Камер-фрейлина императрицы. Нелидова [Нина Михайловна Молева] (fb2) читать онлайн

Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

Из энциклопедического словаря

Изд. Брокгауз и Ефрон,

т. ХХ-а, СПб., 1897.

катерина Ивановна Нелидова (1756—1839) — камер-фрейлина императрицы Марии Фёдоровны, друг Павла I. Воспитывалась в Смольном монастыре; в 1777 г. определена фрейлиною к великой княгине Марии Фёдоровне. Обладая значительным умом и живым, весёлым характером, она скоро стала другом и доверенным лицом как великого князя, так и великой княгини, особенно первого. Это подало повод к неблаговидным слухам о Нелидовой. Чтобы прекратить их, она обратилась в 1792 г. к Екатерине II, без ведома Павла Петровича, с письменной просьбой о дозволении ей поселиться в Смольном монастыре, где она и жила с 1793 г. В день восшествия на престол Павла Петровича Нелидова снова появляется при дворе, в звании камер-фрейлины, и занимает первенствующее место. Влияние её на императоры было столь велико, что все почти главные и должностные места были заняты её друзьями и родственниками (Куракины, Буксгевден, Нелидов, Плещеев и др.). Она не раз спасала невинных от гнева императора; иногда ей случалось оказывать покровительство самой императрице; она успела отклонить Павла Петровича от уничтожения ордена Св. Георгия Победоносца. Так как придворным льстецам нельзя было восхвалять её красоту, то восхвалили её «миловидность движений» и искусство в танцах. Нелидова отличалась редким в те время бескорыстием и отказывалась даже от подарков императора. В 1798 г. Павел Петрович побывал в Москве и здесь почувствовал страсть к А.П. Лопухиной; когда последняя, по высочайшему приглашению, переехала в Санкт-Петербург, Нелидова удалилась в Смольный монастырь. Вместе с нею должны были удалиться со своих мест её друзья и родственники; даже императрица на время отказалась от управления воспитательными домами и другими благотворительными учреждениями. Вскоре Нелидовой пришлось испытать на себе немилость императора; разгневанный заступничеством её за императрицу, которую он хотел отправить на жительство в Холмогоры, Павел Петрович приказал ей удалиться из Санкт-Петербурга. До самой смерти Павла I Нелидова жила в замке Лоде, близ Ревеля. Вернувшись в 1801 г. в Санкт-Петербург, в Смольный монастырь, она помогала императрице Марии Фёдоровне в управлении воспитательными учреждениями.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

НЕЛИДОВА Екатерина Ивановна (1756—1839), воспитанница Смольного института благородных девиц, фрейлина великой княгини Марии Фёдоровны, близкий друг императора Павла I.

ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА, императрица всероссийская, родная сестра матери императора Петра III Анны Петровны, старшей дочери Петра I.

ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ I, император всероссийский, сын императора Петра III и императрицы Екатерины II.

ЕКАТЕРИНА II АЛЕКСЕЕВНА, императрица всероссийская, супруга императора Петра III Фёдоровича, мать императора Павла I.

НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА, великая княгиня, первая супруга Павла I.

МАРИЯ ФЁДОРОВНА, великая княгиня, затем императрица, вторая супруга императора Павла I.

КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ, великий князь, второй сын императора Павла I и императрицы Марии Фёдоровны.

ЛЮДОВИК XVI, король Франции.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА, королева Франции, супруга Людовика XVI.

НЕЛИДОВ Иван Дмитриевич, отец Екатерины Ивановны Нелидовой.

БАРАТЫНСКИЙ Евгений Абрамович, поэт, внучатый племянник Е.И. Нелидовой.

БАРАТЫНСКАЯ Анастасия Львовна, супруга Е.А. Баратынского.

БУКСГЕВДЕН Наталья Григорьевна, баронесса, институтская подруга Е.И. Нелидовой.

СЕЛЕСТИН, доверенная камеристка Е.И. Нелидовой.

КУРАКИН Александр Борисович, князь, государственный деятель, товарищ детства императора Павла I.

КУРАКИН Алексей Борисович, князь, младший брат Александра Борисовича, доверенный друг Е.И. Нелидовой.

ШУВАЛОВА Мавра Егоровна, графиня, приближённая императрицы Елизаветы Петровны, мать Андрея Петровича Шувалова.

ШУВАЛОВ Андрей Петрович, граф, дипломат, близкий друг великой княгини Натальи Алексеевны.

БЕЦКОЙ Иван Иванович, государственный деятель, по слухам, прямой родственник императрицы Екатерины II.

ШУВАЛОВ Иван Иванович, деятель просвещения, фаворит императрицы Елизаветы Петровны.

ЛОМОНОСОВ Михаил Васильевич, учёный, поэт, друг И.И. Шувалова.

ТЕПЛОВ Григорий Николаевич, статс-секретарь Екатерины II, писатель, переводчик.

ДАШКОВА Екатерина Романовна, княгиня, директор императорской Российской Академии наук, основатель и первый президент Академии российской словесности.

ЛОСЕНКО Антон Павлович, директор императорской Академии трёх знатнейших художеств.

СТРОГАНОВ Александр Сергеевич, президент императорской Академии трёх знатнейших художеств.

РАЗУМОВСКИЙ Кирилл Григорьевич, граф, государственный деятель, президент Российской Академии наук.

ПОТЁМКИН-ТАВРИЧЕСКИЙ Григорий Александрович, князь, государственный деятель, фаворит Екатерины II.

ОРЛОВ-ЧЕСМЕНСКИЙ Алексей Григорьевич, граф, государственный деятель, фаворит Екатерины II, отец баронессы Буксгевден.

ЛАНСКОЙ Александр Дмитриевич, фаворит Екатерины II.

ПРОТАСОВА Анна Степановна, доверенная фрейлина Екатерины II.

ПЕРЕКУСИХИНА Марья Саввишна, доверенная камеристка Екатерины II.

ДЕ РИБАС Иосиф, государственный деятель, супруг дочери И.И. Бецкого Анастасии Ивановны Соколовой.

ДЕ РИБАС Анастасия Ивановна, урождённая Соколова, внебрачная дочь И.И. Бецкого, в течение некоторого времени доверенная камеристка Екатерины II.

АШ Фёдор, барон, высокий государственный чиновник.

БЕЗБОРОДКО Александр Андреевич, статс-секретарь Екатерины И.

РОДЖЕРСОН Иван Самойлович, лейб-медик Екатерины II.

НАРЫШКИН Семён Львович, вельможа, друг Дидро.

ТРОЩИНСКИЙ Дмитрий Прокофьевич, статс-секретарь Екатерины II и Павла I.

ПЛЕЩЕЕВ Сергей Иванович, писатель, переводчик, член гатчинского кружка, доверенное лицо великой княгини Марии Фёдоровны.

НИКОЛАИ Андрей Львович, барон, один из воспитателей Павла I в детстве, доверенное лицо великой княгини Марии Фёдоровны.

КУТЛУБИЦКИЙ Николай Осипович, генерал-адъютант Павла I, комендант Гатчины.

НИКИТИН Пётр Романович, московский архитектор.

БЛАНК Карл Иванович, московский архитектор.

ФАЛЬКОНЕ Пьер-Этьен, французский скульптор.

ДИДРО Этьен, французский философ.

ЛЬВОВ Николай Александрович, поэт, архитектор, инженер.

ДЕРЖАВИН Гаврила Романович, поэт, государственный деятель.

ХЕМНИЦЕР Иван Иванович, поэт, баснописец.

ЛЕВИЦКИЙ Дмитрий Григорьевич, живописец-портретист.

КРИДЕНЕР Юлия, баронесса, писательница, проповедник мистических учений, пользовавшаяся влиянием на Александра I.

ЛОПУХИНА Анна Петровна, по мужу княгиня Гагарина, фаворитка Павла I.

Связи, существующие между нами, их

свойство, история этих отношений, их

развитие, наконец, обстоятельства,

при которых и вы, и я провели нашу жизнь,

всё это имеет нечто столь особенное,

что мне невозможно упустить всё это

из моей памяти, из моего внимания

в особенности же в будущем.

Павел I — Е.И. Нелидовой

ПРЕДИСЛОВИЕ

Е.А. Баратынский, А.Л. Баратынская

   — Вы озабочены, друг мой? Дурно спали?

   — Ваша проницательность не изменяет вам, дорогая.

   — Если это и комплимент, то на этот раз совершенно незаслуженный. Никифор сказал, что ещё в опочивальне вы спросили о почте, хотя она никогда не приходит в Мураново с утра. И ещё ваша рассеянность — вы, кажется, не замечаете завтрака.

   — Ваша правда. Но вы удивитесь причине. Под утро мне пришла на мысль бабушка Екатерина Ивановна: от неё давно не было известий.

   — Что удивительного, что в её годы она потеряла интерес к переписке. Восемьдесят с лишним лет — непомерный груз. Вспомните, даже на ваше именинное поздравление бабушка ответила лишь через два месяца. И это при её былой любви к перу!

   — Хорошо бы так. Хотя, казалось бы, постоянное одиночество — письма лучший способ с ним бороться.

   — Но Катерина Ивановна может и не стремиться к такой борьбе. В любое время она могла переехать из своего замка в Петербург или даже Гатчину. Ведь у неё сохранился там домик, не правда ли?

   — В том-то и дело — не могла. Ни нынче под бременем старости, ни раньше, когда сил хватало.

   — Почему же? Разве у неё были и есть какие-то обязательства перед хозяевами замка?

   — Уверен, что никаких. Кроме глубочайшей дружбы.

   — Так за чем же дело стало?

   — За средствами к существованию, дорогая. Катерина Ивановна бедна. Она не располагает ни землёй, ни собственным домом. Пенсия бывшей фрейлины — единственная определяет её возможности.

   — И это после такого положения при дворе? Мне это всегда казалось невероятным. И несправедливым.

   — Справедливость сильных мира сего? Вы шутите, моя дорогая. Да и при том, положение Катерины Ивановны... мне неприятно его обсуждать. Так сложилась жизнь: она не могла выбирать.

   — Или не хотела иного решения. Вы сами говорили: ею руководило чувство. По вашим же словам, большое чувство. Катерина Ивановна просто уступила ему. И была по-своему счастлива.

   — Время показало: Россия с её помощью могла иметь достаточно доброго императора. И во всяком случае, не того сумасброда, который изломал столько человеческих жизней.

   — И он не сохранил памяти об этом. Даже не захотел найти способа отблагодарить за доброту. Ему же это ничего не стоило.

   — Вы требуете от самодержца простых человеческих чувств, дорогая. Они им незнакомы. Поднимаясь по ступеням престола, они сбрасывают их с себя, как изношенные одежды, недостойные императорской мантии. Павел был слишком ярким тому примером. Непреклонное самолюбие Катерины Ивановны могло только раздражать, а неожиданно сложившиеся добрые отношения с императрицей и вовсе разгневать. Хотя было бы несправедливым не вспомнить — тот единственный раз, когда Катерина Ивановна всё же решилась обратиться к императору с личной просьбой...

   — О ваших родителях?

   — Вот именно. О своих племянниках. Император немедленно удовлетворил все её желания. Более того. Написал любезнейшее письмо, что счастлив быть для неё полезным и благодарит за возможность оказать ей хоть такую незначительную услугу.

   — Это во многом извиняет его.

   — Такая малость?

   — Малость, которая говорит о памяти чувства. Для Катерины Ивановны это должно было стать немалой сатисфакцией.

   — При полном господстве мадемуазель Лопухиной? Вспомните, каких только безумств император не совершал во имя новой любви! Именем Анны назывались военные корабли! Имя Анны развевалось на штандартах! Матушка говорила, что без этого имени не бывало ни одного фейерверка. И это в присутствии бедной императрицы.

   — И всё же письмецо говорило о многом.

   — В прошлом, может быть. Вряд ли оно могло облегчить положение Катерины Ивановны. Кстати, о моей, как вы выразились, заботе. Сегодня 10 февраля, не правда ли? Два года назад не стало Пушкина. В этот самый день. Катерина Ивановна приняла очень к сердцу кончину Александра и много говорила о ней.

   — Она любила его поэзию? Откликалась на неё?

   — Вы хотите сказать, бабушка относилась к иной эпохе. О ней писал граф де Сегюр. Ей посвящал свои строки граф Неледенский-Мелецкий. Несмотря на скрытое неудовольствие своей супруги, бабушкиной однокашницы по Смольному институту. Её воспевали даже в газетах тех лет — вещь уж и вовсе необычная. И тем не менее Катерина Ивановна не осталась равнодушной к таланту Александра. Вы знаете, какие стихи его она нередко повторяла? Удивляйтесь же:

«Руслан и Людмила»! Сказка эта Катерину Ивановну чрезвычайно забавляла. А в кончине Александра она винила одну супругу его.

   — Так ли уж это справедливо?

   — У Катерины Ивановны был свой резон. Да, конечно, к великому несчастью Александра на молодую госпожу Пушкину сразу же обратил внимание император. Но бабушка настаивала, что именно она при желании — а на желании ставилось главное ударение! — она легко могла найти выход из положения.

   — Она? При её неопытности?

   — Бог с вами, моя дорогая! Разве женщина бывает неопытной? Даже в пелёнках? Жизненный опыт и разум ей заменяет инстинкт, и этого предостаточно. Таково убеждение бабушки.

   — Вы имеете в виду, что если бы госпожа Пушкина хотела сохранить семью и ценила мужа, то...

   — Увидев настойчивость императора, могла сказаться, положим, нездоровой, усталой, беременной, наконец, чему бы никто не удивился, зная африканский темперамент Александра. И пожелать деревенского уединения — для поправления здоровья. Разве нет? Вы же сами никогда не настаивали на светской жизни и, как мне кажется, сами стремились к нашему сельскому уединению. Вы всегда говорите, что только в Муранове чувствуете себя вполне счастливой.

   — Разница характеров, мой друг.

   — И это тоже. Госпожа Пушкина была любопытна к жизни. Все говорят: её московская юность была слишком стеснённой в материальных обстоятельствах и постоянных приказах матери. Она искала большого света и ни за что не хотела его потерять.

   — Но Пушкин не мог ей обеспечить достаточной жизни. Она хорошо об этом знала. Вся Москва толковала, что жених вынужден был купить невесте всё приданое и не один раз давать отступного — под разными предлогами — будущей тёще. Наталья Ивановна Гончарова торговалась с зятем за каждый грош. Госпожа Пушкина все эти перипетии отлично знала: переговоры с ростовщиками, бесконечные расчёты...

   — Надежды юности!

   — И сватовство, тянувшееся столько лет! Вы сами передавали мне слова Катерины Ивановны, что этот брак служил удовлетворению...

   — А, да! Удовлетворению двух самолюбий. Надо отдать должное бабушке, при всей своей мягкости она умеет быть беспощадной в оценках. Или трезвой. Скорее последнее. Так вот самолюбия жениха, слишком долго отвергаемого, и невесты, так и не нашедшей лучшей партии, несмотря на всю свою привлекательность. В конце концов, они оба — каждый по-своему — хотели блистать, быть в центре внимания и пренебрегли сразу же возникшей опасностью. В свете мало оказаться. Куда важнее — уметь быть, не теряя себя.

   — Вы правы, мой друг, имение стало бы их спасением. А пресловутая сатисфакция — в свете и так стали бы говорить, что молодые влюблённые наслаждаются своим счастьем.

   — Моя мудрая Настасья Львовна, вы судите как москвичка. В старой столице переезд из города в деревню совершается куда более естественно, да и городская жизнь во многом напоминает деревенскую. Иные правила, иная свобода.

   — Вольно же было Пушкину так поспешить после свадьбы в Петербург! Разве что только от назойливости тёщи и невесток.

   — И ещё одно доказательство брака без любви, которое приводила Катерина Ивановна: то, что мадам Пушкиной не было около ложа умирающего.

   — Этого я не могу себе объяснить! Находиться рядом, за стеной, и не принять последнего вздоха, напутствия, благословения, наконец. Она даже не подумала о благословении детей умирающим отцом!

   — Всё так. Пётр Андреевич вспоминал об этом с великой горечью. Но бабушка говорила и о другом: госпожа Пушкина не поехала проводить тело мужа. Никто не поехал из всей родни. Ни вдова, ни сестра, ни любимый брат, ни отец, ни друзья.

   — Бог с ней, с семьёй, но вдова! Об этом толковала вся Москва. Она не приехала и с наступлением весны?

   — Нет. Где там! Но, по-моему, самым страшным было не это. Александр только что проделал весь путь на Псковщину с телом своей матери. А его самого проводил лишь давний поклонник Надежды Осиповны — Александр Иванович Тургенев. И дядька, растивший Александра с пелёнок. Тургенев ехал, естественно, в возке, дядька — на дровнях, обнявши гроб. Всю дорогу. Говорили, на станциях его едва удавалось уговорить выпить горячего чаю. Морозы стояли лютые. Даже у жандармского полковника совесть зазрила, глядя на старика.

   — Вы о дядьке и думали, мой друг?

   — Нет, об ином удивительном обстоятельстве. Кажется, я не рассказывал вам, что вблизи Святых Гор поднялась метель. Ямщики заплутались и вывезли гроб в Тригорское, основательно напугав его обитателей. Прасковья Александровна Осипова зазвала всех путников переночевать. Но — гроб остался ночевать в дровнях, и если бы не так и не расстававшийся с ним дядька, превратился бы к утру в снежный сугроб. Дядька обихаживал его как мог и чуть не навзрыд плакал, благо оставался во дворе один-одинёшенек.

   — Боже, какое пренебрежение и к такому человеку!

   — Просто к человеку, дорогая. А на утро обоз потянулся в Святые Горы, только без так любившей поэта Прасковьи Александровны.

   — Это рок. Но за что он был так безжалостен?

   — В земной юдоли такого вопроса задавать некому. Вместо себя Прасковья Александровна послала в монастырь двух младших родственниц. Могилу кое-как выдолбили в мёрзлой земле рядом с могилой Надежды Осиповны, закидали мёрзлыми комьями в надежде на близкую весну, когда родственники займутся ею...

   — Тщетная надежда.

   — Вплоть до сегодняшнего дня. Мне трудно оспорить приговор Катерины Ивановны. Кто-кто, а она знала цену истинным чувствам. На погребении императора вдовствующая императрица так и не смогла её заставить стоять рядом с собой, хотя по положению былой фрейлины бабушка и имела на это право. В глазах придворного общества, во всяком случае. Она так расположилась во время траурных церемоний, что её невозможно было заметить. Зато на следующие после погребения дни она приходила в собор и оставалась там всё возможное время, ни с кем не делясь своими чувствами.

   — Вы полагаете, Катерина Ивановна по-настоящему испытывала привязанность к императору? Это при его характере, семье, обращении с ней самой, наконец?

   — Привязанность ничего бы не обозначала — она любила его. И уважала свою любовь.

   — Какой вы применили удивительный оборот!

   — Почему же? Человек должен уважать свои чувства. Если они настоящие. Если Господь благословил ими. Катерина Ивановна уважала. И всё-таки почему так долго нет от неё известий?..

* * *

Чувства наши сильнее мыслей наших.

А.П. Сумароков

Е.И. Нелидова, Селестин

Год за годом сон упрямо отступал к рассвету. Всё чаще не приходил совсем. Манил вязкой бесконечной дремотой. Обрывался вспышками памяти. Полустёртыми картинками. Забытыми словами. Замок тонул в тишине и шорохах. В ветряные дни отзывались тихим стоном каминные трубы. Ветки деревьев скреблись о ставни. Гулкими струйками срывался с кровель снег. Лопотали на ржавых осях флюгера.

Знала каждый звук. И — ждала. Утра ли? Или чуда? Медленно высвечивались проёмы окон. По краям тяжёлых портьер. Пели петухи. В кромешной тьме первые, будто робкие. С едва обозначившимися занавесками вторые. Вместе с первыми хлопнувшими дверями — третьи. Горластые. Неугомонные. Скрипели тяжёлые засовы. От кузницы раздавался перестук молотков. Перекликались сонными голосами кухарки. Мягко падали в коридоре связки соломы — истопники открывали печные дверцы, выбирали золу, гремели вьюшками.

Тихая суматоха начиналась на хозяйской половине. К её комнатам не подходил никто. Её мир — она и Селестин. Приговорённая к ней Селестин. Почти ровесница. Неизвестно почему не вернувшаяся на родину, хотя всю жизнь старательно копившая деньги: «О, мадам, это для Франции!» Для Франции, где давно успели умереть близкие, родные, а дальние забыли о её существовании. В конце концов, многого ли можно ждать от камеристки отставной фрейлины? Никто ничего не ждал, и Селестин с её трезвым умом себя не обманывала. Просто это была её мечта. Её чудо, которому не суждено было состояться. Целыми днями она хлопотала. Требовала. Напоминала прислуге о своей всеми забытой госпоже. «Мадам хочет!» «Мадам предпочитает!» «Мадам любит или не выносит!» Останавливать Селестин не имело смысла: «Но ведь такова воля графини. Разве не так, мадам?» Милая и тоже единственная Таша, досточтимая графиня Буксгевден^[1], самая близкая подруга с институтских лет и на все времена. Что ж, они не могли надоесть друг другу до необходимости расстаться. Просто стали частью друг друга. И всё же... Свой дом... Свой...

Что? Визг полозьев. Кто бы в такую рань? Громкие голоса. Только не вставать. Если надо, Селестин не замедлит сообщить. От неё замок никогда не имел секретов.

Её голос. Шаги. Тихий стук: «Мадам! Вы разрешите, мадам? Нарочный. Письмо...» Срочное письмо? Она ещё кому-то нужна? Разве не все ушли? «Мадам, это от вашего внука, от его превосходительства Баратынского. Из Москвы, мадам. О, никаких неприятных новостей. Напротив — господин Баратынский обеспокоен вашим здоровьем...» Опять первой прочла письмо! Впрочем, бог с ней. Забота Эжена? И в самом деле неожиданность. Хотелось ли бы его увидеть? Пожалуй, нет. И его тоже нет.

Письмо по почте, Селестин? Почему в такой час? «О, нет, мадам, с оказией. Курьер испугался метели и переночевал в деревне. Боится, что просрочил время. Спешит». Значит, ответ не нужен, и слава богу. Но что это ещё — книга? Сочинение Эжена? Когда-то мы с его величеством гадали на стихах: на чём раскроется, что прочтётся. Бывало куда как забавно. Его величество верил и иной раз задумывался. Иной радовался. А если попробовать на строках Евгения Баратынского, который родился в год, когда его величества не стало?.. В тот самый год...

И даже посвящение: «Женщине пожилой, но всё ещё прекрасной». Бог мой, как смешно. Или горько.

Девяностые годы... Вот тогда было начало осени. Нити дружества — их было множество. Ещё множество. И все они начали рассыпаться на глазах. Сама закрыла за собой дверь в Гатчину. Во дворец. Приезжала. Часто. Племянник Абрам Андреевич, отец Эжена, служил в чине подполковника, занимал должности гатчинского коменданта и инспектора гатчинской пехоты. Смешные должности. Нелепые фантазии. Тогда же в Гатчине работал архитектор Василий Баженов. Нравился императору. Строить стал в поместье Абрама Андреевича — в тамбовской «Маре».

Нет-нет, поначалу всё складывалось удачно. Братья Абрам и Богдан Баратынские. С её лёгкой руки любимцы цесаревича. Едва вступив на престол, его величество награждает обоих неразделённым дворцовым селом Вяжля Тамбовской губернии. Богдан Андреевич дворцовой жизни сторонился. Предпочитал морские плавания и сражения, даже не верится: через два года контр-адмиралом станет командовать эскадрой Балтийского флота, через три — архангельской эскадрой в Белом море, через четыре станет вице-адмиралом. Его величество ни разу не лишал его своего покровительства.

Абрам — другое. Всё время на глазах. В январе 1800-го женился на смолянке. Позже благодарил за подсказку: без вас, тётушка, не обрёл бы моего сокровища. Александра Фёдоровна Черепанова. Приглянулась императрице. Могла оставаться фрейлиной — у императрицы. Предпочла замужество.

Его величество был в добром расположении — ждал приезда из Москвы семейства Лопухиных. Решил праздновать свадьбу Абрама Андреевича вместе с другой парой — фрейлиной Потоцкой и графа Шуазель-Гуфье, президента императорской Академии трёх знатнейших художеств. Невест, по высочайшей милости, украсили бриллиантами великих княгинь и княжон. После венчания блистали в них на спектакле в придворном театре. Это ли не праздник!

С приездом Анна Петровны^[2] всему наступил конец. Абрам Андреевич от царственного неудовольствия сначала в смоленском имении отца укрылся, но как жене срок родить подходил, в новодаренное село на Тамбовщину отправился. Эжен там и родился. Места благословенные, а жизнь не сложилась. Не поладили между собой братья. Абрам Богдану Вяжлю уступил со всем хозяйством. Не захотел ни с кем из родственников вместе жить — купил урочище «Мару». Дом огромный построил. Парк дивный разбил. Сам недолго пожил — Эжену едва десять лет исполнилось, из жизни ушёл. Вдову оставил с семью детьми. Сашеньке самой всех поднимать пришлось. Никому в материнской ласке не отказывала. А «Мару» не первенцу — младшему сыну Сергею завещала. Обидно было Эжену — ни разу словом не высказался. Тем более брат на вдове приятеля поэта Пушкина женился — Дельвига, навсегда с ней в «Маре» закрылся. Столичного шума искать не стал.

Скрипнули половицы.

«Вот видите, мадам, все вас помнят и уважают. Как дела у господина Эжена? Как его младший сын? Ему, должно быть, уже четвёртый год, не правда ли?» — Ты это помнишь, Селестин? — «Как не помнить, мадам! В тот год вы сначала поздравляли господина Эжена с новорождённым, а всего через несколько месяцев его брата Ираклия с женитьбой. Вы говорили ещё — «прелестная маленькая княжна». И будто бы ещё в детстве ей посвящали стихи множество поэтов». — Я видела невесту в Царском Селе совсем крошкой. — «Какие воспоминания, мадам, какие чудесные воспоминания! Вы, наверно, захотите вставать, мадам. Я сейчас распоряжусь самоваром. И круасаны будут вот-вот готовы. Прямо из печи. Вы чувствуете, какой запах, мадам? Я распорядилась, чтобы они были у вас каждый день. Какой же завтрак без круасанов! Вы не хотите вставать? И правильно. Пусть ещё нагреются покои. С этой соломой так долго набирается тепло. И завтрак я вам подам в постель, когда прикажете. Вы не любите в постель? Тогда я сервирую этот крошечный столик у окна. Там совсем не дует, зато виден весь двор. А вы так и не захотели переменить покои, чтобы видеть парк. Сколько вас уговаривала госпожа графиня! И всё потому, что вы с первого же приезда переночевали здесь. Здесь было протоплено, а вот теперь, я же знаю, вы не хотите беспокоить госпожу графиню. О, уверяю вас, мадам, графиня будет только рада. Она так заботится о вас, так хочет вам добра. Грешно не доставить ей такого маленького удовольствия. Может, вы всё-таки согласитесь на тот очаровательный будуар, сиреневый, с видом на большую аллею, и сиреневую гостиную? Как будто мадам переедет в другой дом. Разве это не интересно? И я всё устрою — мадам решительно ничего не почувствует, кроме новых впечатлений». — Селестин... — «Ухожу, ухожу, мадам. Помню, вы хотели ещё подремать. Оставайтесь же под опекой Господа, пусть принесёт он душе вашей мир».

Наконец-то! Дверь открылась. Пахнуло дымом, запахом соломы. Взвилась занавеска у кресла. Селестин... Милая старая Селестин... Когда она появилась в Петербурге? Подарок великой императрицы фрейлине новой невестки. Ныне вдовствующей... О боже! Что говорю! Марии Фёдоровны больше десяти лет нет. А тогда второй брак великого князя. Екатерина Нелидова — фрейлина молодой великой княгини. И разрешение иметь в штате личную камеристку.

Не выбирала. Слова сказать не могла. Всё дело было в госпоже Мари-Анн Колло. Она привезла Селестин из Парижа с собой. Осиротевшую родственницу без средств к существованию. Думала оставить у себя, но не вышло. Собственная семья не сложилась. В пору было разбираться со своими делами. Императрица пристроила племянницу госпожи Колло, так как особенно к ней благоволила.

Теперь уже не вспомнишь, как всё сложилось. Господин Дидро усиленно рекомендовал великой императрице господина Фальконе. Я тогда всего-то в первом возрасте в институте была. В 1766 году скульптор до Петербурга добрался. С помощником. И с мадемуазель Колло. Хотя в контракте мадемуазель не было. Говорили позже, будто императрица сильно разгневалась. Мадемуазель Мари-Анн Колло за амантку скульптора посчитала. Выговаривать ему хотела, а мадемуазель Колло немедля обратно выслать. Господин Дидро вовремя письмо императрице прислал. Подсказали ему, вероятно, что случиться может. Очень мадемуазель Колло расхваливал. Что портрет его исподтишка одновременно с мастером вылепила, да ещё много лучше. Господин Фальконе как увидел за занавеской её работу, собственную молотком на мелкие куски разбил. Будто даже клятву дал никогда больше к портретам не обращаться. А друзья маэстро стали девушку называть «мадемуазель Виктуар» — мадемуазель Победа.

Государыня прочла, полюбопытствовала работы маленькой парижанки посмотреть. Фальконе сам их во дворец привозил. Государыня только одобрила — велела мадемуазель Колло ей представить, сама ей работы надавала, куда как милостиво обошлась. Неприятное дело и вовсе забылось, когда мадемуазель Колло голову Петра Великого для будущего памятника вылепила. Сколько Фальконе своих вариантов милостивому вниманию представлял, всё угодить не мог. Сердился, будто, на ученицу, но имени её работы не скрыл. Может, потому, что сама Колло славы себе не искала. Во дворец куда как нехотя ездила — от прямых указов императрицы уклонялась. На учителя как на икону смотрела. Только что не молилась.

Привычкам парижским ни на йоту не изменила. Как пришла к господину Фальконе в его парижскую мастерскую — тёмное платьице глухое, косынка по плечам туго-натуго повязана, чепчик крахмальный крохотный. Волосы каштановые гладко-гладко зачёсаны...

«Мадам! Вы же не спите, мадам! Вам нехорошо? Вы расстроились? Может, вам лучше встать — рассеяться? Поглядите в окно, как развиднелось. День славный будет. Морозец чуть-чуть. Ветра никакого. Вы разрешите мне проводить вас в парк, мадам? Как было бы чудесно!» — Полно, Селестин, не даёшь слова сказать. Лучше напомни, как у мадам Колло получилось с её замужеством. — «О, мадам! Об этом лучше не вспоминать! Столько горя! Столько огорчений! Всё было так чудесно в Петербурге, пока не появился этот злосчастный Пьер». — Сын господина Дидро? Но почему злосчастный? Он же художник и очень модный на Британских островах. — «Боже мой, модный! Какое это имеет значение! Он появился в Петербурге, не предупредив господина Фальконе, но рассчитывая на его поддержку». — Но это вполне естественно: помощь отца. — «Естественно! После стольких лет молчания и небрежения. Господин Фальконе совсем не обрадовался его приезду. Напротив. У них состоялся бурный разговор — тётушка один раз вспоминала». — И что? Отец же оставил его у себя. — «А что было делать, мадам, что делать? Пьер требовал, чтобы отец представил его императрице, хотел непременно получить от её величества заказ на портрет. Он был совершенно несносен. Тем более господин Фальконе знал: его манера не может понравиться императрице». — Но ведь её величество писали такие разные мастера. Мог попробовать счастья и Фальконе-младший.

«Тем не менее отец оказался прав, хотя сын придумал написать портрет тётушки, и именно его господин Фальконе взял на себя смелость представить императрице. Покойная императрица так благоволила к тётушке! Но и эта хитрость не помогла. Императрица сказала, что на портрете тётушка куда хуже, чем в жизни. А это так и было, мадам, без малейшего преувеличения. Я видела этот портрет: он отвратителен». — С каких пор ты стала судьёй в искусстве, Селестин? — «О, простите меня, мадам, просто я знаю тётушку, а эта особа на портрете!» — В портрете должно быть не только сходство, но прежде всего душа, Селестин. Душа, понимаешь? — «В этом грязно-белом месиве, мадам, не было ни сходства, ни души. Уж меньше всего души! Моя тётушка, мадам, была святая, уверяю вас, истинная святая». — Так нельзя говорить, Селестин, об обыкновенном человеке. — «Тётушка не была обыкновенной, мадам! Судите сами. Два года Пьер торчит в Петербурге. Два года без заказов от императрицы! На шее отца, у которого и так множество забот с памятником. Он только вводит отца в лишние расходы и капризничает. Тётушка так и говорила — капризничает. Взрослый мужчина, какой позор!» — Я тогда кончала институт — об этом говорили, но кому-то работы Фальконе-младшего нравились. Я была поклонницей господина советника Левицкого, зато другие...

«Вы разрешите, мадам, я сейчас закончу ваш туалет. Вы останетесь в шлафроке — в покоях прохладно. Этот Валдис опять положил мало дров, а я не доглядела...» — Да нет же, я надену платье. Зелёное. И ты дашь мне шаль. Знаешь, турецкую. — «О, это будет вам так к лицу, мадам! Вы всегда умеете выбирать самые удачные наряды». — Селестин! — «Знаю-знаю, вы не любите моих слов, но я просто не могу удержаться. Так вот, через два года тётушка в сопровождении Пьера поехала в Париж. Ей нужно было повсюду рассказать о новой работе господина Фальконе, сделать гравюры, публикации. И Пьер поехал вместе с ней, но он решительно ничего не делал, и если бы его воля, быстро растратил все деньги, данные господином Фальконе на поездку. Просто тётушка держала их в своих руках. Пьер негодовал, но покорялся». — Он любил мадемуазель Колло? — «Он никого и никогда не любил, мадам. Это был простой расчёт найти способ остаться в Петербурге. Да-да, на него не было спроса нигде, и он рассчитывал только на Петербург». — Как, впрочем, и многие другие художники. — «Мадам, Пьер понимал, что императрица благоволит к тётушке, и надеялся с её помощью стать ни много ни мало придворным портретистом. А любовь — он находил её у каждой работницы на дворе своего отца и не скрывал этого».

Они вернулись вдвоём?.. — «Очень скоро, мадам. Да, вдвоём. И со мной, мадам. Тётушка была так добра, что взяла меня с собой. У меня не было ни её удивительного таланта, ни денег. Никаких, мадам. Тётушка имела свои средства. Вернее — она зарабатывала их в Петербурге, но все до единого франка отдавала господину Фальконе». — Но почему? Он этого требовал? — «Ни в коем случае. О, мадам, я же говорю, тётушка была удивительной женщиной. Она клала все деньги в общую кассу, чтобы её учитель — иначе она господина Фальконе не называла! — видел в ней всего лишь ученицу и помощницу, от него одного зависевшую». — Я готова её понять. — «А я нет, мадам. О, нет. Если бы всё обстояло иначе, не разыгралась бы вся история с Пьером. Вы же помните, они обвенчались в 1777 году». — Да, я была уже фрейлиной. — «Без гостей. Без свадебного торжества. А через два месяца Пьер уехал. Взбешённый. Проклятый отцом. О, это был настоящий монстр, мадам». — Почему вы так резки, Селестин? Молодые могла не сойтись характерами. — «Но я же знаю, мадам! Я видела всё собственными глазами. Пьер убедился, что тётушка не располагает и не собирается располагать собственными деньгами, что он решительно ничего не может получить от жены. К тому же императрица...» — Знаю, при Малом дворе говорили, что императрица была рассержена этим браком и даже высказывала недовольство самой госпожой Фальконе-Колло. Я не была при этом, но друзья описывали эту сцену. Ваша тётушка не проронила ни слова, так что императрице, так и не добившись ответа, пришлось кончить аудиенцию. Все ждали неприятных последствий для госпожи Фальконе. Но их не последовало. И мне даже казалось, что госпожа Фальконе затаила обиду на императрицу. Ведь ей были сделаны такие выгодные предложения в отношении портретов и оформления дворцов. — «О, нет, нет! Ни о какой обиде тётушка никогда не говорила. И как бы она посмела! Просто когда господин Фальконе уехал из Петербурга в Гаагу, тётушка последовала вскоре за ним». — Не вместе с ним? — «Нет, мадам. Тётушка была беременна». — И её супруг знал об этом? — «Не думаю. Тётушка специально ему не стала об этом сообщать. Да и зачем? Это бы лишило его окончательно надежды на её денежные средства. Да и господин Фальконе мог разгневаться». — Но разве он не хотел брака с вашей тётушкой? Это так естественно: любимая ученица и сын. — «Господин Фальконе? Никогда! На браке настояла тётушка. Да, она не любила Пьера. Но по Петербургу стали распространяться неприятные для господина Фальконе слухи. Как стало известно со временем, с помощью того же Пьера. И тётушка нашла способ их прекратить». — Какое самопожертвование! Боже, какой подвиг... — «Разве это такая редкость в жизни, мадам? Вы преувеличиваете. Мне кажется, каждый второй брак строится только так. Вы хотели знать, мадам, почему тётушка задержалась в Петербурге. Господин Фальконе никогда не занимался хозяйственными делами, не устраивал хозяйства, не нанимал слуг, даже не знал, есть ли в доме дрова, а в конюшне овёс. Всё это было делом тётушки. Она не хотела, чтобы учителя обкрадывали, и вела всему строжайший учёт. Вот и здесь она знала, что господин Фальконе больше не может рассчитывать ни на какие деньги от императрицы, и постаралась продать каждую мелочь. Я сама ей помогала».

Какой странный разговор. Не следовало его начинать. Теперь Селестин не остановить... «Тётушка должна была устраивать новорождённую дочь. И Машеньку». — А это кто? Вы ни о какой Машеньке никогда не говорили. — «Простая, совсем ещё юная девушка, помогавшая тётушке в мастерской. Как она сама когда-то помогала Учителю в Париже. Машенька была такой же, как тётушка, во всём. Сегодня мне кажется, что я даже никогда не слышала её голоса. В доме она умела быть совершенно незаметной. О, тётушка её очень ценила. Ей и в самом деле нужен был помощник. Ведь господин Фальконе после этого памятника великому императору в Петербурге дал зарок больше не заниматься скульптурой». — Так это правда? Его величество обсуждал со мной этот странный зарок. После такого труда отказаться от своего искусства! Впрочем, я думаю, господин ваятель был очень обижен, потому что Двор обошёлся с ним незаслуженно несправедливо. Последнее время его просто перестали замечать. Недовольство императрицы не могло не передаться придворным. Все его письма к императрице оставались без ответа. И главное — он уехал, даже не дождавшись открытия своего памятника.

«Вы правы, мадам. Но — надо было продолжать жить, а это стоит денег, больших денег». — Разве господину Фальконе не удалось составить состояния? — «Вы шутите, мадам! Господин Бецкой год от года становился скупее, задерживал выплаты, проверял каждую копейку, и только тётушка умела улаживать с ним дела. Конечно, деньги у господина Фальконе были, но ведь приходилось думать о будущем. А если художник перестаёт работать...»

Деньги... Не хочу о них думать. Не хочу. — «Тётушка вынуждена была всё предвидеть и в том числе судьбу своей новорождённой дочери. Её следовало поместить в хороший монастырь или в дорогой пансион. Разве не так? » — И поэтому вы остались в Петербурге? — «О, мадам, теперь я счастлива, что осталась, но тогда... Тётушка сказала, что нашла мне хорошее место, что я постепенно накоплю денег на возвращение в Париж и на приданое. И чтобы, может быть, найти себе жениха. У неё уже не было возможности заниматься мною. Но Господь не оставил меня — я стала вашей камеристкой. Это было такой честью — при дворе. И у вас». — Бедная моя Селестин, сколько же вам пришлось пережить, что вы даже сейчас побледнели. Мы зря завели этот разговор. — «Нет-нет, мадам! Я столько прожила рядом с вами, что один раз можно высказаться до конца. Если только я ещё не наскучила вам своими домашними делами».

Вы и впрямь ничего не говорили мне, Селестин, а я... была слишком занята своими мыслями. Так что всё-таки постигло вашу тётушку? — «Мадам, вы всегда так добры. Что ж, история оказалась и долгой, и короткой. Господин Фальконе перестал работать. Он хотел только издавать какие-то свои книги и путешествовать. Смолоду у него не было на это средств». — Но ведь по-настоящему не было и после отъезда из России. — «Зато тётушка старалась создать видимость, что ему доступна каждая его затея. Она баловала его как единственное дитя. И работала. Говорят, она днями и ночами работала, потому что к ней пришла, наконец, слава, мадам, и она получала множество заказов. Машенька — в семье её называли Мари — писала мне, что боится за тётушкино здоровье: иногда она теряла сознание около скульптурного станка, и Мари приходилось приводить её в чувство. Тётушка не видит ничего, кроме их парижской мастерской, куда никогда не заглядывает её Учитель».

Какое странное утро. Туманное. И сырое. Не морозное — сырое. Как в Гатчине. Селестин не поймёт, почему не хочу менять этих покоев, смотрящих на каменный двор. Бог мой, как все ненавидят Гатчину, а между тем... Скажите, Селестин, но ведь ваша тётушка любила господина Фальконе? — «Да, мадам». — Так почему же они не поженились? Всё было бы куда проще. — «Мадам, это грустная история. Сначала знаменитый скульптор, знавшийся с не менее знаменитыми людьми в Париже, принимавший в своей мастерской самою мадам де Помпадур, и думать не мог о браке с девчонкой из предместья. Девчонкой с улицы, мадам. Может быть, я так думаю, и не слишком замечал её. На мой разум, он каждую минуту мог её выгнать на улицу, откуда она так неожиданно и безо всяких рекомендаций к нему пришла». — Пусть так. Но дальше, дальше, когда Мари-Анн Колло стала членом императорской Академии трёх знатнейших художеств, любимицей самой Великой Екатерины? — «Она обвенчалась с его сыном. Невестка не может стать женой свёкра, мадам. Так не бывает».

Как всё это грустно... — «Но тётушка могла оставаться с господином Фальконе до конца. Когда ей удалось накопить денег на путешествие в Италию — господин Фальконе всю жизнь мечтал о нём, — в самый день отъезда, на пороге их дома, его разбил паралич». — Я не знала об этом. Но когда его величество со второй своей супругой отправился в путешествие по Европе и мы оказались в Париже, вы и словом не заикнулись об этом несчастье. — «Я была у Фальконетов, мадам, и собственными глазами могла увидеть, сколь несчастным было положение Учителя тётушки. Болезнь лишила его и ног, и дара речи. Одна тётушка и Мари умели понимать его желания. И так продолжалось восемь лет. Господина Фальконе даже не переносили в другую комнату. Это было тяжело и бесполезно. А не рассказала вам, тогда, в Париже, — я же знала, как нравилось искусство господина Фальконе его величеству». — Ваша правда. Его величество находил Фальконетов стиль игрушечным или, как выражался он, кукольным. Но здесь он мог бы ему посочувствовать... — «Хотя бы для того, чтобы досадить своей державной родительнице, вы хотите сказать, мадам? О, это никому ничего бы не дало. Но я могу принести вам завтрак? Уже весь дом на ногах, и кухарка наверняка удивляется моему опозданию». — Она вряд ли обратит на него внимание. — «О, как вы не правы, мадам. Ведь дом вас любит и почитает. Но слугам не положено открыто выражать своих чувств. Это было бы невоспитанно. Так разрешите мне поспешить».

Каблучки Селестин стучат по плитам коридора. Всё дальше. Всё тише. Ей так хочется обманывать себя: кто-то о них вспомнит, кто-то озаботится временем завтрака. Дорога до кухни — коридоры,лестница, снова коридор... И никого по пути. Его величество говорил: смешно бояться одиночества. Одиночество укрепляет дух. Лечит. Он должен был думать так. Не мог иначе, если никому нельзя верить, если кругом доносчиков больше, чем опавшей листвы в осеннем парке. Куда больше. Должен был... А на самом деле, как любил когда-то смеяться. Как шутил... «Вот и наш завтрак, мадам. Кухарка уверяет, что сегодня особенно удались гренки, которые вы когда-то хвалили. С тёртым пармезоном. И специями». — Вы собирались принести круасаны, Селестин. — «Боже, я совершенно забыла о них распорядиться. Простите меня, мадам, ради бога, простите. Зато завтра...»

Не огорчайтесь, Селестин. Лучше продолжите ваш рассказ. Так когда же заболел господин Фальконе? — «В 1783-м, мадам, весной». — Как раз тогда, когда императрица Екатерина подарила его высочеству Гатчину. Какое странное совпадение. Его величество был так несказанно счастлив. И вы говорите, господин Фальконе пролежал восемь лет? — «Его не стало в 1791 году, мадам. Тётушке было всего лишь сорок три года, и она сразу отказалась ото всего: от Парижа, от занятий скульптурой и ото всех знакомств. На остаток денег купила маленькое поместьице в Лотарингии и там запёрлась одна». — Вы хотите сказать, с дочерью? — «О, нет, дочь её даже не навещала. Ей удалось выйти замуж за какого-то польского барона, и она всячески добивалась быть принятой в Версале. Похоже, она стыдилась своего происхождения и тем более тётушки, которая ни в чём не изменяла ни своим былым привычкам, ни даже платьям. Баронесса появилась в поместье только после смерти матери, чтобы войти в права наследства и выбросить оставшееся после неё имущество, кроме писем императрицы Екатерины господину Фальконе». — А Пьер? Пьер Фальконе — муж и отец? — «Он остался навсегда в Англии. Ни жена, ни дочь его не интересовали». — Итак, не надо бояться одиночества... — «Вы что-то сказали, мадам?» — Нет, просто вспомнила.

Одиночество... Нет, здесь оно не донимает. Напротив. Земли Буксгевденов в Эстляндии. Говорят, к этим местам надо привыкнуть. Но после Петербурга они даже приветливее, уютней. Долины. Множество речушек. Синяя глина по берегам. Скотина на травяных лугах. Сады. И дожди. Долгие. Тихие. Сливающиеся в листву. Шуршащие по черепичным кровлям. Зимним временем — прозрачная пороша в тепловатом солёном ветре...

Главное — другое. Друзья. Единственные. Близкие. Слишком рано ушедшие. Таша. Милая Таша. Графиня Наталья Григорьевна Буксгевден. Неразлучные подруги институтских лет. У всех называли родителей. Совсем простых, как у Натали Борщовой, будущей гофмейстерины императорского двора, досточтимой госпожи фон дер-Ховен. Или знатных, хотя и таких же бедных, как у княжны Хованской. О родителях Таши не заикались. Знали: сам наследник, великий князь Павел Петрович, при случае называл сестрицей. Мог и расцеловать. Наталья Григорьевна Алексеева — по имени героя Чесмы графа Алексея Григорьевича Орлова. В средствах не нуждалась, в доброте — очень.

Они сразу выбрали друг друга. Императрица благоволила к их дружбе. Делала одинаковые подарки. Никаких талантов Таши не поощряла. Ни танцам, ни сценическим постановкам Ташу не обучали: воля государыни. Её попытался брать к себе в дом на праздничные дни Иван Иванович Бецкой — Таша не захотела. Приневоливать не стали. Просиживали пустые, как говорилось, дни вдвоём в опустевших дортуарах. Читали. Играли на клавикордах. Рассказывали бесконечные истории. Выдуманные. Но такие, которые непременно должны были с ними случиться. Так и случилось с обеими.

Сколько лет прошло, а так и не могла в толк взять, почему государыня не воспротивилась дружбе к ней великого князя. Будто не замечала. Ни разу ему на вид не поставила. Может, сжалилась над одиночеством сына, нет, только не это. Жалости не знала. Другое дело — расчёт. Значит, был расчёт — понять бы, какой.

Таша оглянуться не успела, как стала невестой графа Фёдора Фёдоровича Буксгевдена. Всё решалось в семье. Род древний. Почтенный. Из герцогства Бременского. О предке что говорить. Альберт фон Буксгевден, каноник Бременский, в числе первых крестоносцев прибыл в Лифляндию, основал Ливонский орден, а в 1200 году город Ригу и стал первым римским епископом. Позднее возведён был вместе со своим братом, Германом, епископом Дерптским, в княжеское достоинство Римской империи. А от третьего брата, Иоанна, пошёл весь графский род.

Фёдор Фёдорович любил все подробности вспоминать. Родился в родовых владениях, на острове Эзель, только там и был счастлив. Таша нелегко привыкала. Её к себе что ни год звала: вдвоём легче, и Фёдор Фёдорович ничего против не имел — когда бывал в семейном кругу. Вся его жизнь в походах прошла. В 1764-м окончил инженерный и артиллерийский корпус, кадетом отправлен в турецкий поход. Отличился при Бендерах, при штурме Браилова. Потому и стал в 1772-м адъютантом генерал-фельдцейхмейстера Григория Орлова. Граф присмотрелся к нему, в зятья выбрал. Императрица не возражала. А уж там карьере Фёдора Фёдоровича только завидовать оставалось: скатертью дорога к чинам и орденам стелилась.

Таша за супруга радовалась, а уж он, как дитя малое, каждому повышению веселился. В 1787-м флигель-адъютантом самой императрицы стал и командиром Кексгольмского пехотного полка. В польской кампании 1793—1794 годов дивизией командовал. Не одна императрица Фёдора Фёдоровича ценила. Сам Суворов после взятия штурмом Праги назначил его комендантом Варшавы, иначе сказать, правителем всей Польши... Таша походной жизни не любила, лагерной по возможности сторонилась. На ученьях в дождь ли, в слякоть на плац выходить не спешила. Отговаривалась. Фёдор Фёдорович, если и досадовал, виду никогда не показывал.

Государь сразу после кончины императрицы Фёдора Фёдоровича петербургским генерал-губернатором назначил. Ташу лично поздравлял, милостиво сказал, что отныне никаких отговорок об отсутствии от сестрицы не примет. Сам с ней на балах танцевать станет. После появления во дворце мадемуазель Лопухиной всем вместе с Петербургом расстаться пришлось, что петербургскому генерал-губернатору, что бывшей фрейлине. Тогда-то и отправились в замок Лоде. Второпях. В обиде. Граф сгоряча не то что из Петербурга — из России в Германию уехал. Мы с Ташей задержались — Фёдор Фёдорович будто и не заметил. Таша молчала.

Военную службу граф больше всего любил. На приглашение императора Александра вернуться сразу отозвался. Под Аустерлицем в армии Кутузова сражался. После Тильзитского мира принял от Бенигсена главное командование армией. Все только диву давались, как быстро пополнил её ратниками ополчения, ратников экипировал, обучил. О сне и доме напрочь забыл. Таша молилась, лишь бы сил ему хватило, не ранили, не убили. А вышло, сама не выдержала. В шведскую войну 1808 года граф был главнокомандующим, всю Финляндию очистил. Одними фронтами своими жил. Не стало Таши, казалось, мог и не заметить. Заметил. Вышел в отставку. Никаких резонов принимать не стал. Государь Александр Павлович наград не жалел. Георгием 2-й степени и алмазными украшениями ордена Андрея Первозванного отметил. Граф на отказе от службы настоял. Пятьдесят восемь лет — не те годы, чтобы от дел уходить. В разговоре сказал: «Без Таши ни в чём смысла нет». Запёрся в замке Лоде. Здесь же спустя три года и умер. Перед кончиной просил платок, Ташей вышитый, в руки ему дать, чтобы с ним и в гроб лечь. Платка не нашли — мой графу дали. Не заметил. Вышивка у нас одинаковая была. Обещала: пока жива, к ним с Ташей приезжать. В завещании наследникам указал, чтобы комнаты госпожи Нелидовой всегда её ждали. Который год ждут. Наследники ни в чём последней воли не нарушили. Только самой всё труднее в дорогу пускаться. Может, ещё пожить. Уезжать — всё равно что с ними обоими снова прощаться. Что если навсегда...

«Мадам! О, мадам! Наконец-то!..» От Селестин и в парке не укрыться. Что там? — «Письмо, мадам! Письмо! Может быть, то самое, которого вы ждали!» — Ждала, но ей-то не говорила. До всего сама дознается. — «Вот, мадам, смотрите!» — Так и есть — от госпожи начальницы института. Пеняет, что задержалась. Что не возвращаюсь. С просьбой моей обратилась к государыне императрице. Ответ самый благожелательный: оставить за Нелидовой её комнаты в институте. Только в институте — не в Гатчине. Ведь спрашивала, нельзя ли в том домике глинобитном, что Николай Александрович Львов по приказу государя всем приближённым распорядился построить. Ни слова — будто и не было вопроса. Значит, Петербург. Охта... Впрочем, теперь какая разница.

Селестин! — «Я здесь, мадам! Я знала, что вы меня тотчас же позовёте». — Как долго нам собираться? — «Как собираться, мадам? Куда?» — Боже милосердный! Конечно же, в Петербург — куда же ещё! — «Не в Гатчину? Опять в монастырь?» — Опять вы за своё, Селестин. Вы положительно хотите меня раздосадовать. Какой монастырь! Что вы называете монастырём? Это же институт благородных девиц. — «Вот-вот, мадам, во Франции их так и называют — монастырями для благородных девиц». — Но вы же знаете, там нет никаких монахинь! — «Как нет? Конечно, есть. Просто их немного и занимаются они одним рукодельем. Они неграмотные и потому не могут учить девиц. Но если их заменят на других, то получится настоящий французский монастырь, куда вы, мадам, и торопитесь вернуться. Но почему, почему, скажите вы мне, вы не можете добиться другой квартиры? Более достойной. Без этих девиц, наконец, в одинаковых безобразных платьях, козловых башмаках и нитяных перчатках». — Когда я носила эти платья, они не казались мне безобразными. Напротив. — «Но что девочка понимает в изяществе и моде? И вообще одинаковые платья положено одним солдатам!» — И нитяные перчатки — это на каждый день. На праздники у всех воспитанниц есть лайковые. — «На праздник! Как в семьях бедных горожан, где берегут единственное на всю жизнь парадное платье». — Селестин, вы становитесь невозможны, и вообще я хочу получить ответ на вопрос, когда мы сможем тронуться в путь.

«Уложить два тощих чемодана — вы же не брали сюда настоящего гардероба, мадам, — и три шляпных коробки!» — У меня и нет такого гардероба. — «А мог бы быть. Но на такую работу мне хватит двух часов». — Вот и великолепно. Поспешите же! «Поспешить! Но ведь дело не в чемоданах, а в лошадях. На каких именно мы поедем? О них надо договориться, попросить управляющего». — Ни в коем случае! Мы поедем на почтовых. Надобно, чтобы кто-нибудь добрался до станции и уговорился с ямщиками. — «На почтовых? Вместе с нищими чиновниками и помещиками от трёх крестьянских душ? Мадам, это немыслимо! Я сейчас же иду к управляющему». — Я запрещаю это вам, Селестин! Достаточно, если нас довезут до почтовой станции. Вы окончательно решили вывести меня из терпения. — «И это значит, что мы будем ночевать на этих отвратительных станциях? » — Естественно. А как же иначе? — «Мадам! Вы скрыли от меня, что в письме есть листок от госпожи гофмейстерины». — А ты успела его увидеть. — «И прочесть. Да-да, мадам, вы можете возмущаться, но мой долг доставлять вам наибольше удобства, и я не отступлюсь от своих обязанностей, как бы вы ни гневались. Письмецо от гофмейстерины можно показать местному начальству и получить казённых лошадей. Так будет быстрее, удобнее — мадам, вы не девочка! — и дешевле». — Селестин! — «Бог мой! В конце концов, я забочусь и о своих боках тоже, мадам. Я не уверена в исходе своих хлопот, но не могу от них отказаться!»

Возок, как ни удивительно, нашёлся. Не слишком тёмный и не слишком душный. Сравнительно новая обивка поглотила настоявшиеся запахи конского пота, кожи, дёгтя. Но всё равно на разъезженных подтаявших колеях его швыряет во все стороны, как рыбацкий чёлн в непогоду. На станциях никакой еды, кроме водки и самовара. Селестин не успела толком запастись провиантом. Но это не страшно — лишь бы скорее: пока не наступила ростепель.

1838 год... Сколько времени — пустого, бессмысленного. — Селестин, как долго жила ваша тётушка в своём лотарингском замке? — «Долго, мадам. Едва ли не тридцать лет». — И чем она занималась? — «Разве я вам не говорила, мадам, она забрала с собой все рисунки и эскизы господина Фальконе, его записки и рукописи. Всего этого набралось очень много». — И что же? — «Мне писали, что она целыми днями перебирала эти свои богатства. А рядом лежали её аккуратно свёрнутые рабочий передник, косынка и все инструменты». — Просто лежали? — «Просто лежали». — Она служила заупокойную мессу по человеку, которого любила. Это прекрасно! — «Это неразумно, мадам, когда её мастерство могло ей приносить большие доходы». — Разве ей не хватало денег на жизнь? — «На жизнь — да. Но кроме...» — А кроме ничего и не нужно. Я лишена и этой возможности. Несколько десятков, пусть даже сотен коротеньких писем, которые нельзя вынести на свет Божий, и необходимость скрываться с именем императора, которого все поминают только дурным словом. Это так несправедливо. В конце концов, было столько добрых намерений... — «Которыми остаётся мостить ад, мадам. Именно так все и считают».

...Его слова. В парке Павловска. «Когда-нибудь мы пустимся с вами в путешествие по всей России. Но не так, как императрица ездила в Тавриду. Никто не будет знать наших маршрутов, самых неожиданных поворотов. Мы увидим настоящую державу. Мою. И мне станет понятно, в чём она нуждается. Мы увидим настоящих землепашцев, а не пасторальных пейзан, согнанных Потёмкиным. Мы будем ехать по полям и лесам, есть то, что на самом деле едят местные жители...» Мой бедный, обманутый жизнью друг!

И какое странное ощущение, будто ничего не было. Ничего и никого. И меня везут в первый раз в Петербург. В таинственный монастырь, где хотят бросить одну, без родных и близких.

«Няня! Нянюшка! Не надо меня отдавать! Не надо, нянюшка!» — К кому в доме, кроме Евстафьевны, можно броситься? В комнатах громкие голоса. Спор. Всем распоряжается крестная. Куда против неё батюшке, полунищему армейскому поручику. «Тише, Катенька! Тише, дитятко! Не дай Господь, родители услышат — накажут ведь, ещё как накажут. Ничего ты, касаточка, не добьёшься. Дело тут такое: крестная о тебе позаботилась. В Петербург берёт. На кошт государыни императрицы. Шутка ли! Учить тебя, голубоньку, будут, обихаживать, а там, Бог даст, приданым не обидят, за хорошего человека выдадут».

«Не хочу в Петербург! Не хочу приданого! Смилостивься, нянюшка!» — «Да я что, голубонька. Кто ж меня послухает, разве что от тебя на скотный двор сошлют, а то и выпороть велят. Сама знаешь, батюшка твой куда как гневлив. Людей-то у него раз-два и обчёлся, а барином быть куда как хочется. Да и то сказать, приупадло хозяйство-то наше, того гляди совсем развалится, под чистым небом все, неровен час, окажемся. Печка-то, вон гляди, по всем швам дымит, труба на крыше на честном слове держится. Половицы у порогов все подгнили. Окошками, сама знаешь, как дует. Нешто какой родитель своему дитятку такой судьбы пожелает? Уж как Ивану Дмитриевичу ни хотелось бы, не прибирает Господь никого из родственников богатых. Который год наследства ждём, дождаться не можем. А на одном армейском жалованье...» — «Нянюшка, да я и с такой печкой... Ну, подымит, ну, глаза пощипет, а там и обойдётся. Не надо, нянюшка...» И голоса не хватает, и слёзы будто все вытекли. Замерла вся, застыла. А тут дверь нараспашку: крестная. Раскраснелась вся: «Нянька, барышню собирай, нечего рассиживаться». Батюшка сзади: «Чтоб мигом! Нечего лошадей томить. К возку выйдем благословить, а сейчас дел невпроворот...»

Крестной всё не по сердцу: во что барышню нарядили, какие ботинки надели. Салопчик — стыдоба одна: тёртый, атлас линялый. «Так ведь в институте всё равно в казённое переоденут». — «Ах, вот как! Переоденут! А каково мне глядеть, что такую оборванку привезла? Ничего, ничего, Иван Дмитриевич, один раз потратишься, зато позже уж никогда заботы никакой иметь не будешь». — «А одёжка как же? Как вернуть-то её?» — «Ты что думаешь, я тебе узелок привезу или с нарочным пришлю? С ума спятил! Как есть с ума спятил! Там и бросим — наклоняться не станем». — «Деньги ведь трачены...» — «От силы на рубль разорился, да и то вряд ли. Вон ветошь одна. И рядиться со мной нечего. В ножки кланяйся, что господина Бецкого Ивана Ивановича умолила. Ради меня одолжение такое сделал — Катерину в списки включил. Другие добиваются, добиваются, а всё без толку». — «Так ведь вы, ваше превосходительство, говорили, будто граф Орлов вам протекцию свою высокую оказал». — «И без него не обошлось. Ну, едем, что ли?»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

его сентября 20 дня пред полуднем в 10 часу всемогущая Божия благодать обрадовала Её Императорское Величество нашу всемилостивейшую государыню и всю здешнюю Империю младым Великим князем, которым Всевышний супружество их Императорских Высочеств благословил и которому наречено имя Павел.

И дабы все прочие, как из дворянства, так и из здешнего и иностранного знатного купечества равномерно имели участие в оном увеселении, то розданы были двойные билеты и учинено такое учреждение, что с утра следующей пятницы до самого утра субботы продолжался другой маскарад и таким же преизрядным порядком и предовольным угощением.

Вход в дом был из сеней вверх по лестнице до большой передней залы уставлен весь большими плодоносными оранжерейными деревьями, так что казалось, не инако как приятная аллея из оранжерейного леса.

В гроте под хрустальным паникадилом поставлен был круглый стол с двойным набором, который шпалеры или стену в виноградной горы весьма натурально представлял; ибо по ней кругом обвивались большие виноградные лозы с зрелыми кистьми, которые концами своих ветвей вверху составляли простирающийся в округе аркад или свод, где висели зрелые кисти...

Пред залою в ночи зажжена была иллюминация, которая представляла два большие и посреди оных одно младое кедровое дерево, осияемые свыше лучами происходящими от вензелового имени Её Императорского Величества и стоящие посредине отверстой галереи, сделанной наподобие амфитеатра:

Императрица Елизавета Петровна, М.Е. Шувалова

   — Государыня матушка, опомниться от радости не могу! Да неужто опросталась, наконец, великая княгиня-то наша? Неужто изловчилась простым бабьим делом заняться — младенца родить? Нынче уж по совести сказать могу — совсем в душе надежду потеряла. Изболталась больно наша учёная немочка, до того со стариками своими о материях всяких филозофических в разговоры ушла, что и позабыла напрочь, пошто её в невестки-то взяли.

   — Твоя правда, Маврушка, надоела длинноносая, сил моих на рожу её постную глядеть нет. Я-то на другое грешила — что великому князю с ней и делом-то ночным заняться охота отпала. Он и так больше к парадам да плацам сердцем прилежит, а тут эдакий лимон в уксусе. Наследник нужен был, ой как нужен, да ведь и человека не повинишь, коли душа не лежит.

   — Ой, матушка, чтой-то ты в защитницы Петра Фёдоровича вышла? С каких таких пор? Да ему, государыня, оно что нужду справить — он на бабу и глядеть не глядит. Отзвонил и с колокольни долой.

   — Больно долго звонил. Почитай девять лет супруга у него пустая ходила. Девять! И вдруг...

   — Возраст подошёл или...

   — Кто помог, думаешь? И мне то на ум пришло, только разведывать, упаси тебя Господь, не вздумай. Есть младенчик, и ладно. Укоротить теперь племянничка куда легче будет.

   — А я ещё, знаешь, матушка государыня, о чём подумала: и здесь великой княгинюшке удача вышла. Гляди, в какой день родила — на предпразднество Рождества Святой Богородицы. Это когда в храме стихиру возглашают: «Боговместимая Отроковица, и Богородица чистая, пророков слава, Давидова Дщи, днесь рождается от Иоакима и Анны целомудренныя: а и Адамова клятва, яже на нас, потребляется Рождеством Ея».

   — Ну, это уж новорождённому судьба. Ему счастливым быть и людей счастьем одаривать, хоть и от таких родителей. Вон великий князь даже поглядеть на младенца не пожелал.

   — Чему ж дивиться, государыня? Разве не толковала ты: был бы внучек, ему бы престол завещала.

   — Кому я об этом говорила?

   — Не мне одной, матушка, не мне. Нетто с Михайлой Ларивонычем совета не держала? А с Алексеем Петровичем Бестужевым-Рюминым? Канцлер ведь — как без его совета. Где три-четыре персоны, там и весь двор оповещён в одночасье будет. Так чему ж великому князю радоваться? Любого ворога в сыне увидал. Так, по правде, одной великой княгине веселье. Бездетная кому нужна, зато теперь, как у всех добрых людей. Вместо стариков своих учёных станет младенчиком заниматься.

   — Не станет.

   — Как это? Мать да не станет дитём заниматься?

   — И не увидит его больше, чтобы чёртова отродья не вырастила. Проследишь младенца нянькам передать да около моих апартаментов разместить. Поди, к императрицыным комнатам не сунется.

   — Думаешь, так лучше, государыня? А может, и впрямь лучше.

   — И рассуждать нечего. Только так будет. Кровь у младенца недобрая. Глаз да глаз за ним нужен. Да это все пустяки, главное — народился. А то уж я Ивана Ивановича злыми словами не раз поминала: выискал невесту, грехи свои старые прикрыл да и амантку былую по-царски отблагодарил.

   — Как ни толкуй, государыня матушка, всё равно шебутной он, ох и шебутной. Известно, вне брака рождённые все порядку толком не знают. А тут — князь Иван Юрьевич Трубецкой да ещё графиня шведская ни с того ни с сего приплелась. Иван Юрьевич, видать, не промах, коли, в плену у шведов сидючи, эдакие амуры развёл.

   — А Ивана Юрьевича и не в чем винить. Сынка не оставил, на воспитание никаким крестьянам не отдал. Как ни толкуй, а всё не с руки было мужику с дитём возиться. Ан не постыдился фельдмаршал. Образование отличное дал, в военную службу записал. И быть бы Ивану Ивановичу офицером, кабы не лошадь: на скаку скинула, на всю жизнь хромым сделала. Фельдмаршал снова денег дал, чтобы поездил по Европе, ума-разума набрался.

   — Набрался, ничего не скажешь. Встретил в Париже принцессу Ангальт-Цербстскую и во все тяжкие пустился.

   — Ох, ты праведница моя! Там мужа-то и в помине не было: с принцем своим Иоганна давно порознь жила, да и он, сказывали, больше мальчиками интересовался.

   — Вот-вот, обстоятельства благоприятные. Наш Иван Иванович так круто за дело взялся, что пришлось нашей принцессе разводной обратно к супругу бежать — от позору скрываться. Девке деревенской ко положено в подоле приносить, а тут, гляди, коронованная особа, да не у себя в дому — в Париже, на всеобщее удивление.

   — А где это ты, Маврушка, святых-то видала? Чего разбушевалась — к непогоде, что ли?

   — Зачем к непогоде. Просто про себя смекаю, и тот младенчик, хоть и девочка, куда как кстати всем пришёлся.

   — Это что же ты сообразила?

   — А то, матушка государыня, что про принца сплётки разные ходить перестали. Мальчики там не мальчики, а дитё им же самим признанное. Выходит, перед добрыми людьми порядок в доме какой следует. А что девочка, так ведь породниться с другими домами правящими можно, престижу себе прибавить. Разве не так вышло? Одному Ивану Ивановичу досталось: пришлось добру молодцу Париж на места российские холодные поменять, у батюшки защиты искать.

   — Не больно досталося. Иван Юрьевич сынка с распростёртыми объятьями принял. Обласкал, как умел. Личным адъютантом сделал — как-никак генерал-фельдмаршал.

   — Поди, деньки радостные с баронессой Вреде, матушкой-то Ивана Ивановича вспомнил.

   — Почему бы и не вспомнить, коли и впрямь радостными были. Да ведь знаешь, виделся он со своей матушкой, Иван Иванович-то, и не раз, когда кабинет-курьером по Европе разъезжал — то в Вену, то в Берлин, а то и в Париж душе его дорогой заглядывал. Анна Иоанновна покойница в дела их семейные не вникала, да и Бецкой глаз ей не мозолил — батюшка его о том строго-настрого упредил. Вот и обошлося.

   — А в ночь-то нашу великую^[3], как на престол тебе вступать, неотлучно при государыне своей будущей находился. Ничего не скажешь, на шаг не отступал. Потому ты, матушка, орден Святой Екатерины прямо с себя сняла — на Ивана Ивановича при всех надела, а уж потом и невестку выбирать доверила. Сомнений в Иване Ивановиче не имела. А ему одна дорога — к разлюбезной своей принцессе. Даже крыться не стал — мол, лучше невесты нашему наследнику как есть не сыскать, даром что не больно удалась дочка-то баронессе.

   — Вот видишь, Маврушка, как оно в жизни получается. И люди все свои, каждого, кажется, насквозь видишь да знаешь, а выходит хуже врагов всяких. Родной племянничек ни в чём с тобой согласия не имеет, потрафить тебе и не подумает, а уж невестушка...

   — Отпустила ты тогда, матушка государыня, Ивана Ивановича на житьё заморское. Может, лучше бы здесь оставила — за невестушкой нашей приглядел, уму-разуму поучил, где и одёрнул. Она бы его, глядишь, и послушала.

   — Послушала! Она-то, Екатерина Алексеевна наша! Ей, Маврушка, престол российский сниться стал — какие уж тут уроки да наставления. Ты и то вспомни, когда Иван Иванович её вместе с принцессой своей в Петербург привёз, тише воды, ниже травы была. Во всём с наследником ладила. Слова какие ласковые для него находила — дамы придворные на танцах только дивились. А отпустила я Ивана Ивановича вслед за принцессой — просил очень. Слёзно просил.

   — Полно, матушка! Так бы ты на его слёзы и откликнулась. Дурит мужик, делами заниматься толком не хочет — и весь сказ. Тут другое. Сестрицу его, принцессу нашу Гессен-Гомбургскую Анастасию Ивановну больно ты жалела. Её утешить хотела. И впрямь не задалась ей жизнь, вот уж не задалась. И красавица писаная — тебе только уступит, и умница — со всяким беседу поведёт, в грязь лицом не ударит, а судьбы нет.

   — Что ж, и Настёна тоже. Сродственница ведь по Нарышкиным. Батюшка покойный о замужестве Настёнином печалился. Хоть и второй женой молдавского господаря стала Дмитрия Кантемира, а всё почёт, и немалый. Не дано ей было с ним жизни порадоваться. Принц Людвиг Вильгельм Гессен-Гомбургский сыскался. При покойнице Анне Иоанновне генерал-фельдцейхмейстер. Помоложе Настёны, зато обхождения самого что ни на есть придворного.

   — Да и ты, государыня матушка, его милостью своей не обошла — при короновании в генерал-фельдмаршалы возвела, уважила, ничего не скажешь.

   — Только что толку. В 1745-м, как раз на свадьбу наследника его и не стало. Сорока лет в гроб лёг. Настёна тогда лицом вся почернела. Ни красы былой, ни веселья. Один Иван Иванович утешить умел. С ней и разрешила ему уехать. Развлечься ей надо было.

   — Когда это было! Лет семь уж прошло, можно бы и воротиться.

   — Да ты что запамятовала: Иван Иванович писал в остатнем письме болеет Настёна, тяжко болеет. Чахотка разыгралась, с места не сдвинешься.

   — Выходит, братец сестрицы не оставляет? Поди, тоскливо ему, голубчику. Человек ещё молодой, чай, не дохтур какой — от больной не отходить.

   — Так он давно в Париже задомовился. С тамошними учёными людьми да философами дружбу свёл. Дочкой богоданной занимается. Тоже ведь назвал в честь сестрицы Настёной. Учителей ей всяческих приискивает. У актрис знаменитых разговору да обхождению обучает.

   — Записана-то она как? Не Соколова ли?

   — Соколова и есть. Настёна у меня разрешения спрашивала её в своём доме как воспитанницу держать. Ещё подсмеивалась, что Иван Иванович учителем заделался. Все на материи воспитательные разговоры обращает, с умными людьми советуется. Пансионов да школ разных пересмотрел видимо-невидимо.

   — Вот и наша великая княгинюшка^[4], роженица-то наша, про образование толковать любит. Григорий Николаевич Тёплое в шутку жалился, что перед разговором с ней должон книжки разные листать, чтоб в грязь лицом не ударить.

   — Послушай, Маврушка, что вспомнилось-то. Положила я быть Воскресенскому Смольному монастырю^[5] в канун свадьбы наследника.

   — А как же — в 1744 году ты, государыня матушка, под монастырь этот свой распрекрасный Смольный дворец отдала. На 20 монахинь.

   — Вот-вот. Так Иван Иванович, поздравляя меня в день освящения, сказал, как бы отлично было в том монастыре пансион для обучения благородных девиц на манер французских монастырей устроить. Пожалуй, поговорить о том с Шуваловым надобно — что скажет.

* * *

Сим имею честь известить милостивицу и благодетельницу нашу о благополучном разрешении от бремени супруги моей младенцем женского полу, коего нарекли именем Екатерина. Стеснённые материальные обстоятельства воспрепятствовали соответственному празднованию сего знаменательного для семейства нашего события выездом в уездный город, ограничившись обрядом крещения, совершенном в сельском доме нашем приехавшим из соседнего села священником. Хотя супруга моя не оправилась ещё от многотрудного для её слабого здоровья события, не теряю надежды, что впредь потщится она подарить семейство наше наследником, коего столько лет в молитвах и смирении душевном ожидаем.

И.Д. Нелидов, поручик армейский —

И.С. Афросимовой, штабс-капитанше. 1756 год.

В деревенском доме Нелидовых суета. Гости здесь не редкость, да всё больше из тех, которых с кухонного хода принимают. А тут крыльцо настежь. В зале, она ж и столовая, в ней гостей принимают, полы наново перемыты. Самовар зеркалом сияет. Скатерть чистая колом стоит. Девки бегают, да всё непутём. Одна чашку несёт, другая с блюдцем торопится. Не столько дело делают, сколько боками трутся, ноги босые друг другу давят — по чистому полу не в их обувке топтаться, хоть и декабрь на дворе. Хозяйка в спальне лежит. Отойти от недавних родов не может. Младенчик нет-нет да и криком заходится. Нянька на весь дом шикать начинает. Воздух тяжёлый, спёртый, а холодом отовсюду дует. Никакой порог высокий не помогает.

И.Д. Нелидов, его сослуживец

В доме и к хозяину-то самому, Ивану Дмитриевичу, не больно привычны: по службе редко в родные места заворачивает. А тут ещё сослуживец давний завернул. Дворовые совсем с ног сбились. Угодить бы, хоть по правде и угождать-то нечем. Так — наливочки домашней графинчик, водочка на травках. Пирог кухарка спроворила с капустой. Бычачина сыскалась. Похвалиться нечем, а принимать дорожного человека всё без стыда можно.

   — Вижу, радость тебе не в радость, Иван Дмитриевич. Смурной ты какой. О здоровье супруги печёшься?

   — Оклемается. Она не смотри, что на вид от соломинки переломится. Полежит, как в их дамском деле полагается, да и встанет.

   — Так о чём же печаль? Что сына не принесла? Так дело молодое — ещё принесёт, и не одного.

   — Всё так, да ведь опять расходы, опять хвори да лекарства. А девчонка и вовсе один расход: одевать, учить.

   — Не повезёшь же ты её из деревни. А здесь что ни одень, всё ладно. Когда ещё заневестится?! А с ученьем — дьячка сговоришь, он грамоте и научит. Много ли барышне требуется — книжку для виду в руках при гостях подержать али где имя своё вывести.

   — Супруга не согласится. Толковать без устали будет о своей родне, об ихних порядках.

   — О родне! Так вот из родни бы и принесла капиталу на все свои желания, а коли за мужнин счёт...

   — То-то и оно, что здесь всё за её счёт. И деревенька эта, и приданое иное всякое... Было. Ей и невдомёк, что нету его уже.

   — Нету? А куда ж делось? Нетто ты сам, Иван Дмитриевич, завинился? Помнится по полковой нашей жизни, к картишкам у тебя слабость.

   — Грешен. Так не виниться ж перед ней. Вся родня её слетится, такие разборки начнутся — звон по всему уезду пойдёт, если только до полка не доберётся. Пока мог, толковал ей про недород, про засуху, ну, там всякие иные дела житейские, так ведь сколько верёвочке ни виться, кончика не миновать. А тут упёрлась: не желаю, чтобы дочь моя в бедности прозябала, хочу, чтобы всё у неё было. Мне не удалось — пусть она за меня поживёт. Вот как!

   — А по службе переводу какого добиться не сможешь? Покровителей высоких не сыщется?

   — Был, был, да прибрал Господь. Не поверишь, друг, судьба злая, да и только. Княгиня Анастасия Ивановна Гессен-Гомбургская, фельдмаршала Ивана Юрьевича Трубецкого единая дочь. Так вышло, что семейство наше представлено ей было и милостиво обласкано. Я как узнал о рождении Катерины, сразу о княгине и подумал. Она, известно, небогатых дворяночек и сама в доме своём воспитывает, и вообще пособить вряд ли откажется. Так вот, Катерина на Спиридона-Солнцеворота на свет пришла, 12 декабря, в самый Рождественский пост. Как в народе-то говорят: солнце на лето, зима на мороз. Вроде бы приметы добрые. А спустя две недели узнал: десятью днями раньше не стало княгини Анастасии Ивановны. На пророка Аввакума не стало.

   — В Петербурге?

   — В Париже. В Париже она после кончины своего второго супруга жила. Как с императрицей ныне здравствующей благополучно ни дружила, в Россию ворочаться не стала. Болела будто бы долго. За ней братец её сводный, как за дитём малым, ходил — Иван Иванович Бецкой. Дружба между ними, сказывали, наикрепчайшая была.

   — Поди, состояние всё братцу завещала.

   — Да Ивану Ивановичу и своего хватает. Много мне о нём майор в нашем полку один старый рассказывал. Как начинал службу в датской армии, у короля датского. Как на учениях лошадь его сбросила, а весь эскадрон по нему и прошёлся. Как только жив остался. Ногу одну доктора залечить не смогли: хромает и по сей день.

   — Слушай, Иван Дмитриевич, не Господь ли тебе его посылает? Разыщи его превосходительство, время придёт, да судьбу Катерины своей и представь. Может, он в память сестрицы и облагодетельствует дочку твою.

   — Твоими бы устами да мёд пить, друг. За границей Иван Иванович, и слухов, что ворочаться собирается, нету.

   — Так он тебе не сейчас нужен: Катерине ещё расти и расти. А в Россию господин Бецкой беспременно приедет — дела устраивать, о наследстве сестрином побеспокоиться. Вот тут ты его и не упусти, слышь, Иван Дмитриевич!

* * *

Великий князь Пётр Фёдорович — И.И. Шувалову. 1754. Петербург.

Месье!

Я столько раз просил вас попросить от моего лица её величество разрешить мне отправиться на два года в путешествие по чужим краям. Я повторяю ту же просьбу снова, настойчиво умоляя вас представить её таким образом, чтобы она была уважена. Моё здоровье слабеет день ото дня, ради Бога окажите мне эту дружескую услугу и не дайте мне умереть от огорчения. Моё положение это не то положение, в котором можно выдерживать мои огорчения и постоянно усиливающуюся меланхолию. Если вы находите, что есть надобность всё это представить её величеству, вы доставите мне самое большое в мире удовольствие и тем более я Вас об этом прошу.

В заключение остаюсь преданный вам

Пётр.

Императрица Елизавета Петровна, М.Е. Шувалова, М.А. Салтыкова

И крестины отпраздновали, и во дворце младшего великого князя устроили — чтобы великая княгиня и доступа к дитяти не имела, и племянничка любимого Петра Фёдоровича поуспокоили, а всё слухам конца нет. Хотела с Шуваловым посоветоваться — где там! Ничего не слышал, ничего не знает. Все у него люди достойные. Всё что положено делают, благородно поступают. И не потому, что и впрямь глух да слеп ко всему, собственными мыслями занят — мешаться в дела придворные не хочет. Какая от него польза. Опять к Маврушке обращаться надо.

Мечется Елизавета Петровна. И здоровье вроде сдавать стало. Иной раз припадок упредишь, заранее в опочивальне закроешься, отлежишься. Иной в театре прихватит, тогда из ложи всех вон, покуда не оклемаешься. Хуже — всё ждёшь страха этого, ждёшь, и нет ничего, сама на себя беду накликаешь. Да разве таким даже с Маврушкой делиться станешь? Терпеть надобно. Из последних сил перемогаться. А тут ещё с младшим великим князем беда.

   — Маврушка, Марьюшку Салтыкову позвала ли?

   — Как же, как же, государыня. Оглянуться не успеешь, тут будет. Сама к ней заезжала, упредила, о чём толк будет. Чтобы здесь случаем причитать не начала, шуму не наделала.

   — И что она? Огорчилась? До неё-то слухи дошли?

   — Врать, государыня матушка, не стану, как не дойти. Она ведь и раньше сынка образумить пыталась. Сначала и ей невдомёк было, к чему дело идёт. Назначила ты её Сергея Васильевича камергером к великому князю, вот и славно. Весёлый, оборотистый. И великого князя распотешит, и великой княгине, учёной-то нашей, скучать не даст.

   — Да уж не дал, ничего не скажешь.

   — Так, государыня матушка, парень, как день ясный, хорош. Девки такой не нашлось, чтобы на него не оглянулась. И в обращении мягок, услужлив. Пётр Фёдорович и решил на него нелюбимую супругу свою сбагрить, чтоб ему с его прусаками на плацу манёвры всякие проделывать не мешала, под ногами не путалась. А Серёженька, прокурат эдакой, оказывается, глаз на нашу Екатерину Алексеевну положил. И чего только в ней нашёл, Господь его ведает.

   — Не мели ерунды, Маврушка. Сама знаешь, как оно с персонами царского дому. Тут тщеславие впереди всяческих чувств выступить норовит. Не какую-нибудь придворную даму — великую княгиню окрутил. Вот где самолюбию-то праздник, дурьей голове радость.

   — Может, и так. Ведь как оно поначалу устроилось-то ловко. Верхами с великой княгиней ездить стали. Сначала компанией, а там день ото дня всё дальше, народу округ поменьше, пока и вовсе один на один не оказались. Ну, тут уж, матушка государыня, как грешному человеку устоять, особливо длинноносой нашей. У ней, поди, от такого красавца небо с землёй перемешалось.

   — Да ведь Сергей всего-то навсего года полтора как после свадьбы был. И женился, твердил, по великой любви.

   — Э, государыня матушка, сколько их великих Любовей до первой ночки: отведал да поостыл. Не по вкусу ему, видать, Матрёна Павловна Балк пришлась. Нешто так в жизни не бывает? В каком это году приключил ось-то? Никак в 1752-м?

   — В 1752-м и есть, государыня матушка. Ты тогда Сереженьку надолго в отпуск от двора отправила. Без малого год остывал вдалеке.

   — Плохо остывал. Не успел вернуться, опять к великой княгине кинулся — не оторвать. Да и она, тихоня наша, вроде тоже его дожидалася. Э, да вот и Марья Алексеевна наша. Здравствуй, Марьюшка, здравствуй.

   — Государыня матушка, не вели казнить, вели миловать...

   — Полно, Марьюшка, полно. Твоей вины тут никакой нет, что снова сплетни по двору расползлись. Лучше вместе давай думать, как конец-то маханью голубков наших положить. Ведь если со стороны посмотреть, девять месяцев назад сынок твой ко двору вернулся, ан Екатерина Алексеевна нам младшего великого князя и принесла.

   — Матушка, прости, прости ты его непутёвого. По молодости он. Иной с детства в разум входит, а мой вот, видишь, в 26 без ума живёт, тебя, благодетельницу нашу, только огорчает.

   — А если бы и салтыковская кровь к нашей примешалась, не так уж грех велик. Тоже ведь царская, хоть государыню Прасковью Фёдоровну вспомнить. Только ведь в ногах со свечей никто не стоял, правды никто никогда не узнает, да и нечего её узнавать. Советоваться, советоваться, Марьюшка, давай.

   — Снова высылать его, государыня матушка, надобно, да за рубеж подале. Хоть и горько с дитём родным расставаться, да что будешь делать.

   — Что ж, твоя правда, Марьюшка. Для начала пошлём его к королю Адольфу-Фридриху в Швецию с радостным известием о рождении Павла Петровича, а там...

   — Государыня матушка, может, разрешишь и мне, рабе твоей, словечко молвить.

   — Говори, говори, Маврушка, слушаем.

   — Выслать парня не фокус. А вот чего и впрямь добиться надобно, чтобы наша великая княгиня сама от него отвернулась.

   — Посоветовать ей что ли хочешь? Аль приказать указом?

   — Это зачем же. Исподволь, путями окольными порассказать великой княгине, как Сергей Васильевич не за ней одной, а за каждой прекрасной дамой в отпуске своём волочиться принялся, мол, ни одной юбки без внимания не оставлял. И не оставляет. Мол, жизни он самой что ни есть неумеренной. Тут и Марьюшка своё словечко добавить может.

   — Ну, и что? Чего от хитрости такой ждать собираешься?

   — А того, что великая княгиня наша великого самолюбия дама. Коли узнает, что в одном ряду с другими дамами стоит, разобидится на всю жизнь. Нипочём его и близко более не подпустит.

   — Думаешь?

   — Тут и думать нечего. За дело, государыня, браться надо. Может, девять месяцев и совпадение, только разговоры такие о царском дитяти ни к чему. Рубить такое произрастание надобно, и немедля.

* * *

Королева (французская — Мария Лещинская) приняла княгиню Голицыну (Екатерину-Смарагду Дмитриевну, урождённую Кантемир) без всякой церемонии в шлафроке, после обеда в своей спальне, после чего она была введена к мадам Аделаид, куда другие медам де Франс изволили нарочно из своих покоев притти, а оттуда прошла к дофинше. В тот же день она была и у госпожи де Помпадур маркизы, которая с несказанною ласкою её приняла... Нельзя лучше и отличнее учинить приём знатной чужестранной даме: видела она королеву и королевскую фамилию приватно и в шлафроке, хотя все здешние дамы не могут при дворе инако явиться как в робах; казалось для неё весь этикет оставлен был.

ФД. Бехтеев — М.И. Воронцову.

Париж. 1758.

И.И. Шувалов, М.В. Ломоносов, Ерофей

Прислуга не могла не заметить: в великой озабоченности Иван Иванович Шувалов. Ввечеру во дворце ночевать не остался. Поздненько домой воротился. Ото всего ужина разрешил Ерофею только стакан молока себе в спальню отнести, двери поплотнее прикрыть и более ему ни под каким претекстом не мешать. Всю ночь со свечами сидел. Писал. Слышно было — иной раз листы рвал. Слова какие-то вслух говорил. У Ерофея сердце не на месте: нет-нет да по коридору мимо проходил. На самом рассвете лишь забылся. Неизвестно было, то ли помогать одеваться, то ли сразу фриштык в постелю подавать.

   — Ерофей! Ерофеюшка, здесь ли ты? Звонок под бумагами запропастился — сразу не сыскать.

   — Здесь я, здесь, батюшка, где ж мне ещё быть.

   — Послать надобно за Михайлой Васильевичем. Письмецо я ему набросал, так свезти спешно.

   — Батюшка, виноват, вчерась доложиться не успел:заезжал господин Ломоносов. В послеобеденные часы заезжал, а как же. Передать просил, что ежели вашему превосходительству не помехой будет, то нынче в десять часов утра визит свой повторит.

   — Отлично. Одеваться давай, Ерофеюшка. Приму дорогого гостя в халате, по-домашнему. Как-никак почти свой человек, не обидится.

   — Да вот экипаж уж и подъехал к крыльцу. Никак ломоносовский. Так не подать ли вам велеть фриштык сюда, в опочивальню? За кофеем и потолкуете, вроде способнее так будет.

   — Что ж, похлопочи, похлопочи, Ерофеюшка, да главное беги гостя встреть с честью, а то неизвестно, что лакеем-то в голову вбредёт: ещё объявят, что ждать надобно.

   — Ваше превосходительство, разрешите пожелать доброго утра.

   — Входите, входите, Михайла Васильевич. Надо же такому быть: вы моего разговору искали, а я только что посылать вам письмо хотел — к себе пригласить опять же для разговору. Так дело у вас какое?

   — Мне-то всегда одно: о деньгах. Лабораториум академический реактивов требует, а начальство наше...

   — И времени на пустяки такие не тратьте, Михайла Васильевич. Бумажку о нуждах своих написали? Вот и ладно. Сегодня всё и решим. А вот у меня разговор будет для вас неожиданным.

   — Я весь внимание, ваше превосходительство.

   — Не знаю, с чего и начинать. Помнится, не доводилось мне вам рассказывать, как господин Бецкой перед её императорским величеством с предложением выступил. Случилось то в год, когда великий князь невесту свою здесь встречал и бракосочетание царственной пары состоялось. Государыня всемилостивейше изволила свой Смольный дворец новоустроенному монастырю женскому Воскресенскому передать, и господин Бецкой высказался в том смысле, что не плохо бы на французский образец устроить в том монастыре первый в России учебный пансион для девиц благородного происхождения, дабы сообщить будущим матерям семейств сведения, необходимые для первоначального воспитания потомства их.

   — Замысел похвальный, однако, по моему разумению, трудно осуществимый. Девиц набрать для пансиона, одного ли, нескольких ли, не трудно, зато учителей вряд ли. Опять же программа должна разработана быть иная, нежели в учебных заведениях для мужского пола. Тут и на чужие примеры оглянуться не грех, и о первых наставниках позаботиться.

   — Вот-вот, Михайла Васильевич, для того и просил вас заехать, мыслями вашими поделиться, ибо для меня предмет сей совершенно неизвестен. Об одном лишь подумал, захочет ли дворянство с дочерьми своими расставаться, когда и сыновей с великою неохотою в заведения учебные отпускает.

   — Ну, тут дело простое. Знатные не захотят, а кто победнее — нужда заставит. На милость начальства надеяться станут. Случайно, что ли, в народе говорят: нужда заставит калачики есть.

   — Обидно это государыне показаться может. Другое дело — подкидыши или незаконно рождённые. Вот если бы так придумать, чтобы знатное дворянство само потянулось.

   — Обычая такого у нас нет, Иван Иванович. Обычаи-то они веками складываются. А впрочем, лиха беда начало.

   — Я вот тут, Михайла Васильевич, кое-какие мысли свои письменно изложил. О детях. Прежде чем государыне представлять, с вами посоветоваться решил. Вот извольте: «Должно учредить военную академию для обучения всех военных и гражданских чиновников. Отдельно от неё должна быть устроена академия гражданская. Дети будут приниматься в академии девяти лет». А для бастардов иное: «Для подкидышей должны быть основаны особые постоянные заведения. Для незаконнорождённых учредить сиротские дома и воспитанников выпускать из них в армию или к другим должностям. Отличившимся императрица может даровать право законного происхождения, пожаловав кокарду красную с чёрными каймами и грамоту за собственноручным подписанием и приложением государственной печати».

   — Указ такой замыслили, Иван Иванович?

   — В заблуждение вводить вас не стану. Об указе и разговору не было. Это уж ваш покорный слуга, по собственному разумению, пункты кое-какие наметил. Для иного документа. На будущее.

   — Неужто для духовной? И государыня о ней подумала?

   — Нет-нет, Михайла Васильевич, ни о чём подобном государыне и в мысль не приходило. Но ведь духовные разве только при конечных обстоятельствах составляются. В животе и смерти Бог волен, так что государи заранее судьбу державы своей обеспечить хотят. А России на что с нашим великим князем надеяться. Делами гражданскими его высочество заниматься не станет. Не лежит у него к ним сердце. Другое дело — священная воля тётушки. Предшественницы. Монархини. Только уж вы, Михайла Васильевич, во избежание всяческих слухов ненужных ни с кем в обсуждение сей материи не входите.

   — Господь с вами, благодетель мой! За доверие спасибо, а что словом единым ни с кем не обмолвлюсь, покойны будьте. Только ведь вас, как я понимаю, сегодня больше девицы озаботили. И вот что на ум мне пришло. Дошёл до меня слух, что в Париже господин Бецкой с философами самыми знаменитыми встречается, беседы ведёт, а у них тема главная, как новое поколение рода человеческого в правилах добра и справедливости воспитывать. Так не обратиться ли к нему — пусть свою же мысль обоснует, с обстоятельствами разными ознакомится. Человек господин Бецкой обстоятельный, с книгами дружит, может, нарочно в Париже задержится.

   — И то правда. А спешить из Парижа господин Бецкой вряд ли будет. Горе у него великое — сестрица скончалась. Тело-то её в Петербург он привезти хочет. Место в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры уже выбрал — с настоятелем списался. Доску мраморную здешние камнетёсы с надписью латинской: «Вселюбезнейшей сестре Анастасии, рождённой княжне Трубецкой сию печали память прискорбнейший брат поставил». Знаменитому ваятелю Пажу композицию мраморную с урной заказал, где храниться сестрина орденская лента Святой Екатерины должна. Обо всём господин Бецкой государыне доносит.

   — Вот и потрудится для удовольствия её императорского величества.

* * *

Каждое искусство имеет свои законы, свои правила; театр свой: они основаны на приятности, вкусе и гармонии. Необходимо также оттенить костюм балетный. Костюмы драматический и оперный легки для художника, и придание им национального характера тем легче, что художнику не приходится считаться ни с длиною, ни с объёмом, ни с весом материи. Балетный же костюм по покрою и композиции неблагодарен. Ноги танцующего должны быть свободны и фигура ничем не стеснена. Поэтому у костюма меньше красоты, у складок меньше игры, все в намёке; костюм должен быть коротким, а поэтому, каков бы ни был его характер, он всегда будет менее величествен и менее живописен. Его надо делать изящным и лёгким, почему необходимо выбирать материю лёгкую, цветы шениль, бантики и тысячи всяких приятных глазу безделушек.

Ж.-Ж. Новерр, «Письма о танце и

балете». 1760. Штутгарт.

Елизавета Петровна, А.К. Воронцов

Господи, тошно-то как! Муторно. В ушах то ли звон, то ли галька морская пересыпается. С утра до вечера шумит, шумит без перестачи. Утром глаз открыть не успеешь, уже прибоем укачивает. В глазах нет-нет пелена встаёт, серая, мутная. Ни тебе цвета ясного, ни солнышка. И голова кругом идёт — как ни поверни, всё плыть начинает. Была бы Маврушка жива, захлопотала бы, о докторах речь завела, травки разные подбирать стала. Может, и проку никакого, а всё на душе от заботы легче. Вроде нужен кому, вроде ещё дорог.

С Иваном Ивановичем какой разговор. Жаловаться-то ему на что? На годы прожитые? На старость подступившую? Гляди, мол, Шувалов, при какой развалине службу несёшь, в карауле стоишь! Нет уж! Коли совсем к сердцу подступает, лучше не видеть голубчика. Вовсе не видеть. Он-то не обидится, разве что обеспокоится. Да не нужно мне беспокойство его. Хоть и то правда, в последний припадок к постели подошёл, слёзы на глазах: лучше бы, говорит, я болел, только бы ты, государыня, не мучилась, только бы тебе Господь здравия да покоя дал. Намучилась ведь ты, знаю, намучилась.

Чуть не поверила: любит. Или взаправду привык. Привязался. Как-никак всю жизнь, чуть что не от младенческих лет, один-одинёшенек. Услужить есть кому, а слово ласковое, сердечное, от души от самой сказать некому. Сестрица его Прасковья Ивановна раз единственный проговорилась и не рада была, что разоткровенничалась. Прямые они оба да неразговорчивые. Все про себя таят. Терпят.

И то сказать, ничего-то им от императрицы не нужно. Ни о чём разу единого не просили. Ничего бы не пожалела — куда там! На всё отказ: не обижай, государыня, любовь и почтение моё к тебе на сребреники не разменивай. Как мне жить после этого. Что скажешь? Алёшу, разве, вспомнишь. Уж он-то и любил будто, и всех Разумовских первыми богатеями в державе нашей сделал. Оглянуться не успеешь одного одарить, как другой руку тянет.

Шувалов не то. О девочке и то не говорит. Как по-первоначалу обещал — не будет у тебя, государыня, заботы, всё на себя возьму, всем сам займусь, — так слова своего и держится. Глядеть на неё, если по совести, охоты нет. Поздно на свет явилась, куда как поздно. Да и старших разве по-настоящему пристроить удалось. Так только с глаз долой — из сердца вон. Ни о ком душа не болела. Иной раз видишь, хотелось бы ему, чтоб спросила, озаботилась. Не могу. Душой с ним кривить не хочу. Пусть как есть остаётся.

А пансион монастырский, что Бецкой придумал, с чего бы Шувалов толковать о нём начал? Не то чтобы прожект какой, а будто между прочим. Знаю его хитрости: чем легче скажет, тем крепче на своём стоять станет. Что ему в пансионе этом? Интерес какой? Бецкой — ну, тому Настёна могла в уши напеть. Образованием интересовалась, любила, когда самой учёной называли. К красоте каждая прибавка пройдёт. Но Шувалов... А может, из-за девочки? Может, задумал принцессу свою в Петербурге оставить. Чтоб всегда рядом, всегда под рукой была. Привязался, видно, или о другом чем мечтает. Веры, веры с годами и капли не наберёшь. А так почему бы и пансион не сделать. Только правила там монастырские будут — не выкуришь. Обхождения никакого, танцев там. Вон Шувалов книжку какую занимательную принёс — вслух и читал. Про туалеты балетные. Почему не попробовать. Сразу велела мастерицам по рисункам шить начинать. Развлечься бы, от дум неотвязных уйти. Белому дню улыбнуться.

Никак кто идёт... А, это ты, Анна Карловна, ты, графинюшка. — «Не помешаю, государыня? Камердинер сказал, не велели никого принять». — Разве для тебя такой приказ? Ты всегда гость желанный. Чего нового узнала? С чем пришла?

   — Поверить невозможно, государыня. Невашин из Ораниенбаума приехал, таких чудес нарассказал, что Михайла Илларионович мой только руками развёл. Как такое быть имеет, в толк не возьмёт.

   — Ты про что, Аннет?

   — Как только великий князь с супругой своей богоданной уживаются! Он, сказывал Невашин, такой, прости меня, государыня, грубиян, будто самый последний что ни на есть неуч деревенский. Больше всего любит по паркетам сапогами необтёртыми, в грязи да воде, топать. Громко так, заливисто. А уж коли удастся грязью-то какую даму обдать, пятно ей на подоле поставить, от хохота чуть не на пол садится. Мало того, государыня, шутки солдатские, самые непристойные горазд отпускать. Любо ему, когда дамы, а особливо девицы от стыда огнём горят. Ещё к иной подойдёт, за подбородок подымет и требует, чтобы в глаза ему прямо смотрела, да чего посолонее добавит.

   — Поздно теперь об этом толковать, Аннет, куда как поздно.

   — Верно, государыня, но ведь не знать про то ваше величество тоже не может. Ежели послов каких к нему направить — Михайла Илларионович более всего боится — конфуз политический выйти может.

   — А знаешь, Аннет, не был он таким. У нас ведь одичал. Спроси, с чего, никто не ответит.

   — Полноте, государыня, что уж вы на ваш двор грешите. Здесь каждый политес знает. Это всё из-за прусаков проклятых. Им бы волю не давать. Совсем великого князя охомутали. Он уж и диалект российский с ними забывать стал — целыми днями по-немецки промеж себя стрекочут. Говорил Навашин, будто нет ему большей радости, как на плацу находиться, команды отдавать.

   — Что поделать, манёвры — развлечение монархов. Тем более будущих. Даже мой батюшка им — было время — отдавался.

   — Какие ж манёвры, государыня, все смотры да плац-парады. Не за ловкость да смекалку хвалит, а за выправку одну. За неё же и сечь велит безо всякого снисхождения.

   — Постой, постой, Аннет, о каких ты прусаках толкуешь? Откуда они в Ораниенбауме-то набрались? Не из регулярного же войска?

   — Мало в этих делах смыслю, государыня, а Михайла Илларионович иначе как сбродом их не называет. Все, говорит, беглые солдаты, булочники да башмачники.

   — Может, оно, с одной стороны, и неплохо: не армию же настоящую великому князю заводить. С ней неведомо какая блажь ему в голову придёт вместе с его супругой.

   — А вот и нет, государыня, вот и нет! У этих двоих все врозь. Ни на едином словечке согласиться не могут. Великой княгине все бы умные разговоры разговаривать али с книжкой сидеть. На плац поутру калачом не заманишь. К окнам дворцовым и то не подойдёт.

   — В гнев, значит, наследника нашего вводит.

   — И опять нет, Лизавета Петровна. Вообрази только, свято место пусто не стоит. Какая там скука да досада, у великого князя — одно веселье.

   — Да ты что загадками изъясняться стала, Аннет?

   — И впрямь от неожиданности загадка. Там племянница моего Михайлы Илларионовича всё больше власти забирает. Глядишь, скоро без неё и ночами невтерпёж Петру Фёдоровичу станет.

   — Неужто и впрямь Лизавета Романовна постельку великому нашему князю греть собралась^[6]? Думала, болтовня одна. Ну, помахаются там, в кустах поамурничают — мало ли чего в жизни не бывает.

   — Помахаются! Да ты за кого, государыня, племянничка-то своего держишь? Кавалер из него, прямо сказать, никакой — сразу к делу приступает, чисто солдат на биваке. А Лизавете Романовне оно вроде бы и в масть: хохочет, с амурами великокняжескими не кроется. Сама первая место около великого князя занимает что за столом, что на пикниках. Навашин сгрубил, мол, силком метреску не оттащишь. Ты уж прости, государыня, что раздосадовать тебя пришлось — всё равно от кого-никого узнаешь.

   — А чего мне досадовать? Дело житейское. Да и то хорошо, что ладу у супругов наших нету. Катерина умная да хитрая, бог весть, на что бы могла супруга сгоношить. А так — безопаснее.

   — Тогда уж всю правду тебе, государыня, скажу. Побоялась поначалу, а теперь всё скажу — не утаю.

   — Да уж милости прошу, кузина. Кого мне и слушать, как не тебя.

   — Болтает великий князь. Не кроясь ничуть, болтает, что, как на престол взойдёт...

   — Ах, и так даже жизнь свою размечает!

   — Не вру, государыня, любой из прислуги ораниенбаумской тебе подтвердит. Мечтает великий князь о престоле, да только не с супругой богоданной, а с метреской. С Елизаветой Романовной. Почтения к ней ото всех великого требует. Утверждает, что будут все у её престола стоять, ей ручку, как великая милость, целовать. Не гневайся, государыня...

   — Вот и отец его сколько лет о другой супруге мечтал, да не вымечтал. Не судьба ему. Что тут поделаешь, не судьба.

   — Ты о чём это, государыня? Какой отец?

   — Будто принца Голштинского не помнишь, как приехал в Петербург свататься, как батюшку слёзно молил не Аннушку — младшую цесаревну за него выдать.

   — Это тебя-то, государыня? Что за диво! Какое сравнение у тебя со старшей сестрицей было. От тебя никто глаз отвести не может, а Анна Петровна и умница, и разумница, а красоты не дал Бог. Что ж тут будешь делать. Да погоди, погоди, государыня, странно как-то ты сказала: неужто принц тебе по сердцу был?

   — А чем плох-то он тебе показался?

   — Да не о том я, государыня. Как же ты виду никакого не подавала? Со всеми вроде веселилась. О предпочтении каком никто и мечтать не мог у тебя. Вот разве что Бутурлин Александр...

   — Бутурлин это потом. Когда Аннушка с принцем в Голштинию отправились. А до того я и света в окошке за принцем не видела.

   — Господи! Другой бы сказал, ни в жизнь не поверила.

   — Верь не верь, теперь-то какая разница. А вот мог и у меня Пётр Фёдорович родиться. Иной раз раздумаешься и любую вину ему спустишь, всерьёз не разгневаешься — мысли донимают.

   — Ну, принц-то о твоих мечтаниях не знал.

   — Знал, Аннет.

   — Как знал? Объяснение у вас, что ли, было?

   — И не одно. Стереглись мы оба как могли. Свитские его помогали. В саду заставой становились. Когда надобно. Перемолвимся словечком-другим и врозь разбежимся. А сердце-то щемит, щемит, ночью сон гонит.

   — Так не потому ли принц так долго в Петербурге прожил?

   — И потому тоже. Всё надежды не терял: уж если не батюшка, то матушка покойница решение переменит. Матушка бы и переменила, да уж тут на часах Александра Данилыч стоял.

   — И к чему ему было тебя обездоливать?

   — Я здесь, Анетушка, ни при чём. Светлейшему надо было поскорее от Аннушки избавиться. Из границ наших российских её выслать. Ведь все знали: ей, ей одной батюшка державу завещал. Если б Федос преосвященный да кабинет-секретарь Макаров не словчили, завещания не припрятали, быть бы на престоле нашей Аннушке.

   — Господи, голова кругом! Государыня, Лизаветушка, а Анна Петровна супруга-то своего богоданного любила ли?

   — У неё спросить бы надобно. Никто из нас в жизни слова лишнего не говаривал. Только на мой разум, не хотела она его.

   — Выходит, другого на уме имела?

   — Чего уж покойницу тревожить: имела — не имела. О принце не думала — так прямо мне и признавалася.

   — Как она, жизнь-то, повернуться умеет — хуже злой мачехи. Что ж теперь с Петра Фёдоровича-то спрашивать. Одно слово — нелюбимый.

   — Вот глупость и сболтнула, Анна Карловна. Нужный он был, куда какой нужный в принцевом семействе, а это получше, чем любимый. Должно коронованное семейство наследника иметь — и весь разговор.

   — Ой, правда, государыня, правда. Да и то сказать, матери-то наш Пётр Фёдорович не видал — при родах померла, а отцово воспитание, известно, доброте не учит.

   — Да ладно тебе, графинюшка, в рассуждения пускаться. Глядишь, с лица спадёшь, румянца лишишься. Пожалеешь, да поздно будет. Лучше скажи, как там моя крестница? Ведь она с великой княгиней дружбу водит. Часто ли в Ораниенбауме бывает?

   — Не часто. Распри у неё с крестным, с великим князем. Катерина Романовна у нас строптивая. Любому свою правду в глаза сказать норовит. Великий князь по крестному родству всё ей спускает, иной раз лишь скажет, чтоб слишком далеко не заходила, вот тогда она там и перестаёт бывать.

   — Да уж с воронцовской породой не больно сладишь. А как она ладит с сестрицей Лизаветой Романовной?

   — Воюет, государыня. Требует, чтоб я с Лизаветой поговорила, да и Михайле Илларионовичу покою не даёт: пусть пристыдит, на место поставит. А Михайла Илларионович без твоего указу за дело такое браться не хочет. Вот мне и велел у тебя доведаться.

   — Не надо ему, канцлеру, в такое дело мешаться. Пусть в своём котле сами варятся.

   — Как ни говори, государыня, а всё семейству нашему неприятно. Стыд один. Может, выслать Лизавету Романовну в деревню куда? Чтоб Роман Илларионович к себе дочку забрал?

   — Бог с ней, Аннет. Так-то ведь на виду да на слуху все, а то иную зазнобу племянничек заведёт, к ней и подступу не будет. Крестница-то моя, говоришь, спуску ему не даёт?

   — Не даёт, государыня. Да вот только с великой княгинюшкой всё шепчется. В покоях им неспособно, так теперь в саду уединиться норовят. Невашин сказывал, по аллеям ходят, за ручки держатся. Чисто подружки какие. Да и то сказать, в саду не в пример лучше, чем в солдатских палатках.

   — Каких ещё палатках — час от часу не легче!

   — Неужто не доносили тебе, государыня? А как же! Пётр Фёдорович последним временем распорядился все церемонии придворные в особых палатках проводить. Духота, вонь, даром что по стенкам всё зелёными ветками изукрашено.

   — Свинья грязь всегда отыщет, ничего не скажешь. А о чём Катерина Алексеевна с крестницей толкуют, не известно ли?

   — Как не известно! О книжках французских новомодных. Филозофических! Не знаю, откуда великая княгиня оные получает, а Катеньке, сама знаешь, Иван Иванович присылает.

   — Пусть присылает, лишь бы меня науками своими донимать не вздумал. Ох уж этот мне Шувалов!

* * *

К.Г. Разумовский, Г.Н. Теплов

Всем известно — не ладит Кирила Григорьевич Разумовский с Петербургом. Не то что не ладит, лишних встреч с императрицей не ищет. Недомогать стала, больше к придворным присматриваться. Былому красавцу, что когда-то чуть великой княгине голову не вскружил (а может, и вскружил — кто знает!), ненароком приволокнулся, каждое слово в строку ставить стала. И то верно, братец старший уже не в чести. Давно покои свои дворцовые Шувалову уступил — заступиться в случае чего некому.

О загородном доме давно позаботился, хоть природа петербургская и не по сердцу. От сырости ёжится, от ветров лютых и вовсе из дому не выходит. Зато в оранжерее всегда посидеть любит. Слуги знают — тревожить нельзя. Но тут случай особый: как на пожар Григорий Николаевич Теплов из Петербурга собственной персоной примчался. Лицо озабоченное:

   — Кирила Григорьевич, батюшка, насилу тебя сыскал. Ишь в какую чащобу да духотищу забрался — не докличешься!

   — Да ты что, Григорий Николаевич? Что за спех за такой! Часу не прошло за обедом вместе сидели. Какая надобность такая?

   — Ехать, батюшка, надо. Бесперечь в Петербург ехать.

   — Случилось что? Зачем мне Петербург?

   — Случилось, Кирила Григорьевич, — нарочный прискакал. Государыне императрице плохо.

   — Как плохо?

   — Думали, кончается. Восьмого, вишь, сентября как в припадке зашлась, без малого всю ночь в чувство привести не могли. Глаза закатились — белки одни видны. На губах пена. Кровавая.

   — О, Господи! С чего это? Огорчение какое?

   — Да мало ли их в жизни огорчений-то. Из них одних жизнь человеческая соткана. Тут, батюшка, другое: не пришёл ли нашей государыне срок? Судьбу-то не обманешь. Хоть какого молодого аманта ни заводи, только век укоротишь.

   — Брось, Григорий Николаевич, не нашего ума это дело. Главное — дальше что?

   — Известно, что. Каждый по своему разумению поступать кинулся. Кто поглупее — в слёзы, кто поумнее — нового хозяина искать. Мой корреспондент доносит, что канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин в войска, что в Польше стоят, приказ послал действия военные приостановить. И ещё — с великой княгиней связался. Её руку держать решил.

   — Ну, эта лиса не промахнётся. Знать, впрямь дела у государыни матушки плохи.

   — Плохи, граф, плохи. Да вы не торопитесь, я уж прислуге приказ отдал собираться да лошадей закладывать. В такой час гетману всея Малороссии никак не мочно в стороне оставаться.

   — Не заторопился ли, Григорий Николаевич? Если так рассудить, не стара государыня — может всё и обойтись.

   — Да что же это, батюшка, лень прежде тебя родилась, что ли? Видно, забыл, когда родительница государыни нашей преставилась: сорока трёх годков.

   — Ну, о государыне Екатерине Первой какой толк: отчего померла, когда помирала, теперь не дознаешься. Верно одно: своего века не дожила.

   — О конфетах меншиковских думать изволите^[7]?

   — А хоть бы и о них.

   — Что ж, во дворце каких чудес ни бывает! Только и то вспомнить надобно, что припадки государынины от родителя унаследованы. Император Пётр Великий ими всю жизнь мучился. Падучая не падучая, а как схватит, он потом — преосвященный Феофан рассказывал — несколько часов без памяти лежит или просто спит. Проснётся — будто ничего и не помнит. С детских лет его царское величество маялся. Да и братец его сводный, соправитель Иоанн Алексеевич, тем и ушёл. Семейное это у них, тут уж ничего не поделаешь.

   — Значит, коли что, императору Петру III Фёдоровичу присягать станем.

   — Куда денешься, будем.

   — Не жалует он меня — одна беда. Отпустил бы в Малороссию, в Глухов, чтоб мне его столицы не видать и ему на глаза не попадаться.

   — Э, просто решаешь, Кирила Григорьевич! Волю такую ещё заслужить надобно. Если новый государь придёт, вашему сиятельству всенепременно при дворе показаться следует. От недругов отбиться. Может, сподобишься и государю услужить — тебе же легче будет.

   — Не люблю голштинское отродье. Себя не пересилю.

   — Пересилишь, ещё как пересилишь. Ишь, мысли какие у тебя ненужные. Коли особа сильнее тебя, завсегда пересилишь, сам себя к порядку призовёшь.

   — А коли слабее да победнее?

   — Вот уж тут твоя воля: как хочешь сердце тешить можешь. Чего о таком-то долго думать!

   — Ас совестью, Григорий Николаевич, как обойдёшься? С совестью христианской?

   — На то и духовник есть, чтоб покаяться. Самое святое дело. Храм построишь — и вовсе полное отпущение грехов получишь, вчерашних и завтрашних. Будто сам не знаешь.

   — Кстати, о церкви напомнил. Распорядиться надо, чтоб собор Андреевский в Киеве в окончание приводили, не мешкая.

   — Теперь-то что за спех, батюшка?

   — Не пойму тебя, Григорий Николаевич.

   — Да нешто всё в словах выговаривать надобно? Собор-то твой в честь императрицы, которая покидать нас собирается, возводился. Не так ли?

* * *

Императрица Екатерина II, Е.Р. Дашкова

   — Княгиня Дашкова, ваше императорское величество!

   — Василий! Сколько повторять тебе — княгиня может входить в любое время ко мне без доклада.

   — Государыня матушка, не моя в том вина: Екатерина Романовна велела. Без доклада, мол, не войду.

   — Маленькая упрямица! Что заставляет вас быть такой чопорной? Когда вы приезжали ко мне во дворец с чёрного крыльца, больной, едва вставшей с постели, вы не думали о церемониях.

   — Я приезжала к великой женщине, обиженной судьбой и неоцененной окружающими. Я надеялась облегчить её положение и будущее. К тому же эта женщина была великой княгиней, а не самодержицей всероссийской.

   — Возможно, я ошибаюсь, но мне в ваших словах, княгиня, слышится какой-то укор. Не правда ли?

   — Как можно, ваше величество!

   — И вы словно сожалеете о тех временах?

   — И это не так, хотя...

   — Что хотя? Договаривайте же!

   — В том давнем положении великой женщины разность между ею и обыкновенной придворной дамой была меньшей.

   — Вы несносны, княгиня! Положительно несносны. Уж не ревнуете ли вы меня к моим новым обстоятельствам? Но это было бы слишком глупо!

И главное — вы сами их так самоотверженно добивались.

   — О, нет, государыня, если во мне и есть, как вы изволили выразиться, чувство ревности, оно относится только к возможности делиться мыслями и чувствами — не более того.

   — Так что же вам мешает это делать сейчас? Я жду откровений. Они мне, как всегда, очень интересны.

   — Я думала о московских торжествах по поводу коронации, ваше величество.

   — И что же, княгиня?

   — Какими им следует быть — не в смысле пышности, но, если можно так выразиться, сюжета. Ведь это удивительная и единственная в своём роде возможность объявить новой императрице свою политическую программу всему народу, всем верноподданным. Она станет общедоступной и не потребует тех угодливых и своенравных истолкований, после вмешательства которых каждая исходная мысль приобретает прямо противоположный смысл.

   — Но мы же с вами об этом уже говорили. Вы сочинили проект?

   — Нет, государыня, такой проект превосходит мои слабые возможности. Я неопытна в подобных делах.

   — Не боги горшки обжигают, княгиня. Так, кажется, говорит и русская пословица?

   — Так, ваше величество. Но здесь речь идёт не о простом горшке, а об изысканном сосуде, который нуждается в руках мастера.

   — Метафора хороша, но что вы предлагаете? Каких мастеров имеете в виду?

   — Прежде всего подлинных литераторов, вполне разделяющих ваши взгляды, государыня, на просвещение. Век, который начинаете вы, войдёт в историю российскую под именем Века Просвещения.

   — Хорошая мысль. Но как вы себе представляете претворить её в жизнь? Надо приказать Якобу Штелину...

   — Вот этого-то я более всего и боялась, государыня! Штелин был приглашён ко двору в незапамятные времена сочинять аллегории. Но это абстрактные аллегории обо всём и ни о чём, как те, которые предложил вашему вниманию этот приезжий француз живописец Лагрене. Вместо вас место на изображённом им троне может занять любой монарх, а одна и та же муза станет нести атрибуты комедии, трагедии или фарса, ни в чём не изменившись.

   — Но чего же вы ещё требуете от искусства?

   — Многого, ваше величество. Литератор способен вложить в своё сочинение подлинную идею вашего наконец-то наступающего царствования, которая заявила бы народу и всей Европе о ваших необыкновенных замыслах. И он же поможет живописцу — не придворному моднику, искушённому на одной лести, а Художнику с большой буквы сочинить полную философического смысла композицию, которая бы читалась и усваивалась зрителями.

   — Вы имеете кого-то в виду, княгиня? Но я уже назначила ответственным за все московские торжества фельдмаршала Никиту Трубецкого. Каким образом вложить в его голову подобные многосложные идеи? Уверена, это невозможно.

   — Нет ничего проще, государыня! Я осмелюсь напомнить, что Никита Юрьевич был великим другом самого Антиоха Кантемира. Мало того, что сей оригинальный поэт пересылал ему из-за границы все свои сочинения, но и посвятил князю замечательнейшую оду «О воспитании», и сделал это не в России, а оказавшись в Париже.

   — Так вот каковы российские родственники Ивана Ивановича Бецкого! Не ожидала, никак не ожидала. И что же, Кантемир видел в фельдмаршале своего единомышленника?

   — О да, государыня! А Кантемир был очень требователен в вопросах нравственности. Князь не давал ему поводов для сомнений.

   — И вы считаете целесообразным познакомить князя с вашей программой?

   — Государыня, у меня нет никакой программы — это ваши собственные мысли, которые вы находили возможным при мне высказывать, а я просто стала их счастливой слушательницей. Князю достаточно рассказать суть дела. К тому же, я не успела вам сказать: Михайла Матвеевич Херасков, служащий в Московском университете, — пасынок и воспитанник князя. Херасков осиротел двух лет от роду и едва ли не с тех самых пор воспитывался в доме князя, который удачно женился на вдове валашского господаря.

   — О, у меня появилась тема для обстоятельных разговоров с Бецким. По всей вероятности, он удивится моей неожиданной осведомлённости.

   — Но и этого мало. Херасков принял к себе в дом юного малороссиянина Ипполита Богдановича, о котором говорят, что он выказывает редкие способности стихотворные.

   — Подумайте, ещё один способный сирота.

   — Не знаю, сирота ли. Десяти лет он был зачислен на службу, где Херасков обратил на способного мальчика внимание и не ошибся.

   — Напомните в Москве обратить внимание на всё это семейство, княгиня. Вы любите, как я вижу, покровительствовать.

   — Я сделаю это с величайшим удовольствием, ваше величество. Однако если я не испытываю слишком вашего милостивого терпения, я хотела бы добавить к вашему сведению ещё кое-какие сведения.

   — Хотя вы меня вполне убедили и даже заинтриговали, дорогой друг, я с удовольствием слушаю продолжение.

   — Оно в имени, которое хорошо вам известно, ваше величество. Помните ли вы журнал «Полезное увеселение» за недавний 1760 год?

   — Вы переходите к загадкам, княгиня?

   — Нет-нет, государыня, я просто апеллирую к вашей удивительнейшей любознательности и памяти. Убеждена, вы обратили внимание на изящные стансы «Не должен человек» и «Будь душа всегда спокойна».

   — Пожалуй.

   — Это творения супруги господина Хераскова Елизаветы Васильевны, нашей преотличнейшей российской поэтессы.

   — Вы заставляете меня по-новому увидеть женщин, мой дорогой друг. Хотя, откровенно говоря, я никогда не была поклонницей женского склада ума и характера.

   — Непросвещённого, хотите вы сказать, ваше величество.

   — Да, вы правы. О женском образовании явно стоит задуматься. Что же касается фельдмаршала, то остаётся просто посвятить его в главный замысел, который он претворит в жизнь вместе со всем своим семейством.

   — Вы иронизируете, ваше величество.

   — Нисколько. Мне пришло в голову, что господину фельдмаршалу надо вообще предоставить полную свободу. Пусть он выразит до конца все свои помыслы.

   — А если они не вполне совпадут с вашими, ваше величество?

   — Ничего страшного. Напротив — это будет программа московского дворянства безо всяких ограничений. Я узнаю их стремления, а дворянство убедится в том, что приобрело в моём лице одинаково думающую с ними правительницу. Разве не так, княгиня?

* * *

Екатерина II, И.И. Бецкой

После обеда — все во дворце знают — время отдыха государыни. Спать не спит, но непременно раскинется полежать на софе. Вход в личные покои всем запрещён. Даже графу Григорию Орлову. Даже Алексею Орлову, хоть тот ждать не охотник — любой порядок готов нарушить. А исключение есть — гадкий генерал. Императрица так и называет Ивана Ивановича Бецкого — гадкий генерал. Больше того — это его время. Государыня, — Марья Саввишна Перекусихина подмечала, самым близким рассказывала, — то ли дремлет, то ли просто с закрытыми глазами лежит, а Иван Иванович обок в креслах свои разговоры разговаривает. Нет-нет государыня его прервёт, раздосадуется. Минута пройдёт — старик опять за своё. Не столько новости пересказывает — оно бы и понятно — мораль государыне читает! Чего делать, чего не делать советует. Марья Саввишна на заметку брала, много ли от поучений таких толку, берёт ли их государыня на заметку. Выходит, что нет, вроде как мимо ушей пропускает, а болтать по-прежнему разрешает. А вот последнее время частенько в разговор вступает — о монастырках речь ведёт, о Смольном.

   — И обсуждать больше нечего. Обо всём договорились. Пища самая простая — мясо и овощи. Постов не соблюдать. С детей какой спрос? Сладостей и лакомств никаких. Чем проще, тем лучше.

   — Может быть, государыня, по праздникам?

   — Там видно будет. Но баловства не потерплю. И с питьём — никаких шоколадов. Вода и молоко. Покои жарко не топить — меньше простужаться станут. Истопникам раз в сутки, по утрам, своё дело отправлять, разве что мороз на улице сильный будет.

   — Вы говорили о прогулках, государыня. Тут лошади потребуются.

   — О чём вы, Иван Иванович? Пешком побольше пусть ходят. К морозу и непогоде привыкают. Иначе что за общение с натурой — на нём Руссо справедливо особенно настаивал.

   — Малы они ещё. Может быть, когда подрастут?

   — Тогда поздно будет. Вон как сестрица ваша Анастасию избаловала: каждого ветерка боится, чуть что в пелеринки кутается.

   — Я не мог вмешиваться, государыня, передоверив девочку герцогине Гессен-Гомбургской.

   — И то верно. Зато здесь начинать будем с чистого листа и без помарок. Вот почему так важно, чтобы никаких каникул, никаких поездок к родителям и родственникам не было. Двенадцать лет пройдёт, тогда никакие родственники натуры их изменить уже не сумеют. Опять вздыхаете, Иван Иванович? Похоже, ролями мы с вами обменялись. Вы хуже старой нянюшки монастырок защищаете, а я как лихой гусар порядки навожу.

   — Что делать, государыня. Моё детство...

   — Мы не будем здесь вдаваться в подробности нашей жизни. Главное — занятия. История, география, литература — с ними всё понятно. Но девочки должны учиться вести домашнее хозяйство. И не забывайте все виды искусств. Тут нужны безукоризненные учителя высокого искусства и безупречного поведения. Никаких дурных примеров! Никакого легкомыслия!

   — Вы имеете в виду, государыня, танцы, пение?

   — Конечно, но не только. Мы с вами должны сделать всё, чтобы у девиц появилась красивая осанка, легче стала походка, более плавными стали движения. Думается, здесь не обойтись и без сценических представлений. Всему этому их должны научить актёры, как Анастази занималась у мадемуазель Клерон. Это великолепная мысль. И ещё рисование. Непременно рисование. Государь Пётр Великий вводил рисование даже у будущих хирургов. Мы последуем его примеру.

   — Но у меня, государыня, один вопрос. Мадемуазель Клерон научила Анастази декламации, и вы сами хвалили мою девочку за это умение. Анастази превосходно декламирует перед зрителями. Так почему бы и нам не дать монастыркам возможность ставить небольшие балеты, пьески, разыгрывать представления не только на уроках, но и для публики? Я уверен — успех будет обеспечен.

   — Зачем вам это, Иван Иванович?

   — Очень просто, государыня. Если вы даже станете приглашать публику на экзамены, особенного эффекта не будет. В лучшем случае короткие похвалы. А театр, настоящий театр — он станет визитной карточкой всего института. Вы делаете благое дело, государыня, и оно должно получить достойный резонанс. Надо заставить общество о нём говорить, им восхищаться, в чём я не сомневаюсь.

   — Ну, что же, это неплохая мысль. Но как скоро эти крошки станут способны соревноваться с актёрами?

   — Надо полагать, всего через пару лет. Всё будет зависеть от искусства учителей, а у нас есть богатый выбор. К тому же можно внимательнее присмотреться к тем, кого мы будем принимать в институт. Надо будет обратить внимание на миловидность, ловкость, врождённую непринуждённость.

   — Но вы забываете, мы хотим помочь обедневшим дворянским семьям.

   — Вы хотите напомнить мне, государыня, о благотворительном начале? Я никогда не забываю о нём, но, по моему разумению, одно не помешает другому. И потом я вспомнил, государыня, нашу первую оперу на русском языке — «Кефал и Прокрида» по пьесе нашего несравненного Александра Петровича Сумарокова.

   — И на музыку любимца покойной императрицы. Ещё бы не помнить — предмет восхищения Елизаветы Петровны. Сколько времени ни о чём, кроме неё, императрица не была в состоянии говорить. Этот восторг должны были изображать все мы.

   — Но ведь, государыня, её исполнители были совсем юными, дай бог, если 13—14 лет. И исполнительница заглавной роли Белоградская, и Гаврилушка Марцинкевич. И это при очень посредственных учителях. Мы же сыщем превосходных. Костюмы им могут шить самые лучшие театральные портные, я уж не говорю о декорациях.

   — Иван Иванович, умерьте ваш пыл и вообразите, сколько вам ещё придётся ждать вашего триумфа. А пока давайте займёмся куда более практичным делом — туалетами монастырок.

   — Государыня, камлот на платья уже выписан из Англии по тем расцветкам, какие вы выбрали. Младший возраст — платья кофейные или коричневые. От пяти до семи лет они и в самом деле будут самыми практичными. Вот только слишком мрачными, да ещё при глухом фасоне. Кажется, дети...

   — Не берите на себя несвойственной мужчине роли, гадкий генерал. Да, платья будут тёмными, чтобы реже приходилось их чистить. Да, самого простого покроя и непременно из шерсти. Зато к ним у девочек будут белые передники и цветные пояса, которые должны служить их владелицам три года. Девочек необходимо приучать к бережливости, которая здесь совсем не принята. Во втором возрасте — от восьми до десяти лет — камлот может быть голубым, в третьем — от одиннадцати до тринадцати — серым. У всех те же пояса и те же передники. А вот уж у выпускного возраста мы допустим белые платья. К этому времени, надо полагать, наши барышни научатся не только бережливости, но и аккуратности.

   — Но вы разрешили, государыня, сделать им и шёлковые платья.

   — Только на праздники, гадкий генерал, только на праздники. Как и лайковые туфли — для танцев, как и перчатки. Я не дам себя разорять бессмысленными тратами. Их и так немало.

   — А на каждый день козловые башмачки?

   — Чем они плохи? И ещё — простое бельё и серая пудра, самая дешёвая. Я вижу, разумная экономия вам не по нутру, гадкий генерал.

   — Вы правы, государыня, тем более речь идёт о таких чудесных крошках. Немного радости им, кажется, можно было доставить и без особых затрат.

   — Мне нечего добавить, Иван Иванович. К тому же пора браться за дела. Мы с вами сегодня слишком заболтались.

* * *

П.Р. Никитин, Д.Г. Левицкий

Осень ранняя в Москве наступила. Сентябрь в половине, а сады как золотом облило. Зеленинки не видать. Трава под листвой укрылась. По ночам морозным инеем продёргивает. Торопится зима, торопится. Журавли третий день над городом тянут. Курлыкают, ровно плачут.

В Гоф-интендантской конторе что ни утро толчея. Слух прошёл — государыня прибыть может. Наказ депутатам дала. Над уложением законов российских размышлять приказала. А сама будто бы в Москву. Приготовиться надобно.

За первого в городе архитектора Пётр Романович Никитин. Весь, кажется, город обрыскал. Много не сделаешь, а где что подчистить, подкрасить — иначе не годится.

Церкви две в честь счастливого восшествия на престол её императорского величества кончить не удалось — Кира и Иоанна на Солянке да Великомученицы Екатерины на Всполье, на Большой Ордынке. Будто нарочно на той же Ордынке и Климента папу Римского не завершили — канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин в честь восшествия на престол покойной императрицы Елизаветы Петровны закладывал. У канцлера то ли средств не стало, то ли расчёт изменился. А тут денег в достатке — мастера держат.

С триумфальными воротами тоже беда. Повыцветали, где дождями да снегом живопись и вовсе смыло. Поновлять надо. Непременно поновлять. Архитектор Иван Яковлев список работ составил, так прямо и сказал: кроме Левицкого Дмитрия Григорьевича надеяться не на кого. Он портреты для ворот писал, он и аллегории где надо поправит. Лучше только станет. Искусный мастер, ничего не скажешь. Да и рекомендатели высокие — князья Трубецкие. Всё семейство.

Денег заломил неслыханно: «6000 рублей, из оной суммы ничего не уменьшая, и тоговатца с протчими не желаю, в чём и подписуюсь живописец малороссиянин Дмитрий Левицкий». В Москве всего четвёртый год, а уже считаться с собой заставил. Егопревосходительство Иван Иванович Бецкой и господин директор Московского университета Херасков равно рекомендуют. Покойный князь Никита Юрьевич три раза к награде представлял. Награда, правда, не последовала, так ведь и ходатай-князь уже в отставке был — кто с отставным считаться станет. И всё-таки не может главный архитектор попытки поторговаться не сделать.

   — Благодарствуйте за приглашение, господин Никитин.

   — Как же иначе, господин Левицкий. Со сказкой вашей ознакомился. Всё бы хорошо, да дорогонько.

   — По работе и цена.

   — Работы вашей ни в коем разе под сумнение не ставлю, однако не заметить не могу: поновление — не оригинальная работа, а по цене едва не дороже новой выходит.

   — Хочу внимание ваше, господин архитектор, на то обратить, что цена всем воротам разная.

   — Полагаю, так и должно быть: одни сильнее обветшали, иные перед стихиями московскими лучше устояли.

   — Полноте, господин архитектор, коли живопись на холсте красками масляными на волю непогоды выставлена, срок ей один будет.

   — Что же тогда?

   — А то, что ворота, в написании которых мне самому с господином живописцем Антроповым участие принимать довелось, манером высоким отмечены, иные же, коли поправлять, то и переписывать наново следует. Отсюда и цена.

   — Вы о каких сюжетах, господин Левицкий, толкуете?

   — Готов примеры привести, а вы уж сами судите. Картина первая: «Три Грации спускаются с неба со щитом, на котором изображено имя её императорского величества, окружённого фестонами, розами, лилеями, оной вручается Россия, погруженной в печали, которую ободряет сие светлое видение». Или, скажем, картина третия: «Благоразумию сидящая возле древа в руке имеющую Минервин в ней жезл даёт российскому юношеству средства к ним благополучию, то есть спокойство и удовольствие со множеством инструментов художеств, манифактуры и земледелия».

   — Трудно возразить. Такого ещё на Москве сочинения живописного не бывало. Сказывали мне, что за образец залы Института благородных девиц в Смольном монастыре взяты были. Будто там во всех десюдепортах аллегории с текстами приведены.

   — Манер тот же. У меня на сей счёт господин Бецкой советов спрашивал.

* * *

К.И. Бланк, Д.Г. Левицкий

Сторожится Москва Петербурга. По всему видно, опасается новой столицы. Кто ни приедет работать, задержаться подольше норовит. Спокойней оно на семи холмах. Вольготнее. На Рождественке у архитектора Карла Бланка свой дом. Есть где гостя принять — живописца Левицкого. Может, в столице ещё имени и не наработал, а в Москве с высокими покровителями сразу в моду вошёл.

   — Отлично, Дмитрий Григорьевич, отлично, что согласились за образа для моих церквей взяться. Вашему искусству поверить могу, другим местным иконописцам — не дай бог.

   — Карл Иваныч, неужто не лестно мне было коронационные храмы, да ещё самим Карлом Бланком возводимые, украсить! Сами знаете, какие кругом интриги плетутся. Не хотелось только в сети сии попадаться.

   — Так ведь для Павловской больницы писали же? И снова больница не простая. Её государыня в память счастливого выздоровления наследника основала. Под её покровительством состоит.

   — Писал, слова нет, да за то и поплатился. В Синоде разговоры пошли, придирки. Вам ли не знать Алексея Петровича Антропова? Ещё в 1761 году главным художником Синода назначили, а что вышло? 1767-й на дворе, и только сейчас приступить к исполнению должности своей смог. И то, если бы не Григорий Николаевич Теплов, так и сидел бы не у дел.

   — Господин Теплов? Разве у него должность в Синоде какая? Николи не слыхал.

   — Что не слыхали, немудрено. Григорий Николаевич не любит, чтобы имя его всуе поминалось. По окольным путям ходит, и успешно.

   — Значит, и пришлось комбинацию такую составить: Московская Гоф-интендантская контора московскую Синодальную контору о мастерах запросила.

   — Неужто запрос был? Чудеса, да и только.

   — Никаких чудес, Дмитрий Григорьевич. Расчёт простой. Вот тут у меня и бумага эта на столе лежит, показать могу: «Хотя в ведомстве Святейшего Синода искусные иконописцы имеются, но находятся ныне в Петербурге при Святейшем Синоде, а о других таковых же художниках ей неизвестно, но не сомневается, что в Москве, как великом граде, исправные иконописцы могут найтись». Что отсюда следует? А то единственно, что Синодальная контора мне никаких распоряжений давать не намерена, разрешает самому дело уладить, по проторённой дорожке пойти.

   — Какой же, Карл Иваныч?

   — Самой что ни на есть простой. Гоф-интендантская контора, как положено, торги объявит, а вы их выиграете.

   — Так ведь тут любой иконописец меньше меня цену назначит, вот и конец заказу.

   — А уж это моя печаль такие условия поставить, чтобы, кроме вас, никто и близко к заказу не подступился. Работайте себе с лёгким сердцем.

   — Нет, Карл Иванович, один не стану.

   — Помощников опять наберёте?

   — Помощников, может, и не возьму, а задумал я вместе с живописцем Василием Васильевским поработать. Мастер старый, рука у него верная, в работе устали не знает.

   — Васильевским? Истинно удивили, Дмитрий Григорьевич! Что о нём хорошего сказать-то можно? Ну, писал он картины для тех ворот триумфальных, что мастера Канцелярии от строений брать не захотели, ну, в срок кончил...

   — Тридцать больших картин, Карл Иванович, и вы сами довольны остались, сказывали, что заботы с ними не знали.

   — Доволен, говорите? А что мне оставалось? Времени нет, живописцев тоже. Только и была надежда, что государыня по случаю таких великих торжеств и на старый манер живописи внимания не обратит.

   — А теперь желает, как у господина архитектора Петра Романовича Никитина, я понял, их же и поновить.

   — Не совсем так, Дмитрий Григорьевич. У Петра Романовича, сказывал он мне, мысль была, что вы их новым манером пройдёте, так сказать, да Сенат в цене вашей засомневался и сомнения свои государыне представил. Не хотел вас огорчать, да вот нарочный из Петербурга приехал, поручик Нелидов, распоряжение привёз. Государыня сторону господ сенаторов приняла, распорядиться велела за ветхостью ворота те разобрать, коли виду уже не имеют. Поручику завтра в обратный путь пускаться, так что приказано мне об исполнении доложить.

   — Разобрать?! Да им бы стоять и стоять!

   — Чему удивляться изволите, Дмитрий Григорьевич? В Москве исстари ведётся: чем старое строение поновить — рушить его да на том же месте новое строить. За примерами ходить недалеко. Вот будете вы, Бог даст, образа для моего храма Кира и Иоанна писать, а известно ли вам, в который раз церковь сия возводится? В третий, батюшка мой, в третий! Стоял на этом фундаменте храм Пресвятой Троицы, в 1754 году сгорел, годом позже отстроен и освящён. А теперь мне его уже отстраивать иным манером надобно. Государыня приказала, чтобы в будущем, 1768 году его освятить. Да и с Екатерининским на Ордынке та же история.

   — А живопись — живопись как же? Что Пётр Романович распорядился?

   — Ах, вы о воротах! Да никак. Пускай себе стоит. То ли государыня волю свою подтвердит, то ли передумает. Всяко бывает. В Москве никто торопиться не станет. Взаправду распадутся от ветхости — тогда другое дело.

   — А если государыня спросит? Гнев царский...

   — Эх, Дмитрий Григорьевич, сразу видно, не обижайтесь только, из тихих мест вы в старую столицу приехали. Кто из наших московских на себе гнева царского не испытывал? А кто его взаправду заслужил? Слыхали вы, как у батюшки моего судьба сложилась, почему в Москву семейство наше попало?

   — Не доводилось, Карл Иванович.

   — Хотите расскажу?

   — Сделайте милость.

   — Так вот, батюшка мой Иван Яковлевич смолоду архитектором в Петербурге служил, при приморских домах и садах их императорских величеств. И было ему от силы под тридцать, как его в Тайную канцелярию забрали, допросам с пристрастием подвергли.

   — Неужто пытали?

   — Дело прошлое — всего испытать пришлось, а там и ссылка в Сибирь последовала. Едва до Сибири довезли, указ новый царский — вернуть немедля. Правительница Анна Леопольдовна так решила. А там, оглянуться не успели, государыня Елизавета Петровна на престол отеческий вступила, батюшку с другими архитекторами и художниками в Москву отправили — к коронационным торжествам готовиться. Батюшка всё как положено сделал и прошение подал, чтоб в Москве ему остаться, от царского двора да столицы подальше. Тут и меня архитектурным наукам обучаться к князю Дмитрию Васильевичу Ухтомскому отдал. В 1749-м я уж звание архитектурии гезеля получил вместе с Петром Романовичем Никитиным да Александром Кокориновым. Пётр Романович вместе с родителем своим преотменным живописным мастером Романом Никитичем Никитиным в один час с батюшкой из сибирской ссылки вернулись.

   — И он из ссылки?

   — И он. Дитятей его ещё вместе с батюшкой да матушкой сослали. Допреж того Романа Никитича лет семь-восемь в Шлиссельбургской, а может, и в Петропавловской крепости в одиночном заключении держали, что ни день допросам подвергали.

   — Художника? За что?

   — Да не столько за свои вины — за братца родного, Ивана Никитича Никитина. Славный живописец был. Государь Пётр Алексеевич Первый всячески его отмечал, в Италию обоих братьев посылал в мастерстве совершенствоваться. В Петербурге у Синего моста дом им преотличный с мастерской живописной построил. Всюду с собой Ивана Никитина брал. Как тот из Италии вернулся, приказал всем придворным портреты царские у него заказывать. Сам и цену портретам тем положил.

   — Так в чём же мастер провиниться мог?

   — Разное, Дмитрий Григорьевич, говорят. Всех сплёток не переслушаешь, да и повторять их себе во вред только. Вам, по доброму знакомству, скажу. Будто партию такую при дворе составил, чтобы власть императорскую конституцией ограничить, — факцией называлась. И народу в ней разного немало из придворных собралось. Иные толкуют, будто императрице Анне Иоанновне подчиниться не захотел, сумнение в правах её на престол царский высказывал. А иные — что курляндцев императрицы осуждал за грабительство бесстыдное богатств российских. Императрица на господина Бирона как на образ святой глядела, а он меж тем что под руку попадало в Курляндию вывозил. Вот поручик-то наш нынешний Иван Нелидов — вчерась беседа у нас с ним за полночь затянулась — на том стоит. Батюшка его о многом известен был по службе. По моему же разумению, за всё вместе Никитин поплатился.

   — Пётр Романович ничего не говорит?

   — После Сибири-то? Эх, Дмитрий Григорьевич! Сразу видно, родные ваши места не к северу — к югу протянулись.

   — Одно счастье, что при нынешней просвещённой императрице ничего подобного случиться уж не сможет.

   — Так полагаете? Что ж, поживём — увидим.

* * *

Д. Дидро, его друзья

Парижская квартирка Дидро не отличалась ни богатством, ни размерами. Но она гораздо меньше того, что мог бы себе позволить преуспевающий критик. Просто Дидро безразличны все проявления роскоши. Идеи! В них смысл его жизни. А теперь тем более он, кажется, нашёл поле для их реализации. Это почти чудо, но каждая почта из России заставляет всё больше убеждаться в такой возможности. В конце концов, недаром все утверждают с незапамятных времён: сказочная страна, необъяснимые нравы. Что из того, что его настоящая корреспондентка не принадлежит по крови ни к этому удивительному народу, ни к этой непонятной стране.

— Дидро, у вас опять письмо от русской императрицы? Невероятно! Вы обмениваетесь корреспонденцией как настоящие влюблённые.

   — Друзья, вы абсолютно правы. Письмо действительно от Екатерины Великой, и мы оба — с императрицей — влюблены. В идеи, господа! Это и в самом деле удивительная женщина. Подумайте сами, едва освободившись от угрозы развода с коронованным солдафоном, заточения в монастыре — об этом говорилось вполне серьёзно при русском дворе, наконец, от перспективы регентства при собственном сыне — а именно на него рассчитывали большинство её сторонников, — она думает о судьбе человечества, о том, каким должен быть совершенный человек. И ищет способов образования этого человека.

   — Вы как всегда преувеличиваете как в своём негодовании, так и в своих восторгах, Дидро. Это ваш главный недостаток.

   — Что ж, это означает, что я всю жизнь ждал этой единственной доброй феи. Скажете, я оставался дитятей? Пусть так, но мои ожидания оправдались.

   — Но нельзя ли от восторгов перейти к делу?

   — И можно, и нужно. Кажется, самый скипетр был нужен Великой Екатерине, чтобы обратить свою власть на просвещение народа. Она преобразовывает Кадетский корпус, выпускающий превосходных инженеров, но и художников, и даже балетных танцовщиц.

   — Вы не преувеличиваете? Кадетский корпус по идее предполагает образование дворянской молодёжи, а тут балетные танцовщики?

   — Вообразите себе, в России именно в Кадетском корпусе впервые начали преподавать балет. И вот девицы-танцовщицы были из числа крестьянок, а танцовщики из дворян. Но теперь Великая Екатерина превратила корпус в лучшее учебное заведение для военных инженеров, не забыв в программе преподавание литературы и искусств.

   — Но разве этот институт не существовал и раньше? Вы говорите, что императрица его преобразовала.

   — Верно, он существовал и раньше. Впрочем, как и Академия трёх знатнейших художеств. Но Академию императрица Елизавета распорядилась открыть только перед самой своей смертью. Почти сразу новое дело перешло в руки Екатерины, и она деятельно им занялась руками её доверенного приближённого господина Бецкого. Затем последовал огромный Воспитательный дом для незаконнорождённых в Москве. И вообразите, господа, какой редкой практической смёткой обладает эта императрица, если она нашла совершенно необычный источник для его содержания: все деньги от государственной монополии на игральные карты и от ломбардов!

   — Действительно оригинально: порок на службе благотворительности. Это нечто совершенно новое.

   — Господин Нарышкин обещал мне непременно показать всю эту систему, если я решусь предпринять путешествие в Россию.

   — Бог мой, Дидро, вы истинный горожанин, вы — завсегдатай кофеен, салонов и ресторанов, вы хотите пуститься в подобную авантюру? Неслыханно! С вами что-то произошло.

   — Полноте, полноте, друзья. Я же сказал всё в сослагательном наклонении: если бы я решился. А теперь разрешите продолжить рассказ. Следующее новшество для России — Воспитательное общество благородных девиц при петербургском Смольном монастыре.

   — Воспитание девиц под наблюдением монахинь — для Европы это старо как мир. Разве что новость для России.

   — О, нет. Никаких монахинь, никаких попов. Светские учителя, светские надзирательницы и самые новые программы обучения, которые императрица составляла с моим участием. Идеальные супруги и матери для будущих по-настоящему просвещённых поколений — где найти государство, которое занялось бы ими?

   — И это было содержанием вашей оживлённой переписки?

   — Невероятно, не правда ли? И притом её императорское величество вникала сама во все детали, спрашивала о мельчайших подробностях, настаивала на всё новых и новых уточнениях. Где не хватало моих собственных соображений, приходилось прибегать к помощи учёных.

   — И всё же, почему русская императрица отказалась от услуг монахинь? Ведь это повсеместно принятая ещё со времён Средневековья практика.

   — В том-то и дело, как объяснил мне господин Нарышкин, в России подобной практики не было и образованием девочек никто не занимался. Чаще всего они преодолевали лишь начатки грамоты, изложенные каким-то мелким церковным причетником. Императрица решила поселить в монастыре некоторое количество монахинь, занимающихся рукоделием, но решительно отделила их от учениц. Ученицы же должны составить два отделения: дворянское и мещанское, также между собой не общающихся.

   — Аристократы и плебеи — привычное разделение.

   — А вот и нет. Дворянское происхождение, но самые обнищавшие и нуждающиеся семьи. Что же касается девиц мещанского звания, то они должны превратиться в завидных невест. Императрицей дарована им невероятная для России привилегия. Если они выходят замуж за людей несвободного состояния, иначе говоря, за рабов, рабы получают освобождение.

   — И много таких завидных невест? Вероятно, капля в море.

   — Да, немного. Всего шестьдесят девиц в одном приёме, но государыня уверила меня в письмах, что это лишь начало, которое должно приучить к новому порядку обывателей. Я спросил, нельзя ли было бы сразу отменить институт рабства, но получил отрицательный ответ. Императрица считает, что подобное решение могло бы привести к большим беспорядкам в государстве и народному бунту.

   — Дидро, ты изменил самому себе! Почему бы тебе не вспомнить, что предмет твоих восторгов, эдакий идеальный монарх на престоле, вынуждена бороться сегодня с настоящим народным восстанием, которое явно колеблет основы её престола.

   — Ты имеешь в виду этого страшного казака, проливающего реки крови и уничтожающего дворян? Но ведь он борется не за освобождение народа, а объявляет себя монархом, супругом царствующей императрицы и покушается на ту же самую монархическую власть.

   — И ты полагаешь, народу не всё равно, какой именно монарх занимает престол? В действительности это бунт против твоей идеальной императрицы, реформы которой не доходят до сознания обыкновенных людей.

   — Господа, меня бесполезно переубеждать. Главное — начало Великой Екатериной положено, и я счастлив его поддерживать.

* * *

А.П. Лосенко, Д.Г. Левицкий

Храм на Васильевском острову — иначе Академию трёх знатнейших художеств не назовёшь. Ни суеты. Ни шума. Всё достойно. Горделиво. Царственно — и так сказать можно. Под огромными потолками весь день сумерки. Капителей колонн не разглядишь — высоко. Каждый шаг гулом отдаётся. По лестницам не пробежишь — шествовать только можно. В классах окна на целую стену. Служители в мягких сапогах, как тени, скользят, голоса не поднимут.

Так и следует, наверно. У Антона Павловича Лосенко, профессора живописи исторической, ректора, всё Париж из ума нейдёт. Величия не было — где там! Зато разговоры. Всё свободное от занятий живописью время. И какие разговоры! Посланник российский князь Александр Михайлович Голицын из дому своего не отпускал. Сочинения собственные читал. Мыслями делился. «Плоды обыкновенного здешнего моего сообщества», говаривал. Толковал тогда, что все положения Дидерота хотел к действительности российской соотнести, благо теперь академический фундамент искусствам заложен. Главное — чтоб государство научилось художников уважать, а народ искусство почитать. И любить. Непременно любить. Без богатства и чести художника — от искусства плодов ждать нечего. И притом, чтобы художники у государства были великие.

В его рассуждении искусный художник имеет и дух высокий. Не ищет, но ожидает жизненных благ и предпочтения, суетиться не станет. Однако сам князь признавал, чтоб такой мастер предпочтён перед другими был.

Всё так. Только иной раз воротник шитой от мундира шею натирать начинает. Там давит, там режет — ни тебе головы повернуть, ни в сторону посмотреть — разве что кланяться удобно.

Недавно среди господ преподавателей академических строки голицынские превосходные перечитывал: «Нет время и места, где мысль не находилась. Может быть, есть щастливые страны, в коих она превосходно обитает: но мне кажется, что к произведению или истреблению оной везде больше моральные обстоятельства, нежели все мнимые физические причины способствовали. Немалые части света, которые были перед сим населены Софоклами, Демосфенами и не отягощены презренными извергами человеческими. Где обладатель великого разума, разумные люди у него любимы и достойные при нём непременно родятся».

Господин Левицкий первым восторг свой выразил, а ведь всего-то портретной да и образования высокого, сколько известно, не имеет. Однако большой интерес к размышлениям теоретическим заявляет. Как-то он к новости нынешней отнесётся? Задумчив последние дни что-то. Вон и сейчас стоит у окна, размышляет.

— Как вам новость петербургская, Дмитрий Григорьевич?

   — Что говорить, Антон Павлович, преотменная. Сам Дидро в России — о таком и подумать было нельзя. Впрочем...

   — Что «впрочем», Дмитрий Григорьевич? Вы будто и не рады вовсе. Я помню встречи парижские с господином Дидро. Чрезвычайно любезен он с нашим братом, художником, был, мыслей наших любопытен.

   — Э, Антон Павлович, одно дело Лосенко в Париже, другое — не обижайтесь, друже, — Лосенко в Петербурге. Хоть там всего-то навсего пенсионер Академии Российской, а здесь её же ректор.

   — Чем же, помилуйте?

   — Да тем, что там вы раритет великий, посланец из страны неведомой да ещё в доме посланника, не правда ли?

   — Правда, конечно. Князь Александр Михайлович специально Дидро приглашал, чтобы с пенсионерами российскими на свободе потолковать.

   — Вот видите! Оно и выходит, то ли Дидро вам честь и любовь оказывал, то ли хозяину высокому.

   — Экой вы, право, Дмитрий Григорьевич, как есть хохол неверный! Всё бы вам сомневаться.

   — Какие уж тут сомнения, Антон Павлович! Уверенность, друже, уверенность, Что там спектакль, что тут спектакль, а нам с вами в нём актёрами быть — только и всего. Мысли у господина Дидро высокие, говорите, в Россию он верит, что тут только им и воплотиться, а как же насчёт разбойника оренбургского полагает? Нешто не слыхал? Не знает?

   — Может и не знать. Да и то сказать, разбойник он и есть разбойник.

   — Спорить не стану. А с народом-то, что вокруг разбойника, как быть? О его же пользе господин Дидро хлопочет. Так ведь объясниться в таком случае надобно, не молчать.

   — Время, сказать хотите, для поездки к нам не самое подходящее?

   — Для теорий самого господина Дидро, я так полагаю. И ещё скажу. Посудите сами, как вам здесь в Петербурге с гостем заморским встречаться — уж не на квартире ли профессорской, казённой? Ведь не поедет он туда после царского дворца да нарышкинских апартаментов, к которым привык, нипочём не поедет. А может, вы с визитом к нему направитесь, в передней среди слуг дожидаться приёма станете: то ли примет его превосходительство, то ли ни с чем отправит.

   — О, Господи, нельзя же так, земляк. Не все люди на один манер скроены. Да и звания наши академические с толпой смешаться не дадут.

   — Коли для господина Дидро что-нибудь значат.

   — Нелегко, вижу, Петербург вам, коллега, дался, ой нелегко.

   — Не обо мне толк, Антон Павлович, — о порядке. Вон, глядите, монастырки-то любимые государыни императрицы. Уж как их вроде бы холят и ублажают. А на деле? С утра до ночи муштруют, для одного того, чтобы государыне в выгодном свете показать, чтобы государыня гостей своих заморских могла ими удивить. Дети же, а уж с седьмого часу утра в классе танцевальном до седьмого пота трудятся. Зато императрица приедет — от зрелища глаз не оторвёшь. Вот ведь оно у нас как, господин ректор.

* * *

И.И. Бецкой, Д.Г. Левицкий

Кабинет президента Академии художеств никакому министру не уступит. Иван Иванович Бецкой порядок соблюдает. Дистанцию тоже со всеми подчинёнными держать умеет. С делопроизводителя в таких делах первый спрос:

   — Господина руководителя класса живописи портретной пригласил ли?

   — Господин Левицкий дожидаются вас, ваше превосходительство. В приёмной час, поди, целой сидит.

   — Ничего не поделаешь. У государыни задержался. Её императорское величество то об одном советовалась, то о другом — время-то и прошло.

   — Любят вас, ваше превосходительство, её императорское величество, уважают.

   — Да это известно, Семёнов, без Бецкого никуда, какое дело ни затевали. Оно и тягостно подчас, да что поделать — служба, дела государственные. Зови, зови сюда Левицкого!

   — Ваше превосходительство, господин президент...

   — Без церемоний, Дмитрий Григорьевич, без церемоний. Я человек простой. Ждать тебя заставил, не обессудь — дела во дворце задержали, государыня не отпускала. И с тобой у меня дела важные, тоже откладывать нельзя.

   — Я весь внимание, ваше превосходительство.

   — С классом-то у тебя всё в порядке?

   — С Божьей помощью.

   — Вот и славно. Не случайно тебя спросил — работа у меня неотложная. Хоть класс бросай, а до сроку мне её сделай.

   — Как прикажете. Только и класс, может, бросать не стоит. У всех учеников работы начаты. Глаз да глаз нужен.

   — Сам суди. Слыхал, что к нам из Парижа сам господин Дидерот жалует?

   — Все только о том в Академии говорят.

   — Так вот, к приезду его следует портреты монастырок написать.

   — Сколько же лет сим девицам и много ли портретов?

   — Возрасты ты все представить должен. Выходит, от пяти до пятнадцати. Соответственно и число портретов — пять получится.

   — А туалеты какие должны быть? Ведь мне, господин президент, их всё равно в мастерской на манекенах дописывать придётся.

   — О туалетах я уж думал. На каждый день у них у всех форма да и цвета невидные. Только выпускницы будущие в белом могут быть.

   — Без украшений?

   — То-то и оно, никаких. Эффекту, думаешь, не будет?

   — Оно, конечно, можно книжки взять, инструменты какие музыкальные...

   — Ни-ни, натюрмортов одних, Левицкий, недостаточно. Я эти портреты поначалу господину Дидро в присутствии императрицы показать хочу, а там и самой государыне преподнести. Где-нигде, а во дворцах висеть будут, сомнений в том нет. Государыня до сих пор вспоминает, как преотлично ты покойного ректора представил. Сначала вроде бы недовольство дороговизной костюма господина архитекта выразила, а теперь только с истинным удовольствием говорит. В зале Совета академического отлично всю нашу Академию императорскую представляет.

   — Да, не пришлось Александру Филипповичу^[8] костюмом своим порадоваться. Как-никак годовое своё жалование на него положил — не пожалел потратиться.

   — Кто мешал? Должность завидная — никто с неё не сгонял. Работы по окончанию здания академического хоть отбавляй. И на тебе, взял да на чердаке и повесился. Не иначе Бог помог скандал такой неслыханный притишить, огласки большой избежать.

   — Только не был Александр Филиппович душевнобольным. Зря на него тень такую лекари навели.

   — Ничего не лекари. А как ты полагаешь, хоронить особу такого положения без отпевания да не на кладбище, достойно ли для учреждения императорского было? У лекарей никто и спрашивать не стал: что приказано, то и написали.

   — Жаль всё-таки.

   — Чего жаль-то?

   — Славу такую неслыханную за человеком достойным и заслуженным в истории оставлять.

   — А ему, полагаешь, на том свете не всё равно? Уж лучше душевнобольным, чем самоубийцей оказаться. Глупости городишь, Левицкий. Лучше о деле думай.

   — Простите великодушно, ваше превосходительство. Год целый Александр Филиппович с ума нейдёт.

   — Твоё дело. Мне работа нужна. Придумаешь что?

   — Вот вы, помнится, когда-то сказывали, что представления у монастырок бывают. Какие представления, ваше превосходительство?

   — Ничего о них не знаешь?

   — Слышать приходилось. Граф Александр Сергеевич Строганов рассказывал. Хвалил очень. Мол, готов монастырок предпочесть труппе придворной.

   — Видишь! А почему предпочёл бы, не говорил?

   — Говорил, натуральнее представляют. К жизни ближе.

   — Вот о том и толк. Дети к натуре ближе. Сам господин Дидро так полагает. Хотя и труда на моих артисток положено немало. Одно дело уроки по искусствам и представлениям, другое — род спектакля. Тут уж ни труда, ни расходов жалеть не приходилось. У монастырок моих все из придворного театра. Что портные, что костюмеры, что декораторы. Господин Жерар и Христофор Бич могут на придворном театре за выдумки свои нагоняи получать — мол, дорого непомерно. У монастырок такого с ними никогда не бывало. А костюмы, костюмы какие! В придворном театре один и тот же костюм во скольких спектаклях оденут. У нас всего один раз. На каждую исполнительницу шьют, как для придворного бала. А куафёры придворные одни чего стоят! По три часа над каждой девицей колдуют. Из-под их рук выйдут — одна другой краше, глаз не отвести!

   — И декорации тоже?

   — Декорации! Погляди, какие мастера их пишут, и все на одну постановку. Мастер живописной Канцелярии от строений Алексей Бельской, господа Кирмов и Франц Бакарий!

   — О декорациях от самого господина Бельского удовольствие имел слышать.

   — А сам ни одного спектакля монастырок не видывал?

   — Не довелось, ваше превосходительство. Одно помню, что первый спектакль их в одно время с первой выставкой академической был.

   — Верно, в 1770 году. Шесть лет девиц обучать пришлось. Ровно столько, сколько и актёров на театре учат. Зато и было на что посмотреть! Государыня прослезилась, мне тогда особую благодарность выразила. Так ведь девицы наши скольких актёров пересмотрели — какая труппа при дворе ни играет, один спектакль непременно в институте показать должна. Девицам урок наглядный.

   — Тут, поди, на уроки и часу совсем не остаётся.

   — Что уроки! Одна в уроках отличается — из истории или географии складно рассказывает, иная стихи преотлично читает, а уж кому Бог талант дал, то в искусствах. Сам, Дмитрий Григорьевич, посуди, просто ли, чтобы весь двор день за днём в институт ездил спектакли наши смотреть, а уж они на своём веку чего только не навидались. За один вечер у нас тут тебе и одноактная опера комическая, и комедия, и балетный дивертисмент.

   — Ваше превосходительство истинный театрал.

   — Скажу по совести, никогда оным не был — всё институт. Как государыне лучше монастырок представить? На экзаменах сидеть — кому охота. Театр — другое дело: и приятно, и для дела нашего полезно. И только после театра о монастырках повсюду говорить да расхваливать их стали.

   — Но может, ваше превосходительство, с театра в портретах начнём?

   — Как с театра?

   — Представим девиц в ролях, в костюмах театральных, а то и вовсе на сцене. Можно ли так, ваше превосходительство? На французский манер — там множество портретов театральных. И господину Дидро знакомо.

   — Мысль отличная, Левицкий! Да чего там — преотличнейшая!

   — Ваше превосходительство, вам остаётся только назвать имена девиц и спектакли, в которых они отличились.

   — Начнём, конечно, с Катеньки Нелидовой. Из четвёртого возраста её одной достаточно. Такого успеха не всякая примадонна из гастролёрш заезжих добивалась. Катенька в «Служанке-госпоже» господина Перголези, отменного композитора итальянского, все лавры собрала: и поёт как соловушка, танцует, что твоя Сильфида, а уж представляет — натуральнее и вообразить себе нельзя. Императрица так растрогалась, что Катеньке тысячу рублей и бриллиантовый перстень в подарок прислала. Шутка ли, богатство какое! Катенька сама из семейства куда какого небогатого, ей каждый рубль пригодится. До поры до времени всё у начальницы института хранится. Её императорское величество о Катеньке самому Вольтеру писала, жалела, что не может её увидеть в сей роли. Господин Сумароков мадемуазель Нелидову вниманием не обошёл — стихи в её честь написал, да и не он один. Катеньку только в этой роли и представлять надобно. Государыне, смею надеяться, сие приятно будет.

   — Мадемуазель Нелидова будет старшая из всех девиц, ваше превосходительство?

   — А, да! Конечно, старшая. Из третьего возраста возьмём княжну Екатерину Хованскую и Екатерину Хрущеву. Чрезвычайно им роли Нинетты и Кола в опере Киампи «Капризы любви, или Нинетта при дворе» удались. Поверить невозможно, что мадемуазель Хрущевой едва десять лет исполнилось — Кола у неё живой, да такой смелый, ловкий, не в пример Нинетте. Княжне Хованской, хоть на год больше, а робость до того ловко представляет, поверить невозможно. Костюмы им сам придворный театральный портной Христофор Бич придумал — лучше не вообразить. Государыня очень смеяться изволила, девиц к себе пригласила, к ручке допустила. Непременно их изобразить надобно.

   — Значит, второй портрет двойной?

   — Двойной, конечно, двойной. Только знаете, Левицкий, может, и младшеньких вдвоём на одном портрете представить? Костюмов театральных тут не придумаешь. Первому и второму возрастам одевать их не положено. Да и в спектаклях они ещё не выступают. Во втором возрасте декламацией только занимаются, а в первом — и вовсе одни уроки твердят. Что тут придумаешь?

   — Почему же, можно и тех девиц представить, будто старшая декламирует, а младшая её слушает. Театр не театр, а как в жизни.

   — Видишь, как славно всё получается. Я тебе двух девиц посоветую: княжну Настасью Давыдову, ей уж девять, и годом старше Федосью Ржевскую. Девица Ржевская в декламациях очень даже отличилась, превосходно басни сумароковские представляла, потому и на торжественном акте приветствие государыне императрице и всем гостям произносила. Она в голубеньком платьице, княжна — в кофейном.

   — А срок, ваше превосходительство?

   — К сентябрю нынешнего 1773 году господин Дидро, надо полагать, до Петербурга доберётся. Вот к приезду его и надобно кончить.

* * *

Д. Дидро, С.Л. Нарышкин

   — Порой мне начинает казаться, что я уже досконально знаю Россию, князь. Ваши рассказы так живы и полны.

   — Не обманывайте себя, Дидро, Россию совсем не просто узнать, если вы даже в ней родились и выросли, что же говорить о путевых рассказах. Это как абрис горы на вечереющем небе. Вы относительно начинаете себе представлять её размеры, но для вас остаётся тайной, чем покрыты её склоны и уж тем более что таится в её недрах.

   — Вы становитесь поэтом, князь.

   — Упаси Господь, это не привилегия Нарышкиных. Просто я возражаю на вашу посылку.

   — Возможно, вы и правы. Но знаете, чего мы с вами не коснулись? Моих проектов, столько лет присылавшихся мною в письмах императрице. Расскажите хотя бы об одном из них, по вашему выбору.

   — Я уверен, государыня едва ли не в первую очередь захочет показать вам институт благородных девиц.

   — О, да, мы очень много обсуждали проекты его устройства, учебные программы и даже режим дня для институток, хотя, видит Бог, я не испытываю специального тяготения к педагогике. Итак, что же из нашего совместного предприятия вышло?

   — Немало, и я рад, что разговор зашёл об институте. Вам придётся там побывать и, значит, необходимо быть подготовленным к подобному визиту.

   — Подготовленным к визиту? Дорогой князь, это звучит почти как ознакомление с дипломатическим протоколом.

   — В известной мере это так и есть. Императрица очень ревниво относится к своему детищу.

   — И требует безусловных восторгов по его поводу, вы это имели в виду, князь?

   — Думаю, ваш восторг будет вполне оправдан. Вам останется только его выразить императрице и доставить ей тем немалое удовольствие.

   — Это так далеко от моих первоначальных проектов?

   — Я не в курсе ваших проектов, Дидро, тем более переписки с её императорским величеством. Я могу только описать жизнь института, какой она представляется постороннему наблюдателю.

   — Начнём с его задач. Я говорил о воспитании образцовых жён, матерей и хозяек, способных рационально и бережливо вести хозяйство в своих будущих семьях.

   — Думаю, императрица не могла так приземлённо рисовать будущее питомиц института.

   — Иными словами, её императорское величество открыло школу для дам высшего света.

   — Как вы торопитесь с выводами, мой друг! Имейте в виду, это первое в России учебное заведение, дающее общее образование женщинам. В нём есть два отделения: одно для благородных и другое — для мещанских девиц.

   — Меня интересуют последние.

   — Я менее знаком с ними и всё же знаю, что девицы простых сословий получают здесь первоначальные представления о литературе, истории, географии, узнают свой родной язык, учатся различным рукоделиям. Но, пожалуй, главное не в этом — они получают приданое в виде свободы для своего мужа, если он находится в крепостном состоянии.

   — Ничего не могу с собой поделать, князь, но меня коробит от каждого упоминания о рабстве, которое мы воспринимаем с таким спокойствием! Вы — человек образованнейший и гуманнейший!

   — Что вы предлагаете, Дидро? Отменить крепостное состояние во всей России? Но вы не отдаёте себе отчёта в экономических последствиях этого благородного, как вы считаете, дела. Те же крестьяне окажутся разорёнными, не говоря о дворянстве, которое организует экономическую жизнь страны, и о великом множестве дворовых, которые превратятся в нищих.

   — Что значит — дворовых?

   — Если хотите, слуг, состоящих при своём господине. В России, вы сами увидите, их принято держать великое множество, потому что они должны обеспечить все нужды своего хозяина — от завивки волос, убранства покоев, ведения дел, сопровождения экипажей и бог весть ещё каких потребностей.

   — Почему же им при их умении может грозить нищета?

   — Потому что умение это очень относительно и находит чаще всего своё применение в заброшенных в глухие уголки провинции поместьях. И ещё потому, что, застигнутые старостью, эти люди останутся без пропитания, тогда как владелец обязан их содержать и кормить до самой смерти и при любой болезни.

   — Вы хотите сказать — в который раз! — что раб может благословлять свою судьбу.

   — Почему же, он может её проклинать, тяготиться ею, но он не способен отдавать себе отчёт в том, с какими тяготами и лишениями связана его свобода.

   — Князь! Возможно, это можно оспаривать, но мне кажется, лучше голодная смерть на свободе, чем рабское существование в сытости.

   — Дорогой Дидро, боюсь, большая часть человечества не разделит ваших убеждений. К тому же понятие рабства, как вы его называете, очень относительно и в другом виде оно существует и во Франции.

   — Рабство во Франции! Что же вы подразумеваете под ним?

   — Согласитесь, Дидро, пока человек будет зависеть от денег и государства, он будет оставаться в состоянии рабства, не так ли? Истинная свобода была бы только тогда, когда человек зависел исключительно от плодов своего труда, но в цивилизованном обществе эта первобытная идиллия уже невозможна. Да и можно ли назвать её идиллией?

   — Кажется, мы затронули тему, которую невозможно исчерпать. Между тем наши образованные женщины остались забытыми. О мещанском сословии вы сказали. Как же обстоит дело с дворянками? Они происходят из привилегированных семей?

   — Из семей, находящихся в затруднённых материальных обстоятельствах. Состоятельные фамилии никогда не согласятся отослать дочерей в какое бы то ни было учреждение. Россия в этом смысле очень консервативна.

   — Сама по себе идея правильно организованного просвещения...

   — Ничего для них не значит.

   — Итак, питомник для бедных. А на что же могут рассчитывать эти девицы по окончании института?

   — Прежде всего первого выпуска ещё не было. К тому же, полагаю, он так или иначе останется при дворе, и уж во всяком случае девицы, находящиеся под покровительством самой императрицы, устроят свою судьбу.

   — Или займут придворные должности.

   — Впрочем, таких совсем немного.

   — Или найдут мужей.

   — Это скорее всего.

   — Они не станут работать?

   — Как работать? Что вы имеете в виду, Дидро?

   — Места учительниц, воспитательниц.

   — Нет, таких разговоров при дворе мне не приходилось слышать.

   — Бедное просвещение. Но спишем и это обстоятельство за счёт необычных российских условий. Пока расскажите хотя бы, как воспитываются эти девочки. Мои попытки расширить круг образовательной программы, кажется, потерпели неудачу.

   — Теперь мне остаётся обратиться к вам с вопросом — что вы имеете в виду?

   — В одном из писем я рекомендовал императрице расширить круг естественных наук за счёт введения предмета анатомии и физиологии.

   — Для девиц? Дидро, я начинаю удивляться вам!

   — Что же в этом такого невероятного? Почему женщины, и притом будущие матери, не должны сравняться в части этих познаний хотя бы с мужчинами?

   — Теоретически это возможно, но на практике — бог мой, воображаю, какое негодование это вызвало бы в России!

   — Послушайте, князь, но я нашёл для института благородных девиц и единственного в своём роде преподавателя — женщину-медика, приобретшую известность в части анатомии, девицу Бишрон и прямо назвал государыне её имя.

   — И что же, мой друг, вы можете рассказать мне об ответе её императорского величества?

   — В том-то и дело, что ответа не последовало, как будто я вообще не затрагивал подобной темы.

   — Её императорское величество очень снисходительна к вам, Дидро. Всякий русский на вашем месте лишился бы службы за подобную дерзость.

   — Дерзость? Хотя я сам понял неуместность своего предложения и в одном из последующих писем просил императрицу, если моё предложение неуместно, просто о нём забыть.

   — И очень правильно сделали, мой друг. Хорошо, что вы не стали тянуть со своим извинением. Оплошность была слишком велика.

   — Князь, пощадите! Не хватит всей жизни, чтобы разобраться, что допустимо, а что совершенно недопустимо в России.

   — Но вы только что говорили, что уже в совершенстве изучили мою страну!

   — Ребячество! Сущее ребячество! Но всё же расскажите, прошу вас, князь, о девочках из столь необычного учебного заведения.

   — Я бы на вашем месте, Дидро, был горд, как много ваших советов оказались претворёнными в практику нашего Смольного института. Прежде всего — никакой изнеженности и постоянное общение с природой. Это значит, жизнь и сон в очень прохладных покоях, самая простая пища — мясо и овощи, самое простое питьё — вода и молоко. Обязательные ежедневные прогулки, во время которых проводятся объяснения по ботанике. По секрету мне удалось узнать, что государыня так строга в отношении монастырок, как их у нас называют, что накаждый день они должны ходить в козловых башмаках, что лайковые туфельки им выдаются только по случаю танцев и что они вынуждены пользоваться самой грубой пудрой.

   — Вы ждёте, князь, чтобы я сказал, насколько я взволнован? Но всё это лишь нормальные условия воспитания ребёнка — не более.

   — Во Франции, может быть, но не в России.

   — Но что они узнают о своей будущей жизни?

   — Опять-таки немало. Их учат вести домашнее хозяйство, а главное — всё время быть занятыми практическими делами. На одном из десюдепортов института я сам видел аллегорическую сценку с девизом института: «Не будь праздна».

   — Им помогают в этом отношении и в семьях?

   — О, нет. Они не должны бывать в родительском доме всё время обучения в институте.

   — Но это же множество лет!

   — Двенадцать. Впрочем, родители и родственники имеют право и обязанность их навещать по специально отведённым для этого дням, правда, в общей зале и под присмотром надзирательниц.

   — Конечно, монахинь.

   — Вовсе нет. Монахини в Смольном живут в отдельном от воспитанниц корпусе. Они имеют отдельную еду и отдельную церковь. Её императорское величество не сторонница их встреч.

   — Но если это не монастырские условия, у девочек должны быть хоть какие-то развлечения, игры.

   — Я не настолько осведомлён о жизни института, но думаю, о развлечениях никто бы не стал заботиться. Да и к чему? Всё их свободное время занимает театр.

   — Их возят на театральные представления?!

   — Да, в некоторых случаях во дворец. Но больше они заняты спектаклями, которые ставятся на институтской сцене.

   — Припоминаю, я сам дал обещание её императорскому величеству написать несколько пьес для её питомиц.

   — Только обещали?

   — Только. За множеством дел это оказалось практически невозможным. Может быть, увидев этих сильфид, я скорее сочиню обещанные для них пьесы.

   — Я хочу вступить с вами в заговор, Дидро. Не насилуйте себя, в этом в действительности уже нет никакой нужды. Институтский театр имеет свой репертуар, а те серьёзные задачи, которые вы ставите перед актёром нынешним, не найдут отклика при русском дворе. Государыня может оказаться недовольной, а вряд ли вам захочется стать причиной её досады, не правда ли? Поэтому вы можете просто похвалить девочек, доставив тем императрице несказанное удовольствие, и не брать на себя никаких обязательств. Не терзайтесь. Просто надо сначала увидеть монастырок.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я — ваш законный император. Жена моя увлеклась в сторону дворян, а я поклялся... истребить их всех до единого. Они склонили её, чтобы всех вас отдать им в рабство, но я этому воспротивился, и они вознегодовали на меня, подослали убийц, но Бог спас меня. После победы над дворянами и императрицей обещание пожаловать казаков, татар, калмыков рякою с вершины до устья и землёю и травами и денежным жалованьем, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом, и вечною вольностью. Я, великий государь император, жалую вас.

Пётр Фёдорович

1773 году сентября 17.

Из Манифеста Емельяна Пугачёва.

Екатерина II, А.А. Безбородко

Недавно замечать стала: душно во дворце. Господи, как душно! Окна до полу. Потолки — голову закидывать надо, чтобы роспись рассмотреть. Меблировка по французской моде самая что ни на есть скупая. Полог у кровати никогда опускать не позволяла. В парке — весна ещё не отбушевала. Зелень — глаз режет. Цветов — ровно Флора прошла, передничек свой не удержала. Всё равно — душно.

Нет, не то. В Царском да душно! Это на душе. А душе всё равно, что Петербург, что Царское. Кажется, только в Гатчине чуть-чуть отпускает. Ясность там такая. Нет, не в Грише дело. Бог с ним, и вспоминать охоты нет: ещё как-то развязаться со всей семейкой удастся. А развязываться надо: настырны стали, несговорчивы. Престол им, видно, снится.

Опять Орловы. Без них мороки мало! Агент сведения последние прислал: авантюрьера до Франкфурта-на-Майне добралась. С «голштинским претендентом» совет держит. А как его иначе назвать: герцог Шлезвиг-Голштейнский, граф владетельный Лимбург-Стирумский Филипп Фердинанд. Не авантюрьера встречи с ним искала. Он! Он сам письмом с ней снесся! О встрече просил! Услуги свои предложил. А агент вот ещё доносит: во владения свои пригласил. Владетельной принцессой Всероссийской именовать стал.

Верят? Или назло императрице российской действуют? Поди разберись. Канцлер долго вилял, пока напрямую ответил: по обстоятельствам. Будет выгодно признают, не будет — забудут.

Легко сказать! Алёшке Орлову довериться пришлось. Ему бы последнему, да ни у кого из братцев лихости такой не важивалось. Этот на всё пойдёт. Как в опочивальню только не врывался! Не хотел в покоях дворцовых оставаться. И просить нечего. Один раз со смехом сказал: «Надоем быстро. Как Бог свят, надоем. А вот — ветром свежим — оно вернее. Оглянуться не успеешь, улетел уже. Живи себе в покое да удовольствии».

Велела авантюрьеру искать. Сюда любым способом доставить. Только откуда знать, сколько рвения прилагает. А тут римский агент пишет: Шувалов Иван Иванович от авантюрьеры на шаг не отходит. Не то что с ней вместе, а поблизости. Письма пишет. По всей Европе за самозванкой ездит. Алексей обещал, управлюсь, мол. А что, если иным глазом на авантюрьеру глянет? К разговорам дворцовым прислушается? Не надо было сейчас с Орловыми кончать. Может, и не надо. Сердцу волю дала. На любые отступные согласилась — лишь бы вон Гришку из дворца. Коли изменил — императрице изменил! — не нужен. Думала, в ногах валяться будет. Покается. Где! О любви своей истинной заговорил. Значит, с императрицей — по службе, а с девчонкой сопливой — по сердцу.

Алексей Григорьевич из той же кошёлки, разве что о выгоде семейной подумает. Он порасчётливее Гриши будет.

Что это? Сама себе зубы заговаривать стала. Какие Орловы! Ведь авантюрьера во Франкфурт из Парижа приехала. Выходит, всё за претендента — и венский двор, и Версаль, тогда им и авантюрьера понадобится. Как-никак прямой выход к русскому двору.

Если бы она одна! Пугачёв. Прав был канцлер: не всё так просто. Где там было людям знать покойного Петра Фёдоровича, а ведь как откликнулись! Казаки! Панин Пётр Иванович во всех подробностях доложил. Былой ординарец Захара Чернышева. Отваги не занимать. У всех на виду. Чернышев так и отмечал — проворство и храбрость. Всю Семилетнюю войну отличался. Потом в армии Кречетникова в Польше не из последних был. Под командованием Петра Панина Бендеры брал. В чине хорунжего по ранению в родную станицу отправился. Никаких воровских замыслов не имел.

До того не имел. А тут... Взбунтовались казаки из-за приговора по волнениям 1771 года. Все тогда толковали: острастку им дать без пощады. Чтобы знали! Чтоб наперёд ни боже мой! За убытки казачьих атаманов и старшин всех платежами обложили. Сами бунтовали, сами и расплачивайтесь.

Просчитались, видно. Казаки бежать кинулись — кто в Турцию, кто на Кубань. С начальством стычки. Пугачёв в одну из них встрял. Крепко со старшинами побился, на Яик ушёл, а оттуда Петром Фёдоровичем вернулся. Ведь знали все! Все в лицо знали! Сомнений не имели, а как государя императора приняли. Кто усомнится — вешать стали. Вот и выходит, прав канцлер: невыгодно — не признают, выгодно — на правду солгут, божиться станут.

Думала, очнутся. И впрямь начальникам выдали. Двух недель самозванства его не прошло, в Симбирск отправили, оттуда в железах в Казань для суда. Примерного. Чтоб другим наука. Вечную каторгу определили. Так сбежал! За три дня до отправки в Сибирь сбежал. Не иначе пособили — верь им, проклятым. Агенты доносят: манифест императорский готовит.

   — Ваше императорское величество!

   — Опять ты, канцлер. Что тебе?

   — Насчёт завтрашнего обеда с герцогиней Дармштадтской^[9].

   — Поваром заделался, что ли? Тебе-то что. Будет обед. В Гатчине будет. Сама переночевать там хочу. Потом с герцогиней и дочкой её в Царское отправимся.

   — Трудно вам, государыня. Дел столько, а тут...

   — Что тут? Свадьба наследника не дело разве?

   — Ещё бы, государыня. Только, может, не понимаю чего, будто торопитесь вы с этой свадьбой. И с невестой...

   — Знаю, хотел бы другую. Но тянуть не стану. Пусть с этой венчается. А что поспешить хочу, верно. Вся Европа смотрит на авантюрьеру. Не дай господь, ещё и на Пугачёва заглядится. Пусть знают, никого и ничего Россия не боится, ничему значения не придаёт. Живём как жили. Наследника теперь ждать станем.

   — А его императорское высочество не заартачится ли?

   — Скажешь тоже. Ему всё известно: после свадьбы все уроки побоку, воспитатели тоже. Свобода и супруга под рукой — по сторонам глядеть не придётся.

Обомлело Дармштадтское семейство от Гатчины. Ото всего в восторг приходят. Видами налюбоваться не могут. Канцлер не удержался, рассказал, как земли гатчинские от Швеции к Ливонии и обратно переходили и только при государе Петре Великом за Россией закрепились вместе со всей Ингерманландией. Подарил государь эти места внучке своей царевне Наталье Алексеевне. Та по молодости лет ничего здесь делать не могла, зато двор императорский наездами своими Гатчину постоянно отмечал. Императрица Екатерина Алексеевна Первая давала здесь в палатках прощальный обед герцогине Курляндской Анне Иоанновне. И палатки не кто-нибудь разбивал и украшал, а сам граф Растрелли-старший. Порядок такой при дворе был. После обеда государыня преогромнейший маскарад тут же смотрела, а затем в охоте императорской участвовала.

Промолчал, молодец, что после смерти царевны досталась Гатчина всего-то навсего лейб-медику Ивану Блюментросту, а императрица Анна Иоанновна и вовсе Гатчину у лекаря отобрала и подарила князю Борису Александровичу Куракину. Князя Бориса не стало, наследники тут же с молотка всё имение спустили — для заплаты долгов, как говорится. Вот тут и велела гатчинские земли Грише Орлову в подарок купить. Он и дворец строил, и парк разбивал, обихаживал, а теперь — поглядим, что теперь будет. Не оставлять же бывшему такое богатство. И так без меры семейство обогатилось.

В разговор вмешалась, сказала, что звать будут будущую супругу наследника в православном крещении, как и первую владелицу Гатчины, Натальей Алексеевной, и кто знает, может, и жить будет новая Наталья Алексеевна с супругом именно в Гатчине. У Вильгельмины глаза огромные, круглые, чуть не воздух ртом ловит: «Такое богатство!»

Канцлер исподтишка глянул. Поняла: а как же Григорий Григорьевич? С ним что будет? Усмехнулась. Всё снова повторила, чтоб никаких сомнений: кончилось орловское царствование. Раз и навсегда кончилось. Не желаю, чтобы больше имя императрицы с братцами путали. Васильчикову велела в стороне держаться. Огорчать не хочу, да и приваживать ни к чему.

* * *

Я имею честь получить письмо, передающее ваше приказание, которым удостаивает меня её величество, августейшая государыня ваша, моя и та, которая достойна быть повелительницей всего мира. Я по счастию приискал молодого литературного новобранца, и он взялся передать в нескольких строках её великие мысли, которые должны, были бы найти поддержку во всей Европе. Мне стоило только оставить у себя 1000 червонцев и обмакнуть перо в чернильницу. Мне лестно писать под диктовку её могучего гения: это одно, может быть, даёт мне право на звание парнасского патриарха, которым вы меня удостаиваете; а пока я имею лишь приличные этому званию лета: достоинство, которое приписываю игре случая и которое со временем утрачивается.

Я долго придумывал название для этой статьи: ВОЗЗВАНИЕ К ГОСУДАРЯМ было бы прилично, если бы все эти господа, по божьей и ни по чьей милости, любили, чтобы к ним взывали!.. СОВЕТЫ НАРОДАМ, но их более не слушают, при всемогуществе невежества и предрассудков... И так я решился, согласно предначертаниям её величества, более озадачить толпу, чем убеждать её; и потому статья эта появится в будущем январе, в двух лучших журналах: Французском Меркурии и Меркурии историческом и политическом под заглавием НАБАТ НА РАЗБУЖДЕНИЕ КОРОЛЕЙ. Пока посылаю вам рукопись.

Вольтер — А.П. Шувалову. Ферней.

23 декабря 1771.

Екатерина II, И.И. Бецкой

— И всё же, несмотря на ваше явное нежелание, я прошу вас ознакомить меня с подробностями театрального костюма. Да-да, не удивляйтесь, друг мой. Мои пансионерки должны быть одеты по самой последней театральной — я подчёркиваю, театральной! — моде.

   — Ваше величество, вы же не видите их в будущем профессиональными актрисами, не правда ли?

   — Нет, конечно, но я хочу вам напомнить: наши первые балетные танцовщики при императрице Анне Иоанновне вышли из кадетского корпуса и составляли пары профессиональным танцовщицам. К тому же занятия в институте продлятся годы, и всё это время я хочу иметь под рукой театр, достойный моей столицы. Так что начинайте, и никаких апелляций к придворным туалетам, тем более драгоценностям. Каждый иностранец должен видеть подлинное театральное действо. Но вы заставляете меня чуть ли не оправдываться, гадкий генерал!

   — О нет, нет, ваше величество! Бога ради простите моё изумление. Я не перестаю удивляться, что каждый вопрос, какого вам приходится касаться, решается вами так досконально и глубоко. Вы знаете, ваше величество, я назвал бы первой реформаторшей на европейском театре актрису Мопен. Вы непременно улыбнётесь характеру произведённой ею революции, и тем не менее это была настоящая революция на первых порах, шокировавшая публику. Мопен решилась выйти на сцену с пустыми руками — без носового платка, веера, жезла или любого другого, но считавшегося необходимым предмета.

   — Действительно забавно, что публика могла на такую мелочь откликаться.

   — Публика изо всех сил шикала, хотя Мопен освободила руки для более выразительной жестикуляции. Но шикала недолго. Мопен рискнула предстать перед публикой в новом виде в 1703 году, а почти сразу актриса Данкур осмелилась выйти на сцену, впрочем, всего лишь в комедии, в простом длинном открытом платье. Только простота на сцене в то время не окупалась. В 1727-м знаменитая Адриенна Лекуврер предпочла обычному городскому наряду, в котором было принято выходить на сцену, самое роскошное придворное платье, блестящее, разукрашенное и с огромнейшим панье.

   — Играть в панье? Полнейшая нелепость! В нём почти невозможно двигаться, и притом актриса, наверное, занимала всю сцену.

   — Ваше величество, Адриенна была неотразима — проста и величественна. Панье придавало ей, если хотите, монументальность древних трагедий.

   — Вы что, видели её, Иван Иванович? Вы говорите с таким пылом.

   — Конечно, видел. Её звезда взошла в 1717 году и достигла своего зенита в начале 1720-х. В её доме собиралась вся знать, не говоря о писателях. Придворные дамы ей подражали и в туалетах, и в манерах, подхватывали любую мелочь её костюма. И, кстати, ещё одна подробность может вас развлечь, ваше величество: Адриенна стала счастливой соперницей Анны Иоанновны.

   — Полноте! Каким образом?

   — Самым простым. Вся Европа знала о её связи с блистательным Морицем Саксонским. Герцог в то время решил всеми правдами добавить к своему высокому титулу реальные земли. Ему мерещилась Курляндия. И отец нашего канцлера, столь любимого вами, ваше величество, Бестужева-Рюмина, принялся за сватовство. Морицу Саксонскому было предложено герцогство вместе с рукой вдовствующей герцогини Анны Иоанновны.

   — И герцог, насколько я знаю, не принял предложения.

   — Не совсем так, ваше величество. У герцога было одно существенное затруднение: он не имел ни гроша за душой, чтобы придать своему сватовству хоть сколько-нибудь достойные формы. К тому же его поддерживали явные симпатии к нему курляндцев, ненавидевших Анну.

   — И тогда он решил сам попробовать счастья? Без Анны?

   — Вот именно. На деньги, которые предоставила ему Адриенна, то ли продав, то ли заложив все свои драгоценности.

   — Но не рассчитывала же она оказаться в один прекрасный день герцогиней? Актриса!

   — Она просто любила, ваше величество.

   — А этот искатель приключений не постеснялся деньги взять?

   — Да, всё сложилось достаточно трагично для Адриенны и парижского театра. Адриенна лишилась всего своего состояния и жизни — вскоре она скончалась в страшных мучениях, как говорили в Париже, от яда. Анна Иоанновна стала русской императрицей, а Мориц не добился своей цели, потому что появление в Курляндии было невыгодно России. Зато остался при деньгах, которые незамедлительно пустил на ветер.

   — И вы стали свидетелем этой по-своему трагической развязки?

   — К сожалению, нет. Лекуврер не стало в 1730 году. Годом раньше, по желанию моего родителя, я был вынужден покинуть Париж и приехать в Россию. Это были уже слухи, переданные через третьи руки.

   — А моя матушка? Ведь она, помнится, тоже была поклонницей этой актрисы. Она много мне рассказывала про неё.

   — Герцогиня Ангальт-Цербстская уехала из Парижа в своё герцогство тоже годом раньше. Её ожидало ваше появление на свет, и для родов герцогиня предпочла Штутгарт.

   — Но мы отклонились от темы нашего разговора. Неужели Вольтер, Дидро могли согласиться с туалетами Лекуврер?

   — О, ещё задолго до их выступлений очаровательные актрисы продолжили начатый бунт. Я даже помню год, когда все газеты писали о том, что госпожа Саллэ решилась сменить панье на лёгкое газовое платье, — 1734-й. Париж, как водится, вскипел благородным негодованием. Правда, англичане, к которым она уехала, были в восторге. А вот госпоже Сент Губерти, сделавшей себе в опере костюм по ватиканским барельефам — с белой туникой, обнажёнными ногами и распущенными волосами, уезжать было некуда. Своим новшеством она вообще погубила себя в глазах публики.

   — Вам надо писать научный труд по вашим знаниям, друг мой.

   — Вы сами хотели услышать рассказ об истории театрального костюма, ваше величество.

* * *

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

   — Вы чудесно танцуете, мадемуазель Нелидофф. С вами даже я начинаю себя ощущать настоящим танцовщиком. Быть вашим партнёром истинное удовольствие.

   — О, вы бесконечно добры ко мне, ваше высочество. Ваша снисходительность позволяет вам пренебрегать моими ошибками и неловкостью.

   — Неловкостью? Вы шутите, мадемуазель Нелидофф. Во-первых, её на самом деле нет, а во-вторых, вы заставляете меня заподозрить вас в прямом кокетстве. Вы же сами знаете свои возможности, а я столько раз любовался вами на сцене.

   — Государь, разве бы я осмелилась изобразить перед вами какие-то чувства? Это мой первый танец с вашим высочеством и я даже в самом чудесном сне не предполагала, что он может состояться.

   — Теперь моя очередь быть тронутым вашим чувством. Разве это редкость — великий князь, танцующий на придворном балу? Мне кажется, я собьюсь со счета, если попытаюсь вспомнить весь черёд моих партнёрш. Я только жалею, что до сих пор среди них не были вы, и удивляюсь почему.

   — В этом нет ничего необыкновенного, ваше высочество. С вами имеют право танцевать титулованные особы или, во всяком случае, состоящие в придворном штате, я же всего-навсего простая институтка, и мы ограничены праздниками в стенах своего института.

   — Но разве вы не дворянка, мадемуазель Нелидофф?

   — Древность моего рода не вызывает ни у кого сомнений, зато нынешнее его приупадное состояние...

   — Нет-нет, не будем о грустном! И вы интересовались историей вашего рода?

   — Это главное достояние моего семейства.

   — И что же вы помните о нём?

   — Не так уж много, государь. Я была слишком мала, когда, оставив родной дом, оказалась в стенах института.

   — И всё же, что вы помните?

   — По старинным родословцам, мы происходим от некоего Владислава Каща из Нилка Неледзевского — отсюда и фамилия. А сам Кащ принадлежал к гербу Правдзиц, был знатным мужем земли Польской и принял участие в Куликовской битве на стороне московского князя.

   — Даже так! А что значит герб Правдзиц, который вы назвали?

   — В переводе на русский: верный правде, государь. Вот после Куликовской битвы Владислав Кащ и получил разешение писаться Нелидовым. Правда, его потомок в пятом поколении получил от великого князя московского Василия III прозвище Отрепьев.

   — И неужели стал писаться этим именем?

   — Государь, это было задолго до Смутного времени. Зато при государе Алексее Михайловиче нашему роду было разрешено отказаться от недостойного прозвища и вернуться к исконной фамилии. Это случилось за год до рождения вашего великого предка Петра Великого.

   — Это другое дело. О возвращении к исконному имени следовало хлопотать.

   — Государь Алексей Михайлович подтвердил право Нелидовых на свою фамилию особым указом и даже отдельно упомянул их заслуги. Царская грамота так и висит у нас в доме.

   — Вы имеете в виду Куликовскую битву?

   — Нет, ваше высочество, ещё одно обстоятельство. Наш предок Гавриил Нелидов был воеводой в Перми. Он овладел в 1472 году Урасом и Чердынью и взял в плен пермского князя.

   — Мне нравится, мадемуазель Нелидофф, что вы хорошо знаете историю и интересуетесь ею. Откуда вы черпаете ваши познания? У вас хорошие учителя? Но где — в институте? Трудно поверить.

   — У нас действительно очень хорошие учителя, ваше высочество. Но я и сама люблю читать и часто получаю за это замечания от наших надзирательниц. Ведь в институте всё происходит строго по расписанию.

   — Думаю, иначе и не может осуществляться правильное воспитание. В вашем лице, мадемуазель, мы имеем наилучшее тому подтверждение.

   — Я не преувеличивала, говоря о вашей бесконечной снисходительности, ваше высочество.

   — Полноте, полноте, маленькая фея. Вы решительно во всём совершенны: и в танцах, и в ваших познаниях. Кстати, у вас не занято последнее лансье?

   — Последнее лансье? Нет, нет, ваше высочество, оно свободно.

   — Значит, вам остаётся дать мне обещание, что вы его протанцуете со мной. Вы согласны?

   — О, ваше высочество!..

Всему свету известно, сколько во изнурение приведена Россия, от кого и — вам самим то небезызвестно: дворянство обладает крестьянами, и хотя в Законе Божьем написано, чтоб они крестьян так же содержали, как и детей, но они не только за работника, но хуже почитали собак своих, с которыми гонялись за зайцами, компанейщики завели превеликое множество заводов и так крестьян работой утрудили, что и в ссылках никогда такого не бывает, да и нет, а напротив того, с жёнами и с детьми малолетними не было ли ко Господу слова?

Из воззвания Емельяна Пугачёва. 1773.

Екатерина II, А.А. Безбородко

   — Ваше величество, мне крайне прискорбно представлять вашему величеству этот ужасный богопротивный документ, но...

   — Никаких «но», канцлер, я должна знать всё во всех мелочах. Когда была сочинена эта бумага?

   — 17 сентября, ваше величество.

   — Что? А у нас нынче 14 октября! Каким образом понадобился целый месяц, чтобы известить об этом Петербург? Что у вас происходит, канцлер? Что себе думают наши командиры? Немедленно, слышите, немедленно туда должны быть отправлены воинские части. Сколько их может понадобиться, вы уже знаете?

   — Ваше величество, к сожалению, я ещё не кончил своего доклада. Дело не в одной этой воровской грамоте.

   — Ах, одной её, выходит, недостаточно!

   — Она сделала своё дело, ваше величество. К бунтовщику стекаются толпы разбойников, и их так много, что 4 октября они начали осаду Оренбурга. Как долго сумеет продержаться город, сказать трудно. Бунтовщики угрожают расправой со всеми помещиками и дворянами.

   — Итак, мы назначаем командующим генерал-майора Кара. Ему должны быть даны отборные части, которых бы не смутили бунтовщики. Об этом следует подумать особо. Ведь к Пугачёву, в конце концов, стекается по большей части, надеюсь, обманутый народ, который принимает его за законного императора. Им надо разъяснить, кто на самом деле этот разбойник, и напечатать немедленно манифест против него.

   — Ваше величество, если мне будет дозволено высказать моё мнение.

   — Вы что — не согласны?

   — Нет-нет, я просто хочу сказать, что такой манифест обнародует сам факт появления бунтовщика и признание его силы — иначе правительство не стало бы прибегать к обращению.

   — Число воззваний можно ограничить. И распространять их только в охваченных волнением районах.

   — Государыня, мне меньше всего хотелось бы выглядеть участником дискуссии с вашим императорским величеством, но мои опасения слишком велики: воззвание не останется в ограниченных рамках и непременно получит всеобщую огласку, а это может оказаться фатальным.

   — Вы хотите нагнать на меня страху? Я не из пугливых, канцлер.

   — Ваше императорское величество, я меньше всего хотел вас напугать. Но, государыня, ведь эти люди бунтуют, как вы сами изволили выразиться, не против престола, напротив...

   — То есть вы хотите сказать — против меня и тем самым подписанное мною воззвание никого ни в чём не убедит?

   — Государыня, это ваш вывод.

   — Да-да, мой. Вы только подвели меня к нему. И всё-таки я не считаю возможным отказаться от идеи воззвания. Вы забываете, я на престоле одиннадцатый год, и моим дворянам есть за что испытывать ко мне благодарность. Я не стану прятаться за стену недомолвок. Воззвание должно быть составлено сегодня же. Пусть это будет 200 экземпляров, и все они будут переданы генерал-майору Кару для их распространения там, где он найдёт нужным. Само собой разумеется, ни слова не должно просочиться в наши газеты. И — я обращаю на это особое ваше внимание! — во дворец. Придворные не должны знать ничего! А Павел Петрович — как вы думаете, до него не могли дойти эти известия?

   — Ваше величество, я немедленно займусь выяснением этого.

   — Вот именно. И в полной тайне. Ведь он может Только злорадствовать. На первых порах. А в случае неблагоприятного развития событий... Вы помните, как вела себя царица Мария Нагая с Самозванцем: признавала его живым и отреклась от него только от мёртвого. Займитесь наследником, канцлер! У меня главная надежда, что любовный угар отвратил его хотя бы на время ото всего света.

* * *

С.Л. Нарышкин, Дидро

В Париже весна. Не в пример Москве куда какая ранняя. У нас ещё, поди, снег не тронулся, а здесь на берегах Сены трава проклюнулась, в садах садовники у цветочных грядок хлопочут. В отеле днём окна настежь. Ветерок лёгкий. Тёплый. Только кисею занавесей вздувает. День-другой — можно и завтрак на террасе накрывать.

А тут письмо государыни. Суровое. Только что не приказ. Привезти Дидро надобно. Любой ценой. Любыми посулами. Легко сказать. Уже всё говорено-переговорено, а он ни в какую. Привык к своим мостовым парижским. Ничего, кроме них, и видеть не хочет.

Да и в остальном на подъём тяжёл. А тут Россия. О дороге такой длины и думать боится. Да и зачем в путь пускаться?

В этом, может, и прав. Каприз один императорский. Что государыне до Дидро, что ему до российского престола. Играем с ним в кошки-мышки. Оба понимаем: хочет себя императрица выставить в выгодном свете. Просвещённейшей монархиней всей Европе казаться. Только поможет ли? Принцесса Елизавета Всероссийская по всей Европе разъезжает. Везде стол и дом ей от дворов европейских открыт. Все толкуют, высочайшей образованности особа. Политес придворный назубок знает. В Версале ни разу ни в единой мелочи не ошиблась. А уж там за ней как нигде смотрели. Сдались: такое воспитание только особа царской крови иметь может.

Вот только забывчив стал наш господин философ. О милостях государыни не вспоминает, а надо бы. Без них так ли жить здесь сможет. Только мнение у меня такое складывается: обиду копит господин философ. За Фальконета обиду. Что тут скажешь. Императрицына воля: как решит, так и будет. Не до фальконетовых забот сейчас государыне, ох не до них.

О принцессе Елизавете Всероссийской узнавать всё требует. Так ведь всей правды о слухах не скажешь. Да и какая она, правда. Одно слово: политика. А государыню огорчишь, лишнее слово скажешь, сквозь сито не пропустишь — на тебя же гнев царский упадёт.

Дидро, и тот о Пугачёве расспрашивает. Осторожно так, а всё любопытствует. Разговоров кругом не оберёшься. Казалось бы, что бунтовщики да смутьяны против армии регулярной. Ан нет. Мало того что справиться который месяц не могут, так ещё и части регулярные к ним переходят. Как нарыв какой: вышел гной в одном месте, глядишь, в другом та же материя копиться начинает.

Самому по таким временам ехать в Петербург охоты нет, да придётся. А вот и наш недошлый путешественник у крыльца остановился. Сейчас его в оборот взять придётся. На откровенность потолковать.

   — Наконец-то гость дорогой время и для меня выбрал!

   — Как вы можете, ваше сиятельство! Я всегда по первому вашему приказу — повторять не надо.

   — А если без приказа? По-дружески? Я, господин Дидро, так положил, чтобы сегодня от вас откровенный ответ получить, когда вас в наших северных краях ждать. Сами не соберётесь, знаю. Так вот моё вам окончательное предложение: в моей коляске вместе со мной вояж совершить. Неудобств не испытаете, а мир повидаете самый что ни на есть широкий.

   — Дайте опомниться, ваше сиятельство. Разве вы собирались на родину? В первый раз о подобном путешествии вашем слышу.

   — Собирался не собирался, а с вами всенепременно поеду. Такова воля моей многомилостивейшей монархини, которая и для вас, господин Дидро, стала превеликой благодетельницей.

   — О, моя благодарность её императорскому величеству может иссякнуть только вместе с моей жизнью.

   — Так почему же её не выразить при жизни, что и государыне моей доставит большое удовольствие, и для вас обернётся несомненными преимуществами? Вы ещё не знаете, как умеет моя государыня выражать своё доброе отношение к друзьям.

   — Вы застали меня врасплох, ваше сиятельство.

   — Оно и лучше, иначе бы вы сочинили новую линию обороны — я успел в этом убедиться. Так что я^е, господин Дидро? Удобнейшая новёхонькая французская дорожная коляска, собственный повар с запасом провизии и винным погребком, ночлег в самых лучших заранее приготовленных гостиницах и сказочный приём на берегах Невы. И это не говоря о возможности повидаться с вашим дорогим другом Фальконе и самолично увидеть плод его многолетних трудов...

   — Но Фальконе далёк от положительной оценки своего нынешнего положения. Работа его над монументом Петру Великому продвигается крайне медленно, а бесконечные нелепые и неграмотные придирки сумасшедшего старика делают пребывание в Петербурге, насколько я могу судить по его письмам, совершенно невыносимым.

   — Я так и думал, что собака именно здесь зарыта. Фальконе! Но, дорогой друг, разве можно переменчивое настроение художника класть в основу окончательного и такого сурового приговора?

   — Если бы вы знали, ваше сиятельство, сколько нелепостей ему приходится выслушивать, так и не добившись личного разговора с императрицей, которая была когда-то так щедра на письма скульптору.

   — Я не буду полемизировать с вами по этому поводу и скажу только то, что наверняка знаю. Во-первых, под мастерскую вашего друга отведён ни много ни мало бывший придворный театр покойной императрицы Елизаветы, известной своим размахом и любовью к роскоши.

   — Фальконе и не жаловался на мастерскую.

   — Не сомневаюсь. Притом у него есть удобнейшие службы, достаточное отопление, которое не так уж и дёшево обходится в северном климате. Государыня императрица не выразила никакого неудовольствия по поводу привезённой Фальконе без разрешения на то мадемуазель Колло, а теперь, хотя и без особой охоты, готова поддержать сына мастера. Что из этого не соответствует действительности?

   — Я ничего не говорю, ваше сиятельство.

   — Вам и нечего сказать, господин Дидро. Что же касается аудиенции у императрицы, слышали ли вы о чём-нибудь подобном в Версале?

   — Но французский король и русская императрица...

   — Вы хотите сказать, совсем иное дело, и будете правы. Но это не значит, что императрица имеет множество свободного времени, которое может себе позволить тратить на обсуждение художественных предметов. Достаточно, что её императорское величество апробировала идею — всё остальное дело исполнителей.

   — Но когда эти, как вы выражаетесь, исполнители...

   — ...не могут понять ваятеля, не правда ли? В этом нет ничего злонамеренного в отношении вашего друга. Господин Бецкой действительно пожилой человек. У него могут быть устаревшие вкусы и представления, которые, могу вас в этом уверить, не совпадают со вкусами и суждениями императрицы.

   — Но тогда почему именно он?

   — Этот вопрос относится к очень сложной и тонкой материи придворной политики. Но у вас сейчас открываются великолепные возможности приехать в Петербург по личному приглашению императрицы и напрямую помочь вашему другу, если в этом есть необходимость. Вы, как никто другой, сумеете отстоять идеи и интересы Фальконе. Я уж не говорю о том, какие приготовления делаются в Петербурге к вашему приезду. Прежде всего в отношении Смольного института, о программах которого вы так обстоятельно толковали с её императорским величеством в вашей переписке.

   — Ради меня? Я оказываюсь в крайне глупом положении!

   — Ни в коей мере. Государыня хотела сделать вам сюрприз и услышать ваше живое мнение о её интереснейших начинаниях. Если бы вы знали, как очаровательны эти юные существа, воспитанные по методе французских философов! Вы увидите в натуре новую породу людей, живых, непосредственных в выражении своих чувств, европейски образованных и притом знакомых со всеми видами искусства. Смолянки, как их называют в Петербурге, превосходно рисуют, пишут красками, поют, танцуют и участвуют в театральных представлениях и балетах. На их спектакли съезжается весь высший свет, а мог бы собираться и весь Петербург, если бы не ограниченное помещение.

   — Вы поражаете меня, ваше сиятельство. Вы утверждаете, что все мои неясные мечтания скорее предположения, чем окончательные советы...

   — ...претворились в жизнь. Да, это именно так, мой дорогой друг. И только вам судить, какие коррективы надо внести в реализованную систему. Государыня написала мне в последнем письме, что волнуется как пепиньерка в ожидании вашего суда.

   — Это значит, я просто не в праве не поехать?

   — Я думаю. И не будем откладывать нашего отъезда. Вам ни о чём не придётся заботиться со сборами. Назовите день — только и всего. Остальное будет сделано моими людьми, и уверяю вас, далёкое, как вам представляется, путешествие на берега Невы превратится для вас в настоящую сказку, о краткости которой вы ещё будете жалеть.

   — Ваше сиятельство, я полностью в вашем распоряжении и да здравствует Северная Пальмира и её владычица!

   — Наконец-то!

* * *

Д.Г. Левицкий, А.С. Строганов, слуга

   — К вам граф Строганов Александр Сергеевич, Дмитрий Григорьевич. Примете ли? Сказал, коли заняты сейчас, он в другое время заедет.

   — С ума сошёл, Антипыч! Зови, тотчас зови! Да нет, сам навстречу гостю дорогому пойду, авось простит, что весь в красках перемазанный. Милости просим, граф, милости просим.

   — Не оторвал ли от дела вас, Дмитрий Григорьевич? Пишете, поди. Какой портрет славный! Девочки как живые, того гляди, заговорят.

   — Питомицы это Смольного института, ваше сиятельство. Тороплюсь по заказу господина президента.

   — К приезду господина Дидерота. Знаю, Дмитрий Григорьевич, всё знаю. А одна из девиц мне не только что знакома — племянницей приходится.

   — Быть не может! Которая же?

   — Чернявенькая, которую вы с цветочком изобразили. Федосьюшка Ржевская. Я специально господина Бецкого просил, чтобы её на портрете представить.

   — Вот оно что! А я по фамилии думал, не родственница ли Алексея Андреевича Ржевского?

В Москве с ним познакомился, а теперь с приятностию узнал, что он президентом Медицинской коллегии назначен.

   — Свойственница скорее. А о Федосьюшке я вам прелюбопытную историю расскажу. В Москве вы, чай, дом её родительский не раз видели — Ржевских-то?

   — Ржевских, говорите? Не того ли Ржевского, сказывали, знатного морского офицера, что в бытность мою в Москве скончался, у Большого Вознесенья жил?

   — Он самый и есть — морского флота капитан 1 ранга и женат был на дочке самого адмирала Наума Сенявина Федосье Наумовне. Как супруг скончался, так она родовое-то гнездо и продала генералу Василию Ивановичу Суворову. Деньги между детьми поделила. У неё дочь Марья за Платоном Мусиным-Пушкиным, а сын Степан Матвеевич на моей кузине, Софье Николаевне Строгановой, женат. Внучку, что вы теперь пишете, супруги в честь бабки назвали. Оно и по внешности Федосьюшка в Сенявиных скорее пошла. Умница не по летам. Никому слова не спустит, на всё ответит.

   — Я уж и то приметил, пока писал, она меня и то вопросами засыпала.

   — На французском лучше, чем на русском говорит. Разбитная такая. Ни секунды на месте не постоит.

   — Да уж, княжна Евстасья Михайловна не в пример спокойнее. Над каждым ответом подумает. Сказывала мне, батюшка у неё большой человек, имение у них преогромное будто.

   — И так можно сказать. Князь Михайла Михайлович Давыдов консулом в Польше состоит. Государыня его депутатом Комиссии по составлению нового Уложения видеть пожелала. Будет время, может, и денег подкопит, княжеской короне блеск придать. Как-никак от кахетинского царя Александра I род свой ведут, со времён государя Алексея Михайловича в царской службе.

   — Хороши, ничего не скажешь, наши монастырки. Так её императорскому величеству и доложу. А это что за холст у вас к стене обернут?

   — Тоже в работе, ваше сиятельство. Только когда я один пишу, другие меня отвлекают. Я их всегда отворачиваю.

   — А поглядеть можно?

   — Отчего же. Антипыч, поди помоги девиц повернуть.

   — Тоже девиц?

   — Тоже смолянок, ваше сиятельство.

   — Тем интереснее. Мне будет что подробнее рассказать, а то её императорское величество опасается, успеют ли портреты к сроку. Сама государыня о портретах не думала, да Иван Иванович Бецкой настоял, что с портретами авантажней институт смотреться будет. О, да тут у вас целая композиция! Из спектакля, как я понимаю.

   — Из спектакля, ваше сиятельство.

   — Нетрудно угадать — из «Капризов любви». Вы оперы-то самой, Дмитрий Григорьевич, не видели?

   — Не довелось.

   — Жаль. А того обиднее, не видали вы мадемуазель Хрущевой в опере «Семира и Азор». Она там под безобразной маской так Азора сыграла, что король шведский Густав III расчувствовался и ей бриллиантовое сердечко прислал. А уж ничего не скажешь, театрал завзятый — чего только на своём веку не повидал. Она и тут чудо как хороша. Дал же Бог девочке талант все мужские роли с таким успехом представлять!

   — Да и по характеру на мальчишку скорее походит.

   — Вы заметили? Подосадовать только можно, что при таких талантах девичьей красотой её Бог обидел. Это уж вы её, Дмитрий Григорьевич, смазливенькой сделали.

   — Я не старался, ваше сиятельство, никого приукрасить, да и зачем? Каждый красоту по-своему понимает, а душевные достоинства всех одинаково прельщают. Их-то портретисту выискать и надобно.

   — На какой же сцене вы их писали, Дмитрий Григорьевич?

   — В институте же и писал. Постоянной сцены у них и правда нет, зато есть кулисы задвижные. Эти с садовым представлением. А за малой выдвижной кулисой, что холмик у их ног изображает, плошка горит, как на спектакле, чтобы лица подсветить. Хитрости никакой нет.

   — Для вас, как погляжу, Дмитрий Григорьевич, хитрости ни в чём нет. Хороши девицы, чудо как хороши. А что ж, Катеньку Нелидову ещё не начинали?

   — Так и ждал, что вы о ней спросите.

   — Почему же?

   — Господин Бецкой что ни день смотреть на неё приходит, меня торопит, да ещё, чтоб я не испортил, проверяет.

   — Господина президента понять можно, он на госпожу Нелидову великие надежды возлагает. Такую Сербину самой капризной французской публике показать не стыдно. И то удивительно, что раз от раза Екатерина Ивановна лучше играет. Такое только с настоящими актёрами случается. Надеюсь, господин Дидерот в её лице оценит русские таланты.

   — Сейчас-сейчас, ваше сиятельство, будет вам и Нелидова. Я уж её и лаком прикрыл — лишь бы пыль не села. Осторожней, Антипыч, покрывало снимай, выше, выше держи. Вот теперь извольте взглянуть, ваше сиятельство.

   — Боже мой, Левицкий, вы превзошли самого себя! Вы слышали строки, которые ходят в Петербурге о Сербине? Нет? Они должны были быть написаны по поводу вашего портрета:

   — Благодарю вас, ваше сиятельство, за доброту и снисходительность.

   — Ты подозреваешь меня в лести? Напрасно. Я так разволновался, что даже позволил перейти себе на ты. Извините, Дмитрий Григорьевич. Мне пришла сейчас в голову, кажется, счастливая мысль: вы должны написать портрет самого Дидро. Никто, кроме вас, не сумеет так уловить все смены настроений, которыми известен знаменитый философ. Вы должны ему понравиться за натуральность ваших портретов, поверьте мне!

* * *

Великий князь Павел Петрович, Г.Н. Теплов

   — Григорий Николаевич, я хотел иметь с вами конфиденцию, но вы так спешили закончить свои объяснения, что остаётся сделать вывод: сегодня вам недосуг.

   — О, нет, ваше высочество, моя поспешность была вызвана исключительно безразличием вашего высочества к излагаемому предмету, и я не мог взять на себя ответственность дольше занимать ваше внимание.

   — Тем лучше. Тогдазадержитесь.

   — Почту за честь, ваше высочество.

   — Полноте, оставьте эти надоевшие церемонии. Лучше скажите, что вы думаете о невесте, о которой так хлопочет для меня императрица? Вы знаете что-либо о ней?

   — Скорее о герцогстве, откуда принцесса происходит.

   — Насколько знаю, оно ничтожно мало, не играет никакой роли в политической жизни Европы. Так вот почему императрица именно на нём остановила свой выбор? Я не вижу здесь никакого политического расчёта. И вы, и Никита Иванович постоянно уверяли меня, что брак монарха — это всегда существенное подспорье в решении внешнеполитических проблем. Какие же секреты кроются в этой Богом забытой немецкой земле, где-то, как вы говорили, обок Франкфурта-на-Майне? Оборонные рубежи? Сплетение политических и военных нитей, а может быть, полезные ископаемые? Что же, наконец?

   — Боюсь, что вы раскрыли все карты герцогства Гессен-Дармштадтского, ваше высочество. К нарисованной вами картине я смогу прибавить разве что рассказ о богатых лесах, прекрасных видах и ухоженных парках.

   — Но я же не актёр, чтобы делать постановку балета в поэтической аллее! Зачем это всё императрице? Зачем, я вас спрашиваю?

   — Ваше высочество, откуда мне знать высокие соображения вашей родительницы, хотя...

   — Что — хотя? Да договаривайте же, Тёплое! Вы знаете, я не терплю недомолвок!

   — Ваше высочество, происхождение принцессы Вильгельмины безупречно в смысле её высоких предков... Может быть, оно не достигает того высокого уровня, который нужен был бы наследнику российского престола. Но, возможно, её императорское величество пренебрегла подобными условностями. Россия великая держава, и ей нет надобности искать поддержки на стороне. К тому же принцесса из Дармштадта будет бесконечно счастлива браком с российским великим князем. И — до конца жизни сохранит признательность за выпавшую на её долю судьбу...

   — Иными словами, русской императрице.

   — А разве это не будет соответствовать действительности, ваше высочество? И супруг будет постоянно чувствовать её благодарные чувства к правящей императрице.

   — К императрице — не к супругу.

   — Со временем и к супругу, по всей вероятности, когда супруг обретёт всю полноту самодержавной власти.

   — Наследство от императрицы?

   — Вам не кажется это естественным в отношении принцессы Гессен-Дармштадтской, ваше высочество? К тому же весь двор говорит о восторгах её величества по поводу достоинств невестки — её скромности, непринуждённой весёлости, отсутствии тщеславия, непритязательности в нарядах и украшениях. Не знаю, насколько это соответствует действительности, но будто бы императрица однажды назвала принцессу героиней сказки о Золушке, а себя доброй феей, которая подарила Золушке всю полноту счастья.

   — Хватит! Кажется, очередная интрига родительницы мне понятна.

   — И всё же разрешите, я докончу рассказ о нелепых слухах. Недаром говорят, что в ворохе жёлтых листьев всегда может найтись зелёный.

   — Если бы вы знали, Григорий Николаевич, как мне невыносима эта паутина, которую так любит ткать моя мать!

   — Но, ваше высочество, если вы так воспринимаете придворную жизнь, вам тем более необходимы, пусть даже пустые, слухи, чтобы паутину разорвать.

   — Разрывать, хотите вы сказать, каждый божий день, с утра до вечера!

   — Едва ли не главный талант правителей, ваше высочество — и вы знаете тому множество примеров — терпение и выдержка. Так вот, слухи повторяют слова императрицы, что в лице принцессы Вильгельмины с её открытостью и простосердечием она будет иметь лучшего информатора о делах малого двора, чем граф Никита Панин или ваш покорный слуга.

   — Час от часу не легче! И вы думаете, что принцесса...

   — Ваше высочество, всё возможно, но мне кажется, каждая женщина из множества возможных вариантов выберет тот, который позволяет сохранить ей независимость. Послушность принцессы может превратиться в свою противоположность, когда она станет великой княгиней. Всё зависит от амбиций принцессы, а то, что она сразу же почувствует самую горячую привязанность к своему супругу, не подлежит сомнению: ведь это с ним и благодаря ему она может рассчитывать ощутить на своих плечах тяжесть императорской мантии.

   — Только это...

   — Поймите меня правильно, ваше высочество. Я не говорю, что чувством благодарности будет исчерпано отношение принцессы к вам, но одним из краеугольных камней её поведения при дворе это чувство несомненно станет. Во время благополучного правления вашей родительницы. Как то свойственно немецким принцессам, принцесса Вильгельмина вполне может пожелать быть во всём послушной и... любимой дочерью императрицы.

   — В отличие от меня!

   — Дальше всё зависит от ума и истинных чувствований принцессы. Будем надеяться...

   — ...что императрица обманется в своих ожиданиях.

* * *

Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева

В убиральную комнату постучал танцмейстер: «Демуазель, поторопитесь убираться на балет!» — Шаги стихли: «А они так накоротке?» — «Кто, Катишь?» — «Её императорское величество и граф. Ведь такие разговоры, будто гневается государыня...» — «На Орловых? Может статься. Но тут граф уезжал в Архипелаг, на войну». — «А с тобой говорил, Таша? Тебе что сказал?» — «Ни словечка. За мной фрейлина Анна Степановна Протасова приезжала. Она же всё время около была. Граф так только — взглядом скользнул. Даже на поклон не ответил. Я до полу присела, а как голову подняла, он уж с кем-то разговаривал». — «А как же костюм твой для комедии? Ты ведь так надеялась». — «О костюме Анна Степановна сказала, мол, всё, что потребуется, она устроит». — «Почему она, Таша?» — «Говорят, Орловым родственница. Будто они её во дворец государыне рекомендовали. С тех пор она от императрицы ни на шаг». — «Близкая ли?» — «Не знаю, Катишь. От рождения её помню, а разговоров никаких. Будто лишнее слово сказать боится».

«Демуазель! На выход! Готовы?» — «Конечно, готовы». — «Вот не судите строго моих маленьких волшебниц, ландграфиня. Сам господин Дидро обещал заняться репертуаром их театра. Нельзя же допустить, чтоб они играли в этих фривольных пьесах. Девочки из родовитых семей». — «О, конечно, ваше величество. Но как вы успеваете заниматься всем, даже воспитанием будущего поколения? Вы удивительная монархиня, ваше величество, и как же я счастлив, что моя дочь имеет возможность слушать ваши наставления, следовать вашему примеру. Насколько я могу понять, наши молодые согласились с нашим выбором». — «И мы не будем откладывать свадьбы, ландграфиня».

Вчера ввечеру цесаревича спросила, как принцесса ему показалась. Целых три — есть из чего выбирать. Да и ландграфиня Каролина ещё собой хороша. Пожал плечами: государыня, я в неловком положении. Почему же? Раз вы их выбрали, тем более в супруги наследнику, значит, хороши. А ты-то сам что думаешь? Опять плечами пожал: в бальной зале бы не заметил... У Павла Петровича, кажется, вкус иной.

Ехали в колясках открытых в Царское Село, он навстречу на рысях. Коня хорошо осадил. Спешился. Всем поклон положенный отдал и к Вильгельмине. Раскраснелся весь. Чуть что не похорошел.

В Царском бал и спектакль моих смолянок. Позвала из свиты ландграфини Давида Гримма, чтобы поблизости устроился. Спросила, любит ли театр. В рассуждения пустился, а как на сцену Катишь Нелидова впорхнула, руками развёл: «Божественно! Таких и на настоящем театре не увидишь!» Велела всем смолянкам на балу остаться, с гостями потанцевать. Ландграфине так и сказала: мои дочери — вон их сколько у меня, одна другой лучше.

В убиральных комнатах у девочек шёпоты, смех. «Катишь, ты была бесподобна!» — «Спасибо тебе, Таша, ты так добра!» — «Нет, правда, Катишь, истинная правда. Вон сколько тебе «браво» кричали. И когда в доме графа Алексея Григорьевича Орлова граф меня к императрице подвёл, так и сказал обо мне: «Мила, а всё не Катенька Нелидова». — «Полно тебе!» — «Правда-правда! А государыня весело так на графа посмотрела и говорит: значит, замес у теста похуже получился. Себя, граф, и вини».

С близкой подругой и то полным голосом не поговоришь — всюду уши: «Демуазель, что за секреты?» Как же не секреты — за каждым словом, улыбкой следить надо. Все осудят, обнесут. С Таши и вовсе глаз не сводят. Сначала придумали в боскетах конфиденции вести. Снова опасность: не видать, кто за кустами спрятаться может. Теперь — только в самых широких аллеях. По крайности, хоть издали надзирателей своих приметишь.

   — Катишь, великий князь снова выбрал тебя для танца.

   — Знаешь, Таша, сама себе не поверила, когда его высочество ко мне шаги направил. И галантно так поклонился: не соблаговолите ли, мадемуазель Нелидофф? Как есть огнём сгорела, даже самой смешно стало. Кругом ведь смотрят — спокойней бы надо. А тут сердце забилось быстро-быстро. Руку его высочеству подаю, а рука дрожит.

   — А говорил что великий князь? Видела, что толковали. Его высочество смеялся.

   — Веришь, сказал, будто я ему покойную графиню Анну Петровну Шереметеву напомнила. Она в комедии «Зенеида» вместе с его высочеством волшебницу представляла. Ещё там графини Дарья и Наталья Чернышевы выступали.

   — Его высочество в спектаклях играл? Поверить невозможно.

   — Не то что играл, а с превеликим, по его словам, удовольствием выступал. Говорил, дня представления дождаться не мог. Знаешь, Таша, раскраснелся весь, на себя непохож стал.

   — Думаешь, нравилась ему покойница?

   — О чём это ты, Таша? Как нравилась? Графиня Шереметева?

   — И что ж тут такого? Что ты вскинулась так, Катишь?

   — Так ведь его высочество дитятей ещё был. Сам признался, лет двенадцать имел — не более.

   — А нам с тобой по тринадцать, забыла?

   — Какое ж сравнение! И потом благородные спектакли ведь в доме у графа Петра Борисовича Шереметева всегда бывали. Каких кто там комедий не представлял!

   — Значит, так-таки его высочество ничего о Анне Петровне не говорил? Совсем ничего?

   — Ну почему же. Сказывал, была она собой не слишком хороша — личико смуглое, глаза небольшие чёрные. Руки ещё — такие тонкие, красивые. И с кем ни заговорит, словно солнышком осветит. Ещё сказывал, со мной сходство имела...

   — Видишь, видишь, Катишь! Может, он и с тобой танцевать начал, что ты ему графиню Шереметеву напомнила.

   — Только потому, думаешь?

   — Да нет же, конечно, нет. Это поначалу, а уж потом и твоим достоинствам меру узнал.

   — Его высочество говорил, будто в «Зенеиде» на четырёх особах, что комедию разыгрывали, одних бриллиантов миллиона на два рублей надето было. От сияния глаза жмурить приходилось. А про Анну Петровну, что девятнадцати лет покойная императрица Елизавета Петровна во фрейлины её пожаловала, а жить в отцовском дому разрешила, не в пример всем.

   — В дому? Быть не может. Никогда о таком отличии не слыхивала. А что же покои её фрейлинские во дворце?

   — Его высочество говорил, пустыми стояли. Графиня в них месяцами не заглядывала. А во дворец часто-часто, чуть не каждый день приезжала. Братец её Николай Петрович с его высочеством вместе воспитывался. Так что виделись они и...

   — Выходит, не зря я тебя спросила.

   — Погоди, Таша, погоди. Ещё его высочество вспоминал, как на придворной карусели, тому лет семь назад, графиня Анна Петровна в римской кадрили отличилась и за то получила золотую медаль со своим именем. Это уж при ныне благополучно царствующей государыне.

   — А теперь и я тебе кое-что расскажу. Была эта карусель в том самом году, когда от великого князя воспитателя его Семёна Порошина с великой конфузней отрешили. Анна Степановна сказывала, будто влюбился Семён Порошин в графиню без памяти да и глупостей всяких то ли наговорил, то ли наделал. Государыня его и уволила. Его высочество от наставника раз и навсегда освободила.

   — Воспитатель, младший офицер и графиня, как можно!

   — Значит, можно. Ещё господин Тауберт Порошина Донкишотом обозвал. За честь ли он графини вступился, не знаю.

   — За графиню вступаться-то что было? Его высочество сказал, будто государыня Анну Петровну в невесты одному из братьев Орловых приуготовляла. Известно, богатства несметные шереметевские. Почему бы ими любимцев не наградить?

   — Какое диво! Всегда так делается. Только ничего с Орловыми не вышло. Другой жених подвернулся.

Никиту Ивановича Панина государыня решила самой богатой невестой наградить.

   — Никиту Ивановича? Так он никак родителю Анны Петровны ровесник.

   — И приятель. Ему пятьдесят, Анне Петровне двадцать с небольшим. Вот тебе и самая богатая невеста державы Российской.

   — А Анну Петровну спросили?

   — Спросили — не спросили, а только который там Орлов-старший под государынину диктовку написал формальный отказ от руки невесты. Тут же, в мае 68 году, и помолвка Анны Петровны с графом Никитой Ивановичем состоялась. В начале года.

   — Выходит, посчастливилось графине, что перед свадьбой скончалась. Пяти месяцев после помолвки не прожила.

   — А великий князь о кончине графини не поминал?

   — Знаешь, мимоходом так. Мол, должна была стать супругой его, цесаревича, обер-гофмейстера. Тогда бы, мол, всю жизнь рядом были. И ещё, что не иначе графиню оспой нарочно заразили, да такой страшной, что и выжить надежды не было. Табакерку будто ей с заразным табаком передали. Ни от кого не брала, а тут от самого Никиты Ивановича. Как он потом вместе с родителем графини безутешно по ней убивался! Оспенная материя тогда и императрицу напугала — за здоровье его высочества очень государыня опасалась.

* * *

Великий князь Павел Петрович, великая княжна Наталья Алексеевна

   — Натали, дорогая моя, какое утро! Я хотел предложить вам конную прогулку и даже взял на себя уже распорядиться конюхами...

   — Однако вы умеете испортить мне любое утро, ваше высочество.

   — Я вам испортить? Ничего не понимаю. Дорогая моя Натали...

   — Опять! Вы же знаете, ваше высочество, как ненавижу я это нелепое имя и чувствую себя с ним, как побирушка в платье с чужого плеча. Почему обязательной платой за честь стать кронпринцессой hoc-сийской надо было непременно получить такое изношенное, и не лучшими особами, в вашей семье имя? Ни одной императрицы!

   — Но, дорогая, вы ничего не говорили об этом перед венчанием.

   — А у меня кто-нибудь спросил о моей воле, о моих вкусах? Вы, например, ваше высочество? Между тем в наших разговорах я не раз упоминала, как импонировало бы мне имя Софии.

   — София — это невозможно.

   — Почему невозможно? По крайней мере в вашем роду была София, которая управляла государством, и как говорят в Европе, вполне успешно. Я сама видела её портреты с такими великолепными волосами под царской короной и полный её титул.

   — Она присвоила его себе безосновательно. И вообще, дорогая моя, ни в коем случае, даже намёком, не поднимайте этого разговора с императрицей или придворными. Софья не из нашего рода. Она всего лишь сводная сестра государя Петра Великого. Потомки этих двух родов вели нешуточную борьбу между собой.

   — И продолжают вести по сей день, как я могу понять.

   — Я не понимаю вас, дорогая моя.

   — Отлично понимаете, ваше высочество. Последний потомок, и притом мужской, враждебного вам рода продолжает томиться в страшном одиночном заключении. Это железная маска вашего рода. И носит он имя Иоанна, не говоря о том, что по отцу он потомок герцогов Шлезвиг-Люнебургских. Не так ли, ваше высочество?

   — Откуда вам известны такие подробности, моя дорогая? О них совершенно запрещено говорить при дворе, и я умоляю вас не будить спящую собаку. Вы просто не можете себе представить, к каким страшным для нас обоих последствиям это может привести.

   — Вот-вот, теперь вы в своей роли, ваше высочество! Для вас главное предусмотрительность и осторожность. Без них вы не делаете ни шагу. Но вы же не кронпринц, ваше высочество! У вас есть семья и есть свой двор. У вас должна быть партия, которая вас бы поддерживала и защищала от происков императрицы. Должна быть! А в действительности? В действительности вы совершенно одиноки. Ваши так называемые друзья делят время между большим и малым двором со всегдашним перевесом в сторону Царского Села. Вы скажете мне, как говорили уже не раз, что ждёте. Чего же именно, ваше высочество? Того, что императрица сделает вас соправителем? Этого никогда не произойдёт. Императрица и близко не подпускает вас к государственным делам. Вы имеете о них слишком туманное представление, и то из чужих рук. Иной, как вы говорили, естественный исход, но вы сами в душе не верите в него. Императрице не так много лет. Фавориты не в силах удовлетворить её потребностей. Вы разве не обращали внимания на господина Васильчикова по утрам? Тёмные круги под глазами. Подгибающиеся колени. Неверная походка. А императрица? После своего обычного утреннего обтирания льдом она расцветает день ото дня.

   — Я умоляю вас, дорогая, о фаворитах...

   — Да-да, я нарушила негласное табу. Но мы супруги, и между нами не должно быть притворства. Я не случайно заговорила о вашей позиции при дворе, кронпринц. Разве вы не видите, в какой западне сегодня находится императрица? Принцесса Елизавета в Европе, этот самый страшный казак в оренбургских степях. Она же боится, ваше высочество, она отчаянно боится, и вы должны, вы просто обязаны этим воспользоваться!

   — Встать в ряд с авантюристами и самозванцами? Держать их руку?

   — Кто говорит о чём-то подобном? Но извлечь пользу из сложившейся ситуации — это вопрос чистейшей политики. Разве не так? В конце концов, ни принцесса Елизавета...

   — Не называйте её так, моя дорогая, не называйте. Это оскорбительно и поносно для нашего царствующего дома. В этом императрица права: авантюрьера!

   — Ваше высочество, а что особенного в том, что покойная императрица Елизавета могла иметь ещё одну побочную дочь? Имела же она других детей раньше, и все мирились с их существованием и даже жизнью во дворце. И почему именно от господина Шувалова, последнего и очень молодого любимца, она не могла родить дитя?

   — Тётушка была немолода.

   — Но ведь речь идёт о ребёнке, который мог появиться за десять лет до её кончины. Сорок лет не ставит препоны для появления детей. В монаршьих домах подобных случаев сколько угодно. Да и почему вообще вы так отстаиваете добродетель покойной императрицы именно в последние годы её жизни?

   — Дорогая моя, я вас прошу оставить эту тему. В ней слишком много поворотов, вам попросту неизвестных.

   — Отлично. Но ведь если принцесса Елизавета — настоящая или ненастоящая — будет покушаться на престол, это никак не касается вас. Напротив. Чем сомнительнее её притязания и чем более шатко положение императрицы нынешней, тем лучшие перспективы открываются перед вами. Для всего народа вы будете выглядеть избавителем, способным восстановить политическое равновесие и порядок.

   — Это выглядит так, как будто вы все продумали.

   — Совершенно верно. И потому обратимся к этому казаку. Он выдаёт себя за вашего отца и тем наглядно доказывает, что ваш отец больше устраивает народ, чем императрица.

   — Народу свойственно бунтовать.

   — Вы правы. История даёт тому множество примеров. Но в данном случае этот бунт вам на пользу. Ведь казак ничего не говорит против вас. Он называет вам любимым сыном и наследником, не правда ли?

   — Мне омерзительна сама эта мысль!

   — Вы правы. Но я говорю о другом. Это же угроза для императрицы, тогда как вам нет необходимости ни высказываться против казака, ни заявлять о себе в этой развернувшейся борьбе с ним, которая, по всей вероятности, лёгкой не будет. Что говорят последние донесения? Императрица допустила вас к ним?

   — Конечно, нет. Но я имею представление о них. Девятого ноября отряд генерал-майора Кара был окружён бунтовщиками. Солдаты без боя перешли на сторону казака. Тринадцатого они разбила отряд полковника Чернышева. Двадцать восьмого ноября — отряд майора Заева, направленный в помощь осаждённому оренбургскому гарнизону. Оставленный без подкреплений, генерал-майор решил лично явиться в Петербург, чтобы просить помощи и доложить о подлинном положении вещей.

   — Разве он появлялся в Петербурге? Или его приезд был окружён такой глубокой тайной, что даже вы не знали о нём?

   — Нет, в Петербург его просто не допустили. Двадцать девятого ноября возле Москвы Кар был задержан курьером, который вёз указ императрицы, запрещавший ему отлучаться от вверенных ему воинских частей. Кара пытались задержать силой.

   — О, это понятно. Ведь московское дворянство не любит императрицу, и на него вы тоже можете вполне рассчитывать. Воображаю, какое впечатление произвели там рассказы генерал-майора!

   — Могли б произвести, моя дорогая, но императрица превзошла себя по скорости и решительности действий. Кар был смещён, а вместо него назначен Александр Ильич Бибиков^[10]. Креатура Потёмкина.

   — А вы по-прежнему бездействуете, кронпринц!

* * *

Императрица Екатерина II, А.С. Протасова, М.С. Перекусихина, Фальконе

За туалетом опять народу множество. Дела. С утра дела. Проснуться толком не успеешь. Марья Саввишна та хоть помочь старается. Зато от Протасовой отбиваться надо. Целый ворох новостей всегда тащит. Все уголки дворца, кажется, каждую пылинку на свет просмотрит.

   — Государыня, в Петербурге новость, и какая! Ещё один художник объявился. Скоро вашей аудиенции добиваться начнёт. Особливо если папаша поможет.

   — Какой ещё художник, Королева Лото? От них и так проходу нет. И причём тут папаша?

   — Вот в том-то и дело, нагрянул к нашему ваятелю господину Фальконе сынок.

   — Господин Фальконе, насколько я знаю по докладам Бецкого, не испрашивал ни на что подобное разрешения.

   — А чего ему испрашивать, когда сынок нежданно-негаданно нагрянул. Сказывают, родитель в великом гневе, да делать нечего.

   — Ничего не знаю о сыне Фальконе.

   — Вызнала, государыня, всё как есть вызнала. Живописец он, портреты списывает. Хорошо ли, нет ли, не скажу. О том разговору не было. Опять же говорят, будто не ладил он с малых лет с родителем. Оттого смолоду в Париже обосновываться не стал — в Англию отправился, и будто бы не зря.

   — Что значит — не зря? Прижился там, что ли? Тогда зачем в Петербург заявился? Здесь чего искать решил?

   — Откуда мне, государыня, знать. Только верно и то, что в землях аглинских в салоне выставлялся, награды всяческие получал, за портретами его дамы как есть гонялись. А прослышал, что монумент родительский на доброй дороге, к окончанию приближается, видно, решил и тут счастья попробовать. Родитель рад не рад, всё равно должен будет за него ваше величество просить. А вдруг и впрямь мастер хороший? Тогда ему и смолянок заказать можно бы было.

   — Ишь ты, как раскомандовалась, Анна Степановна. Мне здесь Левицкий больше нужен. А ты что, Марья Саввишна? Кого из подопечных своих через дверцу заветную провела?

   — Да я, государыня, только спросить. Господин Фальконе там пришёл, расстроенный весь. Об аудиенции вашей и не заикается. Через меня положил узнать, как ему с сынком-то его быть.

   — Ну и скор на ногу наш ваятель, ничего не скажешь. Вели войти.

   — Ваше императорское величество, простите великодушно, если бы не крайняя нужда...

   — Знаю, знаю твою нужду, слов попусту не трать. О чём просить хочешь, Фальконе? Заказ для сына?

   — Нет, ваше императорское величество, ничего подобного мне и в голову придти не могло. Я не знаю, каков в деле мой сын Пьер. Мы слишком много лет не виделись, а главное — мне незнакомо его мастерство. Я хотел всего лишь просить у вашего величества разрешения остаться Пьеру на некоторое время в Петербурге. Он привёз с собой образцы своих работ. Я не решусь их представить на ваш просвещённый вкус, ваше величество, но хочу заставить его для пробы написать при мне и в моей мастерской портрет мадемуазель Колло. Если эта вещь окажется, в моём представлении, достойной вашего внимания, я буду униженно просить представить его во дворец. Но это дело достаточно далёкого будущего.

   — Что же, мне нравится твоё чувство ответственности. Сделай экзамен Фальконе-младшему, а мысль написать портрет очаровательной мадемуазель Колло просто хороша. Ты знаешь, как я люблю и ценю её редкостный талант. И жалею, что редко вижу её во дворце. Колло положительно игнорирует мои приглашения.

   — О, как вы можете так говорить, ваше императорское величество! Мадемуазель Колло очень скромна и чувствует себя стеснённой в роскоши императорских чертог. Она неохотно меняет даже свой рабочий костюм на выходное платье.

   — Что ж, скромность украшает каждого человека. Кстати, Фальконе, ты поддерживаешь переписку с Даламбером?

   — Мы достаточно редко обмениваемся письмами, ваше величество. Это трудно назвать перепиской.

   — Но сразу по приезде в Россию ты с радостью взялся за портрет философа. Значит, ты хорошо знаешь Даламбера и тем более хорошо относишься к нему. Так вот скажи, случайно не было последнее время разговора о приезде в Ферней нашего вельможи Ивана Шувалова? Ты ведь узнал в Петербурге и его тоже?

   — О, да. Предостойнейший и хорошо осведомлённый в области искусств господин. Он сейчас путешествует по Европе с вашим поручением, ваше величество.

   — Положим, не с поручением, а по моему разрешению. Так упомянул ли о нём когда-нибудь Даламбер?

   — Насколько я понял, господин Даламбер не встречался с господином Шуваловым, но получил великолепный отзыв о нём господина Вольтера. Наш фернейский патриарх восторженно оценил образованность господина Шувалова, редкостный объем его познаний во всех разделах гуманитарных наук, его философический склад ума...

   — Довольно, довольно, Фальконе. Я не нуждаюсь в панегирике господину Шувалову. Мне достаточно узнать, насколько благоприятное впечатление он мог произвести в просвещённых кругах. Как-никак он мой подданный и представляет мою Россию.

   — Это так понятно, ваше величество. Отвечу одним словом: впечатление наиблагоприятнейшее. Кажется, в Париже он показывался ещё с одной русской девушкой, также отличившейся редкой образованностью. То ли это его воспитанница, то ли родственница. Друзья не сообщили мне подробностей.

— Ах, даже так. Я не задерживаю вас, Фальконе. Ваш сын может на некоторое время задержаться в Петербурге. Прощайте. Впрочем, ещё одно. Возможно, я закажу мадемуазель Колло портрет одной из питомиц Смольного института — Натали Алексеевой. И, пожалуй, Катерины Нелидовой. Они неразлучные подруги.

* * *

Великий князь Павел Петрович, великая княгиня Наталья Алексеевна

   — Вы снова не в духе, великая княгиня?

   — Бога ради, ваше высочество! Вы же знаете, как не люблю я этих византийских оборотов. Великая княгиня! Кажется, от этого титула до престола вообще нет дороги!

   — Но это же не так, моя принцесса: просто принятый оборот. Всего лишь простая условность.

   — Которая меня ранит, как вы знаете.

   — Но зато сразу после него в России следует титул императрицы, моя дорогая.

   — О боже, и снова всё, как в слезливых романах! Императрица! Но когда этого титула удастся дождаться? К тому же вы совершенно лишены честолюбия, ваше высочество, и это приводит меня в полное отчаяние. Во всех государствах наследник престола принимает участие в управлении страной. У него есть свои обязанности и свои возможности. Нет такого политического акта, который бы совершался без его участия или хотя бы присутствия. Это нормально, если только он не становится вообще соправителем своей родительницы. Ваше высочество, ведь ваша родительница получила престол только благодаря вам, как мать наследника. Это единственное основание её правления, но она совершенно пренебрегает вами. Вы или теряетесь в толпе придворных, или можете отсутствовать — никто вашего отсутствия не заметит. Разве не так, мой принц? Попробуйте отрицать очевидное!

   — Принцесса, вы не успели узнать характер императрицы...

   — Вот именно успела и поэтому не нахожу себе покоя. Мне стыдно за наследного принца, но мне стыдно и за его супругу, которые ровным счётом ничего не значат по сравнению с амантами вашей матушки. Мир вертится вокруг этих никчёмных негодяев, а вы... а вы молчите и соблюдаете невозмутимое спокойствие, ограничиваясь тем, что время от времени спрашиваете меня о дурном расположении духа. Ваше величество, я принцесса по рождению, по крови, а не одна из фрейлин с заднего двора, которых находит себе императрица.

   — Я не согласен с вашими обвинениями, Натали. Не могу согласиться. Вы не знаете, как при русском дворе расправляются со строптивцами, и здесь не может помочь никакая родственная связь. Наоборот. Вряд ли вам стала известна судьба старших сестёр императора Петра I. Так вот, за одно то, что они были на стороне правительницы Софьи, а не десятилетнего мальчика, к тому же от второго брака, их всех ждал монастырь. Но этого мало. Две из них оказались в ста с лишним лье от Москвы на север, в так называемой Александровой слободе, жили в каменной конуре с единственным окном, питались одними испорченными продуктами, которыми они снабжались от царского двора — вообразите себе мясо или рыбу после недельного пути на повозке, им отказывали во всякой врачебной помощи, не доставляли царю их писем. И снова мало. После кончины император распорядился сбросить их, царских дочерей, в общую могилу для бродяг и убогих.

   — Вы хотите меня запугать?

   — Нет, всего лишь дать представление о нравах русского царского двора. Здесь необходимо тихо и не возбуждая подозрений дожидаться своего часа. Хотя бы для того, чтобы остаться в живых.

   — Оправдание трусости!

   — Натали, не ищите способа оскорбить меня. Чем это улучшит или изменит наше положение?

   — Русский двор! Но мне говорили, что прежние цари, когда делали записи о значительных событиях, непременно ссылались на то, кем был в это время их наследник. Разве не так?

   — Я не знал, что вы так интересуетесь русской историей.

   — Историей? Я думаю о судьбе вашего высочества и, в конце концов, о своей собственной. Но вот надпись на куполе этой огромной башни, которую у вас называют Иваном Великим, в Московском Кремле, несёт имя и царя Бориса, кажется, и его сына. Возражайте же, мой принц, спорьте же, спорьте!

   — Спорить с очевидным?

   — Ах, так! И вот вам пример: этот мир с турками. После 8-летней и далеко не слишком успешной, как мне удалось услышать, войны.

   — Да, это была нелёгкая кампания. Турецкая война, начавшаяся в 1768 году и только в 1774-м закончившаяся Кючук-Кайнарджийским миром. А тут ещё события с этим разбойником Пугачёвым, затруднения со Швецией. Мир с турками был необходим как воздух.

   — И именно поэтому императрица заказывает табакерку с портретом турецкого султана, с которой не расстаётся. Вчерашний враг оказался ближайшим другом, на которого приятно смотреть по многу раз на день.

   — Натали, вы переоцениваете свою осведомлённость о внешних делах. Я готов даже угадать источник ваших сведений — настолько они предвзяты.

   — Очередной предмет ни на чём не основанной ревности? Стыдитесь, ваше высочество!

   — Оставим препирательства. Мне легко доказать вам в данном случае вашу неправоту. Разговоры о мире велись с султаном Мустафой, но конца им не виделось. Зато когда в начале 74 года Мустафы не стало и на престол вступил его брат Абдул-Гамид, всё пошло как по маслу. И в июле 1774-го Кючук-Кайнарджийский мир был подписан на таких благоприятных для России условиях, каких не пророчили дипломаты.

   — Подкуп советников?

   — Не берусь утверждать.

   — Вы, конечно, не были допущены к переговорам, не правда ли? Императрица же отметила их успешное окончание тем, что заказала себе табакерку с портретом Абдул-Гамида и теперь имеет удовольствие раз за разом щёлкать по носу глупого противника. И вот вам доказательство мелочного тщеславия этой женщины!

* * *

Великая княгиня Наталья Алексеевна, А.П. Шувалов

   — Однако вы всеобщий любимец, граф Андрей, вас можно ревновать ко всему свету. С великим князем вы дружны с молодых ногтей. Императрица Елизавета не чаяла в вас души.

   — Ваше высочество, в этом нет никакой моей заслуги. Просто мне посчастливилось с местом и временем рождения. Моя матушка была лучшей, если не единственной, душевной приятельницей покойной императрицы. У них не было друг от друга никаких тайн ещё с тех времён, когда царевна Елизавета вела, прямо сказать, нищенское существование на задворках императорского двора.

   — Дочь императора Петра Великого? Как это могло быть?

   — Очень просто. В результате придворных розыгрышей у дочерей Великого Петра осталось лишь достаточно незначительное имущество их матери, императрицы Екатерины I, какие-то бедные мызы, несколько участков земли под Петербургом и Москвой и никаких денег. Хочу вам напомнить: к власти пришла другая ветвь царствующего дома. Императрица Елизавета не имела никакой надежды на улучшение своей жизненной судьбы, и моя родительница разделяла все её житейские невзгоды.

   — Зато потом!

   — Вы правы, потом была жизнь при дворе, если не сказать во дворце. Моя матушка вышла замуж за одного из преданнейших друзей императрицы. Круг замкнулся.

   — И в центре этого круга оказался граф Андрей Шувалов, получивший чисто французское воспитание под руководством академика Ле Руа, блестяще проявивший себя на службе.

   — Ваше высочество, вы беспощадны. Графу Андрею Шувалову не было нужды не только проявлять себя по службе, но и вообще служить. С четырёх лет я был записан вахмистром в Конную гвардию — она в России ценится выше всего. Тринадцати лет императрица сочла нужным пожаловать меня камер-юнкером и отправить дворянином при посольстве в Париж — вот вам секрет моего, как вы изволили выразиться, блестящего французского воспитания. Четырнадцати лет я был избран почётным членом императорской российской Академии трёх знатнейших художеств, только что образованной любимцем императрицы и моим близким родственником Иваном Ивановичем Шуваловым, семнадцати — в камергеры, а девятнадцати — в Комиссию для рассмотрения коммерции Российского государства.

   — Мой Бог, вот это действительно карьера! Но простите моё легкомыслие, граф, вы что-нибудь понимали в коммерции?

   — В этом не было решительно никакой нужды. Место по службе было необходимо, чтобы вступить в законный брак с соответствующей невестой. Мне выбрали дочь фельдмаршала графа Салтыкова.

   — Это не было романтическим увлечением?

   — И, само собой разумеется, таковым не стало. Мы с супругой оба понимали смысл и выгоды подобного брачного союза.

   — Вы пугаете меня, граф, своим цинизмом.

   — Цинизмом или здравым смыслом, ваше высочество? Цинизм касается небрежения истинными чувствами, заложенными в нас натурой, здравый смысл помогает эти чувства защищать от ненужных вторжений извне.

   — О, я чувствую в ваших мыслях влияние Вольтера.

   — Оно пугает вас, ваше высочество? Мне и в самом деле посчастливилось приблизиться к фернейскому патриарху. Великий философ действительно незаслуженно благоволил ко мне и даже одобрял мои французские стихи, хотя, по-моему, они достаточно слабы.

   — Тем не менее вы сочли возможным похвастать ими перед Вольтером, а мне до сих пор не соизволили их даже показать.

   — В отношении Вольтера это была шутка, в отношении же вас, ваше высочество, я не хотел бы выставлять себя в невыгодном свете. Ваше мнение мне слишком ценно.

   — Моё? Но я не так много понимаю в литературе, тем более во французской поэзии. А собеседнику Вольтера я тем более не судья.

   — О, я вижу в вас записного знатока и критика, ваше высочество. Простите на вольном слове, но ваше высочество для меня всегда и прежде всего женщина, воплощение всех женских достоинств.

   — Но не соблазнов, не правда ли?

   — Как бы я осмелился, ваше высочество!

   — Франция далеко не всему вас научила. Российский пуританизм оказался превыше всего. Или вы просто не доверяетесь мне? Ведь мы разговариваем как простые друзья, не правда ли? Иначе сама по себе наша беседа станет нарушением придворного этикета.

   — Если и признать вашу правоту, ваше высочество, всё равно язык мой отказывается мне повиноваться.

   — Робеющий граф! Это одинаково неожиданно и забавно. И что же — вы так же робеете и в интимном кружке её императорского величества? Ведь не секрет, что вы проводите в нём немало времени.

   — Но это всего лишь служба, ваше высочество.

   — Служба? Какая служба? В качестве кого, граф?

   — Если выдать государственную тайну, ваше высочество, мне поручается исправлять стиль французских писем и записок императрицы, а это уже немалый объем. Императрица проводит за письменным столом долгие часы и предпочитает оставлять потомкам именно эпистолярное наследие, о котором мне и поручено тщательно заботиться.

   — Борьба с русизмами!

   — Откуда же! Её императорское величество не владеет литературным русским языком, но для её сочинений на моём родном диалекте есть специальный секретарь, отлично справляющийся со своими обязанностями. Что касается меня, то я борюсь с германизмами.

   — Мне это представляется таким странным: императрица, теряющая время за бюваром! Может быть, я просто не знаю таких примеров.

   — Эта странность вполне оправдывает себя, ваше высочество. Именно безукоризненный эпистолярный жанр сделал нашу императрицу известной во всех уголках Европы и принёс ей славу просвещеннейшей монархини. Разве не так?

   — Наверно, вы правы, граф. Просто такие действия не в моём характере. Я предпочитаю живую жизнь.

   — И слава богу, ваше высочество, что вы не пресловутая учёная женщина, зато женщина редкой красоты и очарования. Но я, кажется, теряю контроль над собой. Простите, ваше высочество, ради бога простите.

   — Охотно, мой друг. И всё же, чем ещё, кроме переписки, вам приходится заниматься? Мне хотелось бы полнее познать характер моей свекрови.

   — Тут нет никаких секретов. Я помогал государыне сочинять «Антидот» — труд, направленный на разоблачение неверного понимания Вольтером русской истории и роли государя Петра Великого.

   — Ах, знаменитый «Антидот» — противоядие, которое мне довелось держать в руках. Мой отец даже счёл нужным прочитать его.

   — Я наблюдал за изданием переводов лучших сочинений иностранной литературы — так хотела императрица — и занимался изысканиями в области русской истории. В результате я получил чин тайного советника, а вдобавок директора Московского и Петербургского Ассигнационных банков.

   — От скольких же важных государственных дел вас отвлекает беседа со мной, граф! Я испытываю стыд и неловкость.

   — Ваше высочество, вам доставляет удовольствие смеяться надо мной. Вы никогда не упускаете подобной возможности.

   — В виде сатисфакции вы можете приложиться к моей руке. Довольны, граф Андрей Шувалов?

* * *

Екатерина II

Нет писем от Алексея Орлова. Нет, и на поди. Объяснится в случае надобности. Кошку хвостом вперёд вывернет — слова не вставишь. Не торопится с письмами. А с делами? При его-то увёртливости да никаких вестей? Быть такого не может. И денег навалом. И людей — успевай приказывай. Рассчитывает? Значит, рассчитывает.

Господи, сама виновата: положилась на Гри-Гри. Мол, обо всём с Шуваловым дотолкуется. Трудно ли? Оказалось, всё наоборот. Мало что спугнул — обидел. Никогда Ивана Шувалова терпеть не могла, да сказать против него нечего. Держался почтительно. Говорили, не раз покойную императрицу от гнева против невестки удерживал. Если и неправда, всё равно противу великой княгини слова не говаривал. Осторожничал. Знаю, так и держать его надобно было в России. К чему его вояж по всей Европе? Авантюрьера под его крылом никогда беды знать не будет — деньги всё устроят.

Пересмотрела письма Ивана Ивановича. Вот оно, что Гри-Гри адресовал: «И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишённым доверия, коим пользуются многие, мне равные». Ишь, о Разумовских намекает. «Я не способен быть употребляем ни на какое дело, я не достоин благоволения нашей матери! По-теперешнему судят и о прошедшем. Может быть, скажут, что я дурно служил усопшей императрице, что я дурно служил моему отечеству. Что делать, любезный господин мой, скажите!»

Только сейчас в голову пришло: а как Гри-Гри письмецо-то читал? Может, и не читал вовсе? Французского диалекта никогда не знал. Говорить начнёт — смех один, а уж с грамотой никогда в ладах не был. Да поди, рассудил чего читать, когда «бывший».

Никогда умом лишним не грешил, а уж тут и тужиться не стал. Мне бы самой подумать. Мне! Все письма, что Иван Иванович сестрице любезной присылает, скопировать велела. Ведь это надо, чтобы как лицо царской крови в Европе принимали!

«Вчерашний день выехал, матушка, из Риги и приехал в Митаву; стою на квартире принца Карла Курляндского. Герцог Бирон звал меня обедать — дворянина за тем присылал, и туда еду... Обедал у герцога, который меня весьма учтиво и ласково принял. В первый раз видел двор маленького немецкого владетеля, в котором гофмаршал, кавалер, фрейлины, пажи — все в миниатюре перед большим двором. Герцог сам ко мне хотел ехать, только я сказал, чтоб не трудился, ибо я скоро поеду. Принц Пётр однако же был. Кушанья нам наслали в Риге столько, что девать было некуда на дорогу».

Месяца не прошло — Кёнигсберг. «Всего странней в Мемеле: послал к вам письмо на почту — почтмейстер денег не взял, в Тилзите, как скоро приехал, то тотчас комендант со всеми офицерами ко мне пришёл — поздравить с приездом; прислал караул; потом офицер спросил: что мне угодно, то б приказал; после того — шесть бутылок венгерского и блюдо лимонов, то, что всего больше и непонятней: не приказал трактирщице брать с меня денег, где я обедал, которая тотчас ушла з двора, и не могли её сыскать, девки её то сказали, что ей брать ничего не приказано...»

Вон как! Не догадываешься, значит, господин Осторожный. Что за персону царскую принимают, не догадываешься. «Третьего дня после обеда приехав, послал сказать кфельдмаршалу Левалду и протчим, как и герцогу Голштинскому и принцессам. Принцесса Шарла была в деревне — только приехала; сказали, что она для меня приехала в город... Сего дня обедать зван к фельдмаршалу Левалду, ужинать — к герцогу Голштинскому; завтра зван обедать к принцессе Шарле. Пробыв здесь дни три или четыре, отправлюсь далее в путь. Ранее неспособно, чтобы высоких господ небрежением и неучтивостью своею не обидеть».

Вот тебе и Гри-Гри. Для него «бывший», а для царствующих куда какой настоящий. Чем авантюрьере не поддержка!

Бироны... Торопился Осторожный, куда как торопился. Герцог сам хотел к нему ехать, Эрнест Иоганн, правитель российский. Как-никак за восемьдесят перевалило, а заспешил Ивана Ивановича повидать. И надо же, покойная императрица ничего против Биронов не имела. Сказывали, заботился о ней фаворит, больно заботился. Гнев царский вызывал, а от своего не отступал. Сколько раз императрица Анна Иоанновна в монастырь хотела цесаревну навеки вечные упрятать — не дал. За братца своего хотел цесаревну сосватать^[11] — императрица не дала. Клубок такой — хоть топором руби.

А тут, значит, герцог захотел повидать Ивана Ивановича. Остановился Осторожный у младшего из его сыновей — Карла. Но и старший появился. Ему, принцу Петру, сказывали, отец правление Курляндией передать хочет — недомогает сильно. Да эти, Бог с ними.

Что дальше? Бреславль. «Приехав сюда, послал сказать к губернатору господину Тауцинену, генералу порутчику и кавалеру Чёрного Орла. Хотел к нему сегодня сам ехать, только он меня предупредил и был у меня, сказав все возможные учтивости, осведомляясь, надобно ли что для способности моего пути. Учтивости весьма в Пруссии мне делают много...»

Вена. «Вчерашний день имел честь видеть их величества и фамилию в Лаксенбурге, загородном замке... как обыкновенно аудиенциев в сих увеселительных домах не делают, так и мне сказано было, что буду просто представлен... после обеда мне тотчас сказано было, что их величества желают меня приватно видеть и показать тем знак своего благоволения... и весьма сию благосклонностию утешен...» «Был представлен архигерцогам и архигерцогиням, всё соответствовало знатности их рождения и воспитания; в разговорах весьма милостивы и разумны... Также большие принцессы говорили, чтобы я пожил, приятно им будет сделать знакомство со мною... Третьего дни обедал у французского посла. Теперь еду к венецианскому. Всякой вторник ездил к Лаксенбург, куда уже зван обедать к графу Клери... сколько император и императрицы милостивы...»

Мало того. Мало! Ещё и в Ферней завернул. С Вольтером встретиться пожелал. Агент мне сообщает, будто Вольтер поделился с Даламбером впечатлениями. Что вот сейчас в Фернее САМ Шувалов и что это один из образованнейших и любезнейших русских людей, да и вообще каких ему встречать довелось. Одну фразу слово в слово списал: «Встреча с Русскими постоянно убеждает меня, что Атилла был человек приятный, и сестра императора Гонория поступила благоразумно, решившись быть его супругою». К чему это? Коли намёк, то на кого? Не на покойную ли императрицу, что в аманты себе именно Шувалова взяла?

* * *

Великая княгиня Наталья Алексеевна, граф А.П. Шувалов

   — Граф, вы определённо задели моё любопытство. Газеты полны сообщений...

   — И конечно, домыслов, принцесса.

   — Потрудитесь не перебивать меня, несносный! Газеты полны сообщений о кончине герцога Кингстона и планах его блистательной супруги. И даже высказываются предположения о возможном её приезде в Россию. Как это занятно!

   — Я не верю в подобный приезд, ваше высочество. Не потому, что изменятся желания герцогини — она известна своим неизменным стремлением к единожды поставленной цели, — вряд ли наша императрица даст на него согласие.

   — Но почему же? Герцогиня Кингстон принадлежит к знатному семейству, к тому же сказочно богата. Её визит, в конце концов, не так уж безразличен для каждого европейского двора.

   — Для каждого, но не нашего.

   — Опять загадки?

   — Ваше высочество, а естественное соперничество двух женщин? Только ради бога не выдавайте моих соображений — я могу слишком дорого за них поплатиться.

   — Можете быть совершенно спокойны: это наша с вами конфиденция останется нашим общим секретом. Но, пожалуй, вы правы. Может существовать и такой мотив. Кажется, герцогиня блестяще образована, а её ум получил признание во всей Европе.

   — Вот видите, моя принцесса, для вас всё становится очевидным и без моих объяснений. К тому же герцогиня славится остроумием. В Европе повсюду и уже сколько лет повторяют её слова: когда англичанин ещё ищет удовольствия, француз уже наслаждается. Вообще она сравнивала англичан с неуклюжими, неотёсанными, но вполне добродушными медведями, тогда как французов — с подвижными и поверхностными обезьянами.

   — Совсем неплохо сказано. Но позвольте, вы говорите, что по европейским странам много лет ходят её определения. В таком случае, сколько же герцогине лет?

   — Мне не приходилось задумываться над таким вопросом, но во всяком случае она в очень пожилом возрасте: ей явно за пятьдесят.

   — Как жаль! Зачем же ей в такие годы богатства герцога? А впрочем, вы знаете сколько-нибудь историю её жизни? Андре, вы знаете, как отчаянно я скучаю в атмосфере неколебимой благоприятности и неясных мечтаний о будущем нашего малого двора. Стоит только вдуматься: малый двор. Не допущенный к большому. Существующий на отшибе и к тому же ограниченный в средствах! Но я начинаю повторяться. Спасайте же меня, Андре, если можете рассказать, то хоть немного расскажите о герцогине. По крайней мере моему воображению будет ненадолго задана работа.

   — С величайшей готовностью, ваше высочество, лишь бы мне не разочаровать ваши ожидания. Но, поверьте, моя принцесса, я буду очень стараться.

   — И вы станете говорить по-французски, не правда ли? Я так устала от любимого великим князем немецкого, да ещё в его прусском варианте.

   — Вам не придётся дважды повторять своих желаний, принцесса. Итак, начинаем. Елизавета Чудлей — это старинная английская семья среднего достатка. Отец — полковник Томас Чудлей — унаследовал самые ничтожные наделы земли от деда, баронета сэра Томаса Чудлея из Астона. Мать скончалась, когда девочке исполнилось всего несколько лет, и её место заняла тётка. Не вспомню сейчас её фамилию, но все отзывались, что это была развесёлая тётка, обожавшая всяческие развлечения и не собиравшаяся отдавать племянницу в монастырский пансион. Результат таких педагогических установок заявил о себе куда как рано. Первая любовь пришла к Елизавете Чудлей в 16 лет. Выбора у девочки большого не было, и она обратила свои чувства на сына соседа по имению.

   — Без взаимности?

   — Что вы, что вы, принцесса, как во всякой доброй сказке — с полной взаимностью. Мальчик был ненамного старше своей избранницы. По какой-то причине ему пришлось поехать в Лондон, тогда как восторженная Елизавета заболела в это время оспой. Движимая самым благородным порывом, она пишет возлюбленному письмо о своём несчастье и, поскольку оспа не выпускает своих жертв не обезображенными, возвращает ему его слово, чтобы не связывал свою жизнь с безобразным чудовищем. И снова, как в доброй сказке, юный жених отверг и предложение, и все предостережения и помчался к любимой.

   — Боже, как он рисковал! Ведь всё могло случиться.

   — И случилось. Елизавета успела поправиться без единого следа от перенесённой болезни, тогда как юноша заразился от её письма — так, во всяком случае, предполагали врачи — и скончался в страшных мучениях.

   — Какой же это был удар для восторженного сердца!

   — Вы имеете в виду юную Чудлей? И вы ошибаетесь, моя принцесса. Елизавета почти сразу подпала под вполне дружеское влияние другого своего соседа, хотя несколько старше её, зато носившего титул графа Батского.

   — И Елизавета стала графиней?

   — О, нет, ваше высочество. Пультеней граф Батский не был так неосмотрителен. Он ограничился тем, что присоветовал порушенной невесте переселиться в Лондон, где устроил её фрейлиной к принцессе Уэльской Августе, урождённой принцессе Саксен-Готской.

   — Но мы же связаны с этим домом родственными узами, и, насколько я помню, у принцессы было множество детей в браке с принцем Фридериком-Льюисом.

   — Девятеро, ваше высочество. При дворе принца велась самая тихая и упорядоченная семейная жизнь, в то время как граф Батский мог в своё удовольствие заниматься пополнением образования не слишком отягощённой книжными знаниями Елизаветы. Правда, Елизавета Чудлей оказалась особой достаточно нетерпеливой, уроки Батлея ей явно скоро надоели, и как только в неё влюбился шестой герцог Гамильтон Джеймс Дуглас, рано осиротевший шотландец, наследник огромных богатств, Елизавета согласилась отдать ему руку и сердце. Хотя жених был моложе невесты на целых шесть лет.

   — И вы считаете такие мелочи, граф! Они оба были молоды и, я уверена, не задумывались над следами, которые оставляют на людях годы. Однако, судя по вашей интонации, их счастью что-то противостояло. Но не возраст же? Скорее — дайте мне стать гадалкой! — родные?

   — Вы совершенно правы, ваше высочество. Впрямую противодействовать влюблённому герцогу, никогда не знавшему женской ласки — его мать скончалась во время родов, — никто не решился. Зато в возможностях родственников было заинтересовать жениха перспективой длительного путешествия в образовательных, само собой разумеется, целях. Герцог получил полное согласие родственников на брак, как скоро нога его вновь вступит на английскую землю.

   — Он погиб во время путешествия? Влюбился в другую?

   — И не то, и не другое, моя принцесса. Всё дело было в невесте. У неё под рукой оказался сверстник герцога, сын графа Бристоля, Август Джон Хервей. Военный совет, который невеста держала всё с той жизнерадостной тёткой, пришёл к заключению о целесообразности именно этого нового варианта брака для Елизаветы. Был найден и вполне благовидный предлог. Хотя любовь к Гамильтону и сама Елизавета, и её тётка называли первой и настоящей, Елизавета якобы получила известие о вероломной измене шотландца и в порядке утешения обвенчалась в Винчестере с лордом Хервеем, капитаном морской службы. Но дальше произошло нечто непонятное: супруги разъехались почти сразу после венчания. Предположений строилось множество. Одни говорили о желании сохранить брак в тайне из-за противодействия родных. Другие о разочаровании молодого супруга в прошлом невесты. Так или иначе моряк вернулся на службу, а леди Елизавета Хервей, не медля ни единого дня, — в европейские страны.

   — Подождите, подождите, граф, помнится, сколько было разговоров о том, что Елизавета Чудлей свела с ума короля Августа III, с которым потом долгие годы якобы переписывалась. И в Берлине короля Фридриха Великого. Но почему-то никто не называл её при этом титулом леди, тем более иным именем, чем Чудлей.

   — У вас завидная память, ваше высочество. Елизавета не хотела терять своей должности фрейлины, как и заманчивого положения незамужней красавицы. Между тем Хервей грозил открыть тайну их брака и затребовать её к себе на постоянное жительство. И вот здесь в полной мере проявилась незаурядная решительность Елизаветы. Вместе с подругой она поехала в Винчестер, и пока подруга занимала разговором аббата, умудрилась вырвать из церковной книги запись о своём браке. После чего у нынешней герцогини Кингстон хватило, скажем, решимости заявить лорду Хервею, что он может доносить об их браке кому угодно и что угодно. Его заявления могли стать всего лишь поводом для обвинения герцога в клевете. В случае же его «разумного поведения» она готова простить ему его неразумное, по её словам, поведение.

   — Но она должна была на что-то рассчитывать. Отказаться от богатства, титула — она должна, не получая ничего взамен...

   — Такие подробности, ваше высочество, мне неизвестны. Верно одно. Елизавета Чудлей поселилась в Лондоне, стала жить на самую широкую ногу. Около неё роились поклонники, пока она не увидела среди них несметно богатого Эвелина Пьерпонта герцога Кингстона. Елизавета именно на него стала обращать своё внимание, роман наметился и стал развиваться достаточно стремительно. Титул герцогини стал для Елизаветы реальностью, если бы не неожиданная болезнь графа Бристоля, который пожелал её видеть, примириться с ней и оставить по завещанию ей как законной жене все свои богатства. Искушение было слишком велико. Елизавета соглашалась на все условия, но...

   — Бристоль умер, не успев составить завещание?

   — О, гораздо хуже, ваше высочество. Наш граф Бристоль осмелился самым чудесным образом встать со смертного одра. Елизавете не оставалось ничего другого, как из опасения перед его местью выйти замуж за герцога Кингстона, который, кстати сказать, был очень намного старше неё. Не скажу точно, но ему было далеко за семьдесят, если не все восемьдесят. Короче говоря, супруги прожили в браке всего четыре года — вполне сходная цена за то, чтобы стать единовластной владетельницей колоссальных богатств и превосходного титула герцогини Кингстон.

   — Елизавета Чудлей всё-таки достигла своей цели.

   — О, да, ваше высочество, но в свои 53 года.

   — Как, ей целых пятьдесят три? Какая жалость!

   — И ещё наследники герцога опротестовали завещание.

   — Они могут его выиграть?

   — Как оказалось, нет. В завещании герцога Елизавета предусмотрительно названа своим девичьим именем — Елизавета Чудлей. Теперь речь в суде может идти только о титуле.

* * *

Во дворце радость — а как бы иначе? Граф Григорий-Григорий возвращается. Из Москвы. С великою победой: и москвичей-бунтовщиков усмирил, и чуме конец положил. Герой, одним словом.

Марья Саввишна ног от радости под собой не чует. Не догадалась ещё: ни к чему это для государыни. Дай срок, разберётся. Пока только обрывки рассказов ловит, как это оно в Первопрестольной было. У государыни спрашивать не решается: вдруг не угодит, а к месту словечко непременно вставить надобно.

Кто её знает, откуда чума в Москве взялась. Догадки одни. Кто на Турцию грешит: оттуда завезена. И будто бы на Суконный двор, что у моста за Москвой-рекой, — с шерстью. От одного человека хворого такая беда не разошлась бы. А тут в 1771 году за январь—февраль на Суконном дворе сто тридцать человек померло.

Начальство московское скрыть от императрицы потщилось. Говорить про болезнь говорило, да так всё — между прочим. Навалилась беда настоящая к концу лета. Тут уж не одни суконщики — весь город затрясся, с августа так и пошло людей косить. А начальство опять молчок. В городе еле покойников успевают на погостах хоронить. Те, кто их привозят, на следующий день в горячке сваливаются.

Ведь так сказать страшно. Более года чума бушевала. Ни тебе помощи лекарской, ни порядка никакого. К марту 1772-го по одной Москве шестьдесят тысяч перемерло, а по России и вовсе — семьдесят пять тысяч.

Государыня в отчаянии: что делать, с какого конца к беде подступиться? А тут ещё преосвященного Амвросия чернь смертно побила за то, что не дал к образу чудотворному прикладываться — от заразы. Граф Григорий Григорьевич вскипел весь. Дай, мол, государыня, мне власть безобразиям этим конец положить. Государыня засомневалась: куда ему — не лекарь, в болезни ничего не понимает. Сказал как отрезал: рука тут железная нужна, солдатская. От лекарей, матушка, сама видишь, проку никакого. Отпусти, чтобы большей беды не случилось. Чтоб тебе порухи не иметь.

Марья Саввишна каждое словечко помнит. Разладилось уже в те поры что-то у государыни с графом. Иной раз подосадует государыня, иной из терпения выйдет. Одно понятно: надоедать человек стал.

Может, и граф Григорий Григорьевич то же приметил, что так рваться к делу стал? Рассчитал — справится, государынину милость сполна вернёт. Да нешто за службу любят?

— Сам вызвался, а ехать всё же в душе опасался. О графе Бобринском вспоминал^[12]. Наталью Григорьевну пожелал видеть, в Смольный поехал. А для благопристойности нескольких девочек гостинцами одарил, особо Катеньку Нелидову обласкал — государыне больно её игра на театре по сердцу была. Наталье Григорьевне фермуар тогда бриллиантовый пожаловал, у начальницы института оставил. Катеньку Нелидову не обидел: набор изумрудный подобрал. Что серёжки, что пара браслетиков, что кулончик преотличный.

Не один был — с ним братец Алексей Григорьевич и в Смольный, а там и в Москву отправился. Посетовала тогда государыне: за соколов наших боязно. Государыня поглядела так странно как-то, усмехнулась: «Ничего, Марья Саввишна, болезнь-то уже на убыль пошла. Бог милостив, воротятся оба со славою».

Потом уж государыня велела гравюру такую вырезать: оба братца в Москве в чумное время. Алексея Григорьевича тоже обидеть не пожелала. Мне тогда, что за обоих графов душой болела, показала.

А если греха на душу не брать, полютовал граф Григорий Григорьевич в Москве, ещё как полютовал, страх вспомнить.

На преставление престола и евангелиста Иоанна Богослова в старую столицу въехал. С ходу огнём и мечом разбираться стал, так что дворец Лефортовский, где по-первоначалу остановился, москвичи тут же ему и подпалили. Головинский дворец. Сразу со всех концов.

Сам по больницам ходил, с больными разговаривал. И впрямь заразы никакой, как заговорённый, не боялся.

Только как государыня узнала о его розыске, через месяц велела в Петербург ворочаться. Сказала тогда: убьют его, как есть прикончат. Пусть уж все казни после его отъезда из Москвы состоятся.

Всё равно замешкался Григорий Григорьевич, в розыске своём останавливаться не стал. Одно государыне накрепко обещал, что расправ с москвичами до отъезда его не будет.

Так и вышло. На апостола и евангелиста Матфея из Первопрестольной выехал. От карантина шестинедельного в Торжке государыня графа освободила. Не испугалась, голубушка, что заразу к ней привезёт. Чествовать решила со всяческою пышностью. В Царском, по дороге в орловскую Гатчину, велела ворота триумфальные преотличнейшие соорудить. Медаль памятную выбить. Стихотворец знаменитый Василий Иванович Майков надпись сочинил: «Орловым от беды избавлена Москва».

А на Введение во храм Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии состоялись московские казни. Виселицу поставили на месте убийства преосвященного Амвросия. И повесили на ней Василия Андреева и, помнится, Ивана Дмитриева как главных зачинщиков недовольства против преосвященного. Ещё двоих граф Григорий Григорьевич приговорил, но с тем, что висеть одному, Господь ведает, по какому такому выбору.

Остальным шестидесяти, в убиении повинным — а были среди них и купцы, и дворяне, и дьяки, и подьячие, и крестьяне, и солдаты, — всех нещадно кнутом бить до полусмерти, ноздри вырезать и на вечную каторгу в Рогервик сослать.

И детям досталося — их сечь розгами солдатским манером. Тем же, что мнимое чудо огласили, ссылка навечно на галеры с вырезанием ноздрей. На день Введения во храм Пречистой нашей...

Ничему государыня не воспрепятствовала. Только перед отходом ко сну как-то молвила: не знала, какой зверь в Грише кроется. Ведь вот не один пуд соли съешь, а всё чужая душа потёмки. Кажется, нипочём более на ночь с ним не останешься. Что ж, и не собиралася.

Через две недели после казни пугачёвской государыня в Москву прибыла. Тогда-то и приказала в честь и память побед над турками заложить путевой дворец за Тверской заставой, на землях Высоко-Петровского монастыря. Над турками! О чуме словом не обмолвилась.

* * *

Екатерина II, А.А. Безбородко

   — Наконец-то! А ещё называется секретарь! Вместо того чтобы быть постоянно под рукой, вы исчезаете на целый день, и я вынуждена томиться в полной безвестности о происходящем. Ну, есть у вас хотя бы какие-нибудь новости?

   — Мне бы хотелось ответить отрицательно, ваше величество.

   — Хотелось ответить отрицательно? Что это значит? Что, новости очень плохие? Но ведь они есть, и прятаться от них бессмысленно. Я прошу вас сразу же приступить к докладу.

   — Ваше величество, 25 декабря разбойник со своими сообщниками захватили города Сарапул и Самару.

   — На самое Рождество?

   — На самое Рождество, и чернь сочла это неким знамением свыше: к Пугачёву устремляются несметные орды.

   — Боже милосердный...

   — 30 декабря они взяли Яицкий городок и начали осаду Яицкой крепости... Трудно сказать, как долго смогут продержаться осаждённые. Помощи им ждать неоткуда. Единственный источник их мужества — борьба за собственную жизнь: после Пугачёва остаются моря крови и виселицы.

   — Но что же Бибиков? Он-то собирается действовать? Или последует примеру Кара? Почему вы молчите? Ваши новости ещё не кончились?

   — Нет, ваше величество. У нас ещё остаётся Европа.

   — Что-нибудь от графа Алексея Орлова?

   — Да, от него есть первое донесение. Но, с вашего позволения, государыня, я хочу сначала коснуться донесений наших агентов. В декабре авантюрьеру, переехавшую в княжество Оберштайн, начал посещать так называемый «Мосбахский незнакомец», инкогнито, под которым скрывается, как предполагают, некая коронованная особа. Во всяком случае, в самый канун нового 1774 года, в немецких княжествах распространился слух, что в Оберштайне живёт дочь покойной русской императрицы Елизаветы Петровны. Не иначе ход этим слухам дал именно «Мосбахский незнакомец».

   — И этим слухам верят?

   — Здравомыслящие особы, конечно, нет.

   — Здравомыслящие! С каких пор, как вы полагаете, общество складывается из них? Они всегда были и будут исключением, а остальные так или иначе оказывают давление на дела государственные. Из вашего ответа мне понятно: сомнений в Европе мало. Но тогда объясните, есть ли у нас сведения насчёт причин, которые в действительности привели к переезду авнтюрьеры в Оберштайн и каков её статус там? Это-то вам известно?

   — В качестве невесты князя Лимбургского, ваше величество.

   — Невесты подлинного князя? Это невероятно!

   — Но так есть на самом деле, ваше величество. Авантюрьера уже оплатила долги князя и купила для него княжество Оберштайн, имея в виду последующий их брак.

* * *

Екатерина II, И.И. Бецкой

Опять этот гадкий генерал! Кажется, дня нет, чтобы не появился во дворце, сколько служб ему ни назначай. И уж не реже раза в неделю требует конфиденциальной аудиенции. Отказать бы рада навсегда! Да как откажешь. Всё слишком сложно, а тут и вовсе надо решить дело с этим проходимцем де Рибасом. Собой хорош, ничего не скажешь, а уж хитрости на троих хватит. Нельзя такого после дела авантюрьеры из России выпускать. Ни под каким видом нельзя. Под присмотром каждодневным держать следует. Может, оно и лучше, что нацелился на Настасью. Думала, повыше что отыщет. Нет, камеристки ему хватит. Мало того. Иван Иванович против него был, так чуть не в ноги ему кинулся: как бы с молодой женой рядом с вами, ваше превосходительство, жить! Мы бы с Настасьей Ивановной старость вашу, как родные дети, сберегли.

Подлец! Как есть подлец. Вот где ему про все дела придворные всё знать удаётся! С Гришей посоветовалась. Удивился: а почему бы и нет? Настасья его в твою пользу, матушка, повернёт. Уж она в девках противу всякого разума да обычая засиделась. Молодого да красивого мужа как зеницу ока сторожить станет. От неё далеко не уйдёт. А коли решится, она тебе всё как есть доложит. Бога надо благодарить, что всё так складно устраивается. Не мне тебе, государыня, советовать, а только на мой разум тянуть с такой свадебкой не стоит. Одной заботой меньше станет.

   — Государыня, могу ли потревожить вас в вашем полуденном отдыхе? Если не ко времени пришёл, велите прочь идти.

   — Можешь, можешь потревожить, Иван Иванович. Вижу, новость у тебя спешная. Весь ты взволнованный. Как со здоровьем-то?

   — Грех, государыня, Бога гневить. Другая у меня забота, совсем другая. Биби мне загадку загадала.

   — Биби? Ну и впрямь удивил. Что же это вы с ней вдвоём решить не смогли? Биби женщина решительная.

   — То-то и оно: замуж собралась. В её-то годы!

   — Замуж? Вот и отлично. А что годы не больно молодые, тем паче торопиться следует. Неужто ты бы хотел, чтобы она всю жизнь около тебя одного провела? Несправедливо это, Иван Иванович, совсем несправедливо. Сколько твоей Биби?

   — Тридцать пятый год пошёл.

   — Бог мой, как летит время! Но как ни говори, 35 — очень много. Ты бы и впрямь времени не тянул.

   — Государыня, но вы даже не спрашиваете об интересанте. Как будто сами всё знаете.

   — Откуда же, Иван Иванович? Думаю, сам, как захочешь, скажешь.

   — Как не сказать! В том-то и вся загвоздка, что случайной он человек при екатеринином дворе, пришлый. И с репутацией сомнительной — лучше до корней не докапываться. Де Рибас это, государыня, конфидент Орлова-Чесменского, что прислал он к тебе с вестью о поимке авантюрьеры. Каково?

   — А чего ж от меня-то ждёшь, Иван Иванович? Чтоб руками всплеснула или в обморок упала? Де Рибас так де Рибас. Чем молодец для Биби нехорош? Радоваться надо, что в свои годы Биби такого красавца охомутала. Вот уж ей красавицы наши позавидуют!

   — И впрямь так, государыня, думаешь или подшутить над Бецким решила? Мне-то не до смеха.

   — А напрасно, Иван Иванович. Давай-ка в деле твоём семейном досконально разберёмся. Говоришь, происхождения молодец сомнительного.

   — Как иначе скаясешь, государыня? На словах — сын какого-то там испанского дона, в неаполитанской службе пребывающего, и французской дворянки, по неизвестной причине в Парме родившейся. О доне у посла испанского узнать потщился, только плечами пожал: не знает такого. А французской дворянке в Парме чего делать? Полагать надо, верны слухи, что всего-то наш красавец сын неаполитанского кузнеца, а уж о матушке никто и речи не ведёт. Не из таких кругов, чтоб кто-никто о ней помнил.

   — Если и так, тебе-то что, Иван Иванович? Как ты породу Биби определить сможешь? На людях, конечно. Кто она будет?

   — Как можешь, государыня! Биби у сестрицы моей покойной как родная дочь в Париже воспитывалась. Образование какое получила! Какие люди к тебе на аудиенцию приезжают, а только Биби может их разговором развлечь, в грязь лицом лучше всех твоих фрейлин не ударить. Сколько лет не с кем-нибудь — с хранителем Венского музея Дювалем в переписке состоит. Вы послушайте только, государыня, как Биби в одном из последних писем на рекомендацию Дюваля прочесть книгу «Картины революции» отозвалась. Вам, государыня, не постыжусь ответ такой передать. «Я, — написала, — надеюсь, что книга эта меня несколько просветит в отношении периодов человеческого сумасшествия». Каково, государыня?

   — Уймись с дифирамбами своими, Иван Иванович! Тут тебя остановить никому не под силу. Так неужели ты думаешь, что я кому ни попадя воспитание графа Бобринского могла поручить, а? А вот Осипу Михайловичу доверила бы без боязни. Значит, увидела в нём достоинства, и немалые, хоть лет ему всего двадцать шесть. Потому он от меня и чин капитана получил, и к сухопутному шляхетному корпусу причислен. А уж воспитание графа Бобринского совсем особое поручение. Сам знаешь, люблю его больше всех остальных детей, хоть и не радует меня граф своим характером.

   — Да уж, граф больше всех предложению де Рибаса обрадовался. Мол, все вместе встречаться у Бецкого будем, то-то веселье у нас пойдёт.

   — Ему бы только веселье! Да надеюсь, Биби вместе с Иосифом Михайловичем этого недоросля приструнят. От тебя-то, Иван Иванович, строгости необходимой не жду. Тебе бы только монастырок моих опекать, с них пылинки сдувать.

   — Выходит, надо мне соглашаться, государыня.

   — Выходит, Иван Иванович, выходит. Со свадьбой, как говорила, не тяни. Сама на ней буду и невесту под венец наряжу. Чем тебе месяц май плох? На май и назначай свадебку.

   — Не слишком ли рано после кончины великой княгини?

   — У великого князя возражений не будет, у меня и подавно.

* * *

В доме барона Ф.Ю. Аша, что на Миллионной, тишина. И порядок. Мебелей немного. Никогда к ним старый барон сердцем не прилежал — ровно столько, сколько по повседневному обиходу требуется. Гостей принимать не любил. Да и к чему? Что ни гость — у правящей особы сомнение. Сегодня человек вроде бы и в чести, а завтра один Господь ведает. На извечной службе барона — по директорству над российской почтой, а главное — по праву и обязанности перлюстрации почты всех сколько-нибудь сомнительных, по его собственному разумению, лиц осмотрительность ой как требуется!

Многим, может, старый барон грешил, только не на службе. Кому служил — а сколько их, монархов, через его долгую жизнь прошло! — тому душу отдавал. Без остатка.

При великом государе в 1724 году в должность вошёл. Император Пётр I так и говаривал, мол, пора настала, Аш, в бельишке грязном подданных моих поразобраться, помощником моим станешь в деле этом, моими глазами и ушами. Пустяками мне голову не забивай, а важных дел не пропусти. Не хочешь доносчиком выглядеть, понимаю, а державу мою от измены спасать, престол мой от колебаний? В том твоя первейшая обязанность.

Первейшая, да опоздавшая. Едва успел государь на должность поставить, ан его уж и не стало. Коли и не знал барон наверняка, то уж догадываться-то догадывался, чьих рук дело. Не Господь прибрал великого императора — людских рук дело. Может, и успел бы своевременно государя упредить, а может, и нет. Сталося, что тут в задний след догадки строить.

И государыня Екатерина Алексеевна Первая его службой не побрезговала — в должности оставила. Впрочем, чего уж задним-то числом притворствовать. Какая она государыня была — Александр Данилович, светлейший князь Меншиков всей державой правил. Ему барон угоден был, ему, Фёдору Ашу, верил. Да и то сказать, как жизнь-то сложилась. Вспоминать начнёшь — сам удивляешься.

Родился в Силезии, да Господь надоумил шестнадцати лет в русскую службу вступить, а там и православие принять. В Прутском походе Господь сподобил внимание государя Петра Алексеевича на себя обратить, даром что от роду всего двадцать четыре года было. Не просто государь внимание проявил — великой доверенности удостоил: при вышедшей замуж племяннице своей, герцогине Анне Иоанновне Курляндской, секретарём стать.

Тут ведь наказ государев каков был: и герцогине вдовствующей понравиться, и Бестужева-Рюмина Михайлу Петровича, упаси Бог, ничем не раздражать, сомнений у боярина никаких не вызывать. Михайла Петрович всеми делами двора Курляндского назначен править был. С хозяйства началось, а там...

Герцогиня и в браке-то не жила, а кровь молодая, горячая. Известно, не каждому предопределено в монастырь уходить, постом да воздержанием всю жизнь казниться. Кроме Михайлы Петровича, и глаз-то герцогине положить было не на кого. Так и случилось.

Вот государь наш и приказал Ашу глаз да уши иметь, что боярин измыслит, какие дела делать начнёт, чтобы России урону какого не произошло.

Ну, известно, боярин Бестужев-Рюмин себя обижать не стал. Свой карман с герцогским иной раз путать умел. Государь на то: пусть, только бы в разумных пределах. Без интересу волк выть не станет, а с человека и вовсе какой спрос. Не переборщил бы! Спасибо, герцогине о том докладывать нужды не было по своей секретарской должности.

Когда в Курляндии прижился, по преимуществу к герцогине сердцем и душой прилегать стал. На неё надеяться. А виду не подавал, ни боже мой! Потому государь Пётр Алексеевич Аша выбрал для почётнейшей миссии — брак устроить старшей цесаревны Анны Петровны с герцогом Голштинским, для чего и ездить пришлось в Вену ко двору римского императора.

А как сватовство сладилось, претендент со всей своё свитой в Петербург прибыл, решил было государь Ашу в столице должность соответствующую предоставить. Не удалось. Слёзно герцогиня Анна Иоанновна о возвращении Аша на старую должность к себе молить стала. Государь на аудиенции личной так и сказал, мол, хотел бы тебя, барон, под рукой в столице иметь, да может, и стоит тебе ещё не оставлять нашу вдовствующую особу. Ума баба недалёкого, у Бестужева, на мой взгляд, тоже амбиции разыгрываться начали — приглядеть следует. А тебя опасаться не стану — привычный ты. Поезжай — ещё сочтусь с тобой. Вот и счёлся в канун кончины своей. Наградил щедро. Дом заставил обок дворца приобрести. Обещал вниманием не обходить. Да оно и к лучшему, что не успел — светлейшему в подозрение не вошёл.

Бирона знал. С первого раза, когда тот при дворе герцогини Анны Иоанновны в 1718 году объявился. Происхождения отличного. Страха от рождения не ведал. Выслужиться больше жизни хотел. Так что за грех, коли Господь умом да ловкостью не обделил. Поначалу в штате государыни Екатерины Алексеевны пристроиться мечтал. Ещё бы! В Петербурге-то! Курляндские дворяне против ополчились. Чего-чего только на молодого дворянина не нанесли! Если правда и была, то наветов вдесятеро. Да и светлейшему не по душе пришёлся: прыткий больно. Ни с чем в Курляндию вернулся.

В те поры уж больно боярин наш развернулся. Не то что карманы — свой и герцогини путать стал, а о герцогине и вовсе забыл: жадность такая обуяла. Понимал: последний срок свой в фаворитах пребывает — торопился.

Ничего герцогине не говорил, лишь раз-другой бумаги разные по случайности прочесть дал. Сама уразумела, а верить всё не хотела. С Ашем советовалась — ничего не сказал. Отговорился: бумаг не видел, переписки с Петербургом не знаю. Другое дело — шкатульные деньги, что государь присылал на содержание двора, наличный обиход. Вот их, для надёжности, можно было бы и в заграничный банк поместить, её право, а проверить уже никто не проверит.

Обрадовалась — сказать нельзя. Порешили на Амстердамском банке, и чтобы, кроме Аша, ни одна живая душа о них не ведала. Ни Михайла Петрович, ни Бирон — он уже тогда в силу входить начал. Герцогине вскорости родить: о наследнике очень беспокоилась.

Ещё раньше порешили: Бирону, для соблюдения благопристойности, немедля жениться. Младенцу, как на свет придёт, среди его детей расти. И у герцогини под рукой — всегда может дитя посмотреть, с ним побыть, а болтать людям не с чего будет. Так и пришёл мальчик будто в чужую семью, а в Амстердамском банке его уже 136 000 тысяч рублей ждут — сумма огромная, а если с процентами посчитать, и вовсе невиданная. Ни гроша из них не брал Аш, чести своей не уронил.

Теперь пора настала наследнику императрицы Российской Анны Иоанновны всё наследство его передать. Не ждал нынешних перемен. На государя императора Петра Фёдоровича возлагал. И впрямь, как вступил на престол, Аша ото всех отличать стал. В звание баронское возвёл. Земли наметил — для пожалования. Большие. От Анны Иоанновны в Курляндии и так немало имел. Не случилось — не стало императора. Нехорошо не стало. А императрица нынешняя — что о ней говорить! Откуда только взялась! Не по крови, не по праву, не по выборам дворянским — одна, с одними амантами власть захватила. Что ж удивительного, расправилась с Ашем. Мол, почтительности должной не проявил. Почтительности!

В те поры к наследнику императрицы Анны Иоанновны и обратиться бы — всю правду ему как есть раскрыть. Самому первым свидетелем и гарантом выступить. Не успел! Не успел — оказался наследник за пределами Российской империи. Как бродяга бездомный, по разным странам ездит. Когда вернётся и вернётся ли — бог весть. А тут время подходит. Не дожить Ашу до встречи. Что тогда? Письмо хотя бы написать с описанием всех обстоятельств. Письмо! И старшему сыну своему доверить. Он слово блюсти умеет. Как-никак офицер.

Ф.Ю. Аш — И.И. Шувалову.

Петербург. 4 марта 1773.

Милостивый государь!

Глубокая старость моя, как мне уж от роду 85 лет, и здравие моё, от времени до времени ослабевающее, отнимают у меня надежду дожить до того радостного дня, когда ваше императорское величество, по счастливом возвращении в государство ваше с помощью всемогущего Бога, вступите на всероссийский императорский престол, к несказанной радости всех ваших поданных.

Не дожив до чрезвычайной радости персонально принести вам моё усерднейшее поздравление с восшествием, я не премину пожелать того сим письмом и принести вам, милостивейшему государю, мою должную благодарность за оказанные мне милости, за благосклонные оферты /предложения/ от вас, за доверенность: а паче за то, что ваше высочество, перед отъездом в чужие края удостоили меня, нижайшего слугу, вашим милостивым посещением.

Удовольствие большое я имел в том, что, служа предкам вашим 58 лет, служил я также в Бозе почивающей матушке, блаженной и вечной славы достойной государыне императрице Анне Иоанновне ещё в бытность её в Митаве, — честь, которую имели только несколько её подданных.

По преемственной линии в правлении Всероссийской империи от государя и царя Иоанна Алексеевича, по неимению от него наследников, всевышний творец назначил вас, ваше высочество, к принятию всероссийской императорской короны, чего искренно желают все ваши верноподданные, которые только известны о высокой особе вашей.

Для восшествия вашего высочества на императорский престол потребно будет освободить дворец от обретающихся в нём императрицы и их высочеств...

К сей важной и секретнейшей экспедиции вашему высочеству потребно таких подданных ваших верных и надёжных, которые справедливые причины имеют быть недовольны нынешним правлением; в числе таких многих известных мне персон находится и сын мой старший Фёдор, писатель сего списанного мною концепта, и который сие вашему высочеству в собственные руки вручить честь иметь будет. Будучи два года первым полковником во всей регулярной армии, он в 1766 году был отставлен от воинской службы с чином бригадира и пенсиею. В то время ему было только 39 лет и при добром здравии, он был ещё в состоянии нести полевые службы, чему по инклинации /склонности/ его охоту имел. Ежели ваше высочество по исправлении помянутой комиссии его удостоить соблаговолите, то я ему сим даю к сей секретной экспедиции моё родительское благословение. Я приказал ему под клятвою никому не говорить об этом письме, хотя брату родному. При всём том я уверен, что все мои сыновья и зять мой, за шталмейстера правящий генерал-майор Ребиндер, ваше высочество за настоящего государя нашего с истинным глубочайшим респектом почитают.

Препоруча наконец себя и всю фамилию мою вашей высокой милости, мне остаётся теперь, как стоящему у могилы, только молиться Всевышнему о всегдашнем здравии вашего высочества до позднейших времён...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

По запечатании всех моих донесений вашему императорскому величеству, получил я известие от посланного мною офицера для разведывания о самозванке, что оная больше не находится в Рагузах, и многие обстоятельства уверили его, что она и поехала с князем Радзивиллом в Венецию, и он, нимало не мешкая, поехал за ними вслед, но по приезде его в Венецию нашёл только одного Радзивилла, а она туда и не приезжала, и об нём разно говорят: одни — будто намерен он ехать во Францию, а другие уверяют, что он возвращается в отечество; а об ней оный офицер разведал, что оная поехала в Неаполь; а на другой день оного известия получил я из Неаполя письмо от английского министра Гамильтона, что там одна женщина была, которая просила у него пашпорта для проезда в Рим, и что он для её услуги и сделал, а из Рима получили от неё письмо, где она себя принцессою называет...

А.Г. Орлов — Екатерине II.

5/16 января 1774.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева

Вечерами в дортуарах холодно. Иной раз так озноб пробирает — зубы стучат. Надзирательницы строго следят, чтобы всё по приказу императрицы: холод — залог здоровья. Иной раз только незаметно к печке прислонишься, чтобы не заметили, и скорее в сторону. Хоть платок какой на плечи накинуть — пригреться. Снова нельзя. Кроме форменного платья ничего в дортуарах быть не должно. Таша не так зябнет — смеётся: орловская порода! — а и то нет-нет крепко-крепко прижмётся, обоймёт, на ухо шепчет: вырастем — обогреемся.

Матрасы на кроватях волосяные, тоненькие. Одеяла как пёрышко. Зато простыни тяжёлые, грубые — плечи не завернёшь. Привыкли, чтобы заснуть, на спину ложиться. Спина пригреется, глядишь, и глаза закроются, в сон потянет. Ещё молоко тёплое помогает — каждой девочке перед сном кружка. Прислужница обносит, надзирательница из-за плеча смотрит.

Давно ещё у Таши спрашивала: а дома как было? Глаза отводила: какой дом! С няней только хорошо было. Добрая она, руки старые, корявые, а ласковые. По голове погладит. Косы заплетёт. Пуховичком прикроет: спи, дитятко, спи, богоданная. Больше никого.

Теперь всё от благодетеля своего какой-никакой весточки дожидается. Госпожа Протасова сказала, далеко Алексей Григорьевич, в тёплых краях. Раньше воевал. На кораблях. Теперь дело у него государственное. Какое, не проговорилась. Да всё равно узнали: во дворце кругом шепчутся и до института доходит. Ловит авантюрьеру. Императрица велела изловить и в Петербург доставить. Статочное ли дело — человека как зверя дикого для зверинца.

   — Уснула, Катишь? Слышу, неровно дышишь.

   — Нет-нет, Таша, не идёт сон. О тебе задумалась, что долго от благодетеля весточек не имеешь — огорчаешься. Так ведь заезжал старший его брат, гостинцы привозил. Значит, помнят, не забывают.

   — Как службу отбывают.

   — Что ты, что ты, Таша! Как можно? Граф ведь одно время говорил, что после института возьмёт тебя к себе. Разве нет?

   — Говорил. Один раз. Больше никогда не поминал. Только о замужестве. Что жених для меня сыщется самый лучший.

   — А госпожа Протасова, помнишь, говорила, что приданым тебя не обидит. Это ли не забота?

   — А портрета моего заказать господину Левицкому не захотел...

   — Таша, Ташенька, как же можно! Ведь это императрица придумала. Как бы граф свою волю творить стал? А что жаль, то жаль, очень мне господин Левицкий нравится. И тебя бы он так распрекрасно описал. Вместе бы к нему на сеансы ходили.

   — Бог с ним, Катишь. Не видела я, как ему твой портрет удаётся. Трудно на сеансах-то быть? Позу держать?

   — Да господин Левицкий долго стоять не заставляет. Больше разрешает свободно стоять. Всё в лицо всматривается. Вопросы всякиезадаёт. Рассмешить старается. Иной раз так смешно по-хохлацки заговорит, что от смеха не удержишься, а он и радуется, скорее рисует. Меня тоже петь просит. Говорит, когда я представлять начинаю, будто бы совсем меняюсь.

   — Это правда, Катенька, сама тебя порой не узнаю, как ты в ролю войдёшь. Счастливая такая. Лёгкая-лёгкая. Дунешь — взлетишь. А уж хороша до чего делаешься!

   — В жизни иначе.

   — Конечно, иначе. Только ты, Катишь, что ни минута меняешься. И смеёшься, и шутишь, и в восторг приходишь, а иным разом, кажется, слезу готова смахнуть.

   — А мне, Таша, только там и жизнь, там и счастье. Остальное время — как во сне: живёшь и ждёшь, живёшь и ждёшь...

   — И ещё, Катишь, спросить тебя я хотела. Как думаешь, эта авантюрьера самозванка ли, а если самозванка, то чьё имя на себя всклепала? Значит, был человек с таким именем, была дочь у покойной императрицы или нет?

   — Ты же знаешь, разное говорят.

   — Да ты не сторожись, Катишь, одни мы. Только очень мне знать правду надо. Не удивляйся, очень надо. Не потому, что может она престол востребовать — для бастардов на престол дороги нет. Но зачем за ней гоняться? Слыхала же ты, будто замуж она собирается в каком-то немецком княжестве. Ну и пусть бы жила с супругом в тишине и семейной радости. Зачем же благодетелю ею который месяц заниматься? Зачем только что с собаками не травить?

   — А если завещание?..

   — Завещание? Думаешь, было оно? И в её пользу?

   — Откуда мне знать! Просто за спиной слово это слышала, как начальница с господином Бецким говорила. Прошептала и, видно, не на шутку испугалась: господин Бецкой только что не в голос на неё кричать начал. Нет, мол, никакого завещания. Раз в пользу нашей государыни или даже маленького великого князя не было, то такого уж и вовсе появиться не могло.

   — Вот оно что... Кто ж из родителей побеспокоился о ней?

   — Да, наверное, болтовня одна пустая.

   — Кто знает, Катишь, кто знает.

   — А великий князь хорошо бы в порфире смотрелся. Глаза голубые-голубые. Губы добрые. Некрасивый, зато добрый. Правда...

* * *

Д.Г. Левицкий, Н.А. Львов

   — А всё-таки я завидую вам, Дмитрий Григорьевич!

   — Вы? Львов — мне? Статочное ли дело, Николай Александрович!

   — Ещё как завидую. Вы могли разговаривать с самим Дидро.

   — Но вы никогда не относили себя к его поклонникам.

   — В прямом смысле да. Предпочтение я отдавал и отдаю Женевскому гражданину, и всё же. Такое общение позволило вам прикоснуться к живой мысли французской. Разве не так?

   — Так-то оно так.

   — Но я улавливаю в вашем тоне разочарование.

   — И не ошибаетесь. Я сам ждал много большего. Господин Дидро был слишком осторожен в словах и мыслях.

   — Его можно понять: слишком много благ получил он от нашей государыни.

   — Однако и он не сделал над собой усилия быть любезным, и государыня перестала им интересоваться.

   — О, с фернейским патриархом, я уверен, было бы ещё хуже. По-моему, Вольтер вообще не способен скрывать иронического склада своего ума. К тому же он обладает редкой способностью облекать свои самые опасные мысли во внешне невинные оболочки. Что вы хотите, если государыня допустила в Смольном институте постановку «Заиры». Вы писали портрет Левшиной, об игре которой столько говорилось, — она действительно способна была понять смысл пьесы и роли?

   — Понять смысл пьесы Вольтера? Конечно, нет.

   — Но о какой же игре тогда можно говорить?

   — Позвольте с вами не согласиться, Николай Александрович. То, что мне действительно посчастливилось услышать от господина Дидро, касалось как раз этого феномена. Кстати, он так и назвал свой трактат — «Парадокс об актёре».

   — И что же? В чём парадокс?

   — В том, что актёру, по существу, не важно, во что перенести своё возбуждение. Господин Дидро говорил, что это напоминает волну, которая отрывает пловца от земли. Он способен гневаться, ненавидеть, испытывать страсть безо всякой связи со смыслом представления. Иначе, утверждал он, актёры не могли бы играть всех выспренных трагедий, от которых отказывается вся Европа.

   — Но было время, когда эти трагедии всем казались убедительными.

   — Искусство меняется вместе с людьми. Господин Дидро толковал, что наступает время пьесы с обыкновенными событиями и чувствами.

   — То, о чём говорил Никита Иванович Панин: конец оперы с фантастическими событиями и начало жизни кузнецов и кузнечих на сцене.

   — А ведь вы то же самое делаете в своих стихах — разве не стремитесь к естественным чувствам, а вместе с ними и к простым словам?

   — Пока это только попытки и часто довольно неуклюжие.

   — С этой неловкости начинается каждый новый шаг в ремесле художественном. Хватило бы терпения преодолеть неловкость.

   — Иногда я готов обвинять себя в том, что мне не хватает серьёзности, особливо в поэзии. Меня развлекает множество предметов и даже служба.

   — Вы молоды, Николай Александрович.

   — Вы почитаете это свойством возраста? Или характера? Впрочем, я вспоминаю жизнь женевского гражданина — она далеко не всегда свидетельствовала о преданности литературе и размышлениям.

   — Граф Строганов рассказывал, что у Вольтера были немалые успехи при дворе. Он даже стал камергером и историографом, так что добровольно соглашался писать хвалебные стихи и оды.

   — Только его натура этому не подчинилась. Семён Кириллович Нарышкин толковал, будто Вольтер всё перепутал. Не тому, кому надо, писал оды, не того, кого надо, задел в эпиграммах. Так что пришлось ему от двора спасаться бегством. Даже карточный долг был в этом замешан.

   — Господин философ и карты?

   — Видите, одно другому не мешает. Впрочем, знаю наверняка, что спастись Женевскому гражданину помогли женщины. Сначала одна маркиза-аристократка, для которой он начал писать новеллы, — она была очень стара и слаба. Потом маркиза де Шатле, сама превосходно владевшая пером и увлекавшаяся математикой. Вольтеру повезло — в замке маркизы он занялся осмыслением истории человечества. Его ничто не отвлекало и не развлекало.

   — Вы хотели бы иметь такую музу?

   — Кажется, это единственное, в чём бы я мог сравняться с фернейским патриархом.

   — Но господин Дидро сожалел о кончине маркизы.

   — И это сразу состарило философа, я знаю. Верно одно: общение с ней избавило его от личного тщеславия и суетности. Он сам пишет об этом. Но всё же сначала была дружба.

   — Не отсюда ли господин Вольтер узнал все тонкости общения с женщинами и в том числе коронованными?

   — Вы имеете в виду его переписку с государыней?

   — На протяжении стольких лет.

   — О, я уверен, его педагогические таланты не уступают филозофическим.

   — Педагогические?

   — Естественно. Нельзя же относить к дипломатии его умение внушать свои мысли, служить просвещению. Мне кажется, если бы не подобное просветительство, Женевский гражданин не стал бы насиловать себя перепиской с русской императрицей. Он умеет не раздражать её величество, не надоедать, оставаться всегда одинаково занимательным, а это уже талант. Безбородко говорил, что, когда приходит письмо от Вольтера, государыня оставляет все занятия, чтобы его тотчас прочесть. И читает не при всех, а непременно одна, запёршись в кабинете. Иной раз смеётся, иногда потом пересказывает тем, кто её ждёт, вольтеровские мысли.

   — Воспитывать монархов...

   — Вот именно — не к этому ли следует стремиться? Монарх — тот же человек со всеми ему свойственными слабостями и пороками. Чем лучше воспитатель монархов, тем легче для народа. Кстати, вы знаете, чем закончилось пребывание Вольтера при дворе великого Фридриха?

   — Мне неоткуда знать такие подробности.

   — Так вот, здесь всё удивительно похоже на случай с Дидро. Король ещё юным наследным принцем завязал самую оживлённую переписку с Вольтером и позже, уже став монархом, умолял его о приезде, если не переселении в Берлин. Вольтер не обращал внимания на это предложение, пока не оказался в удалении от французского двора. Обида была так велика, что он, не размышляя, отправился к коронованному другу, и первое впечатление оказалось превосходным. Гостеприимству не было границ, любезностям со стороны монарха также, а весь двор, следуя примеру монарха, рассуждал только на философские темы.

   — Неужели господин Вольтер поверил в подобную идиллию?

   — Сначала да. Но философ не мог изменить своей натуры. Он быстро начал подмечать смешные нелепости придворных, капризы короля, его деспотизм и — что самое худшее — стал делиться наблюдениями с мнимыми друзьями. В результате его насмешки, эпиграммы, колкости стали доходить до короля скорее, чем Вольтер успевал вернуться с созванного вечера к себе домой. За ним следили, его преследовали. Ссора философа с монархом входила в расчёты слишком многих, а Вольтер давал для этого слишком благодатную пищу. К тому же он был против военных увлечений Фридриха и отказывался присутствовать на плац-парадах, восторгаясь муштровкой. После очередного смотра философ был отпущен монархом даже без слов прощания. Дидро просто забыл об этом.

* * *

Д.Г. Левицкий, Дидро

   — Я рад, что вы занялись моим портретом, господин Левицкий, и очень рассчитываю на вашу удачу.

   — Мне остаётся поблагодарить вас за доверие, месье Дидро, результат же покажет, оправдал ли я ваше ожидания.

   — О, в этом я уверен. Но откуда у вас такой великолепный французский язык? Это присуще всем русским художникам?

   — Конечно, нет. Мне пришлось пользоваться советами господина Токкэ и притом без переводчика.

   — А, Токкэ! Вы разрешите, я не буду высказывать своего мнения об этом художнике? Лучше ответьте мне на вопрос, любите ли вы театр?

   — Театр?

   — Но что вас удивляет? Вы написали театральные портреты.

   — Я бы назвал их скорее маскарадными.

   — Вы беспощадны, месье Левицкий, и всё же? Хорошо ли знакомы вы вообще с театром?

   — Живя в российских столицах и особенно в Москве, нельзя не знать театра.

   — Там так много трупп?

   — Я бы ответил иначе. Не так много трупп, как велик интерес к ним.

   — Но театр — это частное дело небольшой группы любителей.

   — Только не в Москве.

   — Но почему же? Вы меня интригуете, мэтр.

   — Хорошо. Я попрошу вас недолго соблюдать молчание, и, чтобы вам это не показалось скучным, расскажу кое-что о интересующем вас театре.

   — Но прежде чем я погружусь в столь не свойственное мне безмолвие, ответьте хотя бы на один вопрос: театр подарила России нынешняя императрица?

   — Конечно, нет. Я не застал сгоревшего театра на самой большой — Красной площади Москвы. Его строил наш знаменитый зодчий Бартоломео Растрелли, он вмещал около трёх тысяч человек.

   — Первый театр, и сразу на три тысячи зрителей?

   — Господин Дидро, вы опять обрушиваете на меня водопад эмоций!

   — Которые мешают вам работать! Бога ради извините. И всё же это невероятно.

   — Прежде всего театр этот не был первым. До него около тех же кремлёвских ворот существовал другой, построенный Петром Великим. В нём шли драмы с длинными музыкальными антрактами. И вы, может быть, удивитесь, но не содержание действия, а именно музыка стала привлекать сюда публику. Когда вступившая на престол императрица Анна решила заменить театральное здание большим по размеру, было ясно, что это будет опера.

   — Я опять повторяю своё «невероятно»!

   — Тем не менее. Новый театр был за несколько месяцев возведён. В нём играли музыканты, пели приглашённые из Италии солисты и актёры Комедии масок. Почти каждый год императрица меняла итальянского капельмейстера, в обязанности которого входило также писать музыку. На сцене была машинерия, и у москвичей сохранилась память о том, как актёров спускали на облаках из-под потолка зала, имевшего три яруса.

   — В России умеют так фантастически быстро строить?

   — Обходясь без фундамента, внутренней отделки зала и даже многих дверей. Императрица Анна не хотела ждать завершения, и актёры начали играть в незаконченном помещении, где самым докучливым в зимнее время был холод.

   — Но откуда вам знакомы такие подробности, мэтр?

   — От господина Дмитриевского, превосходного актёра первого положения при дворе, к тому же обучающего сценическим действиям воспитанниц Института благородных девиц.

   — Ах, так! С ними занимается профессиональный актёр. Но это совсем не то, о чём я думал, рекомендуя школьный театр. Впрочем, это уже неважно. Дорасскажите мне историю театра.

   — Она достаточно продолжительна. После гибели первого оперного театра во время пожара, уничтожившего едва ли не две трети Москвы, пришедшая на престол императрица Елизавета Петровна подарила городу ещё лучший Оперный дом, правда, в той части Москвы, которую предпочитали и двор, и иностранцы, начиная со времён Петра Великого. В Оперном доме было пять тысяч мест и сцена, на которой ставились самые сложные оперы с декорациями и сложнейшими машинными эффектами.

   — И это в то время, когда столица находилась в Петербурге? Значит, императрица выстроила народный театр?

   — Двор постоянно приезжал и сейчас приезжает в Москву. Как раз приезды императрицы и отмечались новыми постановками в Оперном доме. Кроме того, была собственно городская театральная антреприза на окраине Москвы, возле так называемого Красного пруда. Итальянец Локателли бросил Петербург и специально переселился в Москву, чтобы ставить в этом огромном помещении итальянские оперы.

   — Снова оперы? А язык? Ведь он же оставался непонятным простонародью?

   — Но это решительно никого не смущало. Я сам был не раз в этом театре и видел полное удовольствие зрителей. Привязанность москвичей к опере огромна.

   — По-видимому, не только москвичей. В том же театре Смольного института я увидел комические оперы, которые давно вышли из моды в Париже. Я не мешаю вам, мэтр?

   — Нисколько. Теперь нисколько. Набросок закончен. Мне остаётся уточнить некоторые детали.

   — Так вот, время выспренных оперных спектаклей, как и трагедий, прошло. Зритель ждёт от театра пьес на темы из обыкновенной жизни обыкновенных людей. Актёры должны спуститься с котурнов и начать учиться у зрителей. Простота и естественность — вот к чему должен идти современный театр. Думаю, та же волна заставит измениться и портретное искусство. В конце концов. Просто я предугадываю перемены, но с какой скоростью и где они будут совершаться, мне не под силу угадать.

   — Наверно, вы правы, месье Дидро, но для России это время не представляется таким уж близким.

   — Возможно. Но позвольте, ваш набросок может служить иллюстрацией к моим теоретическим выкладкам. Я не знаю, как будет выглядеть портрет в окончательном виде, но сейчас... Вы увидели во мне разочарованного скептика.

   — Подождём окончания портрета, месье Дидро.

* * *

Я никак не могу порочить употреблённые вами строгости, но напротив того, нахожу их весьма нужными. Я б желала, чтоб вы между теми офицерами, кои должности свои забыли, пример также сделали; ибо до ужасных распутств тамошние гарнизоны дошли. И так не упустите, где способно найдёте, в подлых душах поселить душу к службе нужную; я думаю, что ныне, окроме уместною строгостию, не с чем. Колико возможно не потеряйте времени и старайтесь прежде всего до весны окончить дурные и поносные сии хлопоты. Для Бога вас прошу и приказываю всячески вам приложить труда для искоренения злодействий сих, весьма стыдных перед светом.

Екатерина II — А.И. Бибикову.

Царское Село. 9 февраля 1774.

Кажется, не ошиблась с Бибиковым. Поначалу оттеснил разбойников. В феврале до границ Башкирии стояли — к Волге отошли, а на юге — и вовсе до Самарской линии. 22 марта мои войска крепость Татищеве заняли. Да что там! В этом бою Пугачёв всю артиллерию потерял — вот что важно. Осаду с Оренбурга удалось снять. А 24 марта и осаду Уфы. Вот только не скрывал командующий: не сокращалась пугачёвская, прости господи, армия. Не сокращалась! С каждым поражением разрасталась. А тут нежданная беда — не стало 9 апреля Александра Ильича.

В донесениях говорилось: от горячки. В одночасье сгорел. Слухи поползли — отравили. Яду в кушанье подсыпали, так что из-за стола и встать не успел. Что дальше... Что?

С Орловым расквиталась. Давно пора — время подошло. С Васильчиковым — как от сердца оторвала. Снова выхода не было — понадеялась, Потёмкин всё дело в свои руки возьмёт. Лихой. Вроде удачливый.

Об оренбургских степях и думать не стал. 1 марта во дворец ворвался. Тем же днём главным командиром Новороссии стать пожелал. Не отказала. Да и в Петербурге с ним обок спокойнее.

Из Европы новость. Тринадцатого мая авантюрьера выехала из Оберштайна в Венецию. Свадьбу с князем отложила. Не время, сказала. Значит, к большим планам перешла. Зачем ей князёк нищий? Из Венеции в Турцию собралась. Король Радзивилл сопровождать собрался. Княжну Елизавету Владимирскую!

Потёмкину пожаловалась — плечами пожал. Чему, государыня, удивляться? На престол зариться все горазды. Занять-то его проще, чем потом удерживать. Вот ты только сейчас тревожиться начала, а что ж раньше тишь да гладь одна была? Сколько правишь, тень покойного императора у трона лежит, с места на место передвигается. Ведь и мне, поди, не скажешь, сколько дел в Тайной канцелярии о самозванцах Петрах Фёдоровичах прошло да проходит.

Не скажу. Никому не скажу. Припомнила, в первый же год по церквам Оренбургской губернии молиться начали о здравии государя Петра Фёдоровича III. Попы ведь молились, прихожан уверяли: жив император — в заключении находится. Жена с полюбовниками грех на душу взяла. А какой-то армянин себя императором объявил. Били его тогда плетьми, в Нерчинск сослали. Другой самозванец в Брянском полку объявился. Тоже в Нерчинск отправили.

Двух лет не прошло — беглый солдат народ в Воронежской и Белгородской губерниях взбунтовал. За него придворный певчий свидетельствовать стал. Видеть его, дескать, во дворце. На руках, мол, сам нашивал. Откуда вору знать, скольких лет наследником Пётр Фёдорович в Россию приехал? Как-никак сразу под венец пошёл. И солдата в Нерчинск отправили.

Потёмкин другое вспомнил — как сын майора Опочинина себя сыном покойной императрицы Елизаветы Петровны и английского короля объявил. Будто бы приезжал английский король в составе посольства в Россию инкогнито, вот императрица и сблудила, сынком разродилась. Одних свидетелей сколько сыскалось! Одни померли — наследникам слух завещали, другие живы — под присягой свидетельствовать готовы. И не о себе Опочинин-младший хлопотать принялся — за Павла Петровича, потому что стало всем известно, что императрица Екатерина Алексеевна решила всю Россию между братьями Орловыми поделить, совсем народ российский обездолить. Потёмкин усмехнулся: не наказали ведь Опочинина, не казнили. Свидетелям и впрямь досталось. А ему нет. Только в дальние линейные батальоны на службу отправили. В чём бы причина? В англичанах?

Зато Григорий Александрович о деле Иосифа Батурина не знал. Батурина в Шлиссельбургскую крепость ещё при покойной императрице заключили за злодействие намеренное к бунту. Додумался убить Алексея Разумовского, что российскую державу растаскивает, и посадить на престол Петра III, о чём наследнику в потайной записке сообщить решил.

И Пётр Фёдорович как к власти пришёл, бунтовщика не отпустил. И мне он на воле ни к чему не нужен. Пусть свой век в равелине доживает. Бог даст, не заживётся. Так и вышло. В 68 году Батурин заявил, что, судя по планетам, через три года Пётр Фёдорович объявится живой и здоровый. Объявился. У Григория Александровича на всё один ответ: на каждый роток не накинешь платок. Пусть толкуют. А на глаза попадутся, на люди выйдут, тут их и казнить самой что ни на есть жестокой казнью.

Легко говорить, когда вся страна кипит. Вся! Вот в Нерчинск всех самозванцев ссылают, а верно ли это? Вон венгерского барона Морица Анадора де Бенёва, что в Польской конфедерации служил, в 1769 году захватили наши войска и на Камчатку сослали. А он там в два счета всех сосланных за антиправительственные заговоры вокруг себя сгоношил, местных купцов, промышленников, жителей к ним прибавил да 25 апреля 1771-го российским императором Павла Петровича провозгласил. Кто надоумил? К чему?

До Петербурга известие пока дошло, уже весь Дальний Восток да и Европа знали, что захватили повстанцы галиот, развернули на нём знамя Павла I и назвались собранною компанией для имени его величества Павла Петровича. Письменную присягу в верности ему подписали и в Сенат отправили, а сами отправились в плавание к европейским берегам — через Курилы, Японию, Китай, Мадагаскар вплоть до Франции. Французы и придумали. Почему бы нет?

А вот теперь в Европе авантюрьера Пугачёву послания шлёт, братцем двоюродным называет, великого князя — дорогим племянником. Семейка! Одной императрице среди них места нет. От неё избавляться надобно.

* * *

Императрица Екатерина II, И.И. Бецкой

   — Иван Иванович, что тебе? Говорила ведь, по утрам делами занимаюсь, не до твоих питомцев.

   — Государыня, хочу подарок вам сделать.

   — И что же, подарок твой своего часу подождать не может? Что за спех, право.

   — Полагаю, ваше величество, сюрприз мой порадует вас.

   — Сомневаюсь, да и обойдусь я без твоих сюрпризов. Всегда ты со своими пустяками.

   — Не гневайтесь, ваше величество, но пройдите в малую гостиную.

   — Ещё одна новость: из кабинета, все дела бросив, в гостиную отправляться. Разве ради того, чтобы ты дал мне наконец покой. И так с твоим выпуском монастырок непомерно много шуму устроил.

   — Вы были недовольны выпускными праздниками?

   — Всем была довольна. Только слава богу, что всё позади. Так чем же решил ты меня удивить?

   — Прошу, ваше величество, взгляните!

   — Портреты монастырок? Девушка Молчанова — о ней очень супруга Семёна Кирилловича хлопотала, Борщова, твоя Алымова. Не слишком ли торжественно, Иван Иванович? А впрочем, написаны неплохо. Это Левицкий?

   — Левицкий, ваше величество, он самый.

   — Что ж, хорошо. Спасибо. А дальше что с подарком своим делать собираешься? Не в классах же учебных вешать, полагаю.

   — Я надеялся, государыня...

   — На меня, конечно. Что я прикажу их повесить в залах Зимнего дворца. Нет, друг мой, такого намерения у меня нет.

   — Не обязательно Зимнего, ваше величество.

   — Ты прав, дворцов достаточно — и тех, в которых я предпочитаю жить, и тех, в которых предпочитаю реже бывать. Итак, я должна решать судьбу твоего подарка. Что же, я думаю, им следует разделить участь первых трёх. Надо распорядиться, чтобы их отправили в Петергоф.

   — Но, ваше величество...

   — Ты, кажется, возражаешь, Иван Иванович? Поверь, я устала от препирательств с тобой. Кажется, я даже представлю ту комнату, где они будут мило смотреться — это может быть биллиардная.

   — Ваше величество, кто же будет в увлечении игрой замечать эти полотна?

   — Ты прав. Уже знаю! Там есть гостиная в бельэтаже. Тот, кому захочется остаться наедине с монастырками, легко сможет это сделать. Василий! Ты слышал? Отправь все эти четыре картины в Петергоф и распорядись. А тебе, Иван Иванович, мой приказ. Госпоже Алымовой в твоём доме делать нечего. Что это за мода такая — молоденькую девушку в доме старого холостяка селить. Не знаю, кому из вас двоих такая мысль в голову пришла, но чтобы я больше об этом не слышала. А пока прощай. Меня дела ждут.

   — Государыня, последний вопрос: вы не будете возражать, если я произведу Левицкого в советники Академии?

   — Конечно, нет. Он достойный художник. Прощай же.

* * *

Александр Ильич! Письма ваши от 2 марта до рук моих дошли, на которые ответствовать имею, что с сожалением вижу, что злодеи обширно распространились, и весьма опасаюсь, чтоб они не пробрались в Сибирь, также и в Екатеринбургское ведомство. Дела не суще меня веселят... Друга вашего Потёмкина весь город определяет быть подполковником в полку Преображенском. Весь город часто лжёт, но сей раз весь город я во лжи не оставлю. И вероятие есть, так тому и быть. Но спросишь, какая мне нужда писать к тебе сие? На что ответствую: для забавы. Есть ли б здесь был, не сказала б. Но прежде, нежели получите сие письмо, дело уже сделано будет. Так не замай же, я первая сама скажу.

Екатерина II — А.А. Бибикову.

15 марта 1774.

До конца не знала, соглашаться ли на Григория Александровича. Дела так повернулись — без сильной мужской руки никуда. Алексей Орлов от берегов наших далеко, да ещё и с немалой эскадрой. От всего семейства самой что ни на есть щедрой рукой откупилась, ему, буяну и смутьяну великому, виду не подала, что расстроились отношения наши. Над письмами сидишь, каждое слово выверяешь, чтобы подозрения какого не родилось. От него, голубчика, всего ждать можно. А так — всё угроза: Потёмкина быстро не скрутишь и в отваге не превзойдёшь.

На Евдокию, 1 марта, переехала во дворец и тут же за дела государственные. Посмеялась: где ж медовый-то месяц наш с тобой, Григорий Александрович? Соколом глянул: коли утром сумеешь встать, государыня, жить тебе два века, не стареть, год от года молодеть.

Не обманул, а всё что-то сердце защемило. Будто и ночи не было: за бумагами сидит. Некогда, мол, государыня, некогда, дела в полном запустении. Может, и не неглижируешь ты ими, а всё напору не хватает. Не сыскал Лёшка Орлов авантюрьеры? Не сыскал. Ищет, говоришь. Мне-то сказок не рассказывай. Натуру его подлую превзошёл. Какие там донесения по авантюрьере были? 16 июня — сколько уж месяцев прошло! — донесение, что вместе с Каролем Радзивиллом, польскими и французскими офицерами выехала из Венеции в Турцию, помощи у падишаха просить. Первую остановку в Рагузе сделала. Вперёд гонцов послала, сама в доме французского посла поселилась. Это надо же такое небрежение к государству Российскому!

Александра Ильича покойного тоже хвалить не стал. Верно, что маркиз Пугачёв — так, кажется, патриарх Фернейский его называть решил? — поначалу на Яик отступил. Так ведь там же стал и новыми частями пополняться. В мае занял ряд крепостей по Верхне-Яицкой линии и на Казань двинулся. Подожди, подожди, государыня, вот же, чёрным по белому, 23 июня через Каму переправился, по камским берегам сколько земель занял, Ижевский и Боткинский заводы без боя взял, а там 9 июля к Казани подошёл. Армия у него 20 тысяч человек достигла.

Так ведь на том всё и кончилось будто бы? Будто-то, государыня! Это сколько же дней между разбойниками и твоими войсками бой продолжался? С тринадцатого по восемнадцатое? Июля? Слов нет, потерял маркиз Пугачёв всю артиллерию, народу своего уложил видимо-невидимо, так ведь через Волгу переправился, на Московскую дорогу вышел. К обороне Нижнего Новгорода да и самой Москвы готовиться пришлось. Не правда разве? Вот он откуда, мир спешный с Турцией, не до жиру — быть бы живу.

Что все для него плохи, кроме него самого, понять можно. А Алексея Григорьевича, хоть и враждовал с ним, откуда Потёмкину знать? Правда о графе куда как горька. Любить не умел, жалеть не учился. Хуже, что преданности никогда не знал. Братца родного обходил не задумываясь. Дочку понесла — знал, чьё дитя. По дням рассчитать не трудно. А как называть, сразу отмахнулся: пусть Григорьевной будет — чего там Грише лишнее знать! Над именем посмеялся: Наталья! У вас, мол, к нему тяга какая. Говорю: Наталья Кирилловна — родительница Великого государя, Наталья царевна — сестрица его любимая, ещё одна Наталья — дочка, внучка — тоже царевича Алексея Петровича дитя^[13]. На меня посмотрел: глаза бешеные, весёлые. А что, государыня, может, кстати и Наталью Демьяновну вспомнить, Разумиху, Алексея Григорьевича графа Разумовского родительницу? Ту, что в понёве^[14] да черевичках, навозом замызганных, государыня покойная Елизавета Петровна прямо во дворец потребовала? И её, дескать, почтить надо, царственную даму.

И всё-таки не прав Гриша оказался. Не дали маркизу Пугачёву правительственные войска к Москве двинуться — путь перегородили. Как он тогда со всеми своими разбойниками к Дону рванулся! Вёрст, сказывали, тысячу с лишним отмахал. Тут уж новая литания. 20 июля Курмыш занял, 27 июля Саранск, а 1 августа и Пензу. Думала, папа сам захочет конец разбойнику положить. Словом об отъезде не обмолвился, не то что когда к Бендерам рвался.

Полковник Михельсон донесение прислал: не менее пятнадцати тысяч разбойников опять собралось. С таким сбродом что за диво, что 6 августа и Саратов заняли, а спустя пять дней и Камышин. Настояла бы, чтоб папа туда отправился, только снова донесение пришло — не от графа Алексея Орлова, а что к нему, герою Чесменскому, командующему русским флотом на Средиземном море, авантюрьера личное письмо отправила, а в письме том ни много ни мало послание к русским морякам от «принцессы Елизаветы».

Обнаглела так обнаглела!.. Только почему Алексей Григорьевич о корреспонденции такой соблазнительной ни словом не обмолвился? Что с посланием делать решил? Промолчать? Или, наоборот, обнародовать? На сторону авантюрьеры встать? Голова раскалывается, но ведь и папе во всём признаваться нельзя. Не такой он человек — сразу поняла. Не такой. Ему в победителях только ходить, около могучей монархини процветать. Забот себе лишних искать не станет, жизнью и вовсе не рискнёт.

Каждого донесения о разбойнике как ждала! Нарочного объявят — сердце замирает. К Царицыну 21 августа Пугачёв подошёл, да на счастье стоявшие в городе казаки отказались к нему примкнуть. Если попервоначалу и хотели, тут о близких правительственных частях дознались — поопаситься решили. Разбойник так и понял — на следующий день к Чёрному Яру отправился, чтобы до Яицкого городка добраться, на зиму там стать.

Вот только как могло случиться, что авантюрьера в тот самый день письмо турецкому султану и его первому визирю отправила? Просила их «братцу» своему Емельке Пугачёву привет передать да ещё ему же и содействие всяческое оказать. Папа тут же отозвался: вот о чём, Катя, думать надобно, над чем голову ломать: откуда бы авантюрьере все подробности действий разбойника известны, откуда связь такая? Попробуй от Царицына до Рагузы доберись, дорогу найди. Тут тебе и степи, тут тебе и море, границ государственных не счесть. Помогают, выходит, авантюрьере, крепко помогают. Спросила: о Кароле Радзивилле думает? Рассмеялся: куда ему, вельможному пану! Хорохориться он, может, и горазд, а дело делать ума не хватит. Нет, Катя, здесь о дворах европейских скорее думать приходится, у кого и деньги, и агенты по всей Европе, и расчёт государственный.

Катя... Гри-Гри и тот государыней всегда звал. На имя редко решался. Сама его иной раз дразнила: что же это ты, граф, как недоросль какой, кураж теряешь? Посмеётся над недорослем: а я, матушка государыня, недоросль и есть. Да ты не думай, мне оно, может, лестней, что с государыней запросто сижу, с императрицей на равной ноге разговоры разговариваю. Всё нет-нет да и подумаю, каково это ловко мы тебя на престол подняли, кругом порядок навели. Прост-прост, а лишний раз напомнить любил, чем семейству его обязана. Не понял добрый молодец, что всему предел есть, а уж императрицыному терпению тем паче.

У Григория Александровича иначе: Катей зовёт, а чуть что — по полному этикету, и когда один на один бываем, величает. Границы никогда не переступит.

Всем, государыня, вам обязан, за всё только вас Бога молить до скончания века должен. Сказала: будет время — заведёшь семью. Посмотрел насмешливо так: это после всего, что было, да так себя унизить? Плохо ты, Катя, Потёмкина знаешь! Своей императрице век верность хранить буду, ни в чём не изменю. Не Орлов я, не из орловского гнезда — из потёмкинского. Катеньку Нелидову опекает: свойственница — из родни Энгельгардтов, сестриного мужа, а всё не потёмкинская. Разве не видишь, государыня, собой-то нехороша? Мои племянницы от сестрицы — другое дело. Их энгельгардтовская кровь не испортила. Одна другой краше. Пошутила: что это, папа, никак на девочек заглядываться стал? Смотри у меня! Твоя правда, государыня, девочки ещё, а красавицы вырастут — всему миру на удивление. Ты уж, Катя, не столько меня, если милость твоя будет, жалуй, сколько к ним доброту да ласку свою яви. Мне она, знаешь, как дорога будет!

Всем что-то нужно, всем не терпится. О Нелидовой сказала, будто великий князь с ней не один раз и танцевал, и говорил серьёзно, так Королева Лото только диву далась. Плечами пожал: ну и что? Бога благодарить надо, коли так. Почему же, говорю? Как не понимаешь, государыня, коли великий князь вниманием своим не на одну супругу свою потратится, значит, великой княгине руки куда как укоротит. А то, слух идёт, больно она многого от муженька хотеть стала, а муженёк уж и на сторону глядит. За Катеньку не боюсь: умница, каких мало. Второй Елизаветы Романовны, что супругу твоему покойному царствие ему небесное голову крутила, из Нелидовой не выйдет. Побоится, поинтересовалась? Нет, не то. Дурной славы не захочет. Ведь ей ещё замуж выходить. А без приданого да с дурной славой куда денешься? Неужто, спрашиваю, с приданым не поможешь, на государыню императрицу и этот расход перенесёшь? А как же, разве не всем монастыркам собиралась ты дорогу в жизнь прокладывать? Что же Потёмкину с самой императрицей соревноваться? Негоже. Сразу видно, на вид рука широкая, меры не знает, а на деле прижимист, ох и прижимист Григорий Александрович.

* * *

Д.Г. Левицкий, Г.Р. Державин

   — Простите мне мою бесцеремонность, господин Левицкий, но уж коли мы встретились — и не раз — у Львова, я взял на себя смелость обратиться к вам с вопросом.

   — Что ж так официально, Гавриил Романович? Все мы здесь друзья и единомышленники. Во многом, во всяком случае.

   — Благодарю вас. Сказывал мне Богданович, что думаете вы над портретом нашей монархини, и портретом необычным.

   — Это верно. Думать думаю.

   — Для какого-нибудь места официального, если не секрет?

   — Никакого секрета. Задумал я сию композицию сам по себе, а уж если потом кому покажется, напишу как положено.

   — Композицию, вы сказали?

   — Да-с, скорее аллегорическую, чем собственно портретную. Плод размышлений наших общих: какой представляется идеальная монархиня.

   — Сам над этим размышляю. Что правда, ко двору не приближен, а всё же посчастливилось — видел государыню, как вас сейчас вижу.

   — Это где же?

   — В Петровском графа Разумовского, где её императорское величество к въезду торжественному готовилась, я на карауле от своего полка Преображенского стоял.

   — Кажется, давненько это было.

   — A y меня всё перед глазами стоит. Её величество что ни день инкогнито в Москву ездила, а по вечерам прогуляться выходила. С княгиней Дашковой, помнится. Обе росту невысокого. Государыня чаще в мундире Преображенского полка. Сразу видно, осанка царская, взор милостивый, снисходительный. Нам, караульным, один раз доброго вечера пожелала.

   — Караульным? Вы что же, на часах стояли?

   — На часах и есть, как солдату положено. Офицером-то мне быть не довелось. И ещё государыня спросила, знаем ли мы Москву. Мой товарищ не знал, а я отвечал, что знаю, хоть и не московский родом.

   — С родителями живали?

   — Только вам и признаюсь, Дмитрий Григорьевич: в такой бедности детство провести пришлось, что и не дай господи. Мы, как дворяне, по Казанской губернии приписаны, а чтоб меня учиться устроить — батюшка всё о сухопутном шляхетном корпусе для меня мечтал — надо было в Москве в Герольдмейстерской конторе бумаги выправить. Когда батюшка меня первый раз повёз, мне десятый год шёл. Денег лишь до Первопрестольной хватило, а за бумагами потребовалось в Петербург ехать. Так ни с чем и вернулись. Батюшки скоро не стало, тогда матушка со мной в путь собралась — о Московском университете нам с ней думалось. И снова неудача — бумаги не те, одежонка плоха. Спасибо, в родной Казани от гимназии не отказали. А уж из гимназии без денег всё равно одна дорога — в солдаты.

   — Досталось вам, Гаврила Романович, ой досталось!

   — Что прожито, о том и толковать резону нет. А вспомнить и хорошее есть что. Знаете ли, Дмитрий Григорьевич, когда я для себя стихами заниматься положил? Не поверите!

   — Нешто не с годами наитие сие к вам пришло?

   — С какими годами! Как сейчас помню, послали меня с приказом к прапорщику третьей роты князю Козловскому Фёдору Алексеевичу, а жил он у знатного пиита — Майкова, что «Елисея» написал^[15]. Пакет я передал, а князь в то время новую трагедию свою хозяину и гостям читал, и я за дверью в антикаморе постоял, послушал. Тут и понял: хочу владеть мастерством пиитическим.

   — Встречались ли вы потом с князем?

   — Где же!

   — И о кончине его не знаете?

   — Слыхал, что в молодых годах преставился.

   — Нет, я о другом. Князь Фёдор Алексеевич великий поклонник был Женевского гражданина.

   — Вольтера?

   — Господина Вольтера. Так что когда его курьером к графу Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому направили, разрешение он получил по дороге Ферней посетить. Точно не скажу, а кажется, письмо от государыни господину Вольтеру доставить. Господин Вольтер охотно князю время своё драгоценное посвятил и сам беседою той доволен остался. Государыня сама удовольствие господина Вольтера придворным пересказывала.

   — А когда вернулся князь?

   — Фёдор Алексеевич из вояжа своего европейского не вернулся. Как пакет графу Орлову доставил, так при нём на флоте российском и остался. А во время боя при Чесме вместе со взорванным кораблём Святого Евстафия погиб. Михаил Матвеевич Херасков сей скорбной кончине строки в поэме своей «Чесменский бой» посвятил. Если не слишком торопитесь, сейчас в записках своих отыщу. Да вот они:

   — Вот ведь как случается: сам счастья своего не узнал, что такого человека встретить пришлось. Даже обиду не один год держал, что тогда слуги из антикаморы прогнали, дослушать трагедии не довелось.

   — С тех времён вы её величество и помните?

   — Вообразите себе, Дмитрий Григорьевич, что мне ещё раз довелось государыню охранять. На этот раз ехала она в Москву Комиссию по составлению нового Уложения открывать. От самого Петербурга в эскорте быть довелось, только с Москвой мне тем разом удачи не было.

   — О какой удаче вы говорите, Гаврила Романович? Чем Москва вам не потрафила? В те поры и я в Первопрестольной жил.

   — Правда? А со мной что приключилось — лучше не вспоминать. Матушка с превеликим трудом скопила деньжонок, чтобы какую никакую деревеньку махонькую в Вятской губернии купить — на севере-то всё дешевле, а ей на старости лет покою хотелось. Так вот, я все эти денежки и прокутил до единого грошика.

   — Несчастье какое! А служба как же?

   — То-то и оно, что служба. Я с Валдая в кураж вошёл, от поезда царского отстал и быть бы мне под судом и следствием, кабы не полковой секретарь — дай Бог ему всяческого благополучия — Нехлюдов. Распорядился для прохождения дальнейшей службы приписать меня к московской команде Преображенского полка.

   — Значит, в Москве и остались?

   — Зачем остался? Я о Москве и помышлять не хотел. Опять друзья помогли в Петербург вернуться, да только тут карантин чумной в Москве объявили. Ждать мне две недели по характеру моему совершенно невозможно было. Тогда-то, чтоб от багажа отделаться, я на станции Тосно, уже под Петербургом, сундук свой с рукописями в огонь и кинул. Что писал сам, что с немецкого не один год переводил — всё сгорело.

   — Теперь, поди, жалеете.

   — Как не жалеть! С годами в разум входишь, понимать начинаешь, ни единой строчки заново не напишешь. Так, бродят в голове обрывки — мусор один. А я как заново родился. Было — не было. Всё снова начинать пришлось.

   — Горячи вы, Гаврила Романович, ой горячи!

   — Я тогда, как из Москвы от чумы бежать, к Александру Петровичу Сумарокову на Новинский бульвар заходил. Проститься. Будто знал, что в последний раз.

   — Писали мне из Москвы — денег после него на похороны не осталось, так актёры московские на руках до Донского монастыря отнесли.

   — За такую почесть можно и без денег умирать.

* * *

Д.Г. Левицкий, И.И. Хемницер

   — Напросился я к вам в гости, Дмитрий Григорьевич. Видать, не ко времени заявился?

   — Полноте, Иван Иванович, Хемницера всегда рад видеть, хоть и не скрою, что вы львовским хоромам предпочли мою мастерскую. Принять вас в ней как следует не могу, а от работы отрываться — краски сохнут. Уж извините, сейчас кончу.

   — Нет-нет, не утруждайтесь мною, прошу вас. Мне так, напротив, прелюбопытно на труд ваш поглядеть. Императоры живописцам за честь почитали подупавшие кисти подымать. Как Карл Великий придворным своим сказал, когда они сим поступком монарха своего удивились: ваши титулы от одного моего указа родиться могут, а талант Тицианов от Бога и другого такого быть не может.

   — Не в России это было, Иван Иванович. Здесь от лакея художника вряд ли кто отличит, да и то пока художник нужен. Басня бы ваша хемницерова на то понадобилась, только кто бы её печатать стал?

   — В огорчении вы, Дмитрий Григорьевич, пребываете.

   — И так сказать можно. В кружке нашем, у Львова, человеком себя ощущаешь, а так...

   — Утешать вас не стану, потому что всё это на себе испытал. Говорить горько.

   — Хемницер в огорчении? Да я вас, Иван Иванович, иначе как с улыбкой на устах и не видывал. Разве не от того вы и басни сочинять стали?

   — Полноте, Дмитрий Григорьевич, для развлечения басен не сочиняют. Сколько у нас пресерьёзнейших пиитов к роду сему поэтическому обращались — Тредьяковский, Сумароков, а из иностранных господин Вольтер. Каждая басня моралью сильна.Родитель мой покойный любил повторять: грамоте — и то человек учиться должен — не для смеха и развлечения — для пользы всеобщей. На том особенно настаивал — всеобщей. Профессия у него человеколюбивая была — лекарь, и из меня надежду имел медика воспитать.

   — Душа не лежит к врачеванию?

   — Только к душевному — не физическому. Батюшка в Россию из Саксонии приехал, на российскую службу штабс-лекарем вступил, все при дальних гарнизонах. Так и я в Енотаевской крепости родился. Слыхали о такой?

   — Не приходилось. Где же это, в какой стороне?

   — В Астраханских краях. В Астрахани же родитель отдал меня в обучение местному пастору — просвещённейший человек был, отдельно учителя русского языка сговорил. Потом уже в Петербурге отдал в научение одному из преподавателей медицинского училища. Да, видно, сердцу не прикажешь: все я мечты родительские порушил, в военную службу вступил. Двенадцать лет ей отдал. Дома, как известно, не нажил, прибытку никакого не получил. Спасибо господин Соймонов в Горное ведомство к себе принял, а там и вместе с Львовым в путешествие по странам европейским взял. По возвращении и захотелось мне басни сочинять.

   — По-новому жизнь нашу увидели?

   — Как иначе? Да и беседы наши полунощные с Николаем Александровичем на многое глаза открыли. То я от философии сторонился, а то увидел, сколь многую пользу принести она способна, коли с делом связана. Изумлялись мы великому фернейскому старцу. Не просто о милосердии и снисходительности общества к отверженным он рассуждал, а об отдельных осуждённых заботился. Всей Франции доказывал, сколь губительна и ошибочна может быть строгость закона. Это в первый год вступления государыни нашей благополучно царствующей на престол было, когда одного несчастного в Тулузе за подозрение одно в убийстве сына колесовали, четвертовали, а прах сожгли. С тех пор Вольтер и восстал против судов. Хоть с церковью он и не в ладах, но утверждал, что и по-христиански, и по-человечески люди не вправе решать вопросы жизни и смерти себе подобных. Не они дали несчастным жизнь, не им её и отбирать, потому что иной жизни ни одному человеку не дано.

   — Как хотите, Иван Иванович, только жестокость не от закона — от судей исходит. Законы надо точно писать, а людям, соблюдая их, в страсти не впадать.

   — Не стану спорить. Люди, только люди принесли фернейскому патриарху и славу великую, и страдания непереносимые. Ведь после раздора его с прусским королём французское правительство, чтобы не сердить соседнего монарха, запретило Вольтеру въезд в Париж. Навсегда запретило.

   — Так что же, господин Вольтер так и скончался под этим запретом?

   — А вы не знали? В журналах недавно писали в связи с его кончиной.

   — Значит, он не выбирал Швейцарии?

   — Это была необходимость. И Вольтер, чтобы не ставить в сложное положение женевские власти, поселился у ворот Женевы, позже в замке Ферне, на границе Франции и женевской земли.

   — Вечный изгнанник! Как, должно быть, это было ему тяжело при его слабом здоровье и вечных недугах.

   — Его недуги создали ему славу сфинкса — вечно погибающего и вечно оживающего с новой энергией и новыми замыслами. Достаточно сказать, что он превратил бедное, Богом забытое местечко Ферней в столицу Разума и Доброты. Здесь нашли приют и работу на вновь открывшихся предприятиях женевские ремесленники и рабочие. Его стали называть царём Вольтером, что ему и льстило, и повергало в негодование.

   — Даже французы легко возвращаются к идолопоклонству?

   — Даже они. А как было иначе его называть, когда в голодный 1771 год, когда в Москве бушевала чума, Вольтер организовал народное продовольствие не только в самом Фернее, но и во всех прилегающих областях. Он добился отмены крепостной зависимости монастырских крестьян, а затем стал думать об искоренении её остатков во всей Франции. Неужели такой философ мог быть нужен Парижу?

   — Да, королевская власть во Франции не имела ничего общего с тем просвещённым деспотизмом, о котором он мечтал. Удивительно, что у него хотели брать уроки все европейские монархи.

   — Уроки? Вы полагаете, уроки? Тогда почему же никто из монархов ничего не предпринимал по вольтеровой программе? Всё ограничивалось оживлённой перепиской, а письма почему-то становились достоянием всей Европы. Я хочу вам напомнить и другое. Когда Вольтер написал заказанную нашей государыней историю царствования Петра Великого, за границей тотчас объявилось издание «Антидота» — противоядия, опровергающего многие посылки и выводы философа. Кстати, вы не читали этой книги?

   — Не довелось, хотя рассказы о ней и слышал.

   — Нет, её надо читать самому. Говорят — впрочем, за достоверность слухов поручиться трудно, — «Антидот» писала сама государыня. Дружба с философами оказалась не такой простой, как с обыкновенными придворными. Вы знаете, Вольтер назвал в конце жизни все свои мечтания об улучшении деспотизма обманчивым дымом. Именно так — обманчивым дымом. И тем не менее вы задумали не простой портрет государыни.

   — Мне ещё трудно говорить о том, каким он будет. Пока я ограничиваюсь эскизами.

   — А по идее?

   — По идее снова хочу обратиться к «обманчивому дыму» и начертать наше представление о просвещённом деспотизме.

   — Это официальный заказ, который вы собираетесь таким образом истолковать?

   — О, нет, пока только собственные планы.

   — Но это же превосходно, Дмитрий Григорьевич! Вы не связаны заказчиком и необходимостью угождать его капризам.

   — Вряд ли у вас было основание обвинять меня в подобном угодничестве. Я просто хочу видеть в натуре человеческой лучшее.

   — И всё же нельзя не считаться со вкусами тех, кто платит. Не обижайтесь, но это закон нашей жизни. Я же, пользуясь вашей свободой в этом случае, хочу предложить кое-какие свои мысли.

   — Я буду рад их услышать.

   — Так вот, прежде всего меня донимает образ лестницы. Да-да, не удивляйтесь, лестницы, на которой мы все располагаемся согласно происхождению, богатству, чинам, предрассудкам, наконец. Мы все рабы этой лестницы.

   — И с каким же упорством пытаемся преодолевать её ступени!

   — Или напротив — перестаём о них думать, потому что в них заключено основное попрание свобод человеческих.

   — Если бы такое было возможно!

   — Согласен, тогда бы имели идеальное общество, которое создала натура и которое испортил своими вымыслами человек. Философы мечтают хотя бы смести сор с этой лестницы.

   — Тщетно!

   — Но иначе нельзя думать. Лестница нуждается в очищении от сора наших пороков, корыстолюбия, тщеславия, лжи.

   — Беззакония.

   — Вы правы: беззакония — сиречь справедливости. Любой закон должен иметь единственную цель — установления справедливости, без которой невозможно разумное и рациональное существование человека.

   — А лестница? Вы меня заинтересовали этим образом, Иван Иванович.

   — Может быть, сумею заинтересовать ещё больше. Ведь наши сатирики, литераторы, философы, наконец, стремятся истреблять пороки среди обыкновенных людей.

   — Разве это неверно?

   — Конечно, неверно. Ведь это значит начать мести лестницу с нижних ступеней, тогда как с высших будет по-прежнему сыпаться мусор и лестница никогда не станет чистой.

   — И вы предлагаете?

   — Очень просто: начинать мести только с верхней ступени. Наша критика должна быть обращена к сильным мира сего, а не к слабым. Слабые — всего лишь жертвы гнездящегося в верхах порока.

   — Жертвы и подражатели.

   — И подражатели, хотя это последнее и не представляется мне таким важным. Поэтому в вашем изображении идеальной монархини должны быть попраны все пороки, присущие царям — не простым людям. Вообразите себе хотя бы одно криводушие. Среди тех, кто окружает нас с вами, это означает, может быть, и множество, но мелких неприятностей. На высоте трона криводушие грозит бедами народу, государству, людским судьбам. Леность на нижних ступенях лестницы приводит, скажем, к бедности, разорению одного человека, одной семьи. На высших — предающийся лености и развлечениям монарх перестаёт заботиться о нуждах целого государства. Приупадает промышленность, ослабевает торговля.

   — А подданные, в свою очередь, забывают о прилежании в труде.

   — Потому что начинают понимать его бессмысленность.

   — Вы настойчиво отрицаете роль примера, Иван Иванович.

   — Может быть, потому что я строже, чем вы, отношусь к власть имущим. Вспомните Священное Писание: кому больше дано, с того больше и спросится.

   — Вы не склонны прощать соблазнов, которые предоставляет человеку власть и богатство? В конце концов, это тоже входит в число человеческих слабостей.

   — А эти соблазны увеличиваются от ступени к ступени и вместе с их удовлетворением растут размеры порока. Я не допускаю вседозволенности и ничем не могу её оправдывать.

   — Я говорю не об оправдании — о снисхождении. Только о снисхождении.

   — В вас говорит портретист — художник, который должен создавать приятный образ человека.

   — Вы правы — портретист, который в каждом человеке пытается обнаружить близкие его душе черты и особенности.

   — Получается, у злого художника будут злые портреты? И вы в это верите, Дмитрий Григорьевич?

   — Присмотритесь сами к полотнам разных мастеров — они вам ответят убедительнее, чем я. Поэтому и в своём портрете государыни мне хочется найти совсем человеческие черты вместе с высокими обязательствами, которые должны быть.

* * *

Желательно, чтоб искоренён был Пугачёв, и лучше б того, чтоб пойман был живой, чтоб изыскать чрез него сущую праву. Я всё ещё в подозрении, не замышлялись ли тут французы, с чем я в бытность мою докладывал, а теперь меня ещё больше подтверждает полученное мною письмо от неизвестного лица; есть ли такая на свете или нет — того не знаю, а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то я б навязал камень ей на шею да в воду.

Сие ж письмо при сем прилагаю, из которого ясно увидеть изволите желание; да мне помнится, что и от Пугачёва сходствовали несколько сему его обнародования; а, может быть, и то, что меня хотели пробовать, до чего моя верность простирается к особе вашего императорского величества; я ж на всё ничего не отвечал, чтоб через то утвердить её более, что есть такой человек на свете, и не подать о себе подозрения.

А.Г. Орлов — Екатерине II.

27 сентября 1774.

Екатерина II, Г.А. Потёмкин

В петербургском доме французского посла великая конфиденция. Примечено: с появлением приезжих из Парижа стали другие французы, что в городе живут, словно ненароком заезжать. Послы иных держав предлоги ищут на особности потолковать. Агентам только остаётся имена да порядок приездов запоминать. У Григория Александровича Потёмкина свой подход, как за иностранцами глядеть, как о них докладывать. Не так императрица интересуется, как Григорий Александрович сам примечает.

Вызнал новый фаворит про дела орловские, как годом раньше, когда граф Алексей Григорьевич, ненадолго в столицу заехав, с яицкими казаками встречался. Зачем? Императрицу спросил, знает ли. Удивилась: никаких таких разговоров не слышала. Может, сплетни. Куда! Потёмкин и имена назвал — Перфильев и Герасимов, и чего в столице искали — просить собрались снять с яицких казаков великое денежное взыскание за участие в волнениях 1771 года.

Императрица заинтересовалась: даже такие подробности узнал. Потёмкин в ответ: всегда умел, матушка, зёрна от плевел отличать, на том стою. Так вот почему бы, спрашивается, граф Орлов-Чесменский этими ходатаями заинтересовался? Почему, мало того, к себе на личную аудиенцию пригласил? Известно, часа два толковал.

Императрица припомнила: хотел уговорить казаков не поддерживать злодея. Вот как! А его ли это было дело — деньги какие-то непонятные казакам платить, бумагами охранительными на обратную дорогу снабжать, чуть что не своими лошадьми из Петербурга отправлять? Нет, Катя, нет, не всё так просто. Год прошёл, а всё равно дознаться удалось от своих людей, как Перфильев и Герасимов по возвращении на Яик не только не собирались разбойника ловить да правительственным войскам выдавать — с мятежниками смешались, от маркиза Пугачёва большое доверие получили.

Задумалась императрица: говорили про казаков. Верно, что говорили. Да и в предательстве Алексея Орлова обвиняли — не хотелось о том Потёмкину говорить, да ведь от себя не скроешь. И потом молчит Алексей Григорьевич, по-прежнему отмалчивается. С реляциями не спешит. Тут какая только мысль в голову не взбредёт! Поделиться с Потёмкиным всё равно нельзя — верить никому не привыкла, но хотя б о деле поговорить — и то благо.

   — Какие ещё подробности вызнал, Григорий Александрович?

   — Звали казаков Афанасий Перфильев и Пётр Герасимов. Казаки не простые. С полномочиями большими. И ещё странность одна, будто на Невском со слугой посла французского толковали в октябре 1773-го.

   — Глупость какая! На каком это диалекте разговор могли вести — об этом, Григорий Александрович, не подумал?

   — Отчего же, Катя, подумал. Значит, знакома им речь французская.

   — Вот и толкуй после этого про простых казаков. Да и маркиз Пугачёв к кое-каким иностранным языкам привык. Или того хуже — обучен.

   — Одно хорошо, Катя, что на Михельсона согласилась — его командующим своими войсками против разбойника назначила. Он и в Семилетней войне отлично воевал, и в турецкой кампании 1770 года в грязь лицом не ударил, и против польских конфедератов в боях отличился. С настоящим врагом сражался, но и разбойников всех мастей перевидал предостаточно. Чин у него невелик — всего премьер-майор, а военачальник настоящий. Генералом бесперечь станет.

Улыбнулась государыня: А знаешь, Григорий Александрович, как она жизнь-то складывается? Род какой у Михельсона удивительный? Дворяне. Из Англии перебрались в Данию, а там и в Швецию. Прадед Ивана Ивановича был адъютантом при короле Карле XI, дед убит под Полтавой, а внуки возьми да переселись в Россию. На русскую службу захотели вступить. И вот воюет Иван Иванович, как Бибикову и не снилось.

К истории у Потёмкина сердце не лежит: мало ли что было! Главное — разговоры о связях Пугачёва с иностранцами. Не отмахнёшься — косвенных доказательств пруд пруди. Вот где опасность!

   — Суди сама, Катя. 24—25 августа части Михельсона нагнали разбойника в ста вёрстах от Царицына, у Сального завода. Наголову шайку пугачёвскую разбили. Уйти маркизу удалось с полутора сотнями человек — не больше. К Чёрному Яру направился. И дошёл бы, кабы у Александрова Гая измены не случилось. Не дивись, Катя, у Михельсона твоего английского ума бы на такое нипочём не хватило. Ему бы только стрельбой командовать, из пушек палить.

   — А ведь сразу после разгрома у Сального завода, чуть что ни день в день, от авантюрьеры второе письмо султану полетело — о помощи маркизу. Мол, никак с помощью больше нельзя медлить.

   — Ты на числа, Катя, смотри. Вот где настоящая загадка скрыта: 11 сентября письмо султану, а в ночь на 15-е девять казаков схватили Пугачёва, привезли в Яицкий городок да властям и выдали.

   — Может, среди тех девяти петербургские гонцы были?

Потёмкин осердился: не тешь себя пустыми надеждами, Катя, не тешь! Их-то никто не поймал. Может, и вовсе за рубеж отправились на чужом диалекте объясняться. Лучше то в рассуждение возьми, что 24 сентября авантюрьера новые письма отчаянные пишет, теперь уже шведскому королю. Всех врагов Российской державы перебирает, говоришь, Катя? Тех, кто за кордоном, оно понятно. Только не их одних. Адресаты у авантюрьеры и в России куда какие высокие.

   — И наших вызнал ли?

   — Вызнал, Катя. Сразу сказал: не пожалеешь, что дружбу с Григорием Потёмкиным заведёшь. Так вот слухи идут, что не кого-нибудь — самого графа Никиту Ивановича Панина авантюрьера вниманием своим высоким не обошла, ему будто бы письмо адресовала. Благо от Никиты Ивановича рукой подать до великого князя. Разве нет? Знаю, о Никите Ивановиче разговор особый — со мной его вести не станешь. Дело прошлое. Что промеж вами было, в то мешаться не хочу. Одно всем известно: не тебя хотел на престоле видеть — сынка твоего. Регентшей тебе быть определял. Тебе — истинной императрице Российской!

А всё потому, что сам править собирался, почище Бирона. О своих прожектах беспокоился. Молчишь, Катя. Так ведь я ответа и не жду. Что знаю, с того меня никакими ответами не собьёшь. Только значит, что и авантюрьере планы панинские не чужды. Осведомлена она о них. Откуда бы, Катя? Вот отмахнулась ты от суждения фернейского патриарха, что маркиз Пугачёв с турками всенепременно прямую связь имеет. Можно и отмахнуться от старика как от досадливой мухи. Да вот ведь оказия какая — авантюрьера переписку тоже с Турцией ведёт. Чего там — в гости к султану заспешила.

Скажешь, потому первые они враги Российской державы. Нет, Катя, нет, турецкий султан — человек ума великого, и расчёты у него не простенькие. Он в политике, Катя, как в шахматы играет: ход сделает, а наперёд десять продумает. Верит не верит в маркиза Пугачёва, верит не верит в побасёнки авантюрьеры — всё прикидывает, какая ему выгода будет. И ещё. Не делился ли граф Никита Иванович новостями от авантюрьеры с великим князем? Проверить бы надобно.

* * *

Д.Г. Левицкий, И.И. Бецкой

В пору радоваться — снова господин президент монастырок писать предложил. Хоть один портрет, да обещал, и другие будут. К первому выпуску готовятся, сама государыня пожелала. А ведь к тому дело шло, что никогда больше к ним не вернёшься. Господину Дидро Институт благородных девиц по вкусу не пришёлся, о театре институтском и говорить не стал. Государыня хоть к гостю парижскому охладела, только и институтом заниматься перестала. Раз в несколько месяцев приедет, и то хорошо. Чаще спектаклями ихними и вовсе манкировала, а уж за нею и все придворные. Про былую моду вспоминать и то перестали.

Большое тогда неудовольствие с господином Дидро вышло. Надо полагать, государыня одних восторгов от знаменитого философа ждала. Где там! Всё не по его вкусу да мерке пришлось. Спектакли — и те хвалить не стал. Мол, опере комической жаль время уделять, не нужна она никому в Европе. Государыня гостя раз от раза холодней принимать стала. На прощальную аудиенцию господин президент обмолвился — пяти минут лишних пожалела. О былой переписке речи нет. Нового корреспондента государыня себе нашла — Гримма, королевского библиотекаря. До Дидро-то ему далеко, зато и слов супротивных не скажет, на своём стоять, спорить не станет. А всё равно слова Дидро в душу запали. Как же иначе. Все три портрета моих господин президент тотчас из института увёз. Место им сыскалось как в кладовке: у уборной её величества, в проходной клетушке, в Петергофе. Ни людей там, ни двора.

   — Ты что, Дмитрий Григорьевич, никак заказу не рад? Сам же горевал, что больше монастырок наших писать не придётся, привязался к ним.

   — Два с лишним года с тех пор прошло, господин президент.

   — Не так уж и много. Зато теперь к выпуску первому институтскому сама государыня пожелала монастырок своих видеть, сама и имена назвала. А главное — критика нашего заморского более нету. Никто государыне настроения не испортит. И то правда, не помянешь нашего парижского гостя добром. Вон и теперь государыня распорядилась никаких театральных сцен не представлять. Каждая девица должна отдельное искусство представлять, но чтобы в парадных, самых что ни на есть роскошных туалетах, чтобы во дворцовых залах повесить можно.

   — А размер какой полагаете, ваше превосходительство?

   — Большой. Больше, чем в тех девочках был.

   — И с чего начинать?

   — С музыки. Под видом музыки должна быть представлена мадемуазель Левшина, у арфы. Только ты, Дмитрий Григорьевич, имей в виду: Левшина — любимица её императорского величества. Сколько государыня в институт в своё время ни ездила, а всё с одной Левшиной говорила да её около себя держала. И то сказать, умела эта девица свой восторг перед императрицей высказать, слов всяких наговорить. Откуда что бралось! Зато и государыня один её портрет у себя в личных апартаментах держала перед глазами. Иной раз подумаешь, родному сыну столько ласки да привета не доставалось. А тут всё «Лёвушка» да «черномазая Лёвушка». До чего дело доходило: государыня записочки сей девице писала и с нарочным пересылала. К тому же единственную — дело решённое! — к себе во дворец фрейлиной берёт и рядом с личными апартаментами поселит. Ещё экзамены не прошли, выпуска не было, а покои дворцовые новосёлку ждут. К тому говорю, чтоб постарался ты очень, Дмитрий Григорьевич. Государыне понравится — мне тебя легче и в чинах повысить будет.

   — Вы говорите, ваше превосходительство, без театра, а разве не о госпоже Левшиной Александр Сумароков строки вдохновенные писал? Точно не помню, но только о том, как играла она в одной из пьес.

   — Память у тебя, Дмитрий Григорьевич, отличная. О ней, о Левшиной, писал Сумароков: «Под видом Левшиной Заира умирает». Девица она — не то что Нелидова: в ролях трагических преуспела, а в начале нынешнего года с успехом несравненным героиню в пьесе Вольтера представила. Государыня тогда её всю как есть подарками засыпала. Раза три спектакль повторять велела, чтобы «Лёвушку» посмотреть.

   — Что ж, начну, как прикажете. А другие, ваше превосходительство, кто же будут, чтобы мне из них всех композицию сделать и каждую по-особенному представить?

   — Ах, да, остальные. Глафира Ивановна Алымова, прекраснейшая девица, с арфой представлена быть должна. Музыкантша отменная. Екатерина Ивановна Молчанова — её лучше в виде науки, прибор какой физический возле неё изобразить можно. А Наталья Семёновна Борщова — танец. Так полагаю, что эти три вместе висеть будут, а «Лёвушку» государыня для собственной радости отдельно поместит.

   — А нельзя бы мне их всех в действии увидеть, хоть краешком глаза? Рисовать не буду, только взгляну.

   — Почему же? Конечно, можно. На прогулке, например. Я с тобой секретаря своего пошлю — он покажет. А во дворец, тем паче в институт, не обессудь, пригласить не могу. Во дворце всё от государыни зависит — раз сама согласия не выразила, чтобы её писал, художнику туда и на хоры танцевального зала дороги нету. В институт посторонним не положено. В том и загвоздка, что только после акта выпускного можешь сеанс иметь, а к тому времени портреты уже готовы быть должны.

   — Как же с костюмами быть?

   — С костюмами... Подолгу писать-то их будешь?

   — Часа по два-три за сеанс.

   — Лакей тебе привозить и отвозить будет. А туалет госпожи Алымовой могу и сейчас к тебе отправить. Он дома у меня. Сам за ним приглядел, чтобы всё как положено было. Скажу тебе, друг мой, госпожа Алымова достоинствами своими душевными так меня к себе расположила, что я её за дочь свою почитать стал. По выпуске, полагаю, в дом к себе взять, чтобы судьбу её устроить. Родитель Глафиры Ивановны — полковник Иван Акинфиевич, предостойнейший человек, но семейство в обстоятельствах стеснённых находится. Грех был бы сей одарённой великими способностями девице не помочь. А туалет у неё такой придуман — полонез^[16] на большом панье с хвостом и крыльями. Подол фалбалой отделан, лиф бантами пышнейшими. На ножках туфельки мюль — знаешь, с изогнутыми носами. Поди, не видел ещё таких — из Парижа выписаны. Оттуда и причёска взята — шиньон с цветами искусственными полуприкрыт газом с белыми мушками. Вот оно как! А сидеть будет госпожа Алымова у арфы — музыкантша она редкостная. Её императорское величество всегда изволит игру Глафиры Ивановны хвалить. Портрет отличный напишешь — большую радость мне доставишь.

   — И остальные девицы в подобных же туалетах?

   — Откуда? О госпоже Молчановой, правда, супруга Семёна Кирилловича Нарышкина заботится, но с деньгами не то что жмётся — души в них, как я, не вкладывает. А от родителя, коллежского советника, ждать ей ничего не приходится. Одно знаю: платье полонез на панье будет. Шиньон непременно. Да, впрочем, к Семёну Кирилловичу в дом сам заглянуть можешь. Когда здесь господин Дидро жил, ты, помнится, портрет сего философа в его доме писал. Так и увёз с собой господин Дидро твой портрет. Государыня его иметь не пожелала.

   — Разговору такого не было.

   — Потому и не было, что не пожелала. Слава богу, и разговоров о сём достойном муже никто больше не ведёт.

   — А как с четвёртой девицей?

   — Верно-верно, про Борщову-то я и забыл. О Наталье Семёновне говорить много не станешь. Дочь всего-то отставного фурьера, так что пришлось мне позаботиться. Ей из театрального гардероба платье взяли — из бархату с отделкой золотым кружевом вместо фалбалы, как на сцене полагается. Её так в танце и представить следует.

* * *

Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию его описать, по крайней мере как оно мне представлялось...

Пугачёв с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, чёрные и небольшую бороду клином.

Рассказ И.И. Дмитриева. Примечания к VIII главе

«Истории Пугачёва» А.С. Пушкина.

Екатерина II, Г.А. Потёмкин

   — Вот этот день, Катя, тебе на всю жизнь запомнить надобно: 10 января 1775 года. Твой праздник, государыня! Твоя победа! Казнили наконец маркиза Пугачёва.

   — Не так, как было задумано, папа, и то меня в большое смущение вводит.

   — Не так казнили? О чём ты, государыня?

   — Положили проклятого живьём четвертовать, а уж потом голову отрубить, чтобы муку смертную принял, чтобы понял, скольким людям страданий принёс.

   — А разве не четвертовали его? Я слышал...

   — Правильно слышал, да порядок палач то ли от растерянности, то ли, не знаю отчего, самовольно изменил: сначала голову отсек, а уж потом руки-ноги поотсекал.

   — Твоя правда, государыня: палача в отставку. Розыск провести немедля — с кем связан, кого послушать мог. Может, и просто толпы испугался. Толпа-то московская, она, знаешь, какая неуступливая, горячая. Николи по приказу не поступит, знай своё ломит. Вон видишь, из Москвы мне какие обстоятельства сообщили. Будто бы на Болотной площади монашки собрались, стихиру затянули, а люди их и поддержали. Слова одни чего стоят: «Иже землю истребити первее запретив всю, и изсушими море хваляйся, наругаем верными, показася, яко птица днесь и посмеятельнейший комар: ему же судися вид, яко же некое страшилище, и поправся Христовым угодником».

   — Господи боже мой, да что же это!

   — На первый взгляд и не придерёшься, государыня. Казнь пришлась на день памяти преподобного Дометиана, епископа Мелитинского. Ему стихира и обращена. А уж как народ её понимает, другое дело. Многие, сказывают, на колени упали, только вопить в голос не стали. Так что давай так, государыня, порешим: кончился маркиз, ин и Бог с ним, кабы себе большей беды не нажить.

   — Подожди, подожди, Гриша, давай разберёмся. В ноябре прошлого года авантюрьера прибыла из Рагузы в Неаполь, а оттуда в Рим. Так ведь?

   — Так, а 4 декабря маркиза Пугачёва под усиленной охраной, в клетке железной в Первопрестольную доставили. В тот же день допрос с пристрастием начался. Что потачек не было, моя в том голова. Не зря вместе с князем Михайлой Волконским да секретарём Сената Шешковским мой племянник Михайла Потёмкин сидел, за всем доглядывал да сразу мне доносил.

   — Тогда же и авантюрьера поутихла.

   — Ещё бы не утихнуть при таких прискорбных для неё обстоятельствах. Агент мой доносит, что князь Филипп Фердинанд Лимбургский в канун нашего православного Рождества отправил авантюрьере письмо с рекомендацией — не к нему ехать в его княжество, чего ранее добивался, а искать убежище в Германии или в Италии.

   — Выходит, папа, перед тем, как в Кремлёвском дворце суд над разбойником начался?

   — А о чём я тебе, государыня, который месяц твержу! Одно к одному всё выходит. И куда было Европе от такого суда уйти: члены Сената и Синода, президенты всех коллегий, десять генералов, два тайных советника твой приговор за свой приняли. Пугачёву казнь смертная, крестьянам — повешение одного человека за каждые три сотни во всех местах, где маркиз владычествовал, всем остальным — нещадное плетьми наказание, а у пахарей, негодных в военную службу, на всегдашнюю память об их преступлениях урезать ухо. Что и говорить, справедливо ты, государыня, решила. Справедливо, хоть и круто.

   — Никак в защитники, папа, пойти решил? Не ожидала от тебя снисходительности. Заразу калёным железом выжигать надобно, иначе антонов огонь по всему телу разойдётся — тогда уж и спасения не будет. А чтобы на веки вечные истребить память о разбойнике и душегубе, отныне станица Зимовейская, где он родился, называться станет Потёмкинской, яицкие казаки — уральскими, река Яик — Уралом, а Яицкий городок — Уральском.

* * *

Великая княгиня Наталья Алексеевна, великий князь Павел Петрович

   — Ваше высочество, это правда в отношении графа Шувалова?

   — Что именно, моя дорогая?

   — Ему назначено уехать из России, и притом немедленно?

   — Да, таково решение императрицы.

   — И вам, как всегда, нечего по этому поводу сказать? Ведь он же ваш друг, человек, к вам сердечно расположенный. Не в этом ли причина его дипломатической ссылки?

   — Мне трудно сказать, что это была дружба. Граф Андрей принадлежал к большому двору. Без него давно не могла обходиться императрица. Поэтому не понимаю, почему именно я должен строить какие-то возражения.

   — Вы забываете, граф постоянно навещал нас и был очень приятным собеседником.

   — Но это не повод обострять отношения с большим двором защитой его мнимых интересов. Граф Андрей, кажется, всё время скучал здесь по Парижу и просвещённому обществу.

   — И заменял нам с вами это общество.

   — К тому же отправка с дипломатической миссией после неудачной поездки Шувалова в Швецию для него просто выгодна.

   — Он ни в чём не виноват.

   — Откуда вам знать, моя дорогая. Вы не настолько введены в тонкости интриг и расчётов большого двора. Во всяком случае, граф Андрей откланялся мне и просил передать вам своё глубочайшее почтение.

   — Как передать? Где вы могли принять его прощальный визит? И почему я об этом впервые слышу? Что происходит, наконец?

   — Дорогая моя, ваша ажиотация мне решительно непонятна. Графа я встретил на дороге из Павловска. Мы остановили лошадей. Граф откланялся, и, поскольку я его освободил от прощального визита к нам, он просил передать вашему высочеству свои нижайшие поклоны. Что же ещё, моя дорогая?

   — Ах, так. Если таково ваше желание, другое дело.

   — Впрочем, графиня Екатерина Петровна, по словам графа, непременно нанесёт лично вам прощальный визит, хотя после недавних родов здоровье её ещё не окрепло.

   — Эта пустышка с её детьми.

   — Вы беспощадны, моя дорогая. Четверо детей не так уж и плохо для каждой семьи, а то, что графиня сама их вскармливает, делает ей только честь. Граф очень гордится этим обстоятельством и самоотверженностью супруги.

   — Я не знала, что он вообще обращает на неё внимание.

   — И очень даже. Вы имеете в виду, что граф Андрей повсюду строит куры? Но это не мешает ему быть отличным отцом. Интрижки и семья вещи разные, нельзя не признать.

   — Вы оправдываете его легкомыслие, о котором я и не догадывалась.

   — Я никогда не оправдывал и никогда не буду оправдывать легкомыслие. Вступив на престол, я встану на страже самой строгой добродетели и соблюдения христианских заповедей в отношении семьи и семейных обязанностей, но как великий князь я должен ограничиваться кругом собственной семьи. Как бы мне это ни было тяжело. Свойственная супругам Шуваловым французская манера поведения...

   — Супругам? Вы имеете в виду и графиню?

   — Само собой разумеется. Графиня Екатерина Петровна большая любительница махаться с придворными кавалерами, о чём в своё время толковал весь Париж, когда они там жили. Сейчас они возвращаются в любезные их сердцу места, и графиня будет иметь возможность вернуться и к своему модному салону, и к своим привычкам, которым следовать в России достаточно затруднительно.

   — Значит, граф не окажется больше у нас. Надеюсь, вы не будете иметь ничего против, если я пошлю супругам прощальную записку с добрыми пожеланиями.

   — Ни в коем случае. Ведь вы и так, как говорила мне прислуга, достаточно часто посылали её к графу с записочками.

   — Только по поводу книг. И обоим супругам.

   — Но я же не высказал никаких претензий, моя дорогая. Конечно, лучше оставить по себе в сердцах людей добрую память. А ваше побуждение тем более понятно, что вы переживаете самый трудный период своей жизни. Если бы вы знали, как я жду вашего счастливого разрешения от беременности, друг мой, как жду...

* * *

Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева

Не успели шёпоты о разбойнике оренбургском стихнуть, новые — о принцессе Елизавете пошли. Монастырки и на людях не бывают, а знать всё до мелочей знают.

   — Таша, милая, никак твой благодетель вскоре в Петербурге будет.

   — Не знаю, Катишь, печалиться или радоваться.

   — Как так печалиться? Почему, Таша?

   — Сама посуди, хорошо, если в институт заглянет, а коли нет? Тогда уж лучше где вдали б находился. Да и не до меня ему будет, вот увидишь. Слыхала, какие страсти о делах его рассказывают?

   — Всему верить? Полно, Таша! Как можно?! Граф Алексей Григорьевич человек храбрый, решительный. Не помню, кто-то сказал: рыцарь наших дней, как есть рыцарь. Кто его на здешних турнирах видал, в один голос твердят: глаз не оторвёшь.

   — Не знаю, сколько в том правды, только не по душе мне, Катишь, эти игры в мышеловку. Как себя воображу на месте авантюрьеры, покой и сон теряю.

   — Побойся Бога, Таша, ты — и авантюрьера!

   — Да ведь и она будто бы ни на что не претендовала — обстоятельства вынудили. Разве не понимала, что прав у неё никаких! Вот только на уговоры благодетеля поддалась. Да и то какие: предложил ей флот российский показать. Полюбопытствовать — не более. И уговаривал долго, и с женой английского посла свёл, что, мол, сопровождать её будет. Кто бы не поверил!

   — Только кто тебе истинную правду расскажет, Таша? Может, так всё было, может, совсем иначе. Одно понятно: не любила она своего жениха князя Лимбургского. Не любила! Никаких увещеваний его слушать не хотела. Из графства Оберштайн на волю рвалась. Вот граф Алексей Григорьевич на пути и оказался.

   — Оказался! Да он её, все толкуют, как дичь какую выслеживал. Офицеры его переодетые сколько недель у её дома дежурили, с прислугою в сговор норовили войти. А итальянцы — что! Кто больше заплатит, тот и хозяин. Вон офицер приехал, Иваном Кристинеком называют, тот и вовсе в службу ей набивался. Представлял увольнительную от графа Орлова, что российский флот навсегда оставил.

   — Может, и впрямь оставил?

   — Да нет же, Катишь, нет! Это всё фальшь одна, обман! Граф Алексей Григорьевич сам Кристинека подучил, тот ему и проложил дорогу к принцессе Елизавете.

   — Тише, тише, Таша, не дай бог имя это услышат!

   — Видишь сама, какая она всем ненавистная! Говорят, граф, как аудиенцию у авантюрьеры получил, со всей свитой прибыл, в полной парадной выкладке. Присесть будто бы не осмеливался. Протокол выдерживал. При всех офицерах своих в верности клятву давал, а ты говоришь...

   — А после клятвы что?

   — Будто бы уговорил поехать посмотреть российский флот в Ливорно.

   — Зачем же она согласилась? Чего от такого осмотра ждала?

   — Не знаю, Катишь, ничего не знаю. Видно, благодетель резоны представил неопровержимые или просто по глупости. Но согласилась, понимаешь — согласилась! И папа Римский её через кардинала своего на поездку эту благословил.

   — Он-то при чём? Неужто других советчиков не было?

   — А может, одни конфиденты графа. Выехала в нескольких колясках. Со всей свитой. В Ливорно квартира ей подготовлена была самая роскошная. Английский посол с супругой представиться будто бы поспешил. Потом обед торжественный.

   — С послом же! Да как же тут не поверить!

   — Поверила. После кофею предложил граф ехать корабли смотреть. Народу на набережной собралось видимо-невидимо. По слухам, ведь дочь русской императрицы — каждому любопытно. Галера подошла императорская. Да-да, не удивляйся, Катишь, все уверяют — с императорским штандартом. Вместе с ней посол с супругой в галеру спустились. На главный корабль её на императорском кресле подняли. Под салют пушечный. Под оркестр.

   — Боже! И всё один обман? Всё-всё?

   — Всё, Катишь. Как на палубе оказалась, тут её скрутили и арестовали вместе со всей свитой. Народ на набережной ещё долго её возвращения дожидался. Чуть не до полночи...

* * *

Екатерина II, М.С. Перекусихина

   — Марья Саввишна, да ты мне никак кофий без сливок подала. Сколько себя помню, никогда не ошибалася, а тут... Что с тобой? Случилось что?

   — Прости, матушка государыня! Христа ради прости. Не в себе, не в себе я, места не найду, а тебя беспокоить...

   — Случилось что? Так говори скорей. Тут и так неприятностей не оберёшься. Чем ты меня порадовать решила?

   — Государыня, повивальная бабка нынче из Павловска пришла.

   — Ну и что? Родить-то великой княгине вроде ещё не время, так в чём печаль?

   — В том, матушка, что глядела бабка великую княгиню.

   — А та разрешила? Вот уж чудо! Она же нашими докторами и то брезгает. На такой великий случай своего вызвать требует — великий князь мне говорил.

   — Нет-нет, матушка, бабка обок стояла, когда дохтур великую княгиню осматривал. Говорит, плохи её дела.

   — Что значит плохи?

   — Говорит бабка, может не разродиться, а уж что роды тяжкие будут, тут и сомнений у неё никаких нет.

   — А доктор что сказал?

   — Господи, да что дохтур! Сколько он за всю жизнь родов принял, а то, может, и совсем не принимал. А бабка-то иной раз на неделю у нескольких рожениц бывает. Ей ли не знать.

   — Лишь бы младенец живой да здоровый родился. В нём одном всё дело. А вот тебя, Мария Саввишна, спросить хочу: почему же государыню твою, когда графа Бобринского рожала, да и Наталью Григорьевну тоже, ни одна бабка не смотрела? Разговоров ни с кем государыня никаких не вела, помощи ни у кого не искала? С графом Бобринским мало что сама как перст управилась, так ещё во время положенное уложилась.

   — Как не помнить, государыня матушка, страсти какие! Василий Шкурин дом тогда свой на Охте поджог, чтоб Пётр Фёдорович, покойник, обычаем своим на пожар помчался.

   — Вот-вот, не то что пожог, а ещё и пожар раздувал, чтобы горел дом подольше, чтобы Петра Фёдоровича задержать.

   — Господи помилуй, откуда только у тебя, матушка государыня, силушка такая взялась, терпение такое великое? Подумать только — и то сердце захолонуло.

   — А примчался Пётр Фёдорович обратно во дворец, сей час в мои покои. Весь в копоти, в саже, сапоги в грязи — так и ворвался. Донёс ему кто-то. Так и сказал: а что, мол, супруга моя, без меня делала, чем занималась.

   — А вы, государыня матушка, его величество в дверях опочивальни встретили. Ещё прибраться успели. Всё сами, всё без помощи.

   — Какая уж помощь! Об одном думала: как бы на ногах устоять. Коленки подламываются. В глазах темень. Голос прерывается.

   — Не оставил вас, государыня, Господь своей милостью!

   — Я выдержала — и великая княгиня справится. А заметила ты, Марья Саввишна, как принцесса наша измениться успела? Не сравнишь, что три года назад приехала. Та и улыбчивая, и тихая, и за всё благодарная, а теперь — одни капризы.

   — Ой, и правда, поедом великого князя ест. Всё-то не по ней, всё-то недовольна. Чего наш князюшка для неё ни придумает, всё оговорит, охает. Обидно ему, бедному.

   — Ну, ты великого князя не больно-то жалей. С ним мало кто уживается. Другое дело — не подошёл он принцессе нашей, совсем не подошёл. Видно, не то на уме держала, когда с ним под венец шла.

   — Не пойму что-то, государыня матушка. Чего ждать от супруга-то? Ласковый с ней Павел Петрович. Все толкуют, не ждали от него доброты такой. На каждое желание откликается, угодить норовит. Ей бы Бога благодарить, а она...

   — А она престол царский спит и видит. Мешаю я ей, Марья Саввишна, вот и весь секрет. И Павла Петровича настраивает, чтобы власти требовал, чтобы себя передо мной поставил, только что не соправителем стал, как оно при венском дворе.

   — Ох, грех какой, неблагодарность какая! Мне и невдомёк, дуре, чо у них там деется.

   — Так что, Марья Саввишна, жалость — вещь хорошая, только и её с умом тратить надо, во все стороны не разбрасывать. Доктору приказать надо, чтобы почаще к малому двору заезжал, а большего от меня ждать нечего.

   — Как прикажешь, государыня, как прикажешь.

   — И одну меня оставь, никого пускать не давай. Дела у меня важные. Обдумать всё надо.

   — А коли Григорий Александрович?

   — Ему извинись какими там дамскими обстоятельствами. И он мне не нужен сейчас.

Пошла. Слава Богу. Значит, изловил Алексей Григорьевич авантюрьерку. Говорят, что изловил. Только меня ему не провести: обманом взял. То, что называется, обошёл да в поле и вывел.

Знала, что хитёр, а тут себя превзошёл. На мой разум, уверил поначалу в своей преданности, что на её сторону вместе со всем флотом российским переметнулся. Потому и не устояла — встретилась с соблазнителем. Как стереглась, как одна нигде не появлялась. Коли в экипаже — стёкла завешаны, коли в доме — приступу нет: прислуга близко не подпускала. Приёмов никаких. Встреч тоже. С кардиналами одними от папы Римского. Каролю Радзивиллу аудиенции назначала, а тут, на поди, прямо в дом обманщика и ввела.

Обманщик! А может, и не обманщик? Сначала по-одному думал, потом передумал. После маркиза Пугачёва. Да и от Шувалова должна была сведения иметь, каково братцу Орлову верить. Ни на шаг от неё Иван Иванович не отступал. Граф Алексей Григорьевич думал в безвестности императрицудержать, до того не дошёл, что не один он на свете: сколько глаз за каждым его шагом следило.

Добивался аудиенции у авантюрьеры долго: веры его словам не давала, опасилась.

Для всей Европы Елизавета Вторая! Если разобраться, со смертью покойной императрицы оказалась в Киле. Агенты проверяли, и впрямь жила там. Знал ли Пётр Фёдорович о ней? Знал. Не мог не знать: Голштиния его царство. Все свои, все доброжелатели. С чего бы против Шувалова восстал ни с того ни с сего? Сам Фридрих Великий ему присоветовал Ивана Ивановича Шувалова, аманта бывшего покойной императрицы, немедленно в армию отправить под неусыпный надзор своих сторонников, и русских, и прусских.

Не стало Петра Фёдоровича — всё ещё в Киле жила. В деньгах, хоть и дитятя, не нуждалась. Своих банкиров будто бы доверенных имела. Зато как пошли переговоры об отказе России от герцогства в пользу исконного врага Голштинии — Дании, переполошились.

Право русской императрицы — от прав России на голштинские земли отступиться. Правда, ждать надо было для законного акта, пока цесаревич совершеннолетия достигнет, ну, да это мелочи. Датчане сразу в герцогство вступили. 1767 год, когда и пустилась авантюрьера в странствия, а опеку над ней Кароль Радзивилл принял.

Пять лет как из Киля выехала — жених объявился. По всем правилам. Один из немецких имперских князей, кстати, и претендовавший на голштинские земли. Так не он ей — она ему за свои деньги целое графство Оберштайн в Арденнах выкупила! А рядом, в Спа, вся Европа толковала: некий русский вельможа устроился, с которым чуть что не каждый день переписывалась. Граф Алексей Григорьевич прямо указывал — Иван Иванович Шувалов. Почерк на письмах сличал. Что почерк — больше и быть некому!

И не один граф Алексей Григорьевич авантюрьеру изловил — посланник английский помог. Ему авантюрьера доверилась. А лорд императрице российской подыграл: ведь не стало больше Пугачёва.

Граф Орлов красок не пожалел расписать, каково ему груз такой вокруг всей Европы в Петербург довезти. Мол, государства и народы волнуются. Где хотели корабли эскадры водой да провиантом снаряжать, манифестаций враждебных боятся. В газетах опять же шумиха, и всё против русской императрицы.

Того в толк не возьмёт, что себя уже выдал: с эскадрой не пошёл. Сухопутным маршрутом решил в одиночестве ехать. Мол, пусть вице-адмирал Грейг за всё ответ держит. Да и не одна авантюрьера — с целым штатом. Тут тебе и секретари, и придворные чины из польской шляхты, и лакеи, и камеристки из дворянок немецких. Всем отдельные помещения, стол особый, викт государственный.

Одного не уразумел граф. Не то искусство авантюрьеру до Петропавловской крепости довезти, как следствие устроить. Следователей немых да безответных среди придворных да именитых сыскать. Кто промолчит, а кто нехотя слишком глубоко копнёт, — мало ли какая правда всплывёт.

Кабы утонул тот корабль... Только чудес не бывает. Запретить Грейгу в город входить. На рейде подальше оставить. Ночным временем галеру прислать, чтобы сняли авантюрьеру и в крепость переправили. Лишь бы ума да смётки у Грейга хватило. Чтоб без слов, без приказов всё понял.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Людям свойственно ошибаться, особенно в оценках окружающих. В который раз я имела возможность убедиться в этом на своём достаточно горьком опыте, посколько речь идёт о членах моей семьи и, следовательно, наиболее дорогих мне людях. Вы, вероятно, помните, как радовал меня брак великого князя, кажется, вернувший мне сына. Великая княгиня недаром получила от меня имя золотой женщины. Однако золото оказалось всего лишь позолотой, оставшейся на руках окружающих и легко обнажившей сущность этой принцессы. Великая княгиня постоянно больна, и как же ей не быть больной! Всё у этой дамы доведено до крайности: если она гуляет пешком, то двадцать вёрст, если танцует, то двадцать контрдансов и столько же менуэтов, не считая аллемандов; чтобы избегнуть жары в комнатах, их вовсе не топят; если кто-нибудь трёт лицо себе льдом, то у нас всё тело становится лицом, одним словом, середина во всём далека от нас. Опасаясь злых, мы не доверяем целой земле и не слушаемся ни хороших, ни дурных советов, нет и добродушия, и осторожности, ни благоразумия во всём этом, во всём одно верхопрахство. Долгов у нас вдвое, чем состояния, а едва ли кто в Европе столько получает...

Екатерина II — Д. Гримму. 1774.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева

— Катишь, Катишь, ты слышала ужасную новость? Великая княгиня скончалась. Пять суток таких мук нечеловеческих, и скончалась. Доктора сказали, иного исхода и быть не могло. Операцию ей какую-то в детстве неудачно сделали — нельзя ей было рожать. Совсем нельзя. А уж замуж выходить тем паче не надо.

   — Боже, а как великий князь? Каково ему сейчас?

   — Сказывают, до последнего вздоха у постели великой княгини был, всё за руку её держал. Доктора вывести из опочивальни не могли. Государыня приехала и тоже ничего сделать не сумела. Поверить не могу, но будто бы твёрдо так государыне сказал, чтобы она ушла, а он с супругой один на один остался. Когда уже надежды не осталось. Антонов огонь начался.

   — За что ему такие испытания! Ты спорила, Таша, а вот сама теперь убедиться можешь, сколь мягко и чувствительно его сердце. Так переживать!

   — Погоди, погоди, Катишь, а мне казалось, великий князь с немалым удовольствием с тобой танцевал, комплименты говорил.

   — Полно, Таша, как можно! В такие минуты!

   — Но ведь я видела своими глазами. Не официальные любезности его высочество тебе отпускал, а с немалым чувством.

   — Я прошу тебя, Таша!

   — Но чего же стесняться? Ведь и великая княгиня — разное о ней говорили. Разве нет?

   — Откуда нам знать, сколько в сплетнях правды.

   — Так первый год никаких сплетен не было.

   — Ты же знаешь, как оно во дворце: пригляделись и начали болтать.

   — Было к чему приглядеться! Забыла, как графиня Екатерина Петровна шутила, что ей, мол, с её высочеством тягаться не приходится. В чём тягаться-то?

   — Я никогда графиню Шувалову понять не могла. Так болтать — только тень и на себя, и на супруга своего наводить.

   — А по-моему, так оно и лучше. Первая посмеёшься — другим острословам и делать нечего.

   — Вольтерьянцы они.

   — Пусть вольтерьянцы. Один другому ни в чём не помеха, а детей сколько! Последнюю дочку графиня меньше года назад родила.

   — Но ты не сказала, что же с младенцем? Кого родила великая княгиня — мальчика, девочку?

   — Младенец погиб в утробе матери, оттуда антонов огонь и пошёл.

   — Боже, как страшно! У великого князя не осталось даже такого утешения. По крайней мере дитя...

   — Зачем бы оно ему было нужно? Великий князь сам ещё только наследник и, бог весть, когда вступит на престол. Нужды в собственном наследнике у него пока никакой. А вот государыня, сказывают, гибелью наследника до чрезвычайности огорчилась. Даже будто бы ножкой топнула с досады, когда доктор сказал.

   — Таша, а может быть?..

   — Что тебе в голову пришло, Катишь? Ты побледнела даже. Что?

   — Что, если досада государыни говорит о её планах в отношении внука — в обход великого князя?

   — Но как так может быть?

   — Почему же нет? Ты только вспомни: покойная государыня Елизавета Петровна хотела ведь престол передать Павлу Петровичу — не племяннику и тем более не ныне царствующей императрице.

   — Толки ходили.

   — Что толки! Ты же сама передавала, что от Ивана Ивановича Бецкого об этом слыхала, в доме его.

   — Не от Ивана Ивановича — это госпожа де Рибас в сердцах откликнулась. Иван Иванович ещё на неё зашикал так, как никогда не делает.

   — Видишь, видишь! Иначе с чего бы государыне досадывать?! Бедный великий князь — такая нелюбовь родительницы.

   — Катишь, перестань великого князя жалеть. Лучше подумай, в чём в церковь нам идти, и вероятней всего сегодня же. От фрейлин от первых присутствия потребуют, дежурства определят. Там, кстати, и великого князя увидишь. Я бы на твоём месте ему соболезнование выразила. И по этикету так положено, и вообще. Давай времени терять не будем. А грусти особой выражать нужды нет, иначе раздосадовать государыню можно.

* * *

Екатерина II, великий князь Павел Петрович

Шепоток. Шелестящий по тёмным углам коридоров, дворцовых переходов. Еле касающийся губ. Неприметный для глаз. Кто б мог подумать, такое отчаяние великого князя!

Любовь к покойной супруге — этому здесь могут только улыбнуться. Где великому князю догадаться, что каждое его слово, каждое движение руки, складка на лице известны всем. А здесь...

Потерять сознание, узнав о смерти! Рухнуть на гроб без памяти, так что понадобилась помощь доктора Роджерсона. Отказаться от утешения самых близких. Не давать вынести тело в церковь. Бормотать без склада и лада. Доктор Роджерсон сам обратился к государыне за помощью: надо применить силу, приказ, что угодно, иначе великий князь может лишиться рассудка. Надо немедленно. И пусть императрица не колеблется — любые средства хороши, потому что впереди ещё отпевание, похороны, погребение: «Ну же, Мадам, вы всегда отличались завидным мужеством. А сейчас дело идёт не только о здоровье вашего сына — надо полагать, вам небезразлична судьба наследника престола? Разве не так?» Так.

   — Сын мой, я пришла не просто утешить вас.

   — Я не нуждаюсь в утешениях, тем более ваших, Мадам. Вы ненавидели покойную великую княгиню. Она чувствовала себя здесь одинокой и затравленной. Это ваш двор и его порядки не дали нам семейного счастья, а великой княгине самой возможности жить.

   — Вы не отдаёте себе отчёта в ваших словах, сын мой. Только это и позволяет мне простить вам ваш неуместный монолог.

   — Ах, вы ещё собираетесь меня прощать, Мадам! Меня! Вы лишили меня отца. Это по вашему приказу мой отец был задушен вашими фаворитами и клевретами.

   — Остановитесь, великий князь! Доктор Роджерсон прав, вы на грани помешательства и притом буйного. Как, впрочем, и ваш родитель.

   — Это значит, вы угрожаете мне таким же концом, который постиг внука Петра Великого, императора всероссийского Петра III? О, вы сумеете его организовать, ни минуты в этом не сомневаюсь. Но там вы рвались к власти, на которую ни по рождению, ни по праву не имели шансов. А здесь — чем помешала вам принцесса, чем?

   — Сын мой, я ничем не угрожаю вам. В вас говорит только одно буйное воображение. И вы забываете, что я была целиком на стороне вашего выбора. Это вы протянули руку Вильгельмине, а я от души порадовалась вашему союзу. Вы забыли, как много я говорила всем нашим иностранным гостям о её душевных качествах.

   — Вы забываете, Мадам, я далёк от вашего двора, и что именно вы изволите говорить вашим гостям, мне попросту неизвестно. Хотя, может быть, для начала вы и изображали довольную свекровь, зато потом... потом вы преследовали великую княгиню как фурия.

   — Только потому, что великая княгиня стала меняться, и вы сами эти перемены замечали. Месяц за месяцем великая княгиня становилась всё более нетерпимой, капризной и своевластной. Она могла игнорировать меня, замкнувшись в Павловске, но ведь она начала игнорировать и вас, своего супруга. Я ошибаюсь или преувеличиваю?

   — Вы дразнили великую княгиню своей бесконечной иронией, унижали своими замечаниями и доводили до исступления своей презрительной снисходительностью. Надо было быть ангелом во плоти, чтобы не измениться в таких условиях. Вы, только вы, Мадам, виноваты в этих страшных муках и в этой кончине. Вы хотели её смерти, потому что моя супруга была дорога мне, потому что она одна дарила мне покой и счастье. Свою ненависть к сыну вы перенесли на ни в чём не повинную юную женщину, такую прекрасную, так мечтавшую о счастье.

   — Хватит! Хватит, великий князь! Вы немедленно пройдёте со мной в мой кабинет, и я передам вам свидетельства подлинного отношения к вам покойной. Идёмте!

   — Какие ещё свидетельства? Что вы придумали, Мадам?

   — Придумала? Письма, написанные рукой вашей идеальной супруги, я придумала? Я не собиралась вам их показывать, но после всех глупостей, вами сказанных, вы заслужили того, чтобы ознакомиться с ними, и вы сделаете это.

   — Письма великой княгини? Я не собираюсь их читать. Откуда они у вас появились? Значит, пока я был около покойной, вы обыскали её личные покои? Вы осмелились...

   — Прекратите, великий князь! Вы и так зашли слишком далеко. Вы заслужили полного отрезвления. Нет, я не входила в личные покои великой княгини. Никто не обыскивал её бумаги. И вообще, как вы думаете, почему бы её рукой написанные письма оказались у неё неотправленными? Нет, великий князь, это письма к адресату, который... Конечно, я могла бы сказать — не озаботился должным образом их хранить. Но я не хочу лгать. Они попали в руки жены адресата, которая поступила с ними, как может поступить любая ревнивая женщина. А впрочем, пусть Василий принесёт мой бювар сюда. Переход в мои апартаменты вызовет у вас слишком резкое сопротивление.

   — Вы купили эти письма мадам, или вы их выманили?

   — Какое это имеет значение? Главное, что они существуют. Я передам их вам, а вы поступите так, как сочтёте необходимым. Для вашей мужской гордости и чувства собственного достоинства наследника российского престола. Василий сейчас будет здесь, а я оставляю вас вашему собственному суду и вашему чувству справедливости по отношению к вашей матери, если таковое у вас всё-таки проснётся. Я должна только оговорить, что письма попали ко мне непосредственно перед родами великой княгини. Читайте же, мой сын, читайте.

   — Ваше императорское высочество, бювар...

   — Да-да, положи на стол. Ступай. Ступай же!

   — Целый бювар писем? Её рука. Невероятно. Без адресата... Когда же она писала их?.. Когда могла успеть?.. Не иначе какие-нибудь пустяки. От скуки. Это, наверно, когда я оставлял её, задерживаясь на плацу. Ей не с кем было перемолвиться словом, и она придумывала поводы, чтобы рассеяться. Конечно же. И всё-таки...

«Мой дорогой, быть не может, что ввечеру нам не удастся даже прогулка в парке. Этот несносный дождь тому виной, хотя вчера все предсказывали отличную погоду. Терпеть... Надо терпеть...»

«Живу сегодня воспоминанием о вчерашних минутах. Они были прелестны, но слишком коротки. Когда-то удастся ещё такой милый тэт-а-тэт? Вся надежда на задуманные плац-парады...»

«Какая тоска! рассуждения о воинских экзерцициях, преимуществах прусского вооружения перед французским, датским и ещё бог весть каким. В следующий раз, я думаю, состоится лекция о солдатских сапогах и о чём-нибудь ещё, также дурно пахнущем...»

«Ваш царственный друг положительно решил свести меня с ума рассуждениями о римской истории. Как было бы чудно заменить меня графом Никитой Паниным — во всяком случае, великий князь очень нескоро заметил бы подмену. Если бы заметил вообще...»

«Мой дорогой, узнайте, насколько реальны планы вашего царственного друга о поездке в солдатские лагеря. Если бы! Тогда можно было бы иметь хоть один вечер для нас, не правда ли?»

«Милый граф, не видела вас целую неделю. Боже, какая тоска! Целая неделя рассказов о родителе со всеми его, на мой взгляд, никогда не существовавшими талантами. И о Фридрихе Великом — как я ненавижу этого солдафона-философа...»

Граф... Царственный друг... Нет-нет, я должен знать наверное. Я не вправе оскорблять подозрением тех слишком немногих людей, которых мне подарила судьба. Надо смотреть дальше...

* * *

Екатерина II, Г.А. Потёмкин

Кому, как не Марье Саввишне да Анне Степановне знать: настало время Григорию Александровичу из дворца съезжать. Куда каким коротким потёмкинское царствование оказалось. Уж такой горячий на первых порах Григорий Александрович был. Любые преграды сначала снести мог — на дороге не становись. А тут вроде бы и сам скорой развязке рад. Да и развязка какая-то непривычная: всё время опасаться надо, чтоб государыню не огорчить. Пробовали о Потёмкине хуже отозваться — вскинулась: золотой человек, для державы нужный. Похвалили — опять вскинулась: света Божьего за Потёмкиным видеть не стали, судить людей по справедливости разучились. Только Григорий Александрович своё гнёт, не меняется: государыня моя лучше в свете не бывает, ни краше, ни мудрее. В глаза льстит, одни и те же слова изо дня в день повторяет, а её величество то ли не замечает, то ли наслушаться не может. Вот и поди тут разберись. С утра вон снова запёрлись в кабинете вдвоём — чтобы никто, не дай Господи, и близко не подходил, не мешал. А ввечеру с красавцем молодым в который раз заходил. Хохлом. Что рост, что стать, что обходительность — не ему чета, одноглазому. Всё понять давал, будто в схватке с Орловыми глаз потерял. Орловы слова не молвят, а он... Ну, да бог с ним. Новая гроза надвигается, а тут ещё с великой княгиней управиться надо. Была государыне обузой и со смертью хлопот прибавила.

   — Слыхал, папа, новость? Великий князь наотрез отказался в похоронах великой княгини участвовать. Сказать прислал, хоть в могильницу для убогих выкиньте, ему разницы нет.

   — Да ты что, матушка, случилось-то что? С чего поворот такой несуразный?

   — Слово хорошее нашёл: как есть несуразный.

   — Да ведь ещё вчерась Роджерсон, сама говорила, за рассудок его опасался. Может, и впрямь рехнулся наш князюшка? Всяко бывает.

   — Не знаю, как и сказать, папа. Не знаю... Письма я ему великой княгини прочесть дала. Всё, что графу Андрею Шувалову писала.

   — Писала? Ну как есть великая княгиня свихнулась. Да нешто можно по себе следы такие оставлять, да ещё царственной особе!

   — Прибавь ещё — такому шелопуту, как Андрей Петрович.

   — Это, матушка, кому ни пиши, шило из мешка в каждую минуту вылезти умудрится. В письмах-то что?

   — Маханье обыкновенное. Великий князь придворного обихода понимать не желает. Весь в отца. Только тот и со своими амурами не крылся, и к супруге с ножом к горлу не приставал. Лишь бы всё шито-крыто, а там трава не расти.

   — Да это, матушка, при жизни, а теперь-то, когда покойница на столе, порядок соблюсти следует. И то сказать, ты уж не гневись, матушка, великого князя с графом никак сравнивать нельзя.

   — По внешности, что ли?

   — О внешности что говорить! Для нашего брата чуть лучше чёрта — уже красавец. По складу душевному — вот что важно. Князюшка наш только и умеет, что дуться да судьбу во всём винить, а граф — он лёгкий, весёлый, в делах амурных обихоженный. Разве не так?

   — Не то, не то, папа. Ты в расчёт прими: Андрей Петрович самый что ни на есть закадычный приятель великого князя, и то с младенческих лет. Тут обида двойная! Свой же приятель супругу увёл, не посовестился. Да ин и бог с ними. Подскажи, как с похоронами быть? Меня великий князь видеть не хочет, слов моих не услышит. Может, послать кого до разума его достучаться? Как письма прочёл, ни разу в церковь не заходил. Пока по переходам шептаться могут, что от горя, мол, себя не помнит. А на похоронах? Как хоронить без супруга-то? Тут уж всё грязное бельё на всю Европу вывернем.

   — Совета моего хочешь, государыня, — махни на Европы рукой. Что подумают, что скажут, — велика ли разница. Ты же какую державу представляешь! Перед силищей такой каждый помолчать предпочтёт, хоть на всякий случай. Кто с Россией из-за одной неверной принцессы ссориться станет? Родительнице принцессы написать о её похождениях можно, она первая притихнет.

   — Послала я ей пару писем принцессы к Шувалову.

   — Вот и славно. Сама пусть стыдится дитятка родимого. Ей после такого конфуза только и думать, как бы остальных дочек пристроить, а не то что российскую императрицу да двор осуждать. Ещё напомнить тебе, матушка, хочу о давних временах. Как оно с супругой царевича Алексея Петровича, принцессой Софией Шарлоттой Вольфенбюттельской^[17], случилось. Никто толком не сказал, родами ли померла или скрыться вовремя сумела.

   — Как это скрыться? Шутишь, папа. Да ещё после родов!

   — А ты, матушка, сама рассуди, кому принцесса-то была нужна в те поры? Положим, царевича она родила. Значит, о престоле беспокоиться более не приходилось. К тому же государь Пётр Алексеевич уже положил сына от первого брака от престола отстранить, а тут ещё дети могли пойти — лишняя забота.

   — Как у тебя, папа, всё просто!

   — А что ж тут эдакого мудреного? Помогли принцессе бежать: и перед Веной не виноваты, и себе руки развязали. Думаешь, матушка, случайно слухи-то по сей день ходят, что живёт наша принцесса за океаном с полковником каким-то, графиней прозывается.

   — Ну, ладно, бежала — не бежала, нам-то что с наследником придумывать? Хочешь не хочешь, огласка плохая.

   — Кто спорит, лучше бы без неё. Да ведь ты, матушка, сама мне говорила, что философу этому, или библиотекарю, Гримму^[18] о перипетиях великого князя семейных подробно писала. И характер у принцессы какой оказался неуживчивый, и мотовка она редкостная. Так ведь? А Гримм при матушке княгининой состоит, значит, там ни для кого не новость. А ты возьми да и сговори наследника со следующей невестой.

   — С ума сошёл, папа! Эту не погребли, а ты...

   — Что я? Ты совета спрашиваешь, я тебе по своему рассуждению и советую. Как в Европе узнают, что жених такой завидный освободился, знаешь как все родители возрадуются?!

   — А Павел Петрович? Согласится ли?

   — Попробуй, матушка, есть же у него мужская обида — согласится.

   — Ничего не пойму. Заговорил ты меня, папа, — голова кругом пошла.

   — У тебя-то, матушка? Да никогда в жизни. Ты у нас всегда со светлым умом да крепкой головкой. Какой генерал против тебя выстоит?! А коли плохо пояснил, повторю. Любому кавалеру куда лучше даму оставить, нежели самому в отставке оказаться.

   — Это что — как у нас с тобой, папа?

   — Ну, мы с тобой, матушка, дело особое. Хотя есть щепоточка и от того, что тебе сказал. Ведь всё равно надоем я тебе, как Бог свят, надоем. А так, видит Бог, мне, акромя тебя, никого в свете не нужно. Жениться никогда не женюсь, а уж ты, государыня, жизнью-то попользуйся. Ещё Потёмкину Гришке спасибо скажешь.

   — Какой ты, право, Григорий Александрович.

   — Вот видишь, сразу как государыня заговорила. И ладно, и слава Богу. А хочешь, я через приятелей царевичевых к вопросу твоему его подготовлю? Чтоб не как снег на голову, а?

   — Спасибо тебе, папа, скажу.

   — Не надо мне благодарностей, государыня, лишь бы тебе во всём угодным быть. Ой, да время я у тебя отнял, заболтался совсем. А там в антикаморе кавалер какой распрекрасный аудиенции у тебя дожидается. Обещал ему похлопотать.

   — Кому ещё, неуёмный ты человек?

   — Завадовскому Петру Васильевичу.

   — Ты обещал? Ты, Григорий Александрович? Впрочем, проси.

* * *

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

Сама не знаю, что в эту анфиладу потянуло. Тихо во дворце. Голоса человеческого не услышишь. Хвоей тянет. Ладаном. Певчие и те в церкви будто беззвучно поют. Свечи теплятся — огоньки от сквозняка мерцают. Хотела к покойной зайти, да новость такая, что с мыслями не соберёшься. Отказал великий князь, наотрез отказал супругу в последний путь проводить, проститься по-христиански. Духовник и тот отступился, говорят. Пять минут от силы с его высочеством пробыл и вышел, рукой махнул.

Для всех — один каприз. Прихоть царевичева, а по мне иначе. Прямой его высочество. Честный. И от других прямоты ждёт. А коли нет, так и скрываться не хочет. Таких людей во дворце днём с огнём не сыщешь. А он...

Может, Анна Степановна Таше что скажет — приехала откуда-то, с Ташей запёрлась. Всё хлопочет, всё по поручениям императрицы бегает. Недобрая она. И его высочество не любит. При мне Таше сказала: слава Богу, мол, в твоих жилах крови этой голштинской и в помине нет. Значит, императора Петра III. А великий князь как родителя ценит! Говорить о нём начинает — голос дрожит. Чувствительный он, великий князь. Как-то теперь ему без супруги, совсем одиноко станет.

Неужто шуваловская интрижка всплыла? Сколько лет тянулась и так не вовремя объявилась. Да и было ли что, кто знает. Любую записочку так представить можно или смехом обойтись.

Боже мой, да это его высочество! Один!

   — Катерина Ивановна, почему вы здесь — не в церкви? Всему придворному штату положено оплакивать великую потерю. Вы иначе думаете? Решили нарушить положенный ритуал?

   — Ваше высочество, я плохо умею думать — только чувствовать.

   — Но это прекрасное качество. Как вам удалось сохранять его во дворце? Среди людей, рассчитывающих каждый свой шаг?

   — Право, не знаю, ваше высочество. Наверно, всё дело в том, что я предпочитаю всем разговорам собственные мысли. Они меня полностью занимают. Знаю, это плохо, и потому стараюсь скрывать этот свой недостаток.

   — И чудесно. Так какие же мысли привели вас к этим окнам?

   — Ваше высочество, я очень люблю Неву, а время, когда идёт лёд, особенно. Кажется, вся природа куда-то устремляется, торопится, ждёт. Нет, я не неудачно сказала: природа начинает дышать, как пробуждённый ото сна человек.

   — Какое поэтичное сравнение. Вы сочиняете стихи?

   — Ни в коем случае, ваше высочество. Никогда не испытывала подобной потребности.

   — Потому что много стихов посвящалось вам. Я читал некоторые — они совершенно восторженные.

   — Я умоляю о пощаде, ваше высочество. Не вспоминайте о них. К тому же все вирши относились к сценическим представлениям, а не ко мне как к человеку. Так что они меня не волнуют. Играть ролю и быть в жизни — слишком разные вещи.

   — А мне кажется, вы несправедливы к своим почитателям. Они сумели за представлением разглядеть вашу действительную натуру и на неё отозваться.

   — Вы льстите мне, ваше высочество. Но, даже понимая это, я испытываю несказанную радость. О, простите, в такой день...

   — Обыкновенный день. Вы хотели мне выразить соболезнование? Помнится, вы это сделали вместе с Натальей Григорьевной сразу же после кончины великой княгини. Вы были так заплаканы. Вы любили великую княгиню? Были к ней привязаны?

   — Вы разрешите мне откровенность, ваше высочество?

   — Только она одна и имеет для меня смысл. Если вы, конечно, на неё и впрямь решитесь.

   — Я соберу всё своё мужество. Но я просто не могу не быть искренней с вашим высочеством. Я не любила великую княгиню и думала только о ваших переживаниях, о всём горе, которое вам придётся пережить.

   — Не любили? У вас были на это какие-то особые причины?

   — Никаких! Мне просто представлялось необходимым в отношении такого человека, как ваше высочество, больше восхищения, уважения.

   — И любви, хотели вы сказать?

   — Нет-нет, об этом я не вправе судить и не судила никогда. Простите, ваше величество, я никогда не позволила бы себе даже помыслом вторгаться в чужую жизнь.

   — Вы продолжаете меня удивлять, маленькая Сербина. Представления на сцене должны были вас научить притворству, между тем я готов верить в вашу искренность.

   — Это самая большая награда для меня, ваше высочество.

   — И всё-таки, что привело вас в эту анфиладу, кроме невского ледохода? У всего двора сегодня иные заботы и репетиция общего представления. Кстати, это любимое место и моих прогулок, когда приходится быть в Зимнем дворце. Вы не знали этого?

   — Я слишком редко могу себе позволить минуту раздумий, ваше высочество. Всё остальное время занимает служба.

   — Точнее — её видимость, к которой вы относитесь, насколько я мог понять, далеко не слишком ревностно. Вы не ищете благоволения императрицы — в отличие от остальных монастырок.

   — Моя подруга Наталья Григорьевна его тоже не ищет.

   — Ей в этом нет нужды. Её жизнь и будущность обеспечены, тогда как вам естественно о них задумываться. Кстати, вам первой скажу, что мне предстоит очередной брак и притом не дожидаясь окончания срока траура. Опережая ваше недоумение, отвечу: такова моя воля. Императрица просто согласилась со мной.

   — И у вас уже есть на примете будущая великая княгиня, ваше высочество, простите мне женское любопытство?

   — Понятия не имею. Я доверил выбор невесты императрице. Мне он совершенно безразличен. Моё сердце свободно и останется таким в любом браке теперь уже навсегда.

* * *

А как Её императорское величество повелеть соизволила сего числа 27 мая 1775 года в селе Сарском быть свадьбе камер-югферы Настасьи Ивановны Соколовой шляхетского сухопутного корпуса с капитаном Йозефом Дубасом и для того, во время пребывания в гроте, Её величество через г. гофмаршала повелеть изволила находящимся в свите персонам на сей случай быть дамским персонам в белом, а кавалерам в цветном платье.

Пред полуднем, в 12-м часу, после литургии, в придворную церковь введены, были: жених — г-ном гофмаршалом, а невеста, из внутренних апартаментов, чрез малую среднюю парадную лестницу сеньми — введена тайным советником и кавалером его сиятельством графом Минихом. По начатии венчания Её величество с Его императорским высочеством и Его величеством королём Прусским изволили прибыть в церковь на хоры.

По окончании венчания новобрачные из церкви введены были в пред янтарную комнату, в коей и принесли Её императорскому величеству за высочайшую к ним матернюю милость всеподданнейшие и усерднейшие благодарения и всемилостивейше пожалованы к руке.

По сём Её величество с его Королевским величеством и с прочими персонами изволила следовать в галерею к обеденному столу и кушать на 32 куверах, а новобрачные сидели от Её величества на правую сторону в четвёртой паре.

Сего числа Её величество изволила быть в белом платье.

Из камер-фурьерского журнала. 1776.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Алексеева

Как-то странно в этом году во дворце. Похороны на скорую руку великой княгини Натальи Алексеевны, в одночасье забытой, никем более не упоминаемой, сменились совсем необязательной свадьбой камеристки Настасьи Соколовой, на которой среди самого избранного круга придворных пожелала быть сама императрица. И новое положение теперь уже госпожи де Рибас. Настасья с супругом въехали в дом Ивана Ивановича Бецкого, по-хозяйски расположились. По-семейному. Если кто прежде и не верил в разговоры о происхождении камеристки, то уж тут сомневающихся не осталось. Да и сама госпожа де Рибас ни с какими семейными секретами крыться не пожелала. Напротив. Только, почитай, благодаря им такого красавца-мужа заполучила. Вертопрах, жулик — за версту видно, а всё равно при дворе, в милости у императрицы. Молодая супруга преклонных лет души в нём не чает, денег на красавца не жалеет.

Обо всём шелестят разговоры в Смольном. Монастырки научились переговариваться ровно без звука: по губам будто все новости друг у друга читают, то ахают, то смеются — всё беззвучно. Никакая смотрительница не поймёт, а уж не услышит — наверняка.

Наталья Григорьевна разыскала подругу:

   — Катишь, милая, какая досада, право.

   — О чём ты, Таша?

   — О назначении нашем: ведь не ко двору — к малому двору. Фрейлинами будто к новой великой княгине.

   — Отсюда твоё огорчение?

   — Ещё бы не огорчение! Ни тебе балов, ни вечеров музыкальных, ни приёмов посольских, ни театров. Господи! Да за что же немилость такая? Это мы с тобой сами виноваты: к её императорскому величеству не ластились, за каждым визитом государыни ручек у неё бессчётно не целовали, красотой государыни не восторгались, вот и получили за гордыню свою.

   — Полно тебе, Таша, неловко ведь было, как Алымова. Всем за версту видно, что притворяется.

   — Всем видно, одной государыне нет. Да неужто непонятно, как фрейлиной при великой княгине заделаешься — перемен ждать нечего. Так и будешь весь век в Павловске коротать. Ой, всё бы сейчас сделала, все слова бы нашла, чтобы государыню умолить — поздно! Господи, на всё поздно! Здесь ничего не повидали — всё урывками, всё как краденое, а дальше того хуже.

   — Ташенька, Таша, но ведь с его высочеством...

   — Опять ты за своё, Катишь! Может, и хорошо с его высочеством одну беседу отбыть, а на каждый день каково? Ни посмеяться, ни пошутить не умеет. Всё будто в облаках каких витает, а на землю грешную глянет — искривится весь с досады. Губ не разжимает. Да и неизвестно, что за новая великая княгиня объявится. Та хоть романом своим занималась, а эта, может, порядки наводить станет.

   — И напрасно ты так о великом князе. Если б знала, каково интересно его высочество об истории рассказывает, какие примеры приводит — заслушаешься.

   — Бог мой, час от часу не легче! Со скамьи институтской да на скамью школьную пожизненную! И как только ты успокоить себя хочешь, Катишь! Знаю, делать нечего, но хоть бы Потёмкин Григорий Александрович за тебя заступился — ведь и по сей день много может. Коли захочет — императрица ему ни в чём не откажет.

   — Не захочет. Да и я не захочу — ни Григория Александровича просить, ни с тобой расставаться. Разве что за двоих его просить — неизвестно, согласится ли. А мне бы только с тобой быть.

   — Прости меня, Катишь, не всё сразу решилась тебе сказать. Со мной может всё иначе сложиться...

   — Иначе? Как это? Если уж во фрейлины...

   — То-то и оно. Намёк мне от Анны Степановны был: жених мне отыскался. Коли будет со стороны государыни согласие...

   — Ташенька... Таша...

   — Подожди, голубушка моя, подожди отчаиваться. Разговор такой, будто жениху моему будущему назначение к малому двору последует. Ну, не будем мы с тобой в соседних комнатках жить, так хоть видеться что ни день станем — всё легче.

   — Утешить меня хочешь...

   — Упаси господь, не лгу и не придумываю. Анна Степановна так мне впрямую и сказала. Только с именем пока воздержалась. Мол, до апробации государыниной нет смысла зря болтать.

   — Как, поди, страшно-то тебе, Ташенька.

   — Катишь, помнишь, как нянюшка в первом-то нашем отделении говаривала: «Спите, голубоньки, утро вечера мудренее. Перемелется — мука будет». Вот и мне хочется так о будущем своём думать. Я ведь тебе ещё и любопытные новости приберегла. Думала, мы с тобой вместе ещё герцогиню Кингстон увидим.

   — А что, опять от этой авантюрьеры сведения какие?

   — Лучше сказать — ещё какие! Вообрази себе, в суде она дело по завещанию герцога Кингстона выиграла.

   — Как не помнить. Потому что её покойник девичьим именем назвал?

   — Ну конечно. Только наследники к ней с другой стороны приступили: процесс о двоебрачии начали.

   — А её супруг? Почему родственники, а не он?

   — Право, не знаю. Только суд признал её законной супругой лорда Хервея, лишил союз с герцогом Кингстоном силы. Вообрази, её должны были заклеймить — выжечь клеймо на плече.

   — Какой страшный конец!

   — В том-то и дело, что никакого конца не наступило. Почему-то никто герцогиню клеймить не стал. Больше того. Она продолжает пользоваться герцогским титулом. Вот только граф Бристоль решил потребовать с герцогини какое-то имущество её незаконного супруга. Так что ей пришлось вместо Рима, куда она собиралась ехать на встречу с папой Римским, отправиться в Мюнхен. Но, знаешь, я уверена, мы ещё увидим герцогиню в Петербурге, раз она сама так положила.

* * *

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

   — Мадемуазель Нелидофф, меньше всего ожидал вас здесь встретить. Я полагал, вас всё ещё удерживают в стенах монастыря.

   — О, нет, ваше высочество, императрица пригласила нескольких особ нашего выпуска, чтобы определить нашу судьбу.

   — И что же, решение состоялось?

   — Да, ваше высочество. Императрица была очень милостива к нам — нам всем предстоит придворная служба. Это совсем как в сказке.

   — Вам так нравится дворец императрицы?

   — Кто бы осмелился им не восхищаться, ваше высочество!

   — Вы это очень ловко сказали: осмелиться не восхищаться. Вы маленькая дипломатка, мадемуазель, или же вы нисколько не виноваты в простой оговорке? Как прикажете вас понимать?

   — Никакой оговорки не было, ваше высочество.

   — Ах, так. И тем не менее у вас такой сияющий вид.

   — Ваше высочество, вы не разрешите мне задать вам вопрос? Всего лишь один, ваше высочество. Я понимаю, насколько это нарушает этикет, но вы так милостиво говорите со мной.

   — Я был бы рад, если бы вы в разговорах со мной поступились этими надоедливыми правилами. И чувствовали себя так же свободно, как на сцене. Так задавайте же ваш вопрос, мадемуазель.

   — Почему вы улыбаетесь, ваше высочество? И почему в вашем взгляде, простите мне ещё одну вольность, столько... лукавства? Вы не гневаетесь за мою бесцеремонность, ваше высочество?

   — Нисколько, но вы очень наблюдательны, маленькая плутовка. Вы всегда отличаетесь таким качеством?

   — Только в отношении вас, ваше величество.

   — Только в отношении меня? Я не ослышался? Это значит, что я стал для вас объектом особого внимания.

   — Я не собираюсь этого скрывать, ваше высочество. Но, поверьте, это происходит помимо моей воли — совершенно непроизвольно. Я сама удивляюсь тому магнетизму, которым вы, ваше высочество, для меня обладаете. Моё уважение к вам и восхищение вами безграничны.

   — Вы меня повергаете в полнейшее изумление, мадемуазель Карин. Скажите, вас так зовут ваши друзья? И позволите ли вы мне присоединиться к их кругу? Этим вы доставили бы мне большую любезность и удовольствие.

   — Ваше высочество... ваши слова... впрочем... Нет, мои друзья произносят моё имя иначе. Для них я Катишь — так повелось с первых лет моего пребывания в Смольном институте.

   — Мадемуазель Катишь — какая прелесть! И вам необычайно идёт это кокетливое имя, необычайно!

   — Ваше высочество, в ваших глазах я становлюсь воплощением всех пороков. Вы определили меня как дипломатку, плутовку, а теперь ещё и кокетку. Мой Бог, с таким грузом недостатков мне не приходится рассчитывать на добрую славу на придворной службе.

   — Вовсе нет, мадемуазель Катишь. Как раз они и откроют перед вами все возможности службы при дворе. Впрочем, я хочу оговориться об одном исключении. Вы непременно должны сохранить своё кокетство, но только для одного человека. В отношении всех остальных я вам его запрещаю.

   — Одного лишь человека, ваше высочество? И кто же этот допускаемый вами избранник? Вы назовёте мне его?

   — Непременно. Это ваш покорный слуга.

   — Вы, ваше высочество? Вы разрешаете мне быть с вами кокетливой?

   — Как ваша прелестная Сербина.

   — Но...

   — И чтобы никто не замечал вашего милого кокетства.

   — Ваше высочество, вы вгоняете меня в краску. Такое исключение.

   — Оно вам неприятно?

   — Неприятно? Бог мой, напротив! Я просто растеряна. Вы, ваше высочество, такой серьёзный, такой...

   — Хмурый, хотите вы сказать, такой нелюдимый.

   — Нет-нет, именно серьёзный. Таким делают вас ваши мысли. И вдруг вы позволяете мне...

   — Не позволяю, если хотите, приказываю. А ведь вы знаете, что теперь я имею на это право.

   — Вы всегда его имели, ваше высочество, и я всегда с радостью выполнила бы любой ваш приказ или пожелание.

   — В силу простой вашей любезности, я понимаю. Но теперь, мадемуазель Нелидофф, вы принадлежите к моему штату. Вы знаете об этом? Вы теперь фрейлина будущей великой княгини.

   — Именно потому вы и поймали меня на улыбке, ваше высочество. Я не поверила своим ушам, когда императрица сделала своё определение. И простите меня, ваше высочество, я изо всех сил сдержала свою радость, чтобы приказ не был отменен.

   — Да, это было своевременно и очень умно. Императрица не желает, чтобы в моём окружении находились расположенные ко мне люди.

   — О, ваше высочество, я ещё не разбираюсь во всех хитросплетениях придворных расчётов, но тем не менее совершенно убеждена: у вашего высочества множество доброжелателей, до поры до времени скрывающих внешние проявления своей преданности.

   — Вы преувеличиваете, мадемуазель, я благодарю вас за добрые интенции, но правда куда более горька, и я её знаю. Императрица не благоволит наследнику и сочтёт предателем каждого, кто обладает симпатией к нему. Она заинтересована в моей изоляции. Поэтому всё назначение штата состоялось без моего ведома.

   — Значит, мой ангел-хранитель и в самом деле простёр свои крылья надо мной, раз я получила такое чудесное назначение. И, ваше высочество, императрица обратилась ко мне с напутственным словом, отличным от ваших мрачных предположений. Она сказала, что мы обязаны, так-таки обязаны отвлекать ваше величество от грустных мыслей, которым вы время от времени подвержены благодаря усиленным занятиям наукой и государственными делами. Что мы обязаны приложить все силы к тому, чтобы двор вашего высочества стал напоминать французский Версаль с балами, праздниками, представлениями, шарадами, маскарадами. Вот видите, ваше высочество! А я ровным счётом ничего не прибавила к словам императрицы.

   — Какое же вы милое дитя, маленькая мадемуазель Катишь! Слова императрицы — вы ещё узнаете им цену. Поэтому могу только заранее сказать: берегитесь и главное — ни с кем не откровенничайте. Кроме вашего покорного слуги. Вы были бы одной из немногих, в чьей искренности и преданности мне было бы слишком горько разочароваться. Вы слышите, мадемуазель Катишь?

   — О, государь, этого никогда не произойдёт! Вы сами в этом убедитесь, сколько бы лет ни прошло!

   — Вы неправильно титуловали меня...

   — Неправильно? Но я думаю всё время о будущем. О вашем счастливом и блестящем будущем, которое непременно наступит. Ошибка во времени — не такой уж большой грех.

   — Вы сделали её первой.

   — Тогда я тем более счастлива. Примите же мою, как вы изволили выразиться, ошибку как доброе предзнаменование. У меня серые глаза, ваше высочество, они не могут принести неудачу.

   — С зелёной искоркой. Это так необычно.

   — Вы позволите мне откланяться, ваше величество?

   — Вы чем-то огорчились, мадемуазель Катишь? Моими словами? Но какими? Поверьте, я никак не хотел вас обидеть.

   — Нет-нет, вы не могли меня обидеть, ваше высочество! Просто я подумала, что плохо начинаю свою придворную службу. Отнять у вас, ваше величество, столько времени пустой болтовнёй — это недопустимо ни по какому этикету.

   — Зато доставило мнеискреннее удовольствие. Вы не знаете, что такое внутреннее одиночество царственных особ.

   — Но вам предстоит скорая свадьба, ваше высочество.

   — Всё верно, скорая свадьба неизвестно с кем. Это ещё одна неоспоримая обязанность члена царствующей семьи. Супруга и наследник — правящий род не должен прерываться. Где же здесь место для истинного счастья и истинных чувств!

   — Но вы же не знаете вашей невесты, ваше высочество, и может быть...

   — Ничего не может быть. И не будет. Я согласился на эту неприличную поспешную свадьбу, чтобы раз и навсегда положить конец разговорам о кончине покойной великой княгини. И — могу вам в этом признаться — чтоб иметь собственный двор. Мысль находиться в свите императрицы мне ненавистна, а так я хоть в каждодневной жизни стану сам себе хозяином. А вы, милая мадемуазель Катишь, точно выполните строгое наставление императрицы. Мне же рядом с вами будет совсем нетрудно стать весёлым.

   — О, ваше высочество!

* * *

Князь Александр Михайлович!

Тому сего дня тридцать пять дней, как контр-адмирал Грейг отправился из Ливорнского рейда и, чаятельно, буде в Англию не заедет или в Копенгагене не остановится, что при вскрытии вод прибудет или в Ревель или к самому Кронштадту, о чём не худо дать знать адмиралтейской коллегии, чтобы приготовиться могли, буде к тому им приготовления нужны. Господин Грейг, чаю, несколько поспешит, потому что он везёт на своём корабле, под караулом, женщину ту, которая, разъезжая всюду с беспутным Радзивиллом, дерзнула взять на себя имя дочери покойной государыни императрицы Елизаветы Петровны. Графу Орлову удалось её изловить и шлёт её с двумя при ней находящимися поляками, служанкою и с камердинером на сих кораблях, и контр-адмиралу приказано её без именного указа никому не отдавать. И так воля моя есть, чтобы вы, буде Грейг в Кронштадт приедет, женщину сию приказали принять и посадить её в Петропавловскую крепость под ответом обер-коменданта, который её и прокормит до остального моего приказания, содержав её порознь с поляками её свиты. В случае же, если Грейг прибыл в Гевель, то изволь сделать следующее распоряжение: в Гевеле есть известный цухгауз, отпишите к тамошнему вице-губернатору, чтоб он вам дал знать, удобно ли это место будет, дабы, нам посадить сию даму под караулом, а поляков тамо в крепости на первый случай содержать можно.

Письма сих беспутных бродяг сейчас разбирают, и что выйдет и кто начальник сей комедии, вам сообщим, а только известно, что Пугачёва называли братом её родным.

Екатерина II — А.М. Голицыну.

22 марта 1775. Петербург.

Екатерина II, Г.А. Потёмкин

Оглянуться не успела — Потёмкин в кабинете. Секретарям знак подал, чтобы вышли, — здороваться не стал.

   — Слыхал, папа, новость преотличную?

   — Что герой наш Чесменский авантюрьеру словил? По Сеньке шапка, по молодцу служба: девок ловить да ещё обманом.

   — Ты вражду свою извечную оставь, Григорий Александрович. Дело-то сделано, а уж как...

   — А уж как, люди рассудят — так полагаешь, государыня?

   — Иначе судишь, папа?

   — Иначе, государыня, совсем иначе. Вот теперь у тебя настоящая забота и начнётся: где прибылую поместить, как содержать да что с ней дальше сделать.

   — Тоже себе нашёл задачу. В крепости места хватит.

   — Хватит, кто спорит. Зато шум на всю Европу. Жених-то новоприбылой никак обратно свою невесту требует, аль люди меня в заблуждение ввели?

   — Верно, требует.

   — А его, матушка, самозванцем не назовёшь. Личность известная, всеми признанная. Подупадлый, это верно, денежкой не смердит, так ведь невеста ему ни много ни мало княжество целое выкупила да подарила. Думаешь, при дворах европейских не заметили? Таких денежек не всякий князёк немецкий владетельный набрать сможет. Да что там говорить, ни один не сможет. Обручение у них официальное состоялось? Имеет жених право свою невесту к себе требовать?

   — Замолчи, папа, обманщица она, и всё тут. Поразмыслит Филипп-Фердинанд, сам разберётся. А пока мы следствие проведём.

   — Следствие, говоришь, государыня. А чего же ты, позволь тебя спросить, от такого следствия ожидать собираешься? Какой такой правды? Правду, ваше величество, вы и сами преотлично знаете. Другое дело — кто девицу поддержал, в чьих расчётах успех её был. Только тут о простом следствии и речи быть не может. Туман, так тебе скажу, не разгонять, а сгустить надобно. Для других. А дознание самой вести. По-тихому!

   — Подумала я тут, папа, и решила следователем не Трубецкого — фельдмаршала Голицына назначить. В тонкостях следственных он ничего понимать не может, запутается, а уж вывод я сама сделаю.

   — Может, и верно, что следователя настоящего к делу такому сомнительному допускать и за версту нельзя. Да тут иная опасность видится. Часто ли князь в былое время во дворце бывал?

   — Постоянно бывал, сам знаешь.

   — Обывателей дворцовых, выходит, всех как есть видывал?

   — А как иначе. Странные вопросы задаёшь, папа.

   — Странные, говоришь, матушка. Ну, а коли князь наш от природы памятлив? Лица да обстоятельства в голове держит?

   — Не может быть, чтобы авантюрьера...

   — Хорошо, хорошо, матушка, лишнего вслух не произноси. Во дворце ушей любопытных да догадливых больше, чем щелей в полу. А если вдруг, ненароком, князю какое сходство на ум взбредёт? Такое ведь всегда случиться может. И то в толк взять надо: новоприбылая обиход придворный во всех тонкостях знает, на языках многих отлично изъясняется, политесу обучена. Ну, велела ты сказать, дочь она трактирщика какого-то.

   — Пражского. Из города Праги.

   — Вон как! И обиход царский в трактире, промеж пивных бочек и блевотины пьяной изучала, так что теперь дофинку французскую и ту в сомнение ввела! Уже одна несообразность эта князя задуматься заставит. Да и неизвестно ещё, что дитё запомнить могло.

   — К чему клонишь, папа?

   — К тому, что никаких документов новоприбылой Голицыну ли, кому другому ни под каким видом не давать. Пусть у тебя, матушка, в самом большом секрете хранятся. За фельдмаршалом наблюдение установить самое что ни на есть строжайшее. И секретное! Слышь, государыня матушка, секретное по части мыслей его самых сокровенных. Вещи также личные новоприбылой у ней отнять — пусть в одном платье остаётся. Вещи тоже убрать, чтоб никто не лазил, не любопытствовал.

   — Я о Шешковском думала...

   — Упаси тебя Господь, государыня! И что тебе на каждом углу кнутобоец этот снится? Ты сама рассуди: покуда дело до допроса с пристрастием не дошло, новоприбылая, если чего лишнего и знает, болтать не станет. Надежда у неё останется то ли с тобой, государыня, повидаться, то ли в выгодную минуту следователю выложить, если доверием его подарит. А после твоего кнутобойца человек всё разом выложит — терять ему уж покажется нечего. Вот если бы князь на доверие новоприбылую вызвал...

   — Так ты и насчёт крепости спорить станешь.

   — Да нет, крепость, может, и на пользу делу пойдёт. Только чем ты, матушка, дело-то кончать собираешься? Отпустить гостью на ссыльное житьё? За караулом, это уж как водится. Повесить вроде негоже. Женщина, да и вообще...

   — Со ссылкой забот много.

   — И то верно. А у тебя ещё целая свита — с ней разбираться надо.

   — Знаешь, папа, намёк такой от Орлова есть: что если бы её замуж за одного из свитских выдать да и прочь пустить.

   — Это чтобы вся Польша за ней сгоношилась? Хорош твой Орлов Алексей Григорьевич! Как есть мудрец.

   — Да по его мысли, за плохоньким шляхтичем никто не пойдёт.

   — Не пойдёт? Нет уж, матушка, тут лучше проб не делать — обожжёшься. А о конце новоприбылой ой как подумать следует.

* * *

Всемилостивейшая государыня!

Содержащаяся в Петропавловской крепости известная самозванка, от давнего времени находяся в слабости, пришла ныне в такое худое состояние здоровья, что пользующий её лекарь отчаивается в её излечении и сказывает, что она, конечно, не долго переживёт. Хотя во всё время её содержания употребляется для неё строгость в присмотре, однако всегда производимо ей было изнурительное пропитание. Следовательно, если она умрёт, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния. Чего ради почитаю я за должность вашему императорскому величеству донести всеподданнейше, пребывая впрочем со всеглубочайшим респектом всемилостивейшая государыня, вашего императорского величества

всеподданнейший раб князь Александр Голицын.

Октября 26-го дня 1775 года. Санкт-Петербург.

Екатерина II, А.С. Протасова

Кажется, обошлось со свадьбой. Не ждала, что Павел так легко отречётся от супруги. Полагала в нём большую глубину чувств. Ошиблась. А может, и нет никакой глубины. Угрюмость характера одна. И чувство собственности. Андрей Шувалов на его собственность позарился — вот и взвился.

Нет, не так просто. Ни разу даже могилы великой княгини не посетил. Спросила — ответ короче некуда: не было такой в моей жизни. Вы навязали её мне. Только вы!

О девочке из вюртембергского семейства думала не первый год. Мать увезла её во Францию. Забавно получилось: лоск французский — нутро немецкое. Упорядоченное. К семейному укладу прилежащее. На великого князя, как на икону, с первого раза глядеть начала. Образ святой! Не заметил. Знакомились — еле кивнул. К алтарю повёл — ни разу не посмотрел. Голову воротит либо под ноги глядит.

Спросила: понравилась ли? Плечами пожал: выбора не было, значит, и толковать незачем. Объяснять начала, резоны свои представлять — отмахнулся: сделано дело, и на поди. Нетто собой не хороша? Нахмурился: глупа. А впрочем, для ночи сойти может. О Наталье иначе говорил. В глаза заглядывал. Спрашивал без конца.

Сказала перед сговором: эта от обета брачного не отступится. Глаза поднял волк волком: никого под рукой не окажется, так не отступится. Или детей легко рожать станет. Роджерсон сказал, за ней дело не станет. Так и рассмеялся: хороша телка, от такой богатого урожая ждать можно.

Роджерсону выговорила: чтоб так об особе из царской фамилии!

Меня же по плечу ударил, смехом зашёлся: и чего это вы все правды не любите? Надо проще жить, вещи своими именами называть. Уверен — не полюбит супруги великий князь. Плохая она ему поддержка и утеха. Зато тебе, государыня, спокойней, верно? Поди с таким поговори.

Анна Степановна успела сведать: ещё венчание не состоялось — стал наш великий князь по библиотекам и боскетам с Катей Нелидовой разговоры разговаривать. Доверенные люди послушали: о книгах все толкуют. Один раз великий князь на одиночество жаловаться стал. Катишь разговор перевела. Отпустит его, нет ли — время покажет. При моём дворе все умные собой нехороши — что Екатерина Романовна, что Катерина Ивановна. Зато норовисты. Нелидова тоже. Виду не подаёт, а начальница сказала, всегда на своём настоять сумеет.

Бог ты мой, ещё о них думать! Граф Бобринский из заграничной поездки вернулся. Как только ни куролесил! Сколько денег выкинул. Бецкой за него горой: молод — отшуметься должен. А коли должен, вот и бери на себя обузу. Поместить в Кадетский корпус со всеми на равных, а по праздникам Бецкому его к себе домой и брать. Сам не справится — Настасья поможет. Шуметь станет — всякую охоту к шалостям отобьёт. Орловы молчат, будто и не их дело.

Марья Саввишна причитать не причитает, а в уголках слезу смахивает: не бережёте себя, государыня. Нешто не одна у вас жизнь, о себе бы подумали.

Анна Степановна тоже не молчит — против папы крутит. Один раз, с досады, прямо выложила. Поопасились бы, государыня. Уж на что Орловы преданы вашему величеству были — избавились от них. Не одной ночью бессонной за расставание расплатились. А тут от Григория Александровича тем паче вовремя избавиться надобно. Мало что ли люди об амбициях потёмкинских говорят. Да и вам что за радость? Родили Лизавету, беременностью перемучились, и Бог с ним. Нешто это любовь у него-то? Так. Бугай здоровый свою нужду при случае и справляет.

Думала обидеться. Думала, а позже... Что там говорить: ему бы только земель побольше да дела поменьше. Когда расстаться решила, сам первый, словно почуял, заговорил. Мол, государыня матушка, одна ты у меня в жизни была, одной и останешься. Никто акромя тебя мне не нужен, что бы тебе в уши ни пели.

Уехал в южные степи. Румянцев поторопился двух молодцов своих представить. Анна Степановна на помощь кинулась. Так хвалила, так хвалила, что от одного любопытства... Опять завралась. Какое любопытство! Хорош Петруша Завадовский, и впрямь хорош — глаз не отвести. Да не в том дело. Как в глаза загляделся, словно затмение какое нашло: любит.

Себе не поверила. Да как не поверишь? На руки в первый же день поднял, перед собой на вытянутых руках держит — глаз отвести сам вроде не может. Держал-держал, сказала: да полно тебе, не легка ноша — поставь. Не легка, ответил? Такая-то ноша да не легка? Государыня, я бы вас как пушинку вдоль всех границ державы вашей неохватной пронёс, не пил, не ел, только бы вами любовался!

Поэт, как есть поэт. Иль рыцарь средневековый. А разобраться — какое уж там рыцарство! Корреспондентам своим старинным писать про него стала — сама удивилась. Родился в глухомани Черниговской, в деревеньке, что и названия не выговоришь. Семья — из старшин казачьих. Учиться в иезуитское училище в Орше отправили, оттуда в Киевскую духовную академию перебрался и сразу в канцелярию малороссийского генерал-губернатора пёрышком скрипеть засел. Очень Румянцеву по душе характером пришёлся: что собой хорош, что нравом покладист. На всё улыбкой отвечает. Голоса ни-ни не подымает. В ссоры ни с кем не вступает.

Вся первая турецкая война для него при Румянцеве прошла. Вот и привёз любимца в Петербург. Кирила Григорьевич Разумовский по старой памяти вольность допустил. Два хохла, говорит, во всём одинаковых, только Завадовскому повезло, а Разумовскому нет, а жаль, ваше величество, ещё как жаль.

Не призналась: самой жаль. Время было не то, сама себе хозяйкой не была. А помнила. Сколько лет прошло, всё в памяти стоит. Губы полные вишнёвые. Зубы жемчужные. Рост — загляденье. Угрюмости какой никогда и в помине не бывало. Глаза карие, весёлые, от смеха искрятся. Может, из-за него и впрямь к Завадовскому потянулась.

Да что проку. Часу нет на простое бабье счастье. Вон опять Анна Степановна. Раскраснелась вся. Торопится. С ноги на ногу переваливается. Веером из последних сил обмахивается.

   — Государыня!

   — Что ты, что ты, Королева Лото?

   — Ваше величество, новость последнюю от молодых наших только что узнала. Неудовольствие у них. Великая княгинюшка собралась было к императрице с жалобой.

   — Это ещё что за новости? Года не прожили!

   — Вот-вот, государыня, о том и речь. Бунтовать молодая вздумала. Великий князь пожелал в библиотеку с одной из фрейлин пойти — о книжке какой разговор зашёл. Великая княгиня воспротивилась. Мол, ей самой фрейлина понадобится, отпустить её не может. У неё, мол, фрейлины служат, не у великого князя.

   — Один на один разговор был?

   — Кабы, государыня! При всех, как из-за обеденного стола вставать стали. Такого шуму наделала! Великий князь...

   — О великом князе можешь не рассказывать — все его характер знаем. Отвечать супруге стал ли?

   — Не стал, государыня, не стал! Фрейлине приказал в библиотеку идти книжку искать, а о великой княгине отозвался, что нездорова, что следует ей немедля в постелю лечь и медика позвать, чтоб припадок какой с ней не случился.

   — Унялась?

   — Не то что не унялась, пригрозила к твоему величеству с жалобой в сей же час идти. Великий князь только дверью с размаху хлопнул — стёкла в окнах зазвенели. Крут Павел Петрович, куда как крут.

   — А она дура. Жалоб мне её только не хватало! И что дальше?

   — Да что, все на цыпочках разошлись, а великая княгиня за ужином за ту же тему принялась. Мол, великий князь этикет нарушает, что она здесь хозяйка, ей и порядок наводить.

   — Вот и гляди, Анна Степановна, выходит, хрен редьки не слаще. Что же это за невезение такое! Без неё забот полно.

   — Ваше величество, вам мой умишко ни к чему, а вдруг на сей раз и от него толк будет. Что, государыня, если кто с этой принцессой на особности потолкует? Припугнёт, может. Мол, гляди и из державы Российской выслать могут, коли императрицу беспокоить будет. Лет-то Марье Фёдоровне немного, так и поучить в самый раз. Коли ума хватит, на всю жизнь заречётся.

   — Сама поговоришь?

   — Что вы, государыня, что вы! Нешто она со мной в разговор вступит? Вон амбиций каких набралась, только руками разведёшь. Порядков наших узнать не успела, а уж командовать принялась.

   — А тогда кто? Не Потёмкину же поручать.

   — Что если, государыня, дело это Иосифу Михайловичу передать, чтобы с братцем великой княгини потолковал? Человек де Рибас обходительный. Никакой персоны нипочём не заденет, обиды не причинит, а разъяснить просто может. Ведь братцу-то, государыня, тоже российская служба снится. Вот пусть и о себе кстати побеспокоится.

   — А фрейлина-то кто?

   — Нелидова, государыня.

* * *

Всемилостивейшая государыня!

Во всё время счастливого государствования вашего императорского величества службу мою продолжал сколько сил и возможности моей было, а ноне пришед в несостояние, расстроив всё моё здоровье и не находя себя более способным, принуждённым нахожусь пасть к освящённейшим стопам вашего императорского величества и просить от службы увольнения в вечную отставку вашего императорского величества.

Всемилостивейшей моей государыни всеподданнейший раб

граф А. Орлов-Чесменский.

1775 года ноября... дня. А.Г. Орлов — Екатерине II.

А.Г. Орлов, А.С. Протасова

   — К графу я, голубчик.

   — А как же-с! Ждёт, ждёт вас, госпожа Протасова, Алексей Григорьевич. Даже на дорогу посылал карету высматривать. Пожалуйте-с.

   — Задержалась, вижу, Анна Степановна.

   — Ох, ваше сиятельство, не так-то легко из дворца украдкой уехать. Минутку способную выбирала, вот и ввела тебя в неудовольствие.

   — Ладно, сочтёмся. Садись, Анна Степановна, и сразу говори, дошло ли прошение моё до высочайших рук.

   — Дойти-то дошло, граф, только не поторопился ли ты, Алёшенька?

   — Поторопился? Как это поторопился? Почитай, полгода прошло, как авантюрьера в крепости сидит, доставлена со всяческим бережением, мне же не то что милости царской — внимания никакого. Принять государыня и то не пожелала. Это как понимать прикажешь? В деле граф Чесменский, ой как нужен был, а сделал дело, так и со двора долой? Нет, шалишь! Напомнить я о должке должен, Анна Степановна, и напомню!

   — Что напомнил — верно, Алёшенька, а вот что из того получится, один Бог знает.

   — Ничего не понимаю.

   — Да понимай, Алёшенька, как хочешь. Осерчала государыня от твоего прошения. Крепко осерчала. Я уж пыталась резоны свои представить — куда там! Мало что осерчала её императорское величество, так ещё на беду Гришка Потёмкин подвернулся. Изголяться начал. Мол, как это вы, ваше величество, без такого слуги верного да отменного державой управлять станете. Кто ж вам бесправие такое станет по заграницам чинить, граждан иных стран хватать да вылавливать, позором державу Российскую и вас, просвещённейшую монархиню, позором бесправия покрывать.

   — Негодяй!

   — Так оно и есть, Алёшенька, да вот государыня слов его будто ждала. Все до единого повторила. Личико пятнами багровыми пошло. Вот, говорит, Королева Лото, кто у тебя в любимцах вечных и бессменных ходит, вот за кого ты горой стоишь!

   — Смолчала, Анна Степановна? Что ж не напомнила её императорскому величеству, как слёзно меня в каждом письме просила авантюрьеру сыскать, города, коли выдавать её не станут, из пушек корабельных обстреливать, как от её лица всех дипломатов иноземных сгоношить нам помогать. Кабы не Англия, куда труднее у нас бы всё пошло.

   — Не гневайся, Алёшенька, и впрямь смолчала. А как иначе? Государыня и так всё помнит — память-то у неё на целый Сенат хватит, да больно шум большой по Европам пошёл, винить нашу державу стали. Желательно теперь её императорскому величеству как есть ото всего отречься. А тут ты со своими просьбами. В недобрый час попал, ой в недобрый.

   — И конец какой вышел? Да ты уж договаривай, Анна Степановна, не жмись. Лучше любую беду заранее знать, предусмотреть.

   — Сказать мне, Алёшенька, как есть нечего. Прошение твоё Гришка Потёмкин подхватил. Обещал государыне, что сам во всём разберётся, указ какой следует заготовит. Если её императорское величество на суд его положиться решит.

   — Отдала? Прошение моё Гришке одноглазому отдала?

   — Да уж такая беда, голубчик. И мне при таких обстоятельствах помалкивать надо. Неровен час — сама под гнев попаду. Вот и сегодня один претекст вымыслила — о Таше распоряжения твои узнать. Мол, повидать после долгой разлуки захотел, гостинцы заморские привёз, через меня передать.

* * *

Указ Военной коллегии

Указ её императорского величества, самодержицы Всероссийской, из государственной коллегии господину генерал-аншефу и разных орденов кавалеру графу Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому.

В именном, за подписанием собственной её императорского величества руки, высочайшем указе, данном военной коллегии сего декабря 2 дня, изображено: генерал граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, изнемогая в силах и здоровье своём, всеподданнейше просил нас об увольнении его от службы. Мы, изъявив ему наше монаршъе благоволение за столь важные труды и подвиги его в прошедшей войне, коими он благоугодил нам и прославил отечество, предводя силы морские, всемилостивейше снисходим и на сие его желание и прошение, увольняя его по оным навсегда от службы всякой. О чём вы, господин генерал-аншеф и кавалер, имеете быть известны; а куда надлежало указами, о том предложено.

Григорий Потёмкин.

Секретарь Иван Детухов.

Генеральный писарь Сила Петров.

11 декабря 1775 года.

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова, камергер

   — В который раз великая княгиня пропускает плац-парад! Это становится просто невыносимым! Ей, надеюсь, говорили, что я буду проводить с утра манёвр? Дежурный офицер, я вас спрашиваю!

   — Ваше высочество, по вашему приказу я осмелился постучать в покои её высочества в пять утра, но камерфрау ответила, что в такую рань и тем более в такую погоду великая княгиня безусловно не выйдет из покоев, и она даже не станет беспокоить её высочество.

   — То есть как? Дворцовая прислуга осмеливается не выполнять моего приказа? Камерфрау эта должна немедленно покинуть дворец. Слышите, кто там, немедленно!

   — Ваше высочество, это любимая камеристка великой княгини, и, может быть, вы разрешите представить её высочеству её вину...

   — Никаких любимых или нелюбимых камеристок! Я не буду повторять своих распоряжений. Погода! Сказать, что мелкий дождь, который идёт который уже день подряд — препятствие для плац-парада и присутствия на нём придворных дам! Впрочем, мадемуазель Нелидофф, вас дождь не испугал? Или наоборот — вы побоялись моего гнева? Напрасно. Он не имеет к вам никакого отношения.

   — О, нет, ваше высочество, никакие опасения на меня не действовали. Если погода хороша для монарха, то почему она может быть недостаточно хороша для его подданных?

   — Логично. Но пять утра...

   — Ваше высочество, осмелюсь напомнить, что к этому времени меня приучил институт, и старые привычки не покинули меня. Если люди делятся на жаворонков и сов, то я несомненно жаворонок.

   — Конечно, жаворонок, мадемуазель Нелидофф. Вы, вероятно, захотите оставаться под полотняным навесом? Дамам под ним всё удобней, чем прямо на ветру или в кавалькаде.

   — В кавалькаде? О, ваше высочество, неужели есть возможность наблюдать за манёврами в кавалькаде? С какой радостью я бы сделала это, если бы заранее одела амазонку.

   — Вы не рискнёте сесть в седло в своём нынешнем платье? Даже если я вас собственноручно подсажу?

   — Конечно, рискну, а уж для такой чести тем более. Но мне кажется, куртуазия здесь неуместна. Я отвлекла вас, ваше высочество, от главного занятия, простите меня, умоляю вас.

   — Напротив, мой жаворонок, вы стали лучом солнца в эту ненастную погоду, за который я вам благодарен.

   — Ваше высочество, а не разрешили бы вы последовать моему примеру госпоже Буксгевден? Наталья Григорьевна превосходная всадница и... вдвоём нам было бы удобнее. Во всех отношениях.

   — Превосходно. Конечно, я буду только рад. Сегодня наш плац-парад будет и в самом деле похож на плац-парады Великого Фридриха. При его дворе все дамы интересовались военными манёврами и неплохо разбирались во внешней по крайней мере их стороне. И разговор на подобные темы уж во всяком случае лучше бесконечной возни с шерстяными мотками, которые совершенно заполонили комнаты в Павловске.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

* * *

А.Г. Чернышев — А.М. Голицыну. Секретно.

Его сиятельству высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу, сенатору, её императорского величества генерал-адъютанту, действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю Александру Михайловичу Голицыну

От генерал-майора и санкт-петербургского обер-коменданта рапорт.

Во исполнение высочайшего её императорского величества соизволения, данным мне сего году мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя при ней находящимися поляками, с её служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в таком месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина с теми, находящимися при ней людьми и сверх того четырьмя её слугами, от посланных того же мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержана была, которая с самого того времени означилась во одержимых её болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го числа, пополудни в 7 часу, означенная женщина от показанной болезни волею Божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержана была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам: при объявлении напоминовения верности её императорского величества службы присяги о сохранении сей тайны от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят всё благополучно, о чём вашему сиятельству покорнейше рапортую.

Андрей Чернышев

6 декабря 1775 года.

Екатерина II, А. А. Безбородко

   — Ваше императорское величество, на вчерашнем балу мне пришлось выдержать немалый натиск со стороны его высочества великого князя.

   — Натиск? По какому поводу? Мне кто-то сказал, что наследник расстался с вами крайне недовольный, но ведь он давно разучился владеть собой по самым пустякам, так что я не придала этому никакого значения.

   — На этот раз, ваше величество, повод для разговора был особый. Его высочество заинтересовался делом самозванки и непременно хотел узнать о ходе следствия и проявляющихся обстоятельствах.

   — Это что-то новое. Вы не поняли, Безбородко, откуда сей неожиданный интерес?

   — Возможно, из иностранных газет, ваше величество.

   — Но чего же добивался великий князь?

   — На мой уклончивый, но и вполне соответствующий действительности ответ, что я не принимаю участия в следствии и поэтому не могу знать никаких его подробностей, его высочество в повышенных тонах заявил, что как наследник престола вправе знать о всех претендентах на принадлежащий ему по праву рождения престол. Я почтительнейше подтвердил правоту его посылки, добавив, что авантюрьера к престолу не имеет никакого отношения и потому не может занимать внимания его высочества.

   — Это его удовлетворило?

   — Боюсь, что нет, ваше величество. Великий князь возразил, что если бы самозванство молодой особы было очевидным, откуда бы взялась необходимость в проведении столь обстоятельного следствия.

   — Это не ему решать!

   — Ваше величество, я позволил себе сформулировать ответ несколько иначе, обратив внимание его высочества на тех, кто мог воспользоваться авантюрьерой. Но его высочество возразил, что в делах тайной экспедиции всегда было предостаточно дел о самозванцах и все они заканчивались скоро и окончательно вырыванием ноздрей и ссылкой в Нерчинск.

   — Откуда такая осведомлённость?

   — Мне трудно строить на сей счёт домыслы, не ставя под подозрение имена вполне достойных людей. Гораздо более удивительным мне показалось то, что великий князь в курсе последних дней жизни молодой особы и даже того обстоятельства, что она похоронена во дворе равелина, а с солдат караульной команды взята присяга о неразглашении. Его высочество спросил меня, были ли совершены над телом усопшей, как он выразился, необходимые церковные обряды. Мою неуверенность с ответом его высочество расценил как желание ввести его в заблуждение, добавив, что отказать человеку в последнем прощании — грех, ни с чем не сопоставимый.

   — Наследник никогда не грешил религиозным фанатизмом. В этом замечании я вижу единственное желание поступить мне назло.

   — Ваше величество, его высочество ни разу не назвал вашего имени и не апеллировал к нему, хотя был крайне возбуждён. Повышенный тон его разговора невольно привлекал внимание окружающих, и только вмешательство князей Куракиных спасло положение.

   — Постарайтесь припомнить другие подробности, Безбородко.

   — Ваше величество, я сказал о главном, а в остальном — разве что желание его высочества увидеть письма умершей, её почерк, как он изволил выразиться.

   — И как вы это понимаете? Не кажется ли вам, что наследник хочет сравнить почерк авантюрьеры с каким-то другим, хорошо ему знакомым. Иначе его просьба не имела бы смысла.

   — Мои соображения, ваше величество, полностью совпадают с вашими.

   — И что же вы сказали?

   — Я снова не вышел за рамки правды, ваше величество. Я сказал, что сам не видел и даже не держал в руках переписки усопшей и что, как полагаю, она давно и полностью представлена вашему величеству, так что при всём желании угодить великому князю я просто бессилен. Может статься, его высочество обратится к вам.

   — Не обратится.

* * *

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

Зябко в библиотеке. Куда как зябко. Весна на дворе. На террасе солнышко греет. От птичьего гомона голосов человечьих не слыхать. Сорвутся с деревьев птицы, тучей небо закроют и словно дождь на ветки опадут. Смотреть — глаз не оторвёшь.

А в библиотеке зябко. Камин лишний раз великая княгиня топить не позволяет. Поленья счётом выдаёт, сама за всем следит. Как экономка простая по павловскому дворцу кружит. Во все углы заглянет. То тут, то там пальцем по лепнине проведёт: пыли нету ли, иной раз сама передник оденет. Как мещанка городская.

Стёкла в шкафах инеем поблескивают. От золочёных переплётов металлический холод идёт. По стремянке к полкам подыматься станешь — рука на перилах как зимой мёрзнет.

Иной день по часу сидеть приходится: нигде иначе с его высочеством не встретишься. Придёт непременно. Запыхается. Раздосадуется.

   — Вы здесь, мадемуазель Катишь?

   — Здесь, ваше высочество. Книгу Фридриха Великого, как вы пожелали, сыскала. Не скажу, чтобы всё уразумела, но и так прелюбопытно.

   — Правда? Правда, мадемуазель Катишь? Не думал, что женскому уму доступны эти воинские рассуждения.

   — Почему же, ваше величество? Та же философия, но на особой материи: можно ли человека переделывать сообразно своим нравственным лекалам и устанавливать эти лекала независимо от десяти заповедей.

   — Нет-нет, мой друг. Это не отказ от десяти заповедей, без следования которым не может быть истинного христианина. Скажем иначе, определённая коррекция, вызываемая реальными обстоятельствами конкретной эпохи. Сегодня на первом месте должна стоять дисциплина, беспрекословная подчинённость воле монарха.

   — Но монарх не Господь Вседержитель, давший нам заповеди.

   — Мадемуазель, вы не правы, монарх олицетворяет собой Господа и имеет от Вседержителя уповажнение действовать Его именем и в Его славу.

   — Ваше величество, но история рассказывает нам о монархах жестоких, несправедливых, грешных, наконец.

   — Даже если это и так, суд над ними принадлежит одному Господу.

   — Но как же монарх исповедуется и получает отпущение грехов от священника, как все самые обыкновенные люди?

   — Священнослужитель именем Господа может выслушать покаяние монарха, но не более того. Даже если бы монарх не каялся, прощать или не прощать его — дело Божье.

   — Наверно, вы опровергаете мою убеждённость, ваше высочество, но я твёрдо верю, что монарх должен начинать с доброты и всепрощения. Он настолько могущественнее всех своих подданных, что ему следует начинать с милосердия.

   — Женская точка зрения! Мир может существовать, только опираясь на железную дисциплину и порядок.

   — Но если это понимают монархи, то почему этого не могут понять и безо всякого насилия подданные? Разве разум не подскажет им обоснованность выводов монарха?

   — Доказывать подданным? Вступать с ними в дискуссию? Вот они, плоды вашего общения с французскими философами! Подумайте сами, если начинаются военные действия, есть ли возможность у командующего объяснять каждому солдату смысл принимаемого им решения? Здесь промедление смерти подобно, и успех дела зависит только от быстроты и натиска. Вот в чём сила армии!

   — Ваше высочество, но война представляет обстоятельства исключительные, между тем мирная жизнь даёт время для размышлений и собственных выводов. Разве вам не кажется, что решение, принятое самим человеком в результате размышлений и логических построений, гораздо более действенно и основательно овладевает его натурой?

   — Никогда не думал, что найду в вас такую спорщицу! Вы просто не понимаете предназначения монархов и монархической власти. Впрочем, это естественно: вы стоите у подножия трона, тогда как мне понятно и доступно сознание пребывания на нём.

   — Само собой разумеется, ваше высочество. Но мне так хочется обратиться к присущей вам человечности и снисхождению к близким.

   — Я не знал их в отношении себя, почему же я должен, по вашим словам, гарантировать их своим подданным?

* * *

Великая княгиня Мария Фёдоровна, великий князь Павел Петрович

   — Ваше высочество, вы отправляетесь на прогулку верхами?

   — Странный вопрос. Вы же видите, что это так.

   — Но вы опять не предложили мне участвовать в ней.

   — А вы полагаете, я должен был это сделать?

   — Но почему я совершенно исключена из этого удовольствия? Вы едете с фрейлиной Нелидовой?

   — И с супругами Буксгевден. Вас это удовлетворяет?

   — Вы так досадливо об этом говорите, ваше высочество. Между тем все уже стали обращать внимание на моё отсутствие.

   — Вы так думаете? И кто же сообщил вам подобную новость?

   — Это не может не бросаться в глаза решительно всем.

   — Так вот я хочу раз и навсегда пресечь эти неуместные торги. Я еду с теми, с кем хочу, и приглашаю тех, кого я хочу. К вашему сведению, вы далеко не совершенно ездите верхом, разве что по парковым аллеям, тогда как я предпочитаю скачку по ровному полю. Вы одинаково боитесь плохой дороги и хорошей лошади. Зачем же вам нужно отравлять удовольствие настоящим наездникам?

   — Но если даже это и так, ваше высочество, то вы могли бы отказаться от подобных прогулок хотя бы для того, чтобы не ставить свою супругу в нелепое положение.

   — Я отказаться? Абсурд! Вам же больше к лицу играть в шахматы или заниматься рукодельем, как образцовой матери семейства, которой вы мечтаете выглядеть. И давайте прекратим этот бесполезный разговор, который привлекает внимание прислуги.

Иногда начинает казаться, императрица специально выбрала себе невестку, которая каждым своим словом раздражает великого князя. Вот и теперь всё равно вышла на террасу, осматривает всадников, даёт последние советы великому князю, как избежать простуды, — прежде всего поправить шарф на шее и не забыть перчатки...

   — Ваше высочество, вы чем-то раздражены.

   — Раздражён? Да я просто взбешён. Великая княгиня...

   — Ваше высочество, пусть все дворцовые впечатления останутся во дворце. Хоть ненадолго. Взгляните, как хороши эти зеленеющие поля...

   — И свинцовое небо с непрекращающимся дождём.

   — Государь, ради бога, всё зависит от точки зрения. Сейчас оно выглядит свинцовым, но это значит, что через минуту-другую встанет радуга, и как же великолепно она будет выглядеть!

   — И как долго, вы полагаете, надо ждать эту радугу?

   — О, я уверена, совсем недолго. Мне кажется, всё готово к её появлению. Природа готовится к чуду обновления.

   — Вот в этом вы правы, мадемуазель Катишь. Я так давно хочу сказать вам... но мне не хватает решимости...

   — Вам, государь? Это невероятно! Вы меня решительно заинтриговали. Какая тема может привести вас в смущение? Я умираю от любопытства.

   — Ваше легкомыслие делает мою задачу ещё более трудной.

   — Моё легкомыслие! Государь, ваша жизнь так непроста, что мне хочется хоть на несколько мгновений отвлечь вас от ваших грустных мыслей. Всего лишь мгновений! Я чувствую себя совершенно счастливой, когда на ваших губах появляется хоть тень улыбки. Когда же вы смеётесь, я запоминаю этот день, кажется, навсегда.

   — Мой друг, то, что я хочу сказать вам, ужасно.

   — Ужасно? Вы не хотите больше видеть меня? Вам приелось моё общество и вы хотите меня отослать?

   — Всё совсем наоборот. Катишь, я... я... люблю вас. Мне не нужен никто, кроме вас. Только с вами я чувствую себя свободным и счастливым человеком. Только в вас я обрёл, наконец, истинное сочувствие и понимание. Я люблю вас, Катишь, я понимаю, что люблю давно. И неотвратимо. Если бы я мог предложить вам свою руку, но это невозможно. Совершенно невозможно. После поступков моего отца, после череды амантов императрицы я не хочу уподобляться им, но... я ничего не могу с собой сделать. Если бы вы знали, какое отчаяние я переживал, принося брачные обеты великой княгине. Ведь только что я был свободен. Свободен! И хотя бы это положение мог за собой сохранить. Я поступал в таком отчаянии. Я был так унижен всем, что произошло с моей первой женой. Второй брак, как отчётливо я теперь это понимаю, стал для меня сатисфакцией. Глупой, отчаянной местью всем и вся и прежде всего императрице. А сегодня — что я могу вам предложить сегодня? Одно сердце, полное любви к вам, но в какое положение я ставлю тем самым и вас и себя! Проявление моего чувства к вам вызовет опасность со всех сторон. Ненависть императрицы. Постоянная слежка за мной и за вами. Подслушивание. Подсматривание. Наглость временщиков. Характер великой княгини... Разве я не вижу, сколько огорчений она вам приносит каждый день, каждый час, что вы проводите во дворце. И это вам — после тех успехов, того обожания, которыми вы были заслуженно окружены в монастыре. Я не вижу выхода и не вижу исхода.

   — Ваше высочество...

   — Подождите-подождите, Катишь, не торопитесь с ответом. Да и какой ответ здесь может быть! Я могу надеяться только на возможность видеть вас. Только чтобы вы оставались пред моими глазами.

   — Ваше высочество...

   — Вы плачете, Катерина Ивановна. Но почему?

   — Ваше высочество, это... это самый счастливый день в моей жизни.

   — Вы шутите! Счастливый?

   — Да, да, да, я люблю вас, государь. Я восхищаюсь вами. Я уверена — вас ждёт удивительное будущее. Рано или поздно, но время здесь уже не имеет значения. И я никогда, слышите, государь, никогда не оставлю вас, пока это в моей власти. Я знаю, что мои решения ничего не стоят перед лицом всемогущих обстоятельств. Но вы должны о них знать. И никогда не сомневаться во мне. Что бы и кто бы вам ни говорил про меня. Моя верность вам, государь, — моё счастье, и если вы её примете, я ничего больше не хочу от жизни. Ничего, сир!

* * *

Великий князь Павел Петрович, великая княгиня Мария Фёдоровна, камергер

   — Почему вы ждёте на крыльце, Генрих? Разве в Павловске появились новые порядки? Что случилось, в конце концов?

   — Вы задержались на прогулке, ваше высочество, и её высочество очень обеспокоена вашим долгим отсутствием. Тем более, что дождь усилился, и дорога...

   — Никто и никому не давал права контролировать мои действия. Немедленно отправляйтесь во дворец. Ваше пребывание здесь по меньшей мере смешно и нелепо.

   — Но я могу доложить её высочеству, что уже можно подавать обед? Её высочество велела сказать, что повара боятся за вкус блюд.

   — Вон! Сейчас же вон!

   — Боже мой, мой супруг, вы разгневаны. Что-то случилось? Почему вы не в духе? Я так тревожилась...

   — Теперь ещё и вы, великая княгиня. Какая прелестная идиллия в духе немецких пасторалей: обеспокоенная супруга принимает у крыльца повод коня задержавшегося мужа! Вам не кажется нелепой эта ситуация в дворцовых стенах?

   — Но что же удивительного в том, что в такую погоду...

   — С каких пор вы стали ещё следить и за погодой во время моих прогулок? Ах, да, утром вы предпочитаете вылёживать в мягкой постели, чем разделять военные заботы вашего супруга, зато ко времени обеда вы можете изображать неподражаемую хозяйку — это куда удобнее, не правда ли?

   — О, мой супруг, я и не знала, что вас так гневит моё отсутствие на утреннем параде. С сегодняшнего дня я непременно стану ранней пташкой и буду вас сопровождать.

   — Я запрещаю теперь вам это делать. Вы слышите, запрещаю! Мне не нужно всё то, что делается по приказу или из расчёта, а не по велению сердца.

   — Но как раз наоборот, ваше высочество, всё, что я пытаюсь делать для вас, я делаю от самого чистого сердца, и я...

   — Прекратите этот панегирик самой себе, великая княгиня. Ваши добродетели ни у кого не вызывают сомнений, но вы умеете отравить ими жизнь всем окружающим, и это невыносимо.

   — Кому же, ваше величество? Фрейлине Нелидовой, например, хотите вы сказать? Мне кажется, эта девица и так слишком много на себя берёт, пользуясь вашей бесконечной снисходительностью.

   — Оставьте в покое имена и прекратите эту обязательную на каждый день семейную сцену. Полагаю, что сегодняшней вам должно хватить по крайней мере на несколько дней.

   — Ваше высочество, ваш плащ совсем отсырел. Генрих, идите сюда!

   — Разрешите мне пройти, моя бесценная супруга, ваши заботы смешны в отношении солдата, которого вам так хочется превратить в бюргера в домашних туфлях и тёплом халате.

   — Но я как раз и хотела вам предложить после такой сырости стакан подогретого вина с кореньями, чтобы избежать простуды. Это великолепное средство, тем более перед обедом, который вас заждался.

   — У вас глухое сердце, великая княгиня. Вы словно нарочно предлагаете всё то, что в данный момент совершенно неуместно. Подогретое вино с кореньями вместо рюмки доброй водки с куском чёрного хлеба! Вы просто неподражаемы!

   — Вот вы и развеселились, ваше высочество. Поверьте, я не держу зла за все проявления усталости и дурного настроения, которые у вас бывают. Они посещают каждого из нас. А вы ещё здесь, господа? Вы больше не нужны великому князю и можете оправляться по своим покоям. Сегодня его величество будет обедать в тесном кругу, и ваше присутствие необязательно. Вы же вообще можете себя считать свободной до вечера, мадемуазель Нелидофф. Конная езда не пошла вам на пользу. У вас слишком бледное лицо, и вы еле держитесь на ногах. Идите к себе. Я пришлю за вами, когда вы мне понадобитесь.

   — А теперь слово — и окончательное слово — принадлежит мне! Буксгевден, мы с вами отлично сегодня закусим — сейчас я отдам распоряжения повару. Мадам Буксгевден, я хочу вас видеть вместе с мадемуазель Нелидофф за моим столом и сейчас и уж, само собой разумеется, за ужином. Я благодарю вас за очаровательную прогулку, когда свежесть ветра и дождя вливают удивительные силы и заставляют ощутить все запахи и силы земли. Вы согласны со мной, не правда ли, Буксгевден? А в обществе таким умелых амазонок, как наши спутницы, тем более. И за дело, господа! Наши дамы, вероятно, захотят переодеться, зато мы с Буксгевденом прямо направимся и закусим.

   — А ваша обувь, ваше высочество...

   — Что же именно хотите вы сказать по поводу моей обуви, великая княгиня? Вам нравится или, напротив, совсем не нравится её фасон?

   — Они оставляют влажные следы на паркете. Её лучше сменить.

   — Подумайте, вы скомандуете мне вымыть руки перед едой и переобуться на ваш манер! Вы смешны, великая княгиня!

   — Боже, что же это? Любое моё такое простое замечание вызывает бурю с вашей стороны. Но ведь это так естественно заботиться о порядке во дворце, и я, кажется, никогда не пренебрегала своими прямыми обязанностями.

   — Во всех отношениях, великая княгиня, во всех отношениях. Но нельзя ли вас попросить этими заботами и ограничиться, не вторгаясь в мои дела, в моё поведение и привычки? Вы уже приготовили стол? Проверили его? Почему на нём так мало приборов?

   — Но я предполагала, что в тесном семейном кругу...

   — И приняли решение, не получив на то моего разрешения. Так скорей исправляйте свою ошибку и бестактность. Это лишний раз напомнит вам, кто хозяин в этом доме и каково значение моего слова. Буксгевден, где же вы? Мы начинаем.

* * *

Екатерина II, М.С. Перекусихина, И.С. Роджерсон

— Государыня матушка, ваше величество, с радостью вас великой — с прибавлением семейства! Внучка вам Господь всемилостивый послал, внучонка! Да такого крепенького, здоровёхонького!

   — Погоди, погоди, Марья Саввишна, по порядку давай сказывай. Родила, значит, великая княгиня. Да что это так быстро? Вроде с утра ещё и разговоров никаких не было.

   — Что вы, государыня, какие разговоры! Роджерсон и то ко времени не поспел. Мальчонка-то наш, сам сказывал, прямо в руки нашему дохтуру и выпрыгнул. Ни тебе забот, ни тебе хлопот — одна радость. Да и сам Иван Самойлович с минуты на минуту к вашему величеству прибудет — хотел только пыль дорожную с сапог стряхнуть. Фрак приодеть.

   — Как Иван Самойлович? А с роженицей почему не остался?

   — Нужды, говорит, никакой нет. При таком сложении да здоровье, как у великой-то нашей княгини, ей хоть сегодня за обеденный стол со всеми садиться. Ничего, сказывал, ей не сделалося.

   — Ваше императорское величество...

   — A-а, это ты, Иван Самойлович. Ну, рассказывай, рассказывай, как дела у нас пошли? Что роженица наша? Что великий князь? Слыхала, что без тебя дело обошлось, так что на усталость не жалуйся.

   — Да как бы посмел, ваше величество! Оно и верно: на лучших лошадях домчаться не успел, а уж повивальная бабка младенца в руках держит. Молодчина твоя Маша, государыня.

   — Положим, что не моя. А имени этого терпеть не могу, сам знаешь. Хороша Маша, коли ни одного слова русского выговорить толком не может — так исковеркает, что и смысла не поймёшь. О дитяти говори!..

   — Младенец отличный, ваше величество. Как заревел — хоть уши затыкай. Великая княгиня тут же его на руки забрала. Сказала, сама кормить станет, никаких кормилиц ей не нужно.

   — Ей не нужно! Кто у неё спрашивать станет. Младенца у неё завтра же возьмём. Кормилицу ещё раз нынче же осмотришь. А покои для младенца давно приготовлены в моей половине — там его и поместим.

   — Нелегко тебе будет, государыня, с великим князем. Он, как я понял, тоже на ребёнка рассчитывает.

   — Какой отец нашёлся! Ему лишь бы большому двору назло учинить. А так никаких ему младенцев не нужно. Новорождённый будет воспитание получать как положено — моя о том забота. Да и мыслимое ли дело в родительской сваре, с вечными капризами великого князя здоровое дитя поднять. Я давно о воспитании внука думаю. Со своими корреспондентами советуюсь. Лучше скажи, молоко-то унять у роженицы сумеешь ли?

   — Ещё бы не сумел.

   — Вот и ладно. А ты что, Марья Саввишна, засуетилась? Что там в уборной готовишь?

   — Так ведь вы, чай, ваше величество, роженицу поздравлять соберётесь — не утерпите. Вот я к этому случаю наряд вам...

   — Вот и ошиблась ты, Марья Саввишна. Утерплю. Никаких семейных радостей не будет — всё по протоколу, не иначе.

* * *

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова

   — Ваше высочество! Ваше высочество!

   — Я не расположен к разговорам, мадемуазель Катишь.

   — Как бы я осмелилась вас занимать любыми пустяками, ваше высочество. Я только хотела поздравить вас с счастливым приходом на свет вашего первенца и наследника.

   — А, может быть, и заместителя. Какая нужда в ненавидимом императрицей цесаревиче, когда появился идеальный ребёнок, который будет обработан в духе и стиле Екатерины Второй, или Великой, как она любит, чтобы её величали.

   — Полноте, полноте, ваше высочество, не рисуйте будущего в таких немыслимо мрачных тонах — это несправедливо прежде всего по отношению к дитяти. Дитя не виновато ни в чём.

   — Вы знаете, как я не выношу сентиментальных сентенций. Предоставьте императрице заниматься воспитательными экзерсизами. Она у нас гениальна во всём: в сочинении пьес, басен, управлении государством, сочинении фиолософских систем и тем более в воспитании детей.

   — Ваше высочество, но откуда вы можете знать о намерениях императрицы в отношении вашего сына? Вашего, ваше величество!

   — Как бы то ни было, но рождение первенца стало для меня претекстом для самого горького унижения. Откуда я знаю, спрашиваете вы? Но ведь ребёнка уже отняли у матери, хотя я и сам был против, чтобы великая княгиня вскармливала младенца. При её постоянных капризах и сменах настроений это не пошло бы ему на пользу. Тем не менее забрать ребёнка вообще, даже не посоветовавшись со мной, не поставив меня хотя в известность! Императрица распоряжается мною и великой княгиней как собаками на псарне, разве вы этого не понимаете?

   — Ваше высочество, какое сравнение...

   — Вы не любите трезвой оценки действительности. Она вас ранит, вы хотите от неё уберечь близких вам людей. Но ведь это ничего не меняет. Я, кажется, сойду с ума от одной мысли, что мой сын будет расти недоступным мне, моему влиянию, моим чувствам и мыслям. Я никогда не чувствовал себя готовым к отцовству, никогда не думал о нём, но когда всё произошло... И эта женщина, заливающая меня слезами и постоянно напоминающая мне о моём бессилии и бесправном положении! Мне трудно было её видеть и раньше, но сейчас это становится невыносимым. Она только что сказала мне, что я значу меньше, чем граф или герцог в самом маленьком немецком княжестве, если не могу отстоять прав на собственных детей. И она права, тысячу раз права, что самое ужасное!!

   — Вы можете возмутиться моими словами, ваше высочество, но ваша супруга не права. Она не имела права на такие слова вообще. Проживя столько лет при дворе, она обязана знать, сколь безрассудно и, наконец, просто опасно для вашей жизни её негодование.

   — Вы опять о моей жизни?

   — Да-да, именно о вашей! Потому что, только поднявшись на престол, вы сможете восстановить порядок и справедливость. Без вас этого не произойдёт. Я не пугаю, никогда и ни в чём не стану вас пугать, ваше высочество, но разве мало в нашем государстве слишком разных примеров?.. Но не будем о них. Ваше высочество, сыновняя привязанность — её невозможно искоренить. Пройдёт совсем немного лет, и ваш сын окажется вместе с вами. А эти первые месяцы — так ли много понимает в это время ребёнок?

   — Пустые утешения!

   — Не пустые, ваше высочество, вовсе нет! И потом, вы сами знаете, императрица не любит детей. Она не станет возиться с внуком. И, значит, ребёнок не сумеет к ней привязаться. Напротив — он будет всё время думать о родителях, скучать о них, ценить их.

   — Вы не знаете, как умеет поступать императрица. Она восстановит ребёнка против меня. К тому же и я не умею обращаться с детьми.

   — Ваше высочество, всё это дело будущего. Вам надо сейчас, по моему разумению, именно сейчас показать достаточное безразличие к усилиям императрицы. Дать понять, что решение императрицы вовсе не так уж больно вас раздосадовало. Это усыпит бдительность большого двора, всех тех глаз и ушей, которые направлены на вас и верно служат императрице.

   — Но великая княгиня...

   — А это неважно. Неважно, насколько откровенно будет отчаиваться великая княгиня. Императрица всегда видит вас отдельно от великой княгини. Подумайте сами, ваше высочество! Отчаяние матери совершенно естественно и не будет поставлено в вину вам. Не повредит вам, ваше величество, о чём только и надо думать.

* * *

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова

   — В это трудно поверить, но если бы вы знали, Катишь, как часто я стал вспоминать Порошина. Не знаю, как это объяснить, передо мной порой стоит его лицо с такой неуловимой усмешкой. Семён Андреевич был по-настоящему добр ко мне.

   — Все говорят, он обожал вас, ваше высочество, чуть что не дышал вами. А ведь генерал-поручик был так молод и не имел собственной семьи и жизненного опыта. Это чудесно, что он возвращается к вам и охраняет вас своей привязанностью.

   — Вы так думаете? В конце концов, это было достаточно странно, что императрица при всей своей ненависти к моему невинно убиенному родителю решилась назначить ко мне его флигель-адъютанта. Конечно, это была всего лишь должность учителя арифметики и геометрии — императрица умела унизить каждого человека, связанного с моим родителем, но окружившие меня в те годы люди словно бы ушли от её желаний и приказов. Они думали обо мне, дитяти.

   — И императоре. Я не хочу обидеть вас, ваше высочество, но вы всегда оставались для них надеждой России, тем, кому предстояло обновить страну. Они верили в вас и уже тогда начали работать на вас.

   — Пожалуй. А какими удивительными были наши собрания в те годы! Никита Иванович Панин, Семён Андреевич Порошин и другие собирались за столом для обмена мнениями по самым различным и, казалось бы, недоступным дитяти материям. Моего возраста просто для них не существовало, а ведь я много мог не понять.

   — Могли бы — это сослагательное наклонение не существовало в отношении по-настоящему одарённого ребёнка. Никита Иванович любил рассказывать, что предметом ваших рассуждений были материи преимущественно политические, отличия разных государственных систем.

   — О, вот это обстоятельство меня особенно интересовало. По всей вероятности, я был невыносим со своей детской дотошностью.

   — Никита Иванович никогда, даже в шутку, не высказывал подобных жалоб. Напротив, он и задним числом радовался, сколько интереса вы проявляли, ваше высочество, и к проблемам математическим.

   — Математика мне всегда легко давалась, да и Семён Андреевич излагал её необычайно живо. Он весь загорался во время объяснений, и если даже я чувствовал себя уставшим, его увлечение не позволяло сказать о себе правду. И ещё толковали о вопросах судостроения и навигации, о новинках литературы.

   — Вы не вспоминаете разговоров о театре, ваше высочество. Я слышала, вы бывали на спектаклях почти каждый день.

   — За редким исключением. Во всяком случае, мне это казалось куда более забавным, чем все эти обязательные игры со сверстниками и сверстницами.

   — А вот они так часть вспоминали, каким чудесным и обходительным кавалером вы были, ваше высочество, как умели их разыгрывать. Это правда?

   — И всё же я предпочитал мужской разговор. Если бы вы знали, какой ходячей энциклопедией был Семён Андреевич! Насколько помню, он одинаково хорошо знал сочинения Платона и Макиавелли, Буало и Свифта, французских энциклопедистов и наших современников.

   — Вам по-настоящему посчастливилось, ваше высочество, с вашим воспитателем. Даже Николай Иванович Новиков относился с величайшим уважением к его литературным способностям.

   — Ничего удивительного. Семён Андреевич Порошин помещал свои весьма и весьма изрядные стихи в ежемесячном сочинении «Праздное время 1760 года», чрезвычайно успешно перевёл первые две части «Аглинского философа». А его «Письма о порядке обучения наук» — по ним следовало бы организовать преподавание во всех школах наших.

   — Какой потерей для вас, ваше высочество, стала его отставка и такая ранняя кончина.

   — Императрица сделала так, что он умер для меня, перестав быть воспитателем. Она сумела даже набросить тень на его репутацию, как всегда ей было свойственно. И, кстати, вы назвали Семёна Андреевича генерал-поручиком. Это чин его батюшки Андрея Ивановича, который состоял начальником Колывано-Воскресенских заводов. Семён Андреевич был слишком молод для него и умер ещё только полковником. Семён Андреевич, помнится, сказывал, что портрет свой, списанный преотличнейшим живописцем Рокотовым, посылал он из Петербурга родителям в утешение на Барнаульский завод. Но вы не полюбопытствовали, почему это вдруг мы толковали тогда о судостроении и мореплавании.

   — Я действительно только сейчас об этом подумала. Вы изучали морское дело, ваше высочество, как ваш великий предок. Это было ваше желание? Но теперь...

   — Я потерял к нему интерес, хотите вы сказать. Это верно. Я устал, Катишь, невыразимо устал от череды бесконечных потерь. Любой становившийся мне близким человек немедленно исчезал, и возобновить близость с ним попросту невозможно. Визит в Павловск может каждому обойтись слишком дорого — императрица подобных выражений симпатии ещё никому не прощала. Так вот среди таких потерь стоит и Иван Ларионович Голенищев-Кутузов. Семь лет он плавал на Балтике, вёл топографическую съёмку Финского залива и географическое описание берегов. Потом была экспедиция, если не ошибаюсь, 1753—1754 годов из Кронштадта в Архипелаг. Путь от гардемарина до капитан-лейтенанта без покровителей, одним лишь собственным мозольным трудом и преданностью делу. Эта верная служба принесла ему и тяжёлую болезнь, вынудившую Ивана Ларионовича остаться на берегу. Он был одновременно назначен начальником Морского корпуса и моим воспитателем по морскому делу.

   — Признаюсь, ваше высочество, мне больше знакома по разговорам супруга вашего наставника.

   — Авдотья Ильинична? Сестрица нашего покорителя оренбургского разбойника^[19]? Ах да, ведь она славилась как отличная музыкантша и певица. Другой её братец Василий Ильич^[20] стал придворного российского театра директором.

   — И сочинителем, ваше высочество. Каким ещё превосходным сочинителем российских комедий! Признаюсь, очень я досадовала, что мне не пришлось на театре ни в одной из них представлять.

   — Что же молчали, Катишь? Мы немедленно выберем одну из них для наших павловских спектаклей! Довольны?

* * *

Милорд! После всевозможных стараний разведать о том по особенному приказанию императрицы прибыл сюда граф А. Орлов и что происходило здесь со времени его приезда, я могу, наконец, и, кажется, с полною достоверностью, сообщить вам, что единственным побуждением к приезду Орлова был неосторожный брак его брата и желание поддержать упадающее значение его фамилии... Могу, кажется, ручаться за достоверность следующего разговора. Вы поймёте, как важно для меня, чтобы это не передавалось иначе, как с крайнею осторожностию.

Вскоре после приезда Орлова императрица послала за ним, и после самой лестной похвалы его характеру и самых сильных выражений благодарности за прошлые заслуги она сказала, что ещё одной от него требует, и что эта услуга для её спокойствия важнее всех прежних. «Будьте дружны с Потёмкиным, — продолжала она, — убедите этого необыкновенного человека быть осторожнее в своих поступках, быть внимательнее к обязанностям, налагаемым на него высокими должностями, которыми он правит, просите его стараться о приобретении друзей и о том, чтобы не делал из жизни моей одно постоянное мучение взамен всей дружбы и всего уважения, которые я к нему чувствую. Ради Бога, — сказала она, — старайтесь с ним сблизиться, дайте мне новую причину быть вам благодарной и столько же содействуйте моему домашнему счастью, сколько вы уже содействовали к славе и блеску моего царствования».

Странны были эти слова монархини к подданному, но ещё гораздо необыкновеннее ответ сего последнего. «Вы знаете, — сказал граф, — что я раб ваш, жизнь моя к услугам вашим; если Потёмкин смущает спокойствие души вашей, — приказывайте, и он немедленно исчезнет, вы никогда больше о нём более не услышите! Но вмешиваться в придворные интриги, с моим нравом, при моей репутации, искать доброжелательства такого лица, которого я должен презирать как человека, на которого я должен смотреть как на врага отечества, — простите, ваше величество, если откажусь от подобного поручения». Императрица тут залилась слезами. Орлов удалился...

Из депеши Джемса Гарриса, английского

посла, герцогу Суффольку. 5/16 октября

1778 года. Петербург.

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова

В Павловске смятение: при большом дворе снова появился граф Орлов-Чесменский! Все запомнили день — 21 сентября, в четверг. Никто не знал, откуда последовало приглашение и разрешение явиться ко двору. Императрице явно доставляло удовольствие столкновение двух заклятых врагов. Она даже постаралась об их партии за одним карточным столом. Потёмкин пытался изображать весёлость, Алексей Орлов не скрывал ненависти.

   — Катишь, вы можете себе вообразить: убийца покойного императора снова во дворце и в чести. Императрица позаботилась о моём приглашении, но я категорически отказался. Это свыше моих сил!

   — Вы правы, ваше высочество. Всегда можно найти приличный предлог.

   — Предлог! Я не искал предлога. Я просто отказался, предоставив великой княгине ехать одной, если она так хочет.

   — И великая княгиня отказалась.

   — В том-то и дело, что нет! Напротив. Она послушно помчалась по первому зову императрицы и постаралась использовать случай для очередных жалоб на моё поведение.

   — Но ведь по-настоящему это вам безразлично, ваше высочество, не правда ли? Вы не меняетесь от нравоучений императрицы. А каждая медаль, кроме оборотной, имеет ещё и лицевую сторону: мы получаем в своё распоряжение целый вечер!

   — Вы правы, мой друг. Негодование с такой силой охватило меня, что я позабыл о главном — нашей с вами свободе. И знаете, что мы с вами предпримем? Мы отправимся на начало вечера к Буксгевденам. Надеюсь, они нас примут.

   — Они будут в восторге, ваше высочество! Вы назовёте ещё какие-нибудь имена?

   — Нет-нет, только они и мы. Правда, я подозреваю, что Наталья Григорьевна может быть расстроена всеми этими орловскими перипетиями. Надо отдать должное, у неё самое сложное положение: её связь с Орловыми и связь Фёдора с Потёмкиным.

   — Но надо всем превалирует привязанность к вам, ваше высочество.

   — Вы так думаете?

   — Я слишком хорошо знаю Ташу и преданность вам Буксгевдена.

   — Порой я и сам готов в неё поверить.

   — Но кому-то ведь непременно нужно верить, ваше высочество, хотя бы для того...

   — ...чтобы не сойти с ума.

* * *

Екатерина II — Д. Гримму. 1 сентября 1778. Петербург.

Сегодня днём мне в руки попали плафоны лож Рафаэля. Я прошу Вас, напишите немедленно Рейфенштейну скопировать в натуральную величину эти своды, а также и стены, и я даю обет святому Рафаэлю во что бы то ни стало выстроить эти ложи и поместить в них копии, так как непременно нужно, чтобы я видела, каковы они. У меня к этим ложам и потолкам такое благоволение, что я в честь их жертвую средства на постройку здания и не буду иметь ни покоя, ни отдыха, пока всё не будет окончено.

Екатерина II, И.И. Бецкой

   — Так что же, у нас нет возможности заполучить в Петербург этого знаменитого Новерра?

   — Почему же, государыня. Но если бы речь шла о вашем театре, а так — всего лишь пансионерки. Сомневаюсь, чтобы избалованный славой балетмейстер понял ваш благородный замысел.

   — Думаю, что деньги могли бы решить эту проблему.

   — Боюсь, государыня, Новерр достаточно богат, чтобы думать уже только об одной славе. Подумайте только — он приобрёл себе громкое имя в Берлине, куда его приглашал сам Фридрих Великий. В Лондон он приезжал сотрудничать с Гарриком. А потом Лион, Милан, Вена — есть от чего закружиться и более крепкой голове, чем голова обыкновенного танцовщика.

   — Да, а начинал он директором танцевальной школы в Штутгарте. Фридрих заметил его именно там и не преминул использовать. Он на редкость ловко сплетает свой венец просвещённого монарха, любителя и покровителя искусств, хотя в действительности... Вы хорошо знаете Штутгарт, Иван Иванович?

   — Я был в нём единственный раз, когда имел честь сопровождать вас, ваше величество, и вашу родительницу сюда, в Россию.

   — О, этого совершенно недостаточно! Вы знаете, иногда меня начинает угнетать мысль, что я никогда, понимаете, никогда даже в Царском Селе не создам ничего подобного паркам Штутгарта.

   — Но Царское Село великолепно, государыня!

   — Не спорю. Только дворцовый сад Штутгарта тянется на четыре с лишним версты, до соседнего городка Канштадта, а там к нему примыкают ещё королевские загородные дворцы и дачи. И кругом сплошные виноградники и сады. А как великолепен замок Солитюд со своим охотничьим парком!

   — Мне всегда казалось, вы не склонны к воспоминаниям, ваше величество.

   — И вы правы. Я не люблю своего детства, но, как показало время, не могу забыть великолепия, которое меня окружало. Я так отчётливо представляю эту древнюю Штифтскирхе с её 300-летней историей и Госпитальную церковь тех же времён. Кстати, Новый дворец там всё ещё строится, и, как говорят, строительству не видно конца. Для него выбрали стиль нелепого для наших дней французского ренессанса. Я предпочла бы старый замок — его хоть стилизовали под рыцарские времена и там же поместили школу Новерра.

   — Вероятно, великая княгиня способна вполне разделить ваши чувства, ваше величество.

   — Достаточно бестактное замечание. Меня не интересуют так называемые чувства моей незадачливой невестки. Вряд ли стоило родиться в моём Штутгарте, чтобы превратиться в такую немецкую наседку. Великому князю положительно не везёт в семейной жизни.

   — Но разве недостаточно того, что она обожает вашего сына?

   — Добавьте ещё — исправно рожает ему детей с упорством тупой поселянки. Обожает супруга? Конечно же нет. Она твёрдо усвоила, что должна его любить, но на деле не испытывает к нему никаких чувств. Она надоедает великому князю своими признаниями в верности к нему и к детям и не заключает в себе ничего, что могло бы привлекать к ней как к женщине. Иногда я готова поверить, что эта крошка Нелидова испытывает к великому князю искренние чувства. Она и в самом деле расцветает при его появлении и даже если молчит, её выдают глаза. Странное существо.

   — Но почему же странное, ваше величество? Потому что она не принимает от великого князя никаких подарков, старается держаться в тени и разве что избегает столкновений с великой княгиней?

   — Вовсе нет. Потому что, как мне кажется, испытывает истинное чувство к великому князю. В отношении монархов так не бывает.

   — Монархов нельзя любить как людей, вы это хотите сказать, ваше величество?

   — Вот именно. Мы всегда пребываем в полном одиночестве. Всякая попытка обмануть себя обходится нам слишком дорого.

   — Но у вас так много истинных восторженных почитателей, ваше величество!

   — Не меня, а моего положения. Если бы моя нога не стояла на ступени трона, что бы осталось от этой толпы? Если я не ошибаюсь в отношении крошки Нелидовой великому князю очень повезло, а мне наоборот.

   — Вам, ваше величество? Но какое отношение эта девочка может иметь к вашему величеству?

   — Самое прямое. Влюблённая женщина всегда сообщает мужчине новые силы, подогревает его честолюбие, побуждает по-новому оценивать самого себя и главное — действовать. Великая княгиня — пустое место, зато крошка Нелидова далеко небезопасна. Разве что великая княгиня всерьёз займётся ею и сумеет отравить её существование. Во всяком случае, подскажите такую возможность нашим друзьям из окружения великой княгини — они должны постоянно поддерживать огонёк ревности. Я уверена, принцесса Вюртембергская ни в чём и никогда не откажется от своих прав. Предел её мечтаний быть идеальной супругой, безупречной матерью да ещё и рачительной хозяйкой.

   — Но тогда, может быть, ваше величество, имело бы смысл убрать Нелидову?

   — Ни в коем случае! Пусть остаётся занозой в супружеских отношениях великого князя. Скомпрометировать её в глазах наследника можно в любой момент. Павел легковерен, вспыльчив до глупости, упрям и обидчив. Он весь мир видит враждебным себе, а может, иным и не способен его видеть. Что бы ни происходило, всё направлено на его унижение. Весь мир должен вращаться вокруг него одного. Только такое устройство Вселенной его могло бы устроить. Впрочем, это я так полагаю. В действительности Павла не убедит никакая Вселенная. Он сколок своего отца, которого невозможно было ни любить, ни выносить. Пока я просто сочувствую этой несомненно талантливой крошке, хотя для её же счастья ей лучше было выйти замуж и навсегда оставить двор. Но разве мы когда-нибудь делаем то, что нам лучше?

* * *

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

   — Очередной скандал во дворце! Кажется, этому не будет конца. Императрица совершенно потеряла чувство меры и обыкновенной благопристойности. Вы слышали, Катишь? На горизонте замаячила фигура красавца-кавалергарда. Ему было достаточно появиться в карауле в Царском Селе, чтобы привлечь внимание этой... этой стареющей...

   — Ваше высочество, бога ради, не договаривайте вашей фразы. Умоляю вас! Это ничему не поможет.

   — Вы опять за своё, Катишь? И это тоже становится невыносимым! Я должен хоть где-то высказывать своё состояние. Посмотрите, как нелепа и уродлива моя жизнь! Прогулки в колясках и верхами, шарады, очаровательные спектакли для избранных и из избранных, рукоделия великой княгини, что там ещё? И никакой настоящей жизни! Никакой! Она вся в руках императрицы, которая к тому же ещё успевает разделываться со своими кавалергардами: высылать их из дворца, приглашать во дворец, рассылать всем своим европейским корреспондентам письма об их достоинствах, а потом о своих разочарованиях. Да, ещё она успевает заботиться о внуках, готовиться читать им прописные истины. Бог мой, какое слабое, ничтожное слово — ненависть!

   — Но вы заговорили о скандале, ваше высочество. Значит, не всё так благополучно в Большом дворце.

   — Совсем неблагополучно, и это одно наполняет меня одновременно чувством сатисфакции и жгучего стыда за мой престол.

   — Говоря о кавалергарде, вы имели в виду этого назначенного адъютантом Потёмкина, если не ошибаюсь, Ланского. Но пока этот адъютант держится тише воды, ниже травы.

   — Пока! Его час уже пробил. Он представлен императрице, пожалован во флигель-адъютанты, получил сто тысяч рублей на гардероб и торжественно водворён во дворцовые апартаменты.

   — Но как же Иван Николаевич? О, простите, ваше высочество, мы с Ташей часто так называли между собой Римского-Корсакова. Такой обожаемый, такой всесильный!

   — Вы на самом деле ничего не знаете о разыгравшейся комедии, Катишь, или хотите погасить в рассказе моё негодование? Ваши хитрости мне не всегда удаётся разгадать.

   — Ваше высочество, но почему же вы не хотите подумать об удовлетворении естественного женского любопытства? Отдельные обрывки разговоров ещё никак не сложились для меня в цельную, по вашему определению, комедию.

   — Тогда это действительно забавно, и вам удастся меня втянуть в дворцовые сплетни. В виде исключения! Вы слышите, Катишь, только в виде исключения.

   — О, я ценю вашу снисходительность, ваше высочество!

   — Так вот, речь пойдёт об Александре Сергеевиче Строганове.

   — Но он только что вернулся с супругой из Парижа и даже, как говорится, не успел согреть своего петербургского гнезда.

   — Но в этом у него больше не будет нужды.

   — Как? Почему? Я положительно отказываюсь что-нибудь понимать: адъютант Потёмкина, барон, петербургское гнездо...

   — Всё оказалось до чрезвычайности просто. Как вы помните, образованием барона занимались все, кто только мог. Сначала он получил здесь блестящее домашнее образование, потом отец отправил его с этой же целью в Швейцарию. Швейцария сменилась путешествием по Италии, где он мог заниматься историей искусства и собиранием коллекции — ведь Строгановы никогда не были ограничены в средствах. По возвращении в Россию он не застал в живых отца и вскоре потерял мать. Тогда устройством его судьбы, а вернее капиталов, занялась покойная императрица. Елизавета Петровна решила наградить строгановскими богатствами свою крестницу и племянницу, дочь вице-канцлера Михайлы Ларионовича Воронцова.

   — Но ведь все говорили, что брак оказался на редкость неудачным. Супруги не поладили между собой чуть не с первых же дней.

   — Всё верно. Он был слишком учен, она слишком избалована. К тому же Анна Михайловна открыто встала на сторону моего покойного родителя, отвернувшись от великой княгини. Встал вопрос о разводе, который решила смерть Анны Михайловны.

   — И почти сразу последовал второй брак барона.

   — Да, Александр Сергеевич женился на княжне Екатерине Трубецкой, и молодые почти сразу уехали в Париж. А вот теперь, спустя без малого десять лет, последовало бесславное возвращение.

   — Но почему вы так резки в оценках, ваше высочество? Весь двор рассуждал о близкой дружбе баронессы с французскими философами. Даже повторяли, со слов Строгановой, фразу фернейского патриарха: «Ах, мадам, какой прекрасный у нас день — я видел солнце и вас!»

   — Зато в Петербурге солнце и Ивана Римского-Корсакова увидела супруга Строганова.

   — То есть? Вы имеете в виду...

   — Только то, что эта дама потеряла голову от очередного аманта императрицы, а амант имел неосторожность потерять голову от неё. Роман раскрылся почти мгновенно. Корсаков получил отставку и отступного. Ему предписано навсегда оставить Петербург и не выезжать за пределы назначенной ему для жительства Москвы.

   — И, значит, место для кавалергарда оказалось свободным?

   — Не опережайте событий, мой друг. Кавалергард кавалергардом, а вот в Москву вслед за вышедшим из случая Корсаковым уехала баронесса Строганова, чтобы там поселиться вместе с ним. Вам мало такой пикантной ситуации? Императрица в бешенстве, но вынуждена сдерживать свои чувства из-за Строганова, а Строганов, в свою очередь, не хочет стать героем уже второго в его жизни неудачного брака. Как узнал Куракин, он предоставил жене право жить в своих московских домах, в подмосковной и ещё определил немалую сумму на безбедное существование. Как видите, в этом случае императрица окупила себя. Остался только один позор. Удовлетворил я ваше любопытство, мой друг?

   — Я бы предпочла отсутствие подобных пикантных новостей.

   — Вы правы, тем более, что у нас появилась одна по-настоящему интересная тема: сам граф Калиостро!

   — Граф Калиостро! Это значит, что он может оказаться в России?

   — Вот именно, мой друг. Его путешествия по Северной Италии и Германии наконец-то привели его в Митаву. Граф поселился в семье графов Медемов, тех самых, которые так успешно занимаются алхимией. Он совершает подлинные чудеса: лечит больных, вызывает духов. Более того, Калиостро начал преподавать для желающих изучать магические науки и демонологию.

   — Значит, он задержится в Митаве надолго.

   — В том-то и дело, что о его приезде в Петербург начал стараться не кто-нибудь — сам неоценимый Потёмкин. А вы знаете, он сумеет добиться от императрицы любого разрешения.

   — Но Потёмкин был всегда чужд всякого масонства.

— Думаю, его скорее увлекла идея магического камня, который позволяет графу вести во всех уголках Европы такую роскошную жизнь. Богатство — единственный соблазн, которому Потёмкин сохранит верность до конца своих дней. В этом я совершенно уверен.

* * *

25 декабря 1781.

За обедом у Бецкого были только Рибас с женою, я и дежурный кадет Трубников. По утру у Рибасши был Бригонци и между прочим сообщил ей, что государыня пожаловала ему 1400 рублей. По этому поводу Рибасша толковала о несправедливости государыни, которая раздаёт деньги всяким проходимцам, сколько они попросят. А если Бецкой станет ходатайствовать о каком-нибудь достойном человеке, то на его просьбы не обращает внимания, что государыня не платит собственных долгов. По словам Рибасши, государыня доверяется лицам, которые вовсе того не заслуживают. Я, право, никогда не видал Рибасшу в таком бешенстве, как в этот день; она высекла дочь свою Софью, и Аннушке (тоже дочь) досталось, потому что она била её собственноручно.

2 января 1782.

Рибасша разглагольствовала обо мне за обедом, в присутствии Бецкого, Миниха и дежурного. Она до такой степени много толковала, что почувствовала себя дурно, опиралась локтями на стол, поддерживая себе голову, и наконец попросила позволения выйти из-за стола, легла на диване и велела накрыть себя. Вот добрая-то женщина, но неспособная умерять себя!

Из дневника А.Г. Бобринского.

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

   — Вы любите живопись настолько, Катишь, что даже не слышите моего голоса, рассматривая её.

   — Ваше высочество, простите мне мою неуместную восторженность.

   — Почему же? У женщин она уместна. И даже трогательна. К тому же вы никогда не торопитесь выносить своего суждения.

   — Имею ли я на него право рядом с вами, ваше высочество! Вы подлинный знаток и ценитель, я же...

   — Великая княгиня думает иначе. Не успев рассмотреть картину, она уже пускается в пространные рассуждения, и я уверен, что если бы в это время холст был унесён, она не заметила этого.

   — У каждого свой склад характера, ваше высочество. И притом, возможно ли сравнение простой фрейлины с великой княжной, с той, кому вскоре предстоит носить корону!

   — Вы так часто говорите об этом будущем, Катишь. Но в данном случае я готов прибавить — к сожалению.

   — Я не понимаю вас, ваше высочество, — ни подобного оборота, ни горечи, которая чудится мне в вашем голосе.

   — Она существует на самом деле, Катишь. Именно так мой отец говорил в отношении нынешней императрицы. Вы же знаете, он твёрдо решил вопрос о разводе и...

   — Но этого не случилось, ваше высочество.

   — Да, мечта отца ушла из жизни вместе с ним. Я не рассказывал вам, что, лишившись престола и оказавшись в заключении, он просил — вы вдумайтесь только в эти слова: ОН ПРОСИЛ! — нынешнюю императрицу оставить с ним в заключении его книги, его любимого слугу — арапа Нарциса, но главное — разрешить пребывание с ним любимой женщины. Он не побоялся сказать: единственно любимой — Елизаветы Романовны Воронцовой, сестры этой мерзкой княгини Дашковой. Ему было отказано решительно во всём, хотя сама Воронцова тоже не побоялась высказать желание остаться с опальным императором. Какая сила духа, казалось бы, легкомысленной женщины!

   — Прежде всего женщины, ваше высочество! И это так естественно, когда речь идёт о чувствах.

   — Воронцова ни на что в смысле земных благ уже не могла рассчитывать. Я часто ставлю её рядом с вами. Моему семейству не везло в отношении престола, зато их любили, надо думать, по-настоящему. Мне так хочется платить вам за вашу преданность глубиной моего ответного чувства.

   — Как вы щедры, ваше высочество!

   — Нет, Катишь, я в неоплатном долгу перед вами. И ещё ко мне постоянно возвращается мысль, что отец так до конца и не понял всей опасности, исходящей от моей матери, — с каким трудом мне даются эти слова! А ведь он знал её чуть не с младенческих лет!

   — Я помню разговор о их мимолётной встрече в детском возрасте.

   — ...когда она сумела произвести на него вполне благоприятное впечатление. Кстати, я никогда не говорил вам, что мне довелось увидеть портрет принцессы Ангальт-Цербстской в возрасте то ли десяти, то ли одиннадцати лет?

   — А такой существует?

   — Существует. Это произведение художницы очень средней руки. Кажется, какой-то Лишевской.

   — Художницы? Женщины?

   — Вообразите. Но главное — девочка на портрете. Худенькая. Почти беззащитная. На редкость некрасивая. Остаётся думать, что свою внешность я унаследовал именно от неё. Впрочем, какое это имеет значение. Не знаю, была ли хороша собой Елизавета Романовна, не отступавшая ни на шаг от родителя, сопровождавшая его на всех смотрах и даже разводах караула. Но все говорят, что в ней было столько жизни, непритворной весёлости и привязанности к государю. Она попросту не видела никаких его дурных, с точки зрения нынешней императрицы, привычек или странностей.

   — Покойный император — ваш отец, ваше высочество, и мне легко себе это представить!

   — Благодарю вас, Катишь. Ваши чувства — единственный жаркий уголёк в остывшем очаге этого дома. Но мы опять перешли на грустную материю, между тем я шёл сюда с намерением сообщить вам невероятную новость. Катишь, императрица решила отправить нас в длительное путешествие по странам Европы. Вы можете себе нечто подобное представить? По нескольким странам! Со всей свитой! И с немалой суммой денег на текущие расходы.

   — Боже! Но это же истинное чудо! Вот только...

   — Я, кажется, угадываю вашу мысль: почему? Этот вопрос первым пришёл мне в голову: почему? Она ничего не делает без расчёта и не испытывает никаких добрых чувств ко мне. Почему ей выгодно, чтобы мы отправились в подобный вояж? Распространившиеся в Европе слухи о небрежении, которое императрица выказывает законному наследнику, приуготовляясь к замене его внуком?

   — О, я позволю себе не согласиться с вами, ваше высочество. Если бы речь шла о замене наследника, ваше знакомство с монархами европейских стран стало бы невыгодным. К тому же если принять во внимание то благоприятное впечатление, которое вы произведёте на них, а в этом не приходится сомневаться.

   — Пожалуй. Но тогда что?

   — Может быть, ваша поездка послужит доказательством полного благополучия и в императорском семействе, да и во всей России?

   — Или освободит руки императрицы для решения каких-то внутренних дел. Вы же знаете, в воздухе снова повис розыгрыш фаворитов.

   — И, следовательно, стоящих за ними партий. Ваше высочество, вы во всём наведёте со временем порядок, а пока — мы едем!

* * *

21 января 1782.

Утром Рибасша приехала к мужу в корпус и от него приходила проведать меня. Я лежал в постели без жилета, потому что я не привык к нему и никогда сроду не носил его. Войдя, она спросила, почему я без жилета. Я, чтоб сделать ей угодное, поскорее от неё избавиться, живо надел жилет и скинул его, как только она ушла. Вероятно, кто-то пересказал ей об этом. Надо было послушать, что она наговорила Бецкому, возвратившись отсюда! По её словам, я — негодяй, щенок, сопляк, упрямый мужлан, неуч, неряха, что напрасны, все труды, употреблённые на моё воспитание, что я самый небрежный и презрительный человек изо всех, кого она знает. Дежурный, возвратившись от Бецкого, передал мне это похвальное слово, которое она обо мне произносила.

Из дневника А.Г. Бобринского.

Екатерина II, А. А. Безбородко

   — Безбородко, ваше смущение меня по меньшей мере забавляет. Что с вами, объяснитесь же наконец!

   — Государыня, не смею повторять своего вопроса...

   — Ах, это о поездке графской четы Северных, не так ли?

   — Именно так, ваше величество. Есть ли в нейтакая необходимость?

   — А что плохого вы видите в пополнении образования и кругозора наследника? Он засиделся в своём семейном кругу, и мне всё время кажется, что со стороны Павловска тянет запахом перепрелых щей и плохо простиранного белья. Ему следует проветриться.

   — Если бы только это, ваше величество. Но склад характера его высочества, постоянная смена его настроения мало совместимы с целями дипломатическими. Его высочество достаточно резок и категоричен в своих высказываниях и...

   — Далеко не всегда совмещает их с интересами государственными — это хотите вы сказать, не правда ли?

   — Это ваш собственный вывод, государыня, с которым я полностью согласен. Подобные высказывания могут усложнить задачу наших посланников.

   — Оставьте, Безбородко. Маршрут поездки продуман так, чтобы Павел не мог принести большого вреда. Да и что особенного в том, что наследник не соглашается со своим предшественником. В полной комитиве переход престола не происходил почти никогда. Для Европы его позиция не будет чем-то невероятным, но напротив — откроет перспективы новых отношений с Россией.

   — Но это в бесконечно далёком будущем, о котором сегодня просто нет нужды хлопотать.

   — Положим. Благодарю вас за такое ловкое пожелание долголетия вашей императрице, и всё же — кто не тешит себя надеждами?

   — Государыня, и всё же ваше решение заставляет меня поступаться правилами хорошего поведения. А что, если вся поездка графов Северных превратится в один сплошной монолог жалоб, обращённых против вас? Вы не допускаете подобной возможности?

   — Нет, Безбородко. Не настолько Павел Петрович глуп, чтобы во время, в конце концов, совсем недолгого путешествия забыть о необходимости возвращения на родину и о тех долгих годах, которые придётся там прожить на неизменном положении наследника — не больше. Это заставит его поостеречься.

   — Вы же знаете, ваше величество, что, задетый каким-то пустяком, царевич может забыться, и тогда только присутствие очень близких людей способно несколько смягчить или хотя бы ограничить его взрыв.

   — Но эти люди с ним и будут в поездке.

   — Вы так доверяете благотворному влиянию великой княгини, государыня? Или Куракина?

   — Что касается великой княгини, никаких иллюзий я не питала с самого начала. Но там будет маленькая Нелидова.

   — Нелидова? В поездке графов Северных?

   — Не думаете же вы, Безбородко, что наследник российского престола может отправляться в путь без соответствующей придворной свиты? Это было бы оскорбительно для России.

   — Нет-нет, ваше величество. Просто я думал, что инкогнито даёт основание для сокращения штата.

   — Но не за счёт Нелидовой.

   — Если вы считаете нужным, государыня. Только осмелюсь возразить, присутствие этой фрейлины повергнет великую княгиню в состояние постоянного раздражения.

   — И помешает ей воображать себя императрицей — только и всего. Это достаточно зыбкое, но всё же достаточно устойчивое равновесие.

   — Я восхищаюсь вашими дипломатическими способностями, государыня, и всё же зачем прибавлять себе хлопот с этой поездкой? У вас, ваше величество, и так полно неотложных дел действительно государственной важности.

   — Хорошо, Безбородко, давайте объяснимся начистоту — раз и навсегда. Наследник должен быть предъявлен Европе. Лучший или худший. Умный или сумасшедший. Да-да, я не боюсь и этого определения! Мы только что пережили с вами историю с авантюрьерой, в которой западные дворы выказали себя далеко не с дружественной стороны, не так ли? Теперь ещё остаётся актуальной история с этим албанским артистом.

   — Вы имеете в виду этого самозванного государя Петра III?

   — Вот именно — Стефана Зановича. Его аура существует, кружит голову не только стареющим дамам сомнительной кондуиты, вроде герцогини Кингстон, но и политическим деятелям. Прошу вас, напомните коротко его похождения.

   — Хоть это и крайне неприятно, государыня, но если таков ваш приказ, я постараюсь...

   — Постарайтесь, постарайтесь, Безбородко. О таких, как вам представляется, мелочах забывать нельзя. Или точнее — небезопасно. Ведь появился он, насколько память мне не изменяет, одновременно с авантюрьерой — в 1773 году?

   — В Черногории, где и объявил себя чудесно спасшимся Петром III.

   — Положим, черногорцам не было решительно никакого дела до русского императора, к тому же двадцать лет назад умершего. Но зато он оказался чрезвычайно удобен Каролю Радзивиллу. Этот наш пресловутый «пане-коханку» узнал его, впрочем, по Риму ещё до появления авантюрьеры. Но больше всего шуму наделала эта сумасшедшая герцогиня Кингстон, объявившая самозванца лучшим из божьих созданий. Кстати, что говорят агенты, он действительно так хорош собой? Но тогда как совместить его с обликом и возрастом покойного императора?

   — Вы же знаете, государыня, как мало толпа и политические противники придают значения достоверности обстоятельств. Занович получил, судя по всему, немалые средства от герцогини и был принят с распростёртыми объятиями Радзивиллом, который устроил его переезд в польские земли и временное имя — Варт.

   — Это какая-то польская фамилия?

   — Затрудняюсь ответить со всей точностью, ваше величество. Но знаю одно: в переводе на русский это имя означает Стоющий.

   — Но Радзивилл, как это и соответствует его характеру, не стал слишком долго задерживать гостя, и тот пустился в поездку по всей Европе. Во всяком случае, совсем недавно он появился в Амстердаме под чрезвычайно мудреным именем Царебладаса, напоминающим опять-таки о некоем царственном происхождении. Его бурная деятельность привела к огромным долгам, за которые Занович и был посажен в том же Амстердаме в тюрьму.

   — Государыня, Занович уже выкуплен, как утверждают наши агенты, своими польскими друзьями. Теперь он стал называться князем Зановичем Албанским, носить албанский национальный костюм. И принимает участие в восстании Голландии против императора Иосифа II.

   — Я слышала, повстанцы щедро снабжают его деньгами.

   — За обещание вторжения черногорцев на австрийские земли.

   — Как видите, узелок совсем не так прост и очевиден, как казался на первых порах. Занович Албанский — благо такого никогда на свете не существовало — легко может опять обратить своё внимание на Россию. Поэтому поездка графов Северных вполне целесообразна, несмотря на все особенности характера великого князя.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Мария-Антуанетта, королева Франции — императору австрийскому Иосифу, своему брату. 16 июня 1782.

Великий князь очень понравился королю своей простотой. Он очень образован и любит посмеяться, сохраняя перед свитой преднамеренную осторожность; он знает имена и труды всех наших писателей, и, когда их представляли ему, он говорил с ними как со знакомыми. Обнаружилась суровая политика его матери, когда король спросил князя, правда ли, что он никому не может довериться в своей свите; великий князь воскликнул: если бы нашлась какая-нибудь верная собачка, моя мать распорядилась бы бросить её в воду раньше, чем мы бы уехали из Парижа. И это было сказано королю не наедине. Великая княгиня зато отличается холодным упрямством.

она охотно принимает самостоятельные решения и преувеличивает свои знания при каждом удобном случае; она превосходно говорит по-французски.

Людовик XVI, Дюрок, его секретарь

   — Дюрок, я умоляю вас пощадить жизнь и здоровье вашего бедного короля! Я не выдержу такого потока сведений об этих гостях из России, а вы все его увеличиваете и увеличиваете. Обращайтесь к королеве — ей это по крайней мере хоть сколько-то забавно. Она играет в политику, а это превосходный повод. К тому же совершенно безобидный: когда-то ещё этот русский принц увидит свой престол. Его родительница, вы сами говорите, отличается отменным здоровьем и представляет настоящий феномен в отношении постоянной смены поклонников, причём самых молодых.

   — Ваше величество, но какой смысл тратить силы на старых?

   — Да, да, конечно, одно из преимуществ монаршей власти. Но вы мне не ответили: ваша лекция о графской чете Северных завершена?

   — Думаю, что да, ваше величество.

   — А вот и нет, мой дорогой Дюрок, вовсе нет. Вы и словом не обмолвились о той самой фрейлине, которую одаряет нынче своими симпатиями граф Северный. Вот она-то меня и интересует больше всего. Или это всего лишь мимолётный каприз, не заслуживающий внимания?

   — Я в затруднении с ответом, ваше величество. Дело в том, что наследник российского престола отличается редкой верностью.

   — В отношении своей супруги? Вы шутите, Дюрок!

   — Нет-нет, дело не в супруге, а в этой самой маленькой фрейлине. Роман графа Северного с ней длится уже несколько лет.

   — Вариант тихой семейной жизни.

   — И опять-таки нет, ваше величество. Наш посланник сообщает о достаточно необычном характере их отношений. Они много гуляют в дворцовом парке, засиживаются за разговорами, даже за книгами и притом на глазах у всех. Их разговоры далеко не всегда носят спокойный характер — они дискутируют, просто спорят на самые отвлечённые темы, причём фрейлина редко уступает великому князю и гораздо чаще вынуждает его соглашаться со своими доводами.

   — Забавно! По меньшей мере забавно! Это что же, вариант синего чулка по примеру императрицы Екатерины?

   — Ваше величество, повторяю, я в полной растерянности. О мадемуазель Катрин Нелидофф, а её зовут именно так, идёт слава великолепной актрисы в любительских спектаклях, едва ли не затмевающей профессиональных артисток. Те, кто видел, как она танцует, сравнивают её с Камарго.

   — Какой же жанр представляет это чудо природы на подмостках? Она, конечно, блистает в трагедиях — как же иначе.

   — В опере-буфф, ваше величество.

   — Бог мой, вы действительно меня заинтриговали, Дюрок. Вы должны найти способ её мне представить, скажем, как партнёршу для танцев, иначе я погибну от любопытства.

   — Мне кажется, ваше величество, будет лучше, если инициатива станет исходить от великого князя. Говорят, он настолько влюблён в свою фрейлину, что воспользуется первым же предлогом, чтобы представить её в выгодном свете.

* * *

Людовик XVI, Павел Петрович

Королева, конечно, настояла на своём. Придворный бал был во всём великолепии. Почти как для коронованных особ. Почти. Мелкие подробности должны были дать понять посвящённым, что всё же это скорее желание — интенция, чем полное исполнение. Предупреждение получили все придворные дамы и кавалеры: платья большого выхода не следовало перегружать драгоценностями. Зато уважение к гостям должно было соответствовать престижу коронованных особ.

Все глаза устремлены на графа Северного. Будущий император России! Сухощавый. Невысокий. С очень подвижным лицом. Ловкий в придворном обиходе. Неплохой танцор. Отличный французский язык. И непонятная судорога, нет-нет да и пробегавшая по крупноватому некрасивому лицу со смешно вздёрнутым носом.

   — Ваше высочество, каковы ваши впечатления от нашего старого Версаля? Я слышал, вы не большой поклонник французского обихода, и тем не менее.

   — Вас ввели в заблуждение, ваше королевское величество. Французский обиход — свидетельство принадлежности к европейской цивилизации. В России с ним знакомятся с детских лет.

   — Знакомство не означает симпатии, не правда ли?

   — О, нет, ваше королевское величество. Это правило не распространяется на французскую культуру» Другое дело — я не люблю ваших новейших говорунов, выдающих себя за философов, которыми так увлекается царствующая императрица российская.

   — В этом отношении мы с вами, граф, стоим на одинаковых позициях. И вы совершенно справедливо назвали их говорунами. Говоруны ради дешёвой популярности среди черни.

   — Которая капризна, непостоянна и меняет свои симпатии едва ли не ежеминутно. У меня она вызывает только отвращение и мысли о самых суровых воспитательных мерах, которых внешне старается избегать Екатерина Вторая.

   — Я слышал, приговор в отношении крестьян, поддержавших разбойника из южных степей, отличался суровостью. В этом сказалось ваше влияние, ваше высочество, не правда ли? Обычно женщин не хватает на подобные меры.

   — Вы романтизируете слабый пол, ваше величество. Екатерина Вторая сама определяет меру наказания, которой пугаются даже самые суровые судьи. Вы не можете себе вообразить, у императрицы есть единственный подлинный любимец — некто Шешковский, который производит розыски по самым ответственным государственным делам. Как выражается императрица, основная его заслуга — умение всегда до точности доводить трудные разбирательства. Это он занимался южным, как вы изволили выразиться, разбойником — Пугачёвым.

   — Я понимаю необходимость в таких креатурах, но в принципе они мне глубоко отвратительны.

   — Позволю себе возразить, ваше величество. Править людьми, с моей точки зрения, следует только и исключительно железной лозой. А вот в этом Шешковском мне отвратительно другое. То, что комната для допросов наполнена у него всеми орудиями пыток, понятно. Но при этом все её стены увешаны православными иконами. Шешковский не просто сам ведёт допросы. Он с непостижимой ловкостью орудует палкой, которой способен выбивать допрашиваемому сразу все передние зубы, и кнутом, обдирающим буквально кожу с жертвы. И при этом, занимаясь самолично пытками, он не перестаёт читать или распевать священные тексты и песнопения.

   — Не может быть, чтобы императрица не была осведомлена обо всех этих ужасах. Значит, она признает подобную меру воздействия на своих подданных необходимой, и всё же...

   — Не сомневайтесь, ваше величество, императрица Екатерина не только знает до тонкости все приёмы своего клеврета, она прописывает сама, что именно и с какой силой ему следует сделать в отношении очередной жертвы, среди которых немало и женщин высшего света.

   — Вы разыгрываете меня, сиятельный граф!

   — Я назову вам имя последней жертвы. Некая генеральша Кожина много и неосмотрительно болтала на придворном маскараде, так что вызвала гнев императрицы. За это её было велено прямо из дворца взять в покои Шешковского, телесно наказать и доставить во дворец обратно, по предписанию императрицы, со всякой благопристойностью, предупредив пострадавшую, что не должна ничем выдавать своих страданий.

   — Мне остаётся повторить, что каждая страна обладает своими особенностями, непонятными в других державах. Но вы не ответили на мой вопрос о нынешнем бале, сиятельный граф.

   — Ваше королевское величество, у меня нет слов для выражения моего восхищения. Я бесконечно признателен вам за оказанную мне честь. Мне остаётся сожалеть, что я не могу отплатить вам, ваше величество, нашим праздником, который, надеюсь, тоже бы вас не разочаровал. Впрочем, в чём-то вы можете и здесь ощутить отблеск российских празднеств.

   — Это, само собой разумеется, присутствие ваше, сиятельный граф, и вашей супруги. Она так хороша собой и, как мне довелось слышать, идеальная мать становящегося, хвала Богу, всё более многочисленным вашего семейства.

   — Я не имел в виду ни себя, ни тем более великую княгиню. Она, как вы справедливо изволили заметить, ваше величество, предпочитает радости семейного очага великосветским утехам. Но вот перед вами одна из её фрейлин и, пожалуй, лучшая танцорка Петербурга. Как вижу, версальские кавалеры не скупятся в выражении восторгов по поводу её искусства.

   — И насколько я могу судить на расстоянии, большого шарма. О, это было бы любопытно составить себе представление о вашем дворе, мой брат. Тем более, что визиты монархов друг к другу вещь чрезвычайно проблематическая.

   — Нет ничего проще, ваше величество. В танцах наступил перерыв, и, если вы не будете иметь ничего против, я представлю вам фрейлину графини Северной.

   — Это вполне соответствует моим собственным желаниям.

   — Мадемуазель Нелидофф!

   — Як вашим услугам, ваше высочество.

   — Я хочу вас представить его королевскому величеству — он заинтересовался вашим танцем.

   — Вы и в самом деле восхитительны, мадемуазель. Как вы ответите на просьбу короля подарить ему следующий танец? Если, конечно, он у вас не занят и я не повергну тем самым в отчаяние одного из ваших многочисленных поклонников.

   — О, ваше величество, что значит одно отчаяние перед лицом возможности ощутить на себе сияние Людовика XVI!

   — Но я не король-солнце, мадемуазель. К великому сожалению.

   — Солнце никогда не встаёт дважды одинаково. Каждый рассвет по-своему неповторим и радостен для всего живущего.

   — Мадемуазель, я в восторге. Вы не пишете ли стихов? Они должны выражать вас и, значит, быть прелестными.

   — Ваше величество, я не только не пишу стихов, но считаю эту область преимущественной доменой мужчин.

   — Но почему же, мадемуазель? Ведь женщины явно чувствуют и переживают всё гораздо тоньше нас, ваших поклонников и рыцарей.

   — Тоньше? Вы говорите тоньше, ваше величество? Этот ваш очередной комплимент очарователен, но он не может изменить сути дела. Для того чтобы создать произведение искусства, надо удалиться от живой жизни, а ни одна женщина на это не способна.

   — И вы чувствуете себя тем уязвлённой, мадемуазель?

   — Нисколько, сир. Это сберегает женщинам множество сил и чувств. И потом — я не считаю себя вправе лишать мужчин того, что им по праву принадлежит.

   — Что вы имеете в виду?

   — Вообразите себе, ваше величество: если вместо того, чтобы вложить нежность в прикосновение своих рук, в своё дыхание, любимая вами женщина станет размышлять над тем, как превратить её в строки, которыми станут пользоваться все...

   — Вы тысячу раз правы, мадемуазель. И вы — настоящая волшебница. Кстати, удовлетворите моё любопытство ещё и в другом. Откуда у вас такой безукоризненный французский язык? Между нами говоря, гораздо лучший, чем язык нынешней французской королевы.

   — Сир, вы неоправданно назвали меня волшебницей, а сами околдовываете эту волшебницу очарованием ваших комплиментов. Мой французский — знаете, сир, в России многие отличаются знанием этого всеми любимого языка. А в вашем сравнении с языком королевы нет ничего удивительного. Русским гораздо легче без малейшего акцента овладевать любым иностранным языком, чем, скажем, немцам. Так говорили многие. И потом дочь римского императора Франца I и самой Марии Терезии не может быть сравниваема с обыкновенными смертными. У монархов свой язык.

   — Вы ещё и владеете всеми тонкостями придворного общения, мадемуазель. Вы, вероятно, много времени проводите на паркете петербургских дворцов, не правда ли? Что касается меня, я не люблю двора и его тягостного для меня протокола.

   — Сир, мне решительно нечего вам ответить, чтобы не быть обвинённой в хитрых комплиментах. Между тем подобно вашему величеству, я равнодушна к великосветской жизни да и не имею для участия в ней особых возможностей.

   — Но ваш чин фрейлины...

   — Не означает ровным счётом ничего. Вы, вероятно, знаете, сир, в России существуют два двора — большой, принадлежащий императрице, на редкость пышный и переполненный всякого рода церемониями и празднествами, и малый, относящийся к великому князю. Я состою при малом дворе, в котором господствует очень замкнутый образ жизни, небольшое количество связанных с ним лиц и ещё меньше праздников. Я бы назвала быт малого двора семейным.

   — Вы любите детей, мадемуазель?

   — Достаточно неожиданный вопрос, сир.

   — Но у царственной четы много детей, и они должны вас постоянно окружать. Если не испытывать к ним особой привязанности, это достаточно утомительно.

   — Сир, в малом дворе детей нет. Их воспитанием занимается императрица, при которой они и живут. У цесаревича есть единственный выход — навсегда оставаться молодым, на пороге жизни, а не в ходе её течения.

   — И это устраивает его высочество?

   — Его высочество не дарит обыкновенную фрейлину такого рода откровенностью.

   — То, что я вам скажу, мадемуазель, пусть останется нашим с вами исключительным секретом. Из разговоров с его высочеством я понял всю сложность его положения. И я глубоко сочувствую ему. Пусть его хотя бы отчасти утешит, что я прошёл такое же детство и юность. Мой блистательный дед не дарил меня симпатией за мой скромный обиход и тяготение к спокойной жизни. Я был полностью отстранён от всех государственных дел, а мой воспитатель герцог Вогюйон позаботился о том, чтобы не обременять меня ни теоретическими, ни практическими познаниями в деле руководства государством. А сколько насмешек вызывала моя любовь к слесарному делу и даже к охоте, хотя охота всегда признавалась королевским развлечением. Меня тяготила избыточная роскошь, которой отличался двор деда. Даже моя женитьба была устроена во многом в воспитательных целях и никак не принимая в расчёт моих собственных влечений и симпатий. Тем не менее я уже девять лет правлю Францией, никто не осмеливается оспаривать мою волю. У графа Северного всё впереди. Если... если мой брат будет достаточно осторожен и предусмотрителен в период ожидания. Вы молчите, мадемуазель. И у вас на глазах слёзы! Или я ошибаюсь? Я расстроил вас? Но чем?

   — Сир, простите мне мою несдержанность. Это одновременно слёзы горечи и радости. Я первый раз слышу столько сочувствия и понимания, высказанных в адрес великого князя. Поверьте, сир, великий князь высокодостойный, талантливый человек. И если чего-то ему не хватает в этой жизни, то это обычного человеческого участия. Он так нуждается в нём. Благодарю вас, сир! Если бы вы знали, как глубоко и сердечно я вас благодарю. От имени графа.

   — Это я вас благодарю, мадемуазель, за приятную беседу и свою судьбу за то, что она послала мне такую очаровательную собеседницу. Но, к сожалению, наш танец подходит к концу. Я дважды давал знак о его повторении. Больше просто невозможно. Разрешите отвести вас к вашему креслу. Ещё раз благодарю, мадемуазель.

   — Ваше величество, я с нетерпением ждал окончания вашего танца с нашей фрейлиной. Я вижу, Россия способна произвести на вас кое-какое впечатление. Как вам наша крошка, как мы её зовём при дворе?

   — Я полностью разделяю ваш вкус и ваши оценки, брат мой. И я душевно рад, что вы имеете рядом с собой таких преданных придворных. Жизнь показывает, что их следует ценить больше всего. Я только хотел спросить, мадемуазель Нелидофф принадлежит к древнему дворянскому роду?

   — Вы сразу это почувствовали, сир! Должен сказать, что я совершенно не понимаю нынешнего увлечения третьим сословием, с которым начала заигрывать и русская императрица.

   — Должен сказать вам, сиятельный граф, что я сейчас решил обратить особое внимание на защиту дворянства. Два года назад я подписал указ, по которому в офицеры можно производить только дворян, могущих доказать своё происхождение в четырёх поколениях. Никаких выскочек, никаких парвеню — это мой новый девиз! Я также закрыл доступ к судейским должностям представителям третьего сословия. Мои советники утверждают, что такая политика породила недовольство в народе, но на это я не собираюсь обращать внимания.

   — Сир, ваши предупредительные меры представляются мне как нельзя более своевременными. И хотя меня самого императрица совершенно отстранила от государственных дел, даже в роли простого наблюдателя, мои размышления о событиях наших дней подсказывают этот единственный выход для монархии. Русская императрица играет с огнём ради личной популярности и оригинальности, но искры её огня могут оказаться опасными для всей Европы.

   — Тем более я могу поделиться с вами, сиятельный граф, своими планами. Некоторые из моего окружения называют мои действия возрождением средневековых порядков. Но я не вижу ничего несправедливого в том, что сеньоры восстановят в некоторых случаях свои древние права, предоставив соответствующие утвердительные документы. Просто раньше те же документы в расчёт не принимались. Кроме того, я запретил священникам собираться на их собрания без ведома церковного начальства. Я не вижу смысла в их жалобах, обращённых ко мне, а не к церковному начальству, если даже им и кажется, что именно это самое церковное начальство их притесняет...

   — Я тоже давно обращаю внимание на то, что церковные иерархи ищут способов сокращения влияния светской власти и собственного превращения в государство в государстве.

   — Мне остаётся только радоваться, что нам предстоит ещё вместе участвовать в решении судеб наших стран и всей Европы, сиятельный граф. И разве нельзя принять за доброе предзнаменование, что мы с вами даже однолетки. У нас всё впереди!

* * *

26 февраля 1782.

Завадовский много шутил над Рибасшею по поводу того, что муж ставит ей рога с девицею Давиею /Анна Давиа-Бернуцци, прима итальянской оперы-буфф/. Раза два или три говорил ей об этом. Рибасша очень была смущена и не знала, что ей ответить. Она обращалась ко мне, спрашивала, правду ли говорит Завадовский. Словом, я редко видал её в таком смущении. Она путалась и заминала разговор, но Завадовский продолжал жестоко над ней подтрунивать, зная, что тут её слабая сторона. Словом, Рибасша была порядком осмеяна, а так как она довольно часто осмеивает других, то сидевшие за столом поддакивали Завадовскому и, по-видимому, были довольны тем, что ей досталось, приводило её в ещё большее замешательство. А когда сама она начнёт над кем издеваться, то этому конца не бывает!

Из дневника А.Г. Бобринского.

А.С. Протасова, Екатерина II

   — Анна Степановна, а, Анна Степановна! Никак изволишь прятаться от меня: я в дверь — ты в другую. Не хочешь о делах орловских потолковать?

   — Да какие там дела, ваше величество?

   — Никаких, значит. Понимаю, нелегко тебе: и императрице верность сохранить, и родных не обидеть. Выкладывай, голубушка, всё как есть. Хуже будет, коли от иных обо всём доведаюсь. Что там, значит, с графом Чесменским? Жениться задумал, не так ли?

   — Так ведь пора ему, государыня, и остепениться, если по-простому говорить. Хозяйство большое, неухоженное. Сам он...

   — Хватит! Невеста кто?

   — Из Лопухиных, государыня. Анны Алексеевны, урождённой Жеребцовой, дочка.

   — С чего это ты про матушку сразу заговорила? Матушка-то мне к чему? Не иначе секрет какой скрыть хочешь, мне ли тебя не знать. Лет сколько?

   — Невесте-то? Двадцать, государыня, только что исполнилось.

   — Ишь ты, насколько графа-то твоего моложе. Где же Чесменский её заприметил? На балах такой не помню.

   — Да тут без тётушки родной невестиной дело не обошлось. Она постаралась.

   — Кто такая?

   — Екатерина Алексеевна, по мужу Демидова.

   — Вот оно что! Не у неё ли амуры с Чесменским были?

   — Да ведь кто точно сказать может, ваше величество.

   — Кто-кто! Ты же первая, Королева Лото. Мне, само собой, о похождениях родственничка не докладывала, так ведь слухом земля и без тебя полнится.

   — У неё, государыня.

   — Так-то лучше, Королева Лото. Выходит, сама по летам отставку получила, так племянницу на неостывшее местечко пристроила. Оно в родне лучше получается. Мне их так или иначе благословлять не надо. Живите Орловы как заблагорассудится.

* * *

Мария-Антуанетта, великая княгиня Мария Фёдоровна, граф де Мерси, Селина

— Я так рада, мадам сестра моя, что мы с вами снова видимся наедине. Это восхитительная возможность для конфиденций, так редко выпадающая на долю монархов. К тому же мне хотелось преподнести вам сувенир и иметь счастье самой увидеть ваш отклик на него.

   — Ваше королевское величество, я бесконечно ценю вашу доброту и благосклонность. Сувенир? Сувениром станут для меня до конца моих дней воспоминания о пребывании в Версале и разговорах с вами.

   — Это чудесно, и всё же. Граф де Мерси, не сочтите за труд распорядиться, чтобы мой подарок внесли сюда на обозрение её высочества графини Северной.

   — Ваше величество, для этого достаточно распахнуть двери в соседнюю антикамеру. Вуаля!

   — Этот туалет? Ваше королевское величество, но это же настоящее сервское чудо — чудо роскоши, вкуса, изящества, совершенства исполнения!

   — Вы находите, графиня?

   — Эта ляпис-лазурь, напоминающая безоблачное майское утро! Эти три Грации в окружении совершенно очаровательных амуров. Боже, как это прекрасно! И несомненно, предназначено для императрицы.

   — Нет-нет, графиня. Этой мой подарок вам и только вам. Я сама решала, из какого материала ему быть, и потому предпочла сочетание голубого цвета с жёлтыми орнаментами и белыми фигурами. Признаюсь, туалет был заказан в преддверии вашего приезда в Париж, но теперь я могу сказать, что предугадала впечатление, которое будущая русская императрица производит на окружающих.

   — О, ваше королевское величество, даже вдали от России подобное употребление будущего титула повергает меня в дрожь. Если бы вы знали, как ревниво относится ныне здравствующая императрица к своей власти! Она не допускает даже мысли о том, что когда-то на престоле окажется кто-то другой, кроме неё.

   — Ревность монархов — естественное чувство, и тем не менее так же неизбежен конец каждого из земных властителей. А вы так молоды, графиня, так очаровательны, ваш супруг наделён такими талантами и образованностью, что Россия должна с особенным нетерпением ожидать вашего правления. И я полагаю, народные чаяния оправдаются. А мой фарфоровый туалет, если только он действительно вам понравился, будет украшать уборную русской императрицы Марии.

   — Он будет всегда бесконечно мне дорог как привет настоящей королевы — неотразимой властительницы умов и сердец Марии-Антуанетты. Как бы мне хотелось отблагодарить ваше величество соответствующим подарком! Ведь Россия так бесконечно богата, но моя свекровь больше всего боится популярности моего супруга. Обо мне же вообще нет и речи.

   — О, не тратьте своего сердца на эти обычные семейные недоразумения, графиня. В королевских резиденциях они ещё более неизбежны, чем в обывательских хижинах. Свою жизнь надо проживать сполна, как говорят эти легкомысленные французы. И, думается, они правы. Есть обстоятельства, которых мы не можем изменить, зачем же позволять им нас старить, отбирать нашу красоту и свежесть? Так вы разрешите отправить в вашу резиденцию это, как вы выразились, «севрское чудо»?

   — Я могу только благодарить вас, ваше королевское величество, и, с вашего разрешения, сама прослежу, чтобы перевозка «чуда» никак ему не повредила. Вы разрешите мне откланяться? Но мы ещё непременно увидимся, мадам моя сестра! Непременно увидимся. Примите мои наилучшие пожелания.

   — Ушла! Боже правый, я думала, визиту этой тупой и ноющей женщины никогда не будет конца. Быть такой надоедливой да ещё со своими семейными неладами! Кажется, я начинаю понимать великого князя, который, как говорят, не блюдёт ей верности.

   — Ваше величество, но принцы никогда не блюдут верности — иначе из особ голубой крови они превратились бы в обыкновенных мещан, разве не так?

   — Селина, ваш язычок когда-нибудь сыграет с вами злую шутку!

   — Я не возражаю, если только это развеселит мою королеву.

   — Маленькая плутовка, ты умеешь быть милой. Кстати, об этой пассии принца много толкуют в Петербурге.

   — Она так обирает его?

   — Селина! Что за идеи? У графа Северного нет ни гроша за душой. Строгая матушка выделяет ему деньги на содержание достаточно скромного двора и требует постоянных отчётов.

   — Но тогда на что может рассчитывать фаворитка?

   — Вообрази, все толкуют, что она просто влюблена в принца.

   — Влюблена? Полноте, моя королева, но он же так нехорош собой, мал ростом и совсем не ловок. Что же в нём можно найти, кроме его положения? Может быть, расчётливая амантка дожидается его прихода к власти?

   — Скорее всего так. Но в отличие от этой надоедливой коровы она будто бы превосходно играла на придворном театре, танцевала, пела и сводила с ума всех тамошних поэтов.

   — Тогда графиня Северная должна её ненавидеть.

   — Возможно, если она глупа. А умной она мне никак не показалась. За каждым её появлением у меня начинается приступ сплина. Но ты должна мне напомнить сразу по их отъезде написать письмо от моего имени со всяческими авансами. Король уже напоминал об этом. Он считает, что Франции не слишком везёт с императрицей Екатериной, возможно, больше повезёт с графами Северными. Не следует пренебрегать никакой возможностью.

   — К тому, ваше величество, у вас превосходная перспектива: став императрицей в своём отечестве, «корова», как вы изволили выразиться, больше не забредёт на версальские луга.

   — Вот это правда. Утешительная правда.

* * *

Великой княгине России Марии Вюртембергской.

Мадам моя сестра. Я хотела дать Вам особый знак моей памяти и дружбы к Вам и приказала первым художникам Севрской мануфактуры сделать туалет, который и прошу принять как слабый залог моего неизменного к Вам чувства. Я лично хлопотала об этой мебели и буду счастлива, если она доставит Вам то же удовольствие, какое я испытывала, передавая её Вам. Я своевременно получила Ваш портрет, и он стал одним из украшений моего кабинета. Он драгоценен по многим причинам: и потому, что получен от Вас, и потому, что очень похож. На вещичках туалета Вы найдёте портреты мой и короля. Вот уже год, как Вы были у нас, а мне кажется, что вы ещё здесь: так сильно воспоминание о Вас. Король просил меня передать Вам чувство своего искреннего и высокого почтения. До свидания, мадам моя сестра, верьте чувствам моего уважения, моей привязанности и моей к Вам дружбы. Ваша сестра и друг

Мария-Антуанетта.

20 апреля 1782.

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова

   — Вы не в духе, ваше высочество. Что-то раздражило вас? Смутило ваше спокойствие? А я так надеялась, что нам удастся взглянуть на эти лоджии, расписанные Рафаэлем, которые наконец-то закончил Кваренги. Я которую неделю умираю от любопытства, чтобы увидеть результаты этого столь необычного опыта. Копии всех ватиканских. Лоджии — это должно быть необычайно величественно!

   — Вот как! Вы так разделяете мнимые увлечения императрицы, Екатерина Ивановна? Неужели вы не разглядели истинную сущность всех предприятий этой честолюбивой женщины? Производить впечатление! Поражать! Заставлять о себе говорить, как вы это делаете сейчас! Вот истинная цель Екатерины Второй — не больше того.

   — О, ваше высочество, но я меньше всего думала об императрице. Меня занимала только мысль о Рафаэле. Ведь я имею о нём такое смутное представление, а им восхищается весь просвещённый мир.

   — Рафаэлем, но не копиями с его работ, я так полагаю.

   — Но, ваше величество, если нет иной возможности...

   — То вы готовы доставить удовольствие нашей державной повелительнице своими восторгами, не правда ли?

   — Вы делаете меня несчастной, ваше величество! Мне так хотелось пережить какое-то новое впечатление вместе с вами и услышать о нём ваше суждение, которое бы дало мне так много пищи для размышления. Я так люблю ваши замечания, всегда неожиданные и тонкие. И бог с ним, с Рафаэлем!

   — Нет, почему же. Раз вас заняли эти новопостроенные лоджии, поговорим о них. Я давно наблюдаю за этой очередной авантюрой царицы. Итак, с чего всё начиналось. Вы можете и не помнить этого дня — 1 сентября 1778 года, когда после нашей очередной, скажем так, ссоры её величество была на редкость не в духе. К тому же дурная погода лишила её возможности привычной прогулки.

   — Меня всегда удивляло, почему её величество отказывает себе в поездках верхом — они-то возможны в любую слякоть.

   — Она просто плохо ездит, если вообще способна теперь удержаться в седле. Но так или иначе, императрица осталась запертой в своих комнатах, и по чистой случайности ей попались на глаза большие гравированные листы с фресковой росписью ватиканских лоджий. Это могло бы произойти тремя годами раньше, когда князь Репнин их прислал нашей повелительнице. Только в действительности её величество никогда не проявляет к искусству особенного интереса. Зато в тот знаменательный день императрице пришло в голову, что лоджии, в которых прогуливается римский папа, должны служить местом прогулок и отдохновения русской императрицы. Тут же полетели письма нашему послу и этому пресловутому художественному комиссионеру русского двора Рейфенштейну.

   — Но разве, ваше высочество, Рейфенштейн не друг великого Винкельмана? Его имя звучало даже в нашем институте. И потом говорилось, что он надзирал за русскими художниками-пенсионерами в Италии и немало способствовал...

   — Вы хотите услышать от меня правду, Катишь, или будете, как попугай, повторять пущенные императрицей легенды!

   — Бог мой, вы опять рассердились, ваше величество, а мне всего-то захотелось представить вам, что ваша собеседница обладает хоть какими-то, пусть самыми скудными, познаниями.

   — Полно, Катишь, я не собирался вас огорчать. Но и вы не мешайте моему рассказу. Так вот, этот знакомый вам Рейфенштейн нашёл некоего Унтербергера, уроженца, помнится, Северной Италии, поднаторевшего только в копиях, и осчастливил его таким огромным, но очень спешным заказом. Втянувшись в затею с ложами, императрица больше не желала ждать и постоянно торопила исполнителей. Больше того. Она потребовала, чтобы копии посылались частями, по мере их выполнения. Так и стали появляться в Петербурге то пилястр, то два контрпилястра. И хотя каждый из них был всего лишь архитектурной деталью будущего сооружения, все должны были восхищаться ими в отдельности, а императрица уже строила планы своих прогулок между ними. В результате к Эрмитажу было пристроено новое здание с высокопарным названием «пустынного убежища» великой Екатерины. Рафаэль, хотя бы и в копиях, должен оформлять прогулки её императорского величества в зимнее время для моциона.

   — Ваше высочество, вы так разгорячились. Заслуживает ли прихоть государыни таких ваших волнений!

   — Да, заслуживает! Потому что меняется облик императорского дворца, который мои предки и мой отец видели совсем иначе, думая об империи, а не о своих прихотях и моционах. Они были подлинными государями, а она...

   — Ваше высочество, я умоляю вас...

* * *

Великой княгине России Марии Вюртембергской

Мадам моя сестра! Я была чрезвычайно довольна, получив Ваше письмо, и король также был тронут письмом великого князя. Вы оставили здесь о себе непреходящую память, и мы можем поздравить русское государство с надеждой видеть вас когда-нибудь на троне; надеюсь, что мне удастся доказать эту память о вас. В Вашей личности есть что-то милое и дружелюбное, что будет благом Вашей стране, а познания великого князя сделают его совершенством на троне. Наслаждайтесь жизнью, Мадам моя сестра. Вы окружены всей её прелестью и помните, что Вы оставили здесь только друзей. Дай мне Бог побольше случаев чаще напоминать Вам и великому князю о себе и выразить Вам чувство моего искреннего уважения и неизменной дружбы.

Ваша сестра и друг Мария-Антуанетта.

16 июля 1782.

Екатерина II, А.А. Безбородко

   — Итак, вы прочли это дерзкое письмо, Александр Андреевич?

   — С вашего позволения, государыня.

   — Да, да, с моего! И что вы о нём думаете? Эдакое проявление ни с того ни с сего завязавшейся дружбы! Французская королева, видимо, усмотрела некое особенное очарование великой княгини, которое составит благо для всей страны! По-видимому, в отличие от ныне царствующей императрицы. Эта тупая корова станет благословением для России по сравнению с тираном — Екатериной Второй! Откуда такое прозрение и что за ним стоит? Говорите же, Александр Андреевич, говорите и не придумывайте на ходу обычных увёрток, Безбородко!

   — Я готов говорить, но боюсь вас разгневать, государыня.

   — Не опасайтесь. Я достаточно разгневана, чтобы у меня хватило гнева ещё и на вас. Но эта версальская молочница!

   — Ваше величество, вы сейчас сами определили смысл этого послания. Французская королева не пользуется вашей благосклонностью и потому берёт реванш на великой княгине, которая в действительности ей вовсе не понравилась.

   — Откуда такой вывод?

   — Наш посол дознался, что в письме брату в Вену Мария-Антуанетта далеко не снисходительно отозвалась о великой княгине и даже позволила себе подтрунивать над ней. Она утверждала, что великая княгиня скучна, страдает самомнением и не способна поддерживать сколько-нибудь интересную беседу.

   — Даже так. Но, значит, она рассчитывает на скорую мою кончину или отказ от престола.

   — Вовсе нет, ваше величество. Вы судите о французской королеве по своим меркам царствующих особ, а она не отвечает им, и эта известно всей Европе. Мария-Антуанетта не слишком умна, капризна, и по словам её придворных, у королевы обычно мысль идёт за языком, а не язык слушается мысли. Чем меньше ей пришлась по нраву великая княгиня, тем больше любезных слов она поспешила ей написать. Если угодно, от простой неловкости.

   — Твоими бы устами да мёд пить, Александр Андреевич, но согласиться с тобой не могу. Разве ты не обратил внимание на её ссылку на великого князя?

   — Ваше величество, и снова моё понимание не встретит вашего одобрения — я уверен.

   — Ты готов вступить со мной в спор, Александр Андреевич?

   — Но вы же сами потребовали от меня чистой правды, ваше величество. Или ваш приказ изменился?

   — Ладно, ладно, не лови на слове. Так что же с великим князем? Ты что, не обратил внимания, что на троне, по словам французской королевы, Павел Петрович в отличие от меня станет подлинным совершенством? Мария-Антуанетта в восторге от его ума.

   — А разве в уме можно отказать великому князю? Беда Павла Петровича не в отсутствии ума — в характере. Вы много раз так сами признавали, ваше величество. И если бы не окружающие его женщины...

   — Влиянию которых он так легко поддаётся, как его злосчастный безумный отец.

   — Вот видите, ваше величество!Но главное — разве может легкомысленная австриячка быть в таком деле судьёй?

   — Что же тогда?

   — Формальная любезность — не больше. Мне кажется гораздо важнее, что король не счёл нужным удостоить великого князя личным ответом, удовлетворившись упоминанием в письме супруги. Вот это и есть действительная позиция французского монарха.

   — И всё же о любом новом письме мне должно быть доложено без промедления. Слышишь?

* * *

Екатерина II, М.С. Перекусихина, А.Д. Ланской, великий князь Павел Петрович

   — Марья Саввишна, голубушка, встал ли наш красавец? Что-то не вижу Александра Дмитриевича. Пошёл ли куда с утра пораньше?

   — А пошёл, пошёл, ваше величество. На цветник хотел поглядеть. Больно, сказывал, розы чайные хорошо распускаться принялись. Приказал дежурному садовнику с ним пойти — государыне своей букет срезать. Как дитя, истинно как дитя из опочивальни крался, чтобы государыню не потревожить. Мне сказал: порадовать, мол, государыню непременно надобно. С вечера грустна, мол, была.

   — Так и от слёз не удержишься. Надо же, забота какая.

   — Да нешто Александр Дмитриевич когда иным бывает? Вон уж идёт, торопится. Ох, и распрекрасный какой букет, глаз не отведёшь!

   — Ваше величество!

   — Все, все твои секреты уже знаю, милый друг. Задачу ты мне теперь задал, какой тебе сюрприз сделать. Да придумаю, придумаю, мой друг. Я тебя тут кликнуть хотела, нужен ты мне для совету. Затея у меня одна — что о ней скажешь?

   — Смею робко надеяться, не о государственных материях, ваше величество. Не силён я в них, да и попросту скучаю ими, так что...

   — Нет, мой друг, скорее семейные. Сам знаешь, не стало графа Григория Григорьевича Орлова.

   — Вас очень эта кончина огорчила, ваше величество?

   — Никак ревнуешь, Александр Дмитриевич? Полно тебе, я к прошлому ни мыслями, ни тем паче чувствами возвращаться не привыкла. А кончина — что ж, иного исхода ни у кого из смертных не бывало. О другом я. Вот Гатчина его любимая осталась.

   — Так у графа, государыня, родственников множество — они и поделят. Чай, не откажутся.

   — Они бы и не отказались, да только ничего им не достанется. Хватит! Итак богатств не в меру, не в честь набрали. И дворец им такой не по чину — выкупить я его у них решила. За полтора миллиона — поди, не обижу. Деньги пускай делят.

   — Вы решили сами в Гатчине жить, ваше величество? Это после Царского Села, после Пеллы...

   — Никак испугался, друг мой? Нет, о Гатчине и вспоминать не стану, и тебя туда ездить не заставлю. Хочу её наследнику подарить — как думаешь?

   — Великому князю? Но ведь это замечательно, государыня! Как же замечательно! Только вам могут приходить на ум такие замечательные подарки.

   — Вот и не поняла, чему обрадовался, мой друг? Что у тебя за симпатия к господину и госпоже Секундант объявилась? Вроде цесаревич не больно тебя жалует, да и не встречаетесь вы с ним вовсе. Откуда же восторг?

   — Простая справедливость, государыня. Разве наследник российского престола не заслужил такого дворца? Ведь Павловск...

   — Чем плох Павловск, мой друг?

   — Я не говорил, что плох, ваше величество. Напротив. Но он не слишком отвечает амбициям цесаревича. А так...

   — Ты вызываешь меня на откровенность, Александр Дмитриевич, хотя я её и не хотела. Мысли мои совсем иные: таким образом наш малый двор окажется дальше от большого двора, а устройство Гатчины позволит Павлу Петровичу и вовсе замкнуться в своём мирке. Пусть там устраивает свои парады, смотры, тешится с солдатами. Больше, чем было, я ему не дам, а шуму станет меньше. Я пригласила сюда цесаревича, чтобы объявить ему эту новость, — хочешь остаться?

   — Если в этом нет необходимости, я бы не хотел...

   — Не хочешь — как хочешь. Ступай, мой друг. Я-то побоялась, что ты захочешь владельцем Гатчины стать. Потому и искать тебя велела.

   — О, нет, ваше величество. Самому мне ничего не нужно — только вместе и рядом с вами.

   — Вот и славно. Целуй руку и ступай скорей. Неизвестно и впрямь, какой разговор у меня с великим князем получится.

   — Ваше императорское величество, великий князь Павел Петрович!

   — Ждала тебя, цесаревич. Ну, здравствуй, здравствуй. Опять октябрём глядишь. На этот раз, может, направление мыслей своих переменишь. Подарок тебе сделать хочу. Доволен ли ты Павловском своим?

   — Не знаю, что вы имеете в виду, ваше величество.

   — Ничего особенного. О вкусах спрашиваю. Не отвечаешь, тогда другой вопрос задам: Гатчина тебе нравится ли? Вся Гатчина, со всеми землями, садами, парками, зверинцем, прудами и реками? Выкупила я её у наследников графа Орлова Григория Григорьевича, чтобы тебе подарить и всему твоему семейству. Рад ли?

   — Изволите шутить, государыня?

   — С чего бы? Вот указ. На число посмотри: б августа нынешнего года. Подпись. Печать государственная. Держи, цесаревич!

   — Гатчину? Мне?

   — Со всей обстановкой — не осрамишься. Граф Григорий Григорьевич денег на неё тратил не жалеючи. Сама съездила, весь замок обошла — хоть сегодня переезжай. Так как же, Павел Петрович?

   — У меня нет слов, ваше императорское величество. Как благодарить вас, я не знаю и не сумею.

   — И не благодари. Промеж нами всё до донышка прояснилось, не так ли? Полюбить друг друга мы не сможем, ближе стать тем паче. К управлению государственному я людей к политике своей враждебных, покуда жива, не допущу. О чём нам говорить? А вот жить живи. И денег я тебе на содержание увеличу. Вижу, вторая супруга твоя ими не шастает, хозяйка бережливая. Дивился ты европейским дворцам, теперь у себя кого хошь принимать можешь — охулки на руку не положишь, не так ли?

   — Когда я могу туда переехать?

   — Сказала — хоть сегодня. И указ к себе возьми, новый хозяин Гатчины. Как это говорить принято, дай Бог в добрый час.

* * *

Великая княгиня Мария Фёдоровна, А.Л. Николаи

   — Вы не слишком обрадованы вашим новым приобретением, ваше высочество, или я ошибаюсь? Гатчина так великолепна, а вы даже не торопитесь в неё поехать. У вас какие-то серьёзные предубеждения против этой очаровательной местности? Но если это память о графе Орлове, то, поверьте, её надо просто отбросить. Да вы и не знали по-настоящему графа. По-своему он был очень мил, обаятелен и ненавязчив. Он оставил по себе скорее добрую, чем злую память, которая стала невыносимой для императрицы. Подумайте сами, пренебречь положением императрицыного любимца ради достаточно бесцветной и уж никак не образованной девочки, которую он почему-то стал боготворить.

   — О, как вы многословны, милый барон. Благодарю за само побуждение развлечь и — отвлечь меня от моих мыслей. Но я думаю не о прошлом — к сожалению, Николаи, о будущем, и оно не рисуется мне в розовом цвете.

   — Но почему, Мария Фёдоровна? Что стало источником ваших сомнений?

   — Многое, Андрей Львович, и от вас, как своего секретаря, и, в конце концов, поверенного, я не стану скрываться.

   — Может быть, я могу быть вам полезен, мадам?

   — Мои мысли — о том, что Гатчина непременно станет опасной и, если хотите, грозной соперницей Павловска. Во всех отношениях.

   — Соперницей? Что вы вкладываете в это понятие, ваше высочество?

   — С первого же дня этого подарка я вижу, как сердце великого князя обратилось именно к ней. Он явно теряет интерес к Павловску. Но там каждая мелочь была создана нами. Обоими. Каждый уголок говорит о наших общих заботах.

   — Такой же станет и Гатчина, мадам.

   — Нет, барон, нет! Вы же знаете, сразу после получения указа императрицы мой супруг поехал в Гатчину. Без меня. Но не один. Но не один. Мне больно об этом говорить, но вам же самому всё известно.

   — Это могла быть случайность, получившаяся от большой радости, мадам. Стоит ли придавать значение случайностям? У вас впереди годы и годы счастливой жизни.

   — Я ценю вашу заботу обо мне, барон, но... мой супруг сам занялся распределением жилых помещений в Гатчине.

   — Что же тут противоестественного? Великий князь почувствовал себя хозяином такого дворца, и нетерпение подсказало ему поторопиться с решениями. Он всё равно впоследствии посоветовался бы с вами, соотнёсся с вашими желаниями и вкусами.

   — В том-то и дело, что всё складывается вполне естественно относительно складывающихся у нас отношений. Переезд в Гатчину позволит закрепить и утвердить перемены. А они не в мою пользу, барон. Не в пользу моей семьи.

   — Ваше высочество, вы сегодня в дурном расположении духа. Может быть, это погода...

   — Погода великолепна, Андрей Львович. Но — великий князь решил разместить комнаты служащих во втором этаже.

   — Но где же им ещё быть, мадам? Во флигеле это было бы неудобно. К тому же штат вашего двора не так велик, чтобы заполнить всё помещение дворца, и при другом раскладе жилья он стал бы казаться... как бы это точнее сказать... несколько пустоватым.

   — Комнаты фрейлин расположены в непосредственной близости к спальне великого князя — не моей. А к мадемуазель Нелидофф от неё идёт чуть ли не прямая лестница.

   — Покои мадемуазель Нелидофф и в самом деле не слишком удобны для жилья. От близости лестницы в них всегда будут царить сквозняки и слышаться шум шагов.

   — Удобства и неудобства этой фрейлины — неужели я стала бы о них тревожиться! Но когда я указала на них супругу, он не пожелал ничего слушать и заявил, что всё согласовал с самой фрейлиной. Я не буду хозяйкой в Гатчине, барон, и в этом всё дело. Если вы действительно питаете насчёт этого какие-то иллюзии, то я лишилась их полностью. Но я гораздо дипломатичнее, чем даже вы думаете. Ведь вы были преподавателем великого князя в его детские годы и не вызывали его раздражения, не правда ли?

   — Я имел честь находиться при великом князе с 1760 года.

   — Вы уроженец Страсбурга?

   — И воспитанник тамошнего университета, образование в котором пополнил в университете парижском. Сразу по окончании последнего я и был приглашён к великому князю.

   — И даже писали специально для великого князя книги, которые очень ему нравились. Он сам мне говорил об этом.

   — Всего-навсего одну книгу, мадам: «Обозрение политического состояния Европы». Но так сложилось, что сразу по окончании книги мои занятия с великим князем были прерываны его женитьбой на великой княгине Наталье Алексеевне.

   — И всё равно вы остались рядом с великим князем теперь уже в качестве её секретаря. Она действительно была виновата перед великим князем?

   — Ваше высочество, я не знаю никаких обстоятельств, которые бы порочили память усопшей.

   — Но это же неправда, как и то, что вы хотите мне внушить в связи с Гатчиной. Простите меня, барон, вероятно, я совсем не права, но часто мне начинает казаться, что вы скорее на стороне великого князя, а не на моей.

   — Вряд ли я заслуживаю подобного подозрения, мадам, и хотел бы отнести его к вашему сиюминутному раздражению.

   — Может быть, может быть, Андрей Львович. Я приношу вам свои извинения, но если бы вы знали, как складывающаяся ситуация угнетает меня. Мне даже приходит в голову просить поддержки и восстановления справедливости у её императорского величества. И потом великий князь как ребёнок радуется гатчинским верховым прогулкам, к которым никак не собирается меня привлекать. Я скоро вообще разучусь ездить на лошади, между тем как моя фрейлина...

   — Ваше высочество, в вас говорит естественное раздражение будущей матери. Вы так не думаете?

* * *

Великий князь Павел Петрович, А.Л. Николаи

   — Как вам моя новая резиденция, Николаи? Надеюсь, у вас меньше замечаний и недовольств по ней, чем у моей супруги, которая только и толкует о Павловске.

   — Ваше высочество, это можно понять, учитывая состояние великой княгини, которое всегда рождает страх новых мест и обстоятельств.

   — Вы имеете в виду её очередную беременность?

   — Этим не приходится пренебрегать, ваше высочество.

   — Очередной урок моего старого наставника?

   — Упаси бог, ваше высочество! Помнится, я никогда не досаждал вам никакими педагогическими постулатами да и не слишком уверен, что вообще располагаю ими. И я гораздо лучше чувствую себя в качестве приближённого лица, чем штатного учителя, хотя надо признать, сложившийся вокруг маленького великого князя кружок был необычайно интересен.

   — Тем обидней, что время стало его уничтожать. Мне трудно примириться с тем, что Гатчины не увидел наш общий друг граф Никита Иванович Панин. Его не стало в марте — всего за полгода до нашего переезда сюда, где я себя чувствую гораздо свободней, чем в Павловске, и где мы с ним вместе могли бы реализовать программу Фридриха Великого — он был его неизменным почитателем.

   — И Николай Иванович Салтыков.

   — Но это императрица продумала специально. Формально ему было выражено полное доверие: воспитатель великого князя Александра Павловича! В действительности потеря мной большого и искреннего друга. Но главное — назначение на его место гофмейстера цесаревича Валентина Платоновича. Мусин-Пушкин! Императрице не откажешь в предусмотрительности и расчётливости. Одно можно сказать с уверенностью: источник информации для большого двора обеспечен.

   — Мне это назначение показалось, наоборот, просчётом большого двора, ваше высочество.

   — Каким образом?

   — Вспомните историю этой семьи — она вызывает содрогание. Отец графа, блистательный дипломат, объездивший, и притом успешно, с дипломатическими поручениями едва ли не всю Европу, губернатор Смоленска, Казани, Эстляндии, заведующий Коллегией экономии, жертва своей верной дружбы с Артемием Волынским. Она были казнены одновременно. Сам Валентин Платонович настоящий военачальник, никогда не участвовавший ни в каких дворцовых интригах.

   — Но он остаётся равнодушным к школе Фридриха Великого, как я ему о ней ни толкую.

   — Вы не думаете, ваше высочество, что боевой генерал имеет право на собственное суждение противу чистой теории? Если даже он представляет себя скорее противником великого короля, в этом нет ничего обидного для вашего высочества. Я уверен, битву Валентин Платонович сумеет выиграть. Он создан для полей сражений. И потом около вас остаётся наш незаменимый Сергей Иванович.

   — Плещеев! Вы правы, барон, он и в самом деле незаменим. Можете себе вообразить, я держу под рукой его книги — и «Начертание путешествия великого князя Павла Петровича в 1777 году», и «Дневные записки путешествия в Архипелаг — из Архангельского, России принадлежащего, острова Пароса в Сирию и к достопамятным местам, в пределах Иерусалима находящимся». А сейчас он читал мне главы из своего «Обозрения Российской империи» — ему ещё только предстоит выйти.

   — Я думал, ваше высочество, вы назовёте перевод «Путешествия английского лорда Балтимура».

   — Он оставил меня равнодушным. Но так или иначе, это блестящий собеседник и спорщик, достойный, если хотите, самой Катерины Ивановны. Впрочем, вы не относитесь к числу её поклонников.

   — Разве в этом есть нужда, ваше величество? Да и как бы я выглядел в таком случае в глазах моей повелительницы? Кстати, я хотел заметить, что раздражение великой княгини против Катерины Ивановны не утихает. Она много и не слишком осмотрительно говорит против неё, особенно в связи в переездом в Гатчину и каким-то — я не слишком понял — размещением лиц придворного штата во дворце.

   — Вы дипломат, Николаи. Но для всеобщего блага и покоя найдите способ перевести внимание великой княгини на какой-то иной объект. Мои решения не подлежат обсуждению, ни тем более критике.

   — Но это совершенно очевидно, ваше высочество.

   — Чудесно. А кстати, вы знаете о моём проекте возведения в дворце тронных зал?

   — Нескольких, ваше величество?

   — Вот именно, нескольких, а точнее — четырёх. Вы удивлены?

   — Нисколько, ваше высочество. Всё должно определяться вашим представлением о протоколе двора.

   — Вот именно. Рад вашему пониманию. Из этих четырёх зал две будут мои — на нижнем и на втором этажах. В зависимости от характера приёмов и значения принимаемых мною на аудиенции лиц. Отдельную тронную залу должна иметь моя супруга — порадуйте её этим планом.

   — Зная характер великой княгини, уверен, что её больше порадовал бы трон рядом с вашим.

   — Этого не будет никогда. И, наконец, четвёртый тронный зал — в апартаментах наследника. Как вам это кажется, барон?

   — Это достаточно необычная идея, ваше высочество.

   — Вот именно. Эта идея должна быть исключительной. Но вы знаете, в чём будет заключаться главная интрига этих тронных зал?

   — Даже интрига, ваше высочество?

   — Вот именно, вот именно! Я тщательно всё продумал и взвесил. К моим тронным креслам в обоих случаях будут вести три ступеньки. Три! Вы понимаете символический смысл этого числа. Трон императрицы будет приподнят всего на одну ступеньку, зато тронное кресло наследника будет стоять прямо на полу. Каково!

* * *

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова

   — С каким нетерпением я ждал вас сегодня, Катишь!

   — Это правда, ваше высочество? Значит, нынче лучший день в году. Я боялась, что заботы великой княгини займут всё ваше время: эти сервизы с пейзажами Павловска и вообще.

   — Бог мой, вы по-прежнему недостаточно хорошо меня знаете, мой дорогой друг. Бог с ними, с черепками — Плещеев передал мне только что вышедшую в типографии Новикова книжку. Взгляните же!

   — «Карманная книжка для вольных каменщиков и для тех, которые и не принадлежат к числу оных». Но вы никогда не соглашались меня приобщить к этим заветным знаниям, ваше высочество.

   — А вот и неправда! Разве года четыре назад я не передал вам «Записной книжки для друзей человечества», которая вышла здесь, в Петербурге, причём в переводе Елагина? Это тот же самый, но существенно дополненный текст.

   — Вы передали мне, ваше высочество! Она мелькнула перед моими глазами — и всё. Я даже не имела возможности её перелистать. Вы так ревниво к ней отнеслись, и я поняла, что масонское учение исключает женщин.

   — И так, и не так. Исключения существуют, и думаю, вы вполне достойны умножить их число. Хотя, если хотите, я сам сделаю первые разъяснения и постараюсь упростить вам шаги к знанию.

   — Если я не наскучу вам, ваше высочество, своим непониманием.

   — Не притворяйтесь, маленькая плутовка. Вы не понимаете только в тех случаях, когда вам нужна проволочка во времени или когда ваша головка занята иными мыслями. Так вот прямо признавайтесь, готовы ли вы к уроку и у такого нетерпеливого учителя?

   — Вы единственный учитель, которого я способна слушать, ваше высочество. Я вся внимание, и, опережая ваш рассказ, скажите, почему в тексте так много непонятных рисунков?

   — Они вовсе не непонятные. Наоборот — в них заключён основной смысл, в котором вам предстоит разобраться. Давайте начнём со звезды, в центре которой обычно помещается заглавная буква Глаголь.

   — Но с какой звезды? Здесь есть и пятиконечные, есть и шестиконечные. Значит, каждая из них содержит в себе иной смысл?

   — Как раз нет. Пять или шесть концов значения не имеют. Оба варианта относятся к масонской символике. А вот буква Глаголь символизирует Бога, Голгофу, знание, Геометрию, в зависимости от обстоятельств и вашего разумения. Бога символизирует и священное число — три. О числах по вершинам звезды пока не будем говорить — они имеют более сложное каббалистическое значение.

   — Но тут повторяются буквы «А» и «К».

   — Это постарайтесь запомнить. Они обозначают слово Адам Кадмон. Иначе говоря, первосотворённый человек, мировой человек, который, ещё не соединяясь с материей, заключал в себе одни духовные свойства.

   — Человек, каким бы ему следовало быть? И каким в жизни он не бывает никогда, не так ли?

   — Вы много требуете от скромного творения рук Божьих, мой друг. Лучше задумайтесь над смыслом самого по себе знака звезды. Из чего он складывается? Из двух пересекающихся треугольников. Треугольник вершиной вверх означает человека до грехопадения, вершиной вниз — после совершения им первородного греха. А в целом звезда означает равновесие сил в природе. Мы называем её иначе Печатью Соломона, или Щитом Давида. А шесть равных треугольников символизируют тайну шестидневного творения всего сущего, время и меру дел Господних. А вот треугольник в круге — это Бог в природе в творении.

   — Но треугольник повторяется и в иных сочетаниях. Вот эта свернувшаяся кольцом змея с черепом и треугольником.

   — С треугольником в середине, если быть точным. Она означает состояние человека после грехопадения.

   — Это как совсем особая азбука. Но только я не могу уловить, что из неё складывается. Вероятно, мне не хватает воображения.

   — В нём здесь и нет необходимости. Вот смотрите, изображение обычного масштаба — линейки, которой пользуются и каменщики, и плотники, и зодчие. Для масонов именно им проверяется, соответствуют ли человеческие действия законам вечных истин. Кубический камень — на нём как бы следует точить свои орудия — это образ постоянства, но и бдительности. Прочтите, что сказано о масштабе: «Равное ко всем почитание должно руководствовать ум ваш, как ЗАКОН; равная любовь должна руководствовать сердце ваше, как СРЕДСТВО; равная польза для всех должна руководствовать действия ваши, как ЦЕЛЬ».

   — Но вы часто повторяли мне, что главное масонское число — семь. Оно кажется таким таинственным. И — опасным. Я всегда стараюсь избегать семёрок.

   — В вас говорит обычное обывательское суеверие — не больше того, друг мой. Семёрка — это соединение трёх духовных и четырёх телесных начал. Семёрка — символ человеческой жизни, рождения и бытия, времени, наконец. Семь ступеней вели к притвору храма мудрости. Для вступления в храм истины нужно изучить семь наук, отвергнуть семь пороков, приобрести семь даров премудрости. На семь частей вольные каменщики разделяют человеческое тело, его внутренние и внешние органы.

   — Как это величественно! И сурово.

   — Поэтому и масонство, и справедливость представляются в виде Солнца. А в виде кабана, осла и обезьяны рисуется звериное царство скоточеловеков, которые от начала мира ведут брань с началами добра и света. «Царство тьмы» и «Царство телесной природы» — это одно и то же. И ещё не случайно именно богиня Изида служит одновременно символом природы и масонского ордена. А богиня Астрея, богиня правосудия, особенно покровительствовала масонам. В руках у неё всегда были циркуль — знак совести и угольник — знак закономерности.

   — Вы так далеко углубились в основы этого учения, ваше высочество?

   — Я не отвечу вам на этот вопрос, Катишь. Не вправе ответить. Достаточно, если повторю нашу установку: «Добродетель да будет шлемом твоим, благоразумие — панцирем, а светлостью его — кротость, мудрость — щитом твоим, а воля — копьём, низлагающим врагов твоих, мечом пламенным — неутомимая деятельность».

   — Вы снова не дадите мне этой книги, ваше высочество? Я вижу, вы колеблетесь.

   — И тем не менее повторю свой отказ. Таков зарок. Но подарю вам знание ещё одной символической схемы. Знаете ли вы, что символом человека служит дерево? Корень — это дух человека, ствол — свойства души, ветви — данные ему Господом способности, таланты, листья — слова, цветы — воля, а в результате плодом становятся добродетели. И от того, как произрастает дерево, зависит обильный или скудный урожай наш на ниве жизни. Но мне кажется, кто-то направляется сюда. Дайте я уберу книгу.

   — Ваше высочество, а никак нельзя было бы помочь Новикову? Все говорят, он так много сделал в одной Москве. Книжные лавки, учебники для школ, первая в Москве библиотека.

   — Неужели вы не понимаете, Катишь, любая связь с отвергнутым великой императрицей наследником может одинаково плохо кончиться и для наследника, и тем более для Новикова. Здесь всякую связь следует тщательно скрывать, а вы думаете о деятельности, в которой человек волей-неволей проявляет себя.

* * *

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова

   — Катишь, у меня есть новость. Для вас. И для нас обоих. Помнится, вам нравился Орас Верне^[21].

   — Теперь к тому же его четыре полотна напоминают мне о нашем европейском путешествии. Ведь вы заказали их мастеру именно тогда.

   — Но я сохранил втайне от вас ещё одно обстоятельство. Для Гатчины я заказал в 1783 году ещё одну картину.

   — Заказали, ваше высочество? Письмом? Но это было бы достаточно опрометчиво. Во всех отношениях.

   — Ваш великий князь совсем не так прост, как вы хотите его себе представлять. Я обратился с просьбой к нашему посланнику в Турине князю Юсупову. Назвал размеры и сюжет.

   — Какой же, ваше высочество? Я сгораю от любопытства — что именно вы сочли нужным выбрать?

   — Я оговорил и общую композицию, Катишь.

   — Но это уже для меня полная неожиданность. Так раскройте же тайну, ваше величество! Это так интересно!

   — «Кораблекрушение». И сейчас вы сможете её увидеть — наконец-то она закончена и доставлена. Меня очень раздражала неисполнительность мастера. Он получил заказ — вот у меня записано со слов князя — 20 октября 1783 года.

   — Сразу по нашем переезде в Гатчину!

   — Вот именно. Со сроком исполнения в один год. Но Верне протянул время. Князь уверяет, что художник ждал вдохновения. Хотя как раз вдохновения, как мне кажется, в законченном полотне и не хватает. Впрочем, не хочу опережать вашего суждения. Но главное — Верне непременно захотел похвастать своим произведением в парижском Салоне. Картина была там выставлена в 1785-м.

   — И конечно, с гордой табличкой, что принадлежит самому великому князю России!

   — Вы правы. Но вот мы и пришли. А насчёт Салона я выразил и князю и художнику своё крайнее неудовольствие. Такое дешёвое тщеславие мне несвойственно. И я не нуждаюсь ни в чьих похвалах своему выбору, вы сами это отлично знаете.

   — Мне не подняться до ваших масштабов, ваше высочество. Скажу честно, мне такой поворот понравился.

   — Но вы ничего не говорите о картине. Она не нравится вам? Вы думаете, она недостойна моей Гатчины?

   — Нет-нет, ваше высочество. Здесь другое. Я поражена необычным для Ораса Верне размером. Ничего подобного мне видеть у него просто не приходилось. Море здесь так огромно, так необъятно...

   — Именно такой эффект был мной задуман.

   — И потом — кораблекрушение. Подобный сюжет невольно вызывает...

   — Страх, хотите вы сказать?

   — Нет, я бы сказала — внутреннее содрогание. У людей нет выхода перед лицом разбушевавшейся стихии. Им неоткуда ждать помощи. Смерть как зрелище — с этим ещё надо освоиться.

   — Нет, я настаиваю именно на страхе. Страх. Страх. И предупреждение. Корабль императрицы должно постигнуть такое же кораблекрушение, как бы сейчас достойно и надёжно ни смотрелось управляемое ею судно. То, что оно откладывается во времени, не может спасти от его неминуемости. Мне доставляет истинное удовлетворение убеждаться лишний раз в неизбежности рока.

   — Ваше высочество, но ведь императрица всё равно рано или поздно уступит вашему высочеству престол. Таков закон природы. Зачем же нужна гибель стольких людей, не повинных в её действиях? Какое оно может доставить удовлетворение?

   — Удивляюсь вам, Катишь! Вместе с императрицей в волнах рока должны погибнуть все, кто так верно ей служит. Кстати, я давно хотел обратить ваше внимание на пустоту, которой окружена наша Гатчина. Фавориты не скрывают своего пренебрежения ко двору цесаревича.

   — Случайные люди!

   — И тем не менее обладающие на данный момент и влиянием на императрицу, и возможностью уродовать мою судьбу. Дипломаты...

   — Что удивительного в их боязни посещать Гатчину? Они представлены ко двору императрицы, и любое нарушение её желаний может привести к их высылке из России. Вполне понятная человеческая расчётливость.

   — О, я сумею расчесться с каждым из них. И с их государями тоже!

   — Но я об этом и говорю, ваше высочество. Ваш час впереди, и он совсем близок.

   — Запрещать всякое общение дипломатов с цесаревичем — как же она боится за захваченный престол, как отчётливо понимает незаконность своего положения и своих действий! А митрополит Сестренцевич! Он решился погостить в Гатчине и, к величайшему несчастью, здесь же и заболел. Ему пришлось провести у нас некоторое время просто для того, чтобы набраться сил для возвращения в Петербург. Какую выволочку — да-да, именно выволочку! — позволил себе устроить ему Потёмкин. Этот одноглазый бес сделал митрополиту выговор, чтобы он на будущее вообще воздерживался от поездок в Гатчину.

   — Это не может сказаться на вашем отношении к Богушу, не правда ли, ваше высочество? Он вам нужен и по-настоящему вам предан. Опасения же императрицы вполне понятны. Его прошлое — служба в прусском гусарском полку, потом в литовской гвардии, роль воспитателя детей в доме так ненавистного императрице Кароля Радзивилла. Принятие им католичества, посвящение в ксёндзы! А чего стоили в глазах императрицы чины настоятеля в Гомеле и Бобруйске, каноника в Вильне!

   — Тем не менее после присоединения Белоруссии к России императрица согласилась на его назначение епископом Белорусским.

   — Но это же было так давно — помнится, в 1773 году. И скорее всего из всех возможных кандидатур его представлялась наименее опасной, однако и наиболее популярной.

   — Я не собираюсь забывать Богуша и коль скоро вступлю на отеческий престол, дам ему все основания в этом убедиться. А вот наш штат — он просто жалок по своим размерам.

   — Ваше высочество, нет худа без добра. Вы хотите сказать, что дежурные придворные чины присылаются к нам на один день, а то и вовсе на один стол. Но ведь, в конце концов, это замечательно. Да, за столом сидят чужие неприятные вам лица.

   — Мелькают, как в калейдоскопе.

   — Вы, как всегда, удивительно точны, ваше высочество. Как в калейдоскопе. Но это значит, что они не успевают пустить здесь корни, запастись надёжными осведомителями. Каждый их шаг приметен, каждое слово становится вам известно.

   — Если бы вы знали, Катишь, как вы мне порой напоминаете кошку, которая всегда падает на четыре лапы и не разбивается. Вы каждое обстоятельство умудряетесь представлять мне только в положительном смысле и самое удивительное — иногда я поддаюсь обаянию вашей кошачьей логики.

   — Я могла бы обидеться, ваше высочество, но, чтобы оставить вас в полном недоумении — возьму и не обижусь. Больше того. Я готова объяснить основание кошачьей, как вы её назвали, политики. Видеть всё в чёрном свете нисколько не меньшая ошибка, чем всё видеть в розовом. Вы не оставляете себе поля действия и продолжаете упрямо прокладывать всё ту же чёрную полосу. Это заколдованный круг, в котором никогда не уместится жизненная перспектива.

* * *

Я очень редко ездила к их двору, под предлогом, что я посвящала всё своё время исполнению моих директорских обязанностей и что Стрельнинский дворец, где императрица позволила мне поселиться на лето, был так далёк от Гатчины, что поездка туда представляла целое путешествие. Их императорские высочества приглашали к себе всех известных в обществе лиц; у них гостили по нескольку дней; хозяева обращались со всеми вежливо и любезно, так что меня уверяли даже, что приглашённые чувствовали себя там совсем свободно. Её высочество настойчиво приглашала меня к себе, но я просила ей передать, что, конечно, не менее других находила бы удовольствие в приятной жизни в Гатчине, но что я была уверена, что в Царском Селе было известно всё, что делается там, и потому, лишая себя удовольствия посещать двор их высочеств, я тем самым не давала Императрице возможность расспрашивать меня о нём, а у великого князя отнимала всякий повод подозревать меня в сплетнях; я прибавила, что никакие миллионы не заставят меня становиться между матерью и сыном и что её высочество, вдумавшись в мой образ действий, несомненно почтит меня своим уважением. В течение десяти лет моё поведение ни на йоту не отклонилось от принятого мною принципа; я бывала у их высочеств только в торжественные дни, когда к ним ездил весь двор.

Е.Р. Дашкова. Записки^[22].

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова

   — Я заждалась вас, ваше высочество, и даже подумала, что вы...

   — Не приду, хотели вы сказать. Нет, Катишь, я пришёл бы при всех обстоятельствах. Пока я не окажусь в вашей гостиной, не сяду в эти кресла, не увижу этих каких-то особенно светлых стен, я не приду в себя. Но тут обстоятельства готовы были одержать надо мной верх. Великая княгиня неожиданно изволила пожаловать ко мне. Никого не предупредив. Более того — она расположилась ещё до моего прихода в малом кабинетце и словно подкарауливала моё появление.

   — Я так и подумала. Сегодня я неожиданно увидела её высочество на тёмной лестнице вблизи моих дверей. Днём. Когда никого из прислуги не было. Её высочество сначала хотела незаметно спуститься вниз, но, поняв, что её присутствие замечено, начала выговаривать мне за какой-то мнимый недосмотр, который вынудил её совершить такую прогулку, не прибегая к помощи слуг.

   — Вы ничего мне не говорили.

   — Когда бы я могла это сделать, ваше высочество. И потом я подумала, что подобной эскападой дневная норма выполнена.

   — Я всё меньше могу предугадывать действия великой княгини. По всей вероятности, её беременность придаёт ей сил и настороженности.

   — Снова беременность...

   — Катишь, поймите же и вы меня — это единственный способ сохранять видимость мира.

   — Дорогая цена...

   — Знаю, но пока не могу придумать ничего более достойного. По крайней мере, бесконечные жалобы императрице остаются без внимания, а окружающие доброжелатели только пожимают плечами.

   — Вы имеете в виду Лафермьера, этого книжного червя в должности учёного библиотекаря, скрипучий голос которого великая княгиня использует в качестве чтеца во время своих занятий рукоделиями?

   — Если бы только его! Она пишет записки с подробным описанием своих, как она выражается, семейных перипетий и Николаи, и даже Плещееву. Моя супруга ничем не отличается от моей родительницы: у них одинаковый зуд красоваться на бумаге и оставлять повсюду следы своих переживаний.

   — Бог мой, письма Плещееву!

   — Нашему старому хрычу — он сам конфиденциально их мне показал, не желая портить отношений со своим былым воспитанником.

   — Воображаю, какими красками расписывается там моя личность!

   — Не стану скрывать, далеко не розовыми. Хотя отсутствие логического мышления мешает великой княгине выстраивать чёткие и обоснованные обвинения. Всё это шелуха, которую трудно принять всерьёз.

   — Ваше высочество, но что же дальше? Немыслимо изо дня в день оставаться посмешищем всех, кто тебя окружает. Невозможно!

   — Катишь, дорогая моя! Вы сами говорили о желании жертвовать собой ради... ради моего чувства к вам. И вы с самого начала знали всю немыслимость положения, в котором мы можем — нет — должны оказаться. Вы помните моё отчаяние!

   — Я не отказываюсь от своих слов, но позиция великой княгини: кто бы мог подумать, что всё будет сведено на уровень каждодневных жалоб и сплетен!

   — Никто. Но так случилось. Давайте не будем тратить на неё своего времени. Я попробую применить свои меры снова, а пока — пока мы вдвоём, под опекой нашего доброго ангела — Селестин. И вы знаете, о чём я хотел просить вас? Помните, сколько раз вы повторяли о необходимости создания моей партии при дворе.

   — Но ведь это так необходимо, ваше высочество. Одиночество в здешних обстоятельствах может только погубить вас.

   — Что, если мы начнём устраивать как можно больше приёмов?

   — Это небезопасно и сомнительно.

   — Что значит сомнительно? Что вы имеете в виду?

   — Мало кто рискнёт пользоваться вашими приглашениями из опасения перед императрицей. Каждый будет бояться доносов и соглядатаев из их же собственного числа. В приёмах нет ничего исключительного, что оправдывало бы гостей.

   — У вас иное предложение?

   — Пожалуй, ваше высочество. Если только оно вас устроит.

   — Я чувствую, вы сомневаетесь в моей верности.

   — Скорее терпимости, мой принц.

   — Только не «принц», Катишь! Вы знаете, как жонглирует этим словом на своём немецком языке великая княгиня.

   — Ради бога, мой государь. Моё предложение при желании может нас с вами вернуть в былые годы. Что, если мы предложим обществу спектакли? Да-да, спектакли, которые при всех дворах ценятся куда выше, чем выступления профессиональных актёров.

   — И вы думаете, у нас хватит исполнителей? Ни я, ни великая княгиня для этой цели не годимся.

   — Это и невозможно для царственной особы, мой государь. Достаточно, если великая княгиня поделится на время представления своими драгоценностями с исполнителями ролей. Это придаст спектаклям необходимый блеск. Вспомните, как великолепно такие представления смотрелись в Вене или в Берлине. Разве я не права?

   — Вы совершенно правы. Тем более я получу возможность снова любоваться вами на сцене, а это редкое наслаждение.

   — О, благодарю вас, ваше высочество. Что же касается исполнителей, их можно приглашать и из Петербурга. Тут императрица вряд ли заподозрит злой умысел. Мне кажется, напротив, она решит, что в новом дворце вами овладела страсть забавляться и весело проводить время. Почему бы нам не поддержать государыню в этом убеждении?

   — Иными словами, вы хотите, чтобы я выглядел заинтересованным хозяином любительской антрепризы.

   — ...Которую вы устраиваете ради своей... фаворитки.

   — И императрица попадётся на такой крючок? Не слишком ли просто?

   — Именно на такой и именно потому, что так просто, ваше высочество. Это единственный язык, полностью доступный императрице. Вспомните историю Бодуэновской коллекции — она только-только кончается или кончилась. Императрица решила приобрести эту коллекцию ещё в 1779 году. Никогда не знала подробностей, но помню разговоры о том, что сразу после покупки достаточно дорогих собраний Вальполя и Уднея императрица просто не имела денег. Или не была готова к новой большой трате. Через два года вопрос о Бодуэновской коллекции встал снова. Искусством интересовался вновь появившийся любимец Ланской.

   — Помню, помню. Разговоры пришлись как раз на время размолвки императрицы с нашим красавцем.

   — Боюсь, что речь шла не о размолвке. Молва утверждала, что интерес к Александру Дмитриевичу потускнел благодаря появлению Мордвинова. Как раз Ланской умолял его не отсылать. Всё это выглядело одинаково смешно и нелепо. Зато сейчас царит полная комитива. И я начала разговор к тому, что вся Бодуэновская коллекция покупается от имени Ланского. Анна Степановна Протасова проговорилась, что всё письмо написано рукой императрицы и только подписано Ланским. Для вашей же фаворитки достаточно будет спектаклей, возни с художниками, портными, музыкантами, декорациями. И в результате Гатчина заполнится множеством людей, из которых вы сможете выбрать тех, что способны составить вашу партию. А такие есть, ваше высочество, и их совсем немало.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Ни один год не был так богат удовольствиями, как настоящий /1787/. Всё лето мы играли разные комедии, то в Павловском, то в Гатчине. Зимою 1787 г. их высочества заготовляли себе забавы к лету и снова стали у дворца их помышлять о театре. При дворе великого князя жил швейцарец, по имени Лефермьер, которого он очень жаловал. Он написал очень большую оперу, выбрав предмет из истории Дон Карлоса. Костюмы и вкус представления заимствовал с испанского. Испанская наша опера готовилась с большим великолепием. Музыка сочинена Бортнянским ещё трогательнее и лучше, нежели для прежней... новые написаны славным художником декорации, сшиты на счёт двора костюмы испанские всем актёрам. Представление Дон Карлоса стоило двору конечно до 4000 рублей, но жена моя не могла уже показаться на сцену. Беременность ей мешала сей забавой пользоваться. Великая княгиня с негодованием выслушала отрицание жены моей — надлежало искать другой актрисы и роль дана г-же Шац. Она тоже в монастыре воспитана, дочь русского дворянина Аксакова, выдана в замужество за обер-офицера Кирасирского полку его высочества, который доводился с левой стороны брат родной самой княгине великой, будучи побочный сын её отца. Представление оперы присрочено было к сентябрю, для празднования дня рождения великого князя... В первом действии на нас были платья суконные с галунами; во втором шёлковые с бриллиантами. Я играл самого Дон Карлосова отца, и на мне все нашиты были великокняжеские бриллианты, коими убирается его торжественный золотой кафтан в знаменитые придворные выходы. Мой один оклад можно было оценить тысяч в триста. Все алмазы, и каменья их высочеств были выложены в тот день на театр, и каждый актёр, как выпускная кукла, показывал на себе разноцветные сокровища придворной гардеробы.

Князь И.М. Долгоруков. Записки.

Какое странное время! Недавние спектакли, балы, праздники — и тишина в Гатчине. Как будто в Царском Селе, как будто в Зимнем, которые оставлены императрицей на время задуманного путешествия в Тавриду. Но никогда его высочество так остро не ощущал своей ненужности в существующем правлении. Ненужности и полной отстранённости от дел.

Предаться с чувством облегчения обычному бессмысленному образу жизни, как настаивает великая княгиня, — нет, это не в его характере. Беседа с ближайшим другом Александром Куракиным не приносит облегчения. Скорее заставляет всё острее сожалеть о теряемых возможностях.

Инспекция действий Потёмкина в новоприсоединённых южных землях — кто только мог выдумать такую глупость! У этой женщины всё рассчитано, всё взвешено на весах выгоды. Своей, а в конечном счёте приходится признать, и государственной.

Архиепископ Могилёвский Георгий Конисский встречает путешественницу приветственной речью, которую будут заучивать школьники:«Оставим астрономам доказывать, что Земля около Солнца обращается: наше солнце вокруг нас ходит».

В Каневе её ждёт Станислав Понятовский, король польский. Любовник на час! А если даже возражает князь Александр Куракин, здесь он склоняется перед российским престолом. Приятные воспоминания только облегчают императрице её задачу.

Близ Кейдан — встреча с австрийским императором Иосифом II. Чем же невыгодно, что вместе с русской императрицей он закладывает первый камень будущего города Екатеринослава, посещает город Херсон и убеждается в могуществе российской державы — видит только что срубленный Потёмкиным черноморский флот? Всё, что выглядело не слишком отрепетированным представлением на протяжении долгого пути, оборачивается слишком убедительными доводами силы и могущества.

Великий князь рвётся принять участие — хоть в чём-то. Доказать свои возможности. И — невероятно! — императрица не возражает. О какой Гатчине станет думать его высочество, когда есть возможность принять участие в Шведском походе. Шведский король Густав III, нелепый, неумелый, решает воспользоваться затруднительным положением России и вернуть Швеции ни много ни мало все захваченные в своё время Петром Великим земли. Он спешит объявить войну, даже не получив на то согласие сейма. Даже не посчитавшись с настроениями в армии, которая не может простить ему роскошного образа жизни, противоречившего принципам конституции.

Да, шведский флот немедленно потерпел поражение при острове Гохланде. Сухопутные войска действовали достаточно неслаженно и, как порой начинало казаться, неумело.

Великий князь собирался проявить свои полководческие таланты и навыки, приобретённые во дворцах Павловска и Гатчины, — императрица не возражала. Потому что разобраться в затянувшемся узле наследнику было не под силу. Дания вмешалась фактически на стороне России и первая напала на Швецию. А Густав продолжал рассчитывать на поддержку Пруссии и Польши. Именно Пруссии — наследник находился в полной растерянности.

Растерянности душевной. Несмотря ни на что, он не собирался изменять давним привязанностям и убеждениям. Напротив — прусские принципы как никогда оживали в его груди.

Нелепость положения — по счастью, ни Польша, ни Пруссия не оправдали возлагавшихся на них королём Густавом надежд. Королю оставалось искать достойного окончания своей нелепой затеи. Поражение русского флота и немедленное начало переговоров о мире. Жалкая деревушка Вереле на реке Кюмени, между Швецией и Россией. Оба воевавших два года государства признают свои старые границы. Густав обещает не вмешиваться в отношения России с Турцией, императрица — во внутренние дела Швеции. Участие наследника не привело ни к чему и ничего не доказало. Верельский мир — название, которое он не в силах слышать.

Князь Александр старается подсластить пилюлю: но ведь и вторая Турецкая война в союзе с австрийским императором, по существу, ни к чему не привела российских полководцев. Мир в Яссах — за все кровопролитные победы Россия получает один Очаков да степь, голую, выжженную степь между Бугом и Днестром. Мало, немыслимо мало. А у его высочества и вовсе были связаны руки!

Но что-то надломилось в наследнике. Он ищет убежища в Гатчине, но не хочет возрождения её начавших складываться порядков. Россия, его Россия, которой он ещё будет править, должна иначе и по-иному готовиться к войнам. Обязательно готовиться!

— Я увижу вас на утреннем разводе, Катерина Ивановна? Только помните, он состоится на этот раз не в пять — в четыре утра!

* * *

Великий князь Павел Петрович, Е.И. Нелидова

   — Нет, это совершенно невозможно! Король Людовик XVI радостно принёс присягу новой конституции! Несчастный безвольный монарх, без чувства ответственности перед собственным престолом и народом! И это после всех его велеречивых рассуждений о любви к народу, заботе о нём! Вы ещё столько хороших слов говорили о его королевском величестве, Катишь, и всё это ради пустых комплиментов по поводу ваших балетных талантов! Пустое жалкое ничтожество! Теперь революция неизбежна, и её волны накроют Россию. Моя достопочтенная матушка всё сделала, чтобы проложить дорогу этой европейской заразе, решительно всё!

   — Ваше высочество, вы так взволнованы.

   — А вы предлагаете мне в невозмутимом спокойствии наблюдать за гибелью установленного поколениями, самой историей порядка? Оставаться как всегда бесполезным и бездеятельным наблюдателем, в то время как императрица, занятая очередным фаворитом, уже не в силах отдавать себе отчёта в неумолимо надвигающейся опасности! Вы знаете, что я сегодня был у неё с самого утра?

   — Вы, ваше высочество? У императрицы? И в этом была необходимость?

   — Была, раз я решил так поступить.

   — Вы хотели узнать мнение императрицы, я так полагаю, но зачем?

   — Я? Узнавать мнение этой взбалмошной дуры? Вы потеряли здравый смысл, моя дорогая! Я пришёл, чтобы потребовать решительных действий нашей державы во внешней политике, но и во внутренней. Я со всей очевидностью объяснил ей, как нужна сейчас мужская рука в управлении нашим государством и как очевидны просчёты её политики, её бесчисленных и тупых любимцев.

   — Ваше высочество, я не спрашиваю о реакции императрицы...

   — И это единственное, что вы правильно делаете. Её реакция была по меньшей мере возмутительной.

   — Императрица не захотела вести разговор...

   — Как раз наоборот. У неё был в это время с докладом Безбородко, и она предложила этому хохлу восстановить ход событий во Франции в моём присутствии. Она буквально вынудила меня выслушать его беспомощный доклад, конечно же, оправдывающий её позицию.

   — Но, ваше высочество, это же чудесно, что императрица сочла нужным так подробно объяснить ход своей политики.

   — Вы так находите? У неё просто не было другого выхода: я был совершенно взбешён, а она, если хотите знать, она была почти напугана ходом французских событий. У меня даже сложилось впечатление, что она готова почти оправдываться в своих решениях.

   — Как меня радует такой поворот дела, ваше высочество! Может быть, вы расскажете, как именно выглядела эта дипломатическая панорама в изложении Безбородко, и мы вместе подумаем, насколько ослабели позиции императрицы. Если только это совпадает с вашими планами на предполуденное время, ваше высочество.

   — Что ж, пожалуй. Но тогда мне многое придётся вам напомнить. Вряд ли вы помните все подробности версальских событий.

   — Перед вами самая внимательная и заинтересованная слушательница, ваше высочество. Я думаю, всё началось с попыток короля Людовика восстановить старые порядки, чем он так гордился, не правда ли?

   — И не ошибаетесь. Его очень хороший по сути своей, замысел, восстанавливавший во всех привилегиях права дворянства, был на корню испорчен его вечной нерешительностью. Что там министры! Каждая из окружающих его дам тёток, королевы и прочих могли преподать ему свои дурацкие советы.

   — Но, помнится, у короля были очень серьёзные финансовые затруднения, с которыми не могло справиться его правительство.

   — Благодаря безумной расточительности королевы — этой тупой австрийской молочницы, во всём полагавшейся на поддержку брата, императора Священной Римской империи.

   — Тем не менее у короля не оставалось — вы сами мне рассказывали — иного выхода, как обратиться за помощью к обществу.

   — Не знаю, был ли это единственный выход, но спасительным он, во всяком случае, не оказался. Король сделал попытку — ни много ни мало! — реформировать областное и местное самоуправление. Он ограничил власть интендантов, передав их полномочия в некоторой части провинциальным собраниям. Правда, сословный принцип им был сохранен как обязательное условие.

   — И именно тогда парламент взбунтовался, но ведь не против короля, а против расточительности двора, к которой король по-настоящему не имел отношения.

   — Бунт парламента! С ним Людовик справился достаточно легко: он просто изгнал это сборище из Парижа в Труа. Вы знаете, перемена места правительственного учреждения подчас может радикально разрешить многие проблемы. Король рассчитывал, что тем самым парламент потеряет почву под ногами. И он оказался прав: парламент на новом месте зарегистрировал все постановления короля.

   — И тем не менее предпринятая королём мера не оказалась достаточной. Повиновения парламента добиться не удалось.

   — Вы обожаете противоречить! Ну да, парламент отказался утвердить заем на покрытие расходов двора. И король поступил совершенно разумно. В январе 1788 года он издал эдикт, уничтожавший парламенты и учреждавший вместо них собрание из принцев, пэров и высших придворных, судебных и военных чинов.

   — Ваше высочество, вы правы, что подобная мера была достойна монарха и выражала его чувство собственного достоинства. Но результат — он снова оказался плачевным для короля. Людовику пришлось сменить правительство, восстановить парламент и создать те самые Генеральные Штаты, которых парламент так упорно добивался.

   — Но ещё не всё было потеряно. Всё решал принцип, который мог быть положен в основу Штатов. Король справедливо, но, может быть, и слишком прямолинейно потребовал установления сословного начала.

   — Ваше высочество, действительно создаётся впечатление, что я осмеливаюсь вам постоянно противоречить, хотя на деле я просто договариваю конец каждого начатого вами рассказа. Король не смог ничего добиться. Третье сословие объявило себя 17 июня того же года Национальным собранием и предложило другим сословиям присоединиться к нему.

   — Вы критикуете решения короля, не отдавая себе отчёта в гибельности на этой почве любых уступок.

   — Но ведь к ним пришлось прибегнуть, ваше высочество. И моя мысль — лучше предварять подобные ситуации, чем доводить их до высшего накала. Эти обстоятельства я слишком хорошо помню — мы столько их обсуждали! Король в королевском заседании ровно спустя неделю приказал полностью восстановить старый порядок и голосовать по сословиям. Национальное собрание не повиновалось, и королю пришлось самому просить дворянство и духовенство объединиться с третьим сословием.

   — В этом и заключалась его главная ошибка! Не сдаваться, не договариваться, но прибегнуть к помощи армии — вот что могло спасти Францию! Людовик слишком долго колебался — руководство государством, как я мог убедиться, никаких промедлений не допускает.

   — Даже рискуя вызвать ваш гнев, ваше высочество, не могу не напомнить, что невмешательство — простое появление армии в окрестностях Парижа — только подлило масла в огонь. Вместо того чтобы испугаться 30 000 солдат, парижане подняли бунт и захватили Бастилию.

   — И что это доказывает? Армия должна была действовать, а не стоять в предместьях. Не знаю, насколько точны были сообщения нашего агента, но все действия короля выглядели как одно нелепое и жалкое проявление слабости. Прав был маршал Брольи, который настаивал, чтобы король возглавил армию и удалился временно в Лотарингию. Вместо этого король отправился в Национальное собрание. Один. Пешком! Чтобы сообщить, что он неотделим от своей нации и что — подумать только! — все войска будут удалены.

   — Ваше высочество, я меньше всего склонна одобрять действия короля. Его колебания действительно стоили Французской монархии слишком дорого, но ведь он любой ценой хотел избежать гражданской войны и кровопролития. Разве это само по себе плохо?

   — Эта ваша мания избегать кровопролития! Именно она может привести к полному нарушению государственного порядка, а только ради него и имеет смысл земная миссия монарха. И чего добился наш бессильный и бесхарактерный Людовик? Да, 17 июля он снова поехал в Национальное собрание и одобрил создание национальной гвардии. Ему, видите ли, было вполне достаточно за такой идиотский поступок ликования бессмысленной и злобной толпы. Как он не понимал, что это ликование означало их победу над ним! Восемнадцатого сентября он пошёл ещё дальше и отказался от всего, что делал раньше, — подписал декрет собрания об уничтожении остатков феодализма, прав и привилегий дворянства. И на чём он собирался дальше строить своё правление? Кому он был дальше нужен — король-предатель? А чем ему помогла австрийская молочница, начавшая так деятельно вмешиваться в государственную политику? Чем, я вас спрашиваю?

   — О, я воображаю, сколько пережила королева во время нападения толпы на Версаль в первых числах октября 1789 года! Ведь с ней был муж и были дети.

   — Были! Государством должен править один король, а уж никак не женщины, которыми руководят всегда самые противоречивые чувства. Если Мария-Антуанетта откровенно держала сторону Австрии, король обязан был унять её дикие амбиции и думать о своей Франции.

   — Ваше высочество, не вина королевы, что с переселением из Версаля в Тюильри король впал в полную прострацию и бездеятельность. Вы сами говорили, судя по донесениям нашего агента, что все её попытки побудить короля к решительным действиям оказывались бесполезными. И, в конце концов, это отчаяние подсказывало ей надежду на австрийско-прусское вторжение.

   — Бесполезные надежды! Я обвиняю всех европейских монархов в том, что они не задушили гидру в самом начале, что они спокойно наблюдали за гибелью французской монархии, потому что видели в происходящем простое ослабление своего давнего врага чужими руками и средствами. Я считаю позорной позицию России, которая обязана вмешаться в судьбу стран Европы. Обязана! На нашей стороне сила, отличная армия, убеждённость в исторической правоте, наконец. Но императрица пренебрегла всеми моими требованиями и доводами. Более того. Она предложила мне впредь просить у неё в случае необходимости аудиенции заранее, чтобы не нарушать её расписания. Наследник престола, просящий аудиенции у монархини! Просто у своей родительницы! Нет, так продолжаться не может!

* * *

6. Госпоже Настасье Ивановне де Рибас, за непременность её ко мне дружества капитал 120 000 рублей, в числе которых 80 000 серебряною рублёвою монетою, а 40 000 государственными ассигнациями; также отдаю в вечное и потомственное владение ей и двум её дочерям Катерине Осиповне и Софии Осиповне де Рибас — два каменные дома, построенные мною на пожалованном мне от Её императорского величества месте в первой Адмиралтейской части, один по Дворцовой набережной, а другой по Миллионной улице между Мраморным дворцом и Летним садом, на которое полученную мною от здешнего благочиния данную при сем прилагаю.

9. В знак благодарности моей за дружбу ко мне, усердие и за все оказанные мне услуги от г. вице-адмирала и кавалера Осипа Михайловича де Рибаса отдаю ему в вечное потомственное владение его дом мой, состоящий во Большой Миллионной противу главной аптеки и на набережную, с находящеюся в оном церковью, со всеми к оной принадлежностями и со всеми в оном доме мебелями, до которого дому все принадлежащие документы при сем в оригинале прилагаю. Что же касается до прочего моего имения, как то золота, серебра, камней, посуды и прочего, какого бы звания не было в обоих домах, без изъятия, всё принадлежит госпоже Настасье Ивановне де Рибас с её дочерями, а моими с Её императорским величеством крестницами.

Из завещания И.И. Бецкого.

Великий князь Павел Петрович, А.Б. Куракин, Е.И. Нелидова

   — Свершилось! Боже праведный! Свершилось! Я многое мог себе вообразить — ссылку, тюрьму, одиночное заключение в замке, но нож гильотины! Для монархов! Голова короля!

   — И королевы, ваше высочество.

   — Да, да, и королевы. Ведь вы видели их десять с небольшим лет назад. Мой брат Людовик говорил о том, что нам с ним предстоит рука об руку править Европой, что мы одногодки, и в этом есть свой символический смысл. Но рассказывайте же, Куракин, рассказывайте в мельчайших известных вам подробностях. Ведь это наша будущая судьба, и мы должны к ней должным образом приготовиться. Загодя. Именно загодя.

   — Ваше высочество, я полагаю, условия России слишком несхожи с условиями Франции, а исконное уважение к царю...

   — Может быть в одно мгновение быть сметено порывом озверелой толпы, которая никогда не поймёт, что та же самая ярость, которая сметает монархов, в следующую минуту обратится против них самих с той же жестокостью и ещё большим размахом. Но колесо истории уже запущено, так что говорите, князь.

   — Вы знаете, ваше высочество, о присяге конституции...

   — Оставьте это. Что было дальше?

   — Только то, что король обманывал самого себя. При всём при том он продолжал вести переговоры с эмигрантами и иностранными державами, даже пытался последним угрожать через своё правительство, что, впрочем, ни на кого не производило никакого впечатления. В конце концов, 22 апреля 1792 года Людовик со слезами на глазах объявил — вещь, казалось бы, совершенно невозможная! — войну Австрии.

   — Монарх не имеет права на слёзы. Да и кому они нужны, когда королевство уже подведено под обух. Сантименты делают его смешным и жалким. Уважение вызывает только жестокость. Людовик боялся жестокости и вот что получил взамен.

   — Ваше высочество, но может быть, здесь сказала своё слово его непоследовательность? Король просто не наметил для себя пути.

   — Вы должны войти в коллегию адвокатов, мадемуазель Катрин. Всегда оправдания и только оправдания. Это надоедает, наконец. Князь, я жду продолжения.

   — Но мадемуазель Катишь в чём-то права. Король объявил войну Австрии и вместе с тем отказался санкционировать декрет Национального собрания против эмигрантов.

   — Он не имел права поступить иначе! Он и так предал своих подданных, разве вы этого не понимаете?

   — И против мятежных священников. Всё это вызвало движение 20 июня 1792 года. Положение обострилось тем, что врагам короля удалось достаточно убедительно доказать факт его сношения с эмигрантами и переговоров с иностранными государствами.

   — Которые ни в чём ему не помогли, зато сделали преступником в глазах взбесившейся черни!

   — Да, именно так. Десятого августа произошло восстание черни, а 21 сентября, меньше чем через полтора месяца, пала монархия. Король вместе с семьёй был заключён в Тампль.

   — Боже, боже мой, что ему пришлось пережить!

   — A-а, наконец-то вы смогли наглядно убедиться, к чему приводит слабость монарха, мадемуазель Катишь. Вот только если бы всё закончилось одним тюремным заключением!

   — О, бунтовщики требовали большего. Против короля стали собираться обвинительные доводы, и 11 января 1793-го начался суд над ним в Конвенте.

   — Суд! Суд над монархом, хотя именно монарх является носителем и проводником Божьего произволения на земле. И никто не выступил в защиту короля?

   — Ваше высочество, король сам отказался от каких бы то ни было защитников. Он сам защищал себя, ссылаясь на права, данные ему конституцией.

   — Как это могло помочь, когда приговор был предрешён? Я уверен, все скучали его словами и с нетерпением ждали кровожадной развязки.

   — Вот именно, ваше высочество. Девять дней суда стали сплошным фарсом и издевательством над королём. Двадцать первого января последовал приговор: смертная казнь.

   — Но за что, ваше высочество, за что? Мне невыносимо это слышать.

   — Невыносимо? Нет, мадемуазель Катишь, вы — вечная поборница слепого бессмысленного и пагубного милосердия ко всем без исключения, вы просто обязаны всё выслушать. Продолжайте, князь, и не опускайте никаких подробностей.

   — Ваше высочество, направляясь к вам, я встретил великую княгиню и обещал, что она услышит также мой рассказ. Разговор так быстро начался, что я невольно нарушил обещание и...

   — Хватит, хватит, князь, я не собираюсь быть участником такого представления, которое немедленно устроит для всех моя супруга, я приказываю вам продолжать. Вопрос о казни был решён единогласно, всеми участниками собрания?

   — В том-то и дело, что нет, ваше высочество. Существовала возможность сохранить жизнь его величеству.

   — Возможность? Какая возможность?

   — За смертную казнь высказалось 383 человека, но 310 были против. Это давало основание хотя бы для апелляции. Или... немедленного вмешательства других держав.

   — Других держав! Какая горькая ирония! Все монархи ведут себя подобно русской императрице! Они предатели! Все до единого!

   — Так получилось, ваше высочество. И 21 января король Людовик XVI взошёл на эшафот.

   — И как он принял свой конец?

   — Ваше высочество, если король в чём-то когда-то ошибался, был непоследовательным или двоедушным, он всё искупил этим концом! Последний французский монарх был великолепен. Его никто не поддерживал. Он отвёл от себя все руки. Он спокойно и твёрдо прошёл все ступени и — покорился гильотине. Под дикое улюлюканье толпы. Сознания лишился только его духовник. Это зрелище для каждого, кто сохранил хоть остатки совести, было невыносимым.

   — А что же королева, князь? Что королева?

   — Какое это имеет значение, мадемуазель Катишь! Главное — погибла идея! К тому же она первая была повинна в подобном конце монархии — с её бесконечными интригами, вмешательством в политику — конец, к которому ведёт Россию и русская императрица.

   — Ваше высочество, пусть она была виновата, и всё же разрешите князю ответить на мой вопрос.

   — Да ради бога. Князь, удовлетворите любопытство нашего друга.

   — Что тут сказать, мадемуазель Катишь. История Марии-Антуанетты ни в чём не посрамила историю монархинь всей Европы. Когда 10 января 1792-го Тюильрийский дворец был взят, она не потеряла ни спокойствия, ни чувства собственного достоинства. Её единственная просьба была — оставить её рядом с супругом. Вместе с ним она действительно последовала в Тампль.

   — Она не могла поступить иначе!

   — Она думала, как вы, ваше высочество. Но в декабре бунтовщики отделили её от супруга. Многие из них считали, что она слишком способствует поддержанию силы его духа. И только в день казни короля ей разрешили увидеть его и проститься с ним.

   — Боже праведный, люди без сердца и сострадания...

   — Сколько раз я доказывал вам, Катишь: чернь не имеет ни сердец, ни сострадания не только к монархам, но и к себе подобным. Чернь — стадо животных, действующее силой инстинкта.

   — Ещё полгода королеве предстояло оставаться в Тампле. Вместе с сыном — Людовиком XVII. Но 3 июля Марию-Антуанетту отделили от сына. И это был первый раз, когда королева стала умолять о пощаде своих мучителей. Она была согласна на любые условия, но только вместе с сыном.

   — И это, само собой разумеется, не произвело ни малейшего впечатления на палачей, не так ли, князь?

   — Да, ваше высочество, они остались непреклонными. А 1 августа королева была переведена из Тампля в тюрьму Консьержери. В камере ей, королеве Франции, одной из самых прекрасных женщин мира, не было оставлено ничего, кроме расшатанной походной кровати, прорванного соломенного стула и колченого стола — для еды.

   — Они предусмотрели даже такую форму унижения! О, они гораздо изощрённей в своих пытках, чем я предполагал. Им нужно прежде всего сломить человеческое достоинство, тем более достоинство монарха.

   — Ваше высочество, королева, как говорят, не обратила на обстановку ни малейшего внимания. Все её мысли были не о себе — об отнятом сыне. Она молилась о нём буквально и день и ночь. Только 13 октября её поставили перед революционным трибуналом.

   — Обвинения? Какие обвинения были предъявлены королеве?

   — Её обвинили в измене её собственной стране, в подстрекательстве к гражданской войне. И... и в самых низких преступлениях против нравственности.

   — Подонки общества на страже нравственности!

   — Вот именно, ваше высочество. И надо отдать должное защитникам королевы, а их было двое — Тронсон-Дюкудро и Шово-Лагард, они блестяще разбивали каждый пункт обвинения. Они боролись за королеву как львы, в конце концов, рискуя собственной жизнью перед лицом этого ещё не насытившегося королевской кровью сброда. Но это ничему не могло помочь.

   — Так было задумано, князь. Всё остальное представляло собой спектакль для так называемого народа или граждан, как их стали, кажется, называть.

   — К сожалению. Самые убедительные доводы тонули в яростных воплях и проклятиях толпы. Королева была приговорена, подобно своему супругу, к смертной казни. И выслушала свой приговор совершенно спокойно. Так называемые судьи позаботились даже о враче на случай истерии или обморока её величества. Но ничего подобного не последовало. Свидетели утверждают, что Мария-Антуанетта, всё ещё удивительно прекрасная, даже не изменилась в лице. Ещё через три дня, 16 октября, она умерла от ножа гильотины.

   — А вот теперь послушайте меня, князь. Следующими полетят головы самих бунтовщиков. Они начнут истреблять друг друга в тени призрака власти. Иначе просто не может быть.

* * *

Г. Радиг, уведомляя почтенную публику, что он имел честь с живописной Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Павлу Петровичу принадлежащей и господином Рослейном с натуры. Его сиятельства прежде бывшего Его высочества дядьки и первого Её императорского Величества Министра графа Никиты Ивановича Панина писанной картины, снять на меди копию, которая представляет Его Сиятельство, левою рукою опершись на стол, в великолепной одежде, украшен разными орденами и всеми прочими знаками отличия, как то звёздами, крестами и брильянтовым аполетом и столь искусно гравирован, что в ней вся драгоценность его убранства ясно изображена, просит гг. подписавшихся на оный портрет для получения первоначальных абдруков присылать за своеручным подписанием билеты к нему, Радигу, в Преображенском полку, в собственный его дом или в гвардейскую школу, ласкаясь при том, что и те, которые работу его внимания своего удостоят, не без удовольствия, в ожидании своём, останутся. Цена портрету 10 рублей.

«С.-Петербургские ведомости», 1792, № 48.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Буксгевден, великая княгиня Мария Фёдоровна, Селестин

   — Таша, ты? В такую рань? Что случилось? Что-то необыкновенное?

   — Катишь, тебя будет просить о разговоре великая княгиня. Я только что узнала и побежала тебя предупредить.

   — Очередной скандал. Я отказываюсь от всякого общения с ней.

   — В том-то и дело, что наоборот. Великая княгиня ищет примирения и притом немедленного, чтобы избежать совершенно страшного скандала, который может предрешить самым трагическим образом судьбу великого князя.

   — О чём ты?

   — О свадьбе Александра Павловича. Великий князь категорически отказался участвовать в свадебных торжествах, тем более благословить молодых.

   — Ещё одна новость! Если бы ты знала, как я устала от них.

   — Мне ли не знать, но пойми, сейчас императрица доведена до крайности! Около неё этот отвратительный Платон Зубов, который её настраивает бог весть на что. Не знаю, сколько в этом правды, но через адъютанта Фёдора Фёдоровича дошёл слух, что императрица готова воспользоваться поводом, чтобы объявить великого князя невменяемым, а Александра наследником престола. Обстоятельства как никогда благоприятствуют подобному крутому повороту. Ну что же ты молчишь, Катишь! Или тебе уже всё стало безразличным? Дорогая моя, соберись с силами, подумай!

   — Таша, пусть они, наконец, сами улаживают свои семейные дела. Моя извечная роль семейного ангела-хранителя мне больше не под силу. Да она никак и не окупается, даже простым добрым отношением со стороны великого князя. Я остаюсь виноватой во всём и всегда со всеми моими советами, со всей моей помощью. Что из того, что я приду на помощь и на этот раз? Сохраню великой княгине её семью и ещё больше осложню отношения с НИМ?

   — Но как ты себя будешь чувствовать, если он окажется на положении Иоанна Антоновича в каких-нибудь Холмогорах, Тобольске или Березове, если только решение не наступит гораздо раньше и ближе — в равелине Петропавловской или Шлиссельбургской крепости? Катишь, я слишком хорошо тебя знаю, ты не выдержишь. Не выдержишь, Катишь! Если только ты не теряешь надежды, что великий князь сам одумается и сам откажется от своего решения.

   — Никогда не откажется, раз сказал. Ты же помнишь похороны его первой супруги. Он обливал её грязью, но и себя поставил в самое унизительное положение обманутого супруга, и тем не менее. Я говорила с ним в те дни — это был кремень. А теперь тем более.

   — Видишь, видишь! Великая княгиня со своей стороны использовала все возможные средства убеждения...

   — ...и довела его до белого каления.

   — Вот именно. Она на этот раз даже бросилась ему в ноги, рыдала перед ним на коленях — он повернулся и вышел, оттолкнув её руки от своих сапог. Его непреклонность была страшной, это все говорят.

   — Что вызвало сейчас ЕГО решение?

   — Откуда мне знать? Можно только строить предположения. Ты не знаешь, ОН был одинаково против ранней женитьбы сына.

   — Ещё бы — в шестнадцать лет, когда невесте и вовсе едва исполнилось четырнадцать. ЕГО нельзя не понять.

   — Но главное — в происхождении невесты, которое великий князь воспринял как личное оскорбление со стороны императрицы.

   — И здесь ЕГО нельзя не понять. Ведь Луиза-Августа — родная племянница первой супруги великого князя. Это возвращение к самым горьким и обидным воспоминаниям его жизни.

   — Ну, да, да, её мать, принцесса Гессен-Дармштадтская, приезжала в Россию в качестве претендентки вместе с двумя своими сёстрами, а теперь по решению императрицы привезла двух своих дочерей на выбор младшему великому князю. Никто не ожидал, что реакция ЕГО окажется такой бурной и категоричной.

   — Никто! Опомнись, Таша, именно на такую реакцию и рассчитывала императрица. Она раз за разом унижает собственного сына, показывает, что он ничего не значит в собственной семье, в решении судеб даже собственных детей. А тут ещё полная покорность сына решению бабки — Александр Павлович в восторге от перспективы оказаться ни с того ни с сего супругом очаровательного существа.

   — И освободиться от воспитателей, ежедневных уроков и тому подобного, как это было когда-то и с его собственным отцом.

   — Вот видишь, видишь, Катишь, ты лучше любого другого понимаешь безысходность положения великого князя. Неужели издевательства над ним должны увенчаться полным успехом? Неужели у тебя уже не осталось и капли сочувствия к этому измученному жизнью человеку? И только ты сумеешь найти слова, которые спасут его, вернут ему хотя бы видимость душевного равновесия. Он так всегда верит тебе!

   — Верил. Может быть. Но сейчас...

   — Катерина Ивановна! Мадам!

   — Что тебе, Селестин? Ты же видишь, я занята.

   — Мадам, к вам великая княгиня, и она вся в слезах. Через минуту будет здесь, мадам. Что прикажете делать?

   — Принять, конечно. Я выйду ей навстречу. Ваше высочество, вы...

   — Оставим формальности, Катерина Ивановна. Для них нет времени. Вы уже известны о решении великого князя не присутствовать на бракосочетании великого князя Александра?

   — Слухи во дворце расходятся быстро, ваше высочество.

   — На этот раз тем лучше. Я пришла умолять вас доказать великому князю всю пагубность его решения. Он рискует своей свободой, жизнью и благополучием всей нашей семьи. Ведь мы целиком и во всём зависим от воли императрицы, её щедрости, её милостивого отношения. Зачем же бросать её императорскому величеству такой вызов, вы согласны со мной? Скажите, согласны?

   — Моё согласие не имеет никакого значения, ваше высочество.

   — Но это последняя попытка, Катерина Ивановна. Последняя надежда! Я не представляю, что может ещё нас спасти.

   — А великий князь Александр Павлович обращался к отцу с просьбой?

   — Нет, он не хочет об этом и слышать. И императрица поддерживает его в этом решении. Но вы же понимаете, Катерина Ивановна, он всего лишь мальчик, который ещё не понял истинной ответственности за каждый поступок. Его нельзя винить. Он очень обижен, и императрица его утешает всеми доступными ей средствами. Отмечать бракосочетание она не станет, а слухи и так уже разошлись по всему двору.

   — Хорошо, ваше высочество, я постараюсь присоединить свои доводы и просьбы к вашим. Может быть, они окажутся той пресловутой соломинкой, которая позволила переломить спину верблюда.

   — Какого верблюда? Я не понимаю вас.

   — Неважно, ваше высочество. Я сделаю что могу.

   — О, благодарю вас, благодарю заранее, Катерина Ивановна. Я хотела бы покинуть ваши покои так, чтобы меня видело как можно меньше народа. Такая возможность, вероятно, существует?

   — Нет, ваше высочество, в моих комнатах нет потайных ходов. И мне нечего скрывать. Прошу вас, ваше высочество, это единственная дверь.

   — Катишь, я простояла всё это время в гардеробной ни жива, ни мертва и не решилась выйти через маленькую дверь.

   — Она ни для кого и не должна существовать. Пока.

* * *

Подле дровяного магазина на Мойке №576 продаются лучших мастеров живописные картины и до 2000 аглинских эстампов.

Продаются за сходную цену 17 масляными, а 28 сухими красками писанных картин... которые видеть можно, идучи от Аничкова мосту к церкви Знамения на правой руке в каменном под № 1758 доме.

На Васильевском острову в 5-й линии по набережной подле г. Смирнова дома под № 35 продаётся собрание старинных картин разных мастеров за 600 рублей, коллекции новейших картин славнейших аглинских мастеров и несколько картин и рисунков древних мастеров.

«С.-Петербургские Ведомости», 1793,

№26, 36,37.

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

— Катишь, вы? Что вас привело сюда именно сегодня? Думаю, вам известны все новости, и вы должны понять: я никого — понимаете — никого не хочу видеть. Так что...

   — Ваше высочество, я не стану вас обманывать случайностью нашей встречи. Я искала её, хотя и догадывалась о вашем нежелании говорить со мной.

   — Тем более.

   — Но обстоятельства таковы, что я умоляю вас выслушать меня. Только выслушать, ваше высочество, и ничего больше. Вам делать вывод, заслуживают ли мои слова вашего внимания.

   — Я не хотел бы вас обижать.

   — Ни о какой обиде не может быть и речи. Я заранее принимаю ваши возражения, негодование и прямой гнев. И всё же готова рискнуть. Ваше высочество, скажите откровенно, был ли случай, когда я обманула вашу доверенность и ожидания, предала вас не в делах — просто в мыслях? Я могла быть надоедливой, неумной, скучной, но разве хоть раз я руководствовалась чем-либо иным, чем вашими интересами?

   — Я никогда вас ни в чём подобном не обвинил. И не подозревал.

   — Тогда подарите мне десять минут вашего терпения, всего десять минут, ваше высочество.

   — Вы так возбуждены.

   — Да, возбуждена, потому что предчувствую недобрый замысел в отношении вас. Замысел, который можно — ещё можно! — разрушить.

   — Говорите.

   — О, благодарю вас, сир!

   — Вы опять прибегаете к этому титулу!

   — Потому что он как никогда близок к вам, ваше высочество, если ...если вы проявите совсем немного доброй воли.

   — Значит, речь пойдёт об Александре. Это исключено!

   — Но вы подарили мне десять минут, ваше высочество, и я ещё ими не успела воспользоваться. Я хочу вам напомнить, как вы переживали то обстоятельство, что новорождённый Александр Павлович был отдан императрицей под опеку посторонних воспитателей.

   — Вопреки моему желанию и моей воле. Тогда вы утешали меня тем, что ко времени его совершеннолетия он уже освободится от опеки императрицы и вернётся к своему отцу. Что же из этого вышло?

   — Всё, как и предполагалось.

   — Вы дразните меня, Катерина Ивановна!

   — Нет, нет, сир. Что означает эта свадьба — на несоответствующей невесте и раньше всякого положенного срока?

   — Ах, вы согласны с возмутительностью этих обстоятельств?

   — Ещё бы, ваше высочество! Это признает каждый человек.

   — Кроме императрицы, которая способна на любую глупость, чтобы унизить и больнее задеть меня.

   — Да, но в этом случае императрица просчиталась!

   — Каким это образом?

   — Самым очевидным. Женатый Александр Павлович полностью выйдет из-под опеки императрицы. От него вынуждены будут отступиться все эти бесконечные наставники и — скажем так — агенты влияния императрицы. Теперь у её величества не будет ни малейших оснований противодействовать вашим постоянным — я подчёркиваю, постоянным! — встречам с сыном. Вы сможете взять окончание действительного образования Александра Павловича в свои руки, заинтересовать его военным делом, манёврами, маршами. Это будет естественно, и это поддержит Константин Павлович, который всё время к подобным занятиям стремится. Разве это не верно, ваше высочество?

   — И вы думаете...

   — Сир, это совершенно очевидно! А ранняя женитьба... Что ж, обретя официальную супругу, ваш сын сможет в дальнейшем руководствоваться велениями собственного сердца. Пройдёт несколько лет, и его сердце заговорит.

   — Но мне отвратительно видеть само по себе это гессен-дармштадтское отродье в моём дворце.

   — Ваше высочество! Разве этот проигрыш не покажется вам совсем ничтожным по сравнению с обретением двух, казалось бы, потерянных сыновей? Оба великих князя, даже для простого соблюдения приличий, будут отпускаться императрицей к вам.

   — Так чего же вы добиваетесь?

   — Чтобы вы удостоили сегодня своим присутствием праздник освобождения сына, ваше высочество, и превратили его в торжество справедливости.

   — А как же бесчисленные педагогические усилия императрицы? Вы считаете, они могут пройти бесследно?

   — Я могу ошибаться, ваше высочество, но я в этом уверена. Вспомните, как много науки, дидактики и как мало человеческого тепла сообщила императрица своим внукам. Она написала «Бабушкину азбуку» с поучительными историями, которые способны усыпить, если не уморить, каждого человека, тем более ребёнка.

   — Сочинила, кажется, длинные наставления воспитателю великих князей Николаю Салтыкову, которые были переданы ему при высочайшем императорском рескрипте. Он сам показывал мне их — касательно здравия и сохранения оного, касательно продолжения и подкрепления умонаклонения к добру, касательно добродетели, учтивости и знания.

   — Я знаю их наизусть, ваше высочество, потому почти такими же они применялись и к воспитанию монастырок. Уверяю вас, самое трудное было не уснуть крепким сном при их чтении, а ведь отдельные постулаты ещё к тому же были написаны на десюдепортах во всех институтских дортуарах, столовой зале, даже коридорах. Впрочем, это не было изобретением императрицы — но лишь пересказом «Эмиля» Руссо.

   — Руссо меня не интересовал никогда. Салтыков тоже не мог разобраться в сути предписаний и вполне доверился тем учителям, которых императрица-бабушка решила выбрать. Бог мой, чтобы ребёнку читал физику профессор Крафт, ботанику — сам знаменитый Паллас, математику Массон! Себе же он оставил только заботу о здоровье мальчиков и в этом, похоже, преуспел.

   — Вы обошли своим вниманием, ваше высочество, Михайлу Муравьева, излагавшего основы русского языка.

   — Да, помнится, вы мне давали для чтения что-то из его достаточно сентиментальных сочинений, совершенно ненужных будущему мужчине и военачальнику. К тому же он скучнейший моралист.

   — И ещё преподававшего Закон Божий протоиерея Самборского.

   — ...который всегда мне представлялся вполне светским человеком.

   — Он и остаётся таким. Религиозный дух ему совершенно чужд, да эта часть воспитания никогда не волновала императрицу и в нашем институте. А вы знаете, ваше высочество, предполагаемая супруга вашего сына имеет одно несомненное достоинство.

   — Вы его уже сумели обнаружить, Катишь?

   — О, вы ни за что не догадаетесь, в чём именно оно состоит. В превосходном, очень красивом голосе.

   — Она ещё и поёт?

   — Нет-нет, она чудесно рассказывает, и ваш сын успел сказать, что вместо чтения книг теперь будет предпочитать её рассказы о книгах, которые сами по себе ему порядком надоели.

   — Что ж, Катишь, вы добились своего. Пожалуй, я буду на венчании.

   — И тем осчастливите своего сына, ваше высочество. Это чудесно!

* * *

Императрица Екатерина II, А. А. Безбородко

— Итак, Безбородко, самое время подвести итоги с нашими дорогими Господином и Госпожой Вторыми. Даже моё терпение не безгранично, а они злоупотребляют им всё вновь и вновь. Начать с того, что сидение в Гатчине уже переходит все границы. Великий князь в полном смысле слова живёт там как в осаждённой крепости и не собирается ни сдаваться, ни переходить в наступление. На эту изоляцию уже стали обращать внимание иностранные послы. Ты сам, Александр Андреевич, доставлял мне иностранные газеты с совсем не лестными для русского престола комментариями. Эти пасквили продолжаются?

   — Они не могут не находить своего продолжения, ваше величество. Россия слишком большая держава, чтобы не привлекать к себе постоянного внимания.

   — Опять общие рассуждения. Если ты собираешься меня ими успокоить, то зря. На этот раз я не пойду на поводу твоих колыбельных песен.

   — Но это истинная правда, ваше императорское величество, и стоит ли тратить ваше внимание на подобные мелочи?

   — Стоит. И даже очень. Вспомни, чем кончилась моя снисходительность в отношении великого князя во время Шведского похода? Заговором в его пользу! Который, скажешь ты, удалось вовремя предотвратить. Всё верно. Но ведь это первая такая явственная попытка. И ты знаешь, кого я в ней виню? Эту вашу безобидную крошку Нелидову!

   — Вы придаёте этой женщине такое значение, ваше величество? Не результат ли это бесконечных наговоров великой княгини? Вы сами придерживались той точки зрения, что раздор между двумя этими особами в определённом смысле полезен.

   — Был. Когда-то. Но время показало: великая княгиня своей активностью способна только раздражать Павла Петровича, тогда как маленькая фрейлина поддерживает его в самых крайних его амбициях, если только сама их ему не внушает.

   — Но что может измениться в её собственном положении в случае достижения той цели, которую вы имеете в виду, ваше величество? Решительно ничего, и даже напротив — предмет её вожделений станет для неё гораздо менее доступным.

   — Ошибаешься, Безбородко. Она думает в этих розыгрышах конечно же о себе, но только в том смысле, что, питая амбиции великого князя, тем самым привязывает его к себе. Наши агенты утверждают, что он попросту не может дышать без неё. К тому же у нас не было возможности выяснить, насколько расчётлива эта крошка. Что, если её советы не уступают советам братьев Куракиных, если только не превосходят их? Попытка заговора показала, как ловко она ушла от подозрений сама и вывела всех своих друзей. Посмотри, каких сторонников и преданных друзей она имеет: братья Куракины, Вадковский, Плещеев — всех не перечтёшь. И не надо меня уверять, что их преданность обращена напрямую к великому князю. У него слишком тяжёлый характер.

   — Но, ваше величество, мне всегда представлялось, что Плещеев остаётся конфидентом великой княгини.

   — Вот тебе ещё одно неопровержимое доказательство ума крошки. Великая княгиня считает Плещеева своим самым преданным другом, пишет ему совершенно идиотские записочки, от которых мой сын в былые времена устроил бы бурю ревности, а все эти послания попадают в руки Нелидовой, и она получает возможность безошибочно воздействовать на великого князя.

   — Но вы не имели ничего против, ваше величество, того развлекательного образа жизни, что установился в Гатчине сразу по переезде туда Господ Вторых.

   — Однако Шведский поход прервал эту череду развлечений, что само по себе внушает серьёзные опасения.

   — Здесь могли сыграть роль английские газеты. Великий князь воспринял очень болезненно напечатанные в них материалы.

   — Ах, эти статейки, которые ты помог организовать, — о подозрительной и во всяком случае неблагоприятной для царствующей фамилии роли фаворитки. Однако результат оказался достаточно неожиданным. Крошка взбунтовалась, а великая княгиня увидела в этом сигнал к атаке на соперницу. Поток жалоб и сплетен с её стороны хлынул таким водопадом, что я не знала, как его унять.

   — Вы выбрали, как всегда, безошибочный способ, ваше величество. Все вины были списаны на единственных сторонниц великой княгини при гатчинском дворе, а великий князь получил возможность их выгнать, удовлетворив тем своё самолюбие и не потеряв лица в отношении госпожи Нелидовой.

   — Да, ни госпожа Бенкендорф, ни генеральша Ливен такого оборота не ожидали, тогда как наша крошка лишилась возможности проявить характер и уехать из Гатчины, о чём она меня лично просила.

   — Никогда бы не предполагал, что она так амбициозна.

   — И даже очень, но в каком-то не совсем обычном понимании. В этом случае она сочла себя победительницей, хотя всего лишь ненадолго отдалила своё удаление из Гатчины.

   — Это время наступило, ваше величество?

   — Очень скоро наступит, и вот почему. Предоставленный самому себе, великий князь окончательно погрязнет в своих прусских увлечениях. Препятствия и сдерживающие начала, которые представляла крошка, как и её друзья, исчезнут. Я не собираюсь больше его заставлять принимать участие в жизни моего двора. Этот понурый вид, постоянная злобность, нарочитое нежелание соблюдать этикет, даже повышение голоса, к которому он всё чаще стал прибегать, не могут вызывать к нему расположения. Что касается великой княгини, то её рассказы о том, как протекает очередная беременность, не может выдержать решительно никто.

   — Но ведь его высочество тем самым отдастся недобрым чувствам.

   — Направленным против меня, ты хочешь сказать. Опять-таки это уже не имеет значения. Зато наш Александр Павлович будет сиять во всём своём обаянии, красоте, ловкости и умении располагать к себе каждого, кто попадает в круг его внимания.

   — Значит, ваше решение о престолонаследии, ваше величество...

   — ...с каждым днём становится всё более определённым.

   — Но вы не договорили относительно мадемуазель Нелидовой, ваше величество. Что-то следует в отношении неё предпринять.

   — Ты прав. Начнём подготовку немедленно. Первым ударом станет выступление Госпожи Второй и, думается мне, прямо на придворном бале. Пусть она разыщет меня за карточным столом и начнёт в очередной раз жаловаться на свои семейные неурядицы.

   — Думаю, это нетрудно сделать.

   — Я буду возмущена и, не сдержав праведного родительского гнева, немедленно отчитаю великого князя.

   — В присутствии свидетелей, ваше величество?

   — Естественно. Их список мы составим заранее. Мой выговор будет твёрдым, и в заключение я заявлю, что хотя более года воздерживалась от решения по поводу просьбы фрейлины Нелидовой уволить её из придворного штата, нынче ради прекращения семейных ссор считаю необходимым его принять.

   — Но великий князь может начать возражать.

   — При его самолюбии — никогда! У него не будет иного выхода, как молча принять эту горькую пилюлю. И я достаточно знаю крошку Нелидову, чтобы быть уверенной — она тут же уедет из Гатчины.

   — И перестанет там бывать?

   — Зачем же? Если у неё хватит сил и средств, она может туда приезжать из Петербурга, когда душа её захочет.

* * *

Давид, славный Давид умер бы здесь с голода со своими шедеврами. В ходу только портрет. Госпожа Лебрен берёт в столице за портрет /голову/ 3—4 тысячи франков, и здесь за копированный портрет /в рост/ платят по 15 000 ливров. Я видел портрет польской графини, стоивший 30 000 франков. Он действительно хорош, но в Париже ему было бы хорошей ценой 1000 экю /3000/ франков... Хотя русские и не знатоки, но хотят того, что их поражает и доставляет им удовольствие; тогда они платят широко.

Пьер Александр Парризо.

Письмо из России. 1793.

Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович

   — Катишь, вы слышали о конце Людовика XVII?

   — Конце, ваше высочество? И его тоже?..

   — Его нет, но уничтожен он не менее изощрённым способом. Я говорил вам, тысячи раз говорил: так называемый народ не знает ни сострадания, ни сожаления. Он с такой же лёгкостью расправляется с детьми, как и с венценосными особами. И чтобы это чудовище не уничтожало всё вокруг себя, необходима железная лоза и крепкая рука. Только так!

   — Но что всё же случилось, ваше высочество? Вы не хотите ввести меня в подробности?

   — Почему же. Они могут помочь привести вас в чувство и вернуть из заоблачных эмпирей на грешную и страшную землю. Что вы знали о маленьком наследнике французского престола?

   — Я? Пожалуй, только то, что он родился через 2—3 года после вашего пребывания в Париже.

   — Нашего с вами пребывания. И при рождении получил титул герцога Нормандского. А четырёх лет, после смерти старшего брата, объявлен дофином.

   — И что вместе со своими венценосными родителями оказался в тюрьме Тампль.

   — Так вот, после казни Людовика XVI, своего родного брата, граф Прованский провозгласил племянника королём Франции.

   — И это предрешило его судьбу.

   — Что значит — предрешило его судьбу? Его судьба была предрешена его рождением! И что же вы полагаете — лучше жить, отказавшись от своих королевских прав и достоинств, чем публично заявить о них? Впрочем, эти вопросы вам непонятны — они доступны только венценосцам.

   — Но ведь маленький принц ещё в июне 1793-го был разлучён с королевой-матерью.

   — И передан в руки некоего сапожника-якобинца, который вместе с женой издевался над ним, как умел, вымещая свою злость против всех монархов мира. Но этого бунтовщикам показалось мало. Через полгода они заключили юного короля в Тампль или какое-то иное тюремное помещение. Одного года пребывания в нём оказалось достаточным, чтобы принц заболел, и даже тюремщики вынуждены были сообщать муниципальному совету о резком ухудшении его здоровья.

   — Этого малютки в десять лет...

   — Да-да, ему было отказано во всякой врачебной помощи. Врачи, оказывается, просто не допускались к маленькому Людовику. И только тогда, когда страшные опухоли появились у колен и всех суставов, его осмотрели доктора и пришли к выводу о безнадёжности состояния.

   — И они отказали ему в помощи? Как когда-то отказывали сёстрам государя Петра Алексеевича и Анне Леопольдовне...

   — Что за идиотское сравнение, мадемуазель Катрин! Что за сравнения! В случае с царевнами, да и с правительницей речь шла о необоснованном захвате престола — иначе поступать с подобными претендентами было просто невозможно. А здесь так называемый народ, уличный и деревенский сброд, посягнул на самую идею монаршего правления. Неужели вам непонятна разница?

   — Конечно, понятна, ваше высочество. Но и там, и там страдали просто люди. Если Пётр Великий уже вернул себе отнятые у него права, то можно было проявить больше милосердия к пожилым и ни на что не покушавшимся женщинам. Своим тёткам. Так, мне представляется, было бы вернее перед лицом Всемогущего.

   — Они просто надоели моему великому прадеду. Они не раскаивались в душе в содеянном.

   — Но они ничего не сделали.

   — Не вам об этом судить. Монарх всегда прав в своих действиях! Вы слышите, всегда! Здесь нет предмета для обсуждений. Короче, 8 июня 1795 года король Франции Людовик XVII скончался. Ему не было оказано никаких почестей. Его опустили на кладбище Сен-Мартен в общую могилу. Вы слышите — общую! Короля Франции! И специально залили негашёной известью, чтобы от тела ничего не осталось. И это при множестве свидетелей, чтобы ни у кого не возникло сомнения в его смерти. И не существовало возможности должного перезахоронения.

   — Помните, ваше высочество, я сопровождала вас в Александрову слободу, под Москвой. И там глубоко в земле два могильных камня без надписей. Царевен Марфы и Федосьи Алексеевны — их удалось задним числом вынуть из общей могильницы. Наверно, под рукой не оказалось извести. Или — они не были её достойны.

* * *

Мы были очень любезно приняты, но здесь я очутилась в атмосфере, совсем не похожей на петербургскую. Вместо непринуждённости, господствующей при Императорском дворе, я нашла здесь стеснение, всё было натянуто и безмолвно. Великий князь, который, впрочем, очень умён и может быть приятным в обхождении, если он того желает, отличается непонятными странностями, между прочим, дурачества устраивать всё вокруг себя на старый прусский лад. В его владениях тотчас встречаются шлагбаумы, окрашенные в чёрный, красный и белый цвет, как это имеет место в Пруссии, при шлагбаумах находятся часовые, опрашивающие проезжающих, подобно пруссакам. Всего хуже — что эти солдаты — русские, переодетые в пруссаков; эти прекрасные на вид русские, наряженные в мундиры времён короля Фридриха I, изуродованы, этой допотопной формой. Русский должен оставаться русским. Он сам это сознает, и каждый находит, что он в своей одежде, коротком кафтане, с волосами, остриженными в кружок, несравненно красивее, чем с косою и в мундире, в котором он в стеснённом и несчастном виде представляется в Гатчине. Офицеры имеют вид, точно они срисованы из старого альбома. За исключением языка, они во всём прочем вовсе не похожи на русских. Нельзя сказать, чтобы эта метаморфоза была умно задумана. Мне было больно видеть эту перемену, потому что я чрезвычайно люблю этот народ.

Принцесса Саксен-Кобургская. Письма

германской принцессы о русском дворе.

1795.

Великий князь Павел Петрович, великая княгиня Мария Фёдоровна, С.И. Плещеев, Е.И. Нелидова

   — Что?! И это окончательно? Никакие переговоры больше невозможны? Но почему? Почему?.. Бедная Александрина! Бедный милый ангел! Ей так понравился принц. Они, кажется, созданы друг для друга. Чья это злая воля? Чья, я вас спрашиваю, ваше высочество?

   — Мой дорогой друг, мне ли не понять ваших переживаний отца. Поверьте, я пережила всё то же, что и вы, пока ехала сюда из Петербурга. Моё сердце разрывалось.

   — Оставьте ваши материнские излияния, великая княгиня, — они меня не интересуют. И почему вы вообще оставили Александрину одну среди этих отвратительных людей? Почему не остались с нею?

   — Но я хотела сообщить новость прежде всего вам.

   — Новость, которая должна меня убить, не правда ли? И вы считаете, что в этом была крайняя нужда?

   — Мой друг, но вы несправедливы, я не могу прежде всего не думать о вашем душевном состоянии...

   — Всё верно, вы сделали своё чёрное дело. Теперь подробности.

   — Но я не знаю решительно никаких. Императрица ничего больше мне не сказала, кроме того, что свадьбы не будет и что Александрина не станет супругой шведского короля. Вы же знаете, мой друг, императрица сама решает, как долго продлится её разговор с любым человеком. Я не представляю в этом отношении исключения.

   — Кроме тех случаев, когда вы летите в большой дворец жаловаться на собственного супруга и повторяете свои жалобы во всех переходах дворца, всем прислужникам и истопникам.

   — О, как вы жестоки, мой друг!

   — Теперь ещё и жесток. Это надоело, понимаете, надоело! Сергей Иванович! Где же вы, Сергей Иванович? Вы слышали, что произошло?

   — К величайшему моему сожалению, ваше высочество. Катерина Ивановна только что рассказала мне подробности об этой беде. И это надо пережить нашей великой княжне, такой гордой, такой исполненной чувства собственного достоинства, такой похожей на своего отца. Для меня всегда Александра Павловна была светлым духом нашей Гатчины, и как-то в душе я продолжал связывать её рождение с передачей вам, ваше высочество, Гатчины.

   — Да, да, Сергей Иванович, Александрина родилась у меня в марте, а в августе мы уже были в Гатчине. Можно сказать, что бедная девочка увидела мир из окон этого дворца.

   — Опять эти слезливые сантименты! Но где же Катерина Ивановна? Почему она не пришла вместе с вами?

   — Насколько я понял, Катерина Ивановна была уверена, что вы уже всё знаете — ведь великая княгиня пустилась в путь из Петербурга почти одновременно с ней. И теперь Катерина Ивановна, по её словам, решила ждать, если вообще понадобится вашим высочествам.

   — Ещё одно испытание моего терпения! Позвать её! Немедленно позвать сюда Нелидову! Обычные женские капризы и выверты!

   — Вы напрасно обвиняете меня, ваше высочество, в выдумках. Мне представлялось, что родителям великой княжны есть что сказать друг другу наедине, без посторонних ушей.

   — Нет, уже давно нет. Идёмте в кабинетец — там по крайней мере мы будем избавлены от вторжения посторонних. Вы пойдёте с нами, Сергей Иванович.

Опять эти ступеньки, лестницы. Окна, которые кажутся пейзажами, и виды за ними, похожие на картины. Строй дверей, когда хочется закрыться ото всего мира. Задёрнуть занавеси. Прижаться к спинке кресла. Её шаги. Лёгкие. Мелкие, с перестуком каблучков. Если бы вернуть... если бы...

   — Говорите же, Катишь, говорите!

   — Ваше высочество, на этот раз я не склонна винить императрицу. Она и в самом деле мечтала об этом браке, радовалась увлечению молодых друг другом. И потом такая честь — приезд в Петербург за будущей супругой самого Густава IV Адольфа.

   — Вы не в суде, мадемуазель Катишь. Мне не нужны речи адвокатов.

   — Я не была и не буду адвокатом в отношении императрицы. Но вы хотите знать правду. Любая — она лучше тумана недомолвок. Александра Павловна как ребёнок радовалась жениху. Кажется, во всём они находили общность вкусов. И потом одарённость великой княжны, её великосветские манеры, её царственная осанка, походка...

   — Не преувеличивайте, Александрина ещё дитя. Всего тринадцать лет.

   — Но она на глазах повзрослела. В ней проснулась королева, поверьте, ваше величество. Вам не понравился её портрет кисти Дмитрия Левицкого, на фоне Камероновой галереи Павловска...

   — Мне вообще не понравился этот выбор Павловска.

   — Но художник в этом не виноват. Сама же великая княжна словно увидена его внутренним прозрением. Величественная, несмотря на юность, мягкая и царственная.

   — Вы опять за своё, Катишь. Левицкий — ваша известная слабость. Но это сегодня не имеет никакого отношения к делу. Продолжайте же!

   — Государь, о чём можно рассказывать? Всё складывалось как нельзя лучше. Король открыто заявил, что о лучшей подруге жизни не мог и мечтать. Великая княжна не скрывала своего увлечения женихом. День помолвки они оба ждали как величайшего праздника, и...

   — Какое «и»? Именно причину мне и надо знать.

   — Неловкость наших дипломатов, и ничего кроме. Перед самым обручением они так неловко и неуклюже завели разговор о вероисповедании невесты, так категорично заявили о её религиозной позиции…

   — Но почему же не после помолвки?

   — Или ещё лучше — после венчания. Вы правы, мой государь.

   — Нет, нет, я исключаю перемену моей дочерью вероисповедания, и всё же — существует множество способов смягчить требования. Помочь взаимному чувству молодых людей.

   — Дипломаты их не нашли. Императрица узнала о разрыве, когда окончательное слово уже было сказано.

   — Где же она была раньше, просвещённейшая монархиня Европы? Почему за всем не проследила сама и вовремя?

   — Такого ответа, мой государь, я не знаю. Знаю только, что с императрицей случился лёгкий удар. У неё отнялась рука и стала непонятной речь. Её, как говорят, отнесли на её половину.

   — Шестьдесят семь лет — вполне подходящий возраст для такой старческой болезни. Она пришла в себя?

   — Не знаю, государь мой, но думаю, придёт. Её унесли в личные апартаменты Платон Зубов и один из его братьев.

   — Зубовы на посту. Впрочем, одному Платону с нею было бы и не справиться. Но что с женихом? Нет, сначала — что с Александриной? Почему она не приехала к родителям?

   — Императрица бы этого не допустила. Она сама переживает трагедию, как она выразилась, любимой внучки.

   — Теперь даже и любимой! Вы помните, Катишь, когда пришла на свет Александрина, императрица даже поморщилась и заявила, что всегда предпочитала мальчиков девочкам?

   — Конечно, помню, мой государь. Для великой княжны было сделано исключение.

   — Никакого исключения. Сомневаюсь, чтобы императрица вообще умела любить, тем более детей. Но что ж король?

   — Он ещё колебался, но приближённые настояли на его отъезде. И он уехал, делая оскорблённый вид, хотя в душе, я уверена, сожалел о случившемся.

* * *

Е.И. Нелидова, С.И. Плещеев, великий князь Павел Петрович

   — Катерина Ивановна, друг мой, наконец-то!

   — Вы ждали меня, Сергей Иванович? Что-то случилось? Ещё что-то?

   — Хвала Господу, ничего нового. Кроме слухов. Страшных слухов для его высочества. Я едва удерживаю великую княгиню, чтобы она не попыталась усугубить его состояние своим материнским отчаянием, и чувствую, что моих сил и доводов совершенно недостаточно. Великая княгиня настаивает — нет, её высочество требует, чтобы великий князь вмешался в ситуацию и...

   — Сергей Иванович, пока вы только пугаете меня, и если время дорого...

   — Его попросту нет.

   — Тогда тем более объясните толком, что происходит.

   — Графиня Головина.

   — И что же? Что графиня Головина?

   — Она повсюду распространяет сплетню о своём разговоре с императрицей и приводит немыслимые подробности.

   — Какие же? О чём?

   — О ком, Катерина Ивановна! Графиня утверждает, что государыня пожаловалась ей на неудачу своего сватовства в отношении великой княжны Александры Павловны.

   — Но графиня и так о ней знала. Об этом чирикают все воробьи под застрехами.

   — Да не о том сватовстве, Катерина Ивановна! В том-то и дело, что о втором, таком унизительном для великого князя и его дочери.

   — Ах, вот оно что! Не удержалась.

   — Так вы что-то знаете, Катерина Ивановна? Вам известны подробности? Неужели всё это правда? Бог мой! Бедный отец!

   — Подробности... Я скажу вам о них, потому что всё равно с ними придётся знакомить его высочество. Лучше, если это сделаем мы с вами, его искренние друзья, чем люди со стороны. Так вот, государыня в полном отчаянии, ещё не оправившись от приступа болезни — она плохо владела рукой и говорила с некоторым затруднением, — велела Безбородко посватать великую княжну за Николая Петровича Шереметева^[23].

   — Значит, всё-таки правда...

   — Да, велела посватать и — получила отказ.

   — Это невероятно! Шереметев отказался от руки великой княжны? После шведского короля? Но как государыня мыслила себе затушевать подобный переход? Простите, мой друг, но я, кажется, перестаю что-либо понимать.

   — Не вы один, бедный Сергей Иванович. Чем руководствовалась государыня, не может толком сказать никто. Просто она распорядилась, Безбородко выполнил высочайшую волю. А молодой Шереметев, даже не дослушав предложения, от него отказался. Вот и всё.

   — Но такое оскорбление царственной невесты! Да и потом сватовство «порушенной», когда первый претендент ещё не успел доехать до дому. А Александра Павловна? Что бедная Александра Павловна, у неё спросили? Её согласие было дано?

   — Конечно, нет. Во всех придворных перипетиях о ней забыли, оставив тонуть в море слёз. Её оставили все, даже великая княгиня, поспешившая в Гатчину.

   — И тем не менее успевшая каким-то образом перехватить слух о втором сватовстве. Чего же она хочет добиться от его высочества? Нанести новую рану его самолюбию? Как это бессердечно!

   — Катишь! Катишь, вы здесь? А и ты тоже успел, старый хрыч. Ты мне не нужен. Ступай! Ступай скорее! И плотно притвори двери. Катишь! Я больше не вынесу! Только что великая княгиня...

   — Ваше высочество! Мой дорогой друг! Я знаю всё. Думаю, много больше великой княгини, хотя она так спешила осведомить вас.

   — И в данном случае была права.

   — Вовсе нет, ваше высочество. Без подробностей эти новости не имеют смысла, а главное — теряют свой оскорбительный для вашего высочества характер.

   — Вы говорите глупости!

   — Вовсе нет. Подумайте сами, государь, могла ли императрица в здравом уме и твёрдой памяти придумать брак между своей старшей внучкой, без пяти минут королевой, с одним из своих подданных, да притом немедленно после разладившейся свадьбы.

   — Она всё может! Она всегда была полоумной ехидной!

   — Государь! Государь! Вы, конечно, дадите волю своим чувствам, но умоляю, разрешите мне договорить мою мысль до конца. Это всего несколько минут, ваше высочество!

   — Мне не нужны ваши мысли! Мне не нужны ваши успокоительные! Мне ничего и ни от кого не нужно, вы слышите?

   — Слушая вас, государь, я сама впадаю в отчаяние, а между тем состояние государыни говорит о том, что приступ болезни, от которой спас её величество Роджерсон, может повториться. И в самое ближайшее время. И это не мои слова: Роджерсон сказал об этом, не таясь, Салтыкову. Он сказал, что нужно быть готовым ко всякому исходу. И — просил каким-нибудь способом передать это вашему высочеству. Её величество отдавала свой приказ Безбородко плохо слушающимся языком. Не вменяйте же государыне в вину то, что делала болезнь. Вы сами знаете, государыня очень привязана к Александре Павловне и наверняка не собиралась обижать внучку.

   — Как мне надоело ваше миротворчество, Катерина Ивановна! Вы постоянно связываете мне руки и не даёте поставить себя перед императрицей так, как следовало бы цесаревичу.

   — Государь, пока вы бессильны перед её властью, давайте скажем правду до конца! Моя мечта — видеть вас на престоле, но для этого вы должны оставаться живым и здоровым. Разве не так, государь? Живым и здоровым! А это совсем не так просто, и вы это отлично знаете. Вас испытывают на терпение все — мне ли этого не знать, но сейчас мы почти у цели, государь! Почти у цели! Ничто из происшедшего не касалось вас...

   — Хватит, Катишь! Так что же всё-таки происходило? Великая княгиня сказала, что этот наглец Шереметев отказался от руки моей дочери? Такая честь и такой позор!

   — Государь! Безбородко очень осторожно — вы же знаете эту старую лису! — очень осторожно, как бы в шутку завёл разговор с Николаем Петровичем Шереметевым.

   — Я уничтожу его, как только смогу!

   — Ваше высочество! Ваше высочество! Ответ графа был ответом подлинного верноподданного. Он сказал, что не достоин даже самого помысла о подобном браке и считает шутку — именно шутку, государь! — неуместной и недостойной, почему её попросту отклоняет.

   — И вы уверены в этом ответе?

   — Но вы же сами видите результат, ваше высочество. Императрица в полном расстройстве и настолько ослабела душевно, что сама передаёт эту историю придворным.

   — Она может продолжать настаивать. Соблазнять графа, наконец!

   — Чем, ваше высочество? Богатствами? Они у графа несчитанные. Наградами? Граф их сторонится. Службой? Он никогда в неё не пойдёт. У графа все условия, чтобы быть свободным в своих решениях, государь!

* * *

Великий князь Павел Петрович, великая княгиня Мария Фёдоровна, придворные

   — Принимаете, милые хозяева?

   — Ваше высочество! Какое счастье! Вы не обошли нашего скромного дома вниманием.

   — Как бы я мог забыть мою очаровательную Колибри, крошечную хлопотунью. Я только у коменданта Гатчины и чувствую себя по-настоящему в своей семье. Вы сумели устроить удивительно милое гнёздышко, вместе с тем проникнутое военным духом.

   — Ваше высочество, как могло быть иначе: я жена генерал-майора и это предмет исключительной моей гордости, а ваши посещения делают меня счастливейшей женщиной на свете.

   — И вы любите Гатчину, Колибри?

   — Я растеряна вашим вопросом, ваше высочество. Разве можно не любить Гатчину, такую великолепную, такую императорскую!

   — А вот великая княгиня по-прежнему тяготится Гатчиной и вздыхает о Павловске.

   — Не может быть! Павловск — всего лишь летняя дача. Великолепно устроенная, где всё проникнуто вашим вкусом, ваше высочество, но не имеет имперского духа Гатчины.

   — Николка, а ты где замешкался? Вот я тут с твоей Колибри какие амуры развёл, тебе остаётся только начать меня ревновать. Да ты никак чем-то озабочен, Котлубицкий? Случилось что?

   — Ваше высочество, с подставы примчался офицер, говорит, из Петербурга сюда едет карета с кем-то из приближённых императрицы. Вроде бы на кого-то из Зубовых похож. Лошадей не жалеют.

   — И ты думаешь, Николка?..

   — Государь, но должно же это в конце концов случиться. Естественный ход природы.

   — Ты полагаешь, так серьёзно?

   — Государь, если бы не Зубов...

   — Возможно, серьёзная болезнь. Так или иначе, далеко ли им до Гатчины?

   — Полагаю, через час-полтора могут быть здесь. Прикажете по дороге их задержать, или как?

   — Нет-нет, пусть события идут своим чередом. Но за стол мы сядем немедленно. Кто у нас там сегодня? Надо спросить у Обольянинова.

   — Ваше высочество, в этом нет нужды. Каждый список есть и у меня.

   — Тогда быстрей читай.

   — Господа Плещеевы, госпожа Шац, Кушелев, камергер Бабиков, бригадир Донауров, Обольянинов с супругой.

   — Жаль, нет Катерины Ивановны.

   — Вы приказали ей быть к ужину.

   — А кто ещё?

   — Только дежурные фрейлины и кавалеры большого двора: Дивова и Валуева, одна из сестёр.

   — Не дождусь часа, чтобы перестать видеть эти физиономии. А кавалеры. Сколько их?

   — Четверо: князь Несвицкий, граф Шувалов, граф Воронцов и граф Ильинский. Зато, ваше высочество, и наши гарнизонные офицеры, как вы изволили приказать, господа Каюс, Винцлебен и Розберг.

   — Посему изъясняться будем на немецком языке. Это сразу поставит на место всех дежурных после французского диалекта Зимнего. Однако виду никакого не подавай, что в пути какое-то известие. Ещё разберёмся, какое. И вот ещё. На всякий случай. Вызови к концу стола доктора Фрейганга. Если речь будет идти о болезни, я хочу, чтобы он оказался в Петербурге вместе со мной. А лошадей...

   — Лошади уже готовы, ваше высочество.

   — Молодец, Николка, настоящий молодец. Сейчас подумаем, кто со мной в случае чего поедет, и чтобы у всех было наготове дорожное платье. Времени терять мы не будем. Какая же всё-таки досада, что именно сегодня мадемуазель Нелидова задерживается до вечера. Её пребывание здесь было бы более чем уместно.

   — Мой супруг, я правильно угадала, к каким друзьям вы сочтёте нужным зайти на обратном пути с манёвров.

   — Что-то случилось, великая княгиня?

   — Слава богу, нет. Я только хотела осведомиться, как скоро можно подавать кушанья.

   — Об этом нечего было осведомляться. Я, мне кажется, ещё ни разу не опаздывал ни на минуту. Вы зря себя утруждали, Мадам.

Великая княгиня еле успевает подняться на каменные ступени — отчаянный перестук копыт. Запылённый всадник, осадивший жеребца чуть не у ног великого князя. Гримаса недовольства сменяется на лице наследника бесконечным недоумением. Невероятно!

   — Алексей Орлов? Это вы?

Прыжок из седла — слуга еле успевает перехватить поводья. Орлов-Чесменский опускается на колени перед великим князем.

   — Ваше высочество! Виноват, ваше императорское величество, счёл своим верноподданническим долгом первым донести до моего императора весть о счастливом для всей России предстоящем восшествии на отеческий престол!..

   — Ты о чём, граф? Значит, императрица...

   — Удар апоплексии, ваше величество. Сильнейший. Императрица без языка и движения.

   — Это ещё ничего не значит.

   — Доктора определяют оставшийся императрице срок жизни не более нескольких часов. Потеряно время для лекарских действий, способных облегчить течение столь тяжкого недуга.

   — Уверен, граф? Хотя иначе не стал бы рисковать собственной шкурой, я-то тебя знаю. Впрочем, сюда уже мчится кто-то из Зубовых.

   — Мчится! Я с лёгкостью обогнал их карету в пути. Им ещё следует научиться разбираться в лошадях, а уж тем более править ими.

   — Что ж, Николка, распорядись подавать. Я не благодарю тебя, граф. Иначе ты не должен был поступить. Садимся.

   — Мой друг, а наш стол?..

   — Николка, ты займёшься... императрицей, не правда ли? Пошёл. И надо бы в дороге припомнить все неотложные дела. Сейчас же. Начнём, пожалуй, с Новикова. Это утешит нашу Катерину Ивановну. Я слышал, за несколько лет в крепости он превратился в сущую развалину. Никакой сидевший с ним доктор не помог. На то и крепость! Отпустить завтра же в свои деревни. Объявить полное освобождение. Где у него деревенька?

   — Где-то за Москвой, ваше величество.

   — Тем более. Пусть прямо туда и увезут. Оклемается не оклемается — всё свободой подышит. Да, Радищев. С ним не так просто. Из сибирской ссылки вернуть тоже в его деревню. Есть такая?

   — Кажется, в Калужской губернии, да затрапезная, говорили, дай бог, десяток-другой дворов наберётся.

   — Не моя печаль. Сколько есть, столько есть. Калужскому губернатору предписать за нововозвращенцем следить, глаз не сводить, чтобы ещё какой книги не учудил. Впрочем, всё равно без цензурного досмотра по всей России не обойтись. Был один Радищев, гляди, объявится какой-нибудь Иванов. Цензура на всё, что издаётся, и на всё, что будет из Европы ввозиться. Тут уж никаких послаблений. Либеральные выверты приказали долго жить — вместе с императрицей. Катерина в этом легко убедится. Катерина Ивановна.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

...Бессмертная Екатерина возвратилась к вечности, в своё небесное жилище ноября 6-го дня в 9 часов вечера, как то все присутствовавшие и знатнейшие особы утверждают. Кончина её последовала от страшного удара апоплексии, пятого числа поутру ей приключившегося. В сей день, восстав от сна, чувствовала в себе какое-то особливое облегчение, и так хвалилась. В 9 часов потребовала кофею, который ей также особливо хорош показался, почему и позволила выпить две чашки, сверх обыкновенной меры, ибо последнее время от сего кофею воздерживалась. Между тем подписывала уже дела. Самому Трощинскому подписан чин действительного статского советника; поднесено было подписать Грибовскому чин второй Степени Владимира и дом; Ермолову /Петру/ чин и крест; здешнему вице-губернатору Алексееву 600 душ. Сию последнюю бумагу велела переписать, потому что души не в той губернии написаны. По сей причине и другие поднесённые милости остались неподписаны. Говорят, что все они готовились к Екатеринину дню. После завтрака Захар Константинович /камердинер Зотов/ докладывал, что пришёл Терской с делами. Она изволила сказать, чтоб маленько пообождал, что она пойдёт про себя, и тогда уже пошла в свой собственный кабинетец. Захар Константинович несколько раз входил и выходил из покоя, и, не видя долго императрицы, начал приходить в сомнение, говорил о том Марье Саввишне /Перекусихиной/, которая беспокойство его пустым находила; но когда слишком долго она не выходила, то Захар вновь говорил о том Марье Саввишне, побуждал её пойти посмотреть, и напоследок по долгом прении пошли оба.

Подошед к двери кабинета, сперва шаркали ногами, потом стучали в дверь, но, не слыша никакого голоса, решились отворить дверь. Дверь отворялась внутрь; отворяя её, чувствовали они сопротивление. Употребив насилие, маленько отворили и, увидя тело, со стула на дверь упавшее, объяты были смертным ужасом. Другие утверждают, что она лежала на стуле навзничь с отверстым ртом и глазами, но не совсем умершая. В одну минуту трепет и смятение в покоях её распространились. Тотчас положили её в вольтеровские кресла, возвестили князю /Платону Зубову/, сыскали врачей, употребляли всевозможные средства... умножили было признаки жизни. Умирающая императрица в страшных сильных движениях терзала на себе платье, производила стон; но сие были последние силы её напряжения. Изнемогши, лежала она плотию уснувши, яко мертва, но дух жизни был в ней по общему мнению до 9-ти часов вечера 6-го числа; по крайней мере в сие время объявили её совершенно отошедшею.

Т.П. Кириак, инспектор классов Смольного

монастыря — князю И.М. Долгорукому. 1796.

Великий князь Павел Петрович, Д.П. Трощинский, доктор Роджерсон

   — Ваше высочество, императрицу ещё нельзя считать покинувшей земное бытие.

   — Это что, предупреждение императору, доктор? Я в нём не нуждаюсь. Верно то, что со смертного одра императрица более не встанет.

   — Формально нет, но так положено — ждать последнего вздоха.

   — Вам никто этого не мешает делать. Займитесь своими прямыми обязанностями. И — я больше не желаю вас видеть. Как только подпишите заключение, немедленно уезжайте из дворца. Немедленно!

   — Ваше императорское величество!

   — Это ты, Трощинский? Ты счёл нужным обратиться ко мне с полным титулом, тогда как врач...

   — Ваше императорское величество, извините его — это простая человеческая растерянность, но, как я полагаю, никак не злой умысел. Простая растерянность.

   — И наглость. Ты же не растерялся.

   — Я ждал этой минуты, ваше императорское величество. И она наступила, потому что была предначертана историей. И я подумал, что могу оказаться полезным моему монарху. Вот это первый документ, который я последнее время носил всегда с собой, чтобы успеть своевременно вручить в монаршьи руки.

   — Что это?

   — Завещание императрицы, ваше императорское величество. Завещание, которому не следовало быть. Вы поступите с ним, как найдёте нужным, ваше императорское величество.

   — В пользу Александра Павловича? Вот оно что! И императрица доверила его тебе, а ты...

   — Передал его законному наследнику, так долго дожидавшемуся положенного ему срока вступить на отеческий престол.

   — Я запомню это, Дмитрий Прокофьевич.

   — Камин разожжён, ваше императорское величество, и если на то будет ваша воля, я отлучусь на некоторое время.

   — Это лишнее. Лучше постой на часах у дверей, пока рассеется пепел этой очередной несправедливости. В соседнем покое я видел графа Ростопчина.

   — Вы хотели его позвать, ваше императорское величество?

   — Ни в коем случае. То, что происходит, останется между нами. Ты будешь служить мне, Трощинский. Верно служить.

   — Государь мой, вы не раскаетесь в своём многомилостивейшем решении, и мой многолетний опыт...

   — Что он тебе подсказывает в эту минуту?

   — Что необходимо немедленно, не тратя времени, приступить к написанию манифеста о вашем вступлении на престол, ваше императорское величество.

   — Тебе нужны для этого какие-то образцы, бумаги, помощники?

   — Никого и ничего, ваше величество. В портфеле у меня с собой все письменные принадлежности и — простите меня, мой государь! — текст манифеста, если вам угодно будет его одобрить.

   — Ты написал его заранее, Трощинский?! Невероятно! Это, признаюсь, самый большой подарок, который я только мог сегодня получить. И я хочу, чтобы ты сегодня же позаботился о делах коронации. Я не хочу её откладывать. Да, а остановиться в Москве — я остановлюсь в твоём доме. Что там за шум в дверях?

   — Подлекарь пришёл доложить, что императрица ещё дышит и...

   — Дмитрий Прокофьевич, закрой дверь — пусть меня больше не беспокоят всякими пустяками.

* * *

Высочайшее повеление Управляющему

Кабинетом В.С. Попову Павла I.

7 декабря 1796 г.

Василий Степанович. Для поспешнейшего строения Михайловского замка дозволяем мы употребить из наличных материалов, припасов и инструментов, в Пелле и Царском Селе находящихся, какие только из оных могут быть к сему годны, употребляя уже и те, которые в деле в Пелле были.

Павел.

Император Павел I, Д.П. Трощинский

И снова император предпочёл уехать хотя бы на несколько часов в Гатчину: там легче дышится, проще думается. На этот раз вместе с неразлучным Трощинским. Надо разобраться в отставках и назначениях. Не дожидаясь коронации. Отстранить ненавистных. Приблизить — впрочем, о будущих приближённых речь впереди. Надо прислушаться к советам старой лисы. Ему ли не знать подноготную каждого.

   — Послушай, Трощинский, надо быстро освободить дворец от Перекусихиной. Старушонка надоела, да тут ещё её траур.

   — Ваше величество, она служила верой и правдой императрице. Вы, по всей вероятности, захотите её отправить на заслуженный отдых, чтобы окружающие знали, что верность награждается всегда. Это великолепный пример.

   — Что ты предлагаешь?

   — Ей вполне хватило бы сторублёвой пенсии в месяц на достойное житьё, деревушку на прокормление.

   — Куда она и должна немедленно отправиться.

   — Ваше величество, Марья Саввишна никогда не настраивала покойную императрицу против вас, никогда не мешалась ни в какие интриги, хотя имела к тому множество возможностей. Она всегда была сторонницей мира в семье и особенно горько оплакивала отделение великого князя Александра Павловича от родителей.

   — Ты хочешь сказать, в её высылке нет смысла, не так ли? Где же она ещё может жить?

   — Я не в праве распоряжаться такими вопросами, ваше величество, но в Петербурге есть бывший дом банкира Сутерланда. Марью Саввишну можно было бы в один день туда перевести, а в Рязанской губернии ей вполне бы хватило четырёх с половиной тысяч десятин.

   — Будь по-твоему, но я не хочу, чтобы она являлась мне на глаза. А теперь займёмся родственниками, которыми столь щедро наградила законного сына покойная императрица. Первый, конечно, Алексей Григорьевич Бобринский, в прошлом князь Сицкий, как кажется, его назвала сановная родительница до награждения селом Бобрики.

   — Вы всегда благоволили графу, ваше величество.

   — Я действительно никогда не имел ничего против этого шелопая. К тому же, насколько понимаю, он доставлял императрице одни неприятности. Кто-то рассказывал, что, отправившись с товарищами в образовательную поездку по странам европейским, мой названный братец так там набедокурил, что сопровождавший его полковник отказался от исполнения своих обязанностей.

   — Совершенно верно, ваше величество, — полковник Бушуев. Полковник во всех письмах жаловался на беспечность и нерадение графа, на отсутствие в нём любезности, но и честолюбия. Госпожа де Рибас много раз повторяла, что это вертопрах и повеса, единственное занятие которого тратить без счёту деньги.

   — Превосходная характеристика! Престол его не интересовал никогда?

   — О, нет, ваше величество. Только не престол! Когда граф в 1788 году вернулся из заграничного путешествия, императрица вообще не разрешила ему въезд в Петербург, уволила в отставку и предписала житьё в Ревеле.

   — Он жаловался на свою судьбу?

   — Напротив. Был в совершеннейшем восторге от той свободы, которую ему давало пребывание в Ревеле. Там же он нашёл и свою супругу — дочь ревельского коменданта барона Унгерн-Штернберга.

   — Императрица дала своё согласие?

   — Императрице это было, насколько я понимаю, совершенно безразлично. Сопротивлялись, и достаточно долго, родители невесты.

   — С какой такой стати? Из-за своего баронского титула?

   — Нет, ваше величество, родители боялись поступить неугодно императрице. Ходил слух, что покойная монархиня собиралась женить графа на одной из немецких принцесс.

   — И это соответствовало действительности?

   — Ни в коей мере. Как только в январе 1796-го состоялась свадьба, императрица пригласила молодых в Петербург и очень обласкала невестку, которая отличается умом, весёлым характером и простотой в обычаях. Матушка ваша изволила даже пошутить, что её невестка по-настоящему отважная женщина, раз рискнула стать женой человека с таким кондуитом.

   — Почему молодая графиня не получила никакой придворной должности?

   — И она, и граф равно отказались от подобной чести.

   — Превосходно! Зато я возвёл братца в графское достоинство, пожаловал в генерал-майоры. А теперь, записывай, Трощинский: быть Алексею Григорьевичу ещё и управляющим Петербургским Воспитательным домом. Послужит сколько захочет. Не захочет его воля, всякое его решение акцептирую заранее.

   — Ваше величество, как насчёт Завадовского воля ваша будет?

   — А, любимец твой. Что он у нас сегодня — при каком деле?

   — Управляет, вашевеличество, Дворянским и Государственным заёмным банками. Отлично с обязанностями своими справляется.

   — Что ж, давай возведём его в графское достоинство.

   — Но, ваше величество, Пётр Васильевич имеет это достоинство.

   — Думаешь, не знаю? Только ведь Римской империи, а у меня получит Российской и ещё Андреевскую ленту. Доволен?

   — Граф сам выскажет вам, ваше величество, свою благодарность и верноподданнические чувства. Вот только насчёт работы...

   — Должностей, значит. Что ж, быть ему директором банков. Дальше посмотрим. Может быть, стоит ему женскими учебными заведениями заведовать или медицинской частью? Без дела не будет. Почтительность всегда оказывал мне надлежащую. А теперь черёд другого фаворита покойной.

   — Кого вы имеете в виду, ваше величество?

   — Семёна Гавриловича Зорича. Удивился?

   — На всё ваша воля, ваше императорское величество.

   — Так вот поплатился Зорич, насколько помню, за то, что Потёмкину сказал разные нелестные о нём слова. Однако в жизни себя показал наш серб куда лучше светлейшего. В заграничном вояже не задержался. По возвращении в Шклов свой вернулся и организовал там...

   — Шкловское благородное училище, сиречь Кадетский корпус.

   — Покойная императрица к нему в Шклов не раз заезжала, за корпус кадетский хвалила — сама мне рассказывала, а потом разгневалась.

   — Подозрений там было множество по денежной части, ваше величество.

   — Её дело. А ты запиши: быть Зоричу шефом Изюмского полка. Я ему верю и наветов никаких знать не желаю.

   — Вы просили, ваше величество, напомнить вам о де Рибасе. Прикажете отстранить от должностей? Нынче командует он Черноморским гребным флотом.

   — Быть Иосифу Михайловичу генерал-кригс-комиссаром, и пусть благодарит за то супругу свою. Ты что о нём сказать можешь?

   — При всей своей фанаберии — человек отличных способностей и понятий в делах. Ночи напролёт над проектами всяческими проводит — изобретениями по части механики и даже представил проект моста через Неву.

   — Забавно. Пусть мне мысли свои представит в удобное время. А теперь о Москве подумать надобно. Главнокомандующим там хочу видеть князя Долгорукова Юрия Владимировича. О службе его можешь мне сразу рассказать. Знаю, не ладил он ни с императрицей, ни с Платоном Зубовым. Так в чём там дело было?

   — Список послужной у князя длинный. В Семилетней войне в чине капитана себя отлично показал, в битве при Гросс-Егерсдорфе в голову ранен был. Получил в командование Петербургский полк.

   — С чего бы? Кто помог?

   — Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский перед императрицей ходатайствовал, потому и был произведён в генерал-майоры и одновременно майоры Преображенского полка. Граф же его в Черногорию отправил, с объявившимся там самозванцем бороться. Вояка князь отличный, а с делами дипломатическими у него полный конфуз вышел. И дела не сделал, и еле ноги унёс.

   — В Россию вернулся?

   — Нет, ваше величество, в морской экспедиции графа Орлова участие принял, во время Чесменского боя кораблём «Ростислав» командовал. И хотя ранее был ранен в руку и в ногу, получил от графа приказ ехать в Петербург с донесением о Чесменской победе. Вот тогда от императрицы получил Георгиевский крест и орден Святого Александра Невского.

   — Неплохо ему граф помог.

   — А вот князь Юрий Владимирович с ним-то и не поладил. О ссоре их разное говорили, только Долгорукова перевели в армию Румянцева и от Румянцева уже пожаловали подполковником Преображенского полка. Во вторую Турецкую войну брал князь крепости Аккерман и Бендеры, за что получил Андреевскую ленту. А вот с Платоном Александровичем Зубовым, как только тот появился, сразу в конфликт вошёл. За шесть лет три раза в отставку выходил, императрице еле удавалось его уговорить обратно возвращаться.

   — Слышал его слова: подольщаться к временщикам не стану.

   — И так говаривал князь, и того резче. Всего-то пять раз службу оставлял.

   — А что с его наградами в первую Турецкую войну? О них немало толковали, будто отказался от них.

   — Учудил князь, ничего не скажешь. От Аннинской ленты отказался и двадцатью тысячами подаренных императрицей рублей пренебрёг. Прямо императрице заявил, что не заслужил ещё таких наград.

   — Превосходно! Такой мне человек в Москве и нужен. Его ко мне на аудиенцию доставишь. Ему мне многое сказать надобно будет. Увидит, как всё по-новому теперь в державе нашей устраиваться станет, ещё порадуется.

* * *

Император Павел I, императрица Мария Фёдоровна

   — Сир, я хотела поговорить с вами.

   — Думаю, наш разговор можно отложить на более удобные часы.

   — Да, но я обращаюсь к императору как императрица и по делам, имеющим, не сомневаюсь, государственное значение.

   — Вы шутите, Мария Фёдоровна. Вы и государственные дела! Как-то одно не вяжется с другим. Да вы никогда ими и не интересовались.

   — Интересоваться было бесполезно, когда мы с вами, сир, были от них отстранены. Но я всегда думала о том, какую роль могла бы играть в качестве царствующей особы.

   — Вы раскрываете для меня совершенно неожиданную сторону вашего характера, моя уважаемая супруга, и тем не менее давайте отложим изложение ваших планов на время вечернего чая или по крайней мере ужина в кругу семьи.

   — Но я бы не хотела посвящать в мои замыслы даже членов семьи, сир. Вряд ли они сразу сумеют их понять. К тому же к членам семьи непременно присоединятся придворные чины. Вы теперь ни минуты не проводите без них.

   — К этому обязывает меня мой сан. Но вы меня сумели заинтриговать, и, если ваши соображения не займут много времени, я слушаю вас очень внимательно. Вы готовы к разговору именно сейчас?

   — Я была к нему готова в любое время и уже давно, сир. Двенадцатого ноября прошлого года вы изволили назначить меня начальствовать над Воспитательным обществом благородных девиц.

   — И что же, вы недовольны своими обязанностями или они представляются вам слишком обременительными?

   — Ни в коем случае, сир, я готова всю себя посвятить этому благородному делу, уже познакомилась с постановкой дела в Смольном институте и безусловно не согласна со многими из установлений покойной императрицы. Прежде всего меня возмущает привитый там дух вольтерьянства.

   — Даже так! Это не кажется мне соответствующим действительности. Да и каким образом подобный дух мог быть допущен в стенах института?

   — Мне не так трудно представить вам это обстоятельство, сир. Дворянки и мещанские девушки в одном институте, буквально под одной крышей — разве одного этого недостаточно?

   — Что значит в одних стенах? В классах? С общими воспитателями?

   — Конечно, нет. Но их объединяют стены Смольного монастыря. Они встречаются каждый день в церкви. Постоянно наблюдают друг друга.

   — Насколько мне известно, пребывание в институте не связано монастырским уставом, так что ежедневное пребывание на богослужениях там просто не принято, и это мне представляется вполне разумным. Императрица обсуждала с Дидеротом воспитание новой породы людей — отсюда подобное столь не нравящееся вам новшество.

   — Вот именно новой породы, сир. Но на это имеет право один Господь. Он создаёт человека таким, какой он есть, и не дело людей вмешиваться в его предопределения.

   — Вы не сильны в философии, ваше величество.

   — О, поверьте, сир, моих познаний достаточно, чтобы организовать процесс воспитания детей, тем более из благородных семей. Что же касается мещанского сословия, увольте — я не стану им заниматься. Да и государство, и вы, сир, не можете быть в нём заинтересованы.

   — Напротив. Это воспитательницы и родительницы моих подданных. От их первых уроков зависит выбор правильного нравственного пути будущих солдат, ремесленников, просто граждан российских.

   — Ваше величество, помните ли вы моё стихотворение «Философия женщин»? Оно не вызывало у вас, помнится, ни возражений, ни иронических замечаний.

   — «Философия женщин»? Стихотворение?

   — Да. На французском языке. С вашего позволения, я напомню вам несколько его строк:

   — Итак, это ваше кредо! Вот только просветите меня, откуда вы сумели здесь сделать подобные выводы? Ни одно из требований вашего стихотворения вы сами не удовлетворяли в жизни. Это программа для мещан, для буржуа, но она выглядит крайне наивно для людей высшего круга. Разве вы сами умеете следить за прислугой — вы даже не знаете, сколько её во дворце. А уж что касается бережливости и расходов, то пока они навязывались вам покойной императрицей. Посмотрим, какими окажутся потребности ваши как венценосной особы.

   — Вы недовольны моими соображениями, сир, а я думала...

   — Я не собираюсь вступать в обсуждения. Число мещанских девушек в Смольном останется неизменным. Мы с Катериной Ивановной достаточно подробно это обстоятельство анализировали ещё в былые годы.

   — Ах, так это, значит, мнение Катерины Ивановны, как всегда...

   — Давайте прекратим эти нескончаемые обсуждения слов и поступков Катерины Ивановны. Я имею в её лице преданного и разумного друга — этим всё сказано.

   — Сир, простите мою настойчивость, но я не могу согласиться с возрастом принимаемых в институт девочек. Пять лет! В такое раннее время вырывать их из домашнего круга, от тепла семейного очага — мне невыносима сама эта мысль.

   — Этот очаг не всегда дарил им тепло, а бедность часто делала домашний круг, о котором вы так высокопарно говорите, темницей, вырваться из которой становилось настоящим счастьем.

   — Вы имеете в виду детство Катерины Ивановны, сир?

   — Катерина Ивановна знала в детстве стеснённые материальные обстоятельства, но никак не нужду. Вы и здесь не можете удержаться от злопыхательства, Мария Фёдоровна. Не секрет, что о будущем Катерины Ивановны позаботился Потёмкин-Таврический. Её отец имел также поддержку Ивана Ивановича Бецкого. Речь шла о хорошем воспитании, просвещении и тех перспективах, которые открывала близость к императорскому двору.

   — Как вы решительно становитесь на защиту моей бывшей фрейлины, сир. И как много знаете об её обстоятельствах. Я рада, что вашего рассказа не слышит никто из посторонних, иначе вывод был бы в высшей степени сомнительным.

   — И это та тема, ради которой вы решили отнять моё время, несмотря на моё предупреждение о моей занятости?

   — Конечно, нет, сир. Это вы сами спровоцировали мою неблагоприятную для этой особы сомнительного кондуита реакцию.

   — Препирательства с императором? Я положу этому конец раз и навсегда. Кутайсов! Ты здесь, Кутайсов? Немедленно пошли за её превосходительством Катериной Ивановной Нелидовой. Скажи, что мне необходимо с ней обсудить дела Смольного института. Если у её превосходительства есть время, то хоть сейчас. Прощайте, императрица. Мы встретимся с вами за вечерним чаем. Там будет достаточно много приглашённых, так что позаботьтесь об угощении.

* * *

Надо было после глубокого поклона опуститься на одно колено и в этом положении запечатлеть долгий поцелуй на руке императора /что особенно рекомендовалось/, затем повторить ту же процедуру в отношении императрицы и уже потом отступить назад, не поворачиваясь спиной, что заставляло наступать на ноги тем, кто шёл на твоё место, вызывая неизбежную неловкость, несмотря на все усилия церемониймейстера.

Князь Адам Чарторыйский. 1800.

Император Павел I, И.П. Кутайсов, императрица Мария Фёдоровна

   — Запомни, Кутайсов, церемониал, прежде всего церемониал, который и должен сразу же отделить царствующую особу от придворных. Церемониала не может быть мало, и его следует разработать во всех мелочах, чтобы люди не путались и не создавали ненужного смятения. Кроме того, нам легче будут отличить подлинных верноподданных от тех, кто попытается ими выглядеть. Имей в виду: мы избавимся ото всего придворного штата покойной императрицы.

   — О, это не составит большого труда, ваше императорское величество, лишь бы освободившиеся места занимались достойными людьми.

   — Пусть тебя это не пугает, мой верный Кутайсов. Если выбор окажется неудачным, мы тут же поправим свою неудачу. Никакого снисхождения с моей стороны никто не может ждать.

   — Ваше величество, но вы предупреждали меня об ограничении визитов к вам императрицы. Мне было бы трудно выполнить подобное распоряжение. Моё бесконечное уважение к её особе...

   — Я сам подготовлю императрицу. Да, кстати, вот и она.

   — Дорогой супруг мой, наконец-то мы сможем занять Царскосельский дворец, где будет удобно разместиться всей нашей семье. Я так счастлива мыслью, что буду видеть за столом все родные лица. И вы тоже, не правда ли?

   — Что за глупость? Кто вас надоумил, что я захочу занять место покойной императрицы и, может быть, по вашему мнению, унаследовать даже её клопов? Этого не произойдёт никогда! Моя резиденция — императора Павла I — Гатчина и только Гатчина!

   — Но наше семейство...

   — Кого вы подразумеваете под нашим семейством? Великих княжон, которых, подобно покойной императрице, сразу же начинаете сватать и сбывать с рук?

   — Я чувствую, что в чём-то не совсем понимаю вас...

   — В очень многом. Так вот, чтобы в дальнейшем не было никчёмных объяснений, прошу запомнить раз и навсегда. Старшие великие князья с их супругами должны иметь свои дворы и кормить ораву своих придворных за свой собственный счёт. Я не собираюсь содержать нахлебников.

   — Как это за свой, государь?

   — Очень просто. У них есть свои средства.

   — Но очень ограниченные, друг мой, и теперь император мог бы...

   — На это не рассчитывайте и никогда не обращайтесь ко мне с просьбами подобного рода — пустая трата времени. Но вы прервали меня — постарайтесь на будущее этого не делать.

   — Извините меня, друг мой.

   — Великие князья и их жёны будут при нашем столе только по моему личному приглашению. Не думаю, чтобы оно стало повторяться слишком часто. Так что им придётся обзавестись собственными кухнями и озаботиться продовольствием.

   — Это вряд ли удастся организовать сразу.

   — Значит, будут до того времени оставаться без стола, что несомненно удвоит их усилия. Дальше. Мой день будет начинаться в половине шестого утра и заканчиваться в десять вечера. Никаких отступлений я не допущу.

   — Друг мой, но они так молоды, и естественно, что им может хотеться устраивать маленькие суаре, танцы, шарады. Уложиться в такое время...

   — Возражений я не принимаю — к этому тоже вам придётся привыкнуть. Кутайсов получит соответствующие распоряжения, и ни один человек, включая вас, не будет ко мне допущен. Столкновение с Кутайсовым вам будет неприятно, поэтому позаботьтесь сами о том, чтобы его избежать.

   — Когда же вы назначаете завтрак, друг мой?

   — Рассчитывайте сами. Ровно в 7 утра я буду отправляться со свитой на верховую прогулку.

   — Кто должен вам сопутствовать, мой друг?

   — О списке участников будет каждое утро сообщать Кутайсов. Во всяком случае, к вам это не будет иметь никакого отношения.

   — Но вы никогда не любили верховой езды.

   — К чему это неуместное замечание? Государь делает то, что соответствует протоколу придворной жизни, а не то, что доставляет ему, как человеку, удовольствие. Да, в половина второго обед, для вас и живущей с нами части детей отдельный. Никаких опозданий. Никаких недомоганий. Соответствующие туалеты. Все должны стоять у своих мест, когда я буду выходить.

   — Это очень разумное время, мой друг.

   — Ваши оценки необязательны. Около пяти часов должен происходить общий сбор моего двора и мой выход в Кавалерийскую комнату. Затем последует прогулка пешком или на линейках, в зависимости от погоды. Прогулка будет рассчитана так, чтобы у её участников осталось время переодеться для сбора в Кавалерийской или Кавалергардской комнате. Ровно в семь вечера.

   — Но какие-то развлечения для общества?..

   — Развлечения? Я так и думал, что прогулки вам покажется мало. Что ж, после общего сбора возможны спектакли русской, итальянской или французской актёрской труппы. Или карты. До ужина, от которого я буду вставать ровно в 10. По мне все смогут проверять свои брегеты. Дисциплина и порядок — отныне они вступают на российский престол вместе с императором Павлом I.

* * *

Е.И. Нелидова, императрица Мария Фёдоровна

Придворные служители перешёптываются. Подумать только: в который раз императрица посылает за своей бывшей фрейлиной. И если бы просто фрейлиной!

Известно, Катерина Ивановна Нелидова в штат войти отказалась, как её государыня ни уговаривала. Уж чего, кажется, между ними не было, а вот, поди ж ты, императрица как есть ластится к Крошке. Да как её иначе назовёшь: росточку крохотного — никакие каблучки не помогают, из себя худенькая — как есть былинка в поле, ручки — ребёнку впору, зато характеру хоть отбавляй. Слыхали, слыхали, как в былые времена император называл, да ласково так.

Теперь не то. Своих покоев у Нелидовой как не было последнее время во дворце, так и нет. Встретит ненароком в переходе — из-под портьер да полуоткрытых дверей чего не доглядишь! — поклон такой церемонный отвесит, она до земли присядет. Головы не подымет, пока его величество не пройдёт.

Было однажды — обратился к ней. Что говорил, расслышать не удалось. Тихо так и скороговоркой французской. И будто не сердится, не выговаривает — ответа какого, что ли, добиться хочет. А она грустно-грустно так отвечает. Он опять добивается — она только головой качает. Не вышел разговор, и на поди.

Зато императрица, чуть что, Катерину Ивановну к себе зовёт. Часами толкуют. Может, не так: не то что вдвоём говорят — больше императрица. Катерина Ивановна поддакивает. Редко-редко пару слов скажет. Приезжать — все заметили — не любит, а себя, видно, в узде держит.

— Мы давно с вами не толковали, Катерина Ивановна.

   — Недели две, ваше императорское величество.

   — Нет-нет, друг мой, целых восемнадцать дней. Я столько бумаги заставила за это время исписать секретаря, что положительно это скажется на бюджете моего Кабинета. Я так и жду выговора от императора.

   — Новые мысли, ваше величество?

   — О, да! И мне прелюбопытно, как-то вы к ним отнесётесь.

   — Я уверена, они будут обращены на пользу делу.

   — Подождите меня хвалить. Я этого ещё не заслужила. Вот смотрите, 2 мая нынешнего года я была назначена императорским указом главною начальницей над всеми воспитательными домами. И знаете, я не сразу поняла, что заняла место покойного Бецкого.

   — Как вы можете сравнивать себя с Бецким, ваше величество!

   — Вы хотите сказать, что покойный фактически ничего не делал и притом много лет. Дело было пущено на самотёк, а хищения и злоупотребления в воспитательных домах достигли совершенно чудовищных размеров.

   — Не только это, ваше величество, насколько я знала Ивана Ивановича, он никогда педагогическими темами не интересовался. Его развлекал только театр и возможность с помощью театра предстать перед покойной государыней в выгодном свете.

   — А между тем Бецкой утверждал, будто только и делал, что читал педагогические сочинения и обсуждал их с покойной императрицей и с кем-то из французских философов, а с Давидом Гриммом наверняка. Об этом много говорила госпожа де Рибас.

   — Не мне судить, ваше величество, о недостатках или даже заслугах покойного господина Бецкого. В моей памяти он остался достойным старцем, всегда апеллировавшим к имени покойной императрицы и её поддержке — не более того.

   — А в институте — разве он редко бывал в институте? Или не вёл с вами воспитательных бесед?

   — Мне не довелось быть слушательницей господина Бецкого, ваше величество. Я не была в числе его любимиц.

   — Вы очень осмотрительны в ваших ответах, Катерина Ивановна.

   — Мне бы хотелось всегда быть объективной. Личные обиды, мимолётные неудовольствия никогда не были добрыми советчиками. Да и с возрастом на них начинаешь смотреть совсем по-иному.

   — Между тем, как доложил мне Плещеев, всё обстояло не так просто с Бецким. Плещеев уверяет, что Бецкой был единомышленником императрицы Екатерины, не только разделял, но и подсказывал ей некоторые мысли. Вы не будете возражать, если в нашей беседе примет участие именно Плещеев?

   — Как я могла бы!

   — Отлично. Вот вы и дождались своей очереди, Плещеев, и внимания двух очень заинтересованных в ваших выводах слушательниц.

   — Ваше величество, я заранее прошу прощения за неполноту и недостаточную глубину моего доклада. Виной тому не моё небрежение, но исключительно обстоятельства. Прежде всего нехватка времени — покойный оставил такое множество бумаг, к тому же исписанных не слишком явственным почерком.

   — Бецкой обходился без секретаря? Невероятно!

   — Именно так, ваше величество. Покойный имел секретаря, но часто записывал свои мысли и соображения во время бессонницы, которой страдал много лет. В течение ночи, как уверяет Настасья Ивановна, он не раз менял кресло, на котором спал, на кресло у рабочего стола и набрасывал свои соображения. С годами его почерк становился всё менее разборчивым. Но я не назвал ещё одного обстоятельства, сказавшегося на моём докладе: Настасья Ивановна не пожелала предоставить мне все бумаги покойного.

   — И объяснила причину?

   — Ваше величество, скорее всего в этом сказалась привязанность госпожи де Рибас к своему покровителю и благодетелю.

   — Полноте, Катерина Ивановна, разве воля императрицы — не закон? Что ж, мне придётся специально распорядиться, чтобы весь архив Бецкого был перевезён в мой кабинет. А пока мы слушаем вас и заранее прощаем то, что вы назвали несовершенством материала.

   — Итак, ваше величество, мне придётся повториться: господин Бецкой признавал исключительное могущество воспитания и полагал, что именно воспитанием даруется новое бытие и производится новый род подданных. При этом Бецкой возлагал на государство обязанность воспитывать народ. По его мнению, именно государство могло позволить избежать два основных недостатка нынешней подготовки людей и подданных. Первым недостатком для его превосходительства была односторонность специального образования.

   — С этим трудно не согласиться.

   — Ваше величество, полагаю, вам ещё ближе покажется второй, обличаемый Бецким недостаток: пренебрежение нравственным началом при развитии человеческих способностей.

   — Это делает честь покойному. Но если с первым ещё можно смириться, то со второго следует начинать.

   — Бецкой так и полагал, что одно учение бессильно производить истинно-полезных граждан. Кроме просвещения ума наукою, необходимо наставникам облагораживать сердца своих питомцев. Благонравие учеников предпочтительней их научных успехов.

   — Пока я не замечаю расхождений с собственными убеждениями.

   — Они последуют дальше, ваше величество. Императрица Екатерина Алексеевна поддерживала господина Бецкого в утверждении, что каждое новое поколение следует всячески отделять от старого. Так в России старшее поколение погрязло в невежестве и рутине, и без искусственной преграды между ними младшее неизбежно станет повторять былые ошибки и ошибочные убеждения. Для этой цели господин Бецкой предлагал создание целой системы закрытых учебных заведений, где предполагалось содержать детей вдали от их семей и общества, пока не созреет их ум и не окрепнут привычки к иной, просвещённой среде. Бецкой специально докладывал императрице Екатерине Алексеевне, что в России старые рутинёры вообще — я привожу буквально его слова — зверообразные и неистовые в словах и поступках.

   — Нет-нет, мне не надо таких ужасов! А где же уважение к старшим, беспрекословное повиновение им, где святость семьи? Я уверена, император ни с чем подобным не согласится никогда. И это всё?

   — Нет, ваше величество, есть и ещё один большой раздел — о новом сословии. Бецкой писал, что в России есть только два чина — дворяне и крестьяне, тогда как купцов, ремесленников, мещан государственные установления как бы не замечают.

   — Не слишком понимаю смысл его волнения. И какое это имеет отношение к образованию?

   — Подобно императрице Екатерине Алексеевне, Бецкой полагал необходимым содействовать образованию так называемого третьего сословия. Ради этой цели учреждены были при сухопутном шляхетном корпусе и при Академии художеств воспитательные мещанские училища.

   — Для них создавались какие-то особые условия?

   — Не столько условия занятий, сколько система привилегий по окончании. Воспитанники упомянутых учебных заведений, а также питомцы Воспитательного дома и коммерческих училищ, отличившиеся благонравием и успехами в науках, получали потомственную свободу и многие гражданские права. Вот все эти положения господин Бецкой представил в отдельном издании «Собрание учреждений и предписаний касательно воспитания в России обоего пола благородного и мещанского юношества», в трёх частях, изданных в Петербурге в течение 1789—1791 годов.

   — Так, значит, император имел в виду именно третье сословие, когда не позволил сократить мещанское отделение. Вы знали об этом, Катерина Ивановна?

   — Государыня, я никогда не ощущала в себе педагогических наклонностей. Сама материя представлялась мне...

   — Вы не решаетесь сказать — скушной? Но вы убедитесь в обратном, когда станете, подобно мне, разбираться во всех этих вопросах. Нет-нет, не сомневайтесь, Катерина Ивановна, это ваша дорога на будущее. И может быть, для начала вы первой возьмёте книжки Бецкого для ознакомления?

   — Благодарю вас, ваше императорское величество, за эту привилегию, но всё же разрешите мне это сделать после вас. Я буду себя чувствовать гораздо более удобно...

   — Что же, я полагаю, мы сегодня славно поработали. Я благодарю вас обоих за помощь, и до скорой встречи, господа.

* * *

Е.И. Нелидова, императрица Мария Фёдоровна

   — Екатерина Ивановна!

   — Ваше императорское величество!

   — О, прошу вас, без церемоний, Катерина Ивановна. Хочу думать, что моё приглашение не оторвало вас от нужных дел. Вы располагали свободным временем, чтобы откликнуться на моё приглашение?

   — Ваше величество, для меня нет дел более важных, чем ваши желания.

   — Вы очень любезны, и я надеюсь, мы с вами сумеем обрести язык полной взаимной откровенности.

   — Что именно вы имеете в виду, ваше императорское величество?

   — Мне горько об этом говорить, но вы сами видите, что император день ото дня всё дальше отходит от старого круга преданных ему друзей. Более того. Он тяготится всеми нами. Тяготится! Вы же сами это превосходно знаете, и никакие мои усилия вернуть его к былому доверию не приносят результата.

   — Новое положение и новый круг обязанностей, ваше императорское величество, не могли не оказать влияния на нашего дорогого императора. Может быть, со временем...

   — Что со временем? Что со временем, Катерина Ивановна? Вы сами верите собственным словам? Уверена, что только пытаетесь утешить себя и меня. Не больше. Правда слишком очевидна.

   — Я не ищу для себя утешения, ваше императорское величество. Для монарха так естественно периодически менять надоевших ему приближённых. Что же касается вас...

   — Нет-нет, в отношении себя — только вам могу об этом сказать! — я не строю никаких иллюзий. Император перестал проявлять к семейным делам былое внимание.

   — Но это так естественно в изменившемся его положении, ваше императорское величество.

   — Вы повторяетесь, Катерина Ивановна, и не хотите быть со мной откровенной. Я первая сделала шаг к нашей, как я надеюсь, будущей дружбе. Влияние новых приближённых лиц и в первую очередь этой Лопухиной заставляет императора на многое смотреть иными глазами. Мне хочется, чтобы вы стали моим другом и помощницей в том деле — единственном пока, которое император согласился мне доверить, — в организации женского образования. Вы испытали все его достоинства и недостатки на себе, значит, тем более можете во многом быть мне полезной. Вас устраивает подобная перспектива?

   — Я признательна вам за доверие, ваше императорское величество.

   — Ну и прекрасно. Тогда начнём со Смольного института. Вы решили продолжать жить в его стенах? Почему они вас устраивают? Может быть, вы согласились бы стать во главе его? Теперь это целиком зависит от меня — только скажите.

   — У меня нет никаких административных амбиций, ваше императорское величество, и я ровным счётом ничего не понимаю в педагогических вопросах. Я была бы счастлива, если бы вы позволили мне вести тот образ жизни, который я сейчас веду.

   — О, никакого насилия, Катерина Ивановна, никакого!

   — Благодарю вас, государыня.

   — Это так естественно — уважение к мнению твоего собеседника. Но вы ещё не ответили на мой второй вопрос — почему же всё-таки Смольный? Вы переехали в него четыре года назад.

   — Да, государыня, в 1792 году. Переехала не задумываясь. За годы занятий в институте он стал для меня моим настоящим домом.

   — А ваша семья, родные?

   — Только дальние родственники, государыня. К тому же я предпочитаю полную независимость, которая позволяет предаваться моим любимым занятиям — музыке, чтению.

   — А разве Смольный не приучил вас к рукоделию? Это меня по меньшей мере удивляет. Я хотела бы, чтобы в новой программе обучения всем видам женского рукоделия уделялось значительно больше времени. Вы же знаете, как я сама люблю это занятие. Оно к тому же не мешает ни беседе, ни собственным размышлениям.

   — Ваше величество, у меня иначе сложилась институтская судьба.

   — Расскажите, расскажите по возможности подробней, Катерина Ивановна. Мы с вами так давно друг друга знаем, столько вечеров провели рядом друг с другом, а ничего о вашей жизни я так и не знаю.

   — Здесь нет ничего такого, что заслуживало бы вашего внимания, ваше императорское величество. На мою судьбу в институте оказали влияние два, как мне кажется, обстоятельства. Первое — знание французского языка, с которым я пришла в институт.

   — И надо сказать, превосходное знание. На это обратила внимание сама королева Мария-Антуанетта. Она даже сказала, что чувствует себя в Версале чужеземкой по сравнению с вашей французской речью. Вы знали об этом?

   — Мне передавали через третьи руки слишком лестный для меня отзыв королевы. Но я его всегда воспринимала скорее как комплимент, обращённый к придворным нашего двора, ваше императорское величество. Все обратили внимание, как французская королева старалась выразить своё уважение и симпатии к графине Северной. А этот великолепный туалет, который её королевское величество с такой любовью и вкусом для вашего императорского величества выбрала.

   — Вы помните об этом, Катерина Ивановна, — мне это очень приятно. Сегодня мне порой кажется, что тогда, в нашей поездке с императором, я была более счастлива, чем сейчас, и что долгожданный престол не сулит мне настоящего душевного покоя. Но мы отклонились от темы. Вы не назвали второго обстоятельства.

   — Вторым стали занятия танцами и особенно сценическими представлениями. Даже детьми мы очень скоро поняли, что дело было не в общем воспитании пансионерок, а в постановке экзаменов, а дальше — и целых спектаклей, которым посвящал столько времени и душевных сил господин Бецкой.

   — Он хотел таким образом как можно эффектнее представить покойной императрице своё детище. Или ...или императрица с самого начала думала о подобном дворянском театре?

   — Мне трудно сказать, но верно и то, что первые же экзамены по танцам и живым сценам вызвали удовольствие покойной государыни. Она не уставала расхваливать монастырок перед своими многочисленными иностранными гостями, и это стало частью протокола — привозить их в Смольный.

   — Однако с того времени, что я в Петербурге, я подобного увлечения уже не замечала. Экзамены демонстрировались почти исключительно научные, а малому двору на них и вовсе не было нужды бывать.

   — Это объясняется очень просто, ваше императорское величество: занятия с нами, пансионерками первого приёма, заняли почти двенадцать лет. Это были годы настоящей муштры балетмейстерами, актёрами, постановщиками. В конце концов, многие из монастырок могли успешно соревноваться с профессиональными актёрами, больше того — с заезжими знаменитостями.

   — И вы первая, Катерина Ивановна.

   — Вы очень добры, ваше императорское величество. Многого добились и танцовщицы, и музыкантши, и сочинительницы стихов, наконец. Но дальше состоялся выпуск, и те, кто был моложе нас, никогда не привлекали такого внимания и усилий педагогов. Просто институтский театр перестал существовать. А готовить нам смену — значило превратить институт в театральную школу.

   — Вот-вот! Как я рада, что вы сами подошли к тому выводу, который для меня напрашивается сам собой, Катерина Ивановна. Институт предполагает воспитание дворянских девиц, и превращение их в актёрок попросту неуместно и недостойно их звания. Вам так не кажется, Катерина Ивановна? Сама по себе идея превращения дворянки в актёрку мне представляется глубоко оскорбительной. Где, наконец, воспитанница института может применить умение, полученное после стольких часов занятий и муштры, подумайте сами. Вот вы, например? Разве наши спектакли при малом дворе, наши игры в шарады — когда приходила такая охота — оправдывали хоть в малейшей мере затраченные в детстве усилия?

   — С вами невозможно не согласиться, ваше императорское величество, и всё же... всё же такие мысли приходят много позже. А во время занятий, представлений это становится составной частью детского счастья.

   — Но согласитесь, когда ребёнок съедает слишком много сладостей, он не в состоянии отдавать себе отчёта в последствиях — расстройстве желудка, недомогании, которое — и взрослые это знают — неизбежно наступит. Значит, взрослым необходимо — для блага ребёнка — соблюдать иной порядок, блюсти правила.

   — Вы полагаете, ваше величество, вообще отказаться от театральных представлений?

   — Они неуместны для девиц благородного происхождения. Иное дело танцы, но и то не для выступлений перед публикой. Девица благородного происхождения не должна себя выставлять напоказ. Она прежде всего мать семейства, воспитательница своего потомства. Я до сих пор не могу примириться с моей утратой, что покойная императрица лишила меня возможности участвовать в воспитании моих старших сыновей.

   — Но это не лишило вас, ваше императорское величество, ни сыновней почтительности, ни искренней их привязанности.

   — Катерина Ивановна, в вашем голосе есть ноты сочувствия — я их явственно слышу. Но мы говорим сейчас о деле. Любовь к родителям предполагает прежде всего истинную сердечность. Только сердечность способна оправдать все те горести, которые приходится испытать родителям за время воспитания ребёнка. Понимаю, вам это незнакомо, но поверьте моему материнскому опыту: это лучшая и единственная награда. Но — я снова вынуждена перебить самою себя — любое обиженное судьбой дитя должно иметь свою, хоть маленькую сатисфакцию. Поэтому я пыталась добиться повышения приёмного возраста для монастырок, как звала воспитанниц вашего института покойная императрица, но это мне не удалось: император оказался совершенно непреклонен. Он убеждён, что чем раньше дитя попадёт в руки специальных воспитателей, тем лучших результатов удастся добиться. Его величество в принципе не согласен с методами воспитания, принятыми в России. В этом он полностью следует покойной императрице.

   — Ваше величество, если мне позволено будет высказать моё мнение, покойная императрица руководствовалась, по-видимому, несколько иными принципами. Она хотела образовать новую породу людей, способных к собственным суждениям. Я сама слышала, и не раз, как государыня повторяла, что ранний приём детей в учебные заведения позволит их освободить от ферулы Домостроя и даст основание для независимых суждений.

   — Мой бог! И это в противовес семейным традициям и укладу? Государство вольнодумцев и бунтовщиков! Нет, в моей империи ничего подобного не может быть. Дочери должны повторять опыт матерей, матери — бабушек. Именно так будет перестроено воспитание повсюду. Кстати, вы знаете что-нибудь о воспитательном доме?

   — Воспитательном доме, ваше императорское величество? Пожалуй, ничего, кроме восторженных дифирамбов господина Бецкого и тех из воспитанников, которые стали украшением придворного театра и Академии трёх знатнейших художеств.

   — Вы опять о том же, Катерина Ивановна, и на этот раз в отношении простонародья. Вот видите, вы сами подтвердили мои опасения, что занятия искусством снимают преграды между сословиями, а такое недопустимо. Каждый должен знать своё место в обществе и ограничиваться пространством, выделенным его сословию. Порядок — вот что должно быть прежде всего! И, думаю, что в этом император меня полностью поддержит, не правда ли?

   — Ваше величество, мне не приходилось слышать высказываний императора на сей счёт.

   — Мне тоже. Но я знаю направление его мыслей. Оно всегда было полностью мне открыто, просто не было возможности поддержать его должным образом. Зато теперь! Это станет настоящей моей империей, и вы мне в том будете помогать, не правда ли?

   — Воля императрицы не может не быть для меня законом.

   — И руководством к действию, Катерина Ивановна. Мы слишком много времени потратили впустую, не заботясь о прямых нуждах нашего общества.

* * *

Наши сеансы /портрета императрицы Марии Фёдоровны/ происходили после обеда, так что император и его два сына, Александр и Константин, обыкновенно присутствовали. Августейшие посетители не стесняли меня ничуть, потому что император, единственный, кто бы мог меня стеснять, был очень со мною любезен. Однажды, когда подали кофе и когда я была уже у мольберта, он сам принёс мне чашку и ждал, чтобы я выпила её содержимое и вернула ему. Правда, в другой раз я была свидетельницей довольно дикой сцены. Я была занята устройством ширмы за императрицей, дабы получить спокойный фон. В минуту отдыха Павел начал делать тысячи прыжков, совсем как обезьяна; он царапал и скрёб ширму и делал вид, что на неё взбирается. Игра сия продолжалась не малое время. Александр и Константин, по-видимому, страдали, смотря на отца, проделывающего столь нелепые шутки перед иностранкою; и, признаться, мне самой было неловко за него.

Из «Записок» художницы Виже-Лебрен.

Император Павел I, императрица Мария Фёдоровна

   — Государь, надеюсь, вас порадует известие, что над задачами образования девочек мы работаем в полной комитиве с Катериной Ивановной. Нелидова вполне поддерживает мои соображения и, мне кажется, вполне обрела себя в новых обязанностях.

   — Почему это должно меня радовать или хотя бы интересовать, ваше величество? В конце концов, это круг ваших занятий, который вы сами себе определили, и можете сами выбирать себе помощников или единомышленников, как вам будет угодно.

   — Но вы всегда выражали недовольство по поводу моих соображений относительно поступков и высказываний Екатерины Ивановны. Хочу признаться, я недостаточно понимала эту очень милую особу.

   — Даже милую! Как меняет людей время. Но повторяю, это ваше дело, тем более открывать себе новых друзей и доверенных лиц.

   — Однако, ваше величество...

   — Вы никогда не умели вовремя остановиться в любом разговоре, а став императрицей, и вовсе потеряли чувство меры.

   — Но вы же всегда выговаривали мне, а вот теперь...

   — Что теперь? Вы хотите меня уверить, что ни с того ни с сего после стольких лет самого близкого знакомства открыли в своей бывшей фрейлине кладезь человеческих достоинств? Так вот позвольте вам сказать, императрица, я одинаково не верю ни вашему прозрению — вы никогда не умели менять своих взглядов и оценок, разве начинать скрывать их за слишком очевидным притворством. Вопрос о Нелидовой — не исключение. Я не верю и увлечению вашему делами Катерины Ивановны. Я слишком хорошо знаком с образом её мыслей.

   — Но поверьте, сир, Катерина Ивановна сама согласилась со всеми моими доводами. Я прошу её откровенно высказать своё мнение, и она не оставляет моих вопросов без ответа.

   — Не сомневаюсь в превосходном воспитании госпожи Нелидовой. Она знает все тонкости придворного этикета и никогда не допустит самой возможности противоречить монаршей особе.

   — О, государь, вы не верите в чисто дружеские отношения?

   — Дружеские? С вами? После стольких лет сплетен, неуместных жалоб, даже обращений за помощью к императрице?

   — Но... то были особые обстоятельства.

   — Вот именно, когда каждый должен был показать высоту и благородство своих чувств или опуститься до уровня немецкой горожанки.

   — Сир, я не хочу даже думать, что вы имеете в виду свою супругу.

   — Я имею в виду достаточно обобщённые выводы. Но думаю, вряд ли стоит поднимать старые темы. Всё изменилось, и слава богу. Прошу вас только отныне и впредь не занимать моих мыслей дворцовыми мелочами. А ваша неожиданно проснувшаяся симпатия к Катерине Ивановне мне представляется совсем неуместной. Она вызовет гораздо больше разговоров, чем ещё недавно вызвали ваши бесконечные жалобы на эту достойную женщину.

   — Ваше величество, вы несправедливы ко мне!

   — Вы не можете отвыкнуть от обычая семейных сцен, императрица. Вы готовы к ним каждую минуту. Но обещаю, больше их не будет! Никогда! Если вы не хотите, чтобы я проявил неуважение или прямую грубость в отношении вас при посторонних.

   — Вы мне угрожаете, сир?

   — Я вас предупреждаю. Вы такая же мояподданная, как и все остальные жители Российской империи. Вы слышите такая же! Ваш титул целиком зависит от меня, а уважение к вам окружающих — исключительно от моей позиции в отношении вас. Займите положенное вам место матери многочисленного семейства, а в скором времени, надеюсь, и бабушки. Оглянитесь на свой возраст. И ведите себя сообразно этим данностям.

   — Но я так надеялась, что, вступив на престол...

   — ...императором начнёт командовать императрица? Повторяю, и этого не будет. Если прежде мне приходилось считаться с прихотями большого двора со всеми его фокусами и вывертами, то теперь это мой двор и всё в нём будет так, как того желает император Павел I. Ваше дело — благотворительность, и только.

   — Государь, но что страшного, если круг моих обязанностей и ответственности станет постепенно расширяться?..

   — Я уже сказал: вы не умеете вовремя прекращать разговора. Прощайте, Мадам, и освободите моё время для государственных дел. И, кстати, госпожа Нелидова ваша партикулярная гостья. Она не имеет отношения к придворному штату. Значит, вы можете её принимать на своей половине.

* * *

При вступлении Павла на престол был он /А.А. Аракчеев/ подполковник, через два дня после того генерал-майор в Аннинской ленте и имел две тысячи душ. Не довольствуясь обогащением и быстрым возвышением его, новый император открыл широкое поле его известной деятельности. На просторе разъярённый бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать всё ему подчинённое: офицеров убивал поносными, обидными для них словами, а с нижними чинами поступал совершенно по-собачьи; у одного гренадера укусил нос, у другого вырвал ус, а дворянчиков унтер-офицеров из своих рук бил палкою. Он был тогда ещё совсем не стар, не совсем опытен и в пылу молодости спешил по-своему натешиться. Чрезмерное его усердие удивило самого Царя, и в одну из добрых минут, внимая общему воплю, решился Павел его отставить и сослать в пожалованную ему деревню Грузино...

П.Н. Полевой.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Буксгевден

   — Таша, мне страшно.

   — Страшно? Тебе? Но почему? Я уверена, отношения с императором теперь-то у вас наладятся. Его величество так уважительно отзывался о тебе в разговоре с Буксгевденом. Муж вернулся прямо окрылённый. Вообрази, наконец-то...

   — Мы обманываем себя, Таша, тем горше будет похмелье.

   — Я не узнаю тебя, Катишь. Дурные предчувствия? Но можно ли им верить?

   — Я была на аудиенции у императрицы.

   — Конечно, знаю. И что же? Императрица хотела показать тебе свою власть и новые возможности. Но надо ли этому придавать сколько-нибудь большое значение? Император не изменит своего отношения к супруге — это так очевидно.

   — Да, ты права, на очередной аудиенции императрица по-прежнему настаивала на конфиденциях со мной, но только теперь я разобралась для чего.

   — Ваши отношения...

   — Если бы, Таша. Нет, она создаёт свою империю и непременно хочет моего соучастия и чуть ли не единомыслия.

   — Вот уж действительно новость. Но что империя? Вышивок, рисования в альбомах и переписывания стихов из бабушкиных альбомов?

   — Можно сказать и так, но какими средствами!

   — Ты меня положительно интригуешь.

   — Интригую, но чем же?

   — Наша великолепная Мария Фёдоровна проснулась для государственной деятельности! Это компенсация за скуку возле неё императора. Но его величество не дал ей никаких возможностей, кроме занятия незаконнорождёнными младенцами, а эта империя много не сулит. Соски, пелёнки, крики мамок и отвратительный запах — боже, как подумаешь только, становится дурно.

   — Императрица нашла выход. Она объявила, что в воспитательные дома не следует принимать всех приносимых младенцев. Их число в Москве и Петербурге должно быть строго ограничено пятьюстами детьми.

   — А что же делать остальным? Умирать на улице или на пороге воспитательного дома? Какое варварство!

   — О, нет, подкидышей следует сразу по поступлении сортировать.

   — Как это — сортировать? По каким качествам?

   — Таша, императрица всё продумала: по здоровью. Тех, кто слабее, следует оставлять в воспитательном доме; тех, кто здоровее, отдавать в казённые государевы деревни на воспитание добропорядочным пейзанам.

   — Мне решительно чужды эти материи, и всё же я не уверена, что не найдётся множество препятствий. Как можно поручиться, что удастся найти потребное число благонамеренных пейзан? И почему их можно заставить заниматься воспитанием чужих детей?

   — Полно, полно, Таша. Тебе ли не знать, этих пейзан императрица видела только на сцене придворного театра или из окна кареты. Это нисколько не мешает её уверенности, что пейзане ждут этих подкидышей, чтобы мальчиков держать до восемнадцати, а девочек до пятнадцати лет, приучая к правилам сельского домоводства. Императрица так и выразилась: сельского домоводства.

   — Всё это превосходно в мечтах.

   — Какие мечты! Императрица добилась полного согласия его императорского величества. Она с гордостью показала мне уже подписанный им указ.

   — Всё это невыносимо скучно.

   — Но вообрази, императрица начала мне говорить, что она создаст таким образом собственную империю, где будет единовластной решительницей человеческих судеб. Подумай сама, если штат воспитательного дома заполнен, то какова будет судьба принесённых, скажем так, сверх штата больных и слабых детей?

   — Ты спросила её?

   — Осмелилась, на что получила ответ: в воспитательном доме всегда будут вакансии благодаря естественной убыли младенцев.

   — Но императрица сама возмущалась, что в воспитательных домах умирает слишком много детей.

   — Но это же на словах. На деле она успела будто б оговорить с императором, и его величество отозвался с полным безразличием о несчастных. Он считает, что слабосильным из податных сословий нет нужды выживать. Из них получатся одинаково плохие и солдаты, и земледельцы.

   — Боже, такая жестокость!

   — Нет-нет, Таша, я не верю императрице. Она всё перекраивает на свой лад. Его величество не мог быть таким... бессердечным. Я знаю, точно знаю, он всегда думал о своих подданных, говорил об их благе. Он не мог простить императрице и Потёмкину путешествия в Тавриду из-за гибели стада скота и мучений стольких землепашцев. Он всегда говорил об оборотной стороне её человеколюбивых деяний. Нет, это фантазии Вюртембергской принцессы и только, уверяю тебя! Но как же мне трудно было их выслушивать от имени государя!

   — Катишь, ты неисправима. Государь изменился не в один день. Он, если хочешь, мужал год от года.

   — Мужал? Ты называешь появление жестокости возмужанием?

   — Но, Катишь, ты сама не захотела оставаться его ангелом-хранителем на каждый день, ты сама уехала из дворца так стремительно, что никто из твоих друзей не успел прийти к тебе на помощь своими советами.

   — Всякие советы были бесполезны, и ты это знаешь.

   — Видишь, видишь, как неприступна ты в своей гордыне! В конце концов, в ваших характерах с императором существует некое сходство. К тому же тебя ещё отличает твоя неоглядная вера. Ты хочешь видеть людей такими, какими их себе воображаешь.

   — Но ведь каждый поступает именно так. Мне кажется, это свойство человеческой натуры.

   — Ты всегда настаиваешь на правде, Катишь, вот и выслушай меня до конца, не раздражаясь и не обижаясь. Его величество всегда был таким, и только обстоятельства сдерживали до поры до времени его характер. К этим обстоятельствам относились и живые люди, его величество окружавшие. Ты захотела уйти из этого круга...

   — Не я я захотела — обстоятельства стали невыносимыми для моей гордости. Чувство собственного достоинства, наконец.

   — Мы не об этом сейчас говорим, Катишь. Так или иначе ты ушла. Да, вы встречались с его величеством почти каждый день, но... Но между вами пролегла определённая черта. Ты уже не была осведомлена с былой мелочностью о всех событиях двора. Ты узнавала о них в пересказе, а это совсем иное дело. Его величество не мог в любую минуту поделиться с тобой возникающими затруднениями или просто высказать своё огорчение.

   — Но я была совсем рядом, и достаточно было одного слова...

   — В том-то и дело, что слова. А раньше, пока ты жила во дворце, ни в каких словах потребности не было. Всё было проще и легше. Буксгевден всё это видел каждый день и говорил тебе, не правда ли?

   — Таша, я не вижу нужды в нынешних обстоятельствах обращаться к прошлому. Оно мне слишком дорого обошлось.

   — Конечно, дорого. Слишком дорого. Но будь же и ты справедлива к императору. Его окружили солдафоны, которых он предпочитал теплу домашнего очага будущей императрицы. Ты только вспомни, какой невыносимой она была даже в ваши тихие семейные гатчинские вечера. То играла в шахматы — ровно столько, чтобы убить время для пресловутой прогулки, когда она со своими сердечными друзьями пускалась в путь по комнате, чтобы проделать ровно сто кругов.

   — И после каждого круга в шляпу одного из друзей кидалась жемчужина. Идиотичная забава, ничего не скажешь.

   — Ты забыла, каждый круг объявлялся к тому же громким голосом. А перед последним все пускались вперегонки догонять друг друга. Императрица в её пышнейшем туалете бегущая с кем-нибудь из камергеров! Его величество предпочитал на это время выходить из покоев. А кто бы не вышел, если бы была такая возможность! Какие ещё нужны доказательства, как тяготился император семейной жизнью! Ведь вы редко принимали участие в этих забавах?

   — Не принимали никогда. Я всегда сидела за вышиванием, а если позволяла погода, выходили в парк. Там было сыро, пахло землёй, цветами и иногда вдали кричали павлины... Государь радовался, как школьник, этой минутной свободе.

   — Вот видишь! А теперь не стало и такой свободы. Император всегда в окружении офицеров, этого мерзкого брадобрея Кутайсова, и не может быть иначе, потому что императрица без перерыва ему за то выговаривает, пока император не обрывает поток её слов самым неучтивым образом.

   — Но при чём здесь невинные дети, и без того несчастные подкидыши? Так легко себе представить их беспросветную судьбу.

   — Мысль императрицы могла быть занята чем-то совсем иным, и под рукой не оказалось человека — близкого человека, который бы обратил внимание его величества на эту сторону дела.

   — Мне было бы легче так думать.

   — Только так и не иначе. Пока у тебя нет оснований на иные выводы.

   — А знаешь, императрица замахнулась и на наш институт.

   — Это ещё с какой стати?

   — Она ненавидит наши театральные представления и положила их искоренить, потому что они унижают дворянских девиц недостойным их ранга занятием.

   — Что поделаешь, она сама недостойна любви собственного мужа. Впрочем, как смешно, что она всё ещё продолжает на неё претендовать. В конце концов, это против правил хорошего тона.

   — Как ты категорична в своих выводах.

   — Я очень тебя люблю, Катишь, но не хочу так мучиться, как ты.

* * *

Император подошёл ко мне, как к близкому приятелю и поверенному, и сказал: «Моп cher, faites danser quelque chose de joli»^[24]. Я сразу смекнул, что Государю угодно, чтобы я протанцевал с Екатериной Ивановной Нелидовой. Что можно было протанцевать красивого, кроме менуэта или гавота сороковых годов? Я обратился к дирижёру оркестра и спросил его, может ли он сыграть менуэт, и, получив утвердительный ответ, я просил его начать и сам пригласил Нелидову, которая, как известно, ещё в Смольном отличалась своими танцами. Оркестр заиграл, и мы начали. Что за грацию выказала она, как прелестно выделывала па и повороты, какая плавность была во всех движениях прелестной крошки, несмотря на её высокие каблуки, — точь-в-точь знаменитая Сантини, бывшая её учительница! С своей стороны я не забыл уроков моего учителя Канциани, и при моём катане а ля Фридрих Великий мы оба точь-в-точь имели вид двух старых портретов. Император был в полном восторге и, следя за нашими танцами во всё время менуэта, поощрял нас восклицаниями: «C’est charmant, c’est superbe, c’est delicieax!»^[25] Когда этот первый танец благополучно был окончен, Государь просил меня устроить другой и пригласить вторую пару... Разумеется, я снова пригласил Нелидову, и танец был исполнен на славу, к величайшему удовольствию его величества. Надо было видеть, с каким восторгом и восхищением благодарил он потом мою прелестную партнёршу.

Записки Саблукова о временах

Императора Павла I.

Перевод с английского. Петербург. Год 1797.

Е.И. Нелидова, А.Б. Куракин

   — Катерина Ивановна! Катишь! Мадемуазель Катишь!

   — Князь, вы? Без предупреждения? В такой час! Это для меня полная неожиданность, тем большая, что Селестин даже не соблаговолила доложить о вашем приезде.

   — Это наш маленький сговор. Верная наперсница знает мои резоны и согласилась нарушить обычай.

   — О, этого от неё всегда можно ждать. И всё же я хотела бы принять вас сразу в доме, не на этом, пусть и поэтичном, но таком крохотном клочке земли.

   — А я как раз рассчитывал застать вас именно здесь. Врасплох.

   — О, я становлюсь объектом стратегических расчётов. Как интересно. И загадочно.

   — Этой загадке много лет, Катишь. Слишком много. И мне показалось, что пора подойти к её разгадке.

   — Я могла бы продолжать словесную игру, но... не хочу. Она вам не нужна, не правда ли? Я слушаю вас, князь.

   — На первый взгляд вам может показаться непонятным моё обращение к семейной куракинской хронике. Но я прошу вашего терпения.

   — Моё внимание и время принадлежат вам, князь.

   — Благодарю вас, Катишь. Я хочу начать с первых лет в Гатчине. Первый восторг некоего освобождения от гнёта Царского Села уже прошёл. У нас сложилась жизнь иная, чем в Павловске, но в чём-то более тревожная. После заграничной поездки великий князь как-то острее и непримиримее стал воспринимать особенности своего положения.

   — Разве это не было естественным? Теперь ему было с чем сравнивать свою судьбу и свои возможности. И, может быть, впервые он так остро почувствовал уходящие годы. Его величество впервые стал их считать. К тому же все европейские монархи так или иначе давали ему понять его бесправие, договаривались с ним на будущее. Только на будущее, между тем государь был так полон сил, энергии, идей.

   — Вы по-прежнему болеете за те годы, Катишь. Это так на вас похоже. И так дорого досталось... мне.

   — Вам, Алексей Борисович? Вам? Но почему?

   — День за днём я убеждался, что ухудшение характера его высочества никак не сказывалось на вашем отношении к нему. Напротив. Вы с самоотверженностью сиделки старались смягчить его приступы гнева, растерянности и совсем не замечали окружающего.

   — А в чём оно могло заключаться, князь? Поддержка великого князя составляла для меня смысл моего достаточно сложного существования при дворе.

   — Вы следовали нерушимому для вас принципу преданности. Друзьям.

   — Благодарю вас за это признание, но ведь не ради него вы начали весь этот, как я вижу, сложный для вас разговор.

   — Может быть, совершенно ненужный для вас, но, как я понял, необходимый для меня. Сколько раз я пытался тогда понять, сможете ли вы отвлечься от своей миссии милосердия, и не находил ответа. Какую питал надежду, что долг милосердия движет вами, а не иные чувства. И вот именно тогда, в минуту полного отчаяния я решился на предложение моей матушки о женитьбе. Что с вами, Катерина Ивановна? Вам не нужны мои слова, как я и думал? Вы приказываете мне прекратить эту беседу?

   — Нет-нет, князь, просто это отклик на мои воспоминания. Простая женская несдержанность, с которой я сумею справиться. Я слушаю вас.

   — Извольте. Батюшки моего к тому времени уже лет двадцать как не было в живых. Скончался он тридцати лет от роду, хотя успел к тому времени приобрести множество чинов и отличий. Генерал-лейтенант, обер-гофмейстер, сенатор, президент Коммерц-коллегии и Коллегии финансов, кавалер орденов Александра Невского и Святой Анны, он оставил по себе настолько хорошую память у вступившей на престол императрицы, что она определила старшего моего брата воспитываться вместе с наследником. Александр Борисович с тех пор стал неразлучен с великим князем. Мы оба были преданы будущему государю и с годами начали возлагать на его приход к правлению все большие надежды. Впрочем, вряд ли это стоит повторять. Но потом — потом появились вы, Катерина Ивановна. Брат был старше вас, я моложе, но восторг перед вами мы испытывали совершенно одинаковый.

   — Алексей Борисович, полноте, ведь мы с вами давние друзья.

   — К счастью. Или к сожалению. Короче, предложение матушки о женитьбе стало для меня выходом из невыносимого положения. Брат один знал мою душевную растерянность и согласился с подобным решением: графиня Наталья Ивановна Головина стала княгиней Куракиной.

   — И это стало вашим жизненным выигрышем, князь, не спорьте. Пусть вы не сразу поняли, какое сокровище получили. Ведь княгине посвящали стихи Иван Иванович Дмитриев и Ржевский. Её пение и игра на арфе сделали бы честь любой заезжей знаменитости. Для меня всегда бывает счастьем их услышать.

   — Это значит, я поступил правильно: у меня не было надежды. А Наталья Ивановна своей живостью, непосредственностью так напоминала вас! И теперь, мне кажется, я вижу те же отблески в обеих своих дочерях, хотя они ещё так юны.

   — Князь, я отвечу вам откровенностью на откровенность. Полной неожиданностью слова ваши для меня не стали. Я женщина, а женщина слишком много угадывает сердцем, без слов и объяснений. Но не будем говорить о чувствах, и вот почему.

   — Катерина Ивановна, простите мне мою бесцеремонность, но если бы сегодня — да-да, сегодня я мог решать свою судьбу...

   — Нет-нет, остановитесь, Алексей Борисович. Я хочу ответить прежде, чем вы кончите свой вопрос. Каковы бы ни были мои чувства, я никогда и ни с кем не свяжу своей судьбы.

   — Я не понимаю вас, Катерина Ивановна. Сегодня, когда вас уже не связывает двор и поступки императора...

   — Алексей Борисович, дело не в моих обязательствах и не в феруле двора. Вопреки своему положению и своим средствам я всегда сохраняла за собой независимость действий. Что могло мне угрожать? Ссылка? Вряд ли. Нищета? Но я родилась в ней и никогда не испытывала тяги к богатству. Я ничего не требовала от жизни, значит, ничего существенного она меня и не могла лишить. Вам ли не знать: выгоды никогда мной не руководили.

   — Тем более, Катерина Ивановна, вы совершенно свободны.

   — Но это не так, Алексей Борисович. В своё время я обещала верность одному очень несчастливому человеку. Я обещала поддерживать его во всех жизненных перипетиях. Я ровным счётом ничего из себя не представляла, но, может быть, просто голос человека со стороны оказал великому князю поддержку. Мне не счесть всех тех случаев, когда его высочество был на грани полнейшего отчаяния, окончательного разрыва с большим двором и — кто знает! — ссылки или официального лишения прав наследования престола. Я не хочу казаться ни лучше, ни сильнее, чем я есть от природы. Я изо всех сил помогала усилиям истинных друзей будущего императора — Александра Борисовича, вас, князь, Сергея Ивановича.

   — Это мы помогали вам, Катерина Ивановна.

   — Князь, смешно считаться заслугами, которые сегодня уже не имеют никакого значения и представляются императору только обременительными. Наше время дружества прошло.

   — Но вы же сами это понимаете, Катишь. И, вероятно, куда острее, чем каждый из нас.

   — Не то, князь, опять не то. Я сказала — время дружества, но не наших душевных обязательств.

   — Я не скажу вам ничего нового, Катишь, но император изменился до неузнаваемости. Даже с момента кончины императрицы. Он стал иным человеком, и наши внутренние обязательства...

   — Для меня, например, обретают новый характер. Вы говорите, его величество изменился. Но так меняются все, вступавшие на ступени трона. Вспомните слова княгини Дашковой о покойной императрице. Вспомните рассказы о приходе к власти императрицы Елизаветы Петровны. Мать стольких детей, добрый человек, она с полным равнодушием смотрела на брошенную на пол опочивальни правительницы новорождённую принцессу Мекленбургскую — потому что уже чувствовала себя облечённой в порфиру. А покойный государь Пётр III, переставший замечать собственную супругу, изгнавший всех придворных чинов? Или императрица Екатерина I, супруга Великого Петра, переставшая находить время для посещений тела своего мужа, стоявшего в Петропавловском соборе.

   — Иными словами, вы во всём извиняете поступки императора.

   — Они не нуждаются в оправдании. Просто, как я поняла, они совершаются по иным законам.

   — И вы пришли к сознанию, что перемениться надо вам самой.

   — Алексей Борисович, мы слишком долго знакомы и... в чём-то очень... близки. Я не переменюсь никогда. Но если сегодня император всё дальше отходит от тех принципов, которые всем нам были так дороги и осуществление которых мы так ждали от императора Павла I, это не основание оставлять его. Я могу ошибаться — на то я и обыкновенный человек, но я не теряю надежды в какой-то момент получить возможность достучаться до монаршего сердца и хотя бы несколько не изменить, но смягчить ход событий.

   — Катишь, Катишь, что вы говорите! Ваши доводы против слитной когорты настоящих, как выражается император, гатчинцев! Против Кутайсова, Аракчеева, этой орды пруссаков! Я никогда не подозревал вас в таком безмерном романтизме. Это абсолютно невозможно! Поверьте, мне приходится едва ли не каждый день сталкиваться с императором, тогда как вы предпочитаете гатчинское уединение.

   — Благодарю вас, князь, за снисходительную любезность ваших оборотов. Вы правы, я просто не получаю приглашений во дворец.

   — Но вы и не ищете их, Катерина Ивановна. Ваша гордость, я это понял, постоянно задевает императора. К тому же вокруг него полно людей, которые ему об этом напоминают.

   — Мой боже, и вы подумали, что я могу навязывать своё общество императору! Давайте же назовём вещи своими именами, князь. Я перешагнула своё сорокалетие. Этого много для каждой женщины, для друга императора тем более. Или связывающие нас узы должны быть очень глубокими, необходимыми внутренне обоим, или... их нет никаких. Если император обратится ко мне, я откликнусь, несмотря на своё нынешнее положение и все происходящие кругом события. Но он может этого и не сделать, я это также понимаю. И тем не менее, как мне передают, император достаточно часто колеблется, вспоминает моё имя и — не может переступить собственную гордость. Теперь уже гордость вполне законную венценосца, хотя для меня он навсегда останется великим князем.

   — Значит, всё-таки чувство...

   — Долг, князь. Долг перед ним и перед самой собой. А перемены... Мне трудно об этом говорить, но мы одни и император одинаково близок нам обоим. Рассудку великого князя так долго приходилось противостоять разного рода жизненным неустройствам. Вступить на престол сорока двух лет, из которых все сознательные годы были таким мучительным и отравленным опасениями ожиданием. Жизнь на вулкане, который взрывался в самые неожиданные минуты и при самых неожиданных обстоятельствах. Императрица ни на минуту не переставала видеть в наследнике врага.

   — Вы никогда не были, мне кажется, так серьёзны с великим князем.

   — Может быть. Его высочество не терпел нотаций и указаний. Каждая мысль должна была родиться у него самого. Что бы было, если бы его высочество заподозрил в своей собеседнице наставника или даже равнозначного партнёра? Вот видите, князь, как в действительности я предусмотрительна и расчётлива.

   — Ради дорогого вам человека.

   — И ещё одно. Я бы никогда не согласилась принести в приданое возможному супругу тень наших отношений с императором. Никогда! Вы же хотели ответа на ваш невысказанный вопрос.

   — Мне остаётся благодарить вас за вашу откровенность, Катерина Ивановна, и, пожалуй, рассказать новость, которая поддержит вас в ваших надеждах. Я подчёркиваю — в ваших, ибо для всех остальных за всем этим стоит простая случайность. Добрая минута императора или такая же минутная досада на любимца. Итак, Аракчеев снят со всех должностей и отправлен к себе в деревню.

   — Вот видите, князь, вот видите! Я так и знала, что император увидит истинную сущность этого кнутобойца! Что же послужило прямой причиной увольнения?

   — Поверьте, не то, что он избивал нижних чинов и издевался над ними. Его издевательства стали распространяться на офицеров, и в этом Аракчеев перебрал меру. Такой способ выполнения его приказов не понравился императору. Аракчеев отбыл в Грузино и будет отводить душу над своими крестьянами.

   — Хотя бы это. Хотя бы пример для других.

   — Вы так думаете? Зато ничто не грозит Фёдору Васильевичу Ростопчину. Он по-прежнему в милости, и его карьере остаётся только завидовать. Генерал-адъютант в первый же день царствования императора, действительный тайный советник, кавалер ордена Иоанна Иерусалимского, член Коллегии иностранных дел, первоприсутствующий и член Совета императора — и всё за весёлые анекдоты скабрёзного характера, которыми он потешал его величество ещё в гатчинские годы.

   — Полноте, князь, вы забыли главное — брак с племянницей Анны Степановны Протасовой, которая после доверенностей покойной императрицы стала, к сожалению, необходимой и императору.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Милостивый государь Иван Логгинович! Его Императорское Величество Государь Император, жалуя Адмиралтейству хранящуюся в Гоф-интендантстве с давних времён медную конную статую, представляющую Государя Императора Петра Великого, величайте повелеть соизволил поставить оную на берегу Кронштатского Петра Великого Каналу на удобном к тому месте по избранию Адмиралтейской коллегии и как она в Кронштат для сего должна быть доставлена на каком-либо судне, то к выбору оного и послать кого-нибудь в Гоф-интендантство для обмеру оказанной статуи.

Управляющий Морским ведомством граф Г. Кушелев — директору Морского корпуса

И.Л. Голенищеву-Кутузову.

19 августа 1798.

Его Императорское Величество, апробовав прилагаемый рисунок пьедестала с фундаментом для поставления на оном пожалованного Кронштатскому Корпусу Монумента Государя Императора Петра I, Высочайше указать соизволил поставить оной при входе в Кронштадтский Петра I Великого канал.

Г. Кушелев — И.Л. Голенищеву-Кутузову.

2 марта 1799.

Его Императорское Величество указать соизволил отправление в Кронштат монумента Государя Императора Петра I для поставления оного тамо, при входе в канал Петра I Великого остановить для установления сего Монумента впереди Михайловского замка.

Г. Кушелев — И.Л. Голенищеву-Кутузову.

3 марта 1799.

Е.И. Нелидова, Н.Г. Буксгевден

— Какой страшный год, Катишь! Какой невыносимый год! Ты пожертвовала собой ради меня, но зачем? Разве ты не знала, что только твоё присутствие ещё как-то может сдерживать этого обезумевшего человека? Именно обезумевшего. Он или оскорбляет людей со свойственной ему беспощадностью, или погружается в бездну такого мрачного одиночества, что никто даже из числа новых любимцев не решается приблизиться к нему. Положим, он не пожелал больше видеть меня. Ты должна была это отнести к семейным неурядицам. А теперь — теперь, прости меня за откровенность, ты не сможешь вернуться туда уже никогда.

   — Почему тебе представляется, что я хотела бы вернуться ко двору, Таша? У меня на это уже нет ни сил, ни... доброты. Понимаешь, я почувствовала, что сама начинаю становиться озлобленной и искать одиночества. Бесконечные жалобы императрицы, которой я, при всём желании, не могу сочувствовать всем сердцем. Эти несчастные великие князья...

   — Несчастные? Что ты видела от них хорошего, Катишь? Опять это твоё невыносимое всепонимание и всепрощение.

   — Нет, Таша, нет! От обоих этих чувств я одинаково далека. Бесконечно бороться с подавленностью императора, его жалобами на окружающих, на судьбу, ненависть ко всем за прошлое и за настоящее — я не могу понять, откуда всё это.

   — Ты знаешь, что происходило в Гатчине?

   — Нет, не интересовалась. Мне сейчас легче не знать, чем знать.

   — И всё же я не могу не поделиться с тобой тем, что доходит до меня. Анна Степановна настолько поражена происходящими переменами, что стала куда более разговорчивой, чем раньше. Насколько понимаю, она сама совершенно растеряна и ждёт отставки, по-прежнему для неё нежелательной. Так вот она готова жалеть императрицу.

   — Это так естественно. В конце прошлого года она лишилась отца. А вслед за герцогом Фридрихом-Евгением в марте скончалась её мать, скончалась как раз во время сборов к поездке в Россию.

   — И ничто не предвещало кончины герцогини Фредерики-Доротеи-Софии. Императрица сразу же устроила в своих покоях настоящий фамильный склеп — в круглом кабинете она поставила мраморные бюсты своих родителей, чем вызвала бешеный взрыв со стороны императора.

   — Не трудно себе представить. Вюртембергские связи супруги всегда вызывали у него возмущение.

   — Ревность?

   — В какой-то мере. Ему казалось, что Мария Фёдоровна принадлежит скорее той своей семье, чем здешней. Он и в детях готов был, в случае недовольства ими, искать именно вюртембергские черты.

   — Да, а тут ещё приезд двух братьев императрицы. Герцоги Фердинанд и Александр встретили самый что ни на есть холодный, если не сказать оскорбительный, приём. И всё это совпало с отрешением императрицы от супружеского ложа.

   — О чём ты говоришь?

   — Я была уверена, что это тебя удивит. Император объяснил императрице, что больше не желает разделять с ней супружеское ложе. Сначала причиной была названа её мнимая болезнь. Но как только императрица со свойственным ей упорством начала возражать, император заявил, что с него достаточно четырёх сыновей и шестерых дочерей. Что смешно рожать детей одновременно со своими старшими сыновьями и вечно отказываться от участия в придворной жизни по одной и той же причине — очередной беременности.

   — Боже, как он мог! Бедная женщина.

   — Вообрази, она не поняла оскорбления, но упорно повторяла, что рождение всё новых и новых детей — свидетельство удачности их союза и благословения свыше их семьи.

   — Как это похоже на неё и как безнадёжно!

   — Анна Степановна была уверена, что уйдёт императрица, но ушёл император, хлопнув дверями, а императрица бросилась за ним вдогонку, приводя всё новые и новые доводы его неправоты уже в коридоре, так что семейная тайна стала всеобщим достоянием.

   — А потом его недовольство обеими невестками...

   — Что ж, он поставил в нелепейшее положение наследника, потребовав удаления из его штата князя Адама Чарторыйского и набросив тем самым тень на репутацию великой княгини. Он поставил под подозрение бедную великую княгиню Анну Фёдоровну, потому что она не всегда находит в себе силы выдерживать придворные приёмы и ей часто становится дурно даже в придворной церкви.

   — Да, последнее время она начала стареть на глазах. И немудрено, мне всегда казалось, что Константин Павлович с какой-то животной радостью готов подражать крайним поступкам отца. Его обращение с женой казалось недопустимым даже его величеству — он не раз об этом заговаривал — а вот теперь...

   — Теперь всё превратилось в свою противоположность. Император на всех срывает своё дурное расположение духа.

   — Я слышала, он даже перестал выходить к общему столу?

   — Анна Степановна говорит, что никогда не известно, разделит ли он общий обед, а ужин ему обычно стали подавать в его покои. Притом он запретил императрице заходить желать ему доброй ночи; когда она, своим обыкновением, попыталась настоять на старых привычках, верный Кутайсов просто не открыл ей дверей, сославшись на строжайшее распоряжение императора.

   — Но почему он так поторопился оставить в этом году Гатчину?

   — Скорее всего экзальтированное состояние духа не даёт усидеть на месте. Сам император выехал из Гатчины 28 сентября во главе возвращавшихся в столицу гвардейских войск. За ними в шестиместной карете разрешено было следовать императрице с великими княгинями, графиней Шуваловой, госпожой Ренне и нашей Анной Степановной. У Пудовской мельницы был подан обед на двадцать пять персон, за время которого император не сказал ни единого слова, ел быстрее всех и нарочно наблюдал за неуспевавшими сотрапезниками. В результате все блюда остались почти нетронутыми.

   — А ночлег? Где-то же надо было ночевать?

   — Император выбрал Красное Село. Войска стали там лагерем, а дамам пришлось довольствоваться старым деревянным дворцом. Анна Степановна жаловалась, что там не только ничто не было приготовлено к их приезду, но пришлось тесниться в нескольких комнатах и, вообрази себе, даже без постельного белья. Эти капризы просто необъяснимы.

   — Они объяснимы, Таша, слишком объяснимы, зная характер его величества. Но ты мне ничего не сказала о московских новостях.

   — Ах, об этом... Что ж, прекрасная москвичка^[26] всё ещё собирается в путь в столицу, а её отец и мачеха ведут настоящий торг об условиях переезда. Всё это напоминает какую-то рыночную торговлю, где император приобретает дорогую невольницу.

   — Вот тебе объяснение его настроения. Он ждёт её, Таша, и весь мир перестал для него существовать, только и всего.

   — Но ты сама виновата, Катишь! Если бы ты не последовала за мной, оставалась бы рядом с ним, у него на глазах, старое очарование продолжало бы действовать. Он не смог бы поступать так откровенно, а испытывая неудобства, в конце концов мог отказаться и от самой идеи «прекрасной москвички». Разве не так? Куракины первые заговорили об этом и готовы во всём винить твоё решение и упорство.

   — Таша, старый мир распался. Разбитую чашку можно склеить, даже поставить на полку, но из неё никогда не удастся выпить чая. Зачем же обманывать себя?

* * *

День 12 октября открылся 5-ю выстрелами из пушек с стоящей против дворца батареи. В 9 часов в присутствии Императора и Наследника перенесены из внутренних покоев Государя в церковь привезённые перед тем с острова Мальты мощи Св. Иоанна Крестителя, Святой Животворящий Крест и икона Богоматери, писанная евангелистом Лукою, после чего Император Павел по обыкновению присутствовал на разводе, с герцогом Иосифом /женихом великой княжны Александры Павловны/ и принцами Мекленбургскими. В 10 часов начали съезжаться во дворец приглашённые на торжество, как придворные, так и прочие первых четырёх классов особы, в робах и богатых кафтанах, также чужестранные послы и министры. Невеста уже находилась в 8 часов утра во внутренних покоях Императрицы, куда для убирания её к венцу приглашены были все находившиеся во дворце статс-дамы, по окончании чего во внутренние покои введён был графом Головкиным высокообручённый жених наследный принц Фридрих Мекленбургский. А между тем в покоях Гатчинского дворца расставлены были, начиная от самых дверей Тронной его величества и до площадки, что перед Большим средним дворца подъездом, три эскадрона кавалергардов, а от оных, до самой лестницы церковной, конная гвардия в том же составе эскадронов, быв с штандартами, трубами и литаврами. В 11 1/4 часов из внутренних покоев, при звуках труб и литавров, двинулось в церковь Высочайшее шествие в следующем порядке:

Гоф и камерфурьеры по два в ряд, за ними капитан Гатчинского замка; два церемониймейстера и церемониймейстер Великого Магистра с их знаками; придворные кавалеры по два в ряд, младшие Нащокин и Дурново с их жезлами; обер-гофмаршал и обер-церемониймейстер; генерал-лейтенант конной гвардии князь Голицын и шеф Кавалергардского корпуса генерал-майор Уваров, с обнажёнными палашами, держа оные вниз концами; его императорское величество, имея позади нёсших императорский его шлейф придворных чинов, числом 7; свиты его величества генерал и флигель-адъютанты; её императорское величество, имея позади нёсших её шлейф 5 придворных чинов; наследник цесаревич и великая княгиня Елизавета Алексеевна; великая княгиня Анна Фёдоровна; великие князья Николай Павлович и Михаил Павлович, которые и проходили от площадки передней лестницы через Новую галерею на хоры в церковь; великая княжна Александра Павловна с обручённым своим женихом, эрцгерцогом Австрийским Иосифом; великая княжна Елена Павловна с высокообручённым её женихом; невеста была в короне, имея сверх робы малиновую бархатную, подложенную горностаем, мантию, с длинным шлейфом, несомым 4 камергерами; великие княжны Мария Павловна, Екатерина Павловна и Анна Павловна, которая внизу церкви не была, а во время венчания пребывала на хорах; их светлости принцы Карл Мекленбургский и Фердинанд Виртембергский, а за ними и все по старшинству статс-дамы, камер-фрейлины, фрейлины, и дамы и знатные мужского пола особы. Бракосочетание производилось по установленному обряду Восточной церкви; венец над женихом держал генерал от инфантерии Левашов, а над невестою принц Карл Мекленбургский.

По окончании венчания и принесения их величествам благодарности и поздравлений, при пушечной пальбе в 101 выстрел, высочайшие особы тем же порядком вернулись из церкви во внутренние покои.

Камер-фурьерский журнал. 1799.

Е.И. Нелидова

Как хотелось разгадать, что с ним. Калейдоскоп — его любимое слово! — безумная карусель балов, приёмов, торжественных выходов, гвардейских караулов, пушек, конных кавалькад. Толпы, именно толпы людей: иностранцев со всех концов Европы; за нехваткой придворных, просто знатных особ; купечества — и это самое невероятное при его взглядах; католического духовенства; рыцарей этого невразумительного Мальтийского ордена, суть которого так и не сумел ей разъяснить. Обеды. Ужины. На двадцати кувертах, на сорока, на семидесяти. Когда мест не хватало для всех приглашённых, еда на ходу, в соседних комнатах и переходах.

Случайно оказавшиеся в руках записки гоф-фурьерского журнала. Неполные. И всё равно ошеломляющие.

19 октября 1799-го бракосочетание Александры Павловны. По православному обряду — в Гатчинской церкви. По католическому — в специально декорированной Кавалергардской. Малиновый бархат. Золотой газ и галуны. Митрополит Сестренцевич и архиепископ Эрц-Бишев. Везде тронные места для императора — его три заветных ступени.

Путаница семейных торжеств с военными известиями. 21 октября благодарственный молебен за взятие у французов городов Гарна и Алкмара и поражение голландской армии. 22 октября — торжественное, на несколько часов, богослужение по поводу празднования иконы Казанской Божией Матери. 23 — наречение в присутствии всего Синода, двора и иностранного корпуса архимандрита Феофилакта в епископы, с последующим постановлением его в Калужскую епархию. 4 ноября панихида по убиенным на войне. Перед войсками, расставленными внутри двора. Средний подъезд, затянутый чёрным бархатом с серебряным галуном. Дамы — в русском чёрном платье. Кавалеры — в чёрных кафтанах. Богослужение на покрытом чёрным сукном помосте, посередине строя. При пении вечной памяти троекратная пальба из ружей, двенадцать пушечных выстрелов.

Да нет же, 24 октября бал-маскарад для дворянства и купечества. 1112 приглашённых! Ранний уход императора и ужин в тесном кругу: император, императрица, сёстры Лопухины... Старшая. Всего достигшая. И та, что так упорно добивается внимания наследника.

29 октября бал у Александры Павловны и эрц-герцога Австрийского. Ещё более ранний уход императора. Без ужина. В апартаменты Лопухиной...

И ещё орденский день Св. Иоанна Иерусалимского. Торжественное шествие в церковь и из церкви. Пожалование к руке всего двора...

11 ноября — весь Сенат, вызванный в Гатчину для проведения там положенного заседания.

Приём депутации ордена св. Иоанна Иерусалимского. Император на троне. Обок Священный совет державного ордена. По другую руку императора — двор и все чины Великого Магистра.

С 17 до 19 ноября говение. Тишина. Обеды и ужины во внутренних покоях. Император и императрица. Без разговоров. В тяжёлом молчании, обрывавшемся нетерпеливым рывком его величества — к двери. На половину фрейлины Лопухиной.

Семейное шествие к причащению. Из опочивальни императрицы. По парадной лестнице. Коридором нижнего этажа. Такое тёмное в Гатчине зимнее утро. Бледные лица. Едва освещённые пустые парадные покои. И Император в долматике, с короной, пожелавший причащаться в алтаре. Отказ от фриштыка, кофе. В ту же ночь выезд из Гатчины брата императрицы принца Фердинанда Виртембергского. По нетерпеливому приказу императора.

   21 ноября — отъезд Александры Павловны. Рыдания упавшей на колени императрицы. Злые слова императора, что больше не увидит дочери, потому что отдаёт её в руки врагов. Благословение образом. Последнее прощание внутри дорожной кареты. И — бегство в комнаты Лопухиной. Семья поехала провожать эрц-герцогскую чету до Ропши. Император от Лопухиной поехал кататься по городу с Кутайсовым.

Никто не мог угадать его настроений. Предвидеть приказов. Оказываться угодным и нужным. Его раздражение не знало границ. Лопухина умиротворяла на минуты и — давала повод для раздражений на всё остальное время. О чём он думал? Чего хотел?

Императрица отказалась от назиданий. Стала заискивать перед Лопухиной. Наставляла в том же расчёте дочерей: только не ссориться, только не подавать вида ему. Не помогало. Никогда! Единственным спасением оставались собственные комнаты. И его стремление к одиночеству. И мрачным мыслям.

Таша твердила: «Видишь? Сама видишь — если бы ты...» День ото дня слова становились всё более ненужными. Время! Уходило время! Человек менялся. Бесповоротно. Если бы знать...

* * *

Пользуюсь обратным отправлением к Вам садовника, пишу к батюшке о продаже здешнего дому; и сию материю подробнее Вам изъясню.

Не только за 450 тысяч, которых истинно кажется дать за него невозможно; я считаю, что весьма авантажно бы оной продать и за 400тысяч, а если бы дом сей был совершенно в моей собственности; я нимало не поколебался бы и за 350 тысяч его уступить; рассчитав, что за 100 тыс. весьма хорошее жилище иметь можно; а 250 тыс. остальные и по 5-ти процентов полагая, составляют с лишком 12 тыс. доходу вместо того, — столько же может быть употреблено для исправления его, а потом хотя по 1000 руб. в год полагать на недопущение до упадка и к тому прибавить ежегодно плату поземельных денег и все полицейские издержки; при всех таковых расходах чуть не лучше ли жить в наёмном доме...

Нового здесь ничего нету. Кн. Лопухин по слухам должен был в Петров день оставить службу: но и поныне пребывает на своём посте...

А.К. Разумовский — М.В. Гудовичу.

Москва. 12 июля 1799.

Е.И. Нелидова

Какой уж день подряд дождь. Только дождь. Стучит по стёклам. Гремит в водосточных трубах. Плещется в заливших двор лужах. Стекает широкими струями с листьев. В ворота не заворачивает ни одна повозка. Таша говорит, по счастью. Может быть. Но вести всё равно просачиваются, как сырость в оконных рамах. Тихие. Въедливые. Не знающие пощады.

Перемены. Бог мой, сколько перемен! Императрице наконец-то удалось сосватать старших дочерей. У Александры Павловны появился эрцгерцог Австрийский Иосиф, у Елены Павловны — принц Фридрих-Мекленбург-Шверинский. Вряд ли Александрина справилась со своим первым разочарованием. Где там, в её-то годы! Зато должны быть довольны родители. Впрочем, все говорят: довольна одна императрица. У императора иные заботы.

У Елизаветы Алексеевны первый ребёнок. Дочь. И первая настоящая потеря. Сколько лет её поддерживала дружба с великой княгиней Анной Фёдоровной. Но великий князь Константин Павлович уехал в армию Суворова, и бедная Аннет поторопилась отправиться к родителям в Кобург. Все говорят, она вряд ли вернётся. И ещё новая гофмейстерина: вместо графини Шуваловой, наконец-то надоевшей императору, графиня Палён. Ещё бы, супруга нового Петербургского генерал-губернатора! Так можно добром вспомнить и Шувалову со всеми хитросплетениями её интриг. Боже, что приходит в голову! Главное — осенний сезон в Гатчине. Комнаты Нелидовой, перешедшие к Анне Петровне Лопухиной. Только теперь никто не следит за лестницей из покоев императора.

Никакая великая княгиня. Никакая императрица. Всё открыто. Всё всем известно. Смотры, манёвры и — покои Анны Петровны. Ужины вдвоём. Императрице запрещён вход в комнаты супруга. Просто запрещён. И она может сколько угодно ездить верхом на свой любимый, так возмущавший когда-то императора манер: по-мужски и только шагом. Ради талии, как любила она пояснять Плещееву. Но Плещеева давно нет, а переписка с ним запрещена.

Вечерами маленькие балы — ради удовольствия Анны Петровны. Любые туалеты — если они нравятся Анне Петровне. Спектакли актёров — если на то есть желание Анны Петровны. И бешеные вспышки гнева по поводу недостаточной почтительности членов императорской семьи в отношении Анны Петровны. Не она, но великие княгини и княжны должны первыми отдавать ей поклон, склоняться в глубоком реверансе. И все заезжие иностранные гости. Даже женихи дочерей. Анна — благословение Божие. Анна — благословение России. Анна — единственное счастье императора Павла I...

Если бы не знать. Если бы ничего не знать. Таша молчит. Милая, добрая Таша. Но не прощает. Копит обиду. Презрение. Едва ли не ненависть. Всё-таки у них есть общие черты с царственным братом — этого не скроешь.

Свадьбы, похожие на плац-парады. Выходы, напоминающие военные дефиле. Столы под гром пушечных салютов. Сто один выстрел по поводу состоявшегося обряда венчания, по поводу каждого произнесённого за столом тоста... Великий император! Непогрешимый император! И даже непобедимый — пока у него есть так ненавидимый им строптивец Суворов. Все как пороховой дым ранним сырым утром. Туман...

* * *

Е.И. Нелидова, А.Б. Куракин

   — Вы всё же настояли на своём, Катерина Ивановна: Смольный вместо вашей очаровательной гатчинской мызы. Четыре с лишним часа пути, между тем дело не терпит.

   — Вы даже не поздоровались со мной, князь.

   — Простите великодушно, я так рад встрече с вами, тем более открывающейся перспективе постоянных наших встреч. Я не мог написать вам обо всех обстоятельствах, предпочтя отложить до откровенного разговора. Вот за это вы и в самом деле должны меня простить, мадемуазель Катишь.

   — Милый хитрец, вы хотите меня вернуть к нашим былым временам.

   — И не скрываю этого. Но прежде всего я должен ввести вас в курс последних событий. В своём замке вы совершенно отстранились от нас и от них.

   — Вообразите себе, Алексей Борисович, это оказалось совсем не так просто. Неведомыми путями новости гатчинские постоянно просачиваются в наше с Ташей уединение. Тем не менее вы заинтриговали меня, и я тоже не хочу этого скрывать. Что побудило вас нарушить наше уединение?

   — Постараюсь быть кратким и не испытывать вашего терпения. О времени прошлогоднем великокняжеских свадеб вы, само собой разумеется, знаете. Анна Степановна не была бы сама собой, если бы не поспешила к воспитаннице с последними новостями. Так вот, этот фейерверк празднеств завершился совершенно невероятным празднованием дня ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Вы разрешите мне быть совершенно объективным в описаниях, Катишь?

   — Какой бы иначе они имели смысл? Я понимаю, вы боитесь неприятных для меня подробностей. Но, Алексей Борисович, это не мой двор и не тот человек, которого мы оба так близко и так дружески знали. На новом пиру я только зрительница, поэтому не чувствуйте никакой неловкости.

   — Тем лучше. Так вот, вообразите себе, все офицеры гвардии — в этих нелепых мальтийских мундирах с обнажёнными палашами.

   — Во дворце? Блеск стали?

   — Вот именно. Государь в окружении мальтийских мундиров и сверкающих палашей, когда приходится опасаться каждого неосторожного движения. Сам государь поверх обычного Преображенского мундира надевает далматик из пунцового бархата, шитый жемчугом, а поверх ещё и широкое одеяние из чёрного бархата. С правого плеча спускается широкий шёлковый позумент, называемый «страстями», потому что на нём вышито шелками страдание Спасителя. Вместо императорской короны — венец гроссмейстера. И отрывистый, какой-то совершенно деревянный шаг.

   — Не могу себе представить. Не могу!

   — Я тоже. И тем не менее император так вошёл во вкус нового представления, что решил остаться на всю зиму в Гатчине, потому что Петербург менее удобен для всяческих игр с солдатами.

   — Но в Гатчине всегда было так холодно даже летом! И там нет необходимых печей. В моих покоях они были выложены специально и подтапливались даже августовскими вечерами.

   — Вы правы, Катишь. Всё кончилось так, как и должно было кончиться. Простудились великие князья, но худо ли, бедно ли скрывали свои недомогания. После поездки в санях по городу 4 декабря заболел и сам император. На людях он пытался крепиться, но визиты во фрейлинские покои пришлось отменить.

   — Насморки у его величества всегда бывали на редкость тяжёлыми.

   — Но важно не это. И вот здесь вам придётся поверить мне на слово: император словно испытал облегчение от своего недомогания.

   — Облегчение? Что вы имеете в виду?

   — У него исчезла необходимость посещения покоев фрейлины. Вы понимаете — необходимость! Анна Степановна давно приметила, что император стал не то что тяготиться этой им же самим придуманной обязанностью — скажем иначе, она потеряла для него былую прелесть.

   — Такое легкомыслие в его годы? Алексей Борисович, вы принимаете желаемое за действительное.

   — Вовсе нет. Всё объясняется очень просто. Фрейлина Лопухина 1-я, как её стало принято называть в отличие от младшей сестры, получив огромные богатства, незамедлительно обеспокоилась стабилизацией своего положения. Она стала хлопотать... о замужестве!

   — И император? Его бешенство...

   — Никакого бешенства не было. Ловкая девица сумела сыграть на его рыцарских чувствах. Сначала был разговор о двусмысленности её положения, которое доказывалось отношением к ней всего высшего света. Император ничего не мог на это возразить — он как лев боролся за честь Анны, хотя и видел безуспешность своих попыток.

   — Но как же в таком случае предварительная торговля — орден мачехе, награды и должности отцу, поместья, земли?

   — Об этом никто не вспомнил. Но дальше, когда император согласился с доводами поставленной в двусмысленное положение фрейлины, встал вопрос о её браке. Конечно, формальном. Конечно, только для соблюдения внешних приличий. Император сопротивлялся, но сдался и на этот раз. Он не подозревал, что решение уже существовало и до его проведения в жизнь оставался самый маленький шажок.

   — Кандидат в мужья?

   — В том-то и дело, что он существовал ещё до переезда Анны в Петербург и не изменил своих чувств после возвышения своей избранницы.

   — Вы шутите, князь. Или это человек в стеснённых материальных обстоятельствах? С неудовлетворённым тщеславием? Я помню брак Елизаветы Романовны Воронцовой с неким Полянским — он был именно таким.

   — Былые времена, Катерина Ивановна, ушедшие в прошлое нравы. Это князь Павел Гагарин.

   — Невероятно!

   — Но почему же? Наша милая фрейлина представила дело таким образом, что у императора не оставалось выхода как дать своё согласие. Во время семейного суаре в личных апартаментах императрицы она бросилась перед государыней на колени с мольбой о разрешении на брак с любимым человеком, уже с нею обручённым. Благодарила за честь придворной службы, однако признавалась, что уступает своему давнему и неизменному чувству. По предварительному сговору в соседних покоях случайно оказался князь Гагарин, и императрица радостно согласилась на их счастье. Она полагала, что это конец царствованию Анны и притом отличное объяснение всех событий последнего времени.

   — Это и в самом деле ревеляция. Император согласился. Не мог не согласиться. Рыцарская позиция всегда в нём побеждала.

   — Но с тех пор погрузился в глубочайшую меланхолию. 9 декабря утром из дворцовой Гатчинской церкви в Зимний дворец были отправлены регалии ордена Иоанна Иерусалимского, мощи Иоанна Крестителя, а около двух часов пополудни император оставил Гатчину. Впервые он ехал в одной карете с императрицей и великими княгинями. Он даже не бросил последнего взгляда на дворец.

   — Это была его трагедия, князь, настоящая человеческая трагедия.

   — Катерина Ивановна! Я ждал от вас любого отклика, но только не такого. Опять сочувствие? Опять сожаление?

   — Поймите же меня, Алексей Борисович, человек никогда не видел в своей жизни ничего, кроме предательства. Очередное предательство предстало перед ним и здесь. Он сожалел не об утраченном чувстве. Государь слишком умён, чтобы не понять: никакого чувства не было. В таких истинах убеждаются постепенно и с великой болью, каково же ему было ощутить себя жертвой такого недостойного розыгрыша и притом прилюдно? Уверена, императрица ничем не постаралась смягчить состояние супруга и тем обратить его к себе.

   — Наверно, ваше милосердие, Катишь, мне попросту недоступно. Но давайте перейдём к нынешнему году. Императрица прибыла в Гатчину уже 31 июля. Одна, если не считать нескольких сопровождавших её придворных дам.

   — Среди которых Лопухиной уже не было?

   — Да, император сдержал своё слово. Отъезд состоялся сразу после погребения маленькой великой княжны Марии Александровны. В Гатчине собрались наследник с супругой, великая княжна Мария Павловна, старшая из оставшихся дочерей, и великая княгиня Анна Фёдоровна. Император занимался манёврами вблизи Приората. Парадные комнаты дворца вообще не открывались и представляли картину полного запустения. Обитатели плотно закрылись в своих покоях. Единственное развлечение — прогулки совершались каждым в одиночестве. Император ездил верхом в сопровождении конечно же Кутайсова. Императрица, не отказавшаяся от конной езды, ездила с великой княжной Марией Павловной. Елизавета Алексеевна и Анна Фёдоровна взяли привычку ездить вдвоём. Начавшиеся в половине августа спектакли актёров никого не привлекали. Приглашаемые на них по билетам четыреста человек по окончании представлений незаметно исчезали. Столов император не ставил и от угощений отказался.

   — А Лопухина?

   — Вы хотите сказать — княгиня Гагарина? Её свадьба состоялась зимой. В дворцовой жизни она участия не принимала. Статс-дама в 23 года, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины 1 класса и ордена Св. Иоанна Иерусалимского Большого креста, княгиня была вполне удовлетворена результатами своих усилий и если о чём-то и заботилась, то только о получении мужем дипломатической должности в одной из европейских стран, на что, впрочем, император пока не даёт согласия.

   — Его состояние оставляет желать лучшего. Мне знакомы подробности — они не могут не огорчать.

   — Знакомы? Откуда?

   — Из писем императрицы. Они немногословны, но приходят достаточно часто. Взгляните, князь, в них нет ничего секретного: «Что касается нашего образа жизни, он далеко не весёлый, потому что наш дорогой мэтр совсем не имеет этого веселья. У него совсем нет и обычной живости. Он несёт в своей душе такую глубину печали, которая изводит его, лишает аппетита, и он не ест так, как ел когда-то, улыбка почти не трогает его губ. Я не могу не замечать этого, и моё сердце сжимается от этого вида... Я не знаю, дорогая Нелидофф, откуда это идёт, но мне кажется, всё погружено вокруг в печаль — может быть, не хватает солнца, чтобы рассеять это состояние...»

   — Почти эпитафия, которую я могу завершить рассказом об отъезде императорской четы из Гатчины. Они оставили дворец 1 ноября 1800 года. Государыня с великой княжной Марией Павловной в половине седьмого утра. С другого подъезда император, с князем генерал-адъютантом Долгоруковым, чтобы успеть на освящение Михайловского замка. Он бросил странную фразу, что на том месте, где родился, хотел бы и умереть. Императрица перед Петербургом отправилась навестить Павловск. Заброшенный. Безжизненный.

   — Опавшие листья.

   — О чём вы, Катишь? Ах, о парках. Но я не могу удержаться от вопроса: почему ни императрица, никто из нас не смог вас убедить приехать осенью на вашу мызу в Гатчине? Вы же бывали на ней.

   — Но почему вы все так настаивали на моём приезде, князь?

   — Потому что так легче было бы организовать вашу встречу с императором. Не буду скрывать: он искал вас. Несколько раз называл ваше имя. Императрица заметила, что он стоял в ваших комнатах.

   — Они были комнатами княгини Гагариной.

   — Только сначала. Потом император распорядился держать их пустыми. А в последние месяцы приказал восстановить ту меблировку, которая была при вас. Развесить ротариевские головки. И два холста своего любимого Ораса Верне.

   — Они не могли там поместиться.

   — Он взял небольшие. Из своего кабинетца. А вы не приехали. Теперь всё станет значительно сложнее. И всё же мы все не теряем надежды. Императрица открыто сказала Сергею Ивановичу, что ваше возвращение единственный путь к ...выздоровлению императора. К тому, чтобы прекратить нарастающую неприязнь к его величеству. Хотя бы в семье. Подумайте, Катерина Ивановна. Хоть сейчас. Только вы были нужны ему, только вы...

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

Трощинский в конце царствования Павла был в опале. Исключённый из службы, просился он в деревню. Государь не велел ему выезжать из города. Трощинский остался в Петербурге, никуда не являясь, сидя дома, вставая рано, ложась рано. Однажды в два часа ночи является к его воротам фельдъегерь. Ворота заперты. Весь дом спит. Он стучится, никто нейдёт. Фельдъегерь в протаявшем снегу отыскал камень и пустил его в окно. В доме проснулись, начали отворять ворота и поспешно прибежали к спящему Трощинскому, объявляя ему, что государь его требует и что фельдъегерь за ним приехал. Трощинский встаёт, одевается, садится в сани и едет. Фельдъегерь привозит его прямо к Зимнему дворцу. Трощинский не может понять, что с ним делается. Наконец видит он, что ведут его на половину великого князя Александра. Тут только догадался он о перемене, произошедшей в государстве. У дверей кабинета встретил его Палён, обнял и поздравил с новым императором. Трощинский нашёл государя в мундире, облокотившимся на стол и всего в слезах. Александр кинулся к нему на шею и сказал: «будь моим руководителем». Тут был тотчас же написан манифест и подписан государем, не имевшим силы ничем заняться.

А.С. Пушкин. Страницы из дневника.

9 августа 1834.

Е.И. Нелидова, Селестин, инспектор классов

Сон. Конечно, сон. С крепко зажмуренными веками. И с широко открытыми в темноте глазами. Ночная дремота давно стала отказывать в счастливом отдыхе. Поздно приходит. Легко рассеивается. Колышется, как туман над гатчинскими прудами. Приподымается. Опускается. Снова нехотя отступает.

— Та самая встреча. Крыльцо в Гатчине. Они с Ташей. В дорожных бурнусах. С большими ридикюлями. Таша чуть впереди. Она сзади — чтобы исподволь оглянуться. Что-то ещё раз заметить. Запомнить. Таша в оливковом. С капором. Она — в голубом. Почему-то захотелось одеть как в институте. Таша улыбнулась: сантименты!

И сразу, перегораживая дорогу, он. В треуголке (как же она ему не идёт!). В прусском мундире с огромными светлыми обшлагами. В белых крагах. Стремительный. И словно остановленный на бегу.

Глубокий поклон. И шаг в сторону — пропустить. Со снятой треуголкой. Перчатками в руке. Ни слова. Ни пожелания. Секунда молчания, затянувшаяся в бесконечность. Зацепившаяся за портупею шпага. Нетерпеливая рука, рвущая позумент.

Встреча глаз. Его — чуть растерянные. Где-то на дне — испуганные. И чужие. Чужие до пустоты.

Все друзья говорили, мечтали: их примирение. Примирение после чего? Ссоры не было. Как на галере, отчаливающей от берега: один на палубе, другой на берегу. Ни всплеска. Ни удара весла. Течение. Тихое. Спокойное. Неумолимое. Ни для кого не заметное. Из чужих. Для них...

Таша застыла. Потом признается: не знала, как лучше. Мне — как лучше: заговорить ли, уйти ли. Неловкость, от которой начинает темнеть в глазах. По-прежнему его молчание. Неподвижность. Только судорога на скулах. И жилка, вспухшая на руке неровным биением.

Она опередит Ташу. Первой сойдёт с крыльца. Направится к экипажу. И, поднимаясь на ступеньку, увидит его застывшую фигуру. Он останется и когда экипаж тронется. Таша не выдержит: мог бы... Она-то знает: не мог! При любом постороннем. А теперь и один на один. Беззащитный. И кажущийся уверенным самому себе.

Во сне повторяется всё. Крупы караковых лошадей в упряжи с серебряным набором. Обивка экипажа с кожаными пуговками. Беспомощно повисшая занавеска алого шёлка, которую никто не заправит в кольцо из шнура. Скрип оси. Наклон на повороте. Ташин голос: слава богу! Конец твоей муки — конец!

Конец? Или начало? Настоящее начало? И ясное сознание — теперь уж скоро, совсем скоро. Его последний путь. Жизнь в волчьей стае. Прав — не прав, какое имеет значение! Не выживет. Или не дадут выжить.

Во сне за Ташиным голосом, за кусочком экипажной обивки — туман. Снежное поле. Без леса. Деревень. Верстовых столбов. Впереди сани с большой тёмной поклажей. Гривы бегущих лошадей. И в глухой вязкой тишине одинокий, страшный отзвук колокола. Погребальный? Набатный? На безлюдье.

И уже нет лошадиных грив. Не видно саней. Одна поклажа мчится над снегом: ни догнать, ни потерять из виду, ни проснуться.

   — Мадам! О, проснитесь, пожалуйста, мадам!

   — Ты, Селестин? Что случилось?

   — Колокол, мадам, вы слышите колокол...

Удары одинокие. Ровные. Глухие. Сон...

   — Был фельдъегерь. Из дворца. Кто-то побежал на колокольню. И вот...

   — Фельдъегерь... Который час, Селестин? Ещё совсем темно...

   — Пятый, мадам. Пятый утра. Фельдъегерь только что уехал. Очень торопился. Вон видите, везде зажигаются огни. У начальницы. В дортуарах. Кто-то же должен придти и к вам, мадам. Или мне сходить самой узнать? Как прикажете, мадам?

   — Нет, не надо, Селестин, не надо. Это ничего не изменит.

   — Вы думаете, мадам?

   — Я ничего не хочу думать. Что совершилось, то совершилось.

Стук в дверь. Неуверенный. Торопливый. Инспектор классов:

   — Мадам, вы уже знаете? В ночь не стало императора Павла I, Россия обрела нового императора — Александра I. Всем велено ехать в придворную церковь. Мне надо устроить вам экипаж.

   — Не надо экипажа. Благодарю за любезность.

   — Вы не поедете, Катерина Ивановна? Но это невозможно! Вы, наверно, будете ждать придворных саней, и вы правы. Извините, но у меня столько дел!

   — Я уже приготовила ваше траурное платье, мадам. Благо оно осталось от погребения императрицы Екатерины и выглядит преотлично. Я помогу вам, мадам, только распоряжусь насчёт завтрака. В такую рань его могут ещё не приготовить, а ехать на голодный желудок...

   — Я никуда не поеду, Селестин.

   — Не поедете? Но разве это возможно?

   — Всё возможно. Теперь.

   — Вам лучше знать, мадам. Но только я не могу понять, отчего так быстро скончался император. Он был достаточно молод, в отличной кондиции. Вчера у вас был граф Жорж прямо из дворца и рассказывал, что император в отличной форме. Его только удивила обстановка во дворце, которую он — может, я не расслышала — назвал тревожной.

   — Не тревожной — напряжённой. Вокруг императора были все его сыновья. Отсутствовала одна императрица. Но у них с императором раздельные спальни. Государь предпочёл отдых на солдатской раскладной постели, которую сам застилал походным одеялом.

   — Вы интересовались этими подробностями, мадам.

   — Я ничем не интересовалась. То, что вы назвали подробностями, приходило ко мне со всех сторон, так что я не успевала вовремя от них отмахиваться.

   — Но никакие отношения императора с императрицей не наладились!

   — Оставим это, Селестин. Человека уже нет. Очень несчастного и одинокого человека, с которым мне даже не придётся проститься.

* * *

Е.И. Нелидова, А.Б. Куракин

Я знаю, вы не можете видеть сыновей императора, Катерина Ивановна. Но думаю, Павел I был обречён независимо от них.

   — Обречён? Это звучит как Божий суд.

   — Если хотите. Понимаю, насколько больно вам это сознавать, но ненависть к императору достигла своего апогея. Как говорится, земля начинала гореть у него под ногами. Вы же не станете оправдывать его странности последних лет.

   — Не думаю, чтобы покойный император нуждался в чьей-либо защите. Кроме разве истории, а её приговора наше поколение не узнает. Не успеет узнать.

   — И тем не менее я захватил стихи, которые не могут вас оставить равнодушной. Вам знакомо имя Морина, Сергея Никифоровича Морина? Впрочем, он слишком молод и в слишком малых чинах, чтобы привлечь к себе ваше внимание. Во всяком случае в ночь смерти императора именно он командовал караулом Преображенского полка в Михайловском замке.

   — Сколько вашему Морину лет?

   — Я же сказал — слишком мало. От силы двадцать пять, но он уже известен достаточно одарёнными стихами, которые охотно распространяются его товарищами. Так вот, под видом сатиры на 3-ю оду Ломоносова он сочинил ставшую необычайно популярной сатиру на правление императора Павла I. Они могут показаться вам обидными, но, как говорится, глас народа — глас Божий.

— Но ведь это и было предметом наших вечных споров. В которых его былые друзья проиграли всё. И я в том числе.

* * *

Е.И. Нелидова, начальница Смольного, Генрих, камердинер императрицы

Нет! Господь всемогущий и многомилостивый! Нет! Нет! Только не это...

В окно увидела: карета с императорским гербом, камер-лакей. У подъезда главного. Не обратила внимания: их жизнь. Что ей до дворцовых дел! Всегда спешных. Приказных: чтобы немедленно. Чтобы сей же час. Она в стороне.

Потом шаги в коридоре. Торопливые. Сбивчивые. Стук в дверь:

   — Екатерина Ивановна! Не разрешите ли? Дело очень неотложное...

Не успела откликнуться — портьера откинулась. Начальница института. На лице пятна:

   — Вот тут к вам, Екатерина Ивановна...

Ртом воздух хватает. В коридоре камер-лакей. Почему же с начальницей? Почему не прямо к ней? Вспомнила: сколько лет дорожка к её крылечку от царских посланников неторенная. Отставка. Небытие.

Да не камер-лакей — камердинер вдовствующей императрицы. Самый доверенный.

   — Гнедиге фрау, их мус...

Ненавидел. Всегда ненавидел. За императрицу горой. В поклоне согнулся. Голос просительный:

   — Государыня императрица Мария Фёдоровна просила, если будете так любезны, к ней...

Значит, жива. Тогда что же?

   — Павловск... Дворец большой... прошлой ночью... дотла...

Только теперь поняла: вот оно, прощание. Настоящее. Со всем. О чём помнить не хотела. И о чём — через себя — помнила. Павловск...

Кончина императора — тогда было легче. Анна Петровна — так и не показалась у гроба. Отступилась. Не любила... Все знали — какая любовь! Не это важно: он любил. Как любил. Себя потерял. От всего прожитого одним махом отрёкся. Как верёвки перегнившие сбрасывал. Лишь бы скорее! Скорее!

Через Анну Петровну и его видела. Грешно так думать, но... даже легче стало. Куда легче.

В задних рядах вместе с фрейлинами стояла. К руке не приложилась. Как все. Не вспоминала. Скорее бы. Только скорее.

А теперь... Павловск. Всё, что было, — там. Каждую половицу помнила: где скрипнет чуть слышно, где прогнётся. Императрица... Что ж, так уж получилось. Но у них с государем не было иной земли. Под косыми взглядами. Под вечным досмотром. Не было ничего другого! Не было! Так почему же Павловск?

Камердинер плечами пожал:

   — Никто ничего вызнать не успел.

   — Так ведь зима. Пустой дворец. Печи нетопленные. Огонь откуда?

   — Архитекторы дознаются. А вы, всемилостивейшая сударыня, может, благоволите в путь отправиться? Вдовствующая императрица никого, кроме вас, видеть не пожелала.

Да, да, как же иначе. Вот только переодеться.

   — Государыня узнать велела: может, коли будет на то ваша воля, поживёте у её императорского величества? Утешили бы государыню очень...

Утешила! В другой раз предлог бы сыскался отказаться, но Павловск... Их Павловск. Обеих. Императрицы и былой любимицы. Фаворитки...

Горничную надо кликнуть, чтобы вещи собрала. И сама собиралась наскоро.

   — Едем, Генрих. Конечно, едем.

* * *

Е.И. Нелидова, Селестин, великий князь Константин Павлович

   — Мадам, о, мадам!

   — Селестин! Как вам пришло в голову отыскивать меня в храме, во время богослужения... Разве не видите, все монастырки уже обратили на нас внимание. Не хватает замечания от протоиерея.

   — Мадам! К вам гость. Он ждёт вас в гостиной.

   — Гость? О чём вы, Селестин, давайте выйдем в притвор.

   — Да-да, мадам, вам следует спешить. Заставлять ждать такого гостя!

   — Но вы так и не сказали какого.

   — Великого князя Константина, мадам.

   — Вы не напутали, Селестин? И откуда вы знаете великого князя?

   — Я не знала его, мадам, его высочество сам назвался и попросил найти вас. Для немедленного разговора.

   — Что-нибудь случилось во дворце? Но тогда почему именно он?

   — Не знаю, мадам. На слугах нет креповых повязок. Но великий князь чрезвычайно взволнован и выказывал все признаки нетерпения, отправляя меня за вами. Поспешим же, мадам, поспешим же!

В маленькой гостиной высокая фигура начавшего полнеть человека. Нетерпеливые шаги. Рука, беспрерывно поправляющая ворот мундира. Гримаса, пробегающая по бледному лицу...

   — Катерина Ивановна...

   — Ваше высочество!

   — Прошу прощения за несвоевременный визит, но, надеюсь, необычные обстоятельства извинят меня. Хотя бы до некоторой степени.

   — Визиты царственных особ бывают всегда удачными и никогда не несвоевременными.

   — Оставимте эти комплиментные формы. У меня нет на них сил. Моя просьба будет для вас одинаково неожиданной и... бестактной. Знаю, я не имею на неё права, но, может быть, в память моего отца, к которому вы всегда хорошо относились...

   — Я восхищалась и продолжаю восхищаться покойным императором и остаюсь верной его памяти.

   — Несмотря ни на что.

   — Что бы вы ни имели в виду, ваше высочество, покойный император заслуживает самых высоких чувств, и в этом я останусь неизменной.

   — Не знаю почему, но с вами хочется быть откровенным, Катерина Ивановна, поэтому не стану притворяться: здесь наши взгляды могут не вполне сходиться.

   — Я знаю это, ваше высочество.

   — Вы не защищаете памяти покойного.

   — В этом нет надобности, ваше высочество. Что значит мой голос перед лицом истории? Это ей принадлежит последний суд.

   — И в нём вы не сомневаетесь.

   — У каждого человека есть свои достоинства и свои недостатки, человеческие и государственные. Для монархов имеют значение только последние, а я слишком хорошо знаю, как высоки и благородны были побуждения императора Павла I.

   — И всё же мнения окружения и современников существенно расходятся. И далеко не в пользу покойного.

   — Вы были в Михайловском замке в ночь кончины императора?

   — Был. И вы это знаете.

   — Знаю, ваше высочество.

   — Ив вашей интонации читается: если бы вы были там, всё могло сложиться иначе. Не правда ли?

   — Я не могла быть ни в спальне, ни около спальни императора.

   — А если бы были? Признайтесь, вы именно так думаете?

   — Прошлое не знает сослагательного наклонения — об этом мы часто говорили с императором в гатчинском обществе.

   — Вы не даёте мне пробиться сквозь окружившую вас стену. И тем самым, хотя и косвенно, отвечаете на мой вопрос... Катерина Ивановна, повторяю, я не имею ни малейшего права на откровенность вашу и всё же хочу сделать отчаянную попытку. Только выслушайте меня и упростите мне задачу.

   — Я не прерываю вас, ваше высочество.

   — И, может быть, тогда вы посмотрите на меня иными глазами. В чём-то поймёте или даже — оправдаете. Не знаю, я ничего не знаю. Вы знаете меня от рождения...

   — Так не совсем точно. Я видела вас от вашего рождения. Императрица Екатерина сочла нужным поставить непреодолимую преграду между двумя старшими своими внуками, Александром и вами, и вашими родителями. Вы росли в большом дворе, ваши родители жили в малом. Сначала это был Павловск, а когда вам исполнилось четыре года, — Гатчина. Господин и госпожа Секундант-Вторые, так положено было называть ваших родителей с лёгкой руки императрицы. Это было невыносимо для императора и нелегко для всех его придворных.

   — И снова в ваших словах мне чудится живое сочувствие императору.

   — Так и есть, ваше высочество.

   — Вы не говорите о его тяжёлом характере, его странностях, беспричинных вспышках гнева, которые, по всей вероятности, приходилось на себе испытывать и вам.

   — Я не испытывала их — я понимала императора.

   — Катерина Ивановна, один только вопрос: вы... любили его? Не как придворная, не как верноподданная, но как человек. Нет, как женщина. Вы любили императора Павла? Поймите смысл моего вопроса. Я люблю, глубоко и преданно одну женщину. Я хочу, чтобы она стала моей законной женой.

   — Но великая княгиня Анна Фёдоровна?

   — Я беру развод. Я не хочу больше обманывать ни её, ни себя. Мне нужно чувство, одно чувство и никаких государственных расчётов. Мне сорок лет. Понимаете, сорок лет. Я могу отстоять своё счастье или сейчас, немедленно, или я не узнаю его никогда. Великая княгиня не будет противиться разводу.

   — Но перспектива российского трона...

   — Вы же знаете, я всего на полтора года моложе Александра, и меньше всего хочу, чтобы его жизнь хоть на один день сократилась. К тому же у меня гораздо больше возможностей покинуть земную юдоль, чем у него. Я военный, солдат до мозга костей. Я лучше себя чувствую на биваке, в походной палатке, чем в духоте имперских канцелярий. Каждому своё.

   — Да, император не стал препятствовать вашему участию в итальянском походе Александра Васильевича Суворова, но очень переживал за вас, ваше высочество. А потом Аустерлиц и вся кампания 1812—1813 годов, где вы, ваше высочество, командовали всей гвардией. Все разговоры были о том, как великолепно вы выполняли эти свои обязанности и как никогда не знали страха.

   — Вам были небезразличны мои успехи?

   — Вы оставались сыном своего отца, которому судьба в военной службе отказала, замкнув его в переходах дворцов, а их император никогда не любил.

   — Но я хочу вернуться к сегодняшнему дню. Выбор моей избранницы означает мой отказ от престола. Иоанна Грудзинская не может стать ни в коем случае российской императрицей.

   — Отказ от престолонаследия? Ради любимой женщины?

   — Неужели вас это удивляет?

   — Я думаю о позиции вашей семьи, вдовствующей императрицы...

   — Никакой позиции не будет. О тайне отречения будем знать только мы с Александром. Иоанна согласна не требовать публичного объявления нашего брака. В ближайшее время, во всяком случае. Александр даёт ей титул графини Лович. Всё договорено, подписано и никаких отступлений быть не может. Теперь вы признаете за мной право на мой вопрос?

   — Да, я любила великого князя.

   — И он без памяти любил вас. Так почему же отец не поступил, как поступаю я? В моих жилах течёт его кровь и в гораздо большей степени, чем кровь моей матери, не правда ли? Он не думал о таком поступке? Ответьте мне, Катерина Ивановна, ответьте!

   — Не мне судить о мыслях государя.

   — Вы уходите от ответа! Кого вы защищаете сейчас — его, себя? Я вспоминаю рассказы о деде, императоре Петре III. Если бы события сложились по его мысли, будущая императрица Екатерина получила бы развод, а на престол вступила Елизавета Романовна Воронцова. Он и в арест просил поместить с собой только её. Он тоже умел любить. Без памяти. Что же случилось с императором Павлом?

   — С ним ничего. Просто пришёл на свет великий князь Александр Павлович, а за ним сразу вы, ваше высочество.

   — Тем легче было отцу отречься от престола и стать счастливым.

   — Но я бы на это не согласилась. Никогда.

   — Мне следовало бы поблагодарить вас за вашу бесконечную снисходительность, мадам, и уйти. Но... я понимаю, такой разговор у нас с вами может не состояться больше никогда.

   — Да, мне шестьдесят четыре года, ваше высочество.

   — Полноте, мадам, кто бы мог вам их дать! Ваше знаменитое очарование не угасает со временем.

   — Благодарю вас, ваше высочество. К тому же моя жизнь протекала и будет протекать вдали от двора.

   — Но вдовствующая императрица продолжает настаивать на ваших приездах. Ваша воля — уклоняться от них.

   — Я бесконечно признательна вдовствующей императрице за понимание моих странностей. К тому же придворная жизнь превосходит намного мои материальные возможности, но и вполне удовлетворяет меня.

   — Как бы то ни было, мадам, если бы вы ответили ещё на один давно донимающий нас с братом вопрос: что стало причиной вашего ухода из дворца при жизни императора, да нет — ещё великого князя? Все говорят, император с бесконечным уважением относился к вам, и это вы настояли на своём отъезде. Ещё раз простите мою солдатскую прямолинейность: я же знаю, никто не занял вашего места в мыслях и чувствах императора. Во всяком случае, тогда, когда вы приняли решение об отъезде.

   — Мне трудно поверить, что моя скромная персона через столько лет продолжает занимать мысли сыновей императора.

   — Но это так, мадам, и если вы не сочтёте нужным удовлетворить моё просто непристойное любопытство...

   — Почему же, этот ответ вы должны знать. Он уничтожит многие кривотолки, существовавшие при дворе. Но сначала позвольте мне начать с вопроса.

   — Спрашивайте, мадам, конечно же спрашивайте!

   — После поражения под Аустерлицем вы продолжали сражаться против наполеоновских войск, не правда ли?

   — Вы сами об этом сказали, мадам.

   — Но вы же стали на сторону тех, кто считал целесообразным заключение с Наполеоном мира: стол переговоров вместо поля брани.

   — Да, нас не совсем справедливо стали называть французской партией. Но людские потери, не говоря о мирном населении, были так велики и нескончаемы!

   — В своих беседах с покойным императором ещё до его вступления на престол мы сами не заметили, как образовались две партии, становившиеся год от года всё более непримиримыми. Император видел панацею ото всех бед в философии Фридриха Великого, я принадлежала к тем, кто склонялся на сторону французских философов.

   — И это приобретало такое значение?

   — Но мы же взрослели и — старели, ваше высочество. А с возрастом убеждения приобретают всё большее значение для человека, заменяя юношеский пыл чувств и впечатлений. Прусские офицеры начали год от года заполонять Гатчину, вторгаться в мысли и чувства императора, как сказал когда-то граф Нелединский, прусский сапог опрокинул, в конце концов, французский светильник разума.

   — И вы, мадам?

   — Я предпочла уйти от становившихся слишком острыми каждодневных споров. Все старые друзья императора уходили один за другим. Я не составила исключения.

   — Но и несомненно ускорили этот исход.

   — Кто знает, ваше высочество, кто знает.

   — Вы непримиримы, мадам. Я слышал это от многих.

   — Непримирима? Наверно, это можно определить иначе: я слишком уважала моего императора и слишком хорошо знала, какими блестящими способностями он обладал, чтобы ограничивать их жёсткими швами прусского мундира. Но, ваше высочество, у меня невольно возник вопрос: почему вам пришлось отказаться от прав на престолонаследие? Грудзинские, насколько я помню, древний польский род. Они ничем не могут унизить российского царствующего дома. К тому же Антони Грудзинский был удостоен едва ли не в 1780 году графского титула в Пруссии.

   — Всё верно, мадам.

   — Тогда к чему подобная жертва? Вас готовили к царствованию. У императрицы Екатерины была идея возвести вас на византийский императорский престол. Отсюда и ваше имя. Вы готовы и можете править.

   — Таково было условие императора Александра Павловича, при котором он согласился на мой развод, мадам. Я не собирался торговаться.

* * *

Вчера хоронили здесь старуху Рибасову. Ей было 89 лет, а всё ещё была бодра, жива и одевалась, как щеголихи за пятьдесят лет одевались. Деревень, говорят, не оставила, а дом и деньги. Та часть, где живёт Блом, досталась Горголию, а другая — на Марсово поле — князю Долгорукову. Впрочем, это два дома.

К.Я. Булгаков — брату. 23 сентября 1822.

Весьма замечательно, что, несмотря на преклонность лет своих, Настасья Ивановна ходила с лёгкостью молодой женщины и даже не имела ни одного седого волоса на голове, но ещё замечательнее — это непостижимое стечение эпох: Настасья Ивановна скончалась в день вступления ко двору Екатерины, а похоронена в самый день коронации покойной императрицы.

Из «Некрологии» А.И. де Рибас в

«Отечественных записках». 1822.

Е.И. Нелидова, Селестин, баронесса Ю. Криденер

   — Мадам, к вам какая-то знатная дама. С гербами на карете. И незнакомом именем. Вот её карточка, мадам. Она очень нетерпелива. И горда. Если вы согласитесь её принять...

   — Баронесса Юлия Криденер. Действительно, неожиданность, тем более мы незнакомы. Но проси, Селестин, конечно, проси.

   — Мадам, пусть вас не удивляет мой визит. Его идею мне подсказало посещение мастерской живописца Левицкого. Вы помните такого?

вас за него, какие бы поводы ни привели к нему. Для меня вы прежде всего автор романа, который прочтён не один раз.

   — Моя «Валери» дошла и до вас? Я польщена как автор. Но это всё в далёком прошлом — я не продолжила занятий литературой. Меня больше привлекает живая жизнь. Возможность делать её собственными руками, участвовать в ней, вмешиваться в судьбы государей. И именно это любопытство привело меня к вам, если вы простите мне сию откровенность.

   — Охотно, баронесса. Я именно такой себе и представляла женщину, написавшую «Валери», роман такой откровенный, такой...

   — Не подбирайте нужного — или ненужного — слова. Обо мне так много было сказано и хорошего, и плохого, что меня ничем не удивишь. Впрочем, настоящее неприятие своего литературного опуса я встретила только в одном человеке.

   — Неужели такой нашёлся?

   — Вы очень любезны, мадам. Это Наполеон Бонапарт. Он один открыто назвал меня литературной бездарностью, а мою «Валери» — средством от бессонницы.

   — Это не говорит в пользу его литературного вкуса.

   — Надеюсь. Но теперь, когда мне удалось приложить руку к его полному уничтожению на дипломатическом поле Европы, я хочу узнать некоторые подробности о людях, выступивших против него. Вы хорошо знаете императора?

   — Кого вы имеете в виду, баронесса?

   — Императора Александра Первого, с которым мне пришлось толковать о создании Священного союза. Есть отдельные черты характера, которые остаются для меня в нём загадкой.

   — Я совсем не знаю императора Александра Павловича, баронесса.

   — Обычная русская осторожность в высказываниях о сильных мира сего.Мне уже пришлось с пей сталкиваться.

   — В моём случае вы неправы. У меня действительно не было возможности узнать будущего императора. Я видела его на придворных приёмах, на большом расстоянии и даже ни разу не была удостоена личного разговора. Вы поторопились меня осудить, баронесса.

   — Но ведь вы входили в круг ближайших друзей его отца, разве не так? Разговоры о наследнике в нём несомненно велись. Считали ли вы его человеком романтичным, способным на пылкие увлечения идеей, скажем, государственным проектом? Что в нём может быть от поз, а что от натуры?

   — Романтизм плохо вяжется с обстановкой двора Великой Екатерины, где император воспитывался. Это было всеобщее преклонение перед просвещением и просветителями французского толка.

   — Совершенно императору чуждых, в чём я могла убедиться. Но я попробую иной способ вызвать вас на откровенность, мадам. Мне столько было говорено о вашем уме, о вашем благодетельном влиянии на отца императора, что я не могу отступить. Так вот, вы читали мой роман. Сказали о его откровенности. Он тем более откровенен, что написан на канве моей жизни и воспроизводит мои переживания. Впрочем, детские. Я никогда не говорю об этом, но сейчас...

Короче, мне было шестнадцать лет, когда после монастырского пансиона, подобного петербургскому Смольному институту, я оказалась в свете. Мои родители не собирались заниматься мной и поспешили выдать замуж, благо почти после первого моего выезда в свет подвернулась выгодная партия. Барон Криденер был едва ли не втрое старше меня, но располагал состоянием и был уважаемым дипломатом. Наша свадьба состоялась, и мы выехали в Стокгольм, где муж занял должность посланника. Вместе с ним ехал целый штат мелких служащих, в том числе его секретарь, получивший свою должность благодаря родству, с одной стороны, со сказочными богачами Демидовыми, с другой — с придворным священником, духовником императрицы.

Молодая баронесса и юный секретарь были почти ровесниками, так что роман висел в воздухе, и он состоялся. Самый пылкий и восторженный. Барон то ли не знал об увлечении жены, то ли не придавал ему значения. Всё могло бы сложиться вполне счастливо, если бы секретарь не поддался порыву необъяснимого благородства. Он во всём признался барону под предлогом бесконечного уважения к своему начальнику. Почти во всём — в своей пылкой любви к его жене. Думаю, об остальном бароне нетрудно было догадаться. Скандала не случилось. Просто секретарь был возвращён в Россию, и его служебная карьера прекращена. Навсегда. Баронесса в то время была беременна своей единственной дочерью. Прощание не состоялось.

Всё это рассказано в «Валери». Потом началась моя собственная жизнь. Я не могу пожаловаться на её однообразие. Мне доводилось испытывать достаточно сильные чувства, но наш союз с бароном сохранился до самой его смерти. Нынче я выдала дочь замуж и впервые вернулась в Россию. После встречи с императором Александром, завязавшимися между нами доверительными отношениями это возвращение приобрело для меня особый смысл. К тому же я решила устроить зятя на русскую службу. Но...

Оцените мою откровенность, мадам. Вы женщина и понимаете, что она даётся не такой дешёвой ценой. Но... Здесь я испытала непреодолимое желание увидеть предмет моей первой любви. Я узнала о его несложившейся судьбе. О его принадлежности к масонам. Наконец, о его неизлечимой болезни, которая оставляет ему всего несколько месяцев жизни. И я решила получить от него портрет, который мог бы храниться в семье дочери. Я не знаю здешних художников. Выбор пал на Левицкого из-за его давнего знакомства и дружбы с — тайна уже потеряла свой смысл — Александром Стахиевым.

Это может показаться вам бездушным или, во всяком случае, необычным, но я поехала в мастерскую художника на свидание с портретом — встречи с самим Стахиевым я бы, пожалуй, не выдержала. Художник стал нашим посредником и, должна сказать, превосходным. Передо мной был человек, которого я, конечно, не знала, но по-своему интересный, даже загадочный. С зелёными глазами, которыми так знаменита моя красавица дочь Жюльетта.

И вот в мастерской, в этом странном высоком и узком доме на берегу реки я увидела набросок вашего портрета. В юности. В театральном костюме. Художник не рассказал о вас ничего, только что вы были добрым гением и покойного императора и всей страны, смягчая его неукротимый нрав. Он добавил, что ваши дороги с императором разошлись ещё при его жизни, и кто знает, не это ли обстоятельство способствовало раннему и трагическому концу предшествующего правления. Если захотите, вы можете расширить рамки этого рассказа. Меня не интересуют личные отношения, движения сердечные, я увлечена идеей объединённой Европы — без войн и кровопролитий, в едином понимании смысла христианства, без противоестественного, с точки зрения божественного учения, деления на конфессии. Мои первые слова нашли живейший отклик у императора Александра, но здесь, в России, я неожиданно для себя натолкнулась на стену неприятия, непонимания, прямой враждебности. Как проповедник, я хочу преодолеть эти препятствия, будучи уверена в благородстве моей цели. Я не стану задавать вам вопросов. Вы сами подскажете мне, что может оказаться полезным. Если примете, разумеется, теорию, которой я служу.

ЭПИЛОГ

Е.И. Нелидова — Е.А. Баратынскому

Ты спрашиваешь, чем я живу, мой милый племянник. Занятия мои не видны для постороннего глаза. Они сосредоточены внутри моего существа, моего духовного зрения и моей памяти. Если обстоятельства настроения, самочувствия, маленьких раздражителей повседневного бытия складываются благоприятно, вечерами, у маленького камина, я совершаю долгие путешествия по местам моей молодости. Хотя говорят, что человеку пожилых лет свойственно помнить преимущественно своё детство и забывать, что приходило ему на смену, у меня всё сложилось наоборот. Есть яркая незабываемая полоса между моей юностью и возрастом сорока с небольшим лет, она даёт мне нескончаемый ряд зрительных впечатлений, которые не тускнеют с годами.

Сегодня об императоре Павле I не говорят, и потому у меня нет собеседников. Никто не вспоминает далее о том, что его жизнь и правление — это Гатчина, гатчинская сказка, превращённая сегодня в символ казарменного порядка и стиля. Она такой, может быть, и стала, но она сначала такой не была. Ты хотел бы, как ты пишешь, стать, хоть ненадолго, спутником моих давних впечатлений. Что же, нынче благоприятный день. Я совсем неплохо себя чувствую. С утра я прочла нравящиеся мне строки твоих стихов, Евгений Баратынский, и я приглашаю тебя стать спутником «этой крошечной мадемуазель Нелидофф», как меня обычно смолоду называли.

С чего начать? Я чаще всего вспоминаю отлогие широкие ступени, которые вели из Гатчинской дворцовой церкви в приёмные залы. Они были так удобны, что проделать подобный путь можно было танцуя. Обычно мне требовалось немало усилий, чтобы не подчиниться этому внутреннему желанию.

Крошечная «перед-овальная». Не удивляйся непривычному языку, но хозяева Гатчины именно так её называли. Стены, от пола до потолка увешанные картинами. Даже за печкой. Даже в самом тёмном углу. И обычный дворцовый меланж — от отличной живописи до совершеннейшей посредственности, что не привлекало к себе ничьего внимания. Император вообще не проявлял интереса к живописи и искренне удивлялся моим восторгам.

На подзеркальнике, между окнами, богатая гарнитура — часы с двумя канделябрами. Часы совершенно необыкновенные — в виде фарфоровой вазы со вставленным в неё циферблатом. Но самое забавное — что всегда заставляло меня улыбаться — бронзовый пьедестал, закрашенный, вообрази себе, в тёмно-синий цвет. Это была дань увлечения императрицы Уэджвудом и английскими изделиями.

Отсюда две двери — в Арсенал и в Овальную, которую я особенно любила и в которой так часть бывали наши неожиданные встречи с его величеством. Его величество знал, что всегда может меня найти в окружении картин нашего великолепного Семёна Щедрина, между которыми из окон открывался вид на такой же самый, но уже живой парк.

Чесменская галерея... Такая огромная. Такая нарядная. Огромный камин с орнаментом из военной арматуры. Ты не любишь символов войны. Я тем более. Но там же предмет моих вожделений и, если хочешь, самых больших жизненных успехов — клавикорды. Прелестные. Красного дерева с бронзой. Подписные — самого Давида Рентгена. И только что построенные — в 1785 году. Я пользовалась правом заниматься на них в любое время. Или петь под аккомпанемент графа Юрия Виельгорского.

Гатчинский дворец надо было знать, тогда только он приобретал двойную и совершенно неповторимую прелесть. В конце Чесменской галереи можно было юркнуть через маленький проход на площадку центральной лестницы. И на минуту задержаться, чтобы рассмотреть наверху лестницы виды Гатчины и Павловска.

Арсенал меня не занимал никогда. И я не слишком притворялась, отказываясь под любым предлогом от его посещений, на которых настаивал император. В конце концов, я оказалась права. Ценнейшее древнее оружие уступило место собранию оловянных солдатиков, которых преподнёс государю Ростопчин, сразу же приобретя тем полное расположение и доверие его высочества. И не подумай, что Ростопчин сам составлял его собрание — он получил весь этот хлам в уплату карточного выигрыша в Берлине. Как будто знал, что такой пустяк определит всю его жизненную карьеру. Пути Господни неисповедимы, тем более неисповедимы пути дворцовых интриг, симпатий и антипатий.

А сколько было в Арсенале других смешных пустяков, напоминавших скорее Кунсткамеру времён Великого Петра! Вообрази себе и мундиры почивших государей, и минералогические коллекции, и зоологические курьёзы, и уж совсем нелепый огромный магнит, притягивающий якорь и когда-то поднесённый императрице Екатерине заводчиком Демидовым.

Но я готова тебя пригласить туда, где должна была кипеть настоящая дворцовая жизнь. И где она никогда не кипела. Большой пустой аванзал и Белая зала! Это сердце дворца, откуда для императора открывался путь на большой центральный балкон. Он мог там принимать парады. Мог, при желании, произносить речи. Мог просто давать себя созерцать. Но главное — мраморы. Великолепные, вставленные в стены мраморы. Не древние — таких в Гатчине наперечёт. Сделанные по заказу у нынешних художников, которым изменяло не столько мастерство, сколько вкус: слишком многолюдные композиции, слишком тесные, обвешанные драпировками толпы.

Я не стану тебя задерживать в Тронной императрицы — я никогда не разделяла её вкусов. Зато за ней, через маленькую проходную комнату, можно попасть в Греческую галерею с чудными панно Гюбера Робера. Ты полюбопытствуешь об обстановке моей квартиры, а она была достаточно вместительна и очень уютна. Я отвечу: моим остался XVIII век. Больше того — времена на переломе вкусов Елизаветы Петровны и Великой Екатерины. У меня висели одиннадцать головок кисти Ротари. Император говорил, что в каждой из них он угадывал черты моего характера. Это не соответствовало действительности, но всегда было приятно слышать.

Тебе будет интересней войти в Тронный зал императора, каким он был когда-то. Знаешь, государь не терпел красной с золотом обивки, приличествующей престолам во всей Европе. Он предпочёл оранжевый бархат с серебряным позументом, который куда меньше бросался в глаза, хотя и не казался достаточно нарядным, заставлял вспоминать о патине времени, лёгком слое пыли и давно прошедших временах. Помню, как Александр Петрович Сумароков рассказывал, что наши предки в XVII веке спали на оранжевых простынях, алых подушках и накрывались чёрными атласными расшитыми яркой вышивкой покрывалами.

Знаешь, в этом было что-то нарочитое: солдатская скромность покоев императора и ошеломляющая роскошь комнат, особенно опочивален императрицы. Непременная кровать с перегородкой — от всей остальной комнаты. Конечно, никаких утренних приёмов за балюстрадой не было и в помине. Зато резная балюстрада заканчивалась огромными кобальтового фарфора вазами с бронзовыми украшениями. В Михайловском замке император пожелал, чтобы перегородка была вообще из массивного серебра. А голубой, протканный серебряной ниткой шёлк балдахина, заказанный в Лионе, обои!

Императрица требовала, чтобы фрейлины приходили в её опочивальню. Чтобы видели любовь к ней императора. Любовь, пересчитанную на огромные суммы... Зачем? Зачем это нужно было ему? Не знаю. Храм, где приходили на свет почти каждый год его дети... Может быть, поэтому.

Бюсты её родителей. Её собственные. Детей — великих князей и княжон. Безделушки из тех, которые должны были, по всей вероятности, напоминать Вюртемберг. И маленькая, совсем маленькая дверь, почти дверца на тёмную, голую лестницу, едва освещённую скупыми фонарями. Каменные витые ступени. И покои императора — он имел обыкновение сразу поворачивать ключ в замке. Никаких неожиданных посетителей. Никаких лишних прогулок...

Иностранцы любили повторять: «Обожаемый принц, немыслимый деспот».

В его комнатах... Приёмная. Полутёмная. Малиновый с белым штоф на окнах. Зеркала в простенках. Белая кафельная печь в углу. Несколько картин в простых рамках.

Кабинет... Опочивальни у него не было — в том же кабинете втиснутая в угол походная кровать. Так было в Павловске. Так осталось в Гатчине и было задумано с самого начала в Михайловском замке. Он не хотел ни великокняжеской, ни императорской спальни. Эту кровать из Михайловского замка императрица отправила в Павловск, поставила в соседней со своей опочивальней комнате. Нетронутой. Тщательно застеленной. Покаяние — для всех? Утверждение символа супружеской верности — для всех? Ещё одна безделушка. Только заслонённая ширмой: можно показать, можно не вспоминать.

Она знала, что непонятно зачем собрались на ночь глядя все сыновья и офицеры^[27]. Случайно ненадолго вышел старший — Александр. И прежде всего — она сама. Не заходя в спальню.

Самая простая походная кровать. Истрёпанная ширма орехового дерева с зелёным шёлком. Простой стул — на него император вешал мундир и складывал одежду. Высокие ботфорты на шитом шерстью коврике. В амбразуре окна градусник в позолоченной рамке. Очень важный. Один из необъяснимых капризов его величества. В комнатах должно было быть 14 градусов по Реомюру при непременно холодной печи — он спал к ней головой. Никакие шутки не помогали. Камердинеру приходилось то натирать градусник льдом, то согревать в руках. Император был безразличен к холоду. Главным оставался столбик ртути. И его приказ.

И рядом с Кабинетом — особая комнатка. Вся в книгах, картинах. С книгами Священного Писания на окне. Молился ли он? Как часто и как подолгу — в этом не раскрывался никому. Как и в своих истинных чувствах. Молился. Без икон.

Я, кажется, угадываю твой незаданный вопрос: что сталось с действующими лицами той гатчинской драмы, в которой мне довелось участвовать? Что ж, их судьбы достаточно поучительны.

Анна Петровна Лопухина-Гагарина вошла в своеобразную семью. Её свёкор тебе непременно знаком по вышедшему в 1811 году в Петербурге сборнику «Эротические стихотворения», как и появившемуся несколькими годами позже — «Забавы уединения моего в селе Богословском». Мужская молодёжь, насколько мне говорили, была от них без ума. Это не мешало князю Гавриле быть членом Государственного совета, директором Заёмного и Вспомогательного банков и отличаться настоящим религиозным фанатизмом, который подсказал ему такие сочинения, как «Акафист апостолам и евангелисту Иоанну».

Молодая княжеская чета сразу после кончины императора Павла получила вожделенное назначение по дипломатической части и уехала из России, где Анна Петровна в 1805 году и скончалась. Супруг похоронил её в Александро-Невской лавре, назвав в надписи на надгробном памятнике своей благодетельницей. Князь Павел Гаврилович после тридцати лет вдовства совсем недавно неожиданно вступил в брак с балериной казённой сцены, приобрёл дочь и чувствует себя вполне счастливым человеком.

Вдовствующей императрицы не стало через 27 лет после смерти царственного супруга. Мария Фёдоровна берегла покои императора в Гатчинском дворце, но никогда их мне не показывала. Её же собственные апартаменты приобрели совсем иной вид, утопая в коврах и живых цветах. Свои дневники она приказала сыну — императору Николаю Павловичу — сжечь в последние минуты её жизни, что император скрупулёзно и выполнил.

Теперь в Гатчинском дворце идут бесконечные переделки с главной целью — стереть всякую память о Павле I. И, само собой разумеется, о всех его друзьях.

Старшим дочерям императора, судьба которых так занимала и волновала его величество, был отпущен совсем недолгий век. Прекрасная Александрина умерла от родов в марте 1801 года. Елены Павловны не стало двумя годами позже.

Незадавшийся жених Александрины по выбору императрицы-матери Николай Петрович Шереметев — его история наверняка тебе известна — лишь немногим пережил ту, которая, по всей вероятности, послужила причиной его отказа царственной невесте, — бывшую крепостную актрису. Это случилось в 1809 году. А годом раньше не стало моего непревзойдённого аккомпаниатора, польского посланника, перешедшего в российскую службу, графа Юрия Виельгорского.

Из друзей императора, вернее из числа друзей его молодости, князь Александр Борисович Куракин ушёл из жизни в 1818 году. Вице-канцлер в царствование своего венценосного друга, он не мог пользоваться расположением императора Александра Павловича и был отправлен послом в Вену, а потом в Париж.

Как ни странно, исполнявшаяся князем Алексеем Борисовичем Куракиным должность генерал-прокурора при императоре Павле не помешала ему пользоваться достаточным доверием и Александра Павловича, назначившего его министром внутренних дел, и Николая Павловича, назначившего князя канцлером капитула ордена. Алексей Борисович пережил брата одиннадцатью годами. Княгиня Наталья Ивановна последовала за супругом почти сразу — через полтора года, в которые она не расставалась с трауром.

Великий князь Константин Павлович в 1820 году обвенчался с Иоанной Грудзинской. События на Сенатской площади, которые кто-то несправедливо пытался связывать с его именем, не заставили Константина Павловича нарушить данное брату обещание. Он отказался от всяких претензий на престол. Во время Польского восстания 1830 года, когда повстанцы напали на варшавский дворец Бельведер, где они жили с супругой, великий князь сумел спастись, встать во главе русских войск и отвести их на границу Царства Польского. Он участвовал в подавлении мятежа во главе русского резервного корпуса. Но умер не в бою — от холеры. В 1831 году.

И ещё одна моя неожиданная знакомая — баронесса Криденер. Её близкая дружба с императором Александром Павловичем оказалась совсем недолгой. Сразу по приезде в Петербург она получила предупреждение о прекращении всяких проповедей, которыми занималась в странах Европы. Баронесса вынуждена была подчиниться. Её страстное выступление в защиту греков, восставших против турецкого ига, положило конец всяким отношениям со двором. Баронесса уехала в крымское имение своей русской приятельницы княгини Анны Голицыной, где в 1824 году ранней весной и умерла. От полного истощения организма.

Как видишь, мне уже нет нужды покидать стены моей институтской квартирки. Общество моей старой камеристки вполне меня устраивает: она служит настоящим энциклопедическим словарём моей памяти. Я не жду конца. И не тороплю его. Я просто знаю о его наступлении и жалею только об одном — что так мало сделала, чтобы очистить память о человеке, который составил смысл моей жизни. Слишком мало.

Я знаю, ты давно мечтаешь о поездке в Европу. Тебе снится Италия. Пусть твоя мечта осуществится и впечатления внешние хотя бы на время заслонят собой то внутреннее неустройство, которое ты, как мне кажется, переживаешь.

Екатерина Нелидова.

* * *

Екатерины Ивановны Нелидовой не стало в 1839 году. В 1844-м Евгений Иванович Баратынский, наконец, уехал в заграничное путешествие. Двадцать девятого июня того же года поэт скончался в Неаполе. Одна из связанных с его кончиной легенд гласит, что к захворавшей супруге Баратынского должен был прийти для кровопускания врач. Волнение по поводу предстоявшей медицинской манипуляции и привело к сердечному приступу, положившему конец внучатому племяннику Е.И. Нелидовой.

ОБ АВТОРЕ

МОЛЕВА НИНА МИХАЙЛОВНА — москвичка, окончила филологический факультет и аспирантуру Московского университета, а также Щепкинское училище при Малом театре. Доктор исторических наук, кандидат искусствоведения, профессор, член Союза писателей России. Архивист по убеждению. Ученица Игоря Грабаря.

Автор более 50 научно-исследовательских и художественных книг, около 300 статей и публикаций. Среди произведений: «Архивное дело №...», «Человек из легенды», «Ошибка канцлера», «Княгиня Екатерина Дашкова», «Манеж. Год 1962-й», «Когда отшумела оттепель», «Московская мозаика», «Москвы ожившие преданья», «Жизнь моя — живопись», «Москва извечная», «Московские были», «Литературные тропы Москвы», «Путями истории, дорогами искусства», «Государыня-правительница Софья», «А. Г. Орлов-Чесменский» и многих других.

Роман «Камер-фрейлина императрицы» печатается впервые.

Примечания

1

Речь идёт о Наталье Григорьевне Алексеевой, дочери Екатерины II и Григория Орлова, выданной замуж за адъютанта Григория Григорьевича Орлова графа, генерала от инфантерии Фёдора Фёдоровича Букегевдена.

(обратно)

2

Анна Петровна Лопухина, фаворитка Павла I.

(обратно)

3

В ночь на 25.IX.1741 цесаревна Елизавета Петровна (1709—1761/62) с помощью гвардейцев Преображенского полка арестовала правительницу при малолетнем императоре Иване VI Антоновиче (1740—1764) Анну Леопольдовну, герцогиню Мекленбургскую, и заняла российский престол.

(обратно)

4

Речь идёт о великой княгине Екатерине Алексеевне (1729—1796), будущей императрице Екатерине II (с 1762).

(обратно)

5

При Воскресенском Смольном Новодевичьем монастыре по указу императрицы Екатерины II в 1764 г. был основан Смольный институт под названием «Воспитательное общество для благородных девиц». С 1796 г. вошёл в Ведомство учреждений Марии (Фёдоровны). Просуществовал до 1917 г. Наследник — сын Анны Петровны и герцога Голштинского, впоследствии император Пётр III Фёдорович (1728—1762).

(обратно)

6

Здесь говорится о Елизавете Романовне Воронцовой, фаворитке Петра III, сестре Екатерины Романовны Дашковой.

(обратно)

7

В исторической литературе существует версия, что А.Д. Меншиков устранил императрицу Екатерину I (1684—1727), преподнеся ей отравленные конфеты.

(обратно)

8

Имеется в виду Александр Филиппович Кокоринов, архитектор, в 1761—1764 директор, в 1769—1772 ректор Академии художеств.

(обратно)

9

Имеется в виду невеста великого князя Павла Петровича принцесса Гессен-Дармштадтская Вильгельмина, нареченная в православии Натальей Алексеевной.

(обратно)

10

Александр Ильич Бибиков (1729—1774), генерал-аншеф. С конца 1773 г. командовал войсками, выделенными для подавления восстания Пугачёва, снял осаду с Уфы и Оренбурга, занял Челябинск и Екатеринбург. Умер от холеры по дороге в Оренбург.

(обратно)

11

Намёк на то, что Э.И. Бирон хотел женить своего младшего брата на цесаревне Елизавете Петровне.

(обратно)

12

Имеется в виду сын Екатерины II и Г.Г. Орлова Алексей Григорьевич Бобринский (1762—1813). В 1781 г. Екатерина II пожаловала ему герб, что и положило начало дворянскому роду Бобринских. Почти сразу же по восшествии на престол Павел I пожаловал ему графский титул.

(обратно)

13

Наталья Кирилловна Нарышкина (1651—1694), вторая жена царя Алексея Михайловича, мать Петра I, царевна Наталья Алексеевна (1673—1716), сестра Петра I, Наталья Алексеевна (1714—1728) — дочь царевича Алексея Петровича.

(обратно)

14

Юбка с плотно прилегающим лифом, длинная, расширенная, в подоле присборенная и подобранная так, что из-под неё виднеется нижняя длинная юбка.

(обратно)

15

Василий Иванович Майков (1728—1778), русский поэт, известен своей ирон-комической поэмой «Елисей, или раздражённый Вакх» (1771). Выступал против официальной литературы, поддерживаемой Екатериной II.

(обратно)

16

Торжественный танец-шествие в умеренном темпе, имеющий польское происхождение. Исполнялся, как правило, в начале балов, подчёркивая возвышенный характер праздника.

(обратно)

17

В 1711 г. царевич Алексей Петрович женился по настоянию отца на принцессе Софье Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской (в крещении Евдокия, ум. в 1715 г., оставив дочь Наталью и сына, будущего императора Петра II).

(обратно)

18

Гримм Фредерик Мельхиор (1723—1801), барон, литератор, один из участников кружка энциклопедистов, главный из европейских советников Екатерины II.

(обратно)

19

Емельян Пугачёв был казнён в Москве. 23 января (10) 1775 г.

(обратно)

20

Здесь говорится о Василии Ильиче Бибикове (1747— 1787), известном драматурге.

(обратно)

21

Орас Верне (1789—1863) — парадный исторический живописец. Вероятно, здесь имеется в виду Клод Жозеф Верне (1714—1789), автор морских пейзажей.

(обратно)

22

Записки Екатерины Романовны Дашковой на русском языке были впервые изданы в 1859 г. А.И. Герценом в Лондоне. Они освещают основные события 1750—1803 гг., описывают переворот 1862 г., содержат характеристики Екатерины II, Павла I и др.

(обратно)

23

Н.П. Шереметев (1751—1809), граф, владелец усадеб Кусково, Останкино. Был женат на крепостной актрисе своего театра Прасковье Ивановне Ковалевой-Жемчуговой (1768—1803). После её смерти основал в Москве Странноприимный дом.

(обратно)

24

«Моn cher, faites danser uelque chose de joli» — Мой дорогой, станцуйте что-нибудь красивое» (фр.).

(обратно)

25

«C’est charmant, c’est superbe, c’est delicieux» — «Очаровательно, великолепно, прелестно» (фр.).

(обратно)

26

Анна Петровна Лопухина.

(обратно)

27

Речь идёт о перевороте в ночь с 11 на 12 марта 1801 г., когда был убит Павел I.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

ЭПИЛОГ

ОБ АВТОРЕ

*** Примечания ***