Семь поэм [Роберт Иванович Рождественский] (fb2) читать онлайн

Поэма началась в груди,

грудь разорвать грозя.

Теперь её,

как ни крути,

не написать

нельзя.

Я ею бредил по ночам,

берёг её, как жизнь.

Я на руках её качал

и повторял:

- Пишись!

Пишись! -

я требовал,

но мне

ответил ворох строк:

- Постой!

А был ли ты в огне?

Месил ли

пыль дорог?

Встречал ли ты в атаке смерть?

Привык ли ты дерзать?

И так ли знаешь жизнь,

чтоб сметь

о ней другим сказать?.. -

Сердце, а что я знаю?

Ты подскажи мне тихо.

Знаю, что на Алтае

было село Косиха.

Было село -

я знаю -

крошечного значенья...

В речке вода парная

после грозы вечерней...

Сердце,

а что я помню?

Лес голубой стеною.

Помню - уходят кони

через село в ночное.

Помню ещё я:

мама

на руки поднимала...

Сердце,

но это ж мало!

Это же очень мало!

Возле глухой ограды

чуть шелестит отава...

Сердце,

а может, правда,

я не имею права?

Пусть, затихая,

песня

будет на жизнь в обиде -

что расскажу я,

если

так ещё мало

видел.

Если мир перед глазами

был на диво мал...

Мы о нём узнали сами

и из сказок мам.

Нам о нём твердили в школе:

чуть ли не с шести

мы учили,

что такое

дальние пути,

что такое гнев и жалость,

что такое честь...

Мы учились.

Нам казалось:

это

жизнь и есть.

Мы учились,

а вглядеться -

окажусь я неучем,

потому что,

кроме детства,

и сказать-то не о чем.

Вновь иди,

слова ищи

за семью широтами...

Вышли в жизнь товарищи

слишком желторотыми.

Вышли в жизнь романтики,

ум

у книг занявшие,

кроме

математики

сложностей не знавшие.

...Впервые взаправду дорога качала,

впервые мечты повели за собою,

впервые любовь

подсказала начало

поэмы,

которая стала судьбою.

Сквозные вокзалы

и запахи дыма,

гудков паровозных протяжная медь,

слова,

что я говорил любимой,

мне приказали

сметь.

Протянуло солнце нити,

солнце бьёт прохожим в лица.

Я прошу вас:

объясните,

что на улицах творится?

Что же это?

Как же это?

Это я

или не я?

Жмурясь весело от света,

ходят люди пьяные.

Ходят,

очень неумело

землю

пробуя шагами.

Кто-то с крыш просыпал мелочь,

и она звенит о камни,

разбивается на части.

Стены от капели мокнут.

Люди ходят

и от счастья

ничего сказать не могут.

Блещет вымытыми стёклами

мир -

сплошная новизна.

В мире наступила тёплая,

настоящая весна...

А если к весне

прибавить письмо,

а если в письме написать:

«твоя»,

то кто б из вас выдержать это смог?

Не выдержал это

и я.

И вот - вагон!

Летящая тьма.

Бессонная ночь,

перестук колёс.

Полсуток дороги -

и ты сама,

почти задохнувшаяся от слёз,

от майского ветра...

Лентой прямой -

улица.

Площадь.

Обычный дом.

Твой голос:

«Вот здесь я живу...»

И мой:

«Может, к тебе -

потом?..»

Но ты,

подыскивая слова,

шепчешь, что нам всё равно по пути,

что мама обидится,

что сперва

надо сюда

зайти.

И умоляющие глаза:

«Прошу...

Ну, буквально, на полчаса!»

Мою фигуру окинув косо,

откуда-то сбоку выплыла дама.

И я, как сквозь сон, услыхал:

- Знакомься!

Это мама...

И мама, довольную мину сделав,

руку протягивая,

загудела,

что очень приятно,

что очень ждали,

что очень тронуты

и так далее...

И я продолжаю знакомиться с кем-то:

с троюродной тёткой, с каким-то соседом,

с папашей...

А в комнате, как по паркету,

течёт предобеденная беседа...

Беседа велась филигранно тонко.

Беседа текла до предела тонно.

По правилам

самого доброго тона

гостей угощали антоновкой.

Гости брали.

Гости хвалили.

Гости чинно благодарили...

...Спрашивает мама

об одном и том же.

Говорит,

что прямо

я ответить должен.

Требует ответа,

радость излучая:

- Правда,

что поэты

много получают? -

Я молчу вначале,

недоумевая,

и, пожав плечами,

говорю:

- Бывает...

А дальше -

тосты и слова,

понятные немногим.

А дальше -

у стола едва

не подгибались ноги,

картинно лежали колбасные диски,

слезилось весеннее чудо -

редиска,

тугие, пупырчатые огурчики

лежали,

млея,

в зелёной кучке.

А рядом -

по виду неделю не спавший,

водицы болотной тише -

минут через десять

лежал папаша,

изрядненько днём хвативший.

Он мирно похрапывал в такт речам,

а кроме,

несколько раз,

когда тормошили,

«ура»

кричал,

не открывая глаз.

Потом он встал,

поплыл к окну

и, сдержанно икнув,

стал открывать с опаскою

«Советское шампанское».

Мне наливают первому

под трубные громы марша,

и вновь бутылку белого

несёт на стол мамаша.

Глаза утирает платочком

и начинает тут же:

- Мы отдаём вам дочку.

Будьте ей добрым мужем! -

Потом,

толкнув супруга в бок

(чтоб он заплакал тоже),

свои слова итожит:

- Пусть вам поможет бог! -

Бокал мой

почти не бывает пуст...

А папа,

набрав винограда в горсть,

встаёт и пьяно бормочет:

- Пусть

что-нибудь скажет гость.

Назвался груздем -

значит держись...

Я поднимаюсь с места

и предлагаю выпить:

- За жизнь! -

А тётка подсказывает:

- За совместную... -

Перекричать стараюсь зря -

со всех сторон

на все лады

довольная родня

«уря»

вопит

и пьёт

«за молодых».

«Молодые» -

это мы с тобою.

Что ж, родная,

вроде по спектаклю

надо встать с улыбкою тупою,

выпить и раскланяться.

Не так ли?

Если делать всё почти

так,

как в представлении,

надо к маме подойти

под благословение.

Надо под овации,

закусивши кое-как,

нам поцеловаться,

если крикнут:

«Го-о-орька-а!..»

...Довольно!

Ты знаешь,

становится жутко.

Зачем ты не скажешь,

что всё это

шутка?

Чего ж ты сидишь,

улыбаясь устало,

как будто уже

ничего не осталось.

Скажи, что - да!

Что - не права!

Любовь зови на помощь.

Остались в памяти слова,

осталось слово

«помнишь».

Помнишь...

А что ты помнишь?

(Вслушайся хоть немного.)

Помнишь:

снежная полночь.

Медленная дорога.

Холодно.

Кажется даже,

будто около -

полюс...

Город одноэтажный

дремлет в снегу по пояс.

Улицы неживые

сумрачны и тихи.

Помнишь,

тебе впервые

я прочитал стихи?

Снег летел и кружился.

Он тихо садился на ветви,

на застывшую землю,

на зябнущие дома...

Я о ветре читал,

о весеннем,

ликующем ветре,

о звенящих ручьях,

о капелях,

сводящих с ума!

Снег садился и таял,

по капле стекая со щёк.

Я о счастье читал,

и дорога мне сказкой

казалась!

А оно, это счастье,

шло рядом и улыбалось.

И молчало.

И лишь иногда повторяло:

- Ещё. -

Помнишь,

как мы ждали

лета молодого?

Помнишь,

мы мечтали

выбежать из дома?

По ручьям журчащим

зашагают ноги,

заберутся в чащу

хитрые дороги,

там, где лес наполнен

сказками

да байками,

там, где в жаркий полдень

мох как будто байковый,

там, где спят озёра

возле просек мглистых.

Росы,

будто зёрна,

по утрам на листьях.

Смоляные дали.

Сказочное лето...

Помнишь,

как мечтали

мы

об этом?

А письма?

Их ты позабудешь разве?

Назло дождям,

назло крутым метелям,

хранимые работниками связи,

сквозь расстояния

они летели.

Какие это были письма, милая!

Они

любовь на крыльях приносили.

Я их читал

и делался

красивей!

Они мне сердце наполняли силою,

такой,

что завидовали друзья,

такой,

что горы сметёт с пути...

Слово только скажи,

и я

пройду,

где не сможет никто

пройти!

В схватке отчаянной не подведу.

Как бы меня

ни крутила мгла,

буду всегда я

в первом ряду,

чтобы гордиться ты мной могла!

Голод стерплю.

Холод стерплю.

Песни радостные сложу.

Песни,

в которых я расскажу,

как я тебя

люблю.

Как бы мне ни было тяжело,

выдержу я,

выстою я...

Но что же сегодня

произошло,

маленькая моя?

Так что же

получается?..

Несут

блины.

Пирушка не кончается,

хоть все пьяны...

Расхваливая яблоки,

мамаша на меня

смотрела,

как на ярмарке

глазеют на коня,

в ухмылочке кривила рот

и, оглядев до точки,

прикидывала вновь:

«Сойдёт

за муженька для дочки».

Восторженные гости

шушукались о чём-то.

Я мог бы очень просто

всё это бросить к чёрту,

я мог бы хлопнуть дверью,

оставив где-то

там

и смех,

и недоверие,

и говорливых дам,

на что-то намекающих

то жестами, то глазками.

Я б мог

наверняка ещё

сказать им

пару ласковых!

Таких,

чтоб мама охнула,

таких,

чтоб стёкла тенькнули...

Но ты сидела около.

Не где-то.

Не за стенкою.

...Почему молчишь ты так?

Ты ведь рядом.

Ты - со мной.

Почему киваешь в такт

сплетнице очередной?

Или,

может быть,

ты права,

или такая же,

как они?

Или...

Попридержи слова,

парень.

С выводом повремени!

Погоди!

И я смолчал с трудом.

Погоди!

И я уже сижу.

Хорошо.

Посмотрим,

что - потом.

Я согласен.

Ладно.

Погожу...

Но, на меня не глядя

(как будто не знакома ты),

ты шепчешь мне,

что дядя

достанет скоро комнату.

Не просто,

не за плату,

а так...

по блату.

Что я измучился, поди,

что завтра надо в загс пойти

и что мамаша в этом

поможет нам советом...

А мама подмигивает тебе,

как будто хочет сказать:

«Так его, доченька.

Верно!

Теперь

его можно запросто взять!

Телёнок какой-то,

а не мужчина...

Дело

обтяпано тонко...

Действуй,

крошечка!

Молодчина!

Чувствуется подготовка...»

Гости встают,

улыбаясь пьяно, -

всё решено для них, -

гости выходят из комнаты,

явно

нас оставляя одних.

Кружится голова слегка.

Не разберёшь лица...

- Милый,

а может, выпьешь пивка?

Может, ещё винца?

Хочешь?

Но я уже у дверей.

И, отводя беду:

- Нет...

я лучше...

сейчас уйду...

Нет,

мне надо скорей...

Нет!

Я пошёл уже,

но сперва...

сказать тебе...

что-то хочу... -

Кружится,

кружится голова.

Кружится...

Я молчу.

Всё перепуталось...

Правда...

Ложь...

Надо бежать

наутёк...

И резкий голос в спину,

как нож:

- До скорой встречи,

зятёк!

Сердце, слышишь?

Сердце, помоги мне!

Помоги мне отыскать потерю.

Сердце!

Самое святое гибнет!

То, чем жил я.

То, во что я верил.

Оказался очень трудным путь.

Помощь не окажут мне врачи...

Слышишь, сердце?

Слышишь, не молчи!

Помоги.

Скажи мне что-нибудь...

А сердцу что?

Стучит оно

и не даёт ответа.

Немало книг прочитано

про это.

Задачи сложные не ждут

спокойствия души.

Они встают

и там

и тут.

И требуют:

Реши!

А то тебе -

не жить!

И время не тяни.

Скорей реши!

А как

решить -

не говорят они...

Нас вначале не касалась

жизни трудная огромность.

Нам вначале

жизнь казалась

очень тихой,

очень ровной.

Как на кафельные плиты,

вышли мы в недавнем прошлом

в жизнь,

где ставились конфликты

только «лучшего»

с «хорошим».

Мы проверяли это,

мы сгоряча спешили,

нам

давали советы

мудрые старожилы.

Нам советы давали

и, разводя руками,

наши мечты называли

«розовыми очками».

Это не «розовые очки»!

Это не «розовые мечты»!

Вышли безусые пареньки

в мир,

где тропы круты!

Вышли учиться и побеждать,

вышли работать,

но,

где б они ни были,

всё равно

будут они мечтать!

И по дороге

самой крутой,

вздыбленной в высоту,

будут идти они за мечтой,

осуществлять мечту!

Я слушать согласен любые укоры.

Я мыслями с каждым готов поделиться...

Пусто.

Кажется: вымер город.

И только один старшина милиции

стоит на углу,

тишину храня,

бдительно вглядывается во тьму.

И я, торопясь, подхожу к нему

и говорю:

- Извините меня!

Может, не спрашивать было бы проще,

но вы понимаете сами:

весна...

Я был сейчас в доме...

в том...

через площадь...

Там есть одна девушка... -

А старшина

сурово откашлялся

и потом

вежливо, но безучастно:

- В котором доме вы были?

В том?

Так это не мой участок. -

Но я опять:

- Да нет же...

Послушайте!

Мне одному разобраться сложно...

Я вам хочу...

- Гражданин,

на службе

меня отвлекать не положено.

Идите проспитесь. -

Что ж,

и пойду.

Но вряд ли поможет это...

Иду я по городу

и в бреду

у мамы прошу совета...

- Мама, видишь,

на деревьях почки

вздрагивают от порывов ветра?

Мама,

я пошлю тебе по почте

сразу десять голубых конвертов.

Я устал до головокруженья.

Мама,

ты, пожалуйста, прости -

жить на свете,

принимать решенья

оказалось очень не простым.

Ты не жалела сил, -

только бы сын

не пил,

лишь бы он умным стал,

лишь бы не голодал...

Мама!

Я по горло сыт!

Мама,

я не буду пить.

Только я хочу спросить:

как

мне

быть?

Как же это?

Что же это?

Может, просто

я

упрямый

и забыл твои советы,

мама?

Мама...

Спросить бы!

Друзей на помощь позвать бы!

Но речь у многих одна:

- Чего там думать!

Кутнём на свадьбе.

Валяй смелей, старина!

Не ты последний.

Так что не трусь,

над чепухою не бейся! -

И сразу же

сжавшихся пальцев хруст

глушит

глупая песня:

«Заварилась баня,

затянула тина.

Окрутили парня

очень примитивно».

Теперь настанут

мир и тишина,

теперь не скажут люди ничего.

Остались только шуточки:

«Жена

да убоится мужа своего».

Но жёны удивятся и к тому ж

напомнят нам с улыбкой неземной,

что, дескать, в расшифровке

слово

«муж» -

Мужчина,

Угнетаемый

Женой.

Всё так, как надо.

Если не спешить,

жизнь утрясётся.

Всё на место ляжет.

Посмотрим на людей и станем жить

без глупостей,

без выдуманной блажи.

Всё как надо.

Но уже

дамы шутят с вызовом:

- С милым рай и в шалаше,

если

с телевизором. -

Я слышал такое.

Я знаю такое.

И я ни за что не останусь спокойным!

Меня прерывают:

- А, собственно, кто ты?

С чего ты

рассказываешь анекдоты?

Зарвался?

Сатирика

корчишь?

Не смешно,

а скорее - тошно!

Ты, приятель,

неважно кончишь.

Это точно.

В вопросах жизни ты круглый ноль.

Тебе ли про это строчить?!

Поныть захотелось?

Пожалуйста, ной!

Но что же ты лезешь учить?

Ты говоришь, что в сердце -

боль.

Ты требуешь участья.

Давай поговорим с тобой

об этом самом счастье.

Ты раньше, дурень,

сох и чах

всё время,

а теперь

имеешь дом и свой очаг.

Чего ж ещё тебе?

Добра жена да жирны щи -

другого счастья не ищи.

Наберись терпения,

будь разумным

и

очень скоро гением

станешь

(для семьи).

Будешь ты для жёнушки

песенки мычать

и кропать стишоночки

в местную печать...

Есть решенье мирное

сложного вопроса, -

понимаешь,

милая,

можно сделать просто:

если сердце теплится,

вздор из мыслей

выкинем,

слюбится -

стерпится,

поживём -

привыкнем.

Нарисуем, если нужно,

радость на лице.

Будем строить очень дружно

счасть -

и -

це!

Будет не жизнь, а сплошные улыбки.

Ходит на цыпочках жёнушка.

Муж

жену

называет «рыбкой».

Мужа

жена -

«медвежоночком».

Рай да и только!

И ссориться нечего.

Оба взаимно вежливы.

Мужа

жена

развлекает вечером

сплетнями самыми свежими.

А он,

не смыкая опухших век,

глухо бубнит ночами:

какой хороший он

человек

и какой негодяй

начальник...

И всё это будет не просто на месяц.

Ты слышишь?

Навечно

такое дают нам!

И всю эту гнусную,

тихую мерзость

кто-то назвал

уютом?!

Родная!

Неужто и сердце

и тело

за это

ты мне отдала под защиту?

Но если ты этого счастья хотела,

этого счастья во мне

не ищи ты!

Мне воздух родины

сладок и мил.

С великой гордостью

думаю я,

что здесь я рождён

и что этот мир -

счастье моё

и совесть моя,

что я в ответе

за всех влюблённых,

в ответе за каждый колос пшеницы,

в ответе за шелест лесов зелёных,

за прочность и силу

советской границы,

в ответе за запах дымящихся пашен,

за каждую мелочь

в моей стране...

А ты говоришь:

устроит папаша

тёплую должность мне.

А ты говоришь:

попадём в историйку,

если не будем

жить незаметно...

Неужто

мир для тебя -

это только

тридцать квадратных метров?!

Хочешь,

я опять тебе напомню

прошлую, особенную осень?

Хочешь,

эту комнату наполню

терпким запахом

гудящих сосен?

Я тебе напомню наши песни...

Помнишь,

говорила ты, что скоро

мы с тобой в тайгу уедем вместе

и построим там

чудесный город,

город

посреди лесов зелёных,

город,

озарённый ярким светом,

город-песню,

город для влюблённых?..

Помнишь,

как мечтали мы об этом?

Помнишь?

...А я и сейчас мечтаю,

как будем мы вместе -

и ты,

и я,

о том, как ликующим Первомаем

пройдёт молодая наша семья,

о том, как однажды

под небом синим

листья к нам в окно постучатся,

о том,

как мы склонимся над сыном -

нашим первенцем,

нашим счастьем...

Но жить не хочу,

о покое мечтая,

жить,

накапливая добро,

жить,

пределом счастья считая

столовое серебро,

буфет,

до краёв набитый посудой,

нервно звенящей на каждом шагу...

Родная,

слышишь?

Уйдём отсюда!

Уйдём!

Я здесь дышать

не могу!

Я тебе напомню про рассветы

и про то,

как писем ты ждала...

Неужели ты забыла это?

Неужели ты тогда...

лгала?

Если так, то надо решить,

надо сразу выбрать пути.

Я любовь

задушу в груди,

но останется сердце

жить.

Сердце!

Звонкой струною стань,

на предельной ноте сдержись!

Слышишь?

Биться не перестань:

это -

лишь начинается

жизнь!

Пусть пока

немало людишек,

травки ниже,

водицы тише,

очень гладких

и, между прочим,

с виду непогрешимых очень.

Не собьёт их вроде и шторм.

Мельтешат они

там и тут,

за уютом портьер и штор

очень тихо они живут.

В меру подленьки,

в меру умны,

семеня проторённой дорогою.

Им плевать

на дела страны,

их заботы её

не трогают!

Им пока ещё горя нет.

Их пока ещё носит земля...

С кем ты, милая?

Дай ответ!

До конца,

не тая,

не юля.

Заглушая голос

старья,

басовито гудками трубя, -

слышишь? -

это уже

не я -

правда

спрашивает у тебя!

Правда тех,

чьим трудом страна

так прославлена,

так сильна,

тех,

кто в самых дальних краях,

незнакомых мне,

но родных,

эту правду хранит...

И я

ничего бы не значил

без них...

Я с тобою резок.

Но пусть!

Я не ангел и не святой.

У меня характер крутой -

может, я

не раз ошибусь.

Я не так богат

и деньгу

по кубышкам не берегу.

Сладкой жизни

не предложу.

Но тебе я вот что скажу:

если только хочешь -

решись,

если только сможешь -

приди!

Это будет

честная жизнь

до последнего стука в груди.

Это будет жизнь для людей,

это будет пора труда,

в ней

обходных искать путей

не посмею я никогда.

Не смогу пройти стороной

и солгать

хотя б невзначай...

С кем ты?

С ними

или со мной?

Слышишь ты?

Отвечай!

Вечная

слава

героям!

Вечная слава!

Вечная

слава

героям!

Слава героям!

Слава!!

...Но зачем она им,

эта слава, -

мёртвым?

Для чего она им,

эта слава, -

павшим?

Всё живое -

спасшим.

Себя -

не спасшим.

Для чего она им,

эта слава, -

мёртвым?..

Если молнии

в тучах заплещутся жарко,

и огромное небо

от грома

оглохнет,

если крикнут

все люди

земного шара, -

ни один из погибших

даже не вздрогнет.

Знаю:

солнце

в пустые глазницы

не брызнет!

Знаю:

песня

тяжёлых могил

не откроет!

Но от имени

сердца,

от имени

жизни,

повторяю!

Вечная

Слава

Героям!..

И бессмертные гимны,

прощальные гимны

над бессонной планетой

плывут

величаво...

Пусть

не все герои, -

те,

кто погибли, -

павшим

вечная слава!

Вечная

слава!!

Вспомним всех поимённо,

горем

вспомним

своим...

Это нужно -

не мёртвым!

Это надо -

живым!

Вспомним

гордо и прямо

погибших в борьбе...

Есть

великое право:

забывать

о себе!

Есть

высокое право:

пожелать

и посметь!..

Стала

вечною славой

мгновенная

смерть!

Разве погибнуть

ты нам завещала,

Родина?

Жизнь

обещала,

любовь

обещала,

Родина.

Разве для смерти

рождаются дети,

Родина?

Разве хотела ты

нашей

смерти,

Родина?

Пламя

ударило в небо! -

ты помнишь,

Родина?

Тихо сказала:

«Вставайте

на помощь...»

Родина.

Славы

никто у тебя не выпрашивал,

Родина.

Просто был выбор у каждого:

я

или

Родина.

Самое лучшее

и дорогое -

Родина.

Горе твоё -

это наше

горе,

Родина.

Правда твоя -

это наша

правда,

Родина.

Слава твоя -

это наша

слава,

Родина!

Плескалось

багровое знамя,

горели

багровые звёзды,

слепая пурга

накрывала

багровый от крови

закат,

и слышалась

поступь

дивизий,

великая поступь

дивизий,

железная поступь

дивизий,

точная

поступь

солдат!

Навстречу раскатам

ревущего грома

мы в бой поднимались

светло и сурово.

На наших знамёнах

начертано

слово:

Победа!

Победа!!

Во имя Отчизны -

победа!

Во имя живущих -

победа!

Во имя грядущих -

победа!

Войну

мы должны сокрушить.

И не было гордости

выше,

и не было доблести

выше -

ведь кроме

желания выжить

есть ещё

мужество

жить!

Навстречу раскатам

ревущего грома

мы в бой поднимались

светло и сурово.

На наших знамёнах

начертано слово

Победа!

Победа!!

Чёрный камень,

чёрный камень,

что ж молчишь ты,

чёрный камень?

Разве ты

хотел такого?

Разве ты

мечтал когда-то

стать надгробьем

для могилы

Неизвестного

солдата?

Чёрный камень.

Что ж молчишь ты,

чёрный камень?..

Мы в горах

тебя

искали.

Скалы

тяжкие

дробили.

Поезда в ночах

трубили.

Мастера в ночах

не спали,

чтобы

умными руками

чтобы

собственною

кровью

превратить

обычный камень

в молчаливое

надгробье...

Разве камни

виноваты

в том,

что где-то

под землёю

слишком долго

спят солдаты?

Безымянные

солдаты.

Неизвестные

солдаты...

А над ними

травы сохнут,

А над ними

звёзды меркнут.

А над ними

кружит

беркут

и качается

подсолнух.

И стоят над ними

сосны.

И пора приходит

снегу.

И оранжевое солнце

разливается

по небу.

Время

движется над ними...

Но когда-то,

но когда-то

кто-то в мире

помнил

имя

Неизвестного

солдата!

Ведь ещё

до самой смерти

он имел друзей

немало.

Ведь ещё

живёт на свете

очень старенькая

мама.

А ещё была

невеста.

Где она теперь -

невеста?..

Умирал солдат -

известным.

Умер -

Неизвестным.

Ой, зачем ты,

солнце красное,

всё уходишь -

не прощаешься?

Ой, зачем

с войны безрадостной,

сын,

не возвращаешься?

Из беды

тебя я выручу,

прилечу

орлицей быстрою...

Отзовись,

моя кровиночка!

Маленький.

Единственный...

Белый свет

не мил.

Изболелась я.

Возвратись,

моя надежда!

Зёрнышко моё,

Зорюшка моя.

Горюшко моё, -

где ж ты?

Не могу найти дороженьки,

чтоб заплакать

над могилою...

Не хочу я

ничегошеньки -

только сына

милого.

За лесами моя ластынька!

За горами -

за громадами...

Если выплаканы

глазыньки -

сердцем

плачут матери.

Белый свет

не мил.

Изболелась я.

Возвратись,

моя надежда!

Зёрнышко моё,

Зорюшка моя.

Горюшко моё, -

где ж ты?

Когда ты, грядущее?

Скоро ли?

В ответ на какую

боль?..

Ты видишь:

самые гордые

вышли на встречу

с тобой.

Грозишь

частоколами надолб.

Пугаешь

угластыми кручами...

Но мы

поднимем себя

по канатам,

из собственных нервов

скрученных!

Вырастем.

Стерпим любые смешки.

И станем

больше

богов!..

И будут дети

лепить снежки

из кучевых

облаков.

Это песня

о солнечном свете,

это песня

о солнце в груди.

Это песня о юной планете,

у которой

всё впереди!

Именем солнца,

именем Родины

клятву даём.

Именем жизни

клянёмся

павшим героям:

то, что отцы не допели, -

мы

допоём!

То, что отцы не построили, -

мы

построим!

Устремлённые к солнцу побеги,

вам

до синих высот вырастать.

Мы -

рождённые песней победы -

начинаем

жить и мечтать!

Именем солнца,

именем Родины

клятву даём.

Именем жизни

клянёмся

павшим героям:

то, что отцы не допели, -

мы

допоём!

То, что отцы не построили, -

мы

построим!

Торопитесь,

весёлые вёсны!

Мы погибшим на смену

пришли.

Не гордитесь,

далёкие звёзды, -

ожидайте

гостей

с Земли!

Именем солнца,

именем Родины

клятву даём.

Именем жизни

клянёмся

павшим героям:

то, что отцы не допели, -

мы

допоём!

То, что отцы не построили, -

мы

построим!

Слушайте!

Это мы

говорим.

Мёртвые.

Мы.

Слушайте!

Это мы

говорим.

Оттуда.

Из тьмы.

Слушайте!

Распахните глаза.

Слушайте до конца.

Это мы

говорим,

мёртвые.

Стучимся

в ваши

сердца...

Не пугайтесь!

Однажды

мы вас потревожим во сне.

Над полями

свои голоса пронесём в тишине.

Мы забыли,

как пахнут цветы.

Как шумят тополя.

Мы и землю

забыли.

Какой она стала,

земля?

Как там птицы?

Поют на земле

без нас?

Как черешни?

Цветут на земле

без нас?

Как светлеет

река?

И летят облака

над нами?

Без нас.

Мы забыли траву.

Мы забыли деревья давно.

Нам

шагать по земле

не дано.

Никогда не дано!

Никого не разбудит

оркестра

печальная

медь...

Только самое страшное, -

даже страшнее,

чем смерть:

знать,

что птицы

поют на земле

без нас!

Что черешни

цветут на земле

без нас!

Что светлеет

река.

И летят облака

над нами.

Без нас.

Продолжается жизнь.

И опять

начинается день.

Продолжается жизнь.

Приближается

время дождей.

Нарастающий ветер

колышет

большие хлеба.

Это -

ваша судьба.

Это -

общая наша

судьба...

Так же птицы

поют на земле

без нас.

И черешни

цветут на земле

без нас.

И светлеет

река.

И летят облака

над нами.

Без нас...

Я

не смогу.

Я

не умру...

Если

умру -

стану

травой.

Стану

листвой.

Дымом костра.

Вешней землёй.

Ранней звездой.

Стану волной,

пенной

волной!

Сердце

своё

вдаль

унесу.

Стану

росой,

первой грозой,

смехом

детей,

эхом

в лесу...

Будут в степях

травы

шуметь.

Будет стучать

в берег

волна...

Только б

допеть!

Только б

успеть!

Только б

испить

чашу

до дна!

Только б

в ночи

пела

труба!

Только б

в полях

зрели

хлеба!..

Дай мне

ясной жизни,

судьба!

Дай мне

гордой смерти,

судьба!

Помните!

Через века,

через года, -

помните!

О тех,

кто уже не придёт

никогда, -

помните!

Не плачьте!

В горле

сдержите стоны,

горькие стоны.

Памяти

павших

будьте

достойны!

Вечно

достойны!

Хлебом и песней,

Мечтой и стихами,

жизнью

просторной,

каждой секундой,

каждым дыханьем

будьте

достойны!

Люди!

Покуда сердца

стучатся, -

помните!

Какою

ценой

завоёвано счастье, -

пожалуйста,

помните!

Песню свою

отправляя в полёт, -

помните!

О тех,

кто уже никогда

не споёт, -

помните!

Детям своим

расскажите о них,

чтоб

запомнили!

Детям

детей

расскажите о них,

чтобы тоже

запомнили!

Во все времена

бессмертной

Земли

помните!

К мерцающим звёздам

ведя корабли, -

о погибших

помните!

Встречайте

трепетную весну,

люди Земли.

Убейте

войну,

прокляните

войну,

люди Земли!

Мечту пронесите

через года

и жизнью

наполните!..

Но о тех,

кто уже не придёт

никогда, -

заклинаю, -

помните!

Эй,

родившиеся в трёхтысячном

удивительные умы!

Археологи ваши

отыщут,

где мы жили,

что строили мы.

Археологи ваши

осмотрят

всё до мелочи,

всё подряд.

Снимут ржавчину.

Ретушь смоют.

Сладковатый лак

растворят.

Пыль сметут движением нежным...

И откроются до конца

очень древние,

окаменевшие,

наши

песенные сердца.

Те, которые отгорели

на бессмертных кострах

правоты,

разорвавшиеся

от болезней,

не стерпевшие

клеветы,

натрудившиеся,

двужильные,

задохнувшиеся в скоростях...

Я хочу рассказать,

как жили мы.

Я пишу вам письмо,

хотя

между нами пути

неблизкие,

в человеческий рост -

бурьян.

И к тому же

тетрадные листики -

слишком временный

материал.

Ну и ладно!

Пусть!

Я согласен.

Мир мой

тление опроверг.

Миллионы моих сограждан

пишут письма

в тридцатый век!

Пишут

доменными громадами

(по две тысячи тонн

в строке!).

Пишут письма

люди,

наматывая

на планету

витки

ракет!

Пишут

тяжестью ледокола

там,

где не было ни строки.

Пишут письма,

беря за горло

океанский размах реки!

Пишут очень сурово и медленно,

силе собственной

удивясь...

Обязательно,

непременно

эти письма

дойдут до вас!

В трёхтысячном

в дебрях большого музейного здания

вы детям

о нашем столетье

рассказывать станете.

О мире,

расколотом надвое,

сытом и нищем!

Об очень серьёзном молчанье

столбов пограничных.

О наших привычках,

о наших ошибках,

о наших

руках пропылённых,

ни разу покоя не знавших.

О том,

что мы жили не просто

и долг свой

исполнили...

Послушайте,

всё ли вы вспомните?

Так ли вы

вспомните?

Ведь если сегодняшний день

вам увидеть охота,

поймите,

что значат

четыре взорвавшихся года.

Четыре зимы.

И четыре задымленных

лета.

Где жмых -

вместо хлеба.

Белесый пожар -

вместо света.

А как это так:

закипает

вода в пулемёте, -

поймёте?

А сумрачный голос по радио:

«Нами... оставлен...» -

представите?

Поймёте,

что значит

страна -

круговой обороной?

А как это выглядит:

тонкий

листок

похоронной.

Тяжёлый, как оторопь.

Вечным морозом по коже...

Мы

разными были.

А вот умирали

похоже.

Прислушайтесь,

добрые люди тридцатого века!

Над нашей планетою

послевоенные ветры.

Уже зацветают

огнём опалённые степи...

Вы знаете,

как это страшно:

голодные дети!

А что это значит:

«Дожди навалились

некстати», -

представите?

А как это выглядит:

ватник,

«пошитый по моде», -

поймёте?..

А после -

не сразу,

не вдруг

и не сами собою -

всходили хлеба

на полях отгудевшего боя.

Плотины на реках

крутые хребты

подымали.

Улыбку детей

к Мавзолею

несли Первомаи.

И всё это было привычно.

Прекрасно и трудно...

И вот наступило однажды

весеннее утро.

Был парень,

одетый в скафандр.

И ракета на старте.

Представите?

А как он смеялся

в своём невесомом полёте, -

поймёте?

И город был полон улыбками,

криком,

распевами...

О, как это сложно -

быть первыми!

Самыми первыми!

Когда твоё сердце

открыто нелёгким раздумьям...

А были

и тюрьмы.

О, сколько неправедных тюрем!

Не надо,

пожалуйста,

не пожимайте плечами, -

и вы

начинаетесь

в нашем нелёгком начале!

Нельзя нас поправить.

Нельзя ни помочь,

ни вмешаться...

Вам

легче -

вы знаете наших героев.

И наших мерзавцев.

Всех!

Завтрашних даже,

которые,

злы и жестоки,

живут среди нас.

А быть может,

рождаются только.

Но вы-то,

конечно, поймёте,

конечно, узнаете,

как были верны мы

высокому

красному знамени,

когда,

распоясавшись,

враг

задыхался от ярости!

Когда в наше сердце

нацелены были «Поларисы».

В газетах тревожно топорщились

буквы колючие...

А мы

проверяли себя

правотой революции!

Пылала над нами

её зоревая громадина.

Она была

совестью нашей.

Она была

матерью.

Мы быстро сгорали.

Мы жили

не слишком роскошно.

Мы разными были всегда.

А мечтали

похоже.

И вы не забудьте о нас.

Ничего

не забудьте,

когда вы придёте,

наступите,

станете,

будете.

Расползаются слухи,

будто лава из Этны:

«В моду входят

узкие

брюки!

В моду входят

поэты!

Как встречают их,

боже!

Мода,

что ты наделала?!

В зале

зрителей больше,

чем поклонниц у тенора!..»

Это

слышу я часто.

Поднимаются судьи,

ощущая

начало

«священного» зуда.

Вылезают,

бранясь,

потрясая громами:

ах, мол,

разассонанс

вашу

милую маму!..

Как их вопли навязчивы!

Как их желчь откровенна!..

Вы простите,

товарищи

из тридцатого

века!

Не сдержался я,

хотя держался

месяцы.

Может, зря я вам твержу о мелочах!

Но поймите,

чтО для нас

эти мелочи,

в наших медленных,

бессонных ночах.

Эти мелочи

за горло взять могут.

Эти мелочи

тянутся к ножу...

Если правду говорить в глаза -

мода, -

что ж, считайте:

я за модой

слежу!

Отдаю ей дань

везде,

где возможно.

Повторяю:

продолжайся!

Звучи!..

Если Родину свою любить -

мода, -

с этой модой

смерть меня разлучит!..

Поднимается

поэзия в атаку,

отметая

словоблудие и лесть...

Знаю,

будут мне кричать:

«Опять в дидактику

ты, как прежде,

с головою залез!..

Это слишком...

Брось!..

Это – лишне...

Несъедобная -

для многих -

трава...»

Я спокойно отвечаю:

мне

лично

очень нравятся

высокие слова!..

Можно тьму страниц

заполнить балясами, -

пусть читатель

благоденствует всуе...

Только строки

не затем раскаляются,

чтоб потом на них

жарились глазуньи!

Чтоб взяла их

коленкоровая тина,

чтоб по цвету

подбирались корешки, -

расфасованное

мягонькое чтиво,

бесконечно тепловатые стишки.

Не для этого труда

поэты созданы!..

Но,

с другой стороны,

и я знавал

мастеров

произносить слова

высокие

и карабкаться

по этим словам!

Пробиваться к чину,

должности,

известности,

вылезать из кожи,

воду мутить.

Повторять:

«А я стою за власть

советскую!..»

Думать:

«Мне должны за это

платить!..»

Чёрта с два такие

верят во что-нибудь!

Но в любой кутерьме,

в любые дни,

к сожалению,

они

никак не тонут -

на поверхности

плавают они.

Это

их специальность и призвание.

Но закашляйся,

холуйское враньё!

Для меня

за высокими

словами -

настоящее,

кровное,

моё!

Очень тихое порой,

очень личное,

то летящее

в кипении и грохоте!

То больное до слёз,

то неслышное, -

но

моё,

всегда моё,

до самой крохотки.

Я

высокие слова,

как сына, вырастил.

Я их

с собственной судьбою связал.

Я их,

каждое в отдельности,

выстрадал!

Даже больше -

я придумал их

сам!

Выше исповеди они,

выше лирики...

Пусть бушует в каждой строчке

простор.

Пусть невзрачные тетрадные листики

вместе с хлебом

лягут к людям

на стол!

Чтоб никто им не сказал:

«Угомонись!..»

Чтобы каждый

им улыбкой ответил.

Потому что создаём мы

коммунизм -

величайшую

поэзию

на свете!

Знаю:

будет на земле

от счастья тесно!

Я мечтаю,

что когда-нибудь смогу

не построчно получать,

а посердечно:

хоть одно

людское сердце

за строку.

Да!

Мы – камни

в фундаментах

ваших плотин...

Ход истории

точен и необратим.

Но опять мы встаём

из дымящихся лет,

мы -

живые, как совесть.

Простые, как хлеб.

Молодые,

как самая ранняя рань...

Мы

не верили

в ад.

Мы плевали

на рай!

Мы смеялись над богом!

Сами были богами.

И планета

гудела у нас под ногами...

Каждый день приносил вороха новостей.

Целовали мы тёплых,

сопящих детей.

Уходили из дома

туда, где бои,

веря в сердце своё.

Веря в руки свои...

Сомневались мы?

Да.

Тосковали мы?

Да!

А ещё

называли свои города

именами любимых.

И, жизнь торопя,

открывали

себя,

утверждали

себя!

Выходили со смертью -

один на один...

Да!

Мы – камни

в фундаментах

ваших плотин.

Но у этих спокойных, молчащих камней

было столько

пронизанных радостью дней!

Было столько любви,

было столько мечты!..

Мы

с планетой своей

говорили на «ты».

Нас несли самолёты.

Везли поезда...

Жаль, что времени

нам не хватало всегда!

Что его

никому не давали взаймы...

В землю

благословенную

падали

мы.

Оборвав свою песню,

закончив пути, -

семенами ложились,

чтоб завтра

взойти!

Мы мечтали о том,

как вы станете жить.

И от будущих дней

нас нельзя отрешить.

Мы

спокойны за вас.

Мы

обнять вас хотим.

Мы -

основа.

Фундаменты

ваших плотин.

Я пишу письмо в ХХХ век.

Просто.

Без особенных подробностей...

Слышу:

«Размахнулся человек!..

Эй,

приятель,

не помри от скромности!

Фантазируй!

Мы таких

видали.

Взялся удивлять -

так удивляй!..

Но зачем в тридцатый?

Можно дальше!

Что уж ты

стесняешься?

Валяй!

В пятисотый!

В тысячный!

Чего там?!.

Ну, а если бить наверняка, -

ты б дожил

до будущего года,

пишущий

в грядущие века.

Сможешь?..»

– Я не знаю...

«Так-то,

парень!

Надо разобраться самому.

Твой эпистолярный жанр

забавен,

только он

не нужен никому.

Только он

никем не будет понят.

Ты об этом думал,

человек?..»

Я пишу.

И некогда мне спорить.

Я пишу письмо

в ХХХ

век.

Вы,

счастливые,

живущие в трёхтысячном,

хоть на миг себе представить должны,

как в двадцатом веке -

строгое,

притихшее -

Человечество

глядит в лицо войны...

Почему мне это

иногда видится?

Почему мне в это

иногда верится?..

На последнем берегу -

Человечество...

Позабыты все цари

и все правительства.

Позабыты рассуждения о вечности...

На последнем берегу -

Человечество.

А над миром остальным -

туман стронция.

Никому не повезёт,

не поздоровится.

Надвигается

бескровное месиво...

Речь идёт не о годах.

Речь -

о месяце...

Все мечты о чуде будущем

брошены.

И осталось только прошлое.

Прошлое.

Много прошлого.

Чуть-чуть

настоящего.

Непонятного.

Хрупкого.

Пустячного.

А рассветы загораются

бледные...

Наступает всё последнее.

Последнее!

Вот

последняя весна пришла -

нежная.

Никогда ещё

такой весны

не было!

Никогда ещё

так не цвели ландыши.

И запуталась роса

в травинках радужных.

И в реке -

теплынь.

Течёт река летняя.

Всё последнее,

последнее,

последнее.

Всё кончается.

Конца

дожидается...

А в больнице

мальчишка

рождается.

Не урод рождается -

красавец рождается!

И плюет на всё!

Ни с чем не считается.

Заявляет о самом себе

радостно!..

На него врачи глядят

с горькой ласкою.

Облака плывут над ним.

Светло.

Доверчиво...

На последнем берегу -

Человечество.

И над мёртвою землёю -

солнце медное.

С океана дует ветер.

Мёртвый.

Медленно.

И проклятия

становятся нелепыми.

На земле

отныне

ничего не было!

И Эйнштейна

не было!

И не было

Байрона!

И дождей

не было!

И не было

сполохов.

И берёз

не было!

И танца «барыня».

И грамматики.

И Лувра.

И пороха.

И никто не сохранит

в людской памяти,

что такое бог.

И нищий на паперти.

Что такое поцелуй -

влажный,

трепетный.

Что такое сон.

И листья.

И лебеди.

И не будет

ни спасителей,

ни спасшихся...

Хватит!

Что я?!

Ночь длинна и черна.

До того черна,

что можно запачкаться,

если руку протянуть

из окна...

Вы,

счастливые,

живущие в трёхтысячном,

хоть на миг

себе представить должны,

как в двадцатом веке -

грозное,

притихшее -

Человечество

глядит в лицо войны.

Переполнена

немирными заботами

до сих пор предгрозовая тишина...

А ещё вы

ощутите и запомните:

на два лагеря

земля

разделена!

До предела напряжённые нервы.

Под прицелами ракет -

любая пядь...

Красный флаг

над лучшей частью

планеты

очень многим в мире

не даёт спать!..

Но прислушайтесь

к голосу разгневанному:

жаждой жизни

земля напоена!..

Мне

письмо моё писать

было б некому,

если б в мире

победила война.

Человечество

не хочет лезть в бункеры.

Человечество

не хочет лечь в бою!..

И когда вы на земле

жить будете,

берегите,

люди,

землю свою!

Да сбудется любовь,

пронизанная светом!

Звенящая над веком,

да здравствует

любовь!

Которой всё

дано:

и муки,

и горенье!

Которая давно

перешагнула время!

Перенеслась в порыве

в грядущее Земли...

Не мы

её открыли.

Не мы

изобрели.

Но всё равно,

смотри!

Судьбою становясь,

она застигла

нас!

Она застигла

вас,

далёкие мои!

Всё повторится вновь!

И ахнет человек -

холодным

станет

зной!

Горячим

будет

снег!

Придёт пора цветов,

брусники и грибов...

Спасибо, жизнь,

за то,

что я узнал

любовь!

Её всесильный гнев

безвременья

страшней.

Запреты,

побледнев,

склоняются пред ней!

Она царит высоко.

Над ней

дожди звенят.

Её невнятный шёпот

слышнее

канонад!

Да здравствует

любовь,

пронизанная светом!

Да здравствует

любовь,

обнявшаяся с веком!

Пусть

в каждом новом дне -

чиста и непокорна -

любовь

идёт ко мне,

идёт,

как песня к горлу!

Над городами,

над тишиной -

звёздные точечки...

Женщина,

спящая рядом со мной, -

мать

моей дочери.

Дышит

женщина рядом со мною

сухо и часто.

Будто она устала,

основывая

новое царство.

Ни пробужденья,

ни света,

ни сумерек -

как не бывало!..

Вдумайтесь,

сколько грядущих судеб

она

основала!

Сколько свиданий,

сколько рождений,

сколько закатов!

Слов непонятных,

жарких постелей,

светлых загадок...

Сквозь дымчатые облака

скользя,

выгнутся радуги.

Однажды,

проснувшись,

протрут глаза

внуки и правнуки.

Заполнит комнату запах

лесной

прелой травы...

В женщине,

спящей рядом со мной,

дремлете вы!

В женщине этой

затеплилась завязь

вашего века!..

В сером окне,

к стеклу прикасаясь,

выгнулась ветка...

Каждому в мире

имя

отыщется.

Дело найдётся...

Но в котором из тех,

кто рождён

в трёхтысячном,

кровь моя бьётся?

Кто же он -

родственник мой шальной

в вашей стране?..

Женщина,

спящая рядом со мной,

стонет во сне.

Тени -

от пола до потолка.

Хочется пить...

Мы будем жить на земле,

пока

будем

любить!

Мне,

будто плаванье кораблю,

слово: «люблю!»

Строки

медлительные

тороплю -

люблю!

Глыбищи

каменные

долблю,

лунный луч

в ладони

ловлю, -

люблю!..

А у нашей любви

четыре крыла,

ей небо -

вынь да положь!

И ни одного

тупого угла -

острые сплошь!..

Но если та,

которая

спит,

вздрогнет вдруг от обид

и если,

муки свои

измерив,

обманет,

изменит, -

я зубы стисну

и прохриплю:

люблю...

Ну, как живётся вам

в тридцатом веке?

Кто из людей планеты

мир потряс?

Какие Сириусы,

какие Веги

в орбитах ваших беспокойных трасс?

А как Земля?

А что ей,

старой,

помнится?

Все счастливы?

Все сыты?

Всем тепло?..

Материки -

от полюса до полюса -

цветущими садами

замело.

Невиданных

хлебов

великолепье -

колышущийся

бронзовый прибой...

Да что я всё о хлебе

да о хлебе?!

Я с детства

уважаю хлеб

любой!

«Спасибо!» -

говорю ему заранее...

Но после стольких тягот

и утрат

неужто Коммунизм -

большая жральня,

сплошной

желудочно-кишечный тракт?!

Неужто вы

едою одержимы?!

Добавочными ужинами

бредите?!

Работают

серьёзные машины.

А вы

тупеете?!

А вы

жиреете?!

Не верю!

Невозможно так!

Не верю!!

Придуманная

злая ерунда...

Ведь если допустить

хоть на мгновенье,

что вы -

такие,

всё смешно тогда!

Смешно,

что мы болеем общей болью

и нам пути иного

не дано!

Смешно,

что мы для вас

готовы к бою!

И даже то, что победим, -

смешно!

Нет!

Вы

такими

никогда не станете!

Дорога ваша

мир не рассмешит.

Я знаю,

незнакомые мечтатели,

вам будет тоже

очень сложно

жить.

Придётся вам

и тосковать нежданно,

и вглядываться в новые века.

И разбираться

в неприступных тайнах,

которые не снятся нам

пока...

Знамёна наши

перейдут к потомкам,

бессмертным цветом

озарив года!

Ещё краснее будут пусть!

Но только

чтоб не от крови.

Чтоб

не от стыда.

Я -

по собственному велению, -

сердцу

в верности

поклянясь,

говорю

о Владимире Ленине

и о том,

что главное в нас.

Вот уже,

разгибаясь под ношей,

вырывается мир

из тьмы!

Начинаются горы

с подножий.

Начинаемся

с Ленина

мы!

Мы

немало столетий ждали

и вместили в себя

потому

силу

всех прошедших восстаний!

Думы

всех Парижских коммун!..

Неуступчивы.

Вечно заняты.

Мы идём

почти без дорог...

На истории

нет указателей:

«Осторожно!

Крутой поворот!..»

Повороты встречались

жадные,

пробирающие, как озноб.

Даже самых сильных

пошатывало.

Слабых -

вовсе валило с ног!

Жгли сомнения.

Шли опасности,

с четырёх

надвигались

сторон...

Но

была на планете

партия -

та,

которую создал

он!

Мир

готов за неё поручиться

перед будущим

наверняка!

И лежит

на пульсе Отчизны -

вечно! -

ленинская рука.

Он -

ровесник всех поколений.

Житель Праг,

Берлинов,

Гаванн.

По широким

ступеням столетий

поднимается Ленин

к вам!

Представляю яснее ясности,

как смыкают

ваши ряды

люди

ленинской гениальности,

люди

ленинской чистоты.

Не один,

не двое,

а множество!

Вырастающие, как леса.

И по всей Вселенной

разносятся

их спокойные голоса...

Что ж,

для этого мы и трудимся.

Терпим холод.

Шагаем в зной...

Ведь ещё только начал

раскручиваться

и раскачиваться

шар земной!

Прозвучи,

сигнал наступления!

Солнце яростное,

свети!..

Всё ещё

впереди!

И Ленин,

будто молодость,

впереди.

Завидуйте нам!

Завидуйте!

До самых

седых

волос.

Вы

никогда не увидите

того,

что нам

довелось.

Завидуйте яростным,

полуголодным,

счастливейшим временам!

Завидуйте

нашим орущим

глоткам,

в которых

«Интернационал»!

Мы жили.

Ветер

свистел в ушах.

Земля

светилась в восторге!..

Мы жили!

Мы сделали

первый

шаг, -

завидуйте нам,

потомки!

Не стоит хитрить,

будто мы вам

не очень завидуем.

Но зависть такая

бессильной

не кажется пусть!

Уже прогудели сквозь время

гудки басовитые!

Всё точно.

Планета Земля

отправляется в путь!

Товарищи дальнего века!

Родные товарищи!

Завидую я

послезавтрашним краскам

Москвы.

Завидую морю

Вечерней заре остывающей.

Дорогам степным,

по которым проходите вы.

Завидую солнцу.

Оно обожжёт ваши лица.

С нездешнею грустью

гляжу на любую звезду...

Но мы ещё

будем!

Вы слышите?

Мы

повторимся

в три тысячи первом -

запомните это! -

году!

Появимся запросто.

«Здравствуйте!» -

скажем векам.

Такие ж, как прежде, -

восторженные и безусые.

Мы

вашим,

потомки,

сердцам,

вашим рукам

доверим бессмертье -

доверим

свою

революцию.

Я по улице иду - удручён.

В магазинах нет вопроса: «Почём?»

На вокзалах нет вопроса: «Куда

по планете разбрелись поезда?..»

Этот сон приснился в пятницу мне

(может, он - к деньгам, а может - к войне).

Я попал на заседание вдруг

Академии Серьёзных Наук...

Академики - дотошный народ

(сорок лысин, восемнадцать бород) -

при параде, при больших орденах

обсуждают вопросительный знак.

Рассуждают о загадках его...

Говорят, что он немножко того...

Не умеет эпохально звенеть...

Заставляет временами краснеть...

Не зовёт, не помогает в борьбе...

«Задаётся» - значит, мнит о себе...

Если даже и ведёт иногда,

то заводит неизвестно куда...

Решено: недопустим компромисс!

Решено, что этот знак - пессимист.

И записано, что он отменён,

так как «нет уже потребности в нём»...

«Восклицательным знакам - почёт!!»

(Вопросительные - взять на учёт.

Разрешить для них журчание вслух

при наличии особых заслуг...)

Телефон «09» вправе молчать.

(Если нет вопросов - что отвечать?)

Нет вопросов, и не слышно гудка...

«Мосгорсправка» растерялась слегка.

Но потом она опомнилась и

заклеймила заблужденья свои...

Только сложности возникли опять:

«Как с вопросами детей поступать?..»

Просит ректор МГУ разъяснить:

«Что с экзаменами? Чем заменить?.»

Все супруги соблюдают престиж.

Ведь не спросишь: «Почему ты грустишь?..»

И не скажешь: «Ты сегодня бледна...

Что с тобою? Может, помощь нужна?..»

Нет возможности задачник добыть...

Не вздыхает Гамлет: «Быть иль не быть?..»

Нет задумавшихся. Быт упрощён.

В магазинах нет вопроса: «Почём?»

На вокзалах нет вопроса: «Куда

непонятные ушли поезда?..»

Нет кроссвордов. КВН не бурлит.

И не спрашивает врач: «Что болит?..»

Лишь в кошмарных появляется снах

отменённый вопросительный знак.

...А природе не впервой отставать.

А природе на запреты плевать!

Вопросительно глядит сова.

Вопросительно шуршит трава.

Вопросительна пчела в цветах.

Вопросительны краны в портах.

Вопросительно закручен ус.

Вопросительно свернулся уж...

Если даже у змеи вопрос,

что же делать тем, кто - в полный рост?!

Ну, ладно, - мы рождаемся.

Переживаем. Старимся.

Увидимся - расстанемся...

Зачем?

Грядущие и прошлые.

Громадины. Горошины.

Плохие и хорошие.

Зачем?

Для дела и для понта.

Запои и работа.

Крестины и аборты.

Зачем?

В дакронах и сатинах.

В рабах и господинах.

В театрах и сортирах.

Зачем?

Приказы и баллады.

Дебилы и таланты.

Пигмеи и Атланты.

Зачем?

Подонки и матроны.

На ринге и на троне.

На вахте и на стрёме.

Зачем?

Над щами. Над миногами.

С авоськами. С моноклями.

Счастливые. Минорные.

Зачем?

Трибунные гориллы,

базары и корриды,

горланите? Горите?

Зачем?

Случайно иль нарочно?

Для дяди? Для народа?

Для продолженья рода?

Зачем?

Скорбел летописец: «Славяне,

запутавшись намертво в ссорах и дрязгах,

пришли до варягов... Сказали:

- Земля наша сильно лесами обширна, ручьями обильна,

и только обидно,

что нет в ней порядка,

и люди устали бессмысленно мучиться, жить не по правде.

Придите и правьте!..»

Я тихо краснею за это решение собственных предков -

суровых и бренных.

Не знаю, чего они этим добились и что потеряли,

но я повторяю:

- Земля наша сильно лесами обширна,

лугами удачна, ручьями обильна.

И только обидно,

что нет на земле

(как бы это сказать, чтоб звучало толково?) -

чего-то такого...

То сеем не там. И не то. И не так, чтобы - к сроку.

Морока!

То вдруг наводненье стрясётся,

набухнет, нагрянет внезапно,

то - засуха!

Мы вроде и эдак,

и так,

и обратно,

и снова, да только -

без особого толку.

Как будто мы чем-то обидели землю,

и жить ей от этого тошно -

и точка!..

Эгей, супермены! Советчики! Форды! Проныры! Варяги!

Валяйте!!

А ну, налетай, джентльмены удачи!

Любители лёгкой наживы!

Спешите!

Откройте, что сами мы, в общем, старались напрасно

(быдло, низшая раса).

И сделайте, чтоб от жратвы прогибались прилавки

в сверканье и лаке!..

Чтоб даже в райцентрах любых ни на миг не потухла

ночная житуха!..

А мы вам за это подарим цветастых матрёшек,

протяжную песню про Волгу

и водку.

Икрою покормим, станцуемвприсядочку, склоним главу.

Варяги, ау-у-у!

Придите и правьте.

Мы очень понятливы. Необычайно проворны...

...До-

воль-

но!!

К чертям! Супермены, советчики, херсты, рвачи и так далее, -

видали!

Шеренги заезжих высочеств, проезжих величеств, -

валитесь!

...Земля наша сильно людьми знаменита,

в которых - надежда. В которых - спасенье...

Люби эту землю.

- Смотри, как дышит эта ночь.

Звезда, уставшая светлеть,

упала, обожгла плечо...

- Чо?

- Смотри, как вкрадчивый туман

прижался к молодой воде...

- Где?

- Он полночью поклялся ей,

он взял в свидетели луну!..

- Ну?!

- Они сейчас уйдут в песок,

туда, где не видать ни зги...

- Гы!..

- И ощутив побег реки,

в беспамятстве забьётся ёрш!..

- Врёшь!..

- Да нет, я говорю тебе,

что столько тайн хранит земля,

берёзы, ивы и ольха...

- Ха!..

- А сколько музыки в степях,

в предутреннем дрожанье рос...

- Брось!

- Да погоди! Почувствуй ночь,

крадущийся полёт совы,

сопенье медленных лосих...

- Псих!..

- Послушай, разве можно так:

прожить - и не узнать весны,

прожить - и не понять снега?..

- Ага!..

А куда нам - мыслить?

А чего нам - мыслить?

Это ж - самому себе верёвочку мылить!

Мы же - непонятливые. Мы же - недостойные.

До поры до времени взираем из тьмы...

Кто у вас на должности хозяев истории?

А ведь её хозяева - извините! - мы!

Мы - и не пытавшиеся.

Мы - и не пытающиеся.

Млекопитающие

и млеконапитавшиеся.

Рядовые. Жвачные.

Мягкие. Овальные.

Лица, не охваченные

проф-образованием.

Скромные. Ленивые. Не хитрецы, Не боги.

Мы - обыкновенные, как время само, -

люди-агрегаты по переработке

всевозможно-всяческой пищи на дерьмо!

Нет войны - мы живы.

Есть война - мы живы.

Пусть вокруг оракулы каркают!..

Вы думаете, это работают машины?! -

А это наши челюсти вкалывают!!.

Играйте в ваши выборы, правительства и партии!

Бунтуйте, занимайтесь стихами и ворьём.

Старайтесь, идиотики! На амбразуры падайте!

Выдумывайте, пробуйте! А мы пока пожрём...

Орите! Надрывайтесь! Мы посидим в сторонке.

В тени своих коттеджей, избушек и юрт...

Вы думаете, это грохочут новостройки?!

А это наши челюсти жуют!!.

Шагайте в диалектику, закапывайтесь в мистике,

пускай кричит философ, догадкой озарён...

Леди и товарищи, граждане и мистеры,

стройте ваше будущее! - Мы и его сожрём...

Подползём, навалимся неотвратимым весом

и запросто докажем, как был задуман мир...

Выставкам и выдумкам, опусам и эпосам,

физикам и лирикам - привет! Аминь.

Глыбы коллектива, в завтрашнем раю

вам не подфартило, - общее «адью!»

На планете вместо светочей ума

встанут Эвересты нашего дерьма!

Брызнут фейерверком жёлтые дымы...

Разжиревшим веком будем править мы!

Мы! - и не пытавшиеся.

Мы! - и не пытающиеся.

Мы! - млекопитающие.

И млеконапитавшиеся.

По стебелёчку вверх и вверх

ползёт травяная вошь...

Зачем живёшь, человек, -

если так живёшь?..

Представь, что атомный кошмар

двоится и дрожит.

Земля пуста, как твой карман.

А ты, допустим, жив.

Удачлив, будто царь царей.

Как финн, невозмутим.

Ты выжил. Вышел. Уцелел.

На всей Земле - один.

Один среди песков и льдин, -

куда б ни заходил:

идёшь - один.

Заснёшь - один.

Печалишься - один.

На этой лучшей из планет,

разорванной, как нерв,

законов - нет,

знакомых - нет

и незнакомых - нет.

Нет на Земле на все края,

на длинные года

ни захудалого кота,

ни пса, ни воробья.

Всё выметено. Всё мертво.

От сквозняков храпя,

пустые станции метро

ждут одного тебя.

И этот мир не обратим,

никем не обратим.

Идёшь - один.

Поёшь - один.

И видишь сны - один.

Ты сам - на шесть материков, -

в дожди, в жару, в снега, -

на все моря без берегов,

на пароходы без гудков,

на телефоны без звонков.

(И даже нет врага.)

Ты сам - на двадцать первый век...

«Не надо!! Чур-чура!!.»

Зачем кричишь, о человек?

Ведь ты молчал вчера.

Мы тоже для кого-то были будущими.

Грядущими. Идущими на смену.

Решительной эпохою разбуженные

для славы и любви. Для слёз и смеха...

Мы тоже будем прошлыми. Давнишними.

Несбыточными, как ушедший поезд.

Подёрнутыми дымкой. В меру - книжными.

И с этим, к сожаленью, не поспоришь...

Хочу понять без позы и без паники,

случайности не называя глупыми, -

как после смерти рядовые бабники

становятся «большими жизнелюбами»!

Послушайте! С ума сошли вы, что ли?!

«Биограф» усмехается нелепо

и говорит, задёргивая шторы:

- А это проще всем известной репы.

Кричать и волноваться нет резона...

Политикою высшею ужалены,

мы, если хочешь, из твоей персоны

сообразим «пример для подражанья»...

Итак, начнём: ты был хорошим сыном.

Зачитывался книжками о войнах.

Завидовал решительным и сильным.

Любил кино, повидло и животных...

- Но это всё вранье!! - Поди доказывай...

- Я жил! Я сомневался!.. - Это - лишнее..

Во имя воссозданья нужной личности,

тебе сомненья противопоказаны!

Чтоб от событий в жизни было тесно,

нужны иные меры и масштабы.

Ты даже не почувствуешь, как станут

заклятые враги - друзьями детства...

Твой фотоснимок мы подретушируем.

В усталые глаза добавим бодрости.

Чуть-чуть подтянем губы (так - решительней).

Исправим лоб (он был не в той пропорции)...

Итак, ты жил. Ты презирал богатство.

Читал газеты, плача и ликуя...

Твоя жена (приходится вторгаться) -

немножечко не та... Найдём другую...

- Зачем другая мёртвому?! - Всё правильно...

- Я протестую! Слышите?! - Помалкивай!

И, кстати, знай: для живости характера

ты увлекался теннисом и марками...

- При чём тут теннис?! - Объясняем вкратце:

считай его побочным сверхзаданьем.

Сейчас проходят игры. Кубок Наций.

А мы пока что в теннисе не тянем...

Теперь ты чист идейно и морально.

Переосмыслен. Виден издалёка...

Был худосочным? - Стал почти Гераклом.

Злопамятным? - А стал милей телёнка...

Теперь ты на трибунах и эстрадах!

Теперь ты - как Аллах для правоверных!

Теперь твои портреты на тетрадях,

на клюкве в сахаре и на конвертах!

Ты - идол. Ты - безумие повальное!..

Твой бюст переходящий заслужила

во всепланетном гранд-соревновании

седьмая пионерская дружина!..

Твои черты становятся разбухшими.

Возрадуйся, что ходишь в призовых!..

...А знаете, мы тоже были будущими.

Не надо нас придумывать. Живых.

Я - как город. Огромный город.

Может, ближний. А может, дальний...

Города на приезжий гомон

поворачиваются площадями.

Поворачиваются, охмуряют

главной улицей, главной набережной,

Речкой - будто хвостом - виляют.

Рассыпаются в речи набожной.

В них тепло, торжественно, солнечно!

Есть Центральный проспект, а поблизости:

Площадь Юмора, Площадь Совести,

Дом Спокойствия, Дом Справедливости...

А дома - просторны, дома - легки.

Всё продуманно. Целенаправленно...

Я - как город. Но есть в городах тупики.

Прокопчённые есть окраины.

Там на всех углах темнота хрипит.

Там плакатами дыры заделаны.

Равнодушный тупик. Усталый тупик.

Дом Бездельничанья. Дом Безденежья...

Никого нет на этих улочках.

Страшновато с ними знакомиться:

тупики не тупые - умничают.

Тупики не тупые - колются.

А дворы заборами скручены.

Дождь лоснится на кучах мусора...

Знаю, что идёт реконструкция.

Жаль, что медленно. Жаль, что муторно...

Ты до площади успей - добеги!

Осторожнее разберись в душе.

Не ходи в тупики! Забудь тупики!

Я и сам бы забыл, да поздно уже!..

Вот опять слова немотой свело.

Невесомы они донельзя...

Я - как город. Тебе в нём всегда светло.

Как на выезде из тоннеля.

Что ж, пока туристы и учёные

не нашли Земли Обетованной, -

надо жить на этой самой, чёртовой,

ласковой, распаханной, кровавой.

Надо верить в судьбы и традиции.

Только пусть во сне и наяву

жжёт меня, казнит меня единственно

правильный вопрос: «Зачем живу?»

Пусть он возвышается, как стража

на порогах будущей строки.

Пусть глядит безжалостно. Бесстрашно.

Пусть кричит! Хватает за грудки!

Пусть он никогда во тьму не канет.

Пусть он не отходит ни на шаг.

Пусть он, как проклятье, возникает

в стыдно пламенеющих ушах!

Пусть он разбухает, воспаляясь,

в путанице неотложных дел.

Пусть я от него нигде не спрячусь,

даже если б очень захотел!

Пусть я камнем стану. Онемею.

Зашатаюсь. Боль превозмогу.

Захочу предать - и не сумею.

Захочу солгать - и не смогу.

Буду слышать в бормотанье ветра,

в скрипе половиц, в молчанье звёзд,

в шелесте газет, в дыханье века

правильный вопрос: «Зачем живёшь?»

Всегда был этот жребий обманчив...

Гоняет кошек будущий лирик.

Час пробил! И решается мальчик

поэзию собой осчастливить.

Решает вдохновенно и срочно

засесть за стихотворную повесть...

Пока не написал он ни строчки,

я говорю: - Хороший, опомнись!..

Литература - штука такая:

её который век поднимают.

В литературе - все понимают -

хоть сто прудов пруди знатоками!.

Живём, с редакторами торгуясь,

читательским речам не переча.

Как говорил философ Маргулис:

«Причёсанным - немножко полегче...»

А мальчики не знают про это!

И главное - узнают не скоро...

Ах, дети, не ходите в поэты.

Ходите лучше в гости и в школу...

Как в очереди: первый... последний...

Как в хоре: басовитый, писклявый...

Шагаем, спотыкаясь о сплетни,

в свои дома, где стены - стеклянны...

Зелёным пробавляемся зельем..

Скандалы называем везеньем.

Уже умеем пить - как Есенин.

Ещё б теперь писать - как Есенин...

А мальчики не знают про это!

А мальчики придумали скверно...

Ах, дети, не ходите в поэты.

Ходите лучше в парки и скверы...

Я б эту землю милую проклял!

Повесился бы, честное слово!..

Но светится, дрожа над порогом,

улыбка Михаила Светлова.

В любом из нас её повторенье.

В любом из нас бормочет и стонет

наивное высокое время.

Где стоит жить. И рыпаться стоит!..

Был мальчик либо ябедой, либо

родителей не слушался мальчик...

Ах, дети, не играйте в верлибры.

Играйте лучше в куклы и мячик.

Но, с грядущими дыша заодно,

я зверею от сусальных картин.

Будет так, как будет. Так, как должно.

Так, как сделаем. И как захотим.

Мне занятно думать, что когда-нибудь

поразмыслив над бумагой немой,

наш невиданный, неслыханный путь

обозначат восходящей прямой!

Будут тигры - в клеточку,

а слоны - в полоску.

И любому ленточку

подберут по росту...

Сом зааплодирует

снегозадержанью.

Осам опротивеет

незнакомых жалить!..

И - совсем не рады

бою барабанному -

станут генералы

в цирках подрабатывать...

Захмелев от счастья,

позабыв тоску,

будет плавать частик

в собственном соку...

В переливах вальса

в ГУМе и в высотном, -

будет продаваться

развесное солнце.

Жаркое, весеннее!

Много! Честь по чести...

Так что краска серая

навсегда исчезнет.

(Даже мыши серые

синими покажутся.

И начнут рассеянно

с кошками прохаживаться...)

Будет каждый занят

делом ненарочным.

Плюшевые зайцы

будут есть мороженое.

Дождь, - не затихая

час, а может два, -

будет лить духами

«Красная Москва».

И над магазинами

все прочтут легко:

«Пейте стрекозиное

мо-

ло-

ко!..»

Будет море - берегом.

Будет берег - морем.

Будет холод - бережным...

А дурак - неможным!

Будет час - как сутки.

В областях Союза

от безделья судьи

и врачи сопьются!

Будут звёзды - ульями.

Будут страхи - вздорными.

И воскреснут умные.

И проснутся добрые.

И планеты скачущие

ахнут озадаченно!..

А боятся сказочников

только неудачники.

Теперь я знаю:

ты

идёшь по лестнице.

Вошла в подъезд.

Всё остальное -

ложь.

Идёшь,

как по рассыпанной поленнице,

как по горячим угольям

идёшь.

Земля,

замедли плавное вращение!

Лесные птицы,

кончите галдеж...

Зачем идешь?

Прощать?

Просить прощения?

Сама не знаешь.

Но -

идёшь!

Позабылись дожди,

отдыхают ветра...

Пора...

И вокзал обернётся, -

руки в бока, -

пока!

На перроне озябшем

нет ни души...

Пиши...

Мы с тобою одни на планете пустой.

Постой...

Я тебя дожидался,

звал,

повторял,

терял!

И висела над нами,

будто звезда,

беда.

Так уходят года,

так дрожат у виска

века...

По тебе и по мне грохочет состав...

Оставь!

Эти - губы твои,

движенье ресниц, -

не снись!

На рассвете косом,

в оголтелой ночи

молчи.

Разомкни свои руки,

перекрести...

Прости!

И спокойно, -

впервые за долгие дни, -

усни.

...А ты идёшь наверх.

Костром.

Порывом.

Вот

задохнулась.

Вздрогнули зрачки.

Передвигаешь руку по перилам,

как будто тянешь сети

из реки.

Твоя река сейчас наверх стремится.

А что в сетях?..

Нет времени...

Потом...

Стучит

эмалированная миска

в соседкиной авоське

о бидон...

Соседка что-то говорит печально.

Всё жалуется...

Деньги...

Сыновья...

И ты ей даже что-то отвечаешь,

хотя тебя

ещё не слышу я...

Слухи,

слухи,

слухи, -

то начальники,

то слуги...

Слухи-горы,

слухи-льдины

налезают на меня.

Нету дыма,

нету дыма,

нету дыма

без огня.

Для веселья,

для разлуки,

на глазах и на устах -

снова слухи,

слухи,

слухи

просто

и не просто

так.

Прокляты,

необходимы -

среди ночи,

среди дня.

Нету дыма,

нету дыма,

нету дыма

без огня.

Слухи-отдых,

слухи-опыт

без особенных затей:

существует

тихий омут.

Как

всадить в него

чертей?..

Кто поверить надоумил,

слухи-карты разложив?

Я -

по слухам -

дважды умер.

Дудки!

Оба раза

жив...

То внушительно,

то наспех,

то наградой,

то бедой, -

будто капли,

будто айсберг:

половина -

под водой.

Слухи сбоку,

слухи с тыла,

завлекая и маня.

Нету дыма,

нету дыма,

нету дыма

без огня.

...Слышали:

на школьнице

женился академик!..

Слышали:

в Госбанке

для зарплаты нету денег!..

Слышали:

поэт свалял

такого дурака!

Слышали:

она ему

наставила

рога...

Рога так рога.

Я приглажу патлы.

В подушку поплачу.

В тетрадку поною.

И буду сдавать

драгоценные панты

каждой весною.

Каждой весною.

Платите валютой!

Зелёненьким хрустом.

Фигура у кассы

глаза намозолит.

По средам

с лицом

независимо-грустным

я буду, вздыхая,

купюры мусолить.

«Калинка, калинка, калинка моя!

В саду ягода малинка, малинка моя!..»

...А если на миг

отодвинуть веселье,

пятнадцатый век

мою голову сдавит.

Я -

только гонец.

Я скачу с донесеньем.

Король растревожен.

Король заседает...

Врываюсь в покой

тугодумов лобастых

и, рухнув плашмя

на подстилку из меха,

я,

булькая кровью

(стрела меж лопаток),

хриплю,

будто школьник по буквам:

«Из...

ме...

на...»

«Калинка, калинка,

калинка моя!

В саду ягода малинка,

малинка моя!

Ах, люли-люли!..»

. . . . . . . . .

Эх, люди-

люди...

...А ты идёшь

по лестнице,

идёшь по лестнице.

Шагаешь,

как по лезвию,

через нелепицы.

И мечешься,

и маешься,

мечтая,

каясь...

Нет!

Ты не поднимаешься, -

я сам

спускаюсь!

Романы обездарены,

отпели трубы...

О, сколько нас -

«подаренных» -

идёт

друг к другу!..

Мы,

окрыляясь тостами,

царим

над столиками.

Читаем книжки -

толстые,

а пишем -

тоненькие.

Твердим

о чистой совести,

вздыхаем

мудро...

А сами

неосознанно

идём

к кому-то...

Люб-

(Воздуха!

Воздуха!

Самую малость бы!

Самую-самую...)

лю!

(Хочешь, -

уедем куда-нибудь

заново,

замертво,

за море?..)

Люб-

(Богово - богу,

а женское - женщине

сказано,

воздано.)

лю!

(Ты покорённая.

Ты непокорная...

Воздуха!

Воздуха!)

Люб-

(Руки разбросаны.

Губы закушены.

Волосы скомканы.)

лю!

(Стены расходятся.

Звёзды, качаясь,

врываются в комнаты.)

Люб-

(В загнанном мире

кто-то рождается,

что-то предвидится...)

лю!

(Где-то

законы,

запреты,

заставы,

заносы,

правительства...)

Люб-

(Врут очевидцы,

сонно глядят океаны остывшие.)

лю!

(Охай, бесстрашная!

Падай, наивная!

Смейся, бесстыжая!)

Люб-

(Пусть эти сумерки

станут проклятием

или ошибкою...)

лю!

(Бейся в руках моих

каждым изгибом

и каждою жилкою!)

Люб-

(Радостно всхлипывай,

плачь и выскальзывай,

вздрагивай,

жалуйся!..)

лю!

(Хочешь - уедем?

Сегодня? -

пожалуйста.

Завтра? -

пожалуйста!)

Люб-

(Царствуй, рабыня!

Бесчинствуй, учитель!

Неистовствуй, женщина!)

лю!

(Вот и глаза твои.

Жалкие,

долгие

и сумасшедшие!..)

Люб-

(Чёртовы горы уставились в небо

тёмными бивнями.)

лю!

(Только люби меня!

Слышишь,

люби меня!

Знаешь,

люби меня!)

Люб-

(Чтоб навсегда!

Чтоб отсюда - до гибели...

Вот оно...

Вот оно...)

лю!

(Мы никогда,

никогда не расстанемся...

Воздуха...

Воздуха!..)

...А лестница

выше.

А двери -

похожей.

Я знаю,

я вижу,

я чувствую кожей, -

шагаешь

по далям,

шагаешь

по датам.

Недавним и давним.

Святым

и бездарным.

Кукушка:

«Ку-ку!

Живи на земле...»

А палец -

к курку.

А горло -

к петле.

А небо -

к дождю

(галоши надень)...

Сгибаясь,

тащу

две тыщи недель.

Две тыщи суббот

(взвали,

если жив).

Следы

от зубов

своих

и чужих.

Все отблески гроз

на глади

стола.

И тихий вопрос:

«Зачем ты

была?..»

Несу на горбу, -

не сгинув

едва, -

чужую

судьбу,

слепые

слова...

Кукушка:

«Ку-ку!

Останься.

Прошу...»

А я

не могу.

А я

ухожу.

Цветы в изголовье,

и тень на лице.

И ночь

на изломе.

И пуля

в конце.

...А ты всё время - вверх,

всё ближе,

ближе.

Из-под закрытых век

тебя я вижу.

Идёшь,

как инвалид,

ступаешь ватно.

И кто заговорит, -

уже

не важно.

Не важно,

кто начнёт,

а кто продолжит.

Себя

перешагнёт.

Жизнь

подытожит.

Взойдёт на перевал.

Вернёт,

отчаясь,

затасканным

словам

первоначальность.

Что я?!

Что это я?!

Да что я?!

В воспалённом:

«То...

иль не то?..»

Выбрал

самое распростое.

Проще пива.

Глупей лото...

Расплываюсь

в слезливом трансе.

Вопли кончены.

Не берёт...

Вы

орите!

А я

наорался

на десяток годов

вперёд.

По озёрной метельной глади

прёт

весенних недель

орда.

Все будильники мира,

гряньте!

И замолкните

навсегда.

Лишним криком

эпоха скомкана,

смята

грохотом календаря...

Да отсохнет

язык

у колокола,

если он трезвонит

зазря!..

Реки движутся

в каменных шорах,

дни уходят в небытиё...

Крик

устал.

Да здравствует

шёпот

двух людей:

его

и её.

...Застыла у дверей.

Теперь

помедли.

Невыносимой тишине поверь.

Вчера меж нами

были

километры.

Сегодня -

только тоненькая дверь.

Подмигивают фонари спросонок.

Над зимней ночью

взмахи снежных крыл.

Нам очень скоро сорок.

Очень

сорок...

Войди в свой дом.

Я двери отворил.

Мне нравится,

как он сказал:

«Поехали!..»

(Лихой ямщик.

Солома в бороде.)

Пошло по свету отзвуками,

эхами,

рассказами,

кругами по воде...

...И Главного конструктора знобило.

И космодром был

напряжённо пуст.

«Поехали!» –

такое слово

было.

Но перед этим прозвучало:

«Пуск!!»

...И сердце билось не внутри,

а возле.

И было незнакомо и смешно.

А он ремень поправил,

будто вожжи,

и про себя губами чмокнул:

«Но-о-о!..»

И широко,

размашисто,

стотонно,

надежд не оставляя на потом,

с оттяжкой

по умытому бетону

вдруг стегануло

огненным кнутом!

И грохнул рёв!

И забурлила ярость!

Закрыла небо

дымная стена...

Земля вогнулась чуть

и,

распрямляясь,

ракету подтолкнула.

А она

во власти

неожиданного бунта,

божественному куполу под стать,

так отрывалась от земли,

как будто

раздумывала:

стоит ли

взлетать?..

И всё-таки она решила:

«Надо!..»

Запарена,

по-бабьи – тяжела,

сейчас

она

рожала

космонавта!

Единственного.

Первого...

Пошла!

Пошла, родная!..

...Дальше было просто.

Работа.

И не более того.

Он медлил,

отвечая на вопросы,

не думая,

что все слова его

войдут в века,

подхватятся поэтами,

забронзовев,

надоедят глазам...

Мне нравится,

как он сказал:

«Поехали!..»

А главное:

он сделал,

как сказал!

Скрипит под ветром печальный ставень.

В углу за печкой таится шорох...

Мы вырастаем,

мы вырастаем

из колыбелей

и распашонок...

Огромно детство.

Просторно детство.

А мы

романы Дюма листаем.

И понимаем,

что в доме -

тесно.

Мы вырастаем.

Мы вырастаем...

Укоры взрослых

несутся следом.

Мы убегаем,

как от пожара.

Нам двор -

держава!..

Но как-то летом

мы замечаем:

мала держава...

Нас что-то кличет

и что-то гонит

к серьёзным спорам,

к недетским тайнам.

Нас принимает

гигантский город!

Мы

вырастаем!

Мы

вырастаем!..

А город пухнет.

Растёт, как тесто.

А нам в нём тесно!

И мы,

пьянея,

садимся в поезд,

где тоже -

тесно.

А в чистом поле -

ещё теснее...

Мы негодуем,

недосыпаем,

глядим вослед

журавлиным стаям.

На мотоциклах,

пригнувшись, шпарим.

Мы

вырастаем!

Мы вырастаем!..

Мы трудно дышим

от слёз и песен.

Порт океанский

зовём

калиткой.

Нам Атлантический

слишком тесен!

Нам тесен

Тихий, или Великий!..

Текут на север густые реки.

Вонзились в тучу верхушки елей.

Мы вырастаем!..

Нам тесно

в клетке

меридианов и параллелей!

Над суматошными кухнями,

над

лекцией

«Выход к другим мирам».

Вашей начитанностью,

лейтенант.

Вашей решительностью,

генерал.

Над телеграммами, тюрьмами,

над

бардом,

вымучивающим строку.

Над вековыми костяшками нард

В парке

обветренного Баку.

Над похоронной процессией,

над

сборочным цехом

искусственных солнц,

барсом,

шагнувшим на розовый наст,

криком:

«Уйди!..»,

сигналами:

«sos!..».

Над запоздалыми клятвами,

над

диктором,

превозносящим «Кент»,

скрипом песка,

всхлипом сонат,

боеголовками дальних ракет,

над преферансом,

над арфами,

над...

Ушла

ракета!..

Мы вздохнули

и огляделись воспалённо...

Но

траектория полёта

всё ж началась

не в Байконуре!..

Откуда же тогда,

откуда?

От петропавловского гуда?

От баррикад на Красной Пресне?..

Нет,

не тогда,

а прежде.

Прежде!..

Тогда откуда же,

откуда?

От вятича?

Хазара?

Гунна?

От воинов

Игоревой рати?..

Нет,

даже раньше!

Даже раньше!..

Она в лесных пожарах

грелась,

она волхвов пугала,

снизясь...

Такая даль,

такая древность

и археологам

не снилась...

Она пронизывала степи,

звенела

на шеломах курских,

набычась,

подпирала стены,

сияла

в новгородских кузнях!

Та траектория полёта,

презрев хулу,

разбив кадила,

через

поэмы и полотна,

светящаяся,

проходила!

Она -

телесная,

живая.

И вечная.

И вечевая.

И это из неё

сочится

кровь пахаря

и разночинца...

Кичатся

знатностью бароны,

а мы

довольствуемся малым.

Мы -

по бумагам -

беспородны.

Но это

только -

по бумагам!..

Не спрашивай теперь,

откуда

в нас

это ощущенье

гула,

земное пониманье

цели...

Бренчат разорванные

цепи!

Из фильмов

мы предпочитаем

развлека-

тельные.

Из книжек

мы предпочитаем

сберега-

тельные.

Сидим в тиши,

лелеем блаты

подзавядшие.

Работу любим,

где зарплата -

под завязочку...

Мы презираем

в хронике

торжественные омуты...

Все космонавты -

кролики!

На них

проводят

опыты!

В быту,

слегка подкрашенном

научными

названьями,

везёт

отдельным гражданам...

Чего ж

про них

названивать?!

Они ж

бормочут тестики

под видом испытания.

Они ж

в науке-технике -

ни уха,

ни... так далее...

Их интеллект сомнителен.

В их мужество не верится...

Живые заменители

машин

над миром вертятся!!

Не пыльное занятие:

лежишь,

как в мягком поезде.

Слетал разок и –

на тебе!

И ордена!

И почести!

Среди банкета вечного,

раздвинув

глазки-прорези,

интересуйся вежливо:

«А где тут

сумма -

прописью?..»

Живи себе,

помалкивай,

хрусти

котлетой киевской

иль ручкою

помахивай:

«Привет, мол,

наше с кисточкой!..»

Над запоздалыми клятвами,

над

диктором,

превозносящим «Кент»,

скрипом песка,

всхлипом сонат,

боеголовками

дальних ракет.

Над затянувшейся свадьбою,

над

вежливым:

«Да...»,

вспыльчивым:

«Нет!..»

Над стариком,

продающим шпинат,

над аферистом,

скупающим нефть.

Над заводными игрушками,

над

жаждой

кокосовых пальм

и лип.

Над седоком твоим,

Росинант.

Над сединой твоею,

Олимп.

Над нищетой,

над масонами,

над...

Мы

те же испытанья

проходим...

Тяжёлыми дверями грохочем.

Вступая в духоту барокамер,

с врачихой молодой

балаганим...

Мы

в тех же испытаньях

стареем.

Мы верим людям,

птицам,

деревьям...

Бросаемся,

дрожа от капели,

то - в штопоры,

то - в мёртвые петли.

Высокое давленье

коварно...

Живая кожа -

вместо скафандра.

И нету под рукой,

как нарочно,

надёжного глотка

кислорода...

Нас кружат

центрифуги веселья,

мы глохнем

в полосах невезенья.

И ломимся в угар перегрузок.

И делимся на храбрых и трусов,

пройдя сквозь похвалы и дреколья...

Другое непонятно.

Другое...

Как это?

Слово,

яснее полдня,

слово,

свежей, чем запах озона,

и тяжелее ночного боя, -

вдруг

невесомо?

Как это?

Слово,

застывшее важно,

слово,

расцвеченное особо,

слово,

обрушивающееся, как кувалда, -

вдруг

невесомо?

Как это?

Слово,

скребущее горло

и повторяющееся бессонно,

слово,

которое твёрже закона, -

вдруг

невесомо?

...Вновь тебя будет

по каждому слогу

четвертовать

разъярённая совесть...

Пусть не придёт

к настоящему

слову

даже мгновенная

невесомость!..

...Как мне дожить

до такого дня,

ценою

каких седин,

чтобы у жизни

и у меня

голос был

один?

Земля -

в ознобе

телетайпных лент.

Не ведаю,

куда глядит начальство...

Мне кажется:

я взял

чужой билет.

Совсем другому

он

предназначался...

Со мною

колобродить до утра

готовы,

про чужой билет не зная,

актёры,

космонавты,

доктора

с высокими, как горы,

именами...

Растерзана гудками тишина,

сиреневый дымок летит по следу...

И только мама верит

да жена,

что еду я

по своему билету.

А я

святым неверьем взят в кольцо.

С большой афиши,

белой, будто полюс,

испуганно глядит

моё

лицо,

топорщится

подделанная подпись.

И мне то тяжело,

то трын-трава,

чужие голоса

в меня проникли.

В знакомыхпеснях

не мои

слова!

Надписываю я

чужие

книги!..

Чужой билет.

Несвойственная роль.

Я тороплюсь.

Я по земле шатаюсь...

И жду:

вот-вот появится

контроль.

Тот поезд

отойдёт.

А я останусь.

Над заводными игрушками,

над

жаждой

кокосовых пальм

и лип.

Над седоком твоим,

Росинант.

Над сединой твоею,

Олимп.

Над телескопами Пулкова,

над

скромным шитьём

полевых погон.

Чанами с надписью:

«Лимонад».

Чашкою с запахом:

самогон.

Над озорными базарами,

над

сейфом,

который распотрошён.

Над городами

Торжок и Нант,

над именами

Иван и Джон.

Над ресторанной певичкою,

над...

Я славлю

одиночество моста,

шальное одиночество

печурки.

Я славлю

одиночество

гнезда

вернувшейся из-за морей

пичуги...

(А сам -

в игре с огнём,

тревожным,

переменчивым, -

живу

случайным днём,

живу мелькнувшим месяцем...

Работает

в боку

привычная

механика...

А я

бегу,

бегу.

Бледнею.

Кровью харкаю.

Смолкаю,

застонав.

Жду

вещего прозрения

то в четырёх

стенах,

то в пятом

измерении...

Разъехались друзья.

Звонят,

когда захочется...

У каждого

своя

проверка

одиночеством...)

Я славлю

одиночество письма,

когда оно уже

почти нежданно...

Я славлю

одиночество

ума

учёного

по имени

Джордано!..

(А сам,

припав к столу,

пью горькое и сладкое.

Как будто

по стеклу

скребу

ногтями слабыми.

Не верю

никому,

считаю дни

до поезда...

И страшно

одному,

а с кем-то рядом -

боязно...

В постылый дом

стучу,

кажусь

чуть-чуть заносчивым.

«Будь проклята, -

кричу, -

проверка

одиночеством!..»)

Я славлю

одиночество луча

в колодце,

под камнями погребённом.

Я славлю

одиночество врача,

склонившегося

над больным ребёнком.

(Неясная

цена

любым

делам и почестям,

когда идёт она -

проверка

одиночеством!..

Пугать не пробуй.

Денег не сули.

Согнись

над неожиданною ношей...)

Я славлю

одиночество Земли

и верю,

что не быть ей

одинокой!

Над озорными базарами,

над

сейфом,

который распотрошён.

Над городами

Торжок и Нант,

над именами

Иван и Джон.

Над баскетбольными матчами,

над

танкером,

облюбовавшим порт.

Над шелестеньем оленьих нарт,

мягкими криками:

«Поть!..

Поть!..»

Над арабеском Бессмертновой,

над

фразой,

дымящейся на устах.

Монументальностью колоннад

и недоверьем

погранзастав.

Над устаревшими твистами,

над

верностью

за гробовой доской.

Нервами,

будто манильский канат.

Тёмным вином.

Светлой тоской.

Над муравьями,

над лазером,

над...

У развилок

холодных,

с каждой смертью

старея, -

мёртвых

так и хоронят,

чтобы в небо

смотрели.

Посредине планеты

в громе

туч грозовых

смотрят мёртвые

в небо,

веря в мудрость

живых...

Бродят реки в потёмках.

И оттуда,

со дна,

смотрят парни

в будёновках

крутого сукна.

Те,

которые приняли

пулемётный горох.

Над зелёною Припятью

оборвали

галоп.

Задохнулись от гнева,

покачнулись в седле...

Смотрят мёртвые

в небо.

Как их много

в земле!..

Тех,

кто пал бездыханно

на июньской заре.

Тех,

кто умер в Дахау.

Тех,

кто канул в Днепре...

Бредя ролью трубастой,

будто лука

изгиб,

смотрит

Женька Урбанский,

удивясь,

что погиб...

Ливень

пристани моет,

жирно хлюпает грязь...

В небо

мёртвые

смотрят.

Не мигая.

Не злясь...

Ах, как травы душисты!

Как бессовестна

смерть!..

Знаю:

жить

после жизни

надо тоже

уметь.

Равнодушно и немо

прорастает быльё...

Смотрят мёртвые

в небо,

как в бессмертье

своё.

Колдуя

и клянясь,

среди обычных сутолок

земля

вцепилась в нас,

крича от страшных

судорог.

Века

висят над ней,

кипят самосожжения...

И всё-таки

сильней

земного

притяжения

то, что в дыму костра,

треща,

темнеет окорок,

то, что плывёт

жара,

похожая на обморок.

То, что струится

дождь,

то, что лопочут

голуби,

то, что смеётся

дочь,

увидя лошадь

в городе.

Что шмель

к цветку приник,

что паутина -

сказочна.

И что течёт

родник

стеклянно

и загадочно.

То, что художник -

слеп,

а карусели

вертятся.

И то, что свежий хлеб

на полотенце

светится.

Что на гончарный круг

ложатся пальцы чуткие.

И что приходит

друг,

необходимость

чувствуя.

Что веренице

дней

не будет завершения...

Во много раз

сильней

земного притяжения

то, что

с тоской в глазах

задумчиво и жертвенно,

ни слова не сказав,

тебя целует

женщина.

То, что молчит струна,

звучит

бумага нотная.

И то, что есть

она -

Земля -

всё время

новая!

С проклятьями и страхами.

С едою и питьём...

И то, что мы

уйдём

в неё -

такую странную.

Значит,

всё-таки есть она -

глупая смерть.

Та,

которая вдруг.

Без глубинных корней.

За которой оркестрам

стонать и греметь.

Глупо.

Глупая смерть...

А какая умней?

А в постели умней?

А от пыток умней?

А в больнице?

В убожестве

краденых дней?

А в объятьях мороза

под скрипы саней?

Где

умней?

Да и как это можно:

умней?!

В полыханье пожара?

В разгуле воды?

В пьяной драке,

где пастбище делит межа?

От угара?

От молнии?

От клеветы?

От раскрашенной лжи?

От слепого ножа?..

Смерть

ничем не задобришь,

привыкла

к дарам...

Вот Гастелло

летит с перекошенным ртом.

Он

при жизни

пошёл на последний

таран!

Всё при жизни!!!

А смерть наступила

потом...

Горизонт покосившийся.

Кровь на песке.

И Матросов

на дзот навалился плечом.

Он

при жизни

подумал об этом

броске!

Всё при жизни!!!

И смерть

тут совсем ни при чём...

Голос радио.

Падает блюдце из рук.

Прибавляется жителей

в царстве теней...

Значит,

глупая смерть -

та,

которая

вдруг?

Ну, а если не вдруг?

Постепенно?

Умней?!

Всё равно ты её подневольник

и смерд!

Всё равно не поможет твоё:

«Отвяжись!..»

Впрочем,

если и есть она -

глупая смерть, -

это всё-таки лучше,

чем глупая

жизнь.

Свет

Вечного огня,

жар

вещего костра,

тебе рассвет -

родня.

Тебе заря -

сестра.

Гудящий

над строкой,

не сказанной

никем,

мятущийся огонь,

ты для меня -

рентген!

Рентген -

пока дано

держать в руках

перо,

когда

черным-черно,

когда

белым-бело...

Восстав

из-под земли

в пороховом

дыму,

погибшие

пришли

к подножью твоему.

Сквозь дальние огни,

сквозь ржавые бинты

в упор

глядят

они,

как полыхаешь

ты...

Снега идут сквозь них.

Года идут сквозь них.

Ты правильно возник!

Ты вовремя возник!

Их прошлый

непокой,

несбывшийся

простор

сейчас в тебе,

огонь.

Сейчас в тебе,

костёр...

Не станет пусть

в веках

ни уголка,

ни дня,

куда б

не проникал

свет

Вечного огня!..

Я знаю, что хочу.

Я,

голову склоня,

гляжу

в глаза

огня

и медленно шепчу:

всем

сбившимся

с пути,

всем

рухнувшим

с коня

дорогу освети,

свет

Вечного огня.

Замёрзших отогрей.

Оружье закали.

К наивным

будь

добрей.

Зарвавшихся

спали...

Не верю я

пока

в переселенье душ...

Но ты -

наверняка! -

в огне

ракетных

дюз!

На кончике пера.

На утреннем

лугу...

Свет

Вечного костра,

мы у тебя

в долгу.

В долгу за каждый вздох

и прежде,

и теперь...

И если я тебе

не выплачу свой долг,

тогда убей меня

и прокляни меня,

жар

вещего костра.

Свет

Вечного огня.

Над устаревшими твистами,

над

верностью

за гробовой доской.

Нервами,

будто манильский канат.

Тёмным вином.

Светлой тоской.

Над зацветающей яблоней,

над

самоубийцей

с вечным

пером,

над повтореньем робинзонад,

взором коров,

блефом корон.

Над восковыми фигурами,

над

парусом,

вечно просящим бурь,

взрывами

чавкающих гранат,

плеском стрижей,

посвистом пуль.

Над маяками,

над школами,

над...

Кто-то заплакал.

Кто-то заохал.

Бодрые песни

лезут из окон.

И поговорка

вновь торжествует:

«Незаменимых

не существует...»

Трусы,

герои,

прачки,

министры -

всё заменимо.

Все заменимы...

Всё

заменимо!

Действуя чётко,

сменим давайте

бога

на чёрта.

Шило

на мыло.

Пешку

на пешку.

(Это привычно.

и неизбежно.)

Сменим давайте

горы

на поле.

Зава

на зама.

Зама

на пома.

А панихиду -

на именины.

Всё заменимо.

Все

заменимы...

Значит, напрасно

крестили нас в загсах.

Зря мы считали

годы без засух.

Зря утопали

в пахоте вязкой.

Бредили вязью

старославянской.

Зря мы пудовым кланялись щукам.

Зря композитор

тему нащупал.

Зря архитектор

кальку изводит.

Зря над могилами

матери

воют.

Зря нас дорога однажды сманила.

Все

заменимы.

Всё

заменимо!!

Я наполняю лёгкие

гневом!

Я вам клянусь

пошатнувшимся небом:

лжёт

поговорка!

Врёт

поговорка!

Незаменимо

катится Волга.

Незаменимы

ветры над взморьем.

Незаменимы

Суздаль

и Смольный.

Незаменимы отсветы флага...

Незаменима

добрая фляга.

Зёрна морошки.

Тень от платана...

Незаменим

академик Ландау.

Незаменима

и окрылённа

резкость

конструктора

Королёва!..

Даже артисты цирков бродячих,

даже стекольщик,

даже жестянщик,

кок,

над которым не светятся нимбы, -

незаменимы.

Незаменимы...

Каюсь,

но я признаю неохотно:

жизнь

не окончится

с нашим уходом.

Внуков,

чей путь ещё даже не начат,

незаменимые бабушки

нянчат.

Знаю:

родятся под Омском

и Тулой,

в горной глуши,

за сиреневой тундрой, -

знаю:

взойдут на асфальтовых

нивах

новые тысячи

незаменимых!

Незаменимых

в деле и в силе.

Незаменимых,

будто Россия.

Пусть -

знаменитых,

незнаменитых -

незаменимых.

Незаменимых!

Память

за прошлое держится цепко,

то прибывает,

то убывает…

В школе

когда-то

были оценки

две:

«успевает»

и «не успевает»…

Мир из бетона.

Мир из железа.

Аэродромный

разбойничий рокот…

Не успеваю

довериться лесу.

Птицу послушать.

Ветку потрогать…

Разочаровываюсь.

Увлекаюсь.

Липкий мотив

про себя напеваю.

Снова куда-то

бегу,

задыхаясь!

Не успеваю,

Не успеваю…

Время жалею.

Недели мусолю.

С кем-то

о чем-то

бессмысленно спорю.

Вижу

все больше вечерние

зори.

Утренних зорь

я почти что не помню…

В душном вагоне –

будто в горниле.

В дом возвращаюсь.

Дверь открываю.

Книги

квартиру

заполонили.

Я прочитать их

не успеваю!..

Снова ползу

в бесконечную гору,

злюсь

и от встречного ветра

немею.

Надо б, наверно,

жить

по-другому!

Но по-другому

я не умею…

Сильным бываю.

Слабым бываю.

Школьного друга

нежданно встречаю.

«Здравствуй!

Ну как ты?..»

И –

не успеваю

вслушаться

в то, что он мне

отвечает…

Керчь и Калькутта,

Волга и Висла.

То улетаю,

то отплываю.

Надо бы,

надо бы остановиться!

Не успеваю.

Не успеваю…

Знаю,

что скоро метели

подуют.

От непонятной хандры

изнываю…

Надо бы

попросту сесть и подумать!

Надо бы…

Не успеваю!

Снова меняю

версты

на мили.

По телефону

Москву вызываю…

Женщину,

самую лучшую

в мире,

сделать счастливой

не успеваю!..

Отодвигаю

и планы, и сроки.

Слушаю притчи

о долготерпенье.

А написать

свои главные строки

не успеваю!

И вряд ли успею…

Как протодьякон

в праздничной церкви,

голос

единственный

надрываю…

Я бы, конечно,

исправил оценки!..

Не успеваю.

Все, что угодно,

может еще

судьба напророчить:

от неожиданной тишины

до грома внезапнейшего…

Дай мне

уверенности твоей,

Красная площадь!

И помоги мне

себя отыскать –

завтрашнего…

Главная площадь,

ты поддержи,

выслушай,

вывези…

На запотевшей брусчатке

один

молча стою.

Крутые зубцы на кремлевской стене –

будто шлемы

витязей.

И Спасская башня –

правофланговым

в этом строю…

Скоро на башне,

в часах городских и домашних

размножась,

пересчитав скрупулезно

вереницу минут и секунд,

стрелки курантов

сойдутся,

как лезвия ножниц,

и безвозвратно прожитый мной

час

отстригут.

Прожитый час

жизни моей.

Час без названья.

Бывшее время,

в котором осталось

мое «помоги!..».

В это мгновенье,

как молотом по наковальне,

хлестко и гулко

вдруг зазвучали

шаги!..

Грохот сердца.

Квадратных плечей разворот.

Каждый час

пред глазами друзей и врагов

начинаются

прямо от Спасских ворот

эти –

памятные –

двести десять шагов…

(Это я потом

шаги подсчитал.

А тогда в ночи

стоял – оглушен.

А тогда в ночи

я ответа

ждал.

И остаток века

над миром

шел…

Это я потом

шаги подсчитал.

Приходил сюда

наяву и во сне.

Будто что-то

заранее

загадал,

что-то самое

необходимое мне…

Я глядел в глубину

огромной стены,

будто в темное море

без берегов.

Веря в то,

что соединиться должны

время жизни моей

и время

шагов!..)

Грохот сердца.

И высохших губ немота.

Двести десять шагов

до знакомых дверей,

до того –

опаленного славой –

поста,

молчаливого входа

в его Мавзолей…

Под холодною дымкой,

плывущей с реки,

и торжественной дрожью

примкнутых штыков,

по планете,

вбивая в гранит

каблуки, –

двести десять

весомых,

державных шагов!

Когда Москва

бросается в сны –

вчерашний день воскрешать,

на траурных плитах

кремлевской стены,

начинают

буквы мерцать.

Начинает светиться,

будто заря,

алфавит

от «А» до «Я».

Азбука

яростного бытия.

Азбука Октября…

Кто смерти

хотел?

Никто не хотел.

Кто пулю

искал?

Никто не искал.

А ветер

над общей судьбою

гудел.

На длинной стене

имена высекал.

На груди стены

имена

полыхают,

как ордена!..

Каждое имя

в ночи горит

своим,

особым огнем…

Дзержинский.

Гагарин.

Куйбышев.

Рид.

Чкалов.

Жуков.

Артем…

Их много.

Всех их

не перечесть.

Их много.

Куда ни взгляни…

Но если бы,

если бы только здесь!

Если бы

только они!

А то –

повсюду!

И голос дрожит.

И я закрываю глаза.

Помнить об этом

труднее, чем жить.

Не помнить об этом –

нельзя!..

Последнюю зависть к живым затая,

лежат,

как во мгле полыньи,

твои,

Революция,

сыновья –

любимые дети твои.

В поющих песках

и в молчащих снегах,

в медлительном шелесте трав.

У сонных колодцев,

в немых сквозняках

пронизанных солнцем

дубрав.

Там,

где тоскуют перепела,

там,

где почти на весу,

легкая,

утренняя пчела

пьет из цветка

росу.

Где клены

околицу сторожат

и кукушка

пророчит свое…

В безбрежной планете

солдаты лежат,

изнутри

согревая

ее…

Они –

фундамент.

Начало начал.

Вслушиваясь в тишину,

держат они

на своих плечах

эту стену

и эту страну.

Единственным знаменем

осенены, –

гордость

и боль моя…

Пылает

на плитах кремлевской стены

алфавит

от «А» до «Я»…

И, задохнувшись,

я говорю:

Отныне –

и каждый день –

по этому

каменному

букварю

я бы учил

детей!

Нет, не по буквам,

не по складам,

а по этим жизням учил!

Я бы им

главное передал.

Вечное

поручил…

Мы мало живем.

Но живем

не зря!..

Веет ветер

с Москвы-реки.

Пред лицом

гранитного букваря

караул

чеканит

шаги.

Мужичонка-лиходей –

рожа варежкой –

дня двадцатого апреля

года давнего

закричал вовсю

в Кремле,

на Ивановской,

дескать,

«Дело у него

Государево!!.»

Кто таков?

Почто вопит?

Во что верует?

Отчего в глаза стрельцам

глядит без робости?

Вор – не вор,

однако кто его ведает…

А за крик

держи ответ

по всей строгости!..

Мужичка того

недремлющая стража взяла.

На расспросе

объявил этот странный тать,

что клянется смастерить

два великих крыла

и на оных,

аки птица,

будет в небе летать…

Подземелье.

Стол дубовый.

И стена

на три крюка.

По стене плывут, качаясь,

тени страшные.

Сам боярин Троекуров

у смутьяна-мужика,

бородою тряся,

грозно спрашивали:

– Что творишь, холоп?..

– Не худое творю…

– Значит, хочешь взлететь?..

– Даже очень хочу…

– Аки птица, говоришь?..

– Аки птица, говорю…

– Ну а как не взлетишь?..

– Непременно взлечу!..

…Был расспрашиван бахвал

строгим способом,

шли от засветло расспросы

и до затемно.

Дыбой гнули мужика,

а он упорствовал:

«Обязательно взлечу!..

Обязательно!!.»

Вдруг и вправду полетит

мозгля крамольная?!

Вдруг понравится царю

потеха знатная?!.

Призадумались боярин

и промолвили:

– Ладно!..

Что тебе, холоп,

к работе

надобно?..

…Дали все, что просил

для крылатых дел:

два куска холста,

драгоценной слюды,

прутьев ивовых,

на неделю еды.

(И подьячего,

чтоб смотрел-глядел…)

Необычное

мужичок мастерил,

вострым ножиком

он холсты кромсал,

из белужьих жабр

хитрый клей варил,

прутья ивовые

в три ряда вязал.

От рассветной зари

до темных небес

он работал и

не печалился.

Он старался – черт,

он смеялся – бес:

«Получается!..

Ой, получается!!.»

Слух пошел по Москве:

«Лихие дела!..

Мужичонка…

да чтоб мне с места не встать!..

Завтра в полдень, слышь? –

два великих крыла…

На Ивановской…

аки птица, летать…»

– Что творишь, холоп?..

– He худое творю…

– Значит, хочешь взлететь?..

– Даже очень хочу…

– Аки птица, говоришь?..

– Аки птица, говорю…

– Ну а как не взлетишь?..

– Непременно взлечу!..

…Мужичонка-лиходей –

рожа варежкою, –

появившись из ворот

скособоченных,

дня тридцатого апреля

на Ивановскую

вышел-вынес

два крыла перепончатых!

Были крылья угловатыми

и мощными,

распахнулись –

всех зажмуриться

заставили!

Были тоненькими очень –

да не морщили.

Были словно ледяными –

да не таяли.

Отливали эти крылья

сверкающие

то ли – кровушкою,

то ли – пожарами…

Сам боярин Троекуров

со товарищами

поглазеть на это чудо

пожаловали…

Крыльев радужных таких

земля не видела.

И надел их мужик,

слегка важничая.

Вся Ивановская площадь

шеи

вытянула,

приготовилася ахнуть

вся Ивановская!..

Вот он крыльями взмахнул,

сделал первый шаг.

Вот он чаще замахал,

от усердья взмок.

Вот на цыпочки встал, –

да не взлеталось никак!

Вот он щеки надул, –

а взлететь не мог!..

Он и плакал,

и молился,

и два раза отдыхал,

закатив глаза,

подпрыгивал по-заячьи.

Он поохивал,

присвистывал,

он крыльями махал

и ногами семенил,

как в присядочке.

По земле стучали крылья,

крест мотался на груди.

Обдавала пыль

вельможного боярина.

Мужику уже кричали:

«Ну, чего же ты?

Лети!

Обещался, так взлетай,

окаянина!..»

А когда он завопил:

«Да где ж ты, господи?!.»

и купца задел крылом,

пробегаючи,

вся Ивановская площадь

взвыла

в хохоте,

так, что брызнули с крестов

стаи галочьи!..

А мужик упал на землю,

как подрезали.

И не слышал он

ни хохота,

ни карканья…

Сам

боярин Троекуров

не побрезговали:

подошли к мужичку

и в личность

харкнули.

И сказали так боярин:

«Будя!

Досыта

посмеялись…

А теперь давай похмуримся…

Батогами его!

Но чтоб –

не до смерти…

Чтоб денечка два пожил

да помучился…»

Ой, взлетели батоги

посреди весны!

Вился каждый батожок

в небе

пташкою…

И оттудова –

да поперек спины!

Поперек спины –

да все с оттяжкою!

Чтобы думал –

знал!

Чтобы впрок –

для всех!

Чтоб вокруг тебя

стало красненько!

Да с размахом –

а-ах!

Чтоб до сердца –

э-эх!

И еще раз –

о-ох!

И –

полразика!..

– В землю смотришь, холоп?..

– В землю смотрю…

– Полетать хотел?..

– И теперь хочу…

– Аки птица, говорил?..

– Аки птица, говорю!..

– Ну а дальше как?..

– Непременно взлечу!..

…Мужичонка-лиходей –

рожа варежкой,

одичалых собак

пугая стонами,

в ночь промозглую

лежал на Ивановской,

будто черный крест –

руки в стороны.

Посредине государства,

затаенного во мгле,

посреди берез

и зарослей смородинных,

на заплаканной,

залатанной,

загадочной Земле

хлеборобов,

храбрецов

и юродивых.

Посреди иконных ликов

и немыслимых личин,

бормотанья

и тоски неосознанной,

посреди пиров и пыток,

пьяных песен и лучин

человек лежал ничком

в крови

собственной.

Он лежал один,

и не было

ни звезд, ни облаков.

Он лежал,

широко глаза открывши…

И спина его горела

не от царских батогов, –

прорастали крылья в ней.

Крылья.

Крылышки.

Скоро полночь.

Грохочут шаги в тишине…

Отражаясь от каменных стен и веков,

эхо памяти

медленно плещет во мне…

Двести десять шагов,

двести десять шагов…

Через все, что мы вынесли,

превозмогли, –

двести десять шагов

непростого пути…

Вся история

нашей живучей

Земли –

предисловие к этим

двумстам десяти!..

Двести десять шагов,

двести десять шагов.

Мимо долгой,

бессонной

кремлевской стены.

Сквозь безмолвье

ушедших в легенду

полков

и большую усталость

последней войны…

Память, память,

за собою

позови

в те далекие,

промчавшиеся дни.

Ты друзей моих ушедших

оживи,

а друзьям живущим

молодость верни.

Память, память,

ты же можешь!

Ты должна

на мгновенье

эти стрелки повернуть.

Я хочу не просто вспомнить

имена.

Я хочу своим друзьям

в глаза взглянуть.

Посмотреть в глаза

и глаз не отвести.

Уставать,

шагать

и снова уставать…

Дай мне воли

до конца тебя

нести.

Дай мне силы

ничего

не забывать.

Пока в пространстве

кружится планета,

на ней,

пропахшей солнцем,

никогда

не будет дня,

чтоб не было

рассвета,

не будет дня,

чтоб не было

труда!..

Так было

в нашей жизни быстротечной:

пришел

в победном реве

медных труб,

взамен войны –

Великой и Отечественной –

Великий

и Отечественный

труд!..

Вся жизнь

как будто начиналась снова

в бессонной чехарде

ночей и дней.

И это было легче ненамного,

чем на войне.

А иногда –

трудней…

Великий труд,

когда забот по горло.

Огромный труд

всему наперекор…

Работа шла

не просто для прокорма,

А в общем-то

какой там был

прокорм!

Кусок сырого

глинистого хлеба.

Вода

из безымянного ручья.

И печи обгорелые –

до неба торчащие

над призраком жилья.

Такая память

нас везде догонит.

Не веришь,

так пойди перепроверь:

два дома неразрушенных –

на город!

Один мужик –

на восемь деревень!..

Расскажешь ли,

как, отпахав,

отсеяв,

споткнулись мы

о новую беду

и как слезами

поливали землю

в том –

выжженном –

сорок шестом

году!

Как мышцы затвердевшие

немели

и отдыха

не виделось вдали…

Мы выдержали.

Сдюжили.

Сумели.

В который раз

себя

превозмогли…

Свою страну,

свою судьбу врачуя,

мы

не копили силы про запас.

И не спасло нас

никакое чудо.

А что спасло?

Да только он и спас –

Великий и Отечественный.

Только!

Помноженный на тысячи.

Один…

Пусть медленно,

пусть невозможно долго,

но праздник наш

поднялся из руин!

Поднялся праздник

и расправил

плечи.

Разросся,

подпирая облака…

Что ж,

завтра будет проще?

Будет легче?

Наоборот:

сложней

наверняка!..

Уже сейчас –

совсем не для забавы –

заводим мы

незряшный разговор:

Какая магистраль

нас ждет

за БАМом?

Где он лежит –

грядущий Самотлор?..

…Распахнуты сердца.

Открыты лица.

Тайга стоит

уже в заре по грудь.

Стартует утро.

Царствует и длится

Великий труд.

Отечественный труд!

На стройках,

на полях

и на дорогах,

в столичном гуле,

в деревнях глухих,

на самых мудрых

синхрофазотронах

и в самых немудреных

мастерских!

Не надо

снисходительной гримасы

по поводу

«не той величины».

Ведь есть не только

БАМы и КамАЗы

есть неизбывный

общий труд

страны!

Где без обид

несут свои заботы,

вершат

свои нелегкие дела

обычные совхозы

и заводы,

которым нет ни славы,

ни числа.

Не слишком-то надеясь на везенье,

живет страна,

мечтая и терпя.

Слесарит,

инженерит,

пашет землю.

И верит в жизнь.

И создает

себя!

Труд

правит

миром!

Он пьянит,

как брага!

Он объявляет:

все иль ничего!

А без него

любое знамя –

тряпка!

Любое слово без него –

мертво!

Великий

от великогоусилья,

вознесший над страной

крыло свое!

Отечественный!

Ибо в нем –

Россия

и сестры

равноправные

ее!..

Пока в пространстве

кружится планета,

на ней –

пропахшей солнцем –

никогда

не будет дня,

чтоб не было

рассвета!

Не будет дня,

чтоб не было

труда!

Все когда-нибудь

делают шаг

за порог.

Жизнь у всех –

на дорогах бренных…

А мечтаю я

о пятилетке дорог.

Не абстрактных.

Вполне конкретных…

Вы прислушайтесь:

души людские

томя,

в черноземах

и в глинистой жиже

стонут в голос,

воют,

ревут ревмя

на конкретных дорогах

машины!

Даже если какая беда пришла,

то доехать

в средине марта

от села одного

до другого села –

ни рессор не хватит,

ни мата!..

Понимаю,

что очень огромна страна,

допускаю,

что мы – не боги.

Знаю:

в слове «до-ро-га»

звенит цена, –

дорогие нынче

дороги!..

Ладно, дорого…

Что ж,

нагрузили – вези.

Песни пой,

себе в утешенье…

Ну а хлеб,

лежащий

в целинной грязи!

Он –

дешевле?!

А далекие рейсы,

будто на приз, –

(«Доберется!..

Авось не утонет…»)?!

Разве долгий подвиг –

шоферский риск –

ничего

не стоит?!.

А колдобины

на ежедневном пути, –

(чуть расслабишься –

треснет шея)…

А сама невозможность

проехать,

пройти?!

Разве это –

дешевле?!

Не хочу, торопясь,

предвещать закон,

сгоряча

городить напраслину.

Но в Державе такой,

в Государстве таком

бездорожье –

уже безнравственно!

Это – факт!

И дело не в чьей-то

молве.

Я

намеренно не стихаю…

Не ищите поэзии

в данной главе!

Не считайте ее

стихами!..

Не стихи пишу –

хриплым криком

кричу.

Не себе

прошу –

для Отчизны

хочу.

Для нее –

океанами стиснутой,

драгоценной,

одной,

единственной!

Для которой мы трудимся

столько лет,

для которой

поем и печалимся…

Недоступного нет,

невозможного нет,

если только миром

навалимся!

Если только – с сердцем,

с умом,

с душой…

И Дорога наша

сквозь время,

та,

которая пишется

с буквы большой,

станет

к нашим потомкам

добрее!..

Всей наивностью

этих спешащих строк,

всею ширью Земли,

всею далью

я мечтаю

о пятилетке дорог, –

самой трудной мечтой

мечтаю…

За такое

можно отдать и жизнь,

если это приблизит

сроки…

А сегодня, по-моему,

коммунизм

есть

Советская власть

плюс дороги!

Небо темное

без берегов.

На стене

имена горят…

Двести десять

парадных

шагов!

Словно это и впрямь –

парад!

Необъявленный,

странный,

ночной!..

Вижу:

выстроились войска,

озаренные

круглой луной,

продирающейся

сквозь облака…

Я друзей отца

узнаю, –

вон они вдалеке стоят…

Впереди –

в суровом строю –

сводный полк

Неизвестных солдат!..

Все

пришли в эту ночь

сюда

отовсюду,

где шла война:

с ноздреватого

невского льда,

из-под Бреста и

Бородина!

С Даугавы,

с Дона,

с Днепра,

кто – на лошади,

кто – пешком…

И безмолвным громом

«Ура-а!..»

перекатывается

над полком!..

Мне тревожно,

холодно мне.

Ветер скорби

хлещет в ушах.

В потрясающей тишине

государственный

слышен

шаг!

И слова команды

слышны.

В небе

грустные марши

парят…

Появляются

из стены

принимающие

парад.

Командармы

далеких дней,

чашу

выпившие до дна.

Застывают

возле камней,

там, где выбиты

их имена…

И молчат они.

И глядят.

Будто верят,

что скоро,

в ночи

к ним из молодости

прилетят

бесшабашные трубачи!..

Вспоминают

бойцов своих.

Снова чуют

цокот

подков…

Невесомые

руки их –

у невидимых

козырьков.

Было Училище.

Форма – на вырост.

Стрельбы с утра.

Строевая – зазря…

Полугодичный

ускоренный выпуск.

И на петлице –

два кубаря…

Шел эшелон

по протяжной

России,

шел на войну

сквозь мельканье берез.

«Мы разобьем их!..»

«Мы их осилим!..»

«Мы им докажем!..» –

гудел паровоз…

Станции

как новгородское вече.

Мир,

где клокочет людская беда.

Шел эшелон.

А навстречу,

навстречу –

лишь

санитарные поезда…

В глотку не лезла

горячая каша.

Полночь,

была, как курок,

взведена…

«Мы разобьем их!..»

«Мы им докажем!..»

«Мы их осилим!..» –

шептал лейтенант…

В тамбуре,

маясь на стрелках гремящих,

весь продуваемый

сквозняком,

он по дороге взрослел –

этот мальчик –

тонкая шея,

уши торчком…

Только во сне,

оккупировав полку

в осатанелом

табачном дыму,

он забывал обо всем

ненадолго.

И улыбался.

Снилось ему

что-то распахнутое

и голубое.

Небо,

а может,

морская волна…

«Танки!!.»

И сразу истошное:

«К бою-у!..»

Так они встретились:

Он

и Война…

…Воздух наполнился громом,

гуденьем.

Мир был изломан,

был искажен…

Это

казалось ошибкой,

виденьем,

странным,

чудовищным миражом…

Только видение

не проходило:

следом за танками

у моста

пыльные парни

в серых мундирах

шли

и стреляли от живота!..

Дыбились шпалы!

Насыпь качалась!

Кроме пожара,

не видно ни зги!

Будто бы эта планета

кончалась

там,

где сейчас наступали

враги!

Будто ее становилось

все меньше!..

Ежась

от близких разрывов гранат, –

черный,

растерянный,

онемевший, –

в жестком кювете

лежал лейтенант.

Мальчик

лежал посредине России,

всех ее пашен,

дорог

и осин…

Что же ты, взводный?!

«Докажем!..»

«Осилим!..»

Вот он –

фашист.

Докажи.

И осиль.

Вот он –

фашист!

Оголтело и мощно

воет

его знаменитая

сталь…

Знаю,

что это почти невозможно!

Знаю, что страшно!

И все-таки

встань!

Встань, лейтенант!..

Слышишь,

просят об этом,

вновь возникая

из небытия,

дом твой,

пронизанный солнечным светом.

Город.

Отечество.

Мама твоя…

Встань, лейтенант!

Заклинают просторы,

птицы и звери,

снега и цветы.

Нежная

просит

девчонка,

с которой

так и не смог познакомиться

ты!

Просит

далекая средняя школа,

ставшая госпиталем

с сентября.

Встань!

Чемпионы двора по футболу

просят тебя –

своего вратаря!

Просит

высокая звездная россыпь,

горы,

излучина каждой реки!..

Маршал

приказывает

и просит:

«Встань, лейтенант!

Постарайся!

Смоги…»

Глядя значительно и сурово,

вместе с землею и морем

скорбя,

просит об этом

крейсер «Аврора»!

Тельман

об этом просит

тебя!

Просят деревни,

пропахшие гарью.

Солнце,

как колокол,

в небе гудит!

Просит из будущего

Гагарин!

Ты

не поднимешься –

он

не взлетит…

Просят

твои нерожденные дети.

Просит история…

И тогда

встал

лейтенант.

И шагнул по планете,

выкрикнув не по уставу:

«Айда!!.»

Встал

и пошел на врага,

как вслепую!

(Сразу же сделалась влажной

спина.)

Встал лейтенант!..

И наткнулся

на пулю.

Большую и твердую,

как стена…

Вздрогнул он,

будто от зимнего ветра.

Падал он медленно,

как нараспев.

Падал он долго…

Упал он

мгновенно.

Он даже выстрелить

не успел!

И для него наступила

сплошная

и бесконечная тишина…

Чем этот бой завершился –

не знаю.

Знаю,

чем кончилась

эта война!..

Ждет он меня

за чертой неизбежной.

Он мне мерещится

ночью и днем –

худенький мальчик,

всего-то успевший

встать

под огнем

и шагнуть

под огнем!..

…А над домом тучи

кружат-ворожат.

Под землей цветущей

павшие

лежат.

Дождь

идет над полем,

родную землю

поит…

Мы про них

не вспомним, –

и про нас

не вспомнят!

Не вспомнят

ни разу.

Никто и

никогда.

Бежит

по оврагу

мутная вода…

Вот и дождь

кончился.

Радуга

как полымя…

А ведь очень

хочется,

чтоб и про нас

помнили!

Нас у Москвы –

очень много…

Как по привычной канве,

неудержимо

и строго

утро идет

по Москве.

За ночь

мосты остыли,

съежились

тополя.

Дымчата и пустынна

набережная

Кремля.

Башни

порозовели.

Сразу же стала видна

тихих

тянь-шаньских елей

ранняя седина…

Рядом,

задумавшись тяжко, –

и далеки,

и близки, –

высятся

многоэтажки,

лепятся

особняки.

В городе –

сотни дорог,

вечность

в себе

таящих.

Город –

всегда диалог

прошлого

с настоящим.

Есть в нем и детство,

и зрелость.

Есть и лицо,

и нутро…

Двинулся

первый троллейбус,

и задышало метро…

Вот,

добежав,

дотикав,

пробуя голос свой,

полмиллиона будильников

грянули

над Москвой!

Благовест наш

небогатый,

утренний наш

набат…

Вот

проснулась Таганка,

потягивается

Арбат.

Кузнецкий

рекламы тушит.

Зарядье

блестит росой.

Фыркает Пресня

под душем!

Останкино

шпарит

трусцой!..

К определенному сроку

по мановенью

руки

плюхаются на сковородку

солнечные

желтки!..

Пьет чай

Ордынка и Сетунь…

И снова, идя на рожон,

мужья

забором газетным

отгородились

от жен!..

Встанут не раньше, не позже,

жажду свою

утолив…

Будто гигантский

поршень,

в доме

работает лифт!..

Встретит всех

у порога

запах

умытой листвы…

Нас у Москвы очень много,

много нас у Москвы!

Мы

со столицей на равных,

мы для нее – свои!

В креслах

башенных кранов

и на постах ГАИ.

В гордых

концертных залах,

в шахтах

и облаках.

На производстве –

в самых

невероятных

цехах!

Мы

этот город

ставим!

Славу его

творим.

Памятью

обрастаем.

С космосом

говорим.

В каждую мелочь

вникаем.

Все измеряем

трудом…

Может быть,

не о каждом

люди

вспомнят потом.

Может,

не всем воздастся…

Сгорбившись

от потерь,

мы создаем

Государство

неравнодушных

людей!

Долгою будет

дорога.

Крупною будет

цена…

Нас у Москвы

очень много.

А Москва у нас –

одна.

Мы –

жители Земли –

богатыри.

Бессменно

от зари и до зари,

зимой и летом,

в полднях и в ночах

мы тащим тяжесть

на своих плечах…

Несем мы груз

промчавшихся годов,

пустых надежд

и долгих холодов,

отметины

от чьих-то губ

и рук,

нелепых ссор,

бессмысленных разлук,

случайных дружб

и неслучайных встреч.

Все это так,

да не об этом

речь!

Привычный груз

не весит ничего…

Но,

не считая этого всего,

любой из нас

несет пятнадцать тонн!..

Наверно,

вы не знаете о том?

Наверно,

вам приятно жить в тепле?..

А между тем

на маленькой

Земле

накоплено

так много

разных бомб,

что, сколько их,

не знает даже бог!..

Пока что эти бомбы

мирно спят.

И может,

было б незачем опять

о бомбах

вспоминать и говорить…

Но если только

взять

и разделить

взрывчатку,

запрессованную в них,

на всех людей –

здоровых и больных,

слепых и зрячих,

старцев и юнцов,

на гениев,

трудяг

и подлецов,

на всех – без исключения –

людей

в их первый день

и в их последний день,

живущих

в прокопченных городах,

копающихся

в собственных садах,

на всех людей! –

и посчитать потом,

на каждом будет

по пятнадцать тонн!

Живем мы.

И несет любой из нас

пятнадцать тонн взрывчатки.

Про запас…

Светло смеется женщина в гостях.

Грустит в холодном доме

холостяк.

Рыбак

по речке спиннингом стегнул.

Матрос

за стойкой кабака

уснул.

Пилот мурлычет

в небе голубом.

Пятнадцать тонн на каждом!

На любом!..

Плисецкая

танцует вечный

вальс.

Богатыри!

Я уважаю

вас…

Охотник

пробирается тайгой.

Шериф

бездумно смотрит на огонь.

Студент готовится

спихнуть зачет.

Хозяйка

пудинг яблочный печет.

Рокочет на эстраде

баритон.

На каждом из живых –

пятнадцать тонн!..

Прыгун дрожит

не потому, что трус:

«Как вознести над планкой

этот груз?!.»

Старик

несет из булочной батон

в авоське.

И свои пятнадцать тонн

он тащит за плечами,

как рюкзак.

И дым усталости в его глазах…

Без отдыха

работает роддом.

Смешное,

слабенькое существо

едва рождается,

а для него

уже припасено

пятнадцать тонн.

Пятнадцать тонн

на слабеньких плечах!

Вот почему

все дети

так кричат…

…Сквозь смех и боль,

сквозь суету и сон

мы эту ношу

медленно

несем.

Ей подставляем

плечи и горбы,

влачим ее по жизни,

как рабы!

Ее не сбросить,

в землю не зарыть.

не утопить,

врагу не подарить…

А ноша эта –

черт ее возьми! –

придумана и создана

людьми!

Людьми самими

произведена.

В секретные бумаги

внесена.

Нацелена

и взвешена уже…

Ну как теперь?

Живет у вас в душе

надежда

этот шар земной

спасти?..

Шлагбаумом,

застывшим на пути, –

протянутая

детская рука.

Взрывчатки – вдоволь.

Хлеба –

ни куска.

Взрывчатки – вдоволь.

По пятнадцать тонн…

Земля

утробный исторгает стон!

Ей хочется

забыться поскорей.

Ей страшно

за своих

богатырей!..

Пока –

пятнадцать тонн.

А завтра –

что?

А через десять лет?

А через сто?

Пусть даже без войны,

без взрывов пусть…

Богатыри, да разве это –

путь?!.

…И снова ночь

висит над головой.

Бездонная,

как склад пороховой.

Для сердца

любая окраина –

близко.

Границей

очерчена наша Земля.

Но в каждом селенье

стоят

обелиски.

похожие чем-то

на башни

Кремля…

Стоят обелиски

над памятью вечной,

над вдовьей тоской

да над темной водой

с такой же звездою

пятиконечной,

с такой же

спокойной и светлой

звездой.

С такой же,

которая так же

алеет,

которую так же

боятся враги…

Солдаты

сменяются

у Мавзолея,

раздольно и мощно

чеканят шаги!..

Я слышу:

звучат

неумолчные гимны.

Я вижу:

под гроздьями облаков,

летящих над миром,

до каждой

могилы

от Спасских ворот –

двести десять шагов!

До каждой!

Пусть маленькой,

пусть безымянной.

До каждой!

Которую помнит

народ.

По чащам лесным,

по траве непримятой

проторены тропки

от Спасских

ворот…

Сквозь зимние вьюги

и вешние гулы,

под пристальным взглядом

живущих людей

идут

караулы,

встают

караулы

у памятников

посреди площадей!

У скорбных надгробий

встают, бронзовея,

И бронза

становится цветом лица…

Есть память,

которой не будет забвенья.

И слава,

которой не будет конца.

Пока эта пуля летела в него…

– Ты о чем?!.

Он умер

в больнице.

И все это было

не вдруг.

Почти что за месяц

мы знали,

что он – обречен…

Ты помнишь,

как плакал в пустом кабинете

хирург?!

«Какой человек умирает!

Какой человек!..»

Поэт хирургии

полсуток стоял у стола.

Хотел опровергнуть прогнозы.

И –

не опроверг.

Там не было

пули…

– Нет,

все-таки пуля была!..

На любом надгробье –

два

главных года:

год прихода в этот мир.

И год ухода.

От порога

до другого порога

вьется-кружит по земле

твоя дорога.

Вьется-кружит по земле

твоя усталость,

И никто не скажет,

много ль осталось…

Но однажды,

вопреки твоей воле,

обрываются

надежды и хвори!

Обрываются

мечты и печали!

«Прибыл – убыл…» –

в это верят

без печати…

Я разглядываю камень

в испуге:

между датами –

черта,

как след от пули!

След от пули!

След

багряного цвета…

Значит, все-таки

была

пуля эта!

Значит, все-таки

смогла

долго мчаться!

Значит, все-таки

ждала

дня и часа!

Все ждала она,

ждала,

все летела!

И –

домчалась.

Дождалась.

Досвистела…

Два числа на камне

время стирает.

След от пули

между ними

пылает!..

Пока эти пули летят, –

(а они летят!) –

пока эти пули летят

в тебя

и в меня,

наполнившись ветром,

осенние сосны гудят,

желтеют в витринах

газеты

вчерашнего дня…

А пули летят!

И нельзя отсидеться в броне,

уехать,

забраться в забытые богом края…

Но где и когда она

встречу

назначила мне –

веселая пуля,

проклятая пуля моя?!

Ударит

в какой стороне

и с какой стороны?..

Постой!

Да неужто

не может промазать она?!.

И вновь

суматошные дни

суетою полны.

Живу я и верю,

что жизнь –

невозможно длинна.

Вот что-то не сделал: «Успею…»

(А пуля летит!..)

«Доделаю после…»

(А пуля смеется, летя!..)

В сырое окно

неподкупное время

глядит.

И небо

в потерянных звездах,

как в каплях

дождя…

Ну что же,

на то мы и люди,

чтоб все понимать.

На то мы и люди,

чтоб верить

в бессмертные сны…

Над детским дыханьем

склонилась

усталая мать.

Горят имена

у подножья

кремлевской стены…

На то мы и люди,

чтоб помнить

других людей.

На то мы и люди,

чтоб слышать

их голоса…

В оттаявшем небе –

рассветная полоса…

Да будет памятным

каждый

прошедший день!

А каждый грядущий день

да будет воспет!..

Пока эти пули летят,

мы

обязаны жить.

Пока эти пули летят,

мы должны

успеть

вырастить хлеб,

землю спасти,

песню сложить.

…Пока эти пули летят

в тебя и в меня…

Двести десять шагов.

Шаг

за шагом.

Надо мной облака

в небе ржавом.

Гул шагов.

Каждый шаг –

будто веха.

Это –

сердце стучит.

Сердце века.

Я на площади,

как на ладони.

Смотрит время в упор:

что я сто́ю?

Что я

в жизни могу?

Что я знаю?..

Надо мною

рассвет,

будто знамя.

Смотрит время в упор –

проверяет.

Этот день

на меня

примеряет.

Гул шагов над Москвой

Грохот эха.

Сердце века

стучит.

Сердце века!

Продолжается бой –

тот –

последний!..

Двести десять

шагов

по Вселенной!..

Время

стрелки часов

переставит.

Знаю я:

нас

однажды

не станет.

Мы уйдем.

Мы уже

не вернемся.

Этой горькой землей

захлебнемся.

Этой утренней,

этой

печальной,

неизвестной еще,

непочатой.

А она

лишь на миг

всколыхнется.

И, как море,

над нами

сомкнется.

Нас однажды не будет,

Не станет.

Снова

выпадет снег.

И растает.

Дождь прольется.

И речка

набухнет.

Мы

уйдем насовсем.

Нас

не будет.

Превратимся

в туман.

В горстку праха…

Но

останется жить

наша

правда!

Мы

свое отгорим.

Отболеем…

Но

от имени

нас

будет Ленин!

И от имени

нас

будут эти

двести десять шагов

по планете!

Главное меню

Вход в систему

Навигация

Поиск книг

Последние комментарии

Моя любовь Поэма

1

2

3

4

5

6

7

8

Реквием Поэма

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

Письмо в тридцатый век Поэма

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

Поэма о разных точках зрения Поэма

1. Сон

2. Несколько слов от автора

3. Экскурс

4. Разговор со случайным знакомым

5. Хор со стороны

6. Снова несколько слов от автора

7. Пример для подражания

8. Городской романс

9. Ещё несколько слов от автора

10. Ах, дети...

11. И опять несколько слов от автора

12. Постскриптум

До твоего прихода Поэма

1. Когда уезжал…

2. Когда прислушивался…

3. Когда смеялся…

4. Когда любил…

5. Когда отчаялся…

6. Когда выжил

Посвящение Поэма

1. "Поехали"

2. Мы вырастаем

3. А он...

4. Траектория

5. Грязный шепоток

6. А он...

7. О невесомости

8. Чужой билет

9. А он...

10. Одиночество

11. А он...

12. Мёртвые смотрят в небо

13. Что нас держит

14. Жизнь и смерть

15. Вечный огонь

16. А он...

17. О незаменимых

210 шагов Поэма

Лирическое отступление о школьных оценках

Шаги

Имена

Моя любовь ^Поэма

Реквием ^Поэма

Письмо в тридцатый век ^Поэма

Поэма о разных точках зрения ^Поэма

До твоего прихода ^Поэма

Посвящение ^Поэма

210 шагов ^Поэма