заняться жалким членом и возродить его, — ну точь-в-точь библейский патриарх. Приятель Фьорелли-старшего — муж итальянской синьоры — валялся у ног лакея, безропотно принимая от него оплеухи, которыми тот отвечал на непристойные предложения.

Глава XXII Чем закончился вечер удовольствий

Мне с большим трудом удалось привести в чувство наших молодых людей, и все-таки я оторвала их от дам (которые даже ничего не заметили!). Шевалье, вооружившийся палкой, открыл дверь и раздавал удары направо и налево. Вокруг него все теснее смыкался круг враждебно настроенных граждан, но тут на помощь ему пришли два друга офицера. Нападавшие испугались и дали деру, причем самым шустрым досталось меньше всего побоев.

Старик председатель не мог бежать достаточно быстро из-за огромного веса своей жены, так что они стали нашими заложниками. Их узнали, а потому обращались почтительно, даже впустили в дом. Госпожа председательша приняла решение упасть в обморок и сделала это весьма изящно, председатель же очень беспокоился о своей дочери Элеоноре, потому что ее кучера хорошенько вздули. Мы закрыли двери, один из офицеров стал на часы, и никто больше не осмелился подойти к дому. Жирная председательша, выждав для приличия несколько минут, пришла в себя. Мы начали переговоры и довольно быстро пришли к согласию. Все происходило в покоях госпожи Дюпре, где находились председатель, его жена, шевалье, один из офицеров, Тереза и я; остальная компания дрожала или с трудом приходила в себя наверху; вскоре к нам присоединились обе сестры, их брат спустился последним, скорее мертвый, чем живой. Не было только монсеньора — он не показывался из-за председателя (и правильно делал!).

Наши военнопленные рассказали, что многие любители изящных искусств, зная о нашем вечере, ждали, что после ужина будет звучать музыка, потому и собрались вокруг дома, несмотря на холод. Однако вместо концерта они услышали ужасный шум и, в соответствии с провинциальным здравым смыслом, начали громко высказывать различные предположения, причем у каждого была своя версия. Председатель совершенно серьезно утверждал, что все закончится громким уголовным процессом, но наши молодые люди с апломбом уверяли, что горожане до смерти рады были выйти из этой свары целыми, так что, мол, ничего не случится, тем более, что самые любопытные получили по заслугам за то, что призывали взломать входную дверь.

Таким образом, никто не беспокоился о последствиях избиения толпы палками, а шпаги из ножен офицеры не вытаскивали.

Как только на улице не осталось ни одного горожанина, а председательская чета удалилась, сопровождаемая одним из наших офицеров, в дом пустили полицию. Мерзких итальянишек отнесли их лакеи, синьора, столь дерзко наставившая рога ревнивцу-мужу, чувствовала себя очень смущенной и робко умоляла нас сохранить происшедшее в тайне, что ей и пообещали со всей возможной учтивостью. Монсеньор в сопровождении племянника пешком отправился в епископскую резиденцию, очень величественный в голубом плаще и шляпе с тесьмой. Джеронимо взял на себя заботу о сестрах. Весьма недовольная госпожа Дюпре закрылась у себя в спальне. Я помогла раздеть и уложить в постель Сильвину, которая еще не до конца пришла в себя. Тереза, сделав все дела, явилась приводить в порядок мою постель, я легла, хотя совершенно не хотела спать, а служанка-соперница отпустила в мой адрес несколько фривольных, но вполне искренних комплиментов.

Глава XXIII Неприятные разоблачения. Неудобства милосердия, которые не должны отбить охоту к добрым чувствам у чистых сердец

Комендант гарнизона принадлежал к светскому обществу, а потому единственное удовлетворение, которое он дал прибежавшим к нему на следующий день горожанам, получившим львиную долю палочных ударов, заключалось в том, что он попросил наших молодых людей объясниться с обиженными в его присутствии. Впрочем, обвинители не только не почувствовали себя отомщенными, но и получили суровую отповедь за то, что собирались взламывать нашу дверь. Никто из слуг не жаловался, хотя уже рано утром к госпоже Дюпре явились просители, умолявшие ее обратиться в суд. Но госпожа Дюпре была доброй женщиной, к тому же в этом деле ее интересы были неотделимы от наших. Она любила всех нас и понимала, что никто не хотел причинить ей зла. Госпожа Дюпре очень холодно приняла представителей наших врагов, и напрасно начальник буржуазной полиции, этой клики тупиц, пытался склонить ее на свою сторону, у него ничего не вышло. Ненависть и зависть производят много шума, но никому не могут причинить серьезного вреда, а праздные бездельники, которые всегда ждут, чем кончится дело, чтобы высказать свое мнение, вволю поиздевались над теми, кто получил пощечины.

Ламбер уехал рано утром, так ничего и не узнав о ночном приключении, хотя оно касалось его напрямую. Госпожа Дюпре, отдыхавшая после ужина у себя в комнате, посвятила нас в суть дела. Вот что с ней произошло.

Шевалье, почувствовавший необходимость выйти из-за стола, был довольно сильно пьян. Когда он возвращался, то подвернул ногу на лестнице и упал, уронил подсвечник и наделал много шума. Госпожа Дюпре как раз собиралась ложиться в постель и снимала нижнюю юбку. Напуганная звуком падения, она открыла дверь и, увидев, что это шевалье, к которому она чувствовала большую симпатию, пришла ему на помощь. У шевалье была огромная царапина на ноге. Услужливая вдова очень расстроилась и предложила сделать ему перевязку, после чего, ничуть не опасаясь, пригласила раненого в свои покои.

В этом месте истории госпожи Дюпре слуга объявил о приходе шевалье. Прекрасная вдова покраснела, на ее лице присутствовала смесь стыда, гнева и одновременно легкого интереса. Д’Эглемон казался не таким спокойным, как обычно. Сильвина, утомленная и недовольная собой (она понимала, что накануне позволила себе много лишнего) тоже была не в своей тарелке. И только я не испытывала никаких угрызений совести — никто ведь не знал о моей вчерашней эскападе, — была совершенно спокойна и не чувствовала ничего, что могло бы помешать мне удовлетворить нетерпеливое любопытство.

Общество ранило молчание. Наконец шевалье решился прервать гнетущую тишину, увидев, что из глаз прекрасной госпожи Дюпре потекли горькие слезы, которые она мужественно пыталась сдерживать.

— Возможно ли, моя прекрасная госпожа, — нежно сказал д’Эглемон, сжимая ее руки в своих, — возможно ли, что неприятности вчерашней ночи так сильно расстраивают вас, заставляя меня чувствовать разрывающие сердце угрызения совести?

— Оставьте меня, месье, оставьте, вы оскорбили меня, воспользовались моей доверчивостью, сделали несчастной до конца дней!

— По правде говоря, госпожа Дюпре, все это не заслуживает…

— Все люди, месье, чувствуют и оценивают события по-своему! Я…

— Конечно, конечно, мадам! И все-таки, окажите мне любезность, взгляните на меня…

— Коварный человек, оставьте меня! Вы заслужили мое вечное презрение и ненависть. Для вас нет ничего святого, вы не цените ни гостеприимство, ни слабость женщины, ни ее чувства к благородному человеку — вашему другу!

— Признаю все свои прегрешения, мадам! Я — чудовище (негодяй стоял на коленях и был, как всегда, очень соблазнителен). Моя очаровательная госпожа Дюпре, я вел себя недостойно, но разве стоит обличать зло, которое не можешь исправить? Вы хотите осложнить ситуацию? Хотите, чтобы она имела ужасные последствия?

— Как? — вмешалась Сильвина, проявляя живейший интерес. — Речь, как я вижу, идет о крайне важных вещах?! (Обвиняемый по-прежнему стоял на коленях, покорный, виноватый, готовый принять любое наказание.)

— Избавьте меня, мадам, — заговорила вдова, — избавьте от необходимости рассказывать о случившемся бесчестье.

— Я помогу вам, мадам, — вмешался виновный шевалье. — Вчера, милые дамы, я имел несчастье потерять рассудок — со мной это случилось впервые в жизни… я…

— Мы все об этом знаем, равно как и о вашей ране, — нетерпеливо перебила его Сильвина.

Шевалье невольно улыбнулся и продолжил:

— Итак, мадам искала, чем меня перевязать, и так хотела облегчить мои страдания, что забыла скрыть от нескромных мужских глаз изумительной красоты шею, совершенное тело, едва прикрытое рубашкой и самым простым корсетом!.. Ноги, великолепные, обнаженные наполовину ноги!.. Спрашиваю вас, какой мужчина сумел бы устоять перед такими прелестями, да еще будучи, так сказать, под парами?! Теперь, в нормальном состоянии, сердце мое скорбит, я не могу думать о случившемся без ужаса!

Госпожа Дюпре, смягчившаяся против своей воли, была тем не менее вынуждена сказать, соблюдая приличия:

— Хватит, месье! Эти похвалы вовсе не льстят мне — я слишком дорого заплатила за то, что имела несчастье понравиться вам!

— Я продолжаю, дамы… Да, я был дерзок. Я посмел коснуться рукой понравившегося мне тела… упругость, белый атлас, такой тонкий и нежный, — все это окончательно вывело меня из равновесия… Боже, я сам себе отвратителен… но это проклятое опьянение… Щадя целомудрие мадам, закончу в двух словах. Да, я действовал грубо, госпожа Дюпре не боялась меня, и первые мои движения — по правде говоря, весьма смелые — не напугали ее… Я схватил мадам… она закричала… Я сделал несколько попыток… она закричала еще громче, но я уже собой не владел. К несчастью, кровать была совсем близко, мадам упала на нее в самой выгодной для меня позе… Я этим воспользовался: у нее уже не было сил кричать, и…

— Прекрасно, — сказала Сильвина, внимательно выслушав сию интересную исповедь. — Хотите ли вы, друзья мои, чтобы я высказала свое мнение об услышанном? Госпожа Дюпре не станет сердиться?

— Я согласна, мадам, — стыдливо ответила новоявленная Лукреция.

— Целиком полагаюсь на госпожу Сильвину, — поддержал ее наш красавец Тарквиний. Мы все с нетерпением ждали, что скажет Сильвина, готовившаяся начать и имевшая очень важный вид. Прежде, чем начать, она сделала паузу, подобно оратору, завершившему выступление. Пожалуй, я тоже переведу дыхание.

Глава XXIV Продолжение предыдущей главы Признание госпожи Дюпре. Примирение

Вот что сказала Сильвина:

— Признаюсь честно, моя дорогая госпожа Дюпре, что, если я и не одобряю шевалье после того, что он нам поведал о своих действиях, это не мешает мне осуждать и ваше собственное поведение. Во всем этом деле серьезную опасность представляют только ваши крики. На что вы надеялись? На помощь? Но чью? Женщин? А что они могли бы сделать? Или на подмогу со стороны наших молодых безумцев? Они не только не собирались исправлять ошибки шевалье, но — напротив — мечтали сами натворить нечто подобное, если не хуже. Вы рассчитывали на Ламбера? Было бы очень жестоко заставлять вашего любовника и вашего друга вцепиться друг другу в глотку из-за легкого флирта! Что до вашей репутации — если вы боитесь именно за нее, будьте уверены, что скомпрометировали себя в тысячу раз больше, позволив, как вы это сделали вчера, окружающим подозревать, что с кем-то боретесь. Ничего серьезного не случилось бы, действуй вы без шума, по-дружески уладив дело с галантным кавалером, который никогда не позволил бы себе рассказать о приключении окружающим. Вы любите Ламбера — прекрасно! Сердечная привязанность — великая вещь, но случай и темперамент тоже имеют свои права, которым никакие сентиментальные соображения не в силах помешать. Впрочем, вы ничего не должны человеку, который еще не стал вашим мужем: вы при любых обстоятельствах будете прекрасной партией для нашего друга Ламбера, человека безусловно талантливого и достойного всяческого уважения, но не имеющего собственного состояния. Если, по вашей вине, он узнает о том, что произошло, то окажется передужасной альтернативой: совершить низкий поступок, женившись на женщине, признавшейся в измене, или поступить благородно, но глупо, отказавшись от брака, обеспечивающего его счастье и благополучие. Вы вдова и избавлены от необходимости приносить мужу драгоценный дар невинности… Правда, вы так широко объявляли о том, что готовитесь сделать этот подарок второму мужу…

— Госпожа Дюпре, — прервал монолог Сильвины шевалье, — будьте откровенны… теперь… перед всеми нами… (несчастная госпожа Дюпре ужасно покраснела.) Готов признать, — продолжил шевалье, — что любой самый опытный кавалер может ошибиться в вопросе девственности. Однако… я, несмотря на огромное желание пощадить чувства мадам, оказался бы в крайне затруднительном положении, если бы решился высказать вслух… Между нами, моя очаровательная госпожа Дюпре, реагируйте, как пожелаете, но мне показалось… и думаю, что имею право утверждать, как человек чести…

— A-а, понимаю! — вступила в разговор Сильвина. — Все это меняет дело. Но теперь ясно, что мы напрасно беспокоились. Итак: Ламбер ничего не узнает и женится на мадам, которая за время, оставшееся до его возвращения, поразмышляет и утешится. Будьте справедливы к шевалье, госпожа Дюпре! Предрассудки, романтические чувства, немного провинциальной ржавчины? Именно отсюда происходят ваши угрызения совести и мучения! Мы вас от этого вылечим. Будущее для вас заключается в человеке, за которого вы выйдете замуж. Забудьте о том, что сотворил этот демон, его варварский поступок никак не повлияет на ваши отношения с Ламбером, которого мы все так любим…

Прекрасная вдова оказалась припертой к стенке и ничего не могла возразить нам. Она сочла нужным оправдаться за бесполезную ложь, в которой мы стали ее подозревать, ведь она действительно хотела выдать себя за девственницу.

— Я очень несчастна, — сказала госпожа Дюпре, — ибо должна признать свою вину, чтобы вы не считали меня лгуньей и не презирали. Я не собираюсь отрицать то, что шевалье, как истинный знаток, только что объявил вам. Увы! Признаюсь, что вчера уже не обладала тем бесценным даром, которым кичилась перед вами, когда мы только познакомились. Но… знайте, что это господин Ламбер… И когда же? Накануне несчастного вечера!.. Нужно быть очень невезучим человеком, чтобы получить такое оскорбление от женщины, на которой собираешься жениться.

Сентиментальные рассуждения, в которые пустилась опечаленная вдовушка, очень нас насмешили: шевалье стал таким же живым и нежным, мы успокоили даму и заставили ее расцеловаться с прощеным врагом, а он весьма ловко намекнул на то обстоятельство, что, если в первый раз госпожа Дюпре имела глупость закричать, со всеми остальными натисками не было никаких проблем. Наша любезная хозяйка не спорила, мило извиняя свои действия тем, что просто потеряла голову. Кто-кто, а уж мы-то хорошо знали, как трудно ее сохранить, имея дело с нашим Адонисом.

Мы начали беседовать на волнующую тему, и госпожа Дюпре своим вниманием, улыбками и наивными вопросами показала, что имеет счастливую возможность стать женщиной, любящей наслаждения. Она легко утешалась (так же легко, как впадала в отчаяние) и уже видела в озорнике шевалье, которого так ненавидела всего четверть часа назад, очаровательного мужчину, с которым пойманные им женщины могли получить максимум удовольствия.

Глава XXV Ревность сестер Фьорелли Несчастье, угрожающее Аржантине и шевалье

Читатели, привыкшие к моей точности, возможно, обвинят меня в том, что я опускаю здесь мотивы, которыми руководствовались сестры Фьорелли, так разумно ведя себя на званом вечере, в то время как другие действующие лица дали — каждый на свой манер — волю своему темпераменту. Эти девицы, скажут они, были весьма сдержанны для итальянок, да к тому же актрис. Почему на них не подействовал заразительный пример разгульности и распутства? Камилла почтительно исполнила дочерний долг и терпеливо перенесла все притязания отца; Аржантина не поддалась ни винным парам, ни убедительному красноречию, ни даже искусству любезного и крепкого прелата. Неужели сцены разврата, разворачивавшиеся вокруг нее, не разожгли в женщине желания? Как неправдоподобно!.. Подождите минутку.

Вы, конечно, помните, что Джеронимо рассказал мне о видах, которые имели обе сестры на прекрасного шевалье. Когда он исчез, выйдя из-за стола, соперницы подумали, что он вскоре вернется. Поэтому Камилла заняла стратегически важный пост в прихожей, подумав: он должен будет здесь пройти и первой увидит меня! Он почувствует, что только ради него она ушла от шумной компании. Аржантина тоже просчитывала ходы. Вот уже несколько дней ей отдавали предпочтение, Камилла теряла преимущество. Присутствие отца и дурной запах прихожей не дадут д’Эглемону задержаться там, думала Аржантина, он направится прямо в гостиную, она станет первой! И та, и другая наверняка осуществили бы свои планы, если бы не препятствия, задержавшие шевалье. Аржантине даже удалось призвать к благоразумию монсеньора, когда в гостиной начали кувыркаться парочки. Как вы помните, она скромно завернулась в портьеры, надеясь, что прелат покинет место, где его достоинство подвергалось такому оскорблению. Как она ошибалась!..

Аржантина и Камилла были женщинами противоположных характеров и жили очень недружно, когда же на горизонте появился красавец д’Эглемон, дела пошли совсем плохо. Он в конце концов выбрал нежную Аржантину, и покинутая Камилла не осталась в неведении относительно счастья соперницы, поскольку шевалье ни от кого не скрывал своих любовных похождений. Итальянки с меньшей покорностью, чем мы, француженки, переносят унизительное оскорбление неверности. Я испытала всего лишь легкое раздражение, узнав, что меня в его сердце заменили иностранки! Камилла же впала в отчаяние и прикладывала множество усилий, чтобы разорвать новую связь д’Эглемона. Увы, все было бесполезно: Аржантина была такой страстной и очаровательной, что интриги сестры ни к чему не приводили. Вскоре Камилла, доведенная ревностью до крайней степени отчаяния, начала мечтать об одном — отомстить отвратительной паре.

В доме Фьорелли жила старая женщина — бессердечная, распутная, бывшая содержанка отца, участница всех его ужасных дебошей, этакая дуэнья, защитница жадной Камиллы, чьи дела она всегда устраивала, тиранша робкой Аржантины, доверявшей лишь собственному сердцу.

Именно этому чудовищу, совершившему в прошлом множество преступлений, доверила Камилла свои роковые секреты. Адская дуэнья была очарована благоприятной возможностью отомстить Аржантине за презрение. Эта одержимая не знала, что такое гуманность и милосердие. Она не видела иного лекарства против несчастий своей дорогой воспитанницы, чем смерть тех, кто стал их виновником. Итак, она приняла решение как можно быстрее избавиться от Аржантины и шевалье. Сначала Камилла ужаснулась, но бессовестная советчица так хорошо подогрела ее злобу (напомнив, что они с сестрой всегда были соперницами), что старшая синьорита Фьорелли в конце концов согласилась. Дуэнья пообещала, что Камилла очень скоро насладится жестокой местью.

Глава XXVI Раскаяние Камиллы. Трагический конец дуэньи

Шевалье взял привычку запросто и в любое время являться в дом Фьорелли, как только у него завязался роман с Камиллой, которую поощряла дуэнья, имевшая абсолютную власть над папашей Фьорелли. Когда дамский угодник сменил объект страсти, его захотели устранить, но под каким предлогом? С этим благородным кавалером нельзя было обращаться как с простолюдином, хотя ревнивая Камилла бесконечно страдала от его визитов. Когда соучастницы решились осуществить свой ужасный план, привычка шевалье часто видеться с Аржантиной пришлась как нельзя кстати. У старухи имелся набор первоклассных ядов, требовалось лишь улучить удобный момент.

Случилось так, что д’Эглемон день спустя после описанных мною выше событий очень рано явился к Фьорелли, и Аржантина предложила ему выпить чашку шоколада в семейном кругу. К просьбе сестры присоединился Джеронимо, и д’Эглемон согласился.

Злопамятная Камилла, которую никто не подозревал в коварной радости — ей наконец предоставилась возможность отомстить! — взялась отдать распоряжения. Она отправилась к своей отвратительной дуэнье, и та немедленно принялась за дело. Заговорщицы условились подать шоколад в четырех чашках: две белые должны были содержать яд — одну из них Камилла отдаст шевалье, другую — своей сестре; в двух расписных чашках будет чистый шоколад — для самой Камиллы и для Джеронимо. Папаша Фьорелли к тому моменту давно сидел в таверне. Подготовив таким образом преступление, Камилла вернулась к обществу…

Не успела Камилла войти в гостиную, как все ее тело сотрясла нервная дрожь, лицо побледнело, стало почти серым… она потеряла сознание. Брат, Аржантина и шевалье кинулись ей на помощь, дали понюхать соли. Наконец несчастная пришла в себя…

— Ах, друзья мои, как я рада! — воскликнула она, увидев, что шоколад еще не подавали. — Дорогие мои, остерегайтесь пробовать роковое зелье… оно угрожает твоей жизни, моя бедная Аржантина, и вашей, жестокий человек! — И Камилла протянула руки сестре и очаровательному шевалье.

Собравшись с силами, она рассказала, как ужасная конфидентка побудила ее согласиться на жестокий план, играя на ревности и слабодушии. Исповедь Камиллы прерывалась самобичеванием, было совершенно ясно, что она искренне раскаивается. Внезапно в коридоре послышались шаги презренной отравительницы. Камилла попросила друзей довериться ей. Появилась дуэнья с подносом, на котором стояли чашки с шоколадом. Поставив принесенное на стол, она хвастливо заявила, что никто на свете не готовит шоколад лучше нее, после чего снова отправилась на кухню за пирожными, а вернувшись, со свирепой радостью заметила, что перед каждым сотрапезником стоит предназначавшаяся именно ему чашка. Компания как будто ждала, чтобы шоколад остыл, переливая его из чашек в блюдечки. Джеронимо заявил, что не голоден, и поставил свою расписную чашку на поднос. Бесчестная отравительница, обманутая рисунком фарфора, попросила эту чашку для себя, попавшись, таким образом, в ловушку, которую готовила для своих врагов. Пока ведьма была на кухне, чистый шоколад заменили отравленным, из белой чашки одного из приговоренных. Джеронимо, жестокий, как все трусы, хотел непременно отомстить за свою дорогую Аржантину. Шевалье, смертельно напуганный всем происходящим, не осмелился предупредить коварную дуэнью. Джеронимо сыграл на любви старухи к сладкому: когда она унесла чашку с собой, он пошел следом под тем предлогом, что ему нужно что-то взять в своей комнате; в действительности же он хотел помешать женщине разделить отраву с кем-нибудь из слуг. Стоя у дверей кухни, Джеронимо со свирепой радостью наблюдал, как она пьет из чашки яд, приготовленный ее собственными руками!

Действие отравы оказалось очень быстрым. У дуэньи почти сразу начались конвульсии и корчи, одна из служанок в ужасе кинулась за докторами, но все было напрасно: отравительница несколько раз извергла из утробы страшное питье, выкрикивая разоблачения и проклятия в адрес раскаявшейся Камиллы. К счастью, эта предательница ни слова не говорила по-французски, так что ее судорожные признания не были поняты ни врачами, ни наблюдавшими окружающими. Всем было ясно одно — шоколад дуэнья приготовила собственными руками. Оставшийся во второй чашке яд не мог быть обнаружен никем из посторонних, а из наших друзей тайну никто бы не выдал. Дуэнья наконец отдала Небу свою черную душу, и тут вернулся папаша Фьорелли. Преступление его старой подруги и сообщницы было признано актом безумия и последствий не имело.

Глава XXVII Глава, которая доставит удовольствие сторонникам монсеньора и его племянника

Д’Эглемон явился к нам, как только смог покинуть роковой дом Фьорелли. Рассказ о пережитом им приключении поверг нас в леденящий душу ужас. Как хорошо я поняла в тот момент, что очень люблю этого очаровательного ветреника! Меня настолько потрясла грозившая шевалье опасность, что я даже сомневалась, он ли со мной говорит (признаюсь, что потрогала его рукой, желая убедиться). Сильвина тоже выглядела взволнованной, даже удрученной. Наша чувствительная хозяйка, несмотря на недавние обиды, тоже выказывала признаки живейшего участия. Д’Эглемон отвечал нам на заботу ласковыми, нежными словами. Мы заставили шевалье поклясться, что он больше никогда не войдет в дом опасных итальянок. Его страстные взгляды самым красноречивым образом в мире говорили мне, что отныне я стану единственным объектом его любви. Поверьте, я этого заслуживала! Сестры Фьорелли были очень хороши, но я обладала первой свежестью прекрасной весны, в скором времени могла стать равной им по таланту, была лучше образованна и воспитанна, знала, как следует вести себя в свете, одним словом — я была настолько же выше Аржантины, насколько она превосходила свою сестру.

Шевалье, ставший очень разумным, ограничился ухаживаниями за мной, я же поняла, что больше не люблю Джеронимо: в тот момент, когда он проявил недостойную мужчины слабость, я выздоровела. Женщины терпеть не могут трусов, всегда предпочитая им сильных, пусть даже и обладающих только половиной достоинств. Но главное заключалось в следующем: когда мужественный и нежный д’Эглемон решил войти в свои права, мог ли бороться с ним ребячливый, мелкий человечишка Фьорелли?!

Наше новое всеобщее довольство и покой длились недолго. Монсеньор, знавший порывистость своего племянника, его хрупкость, ранимость, благородную доверчивость, продолжал беспокоиться. Он боялся, что этот милый безумец отправится к итальянкам, что попавший в немилость Джеронимо сыграет с ним какую-нибудь злую итальянскую шутку. Тревожили нас и слухи о готовящихся заговорах избитых и обиженных нашими молодыми людьми буржуа. Весь город ненавидел шевалье, особенно много претензий было к нему у семьи почтенного председателя, хотя никто не говорил вслух об истинных причинах такой неприязни. В конце концов монсеньор, ради собственного спокойствия, попросил племянника безотлагательно вернуться в родительский дом, пообещав в скором времени забрать его с собой в Париж (он собирался туда, чтобы поблагодарить двор за дополнительные двадцать тысяч ренты). Лучший из дядей, монсеньор заявил, что заплатит все долги шевалье и назначит ему ренту в две тысячи экю годовых. Такое предложение было слишком заманчивым и выгодным для моего милого друга, чтобы я посмела удерживать его подле себя, и я первой попросила его согласиться на отъезд. Д’Эглемон казался опечаленным нашим расставанием, почти безутешным, мои чувства были такими же. Прощание наше проходило грустно и трогательно. Наконец он уехал.

С того дня развлечения для нас закончились. Прекрасный д’Эглемон был душой общества, он бы и в пустыне сумел рассмешить нас. Напрасно два офицера, которых Сильвина оставила при себе, пытались добиться моей благосклонности, они не могли затмить шевалье; то, что Сильвина находила превосходным для себя, меня было недостойно. К превеликому удивлению красавцев офицеров, я предпочитала им нашего очаровательного прелата, недовольного излишествами, которые позволяла себе Сильвина, и влюбленного в меня больше прежнего.

Глава XXVIII Развязка важных событий второй части и заключение

Приближался карнавал. Я уважала монсеньора, мне нравилось ублажать этого человека, но я его не любила. Сильвина держала при себе офицеров только из-за своего бурного темперамента. Мы смертельно скучали после отъезда д’Эглемона и сочли за лучшее как можно быстрее вернуться в Париж.

Его Преосвященство с грустью узнал, что мы планируем уехать сразу же после венчания Ламбера и госпожи Дюпре, которое должно было состояться через несколько дней, причем не без суровой необходимости: вот уже некоторое время хорошенькая вдова чувствовала все признаки беременности. Итак, они собирались пожениться, чему мы очень радовались, но это был и лишний повод уехать наконец в Париж.

Одновременно мы узнали (как будто этот город не хотел оставить нам даже малейшего повода для любопытства!), что великолепная Элеонора, несмотря на данные клятвы, все-таки выходит замуж за сеньора де ла Каффардьера (!): по случаю сего великого события нашего святошу обязали слегка изменить имя, звучавшее так по-плебейски для человека, чей дед был секретарем короля! Господин де ла Каффардьер женился, потому что плодовитая Элеонора, как и госпожа Дюпре, оказалась в стесненном положении. Жених, несмотря на увещевания матери и те важные секреты, которые она ему наконец открыла, из уважения к строгому исповеднику решил все-таки обвенчаться с дочерью председателя. Бедняга Каффардьер не мог решить для себя, испачкал ли он душу в объятиях драгоценной Элеоноры, тем более, что ему приходилось очищаться в чистилище Святого Козьмы^[19] от вполне ощутимой грязи, которой он был обязан… кому?.. мадемуазель Терезе. То была месть уязвленной красавицы. Ее таинственные слова, которые я процитировала в главе VI второй части моей книги: «Он пройдет через мои руки… и раскается в этом…» — относились к задуманной ею мести. Сделанное открытие позволило нам разгадать таинственную реплику Терезы, брошенную в адрес Джеронимо: «Ах! Если бы я могла!..» Мы не хотели дурно обращаться с бедняжкой Терезой, она была нам другом, а не врагом, жалость к ее состоянию заставляла нас торопиться с отъездом в столицу. Монсеньор собирался уехать в Париж через две скучные пасхальные недели. Он наконец согласился на наш отъезд.

Ламбер женился, монсеньор воспользовался этим обстоятельством, чтобы выказать новобрачным тысячу знаков внимания. Они сопровождали нас вместе с офицерами Сильвины до замка, находившегося неподалеку и принадлежавшего епископату. Монсеньор, уехавший раньше, встретил нас с почетом и радостью. Наконец три дня, отведенные на свадебные торжества, истекли, и мы расстались. Его Преосвященство пообещал вскоре присоединиться к нам, а счастливая чета Ламберов поклялась и в будущем поддерживать с нами тесные дружеские связи.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I Трагическое происшествие

Между замком монсеньора и первой почтовой станцией пролегал участок неровной дороги. Наши кучер и форейтор слишком много выпили и завезли нас на сто шагов в сторону от главной дороги. Берлина была очень тяжелой, и лошади не могли ее вытянуть. Лакей Сильвины скакал далеко впереди и не видел случившегося, что не прибавляло нам благодушия. Кучер и форейтор ругались, мы тоже, наконец один из них, более трезвый, отправился за подмогой.

Несколько мгновений спустя мы, на свое несчастье, заметили, что к нам приближаются шестеро негодяев в военной форме, с ними был еще очень красивый молодой господин, одетый как буржуа и совершенно на них непохожий. Эту банду с самыми лучшими намерениями отправил нам на помощь кучер. Вся шайка, за исключением очаровательного юноши, была пьяна, а их ужасные речи, которые они вели, направляясь к нашей карете, заставляли усомниться в честности намерений.

— Ух ты, тысяча чертей! — произнес, подходя ближе, предводитель мерзавцев. — Посмотрим, что это тут у нас? Да здесь воз, полный дичи, — продолжил он, оборачиваясь к сообщникам. — На наше счастье, они красивые. Черт возьми, вот это удача! Потешимся вволю, пусть каждый из вас последует моему примеру.

— Я обещаю два кульбита каждой! — ответил главарю один из бандитов.

— А я — полдюжины! — похвалился другой.

— Довольно вам бахвалиться! — заорал третий. — А ну, разбойницы, вылезайте-ка оттуда или я научу вас хорошим манерам!

— Вылезти? Но как? Шагнув прямо в грязь? Да она доходит нам прямо до пояса!

— Не стоит, — буркнул другой член шайки, — не стану же я обнимать испачканные в грязи задницы! Ну же, принцессы, вперед, карабкайтесь на меня, а потом, в благодарность… Оп-ля!

Бедная Сильвина была ни жива, ни мертва и первой решилась вылезти из берлины. С плечей носильщика она попала прямо в объятия сержанта, который, заткнув коротенькую трубочку-носогрейку за ленту шляпы, сочно поцеловал ее в губы. Сильвина испустила громкий испуганный крик, за что и получила жестокий удар сапогом в зад.

Другой разбойник поймал за юбки Терезу, собиравшуюся бежать через другую дверцу. Красота оголившегося при этом тела произвела фурор, все бретеры отдали ей предпочтение, заорав нестройным хором:

— Эту — мне! Я ее хочу! Мне! Мне!

Не сопротивляясь, Тереза позволила уложить себя на землю — она видела, какой урок получила Сильвина, и не проронила ни слова. Что касается меня, то гнев пересиливал страх. Когда пришел мой черед, я осторожно вытащила из кармана нож и забилась в угол кареты, угрожая ударить первого, кто дерзнет поднять на меня руку. Такой апломб пришелся по вкусу негодяям — они начали хохотать, как безумные, и поклялись, что ничего мне не сделают, если я позволю им влезть внутрь и взять что-нибудь на память о нашем милом свидании. Я отказалась капитулировать и, ловко спрыгнув в грязь, кинулась на одного из солдат и легко ранила его ножом. Другие в это время избивали нашего кучера, привязав его к дереву. Тереза, забравшаяся в густой кустарник, отбивалась там от солдата. Лежавшая на земле Сильвина умоляла пощадить ее. Тот бандит, которого я ранила, связал мне руки, обещая, что немедленно изобьет «эту гадину».

Тут красивый молодой человек, до сего момента пытавшийся лишь остановить насилие, впал в ярость. Он схватил одну из шпаг, брошенных бандитами, встал в позицию и начал угрожать, что убьет каждого, кто нападет на нас. Ему могли нанести в ответ несколько смертельных ударов, если бы не два всадника, во весь опор скакавших к нам.

Глава II Трагическая развязка «грязевого» приключения Храбрость англичанина и неизвестного молодого красавца

Всадники, увидев в руках у бандитов обнаженные шпаги, осадили коней и несколько мгновений, видимо, обсуждали, стоит ли приближаться к нам. Потом самый решительный из двоих подал пример своему товарищу, и они подъехали, держа пистолеты наготове. По разговору и костюмам мы тотчас поняли, что эти смелые и честные господа — англичане. Вид огнестрельного оружия напугал наших врагов, ведь в их распоряжении были лишь сабли да палки. Мы побежали к нашим защитникам и спрятались за их лошадьми. Красивый молодой человек, который, к счастью, говорил по-английски, в нескольких словах сообщил, что здесь произошло. Солдаты собрались было напасть на всадников, но тут появилась карета начальника почтовой станции: он тоже спешил нам на помощь.

Из кареты на ходу выскочил очень красивый господин с широким кинжалом в руке, которым он начал рубить с плеча негодяев, не дав себе труда задать ни одного вопроса. Бандиты выстроились в одну линию и обнажили сабли. Рядом с нашим новым покровителем геройски сражался красивый юноша, первым пришедший нам на помощь. Не прошло и нескольких минут, как мародеры были повержены — хватило четырех пистолетных выстрелов и нескольких ударов шпагой. Шум боя заставил сбежать солдата, напавшего на Терезу, и она появилась из кустов, без чепца, с растрепавшимися волосами, обнаженной грудью и спадающими юбками, которые она кое-как поддерживала руками.

Двое несчастных были мертвы, остальные попросили пощады, и бой прекратился. Храбрый англичанин великодушно приказал своему хирургу осмотреть и перевязать их раны.

Помогая бандитам, наши рыцари не забыли и о Сильвине, которая во время сражения лишилась чувств. Потом в нашу карету впрягли лошадей англичанина, и берлину вытянули из грязи. Все как будто налаживалось, и тут наш дорогой спаситель почувствовал наконец, что тоже ранен. К счастью, ранение оказалось поверхностным, царапину перевязали, и он сел в почтовую карету. Юноша сел к нам, и мы тронулись в путь.

Вскоре мы встретили на дороге нашего кучера и лакея, которые возвращались, сопровождаемые толпой горожан, несколькими людьми в синей форме и человеком в черном. На вопрос, что означает сие скопище народа, кучер объяснил, что солдаты, которых он послал нам, как оказалось, учинили в городе дебош, и он, узнав об этом, немедленно отправился к нам на подмогу, помощь эта пришла слишком поздно, и мы наверняка пропали бы, если бы не англичане. Выслушав рассказ о том, что с нами случилось, наши слуги вернулись назад, а остальные отправились на место происшествия после того, как человек, одетый в черное, записал наши показания.

В городке царила всеобщая тревога. Негодяи разорили здесь кабачок, избили хозяина и изнасиловали нескольких служанок. Поскольку шайка была довольно многочисленной, они смогли беспрепятственно уйти.

Не успел еще слух о нашем приключении дойти до всех жителей, как со всех сторон к нам начали стекаться сочувствующие посетители.

Кареты привели в порядок, кюре благословил нас, какой-то коротышка-аристократ, совершенно расстроенный — он возвращался с охоты, — очень суетился и умолял нас остановиться в его доме. Он клялся («Слово капитана ополчения!»), что, если бы Лафлер и Жак, его верные слуги, были в замке, ничего подобного не случилось бы. Потом нам пришлось выслушать скучнейшую историю о двадцати ссорах, улаженных дворянчиком, в которых он проявил чудеса храбрости. Англичанин нашел замечательный выход из положения — он притворился, что не знает французского языка, так что сомнительная честь восторгаться подвигами капитана выпала на нашу долю. Сильвина рассыпалась в любезностях и благодарностях; я дулась и капризничала. Тереза чувствовала себя совсем скверно, стыдясь беспорядка в одежде, красноречиво свидетельствовавшего о том, что с ней произошло. Незнакомый юноша-красавец с восторгом и живостью отвечал на вопросы, хотя мы не знали даже его имени. Он, естественно, тоже ничего о нас не знал, но у окружающих создавалось впечатление, что мы знакомы всю жизнь.

Наконец кареты запрягли. Англичанин щедро одарил трактирщика, кинул несколько золотых в толпу, в благодарность за проявленное участие и интерес, и мы уехали, провожаемые гулом приветствий и благословений.

Глава III История Монроза. Его злоключения

Мы жаждали узнать наконец, кем был тот очаровательный юнец, которого мы волею судьбы увезли с собой. Он предупредил наше любопытство и очень уверенно, хотя и без дерзости, открылся нам. Вот что мы услышали.

— Вы наверняка находите странным, милые дамы, что я оказался в вашем обществе, не имея чести быть представленным. Вы застали меня в дурной компании, но прошу вас поверить, что я ничем не похож на негодяев, напавших на вас. Я лишен всякого состояния и знаю, что происхожу из дворянской семьи, хотя с первых дней жизни находился в чужих руках. Закончив курс начальной грамоты у дрянного учителя, я поступил в колледж, но ни разу за все эти годы не видел никого из членов моей семьи. За меня регулярно платили скромную сумму, но меня плохо кормили, плохо учили, унижали и били. Вот вам, мои уважаемые дамы, краткое описание моего тогдашнего существования. Вы видите, я довольно высок ростом, но мне всего четырнадцать лет. Жестокая жизнь заставила меня рано повзрослеть. Вот уже несколько месяцев я чувствую в себе силы самому устроить свою судьбу, тем более, что из-за одного отчаянного шага я потерял и ту ничтожную сумму денег, которая полагалась мне от неизвестных родителей. Меня зовут Монроз, но имя это я получил волею случая как псевдоним: директор колледжа сообщил мне, что у него хранятся мои бумаги и он один знает, из какой семьи я происхожу и как мое настоящее имя.

Красавец Монроз замолчал, но мы пожелали обязательно узнать, какой случай привел его в компанию тех солдат и кем он собирался стать.

— Любезные дамы, — ответил он, покраснев, — я сбежал из колледжа, и, клянусь честью, никакая сила никогда не заставит меня вернуться туда. Больше мне сказать нечего. Секрет моего побега таков, что открыть его кому бы то ни было не представляется возможным.

Наше нетерпеливое любопытство удвоилось, мы настаивали на том, чтобы юноша нам все рассказал, он долго сопротивлялся, но в конце концов сдался под нашим натиском и с грустью поведал окончание истории.

— Не знаю, есть ли на белом свете существо несчастнее ребенка, живущего в разлуке с матерью и отцом, отданного чужим, равнодушным людям! Эти палачи со свирепыми лицами, жестоким сердцем и низкой душой не переставали мучить и преследовать меня. Я родился с гордой, порывистой душой, так что страдал больше других. Сделать мои упражнения еще более утомительными и скучными, урезать рацион, не давать спать вволю, лишить перемен и общества друзей — каждый день эти чудовища, которых я ненавидел, подвергали меня подобным унижениям. Но это было еще не самым страшным: лучше было бы, если бы они тоже возненавидели меня, ибо их «привязанность» стала в один прекрасный день самой невыносимой пыткой.

Месяцев шесть назад необходимость привязаться к кому-нибудь душой заставила меня выделить среди товарищей одного, чьи блестящие успехи в учебе сделали его любимчиком всех преподавателей, старшего наставника и даже директора. Я чувствовал к Карвелю уважение и дружбу — так звали этого юношу — и предполагал перенять у него искусство смягчать сердца тигров-учителей, которые не переставали терзать меня. Желание стать другом Карвеля завоевало для меня симпатии старшего наставника: он как будто воспринял это благосклонно. Мы с Карвелем учились в одном классе; вскоре я перестал чувствовать себя несчастным, но очень скоро некоторые откровения моего нового друга, а также странные поступки старшего наставника встревожили меня. Было очень странно, что меня хвалят и ласкают, я предчувствовал какой-то заговор против себя. Неделю спустя я открыл, что Карвель обязан хорошим к себе отношением определенной манере поведения, которой я не мог и не хотел подражать.

Подозрения подтвердились: старший наставник был интимным другом директора, Карвель же принадлежал им обоим. На наше поведение закрывали глаза, чтобы мы могли спать вместе. Карвель был старше, его уже развратили, он учил меня всяким шалостям, которые доставляли нам обоим удовольствие… Но я вижу, любезные дамы, что моя наивность только вредит мне в ваших глазах. Вы смеетесь над несчастным? (Мы действительно улыбались.)

— Нет, мой милый дружок, — ответила Сильвина, — вы нас заинтересовали, позабавили, вы очаровательны! Продолжайте, прошу вас.

И Монроз начал рассказывать дальше.

— Постепенно и незаметно Карвель попытался научить меня совсем иным вещам… Наконец однажды ночью он вполне красноречиво стал расхваливать преимущества некоторых удовольствий… Однако даже воображаемая картина таких игр была мне отвратительна… Напрасно пытался он подкрепить теорию практикой, я ужасно разозлился; Карвель отступился, нежно умолял простить его, и я не держал зла, но мы условились никогда больше не заговаривать ни о чем подобном. Оправдываясь, этот юноша заверил меня, что его развратили наставники, а раз так, то я могу позволить ему делать с собой то же самое.

Не стану вдаваться в ненужные детали. Знайте же, что Карвель действовал по наущению старших. Он был им предан, ему приказали развратить меня, чтобы использовать потом как игрушку в своих низких удовольствиях. Ласки, просьбы, угрозы, насилие — он перепробовал все, чтобы добиться своей цели. Очень скоро жестокая ревность между директором и старшим наставником (каждый воображал, что я предпочитаю соперника) сделала мою жизнь совершенно невыносимой. Я разорвал отношения с презренным Карвелем… (Восхищенная Сильвина воскликнула: «Как он хорош!»)

Два дня назад директор вызвал меня к себе в комнату под предлогом примирения, обнял меня и попросил забыть прошлые обиды. Я согласился. Он стал ласкать меня, угощал фруктами, вареньем, поил мускатом, и я доверчиво разделял с ним трапезу. Больше часа мы спокойно и мило беседовали… Но внезапно этот отвратительный человек сбросил лицемерную личину и, используя всю силу своего огромного тела, попытался добиться от меня гадких милостей…

Я лежал на кровати, лицом вниз, и едва мог дышать; чудовище, прижав мои ноги своими, разорвало застежку моих панталон и обнажило… Но в этот самый момент разъяренный старший наставник, наверняка подслушивавший под дверью, взломал дверь и не без труда вырвал меня из рук висельника, который так распалился, что не в состоянии был расстаться с добычей. Пока эти животные пинали друг друга что было сил, я убежал. Мгновение спустя весь дом был на ногах. Всеобщая суматоха предоставила мне счастливую возможность скрыться — все двери были нараспашку.

Я немедленно покинул город с несколькими су в кармане, которые потратил в первом же трактире. Потом я долго шел, нигде не останавливаясь, и встретил на дороге солдат; мы познакомились, они предложили мне поступить на службу. Нищета не позволила мне отказаться. Мы выпили за здоровье короля, а вечером я должен был подписать контракт.

Глава IV Добрый порыв Сильвины

Да, с нашей стороны было неблагородно смеяться над такой грустной историей, но директор и старший наставник, одержимые любовью к нашему Ганимеду^[20], показались нам столь комичными, что мы, не удержавшись, расхохотались. Бедный молодой человек, растерявшийся, со слезами на глазах, молчал, не смея взглянуть на нас, и мы почувствовали всю неуместность нашего поведения. Я собралась исправить положение, но Сильвина оказалась проворнее:

— Любезный Монроз, — сказала она, ласково прикасаясь к его плечу, — простите нам это мгновение безумия, оно никак не связано с вашими невеселыми приключениями, способными тронуть любую чувствительную душу. Но ваши наставники так смешны и нелепы, а ваши злоключения наводят на столь странные мысли, что вы должны понять нас и извинить, ведь вы вызываете у нас только нежность. Мы так многим обязаны вам, что наши добрые чувства вызваны не только вашей красотой и юностью, будьте уверены в нашей искренности. Вы рисковали ради нас жизнью, проявляя чудеса храбрости, и не можете отказать нам в желании уплатить долг, сделав для вас хоть что-то хорошее. Ничто не мешает вам отправиться с нами в Париж. Там мы постараемся избавить вас от несчастий, преследовавших вас до сего дня. Злая судьба должна отступиться, лицо, подобное вашему, обещает человеку счастье, особенно если у него к тому же добрая душа. Вы знаете, что благородны по крови, я уверена, что однажды, когда вы познакомитесь с родителями, судьба осыплет вас милостями. В ожидании, когда раскроются ваши тайны, вы станете жить с нами и разделите наше благополучие. Мы не сумеем отблагодарить вас, сколько бы ни старались.

Монроз омыл слезами руку Сильвины, покрывая ее поцелуями и рассыпаясь в благодарностях. Все были очень взволнованны… Этот прекрасный ребенок с чудесной душой так занимал наши умы, что мы не заметили, как оказались в месте, где собирались заночевать.

Глава V О том, как наш англичанин проявил себя столь же любезным, сколь он был мужественным

Наш храбрый англичанин, шевалье Сидни (один из его людей назвал нам это имя), казалось, придавал очень мало значения оказанной нам услуге и не покидал своей кареты, как будто хотел избежать изъявления благодарностей. Однако он поспешил подать нам руку, помогая выйти из кареты, и попросил разрешения поужинать с нами.

Этот великодушный человек учтивостью не был похож на какого-нибудь галантного француза, хотя после столь романтического приключения имел полное право на благодарность очень хорошеньких женщин, тем более лестным показалось нам его желание устроить все как можно лучше. Не было произнесено ни единого слова о случившемся происшествии на дороге. Если одна из нас заговаривала об этом, он, любезно улыбаясь, просил не вспоминать о столь неприятном деле. «Искусство счастья, — заявлял он, — заключается в умении как можно быстрее прогонять из памяти события, заставившие нас страдать, и бережно хранить воспоминания о милых сердцу вещах».

Английский аристократ, производивший в первый момент впечатление человека холодного и серьезного, вскоре без малейших церемоний продемонстрировал нам выдающееся красноречие, легкую и интересную манеру вести беседу. У него, как у истинного философа, были умеренные, утешающие душу принципы; глаза, вначале излучавшие только величественную горделивость, становились нежными, стоило ему начать говорить; очаровательная улыбка внушала доверие. Одним словом — чем больше вы наблюдали за этим человеком, тем сильнее удивлялись совершенной гармонии черт. Ему было около сорока, но природа наделила его свежестью и живостью молодости. Голос, глубокий мужской баритон, звучал очень мягко, фигура, гибкая и изящная, была лишена той манерности, в которой мы обычно упрекаем его соотечественников. Итак, вы уже поняли: мы готовы были без конца смотреть на шевалье Сидни, слушать его и восхищаться им.

Особенно добр он был с милым Монрозом! «Друг мой, — говорил он юноше, дружески похлопывая по плечу, — счастлив воин, могущий к концу своей службы похвалиться качествами, которые он выказал в самом начале взрослой жизни! Будь последователен и настойчив в достижении цели, и ты станешь образцом для всех храбрых и великодушных кавалеров». Застенчивый Монроз в ответ рассыпался в благодарностях.

Этот англичанин, так разительно отличавшийся от мужчин, к которым мы привыкли, возможно, понравился бы нам гораздо меньше, несмотря на все свои достоинства, если бы мы не были обязаны ему. Особенно впечатлена была Сильвина, говорившая с милордом Сидни уважительно и церемонно. Я не знала, почему меня так сильно влекло к английскому джентльмену, а он сам, хотя и оказывал всем равное внимание, казалось, по-настоящему интересовался лишь мною. Его взгляд все время возвращался к моему лицу, и я не понимала, почему его глаза так грустны. Монроз же вел себя совершенно иначе. Бедный малыш смотрел на меня только исподтишка и всегда ужасно краснел. Когда мы встречались взглядами, он отворачивался, а если удовольствие смотреть на меня заставляло его забывать о приличиях, озорник сиял от счастья, и мне хотелось кинуться ему на шею.

В Париж мы должны были приехать вечером следующего дня. Шевалье Сидни приказал лакею, прислуживавшему ему за столом, как можно скорее отправиться в дорогу, чтобы найти достойное жилье. Мы предложили ему остановиться у нас, но он отказался и лишь взял адрес, попросив разрешения приехать с визитом. Затем сэр Сидни отправился отдыхать, успев, однако, передать Сильвине для Монроза двадцать пять луидоров, от которых она не смогла отказаться, ибо Сидни уверил ее, что обязательно хочет выказать уважение и привязанность к этому ребенку.

Глава VI Глава, которая ничем не удивит читателей

Остаток путешествия прошел очень спокойно. Мое сердце затрепетало, когда мы подъехали к столице, однако моя радость не шла ни в какое сравнение с восторгом Монроза. Он пожирал глазами все, что видел, но не с глупым восхищением дикаря, а с живым желанием, свойственным молодым, полным огня людям, впервые покинувшим темницу. Лакей, отправленный нами вперед вместе со слугой сэра Сидни, ждал нас; комнаты оказались убраны и подготовлены, и мы поселили Монроза в той, которая находилась между спальней Сильвины и коридором, ведущим в мои покои. Мы не церемонились, но и никто не смог бы упрекнуть нас в излишней свободе; позже я никогда не раскаивалась в том, как мы все устроили.

Шевалье Сидни приехал с визитом на следующий день, хотя его лакей (которого просветил наш слуга) и сообщил ему, что мы принадлежим к дамам полусвета. Тем не менее англичанин был отменно вежлив и учтив, что мы оценили по достоинству. Мы с Сильвиной собирались ехать в театр — любой человек, долго скучавший в провинции, первым делом мечтает увидеть представление. Шевалье решил сопровождать нас, мы попросили его после спектакля отужинать с нами, и он согласился.

Вечером, за столом, я поняла по некоторым ужимкам Сильвины, что она была бы не прочь завоевать сердце англичанина. Мои подозрения укрепились, когда я заметила, что Сильвина не обращает никакого внимания на Монроза, которого утром беспрестанно ласкала и даже сажала к себе на колени и беззастенчиво целовала, а ведь такое обращение небезопасно, когда юноша сложен, как наш милый мальчик! Сильвина обращалась к нему на «ты», называла его своим сыном, без конца повторяла, что могла бы быть его матерью, но Монроз был слишком любезен, а Сильвина так легко воспламенялась, что их прекрасная дружба казалась мне невозможной. Я вспоминала д’Эглемона, Джеронимо и говорила себе: «Вот и еще одного Сильвина хочет отнять у меня! Но этот совсем не подходит, он мой!» Я находила Монроза очаровательным, и все, казалось, благоприятствовало моему плану завоевать его. Я могла не сомневаться в том, что очень нравлюсь ему, следовало только повнимательнее наблюдать за Сильвиной — она была способна на любой самый дерзкий поступок. Итак, я приняла решение опередить соперницу и получить чудесного юношу первой, чего бы это ни стоило, раз уж роковая судьба обрекла меня на то, чтобы вечно делить с кем-нибудь мужчин.

Я строила планы, но и Сильвина не теряла времени даром. В течение многих дней она притворялась больной, чтобы не выходить из дома, ведь иначе я осталась бы наедине с Монрозом (у юноши пока не было достойной его одежды, и он не мог выезжать): именно такого свидания наедине Сильвина боялась как огня. Итак, притворщица не покидала свою спальню, занимаясь только нашим юным гостем: она одела его с ног до головы и наняла лучших учителей. В новых костюмах Монроз был чудо как хорош! Мы находили удивительным, невероятным его преображение: мальчишка мгновенно превратился в аристократа, чего не всегда удается достичь даже длительным воспитанием и хорошим образованием.

Мы держали Монроза при себе, так сказать, на глазах, примерно около месяца, иногда выезжая в театр или на уединенную прогулку. Мы старались не встречаться ни с кем из друзей и знакомых, которые могли бы раньше срока вернуть нас в круговорот светской жизни. Шевалье Сидни оставался единственным человеком, с которым мы виделись, и он, должно быть, очень удивлялся подобной сдержанности и уж наверняка не мог даже вообразить, что причиной всему — красивый юноша, почти ребенок.

Сидни постепенно становился очень близким нам человеком: егопленяли мои таланты, он желал общения, и мы практически не расставались. В его глазах я по-прежнему видела тот грустный интерес, который поразил меня в первую же встречу. Я не сомневалась в любви этого человека, видя, что, если бы не разница в возрасте, он поспешил бы открыться мне. Я колебалась: испытывая добрые чувства к сэру Сидни, я была влюблена в Монроза, пусть даже в этом чувстве присутствовало больше каприза и тщеславия, чем страсти. От столь юного любовника я не могла ждать больших успехов, так что ни победа над сэром Сидни, ни завоевание Монроза не восполняли мне утрату д’Эглемона. Мы находились в разлуке, а я никогда в жизни не хранила верность отсутствующему любовнику. Таким образом, я приняла решение: мне нужен и шевалье, и Монроз, и я их получу. Будущее показало, что я все рассчитала правильно.

Глава VII Глава, в которой мы встречаемся со старыми знакомыми

Я не успела уладить дело ни с одним из своих избранников, как вернулись монсеньор и его племянник. Его Преосвященство написал нам, как только узнал об ужасном дорожном происшествии, мы ответили, но больше известий от него не имели и даже вообразить не могли, что он так скоро вернется в Париж. Мы с сэром Сидни вели серьезный философский спор, когда наши любезные друзья свалились нам на голову. Когда слуга доложил об их приходе, ему пришлось дважды повторить знакомые имена, ибо мы решили, что ослышались.

Присутствие незнакомого англичанина заставило монсеньора проявить большую сдержанность. Д’Эглемон последовал его примеру, и свидание прошло самым что ни на есть пристойным образом. Мы рассказали, что в лице шевалье и Монроза монсеньор и д’Эглемон могут приветствовать наших освободителей. Дядя и племянник ласково благодарили Монроза, он учтиво отвечал им. Д’Эглемон, всегда готовый отпустить шутку, заявил юноше, что он не мог бы оказать услугу более благодарным дамам, готовым вдохновить мужественную душу на новые подвиги. В душе я была раздосадована тем, что шевалье так точно угадал мои намерения, и решила обязательно осуществить свой план. Д’Эглемон заметил, какой у меня раздраженный вид, и лукаво улыбнулся.

Сэр Сидни не оставил Сильвине надежды поймать его в сети, и она не стала скрывать своих чувств к монсеньору. Мне показалось, что на лице англичанина отразилось скорее удовольствие, чем огорчение… Прелат, понимавший, что ему предстоит отныне конкурировать с племянником, не надеялся и в будущем наслаждаться моим обществом, но был рад победе над Сидни. Что до д’Эглемона, то он был уверен в победе над сердцами всех женщин мира и не слишком тревожился о моем к нему отношении. Более того — я не заметила, чтобы он прикладывал чрезмерные усилия, желая царить в моем сердце, как это было в провинции. Равнодушие шевалье приводило меня в бешенство и не способствовало продвижению вперед дела очаровательного Монроза.

Глава VIII Иногда удача приходит во сне

Мне не следовало терять время: я знала, что, если позволю Сильвине образовать моего прекрасного малыша, он будет для меня потерян. Вот план, на который вдохновила меня любовь.

Ночью, сразу же после приезда монсеньора и его племянника, я тихонько встала и разбудила Монроза, спавшего мирным сном. Я постаралась убедить мальчика, что слышала, как страшно он храпит, и прибежала, боясь, что он задохнется. Монроз, внезапно вырванный из объятий Морфея, пришел в возбуждение, чем я и воспользовалась, утверждая, что с ним что-то случилось во сне. Я обняла мальчика, прижала его к груди, проявляя самое живое беспокойство. Юноша рассыпался в благодарностях, его губы — совершенно неосознанно — потянулись к двум дивным полушариям, чтобы запечатлеть на них поцелуй. О, Природа, ты — лучшая учительница!

Вскоре две ласковые руки обвили мою талию, пытаясь робко притянуть к себе.

— Монроз, — произнесла я голосом, дрожавшим от сладострастия, — если вы боитесь, что вам опять станет дурно… я останусь здесь. Вы будете оскорблены, если… Но вы меня тревожите… Я не покину вас в этом критическом состоянии…

— Как вы добры, моя прекрасная мадемуазель, — ответил он, тая от счастья. — Я желал бы заболеть навсегда и нуждаться в вашей драгоценной помощи.

— Будьте откровенны, Монроз, вам приснился дурной сон?

— По правде говоря, нет. Напротив, я мечтал, я грезил… не смею сказать о чем… Это так глупо!

— Говорите же, говорите, мой добрый друг. Я непременно хочу знать…

— Что ж, прекрасно!.. Мне снилось… вы были в этой грезе директором колледжа — очаровательным директором, несмотря на черное платье и четырехугольную шапочку… вы… просили меня… сами знаете о чем, но так мило, что у меня не хватало мужества отказать вам. Я совсем не был оскорблен… я был в отчаянии, когда вы меня разбудили… Вообразите, как я удивился, поняв, кто меня обнимает!

На мне, конечно, не было ни платья, ни ученой шапочки, да и хотела я не совсем того, чего добивался от Монроза его учитель; в остальном же сон юного Адониса был чистой правдой. Я расхохоталась, как безумная, и никак не могла остановиться. Я уже почти лежала на кровати, мягко и незаметно пробираясь под одеяло, и наконец оказалась рядом с прелестным юношей.

Я сразу же поняла, что качество его мужских достоинств вполне восполняло количество — то есть размеры. Монроз не удивился, почувствовав на своем теле мои руки, — дружок Карвель приобщил его к тайнам наслаждения, но он не слишком преуспел, я поняла это по тому, как стремительно он отдернул свою руку, почувствовав на ощупь различие между полами. Я схватил эту робкую руку и вернула ее на прежнее место.

— Ты видишь, мой дорогой Монроз, — сказала я, даря ему страстный поцелуй, — видишь, что я не профессор богословия?!

— О, да-а… — отвечал он со смущением.

Одна из его рук с любопытством исследовала эту новую страну, другая с удовольствием ласкала атласный шелк груди… Он задыхался, терзаемый желаниями, не зная ни их происхождения, ни лекарства, облегчающего томления… Новые открытия совершенно вывели его из равновесия.

Я воспользовалась счастливым удивлением юнца.

— Ну же, Монроз, со мной тебе нечего бояться! Глупостей я делать не стану.

— Увы, нет, — ответил он, жалобно вздыхая. — Но, если бы Карвель был вами или вы стали бы старшим наставником, я… не смог бы сопротивляться желанию и уступил.

— Прекрасно! — воскликнула я, очень довольная ходом дела. — Раз уж я не могу, к несчастью, воспользоваться твоей уступчивостью, делай ты со мной все что захочешь!

Бедняга Монроз смутился еще больше.

— Иди ко мне, — прошептала я, протягивая руки, — возможно, какое-нибудь чудо поможет нам!

Глава IX О том, как окончилось послушничество Монроза

Мой юный любовник с восторгом подчинился. Я была на седьмом небе от счастья, почувствовав на своем горящем огнем желания теле легкое тело Монроза. Он дрожал, не зная, как сдержаться. Я долго прижимала его к своей груди, осыпая поцелуями, с наслаждением впиваясь в прекрасный рот, шепча страстные признания. Милый новообращенный не сопротивлялся, молча ожидая, к чему все это приведет. Я чувствовала, что уже не владею собой, и собралась… Но возникло некое препятствие. Смущение юноши так повлияло на шпиль любви, что он застыл в моей руке… Я впала в неистовство и, пустив в ход все известные мне средства, быстро вылечила Монроза, который послушно принял последний урок. Я почувствовала, что Венера вот-вот получит от моего новообретенного любовника первое жертвоприношение, и мы одновременно достигли вершины наслаждения, на мгновение лишившись чувств.

Вот так я обманула ожидания сластолюбивой Сильвины, лишив ее драгоценного цветка, который она готова была сорвать, и отомстила за то, что пришлось делить с ней д’Эглемона и Фьорелли. Я не возненавидела эту женщину только потому, что была столь многим обязана ее доброте и чувствовала к ней благодарность. Я не боюсь признаваться в маленьких грехах — женщины меня поймут, а мужчины не упрекнут за образ мыслей, оценив, как высоко мы ставим возможность завоевать их сердце.

Я наслаждалась сладостными чувствами, удивляясь, какая огромная пропасть пролегает между счастьем мужчины, который превращает девушку в женщину, и радостью женщины, дающей уроки любви юноше. Я познала с Монрозом особое наслаждение, а бедный д’Эглемон когда-то промучился всю ночь, лишая меня невинности!

Монроз, опьяненный новыми ощущениями, не смел прервать мои любовные размышления. Мне пришлось заговорить первой, чтобы прервать почтительное молчание.

— Как ты себя чувствуешь, дорогой друг? — спросила я, целуя его.

— Позвольте мне, — ответил он тихим голосом, — сначала найти слова, которые смогли бы точно передать мои ощущения!

— Ты теперь сердишься, что я прервала твой сон?

— Ах, мадемуазель! — страстно лаская меня, воскликнул он. — Неужели вы считаете меня неблагодарным?

— И ты не желаешь мне зла — как твоему другу Карвелю или старшему наставнику?

— Зла?! Да вы смеетесь надо мной, а я умираю от стыда! Но позвольте мне говорить совершенно откровенно. Я не верю, что нечистые ласки, к которым хотел приобщить меня несчастный Карвель, — то же самое, что я испытал здесь с вами. Почему во время ночных бдений в школьном дортуаре Карвелю едва удавалось пробудить во мне те желания, которые разгорелись ярким огнем, стоило вам приласкать меня? Думаю, то счастье, которое он обещал мне, было совершенно иным, низким…

Слушая здравые рассуждения Монроза, я начала потихоньку извлекать выгоду из позы, в которой мы лежали. Мои поцелуи закрыли юноше рот, и он вступил в игру, причем гораздо более умело, чем в первый раз. Излишнее рвение заставило его ошибиться, и мне снова пришлось наставлять его на путь истинный. Оба мы были совершенно счастливы.

Итак, любезный Монроз был не только храбр и умен, но и наделен любовным талантом. С успехом выйдя из нового испытания, он стал мне еще дороже. Мы поклялись друг другу хранить тайну, и я отправилась к себе, боясь, что, если мы останемся в одной постели, утром нас могут застать врасплох. Я заснула глубоким сном, совершенно спокойная и счастливая.

Глава X Интриги вокруг прекрасного Монроза

Ночные развлечения согнали краску с лица моего любезного ученика. Чуть припухшие веки прикрывали устало-сладострастные глаза — он был очарователен. Я посоветовала Монрозу пожаловаться на какое-нибудь недомогание, дабы предупредить ревнивые подозрения Сильвины. Бледность юноши не ускользнула от внимания моей соперницы, и она проявила живейшее беспокойство. Я последовала ее примеру, и все устроилось.

Я упрекала себя в том, что так рано приобщила к любви ребенка, которого это знание могло погубить. Монроз был пылок, я боялась, что какая-нибудь женщина с неумеренным темпераментом невзначай погубит его. Я понимала, что очарование и страстность в будущем заставят моего юного любовника пуститься во все тяжкие. Мысль о том, что этот дивный цветок высохнет и погибнет, не достигнув расцвета, повергала меня в отчаяние. Слишком рано познав наслаждение, Монроз мог отдаться страстям и обмануть великие надежды, которые Природа возлагала на столь совершенное существо. Желая остановить преждевременное развитие (в котором была сама виновата), я решила потребовать от Монроза полного подчинения своей воле. На следующий день, сделав вид, что придаю огромное значение случившемуся, я сказала ему:

— Поскольку случай, мой дорогой Монроз, способствовал нашему сближению, и в этом ему помогала Судьба, у тебя теперь есть по отношению ко мне определенные обязательства, от которых ты не можешь отказаться. Один из первых законов любви заключается в следующем: я ни с кем не могу делить тебя. Ты — мой, ради меня ты должен отвергать все удовольствия, как бы соблазнительны они ни были. Я стану позволять или запрещать тебе, и ты никогда не ослушаешься. Твой пол создан для того, чтобы быть любимым мною, и я сама подарю тебе все радости любви.

Монроз пообещал мне все, что я хотела. Он любил: его наивная душа испытывала ту первозданную страсть, которая не оставляет места эгоизму и недоверию. Юноша не обратил внимания на то обстоятельство, что я не взяла на себя никаких обязательств по отношению к нему; стоя подле меня на коленях, он произнес тысячу клятв со страстным и одновременно нежным пылом.

Красавицы, жаждущие чистого обожания, мужчину следует брать именно в юном возрасте, если вы хотите почувствовать — на короткое мгновение — сладкий аромат фимиама… Очень скоро мужское сердце, в юности такое чувствительное и открытое, заражается всеобщим цинизмом, и вас обманывают те, кого вы сами жаждете провести. Мужчины не желают почтительно тешить вашу гордость. Обожатели испаряются, насмехаясь над вами, и вы остаетесь в одиночестве, чувствуя себя смешной и сожалея об ошибках.

Монроз был честен, но обожание не слишком меня заботило — я всегда предпочитала короткие романы и долгую дружбу. Но вернемся к нашей истории.

Не прошло и нескольких дней, как Монрозу понадобилось исповедаться мне. Каждый раз, когда они с Сильвиной оставались наедине, она начинала искушать его. Моя соперница взяла моду ласкать его самым фривольным образом, как если бы он был женщиной. Любимая уловка Сильвины была такой: рано утром она звала Монроза к своей постели и позволяла ему как бы случайно увидеть то обнаженную руку, то розовый сосок, потом ей становилось жарко, и она сбрасывала покрывало; иногда она объявляла, что ее кусает блоха, и услужливый Монроз должен был искать ее. Хитрое насекомое никогда не удавалось поймать — оно прыгало то туда, то сюда.

Однажды — я и сегодня не могу вспоминать этот случай без смеха — маленькая тварь особенно больно кусала Сильвину (!), так что она даже не могла слушать чтение. После долгого преследования хитрое насекомое забралось в… сами догадайтесь куда… и бедный малыш Монроз — святая простота! — поверил… «Ну не странно ли, Монроз? Там… именно там!» С этими словами прекрасную руку чтеца, а если быть точной — его большой палец, повлекли на жестокую битву. Монроз оказался достаточно ловок, за что и заслужил жаркую похвалу: «Чудесно, — лепетала Сильвина, — я чувствую, я чувствую… что ты ее настигаешь… еще… еще немного… пусть проклятое существо никогда не вернется».

Должна признаться, что слышала эту потрясающую сцену собственными ушами. Не слишком доверяя так называемому чтению и желая быть в курсе того, что делает Монроз — обманывает он меня или нет, я проскользнула в крошечную туалетную, которые теперь принято устраивать практически во всех светских спальнях. Это изобретение стоит похвалить за приятные мгновения, которые оно доставляет и дамам, и кавалерам, а также за множество предупрежденных опасностей. Я не пропустила ни единого слова, ни одной детали знаменитой охоты, выбегая несколько раз лишь для того, чтобы отсмеяться, и возвращаясь, чтобы продолжить наблюдение.

Глава XI О том, как Сильвину поймали самым необычным способом

Честность Монроза проявилась в том, как он спешил рассказать мне о своем новом приключении. Он не только поведал мне обо всех деталях происшедшего, но и признался, что испытывал волнующее искушение и, если бы не данные мне клятвы, не сумел бы пережить тяжелого испытания, не попросив об облегчении. До того дня я не торопилась давать прекрасному ребенку второе свидание, хотя он без устали умолял меня сделать его счастливым. Однако после столь подробного рассказа я поняла, что пришло время поощрить его, даже вознаградить, назначив свидание ночью, у меня в спальне. Монроз от счастья совсем обезумел.

Мы встретились в моей комнате и предались любви. Страстный Монроз дважды познал в моих объятиях высшее наслаждение и был очень счастлив…

Оставшуюся часть времени мы употребили на разработку хитрого плана общения с Сильвиной. Она должна была отказаться от своего пагубного желания, поэтому я предписала малышу следующее.

На следующий день утром Монроз должен был сам отправиться в спальню к Сильвине и предложить ей свои услуги. Она наверняка согласится. Он станет читать рассеянно… будет вздыхать… его спросят, что случилось… он немного поломается… Потом наконец у него как будто против воли вырвется признание… он сообщит о своем желании (говорить о любви не имело смысла)… пожалуется… Сильвина поймет его с полуслова… спросит, знает ли он, как можно облегчить его страдания… он наивно попросит научить его… Больше нам ничего не требовалось. Несколько ослабевший в моих объятиях, Монроз должен был плохо справиться с делом, и Сильвина — во всяком случае, на некоторое время — отстанет от него. Монроз с радостью согласился на мой план. Намерения его были так честны, что он захотел, прежде чем расстаться, дойти до состояния крайней усталости (чтобы я не сомневалась в нем!). Мы расстались, более чем обычно довольные друг другом.

Я спряталась там же, где подслушивала накануне: все произошло точно по моему плану. Сильвина с восторгом приняла и признание, и просьбу Монроза, попросила его закрыть дверь за засов, потом раздела и уложила в свою кровать.

— Бедный малыш! — воскликнула она, увидев (об этом я догадалась) то, что собиралась подвергнуть испытанию. — Увы! Как у нас тут всего мало! Так ты хочешь съесть свой хлеб, едва посеяв его?.. Посмотрим… ну же, поцелуй меня… иди сюда… Нет, я не вижу никакой возможности… Ты… у тебя… он никогда не бывает другим?.. Признаюсь тебе, здесь мало хорошего… Давай попробуем… Боже, дружок, клянусь, я начинаю терять надежду… успокойся… застенчивость вредит тебе… Неужели ты хранишь почтение ко мне даже теперь, когда я так уступчива? Ну-ка, дай я поцелую тебя в эти дивные губы… Ты чувствуешь, как плавится от желания моя душа?.. Нет, я не отступлюсь… Хочу, чтобы мои желания принудили Природу дать тебе силу, в которой она так несправедливо тебе отказывает… я умру от стыда, если не одержу победу!

Услышанный монолог означал, что господин Монроз все еще ни на что не годился: однако мгновение спустя я поняла, что дело идет на лад.

— Ну наконец-то, — произнесла Сильвина, — не без труда, но… давай, постарайся, сокровище мое, дальше будет легче.

Начиная с этого момента я слышала лишь звук страстных телодвижений распутницы-Сильвины, которая как будто одна делала всю работу.

— Нет, мы насилуем Природу, — сказала она, выбившись из сил. — Вы видите, Монроз, что пока не годитесь для любви. Я краснею за свою снисходительность, но надеюсь, что вы сохраните все в строжайшей тайне. Надеюсь, если в будущем вы когда-нибудь снова обратитесь ко мне с подобной просьбой, то не только из любопытства. Теперь оставьте меня, я должна отдохнуть.

Бедный Монроз явился ко мне в спальню в полном смущении. Я опередила его всего на несколько минут и, вспоминая сцену в спальне, смеялась до слез. Жалкий вид моего юного любовника поверг меня в еще большее веселье, а Монроз пришел в отчаяние. Но вскоре нежность победила тщеславие, и он вместе со мной посмеялся над пережитым приключением. Мы были очень довольны собой и тем хитроумным планом, который помог устранить роковое препятствие — притязания Сильвины.

Глава XII Глава, в которой описываются полезные кокеткам вещи

Монроз, до встречи с нами отданный в руки мучителей-учителей, был совершенно счастлив подчиняться любимому существу, желавшему ему только счастья. Он ничего не делал без моего совета и наставления, делился со мной всем, что приходило ему в голову. Я находилась в центре его забот, он хотел одного — жить и умереть со мной. Я занимала все его время, он наслаждался только мною. Я любила Монроза всей душой, но берегла его молодость и требовала рассудительности. Главной моей заботой было избавить юношу от некоей дурной привычки, к которой приобщил его Карвель и которой, как я опасалась, он мог предаваться, когда я отказывала ему в свидании. Я в таких ужасных красках расписала Монрозу пагубные последствия этой школьной привычки, что он поклялся навсегда отказаться от нее. Я знала, что нужно моему милому мальчику, и заботилась о нем.

Устроив дело с Монрозом, я вернулась к охоте на шевалье Сидни. На монсеньора я рассчитывать не могла, а из д’Эглемона собиралась извлечь как можно больше пользы. Я нуждалась… как бы это сказать, в промежуточном звене между Сидни, который был несколько староват для меня, и слишком молодым Монрозом. Мне нужен был… хороший актер (видите, читатель, как я откровенна!). Я не знала, на что способен сэр Сидни; Монроз однажды станет очень хорош в постели, но сколько придется ждать?

Мне нравилось, что шевалье, все больше влюблявшийся в меня и почти готовый признаться, не был навязчив, ничто не предвещало в нем ревнивца. Д’Эглемон, часто бывавший в нашем доме, казалось, совершенно не волновал англичанина; монсеньор, еще более усердный, не составлял ему конкуренции, поскольку открыто заявлял права на Сильвину, казался очень влюбленным и был весьма щедр. У меня было несколько импровизированных свиданий с монсеньором: любой женщине бывает приятно время от времени украсть у соперницы мужчину, особенно если она ведет себя так же! Мы замечательно проводили время с Его Преосвященством, и оба бывали рады новым встречам. Иначе обстояло дело с д’Эглемоном. В списке побед этого сверх всякой меры кокетливого и ветреного кавалера не было ни одной равной мне женщины, поэтому, несмотря на выказанное по возвращении равнодушие, он вскоре признал, что жаждет сохранить наши отношения, на чем мы и успокоились.

Что лучше — переживать сильную и прекрасную страсть со всеми ее радостями и печалями или иметь несколько приятных привязанностей, дающих каждая свою порцию удовольствия и составляющих вкупе некоторую сумму счастья? Предоставляю другим женщинам право самим ответить на этот вопрос, я же полагаю, что игра гораздо приятнее, если не ставишь все деньги на одну карту. Я была счастлива, что число моих веселых приключений увеличилось; тем хуже для меня, если я не познала великие наслаждения настоящей любви, — когда тебе хорошо, можно обойтись без лучшего! Такой подход кажется мне разумным.

Глава XIII Описания, которые не всем понравятся

Сэр Сидни взял с нас слово, что мы вскоре приедем посмотреть великолепное поместье, которое он купил близ Парижа. Общество гостей составилось из монсеньора и д’Эглемона, англичанина милорда Кинстона, его красивой подруги Солиньи, Монроза и госпожи д’Орвиль, с которой мы теперь часто виделись, Сильвины и меня. Все мы должны были весело отметить приобретение шевалье и оставаться там сколько душа пожелает.

Сидни уехал вперед с поварами, официантами и музыкантами, которые должны были заботиться о наших развлечениях. Тереза могла ехать с нами: она принимала нужные лекарства и чувствовала себя хорошо. Мы увезли ее с собой, надеясь, что деревенский воздух пойдет ей на пользу. Она была свежа и хороша как никогда. У каждой из дам был при себе лакей, у мужчин слуг было меньше: когда собираешься развлекаться, лучше чувствовать себя более свободным, пусть и в ущерб комфорту.

У границ владения сэра Сидни, на главной дороге, стояла замечательная статуя, рядом с ней нас ждал слуга. Скульптурная группа состояла из двух мастерски изготовленных статуй, стоявших на широком пьедестале спиной друг к другу; одна смотрела в сторону дороги, по которой мы приехали. Ее можно было принять за Диану, но она олицетворяла недоверчивость. Рядом с высокой стройной женщиной, чье свирепое лицо было угрожающим и прекрасным одновременно, стояла огромная собака, казалось, готовая в любое мгновение броситься на прохожих. Воительница целилась из лука. Надпись на пьедестале гласила: «Я ненавижу толпу невежд!» Лицо второй статуи можно было разглядеть только на обратном пути из поместья сэра Сидни: сидящая женщина изображала Дружбу. Ее взгляд и жест говорили о том, как ей грустно, что гости хозяина уезжают. Спаниель, сидящий на коленях женщины, всем видом показывал, что знает вас и хотел бы спрыгнуть на землю, чтобы его приласкали. Внизу было написано следующее: «Возвращайтесь, дорогие мои!»

В густую рощу вела дорожка, ухоженная не хуже аллеи парка, но узкая, извилистая, разветвлявшаяся на несколько других тропинок и снова сходившаяся воедино. Внешне дом сэра Сидни был похож на укрепленный феодальный замок, однако, войдя внутрь, вы попадали в огромный двор и открывали для себя три модных и элегантных павильона. Главный имел перистиль простой и благородной архитектуры, два других являлись дополнительными крыльями, чьи пропорции соответствовали красоте ландшафта.

Сады, достойные Страны Фей, спускались к Сене, где с длинной красивой террасы можно было любоваться широким водным потоком. Пейзаж был очаровательным, веселым, глаз радовался сельским красотам.

Вот таким был дом, в котором нам предстояло жить. Гениальный и очень богатый человек потратил когда-то огромные деньги, чтобы красота его жилища вписалась в окружающий ландшафт, его сын и внук завершили начатое, но последний не успел насладиться поместьем, так как умер очень молодым. Наследники уступили сэру Сидни свой родовой дом за огромную сумму денег (мы ведь привыкли считать англичан самыми богатыми людьми в мире!).

Глава XIV Глава, еще более сухая, чем предыдущая

В главном павильоне, над великолепным холлом, находился волшебной красоты салон овальной формы, увенчанный куполом, часть его выступала вперед над садом. С каждой стороны располагались покои для двух дам, очень элегантно обставленные и украшенные, а над ними — покои для четверых кавалеров, устроенных в аттике. Расположение комнат было таким, что каждый из мужчин, поселившихся наверху, мог легко спуститься вниз или принимать гостей у себя незаметно для остальных обитателей дома (ниже я опишу, как это происходило). Во время пребывания в доме сэра Сидни — должна сказать, совершенно упоительного — в компании царили свобода, тайна и наслаждение.

С нашим приездом дом окончательно заполнился. Госпожа д’Орвиль поселила у себя Терезу, которая должна была прислуживать нам обеим. Сильвина хотела чувствовать себя свободной — из-за монсеньора. Сидни, тоже имевший определенные планы, постарался сделать так, чтобы рядом со мной никого не было. Монроз — его считали безобидным ребенком — получил комнату рядом с любовницей английского джентльмена (вместо горничной); монсеньор, его племянник, Кинстон и Сидни поселились наверху. Кроме того, у нашего хозяина была где-то еще одна квартира, о которой я упомяну позже.

Я вынуждена входить в эти мельчайшие подробности, поскольку они необходимы для понимания фактов, о которых я собираюсь рассказать. Читатель, знающий мою любовь к скрупулезной точности, может пропустить это описание, если внезапно заскучает.

Да, я забыла упомянуть о том, что в прилегающих к главному павильонах расселили слуг.

Глава XV Глава, предваряющая последующие, гораздо более интересные

В первый вечер я легла в постель, но сон не приходил. Терезы со мной не было, так что поболтать было не с кем, и я попросила ее принести мне из библиотеки (она была в каждой спальне) первую попавшуюся под руку книгу. Это оказался роман «Тереза-философ», автор коего указан не был. Чтение быстро воспламенило меня, и я огорчилась своему одиночеству, меня мучили желания, которые я была не в силах удовлетворить, несмотря на присутствие в доме Монроза, прелата, моего шевалье и сэра Сидни. Я села на кровати, вздохнула, встала, походила по комнате… вернулась в постель… внимательно прислушалась… Увы — повсюду царила тишина, повергшая меня в отчаяние, было слышно, как по комнате пролетает муха. Я пустила в ход, так сказать, подручные средства, но облегчение длилось недолго.

Я не знала, как выйти из этого тоскливого положения, и вдруг совсем рядом со мной раздались тихие звуки арфы. Музыка звучала совсем близко — мне даже показалось, что играют в моей спальне, у изголовья кровати. Но рядом никого не было. Отзвучала прелестная прелюдия, и слабый, но трогательный голос запел строфы, достойные пера самого Анакреонта^[21], рассказывая о страсти юного любовника, которого любовь лишает сна. Музыка показалась мне очаровательной, и я, не зная, что играют не в соседней комнате, отправилась туда с канделябром в руке. Однако я ошиблась. Тот же результат принес осмотр всех остальных комнат. Громче всего арфа звучала у изголовья моей кровати, куда я вернулась после тщетных поисков… Каково же было мое удивление, когда я увидела сэра Сидни! Как он оказался в моей спальне? Как прошел сюда? Я немедленно легла в постель, сурово отчитав его.

— Прекрасная Фелисия, — ответил он с застенчивым почтением, — хотя я вижу вас в гневе, никакой вины за собой не чувствую. Уверяю, я не посмел бы явиться к вам, если бы не был уверен, что вы не спите.

— Что я слышу?! — возмущенно спросила я. — Вы где-то спрятались?.. Значит ли это, что в вашем доме мы не в безопасности? Мне казалось, что в спальне я одна, а между тем…

— Простите, любезная Фелисия, простите человеку, обожающему вас, любопытство, в нем нет ничего оскорбительного. Хозяин этого дома может тайно проникать в покои всех своих гостей, но я — человек благородный и не хочу пользоваться своим преимуществом в отношениях с вами. Я позволил себе полюбоваться вашим ночным туалетом один-единственный раз и никогда больше так не поступлю, если… вы мне запретите. Я ждал, что вы заснете, но вы бодрствовали, и мне показалось, что я заметил…

— Прекратите, сэр Сидни! — воскликнула я, натягивая повыше одеяло. — Вы ужасный человек и сыграли со мной шутку… которую я вам никогда не прощу.

— Я заслужу прощение, прекрасная Фелисия, — ответил Сидни, опускаясь на колени у моей кровати и покрывая мою руку поцелуями.

Я не была расположена прощать хозяина дома — ведь он стал свидетелем моих не слишком пристойных занятий (эта мысль повергала меня одновременно в ужас и ярость)!

— Теперь я понимаю, как оскорбил вас, — ответил сэр Сидни сокрушенным тоном, — хотя с первой нашей встречи старался завоевать вашу привязанность и уважение.

Наконец я смягчилась.

— Но скажите же мне наконец, — сменила я тему, — откуда доносится эта прекрасная музыка?

— Я хотел порадовать вас, — улыбнулся шевалье. — Под всеми покоями находятся антресоли, о которых никто не знает (именно там расположены мои комнаты); пространство антресольного этажа разделено на множество маленьких кабинетов, куда можно попасть через секретные ходы в стенах; при помощи жестяных труб можно слышать все, что происходит в спальнях (одна такая трубка находится у вашего изголовья).

Сидни показал мне клапан, который можно было легко открывать и закрывать, рассказал о потайном зеркале, помещенном между двумя оконными рамами напротив моей кровати. За зеркалом, в толще стены, была устроена удобная ниша, куда легко можно было попасть с нижнего полуэтажа, — я потом расскажу, как именно. С этого наблюдательного поста была видна вся комната: в зеркальной раме мастер просверлил множество дырочек. У другой стены спальни находилась хитрая кулиса, через которую и проник ко мне сэр Сидни. Должна признаться, что я по достоинству оценила жертву милого англичанина, раскрывшего мне все свои тайны, и все ему простила за искренность.

Глава XVI Об одном странном разговоре и о том, как он закончился

Участь женщины незавидна: не успевает она простить обидчика, как он наносит ей еще более тяжкое оскорбление. Именно так ведут себя с нами мужчины, претендующие на кристальную честность. Сидни, человек светский и очень влюбленный, не собирался нарушать обычай (кстати, я бы его не одобрила, измени он традиции). Мы выясняли отношения, похожие на двух фехтовальщиков, называющих свои имена, прежде чем сделать выпад.

— Я слишком хорошего мнения о вас, прекрасная Фелисия, — сказал Сидни, сорвав с моих губ поцелуй, — чтобы опасаться, что вы захотите наказать меня за то, что я так долго не открывал вам своих чувств. Женщина всегда обижается, если ее красоте не отдают должное, но вы не могли не видеть, что я сгораю от любви к вам. Надеюсь, вы поняли, почему я молчал?

— Сэр Сидни, — ответила я, — любой женщине польстила бы любовь такого человека, как вы. Надеюсь, вы действительно удостоили вниманием мои скромные прелести, но я ценю вашу деликатность: вы поняли, как сильно мы вам обязаны, и не открылись. Вы созданы для того, чтобы вас любили за ваши собственные достоинства, и потому боялись, что я отвечу на ваши чувства только из благодарности, что нас не свяжет взаимная склонность…

— Увы, Фелисия, Господь свидетель — меня принуждали молчать другие причины… Подумайте сами: мне скоро будет сорок лет, вам же едва исполнилось пятнадцать. Я еще могу понравиться дамам определенного возраста, но уж никак не вам. Долгие путешествия, странные несчастья лишили меня радости чувства, которое сближает людей всех возрастов. Я англичанин, философ и я несчастен — все это лишает меня надежды заинтересовать молодую француженку, такую живую, рожденную для счастливой любви. Не сомневаюсь, что прекрасный шевалье любит вас. Ваше сердце принадлежит ему…

— Давайте проясним позиции, сэр Сидни: боюсь, мы с вами вкладываем в слово «любить» разный смысл. Я не хочу удаляться от цели, желанной для нас обоих, а потому в двух словах предупрежу ложные установки.

— Моя дорогая Фелисия! Единственная моя цель — нравиться вам, подчиняясь любому вашему требованию.

— Прекрасно, сэр, тогда выслушайте меня! Вы говорите, что любите меня, — что же, я очарована. Вы спрашиваете, ценю ли я вашу нежность? Отвечаю от всей души — да! Считаю ли препятствием разницу в возрасте? Нет. Проблемы разницы в возрасте не существует, когда речь идет о таком человеке, как вы, и женщине с такими взглядами, как у меня. Люблю ли я д’Эглемона? Любит ли он меня? Да, милорд, мы любим друг друга, и очень… удобно… как мы с вами могли бы вскоре полюбить друг друга… как д’Эглемон любит некоторых других женщин… что и вам будет позволено… Одним словом, сэр Сидни, не требуйте от меня никакого исключительного чувства, не предлагайте ничего подобного, и мы договоримся, если ваш образ мыслей и понимание любви совпадут с моей системой, какой бы странной она ни была. Я не стану скрывать, как мне льстит победа над вами. Вы улыбаетесь, сэр Сидни?

— Простите, мой очаровательный философ, вы удивляете и очаровываете меня рассуждениями, которых вряд ли можно было ожидать от пятнадцатилетней француженки…

— Вот истинно английское оскорбление, сэр. Итак, вы считаете, что молодая француженка изначально не способна здраво рассуждать? Так знайте же, что женщины повсюду размышляли бы, если бы перед ними не возводили препятствия в виде дурного образования, — с чем я, на свое счастье, не столкнулась.

Продолжая говорить, я внимательно наблюдала за Сидни и видела по его глазам, как сильно я его интересую, как он счастлив, что оказался совсем рядом с целью, которую считал почти недостижимой.

— Вы разумнее меня, — произнес он, подумав несколько мгновений. — Вы угадали мои мысли, и теперь я готов во всем с вами согласиться. Такова сила вашей власти надо мной. Да, прекрасная Фелисия, вы сделали меня удивительно счастливым, без вас меня ждут одни только страдания.

Если подобный разговор заканчивается романтическим лепетом или молчанием, любовь проигрывает. Мой проказник подтолкнул меня к стене и показал лицо Сидни-влюбленного. Философия, так удачно вмешавшаяся в дела Наслаждения, оставила нас, опустив за собой занавес. Трудно вообразить любовные таланты, которые превзошли бы те, что продемонстрировал мне любезнейший шевалье. Три раза подряд он умирал в моих объятиях и, если бы я не остановила его, продолжал бы, не переводя дыхания.

Глава XVII Глава, не слишком отличающаяся от предыдущей

— Ну что это за ребячество, — упрекнула я сэра Сидни, который не желал обращать внимания на мое сопротивление. — С моей стороны было бы просто смешно претендовать на затяжные занятия любовью. Подобным образом ведут себя только новообращенные!

— Снова философия! — ответил он, смеясь.

— Прекрасно, сэр, примем компромиссное решение: я не хочу, чтобы вы себя истощали, вы не желаете слушать мои философствования… Поспим!

На следующее утро мы снова наслаждались друг другом: сэр Сидни несколько умерил желания, и я чувствовала себя с ним свободнее. Шевалье уверял меня, что его счастье превосходит все, что он способен был вообразить, мечтая обо мне. Я ответила, что рада его любви и никогда первой не разорву нашу связь.

— Одно условие, сэр Сидни: во всем остальном я должна чувствовать себя совершенно свободной. Прежде, чем мы познакомились, я для себя уже сформировала определенные жизненные принципы, и ничто не заставит меня от них отказаться!

Шевалье ответил мне горячими поцелуями, а потом ушел секретным ходом. Я уснула.

Несколько часов спустя у моих дверей собралась веселая шумная компания. Я поспешно надела утреннее платье и поспешила за друзьями в тенистый парк, где под деревьями был накрыт стол. После чудесного завтрака все разошлись: дамы отправились наводить красоту, кавалеры занялись своими делами.

Мы с сэром Сидни углубились в густой лабиринт кустов, в центре которого находился фонтан, украшенный в сельском стиле. Зеленый газон перед фонтаном был идеальным ложем для любовных игр. Подойдя к этому колдовскому уголку, человек невольно ощущал живейшее волнение, все чувства обострялись… В живописном загоне содержались красивейшие птички, цветущие апельсиновые деревья, жасмин и жимолость, посаженные умелым садовником в художественном беспорядке, распространяли в воздухе райское благоухание. Прозрачная вода с тихим шумом ниспадала в маленький бассейн, из которого пили пернатые музыканты. Мы шли по зарослям земляники, на деревьях и кустах висели ягоды и плоды, как будто ждавшие чести упасть прямо в руки влюбленным, освежить утомленных страстью любовников. Я была в восторге и не могла скрыть вспыхнувшего желания. Сэр Сидни все прочел на моем лице… и свидетелями нашего счастья стали ревнивые птицы и листва деревьев, скрывавшая нас от любопытных лучей дневного светила.

На свете много любовников, которые начинают скучать, едва только страсть утолена, но мы не принадлежали к числу этих несчастных. Мы с сэром Сидни знали, как уберечь нашу любовь от засухи: он рассказал мне о своих приключениях, ведь его жизнь напоминала увлекательнейший авантюрный роман. Я узнала от него, что первая женщина, которую он обожал, потом потерял, снова нашел и опять потерял, ничего не зная теперь о ее судьбе, была главной печалью его сердца, которую не смогли утешить ни странствия, ни любовь, ни милости множества других женщин. Говоря вам, любезные мои читатели, что сэр Сидни был красив совершенно особой красотой, я не преувеличивала: душа этого человека была так же прекрасна, как его лицо; манеры его были благородны и изящны, взгляд — мягок и горделив. Одним словом, красотой англичанин не уступал шевалье д’Эглемону, душа же его была возвышенна и добра. Я смотрела на Сидни с восхищением, не понимая, как могла найтись на свете неблагодарная женщина, бросившая этого человека: любезный шевалье говорил мне, что чертами лица и фигурой я очень напоминала ему потерянную любимую.

— Увы! — добавлял он. — Женщина, которую любишь, почти всегда напоминает ту, которую любил когда-то, возможно, ваше сходство существует лишь в моем воображении! Однако, моя очаровательная Фелисия, вы теперь занимаете в моем сердце место дорогой утраченной подруги. Я совершенно принимаю вашу позицию: я слишком счастлив вашей привязанностью, чтобы не соглашаться на поставленные условия, как бы тяжелы они ни были!

Мы надолго забылись в любовных объятиях… Нежная склонность наших сердец обещала долгую привязанность в будущем. Когда мы наконец снова присоединились к компании, нас с улыбками спросили о месте столь долгого уединения, но сэр Сидни ничего не рассказал гостям о фонтане в лабиринте, который совершенно очаровал мен. Я чувствовала к моему англичанину невероятную нежность и благодарность, ибо женщины высоко ценят проявление даже малейших знаков внимания к себе.

Глава XVIII Глава, в которой на сцену снова восходит прекрасный Монроз

Дом сэра Сидни был создан для того, чтобы гости проводили время наилучшим образом. Кареты, лошади для верховой езды, лодки, рыболовные сети, площадки для игры в мяч, бильярд, театральные площадки, книги, музыкальные инструменты, изысканная еда — все, чего могут желать чувственные знатоки; милые безделушки, способные развеселить женщин, игры, танцы, музыка, фейерверки. Но главным развлечением оставалась любовная игра, союз любви и сладострастия, как будто мы действительно находились в Элизиуме^[22].

Я была не единственной, кому Венера и ее сын Амур приготовили новые дары в этом счастливом путешествии. Монроз, в первые дни казавшийся немного грустным, как будто пришел в себя: он искал меня, и я, не желая расхолаживать юного любовника, решила встретиться с ним наедине.

— Моя дорогая Фелисия, — пожаловался он, — вы становитесь недоступной для меня! Я много раз пытался попасть к вам ночью, но вы закрываетесь на засов. Как это жестоко!

— Милый Монроз, — отвечала я, покривив душой, — я не могу жить с тобой у сэра Сидни, мы не так свободны, как были в Париже. Следует соблюдать приличия по отношению к иностранцу; было бы бесчестно…

— Какие глупости, мой добрый друг! Все наши дамы далеко не так щепетильны… и признаюсь честно, что если бы я был способен на измену, то нашел бы с кем провести ночь, ведь ночи здесь кажутся бесконечными!

Место, в котором мы находились, было очень удобным, Монроз так мило умолял меня утолить его печали!.. У меня было слишком доброе сердце, чтобы я могла отказать моему красавчику, и бедный малыш накинулся на меня, словно изголодавшийся волк. На сей раз я ни в чем не ограничивала любовника, тем более, что возникла опасность со стороны другой женщины.

— Могу я узнать, — спросила я в антракте между любовными играми, — кто тебя так сильно добивается?

— Угадайте, мадам!

— Сильвина?

— Нет!

— Наш добрый друг госпожа д’Орвиль?

— Вовсе нет!

— Тогда мадемуазель Тереза?

— Еще один промах. Это госпожа Солиньи, моя соседка, почему вы не подумали на нее? Она очаровательна… к тому же нам было бы очень удобно.

Мне действительно не пришло в голову заподозрить эту красавицу: бурный темперамент и распутный вид не позволяли предположить, что выбор ее падет на ребенка. Впрочем, любовь капризна, не так ли?

Милорд Кинстон, англичанин, любовник Солиньи, много пил по вечерам, так что, собираясь подняться в спальню, он нуждался скорее в отдыхе, чем в ласках любовницы, потому-то Солиньи часто спала одна. Мужчины, приехавшие к сэру Сидни со своими любовницами, не искали пока общества других дам и ничего не могли предложить Солиньи. Монроз, как известно, спал по соседству с красавицей, и она рассудила, что юный любовник все же лучше, чем совсем никакого, и решила попробовать завлечь его.

Она сделала юному кандидату множество намеков и авансов: по вечерам они подолгу беседовали, она просила его о тысяче мелких услуг, что он с радостью исполнял (чистое сердце!), используя почти как своего лакея. Платила Солиньи моему Монрозу лестными похвалами, в которых заключались порой хитроумные ловушки. То она заявляла, что сама станет прислуживать ему, и начинала завивать его красивые волосы, то укладывала спать и сидела у изголовья, пока он не закрывал глаза. Дверь между их спальнями оставалась открытой всю ночь — чтобы, проснувшись, можно было поговорить.

Так обстояли дела, когда Монроз во всем мне признался.

— Мой добрый Друг, — сказала я в ответ, — не хочу злоупотреблять твоей нежностью и клятвами, запрещая удовольствия, от которых тебе так трудно отказываться. В глазах соседки ты будешь выглядеть смешным чудаком, возможно, она даже возненавидит тебя, если ты не ответишь на ее заигрывания. Я позволяю тебе довести до конца дело с госпожой Солиньи, однако оставайся умеренным и береги себя для меня! Помни, мой милый, что я люблю тебя не только за доставляемое мне удовольствие, мне интересно говорить с тобой, общаться.

Монроз рассыпался в благодарностях и ласках. Я видела, что шалун восхищен полученным дозволением, так что я поступила совершенно правильно (и справедливо).

Глава XIX Глава, в которой раскрываются некоторые секреты

Несколько дней спустя сэр Сидни доставил мне огромное удовольствие, показав секретные приспособления, позволявшие видеть все, что происходило в комнатах его гостей.

Когда-то сеньор Клеофас-Леандро-Перес Самбульо^[23] с помощью доброго беса, гулявшего с ним по крышам Мадрида, увидел очень много интересного, я же без всяких сатанинских хитростей, не рискуя сломать шею, могла теперь проникать повсюду и все видеть. Вот уж воистину женская утеха!

— Я знаю, — рассказывал сэр Сидни, — что у каждого из моих гостей-мужчин есть ключ от коридора, скрыто ведущего из их спален в комнаты дам, с которыми они состоят в связи. Правда, когда рядом нет ни родителей, ни мужей, нет необходимости соблюдать осторожность.

Я спросила, каким образом каждый из кавалеров мог попадать из собственных покоев в комнаты всех дам, не будучи замеченным.

— Нет ничего проще, — ответил Сидни. — Из четырех разных точек каждой прихожей всех мужских покоев с помощью некой машины можно спуститься на антресоли без окон, устроенные между двумя жилыми этажами. По узкому коридорчику, обитому со всех сторон мягкой тканью, ведущему прямо к другой машине (такой же, как первая), вы следуете дальше. Вы скоро увидите все эти устройства на моих антресолях, с их помощью я легко и бесшумно поднимаюсь и спускаюсь. Когда одна из дам принимает у себя мужчину, который мил ее сердцу, она может преградить вход в свою комнату любому другому человеку, так что ничто никогда не выходит на свет Божий. Ни один ревнивец не смог бы подстеречь любовников в моем доме, ему наставили бы рога так ловко, что он ничего не заметил бы. А вот я знаю все тайны, ведь никто не догадывается о секретных устройствах на антресольном этаже. Скоро вы сами увидите, как умно они сконструированы.

Сэр Сидни оказался прав, устройства были очень простыми, но весьма действенными: замаскированные двери скрывали маленькие ниши, где располагались удобные машины. Человек передвигался вверх и вниз с помощью туго натянутой веревки. Сэр Сидни наблюдал за происходящим в покоях дам и кавалеров через крохотные дырочки в зеркалах. Механизмы всех устройств работали безупречно, панно, служившие входом, открывались и закрывались с помощью кулиски.

Так как эти сложные машины могли бы послужить злонамеренным людям, то я, исполняя обещание, данное сэру Сидни, не собираюсь описывать их устройство в своей книге. Сластолюбивые богачи легко найдут мастеров и художников, которые выполнят для них ту же работу (а возможно, даже усовершенствуют ее). Я же промолчу, тем более, что дом до сих пор принадлежит сэру Сидни.

Глава XX Ночные путешествия. У шевалье д’Эглемона появляется домовой

Время в тот первый вечер, когда я могла приступить к наблюдениям, тянулось слишком медленно (во всяком случае, так мне казалось). Я умирала от нетерпения: уж очень сильно мне хотелось узнать, как развлекаются окружающие. Смотреть, как другие люди занимаются тем, что сам обожаешь делать, — ни с чем не сравнимое удовольствие…

Я начала обход с покоев Солиньи, желая узнать, как ведет себя с ней господин Монроз, три дня назад получивший от меня разрешение ответить на ее любовные притязания. Дела обстояли наилучшим образом. Я видела, как они предавались бесконечным предварительным ласкам, которые очень меня развлекли. Потом, совершенно обнаженные, они станцевали немецкий вальс, к которому Солиньи, одна из лучших жриц Терпсихоры^[24] в Опере, присовокупила тысячу сладострастных движений. Она обучала им Монроза, а он, подобно первому ученику в классе, с радостью и усердием повторял урок. Как он был хорош в костюме Адама! Кожа юноши не уступала белизной коже партнерши (должна признать, что у Солиньи было совершенное тело!). Каждое движение призвано было разжечь желание партнера, они страстно целовались, сплетаясь в объятиях, бесконечно варьируя позы соития. Экстравагантный танец длился до тех пор, пока партнеры не выбились из сил, после чего они упали на оттоманку, замерли на несколько мгновений, переводя дыхание, в ожидании будущих наслаждений. Я удалилась, как только Солиньи зажгла ночник.

Следующий визит я нанесла госпоже д’Орвиль. К моему превеликому удовольствию, у нее горел свет. Я полагала, что она спит с д’Эглемоном, но каково же было мое удивление, когда я увидела на кресле ливрею и шляпу лакея дамы. Балдахин был задернут, так что на сей раз я ничего не могла разглядеть.

«Ага, — подумала я, — наш шалун шевалье наверняка у Сильвины. Но где же тогда монсеньор? У себя, совершенно один! Несчастный!» На мгновение мне даже захотелось отправиться в покои любезного прелата и составить ему компанию, и все-таки я решила узнать, что делается у Сильвины. Представьте, я нашла ее с Его Преосвященством: они не спали и мило беседовали, весело смеясь (составляя весьма живописную пару, так как из-за жары лежали обнаженными).

Я вернулась к себе очень заинтригованная: где же д’Эглемон? Сидни, понимая, что я захочу насладиться открытыми мне секретами, не пришел, как обычно, разделить со мной ложе. Ни минуты не сомневаясь, я подтянула к себе машину, с помощью которой можно было попасть из моей спальни прямо в комнату д’Эглемона, и отправилась наверх. Дверь в спальню не была закрыта. Воспользовавшись сумраком, я вошла, приблизилась к кровати и на ощупь нашла на подушке женскую голову. Дама закричала, разбудив шевалье. Партнершей шевалье оказалась Тереза. Д’Эглемон несколько раз удивленно переспросил: «Кто здесь?», ужасно меня рассмешив. Потом он встал, начал искать веселого домового и прошел так близко от меня, что я могла бы дать ему хорошего пинка в зад. Бесшумно открыв дверь, я сразу же прикрыла ее и заперла на ключ. Послушав несколько мгновений удивленные возгласы шевалье и испуганные вскрикивания Терезы, я спокойно вернулась к себе и легла спать.

Глава XXI Беседа, менее неприличная для читателей, чем для тех, кто в ней участвовал

Военная хитрость (я говорю о запертых на ключ любовниках) позволила мне спокойно отступить, но и Тереза без труда скрылась через туалетную. На следующий день ночное приключение шевалье оказалось в центре внимания: напрасно он клялся, что к нему в спальню явился домовой, — ему со смехом отвечали, что он стал жертвой галлюцинации. (Подкреплять свой рассказ свидетельством очевидца д’Эглемон не стал.) Одна только Сильвина сказала, что верит в призраков.

— Что до меня, — заявила Солиньи, — я не боюсь! Со мной мой храбрец Монроз, так что, если духи объявят мне войну, я немедленно позову его на помощь.

— Я тоже не слишком боязлива, — заметила госпожа д’Орвиль, — однако в моей спальне нас всего две женщины.

— А я одна, — вступила в разговор Сильвина, — и теперь не сомкну глаз от страха.

Монсеньор улыбался, Сидни подмигивал мне, не сомневаясь, чьи это проделки. Улучив минуту, я рассказала ему, зачем отправилась в спальню к д’Эглемону и как нашла его с Терезой.

— Вы увидите, мадам, сюда придется вызвать целый гарнизон для вашей охраны, ведь нас вы не захотите утомлять.

— Только не я! — воскликнула д’Орвиль. — Приходите, дорогой шевалье, я охотно приму вас в своей спальне.

— А вот я полагаюсь на моего маленького соседа, — сообщила Солиньи, — хоть он и соня, и меня, возможно, похитят, а он так ничего и не заметит.

Эта тирада была адресована толстяку Кинстону: его хотели убедить, что соседство Монроза совершенно безобидно.

— Мое положение, — признался монсеньор, — не позволяет идти на службу. Епископы не стоят на часах.

— Черт возьми, как жаль! — воскликнула Сильвина. — А вы ведь, без сомнения, лучший часовой: одно слово экзорсиста — и вы рассеете армию привидений. Я выбираю в охранники прелата…

Слушая веселые речи гостей сэра Сидни, я молча улыбалась, что не осталось незамеченным.

— Наша хитрая Фелисия, — сказал шевалье, — не призналась, боится ли она чего-нибудь, а между тем, если у господ привидений есть хоть капля здравого смысла, они о ней наверняка не забудут.

— Меня бы огорчило невнимание призраков, — капризным тоном отвечала я, — ничего не имею против приключения, подобного вашему, милый д’Эглемон.

— В добрый час! — рассмеялся он в ответ. — Однако, если к вам явится домовой, попросите его не шлепать вас слишком сильно — у этого добряка тяжелая рука.

— Возможно, вы сделали какую-нибудь глупость, шевалье, раз заслужили порку?

Говоря эти слова, я не вполне владела собой — мне было трудно сохранять серьезность. Шевалье мгновенно понял, что дело нечисто, заподозрил, что я и была его ночным домовым, и шутливо погрозил мне пальцем… Но разговор тем временем перешел на другую тему, мы перестали кокетничать, приберегая более интимную беседу до лучших времен и более уединенного места.

Глава XXII Глава, в которой описываются не совсем обычные капризы

Каждый день мы с сэром Сидни отправлялись в прелестный лабиринт. Этот человек восхищал меня умом и страстностью: чем дольше мы были вместе, тем больше привязывались друг к другу. Отношения наши становились все теснее, разница в возрасте забывалась, одним словом — мы были совершенно счастливы своей любовью. Шевалье признался, что до нашей встречи окончательно утратил надежду стать когда-нибудь счастливым, но я вылечила его от ужасной тоски. Должна вам сказать, мои дорогие читатели, что действительно смогла доказать сэру Сидни, что даже из самых безвыходных ситуаций человек способен найти выход, если только он сумел сохранить рассудок и уберечь здоровье в первые, самые острые мгновения несчастья. Что касается страсти моего англичанина, я старалась как могла препятствовать ей, без устали повторяя, что неспособна ответить ему такой же любовью. Несмотря на мой странный образ мыслей, я имела огромное влияние на сэра Сидни: он свыкся с моими идеями, не находя достойных контрдоводов. Кстати, разве многообразие пристрастий не является прерогативой мужского пола? К счастью, подобные взгляды вошли в моду, и напрасно некоторые злобные философы, обремененные остатками моральной системы старика Платона, называют сумасшедшими развратниками сторонников новой секты, они одни только и кажутся мне истинными философами. Пусть их гонители твердят свое — будем наслаждаться, не обращая внимания на эти стенания и поношения.

Напомню вам, что д’Эглемон заподозрил, будто я и была тем домовым, который отшлепал (мягко говоря!) его ночью. Как только мы остались наедине, я призналась в прегрешении, но наотрез отказалась объяснить, как смогла проникнуть в его спальню (чем повергла в отчаяние, ведь он полагал, что надежно запер дверь!).

— Ты больше не любишь меня, Фелисия, — грустно произнес он. — Ты выбрала любовника, который мог бы быть твоим отцом! Он испортит твой ум своей излишней серьезностью. Если ты хоть один раз уступишь чужим странным вкусам, будешь потеряна для наслаждения. Не трудись размышлять на эту тему, поверь мне на слово: не отдаляйся от молодых, не будь так глупа, чтобы приносить себя в жертву человеку, который никогда не сделает того же, чтобы заслужить твою милость. Меня отвергают! Меня! Ради страсти к сэру Сидни, самому старому в нашем обществе! И кто же совершает подобную глупость? Самая юная из наших сумасшедших дам, неподражаемая Фелисия!

— Вы очень красноречивы, шевалье, — отвечала я, — но я все равно ни за что не расскажу вам, как попала в ваши покои. Однако я кое-что покажу вам.

Я отвела д’Эглемона в прелестный лабиринт, и он, как и я когда-то, был потрясен красотами этого сельского уголка. Мы вкусили наслаждения любви на зеленом газоне, ощутив прелесть новизны, потому что давно не были вместе. Отдыхая, мы с шевалье рассказывали друг другу, как протекало время после приезда в дом сэра Сидни. Я не стала скрывать, как нравится мне этот человек, и призналась, что сплю с ним, но ни словом не упомянула о машинах и о том, как пользовалась ими.

— А я, — признался шевалье, — начинал скучать, несмотря на великое множество здешних развлечений, но, к счастью, понял, что прелестная Тереза может сделать мои ночи более приятными. Сильвина очень привязана к моему дяде, к тому же она не слишком высоко ценит мои таланты. Я попытался возобновить отношения с госпожой д’Орвиль, но она предпочла мне своего мерзавца лакея: однажды, явившись без предупреждения, я увидел в зеркале их отражение — при открытых дверях этот детина утолял ненасытную страсть своей хозяйки. Мне хватило терпения досмотреть спектакль до конца: они вместе приводили себя в порядок, и Эктор не спрятал драгоценный инструмент своего успеха, пока госпожа д’Орвиль не запечатлела на нем горячий поцелуй. Я понял, что эта женщина способна взять в любовники еще одного слугу и вполне обойдется без меня. Уязвленный сделанным открытием, я обратил свое внимание на миледи Кинстон, но ее странные пристрастия вскоре заставили меня ретироваться. Солиньи требуются самые экстравагантные утехи: то она просит, чтобы с ней обращались, как с девственницей, то хочет того, в чем ты мне жестоко отказала в нашу первую безумную ночь… иногда ее жадный рот…

— Фи, какая мерзость! — прервала я рассказ шевалье.

— Вы правы, — согласился он, — вас это возмущает, но знайте, моя дорогая Фелисия, что огонь желания часто превращает в величайшее наслаждение даже чудовищные пристрастия, о которых вначале думаешь с ужасом. С самыми обыкновенными женщинами я предавался таким безумствам, которые удивляли даже меня самого, испытывая при этом невероятное удовольствие. Не стану отрицать, что самые странные утехи восхищали меня в тот момент, хотя я предпочитаю добиваться вершины наслаждения более традиционными способами. Воображение человека хранит множество тайн, иногда заставляя нас делать отвратительные вещи, противные разуму и даже Природе. Каприз способен все перевернуть с ног на голову, когда действует в угоду удовольствию…

Д’Эглемон был прав (хотя я не собиралась признаваться ему в этом). Он добавил, что, если бы питал большую склонность к Солиньи, его не испугали бы ее невероятные капризы, но он очень быстро понял, как глупа эта вакханка, и оставил ее ради очаровательной и милой Терезы. По его словам, моя служанка была самым лакомым кусочком для истинного ценителя. Ее свежесть и упругость, вернувшиеся благодаря лекарствам, сделали Терезу совершенно новой женщиной. Д’Эглемон так расхваливал таланты Терезы, что я почувствовала некоторую досаду. Вы знаете, что Тереза была совсем не глупа, она обожала удовольствия плоти и умела сторицей вернуть наслаждение партнеру. Шевалье утверждал, что нашей субретке для полного успеха не хватало одного — стать любовницей какого-нибудь светского человека (он решил оказать девушке эту маленькую услугу сразу же по возвращении в Париж).

Глава XXIII Отъезд сэра Сидни. Прекрасного Монроза снова преследуют несчастья

У меня было несколько тайных свиданий с очаровательным д’Эглемоном и даже с моим милым малышом Монрозом, причем сэр Сидни ничего не заподозрил; я никогда не встречалась с любовниками у себя в покоях, выбирая уединенные места, где никто не мог застать нас врасплох.

Несколько дней спустя сэр Сидни получил из Парижа интересные новости, призывавшие его вернуться на некоторое время в столицу. Он оставил нас хозяевами в своем доме, попросив жить в его отсутствие весело и спокойно. Безгранично доверяя мне, англичанин оставил «дорогой Фелисии» все свои ключи, позволив мне пользоваться ими по своему усмотрению.

В тот же вечер я принимала в своей спальне милого д’Эглемона, который смог наконец узнать, как сообщались комнаты в доме. Тереза могла проститься с удовольствиями — я отняла у нее шевалье, которого она совершенно бескорыстно обожала. Признаюсь — я получала злорадное удовольствие, видя, как бедняжка полночи бродит вокруг покоев своего идола, не понимая, как ему удается каждую ночь незаметно уходить и возвращаться. В конце концов она смирилась и перестала приходить к его дверям. Шевалье был очарован тайной двух антресолей, Сидни казался ему счастливейшим из смертных, и он сокрушался, что никогда не сможет иметь ничего подобного.

Однажды, прогуливаясь после ужина, мы подслушали разговор толстяка Кинстона и Солиньи. Они говорили очень тихо, явно не желая быть услышанными кем-нибудь из посторонних, но мы все-таки разобрали имя Монроза. Тон их разговора был очень серьезен, они казались очень озабоченными, и мы заподозрили, что речь может идти о каких-то хитрых планах, а потому приняли решение следить за миледи Кинстон. В шпионской нише было всего одно место, которое я и заняла, шевалье же воспользовался ходом из своей спальни и тоже мог наблюдать через приоткрытую кулиску.

Солиньи взяла моду, чтобы ей при туалете прислуживал Монроз, которого она успела научить множеству новых безумств. Он казался очень опытным и готовым исполнить любое желание своей развратной учительницы.

Мы наблюдали, как Монроз обслужил Солиньи в не совсем, так сказать, традиционной позе; дама испытывала такое наслаждение, что ее стоны, рыдания и крики были слышны даже в коридоре. Потом малыш решил испробовать позицию, к которой не смог приохотить его Карвель (видимо, актриса оказалась лучшей наставницей), но Солиньи захотела, чтобы ее любили самым естественным образом. Едва молодой любовник оказался крепко зажатым между бедрами красавицы (вынужденный слегка приподнять круп), как у постели оказался жирный Кинстон (мы даже не догадывались о его присутствии) и начал с пыхтением взбираться наверх. Увидев англичанина, Монроз попробовал освободиться, решив, что его сейчас накажут, но дело было в другом. Милорд жаждал овладеть соблазнительным задом озорника, который был способен возбудить всех любителей подобной игры.

Напрасно Солиньи, собрав все свои силы и почти задушив нашего прекрасного Ганимеда, подыгрывала как могла милорду, напрасно тот угрожал, обещал, просил, смешивая нежности с угрозами. Монроз, сильный и гибкий, отпихнул грузного Кинстона, и тот упал на паркет, причем потянул за собой Солиньи и малыша. Монроз выпутался из кучи малы и убежал в свою комнату, откуда вернулся со шпагой в руке и кинулся на Кинстона. Солиньи стремительно подбежала к англичанину и закрыла его от разъяренного Монроза. Предательство Солиньи было более чем очевидно, и юноша осыпал ее жестокими упреками (впрочем, мне показалось, что он мог бы сказать еще более обидные вещи). Оскорбленный любовник не захотел мириться и немедленно вернулся к себе. Мы услышали, как он закрыл дверь на два оборота ключа.

Шевалье присоединился ко мне, и мы отправились в спальню, где дали волю смеху. Трагикомедия позабавила нас и разожгла сладострастные желания, которые мы утолили, вспоминая недавние драматичные события.

Молодость! Ах, молодость! Извлеките полезный урок из моего рассказа. Ступив однажды на путь сладострастных наслаждений, вы уже не сможете остановиться. Монроз, еще недавно такой нежный и сдержанный, превратился в настоящего распутника. Опытная любовница сумела заставить его преодолеть отвращение к некоему удовольствию, которое он напрочь отвергал. Правда, с благородными кавалерами нельзя действовать насилием, хитрость и ловкость скорее приводят к победе.

Глава XXIV Глава, из которой читатель узнает интересные вещи

Несколько дней спустя после описанных событий мы узнали, что в делах сэра Сидни произошли серьезные перемены. После смерти дяди он стал лордом и утроил свое состояние. Он собирался пробыть в нашем обществе еще один или два дня, а потом отбыть в Англию. Сидни сообщил, что купил на мое имя землю и надеется, что я не огорчу его отказом, тем более, что он стал неизмеримо богаче, а мне так понравился павильон, в котором я жила. Я получала не только различные строения и мебель, но и солидный доход с земли. Я ответила, что соглашусь принять замок, если смогу распоряжаться им по своему усмотрению: в мои намерения входило передать его детям сэра Сидни, который ради сохранения в семье титула обязан будет жениться.

Между тем произошла одна странная встреча, всех важных последствий которой мы не могли тогда предвидеть. Какие невероятные планы строит иногда судьба! Частенько из обстоятельств, кажущихся нам совершенно неважными, рождается цепь событий, изменяющих нашу жизнь.

Был уже глубокий вечер, наша шумная компания возвращалась с охоты и должна была проехать мимо одной из статуй, о которых я уже рассказывала. Внезапно лошадь ехавшего немного впереди загонщика заупрямилась, встала на дыбы и остановилась. То же самое произошло с лошадью шевалье, да он и сам пережил сильный испуг, увидев у пьедестала памятника лежащего человека. Загонщик попросил д’Эглемона и Монроза спешиться и проверить, что случилось с незнакомцем, — спит он или умер. Несчастный был ранен и истекал кровью, но еще дышал.

— Оставьте меня, кто бы вы ни были, — попросил он умирающим голосом, — ваши заботы бесчеловечны. Не отнимайте у меня единственное утешение… — Страдальческое рыдание вырвалось из его груди, и нам показалось, что он умер.

Сильвина и монсеньор, ехавшие в маленькой карете, вышли и пересели в огромный экипаж милорда Кинстона, которому составляли компанию госпожа д’Орвиль и Солиньи. Монроз и загонщик поскакали в замок, последний вскоре вернулся в сопровождении лакея и хирурга сэра Сидни, которому Монроз уступил свою лошадь. Они привезли факелы, чистые простыни и нашли на некотором расстоянии от замка коляску раненого. Тот без чувств лежал на руках у д’Эглемона. Доктор осмотрел раны: они оказались глубокими и болезненными.

Мы подобрали роковое оружие, которым несчастный ранил себя, и браслет, сплетенный из волос, к которому был привязан портрет женщины. Стекло потемнело, было влажным и хранило отпечаток губ самоубийцы — должно быть, он прижимал его к себе, когда мы подъехали. Все эти странные детали возбудили наше любопытство, выросшее стократ после того, как вернувшийся сэр Сидни словно окаменел на месте, взглянув на портрет. На нем была изображена та самая, потерянная им женщина, о которой он мне так часто говорил. Шевалье всегда утверждал, что я чрезвычайно на нее похожа. Теперь он призвал всех в свидетели, и общество признало его правоту. У женщины на портрете были мои черты лица, а главное — то же самое выражение. Наш больной чувствовал себя очень плохо, как будто готовясь к встрече с Создателем. Сидни не мог отложить путешествие, он мечтал бы скопировать портрет, принадлежащий несчастному незнакомцу, но врожденная деликатность не позволила ему так поступить. Уезжая, сэр Сидни умолял меня сделать все, чтобы попытаться спасти человека, чья история была наверняка тесно связана с его собственной судьбой.

Нежность к любезному Сидни заставила меня приложить все возможные усилия, ухаживая за несчастным. Лишь две недели спустя после отъезда нового лорда незнакомец смог говорить, жизнь его была вне опасности.

Все это тревожное время душа моя была закрыта для удовольствий. Меня не интересовало, чем занимаются остальные. Я посвящала все свое время больному, практически не расставаясь с ним. Заскучавшие госпожа д’Орвиль, милорд Кинстон и его любовница уехали. Монроз был в Англии: понимая, какие опасности угрожают юноше в нашем обществе, я уговорила сэра Сидни взять его с собой. Бедный малыш был убит нашим расставанием, но все же уехал, потому что даже Сильвина решила, что так будет лучше для всех.

Глава XXV О событиях, не относящихся непосредственно к нашей героине

— Неужели это сон, мадемуазель? — спросил, едва придя в себя, мой больной. — Каким чудом я оказался наконец среди чувствительных людей, я так долго… Я вижу вас… вас, которую я не знаю… вас — предмет самого большого удивления!

— Понимаю вас, месье… Этот портрет, который нашли подле вас… некоторое сходство…

— Оно поразительно! Но у вас милосердное сердце, а жестокая де Керландек…

Ловкий хирург, которого Сидни прислал из Парижа, не отходил от раненого, он заметил, что наш разговор слишком волнует больного, и попросил меня удалиться.

— Я уверен, дорогая Фелисия, — сказал мне шевалье, с которым я столкнулась в коридоре (его не слишком волновало состояние незнакомца), — что, вылечив этого авантюриста, нам придется вызвать врача к вам. Вы погружены в печаль, вдыхаете нечистый воздух комнаты, где лежит этот человек, и скоро сами сляжете! Какая-нибудь отвратительная лихорадка станет результатом ваших милосердных забот. Никаких удовольствий, никакого сладострастия! Вы забываете о Природе! А ведь несчастье заразительно! Мне кажется, что вы превращаетесь в бронзовую статую… Побольше чувства, моя дорогая, не забывайте о себе!

Шевалье был прав в том смысле, что способность любить и получать удовольствие замерли во мне, впрочем, у подобных мне женщин такие перемены не длятся слишком долго и не ведут к сакраментальным последствиям. Вскоре я доказала любезному шевалье, что вовсе не собираюсь забывать о себе. Здоровье нашего раненого поправлялось, я могла не навещать его слишком часто и вернулась к обществу. Множество удовольствий, которым мы предавались, прогоняли прочь скуку и усталость.

Меня очень забавляли рассказы шевалье о его галантных похождениях. С ним случались замечательные приключения, он рассказывал о них с таким пылким задором, что удовольствие слушательницы всегда превращалось в желание подражать. Моя книга была бы намного толще, если бы шевалье, этот любезный распутник, соблаговолил записать свою историю. Но лентяй не мечтал о славе и наотрез отказался создавать Эглемонтиаду. Кстати, он не только не желал ничего писать сам, но осуждал мое стремление стать литератором: одним словом, сей цензор пытался помешать мне описать некоторые приключения, но не преуспел. Впрочем, довольно! Перейдем к описанию приключения, кажущегося совершенно невероятным, — оно случилось с д’Эглемоном и наилучшим образом доказывает, как полезно собирать коллекцию собственных безумств. Предоставляю слово самому д’Эглемону.

— Вы знаете, дорогая Фелисия, что я отважился провести некоторое время дома, чтобы угодить дяде. Честный город, в котором я родился, населяют простые обыватели, очень похожие на тех, что недавно имели честь принимать нас у себя. Те же предрассудки, те же странности; мужчины глупы, женщины, несмотря на помпезно выставляемые напоказ высокие чувства, совершенно доступны.

Меня принимали во всех домах, все было к моим услугам, но ничто не забавляло меня. Я не жаждал входить в долю с угрюмыми мужьями, теряя время с их глупыми матушками и смешными тетками; одним словом, единственным интересовавшим меня объектом была жена богатого ростовщика: дама была очень хороша, свежа и прекрасно сложена. Она бывала в Париже, жила с мужем — старым филином, хорошо одевалась, носила дорогие драгоценности, была умна, но состояла в связи с неким офицером, одним из тех мужчин, что черпают вдохновение в романах и считают высшим счастьем, когда на них указывают пальцем как на героев великих любовных историй, короче говоря, совершенно нелепым существом, которому почему-то полностью доверял осел-муж, обожавший философствовать! Украсть у таких мужчин женщину — это был вызов моему самолюбию, и я решил действовать. Меня совершенно не прельщало обхаживать этих буржуа, я не хотел тратить время на преодоление препятствий, и мне помог случай.

Глава XXVI Продолжение предыдущей главы

— Итак, — рассказывал шевалье, — один из моих друзей предупредил даму о том, что я собираюсь приволокнуться за ней. Она позволила ему представить меня и назначила день: мы должны были прийти на вечер в ее доме за час до сбора остальных гостей (с которыми я вовсе не собирался встречаться). Однако, когда наступил решающий день, неожиданное дело задержало моего приятеля, он сообщил, что не сможет сопровождать меня, но советует отправиться одному. Дама была предупреждена и не принадлежала к тому сорту женщин, с которыми принято церемониться. Итак, я поехал к ней. Стемнело. У дверей дома меня встретил лакей в парадной ливрее, ответивший на мой вопрос, что мадам принимает. Лестница была слабо освещена, в двух первых комнатах никого не было, хотя двери кто-то распахнул настежь. В третьей я увидел женщину: заслышав мои шаги, она пошла навстречу, держа в руке канделябр с горящими свечами. То была сама хозяйка дома: как истинная буржуазка, она стала извиняться за нерадивость своих слуг.

— О, Небо! Это вы, господин шевалье! Как мне стыдно!..

С этими словами она вдруг поскользнулась на ровном месте (паркет был слишком хорошо натерт), упала, опрокинувшись навзничь, свеча погасла. Я кинулся на помощь и… какая странная случайность! В то время, как я чистосердечно пытался помочь даме, моя рука наткнулась на упругую грудь… и милосердие было мгновенно забыто. Она хотела подняться, я целовал ее, и мы снова упали: потемки сделали меня предприимчивым, а странность ситуации благоприятствовала исполнению замысла. Вот я нащупал атласное бедро, крутое, крепкое, пальцы добрались до драгоценного сокровища… я дотронулся до него… она тихо вскрикнула: «Ах, месье, какой ужас!.. Если мои слуги… мой муж… если кто-нибудь вдруг…» Я понял, что следует действовать решительнее, и тут красавица, подчиняясь Природе, начала подавать живейшие признаки непреодолимого желания. Я увеличил напор… и победил! Каково же было мое удивление, когда дама пылко вернула мне мои поцелуи и потребовала удвоить усилия! Тут уж начал опасаться я, что нас застанут в пикантном положении… Несколько мгновений спустя меня резко оттолкнули; подхватив канделябр, дама убежала, бормоча что-то о стыде и раскаянии. Не теряя головы, я спустился вниз, увидел лакея на посту и пожаловался, что не нашел в комнатах ни света, ни слуги, который мог бы объявить о моем приходе. Крикнув несколько раз, несчастный вызвал наконец какого-то неуклюжего медлительного слугу; тот прибежал, на ходу натягивая узкую ливрею; лицо его было почему-то в муке. Взяв зажженную свечу, он снова повел меня наверх. Дама, почти пришедшая в себя, приняла меня; глаза у нее были на мокром месте, лицо хранило следы недавнего возбуждения. Она отругала лакея, пригрозив прогнать его, и он понуро отправился зажигать свет в комнатах.

Последовали объяснения, упреки, рыдания, преувеличенные жалобы дамы; я изображал смиренное раскаяние, страстно клялся хранить тайну. Она заявила, что подобное не может повториться из-за ее страстной любви к достойному офицеру… «Нет, мадам!» — внезапно восклицает этот самый военный, выходя из дверей туалетной, где спрятался из ревности: он знал о моей репутации, испугался и решил узнать, как пройдет первая встреча с его любовницей. Офицер ничего не сумел увидеть, поскольку комната, в которой мы беседовали, находилась между туалетной и теми покоями, в которых мы совершили наш безумный поступок.

— Нет! — снова закричал офицер. — Не лишайте себя удовольствия, мадам, оставьте себе этого негодника, я не стану чинить препятствий… Коварная! Чудовище непостоянства и разврата!..

— Месье! Опомнитесь, месье! Одумайтесь, ведь вы же оскорбляете и мадам, и меня…

— Как, месье, вы полагаете?…

— Я требую, чтобы вы замолчали!

В этот момент дама, смущенная неожиданным приключением, убитая появлением своего возлюбленного, упала в обморок. Мы вынуждены были на время прекратить спор и помочь ей. Я позвонил в колокольчик, вызывая слуг, и быстро ушел, не желая быть увиденным. Не знаю, как скрывался мой соперник, но он почти сразу догнал меня. Мы подрались: он впал в ярость, я сохранял хладнокровие. Шпага офицера сломалась об эфес моей, и я легко ранил его в руку, после чего проводил его до дома, и мы помирились. Он был хорошим парнем, ему недоставало лишь светского лоска. Несчастный должен был вскоре отправляться в свою часть — его отпуск кончался, и он хотел бы уехать, сохранив в душе чистый образ любовницы. Я взял на себя труд утешить офицера, объяснив, что благодаря нашему приключению он теперь знает, чего ждать от женщин, и с новой любовницей будет вести себя умнее. У каждой женщины есть темперамент; она отрицает это перед любовником, не признается даже самой себе.

Выслушав этот рассказ, я воскликнула:

— Шевалье, вы просто дьявол! Однажды, когда вы женитесь, Господь накажет вас за все проказы…

— Как вы правы, дорогая Фелисия! Жениться мне придется, и очень скоро: мой старший брат — кретин, погрязший в наркотиках и изучении трудов древних философов, — может умереть в любой момент, оставив мне большое наследство. Но моя будущая жена не будет ханжой, я хочу, чтобы она была счастливой и свободной женщиной; пусть будет подругой моих друзей, как я стану любить ее подруг. В нашем доме мы оба будем хозяевами, если жена не будет навязывать мне ни разбойников-игроков, ни невежественных священников, ни голодных педантов, я не откажу ей ни в наслаждениях, ни в деньгах.

Ну что, милый читатель, неужели шевалье — дурной человек? Люди, думающие иначе, чем он, без конца напоминающие своим женам о чести, добродетели, долге, мужской власти, стоят больше него? Решай сам, читатель.

Глава XXVII Глава ни о чем

Милорд Сидни часто писал мне: его послания были проникнуты любовью и тревогой о судьбе нашего незнакомца с портретом, так взволновавшим Сидни. Он просил меня узнать у молодого человека, жива ли еще женщина, изображенная на портрете, где она живет, почему ее изображение оказалось в руках бедного самоубийцы и, наконец, кем был он сам. О Монрозе шевалье писал самые лестные вещи: очаровательный юноша оказался очень способным, проявлял добрую волю и во всем удовлетворял требования своего покровителя. Он всем очень нравился, вел себя рассудительно, умеряя пылкий темперамент и страстность.

«Я знаю, прекрасная Фелисия, — добавлял Сидни, — что имел счастье занять на некоторое время твое воображение, твоя весна скрасила осень моей жизни, но долго это продолжаться не может. Надеюсь только, что уважение и дружба, эти драгоценные чувства, соединяющие людей всех возрастов, эти изысканные плоды, далеко не всегда вызревающие из хрупкого цветка любви, соединят нас узами еще более тесными и не менее радостными».

«Понимаю вас, милорд, — отвечала я. — Вы нуждаетесь в любви, вы решили, что я подхожу вам, но этот портрет… некие смутные надежды… это справедливо. Оставляю вас наедине с драгоценной мечтой! Если однажды она сделает вас счастливым, никто не порадуется этому больше меня! Я навсегда сохраню в душе привязанность к вам, в нежном сердце между чувствами, о которых вы пишете, и любовью — совсем маленькая дистанция… Вы — музыкант, вы поймете мое сравнение. Я не похожа ни на один из тех примитивных инструментов, на которых можно играть, зная всего один аккорд. Я настроена на все тона и готова к переходам мелодии. Но я позволяю играть на мне только настоящим мастерам. Вы знаете, милорд, что в ваших руках я звучу гармонично. Я будут принадлежать вам так долго, как только захотите. Прощайте».

Вы станете оскорблять меня? Называть безумной и дерзкой? Какая разница! Я уже говорила, что счастье ограждает меня от порицания и презрения ригористов, и я докажу… Нет, лучше всяких доказательств в пользу моей системы говорит то обстоятельство, что, несмотря на легкомыслие, я не потеряла никого из своих обожателей. Они всегда оставались моими друзьями. Правда, я ни разу не ошиблась в выборе (не станем принимать во внимание мимолетные увлечения).

Любовь и сладострастие сделали меня одной из любимых служительниц Венеры; лицо и фигура почти совершенны, таланты достигли высшего уровня развития. Я независима и — если пожелаю согласиться — довольно богата, а следовательно, ограждена от некоторых несчастий, одна только мысль о которых омрачает лучшие мгновения жизни красивой женщины, чье благополучие зависит от ее очарования и страстности. Это очень важное обстоятельство, ибо для женщин, подобных мне, лишь обеспеченная жизнь равносильна счастью. Получив удар судьбы, жрица любви может погибнуть. Разум иссушается, душа становится ограниченной, раздавленная нищетой и стыдом, вчерашняя красавица, полубогиня порой опускается так низко, что идет в рабство к какой-нибудь новой нимфе. Я сострадательна. Сколько раз мое сердце обливалось кровью при виде женщины, изуродованной оспой или другой страшной болезнью, ставшей неузнаваемой, прислуживающей вульгарной простолюдинке!.. Но покончим с навевающими ужас сюжетами… Доброта Сильвины и ее супруга, перспектива унаследовать в будущем их состояние оградили меня от страха перед бедностью. Я чувствовала, как приятно было бы знать, что судьба моя обеспечена, и, если бы не деликатность (к которой примешивалась изрядная доля самолюбия), наверняка приняла бы подношение сэра Сидни… Скоро я расскажу вам, мои читатели, как разрешилась проблема с моей излишней щепетильностью…

Думаю (пусть это и запоздалое откровение), что глава получилась скучноватой, пусть и не слишком длинной.

Глава XXVIII Об иностранце. Его история

Врач, приставленный к нашему несчастному гостю сэром Сидни, вполне преуспел в спасении его жизни. «Однако, — сказал нам доктор, — раны его таковы, что будут и в дальнейшем причинять неприятности здоровью, а сам он так измучен страстями, что вряд ли проживет слишком долго. Для него было бы лучше умереть теперь, чем страдать еще год или два и потом все равно погибнуть». Сам же больной совершенно не дорожил жизнью. Мы вынуждены были все время следить за ним, и только мои настойчивые просьбы и очаровывавшее сходство с дамой с портрета, которую он страстно любил, помогли добиться от него клятвы не покушаться более на свою жизнь.

— Подчиняться вам — жестокая мука, — отвечал он, — но будьте уверены, мадемуазель: вы не заставили бы меня жить, имей я возможность умереть, не заслужив вашего презрения… Вы — самое очаровательное создание на свете, в вас соединяются красота божественной де Керландек и благородное чувствительное сердце, которого она лишена!

— Меня переполняет любопытство, месье, — отвечала я на эту тираду. — Кто же такая эта знаменитая Керландек?

— Вы хотите узнать мою мрачную историю? Поверьте, мадемуазель, лучше вам жить спокойно и счастливо, не отравляя своего существования опасным общением с несчастнейшим из людей. Храните мир в вашей нежной, созданной для наслаждений душе…

Я заверила моего собеседника, что жажду услышать рассказ о его судьбе, что буду счастлива, если смогу хоть чем-нибудь утешить его. Больной помолчал несколько мгновений, как будто собираясь с мыслями, из глаз его пролились слезы, он тяжело вздохнул и наконец рассказал мне следующее. Предоставляю слово ему самому.

«Меня зовут граф де***, я родился в Париже, двадцать шесть лет назад, в семье маркиза де***, которого расстроенные дела заставили жениться на дочери богатого банкира. Отец мой был человеком старой закалки, храбрым солдатом, ненавидевшим выскочек с их низким чванством. Устав от бедности, он сделал глупость и решился на мезальянс. Многие благородные кавалеры заключают подобные браки и живут потом в супружестве вполне счастливо. Но мой отец, чей выбор, возможно, оказался не столь удачным, неспособный склоняться перед неприятностями и уступать, ненавидел взятые на себя обязательства. Моя мать была мотовкой. Ее поддерживали наглые родственники, чье богатство заставляло окружающих забывать об их низком происхождении, и она осмеливалась попрекать мужа его воображаемым счастьем. Если он жаловался ее родителям, его едва выслушивали, но он никогда не выходил из себя. Оскорбления людей, которых презираешь, не слишком оскорбляют благородных людей. Впрочем, моя мать была очень красивой женщиной, ее дурные манеры, капризы и холодная высокомерность забывались при взгляде на очаровательное лицо. Родив меня, она стала отцу еще дороже, в то время он все ей прощал.

Маркиз был последним мужчиной в знаменитом и славном роду. От первого брака у него не было детей, так что мое рождение давало надежду на то, что имя де*** не умрет вместе с ним. Я стал драгоценным наследником: все деньги родственников матери должны были однажды достаться мне, но эти прекрасные радужные надежды вскоре рухнули. Мой дед пережил несколько банкротств, задержал крупные платежи, его вкладчики испугались, подали в суд и разорили его. Все произошло очень быстро.

Мать моя в тот момент была в деревне. Отец немедленно отправился туда,чтобы вместе с женой оплакать потерю состояния и уверить ее, что, если она готова смириться с обстоятельствами, он будет любить ее по-прежнему и ничего не изменится… Но Боже, какое несчастье для благородного человека! Полночь… Отец не сообщил заранее о своем приезде… Он бежит к покоям жены… Она спала в объятиях негра, своего слуги. Отец, впав в бешенство, несколько раз проткнул изменницу шпагой, африканец сбежал, поднял тревогу. Отец, которого в этом доме не считали за хозяина, был немедленно окружен вооруженными слугами. Только его лакей, бывший товарищ по оружию, такой же храбрый, как хозяин, встал с ним плечом к плечу. Без труда разделавшись с напавшими на них трусами, они бежали, забрав некоторую сумму денег и бриллианты моей преступной матери.

Дело получило огласку и приняло дурной оборот. Никто не упоминал о негре, которого мой отец застиг в постели с матерью; отца обвинили в том, что он мстил, низко убив супругу за разрушенные надежды… Простите, мадемуазель, я должен на мгновение прервать свой рассказ… Мое воображение не может пережить воспоминания о таком количестве несправедливостей… неужели Небо не отомстит за те преступления, в которых человек бессилен…»

— Увы, мой дорогой граф, — откликнулась я, — Небо редко вмешивается в наши несчастные дела, но…

Больной не слушал меня. Голова его упала на грудь. На некоторое время он погрузился в глубокий сон… потом встрепенулся и продолжил свое любопытное повествование.

Глава XXIX Продолжение истории графа

«Моего отца начали жестоко преследовать. Он был умен, добр, великодушен, очень прямолинеен и нажил немало могущественных врагов. Жалкие остатки нашего состояния конфисковали. Надо мной сжалился один честный священник: он взял меня в свой дом и дал хорошее образование — насколько позволили его скудные средства. Увы, несколько лет спустя я потерял моего милосердного наставника, а незадолго до этого в России скончался мой отец. Вот так я остался совсем один, без опоры и поддержки, вынужденный ухватиться за первую же возможность заработать на жизнь. Я был тогда слишком молод, чтобы стать солдатом. Добряк кюре оставил мне несколько луидоров, и я отправился в Лорьян, откуда отплыл в Индию с единственной целью — бежать как можно дальше от ненавистной родины.

И все же я был умен, довольно хорошо образован и с успехом выполнял самую разную работу на борту судна, завоевав уважение и доверие офицеров.

Опущу ненужные детали. Четыре года спустя я вернулся во Францию, заработав достаточно денег, повзрослевший, готовый делать карьеру, но судьба воспротивилась моим намерениям: под ковром из цветов рок уготовил мне ловушку, куда я и попал, став несчастным на всю жизнь.

Я находился в Бресте и готовился ехать в Париж, собираясь выгодно поместить свои деньги, реабилитировать, если предоставится случай, память отца и отомстить за него. Одним словом, я хотел обрести радость в удовлетворении семейной чести.

Однажды, гуляя по берегу моря, я увидел множество лодок, украшенных флажками и гирляндами, перевозивших шумную компанию музыкантов. Они возвращались в порт с веселого праздника на рейде. Я решил понаблюдать за высадкой.

Среди красивых дам особенно выделялась одна, она была божественно хороша. Все в ней восхищало взгляд: лицо, фигура, грациозные манеры… Я был потрясен… Мне сказали, что ее имя — госпожа де Керландек и что ее муж — капитан дальнего плавания — на следующий день должен надолго уйти в море. Он давал этот праздник в честь одного из друзей, желая развлечь перед разлукой красавицу жену, которую, по слухам, обожал.

Последнее обстоятельство повергло меня в отчаяние, я испытал безумный приступ страсти и ревности. Понимая, что мне будет лучше немедленно покинуть Брест, я решил уехать, но роковое предназначение помешало вашему покорному слуге поступить разумно; я вернулся к себе, опьяненный любовью. Один из младших офицеров, с которым я близко сошелся, окончательно решил мою судьбу, пообещав поспособствовать неразумной страсти.

Я еще никого не любил в своей несчастной жизни. Все, что пылкое воображение способно нашептать романтическому сердцу, обрушилось на меня. Я был словно в бреду, заявляя своему другу-моряку, что мечтаю жить и умереть рядом с очаровательной Керландек.

— Как счастливы те, кто служит ей! — восклицал я. — Как я завидую их судьбе…

— Как, Робер, — перебил меня мой друг (это имя я взял во время моих странствий), — ты готов даже надеть ливрею дома де Керландек?

— Я, мой дорогой? Да я благодарил бы Господа за подобное счастье!..

— Ты почитаешь счастьем стать лакеем этой красавицы? Ах, черт возьми! Раз уж ты так неудержим, обещаю достать тебе место в ее доме. Отдай мне побыстрее свою шпагу, надевай худший костюм и приготовься следовать за мной. Я дважды ходил в плавание с господином де Керландеком и оказал ему некоторые услуги. Я скажу, что ты мой родственник, что нуждаешься в деньгах и по определенным причинам не можешь сейчас покинуть Францию, а потому хочешь поступить в штат его прислуги в ожидании, пока устроятся твои дела. Итак, я все решу сам. Чем я рискую? Муж уезжает. Несколько дней спустя отправлюсь в дорогу и я. Тебе же останется устраивать дело с дамой. Постарайся извлечь пользу из той разницы, что существует между господином Робером и обычным лакеем.

Я едва не задушил в объятиях услужливого лоцмана. Мне казалось, что я слушаю слова Бога. Случай помог осуществлению нашего плана. В тот день де Керландек уволил нерадивого лакея, и я занял его место. У меня были лицо и манеры доброго и честного малого, и господин де Керландек настоял, чтобы жена взяла нового слугу к себе. На следующий день он уехал.

Глава XXX Продолжение предыдущей

Госпожа де Керландек должна была ждать возвращения мужа из долгого плавания в Париже, в доме своего свекра. Мы выехали немедленно. Я выказывал себя усердным и внимательным слугой. В сердце моем жило такое счастье, что я выполнял все поручения моей хозяйки быстро и точно, она была мною довольна. Несколько раз госпожа де Керландек снизошла до разговора со мной, заметив, что я отличаюсь в лучшую сторону по сравнению с обычными слугами. Я практически никогда не уходил из прихожей моей хозяйки; меня видели там читающим книги или обдумывающим новые планы.

Целый год я прожил, наслаждаясь счастьем видеть любимую женщину, чувствуя, что она проявляет ко мне столько интереса, сколько возможно выказывать слуге. Иногда я сочинял страстные стихи, воспевая в них мою очаровательную хозяйку под именем Аминты. Госпожа де Керландек была на семь лет старше меня (мне исполнился двадцать один год) и заслуживала в тысячу раз больше похвал своему очарованию и свежести, чем я мог произнести. Аминта (это имя будет приятнее для вашего слуха, чем де Керландек), божественная Аминта читала мои стихи друзьям и, не называя имени автора, иногда хвалила их; мне же она передавала похвалы аристократов.

Наш дом был средоточием мира и невинности: единственными удовольствиями Аминты были чтение, театр, встречи с узким кругом близких друзей, ни один из которых не претендовал на звание любовника. Сердце мое терзало жестокое желание, но я находил себя почти разумным. Мне казалось, что Аминта хранит верность мужу, она была холодна и неприступна. Я наслаждался, наблюдая за ней, восхищаясь и как будто ничего больше не желая. Как плохо я себя знал…

Однажды она прогуливалась на бульварах, я стоял на запятках кареты. Внезапно незначительное происшествие остановило поток экипажей, ехавших в обе стороны… Крик удивления раздался из кареты, остановившейся напротив нашей, моя хозяйка тоже пронзительно вскрикнула и упала без чувств. К нам бросился благородный кавалер редкостной красоты — он и был причиной смятения Аминты. Нас мгновенно окружила толпа любопытных, мы же с незнакомцем хлопотали вокруг моей хозяйки. Глаза Аминты на мгновение приоткрылись, однако, увидев, что ее держит в объятиях тот самый человек, она снова вскрикнула и спрятала лицо. Вы знаете, мадемуазель, что в Париже любая мелочь привлекает к себе внимание бездельников и полицейских. Какой-то нижний чин принялся задавать вопросы. Незнакомец, не удостаивая его ответом, смерил напыщенного дурака гордо-презрительным взглядом. Тот растерялся, снял шляпу и пробормотал какие-то жалкие извинения. Аминта заявила, что знакома с этим человеком, и попросила его отвезти ее домой, положив конец вопросам. Полицейский уступил дорогу нашей карете, экипаж незнакомца ехал следом; мы наконец покинули бульвары.

Я испытывал ужасное волнение. Ревнивая лихорадка горячила мне кровь: Аминта впервые была так взволнована. Кем был этот человек? Какие отношения связывали его с моей хозяйкой?.. В нашем доме он провел больше часа.

Вечером я заболел; сильнейшая лихорадка представляла опасность для моей жизни. Бездушный свекр Аминты отослал меня в гостиницу, несмотря на все усилия, которые приложила моя хозяйка, желавшая, чтобы за мной ухаживали в доме. Меня могли отправить в больницу для бедных, если бы я не нашел денег, чтобы заплатить за лучшее пристанище. Мои деньги находились на попечении одного банкира, я их потребовал… Долгое время моя жизнь висела на волоске, но молодость взяла свое, и я, к несчастью, поправился.

Граф, казалось, устал от своего грустного повествования. Мне очень хотелось узнать самое интересное, но я попросила его отложить рассказ на следующий день. Всю ночь эта история не выходила у меня из головы. Как только наступило утро, я побежала в спальню графа: он хорошо отдохнул и был в состоянии продолжить рассказ о своих приключениях.

Глава XXXI Все та же история

Представьте себе, мадемуазель, всю меру моего несчастья: то, что я вам поведал, цветочки, по сравнению с тем, что вы сейчас услышите!.. Вооружитесь терпением.

Как только силы вернулись ко мне, я отправился к Аминте. Но место мое было уже занято. Я потребовал объяснить причины, долгое время мне ничего не хотели говорить, но в конце концов заявили, что мне самому должна быть хорошо известна причина увольнения… Напрасно я просил позволения поговорить с мадам, меня к ней не допустили. Наконец я решил написать Аминте письмо. Свекор, в чьи руки оно попало, передал через швейцара жесткий ответ: если я осмелюсь еще раз появиться у ворот особняка, он прикажет забить меня палками. Я был слишком горд, чтобы стерпеть подобное оскорбление, тем более отвратительное, что желчный посланник тоже не выбирал выражений. Я ответил негодяю градом ударов тростью, сопроводив их весьма непочтительными выражениями в адрес его хозяина, — я хотел, чтобы он непременно передал их старику. Я упустил из виду, что, знай старик правду о моем происхождении, он никогда бы не осмелился угрожать подобной расправой. То была ужасная неосторожность, ибо я дал повод думать о себе как о человеке подозрительном, авантюристе, выскочке, в бреду лихорадки выдавшем свои чувства. Общество решило, что у Аминты целый год служил лакеем переодетый любовник. Меня хотели тотчас арестовать, но, к счастью, несколько молодых человек, бывших свидетелями моей ссоры со швейцаром и очень довольных проявленной мною твердостью, помогли мне скрыться. Я ускользнул.

Неделю спустя, в течение которой я не осмеливался выходить на улицу, я сумел забрать у банкира свои деньги и уехал в Италию, надеясь там забыть роковую страсть вдали от обожаемой женщины. Увы, вскоре, снедаемый скукой, я вернулся в Париж, говоря себе: я смогу следить за ней, видеть всякий раз, когда она будет выезжать, стану повсюду следовать за ней, то есть продолжу жить, ведь вдали от нее я умирал тысячу раз на дню.

Я поселился в убогой каморке, окно которой выходило на сад вокруг особняка де Керландек, прямо на покои Аминты. Там, забытый всем миром, я проводил все дни, наблюдая в телескоп за моей драгоценной Аминтой. Очень часто я видел рядом с ней опасного незнакомца, с чьего появления и начались мои несчастья. Ревность снедала мою душу. Сто раз я был на грани самоубийства… Но любовная страсть безумна! Чем более человек несчастлив, тем лихорадочнее стремится увеличить свои беды. Мне мало было знать, что незнакомец близок с Аминтой, я решился получить доказательства и сделал то, на что решится не всякий законченный негодяй и что переполнило чашу моего отчаяния. С невероятным трудом я спустился из моего жилища на крыши соседних домов, откуда (двадцать раз рискуя сломать шею) перебрался на сеновал возле особняка де Керландеков и спрятался там. Ближе к ночи, подвергая свою жизнь новым опасностям, я проскользнул в спальню Аминты и спрятался под кроватью моего идола. Вообразите себе, мадемуазель, что я переживал, входя, как вор, в покои, где когда-то чувствовал себя совершенно свободно и даже развлекал божественную Аминту забавным чтением! А теперь меня подстерегали там бесчестие и смерть.

Не успел я устроиться под кроватью, как вернулась госпожа де Керландек и начала раздеваться… Отослав горничную, она принялась перелистывать бумаги, читать полученные письма и писать ответные. Вскоре ее занятия прервали: перепуганный лакей прибежал сообщить, что у старика-свекра случилась колика от болезни, которой он давно страдал. Аминта полетела к старику. Я вылез из засады, рискуя быть застигнутым, кинулся к секретеру, нашел там письмо, которое начала писать Аминта, и схватил его. Рядом стояла шкатулка, я открыл крышку… Но, Боже, что я вижу?! Портрет Аминты! Какая удача! Эта драгоценность была украшена бриллиантами, но у меня не было времени отделять их. Взял я и документы, хранившиеся с портретом, открыл окно и спрыгнул в сад, где перелез через стену и сбежал через соседний дом. Я бежал, сгорая от желания спокойно насладиться плодами моей безумной вылазки! Портрет обладал невероятным сходством с оригиналом — именно его вы и видели у меня. В шкатулке я нашел браслет, сплетенный из волос, и оставил у себя вместе с изображением Аминты и письмами, а все остальное вернул на место, приняв все меры предосторожности. Мой ловкий маневр так никогда и не был раскрыт.

Но вы спросите, чего я добился, пережив столько тревог и опасностей? Ничего, кроме новых несчастий! Большинство писем были написаны по-английски, а те немногие, что я мог прочесть на французском языке, сообщили мне, что Аминта и незнакомец обожали друг друга и были знакомы задолго до ее брака с де Керландеком. Письмо, которое начала писать Аминта, было напоено ее страстью к этому человеку, от чего я пришел в безумную ярость…»

В этом месте я прервала графа, чтобы спросить, были ли среди писем, найденных в шкатулке, подписанные и помнит ли он, какая там стояла печать. Он ответил, что большинство посланий заканчивалось буквами SZ, а его соперник повсюду называл госпожу де Керландек Зейлой.

Глава XXXII Заключение истории несчастного графа

«Я погрузился в такую глубокую меланхолию, — продолжил свой рассказ граф, — что два месяца спустя стал похож на египетскую мумию. Смерть приближалась ко мне семимильными шагами, и я был рад этому. Единственное, что доставляло мне страдания, — это мысль о том, что мой счастливый соперник будет спокойно наслаждаться любовью. И я решил помешать его покою. Почему кто-то должен любить прекрасную Керландек и быть счастливым, когда та же страсть стала для меня пыткой?! Да, мой счастливый соперник, ты испытаешь на себе груз несчастья, ты падешь под моими ударами, а если в поединке окажешься таким же удачливым, как в любви, и убьешь меня, вынужден будешь бежать, скрываться и никогда больше не увидишь свою возлюбленную… Да, это единственный выход! Как странно, что я не подумал об этом раньше…

Приняв решение, я в тот же вечер отправился в засаду и прождал своего врага до двух часов ночи. Он вышел из кареты в двадцати шагах от дома, и я немедленно кинулся к нему. «Вы не проведете эту ночь с госпожой де Керландек!» — воскликнул я, выхватив шпагу из ножен. Он отпрыгнул назад, встал в стойку и нанес мне несколько ударов шпагой, после чего сбежал.

Меня подобрал слуга из особняка де Керландеков, очевидно, ждавший моего соперника, чтобы провести его к Аминте. Старый де Керландек и Аминта были извещены о происшествии, в доме поднялась суматоха, в воздухе повисло отчаяние. Хозяин дома, несмотря на гнев, повел себя благородно. «Я видел достаточно, — заявил он, — чтобы понять, что моя невестка обесчестила меня; глаза соперника оказались проницательнее глаз несчастного отца. Однако, месье, если вы человек чести, то поможете нам скрыть наш позор! Храните тайну и рассчитывайте на меня, поправляйтесь и не опасайтесь, что я захочу мстить… Вы были всего лишь чудаком, тот, другой, оказался более виноватым».

Я указал слугам свой адрес, и меня отнесли домой. В душе я торжествовал: роковая интрига соперника разрушена, пусть даже и ценой кровавой раны на моем теле! Врач обещал, что я скоро поправлюсь, так все и произошло.

Встав с ложа страданий, я немедленно навел справки о госпоже де Керландек и узнал, что на следующий после несчастного приключения день свекор увез ее в свои владения в Нижней Бретани. Я отправился в дорогу. Старику сразу же донесли о моем приезде, и он предпочел обмануть меня, сообщив, что невестка отправилась к своему мужу в Сан-Доминго. Я сел на первый же корабль и отплыл на остров, где нашел господина де Керландека, но только его, он как раз собирался возвращаться в Европу. Я подстерег его и сумел оказаться на том же корабле. Он не узнал меня: в Бресте мы виделись всего один раз, и я очень изменился в его отсутствие. Во время плавания у нас завязались отношения, и я сумел заставить его говорить о жене. Господин де Керландек до безумия любил Аминту, но, казалось, не был уверен в ее чувствах. Не раскрывая мне душу до конца, он давал понять, что несчастлив, но я был очень осторожен и никогда, ни единым словом не позволял себе опорочить ту, что была мне дороже всего на свете.

Наконец мы прибыли в Бордо. На следующий день после высадки мы бродили по городу, и на глухой улочке встретились с двумя благородными господами, одним из которых был — я мгновенно узнал его — мой счастливый соперник. Он заговорил первым, крича от ярости и на ходу вытаскивая шпагу: «Господин де Керландек наверняка помнит, где и при каких обстоятельствах мы встречались шестнадцать лет назад?» Керландек побледнел, его противник сделал выпад, начался жестокий поединок. Мне пришлось драться со спутником моего соперника, и исход обоих поединков сложился не в нашу пользу: господин де Керландек был убит, меня тяжело ранили, а победители скрылись.

Оказалось, что у происшествия были свидетели, и в дело вмешалось правосудие. Меня задержали под именем Робер: я так привык к нему, что и не подумал назвать настоящее. О случившемся сообщили госпоже де Керландек, которая после смерти свекра вырвалась из монастыря, в котором он ее запер, и вернулась в Париж. Аминта несказанно удивилась, узнав, что я был вместе с ее мужем в Бордо, что меня подобрали раненым, а его убили. Она заявила, что Робер ей подозрителен и, если это тот же человек, которого нелепая страсть заставила совершить множество дерзких поступков, он мог втянуть ее мужа в роковое приключение или даже сам убил его на дуэли. Напрасно я клялся, что невиновен, напрасно называл имя господина де Керландека, против меня начали уголовный процесс. Я поправился, и меня перевезли в Париж для суда. Придя в ужас от мысли, что любимая женщина увидит меня в роли преступника, хоть и собирался год назад наставить рога ее мужу, я подкупил в дороге моих охранников и скрылся.

С того дня я блуждал, раздираемый печалью и тревогами. Объехав всю Францию, я вернулся в Париж, мечтая в последний раз увидеть госпожу де Керландек и умереть у ее ног. В последний день моей трагической одиссеи мы встретились в пути. Аминта остановилась в придорожной гостинице — я узнал герб на карете, стоявшей у ворот. Я вошел незамеченным и увидел ее: она была бледна, но по-прежнему оставалась самой красивой женщиной на свете. Не знаю, куда она ехала, — я не стал справляться у слуг; последнее желание исполнилось, и я хотел одного — умереть. Остальное вам известно, мадемуазель, вы вернули к жизни человека, которого судьба хранит разве что для того, чтобы преследовать. Скажите, если бы вы заранее знали все то, что я вам теперь поведал, стали бы проявлять жестокую доброту, заботясь об оставшихся мне несчастливых днях жизни?»

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава I Глава, которую читатели могут не читать, а я могла бы не писать

Шевалье д’Эглемон (он теперь носит иной титул и является тем самым суровым цензором, которого я упоминала в начале первой и второй частей моей книги), прочитав третью часть, снова принялся критиковать меня.

— Мадам, — сказал он, — я не хотел придираться ко второй части вашего труда, это было бы неблагодарностью с моей стороны: вы отвели мне на ее страницах лучшую роль…

— Значит, именно поэтому вам не слишком понравилась первая часть?

— Я этого не говорил (он улыбнулся), но… во второй части обо мне сказано гораздо больше… Но вот третья!.. Признайте, что я могу судить о ее литературных достоинствах, не боясь показаться неблагодарным!

— В добрый час, месье, так что же вам не понравилось? Итак?

— Очень многое.

— И все-таки?

— Ваши описания, им трудно поверить…

— Что ж, люди вообразят, что читают волшебную сказку.

— В таком тоне я отказываюсь спорить, мадам!

— Переходите к другим замечаниям, и поживее: авторы нетерпеливы и не любят, когда их держат в неведении.

— Неужели? Итак: ваш граф, вечно безумный, вечно несчастный… Скажу честно — я нахожу его угрюмым, а когда в конце сказки станет известно, что вы с ним сделали, будет еще неприятнее.

— Прекрасно! Следовательно, вы хотели бы, чтобы я — ради придания воспоминаниям романной формы — искажала главные детали или вообще не упоминала о них?

— Вы поступили бы правильно, особенно если они покажутся всем такими же…

— Такими же скучными, как вам? Не стесняйтесь, маркиз.

— Скучными? Нет, но этот граф…

— Замолчите, д’Эглемон, в ваших суждениях больше пристрастности, чем вы думаете… Граф вам никогда не нравился, потому вам и скучна его история. Я же верю в силу правды и рассказала, возможно, очень сухо, все, что касалось этого несчастного безумца. Я знаю, что его меланхоличный тон может повредить повествованию, но, если многие читатели охладеют к книге после того, как сидели вместе со мной у изголовья раненого графа, то некоторые не откажут во внимании, я даже надеюсь вернуть расположение тех, кто терпеливо дочитает до конца продолжение. Читатели простят автору сухость полудюжины глав, поняв, что они были совершенно необходимы… Вы ведь знаете…

— Да, я знаю, что вы не могли не рассказать о страдальце графе, что без него вы и ваши родители никогда не узнали бы самых важных в вашей жизни вещей.

— И что же?

— Хорошо, я признаю, что ваши дневники могут быть очень интересны… для вас и тех, кто хорошо вас знает… Но для публики?.. Это другое дело. Вот если однажды вам понадобится второе издание книги, я признаю свое поражение.

Не стоит говорить, что я продолжила писать, успокоенная судьбой множества более грустных и сухих произведений, еще более бесполезных, чем мое.

Глава II Глава, которая оказалась бы скучнее, будь она длиннее

Я поспешила сообщить милорду Сидни о приключениях графа, которые он так жаждал узнать. Я заранее предвидела ответ милорда: он действительно был тем самым счастливым соперником спасенного нами самоубийцы. Сидни полагал, что убил его в Париже, а поскольку дрались они ночью, в Бордо граф остался неузнанным. Милорд был рад, что его противник остался жив, что же до господина де Керландека, сэр Сидни совершенно не сожалел, что отнял у того жизнь. Этот жестокий человек заслужил свою участь. Сидни обещал тотчас после возвращения рассказать мне, почему он так ненавидел капитана. «Но как странен мой характер, дорогая Фелисия! — добавлял он. — Объясните мне, если можете, почему я, так долго хранивший в душе страсть (в этом мы с графом похожи, хоть мое чувство и иного рода), сегодня почти равнодушен к этой женщине? Думаю, мы вполне сможем ее найти. Она родила от меня двоих детей: одного — до того, как ее похитил жестокий де Керландек; она была беременна вторым, когда этот висельник Робер напал на меня. Несколькими месяцами раньше я был бы счастлив узнать, что она наконец свободна!.. Любя меня и ненавидя мужа, она не отказалась бы простить смерть де Керландека в честном поединке, я ведь простил ей слабость, узнав, что она вышла замуж за того… кто…»

Однако я не хочу забегать вперед. Читателям следует знать, что госпожа де Керландек не возненавидела сэра Сидни и все содеянное им простила. Но он больше не любил эту женщину, вернее, полагал, что не любит, и уверял, что именно я излечила его от безумной страсти. Сэр Сидни просил меня узнать с помощью графа, что сталось с женщиной, рожденной на свет для того, чтобы вечно становиться причиной самых странных приключений. Мне показалось жестоким использовать бедного Робера в поисках, которые заставили бы его сердце снова кровоточить. Итак, я пообещала милорду сообщать все, что случайно узнаю от графа.

Несчастный был жив, но не выздоравливал. Д’Эглемон составлял мне компанию, удовлетворяя все желания, монсеньор не отходил от Сильвины. В дом приезжали с визитами: мы с радостью принимали друзей, вежливо отказывая чужим. Приближалась зима. Мы вернулись в Париж, увезя с собой бедного графа и взяв с него обещание, что он не покинет нас, пока не оправится от ран и не приведет в порядок расстроенные дела. Милорд Сидни, бывший близким другом министра иностранных дел, сумел закрыть дело о поединке в Бордо, решив его в пользу осужденного графа. Что касается несправедливостей, допущенных в отношении его отца-маркиза де***, милорд и монсеньор пообещали сделать все, что будет в их силах, чтобы исправить их, хотя это было очень непросто. Надежда придала мужества выздоравливавшему графу: его здоровье не улучшилось, но и не стало хуже, а это на тот момент было главным (поправиться совсем он не мог).

Глава III О менее грустных вещах

На следующий день после возвращения в Париж к нам приехал с визитом милорд Кинстон. Прекрасная Солиньи только что покинула его, чтобы последовать за высоченным офицером в Гасконь: ради него она пожертвовала Парижем, Оперой, богатством, которое давал ей милорд, даже бриллиантами и нарядами, которые неуклюжий великан заставил ее продать.

Милорд не был особенно привередлив, но ему нужна была женщина. Он умирал от скуки, если его никто не развлекал и не помогал проматывать огромное состояние. Солиньи была сокровищем для избалованного англичанина, ее потерю трудно было восполнить, но мне показалось, что теперь Сильвина, видя в этом немалую выгоду, готова была утешить милорда. Он пытался завоевать мое расположение… но я дала ему понять, что не склонна к общению. Кинстон был честным человеком и близким другом сэра Сидни, он знал о его чувствах ко мне и сумел побороть искушение, решив завоевать Сильвину.

— Я устал от сумасбродок, — говорил он, с нежностью глядя на мою тетю, — они мне больше не подходят. Я хочу женщину, которая была бы не слишком хороша, но не имела дурной репутации в свете; возраст не имеет значения. Я не слишком часто занимаюсь любовью. Я обожаю застолье, мне скучно сидеть за едой напротив женщины, которая хороша лишь в постели. Я хочу, чтобы она умела думать, чтобы мы могли поговорить. Не вижу ничего плохого, если у нее будут ее любовники, — только любезные и образованные люди; с таким человеком, как я, любящая наслаждение женщина не сможет пресытиться, я буду покладист, не стану видеть лишнего, не стану ревновать, если меня будут обхаживать. Одним словом, я отношусь к неверности, как спартанцы относились к воровству: не пойман — не вор. Кроме того, я люблю тратить золото и стал бы презирать любовницу, которая не придумала бы тысячу разных способов расставания с ним; я…

— Но, милорд, вы только что, сами того не ведая, доказали нам, что являетесь любезнейшим из мужчин, а это нескромно!

— Ах, черт возьми, моя красавица, — отвечал, улыбаясь, толстый англичанин, покраснев от удовольствия, — испытайте же меня. Но что скажет на это некий прелат?

— О, совсем ничего, уверяю вас. Я слишком долго держала его в рабстве, он остается со мной только из любезности. Я вижу, что он скучает…

— Браво, дорогая! Верните этого любезного господина обществу и позвольте мне заменить его. Это будет тем приятнее, что мой друг Сидни имеет серьезные намерения в отношении прекрасной племянницы. У нас будет английский дом — лучшая из всех сделок, что я заключал в жизни.

Сильвина не отвечала ни «да», ни «нет», но было очевидно, что она согласна. Я уже видела, как очень скоро толстяк Кинстон подпрыгнет от радости. Поцеловав нас обеих, он удалился с легкостью французского комедианта — веселый, расцветший от обещания счастья.

— О Боже, да я просто сумасшедшая, — сказала мне Сильвина, как только он вышел.

— Не настолько, не настолько!

— Но как я справлюсь с толстым любовником…

— Ну вот, вы уже раскаиваетесь! Вы ведь хорошо знаете милорда Кинстона, он не продавал вам кота в мешке, его слова — всего лишь смутные обещания.

— Конечно, но он толстый.

Последнее замечание было смешным, и я расхохоталась.

Все устроилось наилучшим образом. В тот же день монсеньор написал из Версаля, что пробудет еще какое-то время при дворе, а потом отправится с племянником в провинцию, ибо его старший брат вот-вот скончается. Монсеньор ждал этого момента, чтобы женить шевалье, у него уже была на примете богатая наследница. Отъезд монсеньора означал воцарение Кинстона.

Вот так судьба навязывает людям свою волю. Желая, чтобы какое-нибудь событие случилось, она подстраивает другие, чтобы предопределить выбор смертных слепцов. Хорошая вещь — предопределение…

Глава IV Продолжение предыдущей

К вечеру снова приехал милорд Кинстон. Голова его была полна чудесных планов, причем половина касалась непосредственно меня. «Я уверен, — заявил Кинстон, — что милорд Сидни одобрит меня». Новый покровитель Сильвины хотел, чтобы мы покинули нашу слишком маленькую квартиру и переселились в особняк, он уже присмотрел один. По его мнению, следовало обновить всю мебель, прежняя вышла из моды. Из имения, подаренного мне сэром Сидни, мы привезли в Париж шестерку лошадей — английских, отлично подходивших друг другу, а вот городская карета была слишком простой и старой: милорд желал, чтобы у каждой из нас была собственная, отделанная по последней моде, и он знал, где их купить. Что касается бриллиантов, у Сильвины их было немного, а у меня так и вовсе не было. Кинстон, считавшийся знатоком драгоценных камней, попросил доверить ему эту покупку. Одним словом, все, что феи могут наколдовать своей волшебной палочкой, милорд получал за золото. Я видела, какое удовольствие замечательные планы Кинстона доставляют Сильвине, да и мне самой они очень нравились. Разве можно быть женщиной и не любить роскошь?

Вскоре мы уже наслаждались всем, что пообещал милорд Кинстон. Мы оставили несчастному графу квартиру со всей обстановкой и отправились обживать новый особняк. Там всего было в избытке, мы даже устыдились расточительности милорда. Каждый день от него привозили новые подарки, все очень роскошные. Не успевали мы чего-нибудь пожелать, как милорд Кинстон уже исполнял это с помощью госпожи д’Орвиль, которая вмешивалась в дело из женского любопытства и хорошего отношения к нам. Избавлю читателей от утомительных описаний, пусть сами вообразят изысканные яства, роскошь и элегантность обстановки, но главное — абсолютную пристойность. О Сильвине в свете было известно, что она располагала большим состоянием, появляясь на публике, мы всегда подчеркивали и нарядами и манерой вести себя, что не принадлежим к числу «женщин, которых содержат».

Милорд Кинстон оказался изумительным человеком, хоть и любил некоторые простые удовольствия. Он не был слишком умен, но обладал трезвостью рассудка, внутренним достоинством и хорошо знал свет. Словом, достаточно сказать, что милорд Сидни, во всем превосходивший Кинстона, был его другом. Сильвина хорошо ладила с толстяком, и я даже думала, что он сумел влюбить ее в себя, несмотря на весь свой жир. Так всегда бывает с женщинами, привыкшими иметь несколько любовников: они делят между ними свои милости, но всегда вознаграждают каждого, не проявляя неблагодарности фальшивых жеманниц. Сильвина, всегда спокойная, всегда кокетливая, привыкшая удовлетворять любой свой каприз, без конца обманывала толстого Креза, тем более, что он сам предоставлял ей такую возможность, одержимый страстью к нескончаемым развлечениям, так вот, Сильвина умела сделать Кинстона бесконечно счастливым. На свете много сильвин, а вот люди, подобные Кинстону, — редкость, о таких мечтает каждая жрица Венеры.

Глава V Неожиданное несчастье

Все мы — игрушки судьбы: стоит возомнить себя счастливыми, как Рок отнимает у нас спокойствие.

Мы безмятежно наслаждались приятной жизнью, но внезапно были жестоко ранены в сердце известием, заставившим нас забыть все плоды доброты великодушного англичанина.

Кинстон, любивший приводить в наш дом своих знакомых, рассказал некоторое время назад об одном из друзей, человеке редкостных достоинств, большом ценителе искусства, великом путешественнике и исследователе, который должен был вскоре вернуться в Париж. Он обещал, что мы найдем его самым любезным кавалером из всех, кого знали в жизни. Итак, мы с интересом ждали.

Как-то после обеда — мы как раз выходили из-за стола — слуга объявил о приходе лорда Кинстона и лорда Бентли. «Бентли? Милорд Бентли?» — хором переспросили мы. Господа вошли. Милорд Бентли оказался тем самым англичанином, о котором я рассказывала моим читателям в первой части этих «мемуаров», именно он увез Сильвино в Италию. Увидев Бентли, мы застыли на месте, словно громом пораженные. Он отшатнулся, узнав нас, потом отвел взгляд и, склонившись к плечу друга, залился слезами.

— Ах, милорд! — закричала Сильвина, понимая, как и я, что рыдания чувствительного англичанина предвещают какую-то ужасную новость. — Милорд, что вы сделали с моим дорогим Сильвино? Милосердные боги! Неужели я его потеряла?.. Вы молчите?.. Сильвино, дорогой супруг, неужели ты умер?

Жестокие рыдания сотрясали плечи милорда Бентли. Он сел в отдалении, а Сильвина упала в обморок у меня на руках. Толстяк Кинстон оказался в ужасном положении: Сильвина выдавала себя за вдову, он не знал, что это не так, однако, не сделай он тайны из наших имен, назови он нам имя милорда Бентли, ничего бы не случилось… Я едва сумела объяснить Кинстону ситуацию.

Сильвина, легкомысленная, любящая наслаждения, питала самые нежные чувства к мужу. Хочу честно признаться, что в последнее время мы редко вспоминали о Сильвино, но обе были столь многим обязаны ему, он был таким хорошим другом и замечательным мужем, что его потеря оказалась для нас величайшим из несчастий.

Конец бедного Сильвино был ужасен. Вот что рассказал нам милорд Бентли. Незадолго до окончания своего первого путешествия в Италию Сильвино пробудил жестокую страсть в сердце одной молодой римлянки высокого происхождения и редкой красоты. Восхищенный своей удачей, но не слишком влюбленный, он через некоторое время невозмутимо разорвал связь и больше не поддерживал с красавицей никаких отношений, даже не писал ей. Вернувшись в Рим, он захотел узнать, что с ней сталось, и ему рассказали, что она сохранила всю свою красоту и привлекательность и вышла замуж за одного из самых знатных кавалеров Италии. Тщеславие Сильвино пробудило в нем желания. Он разыскал даму и имел счастье завоевать прежние милости, но вскоре, влюбившись в некую певицу, остыл к этой даме, и она заподозрила его в неверности. В подобных случаях итальянки не жалеют никаких средств, чтобы отомстить. Новая пассия Сильвино — певица — очень любила его, он часто проводил с ней ночи, и вот однажды утром, когда он выходил из ее дома, его убили.

Так погиб любезный Сильвино, переживший попеременно счастье и несчастье в любви. Поверьте мне, галантные французы, если вы умеете кружить женские головы, оставайтесь в своей любимой стране, где даже самые серьезные любовные романы редко имеют столь трагическую развязку. Не испытывайте свои таланты по ту сторону Альп. Пусть злоключения Сильвино (и пример многих других!) научат вас осторожности. Там, в Италии, неверность может стоить мужчине жизни. В этом отношении мы, французы, воистину самые разумные люди в мире.

Глава VI Конец царствования Сильвины. Я на вершине блаженства

Я не люблю пользоваться в повествовании черными красками, однако не могу не описать печальных последствий смерти Сильвино. Его вдова опасно заболела и была на волосок от смерти. Лихорадка и кровопускания так истощили организм Сильвины, что она вскоре впала в жесточайшую меланхолию, из которой ничто не могло ее вывести. В ней ожили былые предрассудки, и некоторое время спустя милорд Кинстон, совершенно ею заброшенный, перенес свое внимание (и деньги!) на другую любовницу. С нами толстяк остался в самых дружеских отношениях. Некоторое время спустя новоявленная Артемизия^[25] несколько воспряла телом и духом, к ней вернулась красота, но она совершенно неожиданно решила расстаться со мной, кинулась переустраивать свою жизнь с пылом и страстью, уготовив себе новые несчастья. Сильвина похоронила себя в монастыре, надев строгую одежду послушницы. Она вступила в общину женщин, ухаживавших за больными, заразилась оспой, едва не потеряла глаз… На ее лице остались глубокие следы несчастной болезни.

Расставшись, мы очень редко виделись с Сильвиной, чувствуя усталость друг от друга. Отношения наши были очень холодными, когда Сильвина заболела. Узнав, что ее жизнь в опасности, я забыла обо всех обидах и кинулась на помощь, чем наверняка спасла жизнь старого друга. Глупцы, окружавшие Сильвину, считали ее болезнь проявлением гнева Господня, не испытывали к ней жалости и дурно ухаживали за ней в то время, как я проклинала жестокую болезнь, предвидя ее последствия. Бездушные зеваки приводили меня в бешенство разговорами о счастливом исходе, уготованном несчастной Сильвине. Как ужасна была моя жизнь в тот момент! Я покидала подругу поздно вечером, возвращалась к ней рано утром и проводила целые дни, дыша отравленным воздухом кельи в обществе невежественных врачей, лицемерных и жадных священников, сварливых и глупых привратниц. Вся эта камарилья игнорировала меня, хотя я, не желая выводить их из себя светским лоском, приезжала только в наемном экипаже, не надевала бриллиантов и не румянила лицо.

Именно так клика противников светских увеселений исподтишка мстит своим недругам. Человек, лишенный дара нравиться, непривлекательный, обделенный талантом и удачей, получивший плохое образование, но жаждущий иметь вес в обществе, вынужден становиться под знамена реформы; эти недовольные, маскирующие дурной нрав и злобу интересами религии, объявляют вечную войну счастливчикам века. Если несчастный случай забрасывает одного из подобных людей в стан врагов, участь его бывает печальной. (Так случилось с ханжой Беатеном!) Меня не оскорбляли открыто, но проявляли столько пренебрежения, что я тысячу раз могла затеять серьезную ссору, однако, вооружившись терпением и презрением к противнику, взяла в свои руки (несмотря на хитрость моих обидчиков) всю власть в деле спасения Сильвины. Очень скоро она осознала свою глупость и цену моей привязанности и дружбы и попросила забыть все обиды и несправедливости. В душе я заранее все простила, стараясь постепенно вернуть ей рассудок, высказываясь сдержанно, по-дружески, заставляя краснеть за былые глупости. Сильвина раскаялась и желала снова отказаться от роковой набожности, и тут с ней произошло ужасное несчастье — она очень подурнела. Мне все-таки удалось вытащить бедняжку из этого мерзкого монастыря, отблагодарив за всю предыдущую заботу и ласку. Десять раз Сильвина готова была погрузиться в пропасть отчаяния, но природа и моя настойчивость одержали верх. После того, как я увезла Сильвину к себе, мы снова зажили очень дружно. Здоровье ее восстановилось, меланхолия постепенно рассеялась. Я поместила рядом с выздоравливающей несчастного графа — умирающего, печального, но очень милого, и он ни на минуту не оставлял ее одну. Сама же я вернулась к привычной жизни. Милорд Сидни любил меня, часто писал восторженные письма из Англии и содержал мой дом на широкую ногу. Иногда я виделась с лордом Кинстоном и лордом Бентли, много выезжала, одним словом, была счастлива и известна в обществе в той мере, в какой это позволяло мое положение. Только счастливая судьба и богатство способны обеспечить женщинам надежную репутацию. Как много несчастных канули в безвестность, потому что обладали только талантами и очарованием, но не имели денег!..

Глава VII Глава, в которой я возвращаюсь немного назад

Мне хотелось скрыть от читателей одно приключение, в свое время очень меня унизившее, именно по этой причине я постаралась отвлечь их внимание рассказом о бедной Сильвине. К несчастью, я слишком добросовестна и не могу долго обманывать свою публику, предвидя неприятные вопросы о пробеле, который нетрудно было заметить.

Я уже говорила вам, что милорд Кинстон в пору своего господства требовал, чтобы мы как можно больше развлекались. Природная склонность к удовольствиям входила в соответствие с этим пожеланием, и мы в полном блеске выезжали на карнавалы, балы и праздники.

Однажды ночью я присутствовала на костюмированном балу в Опере, одетая в костюм султанши, сверкающая бриллиантами. Сняв маску, я прогуливалась под руку с милордом Кинстоном, а Сильвина оставалась в ложе с несчастным графом, решившимся пожертвовать нам эту ночь, хотя доктор строго-настрого наказал ему спать. Маски, столпившиеся вокруг, произносили самые галантные и лестные для моего тщеславия комплименты, я наслаждалась словами, хоть и не показывала этого.

Одной из масок в черном домино — самой настойчивой — удалось меня заинтриговать. Этот господин говорил с большим воодушевлением, выказывая не только ум и светскость, но и много страсти. Он сообщил мне, что питал большие надежды, но потерял их, часто виделменя, но я его не замечала, думал обо мне день и ночь, я же целую вечность не обращала на него внимания. Я слушала, пытаясь угадать, кем мог быть этот кавалер, так много знавший обо мне. Милорда Кинстона наша беседа очень забавляла, он даже отослал прочь нескольких дам, жаждавших пощебетать с богатым англичанином, но потом его заинтересовала изысканно одетая женщина, он попросил дозволения сопровождать ее и оставил меня под охраной влюбленной маски в домино, выразившей по этому поводу полный восторг.

Я изнывала от любопытства. Пыл моего любезного собеседника воспламенил и мои чувства, тем более, что прекрасный д’Эглемон был в последнее время не слишком внимателен, а никакой достойной замены ему я пока не нашла и проявляла — совершенно ненамеренно — много рассудительности. Почувствовав искушение, я приписала своему таинственному избраннику тысячу достоинств, потеряв контроль над своим воображением. Я даже досадовала на себя, чувствуя, что выражение лица выдает малейшие движения моей души, тогда как маска давала моему собеседнику неоспоримые преимущества. Толпа обтекала нас со всех сторон, мы отошли в сторону, и разговор стал еще более напряженным и интересным. Я не видела лица кавалера, он упорно отказывался снять маску, извиняя свое нежелание уродством, хотя я не преминула обратить внимание на стройные ноги и руки хорошей формы (на безымянном пальце правой руки сверкал крупный бриллиант).

Лицо мое горело лихорадочным румянцем, речь стала отрывистой, рассеянный вид свидетельствовал о нараставшем желании, так что кавалер в домино легко мог понять, что понравился мне и его ждет счастье. Он поспешил сделать предложение.

— Чем я рискую под этой маской? — спросил он, понижая голос. — Чем? Если вы меня отвергаете, я испытаю стыд, но вы не узнаете, кого оскорбили… но если мне повезет… Ах! Прекрасная Фелисия!.. Покинем этот зал!.. Рискните.

— Вы не можете просить об этом серьезно! Уехать? Но с кем?! Жестокий человек! Вы требуете снисходительности, но отказываетесь… Я не могу… Но куда вы хотите… Да вы меня просто тащите силой… Это верх экстравагантности!..

Мы вышли. На лестнице он прошептал, что будет лучше воспользоваться легкой коляской, доехать до первой же стоянки экипажей, пересесть в карету и отправиться к нему. Должно быть, я в тот момент потеряла рассудок, вернее, мне не хватило присутствия духа, чтобы воспротивиться.

Глава VIII Ночные приключения

Мы с трудом нашли коляску, а та, что нам досталась, оказалась худшей из возможных: кучер был пьян, лошади едва тащились. Мы сели, и я с удивлением услышала, как мой спутник приказал ехать в Марэ. Внезапно я пожалела о том, что согласилась следовать за ним. Квартал Марэ находился слишком далеко от Оперы, и Сильвина и милорд Кинстон не могли не заметить моего побега. Следовало вернуться, но меня словно околдовали. Ругательства и удары бичом наконец заставили лошадей сдвинуться с места, мы поехали. Мой похититель, стоя на коленях, произносил одну страстную клятву за другой и наконец-то снял маску. Вместо зеркала в нашем грязном экипаже были прибиты простые доски, а боязнь простудиться пересиливала желание увидеть лицо нового любовника при свете уличных фонарей. Мне стало не по себе, но я невольно отвечала на страстные ласки своего спутника… заставляя его забыть о всякой сдержанности. Я сама шла навстречу поражению… Он воспользовался моим возбужденным желанием и весьма кипучим темпераментом, и мы познали наслаждение.

Первый миг удовольствия оказался коротким, как вспышка молнии, утолив первый голод, мы приступили к более изысканным и одновременно изощренным ласкам.

Из-за гололеда клячи тащились совсем медленно, и мы были еще далеко от Марэ. Наш возница, похлопывая себя по бокам от холода, ругал на чем свет стоит поздний час, плохую погоду и любовь (судя по всему, он прекрасно понимал, что происходит между его пассажирами). В порыве страсти мы совсем не сдерживались, и наши восклицания и всхлипы наверняка выдали любовную схватку. Грубиян позволил себе весьма циничные выражения, мой кавалер возмутился, приоткрыл окошечко и пригрозил дерзкому кучеру поркой. Тот ответил очередной грубостью, мой любовник выпрыгнул из коляски и нанес негодяю дюжину ударов эфесом шпаги. В это мгновение я узнала счастливого смертного, с которым позволила себе так забыться: это был Бельваль, тот самый Бельваль, юный учитель танцев, который…

Какое разочарование! Я рассчитывала на менее вульгарную победу. Между тем Бельваль сломал шпагу, и кучер избивал его хлыстом. Я кинулась на помощь, чтобы вырвать несчастного из рук чудовища. В некоторых домах начали открываться окна, шагах в шести показался патруль. К счастью, в одном из домов открылась дверь, и я бросилась внутрь. За моей спиной дверь тотчас захлопнули. Я была обязана неожиданной и спасительной помощью молодому человеку, который, услышав шум ссоры, схватил шпагу и, не успев толком одеться, поспешил на помощь. Самым учтивым образом он попросил меня подняться к нему и подождать окончания уличной сцены. Молодой кавалер уверял, что я не буду никоим образом скомпрометирована, и оказался прав: полицейские, схватив Бельваля и кучера, забарабанили в дверь, но мой спаситель вежливо поговорил с ними с балкона и заявил, что знает меня как весьма порядочную даму, которая не должна пострадать из-за стычки легкомысленного юноши и пьяного кучера. Потом он назвал свое имя и пригласил их прийти завтра, чтобы узнать все, что понадобится, относительно меня. Стражники удалились, ведя драчунов к комиссару. Я осталась наедине с моим великодушным маркизом: хозяин дома назвал этот титул стражам порядка.

Глава IX Как неудачно все складывалось той ночью

— Могу ли я, прекрасная дама, — спросил он после того, как я немного отдохнула, выпила бокал освежающего напитка и успокоилась, — могу ли я, не боясь показаться нескромным, спросить, каким образом вы так поздно оказались в наемном экипаже в обществе этого озорника? Позвольте мне так называть безрассудного молодого человека, который вас сопровождал.

Этот вопрос поставил меня в неловкое положение, я смутилась.

— Мне показалось, — продолжал между тем мой хозяин, — что вы не созданы для того, чтобы прогуливаться ночью по Парижу в фиакре. Этот богатый наряд, бриллианты, ваше очарование и изящество — все свидетельствует о том, что вы оказались в непривычной ситуации. Наверняка где-то стоит ваша карета, ждут слуги. Прикажите, и мой лакей отправится, чтобы…

— Нет, месье, карета и слуги ждут у дверей бального зала в Опере, там я оставила и друзей. На маскараде случилась интрига… Я теперь взволнована и не могу вдаваться в детали, к тому же они вряд ли заинтересовали бы вас, однако прошу не подозревать меня и…

— Подозревать, мадам?! Неужели я кажусь вам таким невоспитанным мужланом?

Говоря все это, он рассеянно смотрел на мое ухо, я поднесла руку к мочке и поняла, что потеряла одну сережку! Еще одно несчастье! Мы быстро спустились вниз, и маркиз, освещая землю факелом, нашел в грязи сломанную сережку — по ней проехало колесо кареты. Я была в отчаянии от стольких неудач. Быть обманутой негодяем Бельвалем! Едва не попасть в руки патруля! Потерять драгоценное украшение — и все это за то, что последовала совету глупца и села в фиакр, а он просто не хотел, чтобы я узнала, что он пришел на бал пешком!

И все-таки я сдержала свои чувства — из-за любезного маркиза.

— Мадам, — сказал он, — у меня сейчас нет кареты, но слуга готовит мой кабриолет. Вы позволите отвезти вас?

Я согласилась, удивленная тем уважением и бескорыстием, которые выказывал этот человек, молодой, чувствительный, знающий толк в женской красоте. «Какая разница, — говорила я себе, — между этим маленьким мерзавцем Бельвалем и маркизом! Первый дерзко претендовал на мои милости, не имея на них никакого права, и получил меня практически против воли, во всяком случае, не оставив мне времени на размышления. А бедный маркиз не осмеливается ни о чем просить! Не выказывает даже легкого намека на желание, хотя все обстоятельства ему благоприятствуют! Он мог бы безнаказанно сделать вид, что принимает меня за одну из тех женщин, которым не слишком идет строгость, я ведь нахожусь в его власти!..» Именно последнее обстоятельство обеспечивало полную безопасность… Безопасность! Признаюсь честно, это меня злило. Фелисия, дважды уступившая молодому озорнику (маркиз правильно назвал его), Фелисия, испачканная общением с жалким учителишкой, была слишком унижена в тот момент и не осмеливалась играть в достоинство с галантным красавцем, оказавшим ей неоценимую услугу.

Он ничего не предложил мне. Кабриолет был готов, мы сели, и маркиз отвез меня к Опере. Бал кончался, мы нашли в зале только милорда Кинстона, а Сильвина и граф уехали раньше. Мы тоже отправились домой. Я указала маркизу адрес, попросив его приехать на следующий день с визитом: мне очень хотелось продолжить наше знакомство.

Глава X Все хуже и хуже

Мои неприятности были впереди. Милорд Кинстон после моего побега с четверть часа общался с той красивой дамой, которая привлекла его внимание, потом отправился искать меня и, не найдя ни в зале, ни в ложе рядом с Сильвиной, сообщил ей о своих тревогах. Один из гостей, злой шутник, наверняка знавший Бельваля и видевший, как мы уходили, позволил себе удовольствие рассказать о моей эскападе, оживляя повествование эпиграммами. Милорд Кинстон, не терпевший насмешек, начал угрожать этой маске, его противник разозлился. Произошла сцена, от которой Кинстон еще не оправился. Он начал выговаривать мне и даже пообещал написать милорду Сидни. На какое-то мгновение я растерялась, но врожденная гордость взяла верх над испугом, и я осмелилась повысить на Кинстона голос, после чего он почел за лучшее прекратить нагоняй. Та же твердость помогла мне в общении с Сильвиной, так что мне оставалось одно — упрекать себя, произнося жестокие слова… Я умирала от усталости, но не могла сомкнуть глаз.

В полдень я позвонила горничной. Мне передали две записки, одну — официальную — от маркиза, вторую — от жалкого фата Бельваля… Первый холодно сообщал, что неотложные дела лишают его удовольствия увидеться со мной, как он обещал, он даже не написал, когда приедет; я была так раздосадована, что заранее разозлилась на пылкого танцора и чуть было не бросила в огонь его послание. В последний момент любопытство победило… Боже мой! Новое несчастье! «Я в отчаянии, прекрасная Фелисия, — писал этот наглец. — Я — чудовище, ненавидьте меня, я этого заслуживаю… но вы были так прекрасны!.. А я так влюблен!.. Позаботьтесь о своем здоровье… Я мщу себе за вас, отправляясь в ссылку, покидаю Париж, ибо решил умереть вдали от вас — от скверной болезни и ужасных угрызений совести».

Моя ярость не поддается описанию. Я напугала всех окружающих перепадами настроения и проклятиями. Когда первый приступ бешенства прошел, я приняла разумное решение и, посвятив Терезу (только ее!) в существо дела, приказала ей привести доктора, чьи таланты мне хвалили. Он показался мне тем более приятным человеком, что обошелся без цветистых речей, за которыми модные шарлатаны прячут свое невежество и жестокость.

Я честно посвятила эскулапа в свои проблемы, и он не стал жалеть меня, а прописал лекарства, режим и разумное поведение. Я пообещала, хоть и не слишком охотно. Время, которое предстояло потерять, казалось мне вечностью… впрочем, честный доктор поспешил успокоить меня: он сумеет справиться с болезнью, я могла ничего не опасаться. Маркиз время от времени приезжал ко мне, но с первого дня он расстроил меня, сообщив, что сгорает от нетерпения вернуться в провинцию, к даме, в которую страстно влюблен, и уедет, как только закончит неотложные дела в Париже. Ко мне маркиз питал нежные дружеские чувства, подкрепленные страстным желанием говорить о любимой женщине. Я испытывала тайную ревность и обещала себе, что, поправившись, подвергну верность маркиза суровым испытаниям. Я почти достигла заветной дели, когда мы узнали о смерти Сильвино. Маркиз практически сразу уехал, усилив мою печаль, потом заболела Сильвина, словом, наступили трудные дни. Бедняжка Тереза, нежно меня любившая, все это несчастное время была единственным утешением, ибо я возненавидела мужчин. Тереза спала со мной и, обожая наслаждения, стала обожать меня как любовник. Я позволяла моей пылкой субретке все безумства, находя в ее ласках странное облегчение, в котором нуждались мои чувства (в отличие от охладевшего сердца). Природа никогда не отказывается от своих прав.

О, Истина! Каких мучительных жертв ты требуешь от моего самолюбия!

Глава XI Интересные события

В Париже стояла прекрасная погода; слуги иногда относили графа в Люксембургский сад, рядом с которым находился наш особняк. Однажды он вернулся очень возбужденный, почти в горячке.

— Я пропал! — сказал он мне. — Я только что видел госпожу де Керландек. Это она, нет никаких сомнений; я узнал ее и, клянусь Господом, она тоже меня узнала. Я показал Дюпюи эту опасную красавицу и приказал не терять ее из виду, проследить, где она живет.

Я не знала, должна ли поздравлять графа или жалеть его. Страсть его вспыхнула с новой силой, но она не могла счастливо разрешиться: даже если бы госпожа де Керландек согласилась наконец выйти замуж за несчастного, он не сумел бы насладиться плодами этого счастья, ибо стал почти калекой, которому радости семейной жизни могли принести только смерть.

Вскоре вернулся Дюпюи — ему удалось узнать, что госпожа де Керландек поселилась в Париже, в своем особняке, что некоторое время назад она вернулась из путешествия, которое имело целью найти некоторых людей, живо ее интересовавших, но так ничего и не узнала.

Посланец графа ловко выведал все это у швейцара, старого болтуна, готового посвятить в дела своих хозяев первого встречного.

Дюпюи расхвалили за успешно выполненное поручение, и с того дня он только тем и занимался, что удовлетворял ненасытное любопытство графа. Для того чтобы лучше выполнять свою работу, Дюпюи попросил у меня позволения поступить на некоторое время на службу к госпоже де Керландек (он обманул одного из ее лакеев и сумел обеспечить себе протекцию швейцара — ценой множества выпитых вместе бутылок вина). План удался. Дюпюи, не моргнув глазом, заявил, что служил у миледи Сидни. Миледи Сидни! Это имя возбудило любопытство у госпожи де Керландек, и она приняла Дюпюи. Хитрец достаточно хорошо знал сэра Сидни, чтобы правильно описать его, знал, какой интерес ко мне проявляет милорд, хоть я и не его жена. (Дюпюи рассудил, что я не рассержусь, учитывая важность задания.) Оба мы не могли предвидеть всех последствий нашей невинной лжи.

Дюпюи весьма умело и умно отвечал на тысячу вопросов прекрасной вдовы, приведя ее в полное отчаяние правдоподобным описанием нашей жизни, хотя истине соответствовали только мой портрет и нежная привязанность милорда Сидни. «Довольно, друг мой, — прервала разглагольствования Дюпюи госпожа де Керландек, расстроенная известием о том, что сэр Сидни более не свободен. — Я напишу несколько слов миледи Сидни… нет, прикажите кучеру быть готовым к выезду, вы проводите меня к миледи».

Дело было утром, и я, не ожидая никаких визитов, отправилась вместе с графом за покупками, поэтому госпожу де Керландек приняла Сильвина. Желание поблагодарить за Дюпюи было всего лишь предлогом, в действительности же прекрасная вдова горела желанием самолично убедиться, так ли уж опасно мое очарование. Она не сумела скрыть неудовольствия из-за моего отсутствия. Разговор шел вяло, все внимание гостьи привлекали два портрета — мой, замечательной работы Сильвино (он закончил его незадолго до своего отъезда), и Монроза, тоже выполненный очень хорошим художником. Сильвина сообщила госпоже де Керландек, что юная особа, чье лицо вызвало жадный интерес гостьи, и есть миледи Сидни, а мальчик на портрете — родственник, к которому очень привязан милорд Сидни. Из глаз прекрасной вдовы хлынули слезы, она распрощалась и хотела немедленно уйти, но Сильвина задержала ее, дав время успокоиться.

— Вы видите, мадам, — произнесла красавица, — вы видите перед собой женщину, которую повсюду преследуют несчастья. Я не могу и шагу ступить, чтобы самые невинные вещи не нанесли мне смертельного удара в сердце. — Вытащив из кармана маленькую шкатулку, госпожа де Керландек продолжала: — Взгляните, мадам, и скажите сами, не похож ли красивый юноша, чьим портретом я только что восхищалась, на человека на этой миниатюре? (Сильвина вынуждена была согласиться.) — Так вот, — закончила безутешная вдова, — он был моим мужем и умер… В моей душе живет тысяча причин оплакивать его вечно…

Сильвина старалась утешить госпожу де Керландек, желая задержать ее до моего возвращения, но мой портрет сказал гостье вполне достаточно, она воспротивилась и простилась. Дюпюи проводил ее до коляски.

Глава XII Глава о том, как люди встречаются в такой момент, когда меньше всего об этом думают

То было утро приключений. Сильвину посетила госпожа де Керландек, я же встретилась… С кем? Со старым председателем и его высоченным кретином-зятем, господином де ла Каффардьером. Наемная карета, в которой путешествовали славные провинциалы, как раз останавливалась у дверей моего дома, когда я выходила. Мой кучер ударил лошадей хлыстом, они рванулись с места, клячи наемной коляски промедлили, экипажи сцепились. К счастью, с моими лошадьми ничего не случилось, но кучер поднял страшный шум, и, если бы пассажиры не высунули одновременно головы из окон и не узнали друг друга, возница моих провинциалов наверняка получил бы несколько хороших ударов хлыстом.

Я вовсе не желала зла чудаку председателю. Он в свое время серьезно досадил мне, но я отдавала должное его добродушию и не забывала оказанного нам в его доме гостеприимства. Итак, я улыбнулась и спросила, какой счастливый случай занес их в Париж и привел к моему дому.

— Мы с господином де ла Каффардьером, — отвечал, строя любезные гримасы, председатель, — приехали поприветствовать вас, засвидетельствовать почтение и рассказать о ваших друзьях: у нас много новостей… Но вы уезжаете, и, если только госпожа Сильвина не захочет принять нас…

— Председатель, — прервала я его излияния, — Сильвина еще не вставала, а я признаюсь вам честно и без затей в том, что у меня есть неотложные дела; однако, господа, если у вас нет более интересных предложений, встретимся через два часа в Пале-Ройяле, я присоединюсь к вам, и мы вместе пообедаем. Уверена, Сильвина будет очень рада встрече.

Они согласились, и я уехала. После магазинов я отправилась на свидание и нашла моих оригиналов на главной аллее. Они сидели в окружении молодых бездельников, которые развлекались, высмеивая наряды провинциалов. Тесть-председатель был одет в древний камзол из пурпурного сукна с фижмами, украшенный множеством серебряных пуговиц и петелек. В прошлые времена это одеяние, должно быть, производило невероятный эффект, но теперь засаленная подкладка и выцветшие букетики цветов выдавали возраст одежды. Панталоны были поновее, чулки скрутились, туфли огромного размера разносились, на голове — старый парик, под мышкой — большая шляпа, расшитая серебром. Шпага на боку и длинная трость с ручкой в виде птичьего клюва дополняли костюм председателя.

Сеньор де ла Каффардьер не уступал ему в странности наряда: он совершенно облысел и потому носил на голове странную круглую шапочку-ермолку с хохолком, а над ушами свисали напомаженные букли (из-за жары помада таяла, стекая двумя тонкими ручейками на шею). Камзол из камлота небесно-голубого цвета был расшит широким серебряным галуном, панталоны были из черного бархата, туфли на плоской подошве украшали огромные серебряные пряжки. Шпага, невероятно длинная, подчеркивала небольшие размеры оружия его тестя. Коротко говоря, обоих господ можно было показывать за деньги. Мне не хотелось приближаться к чудакам, и я, встретив на аллее подругу, послала к ним графа: он благородно Согласился увести провинциалов из сада. К несчастью, граф имел глупость отослать экипаж, в котором они приехали, рассчитывая на мою карету. Мне пришлось, краснея от стыда, посадить председателя и Каффардьера к себе на глазах у честной публики, открыто издевавшейся над несчастными. Неловкий зять разбил зеркало, пытаясь втащить в карету свою огромную шпагу. Я была в ярости, а председатель, без конца брюзжавший, надоел мне не меньше другого дурака. Наконец мы приехали.

Сильвина по-дружески встретила гостей. Они рассказали о цели своего приезда: читатели наверняка помнят, что мстительная Тереза сделала сеньору Каффардо роковой подарок. Он отдал себя в руки самого ловкого местного хирурга, имевшего репутацию кудесника, излечивающего неизлечимое. Итак, болезнь де ла Каффардьера была мгновенно излечена, однако довольно скоро после свадьбы признаки ее проявились с новой силой, оказалось, что несчастный успел передать ее нежной Элеоноре, она — Сен-Жану, Сен-Жан — госпоже председательше, а последняя — бедному председателю, который уже давно не жил с ней и попался только потому, что почувствовавшая недомогание жена решила прибегнуть к его услугам, чтобы свалить на него вину. У старика все время случались мелкие интрижки, причем с дамами, чье поведение было далеко не образцовым. Одним словом, заразился весь дом, и было решено отправиться в Париж на излечение. Хозяева платили большие деньги докторам в хорошей больнице, несчастный Сен-Жан потел в Бисетре^[26]. Председатель потерял все зубы и надежду хотя бы еще один раз проявить мужскую силу, его зять совершенно облысел и ужасно исхудал, однако не утратил надежды. Дамы чувствовали себя пока не слишком хорошо, особенно страдала председательша, на которую болезнь накинулась, как огонь на дрова в старом камине, где скопилась полувековая зола. Наши гости, рассказывая о своих несчастьях, давали болезни вполне пристойные названия — подагры и ревматизма, но провести нас они не могли. Возможно, читатели сочтут меня бесчувственной, но в душе я порадовалась, что нам не придется слишком часто принимать Элеонору и председательшу в моем доме, — я бы этого не перенесла!

Ламбер и его маленькая женушка были по-прежнему очень влюблены друг в друга, жили душа в душу и развлекались, делая детей. Впрочем, в отношении Ламберов гости не сообщили нам ничего нового: время от времени мы получали известия от новоиспеченных супругов, к которым были искренне привязаны.

Глава XIII Не самая интересная глава этой книги

Граф пришел в совершенное отчаяние, узнав, что госпожа де Керландек приезжала в наше отсутствие; он жаждал узнать, что думает о нем эта дама, бывшая причиной большинства его несчастий. Я полагала, что красавица вдова должна загладить вину за совершенную несправедливость. Граф не знал, как лучше открыться любимой женщине. Мы не осмеливались вмешиваться: у сэра Сидни могли быть свои планы относительно госпожи де Керландек. По всем этим причинам, прежде чем открыться милорду, мы сообщили ему, что видели госпожу де Керландек и что она была в отчаянии от известия о его женитьбе (конечно, ложного). Писали мы и о графе, спрашивая, как следует себя вести с этим страстным безумцем. Милорд Сидни ответил, что в самом скором времени присоединится к нам в Париже, и добавлял: «Мне трудно описать, прекрасная Фелисия, что сейчас происходит в моем сердце! Я люблю вас, но если бы вы знали, какие давние и прочные узы связывают меня с красавицей Зейлой!.. Я ничего от вас не скрывал в прошлом, и вы знаете, что покорили меня удивительным сходством с этой женщиной, о которой я не переставал горевать (хотя вы безусловно заслуживаете, чтобы вас любили ради вас самой). Мне казалось, что я обижен на нее, вы же доставляли мне только наслаждение, и я убедил себя, что теперь навсегда привязан только к вам и смогу увидеться с Зейлой, не испытывая любовного трепета, не ревнуя ее к новым любовникам… Но я ошибался, к счастью, ваша система пришла мне на выручку: вы внушили мне, что сердце не должно принуждать себя к верности предмету даже самой сильной страсти, лучше предложить ему нежную и верную дружбу. Мои дружеские чувства к вам, Фелисия, умрут только вместе со мной!»

Остальная часть длинного письма милорда содержала описание истории его романа с госпожой де Керландек. Ее звали Зейлой, когда Сидни встретил ее в колониях и влюбился без памяти. Он увез ее в Европу на фрегате, которым командовал в свои двадцать четыре года (дядя сэра Сидни был адмиралом английского флота, и он служил на море с ранней юности). Франция в то время находилась в состоянии войны с Англией. Фрегат Сидни был атакован французским кораблем под командованием господина де Керландека, завязался упорный бой, исход его долго не мог решиться. Зейла, бывшая на сносях, из страха, что ее забудут в маленькой каютке, где ей приказал спрятаться Сидни, осталась на палубе и разродилась среди убитых и раненых английских матросов. Французский капитан, одержавший верх в схватке, кинулся на английский фрегат с самыми решительными из своих людей. Застывшая от ужаса, измученная болью, забрызганная кровью раненых, Зейла все равно была так хороша, что любовь сразила француза с быстротой молнии. Он приказал, чтобы даму перенесли на его корабль, но Сидни в ярости кинулся на противника, что позволило английским матросам спустить Зейлу с фрегата в шлюпку, которая была последней надеждой побежденных. Жестокий Керландек, вернувшись на борт своего корабля, спокойно наблюдал, как горящий английский фрегат опускается в пучину вместе с несчастным Сидни, не пожелавшим покинуть тонущий корабль. В то же мгновение волна перевернула шлюпку, но французы вытащили из воды Зейлу, которую один храбрый матрос завернул вместе с новорожденным ребенком в одеяла. Всем остальным членам экипажа французы спокойно позволили утонуть.

Одержав эту жестокую победу, господин де Керландек продолжил плавать, а Сидни, став игрушкой волн, сумел уцепиться за останки фрегата; на следующий день его подобрало голландское судно, и он чудом спасся… Сидни не верил, что его любимая Зейла могла избежать смерти. Он вернулся в Англию и долго горевал, оплакивая ее. Сама же Зейла, гораздо меньше любившая Сидни, чем он ее, и не сомневавшаяся в его гибели, оказалась во власти победителя, одержимого страстью и столь же нежного к ней, сколь жесток он был к врагам. Зейла не имела ни поддержки, ни денег, у нее на руках был крошечный ребенок. Соблазненная богатством и положением, которые предлагал ей капитан де Керландек, Зейла сдалась и по возвращении во Францию вышла за него замуж. Читатели помнят, как много лет спустя Сидни вновь встретился с Зейлой, как она опять полюбила его и как он наконец отомстил де Керландеку в Бордо.

Глава XIV Счастливые перемены в делах графа и в моих собственных

Кавалер, с которым я познакомилась благодаря ночному приключению с Бельвалем, бесчувственный маркиз, наконец вернулся в Париж и немедленно явился к нам с визитом. Между ним и несчастным графом завязалась тесная дружба — их семьи происходили из одной провинции. Маркиз, собираясь в путешествие, пообещал своему другу сделать все возможное, чтобы выяснить, что сталось с дальними родственниками графа, — тот хотел перетянуть их на свою сторону. Граф хотел знать, что они думают о его отце, действительно ли подозревают, что тот совершил подлое убийство, в котором его обвинили. Маркиз привез из провинции самые обнадеживающие новости: мерзавец-негр, ставший виновником бесчестия и гибели своих хозяев, умирая, попросил позвать кого-нибудь из семьи графа и признался во всех грехах. Эти дворяне, бедные и совсем не тщеславные, безвестно жившие в провинции, ограничились тем, что попросили двух нотариусов записать и заверить признания несчастного негра, но не сочли нужным ни обнародовать их, ни предпринять меры для того, чтобы обелить память своего родственника. Они не знали, что сын графа жив, но, когда наш друг сообщил им радостную новость, фамильная честь и родственные чувства проснулись: они пообещали сделать невозможное, но добиться оправдания достойного отца графа де***.

Слабость графа была так велика, что маркиз не мог прямо сообщить ему столь важные новости. Мы держали совет и пришли к решению посвящать его в суть дела постепенно, тем более, что роковая страсть к госпоже де Керландек, разгоревшись в его сердце, могла убить его, узнай он, что совершенно оправдан и имеет право претендовать на ее руку.

Маркиз наилучшим образом устроил дела товарища, чего нельзя было сказать о его собственных. Его провинциальная любовница не терпела междуцарствия и быстро нашла ему временную замену, хотя в письмах продолжала клясться в страстной любви и верности. Маркиз надеялся сделать ей приятный сюрприз, приехав без предупреждения, но один из его близких друзей решил предупредить беднягу об измене, чтобы встреча со счастливым соперником не стала слишком жестоким ударом. Влюбленный маркиз сначала отказывался верить, но ему показали… и он смирился. Новый любовник все ночи проводил у жестокой кокетки. Оскорбленный маркиз устроил скандал, ранил его, а обманутый муж отправил жену в монастырь. Закончив с делами и выполнив все поручения, маркиз вернулся в Париж, стараясь изгнать из сердца несчастливую любовь.

Как кстати он явился! Я теряла милорда Сидни (так я, во всяком случае, полагала) и очень нуждалась в утешениях. Маркиз показался мне в тысячу раз более любезным, его легче было завоевать, тем более, что история с графом показала, какая у него прекрасная душа и доброе сердце. Новое положение свободного человека делало его совершенно очаровательным. Влюбленный, как правило, целиком поглощен мыслями о предмете своей любви. Питая очень мало интереса к остальным людям, он не дает себе труда нравиться обществу: уединившийся, сосредоточенный на своей любви, он и не думает извлекать пользу из своей привлекательности. Когда мы познакомились, маркиз был именно таким человеком, но теперь все переменилось. Я целиком отдалась своему чувству, мою радость омрачало одно: я опасалась, что в нашу первую встречу произвела на маркиза неблагоприятное впечатление. Я понимала, что маркиз опасается моей мести за былой отказ, во всяком случае, так на моем месте поступили бы многие тщеславные женщины. Боже, как далека я была от подобных мыслей! Догадавшись о страхах маркиза, я стала обращаться с ним самым любезным образом и наконец добилась признаний в любви — тем более страстных, что он долго сдерживал проявления своего чувства.

Глава XV Конец моих печалей. Как я была наконец вознаграждена

Мой новый любовник совершенно не был похож на былых возлюбленных: высокий и красивый, как д’Эглемон, ласковый, как Монроз, он не отличался ни легкомыслием дяди-прелата и его племянника, ни серьезностью англичанина, милорда Сидни, ни неопытностью моего юного ученика. Маркиз был мягким, нежным, хотел нравиться, был учтив и услужлив, остроумен и обладал еще тысячей иных талантов.

Впрочем, как бы сильно я ни была расположена к этому очаровательному кавалеру, очень скоро мне стало ясно, что его чувство во много раз сильнее того, что я способна дать в ответ. Маркиз заставил меня пожалеть, что я не слишком чувствительна, передо мной снова со всей остротой встал вопрос: «Что лучше — любить с легким сердцем, часто меняя пристрастия и наслаждаясь, или жить любовью к одному-единственному человеку, отдавая ему все лучшее, что в тебе есть?» Я всегда была сторонницей перемен, теперь мне хотелось постоянства. Увы, серьезно задумавшись о скрытых мотивах нового желания, я с болью в сердце поняла, что это всего лишь видоизмененная страсть к разнообразию. Я убедила себя, что рождена для того, чтобы порхать от одного каприза к другому, нигде не задерживаясь, ни к кому не привязываясь надолго, а потому не стоит делать бесполезных усилий, чтобы ответить на страсть молодого маркиза чувством не только сильным, но и исключительным. Я убеждала себя, что маркиз, так легко утешившийся после измены коварной любовницы, не будет слишком долго переживать и мою будущую измену. Все эти выводы я сделала прежде, чем подарить счастье маркизу и стать счастливой самой.

Болезнь Сильвины не только изуродовала ее лицо, она изменила ее характер. Сильвина стала во всем слишком щепетильной, она забыла, как без всяких угрызений совести давала волю своему бурному темпераменту. В ней теперь преобладало этакое ханжество, несчастное наследство глупой набожности. Красивой женщине бывает очень горько потерять свою привлекательность… К несчастью, я больше не чувствовала себя совершенно свободной и не могла вести себя с маркизом так же, как когда-то с д’Эглемоном и другими любовниками. Сдержанность была тем более необходима, что в доме находился несчастный граф. Таинственность усиливала удовольствие от нашего романа. Маркиз тайно занимался со мной любовью. Одна только верная Тереза была в курсе этой связи. Каждый вечер маркиз покидал наш дом, а потом сразу же возвращался через маленькую калитку в саду, от которой у него был ключ.

Мне пришлось бы потратить слишком много бумаги, реши я описать все очарование моих ночей с маркизом. Мой любовник, сильный и нежный мужчина, был создан для того, чтобы доставлять наслаждение сладострастной женщине. Желая, чтобы я тысячу раз за ночь умирала и возрождалась, маркиз искусно берег драгоценную влагу, дающую начало жизни.

Как редки чувствительные мужчины! Большинство из них считают нас машинами, способными развлечь их на короткое мгновение, а потом они оставляют нас наедине с жадным огнем желания; другие, бахвалясь своей силой, утомляют женщин, но не обладают волшебным искусством дарить удовольствие. Очень часто мужчины бывают похожи на эльфов, они умеют зажечь женщину, оттянуть тысячей разных прелюдий момент наивысшего счастья, а в решающий момент не способны довести дело до конца. Те из них, кто похож на д’Эглемона, жаждут развлечь всех женщин на свете, эти банальные самцы ни в чем не могут сравниться с моим милым маркизом, ибо душа его целиком принадлежала любимой женщине. Живя с маркизом, я была совершенно уверена, что, покинув мои объятия, он не бросается к первой встретившейся ему кокетке, я могла не опасаться ни нескромности, ни измены. Одним словом, я была совершенно счастлива и впервые любила мужчину бескорыстно.

Глава XVI Посредничество Дюпюи. Что из этого вышло. Письмо госпожи де Керландек

Тем временем наш интриган Дюпюи служил интересам графа в доме госпожи де Керландек. Этот слуга, общительный и наделенный изобретательным умом, без труда завоевал доверие новой хозяйки. Ласковая, простая, именно такая, какой мне описывал ее граф, Керландек скоро привыкла болтать с Дюпюи, ведь он знал милорда Сидни. Зейла рассказала Дюпюи о своих приключениях, конечно, не обо всех; не было забыто и происшествие в Бордо и участие в нем Робера. Дюпюи, следуя принятой на себя роли, начал строить предположения, сравнивать имена, даты… обстоятельства, и вдруг выяснилось, что он назвал этого самого господина Робера… Ведь у этого человека такая внешность!.. Такие манеры!.. Такой характер!.. Он так поступал! Бывал в тех местах! Он был страстно влюблен в некую красавицу… значит, эта красавица — мадам… В таком случае господин Робер вовсе не ничтожество, как говорит мадам! Он — благородный дворянин, с титулом — в этом Дюпюи совершенно уверен. Конечно! Господин Робер был хорошо известен в Париже, и, если мадам хочет узнать детали, она немедленно их получит… Да, господина Робера обвиняли в смерти офицера флота, по всему выходит — мужа мадам! Но то была чистая клевета! Господин Робер отмылся от отвратительного и несправедливого обвинения. Больше того — его самого едва не убили на дуэли, ведь он дрался на стороне капитана де Керландека против друга милорда Сидни.

В этом месте разглагольствования Дюпюи были прерваны. Госпожа де Керландек сообщила ему, что дело о дуэли в Бордо, где обвинение было выдвинуто против Робера, неожиданно прекращено министерством. Секретной бумагой двора ее уведомили, что милорд Сидни добровольно признался, что убил господина де Керландека; у нее же были собственные причины прекратить преследования, хотя загадка так и осталась неразгаданной. Если капитан де Керландек погиб от руки Сидни, то госпожа де Керландек склонна считать эту смерть карой за совершенное преступление, а обвинения против Робера — несправедливостью, которая должна быть непременно исправлена. Именно к таким выводам Дюпюи и хотел подвести свою хозяйку.

— Мадам, — сказал он, — я вижу единственную возможность вознаградить человека, подобного господину Роберу, если он еще любит мадам после того, как она навлекла на него столь ужасные несчастья.

— И это средство, Дюпюи?..

— Выйти замуж за благородного дворянина, будьте уверены, он смеет претендовать на эту честь не меньше милорда Сидни…

— Милорд Сидни — неблагодарный человек, женившийся, чтобы принести мне все страданья мира…

Дюпюи смутился: ему не хватило дерзости упорствовать во лжи, которая могла навредить ему в будущем. Однако это привело к тому, что хозяйка перестала во всем доверять своему доверенному слуге. Втайне от него она приказала провести некое секретное расследование, и вскоре выяснилось, что я была всего лишь любовницей милорда Сидни, что Дюпюи часто приходил в мой дом, где жил незнакомец, чье описание совершенно подходило под портрет того самого Робера… Зейла вспомнила, что видела в Люксембургском саду человека, очень на него похожего, который обратил на нее внимание; также его сопровождал лакей, побежавший за ее каретой, и на нем была ливрея моего дома. Подозрения превратились в уверенность, когда, Дюпюи, уволенный со службы, был немедленно принят к нам обратно. Тревога и любопытство госпожи де Керландек заставили ее написать следующее письмо, адресовав его миледи Сидни:

«Миледи! Несчастнейшая из женщин воспользовалась некоторое время назад ничтожным предлогом, чтобы увидеться с вами, но мы, увы, не встретились. Сегодня я хочу признаться, почему добивалась чести побеседовать с вами. Я приняла к себе на службу человека по имени Дюпюи — он тогда покинул ваш дом, а теперь вернулся туда. Этот молодой человек очень хорошо осведомлен обо всем, что касается вас, миледи Сидни, некоего Робера и милорда Сидни (моя странная судьба тесно связала меня с этим человеком), которым я, по определенным причинам, очень интересуюсь. Дюпюи мне многое открыл, но лишь вы, миледи, можете сообщить правду об определенных фактах и событиях. Надеюсь, вы уделите мне час времени для беседы. Если вы знаете, что я была знакома с милордом Сидни, пусть это не станет препятствием нашему свиданию. Я не имею никаких притязаний, тем более, что знаю о ваших священных правах… Но… нет, сейчас я не могу сказать вам больше. Прошу вас, давайте увидимся, мадам, заверяю, это принесет пользу нам обеим. Я не боюсь свидетелей, и вы можете пригласить на нашу встречу даму, которая принимала меня в вашем доме. С нетерпением жду вашего ответа, мадам, надеясь на сердечное понимание и снисходительность.

Зейла де Керландек»

Глава XVII Глава, в которой описываются люди, попавшие в затруднительное положение

Я размышляла, что мне ответить на письмо госпожи де Керландек, когда лакей милорда Сидни объявил, что его хозяин вернулся в Париж и собирается навестить меня этим вечером; мне необходимо было увидеться с милордом как можно раньше, и я отослала со слугой записку, прося приехать немедленно, ибо я должна сообщить ему крайне важные вещи. После этого я в двух словах ответила госпоже де Керландек, назначив свидание через день.

Я пребывала в странном смятении. Огорчение по поводу возвращения милорда Сидни ясно доказывало, как дорог мне стал маркиз… Как повести себя?.. Что сказать?.. Какой порядок вещей удовлетворит обоих моих любовников? Я уважала милорда Сидни и многим была ему обязана, но маркиза я любила всей душой и не могла пожертвовать им… Мне не пришлось долго размышлять, чтобы решить, что я готова отказаться от земель, драгоценностей и экипажей, но не от своего возлюбленного. Последнее письмо милорда несколько ободрило меня: обретя любовницу, которую считал потерянной навсегда, он наверняка предоставит мне свободу… Но что будет с бедным графом? Неужели я поступлю наперекор интересам его любви? Хочу ли, чтобы госпожа де Керландек никогда не стала его женой?.. Граф не был мне безразличен, он заслуживал счастья, его следовало вознаградить за все те страдания, которые он перенес по вине роковой женщины, приносившей одни лишь страдания любившим ее мужчинам.

Маркиз имел такт никогда не спрашивать меня об источниках безбедного существования, его молчание доказывало, что он полагал меня богатой наследницей и не знал, кто оплачивал все мои безумные расходы. Сам маркиз не был богат, во всяком случае, размер его личного состояния явно не соответствовал высокому рождению и рангу знаменосца королевского двора. Как рассказать ему о моем положении? Сказать: «Маркиз, твоя любовница более собой не располагает, она принадлежит человеку, который теперь отнимет ее у тебя. Я потеряю все свое богатство, если останусь с тобой, но я твердо решила предпочесть любовь благополучию!»? Я знала, как будет удручен мой чувствительный и великодушный маркиз. Располагай мой любимый состоянием, достойным его положения, он наверняка пошел бы ради нашего счастья на любые жертвы, но я знала, что любовник ничего не может мне предложить…

В этот момент маркиз прервал мои мучительные размышления. Увидев его, я не смогла сдержать слезы.

— Что произошло, прелестная Фелисия? — спросил он, и в его голосе прозвучали тревога и любовь. — Вы плачете?! Случилось какое-то несчастье?

— Самое ужасное, мой дорогой маркиз. Вы готовы разделить его со мной?

— Вы повергаете меня в ужас!

— Нас скоро разлучат…

Услышав эти страшные слова, маркиз упал в кресло, едва не лишившись чувств. Граф, знавший, что его друг отправился ко мне, прибежал в спальню и был изумлен нашим волнением. Взглядом я дала маркизу понять, что прошу его сохранять молчание, а графу объяснила, что мы получили неприятное известие. Граф забеспокоился и попросил ввести его в курс дела, но объяснению помешала Сильвина, которой доложили о приезде милорда. Она радостно кудахтала, забыв, что мы не одни. Графзадрожал, а маркиз заставил меня покраснеть от стыда под его проницательным взглядом. Он наконец понял, что возвращение милорда Сидни и есть то самое несчастье, к которому я пыталась его подготовить… мы молчали. Маркиз, понимая, что его присутствие смущает нас, раскланялся и вышел. Я не осмелилась подать ему знак, чтобы не выдать тайну, но знала, что он вернется ночью, как обычно; никогда прежде я не чувствовала большего желания увидеть его снова как можно скорее.

Глава XVIII Как я сообщила графу то, что мы от него скрывали. О том, что с нами случилось. Первая встреча с милордом Сидни

Как только мы остались одни, граф заговорил:

— Наконец-то наступил роковой момент, когда будет решено, жить мне или умереть! Он вернулся, этот ужасный незнакомец, вечная преграда на пути моего счастья! Я не могу и не хочу скрывать от себя, что госпожа де Керландек любит милорда Сидни, и, если вы, прекрасная Фелисия, не употребите власть своего очарования и ума, чтобы отвратить англичанина от желания вернуть себе госпожу де Керландек, надежда на счастье, поддерживавшая во мне жизнь, уйдет навсегда…

Граф разрыдался, не удержались от слез и мы с Сильвиной.

— Дорогой граф, — сказала я, обращаясь к несчастному самым ласковым тоном, — воображаемое счастье воссоединения с госпожой де Керландек не должно быть главным предметом ваших желаний, не теперь! Прогоните прочь из сердца тоску и ревность. Сегодня судьба хочет исправить все причиненные вам несправедливости.

Граф слушал с жадным вниманием.

— Как? Какое счастье, о чем вы говорите, мадам?.. Какую надежду хотите мне подать?.. Разве со мной может случиться что-нибудь радостное? Нет, дорогая Фелисия, я не верю! Я могу стать счастливым, только если…

— Вы будете счастливы, милый граф, благодаря великому событию, и, если бы вам пришлось выбирать между рукой бесчувственной Керландек и безмерным счастьем, которое я вам предсказываю…

— Заканчивайте же, Фелисия, я умираю от нетерпения! Не дразните человека, которому, возможно, осталось жить всего несколько дней!

— Вы будете жить, граф! Ваш достойный отец…

— Мой отец?

— Этот человек, такой благородный и такой несчастный, оправдан благодаря признанию тех, кто его когда-то оклеветал. Вы будете удовлетворены, видя, как его памяти воздается должное, сможете гордиться своим происхождением и положением, вернетесь в общество…

То, чего мы так опасались, случилось. Волнение оказалось столь сильным, что граф потерял сознание. Весь дом кинулся ему на помощь. Графа перенесли в его комнату, но я не жалела о своем поступке: несчастный неизбежно должен был встретиться с милордом Сидни, и я не хотела, чтобы он, поддавшись бешеному темпераменту, затеял ссору с моим покровителем, она могла иметь трагические последствия. Я пролила на душу умирающего бальзам надежды и утешения, а волнение первых мгновений скоро пройдет. Я отвратила воображение графа от роковых идей и предметов, которые раздували в его душе опасную ревность (Сильвина не осудила моего поведения). Врач, лечивший графа, сделал ему небольшое кровопускание, и больной спокойно заснул.

Наконец приехал милорд Сидни; он обнял меня, шепча нежные слова, я отвечала демонстративно холодно, опасаясь, как бы не пришлось позднее краснеть за свое коварство. Одним словом, я приняла Сидни совсем не так, как хотела моя искренне привязанная к нему душа, — а виной всему были мысли о маркизе.

Милорд не сумел скрыть изумления при виде изуродованного лица Сильвины, что не ускользнуло от ее внимания.

— Признайтесь, милорд, — произнесла Сильвина, стараясь казаться безмятежной и даже веселой, — в другом месте вы не узнали бы меня при встрече? — Потом добавила с наивностью, которая самым странным образом уживается в женщинах со скрытностью: — Как счастлива эта маленькая сумасбродка! Она легко заплатила в детстве роковую подать, которая все отняла у меня!

Меня задела ревнивая фраза Сильвины, которая лишний раз подтвердила печальную истину: несмотря на самую искреннюю дружбу, изуродованная женщина не прощает ту, что сумела сохранить красоту.

Глава XIX Глава короткая, но интересная

Милорд Сидни задержался у нас до вечера. Его дружеский тон совершенно меня успокоил, я обрела уверенность, и мы свободно поговорили обо всех делах, и даже о его последнем письме.

— Я вас достаточно хорошо знаю, — сказал он, — и потому не боюсь, что моя откровенность вызвала у вас неудовольствие. Я также думаю, дорогая Фелисия, что вы меня слишком уважаете, чтобы вообразить, будто, обретя Зейлу, я перестану чувствовать к вам привязанность. Я люблю эту женщину, но не стану с ней даже встречаться, если счастье жить с ней повлечет за собой утрату вашей дружбы. Я буду по-прежнему заботиться о вашем состоянии, я так богат, что смогу всегда содержать ваш дом на самую широкую ногу…

— Милорд, — прервала я его, — если вы действительно хотите, чтобы мы остались друзьями, прошу вас никогда больше не затрагивать эту тему. Мне ни к чему сохранять роскошь, она способна лишь навлечь на меня презрение, которым общество награждает женщин, живущих за счет своих прелестей. Я была очень молода и тщеславна, когда хотела блистать в свете, затмевая всех, но роскошь не нужна мне для счастья. Спокойная жизнь, избранное общество, достаток без излишеств, тихие удовольствия — вот что мне действительно необходимо. Я останусь жить в очаровательном доме, который вы мне великодушно подарили, но продам излишнее богатство — оно позволит мне достойно жить всю оставшуюся жизнь…

— Тем более, милорд, — вступила в разговор Сильвина, чью ревность успокоила моя благородная сдержанность, — что Фелисия однажды получит от меня в наследство все деньги, которыми я располагаю.

Милорд не пожелал ничего слушать и перевел разговор на своего несчастного соперника. Когда мы с Сильвиной пересказали ему все, что касалось графа, он заявил, что беды этого человека не могут помешать ему самому жениться на вдове де Керландека. Зейла родила от него двоих детей, о судьбе которых он, к несчастью, ничего не знал, она любила его, он был очень хорош собой, богат и совершенно здоров. Оставалось дождаться следующего дня и узнать мнение госпожи де Керландек.

В полночь милорд удалился, оставив меня совершенно спокойной. Сердце мое утешилось, и я с нетерпением ждала маркиза, горя желанием сообщить ему, что препятствие нашему счастью устранено. Едва я начала приводить себя в порядок к ночи, как появился мой самый нежный из любовников. Он выглядел как человек, перенесший тяжелую болезнь, его бледность и потухшие глаза потрясли нас с Терезой, но это новое доказательство любви наполнило мою душу счастьем. Я поспешила загладить свою вину, и мы провели счастливые часы, лаская друг друга и произнося страстные клятвы. Маркиз, казалось, возрождался к жизни, слушая мой рассказ и проливая слезы радости. Тереза в своем углу тоже глотала слезы. Эта ночь стала одной из самых счастливых в моей жизни.

Глава XX О деньгах. О том, как Тереза неожиданно заработала целое состояние

На следующий день я была ужасно удивлена, найдя на своем туалетном столике мешочек с тысячей луидоров. Тереза улыбалась: она не смогла утаить от меня, что деньги принесли вместе с горой очаровательных безделушек, среди которых была золотая коробочка с портретом милорда Сидни замечательной работы. Моей нескромной конфидентке было приказано спрятать где-нибудь деньги, чтобы я нашла их как бы случайно. Я покраснела, подумав, что милорд делает мне роскошные подарки в то время, как я изменяю ему самым решительным образом. На какое-то мгновение мне захотелось отослать золото сэру Сидни, но здравый смысл подсказал, что, уступив странному искушению, я совершу ошибку, практически признавшись в новом романе. В голову мне пришла другая идея, гораздо менее опасная и очень заманчивая: я решила тайно передать деньги маркизу, который, как я знала, очень нуждался в средствах. Его слуги имели нескромность рассказать моим людям, что их хозяин уже много дней не бывает в обществе, поскольку не имеет возможности играть: он без конца проигрывал. Я ухватилась за этот предлог и, ловко изменив почерк, написала, что одна особа весьма сожалеет о том, что он перестал бывать в ее доме, и, понимая, что виной всему — неудачи в игре, прилагает к письму некоторую сумму денег, надеясь разделить с ним и успех, и несчастье будущих попыток испытать судьбу. В письме содержалось требование не пытаться отыскать человека, оказывающего ему услугу.

На следующий день мой изумительный любовник, последовав моему примеру, придумал хитрый план, как разделить со мной полученные от неизвестного доброжелателя деньги: он написал, что приобрел несколько билетов лотереи и имел счастье выиграть тысячу луи, а потому просит меня принять половину. Его изобретательность не позволила мне отказаться от денег, тем более, что маркиз принял все необходимые меры, чтобы придать своей лжи правдоподобный вид.

Огромный выигрыш маркиза был обманом, а вот мадемуазель Тереза по прошествии нескольких дней действительно стала обладательницей большого куша, выиграв в лотерее Военной школы. Вот как это случилось.

О, Фортуна! Как же все перемешано в огромной урне, из которой ты наугад вытаскиваешь человеческий жребий! Как часто серьезное несчастье влечет за собой невероятную удачу!.. Как… впрочем, к чему все эти восклицания? Оставим в покое судьбу и ее капризы и вернемся к Терезе.

Вы, конечно, помните, что, когда на нас напали бандиты, один из них кинулся за убежавшей в кусты Терезой. Я рассказывала читателям, что кокетливый взгляд моей служанки наповал сразил всех негодяев, самый шустрый и поймал ее. В суматохе схватки о них забыли.

Тереза, понимая, что ей угрожает серьезная опасность, опустилась перед солдатом на колени и начала умолять сохранить ей жизнь.

— Жизнь? Ну конечно, моя красавица, — отвечал он, — но вы ведь не откажете мне в небольшой милости, не так ли?

В ход пошли жаждущие руки, которые нетерпеливо обнажили прекрасную грудь, а затем и другие прелести…

— Главное — не кричите, принцесса, а не то…

— Богом умоляю, месье… вы похожи на благородного человека…

— Да, да, но нам следует поторопиться…

— Как?! Вы осмеливаетесь?..

— Черт возьми, конечно, и вот вам доказательство…

— Фи! Спрячьте, месье!.. Перестаньте… Что вы собираетесь… (Юбки мешали насильнику, и он разрезал поясок ножом.)

— Вот так, теперь дело пойдет быстрее.

— Великий Боже! Лучше убейте меня… Ах! А-а-а! Вы делаете мне больно… Несчастный… остановитесь… О-о-о… Вы погибнете… Довольно… Вы не знаете…

— Вперед, мой корабль!

— Месье!.. Друг мой… ах!.. Я… я в отчаянии… но… какое упрямство!.. Да оставьте же меня, несчастный!

— Еще одно мгновение…

— Я умираю…

Не думайте, милые читатели, что, подобно многим велеречивым писателям, во всех деталях описывающим события тысячелетней давности, я почерпнула описание этой сцены в своем воображении! Потерпите мгновение, и вы узнаете, как я узнала все частности этой истории. Итак, вернемся к нашему повествованию.

Глава XXI Продолжение и окончание рассказа о великих событиях в жизни Терезы

Тереза, изнасилованная, почти потерявшая сознание, не в силах сопротивляться победителю, лежала на земле, дрожа от ужаса и… удовольствия. Когда дерзкий солдат решился на вторую попытку, вдохновленный первым успехом, она и не подумала предупреждать его, как в начале трагической сцены, напротив, решила подарить ему как можно больше опасного яда, которым сочилось ее нутро.

— Держи, негодяй, — кричала она, яростно кусая его, — ты будешь долго помнить меня… клянусь тебе… давай… смелее… ну же, ты этого хотел… Ага! Еще… еще… Получай!

Канонада ружей слуг сэра Сидни положила конец поединку драчливой парочки. Солдат начал вырываться из рук отравительницы, изо всех сил прижимавшей его к обнаженной груди. Пистолетные выстрелы и крики раненых означали, что к нам пришла подмога и что дело для бандитов обернулось очень серьезно. Солдат Терезы, охваченный внезапным страхом, убежал через лес, вместо того чтобы присоединиться к своим товарищам. Итак, он принял решение и определил свою судьбу. Он не вернулся в полк, а спрятался у родственников в деревне, находившейся в двенадцати часах езды от места, где бандиты напали на нас.

Добрые крестьяне, которым молодой человек рассказал, что оказался замешанным в переделку, где погибли, были убиты люди (несколько дней спустя слухи о происшествии дошли до соседних деревень), согласились похлопотать за него перед отцом. Этот суровый человек сильно разгневался на сына, когда тот, украв приличную сумму денег, сбежал в солдаты, теперь же он был замешан в уголовное преступление. Отцовское сердце дрогнуло, он раздал немало золота (у крепкого фермера водились денежки) и добился оправдания сына.

Пока отец устраивал дела, несчастный сын понял, что заразился от Терезы дурной болезнью, и, боясь недовольства отца, покинул родительский дом и отправился в Париж: Бисетр стал его убежищем. Он отдался на волю варварского милосердия тех, кто помогал обманутым Венерой, выдержал лечение и выздоровел. В Бисетре молодой человек познакомился с Сен-Жаном и стариком председателем — они лечили там ту же болезнь, происходившую из того же самого источника. Выйдя из чистилища, новые друзья расстались. Сен-Жан вернулся на службу к прежним хозяевам и иногда сопровождал их в мой дом, где болтал с лакеями. Вскоре он представил им своего приятеля Ле Франка, Тереза столкнулась с ним и узнала. Ле Франк, как это ни странно, очень обрадовался. Несмотря на первую трагическую встречу, между этими двоими возникла взаимная симпатия. Ле Франк помнил, что прекрасная Тереза была честна с ним, а он не послушался, она подарила ему величайшее наслаждение, и он простил ей причиненное зло. Тереза, со своей стороны, помнила его силу и то, как он… делал некоторые вещи… Итак, Тереза и Ле Франк безумно влюбились друг в друга, однажды их добрый гений посоветовал Терезе заплатить поллуидора за лотерейный билет, и на него пришлось целое состояние. Очень скоро парочка связала себя узами брака, и вот тогда-то Ле Франк рассказал нам во всех деталях о лесном приключении, и Тереза во всем с ним согласилась.

Глава XXII Бурное свидание с госпожой де Керландек

Рассказывая о подарке маркиза и приданом Терезы, я несколько отвлеклась и теперь хочу вернуться к повествованию. Читатели помнят, что через три дня после приезда милорда Сидни мы должны были встретиться с госпожой де Керландек.

Хотя эта дама в письме сообщала мне, что жаждет примирения и даже дружбы, к нам она приехала в крайнем возбуждении, выдававшем глубокое смятение, причину которого мы скоро узнали. Мы сидели в гостиной, а Сидни находился за занавешенной зеркальной дверью и мог все слышать.

— Оставим любезности в стороне, мадам! — резко начала разговор красавица Керландек, едва успев поздороваться. — Нам следует поговорить о важных вещах — время дорого. — Потом, обернувшись ко мне, она спросила: — Могу я узнать, мадам, каким образом вы познакомились с милордом Сидни? С каких пор он влюблен в вас? И когда вы вышли за него замуж?.. Вы краснеете, мадам?.. Прекрасно. С этим вопросом мне все ясно. — Замолчав, она вытащила из бумажника письмо и прочитала нам следующее: — «Мадам, я счастлив… (это письмо я получила вчера, любезные дамы) счастлив сообщить вам, что наконец узнал, что сталось с вашим сыном, дорогим мальчиком, достойным вас и своего благородного отца… (и так далее, но речь не об этом… Вот, слушайте.) Он убежал из колледжа, когда там случилось досадное происшествие: во всем был виноват директор, этот ужасный человек!.. (Так… пропустим! Ах, вот здесь!) Я узнал, мадам, и могу это доказать, что молодой господин де Керландек, движимый благородными порывами своей прекрасной души, присоединился к нескольким солдатам и отправился служить. Его спутники в дороге совершили несколько проступков, одних убили, другие разбежались. Все произошло из-за нескольких дурных женщин, за которых вступился путешественник-дворянин. Ваш сын им понравился, они похитили его и увезли с собой в Париж. Некоторое время он жил в их доме, вернее, его там стерегли, но некоторое время спустя он исчез. Наименьшее из зол, которое мы можем предположить, заключается в том, что его отправили в одну из наших колоний…

Я вскочила, придя в совершенную ярость.

— Какой наглец мог написать вам это письмо, мадам? И как вы посмели читать в моем доме этот пасквиль, намекающий на наше участие в недостойном деле?!

Госпожа де Керландек смутилась, но все же отвечала:

— Будем говорить спокойно, мадам, если это возможно.

— Нет, госпожа де Керландек, не все наделены тем хладнокровием, с которым вы принялись оскорблять нас. Знайте же, мадам…

— Я хочу спросить вас, — перебила меня прекрасная Зейла, — с вами ли случилось то приключение с солдатами? Мой сын…

— Да, мадам, господин Монроз, ваш сын — в этом я теперь не сомневаюсь — уехал вместе с нами в Париж. Он оказал нам неоценимые услуги, и мы вырвали его из ужасной компании трусов и дезертиров, но он последовал за нами по доброй воле…

— Но что же случилось с моим мальчиком?..

— Он счастлив, мадам, он находится под защитой милорда Сидни.

— Пресвятое Небо! Мой сын — во власти убийцы своего отца! — С этими словами госпожа де Керландек упала в обморок.

— Какой ужасный удар для моего сердца… — прошептал милорд Сидни, покидая свое убежище, чтобы оказать помощь недоверчивой вдове.

Наконец она открыла глаза, но, заметив милорда, испустила душераздирающий крик и попыталась вскочить.

— Перестаньте, жестокая Зейла, — произнес Сидни, удерживая ее. В его голосе звучали доброта и нежность, шедшие от самого сердца этого благородного кавалера. — Перестаньте оскорблять меня, не отводите взгляд. Я никогда не был подлецом, я не способен…

— Мой сын! Где мой любимый сын?

— Зейла, ваш мальчик в безопасности. Узнав о вашем возвращении, я поспешил сюда, в Париж, оставив Монроза в Англии, вы скоро увидите его, и он сам расскажет, хорошо ли ему жилось со мной.

— Милорд… я должна вам верить?

— Ваши сомнения оскорбили бы меня.

— Но где я? Я вижу вокруг только лица людей, имеющих все основания обижаться на меня.

— Мерзкий человек! — закричала я, невольно прочитав имя Беатена в конце письма, которое несколько минут назад читала нам госпожа де Керландек (я подняла его с пола, чтобы вернуть ей).

— Что такое? — спросила взволнованная Сильвина. — Какая неожиданность!..

— Жалкий Беатен! — добавила я…

Госпожа де Керландек поспешила разорвать письмо на клочки, но было уже поздно.

— Знайте, — сказала я госпоже де Керландек, — знайте же, мадам, что чудовище, написавшее вам это письмо…

— Автор письма, мадам, — честный священник, он был наставником моего сына в колледже…

Сильвина и милорд Сидни хором издали возмущенный возглас, перебив госпожу де Керландек.

— Зейла, — сказал ей милорд, — этот предатель обманул вас, вы напрасно обвиняли присутствующих здесь дам. Ваш сын очень многим обязан им. Наставник, достойный лишь самой жестокой кары, единственный виновник бегства Монроза: он был жесток, преследовал его своей отвратительной страстью и ревностью.

— Ах, милорд! О-о-о, дорогие мои! — зарыдала несчастная мать, протягивая к нам руки.

Наши сердца переполнились нежностью и жалостью. Тревога матери извиняла жестокие оскорбления, которые нанесла нам госпожа де Керландек. Мы простили ее заблуждение.

Глава XXIII Интересная беседа

Вскоре мы успокоились, умы прояснились. Зейла, обретя сына и любовника, возрождалась к жизни. На ее очаровательном лице появилось мягкое выражение — естественное свойство ее характера. Учтивый тон милорда, дружба и уважение, которые он нам выказывал, убедили гостью, что мы действительно благородные дамы. Она старалась завоевать наше доверие и добиться внимания.

Нам подали чай: у милорда Сидни сохранилась эта английская привычка. Госпожа де Керландек осталась с нами, ведь милорд должен был дать ей тысячу разъяснений, задать миллион вопросов. Он все время повторял, что Зейла может чувствовать себя с нами совершенно свободно, что он нам полностью доверяет и что мы никогда не выдадим ни одной ее тайны. Женщины недоверчивы от природы, а несчастья сделали госпожу де Керландек весьма подозрительной, и она была не слишком многословна. Сидни с трудом удалось вырвать у нее правду о том времени, что прошло между его схваткой с Робером в Париже и дуэлью в Бордо, на которой был убит господин де Керландек. Зейла как будто не слишком дорожила памятью о дорогом супруге. Он был очень влюблен в нее, но не отличался любезностью и добротой… Зейла вообще не сожалела бы о нем, убей его кто-нибудь другой. Сэр Сидни сам воздвиг непреодолимое препятствие на пути столь желанного союза.

— Моя дорогая Зейла, — говорил милорд, — беру в свидетели этих дам! Я не нарушил клятву любить вас вечно и хранить себя для вас. Признаюсь в одном: я полагал, что вы меня забыли, мне было легче верить в это несчастье, чем считать вас умершей. Ваше молчание…

— Сидни! Да могла ли я сама вообразить, что после вашей схватки с этим безумным Робером, которого вы считали соперником — безо всяких на то оснований…

— Нет, Зейла, я вас ни в чем не подозревал и обвинял в несчастьях жестокий Рок. Вас, моя дорогая, я всегда уважал.

— Свекор увез меня в Нижнюю Бретань. Вы знаете, в каком состоянии я тогда находилась: несчастья погубили ребенка, которого я носила. Свекор до самой своей смерти не спускал с меня глаз, так что я не могла подать вам весточку, даже если бы пошла наперекор предрассудкам…

— О, жестокая! Когда вы вышли замуж за этого зверя, на ваших глазах игравшего моей жизнью, вы тоже помнили о вековых предрассудках?!

— Я краснею от стыда за тот свой поступок, Сидни… Но… Вы были жестоко отомщены.

— Ах, если бы судьба пощадила несчастный плод нашей любви! Что я вижу, Зейла? Ваши глаза наполнились слезами… вы смущены… Небо! Какое еще признание сейчас разорвет мне сердце или… переполнит его радостью? Зейла, не молчите, умоляю.

— Сидни!

— Моя драгоценная Зейла!

— Я обманывала вас, говоря, что наша дочь мертва.

— Небо! Счастливая надежда! Она жива! Но где же?..

— Держите ваш порыв, друг мой, радость не будет долгой. В море, на корабле, я кормила крошечную дочку грудью, к счастью, она родилась здоровой и крепкой. Увы, господин де Керландек, этот жестокий тиран, отнял у меня ребенка, как только мы сошли на берег. Позже он постарался убедить меня, что малышка умерла в деревне в доме честных крестьян, которые ею занимались. Он отказался назвать мне их имя и название деревни, и я засомневалась в правдивости известия. Завоевав преданность слуг деньгами и подарками, я получила от одного лакея сведения о судьбе дочери: он поставил условием своей искренности мое полное доверие, я должна была довольствоваться только его словами. Я обещала, я клялась! Этот человек рассказал, что моя дорогая девочка была им лично передана в сиротский приют, но наотрез отказался признаться, где находится злосчастное место. Слуга успокоил меня, заверив, что, если останется на службе и даже если покинет мой дом, будет один раз в год сообщать новости о дочери. Так продолжалось двенадцать лет, причем он сдержал клятву, данную господину де Керландеку, и сохранил в тайне название места, где жила девочка. Когда мы снова обрели друг друга в Париже, милорд, я предполагала, что наша дочь жива, но, оставаясь женой господина де Керландека…

Глава XXIV Одна из самых интересных глав книги

Этот рассказ совершенно потряс Сидни, он испытывал попеременно надежду и страх; мы слушали с живейшим интересом.

— Наконец, — продолжила госпожа де Керландек, — некоторое время спустя после смерти мужа я имела счастье найти в бумагах листок с адресом места, где так долго содержался предмет моей нежности и бесконечных тревог. Приют находился в П.

Зейла назвала место, где я росла: меня сотрясла нервная дрожь. Сильвина вздрогнула от изумления, но остальные не обратили на это внимания.

— Итак, я немедленно отправилась в дорогу, — рассказывала госпожа де Керландек, — но представьте себе мое несчастье: в приюте мне сообщили, что за четыре года до моего приезда девочку забрали из приюта. Именно четыре года не писал мне старый слуга. Я с глубокой печалью узнала, что он никогда не отсылал в приют денег, которые я давала ему, надеясь облегчить положение моей несчастной дочери. Поведение доверенного человека господина де Керландека было смесью низости и откровенности. Отчаяние переполнило мою душу. Воспитатели рассказали, что у моего ребенка был непростой характер и что ее отдали честным людям, обещавшим хорошо заботиться о ней.

Сердце мое разрывалось от чувств. Сильвина пыталась что-то сказать, ее жесты, выражение лица выдавали крайнее волнение… Милорд несказанно удивился.

— Ах, мадам! Вы видите ее перед собой! Это Фелисия! — наконец выкрикнула Сильвина. — Это я… приехав в приют за своим ребенком и узнав, что он умер, захотела взять Фелисию… муж, не желавший, чтобы в будущем нас могли найти, назвался именем де Невиля…

— Невиль! То самое имя, которое я ненавидела всей душой… Имя человека, похитившего ребенка, который был мне дороже жизни… Ах! Дочь моя! Сидни! Какое счастье!

Стремительным движением я бросилась в объятия моей очаровательной матери: она порывисто целовала меня, орошая лицо слезами. Милорд сидел за столом, прикрыв лицо руками, потом, выйдя из глубокой задумчивости, подбежал к нам и обнял меня. Я оторвалась от родителей, чтобы обнять Сильвину, которая была так добра ко мне всю жизнь. Мать и отец называли Сильвину благодетельницей, говорили, что она подарила им счастье.

Наши сердца таяли от радости и любви. Моя нежная мать обрела любимого мужчину и двоих детей, она мгновенно забыла, что ревновала меня к милорду Сидни, что у нас были… слишком близкие отношения. (Этот деликатный вопрос никогда больше не затрагивался в нашей семье.) Зейла целовала портрет Монроза, пока Сидни писал письмо своему юному другу, сообщая, что скоро тот обнимет мать и сестру.

Мы ни словом не упомянули о присутствии в нашем доме графа. Моя мать жаждала узнать, какой странный случай свел нас всех вместе, и мы пообещали дать ей любые разъяснения. Уезжая, она просила всех нас навестить ее утром, чтобы мы могли провести вместе день. Мой отец отправился провожать ее.

Оставшись одни, мы с Сильвиной пустились в бесконечные рассуждения о странности моей судьбы.

— Милорд Сидни — твой отец!.. Монроз — твой брат!.. — восклицала она. — Не могу прийти в себя!.. (Тут Сильвина вздохнула.) Во всем здесь перемешаны счастье и горе. Фелисия! Ты еще раскаешься в своем неверии. Ты совершила немало ошибок, к счастью, ты молода и успеешь все исправить… Поверь, во всем видна рука Провидения, оно простирает над тобой свою длань, осыпает милостями, так бойся же его гнева…

Я зевнула: приближался счастливый час свидания с моим маркизом. Скоро, скоро очаровательный любовник увенчает нежными ласками лучший день моей жизни.

Глава XXV Глава, для которой я не смогла придумать названия

Я заранее предвкушала радостное удивление маркиза от моего рассказа о счастливых событиях. Наконец он появился; тысячи страстных поцелуев предварили интересные признания. Радость маркиза не поддается описанию… Я рассказала, что милорд Сидни, очевидно, в самом скором времени узаконит мое рождение, женившись на своей драгоценной Зейле… Как! Убийца мужа?! — воскликнут сегодняшние пуристы… Впрочем, эти люди не станут читать мою книгу, так что опасаться нечего. Добрые граждане, не столь утонченные, но гораздо более снисходительные, не станут возмущаться новым замужеством Зейлы. Признаю — выходя замуж в первый раз, Зейла была не слишком щепетильна и честна, согласившись на брак с человеком, у нее на глазах хладнокровно утопившим ее возлюбленного, но я достаточно рассказала вам, чтобы оправдать ее: Зейла была рабыней, когда познакомилась с Сидни, потом она потеряла его, потеряла не любовника, но, скорее, хозяина, купившего ее ради своих утех. Ей пришлось выбирать между двумя крайностями: господин де Керландек или смерть в нищете. Образование, воспитание, опыт, жизнь в свете привели чувства и принципы этой женщины в согласие с нашими нравами, а потом она обрела любимого мужчину и, не будучи привязана всем сердцем к мужу, отнявшему у нее ребенка, считала себя вправе не хранить верность памяти жестокого человека, почти врага; она не захотела отказываться от счастья, когда Судьба предоставила ей возможность залечить все раны сердца, забыть об утратах… В особых случаях возможно сделать исключение из общих правил и установленных обществом законов. Такой вывод вполне относится к положению Зейлы и милорда Сидни. То же можно сказать и об отношении Сидни ко мне. Мне станут доказывать, что наша связь, естественное следствие обстоятельств, взаимной симпатии, темперамента, была чудовищным преступлением, ведь единокровные существа не должны вступать друг с другом в греховную связь… Но оставим эту щекотливую тему — я вовсе не утверждаю, что все было так уж правильно в моей жизни… К счастью, ошибки всегда можно постараться исправить. Не стоило отчаиваться, слишком строго судить себя, становиться несчастной до конца дней. Что в этом проку?..

Маркиз был совершенно со мной согласен. Теперь он мог спокойно говорить о милорде Сидни.

— Моя дорогая Фелисия, признаюсь, что возвращение милорда убивало меня. Я не сомневался в вашей связи и не мог больше переносить необходимости делать жестокий выбор: потерять тебя или делить с другим! Этот человек, слишком старый для тебя… но, раз уж он твой отец… я нахожу его очень любезным…

— Не будем больше об этом, дорогой!

— Ты любила его?

— Не стану отрицать. Возможно, голос крови предопределил взаимную склонность, а темперамент довершил начатое…

— А твой брат? Красавец Монроз…

— Маркиз, вы меня удивляете! Кто вам рассказал?

— Ты сама. В первую пору нашего знакомства ты однажды позволила мне написать письмо за твоим столом, а сама сидела рядом, нежно целовала портрет брата и говорила: «Моя прекрасная любовь! Милый проказник! Один Бог ведает, сколько раз ты мне изменишь с английскими красавицами! Будь благоразумен, не заставляй меня пожалеть, что отпустила тебя!»

— Дурачок! Я говорила все это, чтобы заставить вас ревновать. Вот что означали мои слова: «Ледяное сердце, любите меня хоть немного!»

— Озорница! Я не поддамся на ваш ловкий обман, я знаю…

— Ну же, месье, будьте и вы благоразумны, — прервала я маркиза. — Нет, я не хочу… я сержусь… вы должны были хотя бы сделать вид, что ничего не знаете…

Мои надутые губы не смутили маркиза: он обнял меня… Я пылко ответила… нас объединяло одно желание… я чувствовала, как трепещет его душа… и отдавала ему свою. Мы умерли… и возродились… и снова умерли… Боги!.. Какая ночь!.. Какой мужчина!.. Какая любовь!..

Глава XXVI Как произошла вторая встреча с моей матерью и как доктор Беатен оказался в крайне затруднительном положении

Нежная пылкость маркиза позволила мне поспать всего несколько часов, но я проснулась раньше обычного и немедленно встала. Горя желанием увидеться с моим милым отцом, я поспешно привела себя в порядок и уехала из дома без Сильвины, для которой сон стал одним из главных удовольствий в жизни. В доме Зейлы еще не вставали, но швейцар получил распоряжения, и меня впустили. Как хороша она была в постели! Какой розовый цвет! Какая-нибудь светская красавица, нарумяненная, набеленная, напомаженная, показалась бы уродиной рядом с Зейлой! Даже я едва могла сравниться с ней свежестью! Как счастливо она улыбалась теперь, успокоившись душой! Накануне Зейла забыла попросить меня о разговоре наедине, но я предугадала ее желание.

— Все теперь радует меня! — произнесла она, протягивая ко мне алебастровую руку и притягивая к себе, чтобы поцеловать.

— Иди ко мне, сядь рядом, дорогая моя девочка, и поговорим — не как мать и дочь, но как две отныне неразлучные подруги.

Как нравились мне такая простота и близость! И все-таки я не могла отрешиться от некоторого смущения, боясь, что моя мать, возможно, знавшая, какую жизнь я вела в свете, захочет упрекнуть меня, ограничить свободу, потребует изменить некоторые привычки. Независимая от природы, привыкшая во всем потакать своим желаниям, думать и действовать по собственному разумению, я чувствовала, что не смогу подчиниться чужой воле… А теперь я оказалась под властью отца и матери! Чего они от меня потребуют? К счастью, мое беспокойство было недолгим.

Моя мать сразу же захотела узнать, как мы познакомились с Робером и почему он остался с нами. Я дала ей короткий отчет о несчастьях графа. Вопреки тому, что рассказывал нам Дюпюи, Зейла вовсе не считала его человеком благородного происхождения и не находила в нем честной души: все говорило против несчастного. Мой рассказ переубедил ее, она пролила несколько слезинок над трагическими приключениями кавалера, которого страсть и отчаяние так часто заставляли подвергать жизнь опасности…

Вошедший слуга спросил Зейлу, должен ли он провести к ней некоего священнослужителя, утверждавшего, что он должен сообщить ей важные новости.

— Мама! — закричала я. — Возможно, это доктор Беатен!

— Думаю, ты права, — отвечала она.

— Этот человек, — добавил лакей, — позавчера передал письмо швейцару…

— Ах, это он, Беатен! — хором произнесли мы. — Пусть войдет.

Я немедленно узнала мошенника, ведь изменилось только его платье: вместо обычной сутаны, которую он носил прежде, теперь на нем был странный белый воротничок и сюртук с узкими рукавами. Манеры стали еще более фальшивыми и жеманными, глаза бегали, он все время сгибался, как будто собирался поклониться, жирные ляжки тряслись. Беатен весьма удивился, найдя мою мать не одну, потому что рассчитывал на конфиденциальный разговор. В то утро я надела шляпку с густой вуалью, скрывавшей мое лицо, и мошенник не мог разобрать, кто перед ним.

— Какие интересные новости принес мне сегодня утром господин доктор? — сухо спросила моя мать.

Священник от изумления застыл на месте.

— Простите меня, мадам… Но некоторые вещи, которые я готов сообщить вам… возможно, мадам захочет… поговорить наедине…

— Нет-нет, месье, я ненавижу тайны! Мадам — моя лучшая подруга, я ничего от нее не скрываю. Ваши секреты касаются моего сына, мадам его знает. Объяснитесь, но главное — не лгите!

— То, что я хочу сообщить вам, мадам, не касается вашего сына…

— Так что же это?

— Я расскажу вам о милорде Сидни, мадам…

— О милорде Сидни?.. Я виделась с ним вчера и надеюсь увидеть сегодня утром. Так что же, месье, вы решили клеветать на честного человека? Так мой сын потерян? Мой сын отправился в колонии? Он нашелся, мой дорогой мальчик, мы скоро увидимся, и я очень многим обязана людям, которые позаботились о нем!

Предатель иронично ухмыльнулся.

— В таком случае, мадам, мне больше нечего сказать… не знаю, что… Поскольку мадам информирована лучше меня, мне не стоит здесь больше оставаться.

— Вы останетесь, месье, — заявила я, вскакивая и хватая его за рукав.

Моя мать позвонила слуге…

— Если у дверей кто-нибудь ждет, — сказала она, — пустите в дом.

Мгновение спустя лакей объявил о приходе госпожи Сильвины и милорда Сидни.

Глава XXVII Глава, содержание которой не удивит людей, знающих толк в Беатенах. О том, как в двух разных местах составлялся один и тот же план

Волк, попавшийся в капкан, окруженный пастухами и собаками, вор, застигнутый на месте преступления полицейским комиссаром и его сбирами, наверняка изумились бы меньше недостойного Беатена, услышавшего, как слуга произносит опасные для него имена. Я откинула вуаль и бросилась на шею милорду Сидни, называя его отцом. Сильвина вздрогнула при виде мерзкого священника. Милорд смерил его презрительным взглядом. Мы сели, а Беатен остался стоять, дрожа от страха в ожидании грозы.

Первым заговорил мой отец.

— Вы заслуживаете, чтобы мы сообщили о вашем поведении епископу, чтобы вас достойно наказали. Вы злоупотребляли саном и обманывали верующие души. Вы подвержены всем порокам, ужасным, отвратительным, и проистекают они из тех же страстей, что рождают в душах других людей высокие стремления! Оставьте нас, найдите в себе силы стать честным человеком и помните, если я еще хоть раз услышу, что вы злоупотребили доверием хоть какого-нибудь человека… ничто не убережет вас от моего гнева. А теперь покиньте этот дом!

Беатен был счастлив, что так дешево отделался, но гордыня и ярость обуяли его. Он не только грубо пнул ногой маленькую собачку моей матери, сделав вид, что поскользнулся, но и пробормотал несколько ругательств, уже выйдя за дверь. Лакей, расслышавший грубость, загородил ему дорогу и ударил кулаком. Милорд Сидни, услышав шум, вышел из гостиной. Беатен, уличенный несколькими свидетелями, упал на колени.

— Дайте ему пройти! — приказал мой отец с холодностью, свойственной лишь благородным душам. — Пусть убирается. Я запрещаю причинять ему малейший вред! Идите, месье.

Беатен был забыт, мы занимались только собой. Отец настаивал, чтобы его дорогая Зейла немедленно венчалась с ним.

— Мы должны, — сказал он, — обеспечить судьбу Фелисии. И мы ни перед кем не обязаны отчитываться за свое поведение. Отправимся в Англию. Монроз получит состояние своего отца, а я добавлю к этим деньгам сумму, достаточную для того, чтобы он вел жизнь, достойную его положения. Уверен, мальчик сумеет оценить мою любовь и доброту… Что касается графа… у меня есть план. Он обязан жизнью Фелисии… и не только жизнью, но и честью. Пусть женится на ней! Он беден — я возьму на себя устройство всех его дел, он получит от меня состояние, достойное его высокого происхождения.

Идея милорда Сидни очень понравилась Сильвине и моей матери, но в первый момент заставила меня вздрогнуть от страха: мне взять на себя обязательства?! Однако стать графиней!.. Ах, почему не маркизой?.. Увы, то, что мог, то, что должен был сделать граф, не мог совершить маркиз… Впрочем, разве выйти замуж за графа, не означало стать свободной?.. Графу осталось жить не слишком долго… Я буду сожалеть о нем — не как о муже, но как о друге. Мысли теснились в моей голове, все убеждали меня согласиться. Сильвина отправилась на переговоры с графом, и все произошло очень быстро и легко. Вот что написал нам несчастный больной о странном проекте Сидни:

«От несчастного графа де Л*** всем,

кто дорог ему в жизни, тем, кто собрался

у госпожи де Керландек, а также милорду Сидни

Друзья мои, я все знаю: то, что не сумели сделать препятствия, смогли дружба и благодарность. Я больше не претендую на неоценимое счастье владеть прекрасной Зейлой. Небо, возвратившее мне отнятое людьми, хочет, чтобы я воздал каждому то, что ему полагается. Пусть милорд Сидни будет счастлив. Друзья мои, могу ли я надеяться на счастье в оставшиеся мне дни жизни?.. Неужели я удостоюсь чести дать свое имя любезной Фелисии, моей благодетельнице, которой принадлежит моя жизнь? Милорд, сделайте своим сыном того, кто хотел пролить вашу кровь, но пролил свою. Фелисия, дочь Зейлы, не пренебрегайте мною. Приезжайте все ко мне, я не хочу быть объектом вашей ненависти. Исполните мои желания, и я будут знать, что меня не находят жалким! Зейла! Милорд Сидни! Я смогу увидеть вас. Да, я это чувствую… я жду вас с нетерпением и сыновней любовью, как человек, который горячо любит вас.

Прощайте!»

Это взволнованное письмо очень тронуло нас. Стиль графа ясно свидетельствовал, что он писал в страшном смятении. Мы имели все основания беспокоиться о его физическом состоянии. В ответном послании мы обещали приехать вечером, если хирург графа поклянется, что наш визит не причинит вреда его здоровью.

Глава XXVIII Глава, события которой снова не имеют непосредственного отношения к нашей героине

Час спустя нам сообщили, что ехать к графу нельзя: у него началась сильная лихорадка, и доктор прописал ему отдых.

В тот же момент мне принесли письмо от небезызвестного вам д’Эглемона. Читатели, которым понравился этот милый безумец, будут очарованы услышать о нем снова и узнать, как он жил после расставания с нами. Я приведу на страницах моей книги его письмо полностью, это гораздо удобнее, чем цитировать выдержки:

«Ну вот, дорогая Фелисия, я наконец пойман, накрепко пойман (это не означает, что я влюблен, все гораздо серьезнее)! Я женат. Богатый наследник и маркиз — слава Богу! — но женат! Вы чувствуете, как это звучит? Мой дядя, великолепно умеющий манипулировать умами, сумел доказать важным особам нашей провинции, что они сделают решающий ход в игре, дав мне в жены некую юную особу, которая в будущем в один прекрасный день унаследует все их деньги. Они согласились, потому что дядя утверждал, что его племянник в «Париже нарасхват!» и, если они промедлят, рискуют упустить меня. Вообразите, дорогая Фелисия, всю тоску и тревоги человека, теснимого врагами!.. Меня начали представлять родственникам в городе и в деревне, кто-то находил меня милым, другие — безумным. Одна дама заявляла, что я похож на комедианта, следующая говорила, что я слишком горд и высокомерен… Одним словом, каждый судил меня по собственному разумению… Интриги тайных врагов, оговор, клевета, разъяснения (одни — правдивые, другие — преувеличенные) о том, как я трачу деньги, мои ответные выпады, визиты к одним, игнорирование других… О моих сражениях, страхах победах можно было бы сложить эпическую поэму. Наконец, когда все утряслось, мне оставалось лишь одно, но главное — встретиться с предполагаемой невестой.

Я не ждал, что избранница окажется столь хороша собой и очаровательна: воспитанная в монастыре строгой набожной теткой (она уже лет десять досаждает обществу своим уродством, дурным нравом и гордыней), она могла стать дикаркой-ханжой, совершенно мне неинтересной. Ничего подобного не произошло! Наделенная Природой счастливым характером, она не поддалась чудачке тетке. Я последовал примеру Цезаря: пришел, увидел, победил! Брак вскоре был устроен, и помог мне в этом больше всего отвратительныйхарактер старой карги: она была настроена решительно против, требовала, чтобы меня подвергли столь суровым испытаниям, собрали обо мне так много различных сведений, что ради ее умиротворения были отброшены все другие дела… к моей выгоде! Маленькая маркиза умна и талантлива: она дивно танцует, училась музыке, много читала, но главное — расположена стать с помощью умелого мужчины страстной, пылкой и умелой женщиной, достойной подругой опытного мужа.

Теперь женитьба кажется мне замечательным делом. Моя маленькая жена была готова полюбить любого и теперь обожает меня всей душой, а я — что бы вы об этом ни подумали — обожаю ее. Мы смеемся, совершаем ребяческие глупости (и много взрослых!). Как я люблю женщин, обожающих исполнение супружеского долга! Я теперь верен моей милой юной жене… и каждый день смотрю безо всякого вожделения на прелестную субретку, прислуживающую маркизе, а также двух или трех ангелоподобных родственниц, которые в будущем наверняка будут счастливы отвлечься вместе со мной от утомительной моногамии. Вы верите в возможность подобного обращения? Разве не заслуживает сие чудо прославления?»

Д’Эглемон спрашивал, как идут дела у меня и Сильвины, ведь я почти не писала ему, интересовался он и графом, которому всегда желал смерти, боясь, что сей грустный господин испортит мой нрав.

Монсеньор, дописавший несколько строчек к посланию племянника, сообщал более серьезные вещи, рассказывая, с каким трудом ему удалось женить своего легкомысленного родственника: он заплатил все его долги и назначил содержание в двести луидоров госпоже д’Орвиль. Это было тем более необходимо, что несносная кокетка отличалась крайним легкомыслием и могла прогнать богатого покровителя ради какого-нибудь смазливого музыкантишки.

Глава XXIX Заключение

Какой холод сковал мое тело! Узы Гименея, неужели оцепенение ума — роковое последствие вашего воздействия? У меня больше нет мужества писать… вы зеваете, читатель, ну что же, пора завершать работу.

Маркиз очень любил меня, но, узнав о происходящем, он из осторожности, деликатности или по каким-то другим причинам сообщил, что ему необходимо отправиться в его владения, и уехал, предоставив меня горячке приключений и новых планов. Он часто писал мне, всегда с большой нежностью, и мы остались друзьями.

Вскоре во Францию вернулся Монроз, обуреваемый сыновней любовью и дружескими чувствами. Он возмужал и очень похорошел, и я в душе подосадовала, что этот красавец — мой брат. Легко себе представить, как приняла его моя нежная мать… Монроз, которому во всех подробностях рассказали о происшествии в Бордо, проявил много здравого смысла. Он захотел считать своим отцом человека, который проявил по отношению к нему так много любви и заботы. Милорд Сидни определил его в мушкетерский полк, теперь он капитан кавалерии и делает блестящую карьеру.

Сидни обвенчался со своей дорогой Зейлой, лорд Кинстон и лорд Бентли, Сильвина, Монроз и я были единственными свидетелями воссоединения счастливой пары.

Граф постепенно поправлялся. Мы поженились — конечно, совершенно формально, ни один из нас не желал большего.

Старый председатель и его зять, узнав о счастливых событиях в нашей семье, приехали с поздравлениями. Оба были в глубоком трауре по случаю смерти председательши (читатели понимают, от какой болезни скончалась несчастная).

Сильвина отдалилась и от нас, и от общества и превратилась в этакую квиетистку, полусвятошу-полукуртизанку. Она принимала у себя священников, дам, удалившихся от света, а главное — загадочных холостяков, которые так любят женщин без предрассудков.

Дела призывали мужа в провинцию, и мой отец захотел сопровождать его. Вместе они осуществили все, что задумали. После этого путешествия бедный граф отправился на воды, но лечение не помогло ему: он умер вскоре после возвращения, тысячу раз повторив на смертном одре имя госпожи де Керландек (маниакальная страсть, подавляемая рассудком, ожила в бреду).

В самом конце декабря миледи Сидни произвела на свет сына, увенчавшего счастье пары, достойной всех милостей судьбы.

Я последовала в Англию за своими дорогими родителями, а некоторое время спустя отправилась в путешествие, остановившись в Италии. Может быть, в один прекрасный день я опубликую историю моих приключений в этой прелестной стране. Я училась, потакая своему пристрастию к искусствам, бывала в обществе, а ночи были полны наслаждений и сладострастия. Постоянная в дружбе, но легкомысленная в любви, я могу похвалиться, что никого и никогда не сделала несчастным.

Если кто-нибудь из строгих читателей, любителей елейно-благообразных концов, заметит, что мне следовало измениться и начать честную жизнь, я отвечу, что никогда так не жила и не собираюсь делать ненужных усилий. Один гениальный человек^[27], большой знаток человеческого сердца, сказал для моего утешения:

АНДРЕА ДЕ НЕРСИА «Фелисия, или Мои проказы»

Шевалье Андре-Робер Андреа де Нерсиа родился 17 апреля 1739 года в Дижоне, в провинции Бургундия. Сведений о его жизни и деятельности сохранилось немного: авантюрист и космополит, солдат и писатель, Андреа де Нерсиа на протяжении многих лет был тайным агентом различных правительств и государств. Отец его служил главным казначеем бургундского парламента. Получив разностороннее образование, шевалье в юном возрасте совершил путешествие по Италии и Германии. Вернувшись домой, он в двадцать лет вступил в батальон ополченцев и до 1775 года состоял на военной службе — сначала во Франции, затем в Дании и снова во Франции. Выйдя в отставку в звании подполковника, он обосновался в Париже, где, видимо, вел типичную жизнь холостяка аристократа. В это время он основательно увлекся литературным трудом; уже в конце года в Версале была поставлена его комедия в прозе «Доримон, или Маркиз де Клервиль» и написан роман «Фелисия, или Мои проказы», первое издание которого вышло без указания имени автора.

Прожив недолгое время в Париже, Нерсиа отправился путешествовать — Швейцария, Германия, Голландия… Жизненные обстоятельства вынудили его поступить на службу, и в 1780–1782 годах он занимал разнообразные должности при дворах немецких владетельных князей. В 1782 году у него родился сын Жорж-Огюст, однако кто была его мать и в каких отношениях находился с ней Нерсиа — неизвестно. В следующем году он вернулся в Париж, женился, и жена родила ему второго сына. Через некоторое время Андреа де Нерсиа вновь поступил на военную службу и, оказавшись вместе с полком в Голландии, участвовал в гражданских волнениях в этой стране; затем он уехал в Австрию, где исполнял некие секретные поручения. Вернувшись в Париж, он в 1788 году за неведомые широкой публике заслуги получил крест Святого Людовика. Однако несмотря на свою бурную кочевую жизнь, Андреа де Нерсиа не прекращал литературных трудов; в том же году он опубликовал роман в письмах «Экзамен без подготовки», главный герой которого делится воспоминаниями о своих первых любовных опытах.

Когда во Франции началась революция, Нерсиа был за границей. В течение нескольких лет он находился в «логове контрреволюции» — Кобленце, сначала в чине полковника в армии Конде, а затем адъютантом в войсках герцога Брауншвейгского. В это время, если верить архивным записям, Нерсиа занимался шпионажем в пользу революционного правительства. Затем, сняв мундир, он сделался книготорговцем и отправился странствовать по Европе — видимо, также с тайной миссией.

Но даже в те смутные годы Нерсиа продолжал писать. Его сочинения, вначале просто фривольные, постепенно становились откровенно скабрезными; романы «Дьявол во плоти» (1776), опубликованный только в 1803 году, и «Мое послушничество» (1792) изобилуют крайне непристойными амурными сценами, включая инцест, содомию, лесбийскую любовь и зоофилию. Писатель утверждал, что, описывая мерзости, он таким образом стремился пробудить отвращение к пороку и погрязшим в нем «гнусным аристократам». В романе «Почитатели Афродиты» (1793), издание которого он «из патриотических чувств» вызвался оплатить сам, описывалось тайное общество аристократических развратников, предающихся чудовищным оргиям и дебошам. Тем не менее Нерсиа полагал, что человек не может быть полностью счастлив, полностью проявить все свои таланты без сексуального удовлетворения, к которому каждый стремится по-своему.

В 1795–1796 годах Нерсиа пребывал за границей, исполняя секретное задание Директории: ему предстояло выяснить возможности заключения сепаратного мира с Австрией. Однако вскоре его миссию поручили другому агенту, из чего следует, что он, видимо, с ней не справился. Огорченный агент-литератор посетил Богемию, побывав в замке Дукс у графа Вальдштейна, у которого библиотекарем служил знаменитый авантюрист Казанова, а затем отправился путешествовать. В Италии Нерсиа вновь получил задание — следить за поведением жены Бонапарта Жозефины и втайне собирать сведения о том, как ведется подготовка к заключению мирного договора, получившего впоследствии название Кампоформийского. Насколько он справился с этой миссией, неизвестно, ибо во Францию он не вернулся, поступив на службу к неаполитанской королеве Марии-Каролине. Оказавшись в 1798 году в Риме, куда вошли французские войска, он был арестован за предательство и два года провел в тюрьме. Умер шевалье Андреа де Нерсиа в Неаполе в 1800 году.

«Фелисия» — первый и самый забавный роман Андреа де Нерсиа, написанный от лица героини, стремящейся убедить читателя, что только любовь — но отнюдь не платоническая — может сделать человека счастливым. Вспоминая заблуждения юности, Фелисия не раскаивается, а, напротив, с удовольствием рассказывает о них, подавая пример бьющего через край жизнелюбия и оптимистического отношения к жизненным невзгодам. Она пишет не для назидания, а для развлечения — своего собственного и своих друзей, которых у нее множество. Со всеми ними происходят забавные любовные приключения, отчего в романе можно найти комедию и водевиль, элементы плутовского и авантюрного романов. А чтобы читателю не наскучили похождения пылкой и решительной девицы полусвета, автор то и дело направляет повествование в совершенно неожиданное русло, вводит новых персонажей, рассказывающих свои веселые и невероятные истории (разумеется, любовные). Однако в конце концов судьбы всех героев переплетаются, завязываются в единый узел, и роман благополучно завершается изображением всеобщего счастья всех действующих лиц, обретающих любящих и снисходительных спутников (спутниц) жизни. Разврат — не порок, если совершается с обоюдного согласия, чурайтесь ханжества и не подавляйте природу, утверждает Фелисия. На всем протяжении повествования она подает пример следования зову естества и делает это столь легко и беззлобно, что никому из персонажей даже в голову не приходит упрекнуть ее за это.

Читателю также пришлись по вкусу похождения любвеобильной девицы: до 1800 года книга выдержала двадцать два издания. Но вместе с галантным веком и его свободой нравов ушла мода на скабрезные истории, целомудрие вновь заняло свое место среди общественных идеалов. Сочинение Нерсиа, как и многие ему подобные, изобилующие откровенными альковными сценами, в 1825 году было внесено в Индекс запрещенных книг. И тем не менее издатели втайне продолжали издавать, а книгопродавцы — продавать «Фелисию», полагая, что книга — не учебник жизни и не руководство к действию, а чтение — лишь одно из средств скоротать досуг. Современного же читателя роман Нерсиа не только развлечет, но и позволит лучше понять нравы сложного и противоречивого восемнадцатого столетия.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Парис — сын троянского царя Приама; выступил судьей в споре богинь Геры, Афродиты и Афины о яблоке раздора в пользу Афродиты.

2. Адонис — в греческой мифологии прекрасный юноша, возлюбленный Афродиты.

3. Грации — римские богини красоты.

4. Архитриклиний — устроитель пиршества в Древнем Риме.

5. Брелан — карточная игра.

6. Овидий Публий Назон (43 до н. э. — ок. 18 гг. н. э.) — римский поэт, прославившийся своими любовными стихами. Наиболее известны сборники «Любовные элегии», «Наука любви», «Метаморфозы».

7. Лукреция — прекрасная и добродетельная супруга Тарквиния Коллатина, которую опозорил сын последнего римского царя Тарквиния Гордого Секст, после чего она обо всем рассказала мужу и отцу, а потом заколола себя кинжалом. Олицетворяет женщину чистую, мудрую и добродетельную.

8. Селадон — персонаж романа «Астрея» Оноре д’Юрфе (1567–1625); имя его стало синонимом верного платонического любовника, трепетного воздыхателя.

9. Бенефициант — тот, кто пользуется доходами от церковной должности.

10. «Клелия» — роман французской писательницы Мадлен де Скюдери (1607–1701); содержал знаменитую карту страны Нежности.

11. Василиск — мифологический чудовищный змей, способный убивать взглядом.

12. Иосиф (библ.) — сын Иакова и Рахили. Был оклеветан женой египтянина Потифара, безуспешно пытавшейся соблазнить его (Быт., 39).

13. Источник в Воклюзе воспет великим итальянским поэтом Франческо Петраркой (1304–1374).

14. Феб — прозвище юного греческого бога солнечного света Аполлона.

15. Минерва — римская богиня искусств и талантов, покровительница ремесел; отождествлялась с Афиной.

16. Диана — римская богиня-охотница, соответствует греческой Артемиде.

17. Венера — римская богиня любви, отождествлялась с греческой Афродитой.

18. Вакх — имя греческого бога вина Диониса, которого также называли Бахус.

19. Святой Козьма — врач-христианин, принявший мученичество (ок. 287); покровитель хирургов.

20. Ганимед — царский сын, прекраснейший из смертных; Зевс, влюбившись в юношу, похитил его и унес на Олимп.

21. Анакреонт (VI в. до н. э.) — греческий поэт-лирик, воспевавший в изящных стихах мирские наслаждения: любовь, пиры, вино.

22. Элизиум — легендарная страна блаженных, райские поля с вечной весной.

23. Клеофас-Леандро-Перес Самбульо — герой романа «Хромой бес» французского писателя Алена-Рене Лесажа (1688–1747), для которого демон Асмодей приподнимал крыши мадридских домов, чтобы наблюдать за жизнью их обитателей.

24. Терпсихора — муза танца.

25. Артемизия — жена царя Мавсола, в честь которого она в 353 г. до н. э. возвела богатую гробницу, прозванную мавзолеем.

26. Бисетр — приют в Париже, служивший также тюрьмой и больницей, где лечили венерические заболевания.

27. Гениальный человек — великий французский писатель Вольтер (1694–1778); далее приводятся заключительные строки X песни его поэмы «Орлеанская девственница» в пер. под ред. М. Лозинского.

ЛУИ-ШАРЛЬ ФУЖЕРЕ ДЕ МОНБРОН Марго-штопальщица (1748)

Не из тщеславия, но и не из ложной скромности желаю я поведать миру о тех приключениях, что довелось мне пережить, о тех ролях, что в силу обстоятельств пришлось играть мне в юности. Моя главная цель состоит в том, чтобы как можно больнее, если это вообще возможно, уязвить самолюбие тех девиц, что сколотили себе неплохие состояния и добились успеха в обществе теми же способами и путями, что и я, а также еще и в том, чтобы выказать обществу, относящемуся к нам снисходительно и даже благосклонно, мою искреннюю признательность, объявив во всеуслышание, что всем моим благосостоянием и благополучием я целиком и полностью обязана его благодеяниям и великодушию.

Родилась я в Париже, на улице Сен-Поль; своим появлением на свет Божий я обязана тайному союзу, разумеется, не освященному законом и благословением Церкви, одного весьма почтенного человека, королевского гвардейца, и скромной штопальщицы. Мать моя, как и многие ее товарки склонная к лености, с ранних лет обучала меня своему ремеслу, и я довольно рано постигла сложную науку ставить заплаты на одежду и обувь, искусно маскировать дыры и потертости. Конечно, я тогда не понимала, что мать моя обучала меня секретам своего ремесла в корыстных целях, желая поскорее взвалить на меня груз своих забот и переложить на мои хрупкие плечи обязанности по обеспечению нашего существования. Мне едва-едва минуло тринадцать лет, как она сочла, что я уже в состоянии занять ее место в бочке (как вам, наверное, известно, все штопальщицы в Париже располагаются в старых винных бочках, используя их в качестве укрытий от непогоды) и обслуживать всех ее клиентов, однако же при том непременном условии, что я ежедневно буду давать ей точнейший отчет о моих заработках, а главное — отдавать часть денег. Я настолько успешно оправдала все ее самые смелые ожидания, что в течение месяца стала лучшей среди лучших штопальщиц нашего квартала, я сама слышала, как кумушки-соседки называли меня настоящим сокровищем. В отличие от многих штопальщиц мои таланты не ограничивались умением поставить грубую заплатку на проношенный до дыр башмак или сапог, нет, я также прекрасно умела обновлять ветхие штаны и вставлять куски новой ткани в те места, где материя протирается быстрее всего, то есть между ног и на заднице, прошу уж извинить за грубое слово, причем выполняла я эту работу так искусно, что ничего не было заметно. Но успехом я была обязана не только своему мастерству и ловкости, а еще в большей степени очаровательной мордашке, которой природа одарила меня, вернее, облагодетельствовала, ибо именно из-за желания лишний разок увидеть мое личико ко мне шли и шли клиенты. Слух о моей пригожести передавался из уст в уста, и в округе не было никого, кто не жаждал бы сдать мне в починку свои вещички. Вскоре моя бочка стала местом встречи всех лакеев, конюхов и форейторов с улицы Сент-Антуан. Вот в таком чудесном окружении, в таком приятном обществе я получила первые уроки хороших манер, любезности и обходительности, а также почерпнула первые познания об обществе и светской жизни, каковые я затем обогащала, расширяла и усовершенствовала в любом положении, в коем только оказывалась, и надо признать, достигла немалых успехов. Мои родители вместе со своей кровью, а также вся родня своими многочисленными примерами передали мне столь великую склонность к радостям плотских утех, что я буквально умирала от желания поскорее последовать по их стопам и изведать наслаждения от соития.

Господин Траншмонтань (так звали моего отца), моя мать и я занимали одну-единственную меблированную комнату на пятом этаже, да и то, сказать по правде, всей мебели там всего и было только два плетеных стула, старый шкаф да огромное убогое ложе без полога, на котором мы спали все вместе. К сей меблировке прилагались еще несколько грубых глиняных тарелок и мисок, в большинстве своем битых.

По мере того как я подрастала, сон мой становился все более чутким и я достаточно часто просыпалась и прислушивалась к тому, что происходило между моими соседями по ложу, потому что мне, естественно, сие было чрезвычайно интересно. Порой мои родители столь старательно трудились, столь сильно сотрясали нашу ветхую кровать, что я бывала принуждена против своей воли повторять все их движения. В такие минуты они пыхтели, сопели, вздыхали и стонали, но это еще не все, ибо они громко произносили друг другу самые нежные слова, какие только им внушала страсть. Меня же изнутри сжигал всепожирающий огонь, я приходила в неописуемое возбуждение, я задыхалась, я себя не помнила, я теряла всякое ощущение реальности. Доходило до того, что у меня возникало непреодолимое желание поколотить мою мать, так сильно я ей завидовала из-за того, что она вкушала неземное блаженство.

Что я могла поделать в моем несчастном положении? Чем могла облегчить мои муки, как не прибегнув к плотским утехам одиночек? К счастью, мое возбуждение, быть может, потому, что я была еще неопытна, никогда не доводило меня до последней черты, и я удовлетворялась своими собственными ласками, увы, в сравнении с теми, что получала моя мать, какое это было жалкое утешение, какое это было убогое, слабое лекарство! Это средство можно было бы назвать лишь детской игрой! И все же, чем дальше, тем хуже: понапрасну я растрачивала свои силы, понапрасну пыталась расслабиться, ибо от этих стараний я раздражалась все больше и больше, я все сильнее распалялась. Я то млела от желания, то впадала в бешенство от жажды любви и ласки, я то почти лишалась чувств, то испытывала непреодолимый жар во всем теле, сменявшийся ознобом; короче говоря, в меня точно бесы вселились! Хороший темперамент для четырнадцатилетней девочки, но, как опять-таки гласит пословица, породистого пса учить не надо, порода сама проявляется.

Итак, вполне понятно, что я, находясь в моем положении и испытывая ежедневно и ежечасно томление плоти, начала серьезно подумывать о том, чтобы остановить свой выбор на одном из моих приятелей, дабы он смог утолить невыносимую жажду, от которой я иссохла и исстрадалась. А если уж и не утолить до конца, то хотя бы облегчить мои муки.

Среди многочисленных слуг из богатых домов, от которых я постоянно принимала знаки внимания, особо достойным моего доверия и интереса я сочла молодого конюха, крепкого, сильного и отличавшегося ладным телосложением. Он не раз дарил мне самые учтивые комплименты и уверял в том, что не бывало такого случая, чтобы, запрягая или распрягая лошадей, он не подумал бы обо мне. В ответ я столь же пылко принималась заверять его в том, что, когда я ставлю заплатки на штаны других лакеев и конюхов, всякий раз перед моим взором возникает образ господина Пьеро (так звали моего конюха). Мы на полном серьезе наговорили друг другу в течение недели бесконечное количество любезностей того же рода, но я уже, к сожалению, не помню тех изящных выражений, к коим мы прибегали, чтобы повторить их читателю. Достаточно будет сказать, что в скором времени мы с Пьеро поладили настолько, что скрепили наш союз, как говорится, большой печатью Венеры в крохотном кабачке за пределами Парижа, на правом берегу Сены, пользовавшемся репутацией настоящего злачного места, но, впрочем, мне тогда было все равно. Место, избранное нами для жертвоприношения богине Любви, было, так сказать, украшено крайне подозрительным в своей устойчивости столом да полудюжиной колченогих стульев. Стены же были расписаны огромным количеством непристойных надписей и рисунков, коими обычно разукрашивают стены подобных заведений находящиеся в крепком подпитии и хорошем расположении духа развратники и распутники всех возрастов, пользуясь углем. Наш свадебный обед своей незатейливостью вполне соответствовал скромной обстановке сего «святилища», коему предстояло стать на краткий миг нашим убежищем: пинта вина за восемь су, кусок сыра ценой в два су и на два же су хлеба. Таким образом, все про все обошлось нам в двенадцать солей. Но мы за столом так же священнодействовали и достойным образом воздали должное угощению, как если бы мы были в трактире у Дюпарка, около Ратуши, и заплатили бы за еду по луидору с носа. Но не стоит этому удивляться, ведь самые простые и невкусные блюда, приправленные таким острым и вкусным соусом, как любовь, всегда кажутся восхитительными.

Наконец мы решили перейти к заключительному «блюду». Прежде всего нам предстояло преодолеть кое-какие трудности, то есть сообразить, где и как приступить к делу, ибо доверять столу или стульям было бы верхом неосторожности. Живо обсудив сию проблему, мы по взаимному согласию решили проделать все стоя. Пьеро тотчас же прижал меня к стенке. О, похотливый бог Приап, олицетворение мужественности и плотской любви, способный устрашить своим мощным жезлом! Как я была напугана видом той штуки, что показал мне Пьеро! Какое потрясение я испытала! А какая неистовая сила была сокрыта в сем предмете! Какая мощь! Какие сильные толчки! Броня моей невинности застонала под его страстным напором! Я умирала одновременно и от страха, и от боли, и от страсти. Однако же со своей стороны я проявляла завидное усердие, вернее, старалась изо всех сил, не желая в случае неудачи затем без толку упрекать себя в том, что бедный парень был вынужден целиком и полностью взять на себя столь многотрудную работу. Но, как бы там ни было, несмотря на то, что оба мы проявили долготерпение и несмотря на все наши старания, успехи наши были весьма незначительны, и я уже начала терять надежду, что нам удастся довести наше начинание до благополучного конца, как вдруг Пьеро словно осенило и он наконец-то догадался смочить слюной собственное грозное оружие. О природа, природа, как велики и чудесны твои тайны! Средоточие неги и сластолюбия раскрылось, и он вошел туда. Что мне сказать вам еще? Что я могу еще сказать? Итак, я надлежащим образом лишилась невинности. И что вы думаете? С того самого дня я стала лучше спать. Во сне меня осаждали тысячи приятнейших видений, мои сны наполнились прекраснейшими сценами. Господин Траншмонтань и моя мамаша, именовавшая себя не иначе как «мадам Траншмонтань», теперь могли сколь угодно заставлять старую кровать безбожно скрипеть и стонать, я больше не слышала ни этого скрипа, ни стонов, ни вздохов.

Наша вполне невинная связь длилась около года. Я обожала Пьеро. Пьеро обожал меня. Это был отличный парень, коего нельзя было обвинить ни в каких грехах, кроме разве что пьянства, увлечения азартными играми (в основном, в кости) и чрезмерной любви к шатанию по кабакам в компании распутных девиц. Так как у друзей, как и у законных супругов, все должно быть общим и так как во исполнение одной из божеских заповедей богатый должен помогать бедному, я частенько бывала принуждена давать своему возлюбленному деньги на расходы и оплачивать его долги. Одна из бытующих в народе пословиц гласит, что всякий конюх — такой мот, что промотает и пропьет свой скребок даже в том случае, если заведет шашни с самой королевой и будет пользоваться ее милостью. Мой Пьеро повел себя несколько иначе: он не стал проматывать свое имущество, а чтобы поддерживать в должном порядке свои дела, сожрал и пропил то, что я откладывала на приобретение какой-нибудь лавчонки, и уже было подобрался к моей бочке. Моя мамаша давненько стала примечать, что дела мои пошатнулись и идут день ото дня все хуже и хуже. Она часто осыпала меня горькими и язвительными упреками, пока в конце концов до нее не дошли слухи, что я чуть ли не повредилась рассудком и готовлюсь совершить самую большую глупость, то есть продать кормилицу-бочку и свое место. Моя добрейшая матушка осознала всю глубину моего падения, но сделала вид, что ничего не знает, и затаилась. И вот однажды утром, когда я спала воистину летаргическим сном, она вооружилась пуком прутьев, выдернутых из новой метлы и, предательски подкравшись ко мне, задрала мне рубашку на голову и принялась охаживать розгами по заду столь ретиво, что бедные мои яблочки превратились в кровавое месиво, прежде чем я смогла выскочить из постели. Какое унижение для взрослой здоровой девицы позволить себя так высечь! Я пришла в такую ярость, что тотчас же порешила избавиться от власти моей матери и уйти из дому, чтобы попытать счастья в другом месте, где мне улыбнется фортуна. Забив себе голову подобными прожектами, я улучила момент, когда моя мать куда-то вышла из дому, поспешно оделась в свое лучшее, воскресное, платье и навеки распрощалась с жилищем мадам Траншмонтань. Я шла, не разбирая дороги, наугад, и ноги сами несли меня сначала к Гревской площади, затем вдоль реки до королевского моста, и вот так я добрела до Тюильри. Сначала я просто машинально обошла весь сад, не задумываясь над тем, что я делаю. Наконец, немного опомнившись от первого порыва, я села на террасе у старого монастыря францисканцев. Я просидела там минут пять — десять, погрузившись в грезы о моем блестящем будущем, иногда, правда, омрачаемые трезвыми мыслями о том, что, быть может, блестящего будущего как раз и не будет. Короче говоря, я как раз обдумывала, что же мне предпринять, когда ко мне подсела какая-то дама не первой молодости, небольшого росточка, одетая очень и очень прилично и с чрезвычайно приятной улыбкой на лице. Обхождения она была самого любезного, так что мы с ней, поприветствовав друг друга, тотчас же завели разговор на самые общие темы, как всегда поступают люди, коим сказать по сути друг другу нечего, а поговорить хочется.

— Ах, мадемуазель, не считаете ли вы, что сегодня очень жарко?

— О да, вы правы, сударыня, очень жарко.

— Но, к счастью, есть хотя бы небольшой ветерок.

— Да, да, конечно, совершенно с вами согласна, в нем единственное спасение.

— Вы представляете, мадемуазель, сколько народу завтра будет в Сен-Клу? Туда отправится весь Париж, если такая жара продержится целый день!

— Да, сударыня, конечно, там будет очень много народу.

— Ах, мадемуазель, чем больше я на вас смотрю, тем больше мне кажется, что я вас знаю. Но вот только не могу припомнить, где я вас имела счастье видеть. Случаем, не в Бретани ли?

— Нет, мадам, я никогда не выезжала из Парижа.

— Сказать по правде, мадемуазель, вы так похожи на одну очаровательную молодую особу, которую я знавала в Нанте, что любой бы мог ошибиться и принять вас за нее. Кстати, вы не должны обижаться, ибо подобное сходство нисколько не умаляет вашей чести, ибо та особа, о которой я только что упомянула, слывет одной из самых красивых, милых и любезных девушек в своем кругу.

— Вы слишком любезны, сударыня, и слишком снисходительны ко мне, ведь я-то знаю, что меня вряд ли можно назвать красивой и милой, но вы говорите так потому, что добры. Благодарю вас за вашу доброту, но какое имеет для меня значение, красива я или нет?

Когда я почти прошептала последние слова, у меня из груди вырвался тяжкий вздох и я не смогла помешать слезинкам сбежать по моим розовым щечкам.

— Дорогое, милое дитя, вы плачете? — воскликнула моя новая знакомая, заглядывая мне с неподдельным участием в глаза и ласково пожимая руку. — В чем причина вашей печали? Что вас так огорчило? Уж не случилось ли с вами какого несчастья? Говорите же, моя милая пташка, говорите, не бойтесь раскрыть передо мной все тайны вашего сердечка! Вы можете полностью полагаться на любовь и нежность по отношению к вам, ибо эти чувства уже угнездились в моем сердце, и можете быть совершенно уверены в том, что я готова оказать вам всяческое содействие и сделать для вас все, что будет в моих силах и моей власти. Идемте же, ангел мой, идемте же вон туда, в тот конец террасы, мы с вами славно закусим в кафе у госпожи Лакруа. Вам непременно надобно подкрепиться. И там-то вы мне и поведаете о причинах вашей печали, возможно, я смогу быть вам гораздо более полезной, чем вы смеете надеяться.

Разумеется, я не заставила себя упрашивать, тем паче что, признаться, была очень голодна, ведь у меня со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки. Я последовала за любезной дамой, нисколько не сомневаясь в том, что ко мне послал ее сам Господь, дабы она помогла мне своими мудрыми советами и избавила бы от горькой участи остаться под открытым небом и от опасности скатиться на самое дно. Усладив свой желудок двумя чашками кофе с молоком и двумя горячими, мягчайшими булочками, я принялась рассказывать моей спасительнице о своей судьбе, простодушно не утаив ни своего низкого происхождения, ни своего ремесла, однако, повествуя с невинным видом о тяготах моей жизни, не была до конца откровенна. Я сочла, что с моей стороны будет гораздо более благоразумно обвинить во всех несчастьях мою мать, чем признаваться в собственных ошибках и каяться в грехах. Я описала мою родительницу в самых черных красках, представила ее в самом невыгодном свете, в каком только исхитрилась, а все для того, чтобы оправдать в глазах возможной и вероятной благодетельницы мое решение уйти из дому.

— Пресвятая Дева Мария! — воскликнула сия милосердная и великодушная особа, выслушав мой жалостный рассказ. — Чтобы такое милое, такое очаровательное дитя проживало в столь отвратительных условиях, влачило столь жалкое существование и общалось с людьми столь низкими! Да это просто преступление! Подвергать несчастную юную девицу таким унижениям! Заставлять ее сидеть согнувшись в три погибели в гадкой бочке, в жару и в стужу, в дождь и снег, и чинить вонючие ботинки и штаны всяким бродягам, нищим, пьяницам, если не хуже! О нет, моя маленькая принцесса, вы не были созданы для занятий подобным ремеслом! Вы созданы для совсем иной участи! Бесполезно скрывать от вас то, что вы все равно либо сами поймете, либо узнаете от других: когда девушка так хороша собой, как хороши вы, она может добиться очень и очень многого, вернее, нет ничего такого, о чем она не смела бы мечтать. И я готова поклясться, что в скором времени, если бы вы позволили мне руководить вами и кое-чему обучить, вы могли бы…

— Ах, добрейшая, великодушнейшая госпожа, — закричала я, — скажите же мне, умоляю вас, что я должна сделать? Помогите мне советом! Я полагаюсь на вашу мудрость и отдаюсь вам всецело!

— Вот и прекрасно, — улыбнулась она. — Вы будете жить у меня. Я держу маленький пансион, у меня уже есть четыре пансионерки, вы станете пятой.

— Премного вам благодарна, сударыня, но разве вы забыли, — поспешно вставила я, — что в том несчастном положении, в коем я оказалась не по своей вине, я лишена возможности уплатить вам хотя бы су за пребывание в вашем пансионе? Ведь у меня нет ничего!

— Пусть это вас не тревожит, милое дитя, — ответила она. — Все, чего я сейчас прошу от вас, это всего-навсего быть послушной и позволить руководить вами. К тому же я обучу вас одному несложному ремеслу, коим мы занимаемся, и вы, войдя в курс дела, станете принимать участие в нашей скромной коммерции. Я смею тешить себя надеждой, если так будет угодно Господу, еще до конца этого месяца вы достигнете таких успехов, что не только доставите мне большое удовольствие, но и будете в состоянии сполна заплатить за кров и стол, а к тому же и отложить кое-что на будущее.

Мои восторги и моя признательность были безмерны. Мне хотелось броситься перед моей благодетельницей на колени, чтобы облобызать ее ноги. Остановило меня лишь то, что мы находились в публичном месте. Можете себе представить, как я жаждала поскорее быть допущенной в это избранное общество, как пылко заверяла свою покровительницу в том, что сделаю все возможное и невозможное, чтобы оправдать ее доверие и надежды! Мне не терпелось поскорее попасть в мое новое жилище, в сей приют блаженства, и благодаря моей счастливой путеводной звезде моему терпению не пришлось долго подвергаться пытке томительного ожидания.

В полдень мы покинули Тюильри. Весьма почтенного вида кучер любезно подсадил нас в свой фиакр, и скромные и смирные лошадки неспешной рысью повлекли экипаж по бульварам и доставили к одиноко стоявшему дому, что располагался как раз в том месте, где начинается улица Монмартр.

Дом, куда привезла меня моя благодетельница, представлял собой благородных пропорций особняк, стоявший не на улице, в глубине двора за чугунной оградой, а позади него виднелся тенистый сад, и выглядел он столь приятно и столь располагающе, что я, представив себе, сколь приятные особы должны обитать в таком раю, в глубине души горячо возблагодарила судьбу за то, что была разбужена утром столь неприличным, столь возмутительным образом, ибо именно благодаря этому обстоятельству я сделала решительный шаг, приведший меня в Тюильри и обеспечивший мне счастье встречи с моей благодетельницей.

Меня ввели в залу на первом этаже, обставленную очень и очень приличной мебелью. Вскоре в комнату по приглашению хозяйки пансиона пришли и другие пансионерки. Их элегантные, изящные и кокетливые туалеты, правда, в некоторых местах застегнутые несколько небрежно, их изысканные прически, их прекрасные манеры, их непринужденный и уверенный вид настолько поразили меня, что я сперва не смела глаз на них поднять, а в ответ на их учтивые приветствия лепетала лишь что-то невразумительное, заикаясь от волнения. Моя благодетельница, заподозрив, и вполне справедливо заподозрив, что причина моего крайнего смущения кроется в непритязательности моего наряда, тотчас же посулила мне незамедлительно заказать несколько туалетов и поклялась, что я буду выглядеть ничуть не хуже этих разряженных в пух и прах барышень. И действительно, я чувствовала себя такой жалкой, такой ничтожной в моем простеньком и уже довольно поношенном сером платьице, столь привычном для девиц моего положения, то есть для гризеток, как называли нас, девушек из простонародья, швей, штопальщиц, продавщиц, прачек и гладильщиц, всегда одетых в скромные одеяния из дешевенькой серой материи. Да, я чувствовала себя бесконечно униженной среди юных особ, у которых даже домашние платья были сшиты из самых лучших французских и заморских тканей. Но не только это, признаться, тревожило меня, так как я испытывала живейшее любопытство относительно того, в чем же в сущности заключается та скромная коммерция, коей мне вскоре предстоит заняться. Роскошь, в которой буквально купались мои будущие компаньонки, изумляла меня. Я никак не могла понять, каким образом они позволяли себе такие расходы и за счет чего они обеспечивали себе столь безбедное существование. Я была еще так глупа, вернее, я была еще так неопытна и наивна, что мне ни на миг даже в голову не пришла мысль о том, что буквально само бросалось в глаза, прямо-таки кричало и вопило. Нет, я ничего, ровным счетом ничегошеньки не заподозрила!

В то время как я ломала себе голову над разгадкой сей великой тайны, служанки доложили моей благодетельнице, что кушать подано, и мы сели за стол. Сначала подали суп, потом — жаркое, еды было вдосталь и была она очень вкусна, к тому же все мы обладали завидным аппетитом, а хорошее настроение моих товарок служило весьма доброй приправой к угощению, так что все они, забыв на время про жеманство и изысканные манеры, воздали должное шедеврам кухарки. Что уж говорить обо мне! Короче говоря, мы предавались процессу поглощения пищи с такой серьезностью и с таким азартом, с таким, я бы сказала, священным трепетом, что не оставляли служанкам ни малейшей надежды на то, что после нашей трапезы им с нашего стола хоть что-нибудь достанется. Разумеется, пряная пища возбуждает жажду, и мы, желая промочить горлышко, не забывали время от времени отпивать по глоточку, а то и побольше из бокалов. Конечно, вы понимаете, что в бокалы была налита отнюдь не прозрачная водица. Все происходило тихо, чинно и мирно, как говорится, самым наилучшим образом, но две из благовоспитанных барышень несколько злоупотребляли горячительными напитками и перешли границы дозволенного: вино ударило им в головы, а когда разум затуманят пары Вакха, добра не жди. Внезапно одна из девиц взревела диким голосом и заехала кулаком прямо в морду своей соседке. Ах, простите, быть может, вы, читатели мои, не понимаете, что означает заехать в морду? Ну так вот, на языке улицы сие означает «ударить в лицо». В дальнейшем я постараюсь разъяснять кое-какие словечки и выражения, ведь, право же, они нужны для того, чтобы верно отобразить среду, в коей я вращалась. Но вернемся к нашему повествованию.

Сей воинственный жест, разумеется, не остался без ответа, и оскорбленная действием девица обрушила на голову своей обидчицы тарелку. В мгновение ока стол был опрокинут, а суп из разбитой супницы растекся по полу, смешавшись с кусками мяса из рагу и с остатками соуса. Война объявлена! Соперницы набросились друг на друга в порыве бешеной ярости. Уже через минуту их косынки, изящные чепцы и кружевные манжеты превратились в жалкие лохмотья. Разумеется, хозяйка заведения не могла долго терпеть подобное безобразие. Она приблизилась к дерущимся, чтобы своей властью заставить их усмирить свои страсти. Какая неосторожность! Девицы и не подумали угомониться. Мало того, кто-то из них, увлекшись, дала хозяйке прямо в глаз! Она, само собой, не была готова к такого рода ответу, да к тому же, как я потом поняла, не отличалась ни ангельским долготерпением, ни излишней снисходительностью. А потому моя благодетельница сочла, что вопрос о том, чтобы решить дело миром, более не стоит, и тотчас же представила неоспоримые доказательства своих великих познаний в искусстве ведения кулачного боя. Однако две другие девицы, до сей поры сохранявшие нейтралитет, посчитали, что не должны оставаться в стороне, и потасовка приобрела всеобщий характер. В самом начале этой сцены я, дрожа от страха, забилась в самый дальний угол столовой, откуда и носа не смела высунуть, покуда продолжалась эта склока. Да, можете мне поверить, зрелище было и устрашающим, и в то же время ужасно, уморительно смешным. Смотреть, как эти пять фурий сбивают друг друга с ног, валятся друг на друга, кусаются, царапаются, плюются, используя в драке и руки и ноги, осыпают друг друга не только ударами, но и самыми страшными проклятиями, было ужасно забавно. Какие невообразимые ругательства исторгали их глотки! Что за перлы красноречия! Наблюдать это зрелище было весьма забавно еще и потому, что в пылу борьбы все пятеро совершенно забыли о приличиях и то и дело демонстрировали самым бесстыдным и непристойным образом свой товарец, то есть срамные части тела. Сия баталия, казалось, могла бы продолжаться Бог знает сколь долго, если бы не заявился какой-то лакей, обряженный во все серое, видимо, из числа тех вояк, что состарились на военной службе и с возрастом перестали принимать участие в сражениях, а занялись исполнением тайных поручений. Так вот, он додумался войти в столовую в разгар схватки и объявить о том, что с визитом прибыл какой-то немецкий барон и желает засвидетельствовать дамам свое почтение. Всем известно, в каком почете господа этого сорта у так называемых дам полусвета. Так что стоило лакею только произнести слово «барон», как тотчас же потасовка сама собой прекратилась и вся вражда была мгновенно забыта. Соперницы разорвали смертельные объятия и разошлись по углам, торопясь поправить прически и привести в порядок остатки одеяний. Они вытирали окровавленные лбы и щеки, припудривали царапины, и вот уже их физиономии, еще минуту назад донельзя искаженные злобой, вновь принимают выражение приветливости, любезности и якобы природной безмятежности. Хозяйка заведения поспешно покидает столовую, чтобы занять господина барона и развлечь учтивым разговором, а барышни опрометью бросаются к себе в комнаты, чтобы привести себя в порядок, переодеться и принять сию важную птицу подобающим образом.

Читатель, более искушенный и просвещенный, чем была я в ту пору, уже, конечно, давно догадался, что я оказалась не в самом добропорядочном доме Парижа. Надеюсь, мне не придется давать никаких дополнительных пояснений на сей счет, а достаточно будет лишь сказать, что моей благодетельницей была не кто иная, как сама мадам Флоранс, одна из самых ловких и удачливых представительниц древней профессии. Да, мадам Флоранс была самой настоящей сводней и содержала публичный дом для избранных лиц, для людей из высшего света, для богачей. Она была далеко не одинока, в те времена в Париже славились еще заведения мамаши Гурдан, по прозвищу Маленькая Графиня, мадам Пари, мадам Карлье, мамаши Филон и некоторых иных, но я-то тогда этого, разумеется, не знала.

Когда моя благодетельница узнала, что лакей додумался объявить о визите барона только для того, чтобы положить конец сваре, она вновь вернулась в столовую. Вид у нее был, несмотря на некоторую потрепанность, весьма довольный. Она заговорила, весело улыбаясь и целуя меня в лоб:

— Не подумайте про нас ничего дурного, моя милочка, из-за этой пустячной потасовки, коей вы стали свидетельницей. Да, подобные проявления горячности характеров, подобные приступы вспыльчивости случаются у нас порой по самому ничтожному поводу, но столь же ничтожный повод требуется и для их усмирения. Увы, дитя мое, вам, наверное, известно, что простые смертные не всегда властны над своими первыми порывами как в радости, так и в гневе. К тому же каждый из нас на свой лад чувствителен, каждый горд, и любое неосторожно сказанное слово может задеть болезненные струны, это вполне естественно. Ведь даже червь зашевелится, если вы на него наступите, что до змеи, то она ужалит. Впрочем, если вы познакомитесь с этими девушками поближе, вы по достоинству оцените их и будете просто поражены их мягкостью и кротостью, ведь это — добрейшие создания на всем белом свете. Их ярость и ненависть — всего лишь мгновенно вспыхивающая, но и столь же мгновенно гаснущая солома. Любые обиды они забывают уже через минуту. Что же касается меня, то я, благодарение Господу, ведать не ведаю, что такое злопамятность, и во мне желчи не больше, чем у голубки. Но благодаря заступничеству Отца Нашего Небесного, горе тому, кто пожелает мне зла, ибо я сама незлобива и не желаю зла никому. Но оставим это, поговорим лучше о вас.

Моя благодетельница прервала свою речь, чтобы перевести дух и промочить горло хорошим глотком золотистого вина, и продолжала:

— Нет ничего на свете, дитя мое, чего не следовало бы делать, чтобы выбраться из нищеты. Увы, тот, кто не обладает солидным состоянием, представляет собой в этом мире довольно жалкое зрелище. Недаром родившаяся в королевских покоях пословица гласит: «Нет денег, так нет и швейцарцев», то есть даром ничего не дают, ведь вы, наверное, знаете, что на протяжении столетий основу королевского войска составляли бравые наемники из Швейцарии. Можно сказать еще и так: нет денег, так нет и удовольствий, нет развлечений, нет удобств в жизни, нет вкусной пищи и нет красивых нарядов. Ну а так как любить все эти маленькие радости жизни, любить достаток и благополучие — весьма естественно, а заполучить их без денег невозможно, то вы, надеюсь, согласитесь, что было бы глупо отказывать себе в этих удовольствиях и отказываться от мысли заполучить их, когда человек вполне способен заработать их сам, в особенности в тех случаях, когда способы добывания денег не вредят обществу иначе это было бы очень дурно, и да убережет нас Господь от дурных поступков! Да, дитя мое, избави нас Бог от дурных поступков, способных причинить вред обществу! Но у меня на сей счет совесть абсолютно чиста и спокойна, ибо я никогда не нанесла ни малейшего ущерба никому из ближних, как говорится, ни на обол. Быть может, милочка, вы не знаете, что такое обол? Так вот, это мелкая монетка, вроде нашего су, в Древней Греции. Вы вообще-то учитесь, запоминайте: все когда-нибудь пригодится. Итак, вы должны понять: вы находитесь отнюдь не среди дикарей или жестоких арабов. Мы — истинные христиане и так же печемся о спасении наших душ, как и все остальные. Главное — идти к своей цели прямыми, а не обходными путями. Кстати, ведь никто не запретил зарабатывать себе на жизнь. Профессия здесь не имеет никакого значения, главное — чтобы ремесло было доходным и чтобы ваше занятие не наносило ущерба другим. Я вам только что сказала, что было бы глупо не воспользоваться возможностью хорошо заработать и возвыситься над себе подобными, если таковая имеется. Так вот, кто лучше вас сумеет подняться по общественной лестнице на несколько ступеней выше, чем вы, используй вы достойным образом те данные, коими вас столь щедро одарила природа? Я знаю немало дам полусвета, которые постигли тайну составления приличных состояний и приобретения солидных рент, располагая куда менее аппетитными прелестями и гораздо меньшим очарованием, чем вы. Могу сказать без ложного тщеславия, что я немало поспособствовала их успеху и они мне многим обязаны, хотя кое-кто потом и забыл о моих благодеяниях, но я не стала им мстить и ни в чем не повредила их процветанию. Да вразумит этих неблагодарных Господь! Нет, даже мысль о том, что существуют люди неблагодарные, не должна мешать нам творить добро.

— Ах, добрейшая моя покровительница, — поспешила вставить словечко и я, — надеюсь, у вас никогда не будет повода сетовать на мою неблагодарность.

— Не стоит так далеко загадывать и давать пустые клятвы, все обещали мне одно и то же, все вели одни и те же речи, и все благополучно позабыли про свои обещания. Что же вы хотите, почет голову кружит, тут уж ничего не поделаешь. Если бы вы знали, сколько хорошеньких хористок в Опере обязаны мне своим успехом, скольких я направила на путь истинный! Я руководила ими в начале их карьеры, обучала хорошим манерам, дала начатки знаний и умений в столь тонком деле, как ремесло актрисы, а они теперь делают вид, будто бы знать меня не знают! Да, милочка, если бы вы знали, сколько их, вы бы вынуждены были признать, что умение быть благодарным не относится к числу тех добродетелей, что в чести у людей в наше время. Но как бы там ни было, оказывать кому-либо услуги — дело доброе, богоугодное и приятное для того, кто его совершает. Да, кстати, мой маленький котеночек, а вы, такая прехорошенькая, никому еще случаем не оказывали услуг определенного рода?

— Кто? Я, сударыня? — изумилась я несколько наигранно. — А кому же я могла оказывать услуги в моем-то плачевном, жалком положении? Да и какого рода услуги?

— Ну хорошо, милочка, вы, как я вижу, меня не понимаете либо не хотите понять. С вами надо разговаривать более простым и ясным языком. Так вот, я хотела бы знать, сохранили ли вы еще свою невинность?

При столь неожиданном вопросе кровь бросилась мне в лицо, я покраснела как рак и совершенно растерялась.

— Ну что же, можете не отвечать, я и сама вижу, что не сохранили, — сказала моя благодетельница. — Не беспокойтесь, ничего страшного. Да это вообще-то и не важно, так как у нас есть такие чудодейственные средства, такие мази и притирания, изобретенные лучшими врачевателями, что мы ее при надобности тотчас же восстановим, и вы у нас вновь станете девственницей. Однако мне самой необходимо знать, как у вас с этим обстоят дела, и подобные вопросы у нас — процедура обычная, так что не смущайтесь. Все девицы, избирающие себе в качестве профессионального поприща полусвет, проходят через подобное испытание. Ведь вы понимаете, что всякий купец должен досконально изучить свой товар, чтобы не вышло промашки и конфуза.

Читая сию проповедь, мадам Флоранс безо всякого стеснения задрала мне юбку выше головы. Она вертела меня и так и сяк, ощупывала, оглаживала и похлопывала по всем местам с таким тщанием, что ничто не укрылось от ее многоопытного взора.

— Прекрасно, — сказала она наконец, — я вами весьма довольна. Ущерб, причиненный вам и допущенный по неосторожности и незнанию, невелик и, как я и ожидала, дело тут легко поправимо. У вас, хвала Господу, одно из самых прелестных тел, что мне довелось видеть, а повидала я на своем веку девичьих тел предостаточно, можете мне поверить, и при разумном руководстве вы можете извлечь из него для себя пользу в ближайшем будущем. Однако быть красивой еще недостаточно для успеха, надо следить за собой и ухаживать за Своими прелестями, а потому одной из заповедей нашей профессии является та, что вы должны запомнить навсегда: ни в коем случае нельзя пренебрегать водой, губкой и мылом. Да, содержание своего тела в чистоте — первейшее и необходимейшее условие нашего ремесла, а у меня сложилось впечатление, что у вас нет привычки часто прибегать к помощи губки и мыла. Быть может, вы даже не знаете, как это делается? Идемте же, я вас научу. — И моя благодетельница довольно проворно впихнула меня в крохотную каморку, не более шкафа, где она заставила меня усесться верхом на какое-то невиданное мной прежде приспособление, именуемое биде, и преподала мне первый, как она сказала, урок гигиены.

Остаток дня прошел в таких же мелких заботах, о коих рассказывать совсем неинтересно. Но на другой день усилиями мадам и служанок меня преобразили с головы до пят во исполнение данного мне обещания. Итак, теперь я была одета в бесподобное платье из розовой тафты, с бесчисленными оборками и воланами, с нижней юбкой из тончайшего бледно-розового муслина, а в придачу ко всей этой невиданной роскоши у меня на поясе висели часы! Настоящие изящные часики, которые по незнанию я тогда приняла за золотые (но на самом-то деле они были сделаны из так называемого томпака, то есть из сплава меди, цинка и серебра с небольшим добавлением золота; из томпака тогда делали фальшивые драгоценности). Я находила себя просто обворожительной в этом новом наряде, столь сильно изменившем мой облик. Я впервые ощутила приятное покалывание удовлетворенного тщеславия при виде устремленных на меня завистливых взглядов моих товарок и смотрела на свое отражение в зеркале со смешанным чувством гордости, самодовольства, самолюбования и восхищения.

Надо отдать должное мадам Флоранс: среди всех так называемых настоятельниц монастырей Венеры, то есть содержательниц борделей, она была ревностной и преданной, даже фанатичной поклонницей идеи порядка, определенной благопристойности и предусмотрительности. Да, она пеклась о самых вроде бы незначительных пустяках, обращала внимание на каждую мелочь, умела предвидеть любую случайность и обеспечить клиентов всем необходимым в любой час дня и ночи. Кроме тех пансионерок, что проживали в ее доме и всегда были на месте, чтобы никто из высокопоставленных и богатых посетителей не застал мадам врасплох и не ушел бы неудовлетворенным, она содержала в городе «резервные части», как она, посмеиваясь, говорила, для особых случаев и для замены девиц, по той или иной причине временно «пришедших в негодность». Но это еще не все: у мадам Флоранс в доме был целый склад прекрасных платьев на любой рост, размер и вкус, каковые она предоставляла на время бедным новообращенным жрицам богини любви вроде меня, что приносило ей немалый доход, так как за платье следовало вносить отдельную плату.

Опасаясь, как бы я не потеряла прелести своей свежести и наивности, мадам Флоранс в тот же вечер послала предупредить кое-кого из своих самых лучших клиентов, самых щедрых и часто посещавших ее заведение, о том, что она нашла настоящее сокровище. В результате столь мудрой предусмотрительности мне не пришлось долго скучать в томительном ожидании гостя, желающего вкусить прелестей невинной девицы. Господин, коего мадам именовала президентом де N, оказался гораздо более расторопным, чем все остальные, и гораздо более пунктуальным, как потом выяснилось, чем он выказывал себя на заседаниях суда, куда ему надлежало являться по долгу службы. Итак, сей господин прибыл к нам с визитом как раз тогда, когда я только-только завершила свой туалет. Лакей доложил о дорогом госте, и тотчас же в залу поспешно вступил весьма среднего росточка человечек, одетый в черное, с видимым усилием передвигавшийся на слабых, худосочных ножках, прямой как палка, державшийся крайне скованно, словно на нем был корсет. На голове гостя красовался огромнейший парик, завитый крупными буклями и столь обильно напудренный, что излишки пудры осыпались его владельцу на плечи и грудь. Вдобавок он благоухал амброй и мускусом так, что любой, даже очень большой любитель пряных ароматов и сильных духов мог бы упасть в обморок.

— Ах, Флоранс, на сей раз ты превзошла самое себя! — воскликнул он, окидывая меня жадным взором с головы до пят. — Да, вот что воистину можно назвать прекрасным, очаровательным, божественным! Нет, и в самом деле, ты просто превзошла все свои прежние достижения! Я говорю абсолютно серьезно, честно и откровенно, ибо мадемуазель просто восхитительна! Она во сто раз краше того портрета, что ты изволила мне нарисовать в твоем послании! Клянусь честью, это ангел! Настоящий ангел! Я говорю тебе правду-истину и даю тебе в том слово судьи. Нет, я просто очарован, околдован, я схожу с ума! Нет, ты только посмотри, какие глазки! Я должен немедленно их поцеловать, ибо долее я не могу сдерживаться!

Мадам Флоранс, рассудив, какой оборот принимают дела, сочла, что присутствие третьего лица становится абсолютно излишним, потихоньку удалилась, оставив нас одних.

Господин президент не стал тратить времени даром и приступил к делу, однако же не теряя собственного достоинства. Он вежливо взял меня за кончики пальцев, как истинную светскую даму, и подвел к дивану, куда и уложил меня. Какое-то время он с восхищением созерцал мои прелести и нежно гладил меня во всех самых тайных местечках, а затем он заставил меня принять позу, прямо противоположную той, что я привыкла принимать во время любовных утех с Пьеро. Хоть я и была удивлена безмерно, но мадам настоятельно мне советовала быть во всем послушной воле гостя и постараться быть любезной. Я последовала ее совету и была, быть может, даже слишком любезна. Так вот, этот злодей, воспользовавшись моей наивностью, проделал со мной то, что распутники-мужчины проделывают друг с другом, хотя о таком у нас с мадам уговору не было. Увы, я утратила и мою вторую невинность. По судорогам, сводившим мое тело, и по крикам, вырывавшимся у меня против моей воли во время сего противоестественного соития, господин президент понял, что я нисколько не разделяю его восторгов и не получаю никакого удовольствия. Чтобы вознаградить мое долготерпение и заставить забыть о перенесенных мучениях, он сунул мне в руку два золотых луидора.

— Это лично вам сверх положенной платы, дитя мое, — промурлыкал он, — не говорите ни слова про эти денежки мадам Флоранс. С ней я сам расплачусь сполна, причем внесу, как говорим мы, судейские, пошлину не только за себя, но и за вас. До свидания, маленькая владычица души моей, но дайте-ка я на прощание еще разок поцелую вот эту аппетитную ямочку, вот эту не менее аппетитную ложбиночку и эту милую ручку. Надеюсь, мы с вами вновь увидимся на днях. Да, да, мы непременно с вами свидимся, и еще не раз, ибо я безмерно доволен вами и вашими прекрасными манерами.

В тот же миг он вышел, ступая мелкими, торопливыми шажками, не сгибая коленей, почти на цыпочках, так что паркет лишь тихонько скрипнул под его черными остроносыми ботинками. То, что со мной произошло, изумило меня до такой степени, что я не знала, что и думать. В конце концов я пришла к выводу, что либо господин президент ошибся, либо таков действительно был способ браться за дело у людей его круга. Из сего следовало, что если и в самом деле такой образ действий сегодня в моде, то мне нужно попытаться к нему приспособиться, привыкнуть. Я ведь ничуть не лучше и не хуже других. Не так уж я изнежена, щепетильна и впечатлительна. Да что там говорить, в моем положении не приходится привередничать и проявлять излишнюю разборчивость. Да, разумеется, в любом деле первые шаги всегда трудны, но, однако же, не существует ничего, к чему нельзя было бы привыкнуть со временем. Ведь привыкла же я к прыжкам Пьеро, к его сопению, кряхтению, к его потному тяжелому телу, а ведь вначале сия наука давалась мне не без труда. Вот так я рассуждала про себя, когда в самый разгар этого интереснейшего внутреннего монолога в комнату вошла мадам Флоранс.

— Ну, милочка, — сказала она, с довольным видом потирая ручки, — не правда ли, господин президент — прекрасный и прелюбезнейший кавалер? Он дал вам что-нибудь за труды?

— Нет, мадам, — ответила я, смиренно потупив глазки и моля Господа о том, чтобы краска стыда за мой обман не бросилась бы мне в лицо и не выдала меня во второй раз с головой.

— Вот, держите, этот золотой луидор он поручил мне передать лично вам. Надеюсь, это будет далеко не единственный знак его внимания и его благорасположения, ибо мне показалось, что он остался очень вами доволен. Но хочу предупредить вас, дитя мое, что не стоит думать, будто все наши клиенты столь же добры и платят столь же щедро. Увы, в нашем деле, как и во всякой коммерции, бывают неплохие барыши, но порой случаются и значительные потери… что же, хорошее всегда бывает своеобразной компенсацией за дурное. Как гласит пословица, не бойся убытка, тогда придут и барыши. Раз хочешь получить прибыль, приходится брать на себя и определенные обязанности, а они не всегда приятны. В самом деле, наше ремесло было бы настоящими перуанскими копями, если бы не небольшие недоразумения, интрижки, заканчивающиеся для нас лишь ущербом, и хитрые уловки некоторых клиентов, так и норовящих заполучить все и удрать, не заплатив ни су. Но терпение, дитя мое, терпение, говорю я вам. Скоро мы получим неплохую прибыль, потому что на днях в Париж съедутся по каким-то своим делам епископы, а вместе с ними прибудет огромное количество церковников. Так вот, я смею льстить себя надеждой, что нас прямо-таки засыплют звонкими монетами. Ничуть не рискуя впасть в грех суетности, тщеславия и пустого бахвальства, могу смело утверждать, что у моего заведения — прекрасная репутация. Ах, милочка, если бы я имела столько тысяч ренты, сколько я принимала у себя почтенных прелатов и аббатов, то я сейчас занимала бы очень видное положение в обществе и была бы одета как королева, ела бы и пила на золоте! Но не будем гневить Бога, надо признать, что мне, в общем-то, не стоит жаловаться на судьбу. Хвала Господу, у меня есть средства, чтобы поддерживать свое бренное существование, и я вполне уже могла бы отойти от дел, но тот, кто печется лишь о собственном благе, не угоден Господу. Прежде всего в жизни надо иметь какое-то дело, достойное занятие. Недаром же говорят, что праздность — мать всех пороков. Если бы каждый и всякий был занят чем-нибудь полезным для общества, никому бы и в голову не пришло причинять ближнему зло.

В то время, когда мадам Флоранс поучала меня, декларируя с подходящим ханжески-серьезным выражением лица все эти скучные нравоучения, я зевала не переставая. Наконец она заметила, что я откровенно клюю носом, и велела мне отправляться в мою комнату и прежде всего совершить церемонию с биде. Я не могу удержаться и не сделать краткого отступления от моего повествования, дабы сказать здесь, что так называемые честные и добропорядочные женщины нам, дамам полусвета, а если говорить проще, продажным девицам и шлюхам, обязаны очень и очень многим. Они не только обязаны нам наличием столь удобного предмета, как биде, но и изобретением огромного, прямо-таки невероятного количества всяческих очаровательных маленьких хитростей, делающих жизнь более приятной. Они обязаны нам также существованием и постоянным совершенствованием искусства увеличения женских чар и прелестей, дарованных каждой представительнице женского пола при рождении самой природой, искусства выставления напоказ и подчеркивания всех достоинств и искусства сокрытия всех недостатков. Ведь это именно мы научили их украшать себя драгоценными камнями, перьями редких птиц и цветами. Мы научили их постоянно преумножать свои чары в глазах мужчин, появляясь перед ними всякий раз в новом обличье, мы научили их уверенной, свободной и легкой поступи, искусству вести приятную беседу, умению преподнести себя в выгодном свете, держать осанку и в любой ситуации не забывать про хорошие манеры. Мы, дамы полусвета, во всем являемся для них примером, и потому они уделяют нам столько внимания и столь пристально за нами наблюдают. Ведь именно от нас они получают новинки моды и все эти безделицы, коими они бывают так очарованы. Короче говоря, нас можно сколь угодно долго чернить, хулить и поносить, но нельзя не признавать очевидного: добропорядочные женщины приятны и милы только потому, что они научились подражать нам. Они привлекают к себе внимание только тогда, когда их добродетель приобретает некий запашок греховности и когда в их поведении и манерах начинает проявляться нечто от поведения и манер шлюхи. И да послужит это мое отступление вящей славе нашей, да послужит оно тому, что нам воздадут должное по справедливости, и да заставит оно общество принести нам извинения за столь часто наносимые оскорбления! Однако же вернемся к нашему повествованию.

Мадам Флоранс, в столь красноречивых выражениях провозгласившая себя ярой противницей праздности и лености, не дала мне времени на погружение в тягостные, черные мысли. Она поспешно вошла ко мне и заговорила сладеньким голоском:

— Дитя мое, в мои намерения не входило докучать вам просьбами через столь краткий промежуток времени, но нужда заставляет меня это сделать. Ваши приятельницы все заняты тем, что ублажают ораву вертопрахов-плюмажников, как мы именуем между собой наших бравых вояк. Но дело не в них, вам я не хотела их представлять хотя бы потому, что платят эти ветреники довольно плохо, а я вовсе не желаю принуждать вас работать даром. Итак, речь не о них, а о том, что ко мне несколько неожиданно нагрянул очень милый человек, субарендатор одного очень крупного откупщика из числа моих самых верных и надежных друзей. Это мой старый знакомый, наш завсегдатай, один из лучших клиентов, и еженедельно я получаю от него два золотых луидора, так что мне бы не хотелось обидеть его отказом, проявив по отношению к нему крайнюю степень неблагодарности и нелюбезности. Ну, что вы думаете на сей счет, милочка? Двумя луидорами пренебрегать не следует, в особенности когда для того, чтобы их заработать, требуется такая малость.

— Не такая уж и малость, как вам кажется, — буркнула я в ответ. — Если бы вы испытали то, что довелось испытать мне, вы бы так не говорили. Уверяю вас, мадам. Если бы вам причинили такую боль, что причинил мне господин президент, боль, которую я до сих пор ощущаю. (Надо сказать, что у меня действительно было такое ощущение, будто в некоторых местах у меня содрали кожу.)

— О, дитя мое, — прервала мадам Флоранс мои сетования, — не стоит опасаться всех и каждого, уверяю вас, многие клиенты не столь опасны, как господин президент. Тот, кого я вам предлагаю развлечь, удовлетворится легким флиртом и шутливой игрой, милыми проказами, уверяю вас! Ему не требуется ничего сверх того! Я вам ручаюсь в том, что его ласки будут весьма непродолжительны и необременительны. Уверяю вас, вы с ним прекрасно поладите! Ну так как, вы согласны? По рукам?

Мадам Флоранс, получив наконец мое согласие, вернее, вытянув его из меня будто клещами, представила мне самого жуткого с виду сборщика налогов, каковых мне и вам доводилось встречать. Да, вид этого «красавца» был прямо-таки убийственный! Вообразите же себе квадратную голову, сидящую на широченных плечах грузчика за неимением шеи как таковой, на столь же квадратной физиономии — маленькие глазки, в коих светятся недюжинные хитрость и жестокость. Над глазками располагается очень узкий лоб, изборожденный глубокими морщинами и отделенный от этих двух злобных буравчиков лохматыми, кустистыми бровями. Чуть ниже красуются крючковатый нос хищной птицы, широкий тройной подбородок и обвислые щеки. Вообразите себе также выпирающий живот в форме груши, поддерживаемый двумя толстенными ляжками, переходящими в неожиданно худосочные кривые ножки, заканчивающиеся в самом низу плоскими ступнями, ужасно напоминающими гусиные лапы. Все эти разнородные части, словно взятые взаймы у совершенно непохожих друг на друга людей, и составляли единое целое, а именно тело сего финансового гения и любимца фортуны. Я была настолько поражена видом сего монстра, двигавшегося, к тому же, словно марионетка, что даже не заметила, когда и каким образом из комнаты исчезла, буквально испарилась мать-настоятельница нашей обители.

— Ну так что, — рявкнул с порога держатель субаренды, — так и будем стоять? Неужто мы тут для того, чтобы сидеть или стоять сложа руки? Что это вы застыли как вкопанная? Ну же, черт побери, подойдите-ка ко мне поближе, у меня не так много свободного времени, чтобы заниматься созерцанием ваших прелестей или пустыми разговорами! Меня ждут дела и мои собратья по профессии. Так провернем наше дельце поживее. Так, давайте ваши ручки… Вот так, возьмите это и держите… Ах, какая же вы неловкая! Сожмите кулачок и подвигайте им. Вот так, вот так! Чуть покрепче и побыстрее… Нет, остановитесь… Теперь начните сызнова… Быстрее… Тише… Ну вот, прекрасно…

Когда сии упражнения были закончены, он швырнул мне пару луидоров и пустился наутек столь же поспешно, как бежит тот, кто спасается от преследующих его кредиторов.

Когда я размышляю над тем, сколь жестоким, чудовищным и странным испытаниям подвергаются порой те, что именуют себя дамами полусвета, я не могу вообразить себе, что может быть что-либо ужаснее, отвратительнее, унизительнее их положения. Я полагаю, даже участь каторжника или придворного шута и то в тысячу раз легче. И действительно, что может быть хуже выпавшего нам жребия быть обязанными удовлетворять любые прихоти первого встречного, непременно улыбаться болванам и наглецам, которых мы в душе презираем, ласкать и нежить предметы, вызывающие у людей добропорядочных всеобщее отвращение?! Разве можно представить себе положение более жалкое, чем наше, когда нам ежедневно и ежечасно приходится потрафлять весьма странным извращенным вкусам и прихотям, постоянно носить маску фальшивой любезности и приветливости, скрывать истинные чувства, смеяться, петь, пить вино, предаваться всяким мерзостям разврата, по большей части против своей воли и с превеликим отвращением? Как мало и плохо знают нас те, кому наша жизнь представляется непрерывной чередой увеселений и удовольствий! Те вечно пресмыкающиеся, раболепствующие, всеми презираемые карлики и шуты, что обитают при дворах властителей мира сего, те жалкие людишки, что удерживаются там только благодаря тому, что ежедневно и ежечасно совершают самые низменные, самые постыдные поступки, принуждая себя к самой грубой лести и к вечному притворству, не испытывают на своей шкуре и половины тех унижений и мук, что испытываем мы! Уверяю вас, та горечь, что накапливается в их уязвленных людской жестокостью сердцах, не идет ни в какое сравнение с той горечью, что накапливается в наших исстрадавшихся душах. Я смело берусь утверждать, что если бы наши страдания зачлись нам в качестве расплаты за грехи в этом мире, то среди нас не нашлось бы ни одной, что не была бы достойна занять место в мартирологе, то есть в списке мучеников, и не имела бы права претендовать на звание святой! Увы, так как движущей силой и целью проституции является низменный денежный интерес, то в награду нам достаются чаще всего презрение, публичное унижение, самые тяжкие оскорбления и позор. Чтобы понять, сколь ужасно и отвратительно наше ремесло, надо самому побыть в шкуре шлюхи. Я не могу без содрогания вспоминать, сколь суровым испытаниям подвергалась сама в первые дни моего ученичества, или послушничества, если угодно. Да и то сказать, я ведь оказалась не в самом дурном положении, а ведь скольким пришлось во сто крат хуже, чем мне! Правда, кое-кто ныне с победоносным видом разъезжает в золоченой карете, обитой изнутри бархатом. И кто теперь может подумать, что эта особа в баснословно стоящем туалете, чья показная роскошь так и бьет в глаза, нагло подчеркивая извращенный вкус ее негодяя покровителя, гнусного распутника, так вот, повторяю, кто может теперь подумать, что эта особа в прошлом была всего лишь забавой для лакеев? Кто может сейчас вообразить, что эта же особа была когда-то объектом гнусных притязаний самого низкого сброда и была принуждена сносить все их самые мерзкие выходки? Кому может теперь прийти в голову, что у нее на теле до сих пор остались следы от ударов, нанесенных этими негодяями? Да, как бы ни казалось наше положение приятным и даже притягательным для стороннего наблюдателя, оно от этого при всем его внешнем блеске не перестает быть самым унизительным и самым ужасным из всех, в какое только может попасть человек.

Никто и вообразить не может, не испытав на себе, до какой крайности, до каких бесчинств могут дойти мужчины в разгуле обуревающих их страстей, до какого падения в распутстве! Я знавала немало таких, что в приступах сладострастия желали либо жестоко избивать жриц любви, либо сами подвергнуться жестокому наказанию. Случалось и так, что я сама принимала участие в подобных оргиях. Иногда и мне доводилось хлестать, стегать, пороть мерзких извращенцев, а потом я после хорошей взбучки, устроенной мной клиенту, бывала принуждена сносить от него побои, причем, разумеется, по силе и болезненным ощущениям в несколько раз превосходившие те, что нанесла я. Без сомнения, приходится только изумляться тому, что еще находятся достаточно терпеливые девицы, способные переносить такие издевательства и вообще вести подобный образ жизни. Но на что только не толкают жадность, лень и мечты о счастливом будущем!

В течение тех четырех месяцев, что я провела в заведении мадам Флоранс, я прошла полный курс ученичества в своем новом ремесле дамы полусвета и могу сказать об этом без ложной скромности и без риска быть обвиненной в хвастовстве. Могу также утверждать, что, когда я покинула сию замечательную школу, я приобрела столь богатый опыт, что могла соперничать со всеми сластолюбцами и развратниками как прошлого, так и будущего в глубоких знаниях искусства доставлять и получать наслаждение и в практическом применении сих знаний.

Маленькое злоключение, положившее конец моему долготерпению и подвигнувшее меня принять решение покинуть заведение мадам Флоранс, чтобы жить, так сказать, самостоятельно и работать на себя, относится к тому разряду злоключений, к коим всякой даме полусвета следует быть готовой. Сейчас объясню, что это такое.

Однажды к мадам Флоранс с «визитом вежливости» заявилось целое отделение мушкетеров, шумных, грубых, громогласных, на диво здоровых и крепких, да еще вдобавок ко всему ужасно жадных, ибо кому же не известно, что у мушкетера в кармане только вошь на аркане. Вероятно, им наскучило ежедневно воздавать почести Вакху и им взбрело в головы совершить жертвоприношение Венере. К несчастью, в этот день нас дома было только двое, да еще в довершение всех напастей моя товарка была больна и в течение нескольких дней принимала так называемую «охладительную микстуру», дабы сбить жар, что делало ее совершенно неспособной оказать этим господам какие-либо услуги. Таким образом получилось, что я оказалась одна на всех! Напрасно я в самых учтивых выражениях пыталась вразумить их и приводила доводы рассудка, что не смогу удовлетворить потребности всех. Увы, все мои усилия оказались тщетны и пришлось мне волей-неволей подчиниться. В течение каких-нибудь двух часов я выдержала тридцать штурмов! Возможно, некоторые благочестивые святоши и захотели бы оказаться на моем месте, чтобы перенесенные ими муки зачлись бы им на небесах для обретения их душами спасения и вечного блаженства! Что же касается меня, бедной грешницы, то я была весьма далека от мысли, чтобы со смирением и великой покорностью сносить грубости и по-христиански благословлять моих мучителей. Нет, я отнюдь не была овечкой и не переставая осыпала их всеми вообразимыми проклятиями, пока продолжалась эта пытка. Положа руку на сердце, все это было уже чересчур, а лишнее — оно и есть лишнее. Я была, так сказать, накормлена радостями плоти досыта, вернее, даже объелась до такой степени, что у меня началось несварение желудка, иначе говоря пресыщение.

После столь жестокого испытания мадам Флоранс поняла, что напрасно пытаться удержать меня у себя. Итак, она по доброй воле согласилась со мной расстаться, правда, с тем непременным условием, что я стану являться в ее заведение по первому зову, если того потребуют обстоятельства. Мы расстались, преисполненные друг к другу взаимного уважения и живейшей привязанности.

Я купила несколько предметов меблировки, разумеется, подержанных, но еще вполне приличных, коими обставила маленькую квартирку в доме по улице Аржантей, где я намеревалась проживать и заниматься своей скромной коммерцией, счастливо избегая преследований со стороны полиции. Но что значит людская предусмотрительность, когда сама Судьба против нас! Гнусная клевета низких завистниц привела к тому, что мое тихое и мирное полузатворничество было нарушено самым бесцеремонным образом в тот момент моей жизни, когда я меньше всего этого ожидала. Увы, планы мои были разрушены, разбиты, стерты в пыль.

Среди тех мерзопакостных, бесстыдных развратников, коих я тайком принимала у себя, нашелся-таки один, который, то ли оставшись неудовлетворенным, то ли по естественной злобности, то ли просто потому, что надо было свалить на кого-то вину, вдруг вздумал объявить меня виновной в том, что с ним приключилась одна из тех неприятностей, что так часто приключаются с людишками этого сорта, то есть в том, что он якобы подхватил от меня дурную болезнь. Я холодно и с надменным видом выслушала все его обвинения и, разумеется, отвергла их. От моей суровой отповеди он разъярился еще больше, принялся громко вопить и обзывать меня весьма нелестными прозвищами, а три старые шлюхи, жившие по соседству и ужасно завидовавшие моим скромным успехам, донесли в полицию о моем роде занятий и столь преуспели в своем доносительстве, что однажды вечером ко мне заявились блюстители порядка, силой увели меня из дому и препроводили в Бисетр. Быть может, вы, мои добропорядочные читатели, не знаете, что такое Бисетр? О, это ужасное место! Нечто среднее между больницей, богадельней и тюрьмой, где в отвратительных условиях якобы лечат тех, кто подхватил дурную болезнь. Первое испытание, коему я там подверглась, состояло в том, что меня внимательнейшим образом осмотрели и истискали своими грубыми лапами четверо студентов-медиков, помощников хирургов, каковые в один голос объявили, что кровь у меня испорчена, а потому все так же хором приговорили меня к сорока процедурам по очищению крови, причем приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Итак, после того как я была должным образом подготовлена к довольно сложной процедуре, то есть вымыта так, что с меня чуть не слезла кожа, я для начала была принуждена принять рвотное и слабительное, дабы очистить желудок, потом вдобавок мне еще поставили клистир и пустили кровь, и только потом все мое тело умастили каким-то особым составом, маслянистым и вонючим, в котором, как мне сказали, содержатся тысячи и тысячи малюсеньких невидимых глазу шариков, и вот эти-то шарики при движении якобы разжижают лимфу и возвращают ей природную текучесть.

Вы не должны удивляться тому, сколь хорошо мне известны специфические термины искусства врачевания. У меня было даже слишком много свободного времени, чтобы выучить их в течение того срока, что я находилась в руках моих мучителей, якобы очищавших мне кровь. А вообще-то найдется ли такая тема, на которую мы, дамы полусвета, будем неспособны поддержать беседу? Разве существует такая профессия, такое ремесло, о которых нам не предоставляется возможность услышать от наших клиентов? Бравый вояка и судейский крючок, ростовщик и философ, священник и актер, откупщик и богатый торговец — все эти столь несхожие между собой люди в равной мере нуждаются в наших услугах и приходят к нам в поисках услады. И каждый из них говорит с нами на свойственном его профессии особом жаргоне. Ну и как же нам было не стать при столь обширных возможностях учеными дамами? Вот мы ими и стали.

Когда я наконец избавилась от необходимости ежедневно в течение долгих часов мокнуть вместе с другими несчастными в так называемом бассейне Святого Козьмы, покровителя хирургов, меня охватило непреодолимое желание поскорее вырваться из этого ужасного плена. Я написала в самых учтивых, но в то же время и в самых настойчивых выражениях ко всем тем, кто когда-либо объявлял себя моим другом и покровителем, умоляя каждого поспособствовать моему освобождению. Увы, мои послания до них не дошли, а скорее всего эти негодяи просто сделали вид, что их не получали. Я пришла в отчаяние от того, что меня все покинули и позабыли в горести, но потом, к счастью, вдруг вспомнила про господина президента, лишившего меня невинности запретным способом. Я воззвала к его милосердию, и не напрасно. Четыре дня спустя после того как я отослала к нему мое нижайшее прошение, мне объявили, что я свободна и вольна отправляться на все четыре стороны. Я ощутила столь великую радость и столь глубочайшую признательность к сему благородному и великодушному господину за оказанную мне им услугу, что была готова отдать ему хоть двадцать невинностей любым, пусть даже еще более странным способом, если бы он того пожелал.

Вернувшись домой, я более чем прежде могла гордиться моими чарами и полагаться на их силу. Казалось, та субстанция из смеси серы и ртути, коей меня лечили, проникла-таки в мою кровь и не только возродила меня к жизни, но и придала мне новый облик. Да, господа, я стала не просто хороша собой, а восхитительна! Правда, быть может, я несколько переоценила свои прелести. Однако мне не хватало главного — житейской сметки, которую составляют обходительность, умение вести себя, хорошие манеры и знание секретов подчеркивания достоинств, данных природой, при помощи средств, коими снабжает нас искусство делать женщину красивой. Я была глупа и полагала, что достаточно иметь хороший цвет лица, гладкую кожу, тонкие черты и изящную фигурку, чтобы нравиться. Да, я тогда была еще совсем невежественной и не имела никакого опыта в науке обольщения, я и представить себе не могла, на какие хитрости идут женщины ради приятной наружности, к каким шарлатанским средствам и снадобьям они прибегают, а потому я предпочитала возлежать на лаврах, полагаясь на свою хорошенькую мордашку в надежде на то, что она привлечет ко мне толпы пылких воздыхателей. Увы, дело обстояло совершенно иначе, и на меня никто даже внимания не обращал, никто не одаривал восхищенным взглядом мое свеженькое личико, и я чувствовала себя бесконечно униженной и несчастной, когда видела, что меня затмевают особы с ужасно потасканными, потрепанными жизнью, с толстенным слоем белил и румян, физиономиями распутниц. Итак, успеха я не имела, а жить и зарабатывать было нужно. Опасаясь вновь оказаться в том жалком состоянии, из которого мне с таким трудом только-только удалось выбраться, я была принуждена стать натурщицей и служить моделью для художников.

В течение полугода занимаясь сим прекрасным ремеслом, я имела честь быть объектом пристального изучения и изображения для всех без исключения истинных живописцев Парижа, а так же и для всех мазил, воображающих себя художниками. Пожалуй, не осталось ни одного сюжета ни из Священного Писания, ни из светской истории, в коем я не была бы запечатлена. То я изображала кающуюся Марию Магдалину, то представала в облике влюбленной в быка Пасифаи, которой предстояло родить от сей противоестественной связи чудовище, нареченное Минотавром. Сегодня я была святой великомученицей, а завтра — шлюхой, в соответствии с прихотями господ-художников. Но и на этом поприще меня постигла неудача! Хотя природа меня и одарила прекрасным и пропорционально сложенным телом, в один далеко не прекрасный день некая юная прачка, тогда известная под именем Маргариты, а теперь — под именем мадемуазель Жоли, затмила мою пригожесть блеском своей красоты. Причина столь печального происшествия крылась в том, что меня художники, как говорится, изучили наизусть, а Маргарита, ни в чем не уступая мне в достоинствах телосложения, обладала несомненным преимуществом новизны и даже некоего налета таинственности. Так что я, увы, разом потеряла почти всех своих клиентов. Однако вскоре кое-кто все же опять стал обращаться ко мне с просьбами попозировать, так как из прелестей Маргариты они не могли извлечь для себя ту пользу, на которую смели надеяться, по той простой причине, что сия девица отличалась столь великой живостью и непоседливостью, что ее практически невозможно было принудить подолгу сохранять одну и ту же позу. Приходилось схватывать выражение ее лица и прихотливые изгибы тела, как говорится, на лету, а многим сие было не по вкусу. Расскажу вам одну историю, приключившуюся с Маргаритой, которая, как мне кажется, наилучшим образом характеризует ее легкомыслие и ветреность. Господин Т., придворный живописец, остановил свой выбор на Маргарите, чтобы она послужила ему моделью для целомудренной Сусанны, той самой, которую старцы, подглядывавшие за ней тайком, когда она купалась обнаженной, сначала пытались совратить, а потом обвинили в супружеской измене. Короче говоря, Маргарита позировала ему в том виде, в каком она появилась на свет, то есть в костюме нашей прародительницы Евы. Господин Т. был вынужден оставить Маргариту на мгновение одну, а в это время под окнами его дома проходила процессия монахов-кармелитов, и что же вы думаете, эта сумасшедшая, позабыв про все на свете, в том числе и про свой внешний вид, выскочила, как была, на балкон, чтобы удовлетворить свое любопытство, и таким образом выставила на всеобщее обозрение свои прелести. Толпа праздных зевак, состоявшая в основном из черни, то есть из людей самого низкого звания, пришла от столь бесстыдного поведения даже в большее негодование, чем сами святые отцы, и встретила красотку сначала улюлюканьем, а затем обрушила на нее град камней. Многие подумали, что господин Т. подучил неразумную девицу на подобный поступок, и его едва не привлекли к ответу. Вообразите, какие последствия могло иметь столь скандальное дело! Бедняге грозило отлучение от церкви, но, к счастью, благодаря заступничеству Его Величества и покаянному признанию самой виновницы сего переполоха придворный живописец отделался легким испугом.

Однако тообстоятельство, что с каждым днем Маргарита пользовалась все большим успехом среди художников, что с каждым днем ее вес и влияние в нашем общем ремесле возрастали, заставило меня задуматься о своей собственной участи и отнестись с должным вниманием к предложению одного из мушкетеров гвардии Его Величества, к коему я и поступила на содержание, ибо он предложил вполне приличную цену, а именно сто франков в месяц. Мы свили наше гнездышко на улице Шартр. Господин де Мец (так звали моего благодетеля) любил меня страстно, нет, не просто любил, а обожал, я… я тоже его любила, и подобную пылкость чувств редко можно было встретить у девицы, находящейся на содержании, ибо обычно, насколько мне известно, содержанки платят своему покровителю черной неблагодарностью и живейшим отвращением. Но, как бы там ни было, я не давала моему мушкетеру торжественных клятв в верности. Нет, конечно, быть может, на словах такое я и обещала, но в душе… Короче говоря, я не считала себя обязанной хранить ему верность до такой степени, чтобы держаться только за него одного. Так вот, подмастерье парикмахера, совсем еще мальчишка, и парень постарше, помощник пекаря, частенько навещали меня и поочередно служили при мне заместителями моего благодетеля, когда он отсутствовал по делам службы. Юный парикмахер под предлогом необходимости завить мне локоны с самого начала получил привилегию запросто входить в мою комнату, когда ему хотелось. Второй тоже добился тех же прав под предлогом того, что он — мой поставщик свежих булочек, и господин де Мец не заподозрил в том ничего дурного. Все, казалось, способствовало моему успеху и счастью. Если я и не была богата и имела лишь самое необходимое, жила скромно, но в достатке, то любовь с лихвой вознаграждала меня за кое-какие уколы зависти и тщеславия, которые я порой ощущала, видя моих более удачливых товарок. Мне следовало быть вполне довольной своим положением, и я была вполне довольна, как вдруг проклятое недоразумение разрушило мой маленький мирок и перевернуло всю жизнь. Так как по повелению короля двор отбывал в Фонтенбло, а полку господина де Меца было приказано сопровождать кортеж, он был вынужден все время оставаться в распоряжении своего командира, чтобы по первому сигналу выступить в поход. Наша хозяйка, понадеявшись на то, что его не будет в течение нескольких дней, попросила меня о небольшой услуге: предоставить мою комнату одной супружеской паре. То были какие-то ее родственники из провинции, намеревавшиеся провести в Париже два-три дня. Мне не составило никакого труда тотчас же ответить согласием на ее просьбу, и мы договорились, что я переночую у нее, в то время как ее гости будут приходить в себя в моей постели от тягот долгого пути по плохим дорогам и от дурных ночей, проведенных на постоялых дворах.

Однако господином де Мецем внезапно овладело страстное желание совершить акт совокупления, и он устремился на улицу Шартр в тот поздний час, когда все добрые люди уже почивали. У него был ключ от входной двери, а также ключ от моей комнаты. Не желая будить хозяйку, он сам отворил дверь и потихоньку, крадучись, поднялся по лестнице, а затем, стараясь не шуметь, отпер дверь моей комнатки и вошел на цыпочках. Вообразите же себе, каково было его изумление, когда его ушей достиг громкий храп, доносившийся с постели! Бравый мушкетер затрясся от бешенства и все так же на цыпочках подкрался к постели. Он принялся шарить по подушке руками и нащупал две головы, мужскую и женскую! О, ужас, ужас, ужас! Демон ревности и мщения помутил его рассудок, он схватил вошедшую тогда в моду трость-шпагу (хорошо еще, что не выхватил грозный клинок из ножен!) и обрушил ее на головы несчастных супругов. Со второго удара он сломал руку ничего не соображавшему бедняге, пытавшемуся защитить свою дражайшую половину от столь грубого обхождения. Легко себе представить, какими жуткими воплями и грозным рыком разъяренного обманутого самца сопровождалась эта сцена! В мгновение ока все обитатели нашего дома, а также жители соседних домов проснулись словно по команде. Отовсюду понеслись крики: «Убивают! Грабят! Караул!» На место происшествия прибыл ночной дозор, и господина де Меца, слишком поздно обнаружившего свою ошибку, схватили и препроводили в ратушу за нарушение общественного спокойствия. Так как весь этот безумный переполох произошел из-за меня, я сочла, что было бы верхом неосторожности смиренно дожидаться, чем же все в конце концов закончится. Я поспешно натянула юбчонку и короткое, доходящее до колен платьице и, воспользовавшись всеобщим замешательством и неразберихой, под шумок юркнула в комнату, которую занимал каноник церкви Святого Николая, что у Старого Лувра.

Ох, и попала же я из огня да в полымя! Святой отец уже давно поглядывал на меня маслеными глазками, уже давно желал меня и домогался, но я все жеманилась. Можете себе представить, как возрадовался он возможности утолить свою похоть, буквально сжигавшую его изнутри! Но, надо признать, принял он меня по-христиански: сначала заставил выпить хорошую порцию укрепляющего, как он называл очень сладкий алкогольный напиток, именуемый обычно ратафией. Кстати, предусмотрительный распутник поступил весьма мудро, не забыв и себе налить большой стакан сего придающего силы напитка, после чего он, по его выражению, «проявил милосердие» и препроводил меня на свое ложе. Ах, не без основательных причин превозносят таланты этих святош, обжор и выпивох в черных сутанах! В особенности по части любовных утех! Уверяю вас, миряне — всего лишь жалкие низкорослые мирмидоняне по сравнению с ними! Так вот, мой славный каноник всю ночь и почти до полудня совершал истинные чудеса в деле служения Венере! Даже пребывая в состоянии перевозбуждения и полного истощения сил, он, казалось бы, уже пресытившись наслаждением, вот-вот готов бывал не раз отдаться во власть бога сна Морфея, но всякий раз его пылкое воображение, воистину неистощимое, возвращало его к жизни, словно вливая ему в вены новую, еще более горячую кровь. Каждая частица моего тела была для него предметом обожания, чуть ли не идолопоклонства! Никогда Пьетро Аретино, знаменитый писатель эпохи Возрождения, прославившийся своим мастерством в изображении в поэмах и памфлетах непристойных сцен, а также Клинштель, поразивший весь Париж своими картинами буйных оргий, при всем их пылком воображении не смогли бы представить себе и половины тех поз, что он заставил меня принимать! И никогда еще богине любви не воздавались столь изысканные почести!

Господин каноник был настолько сражен моими достоинствами и до такой степени проникся ко мне приязнью, что по сему случаю предложил мне разделить с ним те денье, что он получал в качестве дохода от отправления церковных таинств и от подаяний верующих. Сказать по правде, доходы эти были не слишком велики, вернее, их едва-едва хватало на одного, но в сложившихся крайне затруднительных обстоятельствах строить из себя ломаку-зазнайку было бы для меня непозволительной роскошью, и я приняла его предложение охотно и даже с великой благодарностью.

В тот же вечер каноник дал мне свои ветхие штаны, в коих в течение лет десяти пребывала его почтенная задница, а также натянул на меня через голову столь же заношенную короткую сутану, накинул на плечи короткий плащ с капюшоном с брыжами у подбородка, и мы потихоньку выбрались из дома и прошли по улице. Сей маскарадный костюм так изменил мою внешность, что я, вероятно, больше походила не на девицу, а на одного из тех бедных длинных и тощих ирландских проповедников, что встречаются иногда на парижских улицах и служат мессы прямо под открытым небом, чем и зарабатывают себе на пропитание. Я ведать не ведала, куда ведет меня мой новый господин и повелитель. И вы нипочем не угадаете, куда он меня привел! На улицу Шан-Флери, в комнатенку на шестом этаже, к некой особе по имени Тома, старьевщице. Вы знаете, кто такие старьевщицы, дорогие мои читатели? Обычно так называют в Париже старух-торговок, что на улицах или в грязных лавчонках торгуют поношенной одеждой, старыми шляпами, словом, всяким тряпьем, зачастую краденым, и являются объектами пристального внимания полиции, ибо их подозревают в занятиях сводничеством, и вполне справедливо подозревают. Так вот, сия почтенная особа, к которой привел меня каноник, когда-то была у него экономкой, но рассталась со своей должностью, чтобы выйти замуж за водоноса, но тот, увы, вскоре после свадьбы перешел из нашего мира в мир иной, и так как он не оставил безутешной вдове ничего, кроме своего единственного достояния — воды из реки, то ей пришлось из-за жестокой нужды вступить в ряды небольшой, но ужасно крикливой армии старьевщиц. Итак, мой священник доверил меня заботам сей почтенной матроны до того счастливого момента, когда он найдет мне подходящее жилье.

Мадам Тома оказалась круглолицей курносой толстухой, эдакой горой мяса и жира. Однако при всем при том, что ее лицо напоминало лоснящуюся от жира сдобную булку, при первом же взгляде на него становилось ясно, что в свое время она была очень недурна собой. Да и тогда сия славная бабенка имела тайную связь с одним монахом ордена францисканцев, сборщиком пожертвований, каковой нередко являлся к ней, чтобы воздать почести ее огромным прелестям, когда ощущал муки и томление плоти.

Воистину неисповедимы пути Господни! Нет, и в самом деле, простому смертному не постичь, почему Судьба ведет нас теми или иными способами к одной ей ведомой цели. Могла ли я представить себе, что Фортуна, эта своенравная и даже взбалмошная богиня, сначала приведет меня в жалкое жилище старьевщицы, чтобы именно там распростереть надо мной свою мощную покровительственную длань? И однако же это чистая правда! Протекция, оказанная мне братом Алексисом, коего я встретила благодаря прихоти госпожи Фортуны, была первым источником, из коего потек ручеек средств, положивших основу моего нынешнего достатка и даже богатства. Но что удивительнее всего и что более всего сбивает людей с толку, так это то, что очень часто пути к истинному счастью и успеху открываются нам в результате самых, казалось бы, печальных происшествий, вроде бы долженствующих сыграть в наших судьбах самую роковую роль, а на деле оказывающихся настоящими благословениями Господними! Как вы уже знаете, обстоятельства сложились таким образом, что мой главный и ревнивый любовник сломал бедняге-провинциалу руку, избив тростью. Убоявшись, как бы меня не привлекли к ответственности, я укрылась в комнате соседа, каноника, который тайком отвел меня к своей старой приятельнице. Увы, на сем мои злоключения не закончились! В довершение всех несчастий на следующий день я узнала, что господин каноник, столь щедро посуливший мне поделиться со мной своими доходами, был раздавлен, когда его церковь, уже очень древняя и обветшавшая, внезапно рухнула, погребя под грудами обломков всех священнослужителей и ревностных прихожан, пришедших к заутрене. И в каком, спрашивается, положении оказалась я в результате этой непредвиденной кончины? Почти голая и босая, без единого су в кармане, без крыши над головой, целиком и полностью во власти моей новой хозяйки!

Осознание всего ужаса моего нынешнего положения заставило меня пролить горькие и обильные слезы, каковые мадам Тома сочла моей данью памяти покойного. Она тоже зашмыгала своим курносым носом, и так мы с ней вместе и проплакали в течение нескольких минут; после чего сия славная женщина, которую сама жизнь отучила подолгу предаваться унынию, попробовала меня утешить, причем добилась в том немалого успеха своими забавными и несколько неожиданными речами гораздо быстрее, чем смог бы добиться любой ученый проповедник, призвавший себе в помощь всю патетику христианской морали.

— Ну же, мадемуазель, — говорила она мне, — хватит, надо быть благоразумной. Даже если мы с вами будем оплакивать нашего каноника до дня Страшного Суда, ни ему, ни нам от этого проку не будет. На все воля Божья, и, как видно, в данном случае она и исполнилась! Чему быть, того не миновать! В конце-то концов, не мы же с вами его убили. Да и вообще он сам виноват в своей смерти! Да, да, не смотрите на меня так удивленно! Ну, скажите на милость, кой черт понес его сегодня к заутрене, коли этот лежебока за весь год бывал в церкви в столь ранний час раза три-четыре? Неужто не нашлось другого времени для того, чтобы проявить свою набожность и выставить напоказ свое благочестие? Можно подумать, что заутреню не отслужили бы без него! А певчие-то на что? Ведь эти боровы за свое пение немалые деньжата получают! Вот и рассудите, кто виноват в том, что он нашел там свою смерть… Да, как говорит кума Мишо, смерть — коварная злодейка и всегда наносит удар из-за угла в ту минуту, когда мы меньше всего этого ожидаем. Что было бы, если бы кто-нибудь вчера посмел сказать бедняге покойнику: «Господин каноник, у нас завтра к обеду будет славный жирный гусь, но вам не дадут ни кусочка, вы его не то что не попробуете, а даже не понюхаете»? Да он гневно бы опроверг слова этого гнусного обманщика и клялся бы и божился, что непременно съест свою долю! И вот так мы обманываемся каждый день! Хотя, сказать по правде, мне и в самом деле жаль, что он не отведает этого гуся, вполне достойного того, чтобы быть поданным на стол самой королеве. Но довольно, довольно, надо бодриться, ведь вся мировая скорбь не поможет должнику уплатить ни единого су его долгов. Кстати, милочка, между нами говоря, ваша потеря не слишком велика. Наш каноник был отъявленным соблазнителем юных девиц, он каждой сулил златые горы, наговаривал с три короба, а потом, насытившись и натешившись, бросал, притом нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе. К тому же он был ужасным обжорой, как говорится, рабом желудка, задолжал в округе всем и каждому. Зачем скрывать от вас правду сейчас, когда его уже нет? Поймите, милочка, он не стоил и самой мелкой ломаной монетки!

Произнеся сию весьма примечательную отходную своему усопшему хозяину, мадам Тома убедила меня в том, что слуги по отношению к своим благодетелям являются не только строгими соглядатаями и критиками, но и опасными врагами, тем более опасными, что они склонны не замечать наших хороших качеств и добродетелей, зато все, даже самые мелкие грешки берут на заметку и ловко скрывают под личиной низкой лести и фальшивой любезности свое истинное суждение о наших маленьких слабостях.

В то время как я размышляла о превратностях судьбы и о непостоянстве и неверности слуг, мадам Тома от разбора прегрешений умершего каноника вдруг перешла к восхвалению достоинств пребывавшего в добром здравии брата Алексиса. О нем она говорила, разумеется, в совершенно иных выражениях! Следует признать, что внешность сего святого человека была такова, что заслуживала самых громких похвал со стороны всякой ценительницы мужской красоты. Я говорю это так, к слову, но мне-таки пришло в голову испытать его в деле, и потом я не раз сожалела о том, что такие в своем роде таланты и достоинства пропадают даром под жалким рубищем нищего монаха-францисканца.

Мне следовало бы более тщательно следить за последовательностью событий и прежде, чем превозносить достоинства брата Алексиса, наверное, описать сцену появления сего разгульного монашка у мадам Тома как раз в тот ответственный момент, когда дородная старьевщица ощипывала гуся, коим и хотела попотчевать дорогого гостя. Я увидела перед собой крупного, прекрасно сложенного довольно молодого монаха, крепкого, чуть коренастого, жилистого, с небольшой аккуратной бородкой, с восхитительным румянцем во всю щеку, с поразительно живыми и пронзительно-проницательными глазами, в которых поблескивали столь симпатичные искорки-смешинки, что я тотчас же ощутила в своем теле, в нижней его части, приятное покалывание, которое унять можно только при помощи особых средств. Короче говоря, передо мной был самый отъявленный плут из плутов, самый отпетый мошенник из мошенников, гуляка и бабник.

Сначала мадам Тома поведала брату Алексису мою печальную историю. По дороге к ее дому монах, оказывается, уже узнал о том, что приключилось с беднягой каноником, но утешился от сей утраты так же быстро, как и мы, то есть поступил точь-в-точь, как все благоразумные люди при болезни, от которой нет никакого лекарства, и при горе, от которого нет избавления. Как выяснилось немного позднее, брат Алексис был вообще персоной просто замечательной: сей пройдоха и плут, оказывается, применял свои немалые таланты не только на поприще сбора пожертвований для матери Церкви, нет, он нашел также способ быть полезным обществу, в еще большей степени — своей обители и себе самому тем, что оказывал тайные услуги представителям противоположных полов. Никто лучше него не умел улаживать темные делишки, устраивать тайные свидания в укромных местечках, устранять с пути влюбленных различные препятствия, усыплять бдительность свирепых аргусов^[28] в лице приставленных к девицам и замужним дамам старых дев-святош, никто не мог тягаться с ним в искусстве обманывать ревнивых мужей, помогать вырваться из-под опеки жадных родственников богатым наследницам и избавляться от тиранической власти отцов и матерей самым робким голубкам. Одним словом, брат Алексис был настоящим королем в мире сутенеров и сводниц, вследствие чего его очень высоко ценили в высшем свете все молодые повесы и старые записные волокиты.

После взаимного обмена любезностями мадам Тома оставила нас с братом Алексисом наедине, а сама отправилась на кухню, чтобы зажарить гуся, коему предстояло стать гвоздем нашего пира. Едва она спустилась по лестнице на один этаж, как святой отец безо всяких церемоний влепил мне жаркий поцелуй прямо в губы и одновременно повалил меня на кровать.

Хотя я и нашла такой активный штурм неприлично поспешным, я не стала сопротивляться, вернее, оказала сопротивление лишь в той мере, в коей было потребно для того, чтобы раздразнить и воспламенить монаха еще пуще, а также для того, чтобы не выглядеть в его глазах чересчур распутной. Сказать по правде, на то у меня были две причины: первая заключалась в том, что я предчувствовала, что господин сборщик пожертвований может быть мне в будущем чрезвычайно полезен, судя по тому, что я о нем узнала от мамаши Тома, а вторая же заключалась в том, что меня разбирало отчаянное любопытство относительно того, что прячется под его черным балахоном. Да, сей молодец не терял времени даром! Как только он разложил меня по своему вкусу, он тотчас же задрал свое одеяние и ловко извлек из кожаных штанов самое огромное, самое великолепное, самое изумительное, ну, короче говоря, орудие, созданное скорее для того, чтобы украшать штаны Его Величества, чем грязные и заношенные до лоска, залатанные штаны жалкого рядового войска святого Франциска^[29]. Ах, мадам Тома, сколько женщин мечтали бы оказаться на вашем месте и заниматься продажей старья за столь щедрое вознаграждение! Быть может, сама богиня любви, прекрасная Афродита, отреклась бы от Марса^[30] и Адониса, чтобы иметь возможность наслаждаться столь драгоценным орудием. Мне же в тот миг показалось, что сам Приап, да не один, а вместе со всеми своими присными разом пронзили мое тело. Острая боль, которую причинило мне вторжение сего монстра, едва не заставила меня испустить громкий вопль, но я стиснула зубы из страха переполошить соседей. Однако боль вскоре куда-то ушла, забылась, ибо я погрузилась в какое-то облако неги и блаженства. Нет, ну почему, почему я недостаточно красноречива, чтобы во всех красках описать восхитительные конвульсии, сотрясавшие мое тело, и никогда прежде не испытанный экстаз, охвативший меня? Увы, наше воображение слишком бедно, как и язык, чтобы верно передать то, что мы ощущаем! Но следует ли этому удивляться? Ведь в такие бесподобно сладостные минуты душа, в некотором роде, исчезает, растворяется, и остаются одни лишь чувства.

Вероятно, я рисковала задохнуться в объятиях монаха от наслаждения, если бы грубый голос мадам Тома, разговаривавшей со своим псом на лестнице, не заставил брата Алексиса выпустить добычу из рук. Я думаю, мадам легко догадалась о том, что произошло между нами, ибо наши лица еще горели от волнения, да и постель была смята, когда она вошла, так что многое достаточно красноречиво свидетельствовало против нас. Но как бы там ни было, она виду не показала, даже бровью не повела; когда же на стол торжественно прибыл вожделенный гусь, мы все так дружно навалились на него, так славно заработали челюстями, что только за ушами трещало. Каждый старался превзойти сотрапезников! Не забывали мы и время от времени заливать ароматное мясо славным винцом. Пир удался на славу! Когда с гусем было покончено и хозяйский пес под столом аппетитно захрустел костями, мадам Тома подала груши и сыр, а брат Алексис, увидев, что графин опустел, вытащил из своей котомки, где вообще-то полагалось хранить пожертвования, толстую булонскую колбасу и бутылку ратафии, которую ему отказали развеселые девицы, проводившие с ним весьма приятную ночку в Нейи. Мадам Тома сей приторно-сладкий напиток пришелся по вкусу, и она выпила более двух третей бутылки. Винные пары вскружили ей голову, и она от того пришла в такое расположение духа, что глазки у нее масляно заблестели, как у кошечки, коей требуется кот, да поскорее. По тому, как мадам ерзала на стуле, можно было подумать, что сидит она на раскаленных углях, видно, так сильно на нее подействовала ратафия. Она задыхалась то от приступов страсти и нежности, то от столь же сильных приступов бешенства. Она обнимала и целовала монаха, она его щипала, щекотала, покусывала, сосала его уши и бороду… В конце концов она мне внушила такую жалость, что я удалилась в маленькую каморку, отделенную от комнаты лишь тонкой перегородкой. Доски в этой перегородке были довольно плохо пригнаны друг к другу, так что между ними были щели, заклеенные полосками бумаги. Разумеется, я проделала в одной из этих полосок дырочку, что и позволило мне в свое удовольствие понаблюдать за тем, что выделывали брат Алексис с хозяйкой.

Если внимательный читатель помнит, я назвала мадам Тома толстухой, из-за неумеренного чревоугодия превратившейся в гору мяса и жира, а потому его и не удивит, что брат Алексис заставил ее принять несколько необычную позу, ибо у нее было столь огромное брюхо, что атаковать ее с фронта было бесполезной тратой времени и сил. Итак, хитрый монах, вероятно, уже немало напрактиковавшийся в подобных играх, поставил мамашу Тома в постели на колени и заставил уткнуться носом в подушку, таким образом необъятных размеров зад оказался целиком и полностью в его распоряжении. Одним ловким движением сей многоопытный святоша задрал пышную юбку и рубашку своей пассии на голову и обнажил две сиявшие неожиданной и поразительной белизной ягодицы. Монах извлек из кожаных штанов свой шаловливый жезл, коим он столь славно пронзал меня, и отважно устремился на приступ сквозь дремучие заросли.

Мадам Тома ревела и вопила как оглашенная. Наслаждение приводило ее в такое же умопомешательство, в какое могла привести и острая боль. Иногда, правда, она смягчалась, и тогда можно было различить отдельные восклицания:

— Ах, мой пожиратель сосисок и колбасы, остановись же хоть на мгновение! Да ты меня уморишь! Ах, мой котик, как я люблю тебя, как обожаю! О, сокровище моего сердца! Ах, ты, сукин сын! Ты же меня до смерти заездишь! Да кончишь ты когда-нибудь, чертов осел? Ах, прости меня, мой нежный друг, но уволь… я больше не могу…

Должна сознаться, что и я сама при виде сей сладострастной сцены пришла в невиданное возбуждение, от коего почти потеряла сознание. Глаза у меня закатились… Не стоит удивляться тому, что мамаша Тома позволила себе подобное бесстыдство практически в моем присутствии. Конечно, она подозревала, а может быть, была твердо уверена, что я все увижу. Но ничто не принуждало ее меня стесняться и смирять свою похоть, ведь ей было известно, каким ремеслом я занималась, да к тому же она была не в состоянии думать о приличиях. Напротив, она о них начисто забыла! И вот то ли из желания представить мне доказательства своего полнейшего ко мне расположения и доверия, то ли из желания насладиться зрелищем столь же непристойной сцены, участницей коей была она сама, мадам Тома, воспользовавшись моим полузабытьем, вдруг ввалилась вместе с братом Алексисом в мое убежище и вытащила из его штанов еще горячее, трепещущее чудовище и сунула мне в руку. Если бы я даже и вздумала разыграть из себя святую невинность и воплощение стыдливости, у меня на это не нашлось бы и секунды. Разгульный монах подтолкнул меня к постели и неожиданно задрал рубашку на голову. Его опаснейший вертел не попал точно в цель, и я ощутила внизу живота столь сильный удар, что подумала, что брат Алексис вот-вот пропорет мне брюхо и выпустит кишки. Милосердная мамаша Тома, тронутая гримасой боли, исказившей мою мордашку, сжалилась надо мной и принялась любезно и усердно нам помогать. Вцепившись в непокорное грозное орудие, она изо всех сил потянула его на себя… и дело пошло на лад. Так как я не имела никакой возможности выразить ей вслух мою признательность за данную услугу, ей оставалось только догадываться по моим поспешным движениям, сколь я довольна ее действиями.

Брат Алексис, стойко «державшийся в стременах», ответил на движения моего ходившего ходуном зада столь мощными толчками и прыжками, что в любых других обстоятельствах я испугалась бы, как бы на нас не обрушился потолок или как бы пол не провалился под нами, но в те мгновения неведомое прежде наслаждение сделало меня абсолютно бесстрашной. Да даже если бы дом горел ярким пламенем, я бы и тогда не испытывала ни малейшей тревоги! Да, правду говорят, что бывают мгновения, когда женщины становятся на диво отважными! Нет, я не припомню, чтобы когда-нибудь еще в своей жизни я была столь игривой, столь шаловливой, озорной, свободной, изобретательной и требовательной по части любовных утех, как в тот раз! Потребовался такой знаток, такой мастер своего дела, как брат Алексис, чтобы пробудить мою истинную чувственность и заставить одновременно и дарить и получать наслаждение. Я была словно одержимая! Да, можете мне поверить, в меня тогда какой-то бес вселился! Я скрестила ноги у него под коленями и столь сильно стиснула его бедра руками, что меня, наверное, скорее можно было разрезать на куски, чем заставить выпустить добычу! Ему и только ему принадлежит слава человека, сумевшего покорить меня! Вы можете удивляться сколь угодно, но скажу без всякого преувеличения: сей скромный служитель трижды, не переводя дыхания, доставил мне удовольствие вкушать радости райских садов Магомета^[31]. Пусть вам сей подвиг и покажется почти невероятным, узнайте же, гордецы-миряне, что вам следует умерить свою спесь и смирить гордыню перед смиренными священнослужителями, а также признать перед лицом подобных проявлений мужской силы свою несостоятельность и неспособность тягаться в данном вопросе с носителями клобуков и ряс.

После такого испытания брат Алексис проникся ко мне большим уважением за проявленные мной таланты и предрек мне блестящее будущее.

— Я мог бы легко найти вам человека, к коему вы могли бы поступить на содержание, — сказал он, — но подобное положение не слишком привлекательно, ибо не дает ни солидного дохода, ни уверенности в завтрашнем дне, ибо богачи столь ветрены, столь непостоянны! Нет, в положении содержанки мало привлекательного, поверьте, уж я-то знаю! А у вас такое личико, такая фигурка и такие ножки, что вам не должно прозябать в безвестности! Итак, по здравому разумению, если взвесить все как следует, напрашивается сам собой единственный вывод: Опера — вот ваш истинный удел! Ручаюсь, вы там будете иметь бешеный успех! Я сам возьмусь за дело, чтобы вас туда поскорее пристроить. Вопрос состоит лишь в том, к чему вы больше испытываете склонность и по какой части у вас больше данных: по части пения или танца.

— Мне кажется, — робко вставила я, — что я больше преуспею в танце.

— Мне тоже так кажется, — промолвил он, откидывая юбку и обнажая мне ногу выше колена, — вот ножка, самой Фортуной предназначенная для подобных упражнений, и, клянусь честью, на нее будет направлено множество лорнетов из партера, амфитеатра и лож!

Как я и предвидела, знакомство с братом Алексисом оказалось очень ценным. Он не ограничился неопределенными обещаниями, а тотчас же написал мне рекомендательное письмо к господину де Гр., бывшему, как говорится, арендатором прелестей девиц из Оперы. Наутро мадам Тома дала мне напрокат платье поприличнее из числа имевшихся у нее в запасе, я приоделась как сумела, нащипала щеки, чтобы не казаться уж очень бледной после вчерашнего разгула и около полудня отправилась со своим драгоценным посланием к сему могущественному человеку.

Я увидела перед собой высокого сухопарого мужчину, какого-то выцветшего, увядшего, словно побитого молью, флегматичного и столь холодного, столь с виду недоступного и высокомерного, что у меня душа ушла в пятки. Он был в домашнем халате с разлетающимися полами и… без штанов. В комнате ощущался легкий сквознячок, и шалун-ветерок, именуемый Зефиром, поигрывая подолом его рубашки, время от времени приоткрывал тощие, синеватые ляжки и бедра, между коими печально болтались жалкие остатки его мужественности. Но сей господин даже не сделал попытки запахнуть полы халата, видимо, не счел это нужным. Он пригласил меня в комнату и углубился в чтение рекомендательного письма.

По мере того как он читал послание брата Алексиса, он все чаще и чаще окидывал меня все более и более оживлявшимся взором. Под конец я обнаружила, что морщины на его высокомерном лице почти разгладились, из чего я сделала заключение, что дела мои совсем не так уж плохи, как мне показалось поначалу, и я нисколько не ошиблась. Да, то было доброе предзнаменование!

Господин де Гр. усадил меня подле себя и сказал, что такая красивая и столь великолепно сложенная особа, как я, не нуждается ни в чьих рекомендациях и что я была бы принята в Оперу, явись я туда самостоятельно, но он почтет за честь и великую радость составить мне протекцию и оказать тем самым большую услугу публике, подарив ей такую блестящую молодую особу. В то время как господин де Гр. декламировал мне все эти комплименты, он тщательно исследовал все мои прелести, причем предавался этому процессу с такой серьезностью, словно составлял подробнейшую опись. Демон разврата постепенно пробуждал этого старого распутника от спячки, и в конце концов он распалился настолько, что взял и сунул мне в руки свои отвратительные реликвии, более походившие на мощи, чем на часть тела живого человека. Вот тут-то мне и пришлось вспомнить все познания, почерпнутые мной в заведении мадам Флоранс, чтобы заставить ожить и восстать эту бесформенную массу и вывести из состояния крайней подавленности, в каком она пребывала, очевидно, уже давно, ибо сначала сей орган оставался совершенно бесчувственным к моим действиям. Я уже начала было отчаиваться, но мне пришла в голову игривая мысль — в качестве последнего средства пощекотать ему промежности и зад. О, чудо! Заснувшее, казалось, вечным сном орудие вдруг вышло из летаргического сна и предстало передо мной в совершенно новом облике. Я воспользовалась счастливым мигом удачи и, чтобы достойно увенчать мои труды, принялась столь уверенно и быстро действовать обеими руками, что чудовище, находившееся во власти давно забытых дивных ощущений, совершенно покоренное, извергло мощный поток слез радости и благодарности.

Мои старания не пропали зря! Господин де Гр., очарованный моими прекрасными манерами и выдающимися талантами, поспешно оделся и тотчас же повел меня к господину Тюре, исполнявшему в то время обязанности директора Оперы. Мне очень повезло и здесь, ибо месье Тюре нашел, что я вполне в его вкусе, и без колебаний допустил меня в веселый круг живых, резвых и проказливых девиц Королевской Академии музыки, как еще именовали Оперу. Он даже был столь любезен, что пригласил нас остаться у него отобедать.

Так как я не люблю однообразия в описываемых сценах, то не стану ничего рассказывать о том, что произошло между мной и господином Тюре в тот же вечер. Достаточно будет сказать, что сей славный человек оказался столь же похотлив, как и господин де Гр., и оснащен подобными же мощами. Я вернулась под крышу мадам Тома, сгорая от нетерпения поведать ей, какой эффект возымело рекомендательное письмо брата Алексиса. Мы проговорили до рассвета о моих будущих успехах, а после полудня я вновь вступила во владение своими прежними апартаментами, справедливо рассудив, что в моем нынешнем положении мне нечего опасаться преследований со стороны полиции, ведь, как известно, актрисы королевских театров — Оперы, «Комеди Франсез» и «Опера-Комик» — имели особый привилегированный статус, каковой позволял даже особе, не достигшей совершеннолетия, ускользнуть от родительской опеки, а также ставил их практически вне власти полиции.

Итак, началась моя жизнь служительницы подмостков. Кроме обычных уроков танцев, проводившихся в огромном здании склада, где хранились костюмы и декорации, уроков для актрис, еще не зачисленных в штат, каковых я никогда не пропускала и где занималась весьма усердно, мне, заметив во мне проблески таланта, давал еще и частные уроки знаменитый танцовщик Мальтер, по прозвищу Дьявол, исполнявший обычно в балетах партии дьяволов, демонов и злых духов. Я делала стремительные успехи и уже через три месяца занятий была с состоянии вполне удовлетворительно держаться на ногах в любом балете.

День моего дебюта на сцене был отмечен одним забавным эпизодом, научившим меня, однако же, многому и послужившим мне своеобразным предостережением. За молодыми актрисами, хористками, танцовщицами королевских театров давным-давно закрепилась репутация девиц весьма нестрогого, если не сказать легкого, поведения и веселого нрава, но существовали неписанные запреты, нарушать которые не дозволялось никому. Один из этих запретов гласил: можно предаваться греху совокупления где угодно, но только не под крышей театра, каковой почитался храмом искусства. И вот как раз в день моего дебюта одну из моих товарок застали на месте преступления прямо в театре! Едва узнав о сем чудовищном преступлении, женская часть труппы собралась в полном составе, и сей женский конклав потребовал, причем единодушно, чтобы к виновной были приняты самые суровые меры наказания. Юная правонарушительница, обливаясь горькими слезами, предстала перед грозным судилищем, чтобы выслушать приговор. Сам господин Тюре и главный инспектор королевских театров господин Шамаре были склонны простить раскаявшуюся грешницу, но председательствовавшая на заседании импровизированного трибунала певица Мари Карту, а также ее помощницы Фаншон Шопин, Дезегль и Карвиль (кстати, все известные своими многочисленными амурными похождениями) заявили, что попустительство и всепрощенчество в подобных случаях могут возыметь самые печальные последствия и что новообращенные весталки, приободренные безнаказанностью, вскоре погрязнут в распутстве и непристойностях, каковые позволяют себе девицы из Опера-Комик. Госпожа Карту в заключение своей обвинительной речи провозгласила, что для театра, бывшего со дня основания школой самого галантного и изысканного обращения, школой самой тонкой обходительности, учтивости и любезности, было бы бесчестьем и ужасным позором терпеть в своих стенах столь низменную и открытую проституцию. Под конец, распалясь, она воскликнула, что если виновная не будет наказана самым строжайшим образом, то отныне и впредь не найдется ни одной честной и порядочной девицы, желающей переступить порог Оперы! Фаншон Шопин вскочила и, яростно брызгая слюной, потребовала, чтобы грешницу немедленно исключили из штата, другие дамы поддержали ее, и господин Тюре, лишний раз убедившись, что противодействовать актрисам на постоянном гонораре — дело неблагодарное, а главное — бесполезное, был вынужден сдаться и объявил, что юная преступница отныне безвозвратно лишается всех своих привилегий, звания актрисы королевского театра и права появляться на подмостках.

Примерно недели через две после моего дебюта, когда я влачила довольно жалкое существование среди юных служительниц Терпсихоры и начинала уже впадать в отчаяние по поводу моих неуспехов, я получила утром при пробуждении любовную записку следующего содержания:

«Мадемуазель, я имел честь видеть вас вчера в Опере. Ваше личико мне чрезвычайно понравилось. Если вы хоть в малейшей степени предрасположены к тому, чтобы иметь дело с человеком, испытывающим определенные затруднения в искусстве любви, томящимся по вас и готовым заплатить за краткий миг общения с вами весьма приличную сумму, будьте любезны известить меня о вашем согласии и назначить час встречи незамедлительно. Остаюсь вашим преданным слугой… и т. д.»

Хотя я еще и не имела обширных познаний о высшем свете и о мире богачей, хотя еще и не очень умела различать людей по стилю их письма, я без особого труда догадалась по лаконичным и решительным оборотам речи в данном послании о том, что задела чувствительные струны сердца какого-то финансового гения. Знакомства со столь высокопоставленными и богатыми особами представляют для девиц вроде меня величайшее счастье, сама возможность каким-то чудом войти в избранный круг слишком драгоценна, чтобы даже помыслить ее отклонить по каким бы то ни было соображениям, если она вдруг представляется. А потому я и не подумала выказать себя полной дурехой и упустить выпавшую мне счастливую карту только потому, что сей господин испытывает определенные затруднения. Я тотчас же написала ответ, в самых учтивых выражениях заверивший моего поклонника в том, что я высоко ценю оказанную мне честь и чрезвычайно рада тому, что именно мне отдано предпочтение среди стольких очаровательных молодых особ, являющихся украшением сцены Оперы. Я также написала, что с моей стороны было бы черной неблагодарностью ответить на его благородное и великодушное предложение отказом, а потому, если ему не терпится меня увидеть, то и я в равной мере сгораю от нетерпения и жажду поскорее лично засвидетельствовать ему мое нижайшее почтение.

Видимо, нетерпение увидеть меня и в самом деле было велико, ибо не прошло и часа, как я отослала ответ, а у дверей дома уже остановился превосходный экипаж, заряженный породистыми скакунами; и экипаж, и сбруя, и лошади, хотя и не были, как говорится, сногсшибательными, но явно свидетельствовали о благосостоянии и даже богатстве их счастливого обладателя. Я вышла на лестничную площадку, чтобы церемонно приветствовать гостя и выказать тем самым ему свое почтение. Портрет моего поклонника можно легко набросать, используя три-четыре слова: то был низкорослый, коренастый человечек лет шестидесяти, ужасно, отталкивающе уродливый. Войдя в мое скромное жилище, он пробормотал, краснея и заикаясь, несколько галантных фраз, смысла которых я ни за что бы не уловила без тяжелой колбаски из пятидесяти луидоров, стеснительно сунутой мне в руки. Ах, вероятно, самые неприятные и наводящие скуку речи найдешь восхитительными и исполненными поэтического красноречия при таком-то сопровождении! Я не только сочла все, что он мне изволил сказать, верхом изобретательности, галантности и возвышенного стиля, но и начала обнаруживать в его чертах благородство, изысканность и исключительность, ускользнувшие от меня при первом, крайне поверхностном взгляде. Вот что значат хорошие манеры и умение себя вести! Человек должен быть всегда уверен, что производит должное впечатление и непременно понравится, если начинает со столь блестящего и благородного жеста.

Надо сказать, что я приготовилась к визиту дорогого гостя и была в очаровательном дезабилье, кокетливом и вызывающе соблазнительном. Причем я его столь искусно где надо распахнула, а где надо — прикрыла, что мои прелести одновременно и ясно угадывались под легкой тканью и в то же время оставались отчасти сокрытыми легкой завесой тайны. Так что я вполне могла предполагать, какой эффект они произведут на визитера. И я нисколько не ошиблась в своих расчетах: мой финансовый гений нашел меня очаровательной, восхитительной, бесподобной! Жадность бросаемых на меня взглядов и невероятная ловкость его рук позволили мне пребывать в твердой уверенности, что вот-вот наступит развязка… И что же вы думаете?! Да ничего! Вот именно, ничего! Ровным счетом!.. Примерно три четверти часа продолжались фривольные игры, а затем все сорвалось… мой клиент дал маху! Я оказалась в самом жалком и унизительном положении женщины, обманувшейся в своих надеждах! Сие злоключение нагнало на меня тем больше страху, что подобное случилось со мной впервые. К тому же я ужасно испугалась, что сей досадный промах мой финансист допустил по моей вине, ибо он, быть может, обнаружил во мне какой-то скрытый дефект, о котором я и понятия не имела, но который может положить конец моей карьере… пойдут всякие слухи… и тогда придется распрощаться с мечтами о жизни если не в богатстве, то в достатке. К счастью, мой клиент успокоил меня, сказав, что подобные маленькие недоразумения случаются с ним достаточно часто и что именно их он и имел в виду, когда в записке упоминал о «затруднениях в любви».

И действительно, добряк-финансист сказал мне чистую правду: в течение года, что я жила с ним душа в душу, подобные недоразумения случались с ним регулярно по два раза в неделю. Но как бы там ни было, множество девиц были бы счастливы оказаться на моем месте, так как мой благодетель был очень и очень щедр. Он снял для меня квартиру на улице Сент-Анн, обставил ее прекрасной мебелью, накупил мне роскошных туалетов, оплачивал все счета, да еще давал в придачу ежемесячно сто пистолей! Я уж начала было составлять себе маленькое состояние, когда непредвиденная случайность привела его самого к разорению, вследствие чего наша с ним связь прекратилась.

Как известно, в Опере все зависит от того, какую ты приобретешь репутацию. Ничто не придает актрисе больше веса в этом мире, ничто так не способствует ее славе и процветанию, как слух о том, что она стала причиной банкротства одной, а еще лучше — нескольких богатых и знатных особ, что она является разорительницей мужчин и пускает их по миру, а они, бедняги, совершая из-за нее тысячи безумств, отправляются заканчивать свои дни в приют для бедных. Я имела возможность убедиться в том на собственном примере: крах моего финансового гения удивительным образом поспособствовал моемупроцветанию, ибо у меня появилась куча поклонников, вернее, обожателей всех возрастов и рангов. Все они были готовы предоставить в мое распоряжение свои кошельки, все жаждали взять меня на содержание и позволить мне проматывать их состояния! Однако я не хотела принимать решение по столь важному вопросу, не проконсультировавшись предварительно с господином де Гр. и в особенности с братом Алексисом, коему я была столь многим обязана. Я поступила так, как сочла должным, и получила от них весьма полезные советы, которые я и хочу обнародовать здесь в качестве свидетельства моей непреходящей благодарности двум этим выдающимся деятелям, а также в качестве необходимейшего руководства для всякой девицы, желающей извлечь пользу из своих прелестей. Итак, перед вами…

Советы молодой особе, вступающей на путь дамы полусвета

Всякая особа женского пола, желающая преуспеть на сем поприще, должна следовать примеру всякого торговца и иметь в виду лишь собственные интересы и выгоду.

А потому:

1. Сердце ее должно оставаться всегда недоступным для истинной любви; вполне будет достаточно того, если она станет делать вид, что страстно любит своего клиента, а также научится внушать сие чувство к себе самой.

2. Тому, кто щедрее других оплачивает ее услуги, всегда и во всем следует отдавать предпочтение перед его соперниками; причем они должны знать об этом.

3. Сей юной особе следует как можно меньше, насколько это возможно, заключать полюбовных сделок с людьми благородного происхождения, ибо отпрыски знатных семейств по большей части высокородные глупцы и прохвосты, обманщики, мошенники и плуты; самыми же надежными, щедрыми и мягкосердечными кавалерами являются богатые старые финансисты, надо только знать, как приняться за дело.

4. Если молодая девица, ступившая на путь дамы полусвета, достаточно умна, она прогонит прочь от себя щеголей и хлыщей, пытающихся исполнять при подобных делах роль сердечных дружков, ибо кроме того, что от этих ленивых животных нет никакого проку, от них, напротив, может произойти большой ущерб хозяйству, так как они не только ничего сами не приносят подобно трутням, но еще и норовят унести то, что добывает своим трудом сама девица, уподобляясь пчеле.

5. Однако же, если подвернется какое-нибудь приятное мимолетное увлечение или легкая интрижка, сулящая выгоду, пусть сия девица не упускает случая доставить себе удовольствие безо всяких колебаний и без угрызений совести из-за своей неверности, ибо неверность в данном ремесле — вещь обычная, вернее, даже общепринятая и общепризнанная, вроде обязательной платы священнику за совершение определенных служб.

6. Пусть вышеозначенная девица соблюдает умеренность в еде и питье, позволяя себе съесть сладкий кусок только в том случае, если он ей достается даром, а все деньги, получаемые от благодетеля, ей следует вкладывать с выгодой для себя под хорошие проценты, отдавая только надежным людям, с тем, чтобы впоследствии обеспечить себе приличную ренту.

7. Если честь составить счастье сей девицы оспаривают друг у друга двое, француз и иностранец, то пусть сия девица без колебаний отдаст предпочтение второму. Вне зависимости от того, чего требуют от нее, казалось бы, правила хорошего тона и чувство любви к отчизне, ей такой выбор будет к гораздо большей выгоде, в особенности если она имеет дело с каким-нибудь почтенным дельцом из лондонского Сити, ибо эти люди, в глубине души очень скупые, могут легко швыряться деньгами из-за своего тщеславия и гордыни, из желания прослыть богаче нас, французов.

8. Сия девица из осторожности и для пользы собственному здоровью, а то и жизни, должна избегать знакомства с обитателями Нового Света, именуемыми американцами, а также с испанцами и неаполитанцами, памятуя о справедливости изречения, известного еще со времен Гомера^[32] и Вергилия^[33]: «Бойся данайцев, дары приносящих».

И наконец, в качестве заключения советуем сей молодой особе не выказывать, а еще лучше не иметь вовсе собственного мнения и характера, а как можно тщательнее и лучше изучать и мнение, и характер своего любовника с тем, чтобы уметь под них подладиться настолько, чтобы они как бы стали ее собственными.

Подписано: господин де Гр. и брат Алексис.

Я желаю всем девицам, занимающимся нашим ремеслом, затвердить наизусть сей профессиональный кодекс, чтобы он навсегда запечатлелся в их памяти, желаю им следовать сему уставу столь же скрупулезно, сколь следовала я, и извлечь для себя такую же пользу.

Но вернемся же к нашему повествованию после этого небольшого отступления. Итак, жертвой, пришедшей на смену финансовому гению, стал некий барон, сын богатого купца из Гамбурга, редкий простофиля, тугодум и увалень. Надо сказать, что во Франции вообще невысокого мнения о немцах, их считают глуповатыми, неловкими, невоспитанными, грубыми, а некоторые даже утверждают, что немцы — самый варварский народ из всех народов Европы. Так вот, я думаю, что никогда в Германии не рождалось более глупое и более неприятное животное, чем мой барон. Он был длинен и худ, как жердь, кривоног и косолап, туп и глуп до последней степени, а кроме всего прочего он был ярко-рыжий, веснушчатый, да вдобавок еще и пьяница, каких не сыскать. Сей возведенный во дворянство господин, получивший титул за звонкие папашины талеры, был надеждой и идолом семейства; он путешествовал для завершения образования, то есть с целью присовокупить к тем качествам и достоинствам, коими его с избытком наградила природа, те познания, что приобретаются в обществе, а в особенности в высшем свете. Единственным достопочтенным домом, в котором обитали порядочные, честные люди, из всех тех, что посещал барон в Париже, был дом его банкира, каковой имел распоряжение предоставлять ему любую сумму денег по первому требованию. Знакомства барона в обществе ограничивались двумя-тремя подхалимами, дармоедами и паразитами, что любят поживиться за чужой счет, да несколькими завсегдатаями сераля мадам Лакруа, где его всегда радостно встречали все ее птички и кошечки.

Господин де Гр., столь же ревностно пекшийся о наших интересах, как о своих, рассудил, что было бы очень и очень жаль, если бы сей голубок не попал в нашу голубятню. Он дал понять господину барону, что неприлично столь высокопоставленному и знатному лицу вести образ жизни, не соответствующий его высокому положению и благородному происхождению, он также надул ему в уши, что ничто так не украшает молодого человека из лучшего общества, ничто не делает ему столько чести и ничто так не свидетельствует о его изысканном вкусе, как наличие содержанки из числа актрис королевского театра и что именно в этом избранном кругу наши великосветские юноши приобретают прекрасные манеры и обучаются хорошему тону.

Получив весьма мудрый и дельный совет, господин барон тотчас же признался господину де Гр., что уже давно сгорал от желания завести интрижку с какой-нибудь премиленькой актриской из Оперы, а затем добавил, что счел бы себя чрезвычайно польщенным и бесконечно счастливым, если на эту роль соглашусь я. «Черт побери! — деланно изумился господин Гр. — Да у вас превосходный вкус, сударь, как будто вы провели в Париже уже лет десять, а не прибыли совсем недавно! А знаете ли вы, что на моей памяти еще не появлялось на наших подмостках столь очаровательное создание, как Марго? Не прошло еще и месяца, как она стала свободна, и сейчас находится в большом затруднении, так как получила множество самых лестных предложений и теперь не знает, на какое же ответить согласием. Ее осаждают толпы поклонников со всех сторон! И надо же было вам остановить свой выбор именно на ней! Боюсь, у вас много опасных соперников… Но доверьте это дело мне, я возьму на себя труд провести переговоры и, быть может, все и сладится ко всеобщему удовольствию… Мне внушает определенную надежду знание умонастроений этой барышни: между нами говоря, ей чертовски нравятся иностранцы! Вам также надлежит знать, что, в отличие от многих ее товарок, денежный интерес менее всего руководит мыслями и чувствами Марго, и поверьте, сударь, она всерьез полюбит того, кто будет вести себя с ней честно и благородно. Вы и представить себе не можете, как сильно и искренне была она привязана к своему последнему любовнику! Правда, он был достоин подобных пылких чувств, ибо никто еще никогда не обходился с любовницей столь благородным образом. Порой она тщетно пыталась скрыть от него свои маленькие нужды (ибо вы, надеюсь, понимаете, что красивая особа, находящаяся у всех на виду и привлекающая всеобщее внимание, нуждается в кое-каких мелочах, чтобы выглядеть прилично). Так вот, сей господин, ее покровитель, обладал поразительной способностью раскрывать ее маленькие секреты и с удивительной прозорливостью предугадывать ее нужды. Когда он являлся к ней с подарками либо предлагал деньги, между ними разыгрывались настоящие баталии, в коих каждый являл миру пример столь необычных для нашего времени качеств, как бескорыстие и благородство. Уверяю вас, сударь, сцены эти бывали настолько трогательны, что даже такой многоопытный человек, как я, проливал слезы умиления!»

Придя в восхищение от похвал и восторгов, расточаемых мне господином де Гр., барон настоятельно просил и даже умолял его употребить все свое влияние и приложить все силы для того, чтобы уладить это дело как можно скорее и любой ценой, сколь бы высока она ни была. Однако я, опять же по совету моих добрых друзей, не спешила с ответом, желая в еще большей степени распалить воображение и похоть барона. Итак, я приняла решение не торопить события и подождать еще несколько дней, прежде чем осчастливить барона согласием. Наконец состоялось наше первое свидание в Опере во время репетиции балета «Иеффай», и ему представилась счастливая возможность почтительно поцеловать мне ручку за кулисами. Я нисколько не была рассержена тем, что мой новый воздыхатель видел меня во время репетиции, ибо именно на репетициях танцовщицы обычно предстают во всем блеске своей красоты и именно там они стараются продемонстрировать своих поклонников другим таким же танцовщицам на зависть, причем, разумеется, стремятся они похвастать и роскошью своих нарядов, и щедростью (а вернее, мотовством и расточительностью) своих глупых покровителей, и чем расточительнее ведет себя любовник, тем больше славы и чести актрисе.

Хотя на моем счету был только один разорившийся мужчина, у меня уже было достаточно драгоценностей и дорогих нарядов, чтобы я могла занимать достойное место среди наших главных султанш и сидеть на своем стуле в партере, небрежно положив ножку на ножку. Как вам, быть может, известно, подобная привилегия распространялась только на актрис, находящихся на чьем-либо содержании. Стояла зима, и в театре было холодно. И хотя все актрисы любили поражать всех дорогими и роскошными туалетами, никто и никогда прежде еще не появлялся в Опере в более пышном утреннем платье, чем я. Кроме всего прочего я была закутана в накидку из собольего меха, отделанную горностаем. Ножки же мои покоились в своеобразном ящике, обитом сверху темно-красным бархатом, а изнутри — медвежьей шкурой, в котором находилась оловянная кастрюля, наполненная кипятком, и все для того, чтобы мои нежные пальчики и пяточки не зябли. Выглядела я в сем наряде, вероятно, как настоящая королева! Я делала вид, что занята, ибо рассеянно плела какой-то узор при помощи золотого челнока. Надо сказать, что сие рукоделие было тогда в большой моде среди служительниц Мельпомены и Терпсихоры, а потом его переняли у нас и дамы из высшего света, так что впоследствии многие авторы романов изображали своих героинь в великосветских гостиных за сим занятием. Время от времени я поглядывала на часы, открывала изящную крышечку, и тогда раздавался мелодичный звон. Иногда я одну за другой открывала мои многочисленные золотые табакерки и подносила к носику либо нюхательную соль в чудесном флакончике из горного хрусталя, либо столь же роскошную хрустальную склянку с целебной настойкой для снятия жара (коего у меня не было). Я часто наклонялась, чтобы шепнуть какой-нибудь пустячок одной из моих товарок, а все для того, чтобы любопытные господа, лорнирующие актрис, могли судить о достоинствах моего тела. Короче говоря, в тот день я вела себя дерзко, бесцеремонно, даже нагло, но простаки из числа зрителей были моим поведением просто очарованы. Тот же из них, кому удавалось встретиться со мной взглядом, отвесить мне глубокий и почтительный поклон, а в ответ получить почти незаметный снисходительный кивок хорошенькой головки, почитал себя счастливейшим из смертных.

В сей миг триумфа, я, разумеется, и думать забыла о том, кто я такая, из какой грязи поднялась и каковы были мои первые шаги на жизненном пути. Окружавшая меня роскошь и угодливость, даже низкопоклонство тех, кто за мной ухаживал, кто ловил каждый мой взгляд и готов был исполнить любую мою прихоть, кто льстил мне и заискивал передо мной, — все это стерло из моей памяти всякие следы воспоминаний о прежней жизни. Я всерьез воображала себя настоящей богиней, прекрасной и всесильной. Да и как мне можно было не считать себя божеством, если меня обожествляли и поклонялись как некоему идолу самые высокопоставленные и высокородные особы? Откровенно говоря, не нас, бедных грешниц, следует упрекать и обвинять в том, что в какой-то момент мы начинаем не то чтобы зазнаваться, а прямо-таки лопаться от спеси, начинаем вести себя вызывающе нагло и позволяем себе предерзкие выходки. Нет, в том повинны мужчины, ведь именно их лесть и рабская покорность кружат нам головы, их комплименты, зачастую пошлые и безвкусные, но столь приятные для женского тщеславия. Так почему бы нам не забываться, если они сами подают нам дурной пример? Почему бы нам не выказывать свою заносчивость и спесь, коли они забывают о своем знатном происхождении, титулах, высоком положении и пресмыкаются перед нами? Увы, все это чистая правда, и как бы она ни была горька, я не могу не признать ее и не высказать ее к вящему стыду и тех, и других. Признайте же и вы, дорогие мои подруги, что все наши достоинства — мнимы и объясняются лишь странностью, если не сказать извращенностью вкуса наших обожателей, и простите мне мою смелость, что я столь недвусмысленно высказалась по поводу вас (и себя, не забывайте об этом). Но, поверьте, моя откровенность ничуть не повредит вашим интересам, ибо покуда существует высший свет, у вас никогда не будет недостатка в дураках-воздыхателях.

Однако же вернемся к господину барону. Я с удовольствием отметила про себя, что моя миловидность и грациозные движения погрузили его в некое подобие восторженного экстаза и что благодаря моим маленьким хитростям рыбка крепко сидит на крючке. С начала и до конца репетиции он не сводил с меня глаз, вернее, он пожирал меня глазами, словно легавая собака добычу, и казалось, находил невероятное удовольствие уже в одном только созерцании моих прелестей, ибо на лице у него постоянно блуждала какая-то блаженная улыбка, как у юродивого. Видя подобное преклонение перед своей особой, я оказала барону при выходе из театра высшую милость тем, что согласилась, чтобы он подвез меня до дому в своей карете, а при расставании я столь же милостиво пригласила его отужинать у меня. Бедный барон совсем ошалел от счастья! Спустя четверть часа к нам присоединился господин де Гр., задержавшийся в Опере по каким-то неотложным делам, и так как я не желала разочаровывать барона и хоть в малейшей степени разрушать тот образ, что он нарисовал себе в соответствии с тем, что наплел ему обо мне господин де Гр., я в тот вечер вела себя исключительно сдержанно и скромно и столь успешно и натурально сыграла взятую на себя роль чувствительной девицы, что бедный простофиля окончательно уверовал в то, что я, в отличие от многих других актрис, вполне способна воспылать глубокой и искренней страстью к своему воздыхателю.

Природа обычно восполняет недостаток ума у того, кого она обделила сим необходимейшим качеством, то есть у глупцов, тем, что в избытке одаривает их самомнением и самолюбием, превосходящими все границы разумного, и чем эти дураки смешнее, глупее и уродливее, тем более они почитают себя светочами разума и писаными красавцами. Такова была и маленькая слабость моего барона: он ни на секунду не усомнился в том, что меня его красота и ум сразили точно так же, как и мои прелести сразили его. Я со своей стороны всячески старалась поддерживать в нем это приятное заблуждение, пуская в ход маленькие хитрости и оказывая ему во время ужина знаки внимания. Когда же он стал откланиваться, я, глядя ему прямо в глаза своими невинными глазками, в коих, как мог бы поклясться каждый, кто в них бы заглянул, светилась великая любовь, сказала, что жду его на следующий день между десятью и одиннадцатью часами утра, чтобы выпить чашку шоколада. (Именно в то утро я хотела подвергнуть испытанию его щедрость.) Он был столь пунктуален, что явился, когда я еще нежилась в постели. Слуга доложил мне о приходе гостя, и я торопливо накинула домашнее платье; как и большинству наших барышень, мне нечего было опасаться, что я покажусь визитеру так, в естественном виде, не прибегая к белилам и румянам, и без особых украшений. Итак, я приняла его запросто, в простеньком неглиже, однако же не забыла про все гримаски, ужимки и общепринятые фразы, каковые положено произносить в подобных ситуациях.

— Ах, господин барон, как это мило заставать людей врасплох! Но, Бог мой, который же час? Нет, нет, господин барон, не может быть, что уже одиннадцать! Ваши часы спешат! Всенепременно! И в самом деле, уже так поздно? Господи помилуй! Что же это со мной случилось? Как я, наверное, ужасно выгляжу! Признайте же, барон, что вы находите меня отвратительной, гадкой… Ах, я так раздосадована, что вы застали меня в таком виде… А знаете ли вы, что я ночью не то что не спала, а даже глаз не сомкнула? На то были особые причины, и вам бы следовало о них догадаться… Ах, какая же у меня мигрень, просто голова раскалывается! Но как бы там ни было, я надеюсь, что удовольствие видеть вас избавит меня от сего недуга. Лизетта, поторопись и скажи, чтобы нам принесли шоколад, да помните, что я люблю погуще и послаще.

Лизетта повиновалась беспрекословно, и через минуту шоколад был подан. В то время, когда мы ублажали наше обоняние и наш изысканный вкус сим приятным пенистым напитком, мне доложили, что меня хочет видеть мой ювелир.

— Как? Что? — воскликнула я с деланным возмущением. — Этот надоеда опять явился мне докучать? Но я ведь велела говорить всем, что меня нет дома ни для кого! Ах, право, престранные люди эти слуги! Можно их просить о чем угодно, можно отдавать им какие угодно распоряжения, они ничего не слышат, ничего не помнят и сделают все по-своему, разумеется, во вред хозяину. Нет, я положительно вне себя от гнева! Но, господин барон, раз уж он пришел, то, с вашего позволения, я приму его и выслушаю. Пусть войдет, так уж и быть. Доброе утро, господин де Лафрене, но позвольте узнать, что привело вас в мое скромное убежище в столь ранний час? Ну, как обстоят у вас дела? Как идет торговля? Готова поклясться, у вас припасено что-то новенькое, что вы желаете мне показать!

— Мадам, — учтиво поклонившись и обращаясь ко мне так, как обычно обращались к актрисам Оперы вне зависимости от их семейного положения (во избежание экивоков) все посвященные, заговорил ювелир, — именно данное обстоятельство и заставило меня взять на себя смелость нарушить ваш покой в столь ранний час Находясь по делам поблизости от вашего дома, я решил, что вы не рассердитесь на меня, если я явлюсь незваным для того, чтобы показать вам одну прелюбопытную вещицу. Речь идет о крестике, что заказала мне одна очень набожная особа, супруга ростовщика с Вандомской площади. Могу сказать без хвастовства, что уже давно в Париже не делали столь изящных вещиц!

— В самом деле, господин де Лафрене, вы так любезны! Да, вы очень галантны, вы не забываете своих верных друзей. Я так вам признательна за сей знак внимания с вашей стороны. Ну что же, давайте посмотрим, коли уж вы так предупредительны… Ах, нет, господин барон, вы только посмотрите! Какая прелесть! Какая красота! Какая тонкая работа! Нет, вы оцените изящество оправы! А камни, камни каковы! Они великолепны, изумительны! А огранка сколь превосходна! Как они играют! Каким дивным огнем они горят! Вы не находите, что это истинное произведение искусства?! Какая досада, что это чудо достанется какой-то дерзкой ростовщице! Нет, правда, нынче эти нахалки носят все самое лучшее! Поверьте, я просто с ума схожу от мысли о том, что такая вещь предназначена для богатой простушки такого сорта! Это просто ужасно! А сколько же стоит сия красота, господин ювелир?

— Восемь тысяч франков, мадам, и это последняя цена, — низко кланяясь проговорил после непродолжительного молчания (словно он размышлял) Лафрене.

— Ах, если бы я была при деньгах, я бы не позволила вам унести это чудо из моего дома! — вздохнула я.

— Вам известно, мадам, что я всегда к вашим услугам. И стоит вам только слово промолвить…

— Ах, нет, не в моих правилах брать что-либо в кредит…

Барон, как я и предвидела, пришел в неописуемый восторг от столь неожиданно представившейся возможности выказать свое великодушие и угодить мне, он ухватился за крестик, как утопающий хватается за соломинку, тотчас же выложил за него 60 луидоров звонкой монетой и вручил ювелиру расписку на остальную сумму со сроком погашения на следующий день. Сначала я для приличия поломалась и даже сделала вид, что разгневана, короче говоря, повела себя как честная и порядочная и, что самое главное, абсолютно бескорыстная девица, движимая самыми благородными чувствами.

— Ах, дорогой барон, говорю вам по совести, чистосердечно и прямодушно, вы поступаете неразумно! Вы переходите все границы великодушия! Поверьте, так не годится! Говорю вам чистую правду, своим поступком вы не доставили мне никакого удовольствия, более того, вы меня огорчили! Да, я признаю, что не возбраняется принимать пустячные безделушки от персоны, к коей питаешь уважение и приязнь… Но это… нет, это уж слишком! Я не смогу решиться принять от вас такой дар…

Пока я произносила сии речи, мой простофиля взял да и надел мне крестик на шею. Тогда я удалилась в свою комнату якобы для того, чтобы посмотреть, идет ли мне украшение. Барон, хоть и простак простаком, а своего не упустил и тотчас же последовал за мной. Я не стала долее мучить беднягу и заставлять его изнывать от желания, а немедленно выказала ему мою признательность (ровно на восемь тысяч франков). Однако же я проявила при этом столь неподдельную нежность и страсть, что сей балбес счел, что осыпала я его милостями не за щедрый подарок, а за его высокие как внешние, так и внутренние достоинства. Короче говоря, барон уверовал, что я влюблена в него по уши. Разумеется, выводить его из сего приятного заблуждения я не собиралась…

Господин де Гр., коего я накануне предупредила о том, что имею намерение подвергнуть кошелек знатного немца небольшому кровопусканию, присоединился к нам после полудня и получил в благодарность за оказанное содействие в таком тонком деле роскошную золоченую шкатулку, как я смею предположить, далеко не пустую. Так как в Опере в тот день спектакля не давали, мы славно пообедали вместе; каждый из нас имел все основания полагать, что заключил очень выгодную сделку, а потому мы были очень веселы, и это веселье служило превосходной приправой к яствам нашего пира. Барон пребывал в особенно хорошем расположении духа, он терзал наш слух грубыми немецкими шуточками, свое же горло он столь усиленно и часто услаждал нашим добрым французским вином, что в конце концов утратил ту жалкую каплю здравого смысла, коей обладал. Он пришел в такое состояние, что слугам пришлось его, ничего не соображающего, мертвецки пьяного, нести на руках в карету, чтобы отправить в гостиницу.

После столь удачного испытания баронской щедрости я сочла, что вытяну из немца гораздо больше, если продолжу разыгрывать перед ним роль влюбленной девицы и не стану устанавливать определенную сумму содержания. Надо сказать, что мои успехи превзошли все мои ожидания: не прошло и месяца, как я получила от него кучу колец, браслетов, диадем, серег, брошей, бутоньерок и ожерелий, золотых, прекрасной работы, с великолепными бриллиантами, изумрудами, сапфирами и рубинами, да еще и целый сервиз из чистого золота! И хотя утверждение, что благодеяния, коими нас осыпают, гораздо чаще внушают нам к благодетелям не любовь, а равнодушие, в целом справедливо, еще бы немного, и я бы всерьез влюбилась в господина барона.

Велика, очень велика сила привычки, господа! Привычка заставляет нас примириться и в некотором роде даже сжиться с недостатками тех людей, с которыми мы постоянно видимся, общаемся и вообще имеем дело. Так вот, сколь ни был груб, глуп, туп и неприятен мой гамбуржец, я уже начала было находить его менее противным, чем он показался мне вначале, когда одна допущенная им ужасающая бестактность внушила мне непреодолимое отвращение к нему. Как я уже говорила, у него была привычка напиваться до неприличия, до потери сознания; и, к несчастью, именно в таком состоянии его более всего одолевали плотские желания. И вот однажды вечером, после того, как он просидел весь день за столом в весьма дурной компании, он заявился ко мне, когда я уже собиралась лечь спать. Этот обжора и выпивоха, не чуявший под собой ног от всего съеденного и выпитого, а также и от сжигавшего его огня похоти, был столь неловок, что, войдя, зацепился носком сапога за порог и, потеряв равновесие, грохнулся на выложенный мраморными плитками пол. Остается, право, удивляться, как он вообще остался жив! Прибежали слуги, подняли и усадили несчастного пьяницу; он был почти недвижим, лицо все в крови. Если бы у меня было в запасе побольше времени, я бы непременно упала в обморок от сего зрелища, но моему золотому тельцу требовалась немедленная помощь, и я, опасаясь, как бы он в самом деле не умер, бросилась опрометью, словно на крыльях полетела, в свою туалетную комнатку, откуда и вернулась через минуту со всякими флаконами и склянками. Так как я полагала, что раны его гораздо более серьезны, чем было на самом деле, я сочла своим долгом не только вымыть его физиономию, но и влить ему в глотку ложку укрепляющего средства, но едва этот мерзавец ощутил у себя на губах целебный отвар, он тотчас же громко икнул раз-другой и отрыгнул прямо мне в лицо почти все содержимое желудка, а съел он за обедом, должна вам доложить, немало!

Нет, напрасно я стала бы пытаться описать эту отвратительную сцену… Достаточно, пожалуй, только сказать, что меня саму буквально вывернуло наизнанку, я сменила всю одежду и вылила на себя чуть ли не на четыре луидора духов и ароматизированной воды, чтобы отбить ужасный запах.

Я, признаюсь, была вне себя от бешенства и мало того, что приказала немедленно вышвырнуть барона вон, но и повелела его слугам передать ему, когда он придет в себя, что я отныне и впредь запрещаю ему переступать порог моего дома. На следующий день, когда мой красавец проспался, опомнился и узнал обо всех обстоятельствах, сопровождавших его ночные похождения, он впал в самую черную меланхолию и едва совершенно не отчаялся. Он писал мне письмо за письмом и написал их великое множество, но я наотрез отказывалась их принимать. Наконец он понял, что его последняя надежда — искать помощи у господина де Гр. Правда, подобный шаг был равносилен тому, чтобы добровольно полезть прямо в пасть лисе. Хитрый старый сводник постарался извлечь из горя барона наибольшую выгоду для себя и не только не стал успокаивать его и говорить, что все его тревоги — пустые выдумки, нет, напротив, он преувеличил вину барона и сделал в глазах бедняги оплошность непростительным преступлением. Несчастный немец впал в такое отчаяние, что только заливался горькими слезами, стонал, рвал на себе свои рыжие патлы и проклинал свою неловкость. Он совершил столько безумств, что господин де Гр., в конце концов убоявшись, как бы барон не решил свести счеты с жизнью и не повесился бы, из-за чего мы понесли бы большие убытки, счел необходимым сменить тон и запел так:

— Видите ли, мой дорогой барон, вы имеете дело с самой благородной и великодушной девицей на свете, обладающей воистину золотым сердечком. И в вашем случае это — настоящая удача. Как бы ни было ужасно то оскорбление, что вы невольно ей нанесли, я все же не теряю надежды на то, что рано или поздно она примет ваши извинения и сменит гнев на милость. И у меня есть все основания так думать, ибо я знаю, что она любит вас до безумия, и в истинности этого чувства не может быть никаких сомнений, хотя она и скрывает его от вас, более того, она заковывает свое сердце в броню и заслоняется от вас, словно щитом, показной горделивостью, но, однако же, с любовью, как говорится, не шутят, и чувство прорывается сквозь любые препоны… Часто она выдает себя сама… Да вот хотя бы вчера… Ах, я ведь дал слово не говорить вам… не раскрывать ее секретов… Но мне так жаль вас, вы так страдаете… Так вот, вчера она не смогла удержаться от слез, когда я стал рассказывать ей о вашем жалком положении. Она призналась мне, что никто и никогда еще не внушал ей столь сильного и трепетного чувства, что ни к кому она не питала такой нежной страсти. Могу сказать вам более того: бедное дитя глаз не может сомкнуть с той самой минуты, как разгневалась на вас! Бедняжку преследует злой рок, сударь: в то время как она изнемогает под тяжестью горестей, коим вы один являетесь причиной, к ней в довершение всех бед заявился один висельник, какой-то ничтожный обивщик мебели, который хочет заставить ее продать обстановку только потому, что она ему якобы должна смехотворную сумму в две тысячи экю…

— Черт побери, да здравствует этот обивщик! — завопил барон, стискивая господина де Гр. в объятиях. — Дорогой друг, вы, сами о том не думая, подсказали мне способ заслужить прощение моей очаровательной возлюбленной и восстановить нашу дружбу. Я берусь уладить дело с ее долгом. Можете мне поверить, завтра же этому олуху, этому наглецу, благослови его Господь, будет уплачено сполна, или я буду не я!

— Ах, клянусь честью, вот то, что я называю проявлением блестящего разума и благородства! — в свой черед воскликнул господин де Гр. — Подобная мысль, хоть и чрезвычайно проста по сути, мне и через сто лет не пришла бы в голову! Она, конечно, вполне достойна такого высокопоставленного, знатного и благородного вельможи, как вы, и такой милой и любезной особы, о которой идет речь. Да, я целиком и полностью разделяю ваше мнение: вы не могли бы придумать более верного способа вновь завоевать ее расположение. У нее слишком деликатное и чувствительное сердце, чтобы она не прониклась до глубины души чувством признательности за столь благородный поступок. Поторопитесь только собрать требуемую сумму и приходите ко мне, я же ручаюсь за все остальное…

Наконец сей простак, невинный и бесхитростный, словно младенец, проявив чудеса изворотливости, менее чем через двадцать четыре часа явился к господину де Гр. с двумястами пятьюдесятью новенькими луидорами, а уж господин де Гр. привел его ко мне, всего светящегося от счастья, словно новенькая монетка. При мелодичном звоне золотых, коими барон меня осыпал, из глаз моих пролились не потоки, а низверглись целые водопады слез. Сцена эта бесконечно растрогала барона, и он принялся не то блеять, не то мычать, как теленок, что-то невразумительное. И наше примирение было столь трогательным, что, наверное, можно было, глядя со стороны, лопнуть со смеху.

Лишь флегматичность господина де Гр. позволила сохранить ему полную серьезность при виде этого весьма и весьма комичного зрелища. После примирения любовь и благородство барона возросли настолько, что я бы, вероятно, сняла с него последнюю рубашку и отправила на родину голышом, если бы его папаша, предупрежденный семейным банкиром о безумном мотовстве сыночка, не прибыл в Париж, чтобы вырвать его из моих объятий (разумеется, папаша говорил, что он приехал, чтобы вырвать сына из цепких когтей жадных и бесстыдных хищников). Так закончилась моя история с этим Адонисом, ненадолго бежавшим из Голштинии.

Прельщенная огромными контрибуциями, полученными мной от представителя нашего извечного врага, я приняла решение посвятить себя отныне общению исключительно с иностранцами, чтобы ускорить рост моего состояния, так как в мои намерения не входило заниматься этим ремеслом до глубокой старости. По моим расчетам, двух-трех простофиль вроде барона мне бы вполне хватило для того, чтобы всю жизнь затем провести в достатке и довольстве, более того, жить на широкую ногу. Увы, подобная удача выпадает нечасто, и так как вожделенного иностранца на горизонте не было, я, чтобы не предаваться праздности, приняла решение устроить небольшой набег на лагерь соотечественников.

Среди наших султанш бытует обычай появляться в публичных местах как можно чаще после того, как происходит разрыв между одной из них и ее благодетелем. Делается это для того, чтобы предупредить воздыхателей о том, что место вакантно и можно приступать к торгам. Следуя сему мудрому обычаю, я стала появляться во всех местах, где наблюдалось скопление богатой и праздной публики, кроме Тюильри, где мы, дамы полусвета, предпочитаем не показываться после того ужасного случая с мадемуазель Дюроше, когда какие-то негодяи хотели бросить ее в фонтан только за то, что она якобы имела наглость быть более роскошно одетой и носить более дорогие украшения, чем принцесса крови.

Я предпочитала бывать в Пале-Рояле. Ах, это место, похоже, со дня создания было предназначено для нас, как и Опера! Именно там, в этом чудесном саду, под сенью лип и каштанов, посаженных еще во времена Регентства^[34], мы пользовались полной свободой и правом выставлять напоказ роскошь своих нарядов и дразнить очарованных зрителей, причем совершенно безнаказанно, нашим вроде бы неприступным видом. Разумеется, некоторые строгие блюстители нравственности злобно ворчали, что времена теперь не те, что при Людовике XIV в Пале-Рояле бывали лишь избранные, что теперь там можно встретить лишь ростовщиков, сводников и продажных девок. Но их язвительные замечания, порожденные скорее старческой немощью, а не подлинной добродетелью, их черная клевета не мешали золотой молодежи Парижа, то есть модникам и щеголям из знатных семейств, военным, а также молодым судейским крючкам и даже носителям брыжей, то есть молоденьким аббатам, собираться там по вечерам, до начала спектаклей в Опере и после их окончания. Главным украшением Пале-Рояля служат толпы хорошеньких женщин и девушек, что прохаживаются по дорожкам и образуют живописные куртины на длинных скамьях, установленных под деревьями на центральной аллее. Восхищенным взорам мужчин предстает чудеснейшее зрелище, пышное, торжественное, чрезвычайно приятное и притягательное в своем разнообразии. Тысячи крохотных амурчиков, превращенных волей богини любви в воробышков, прыгают по дорожкам и кормятся от щедрот милых созданий, буквально источающих аромат чувственности, равного коему не найдешь нигде в Париже. Что же в том удивительного, что это чудесное место словно магнитом притягивает к себе множество людей? Если верить утверждению, что человек является средоточием удовольствий и наслаждений, то разве места, которые мы посещаем, не должны быть самыми приятными на всем белом свете?

И действительно, волшебный дар очаровывать всех и вся, а также дар оживлять и расцвечивать новыми яркими красками все, что нас окружает, является нашей характернейшей чертой, качеством, неотделимым от нас настолько, что сладострастие, нега, галантность и изысканность пронизывают атмосферу вокруг нас повсюду, в том числе и в храме Господнем, свидетельством чему может служить хотя бы церковь Трехсот великомучеников на улице Сент-Оноре, заложенная еще по повелению Людовика Святого^[35] в 1260 году. Мы пользуемся там особой привилегией вести себя почти столь же дерзко, как в Пале-Рояле и у себя в театре. А какие толпы святош собираются там по праздникам и по воскресеньям! И знаете, для чего? Вы полагаете, чтобы выказать свою набожность? Но возносить хвалу и благодарственные молитвы Господу можно было бы и в любом другом храме, зачем же, спрашивается, тащиться через весь Париж? Нет, они, несомненно, приходят сюда ради нас! Да, нам там усиленно кланяются, нам расточают льстивые улыбки, нас рассматривают в лорнеты, более того, при удобном случае нам напевают на ушко слова озорных уличных песенок, шепчут нежности и суют в руки любовные записочки. А мы отвечаем на подобные любезности игривыми шуточками да прибауточками, а порой и взрывами смеха, правда, чтобы хоть как-то сохранять приличия, мы в таких случаях прикрываемся веерами. Но вот служба подходит к концу, а мы и не заметили, как пролетело время (порой мы даже не знаем, поднимался ли священник на кафедру, читал ли проповедь, приближался ли к алтарю, да и вообще был ли он в церкви), ибо целью нашего показного благочестия было, как говорится, на людей посмотреть да себя показать, а также заключить выгодные сделки или на худой конец составить хорошую компанию для ужина.

Бывала в этой церкви и я, как и все, выставляла себя напоказ, смеялась, ловила на себе восхищенные взгляды, вела торг, заключала сделки… И вот однажды я заключила одну сделку, которая едва не привела меня на край гибели. Ах, как же я была слепа и глупа! Дело в том, что на моем горизонте вдруг возник один прелюбезный кавалер, дворянин, но бедный, как церковная мышь, из тех, у кого всего имущества и есть только ловкость, изворотливость и хитрость, да еще красота и красноречие. Такие людишки по непростительному недосмотру шефа полиции частенько блистают в парижском обществе, производят много шума и причиняют большой ущерб людям честным и бесхитростным, коих они обирают до нитки. Вот в такую ловушку угодила однажды и я… Один из этих мошенников, всегда разряженный в пух и прах, соривший деньгами, поглядывавший на всех свысока и отличавшийся прямо-таки дьявольской красотой и остроумием, раскрыл тайну, как стать душой общества. Без него не обходились ни одно увеселение, ни одна пирушка, ни один приятный вечерок. Ну как можно отправляться на прогулку в Булонский лес или покутить в кабачок «Ледник», где подают таких восхитительных креветок, без господина NN? Да без него там можно умереть со скуки!

Должна заметить, что образ действий этих низких созданий очень опасен потому, что в большинстве своем они отличаются чрезвычайной обходительностью и любезностью в обращении, они милы и приветливы со всеми, всегда веселы и добродушны, безупречно вежливы, короче говоря, обладают счастливым даром выглядеть людьми компанейскими и дружелюбными. Добавлю еще, что собственный горький опыт научил меня всегда очень настороженно относиться к особам с безупречными манерами, преувеличенно вежливыми и наделенными способностью всем нравиться и со всеми быть любезными, ибо подобные люди редко бывают порядочными и честными.

Но вернемся к моему искателю приключений и поживы. Как я уже сказала, он пускал всем пыль в глаза, сорил деньгами (не своими) направо и налево, чтобы прослыть богатым, а сам, словно паук, высматривал жертву. Я уже давно заглядывалась на огромный бриллиант, сверкавший дивным блеском у него на пальце. По этим моим взглядам сей пройдоха понял, что я страстно желаю заполучить сию вещицу, и как-то сказал мне, что готов предложить приглянувшееся мне кольцо в обмен на «небольшую милость» и что сочтет сей обмен весьма выгодным для себя, ибо мои милости дорогого стоят. Хотя я и сделала вид, что не особенно верю его щедрым посулам, однако же я была слишком высокого мнения о своей фигурке и личике, чтобы принять его слова за шутку или издевку. Таким образом я уверовала в то, что кольцо рано или поздно станет моим, стоит мне только захотеть. Я выжидала удобного случая подцепить красавца на крючок так, чтобы он не отрекся от своего обещания; и мне показалось, что таковой и представился в воскресенье, когда я была у обедни в церкви на улице Сент-Оноре. Осаждавший меня в течение нескольких недель кавалер принялся рассыпать передо мной перлы своего красноречия, шептать на ушко всякие нежности и милые вольности, и вот тогда я ему ответила, что была бы наверху блаженства, если бы имела доказательство того, что сии приятные для уха, лестные речи внушены истинной страстью и произносятся от чистого сердца.

— Ах, душа моя! — воскликнул он столь пылко и с таким глубоким вздохом, что я поверила в его любовь, ибо таким он был талантливым комедиантом. — Разве у вас нет глаз? Разве вы глухи? Почему же вы не можете различить истинное чувство? Почему вы так недоверчивы?

— Но, сударь, разве жизнь не учит нас, женщин, не доверять самым пылким заверениям в любви? — возразила я. — Чего стоят мужские клятвы? Разве мужчины ежедневно и ежечасно не обманывают женщин, обладающих в десять раз большими достоинствами, чем я? Ах, шевалье, если бы от вас потребовались доказательства вашей искренности, вы, быть может, оказались бы в большом затруднении…

— Как, сударыня, вы полагаете, что я столь двуличен?..

— Я полагаю, что вы — такой же, как все остальные, не лучше, но и не хуже, — прервала я его, — скорее всего вы относитесь к числу тех, кто говорит совсем не то, что думает, и часто дает обещания, которые не имеет никаких намерений выполнять. Ну вот, к примеру, я говорю просто так, в шутку… признайтесь, что я повергла бы вас в растерянность, если бы поймала вас на слове тогда… в тот раз, когда вы предлагали мне свой бриллиант…

— Сударыня, — ответил он холодно и сухо, но так, что в голосе его слышалась скрытая горечь, — прежде чем составлять нелестное и плохое суждение о людях, следовало бы подвергнуть их испытанию…

— Ну что же вы хотите, — промурлыкала я, мило улыбаясь, — ведь всем известно, что дурной человек совершает дурные поступки, а расплачиваться и страдать чаще всего приходится за них человеку хорошему. Ах, дорогой друг, мужчины в основном столь неискренни, столь двуличны и фальшивы, что не нужно оскорбляться, если и к вам проявляют недоверие… Боюсь, и по отношению к вам я не слишком-то уж несправедлива, когда думаю о вас не лучше, чем о вам подобных… Однако, так как у меня нет особой причины, принуждающей судить вас слишком строго и сурово, я хочу сделать для вас исключение и позволю себе думать, что вы являете собой счастливую противоположность большинству представителей вашего пола… что вы не имеете с ними ничегообщего, кроме… достоинств, свидетельствующих о принадлежности к данному полу, достоинств, внушающих к нему уважение и почтение… Но неприлично рассуждать на данную тему в этом святом месте, так что лучше приходите ко мне ужинать, и за столом мы с вами обсудим все тонкости сей проблемы в наше удовольствие.

Мой прохвост только того и ждал. Первое, что он сделал, войдя ко мне, это надел мне кольцо с бриллиантом на палец. Восторг от мысли об обладании столь драгоценной вещицей был настолько велик, что я не посмела ни в чем отказать этому негодяю. Я и до и после ужина в изобилии выказала ему знаки своей благодарности, исполняла все его прихоти и удовлетворяла все его желания. И что же я выиграла в результате сей замечательной сделки, как вы думаете? Бриллиант оказался фальшивым… Я лишилась шкатулки, доверху набитой драгоценностями, ибо этот мерзавец и плут ее у меня просто-напросто похитил… а заработала я на деле всего лишь одну из тех неприятностей, от которой господа лекари из Бисетра настоятельно рекомендуют всем настойку из многочисленных очищающих кровь ингредиентов.

Но что было самое печальное во всем произошедшем, так это то, что я не только не смела помыслить об отмщении этому мошеннику, но даже не смела пожаловаться на злую шутку, которую он со мной сыграл, ибо я дрожала от страха, как бы он не начал похваляться своими подвигами. Что бы тогда сталось с моей репутацией? Вероятно, мне пришлось бы дорого заплатить ему за молчание, если бы он того потребовал. Но он, к счастью, видимо, решил, что достаточно состриг шерсти с бедной глупой овечки. У меня же хватило ума и осторожности проглотить сию пилюлю молча и сесть на диету, не сказав никому ни слова. Чтобы целебное средство подействовало быстрее и эффективнее, я пожаловалась, что у меня боли в груди, вследствие чего господин Тюре освободил меня от участия в спектаклях. Однако я, хоть и не танцевала, не пропустила ни одного представления в Опере, но предпочла не появляться за кулисами и в партере, а сохраняла инкогнито в амфитеатре, одетая всегда с нарочитой небрежностью и столь же небрежно причесанная, чтобы меня не узнали.

Бог мой, хорошеньким собранием глупостей я могла бы обогатить знания моих читателей, если бы пожелала сообщить им, какие пошлые и несносно глупые предложения приходилось мне выслушивать со всех сторон. Рой праздных болтунов, постоянно нашептывавших мне в уши всякие нелепицы, разрастался на глазах! Но возможно ли, чтобы мужчины были столь фривольны, столь пусты, столь ничтожны? И возможно ли, чтобы мы, женщины, были столь жадны до плоских и пошлых комплиментов, до самой низкой лести, что находим удовольствие в том, чтобы выслушивать их бесподобную чушь? Увы, человек слаб!

В сонме отъявленных глупцов особой глупостью был отмечен некий финансист, человек воистину гигантского роста, бледный как полотно, который, страшно грассируя, пытался нашептывать мне самые абсурдные любезности, какие только могут исходить изо рта смертного, но говорить тихо у него не получалось, так что весь амфитеатр был в курсе его сердечных дел. И если бы он один! Если банкир сидел слева, то справа всегда оказывался старый, беззубый командор, произносивший столь витиеватые комплименты, что, пока дослушаешь до конца, заснешь от скуки или вовсе умрешь! Однако же и сей навеватель мрачных снов изо всех сил старался, чтобы я прониклась приязнью к его особе и по достоинству оценила его крохотные глазки, утонувшие в сети глубоких морщин, причем успеха он пытался достичь при помощи многочисленных слащавых цитат из романа «Астрея», принадлежащего перу Оноре д’Юрфе. Держась на некотором расстоянии от сих многоопытных матадоров, молодые фаты бросали мне пламенные, призывные взгляды и говорили друг другу, что я очаровательна, бесподобна, божественно хороша, ангелоподобна, что своей красотой и блеском я затмеваю звезды… Говорить они тоже старались тихо, но так, чтобы я слышала все же кое-что, а потому от их болтовни у меня голова раскалывалась и гудела; когда же я смотрела в их сторону, они скромно потупливали глаза, чтобы попытаться уверить меня в том, что их восторги по поводу моей несравненной прелести вполне искренни и бескорыстны, ибо они якобы не желали, чтобы сии лестные слова достигли моего слуха.

Когда я думаю о том, сколько безумств совершают мужчины ради женщин такого сорта, как я, мне начинает казаться, что мы обладаем какой-то особой властью, что наши чары обладают какой-то особой притягательностью… или что мужчины просто слепые и безмозглые животные. Как бы там ни было, но страсть, которую питают во Франции к нам, превратилась в настоящую манию, потому что мужчины почитают для себя за честь иметь дело с актрисками, хористками и танцовщицами, а не с самыми знатными дамами королевства, известными своей добродетелью и талантами. Быть может, подобное безумие следует приписать мужскому тщеславию, глупому желанию заставить всех и вся говорить о своей персоне? И правда, похоже, мы придаем нашим любовникам определенный вес в обществе, делаем их известными. Тот, кто затерялся бы в толпе в силу своей личной незначительности, невзрачности и недостатка ума, может рассчитывать на то, что как только он вскочит в нашу пышную колесницу, так тотчас же приобретет известность, ибо он войдет в моду. Сколько существовало и сколько и поныне здравствует нечестных дельцов, махинаторов и плутов, о которых никто бы никогда не узнал, если бы они не прославились тем, что поделились с нами тем, что сумели наворовать?! Именно мы вытаскиваем этих людишек из мрака безвестности и заставляем всех с восторгом и завистью повторять их имена и суммы непомерных, безумных трат, что они совершают, дабы угодить нам. Да вот, зачем далеко ходить, к примеру, разве не мадемуазель Пелисье, актрисе из Оперы, которой сам Вольтер посвятил несколько стихотворений, обязан громкой славой господин Дюлис, богатейший торговец из Голландии? Ну кто бы знал о нем? Голландцев в Париже много, а торговцев — еще больше… А надо сказать, что для торговца известность — вещь первейшей необходимости! И сей богатый еврей вошел в нашу историю именно благодаря сладкоголосой сирене, то ли укравшей у него бриллианты, то ли получившей драгоценные камни в уплату за свои милости, но, как оказалось впоследствии, делившей эти милости между торговцем и музыкантом Франкером. Да, именно благодаря всем этим увлекательным приключениям память господина Дюлиса увековечена не только в анналах Королевского суда, куда он обратился, вчинив актрисе иск на огромную сумму и требуя возврата бриллиантов, но и в литературе, ибо господин Вуасси написал на сей сюжет весьма смешную комедию. Пройдут годы, а может быть, и столетия, и наши потомки не только будут знать, что когда-то жил на белом свете такой человек, что он был очень богат и не слишком счастлив в любви, но к тому же они будут знать и то, что бедняга умер в нищете, как говорится, на соломе, обобранный до нитки хитроумной содержанкой. Вот такие преимущества приобретает тот, кто попадает в расставленные нами сети! Ну что же, если человек разоряется, посещая нас, если он теряет честь и доброе имя, то, по крайней мере, ему служит утешением то, что о нем говорят в высшем свете…

Но я возвращаюсь к повествованию о своей жизни. Прошло уже целых три недели с тех пор, как я обнаружила некоторые признаки недомогания особого рода и принялась очищать себе кровь при помощи настойки из корней земляники, водяной лилии и прочих растений, с добавлением селитры, когда одна продавщица подержанных туалетов предложила мне оказать кое-какие услуги одному священнослужителю, прибывшему в Париж в составе какой-то депутации церковников. Хотя я чувствовала себя довольно сносно, но до полного выздоровления мне было еще далековато, вернее, я знала, что приближаться к моему цветнику, к моему саду наслаждений еще небезопасно, потому что существует риск пребольно уколоться об острые шипы моих роз и потом долго страдать от последствий этого укола.

Если бы речь шла о заключении полюбовного соглашения с мирянином, я бы, наверное, измучилась угрызениями совести из-за того, что подвергла невинного, ничего не ведающего человека опасности подхватить дурную болезнь; но так как мне предстояла иметь дело со священнослужителем, то я помышляла только о том, как бы мне половчее ощипать сего петушка, да так, чтобы в случае чего не отвечать за последствия. Как говорится, на всякого плута найдется еще больший плут! В чем состоит профессиональная деятельность священнослужителей? В навязывании всегда, везде и всем так называемых христианских добродетелей и христианской морали, прикрытых покровом ханжеских нравоучений; эти лживые святоши произносят проповеди, в коих поучают нас и советуют делать то, что сами они не станут делать и за сто тысяч экю (а нам-то они велят, скажем, заниматься умерщвлением плоти даром); так вот, короче говоря, так как эти обманщики в этом мире только и делают, что жиреют за наш счет, да еще и тайком посмеиваются над нашими несчастьями, я сочла, что совершу деяние, скорее достойное похвалы, чем хулы, если по непредвиденной случайности дам одному из представителей этого сословия повод жаловаться на меня, ведь то будет своего рода акт возмездия… Итак, все хорошенько обдумав и взвесив, я согласилась принять посланца Церкви, приняв твердое решение поскорее заполучить все, что у него имеется, вплоть до брыжей и сутаны.

И вот он явился… Представьте же себе человека, столь густо поросшего шерстью, что сразу же приходит на память несчастный царь Аркадии Ликаон, превращенный разгневанным Зевсом в волка. У него было узкое и ужасно бледное лицо с ярко-алыми губами, что предвещало бешеный темперамент и выдающуюся похотливость. Склонность к невоздержанности и сладострастию сквозила во всех его притворно-скромных, лицемерных взглядах… Но справедливости ради следует признать, что сей служитель Господа, против моих ожиданий, проявил при первом же появлении воистину неслыханную щедрость, ибо он преподнес мне очень дорогие часы с боем, как тогда говорили — с репетицией. Это было настоящее произведение искусства, сотворенное знаменитым часовщиком Жюльеном Леруа, из чистого золота, с нанесенным на корпус тончайшим узором из переплетающихся линий, к тому же сие чудо было усыпано бриллиантами! Нет, никогда я не смела ожидать ничего подобного от носителя сутаны! Я смело могу признать, что никогда еще ни один священнослужитель столь ярко не опровергал пословицу: скуп и беден как священник. Напротив, он был так богат и щедр, что за две недели я получила от него подарков на тысячу экю, не меньше! Уж не знаю, приступил ли он к распродаже церковного имущества, ограбил ли дарохранительницу или таковы действительно были его доходы от совершенных таинств, но он, похоже, был готов продать ради ублажения моих прихотей не только все имущество матери Церкви, но и все духовенство в придачу, и так бы, наверное, все и было, если бы я в один прекрасный день не сообщила ему о моем недомогании и не обвинила бы в том… его. Как только он удостоверился в истинности моих слов, вся любовь превратилась в ненависть, и он, в припадке бешенства, едва не перешел к насильственным действиям.

И вот тогда я сама напала на глупого святошу, я прибегла к наилучшему оружию, к коему иногда прибегают мои товарки: к наглости, бесстыдству и цинизму. Уперев руки в боки, как заправская торговка с парижского рынка, я холодно и твердо заявила аббату, что нахожу его излишне смелым из-за того, что он не убоялся нанести мне оскорбление, заподозрив у меня наличие дурной болезни, хотя именно от него я эту гадость и подцепила. Далее я продолжала говорить все с той же твердостью, буквально потрясшей этого недостойного носителя сутаны, что он вполне заслуживает того, чтобы я приказала вышвырнуть его в окно; что на его примере я убедилась в правоте тех, что утверждает, будто в большинстве своем священнослужители — отъявленные распутники и развратники; что он, без сомнения, шлялся ради удовлетворения своей похоти по всяким подозрительным местам, где его и наградили даром Венеры. В заключение я сказала, что, если бы мне отчасти не было его по-человечески жаль, я бы непременно сообщила о его пороках духовному судье и моим показаниям церковный суд наверняка поверил бы, так что он был бы заключен в такое местечко, где ему бы воздали по заслугам в соответствии с его подвигами и где он принужден был бы каяться в своих грехах до конца дней. Сия страстная и лаконичная обвинительная речь возымела действие, каковое я и ожидала. Несчастный неудавшийся апостол благочестия был уничтожен, раздавлен, унижен и напуган до такой степени, что убрался из моего дома без звука, и более с тех пор я о нем ничего не слышала.

Пусть сей рассказ послужит уроком церковникам, пусть узнают они, что позор и всеобщее презрение обычно являются им платой за их бесстыдное, скандально поведение. Если они желают, чтобы их уважали, пусть прежде всего научатся уважать самих себя и вести себя должным образом! Всем прекрасно известно, что чистота нравов и помыслов не зависит от того, какую одежду — мирскую или церковную — носит то или иное лицо. Известно также и то, что страсти, бушующие под рясой священнослужителя, нисколько не уступают тем, что одолевают дворянина, военного, судейского, простого горожанина или крестьянина. Но то, что простительно мирянину, непростительно для представителя Церкви, ведь само звание принуждает его сохранять благопристойность, от чего мирянин свободен. Так пусть же человек, претендующий на роль пастыря, возьмет на себя труд блюсти приличия хотя бы внешне, пусть он проявляет чудеса изворотливости, дабы скрыть свои пороки и низменные страсти под личиной добродетели и набожности, пусть он произносит свои проповеди и по-христиански очаровывает и околдовывает толпы верующих; если он поступает так, он честно исполняет свой долг, а требовать большего означало бы требовать невозможного, вернее, сие означало бы противоречить законам природы, ибо только ей, а не существу, созданному ею, принадлежит право творить чудеса. Так пусть же церковник сам не подставляет себя под удар, пусть он не дает повода упрекать себя во всяческих грехах, пусть позолота мудрости и добродетели покрывает все его общеизвестные поступки (и скрывает помыслы и тайные деяния); короче говоря, пусть он обманывает ближнего, но только так, чтобы о том никто ведать не ведал, ибо он за это заплатил; а в остальном оставим его наслаждаться жизнью с миром…

Аббат аббатом, а я запомнила то глубокое разочарование, которое сквозило в его горьких и оскорбительных словах, высказанных мне по поводу моих услуг, и поняла, что с другим мужчиной, мирянином, не боящимся церковного суда, я бы не отделалась легким испугом за свои проказы и вполне могла подвергнуться не только риску быть побитой, но и в прямом смысле убитой, что заставило меня обратить пристальное внимание на свое здоровье. Я принялась столь скрупулезно следовать советам моего лекаря, что вскоре совершенно исцелилась и пришла в состояние, вполне пригодное для заключения новой сделки. Ждать мне пришлось недолго.

В поле моего зрения вскоре появился некий милорд, каковой и предложил мне знаки своего почтения, свои фунты стерлингов и свою меланхолию. Это был плотный, коренастый и коротконогий человечек, походивший на большой палец ноги, ходивший всегда вперевалку, словно утка, и снабженный таким огромным мужским достоинством, что оно болталось у него чуть ли не до лодыжек. Достоинства его ума вполне отвечали достоинствам его тела, так что приходилось только удивляться столь идеальному соответствию. Возможно, кое-кто из читателей и будет поражен тем обстоятельством, что в моем подчинении всегда почему-то оказывались самые мерзкие, самые отвратительные животные, но надобно заметить, что люди приятные и достойные восхищения во всех отношениях не всегда относятся к числу самых богатых и щедрых, да к тому же им редко требуются наши услуги, так что к нам обращаются лишь отменные дураки и уроды, отягощенные солидным состоянием. Да будет вам известно, нами руководят лишь соображения выгоды, а потому любая разряженная в пух и прах обезьяна, обладающая толстым кошельком, может быть уверена, что ее ожидает у нас гораздо лучший прием, чем самого любезного и красивого кавалера в мире, у которого кошелек пуст. Такова чудодейственная сила звонкой монеты!

Золотые гинеи моего лорда мгновенно преобразили этого уродца в моих глазах и превратили в истинного Селадона. Надо признать, что он принудил меня вести довольно странный образ жизни все то время, что я находилась у него на содержании. Дело в том, что почти все наше время было посвящено еде: мы без конца ели, ели, ели… Мы поглощали толстые ломти свежезажаренной говядины с кровью, бараньи отбивные на косточках, бараньи и свиные котлеты, куски телятины, плававшие в маслянистом соусе вместе с листьями капусты (что у нас обычно дают лишь домашним животным, мирно жующим в хлеву свою жвачку). Иногда нам подавали еще целого жареного поросенка с яблоками (это было его любимое блюдо). Что касается напитков, то вкус моего лорда тоже не отличался изысканностью и тонкостью. От бургундского и прочих лучших французских вин его, видите ли, тошнило. Так что ему нужно было то гадкое дешевое пойло, дерущее глотку, которым обычно допьяна напиваются в самых грязных придорожных кабаках грузчики и крючники. Разумеется, не были также преданы забвению столь любимые англичанами пунш и трубка, ибо настоящий сын Альбиона без сих непременных атрибутов сочтет, что и не обедал вовсе. Итак, когда милорд наливался, как бурдюк, этим пойлом, когда он до отвала набивал себе брюхо, так что принимался громко рыгать, когда он наконец накуривался своего вонючего зелья до одури, он… засыпал, положив ноги на стол.

Я не свыклась бы с такими низостями и гадостями, я не стала бы долго терпеть подобное беспутство, разгул и сквернословие, если бы не нашла в том своей выгоды, причем выгоды весьма существенной. По отношению ко мне милорд выказывал невиданную щедрость, и я пользовалась его благородством без зазрения совести, то есть вытягивала все, что хотела. Правда, от меня кое-что требовалось, но вовсе не то, чего следовало ожидать Нет, как ни странно, речь шла вовсе не о телесных услугах, а о развлечениях иного сорта: нужно было всего-то хулить, чернить и поносить последними словами моих соотечественников, пить за здоровье короля Георга^[36] и проклинать Папу Римского и Чарльза-Эдуарда, именуемого Претендентом и желавшего воссесть на престол Британии и восстановить династию Стюартов. Потакая сим невинным прихотям милорда, я получала полную свободу опустошать его карманы в свое удовольствие! Разумеется, я не упускала такой возможности, и однажды, осушив бокал вина за здоровье Его Величества, я умудрилась получить за это обещание купить мне все, что я пожелаю. И в результате получила-таки от англичанина подарков на целых триста луидоров! Неплохо за один выпитый бокал! Я сказала моему простаку, что хочу сшить себе новое утреннее платье, и так как мне известно, что вкус у него просто изумительный, то я прошу его сопровождать меня в походе по лавчонкам на улице Сент-Оноре.

— О, с превеликим удовольствием! — ответил милорд. — Превосходная идея! Конечно, мой совет будет вам небесполезен! Я действительно с первого взгляда скажу, что вам подойдет, а что — нет.

Клянусь, вам никогда не угадать, что я выбрала, руководствуясь принципом «скромность и умеренность»! Так вот, я остановила свой умильный взор на двух рулончиках тканей (всего-то по тридцать локтей длиной каждый): то была затканная золотой и серебряной нитью парча… Я рассудила, что серебряный цвет прекрасно подойдет для верхнего платья, а вот золотистая парча будет чудесно выглядеть на обшлагах рукавов, словом, пригодится на отделку любого туалета.

Но это еще что! Я постоянно находила повод заставить милорда совершать чудовищные, невообразимые траты! И мне достаточно было для того привести в качестве примера благородства и щедрости некоторые удивительные деяния французов, одаривавших своих содержанок, и милорд, не желая ни в чем уступать соперникам и из ревнивой зависти мечтая их во всем превзойти, проявлял чудеса мотовства, ибо он не мог и помыслить о том, чтобы кто-либо из смертных мог равняться в богатстве, великолепии и щедрости с уроженцем Британских островов. Вот таким образом его глупая британская спесь принесла мне за четыре месяца 5 тысяч фунтов стерлингов в звонкой монете и еще на такую же сумму драгоценностей.

Возможно ли, чтобы люди были столь глупы, чтобы оспаривать друг у друга честь называться наибольшим мотом во славу родины? Возможно ли, чтобы кто-то позволял продажной девке пожирать свое состояние ради чести своей нации? Можно подумать, что слава и честь народа зависят от широко разрекламированных экстравагантных проявлений щедрости одного из его представителей! Однако же для некоторых это так и есть, в том числе и для моего англичанина. Кстати, следует заметить, что милорд, хотя и не обладал приятной внешностью, да и прочими достоинствами не отличался, был весьма высокого мнения и о своей особе, и о своем орудии в частности. Он утверждал, что никто во Франции не сможет с ним тягаться ни по части физических упражнений, ни по силе, ни по ловкости, ни по мастерству в искусстве любви; он говорил, что никто не исполняет любые упражнения с большей грацией, стремительностью и точностью, чем он. Короче говоря, по его словам, выходило, что он является выдающимся мастером в любом деле: в прыжках, в борьбе, в фехтовании, в танцах, в стрельбе, в умении сидеть верхом и заставить лошадь выполнять любые прихоти всадника, а также и в любви. Но, как говорится, сколько веревочке ни виться, а кончику быть. Как бы там ни было, милорд со своим дурацким бахвальством частенько попадал впросак, ибо судьба обычно наказывает хвастунов. Так случилось однажды и у меня на глазах. Дело в том, что милорд иногда предавался у меня одной милой забаве вместе с господином де Гр., когда они попеременно пытались нанести друг другу удары сапогами в грудь или живот, на спор, разумеется. Конечно, милорд всегда утверждал, что удар его сапога (коим и быка можно было бы свалить) достиг цели, а вот его соперник, как говорится, промазал. Господин де Гр. довольно долго сносил все насмешки спесивого англичанина с самым великолепным хладнокровием, но в конце концов это ему надоело, и они уговорились, во избежание бесполезных споров, отметить концы своей обуви. Господин де Гр. смешал в небольшом горшочке сажу из камина с оливковым маслом и получившейся в результате сих действий мазью каждый вымазал носки своих сапог. Тотчас же после этого бойцы встали в боевую стойку и постарались угостить друг друга на славу. И милорд получил хороший удар прямо в живот, туда, где находится желудок, только на сей раз этот толстошкурый боров не мог отрицать удачи господина де Гр., ведь опровергнуть наличие жирного черного пятна на его белом кружевном жабо было невозможно. Разумеется, он принялся оправдываться и молоть какую-то чушь про то, что его противник нанес удар раньше, и опять что-то залопотал про славу любого вида британского оружия… Короче говоря, оскорбленный до глубины души тем, что отныне отмечен этим знаком поражения, он вновь долго драл глотку и в конце концов предложил еще раз померяться силой и ловкостью, будто одного раза ему было мало. Господин де Гр., взбешенный столь наглым поведением англичанина, на какой-то миг забыл обо всем на свете, в том числе и о выгоде, и не упустил случая отомстить милорду за все слышанные от него оскорбления в адрес французов: он изловчился и нанес ему удар прямо в физиономию, заставив таким образом закрыть разинутую пасть. Сие приключение закончилось для милорда весьма прискорбно, ведь вместе с черной кровью, хлынувшей у него через мгновение изо рта, такой же черной, как у медузы Горгоны, он выплюнул и два своих передних зуба. Однако ничто не могло исправить этого дурака, ничто не могло заставить его унять свой бойцовский нрав и умерить тщеславие, и вскоре он, немного оправившись, предложил нашим взорам не менее смешную бурлескную сцену.

Мы отправились на увеселительную прогулку в Булонский лес в открытой коляске. Милорд, преисполненный благородного желания продемонстрировать нам свое несравненное мастерство в искусстве править лошадьми, заставил кучера переместиться на запятки, а сам торжественно уселся на его место. Пока наш экипаж катил по прямой широкой дороге, без выбоин и рытвин, все шло хорошо, но как только милорду пришло в голову свернуть на узкую боковую аллею, так тотчас же он увидел, что навстречу нам четверка лошадей, бегущих крупной рысью, влечет громоздкую карету. Нужно было немедленно податься влево, чтобы уступить дорогу этому грохочущему монстру! Решение следовало принимать мгновенно, и вот потому-то милорд и забыл, что обращается к лошадям по-английски. А надобно сказать, что в коляску нашу были впряжены славные молодые лошадки из Лимузена, кои иностранных языков не знали. И они сделали прямо противоположное тому, что милорд от них требовал! Невежественные (как потом утверждал англичанин) животные вдруг понеслись прямо на карету, и два экипажа, конечно, зацепились друг за друга колесами. Восседавший на козлах кареты возница подумал, что нашей коляской правит какой-то нерадивый и неумелый подмастерье, он ловко накинул милорду на шею петлю, употребив для сей цели свой кнут, и сбросил его на землю. Наш незадачливый Фаэтон^[37] страшно разгневался и оттого, что свалился, и оттого, что его так обласкали. Он сорвал с головы парик и шляпу, скинул камзол и бросил вызов оскорбившему его действием грубияну. Кучер, парень сильный, крепкий, жилистый, с готовностью принял вызов и засучил рукава, обнажив огромные ручищи. Однако милорд, неустрашимый и неукротимый, словно бог войны Марс, встал в боевую стойку, то есть отставил одну ногу назад, уперся и выставил вперед сжатые кулаки. Кучер-француз, не ожидавший, а быть может, и не знакомый с такими тонкостями кулачного боя, захотел угостить заезжего гостя хорошим тумаком, но не тут-то было: удар был отбит, да к тому же и сам нападавший получил сначала одну, потом — вторую, а следом за ней — третью затрещину. Подобный стиль борьбы явно не был знаком силачу-парижанину, и у него настолько помутилось в голове, что он потерял равновесие и грохнулся мордой в песок. Однако, придя в себя и утерев кровь с носа и усов, он поднялся и решительно двинулся вперед, чтобы взять реванш. Британский герой, неколебимый как скала, изготовился нанести ему новый удар в челюсть или в глаз, но кучер, от обиды позабывший про правила хорошего тона и про то, что уговор был «биться на кулачках», заехал ему каблуком тяжелого сапога прямо в живот, отчего милорд растянулся, нет, вернее, распластался на земле, словно лягушка. Мой англичанин оказался все же на диво крепким, ибо он тотчас же вскочил на ноги и завопил, что удар был нанесен не по правилам, а потому потребовал, чтобы ему дали незамедлительно его шпагу, дабы он мог проткнуть этого негодяя насквозь. Однако мы не сочли его жалобу справедливой, к тому же мы посчитали, что удар был нанесен в соответствии со всеми правилами, по каким только может быть нанесен удар сапогом. Когда первый приступ гнева прошел, обретший дар членораздельной речи милорд поведал нам, что в Англии законы о борьбе строго-настрого запрещали обмен ударами ногами, мы же его с нашей стороны заверили, что во Франции подобные законы никогда не соблюдались, потому что мы, французы, полагаем, что было бы бесчестно запрещать использовать все четыре конечности в случае необходимости защиты своей жизни и чести. Гнев милорда мало-помалу утих, и, в конце концов, удовлетворившись нашими доводами, он простил кучера-грубияна, даже дал ему луидор, а сам весело вновь взгромоздился на козлы, с превеликим усилием сдерживая невероятную радость от того, что одержал у нас на глазах столь блистательную победу. Правда, надо признать, что все свидетели сей комической сцены были от милорда в восторге и провожали его восхищенными выкриками и одобрительным свистом. Но таковы, видимо, все англичане, они от природы наделены даром повергать всех в изумление и приводить в восхищение; и пожалуй, никто не сможет оспорить тот факт, что сыновья гордого Альбиона лучше всех владеют искусством кулачного боя.

Вскоре после сего выдающегося проявления воинственного характера неотложные домашние дела призвали милорда в Англию. Так как он нисколько не сомневался в том, что я буду сильно удручена от такой потери, то он мне в утешение и для того, чтобы польстить моему тщеславию, сказал, что, покидая Париж, он сожалеет лишь обо мне и о… бое быков.

После отбытия милорда на родину я подсчитала свой капиталец и обнаружила, что у меня уже вполне достаточно денег для того, чтобы содержать дом и вести приятную жизнь в довольстве, неге и праздности, ни в чем себе не отказывая; но на собственном опыте я постигла ту истину, что жажда наживы не только не уменьшается при увеличении доходов, нет, напротив, она только возрастает. Я поняла также и то, что скупость и страсть к накопительству являются верными спутниками богатства; желание обеспечить себя как можно лучше, надежда на более высокие доходы постоянно заставляют нас отодвигать срок отдохновения и наслаждения тем, что мы уже имеем. Правда, наши потребности постоянно возрастают по мере того, как увеличивается наше состояние, и таким образом мы порой испытываем жестокий голод, я имею в виду денежный голод, будучи достаточно состоятельными и даже богатыми. Казалось бы, чего мне еще было желать: я имела около 12 тысяч ренты… И все же мне было мало! Я не собиралась подавать в отставку ранее того срока, когда рента будет составлять 20 тысяч; однако, и то правда, для девицы с моей внешностью для достижения такого результата не потребовалось бы при определенном везении непомерно огромного срока. И как о том свидетельствуют новые милости, коими осыпала меня судьба, я имела все основания претендовать на большее и стремиться к лучшему. Действительно, мой англичанин не успел, верно, прибыть в Дувр, как ко мне прибыл претендент на его место, один из членов коллегии королевских откупщиков, коих у нас в шутку именовали «академиками откупа», потому что их, как и членов Французской Академии^[38], было сорок. Я приняла сего господина со всеми надлежащими знаками почтения к его набитым луидорами сундукам. Однако же честь, оказанная им моей особе, не ослепила меня совершенно, и я даже сказала ему, что так как я уже однажды решила посвятить себя исключительно иностранцам, то посему оставляю за собой право считать нашу сделку аннулированной, как только мне представится случай заполучить богатого иностранца, и что только на таких условиях я приму его дары. В ответ господин откупщик заметил, что я очень разумная молодая особа и что он согласен, а потому контракт наш и был заключен.

Мой откупщик был высок ростом, довольно хорошо сложен, да и внешность у него была сносная, если не сказать приятная; что же касается внутренних качеств, то он был просто невыносимой скотиной, как и большинство его собратьев по профессии. Он выступал столь важно, так надувался спесью, что, казалось, считал саму землю недостойной носить такое чудо! Он относился с холодным презрением ко всем на свете, исключая только самого себя, ибо считал себя гением во всех областях человеческого знания; обо всем он говорил непререкаемым тоном, всем и вся всегда противоречил, но горе было тому, кто осмеливался противоречить ему; он желал, чтобы его слушали все, но сам не желал слушать никого. Короче говоря, сей палач наступал на горло жертве и требовал, чтобы сия жертва еще ему аплодировала и возносила хвалы.

Однако же мне от господина откупщика была большая польза. Перво-наперво что он сделал, появившись в моем доме, так это ввел новые порядки на моей кухне, то есть избавил меня от необходимости давиться теми грубыми и невкусными блюдами, что отвечали дурному вкусу милорда. На смену простецким блюдам в духе сельского сквайра пришла роскошь и тонкость блюд французской кухни, причем не обычной, а кухни во вкусе богатых финансистов. С утра до вечера у меня был накрыт стол на восемь персон, и кроме нас двоих всегда присутствовали поэты, художники и музыканты, которые в интересах своих желудков, как верные рабы, курили фимиам тонкой лести моему Крезу^[39]. Мой дом превратился в своеобразный трибунал, в коем судили и рядили об искусстве, хороших авторов разбирали по косточкам, раздирали на части и смешивали с грязью, а авторов плохих щадили и порой даже ставили в первый ряд, говоря, что они составляют славу французской словесности. Я была свидетельницей того, как этот сброд осмелился поднять на смех славного аббата Пелегрена, автора многочисленных прелестных эпиграмм, мадригалов, комедий и трагедий. Надобно сказать, что я лично была знакома с сим прелюбопытным служителем Господа и представителем литературной богемы. Так как за отправление церковных обрядов сей добрый пастырь стеснялся (в отличие от многих своих собратьев) брать высокую мзду, то он прозябал в нищете, хотя и получал кое-что от директоров театров за свои творения. Мало того, что он прекрасно писал сам, он еще и перевел на французский язык стихи Горация^[40]; кроме того, он еще и положил на музыку множество духовных песнопений, в том числе и псалмы Давида. Сей бедный священнослужитель производил довольно странное впечатление, так как из-за бедности своей всегда был одет в какие-то грязные лохмотья, к тому же его прекрасная добрейшая душа был заключена в ужасно распутное тело. На протяжении всей своей горестной жизни он всегда служил мишенью для едких и несправедливых насмешек, хотя обладал острым умом, поразительной прозорливостью и невероятно тонким вкусом и оригинальностью суждений. Я должна, просто обязана сказать, к его чести, что если и научилась отличать хорошее от дурного, если у меня развился вкус к прекрасному, если я не подхватила крайне заразную болезнь, именуемую «лихорадкой остроумия», то только благодаря его мудрым советам и наставлениям. Именно аббат Пелегрен открыл мне глаза на откровенное ничтожество наших парнасских трутней, именно он поведал мне, что истинный разум, истинное остроумие есть божественный огонь, чистый и ясный благословенный дар Небес, коим люди сами завладеть не в силах; аббат поучал меня, что надобно остерегаться путать счастливых гениев, одаренных милостью свыше сим священным огнем, с теми незначительными писаками, что толпами бродят по Парижу и коих люди действительно умные лишь в насмешку называют «блестящими умами», ибо подобное «звание» почитается среди людей достойных чем-то вроде оскорбления и позорной клички. Достопочтенный аббат с горечью говорил мне не раз, что, хотя ремесло писателя является одним из самых благородных занятий на свете, теперь положение стало таково, что заниматься им считается делом постыдным, поскольку эти негодные, мерзкие насекомые и козявки, именующие себя писателями, создали профессии крайне дурную репутацию.

Однако вернемся к моему очередному финансовому гению, носившему через плечо ленту ордена Святого Духа и чрезвычайно тем гордившегося. Связь наша длилась недолго, так как коллегия откупщиков на своем ежегодном собрании остановила на нем свой выбор и порешила снарядить с инспекцией по городам и весям Франции, дабы наш блестящий финансист мог удостовериться, а затем доложить своим собратьям, что мелкие чиновники, состоящие у них на службе, свято выполняют свой долг, то есть достаточно жестоко угнетают и грабят народ, а также оценил бы положение и подумал бы, нельзя ли изобрести еще какой-нибудь способ выжать из простолюдинов побольше. Так что мы расстались вполне дружески, и я вновь оказалась свободна.

Вероятно, мне давно следовало ответить на один щекотливый вопрос, который читатели уже не раз задавали себе на протяжении чтения моего повествования. Вопрос этот, быть может, звучит так: «Возможно ли, чтобы Марго, одаренная от рождения темпераментом Мессалины^[41], могла довольствоваться обществом людей, с коими ее связывали лишь соображения выгоды, с людьми, обладавшими в большинстве своем довольно отталкивающей внешностью и в деле любовных утех проявивших себя далеко не с лучшей стороны?»

Что верно, то верно! У вас, мои разлюбезные читатели, были все основания сделать подобное заключение и проявить вполне простительное любопытство. Ну что же, я готова разрешить ваши недоумения. Знайте же, господа, что я по примеру герцогинь и графинь двора Людовика XIV, а также по примеру многих моих товарок всегда имела при себе на приличном жаловании… Но только прошу вас о том не распространяться, пусть сие останется в тайне… Так вот, я всегда держала при себе молодого, пригожего и крепкого лакея, и нашла сей способ столь превосходным, что покуда сердце будет биться у меня в груди, я не изменю сей методе. Ведь это так удобно! Никаких последствий, никаких обязательств, никаких осложнений и волнений! Эти плуты и бездельники верно служат вам в ту минуту, когда вам сие угодно, и не дают маху в столь важном деле, как частенько бывает с так называемыми «честными и достойными» людьми, а если все же осечка и случается, то это происходит после столь долгих и упорных трудов и пленительных побед, что было бы непростительной жестокостью корить их за неудачу. Вы спросите, не становятся ли эти молодцы наглыми и дерзкими? Если подобное и происходит, то найти способ помочь сему горю проще простого, ибо сия болезнь излечивается очень незатейливым лекарством: несколькими ударами палкой… потом вы им швыряете их жалкие монетки и выставляете вон… И все проходит как по маслу, без сучка, без задоринки! По правде говоря, я сама никогда не доходила до таких крайностей, потому что имела предусмотрительность брать к себе парнишек совсем молоденьких и наивных, прямо из деревни, очень похожих разумением и внешним обликом на героя романа господина Мариво «Удачливый крестьянин», коего сей замечательный, изобретательный, хитроумный, искусный и элегантный автор изобразил столь яркими красками. Я доставляла себе удовольствие обучать их всему самолично и заставлять их постигать науку исполнять любые мои желания и милые прихоти. Я требовала абсолютной покорности, абсолютного послушания и не прощала самоволия. В особенности же я не терпела, чтобы они заводили интрижки со служанками из боязни, как бы они не повредили их невинности и не развратили бы их. Короче говоря, я всегда держала своих лакеев в строгости, без особого баловства и платила, как говорится, сдельно, но, разумеется, они ни в чем не испытывали нужды, если речь шла о еде и одежде. Они всегда бывали у меня хорошо одеты, а уж кормили их, что называется, на убой, как каплунов или гусей, сидящих в особых клетках. Если же говорить более простым и понятным языком, не прибегая к метафорам, то ели они у меня так, что им могли бы позавидовать счастливейшие люди на свете, под коими я подразумеваю духовников монахинь, ибо у них нет в этом мире иных забот, как отпустить благочестивым сестрам грехи и угоститься на славу тем, что те с благоговением духовнику приготовили. Вот, господа, мой рецепт утоления огня невоздержанности, к коему я прибегаю ежедневно. И должна сказать, что благодаря сей разумной системе моя жизнь избавлена от горечи неудовлетворенности. Я тайком наслаждаюсь в мире и спокойствии, в свое удовольствие, не опасаясь капризов и дурного расположения духа властного любовника, который стал бы обращаться со мной как с рабыней и заставил бы меня, быть может, покупать его ласки за счет моих накоплений и таким образом мог бы довести меня до разорения и даже до нищеты. Нет, я не из числа таких глупых шлюшек! Пусть кто угодно упорствует в своей приверженности к прекрасным страстям и платоническим чувствам, я не склонна питаться иллюзиями, способными пьянить и кружить голову; могу сказать, что кристально-чистые и утонченно-изысканные чувства не соответствуют моей конституции, мне нужна более питательная и существенная пища. Не правда ли, господин Платон^[42] был большим оригиналом с его исключительно духовным способом любви?.. Быть может, все эти вздохи при луне и невинные поцелуи и прекрасны, но что бы сталось с родом людским, если бы многие или все принялись исповедовать идеи этого пустослова и последовали бы его примеру?! А вообще-то, есть основания полагать, что природа сыграла с ним такую же шутку, которую сыграл сам с собой Ориген^[43], великий толкователь спорных пунктов символов веры, оскопивший сам себя, чтобы освободиться от мук плоти; а быть может, сего грека подвергли небольшому усекновению кое-какой части тела, подобно тому, как был оскоплен в XII веке слащаво-приторный любовник монахини Элоизы, некий каноник Абеляр^[44]… Ну да Бог с ним, а мы вернемся к нашей истории.

Как только стоустая молва распространила по Парижу слухи о моем вдовстве, так тотчас же меня стали осаждать в великом множестве всякие дурни и простофили всех видов и возрастов, занимавшие посты от самых низких до самых высоких в различных сферах общества. От их назойливых и докучливых просьб и уговоров меня весьма своевременно избавил некий чрезвычайный посол. Не могу скрыть того, что я ощутила величайшую радость от столь блистательной победы! Как польстило моему тщеславию подобное приобретение! Я испытала огромное, неописуемое удовольствие видеть у моих ног такую высокопоставленную особу, которая благодаря своему умению улаживать самые сложные дела, благодаря своей мудрости и прозорливости, благодаря своим обширнейшим познаниям в сфере интересов всех государей Европы может, не выходя из своего кабинета, влиять на положение дел на нашем континенте, изменять политику в пользу одного или другого нашего союзника, одновременно печься о всеобщем благе и содействовать процветанию своей родины! Таков был портрет господина чрезвычайного посла, что я нарисовала себе до первой встречи с ним. Я нисколько не сомневалась, что он присовокупит к своим редкостным несравненным дипломатическим талантам тысячи других превосходных качеств, ибо я полагала, что невозможно исполнять столь высокие обязанности, не обладая воистину выдающимися способностями и достоинствами. Более всего меня утвердил в крайне высоком мнении о данной персоне довольно необычный способ, к коему сия сиятельная особа прибегла, дабы вступить со мной в переговоры. Ко мне от его имени явились секретныеагенты, я к нему тоже послала не письмо, как делала всегда, а своих собственных агентов. В конце концов доверенные лица двух сторон встретились и принялись обсуждать условия сделки. Все предложения господина посла были выслушаны, взвешены, внимательно рассмотрены и кое в чем оспорены. Каждое доверенное лицо искало способ добиться наибольших преимуществ для своего хозяина, а потому находило все новые и новые препоны, оговорки, несообразности и противоречия, а когда таковые оказались исчерпаны, их стали специально изобретать там, где их не было. Как только бывало достигнуто соглашение по одному пункту, тотчас же мнения по другому пункту расходились до прямой противоположности. Однако после многочисленных заседаний переговорной комиссии, то прерывавшихся, то возобновлявшихся, наши полномочные представители пришли к полному согласию и с сознанием выполненного долга и с невероятным облегчением подписали от нашего имени все статьи договора, после чего, к нашему обоюдному удовольствию, произошел обмен экземплярами текстов.

Так как у меня есть все основания предполагать, что мой читатель сгорает от нетерпения поскорее познакомиться с Его Превосходительством господином министром и чрезвычайным послом, я незамедлительно приступаю к наброску портрета сей выдающейся личности.

Прежде всего надо сказать, у господина посла внешность была, что называется, самая неприметная, незначительная и безликая, а потому и описать ее чрезвычайно трудно. Росту он был среднего, быть может, чуть выше среднего, телосложения… ни хорошего, ни дурного, так, тоже очень среднего, а вот ноги у него были такие, каким и полагалось быть ногам у человека, занимающего высокое положение в обществе, то есть длинные и тощие, явно очень слабые. Он держался с преувеличенным достоинством, желая подчеркнуть не только свое положение в свете, но и знатность своего происхождения, каковое, однако, опровергала его достаточно грубо сработанная природой физиономия. Он всегда держал голову прямо, задирая нос и подбородок и надувая щеки, но при том постоянно умильно поглядывал, скашивая глаза, на орден, украшавший его грудь. Если судить по его вечно насупленным бровям, по его многозначительному молчанию, по его важному виду, то можно было подумать, будто он постоянно погружен в глубочайшие размышления над серьезнейшими проблемами и сложнейшие политические расчеты, в коих приходится учитывать тысячи случайностей. Он почти никогда не раскрывал рта, чтобы у всех создалось впечатление, что он без конца все думает и думает о благе родины и что характер возложенных на него обязанностей принуждает его быть умеренным и крайне осторожным в речах. Когда господина посла о чем-то спрашивали, пусть даже о каком-либо пустяке, он не отвечал как все простые смертные, а производил какое-то еле заметное движение головой, сопровождавшееся таинственным подмигиванием и почти неуловимой мимолетной улыбкой на тонких губах. И кто бы мог вообразить себе, что я, наконец воочию увидев сие чудо со столь странными манерами, буду еще в течение целого месяца пребывать во власти моего вымышленного представления о господине посланнике? Могу сказать даже больше: я оказалась столь глупа, что, пожалуй, никогда бы не выбросила из головы мысль о том, что он является одним из величайших (если не самым великим) людей в мире, без помощи его секретаря, великого насмешника, нарисовавшего его истинный портрет. Я уже отмечала, что нет на свете более строгих и опасных критиков, чем наши слуги. Всякому следует знать, что наши недостатки и пороки никогда не ускользают от их проницательных взоров, и нам не приходится надеяться на то, что их злые языки пощадят нас. Так вот, секретарь господина посла был слишком умен и образован, чтобы его могли обмануть и ослепить преувеличенно-серьезный вид и холодное высокомерие его хозяина. Как бы там ни было, я нашла замечания секретаря по поводу моего нового благодетеля столь верными и справедливыми, что считаю, что окажу большую услугу читателям, поделившись с ними данными наблюдениями пытливого и острого ума. Итак, секретарь говорил мне: «Запомните, сударыня, запомните раз и навсегда (чтобы более уже никогда не ошибаться), что те, кого именуют великими и сильными мира сего, в большинстве своем велики и сильны лишь благодаря нашей собственной незначительности и слабости; и возвышает их в наших глазах и внушает нам всем слепую покорность и бесконечное почтение один лишь наивный предрассудок. Но осмельтесь посмотреть на них пристально и непредвзято, осмельтесь оставить в стороне, не замечать фальшивый блеск, что их окружает, и от их величия и престижа не останется и следа. Вы тотчас же узнаете истинную цену этих господ и увидите, что то, что вы так часто принимали за величие и достоинство, на самом деле всего лишь гордыня и глупость. Следует помнить следующее изречение: человеческое достоинство и личные заслуги зависят от важности занимаемого поста не более, чем скаковые качества лошади зависят от роскоши упряжи и сбруи. Возьмите старую клячу, впрягите в самый замечательный экипаж, наденьте на нее узду из чистого золота и покройте ее драгоценной попоной, затканной серебром и расшитой жемчугом, но все эти ухищрения ни к чему не приведут, ибо она как была старой клячей, так ею и останется. Так применим же сию методу к нашему с вами господину и повелителю. Такой ограниченный гений, как Его Превосходительство, воображает, что загадочный, надутый вид, властные манеры, некая преувеличенная сдержанность в высказываниях и жестах только и являются теми качествами, что отличают министра от всех прочих смертных. Я же могу сказать, что подобными качествами отличается от всех прочих людей лишь записной фат, самодовольный и тщеславный. Он может сколь угодно надуваться спесью, выступать уморительно-степенно и важно, распускать хвост, словно павлин, и лопаться от гордости от сознания значения своей миссии и собственной персоны, это всегда будет заметно именно благодаря тому, что он так пыжится и прикладывает столько усилий с целью произвести на всех неотразимое впечатление, всегда, повторяю, будет заметно и понятно, что он слишком слаб, незначителен и даже ничтожен для столь тяжкого груза. Кстати, он и сам это прекрасно знает, а потому не преминет переложить все заботы на наши плечи, как только ему представится возможность скрыться от взоров публики. И как вы думаете, что он делает, когда мы изнываем и обливаемся потом над расшифровкой тайных депеш и корпим над ответами? Он проказничает, то есть распутничает со служанками, играет с обезьянкой и собачонкой, он вырезает из бумаги забавные фигурки, напевает фривольные песенки, играет на флейте, а потом, устав от сих трудов, плюхается в кресло, устраивается поудобнее, зевает и засыпает сном праведника. Однако же, Бога ради, не подумайте, будто все министры скроены на один лад. Есть среди них и такие, чьи заслуги и достоинства намного превосходят все самые восторженные и красноречивые хвалы, что произносят в их адрес. Я знаю таких, что присовокупляют к уму и талантам, необходимым для их высокого положения, умение снискать всеобщее уважение; они, в отличие от своих ни на что не способных, вызывающих смех собратьев, умеют быть серьезными и собранными в кабинетах, а в обществе — благожелательными, приятными и даже слегка легкомысленными, а потому в политике достигают огромных успехов, ибо выглядят они людьми чистосердечными и внушают всем доверие, а потому никто их не опасается и естественно не стремится к тому, чтобы скрывать от них свои помыслы».

Господин секретарь сообщил мне еще множество интереснейших и умнейших вещей, которые я могла бы поместить на этих страницах, но так как в конце концов наскучить при злоупотреблении может что угодно, то я предпочитаю, угостив читателя сим лакомым блюдом, чуть-чуть недокормить его, нежели перекормить.

Итак, вследствие разговоров с секретарем, открывшим мне на многое глаза, восхищение и почтение, которые я питала к Его Превосходительству, вскоре превратились в презрение. Несмотря на его показную щедрость, я, пожалуй, даже дошла тогда до того, что была способна устроить ему какую-нибудь выходку, проявив при том нелюбезность и неучтивость, из единственного желания поскорее от него избавиться, если бы внезапное ухудшение моего здоровья не дало нам обоим, ко взаимному удовольствию, весьма приличный повод для разрыва.

Все дело в том, что в то время я впала в апатию и самую черную меланхолию, каковые стали неразрешимой загадкой для многих последователей Эскулапа^[45]. Каждый из них, ведать не ведая об истинной причине, по которой я пришла в подобное состояние и даже не подозревая об истинной болезни, подтачивавшей мои силы, предлагал мне свой диагноз и доказывал его обоснованность и абсолютную верность столь убедительными силлогизмами, что я, в конце концов уверовав, будто больна всеми болезнями на свете разом, принимала все лекарства, что мне назначали, а потому и превратила мое грешное тело в настоящую лавку аптекаря. Однако несмотря на все старания ученых лекарей, я худела и бледнела, я буквально таяла на глазах и превратилась в жалкую тень той, что была когда-то. Красота моя увядала, и я тщетно прикладывала усилия, стараясь вернуть хотя бы на время свежий цвет лица и мои пышные аппетитные формы при помощи различных ухищрений, к коим часто прибегают женщины. Увы, все потуги были напрасны! Ярко-алые румяна, мази, притирания, белила и мушки были не в состоянии вновь воссоздать в зеркале хорошенькую мордочку прежней Марго. Мне едва-едва удавалось ценой долгих размышлений и подбора цветов и оттенков красок перед зеркалом восстановить, и то приблизительно, какую-нибудь из черточек, напоминавших о моей прежней красоте. В результате двухчасовых трудов за туалетным столиком я сама себе казалась некой театральной декорацией, превращавшейся благодаря магии перспективы и удаленности в прекрасную картину, но при рассмотрении вблизи казавшейся отталкивающей. Толстый слой румян различных оттенков, коими я сверх всякой меры умащала лицо, придавал мне определенный блеск, если смотреть издали, так что я казалась самой себе живой и здоровой, но что будет, если кто-то пожелает взглянуть на меня поближе и попристальнее? Он не увидит ничего, кроме странной, чудовищной смеси грубых красок, оскорбляющей взор, под которой даже невозможно разглядеть, я это или не я. Я злоупотребляла также и мушками, этими крохотными кусочками черной тафты, прикреплявшимися к лицу, мода на которые пришла к нам во Францию из Италии. Считалось, что мушки эти свидетельствуют о характере дамы, на лице коей они красуются: страстные женщины ставили мушку под глазом, любительницы таинственных амурных похождений — в уголке губ, кокетки — прямо на губах, дерзкие — на носу, игривые и веселые — на щечках, кичившиеся собственным величием — посреди лба и так далее. Я же в надежде замаскировать появившиеся морщинки, лепила их в столь неумеренном количестве, что можно было подумать, будто меня поразила черная оспа. Увы, увы, увы! Можете себе представить, какую горечь я испытывала и в какое отчаяние приходила, вспоминая те счастливые, благословенные времена, когда Марго, еще ничего не знавшая за ненадобностью о самых невинных хитростях и тонкостях искусства украшения лица, была богата тем, чем ее наградила Природа, и не нуждалась в том, чтобы брать красоту взаймы!

И вот наконец, когда я, изнуренная моими несчастьями и предписаниями лекарей, влачила воистину жалкое существование и думала, что дни мои уже сочтены, до меня дошли слухи про одного знахаря, коему дали прозвище Меткий Глаз, потому что он утверждал, что якобы умеет распознавать все недуги по глазам страждущих. Хотя я никогда особо не доверяла чудесам, производимым теми, кого в народе именуют лекарями-шарлатанами, общая слабость моего организма сказалась, видимо, и на моем рассудке, ибо вдруг я сделалась чрезвычайно легковерной. Человеческая натура такова, что проще всего мы убеждаем себя в том, во что страстно желаем поверить, а потому я, не являясь исключением, обратилась к господину Меткому Глазу со слезной мольбой зайти ко мне, нисколько не сомневаясь в том, что он тотчас же вернет мне утраченное здоровье. При первой встрече он мне очень понравился. Я нашла, что он прост, честен, прям, открыт и вежлив, что обхождения он самого любезного и приятного и не производит столь пугающего впечатления, что производят обычно своим суровым и преувеличенно-ученым видом лекари. Он начал с того, что потребовал от меня краткой и предельно откровенной исповеди относительно моего образа жизни до болезни и рассказа о рекомендациях врачей. После чего он пристально-пристально смотрел на меня минуты 2–3, не шевелясь и не произнося ни слова, а затем прервал тягостное молчание, уже начавшее беспокоить меня:

— Сударыня, вам очень повезло, нет, вы в самом деле редкая счастливица, что лекарям не удалось залечить вас до смерти. Ваша болезнь, в коей они ровным счетом ничего не поняли, вовсе не является болезнью тела, напротив, она есть болезнь разума, и причины ее коренятся в излишествах прежней жизни, переполненной наслаждениями. Удовольствия для души — то же самое, что жирная и вкусная пища для желудка, в конце концов самые вкусные и пряные блюда нам приедаются и даже начинают вызывать непреодолимое отвращение, и мы больше не можем их вкушать. Так вот, я полагаю, что излишества утех и наслаждений вам теперь, так сказать, претят, ибо вы ими пресытились и потеряли к ним вкус. Несмотря на большую выгоду и все преимущества вашего нынешнего положения, все для вас в вашей жизни утратило смысл и стало непереносимо гадко. Мрачные мысли гнетут и преследуют вас посреди празднеств, а удовольствия превратились для вас в настоящую пытку. Вот таково положение дел. Если вы хотите излечиться, то последуйте моему совету: оставьте бурную и блестящую жизнь в свете, оставьте ваше занятие, вкушайте пищу лишь простую, здоровую и питательную, ложитесь спать как можно раньше и вставайте тоже рано, не предавайтесь неге и праздности, а совершайте ежедневный моцион, посещайте только тех людей, что вам приятны, и найдите себе занятие по душе, дабы заполнять часы вашего досуга. В особенности же советую, не принимайте никаких лекарств, и я ручаюсь, что через полтора месяца вы будете так же хороши собой и столь же свежи, как были когда-то, а быть может, даже еще краше.

Речь господина Меткого Глаза произвела на меня столь сильное впечатление и возымела вскоре столь чудодейственный эффект, что я готова была заподозрить его в том, что он прикоснулся ко мне какой-то волшебной палочкой, хотя вообще-то я не верила ни в заклинания колдунов, ни в магические эликсиры. Мне казалось, будто я очнулась от какого-то глубокого сна, во время которого мне снилось, что я больна. Будучи твердо уверенной в том, что господин Меткий Глаз вырвал меня из объятий смерти, я в порыве благодарности бросилась ему на шею и отпустила восвояси, наградив дюжиной луидоров.

Я приняла твердое решение самым строжайшим образом соблюдать все предписания господина Меткого Глаза, и потому первой моей заботой стала подача прошения об отставке из штата танцовщиц Оперы. Хотя по правилам положено было после сей формальности служить в театре еще полгода, господин Тюре соблаговолил избавить меня от этого непосильного бремени. Когда я оказалась наконец свободна, я ощутила, что опомнилась от какого-то тяжкого обморока, что живу, дышу и думаю впервые в жизни. С того самого дня, как я сбежала из родительского дома, я ни разу не вспомнила об отце и матери, словно если бы они никогда и не существовали, и я не родилась на свет Божий тем же способом, что рождаются все смертные, а с неба свалилась. Перемены в моем положении и участи заставили меня вспомнить о родителях, я упрекала себя за черную неблагодарность по отношению к ним и только и думала о том, чтобы исправить свою ошибку, если они еще живы. Однако поиски мои долгое время оставались бесплодными, хотя я и затратила много средств, рассылая повсюду своих гонцов. Наконец один старик-виноторговец, промышлявший торговлей дурным шампанским и тем зарабатывавший себе на пропитание, поведал мне, что мой отец, господин Траншмонтань закончил свои дни на галерах, то есть на каторге под Марселем, где он сидел на веслах. Сей добрый человек сообщил мне также, что моя мать в то время была жива и находилась в ужасном месте, называемом Сальпетриер, куда она была отправлена после того, как побывала в руках палача и была публично подвергнута наказанию, то есть порке. Про Сальпетриер же мне было доподлинно известно, что это место хотя и именовалось официально «приютом для сирых и убогих», то есть для беспомощных старух и обездоленных, потерявших рассудок, на самом же деле было едва ли не хуже каторги, ибо там вместе содержали и действительно больных, и преступниц, дошедших до последней черты и утративших человеческий облик, а самое же главное заключалось в том, что обращались там со всеми обитательницами исключительно жестоко.

Известия о печальной участи моих родителей тронули меня и расстроили до глубины души. Я была весьма далека от мысли осуждать их за поведение, приведшее их туда, где они оказались, и не могла не оправдывать их, понимая, что очень трудно быть честным человеком, если ты нищий. И действительно, сколько есть на свете людей, слывущих образцами добродетели только потому, что они ни в чем не нуждаются! А ведь многие из них совершили бы преступления в сотни раз более тяжкие, чем те несчастные, которых они отправляют на каторжные работы, окажись сами судьи и осуждающие в подобном положении! Увы, в этом мире счастье одного построено на несчастье другого… Вешают лишь невезучих, и, если бы все те, кто достоин веревки, получали бы по заслугам, на земле вскоре не осталось бы ни одного человека!

Разделяя полностью сие мнение (вне зависимости от того, верно оно или ложно), я употребила все мое влияние для того, чтобы вытащить мою мать из заточения, нисколько не сомневаясь в том, что при перемене участи она станет такой же порядочной женщиной, как и всякая другая, живущая в достатке и покое. Благодарение Господу, я ничуть не заблуждалась! Сегодня моя матушка превратилась в одну из самых рассудительных и добропорядочных особ, какую только можно себе вообразить. Она охотно согласилась взять на себя труд по ведению моего хозяйства, и должна признать, к ее чести, что домом моим никогда еще не правили так разумно и хорошо. Короче говоря, если я поспособствовала ее счастью, то и она изо всех сил содействует моему, выказывая мне нежную заботу и даже почтение, с превеликим рвением отдаваясь удовлетворению моих желаний и прихотей, ибо она бросается исполнять их со всех ног, стоит мне только бровью повести или случайно о чем-то обмолвиться.

Живем мы попеременно то в городе, то в деревне, наслаждаясь обществом довольно узкого круга избранных знакомых (ибо друзья в наше время — чистая химера), а также не отказывая себе ни в чем приятном, что дарует нам жизнь. Что касается моего здоровья, то в данный момент оно превосходно, правда, иногда по ночам у меня бывает бессонница. Однако, поскольку доктор Меткий Глаз мне совершенно не рекомендовал принимать лекарства, я изобрела весьма недурной способ бороться с сим недугом: в постели я ежевечерне прочитываю по нескольку страниц скучнейших творений маркиза д’Аржанса^[46], шевалье де Муи^[47] и прочих романистов того же рода, и при помощи этого чудодейственного снотворного потом сплю как сурок. Настоятельно советую тем, кто страдает бессонницей, прибегнуть к подобному средству, и держу пари, оно окажет на них то же благотворное действие, что и на меня.

Мне остается сказать только несколько слов в свое оправдание, если кому-либо придет в голову упрекать меня за излишнюю смелость и откровенность, даже за бесстыдство и цинизм при описании некоторых эпизодов моей жизни. Могу сказать в свое оправдание лишь то, что подвигло меня на подобную дерзость желание сорвать все покровы с жизни так называемых дам полусвета, а по сути — публичных девок, но добиться этого можно было, только изобразив все самые отвратительные подробности их позорного ремесла. А в остальном, какие бы чувства ни испытывал к моему повествованию читатель, я тешу себя надеждой, что некоторые самые отталкивающие стороны жизни женщин этого сорта останутся в памяти молодых людей, только вступающих на жизненный путь, и послужат им предупреждением об опасностях, поджидающих их в домах этих особ. Если мои ожидания не будут обмануты — тем лучше, если же нет, то я, как говорится, умываю руки.

ЛУИ-ШАРЛЬ ФУЖЕРЕ ДЕ МОНБРОН «Марго-штопальщица»

Луи-Шарль Фужере де Монброн родился 19 декабря 1706 года в Перонне, в провинции Пикардия, в семье сборщика налогов. Дела господина Фужере шли неплохо, и он сумел дать сыну хорошее образование. В двадцать лет Луи-Шарль, присоединив к своей фамилии название купленного отцом поместья, вступил в гвардейский полк. Попав в Париж, молодой человек стал вести рассеянную жизнь, в 1730 году оставил военную службу и пустился во все тяжкие, посещая злачные места и играя в карты. Желая образумить сына, отец купил ему придворную должность, однако тот не пожелал остепениться и в 1739 году продал ее. Посещая кафе и кабачки, он свел знакомство с литературной и театральной богемой, и его охватила страсть к сочинительству. В 1741 году было опубликовано его первое произведение — фривольная сказка «Канапе цвета пламени». Герой ее, молодой человек, на время превращенный злой феей в канапе, вспоминает пикантные сцены, свидетелем коих он стал, будучи заколдованным.

Но вскоре Фужере де Монброном завладела жажда странствий, и он отправился путешествовать по Европе. К 1748 году, когда он окончательно обосновался во Франции, он успел объехать Англию, Германию, Голландию, Испанию, Португалию, Италию.

В Париже путешественник и сочинитель вновь стал водить компанию с сомнительными личностями, отчего привлек к себе внимание полиции, посчитавшей подозрительными его частые поездки за границу в разгар войны за Австрийское наследство. К этому времени в продаже появились списки «Марго-штопальщицы», сочинения, навлекшего на автора гнев фаворитки короля маркизы де Помпадур, усмотревшей в главной героине прозрачный намек на самое себя (отец будущей маркизы, разбогатевший, а потом разорившийся на всевозможных спекуляциях, был родом из крестьян, мать принадлежала к жрицам продажной любви). Роман также содержал яростные нападки на Церковь и общественные устои, поэтому автор был арестован и после месячного пребывания в тюрьме выслан из Парижа, получив предписание не приближаться к городу ближе чем на 50 лье.

Раскаявшись и обретя свободу передвижения, писатель отправился в полюбившуюся ему Англию, где завершил работу над наиболее известным своим произведением «Космополит, или Гражданин мира» (1750), носящим отчасти автобиографический характер. Герой его — мизантроп и вольнодумец, высмеивающий авторитеты, власть предержащих и церковников. В 1753 году Фужере де Монброн вернулся во Францию, но вскоре опять бежал из страны, где его скандальный образ жизни вызвал недовольство властей. Обосновавшись в Голландии, он написал несколько язвительных сатир, в том числе и на самого Вольтера, после чего решил, что оставаться в этой стране долее небезопасно, и отбыл в далекую Московию. Однако и там он не задержался: желчный нрав навлек на непоседливого француза гнев императрицы и, получив вполне прозрачный намек на нежелательность его дальнейшего пребывания в Санкт-Петербурге, он вновь отправился колесить по Европе, продолжая подвергать нападкам правительство Франции и Церковь. Терпению французских властей пришел конец, и в марте 1755 года Фужере де Монброн был арестован и посажен в Бастилию. Выпущенный по ходатайству родственников на свободу, он удалился в родной Перонн, откуда, задыхаясь от провинциальной скуки, вскоре бежал в Париж.

В 1757 году он опубликовал брошюру под названием «Защитное средство от англомании», где подверг яростным нападкам поклонников английских свобод, к каковым еще недавно принадлежал и он сам. Через два года увидело свет последнее произведение писателя — «Столица галлов, или Новый Вавилон», посвященное многоликому, но вечно прекрасному Парижу. А год спустя, в 1760 году, больной и одинокий Фужере де Монброн скончался. Перед тем как отойти в мир иной, он составил завещание, согласно которому все его немалое состояние перешло к его служанке, за исключением 800 ливров, предназначенных для раздачи беднякам в Перонне. Законным наследникам, долго и безуспешно оспаривавшим его последнюю волю, словно в насмешку, досталось 10 ливров.

Героиня «Марго-штопальщицы» — решительная женщина из низов, не отягощенная никакими моральными принципами, готовая любой ценой выбиться в люди и занять свое место в обществе. К этой цели ведет скользкая дорожка разврата и потакания низменным причудам богатых мужчин, на которую Марго ступает без колебаний и идет прямо, не сворачивая. Для нее любовь (конечно, не платоническая) — нелегкая и не всегда приятная работа, труд, за который она желает получать достойное вознаграждение, дабы, скопив необходимую сумму, зажить в свое удовольствие на ренту с нее. Остроумная и язвительная, Марго подмечает несовершенства человеческой породы и общества и охотно делится своими наблюдениями с читателем. В романе прослеживаются традиции плутовского романа и романа воспитания «наизнанку», сатирическое описание нравов уживается с натуралистическими любовными сценами.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Аргус — в греческой мифологии многоглазый страж; имя его стало синонимом бдительного сторожа.

2. Святой Франциск (1181–1226) — итальянский монах, основатель ордена францисканцев, члены которого давали обет бедности.

3. Марс — римский бог войны, отождествлялся с греческим Аресом.

4. Райские сады Магомета — в мусульманской мифологии в раю праведникам даются в супруги «скромноокие девственницы» гурии.

5. Гомер (приблизительно VIII в. до н. э.) — поэт, стоявший у истоков греческой, а следовательно, европейской литературы; автор эпических поэм «Илиада» и «Одиссея».

6. Вергилий Публий Марон (70–19 гг. до н. э.) — римский поэт, прославленный создатель эпической поэмы «Энеида».

7. Регентство (1715–1723) — во Франции эпоха правления герцога Филиппа Орлеанского, регента при малолетнем короле Людовике XV.

8. Людовик Святой — французский король Людовик IX (1214–1270).

9. Английский король Георг III (1683–1760) принадлежал к Ганноверской династии.

10. Фаэтон — сын бога солнца Гелиоса; взялся управлять солнечной колесницей и не справился с ней, за что Зевс поразил его молнией.

11. Французская Академия (Институт) была основана Ришелье в 1634 году.

12. Крёз (560–546 гг. до н. э.) — последний царь Лидии, чье имя стало обозначать богатого и щедрого человека.

13. Гораций Флакк Квинт (65 н. э. — 8 гг. н. э.) — римский поэт, чьи стихи благодаря своей глубине и образности, точности и искусству слова были признаны образцом европейской лирики.

14. Мессалина (род. ок. 25 г. до н. э.) — властная, коварная и распутная жена римского императора Клавдия.

15. Платон (427–347 г. до н. э.) — выдающийся греческий философ; платоническая любовь, названная по его имени, представляет собой стремление души к нравственной красоте и совершенно лишена чувственности.

16. Ориген (ок. 1185–1224) — христианский философ и теолог.

17. Абеляр Пьер (1079–1112) — французский философ, богослов и поэт; трагическую историю своей любви к Элоизе описал в автобиографическом труде «История моих бедствий».

18. Эскулап — римский бог врачевания, тождественный греческому Асклепию.

19. Д’Аржанс Жан-Батист де Буайе, маркиз де (1704–1771) — французский писатель.

20. Де Муи Шарль де Фье (1701–1784) — французский писатель.

КЛОД ГОДАР Д’ОКУР Фемидор, или История моя и моей любовницы (1745)

К ЧИТАТЕЛЮ

Попадая в дом, хозяин коего отличается любознательностью, мы стремимся ознакомиться с его собранием редкостей, а ознакомившись, жаждем понять, в каком состоянии души пребывал их владелец, когда составлял свою коллекцию; и чем больше в этой коллекции вещей, тем интересней нам ее история. Таков и читатель: ему непременно надо знать, что побудило автора взяться за перо. И владелец сих записок, в чьи руки они попали совершенно случайно, готов пойти навстречу желанию читателя.

Сочинитель и одновременно герой похождений, представляемых на суд публике, является советником парламента; настоящее имя его мы сообщать не намерены, так как сочинение выходит без его согласия, а вряд ли ему понравится, если в нем признают его автора.

Господин Фемидор молод, богат, хорош собой, прекрасно сложен, обладает превосходным характером, остроумен и обожает всяческие удовольствия: немудрено, что, имея подобную внешность, ему не составляло труда и находить поводы для веселья, и подыскивать себе приятелей для забав. Отличаясь присущим его возрасту тщеславием, наш герой, разумеется, не упускал возможность громко поведать всему Парижу о своих любовных победах, равно как и написать о них друзьям, живущим вдали от столицы. Записки сии также являются плодом юношеского самолюбия автора. Маркиз де Данкур, коему они адресованы, прочел их не без удовольствия, а затем отослал мне, дабы и я мог позабавиться: мне они также пришлись по вкусу, и я имею основания полагать, что читатель не без интереса познакомится с ними.

Записки эти составлены не мнимым графом, дерзко выдающим свой вымысел за исповедь; их автор — человек еще молодой, недавно начавший выходить в свет, а посему все еще воображающий, что открытие любовных наслаждений принадлежит исключительно ему; поэтому он с особым восторгом делится своим открытием с друзьями; этот молодой человек говорит так же, как и пишет; временами он погружается в размышления; мысли его не слишком оригинальны, нередко даже банальны; его живой ум, не отягощенный жизненным опытом, с жаром восхваляет заблуждения и с восторгом описывает различные уловки, изобретенные им, дабы получить возможность отдаться во власть сладострастия; однако портреты его отличаются точностью и вполне заслуживают место в собрании галантных миниатюр.

Мы уже сказали, что не станем называть подлинных имен тех, о ком пойдет речь; подобная осмотрительность, несомненно, встретит поддержку у людей благоразумных. Чрезмерно же щепетильному читателю открывать эти заметки мы не советуем: местами они весьма скабрезны и способны возбудить мысли крайне непристойные, тем более, что написаны они исключительно для тех, кто привык к пикантным шуточкам и находит удовольствие в не слишком приличных развлечениях. Так, истории про кораблекрушения обычно рассказывают тем, кто уже пережил подобное приключение, или же тем, кому только предстоит отправиться в плавание. Впрочем, дневник этот написан вполне сдержанно, без единого слова, способного оскорбить стыдливость, однако за те мысли, кои может он породить, мы отвечать не можем. На страницах его в изобилии разбросаны вполне разумные изречения, запомнить кои чрезвычайно легко; все они отвечают вкусам нынешней публики и состоят, в основном, из забавных шуточек, изящно изложенных и более способных позабавить ум, нежели дать пищу сердцу.

Глава I

Любезный маркиз, наконец-то желание мое исполнилось; мне не пришлось прилагать для этого никаких усилий, и я даже не задабривал случай. Очаровательная Розетта теперь моя. Вот ее портрет: судите сами, удалось ли мне достичь сходства.

Она умна, рассуждает здраво, наделена воображением и любит блеснуть своими талантами. Она легко умеет заставить окружающих исполнять все свои желания. Смышленое личико, легкая походка, маленький рот, большие глаза, прекрасные зубы, изящный овал лица — такова она, составившая мое счастье; время от времени она разыгрывает из себя недотрогу, и хотя нрав у нее мягкий, капризы ее могут привести вас в отчаяние; но еще миг — и страсть ее опьяняет вас и порождает самые сладострастные мысли; Розетта прекрасно владеет языком взглядов; она понимает ваш призыв и мгновенно откликается на ваш зов. Она с наслаждение предается любовным играм, однако по возможности отдаляет их главную цель; вкусы ее весьма своеобразны: она более любит ласкать сладкий плод, нежели извлекать из него сок!

Я уже стал беспокоиться о вас и о вашем здоровье, дорогой маркиз, как, наконец, получил от вас весточку. Гуляя в садах Пале-Рояля^[48] и встретив там наших друзей, я тотчас сообщил им это радостное известие; затем свернул на уединенную аллею. Вскоре появился председатель де Мондорвиль. Как обычно, он был обворожителен, голову держал высоко и вид имел довольный; по обыкновению, приветственно помахав рукой всем и никому в отдельности, он, мило пошутив, достал из кармана новенькую золотую табакерку и жеманно извлек из нее пару понюшек табаку, просыпав при этом несколько табачных крошек прямо на лицо.

— Через несколько мгновений я в вашем распоряжении, — бросил мне господин де Мондорвиль, проскальзывая мимо. Догадавшись, куда он направился, я последовал за ним, а именно в аллею Меридьен, откуда виден циферблат солнечных часов, расположенных на одном из домов улицы Бонз-Анфан. Председатель, разумеется, опередил меня; ожидая, пока он разберется с часами, я прогуливался по дорожке, наблюдая за группой людей, поглощенных оживленной беседой; это были так называемые нувелисты^[49], главным занятием которых было добывание самых свежих новостей, зачастую совершенно невероятных, ибо здравым смыслом никто из них обычно не отличался; сейчас эти ловцы новостей громко говорили о политике. Приблизившись, я встал подле почтенных лет нувелиста в военном мундире; человек этот вещал не только громко, но и внятно, что весьма необычно для подобного рода людей; он произносил прочувствованный панегирик нашему прославленному монарху, и, быть может, впервые в жизни ему никто не противоречил.

Тут вернулся председатель; сверив свои часы с солнечными и обнаружив, что его часы опаздывают на несколько минут, он недовольно заявил, что более никогда не станет приобретать часы у Жюльена Леруа, нашего парижского часовщика, прославившегося разнообразными усовершенствованиями, а безотлагательно прикажет доставить себе дюжину часов с репетицией из Лондона. Тот, кто стремится к точности собственных часов, желая, чтобы они шли секунда в секунду, пребывает в постоянном противоречии с самим собой.

— Мой дорогой советник, — обратился ко мне председатель, — не желаете ли понюшку испанского табаку? Я купил его у армянина, что расположился со своим товаром вон под теми деревьями. Говорят, этот армянин недавно обратился в истинную веру и стал добрым христианином, однако торгуется он как совершеннейший нехристь. Вы же, по обыкновению, хороши, как амурчик: умей вы летать, вас бы непременно приняли за этого крылатого божка; однако всем известно, что юная баронесса прочно приковала вас к себе своими цепями. Отец ваш отбыл в деревню, поэтому предлагаю вам повеселиться в городе. В какую, однако, пустыню превратился нынче Париж! В нем не осталось и десятка женщин, и сейчас любая, кто желает, чтобы ее оценили по достоинству, непременно найдет себе друга сердца по вкусу.

Я приглашаю вас отобедать вместе с тремя хорошенькими особами. Нас будет пятеро, шестым участником нашей пирушки станет удовольствие: оно непременно посетит нас, раз вы будете с нами. Свою карету я отослал; Лавердюр отправился за наемным экипажем. На обед приглашена Аржантина — восхитительная девица, непревзойденная по части веселого распутства.

Надеюсь, господин маркиз, вам не надо объяснять, насколько подобные речи в духе председателя? Однако этот ярый приверженец плотских удовольствий не обделен талантами и не лишен чести. Проведя ночь на балу, в семь утра он уже во Дворце правосудия; и везде он бодр — и на дружеской вечеринке, и в Судебной палате. Щегольски разодетый, неподкупный, когда речь заходит о королевском правосудии, одной рукой он срывает розы Венеры, а в другой твердо держит весы Фемиды^[50].

Мы незаметно вышли из садов Пале-Рояля и медленно двинулись по улице. Слуга мой Лавердюр еще не подоспел. Парочка молодых людей, чьи физиономии явно были отмечены печатью сводничества, бросили нам вслед несколько соблазнительных предложений по части женского пола.

Из окон вытянувшихся вдоль улицы домов выглядывали игривые весталки^[51], заслужившие соответствующую репутацию среди соседей и наполнявшие воздух ароматами дешевых духов; судя по их прозрачным одеждам, они были вполне готовы для мистерий, однако мы решили, что зажечь они в состоянии всего лишь жалкий костерок.

С одной стороны площади Пале-Рояль находилось кафе «Режанс», прославившееся в те времена, когда всем в нем заправляла его хозяйка; потом она сбежала, бросив и кафе, и собственного супруга, о чем мы могли только сожалеть, ибо этому покинутому супругу уже явно никогда не удастся стать избранником, достойным подавать нектар на столы богов.

На другой стороне той же площади располагалось новое кафе «Изящных искусств», отличавшееся роскошью убранства и многолюдьем; однако нравы там таковы, что коли они таковыми и останутся, то вскоре оно превратится в кафе «Запрещенных искусств». На пороге в простом домашнем платье стояла хозяйка этого заведения. Однако часто в подобной простоте кроется гораздо больше изощренности, чем в пышном парадном наряде. Хозяйка мила и предупредительна. Она некрасива, однако ей нельзя отказать в привлекательности. Она хорошо сложена, белокожа, говорит с достоинством, отвечает метко и не без остроумия. Судя по манере одеваться, молодая женщина наверняка чувственна и склонна к плотским удовольствиям. Ножка ее, насколько может судить зрение, тонка и изящна. Однако, чтобы бесповоротно убедиться, мне кажется, надо бы прибегнуть к помощи иного чувства.

Тут появился Лавердюр в наемной карете; мы сели в доставленный им экипаж.

— Все готово, — сказал он, — мадемуазели Лоретта и Аржантина ждут вас; только мадемуазель Розетта нездорова и приносит вам свои извинения.

Известие о том, что Розетта должна была присутствовать на обеде, но теперь ее не будет, огорчило меня. Я не подозревал, что Розетта готовит нам сюрприз. Но нередко мы начинаем печалиться заранее, тогда как в урочный срок все оборачивается как нельзя лучше.

Всю дорогу, пока мы ехали к дому, где проживали наши девицы, председатель не умолкал. Когда в карете одни мужчины, говорить можно о чем угодно. Не было ни одного щеголя, ни одной щеголихи, чьи имена, прозвища, связи, таланты, нравы и похождения не были бы известны председателю; он был в курсе всех парижских сплетен.

— Помните, — обратился председатель ко мне, — высокого бледного фламандца, что всегда играл по-крупному? Он выше нас на целую голову, ежели говорить о его росте, и ниже, ежели говорить об уме, что сия голова вмещает. А знаете ли вы благоразумного Дамиса с его невинным и одухотворенным взором? Можно подумать, он постоянно поглощен мыслями о чем-то важном; и действительно, когда он молчит, то производит прекрасное впечатление; но внешность его обманчива: он хорош только тогда, когда изображает свой живой портрет.

Видите маленького герцога, едущего вон в том экипаже? В присутствии дам он разыгрывает галантного и страстного любовника, однако ни для кого не являются секретом его истинные вкусы и пристрастия; к тому же он всегда плутует в карты.

А заметили ли вы графиню де Дориньи? У нее двухместный экипаж, однако она всегда ездит в нем одна. Графиня любит ездить по знакомым и расхваливать новые пьесы, что будут давать в Итальянской комедии; пьесы ей действительно нравятся, хотя она их и не читает; но так как автор их — секретарь ее брата, то она успевает составить свое суждение между делом, не выпуская из рук челнока, с помощью которого завязывает сложные банты. Как вам известно, многие знатные дамы со страстью предаются этому, в сущности, бесполезному занятию — лишь бы убить время. А вон и юный Полифонт — мчится, как всегда, в своем небесно-голубом фаэтоне. Этот сын богатого виноторговца мнит себя Адонисом; однако, будучи в явном фаворе у Бахуса, он никогда не станет фаворитом Амура. А это лавка редкостей Эбера, — продолжал председатель, — куда я уже давно не рискую заходить. Хозяину ее всегда удается всучить мне тысячу ненужных вещиц. Своими безделушками он уже разорил немало щеголей. Во Франции Эбер делает то, что французы проделывают в Америке, то есть навязывает туземцам побрякушки в обмен на золотые слитки.

Наконец мы прибыли к дому наших девиц. Так как добирались мы весьма долго, то нас уже перестали ждать, и пришлось послать за ними Лавердюра.

Я не люблю посвящать слуг во все свои дела, все свои секреты и развлечения. Охраняя порученную вам драгоценность, вы любуетесь ею; чем больше вы ею любуетесь, тем больше вам хочется обладать ею: так хранитель нередко становится вором; так же и девица, отдавшаяся вам из-за денег, вполне может отдаться вашему доверенному слуге по склонности. Интересно, маркиз, согласны ли вы с моим мнением?

Лоретта и Аржантина сели к нам в карету, мы задернули шторы и покатили дальше. Председатель тотчас попытался завладеть руками наших спутниц: они посоветовали ему сдерживать свой пыл. Тогда нетерпеливый председатель захотел поцеловать их, а они принялись нарочито шумно обороняться от его притязаний. Я быстро присоединился к их игре; веселясь и подшучивая друг над другом, мы незаметно доехали до огромного хранилища льда: зимой там катались на коньках, а летом продавали свежих раков.

Заказанный обед уже ждал нас. В случаях, подобных нашему, лучше всего отдавать надлежащие распоряжения слуге, сделав его на время хозяином вашего кошелька — с условием, что он будет потакать всем вашим желаниям: чем лучше он все устроит, тем больше будет его собственное вознаграждение. Тогда слуге будет незачем мошенничать и экономить на ваших удовольствиях: ведь вы заранее оплатили их.

Небольшой домик, куда нас пригласил председатель, был оборудован всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами. Снаружи он выглядел запущенным, зато внутреннее убранство с лихвой возмещало неказистую внешность. Снаружи — кузница Вулкана^[52], внутри — дворец Венеры.

Что за прелестные сооружения — эти маленькие домики, возведенныевдали от городского шума! Придумала их тайна, построил вкус, владеет ими удобство, а комнаты обставлены самой элегантностью. В них все исключительно просто, нет ничего лишнего, но это отсутствие лишнего в сто раз приятнее иных излишеств. В этих домиках никогда не встретишь недовольных родственников, а следовательно, никто не мешает предаваться наслаждению. Здравомыслие не переступает их порог, а стоящая на часах тайна позволяет проникнуть внутрь только удовольствию и милой сердцу свободе нравов.

Обед был подан, и мы отдали ему должное. Скажу о нем несколько слов. Блюда были самые что ни на есть изысканные, и подавались они малыми порциями, дабы возбудить сладострастие. Я сел рядом с Лореттой, а председатель устроился подле Аржантины. После ракового супа Лавердюр заставил нас довольно долго ждать следующей перемены блюд; во время возникшей паузы мы стали с жаром обсуждать мудреную и весьма скучную оперу Рамо «Дарданус». Разгоряченные спором, мы не сразу заметили, как нам подали следующие закуски, коим Мариоло, трактирщик из Пале-Рояля, наверняка дал бы весьма аппетитные названия. Эти блюда утихомирили наш пыл, мы угомонились и вновь воздали должное искусству поваров.

Полагаю, маркиз, вы не знакомы ни с одной из наших сотрапезниц, а посему я попытаюсь набросать их портреты.

Лоретта еще молода, однако вовсе не столь юна, как утверждает и уж тем более каковой сама себя считает: самоуверенность женщин в вопросе определения собственного возраста поистине заслуживает восхищения. Она высока и хорошо сложена, ее рост и ноги свидетельствуют о готовности многократно вкушать удовольствие. Смуглая и живая, Лоретта уверена, что возбуждает у мужчин желание.

Аржантина являет собой толстую, аппетитную мамашу со вздернутым носиком, хорошеньким ртом, пухлыми ручками и грудью, при создании которой природа явно не поскупилась на материал. Она обожает удовольствия и предается им все имеющееся в ее распоряжении время. Аржантина не речиста, однако стоит разговору зайти о безделушках, как она начинает трещать без умолку: у девиц подобного сорта всегда есть свой конек.

Обед прошел спокойно; зная бурный темперамент председателя, я был весьма удивлен. У меня закралось подозрение, что, когда они вместе с Аржантиной уходили осматривать новую обстановку соседней комнаты, пылкий кавалер успел принять надлежащее средство, препятствующее опьянению. В конце концов я даже попенял ему за это: шампанское мы пили вместе, а он все еще трезв. Про себя же я давно заметил, что сохранить ясным ум мне удается далеко не столь часто, как того хотелось бы. Но разве неумение совладать со своей природой есть зло? Честь и слава тем, кто может обуздать природу, твердят все, но я нахожу больше удовольствия в том, чтобы природа возобладала надо мной.

Постепенно наша трапеза оживилась: со всех сторон посыпались фривольные шуточки; парочка легкомысленных куплетов возбудили приятные, хотя и нескромные, желания, и мы попытались сорвать несколько поцелуев у наших очаровательных спутниц, кои сопротивлялись ровно столько, сколько следовало для того, чтобы не слишком кривя душой заявить, что поцелуи были отобраны у них силой. Нам было весело, мы никого не ждали; неожиданно появился Лавердюр и вручил нам письмо.

Председатель быстро распечатал конверт: нам писала Розетта. В своем шутливом послании она приветствовала очаровательный беспорядок, который, как она предполагала, уже царил у нас в комнате, и предупреждала, что через полчаса будет иметь честь разделить с нами все наши удовольствия. Мы выпили за здоровье Розетты. Мне этот тост доставил особенную приятность, и я этого не скрывал. Сердце легко выдает себя: стоит мне услышать имя Розетты, как оно начинает биться сильнее. Аржантина и Лоретта сразу догадались, кому я оказываю предпочтение. Любая женщина ревнива; девицы того сорта, к коему принадлежали наши сотрапезницы, не отличаются привычной для нас ревностью, то есть в ярко выраженной ее форме, однако и они не лишены этого чувства: действительно, почему бы и им, отнюдь не дурнушкам, не гордиться своими талантами? И в молчаливом согласии они принялись делать все, чтобы Розетта не сумела воспользоваться тем, на что они имели право первенства, ибо первыми откликнулись на наше приглашение. У них были свои резоны. Заставляя меня изменять Розетте, они оказывались в выигрыше дважды: во-первых, получали удовольствие, во-вторых, устраняли соперницу; впрочем, последней причины уже было бы вполне достаточно. Женщины редко отвечают злом на зло; однако хитрость их поистине безгранична, особенно когда наградой становится наслаждение.

Десерт был отложен до прибытия Розетты. Да, забыл сообщить вам, дорогой маркиз: Розетта сама привезла письмо; сговорившись с Лавердюром, она спряталась в соседней комнате и стала свидетельницей всего, что происходило в нашей трапезной. Знай я об этом, я бы непременно наложил на нее контрибуцию за шпионаж: в отличие от вас, военных, мы берем контрибуцию только с тех, кто нам особенно дорог.

Аржантине понадобилось выйти, председатель вызвался проводить ее, и мы с Лореттой остались наедине.

Аржантина была в парадном платье из муара лимонного цвета, ее замысловатая прическа постоянно требовала внимания. У Лоретты были накрашены губы и слегка подрумянены щеки. Естественная красота делала Аржантину неотразимой, подкрашенная Лоретта полагала себя такой же. Ничто не может обезобразить хорошенькую женщину: если женщина, приукрасив себя с помощью нарядов и дорогих побрякушек, нисколько не изменилась, значит, красота ее воистину заслуживает похвалы.

Председатель и его подруга не возвращались. Мы весело болтали и шутили, впрочем, шуточки наши вряд ли обескуражили бы отсутствующих. Зная прекрасно их характер, мы были уверены в том, что они наисерьезнейшим образом подошли к вопросу совместного времяпрепровождения, и ежели им придется отчитываться за него, можно с уверенностью сказать: они провели его с толком.

Тот, кто смеется над другими, всегда бывает наказан. Распекаешь своего ближнего, а сам поступаешь не лучше; мораль часто ретируется перед стремлением к удовольствию.

— Снимите эту накидку, — сказал я Лоретте, — она наверняка вас стесняет! У вас такое очаровательное платье.

Надо признать, что Дюша, модная в те времена торговка платьем, обладала поистине превосходным вкусом, а также талантом продавать свой товар по цене золота.

— Как вы очаровательны, — продолжал я. — Вино шабли зажгло огонь в ваших глазах. Вам на грудь просыпалась пудра: позвольте, я уберу ее.

И я осторожно поднес палец к ее груди; в ту минуту мне хотелось стать новым Ионафаном^[53].

— Какое у вас чудесное кольцо, мне хочется рассмотреть его поближе.

Я взял ее руку и поцеловал; она взяла мою руку и крепко сжала ее. Когда женщина жмет вам руку, значит, она уже полна желания; я от всей души поцеловал Лоретту и сделал это неоднократно, ибо губы ее постоянно оказывались у меня перед глазами, и я был не в силах противиться их притяжению. Я распалялся все больше и больше, пыл мой не оставался без ответа. Мы выразительно глядели друг на друга, и в глазах наших застыл один и тот же вопрос; желая ответить на него, мы стали приближаться к стоявшему неподалеку канапе; навощенный паркет буквально подталкивал нас к нему. И вот без лишних разговоров я принялся старательно исполнять свой долг. Позабыв обо всем, мы вместе заблудились на дорогах страсти и вскоре провалились в ту пропасть, куда, как известно, женщина охотно помогает свалиться мужчине. Я бы, наверное, так и пребывал на дне этой бездны, коли бы у меня хватило сил; но всему приходит конец. Пунцовые от пережитых нами чувств, мы не сразу опомнились, однако тут же возжелали пережить испытанное еще раз. Но неожиданно на нас нашел приступ скромности; надеюсь, дорогой маркиз, вы мне его простите? Но так как мы ничуть не сердились друг на друга, то, посмеявшись над своими выходками, мы обменялись поцелуями и решили при первом же удобном случае вновь предаться подобным же безумствам…

Аржантина вернулась во всем блеске, прическа ее была в полном порядке. Бросив взгляд на платье Лоретты, напоминавшее после наших упражнений на канапе мятую тряпку, она громко расхохоталась. Затем, внимательно осмотрев с лукавой усмешкой канапе, заявила, что, ежели бы ей пришлось составить карту местности, где только что разыгралась баталия, самой густой краской следовало бы закрасить именно это канапе, так как на нем произошло главное сражение.

— Ну почему, — усмехнулась она, — все наши слабости непременно выдают себя? Что бы мы ни сделали, любой поступок отражается в нашем взгляде; к примеру, разве мой взгляд не выражает саму невинность?

Словом, Аржантина вынудила нас признаться в совершенных безумствах; впрочем, волновало ее только одно: чтобы баталия происходила по всем правилам.

— Смелее в бой, — выговаривала она Лоретте, — но зачем при этом мять платье? Следуйте моему примеру, снимайте платье и оставайтесь в корсете; к чему эти церемонии, здесь все свои, а в неглиже ваши прелести выглядят еще более соблазнительными. А теперь идите наверх и живенько приведите себя в порядок; только ради всего святого, не будите председателя: он заснул прямо в шезлонге!

Лоретта последовала ее совету, хотя и почувствовала, что дан он был не совсем бескорыстно. В присутствии более удачливой соперницы ни одна женщина не чувствует себя в своей тарелке, и ни одна женщина не станет бескорыстно помогать сопернице вновь обрести былую привлекательность! Итак, оставляя нас одних, Лоретта неоднократно оборачивалась, окидывая меня и Аржантину весьма тревожным взором. Прекрасно владея искусством обольщения, она знала все ухищрения, к коим прибегают женщины, дабы заполучить желанного мужчину.

— А теперь, очаровательный советник, вам придется иметь дело со мной, — заявила Аржантина.

Едва Лоретта вышла из комнаты, как она бросилась закрывать дверь, исполнив при этом такой прыжок, какими в пантомимах обычно передвигаются демоны или фурии.

— Вы мне нравитесь, и у нас мало времени; председатель объявил о начале сражения, но победителем в нем вместо него суждено стать вам. Разве это канапе уже не явилось свидетелем вашей отваги? Оно покрылось порохом, но я не боюсь пороховой копоти: такая грязь почетна, ежели ты запачкался в ней на поле брани.

С этими словами она поцеловала меня; я живо ответил ей тем же. Она быстро увлекла меня в бездонные глубины, куда я с наслаждением за ней последовал. Никто не может сравниться с темпераментной женщиной, обманутой в своих ожиданиях; она не просто любит вас, она делает это с жаром; ее не просто обуревает страсть, она становится настоящей фурией; вряд ли есть на свете более тяжкое занятие, нежели обладание подобной красоткой. Короче говоря, я атаковал вставшую на моем пути крепость; а так как сражался я мужественно и вскоре с честью вышел победителем, то мне было предложено продолжить мои воинские подвиги, и я взял эту крепость еще несколько раз кряду. Даже если мужественность моя не произвела на Аржантину особого впечатления, по крайней мере ей было чем похвастаться перед товарками. Что она и сделала незамедлительно.

— Теперь пусть приходит Розетта, — заявила победительница, — я желаю ей получить столь же полное удовлетворение; мы подружимся, а вам придется доказать ей, насколько я люблю ее.

Судите сами, дорогой маркиз, оставила ли мне Аржантина хотя бы каплю сил, дабы что-либо доказать Розетте.

Тем временем вернулась Лоретта.

— Это канапе поистине подобно магниту, нельзя пройти мимо, чтобы не упасть прямо на него, — проговорила игриво она. — Вот гляжу я на вас, Аржантина, и на вас, советник, и все мне с вами ясно. Надо признать, моя добрая подруга совершенно спокойна; но всем известно, что она похожа на великого Конде^[54], который, как известно, обретал хладнокровие только в разгар битвы. Председатель все еще отдыхает; скорей всего, он проспит еще долго, поэтому предлагаю не ждать его и самим опорожнить эту бутылку муската. О чем вы задумались, дорогой советник? Взгляд ваш исполнен почтительности, однако если почтение ваше — всего лишь дань условностям, забудьте о нем, такое почтение дамам ни к чему.

Постепенно беседа перешла на литературу, источник отдохновения для усталых мужчин и развлечения для женщин, не любящих предаваться размышлениям. Мы стали обсуждать волшебную сказку о Палисандре и Зирфиле, автором коей был Дюкло. Я считал, что в этом сочинении внимания заслуживало только обращение к читателю. Девицы же, напротив, хвалили автора, восторгались легкостью его слога и игрой ума. Аржантина, большая поклонница Дюкло, уверяла нас, что надежные люди сообщили ей, что сей сочинитель скоро будет принят во Французскую академию.

Стоит начать обсуждать заслуги того или иного писателя, как разговор немедленно заходит в тупик. Мы быстро перешли на обсуждение мод, кружев, тканей, а затем незаметно принялись разбирать по косточкам Розетту; тут-то она и явилась — собственной персоной, приятно удивив всех нас своим появлением. Я встал и шагнул ей навстречу; однако она усадила меня на место и, радостно приветствуя всех разом, запорхала вокруг стола, оделяя каждого нежным поцелуем в лоб, коим обычно награждают возлюбленных после бурного сражения на поле любовной брани.

Розетта без промедления раскрыла нам свою тайну, сообщив, что уже давно находится в соседней комнате, где ей были слышны все наши разговоры, равно как и была возможность наблюдать за всем, что здесь происходило; она даже подсчитала, сколько минут я сражался с Аржантиной, и, полагая себя знатоком в подобных вопросах, стала уверять меня, что не стоит медлить ради получения краткого удовольствия, равно как и не стоит торопиться, когда желаешь это удовольствие продлить. Однако тут в роли верховного судьи выступила Аржантина: ее речь славила меня и мою мужскую силу.

Платье Розетты было без непременных нынче фижм, белье — самое восхитительное на свете, обувь изящная, ножка очаровательна — как от природы, так и благодаря шелковым чулочкам, умением выбирать которые хозяйка ее владела в совершенстве.

— Пусть председатель спит, — воскликнула Розетта, — а мы будем бодрствовать! Десерт было приказано подать к моему прибытию; я здесь, так приступим же к нему и приложим все усилия, дабы уничтожить его без остатка; пусть нашему судье достанутся рожки да ножки!

Мы дружно последовали ее призыву. Целый час мы смеялись, откупоривали все новые и новые бутылки, разбили несколько стаканов и фарфоровых тарелок. Подобными вкусами обычно обладают женщины вполне почтенных сословий, перенимая их у господ военных; когда же офицеры отбывают в действующую армию, дамы, подражая своим бывшим возлюбленным, также проникаются уверенностью, что застольное веселье проистекает исключительно от буйства и битья посуды, поэтому разбить зеркало, сломать столик или выбросить в окно стул почитается в их кругу поступком исключительно остроумным; так почему бы женщинам на содержании не подражать юным маркизам, кои в своих романах подражают дамам определенного поведения? Я извлек из кармана флейту. Лоретта тотчас завладела ею; играла она вполне сносно и, начав с простых рулад, исполнила нам несколько трогательных арий. Однако Розетте инструмент явно пришелся не по душе, и она заявила, что способ, коим из него извлекаются звуки, совершенно неприличен: находясь в обществе, женщины не должны выделывать языком подобные движения, ибо они выходят за грани пристойности. Ну, и где же тут мораль? Честно говоря, есть вещи, знание которых женщина должна тщательно скрывать и уж тем более не заявлять о них во всеуслышание.

Завершив речь о флейте, Розетта заговорила о своем положении в обществе. После определенного рода занятий, когда удовольствия, так сказать, уже исчерпаны, дамы нередко принимаются обсуждать жизненные трудности или же обязанности, кои исполнять им велят сама Природа, а также грозящие им несчастья. Сколь же причудлива судьба философии, оказавшейся в некотором роде дочерью распущенности нравов! Розетта стала сравнивать себе подобных девиц со священниками и, действительно, обнаружила между святыми отцами и своими товарками изрядное сходство.

— Аббаты, — заявила она, — начинают свою карьеру в свете, изображая скромность и стыдливость. Мы в начале нашей деятельности также стараемся казаться крайне набожными. Мы украдкой смотрим на мужчин. Аббаты, скрывая нескромные взоры под широкими полями своих шляп, исподтишка наблюдают за женщинами. К нам приходят мужчины; к священникам в кельи проскальзывают женщины. Мы разоряем наших любовников. Аббаты при помощи своих любовниц делают состояния. Только мы благоденствуем, пока молоды, а они достигают благоденствия, когда состарятся. Мы рассудительны, а к концу жизни нередко становимся святошами; священники же, напротив, к концу жизни делаются развратниками. Мы занимаемся нашим ремеслом из-за нужды. Аббатами же чаще движет выгода; мир забирает самое лучшее, оставляя Церкви свои отбросы. Для государства и мы, и святые отцы являемся двумя разновидностями существ равно бессмысленных и никчемных; мы есть везде, без нас вполне можно обойтись, однако никто не знает, как это сделать.

Затем Розетта рассказала нам несколько забавных происшествий, случившихся с ней и тремя высокопоставленными духовными лицами. Мы изрядно посмеялись. Однако, дражайший маркиз, об этих происшествиях я умолчу, ибо один из моих братьев является каноником, а другой получает доходы с аббатства, и мне бы не хотелось выслушивать от них обвинение в разглашении секретов церкви.

Председатель проснулся, спустился к нам и удивленно воззрился на Розетту. Затем он подошел к ней, поцеловал и уселся прямо напротив нее, дабы иметь возможность любоваться ею в свое удовольствие.

Отдых освежил председателя; стакан сладкого вина вернул ему прекрасное расположение духа; общество женщин придало ему бодрости. Ощутив себя в полной силе, он тут же бросил вызов моей слабости. Должен признаться, я был посрамлен. Аржантина и Лоретта в душе торжествовали. Взор мой обратился к Розетте, испрашивая у нее прощения за все, что случилось, или, вернее, за то, чего не случилось; похоже, взгляды мои растрогали ее; несчастье случилось в ее присутствии, а посему она отчасти чувствовала себя в ответе за мою слабость.

Сначала надо мной подшучивали, потом подняли на смех. Председатель наслаждался моим смущением; гордясь полнотой собственных сил и кичась продемонстрированной мощью, он, усмехаясь, поздравил меня с былыми подвигами, совершенными на канапе.

Насмешки надо мной уязвили Розетту: она быстро сообразила, что обе сотрапезницы стремятся умалить ее собственные прелести. Она захотела нанести ответный удар; однако после того, что ей довелось увидеть, она явно опасалась за свою честь. Однако забавно получалось, черт возьми! Сохраняя свою честь, Розетта тем самым теряла ее! Она же отнюдь не была уверена в том, что, несмотря на всю свою красоту, сравнить кою можно было только с утренней зарей, сумеет повлиять на мощь новоявленного титана, коего предшественницы ее ввергли в состояние расслабленности.

Тем не менее она решила прощупать почву и улыбнулась мне; я ответил на ее призыв. Поймав мой взор, она с изумлением убедилась, что я готов сражаться во имя ее славы и уверен в своей будущей победе. И вот она, осушив бокал за богиню юности, произнесла несколько загадочным слов, проделала несколько таинственных жестов, и вскоре все стали свидетелями ее торжества. Ее осыпали восторженными похвалами; товарки, несмотря на ревность, единодушно постановили, что цветок, который она искусством своим заставила распуститься, воистину принадлежит ей и она с полным правом может сохранить его для себя.

Затем все встали из-за стола и отправились гулять по саду. Вернувшись, мы сели за карты. Председатель выигрывал — ему везло. Розетта сердилась. Впрочем, в карты она всегда играла плохо и часто повторяла нам, что, наверное, она ужасная грешница, раз ей никогда не идет карта. Однако передергивала она весьма ловко — на это у нее был особый талант. Я посоветовал Аржантине последовать ее примеру, и сия девица старалась вовсю. Председатель это заметил и потихоньку ухмылялся. Он, как, впрочем, и мы с вами, никогда не сомневался, что женщины мухлюют, даже когда собираются играть честно: увы, привычка — вторая натура. Ужин был превосходен; повар превзошел самого себя, и председатель необычайно возгордился: ведь это он отыскал сего кулинара! Именно повар правит бал за столом. К примеру, кто выше: великий математик, регулярно у вас обедающий, или повар, готовящий для вашего стола яства? Ответ прост: первый объедает вас, а второй вас кормит.

В конце трапезы Розетта и Аржантина принялись петь и усладили наш слух поистине бессчетным количеством песенок, одна веселей другой. Лоретта то и дело предлагала нам выпить и сама с радостью наливала игристое вино в наши бокалы.

Есть пределы всему, даже безумствам. Председатель пришел в мечтательное настроение; Лоретта увела его, желая развлечь; они удалились в сад. Однако в сопровождении подобного гида найти верный путь было гораздо сложнее, нежели заблудиться. Сбившись с тропинки, они, очевидно, упали в кусты, ибо, когда вернулись, платье Лоретты было совершенно испорчено и промокло от росы. Впрочем, полагаю, отправляясь гулять в сад, Лоретта отнюдь не собиралась любоваться звездами.

К великому сожалению, мне не удалось уговорить Розетту прогуляться вместе со мной. Зная, что в ее присутствии мои молодые силы крепнут, она, видимо, не хотела, чтобы я вернул ей нектар того цветка, что вновь расцвел благодаря ее стараниям. О, как мучительно великодушному сердцу сознавать, что тебе не дозволяют выразить свою признательность!

Ужин завершился, и мы сели в карету, винные пары выветрились и перестали воздействовать на председателя. Он вновь повеселел и принялся развлекать нас смешными историями. После подобных вечеров любви он бывал особенно остроумен.

Едва мы забрались в карету, как ее окружили шестеро незнакомцев. Производя страшный шум и выкрикивая имя председателя, они принялись умолять его выслушать их. Я высунул голову в одно окошко кареты, председатель — в другое.

— Ах, сударь, — надтреснутым голосом вопил старец, — мы с женой (толстой уродиной и, насколько я мог заметить в свете двух фонарей, с лицом, усеянным прыщами) припадаем к вашим стопам и молим о справедливости. Наше дело рассматривается завтра; суть его состоит в том, что…

Но старик не смог связно изложить нам свое дело, ибо сопровождавшие его соседи хором вторили каждому его слову, отчего председатель окончательно разозлился и заорал:

— Какого черта вы сюда явились?

— Простите нас, сударь, — затараторили назойливые просители, — но мы узнали вас, когда вы вышли в сад, и тут же поднялись на крышу соседнего сарая, дабы убедиться, что мы не ошиблись.

— Вот мы тут быстренько составили записку, сударь, — продолжил сельский Нестор^[55], — и уповаем на вашу милость.

— Так давайте же ее сюда, и поживее! А засим прощайте! Кучер, пошел!

— Да хранит вас Господь, — воскликнула шайка назойливых просителей, — да продлит он ваши годы!

Не меньше получаса насмешливое эхо доносило до наших ушей их благословения.

— Черт бы их всех побрал! — выругался председатель. — Нашли время говорить о делах! Эти кляузники готовы тебя из-под земли достать; не хватало еще, чтобы правосудие прознало про мой маленький домик для развлечений!

Аржантина сидела у меня на коленях. Розетта полностью восстановила мою мужскую силу, и я это прекрасно ощущал. Розетта устроилась рядом и внимательно следила за моими речами. Аржантина злилась; несмотря на дружеские чувства, кои она изо всех сил выказывала Розетте, она была откровенно недовольна, что та, пусть даже с убытком, но похитила у нее то, что она, как истый феодал, уже считала своим по праву. Тьма скрывала от меня происходившее между Лореттой и моим приятелем, а посему я был скромен, как его тень. Мы проводили наших девиц, кои сегодня ночевали вместе в одном доме, подождали, пока те улеглись в постель, и, обменявшись не слишком скромными ласками, пожелав доброй ночи, тем не менее покинули их и отправились домой. Обнимая на прощанье Розетту, я заставил ее пообещать принять меня завтра.

Я не виделся с председателем четыре дня; за это время со мной произошло множество событий; не будучи поклонником романов, мне тем не менее пришлось пережить ряд приключений, напоминавших похождения литературных героев.

Каждый раз вспоминая о Розетте, я не могу понять, как можно было воспылать сердечной страстью к девице, по положению своему обязанной отдаваться первому встречному, имевшему средства заплатить за ее ласки. Но мне также непонятно, отчего порядочные женщины всерьез сердятся на молодых людей, когда те, порхая от одной победы к другой, во всеуслышание заявляют, что не собираются обременять себя брачными узами даже с особами, кои того заслуживают. Сердце мужчины слепо; оно чувствует это, а посему стремится отыскать проводника; оно ищет любви, коя, как известно, также слепа, а когда два слепца сталкиваются, они непременно падают в пропасть.

Глава II

Вернувшись домой совершенно разбитый, я тотчас лег спать, и всю ночь мне снилась Розетта. Пробудившись, я первым делом послал слугу справиться о ее здоровье. Увы, я плохо знал малого, избранного мною для столь деликатного поручения, и тем самым совершил — как показало будущее — большую оплошность, стоившую впоследствии моей подруге многих недель лишения свободы и доставившую мне немало неприятных минут.

Я получил ответ от Розетты: она сообщала, что чувствует себя превосходно; а так как она даже представить себе не могла, что я пошлю к ней первого попавшегося слугу, то приказала ему передать мне, что ждет меня с нетерпением, однако с условием, что я буду таким же сдержанным, каким был, пока ехал с мадемуазель Аржантиной на коленях. Лафлер (так звали слугу) в точности передал мне сообщение Розетты; однако он не только пользовался полученными сведениями, но и все время, пока я прибегал к его услугам, посылая его улаживать дела с моей любовницей, устраивал собственные делишки с ее горничной. Лакей этот стал причиной многих несчастий, и скоро вы узнаете, какую он сыграл со мной шутку. Однако схваченный с поличным, он был упрятан в тюрьму.

Очарованный ответом Розетты, я сел в карету и приказал отвезти меня в Люксембургский сад; там я отослал карету вместе со слугами и нанял портшез, доставивший меня к дому Розетты. Хозяйка уже сидела у окна. Заметив меня, она выбежала навстречу. Когда ты влюблен, любая мелочь приобретает особое значение, а предупредительность хорошенькой женщины для молодого человека и вовсе божественный дар.

Розетта была причесана по-домашнему: волосы распущены и подвязаны одной лишь лентой цвета пламени; на ней было легкое вышитое нижнее платье, верх коего, не сколотый булавками, позволял любоваться всеми ее прелестями; поверх платья был надет белый шелковый корсет. Я бросился к ней, заключил в объятия и с жаром расцеловал. Затем, не зная, как еще выразить свою любовь, я замер, продолжая прижимать ее к груди. Когда первое оцепенение прошло, я принялся возносить хвалы ее ручкам, губкам, шейке, одновременно покрывая называемые части тела поцелуями. Видя, сколь приятны ей мои ласки, я чувствовал себя на вершине блаженства.

— А почему бы нам не пообедать вместе? — предложил я ей.

— С удовольствием, — согласилась она и, тотчас позвав кухарку, приказала ей быстро приготовить и подать все, что требовалось.

Тем временем я усадил свою нежную подругу к себе на колени. Руки мои, почувствовав полную свободу, тотчас принялись ласкать ее очаровательное тело.

— Так вы быстро утомитесь, друг мой, — сказала мне Розетта, — будьте разумны. Ах, таковы все молодые люди: пыл их подобен выстрелу из пистолета; он мгновенно превращается в дым. Не торопитесь, душа моя, вскоре силы вам понадобятся.

Голос ее убедил меня, и я успокоился. Дабы вознаградить за послушание, Розетта поцеловала меня так, что я забыл обо всем на свете. Тут, надо сказать, я очутился в довольно странном положении. Помните, маркиз, те времена, когда мы оба упражнялись в фехтовании у Дюмоншеля? Так вот, представьте себе: в ту минуту Розетта исполняла роль мэтра, а я ощущал себя начинающим учеником.

Я был во всеоружии и, не преминув сообщить об этом, решил пойти в наступление. Однако вызов мой был встречен веселым смехом; забавляясь, она то и дело дозволяла мне коснуться ее груди, ручки или плечика: терция, кварта, секунда. Но стоило мне собраться для нанесения генерального удара, как она со смехом упреждала мою уловку. Когда же моя возлюбленная начинала чувствовать, что терпение мое на исходе, она быстренько проделывала параду^[56], чем и обезоруживала меня. Ни разу не смог я направить удар свой в то место, в коем желал подтвердить одержанную мной победу. Из этого поединка я вышел утомленным и обессиленным, однако она также не сумела воспользоваться утраченным. Подобные трюки называются холостыми ударами и могут нравиться разве только детям или хвастунам.

Мы сели за стол. Я был рассержен и раз двадцать порывался встать и уйти. Я был уверен, что она прониклась ко мне презрением и потому обошлась со мной столь жестоко. Я ненавидел ее, злился на нее ужасно, но стоило ей взглянуть на меня, как я вновь превращался в пылкого влюбленного.

Я не намеревался засиживаться за столом: путешественник, стремящийся поскорей добраться до места назначения, не станет терять времени на любование окрестным пейзажем.

Розетте был известен маршрут моего путешествия; она увидела, как палец мой указывал прямо на ту цель, коей я хотел достичь. Однако по дороге к ней она решила еще немного развлечь меня. Не предупредив меня, Розетта пригласила одну из своих подруг, которая при подобных встречах обычно служила ей помощницей. Впервые женщина выбирала женщину, дабы та ласками своими еще больше подогрела меня.

Мы вернулись в будуар; Розетта шла впереди. Я потребовал объяснений: возникшая между нами холодность сделала мою любимую для меня еще дороже, а виды на будущее становились еще более упоительными. Рука ее обвила мою шею, головка ее склонилась мне на грудь; захватив в плен другую ее руку, я свободной рукой предпринял путешествие по ее телу. Но я не стану описывать тех мест, коих мне удалось коснуться. Ножки ее усердно оборонялись от наступления противника. Видели ли вы, маркиз, картину художника Куапеля, где на ложе из цветов подле Юпитера возлежит нимфа, распаляющая его страсть? Поза наша была подлинной копией сего шедевра. В положении моем была масса приятности, и я не решался изменить его. Розетта, всем телом своим источая негу, давала мне понять, что есть и иные позы, кои будут для меня еще более приятны. Я попросил ее показать мне их, она отказалась; я решил прибегнуть к силе, но встретил сопротивление; однако когда торжество мое было уже близко, вошла мадемуазель де Нуарвиль.

— Где ваше благоразумие? — принялась вопрошать Розетта, повышая голос и притворяясь, что действия мои застали ее врасплох. — Разве вы забыли, что я могу рассердиться на вас?

Будучи человеком вежливым, я встал; она же, выскользнув из комнаты и заперев ее на ключ, оставила меня наедине с новоприбывшей; беспорядок в моей одежде откровенно свидетельствовал о том, зачем я здесь находился. Удивление мое было велико. Мадемуазель де Нуарвиль стала уговаривать меня не волноваться, а главное, не сердиться на нее: ей показалось, что приход ее пришелся мне не по вкусу. На мой взгляд, новое знакомство в подобной ситуации было излишним; однако никогда не следует делать скоропалительных выводов, особенно о женщинах. Нежный голос ее проник мне в самую душу, приглядевшись повнимательнее, я убедился, что передо мной находится одна из самых красивых брюнеток Парижа. Отсутствие на мне большей части деталей костюма являло собой отдельную тему для разговора, и она, будучи девицей остроумной, принялась развивать ее, причем исключительно в мою пользу. Затем она поздравила меня с успехом, который я, несомненно, снискал у Розетты. Ее речи, искренние и одновременно двусмысленные, ласковые и в то же время насмешливые, поставили меня в затруднительное положение: я не знал, как мне следует отвечать; но раз она продолжала разговор, я, как человек вежливый, обязан был его поддерживать. Но трудно быть смелым, когда у тебя рыльце в пуху. Я чувствовал себя неловко, и ответы мои не отличались остроумием: я сам это подметил. Даже самые доблестные воины не всегда бывают в лучшей форме. Незаметно беседа наша перешла на тот подвиг, который якобы я только что совершил, и взор мой тотчас устремился на ее прелести, а ее глаза принялись с восхищением разглядывать ту часть моего тела, коей подвиг сей предполагаемо был совершен. Слово за слово, и она сказала мне, что просто не узнает Розетту и такое поведение, на которое я не преминул пожаловаться, ее подруге вовсе не свойственно. Лично ей, к примеру, ни за что не захотелось бы огорчить столь галантного кавалера, лицо которого способно обезоружить самую жестокую красавицу: красота сего лица, несомненно, является предвестницей всяческих прочих удовольствий. Манеры прелестницы были безупречны, речи разумны и искусно выстроены, и постепенно мадемуазель де Нуарвиль меня совершеннейше очаровала. Особенно когда она начала воздавать хвалы тому предмету, коим гордятся все мужчины. Характер подруги она обрисовала в тонах иронических, местами не без легкого сарказма. И с милой улыбкой призналась мне, что, оставшись наедине со мной, она — ежели, конечно, я чувствую себя в силах — даже дерзала надеяться получить некоторое удовольствие; словом, пожелай я обладать ею, она не станет сопротивляться. Желание свое она облекла в столь изящные слова, что устоять было просто невозможно. Без промедления приблизившись ко мне и в упор глядя на предмет моей гордости, она произнесла: «Спрячьте, сударь, то, что вижу я там, внизу, не ввергайте меня во искушение». И, словно желая поскорей убрать вещь, находившуюся у меня между ног, она взяла ее и принялась искусно возбуждать во мне желание. Постепенно мадемуазель де Нуарвиль довела меня до такого состояния, что терпеть долее было невозможно. Обычно я воспламеняюсь мгновенно; костер моего вожделения разгорается от малейшей искры, и пламя его уничтожает все на своем пути. Короче говоря, мадемуазель де Нуарвиль очутилась в постели на месте Розетты, и пыл мой был не менее жгучим, как если бы рядом со мной оказалась любезная моя подруга; в ту минуту я думал только о жертве, кою торопился принести, а отнюдь не о богине, коей она была предназначена: я был готов излить свою страсть на алтарь любого божества, лишь бы утолить сжигавшее меня пламя.

Тут вернулась Розетта, и мадемуазель де Нуарвиль, кою я успел познать, удалилась столь же бесшумно и незаметно, как и появилась. Ну и физиономия же была у меня при появлении Розетты! Она знала о том, что произошло, ибо заранее предвидела взрыв моих страстей. Мы стояли в противоположных углах комнаты и не смели подойти друг к другу. Куда только улетели те мгновения, когда нам обоим более всего хотелось сжимать друг друга в объятиях? Розетта осыпала меня упреками — не столько суровыми, сколько милыми — и вкрадчиво разъяснила мне мою ошибку, ухитрившись при этом ни разу не назвать ее. В сущности, она предоставила мне пищу для размышлений, подкинула пустую оболочку, которую мне предстояло заполнить своими собственными выводами. Она напомнила мне, что, доверяя сердцу мужчины, женщина чаще всего поступает неразумно, ибо мужчины, как известно, стремятся удовлетворить исключительно плотские желания. Каково мне было слушать подобную мораль из ее уст?! Тем более, что ее кокетливая манера произносить назидательные речи возбудила во мне те самые желания, против коих она столь лицемерно выступала.

От морали до наслаждения зачастую всего один шаг. И вот, прервав щедро расточаемые Розеттой мудрые мысли, я спросил ее, нельзя ли мне сегодня вечером прийти к ней на ужин; дабы ей легче было согласиться, я тут же подарил ей изящный челнок, оправленный в золото. Ей нравилось завязывать банты, поэтому презент мой был принят с благодарностью, и она тут же призналась, что, несмотря на мою неверность, любит меня по-прежнему. Вовремя подаренная безделушка всегда смягчает душу: даже боги сменяли гнев на милость, получив очередную жертву, так почему бы людям вести себя иначе?

Мне очень не хотелось расставаться с Розеттой. Вернувшись домой, я застал дома отца и тут же стал рассказывать ему о вчерашнем спектакле в Опере, равно как и о том, что вчера вечером происходило в Тюильри; надо ли говорить, что я не был ни в одном из вышеуказанных мест. Я стремительно выложил множество новостей, зная, что не могу поручиться за достоверность ни одной из них. Но когда ты сам ничего не видел, лучше насочинять как можно больше. Я убедил отца, что поужинал в городе, в гостях, ибо отклонить приглашение было невозможно. Я даже назвал ему дом, куда меня пригласили, — ни он, ни я сам никогда в этом доме не бывали. Отец мой — человек снисходительный и доверчивый, особенно во всем, что касается меня. Он любит меня так, как только можно любить последний дар, поднесенный тебе любимой женой, заплатившей за этот дар своей жизнью.

И вот я, ни в чем не заподозренный, приказал кучеру отвезти меня в квартал Марэ. Там я отпустил карету, велев кучеру вернуться в час ночи и ожидать меня возле особняка Субизов. Я действительно надеялся к этому времени добраться до указанного мною места. Но никогда не стоит загадывать вперед. Когда моя карета уехала, я решил нанять фиакр. Не знаю почему, но мошенник, сидевший на козлах, поначалу отказался ехать, куда я ему приказал; пришлось отвесить ему пару оплеух. Наконец он согласился. Фиакр его — а надо сказать, все фиакры в Париже снабжены номерами, состоящими из двух цифр и одной буквы алфавита, — имел номер семьдесят один и букву X.

В дальнейшем, дорогой маркиз, вы поймете, какую важную роль сыграл в моей жизни этот номер, отчего я его и запомнил.

В те времена многие посетители кафе играли в чет и нечет на номера фиакров. Номер моего фиакра был нечетный; проезжая мимо кафе, я заметил, как один из посетителей досадовал, что проиграл из-за этого крупную сумму. Игроки, с нетерпением ожидавшие появления каждого нового фиакра, издалека старались рассмотреть номер, а заодно и седока, поэтому и проигравшие, и выигравшие обычно помнили и номера проехавших мимо экипажей, и тех, кто в них сидел. Вот видите, дорогой маркиз, жизнь наша зачастую зависит от самых неожиданных обстоятельств, предвидеть кои никак невозможно.

Я прибыл к Розетте с опозданием, девица уже начала волноваться. Прием мне был оказан превосходный: то ли она действительно воспылала ко мне страстною любовью, то ли щедрость моя произвела на нее чрезвычайно благоприятное впечатление, во всяком случае вознагражден я был отменно. Убеждая меня надеть халат, который я надевал уже не раз, она повторяла, что здесь я дома и должен чувствовать себя совершенно свободно. У нее на голове был ночной чепчик, щедро украшенный кружевами, выгодно оттенявшими прелестный цвет ее щечек. Грудь ее была символически прикрыта носовым платком, однако мне он показался настолько неуместным, что больше всего на свете мне захотелось сдернуть его. Розетта была в корсете из белой тафты и юбке из того же материала и того же цвета; верхнее платье, также из тафты, только голубой, было широким и свободным и повиновалось малейшему дуновению зефира.

Ужин был еще не готов. Мы прошли к ней в спальню. Полог кровати был задвинут, свечи горели только на туалетном столике, так что большая часть помещения было погружена во мрак. Мы прошли на неосвещенную половину. Устроившись в кресле, я привлек Розетту к себе и, усадив на колени, принялся услаждать ее слух трепетными речами. Она отвечала мне нежными поцелуями и скромными ласками. Со стороны мы, вероятно, напоминали двух воркующих голубков.

— Так, значит, маленький развратник, — произнесла наконец она, — ты желаешь получить удовольствие!

— Да, только не приглашайте для этого мадемуазель де Нуарвиль!

— Успокойтесь, я больше не стану ее приглашать. Всему свое время и место. Тогда у меня были для этого резоны, теперь же обстоятельства изменились.

С этими словами мы поднялись с кресла и, не разжимая объятий, двинулись к кровати; я все время нежно подталкивал Розетту вперед.

— Придвиньте вон те два стула, — произнесла она, — раз уж вам этого так хочется.

Я повиновался; она раскинула свои хорошенькие ножки, положив их на стулья, и, не выходя за рамки приличий, принялась возбуждать меня сотнями разнообразных поз.

Руки мои уже откинули скрывавшую заветную цель вуаль…

— Не торопитесь, милый советник, лучше дайте-ка мне свои руки, я сама положу их туда, куда следует.

И она водрузила их на две белоснежные, словно вылепленные из алебастра, чаши, запретив покидать их без ее особого на то разрешения. Она желала сама руководить теми ласками, кои я предназначал для ее груди. Наконец она, приободрив меня, подала знак, смысл которого никак нельзя было понять превратно, тем более, что я был уверен, что желание ее согласуется с моим. И, как следствие, я честно, изо всех сил постарался достойно увенчать нашу игру. Она же только делала вид, что помогает мне; я вел себя как простак, она же лукавила.

Утомившись, я назвал ее коварной и жестокой. Я чувствовал себя новым Танталом^[57], от которого вновь ускользнули и плоды, и вода.

— Коварная! Жестокая! — повторила она. — Вас следует немедленно наказать за такие слова!

И тут она схватила предназначенный для нее сосуд.

— Раз меня хотят оскорбить, заточим его в темницу!

И она тут же исполнила свое намерение; не знаю, то ли от горя, то ли по каким-либо иным причинам, но стоило лишь узнику занять место в темнице ее рук, как он тут же излил в ее окошко свое содержимое.

Тут лакей громко доложил, что кушать подано, и мы молча отправились к столу, где нас ждала трапеза, приготовленная с таким расчетом, чтобы еще больше возбудить наше сладострастие. Сидя за столом, мы вели неспешную и вполне приличную беседу не о чем. Когда двое, мужчина и женщина, подобно нам, наедине беседуют о пустяках, это лучшее доказательство того, что между ними уже кое-что произошло.

Ужин завершился, однако я и не думал уезжать; позабыв и об экипаже, коему было приказано меня ждать, и об отце, и обо всех насвете, я попросил у Розетты дозволения остаться у нее ночевать. Она разрешила, однако взяв с меня обещание, что я буду вести себя разумно. Неужели она всерьез считала, что молодой человек, оставшись на ночь наедине с хорошенькой женщиной, сумеет сохранить благоразумие?

Между тем Розетта развеселилась и принялась резвиться вовсю. Взобравшись на комод, она пожелала, чтобы я снял ее оттуда, усадив к себе на плечи. Затем она принялась перепрыгивать со стула на стул, изображая из себя канатную плясунью; потом, взобравшись на стул, она приподняла юбки — невысоко, всего лишь до колена — и, выставив на обозрение свою хорошенькую ножку, принялась вертеть ею, приказав мне восторгаться сей очаровательной конечностью. Отбежав подальше, она обнажала грудь, но едва я приближался, как она вновь прикрывала ее и принималась восхвалять то, что было спрятано глубже всего, и весело клясться, что уж этой-то вещицей я не стану обладать никогда. Затем она схватила на руки кота и обратилась к нему с забавной, милой, но совершенно бестолковой речью. Сбегав за поставцом с ликерами, она принялась их пробовать. Некоторые получили ее одобрение, некоторые — нет. Наконец она обняла меня и, усадив подле себя, принялась ласкать, словно малого ребенка. Словом, она безумствовала, однако это было безумство грации. Тем временем постель была разобрана и ожидала нас для законного отдыха. И вот свечи потушены, полог задернут; но, дорогой маркиз, надеюсь, вы не думаете, что я позволил сну умыкнуть меня в свое царство? Петроний^[58] оставил нам описание ночи, проведенной в неге и сладострастии; так вот, могу вас заверить, его ночи было далеко до моей. Да и не каждый достойный мужчина может похвастаться подвигами, подобными тем, кои совершил я в ту ночь. Помощниками нашими стали самые изощренные любовные игры, кои предоставила к нашим услугам сама природа. Ни единого препятствия не встало у нас на пути к достижению цели; а если таковое и возникало, мы его устраняли; исключение было сделано только для лепестка розы.

В перерывах мы вели беседы. Разумеется, Розетта взяла с меня обещание быть благоразумным, однако она больше не пыталась уклониться от моих ласк. Но я шел прямо к цели, а ей хотелось заставить меня подольше поблуждать по дорогам сладострастия.

И хотя она была возбуждена не меньше меня, я заметил, что она ни разу не потеряла головы; даже после того, как я шесть раз утолил свою страсть, она отнюдь не испытывала опьянения, а была — коли можно так сказать — всего лишь навеселе. Поэтому я, вкусив радость обладания, не достиг высшей точки наслаждения. Поздравляя себя с победой и достижением цели, я тем не менее не мог тешить себя мыслью, что получил желаемое; однако я был не в силах сердиться на Розетту за то, что она не разделяла моего пыла, а всего лишь играла в страсть: в искусстве любви она была настоящей волшебницей.

Настал день, и Морфею наконец удалось заполучить меня в свое царство. Когда я проснулся, стол был уже накрыт, и я пообедал с большим аппетитом. Ночные труды утомили меня. Обычно мы больше устаем после небольшой прогулки, нежели после долгого путешествия.

Послеобеденное время пролетело быстро — в шутках и забавах. Любовники никогда не скучают, время мчится, страсть разгорается с новой силой.

Меж тем в доме моего отца случился настоящий переполох. В ту ночь в одном из игорных домов с неким молодым человеком из хорошей семьи произошел прескверный случай, и отец мой решил, что и со мной случилось что-либо подобное. До сих пор я не позволял себе проводить ночи вне дома, а посему отсутствие мое всполошило всех. Отец всегда трепещет за сына, особенно если сын никогда не подавал поводов для волнений. Одному из отцовских приятелей, занимавшемуся ремеслом новелиста, а посему бывшему в курсе всех парижских слухов и сплетен, было поручено разузнать, не случилось ли со мной чего-либо неподобающего. Приятель тотчас приступил к работе, тем более, что за нее ему было обещано вознаграждение.

В кафе, мимо которого я тогда проезжал, ему сообщили, что видели, как вечером в фиакре под номером семьдесят один мимо промчался молодой человек, торопившийся, судя по радостному выражению лица, на приятное свидание. И хотя в точности описать внешность молодого человека никто не смог, приятель предположил, что этим юношей вполне мог быть я. Пока он шел к отцу, эта уверенность окончательно окрепла.

Выслушав приятеля, отец, не теряя времени, сел вместе с ним в карету, и они принялись колесить по городу в поисках фиакра с указанным номером; задача оказалась не из легких, ибо фиакр укатил в Сен-Клу и вернулся оттуда только к вечеру. Беда никогда не приходит одна: наткнулся на одно препятствие — жди следующего. Отцу пришлось терпеливо дожидаться возвращения фиакра; дабы ускорить ожидание, он отправился прямо к дому возницы, чей адрес ему сообщили в конторе, ведавшей наемными экипажами.

С раннего утра на поиски мои был послан Лафлер; подозревая, куда я мог отправиться, мошенник нисколько обо мне не волновался: он был уверен, что я нахожусь у своей подружки. На расходы, сопряженные с поисками, слуге был дан целый луидор; но вместо того, чтобы предупредить меня, избавив тем самым отца от волнений, а меня от будущих неприятностей, он решил потрать сей луидор на развлечения. С луидором в кармане он добрался до жилища Розетты, где ему приглянулась служанка моей возлюбленной. Увидев Лафлера, я стал расспрашивать его, как он меня нашел, зачем явился сюда и не обеспокоен ли отец моим отсутствием. Он уверенно ответил на все мои вопросы, заверив, что дома сообщил всем, что я вернулся ровно в четыре часа утра, а уже в десять утра за мной прислали от графини де Морнак, так как графиня пожелала видеть меня на церемонии ее утреннего туалета. Также он сказал, что лакей графини якобы предупредил, что хозяйка его, вероятно, задержит меня у себя на весь день, а вечером увезет ужинать в Отей. Отец мой якобы должен был отправиться на обед к председателю, а после на совет по делу, затрагивающему интересы двора. Я был вполне удовлетворен его рассказом, ибо почитал его слугой неподкупным, и наградил луидором. Затем я приказал ему явиться в пять часов утра к садовой калитке и ждать меня там. Негодяй поблагодарил меня, подал мне несколько советов, а сам отправился к отцу. Как видите, Лафлер не сказал мне ни слова правды, а главное, даже не намекнул, сколь сильно тревожился отец и какие поиски он предпринял.

Я встречал немало плутоватых слуг, наделенных всеми пороками своего сословия и готовых извлекать выгоду из несчастий своих хозяев; но мне даже в голову не приходило, что можно было быть столь зловредным без всякой для себя пользы и выгоды. Прибыв к отцу, Лафлер заявил, что не может точно сказать, где я нахожусь, однако по некоторым сведениям я, скорей всего, пребываю у девицы по имени Розетта, которая, пользуясь моей к ней любовью, разоряет меня. Более того, Лафлер выдумал, будто бы я собираюсь увезти эту девицу за границу и там жениться на ней. Для придания своему рассказу правдоподобия он описал отцу внешность Розетты. Отец тотчас помчался в полицию, где и сообщил об услышанном. Чрезвычайно на меня осердившись, он потребовал выписать ордер на мой арест, дабы меня могли схватить в любом месте, где бы я ни находился, равно как и девицу, покусившуюся на мое состояние. В озлоблении своем отец совершенно позабыл, что до сих пор я был не только его единственным, но и любимым сыном. Теперь он мечтал только о наказании и мести.

Полицейский чиновник был очень удивлен: ему трудно было представить, как столь почтенный и уважаемый человек, каковым был мой отец, может столь легко поддаваться гневу. Он попытался убедить его не поднимать шума, ибо шум может повредит и ему, и мне; напротив, следует замять эту историю, коя, скорей всего, выеденного яйца не стоит, а если начать раздувать ее, дело и впрямь может принять дурной оборот. Необходимо всего лишь отыскать меня и предпринять меры для того, чтобы в дальнейшем я не мог встречаться с вышеуказанной девицей. Подобное суждение — весьма разумное! — чиновник высказал исключительно из уважения к отцу, ибо обязанностью своей почитал оказывать услуги своим согражданам, к лучшей части которых принадлежал мой почтенный батюшка.

Однако отец не воспользовался этим мудрым советом. Тогда начальник полиции исполнил его желание: подписал приказ об аресте Розетты и на всякий случай, ежели я вдруг стану препятствовать задержанию своей подружки, дал ему в сопровождающие офицера. Отец вместе с офицером сели в карету и отправились искать меня и Розетту. Так что у отца было достаточно времени раскаяться в своей горячности: даже самый разумный человек иногда теряет голову.

Пробило полночь; искомый фиакр еще не вернулся. Судите сами, в каком состоянии пребывал мой отец. Тем временем слуга без моего ведома пришел к горничной Розетты и остался у нее до утра. Скажите, ну не славно ли проводил время сей мошенник?

Перед ужином Розетта погрустнела; не в состоянии объяснить причину своей грусти, она тем не менее предчувствовала грядущие неприятности. Сердце сулило ей печали и горести. Я не считаю себя суеверным, однако и мне кажется, что существуют некие флюиды, помогающие нам предугадывать наше будущее. Разве обладатели зорких глаз не в состоянии разглядеть за налетевшими облаками зарождение грозовой тучи? Я сделал все, чтобы отвлечь Розетту от грустных мыслей. Мне это удалось. Постепенно взор ее оживился, сердце вновь наполнилось радостью, а воображение опять стало живым и дерзким. И мы предались невинным с виду забавам, предвещавшим новые сладострастные наслаждения. Забавляясь, вы испытываете сотни мелких удовольствий, каждое из которых неуклонно ведет вас к главной цели ваших вожделений. Наша жизнь — каждодневное паломничество, кое необходимо довести до конца.

Мы пообещали друг другу сохранить наш пыл для ночных сражений. Однако терпения дождаться ночи у нас не хватило. Розетта вела меня от одного наслаждения к другому и, усыпая цветами дорогу в храм сладострастия, наконец-то приняла меня в нем со всеми подобающими почестями.

Ах, милый маркиз! Ни разу еще душа моя не испытывала стольких восторгов! Никогда еще чувства мои не погружались в такую бездонную пучину любострастия! Я умирал и возрождался, потом снова умирал, а нежная Розетта приближала к устам моим свои хорошенькие губки, дабы принять мой последний вздох.

Я долго ждал этих мгновений, и терпение мое было вознаграждено сполна. Сам Амур радовался, глядя на наш союз, и, не кривя душой, мог сказать, что сердца наши слились воедино.

Дабы восстановить утраченные силы, мы приказали принести нам поесть. Мы выбрали вино с виноградников Шампани, а чтобы не употребить лишнего, ибо опьянение мешает вкушать чувственные наслаждение, мы пили его маленькими глоточками из крохотных Стаканчиков — единственно с целью подкрепить силы и расслабиться перед грядущими сражениями.

Почувствовав потребность в сне или же притворившись, что она чувствует таковую потребность, Розетта отправилась в спальню, а затем удалилась к себе в альков. Утомившись в сражениях Амура, она обработала раны и погрузилась в очистительные клубы благовонных ароматов.

На ее кровати, видом своим напоминавшей алтарь, выточенный из миртового дерева, возвышалась гора мягких шелковых подушек; простыня из тончайшего льна покрывала ложе; одеяло из розовой тафты было откинуто в ожидании, когда ему предоставят честь стать покровом для священнодействия. Со свечой в руке я почтительно вошел в альков и приблизился к алтарю, на коем возлежала Розетта: расслабленные руки ее закинуты за голову, пальцы сплетены, уста приоткрыты, готовые принять чудесный дар. Свежий естественный румянец покрывал щеки; легкий ветерок овевал восхитительное тело; грудь была наполовину прикрыта полупрозрачной тканью, оставляя нижнюю часть тела обнаженной, дабы восхищенный взор мог полюбоваться ею: красавица явно не собиралась лишать меня подобного удовольствия, а легкая кисея, не столько скрывавшая, сколько подчеркивавшая ее прелести, придавала открывшейся моему взору картине еще большую пикантность. Ее полные белые руки предстали передо мной во всей красе. И хотя скрещенные ноги ее скрывали то, чем насладиться мне бы хотелось более всего, тем не менее все, что оставалось на виду, предоставляло богатейшую пищу для воображения: окружающий лощину лужок был соблазнителен и великолепен. Поза спящей Розетты говорила о том, что она в любую минуту готова как к пробуждению, так и к наслаждению. Я осторожно приблизился к ней; храня священное молчание, я вознес свой дар на ожидающий меня алтарь. О боги! Сколь сладостным был ответ жертвы своему жрецу!

Отец мой все же дождался прибытия фиакра номер семьдесят один. Вознице его не дали времени даже отвести лошадей в конюшню: его схватили, препроводили в заднюю комнату и тотчас допросили самым дотошным образом. Насмерть перепуганный и вдобавок смертельно пьяный — его схватили и привели прямо с бутылкой в руках, — он буквально не мог связать двух слов. Отец приказал принести кофе, заставил его выпить несколько чашек и наконец выудил у него, что вчера он отвез какого-то господина в черном в предместье Сен-Жермен. Отец усадил возницу в карету, взял с собой пристава и квартального комиссара и приказал караульному отряду следовать за ним. Согласно приказу начальника полиции, караульные должны были во всем подчиняться отцу; к тому же судейская должность отца также внушала стражникам неизмеримое к нему почтение. Караульные прибыли на перекресток возле манежа господина де Водейля, куда привел их кучер фиакра. Однако узнать дом кучер не смог. После долгих плутаний он вывел всю компанию к больнице для умалишенных и признался, что совершенно не помнит, на какой улице стоит искомый дом; потом, пораскинув мозгами, он предположил, что нужный всем дом может находиться возле театра Комедии. Пришлось ехать в указанном направлении. Отец мой, пребывавший в чудовищном настроении, всю дорогу не считал нужным это настроение скрывать, и путь показался всем на редкость долгим. Наконец возница узнал кафе — одно из тех заведений, где проводили время бездельники со всего Парижа. Полицейские принялись колотить в дверь. Наконец дверь отворилась, и показавшийся на пороге заспанный лакей спросил, чего им угодно. Полицейские именем короля потребовали сообщить, где находится господин Фемидор; лакей стал клясться, что господин с таким именем никогда не входил в заведение его хозяина. Тогда стражники ворвались в дом и, произведя форменный переполох, обыскали все комнаты. Разумеется, никакого Фемидора они не нашли. Возле расположенного рядом амбара комиссар заметил небольшую дверку, сквозь плохо пригнанные доски которой сочился свет. Он тотчас принялся яростно колотить в нее, так что едва не сорвал с петель: в ответ на грохот дверь открылась и на пороге возникла бледная фигура, более напоминающая призрака, чем человека. На голове у сего создания был мятый ночной колпак, а в руках — маленький фонарь. Стражники ворвались в комнатушку и обшарили ее, однако не нашли ничего, кроме нескольких нотных тетрадей, шпаги без гарды, пары переписанных от руки рассказов и жизнеописание господина де Тюренна^[59]. Обитатель сего подвала был жалок и внушал сострадание. Отец дал ему шесть экю по шесть ливров в каждом и попросил извинить его за причиненные неудобства; впервые непрошеное вторжение полиции в частное жилище принесло доход его хозяину. Комиссар, поведавший мне эту историю до конца, то есть до той самой минуты, когда меня наконец отыскали, убедил меня, что в эту ночь стал свидетелем самых невероятных явлений, вполне достойных, чтобы составить протокол для самой Кифереи^[60].

Глава III

Наконец молодой человек в черном был найден. Он оказался поэтом, коего в тот памятный день вызвали к откупщику — сочинить эпитафию на смерть его любимой обезьянки. Молодой человек до сих пор содрогается, вспоминая, как встретил среди жаждущих подняться на Парнас людей, кои по ремеслу своему не только не сочувствуют, но, скорее, даже пребывают в постоянной борьбе с музами.

Отец мой страшно рассердился на возницу: он решил, что тот сговорился со мной. Однако возница божился, что он ни в чем не повинен. После очередного допроса он наконец признался, что хоть и давно работает кучером, но фиакр номер семьдесят один получил только вчера; а так как ему с самого начала толком ничего не объяснили, то он ни в чем и не виноват. Разумеется, он знал того, кто последние полгода ездил на этом фиакре: человек этот жил в Да Виллет и сейчас отлеживался дома от побоев, нанесенных ему каким-то офицером; уж лучше бы эти вояки раздавали свои удары врагам на поле боя!

Возница Назвал точный адрес своего предшественника, и отцу пришлось по нему отправиться. А что ему оставалось делать после того, как он напрасно потревожил поэта в его жилище? Наконец дом, где живет кучер фиакра номер семьдесят один, был найден, и все направились к нему в квартиру. Возница лежал на кровати, ему было худо: каждое движение вызывало у него ужасные стоны, голова его была замотана окровавленной тряпкой. Словом, полицейские оказались в большом смущении.

Тем не менее больной прекрасно понял все заданные ему вопросы и необычайно четко на них ответил. Увы, у него были причины хорошенько меня запомнить: он в точности описал меня, не забыв упомянуть о паре оплеух, коими я наградил его за наглость. Он сообщил, что отвез меня на площадь Эстропад и высадил перед желтой дверью белого домика. Отец и сопровождающие его полицейские чины сели в карету и снова принялись колесить по улицам города. Наконец они прибыли по указанному адресу. На улице — ни души, кроме стражника, несущего караул. Комиссар обратился к нему с вопросом, не знает ли тот случаем мадемуазель Розетту. Караульный, не обделенный чувством юмора, усмехаясь, попросил описать ее внешность. Просьба его была исполнена.

— Девица и в самом деле хороша, — заявил караульный, выслушав описания. — Однако мне кажется, что разыскиваете вы ее не с добрыми намерениями. Так что слуга покорный: не знаю я ни Розы, ни Розетты.

Городские стражники по праву заслужили звание покровителей дам легкого поведения, и, не будучи в состоянии содействовать исправлению их нравов, они по крайней мере блюдут их честь.

Тогда отец и сопровождавшие его полицейские принялись колотить в дверь вышеуказанного дома и подняли страшный шум, на который выскочил сам хозяин. Выслушав претензии полиции, он возмущенно заявил, что в доме его сейчас проживает одна-единственная девица, исключительно добронравная и известная среди соседей своей набожностью. Однако комиссар, не взяв на веру слова хозяина, забарабанил в дверь жилицы. Так как сразу ему никто не открыл, то он просто высадил дверь плечом. В комнате никого не оказалось. Ринувшись к кровати, комиссар по дороге заметил распахнутое окно и решил, что незаконные обитатели сих мест наверняка воспользовались им вместо двери. И оказался прав: за окном раздался треск рвущихся лоз шпалерного винограда, оплетавшего стену дома. Выглянув в окно, полицейские увидели мужчину в ночном колпаке: он барахтался в куче сорванных со стены виноградных плетей, державших его в своих цепких объятиях. Энергичный пристав, прихватив фонарь, спустился в сад и, заметив среди зеленой листвы фигуру в одеянии, прямо скажем, непристойном, призвал караульных полюбоваться на кустарник, на ветвях коего произрастают столь забавные дикорастущие плоды. Тем временем отец разочарованно взирал на извлеченную из постели девицу: судя по внешности, она никак не могла быть Розеттой. Розетта была сама красота, эта же выглядела совершеннейшей уродиной, со слезящимися глазами, нездоровым цветом кожи и крашеными волосами.

Комнату обыскали. В шкафу был обнаружен большой, плохо причесанный парик и мужской халат, продранный на локтях. Один из полицейских вытащил из-под изголовья кровати мужские штаны и, пошарив у них в карманах, обнаружил длинную «дисциплину», как обычно именовали кнут, используемый для умерщвления плоти. Судите сами, дорогой маркиз, в сколь суровую школу любви попала крашеная блондинка! Наставником же девицы оказался содержатель пансиона, мэтр Дамон, у коего мы с вами некогда проживали. Помните, он еще постоянно разражался грозными речами против женщин и частенько наказывал нас по пустякам? Несчастный учитель был приведен в комнату. Я не мог удержаться от смеха, слушая, как комиссар описывал конвульсии, в коих бился сей новоявленный Адам, стремясь прикрыть свое мужское достоинство. При подобных обстоятельствах ни один мужчина, сколь бы щедро ни наделила его природа, не сумел бы выглядеть презентабельно. А мэтр страдал особенно, ибо его вещица съежилась до поистине карликовых размеров. Костюм несчастного отличался от костюма Адама только наличием чрезвычайно короткой рубашки, а так как руки у него были в наручниках, ему оставалось только мечтать о фиговых листках, надежно прикрывавших достоинства наших праотцев. Однако злоупотреблять бедственным положением учителя не стали и вернули ему одежду. Отец мой по случаю сделал ему суровое внушение, равно как и отругал пристава, который между делом несколько раз съездил мэтру «дисциплиной» по заднице. Но, полагаю, для учительской задницы это было отнюдь не первое знакомство с сим предметом.

Сцена завершилась допросом набожной особы: известно, что ханжи лучше, чем кто-либо, осведомлены о девицах известного поведения! Наша недотрога также подробно изложила все, что знала Розетте. Видя, сколь рассказ ее заинтересовал присутствующих, она из вредности начала расписывать поведение Розетты самыми черными красками. На подобные гнусности способны только святоши. Она даже нахально предложила отцу сопроводить его. Отец, не задумываясь, согласился. Сейчас эта лицемерка благодаря моим стараниям находится под замком и, надеюсь, пробудет там еще долго, несмотря на все свои крокодиловы слезы.

Учителя отпустили восвояси, не преминув сказать, что «дисциплину» свою он может получить у господина начальника полиции — ежели, разумеется, захочет. Пока же она будет лежать в канцелярии суда. Так как комиссару более поживиться в этом деле было нечем, то он не стал даже составлять протокол, а направил свои стопы к указанному святошей дому, куда и прибыл в сопровождении караульного отряда.

Пурпурная колесница богини утренней зари Авроры мчалась на Восток открывать лазоревые ворота новому дню, ранние пташки уже выводили свои любовные трели: было четыре часа утра. В альковах порхали сны, а Розетта в моих объятиях вкушала заслуженный после сладострастной ночи отдых, столь ей потребный. Не ждите, милый маркиз, что я опишу вам эту ночь. Я уже не раз вспоминал о ней и всегда вновь желал пережить ее еще тысячу раз. Никогда я не предавался столь искренней и бурной страсти.

Я отдал должное каждому участку тела моей богини; каждый изгиб его стал объектом похвалы и жертвенным алтарем; я целиком посвятил себя служению ей и был вознагражден за это великими милостями. Восторгаясь друг другом, мы совершили путешествие в зачарованное королевство, где поменялись ролями: она стала жрецом, а я жертвой. Отдавая себя на заклание, я испытывал неслыханное удовольствие; я испытал все, что обычно выпадает на долю жертвы, за исключением смертоносного удара. Время остановилось для нас; нам казалось, что прошли годы, тогда как на самом деле пролетели всего лишь мгновения. Сколько раз, блуждая по дорогам наслаждения, мне хотелось навсегда заплутаться в их хитросплетениях и никогда не покидать это королевство! О, почему Природа, ограничив наши силы, наделила нас безграничными желаниями? Вернее, почему мы не можем соизмерять наши желания с нашими силами?

Утомившись, мы с Розеттой попытались договориться отложить на время наши игры. Однако губы ее так и не смогли оторваться от моих, а наши органы речи были заняты делом столь сладостным, что никто из нас не смог произнести ни слова, дабы уши наши могли его услышать. В такой позе нас и застал сон. Мы заснули, и все вокруг дышало сладострастием; но месть не дремала и уже предвкушала ужасное наше пробуждение. Увы! Зачем сон, посланный услужливым амуром, сковал в своих объятиях мои расслабленные члены! Сколь резким было мое пробуждение, сколь внезапно развеялся пленительный туман!

Отец, комиссар, пристав и несколько полицейских вломились в дом и стали спрашивать, на месте ли мадемуазель Розетта и кто сейчас находится у нее.

Слуги тотчас все рассказали. Судя по описаниям, молодой человек, уже вторые сутки не выходивший из обители здешней нимфы, был именно я. Преследователи мои поднялись и принялись стучать в дверь. К нам в спальню вбежала перепуганная горничная и подняла тревогу. С ужасом прислушиваясь к раздававшимся из-за двери угрозам, она открыла задвижку, и в квартиру ворвались люди с фонарями. Испуганная Розетта затрепетала от страха: так не трепещут в объятиях возлюбленного.

Я вскочил, схватил оба пистолета, которые всегда беру с собой, когда отправляюсь из дома, и приготовился отражать нападение непрошеных гостей. У меня даже в мыслях не было, что столь бурное пробуждение приготовил мне мой собственный отец. В прихожей сразу же поставили часового, второго часового выставили возле дверей нашей спальни. Еще несколько человек караулили на лестнице.

Первыми в спальню ворвались комиссар и пристав.

— Ни шагу дальше, господа! — закричал я.

Увидев у меня пистолеты, они тотчас исполнили приказ. Тут вошел отец.

— Что вы здесь делаете, сударь? — сурово спросил он. — Вот уже два дня, как я в отчаянии разыскиваю вас по всему Парижу!

Он подошел ко мне, забрал пистолеты и приказал стражникам исполнять долг. Они отдернули полог кровати и перед их глазами предстала Розетта: она была в обмороке. После долгих усилий ее привели в чувство. Открыв глаза, бедняжка стала искать меня: взгляд ее молил о помощи, однако я ничем не мог ей помочь. С отчаянием в голосе она спросила, чего от нее хотят! Отец мой сурово ответил, что сейчас ей прочтут постановление об ее аресте, в коем и будет содержаться ответ на ее вопрос. Она горько зарыдала, ее прекрасные глаза исторгали потоки слез; охватившее ее горе сделало ее еще краше. Она была столь неотразима, что все присутствующие невольно растрогались, хотя по дороге сюда подобных чувств ни у кого даже в мыслях не было. Бросившись к ногам моего отца, Розетта стала умолять простить ее. Я последовал ее примеру. Однако отец был непреклонен; отвернувшись, он приказал мне следовать за ним.

Когда мы уже спустились с лестницы, один из стражников решил заглянуть в постель к горничной. И обнаружил там мужчину, забившегося в щель между кроватью и стеной и прикрывшегося сверху простыней. С несчастного сдернули простыню и приказали вылезать; ему пришлось подчиниться. Его стали допрашивать: имя, род занятий, место проживания. Заинтересовавшись сим открытием, мы с отцом вернулись в дом. Каково же было наше изумление, когда в извлеченном из-за кровати незнакомце мы узнали Лафлера! При виде его я так разъярился, что, позабыв обо всех своих несчастьях, кинулся на него с кулаками и непременно убил бы его, если бы меня от него не оттащили. Я в бешенстве закричал, что этот злодей стал причиной всех моих бедствий. Изменника схватили, крепко связали и потащили в темницу. В конце концов он попал в Бисетр, где у него было достаточно времени раскаяться в своем коварстве.

Розетту пристав и стражники, благословляя щедрость моего отца, отвели в приют Сент-Пелажи^[61]. Комиссар сел вместе с нами в карету. Мы завезли его домой. Прибыв к себе, я попытался незаметно проскользнуть мимо прислуги, взволнованной моим исчезновением, а теперь обрадованной известием о том, что я наконец нашелся. Радость слуг была совершенно искренней, ибо я, следуя своим принципам, никогда не был груб с ними, полагая, что лишь воля случая поставила нас над ними.

Опечаленный и утомленный, я затворился у себя в комнате и, бросившись на кровать, впал в забытье, охваченный тревогой и бессильной тоской. Во сне я видел Розетту: сначала моя любовница была счастлива и завлекала в свои объятия нового любовника; потом я увидел Розетту грустной и плачущей, и это зрелище было мне во сто крат дороже и милее первого. Из продолжения этих записок, дорогой маркиз, вы узнаете, что случилось с Розеттой. Положение ее, действительно, было отнюдь не завидным, и, когда я слушал рассказы о ее злоключениях, сердце мое горестно сжималось.

Проведя несколько часов в состоянии полубреда, я окончательно проснулся и принялся изыскивать способы освобождения моей дорогой подруги.

Пробило два часа. Меня предупредили, что обед подан, но так как я не собирался спускаться, отцовский друг-нувелист поднялся ко мне в комнату. Неуклюже поздравив меня с благополучным возвращением, он с гордостью сообщил, что именно благодаря его усилиям меня сумели отыскать столь быстро. Он явно не догадывался, что подобное признание лишь усугубляет мою печаль; однако он принадлежал к тому сорту людей, кои не умеют держать рот на замке и готовы выдавать любые глупости, лишь бы только не молчать. Они всегда говорят, что думают, но никогда не думают о том, что говорят. Я презрительно взглянул на него. Он стал приглашать меня выйти к обеду, однако делал это так грубо и неловко, что я с трудом удержался, чтобы не спустить его с лестницы. Заметив мое состояние, доброжелатель поспешил удалиться — и правильно сделал. Однако судьба предоставила мне возможность отомстить ему, и, надеюсь, он узнал об этом: от этого месть моя мне еще более сладка. Кстати, имя его было Дорвиль, и был он родом из Мэна, из старинной дворянской семьи. Долгое время он служил в армии; выйдя в отставку со всеми подобающими почестями, он стал владельцем изрядного состояния и примкнул к племени почтенных паразитов, коим никогда не сидится дома. Сделав собирание новостей своим ремеслом, он был готов пересказывать добытые им сплетни кому угодно и когда угодно. Он был подобен часам с репетицией: они звонят столько раз, сколько вы будете приводить в движение пружину. У него не хватало ума, чтобы творить добро, и хитрости, чтобы творить зло: словом, ни рыба ни мясо. Несколько лет назад он женился, и с тех пор его не покидает чувство ревности. Жену его никто не знает: он не представил ее никому из своих приятелей. Также никто из приятелей не знает, где он живет, и, когда надо его отыскать, отправляются в сады Пале-Рояля, под большой каштан или на Мантуанскую скамью, где обычно собираются нувелисты.

Отец еще несколько раз присылал за мной, дабы призвать меня выйти к обеду, однако я притворялся глухим и упорно оставался у себя. Наконец мне принесли обед в комнату. Несмотря на все свое горе, я немного поел. Физические потребности хоть и не обладают громким голосом, тем не менее услышать их зов труда не составляет.

Затем я написал письмо Розетте, где в самых страстных выражениях расписал свою любовь, не забыв также упомянуть и об отчаянии, в кое ввергло меня ее несчастье. Я ободрял ее и призывал надеяться на лучшее, клялся, что не пожалею никаких усилий, дабы вызволить ее из заточения, куда ее отправил мой жестокосердый отец. В конце письма я заклинал ее не лишать меня своей любви, не винить меня в своих несчастьях и принять от меня десять луидоров на неотложные нужды. Письмо было простым, но трогательным. Горе смягчает сердце. Когда я не мог отыскать в душе достаточно нежных слов для утешения, их подсказывал мне сам амур.

Положив письмо на секретер, я стал размышлять, как бы мне передать его моей милой подруге. После коварного предательства Лафлера я не знал, кому довериться. Тем более что по горячим следам любой человек кажется нам подозрительным, а дело — заранее обреченным на провал. Наконец я решил обратиться за помощью к председателю. Как вам известно, дорогой маркиз, сей господин не только отличается любовью к наслаждениям, но и славится своими разумными советами, кои могут помочь вам как в делах любовных, так и практических. Я написал председателю записку, где просил его зайти ко мне по срочному делу. Письмо я поручил снести нашему кучеру — к вящему его удовольствию.

Председателя дома не оказалось. Его доверенный лакей Лавердюр, узнав, что письмо от меня, заподозрил неладное и, будучи малым сообразительным, поспешил явиться ко мне. Я был несказанно рад его приходу. Вот поистине бесценный слуга: счастлив тот, кому повезло заиметь такого! Я, ничего не скрыв, рассказал ему обо всех своих похождениях. Не став разыгрывать из себя блюстителя морали, он сначала пожалел меня, затем побранил и наконец обнадежил. Я сказал ему о письме к Розетте, которое я хотел, но не мог передать своей возлюбленной. Поначалу он решил, что исполнить мое поручение труда не составит, так как Розетту наверняка поместили в приют Сальпетриер, куда обычно отправляли женщин легкого поведения, дабы они там раскаялись в своих грехах. Последнего, впрочем, обычно не происходило. Однако, узнав от меня, что Розетта отправлена в Сент-Пелажи, он нахмурился: порядки в этом заведении были более суровы. Его омрачившийся вид встревожил меня. Я вновь почувствовал всю глубину своего несчастья. Размышляя, Лавердюр несколько раз обошел комнату и наконец сказал, что попытается исполнить мою просьбу, но обещать ничего не будет; впрочем, он надеется еще до восьми вечера дать мне ответ — по возможности, положительный. Обрадовавшись, я решил отдать ему последние десять луидоров; однако он отказался от денег, заявив, что они мне сейчас нужнее; в случае же необходимости он ссудит меня требуемой суммой. В качестве оплаты комиссионных расходов он согласился взять всего четыре пистоля. Он ушел, оставив меня в страхе и надежде.

Полагаю, вас, дорогой маркиз, вряд ли удивит столь страстная привязанность к любовнице, связь с которой продолжалась всего несколько дней. Я любил ее, люблю и по сей день, а амур, как известно, во всем привержен крайностям. Даже если бы я не столь дорожил ею, тщеславие все равно заставило бы меня выступить против тех, кто посмел ее у меня отобрать. Как мог я отказать в помощи изумительной женщине, пусть даже вольных нравов, попавшей в беду исключительно из-за стремления доставить мне наибольшее удовольствие?

Слухи о моих похождениях распространились быстро, они даже стали темой застольной беседы гостей отца, кои в тот день были приглашены им к обеду. Все сотрапезники высказали свое мнение. Вдовствующие особы не пощадили меня; особенно усердствовала некая госпожа Дориньи. Когда-то я пытался изложить ей свои взгляды на любовь, но сия чопорная дама отказалась их выслушать. Женщины — существа весьма занятные: они обижаются, когда вы хвастаетесь своими успехами у других женщин, но при этом забывают, что, когда вы были у их ног, они сами же вас и отвергли. Впрочем, вскоре мне удалось отомстить сразу всем моим врагам, и месть моя была мне бальзамом. Однако расскажу обо всем по порядку. После обеда несколько приятелей отца решили навестить меня. В подобных случаях визитерами движет либо любопытство, либо желание потешить свой дурной нрав: им хочется услышать историю из собственных уст действующего лица либо насладиться зрелищем его терзаний. Надо сказать, я не счел нужным вежливо отвечать на их вопросы. Отец поднялся вместе со всеми, но, на его счастье, пробыл у меня недолго, ибо к тому времени обида моя на него разгорелась не на шутку и вполне могла заставить меня позабыть о сыновнем почтении.

Наконец меня оставили в покое. Но я уже пребывал в состоянии совершенно невменяемом и был готов на любую глупость, лишь бы уязвить собственного отца: столь велика была моя на него обида. Я, не задумываясь, мог бы совершить даже бесчестный поступок, только бы осуществить свое намерение. И хотя по натуре я незлобив, оскорбление, нанесенное мне, было крайне чувствительным и болезненным. Неожиданно судьба решила преподнести мне подарок: избавив меня от необдуманных действий, она предоставила мне возможность отомстить весьма курьезным образом. Надеюсь, дорогой маркиз, вы по достоинству оцените ее подарок, коим я, разумеется, воспользовался без промедления. Это был настоящий кабинетный экспромт.

Я уже довольно долго сидел у окна, как вдруг увидел остановившийся возле нашей двери фиакр. Приглядевшись, я убедился, что сей экипаж ничем мне не грозит: как потом оказалось, он даже принес мне удачу. С тех пор, дорогой маркиз, как фиакр номер семьдесят один стал причиною моих несчастий, я стал запоминать номера экипажей. И этот номер я тоже запомнил: он состоял из единиц и буквы В. Возможно, если бы я задумался над подобным сочетанием номерных знаков, я даже сумел бы предугадать, какое приключение оно мне сулит. Нашим академикам следовало бы повнимательней отнестись к изучению судьбоносных свойств номеров фиакров. Солидный трактат по этому вопросу был бы полезен не меньше, чем предсказания Нострадамуса. Во всяком случае, тема сия явно нуждается в обсуждении.

Ехавший на запятках лакей осведомился у швейцара, дома ли мой отец, и, получив положительный ответ, помог сойти даме, с ног до головы одетой в черное. Судя по одежде, это была просительница. Я был любопытен, а посему захотел узнать, кто эта женщина, о чем она просит, а главное, хороша ли она собой. Несмотря на печаль, сердце мое всегда было готово к любовным усладам. С надлежащим почтением даму проводили в приемную. Там она осталась ждать отца. Я в чем был, а именно в халате из тафты, ночном колпаке и тапочках, спустился по потайной лестнице, прошмыгнул в смежный с приемной кабинет, откуда сквозь дверной витраж можно было прекрасно наблюдать за всем, что происходило в соседнем помещении, и принялся разглядывать прелести просительницы. Надо признать, она отнюдь не была их лишена. На вид ей было лет двадцать шесть — двадцать восемь, росту она была среднего, глаза живые, зубы белые, кожа несколько смугловата, грудь небольшая. Словом, впечатление она производила самое благоприятное; ножка же ее, кою мне также удалось разглядеть, была и вовсе очаровательна; свободно разместившись на софе, дама естественным образом приняла такую позу, в которой только при большом воображении можно было усмотреть скромность, хотя сама она, полагаю, об этом не догадывалась. Глядя в зеркало, она повторяла заученные фразы прошения, с коим собиралась обратиться к моему отцу.

Каждая женщина желает нравиться; однако не каждая делает это в открытую. Сия же особа была наделена кокетством сверх всякой меры; впрочем, ее муж-офицер был старше ее не на один десяток лет: ну как тут не стать кокеткой! Кокетка всегда старается очаровать мужчину. Чаровницу всегда легче запутать в любовных сетях. Если вы желаете завладеть подобной нимфой, действуйте напористо, и я ручаюсь за вашу победу. А дальше все пойдет как по маслу. Простая логика ухаживания, скажете вы. Да, соглашусь я, но добавлю, что законы ее столь же нерушимы, как законы математики.

Ничто так не возбуждает страсть, как созерцание женщины, которая, не зная, что за ней наблюдают, вертится перед зеркалом. По темпераменту своему я всегда был склонен к скоропалительным решениям, а в тот момент тем более: ведь всего несколько минут назад я замышлял устроить какую-нибудь каверзу. Зажмурившись, я решил действовать наугад. Выскочив из кабинета и сделав вид, что страшно удивлен, застав в зале посетительницу, я стал просить прощения за свой вид. Она вежливо извинила меня. Затем я поинтересовался, кто она и какое дело привело ее сюда. Она сообщила, что выступает ходатаем, но не за себя, а за сестру, у которой большие неприятности. Дело ее сестры должно рассматриваться в суде через несколько дней. Еще она сказала, что, хотя и не имеет чести меня знать, супруг ее тем не менее бывает в нашем доме почти ежедневно: его зовут господин Дорвиль. Тут я в изумлении воззрился на нее.

— Как, сударыня, — воскликнул я, — Дорвиль — ваш муж? Этот господин — мой смертельный враг, ибо именно он сыграл со мной злую шутку; надеюсь, он сделал это без вашего ведома? Но как бы там ни было, час расплаты настал, я должен отомстить!

С этими словами я заключил ее в объятия, изо всех сил прижал к себе, и мы вместе упали на канапе. Она попыталась позвать на помощь.

— Кричите, кричите, мадам, — усмехнувшись, проговорил я, — кричите громче: сейчас любой скандал мне на руку!

Тут я приставил к ее груди кинжал, и она потеряла сознание. Позабыв об открытых окнах и незапертых дверях, не обращая внимание на громкое шуршание нашей одежды, я начал баталию, пошел в атаку и восторжествовал. Возможно, желая поскорей избавиться от меня, мадам де Дорвиль не препятствовала моей победе. Я отомстил ее супругу, но не исключено, что у нее были и собственные основания для мести. Разве есть женщина, у которой не найдется повода пожаловаться на свою семейную жизнь?

Подобно разбойнику, я атаковал, круша все на своем пути; выстрелы мои были метки, и я, став победителем, стремительно покинул поле брани. Сражение заняло не более минуты: просительница даже не сразу поняла, что меня уже нет, к тому же она не видела, за какой дверью я скрылся.

Во всяком случае все произошло незамеченным; мадам де Дорвиль, несомненно, занялась приведением в порядок своего туалета. Отец заставил ее прождать еще около часа. Я же, вернувшись к себе, хохотал, как сумасшедший, и еще целых полчаса смаковал подробности своего подвига. Теперь-то я понимаю, что вел себя тогда крайне легкомысленно…

Наконец появился отец. Его задержала долгая беседа с господином Деду; сей служитель церкви являлся его исповедником и одновременно моим духовным наставником. Господин Леду вытягивал из отца немалые суммы на бедняков, первым из которых он почитал себя, впрочем, и последним тоже. После разговора с отцом, посчитав необходимым утешить меня, господин Леду поднялся ко мне и принялся читать мне мораль, старательно огибая все щекотливые углы.

Мадам Дорвиль предстала перед отцом; печаль в ее глазах и румянец на щеках отец почел за признак скромности благопристойной дамы, смутившейся при одной только мысли о необходимости обратиться с просьбой к мужчине. Любая иная женщина на месте мадам Дорвиль была бы потрясена случившемся: никогда еще падение не совершалось столь стремительно. Впрочем, если бы дамы без проволочек использовали предоставлявшиеся им возможности получить удовольствие, они бы не подвергали риску свою честь: ведь губит их вовсе не согласие отдаться нам, а время, кое мы теряем в ожидании этого согласия!

Супруга шевалье изложила отцу цель своего визита. После долгой беседы выяснилось, что на этом процессе отец выступает не в роли судьи, а всего лишьнаблюдателем; я же состоял в следственной комиссии, и, следовательно, с прошением ей надо обратиться ко мне.

Отец послал за мной. Мне не хотелось спускаться, тем более, когда я узнал, что речь пойдет о даме, явившейся получить помощь в предстоящем судебном процессе. Однако приказ был суров, и я подчинился. Поначалу я думал, что разгневанная мадам Дорвиль разоблачит перед отцом мое поведение; я же, утолив жажду мести, уже не желал во что бы то ни стало наказать виновников своего несчастья. Ах, дорогой маркиз, куда только девалось мое знание прекрасного пола! Разве женщина может обвинить зачинщика любовной баталии? Ни за что! Тем более, что в душе она ликует, уверенная, что мужчины вспыхивают вожделением только к красавицам. А как можно жаловаться на того, кто доставил тебе столько удовольствия, да еще без лишних церемоний? К такому мужчине можно испытывать исключительно признательность!

Войдя, я почтительно приветствовал мадам Дорвиль — с таким видом, словно это вовсе не я познал ее пару часов назад. Она тоже не подала виду, что уже знакома со мной, и довольно связно изложила свое дело. Засим отец удалился, оставив нас одних. Тут мадам Дорвиль яростно набросилась на меня, выбирая самые крепкие слова и самые язвительные упреки. Она даже расплакалась. Но так как женское сердце, дорогой маркиз, давно не является для меня секретом, то гнев ее нисколько меня не взволновал: чем сильнее противник обороняется, тем скорее он готов сдаться. Подождав, пока она изольет свой гнев, я извинился, сказав, что не смог устоять перед ее очарованием. Извинения мои упали на добрую почву. А едва я пообещал нерушимо хранить нашу тайну, как из тирана быстро превратился в утешителя, чьим советам почтительно внимают. Когда женщина уверена, что похождения ее останутся в тайне, она перестает опасаться за свою добродетель. После моих слов в душе мадам Дорвиль воцарился мир: я понял это по ее глазам. Она встала, я проводил ее до дверей; на прощание она пожала мне руку, давая понять, что больше не сердится и прощает мне мою дерзость — при условии, что впредь я буду осторожней и стану закрывать окна и запирать двери. Я осыпал ее комплиментами и заверил, что знакомство с ней доставило мне неизъяснимое удовольствие.

Она села в карету, а я вернулся к себе в комнату, где меня ждал господин Леду. В мое отсутствие он разглядывал содержимое моих книжных шкафов. Не забыл он также и поинтересоваться горшочками с вареньем, стоявшими в углу на низеньком столике. А так как я уже давно вел светскую жизнь, то он не стал долее терзать меня своими проповедями, ибо понимал, что духовное попечительство надо мной выгодно прежде всего ему самому, ибо большинство его духовных детей были люди старые, хилые и хворые. Сам он также не всегда придерживался тех строгих правил, соблюдать которые призывал других. К примеру, он обожал всяческие сладости и варенья, а так как я тоже имел эту страстишку, то с уверенностью полагал, что моя душа исполнена благочестия не менее, чем душа моего почтенного духовника.

Господин Леду побранил меня за некоторые книги, особенно за романы. Я стал возражать, и он тотчас отступил, признавшись, что никогда не имел склонности к высокоученым спорам. Тем не менее он был убежден, что романы вредны: сам он их никогда не читал, но судил со слов других. Он также посоветовал мне сжечь мое собрание миниатюр и эстампов. Я ответил, что оно оценивается в две сотни луидоров с лишним; он возразил, что спасение души стоит значительно дороже; я продолжал упирать на высокую стоимость своих эстампов.

— Хорошо, — наконец заключил он, — тогда продайте их иезуитам, у них нет души, а значит, и спасать нечего!

Я обещал подумать над этим вопросом, и мой янсенист^[62] посчитал, что я уже стал на праведный путь.

Постепенно мы разговорились, и я сам рассказал о своем приключении. Духовники — люди любопытные, но я не вижу в этом ничего предосудительного. Я поведал ему все без утайки, и он столь заинтересовался этим делом, что, как показало будущее, больше всех способствовал освобождению моей Розетты, а также помог мне добиться от отца всего, чего я желал.

Надеюсь, моя откровенность не заставила вас составить дурное мнение об этом человеке. Господин Леду не лицемер; он прямодушен, верный слуга церкви, однако простоват и его легко обмануть. Он прекрасно знает тонкости своего ремесла, но не обладает ни талантом интригана, ни прозорливостью. Во всех совершенных им оплошностях виноват я. Нельзя считать человека виновным, если заблуждения его искренни!

Было около восьми часов, когда господин Леду расстался со мной, и я вновь остался наедине со своими тревогами. Расхаживая большими шагами по комнате, я то и дело выглядывал в окно: Лавердюр еще не вернулся. Его опоздание я приписывал неточности часовых механизмов. Беспокойство мое нарастало с каждой секундой. Внезапно в комнату ко мне ввалилось некое существо, с головы до ног закутанное в плащ из дрянной материи. Не говоря ни слова, это странное существо швырнуло мне на бюро письмо, а само плюхнулось на канапе. Взглянув на адрес, я узнал почерк Розетты. Схватив письмо, я мгновенно проглотил его глазами; содержание его очаровало меня. Я непременно сделаю для вас копию, только сначала расскажу, каким образом оно ко мне попало и кто был посланцем Розетты, вторгшимся ко мне в комнату в столь странном одеянии.

Глава IV

Посланцем Розетты был Лавердюр. Раздумывая, как бы ему проникнуть в Сент-Пелажи, он решил переодеться женщиной. В этом замысле сама природа стала его союзницей. Лавердюр был небольшого роста, голос имел тихий, сложение хрупкое, густой растительностью на лице не отличался. Не будучи красавцем в мужском обличье, он и в женском не собирался изображать из себя красавицу. Разумеется, он многим рисковал, отважившись на подобное переодевание, однако мы нередко делаем для других то, чего никогда бы не сделали для самих себя. В минуты опасности мы гораздо больше беспокоимся о благе друзей наших, нежели о своем собственном. Не стану, милый маркиз, описывать вам наряд Лавердюра; чтобы вознаградить себя за все мучения, связанные с изменением внешности, он продемонстрировал мне каждую деталь своего нового туалета, и мы вместе посмеялись над ними. И хотя мне было не до смеха, я не мог не отдать должное его изобретательности. Главным союзником моего преданного помощника стал широкий плащ с капюшоном, который ему пришлось надеть, потому что целый день шел дождь. Плохая погода обычно раздражает людей, но нам она была как раз на руку.

Итак, Лавердюр отправился в Сент-Пелажи. После долгой беседы с сестрой-привратницей, чье любопытство вполне соответствовало ее должности, ему удалось обмануть ее своей внешностью, и привратница допустила Лавердюра в приемную матери-настоятельницы. Исчерпав все комплименты, Лавердюр, потупив взор, принялся излагать причину, приведшую его в приют. Он сказал, что вчера утром сюда по приказу короля — и ради ее собственного же блага — была доставлена девица по имени Розетта. Узнав об этом, он возрадовался, ибо девица эта — его близкая родственница, вступившая на путь порока; в этих же стенах у нее будет множество благих примеров, и она, несомненно, вновь вернется на стезю добродетели. Он рад, что нашлись добрые души, заключившие его родственницу в эту обитель, где за ней будут присматривать исключительно добродетельные особы; он и сам давно подумывал об этом, однако средства его не позволяли исполнить сие намерение. Лавердюр так блистательно исполнил роль сострадательной родственницы, что ему удалось растрогать сердце настоятельницы. Под конец он даже расплакался. Как известно, способность заплакать в любую минуту — великий дар для комедианта, а надо сказать, Лавердюр обладал им в полной мере. Когда слова бессильны, очень кстати дать волю слезам. Если одна женщина начинает плакать, вторая не выдерживает и следует ее примеру; вскоре к ним присоединяется третья, и так до бесконечности. Наконец Лавердюр рискнул попросить настоятельницу, чтобы ему было позволено поговорить с Розеттой, ибо он не терял надежды, что сия заблудшая овца вступит на путь истинный, и ему хотелось посодействовать ей в этом. В довершение он вынул из кармана два луидора и передал их настоятельнице для Розетты, дабы та выдавала из них его родственнице небольшие суммы для удовлетворения наиболее насущных потребностей. Он пообещал вносить таковую сумму ежемесячно. Щедрость его возымела действие; настоятельница, восхитившись великодушием мнимой тетушки, похвалила ее и пообещала прислать к ней Розетту, дабы та смогла воспользоваться ее благими увещеваниями. Забывшись, Лавердюр поклонился так, как обычно кланяются мужчины. Движение это должно было бы его выдать, но если уж тебе повезло, так везет до конца: настоятельница решила, что посетительница из скромности не сделала привычный реверанс, ибо движения этого вульгарного поклона, в сущности, совершенно неприличны и придуманы исключительно развратными особами.

В ожидании Розетты Лавердюр, не желая предаваться праздности, которая, как известно, является матерью всех пороков, занялся изучением картин, развешанных на стенах приемной. Сюжеты их были весьма поучительны, а все фигуры аккуратно выписаны. Однако он признался мне, что, несмотря на отсутствие щепетильности, он был поражен обилием фигур обнаженных молодых людей великолепного сложения. Разумеется, сии молодые люди были ангелы, тем не менее вид их вряд ли внушал обитательницам приюта ангельские помыслы.

Привратница привела Розетту. Судите сами, дорогой маркиз, в каком бедняжка была состоянии. Опечаленная, со следами бессонной ночи на лице, с заплаканными глазами, кои она не осмеливалась поднять, с измятой после нашего бурного свидания прической, где недоставало более половины шпилек, полуодетая, она шла, понурив голову. Ей понадобилось немало времени, чтобы узнать Лавердюра в таком странном одеянии. Удивление ее было столь велико, что она даже отшатнулась от него. Однако привратница вернула ее обратно; благообразная монахиня, не подозревая, в чем кроется истинная причина подобного поведения, назидательно изрекла, что подобного рода девицам не пристало пренебрегать милосердными родственницами, готовыми явиться к ним и поддержать их в несчастиях. Розетта всегда отличалась сообразительностью. Она живо поняла, что привратница лишь повторяет небылицы, сочиненные изобретательным Лавердюром. Молодая женщина расплакалась: мысль о том, что она предстала в своем нынешнем плачевном состоянии перед мужчиной, видевшим ее на вершине торжества, приводила ее в отчаяние. Как потом она призналась мне, в ту минуту присутствие Лавердюра необычайно тяготило ее. Невозмутимый и хладнокровный Лавердюр сурово отчитал ее за беспутный образ жизни, обрисовав его в самых мрачных красках; затем тон его смягчился. И он, как и подобает сострадательной родственнице, принялся утешать несчастную и даже пообещал передать ей немного денег. Также он сообщил, что уже вручил матери-настоятельнице некоторую сумму для ее первостепенных нужд; она же получит деньги только в том случае, ежели будет вести себя подобающим образом. Тут он вручил Розетте луидор и одновременно передал ей мое письмо. Жадно схватив записку, моя милая спрятала ее на груди. Ах, как бы автор хотел оказаться на месте своего послания! Затем Лавердюр потребовал от Розетты немедленно написать матушке, которая якобы находилась сейчас в Париже и была несказанно рада, что само Провидение позаботилось о ее дочери, поместив ее в такое место, где приложат все усилия, дабы Розетта смогла исправиться. Привратница пошла за бумагой и чернилами. Воспользовавшись ее отсутствием, Лавердюр вручил Розетте остаток денег и заверил ее, что я сделаю все возможное для ее вызволения. Также он приказал ей поскорей прочесть мое письмо. Нерасторопность привратницы позволила им наговориться вволю. Наконец, получив письменные принадлежности, Розетта, изобразив на лице неудовольствие, села за стоявший в углу столик. Писала она недолго; посланец взял письмо и покинул приют, предварительно отблагодарив любезную привратницу несколькими плитками шоколада. Затем Лавердюр поспешил ко мне. Его присутствие духа привело меня в восхищение. Не имея более денег, дабы вознаградить его, я осыпал его благодарностями.

Вот что писала моя Розетта:

«Милый друг мой, я получила Ваше письмо. В поступках Ваших я узнаю Ваше доброе сердце. О, разве я виновата, что полюбила человека, заслуживающего всяческого обожания? Не знаю, что ждет меня здесь: с момента моего заключения прошло еще мало времени. Сообщайте мне о себе. Я знаю, что Вы хлопочете о моем освобождении. Лавердюр совершенно неподкупен: он передал мне все деньги, которые Вы мне послали. Прощайте, я отправляюсь оплакивать свою участь.

Вечно любящая Вас Розетта».

Поверьте, дорогой маркиз, после этого письма я мог думать только о том, как бы мне поскорей освободить Розетту. Я отпустил Лавердюра, обещавшего не оставлять меня своими попечениями. Затем пришел лакей и сообщил, что ужин подан; я спустился вниз. За столом собралось изысканное общество. Было немало дам, которые в иные времена показались бы мне весьма привлекательными; впрочем, они действительно были таковыми. Особенно выделялись блистательная мадам Дюкервиль и ее подруга. Этим двум красавицам, никогда не страдавшим от недостатка любовников, было не на что жаловаться: более трети присутствующих мужчин смотрели исключительно на них. Благоразумная Розали, чей взгляд буквально источал переполнявшую ее сердце добродетель, следовала в фарватере своего супруга. Мы, конечно, любим добродетельных особ — когда они наделены талантом оборачивать добродетель к собственной выгоде. Выскочка мадам де Блазмон кокетничала как обычно. Однако сегодня в ее ужимках появилось нечто новое — подобно новым декорациям к старым спектаклям, коими нас нередко потчуют в Опере.

Украшением вечера служили две юные сестрички: одна обладала восхитительным голосом, а другая воспламеняла сердца невинными остротами. Из мужчин стоит отметить председателя и шевалье де Мирваля: к всеобщему удовольствию собравшихся, оба изощрялись в искусстве сочинять эпиграммы. Толстый математик прочел отрывки из трактата, посвященного винам Шампани; аббат Детуаль передразнивал жен откупщиков. Короче говоря, я отвлекся от неприятных мыслей и недурно повеселился. Мы были бы слишком счастливы, ежели бы могли распоряжаться нашими сердцами по собственному усмотрению. Моя душа сегодня решила позабыть о печалях. На ужине также присутствовал господин Леду. Воспользовавшись своим на него влиянием, отец помирил его со старой графиней Сент-Этьен. Полагаю, вы не раз слышали об этой невыносимой святоше. Некогда она была хороша собой и кокетничала напропалую. Теперь она стала отъявленной ханжой — как, впрочем, и многие ее товарки, — и господин Леду твердой рукой вел ее по дороге к вечности. У людей набожных, равно как и у людей светских, временами наступает охлаждение к исполнению своих привычных обязанностей, и, полагаю, вы не удивитесь, дорогой маркиз, узнав, что и те, и другие порой даже ссорятся со своими духовниками, — чтобы потом с еще большим рвением следовать их наставлениям. Нередко поссорившиеся из-за различия во взглядах вновь обретают должное единство на дне бутылки с шампанским.

Председатель де Мондорвиль только что прибыл из деревни, поэтому он ничего не знал о моих злоключениях. Но сейчас явно было не время и не место рассказывать о них. Он же, будучи в неведении, стал задавать мне двусмысленные вопросы, бывшие весьма забавными из-за того, что все, кроме него, были прекрасно осведомлены о моей истории. Гости смеялись. В душе я сердился на него, но виду не подавал; тем более, что, признаюсь честно, даже в подобных обстоятельствах председатель был на высоте.

После ужина я отвел в сторону господина Леду и попросил его оказать мне честь, явившись завтра ко мне по срочному делу. Он вообразил, что речь идет об исповеди или же о моем обращении к святыням веры. Господа духовники почему-то уверены, что во всем мире нет более интересных вопросов, нежели вопросы веры. Духовник пообещал быть у меня уже в девять утра. Я посулил приготовить к его приходу чашку шоколада, убедив, что мой шоколад значительно вкуснее того, который он привык пить каждодневно.

Спустя некоторое время ко мне в комнату поднялся председатель. Я рассказал ему обо всем случившемся; он извинился за шуточки, коими развлекал общество за мой счет, и пообещал — ежели, конечно, я захочу — вызволить Розетту уже завтра утром. И де Мондорвиль наверняка исполнил бы обещание, ибо относительно ряда вещей имеет у министров поистине неограниченный кредит. К тому же он был бы рад оказать мне услугу. Но я попросил председателя никому ничего не рассказывать и вместе все обсудить — только на свежую голову. Он согласился и, рассказав мне несколько презабавнейших историй, удалился.

Уснуть я не мог. Перед моим взором постоянно стоял образ Розетты. Желая хоть ненадолго отвлечься, я приказал принести свое собрание эстампов и принялся их рассматривать. Фривольные и забавные, они живо напомнили мне все сцены, кои воспроизводил я со своей любовницей, которую столь жестоко у меня отняли. Воспоминания эти немного притупили мое горе.

Наконец природа взяла свое: тяжелый сон забрал меня в свой плен прямо посреди разбросанных по кровати эстампов. Я часто засыпал в чужих объятиях; теперь я заснул, сжимая в объятиях призрак.

В семь утра меня разбудил слуга: он заявил, что домоправительница господина Леду принесла мне письмо от своего господина и она непременно хочет поговорить со мной. Я приказал впустить ее. Прежде чем войти, домоправительница громко постучала в дверь. Раздвинув шторы, скрывавшие мое ложе, я просунул голову в щель и увидел очаровательную мордашку. Всегда готовый полюбоваться хорошеньким личиком, я быстро вскочил с кровати. Откидывая одеяло, я уронил на пол несколько эстампов. Привычным движением девушка подняла их и принялась рассматривать отнюдь не без удовольствия. Я поздравил себя с тем, что, возможно, смогу удовлетворить то мгновенное желание, кое непроизвольно возникает у всякого молодого человека при виде любой миловидной особы женского пола, ибо я успел заметить, что изображения на картинках, которые она успела рассмотреть, нисколько не вызвали у нее отвращения. Когда у вас есть страсть, любой пустяк может ее выдать; а какая-нибудь страсть есть у каждого. Лицо является зеркалом души нашей и отражает малейшие ее движения. Нанетта — именно так звали домоправительницу, — присев в простом и изящном реверансе, подала мне письмо, на котором был написан мой адрес. Я взглянул на письмо, а затем на его подательницу: воистину, любому галантному кавалеру созерцание сего личика пришлось бы по вкусу.

Представьте себе, дорогой маркиз, симпатичную девушку среднего роста, однако хорошо сложенную, свободную в обращении и уверенную в себе; широкие черные брови, белоснежные зубы, щеки ослепительной белизны, единственным изъяном которых можно было считать отсутствие румянца. Грудь была тщательно прикрыта, однако любой внимательный наблюдатель немедленно догадался бы, что она достойна и восторгов и восхищений. Прическа и одежда девушки отличались простотой, как и вся ее внешность; она показалась мне благочестивой особой, а так как лет ей было, скорей всего, двадцать восемь — тридцать, то она, видимо, предавалась удовольствиям от случая к случаю — в зависимости от обстоятельств. Я предложил ей сесть, а сам стал читать послание. Господин Леду с прискорбием сообщал, что не сможет прибыть ко мне в девять утра, как обещал, ибо вместе с некой дамой, два дня назад торжественно отрекшейся от света, обязан идти навещать несчастных узников Малого Шатле. Однако едва он освободится, он тотчас поспешит ко мне.

Я поздравил Нанетту с тем, что она является домоправительницей господина Леду, человека почтенного и моего большого друга. Она чистосердечно призналась, что господин Леду действительно прекрасный хозяин и все три года, что она состоит у него на службе, она не нахвалится ни его ровным характером, ни его добротой. Так как панегирик прелестной дамы был краток, я сделал вывод, что никакие особенные отношения ее с хозяином не связывают. Размышляя, что же еще может привлекать ее в господине Леду, я незаметно увлекся разговором и, слово за слово, увел беседу в ту чащу, где женщины особенно любят блуждать, а заблудившись, краснеют, но только притворно. Цветы растут под ногами у всех, однако достаются они только тем, кто потрудится нагнуться и их сорвать.

Внезапно кровь бросилась мне в голову, я подскочил к девице, в ту минуту нехотя поднимавшейся с кресла, схватил ее за руку, белизна которой привела меня в восхищение, и, осыпая красотку комплиментами, с жаром поцеловал в обе щечки. В ответ на мою атаку Нанетта попыталась увильнуть, и мне пришлось поцеловать ее в губы. Не берусь утверждать, но мне кажется, что именно набожные девицы лучше прочих разбираются в тонкостях любовных наслаждений. Если это действительно так, я готов стать ханжой. Мое облачение отчасти извиняло мою дерзость: от человека в халате нельзя требовать того же благоразумия, что и от человека в судейском мундире. Руки мои пустились в привычное путешествие и вскоре откинули вуаль, открыв моему взору истинные сокровища. Неожиданно Нанетта, назвав меня по имени, упрекнула меня в том, что, когда она служила в лавке мадам Фанфрелюш, расположенной во Дворе Дофина, я даже внимания на нее не обращал.

— Так это вы, моя красавица! — вскричал я. — О, как я был несправедлив к вам! Позвольте же мне загладить свою вину и поцеловать вас от всего сердца!

Действительно, маркиз, тут я все вспомнил: во времена моей ранней юности она была подругой моей тогдашней любовницы, которую я обожал и с которой давно расстался, как, впрочем, и со многими другими. Упоминание о моих прошлых интрижках дало мне повод задать Нанетте вопрос о ее собственных любовниках, а также и дополнить их число, ибо за разговором я приступил к делу.

Напрасно очаровательная домоправительница пыталась убедить меня, что вот уже три года ведет жизнь исключительно благочестивую, кою я столь дерзко осмелился нарушить. Ее благочестие только подогрело мой пыл, а сообщение о трех годах воздержания убедило меня в полной для меня безопасности задуманного предприятия и придало мне новые силы. К тому же я старался не слишком измять ее одежду. Добродетель, энергично защищающая отглаженные складки, не станет слишком сопротивляться, особенно когда убедится, что платье ее — в отличие от добродетели — ничуть не пострадает. Такова была мораль Нанетты. Я крепко сжал красотку в объятиях, она вздохнула и вскоре забыла обо всем, кроме удовольствия. Отвечая на мои пылкие поцелуи, она даже заставила меня усомниться, действительно ли ее воздержание длилось три года. Мне показалось, что она совсем недавно оставила милую привычку дарить удовольствие своему ближнему. Впрочем, подобные рассуждения смешны и не имеют под собой оснований — разве следование природным инстинктам требует дополнительных и постоянных упражнений? Разбросанные по кровати эстампы сыграли свою роль: изображенные на них любовники одобрительно взирали на нас, когда мы пытались воспроизвести их позы. Наконец мадемуазель Нанетта вырвалась из моих объятий, в коих пострадали как ее благочестие, так и платье, перед зеркалом привела себя в порядок и, бросив на меня лукавый прощальный взгляд, изящно поклонилась. Я проводил ее до двери, пообещав подарить красивый чепчик и навестить ее, ибо мне, несомненно, понадобится покровительство такой чудесной девушки. Нанетта удалилась, и в глазах ее светилось удовлетворение, но, подозреваю, что иное место все еще испытывало определенную нужду, ибо я не настолько обуян гордыней и не считаю, что за один раз могу удовлетворить женщину, проведшую три года в воздержании как телесном, так и душевном. Хотя, милый маркиз, вам лучше, чем кому-либо, известен мой темперамент и вы понимаете, что, ежели бы я время от времени не находил возможности развлечься, жизнь моя превратилась бы в сплошную муку.

У меня были все основания полагать, что девица эта, проживая в доме господина Леду, вряд ли постоянно помнила о своем благоразумии. Есть люди, темперамент которых напоминает механизм, приходящий в движение только после его завода. Нанетта неоднократно подчеркнула в нашем разговоре, что хозяин ее принадлежит к людям, давно позабывшим о природном своем предназначении, отчего единственным занятием их является вмешательство в чужие дела, попечение дам преклонного возраста, отпущение грехов и проводы старушек в последний путь.

Я поехал во Дворец правосудия; там я встретил председателя; когда заседание окончилось, мы отправились к нему и, сняв наши мантии, решили навестить мадемуазель Лоретту. Увидя нас, Лоретта обрадовалась. Будучи осведомленной о несчастиях Розетты, она принялась выспрашивать у меня подробности ее ареста, попеняла мне на неосторожность и снисходительно-жалобным тоном заверила меня, что она чрезвычайно растрогана бедами подруги. Лоретта пригласила нас остаться на обед, мы поблагодарили, но отказались; ее выставленные напоказ прелести соблазняли нас принять предложение, но огонь, снедающий меня, уже нашел выход сегодня утром, а председатель не воспламенялся никогда. Посему мы с ним находились в равном положении.

Мы отправились на улицу Сент-Оноре к очаровательной торговке драгоценностями. Все рассмотрев, раскритиковав, поторговавшись и поспорив о цене множества вещиц, мы вышли из лавки, так ничего и не купив. Я вернулся домой к обеду. После обеда я поднялся к себе и стал ждать господина Леду. Он сдержал свое слово и прибыл около трех. Поприветствовав отца, духовник задержался у него для короткой беседы, а затем спустился ко мне в сад, где прежде всего прочитал мне статью из альманаха янсенистского толка и только потом наконец спросил, какого рода признание я хочу ему сделать. Я ответил, что разговор будет происходить у председателя де Мондорвиля и моя карета ждет во дворе. Если он не возражает, мы тотчас отправимся к председателю. Он согласился, и мы поехали. Дорогой маркиз, я, как и подобает молодому судейскому советнику, привык мчаться по улицам Парижа во весь опор; впрочем, лошади мои иначе и ездить не умеют. Господин Леду, привыкший разъезжать в экипажах исключительно со святошами и старухами, был в ужасе от той скорости, с которой мы мчались, и попросил меня приказать моим людям сбавить ход: служителю церкви не подобает нестись сломя голову, словно желторотому юнцу. Он даже процитировал по-латыни отрывок из постановления Иерусалимского собора, дозволяющего возницам не слушаться своих господ, когда те приказывают им гнать коней во весь опор.

Признаюсь вам, маркиз, по дороге я пережил немало неприятных минут: множество господ, чьи упряжки были заведомо хуже моей, то и дело обгоняли меня, стрелой проносясь мимо. Беседа наша тоже не клеилась, я только раз рассмеялся, когда господин Леду, проезжая мимо Оперы, по ошибке перекрестился. Председатель был в превосходном настроении. Уговорив господина Леду выпить немного прохладительного, мы приступили к разговору. Когда ты в компании, мысль твоя всегда более дерзка. Я заявил всем, что люблю Розетту, а так как из-за меня она попала в заточение, то я обязан сделать все, чтобы ее оттуда вызволить. Не зная, как долго мой отец намеревается держать ее в приюте, я даже был готов согласиться больше не видеться с ней — при условии, что ей предоставят возможность жить в довольстве и неге. Благочестивый наставник, к моему удивлению, слушал мои речи вполне миролюбиво. Он не стал читать мне мораль, ограничившись изящной и немногословной проповедью, произнести которую он был обязан. Но, начав с похвалы благоразумию отца и порицания моего необдуманного поведения, он заявил, что, будучи служителем Господа, а также по убеждениям, не может вмешиваться в это дело. Напрасно я уговаривал его. Пропустив мольбы мои мимо ушей, господин Леду торжественно попросил меня более не утомлять его слух просьбами подобного рода. Я уже было совсем отчаялся, как вдруг председатель небрежно обронил:

— Что ж, жаль, ибо девица эта отличается весьма возвышенными качествами. Она вместе с другими совершила паломничество на кладбище Сен-Медар к могиле священника-янсениста, где впала в экстаз и на нее нашло озарение^[63].

Разумеется, дорогой маркиз, Розетта понятия не имела ни о каких янсенистах, никогда не отличалась ясновидением, а в экстаз впадала только во время любовных игр. Однако выдумка председателя мне очень помогла в деле вызволении Розетты, ибо без помощи господина Леду мне вряд ли бы удалось это сделать.

У почтенного Леду была единственная слабость: он был ревностным янсенистом и, когда он слышал, что кто-то хотя бы на малую толику склоняется к сему учению, готов был помогать неофиту во всем. Я не стал его разубеждать, решив подождать до конца задуманного предприятия. Главное — убедить человека, что он действует по собственному желанию, и не разубеждать его в этом до окончания предприятия.

Поразмыслив, господин Леду спросил нас, точны ли те сведения, кои мы только что сообщили ему о Розетте. Разве мы могли разочаровать его? И наконец в нем заговорило милосердие, сердце его умилилось, и он пообещал вскоре встретиться с нами и сообщить свое окончательное решение. Господин Леду покинул нас, и мой экипаж отвез его на благотворительное собрание. Карета председателя доставила нас в Оперу: кажется, в тот день давали «Школу любовников», однако автора я припомнить не могу. Мы с председателем поздравили друг друга с успешным продвижением нашего дела, ибо за него взялся сам господин Леду. Спектакль нашего внимания не привлек; мы, в основном, развлекались тем, что разглядывали дам и злословили на их счет.

На следующий день я написал Розетте письмо, где сообщил, что мы решили выдать ее за сторонницу учения Янсения^[64], и предупредил, что в случае необходимости ей придется сыграть эту роль. Однако чего не сделаешь ради свободы? Я даже послал ей несколько книг, излагающих основы янсенизма и краткую его историю. Чтение давалось юной неофитке нелегко. Меня же это приключение начинало забавлять. Вскоре я известил Розетту, что вынужден вместе с отцом уехать в деревню и пробыть там несколько недель, но она не должна отчаиваться: Лавердюр будет держать мою любимую в курсе всех дел.

Заметьте, дорогой маркиз, я не пожелал сказать председателю, что его слуга, переодеваясь в женское платье, от моего имени посещает Розетту. Впоследствии вы вспомните о сем уточнении.

Мы уехали в отцовское имение. Розетта усиленно читала присланные ей книги, готовясь исполнить роль, о которой я написал ей в своем последнем письме. Времени для чтения и для слез, кои проливала она, проклиная мою выдумку, у нее было предостаточно. Однако не будем забегать вперед.

Отцовское поместье, куда мы отправились, находилось в Пикардии. Воздух там здоровый, пейзажи великолепные, дом, хоть и не новый, обустроен превосходно. Этот дом был похож на тех женщин, которые, утратив свежесть юности, приобрели очарование зрелости, отчего стали еще привлекательней, и встречаться с ними стало еще приятней. Несколько дней мы жили уединенно, не нуждаясь в обществе: отец приехал в эти края уладить кое-какие свои дела. Постепенно окрестные дворяне, прознав про наш приезд, стали наносить нам визиты. Вежливость заставила нас отвечать тем же. Наши приемы пришлись всем по вкусу; нас также принимали как нельзя лучше. Пикардийцы в большинстве своем люди душевные, не склонные к лицемерию. Их хорошие стороны заслуживают всяческого уважения, однако стоит их попросить сделать что-нибудь, не соответствующее их природным наклонностям, как они тотчас начинают уворачиваться, хитрить и лукавить.

Дома, где нас принимали, не заслуживают специального описания. Упомяну только об отставном офицере, жившем в полуразвалившемся замке. Счастливо избежав ужасов наводнения, офицер сей, едва сводивший концы с концами, надменно отверг помощь соседей, искренне желавших ему добра. Гордыня его питалась сознанием того, что его предки — в отличие от предков соседей — служили под знаменами Филиппа Августа^[65] и имели счастье сложить голову в битве при Бувине. Был я и в доме, убранство которого по местным меркам считалось роскошным. Однако настенные шпалеры были откровенно изъедены временем. Меня везде встречали приветливо, но если говорить о женщинах, то мне попадались только провинциальные жеманницы, чей круг чтения ограничивался забавной поэмой господина Грессе^[66]. Встречался я также с монахами. В мою честь они не раз устраивали шикарные трапезы. Разумеется, я бы предпочел приемы, устроенные людьми светскими, ибо все, что связано с попами, мне глубоко противно. Словом, дорогой маркиз, целых шесть недель я — один или вместе с отцом — наносил визиты провинциальным дворянам, людям добрейшим, однако совершенно лишенным светских манер; а ежели среди них и встречались особы вежливые, то у них обычно напрочь отсутствовал вкус. Короче говоря, в провинции люди ведут себя так, как вели наши далекие добрые предки. Один наш зимний ужин в узком кругу стоит всех сельских развлечений вместе взятых. Напрасно пытался я завязать какую-нибудь интрижку: обстоятельства никак тому не способствовали. Когда же я пару раз обнаружил объекты, вполне достойные моих пылких устремлений, оказалось, что хорошенькие пикардийки имеют только горячую голову, а в остальном же холодны как лед.

Подобно страстному поклоннику цветов, готовому довольствоваться любыми цветущими растениями, я все же сумел несколько раз — и то совершенно случайно — сорвать цветки удовольствия. Однако хвастаться мне нечем: цветы сии, не будучи взращенными в цветниках, подобных парижским, не отличались ни блеском, ни ароматом последних. Жители Пикардии отличаются удивительной простотой. Если бы вдруг весь мир утратил веру, ее можно было бы отыскать в Пикардии. Пикардийцы набожны и суеверны, впрочем, эти два свойства мало чем отличаются друг от друга. Развлекла меня всего лишь одна интрижка.

Глава V

Молодой человек, сын богатого фермера, был влюблен в дочь — своего соседа, причислявшего себя к благородным. Юный фермер обожал свою возлюбленную, и та отвечала ему полной взаимностью. Отец не знал, что дочь его влюбилась в простого землепашца: никто не поведал ему об этом. Девушка была уверена в благородстве своего избранника, они любили друг друга и строили планы на будущее. Она хотела поскорее навеки соединиться с возлюбленным, которого обожала. Она не могла подарить жениху дворянский титул, он же мог взять себе в качестве имени название принадлежавших ему плодородных земель, а также распорядиться суммой в пятьдесят тысяч ливров. Однако отец девушки постановил, что дочь выйдет замуж только за дворянина. Неугомонный темперамент девицы воспротивился этому, и вот уже два года как благородная красавица состояла в связи с представителем третьего сословия. Когда же скрывать последствия этого романа стало невозможно, отец девицы, вместо того чтобы осчастливить отца будущего ребенка и женить его на своей дочери, предпочел распространить слух, что творцом плода, носимого под сердцем его дочерью, является знатный кавалер ордена Святого Духа, который останавливался у него в доме проездом из Версаля. Так Ромул^[67] прослыл сыном Марса! Так и у многих знаменитостей, носящих громкие фамилии, отцы нередко зовутся Жеромами Блюто (таково было имя юного фермера).

После родов мадемуазель де Беркай перестала встречаться с тем, кто заставил ее вступить на тропу материнства, вновь став послушной дочерью. Молодая мама смирно сидела в отцовском доме, ожидая перемен к лучшему.

Несчастный влюбленный фермер, отчаявшись и не обладая избытком ума, обратился за советом к другу. Тот поведал ему об одном пастухе, который, по утверждению всей округи, был колдуном. Мимоходом заметим, что, когда люди верят в колдунов, эти последние множатся со всех сторон, словно грибы. Блюто нашел колдуна. После долгих уговоров и обещания немалого вознаграждения колдун дал ему флакон с какой-то жидкостью и приказал подмешать зелье в питье той, чье сердце он хочет вернуть. Фермер взял флакон и стал ждать, когда представится удобный случай им воспользоваться, и наконец дождался.

Наступил церковный праздник. Местный кюре пригласил меня и отца в гости, а дабы оказать нам честь, позвал еще нескольких дворян, священников, а также господина Блюто и его бывшую любовницу. Трапеза была обильна; за столом собралось не менее двадцати пяти человек; кюре прямо-таки светился от радости. Так как среди местных женщин мадемуазель де Беркай была самой привлекательной, то я усадил ее между собой и кюре, решив непременно воспользоваться случаем и получить удовольствие, ибо курочка была хороша и не новичок в любовных делах.

Ее бывший возлюбленный, разумеется, мечтал оказаться на моем месте, но, когда даже шпага уступает тоге^[68], смиренному земледельцу тем более не след роптать. Захватив с собой флакон с любовным напитком, Блюто пытался улучить момент и налить его в стакан моей очаровательной соседки по столу. Момент так и не представился, и, как это часто случается с людьми, одержимыми одной идеей, молодой человек, окончательно потеряв голову, а вместе с ней и надежду, опорожнил флакон в большой кувшин, вмещавший пинт^[69] шесть — восемь: в этом кувшине была сладкая домашняя наливка, которую должны были подать к десерту. Застолье было шумным. Священнослужители много ели, а еще больше пили, после чего принимались проклинать еретиков и прославлять местные вина. Я, не теряя времени, стал ухаживать за своей соседкой и весьма в этом преуспел. Имея немалый опыт в делах любви, женщина даже вполне скромного темперамента всегда будет опережать вас по части способов извлечения удовольствия. Поведение гостей становилось все свободнее, и мы с соседкой под шумок удалились в сад. Вскоре дело сладилось, и я уже предвкушал грядущие удовольствия. Но тут подали десерт, и всеобщее веселье стало еще шумней. Раз в жизни надо непременно побывать на сельском празднике. Он сразу же напомнит вам золотой век, тот добрый и прекрасный век, когда простые и бесхитростные люди веселились и наслаждались от души, не сознавая в полной мере своего счастья.

Принесли вышеупомянутый большой кувшин, откуда всем в стаканы разлили наливку, очень сладкую и крепкую. Ни отец, ни я, ни моя соседка пробовать ее не стали, а продолжили пить бургундское, кое отец мой захватил с собой. Тут подошло время встать из-за стола: господин кюре, раскаявшись, что принял лишнего, решил исполнить свои обязанности, то есть отправиться в храм и прочесть проповедь. Мы поднялись и пошли в церковь. Моя новая приятельница шла рядом со мной. Разумеется, мне бы хотелось оказаться с ней в совершенно иной обстановке, но в здешних краях приходилось довольствоваться и этим.

Проповедник стал говорить вполне за здравие; речь его лилась свободно, а так как начал он ее с похвалы святой Деве, то основным содержанием проповеди стал призыв к целомудрию. Впрочем, завершить наставление ему не дали.

Напомним, что к тому времени, когда стали разливать содержимое большого кувшина, приворотное зелье успело как следует перемешаться с настойкой, и эффект получился двойной: во-первых, кровь у гостей забурлила и всем срочно приспичило заняться любовью, во-вторых, зелье подействовало как слабительное. В зависимости от темперамента сказывалось больше первое или второе действие.

Оратор вошел в раж и хлопал себя руками по бедрам, мы мирно подремывали, но тут начало действовать колдовское зелье. Некоторое время проповедник сопротивлялся; меж тем действие зелья стало сказываться у всех гостей, и у священников, и у мирян, словом, у всех, кто был на обеде. Никогда еще я так не смеялся, глядя на лиц духовного звания: сидя на стульчиках, они вертелись во всю, рыская глазами в поисках тех самых добродетельных особ, коим воздавались хвалы с кафедры. Крестьяне, созерцавшие сие зрелище, тихо смеялись; сметливые от природы, они отнюдь не испытывали почтения к своим духовным пастырям. Дальнейшие же поступки этих пастырей и вовсе лишили их уважения прихожан.

Вдруг местный Златоуст, испустив восторженный вопль, сотрясший своды храма, не сумел совладать с воздействием коварного зелья и с неудержимой силой выпустил из себя зловонную струю. Опешив от такого несчастья, он умолк и замертво свалился на пол. Прихожане бросились приводить его в чувство, но, подбежав, они увидели, что кюре вовсе не думал умирать. Разобравшись, в чем дело, добросердечные прихожане стали срочно воскурять благовония, коими вскоре наполнилась вся церковь.

Все от души смеялись над случившимся, причем тот, кто смеялся громче всех, через некоторое время сам становился предметом насмешек. Началась служба; отец мой, не удержавшись, напомнил мне историю византийского императора Константина Пятого, прозванного Засранцем, ибо во время процедуры крещения он покакал в купель.

Не успели пропеть первый псалом, как двое певчих, подгоняемые естественной надобностью, сбросили певческое облачение и опрометью рванулись во двор. Видя их бегство, прихожане удивленно переглянулись; освободившиеся места заняли двое кюре. Однако певческие одеяния явно уподобились хитону Несса^[70]: не пропев и десятка строф, священники скинули их и помчались вон из церкви вслед за своими собратьями, испытывая те же самые муки. Прихожане, давно уже сдерживавшие смех, разразились громовым хохотом. И только приходской священник твердо стоял на своем посту: кишки его бурлили, выталкивая из себя бесценные остатки зелья, но он был непоколебим. Возможно, он желал уподобиться римским сенаторам, не пожелавшим покинуть свои кресла даже под угрозой смерти, в коих они и были зарезаны захватившими Вечный Город галлами.

Древние народы узнавали богов по чудесным ароматам, курившимися там, где ступала нога божества; так вот, готов поклясться, ни один из наших тогдашних сотрапезников не имел ни малейшего шанса заслужить звание языческого божества.

Воздействие наливки, вернее, любовного напитка, не ограничилось разжижением содержимого желудков, куда попал сей напиток. Мы видели, как многие жертвы приворотного зелья, охваченные любовным безумием, бросались обнимать всех женщин и девиц,кои только попадались им на глаза. Разумеется, объятий им было мало, и они ясно давали это понять. Однако кругом было слишком много зрителей, и стыд постепенно отрезвлял их. Природа поступила не слишком разумно, заставив нас, мужчин, скрывать один из самых замечательных наших органов: стоит нам забыть об условностях, как нам тотчас хочется продемонстрировать сие чудо. Мы были свидетелями, как некий шестидесятидвухлетний капеллан, принявший, видимо, двойную порцию напитка, а может, просто в силу привычки, скинув с себя почти все одежды, в непристойном виде погнался по лугу за уродливой старухой-пастушкой. Вслед ему неслись насмешливые крики: нимфа бежала резво, но, когда новоявленный Аполлон уже был готов схватить свою Дафну^[71], она плюхнулась в болотце с грязной водой, куда следом за ней свалился и божественный служитель церкви. Добрые прихожане вытащили обоих: и один, и другая были покрыты таким толстым слоем грязи, что различить их было неимоверно трудно. Ах, дорогой маркиз, как я хохотал, созерцая сей спектакль! Как жаль, что подле меня не было Калло^[72]! Глядя на эту сцену, он бы, несомненно, создал одну из лучших своих карикатур. Как вы догадываетесь, причиной этого переполоха было приворотное зелье, налитое в общий кувшин незадачливым воздыхателем. Как я уже говорил, действие напитка не затронуло ни меня, ни моих планов. Когда один проигрывает, другой непременно выигрывает.

Я на время расстался со своей красавицей. Вскоре мадемуазель де Беркай сама нашла меня. Это случилось в густой рощице, на аллее, где плющ, уподобившись страстному любовнику, обвивал молодой вяз, юная лоза льнула к стене из лип и сикомор, слышались шепот серебристых волн и нежные птичьи трели. Разумеется, я мог бы, подобно нашим поэтам, еще долго описывать эту картину, но если я сам, не теряя времени, устремился к цели, то к чему мне томить вас, описывая излишние, в сущности, подробности? Итак, мы пошли по аллее, нас окружала высокая трава, мы упали в нее; красавица была взволнованна, я был возбужден; Венера подала сигнал, стыдливость была забыта, и амур прикрыл нас своими крыльями; но погода вдруг испортилась: небо потемнело, по нему поплыли тучи, загремел гром, и нам пришлось поторопиться. Затем мы побежали домой.

Радостные и еще возбужденные, мы вернулись в жилище кюре. По дороге моя нимфа без устали возносила мне хвалы. Особенно удивляло ее, что я был дворянин. Черт побери, маркиз, рядом с ней я чувствовал себя настоящим деревенским здоровяком. Никто не спрашивал нас, где мы были, все были заняты приготовлениями к отъезду. Я увидел, что дверь в спальню открыта и вошел; мадемуазель де Беркай последовала за мной; постель была большая, мягкая и, казалось, так и приглашала улечься на нее. Вид этой постели возбудил меня, и я уподобился одному из тех кюре, кто пал жертвой приворотного зелья. Спутница моя это заметила; тотчас были закрыты все окна, задернуты занавески, заперты двери, и я приступил к делу, потребовавшему предпринять вышеупомянутые предосторожности. Место и положение имеют огромное значение в любовных играх. О, сколько радостей доставила мне моя спутница! О чем бы я ни попросил, все исполнялось незамедлительно, и я упивался сладострастием. Погружаясь в пучину наслаждения, я видел в глазах той, кому этими наслаждениями был обязан, ответную страсть. Когда мы срываем запретный плод, удовольствию нашему нет границ; а что говорить, когда плод этот срывается в месте и в часы, для подобных дел вовсе не предназначенные! Какими только похвалами ни осыпал я девицу! Сколько радости она мне подарила! Затем, вволю посмеявшись над приключениями святых отцов и пообещав еще не раз доставить друг другу удовольствие, мы покинули спальню. Рассказы о том, как прошел праздник в кантоне, наделали много шума. Все, кому довелось их услышать, долго смеялись. С тех пор в этих краях на праздниках местных кюре обычно спрашивают, не налить ли им домашней наливочки.

Все оставшиеся восемь или десять дней, кои мы с отцом провели в провинции, мы вспоминали забавное происшествие на празднике. Я старался почаще наносить визиты господину де Беркаю; сей достойный господин также неоднократно приходил к нам отведать бургундского вина; с собой он всегда приводил свою наследницу, и мы с ней тотчас уединялись для вполне определенных занятий. Наконец настало время уезжать; я неоднократно высказывал своей юной любовнице сожаления по поводу нашего расставания и сделал ей несколько презентов. Не исключено, что я, сам того не ведая, подарил ей и маленького советника, сотворение коего отец ее, когда придет срок, наверняка припишет какому-нибудь принцу крови или монарху.

И вот я в Париже. Вернемся к Розетте и тем книгам, которые она должна была прочесть, готовясь сыграть предназначенную ей роль. Приехав, я тотчас послал за Лавердюром, дабы узнать, что происходило в мое отсутствие.

Розетта, больше всего на свете желавшая покинуть место своего вынужденного заключения, вообразила, что присланные мною книги действительно помогут ей обрести свободу, и с жаром принялась изучать их. Все свободное время она посвящала чтению. Однажды, когда она пыталась разобраться с очередной страницей, к ней вошла монахиня. Монашки, как известно, гораздо более любопытны, чем светские дамы; чем меньше им должно знать, тем больше они стремятся к знаниям. Удивительно ли, что, обуреваемые суетными желаниями, монастырские затворницы не могут обрести умиротворение! Монахиня поинтересовалась, какую книгу читает Розетта и над чем она задумалась. Розетта не ответила; любопытство сестры разгорелось, и она продолжила расспрашивать мою возлюбленную. Розетта отделалась шуточкой; монахиня разъярилась и даже попыталась вырвать книгу. Розетта решительно и сурово отказалась удовлетворить ее любопытство, в чем монахиня усмотрела презрение к своей особе. И святая месть вскоре сделала свое дело! Сестра Моник (а именно так звали назойливую монахиню) устроила настоящий переполох: всем, кого она встречала на своем пути, она рассказала, как только что видела такой ужас… ах, разумеется, ничего особенного, просто она застала девицу из красной кельи за чтением мерзкой, отвратительной книги в черном переплете с нарисованными на нем желтыми языками пламени. Разумеется, это был гримуар, колдовская книга, где говорится о конце света. С помощью такой книги можно вызывать самого дьявола! Услыхав такой рассказ, настоятельница содрогнулась, обитательницы приюта впали в панику. Зазвонили в колокола, созвали всеобщее собрание и принялись обсуждать, спорить, высказывать мнения, заявлять и решать. О чем говорили и что решили? Да ничего, потому что никто ничего не предложил. Пригласили старшего викария и изложили ему суть дела. Улыбнувшись, викарий направился к Розетте и попросил ее показать ему книги; она передала их викарию, и тот с удивлением увидел сочинения янсенистов. Тогда он спросил девицу, согласна ли она с их учением, на что получил уверенный и утвердительный ответ. Несчастная Розетта решила, что пришла пора сыграть роль, о которой я писал ей. Старший викарий, будучи человеком неглупым, с усмешкой ответил, что он в восторге от ее убежденности: воистину янсенисты заслуженно находят поддержку у девиц ее сорта. Догадавшись, что над ней смеются, Розетта пустила в ход свой острый язычок и так отбрила викария, что тот, отсмеявшись, приказал обходиться с ней почтительно и приносить ей книги душеспасительного содержания. Труды же янсенистов он забрал и унес с собой.

Тем временем монахини просто умирали от любопытства, желая знать, какая же судьба постигла гримуар, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор. Наконец они спросили об этом саму Розетту. Желая их позлить, Розетта отвечать отказалась; они пришли в ярость, и с этого дня жизнь ее могла бы стать совершенно непереносимой, если бы не вмешательство викария: он приказал оставить девицу в покое. Тем не менее презрение Розетты к сестрам не прошло ей даром. Прежде всего Лавердюра несколько дней не впускали в приют. Узнав, наконец, в чем дело, он испросил разрешения поговорить с сестрой Моник и заявил ей, что сам принес книги Розетте, дабы та читала их в оставшееся от молитв время. Книги эти были о далеких землях, и только из-за крайнего упрямства Розетта отказалась их показать; правоту его слов подтверждал визит к Розетте самого господина викария, который не нашел в ее чтении ничего предосудительного. Выдумка Лавердюра удовлетворила любопытство сестры, и ему позволили поговорить с Розеттой, ожидавшей его с нетерпением. Однако эти неприятности были не последними.

Председатель заметил частные отлучки Лавердюра и пожелал узнать, в чем тут дело и в какой интрижке замешан его слуга. Однако вытянуть правду из Лавердюра ему не удалось. Тогда он приказал выследить его и узнал, что его верный слуга, переодевшись в женское платье, время от времени посещает монастырский приют Сент-Пелажи. Господин де Мондорвиль всегда был снисходителен к Лавердюру, однако теперь он решил слегка проучить его и напугать. Для этого он как-то утром дал ему несколько мелких поручений и сказал, что, выполнив их, он свободен до вечера; вечером же Лавердюр должен был ждать председателя у маркизы де Сен-Лоран. Воспользовавшись предоставленной ему свободой, Лавердюр, как обычно, решил навестить Розетту. Шпион тотчас сообщил хозяину, что слуга его, переодевшись в женское платье, отправился в Сент-Пелажи. Председатель быстро сообщил настоятельнице, что в монастырь проник мужчина в женском платье; волк этот может нанести большой урон овечкам из ее пастырской овчарни, ибо он весьма опасен, так как всего лишь несколько дней назад совершил ужасное преступление. Настоятельница получила письмо, прочла его, смертельно перепугалась и предупредила комиссара полиции. Комиссар прибыл в сопровождении стражников и приказал арестовать всех шестерых посетительниц, находившихся в тот час в приемной. К несчастью, среди них оказалась одна женщина с мужеподобной внешностью; в ней-то и заподозрили переодетого мужчину. Ее схватили и, несмотря на протесты и уверения, что она честная женщина и не сделала ничего дурного, увели в потайную комнату. Надо было слышать, какие вопли испускала эта новоявленная Лукреция, когда сержант принялся проверять обвинения, выдвинутые против нее. В подобных обстоятельствах, когда терять им уже нечего, женщины обороняются с особенным усердием. Наконец проверяющий во всеуслышание заявил, что мадам Бурю (таково было имя несчастной подозреваемой) действительно женщина, несмотря на свое могучее телосложение. После этой проверки комиссар не стал переворачивать вверх дном весь приют, а ограничился тем, что обошел его в сопровождении стражников. Ничего подозрительного, разумеется, обнаружено не было, и служители правосудия удалились, посоветовав настоятельнице не пугаться из-за каждого анонимного письма: скорей всего, над ней просто захотели подшутить. Стражи порядка удалились; председатель же, зная, что они побывали в Сент-Пелажи, ожидал, что вскоре к нему доставят в наручниках Лавердюра. Однако Лавердюр явился к нему сам и уверенно отчитался в исполнении данных ему поручений. Господин де Мондорвиль ничего ему не сказал, но ему было чрезвычайно любопытно узнать, как слуге удалось выпутаться из этой истории. Наверное, дорогой маркиз, вам это также интересно? Так вот, скажу сразу: Лавердюр не попадал ни в какую историю, а посему и выпутываться было не из чего. Нередко случай, посылая нам мелкие неприятности, тем самым спасает нас от больших несчастий.

Переодевшись, Лавердюр, как обычно, направился в Сент-Пелажи. Да, едва не забыл, дорогой маркиз: плут влюбился в Розетту и, занимаясь моими делами, надеялся продвинуть и свои, так что им руководили целых два чувства: выгода и любовь; неудивительно, что он столь тщательно выполнял мои указания. По дороге ему повстречались двое молодых людей, разгоряченных чрезмерным употреблением шампанского; отпустив Лавердюру несколько двусмысленных комплиментов, они остановили его и, оглядев со всех сторон, решили, что перед ними и впрямь богиня красоты, а значит, сия богиня должна отвести их в храм, где они в полной мере принесут ей жертвы, коих она заслуживает. Как видите, маркиз, повязка Вакха еще плотнее прикрывает глаза смертных, нежели повязка Амура; ежели вторая лишает зоркости, то первая и вовсе искажает зрение: нет ничего опаснее призрачных видений.

Попытки Лавердюра отбиться были напрасны: его осыпали самыми лестными комплиментами, награждали самыми нежными эпитетами. Потом он признался мне, что, будучи представителем сильного пола и имея привычку расточать дамам столь же пошлые комплименты, он внезапно осознал, какому сильному искушению подвергается хорошенькая женщина, чьи уши услаждают сотнями подобных любезностей. Не в силах вырваться из рук затуманенных алкоголем повес и не желая разыгрывать чересчур честную женщину — из опасения, как бы приятелям не захотелось поближе ознакомиться с этой самой ее честью, которая, как это нередко случается, при ближайшем рассмотрении отсутствует вовсе, Лавердюр пригласил кавалеров к себе. Тем более, что предприимчивые молодые люди сами просили его об этом. Он почел за лучшее выполнить их просьбу. Они взяли фиакр, и Лавердюр назвал кучеру адрес, куда их везти. А теперь, дорогой маркиз, постарайтесь забыть, что Лавердюр — всего лишь слуга; представьте, что в подобную историю влип один из наших друзей. Тогда рассказ сей станет для вас занимателен вдвойне.

Ну и забавный же вид был у нашего Лавердюра! Представляю себе, как молодые люди ласкали его, целовали, подступали к нему с нескромными предложениями, а он старался увильнуть от поцелуя одного и сдержать нескромные руки другого, хотя весьма быстро мог бы поставить их на место, позволив обнаружить все признаки своего пола. Повесы с удовольствием убеждали себя, как приятно будет завладеть и обладать прелестями упрямой красотки, а «красотка» с огромным удовольствием обороняла эти прелести, зная, что она ими не обладает. Обычно мы с большей радостью делаем то, что приказывает нам ложь, нежели правда.

Наконец компания прибыла на место — туда, где Лавердюр имел обыкновение переодеваться в женское платье: там жила одна из его кузин, служившая модисткой. При виде ее молодые люди вновь испытали сильнейший прилив страсти, еще больший, нежели при встрече нашего красавчика Адониса.

Гостям были предложены освежительные напитки, и молодые люди, воистину испытывавшие потребность освежиться, воздали им должное. Но так как поползновения, кои они совершали в экипаже, продолжались, было решено устроить небольшую трапезу, во время которой можно было и поговорить о деле. Лавердюр решил продолжать приключение до тех пор, пока родственница его сможет соблюдать приличия и пристойность. Увидев, однако, что кузина уже отбивается изо всех сил, и зная, что чем дольше длится атака, тем меньше у женщины шансов отразить ее, Лавердюр выскочил в соседнюю комнату, сбросил платье и предстал перед незваными ухажерами в своем истинном облике. Вооружившись охотничьим ножом, которым ему, к счастью, никогда не доводилось пользоваться, он подскочил к обоим молодым людям и приказал им убираться вон: иначе будет худо. Как вам известно, дорогой маркиз, Лавердюр никогда не отличался трусостью; грозный вид его отрезвляюще подействовал на юных повес. Выскочив из дома, где они надеялись получить вознаграждение за свое долготерпение, а встретили прием отнюдь не дружественный, они сели в дилижанс и укатили прочь. Возможно, Лавердюр и приврал мне, сказав, что еще долго бежал по улице за каретой, грозя повесам кулаком; впрочем, не исключаю, что он действительно так и сделал. Словом, он благополучно отделался от навязчивых незнакомцев, а его осмотрительность и случай в тот день спасли его от ловушки, подстроенной ему председателем.

Председатель же, уязвленный провалом своего замысла, продолжил следить за Лавердюром. На следующий день наш малый отправился к Розетте, рассказал ей о своих приключениях и, без сомнения, вселил в нее бодрость духа. После победы каждый солдат, даже самый трусливый, имеет право на поощрение. В этот вечер Лавердюр пробыл у Розетты меньше обычного, а посему счастливо избежал облавы, устроенной по очередному анонимному письму, отправленному председателем. Несколько дней подряд Лавердюр благополучно избегал расставленных ему ловушек. Думаю, если бы он знал о них заранее, он наверняка угодил бы в одну из них. Месть не дремлет, простота же засыпает в объятиях невинности и веры.

Наконец председатель, не на шутку разозлившись, решил сам выследить своего слугу. Увидев, как тот в женском платье вошел в приют, он предупредил комиссара, настоятельницу и отряд стражников. Выяснилось, что предметом интереса Лавердюра была Розетта; тогда председателю все стало ясно. Лавердюр уже собирался уходить, как вдруг заметил какую-то подозрительную суету; вспомнив об обысках, о коих ему успели рассказать, он сообразил, что появление в женском приюте стражников, вполне вероятно, связано с его собственным здесь нахождением. Он испугался, однако не потерял головы. Поразмыслив, Лавердюр решил, что здесь не обошлось без его хозяина; сопоставив кое-какие факты, он окончательно пришел к этому выводу. Тогда слуга решил бежать и при этом еще и отомстить хозяину. Мгновенно скинув женское платье, он остался в короткой белой рубашке и штанах, в кармане которых случайно оказалась вышитая шапочка; водрузив ее на голову, он прошествовал мимо монахинь и караульных, изображая из себя случайно забредшего во двор то ли любопытствующего, то ли садовника. Замысел его удался; он даже перекинулся парой слов с сержантом, доверительно сообщив тому, что провел его сюда человек знатный, а именно председатель де Мондорвиль, влюбленный в одну из здешних монахинь. Сержант бросился к комиссару, и тот, выслушав его, решил разом покончить с этим делом. Он приказал монахиням открыть пошире ворота и увел свой отряд, посоветовав обитателям приюта сохранить все в тайне: судейские не любят выяснять отношения друг с другом. Если бы не удачная выдумка Лавердюра, его бы непременно обнаружили. Теперь же слух, пущенный им, мгновенно распространился по всему монастырю, а так как некоторые действительно заметили стоявшую неподалеку карету председателя, выдумке этой все поверили. Так Лавердюр расквитался со своим хозяином, а тот так и не осмелился заговорить с ним о его похождениях.

Монахини, давно уже точившие зуб на Розетту, воспользовались случаем и решили наказать ее, ибо повод для этого наконец нашелся. В приемной обнаружили скомканную женскую одежду, в которой опознали платье мнимой родственницы Розетты. Несчастную девицу посадили в темную келью на хлеб и воду, где она пробыла до тех пор, пока старания господина Леду по ее освобождению не увенчались успехом. К счастью, более страдать ей в жизни не приходилось.

В обществе распространился слух, что председатель, переодевшись в женское платье, проник в Сент-Пелажи и хотел умыкнуть оттуда приглянувшуюся ему девицу. Сестры из обители не отрицали эти сплетни; председатель сначала сердился, а потом стал смеяться вместе со всеми.

Тогда же он и выяснил историю с Лавердюром; смышленый малый, гордый тем, что ему удалось обвести хозяина вокруг пальца, честно ему во всем признался, за что и получил прощение. Однако председатель едва не рассорился со мной, ибо именно я должен был раскрыть ему секрет Лавердюра и не заставлять хозяина шпионить за собственным слугой. Впрочем, благодушие председателя одержало верх. Стараясь хранить серьезный вид, он поведал мне о своих похождениях; я же с трудом сдерживал смех. Обычно так и бывает: те, кто хотят подловить других, сами попадаются в ловушку. Мы всегда готовы как услужить ближнему, так и подложить ему свинью — все зависит от обстоятельств.

Узнав, в каких ужасных условиях содержится Розетта, я пришел в отчаяние и бросился за помощью к господину Леду. Опустошив свои полки, где стояли горшочки с вареньем, я, отягощенный сладкими дарами, отправился к нему домой, где и поведал ему свою печаль. Мой патетический тон растрогал его. Служители церкви обычно весьма мягкосердечны, и, ежели ты однажды нашел дорожку к их сердцу, можешь быть уверен, они исполнят самую невероятную твою просьбу. Для начала я напомнил духовнику о дружбе, которую он питает к нашей семьи и к моему отцу; потом постарался убедить его, что от отчаяния я готов на все, а значит, он из чувства дружбы обязан предотвратить мои выходки, которые могут оказаться весьма небезопасными. Видя, что речи мои не производят должного впечатления, я рассказал, в каких ужасных условиях содержится теперь Розетта. Я не стал скрывать, что положение ее изменилось к худшему из-за меня, ибо у нее отобрали присланные мною книги, свидетельствовавшие о ее приверженности к учению Янсения; впрочем, она этой приверженности и не скрывала. Также я сообщил господину Леду, что смотрительницы воспользовались визитом Лавердюра, посланного мною справиться о ее здоровье, как поводом покарать ее, и теперь девица страдала за свои убеждения. Дабы окончательно склонить сего благочестивого человека на свою сторону, я предложил ему самому проверить правдивость моего рассказа и еще раз все подробно ему разъяснил. В конец концов он заверил меня, что, если дело обстоит именно так, как я говорю, он выступит в защиту Розетты и возьмет ее под свое покровительство. Через три дня он пообещал сообщить мне свое решение. Я расцеловал доброго господина Леду; он был растроган, заявив, что счастлив вернуть в лоно Господне столь возвышенную душу, и посоветовал мне не отчаиваться.

Когда речь идет об облегчении страданий ближних, господа янсенисты обычно рьяно берутся за дело. Господин Леду, удостоверившись в правдивости моих слов, принялся исполнять свое обещание; разумеется, я не рассказал ему всей правды, он так и не узнал ее, а посему и не изменил своего решения.

Пока все вокруг предпринимали шаги по освобождению Розетты, я развлекался с весьма известной в свете дамой, успевшей, несмотря на свои двадцать девять лет, уже прослыть святошей.

Уподобившись пятидесятилетней старухе, она надменно отвергла помаду и мушки, вверилась руководству некой церковной знаменитости и приняла решение навсегда покинуть свет. На мой взгляд, вдове, коей еще не исполнилось и тридцати, умной, богатой, щедро наделенной красотой и прочими дарами природы, вдове, обладающей талантом очаровывать мужчин, непростительно довольствоваться только обществом святош и наставников. Ведь что происходит на самом деле? Женщина публично отрекается от светской жизни; свет берет ее слова на веру, и ей приходится скрепя сердце исполнять принятые на себя обязательства, которые в глубине души ей глубоко противны. Таким образом, дорогой маркиз, добродетельная красотка вступает в противоречие с собственной натурой; любое невпопад сказанное слово раздражает ее; привыкнув быть в центре всеобщего восхищения, она, оставшись одна, начинает колебаться в правильности избранного решения; и, если в тот миг перед ней окажется тот, кто посулит ей удовольствие, клянусь, ее добродетель падет мгновенно.

Глава VI

Вот уже целый год мадам де Дориньи являла собой образец для подражания; слух о ее милосердии распространился по всему кварталу Марэ. Я иногда навещал ее, а она бывала столь добра, что несколько раз водила меня на проповеди иезуита отца Реньо. Иезуиты обычно проповедовали на окраинах Парижа, где наугад выбирали маленькую церквушку, куда тотчас набивалась толпа.

Однажды вечером, когда я ужинал у мадам де Дориньи, она принялась судачить о некоторых знакомых мне дамах. Посчитав такие разговоры недостойными, я мгновенно позабыл о ее чарующем взгляде, о ее красоте и даже на ее белую, прекраснейшую в мире ручку, которою она, подавая мне очередное изысканное блюдо, не упускала случая показать, стал взирать исключительно с возмущением. Уже тогда я принялся обдумывать наказание, коему следовало ее подвергнуть, дабы оно оказалось для нее весьма чувствительным, ибо с некоторого времени она, прикрываясь щитом добродетели, позволяла себе безнаказанно вышучивать всех и вся. Никто не ожидал, что под ангельской внешностью может скрываться столь злоязыкая особа.

Поговорив с господином Леду, я, не зная, куда себя деть, приказал отвезти меня к мадам де Дориньи. Привратник сказал, что мадам не принимает. Я настоятельно потребовал доложить обо мне; тогда мне было дозволено войти. Она вышла ко мне навстречу в коротком платье из дорогой ткани, со скромной отделкой из английских кружев; такие же кружева украшали рукава. Свежесть лица ее и безмятежное его выражение свидетельствовали о мире, царящем в ее душе. Она еще не знала, какая буря вскоре ожидает ее сердце и заставит ее позабыть о покое. Держа в руке толстую книгу в черном сафьяновом переплете, мадам де Дориньи попросила меня подождать, пока она закончит читать положенные на сей час молитвы. Молитвы показались мне ужасно долгими. В ожидании я рассматривал обстановку гостиной: на всем лежал отпечаток изысканного вкуса. Оглядывая мебель, я убедился, что каждый ее предмет был создан исключительно для удобства своей хозяйки. Только святоши досконально разбираются в вещах, помогающих обустраивать жизнь с наибольшим комфортом.

Окончив читать молитвы, ханжа моя вышла в гостиную. Цветущий вид ее говорил о том, что можно одновременно быть и набожной, и обворожительной. Мы стали обсуждать общих знакомых, спектакли, благотворительные кружки, клириков и всех остальных, сплетничая и на ходу сочиняя забавные истории. Мы обсудили любовные похождения мадам де Брепиль, мадам де Серез и некоторых других, поговорили о моих похождениях; она дружески заметила, что мне бы следовало сменить лицо, ибо один лишь взгляд на него уже рождает желание. Именно желание я и хотел возбудить в мадам де Дориньи. Судя по взгляду ее, цели я своей достиг, и теперь только от меня зависело получить тому подтверждение. Взор красавицы недвусмысленно свидетельствовал о том, что она влюбилась в меня; однако я был невежлив и не ответил ей тем же. Тут она рассказала мне о некой книге, коя, судя по слухам, вызвала в свете большой скандал, и попросила меня дать ей эту книгу почитать. Я ответил, что, разумеется, книга у меня есть, однако я не дам ей ее, ибо она написана слишком вольно, а я не хочу вызвать ее нарекания. Она не стала возражать, но тут же предприняла обходной маневр и спросила, вся ли книга написана непристойно. Я ответил, что в ней есть места, которые могут читать все.

— Именно с этими местами я и желаю ознакомиться, — подхватила мадам де Дориньи. — Мне хочется самой узнать, так ли хорошо она написана, как это утверждают.

Скажу без преувеличения, дорогой маркиз, она просто дрожала от нетерпения заполучить эту книгу. Я обещал прислать ее на следующий день; она потребовала сделать это сегодня вечером. Я согласился; в книгу я вложил две гравюры с изображением любовных сцен, вполне способных разжечь пламя страсти вдовы, еще не забывшей, что такое любовь, и в чьей душе еще не угасли последние искры этого чувства.

На следующий день, возвращаясь из Дворца правосудия, я зашел к моей вдове, дабы узнать, понравилась ли ей книга. Как я и предполагал, она успела прочесть всего несколько страниц, кои показались ей вполне пристойными. Она не стала разыгрывать передо мной наивную девочку, отчего я по-прежнему продолжаю утверждать, что, когда речь заходит о наслаждениях, воображение женщины поистине безгранично.

Меня пригласили остаться на обед. Я не заставил себя упрашивать и отослал карету. Компанию нам должен был составить один из служителей церкви, чей ум мадам Дориньи расхваливала на все лады. Но когда сей служитель пришел, я не заметил в нем ни особой святости, ни изрядного ума. Возможно, он был хорош в беседе наедине, но когда за столом сидели трое, он явно был скучен.

Чувственность витала над нашей трапезой; аромат поданного напоследок кофе и вовсе раззадорил меня: мне очень захотелось оказаться в более привычной для меня обстановке, дабы благочестивая ручка облегчила мое томление.

Постепенно третий становился явно лишним. Мадам де Дориньи удалось под благовидным предлогом услать его на другой конец Парижа: вручив кошелек, она отправила его облегчать страдания недужных. Одной рукой моя молодая вдова творила благодеяния, а другой устраняла препятствия для получения удовольствия. Страсть — это политика, которую лучше всего проводить под прикрытием благочестия.

Я сидел подле мадам де Дориньи. То ли по небрежности, то ли по причине случайно выскочившей булавки, но из-под накинутой на плечи косынки виднелся уголок ослепительной белизны груди. Я не преминул отпустить по этому поводу комплимент; она покраснела. Ее домашние туфли были столь крохотными, что едва прикрывали ступни; одно неверное движение — и туфелька соскользнула на пол; я проворно поднял ее и доставил себе удовольствие водворить ее на место, успев за это время разглядеть изящную ножку. Мне захотелось охватить взором всю красавицу целиком: от ножки до груди, от груди до плеч, от пальчиков до талии. Каждая из вышеуказанных частей тела стала объектом для похвалы. Постепенно беседа наша оживилась; все, что у собеседницы моей заслуживало восхищения, у знакомых дам непременно обнаруживало какой-либо изъян; только мадам де Дориньи была само совершенство. Возмущение мое было велико; теперь я продолжал разыгрывать страсть исключительно для того, чтобы покарать прелестную клеветницу. Наконец, слово за слово, я стал целовать ей руки, постепенно приближаясь к груди и губам. Она пожелала отвернуться, но ее алые уста, неопытные по части обороны, встретились с моими, кои запечатлели на них пылкий поцелуй, предназначавшийся, впрочем, совершенно иному месту. За первым поцелуем последовал второй, уже не встретивший столь отчаянного сопротивления. Как следует подготовившись к стремительной атаке, я, продолжая лицемерить, удвоил свои старания. Отбросив условности, я сжал мадам де Дориньи в объятиях и перенес ее на кушетку, что стояла у нее в кабинете. Закрыв дверь, я на коленях стал умолять ее простить меня за дерзость, прекрасно зная, что поведение, подобное моему, женщины никогда не считают оскорбительным. Вздохнув, красавица открыла глаза и, одарив меня томным взглядом, вновь их закрыла и расслабленно произнесла:

— Ах, дорогой советник, я погибла!

— Зато я спасен! — воскликнул я и бросился к двери.

При этих словах она тотчас встрепенулась. Представьте себе, в какую ярость она пришла. Глаза ее метали искры, сердце преисполнилось гневом; вскочив, она бросилась ко мне и стала осыпать меня упреками. Я не сумел открыть дверь кабинета: там была секретная пружина. Тогда я решил обернуть свою оплошность себе на пользу. Повернувшись к ней, я со смехом заявил, что это была всего лишь шутка. Но она не слушала меня и требовала сатисфакции. Тут я изменил тактику и бросил на нее нежный взор; она ответила мне тем же. Слезы полились у нее из глаз. Сердце мое дрогнуло. Я шагнул к ней навстречу и заключил ее в объятия; глубина моего раскаяния была такова, что я подарил ей то самое наслаждение, коего едва не лишил и ее, и себя. Раскаяние мое сделало ее счастливейшей женщиной на свете. Ах, дорогой маркиз, какую радость я испытал! Тысячу раз благословлял я пружину, помешавшую мне осуществить мой первоначальный замысел! Два часа кряду она испускала сладострастные стоны; я не выпускал красавицу из объятий до тех пор, пока не получил полного прощения, и дважды, а потом и трижды дал ей сатисфакцию.

Ушел я вечером, пообещав вернуться. Получив приглашение, я стал бывать у нее так часто, как только мог. Я сохранил способность каяться, а мадам де Дориньи еще не забыла, что значит сладострастие, упреки и притворство. Я был бы настоящим глупцом, если бы не воспользовался приключившимся. Конечно, следуя своему изначальному плану, я бы наказал ее за злоязычие, но вряд ли она излечилась бы от него вовсе; зато сам я лишился бы неизъяснимого блаженства. Так не будем же упускать случай и, наказывая других, не станем забывать о собственных радостях. Цветы удовольствия недолговечны, будем же срывать их, пока они не успели облететь!

Господин Леду наконец убедился в правдивости моего рассказа и более во мне не сомневался. Он нашел способ поговорить с Розеттой, которая на этот раз была гораздо осмотрительнее в ответах, и ее будущий освободитель пообещал навестить ее еще раз. Удовлетворенный разговором с девицей, сей благочестивый человек пришел ко мне и заверил, что уже сегодня вечером он сообщит узнице хорошие новости. Через своих людей господин Леду раздобыл разрешение на свидания с Розеттой в любое удобное для него время.

В тот же вечер он отправился к Розетте; я пытался уговорить моего духовника взять меня с собой, но он отказался, и мне удалось проникнуть к Розетте только благодаря Лавердюру.

После обеда я впал в тоску и печаль. Председатель прислал ко мне Лавердюра, дабы через него спросить меня, не хочу ли я выступить посредником в деле мадам де Леклюз. Вы ее знаете, дорогой маркиз, это жена того игрока, который выдает себя за офицера, а за игорным столом развлекает публику и одновременно блюдет собственную выгоду. В его доме можно встретить вполне приличное мужское общество, чего не скажешь об обществе женском — дамы там исключительно легкого поведения. Собственно говоря, очень удобно, когда в столице есть такой уголок, где можно спокойно поволочиться за хорошенькими женщинами и выбрать ту, которая тебе по вкусу, и при этом не рисковать своей репутацией. Я обещал дать ответ через восемь часов. Я знал, что в доме мадам де Леклюз сейчас проживала юная провинциалка, приехавшая в Париж ходатайствовать по одному делу. Таково уж мое сердце: оно все время жаждет любви и наслаждений и, словно капризное дитя, хочет все, что видят глаза.

Я обсудил с Лавердюром свою возможность повидать Розетту. Говорил я с ним как раз в тот день, когда мою милую должен был навестить господин Деду. Лавердюр просто пригласил меня пойти вместе с ним и тут же поведал свой план. Вы, вероятно, решили, что в голове этого малого прямо-таки роились стратегические планы, один хитроумней другого. Вовсе нет. Он знал только один путь, только один способ, однако и путь этот, и способ всегда приводили к желанной цели. С Лавердюром не надо было ничего изобретать, с ним надо было просто идти к цели и достигать ее. Я полностью положился на него. Переодеваясь для свидания с Розеттой, он посоветовал мне сделать то же самое, с той разницей, что мне он рекомендовал надеть облачение священника — такое же, как у господина Леду; при этом его совершенно не заботило, сумею ли я освоиться с этим нарядом. Я согласился и тотчас написал записку своему другу, аббату и доктору теологии, с просьбой прислать мне сутану, длинный плащ, манишку и все необходимые детали костюма священника. Не спрашивая меня о причине подобной просьбы и не строя по этому поводу никаких догадок, приятель незамедлительно прислал мне все, что я просил. Костюм был доставлен в комнату к Лавердюру, где я и переоделся. Волосы мои скрылись под скромным, но тщательно причесанным париком, поверх которого была надета скуфейка; выглядел я весьма представительно, и если бы не мой скептический взор, то, несмотря на свой юный возраст, я вполне мог бы сойти за исповедника: добрые души гораздо больше ценят добродетель юную, нежели умудренную годами.

Костюм аббата меня нисколько не стеснял, ибо в юности я несколько лет провел в семинарии Сен-Сюльпис. Злые языки утверждали, что именно семинарии я обязан своими обходительными манерами, имеющими столь неотразимый успех у женщин. Я сел в портшез и отправился в Сент-Пелажи; Лавердюр следовал за мной. Прибыв, он поинтересовался, нет ли среди посетителей священника; ему ответили, что полчаса назад действительно пришел священник. Тогда он спросил, нет ли здесь вдобавок его хозяина; ему ответили, что они не знают, кто его хозяин. Притворившись растерянным, Лавердюр сказал, что хозяин его, господин аббат из Каламора, — как видите, он уже придумал для меня аббатство — отругает его, ежели он его не найдет; хозяин же его должен был пройти в приют вместе с тем священником, который уже вошел, так как разрешение этого первого священника распространяется и на его хозяина. Словом, заморочив всем голову, он помчался ко мне и сообщил, что путь свободен.

Завидев впереди сестру-привратницу, он заявил:

— Вот, сестра, это мой хозяин, проводите его в приемную, где уже находится один достойный святой отец.

Добрая монахиня открыла дверь. Я вошел, дрожа от волнения и смеха одновременно. По дороге я повстречал нескольких монахинь; они внимательно оглядели меня; во избежание неприятностей я старался не смотреть на них; сестры отдали должное моей скромности. Каково же было удивление господина Леду, когда он увидел меня, да еще в таком одеянии!

— Что вы здесь делаете, господин советник? Вы, наверное, хотите погубить нас?

К счастью, слов его никто не слышал. Розетта была вне себя от радости, однако, не будь святого отца, она бы вряд ли сразу узнала меня.

— Давайте не поднимать шума, наставник, — произнес я, — дело сделано, теперь для нас главное не выдать себя.

Господин Леду стал было поучать меня, но я дал ему почувствовать неуместность его увещеваний. Я быстро сообщил Розетте наиболее важные сведения и незаметно передал ей письмо, в котором предупреждал, что завтра снова попытаюсь ее увидеть. Господин Леду, вертевшийся, словно на иголках, завершил свой визит, пообещав Розетте через три дня вывести ее из Сент-Пелажи и не преминув напомнить ей, что на свободе ей надобно будет вести благонравный образ жизни.

— Всегда есть надежда, когда имеешь дело с людьми умными, — постоянно говорил мне господин Леду. — В отчаяние приводят только дураки; а эта девушка умна.

Покинув приемную, мы направились к воротам, сопровождаемые пристальными взорами нескольких сестер, явно проявлявших излишний интерес к священнику не слишком почтенного возраста и не с самой безобразной физиономией. Я взял фиакр. По дороге мне пришлось выслушать вполне законные и разумные упреки господина Леду. Наставник, позабыв о том, что фамилия его означает «нежный, «мягкий», сурово отчитал меня, упрекнув меня в непочтительном отношении к церкви. Возмущенный тем, что я осмелился сделать его соучастником своего богомерзкого преступления, доказав тем самым, что у меня нет ни разума, ни веры, он заявил, что более не желает иметь со мной дела, сообщит обо всем отцу и прекратит заниматься освобождением Розетты. Последняя его угроза, в отличие от остальных, на меня подействовала.

Я попросил у него прощения, пообещал быть более сдержанным и наговорил ему столько приятных слов, что он наконец смягчился. Я даже дерзнул попенять ему: несправедливо, когда девушка, пострадавшая за истину, из-за моего легкомыслия продолжает томиться в темнице.

Я довез господина Леду до самого его дома. Потом я поехал к Лавердюру, где тотчас переоделся. Да, вот еще одна забавная подробность, дорогой маркиз: возница, коему я щедро заплатил, с поклоном лукаво заявил мне, что сегодня я значительно более миролюбив, чем в тот день, когда я угостил его парочкой славных оплеух; Господь явно милостив к нему, сделав меня аббатом. Взобравшись к себе на облучок, прохвост пожелал мне стать образцовым служителем церкви. Это был тот самый кучер, который два месяца назад отвозил меня к Розетте и которого отец мой нашел недужным в Ла Виллет!

Было около девяти, когда я приехал к мадам де Леклюз. У нее собралось немало хорошеньких женщин, и председатель уже вовсю ухаживал за одной из них. Ужасно довольный своим карнавальным визитом к Розетте, я сообщал всем и вся о своей радости. Я был так мил и любезен со всеми, что одна вполне серьезная дама за сорок сразу же в меня влюбилась и стала со мной заигрывать, хотя, клянусь вам, я не делал ни малейшей попытки отвечать ей. Увы, настанет время, когда, к несчастью, и я окажусь в таком же положении; воспоминания о прошлом для старца — это те же надежды для юноши. Разве память о былом не вселяет в нас надежду на возможность его повторения?

В этот вечер я отказался от множества приглашений на ужин; в предвкушении скорых безумств я решил проявить благоразумие и отдохнуть. Я вернулся домой, за ужином составил компанию собственному отцу и сразу после трапезы отправился к себе и лег спать.

Утром прибыл Лавердюр; он расспросил меня, как прошло свидание, а потом предложил сегодня вечером вновь посетить Розетту; я пообещал присоединиться к нему. Затем я поручил ему передать его хозяину, что я жду его послезавтра на ужин, и пусть он ни с кем на этот вечер не договаривается.

В этот же час я получил письмо от мадам де Дориньи: она просила меня заехать к ней. Письмо было написано в такой форме, что даже самый суровый казуист не смог бы к нему придраться; только тот, кто, подобно мне, обладал ключом к ее сердцу, мог понять, сколь оно было пылким и чувствительным. Я отписал, что скоро буду у нее. Затем я сел в карету и, как был в судейской мантии, прибыл к вдовушке. Указывая на свое одеяние, я сослался на охватившую меня страсть, заставившую мгновенно откликнуться на ее призыв. Мадам де Дориньи приняла меня, сидя за туалетным столиком. У женщин благочестивых — в отличие от светских красавиц — на нем обычно нет предметов роскоши, зато расположение всех находящихся безделиц тщательно продумано, а сами безделицы чрезвычайно изысканны. Тонкие и нежные ароматы, струившиеся из множества коробочек, заливали спальню сладким благоуханием, нежно щекоча ваше обоняние. Ночная рубашка, отделанная прозрачными узкими кружевами была сшита с большим вкусом; верхнее платье из персидской ткани, нижняя юбка из набивного атласа, тонкие чулки, мягкие туфельки — все было прекрасно подогнано по ее росту и фигуре. Взглянув на меня с нежностью, красавица встретила мой взор, исполненный теми же чувствами. Наклонившись, я поцеловал ее в губы, упиваясь нектаром богов.

Теперь мне вовсе не хотелось спасаться бегством. Я сладострастно разглядывал ее домашний наряд; рядом в зеркале я увидел себя в длинной мантии и парике и понял, насколько сей костюм не способствует осуществлению моих планов. Очаровательные ручки помогли мне избавиться от облачения судьи; красавица даже задвинула шторы из тяжелой дамасской ткани: так было удобнее сохранить наше свидание в тайне. Да, дорогой маркиз, в будуаре, убранном самой красотой, обустроенном самой утонченностью и обставленном самим изяществом, я без помех созерцал неотразимую мадам де Дориньи.

Разместившись на сиреневой софе, она, приняв позу судьи,завязала мне глаза, и я стал вслепую осыпать ее поцелуями, воздавая должное всем ее прелестям. Какое счастье выносить приговор и самому же исполнять его!

Не имея возможности оставаться долее, ибо работа во Дворце правосудия призывала меня к себе, я нехотя расстался с моей вдовушкой и поспешил туда, куда призывали меня дела, кои, разумеется, отнюдь не доставляли мне столько удовольствия. Дорогой маркиз, если ваша натура чувственна, деликатна и утонченна, поверьте мне, выберите себе в подруги святошу, и все ваши желания будут удовлетворены. Только эти лицемерки владеют ключами к счастью, только они могут ввести нас в его храм.

В четыре часа дня я поспешил к Розетте. Благодаря моему маскараду и вчерашнему визиту меня пропустили. В ожидании Розетты я наслаждался созерцанием составившей мне компанию юной сестры, чья пышная грудь колыхалась от волнения: обладательница ее явно хотела, чтобы я это заметил. Слух о том, что в приемной Святого Иоанна ждет святой отец, красивый как сам амур, быстро распространился по всему приюту. Впрочем, монашки обычно все преувеличивают.

Тотчас все — настоятельницы, послушницы, сестры, надзирательницы — под предлогом вызова к посетителям по очереди приходили поглазеть на меня, и я получил много удовольствия, созерцая их свеженькие мордашки. Какая жалость, что столь очаровательных птичек, стремящихся взлететь, держат в клетках! Пришла Розетта и поблагодарила меня за визит; мы наговорили друг другу кучу нежностей и осыпали друг друга поцелуями — разумеется, насколько это позволяла решетка. Я обещал вызволить ее отсюда; она клялась мне в вечной любви. Мы буквально приклеились к разделявшей приемную решетке; одна из монахинь, увидев, как близко друг к другу мы стоим, решила, что я исповедую узницу, и сказала об этом своим товаркам.

Два часа находился я подле своей подруги и успел чрезвычайно возбудиться; препятствие, разделявшее нас, только подогревало мой пыл. Розетта, принужденная также соблюдать воздержание, была охвачена не меньшей страстью; прислушавшись и убедившись, что кругом все тихо, мы отважились на рискованное предприятие.

Я встал на стул; она сделала то же самое. Несмотря на мое одеяние и проклятую решетку, я благодаря ее и моей собственной ловкости сумел проникнуть в храм наслаждения; я мог бы получить наслаждение не меньше десятка раз, однако то ли сегодняшний визит к мадам де Дориньи оказался Излишне утомительным, то ли решетка была излишне холодна, только мне не сразу удалось воспользоваться своим положением. Однако остаться ни с чем мне не пришлось. Вскоре небольшое содрогание, предвещающее успех, дало мне понять, что предприятие увенчается успехом; и вот уже дважды Розетта извлекла сладостную дрожь из заветной части моего тела, но, когда она принялась делать это в третий раз, раздался шум; все пропало — нам пришлось занять наши прежние места. Судьба подобных эскапад всегда висит на волоске случая. Дорогой маркиз, ваше воображение наверняка уже подсказало вам, сколь забавна была наша поза.

У меня много нескромных эстампов; однако ни на одном из них нет изображения сценки, подобной нашей. Если бы я был в состоянии шутить, то сказал бы вам, что не понимаю, как это решетка не расплавилась, находясь между нашими двумя огнями.

Вскоре вошла сестра-привратница. На наше счастье женщина она была грузная, поэтому ее тяжелые шаги заранее предупредили нас о ее приходе. Она сообщила, что две аббатисы и три сестры ждут меня в исповедальне. Когда в женскую обитель приходит священник и ему выпадает счастье понравиться ее обитательницам, его тотчас начинают осаждать со всех сторон просьбами об исповеди: девицы хотят поведать ему все, что накопилось у них на душе. Духовник двадцати четырех лет вполне в состоянии исповедать двенадцать монашек. Двенадцати очаровательных затворниц с него будет вполне достаточно.

Я ответил посланнице, что сегодня очень устал и не смогу исполнить их просьбу, но завтра я приду в это же время и буду счастлив выполнить все их пожелания. Сестра-привратница сообщила мой ответ просительницам; меня попросили сдержать слово, а также спросили мой адрес — в случае, если завтра кто-либо из жаждущих не сможет прийти на исповедь; я дал адрес своего приятеля, доктора теологии. Опасаясь совершить еще какой-нибудь легкомысленный поступок, я удалился. Да, забыл сказать: вот уже два дня, как положение Розетты изменилось к лучшему; после того, как прошел слух, что она имела счастье у меня исповедаться, чуть ли не все сестры почли своим долгом вечером навестить ее. Нашлось даже несколько монахинь, признавшихся ей, что хотели бы вести светскую жизнь исключительно ради удовольствия поведать о своих приключениях такому хорошенькому духовнику, каковым они меня считали. Розетта позаботилась известить всех, что внешность моя обманчива (что соответствовало истине, только наоборот) и, несмотря на кроткий и нежный вид, душа у меня суровая, и я непримирим к грешницам. Коварная воспользовалась простодушием монахинь.

Выйдя из Сент-Пелажи и переодевшись, я отправился к господину Леду; тот сидел дома совершенно утомленный, ибо с раннего утра наносил визиты многочисленным добрым душам, желая заручиться их помощью в деле освобождения моей любовницы. Почтенный наставник заверил меня, что уже завтра Розетта будет свободна, даже если отец мой не даст на это своего согласия; его друзья обещали ему свою помощь, а когда он брался за дело, ему обычно все удавалось, какие бы препятствия ни приходилось ему преодолевать. В этот день господин Леду ужинал дома, а посему попросил меня откланяться — меня не должны были видеть у него в доме. Я поблагодарил своего наставника и отправился искать общество на сегодняшний вечер. Впервые в жизни я отправился туда, где обычно собирались люди благоразумные. Когда я пришел к графу де Монверу, все с удивлением воззрились на меня, а затем поздравили с прибытием. Весь вечер я провел в содержательных беседах, в том числе и о политике. Я присоединил свой голос к голосам тех, кто возносил хвалы нашему августейшему монарху, о котором вы, милый маркиз, в каждом письме отзываетесь с таким восхищением и любовью. Скажу честно, от этого я люблю вас еще больше, ибо вы воздаете должное государю, который великодушием своим равен Людовику XII, а храбростью — Филиппу Августу.

Судьба благоволит к людям рассудительным. Во всяком случае, в тот вечер она обошлась со мной исключительно милостиво. После ужина решили поиграть в карты. Господин граф, не отличавшийся крепким здоровьем, вскоре удалился; тогда страсти разгорелись: было предложено сыграть в ландскнехт; я поставил несколько луидоров. Фортуна была ко мне благосклонна: я выиграл более двух сотен луидоров. Игра закончилась к моему величайшему удовольствию. Полночи я не спал, испытывая ощущение величайшего счастья и благодаря Небо за своевременную поддержку: сейчас я особенно нуждался в деньгах.

Утром я получил письмо от мадам де Дориньи: она приглашала меня на чашку шоколада. Затем пришел господин Леду и сообщил, что отец мой категорически противится освобождению Розетты, отчего разговор у него с отцом получился весьма бурным. Пока духовник излагал мне свои опасения, вошел отец. Увидев у меня господина Леду, он тотчас догадался, какая причина привела его ко мне. Без всяких недомолвок, твердым и беспрекословным тоном отец заявил, что Розетта покинет исправительный приют не раньше, чем через десять лет, а мне, ежели я не прекращу свои попытки освободить ее, вскоре придется сильно в этом раскаяться. Господин Леду пожелал смягчить речь отца, но получил суровую отповедь. Тогда мой благочестивый наставник благодушно и величественно заявил, что нам придется обойтись без его согласия. Отец мой позволил себе в этом усомниться, чем задел честь господина Леду. А надобно знать, что истинно благочестивые люди слов на ветер не бросают. Господин Леду откланялся и отправился устраивать смотр своей артиллерии; главное, ему удалось привлечь к этому делу мадам де Дориньи. Когда через час я прибыл к этой даме, карета ее была заложена, а сама она уже облачилась в платье для выхода. Завидев меня, она пригласила меня зайти, но только на несколько минут, ибо она договорилась с двумя своими подругами, занимавшими высокое положение в обществе, встретиться с министром, который как раз прибыл в Париж. Им предстояло добиться освобождения одной честной девушки, попавшей в Сент-Пелажи. Девушку эту рекомендовал ей один почтенный священник. Я не стал говорить ей, что знаю, о ком идет речь, а просто благословил ее на это правое дело и решил поскорее удалиться, дабы не задерживать ее.

Добрые дела лучше всего делать после удовольствий. Под каким-то пустячным предлогом она заманила меня к себе в будуар. В отличие от вчерашнего дня, сегодня на мне не было судейской мантии. Я поцеловал ее, стараясь не задеть прическу и не помять платье. Затем, чувствуя себя необычайно ей признательным, я одарил ее неведомыми прежде удовольствиями. Она же, не желая быть неблагодарной, не отставала от меня в желании доставить удовольствие мне. Когда она встала, на лице ее играл восхитительный румянец, достичь которого невозможно никакими искусственными ухищрениями; ничто не сравнится с теми красками, кои появляются на лице женщины после любовных игр; живость этих красок зависит от темперамента женщины.

Я отправился к председателю и сообщил ему, что, возможно, уже сегодня вечером мы будем ужинать в обществе Розетты. Он взял на себя хлопоты по организации праздника. Мы поехали в Пале-Рояль, где обсудили, как нам украсить наш праздник. Было решено отправиться в сад к шевалье де Бурвалю; шевалье должен привести свою любовницу, а председатель — захватить с собой певичку из «Опера-Комик»; меня, разумеется, будет сопровождать Розетта. Решение было принято, и мы расстались; Лавердюру было поручено все приготовить. Я взял на себя все расходы, ибо праздник устраивался в мою честь. Наконец мы разошлись в разные стороны, и я остался наедине со своими тревогами.

Обедал я вместе с отцом. Во время обеда ему принесли письмо, в котором секретарь министра просил его согласия на освобождение из Сент-Пелажи некой девицы по имени Розетта, ибо за нее ходатайствовали весьма высокопоставленные особы, коим министр не мог отказать. Отец сразу понял, что сие означает. После обеда он вызвал меня к себе в кабинет и без проволочек заявил, что согласен исполнить мое желание: коли я все еще хочу освободить свою Розетту, я могу отправиться вместе с ним в Сент-Пелажи и забрать ее оттуда. Однако, продолжил он, ежели у меня еще сохранилась любовь к отцу, я обязан пообещать больше никогда не встречаться с этой девицей, взять в жены богатую наследницу из хорошей семьи, добродетельную, молодую и красивую, и подарить ему наследника. Я бросился к нему на шею и пообещал исполнить все его требования.

Мы сели в карету и поехали к начальнику полиции, который вручил отцу приказ об освобождении Розетты. Отец, угадав мои желания, позволил мне удалиться; понимая, что сегодня я наверняка захочу провести вечер с освобожденной красоткой, он также предупредил меня, что вечером ужинает вне дома. Что за великодушный отец! О, дорогой маркиз, у меня просто слов нет, как я был ему признателен!

И вот я уже в Сент-Пелажи. Я прошу дозволения поговорить с матерью-настоятельницей; она идет ко мне, но мне кажется, что она двигается слишком медленно — столь велико мое нетерпение. Я предъявляю ей приказ об освобождении; она вертит его в руках, а потом спрашивает, кто я такой; я объясняю; она интересуется, не принадлежу ли я к церковному сословию; я заверяю ее, что нет; она поражена: оказывается, есть священник, похожий на меня как две капли воды; однако у нее даже не мелькает сомнений, что я могу быть тем самым духовником, коему все сестры общины хотели раскрыть душу. Она посылает за Розеттой; я показываю своей возлюбленной приказ о ее освобождении: она может идти собирать свои вещи.

Тем временем прибыл изумленный доктор теологии — мой приятель, адрес которого я дал монахиням. Сегодня утром он получил десять писем от монахинь, просивших исповедать их. Следует сказать, что приятель мой иногда исполняет обязанности духовника, но лицом он страшен как черт. Его отвели к решетке, где уже толпились страждущие сестры. Едва они завидели его, как все дружно закричали, что произошла ошибка: они ждали совершенно иного священника. Моему приятелю пришлось покинуть приют. Встретив его на дорожке, я рассказал ему о своей выдумке. Будучи доктором теологии, он тем не менее знал толк в шутке, поэтому мы вместе посмеялись, а потом сели в карету. Тут появился господин Леду; увидев меня, он печально заявил, что бедняжка Розетта останется в приюте: он явился утешать ее.

— Как? — удивленно воскликнул я. — Неужели такая безделица, как освобождение невинной девушки, не в вашей власти?

Он вздохнул. Иногда мы без меры уповаем на возможности некоторых людей, не имея для того никаких оснований. Впрочем, я не стал испытывать его терпение и сообщил, что Розетта уедет со мной. «Слава Господу», — вздохнул сей святой человек. Появилась Розетта. Хотя белье и одежда на ней были грязные и висели как тряпки, тем не менее радость оказаться на свободе делала ее вполне привлекательной. Она расцеловала настоятельницу, сестру-привратницу и в один прыжок преодолела расстояние между воротами приюта и каретой. Если бы кто-нибудь увидел обоих моих благочестивых друзей в ее обществе, им это могло бы весьма повредить; однако Розетта повела себя благоразумно, и я за это ей признателен.

Развезя по домам обоих служителей церкви, я отправился к Розетте, где предупрежденная мною горничная уже приготовила все необходимое.

Я послал сообщить председателю, что любовница моя уже на свободе. Как радостно вбежала Розетта к себе в квартиру! Если б она не стеснялась, она бы расцеловала даже мебель! После нескольких месяцев заключения свобода кажется нам поистине бесценным даром. Чтобы оценить этот дар по достоинству, нужно потерять его, а потом обрести вновь. Прежде всего Розетта приняла ванну и привела в порядок свой туалет. И, только облачившись в свежее платье и прихорошившись — насколько это было возможно столь споро, — она бросилась мне на шею и принялась страстно целовать, перемежая поцелуи горячими словами благодарности за свое вызволение.

Надеюсь, вы догадываетесь, дорогой маркиз, каким образом я выразил радость по поводу ее освобождения. За два месяца простоя моя Розетта отнюдь не разучилась разнообразить удовольствия; напротив, талант ее окреп еще больше. Не прошло и часа, как мы уже возносили искупительные жертвы на алтарь прекрасной Венеры, которая, несомненно, была нашей покровительницей. Мне даже показалось, что ко мне она была особенно милостива, ибо никогда еще я так не усердствовал в служении ей. Ах, очаровательная Розетта, сколь многим обязаны вы богине Киферее и сколь вы достойны подношений, возлагаемых на ее алтарь!

Таланты моей возлюбленной нисколько не пострадали; отдыхая, она напомнила мне об оставшихся у нее семи луидорах, которые я ей прислал, и пожелала вернуть мне их. Открыв мой сундучок, дабы положить их туда, она увидела там более двух сотен золотых. Я не только отказался взять у нее эти деньги, а, напротив, подарил ей еще двадцать луидоров; другие двадцать луидоров я взял, чтобы заплатить за предстоящий нам ужин; Розетта приняла подарок, и все уладилось.

Мы отправились на место встречи. Вся компания радостно приветствовала Розетту; певичка была ее старинной подругой, любовница шевалье де Бурваля тоже была с ней знакома. Обе девицы радовались освобождению Розетты. Сев за стол, мы с удовольствием смотрели, с каким аппетитом Розетта поглощала все, что только нам ни подавали; каждое блюдо казалось ей восхитительным, и она непрестанно сравнивала эту еду с той отравой, которой потчевали ее в приюте. Когда пришло время десерта, она запела; затем, высоко подняв бокал с шампанским, предложила выпить за здоровье своего освободителя; мы поддержали ее и стали подпевать. Потом она рассказала нам о том, как с ней обращались во время ее заключения.

Розетта описала нам старушку-аббатису, коей было никак не меньше семидесяти лет; под ее начало поступали все девицы легкого поведения, и каждую вновь поступившую она заставляла рассказывать ее похождения. Рассказала она и о тамошнем исповеднике, лицемере и сластолюбце, пытавшемся ее соблазнить. Наконец она разобрала по косточкам всех сестер, особенно злорадствуя в адрес сестры Моник, той самой, которая любопытствовала по поводу книг Розетты. Сожалела она только об одной юной послушнице, недавно принявшей постриг: с ней они провели немало приятных минут, ибо и одна, и другая ощущали в этом неодолимую потребность.

Когда Розетта завершила свой рассказ, певичка решила спеть: она не стала исполнять те песенки, которые мы уже слышали со сцены «Опера-Комик», а принялась смешно копировать знаменитостей. Любовница шевалье де Бурваля также спела несколько вольных куплетов; она обняла своего соседа, соседка ее поступила так же, и постепенно образовался тесный круг разгоряченных вином и предвкушающих удовольствия молодых людей. Шампанское ударяло в голову; все наперебой рассказывали скабрезные истории и исполняли отрывки из водевилей. Постепенно пришла очередь утех Венеры; председатель отправился погулять с певичкой; за ним последовал шевалье со своей подружкой, а я остался наедине с Розеттой.

— Они все сейчас очень заняты, — сказала мне она, — и только мы с вами, советник, пребываем в праздности. А праздность, как известно, мать всех пороков!

И, прыгнув ко мне на колени и обхватив ладонями мое лицо, она сначала нежно поцеловала меня в губы, а потом осыпала целым дождем поцелуев. Сколько огня было в этих поцелуях! Я весь пылал от страсти. И хотя сегодня мы уже успели сразиться у нее в доме, она даже удивилась, видя, что я по-прежнему готов к новым битвам. Моя любимая тут же решила этим воспользоваться.

— Цветочек-то снова расцвел! — воскликнула она, нежно касаясь самого его кончика. — А я-то думала, что уже собрала весь взяток. Ох, какой же он свеженький, дай-ка я возьму и подержу его!

И она, обхватив мой цветок и поместив его в уютный уголок, принялась расточать ему столько ласк, что вскоре он одарил ее всем, чем был богат. Тут Розетта из соображений экономии отступила от меня на шаг и заявила, что свой самый главный подарок она вручит мне ночью. Затем она взяла мой букет и водрузила его на место, уговаривая меня поберечь бесценный его цвет до наступления темноты. И мы вновь сели за стол: настал черед ликеров. Ужин завершился, мы с Розеттой сели в мою карету и предались отдыху. Наши сотрапезники не захотели последовать нашему примеру и продолжали веселиться до утра. Я провел ночь в любовных утехах с Розеттой; она вовсю вознаграждала себя за вынужденную монастырскую диету, и, хотя днем она уже получила немало, я с радостью дарил ей все удовольствия ночь напролет.

Розетта вышла из приюта настоящим Протеем^[73] в женском обличье: она буквально меняла свою форму в моих объятиях; разжигая пламя моей страсти, она становилась то львицей, то коварной змеей, то, словно волна, выскальзывала из моих объятий и, наконец, утратив сходство с божеством, вновь превращалась в простую смертную.

Ночь прошла в сладострастии и неистовствах, но настало утро, а с ним и пора прощания. Розетта расплакалась. С тех пор, дорогой маркиз, я, как и обещал отцу, перестал с ней встречаться. Девица постепенно встала на праведный путь и начала вести достойную жизнь; я во многом этому способствовал. А так как у нее было скоплено почти двенадцать тысяч франков, то она смогла удачно выйти замуж за богатого бездетного торговца с улицы Сент-Оноре. Она счастлива в браке, муж любит ее, и она отвечает ему взаимностью. Союз их крепок, ибо оба супруга многое повидали в жизни. Я иногда навещаю ее, но исключительно как друг. Искренне уважая ее, я даже не пытаюсь заигрывать с ней.

Господин Леду был совершенно прав, когда говорил, что девица сия станет на правильный путь, как это обычно бывает с людьми, наделенными умом. Розетта может служить примером всем молоденьким и хорошеньким девицам, кои, на несчастие свое, ступили на тропу разврата. Пока они молоды и имеют богатых друзей, они, подобно Розетте, должны не проматывать свои денежки, а делать сбережения на черный день. Впрочем, какого благоразумия можно ожидать от легкомысленных девиц, безоглядно предающихся разгулу и Страстям?

Я же, дорогой маркиз, вернул Лавердюру его десять луидоров, прибавив к ним еще десять, и вызволил из Бисетра своего мошенника-слугу. Исполнил я и пожелание отца: на сегодняшний день я ухаживаю за очаровательной девушкой, с которой я буду рад связать себя священными узами брака. Надеюсь, это случится ближайшей зимой. Буду рад обнять тебя, когда ты приедешь в Париж, ибо без тебя счастье мое не будет полным. Прощай, дорогой маркиз, обнимаю тебя и желаю тебе по прибытии поиметь столько же удовольствий, сколько твой друг имел в твое отсутствие.

КЛОД ГОДАР Д’ОКУР «Фемидор, или История моя и моей любовницы»

Клод Годар родился 26 декабря 1716 года в Лангре, в семье преуспевающего торговца, мэра города. От дяди, члена Французской академии, Клод Годар унаследовал фамилию д’Окур, которую он присоединил к своей собственной, а также вкус к литературе. Подобно многим молодым современникам, желавшим сделать литературную карьеру, Годар д’Окур отправился в Париж, где быстро стал вхож в светские круги общества.

В 1742 году он опубликовал свой первый роман «Письма шевалье Дантея к мадемуазель де Тели», а в следующем году — «Турецкие мемуары»; оба сочинения носили подражательный характер, однако благодаря легкости и ироничности письма «Турецкие мемуары» снискали читательский успех и к 1796 году выдержали семнадцать изданий. Не отчаиваясь в случае провала и радуясь любому, даже незначительному, успеху, Годар д’Окур продолжал выпускать одно сочинение за другим: аллегорическую поэму «Людовик XV», галантную сатирическую сказку «Крикун и его дочь Меропа», роман из воинской жизни «Военная академия, или Героизм нижних чинов», пробовал писать для театра. Но вскоре отец потребовал, чтобы сын «занялся делом», и тот, сознавая, что литературные таланты его достаточно скромны, не стал упрямиться и занял должность поставщика продовольствия для армии. В 1747 году Клод Годар д’Окур выгодно женился на дальней родственнице мадам де Помпадур, а в тридцать восемь лет стал генеральным откупщиком, заняв таким образом место в ряду наиболее состоятельных своих современников. В Париже он приобрел прекрасный особняк, где устраивал изысканные приемы, посещаемые финансистами, любителями изящной словесности, философами и литераторами. В 1756 году он получил дворянство. В 1773 году писатель-финансист после долгого молчания опубликовал объемную эпическую поэму в прозе «Паризеида», не имевшую успеха ни у читателей, ни у критиков.

В революцию Годар д’Окур счастливо избежал ареста и смертной казни, на которую декрет Конвента от ноября 1793 года обрекал всех откупщиков как «угнетателей народа». Умер он в своей постели 1 июля 1795 года, оставив после себя восьмерых детей, один из которых унаследовал литературные вкусы отца.

Первое издание романа «Фемидор, или История моя и моей любовницы» вышло в 1745 году без имени автора. Интрига романа проста: молодой человек освобождает из тюрьмы свою любовницу, которую отправил туда его отец, опасаясь, как бы сын не увлекся доступной красавицей сверх всякой меры и не связал бы себя с ней узами брака. Однако герой ничего не делает всерьез: любовь является для него развлечением, освобождение девицы — веселой, увлекательной игрой, в которую помимо Фемидора вовлечены слуги, приятели и даже его духовник.

Фемидор, от чьего имени ведется повествование, молод, умен, ироничен, он открывает для себя мир чувственных наслаждений и с восторгом неофита повествует о своих открытиях, попутно высказывая собственные суждения — как весьма банальные, так и вполне афористические. Для него не существует роковых страстей, он воспламеняется при виде каждой миловидной особы и, утолив желание, легко расстается с ней. Любовные сцены, несмотря на всю их пикантность, выписаны без натурализма, предоставляя простор для читательской фантазии. Закономерен благополучный финал романа: уступая желанию отца, Фемидор женится на очаровательной порядочной девушке, а его благоразумная любовница, скопившая, подвизаясь на поприще продажной любви, кругленькую сумму, удачно выходит замуж. Благодаря своей живости, откровенному комизму многих эпизодов и ироничному стилю повествования история Фемидора и по сей день не утратила интереса для читателя.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Пале-Рояль — комплекс дворцовых построек и садов в центре Парижа, сооруженный для кардинала Ришелье, который в 1636 году завещал его королю; с течением времени претерпел ряд архитектурных изменений.

2. Название нувелист происходит от фр. слова «nouvelle» — «новость»; в садах Пале-Рояля собирались, в основном, любители новостей политических.

3. Фемида — греческая богиня права и законного порядка.

4. Весталки — жрицы римской богини Весты, обязанные соблюдать обет целомудрия.

5. Вулкан — римский бог огня и кузнечного дела, отождествлялся с греческим Гефестом.

6. Ионафан (библ.) — вероятно, речь идет о сыне Саула, атаковавшем и разбившем филистимлян (1 Цар., 13, 14).

7. Конде Луи II де Бурдон, принц де (1621–1686) — прославленный французский полководец.

8. Нестор — легендарный король Пилоса; в переносном значении — мудрый старец.

9. Терция, кварта, секунда, парада — названия движений в фехтовальном поединке.

10. Тантал — сын Зевса; наказанный богами, он стоял по горло в воде, но, когда наклонялся напиться, вода отступала от него; над головой его висели ветки с плодами, но стоило ему протянуть к ним руку, как они отодвигались от него.

11. Петроний Арбитр — римский писатель эпохи императора Нерона (37–68 гг. н. э.), автор романа «Сатирикон».

12. Тюренн Анри де Ла Тур д'Овернь (1611–1675) — отважный полководец, маршал Франции.

13. Киферея — одно из прозвищ богини Афродиты.

14. Сент-Пелажи — монастырский приют для «раскаявшихся женщин», в 1790 превращенный в тюрьму.

15. Янсенисты — приверженцы ортодоксального течения в католической церкви во Франции в XVII–XVIII вв. Янсенисты проповедовали строгое религиозно-этическое самосовершенствование, а главного врага своего видели в иезуитах.

16. …на нее нашло озарение. В 1729 году в Париже прошел слух, что возле могилы янсенистского священника Франсуа де Пари на кладбище Сен-Медар стали твориться чудеса: приходившие к могиле люди впадали в божественный экстаз и предсказывали будущее, больные и немощные излечивались от своих недугов.

17. Янсений Корнелиус (1585–1638) — голландский теолог, основатель учения янсенизма.

18. Филипп II Август (1165–1223) — французский король (1180–1223), разбивший 27 августа 1214 года при Бувине коалиционные войска под предводительством германского императора Оттона IV.

19. Грессе Жан-Батист (1709–1777) — французский поэт и драматург, автор сатирической поэмы «Вер-Вер», высмеивавшей монастырские нравы.

20. Ромул — согласно преданию, основатель, вместе со своим братом-близнецом Ремом, города Рима (ок. 753 г. до н. э.) и его первый царь; сын весталки и бога войны Марса.

21. Парафраз известного изречения Цицерона: «Cedant arma togae» («Пусть оружие уступит место тоге»).

22. Пинта — мера объема, равна приблизительно 0,5 л.

23. Хитон Несса — пропитанный отравленной кровью кентавра Несса, хитон нес гибель всем, кто его надевал.

24. Дафна — дочь речного бога Пенея; уклоняясь от преследования влюбленного в нее Аполлона, была по его просьбе превращена в лавровое деревце.

25. Калло Жак (1592–1635) — французский художник и гравер, мастер гротескной карикатуры.

26. Протей — греческое божество, обладавшее даром превращения.

____________________

XVIII столетие — век разума и свободомыслия, сладострастия и наслаждения.

Век, когда любовное чувство превращается в игру ума и честолюбия, когда повсюду царит свобода нравов, когда женщина становится предметом роскоши и удовольствия. Легкий, ироничный, местами сентиментальный, галантный фривольный роман, созданный в то время, постепенно вновь возвращается к нашему читателю.

Являя собой «непристойную» ипостась литературы эпохи Просвещения, он тем не менее достоин занять свое место на книжной полке современного читателя.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Парис — сын троянского царя Приама; выступил судьей в споре богинь Геры, Афродиты и Афины о яблоке раздора в пользу Афродиты.

(обратно)

2

Адонис — в греческой мифологии прекрасный юноша, возлюбленный Афродиты.

(обратно)

3

Грации — римские богини красоты.

(обратно)

4

Архитриклиний — устроитель пиршества в Древнем Риме.

(обратно)

5

Брелан — карточная игра.

(обратно)

6

Овидий Публий Назон (43 до н. э. — ок. 18 гг. н. э.) — римский поэт, прославившийся своими любовными стихами. Наиболее известны сборники «Любовные элегии», «Наука любви», «Метаморфозы».

(обратно)

7

Лукреция — прекрасная и добродетельная супруга Тарквиния Коллатина, которую опозорил сын последнего римского царя Тарквиния Гордого Секст, после чего она обо всем рассказала мужу и отцу, а потом заколола себя кинжалом. Олицетворяет женщину чистую, мудрую и добродетельную.

(обратно)

8

Селадон — персонаж романа «Астрея» Оноре д’Юрфе (1567–1625); имя его стало синонимом верного платонического любовника, трепетного воздыхателя.

(обратно)

9

Бенефициант — тот, кто пользуется доходами от церковной должности.

(обратно)

10

«Клелия» — роман французской писательницы Мадлен де Скюдери (1607–1701); содержал знаменитую карту страны Нежности.

(обратно)

11

Василиск — мифологический чудовищный змей, способный убивать взглядом.

(обратно)

12

Иосиф (библ.) — сын Иакова и Рахили. Был оклеветан женой египтянина Потифара, безуспешно пытавшейся соблазнить его (Быт., 39).

(обратно)

13

Источник в Воклюзе воспет великим итальянским поэтом Франческо Петраркой (1304–1374).

(обратно)

14

Феб — прозвище юного греческого бога солнечного света Аполлона.

(обратно)

15

Минерва — римская богиня искусств и талантов, покровительница ремесел; отождествлялась с Афиной.

(обратно)

16

Диана — римская богиня-охотница, соответствует греческой Артемиде.

(обратно)

17

Венера — римская богиня любви, отождествлялась с греческой Афродитой.

(обратно)

18

Вакх — имя греческого бога вина Диониса, которого также называли Бахус.

(обратно)

19

Святой Козьма — врач-христианин, принявший мученичество (ок. 287); покровитель хирургов.

(обратно)

20

Ганимед — царский сын, прекраснейший из смертных; Зевс, влюбившись в юношу, похитил его и унес на Олимп.

(обратно)

21

Анакреонт (VI в. до н. э.) — греческий поэт-лирик, воспевавший в изящных стихах мирские наслаждения: любовь, пиры, вино.

(обратно)

22

Элизиум — легендарная страна блаженных, райские поля с вечной весной.

(обратно)

23

Клеофас-Леандро-Перес Самбульо — герой романа «Хромой бес» французского писателя Алена-Рене Лесажа (1688–1747), для которого демон Асмодей приподнимал крыши мадридских домов, чтобы наблюдать за жизнью их обитателей.

(обратно)

24

Терпсихора — муза танца.

(обратно)

25

Артемизия — жена царя Мавсола, в честь которого она в 353 г. до н. э. возвела богатую гробницу, прозванную мавзолеем.

(обратно)

26

Бисетр — приют в Париже, служивший также тюрьмой и больницей, где лечили венерические заболевания.

(обратно)

27

Гениальный человек — великий французский писатель Вольтер (1694–1778); далее приводятся заключительные строки X песни его поэмы «Орлеанская девственница» в пер. под ред. М. Лозинского.

(обратно)

28

Аргус — в греческой мифологии многоглазый страж; имя его стало синонимом бдительного сторожа.

(обратно)

29

Святой Франциск (1181–1226) — итальянский монах, основатель ордена францисканцев, члены которого давали обет бедности.

(обратно)

30

Марс — римский бог войны, отождествлялся с греческим Аресом.

(обратно)

31

Райские сады Магомета — в мусульманской мифологии в раю праведникам даются в супруги «скромноокие девственницы» гурии.

(обратно)

32

Гомер (приблизительно VIII в. до н. э.) — поэт, стоявший у истоков греческой, а следовательно, европейской литературы; автор эпических поэм «Илиада» и «Одиссея».

(обратно)

33

Вергилий Публий Марон (70–19 гг. до н. э.) — римский поэт, прославленный создатель эпической поэмы «Энеида».

(обратно)

34

Регентство (1715–1723) — во Франции эпоха правления герцога Филиппа Орлеанского, регента при малолетнем короле Людовике XV.

(обратно)

35

Людовик Святой — французский король Людовик IX (1214–1270).

(обратно)

36

Английский король Георг III (1683–1760) принадлежал к Ганноверской династии.

(обратно)

37

Фаэтон — сын бога солнца Гелиоса; взялся управлять солнечной колесницей и не справился с ней, за что Зевс поразил его молнией.

(обратно)

38

Французская Академия (Институт) была основана Ришелье в 1634 году.

(обратно)

39

Крёз (560–546 гг. до н. э.) — последний царь Лидии, чье имя стало обозначать богатого и щедрого человека.

(обратно)

40

Гораций Флакк Квинт (65 н. э. — 8 гг. н. э.) — римский поэт, чьи стихи благодаря своей глубине и образности, точности и искусству слова были признаны образцом европейской лирики.

(обратно)

41

Мессалина (род. ок. 25 г. до н. э.) — властная, коварная и распутная жена римского императора Клавдия.

(обратно)

42

Платон (427–347 г. до н. э.) — выдающийся греческий философ; платоническая любовь, названная по его имени, представляет собой стремление души к нравственной красоте и совершенно лишена чувственности.

(обратно)

43

Ориген (ок. 1185–1224) — христианский философ и теолог.

(обратно)

44

Абеляр Пьер (1079–1112) — французский философ, богослов и поэт; трагическую историю своей любви к Элоизе описал в автобиографическом труде «История моих бедствий».

(обратно)

45

Эскулап — римский бог врачевания, тождественный греческому Асклепию.

(обратно)

46

Д’Аржанс Жан-Батист де Буайе, маркиз де (1704–1771) — французский писатель.

(обратно)

47

Де Муи Шарль де Фье (1701–1784) — французский писатель.

(обратно)

48

Пале-Рояль — комплекс дворцовых построек и садов в центре Парижа, сооруженный для кардинала Ришелье, который в 1636 году завещал его королю; с течением времени претерпел ряд архитектурных изменений.

(обратно)

49

Название нувелист происходит от фр. слова «nouvelle» — «новость»; в садах Пале-Рояля собирались, в основном, любители новостей политических.

(обратно)

50

Фемида — греческая богиня права и законного порядка.

(обратно)

51

Весталки — жрицы римской богини Весты, обязанные соблюдать обет целомудрия.

(обратно)

52

Вулкан — римский бог огня и кузнечного дела, отождествлялся с греческим Гефестом.

(обратно)

53

Ионафан (библ.) — вероятно, речь идет о сыне Саула, атаковавшем и разбившем филистимлян (1 Цар., 13, 14).

(обратно)

54

Конде Луи II де Бурдон, принц де (1621–1686) — прославленный французский полководец.

(обратно)

55

Нестор — легендарный король Пилоса; в переносном значении — мудрый старец.

(обратно)

56

Терция, кварта, секунда, парада — названия движений в фехтовальном поединке.

(обратно)

57

Тантал — сын Зевса; наказанный богами, он стоял по горло в воде, но, когда наклонялся напиться, вода отступала от него; над головой его висели ветки с плодами, но стоило ему протянуть к ним руку, как они отодвигались от него.

(обратно)

58

Петроний Арбитр — римский писатель эпохи императора Нерона (37–68 гг. н. э.), автор романа «Сатирикон».

(обратно)

59

Тюренн Анри де Ла Тур д'Овернь (1611–1675) — отважный полководец, маршал Франции.

(обратно)

60

Киферея — одно из прозвищ богини Афродиты.

(обратно)

61

Сент-Пелажи — монастырский приют для «раскаявшихся женщин», в 1790 превращенный в тюрьму.

(обратно)

62

Янсенисты — приверженцы ортодоксального течения в католической церкви во Франции в XVII–XVIII вв. Янсенисты проповедовали строгое религиозно-этическое самосовершенствование, а главного врага своего видели в иезуитах.

(обратно)

63

…на нее нашло озарение. В 1729 году в Париже прошел слух, что возле могилы янсенистского священника Франсуа де Пари на кладбище Сен-Медар стали твориться чудеса: приходившие к могиле люди впадали в божественный экстаз и предсказывали будущее, больные и немощные излечивались от своих недугов.

(обратно)

64

Янсений Корнелиус (1585–1638) — голландский теолог, основатель учения янсенизма.

(обратно)

65

Филипп II Август (1165–1223) — французский король (1180–1223), разбивший 27 августа 1214 года при Бувине коалиционные войска под предводительством германского императора Оттона IV.

(обратно)

66

Грессе Жан-Батист (1709–1777) — французский поэт и драматург, автор сатирической поэмы «Вер-Вер», высмеивавшей монастырские нравы.

(обратно)

67

Ромул — согласно преданию, основатель, вместе со своим братом-близнецом Ремом, города Рима (ок. 753 г. до н. э.) и его первый царь; сын весталки и бога войны Марса.

(обратно)

68

Парафраз известного изречения Цицерона: «Cedant arma togae» («Пусть оружие уступит место тоге»).

(обратно)

69

Пинта — мера объема, равна приблизительно 0,5 л.

(обратно)

70

Хитон Несса — пропитанный отравленной кровью кентавра Несса, хитон нес гибель всем, кто его надевал.

(обратно)

71

Дафна — дочь речного бога Пенея; уклоняясь от преследования влюбленного в нееАполлона, была по его просьбе превращена в лавровое деревце.

(обратно)

72

Калло Жак (1592–1635) — французский художник и гравер, мастер гротескной карикатуры.

(обратно)

73

Протей — греческое божество, обладавшее даром превращения.

(обратно)

Оглавление

ГАЛАНТНЫЙ ГЕРОЙ ФРИВОЛЬНОГО РОМАНА

АНДРЕА ДЕ НЕРСИА Фелисия, или Мои проказы (1775)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава I Образчик пьесы

  Глава II Необходимое вступление

  Глава III Эмиграция

  Глава IV Глава, за которую я прошу прощения у читателей, которых она может заставить скучать

  Глава V Истина. Модное поведение. Причуда старого времени

  Глава VI Глава, в которой мы знакомимся с духовником и другом Сильвины

  Глава VII Глава, в определенной степени продолжающая предыдущую, которую все-таки стоит прочитать

  Глава VIII Глава, не слишком интересная, но и не бесполезная

  Глава IX Глава скорее правдивая, чем правдоподобная

  Глава X Заговор

  Глава XI Глава, служащая продолжением предыдущей Опала Беатена

  Глава XII Глава, в которой кое-что начинается

  Глава XIII Интересное происшествие

  Глава XIV Глава, в которой я признаю вещи, которые наш пол не любит признавать. Необычные речи Сильвино, пользу из которых я советую извлечь многим женщинам

  Глава XV Глава, в которой описывается хороший пример, которому не все следуют Попытка нарисовать портрет модною прелата

  Глава XVI Добрая воля Его Преосвященства. Помеха

  Глава XVII Любовные капризы

  Глава XVIII Глава, в которой повествуется о том, что не случилось. Сон

  Глава XIX Глава, в которой прекрасный шевалье проявляет себя в самом выгодном свете

  Глава XX Соглашение. Препятствия. Тревоги

  Глава XXI Глава, описывающая ситуацию, из которой я не знаю, как выйти

  Глава XXII Продолжение предыдущей

  Глава XXIII Глава, напоминающая баловням судьбы о необходимости ничего не забывать в домах, где они ночуют

  Глава XXIV Глава, в которой Его Преосвященство проявляет талант примирителя

  Глава XXV Глава, продолжающая предыдущую Монсеньор вознагражден

  Глава XXVI Рассуждения, которые вполне можно было бы опустить, не теряя нити повествования

  Глава XXVII Жертвоприношение. Объяснение. Удовольствия

  Глава XXVIII Ухаживания монсеньора. Странный разговор, который ничего не объяснил и не изменил

  Глава XXIX Глава, в которой все те, кто интересуется прекрасным шевалье, узнают, что о нем много говорят

  Глава XXX Глава, свидетельствующая о том, что шевалье дух примирения был свойствен не меньше, чем его дяде

  Глава XXXI Глава, служащая продолжением предыдущей Отъезд в провинцию

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава I Содержание главы читатели узнают, если соблаговолят прочесть

  Глава II Глава, рассказывающая, куда и к каким людям мы поехали. Портреты

  Глава III О смешном

  Глава IV О Терезе и признаниях, которые она мне сделала

  Глава V Продолжение признаний Терезы

  Глава VI Промах господина Каффардо

  Глава VII Месть Терезы

  Глава VIII О штанах господина Каффардо

  Глава IX Рассказ Терезы. Что она сделала, желая доказать свою правдивость

  Глава X Рассказывает шевалье

  Глава XI Утренние серенады. Печальное пробуждение Элеоноры

  Глава XII Шевалье проявляет ум и милосердие

  Глава XIII Мы сводим новое знакомство. Разумная сделка

  Глава XIV Как не удалась цель моего путешествия

  Глава XV Глава не слишком интересная, но необходимая

  Глава XVI Интриги. Странный разговор

  Глава XVII Стремительные переговоры Терезы. Свидание

  Глава XVIII Глава, готовящая читателей к интересным вещам

  Глава XIX Оргия

  Глава XX Удовольствия иного рода

  Глава XXI О том, кто стучал в мою дверь, и о тех забавных вещах, которые мне стали известны

  Глава XXII Чем закончился вечер удовольствий

  Глава XXIII Неприятные разоблачения. Неудобства милосердия, которые не должны отбить охоту к добрым чувствам у чистых сердец

  Глава XXIV Продолжение предыдущей главы Признание госпожи Дюпре. Примирение

  Глава XXV Ревность сестер Фьорелли Несчастье, угрожающее Аржантине и шевалье

  Глава XXVI Раскаяние Камиллы. Трагический конец дуэньи

  Глава XXVII Глава, которая доставит удовольствие сторонникам монсеньора и его племянника

  Глава XXVIII Развязка важных событий второй части и заключение

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава I Трагическое происшествие

  Глава II Трагическая развязка «грязевого» приключения Храбрость англичанина и неизвестного молодого красавца

  Глава III История Монроза. Его злоключения

  Глава IV Добрый порыв Сильвины

  Глава V О том, как наш англичанин проявил себя столь же любезным, сколь он был мужественным

  Глава VI Глава, которая ничем не удивит читателей

  Глава VII Глава, в которой мы встречаемся со старыми знакомыми

  Глава VIII Иногда удача приходит во сне

  Глава IX О том, как окончилось послушничество Монроза

  Глава X Интриги вокруг прекрасного Монроза

  Глава XI О том, как Сильвину поймали самым необычным способом

  Глава XII Глава, в которой описываются полезные кокеткам вещи

  Глава XIII Описания, которые не всем понравятся

  Глава XIV Глава, еще более сухая, чем предыдущая

  Глава XV Глава, предваряющая последующие, гораздо более интересные

  Глава XVI Об одном странном разговоре и о том, как он закончился

  Глава XVII Глава, не слишком отличающаяся от предыдущей

  Глава XVIII Глава, в которой на сцену снова восходит прекрасный Монроз

  Глава XIX Глава, в которой раскрываются некоторые секреты

  Глава XX Ночные путешествия. У шевалье д’Эглемона появляется домовой

  Глава XXI Беседа, менее неприличная для читателей, чем для тех, кто в ней участвовал

  Глава XXII Глава, в которой описываются не совсем обычные капризы

  Глава XXIII Отъезд сэра Сидни. Прекрасного Монроза снова преследуют несчастья

  Глава XXIV Глава, из которой читатель узнает интересные вещи

  Глава XXV О событиях, не относящихся непосредственно к нашей героине

  Глава XXVI Продолжение предыдущей главы

  Глава XXVII Глава ни о чем

  Глава XXVIII Об иностранце. Его история

  Глава XXIX Продолжение истории графа

  Глава XXX Продолжение предыдущей

  Глава XXXI Все та же история

  Глава XXXII Заключение истории несчастного графа

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  Глава I Глава, которую читатели могут не читать, а я могла бы не писать

  Глава II Глава, которая оказалась бы скучнее, будь она длиннее

  Глава III О менее грустных вещах

  Глава IV Продолжение предыдущей

  Глава V Неожиданное несчастье

  Глава VI Конец царствования Сильвины. Я на вершине блаженства

  Глава VII Глава, в которой я возвращаюсь немного назад

  Глава VIII Ночные приключения

  Глава IX Как неудачно все складывалось той ночью

  Глава X Все хуже и хуже

  Глава XI Интересные события

  Глава XII Глава о том, как люди встречаются в такой момент, когда меньше всего об этом думают

  Глава XIII Не самая интересная глава этой книги

  Глава XIV Счастливые перемены в делах графа и в моих собственных

  Глава XV Конец моих печалей. Как я была наконец вознаграждена

  Глава XVI Посредничество Дюпюи. Что из этого вышло. Письмо госпожи де Керландек

  Глава XVII Глава, в которой описываются люди, попавшие в затруднительное положение

  Глава XVIII Как я сообщила графу то, что мы от него скрывали. О том, что с нами случилось. Первая встреча с милордом Сидни

  Глава XIX Глава короткая, но интересная

  Глава XX О деньгах. О том, как Тереза неожиданно заработала целое состояние

  Глава XXI Продолжение и окончание рассказа о великих событиях в жизни Терезы

  Глава XXII Бурное свидание с госпожой де Керландек

  Глава XXIII Интересная беседа

  Глава XXIV Одна из самых интересных глав книги

  Глава XXV Глава, для которой я не смогла придумать названия

  Глава XXVI Как произошла вторая встреча с моей матерью и как доктор Беатен оказался в крайне затруднительном положении

  Глава XXVII Глава, содержание которой не удивит людей, знающих толк в Беатенах. О том, как в двух разных местах составлялся один и тот же план

  Глава XXVIII Глава, события которой снова не имеют непосредственного отношения к нашей героине

  Глава XXIX Заключение

АНДРЕА ДЕ НЕРСИА «Фелисия, или Мои проказы»

ПРИМЕЧАНИЯ

ЛУИ-ШАРЛЬ ФУЖЕРЕ ДЕ МОНБРОН Марго-штопальщица (1748)

ЛУИ-ШАРЛЬ ФУЖЕРЕ ДЕ МОНБРОН «Марго-штопальщица»

ПРИМЕЧАНИЯ

КЛОД ГОДАР Д’ОКУР Фемидор, или История моя и моей любовницы (1745)

К ЧИТАТЕЛЮ

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

КЛОД ГОДАР Д’ОКУР «Фемидор, или История моя и моей любовницы»

ПРИМЕЧАНИЯ

*** Примечания ***