Высшее общество [Бертон Уол] (fb2) читать онлайн

- Высшее общество (пер. Наталья Вениаминовна Рейн) 1.12 Мб, 341с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Бертон Уол

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Бертон Уол Высшее общество

Глава 1

В три часа ночи голливудский Грандж-маркет не походит ни на один супермаркет на земле. И на небесах тоже. Сверкающие небесные чертоги – не место для него, тем более что выстроить его чертовски трудно, соорудить в Элизиуме западный базар – не всякому по плечу, такая работа сравнима разве что с сотворением мира.

Если бы какой-нибудь гигант сунул в Грандж-маркет свою толстопалую лапищу, ухватил бы там наспех горсть «начинки», вытащил ее на свет божий и посмотрел, то вся эта дикая и несуразная смесь заставила бы его крепко задуматься.

Киноактрисы, салями, сводники, шлюхи, транквилизаторы, гомосексуалисты, замороженный картофель, духи, святые и святоши, рыба, рыбный суп «буйабес», лингофонные записи, фашисты, парики, свежие и сушеные фиги, полицейские на мотоциклах, устрицы, сандалии, орешки, доильные установки, пудра, «Упанишады» в мягкой обложке, бесплатное отпущение грехов в каждой упаковке сыра «Мадре Долороза» фирмы «Крэкс»… Одним словом, акрило-идиллическо-нигилистический коктейль, изрядно сдобренный музыкой, навязчивой и липкой, словно глазированные фрукты.

Нигде не встретить такого супермаркета ни на земле, ни на небесах. Нет, черт побери! Не похоже, чтобы Главный Небесный Продюсер захотел засучить рукава и взяться еще за один голливудский Грандж-маркет.

Да, это новый Эдем, вновь возникший тысячелетия спустя после грехопадения человека. Как и полагается Эдему, его врата открыты круглые сутки. Как и приличествует подобному заведению, Новый Эдем изобилует дарами земными. В нем умеренный климат, и его наполняет щебетание птиц.

Рог изобилия непрерывно извергает на него свои дары, извергает в неимоверном количестве, словно взбесившееся чрево, словно засорившийся унитаз, упрямо возвращающий назад все, что в него спустили. Более того, он возвращает много больше. В конце концов эта земля еще скажет свое последнее слово. Но до конца еще далеко. Пока только начало.

У людей, бродящих по голливудскому Грандж-маркету, цепкие взгляды и повадки охотников. Они идут расправив плечи, выпятив грудь, выпучив жадные, приценивающиеся глаза. Они покупают арахис, консервированное «гаспачо»,[1] аэрозоль для чистки окон и заодно ощупывают глазами грудь девушек за прилавком. На губах у них обезоруживающая улыбка: «А что тут такого?» Их взгляды быстры, они изучают и оценивают. Он? Она? Сейчас? Сегодня? Завтра? Успех так близок. Очень близок. Как много здесь лакомых кусочков! Какая щедрость, какой размах, какая расточительность! Вот она добыча, близкая, доступная. Ей не уйти. В голливудском Грандж-маркете можно купить всех и вся. Здесь нет лишь одного товара – невинности.

В углу этой огромной музифицированной Аркадии, в нескольких шагах от холодильника, где за стеклом выставлены образцы пива со всех концов света, покорно стояла перед объективом Сибил Харпер – высокая, загорелая, красивая женщина, способная участить пульс у любого мужчины. Богиня в брюках в обтяжку. Несмотря на три часа утра она была в темных очках с изящными серповидными стеклами.

По знаку кого-то невидимого, сидящего по другую сторону глухой стены, в которую была вмонтирована фотокамера, Сибил сняла очки и отдала их стоящему рядом Полу Ормонту.

– Неплохо придумано, – сказала она, сбросила с плеч короткий норковый палантин и присоединила его к очкам. Уставившись в камеру, она гортанно проворковала: «Вот это будет кадр!» и застыла. Объектив мигнул, раздался щелчок. Пол выдохнул, Сибил улыбнулась и прижала ладошку ко рту – тотчас же недоступная небесная гурия исчезла, уступив место обычной земной девушке.

Она прикоснулась к его руке и направилась к зарешеченному окошку кассы. Теперь, когда ее сфотографировали и идентифицировали, она могла наконец получить наличные в обмен на чек. Чек опускался в один ящик, деньги падали в другой. С невидимкой за стеной можно было общаться только через микрофон.

Грандж-маркет рекламировался на все лады, но главный упор делался на «Вежливость и Обходительность с большой буквы». И все же…

В ожидании, когда ее деньги упадут в ящик, Сибил глазела по сторонам, ее взгляд случайно поймал отражение Пола в стеклянной стене, и она невольно улыбнулась. Карие глаза, каштановые волосы, смуглая кожа – весь он казался ей вырезанным из теплого тропического дерева. А непроницаемый мрак глаз делал его поистине неотразимым.

Она немало встречала на своем пути подобных мужчин, и все же Пол был особенный. Было в нем что-то неуловимое, смутное. Одновременно холодное и теплое, жестокое и великодушное, что сразу привлекло ее и что все еще оставалось выше ее понимания. Да она и не пыталась понять. Их хватало на то, чтобы просто получать удовольствие и, возможно, любить.

К счастью для них обоих, они были избавлены от необходимости хранить верность друг другу, избавлены от скуки доверия и ответственности, избавлены от страха разлуки. Их любовь упала им в руки словно спелое румяное яблоко. И в нем не было ни единой червоточинки.

Из всех пар, разгуливающих по раю Грандж-маркета, эта пара несомненно, была самой прекрасной. К тому же от остальных они отличались свободой и завидным умением приспосабливаться к обстоятельствам. Они обладали красотой и знанием, опытом и вкусом. А молодость способствовала тому, что их жизнь состояла как бы из отдельных мгновений, ярких и удаленных друг от друга, как бусины на нитке. Возможно, Венера и Аполлон не стали бы им завидовать, но при встрече они обратили бы внимание на эту пару, полюбили бы их и пригласили на бутылочку вина.

Пол ждал и рассматривал Сибил. У него перехватило дыхание до того она была хороша – гибкая, в голубом костюме чистой шерсти на фоне сверкающих голубых огней посреди груд полиэстерового барахла. Он вдруг почувствовал себя беззащитным и бессознательно провел рукой по волосам, словно пытаясь сбросить наваждение.

Сибил наконец получила деньги и вернулась к нему. Он улыбнулся, взял ее руку и пощекотал ладонь большим пальцем.

– Ты когда-нибудь влипнешь в историю с твоим пособием по безработице, – сказал он. – Если станет известно, что тебя содержат семь самых богатых мужчин страны, тебя упекут за решетку.

Сибил пожала плечами:

– Если бы ты сумел наворовать столько, сколько они, то тоже мог бы взять меня на содержание. И потом, я разменяла не чек по безработице, а другой. В последнем квартале я работала целых шесть недель. Я имею право. А теперь я хочу накормить тебя. Можешь считать, что во мне проснулся материнский инстинкт.

– Так ты моя мамочка? – рассмеялся Пол. – Или мне не прокормиться на то, что я зарабатываю? Оставим этот разговор. Извини, что я его начал.

– Нет, ты извини меня.

– Хорошо, мамочка.

– Ты прелесть. Как же я люблю тебя!

Она не была словоохотливой, и он знал это. Их любовь не терпела отсрочек, у нее не было завтра; она походила на деньги, которые нельзя положить в банк на черный день и которые следует истратить немедленно ad libidium, как он пошутил однажды.[2] Монетка не становится фальшивой оттого, что ее недавно отчеканили.

Вместо ответа он взял Сибил под руку и провел тыльной стороной ладони по ее округлой груди. На мгновение-другое они застыли в волне блаженства у витрины с мороженой рыбой. Отражаемый блестящими пакетами свет мерцал в их глазах…

Это была его идея – совершить набег на запасы Грандж-маркета. Они лежали рядом, и его рука, подобно зверюшке, существующей отдельно от него, лениво ласкала ее тело, бродила в ее золотистых кущах, нежилась на маленьком и плоском, как блюдце, животе, как вдруг яростный голод пронзил его внутренности.

– О Боже! Как же я хочу жрать! – заорал он и вскочил с постели. Сибил смотрела на него с блаженной улыбкой – она не удивлялась, что бы он ни сделал. Для нее он всегда был прекрасен, и она незамедлительно сообщила ему об этом. В ответ он обозвал ее подлой тварью, а затем несколько раз с нежностью повторил брань шепотом.

– Вставай!

Она, мурлыкая, ответила ему такой же бранью и улыбнулась. Он ухватил ее за ноги, подтянул к себе, обвил руками талию и повернул вниз головой. Ее волосы струились по его щиколоткам. Она скрестила ноги у него на шее и, вся извиваясь, принялась тереться ягодицами о его грудь.

– Нет! – закричал он.

В этаком неловком положении, хохоча и с трудом ворочая языком – попробуйте говорить вниз головой! – она пробормотала:

– Подайте мне на завтрак ломтик колбасы и сандвич с яичницей. И не забудьте вишневый сок. Я его просто обожаю!

– Ты отвратительна. Меня от тебя тошнит.

– А мне плевать, тошнит тебя или нет, – отрезала она. Он осторожно поставил ее на пол и взглянул на нее.

– Ну что же, – сказал он, – если тебе плевать, то мне тем более. – Он встал перед ней на колени и осторожно поцеловал ей ноги. Потом они оделись и отправились в Грандж-маркет. Она получила наличные по чеку, они бродили по магазину, покупали еду, и глазели на людей, слушали музыку. Все вокруг казалось каким-то надуманным, словно они пришли в гости к другу, а он стал показывать им свой любительский фильм. Да и сами они ощущали себя призраками как будто их тела находились где-то далеко от Грандж-маркета. Когда она прошептала: «Я люблю тебя», они на какое-то мгновение очнулись, но отрезвление ушло так же быстро, как и пришло. И снова они побрели, как беспамятные зомби, по переходам магазина.

Позже в его квартире они обрели себя. Они наелись до отвала, даже собрали крошки еды с обнаженных тел друг друга. Пол положил спелую крупную вишню ей в пупок, долго с вожделением смотрел на нее, затем наклонился, взял вишню губами, съел ее, а косточку возвратил обратно – в пупок. Сибил тихо засмеялась, согнула ноги в коленях и прижала его лицо к своему животу. Они снова занялись любовью – серьезно, сосредоточенно, с трудом – ведь в тот день у них уже было так много любви. И, видимо, потому, что они так старались и расходовали последние силы, ощущение показалось им особенно острым. Когда наконец оба достигли оргазма, то посмотрели друг на друга в смятении: как долго это будет продолжаться? Будут ли они вместе хотя бы еще неделю-другую? И почти одновременно кивнули головами в знак согласия.

Чуть позже Пол смотрел из окна, как она выходила из дома. Сначала появилась корона ее волос, ржавая в лучах утреннего солнца. Затем – ее стройная гибкая фигура. Она твердой походкой подошла к машине, открыла дверцу, бросила норковый палантин на заднее сиденье. И вот, когда уже казалось, что она совсем исчезла, Сибил повернула лицо к окну и махнула рукой на прощанье. А в следующее мгновенье машина умчалась и увезла ее.

Он улыбнулся, закурил и растянулся на кровати, но спать ему не хотелось. Прежде, чем уйти, Сибил обрызгала своими духами подушки. «Чтобы ты два-три дня не водил сюда других. Придется тебе попоститься, пока постелька не остынет». Пол ухмыльнулся. Они никогда не говорили всерьез о верности, но игра в верность добавляла перцу в их отношения. Было, правда, еще кое-что, о чем они никогда не заговаривали и что щекотало им нервы похлеще всяких игр: оба были бедны, у обоих не было гроша за душой, и все, что у них было, включая постель, оплачивали богатые мужчины и женщины. Они были очень хороши собой, и их охотно брали на содержание те, кто не знал счета своим деньгам. То, что они обманывали своих покровителей, придавало их связи особый утонченный привкус. А появляясь вместе на людях, они словно испытывали судьбу и любовались сами собой, что еще больше обостряло их чувства. И только однажды наслаждение друг другом сменилось горечью и почти отчаянием, когда они вдруг неожиданно для самих себя задумались: кто же кого в конце концов обманывает?

Как бы для того, чтобы найти ответ, Пол окинул взором свое жилище. Без излишней роскоши, но и не монашеская келья. В шкафу висят превосходно сшитые костюмы из Лондона, Рима, Мадрида, Гонконга. В ряд стоят туфли, изготовленные по его мерке во Флоренции. В комоде лежат рубашки и белье из лучших домов моделей Ниццы и Вашингтона. Многое из его гардероба он получил в подарок от женщин, старых и безобразных, куда менее красивых, чем их дары.

Ему было двадцать семь лет, он прекрасно выглядел, все знал, все испытал. У него был плоский, как доска, живот. Через четыре часа, немного отоспавшись, он сядет в свою «Альфу» и покатит на работу. Никто не спросит, почему он опоздал, никто не осмелится. Даже босс не осмелится. И только девушка из Индокитая, которую он нанял отвечать на телефонные звонки и убирать в кабинете, посмотрит на него вопросительно. Не обращая внимания на его заспанный вид, она все равно посмотрит на него в надежде, что он пригласит ее к себе на ночь. И если не позвонит одна из его покровительниц, он, разумеется, пригласит ее. «Черт с ними, с духами, – подумал он, закрыв глаза. – Жизнь прекрасна».

Через три часа телефонный звонок вырвал его из сна. Слова слипались в ком, и только через несколько мгновений ему удалось уловить смысл.

– Где? – спросил он.

– Куэрнавака, – последовал ответ. Голос звучал весело.

– Когда?

– Через два часа. Летим моим самолетом.

– Хорошо, – ухмыльнулся Пол. Неприятно, когда прерывают такой сладкий сон на половине, но еще неприятнее тащиться пешком через подземные переходы Лос-Анджелесского аэропорта.

– Встретимся в самолете, – бросил он в трубку. Ему ответили довольным понимающим смешком.

Пол сел и неожиданно для себя выругался. Радость улетучилась и он почувствовал себя дураком. Он собирался провести нормальный рабочий день, может быть, даже целую неделю. Давно было пора загрузить себя, это пошло бы ему на пользу. Теперь же все летело кувырком. А было так весело… Ладно, будет еще веселее. Повеселимся на славу, как говорит босс. «Спокойнее, Пол, – услышал он голос босса, – расслабься. Ты же пуританин в душе. Ты никогда не успокоишься, пока не получишь своего».

Да, босс был прав. Пол начал было спрашивать себя, почему такой, но тут же послал все вопросы к черту. Стоя под тугими струями душа, он внушал себе, что все станет снова хорошо, как только он окажется на борту самолета. «Слава Богу, – думал Пол, – я хоть смогу выспаться в самолете».

Глава 2

«Солнце в горах сияло яростно, как раскаленная лава, – подумал про себя Пол. – Нет, лучше сменить сравнение: как монета. Горячая всесильная монета». Он бросил прощальный взгляд на заходящее солнце и провел прохладными кончиками пальцев по глазам. Пальцы его были холодны потому, что он только что вылез из бассейна.

Глаза жгло. Но виной тому была не вода – Консуэла Коул не потерпела бы у себя в бассейне хлорированную гадость из городской сети. Она предпочитала чистую воду озера Эрроухэд, которую ей привозили в больших оплетенных флягах. А в будущем году, как она поведала Полу, воду ей будут доставлять в винных бочках из Италии, из озера Сальсомаджоре. «Она бодрит», – пояснила Консуэла.

«С тебя станется, сладкая моя, – думал Пол, массируя веки. – Если ты расстараешься, то получишь эту чертову воду, первую роль «Моей прекрасной леди» и космический корабль в придачу. Ты так взбодришься, что взбрыкнешь молоденькой козочкой…»

Тонкий, необыкновенно учтивый голос раздался вдруг откуда-то из-под локтя Пола. Не без удивления он обнаружил, что речь, несмотря на дикий акцент, была не только внятной, но и насыщена различными оттенками.

– Передай мистеру Ван ден Хорсту, – скороговоркой выпалил Пол бою-японцу, – что я не в силах сыграть с ним партию в биллиард. Большое спасибо за приглашение, у меня башка трещит с похмелья.

Бой тотчас же повторил вслух сказанное Полом, так же скороговоркой и без пауз. Затем он предложил Полу стакан с выпивкой, но сделал это ненавязчиво, почти незаметно, так что, когда Полу пришла охота хлебнуть, стакан сам оказался у него в руке.

Пол отпил большой глоток. Он мысленно поблагодарил Консуэлу Коул за то, как она вышколила слуг. Пусть они говорили по-английски так, словно изучали его по заезженным граммофонным пластинкам, зато безошибочно угадывали самые причудливые желания хозяйки, на которые она была ой как горазда. Кто ничего не дает, ничего не получает. А щедрому все готовы служить.

«Да, – размышлял Пол, – ничто не дается даром. Жизнь безжалостна. Почему Консуэла, несмотря на богатство, должна…» Второй раз за последние минуты его отвлек от мыслей чей-то голос.

Вдали громко хохотал Ходдинг Ван ден Хорст. Бой добрался до него и передал послание, которое, судя по хохоту, встретили благосклонно. Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ох уж этот весельчак и удачник босс. Ох уж этот разумник, праведник и консерватор! Ох уж этот сукин сын!

Пол осторожно поставил наполовину опорожненный стакан на низкую каменную оградку. Тем самым он вроде как пытался ограничить себя и упрекнуть. «Довольно жить в аду, – сказал он себе. – Если босс тебе не по душе, уходи. А если все же остаешься, то не ной. А если когда-нибудь захочется понять, то ради Бога, не делай это напоказ».

«Дрянь твое дело – проводишь ночи с девчонкой босса, чувствуешь себя подлецом, а чтобы оправдаться, начинаешь его ненавидеть. Гнусь и мразь».

Насытившись, он запер своих демонов в клетку и вернулся в окружающий его мир. Да, это был целый мир со своим климатом, со своей географией, пустынями и оазисами.

Газетчики окрестили этот мир «сливками общества». Правда, и особенно язвительные репортеры предпочитали употреблять слово «опивки», а то и «помои общества», но то были, конечно, англичане, которые так любят дурные каламбуры и надуваются как индюки от ненависти, зависти и спеси.

Американская пресса не так ехидна хотя бы потому, что многие властелины и сатрапы этого особенного мирка «благословенны свыше Господом» и не знают счета деньгам. Чушь собачья! Ерунда! Где же это видано – поливать человека грязью за то, что он доверху набит золотом? Нет, так нельзя!

«Вот и ты не смей ненавидеть босса! Не смей, черт бы тебя подрал! Пойми же, если бы они тебе, голи перекатной, позволили войти в их мир и объяснили бы тебе все по-свойски, ты бы согласился с ними и не поморщился бы. Они в своем праве. Вот и заткнись».

Пол еще раз вздохнул и осмотрел себя: фланелевый блайзер, узкие брюки шагреневой кожи и еще более узкие – если это только возможно – туфли. Он напряженно уставился в пространство, и его взгляд выхватил из полумрака боя-японца. Пол повелительно взмахнул рукой, направив ее точно в лоб мальчишке.

– Виски без содовой, пожалуйста. – Он всегда и всем говорил «пожалуйста».

– Та. Сэр. Шист.

Пол ошарашенно уставился на боя. «Шист? Это еще что такое? А, чистый! Шист-фашист, шистый-душистый… Беда с этими узкоглазыми недоносками. Их надо вышколить так, чтобы подавали выпить, едва успеешь подумать… Стоп! Ты уже начинаешь ненавидеть японцев, это уж слишком!» Пол расхохотался в голос.

Он выбил белую пыль из своих сшитых в Италии брюк. Поверьте, итальянцы знают толк в том, что носят ниже пояса. Не в пример англичанам, которые – Пол машинально проверил, застегнуты ли рукава рубашки, – которые разбираются лишь в том, что надето выше пояса. О, англичане сделают из вас джентльмена: «Я и бровью не поведу, если брюки мне жмут». Джентльмену плевать, что трет мошонку. Итальянские портные шьют брюки не для джентльменов, а для настоящих мужчин.

Его мысль подтвердила Консуэла Коул – она на мгновение появилась на балконе своей комнаты в боевом вечернем облачении и игриво помахала Полу ручкой. «Как она хороша и привлекательна, – подумал Пол, – как она соблазнительна, пока не подходит к тебе ближе, чем на пять ярдов. Уж она-то сумеет оценить по достоинству мощь, заключенную в брюках с любого расстояния!» К счастью, она еще не пыталась затащить Пола к себе в постель, и он догадывался об истинных причинах небывалого, неслыханного воздержания Консуэлы Коул – со слугами не спят, по крайней мере с чужими слугами.

«А я, если и слуга, – подумал Пол, – то не ее».

Он завернул за угол дома и вышел на террасу. Солнце уже закатилось, и появились первые парочки, послышались первые голоса. Начиналось веселье. Раздавались ни с чем не сравнимые чистые и радостные возгласы тех, кто встретился вновь после разлуки. Такой долгой разлуки – многие из гостей не виделись целых двенадцать часов.

Пол вовремя остановился, ловко избегнув столкновения с высокой монументальной блондинкой в черном шелке и густом облаке ароматов.

– Бигги!

– Дорогой! – она говорила с сильным шведским акцентом, но это слово ей удалось произнести безукоризненно. «Дорогой, детка, сладость моя» – эти и еще две дюжины такого же рода слов она вызубрила.

– Где дядюшка Хеннеси?

Бигги положила ему руку на плечо и склонила голову, чтобы прижаться щекой к его щеке. Она была повыше Пола, и прильнуть к нему всем телом было чертовски трудно, но ей это удалось.

– Он пьян, – промурлыкала она, – он позволил мне развлекаться.

– А ты, дорогая, – понизил голос Пол, – не позволяй никому говорить, что ты некрасива.

Его рука заскользила по ее груди и ниже, по животу и по бедру, ощупывая тугую плоть под покрывалом шелка.

– Пошалуста, – надула она губки, отчего стала похожа на маленькую девочку, нежный и хрупкий цветок на вымахавшем вверх женском теле-стебле. – Мы с тобой не фиделись тва месяца. Я хочу тебя.

– Потом, дорогая, – остановил ее порыв Пол. – Обещаю тебе, ты все получишь сполна потом.

– Сейчас, – бормотала она. Губки ее все еще были надуты, в улыбке появилось что-то хищное.

– Не забывай, золотая моя, что мы здесь слуги.

– Слуки?

– Ну да. Нас наняли, чтобы мы улыбались гостям и развлекали. Мы должны будоражить чувства, не есть лук, чтобы от нас не воняло, не дрючить тех, кого хотят дрючить хозяева, смеяться над их пошлыми шуточками. Но потом, золотая моя, я сделаю с тобой то, чего мы оба так хотим… – Он жестом показал, что сделает с Бигги, и та расхохоталась.

Она взяла его под руку, и они направились на лужайку, которую в быстро густеющих сумерках освещали яркие оранжевые фонари. Воздух был пропитан запахом молодых и здоровых тел, которые уже занялись древней, как сам мир, игрой. Все они не были новичками в игре, поэтому никто из них не мог проиграть. Профессионалы, они охотно шли на временные уступки и даже поражения, но только на временные – их связывал молчаливый уговор: никто не проигрывает. Проигравших и вправду никогда не было.

Скрытый за жалюзи Ходдинг Ван ден Хорст наблюдал за Полом и испытывал чувство удовлетворения, смешанное с горьким привкусом боли. Источник удовольствия был очевиден. Ормонт был красивый, чувственный, желанный для женщин и вызывающий зависть у мужчин молодой человек. И Ходдинг помыкал им. Но не до конца, не до конца. Отсюда привкус горечи. Часть души и тела Ормонта принадлежала только ему самому и никому больше; Ходдинг был уверен – никому. И этого свободного Ормонта еще никому не удалось ни купить, ни соблазнить. Теперь надо было сокрушить эту твердыню во что бы то ни стало – либо деньгами, либо очарованием Сибил.

Ходдинг настоял, и она попыталась. И потерпела поражение. Да и согласилась она не без сопротивления.

– Зачем тебе? Какую гадость ты задумал? Ты подсовываешь меня к нему в постель, чтобы сделать его своим дружком?

– Вовсе он не мой дружок. Пока еще… – возразил Ходдинг. Сибил иногда бывала слишком резкой, прямолинейной. И ему нравилось отвечать ей на ее лад, в ее же манере.

– Этот парень просто работает на меня. И я должен быть уверен, что на него можно положиться. Будь ты на моем месте, ты бы знала, как трудно найти надежного человека.

– Ты и мне не доверяешь?

– Тебе тоже.

Но все это было позади. Пол прошел все его испытания. «Забудем об этом». Сибил отчиталась о проделанной работе, и Ходдинг нашел, что ее ярость действует на него бодряще. Когда ему удалось заставить ее говорить, она выложила ему все, что он хотел знать: «Во-первых, я не в его вкусе, во что я, впрочем, не верю, поскольку я во вкусе всех мужчин. Во-вторых, он не из тех, кто потерпит такого рода штучки, а поэтому я больше не собираюсь принимать участие в твоих дурацких затеях».

С того времени – Ходдинг улыбнулся при воспоминаниях – началась его дружба с Полом Ормонтом. Испытание было грубым, зато дало превосходные результаты.

Он улыбнулся шире, увидев приближающегося к нему Пола. И все-таки он был слегка раздражен отказом Пола сыграть с ним в биллиард. У него не было времени понять причину раздражения, но он чувствовал, что должен разобраться в этом.

– Спасибо за отказ. Боишься, что я тебя побью?

Полу понадобилось некоторое время для того, чтобы усесться на низкой каменной ограде, поэтому он не сразу ответил.

– Послушайте, вы обыграете меня, а расплачиваться с вами я буду вашими деньгами. Вас замучает совесть, а я буду чувствовать себя виноватым. Где ваша девочка?

– Сибил? – Ходдинг прекрасно понимал, что он имеет в виду именно Сибил.

Пол не обратил внимания на шпильку. Он пил.

– Ее не было весь день. Она либо дремала, либо примеряла шмотки, либо занималась еще какой-нибудь ерундой. Скоро появится, вероятно. – Ходдинг помолчал. – А если серьезно, что случилось? Она тебя огорчает? Ты был…

– Меня все огорчает, – сказал Пол и поставил пустой стакан на камни. – И все меня огорчают. Вы, Сибил, я сам себя огорчаю. – Он сделал широкий жест. – Все эти чертовы дела…

– Иисусе, нет никаких причин устраивать из-за этого трагедию.

В голосе Ходдинга слышалось неподдельное беспокойство. Пол посмотрел на небо и улыбнулся. Он действительно любил своего босса, своего друга… если и не друга, то приятеля. Он поймал себя на том, что с боссом начинал вести себя как настоящий англичанин. Это с его-то образованием, с его воспитанием!

– Прошу меня извинить. Вечеринка удалась. Все эти вечеринки прекрасны, они мне нравятся, и я не собираюсь портить вам настроение своим ворчанием. Но, черт возьми! Форнаро разработал для нас коробку передач, а теперь сидит там и ждет попусту.

– Ничего страшного. Мы здесь всего неделю. Завтра вернемся. А потом у нас в запасе еще три с половиной месяца.

– Конечно. – На противоположной стороне террасы на фоне зеленых зарослей вспыхнуло яркое пятно. Это вышла Сибил, и Пол кивком головы обратил на это внимание Ходдинга. – Конечно. У нас в запасе много времени. Что я говорю – это у меня много времени, не я правлю бал, а вы. Вы хотите жить?

Вопрос целил не в бровь, а в глаз. Ходдинг был уверен, что Пол заранее знал ответ. И доказательством тому была Сибил. Нельзя надеяться – нет, «надеяться» – не то слово – нельзя предлагать девушке руку, если не уверен совершенно в том, что хочешь выжить. Нет, нет и нет. Ходдинг успокаивал себя: «Забудем об этом». Все идет на лад, все идет как надо.

Был в его жизни период, когда он не был так самоуверен. Тогда смерть представлялась ему в конечном счете более простой, чем жизнь. Смерть – манящий выход. И тогда он сделал (или ему казалось, что сделал) свой выбор. Когда один из учителей его школы в Швейцарии нашел Ходдинга в глубоком обмороке в ванне с прохладной, цвета penu d'oignon,[3] водой, то действовал решительно и умело. Он быстро перевязал перерезанные запястья бесчувственного юного американского миллионера, отчего кровотечение немедленно остановилось. Затем, действуя по-солдатски быстро и слаженно, он извлек юношу из ванны, завернул его в полотенца, чтобы уберечь от воспаления легких, и вызвал доктора. Он обшарил все вокруг, нашел предсмертную записку, уничтожил ее и пресек в конце все попытки сообщить о случившемся мамаше юного Ходдинга Ван ден Хорста.

Позже Холдингу пришлось изучить все детали этой драматической истории, изучить и вызубрить наизусть все малейшие подробности, которые были ему открыты. Не успело пройти и двух недель после неудачного самоубийства, как он очутился в объятиях другого доктора – психоаналитика. И если розовая вода в ванне была знаком отчаяния, то багровые щеки доктора, как флаги на башнях, возвещали о полном душевном благополучии.

Этот милейший человек сразу же дал понять Холдингу, что, по его мнению, поступок мальчика имел основательные причины. «Всякий человек чувствует свою ненужность, – говорит он на правильном, но с варварским акцентом, языке, – когда еще любовь остается безответной». (Бесотфетной – Ходдинг все еще помнил несколько примеров его нелепого произношения.) А не ответил на его любовь сын великого магараджи, обаятельный, блестящий да еще чемпион школы по теннису.

Окутанный теплотой и пониманием, Ходдинг расчувствовался и заплакал (ему было только четырнадцать). И с той минуты началось его плавание в поисках открытий, которое (под началом разных капитанов) продолжалось всю его жизнь.

И сегодня, здесь, на террасе – террасе дома его матери в Куэрнаваке в Мексике – Ходдинг продолжал свой поиск. И хотя его плавание происходило внутри его самого, он был настоящим странствующим принцем. Он открыл Новую Индию своей души. Он соблюдал общепринятые правила, говорил, ел, пил, спал и занимался любовью, смеялся и злился – но все это относилось к внешнему миру. Настоящая жизнь, бесконечно знакомая, и бесконечно таинственная, протекала внутри него. И его мать, архидракон внутреннего мира, приближалась к нему. Бедняжка, она и не подозревала, что сын немедленно напал на нее, отрубил ей голову и привязал свой трофей к седлу. Она так и не узнала, что приключилось с ней.

– Imicorazón![4] – пропела Консуэла. Она откинула назад и немного набок свою голову, протянула руки к сыну, выставляя – нет, указывая, то место на своей тонкой шее, которое было предназначено для поцелуя. Ходдинг ничуть не смущенный тем, что он только что обезглавил эту шею, поцеловал ее и явственно ощутил запах лосьона для бритья, смешанный с духами Консуэлы. Он улыбнулся при этом открытии.

– Ты избегаешь меня. Я старая иссохшая ветвь, ты не выносишь моего вида, ánima mia.[5]

– Ты путаешься в языках, ведь это итальянский, не так ли? Кроме того, ты не поздоровалась с Полом.

– А, это все из-за того, что я безнадежно застенчива, да и имени его не могу вспомнить. Привет, вы, грязная мартышка Ходдинга!

– Я имею честь состоять на службе у вашего сына, мадам, – сказал Пол низким хриплым голосом и поклонился, раскачивая руками, как обезьяна.

– Конечно, вы очаровательны, но не надо меня слишком очаровывать. Ведь вы не будете? – В ее голосе явственно слышалось, что лучше бы и вправду не настаивать и не очаровывать. Консуэла не любила его, и он знал это. Но он знал также, что она была достаточно порочна, чтобы лечь с ним в постель именно по этой причине.

– Послушай, мама…

– Не говори так. Ты меня шокируешь, Ходди.

– Вот и хорошо. – Он улыбнулся. – Прекрати втыкать шпильки в моего коллегу. Он не работает на меня, а сотрудничает со мной. Мы с ним – одна команда, он и я, понимаешь?

– А я-то думала, что команда – ты и Сибил. А может быть, вы все трое – одна команда?

– Я объясню тебе все это позже, детка, когда уложу тебя в кроватку, – шутливо сказал Ходдинг. – Но почему бы тебе не пойти и не напоить это стадо? Я уверен, что ты подготовила интересное зрелище. Такое впечатление, что местность так и кишит тореадорами.

– Не кишит, милый. Их всего-то трое и еще один в абсолютной пустоте. Он потерял смысл существования. Я думаю, этого достаточно, чтобы пасть духом, не правда ли?

– Конечно, достаточно, и я разделю твою скорбь от этой утраты, но потом, мамочка. – И Холдинг, улыбаясь своей теплой улыбкой, взял мать за плечи, развернул ее, и легким шлепком под зад направил к другим гостям – «стаду». Она не повернула назад, и Ходдинг был совершенно уверен, что через шаг-другой она забудет про него.

– Она под кайфом, – сказал он, повернувшись к Полу. – Она жрет эти чертовы индейские мухоморы. Так, немного, не до транса или видений, или как это там называется. Клюет их время от времени. Кроме того, у нее злое сердце.

– Она любит вас, – сказал Пол. – Она не хочет видеть, как вас убивают. Я тоже не хочу это видеть. Это плохо отражается на делах. Я не только потеряю работу, но и приобрету плохую репутацию. Поедемте домой, а?

Как будто для того, чтобы собрать всю свою волю к сопротивлению, Холдинг закрыл глаза.

– Единственный твой недостаток это то, что ты не родился богатым. Единственный. И так как ты не богат, ты начинаешь читать мораль. Чувство вины, Пол, чувство вины. Как много его у тебя…

– Какого черта!

– Но с этим можно бороться. Посмотри на мою мать…

– Это не входит в мои обязанности. Я конструирую автомобили, чтобы вы могли получить приз – или разбиться, если случай подвернется.

– Ты все время сворачиваешь на тему смерти. Моей смерти, если быть точным. – Голос Ходдинга звучал изысканно ровно.

– Ради Бога! – Пол отвернулся, и в это мгновенье понял, что его раздражение было неподдельным, но оно не имело никакого отношения к этому разговору. Он помолчал, а потом добавил: – Это ничего не значит, черт возьми, и вы это прекрасно знаете. Прошу меня извинить. С моей стороны было хамством говорить такое. Я говорю чепуху последнее время. – Теперь его голос звучал доверительно.

– Послушай, Пол. Я знаю, кутеж несколько затянулся, но на это есть свои причины.

Пол посмотрел на него вопросительно.

– Это… Это обряд посвящения. Для Сибил. Я собираюсь жениться на ней.

Пол ухмыльнулся натянуто, как будто чужим лицом, как будто его нервные окончания были прикреплены к чему-то безликому, отдаленному, наподобие проводников, протянутых от зарядного устройства к разрядившейся батарее.

– Она вчера мне сказала. Мои поздравления.

– Спасибо. Неплохая мысль? Да или нет? Что ты думаешь по этому поводу?

– Я?

– Ты.

– Конечно, неплохая. Она прекрасная девушка, и – о, я понимаю – все это своего рода испытание. Вы проверяли ее на предмет вашей матери?

– Да. И еще на другие предметы. Не то чтобы все это имело большое значение, но если есть возможность избежать войны, ее следует избежать. Но если такой возможности нет, надо принимать все как есть.

– Я могу сказать, – Пол помолчал и приложился к стакану. – Все идет нормально. Кажется, у них нет ничего друг против друга. Если бы было иначе, я бы заметил. Но женщины болтают друг с другом на своем, птичьем языке. Как знать, что у них на уме?

Ходдинг рассмеялся:

– Вот почему я уезжал на охоту с Кэнфилдом и Хеннесси. Я хотел дать им время на знакомство.

– А если бы это не сработало? Мне пришлось бы выбросить белый флаг, запереть Сибил и дожидаться вашего возвращения.

– Все переменится, увидите. Теперь когда она уверилась в себе, ей будет легче примириться с вами. Черт возьми, все это уже было. Когда женщина хочет мужчину, она начинает ненавидеть любого, кто имеет на него какие-нибудь притязания.

– Ну, тогда это прелестные перемены, – рассмеялся Пол. – Мы станем с ней такими друзьями, что она даже позовет меня на свадьбу. – И, поднеся свой стакан к губам, он добавил про себя: «И я приду, черт меня возьми, обязательно приду». Но стакан был пуст, в нем не было ничего, кроме горького запаха виски, странно щекотавшего ноздри.

– Идем, – сказал Ходдинг, положив руку на плечо Пола, что он часто делал и что вызывало в Поле двойственное чувство. – Два дня я глотал бредовые речи Баббера Кэнфилда и бурбон у костра. Я отбился от стаи.

– Идем, бвана.[6]

Они стали продвигаться по направлению к освещенной террасе, которую Ходдинг однажды назвал «Cirque d'hiver[7] моей матери». Это было подходящее название. Только неприятности могли быть там, где не было новых выходок, а не было их уже очень давно.

Сибил Харпер вечеринки в Куэрнаваке приносили один триумф за другим. Даже теперь она ухитрилась расположиться так между янтарными и розовыми пятнами света, чтобы с помощью этой многокрасочности ее кожа выглядела красиво, но странно и неожиданно, сверкая и переливаясь, как… только что освежеванный кролик.

Многоцветие было последним криком моды, и Сибил оно нравилось. Она использовала все, что кто-либо и когда-либо придумал для украшения женщин, но использовала умеренно и сдержанно.

Нельзя было сказать, чтобы Консуэла Коул и графиня Вера Таллиаферро, которые составили треугольник с Сибил во главе, представляли ей благоприятные возможности показать себя во всей красе. Они были больше заняты друг другом, и все-таки Сибил была достаточно хорошей актрисой, чтобы знать цену этой зрительской аудитории.

К счастью, сцена была ярко освещена, что давало ей возможность более или менее выставлять себя на всеобщее обозрение. Она находила возможным полюбить Консуэлу. Она была благодарна ей за то, что в течение недели, которую она здесь провела, Консуэла ни разу не напала на нее откровенно. В своих редких письмах Сибил цитировала критические замечания, с которыми она соглашалась все более и более.

И вполне возможно, думала она, Консуэла будет сдерживать себя и в будущем. Слава Богу, продолжала она, мысленно объясняя все это подруге по Голливуду, что… О, Господи! Я думала, что самым противным будет какой-нибудь старик, лезущим к тебе в трусы, понимаешь? Но эта старая шлюха… просто мурашки по коже. Не могу представить, что эти девки делают с матадорами, добавила она, поверь мне, что они говорят об этих «матадорах»…

– Разумеется, Сибил, дорогая, – сказала графиня Таллиаферро, – вы проведете с нами несколько дней в Венеции, вы должны увидеть регату. Вы ее еще не видели?

– Нет, я…

– Тогда решено, вы должны ее увидеть. – На Вере Таллиаферро было надето что-то вроде античного хитона, а ее глянцевые черные волосы были убраны со лба и свисали на спину, так что вся ее фигура походила на этикетку на банке с солью для купания. За исключением ее лица, напоминающего лицо кондотьера, ушедшего на покой от ратных дел, она была воплощением женственности.

«Странно, – думала Сибил в глубине души, – ведь графиня известна ненасытной похотью». А на поверхности сознания она размышляла о том, что «провести несколько дней» означает жить у кого-то дома, а не в отеле. Она быстро выучилась понимать такие тонкости. А если все-таки отель, то это означает жить там у кого-нибудь в гостях, так как в таких случаях отели снимались целиком для всей компании.

– Все зависит, – ответила она без всякой скромности, – от планов Ходдинга. Всегда что-нибудь идет не так, и этот ужасный Пол, который работает с ним, он вечно говорит, что нужно делать по-другому, а Ходдинг с ним не может сладить.

– Все в вашей власти, дорогая, – сказала Консуэла дружелюбно. – Вы должны повлиять на Ходдинга. Будьте eminencegrise,[8] дорогая, эта роль подойдет вам.

– Думаю, вы правы, – засмеялась Сибил, интуитивно подобрав правильную реплику, но одновременно недоумевая, кто такая Эмми Насгриз? Ходдинг объяснит ей потом. На сорок миллионов долларов. Сибил улыбнулась. Когда она подумала о Консуэле, то сообразила, что уже не имеет значения, поняла она фразу или не поняла. Она им понравилась.

«Действительно, понравилась всем», – подумала она. И Консуэле Коул, и ее свите. «Консуэла Коул и ее сорок миллионов долларов. И ее пять мужей, шесть домов, две ее подружки, и, – добавила она решительно, – ее пятьдесят два года. И никакие врачи во всем мире ничего с этим не поделают». Сибил прекрасно это понимала.

Все идет слишком хорошо. Она спрятала гримасу болезненного воспоминания за легкой улыбкой. Ей не было и пятнадцати, когда она вышла замуж за Фредди Динстага, а ему, как выяснилось, было пятьдесят. И в свои пятьдесят он был очень потрепан и изношен. Сибил все рассказала Ходдингу о своей прежней жизни: в очень осторожных, тщательно подобранных словах она поведала о замужестве с Фредди. Каким-то образом (каким она сама не знала) она поняла, что Ходдинг почувствует себя виноватым из-за всего того, что с ней случилось. И она была права. Он чувствовал вину. Она часто оказывалась права в своих предчувствиях, но никогда она не была так близка к истине, как в этот раз.

Она правильно сделала, что вышла замуж за Фредди Динстага, пусть этот брак продлился только три месяца. Именно Фредди поменял ее настоящее имя Анна Краковец на Сибил Харпер. В четырнадцать Сибил была высокой, почти такого же роста, как сейчас, и хотя в этом возрасте у нее от худобы выпирали ребра, у нее были пышные светлые волосы и мускулатура хищника, который сам добывает себе пропитание. У нее был голодный вид. Но она уже знала, как насытиться.

Она многому научилась в семье, состоящей из девяти человек, не считая кузенов, кузин, дядек, теток, что вместе составляло компанию в сорок три человека. Один из них, дядя Казимир, старше ее всего на десять лет, взял на себя заботу о ее просвещении – сексуальном просвещении, когда ей было всего десять лет. И она так хорошо и с такой радостью усвоила его уроки, что когда Анна-Сибил сообщила Фредди о том, что она бросает его после двенадцати недель супружества, в ответ ей прозвучал вздох облегчения. Они совершили прекрасный обмен. Фредди получил назад свои бренные останки, а Анна получила новое имя. К тому же она попала в Нью-Йорк.

Фредди был плохим агентом. Только однажды он познакомил ее с продюсером, настоящим продюсером. Остальные его связи составляли люди, которые знали продюсеров: швейцары, агенты прессы, маникюрщицы. У маникюрщиц Фредди считался большим человеком. Но все-таки он купил ей приличное платье и представил ее крупному усталому продюсеру с пятнами песи на руках и чрезвычайно витиеватыми ответами, которые он соблаговолил дать из-за присутствия и под влиянием очень молоденькой и опасно хорошенькой девочки.

Сибил сразу все поняла. Она в то время все схватывала на лету. Несмотря на светскость приема, несмотря на величественность кабинета продюсера (он напоминал гробницу со стенами, обшитыми панелями из красного дерева), несмотря ни на что, для Сибил было ясно, что Фредди служит для этого князя театра только сводником. Но продюсер, увы, должен был уезжать в Палм-Спрингс. Не удалось. Фредди, по крайней мере. Прошли недели, и на Сибил снизошло откровение: она полюбила красное дерево. Лучше сказать она полюбила его эквиваленты: норковые меха, шелка и сверкающие камни. Фредди болтал (когда осмеливался болтать) о чем-то, что они называли карьерой. Но в ее карьере, карьере, для которой она была предназначена с самого рождения, театр играл лишь вспомогательную роль. Ее назначение, теперь она точно знала, быть женщиной богатого мужчины. И чем богаче, тем лучше. Женатого или холостого. Единственное, что имело значение – это подпись на чеке для ее месячного содержания.

Она выяснила у секретаря Великого Человека, когда он должен был вернуться из Палм-Спрингс. Утром того дня, когда он должен был приехать, она взяла 125 долларов из пояса, который Фредди обычно носил на себе, а теперь висел на спинке стула, в то время как сам он спал: это она поработала, жалуясь всю ночь, что он ей мешает. Она отправилась в магазин Бергдорфа как только тот открылся. Вошла в кабинку для переодевания, заказала себе достойное платье –на всю сумму и надела его. Только это платье и больше ничего. Она свернула комом старую одежду, пустой кошелек и белье и засунула все под скамейку в кабинке магазина. Хорошо еще, что в тот день стояла теплая погода, хотя это не имело для нее существенного значения. Она не замерзла бы даже в январе. Она двинулась решительным шагом вперед, молоденькая девушка с взъерошенными волосами и длинными ногами, вниз по Пятой Авеню к Западной Сорок пятой улице, девушка с грациозными и быстрыми движениями и выражением лица, ясно говорящим всем, что ее можно остановить, только угрожая кухонной табуреткой или наставив на нее заряженный револьвер. Сама того не зная, она заставила остановиться пешеходов на всем пути от Джонкерса до Бревстера. Да, в тот день по крайней мере один мелкий банковский клерк покинул свое агентство, чтобы уехать с незаконченным романом в Таско или Сант-Томас или Портофино. Господи! Куда-нибудь туда, где все женщины такие же, как эта.

И Великий Человек был покорен. Он мысленно порадовался, что приобрел ровный солнечный загар. Он вышел из-за стола, он двигался медленно и волнообразно, как морское животное спускающееся в теплые потоки, как бы дремлющее, но на самом деле зорко высматривающее добычу.

Сибил молчала, слегка нахмурившись, сероглазая и диковатая, до последней минуты. Затем она произнесла два слова, которые перевернули всю ее жизнь и все еще имеют для нее последствия.

– Расстегните мне платье, – сказала она. И все.

Ей не было тогда и пятнадцати. Все было улажено – квартира, содержание, образ жизни, приемлемый для обоих. Сибил брала уроки актерского мастерства, которые дали ей стандартный набор основных понятий, которым она следовала почти механически. Гораздо важнее для нее были люди, с которыми она встречалась.

Подражая этим людям, вернее, некоторым из них, она выработала свой стиль. Через два года она говорила и выглядела (в постели и вне ее, что жизненно важнее) так, как будто она была окружена деньгами и привилегиями всю свою жизнь и будто она твердо намерена избежать поражения. Она придумала, как произносить иностранные слова, имена, титулы – Buffet, Cortina d'Amprezzo, chutzpah – с неизменным американским акцентом, но с веселой заговорщической улыбкой. Это действовало беспроигрышно, так что однажды один измученный еврей-драматург пытался говорить с ней на идише целое утро и предложил ей руку и сердце. Она отказала ему.

Она задумала перебраться в Голливуд. Идея эта зародилась в ней под влиянием того факта, что три голливудские звезды были либо замужем, либо на содержании у настоящих американских магнатов: стального короля (она читала «Тайм» каждую неделю от корки до корки), нефтяного короля со Среднего Запада, «страстно любящего фарфор, цыплят и суп из розовых лепестков». Все это она называла «исследованием рынка». Невольничий рынок на Бульваре Сансет манил ее и жаждал подарить раба для ее цепей. Великий Человек возражал против ее отъезда. В это время он пытался выманить огромную сумму денег у банковского консорциума, чтобы поставить новое шоу. Были и другие поводы для ее поездки: он взял на себя роль практичного, реалистичного, твердо стоящего на земле, следящего за делами бизнесмена и стал слишком много времени уделять своей жене. И Сибил поняв, что ее покровитель не догадывается, в каком щекотливом положении она оказалась, запустила в ход свой план А.

Не было никаких планов В и С, их и не могло быть. Она просто послала ему прямо домой одну из записей, которую она сделала в первый год их знакомства. Она начиналась со слов: «Моя кошечка… Царапай, царапай, царапай меня…»

Вот как Сибил Харпер, урожденная Анна Краковец, позднее – жительница Шамокина (она научилась отвечать настырным вопрошателям, что «росла под Филадельфией») и Нью-Йорка попала в Голливуд. И это позволило ей встретить Ходдинга Ван ден Хорста – не просто удачу, а море, океан, наполненный рыбками-удачами.

Согласно ее собственным подсчетам (а Сибил никогда не переставала гордиться своим мастерством), непредвиденная встреча сэкономит полтора года насыщенной жизни и избавит ее от тактических маневров. Так должно было случиться, чтобы она попала в Куэрнаваку. Так должно было случиться, чтобы в Куэрнаваке проживала ее жертва. Ходдингу на роду было написано – висеть «окороком» в ее «коптильне». Да благословится его благожелательное, евангелическое, уязвленное виной сердце!

– Дорогой мой, любимый! – сказала Сибил, увидев, как Ходдинг и Пол приближаются к трем женщинам.

Ходдинг постарался стереть недовольство со своего лица. Он знал, что его мать была бисексуальна. Он вычислил это с одним из своих докторов довольно давно. Вследствие консультаций между его психоаналитиком и ее врачом, Консуэла получила поддержку, приняла свою бисексуальность и стала потакать своему влечению. И все же Ходдинг не мог до конца примириться с самой мыслью. Ему было неприятно обнаружить свою мать в обществе Веры, ее сексуальным партнером, дружески беседующей с Сибил.

– Вера! – он слабо вскрикнул и поцеловал ей руку. – Пол, позволь тебя представить графине Таллиаферро – мой коллега, Пол Ормонт…

Пол понимающе улыбнулся и обратился к Сибил.

– Что там такое с ведьмой или колдуньей или кто там еще? Мой бой – нет, ваш бой, миссис Коул.

– Нет, не миссис Коул, а Консуэла, – сказала она.

– Консонэла, – принужденно ответил он.

– Не Консонэла, а Консуэла.

Пол покраснел. На мгновение он ощутил потребность больно наступить на ее маленькую, как у птички, ножку.

– Я попрошу Фредди, чтобы он научил меня, я всегда ему говорил, что…

– Но вам не нужно учиться, Пол. – Как элегантна была Сибил. Дело было не только в модуляциях ее голоса, но в какой-то уравновешенности ее тона. И это вызывало его уважение. В ее голосе был и упрек, и разочарование, но они были как бы растворены в чистом, светлом масле. Да, этой отрешенности ему никак не удавалось достичь. Только годы и годы жизни в богатстве дают это. Все: радость, печаль, раздражение, ирония, беспокойство, возбуждение – все передавалось в этой спокойной, отрешенной манере. А Сибил усвоила эту манеру. Она прибегала к ней с необыкновенной легкостью.

– Консуэла, дорогая, – она красиво растягивала слова, – кто бы мог подумать? Оказывается, они маленькие ужасные сплетники.

– Никому особенно не интересно… – начал Ходдинг.

– Я расскажу вам, – перебила его Вера, положив ему руку на грудь, как бы указывая, что когда она все расскажет, никаких дальнейших объяснений не понадобится. Ее отец как-то командовал флотом на Адриатике точно таким же образом: спокойно, доверительно он положил свою руку на грудь капитана флагманского корабля, полагая, что этого вполне достаточно. И этого хватило для того, чтобы и флагман, и все остальные корабли пошли на дно от артиллерийских залпов этого идиотского вражеского крейсера, носящего немыслимое название «Е. К. В.[9] Непобедимый». Или этот непобедимый крейсер носил название «Е.К.В. Немыслимый»? Вера не могла точно вспомнить, но она сохранила шпагу отца и таскала ее за собой даже в путешествиях. Она когда-то принадлежала дожу. – Ваша мать – щедрый человек: она не может долго хранить тайны в своей груди. Консуэла застенчиво улыбнулась при слове «грудь» как будто употреблять его при ней было так же предосудительно, как в присутствии семилетней девочки. Она не могла себе позволить принимать солнечные ванны на публике, сняв верхнюю часть купальника. Как-то раз хирург набил ее груди пластиком, но скоро его пришлось удалить. Французская проститутка, с которой у нее был недолгий роман, сказала ей, что ее пластиковая грудь похожа на муфту.

– Она нашла, – говорила Вера, – удивительное существо – женщину. Помните ту замечательную особу, которая изготовляла яды, в «Жюльетте» де Сада? – Она посмотрела вопросительно на их лица. Только Ходдинг кивнул утвердительно. Сибил попыталась вспомнить, смотрела ли она фильм под таким названием, но быстро оставила эту мысль, когда Вера продолжила рассказ: – Ну та самая, которая потрошила младенцев, чтобы изготовлять смертельные снадобья. Я не помню, приготовляла ли она из младенцев рагу? Неважно, наша женщина не отравительница…

– Дорогая, не говори о ядах, – сказала Консуэла. – Я не переношу яды. Меня травили ядами в течение многих лет, до тех пор пока этот ужасный человек в Берне не удалил мне все зубы. Но он был прав, совершенно…

– Не обращай внимания, я все равно расскажу ему, – прервала ее Вера, улыбнувшись улыбкой владельца редкого, но капризного животного, который ест только виноград. Она не хотела слушать историю о зубах Консуэлы. Для нее всегда было тягостным испытанием видеть, как та вынимала вставные челюсти, прежде чем заняться любовью.

– Она индианка, двухсотлетнего, я думаю, возраста. Она не ест ничего, кроме сосновых орешков, измельченных в кашицу. Каждый день она садится на большой каменный горшок, наполненный водой, и таким образом ставит себе клизму, втягивая воду внутрь.

Пол расхохотался, но быстро остановился, так как Вера посмотрела на него с возмущением. Кроме того, не в этом состояла суть повествования.

– Вы хотите сказать, – Пол слегка задыхался, – что вы учитесь тоже…

Тогда Ходдинг и Сибил тоже захохотали. Сибил смеялась звонко, потому что ее учили, что звонкий смех красив и приятен, но кроме того, она начала нервничать.

– Дорогая, нет, – вмешалась Консуэла, – ты не должна им рассказывать все…

– Вот еще! – Вера протестующе подняла руку. – Нельзя беспокоиться о достижении цели – это может испортить удовольствие от самого путешествия. Как часто я тебе это повторяла, дорогая?

Консуэла опять смутилась.

– Эта замечательная женщина, которой сейчас двести лет, а может быть, даже больше, эта женщина, – Вера стала рассказывать быстрее, так как боялась, что ее опять прервут, – знает все тайны древних жрецов от и до. Наговоры, зелья, привороты. Она вылечила ту толстую индианку, как ее имя?

– Что-то вроде Фанесток. Я чуть было не вышла замуж за человека по имени Фанесток, но он хотел, чтобы мы ушли от мира в пустыню. Но в чем же суть дела, в конце концов? – Консуэла становилась рассеянной. – А вот в чем, – заметила Вера. – В цветах в ее котомке. Она всегда таскает за плечами котомку с мимозой. Меня всегда тошнит, если я приближаюсь к мимозе. Она – мимоза – вылечила нашу индианку от опоясывающего лишая. Лишая? А не от чесотки?

– О, Боже, – простонала Консуэла. Ее лицо выражало подлинную муку. – Не произноси при мне это слово. Четыре месяца! Целых четыре месяца я промучилась этой ужасной болезнью. Я пристрастилась к морфию и одновременно обратилась в католичество. Ты должна оставить эти разговоры, дорогая. Если бы стала католичкой…

– Но ты забыла, дорогая, – Вера повернулась к Ходдингу, чтобы он зажег ей сигарету. – Я уже католичка. Вот почему я начала…

– Любовь моя, – сказал Ходдинг, беря Сибил за руку, – ответь мне, что значит весь этот бред?

– Ну хорошо, поскольку это перестало быть секретом, – она одарила Пола прощающим взглядом и улыбкой. Она улыбнулась ему потому, что Пол разозлился, прочитав в ее глазах прощение. – Я просто пошла к ней и попросила ее что-нибудь для… ну для возбуждения, я имею в виду…

Ей не удалось закончить. Неожиданно раздался звук распиливаемого стального листа, если только возможно, чтобы такой звук зародился в человеческом горле. И все четверо оказались сомкнутыми огромными мощными лапами.

– Баббер, – первой завизжала Консуэла. – Mais vraiment, са c'est… c'est…[10]

– Брось трепаться по-итальянски, крошка, зряшное дело.

Баббер Кэнфилд освободил их из своих объятий и в качестве приветствия толкнул Консуэлу своим необъятным животом. И пока она отступала от него маленькими шажками, похожая на детский мячик, отскочивший от кучи мусора, он развернулся к ним всем телом и громогласно расхохотался.

– Давай, собери их там, в другой аллее.

– Che razza di buffone,[11] – сказала Вера с презрительной гримасой.

– Все вы, иностранцы, порченные, – взревел Баббер, едва переводя дух и не обращая внимания на возмущение графини. – Из вас вся жизнь вытекла. Ты совсем завяла, крошка. Во мне-то есть жизнь. Мне за шестьдесят перевалило, а я любого кролика обскачу.

Пол, наблюдая, как грудная клетка Кэнфилда вздымается вверх и вниз при каждом взрыве его хохота, вспомнил, как он впервые, еще юношей, увидел, как вынимали двигатель из старого автомобиля. Тяжелый блок слегка покачивался, подвешенный на цепях. Это было одновременно комическое и внушающее благоговение зрелище. Именно благоговение, ибо даже в конце своего пути он излучал мощь и силу.

Удивительным образом, казалось, Кэнфилд уловил ход его мыслей.

– Ты думаешь, парень, какого черта я тут делаю? – обратился он к Полу, поднял руку, положил ее ему на плечо и притянул Пола к себе. Пол ощутил неудобство от того, что как бы попал в западню.

– Я знаю, ты правильно понимаешь. Я малость набрался, но не до чертиков. Плевать мне на то, что обо мне думают. Я тебя знаю. Ты такой же работяга, как я. Каким и я был. Удивляешься, что такой хулиган здесь толчется…

– Рад вас снова увидеть м-р Кэнфилд, – Пол попробовал перебить его.

– Ладно, тебе я скажу. Принеси еще. Ты – зерономо, великолепный тойо! – рыкнул Конфилд и до смерти перепугал боя-японца, потребовав еще питья. – Я здесь потому, что у меня чертовская прорва денег. – Он перешел на доверительный полушепот. – У меня столько денег, парень, что с ними я никуда не могу пойти. Ты об этом подумал? Ну хоть на минуточку? Такая куча денег, что, понимаешь ли, некуда больше идти? Идти больше некуда!

– Нет, мистер Кэнфилд, – улыбнулся Пол, – об этом я не подумал. – И это была истинная правда.

Пол решил не упускать шанс, когда почувствовал, что Кэнфилд приобнял Сибил за талию и с трудом освободился из плена. Затем, уловив кивок своего босса и его взгляд, скорее насмешливый, чем одобрительный, он покинул собеседников.

Вечеринка началась всего час назад, и Пол подумал, что события развиваются чересчур быстро. Он мысленно поставил слово в кавычки, поскольку термин «вечеринка» мог быть применен весьма условно. Здесь собрались те же самые люди, которые собирались на этих террасах каждый вечер в течение прошедшей недели. Недели! Он поймал себя на удивительной мысли. Годы! Десятилетия! «Искони», – сказал он себе высокомерно.

Предположим, что вы марсианин – логическое допущение, необходимое для обозрения окрестностей – и вы тайно зависаете над этим домом в течение двух ночей подряд, как вы определите, что первый вечер был «обычный», а сегодняшний вечер необычный?

Ответ: никак.

Пол в сердцах поискал глазами выпивку и, о чудо, поднос со стаканами проплыл мимо на расстоянии вытянутой руки. Бой-японец, который нес его, так долго упражнялся быть невидимкой, что почти стал им.

Когда он стал осторожно пробираться по направлению к тихому уголку парка, Пол почувствовал, что этот стакан, третий по счету, был ему необходим. Теперь, когда алкоголь начал успокаивать расшатавшиеся нервы, он смог сосредоточиться и усилием воли вновь проанализировать самое главное.

Он даже позволил себе подумать и о неглавном, зная, что его голова похожа на умного, но непослушного ребенка, который пофутболив камушки и посдував головки одуванчиков, в конце концов садится за свой завтрак.

Но потом с внезапным беспокойством он понял, что не знает, в чем состоит самое главное. Совсем не знает. А без этого знания все остальное стало глупостью.

Некогда, к примеру, казалось важным создавать прекрасные гоночные машины. Теперь это казалось ему вздором. И эта пирушка, и другие такие же, отрывающие его от работы, а Ходдинга – от испытательных заездов, стали выглядеть еще большим вздором. Это относится и к годовому жалованию в 25 тысяч долларов. Не было никакой причины держаться ни за машины, ни за деньги.

Пол отпил хороший глоток из своего стакана. Огни в долине привлекли его внимание. Ночь менялась на глазах, как лакмусовая бумага: сначала темно-лиловая, потом пепельно-серая, потом багрово-красная и, внезапно, без предупреждения, черная.

«Если ты ищешь самое существенное, – думал он, с удовольствием отмечая, что без всякого зазрения совести уклоняется от темы, – если ты ищешь самое существенное, то эта мексиканская ночь и есть самое существенное на свете. Быть может, слишком сильно сказано, и все же… Запахи лимона, жасмина, мимозы и еще один, странный, горький, возбуждающий, который, казалось, подымался от влажной земли парка и сада. Будоражащий, манящий. Только мысль о скорпионах, змеях и других тварях сдерживает от того, чтобы встать на четвереньки».

Он понял, что пьянеет и посмотрел на часы, как будто бы они могли показать ему степень его опьянения. Он нахмурился. Глупо, но было только два часа ночи.

«Нет, времени у них было недостаточно, явно недостаточно. Всего восемь месяцев до гонок „Тарга Флорио". А может быть, и достаточно. Может быть. Если они доведут „Птичью клетку" или „Паука". Черт возьми!» – Он со злостью швырнул стакан в темноту так далеко, как только мог, и подождал звона разбитого стекла. Ничего. «Какой-нибудь бедный мексиканский батрак найдет этот стакан, зацепившийся за ветки лимонного дерева и подумает… какого черта. Откуда я знаю, что подумает мексиканец?» – злобно вопросил он сам себя.

Ходдинг был для него только обузой. За короткий срок в два года они сотворили «Скорпиона» из случайного наброска. От рисунка до реального воплощения. Не так уж плохо. И машина получилась неплохой, если еще учесть тот факт, что им пришлось прибегать к услугам изготовителей штампов, где только можно, покупать оборудование, литье и ковку лучшего качества, чем этого можно было добиться на их собственном заводе и под руководством собственных инженеров. А если знать, что он был единственным стоящим инженером, то создание автомобиля представляется каким-то чудом.

Но все переменилось с появлением Сибил. Теперь Ходдинг не показывался на «племенной ферме» раньше десяти, а то и одиннадцати часов. Иногда он совсем не приходил.

И все равно Пол чувствовал, что даже в такой ситуации он смог бы довести дело до конца, если бы его постоянно не тащили на слишком продолжительные празднества. Это уже вторая по счету гулянка за три месяца. Последняя длилась только четыре дня, это правда, но эта огненно-рыжая лыжница-бездельница с горы Киско оказалась опытной сиделкой и ей показалось, что она может предъявить на него свои претензии только потому, что она меняла повязку на его ушибленном локте. Она заявилась в его квартиру через три дня после его возвращения в Лос-Анджелес, провозгласив, что намерена оставить снега и посвятить себя «любви». И поскольку нет ничего труднее на свете, чем утешить безмерное горе истерички-лыжницы, то ему пришлось проливать водопады бальзама на ее израненную душу, прежде чем отправить ее обратно в страну фуникулеров. На это ушло еще два дня.

Так что, поскольку у него оставалось всего восемь месяцев до открытия «Тарга Флорио», он должен был дорожить каждой минутой, чтобы пестовать «их дитя».

На самом деле это был не их, а его, Ходдинга, ребенок. Он заплатил за него. Уже два миллиона и, может быть, еще больше заплатит. «И ты думаешь, – говорил он себе, яростно колотя кулаком по каменной стенке, – ты думаешь, что потратив такие деньги, он будет заботиться о будущем? Это тебе он поручил заботиться о будущем».

Но вся суть заключалась в том, что если они не покажут хорошие результаты на «Тарга» (необязательно призовые, но хорошие результаты), не будет никакого будущего. Рано или поздно его честный, бодрый босс-мультимиллионер устанет от конструирования бесполезных гоночных автомобилей. Он спокойно примет потери, пофилософствует об этом в своей мягкой, застенчивой манере и обратится к чему-нибудь другому – орхидеям, например, или займется старомодным бизнесом – производством сухого печенья. А он, Пол Ормонт, будет выброшен. Симпатичный парень под тридцать, с гардеробом, полным дорогих костюмов, и без всяких надежд на будущее.

По своему обыкновению он пробормотал себе под нос: «Мы должны показать хорошие результаты в этом забеге. Наша – да, да – наша жизнь зависит от этого».

– Зависит от чего? – услышал он, или ему показалось, что он услышал, так как одновременно крепкие руки сдавили ему грудь, и его выдох помешал ему точно расслышать. С трудом он высвободился. Это была шведка, Бигги, собственной персоной.

Она сняла свои туфли на высоком каблуке, прежде чем подкрасться к нему. Но и без них она возвышалась больше, чем на шесть футов.

– Что ты тут делаешь? – спросил он с трудом переводя дух. Его язык отказывался ему повиноваться.

– Почему ты на меня сердишься? Почему ты не с обществом? – Она капризно оттопырила нижнюю губу и луч света отразился на ее влажной губе. Она была соблазнительная, как кусочек свежей лососины.

– Послушай, у меня плохое настроение. Я не сержусь на тебя. Думаю, я напился. Я должен быть пьян. Я собираюсь напиться.

Казалось, она обдумывала его слова. В ее облике было что-то удивительно детское, в ее все еще оттопыренной губе, в ее широко открытых глазах, круглых, как иллюминаторы. Пришла мысль, внезапная, непрошенная, что ведь ей, наверное, не было и двадцати. Где-то в глубине души эта мысль неприятно задела что-то тяжелое, тошнотворное и непонятное.

Не меняя выражения лица, глядя на него огромными голубыми озерами, она запрокинула руки за спину. Он явственно услышал металлический звук расстегиваемой молнии.

– Нет, ради бога, – он замолчал на какое-то мгновение. Она расстегнула свой невероятно узкий лиф и неожиданно быстро сбросила с плеч одежду, так что ее огромные массивные груди явились в потрясающей наготе.

– О'кей? – спросила она, все еще округлив глаза и не улыбаясь. – Ты не сходить с ума от меня больше? Не сходить с ума? Разве кто-нибудь может сравниться со мной?

– Нет, девочка моя. – Он с трудом сдерживал смех. – Никто с тобой не сравнится. По сравнению с тобой Анита Экберг – старая клизма.

Она тихо вскрикнула и бросилась к нему в объятья. Совершенно неосознанно он произнес то, что было ей необходимей всего на свете. Счастливая, она бормотала ему на ухо, склонив голову в ее привычной манере:

– Я любить тебя сегодня ночь. Я любить тебя, как… как…

– Прекрасно, но позже. О'кей? – Он оттолкнул ее от себя, на что понадобились все его силы. – А теперь засунь эти штуки обратно, пока кто-нибудь не разбил об них нос.

– Мы едем в Акапулько на уикенд, та?

– Нет. Позже идем в постель. Теперь идем на вечеринку. Полезай назад, я застегну. – Пол грубо повернул ее и не смог удержаться от того, чтобы не шлепнуть ее по заднице. У него было ощущение, что он шлепает затянутого в материю кита.

– Ай, – вскрикнула она и улыбнулась. – Мне нрафится, когда ты бьешь меня. В Швеции мушчины всекта бьют меня. Стесь нет. Я тебе не там стачи.

– И на том спасибо, – пробормотал Пол, подталкивая ее в сторону веселящейся компании.

Глава 3

Вечеринка, впрочем, как и все вечеринки Консуэлы, была прекрасно продумана. Главная игровая площадка, Champs de Mars,[12] располагалась на центральной террасе, площадью в добрых пол-акра, выложенной плитами в форме туза бубен. На внешнем ее крае располагался ярко освещенный плавательный бассейн, одну стену которого образовывал пологий склон. Остальные же три стены были из стекла, так что будь вы рыбой и плавали в нем, то видели бы размытые краски и неясные очертания сельской местности днем и смутные огни ночью. Как заметил один из гостей, утопиться в таком бассейне – не самоубийство, а прекрасное путешествие.

В углу игровой площадки, между домом и плавательным бассейном, слаженно наигрывал небольшой мексиканский оркестр. Рядом с ним именно там, где надо, стоял бар, в котором предлагали только текилу[13] с лимоном и солью, а-ля Маргарита и попросту в стаканах, чьи влажные края обмакнули в соль. С нескончаемой брезгливостью бой-японец за стойкой извлекал огромных жирных гусениц, лежащих на дне каждой бутылки, и передавал их по одной толстяку флейтисту, который с мрачным видом поглощал их, а потом продолжал дудеть.

На противоположной стороне террасы обосновались испанские цыгане с серьезными лицами. Молоденькая девушка с напомаженными, прилепленными к щекам локонами и кустами растительности под мышками, лихо отбивала такт подкованными каблучками по гулкому настилу. Время от времени она вертелась юлой, выставляя напоказ пару крепких ляжек, облаченных в белье не первой свежести. Тотчас же к ней с возгласом «Оле!» присоединялся молодой человек с лицом мартышки и мрачный, как подмастерье гробовщика. Они обливались кока-колой, к которой привыкли в своей родной Малаге и которая (как они все считали) была много хуже того пойла, что они потребляли дома.

Цыгане и их повадки приводили в ярость тореадоров Консуэлы – ведь они были мексиканцами, а посему всякие там испанцы им и в подметки не годились. И они гордо отвернулись от исполнителей фламенко и присоединились к танцующему трио из молодых блондинов, которые прибыли из Сан-Франциско этим утром на самолете Консуэлы. Так как гости из Сан-Франциско благоговели перед тореадорами и наивно полагали, что фламенко и искусство боя быков каким-то образом дополняют друг друга, то для них было полной неожиданностью узнать, что цыгане считали мексиканцев дикарями, а те, в свою очередь, смотрели на цыган, как на испанских грязных дегенератов и поголовных гомосексуалистов. Их женщин они величали шлюхами, от одного взгляда на которых можно заболеть гонореей.

Только мысль о том, сколько денег они заработают или о том (в случае матадоров), со сколькими женщинами они переспят, удерживала соперников от потасовки.

Повсюду – вокруг огромных жаровен, где готовилось мясо, вокруг столов с пирожными и закусками, холодильных стоек с горами щербета, окрашенного в пастельные тона, и дрожащего желе, вокруг игральных автоматов – повсюду царило веселье. Да и почему бы ему не царить.

Несколько лет тому назад Консуэла перестала посещать «забавные» вечеринки и стала предпочитать им «очаровательные». Последняя «забавная» вечеринка, на которую она попала в предыдущую эру, проходила в Риме и закончилась ужасно. Молодой баритон из Рима вместе с молодым тенором из Швеции, а также несколько других людей (кто и откуда, она уже не помнила) оказались все вместе в постели, а вернее, кто ближе, кто дальше от нее. Она уже не помнила точно, но, кажется, две кушетки, составленные вместе, тоже служили постелью. Не в этом дело. Зато она очень хорошо помнила, как то ли жена, то ли любовница баритона ворвалась в комнату с тесаком. Одним ударом женщина почти отсекла запястье баритону. Полную ампутацию завершили хирурги в госпитале.

Консуэла чуть было не провела остаток утра в кутузке. Ей было наплевать на кутузку, но консулу наплевать не было и ему пришлось уверить ее, что ничего примечательного в римской тюрьме нет, хотя и называется она весьма примечательно – «Царица небесная».

Позднее выяснилось, что слуги вызвали не только скорую помощь, но и полицейских вместе с пожарниками. Газеты снимали богатый урожай с этой истории еще в течение нескольких недель. Нет, у Консуэлы не осталось времени, чтобы перечесть все римские газеты. Ей пришлось покинуть Рим на следующий день после печального случая, поскольку сам консул прозрачно намекнул, что будет дипломатичнее оставить Рим по собственной воле, а не по настоятельной просьбе итальянского правительства. Дело в том, что в ее экзотический постельный коктейль попала (случайно ли?) дочь члена кабинета министров.

Все это Консуэла узнала, находясь в изгнании в Китцбюгеле. Она прожила там неделю, предаваясь покаянию со своим психоаналитиком. Доктор Мюттли оказался неутомимым и всякий божий день поднимался к ней на гору и занимался с ней любовью, по крайней мере каждую ночь.

Он был единственным доктором в ее жизни, который действительно облегчал ее страдания, и она считала полезным в терапевтическом отношении быть в его распоряжении в любую минуту, когда они были вместе, не говоря уж о тех часах, которые они проводили в постели. Консуэла верила, что доктор Мюттли (а она всегда называла его доктором, даже когда надо было к нему обратиться с простой просьбой вроде «Доктор, подвиньтесь, пожалуйста, вы заняли мою сторону кровати»), что доктор Мюттли был мудрым человеком, поскольку его советы помогли ей сохранить ее деньги. Он был более чем практичный человек.

Однажды утром, застегнув куртку из тюленьей кожи, прежде чем встать на лыжи, чтобы отправиться домой, он сказал: «Я много думал о ваших проблемах и пришел к выводу, что совершенно бессмысленно пробовать изменить ваш образ жизни. На это уйдет два или три года работы, вы станете несчастной, а кроме того, я не уверен, что вы сможете что-либо изменить. Так что вместо того, чтобы издеваться над собой и тратить на это кучу денег, вы должны подумать о других путях. Я имею в виду то, что вы американцы называете «бюджетом». Подумайте об этом, пока меня не будет».

И Консуэла убедилась, что доктор полностью прав. «Римские каникулы» обошлись ей почти в триста тысяч долларов, не считая оплаты счетов самого доктора Мюттли. Она выложила невесть сколько тысяч (или миллионов?) лир на лечение баритона, еще большую сумму на то, чтобы его жена и вся семья смягчилась и забрала свой иск. Она нашла весьма приемлемым (по прямой подсказке посольства) преподнести свой дом на озере Гарда в подарок министру, чью дочь «совратили похотливые иностранки, более развратные, чем куртизанки Древних Афин». Газетная вырезка с такой заметкой и была отправлена ей из посольства.

Нет, доктор Мюттли был полностью прав, и в тот же день Консуэла уже улыбалась привлекательной темноволосой женщине, окидывающей холодное пространство вокруг катка соколиным взглядом. В ту ночь она покинула доктора Мюттли ради своей новой подруги, графини Веры Таллиаферро, и начала новую, более приятную жизнь.

Как добросовестный практикующий врач, доктор Мюттли взял на себя труд навести справки о Вере, и он так и лучился от радости, когда сообщил Консуэле, что ее новая подруга происходит из одной из древнейших фамилий Венеции (из торговой ветви рода), известной своей скромностью, благопристойностью и твердостью нравов. В его голосе слышались поздравительные нотки, его рукопожатие было сердечным – заодно он преподнес ей счет. Они пришли к выводу, что достойно завершили игру, которая обоим им казалась образцом отношений между врачом и пациентом.

Для Консуэлы Вера явилась благословением свыше во многих отношениях. Вера привезла Консуэлу прямиком в Венецию и представила ее тогда еще здравствующей графине Морозини. Консуэла хотела отправиться на аудиенцию в одном из черных шелковых платьев от Ланца. Ей думалось, что в нем ее бедра кажутся более пышными, но Вера заметила, что она выглядит в нем «как вдовая молочница, пустившаяся во все тяжкие». Тогда она по совету Веры надела пышный туалет из валенсийских кружев, отнявший несколько месяцев жизни у целого эскадрона модисток. Туалет привел престарелую графиню в восторг. Ее учили шить еще девочкой, а будучи венецианкой, она питала глубокое почтение к дорогим вещам и знала им цену. Когда аудиенция подошла к концу (а это была именно аудиенция), графиня попросила Консуэлу подать ей палку. Вставая, она протянула ей руку.

Таким образом, Консуэла была допущена в самые закрытые круги венецианского общества. И она была очень благодарна Вере за это.

Она должна была благодарить Веру и за то, что та помогла ей сохранить кучу денег. Это относилось и к самой Вере. Одним из «бесов» Консуэлы, которого даже д-р Мюттли не смог изгнать, было стремление потратить на каждую свою «настоящую» любовь не менее миллиона долларов. В прошлом, не успевали высохнуть чернила на кончике пера вице-президента банка, подписавшего чек, а Консуэла уже начинала презирать объект своей преданности и щедрости.

«Все это, – заметила Вера, – происходит потому, что ты ненавидишь в глубине души свои деньги. И когда ты одариваешь ими того (или ту, все равно), кого ты любишь, ты начинаешь его ненавидеть». Вера отказалась принять обычное подношение и согласилась только на недельное пособие в тысячу долларов – «я их заслуживаю, потому что смотреть на тебя не очень-то приятно» – и на случайные подарки. Один такой подарок еще ждал своей очереди – Консуэла никак не решалась подарить ей дом в Куэрнаваке. Но единственной тому причиной было лишь то, что Консуэле самой дом не очень нравился, и она почувствовала бы себя виноватой, если бы поднесла Вере такую безвкусицу. Она не хотела поступать подло. Подводя итоги, можно сказать, что Консуэла «любила» Веру или испытывала нечто очень близкое к любви. В их взаимном чувстве не было избытка страсти, но какая-никакая страсть все же была. И если Вера чувствовала, что запасы страсти уменьшаются, она благоразумно уезжала, но не более чем на четыре-пять недель. Должно сказать, что Вера освободила Консуэлу от необходимости решать: какой секс и в какой форме она предпочитает.

Д-р Мюттли попытался сделать то же, но он был один, и она предпочитала (Консуэла это хорошо помнила) только один вид секса. Вера же переходила от одного к другому, опять возвращалась к прежнему, пробовала различные сочетания, разнообразя развлечение любыми доступными и утонченными формами. Она не знала ревности и настаивала лишь на том, чтобы Консуэла делилась с нею своими соблазнителями и соблазнительницами.

Все это принесло Консуэле успокоение, и она, освободившись от сексуального безумия, спасла свое состояние. Это ей пришлось очень по душе, потому что, вопреки мнению Веры, она вовсе не ненавидела деньги, тем более свои. Напротив, она обожала их, благодарила бога за то, что они у нее есть.

Сын трогательно думал, что она несчастлива. А она любовно думала о нем, что он… дурак.

«Сегодня он выглядит полным болваном», – думала она, глядя, как он лежит, вытянувшись во всю длину в шезлонге, открыв рот, а Сибил Харпер кормит его из рук ломтиками запеченного омара. «Очень похоже, – продолжала Консуэла, привычно ища глазами Вериной поддержки и одобрения, – на непристойность».

– Это последний scampi,[14] дорогой, – сказала Сибил, – я слишком утомлена, чтобы дотянуться до другого.

– Scampo, – поправил ее машинально Ходдинг и проглотил кусочек. – Или scampa, может быть. Scampi означает два или больше омаров по модели bambino – bambini.[15] Видишь, это так просто.

– Знаю, знаю. Я начну брать уроки на следующей неделе. Пожалуйста, не придирайся ко мне, дорогой.

– Придираться к тебе? – Ходдинг негодующе выпрямился. – Я был далек от этого…

Сибил поцеловала его. От Ходдинга пахло омаром, но это на какое-то мгновение напомнило ей о главной обязанности – уложить его в постель и как можно раньше. Иначе скоро они начнут ссориться по пустякам, а она предпочитала крупные сражения и даже находила в них вкус. Ничто так не опьяняло ее, как метание тарелок, книг, туфель, всего, что ни попадя, в мужчину, с которым она собиралась лечь в постель через час или чуть позже. Нежные следы ярости долго еще дают о себе знать.

Мелкие стычки были очень скверным признаком. Почти всегда ей требовалось присутствие всей ее воли, чтобы положить предел этим ссорам. Она должна быть бдительной, и должна изловчиться, чтобы убедить его в том, что это его вина. Но это была ее вина и в том не было и тени сомнения, она сама признавала это. Такой ее сделали ночи с Полом, и тело предавало ее помимо ее воли.

Это тело, которое она так любила, так баловала и одновременно обуздывала, тело, которое – она знала это наверное – стоило столько, сколько за него был готов выложить самый богатый купец, это тело было также источником постоянной тревоги. «Оно как машина, – думала она, – попавшая в руки плохому водителю. Оно вот-вот сорвется в пропасть». Не так давно она взялась читать «Пророка» и другие тонкие томики (пахнущие сухими апельсиновыми корками, как будто их обложки были сделаны из того же материала, что и сумочки пожилых леди), написанные под легким влиянием Веданты. Ее приводили в замешательство разбросанные там и сям выделенные курсивом «бытие», «познание» и «настоящее противопоставлено прошлому обобщенного опыта подсознательного», но она надеялась найти в этом чтении несколько приемлемых рецептов воздержания. Ей было наплевать на трансцедентальность, но она все же надеялась найти способ обуздать свою бунтующую плоть.

Поэтому она и отправилась в тот полдень (хотя и знала, что Ходдинг, вернувшись с двухдневной охоты, будет недоволен, когда ее не окажется на месте), все же отправилась за чертовым зельем к чертовой индианке – колдунье, или как там ее именует Вера.

Прежде чем переодеться к вечеру, она осторожно отведала пойло, и с удивлением обнаружила, что оно на вкус похоже на «Доктора Пеппера». Надо, чтобы Ходдинг попробовал его. В конце концов, это она…

– Хи…

Слог длился на удивление долго, так долго, что она успела беззвучно прошептать: «Ради Господа!» и понять, что Клоувер Прайс подошла к ним сзади.

«Какой др… чудный вечер!» – Клоувер явно оговорилась, поскольку у нее было только два привычных определения для вечеров – «дрянной» и «чудесный» – и она всегда путала, какой из них нужно употребить. Но она вовремя вспомнила, что Консуэла Коул приходилась Ходдингу матерью.

– Привет, привет, привет, – воскликнул Ходдинг, вставая, чтобы уступить место Клоувер. Он был в шутливом настроении. Сибил не могла понять причину его веселости, но чувствовала, что это – дурной знак. – Как поживает старина Баббер? – спросил Ходдинг. – Вы знакомы с Сибил, не правда ли? – он добавил это, поскольку Сибил молчала.

Она поняла намек и улыбнулась. Неожиданно она успокоилась и ее улыбка стала еще ослепительней. Эта Клоувер не представляет никакой угрозы.

– Он развлекается тем, что раздает всем пинки, – сказала Клоувер с полуразвязной, полусмущенной улыбкой. – Он говорит, что когда вернется в Мидленд и устроит там позднюю вечеринку, то тоже так будет делать. Я думаю, он слишком хамит, не правда ли?

– Вы уже сделали ваши заметки? – спросила Сибил не без любезности.

– Нет, я еще успею, – угрюмо ответила Клоувер. Она держала в руках стакан, наполненный едва не до краев виски бурого цвета. Было неясно: она уже пьяна или только собирается напиться. Сосредоточившись, она сделала большой глоток, прежде чем продолжить. – Дело в том, – она говорила с сильным акцентом уроженки Беннингтона, и ее слова падали, как сухие бисквиты, в мягкой мексиканской атмосфере, – что я делаю свои записи, когда ложусь в постель. Обычно бывает очень поздно, и они поэтому такие лирические. Очень трудно быть объективной в четыре часа утра, а я ведь обязана быть объективной. – Ее голос угас. – Баббер… – она попыталась закончить мысль, но запнулась.

– Продолжайте.

«Ходдинг будет подбадривать кого угодно», – подумала Сибил.

– Баббер, – выговорила она, сделав еще глоток, – замечательный человек. Самый бескорыстный из всех, кого я знаю. Он такой старомодный.

Сибил хотела бы сказать то же самое. Она научилась таким штучкам в Нью-Йорке, но забыла это.

– Как давно вы знакомы с ним? – спросила она.

– Два месяца, – ответила Клоувер, взяла из рук Ходдинга его стакан и стала осушать его. Теперь все вопросы отпали – она была пьяна. – Я встретила его в Найман-Маркусе, когда гостила там у своей подруги по колледжу. Я никогда не встречала такого человека. Я сказала ему, что хочу написать про него роман, и он подарил мне бриллиантовый браслет. Или это было в другой раз… Он сказал, что сделает из меня женщину. – Она закрыла глаза, и Ходдингу на мгновение показалось, что она вот-вот упадет ему на грудь. Но она снова открыла глаза и добавила: – Он даже пальцем не тронул меня. – Она резко вскочила, одной рукой одернула подол, а другой подтянула бюстгальтер. Затем, видимо, из любви к симметрии, она поменяла руки и, завершила начатое.

Это заняло у нее довольно много времени, и она, казалось, забыла о Сибил и Ходдинге. Она повернулась и зашагала было прочь, но врезалась прямиком в человека по имени Деймон Роум. Ее неуклюжесть привела к тому, что Деймон, которого волокла на себе женщина по имени Диоза Мелинда, уткнулся носом в спинку стула и разразился проклятьями по-итальянски. У Диозы, в свою очередь, лопнули на заднице шелковые брюки, и она выругалась по-испански. Сквозь яростную брань едва пробивались стоны Клоувер на чистейшем беннигтонском диалекте: «Какой ужас!»

Сибил, воспользовавшись замешательством, ущипнула Ходдинга за руку. Тот согласно кивнул, и они покинули поле боя.

Гэвин Хеннесси наблюдал за клубком вопящих тел, наслаждаясь этим зрелищем. Когда, казалось, пожар страстей уже готов был погаснуть, в него подлили масла. Двое услужливых японских боев поспешили на помощь барахтающимся, потеряли равновесие и плюхнулись на кучу, украсив ее наподобие селедочных филе.

Хеннесси зарычал от наслаждения и шлепнул Зою, свою девицу, по плечу так, что она взвыла. Несмотря на боль, она была рада почувствовать силу его ударов. Гэвин, как она ни старалась, никак не мог возбудиться. Зоя была уличной девкой, но английской, настоящей кокни по происхождению, и очень гордилась этим. Ощущение поражения было таким сильным, что она с горя начала покрываться прыщами. Оглушительный хохот Хеннесси ослабевал по мере того, как месиво из человеческих тел постепенно превращалось в отдельных людей, поставленных на ноги. Счастливо отсмеявшись, он уткнул свое лицо старого пирата с широким ртом и затенявшими лоб волосами стального цвета в Зоину спину, благодарный за прохладу английской плоти и за то, что есть все-таки справедливость в этом мире, может быть, и Бог есть. «Совсем как дерн», – бормотал очарованный Хеннесси, потираясь щекой о Зоину розовую кожу.

– Тебе налить еще, утенок? – заботливо спросила Зоя, готовая услужить ему не тем, так другим способом. Она была новенькой и провела с кинозвездой меньше недели.

Несколько дней тому назад Хеннесси, пьяный, как свинья, по своему обыкновению послал за ней и другими девочками из своего отеля, как будто они были дюжиной галстуков. Он выбрал Зою. Частично из-за того, что она напоминала ему его жену, частично из-за того, что Зоя, как и он, принадлежала к католической церкви. «Все потому, сказал он ей впоследствии, что жена у меня была дьяволица. Черт угораздил меня родиться ирландцем, но вот откуда мой пламенный гений. Ты ведь считаешь, что я гений, не так ли?» – спрашивал он, обнаженный, весь (за исключением лопаток) заросший волосами, тыча горлышком бутылки между ее грудями.

– Конечно, ты гений, – истово и убежденно заверяла его она. Разумеется, она была без ума от его фильмов «Проклятие Корсара», «Возвращение Корсара», «Сын Корсара»,не говоря уже о «Четырех винтовках для Пооны» (этот фильм она смотрела три раза).

Она даже не мечтала о том, что окажется в одной комнате (ей хотелось сказать – на одном корабле) с этим галантным, мускулистым, веселоглазым бандитом, в которого она была влюблена полжизни. Она не могла поверить в это даже тогда, когда Гэвин, чувствуя ее недоумение, задрапировался покрывалом с постели, перебросив один конец его через плечо, аккуратно положил два телефонных справочника на пол, взгромоздился на них и застыл в угрожающей позе.

Это был, конечно, он. Без всякого сомнения. Она почувствовала, как у нее потеют ноги.

– А ты и не знала, что я такой коротышка, правда? – спросил он, слезая с Большого Лондона, с тома от «А» до «М». – Видишь ли, они снимают меня, когда я стою на этой чертовой подставке, поняла? Как будто зрителям не наплевать длинный я или короткий. Это все эти костюмеры, поняла? Они думают, что ирландец должен быть большим, даже если полжизни провел, уткнувшись носом в пупок своей партнерши, им без разницы. Вот я и появляюсь на экранах девятифутовым. Тебя это волнует, нет? – и он посмотрел на нее тем взглядом, который повергал в трепет всех предателей, бунтовщиков и еретиков от Туле до Китайского моря.

– Невысокие мужчины самые активные, я всегда это говорю, – ответила Зоя искренно и невпопад. Хеннесси отблагодарил ее за это. С истинно ирландской щедростью он настоял на поездке в Париж для пополнения ее гардероба перед отлетом в Куэрнаваку.

Очень быстро она выяснила, что он не только был меньше ростом, чем на экране, не только был совершенно не способен принимать участие в любовных играх, но и то, что он был фальшивым ирландцем. Он родился и вырос в Перте в Австралии.

У Хеннесси было много поводов недолюбливать Деймона Роума, и он был рад увидеть, как изящного певца вываляли в перьях. Нельзя было сказать, что Хеннесси вообще очень любил людей: под его открытой, несколько развязной доброжелательностью скрывалась изрядная доля злобы – это был вообще его стиль. Прежде всего Роум был «итальяшка», и хотя Хеннесси больше презирал евреев (они платили ему, а их жены предлагали ему переспать с ним), он всегда не любил «итальяшек». Он терпеть их не мог, как он объяснил Зое.

Во-вторых, он не любил Роума потому, что тот до недавнего времени пел с успехом в ночных клубах, а теперь стал популярен и в Голливуде, завоевав не меньший успех в ролях, которые выворачивали наизнанку, вернее, пародировали роли, в которых играл Гэвин Хеннесси. Играл. Теперь ему все реже предлагали сниматься. Хеннесси обычно появлялся на экранах в расстегнутой рубахе, с распушенными усами, держа в одной руке саблю, в другой – леди Маргарет. Деймон снижал романтический накал. Он выглядел так, как будто у него искривлены шейные позвонки. Леди Маргарет куда-то исчезла, ее заменила жена адмирала, психопатка-благотворительница, которая вместо того, чтобы падать в обморок, просто отвозила его в своем белом лимузине в свою квартиру. Интрига претерпела небольшие изменения, но достаточные, чтобы лишить Хеннесси работы.

Теперь все хотели Роума, все женщины были его, а ему, Хеннесси, пришлось поставить корабль в сухой док. Он наблюдал, как, стыдливо прикрывая дыру на брюках, с террасы ретировалась Диоза Мелинда и думал, что он с удовольствием потешился бы с ней в ее шестнадцать лет. Он вспомнил, что в прошлом году она была на содержании у президента, но президент (какого-то эфемерного латиноамериканского государства) застрелился. Шестнадцатилетняя вдова, облаченная в траур – что может быть изысканнее!

Зоя, чувствуя приближение бури, осмотрела окрестности в поисках Бигги, надеясь, что официальный прием гостей закончится до того, как Хеннесси напьется до невменяемого состояния. Конечно, Хеннесси напьется в любом случае, но он был удивительно стоек к алкоголю, и ей предстояло провести долгие малоприятные часы с хандрящим Хеннесси, прежде чем он выйдет из строя.

К несчастью, Бигги была на другой стороне плавательного бассейна, она танцевала с симпатичным американцем, в котором Зоя узнала Пола. Бигги была ветераном – она провела с Хеннесси целых четыре месяца. И все благодаря своему росту. Лишь однажды Хеннесси ударил ее, а она в ответ едва не своротила ему челюсть. Больше он не пытался повторить свой опыт.

– Давай присоединимся к гостям, дорогой, – сказала Зоя лучезарно улыбаясь и надеясь, что Хеннесси не начнет швырять в нее все что ни попадя на глазах у посторонних.

Хеннесси посмотрел на нее из-под кустистых бровей – все еще красивый мужчина, но какой-то смазанный, как на дешевой фотографии. Она невольно подтянула живот. Он был непредсказуем, когда так смотрел. Но он неожиданно нежно ответил:

– Нет, иди одна. Наслаждайся вечером. Я иду искать Диозу.

Он сделал попытку подняться, но повалился обратно и захрапел. Зоя поцеловала его в порыве чистейшей любви и пустилась рысцой к остальным гостям, но не с целью выйти замуж за миллионера (у нее были развиты острое кастовое чутье и глубочайшая преданность рабочему классу), а переспать с одним из них. Вдребезги пьяный Хеннесси остался в шезлонге…

О, она вновь почувствовала себя школьницей, вырвавшейся на каникулы.

К тому времени, когда она прибыла, центр компании необъяснимым образом сместился по направлению к бассейну. Веселье было в разгаре. Анджело Пардо, коротышка шестидесяти пяти лет, с лицом как будто вырубленным топором из оливкового дерева его родной Сицилии, танцевал с Карлоттой Милош что-то вроде тарантеллы. Карлотта трубила повсюду, что состоит в родстве с Эстергази, но «так говорят все венгерские шлюхи, – смеялся содержащий ее (сейчас) Андре Готтесман. – Важно другое, в душе она истинная шлюха, а это, согласитесь, редкость». Так оно и было. Карлотта, случайная кинозвезда, постоянно выходящая за кого-то замуж, прежде всего представляла собой зрелище. Всегда веселая, подвижная, очаровательная, скорее добрая, чем умная, она дарила себя людям. Невозможно было представить себе, чтобы она когда-нибудь страдала от желудочных колик, меланхолии или бедности, и все многочисленные ее поклонники (а они множились не без некоторого участия с ее стороны) следили, чтобы она действительно никогда не страдала.

Посвистывая от усилий своим расплющенным носом, Анджело Пардо напряженно вспоминал, осталось ли что-нибудь стоящее из драгоценностей в его большом кожаном кейсе, который он всегда возил с собой, осталось ли что-нибудь подходящее, чтобы вознаградить «мадонну», если она завершит этот вечер визитом в его спальню. Неважно, что «мадонне» перевалило за сорок, ему нравились ее духи, ее манера улыбаться.

Позади них стоял Фредди Даймонд, шоколадно-коричневый, с лоснящейся кожей, и держал, покачивая, огромный бокал с оливками. Он угрюмо поглощал их, а косточки выплевывал в бассейн, обдуманно пытаясь досадить Консуэле.

Он разозлился на Консуэлу за то, что она не позволила захватить с собой из Нью-Йорка Винни. Да, это правда, это Консуэла подобрала Фредди, когда ему было девятнадцать и он зарабатывал прыжками со скалы в Акапулько. Она приручила его, любила его, привезла его в Нью-Йорк, купила ему красивые тряпки, оплатила его уроки пения и танцев. Да, она ему жизнь новую купила! До нее, до Консуэлы, он был никем, афро-кубинская помесь, стройный, голодный, симпатичный юноша, человеческий планктон, плавающий в теплых волнах Карибского моря.

«Но это было так давно, – думал рассерженный Фредди, – целых пять лет назад». Это Винни – Винсент Кордель – сделал из него звезду. Фредди познакомился с Винни на вечере у Консуэлы, и хотя Винсент Кордель был балетным критиком, он нашел истинные слова восхваления, для «этого живого, поразительного молодого человека, одновременно сложного и первобытного, сочетающего изысканную чувственность андалузского танца с гортанной мощью и храбростью Ватуси». Винни объяснил ему эти слова на следующий день после того, как они были напечатаны, и Фредди торжественно поклялся, что никогда в жизни не посмотрит на другую женщину – в особенности на Консуэлу Коул. Фредди искренне верил в это тогда, он был глубоко благодарен Винсенту Корделю за помощь, а что касается вопросов сексуальной ориентации, для Фредди все было просто и без проблем: мужчина или женщина – это вопрос стиля и только.

Винсент был достаточно умен, чтобы позволять своему «грубому молодому животному» развлекаться на стороне, но только с женщинами. По временам Фредди исчезал на целые дни в Черри-Гроуве, Ише или Таормине. Но он всегда возвращался – с опухшими глазами, пресыщенный, угрюмый, часто с новой драгоценностью. Поклонницы, которых он оставлял позади, могли бы составить постоянную мировую аудиторию и где бы он ни появлялся, в ночном клубе или на сцене, женщины тащились за ним стадом, как коровы за племенным быком. Теперь, думал Фредди, он мог бы использовать любую из этих женщин, но он предпочитал Консуэлу (он относился к ней как к матери). Она же, кажется, не замечала его и предпочитала ему Веру и матадоров. Он начал осторожно строить куры одному из матадоров, но тот боялся потерять репутацию и в последний момент уклонился. «Если бы это был просто mozo,[16] – объяснял тореадор, – то это бы прошло. Никто бы не осмелился напечатать это, а если бы и напечатали, то никто бы не поверил. Que lástima…[17]»

Он потянулся за следующей маслиной и обнаружил худую руку, лезущую в его бокал. Рука принадлежала Клоувер Прайс, и было очевидно по ее надутой щеке, что она тайком таскала оливки у Фредди Даймонда. Она пьяно улыбнулась ему, а автоматический сексуальный компьютер Фредди быстро защелкал и выдал результат – нет!

– Я не видел вас раньше, – сказал он в той конфетной манере, в которой он исполнял свои народные песни и которая трясла в оргазме женщин от штата Мэн до Малибу.

– Como se llama? Как зовут?

– Зовут часто, – ответила Клоувер, – да выбирают редко. – Она чувствовала себя ужасно, а косточки от маслин начали нагреваться в ее руке. Она знала, что не осмелится выбросить их в бассейн, но ей так хотелось вместо этого засунуть их ему за пазуху, в глубокий шелковый клин, идущий от его шеи и призывно указующий на более привлекательное место. – Я без ума, – добавила она, зная, что говорит неправду, – от этой золотой монеты. – Она прикоснулась к монете, висевшей на шее Фредди, и ее рука скользнула по его груди. На ощупь его грудь напоминала бифштекс. – Это Траян, Адриан или Веспасиан?

– Нет, это мой друг Винни, – он решил (как это иногда с ним случалось), что его компьютер сделал ошибку. – Ты девственница?

Он произнес это слово с сильным испанским акцентом, потому что у него не было случая произнести его по-английски.

Клоувер послышалось: «Дать винца?» Ей захотелось ответить: «Да, немного», а потом пошутить. Ей трудно было понять, что же он сказал на самом деле, потому что на вечеринки она не надевала очки, а в полумраке она не могла определить выражение лица собеседника. Поэтому она слабо улыбнулась и ответила: – Нет, спасибо, я уже много выпила.

– Я не предлагаю тебе выпить, – сказал Фредди, хмурясь. Возможно, эта тощая девчонка с глазами больше чем груди, делала грязные намеки по поводу его мужского достоинства. Так уже бывало на подобных вечерах. – Я собирался, – продолжил он осторожно, – пригласить тебя…

– Клоувер! – послышался рев Баббера Кэнфилда. Он стоял на противоположной стороне бассейна, выделяясь на фоне группы, состоящей из Пола Ормонта, Бигги, Зои, Консуэлы, Веры и матадоров. Все они и другие гости, разбросанные по всей террасе, на минуту остолбенели и оглохли. Иначе и быть не могло. Казалось, что от бабберовского рыка вода в бассейне пошла волнами.

– Иди сюда, девочка! – позвал Баббер, и Клоувер заморгала, всматриваясь в мутно-белое пятно бабберовского пластрона.

– О, боже! – взмолилась она, обращаясь к Фредди.

– Твой муж?

– Клоувер, я устал повторять, детка! – вновь прорычал Баббер.

– О, нет, – пробормотала Клоувер, задыхаясь, раздираемая противоречивыми желаниями – остаться или уйти. Он посмотрел на нее, он положил свою руку на ее руку.

– Я… я сейчас вернусь, – сказала она, произнося слова громче, чем ей хотелось бы, она забыла, что звуки с легкостью разносились по поверхности воды.

– Черта с два ты вернешься, – вскричал Баббер. Он закрыл свою пасть, когда увидел, что Клоувер трусцой огибает бассейн.

– Баббер, – начала она, достигнув закругленного бортика бассейна, – почему вы такой грубиян? Вечно вы кричите и шумите – вы можете делать что-нибудь тихо?

– А теперь слушай меня, женщина, – сказал Баббер, притягивая ее за руку к себе и понизив голос так, что гости наконец-то избавились от звона в ушах. – Я не собираюсь стоять, дожидаться тут, смотреть, как ты там трепешься с гомиком-ниггером. Со мной это не пройдет. Я никому не позволю залезать в твои хорошенькие штаны. Я не допущу, чтобы ты вляпалась во всякое дерьмо, клянусь Господом. А теперь катись отсюда и ложись баиньки, завтра поутру мы улетаем.

– Баббер! – взвизгнула Клоувер, задыхаясь от ярости, возмущения и негодования. – Я покончу жизнь самоубийством! Я… – и Клоувер свалилась в бассейн.

Вода оказалась удивительно приятной и, погрузившись в нее, Клоувер немедленно забыла о своей ярости. Она почувствовала прилив бодрости, голова ее прояснилась. Она поплыла под водой к другой стороне бассейна.

Там, наверху, всплеск от ее падения прозвучал для гостей как призыв к веселью. Когда Клоувер наконец вынырнула с озорной улыбкой и физиономией, еще более подурневшей от прилипших к ней мокрых волос, бассейн окружили люди. Бигги второй раз за вечер сбросила с себя одежду, но теперь полностью. И от зрелища этой балансирующей на краю бассейна обнаженной скандинавки, похожей на мраморную статую, захватило дух у Веры и Пола. Другие гости тоже присоединились к двум женщинам, и поскольку стало очевидным, что водные развлечения станут всеобщими, один из боев-японцев, незаметно надул и спустил в бассейн огромного резинового коня.

Клоувер повисла у коня (он показался ей живым) на шее, терлась своим мокрым лицом о его морду, пыталась, не обращая внимания на веселые крики стоящих вокруг люлей, вскарабкаться на него. Несколько раз сорвавшись и плюхнувшись в воду, она, наконец, добилась своего, выпрямилась, худенькая, торжествующая, оседлавшая пурпурного резинового коня девушка в мокром шелковом платье, кольцом обвивавшем ее тощие бедра.

Баббер Кэнфилд, который отправился за боем, чтобы тот спустил воду в бассейне, вернулся с бутылкой бурбона в руках и полуяпонской речью в ушах. Он был блистателен, этот верзила, почти шести с половиной футов роста и весивший не меньше трехсот фунтов, потный, взъерошенный. Кварта бурбона в его лапище выглядела, как аптекарский пузырек.

– У тебя не больше мозгов, чем у лягушки в духовке, – забурлил Баббер. – Чтобы через двадцать секунд ты убралась отсюда в свою постель. – Он вытащил изящные платиновые часы, скрепляющие цепочкой лацкан и жилетный карман.

– Вам не испугать меня, вы, ковбой из Нейман-Маркуса! Единственная лошадь, которую вы могли бы оседлать – эта, – объявила Клоувер и, выкрикнув «и-и-и-го-го!», пустила своего коня по кругу.

– Баббер, прекратите шпынять девчонку, – почла своим долгом вмешаться и Консуэла, положив ему руку на плечо.

– Тринадцать… – считал Баббер, не обращая на нее никакого внимания, – четырнадцать…

– Баббер, пусть вам потрут спину, – брякнула Консуэла, вспомнив, что он путешествует с личным массажистом.

– Семнадцать. Я тебя предупреждал, восемнадцать…

– Шиш тебе! – вызывающе крикнула Клоувер.

– Ага, двадцать, – Баббер сунул часы в жилетный карман. Затем он вытащил из внутреннего кармана смокинга пару очков в стальной оправе и осторожно водрузил их себе на нос. Было что-то трогательное в этом человеке, похожем на носорога, огромного, могучего и подслеповато смотрящего на мир сквозь маленькие стеклышки.

Он выпрямился, и в нем уже не осталось ничего трогательного. Он расстегнул смокинг, выхватил откуда-то огромный, оправленный в золото и перламутр, смазанный и заряженный револьвер сорок пятого калибра, приподнял его, прицелился и выстрелил, поразив резинового коня.

– Вот тебе, упрямая скотина! – заорал Баббер.

За звуком выстрела последовали истошные вопли. Прежде чем удивленная и испуганная Клоувер успела выбраться из воды, Баббер повернулся на каблуках и покинул сцену.

Когда завернутая в полотенца Клоувер принялась подкрепляться бренди, Консуэла решила, что вечер пора заканчивать. Она выпроводила снова захмелевшую Клоувер из своей спальни, старательно избегая смотреть на промокшее сиденье стула. Вместе они вернулись на террасу, которая почти обезлюдела. Остался только Пол Ормонт. Он целовал Бигги, одетую в мокрое платье, и когда они услышали шаги Консуэлы, то быстро ретировались, как парочка призраков, в сторону крыла виллы, где располагались спальни.

– Спокойной ночи, дорогая, – прошептала Консуэла.

– Вечер был великолепен, – бормотала Клоувер, – я должна сказать вам, мисс Кол…

– Да, да, конечно, – Консуэла поспешила убраться восвояси. У нее болела голова, и она надеялась, что Вера оставит ее в покое.

Клоувер оказалась одна на террасе. Она чувствовала, что бренди согрело ее изнутри, а заботы старой леди – снаружи. Она лениво побрела в сторону спального крыла дома, сорвала цветок магнолии, растущей около бассейна, и стала размышлять, что бы ей сделать с этим чудом красоты. Она бесшумно, на цыпочках, кралась по коридору, напевая себе что-то под нос, когда увидела, что дверь одной спальни приоткрыта. Конечно она заглянула в нее: Фредди Даймонд спал на своей постели. Клоувер посмотрела на него, а потом на цветок. Хорошо бы подарить его Фредди. «Это я», – прошептала Клоувер. Его веки затрепетали. Скользнув внутрь, она тихонько закрыла дверь.

На этом закончился вечер Консуэлы Коул.

Глава 4

«Одно можно сказать о Найроби, – думала Сибил Харпер, – здесь самые огромные ванны на свете, черт бы их побрал». Ванна была английская, времен короля Эдуарда. Ее отлили и покрыли эмалью в Данди, упаковали и погрузили в трюм старого почтового парохода (теперь уже давно затопленного), вынесли на свет божий в Момбасе и привезли норовистым речным суденышком в Найроби. Там наконец под крики и понукания краснорожего надсмотрщика ее втащили и установили в конечном пункте, где она теперь и покоилась, являя миру торжество упорства и санитарии, сравнимое разве что со строительством пирамид. Сибил еще не видела пирамид, а если бы и видела, то вряд ли смогла бы найти что-либо общее между ними и сантехникой. Сейчас ее беспокоила только опасность подхватить стригущий лишай. Она где-то прочла, что в Африке это случается сплошь и рядом и лучший способ обезопасить себя – почаще менять белье и почаще мыться. Она не вполне представляла себе, что такое стригущий лишай и чем он грозит человеку, но сочла, что два часа в такой ванне должны изгнать какую угодно заразу из кого угодно.

Цепляясь за поручни, она выкарабкалась из ванны как из колодца, и принялась вытирать покрывшееся сеткой морщин, но тем не менее безупречное тело.

Ходдинга не было: он ушел с Баббером Кэнфилдом к поставщикам снаряжения, и она радовалась возможности побыть одной. Они намеревались провести ночь в гостинице, а следующим утром их должны были ждать машины: четыре лендровера, три прицепа с кроватями, туалетами и кухней и три больших грузовика со всем необходимым для сафари. Те же машины встречали их, когда они приземлились на четырехмоторном самолете Баббера Кэнфилда. Шоферы в свежевыстиранной одежде цвета хаки стояли рядом, и Баббер каждому пожал руку с видом генерала, вернувшегося из ссылки и полного решимости вновь приступить к командованию. Потом он разрушил это впечатление, как показалось Сибил, тем, что подошел и начал пинать ногой шины, как будто покупал подержанный автомобиль.

Сибил вдруг отложила полотенце и бросилась искать щипчики в своих косметичках – даже в десяти футах от зеркала она сумела заметить волосок, грозивший выбиться за пределы бровей и начать свою собственную жизнь. Она быстро расправилась с ним и на мгновение остановилась, держа блестящего маленького бунтовщика на кончике пальца и глядя на него, как смотрит мужчина на голову врага, прежде чем водрузить ее на кол перед своей хижиной.

Теперь у нее не осталось сомнений: она действительно чувствовала себя подавленной.

Еще неделя под пристальным и неотрывным вниманием Ходдинга – это было свыше ее сил. Помимо всего прочего, у них будет одна палатка на двоих. Сибил никогда раньше не приходилось жить в палатке, не говоря уже о том, чтобы жить в ней с кем-нибудь, и она сомневалась, что будет от этого в восторге. Ее внезапно осенило, что сколь бы удобно ни был оснащен караван-сарай Баббера, там не будет зеркала в полный рост. Тяжело вздохнув, она вернулась в ванную, чтобы побрить ноги. Она выбрила их только вчера, в Лос-Анджелесе, но ей предстояло провести в саванне целую неделю, а так еще четыре, а то и пять дней ноги останутся гладкими. Ванная с монументальной сантехникой, где каждый предмет выглядел южно-американским диктатором, воплощенным в потрескавшемся фарфоре, пробуждала в ней ностальгию, и она так и не вышла из ванной.

– Черт побери! – пробормотала она, и маленький багровый ручеек медленно потек вниз по ее смуглой голени. Она порезалась потому, что у нее дрогнула рука, а причиной тому было промелькнувшее перед ней видение, которое, как она внезапно осознала, пряталось в глубине ее памяти – за тремя континентами и Бог весть за сколько миль. И это было видение Пола Ормонта, и было понятно, откуда оно взялось: два дня назад он брился в ванной, а Сибил нежилась под душем и не хотела уходить.

– Ты сделала верную ставку, – сказал он, раздельно произнося слова и старательно согласуя их с движениями бритвы, так чтобы острое лезвие скользило по горлу лишь тогда, когда кадык и челюсть оставались неподвижными. – Ты сделала верную ставку и привезешь из Африки славные трофеи, например, длиннорогого Набоба. Ты повесишь его голову на стене в твоей вилле в Каннах.

Она ответила коротко и непечатно.

– С трофеями становится туго, – добавил он, притворяясь суровым, – скоро всех крупных зверей выбьют. Как сказал вчера Кэнфилд, тебе будет некуда податься, – он замолчал, чтобы намылить щеки. – Как бы ты ни старалась, другой охоты тебе не придумать.

Она взяла кисточку для бритья и написала первую букву своего имени, толстую и пенистую, на его голой спине.

– Ты когда-нибудь прекратишь издеваться? Какая муха тебя укусила? – спросила она.

– Не знаю. Правда, не знаю. Просто в последнее время меня все раздражает. Но это не имеет значения – я уже большой мальчик или, по крайней мере, должен быть большим мальчиком, – пожал он плечами.

– Послушай, Пол, там, где я родилась, – сказала она серьезным и рассудительным тоном, – тот, кто хотел показать, что он не дешевка, тот ставил в доме гипсовую пантеру – черную, блестящую, с позолоченными когтями и усами. Догадываешься, почему именно черную пантеру?

– Нет, – ответил он, обернувшись к ней и сунув бритву под струю горячей воды.

– Только не смейся, ты скажешь, что я дура и все такое, но это я поняла и твердо знаю, что не промахнулась: они ставили черную пантеру, а не какого-нибудь хорошенького кролика, чтобы не забывать, что их могут сцапать. – Она остановилась, широко раскрыв заблестевшие от воспоминаний глаза, невероятно ясные и похожие, как показалось Полу, на серо-зеленый мрамор в белом обрамлении.

– Все дело тут в том, – продолжала она, – что когда ты ставишь черную пантеру, то ты делаешь это в день, когда получил деньги или случайно выиграл, то есть когда ты вдруг разбогател. Но почему это именно черная пантера, так это потому, что ты знаешь: в один прекрасный день денежки уплывут, а ты, как и был, останешься дешевкой. Так или иначе тебя сцапают. Тебя вышвыривают на улицу, у тебя открывается грыжа, твоего сына сажают в тюрьму. Дошло?

– Дошло, – сказал Пол.

– О'кей. – Она замолчала. – Вот так. Говорю, у меня нет мозгов, и я не из высшего света. Допустим, я умею жить, и ты это знаешь. И Ходди знает. Не думаю, чтобы он не догадывался. Но главное, у меня есть этот кусок мяса, я поймала на него мужчину и не собираюсь от него отказываться.

Пол вытер лицо полотенцем и взглянул на нее. В ванной под лампочкой «кусок мяса» тускло отливал бархатным цветом плодов. На ней был его халат. Но она широко распахнула его и рассматривала свое тело так, как будто хотела выучить его наизусть.

– Ты права, – сказал он. Ему хотелось простить ее, в его груди родилось сочувствие и желание успокоить эту красивую разволновавшуюся девочку, которую он, – хотя это и не имело никакого значения, – любил. Но он почему-то не мог найти нужных слов. – Ты права, – повторил он, – наверное, я немного ревную. – Он засмеялся. – Кроме того, охота ему сейчас так же нужна, как дырка в голове. Ему придется вести машину. Я потеряю тебя, – добавил он, чувствуя, что опять выходит не то, что надо. Все-таки он хотел сказать совсем другое.

А потом это полностью, безвозвратно пропало, чем бы ни было то, что хотело вырваться у него из горла. Она подошла к нему, держа свои высокие груди в руках, как кисти винограда и провела сосками две невидимые линии по его груди.

Теперь, за двенадцать тысяч миль от той квартиры, она надевала придуманный Ходдингом сетчатый бюстгальтер с каркасом из нержавеющей стали. Ему доставляло удовольствие входить в детали и выбирать ей одежду и белье. В ту минуту ей вдруг стало неприятно от того, что ее грудь удивительно отвердела, пока она так живо и явственно вспоминала Пола. «Сукин сын, – думала она, улыбаясь и натягивая золотые шелковые трусики, заказанные, кстати, Ходдингом в Париже, – я насквозь пропитана им».

В коридоре гостиницы на высоких нотах мучительно хрипел лифт, и Сибил подумала, что так же кряхтит на горшке толстая старая дева. Она стала быстро одеваться. Ходди мог прийти в любую минуту, и если он застанет ее в таком виде, то начнет к ней приставать. Он всегда груб, когда устает, подумала она.

Она натянула легкое узкое платье на голову и плечи, и, как по волшебству, все грустные мысли исчезли. Шелк платья пах новизной, затем она одернула платье раз-другой, и шелк обнял ее грудь и бедра любовным движением.

Благоразумно избегая лифта для толстух (она знала, что англичане называют его именно так, об этом ей поведал чиновник Британского Совета в Нью-Йорке, который пристал к ней в таком же лифте, и к тому времени, когда они добрались до шестнадцатого этажа, где располагалась ее квартира, оставалось совсем немного, чтобы довести дело до конца), она направилась к широкой белой лестнице, ведущей в холл гостиницы. Спускаясь, она перебирала в уме имена тех, кто был приглашен на кэнфилдову «стрельбу», – тех, кого она смогла припомнить.

Баббера и его тощую крошечную подопечную в стиле Беннингтон она уже знала. Гэвин Хеннесси тоже был ей знаком, потому что она сыграла маленькую роль, совсем крошечную, – «Апельсины? П'жалста, сэр, три монеты, пол монеты» – в его последнем фильме. Бигги, массивная шведка, – в ней было больше от обелиска, чем от одалиски, – последовала за Гэвином в качестве его личного оруженосца. Англичанка Зоя, ни с того, ни с сего воспылавшая любовью к туризму в Куэрнаваке, выбыла из игры. Наконец, там был набоб из Чандрапура, странный маленький человечек, как казалось, слепленный из теста кофейного цвета, с которым она когда-то познакомилась на вечеринке в Нью-Йорке. Она не могла вспомнить, о чем они тогда говорили: на самом деле они вряд ли говорили о чем-либо: набоб все время что-то посасывал, а когда она нахально спросила, что именно, он приложил теплые, влажные губы к ее руке. Пораженная, она уронила руку.

Консуэла Коул отказалась ехать с ними, а Вера Таллиаферро благоразумно приняла приглашение, чтобы, как обычно, на некоторое время исчезнуть, потому что она знала, что Фредди Даймонд собирался остаться у Консуэлы, и тут уж глупо было суетиться: пусть природа делает свое дело.

Еще была Мэгги Корвин. Сибил до сих пор не видела ее, но ждала знакомства и, что самое удивительное, с трепетом. Трепетное ожидание приводило ее в замешательство. Мэгги Корвин было за сорок, но до того, как Сибил родилась, она была подлинной королевой кино. Сибил помнила ее холодное бледное лицо времен своего детства и ранней юности, которое казалось сделанным из лимонного щербета: Мэгги Корвин распахнула окно; она в роскошном платье; Мэгги Корвин вальсирует, вальсирует, вальсирует, – и для девочки Сибил она была как свет, воздух… как пища. Сибил в мечтах отождествляла себя с Мэгги Корвин.

Она знала, что Мэгги сопровождал высокий, очень красивый и очень молодой француз, звали его, кажется, Тико. Тико и как-то там дальше. Его роль говорила сама за себя.

Были и другие, но она не могла припомнить, как их зовут; между тем ее окликнули. Карлотта Милош отцепилась от похожего на старый корявый дуб мужчины, протянула к ней свои пухлые ручки, сверкнула искусственными зубами, спорившими с ее в высшей степени настоящими жемчугами, произнесла громкое, бархатное «Дорохая!» «Карлотта держалась так, словно, – подумала Сибил, – именно она спасла от гибели империю Габсбургов».

Спутником Карлотты оказался Жоржи Песталоцци, без сомнения, один из самых привлекательных мужчин, которых Сибил доводилось видеть. Когда он взял ее руку, – на другую легла пухлая ручка Карлотты, и ее ноготки быстро опробовали, насколько нежна кожа Сибил – сил Карлотта не жалела, ошибки быть не могло.

– Я мажордом мистера Кэнфилда и первый помощник командира, – сказал Жоржи, громко смеясь. – Он взял на себя зверей, а я приглядываю за всеми хорошенькими женщинами.

– Боже, какая удача! – воскликнула Сибил, подсчитывая в уме, как долго продлится охота, как много будет хорошеньких женщин, и хватит ли ему времени всерьез заняться ею. – Боюсь, вам придется меня всему учить: я никогда не стреляла из ружья.

– Это просто, дорохая, – вмешалась Карлотта. – Ты прицеливаешься и воображаешь, что зверь – это один из твоих бывших мужей.

– У меня не было ни одного мужа, – засмеялась Сибил. Карлотта захохотала смехом Сивиллы.

– Ты шлишком молота, чтобы быть такой умной, – сказала она.

Они отправились в бар. Там Сибил открыла для себя, что у Жоржи Песталоцци есть достоинства, которым стоит подивиться. Он не делал попыток ухаживать за Сибил, пока Карлотта отвлекалась. Он пил не слишком быстро и не слишком много, не говорил о деньгах, о поло или о личных самолетах, что, в сущности, то же самое, что говорить о деньгах. Вместо этого он говорил о революции, той революции, которая, как он полагал, рано или поздно обрушится на его родную Бразилию и на него тоже.

– Меня расстреляют, – сказал он, весело смеясь, – повесят за ноги на фонарном столбе. – Тут его смех стал еще громче. – И наконец четвертуют. – Он веселился по этому поводу так неподдельно и заразительно, что Сибил тоже засмеялась, чувствуя, что ее ответный смех звучит, как топор палача на эшафоте.

Чтобы не показаться пошлой, против своей воли Сибил спросила:

– Если вы уверены, что будет именно так, почему вы не постараетесь избежать своей участи?

Песталоцци пожал плечами, и его сияющая улыбка потускнела, правда, всего лишь на миг. Он вздохнул глубоко и печально, и Сибил стало приятно, что он опечалился. По коже даже пробежал приятный холодок.

– Я отказываюсь изменять себе, – наконец сказал он. – В первую очередь, я отказываюсь изменять своему классу. Если тебе посчастливилось быть порядочным человеком, ты должен серьезно относиться к таким вещам. Ты должен вести себя соответствующим образом. Но главное, так мало времени остается, – его рука указывала не только на этот бар, но и на все бары, где проводили время люди его круга, – что ты не можешь позволить себе тратить время на то, чтобы уберечь все это. Я уверяю вас, что нам нет спасения. – Он приложил руку к груди и огромная ладонь красного дерева прикрыла ее почти на треть.

– Как жаль, – сказала Сибил, позволив себе роскошь мелкого признания, роскошь, ставшую ей доступной лишь в последнее время, начиная с той минуты, когда она убедилась, что Ходди заглотил крючок. – Жаль, что это долго не продлится. Я совсем недавно здесь оказалась, – добавила она.

– Ерунда, дорохая, – прервала ее Карлотта. Как бы то ни было, в Сибил она видела сообщницу, подвизавшуюся в той же области, и скорее приветствовала, чем возмущалась присутствием еще одного «товарища по оружию». – Сеньор Песталоцци сабывать, что интенданты иметь свои привилехии. Не тавай ему себя сапугать, дорохая, на свете всегда найдется место, куда пойти красивым мужчинам, и еще одно местечко получше – для прекрасных зенщин».

«Чтоб ты провалилась», – подумала Сибил. И она с благодарностью посмотрела на Ходдинга, который входил в бар. Уж чего она всегда стремилась избегать, так это того, чтобы превратиться в одну из прекрасных «зенщин» Карлотты. Она слишком любила секс, чтобы ограничивать свое собственное, личное удовольствие требованиями виртуозного спектакля.

– Дорогой! – она притянула к себе голову Ходдинга и раскованно поцеловала его, несмотря на то, что мысли о Поле Ормонте все еще вихрились в ее сознании. Она уже почти что привыкла к этому, почти смирилась.

Ходдинг был и польщен, и смущен нежностью Сибил. К тому же он несколько испугался. Когда он был у поставщиков, то увидел из окна человека: и он был готов поклясться, что то был не кто иной как врач его матери, доктор Мюттли. Он не то чтобы что-то имел против Мюттли, но тот напомнил ему, что целые полземного шара отделяли его от психиатра из Беверли Хиллз, впрочем, находившегося сейчас в отпуске. В совершенной недосягаемости. Он осознал это за день, проведенный с Баббером Кэнфилдом, и это вывело его из равновесия. Он отстранился от Сибил после негромкого влажного поцелуя; он упал бы на нее, если бы она не держала рук у него на груди.

– Котенок, – сказала Сибил, – у тебя усталый вид.

– Привет, Карлотта, привет, Жоржи, я пытаюсь сообразить, чего мне больше хочется, – сказал Ходдинг, вяло улыбаясь, – выпить или принять душ.

Сибил заколебалась, но опомнилась как раз в то мгновение, когда Карлотта уже грозила обозвать Ходдинга «дорохим» и взять его за жабры. – Беги наверх, малыш, – сказала она Ходдингу. – Я принесу тебе выпить.

– Ты сама любовь, – сказал Ходдинг голосом человека, который сражался целый день, а теперь вернулся, чтобы получить вознаграждение у семейного очага. Он потащился в номер.

Пока Сибил стояла у стойки, пытаясь привлечь к себе внимание бармена, она убедилась в том, что стала рассеянной и раздраженной. Душ, Карлотта, профессионализм и режиссура. Она закусила губу, и тут подошел бармен. Звук ее собственного голоса разогнал химеры.

Сибил лежала неподвижно с влажными ватными тампонами на веках и большим полотенцем, наброшенным на тело. Сейчас она была одна после того, как ее растер массажист Баббера – странноватый маленький и лысый человечек. Он ничего не говорил, только посвистывал носом. Она блаженно парила между сном и явью, и мысли, как насекомые, прыгали по ее телу все два дня на охоте.

Прошло полных три дня с тех пор, как они покинули Найроби. Первый был нестерпимо жаркий, монотонный. Ходдинг наливал ей дайкири из термоса, у него был мерзостный вкус. В отеле подавали порошковый лимонный сок. После четырнадцатичасового удушающего переезда они добрались до последней стоянки. В первую ночь там, когда она уже почти заснула, Сибил вдруг ощутила, что совершенно задыхается от пряно-сладкого запаха. Как потом оказалось, Карлотта бог весть где раздобыла сандаловое дерево и жгла его в костерках вокруг лагеря.

После этого она посетила их палатку в чем-то таком, что Сибил сочла костюмом для танца живота, но Карлотта настаивала на том, что это подлинный наряд из гарема, взятый ею в костюмерной ее последнего фильма.

– Я шку сандаловое дерево, – объяснила она, – чтобы почувствовать себя Клеопатрой, пофелевающей водам Нила остановиться.

– Кнутом, – сказал Ходдинг.

– Нет, на сарском корабле. Она не индеец, чтобы плавать на кнуте.

Сибил так рассмешило это воспоминание, что ей пришлось сменить тампоны на веках, которые сгорели уже на второй день охоты. Она побывала и на самой охоте. Это вышло в большой мере благодаря тому, что Ходдинга не взяли на охоту в первый день и он так расстроился, что Баббер Кэнфилд позволил «вывести новичков на отстрел кроликов».

Кэнфилд серьезно относился к «убийству животных» и не желал, чтобы его опошляло невнимание, сарказм или сторонние наблюдатели.

– Есть три вещи, баловства с которыми я не терплю, – сказал Баббер. – Первое – делать деньги, третье – охота. Я бы закончил перечень, но среди нас есть дамы.

Тем не менее, помимо своих обычных спутников – Гэвина Хеннесси, Жоржи Песталоцци и набоба из Чандрапура, Баббер включил в список Ходдинга, Сибил и одну незнакомую девушку, которую Сибил раньше никогда не видела. Ее звали Сонни Гварди, и рядом с ней Сибил чувствовала, как ее собственная красота становится обычной и заурядной.

Сонни, чье настоящее имя было Донна Франческа Тонет деи Гварди, как и Вера Таллиаферро, была венецианкой и аристократкой. Тонкая рыжеволосая девушка, которую уже в двадцать пять лет почитали признанным драматургом, Сонни выросла в артистической среде, тогда как Вера – в среде политиков и военных. Она как бы и впрямь сошла с полотна восемнадцатого столетия, и с таким трепетом относилась к своему венецианскому происхождению, что ее пьесы были написаны на городском диалекте, как пьесы Гольдони. Поэтому ее работы были фактически непонятны тому, кто не владел причудливо журчащим, певучим говором Венеции.

Ее возлюбленная, прекрасная парижская манекенщица, пришла в отчаяние, когда убедилась, что не в состоянии понять произведения Сонни. Та, не тушуясь, объяснила: «Если ты уроженец Венеции, то рискуешь тем, что тебя признает Хемингуэй и еще пара идиотов, которые считают, что понимают нас лучше, чем мы сами. Лучше, когда тебя понимают единицы, чем гладят по головке сотни. Хемингуэй, – добавила она бесстрастно, – уже мертв, так к чему менять привычки? Они слишком сильно во мне укоренились».

К несчастью, манекенщица, возлюбленная Сонни, вскоре тоже умерла. Заражение при аборте оборвало ее жизнь в Гендайе. Сонни, ехавшая на юг, чтобы повидаться со своей возлюбленной, узнала о ее смерти в Эксе. Она машинально порвала на клочки коротенькую телеграмму на голубом бланке, точно так же машинально развернула свою маленькую «Альфу» и поехала назад. Все это случилось два месяца назад, и с тех пор она так и путешествовала.

Сейчас, когда Сибил тихо стояла в кустах рядом с Холдингом и ждала, когда зверя подгонят к ней на расстояние выстрела, ей вдруг стало ясно, почему Сонни приняла участие в охоте. Подумав немного, она решила, что стоит намекнуть об этом Холдингу.

– Похоже на то, – сказала она, указывая на Сонни, хорошо видную ярдах в ста от них, – что Вера не бросила бы на время твою мать, если бы у нее не намечался новый роман.

Ходдинг нахмурился. Ему не хотелось отвечать, но в то же время ему казалось, что молчание может быть истолковано как враждебность, – он не мог сразу сказать, по отношению к кому.

– Это у них вроде безумия. Нет, не безумие, а страстность. Нет, даже не это. Господи, я хочу сказать: а почему бы и нет? Они же никому не причиняют вреда.

Сибил удивила его горячность. Она уже собралась было сказать ему что-либо утешительное, как вдруг ощутила теплую руку на своем локте и услышала настойчивый шепот в нескольких дюймах от своего уха.

– Не дрожите, – сказал голос. – Внимательно прицельтесь и нажмите на курок. Но не дергайте.

Это был набоб из Чандрапура; его лицо покрылось капельками пота и стало похожим на инжир, который вот-вот лопнет. Сибил посмотрела туда, куда указывала его усыпанная драгоценностями рука, и машинально подняла ружье, как будто всю жизнь провела на охоте. Ярдах в семидесяти пяти Сибил увидела то, что потом оказалось небольшой антилопой. Животное, казалось, было в недоумении. Оно посмотрело назад, туда, откуда оно бежало. Потом повернуло голову вбок и попробовало пройти несколько шагов вправо. Затем остановилось и пошло в другую сторону. Даже на таком расстоянии Сибил видела, как неуверенно и испуганно оно шагало.

Сибил подняла было ружье и снова опустила его. Животное пошло прямо на нее с широко раскрытыми от ужаса глазами, и было ясно, что оно неотвратимо идет к своей смерти. Участь его была решена и теперь оно просило – всей своей робкой, изысканной походкой – приблизить конец, о котором подсказывал инстинкт и который неоспоримо предвещали столь странные звуки и запахи. Какой-то миг оно, казалось, рассматривало свои элегантные черные копытца.

Ружье грохнуло. Антилопа подпрыгнула, изогнулась и неуклюже рухнула на землю: ее влажный нос все еще блестел, глаза начали тускнеть.

Сибил поразило, что она выстрелила, сама того не замечая. Она тупо глядела на ружье. Потом Сонни Гварди вышла из своего укрытия, помахала рукой, чтобы привлечь к себе внимание, и прокричала на чистом английском:

– Я думала, ты боишься животных. Извини.

Сибил взглянула на Ходдинга, затем на набоба. По их лицам ничего нельзя было понять, лишь глаза набоба слегка щурились от удовлетворения.

– В следующий раз вам будет проще, – мягко сказал он, поглаживая ее локоть. – Это и вправду очень маленькая антилопа. Не стоит из-за нее волноваться.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Ходдинг, пытливо вглядываясь ей в лицо.

Сибил едва слышала его. У нее все еще звенело в ушах после выстрела. Она кивнула головой и покорно пошла вслед за Холдингом и набобом. Сонни уже склонилась над убитым животным.

Набоб вынул из нагрудного кармана золотой свисток на ремешке и уже собирался в него свистнуть, но Сонни остановила его.

– Прошу вас, – твердо сказала она, – я хотела бы сделать это сама.

Она протянула руку, и набоб вынул из чехла у себя на поясе широкий нож и вложил рукоятку в ее маленькую руку.

Сибил не отрываясь смотрела в то ли мертвые, то ли еще потухающие глаза животного. А то, что произошло затем, потрясло ее. Сонни опустилась на колени рядом с антилопой, крепко сжала ее морду и загнула ее шею в тугую дугу. Сверкнул нож, блестящая касательная задела дугу, и руки Сонни стали скользко-красными по самые запястья.

Земля медленно перевернулась вверх ногами, рванулась к Сибил и с потрясающей нежностью прижалась к ее лицу.

Сибил привезли в лагерь и отдали в руки массажиста. Когда ее растерли и размяли, она окончательно пришла в себя и снова стала хозяйкой своего тела. Раньше ей не случалось падать в обморок, и теперь ощущение неуверенности угнетало ее.

Стараясь больше не думать об этом, она села на походной кровати, надела платье иотправилась на поиски Холдинга. К своему несчастью, подходя к палатке, в которой жили Вера Таллиаферро и Сонни Гварди, – их с Холдингом палатка стояла поодаль, – она встретила Сонни Гварди, шедшую с охоты. Вера сидела в шезлонге и, увидев Сибил, радостно улыбнулась ей и предложила выпить. Сонни она не замечала, пока та не подошла к палатке.

На мгновение Сибил почувствовала внезапный укол стыда. Она болезненно ощущала свою наготу под платьем.

Подошла Сонни с рябым от пыли лицом, ее рубашка была покрыта пятнами засохшей крови. Сонни положила руку на плечо Сибил, в другой руке она держала маленький узелок из мешковины.

– Ты перегрелась на солнце? – спросила она у Сибил.

– Не-нет, – запинаясь, пробормотала Сибил. – Извини.

– Com'e andata la caccia, cara?[18] – пропела Вера.

– На редкость глупо и уныло, – ответила Сонни; ее голубые глаза отяжелели от усталости. Она обернулась, отступила на шаг назад, встряхнула узелок, и сердце убитой антилопы упало на колени к Вере.

Сибил вскрикнула и убежала. Ходдинг сидел в ванне из брезента и поливал себе на голову теплой водой из ковшика. Увидев перекошенное лицо Сибил, он вскочил и обнял ее. От него пахло мылом, но ей было все равно. Она прижалась лицом к его груди и зарыдала.

– О, эти антилопы, – повторяла она, – эти ужасные, кошмарные антилопы.

В соседней палатке сидела Клоувер Прайс и в полуобморочном состоянии водила карандашом по своей записной книжке. Она скромно называла это записной книжкой, а не дневником; до обморока ей оставался один лишь шаг и причиной тому была многочасовая борьба с собой, которую она вела в поисках чего-нибудь значительного, о чем можно было бы написать. Она упорно сражалась за вдохновение почти весь день, написала и вычеркнула по меньшей мере сотню строк. За последний час она так ничего и не достигла, но упорно продолжала сидеть с карандашом, так что у нее начало ломить спину и она все время вытирала руку о шорты.

Не раз в течение долгого и утомительного дня она задавалась вопросом: а что бы на моем месте почувствовал Пруст? И всякий раз, отвечая сама себе, она обнаруживала, что припоминает какой-нибудь особенно изысканный пассаж из любимого писателя, наблюдая, как каждый персонаж в нем как будто плавно скользит, сначала медленно, потом быстрее, к гравитационному центру, – как человек, спящий на продавленном матраце. И в самой середине этого матраца герои, все без исключения, превращались во Фредди Даймонда.

Теперь, когда она уже так много раз и самым решительным образом выкарабкалась на край матраца и от этого совсем выбилась из сил, она решила послать все к черту: нужно знать Жизнь для того, чтобы писать о ней.

В раздумье она уставилась на последнюю невычеркнутую фразу в записной книжке. «Найдется ли во всей вселенной что-либо столь же скрытное и столь же откровенное, защищающее, как ничто другое, и при этом расточительно дарящее, постоянное, но недолговечное, одновременно и рабское, и пленяющее, – как человеческая кожа?»

Внезапно она громко вскрикнула:

– Безобразно! Ужасно!

Клоувер вычеркнула фразу. А когда дошла до слова «кожа», вздрогнула: так властно к ней вернулся образ Фредди Даймонда.

Она сидела с приоткрытым ртом, глаза ее смотрели в одну точку, когда в палатку ввалился Баббер Кэнфилд.

– Как делишки? – спросил он, окинув ее быстрым взглядом перед тем, как плюхнуться к себе на кровать и расшнуровать башмаки.

– Да, да, – с отсутствующим видом сказала Клоувер. Баббер еще раз посмотрел ей в лицо в промежутке между своими натужными телодвижениями.

– Надеюсь, ты не перегрелась. – Он помолчал. – Ты все делала, как надо?

Клоувер взглянула на него с удивлением.

– Самое вредное, что может быть, – как торжествующий победитель, Баббер вышвырнул из палатки башмак, который тут же был пойман его слугой, – это запор. Съешь побольше зелени, и все пойдет как по маслу.

– Баббер!!! – Клоувер почти кричала. – Со мной все в порядке!!! – Под конец она перешла на истерический визг и упала в рыданиях на свою записную книжку.

Но Бабберу было плевать – он был занят вторым башмаком. Наконец ему удалось снять его и, устало потягиваясь, он поднялся на ноги.

– Когда кончишь реветь, – сказал он, – приведи себя в порядок и собери сумочку. Я иду к массажисту, а когда вернусь, мы уедем.

– Куда? – спросила Клоувер сквозь слезы.

– Я хочу доставить тебе немного земных радостей. Этого как раз тебе не хватает, не так ли? Много сегодня написала? Почитаешь мне в самолете.

– Ничего я не написала, – злобно ответила Клоувер.

– Уверяю, тебе будет о чем писать, – сказал Баббер. Больше он не сказал ей ничего, пока они не сели в его личный четырехмоторный самолет, встречавший их в Найроби.

Когда они летели на север над пустыней, Баббер объяснил, что они сейчас en route[19] в Кувейт, где их «поджидает один из этих арабских шейхов».

– Мы немного займемся коммерцией. Трубопроводы, буровые установки и прочая чушь. Я взял тебя с собой, чтобы ты поболтала с шейхом. Эти ребята любят, чтобы бизнес сочетался у них с маленькими удовольствиями. Они совсем не приземленные.

Клоувер все еще не совсем понимала, что происходит, и все же, хотя слова Баббера ничего не прояснили, она забеспокоилась.

– Куда ты меня везешь? – попробовала выведать она у Баббера. – Я не знаю арабского…

– Да черт с ним. Они все говорят по-английски не хуже меня, – сказал Баббер и хлопнул ее по коленке. – Хватит писать кипятком. Все, что мне надо, это чтобы ты поладила с ним. Думаю, он вполне красивый молодой парень, если с него снять дурацкие одеяла, в которых они ходят.

– Что ты подразумеваешь, – прохрипела Клоувер, и ее длинная шея при этом втянулась, как у черепахи, – под «поладила»?

Баббер ухмыльнулся в темноте, но свет звезд, лившийся в иллюминатор, позволял ей хорошо видеть его лицо.

– Поладила примерно так же, как с тем парнем Фредди.

От изумления у Клоувер перехватило дыхание. Она открыла рот, чтобы поглубже вздохнуть. Она задрожала. Она попыталась встать, но обнаружила, что не отстегнула ремень. Она боролась с застежкой, столь отчаянно стремясь избавиться от Баббера, что даже не видела того, что он уже несколько секунд держал у нее перед глазами. Это продолжалось до тех пор, пока он не уронил тяжелый, теплый и твердый предмет ей на платье, и только тогда она взглянула на него.

– Что это?

– Возьми его, – ответил Баббер.

Двумя длинными пальцами Клоувер взяла увесистый алмазный кулон длиной в целый дюйм и местами в полдюйма толщиной.

– Почему? – она опять начала заикаться. Но вскоре ее замешательство, по-видимому, не без помощи шести поколений прагматиков из Новой Англии, завершилось вполне деловым вопросом: – Он настоящий?

– Настоящий, чтоб мне провалиться, – спокойно сказал Баббер. Он надел очки, и его лицо, повернутое к ней, показалось ей удивительно строгим, почти аскетическим. Крупные, необычайно изменчивые черты, казалось, внезапно застыли твердыми, неподвижными линиями. Несмотря на тучность, на шляпу объемом в десять галлонов, в нем, как вдруг показалось Клоувер, было что-то от Адамса. Он оказался по-вермонтски суровым и властным, а вовсе не вульгарным, и это потрясло ее еще больше.

– Теперь подумай-ка вот о чем, – начал Баббер мягко и рассудительно, – это – пряник, а я – кнут. Ты берешь пряник и радуешься жизни. Если ты этого не делаешь, я спущу с тебя шкуру. Теперь, прежде чем мы пойдем дальше, давай оглянемся назад. Не реви, когда я с тобой разговариваю.

Клоувер держала кулон на ладони и плакала, роняя крупные теплые слезы на алмаз.

– А имеем мы следующее. Во-первых, ты не ночевала дома в тот день, когда была вечеринка у мисс Коул. Я знаю, потому что проверял. Во-вторых, рядом с комнатой негритенка была маленькая лужица воды, как будто там кто-то стоял и с него текла вода, пока он раздумывал, что ему следует делать, а что – нет. И, наконец, в-третьих, здесь за пару дней у тебя заострился нос, и будь я проклят, если ты не начнешь выглядеть, как всякая женщина, которая…

– Прекрати! Прекрати, прекрати, прекрати! – Клоувер выла. Она ругалась. Она плакала. В какой-то момент она схватила кулон, чтобы запустить им через весь салон, но Баббер не позволил ей этого сделать.

– Эта штуковина стоит больше восемнадцати тысяч долларов, – проворчал он, и Клоувер опомнилась.

– А то дельце, о котором я тебе толкую, – добавил он, – стоит тридцать или сорок миллионов долларов или около того.

– Это ужасно! Тебя посадят в тюрьму!

Баббер вздохнул, крепко схватил ее за загривок своей ручищей и придвинул к иллюминатору.

– Там внизу только песок, сладкая моя. Никаких тюрем, вообще ничего. Просто там стоит один городишко, и всем владеет шейх. Каждым козлом, каждым человеком, каждой женщиной, каждой кучей дерьма. Он владеет всем этим бардаком. Что же, я могу оставить тебя там внизу, и пусть он решает, как ему с тобой поступить. Либо ты сделаешь так, как решил я, и я заберу тебя назад. Тебе будет о чем писать, да еще ты получишь алмаз, – я пока что не видел, чтобы ты выпустила его из рук. А у меня будет контракт. – Он замолчал, погрузившись в размышления.

– Что говорить заранее, – снова заговорил он умиротворяюще. – Старина Хамид, наверное, получил свежую партию девочек из Марселя. Может быть, он еще ничего от тебя не захочет. Мы туда только на два дня.

Клоувер долго молчала. Наконец она решительно подняла голову.

– Ты никогда не говоришь серьезно, – сказала она, стараясь казаться храброй. – Это просто одна из твоих нелепых детских шуточек. Я не верю, что камень настоящий.

Баббер уже почти уснул, и лицо его смягчилось, расплылось, по обыкновению, став похожим на пуддинг.

– Он настоящий, – сказал он сквозь сон. – А для меня нет ничего важней, чем делать деньги.

– Но зачем? – прошептала Клоувер. – Ты уже так богат, что даже не знаешь точно, сколько у тебя денег.

– Неважно. Почему бы мне не стать еще богаче, – пробормотал Баббер.

Он захрапел.

Глава 5

В лагере за обедом тянулся вялый разговор. После отъезда Баббера Кэнфилда – он должен был отсутствовать весь следующий день, а, возможно, и дольше, – общее настроение сникло. Все недоумевали, зачем они здесь.

В создавшемся положении на правах представителя хозяина всегда доброжелательный Жоржи Песталоцци усиленно пытался найти способ развлечься.

– Его высочество сообщил мне, – сказал Жоржи Песталоцци, с улыбкой указывая на набоба из Чандрапура, – что в районе появились масаи.

Сибил, оказавшись в одиночестве после кофе – Ходдинг вышел из-за стола, чтобы передать радисту послание для Пола Ормонта в Калифорнию – задремала на стуле. За столом оставалось совсем мало народу, и все они собрались на одном конце. Среди них была и Сонни Гварди, а Сибил сторонилась ее после случая на охоте. Ей было плохо слышно, о чем говорили: мысли ее блуждали, а жужжание насекомых за стенками палатки заглушало голоса.

Она зачарованно смотрела на рубиновый круг на дне стакана с вином и вдруг насторожилась.

Сонни Гварди в своей настойчивой манере обращалась к Жоржи Песталоцци.

– Я думаю, ваша позиция несколько буржуазна, – сказала Сонни. – Это, безусловно, прекрасное предложение, по крайней мере оно обладает тем преимуществом, что способно разогнать скуку. Действительно, небольшая рана или две…

– В этой стране не может быть легких ранений, – терпеливо объяснял Песталоцци. – Опасность заражения, моя милая…

– Тогда зачем нам этот тупица врач? – спросила Сонни, с торжествующим видом озирая присутствующих.

Пытаясь догадаться, о чем идет речь, Сибил вспомнила, что они взяли с собой врача из Найроби, но с тех пор его никто не видел. Говорили, что все это время он пролежал пьяный и так ни разу и не выбрался из палатки.

– В самом деле, мелкокалиберная винтовка, заряженная дробью, на дальнем расстоянии не может причинить серьезного вреда, – запальчиво продолжала Сонни. – А тот может быть вооружен, например, тупым копьем.

– Слышала бы это пресса, – начал Песталоцци.

Но его прервал тихий и таинственно-печальный голос Гэвина Хеннесси. Несколько лет тому назад он играл в одном из фильмов белого охотника и теперь откопал для себя эту роль.

– Чепуха, старик, эти люди будут рады немного повеселиться. Им это понравится, особенно если пустить в дело ящик виски и пару банок кофе.

В спор включилось благовоспитанное бормотание набоба из Чандрапура:

– Я тоже не нахожу в этом ничего дурного, Жоржи, поскольку здесь нет попытки убить или нанести сколько-нибудь серьезные увечья.

Песталоцци поднял руки вверх, но этот жест раздражения смягчила его улыбка.

– Простите, вы ставите меня в нелегкое положение. Я выступаю в роли руководителя в отсутствие моего друга. Давайте поговорим об этом завтра утром.

– Поговорим о чем? – наконец спросила Сибил, несколько громче, чем ей того хотелось.

– Сонни Гварди, – вежливо объяснил Песталоцци, – хочет организовать охоту. Один из масаев против одного из нас. У него будет копье, я надеюсь, тупое. А у его противника будет легкое дробовое ружье. Что вы об этом думаете, а?

Сибил вздрогнула и потянулась за сумочкой.

– Я думаю, – сказала она, поднимаясь с места и зная о том, что белое льняное платье прекрасно оттеняет ее загорелые руки и плечи, – эту девку надо запереть до того, как она себя искалечит.

Выйдя из палатки, она сделала несколько шагов в полутьму. На всем протяжении лагеря, около семидесяти пяти ярдов длиной, создавалось впечатление пыльного бульвара. Вдалеке невнятно забормотала птица, другая ответила ей. До Сибил доносилось ворчание генераторов и шум голосов, возобновившийся после потрясения, вызванного ее последней репликой. «Пошли вы все в задницу», – выругалась она про себя. Она пошла за Ходдингом, чтобы сказать ему, что с нее довольно и что она хочет вернуться домой.

Проходя мимо палатки Мэгги Корвин, она заметила там движение, и бывшая королева кинематографа, восхитительная в своем усыпанном цветами платье, громким шепотом окликнула ее:

– Привет. Есть огонек?

Сибил порылась в сумочке.

– Он куда-то засунул мою зажигалку, – сказала Мэгги, указывая легким кивком на Тико Делайе. – Спит, молодая дубина. – Потом она мрачно пошутила: – До тех пор, пока он куда-нибудь не засунет меня.

Сибил нервно засмеялась. Мэгги внимательно посмотрела на нее. Она выпила, но не была пьяна.

– Что случилось? У тебя испуганный вид.

– Я… – Сибил замялась. Каждый раз, когда она видела Мэгги, та вызывала в ней доверие. А она уже давно для себя решила, что доверяться кому бы то ни было – дело в высшей степени рискованное. И все же ее порыв не исчез. Он вывел ее из равновесия. – Боюсь, мне не подходит жизнь на открытом воздухе. Мой маникюр вот-вот пойдет прахом, а от запаха дыма я чувствую себя брошенной всеми.

Мэгги продолжала изучать Сибил сквозь дым от сигареты.

– Я видела тебя в последней картине, – сказала она. – Как актриса, ты лучше, чем я была в твои годы. Чем я когда-либо была. Но ты не звезда. Я не хочу обидеть тебя.

Сибил дала понять, что все в порядке.

– Я хочу сказать, – черт, ведь я гожусь тебе в матери. И я не такая уж неопытная. Самое большое, на что ты можешь рассчитывать – это главная роль в фильме класса В. А как подумаешь про все те судороги, которые надо перенести только для того, чтобы попасть в фильм класса В…

Сибил начинала терять терпение.

– Да, я думаю…

– Я хочу сказать вот что: забудь про маникюр и заботься о капиталовложениях. Не надоедай ему и больше ни о чем не волнуйся. Просто удержи его. Пусть он купит тебе фильм класса В, если тебе так уж это надо. – Она остановилась и рассмеялась. – Потом, когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, у тебя будут все молодые Казановы, каких тебе только захочется.

– О'кей, – с улыбкой ответила Сибил. – Я постараюсь. Спасибо за совет. Попробую им воспользоваться. – Ей показалось, что она нашла верный тон – почтительный, легкий, не слишком доверительный, но и не дающий понять, что Мэгги говорит высокомерно или несообразно с ситуацией.

– Увидимся, – сказала Мэгги и вернулась к себе в палатку.

Сибил постояла одно мгновение, а затем, вместо того чтобы пойти в радиоузел, она вернулась в свою палатку, где она жила с Ходдингом, тщательно надушилась, разделась, легла в его кровать и стала ждать его в темноте.

В тот же вечер, но позже, набоб из Чандрапура остался, чтобы поговорить с Жоржи Песталоцци. Набобу хотелось, чтобы игра, предложенная Сонни Гварди, непременно состоялась. Он не вполне понимал, почему ему так сильно этого хотелось. Когда он учился в Кембридже, преподаватели и экзаменаторы считали его в высшей степени трудным студентом. Вернее, им казались трудными проблемы, связанные с ним, потому что не больше и не меньше, как сам министр иностранных дел потребовал, чтобы этот молодой принц из жизненно необходимой индийской провинции был подготовлен к тому, чтобы «занять место в обществе».

– Как странно, – сказал один из преподавателей, который был специально приставлен к молодому набобу, – создается впечатление, что вы записываете информацию на куске мыла. Подвергнув его трению в течение одного экзамена, вы опять получаете гладкое белое мыло – sapo raso.[20]

В конце концов, поскольку ни его наставники, ни ровесники не смогли добиться того, чтобы хоть небольшая ученая морщина скрасила бессмысленную улыбку молодого набоба, они направили свои усилия на спортивные игры. Тут наконец они были вознаграждены. Игры оказались именно тем, в чем «юный Нобби» мог показать себя. Ему нравилось облачаться в спортивный костюм для тенниса или рэгби. Застывать в положенных по ходу игры воинственных позах, следить за тем, чтобы неукоснительно соблюдались замысловатые правила, и все это на фоне привитого ему с детства этикета, – в этом он знал толк. По сути дела, ничего другого визири и слуги его отца в него не вложили.

Сейчас, стоя перед нахмурившимся Жоржи Песталоцци, он был, как обычно, вежлив, но в его голосе звучали нотки несвойственной ему настойчивости.

– Вам не кажется, что вы осторожничаете из-за мелочей?

– Мы оба уроженцы колоний, – сказал Песталоцци. – Вы, ко всему прочему, еще и яблоко с английской яблони, быть может, даже сама английская яблоня, по крайней мере вас поливал английский дождь. А я, разумеется, португальский отросток. Мне кажется, именно поэтому мы с вами восстаем против чуждых нам укладов жизни. По-видимому, вы склонны проявлять дерзкую отвагу, этим вы выражаете протест против английской сдержанности. Я же стремлюсь к тому, чтобы как можно меньше пускаться в приключения, что, кстати, несвойственно потомкам португальских мореплавателей. Если мы оба заставим себя взглянуть на создавшееся положение с высоты второй половины двадцатого века, мы покажемся себе безрассудными и безответственными.

Набоб не только не понял и трети его речи, он даже не счел нужным сделать вид, что понял.

– В конце концов, – промолвил он, как бы подводя итог всему, что было сказано, – мы не можем этому воспрепятствовать, потому что игру предложила дама. Не так ли?

Песталоцци покатился со смеху. Он смеялся таким тонким голосом, что казалось, будто он потихоньку хихикает. Набоб терпеливо ждал, пока утихнут столь неожиданные в столь огромном человеке звуки.

– Как хотите, – наконец сказал Песталоцци, – как хотите. Поскольку дама, о которой идет речь, не годится ни для одного мужчины, то, может быть, имеет смысл, чтобы она сама подставила себя под копья.


Примерно в то же время в двух тысячах милях к северу Клоувер Прайс заперлась в ванной. Ванная была точной копией ванной в отеле «Хилтон» в Беверли Хиллз штата Калифорния, вплоть до полотенец и ковриков на полу. Принадлежала она кувейтскому шейху Хамиду. Трудности, с которыми ей пришлось столкнуться, были, к ее изумлению, совершенно иного рода, нежели она ожидала. Совсем не похожий на хищника в засаленном бурнусе, «Хам» оказался питомцем Гарварда, завернутым в скромную полосатую ткань. К тому же, как она выяснила по пути в принадлежащие ему комнаты в стиле «хилтон», он исследовал творчество Джойса, и казался скорее вялым, чем вожделеющим.

Смутно надеясь обнаружить какое-нибудь важное качество, пусть даже отталкивающее, этого застенчивого, элегантного и замкнутого молодого человека, Клоувер, стараясь не шуметь, открыла аптечку. Из соседней комнаты доносились нежные, взволнованные звуки мадригала Монтеверди, воспроизводимого на великолепном проигрывателе, и она надеялась, что они помогут ей заглушить волнение. Полки аптечки снизу до верху были уставлены витаминами, дрожжами в таблетках и экстрактами водорослей. Хамид был помешан на своем здоровье.

А как же французские девочки, о которых упомянул Баббер? А пресловутая ненасытность арабских князьков? Она вздохнула. И хотя страх и разочарование все еще были видны на ее лице, она вышла из ванной.

Оказалось, что все лампы уже потушены, а завернутый в полосатое Хамид превратился в начинающего сатира в брюках для верховой езды.

– Слава Аллаху, – прошептал он, тяжело дыша и водя по ней руками в поисках крючков и застежек, – слава Аллаху, ты не из тех, кто набивает себе цену.

Внезапно Клоувер осознала, что ожидала именно такого, привычного ей разворота событий. «Слава Аллаху», – сказала она про себя. А вслух удостоила его наивысшей похвалы своим глухим гнусавым голосом: – Да, думаю, ты очень славный.

Среди подарков, которые она получила на следующий день, был огромный флакон духов, и другой флакон, еще больше первого – «Тигрового молока».


Понимая, что охота на людей – занятие малопочтенное и что запрещать и осуждать других есть свидетельство еще большего недостатка вкуса, Жоржи Песталоцци все же дал согласие. «В самом деле, – думал он по дороге на «арену», – как он мог запретить охоту?»

Все утро, пока шли приготовления, ощущалось легкое, но странное волнение. Дело тут было не в охоте: сама охота мало кого волновала, дело было в самом волнении, возникшем впервые за два дня. Оно было вызвано совершенно искусственными, ложными причинами: противостоянием противников и сторонников охоты.

По одну сторону находились Песталоцци, Сибил, Ходдинг, Карлотта и Мэгги. Все они были против. А среди тех, кто был за, оказались, в первую очередь, Санни, набоб, Гэвин Хеннесси, Тико Делайе и Вера Таллиаферро.

Это разделение дало возможность легко нарушить единство компании. Впервые с тех пор, как они приехали сюда, Ходдинг позволил себе немного посплетничать, что вообще было ему несвойственно.

– Чего можно ждать от этой шайки из джунглей? – в ярости говорил он Сибил за завтраком. – Обе они, Вера и Сонни, ходили к одному психоаналитику, и сейчас у них приступ атавизма.

– Я не совсем понимаю. Какое мне до этого дело? – спросила Сибил. Она была еще в постели.

Но он не унимался.

– Кэнфилду не следовало уезжать и бросать нас в таком положении. Могло случиться что угодно. И еще может случиться. Он по крайней мере мог оставить нам один самолет.

– Но ведь он сегодня вернется?

– Дело не в этом, – резко сказал Ходдинг. Он вскочил и заходил по палатке. – Дело в том, что мы его гости. Почему он бросает своих гостей, – да еще тут эта девица, Клоувер. Господи! Ты видела ее без очков? Как будто у нее нет ресниц. Я хочу сказать, что во всем этом есть что-то нездоровое. Если бы она была просто маленькой шлюхой…

Пока он говорил, Сибил была занята своими мыслями. Главное, они должны вернуться домой. Она догадывалась, хотя далеко не все тут ей было ясно, что он, должно быть, слишком долго не был у психиатра. Кажется, он не в себе, – тут слово «шлюха» прервало ее мысли, и она поморщилась.

– Может быть и так, – мягко сказала она. – Нам пора возвращаться. Мы не были дома почти целый месяц, дорогой.

– Я знаю, знаю, я очень хочу этого. Как только вернется Кэнфилд, мы уедем. Если только к тому времени мы не прикончим друг друга. Боже! Зачем я тут, в центре Африки, с этим стадом безнадежных неврастеников? Знаешь, что я собрался сделать? Конечно, я не сделаю этого, но мне ужасно хочется. – Он бросил зашнуровывать ботинок и посмотрел на нее.

– Нет, а что, милый?

– Я совсем уже собрался рассказать ей об этих делах между Верой и Сонни. От всего этого мне становится дурно!

На Сибил это действовало точно так же. Она отвернулась, опасаясь, что выражение ее лица выдаст ее. Она узнала эту интонацию. Видит Бог, ей часто приходилось слышать ее в театре, – плаксивый, капризный гнев, бабские нотки в голосе мужчины. Когда Ходдинг заводил эту песню, он несомненно был омерзителен.

Для охоты было выбрано прекрасное место. Примерно в миле от лагеря начинался крутой спуск в поросшую травой равнину. Эта низменность достигала трех миль в длину и немного меньше в ширину, и среди огромного темно-желтого поля травы, доходившей до плеча, почти не было деревьев. Распорядитель, предводительствуемый Сонни, к середине утра закончил все необходимые приготовления. Вопрос о том, кто возьмет ружье, не поднимался. Никто не оспаривал этого права у Сонни.

Более трудным делом оказался выбор ее противника. Когда масаям растолковали, чего от них хотят, они ответили возмущением, замешательством и, наконец, ошеломляющим безразличием. К ящику виски и четырем фунтам кофе Гэвин Хеннесси великодушно добавил абсолютно бесполезную, но чарующую электробритву. Предводитель масаев задумчиво попробовал на зуб ее пластмассовые бока и явно остался ею доволен. Потом набоб в неожиданном приливе того, что все сочли подлинным гением торговли, велел выставить несколько коробок цветной папиросной бумаги. Сопротивление было сломлено.

Масаи зашумели и забормотали. Они вытолкнули из толпы шестнадцатилетнего юношу. Сонни была в ярости. Этот тонкий, гибкий, как тростинка, подросток с телячьими глазами казался ей плохим кандидатом на роль воинственного самца. Ее голос дрожал от злости. Она велела переводчику отменить сделку, если они не могут предложить ничего лучшего.

Это было передано старому вождю масаев, сутулому человеку когда-то высокого роста, чье лицо с впалыми щеками не выражало ни жадности, ни мудрости, на нем было видно лишь подобие выжженной солнцем, бесцветной белозубой улыбки. Уловив взгляд Сонни, он кнутом приподнял набедренную повязку мальчика, продемонстрировав гениталии, которым мог бы позавидовать любой мужчина. «Браво!» – крикнула Сонни. Все засмеялись вместе с ней. Все, кроме мальчика, который не мог понять, должен ли он жениться на этой женщине, и если да, то где же стадо ее отца?

Вернув интимным частям мальчика их обычную невидимость, старший масай взял его за руку, и вся группа отошла в сторонку, чтобы переговорить между собой. После получасовых переговоров, временами превращавшихся в перебранку, в ходе которой мальчику давали время от времени пощечину, дело было решено.

Вооруженный двумя тяжелыми копьями, с которых сняли острые железные наконечники, но которые, тем не менее могли нанести оглушающий, а может быть, и смертельный удар, юноша исчез в высокой траве. Через мгновение он вернулся, молчаливый и угрюмый, к своим сородичам за фляжкой воды. Потом трава опять сомкнулась за ним, и стало слышно только тиканье часов переводчика, лежавших у него на ладони.

Ровно через час с охотничьей сумкой через плечо, с покрытыми густым слоем мази от солнца руками и лицом и с мелкокалиберной винтовкой в левой руке Сонни отправилась на поиски своего противника. То тут, то там ее соломенная шляпа мелькала в траве. Эта идиотская шляпка для загородных прогулок вызвала непристойные комментарии мужчин, следивших за событиями. Но потом она на некоторое время исчезла, и Гэвин Хеннеси, у которого был бинокль, издал возглас одобрения. «Чтоб мне провалиться, – сказал он, опуская бинокль, – она присобачила пучок травы на самый верх этой штуковины. Теперь на любом расстоянии ее невозможно рассмотреть невооруженным глазом».

Несмотря на то, что ее лицо взмокло и горело, Сонни была благодарна толстому слою душистой мази. Было еще утро, солнце еще не достигло зенита, и верхушки высокой травы по-прежнему давали небольшую тень. Но тонкие и жесткие лезвия травы в то же время представляли опасность. Если бы не мазь, постоянное движение бесчисленных крошечных пил с зазубренными краями изрезало бы ей кожу в кровь.

Она подумывала, не встать ли ей на четвереньки, чтобы случайно не выколоть глаза острой травой, но недостатком этого способа передвижения было то, что ее квадратные плечи и широкие бедра при этом гораздо сильнее шевелили траву, даже если она двигалась очень медленно. Лучше уж было идти на ногах, развернувшись немного боком.

Как она ненавидела эти бедра! Этот округлый, пухлый признак женственности. Бедра, ягодицы, груди, все раздутое, отвислое, выпяченное, вопиющее, отвратительное. Совсем молоденькой девочкой, но уже любившей и любимой двумя другими девочками, а также учителем, который был постарше и обучал их простой арифметике любовного милосердия вместе с более сухой и общепринятой формой математики, она каждый день воображала, как она добровольно, страстно, в нетерпеливом стремлении покоряется ножу хирурга. Чтоб они пропали, эти бедра! Пусть отрежут, откромсают эти груди! Спустя какое-то время, в течение которого она, по ее предположениям, должна была чувствовать воображаемую боль, она становилась узкобедрой и прямолинейной, во всем похожей на мальчика. Почти. А по ночам недостающий придаток – она всегда думала об этом как о придатке, он не был ее неотъемлемой частью – появлялся в ее снах. Хирург то по рассеянности, то ради шутки оставлял свой скальпель у нее между бедер.

Целый год, семнадцатый год ее жизни, она была госпожой молодого хирурга, которого она любила отчаянно, ненасытно, больше, чем какая-либо другая женщина, говоря по правде, любила его за всю его жизнь. Она вспоминала, как они подолгу лежали в его квартире неподалеку от набережной Реццонико, кончив заниматься любовью, – она сверху, как вечный ведущий, – он в полусне, безмолвный, а она в свирепой томительной готовности. Она так долго держала себя в этом состоянии, чтобы перенести на него, фактически превратиться в него, что по мере того, как к нему возвращалась сила, она временами чувствовала, что растет именно она. В конце концов попытки обмануть самое себя поглотили ее, и она больше ни разу не ложилась с другим мужчиной.

Навсегда отказавшись от обладания этим бесценным придатком, оставшимся за пределами иллюзий и надежд, она быстро научилась ненавидеть и презирать его. И все же, и все же… Разделение сохранялось, обрывки старых снов, воспоминаний. Так ничего и не прояснилось до конца.

Ее мысли, продолжавшие блуждать по прошлому, пока она пробиралась среди высокой травы, одновременно были и настороже, и отвлекали ее от задачи. Состояние ее было странное: она чувствовала душевный подъем, и в то же время одиночество, как будто она была далеко от самой себя. Она почти не думала о том, что на нее могут напасть, что она скорее может оказаться жертвой, чем охотницей. И в те минуты, когда ее посещали подобные мысли, они не были ей неприятны. Удивительным, непонятным образом опасность быть пораженной тупым копьем выглядела не такой уж пугающей. Потом от образа копья она мысленно перешла к образу фаллоса мальчика, очень похожему на театральную виньетку, трюк фокусника, когда как занавес, была приподнята набедренная повязка, и скрываемый ею член покоился, пока спала его сила. Ее рука крепко сжала ствол винтовки, и она размеренным шагом направилась вперед. Она не собиралась нарушать соглашение, у нее не было никакой необходимости стремиться к смертельному выстрелу. Она понюхала воздух, пытаясь сквозь запах раскаленной сухой травы учуять аромат навоза и мужского пота, который указал бы ей, что мальчик где-то поблизости. Она не услышала этого запаха. Ничего, подумала она, все равно она найдет его. Она чувствовала, как ее собственное тело покрывалось потом, испуская неприязнь к мальчишке.

Оставшимся в лагере предстояло долгое ожидание, от чего все погрузились в апатию, которая обернулась чем-то вроде перемирия. На том месте, откуда ушла Сонни, сидели лишь набоб и Жоржи Песталоцци. Набоб не покидал своего поста, потому что хотел проследить за тем, чтобы мальчику-масаю не помогали его соплеменники. Они бездельничали или спали под бдительным оком набоба и, следует добавить, под не менее бдительным дулом его короткоствольного Манлихера, синяя матовая сталь которого так красиво сочеталась с его рукой цвета турецкого табака.

Песталоцци молча ждал в отчаянии и раскаянии. Он не находил себе оправдания ни в чем из того, что касалось охоты, и упрекал себя за то, что не нашел способ предотвратить ее. Всякий раз, глядя на набоба, он мысленно качал головой. С индийцем все было в порядке: он был безукоризненным джентльменом. Сам Жоржи, хотя и не мог претендовать на аристократическое происхождение, – его дед, который первым из членов его семьи нажил состояние, был неаполитанским авантюристом, самоуверенным плебеем, – но он в такой полноте усвоил манеру и мораль джентльмена, что до сегодняшнего дня ему не приходило в голову, что он может быть кем-нибудь другим. Но если два джентльмена могут настолько расходиться во мнениях, где же тогда объединяющая их основа? Может быть, он на самом деле претендовал на то, что не принадлежало ему по праву? Эта мысль не давала ему покоя. Он что-то пробормотал и закрыл глаза.

Ничего подобного этому самоуглублению не омрачало сонных удовольствий тех, кто вернулся в лагерь. Рядом с палаткой Ходдинга полным ходом шла игра в бридж. В ней участвовали Ходдинг, Карлотта, подвыпивший Гэвин Хеннесси и Мэгги Корвин в чем-то, напоминающем робу машиниста, скроенном из целого куска холста и пятнистом, как шкура леопарда. Тут же сидела Сибил и читала, изредка поднимая глаза от книги. Она слышала, как Тико Делайе отрабатывает перед зеркалом английское произношение. Она отметила, что пятна леопарда на наряде Мэгги изысканностью рисунка превосходили те, которые изобразила природа на шкуре мертвого леопарда. Его застрелили вчера, и сейчас из него делали чучело.

Бедный леопард, думала она. Ей вспомнился ее разговор с Полом о черной пантере. Что-то, сказала она себе, со всем этим должно случиться. Она пыталась угадать, что же именно. Об этом ей не мешало бы подумать, и сейчас, похоже, было самое время. Она сперва осторожно взглянула на Ходдинга, как будто хотела убедиться в том, что никто не следит за ее мыслями.

Он поймал ее взгляд и ласково улыбнулся ей, ощущая при этом, как на миг между ними установилась ослепительная связь, и это был один из тех редких случаев, когда личность с ее эгоистическими интересами на время подавляется и на первый план выходят чистота и вера.

Сибил послала ему в ответ улыбку и воздушный поцелуй и тут же с упоением возвратилась к своим размышлениям, к тому, что она называла про себя «ситуация с Полом».

По совершенно случайному совпадению, в эту минуту он тоже думал о ней.

Его взгляд упал на календарь – тот лежал на рабочем столе в его маленькой конторе со стеклянными стенками, расположенной в углу мастерской по ремонту машин. Перед ним лежала металлическая заготовка из плохо закаленной стали. Она представляла собой не менее сложную и многостороннюю проблему, чем те, с которыми ему пришлось столкнуться в последние месяцы, и Пол предпочел забыть о ней хотя бы на некоторое время.

Она вернется через три-четыре дня. Эта мысль взад-вперед ходила у него в голове, как стеклышко логарифмической линейки. Его охватила огромная радость, восторг.

Восторг внезапно сменился злостью и еще кое-чем похуже злости: тревожным бессилием. Все это, вместе с лежащим перед ним поршнем, было неимоверно сложно. И он сам создавал эти сложности. Он понимал, что ему не из чего было выбирать. Да и сложности эти были не настолько велики, как он привык думать. Пока ее не было, он сделал странное открытие: без нее с сексом у него было совсем по-другому, хотя, в общем-то, не так уж плохо и даже очень приятно. Не то чтобы он чувствовал себя виноватым, из-за того что был ей неверен. Он и не хотел хранить ей верность. Просто его отношения с ней как-то сузились. Они приобрели скорее дружеский характер, чем любовный.

А это уже, думал он, самая настоящая гадость. С тех пор, как он достиг половой зрелости, у него возникла сначала детская, потом юношеская мечта о соитии «без помех и препятствий». Неразборчивость, как своего рода доблесть, была ему наградой. Но оказалось, что это не верно. Его мечта оказалась подделкой.

Он сделал еще одно открытие. Сам того не замечая, он стал чувствовать себя ответственным за нее. Конечно, только мысленно, то есть самым удобным и экономичным способом. Просто он обнаружил, что не только думает о ней, но еще и беспокоится.

Если бы это была не просто болтовня! Он показался себе смешным и с размаху ударил рукой по столу. Она упрямая и дерзкая, у нее есть целеустремленность, куча талантов и, главное, – убежденность. Она знает, чего ей надо, и что ей надо именно этого. Следовательно, ему незачем о ней заботиться. Она напрямик задала себе вопрос о целях и средствах, в то время как его собственная позиция была неустойчивой, а его желания покрыты мраком даже для него самого.

Все же в этом кратком обобщении был пропущен один маленький пункт, одна крупица: она была влюблена в него. Это была лишь какая-то дымка правды. Даже если прибавить к ней хрупкое предположение о любви с его стороны, что же получиться? На самом деле очень мало, пустяк, который того и гляди испарится.

Он сказал себе, просто и грубо перефразируя старую армейскую шутку: значит, она влюблена в тебя? А ты в нее? А что до пенициллина, то нет ничего хуже простуды.

Его пальцы теребили лежавший перед ним металлический стержень. Теперь эта проблема казалась ему приятной, ее можно было гораздо проще решить. И что самое привлекательное, как только ее решишь, она тут же исчезнет сама собой. В отличие от сплавов, коэффициентов сжатия и линейного расширения, как только речь заходит о людях, рассчитывать на что-либо не приходится, – кроме скуки, неуверенности и измены.

Вместо того, чтобы вынуть текст о металлургии, который лежал в верхнем ящике стола, он сделал нечто неожиданное для себя. Он запер дверь изнутри, задвинул шторы, чтобы его не видели снаружи, и вставил лист бумаги в пишущую машинку.

До этого он ни разу не пользовался ей.

«Дорогая», – он на минуту задумался. Письмо можно было подсунуть под дверь ее квартиры, чтобы она нашла его, когда вернется. В том случае, если он не порвет его.

«Дорогая…»

Он выдернул лист из машинки, вставил другой и начал печатать: «Послушай, недавно у нас был длинный разговор. Неважно, о чем. Ты сама знаешь. Или мы поговорим и все расставим на свои места, или мы со всем этим покончим». Он зачеркнул последнюю строчку и написал по-другому: «Или мы должны подумать над тем, как со всем этим покончить.» Он выдернул бумагу из машинки и порвал ее. Он посмотрел на часы. Еще три или четыре дня. В лучшем случае всего только три.

Он встал из-за стола и вышел из своего кабинета в мастерскую. Там было поразительно тихо, слишком тихо для мастерской, даже голоса людей на первом этаже казались мягкими и приглушенными. Пол знал, что в какой-то мере это зависело от того, какой работой они сейчас заняты. В большой степени причиной этого были согласованность и сдержанность. Но относительная тишина объяснялась еще и особым, совершенно неофициальным духом этого заведения. Механики и техники чувствовали себя здесь одновременно и рабочими и хозяевами. Этого им никто не навязывал: если бы им кто-нибудь об этом сказал, они бы рассвирепели. Напротив, это отношение выработалось у них бессознательно.

Несмотря на то, что никто не становился перед ними в начальственную позу, они с необыкновенным почтением разговаривали с Ходдингом и даже с Полом, его chef de bureau.[21] Они вели себя совсем не так, как рабочие обычной мастерской «для всех». Конечно, они отпускали шуточки в адрес своего босса, но подшучивали они над ним любя. Обращаясь к нему, они почти всегда добавляли «мистер». И уважительный тон.

Пол как-то раз сказал Сибил, что в какой-то мере это связано с тем, что они имеют дело с особым родом механизмов, к которым предъявляются специфические требования, и эти парни чувствуют себя частью команды очень высокого класса. Они не прокручивают девять тысяч автомобилей, которые они потом никогда больше не увидят.

Они прокручивают три или четыре машины, и каждый несет прямую ответственность за малейшую их деталь. Наконец, добавил он, они не могут отделаться от мысли, что Ходдинг владеет всей этой хренью. Этот молодой симпатичный парень, всегда такой вежливый и внимательный – да еще к тому же стоит черт знает сколько миллионов – все это поражает их воображение.

Именно поэтому Пол нарушил церковную тишину мастерской со странным чувством извращенного удовлетворения: его крик пронесся над безукоризненно чистым бетонным полом и отскочил от стен.

– Тони, – заорал он, – надо заново установить этого сукина сына.

Тони, специалист по металлическим покрытиям, в недоумении посмотрел на него из противоположного конца мастерской.

– Отверстия в поршне плохо охлаждаются, – снова крикнул Пол. Пока он шел через мастерскую, все глазели на него, и это принесло ему что-то вроде удовлетворения. Подойдя к технику по имени Тони, он вынужден был говорить тише. «Плохи дела, – подумал он, дав себе разрядку, – придется вернуться к здешним обычаям, исполненным достоинства и даже благородства».

А через три, может быть, четыре дня – к весьма недостойной и неблагородной привычке спать с девушкой босса.

Сидя в шезлонге и думая о своем, Сибил пришла к выводу, что сейчас ей думается хорошо как никогда. Она вздохнула так громко, что ее могли услышать. «Размышление обо всем этом» оказалось чем-то очень далеким от размышления. Это была длинная цепь фантазий, своевольно сменяющих друг друга, и их независимость от ее сознания сводила ее с ума.

Одна и та же картина то появлялась, то исчезала, то вновь навязчиво возвращалась к ней: они с Полом лежали в постели. Это воспоминание было, без сомнения, приятным. Оно было настолько приятным, что у нее свело челюсти в попытке сдержать рвущийся наружу стон.

Пол был единственным мужчиной, кто по-настоящему волновал ее. Все у нее было по-другому до того, как она встретила его. Ей казалось, что до Пола она еще полностью не развилась, была незрелой. Связь с Полом сделала ее взрослой. Правда, это касалось только секса, но тем не менее изменилось и ее отношение к Ходдингу, и иногда это было особенно заметно. Она допускала, что это бывало тогда, когда Пол ее злил, и, следовательно, когда ее мысли были переполнены им.

Она осторожно подвинулась в кресле. Ее узкие шорты стали немного жать, и на короткий миг ей захотелось, чтобы Ходдинг пошел с ней впалатку. Разумного предлога найти не удалось.

Ей надоело быть в постоянном напряжении. Она устала и чувствовала себя сломленной. Она поняла, что эта задача ей не по силам, да ей и не хотелось ее решать. Сквозь опущенные ресницы, как сквозь сон, она смотрела на Ходдинга, бесстрастно изучая его лицо, как будто это был диск с номерами на дверце сейфа. Она удивлялась, почему ее совершенно не трогают его черты. Чего такого особенного, черт подери, в лишнем миллиметре кожи или кости? Почему такое значение имеет чуть заметный оттенок волос или цвет глаз? Как так может быть? Нет, – она покачала головой, – непонятно, что-то здесь не так. Совершенно не так. Прикосновение, тембр голоса, и сами слова, движения. Да, все это. Слишком, слишком много всего нужно выстроить по порядку, чтобы что-то сравнивать. Она нахмурилась. Действительно, все это гораздо больше, чем просто секс, и в этом все дело. Что она ни предпринимала, чтобы не поддаться ему, как ни старалась отделаться от нахлынувших чувств – она любила Пола. Наверное, не очень сильно. А может быть, и очень. До некоторой степени. Вполне достаточно. Боже! Она еще раз подвинулась в кресле и сказала про себя: как я хочу домой!

День подходил к концу, а вместе с ним и покой, уступая место недоумению, тревоге, и наконец все пришло в движение. Один за другим они вышли из лагеря и собрались в тени дерева, ожидая известий с охоты. Масаи частью спали, частью мирно болтали друг с другом. С виду все было спокойно. Даже Жоржи Песталоцци уже не хмурился, сидя на крыле грузовика. Просто ему все надоело и он устал. Внезапно, посмотрев на часы – было уже почти пять, – он спустился со своего трона и подступил к набобу, который не сходил с наблюдательного поста, сидя на своем стуле.

Он протянул руку к ружью набоба и просто сказал:

– По-моему, пора, как вы считаете?

Не вполне понимая его намерения, набоб все же вежливо передал Песталоцци свое ружье. Огромный бразилец тут же вскинул его и трижды выстрелил.

– Стемнеет еще не скоро, – сказал набоб с мягким упреком. – Еще два часа будет достаточно светло.

– Я устал, – сказал Песталоцци, делая над собой небольшое усилие, чтобы казаться обаятельным, – я устал и мне нужна ванна. Самое время закончить эту глупость.

Услышав три выстрела – сигнал, означавший конец охоты и возвращение в лагерь, – Сонни чуть не расплакалась. Она бы и в самом деле сделала это, если бы ее горло, губы и даже глаза совершенно не пересохли. Около полудня с ней произошел ужасный случай. Остановившись передохнуть в тени небольшого рожкового дерева, она сунула в рот кусочек лимона и уже собиралась запить его глотком воды из фляжки, как вдруг заметила огромного скорпиона на стволе дерева, всего в двух дюймах от ее глаз. Она невольно вскочила и несколько секунд стояла, дрожа, а тем временем большая часть ее драгоценной воды вылилась и впиталась в пересохшую землю. Осталось только четверть чашки.

Твердо решив, что это не причина для отмены охоты, она свела свой рацион всего лишь к одному глотку в конце каждого часа – чудовищно мало при такой жаре.

Теперь все кончилось. Глаза ее горели от пыли и злости. За весь длинный, адски жаркий день она так и не нашла следов мальчика. Воздух, попадавший ей в легкие, был такой горячий, как будто он поднимался прямо от костра, а в животе она чувствовала тянущую боль, как будто в нее неумело ввели огромный член.

– Ублюдок, – громко сказала она, имея в виду мальчика. – Все ублюдки. – Она вспомнила о выстрелах ее товарищей. Она свирепо сорвала с головы мешавшую ей соломенную шляпку со смехотворной травяной короной. С минуту она смотрела на нее, а потом, размахнувшись, подбросила ее в воздух. Прежде чем шляпка успела упасть на метелки травы, она схватила ружье и выстрелила, разметав в стороны клочки соломы.

Пусть думают, что я убила его, сказала она про себя, улыбаясь и ощущая что-то вроде освобождения. Она открыла затвор и вытряхнула на землю два патрона: один использованный, другой целый. После этого она сделала несколько решительных, больших шагов в сторону лагеря и вдруг застыла на месте.

Что-то мягкое и кожистое глухо шлепнуло ее по лопатке. Она обернулась, инстинктивно подняв незаряженное ружье.

Мальчик стоял в двух шагах у нее за спиной. Он снял набедренную повязку, и некоторое время она в замешательстве переводила взгляд с обрывка кожи у ее ног на его обнаженное, покрытое пылью тело, все еще хранившее отпечатки стеблей травы, на которой он лежал. Он замер, как олень, свободно опустив руку, в которой он держал древки двух копий, и его неподвижность нарушалась только глубоким накачивающим движением его плоского живота и едва заметным подрагиванием пыльного колена.

Должно быть, с отвращением подумала Сонни, все это время он преследовал ее. Вероятно, он вернулся к отправной точке и ждал, пока она войдет в траву, и весь день так и шел за ней по пятам.

На его лице не отражалось ничего, а большие немигающие глаза смотрели чуть ниже ее взгляда. Сонни вдруг догадалась, что они были нацелены на ямку у основания ее шеи. Она внезапно почувствовала, как ее охватывает изумление, пока еще не перешедшее в страх, но сильное и пугающее, как будто на нее хлынула горячая вода. Муха села ему на грудь и быстро поползла, не страшась равномерно поднимающегося живота, вниз, к бедрам, и, наконец, взлетев, опустилась, черная и блестящая, на его длинный и какой-то цепкий на вид член. «Как хобот слоненка», – подумала Сонни, глядя на этот чарующий, столь нужный придаток. Покраснев, она круто повернулась, чтобы продолжить ходьбу.

Мальчик сломал ей шею, перед тем как изнасиловать ее. Он сделал это быстро и ловко: высоко подпрыгнув, он достал коленом до середины ее позвоночника, крепко схватил длинной тонкой рукой за подбородок и с хрустом повернул ее голову на 180. Он видел, как убивают львы, и был горд тем, что у него так хорошо получилось. Когда он кончил, а произошло это очень быстро, он мрачно взял ее часы, зажигалку и нож. Он никогда прежде не видел тела белой женщины. Ему надоело, он зевнул. Потом пустился бежать.


С наступлением темноты они прекратили поиски. Мальчик так и не появился, и как только настала ночь, масаи ушли. Переживания по поводу отсутствия Сонни сменились скукой, так как они продолжались слишком долго, и только Вера Таллиаферро все еще всхлипывала: ей пришлось дать успокоительного, чтобы она могла уснуть. Никто, кроме нее, даже Жоржи Песталоцци, который был совершенно подавлен, не верил, что Сонни вернется.

Баббер Кэнфилд вернулся на ранней заре. Его встречал только Жоржи Песталоцци с бригадой носильщиков, которые разожгли костры, чтобы обозначить посадочную полосу. Поскольку час был очень поздний, а Баббер – злой, Песталоцци решил рассказать ему об исчезновении Сонни на следующее утро.

После долгого перелета из Кувейта в Найроби, Баббер пересел там из большого самолета на маленькую машину, напоминающую птицу. Тело его затекло от многочасового сидения, и сойдя на землю, он мог изъясняться только жестами и бормотанием. Он раздраженно командовал носильщиками, которые вытаскивали из машины Клоувер. Она была в бессознательном состоянии с момента вылета. Незадолго до посадки в Найроби Бабберу удалось разбудить ее и спросить, не без тревоги: «Что же там, черт подери, случилось?» «Там» относилось к хилтоновским апартаментам Хамида.

Клоувер хихикнула и сонно сказала:

– Он учил меня курить гашиш. Здорово. На вкус, как березовое пиво. – С этими словами она снова погрузилась в сон, и добудиться ее уже было невозможно. Баббер понятия не имел, что такое гашиш, ему это было безразлично. Он не одобрял курящих женщин и много раз говорил об этом Клоувер. «Это портит молоко». Ей никогда не приходило в голову узнать у него, где он приобрел эти сведения, и, конечно, она была не в состоянии сделать это сейчас. Она сонно улыбалась, лежа на плече Баббера, – он не позволил «черномазым» к ней прикасаться, – пока он не отнес ее в их палатку.

С наступлением зари Клоувер проснулась, пораженная тем, что лежала совершенно голая под простынями, и самым нелепым образом почувствовала радость. Должно быть, Баббер раздел ее и уложил в кровать. Если бы такое случилось неделю или даже несколько дней назад, она пришла бы в ужас. Но сейчас по непонятной для нее самой причине это доставляло ей удовольствие. Она посмотрела на Баббера, чьи смутные очертания в слабом свете утра напоминали горы. Он тихонько храпел, и, казалось, что-то тревожило его. Техасское телосложение. Жаль. Ей так хотелось с кем-нибудь поговорить. Она взяла в руки свой алмазный кулон, такой красивый, такой восхитительно дорогой. Она чувствовала себя легкой, полной сил. Вдруг она поднялась и села на кровати, пораженная только что сделанным открытием. Она была счастлива!

Счастлива! Боже милостивый! Не имеет значения почему. Она чувствовала, что если попытается разобраться в своих ощущениях, то неминуемо их утратит. Единственное, чего ей хотелось, это удержать их, сохранить, «проявить и зафиксировать», как фотографию.

Не заботясь о том, что на ней не было одежды, но и не забывая об этом ни на минуту, она бросилась к постели Баббера и стала тормошить его. «Баббер! – взволнованно шептала она, – проснись».

Наконец он проснулся. Он вертел своей огромной головой на шее, напоминающей пивной бочонок, до тех пор, пока не обрел способность открыть глаза и посмотреть на нее затуманенным взором.

– Черт, сколько времени? – спросил он хриплым спросонья голосом, но вполне мирно.

– Я не знаю, – сказала Клоувер. – Послушай, я, о Боже, я сошла с ума.

– Какая муха тебя укусила, к чертовой матери? – спросил Баббер по-прежнему мирно.

– Никто меня не укусил. Я – я счастлива, вот и все. Баббер смотрел на нее долго и внимательно. Он уже совсем проснулся, и его глаза, еще красные со сна, глядели проницательно и живо.

– Тебе чертовски повезло. Понимаешь?

Клоувер смущенно улыбнулась. Она внезапно ощутила себя незащищенной, скромной. Она чувствовала, как у нее твердеют соски. Ей не оставалось ничего другого, как просто уйти; разговор был окончен. Но уходить ей не хотелось. Тогда она судорожным движением сдернула простыню и, забравшись к Бабберу в постель, как можно плотней к нему прижалась.

– Я люблю тебя, – сказала она, пряча лицо у него на груди.

– Рассказывай!

– Правда, клянусь тебе. Я люблю тебя уже несколько недель.

– У меня дурная репутация, – задумчиво сказал Баббер, растирая ее худую спину. – Что ж, мне кажется, что ты все-таки не работаешь на меня. У меня такое правило: я не связываюсь с женщинами, которые на меня работают. Подай-ка мне вон тот портфель.

Пораженная, Клоувер сделала то, что ей велели, и, подав ему портфель, ждала, сидя на краешке кровати. Просматривая разнообразные документы, Баббер в конце концов нашел бланк, отпечатанный на мимеографе. Он протянул его Клоувер вместе с ручкой.

– Подпиши, – сказал он.

Клоувер прочла следующее: «Сим обещаю, клянусь и подтверждаю, что я, находясь в здравом уме и будучи совершеннолетней, вступаю в интимную связь с Баббером Кэнфилдом по собственному желанию и доброй воле, не под воздействием наркотиков или алкоголя, и при этом я отказываюсь от предъявления каких-либо исков о компенсации или денежных выплатах в случае каких бы то ни было последствий этой связи, не исключая, но и не ограничиваясь следующими: беременность, болезнь или телесные повреждения, отсутствие доходов и т. п. Этот документ следует понимать и толковать как акт, выражающий мои добрые намерения, и как свидетельство того, что я вступаю в эту связь по моему собственному свободному желанию и без каких бы то ни было надежд на прибыль нынче и в будущем».

Надев свои маленькие очки, блеснувшие в тусклом утреннем свете, проникающем в палатку, Баббер еще раз прочел документ с подписью Клоувер и самодовольно хрюкнул:

– Всю эту вещицу я придумал сам, – сказал он, бережно сложив листок и убрав его в портфель. – Попросил было этого проклятого юриста сделать мне какую-нибудь форму, а он сказал, что это противозаконно, как чертова мать. Врет!

Клоувер стояла около кровати, изнывая от неловкости, – холодная струйка воздуха безумно щекотала ей грудь, и тем не менее она сочла своим долгом продемонстрировать независимость.

– Я думаю, тебе действительно нужно отредактировать это. Слегка, – сказала она. – Там есть некоторые повторы.

– Уж, конечно, есть, – прорычал польщенный Баббер, быстро обхватил ее и опять затащил в кровать. – У меня у самого есть повторы!

И это, как Клоувер отметила на следующий день в своем дневнике, оказалось совершенно справедливым.

Глава 6

После сафари общество распалось и бросилось в бегство. Хлопоты по отправке морем тела Сонни Гварди назад в Венецию взял на себя Песталоцци. Вид разлагающегося трупа ничуть его не смутил, ведь он вырос в субтропиках. Он сам омыл тело, завернул его, упаковал и отвез на тележке. Он считал себя лично виноватым в смерти Сонни. К тому же, в какой-то момент подошел Баббер и горестно запричитал: «Такую крошку угробили, такую красавицу», а поскольку в городе было полно специалистов по набивке чучел, Песталоцци опасался, как бы Бабберу не взбрело в голову сохранить ее в виде чучела. Тут нужен был глаз да глаз.

Увеселениям пришел конец. Они стали разбредаться поодиночке или парами, переходя из одного бара в другой, как дети, опасливо перебирающиеся по камням через ручей.

Ходдинг сидел с Сибил в баре аэропорта. Он был напряжен и подавлен. Он вызвал свой собственный самолет, чтобы вылететь домой. Им надо было ждать еще полчаса, пока его заправят.

Оба молчали, и молчание это становилось невыносимым, тем более, что Сибил даже не пыталась скрывать, что ей все противно. Тяжелая усталость навалилась на нее, притупляя свойственную ей предосторожность и даже заставляя забыть на время о жизненных целях. Но вот ей надоело смотреть на то, как лед тает в бокале, она встряхнулась и заявила: «По-моему, мы все сошли с ума!» Ее взгляд стал строгим, даже свирепым. Она смотрела на Ходдинга, явно давая понять, что чувство это распространяется и на него, и он задохнулся от благодарности, а на глазах у него выступили слезы.

Он взял ее за руку, но не мог вымолвить ни слова и лишь качал головой. Женщины никогда с ним так не поступали, и, хоть он всячески это скрывал, ему нравилось, когда его наказывали. Особенно женщины. Тем более, именно та женщина, на которой он собирался жениться.

– Ну, не скажи, – возразил он, стараясь держать себя в руках. – Мы такие же, как и все. Не хуже и не лучше. Не умнее и не глупее прочих. Просто… – он помедлил и продолжил спокойным голосом: – В нас больше жизни, драматизма. Мы все делаем с размахом, в полный рост.

Он замолчал, ожидая, что она ответит. А Сибил не хотелось ничего отвечать. Она пришла в еще большее раздражение, увидев, что глаза его полны слез. Эти глаза удивительно напоминали недоваренные яйца – они были того же бледно-голубого цвета.

– Мне ее жалко, бедняжку, – сказала она задирчиво. – Бедная шлюха со сдвигом.

Ничего другого о покойной Сонни она и не могла сказать. Ведь все гомосексуалисты, будь то мужчины или женщины, для нее просто не существовали. И какими бы талантами они ни обладали, какие бы у них ни были положительные или отрицательные черты, для нее это не имело ровно никакого значения. Они были гомики, и все тут. Никаких других определений уже не могло быть. Принимая во внимание ее происхождение и образ жизни, она придерживалась поразительно старомодных взглядов.

– Не нравилась она мне, – добавила Сибил, – шлюха и есть шлюха, а все равно мне ее жалко. Насилие над женщиной – это страшно, это больно! Все распространяются насчет того, как это все грустно, а про себя каждый думает: «Вот ведь заморочка! Такая компания распалась!» А меня это просто из себя выводит. Мне что-то вспомнилось, как…

Но Ходдинг уже не слушал ее. Он отчаянно боролся с внезапным приступом тревоги. Он почувствовал, что щеки его пошли бледными пятнами, а шея и грудь под рубашкой запылали огнем. Плотно сжав бокал в руках, он сам сжался в комок и думал про себя: «Люди боятся только того, что не понимают. Страх этот надо выделить, понять его, и тогда с ним можно справиться. А стоит только выделить конкретный страх, и сразу уйдет чувство тревоги».

Ходдинг даже не подозревал, что это было настолько похоже на молитву, что практически ничем от нее не отличалось. Узнай он это, и ему бы не избежать нервного срыва.

Он поднял глаза на Сибил и увидел, что она смотрит на него с некоторой опаской.

– Прости, – кротко сказала она, взяв его за руку. – Знаю, тебе неприятно слышать о том, как меня силой взял мой собственный дядя. Обещаю, что это не повторится.

Чувствуя, что глаза его снова наливаются слезами, он отвернулся и увидел Летти Канэвон и Тедди Фрейма, которые только что вошли в бар.

– Летти! – вскрикнул он радостно и признательно. – Летти, дорогая! Иди сюда, выпьем вместе.

Сибил видела их впервые, хотя было понятно, что Ходдинг знает Летти с давних пор. Летти была англичанка тридцати восьми лет. Невысокого роста, белокурая, она отличалась большой красотой и имела высокий титул. И то и другое она носила с бессознательным очарованием. Только много времени спустя Ходдинг объяснил Сибил, что Летти любила Даймона Роум, а он любил ее, но при этом оба вели такую беспорядочную жизнь, что ни одному из них не удавалось хранить верность другому больше, чем неделю. Они периодически встречались, бурно наслаждались друг другом, а потом снова находили новых партнеров. А Тедди Фрейм, как позже объяснил Ходдинг, был для Летти еще одним временным пристанищем. Это был не обычный для нее партнер – стройный блондин, бледный и очень хрупкий – ведь Летти всегда сопровождали энергичные брюнеты латинского типа. Улыбаясь, Ходдинг объяснил, что сферой ее влияния стало Средиземноморье.

Тедди Фрейм сразу произвел неотразимое впечатление на Сибил. Он был такой тактичный, тихий голос, изысканные манеры, а посередине лба у него была такая трогательная вмятинка (след боевого ранения, как она потом узнала), что она немедленно прониклась к нему самой горячей, самой искренней симпатией. Да, он был хрупкого сложения, скромник, избегал смотреть в упор и говорил почти неслышно, но у него были крупные, очень крупные кисти рук. И это понравилось ей больше всего. А все остальное было такое хрупкое, такое деликатное.

Завидев Тедди Фрейма, Ходдинг воспрял духом. Не совсем еще понимая, какую задачу ему предстояло решить, он сознавал лишь то, что решение уже найдено. Он взял Тедди под руку и, к общему удивлению – он и сам был удивлен, – предложил ему оставить на минутку дам, чтобы переговорить наедине.

Кроткий и доверчивый, как ребенок, Фрейм слегка склонил голову и последовал за высоким Ходдингом, сжимая в руке недопитый бокал.

– Я сразу к делу, – бодро заявил Ходдинг, едва они вышли из бара. – Очень бы хотел взять вас гонщиком к себе.

Он стал спешно придумывать, как объяснить свое предложение, и мгновенно покраснел. А Тедди Фрейм рассматривал свой бокал, как бы ожидая, когда краска сойдет с лица Ходдинга.

– Не знал я, что вам люди нужны, – сказал он, улыбаясь, как мальчуган, – а то бы сам попросил работы.

– Вот и хорошо, – энергично поддержал его Ходдинг. – Вы ведь знаете что-то о моей машине.

– Так. Всякое болтают, – сказал Тедди, пожав плечами. – Да вы об этом не думайте. Меня больше деньги занимают. А денежки-то у вас водятся, насколько я понимаю. Машину делают деньги. Чем больше денег, тем лучше машина. Очень даже просто.

Желая отступить на второй план, Ходдинг сказал:

– К тому же, мой главный инженер – прекрасный человек. Я просто уверен, что вы быстро сработаетесь.

– Ормонт? – задумчиво сказал Тедди. – Слышал, слышал. Ведь это он собрал тот «Лотос», что два сезона назад взял первое место в Буэнос-Айресе, да?

Ходдинг согласно кивнул головой. Тут Тедди поставил бокал на столик и соединил руки в замок.

– Послушайте, вы ведь говорите о Тарга Флорио, да?

– Да. Первый вариант мы бы хотели испытать в Тарга Флорио, а второй позже…

Тедди Фрейм перебил его:

– Мало времени остается. Рассчитываете победить? И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Не долго и в кювет угодить. Прикатят спасатели на красной машине, и тогда прячь часы и кошелек подальше.

– Лучшая моя гарантия, – сказал Ходдинг, – это то, что я сам собирался вести машину. И вдруг я сообразил, что вы сделаете это намного лучше.

Тедди Фрейм потупился и, не подымая головы, тихо спросил:

– Сколько?

– Само собой, очень приличные деньги…

– Иначе и быть не может. Продолжайте.

– Ну, скажем, семьдесят пять, с правом замены на второй год…

– Вернемся к красоткам? – сказал Тедди. В его синих глазах не было улыбки. Ходдинг невольно удержал его за рукав и сказал:

– Я мог бы поднять до восьмидесяти пяти, но никак не больше, смета не позволяет.

– Сто, – сказал Тедди, – плюс расходы. Плюс два процента, если мы победим в Тарга, и еще два с половиной, если и в Ле Ман будем первыми. Если уж я соберусь уйти от Ферретти, то только ради чего-то действительно стоящего.

Ходдинг открыл рот, но не нашел, что сказать. Тогда он закрыл рот и кивнул. Тедди улыбнулся.

– Вот еще что. Подружка ваша, она только ваша или как?

– Мы помолвлены, – сухо пояснил Ходдинг, а голос у него стал скрипучим, как у старика.

– Не обижайтесь, старина, – мягко сказал Тедди, открывая дверь и жестом приглашая Ходдинга пройти вперед. – И не беспокойтесь. Мне что одна, что другая – все едино.

Когда они вернулись к дамам, Тедди ухитрился погладить Сибил по бедру.

В два часа утра Пол проснулся – что-то тяжелое завалилось к нему на постель. Это была Сибил. Она пробралась к нему раньше и целый час наблюдала, как он спит.

Пол зевнул и зажег свет. Увидев ее, он понял, что она пьяна. Улыбаясь и терпеливо вздыхая, он положил ее поперек постели и попытался раздеть. А она приподнялась и возмущенно отодвинулась от него. Потерпев неудачу, он закурил, а раздражение вылилось в саркастический вопрос:

– Ну, как сафари? Есть новые трофеи?

– Один, но большой, – холодно ответила Сибил. – А именно Гран-при. – Она повернулась и посмотрела на Пола. – Про свадьбу знаешь?

– Слышал вроде. Это точно?

– Точно.

– Хорошо, – сказал Пол. – Поздравляю. А теперь раздевайся и ложись.

Сибил встала как механизм, который вот-вот выйдет из строя, стряхнула с ног туфли и завела руки за спину, чтобы расстегнуть платье. Потом пошла к столику, на котором оставила бутылку виски из запасов Пола и снова налила себе.

Пол смотрел на нее с нарастающим раздражением. Прошлые недели были такие спокойные. А ведь он скучал по ней – девушке из Индокитая было до нее далеко – действительно скучал. Но его ничто не угнетало. Работа пошла лучше. Это было спокойное время, без всяких излишеств, он вел здоровый образ жизни.

– Если тебе надо учиться, прежде чем лечь ко мне в постель, – сказал он, – пожалуйста, не напрягайся. Сделай мне такое одолжение.

Она неожиданно разрыдалась. Закрыв лицо руками, она рыдала режущим, противным голосом, и в этом было нечто в высшей степени несообразное. На мгновение ему показалось, что звуки эти исходят не от нее, а откуда-то со стороны. Никогда раньше он не видел, чтобы она плакала, не слышал ее рыданий.

– Ну, что ты, в самом деле? – спросил он.

Не отнимая рук от лица и все еще всхлипывая, она неуверенно пошла к кровати, села спиной к нему.

– Анна, – нежно сказал он, – Аннушка.

Так он назвал ее один только раз. Это было, когда она рассказала ему о себе, где-то через месяц после того, как они стали жить вместе.

Она повернулась к нему, глаза у нее блестели. И вот она перегнулась над ним и ткнулась заплаканным лицом ему в живот.

– Обними меня. Прошу тебя, Пол, пожалуйста.

И он обнял ее. Наконец она успокоилась и долго молчала. А потом заговорила спокойно и задумчиво.

– Я думала, что знаю, что меня ждет. Понимаешь?

Понимая, что вопрос этот чисто риторический, он промолчал. А она продолжала:

– Я знала, что буду несколько раздражительной и что все это не даст мне большой радости. Но я знала и то, что выйду потом из положения. Какого черта… – Она остановилась и закончила: – Я не знала, что мне будет страшно. Мне страшно, Пол.

Он почувствовал, что раздражен еще больше. И не без причины.

– Выйти замуж за десять тысяч долларов, разве это страшно? Может, тебе жалко, что их не пятнадцать? Не отступай. Не вечно же он будет жить.

– Да я не о деньгах его говорю, – терпеливо пояснила она.

– А о чем же тогда, черт побери? О любви? Вдруг поняла, что жить без него не можешь?

Она отстранилась от него и села прямо.

От его горячности она успокоилась, взяла себя в руки. Бесстрастно, как врач, читающий анализ крови, она спросила:

– Тебе уже говорили, что у тебя отвратительный, несносный характер? Что ты эгоист, бесчувственный сукин сын?

– Иди ты к черту, – устало сказал он, снова лег и закрыл глаза.

Она долго сидела не шевелясь. Она не обиделась, нет. Ей даже стало легче – теперь они были квиты.

– Пол, – сказала она наконец, – по-моему, он просто подставное лицо. Ты знаешь об этом?

Он медленно открыл глаза.

– Ходдинг?

Помолчал и добавил:

– Может и так, не знаю. Эта мысль приходила мне в голову. Но откуда я могу знать, что там на самом деле. Ведь это ты…

– Спишь с ним, – закончила она фразу и пожала плечами. – Это ничего не значит. Я хочу сказать… – Она заколебалась. – Не хочу я об этом говорить. Мне неловко.

Он снова закрыл глаза. Он очень устал, и она не вызывала в нем никакого чувства. Если бы она сейчас встала и ушла, он бы немедленно заснул.

– Так что же мне делать? – спросила она.

«Боже! – подумал он. – Как она действует мне на нервы».

– Выходи за него, – лениво сказал он, – и купи себе племенную ферму. Когда я поизношусь, будет мне замена.

– Ты назвал меня Аннушкой, – мягко сказала она. – Мне очень понравилось.

– Так я зову всех польских девушек, – ответил он. – Это называется атавизм. Я – старый барон, который усадил служанку на колени и щекочет ее. А у них от этого волосы на лобке встают дыбом.

Глаза у него были закрыты, и поэтому он не видел, что лицо ее оставалось флегматичным. Она действительно была похожа на польскую служанку.

– Я люблю тебя, – сказала она тем же спокойным голосом. – А ты меня.

Он пожал плечами.

– Ну, и что? Что из этого следует?

Она резко перебила его.

– Давай поженимся. А его я брошу.

Он сел рывком и уставился на нее.

– Жениться? Ты что, спятила?

– Нет, – спокойно сказала она. – Я уже всякого повидала. Выше головы. Если мы поженимся, знаешь, все у нас будет хорошо. А не поженимся, так точно спятим. Я состарюсь его женой. И еще неизвестно, что с тобой случится.

Он изумленно посмотрел на нее и прошептал:

– Черт бы меня подрал! Хочешь все перечеркнуть? А что мы делать-то будем? Гараж где-нибудь откроем, что ли? Я на смазке, а ты на насосах, да?

Она пожала плечами. А он продолжил:

– А когда в первый раз появится какой-нибудь парень… Нет, погоди. Не в первый раз, а в десятый и в двадцатый. У него ослепительный «кадиллак», и он глаз с тебя не сводит, а ты думаешь о том, что перешила свое последнее платье от Диора, но и это уже не важно, ибо кто слышал о Диоре в такой дыре? Правильно? Прощай, красавчик. Напрасно меня ждешь. Правильно?

Она опустила глаза. Ей было страшно.

– Ничего, с голоду не умрем. Я могу стенографировать. Подзабыла, конечно. Поначалу трудно будет.

Он улыбнулся.

– Знаешь, за что я тебя люблю? Да, да, люблю. За то, что ты очень, очень глупая.

Она подняла на него большие серо-зеленые глаза и сказала:

– Ты дурачишься, а я говорю серьезно. Обо мне ты не думаешь. Только ты напуган. А ты не забывай про меня. Пожалуйста, Пол. Очень тебя прошу. Я даже не обижаюсь, когда ты называешь меня глупой. Ну, глупая я. А может, я тебе помогу.

– Помоги!

Она пожала плечами.

– И тебе, и себе.

Он долго смотрел на нее. И собрался уже было высказать все, что думал, но так и не смог. Слова застряли в горле, обернулись перевертышами и прозвучали ложью.

– Послушай, – мягко сказал он, – уже почти три. Нам ведь не обязательно именно сейчас все решить, правда?

Она покачала головой.

– Ну, ты останешься или хочешь домой?

– Останусь, – сказала она.

Раздеваясь, она отвернулась от него. А когда они занялись любовью, она не издала ни звука, чего никогда раньше не было.

В десять утра она ушла. Он еще спал.

К удивлению Пола, Ходдинг ждал его на заводе. Там был и Тедди Фрейм, как всегда, хрупкий, воздушный, но собранный и ко всему готовый. Они пожали друг другу руки. Кивнув в сторону цеха легким беличьим движением головы, Тедди заявил:

– С огоньком работают.

– Машину я ему еще не показывал, – сказал Ходдинг Полу, – думал, ты это сделаешь намного лучше.

– Я бы уже показал, – ответил Пол, – если бы не опоздал на работу.

Ходдинг зарделся. Ему неловко было выступать в роли хозяина.

– У меня кой-какие дела, – сказал он, отступая к дверям. – Спешу к юристу. Поужинаем вместе, Пол? Договорились?

Пол кивнул. Ходдинг улыбнулся и вышел.

Показав Фрейму на стул, Пол прошел на свое место и уселся за стол. Он собрался заговорить, но передумал, полез в ящик и извлек бутылку виски. Подняв ее вверх, он спросил:

– Будете?

– Спасибо, нет, – ответил Тедди, улыбаясь.

Пол поставил бутылку на место и нажал на звонок.

– А кофе со мной выпьете?

Фрейм было затряс головой, но тут появилась девушка из Индокитая, и он сразу остановился. Она обворожительно улыбалась… «Ага», – подумал Пол. Как только она удалилась, он повернулся к Тедди Фрейму.

– Уж и не знаю, радоваться мне или печалиться, что вы здесь. Вас не затруднит объяснить, как это случилось?

– Да и объяснять-то нечего, – ответил тот, улыбаясь и извинительно покашливая. – Конечно, не затруднит. Встретились в Найроби, в баре. Я зашел с друзьями поговорить. А ваш мистер Ван ден Хорст взял меня под руку, отвел в сторону и предложил сто тысяч долларов.

Пол присвистнул. Фрейм скромно потупил взор.

– Ну, не то чтобы предложил… это, пожалуй, не совсем так… но в конечном счете так оно и получилось. Когда я входил в бар, у меня не было ни малейшего намерения уходить от Ферретти, уверяю вас. Вот так.

Пол неопределенно хмыкнул. Тут вошла девушка из Индокитая с кофе для Пола. Тедди Фрейм сказал ей что-то по-французски. Пол этого языка не знал, но все-таки понял, что она согласилась встретиться с Фреймом после ужина. Выходя из конторы, она старательно вертела задом.

– Послушайте, гонщик, – сказал он, – вы бы сначала меня спросили, как я отнесусь к тому, что вы к моей секретарше подкатываете.

Тедди Фрейм мягко улыбнулся.

– А я как раз собирался это сделать за ленчем. Вас это не очень расстроит? Да и пробуду я здесь день-два, а потом отправлюсь назад в Италию на пару недель. Надо посмотреть что к чему.

Пол поймал себя на том, что все-таки этот человек ему нравится. Он чаровал, как порочный ребенок. Пол подумал, что, вероятно, он занимался любовью со своей гувернанткой задолго до того, как она поняла, что он на это способен, и еще долго после того, как она потеряла право на это рассчитывать. «Вот ведь шельмец», – подумал он про себя и сказал это вслух.

Тедди Фрейм махнул рукой, как бы осуждая самого себя.

– Не хочу настаивать, но хотелось бы посмотреть машину сегодня утром. Если вы не возражаете, завтра я ее погонял бы около часа, и тогда все будет ясно. Видите ли, если я разорву мой нынешний контракт, мне надо быть уверенным, что дело это стоящее, вы согласны?

– Согласен, – ответил Пол. – А я тут совсем не прав. Он развел руки, показывая на контору и на весь завод.

– Я такой закоренелый бюрократ, а хозяйство такое обширное, что я плохо переношу любое вторжение в свою империю.

Он протянул руку. Тедди Фрейм пожал ее и улыбнулся.

– Это немного неожиданно. Но эти чертовы игрушки для того и делают, чтобы на них гонять.

– Интересно, – задумчиво сказал Пол, – когда именно он почувствовал, что боится.

– Пока жив человек, это всегда можно определить.

– От страха никто не застрахован.

– Простите. Я не…

Пол махнул рукой и встал.

– Я совсем о другом. Ну ладно, пошли в цех.

Когда тонкий алюминиевый корпус был снят и повис на подъемнике, блистая, как синий панцирь, «Скорпион» предстал перед их глазами, как крупная освежеванная лошадь. Пол в свое время основательно штудировал зоологию и, как все студенты, восхищался слаженной работой мускулов, костей и нервов – связок, блоков, поршней, рычагов, трубок и проводов из живых клеток, – и это сравнение было для него неизбежным и в какой-то степени утешительным.

Машина не была для него механизмом с фиксированными количественными параметрами – диаметрами, массами, давлением или вращающим моментом. Скорее она была для него сложным соединением из переменных величин, нюансов, тонких переходов. Это была уже не вещь, а почти живое существо, гибкое и пульсирующее. Это создание из стали, резины и алюминия он творил, прибегая к интуиции не меньше, чем к сводным таблицам и логарифмической линейке. А рост и питание своего детища он наблюдал не столько с помощью метра и секундомера, сколько по его урчанию и по теплу его тела.

Тедди Фрейм жадно скользнул глазами по мотору и подвеске. Он придирчиво осмотрел блестящие ребристые головки, блок крепеньких карбюраторов, так похожих на луженые глотки, трубопроводы, напоминающие толстую кишку, и особенно задержался на тонких тягах и паукообразной рулевой передаче, размером не больше, чем бабка у лошади. Не обратив ни малейшего внимания на массивные колеса с гоночными шинами, он стремительно присел и погрузился в изучение хрупких на вид, но поразительно крепких пружин и креплений из нержавеющей стали, которые шли от колес к тубулярному шасси.

Пока гонщик осматривал машину, Пол хранил молчание. Ему было забавно отметить, что цех как-то необычно притих. А в нем и так было не очень шумно, не считая случаев, когда моторы проходили стендовые испытания. Краем глаза он видел рабочего, грунтующего капот, и еще одного, который опускал в масло дюжину соединительных стержней после тепловой обработки. Пол был просто уверен, что они исподтишка наблюдали за Тедди Фреймом.

Все они знали и уважали его, как и сам Пол. Ведь он был тореадор, любимец публики. Каждый из них был артистом в своем деле, но в конечном счете все зависело от тореадора. Когда предоставится возможность поговорить с ним, они сделают это, ничем не выказывая своего уважения. Пошутят или, может быть, огрызнутся. Человеку со стороны покажется, что они относятся к нему, как ко всем. Но Пол-то точно знал, что они его уважают. По себе знал. Уважают за то, что он – живой человек.

Но вот Тедди Фрейм выпрямился, отряхнул руку, которой опирался о пол, чего можно было и не делать, так как здесь всегда было идеально чисто, протянул ее Полу и сказал с улыбкой:

– Очень хорошо.

– Спасибо, – поблагодарил Пол, отвечая на рукопожатие. – Нам всем хочется знать, что вы об этом думаете. Если хватит времени, постараемся учесть все ваши замечания.

Все подошли поближе, чтобы пожать руку Тедди Фрейму. Теперь они улыбались и говорили громче, понимая, что прошли своего рода проверку. А Пол подумал; что чувство неловкости и раздражения, возникшее у него с появлением Фрейма, объяснялось очень просто: до сих пор он был уверен, что гонщиком в Тарга Флорио будет Ходдинг, и потом, если до этого дойдет, также в Ле Ман или в Монте-Карло, или в Нассо, или в Нюрбургрине, и что в одном из этих мест с развевающимися флагами и сладковатым запахом резины от горячего бетона вдруг раздастся истошный вопль, перекрывающий рев моторов. Это завопят девушки, все красивые девушки изойдут в страшном крике. А Ходдинг будет лежать – мертвый.

В этот вечер, сидя в ресторане, Пол и Сибил наступали друг другу на ноги под столом и смеялись больше, чем обычно, потому что это их совсем не забавляло. Тедди Фрейм привел с собой девушку из Индокитая, хоть и договорился встретиться с ней после ужина, что со стороны любого другого было бы откровенным бесстыдством. В отличие от Ходдинга, который посадил Сибил между собой и Полом, Тедди Фрейм устроился между Полом и его секретаршей, которая сейчас объясняла Сибил, как ее зовут:

– Те-ла. Тела Фонг.

Приятно улыбаясь, она сказала, что зовут ее так потому, что ее отец был портной, что по-английски так и звучит – тела. И к тому же, очень хороший портной, что и позволило ей перебраться из Камбоджи в Париж. Полу хотелось, чтобы она замолчала – ведь всю эту историю он слышал от нее всего несколько вечеров назад, когда, сидя в ванной у него на животе, она наводила ему маникюр. «Пьян я, что ли? – подумал он. – А голосок-то приятный», – признал он нехотя.

Она жужжала и жужжала, объясняя Сибил, что по-итальянски Тела означает «ткань». Тут Пол подумал, что он действительно пьян, а Сибил любит за то, что, как и он, она говорит только на родном языке. А еще он подумал, что очень давно уже не был в Кливленде. И вдруг Пол насторожился.

Он услышал сладкий голос Сибил:

– Прекрасная мысль! Пересечь в одиночку Атлантический океан – это не по мне. А Тихий к тому же не такой холодный.

Пол поднял голову. Она перестала давить ему на ногу, а свою отодвинула так, что до нее было не достать.

– Значит, договорились, – сказал Тедди Фрейм. – Билет я уже заказал и собирался подтвердить заказ сегодня вечером. У них наверняка есть одно место на среду. Жалко, старина, что вам места не достанется, – обратился он к Холдингу.

– Я все равно не могу, – сказал тот, улыбаясь и Полу. – В ближайшие две недели мне надо быть дома, а кроме того, боюсь, как бы Пол меня не бросил.

– Куда отправимся? – спросил Пол, обращаясь к Сибил.

– Мы никуда не отправляемся, дорогой. То есть мы с тобой…

– А, понял.

Как плохая актриса, Сибил продолжала, не переводя дух:

– Ты будешь самоотверженно работать, а Ходдинг будет тебя подстегивать. Лично я отправляюсь на регату.

– Какую регату?

– В честь какого-то святого или что-то в этом духе. Да, дорогой? – спросила Сибил у Ходдинга, снимая с него невидимую пылинку и одновременно ласково прикоснувшись к нему.

– Не уверен, – ответил тот.

На Сибил было тончайшее шелковое платье с вырезом ниже всякого допустимого уровня и больше ничего. Этот наряд и ее материнская ласка совсем сбили его с толку. И он добавил:

– Ее постоянно устраивают в Венеции.

– Вот-вот, только это в Венеции и устраивают, – сказал Тедди Фрейм, улыбнувшись Сибил с вожделением, как показалось Полу, и, как ни в чем не бывало, повернулся к девушке из Индокитая, сидящей слева от него.

Пола захлестнуло возмущение, от которого он мог избавиться, только дав кому-нибудь в нос. Только надо было решить, кому.

– Кто устраивает увеселения – спросил он с наигранным безразличием. – Точнее, у кого они будут?

– Консуэла, разумеется. И Вера. А дом снял Жоржи Песталоцци, насколько я знаю. С ним всегда так весело.

Пол потрогал собственный нос и сказал:

– Завидую. Обоим вам завидую. В Италии лучше всего, когда там дожди, и мокро так, что скрипки расклеиваются.

Он сказал это хмуро и неприязненно. Все встревожились. Восточная девушка звякнула украшениями.

– Странное соображение, – сказал Ходдинг заинтересованно и с опаской, как будто его ждало какое-то открытие, имеющее символическое значение.

– Я хотел сказать, что за столом вы не услышите «Санта Лючию», вот и все. Когда в Италии идет дождь, скрипки расклеиваются. И никакой вам музыки. Ясно? И вам остается только валяться в гостинице, попивая теплое вино, играя в футбольное лото и ожидая, когда вам доставят заказанные рубашки. Кстати, – обратился он к Сибил – не закажешь мне дюжину сорочек? Ты будешь в Милане?

– Я в Венецию собираюсь, – твердо сказала она. – В Милане будет господин Фрейм.

– Рад оказать услугу, дорогой мой, – сказал Тедди Фрейм.

– Вы тут ни при чем. Я хочу, чтобы их заказала она. Не по нутру мне, когда сорочки мне заказывает мужчина.

– Ну-ну, дорогой, – сказала Сибил, похлопывая его по руке, – не волнуйся. Запиши нужные размеры, оставь адрес и получишь ты свои сорочки. И бутылку минералки в придачу, чтобы головку утром поправить.

Раздался смех, и сам Пол глупо улыбнулся. Он был доволен. Пока она говорила, острый каблук впился ему в ногу и стал ее сверлить. Это было чертовски больно. И он понял, что она отправится в Италию и, вероятно, изменит ему с Тедди Фреймом, не говоря уже о Ходдинге, и что, несмотря на это, и Фрейму сделает чертовски больно – из-за него.

Хотя было только десять утра, уже припекало. Они выгрузили машину и подкатили ее к дорожке. Тедди Фрейму одолжили костюм и шлем, которые были ему явно велики. Он жевал конец удивительно толстой сигары. Наблюдая за заправкой, Пол поглядывал на него. Фрейм был похож на ребенка, пропускающего уроки только для того, чтобы испытать себя. Ходдинг явно нервничал. Он занимался огромной корзиной с провизией и напитками. К счастью, была середина недели, да и час еще ранний, так что почти весь трек был в их распоряжении. Правда, в отдалении стояла еще одна машина, в которой ковырялись трое мужчин. Точнее, ребят. Но им пришлось послать четвертого в магазин запчастей за рукавной клеммой, так что им предстояло ожидать еще часа два. Пол удержал Ходдинга, который собирался одолжить ребятам запасную клемму. Он отвел его в сторону и сказал шепотом:

– Пусть у нашего друга будет свободный трек.

Когда машина была заправлена, Пол влез в тесную кабину и включил зажигание. Кожей он чувствовал холодный металл, и, действительно, машина была холодная, безжизненная, если не считать постоянное пощелкивание, указывающее на то, что электрические сигналы будят ее чрево. Потом он нажал на кнопку стартера, и машина ожила, заработала.

Она беспорядочно затряслась, забегали стрелки за холодным стеклом, а кожаное сиденье мелко задрожало, и дрожь чувствительно отдавалась в позвоночнике. Он поставил дроссель и вылез из кабины, а Тедди Фрейм как раз подошел к машине. Пол сказал ему:

– Что в ней хорошо, так это то, что она гораздо быстрее разогревается.

– Если не возражаете, я в кабину, – сказал Тедди Фрейм. – Очень полезно послушать еще холодный мотор.

Он занял место Пола, положил ладони вытянутых рук на тяжелый деревянный руль и откинулся назад, сосредоточенно прислушиваясь.

– Как приятно звучат эти новые клапаны из тонкой резины.

– А сколько с ними возни было, – отозвался Пол. – Иногда я даже думаю, что проще бы было использовать старые.

Тедди Фрейм просто кивнул в ответ и улыбнулся. Он спокойно сидел в кабине, по-прежнему сжимая руль в вытянутых руках, как бы через ладони изучая работу машины. Стрелка температуры медленно поползла к нужной отметке. Тряска и вибрация прекратились, и теперь машина звучала мощно и ровно, как могучий зверь, неотступно грызущий кость.

– Ну, можно начинать, – сказал Пол. Он повернул голову и спросил Ходдинга:

– У вас есть что сказать?

Тот нервно улыбнулся и промолчал.

– Сколько круговя могу сделать? – спросил гонщик.

– Если хотите, семь. Только пока что на скорости шестьдесят четыре приблизительно. Новый блок головок мы поставили на прошлой неделе, и я бы не хотел, чтобы они полетели прямо сейчас.

– Семь! – удивился Тедди Фрейм.

– Ну, скажем, семь и еще два, если вы будете аккуратны, – сказал Пол.

Он хлопнул рукой по машине, а Тедди Фрейм включил первую скорость и въехал на дорожку. Пол наблюдал за ним, получая удовольствие от того, как машина передвигается на низких передачах. Она как бы пританцовывала, подобно нетерпеливой скаковой лошади.

Подойдя к Ходдингу, он все еще улыбался. Удивление гонщика льстило ему больше, чем похвала. Он не часто гордился своими достижениями, но на этот раз он действительно был доволен.

Не глядя на Ходдинга, Пол принял от него чашку кофе. Ему не хотелось портить приподнятое настроение неприятным выяснением, почему Ходдинг так разнервничался. Он сел в тени и стал пить свой кофе мелкими глотками, наблюдал, как ослепительная машина медленно катила по залитому солнцем треку.

– Я должен тебе все объяснить, – сказал Ходдинг. – Прости, но у нас не было возможности поговорить раньше.

Пол пожал плечами, а Ходдинг расценил это, как знак понимания и прощения. Пол надеялся, что тот не будет продолжать, отправится домой, в туалет, куда угодно. Но Ходдинг продолжил.

– Ты очень тонкий человек, Пол. Среди инженеров это большая редкость.

Он засмеялся мягким, необидным смехом и добавил:

– Я тебе очень признателен.

«За что?!» – чуть было не сорвалось у Пола с языка. Но он упорно продолжал смотреть на машину. Теперь гонщик пошел на ускорение. «Тридцать пять сотен, – определил он на слух, – может быть, сорок».

– Дело в том, – сказал Ходдинг, – что Сибил очень много для меня значит. Я люблю ее.

– Так вот почему вы женитесь, – в шутку сказал Пол.

Ходдинг даже не улыбнулся. Почти как всегда, он был сдержан. Серьезен.

– Ты ведь тоже ее любишь, да?

– Какого черта вы спрашиваете меня об этом?

Ходдинг махнул рукой.

– Я хотел сказать, что она привлекательна, не внешне только, нет… и когда ее узнаешь поближе… а ты же умный, тонко чувствующий человек… тебе не устоять…

– Устоять! Что за чушь! Она потрясная девушка. Кто перед ней устоит? Ну, и что из этого? И потом, зачем мы говорим сейчас о вашей девушке, когда гонщик, которому вы платите сто тысяч долларов, гоняет автомобиль, влетевший вам в миллион, а?

– Извини, если я сказал что-то обидное. Я не хотел, – примиряюще сказал Ходдинг. – Я хотел сказать, что ты понимаешь мое внутреннее состояние. Я не хочу больше рисковать, просто не вижу в этом смысла. Именно поэтому я и нанял Тедди Фрейма. Она скверно жила, и я должен быть уверен, что она не будет брошена на произвол судьбы. Как раз этим я сейчас и занимаюсь с юристами.

Пол успокоился и посмотрел на Ходдинга. Ему нередко удавалось пройти мимо собственной вины и пожалеть его. Удалось и на этот раз.

– Послушайте, – сказал он, – все будет хорошо, я просто уверен. Понимаете? У вас обоих блестящее будущее. Она – редкая женщина, а вы – добрый малый, да еще и чертовски богатый, так что счастье вам обеспечено.

Он хотел было добавить: «Только держите ее подальше от Тедди Фрейма, раз это вас беспокоит», но промолчал, понимая, что при этом он думал скорее о себе, а не о Холдинге.

Тот улыбнулся и сказал:

– Когда я думаю о том, чем обязано нашей семье «Американское общество психиатров», то просто нельзя сказать, что мы все плохие.

Помолчал и добавил:

– Само собой, я по-прежнему рассчитываю добиться для нас победы на двух чемпионатах.

– Приятно слышать, – отозвался Пол, – ведь парень ваш чувствует себя так, как будто он обрел здесь новый дом.

Теперь машина полностью разогрелась, и Тедди Фрейм вел ее уверенно, чисто, на довольно большой скорости, хоть и не на пределе. Пол видел, как она великолепно вписалась в поворот, услышал пронзительный визг колес, а Фрейм переключился на низкую передачу, притормозил еще, по самой бровке вышел из поворота и развил на прямой приличную скорость – 155 или 160 миль в час, так примерно определил ее Пол. Потом он снова накренил машину на вираже, а Пол был ему признателен за то, что сделал он это мастерски – не быстро и не медленно. А еще Пол подумал, что машина выглядела лучше, чем раньше.

– Похоже, хорошее приобретение. Лучше не бывает, – сказал он Ходдингу, снова усаживаясь.

– Я всегда делаю такие приобретения, – ответил тот с улыбкой.

Пол пожалел, что Сибил рассказала ему о своем отношении к Ходдингу. Он побарабанил пальцами по краю кофейной кружки и помахал Тедди Фрейму, который пролетел мимо с вытянутой рукой, показывая большим пальцем вверх.

– Не знаю, радоваться мне или наоборот, – сказал наконец Пол. – С одной стороны, хорошо быть конструктором машины, которая может победить. У этого Оливера Твиста больше шансов на победу, чем у вас. А с другой стороны… если не вы ее поведете, то на сколько еще вас хватит, чтобы со всем этим возиться, вот что меня занимает. Расходы огромные, а удовольствия никакого.

– Тебе нужен прямой ответ, – сказал Ходдинг без обиды. Пол пожал плечами.

– Я как раз вспомнил, что срок моего контракта истекает через шесть месяцев, ровно за неделю до того, как мне стукнет двадцать восемь. Надо подумать, как дальше быть. Богатую невесту найти, что ли.

– Я постоянно забываю о таких простых вещах, – сказал Ходдинг. – Когда человек всю жизнь богат, ему трудно разделить чужую точку зрения. Да и ни к чему.

– Ладно, тогда можно один вопрос?

– Конечно.

– Если у нас будут эти две победы, захотите ли вы продолжать? Или мы перейдем на серийный выпуск спортивных автомобилей? Или это будет конец?

– Я еще не знаю.

– А когда приблизительно узнаете?

– И этого я еще не знаю. – Ходдинг положил Полу руку на плечо. – Что тебя так волнует, Пол? Ты же прекрасно знаешь, что я не собираюсь увольнять тебя без предупреждения, не позаботившись о…

– …моем будущем.

– Ну, да. Если даже я и решу закрываться, а я пока что об этом и не думаю, я позабочусь о тебе. Если ты захочешь открыть свое дело, я тебе помогу, ты же знаешь. – Помолчав, он закончил дрожащим от волнения голосом: – Ты мой друг, Пол. Я не хочу тебя терять.

Пол перевел взгляд на трек. Теперь Тедди Фрейм значительно сбросил скорость. «Я тебе не друг, – подумал он. – Как перестану получать по счету, тут и дружбе конец. Но временами я действительно очень тебя уважаю; какое бы чувство я к тебе ни испытывал, его можно перекрыть, как кран на бензоколонке».

– Когда ты всю жизнь беден, – сказал он вслух, – трудно придавать дружбе большое значение. На это никогда не хватает времени.

Ходдинг вспыхнул и заметил:

– По-моему, я понял, что ты хочешь сказать. Постараюсь не забыть.

И они пошли навстречу Тедди Фрейму.

Глава 7

Они летели на высоте тридцати семи тысяч футов, находясь в пятидесяти с лишним милях к северо-востоку от Гандера.

– Хорошо, что ты не крупный. Я об этом не жалею, – сказала Сибил.

Несмотря на ограниченное пространство занавешенной койки, Тедди Фрейм отвесил ей глубокий поклон. И вылил в ее бумажный стаканчик остатки шампанского из первой бутылки. Аккуратно отставив пустую бутылку в сторону, он потянулся за новой и выудил ее вместе с лифчиком Сибил из своего халата, валяющегося рядом. Попробовал бутылку рукой, улыбнулся и сказал:

– Не очень холодное, но ничего. Годится.

– Годится! – хохотнула Сибил. – Это ты годишься!

Она пощекотала его по ребрам, а он улыбался, но терпел и, наполняя стаканы, не пролил ни капли.

– Ничего, что я пьяная? – спросила она.

– Скорее, ты очень чувственная. К тому же, трезвая ты бы меня просто не подпустила. Или ты это нарочно?

– Что нарочно? О чем это ты?

Он поднес палец к губам. Тихо, мол. На такой высоте самолет летел удивительно бесшумно. Из соседнего отсека доносилось похрапывание. Сибил шепотом повторила:

– О чем ты?

– Да о том, что ты поступила очень разумно. Лучший способ провести время в самолете – это напиться. Иначе бы мы оба изнывали от скуки, каждый на своей койке. Страшно подумать!

Сибил ненадолго задумалась. Действительно, как только они сошлись где-то в шести милях над Оттавой, лететь стало очень даже приятно. Он был неутомимый любовник. И очень изобретательный. Она восхищалась им, но как бы со стороны. Прислушавшись к себе, она поняла, что не испытывает к нему никаких чувств. Да, она расслабилась, успокоилась, приятно устала, как будто отзанималась в гимнастическом зале.

– Ты очень правильно сделал, что раньше ко мне не приставал, – сказала она.

– Значит, забыла. Я же погладил тебя тогда, в Найроби, когда мы познакомились.

– Ничего я не забыла. Я хотела сказать, здесь не приставал, в самолете… перед тем, как сюда влез.

– Здесь для этого слишком мало места. Поэтому пришлось идти напролом.

Сибил улыбнулась. Она и не думала отказывать ему. Ведь она была почти уверена, что он захочет с ней переспать. Вот только как это будет, она себе не представляла. Она даже не стала надевать ночную сорочку. И, увидев его лицо, услышав его мягкий, вкрадчивый голос: «Будь умницей, подвинься. Я не хочу тебя раздавить», – она приняла его без звука. К тому же он пришел к ней в халате, свежевыбритый, с запахом одеколона и зубной пасты, да еще и с двумя бутылками шампанского. У Сибил просто закружилась голова. «Такое бывает только в женских гимназиях», – подумала она. Поскольку она никогда там не училась, это произвело на нее впечатление.

Тут Тедди Фрейм перебил ее мысли:

– Ты любишь Ван ден Хорста?

– Нет.

– А второго, Ормонта, его любишь?

– Ну, положим, а что?

– Отрабатываю упражнение.

– Что это значит?

– Когда прилетим в Рим, я поездом отправлюсь в Милан. А ты на самолете в Венецию, так?

– Так. Приедешь в Венецию?

– Я бы выбрался на несколько дней, если ты будешь меня ждать.

Сибил подумала немного и ответила:

– А ты не будешь сцены устраивать? Ну, если будет трудно встретиться. Мало ли что.

Вместо ответа Тедди Фрейм опустил глаза. Сибил поневоле стала извиняться:

– Ну, ты же понимаешь.

– Вполне.

Оба замолчали, потягивая шампанское. Сибил захотелось вспомнить, по какой причине она хотела снискать его расположение. В нем было столько очарования и мужской силы, что она совсем забыла, зачем ей надо было быть с ним ласковой и даже переспать с ним. Она нахмурилась, стараясь вспомнить.

Он положил ей руку на запястье и сказал:

– Давай сюда стакан. Сейчас я тебе покажу, что ждет тебя в Италии.

И показал. Она была просто изумлена. Когда-то с ней также обошелся дядя Казимир.


Жоржи Песталоцци снял дом на Большом канале, как раз напротив дома Консуэлы Коул, что привело Веру Таллиаферро в крайнее смятение. Только Консуэла и Вера знали, сколько он заплатил за два месяца, и поэтому только они знали также, что напрасно бы пытались его образумить.

Вера Таллиаферро ничего не имела против северных американцев среди представителей лучших домов в Венеции. Как и большинство приверженцев старого режима, она к этому привыкла. По своему большому опыту они знали, что этих американцев легко смутить, после чего они становятся скромнее англичан. Да, да, намного скромнее, ибо в Англии в последние годы началось возрождение нравов короля Эдуарда, и консервативные жители Венеции были нередко шокированы и считали, что сдали свои дома людям, которые совокупляются на мраморных надгробиях из желания почувствовать себя немного сатирами. А спутницы их были и того похлеще.

А вот южных американцев ничем нельзя было смутить. Укрывшись в броню приветливости и больших денег, они отказывались вписаться в венецианский контекст. Они приобретали корабли в Лидо, даже в одиннадцать утра их жены щеголяли в вечерних туалетах, они устраивали грандиозные приемы с фейерверком и, самое страшное, они частенько гоняли на моторных лодках.

А вот Консуэлу это ничуть не волновало. Она любила бывать на шумных вечеринках Жоржи Песталоцци, поскольку она делала это бесплатно и не отвечала за последствия. К тому же, сама склонная к сатириазису, она обнаружила, что южные американцы тянулись к культуре, и у них обычно гостила какая-нибудь народная поэтесса из Чили или Эквадора, а женщин такого рода ей часто удавалось заманить на несколько дней к себе в постель.

Она не могла признаться Вере, что не очень-то горевала. Та была угнетена и расстроена своим поражением. Графиня Морозини умерла, и высший свет Венеции уже не мог оправиться от удара. Распались все прежние компании, цементирующие его. Хаос заполнял образовавшуюся пустоту, как вода заполняет пространство между камнями. Отпрыски знатных родов уже не щеголяли в широких панамах и пестрых полотняных костюмах, которые в свое время отличали венецианских грандов от толпы, что гуляла и глазела, ела и глазела и снова гуляла, глазея по сторонам. Представителей семейств Фоскари, Дуино, Реццонико теперь можно было увидеть за стойками туристических агентств или в телевизионных шоу. Они уже не сидели у окна в своих затхлых палаццо – так, чтобы все видеть, а их не видели, – попивая скверный чай и щурясь на водную гладь. Их типично венецианские глаза, на которые веками действовал серебряный свет, отражаемый каналами, не смотрели теперь на подновленный дворец на другом берегу, где можно было увидеть новые пальмы в кадках, яркие зонты от солнца и гондольера в броском зеленом костюме, перехваченном белым поясом.

– Раньше не так было, – печально сказала Вера Консуэле. – А теперь и дела никому нет.

Консуэла вздохнула и ответила:

– Все-таки он лучше того мексиканца, который снимал дом несколько лет назад.

Это было дикое замечание, но Вера не стала возражать, видя печальное, даже трагическое выражение лица Консуэлы. А та просто уколола палец иголкой, вышивая на пяльцах. Ей надоело выслушивать Верины замечания по поводу нового арендатора. И палец болел. Да и свет, проникающий через жалюзи, раздражал ее.

– Сегодня я иду к нему на прием, – сказала она как бы между прочим, но от раздражения голос ее прозвучал резко.

– Не годится тебе роль компаньонки при этой актрисе, которую так жалует твой сын. У него действительно серьезные намерения? Он предполагает, а дива располагает.

– Дива?

– Я пошутила, – сухо пояснила Вера. – Человек предполагает, а Бог, точнее, богиня сцены, располагает.

Консуэла даже не улыбнулась. Эта шутка еще больше подействовала ей на нервы, и она не нашлась, чем ответить на колкость.

– Я ее почти не видела с той поры, как она приехала. Наверное, это м… – она чуть не сказала: «моя», но вовремя поправилась, – наша ошибка. Не очень-то мы ее жалуем, да?

Вера пожала плечами.

– Это не в нашей власти. Она молода, красива, наслаждается жизнью. Как можно жаловать того, кому завидуешь?

Консуэла посмотрела на уколотый палец – совершенно сухой, ни кровинки не выступило – и сказала:

– Ее я не только не жалую, а просто на дух не переношу. Если бы я не была уверена, что Ходдинг обо всем узнает, я бы сыщика к ней приставила. С фотоаппаратом и с магнитофоном. Я точно знаю, что в постели она ругается почище мужчин.

– Ходдинг рассказал? – спросила Вера.

– Не остри, – вспылила Консуэла. – Знаю, и все. А откуда, это мое дело.

– Вот в дедушкино время можно было пустить в дело яд, – ностальгически сказала Вера. – И даже в папино время. А сейчас не знаешь, где его и купить.

– Ничего, – загадочно усмехнулась Консуэла, подымаясь с места. – Кажется, я знаю, как с ней быть. Пойду передохну, а потом приму ванну.

Вера кивнула, и Консуэла вышла из комнаты. А Вера долго сидела без движения, уставившись на канал отсутствующим взглядом. Через какое-то время она поймала себя на мысли, что страшно быть бедной в двадцать лет, но еще страшнее, если тебе пятьдесят. «Благородство, достоинство, честь – все это только у бедных. Богатым все это ни к чему», – подумала она, встала и распахнула ставни. Потом пошла наверх в темную спальню и опустилась на огромную кровать Консуэлы. С тактичным терпением она постепенно преодолела сдержанность Консуэлы и в тысячный раз продемонстрировала, что ничто так не восстанавливает силы и дух, как любовь.

Сибил думала, что для полного счастья ей не хватает только Пола. Это было смешно, потому что в это состояние ее привел Тедди Фрейм. И все же она так думала и говорила об этом Полу по телефону. Ходдингу она тоже исправно звонила и говорила нечто подобное. Но ни тому, ни другому она и не намекнула о Тедди Фрейме.

Ровно неделю провела она в Венеции, и первые два дня, пока не было Фрейма, и потом, если его не было рядом, она чувствовала себя отвратительно. После второго раза она поняла, что не получила большого удовольствия от близости с ним, потому что его приемы были слишком заучены, слишком неестественны в своей эксцентричности. А с другой стороны, это не настолько не понравилось ей, чтобы порвать с ним. Кроме того, ей хотелось отблагодарить его за то, что он сделал.

Фрейм остановился в скромном пансионе на Большом канале, совсем рядом с домами Даниели, Гритти и швейцарской гостиницей, название которой Сибил никак не удавалось запомнить. Как всегда, он хорошо устроился: пансион был удобный, приятный, относительно дешевый и находился именно там, где гостиницы стоили в десять раз больше.

Так что днем – а выходили они в семь утра! – они гуляли по крохотным дорожкам и аллеям города и время от времени заглядывали в дешевые ресторанчики, где им подавали раков, омаров, морских ежей, большие куски свинины на вертелах и холодное местное пиво в массивных кружках. Пиво тоже было дешевое и очень вкусное, не хуже «Туборга» или «Будвайзера», что пили в лучших отелях. После обеда они делали то же, что и все разумные жители Венеции, то есть дремали и занимались любовью. А в половине шестого они шли в кафе рядом с Риальто, где пили ароматный кофе. Вечером Сибил возвращалась к Консуэле, чтобы принять ванну, одеться и отправиться на вечеринку или поиграть несколько часов в рулетку.

– Что я сегодня видела? – спрашивала она у Тедди Фрейма.

– Беллини.

– Понятно, что Беллини, – отвечала она нетерпеливо и насмешливо, – но какого из них?

Она всегда все быстро усваивала. А Консуэла никак не могла поверить, что Сибил целыми днями изучала картины Рубенса, Тициана, Беллини, Моретти, Каналетто, Гварди и не обращала внимания на расписные потолки, от которых остаются складки на шее. Она не представляла себе Сибил с путеводителем (предусмотрительно приобретенным Тедди Фреймом) в руках, переходящей из зала в зал. Она просто не понимала, как Сибил могла туда попасть. А Вере она сказала:

– Такая девушка не может появиться в картинной галерее.

Там такие отталкивающие типы собираются. И молодые тоже. Ведь шагу не дадут ступить.

Но Вера была терпимей и успокоила Консуэлу. С помощью Тедди Фрейма Сибил обнаружила портрет старого дожа Джакомо Таллиаферро. Отец Веры продал его в свое время, а сама Вера запомнила эту картину с детства. Портрет чудом остался в Венеции. Вера была очень признательна. Несмотря на собственную хитрость, а может быть, именно вследствие ее, Вера не могла остаться равнодушной к ловким замечаниям Сибил относительно увиденных ею картин. Вера не сомневалась, что Сибил хитрила, но ей все равно было интересно. Кроме того, она была настоящая венецианка, и любая похвала, не важно от кого, пусть даже лукавая, действовала на нее безотказно, пробивая защиту и проникая прямо в сердце, замешанное на тщеславии, скупости, доброте и дешевой сентиментальности.

В этот субботний вечер накануне регаты Вера увидела Сибил, которая подымалась по лестнице, и оживилась:

– А сегодня что смотрела?

– Закончила с Беллини, – ответила Сибил, задыхаясь от быстрой ходьбы.

– А тебе нравится Беллини!

Как большинство знатных венецианцев, Вера никогда не ходила в галереи и музеи. Они предпочитали картины в домах добрых приятелей, и если даже выставлялся какой-нибудь шедевр, не снисходили до того, чтобы смешиваться с туристами. И поэтому часто не знали многих вещей, но свысока относились к другим.

– Все американцы так любят Беллини. Он очень хорош.

– О да! Все трое, – отозвалась Сибил с излишним простодушием.

Проходя мимо Веры, она спросила так же простодушно:

– Все идут сегодня на прием к Жоржи?

– Да. Консуэла остается, но мы решили появиться около одиннадцати. Ты с нами или за тобой заедет какой-нибудь ослепительный кавалер?

Сибил потупила глаза.

– Никто не может ослепить, когда по-настоящему скучаешь. Если можно, я с вами.

– Конечно, – сказала Вера.

Спускаясь по лестнице, она заливалась беззвучным смехом. «Ведь как бесстыдно врет! Ну, плутовка», – подумала она про себя, проникаясь к ней почти материнским чувством.

Ядром компании, собравшейся у Жоржи Песталоцци накануне регаты, были люди, с которыми Сибил уже настолько познакомилась, что ей было приятно снова встретиться с ними. Среди большого стечения народа (триста человек приглашенных и сорок или пятьдесят, явившихся без приглашения, не говоря уже о пяти сотнях гондольеров, привратников и прочих, веселившихся на площади рядом с домом Песталоцци за его счет) мелькали уже знакомые лица. Сам Песталоцци, Карлотта Милош, Анджело Пардо, Мэгги Корвин, Тико Делэ, Клоувер Прайс и Баббер Кэнфилд, Фредди Даймонд, Деймон Роум, Диоза Мелинда, набоб из Чандрапура и, конечно же, Вера и Консуэла. Не было ни Ходдинга, ни Пола, зато появились Андрэ Готтесман, богатый швейцарский врач, изобретатель знаменитого средства от газов, и его супруга Анет Фрай. Сибил видела их только однажды, а вот другие, похоже, хорошо их знали.

Около шести, когда она уходила из кафе, Фрейм объяснил ей, что не сможет прийти на прием. И с тех пор у нее почти не было времени подумать об этом. Теперь она сидела на балконе в окружении двух американских гомосексуалистов, которые уговаривали ее пойти с ними в собор святого Павла, смотрела на канал и вспоминала разговор в кафе.

Американец слева сказал что-то интересное, а потом стало неинтересно. Но то, что он сказал сначала, перекликалось с тем, что она вспоминала. Он сказал: «Очень важно, поглощены ли вы тем, что делаете. А что это, не важно. Скажем, вас занимает антиквариат. А я на него смотреть не могу. Но я все равно уважаю ваше к нему отношение. Самое страшное, когда это проходит. Только то хорошо, что полностью тебя поглощает».

Второй застенчиво спросил: «А любовь?» Тогда первый ответил, что любовь – это еще одно проявление всепоглощающего интереса, обычно приводящего к плохим результатам, поскольку обычно один из любовников вредит другому, отдавая ему слишком много, просто пресыщая его. До этого момента Сибил слушала с живым интересом, но дальше разговор переродился во флирт, и она вернулась мыслями к Тедди Фрейму.

Он сказал тогда в кафе: «Меня только это и занимает. И больше ничего. А я много всего перепробовал».

Он объяснил, что был военным летчиком. А еще биржевым маклером, контрабандистом. Написал пьесу, которую поставили, но вечер был холодный, и публика разбежалась. Со скромной улыбкой он добавил, что даже пробовал выращивать в Кении земляные орехи. Так он познакомился с братом Летти Карнавон, который тоже держал там ферму, и с самой Летти.

– Многие думают, – сказал он тогда Сибил, – что автомобильные гонки – это трусливый или детский способ подойти к самоубийству. Я так не считаю. И мне очень жаль, что они нередко приводят к смерти. Это слишком большое наказание, если принять во внимание, что плохие художники и неудачливые шлюхи обычно не пытаются сводить счеты с жизнью.

– Что такое земляные орехи? – спросила она.

– У вас они называются арахис, дорогая, – мягко ответил он.

Оба замолчали. Сибил вертела в руках зеркальце. Она подняла его и посмотрелась.

– Плохо, что ты так думаешь, – сказала она наконец. – А я-то думала, что тебя только деньги занимают. Прости, что я такая глупая.

– Ну, что ты.

– Я хочу сказать… на сто тысяч можно долго жить.

Он улыбнулся и кивнул. А она продолжала:

– Я хотела бы, чтобы ты вышел из игры. Сейчас у меня нет ста тысяч, но десять могу дать прямо сейчас. А остальное потом. Не позже, чем через год. Могу дать расписку.

– С чего это вдруг?

– Я должна быть уверена, что выйду замуж.

– А мне казалось, что все это уже решено… никаких сомнений.

– Теперь я могу быть в чем-либо уверена только после того, как это произойдет. Послушай, моя свадьба с Ходдингом состоится только после Тарга Флорио. Я так решила. А почему, не спрашивай. Все это обдумано. Нужна уверенность, дорогой, полная уверенность. Ясно?

– Ясно. Я слушаю. Продолжай.

– Для меня лучше всего было бы, чтобы он проиграл гонку. Именно он. Лично. А не ты. Если ты выиграешь, я ему не буду так нужна, как сейчас. Сейчас он нервничает. А если ты и проиграешь, все равно это не будет для него большим ударом. Неужели не понимаешь? – спросила она тревожным голосом.

– Нет, не совсем, – изумленно ответил он.

– То же самое происходит с детьми. Ты знаешь что-нибудь о детях?

– К сожалению, нет.

– Нужно наизнанку вывернуться, чтобы они тебя слушались. Если ты хочешь, чтобы ребенок сходил на горшок, надо сделать так, чтобы он не отвлекался. А если отвлечется, то это глухой номер.

– Странное сравнение, – сказал он, кашлянув.

– Меня оно не пугает. Поздно уже пугаться. Так оно, пожалуй, и есть.

Почувствовав неловкость, он опустил глаза.

– Знаешь, не надо так говорить, не стоит. Сама по себе ты очень хорошая. Просто все вокруг плохо. Это среда такая.

Сибил откинулась на подушку и уставилась в потолок. Потом сказала тихо и недружелюбно:

– Спасибо. Только из нее я могу и выйти, если захочу.

Он промолчал. Потом встал, накинул на себя халат и подошел к окну. Тонкие прямые волосы упали ему на лоб, и в предвечернем свете у него был твердый профиль римского полководца. Не поворачивая головы, он сказал:

– Тебе важны деньги, а мне – гонки. Странно: Что людей занимает, то и накладывает на них обязательства. А еще удивительнее то, что так мало обязательных людей. Возьми хотя бы сиделок, зевающих у постели больных. Или банковских служащих, полицейских, да всех, кто работает от и до. – Он вздохнул и покачал головой. – Дело в том, что ни у кого из нас нет никакого выбора. Включая меня. Я просто должен выйти из игры.

Он повернулся и посмотрел на нее.

– В самом деле? – удивилась она. Он кивнул и сказал:

– Я тут имел неприятный разговор с господином Нино Ферретти. Говорил он спокойно, как всегда. Но он разъяснил, точнее, указал мне на то, чего я не знал. Его-то лично мне не в чем упрекнуть. Он просто сказал, что Друзья решили поставить на меня в Тарга большие деньги. А потом уточнил, что они не любят разочаровываться. Я уже сказал, что лично он здесь ни при чем. Так или иначе они не в его власти.

Она нахмурилась.

– Какие друзья?

– Здесь их называют Друзья. С большой буквы. А мы называем их мафией.

Сибил вытаращила глаза, а потом улыбнулась.

– Да ладно. Не разыгрывай.

– И не думал. Я правду говорю. Я сам расторгаю наш договор с Ван ден Хорстом. И сегодня же пошлю ему телеграмму. К счастью, я ничего еще не подписывал.

Сибил недоверчиво посмотрела на него.

– Но ведь… это же глупо. Ты меня обманываешь. Не хочешь говорить, не надо. Это твое дело. С меня достаточно и того, что ты не поведешь машину Ходдинга.

– Ты даже не представляешь, как много неожиданностей может возникнуть в такой гонке. Ничего не стоит пролить масло на повороте. Свинья может выскочить на дорогу. И не обязательно именно на этих гонках. Это может случиться и на другом круге соревнований, а можно до них и не дойти. Вот такие дела.

Сибил все еще не могла поверить.

– Ты правда меня не обманываешь?

Он тряхнул головой. И нашел гениальный ход:

– Только подумай, сколько денег ты сбережешь. Это соображение убедило ее.

– Ну, а если машину поведет Ходдинг, с ним ничего не будет? То есть они… им это неважно?

– Абсолютно неважно. Чемпион-то я. Они просто рассчитывают на мою победу. И единственное, что я могу сделать, это оставить гонки лет на пять, пока они не забудут обо мне.

– Так почему ты их не оставляешь?

– Потому что не могу. И потому что мне нравится побеждать.

И после этого они говорили уже о другом. А вскоре она вернулась «домой», в палаццо Консуэлы, отдохнула и собралась на прием.

Вдруг она сообразила, что сидит между двумя оживленными голубыми, которые, найдя друг друга, перестали обращать на нее внимание. Они рассматривали красивые браслеты друг у друга на руках – последний крик моды в этом сезоне.

Сибил встала и пробралась через толпу гостей, обнаружив вскоре Жоржи Песталоцци, который призывно вытянув руки, готовый любого обучить босса-нове, которую он, по его словам, сам изобрел в Сан-Паулу. Чувствуя, что ей будет приятно снова попасть в объятия крупного мужчины, она согласилась стать его ученицей.

Говорить и танцевать под громкую музыку было трудно, но уже по откровенной улыбке Жоржи Сибил поняла, что он был рад встрече. Она улыбнулась в ответ. Это было похоже на встречу старых приятелей, и Сибил стало необычайно хорошо. Она подумала, что когда-нибудь она станет неотъемлемой частью этого круга и перестанет быть все время начеку. А пока что она никак не могла забыть образ черной пантеры, сцены насилия, конверты с деньгами, на которых было написано «последний», захлопывающиеся двери, остывшие камины. Хоть она и жила в мире людей, которые играли с жизнью, как хотели, ей никак не удавалось забыть, что она сама из разряда людей, с которыми играют. К тому же она понимала, что сама вступает в опасную игру. А может, и неизбежную.

– Вы всегда красивы, очень красивы, – сказал Жоржи. – И от вас пышет здоровьем. Просто персик.

Сибил улыбнулась, сверкнув ослепительными зубами.

– Это вы молодец. Ну прямо дерево.

– Персиковое?

– Орех. У нас рос орех во… – она чуть не сказала «дворе», – У нас их много было, когда я была маленькая.

А про себя подумала, что, когда ей будет позволено завести друзей, одним из них будет Жоржи. И она не испортит их дружбу романом. Может, они и переспят, но до романа у них не дойдет.

Вскоре музыка стихла, и Жоржи вытащил из кармана огромный, как парус, платок, частично смял его и аккуратно приложил к верхней губе Сибил. Она стояла спокойно, не двигаясь. Ей понравилось.

– Нет, я не прав, – сказал он. – Вы не просто персик, вы прелесть. Я готов в вас влюбиться. Хотите?

– Пожалуйста, не надо, Жоржи, – попросила она голосом, который походил на тревожную мольбу. Но просьба была искренняя.

– Хорошо. Вы правы. Вы мне нравитесь. Еще потанцуем?

Он вытирал свои мокрые щеки. Сибил забрала платок и вытерла им свое лицо.

– Согласна.

И они снова пустились в танец, который уродливо повторял интимную близость, оставаясь полным абсурдом, подобно тому, как игрушечный крокодил лишь отдаленно напоминает своего живого собрата.

Танцуя, она не сознавала, что делает это хорошо и что таким образом вызывает любовное влечение в десятках окружающих ее мужчин и женщин. Это ощущение было ей знакомо, но с Жоржи получалось особенно интересно. Удовольствие этого крупного бразильца было еще больше от того, что за ними жадно наблюдали другие мужчины. Они жаждали оказаться на его месте, и это уже было не просто удовольствие, а настоящая эйфория. Жоржи так широко улыбался, что Сибил ослепительно улыбнулась в ответ.

Она всегда знала – и с Ходдингом, и раньше, со многими другими, – почему мужчины выставляют ее напоказ. Даже ее бывший муж Фредди – его фамилию она забыла, – любил покрасоваться с ней на Бродвее. А директор киностудии развлекался в ее квартире, приводя с собой не меньше двадцати человек, чтобы они посмотрели не только на нее, но и на то, как старый сатир кувыркается с мускулистой юной нимфой. Также и другие продюсеры, агенты, люди, отвечающие за подбор актеров, многие из которых были импотенты, и почти все, если не все, ненормальные, любили показывать ее на людях. Ее приводили в мужские компании – где часто она бывала единственной женщиной, – предвкушая, как она соколом бросится на добычу.

А с Ходдингом было еще хуже. Хотя она никогда не могла определить это ясно для самой себя, – может быть, потому что это было очень неприятно и оскорбительно, – она чувствовала, что он в курсе ее романов и что ему это льстит. Но он не знал, что она любит Пола. В этом она была уверена. Уверена ли? Знал или не знал? Подумав об этом, она оступилась, а Жоржи рассмеялся и постарался сделать так, чтобы другие не заметили ее оплошность. Во всяком случае, Ходдинг никак не давал понять, что он в курсе ее отношений с Полом, и до сих пор она полагала, что он действительно ничего не знает.

Другое дело Тедди Фрейм. Ходдинг знал, что она станет его любовницей. В этом она не сомневалась. Он как будто сам «толкал нас друг другу в объятия». Какое старомодное выражение пришло ей в голову. Она улыбнулась. Ведь это он побудил ее принять приглашение его матери и отправиться в Венецию. И одобрил мысль, что она полетит с Тедди Фреймом. А ведь он прекрасно понимал, что любая женщина и большинство мужчин сразу признают, что Тедди Фрейм просто неотразим и что устоять перед ним очень трудно. Она вздрогнула. Конечно же, Ходдинг в курсе. А до того были другие мужчины, и о них он тоже знал. Вот насчет Пола… ей стало дурно.

Увидев, как она побледнела, Жоржи быстро сказал:

– Пошли на террасу, там свежий воздух.

К счастью, на террасе никого не было, ее неярко освещали фонари и ущербная луна. Вечеринка еще не набрала обороты, оставаясь в пределах огромного дома. Но становилось все жарче, отдельные молекулы двигались все быстрее, их движение увеличивало жару. Еще немного, и их уже ничем не удержишь, они будут сталкиваться, взрываться, вылетать из домов, с террас, даже из города. Ядро компании останется, вероятно, в доме и на следующий день. Но на следующую ночь образуются побочные вечеринки, и атмосфера там тоже будет накаляться, и они будут распространяться дальше.

Жоржи достал тонкую сигару и чиркнул спичкой о бок гипсовой лошади. Сибил открыла рот от изумления, а потом хохотнула. На лошади сидел стилизованный наездник, а его мужской атрибут указывал прямо на канал.

– Это всего лишь копия, – объяснил Джордж. – А статую поставила перед своим палаццо одна богатая американка, чем привела Венецию в ярость. Я заказал копию, чтобы вызывать в людях то же чувство, но никто не обращает на нее внимания.

Он вздохнул, а Сибил заметила:

– Думаю, что Консуэлу Коул она выводит из себя. А уж Веру-то и подавно. Они были очень расстроены, что вы сняли этот дом.

Он снова вздохнул и выпустил в воздух синюю струйку дыма.

– Печально, печально. Они пыхтят от злости. – Пожал плечами и продолжил: – Но это не важно: у них нет власти. Вот тридцать пять лет назад все было иначе. Мой отец, а он был очень богат, влюбился в мулатку с Мартиники. Дело было в Париже, после войны. Она была очень красива и работала в одном из самых престижных публичных домов. Не будь отец приглашен министром транспорта, его бы просто туда не пустили. Отец закупал вагоны и паровозы для Бразилии, а для министра это означало миллионы и миллионы франков. Так вот, отец и эта девушка полюбили друг друга, и она согласилась оставить заведение и стать его любовницей. Он пользовался большим успехом, у него было много друзей, хоть он и не был аристократом, а всего лишь сыном итальянского иммигранта. Но у него были деньги, было обаяние. И знаешь, что случилось?

Сибил потрясла головой.

– Все от него отвернулись. И это было не самое страшное. В Довиле ему сказали, что свободных номеров нет. В Биаррице и Каннах было то же самое. На Луаре у него был замок с английскими садами, фруктовыми деревьями на шпалерах и подстриженными кустами. Некоторые из них были разбиты сотни лет назад. Привезя туда любовницу на выходные, он обнаружил, что все деревья порублены, безвозвратно испорчены. И поездов ему больше не продавали. Он не мог купить их ни во Франции, ни в Англии, ни в Шотландии, ни в Германии. В конце концов он нашел что-то в Швейцарии, но это было слишком дорого, и они были на электротяге, что не было еще распространено в Бразилии.

Наконец девушка, которая очень его любила, попросила, чтобы он позволил ей быть в заведении несколько раз в неделю. Но у нее уже не было, как это вы говорите, постоянных посетителей. Через три недели она застрелилась. И все это не потому, что она была мулатка – это их не волновало, – и не потому, что он был иностранец, – это бы ему простили. А не простили всего лишь то, что он забрал девушку из заведения, не сказав никому ни слова, ни своему другу министру, ни хозяйке заведения, ни прочим ее клиентам – настоящим аристократам, которые напрасно ждали ее еще два вечера.

Вот это была власть. Ни одного вагона, ни единого. Ну, не считая Швейцарии, конечно.

Он бросил сигару в канал и грустно покачал головой.

– Вот тогда-то еще было высшее общество. Может, глупое, но было. И имело силу. А теперь… теперь только люди и места. Все это еще глупее, но другого ничего нет, – вздохнул он.

Сибил расстроилась, что он такой грустный, и подумала, не следует ли ей утешить его любовью. Он нравился ей, и это могло пойти ему на пользу. А с другой стороны, она чувствовала, что Жоржи относился к мужчинам, которым от этого могло стать только хуже. И она не знала, как ей быть. А если он не поймет, что это знак симпатии, попытка утешить, а подумает что-то еще? И она тоже вздохнула.

На канале пыхтел паром, переполненный туристами, захваченными с вокзала. Они толпились у окон и бортов, впитывая в себя Венецию, как пустыня – влагу. Сибил знала, что большой красивый дом с освещенными окнами привлечет их внимание. Они увидят и ее с Жоржи на террасе. Она была признательна им за то, что они видят такую очаровательную сцену. Она взяла его за руку, намереваясь прижать ее к своей груди, как вдруг раздался страшный рев:

– Ага! Вот ты, старый черт!

Это появился Баббер Кэнфилд с Клоувер Прайс. А за ним высыпала еще дюжина человек. Они еще не были пьяны и держали себя в рамках, ожидая, когда начнется настоящее веселье.

Пока Баббер Кэнфилд наглядно доказывал, что только ему отпущена природой способность заключить хозяина в медвежьи объятия, Клоувер Прайс взяла Сибил под руку.

Сибил была так удивлена произошедшей с ней переменой, что смогла лишь улыбнуться. Обе они виделись в последний раз в Африке, с месяц назад. За это время Клоувер не только стала любовницей Баббера, но и хозяйкой в доме, приобрела манеры и соответствующие туалеты. Сейчас на ней было обтягивающее платье из темно-синего атласа с бантом и оборками на откровенно плоской груди. Такие платья носили жены сенаторов и директоров сталелитейных компаний. Сибил такие наряды привлекали не больше, чем проволока с электричеством вокруг склада.

На шее висело массивное алмазное колье, голову украшала невообразимая прическа, глаза закрывали очки с затемненными стеклами цвета шоколада и ванили.

Сибил перевела дух и спросила слабым голосом:

– Ну, как твой роман?

– Ерунда! – презрительно заявила Клоувер, нагибаясь и поправляя чулок с блестками. – Я нашла себе занятие поинтереснее.

– Ты изменилась, – заметила Сибил. – Какое шикарное платье!

– Баббер сказал, что я могу одеваться в Париже, но я ему ответила: «Можно завернуть вонючий сорняк в красивую обертку, а развернешь и снова увидишь вонючку». Вместо этого я упросила его поделиться со мной акциями.

– Невероятно, – искренне изумилась Сибил. – Ты и говоришь, как Баббер.

Клоувер подняла очки на лоб, ее близорукие, сильно накрашенные глаза блеснули, и она заговорила своим обычным голосом:

– Да, конечно, это несколько неожиданно. А как иначе? Как можно быть утонченной, когда с тобой Баббер? Ведь он, как… как пескодувка.

Она моргнула и нервно улыбнулась. Потом спустила очки на глаза и закончила:

– Баббер говорит, что моя единственная забота – оставаться худой и считать его деньги. Он слабо себе представляет, сколько их у него.

Она подумала и добавила:

– Ему нравятся худые, как я. Вот ведь повезло! – хохотнула она.

Почувствовав, что у нее болят щеки, Сибил поняла, что все это время она стояла с отвалившейся челюстью. Она закрыла рот и пригласила Клоувер сесть. Та немедленно уселась и заговорщически взяла ее за руку.

– Знаешь, теперь у меня есть свои деньги, а Баббер ни в чем мне не отказывает. Он говорит, что я хорошо соображаю в торговле, и он прав. Вчера вечером в Генуе я заработала ему семь миллионов долларов.

– Что?

– Да, да. Он расхаживал по номеру и распевал священные гимны, – это бывает, – а я спустилась вниз за своим журналом… – Она запнулась и покраснела. – Я все еще читаю его, хоть Баббер и считает, что это коммунистическая дрянь. В общем, там я увидела этого милого старикашку и спросила у портье, кто он, а тот ответил, что он крупный нефтедобытчик, который собирается закупать в Западной Германии бурильные установки. Ну, я сразу бросилась на него, уронила все свои газеты и журналы, разговорились, он предложил мне аперитив. В общем, риск – благородное дело, как говорится. И я поднялась к нему в номер. – Она замолчала и серьезно посмотрела на Сибил. – Ты хоть в какой-то степени представляешь, как привлекают мужчин, особенно постарше, худые женщины, а?

Нет, Сибил не представляла.

– Ну, я позволила ему немного возбудиться, а потом твердо сказала: «Только после ужина», и он согласился. На ужин я привела Баббера, и старикашка так смутился, что немедленно купил оборудования на семь миллионов долларов.

– Обалдеть можно! – сказала Сибил, неутешительно сознавая, что ее собственные усилия в таком духе сильно бледнели в сравнении с достижениями Клоувер. – Ты, конечно, получаешь с этого комиссионные? – спросила она, хоть и понимала, что это само собой разумеется.

– Десять процентов. Со всей суммы. Когда имеешь дело с Баббером, все четко и однозначно. Я и в Панаме уже имею вложения. Сейчас подумываю о танкерах, – скромно добавила она.

– Удивительно, как ты нашла время прийти на прием.

Клоувер всплеснула руками.

– Да мне с тобой надо было поговорить. Послушай, ты знаешь кинозвезду Мэгги Корвин?

– Конечно, – ответила Сибил. – Она здесь?

– Я сейчас была в детской, – ответила Клоувер, – и она тоже. И знаешь, с кем она говорила?

– С кем?

– С Консуэлой Коул. Твоей будущей свекровью. Правильно?

– Правильно.

– Ну, так вот, Консуэла Коул говорила, что даст ей денег на картину. Знаешь, для кого?

– Нет, – ответила Сибил с растущим раздражением. – О чем это ты?

– Да для тебя. У тебя будет главная роль. А твоим партнером будет Тико, дружок Мэгги. Ну, что скажешь?

– Чушь, – коротко ответила Сибил, делая движение, чтобы встать.

– Ей-богу, правда. Я не слышала весь разговор, но это я услышала, Мэгги сказала, что подумает.

Сибил была изумлена и напугана. Эта неприятная девица, эта невероятная история. Нет, в это нельзя было поверить. Однако жизненный опыт подсказывал ей, что большие деньги способны творить чудеса, да еще так быстро, как растутгрибы после дождя.

Пока она колебалась, стараясь переварить эту новость, Клоувер продолжила:

– Вот потому-то я к тебе и пришла. Я вдруг поняла, что это прекрасная мысль. Баббер говорит, что деньги надо вкладывать в разные вещи. Вот я и подумала про кино. По-моему, ты красива, как Лиз Тэйлор, только по-своему. Вспомни, что Ховард Хьюз сделал из Джейн Рассел. Ведь до него она была просто актриса с большой грудью.

Сделав над собой большое усилие, Сибил невинно спросила:

– Консуэла Коул предложила Мэгги Корвин деньги, чтобы та сняла фильм со мной и ее дружком в главных ролях, так?

– Так, – радостно согласилась Клоувер. – Только я их опередила. Это подло, но так уж устроена жизнь. Я гарантирую тебе миллион на фильм, а на рекламу – сколько понадобится, чтобы сделать тебя знаменитостью.

– По-твоему, я того стою? – спросила Сибил. – Никто еще не вкладывал такие деньги в мой успех.

– Вложения – это ерунда, – ответила Клоувер. – Важно уметь защитить эти вложения, как говорит Баббер. Мы могли бы привести тебя к успеху. Кроме того, если ты выйдешь замуж за Ходдинга Ван ден Хорста, ты станешь одной из самых богатых женщин Америки. Подозреваю, что многие готовы немало заплатить за то, чтобы увидеть полуодетой самую богатую американку, к тому же новобрачную.

Сибил слабо улыбнулась, не в состоянии более контролировать себя под этим натиском.

– Думаешь, этого достаточно? – спросила она, откидываясь на подушки дивана.

Клоувер пожала плечами.

– И этого, и того, что ты мне нравишься. А Баббер говорит, что просто делать деньги не имеет смысла. Надо еще, чтобы это было интересно.

Сибил долго сидела неподвижно, совершенно отрешенная. Она не заметила даже, как Клоувер отошла от нее к другим гостям. Сторонний человек сказал бы, что она впала в забытье.

Из этого состояния ее вывел Баббер Кэнфилд. Как в тумане, она почувствовала, как он поставил ее на ноги, а потом она наталкивалась на разных людей, пока наконец не столкнулась с высоким человеком мужественного вида, с трудом сообразив, что это Тико. Он протянул ей бокал и улыбнулся. Она осушила его без улыбки. Перед ней возник второй бокал, потом третий. А дальше все поплыло перед глазами.

Остаток вечера она провела как во сне, а в редкие и недолгие минуты просветления она видела все ясно и отчетливо. А так все стало сумбуром, хаосом – мелькание огней, какие-то бессвязные ощущения, то холод, то тепло, запахи, вкусы, шумы. И движение, постоянное движение, беспричинное и бесполезное. Она даже перестала различать, где удовольствие, а где боль.

Сознание вернулось к ней, когда она обнаружила себя на борту корабля рядом с мужчиной в белом мундире. Мужчина с улыбкой протягивал ей какой-то черный предмет. Она с изумлением поняла, что это моряк, что она на корабле, а предмет более всего похож на телефонную трубку. Вот здорово! Она ощутила приятную тяжесть и выпустила трубку из рук. Никаких сомнений – она на борту корабля. И вдруг возник Баббер Кэнфилд, а рядом стоял смущенный моряк в белой форме, которого Баббер называл «адмирал». Из кармана мундира торчала авторучка, и ей очень хотелось ее рассмотреть. Она просто была уверена, что ручка синего цвета. Потом Баббер приложил трубку к ее уху.

Она услышала чей-то голос. Наверно, брат. Но который?

– Стэнли! – сказала она.

И тут она узнала голос Пола, который через семь тысяч миль донес до нее раздражение, недоумение и любовную тоску.

– Я спрашиваю, как тебя на эсминец занесло? Отвечай, ради бога. Послушай, я не Стэнли, я – Пол. Алло?

Теперь все было ясно. Она отодвинула в сторонку Баббера с «адмиралом» и прислонилась к стенке.

– Кажется, кто-то решил устроить прием на корабле, – просто ответила она. – Здесь много народа. А как ты?

– Отвратно. Я люблю тебя. Пол, а не Стэнли.

– Я поняла, что это ты, – сказала она. И тихо добавила: – Люблю тебя. Это невозможно.

Наступило продолжительное молчание. Потом они одновременно сказали «алло?» И оба смутились. Наконец он сказал:

– Слушай, возвращайся домой.

– Ну, что ты говоришь?

Выдержав паузу, она сказала твердо и ясно:

– Ты мой единственный. И ты должен быть сильным за нас двоих. А ты не хочешь. Ну, и черт с ним.

– Я буду сильным.

– Что?

– Я сказал, буду. Возвращайся, и я все объясню.

– Ты считаешь, что я пьяна.

– Конечно, пьяна. Я утверждаю это. Утверждаю, понимаешь?

– Понимаю, – ответила она. Ей стало страшно. – Ходдинг говорил с Тедди Фреймом?

– Еще нет, – ответил Пол. – Телеграмма у меня. Пытаюсь с ним связаться.

– Как он? Как Ходдинг?

– Не знаю. Думаю, нормально. Мне все равно. Слушай, ты сойдешь с этого проклятого корабля? Бога ради, возвращайся домой!

– У меня кой-какие дела, – упрямо сказала она.

– Я знаю.

Она долго молчала, стараясь не расплакаться. А потом сказала:

– Все. Вешаю трубку.

– Ладно, – ответил он. – Ладно.

А потом она очнулась в гондоле. Она чувствовала, что глаза у нее распухли. Значит, перед этим она плакала. В горле пересохло, оно болело. Она попыталась вспомнить, что привело ее в это жалкое состояние, и не смогла. И тут она увидела корабль, освещенный прожекторами. «Боже мой! – подумала она. – И в самом деле эсминец». Увешанный флагами, корабль выглядел очень празднично. А рядом с ним она увидела моторную лодку и гондолы с китайскими фонариками и музыкой. И сама она сидела в гондоле под тентом, на мягких и очень удобных подушках, хоть они и отдавали слегка плесенью. Какой покой! Под слабый плеск воды она снова закрыла глаза. И лениво прошептала:

– Как здорово, такой красивый корабль. А как же мы туда попали?

Ответа не последовало, да она и сама не была уверена, что рассчитывала его услышать. Зато совершенно неожиданно она почувствовала, как что-то теплое и влажное прильнуло к ее левому соску. Оказалось, что это Тико.

– Что за… Что это такое? – закричала она гневным голосом, и звонкий этот голос распространился вокруг.

А он еще плотнее приник к ней. Тогда она шлепнула его по уху, да так сильно, что звук этот разбежался по водной глади и спугнул голубей, ночевавших на площади святого Марка.

– Ах ты дрянь! – заорал он.

– Я тебе покажу дрянь, грязный распутник!

Она настолько разъярилась, что перешла на язык двенадцатилетней девочки. Слово «распутник» употребляла ее мать, в частности по отношению к дяде Казимиру.

Схватившись за голову и воя от боли, Тико вскочил на ноги и немедленно запутался в тяжелом бархатном балдахине. Не растерявшись, Сибил с силой ударила его ногой в живот. Он упал плашмя на передние сиденья.

– Вперед! – закричала Сибил.

Она чудом обнаружила свою сумочку, в которой был золотой портсигар, пудра, зажигалка и губная помада. Обрадовавшись, она бросилась на него и ударила его сумкой по голове.

– Ай! – взвыл Тико.

– Распутник! – завопила она.

Она была полураздета, и от этого сцена, как она понимала, выглядела еще смешней. Он схватил ее. Она ударила его в бровь. Гондольер передвинулся поближе. Он был готов увидеть полураздетую женщину у себя в лодке, но не подозревал, что она окажется такой красивой. Присев на корточки и взяв себя за подбородок, он погрузился в созерцание ее красоты. И не заметил, что слишком сместился в сторону.

Вдруг вода хлынула в лодку, а они скатились в воду. Ошеломленные, они держались за края перевернувшейся гондолы и молчали. Потом Тико начал стонать, а гондольер выругался, вспомнив, что оставил в лодке бутерброд. А Сибил не придумала ничего лучше, как набрать в рот воды и выпустить ее через лодку на Тико. Через полчаса появилась береговая полиция и выловила их из воды.

На полицейском катере приехал Баббер Кэнфилд, а с ним старый одноглазый негр в ливрее дворецкого. За спиной у него был короб со стаканами и четырьмя бутылками виски. Сибил попыталась снова влезть в платье, но оно было такое тонкое и так намокло, что справиться с ним было уже невозможно.

– А лифчик где? – участливо спросил Баббер.

– Он снял! – сказала Сибил, показывая на Тико, который отодвинулся от нее, насколько позволяла узкая кабина.

– Я бы ему этого не спустил, – сказал Баббер, снимая с себя огромную куртку, похожую на палатку. – Черт бы побрал эту семейку, все они ненормальные.

Завернув ее в куртку, он влил в нее полстакана виски, и Сибил снова стала забываться.

Последнее, что она запомнила, это толпу изумленных полицейских вокруг цветного дворецкого, который подбрасывал вверх стаканы, а Баббер разносил их один за другим из своего сорок пятого калибра с перламутровой ручкой.

– Давай! – кричал Баббер. – БАХ! – Давай! – БАХ! Несмотря на грохот, она уснула.

Проснувшись, она увидела перед собой овечьи глаза или что-то в этом духе. Она не очень поняла. Она снова закрыла глаза в надежде, что овца уйдет, но что-то ее смущало в этом овечьем взгляде, и она взглянула еще раз. Какое облегчение! Овец было много, и все безобидные, потому что они паслись на большом гобелене. Там был еще полуодетый юноша, который играл на чем-то вроде флейты для совершенно раздетой женщины, которая как будто спала, хотя вокруг ее крупного розового тела резвились упитанные карапузы числом двенадцать или более того. Мысленно обращаясь к спящей женщине, она сказала:

– Лентяйка ты, плохая мать.

– Так получилось. Я не хотела ребенка. Мне вообще не следовало его заводить!

Крайне удивленная, Сибил резко приподнялась. Она лежала в плетеном шезлонге, а рядом с ней сидела Консуэла Коул. Судя по ее расстроенному лицу, она все слышала.

– Я не хотела… – сказала Сибил. – Я только…

– Ничего, дорогая, ничего, – ответила Консуэла, решив быть снисходительной. – Тебе лучше?

Сибил что-то невнятно пробормотала. Сознание вернулось к ней так неожиданно, что она никак не могла понять, что к чему. Привстав, она увидела, что на ней мужской свитер, на несколько размеров больше, чем ей требовалось, и ужасно колкий. Меховая накидка закрывала ей ноги, а под накидкой она была голая.

Все это – то, что она была голая, бог знает сколько времени без сознания, и что рядом сидела Консуэла – ужаснуло ее.

– Кто… – спросила она Консуэлу, – как я сюда попала?

Та не сразу ответила. Отвернувшись от Сибил, она наблюдала за мужчиной, который разрисовывал женщину. То есть буквально накладывал краски на ее белое тело, покрытое гусиной кожей – Сибил точно увидела гусиную кожу, хотя и на расстоянии футов в пятнадцать.

– Это мы тебя принесли, дорогая, – ответила Консуэла, не поворачивая головы, – так что не волнуйся. Никто не воспользовался твоей беспомощностью.

Она сказала это с таким очевидным презрением, что Сибил даже стало не по себе.

Сибил уставилась на разрисовываемую девушку, которая совершенно не реагировала на холодную кисть и лежала спокойно, с отрешенным лицом.

Тут Сибил поняла, что это Анетта Фрай и что она тоже в наркотическом состоянии – она не могла двинуть ни рукой, ни ногой, и даже дыхание у нее было ровное и замедленное.

С трудом оторвав глаза от девушки, Сибил почувствовала, что в комнате стоит тяжелый сладковатый дух жженого опиума. На полу и диванах валялись раздетые люди, почти все совершенно неподвижные. Кого-то из них она узнала. Из клубка трех тел – это были Вера, Тико и еще кто-то, – поднялась рука, опустилась, и громко прозвучал голос Мэгги Корвин:

– Дорогой… – А дальше было непонятно.

Сибил прогнулась, потянула свитер вниз и стала молиться:

– Аве Мария, благодатная…

– Перестань, сделай одолжение, – раздраженно сказала Консуэла, резко повернувшись к ней, и снова вернулась к созерцанию художника за работой.

– Что здесь происходит, черт возьми… – закричала было Сибил, но Консуэла так на нее шикнула, что она закрыла рот. А потом сказала шепотом:

– Не знаю, как вы, а я намерена немедленно уйти.

– Не смеши! – отрывисто ответила Консуэла. – Какая невоспитанность! А выйти отсюда нельзя. Андрэ запер двери, а слуги спят. Все ключи у него.

– Невоспитанность! – поразилась Сибил. – Невоспитанность! – приглушенно вскрикнула она.

– Я тебя охраняла, – сказала Консуэла, – а ты мне платишь такой неблагодарностью. По-твоему, я – плохая мать, но ведь по отношению к тебе я очень хорошая свекровь.

Она помолчала и добавила:

– Все злы на меня за то, что я тебя сюда привела. Ты вела себя так отвратительно… Но я настояла на том, чтобы исполнить свой долг… По отношению к сыну.

– За-за-зачем? – выдохнула Сибил.

– Что зачем?

– За-за-зачем в-вы п-п-принесли меня с-сюда?

– Затем, что Баббер Кэнфилд решил захватить всех в Кортину на самолете, вот зачем. Если они не разобьются в горах, то все равно замерзнут до смерти. А мне не хочется, чтобы ты вернулась к Ходдингу с воспалением легких.

– А, – сказала Сибил.

Снова растянувшись в шезлонге, уставила взгляд на Консуэлу, которая не обращала на нее внимания. Наконец, умеряя дрожь в голосе, она тихо сказала:

– Спасибо, Консуэла. Я тронута.

Не оборачиваясь, Консуэла погладила ее по ноге. Сибил стоило большого труда лежать спокойно, хотя Консуэла продолжала с отсутствующим видом поглаживать ее ногу под накидкой. Ей не хотелось обижать Консуэлу.

– Консуэла… – сказала Сибил.

– Да, дорогая.

Консуэла с улыбкой развернулась к ней, и рука ее поползла вверх, не оставляя никаких сомнений относительно ее намерений. Глаза у нее заблестели, а улыбка красила, молодила ее. Теплое чувство к ней захлестнуло Сибил, это было ново и неожиданно. А потом, почувствовав, что помимо своей воли отвечает на ласки Консуэлы, она громко разрыдалась.

– Пожалуйста, – попросила она прерывающимся голосом, – мне надо выбраться отсюда. Пожалуйста.

Консуэла замерла и отодвинулась.

– Я же сказала, что нас закрыл Андрэ.

– Где он?

– Там, – сказала Консуэла, показав на стол, установленный на козлах за мольбертом.

И Сибил увидела, что там действительно были не только кисти и краски, а еще что-то. Там лежал Андрэ Готтесман, голый, если не считать полотенца на бедрах, которое служило художнику палитрой.

Собравшись с духом и не обращая внимания на то, что грязные слезы текут у нее по щекам, Сибил встала, подошла к столу и склонилась над Готтесманом.

– Пожалуйста, объясните, как мне отсюда выбраться. Мне надо домой.

Тот с трудом открыл ничего не видящие глаза. Это было так страшно, что Сибил решила про себя: «Ну, все. Сейчас прибьет».

И тут же поняла, что это не взгляд убийцы, а просто человека, который не может понять, где он. Он промычал нечто извинительным тоном, произнес «очень приятно» и опустил ей на ладонь тяжелый медный ключ.

Не обращая на нее ни малейшего внимания, художник продолжал рисовать овощи – флорентийская школа – на ягодицах Анетты Фрай. Конечно, это был не самый подходящий холст, да и недостаточно натянутый, и работа требовала полного сосредоточения.

Передвигаясь на носках, натягивая свитер на бедра, Сибил осторожно передвигалась меж поверженных тел. Вдруг кто-то схватил ее за лодыжку, и Сибил похолодела.

Тут она услышала голос Мэгги Корвин:

– Потом поговорим, крошка, будем кино снимать. Ты довольна?

Сибил попыталась освободиться и чуть не упала, когда Мэгги отпустила ее.

Вскоре она спускалась по неосвещенной лестнице, переступая босыми ногами по холодным сырым ступеням. А потом она с удивлением обнаружила себя на булыжной мостовой и припустила бегом. Отблеск зари ложился на камни, в воздухе стоял туман. Она подумала, что день обещает быть теплым, и вдруг увидела, что сейчас столкнется с каким-то мужчиной. Как только она убедилась, что это был полицейский, она старательно произнесла:

– Американа, палаццо Коул.

И в последний раз за эту ночь она стоически погрузилась в бессознательное состояние, которое было неотвратимо, как смерть.

Она проснулась в пять пополудни. Служанка сказала ей, что регата уже закончилась. Это было очень красиво, там были лодки всех размеров, разыгрывались призы на гондолах, парных двойках, каноэ и все такое прочее. Ярко светило солнце, а кардинал освятил всю регату. Служанка попыталась объяснить все это Сибил на своем неуверенном английском, но та была слишком расстроена, чтобы следить за рассказом. Она поняла только, что регата закончилась и что у нее уже не было причин оставаться в Венеции.

Приняв ванну, она сразу позвонила Ходдингу и сказала, что возвращается домой. А потом попробовала попрощаться с Консуэлой, смутно понимая, что это надо сделать. Она совершенно не представляла, что ей скажет.

К счастью, Вера в пеньюаре перехватила ее у дверей Консуэлы, как взъерошенный цербер. Она объяснила, что Консуэла вернулась домой несколько часов назад и сейчас была в кислородной маске. Брови Сибил поползли вверх, и Вера успокоила ее. Ничего, мол, страшного. Консуэла часто проводила день после вечеринки в кислородной маске.

Сибил промямлила что-то насчет того, что спешит на самолет, и попыталась уйти, но Вера, похоже, настроилась на разговор. Она взяла Сибил под руку и увязалась с ней.

– Надеюсь, – спросила она, – вас не очень удивило то, что вы увидели ночью?

– Удивило? – переспросила Сибил. – Ведь я даже не помню, что было… почти ничего не помню.

Это была ложь, и губы у нее дрогнули. Вера сделала вид, что ничего не заметила.

– Впрочем, все было вполне невинно. Нет, невинно – это не совсем точно. Скажем, это не было порочно. Ведь никто никому не повредил больше, чем обычно вредит самому себе.

Сибил начала снимать одежду с вешалок, чтобы горничная запаковала чемоданы. Пожав плечами, она сказала:

– Мне все это показалось ненормальным. Сумасшествие какое-то. Господи! Ну зачем же кожу разрисовывать?

Вера слабо улыбнулась. Казалось, она думает о чем-то другом. Наконец она сказала:

– Может, это покажется вам странным, но, будь у меня дочь, я бы хотела, чтобы она была похожей на вас. Невинная, наивная, живущая в развратной среде и совершенно не развращающаяся.

– Разве я такая? – искренне удивилась Сибил.

Вера кивнула и добавила:

– Я хотела сказать вам, что о будущем вам нечего беспокоиться. Вы станете членом этого общества и, возможно, вас это пугает. Так вот, не пугайтесь. Дело в том, что, как бы мы ни лезли из кожи вон, мы теперь очень ограничены. Почти не осталось пороков, которые мы могли бы себе позволить. Вы видели практически все.

– Это я преодолею, – коротко сказала Сибил.

– Да, конечно. И все же я решила ободрить вас. Она хохотнула и продолжила:

– Нам даже нельзя уже быть сумасшедшими. Знаете, мой дед был сумасшедший, на все сто процентов. Он людей убивал. А сейчас это уже не позволяется. Полицию уже не подкупишь так, как раньше. Им всем теперь слишком хорошо платят. А газеты… раньше о них не надо было думать. Мы ими владели. Теперь мы стали ручными. Обеднели и стали ручными.

Сибил посмотрела на Веру, тонкую, смуглую, постаревшую, со множеством мелких морщин. Но у нее были живые черные глаза. Сибил нравилась эта женщина, остроумная, по-своему честная.

– Нет, меня не очень шокировало то, что было, – сказала Сибил. – Только мне не понравилось поведение Консуэлы. Это было слишком… и без этого хватало впечатлений.

Вера улыбнулась и медленно сказала:

– Консуэла просто ребенок.

Она махнула рукой – мол, хватит об этом – и, помолчав, вернулась к тому, что ее занимало.

– Нет, нет, нет, это еще не все. Мы ручные не только потому, что должны быть ручными из-за прессы, полиции или общественного мнения. На то есть еще одна причина: мир настолько свихнулся, что стало просто неинтересно валять дурака.

Она сказала это с видом человека, предлагающего другому поразмыслить над чем-то. И Сибил действительно долго думала об этом, когда одна летела домой в самолете.

Глава 8

Сибил была так счастлива вновь оказаться в Лос-Анджелесе, что стала относиться к Ходдингу почти с искренней теплотой. Первые двенадцать часов, проведенные в Бел Эр, в доме Ходдинга, это чувство признательности и доверия наполняло ее спокойствием, и ощущение потери, вызванное отсутствием Пола, было не таким острым. Но позднее она опять начала беспокоиться.

На следующее утро Сибил встала и в одной тонкой шелковой пижаме выбежала на террасу. Она сидела, слегка дрожа от холода, и предавалась грустным мыслям. Ходдинг в это время уже находился внизу, в комнате, где он занимался то ли йогой, то ли дзен-буддизмом, – она не помнила, что именно увлекало его в настоящий момент.

Конечно, рассуждала она, она не имеет ничего против того, чтобы заниматься с ним любовью. Но непонятно, почему она должна делать это постоянно.

Ходдинг как-то уже объяснял ей, как устроено матриархальное общество, много рассказывал о Лилит, меланезийских женщинах и прочих вещах. Глупо было бы ожидать, что женщина смирится с ролью покорного, запуганного существа, находящегося в полной власти мужчины. Как и любое рабство, такие отношения не могут считаться нормальными.

«Все это очень хорошо», – думала Сибил. Поначалу ей действительно доставляло огромное удовольствие играть главенствующую роль. Ее энергии, которую в прошлом приходилось сдерживать, теперь можно было дать полную волю. Очень хорошо! Если не считать того, что со временем она начинала испытывать разочарование и неудовлетворенность.

– В конце концов, – не раз говорила она Холдингу, – меня воспитывали в духе консерватизма и старомодных традиций.

Этим утром несправедливость ощущалась особенно остро. «Боже мой! – твердила она себе. – Он не видел меня две недели!» Прекрасно осознавая всю свою непоследовательность, Сибил тем не менее считала, что Ходдинг должен узнать о Тедди Фрейме и быть благодарен ей за то, что она оставила Тедди и вернулась сюда. Но нет! Хоть раз он предложил ей что-либо стоящее взамен? Ходдинг оставался верен себе. «Избалованный эгоист», – с горечью подумала она.

И без особого труда Сибил перенесла свое раздражение на Пола. Почему он уехал в Нассау? Почему не предупредил ее? Разве он не мог задержаться еще на один день? От злости ее дыхание участилось, и внезапно нахлынувшее желание очутиться в объятиях Пола оказалось таким сильным, что рот ее непроизвольно приоткрылся.

Неожиданно она почувствовала на своих плечах ладони Ходдинга. Машинально она погладила его по руке и так же машинально улыбнулась.

– Я рад, что ты вернулась, – сказала он. – Так уж вышло, что мне плохо, когда тебя нет рядом. Теперь я в твоей власти. – Он вздохнул и улыбнулся.

Сибил возразила:

– Это я – одна из тех, кто находится в твоей власти.

– Нет ничего страшного в такой зависимости, пока отношения взаимны и глубоки, – ответил Ходдинг.

– Только когда я с тобой, я знаю, кто я, – сказала она. – Благодаря тебе я ощущаю себя личностью.

Так продолжалось еще некоторое время. Это стало уже традицией, сотни раз они повторяли одни и те же слова. Когда ритуальный обряд был закончен, Ходдинг вытянулся в стоявшем рядом с ней шезлонге и сменил тему.

– Так как Фрейм воспринял все это? – спросил он. – Ты говорила с ним?

– Конечно, – ответила Сибил, – но ты же сам знаешь, каково разговаривать с англичанами. Никогда не догадаешься, о чем они думают. Так или иначе, я не собиралась переходить с ним на личности. Но мне кажется, он был честен по отношению к тебе. Думаю, они действительно решили убрать его.

– Убрать! – Ходдинг снисходительно рассмеялся.

– А что тут такого? – фыркнула Сибил. – А, так говорят гангстеры, да? – Она зло посмотрела в его сторону.

Ходдинг поднял голову и бросил на нее удивленный взгляд. Затем он снова откинулся в шезлонге.

– Мне бы хотелось, чтобы он по-прежнему водил мои машины, – сказал Ходдинг. – Возможно, кое-что я смогу сделать.

– Что, например?

– Деймон Роум устраивает вечеринку для Фредди Даймонда в клубе «Джошуа Три» завтра вечером в Вегасе. Может быть, я сумею заключить сделку с Пардо.

– С кем?

– С Анджело Пардо – ты знаешь его.

Сибил напрягла свою память и наконец вспомнила.

– Это тот коренастый невысокий парень, попавший в сети Карлотты Милош? Он, кажется, занимается оптовой продажей металлоизделий?

– Содовой шипучкой, – ответил Ходдинг. – Он глава компании «Френдз».

Пол вступил во внезапно надвинувшуюся тень своего отеля размашистым шагом, питая слабую надежду, что в отеле будет на чем сорвать свою злость. Но в холле никого не оказалось, кроме храпевшего на скамейке посыльного и портье, дремавшего на стуле за конторкой. Обозлиться было не на кого.

Портье машинально потянулся за ключами от комнаты Пола, но, увидев его лицо, сразу же проснулся.

– Неудача? – спросил портье невозмутимым, сдержанным тоном.

– Да, серьезная, – ответил Пол. Он был благодарен портье за участие. Злость прошла, осталась только усталость. – Упало давление масла. Закончились гонки. Три круга… – он поднял вверх три пальца, которые слегка дрожали.

– Жаль, – произнес портье. Даже в эту убийственную жару на нем был тугой воротничок и то, что, по предположению Пола, являлось форменным галстуком. – Надеюсь, никто не пострадал?

Пол покачал головой.

– Никто.

Он направился к лестнице: не было смысла будить посыльного, чтобы ехать на лифте. До него донесся голос портье: – Хорошо, что гонка была не очень важной.

Пол не ответил. Он поднялся по лестнице, прошел через безмолвный коридор с раздвижными дверями и вошел в свой номер. Слава Богу, что горничная не забыла закрыть жалюзи. Благодаря лениво вращавшемуся над головой вентилятору пребывание в комнате было терпимым. Пол опустился на кровать и решил, что все-таки не будет убивать Фернандеса.

В общем-то не стоит особенно винить этого парня, Фернандеса. Он страстно хотел победить и очень нервничал. «Ты бы тоже захотел прийти первым в двадцать три», – подумал про себя Пол. И несмотря на то, что эта гонка, как сказал портье, не была важной, Фернандес безумно желал победить – победить в своей первой гонке за пределами Штатов, впервые попробовать вкус настоящей романтики. Эмилио Фернандес, гонщик. Двадцать три. Поэтому он и сорвался со старта, ведя машину как маньяк, вырвавшись вперед – сначала на сто ярдов, затем на четверть круга, несясь с сумасшедшей скоростью. Один, два, три раза он оставил без внимания сигналы Пола с заправочно-ремонтного пункта. Он сверкал улыбкой, приклеившейся к его лицу, и плевал свысока на немногочисленную кучку зрителей, смеявшихся вместе с ним и в то же время над ним. Они знали, что это не сможет долго продолжаться при сорокаградусной жаре. И они были правы. Через полторы мили, на втором круге, улыбка сползла с лица Фернандеса, как этикетка с мокрой бутылки. Стрелка указателя давления масла упала почти до нуля.

Мол вздохнул. В конечном итоге именно это они и хотели обнаружить. Главной целью приезда в Нассау в это время было опробовать машины в настоящей гонке – пусть и не очень важной – при сильной, не по сезону, жаре. И то, что другие гонщики, как и Фернандес, были зелеными, а машины – не первого класса, не имело значения.

Пол знал или думал, что знает, в чем кроется причина беспокойства и как с ней справиться. Фактически, если бы Фернандес не гнал машину с такой идиотской скоростью, дефект мог бы и не проявиться. В любом случае, сейчас ничего не остается делать, как возвращаться домой. С поломанной машиной, наказанным водителем, обгоревшей и похмельной командой.

Он зевнул. Наверное, будет вечеринка, когда с гонок вернутся остальные участники, шумная вечеринка с разбитыми стаканами, истошными воплями и, конечно, с дракой. И, вероятно, придет жена британского консула или вице-губернатора – он не мог вспомнить точно, – которая танцевала с ним перед званым обедом прошлым вечером. Дайана, Дейдр, Дебора? Этого он тоже не помнил. Зато на память пришло, как она попросила его, легко, словно речь шла о передаче посылки в Штаты:

– Не мог бы ты увести меня куда-нибудь? Он вернется через час. У него слабые легкие.

Под «ним» подразумевался муж, который, помимо слабых легких, имел очень слабую власть над женой.

– С удовольствием бы, – ответил Пол, – но я всю ночь должен провести возле капризной гоночной машины.

В ее глазах стали появляться раздражение и неприязнь. Он добавил: – В какой-то мере я отвечаю за жизнь этих людей.

Ее глаза сразу же простили его. Поскольку она серьезно относилась к сексу, то не могла с легкостью говорить о смерти.

Пол задремал. Где-то внизу, в холле, хлопнула дверь. Люди начали возвращаться с трассы. Вдруг он почувствовал знакомый запах хороших французских духов и очнулся. Дверь его комнаты открылась. Вошла жена консула.

– Привет, – сказал Пол, по-прежнему не имея понятия, как ее зовут.

Женщина была в набивном шифоновом платье с меховым боа, которое она тут же бросила на стул, словно желая поскорее избавиться от униформы правящего класса. Туда же отправились и серьги. Скинув туфли, она спросила:

– Есть здесь что-нибудь выпить?

Пол указал на бутылку, стоящую на столе.

– Прекрасно, – сказала она, направляясь к столу и щедро наливая себе. Она протянула бокал в его сторону. Пол отрицательно покачал головой. Женщина вернулась и села к нему на кровать.

– Я видела, как ты ушел, и сказала своим, что должна забрать детей. Теперь у меня есть два часа. И я всегда могу позвонить Иену и сослаться на пробки. О, боже, как жарко! Извини меня, я сниму этот чертов пояс.

Она встала и изящным движением извлекла из-под платья маленькую эластичную ленту, чулки соскользнули по ее ногам.

– Ты в таком жутком настроении из-за машины? Я тебя утомляю?

– Только самым приятным образом, – улыбаясь произнес Пол. Он встал с кровати и поднял ее платье до бедер. – Оно снимается через верх или низ?

– Через верх. Подожди, сейчас расстегну.

Спустя некоторое время они спокойно лежали, захваченные внезапно подкравшейся темнотой субтропиков, прислушиваясь к нарастающему в отеле шуму. Люди возвращались с гонок, и нетрудно было понять, кто победил. Громкие тенора техасцев легко проникали сквозь толстые стены.

Она взяла со столика часы, посмотрела на них и вздохнула.

– Боюсь, что мне действительно пора.

– Очень хорошо, что ты пришла, – сказал Пол. – Кроме шуток, я чувствовал себя мерзко.

– Я так и думала. Хотя нет нужды говорить, что я здесь не только поэтому. – И потом добавила: – Мне нравятся американцы. Но ты не похож на большинство из них. По крайней мере ни на одного из тех, кого я знаю.

Она вся задрожала, когда Пол погладил ее.

– Да? На кого же я похож?

– Милый, продолжай. Пожалуйста, не останавливайся.

Он ласкал ее до тех пор, пока она, наконец, не прошептала с облегчением:

– Я погибла, совсем, совсем погибла.

– Ты говоришь, что я не похож на большинство американцев, но не сказала почему.

– Разве? – ее голос был сонным и мягким. – Думаю, вот почему. Я должна была уйти несколько часов назад. Меня ждет страшный скандал.

Она приподнялась на локте и, взглянув на Пола, опять откинулась на подушки.

– Тебе следовало выгнать меня. Выкинуть отсюда.

– Нет, до тех пор, пока не ответишь мне, – сказал он.

Она улыбнулась.

– Ты очень много знаешь. Ты тактичен. Ты довольно долго жил за границей. Не в смысле «слишком долго», а просто ты стал другим, ну, потерял, что ли, свое национальное простодушие. Могу я спросить тебя кое о чем?

– Спросить можешь, хотя я могу и не ответить.

– Ты, случайно, не еврей?

– Сначала скажи мне, что ты думаешь о евреях.

– Я не знаю точно, но, честно говоря, я не испытываю к ним особой симпатии. Так меня воспитали. И ничего тут не поделаешь.

– А сейчас? – спросил Пол. Она пожала плечами.

– Правда, не знаю. Я знакома с несколькими евреями, прекрасные, полные жизни люди. Но трудно забыть все, чему тебя учили в молодости. Можно смеяться над этим или стыдиться этого. Можно противиться. Но нельзя совсем забыть. Я несу вздор?

– Не знаю, – мрачно отозвался Пол.

– Ты не ответил. Ты…

– Еврей ли я?

– Да.

– Нет.

Пол положил руку ей на грудь и начал гладить коралловый сосок, устыдившись своих слов перед его обезоруживающей невинностью и зная, что эту ложь он произнес в последний раз.

Позже, после обеда, он сидел с ней и ее мужем Иеном за отдельным столиком и медленно потягивал вино, в то время как вечеринка в другом конце зала набирала обороты. Оказалось, что ее зовут Делия, – теперь он никогда не забудет ее имени. Она с поразительным проворством позвонила своему мужу, – свежая после душа, лишь с полотенцем, наброшенным на плечи, – и выдала ему нагромождения хитро сплетенной лжи. Тут же, на ходу, было придумано приглашение на обед от Пола. Обед закончился, и они сидели, трое симпатичных благовоспитанных людей, обмениваясь пошлыми, откровенными анекдотами, ставшими неотъемлемой частью цивилизованного общения. Время от времени они понимающе поглядывали на кривлянье в другой стороне зала, и иллюзия, взаимный гипноз, оказались такими реальными, что Пол быстро забыл обстоятельства появления багрового кровоподтека на шее Делии – он просто через некоторое время перестал для него существовать. А для Иена, он был уверен в этом, синяк не существовал и раньше. Он находил Иена обманчиво мягким парнем, в характере которого едва угадывалась закаленная сталь – пружина старых часов или жесткая проволока, – которая поранит вас, если вы сожмете ее слишком сильно.

И вдруг молодой Фернандес с его каштановыми кудрями, позолоченными солнцем (и, как подозревал Пол, подкрашенными) тонкий и гибкий, как бамбуковая поросль, представил им огромную светловолосую глыбу – девушку, которая выглядела так, как будто сошла с опоры моста.

– Я хочу познакомить вас с Джоанной-Мэй Детвейлер, – начал Фернандес, но продолжить не сумел.

– Сзади! – заорал Пол, не успевая сделать что-либо, а лишь для того, чтобы как-то предупредить Фернандеса, глупо вытаращившего глаза, когда стул разбился об его голову.

К счастью, это был видавший виды стул с плетеным камышовым сиденьем, поэтому, когда Фернандес упал, Пол заметил, что, несмотря на удар и стул на плечах, взгляд его был осмысленным. Пол вскочил на ноги и ухватил техасца за грудки, но тот с размаху ударил его в лоб. Пол тут же упал и так и остался бы лежать под столом, где было хорошо и спокойно, если бы техасец не прорычал:

– Достали вы меня! Я отучу вас всех от ваших рокерских повадок. Катитесь отсюда к своим итальянским бабам.

Пол ударил техасца сбоку ногой по колену. Этого было достаточно. Парень зашатался и замахал руками, пытаясь сохранить равновесие. Выкарабкавшись из-под стола, Пол увидел перед собой огромный, как пороховой бочонок, незащищенный живот и изо всех сил влепил по нему. Техасец согнулся. Не думая о том, что может повредить руку об острый подбородок, Пол врезал снизу в челюсть и удовлетворенно хмыкнул, услышав, как хрустнула кость.

Не успел первый техасец опуститься на пол, как внезапно рядом появились другие. Краем глаза Пол заметил, как Делия и ее муж исчезают в двери, ведущей на террасу. Хорошо. Им будет что весело вспоминать через несколько лет. Фернандес уже освободился от стула, встал на ноги и со свистом метал тяжелые тарелки в нападавших, а те окатили его содовой водой из сифонов, а затем пустили в ход и сами сифоны.

Крупный детина схватил Пола за руку, к счастью, у плеча. Пол ударил его, голова противника мотнулась назад, но и рука онемела. К ним бросился коротышка и, пока Пол выбирал, лягнуть ногой коротышку или сцепиться с высоким, чертов недомерок ударил его коленом в пах, и он стал падать. Детина было замахнулся, но затем передумал и ухватил Пола за горло. Пол вонзил зубы в его руку со всей силой, какую только могли выдержать челюсти. Рот заполнил вкус соли и табака.

Послышались свистки полицейских, пыл дерущихся охладел, и каждый почувствовал себя неуютно, словно в ознобе, как если бы пришла зима.

Украдкой Пол выплюнул лоскут кожи с большого пальца техасца. Тот убрал руки с его горла, Пол повернулся и увидел Фернандеса, верхом восседавшего на ком-то: он методично поднимал за волосы голову противника и давал ей свободно опускаться на пол. «Хороший парень, этот Фернандес, – подумал Пол, улыбаясь, – и всего-то ему двадцать три». После чего сполз на пол лицом вниз.

На следующий день в самолете до Лос-Анджелеса Пол сидел позади Фернандеса и всю дорогу молчал. Полицейские оказались очень сговорчивыми ребятами и никого не арестовали. Служащие отеля тоже не стали шуметь, а просто выставили счет. Протрезвевшие к этому времени и сконфуженные техасцы повели себя честно, уплатив безо всякого свою долю и даже предложив Фернандесу вставить ему новый зуб. Фернандес высокомерно отказался, хотя позднее, когда они остались одни, горько плакал о потере. И сейчас он сидел, отвернувшись к окну с носовым платком в руке, прикрывая рот, а Пол мог видеть его все еще опухшие и полные слез глаза. Пол похлопал его по ноге. Фернандесу будет нелегко пережить потерю одного из его прекрасных зубов.

– Послушай, Пако, забудь об этом. Когда мы приедем домой, я позвоню своему дантисту. Босс заплатит.

Фернандес невнятно пробормотал самое грязное, какое только смог вспомнить, испанское ругательство и надолго умолк.

Пол улыбнулся и закрыл глаза. Да, подобное выражение, высказанное вслух, может успокоить душу мужчины.

– Скази-ка мне, – вдруг спросил Фернандес. Понимать его было труднее, чем обычно, так как слова с присвистом проходили через дырку от выбитого зуба и застревали в складках носового платка. – Почему, черт восьми, ты влес в эту драку? Неузели ты думал, что я не справлюсь с ним?

Ну, что ты. Я знал, что справишься. Я только подумал, что давненько я не участвовал в хорошей потасовке. А тогда, почему бы и нет?

– Когда мне было тринадцать, я пообещал своей матери, что никогда не буду носить нож. Я дал священную клятву, понимаешь? О-о! – Он сжал пальцы в кулак и нанес воображаемый удар себе тринадцатилетнему, своей матери, священным клятвам. – Что заставляет меня звереть, так это то, что у меня не было возможности схватиться с этим здоровым… Ты вмешался, и мне пришлось драться с другими.

– Я позаботился о нем вместо тебя, разве нет? Сломал ему челюсть. Что, черт тебя дери, еще надо?

Фернандес замолчал и посмотрел на Пола. Наконец он пожал плечами.

– Пол, не злись на меня. Извини. Ладно?

– Конечно.

– Я только хочу узнать, почему ты влез в драку? – Его глаза опять начали наполняться слезами. Он с трудом вымолвил: – Ты ведь не паршивый итальяшка. – Он опять отвернулся к окну и закрыл лицо руками.

– Пако, послушай меня. – Пол обнял худые плечи Фернандеса. – Это была хорошая гонка, правда? Ты вел машину, как сумасшедший. Ты понравился зрителям. Ты понравился той девчонке. А парень был жлоб.

– Пошла она, эта девчонка! – огрызнулся Фернандес.

– Как скажете, мистер.

Несмотря на свое состояние, Фернандес рассмеялся. Быстро вытерев лицо, он бросил взгляд на Пола.

– Ты хороший парень, Пол. Ты мой брат.

– Да, – ответил Пол. – Ты и я против жлобов.

Пол прикрыл глаза в надежде снова уснуть. Он старался не обращать внимания на приступы тошноты и боль в паху. И не думать о Сибил, поскольку именно это еще больше все портило.

Когда бы Сибил ни приезжала в Лас-Вегас – а это можно было позволить себе не часто – она ударялась в такой аскетизм и самоотречение, что ей бы позавидовал картезианский монах. Сибил отказывалась от спиртного, сигарет и мужчин – если в этом не возникала крайняя необходимость. Она пила снятое молоко и поглощала горы сырых овощей, посыпанных пророщенной пшеницей, заедая их порезанным на кусочки яблоком или инжиром. В девять вечера она была уже в постели, и ничто не могло остановить ее – пусть даже сам президент играл в карты за столом или его жена показывала фокусы в гостиной, Сибил все равно пошла бы спать. Утром она вставала в восемь и занималась ритмической гимнастикой, после чего принимала контрастный душ. Затем обязательно гуляла и плавала, большей частью стараясь прятаться от солнца. Днем немного спала и плавала. А с пяти до девяти, ни минутой дольше, позволяла себе быть «на виду».

А причина подобного поведения была до смешного проста: она находилась в стане врагов. Добро бы враг был один, а то, без сомнения, сотня женщин в Лас-Вегасе были так же красивы, как и она. И, разумеется, еще тысяча других, которые, если и не были так же хороши, то достаточно интересны, чтобы казаться безупречно красивыми на один крайне важный вечер.

Если эту причину считать недостаточной, то можно назвать еще одну, заставляющую вести себя именно так: все эти одиннадцать сотен женщин (да еще тысячи две других) алчно жаждали действия.

Сибил не пребывала бы в состоянии отвлеченности и возбуждения, не будь она уверена, что король, а вернее королева, обязательно умрет. Но пусть это будет, думала она, когда мне исполнится сорок. А пока не было причин, чтобы королева умерла такой молодой. В Лас-Вегасе девушка десятком способов может поймать или упустить свою птицу удачи, но полагаться на случай означало наверняка упустить ее.

Отсюда и путь покаяния. Любой самурай, готовящийся к битве, и любой доктор философии, стоящий перед необходимостью отстаивать свою теорию, сразу бы поняли ее. Наделенная от природы превосходным здоровьем и внешними данными, Сибил укрепляла и улучшала их, доводя себя до совершенства. Когда она в конце дня спускалась в холл отеля, у нее были ясные глаза, сладкое дыхание, медленный пульс. Ее чувства так обострялись, что она ощущала опасность за пятьдесят метров, как если бы это было легкое касание прохладного ветерка ее горячей кожи. Мозг ее был отдохнувшим и готовым к действию. Она шла в своей плотно облегающей шелковой одежде, бросая всем открытый вызов и неустанно повторяя самой себе: всякая другая женщина в этом ресторане выглядит рядом со мной старой каргой.

И в общем-то Сибил была права.

В этот особенный вечер она сидела рядом с Ходдингом за длинным столом вместе со многими другими знакомыми ей людьми. Она потягивала снятое молоко и улыбалась. Они с Ходдингом прибыли в отель «Вегас» вчера вечером и провели ночь каждый в своей комнате. Ходдинг уважал ее решительность и даже хотел этого. После того, как они поселились в «Вегасе», Сибил коротко ему сказала: «Вегас – безумно дикое место, он ранит меня и вынуждает прятаться в свою раковину».

Хотя, по мнению Ходдинга, происходило противоположное – она не пряталась, а наоборот, начищала, полировала, холила себя, выставляя на всеобщее обозрение с пяти до девяти. Но это не имело значения, поскольку Ходдинг воспринимал такое поведение как результат ее страшного и задавленного страхом детства. Именно поэтому он принял ее желание спать в разных комнатах с чувством благородного самопожертвования.

Сибил заметила эту жертву, надо сказать, небольшую, освежившую душу Ходдинга и давшую ему повод для бесед во время его ежедневных визитов к психиатру. Она также увидела, что подобный пример ее непреклонности и жесткости был таким убедительным для Ходдинга, что он был склонен думать о ней, как о матери. Случайно это слово слетело с его губ, но Сибил сделала вид, что не услышала.

И сейчас она сделала вид, что не слышит, как Ходдинг, похлопывая время от времени заросшее волосамизапястье Баббера Кэнфилда, старается склонить нефтяного короля на свою сторону.

Дальше за столом сидел Анджело Пардо, выглядевший очень значительным, даже несмотря на свой добродушно-скучающий вид. Карлотта Милош, в черном платье с белым лифом, больше похожим на накрахмаленную манишку, была с ним, но, видимо, Пардо начал уставать от этого своеобразного десерта. Более того, он бросил случайный взгляд на Анетту Фрай, сейчас лишь слегка сонливую, сидевшую рядом со своим патроном, Андрэ Готтесманом: голубовато-белая бледность ее кожи резко оттеняли темные волосы и строгое черное платье. Она напомнила Пардо нечто, о чем он не вспоминал с юношества: больше всего на свете он хотел переспать с монашкой. Поэтому он позабыл Карлотту и заговорил с Готтесманом о бизнесе, время от времени скользя по Анетте Фрай своим немигающим взглядом ужа. Он испытывал чувство гордости старика, который снова может любить.

– Если вы и Пардо партнеры, – продолжал Ходдинг, – это должно что-то значить. Я знаю, что это касается не очень больших денег, но все же.

– О чем ты, черт возьми, парень? – Баббер Кэнфилд был задет. – Каждый из нас вложил по полтора миллиона. Для нас это не деньги.

Ходдинг понял, что допустил ошибку, развел руками и извиняюще улыбнулся. Баббер никогда не упускал возможности напомнить ему о большой дистанции между богатеющим и богатым. К несчастью для Ходдинга он родился в эпоху эгалитаризма; все психиатры были бы на стороне Баббера.

– Я имел ввиду, – настойчиво продолжил Ходдинг, – что вы и Пардо занялись этим отчасти шутки ради, и я подумал, что вы могли бы сказать ему: «Послушай, Анджело, старик, как насчет того, чтобы дать моему приятелю, отдыхающему здесь, возможность иметь своего гонщика»?

Баббер, который, как обычно, был усыпан бриллиантами – пальцы, манишка, манжеты, лацканы пиджака – и рука которого, как обычно, лежала чуть ниже спины Клоувер, умудрялся выглядеть строгим.

– Во-первых, – произнес он, – я не помню, сколько раз говорил тебе: полтора миллиона – это не только шутки ради. Да, я могу потерять полмиллиона, и это меня нисколько не обеспокоит. Но в целом каждый должен предвидеть последствия подобных действий. Это первое. Во-вторых, этот Анджело Пардо очень хитрый человечек с очень хорошим нюхом, даже если он всего лишь итальянец. Когда имеешь дело с такими людьми, держи ухо востро или они надуют тебя.

– Но это не выглядит так, что стоит вам каких-либо… Баббер махнул рукой, прерывая Ходдинга, словно это исходило от канючащего игрушку ребенка.

– Скажу тебе правду, у меня с Анджело нет ни единой подписанной бумажки. Ни одной. Но у нас есть договоренность, по которой я не суюсь в его дела, а он в мои.

Считая разговор законченным, Баббер свободной рукой заткнул угол салфетки за ворот и добавил: – Ешь грейпфруты, пока они холодные. Они из долины Рио-Гранде, там растут лучшие грейпфруты в мире.

– Хорошо, благодарю вас, – мрачно произнес Ходдинг. Баббер звучно хлебал ложкой сок, совершенно забыв о Холдинге.

Спустя два часа, как раз перед своим уходом, Сибил увидела Летти Карнавон, направлявшуюся к двери с глубоко простроченной обивкой из искусственной белой кожи и табличкой «Женская комната». Зная, что до начала первого представления Деймона Роума осталось не так много времени, она быстро последовала за англичанкой и нагнала ее перед самой дверью.

– Я была бы очень благодарна, если бы ты оказала мне одну услугу, – сказала, слегка задыхаясь, Сибил, отводя Летти Карнавон в уединенное место.

– Я уже оказала тебе одну, – ответила Летти. Несмотря на слова, ее манера поведения не была неприятна. – Позавчера в Лондоне я видела Тедди Фрейма. Ты не будешь сердиться? Мы с ним такие старые друзья. Практически со школьной скамьи.

Сибил была поражена.

– Я бы никогда не подумала…

– Это не пойдет дальше, обещаю тебе, – дружелюбно сказала Летти. – Это естественно для наших отношений, мы ведь рассказываем друг другу все. Возможно потому, что никогда не любили друг друга.

– И ты знаешь все о гоночном бизнесе? О его контракте с Ходдингом?

– Не правда ли, все это довольно мрачно?

– Мрачно! – воскликнула Сибил. – Боже мой. Это ужасно! – Она помолчала. – Не могла бы ты упомянуть об этом при встрече с Деймоном Роумом?

– Ты хочешь сказать, чтобы я поговорила с этим маленьким смешным итальянцем, который только и знает, что болтать о своем бизнесе? Шипучка, как я помню. Совершенно иная вещь.

– Шипучка? – Сибил удивилась, как если бы Летти была немного не в себе.

– Содовая, я думаю, вы так ее называете. Ну, как, моя дорогая, это ведь идея, не так ли? Деймон говорил, что он очень близок с Ломбардо, Джепетто или кого он там еще называл. Но на самом деле он никогда не занимался этим. Я действительно так думаю, что он не имеет ни малейшего касательства к этому, но что именно ты хочешь сказать?

– Помешать насилию, – сказала Сибил.

– Насилию? Ты сказала…

– Я имела в виду, забыть это, – произнесла Сибил и добавила с отчаянием: – Не тебя. Его. Их. Заставить их остановиться.

– Должна сказать, – протянула Летти, почти закрыв глаза, – что это очень странно. Я почти уверена, что Тедди говорил мне, что ты хотела, чтобы он разорвал свой контракт с молодым Ван ден Хорстом.

– Ну, я хотела… – начала Сибил, но запнулась. Было очевидно, что Тедди Фрейм в самом деле рассказывал Летти все. Она покраснела от стыда.

– Пустяки, дорогая, – Летти потрепала Сибил по руке. – Правда, мне следовало быть более осторожной сейчас. Ты хочешь, чтобы я попросила Деймона поговорить с тем парнем и…

– И сказать Тедди, чтобы он не работал на Ходдинга, – продолжила Сибил, – и тогда все получат все, что хотят, и никто не пострадает.

– А разве сейчас не так?

– Думаю, пожалуй, да, – сказала Сибил, – за исключением того, что мы обе будем чувствовать себя намного спокойнее, если эти бандиты уйдут со сцены. Ты понимаешь, что в автогонках если страдает один, то иногда потери несут многие.

– Ты имеешь в виду, что если бы ты была уверена, что только Тедди Фрейм…

– Я так не говорила и не это имею в виду, – твердо ответила Сибил.

– Извини, – сказала Летти. – Ты совершенно права, что обижаешься. Сегодня вечером я поговорю с Деймоном. – Она помолчала и улыбнулась.

– Все это странно, правда? Примерно как проснуться в середине плохого фильма. Не можешь вспомнить, спала ты или нет, когда на экране были предыдущие кадры.

– Со мной такое часто бывает, – серьезно сказала Летти, – но я и не пытаюсь уже понять, то есть понять, что же является реальностью.

Чуть за полночь Сибил разбудил тихий, но настойчивый стук в дверь. Она спрятала голову под подушку, стараясь не обращать внимания на стук, но поняла, что это невозможно. Наконец она крикнула:

– Дорогой, я сплю. Будь паинькой.

Стук продолжался, словно ее не слышали. Сибил с большой неохотой скинула ночную сорочку, немного подумав, набросила легкий халат и пошла к двери. В ожидании неприятной встречи она зевнула.

Перед ней стояла Клоувер Прайс. Объясняя причину своего появления, она просто сказала:

– Баббер уехал на всенощную, – и, прежде чем Сибил смогла помешать ей, шагнула в комнату.

– Я действительно спала, – сказала Сибил с нескрываемым раздражением.

Клоувер в своих двуцветных очках и в жестком, как броня, платье из тафты, вдруг произнесла, как бы извиняясь:

– Мне было одиноко. Я немного побуду у тебя. И еще, – добавила она, – я думаю, у меня расстройство желудка. Нет ли у тебя бисодола?

Почему-то это вызвало у Сибил несвойственное ей чувство заботливости. За прошедшие после замужества несколько месяцев Клоувер стала такой значительной и приобрела такой тщательно отработанный безликий вид жены бизнесмена, что сейчас она казалась невыносимо печальной. По пути в ванную Сибил подхватила большой флакон с микстурой (за счет отеля), стакан воды и столовую ложку. Она подумала, что ей следует напоить лекарством Клоувер, но та сама взяла ложку, поднесла ее к страдальчески сложенным губам, поежилась и проглотила горькое снадобье.

– Спасибо. Сейчас в разгаре второе шоу Деймона Роума, и все там. Баббер сказал, что он уже видел его, а я устала от игральных автоматов. Они не так плохи, но думаю, что настоящие азартные игры – это самоистязание. Баббер позвонил и узнал, что им выделили храм, или у них религиозная сходка, или что-то там еще. Он говорит, что лучше немного помолиться сейчас, чем потом его останки выбросят на помойку и никто не вспомнит о нем.

Сибил рассмеялась.

– Я думала, что это пришел Ходдинг. Расскажи мне побольше о Баббере. Он часто ходит в церковь?

Клоувер утвердительно кивнула.

– Может быть, я не должна этого говорить, – она поколебалась. – Ты знаешь, что Баббер преподает в воскресной школе в Мидландсе?

– Нет.

– Да, именно так. Каждый раз, когда выдается возможность, мы летим в воскресенье в Мидландс, чтобы успеть к началу его утренних занятий. Я тогда думала, что он ужасный лицемер. А сейчас, – она пожала плечами, – я только думаю, что если он хочет, то какая разница? Полагаю, что я потеряла свое кредо.

Сначала Сибил решила, что она говорит о колье.

– Что ты потеряла?

Клоувер махнула рукой, как если бы это было слишком трудно объяснить. Вместо этого она произнесла:

– Как ты думаешь, мы могли бы подружиться?

– Да, – убежденно сказала Сибил, – уверена в этом.

– Тебе секс доставляет удовольствие? Я хочу сказать, соответствует ли это твоим ожиданиям?

– М-мм, – задумалась Сибил. – Не всегда. Все зависит от того, с кем. Но с подходящим партнером – безумно. А тебе?

– Не думаю, что мне хочется говорить об этом сейчас, – ушла от ответа Клоувер и торопливо добавила. – Потом, когда мы узнаем друг друга получше. Я… я однажды занималась этим с Фредди Даймондом. Ты его знаешь?

– Не в этом смысле.

– Баббер заставил меня рассказать ему все. Он сказал, что я должна забыть все это, всю эту грязь и противоестественность, чтобы не сойти с ума. – Она помолчала. – В некотором отношении он прав, я слишком много и часто об этом думаю.

– О чем ты еще думаешь? – спросила Сибил, желая избежать вопросов Клоувер о своих связях. Сибил, в отличие от большинства женщин, не любила говорить о своих увлечениях. Женщины обычно ожидали, что она примется ругать или зло вышучивать мужчин, но их надежды никогда не оправдывались.

– Я скажу тебе, о чем я действительно думаю и что беспокоит меня. Ужасно беспокоит.

– Что же?

Клоувер поколебалась.

– Теперь ты мне действительно нравишься. И я не хочу тебе надоедать. Я скажу тебе, если пообещаешь мне, точно пообещаешь, сказать, когда тебе это наскучит. Только скажи, и мы поговорим о чем-нибудь еще. Хорошо?

– Что же, бога ради.

Тихим голосом Клоувер произнесла:

– Бомба.

– Что?

– Бомба. Водородная бомба.

– Боже мой. Правда?

Клоувер кивнула.

– Ты не хочешь говорить об этом?

– Пожалуй, нет, – сказала Сибил. – Я действительно не хочу, хотя, подожди секундочку. Это не означает, что я не хочу, чтобы мы говорили на эту тему. Я имею ввиду, что я не хочу сказать, что это мне неинтересно. Я только… я не знаю. Никто не говорит об этом.

– Но она существует, – раздраженно сказала Клоувер. – Никто действительно не говорит об этом.

У Сибил опять возникло чувство заботливости.

– Ну, что ты, милая. Я не затыкаю тебе рот. Просто не знаю, что сказать. – Она помедлила. – Ты права, давай подумаем об этом. Я хочу сказать, что иногда, когда услышишь о взрыве, найдется кто-нибудь, кто заставит тебя замолчать. Помимо этого…

Клоувер распростерла руки, как бы желая обнять всю комнату, отель и всех людей в нем, кого они знали.

– Это так, как если бы это не может произойти с нами. Как если бы могли взять самолет и улететь от этого. У Баббера в Вайоминге есть ранчо с убежищем. До того, как я… как я узнала Баббера, я говорила об этом все время. Тогда я училась в школе.

– Я… – попробовала начать Сибил, затем беспомощно умолкла. – О чем говорить? Я полагаю, ты и сама знаешь, что рано или поздно это случится. И, между тем, что, черт возьми, ты можешь сделать?

Клоувер посмотрела на свои украшенные бриллиантами часы.

– Уже час. Один из летчиков Баббера, точнее второй пилот, должен забрать меня примерно через полчаса. Мы полетим на испытательный полигон посмотреть на воронку от бомбы. Баббер сказал, что я могу поехать.

– Ну, малышка, мне в самом деле следовало бы поспать.

– Он арендует небольшую «Сессну» с кабиной на пять человек. Ты могла бы поспать в самолете.

Сибил рассмеялась.

– Хорошо. Почему бы и нет?

Она направилась к шкафу и, остановившись, спросила:

– Что надевают на выход, чтобы посмотреть на воронку от бомбы?

Летти Карнавон полулежала в ванне Деймона Роума – вместе с ним самим. Фактически, ванна была частью его гримерной, рассчитанной на шесть человек и оборудованной в отеле в соответствии с его требованиями, и в нее никого другого не пускали. Роум, который почти весь выложился во втором шоу, дремал перед третьим, ночным. Его голова покоилась на прелестной английской груди Летти, пока та лениво выжимала теплую воду из огромной губки, которую недавно привезла ему в подарок с Эгейского моря.

Вода текла бледными тоненькими ручейками, совершенно непохожая на воду Эгейского моря, подумала Летти, по его изящной руке, на его худую бочкообразную грудь. Как Летти и предполагала, он проснулся, но, опять же, как она предполагала, он из сна перешел в дремоту, так спокойно, что его маленькое костлявое тело даже не поднялось из воды. Говорили, что телосложением он похож на красного муравья, но у Летти было свое собственное мнение, и оно состояло в том, что это лежащее в ванне большеротое и большеглазое крошечное создание, чьи резкие и судорожные движения были заложены в него природой, имело право на абсолютный покой после изматывающего шоу.

Летти выжала губку еще один-два раза, и почувствовала, как его веки щекочут ей кожу.

– Милый, – протянула она.

– Да, – последовал снисходительный ответ.

– Где сейчас мистер Ломбардо? Мафиози. Ты его знаешь.

– … – Большинство выражений Деймона Роума были просто непечатными.

– Серьезно, милый, – продолжала Летти своей безукоризненно плавной речью. – Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с ним, если это возможно.

– О… чем… поговорил?

– Понимаешь, это все о гонках, – сказала Летти и принялась объяснять.

Деймон Роум слушал и смеялся. Сотни тысяч женщин, а может, и больше, согласны были отдать то, что они называли «все, что угодно», чтобы услышать этот детский смех в этой недетской ситуации.

– Эта, как ее там зовут, эта… говорила со мной и я… говорил с ним… Между тем я пошел к… и… Это то, что… сказал мне. Поэтому я ответил… – Так продолжалось некоторое время, и сутью речи являлось то, что Ходдинг уже подходил к Деймону Роуму и что он, несмотря на разговор Ходдинга с… говорил с… (Анджело Пардо), который потом посоветовал ему (Деймону Роуму) заниматься своим… Кроме того, объяснил Роум, Пардо сказал, что он хотел бы, чтобы подружка Готтесмана, Анетта Фрай, поднялась к нему в номер, и он, может быть, посчитает дело законченным, но ничего не обещает.

– О, дорогой, – притворно застенчиво и с неподдельной неприязнью сказала Летти. – Дорогой, дорогой, дорогой. Я не думаю, что мне когда-нибудь это сильно нравилось. Нет, я абсолютно уверена в этом.

– Что… она знает? Она… янки, правда? Она, как, – здесь он напрягся и нахмурился и наконец торжественно произнес короткую, но абсолютно понятную тираду. – Она – это то, что вы называете расходным материалом. Как разделочная доска на кухне в моем ресторане (Деймон Роум был очень богатым и владел, помимо прочей недвижимости, собственным рестораном в Сан-Франциско). Понятно? Через некоторое время от ударов этих чертовых ножей разделочная доска выкрашивается. Поэтому приобретается другая разделочная доска. Она – разделочная доска. Ножи тупятся, если не использовать доску.

Чтобы произнести эту речь, Роум поднялся на одной руке, и теперь, иссякнув, соскользнул под воду.

– Жертва, – сказал он выныривая, – ты или охотник, или жертва. И это все. – Так он заключил свое выступление, и сразу же задремал на груди у Летти.

Спустя полтора часа его худое тело было облачено в шелковый вечерний пиджак такого искусного покроя, что Деймона Роума можно было принять за матадора, приболевшего туберкулезом; все еще с розовыми после ванны щеками, взрывчато пощелкивая, как метроном, пальцами, он вышел на сцену и поклонился присутствующим, как говорят, «в проходы».

Летти смотрела и слушала, приоткрыв рот; удовольствие от каждого представления она получала сполна. У нее родилась мысль, что она сама «жертва» и эта мысль принесла ей странное чувство покоя. То, что она нужна Деймону Роуму, удовлетворяло ее намного больше, чем все остальные мужчины. По крайней мере он имел то, что, из-за отсутствия менее затертого слова, ей следовало называть талантом. Роум, ступая напряженно и осторожно, словно лунатик или воришка на похоронах, по подмосткам ночных клубов мира, вызывал в воображении иллюзию того, что принято называть любовью, и в этом ему не было равных.


Не везде в отеле дела шли так же хорошо. Тайная встреча закончилась, и оказалось, как это часто бывает, что она принесла разочарование и хозяину, и гостю. Если бы раздражение Анджело Пардо можно было выразить оптическим спектром, оно бы представляло собой многоцветие полос различной толщины. Одна из этих линий протянулась от А (Анджело Пардо) до Д (Деймон Роум), и отношение содово-гостинично-кокаинового магната к изящному певцу было таким же, что и у персидского шаха к придворному, подарившему топаз с трещиной или заднюю ногу старой газели.

Пардо не знал, что безмятежная и спокойно непочтительная Анетта Фрай на самом деле находилась под опекой Андрэ Готтесмана и что Готтесман, если уж на то пошло, должен был нести ответственность за ее поведение. Точно так же ему не приходило в голову адресовать свое требование в первую очередь к Готтесману. Даже несмотря на их тесные деловые отношения, у Готтесмана не было иного выбора, кроме как уступить. Такую тактику следовало бы назвать грубой; она была не очень изобретательной, слишком прямолинейной для спокойствия самого же Анджело. Как истинный сицилиец, он не верил в прямой путь к цели; если дело не могло быть выполнено давлением здесь, толчком там, подталкиванием, подтягиванием, использованием окружных путей, вовлечением новых помощников, и чаще всего – родственников, тогда безопаснее было совсем его не начинать.

Пардо сердито взглянул на Анетту Фрай. Она опьянела, но была еще далека от бессознательного состояния, что доставило бы ему особое удовольствие, так как он имел сильную склонность к некрофилии, и именно по этой причине он всегда страстно мечтал о монашках – из-за их черных одежд, мертвенной бледности кожи и готовности к смерти.

Анетта Фрай не имела ничего общего с монашеством, за исключением тонзуры, выбритой в совсем не подобающем месте, где была нанесена татуировка в виде паука «черная вдова», угрожающе реального, размером с бычий глаз.

Безучастная и покорная, она лежала на постели Анджело и заливалась тихим смехом. Пардо ненавидел пауков, и силуэт паучихи, багрово мерцавший на коже, имел для него особое значение. И в современном костюме он оставался истинным знатоком древних учений и древних символов. Конечно, в данный момент он был без костюма, но отвращение на его лице, уступающее место досаде, было таким же материальным, как и расшитые монограммой батистовые трусы. Смех Анетты приводил его в полное замешательство. Прошел час, и все впустую, и он мрачно начал думать о своем возрасте.

– Ты похож на черепашку, – сказала, сонно улыбаясь, Анетта, и это взбесило Анджело до такой степени, что вся ее сонливость тут же пропала.

– Я никогда раньше не видела черепашек с монограммой, – продолжила Анетта. – Бедная, бедная черепашка, которая никак не может покинуть свой панцирь.

Пардо пришел в ярость. Сдерживая себя, – больше всего он гордился умением владеть собой, хотя в тот момент это не очень хорошо у него получалось, – он произнес:

– Почему ты больше не пьешь шампанское? По пятнадцать долларов за бутылку – самое лучшее, какое можно достать.

– Я выпила достаточно, – ответила Анетта. – Это тебе нужно больше шампанского. Ты обманул мои надежды, черепашка. Ты принес мне еще одно сильное разочарование.

– Почему такая прелестная девушка разговаривает со мной таким тоном? – спросил Анджело. Он не ожидал услышать что-либо подобное из уст монашки.

Вместо ответа Анетта лениво бросила свой бокал в дальнюю стену. Не долетев, он задел абажур и, не разбившись, с мягким стуком упал на покрытый ковром пол.

– Это, – продолжила Анетта, – история моей жизни. – Она помолчала и, прищурив глаза, казалось, на мгновение задумалась. – Не будешь ли ты добр, – попросила она Анджело, – принести мне стакан воды. Очень горячей. Воду спусти перед этим.

– Для чего тебе горячая вода? – спросил тот. – Ты хочешь выпить лекарство? – Он не любил смотреть на людей, принимающих наркотики, хотя понимал, что такие должны быть, поскольку именно благодаря им, он так разбогател. Тем не менее, он предпочитал не быть свидетелем этой «слабости», а иметь к ней лишь косвенное отношение. – Почему бы тебе не пойти в ванную и не принять лекарство там?

– Лекарство! – Анетта издала мягкий смешок. – Лекарство! Ты – моя милая черепашка, даже если тебе триста лет. Я не собираюсь его принимать. С меня достаточно, я просто хочу, чтобы черепашка сползала за горячей водой и принесла мне стакан. Ну, очень прошу тебя.

Анджело вздохнул. Все-таки это было получше. Намного приятнее, когда тебя упрашивают, а не смеются над тобой. Он встал с постели и направился в ванную, словно танк с подбитой гусеницей. Он дал стечь воде до тех пор, пока стакан не обжег ему пальцы. Осторожно обернув его полотенцем, Анджело вернулся к Анетте, по-прежнему лежавшей, прищурив глаза и уставившись в потолок. Она протянула руку, чтобы взять стакан и, обнаружив, что он завернут в полотенце, улыбнулась.

– То, что нужно! Такая умная черепашка! Ты знал это с самого начала.

Она положила полотенце на свою татуировку и опрокинула на него окутанный паром стакан. Анджело вздрогнул и выругался. Она убьет себя, эта сумасшедшая немонашка, или, что еще хуже, подаст на него в суд.

Он отпрянул в ужасе, пытаясь сообразить, стоит ли звонить своему адвокату. Охваченный тревогой, он не мог отвести взгляд от пузырьков, лопающихся на влажной горячей коже Анетты, которая неподвижно лежала, закрыв глаза и улыбаясь.

Наконец Анджело заговорил, и его тон был на редкость робким для такого обычно безжалостного человека.

– Эй, детка, – сказал он, – зачем ты это делаешь? Ты поранишь себя. Ты сожжешь себе кожу. Вода ужасно горячая.

– Тс-с, – прервала его Анетта, улыбаясь шире, но не открывая глаз. – Еще немножко терпения, – прошептала она. – Подожди. Я считаю до ста. Подойди поближе.

Она подалась к нему, и у Анджело, который уже забыл, что на него могут подать в суд, осталось лишь тревожное предчувствие. Он приблизился.

– Восемьдесят два, восемьдесят три, – медленно считала Анетта, открыв глаза при его приближении и насмешливо улыбаясь. – Девяносто один…

Анджело вдруг понял, что считает вместе с ней, и в каком-то оцепенении уселся на кровать.

– Сто, – закончила Анетта в присущей ей мягкой, сонной манере. Она убрала полотенце, лениво бросив его на пол. – Смотри.

Анджело взглянул и почувствовал тошноту. Жар от полотенца не только усилил краски паука – красный силуэт буквально засветился зловещим малиновым цветом, но и оказалось, что по всей нижней части ее живота и верхней части бедер появилось множество вытатуированных маленьких паучков, до этого невидимых под кожей.

– Разве это не очаровательно? – смеясь, мягко воскликнула Анетта.

– Черт возьми, сука и сукина дочь! – выругался Анджело, отпрянув. Он встал с постели, решительно направился к входной двери и взялся за ручку. Его смуглое лицо побелело, а на груди, под густыми седыми волосами, проступили белые и красные пятна.

– Катись отсюда ко всем чертям, – сказал он и более сдержанно добавил: – Ты вконец испорченный ребенок. Ты все время дурачила меня.

Анетта продолжала смеяться.

– Бедная черепашка, бедная, бедная черепашка.

– Тебе не нужны ни духи, – набросился на нее Анджело, доводя себя до ярости, по мере того как страх и отвращение исчезли, оставив отпечатки злости в его мозгу, – ты не хочешь ни денег, ни норковой шубы. Я не знаю, черт возьми, чего ты хочешь. Ты ненормальная, испорченная девчонка.

Анетта вновь засмеялась и медленно поднялась с кровати. Одним пальцем подцепив свое платье со стула, перекинула его через плечо. Потом нагнулась за чулками, повесила их себе на шею сунула ноги в туфли. Анджело отступил в сторону, пропуская ее к двери. Анетта сделала движение, как будто хотела укусить его за горло, но он увернулся. Она снова рассмеялась и в одних туфлях покинула комнату, задумчиво направляясь в холл.


Уже рассветало, когда джип наконец прекратил подпрыгивать и раскачиваться. Сибил знала, что светает, поскольку сейчас впервые за весь путь она открыла глаза. Джипом управлял молодой улыбающийся идиот, одетый в то, что, по представлениям Сибил, и было «солдатской формой». Другой, офицер, с не менее идиотским видом, сидел на переднем сиденье; Сибил и Клоувер расположились на заднем. Розовато-лиловый рассвет яркими бликами играл на очках Клоувер, придавая ее лицу землистый цвет. Сибил подумала, не оттого ли остановилась машина, что Клоувер тошнило. Она сама чувствовала себя неважно от изнуряющих рывков джипа. С несчастным видом она разглядывала пустыню, напрасно ища какой-нибудь достаточно большой предмет, за которым никто не увидит, как ее рвет.

– Ну, девушки, приехали! – сказал офицер с чем-то похожим на ликованье, выпрыгнул из джипа и протянул им руку. Другой вылез с видом агента по продаже недвижимости, рисующего в вашем воображении радужные картины будущей бурлящей городской жизни там, где сейчас зыбились пески.

– Где она? – спросила Клоувер. Ее голос был Низким и хриплым, как у совы, как если бы она ожидала, что ей покажут останки пророка Магомета или безумно дорогие конюшни со страниц «Абердин ангус джорнэл».

– За тем холмом, вон там, – сказал офицер, крепко схватив Сибил за запястье, по сути принуждая ее выйти из запыленного джипа. – Раньше мы могли доехать до самого верха, – произнес он, непрестанно чему-то веселясь, – но потом получили приказ президента.

– Раньше могли, да? – переспросила Сибил.

– Конечно, да, мисс, – ответил офицер.

Сибил раздражало, что он краснел, как дурак, когда она обращалась прямо к нему, а кроме того, он постарался отрегулировать зеркало джипа так, чтобы украдкой наблюдать за ней в пути. Ему удалось справиться с краской на лице, и сейчас он разглядывал туфли Сибил, которые были скорее шлепанцами, державшимися на ногах, благодаря вшитой эластичной резинке, и выглядевшими настолько непрочными, что, казалось, их можно было изорвать в клочья, походив полчаса по устланному коврами полу.

– Я должен был предупредить вас об обуви, – сказал он: все это время он непрестанно дергал себя за вихры и ковырял носком ботинка в пыли. К несчастью, у него не было возможности узнать, что поведение, характеризуемое эпитетом «мальчишеское», вызывало у Сибил отвращение.

– Может, вы хотите, чтобы мы с капралом отнесли вас?

Его предложение вызвало у капрала приступ веселья, и в ту минуту Сибил подумала, что мужчины начнут пихать друг друга в бока локтями.

– Нет, спасибо, – ответила Сибил в лучших традициях гранддамы. – Давайте только глянем на воронку, а затем… затем вернемся на аэродром.

Клоувер, которая предусмотрительно обула теннисные туфли и надела, на случай холода, позаимствованную у кого-то военную куртку, шла широким твердым шагом в направлении «вон там», и Сибил пришлось бежать, чтобы догнать ее. Она не собиралась позволить Клоувер исчезнуть из виду и оставить ее в компании этих двух хихикающих вояк, из которых один, говорила она себе, может оказаться сексуальным маньяком. А то и оба.

Достигнув своего убежища – руки Клоувер, – Сибил вцепилась в нее. «Прилипала», – подумала она о себе и в первый раз внимательно оглядела окрестности. Юкки выглядели так, словно они были отлиты из бетона каким-либо лишенным вкуса итальянским строителем и поставлены украшения ради у него на заднем дворе. Была там кремневая галька, перекати-поле и ящерицы, строящие комичные мордочки в свете утреннего солнца, и было, конечно, сверхизобилие плотного, крупнозернистого песка. Возможно, была луна. Сибил чувствовала одиночество и холод, она схватила руку Клоувер, не надеясь на то, что согреется.

Примерно через десять минут ходьбы, ставшей для Сибил сущим наказанием, они взобрались на почти незаметный холм и остановились с широко открытыми ртами, освещаемые неподвижным оранжевым солнцем, – четверо более-менее молодых людей, неподходяще одетых и мало соответствующих этому месту. То, что приковало их взгляды и остановило их в этой ранней рассветной прогулке, было не что-то, а отсутствие чего-либо. Фактически это была яма, и она походила на логово огромного животного.

Офицер – лейтенант, который по возрасту должен был уже стать майором, что, по-видимому, объяснялось его по-юношески упрямым выражением лица, – поднаторел в подобного рода экскурсиях. Он начал свой избитый комментарий, в который то и дело вкраплял такие словесные изюминки, как «термоядерная установка», «малая мощность», «мегатонный диапазон», что отнюдь не придавало особого колорита его рассказу.

– Сто килотонн… зарытый на глубине 635 футов… полусферический купол земли поднялся на высоту от 600 до 800 футов… три секунды… светящиеся газы… 280 футов в диаметре… 320 футов глубиной… малая мощность… край от 20 до 100 футов высотой…

Большей частью Сибил просто не слышала его. Воронка была воистину огромной, такой же большой, как строительная площадка для небоскреба в Нью-Йорке, но значительно глубже. Ее ошеломило, что это было сделано, так сказать, за один раз.

Сибил повернулась к монотонно бубнящему лейтенанту и рассеянно спросила его:

– Вы сказали «плужный лемех»?

– Да, мисс, операция «Плужный лемех»… использование в мирных целях…

Но Сибил перестала слушать офицера сразу же, как он ответил на ее вопрос. Дядя Казимир, помимо прочих занятий, как, например, торговля контрабандным товаром, немного фермерствовал, и она отлично помнила плужный лемех – острый, блестящий и звенящий, с налипшими комьями жирной и влажной пенсильванской земли.

Непроизвольно она передернула плечами, и ее ум охватил горячий ужас. Сказанная пошлость что-то перевернула в ней. Она могла стоять здесь, как часто стояла перед миром, бездумная, неподвижная, ощущая лишь скованность в теле и опустошенность в душе. Но пустое и инфантильное пышное название – операция «Плужный лемех» – вызывало у нее отвращение, как будто его придумали слабоумные дети в жестокой невинной игре.

– Боже мой! – пробормотала она и повернулась спиной к воронке.

Лейтенант, внезапно лишившийся половины своей аудитории, бросил на нее встревоженный взгляд, но не запнулся в своих разглагольствованиях.

– Боже мой! – повторила вполголоса Сибил и, наклонив голову и обняв себя за плечи, чтобы согреться, начала спускаться к джипу. Остальные последовали за ней не сразу, и когда она подошла к джипу, то обнаружила, что металл уже нагрелся от солнца. Она забралась на заднее сиденье машины и свернулась, уткнувшись лицом в одеяло. Она не поднимала головы и не открывала глаз до тех пор, пока не показалась военная база.

На протяжении всего долгого обратного пути в прыгающем автомобиле Клоувер тоже молчала. Наконец они приехали на аэродром, к ожидавшему их пилоту, и до самого трапа небольшого самолета женщины не обменялись ни словом. Лицо Клоувер было серьезным и немножко грязным, мелкая серая пыль лежала на ее очках, но Сибил видела ее круглые и печальные глаза.

– Баббер прав, – наконец сказала Клоувер, – должно быть, ужасно стыдно, что правительство не позволит никому влезть в это дело. О, боже! – горячо прошептала она. – Ты можешь подумать, что прежде, чем они взорвут мир, единственное, что они нам позволят, – извлечь немного денег из этого!

Сибил естественно предположила, что Клоувер пошутила.

Вернувшись в отель, Сибил обнаружила, что Ходдинг уехал на гостевое ранчо, где остановилась его мать, а в записке говорилось, что там идет своего рода прием. «Вероятно, – приписал он, – ты ничего не потеряешь». Сибил пробормотала горячую благодарность богу и собралась уже завалиться в постель, чтобы отоспаться, когда вспомнила, что просила телефонную станцию отеля ни с кем ее не соединять. Ей сообщили, что звонили с П.О. и просили перезвонить по номеру ЕХ 5-25-79.

Она с жаром вознесла новое благодарение господу, намного жарче предыдущего. П.О. – это не только почтовое отделение, но и Пол Ормонт. Никогда прежде этот телефонный диск не вращался так медленно.


Целый час, а может, и больше они издавали лишь животные звуки, и это не имело бы для них никакого значения, живи они в клетке, пещере или вольере зоопарка. Но только до известной степени – ведь животные не колесят по миру вдоль и поперек в поисках своей единственной половины с тем особым, ни с чем не сравнимым удовольствием. Все, чем до сих пор они занимались и что произошло с тех пор, как они в последний раз расстались, было перечеркнуто за этот час и развеялось как дым. В памяти не осталось ни следа прошлого, ни тени других связей, ни малейшего намека на то, что эта улыбка, эти звуки настолько похожи на звуки и улыбки, которые они дарили другим, что, записанные на пленку, они были бы неотличимы. Возможно, и не было никаких различий, за исключением того единственного, которое они сделали сами для себя. Это было поразительно, и этого им было достаточно.

Наконец Сибил встала с кровати и босиком пошла принять душ, пошатываясь, как будто ее долго били колотушкой мясника. Она включила воду на полную мощность и задрала голову навстречу струям, подставив свое онемевшее лицо и волосы под этот горячий дождь. Затем, не вытираясь и не отжав хотя бы волосы, Сибил вернулась в спальню, растянулась поверх Пола, прижавшись лицом к его лицу и глядя ему в глаза. Их окружала только тень отбрасываемая завесой из ее мокрых золотисто-каштановых волос.

– Ну, – спросила Сибил, – что мы делаем дальше?

Он моргнул и слизнул капельку воды, которая стекла с ее губ.

– Я думаю, нам следует пожениться.

– Об этом не надо думать, – произнесла она ровным тихим голосом ему в тон. – Ты или женишься, или нет.

– Ну, именно это я и хотел сказать.

– Правда? Ты не шутишь?

– Нет.

– Я сейчас заплачу, – сказала Сибил.

И действительно всплакнула. Он подождал с улыбкой, пока она успокоится.

– Погоди минутку. Я обещала выйти замуж за Ходдинга.

Пол грязно выругался.

– Да, я знаю. Но мы должны сделать что-то.

Она помолчала, а затем спросила:

– Мне с ним надо порвать сейчас или как?

– Нет, не сейчас.

– Почему?

– Видишь ли, – он нахмурился, – мне кажется, я кое-чем обязан ему. Я хочу сказать, если бы он был просто жлоб, то можно было бы, но это не так. В этом-то и вся загвоздка. Ты не можешь подойти к нему и выложить все напрямик. Меня тошнит от этого. Да и тебя, наверно, тоже.

Тут Сибил подняла голову и позволила свету разделить их. Она нашла его глаза и тотчас же поняла, что внутри нее зреет страх.

– Пол, – попросила она его дрожащим голосом. – Пол…

– Ну, что ты, не беспокойся, – мягко шепнул он, – я не собираюсь идти на попятную. Я не брошу тебя. Поняла?

Она кивнула. Страх ушел. Пол закрыл глаза, как бы собираясь заснуть, но потом открыл их снова.

– Я кое-что скажу тебе, – кротко бросил он. – Откровенно. Я никогда тебе об этом не говорил. Я еврей.

Она на мгновение застыла, потом крепко прижалась к нему.

– Мне наплевать, кто ты, – сказала она.

– Я никогда никому об этом не говорил.

– Тогда почему ты говоришь мне сейчас? Я же сказала, что мне…

– Потому что ты – верх совершенства. Ты… ты – все для меня. Последняя черта. Для меня наши отношения – не ерунда.

– Поэтому, – она пожала плечами, – я так быстро рассталась с Тедди Фреймом. Сделай и ты что-нибудь.

Он улыбнулся и махнул рукой.

– Это не в счет. То есть было не в счет. Начнем с этой минуты, во всяком случае…

– Хорошо, с этой минуты.

– Подожди. Сядь, чтобы я мог объяснить.

Невзирая на возражение, Пол мягко оторвал ее от себя, усадил и сам сел рядом.

– Старик и старуха занимались шоу-бизнесом. Варьете. Но все закончилось еще до того, как я родился. Старик оказался в лечебнице для алкоголиков. Не спрашивай у меня, каким образом. Оказался, и все тут. И большую часть времени пьянствовал. Большую часть времени. Иногда не просыхал по два, три, четыре дня подряд.

– Мне все это знакомо, – прервала его Сибил. Он нетерпеливо отмахнулся.

– Я разыскал его. Мне было пятнадцать, и дело происходило в задрипанной гостинице в Ковингтоне, Кентукки. В августе. Старик плакал. И он рассказал мне, что Ормонт – это по-французски Гольдберг. Ловко, а? Ты представь – сижу я там, весь такой из себя, в футболке и штанах цвета хаки, раздумываю, успею ли я домой, чтоб пригласить подружку в киношку, и вдруг понимаю, что не могу подняться со стула, потому что кто-то прямо на меня навалил тяжеленный чугунный сейф. Думаю, ты понимаешь, почему мне стало так хреново?

– Да, потому что ты рос, как всякий другой мальчишка, и вы между собой поносили евреев и жидов пархатых.

Он очень нежно поцеловал ее в глаза и щеки.

– Именно поэтому. – Он помолчал. – Правильно. Короче, я сбросил с себя сейф. «Не напрягай меня, – ответил я старику. – У меня хватает проблем. Для тебя эта муть ничего не значит. Мог бы сказать раньше. И для меня она тоже ничего не значит. Только молчи, – предупредил я его, – и пойдем домой».

Он вздохнул.

– Я никогда не забуду, как он на меня посмотрел. Он смотрел с облегчением. Я думал, он выпорет меня. Я еще не накачался, а он был все еще здоровым мужиком. Если бы он захотел, он мог бы поколотить меня. Но он не стал. Он только перестал плакать, и мы пошли домой. Я так и не узнал, рассказал ли он матери об этом. Я не думаю, что ему надо было это делать. Она и так знала.

– Это как у меня, – наконец произнесла она, – все равно что родиться в Шамокине.

– Примерно, – ответил он и опять вздохнул. – Ну, и после этого я стал осторожным. Очень осторожным. Я не высказывался в адрес евреев. Но и не говорил «молчите». Мне было стыдно. На это, по крайней мере, меня хватило. Но в любом случае, я не переживал. Я мог бы забыть об этом. Если не считать того, чего я не мог забыть – если ты понимаешь, что я хочу сказать. Не знаю, почему. Провалиться мне на месте, если я знаю.

– Теперь, когда ты все рассказал мне, – спросила она серьезно, – тебе стало легче?

– Не намного. Сказать «нет» было бы неправдой. Мне стало легче – немножко. Главное, если мы собрались пожениться, то должны знать все друг о друге. Я хочу, чтобы ты спросила себя. Хочу сказать, честно спроси саму себя. Постарайся представить, что ты будешь чувствовать через десять лет – может быть, ты разочаруешься во мне, или мы разойдемся, и ты устанешь и почувствуешь обиду… Посмотри под таким углом. Меняет ли это дело?

Сибил нахмурилась, задумалась и затем отрицательно покачала головой. Она залезла к нему на колени, скрестила ноги у него за спиной и, прижавшись к его плечу, еще раз отрицательно покачала головой.

– Хорошо, – торопливо проговорил он, понимая, что в ближайшем будущем у них будет не так много времени. – Я поеду в Питтсбург, встречусь там с одним парнем на предмет нового сплава для ведущего вала. Пробуду около недели. Ты сможешь меня где-нибудь встретить? Сможешь выбрать три-четыре дня?

Ее голос упал до шепота, но слова были еще слышны:

– До отъезда в Шамокин.

– Хорошо, – тихо ответил он, немного отодвинулся и крепко сжал в ладонях ее лицо.

Глава 9

– Ну не странно ли, – сказала Сибил, – ехать на поезде!

Пол кивнул и улыбнулся.

– В сущности это, если так можно выразиться, эксцентрично.

Она засмеялась и сцепила пальцы у него на предплечье. Оба они были в приподнятом настроении, в восторге от того, что им удалось сбежать и сбежать так легко. Для них, привыкших к запаху аэропортов и острому будоражащему нервы ощущению полета на реактивном самолете, в путешествии на поезде было что-то от очаровательной неторопливости деревенского сбивания масла.

Ускользнуть им помог счастливый случай. В последний вечер их пребывания в Лас-Вегасе Андрэ Готтесман объявил о своем намерении жениться на Анетте Фрай и настоял на том, чтобы все присутствующие немедленно отправились в Нью-Йорк. Это произошло еще до того, как Сибил завела с Ходдингом разговор о том, что, по ее мнению, ей следовало бы навестить родителей. Приглашение Андрэ было, конечно же, принято. Главное правило этой компании (а было их немного) состояло в том, чтобы использовать любой разумный предлог для вечеринки. Свадьба же будоражит воображение, наводит на мысль о действительной или мифической сущности брачных отношений, а потому всегда была и будет, по выражению Гевина Хеннесси, «приманкой для публики». Поэтому сам Гевин почувствовал волнение в забытых уголках души.

Итак, Сибил и Ходдинг летели в Лос-Анджелес, чтобы захватить необходимые костюмы. Там они встретились с Полом, который собирался лететь с ними в Нью-Йорк, а оттуда – в Питтсбург, обещая сделать все возможное и невозможное, чтобы вернуться в Нью-Йорк к свадьбе.

Оказавшись в Нью-Йорке, Сибил позвонила матери в Шамокин. Сибил говорила с ней скупыми фразами, и, к счастью, это было все, что мог слышать Ходдинг.

– Мама? Это я. Как у тебя дела?

– Кто? Что?

– Это я, Анна. Я в Нью-Йорке. Как ты себя чувствуешь?

– Что ты делаешь в Нью-Йорке? Этот бездельник, он обрюхатил тебя? Так тебе и надо.

– Ты говорила с врачом?

– Каким врачом? Возьми полный пакет нюхательной соли и запей водой, настоянной на петрушке. Эта вода хорошо помогает. И попрыгай. Сколько месяцев длится беременность?

– Вот это да! Сожалею, мама, ты должна была сказать мне об этом раньше.

– О чем ты говоришь? Ты пьяна? Ты звонишь мне впервые за эти пять месяцев только потому, что ты пьяна? Ты так же испорчена, как и твой отец.

– Ты говоришь, что ждешь заключения по рентгеновскому снимку?

– К черту рентгеновский снимок! Почему бы тебе не вернуться? Ты могла бы работать в телефонной компании и выйти замуж за пожилого мужчину, который закроет глаза на твою беременность.

– Я приеду, как только сумею, мама. Либо сегодня вечером, либо завтра утром.

– Не приезжай. Если ты принесешь ребенка в подоле отцу, он взбеленится. Где ты сейчас?

– Ни о чем не беспокойся, мама. Я обо всем позабочусь.

– Шлюха! – сказала мамапо-польски. – Тьфу! – Она повесила трубку.

Сибил отвернулась от Ходдинга, спрятав искаженное болью лицо, и скорчила гримасу, как будто старалась освободиться от прилипшей к небу халвы.

– Они думают, – она запнулась, – что у нее растет опухоль.

Ходдинг вздрогнул.

– Она не хотела говорить мне, пока, – Сибил глубоко вздохнула. – Она не хотела беспокоить меня.

Ходдинг потянулся к телефону.

– Мы можем доехать туда через час. Я позвоню в больницу. В Бостоне есть специалист…

– Нет, – возразила Сибил. Она не дала Ходдингу поднять трубку и отвела его руку. – Это напугает ее. Ты не понимаешь. Они – люди старого закала. Поеду я. Если ее нужно поместить в больницу, я сумею ей это объяснить. Ты… ты только смутишь ее. Понимаешь?

Ходдинг понял: дело в его богатстве. Он покраснел от стыда и беспомощности при мысли об этой старой храброй женщине – почему-то он представлял ее в домашнем чепце, угощающей его чаем из большой кружки – сувенира с Кливлендской выставки – и жалко пытающейся скрыть свою опухоль. Ему было стыдно не только за свое богатство, но и за молодость, здоровье. Он покачал головой, мучаясь от невыносимой боли.

– Позвони мне, как только сможешь. Я имею в виду, когда ты приедешь туда, – попросил он. – В наше время многое можно сделать. Если действовать быстро.

– Может быть… – Сибил кивнула и слабо улыбнулась. – Я хочу сказать, может быть, они и не ждут окончательного заключения. Возможно, все будет хорошо.

Ходдинг прижал ее голову к своей накрахмаленной рубашке.

– Моя храбрая девочка, – пробормотал он, – моя бедная храбрая девочка. – Невольно он улыбнулся, но это не имело значения, потому что она не могла видеть его лица, с которого он не сумел согнать улыбку. У него было намерение дать ей десять тысяч долларов наличными, и хотя он был уверен, что она станет возражать, Ходдинг знал, что на этот раз он будет тверд. Настойчив и тверд.

Это было все, что он мог сделать, чтобы не улыбаться во весь рот.


Пол занял ей место у окна в первом вагоне и сидел рядом, закрывшись номером «Провиденс Джорнэл». Сибил хотела сойти в Трентоне, ссылаясь на то, что они «никогда не были в постели в Трентоне», но Пол сказал «нет».

– Я хочу встретиться с одним человеком в Питтсбурге по поводу сплава. Можно подождать до тех пор. В любом случае, мы едем поездом потому, что нам надо о многом поговорить. Так что – нет.

Сибил ощутила прилив благодарности. С тех пор, как ей исполнилось двенадцать или тринадцать лет, ни один мужчина еще не сказал ей «нет».


Пока Ходдинг ехал в такси от Пенсильванского вокзала, он испытывал странную эйфорию. Это чувство было стойким и полным жизненной силы, ему не страшны были волны самоанализа. По привычке он попытался разложить свои эмоции по полочкам, но лишь пришел в замешательство, и ему захотелось хихикнуть. Ну, пусть будет так, – он счастливо вздохнул и прикрыл рот рукой, чтобы таксист не увидел его дурацкой ухмылки.

Одной из причин охватившего его счастья было то, что он так твердо держался с Сибил. В самом деле, он насильно сунул ей в кошелек десять тысяч, и она, как и ожидал Ходдинг, отказалась принять деньги. Она даже всплакнула. При мысли о ее слезах появившаяся на лице Ходдинга улыбка, которую он прикрыл рукой, стала еще шире. Конечно, все это было порочно, – нет – поправился он, – искаженно, но… Его врач будет доволен. Ходдинг действительно сумел приспособиться к своей власти, а не бежать от нее. И никакого чувства вины, никакого! Он полез в карман за блокнотом, в который заносил существенные наблюдения за своим поведением. Память, как сказал его доктор, это просто экран, но совокупность экранов, как в механике поляризованного света. Однако, как только он поднес карандаш к бумаге, такси уже привезло его на место. «К черту», – сказал он сам себе счастливо, важно вылез из такси и дал шоферу пять долларов на чай.

Внутри «Ла Белль Рив» царило ощущение благополучия и гармонии – внутренней гармонии, он был уверен в этом, – которое усиливалось благодаря вспышкам добрых чувств. Темноволосая Джульетта, которой он вручил, словно дар, свою шляпу, взамен наградила его полной любви улыбкой и обдала запахом духов, идущим от ее прелестной груди. У Ходдинга было сильное искушение задержаться в средиземноморском великолепии этой улыбки, но хозяин, мистер Амандуйе, уже пробрался между мясистыми приветливыми пальмами и увлек его за собой с мягкостью и точностью хирурга. А там уже повеяло на него дурманящей, почти как наркоз, приветливостью мистера Александра, метрдотеля. Несомненно, эти уважаемые люди расцветали от его присутствия. Может быть, их жизнь и не была монотонной, но его визиты в Нью-Йорк несомненно становились для них событием. Он чувствовал, что его голова была бассейном, и в нем плавали дельфины. Славно – хотя бы только на миг – славно быть столь богатым!

В красном зале уже собрались гости, и как будто только его ждал роскошный стол – заливное, мороженое и блюда, приправленные трюфелями. Он пожимал и целовал руки, пробираясь вдоль длинного стола и, наконец, уселся подле Карлотты Милош, подставившей ему округлое плечо, чтобы он отпробовал его, как пробуют грудку каплуна с жемчужным отливом. Сидевший слева от него Гэвин Хэннесси, выглядел как нельзя более уместно и нарядно: его слегка напомаженные ресницы и усы блестели. А слева от Гэвина расположились Бигги, великанша из Готтенберга. Ее робкая улыбка и откровенный наряд почему-то навеяли Ходдингу мысли о призраках. Ну конечно! Он стукнул себя по лбу правой рукой, в то время как левой хлопнул Хэннесси по плечу. Ее посещал призрак, призрак Гэвина, и он принес свои поздравления актеру, продолжая хлопать его по мускулистой спине.

За столом был и набоб из Чандрапура, сиявший конфетной приветливостью. Подле него устроилась Диоза Мелинда, чья достославная грудь, застрахованная у Ллойда, была прикрыта лишь тонким, как влажная паутина, светло-голубым шелком. Эта пара полушарий была известна тем, что легко разила знаменитостей: сегодня она чаще всего указывала на Деймона Роума, который все еще находился под очарованием Летти Карнавон и время от времени впадал в забытье; поэтому Диозе пришлось перенести огонь на более доступного набоба.

Во главе стола сидел Андрэ Готтесман с Анеттой Фрай, которая выглядела до неправдоподобия девственной, что в сущности, соответствовало, если не состоянию тела, то состоянию ума. У разместившихся сбоку от нее матери и отца было такое выражение, будто недавно открылось, что они тайно голосовали за Нормана Томаса или были пойманы нагишом на Женской Бирже в Бронксвилле.

Баббер Кэнфилд, перегнувшись через стол к Ходдингу, сказал:

– Чертовски благородно, – и Ходдинг не мог не согласиться с этим гениальным по духу замечанием.

Он почувствовал себя еще более довольным, когда узнал, что этот прием – лишь первый из целой серии свадебных вечеров и сама свадьба состоится через неделю или около того. Ходдинг не мог бы сказать – почему это так радовало его, казалось, ему нравилось абсолютно все. В том числе и пурпурные виноградины, которые он ел из рук Карлотты Милош. Вообще говоря, он любил виноград, но его раздражали косточки. А так как врачи рекомендовали ему избегать всего, что его раздражает, Ходдинг недоумевал – почему виноград был так восхитителен. Пальцы Карлотты тоже были восхитительны: крошечные, розовые, округлые, они походили на соединявшие их виноградины, и Ходдингу хотелось укусить их так же, как и ягоды.

Он попробовал бы так и сделать, конечно, сначала слегка, если бы не ясный высокий голос Анетты Фрай, от которого вдруг стало невозможно спрятаться.

– Это тот самый мужчина, ведь так, папа? – спрашивала она у отца, указывая пальцем на человека, стоявшего в главном зале в дверном проеме, словно в раме, и не ведавшего о том, что стал объектом внимания.

– Вы частенько его нанимали; он ведь сыщик, не правда ли? У него отвратительная парчовая жилетка.

На это просто нечего было ответить, и зная это, Анетта продолжала говорить в воцарившейся тишине, и голос ее зазвучал отчетливей и выше.

– Но вам нечего тревожиться, – сказала она, – вы больше не несете за меня ответственности. Нет нужды беспокоиться о больнице или тюрьме. Радуйся, папа, вы не потеряли дочь, но заполучили фармацевтическую империю!

Ходдингу показалось, что мужчина, которого Анетта назвала «папой», был готов заплакать. Он закрыл лицо руками: на фоне побледневшего лица его руки казались свекольно-красными. Охваченный чувством, близким к панике, Ходдинг попытался встать. Он не хотел, не желал смотреть на плачущего мужчину. Ходдингу был отвратителен его вид, он, в сущности, ненавидел этого человека. Но тут на удивление сильная белая мягкая рука Карлотты прижала его к стулу. – Подожди, дорогой, – прошептала она, – я помогу ему. Подожди!

Однако Ходдинг не желал ждать. Он стряхнул с себя руку Карлотты и широкими шагами вышел из комнаты, остановился в нерешительности у входа в главный зал, а затем вспомнил о небольшом уединенном баре, где мог отсидеться мужчина, если в ресторан случайно заглянула его жена, а он в это время обедал там со своей любовницей. Именно туда и заторопился Ходдинг, там было безлюдно или почти безлюдно – только бармен и одинокая проститутка, чинная и строгая, как Нефертити – этакий экспонат, предоставленный на время для выставки.

Он попытался заглушить беспокойство, возникшее внезапно и словно пиявками облепившее горло, залив туда три порции бренди тридцатилетней выдержки. Это помогло, и он уже начал думать, что к нему вернулось самообладание, как вдруг Нефертити, остановив на нем взгляд своих египетских глаз, указала ему на что-то. Проследив за ее взглядом, он к ужасу и удивлению своему обнаружил, что бог знает зачем сжимает под мышкой сумочку Карлотты. Изумленный, он извлек вышитую белым бисером сумочку и положил ее на стойку бара. Это потрясло его. Это было просто необъяснимо. То есть объяснить это было возможно, но делать это пришлось бы врачу. Как бы там ни было, он не мог остаться с этой проблемой один на один.

Ходдинг взглянул на свои часы и понял, что не способен путем несложных вычислений определить, который час в Беверли Хиллз. Он повернулся на крутящемся табурете и чуть не наступил на крошечные узкие туфельки. Туфельки принадлежали Карлотте.

– Дорогой! Как это мило, что ты захватил мою сумочку.

– Э-э, послушай, Карлотта, мне надо позвонить по телефону.

– Да, конечно, дорогой, но прежде ты угостишь меня бренди, а? Такой ужасный вечер, такие люди, бедный Андрэ, это хуже чем самоубийство. Хуже, это я тебе говорю.

– Несомненно. Но послушай, если ты не против, Карлотта…

– Но я против, детка! Ты не можешь оставить меня здесь одну. – Тут он вспыхнул, при мысли о взгляде, брошенном на проститутку. – Что подумают люди?

– Но ты не понимаешь, – в отчаянии промолвил Ходдинг, стараясь говорить шепотом. – Это срочно. Мне необходимо найти телефон.

– А-а, это просто, – ответила Карлотта, радостно захлопав в ладоши. Это был один из самых восхитительных ее жестов. – Бармен, пожалуйста, надо достать мистеру Ван ден Хорсту телефон.

В полном замешательстве, чувствуя себя обезоруженным, Ходдинг наблюдал, как телефон возник перед ним на стойке бара. Он уставился на аппарат. Карлотта сняла трубку и приготовилась набирать номер.

– Беверли Хиллз, – сказал Ходдинг чуть слышно, – Крествью, девять – ноль – ноль – четыре.

Карлотта очаровательно погрозила ему пальцем.

– Этого недостаточно, милый. Еще одна.

– Крествью, девять – ноль – ноль – четыре – семь, – отозвался Ходдинг. Он чувствовал, что вот-вот упадет в обморок. Но не упал, а через несколько мгновений его соединили с абонентом. Карлотта отняла пахнувшую теперь духами трубку от уха и протянула ему. Ходдинг прислушался.

– Алло, – услышал он. – Алло!

– Доктор Вексон? – скрипуче сказал Ходдинг, – это… это Ходдинг.

– Где вы?

– На Сороковой Авеню – в Нью-Йорке. Э-э, как вы поживаете, сэр?

– Хорошо. Почему вы называете меня «сэр»?

– Я, я… – Ходдинг замялся. Он стал пугливо озираться, и куда бы он ни посмотрел, его взгляд натыкался на улыбку Карлотты. Это была очень милая улыбка: у Карлотты были красивые зубы.

Ходдинг вновь приложил трубку к уху и вслушался. Хотя на другом конце молчали, он знал, что доктор Вексон слушает.

– У меня все хорошо, – сказал Ходдинг и закусил губу: доктор не спрашивал его об этом. Он вновь помедлил. Наконец в трубке послышался голос:

– Вы что-то хотели сообщить мне?

– Гм, э-э, только то, что я в Нью-Йорке, видите ли…

– Как обстоят дела в Нью-Йорке?

– Они… они хороши, – в отчаянии ответил Ходдинг. – По правде говоря, дела… просто хороши.

– Вы развлекались?

– Э-э, в сущности, да. Да, и немало. – Ходдинг с облегчением вспомнил, что он действительно развлекался.

– Ну, это хорошо. Не бойтесь наслаждения. Вы знаете, что я всегда говорю – поживите немного в свое удовольствие.

«Это правда, – подумал Ходдинг, – он всегда так говорил».

– Ну что же, я скоро позвоню вам снова, хорошо?

– О'кей, – согласился доктор, – в любое время.

– Я действительно хочу поблагодарить вас, доктор. Я имею в виду – за это…

– Нет проблем. Я включу плату за телефонный разговор в ваш счет. Пока.

– Пока, – откликнулся Ходдинг и повесил трубку. Ему было неприятно, что доктор упомянул о включении платы за телефонный разговор в счет. Но это было несущественно. Сейчас он чувствовал себя немного лучше.

– Фу, – произнес он, улыбаясь Карлотте, обнял ее за плечи и поцеловал в нежную щеку. Карлотта шутя надула щеки и стала похожа на хомяка; и тут ее стакан с бренди опрокинулся на обтянутые белым шелком колени.

– Какой непослушный мальчик, – заметила Карлотта, – какой нетерпеливый! – Это было сказано совсем не зло, но у Ходдинга не осталось сомнений, что виноват в этом он. В душе мелькнула догадка, что Карлотта сама опрокинула стакан, но по зрелом размышлении он понял, что ни в чем нельзя быть уверенным, с покорностью стал осторожно промокать ее платье на коленях салфеткой. Ходдинг был очарован, обнаружив, что окрасившийся в цвет бренди шелк обрисовывает пупок Карлотты.

– Пошли, глупыш, – позвала она, легко подымаясь с крутящегося табурета. – Ты отвезешь меня домой, и я смогу переодеть платье. Пошли, пока я не замерзла до смерти.

В такси, которое везло их к дому Карлотты, к Ходдингу отчасти вернулось присутствие духа. Карлотта смеялась, шутила, играла концом его цепочки и так часто говорила ему «дорогой», что салон машины стал казаться ему весьма уютным местом, и, если бы Карлотта не схватила его за запястье и силой не вытянула из машины, Ходдинг не отказался бы остаться там.

К счастью, они оказались в лифте одни: Карлотта ворковала и потягивала его за кончик носа. Хотя он ничего не имел против, это даже ему нравилось, он чувствовал – в присутствии постороннего это было бы совсем неприятно.

Он смутно осознавал, что начинает чувствовать и вести себя по-детски: если в другое время это испугало бы его, то сейчас – нет. Он еще более укрепился в своем убеждении, когда вошел в ее квартиру – она напомнила ему о том, как, будучи ребенком, он учинил небольшую резню.

Все в квартире было белым – белая шерсть, белый шелк, белые светильники, белые столы и даже белый портрет обнаженной Карлотты в полный рост, висевший довольно низко на белой стене. Ходдинг стоял на пушистом белом ковре и улыбался, припоминая, как ребенком он взял огромного плюшевого льва, подаренного ему матерью и нежно любимого им, и распорол его портновскими ножницами няни. Комната живо напоминала ему этот эпизод: всюду были белые пучки трав и белый мех. Ходдинг припомнил, что тогда, в детстве, он был очень доволен.

Карлотта прервала его размышления, окликнув его из ванны и посоветовав открыть бутылку шампанского, что он и сделал. Когда он, разлив шампанское по бокалам, пошел, чтобы дать один бокал ей, его ожидал сюрприз. Ванная комната Карлотты была расположена в конце короткого коридора, который был весь увешан зеркалами. В них отражалась открытая дверь ванной и то, что было внутри; от такого обилия раздробленных изображений Карлотты, кусочков и осколков Карлотты, сливавшихся и наплывавших один на другой, у него закружилась голова, и он направился, как это позже выяснилось, прямо в шкаф для белья.

Мгновенье спустя появилась и сама Карлотта, смеющаяся и блестящая, в донельзя откровенном пеньюаре, почти сведенном на нет. Массируя голову, она вела Ходдинга по зеркальному коридору, указывая безопасный путь в спальню. Там, ухитряясь хмуриться и улыбаться одновременно, потягивая шампанское, она сбросила с себя то немногое, что лишь условно можно было назвать одеждой, и встала розовым, как меренга, телом в контур портрета.

– Я хочу, чтобы ты знал, дорогой, – промолвила она ликующе, – портрет написали, когда мне было двадцать.

Ходдинг оставался бездыханным и безгласным.

– Ты доволен? Скажи, что ты доволен, дорогой.

– Ты восхитительна, – отозвался Ходдинг.

– Спасибо, дорогой! Ты такой милый мальчик. Ты – милый, и поэтому Карлотта тоже будет мила с тобой. Я хочу, чтобы ты снял одежду, и я протру тебя льдом с камфарой.

В течение следующих четырех или пяти часов Ходдинг, по крайней мере, однажды, а может быть, дважды или даже трижды, чувствовал, что он отдал богу душу и попал в рай. В сущности, он не верил в существование рая – или в смерть, принятую для того, чтобы туда попасть, – так что это понятие было не совсем точным. С другой стороны, то, что здесь происходило, никак точнее нельзя было обозначить.

Это было райское блаженство: его так ласкали, нежили, прижимали, покусывали, легонько постукивали и прихватывали, и вытирали досуха. И, как Ходдингу объясняли в разное время разные врачи, некоторые представления о рае не так уж далеки от понятия «чрево» – это место, где спокойно и безопасно… оно расположено прямо над нами (вы ощущаете связь?)… оттуда нас изгоняют (первое наше потрясение) и туда мы возвращаемся через райские врата (здесь символ как нельзя более точен, не так ли?)… чтобы обрести мир, который выше понимания (и т. д.). В самом деле, Ходдинг ощущал покой и мир, который был настолько выше понимания, что, казалось, становился неуместным. Это было именно то, чего добивалась Карлотта и что показывало, как она искусна.

Через несколько мгновений она не только уложила Ходдинга в кровать, но таинственным и увлекательным образом преобразила спальню в детскую. Освобожденные от одежды, часов и сдержанности взрослых людей, они играли в медведей и тигров, они щебетали и рычали. Они изобретали секретные словечки, совершали дурные поступки, были вздорными и отважными, и по очереди становились мамой, папой или ребенком. Чувство вины и страха ушло, утихло от самозабвенного смеха Карлотты, ее криков и ужимок. Они открывали, что носки ног, переплетения пальцев, необычные складки и округлости, до этого отправленные в ссылку, были теперь возвращены из изгнания и полны чувственного очарования.

Божественно… мир, покой… Эти понятия плавали в подсознании Ходдинга. Нет позорного клейма греховности, нет привкуса порочности или извращенности и сопутствующих им мук изгоя. Ходдинг испытывал чувство огромной благодарности к Карлотте, и, лежа с закрытыми глазами, нежась в лучах приятных ощущений, искал способ высказать свои чувства. Но фразы, казалось, ускользали от него, и наконец Ходдинг понял, что сама идея благодарности – не что иное, как напыщенность, граничащая с раскаянием. Поэтому он открыл глаза, повернул лицо в ту сторону, где должна была находиться Карлотта, и счастливо вздохнул. Если Карлотта и слышала его, она не подала виду. Она лежала, свернувшись калачиком поперек кровати, в изголовье, и Ходдингу видна была лишь ее спина, округлая и пышная, словно бело-розовая брошь. Она натянула на голову подушку и из-под этой цитадели из гусиного пуха доносились приглушенные гортанные звуки и негромкое похрапывание уроженки Средней Европы.

Много позже, завязывая галстук вялыми небрежными движениями, он разговаривал с Карлоттой, чье изображение появилось в зеркале. За камфарным растиранием и тем, что последовало дальше, он не успел заметить, что в ее шестикомнатной квартире практически не было такого уголка, где Карлотта не отражалась бы в одном из зеркал. Ничего, он был рад созерцать ее – по-прежнему пышную, не отмеченную следами их совместного движения: ее милая улыбка прямо-таки витала над будуаром цвета взбитых сливок.

– Я действительно хотел бы на тебе жениться, Карлотта, – сказал он, искренне веря каждому своему слову. – Но я не могу. Я должен жениться на Сибил…

– У меня и в мыслях не было выходить за тебя замуж, дорогой. Мне это и в голову не приходило. Это было бы неэтично с моей стороны. Мужчина должен жениться на молодой женщине, а не на такой, как я. Кроме того, дорогой, теперь, когда ты знаешь, где я живу – глупо думать о женитьбе.

– Ладно, – Ходдинг замялся, – предположим, это хорошо сейчас. Но потом, я хочу сказать, что, в сущности, это будут сплошные нервы.

– Да, конечно, дорогой, в сущности.

– Это вопрос зрелости. Боже мой, ты должна это понимать, как никто другой. Я имею в виду, что ты и есть такая. Такая зрелая.

Последовавшее молчание говорило о том, что он неверно истолковал ситуацию.

– Надеюсь, я не обидел тебя, – сказал он и испортил все еще больше, добавив: – Мне нравятся зрелые женщины.

Карлотта сделала нетерпеливый жест. Все еще продолжая улыбаться, она готова была убить его. Ее нисколько не обидело замечание о ее «зрелости»: она была «зрелой» с восьми лет. Дело заключалось в том, что перед ней встала серьезнейшая проблема, а времени на ее разрешение почти не оставалось. Проклятая болтовня Ходдинга мешала ей сосредоточиться. У проблемы было две стороны, и они чертовски переплелись. С одной стороны, в глубине сердца она оставалась истинной профессионалкой, и было просто немыслимо, непростительно отдавать что-либо, не получая ничего взамен; ведь это была ее квартира, а не какое-нибудь благотворительное заведение. С другой стороны, их отношения были щекотливыми – хотя и такое с ней случалось, – они балансировали на грани между материнскими чувствами и кровосмешением. Она не только знала об этом взаимопереплетении, но и сама сформировала его. Вопрос состоял в том, как, удовлетворив свои потребности, то есть решив первый аспект проблемы, не разрушить сразу и бесповоротно второй посылки? Или, проще говоря, как превратить сына в прошлом в клиента, платящего в настоящем?

– Дорогой, – промолвила она, окончив расчесывать свои тускло-золотые волосы, – подойди сюда на минуточку, я хочу поговорить с тобой.

– Ну конечно, – тепло откликнулся он, – я и сам хотел поцеловать тебя на прощанье. – Он подошел к кровати и поцеловал ее в лоб.

Она не представляла, что скажет дальше, и вдруг ее осенило: необходим резкий поворот! Карлотта от радости захлопала в ладоши, а Ходдингу этот жест показался полным отчаяния.

– Я была такой дурной, такой дурной девочкой!

Ходдинг вспыхнул. Он поцеловал ее пальцы.

– Мне кажется, что ты была ужасно мила.

– Так и есть, дорогой, я хотела быть милой с тобой! Я ничего не могла с собой поделать. Я всегда хочу быть приятной тебе. – Она по-девичьи беспомощно пожала плечами. – Сегодня вечером я должна быть на телевидении. Знаешь, одно из тех шоу-марафонов, что идут всю ночь; сбор денег для больных артритом. Мне так не хочется участвовать в этой программе. Я должна сказать тебе честно – я безумно хотела найти какую-нибудь отговорку.

– Ты хочешь сказать, чтобы не пришлось идти туда? – Она кивнула и зарделась.

– Ну уж нет! Я думаю, что ты слишком строга к себе. – Чем по-детски беспомощнее становилась Карлотта, тем рассудительнее и увереннее чувствовал себя Ходдинг.

– Я ничего не могла с собой поделать. Это так меня выматывает. И, кроме того, – она выдержала нужную паузу, – не менее важно хорошо вести себя по отношению к друзьям, а ведь мы с тобой стали такими близкими друзьями.

– Я не могу выразить… – начал Ходдинг.

– Нет-нет! – Она приложила надушенную руку к его губам. – Ты ничего не должен говорить. Это я должна благодарить тебя. Мне страшно не хотелось заниматься этим артритом. Я была в ужасе… Все эти люди хотят, чтобы я была очаровательной, а в душе я плачу. Но я не могу этого показать. – Она вздохнула и улыбнулась. – Ну что ж, если я и трусиха, если я и использовала тебя, я что-то должна была предпринять. А что я могла поделать? – Она развела руками и так энергично вздохнула, что Ходдинг почувствовал прохладное дуновение на своих еще влажных волосах. – Я выпишу им чек. – Она пожала плечами. Она храбро вскинула на него глаза и тут же опустила их.

– Ты ничего подобного делать не будешь, – ответил Ходдинг. – Это моя обязанность. В конце концов это я опрокинул на тебя стакан. И я не остался бы у тебя, если бы сам этого не захотел…

– Нет, дорогой, ты не должен так поступать. Мне так стыдно…

– Ну, прекрати, я настаиваю. Как ты думаешь, какова должна быть сумма?

– Дорогой, я и слышать об этом не хочу. Утром я позвоню брокеру и попрошу продать часть акций…

– Пять сотен? Тысяча?

– Нет, по крайней мере, двадцать пять сотен. Мне было бы за себя стыдно… Но что ты делаешь?

– Послушай, оставайся на месте, – строго сказал Ходдинг, склоняясь над чековой книжкой. – Двадцать пять сотен – это изрядная сумма.

– Но я не решилась бы предложить меньше. Эти бедняги рассчитывали на меня.

– Не надо ни о чем беспокоиться, – отозвался Ходдинг, выписывая чек, складывая его вдвое и кладя на ночной столик. – И, послушай, Карлотта, не позволяй им больше использовать себя. Это несправедливо. Ты понимаешь?

Она кивнула и закрыла лицо рукой.

– Иди сюда и поцелуй меня, прежде чем уйти, – попросила она, – но не смотри на меня.

Ходдинг нежно поцеловал ее, мельком увидев – он не сомневался в этом – полные слез глаза, скрытые за пальцами Карлотты.

– Я немного увеличил сумму, – произнес он, выпрямившись и направляясь к выходу, – для тебя.

– Милый, милый мальчик, – пробормотала она.

Едва лишь дверь за ним захлопнулась, Карлотта быстро потянулась за чеком. Тридцать пять сотен долларов! Но она не стала тратить время на самовосхваление. Квартира пропахла камфарой, и комнаты надо было проветрить. Кроме того, она чертовски проголодалась.

В то время как Ходдинг покидал квартиру Карлотты, в одном из западных кварталов Нью-Йорка небольшая процессия направлялась из заведения Макдугала в кафе неподалеку от Четвертой улицы. Впереди шла девушка по имени Ксения в накидке для пианино и туфлях на веревочной подошве. Под мышкой она сжимала посылочный ящик, в котором находились голограммы стихов; другой рукой она умудрялась держать кота по имени Исаак и мужчину по имени Исаак, одетого в костюм маляра и наигрывавшего на ходу на губной гармонике. За ними следовал Баббер Кэнфилд в обнимку с Клоувер. Несмотря на то, что он носил очки, Баббер внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на шлепавшие сандалии Ксении. Баббер хотел купить губную гармонику, но ему было отказано в этом, и теперь он размышлял – что лучше: купить фабрику губных гармоник или предложить этому парню больше денег, когда представится удобный случай. Что касается кота Исаака и его тезки-мужчины, выпившего полгаллона муската, то он не торопился принимать решения, какими бы неотложными они ни казались.

Позади них, подобно тонкому хвосту воздушного змея, маленькими группками из выцветшего вельвета, тянулись полдюжины других людей более или менее поэтического склада и, как правило, худощавых. Одна из них, девушка по имени Ферн, называвшая себя Голондриной, носила на шее цепь из автомобильных поршневых колец, звеневших при ходьбе. Она жила с Клоувер в одной комнате во время учебы в школе.

Время от времени она простирала тонкую руку – а рост ее был больше 180 сантиметров – и, похлопывая Клоувер по голове, говорила: – Кло-Кло, боже мой!

Все эти звуки – звяканье колец, тихие жалобные звуки губной гармоники, шуршанье пеньковых подошв – гармонировали с дневным шумом городских улиц, и Клоувер пожалела, что уже давно не возвращалась к начатому стихотворению.

Она не раскаивалась в том, что привела Баббера сюда, к этим людям. Его поведение, как она и ожидала, было безупречным. Обладая задатками фанатика или дервиша, Баббер, естественно, был способен принять и по достоинству оценить эти качества в других. Конечная цель их устремлений его мало трогала. Баббера волновали лишь страсть, горение сердца и ума, скорость и накал обновления. Они были созвучны его чувствам. От дилетантов и неверующих он был так же далек, как, например, от Гамлета или высиживания яиц.

Клоувер покрепче сцепила пальцы на его могучей руке и на ходу прижалась животом к его бедру. Это был жест бескорыстной любви.

Когда они наконец добрались до «кафе», оно оказалось выходящим на улицу грязноватым складским помещением с выкрашенными в черный цвет витринами и еще заметными следами старой клеевой краски, сливавшимися в название «Гонкур спортинг гудс». Войдя внутрь, что было не так просто, как могло показаться, так как комната была переполнена и надо было потеснить дюжину посетителей, чтобы открыть дверь, они очутились в помещении, атмосфера которого напоминала внутренность сомкнувшего створки и почившего моллюска, из которого обычно готовят густую похлебку. Очки Баббера сразу же запотели, и он сдвинул их на лоб. В нос ему ударил столь сильный запах вельвета, пропитавшегося потом разгоряченных тел, что он почувствовал себя вернувшимся в детство. Он начал громким хриплым шепотом рассказывать Клоувер о том, как его короткие штанишки чуть не сгорели на плите, но она заставила его замолчать поцелуем.

Понемногу его маленькие глазки привыкли к полутьме, и наконец он разглядел крупного мужчину среднего возраста, усевшегося на стул, стоявший на столе, и считывавшего что-то с катушки кассового аппарата, которую он прикрепил к папке с зажимом. Единственным источником света здесь служил вспыхивающий янтарно-розовым цветом аварийный сигнальный огонь, вроде тех, что используются для предупреждения водителей подъезжающих машин об аварии на дороге. Необычность ситуации усугублялась тем, что человек, державший сигнальный огонь, и тот, кто считывал что-то с рулона, были полицейскими, одетыми в форму, – двое «лучших нью-йоркцев», глубоко погруженных в искусство.

– Двадцать девять, – читал полицейский, – Тридцать семь,

Два по сорока одному,
Семнадцать,
Шесть,
И снова шесть,
Обезьяна и люди,
Два по двадцати девяти,
Девять,
Семьдесят два,
Продолжай, Ладло,
Шестнадцать,
Плюс размер счета,
Выгода для моего,
Четырнадцать,
Восемнадцать,
Двадцать четыре за фунт,
Земля круглая,
Ладло, я сказал, продолжай!
Закончив чтение, полицейский поднял голову, оторвал полоску от рулона и пустил ее по воздуху, пока она не исчезла из виду. Его жест был встречен хором одобрительных вздохов и приглушенным ворчанием двух почитателей из темных глубин этой конуры. Кто-то в круге вспыхивающего света вытащил банку из-под майонеза, и несколько мгновений тонкие пальцы выбивали дробь по ее крышке. Потом банка исчезла, и воцарилась прежняя полная тишина.

– Будь я проклят, – прошептал Баббер, обращаясь к Клоувер, с оттенком уважения и некоторого благоговения.

– Ш-ш-ш, – отозвалась она.

Тогда Баббер заговорил своим обычным вежливым тоном, от которого проснулись бы и призраки мертвых крыс на верфи в ближайшей гавани:

– Посторонись-ка, посторонись, сынок.

Он подошел к полицейскому, все еще сидящему на возвышении со стетсоном на груди, и спросил:

– Ты не против, сынок, если я прочитаю стишок, или это частный клуб?

– Ну почему же, отнюдь нет, сэр, – ответил полицейский, – всех нас одинаковая масса и плотность, никто не выделяется.

– Спасибо, парень, – откликнулся Баббер, – ты вроде неплохой малый, и поэтому я скажу тебе, что Эмбериллиум распадется еще до конца года. Держи пять и тяни наверх.

– Ну что ж, конечно, отец, – неопределенно сказал полицейский, поднимаясь со стула и протягивая руку Бабберу. На самом деле, для того, чтобы втащить бабберовскую тушу на стол понадобились две или три таких руки, и когда он взобрался на возвышение, стало ясно, что света от сигнального огня хватает лишь для того, чтобы осветить массивную золотую пряжку его ремня. Над головой у него зажглась маленькая голубая осветительная лампа, и Баббер, в сдвинутой на затылок шляпе и зацепивший дужки очков за свои маленькие уши, был похож в голубоватом свете на гладкого кита, как его сыграл бы Орсон Уэллс.

– Ну так вот, – промолвил он, прочищая горло. Губная гармоника парня, стоявшего у правого локтя Баббера, издала нежный звук. – Спасибо, сынок, – поблагодарил Баббер, – ну так… – Но тут у его левого каблука раздалась дробь барабана бонго. – Благодарю за помощь, – отозвался Баббер. Флейта все продолжала рассыпать звуки, Баббер обстоятельно вытер лицо пестрым шелковым платком, изготовленным на заказ у Кардена. – Клянусь, у вас тут отличная компания, – заметил он. – А теперь я собираюсь прочитать вам стишок, которому меня научила моя мама. Вы готовы там, внизу, даже если я вас не вижу? – В ответ раздались отрывистые звуки флейты, жалобная мелодия гармоники и звяканье. Они были готовы.

– Хорошо, слушайте:

Убрали в копны хлеб, на клене лист пожух,
Трещат цесарки и кудахчут куры всуе,
От важности надулась утка, а петух
Уселся на заборе и выводит «аллилуйя»…
– Осторожно, отец, – послышался чей-то голос.

– Я сказал, – с достоинством продолжал Баббер, – уселся на заборе и выводит «аллилуйя». Тут я немного пропущу. Но слушайте дальше:

Сорвали с яблонь яблоки, и вот они лежат
В подвале красными и желтыми горами,
Хозяйки варят сидр…
Баббер запнулся и продолжил:

– Дальше идет что-то о мелко порубленных грибах и яблочном повидле, но будь я проклят, если я помню – А ОН С НЕПОКРЫТОЙ ГОЛОВОЙ, – вот, вот оно как – ВЫХОДИТ ПОКОРМИТЬ СКОТИНУ. Убрали в копны хлеб, на клене лист пожух! Ну, что, разве это не миленькая штучка?

Наступила абсолютная, обвальная тишина, такая глубокая, что поскрипывание огромного, ручной работы, кожаного пояса Баббера было слышно через всю комнату. Затем откуда-то раздался возглас: «Браво!» После этого сразу же послышалось женское всхлипывание и, наконец, весьма странный щелкающий звук, похожий на стрекот насекомых. На самом деле звук этот возникал от пощелкивания ногтем большого пальца об ноготь указательного, что в этом заведении заменяло безудержные, почти головокружительные аплодисменты.

Баббер, весьма озадаченный таким приемом, стоял, растерянно моргая, и размышлял – не собирается ли эта саранча съесть его? Но в это время Клоувер, пробившись сквозь толпу, порывисто прижалась к его ноге и сказала:

– Они в восхищении.

– Но… ты не смеешься надо мной?

– Ей-богу, – отозвалась Клоувер.

– Вот это да, будь я проклят, – удивился Баббер. Спустившись вниз, он хлопнул полицейского по плечу. – Послушай, сынок, есть ли какой-нибудь закон, запрещающий мне пригласить этих симпатичных ребят к себе в отель на вечеринку?

– Нет, отец. Где ты остановился? В «Бельвю»?

– Нет, в «Карлайле».

– Шутки шутишь, а, отец? – произнес полицейский, подтолкнув своего напарника.

– Вы не понимаете, – торопливо вмешалась Клоувер. – Баббер, дай мне твою булавку для галстука. – Баббер безропотно извлек булавку, украшенную алмазом величиной с глаз спаниеля. – У вас есть карманный фонарик? – спросила Клоувер у полицейского. Когда тот послушно отдал ей фонарик, Клоувер провела алмазом по стеклу, и послышался характерный скрежещущий звук, который издает лишь настоящий алмаз. – Он один из самых богатых людей Америки, – просто сказала она.

Полицейские посмотрели друг на друга, потом на Клоувер, на Баббера, затем опять друг на друга. – Пойдем, Дарри, пойдем отсюда. Я говорил тебе, что это грязный меньшевистский кабак.

Уходя, полицейские слышали, как Баббер радостно проревел сквозь полумрак:

– Приглашаю всех и каждого отведать барбекю по-техасски с шампанским у меня в «Карлайле». Пусть кто-нибудь позвонит и вызовет несколько лимузинов. Скажите им – пусть пришлют дюжину.

Эти слова были встречены таким громким криком, что кот Ксении, Исаак, за все шесть месяцев своего существования не слышавший ничего громче шепота или смущенного покашливания, естественно, предположил, что разверзлось небо. Он помчался к двери вслед за двумя разочаровавшимися полицейскими, и ни одного из них больше никогда не видели.

Именно по этой причине Ходдинг был разбужен около пяти часов утра Баббером – лично. Ему пришлось надеть купальный халат и подняться наверх, потому что, как заявил Баббер, все эти юнцы осаждают его справа и слева.

К тому времени, как Ходдинг пошатываясь доплелся по коридору из своего номера в номер Баббера, вечеринка была уже на исходе. Управляющий отелем никак не хотел взять в толк, что барбекю по-техасски в три часа утра – это именно то, без чего они не могли обойтись. Однако это затруднение было быстро улажено, когда Баббер пригрозил управляющему позвонить в свой синдикат в Даллас и купить отель – до семи утра по нью-йоркскому времени.

Ходдинг осторожно пробрался между телами уснувших рифмоплетов и получил бокал теплого шампанского вместе с куском холодного бычьего жаркого. В одном углу комнаты находился Баббер вместе с тремя или четырьмя гостями, наигрывавшими на расческах, обернутых туалетной бумагой, «Золотую розу Техаса». В другом углу Клоувер, позаимствовавшая у кого-то трико акробатки, сидя со скрещенными ногами на полу, вынимала из зеленых конвертов пластинки и крутила их для поэтов, которые уже несколько часов назад отошли ко сну. Ходдинг посмотрел вокруг, пытаясь найти уголок, чтобы прилечь, и увидел, что все места заняты. Тогда он осмотрелся в поисках мягкого тела и, найдя такое, положил голову кому-то на живот и закрыл глаза.

Баббер переключился на «Старый тяжелый крест» почти в то же время, когда Клоувер перешла к Барбаре Аллен. Холдинг спал.

Вечеринка, хоть и с меньшим размахом, продолжалась до середины следующего дня. Около семи утра девушка, называвшая себя Голондриной, встала и уселась рядом с Баббером, который к тому времени вновь вернулся от шампанского к относительному здравомыслию неразбавленного бурбона. Они проговорили несколько часов. Она заявила Бабберу, что он «неиспорчен», и завела речь о Валери и Рембо. Баббер сказала «Я сердечно благодарю вас, девушка», – и стал рассказывать ей об особенностях бурения. При этом ни один из них не скучал. Когда к полудню Клоувер проснулась, Баббер заявил ей, что ему безумно нравятся ее друзья и он подумывает об открытии колледжа – прямо в Гринвич Вилледж, чтобы там молодежь могла узнать о Барри Голдуотере и позднем Роберте Тафте.

В ответ Клоувер захихикала, взобралась к нему на колени и поцеловала в заросшую щетиной щеку. После этого она назвала его «плюшевым мишкой» и вновь отправилась спать.

За три дня пребывания в Питтсбурге, за исключением тех часов, которые Пол провел в лабораториях металлургического завода, он оставался с Сибил в гостинице. Остатки поданной в номер еды частью находились на столе, частью на кровати вперемежку с разбросанными газетами и пепельницами, которых здесь было в избытке; номер пропитался затхлым запахом сигарет и занятий любовью. Все было достаточно приятно, однако, плавая в ванне, Сибил смотрела на Пола с чувством неясного беспокойства.

– Я хочу знать, – осведомилась она, – почему ты… почему мы никуда не выходим с тех пор, как приехали сюда? Мне это и не нужно, ведь здесь некуда пойти. Но я чувствую, что завожусь.

Он выпустил из рук газету, которую читал, и она скользнула на пол, прямо к двери. Он улыбнулся.

– Мне кажется, что мы должны выяснить, каково положение на самом деле. Доведем его до крайности и посмотрим, сможем ли мы это выдержать. Если мы потерпим поражение, то лучше сейчас.

Сибил серьезно смотрела на него, обдумывая его слова.

– Ты действительно сумасшедший. Ты знаешь, как это называется? Что-то вроде вериг и власяницы. Разве у нас недостаточно хлопот, чтобы еще усугублять положение?

Он вытянул ногу и похлопал Сибил по животу.

– Подвинься, – попросил он ее и залез в ванну.

– Как случилось, – спросила она, – что ты внезапно стал святым? Меня не беспокоит, сумеем ли мы это или нет. Либо – да, либо – нет.

– Старая привычка, – ответил Пол, набрав в сложенные ковшиком ладони теплой воды и окатив ее колено. – Это происходит оттого, что ты обнаруживаешь в себе изъян. Послушай, ты мечешься, как угорелый, а мир сидит и ждет, словно большая баскетбольная корзина, когда ты угодишь в сетку. – Он пожал плечами. – Потом ты обнаруживаешь, что стал иным. И не то чтобы ты это чувствовал или видел. Но если все говорят, что это так, тогда, клянусь богом, ты действительно иной. Вот тут и начинаешь волноваться. Понимаешь? Сибил села и обняла его.

– Я люблю тебя, – сказала она. – Я ужасно люблю тебя. Ничто другое не имеет для меня значения. Послушай, я ленивая недотепа, и я не очень сильная. Так что… у меня есть изъян. – Она помолчала. – Я думаю, что если бы ты не делал из всего этого такого большого секрета, ты был бы в лучшем положении. Это как у Ходдинга – вечный комплекс вины. Черт возьми, я тоже знаю, что это такое.

– Я тоже об этом думал, – кивнул Пол. – Это верно, если все время ходишь с ложью внутри, действительно чувствуешь себя виноватым. С другой стороны, с другой стороны… это насилие, будь я проклят! Это подлость, она доводит меня до бешенства, и мне хочется бороться с этим.

– Что? С чем?

– Кто-то приходит и говорит: ты – это больше не ты. Ты – кто-то другой или что-то другое. Вот что ты есть – мы определим это для тебя. – Он шлепнул по воде рукой. – Да, конечно, они дадут тебе весьма свободное в некоторых отношениях определение. Тебе будет оставлено некоторое пространство – чтобы ты порезвился, но по сути дела ты попадаешь в какие-то рамки – от сих до сих. – Он вытянул руки, чтобы показать воображаемый интервал.

– Я хочу сказать, – добавил он сердито, – что это тоже опасно. Известно много евреев, которые играют навязанные им роли. Ты – жирный еврей, гребущий деньги. Вот ты – мой сын, доктор-еврей. А ты – чувствительный академичный еврей. Ты – еврей-адмирал, ведь нам разрешено иметь такого раз в двадцать три года. – Я хочу быть самим собой, черт побери, самим собой! Дайте мне использовать свой шанс. Дайте мне играть по своим правилам. Не кладите меня в ящик за номером двадцать три-икс или с надписью «модель шесть-сорок два, улучшенная». Вот что я подразумеваю под опасностью. Пострадать можно в любом случае – понимаешь ты это илинет.

Сибил молчала.

– Прости, Пол, – произнесла она. – Я говорила тебе, что была просто не в себе. Извини…

– Подожди, – он схватил ее за руку. – Не извиняйся. Не извиняйся!

У него был такой разгневанный вид, что Сибил не стала продолжать. Пол снова заговорил спокойным тоном:

– Дело в том, что ты абсолютно права. Даю тебе слово, что больше такой чуши ты не услышишь. Отсюда один шаг до жалости к себе, всего один шаг. А если начнешь себя жалеть, ты пропал, парень, совсем пропал! – Он умолк. – Я не жалею себя и больше не схожу с ума. В самом деле, нет. Я только объясняю тебе, что это сводит все на нет. Пожалуй, лучше и не скажешь: сводит все на нет. Это полная безнадега. А теперь – хватит об этом, хорошо? Договорились?

Сибил плакала. Она кивнула.

– Почему ты плачешь? – спросил он равнодушно-будничным тоном.

– Не знаю, – отозвалась она, качая головой. – Просто… я никогда не думала об этом. Мне никогда не приходилось. Та чертова воронка в земле, которую я увидела. Я никогда не думала о таких вещах. Я никогда ни о чем, кроме себя, не думала.

– Какая разница? – Пол рассмеялся и вытер ей лицо полотенцем. – Послушай, если мы уж затеяли это, то хочешь не хочешь, а тебе придется думать. И думать по-настоящему. Это не такое уж большое удовольствие – но иного пути нет. Кому-то надо это делать. Только так можно добиться чего-то хорошего.

– Чего добиться?

Я запуталась.

– Я хочу сказать, – стал терпеливо объяснять он, – что люди, довольные миром, не хотят изменять его. – Он засмеялся. – Пойми меня правильно. Решение изменить мир пришло ко мне не вдруг. Но я не хочу быть его бездумной частью. Пора кончать играть с чужими игрушками. Даже если они созданы мной, все равно они чужие. Я хочу быть полезным.

– Полезным. – Сибил нахмурилась. – Я понимаю, каким образом ты бы мог быть полезным. – Она умолкла. – Знаешь, Пол, я не приносила пользы с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. С тех пор как я перестала мыть посуду для матери, чтобы не испортить маникюр. А все прочие хотели от меня только одного: переспать со мной.

– Не придирайся к словам, – откликнулся Пол. Сибил вспыхнула, и Пол взял ее руки в свои.

– Это не исчерпывает твоего «я», иначе ты не была бы здесь. Сейчас ты могла бы стать чемпионкой по сексу, а не болтаться в затхлом гостиничном номере вместе со мной.

– Ты уверен? – бесцветным голосом спросила Сибил. – Мы слишком далеко зашли. – Она пожала плечами. – Вот в чем дело, разве не так?

Пол так сильно стиснул ее руки, что ей стало больно.

– Неужели ты не понимаешь? Нам так хорошо вместе, потому что мы нужны друг другу. Мы – как двое детей в игровой комнате, только мы слишком большие, чтобы продолжать играть. Мы хотим выбраться наружу и вырасти. А снаружи – страшно. Там опасно. И как только мы выберемся наружу, да мы уже выбрались, назад дороги нет. Поэтому мы нужны друг другу. Вот в чем разница.

Сибил задумалась.

– Ты делаешь мне больно.

– Извини.

– Ты никогда раньше не говорил, что я нужна тебе, – тихо заметила она. – Это правда, Пол? Как перед богом, без вранья?

– Да.

Несколько мгновений она молчала, складывая ладони ковшиком, набирая воду из ванной и пуская ее тоненькой струйкой между грудей. – Я говорила раньше, что не боюсь. За нас. Это неправда.

– Я знаю, – откликнулся Пол. Она проглотила комок в горле.

– Я не н-н-нужна людям. Они просто х-х-хотят меня… – она остановилась и испуганно посмотрела на него.

Пол ничего не сказал. Он ждал.

– Я – большая, роскошная п-п-польская з-з-задница!

– Роль, которую ты играла до сих пор, – спокойно парировал Пол.

– Когда ты говоришь, что ты нуждаешься во мне, я хочу верить тебе. Но… – Она попыталась что-то сказать, но не могла найти слов. Сибил сделала еще одну попытку. – Я… с нами все иначе. Я всегда это чувствовала, но, может быть – мне трудно судить, – я имею в виду, что я не верю. Себе.

Пол приподнялся в воде и развел ее колени так, чтобы присесть между ее бедрами. Это была неудобная, смешная поза. Теперь они чем-то напоминали сиамских близнецов. Достоинство же ее состояло в том, что она придавала им смиренный вид. Сибил, опиравшаяся спиной о край ванны, стала гротескно беспомощной, а Пол неуверенно покачивался и выглядел маленьким и нелепым.

– Ты уважаешь меня? – спросил он.

– Конечно, Пол.

– Ты не считаешь меня ничтожеством?

– Бог ты мой, нет!

– Хорошо. Отсюда мы и начнем. Я утверждаю, что ты – гораздо больше, чем большая польская и так далее. Ты – сильная, иначе ты не зашла бы так далеко. И ты твердая. Я утверждаю это. Теперь ты в это веришь.

– Хорошо, – отозвалась она. Это был почти шепот.

– Это взаимная защита, – он усмехнулся. – Ты болеешь за меня, а я – за тебя. Мы знаем, что мы не герои, но не позволим другим узнать об этом. Хорошо?

Она засмеялась.

– Идет. Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя. Как ты отнесешься к тому, чтобы пойти посмотреть баскетбол? Поболеем.

– Что?

– Я не был на баскетболе с тех пор, как окончил колледж. Несколько минут назад ты сказала, что хотела бы пойти куда-нибудь…

– Да, я хотела, но… сколько времени у нас осталось?

– Час или около того.

– М-м-м. – Она улыбнулась и сжала бедра. – Наверно, тебе неудобно сидеть так скрючившись?

Он медленно кивнул, наблюдая, как улыбка исчезала из ее глаз, когда он положил на нее руки. Это был взгляд, который он любил: серьезный, спокойный, напряженный, взгляд зверя, подкрадывающегося к добыче. Ее зрачки то сужались, то расширялись, веки то подымались, то опускались, и глаза ни на минуту не отрывались от его лица. От маленькой морщинки на лбу залегла тень, а губы ее раскрылись.

– М-м-м.

– М-м-м?

Ее губы тронула легкая рассеянная улыбка, но морщинка стала глубже. Глаза ее блестели.

– М-м-м! – Она была в нетерпении. Он повиновался.

– О! – произнесла она. – Боже!

Он кивнул, к удивлению своему обнаружив, что у него перехватило дыхание.

– Понимаю.

Она взяла его голову в руки и притянула ее к себе. – Скажи мне снова, что я нужна тебе, – попросила она.

– Это правда. Ты нужна мне.

– Давай не будем слишком долго ждать. И они не стали ждать.

К концу третьего периода матча между командами «Питтс» и «Дюкенс» при счете 86:8 °Cибил прокричала в ухо Полу:

– Это настоящая идиллия! У тебя горчица на подбородке.

Он засмеялся и поцеловал ее. Она слизала горчицу с его подбородка, и четверо юных болельщиков команды Питтсбурга, сидевших у них за спиной, сразу же решили сделать предложение своим девушкам. Если этим занимаются люди старшего возраста, зачем же ждать? Сибил, всегда улавливающая реакцию окружающих, подмигнула им и рассмеялась. Затем она прижалась щекой к плечу Пола. Она не была так счастлива с детства.

Когда кончился третий период, университетское начальство, боясь, что спортивный азарт зрителей, находящихся на стадионе, уступит место болезненному молчанию, которое может породить полную разобщенность, отдало распоряжение, и на них посыпался град «других спортивных новостей по стране».

– В Пеории пятеро напористых иллинойсцев нанесли поражение команде из Брэдли со счетом 107:98; команда «Лейкерс» лидирует в третьем периоде последнего из двух матчей с командой «Селтикс» со счетом 96:89…

Зрители счастливо улыбались. Чувство общности, это полубожество XX века, заменившее такие архаизмы, как одиночество и чистый воздух, было восстановлено. Вокруг стадиона, нагретого от обрушившихся децибел, толпа поредела; зрители выключали транзисторы, чтобы не разряжались батарейки, и расправляли затекшие члены.

– В Палм Дезерт Арнольд Палмер лидирует со счетом 273… Из Калифорнии сообщают, что Тедди Фрейм, всемирно известный гонщик, погиб сегодня днем во время автомобильной катастрофы на скоростном шоссе. И другие новости… Матч с нью-йоркским «Рейнджером» отложен…

– О боже, – сказала Сибил.

– Пойдем, – Пол взял ее под руку. Идилия окончилась. Все уже совершилось.

Когда Сибил позвонила Холдингу, он сообщил ей, что Фрейм был убит на прибрежной автостраде около Малибу. Он врезался в трейлер, пытаясь избежать столкновения со странной колымагой, в которой ехали двое подростков.

– Ты думаешь, что это несчастный случай? – спросила Сибил.

– Нет, я так не думаю, – ответил Ходдинг. – Мы поговорим об этом. Как себя чувствует твоя мать?

– Что?

– Я сказал…

– Извини, – вспомнила Сибил, – здесь шумно. Ей гораздо лучше.

– Ты можешь прилететь самолетом?

Сибил взглянула на Пола. Он кивнул.

– Да.

– Сообщи мне телеграммой номер рейса и время прибытия. Я встречу тебя, – пообещал Ходдинг.

Сибил положила трубку на рычаг и тяжело опустилась на кровать.

– Почему? – шепотом спросила она у Пола.

– Потому что у него будут трудные гонки, и ему надо сосредоточиться.

– Гонки! – пронзительно закричала Сибил. – Ты что – спятил? При чем тут гонки? Если мы скажем ему правду, он, может быть и не захочет участвовать в них. Пару недель он ежедневно походит к психиатру, а затем забудет об этом.

– Да, но я не забуду.

– Какое тебе до этого дело? Какая тебе разница – выиграет он гонки или нет?

– Давай лучше собираться, – отозвался Пол. Сибил вскочила и закричала:

– Ради всего святого, ты ответишь мне? Я задала тебе вопрос.

– Мне это небезразлично. Я хочу, чтобы он выиграл гонки. Сибил покачала головой, подбирая слова.

– Я больше ничего не понимаю, – сказала она дрожащим, прыгающим вверх-вниз голосом, – кто для кого что делает? Может быть, между вами что-то есть, о чем ты мне не говорил?

У Пола вырвался смешок.

– У меня есть выбор. Если я буду продолжать смеяться, я расслаблюсь, и ты не попадешь на самолет. Если я поколочу тебя, ты будешь в синяках, когда прилетишь в Нью-Йорк. А теперь послушай: я хочу, чтобы он победил на гонках, потому что он приличный парень и он мне нравится. И он доверяет мне. Я больше тебе скажу: я буду сидеть с ним в одной машине.

– Ты и правда тронулся.

– Может быть. Но это к делу не относится.

Встретив Сибил в нью-йоркском аэропорту, Ходдинг нежно поцеловал ее, хотя смотреть ей в глаза не мог, и повел ее к вертолету, ожидавшему их для полета в Айдлуайлд.

– Мы летим в Швейцарию, – сообщил он ей. Так как разговаривать в вертолете можно было с таким же успехом, как в аэродинамической трубе, он выкрикивал отдельные фразы.

– Около Малибу, – прокричал он, – по дороге в Санта Барбару. Тягач и полуприцеп… Раздавлен всмятку.

– Что ты об этом думаешь? – повысила голос Сибил.

– Что? О! – он выкрикнул это, преувеличенно пожав плечами.

– Неважно, – продолжал Ходдинг. – Я хочу сказать, что сожалею об этом. – Он сделал решительный жест. – Но я намерен идти вперед.

– Ты?

Он энергично кивнул.

– Но ты… не совсем в форме. Разве нет?

Он снова кивнул.

– Почему мы летим в Швейцарию? Разве тебе не надо тренироваться? Я говорю – разве тебе не надо?..

– Я знаю. Всего несколько дней. После всего этого. Тренировка потом.

Сибил в отчаянии покачала головой.

Ходдинг улыбнулся. Ему очень понравилось, как она отнеслась к случившемуся. – Не беспокойся. Я разговаривал с доктором Вексоном. Он сказал, о'кей. – Ходдинг соединил большой и указательный пальцы в кольцо.

Сибил застонала.

– Что?

Она жестом показала – не обращай внимания. Затем выкрикнула:

– Его не могли убить.

Ходдинг улыбнулся и сжал ее в объятиях, потом поцеловал в ухо.

Позже, когда они уютно устроились в постели, там же, в вертолете, Сибил нервно отвернулась от него и, заикаясь, произнесла:

– Я н-на с-с-самом деле н-н-не хочу. Ты не обидишься?

По правде говоря, Ходдинг не обиделся. Он почувствовал облегчение. Карлотта, теперь он понял это, произвела на него неизгладимое впечатление. Он гнал от себя эту мысль, но внезапно ощутил некоторую неприязнь к Сибил. Раньше ему никогда не приходило в голову, что совершенство ее фигуры портила некоторая угловатость. Ее фигуре не хватало округлости, и это вызывало беспокойство: у нее был плоский – даже слишком плоский – живот. У Карлотты живот был сдобный, с намеком на второй, ниже. Конечно, он устал, да и она тоже. Она тоже устала. Он поцеловал ей спину между лопаток. Это был жест искреннего раскаяния, и его задело, что она неправильно истолковала его.

– Я совсем выдохлась из-за матери и всего прочего, – отозвалась Сибил: она уже не заикалась, но не могла унять дрожь.

– Это было ужасно?

Она молча кивнула. Сибил была в замешательстве и чувствовала такую опасность, какой не ощущала уже много лет. Речь уже не шла о ее обязательствах перед Полом или – она все время напоминала себе об этом – о его обязательствах по отношению к ней. Идиллия окончилась, и все спуталось в безумный клубок. Если бы только у него было время объяснить это. Но времени не было. Снова и снова, подобно зверю, преследуемому лесным пожаром и обнаруживающему, что путь к спасению преграждает пропасть, она возвращалась мыслью к этой опасности. Никогда, она должна была это признать, никогда она настолько не вверяла свою судьбу другому человеку: всю, полностью. Повернувшись спиной к Холдингу, она беззвучно шептала слова. Конечно, у него было время на объяснения, время всегда было. Но он не захотел этого. Он сказал: – Не забивай свою голову. Не трусь.

Но она трусила и понимала это. И сказала ему об этом:

– А что, если он захочет меня? Он захочет. Что мне делать?

Пол ответил просто:

– Ты сумеешь это уладить. У тебя всегда это получается.

– Но теперь совсем другое дело.

– Черт возьми, – отозвался он раздраженно, – мы так долго лгали. Давай, соберись. У тебя же сильный характер, помнишь? Ты – сильная и все сумеешь уладить. Помнишь?

– Но я больше не могу… – продолжала настаивать она. Но тут больше не осталось времени. Ее приглашали на посадку.

Сейчас она вздохнула, когда Ходдинг, прикурив две сигареты и избегая прикосновения к ее руке, передал ей одну. Может быть, Пол понимал, как все изменилось, как ей трудно. Может быть, он прав. Соберись. Это была надежда, за которую она цеплялась. Потому что – если он не понял, если он не осознавал, что он делал с ней… Она опустила голову на руку и с удивлением почувствовала, что лицо ее пылает, а тело бьет озноб.

– Ты уверена, что чувствуешь себя хорошо? – осведомился Ходдинг.

– Уверена. – Сибил повернулась к нему и улыбнулась. – Я просто устала. Наверное, это от того, что я попала с холода в тепло. Так много надо было сделать.

– Биопсия дала положительный результат?

Она покачала головой: – Я просто падаю от усталости. Расскажи о себе. Как у тебя дела? Как дела у твоей матери?

– Боже мой! – Ходдинг изумленно приоткрыл рот. – Я не знаю. Я не… я забыл… боже мой! Это со мной впервые. Хотел бы я знать, что это значит.

– Что значит? О чем ты говоришь? – Сибил не могла сдержать раздражения.

– Это значит, что я совсем забыл о том, что она собиралась приехать в Нью-Йорк. Она не была на приеме – это было что-то вроде свадебного ужина. – Он изумленно замолчал и закончил чуть слышно:

– Думаю, я просто забыл.

Сибил долго смотрела на него, прежде чем сказать что-либо.

– Это не похоже на тебя. Ты всегда такой вежливый. Ты ни разу не позвонил в отель «Плаза» узнать не зарегистрировалась ли она?

– Нет, – откликнулся Ходдинг сдавленным голосом.

– И от Веры нет известий?

Он покачал головой. Наконец Сибил улыбнулась и очень мягко спросила:

– Что ты делал в Нью-Йорке, дорогой, пока меня не было?

– Ничего. Я хочу сказать… знаешь… – Голос Ходдинга поднялся до визга. И сразу же лицо его, в котором обычно было что-то ребячье и нежное, посуровело от обиды.

Сибил похлопала его по щеке, показывая, что вопросов больше не будет.

– Засыпай покрепче, – сказала она. – Я скучала по тебе.

– Я тоже, – ответил он.

Она не могла не обратить внимания на то, что ответ прозвучал безлико. Сибил утешилась мыслью о том, что какой бы поступок он ни скрывал, ему это причинит большую боль, чем ей. Это может даже оказаться полезным.

Она в самом деле устала. Она спала.

В Цюрихе Ходдинг позвонил Полу, который сразу же вылетел из Питтсбурга в Лос-Анджелес, и узнал, что деловая поездка Пола прошла успешно. Новые сплавы оказались именно тем, что им было нужно, а детали можно было изготовить в течение одного-двух дней.

– Я собираюсь принять участие в гонках, – сообщил Холдинг.

– Я знаю, – ответил Пол. – А какого черта в таком случае вы делаете в Швейцарии? Катаетесь на бобслее?

– Завершай все дела, я вернусь через четыре-пять дней, – отозвался Ходдинг, – самое позднее – через неделю.

Пол пожал плечами. Даже на расстоянии разделявших их двух континентов и океана слышалось, что голос Ходдинга полон негодования.

– Речь идет о вашей жизни, – сказал Пол и добавил: – Кстати, о моей тоже. Я буду находиться на правом сиденье.

– Это не оговорено в контракте. Вы не обязаны делать это.

– Если вы велите отказаться, я откажусь, – парировал Пол. – Выплатите двухнедельное выходное пособие, и мы квиты.

Ходдинг посмотрел через комнату на Сибил. Она подпиливала ногти и делала вид, что разговор ее не интересует.

– Я ничего такого не предлагаю. Я только говорю, что от вас это не требуется…

– О Боже, Ход, – голос Пола, казалось, потрескивал в трубке, – давайте оставим это. Я предлагаю потому, что мне этого хочется. Вам решать – вы босс. Привет Сибил.

– Не хотите ли с ней поговорить? Она рядом.

– В другой раз. Сейчас я занят. Пока.

Ходдинг не мог знать наверняка, но он был уверен, что Пол бросил трубку.

По дороге в Сюр-ле-Сьерр Ходдинг пересказал Сибил содержание разговора и торжественно добавил:

– Это очень порядочно с его стороны. В самом деле, как ни толкуй, это больше, чем можно ожидать от человека. Никто не делал для меня ничего подобного.

Сибил хотела закричать. Вместо этого она спросила:

– Больше, чем доктор Вексон?

– Я полагаю, что любая шутка, а тем более такая, неуместна, – заметил Ходдинг. Он укоризненно посмотрел на нее.

Тогда она закричала и сделала это вовремя. В то мгновение, когда Ходдинг бросил на Сибил осуждающий взгляд, он перестал управлять машиной, и она чуть было не врезалась в стену при въезде в тоннель. Они отделались смятым крылом и несколько мгновений ехали в молчании. Сибил покусывала костяшки пальцев. Ее лицо побелело.

– Я знаю, о чем ты подумала, – наконец сказал он, – но, несомненно, я просто не сосредоточился. Естественно, когда будет нужно, я сделаю это. – Затем он сердито добавил: – И чтобы успокоить тебя, я распорядился… о тебе позаботятся. В случае… ты понимаешь.

– О чем ты говоришь? – спросила она низким голосом.

– Я хочу сказать, что если мы не поженимся до гонок, тебе не придется беспокоится об этом. Помимо всего прочего… – Он сделал паузу. – По крайней мере, я надеюсь, что это будет помимо всего прочего.

– Останови машину, – потребовала она.

– Ты хочешь в туалет? Тогда почему ты…

– Я сказала – останови машину! – крикнула она.

Он нажал на тормоз, и она яростно стала крутить дверную ручку. Они взяли «мерседес» напрокат, и эта модель была ей незнакома. Наконец, она открыла дверцу.

– Куда ты идешь? – спросил Ходдинг.

– Обратно в Цюрих.

– Но ты не можешь…

– Могу! – она так хлопнула дверцей, что у него заложило уши.

Ходдинг выбрался вслед за ней из машины.

– Сибил, золотко, – позвал он. Она уже уходила.

– Пропади ты пропадом! Ты – злобный сукин сын, и я ненавижу тебя.

Воздух был весьма прохладным, ветер дул со скоростью семи-восьми узлов. Пока она шла, тонкое шелковое платье облепило ей ноги. С минуту он стоял на шоссе ошеломленный. Над головой было голубое небо, поля зеленели, а дорога выглядела черной. Все было плоским и скучным, как на открытке с названием «Вид долины Роны», за исключением отчетливо видневшейся стройной фигурки в алом платье, открывавшем красивые ноги, – и эта фигурка становилась все меньше. Это было единственное движущееся пятно, и оно удалялось от него. «Я один, – подумал он, – посредине безбрежности». Затем он пустился бежать.

Когда он поймал ее и повернул к себе, Ходдинг увидел, что она плачет.

– Ты мне противен! – сказала Сибил.

– Боже, Сибил, не говори так, – он тоже заплакал.

На них надвинулся неуклюжий автобус с надписью «Райнризер», набитый туристами из Германии, так что они были вынуждены сойти с узкой внутренней полосы. Туристы увидели «мерседес», он вызвал их одобрение. Они также увидели высокого, аристократичного вида мужчину и красивую молодую женщину, которые подталкивали и тянули друг друга в противоположные стороны. Это вызвало еще большее одобрение. Их лица, облепившие окна автобуса, были похожи на розовые головы телят в лавке мясника.

– Вперед! – закричали они. – Да здравствует любовь! – Раздался ностальгический вопль: – Радость через силу! – но слишком поздно, чтобы быть услышанным.

– Нам нельзя здесь стоять, – взмолился Ходдинг. – Нас обоих задавят.

– Мне все равно, – сказала Сибил, имея в виду другое. Она и сама не знала, что хотела сказать. – Ты был отвратителен. Я не знаю, что на тебя нашло.

– Ты замерзнешь до смерти, – разумно заметил Ходдинг.

– Тогда почему ты не отдашь мне свой пиджак, самовлюбленный эгоист! – Сибил не знала, почему она так назвала его: кажется, он сам использовал это выражение, когда описывал себя. В любом случае, это сработало.

– Ты права, – сказал он, понурившись, что слегка мешало ему снимать пиджак. Но все же он снял его и заботливо набросил ей на плечи, одновременно бормоча: – Ты права. Полностью. Я вел себя неразумно, каюсь. Я знаю, что извиняться бесполезно, но все равно чувствую себя виноватым. Обещаю тебе, что пока мы здесь, я нанесу визит к врачу. Доктор Вексон дал мне адреса двух-трех хороших специалистов. Прошу тебя, дорогая…

– У меня зубы начинают стучать, – ответила Сибил, позволив тем самым отвести себя к машине. Это была далеко не капитуляция, но чего еще он мог ожидать?

Следующие несколько часов они ехали в молчании. Когда к Ходдингу вернулось самообладание, и он вновь смог управлять своим голосом, он серьезно заявил:

– На самом деле я рад, что все это произошло. Я и понятия не имел о том, как сильно я деградировал.

Он ждал ее ответа – молча, с мольбой. Он чувствовал, что это очень важно – чтобы она согласилась. Это стало как бы отпущением грехов.

– Тебе не кажется? – подсказал он.

– Я полагаю – да, – отозвалась она и попросила: – Послушай, на этот раз я действительно хочу в туалет. Пожалуйста, останови машину.

У него на языке вертелось замечание о том, что они все еще находятся в Швейцарии, и к тому же даже не во французской части страны. Но теперь у него не было желания искушать судьбу. Он остановил машину.

Когда в Сюр-ле-Сьерр усталые Ходдинг и Сибил вошли в гостиницу, они обнаружили, что им предстоит взобраться еще на одну вершину. Андрэ Готтесман зарезервировал все места в гостинице, в лучшей гостинице, расположенной на соседней горе Монтэн. Ходдинг не решился сказать Сибил о том, куда они должны ехать на самом деле. Он полагал, и весьма справедливо, что она и так уже натерпелась и что если в 10 часов вечера после долгого путешествия сообщить ей о том, что им необходимо подниматься еще на одну вершину, это вызовет серьезное разочарование, которое Сибил иногда называла «тяжелый случай».

Ходдинг просто сказал:

– Ошибка. Готтесман заказал нам номер в другой гостинице. Это несколько минут езды.

И еще целый час маленькая машина, ворча и отплевываясь, ехала по узким горным дорогам, пока они не очутились в другой зажиточной швейцарской деревне, в которой продажа фотоаппаратов и контрацептивов велась в атмосфере глубокой старины. Однако эта деревня отличалась от других, так как сейчас поперек главной улицы был натянут огромный транспарант из муслина, на котором было написано «Счастья и достатка молодоженам, привет их гостям». Надпись была сделана на трех языках и подсвечена огнем новейших театральных софитов, в углу транспаранта красовалась печать и резолюция местного клуба деловых людей «Ротари».

Очутившись в гостинице, они поняли, что избежать празднования не удастся. Признаками его были гвоздики, которые консьержка воткнула в петлицу портье и других служащих – всех, кто по роду службы оставался на одном месте. Розы, которые были скошены на протяжении всей извилистой дороги из Ниццы в Рапалло, теперь стояли на каждом столе и шкафу, и даже служанки, казалось, источали аромат цветущих апельсиновых деревьев.

В углу главной гостиной известная итальянская певица пела сердито и настойчиво аудитории, состоявшей из гитаристов, музыкантов, игравших на маримба, а также парикмахера. Прочие гости либо находились в большом зале, танцуя под музыку настоящих суровых афро-кубинцев, приглашенных из отеля «Кэтскин маунтэн», либо играли в малом зале в баккару или канасту, расплачиваясь фишками Андрэ Готтесмана.

Ходдинга и Сибил потянули в сторону «Ле Гамэн». К счастью, дело ограничилось беглыми улыбками и приветствиями, так как большая часть из шестидесяти гостей, случайно оказавшихся в комнате, либо была занята тем, что заключала пари, либо была им хорошо известна, либо и то и другое сразу. Лишь Баббер Кэнфилд, который чудом сумел раздобыть достаточно большую пару кожаных шорт и охотничью куртку, подошел к ним. Стол для обмена денег на фишки, который он приказал управляющему установить, находился в ведении Клоувер, и она, подняв в беглом приветствии зеленый козырек кепки, вновь опустила его на свои очки и продолжала зорко следить за столом.

– Ну, не чертовка ли? – спросил Баббер, любовно указывая на Клоувер. – Уже давно не протирала очки, и никто не собирается добиваться успеха у этой маленькой девчушки. Я, может быть, сам женюсь на ней днями. А как насчет вас? Когда вы отважитесь?

Сибил улыбнулась и похлопала Баббера по щеке. Ходдинг вспыхнул и сказал:

– Мы ждем Тарга Флорио – еще несколько месяцев.

Из груди Баббера вырвался бурный вздох, отдающий бурбоном.

– Никуда не торопятся, не так ли? – хмуро сказал он. – От этого происходят беды.

– Торопятся? – переспросил Ходдинг. Затем он добавил: – Но надо реалистично смотреть на вещи. Вы же понимаете.

Баббер внимательно рассматривал Ходдинга в течение трех или четырех секунд.

– Я никогда не мог понять, – отозвался он медленно и раздраженно, – почему, когда я просто говорю с тобой, толку не больше, чем от разговора с кедровым столбом для забора. Я говорю, что они не торопятся. Все, что необходимо, – это регулярно очищать кишечник и следить за тем, чтобы правительство не отобрало наши денежки. Вот и все, что нам надо делать. – С этими словами он с усилием поднялся, поклонился Сибил и неуклюже двинулся к столику для обмена денег на фишки.

Ходдинг выглядел таким несчастным, что Сибил была искренне тронута. Она взяла его за руку и погладила.

– Я очень хорошо знаю, что он имеет в виду, – мягко произнес Ходдинг, – и мне действительно нечего сказать, кроме того, что жизнь нелегка. Я не знаю, о чем думает человек, живущий в трущобах Калабрии на юге Италии, когда его ребенок умирает от туберкулеза, но могу представить. Фактически, от меня требуется представить. С другой стороны, что он знает о моей борьбе между жизнью и смертью? Наши различия, – он едва заметно улыбнулся, – в разном выборе. Но, как говорит Кэнфилд, это не утешает.

– Давай не будем больше об этом, милый. Мне ужасно грустно.

– Извини, – сказал Ходдинг с присущей ему вежливостью, но Сибил закрыла ему рот рукой. Немного погодя они поднялись наверх в свой номер, и Сибил обнаружила, что жалеет его. Это дало возможность сделать то, что она должна была сделать.

Брачная церемония – часть первая – была католической и непродолжительной. После чего часть вторая – протестантская, такая же непродолжительная. Так как Андрэ Готтесман и невеста были разного вероисповедания, так как в деревне были две часовни и так как Готтесман обладал типично швейцарским чувством такта, церемонии последовали одна за другой, что полностью удовлетворило общественное мнение.

Католическому приходу Готтесман передал в дар набор риз и деньги на то, чтобы заказать и изготовить из стекла святое семейство с приводимыми в действие электричеством фигурами и небольшим устройством для искусственного снега. Протестантской общине он подарил новый стол для хранения пищи в горячем состоянии – для строящегося оздоровительного центра и бетонное покрытие теннисного корта – для замены асфальтового, сильно изъязвленного морозом.

Так как вторая церемония закончилась к двум часам, а в трансляции телепередач наступил перерыв, благодушно настроенные жители деревни собрались у гостиницы, где остановился Готтесман, являя собой почти точную копию не обремененных никакими заботами бюргеров, так любовно изображаемых Флемишем на его гравюрах. Они держали в руках большие пакеты с монограммой Готтесмана и наполненные бутылками с его пивом, отхлебывали и весело наигрывали на гармошках. В половине третьего на балкон вышел человек и установил микрофон. Его встретили одобрительными возгласами и аплодисментами.

Пятью минутами позже появился Готтесман, что вызвало радостный гул. Но микрофон не транслировал его голос через усилители, развешанные на площади, что вызвало небольшую заминку, поэтому Готтесман вернулся в свой номер, и кто-то в толпе пустил слух, что их будут осыпать золотыми монетами.

Это привело к неожиданному возмущению. Жители городка чувствовали, что очень даже неплохо оказаться участниками подобных событий, так как это было в конце концов прибыльно. Они не возражали против некоторого покровительства, поскольку это было полезно для бизнеса, но когда на голову бросают монеты – это не просто опасно, это еще и унизительно; уже начал формироваться специальный комитет протеста, когда микрофон был исправлен и вновь появился Андрэ Готтесман.

Сияющий и немного пьяный от собственного шампанского, Готтесман посмотрел на обращенные к нему лица, ожидая рукоплесканий, а увидел вместо этого розоватый ковер хмурых лиц. Смущенный и внезапно потерявший уверенность, он начал прерывающимся голосом:

– Дорогие друзья…

Кто-то из толпы выкрикнул:

– Мы тебе не друзья!

Это был местный коммунист, но его быстро успокоили.

– Продолжайте, монсеньор, – сказал мэр, обращаясь к Готтесману, но поскольку он недолюбливал и предпринимателей, и коммунистов, то совершил ошибку, невольно кинув взгляд на последнего.

– Что тебе здесь надо? – продолжил коммунист звенящим голосом. – Что? Хочешь нас купить?

Между тем Готтесман начал читать заготовленную речь, не слыша возмущенного ропота, поднимающегося снизу, потому что его собственный голос, несшийся из громкоговорителя, установленного позади него на балконе, заглушал другие.

– К черту! Что он о себе возомнил? – доносилось снизу.

– Я рад вас видеть, – шло с балкона.

Толпа, находившаяся между коммунистом, кричавшим снизу, и Готтесманом, декламирующим речитативом со своего насеста на втором этаже, начала приходить в движение и замешательство. Завязались перепалки и потасовки между сторонниками того и другого оратора и окружающими их людьми, старавшимися охладить особенно горячих.

В этот момент Анетта Готтесман, урожденная Фрай, вышла на балкон в белой приталенной норковой шубке. Из-за собственного голоса, рвавшего барабанные перепонки и все больше мешавшего сосредоточиться на тексте речи, Готтесман сначала не заметил ее. Впрочем, так было лучше для него самого, толпа же тотчас увидела, что у Анетты под шубкой нет ничего.

– Снимай ее! – закричали несколько молодых людей, хлопая в ладоши. – Снимай, снимай!

Анетта, как всегда с ничего не выражающим лицом, стала неторопливо, покачивая бедрами, прохаживаться по короткому балкону, имитируя стриптиз. Она приспустила шубку и оголила плечо, затем другое. Меховая одежка сползла и открыла взорам одну грудь.

К этому времени гам толпы на улице достиг того уровня, который по всем меркам называется истерией. Уже не имело значения, из кого состояла толпа – добропорядочных швейцарских бюргеров или кого-то еще – это было явное буйство. Раздавались протестующие выкрики: «Шлюха! Проститутка! Стерва!» И одновременно одобряющие: «Снимай ее! Быстрее! Быстрее!» Потасовки стали повальными, и над толпой туда-сюда начали взлетать, как снежки, тяжелые намокшие пакеты из-под пива.

Брошенный кем-то камень угодил в железные перила, на которые опирался Готтесман. Другой попал ему в плечо, третий разбил окно. Вдруг Готтесман увидел то, что заставило его вздрогнуть – свою невесту в спущенном до пупка свадебном подарке. – Боже мой! – простонал он и, схватив ее в охапку, затащил внутрь.

К счастью, администрация гостиницы догадалась закрыть массивные входные дубовые двери, и горничные сломя голову носились из номера в номер, опуская железные жалюзи. Благодаря этим мерам, буйство беспомощно разбивалось о неприступную громаду гостиницы-крепости, а в последующие десять минут окружная полиция умело разогнала толпу. Еще через некоторое время работники санитарной службы городка убрали смятые пакеты и окатили из шланга мостовую. Не осталось ничего, кроме воспоминаний, что бы говорило о чем-то необычном в привычной обыденности здешней жизни.

В отеле все и всех, за исключением Готтесмана, сидевшего рядом со своею невестой на кровати огромного размера, казалось, охватило веселье, разрядившее атмосферу, как это происходит, когда в саду вновь появляются радостно щебечущие птицы, отсутствовавшие несколько лет. Анетта, получившая «успокоительное», пребывала под белой норковой шубкой в глубоком сонном забытьи. Готтесман, находившийся здесь же, вытирал слезы и глушил шампанское. «Черная магия», – думал он.

Из всего негритянского кубинского оркестра, набившегося в номер молодоженов и опившегося вина, лишь половина музыкантов были в состоянии играть. Этого однако было достаточно для Мэгги Корвин, которая, помня дни, когда она пленяла зрителей с экранов кинотеатров, вытащила из чемодана старый наряд, состоявший из цилиндра, фрака и чулок-сеток, и сейчас исполняла целую серию старых номеров, отбивая чечетку на низком столике.

В другом номере Фредди Даймонд с ярким желтовато-коричневым медальоном на шее и загорелой грудью, видневшейся из глубокого выреза рубашки, заучивал несколько итальянских непристойных лирических стихотворений в стиле калипсо, с которыми, разумеется, нельзя выступить перед публикой, но которые можно прочесть на вечеринке. Он обманул Винни, своего импресарио в Нью-Йорке, и вырвался на три дня. Следующие двадцать четыре часа он твердо вознамерился провести в постели с какой-нибудь итальянской девушкой.

Клоувер, неустанно шнырявшая по отелю, нашла кучу пластинок с подлинными записями чарльстона 1923 года и дала распоряжение купить настоящий патефон тех же времен, что и было в мгновение ока выполнено. Все это вместе с временным баром установили в коридоре рядом с номером молодоженов, и танцующие, среди них Сибил и Ходдинг, с грохотом и шумом лихо отплясывали на паркете.

Баббер, сияющий и громадный в своем утреннем костюме, с бутылкой бурбона в руке торжественно прохаживался по нижнему этажу гостиницы, бормоча себе под нос и выискивая что-нибудь, что он мог бы сфотографировать.

Было бы неточно сказать, что ради Готтесмана все до одного были веселы. Имелся один островок недовольства, и находился он в номере Деймона Роума. Летти Карнавон в конечном счете была близка к истерике. В течение нескольких дней она старалась сдерживать себя, но шампанское и усталость дали себя знать.

– Это твоя вина, – надрывно рыдала она. – Ты говорил мне, что они не убьют его. Бедный Тедди! Бедный, бедный, мертвый и искромсанный Тедди.

Это продолжалось уже четверть часа, и Деймон Роум был не в силах успокоить ее. Наконец он снял трубку и попросил соединить его с Анджело Пардо в Лас-Вегасе. Ожидая звонка, он заперся в ванной, так как не мог больше слышать рыданий Летти. Его угнетала мысль, что она, до сих пор такая сильная, внезапно превратилась в «противную девчонку». Стараясь занять себя чем-нибудь, он тщательно начищал недавно купленную пару стодолларовых туфель.

Когда раздался телефонный звонок, в дверях ванны появилась Летти со все еще мокрыми глазами, но несколько успокоившаяся.

– Я повторял тебе тысячу раз, – говорил Анджело из Лас-Вегаса, – занимайся своим, черт возьми, делом. Кроме того, у меня нет с этим ничего общего. Это другая епархия.

– Ты можешь сказать ей об этом? Ну, пожалуйста, – виновато просил Деймон Роум. – Не мог ли бы ты на нормальном языке объяснить, чтобы она отстала от меня? Только скажи ей…

– Конечно, скажу, дай ей трубку.

– Послушай, ради бога, – сказал Деймон, передавая трубку Летти. Он смотрел, как она приложила трубку к уху, и вздрогнул, увидев, что Летти снова начала дрожать.

Но все-таки Летти смогла говорить низким чистым голосом. Ее слова были тщательно выверены неистовыми чувствами и аристократическим воспитанием.

– Ты, без сомнения, – говорила Летти, – лживый маленький итальяшка. Самый худший итальянский ублюдок, когда-либо рождавшийся от сицилийской проститутки. Ты самое ничтожное, бесхребетное, безнравственное, падшее итальянское отродье рода человеческого…

В то же мгновение Деймон Роум выхватив у нее телефонную трубку, свободной рукой влепил ей сильную пощечину.

– Ты не смеешь так говорить! – заорал он. – Никогда не повторяй этих слов!

Буквально захлебываясь от ярости, он бросился на нее, но слишком поздно. Летти умудрилась вывернуться и выбежала в спальню, где схватила первую попавшуюся под руку вещь. Ею оказалась одежная щетка, и она с треском врезалась в стену над головой Роума. Затем пришла очередь тяжелого хрустального флакона с духами, сигаретницы, филигранного подноса, пепельницы, сифона, сапожной колодки, которые понеслись в его сторону с немыслимой скоростью. Наконец кожаный баул, купленный Деймоном Роумом для поездок, в котором он возил свои лекарства, – от болезней горла, желудка, кишечника, гормональные средства – достиг цели. Баул попал Роуму в переносицу. Он покачнулся, по лицу его потекла кровь, и он упал. Летти выбежала еще до того, как он смог подняться на колени. Ни у кого уже не оставалось сомнения, что их отношениям пришел конец.

Очень долго Деймон Роум лежал на спине на сквозняке с пунцовым носом, пугаясь от мысли, что он, один-одинешенек, может умереть здесь, в этой комнате, так глупо. В равной степени он боялся пошевелиться из страха, что начнется кровоизлияние, и тогда он точно умрет, потому что врачи будут не в силах предотвратить его. Он потратил много времени – больше, чем кто-либо мог подумать, стараясь избегать мыслей о смерти, – а сейчас, когда он этого сделать не мог, он чувствовал, что может сойти с ума. Стараясь не двигать головой, рукой он ощупал пол вокруг себя, надеясь обнаружить какую-нибудь ампулу или бутылочку с лекарством, которая поможет ему. Внезапная острая боль от осколков битого стекла была ему единственной наградой, и он быстро сунул в рот пораненный палец.

Прошла еще целая минута, прежде чем он понял, что даже с закрытым ртом он может дышать. Это означало, что кровотечение в носу прекратилось. Осторожно, по-прежнему держа палец во рту, он медленно-медленно стал садиться и искать глазами зеркало. Его рубашка, как обнаружилось, к счастью, не перепачкалась кровью, а лишь была мокрой от пота. Что-то вроде радости стало наполнять его тело, когда он поднимался на ноги с пальцем во рту, глядя на себя в зеркало, и известная публике улыбка появилась на его лице, обнажив белоснежные зубы. И теперь он начал осознавать, что отель полон громких звуков – музыки, смеха, топота ног.

Медленно и осторожно он подобрался к телефону и позвонил своему секретарю в Лос-Анджелес.

– Марти! – закричал он в трубку. – Я хочу трех девчонок: белую, негритянку и японку. Ты можешь обеспечить? Я хочу, чтобы они были здесь сегодня вечером. Что, ты говоришь, не можешь получить от Элли? Тогда позвони этому, как его там зовут, в Лондон. К вечеру. Не валяй дурака, старик.

Роум бросил трубку, к нему вернулась его обычная улыбка. Открыв дверь номера, он крикнул:

– Морис, иди сюда, одень меня!

Его телохранитель-камердинер вошел в комнату.

– Вы, должно быть, дрались, – сказал он.

– Я плачу тебе не за то, что ты открываешь рот, не так ли? – оборвал его Роум.

Морис пристыженно кивнул.

– Так что молчи, понял?

Морис кивнул еще раз.

Настроение Деймона Роума улучшалось.

Когда жители Монтэн угомонились, чтобы посудачить о последних событиях и пропустить стаканчик «Овалтине», они были безмерно счастливы от осознания того, что непосредственно принимали участие в «великих событиях». Понимая, что «Нойе цюрихер цайтунг» посвятит этому событию лишь несколько строк, они предусмотрительно заказали в местном газетном киоске дополнительные экземпляры «Огги», «Сеттимана инком», «Пари матч», «Элле» и «Ньюс оф зе уорлд». Эти периодические издания поступят к ним через четыре-пять дней с наиболее детальным описанием происходившего. А там, где не будет хватать фактов, будут домыслы на основании ранее опубликованного. И когда они устареют, будут придуманы новые. Это не имело никакого значения.

Какое значение имело то, что у них остались какие-то впечатления (они думали, что остались) – эти впечатления должны быть оценены и подтверждены фактом появления в печати. Тогда и только тогда можно было бы точно знать и точно сказать, что они существовали. Воистину эти люди жили в мире старых представлений – демократических парламентов, витиеватых речей и непастеризованного молока, но и они несли на себе несмываемую печать двадцатого века. И одним из условий, навязанных прошлому, оказавшемуся в настоящем, была зыбкость собственного опыта. Как может ум бездоказательно осознать реальность событий без отпечатанной страницы перед глазами, без слабого запаха свежей типографской краски, без перепачканных ею пальцев?

Поэтому, возможно, было бы правильнее сказать, что жителей радовало не само «осознание» того, что они принимали участие в «великих событиях», а уверенность в том, что четыре-пять дней спустя международная бульварная пресса подтвердит то, во что они уже были склонны поверить.

Люди в гостинице, конечно, были избавлены от подобной метафизики; их занимала забота иного рода: постараться как можно дольше, всю ночь, поддержать волнительность свадебного вечера, чтобы веселье сохранилось и на следующий день и не стало угасать раньше времени. Всякий знает, что хорошее торжество, как и страсть, переживает спад после своей кульминации. То, чем отличается торжество от любви – впрочем, не всегда – заключается в том, что о его спаде не принято говорить до тех пор, пока не станет слишком поздно.

Раздумья и размышления по этому поводу были бесполезны. Фактически, все это слишком часто было лишь знаком того, что вечер достиг своего пика и прошел его, и спад – следующее закономерное состояние. В результате чего, никто об этом уже и не думал.Другим следствием явилось то, что приглашенные без какого-либо открытого обсуждения легко повиновались этой незаметной закономерности, если не полностью из-за покорности судьбе, то по крайней мере из-за отсутствия выбора.

По этой причине Диоса Мелинда, карибская куртизанка без возраста, сказала «нет» Деймону Роуму час тому назад, хотя еще часом раньше она сказала «да» набобу из Чандрапура. Однако тот получил немного удовольствия, поскольку оно сводилось к праву быть избитым кнутом для скота из ротанга с ручкой из слоновой кости, принадлежавшим некогда его отцу. Диоса, пикантно украшенная нефритовым распятием, непостижимым образом превратилась в неприступную крепость. Она слегка шлепнула его, надо заметить, что всего лишь чуть-чуть, на этом все и закончилось. Сейчас набоб дулся, поскольку Диоса вырвала у него обещание жениться на ней, на месяц или около того, на время, достаточное, чтобы опять, после нескольких лет забвения, увидеть свое имя на страницах «Таун энд кантри». Вырвала она, конечно, и свадебный подарок. Он предложил опал. Она настаивала на его доме в Хемпстед-Хит. В конечном итоге они сошлись на участке земли на побережье в Антигуа, про который он почти забыл и что, как он понял сейчас, следовало оценить, как помешательство. Что касается кнута, то она не сказала, что не будет пускать его в ход совсем, все будет зависеть от ее настроения. Набоб понял, чем он может утешиться.

Деймон Роум, с другой стороны, хотя и получил прямой отказ, не стал унывать. Он и Диоса были старыми партнерами в игре взаимно обязывающих уступок, к тому же он предвидел неизбежный конец – сильную пощечину, от которой щелкнут зубы и боль отдастся в позвоночнике. Он надает ей пощечин, его рука уже дрожала в предвкушении, и после этого она, рыдая, уткнется ему в колени и будет восхищаться им, как если бы она была двадцатилетней невинной девчонкой.

Между тем они – Диоса, в невозможно обтягивающем спортивном костюме, Жоржи Песталоцци, Карлотта Милош и сам Роум – играли в бильярд. Было много незлобивой возни и грубоватых шуток с киями, и Роум был уверен, что игра скоро закончится.

Все были неожиданно поражены, когда в бильярдной появилась Клоувер, ведя с собой еще способных двигаться участников негритянского кубинского оркестра. Клоувер была в маске колдуньи, позаимствованной у хозяина гостиницы, – истинного швейцарца, гордящегося собой за то, что он может удовлетворить любое желание постояльцев, – и в бикини, из-за чего ко всеобщему удивлению, стала очаровательной. Клоувер сказала, что намеревается осуществить шаманский обряд, и хозяин гостиницы предложил ей использовать бильярдную, поскольку в ней был кафельный пол и отсутствовали ковры. Жертва, белый петух, торжествующе доложила Клоувер, была обещана.

Так как очки запотевали под маской, Клоувер задрала их на голову, и это придало ей такой фантастический вид, что и остальные, не очень обескураженные ее вторжением, немедленно увлеклись этой игрой.

Смахнув тяжелые бильярдные шары со стола, Диоса запрыгнула на зеленое сукно, и, яростно хлопая в ладоши, стала отбивать на нем семисантиметровыми каблуками прерывистый ритм.

Музыканты ответили тактами хоты, и Диоса, с выбившимися из узла на затылке длинными черными волосами, исполнила три быстрых оборота делавшего ей честь андалузского танца.

Очень скоро дикость и стремительность ее танца передались другим, и все стали в ритм постукивать киями по кафелю, аккомпанируя ей. Когда Диоса внезапно остановилась, ее стали упрашивать продолжить.

Но, казалось, Диоса больше никого не слышит. Потная, взъерошенная и раскрасневшаяся, она стянула через голову плотно облегающий свитер, обмахнула им на удивление острые груди и, повелительно щелкнув пальцами в направлении одного из музыкантов, взяла предложенную им рубашку. Туго обвязав ее вокруг талии, покачалась из стороны в сторону, как бы пробуя себя, и удовлетворенная тем, что ничто ей не мешает, разразилась совершенно не присущим ей смехом, сбрасывая все путы своей обычной элегантности и показывая себя такой, какой она была на самом деле – частью неразрывной цепи семи поколений карибских проституток.

Диоса вновь начала танцевать, и Деймон Роум, тоже не мелкая сошка в этом деле, стоял, вылупив глаза и открыв рот, говоря при этом Жоржи Песталоцци:

– Рвет, черт ее дери, сердце на части.

Именно в эту минуту в бильярдную вошел управляющий, гордо неся жертву – белого петуха. Однако, когда он увидел, что зеленое бильярдное сукно изодрано в клочья и поверхность стола раздроблена в щепки, он испустил истошный вопль. Петух закукарекал и, захлопав крыльями, подлетел прямо к Диосе. Та с испугу сделала шаг назад, оступилась и с глухим ударом упала на кафель.

Во внезапно нависшем молчании прозвучал лишь голос Деймона Роума, печально изрекшего истинную правду:

– Сегодня не мой день.

Спустя час у двери комнаты Диосы собралась небольшая группа людей. Появился доктор.

– Сотрясение, – коротко бросил он, – ничего серьезного.

Я уверен, что все будет в порядке. Но следующие несколько дней она должна провести в постели.

К этой минуте Роум был совершенно пьян и воинственно настроен.

– Если с ней все в порядке, что вы, док, так долго здесь делаете? А?

Клоувер старалась успокоить его, пока доктор, который сразу понял бесцельную враждебность Роума, пробирался к лестнице.

– Ты что, не слышишь меня, ты, грязный немецкий ублюдок? – сказал Роум, хватая доктора за лацканы пиджака. – Я спросил, что ты делаешь здесь, у этой упавшей девчонки?

Клоувер, испугавшаяся за доктора, который действительно был известным специалистом среди нейрохирургов, крикнула:

– Баббер!

Этого было достаточно. Баббер одну громадную руку положил на рот Роуму, а другой обхватил певца за талию.

Глава 10

– Пета в том, што это место, – сказала Карлотта из недр мягкого кресла, – выглятит как ателье для примерки готовых корсетов. – Она имела в виду бар в отеле «Георг V». И она добавила с веселым смешком: – Но, к сожалению, обычно их носят мужчины.

Сибил рассмеялась. Уже вечерело, весь день она провела в нескончаемых примерках. Кипы свертков лежали у ее ног, другие были отправлены в ее комнату, но основная партия должна была прибыть в Калифорнию через три недели. Она порадовалась, что заказала только два (ну три, быть может!) вечерних платья и что у нее хватило ума запасти впрок уйму костюмов, пальто и меховых манто. Эта одежда больше подходит для придорожных гостиниц или вагонов поезда, в которых она намеревалась проводить время с Полом. «Дживенси», «Баленсьяга», «Симонетта», «Шанель», «Ворт», «Ревилльон», «Карден» – названия фирм мелькали, как разноцветные лепестки в ее голове. Завтра она собиралась совершить набег на ведущие дома моделей по составленному ею списку. Наконец, пресытившись этим изобилием, она сделала глоток перно и улыбнулась.

Они дожидались Жоржи Песталоцци, вызвавшегося сопровождать Карлотту и Гэвина Хеннесси, который был занят поглощением желе, в то время как его подруга, огромная шведка Бигги, нервно расхаживала по соседней комнате. В последнее время самой модной шуткой стало говорить, что Хеннесси чудесным образом восстанавливает свои силы, тогда как Бигги, напротив, явно угасает. Хеннесси не открывал причины своей второй молодости (если она только имела место на самом деле). Когда накануне вечером его спросили об этом, он ответил: «Ничего не случится, если вы дадите по-дружески пинок под зад нашей матушке-природе. Заставьте старушку попрыгать, вот и все». С тех пор его свита забегала быстрее, а он стал медлительнее.

Появился Песталоцци и опустился на мягкую банкетку. Смокинг, который он заказал из Нью-Йорка по каталогу, был, вне всяких сомнений не café noir,[22] как это рекламировалось, а жирным, тошнотворным café au lait.[23] «Французский анархизм, – заявил он мрачно, – не исчез, но сменил свою доблесть на наглость и измельчал».

Ходдинг чувствовал себя неловко и был слегка не в духе. В Париже не было хороших психиатров: одни опасные новаторы или оголтелые консерваторы, и если «что-нибудь случится», ему придется отправиться в Лондон или еще куда-нибудь, болтаться в самолете шестнадцать часов, пока не долетишь до Беверли Хиллз. Не говоря уже о навязчивой неприязни к стилю «Георга V», от которой он не мог отделаться. В течение многих лет его мать оставляла за собой несколько комнат в «Сент-Джеймс Олбани», но, несмотря на то, что иногда, когда шел ремонт или лифт не работал, она останавливалась у «Мориса», «Рафаэля» или «Плаза Атене», они всегда возвращались назад в нежную, ветхую атмосферу «Сент-Джеймса».

– Это место, – Ходдинг подхватил тональность Песталоцци – превратилось в притон для кинопродюсеров и всяких политиканов из Верхней Вольты.

Песталоцци легким наклоном головы согласился с исчерпывающей точностью определения. Через два столика от них два американца в одинаковых фланелевых костюмах вели переговоры с огромным негром в полосатом, как матрас, одеянии по поводу новой экранизации «Копей царя Соломона», и хотя негр (министр культуры, на самом деле) соглашался субсидировать создателей фильма и уверял их, что треть его людей можно будет использовать в качестве статистов (по доллару в день за человека), между ними возникли разногласия. Министр настаивал на том, чтобы главная женская роль была отдана Моди Джойнер, стяжавшей славу на ролях молоденьких девочек (возраст – двадцать два), а продюсеры предлагали более зрелую актрису. Деловой разговор решили продолжить на следующий день, и когда министр, величественный, как морская волна, покинул бар, один из продюсеров сказал другому, вздыхая: «Шелдон, мы столкнулись с очень хитрым туземцем». В ответ прозвучало: «Воистину так».

Через минуту в бар вкатился багровый, как отбивная, Гэвин Хэннесси с возгласами: «О, привет, парни!» За ним на расстоянии двух шагов влеклась чудовищная, как Левиафан, его шведская подружка. Все столики обратили на нее внимание: она напоминала томную богиню Фрею, страдающую зубной болью или, скорее, героиню из пьес Стриндберга.

– Большой бокал апельсинового щербета, милый мальчик, – приказал Хеннесси подошедшему к нему бармену.

Он повернулся к Бигги и шаловливо пошлепал ее по бедру. Та вздрогнула. Становилось ясно, что его élan vital[24] был не простой позой или одной из тех ролей, которую он иногда примерял на себя. Через несколько минут он пригласил всех отобедать в маленьком бистро на Иль Сан-Луи, а потом посетить «очаровательный бордель, истинную жемчужину среди борделей, находящуюся в пригороде Ле Висан».

– А я полагал, – сказал Ходдинг тусклым голосом, – что правительство положило этому конец.

– Ерунда, мой милый мальчик, просто их убрали из центра на периферию. Это в духе дядюшки Шарля скулить по поводу падения нравов и при этом вытягивать доллары из туристов, чтобы построить на них еще один дом терпимости, а потом спрятать его под другой вывеской… вот такие вот дела.

– Гэвин, – спросила Сибил, – о чем это вы болтаете? Быть может, я переутомилась…

– Он хочет, чтобы мы посмотрели некое зрелище, спектакль…

Ходдинг покраснел, а Хеннесси хмыкнул:

– Толпа проституток, мужчин и… и ослов, я думаю. Обычное дело.

– Ослов? В самом деле?

– Всего лишь ступень в образовании, – сказал Хеннесси с обычным неотразимым обаянием, – расширяет кругозор и все такое прочее. Что касается меня, то я совсем не понимаю, в чем заключается прелесть этих скотов. Их так опекают в последнее время, старые дамы настаивают на том, чтобы они носили шляпы от солнца. Мне кажется, они просто рехнулись. Здесь звезды дают представление в бассейне с дюгонями… или ламантинами? Вечно я их путаю.

Сибил посмотрела вопросительно на Ходдинга и увидела, что он побелел и напрягся, его руки судорожно сжались в кулаки. Было ясно, что его что-то встревожило.

– Очень мило с вашей стороны, Гэвин, пригласить нас, – сказала Сибил, – но мы так устали, может быть, в другой раз.

– И слышать не хочу, – заявил Хеннесси, величественно принимая из рук бармена чек и расписываясь на нем. – Карлотта, заставьте их пойти. Скажите этому милому дитяти, что он будет благодарить меня за это, когда состарится. Вздыхать по прошлому куда приятнее, чем собирать кулинарные рецепты.

– Действительно, торохая, – сказала Карлотта, положив доверительно свою руку на ее, – он совершенно прав. Всехта можно научиться чему-нибудь у профессионалов. – И она сладко улыбнулась Ходдингу. Хотя улыбка у нее вышла совершенно естественно, на Ходдинга она произвела совершенно неестественное впечатление. Он отшатнулся и заморгал, как будто кто-то запустил в него кремовым тортом.

Сибил поняла, или скорее почуяла (слишком мало было у нее времени, чтобы что-либо понять), почуяла ясно и безошибочно, как Ходдинг проводил время, когда был в Нью-Йорке. Она обняла Карлотту, чтобы скрыть усмешку на устах, на самом же деле скрывая внутри гомерический хохот, и сказала:

– Я ни за что не упущу такой шанс.

Все собрались ехать, кроме Карлотты, которая внезапно обнаружила, что порвала чулок, и настояла на том, чтобы отправлялись без нее. Она присоединится к ним позже. В более или менее приподнятом настроении (за исключением Ходдинга, все еще напряженного) компания забралась в один из «Роллс-ройсов» Хеннесси.

Как только все покинули отель, Карлотта поднялась к себе в номер, чтобы переодеться. Переодевание выглядело со стороны более чем странно. Она набросила старый, слегка вылинявший балахон с пятном на боку, скрыть которое не могла даже пышная бархатная роза. Ее туфли не совсем (точнее, совсем) не сочетались с платьем и были сношены до дыр. Она наложила грим гораздо более толстым слоем, чем обычно, и попудрилась дешевой вонючей пудрой. Затем она осмотрела себя критически в зеркале. Этот дешевый поясок сойдет. Она надела его кое-как, не пытаясь обозначить талию. В довершение туалета она вынула из чемодана потрепанную сумку, заполнила ее всяким жалким скарбом, в том числе и горстью грязных франков.

Судя по взглядам встречавшихся на ее пути через холл людей, маскарад удался. Они провожали ее взглядами и продолжали свой путь. Все они чувствовали некоторую вину за то, что они сделали с этой женщиной, которую никто из них вроде бы не встречал (и все-таки встречал) раньше.

Карлотта, улыбаясь про себя, шла разболтанной походкой по направлению к нижним этажам гостиницы. Она немного помедлила, а затем зашла в дамский туалет и осмотрелась. В углу сидела старая женщина и читала потрепанную книжку Агаты Кристи. Услышав звук открывающейся двери, она подняла от романа голову и автоматически пробормотала «Soir, Madame».[25] Когда она улыбнулась, на ее щеках появились ямочки, совсем как у Карлотты.

– Мама, дорогая, – сказала Карлотта по-венгерски, – как ты поживаешь? – Она обняла ее и поцеловала в щеку.

Затем они уселись, чтобы немного всплакнуть и посплетничать – ведь они не виделись целых шесть месяцев. Старуха прекрасно знала, что ее дочь так переоделась специально для этого визита – это был один из театральных приемов, которым она учила Карлотту еще девочкой. Она, естественно, понимала, что дела у Карлотты идут лучше, чем это можно было бы предположить по ее одежде, но насколько лучше? Она одобрительно улыбнулась и потрепала ее по щеке.

С другой стороны, хотя Карлотта собиралась дать своей матери только несколько тысяч франков (и всего-то), не ее вина была в том, что мать работала смотрительницей туалета в «Георге V». Много раз в прошлом она пыталась вытащить ее на свет божий. Но все было тщетно. Тщетность (подходящее слово) ее усилий имела ту причину, что красота матери увяла в сорок лет, и она предпочитала не показываться на людях. Да, она вела уединенный, но не одинокий образ жизни. Она занимала прекрасные позиции, чтобы слышать сплетни, наблюдать за постояльцами. Она знала, какие шлюхи высшего света пользуются спросом, а какие нет. Она знала, чья подружка забеременела, и чья жена завела любовника. Немалым из этой ценной информации она охотно делилась с Карлоттой, которая в свой черед аккуратно и щедро платила ей той же монетой.

– Ты, – сказала мать, беря Карлотту за руку, – не замужем, даже не помолвлена. – Она покачала головой.

– Нет, сейчас нет, – ответила Карлотта, – но я сейчас кое с кем работаю. – Старуха быстро осмотрела руки своей дочери и приободрилась. Несмотря на то, что Карлотта предусмотрительно удалила лак со своих ногтей, старая женщина увидела, что ее руки оставались нежными и холеными. На них не было пятен никотина, никаких следов запущенности, никаких проявлений болезни, ничто не указывало на угрозу бедности.

– Он еще мальчик, – заметила Карлотта, – и очень глуп. Я думаю, что если бы у него хватило смелости, он предпочел бы стать педерастом. – Старуха передернула плечами, как будто хотела сказать, что это последнее, на что бы она обратила внимание.

Карлотта с одобрением восприняла ее жест.

– Конечно, мама, но, кроме того, он невероятно богат. Ты ведь знаешь, это всегда затрудняет все дело, когда они слишком богаты.

Старуха вздохнула, но потом расправила плечи, и ее лицо приняло выражение напыщенного достоинства.

– Не забывай, дорогая, тебе не годится в мужья башмачник или зубодер с домом в пригороде. Только настоящий богач, никак не меньше, сможет обеспечить тебя. Мужайся, девочка. И верь в себя.

Карлотта склонила голову и всплакнула. Старуха прижала голову дочери к груди и неодобрительно фыркнула:

– Не забудь смыть эту вонючую пудру с лица, когда поднимешься к себе наверх. А теперь давай мне свой подарок и проваливай.

Карлотта сунула ей в руку скомканные франки.

– Мамочка, дорогая, – сказала она, – как я рада тебя видеть! – Она была совершенно искренна. – Ты уверена, что у тебя все в порядке?

– Конечно, – ответила мать с ноткой обиды.

– Ладно, ладно. Я не хотела тебя обижать. Но обещай, что, если мне повезет и я выйду замуж за этого типа, ты оставишь эту ужасную работу.

– Ничего я не буду обещать, – сказала старуха. – Может быть, может быть. Но сейчас не думай обо мне. Думай о себе. Сосредоточься. Сосредоточься. Ты мне не назвала его имени.

– Ван ден Хорст, – сказала Карлотта.

Брови ее матери полезли вверх, и она одобрительно улыбнулась, но тут же посерьезнела.

– Я помолюсь за тебя.

– Не думаю, что это поможет.

– Если ты хочешь, – осторожно вставила мать, – я подыщу позднее цыганку…

– Не надо, мамочка, – отказалась наотрез Карлотта, – давай не будем к этому возвращаться. И слышать не хочу ни о какой ворожбе.

Старуха пожала плечами. Это было единственное, в чем они разнились. Карлотта иногда посещала мессу, но не ходила к причастию с четырнадцати лет. А мать, едва у Карлотты что-то начинало не ладиться, тащила ее к цыганкам. Карлотта упиралась как могла, она считала невозможным иметь дело с цыганами во второй половине двадцатого века, она чувствовала, что стареет от одной этой мысли. Однажды она сказала матери: «Глупо европейцу идти за советом к цыганам». Тогда мать резко ответила: «Цыгане знают толк в таких делах не меньше психиатров, зато платить им надо в десять раз меньше».

Карлотта взялась за ручку двери. Разговоры о цыганках были ей всегда неприятны.

– Ты видела мою последнюю телепрограмму? – спросила она.

– Да, – соврала мать, – ты выглядела блестяще.

Карлотта послала ей воздушный поцелуй и вышла в коридор. Ее мать вновь водрузила очки на нос и погрузилась в Агату Кристи. Она решила, что все равно отправится к цыганке. Это не причинит вреда, а может, даже будет польза. Как-никак речь идет о благополучии ее дочери.

Карлотта присоединилась к остальным в середине обеда. Она была голодна как волк (получив новый стимул к борьбе) и блистательна в своем царственном туалете. Невозможно, думала Сибил, противостоять чарам этой колоритной женщины, несмотря на то, что ей перевалило за сорок. Карлотта ела суп с клецками, смеялась и болтала так, что напоминала то резиновую утку в детской ванночке, то гувернантку, то…

Ходдинг выглядел так, словно он был смертельно болен. Карлотта в своей безыскусной манере предупредила компанию, что «спектакль», который им предстояло увидеть, отменит все обычные представления о том, что такое секс. «Эти люди, дорогой, – сказала она об исполнителях в борделе и похлопала Ходдинга по руке, – не делают никакой разницы мешду мущиной и женщиной, мешту тевочкой и мальчиком. В этом истинная правда. Только общество устанавливает свои глупые законы».

Ходдинг позеленел. Неожиданно в голове Сибил прозвучала фраза «гомосексуальная паника» – она как-то вычитала ее в книге, которую ей подсунул Ходдинг. Она не прочла книгу до конца, только некоторые главы, и эта фраза потрясла ее поразительным соответствием с действительностью.

– Я думаю, дорогой, – сказала она, – нам надо вернуться назад. Я думаю, что ты заболел «туристической болезнью», как они это здесь называют. – Ходдинг утвердительно кивнул головой, вернее сник, как увядший цветок.

– Да, вы должны лечь в постель, торохой, – согласилась Карлотта. – И немедленно. Вы выглядите ужасно. Я отвезу вас в отель, а Жоржи присмотрит за Сибил.

– Но Карлотта!

– Пустяки, торохая. – Карлотта с силой надавила на ее плечо, – не волнуйтесь. Я видела этот спектакль много раз, и потом в вашем возрасте вы не так нуждаетесь во сне, как я. Я с удовольствием отправлю Ходдинга домой. Все будет в порядке. По правде говоря, я нахожу эти зрелища утомительными.

– Но…

– Нет, нет, дорогая, – Ходдинг задыхался от волнения, – поезжай. Я хочу, чтобы ты поехала. Я, кажется, чем-то отравился…

– Вы должны слушаться Карлотту, детки, – сказала «гувернантка», – вам лучше побыть врозь. Ведь это не впервые. Слишком опасно.

– Но я не совсем уверена… – возразила Сибил.

– Пожалуйста, не спорь, – остановил ее Ходдинг. – Не порть веселье. Я приму две таблетки фенобарба и лягу спать. – Он встал и резко отодвинул стул.

– Может быть, нам лучше всем отправиться домой, – начал Песталоцци, обеспокоенный бледностью Ходдинга.

– Нет, дорогой, – вмешалась Карлотта, – не заставляйте мальчика чувствовать себя виноватым. – Она надела свои длинные перчатки и теперь поддерживала Ходдинга под локоть. – Я измерю ему температуру в отеле, у меня есть телефон отличного швейцарского доктора, но я уверена – он не понатобится.

– Ты и вправду не хочешь, чтобы я…

– Нет, нет, дорогая, – сказал Ходдинг, целуя Сибил в щеку. – Я хочу поскорее лечь! – Последняя фраза была произнесена им с такой силой, что противоречить ему было невозможно.

Сопровождаемые удивленными взглядами официантов и madame la patronne,[26] которая не без оснований подозревала, что трюфели были не из лучших, Ходдинг и Карлотта удалились. Вид высокого бледного молодого человека, сопровождаемого пышной, цветущей субреткой был весьма трогательным. Но так как по ресторану быстро распространился слух, что молодой американец является un des hom mes les plus riches du monde,[27] который страдает от crise du foie,[28] то остальные обедающие приободрились. Послышались приказы подать еще вина.

– Хорошо! – сказала Сибил, рассматривая наполовину обезлюдевший стол и пытаясь определить, что она ощущает: досаду, облегчение или иное чувство. – Хорошо! – повторила она. Без сомнения, это было чувство досады. Карлотта откровенно и нагло ограбила ее.

Жоржи Песталоцци тронул ее руку, изучая ее симпатизирующим взглядом. «Ваш турнедос остыл», – сказал он.

Прошло уже четверть часа, как они сидели в полумраке гостиной в стиле Людовика XV в загородном доме с небольшой, освещенной голубым светом сценой в противоположном конце. Сибил встала и сказала:

– Хватит, с меня довольно.

Очаровательная женщина средних лет и неописуемой утонченности перехватила ее в нескольких шагах от двери и поднесла к носу Сибил платок, источающий запах одеколона, смешанного с нашатырем. «Сегодня очень душно, – прошептала она нежно. – Наверняка сегодня будет гроза». Другая женщина, столь же очаровательная, материализовалась из сгустка теней, и они обе проводили ее в специальную комнату (температура не выше 64 по Фаренгейту) для американских и английских гостей. В этих апартаментах, окрашенных в жизнерадостные лимонно-желтые тона, находилась ванная комната, воспроизведенная во всех деталях по журналу «Дом и сад», а также кровать с пологом из набивной ткани с веселыми ухмыляющимися животными. На стене висела репродукция Тенниэла. Видимо, она была призвана приводить в себя англосаксов на грани обморока или же возбуждать еще больше тех из них, кто не собирался падать в обморок.

Сибил комната показалась неприветливой, и она пересекла ее, оставив мурлыкающих женщин позади, и вышла в сад подышать свежим воздухом. Сад был таким, каким и должен быть сад при загородном доме: ухоженный, удобный. Все в нем, кроме приапической фигуры из самшита, говорило о незатейливых сельских радостях. Только Сибил закурила, как к ней присоединился Жоржи Песталоцци, который грузно уселся перед ней на каменной скамейке.

– Жарко, – сказал он, вынимая сигару. – Вы позволите?

Сибил кивнула.

– Похоже, будет гроза.

Жоржи посмотрел на небо и начал внимательно изучать тяжелые низкие тучи, присоединяя к ним тучи дыма от своей сигары.

– Вам тоже нездоровится? – наконец сказал он. – Может, вы съели несвежие устрицы? Или поссорились?

– Жоржи, могу я на вас положиться?

– О, господи! – воскликнул он, – конечно. – Он склонил ее голову к себе на плечо и покровительственно обнял Сибил своей огромной рукой. – Вы уверены, что дым от сигары не беспокоит вас? Я перестану курить, если…

– Совершенно не беспокоит. – Она помолчала. – Просто мне очень тоскливо, вот и все. – Она говорила медленно, подбирая слова. – Я думаю… я не знаю… Надеюсь, они развлекаются. Иногда смешно видеть свое отражение в зеркале. Возбуждает. Но я о нас говорю, вы понимаете?

– Не совсем, – ответил Песталоцци вежливо. – Но вы продолжайте.

Сибил хотела продолжить, но она не знала, как выразить свои мысли. Она рассвирепела, посмотрев это «шоу». Сама идея «профессионализма», отчужденности была ей отвратительна. Для нее секс – это было нечто, на что не смотрят, а в чем принимают участие, не спектакль, а действо. И все же актеры, не спрашивая ее согласия, болезненно напомнили ей, что ее отношения с Ходдингом были не чем иным, как спектаклем. Ей было стыдно, и стыд она ощущала не столько морально, сколько физически; она чувствовала себя обманутой и обворованной. Более того, несмотря на неприязнь, в ней росло сильное и неотвязное возбуждение. До сего момента она довольствовалась мечтами о Поле, но теперь невозможно было только мечтать, ее желание требовало немедленного, сиюминутного удовлетворения. В этом был повинен Пол! Потому что его не было рядом, потому что он послал ее в эту дыру, потому что он не понял ее страха, потому что… он предал ее! Подлец! Ее руки похолодели. Желудок пронзила боль. Ей не приходило в голову, что вряд ли она могла ожидать, чтобы Пол понял ее страхи, так как она сама не понимала их и не могла объяснить ничего ему. Да и сейчас она понимала только то, что была раздражена, оскорблена и испугана и что… Жоржи Песталоцци сидел перед ней, излучая тепло и уют, как большая разогретая солнцем скала. Она порылась в сумочке в поисках сигареты, и Жоржи протянул ей зажигалку твердой рукой, которая так странно выглядела рядом с ее тонкой, дрожащей кистью. Сибил теряла голову.

– Простите, я мелю чепуху. Я не хотела бы, чтобы вы приняли меня за ханжу. Я имею в виду, что я совсем не такая.

– Нет, – спокойно сказал Жоржи, – я так не думаю. Сибил попыталась внести ясность.

– Мне кажется ужасным сидеть там! Платить деньги, чтобы подсматривать за кем-то. – «Черт побери Пола. Черт побери!» – думала она. – Я имею в виду, почему мы сами не занимаемся этим? Это мерзко!

– Видите ли, – заметил Песталоцци наставляющим тоном, – этого от вас и ждут, не так ли? Или с вашим кавалером, или с одним из их круга или со всеми ними. Вот в чем дело.

– Нет, не в этом, – Сибил удивила Жоржи своей горячностью.

– Это неестественно. Я не нуждаюсь в чем-либо подобном. Если вам надо, чтобы вас подстегнули, что ж, пожалуйста. Всего хорошего. Если нет, то зачем вы пришли сюда и ищите горяченького? Что вы хотите доказать? Все это смешно. Мне плевать на всякие изыски и утонченности… – Она продолжала бушевать, видя, что Жоржи сохраняет все то же задумчивое выражение. Она почувствовала себя оскорбленной.

– О, Боже… неужели мы такие декаденты, как вы это называете, чтобы подхлестывать себя зрелищем?

Песталоцци только хмыкнул в ответ.

– Я не поняла, вы согласны или нет?

– Я пытаюсь решить, – ответил он. Он переложил сигару в ту руку, которой он обнимал ее, и свободной залез к ней под одежду, нашел пальцами соски. – Я решил, что согласен с вами. Но мы слишком много болтаем. У меня есть маленькая квартирка неподалеку отсюда.

Сибил была приятно удивлена его движением. Хотя она и не ожидала этого, но чувствовала, что так должно быть. Его нежное, приятное поглаживание явилось как бы необходимым разрешением ее страданий. Она страдала от боли, он утешил ее – все просто. Но теперь, когда она получила поддержку в такой знакомой, такой необходимой форме, она окончательно осознала, насколько она была напугана. Кроме того, она почувствовала, что необъяснимым образом ее страх рождался от потребности поддержки и от него можно было избавиться только таким путем. Она успокоилась. Ей нравилось, как пахла кожа Жоржи, и этот запах также успокаивал ее.

– Я не знаю… я не уверена… – Он поцеловал ее. Его рука переместилась на другую грудь. Она сожалела, что улыбнулась ему.

– Вы очень милый… вы всегда были… но в этом нет необходимости, я имею в виду, что вы не должны… – Она была в смятении, ее слова звучали глупо. Она тяжело дышала.

– Мне всегда казалось неизбежным, что мы будем вместе, – сказал Жоржи. – Несомненно, вы были уверены в этом же.

– Да, была, но я не должна… вы не должны…

– Вы хотите, чтобы я оставил вас одну?

– Нет, это не так, я не…

Жоржи рассмеялся и поставил ее на ноги.

– Ночь тиха и спокойна, дождь пойдет, скорее всего, позже. Мы будем нежны друг с другом, мы не будем создавать проблем, и жизнь улыбнется нам на час или два.

Она колебалась, озадаченная.

– Идем.

Сибил прижалась к нему на мгновение, когда он обнял ее за плечи, и волна забвения поглотила ее, благословенная, как сон или ампула с морфием. Конечно, она должна отказать ему, но чувство долга было таким слабым, таким нереальным. Зато реальными были его запах, его теплота и ее потребность быть желанной. Пол тоже был реальным, но он был за четыре тысячи миль отсюда, и сама мысль о том, что он был так далеко, делала ее одиночество еще безысходней. Она подняла голову, чтобы посмотреть на Жоржи, и увидела, что он улыбался. Она улыбнулась ему в ответ, она знала, что доставит ему удовольствие. Это и ей доставит удовольствие – временная замена, призванная поддержать ее в форме до того, как вернется Пол.

Сибил сидела на высоком стуле и поедала консервированные персики прямо из банки. На ней были огромные трусы Жоржи, которые пришлось стянуть вокруг талии при помощи салфетки. Над крестцом торчал маленький хвостик, о который она вытирала запачканные сиропом руки. Жоржи, с взъерошенными волосами и массивными очками на носу, сидел, обложенный подушками, в кровати, держа альбом для зарисовок на своем большом, как бочка, животе. В камине горел огонь, а тяжелые бархатные портьеры закрывали окна, за которыми шел дождь.

– Это была студия моего отца. Это он научил меня рисовать, – сказал Жоржи. – Он любил женщин и только женщин. После своей смерти он оставил сотни зарисовок женщин. Я столько не нарисовал. И не думаю, что нарисую. Мне кажется, в то время было легче любить людей. Ты все персики прикончила?

– Нет, – рассмеялась Сибил. – Я только приступила ко второй банке. Мой животик уже округлился. Ты действительно считаешь, что тогда было легче любить людей?

Жоржи вырвал лист из альбома и начал рисовать на другом. Какое-то время он молчал.

– Да, я так думаю. Не знаю, почему. Для многих из нас ничего не изменилось. Слишком много денег, никаких обязанностей и так далее. Точно так же, как во времена моего отца. Но есть и отличия. Трудно понять, какие из них имеют значение.

– Хочешь я приду к тебе, и мы займемся любовью? – спросила Сибил. – Я чувствую себя с тобой так хорошо, так уютно.

Ей действительно было хорошо. Любовный спектакль Жоржи совершенно успокоил ее. Он был такой благородный, такой любящий, такой искусный. А своей просьбой попозировать для рисунка он добавил к ее хорошему настроению чувство преклонения – сладчайшее из чувств. Было что-то невероятно успокаивающее в том, что она воплощалась, овеществлялась на этих широких плотных листах бумаги, которые так музыкально падали на пол. Образ ее красоты был больше не призрачной мечтой, а реальным фактом. Его карандаш скользил по листу альбома и вновь воскрешал пережитое ею удовольствие – глаз знатока и неутомимые руки одновременно неторопливо ласкали ее кожу.

– Нет. Съешь еще персик. И держи голову прямо. Я скажу, когда можно опустить. Так на чем мы остановились?

– Ты говорил о различиях, но ты не знаешь…

– Да. И спасибо тебе за чувства. Я ощущаю то же самое.

Итак… – он постучал кончиком карандаша по губам, пытаясь привести свои мысли в порядок. – Я назвал два отличия, ты можешь продолжить сама. Прежде всего, отец не заботился о деньгах. Совершенно не заботился. Конечно, только сумасшедший мог в его время задаваться вопросом, имеет ли право человек стремиться к возможно большему богатству? Если бы на его долю выпала удача, его друзья поздравили бы его, а бедняки стали бы завидовать ему. Но никто бы не считал, что он согрешил. С другой стороны, знаешь, мой отец мог себе позволить быть либо до безумия жестоким (такие звери были), либо – до безумия добрым. Он предпочел быть добрым. А почему бы и нет? Учитывая то, что он не подхватил сифилис и не заболел раком, что еще помешало бы ему наслаждаться жизнью! Все это сделало его очень счастливым и он верил в будущее. И он мог позволить себе верить в то, что и другие люди наслаждаются жизнью так же, как и он. Некоторым он даже помог и очень помог.

Сибил поднесла к губам банку и выпила сок.

– Осторожно, не порежься, – сказал Жоржи, – и не двигайся хотя бы несколько секунд. Поверни этикетку ко мне.

В ее голосе зазвучал глухой металл, как у механической игрушки, так как она говорила в банку. Жоржи улыбнулся. Нет, она не игрушка, эта женщина. Она – персик, но не консервированный. Свежий, спелый, ароматный персик, который со временем станет еще лучше. Он вздохнул.

– Сними трусы, я хочу нарисовать тебя как ты есть. Сибил распустила узел салфетки, и трусы соскользнули с нее.

– О'кей? Сойдет?

– О'кей. Откинь голову. Возьми банку. Подними выше. Так.

– Надежда нам помогает, – с трудом выговорила Сибил, а потом помолчала. – Я надеюсь выйти замуж на днях.

– Хорошо. Но только не за этого глупого мальчишку.

– Не за него. Я не скажу тебе, за кого, это – тайна.

– Я никому не проболтаюсь. Выше голову.

– Нет, не скажу.

– Хорошо. Но ты ведь любишь его?

– Да.

– Даже когда я занимался с тобой любовью, ты не забывала его?

– Ни на минуту. Я не хотела обидеть тебя…

– Ты меня не обидела. Выше голову.

– Я хочу сказать, ты был мне нужен. Ты сделал меня очень счастливой. Но все равно это по-другому, чем с ним.

– Хорошо. Тогда люби его. На свете осталось мало вещей, которых не поразило безумие. Все мы сумасшедшие. Действительно, сумасшедшие. Только кое в чем мы сохранили разум. Любовь. Благопристойность – честность, ты бы сказала. И, конечно, доброта. Это очень важные вещи. Очень важные.

– Вера тоже говорила, что мы сумасшедшие.

– Она права. Можешь опустить голову и немного ее повернуть. Хорошо.

– Ты имеешь в виду бомбу?

– Да, и то, что делает бомбу возможной. Мы не смогли бы создать ее до тех пор, пока не созрели. До тех пор, пока мы не стали такими бесчеловечными. Я понятно выражаюсь?

– Да.

– До тех пор, пока мы не стали бесчеловечными. До этого момента мы даже не думали о бомбе.

Воцарилось молчание. Наконец Жоржи вырвал лист из альбома, посмотрел на него и выпустил его из рук. Лист скользнул на пол.

– Хватит, – сказал он. – Ты хочешь еще заняться любовью?

– Возможно, – ответила Сибил, – если ты меня согреешь.

– Иди ко мне, – сказал Жоржи, протягивая к ней руки. – Я согрею тебя еще не раз, прежде чем отвезу домой.

Путешествие от «Георга V» до «Марка Хопкинса», от Парижа до Сан-Франциско заняло около двадцати часов, включая время, ушедшее на передвижение по земле, в воздухе, на автомобилях, опять на самолетах и опять по земле. Они прибыли в Сан-Франциско в полночь. Но точно в котором часу, Сибил не знала. Да ей и было-то все равно. Она провела почти весь следующий день в постели. Как соблазнительно было неторопливо принять ванну, одеться, пообедать в ресторане под взглядами мужчин, а потом пройтись по магазинам, полюбоваться на дорогие вещи, поговорить с продавцами, опираясь руками о стекло прилавка, погреться в свете, идущем от матовых шаров, – все это дало бы ей ощущение твердой почвы под ногами, ощущение места и времени. Но она решила, что ничего этого делать не будет. Совершенно умышленно она позволила, чтобы бред (да, бред – не больше и не меньше) охватил ее. Да и как еще назвать крушение мироздания? Это было тошнотворное, выматывающее состояние, время от времени она приходила в себя, садилась в кресло перед окном и смотрела сквозь него на россыпи крыш вокруг бухты. Кровь начинала стучать в висках, и она, едва волоча ноги, перебиралась с кресла в кровать, валилась на скомканные простыни и лежала с широко открытыми глазами. Голова распухла, отяжелела, как будто у нее был жар. Но именно благодаря этому болезненному состоянию, ее чувства обострились необыкновенно. Образы, до сих пор невидимые, замелькали как серебристые тени перед ее мысленным взором. И понемногу они начали складываться в определенную картину.

Пол звонил дважды – один раз перед тем, как они сели с Ходдингом завтракать рано утром, и второй раз – из «Сент-Эллен» в Напа-Валлей. Они доставили туда машину для испытательных гонок. Каждый раз, слыша его голос, она чувствовала себя отстраненной, но не бесстрастной. Она хотела видеть его немедленно и так ему об этом и сказала, но это было невозможно: должно было пройти несколько дней, прежде чем они могли тайком встретиться на несколько часов. Сибил сама себе удивлялась, с какой легкостью она приняла отсрочку.

Ей было о чем подумать. Но когда она пыталась понять, что с ней происходит, ответ ускользал от нее. Гораздо лучше было лежать в странном тихом полуобмороке и созерцать призрачных рыбок, скользящих мимо нее.

Лишь одно стало ясным: мысленно возвращаясь на две ночи назад, к тому времени, когда она попала в garconiére[29] Жоржи Песталоцци, ей удалось разглядеть себя с такой стороны, с которой она раньше на себя не смотрела. Не случайно она стала проституткой (или полупроституткой, если такое возможно). До сих пор она уверяла себя в том, что это было целесообразно, что это было необходимо. Теперь, впервые, она поняла, что это была не вся правда. Теперь, впервые, она полностью осознала, что никогда не чувствовала себя по-настоящему оцененной, по-настоящему в безопасности до тех пор, пока не оказывалась в постели с мужчиной.

Вся неделя в Париже представлялась ей теперь драмой с необыкновенно тревожным содержанием. Всегда одинокая среди бессердечных парижан, которых в снобизме мог превзойти лишь какой-нибудь ацтекский вождь, – о, это чувство тоски все еще не покидало ее! И ее походы по модельерам, ее попытки вооружить себя с помощью одежды на борьбу с будущим, – все это было только изнанкой комфорта. Все это делалось для того, чтобы убежать от Ходдинга, от его нежности, от его денег, от его покорности. Даже теперь в глубине души она была уверена, что может с легкостью управлять им. Но на самом глубоком дне ее души лежало желание отказаться от всего ради Пола. Но она чувствовала, что отдаляется от Пола, чувство покоя сменялось чувством беззащитности и страха, короче говоря, ее охватило состояние, знакомое любой влюбленной женщине.

Здесь и таилась причина, доведшая ее до полуобморочного состояния в ту ночь, когда она сидела в борделе и смотрела на «шоу». Но не только здесь. Тогда в ней зародилось и стремительно возрастало сомнение в самой себе. Ей надо было знать, что она не только зритель, ей надо было вновь почувствовать свое могущество, желанность и, в конце концов, свое существование. Вот почему она должна была покинуть эту безумную, глухую тишину темного «театра» и снова ожить в любовном акте.

Всему этому и многому другому, что прояснилось для нее, она была обязана Жоржи: «…будем добры друг к другу и не будем создавать проблем». Так он сказал тогда, и так оно и было. Все было добрым, успокаивающим, ясным. В Жоржи было что-то, что заставило ее простить себя саму, и с прощением родилось успокоение. Она была необыкновенно благодарна Жоржи и улыбнулась при воспоминании. Но она не была влюблена в него и никогда не полюбит. Но ей очень хотелось рассказать обо всем Полу. Изменит ли она Полу еще когда-нибудь? Один раз? Или никогда? Трудно сказать. Но теперь она могла отделить то, что хотела получить от Пола и только от него, от того, что она хотела получить от других мужчин вообще (включая Пола). И эта разница была жизненно важной. Но в эту область она еще не углублялась. Что касается Ходдинга… она улыбнулась. Он страдал от того, что лишился услуг Карлотты. Сибил была готова расцеловать Карлотту за то, что она их разлучила тогда. Теперь, когда она знала, что Ходдинг всегда будет иметь мягкую подстилку в виде Карлотты, на которую можно упасть (если ему заблагорассудится оставить Сибил раньше, чем она его), она могла вздохнуть спокойно. Теперь она будет очень внимательна и добра к Ходдингу, поскольку ее собственный кризис миновал, а совесть очистилась.

Да, теперь в процессе размышлений она внезапно обрела чувство совести. До сих пор за исключением мелких угрызений (заставляющих ее оставлять чаевые портье, притворяться, что она испытывает оргазм, не пользоваться духами своей горничной) сама мысль о совести казалась ей претенциозной, бессмысленной и старомодной, как газонокосилка с ручным управлением. Не было никакого резона тащить наверх такую громоздкую штуку.

Теперь… но разве можно теперь сказать, что в ней проснулась совесть? И что нужно, чтобы разбудить ее? Конечно, ничего. Совесть либо есть у человека, либо ее нет. Понятие о добре и зле может потускнеть, стереться, о нем можно долго не вспоминать, но оновернется, вернется совершенно неожиданно и будет встречено одновременно с радостью и разочарованием. С радостью от того, что оно все-таки вернулось, и с разочарованием от того, что вернулось оно таким жалким.

Этим своим открытием она тоже хотела поделиться с Полом. Оно радовало ее, так радовало, что она тихонько засмеялась. Как странно, что она с нетерпением желала поговорить с ним на такие темы. Каким счастьем будет слышать его голос, обонять его запах, ощущать его тело на себе, в себе… Но она сохранила присутствие духа и честность, чтобы остановить ход своих мыслей. «Не так быстро, радость моя, – говорила она про себя. – Какое счастье будет перебрать с ним все события этой чертовой недели».

Утро прошло прекрасно, полдень – еще лучше. Дорога Напа-Сент-Эллен представляла собой вытянутую в линию дистанцию гоночного круга в Тарга Флорио. Она была почти такой же узкой и извилистой и почти так же хорошо оборудованной, как трек в Сицилии. Дорожный патруль штатов охотно шел на сотрудничество и открывал путь в шесть часов утра и в два часа дня. В остальное время они освобождали некоторые участки дороги, так что Ходдинг мог ездить довольно быстро, хотя и не на полной скорости.

Теперь они сидели в единственном приличном в Сономе weinstube,[30] перебирая события прошедшего дня. Лицо Ходдинга горело от солнца и удовольствия. Пол, который провел прошедшую неделю вне дома, выглядел черным и хмурым, как суданец. Он прокатился с Ходдингом всего два круга, а остальное время проверял масляные фильтры и тормоза, и с хронометром в руках наблюдал за ходом других двух машин. Они взяли на испытание три «Скорпиона» и по счастливой случайности ни один из них не был сломан при перевозке.

Иногда он останавливался, чтобы промочить горло глотком прекрасного местного каберне, и сверялся по растрепанной записной книжке с заметками, сделанными за день.

– Да, и теперь… – сказал он, – тормоз. Я не оставлю вас в покое, пока вы не запомните. Каждый раз, когда вы приближаетесь к повороту, вы тормозите в последний момент и цепляетесь днищем. Это сбавляет скорость.

– Я знаю, – ответил Ходдинг, – я все время забываю.

– Так, давайте я попробую объяснить, чтобы вы не забыли. Эти новые тормозные тяги очень прочные. Но мы не знаем, что с ними произойдет после четырех или пяти часов нагрева. Они не должны сломаться, но кто его знает, черт побери, что может произойти. Если вы научитесь тормозить плавно, вы сэкономите кучу стали. Усекли?

– Усек.

– В особенности, если не будете давить на тормоз так зверски. Тогда они проработают еще шесть-семь часов. Все понятно?

– Так точно, сержант, – сказал Холдинг, улыбаясь и похлопывая Пола по плечу. – Извини меня, но я хочу позвонить, узнать, встала Сибил или нет.

Пол подавил вздох:

– Хорошо, позвоните. Но будет лучше, если вы не полетите в Сан-Франциско сегодня ночью. Мы можем переночевать здесь и сделать еще один заезд рано утром. Сержант дорожного патруля согласен.

– Ну, это даст нам только час, полтора, не больше.

– Как хотите, – сказал Пол мягко, – я устал быть вашим полицейским, нянькой и инструктором по вождению в одном лице. Отныне и до дня гонок я перестаю быть даже вашим другом.

– Я не выспался в самолете…

Пол с такой силой хлопнул по спинке стула, что он с грохотом повалился на деревянный пол.

– Мне плевать… делайте, что хотите! – Он подошел к стойке бара и попросил: – Бурбон с содовой, без льда.

Ходдинг наблюдал за ним, немного испуганный. Пиджак Пола топорщился между лопаток, из ворота торчала загорелая до черноты шея.

Сибил ответила после третьего или четвертого звонка.

– Я сегодня не вернусь, – сказал он, – ты не против?

– Конечно, милый. Как прошел день?

– Хорошо. Все в порядке. Но еще многое надо сделать. В следующую ночь мы развлечемся. Ты хорошо спала?

– Я не вылезала из кровати целый день.

Через дверь телефонной будки он видел, как Пол осушил свой стакан и уставился на его дно. У него был вид человека, решающего проблему: выпить еще стаканчик или купить целую бутылку.

– Слушай, я лучше пойду, – сказал Ходдинг, – Пол опять показывает зубки.

– Скажи ему, что я прошу его вести себя прилично, скажи ему…

– Конечно, дорогая.

– Пусть присматривает за тобой, чтобы ты высыпался и не ездил без шлема.

Ходдинг напряженно рассмеялся:

– В том-то все и дело.

– В чем?

– Не обращай внимания. Я позвоню тебе завтра или сегодня перед сном.

Он повесил трубку и вернулся в бар. Пол посмотрел на него сердито, увидел заботу на его лице и изменил выражение. Он протянул руку.

– Прошу извинить.

Ходдинг улыбнулся:

– Закажи мне выпить и потолкуем.

– Своего рода терапия?

Ходдинг рассмеялся:

– Гораздо хуже.

Вину они предпочли бурбон, хотя и знали, что это не приведет ни к чему хорошему: завтра утром они будут мучиться с похмелья, с горького похмелья от того, о чем они должны были поговорить. Но они оба ощущали потребность объясниться, дальше молчать было нельзя. Прошло время обеда, а они все пили, сохраняя ясность ума.

– Ты можешь объяснить мне наконец, – спросил Ходдинг, – почему для тебя так важны эти гонки? Я хочу знать, почему ты так тревожишься.

Пол немного помолчал.

– Я плохо знаком с психоанализом, так что, если я объясню вам причину, это может показаться неверным. Вы спрашиваете о мотивах, о том, что кроется за всем этим? Я не знаю, как близок я к истине.

– Просто рассказывай, – сказал Ходдинг терпеливо.

– Говорить все, что придет в голову? – спросил Пол не без издевки.

Ходдинг рассмеялся в ответ.

– Хорошо. Вот вам один мотив: проверка на храбрость в этих чертовых сумасшедших условиях.

– Нет, это мой мотив, а не твой, – возразил Ходдинг спокойно.

– Нет, мы говорим о причинах в причинах. Как китайские шкатулки. Где вы начинаете и кончаете – это ваша забота. Моя причина, по которой я выхожу на арену, похожа на вашу, но она иная. Не думаю, нет. Когда-нибудь наступает такое время, когда вы должны выяснить, есть ли у вас воля, вы должны знать, чем вам жить. Не единожды я выяснял это. Но это нужно проверять время от времени, как уровень масла. Такое время наступило.

– Смешно, – сказал Ходдинг, – мне и в голову не приходило, что у тебя те же проблемы, что у меня. Я имею в виду, что я никогда не думал, что ты спрашиваешь себя об этом. – Он помолчал. – Скажи мне, у тебя есть какие-нибудь особенные причины проверять… уровень масла именно сейчас?

– И да, и нет. Но я не хочу говорить об этом, по крайней мере сегодня. Это ведь и так ясно, не так ли? Я думаю, что здесь есть все необходимые условия для того, чтобы выяснить, хочешь ли ты на самом деле, чтобы тебя убили или нет. Здесь все лежит на поверхности.

– Я хотел бы отправиться с Фернандесом.

– Вы забываете, – сказал Пол, – что у Фернандеса теперь несколько новых зубов. Он о них беспокоится. А я еще не потерял ни одного зуба. Потому я об этом и не забочусь.

Ходдинг покрутил свой почти пустой стакан, а потом протянул его бармену, чтобы тот наполнил его. Он молчал, пока не сделал хороший глоток.

– Ты ведь знаешь, что то, что задевает тебя, не трогает меня? – И он посмотрел на Пола в упор своими белыми немигающими глазами.

– Да, знаю.

– Это никогда тебя не раздражало?

– Нет. Я придерживаюсь своей религии, а вы – своей. Вы становитесь навязчивым и страстным, а я – нервным. И все. Меня устраивает моя работа. Мы ухитряемся быть друзьями, без интимностей – я думаю, это могло бы привести к разрыву. Я не восхищаюсь вами, но вы мне нравитесь. А это означает, что я вас уважаю.

Ходдинг слегка дрожал. Он поставил стакан на стойку и засунул свои руки в карманы пиджака. Он покачал головой, как будто беседовал сам с собой.

– Я… – он запнулся. Когда он справился с собой, его голос звучал низко и неуверенно. – Возможно, у нас с Сибил ничего не получится… Я не уверен. – Он изучающе посмотрел на лицо Пола: оно было мертвенно бледным.

– Именно это я имел в виду, когда говорил об интимностях. Забудьте об этом. У нас нет никаких причин говорить об этом, не правда ли?

Ходдинг медленно опустил голову.

– Нет, я и не предполагал, что есть.

Пол подождал.

– Не перекусить ли нам? – сказал он наконец.

– Конечно. Только вот еще одна вещь, которую нам надо обсудить. Это касается… того, о чем мы говорили раньше. У меня не было настоящего отца, только мать, которой не было до меня дела… Классический, хрестоматийный случай. Но есть еще кое-что, и это так просто, что никто даже не дает себе труда задуматься об этом. Никто, кроме меня.

– И докторов.

– Да, и докторов, этих жизнерадостных, респектабельных докторов из среднего класса, – сказал Ходдинг с сильным раздражением.

– Что вы имеете против среднего класса?

Ходдинг вздохнул.

– Ты сам его не принимаешь. Да и как ты мог бы его принимать? Идеалы среднего класса. О, да, конечно, они рассуждают о самореализации. А ты индивидуалист. Они говорят о примирении с окружающей средой – это тебе-то! Об устранении обязательного для всех поведения, для того, чтобы личность, твоя личность, освободилась от подсознательного самоосуждения. И ты знаешь зачем?

– Нет. А зачем?

– Чтобы ты стал кем-то и делал что-то. Чтобы ты имел цели и задачи. Я прошу извинить за выражение: чтобы твоя жизнь плодоносила.

Пол заинтересовался, но все еще не до конца понимал.

– Неужели ты не видишь, – голос Ходдинга звучал пьяно, хотя мысль его работала ясно. – Я сыт по горло «плодами». Я родился весь в плодах. Мне нет нужды плодоносить. У меня этих плодов больше, чем я мог бы съесть за всю свою жизнь. Все было бы по-другому, если бы я родился с жаждой играть на фортепьяно. Или если бы я стремился стать палеонтологом. Но даже если бы я хотел стать бизнесменом, было бы странно стремиться приумножать свои богатства. Лучший способ увеличить его – просто тихо сидеть и не путаться под ногами у тех опытных парней, которые действительно этим занимаются. Теперь ты понимаешь, насколько все это безумно?

– Думаю, что начинаю понимать, – ответил Пол серьезно.

– Вот что я имею в виду, когда говорю о среднем классе. Врачи здесь бессильны. Все они дети владельцев магазинчиков или преподавателей колледжей. У них свой взгляд на жизнь. Я их не осуждаю. Все эти: «работай, добивайся успеха, будь счастлив» – все они для них, для миллионов людей. А для меня… – он вздохнул. – Я не пианист, не нейрохирург, я не… я не средний человек. И потом, – сказал он, допивая последние капли, – и потом, есть еще кое-что. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, я решил, что пересплю со всеми смазливыми девчонками на свете. И взрослыми женщинами тоже. Я так решил, – улыбнулся он, – по подсказке врачей, конечно. Но удачи эта идея не принесла. Проблема облеклась в другие одежды, вот и все. Это похоже на проблему хорошенькой женщины: все хотят ее затащить в постель. Но кто она сама по себе? Все хотят ее тела. Да, да, только тела. Но кто же она? А если она не знает, кто она, как она может узнать, что представляют собой другие? Вместо красоты я приобрел только деньги, вот и все. Это были затянувшиеся сомнения. Нет, это и есть затянувшиеся сомнения. Длительная неясность. Понимаешь?

Пол покачал головой и присвистнул.

– Простите меня, Ходдинг, – сказал он. Он хотел добавить еще что-нибудь, но затем передумал. – Мы должны пообедать, а то вы вырубитесь. Хотите прекратим испытания?

Ходдинг засмеялся.

– Нет, мы должны плодоносить. Пло-до-но-сить!

– Все будет хорошо, – ободряюще сказал Пол, поддерживая Ходдинга, неуверенно подымающегося со стула.

Следующий день был похож на вчерашний, за исключением того, что на этот раз копия была более яркой и четкой, чем оригинал. Остатки вчерашних возлияний будоражили кровь, нервы были напряжены, от чего резало глаза, а в мозгу мелькали смутные образы. Иногда становилось больно. Но в общем это было не только терпимо, в этом было еще нечто приятное. Яркое солнце и шум раздражали и мешали сосредоточиться. Во время переключения скорости двухсотсильную машину встряхивало, и толчок болезненно отдавался в теле. Но все это было во благо. Это была боль в миниатюре. Прообраз истинной боли, которая была еще впереди.

Все шло как по маслу, за исключением одного, правда, очень серьезного, препятствия. Консуэла звонила несколько раз из дома своих друзей в Пеббл-Бич. Дважды Пол отвечал ей и вежливо отделывался от нее. Когда она позвонила в третий раз, Ходдинг сидел на пороге фургона, погрузив босую ногу в жидкую холодную грязь. Он управлял машиной в теннисных туфлях вместо особых, изготовленных на заказ башмаков с асбестовыми подошвами и ожег ступню. Пол молча передал ему трубку и пошел проверять давление в шинах. Связь работала хорошо, и у Ходдинга возникло ощущение, что два мира совместились друг с другом, как в кино. Из телефона несся раздраженный, беспокойный голос, в нем слышалась с трудом скрываемая досада. Казалось, телефонная трубка передает Ходдингу биение пульса в худой, бледной руке его матери. И рядом был другой мир – действительный: дуновение ветра, нагретого ранним солнцем, пение птиц, трактор, тарахтящий на дальнем холме, перезвон инструментов.

Ему показалось, словно он и вправду сидел в кино, очень важным было не допустить, чтобы эти два мира слились воедино, надо было остаться самим собой в своей действительности.

– Я так волнуюсь за тебя, ужасно волнуюсь, я не спала…

– Все в порядке, мама. Все идет прекрасно.

– Ты совсем забыл обо мне и уже несколько недель носу ко мне не кажешь. Это все из-за этой девушки, да? – Она помолчала, как будто обдумывая следующую фразу. – Я более чем уверена, что она невзлюбила меня. Ужасно говорить об этом, допустить мысль о том…

– Она говорила тебе об этом, мама?

– Ты прекрасно знаешь…

– Она целовала тебя, ласкала, писала записки? В чем ты подозреваешь Сибил, мама?

– Ты должен знать, что я всегда знаю такие вещи. Она и не собирается скрывать, она честолюбивая хищница. Я бы хотела, чтобы ты поговорил с Вериным исповедником.

– Как Вера?

– Не знаю. Она в Куэрнаваке, загорает и веселится до одури. Я ей говорила, что не люблю загорелых женщин, они от этого делаются мужеподобными. А она утверждает, что становится похожей на фигуры на критских вазах.

Ходдинг позволил себе улыбнуться.

– Ты приедешь в Сан-Франциско? Может быть, мы пообедаем вместе?

– Лучше ты приезжай сюда. Здесь есть свободная комната.

Мне отвели целое крыло дома. Может быть, это спасет твою жизнь. Я покончу с собой, если с тобой что-нибудь случится. Я дала обет.

Ходдинг вздохнул.

– Возьми ее с собой. Так ты сможешь проводить больше времени со мной. И потом, по-моему, у меня нефрит. Возможно, долго я не протяну.

– Прости, мама, я должен работать.

– Ты пытаешься отгородиться от меня, но это слабая защита.

– Я должен хоть как-то защищаться.

– Я предложила Мэгги Корвин миллион долларов, чтобы ее снимали в фильме. Я дала бы и больше.

– Кого? – Ходдинг почувствовал, что утратил ощущение реальности.

– Как там ее – Сибил, Сивилла. Сивилла с присвистом. И не говори, что она не пришепетывает. Она еще и заикается. Верный признак вины.

– Что за фильм? О чем ты говоришь?

– Мы поговорим об этом, когда ты сюда приедешь. И, пожалуйста, будь осторожней. Из-за нервного напряжения повышается кислотность в моче.

– Мама, – на короткое мгновение Ходдинг убрал трубку от уха. Машина сверкала под солнцем, ожидая его. Фернандес отплясывал твист, с транзистором у уха. – Мама, я не приеду. Я занят. Возможно, я прилечу в Сан-Франциско сегодня ночью. Позвони мне.

– Я все знаю насчет тебя и этой венгерской шлюхи.

Ходдинг промолчал.

– Я думаю, она натерла тебя камфарой. Скажи мне правду.

– До свиданья, мама.

– Неужели ты не видишь, что пытаешься освободиться…

– До свиданья.

С чувством безнадежной тоски Ходдинг опустил трубку. Он шагнул к двери фургона и выглянул наружу. Солнце нещадно палило, копошащиеся вокруг машин люди выглядели странными и нереальными. Незаметно для себя он оставил один мир и перешел в другой.

Появился Пол:

– Все в порядке?

Ходдинг кивнул.

– Как всегда. – Он прислонил голову к дверной притолоке. В висках стучало, а металл был прохладным. Пол заговорил, тщательно подбирая нужный тон, чтобы не быть слишком серьезным, но и не слишком легкомысленным:

– Я думаю, что сегодня мы можем не продолжать дальше. Нет нужды поджаривать вашу ногу. Это будет только отвлекать вас.

Ходдинг заморгал.

– Я не уверен, что соглашусь с тобой. На самом деле…

Пол не дал ему закончить. Он прекрасно понял, о чем говорил Ходдинг. Но он притворился, что это временная передышка: похмелье, усталость, обожженная нога…

– Я и сам себя неважно чувствую, – сказал он. – Я скажу Фернандесу, чтобы он отвез нас в фургоне. Поспите немного. Расслабьтесь. Почему бы вам не залезть внутрь и не прилечь? Я сейчас вернусь, только дам ребятам задание.

Ходдинг поплелся к фургону и забрался в него. Грязь на ноге начала подсыхать. Позвонить доктору Вексону в Сан-Франциско? Нет, пока не надо. Он вытянулся на надувном матрасе и закрыл глаза.

Пол сидел в тихом унылом баре на Джерри-стрит, медленно потягивал холодное пиво и забавы ради болтал с проституткой, полуитальянкой-полупортугалкой, сидящей напротив в кабинке.

Ее звали Роуз Дженни, она была старой знакомой Пола и не раз обслуживала его, поэтому она не стала прибегать к самым соблазнительным своим ухищрениям. Тем не менее, она была гордой и упорной девушкой, и ее раздражало, что с приближением ночи она все еще не подхватила клиента. Она посмотрела на часы.

– Ты уже десять минут как пьешь свое пойло, мальчик, – сказала она. – Я бы давно подцепила кого-нибудь поживее. За десять минут мы бы уже управились. Нальешь мне еще?

Пол сделал знак бармену. Тот уже налил виски и поставил его на поднос, а сам тем временем изучал программу скачек. Он принес выпивку в кабинку, не отрываясь от программы, и поставил стакан на столик. Бармен тоже был старым знакомым Пола. Больше в баре никого не было.

– Как дела? – спросил Пол.

Бармен фыркнул:

– Дерьмо. В этом месте дела не идут. Я скоро прогорю. Нас навещают одни неудачники. Вроде Роуз Дженни. – Он засмеялся.

Роуз Дженни сердито посмотрела на него. На самом деле она была очень красивая. Ее глаза были настолько черными, что, казалось, зрачки отбрасывают на пол-лица темный отблеск.

– Хочешь я принесу тебе бутылку кетчупа?

Она непечатно выругалась.

Пол рассмеялся:

– Не обращай внимания. Я видел этот номер с бутылкой. Ты молодчина, девочка. У тебя мощные мускулы.

Неожиданно и Роуз рассмеялась. Она крепко обняла бармена за худые бедра.

– Я не рассказывала тебе, как этот сукин сын обштопал кэпа? У меня тогда был громадина-моряк – о, мамочка, – настоящий гигант, у него был как шлагбаум, понимаешь? Ну, он и не поверил, что я это сделаю. Чак принес мне бутылку, и мы поспорили на десять баксов, как всегда, ты же знаешь. И… – она откинулась назад и расхохоталась. – Да, Чак его обштопал. Ну, я стала насаживаться, а Чак стоял за стойкой и хохотал, как сумасшедший. А этот громадина весь побелел и закричал: «Не надо, мисс, вы себя разорвете, мисс! О, Господи!»

Бармен Чак беззвучно смеялся.

– Но я тебе отомстила, правда, сукин ты сын?

Чак обхватил свою голову руками и повертел ею в разные стороны.

– Я тебя заставляла… двадцать пять раз, точно?

– Точно.

– Еще бы. – Роуз сменила гнев на милость, вспомнив о своей «мести».

– Слушай, – сказал неожиданно Пол. – Я хочу тебя спросить. Серьезно. Предположим, ты сорвешь хороший куш. Или выиграешь или еще что-нибудь. Предположим, ты получишь пятьдесят, нет, сотню тысяч. Нет, давай предположим, что тебе действительно повезло, что ты вышла замуж за какого-нибудь болвана булочника. Нет, не за булочника, за миллионера. Два, три миллиона. Хорошо?

– Ну, давай, валяй, – кивнула Роуз Дженни. – К чему ты это все ведешь?

– О'кей. Теперь мы подошли к сути вопроса. Что ты будешь делать дальше?

– Хм!

– Это ответ? Повторяю, что ты будешь делать?

Чак с беспокойством посмотрел на Роуз Дженни, как бы спрашивая совета. «Что за дурацкие вопросы он задает? Какого черта он сюда приходит и беспокоит людей?»

Роуз спокойно ответила на его взгляд. Ее глаза подернулись дымкой. Выпивка была здесь ни при чем. Она устало пожала плечами.

– Откуда я знаю. Проживу их. А может быть, спрячу в кубышку, положу в банк. Не знаю. Потом Сплитсвилл. Просто буду жить на ренту, и не приставай больше ко мне.

– И это все? – спросил Пол.

– Все.

– А ты, Чак?

– Послушай… – Голос бармена звучал устало. Он поставил пустые стаканы на поднос и высыпал окурки из пепельницы в мусорную корзину. Затем двинулся к стойке. – Зачем задавать сволочные вопросы? – Он подошел к стойке, поколебался минуту, а потом выкрикнул: – Я знаю, что ты не хотел ничего плохого, но все равно это подло. – Он посмотрел на Пола молча, потом покачал головой. – Я вконец разорюсь, – сказал он спокойно. – Как пить дать. – Он поставил грязные стаканы в мойку.

В дверях появилась Сибил. Пол улыбнулся и пробормотал:

– А еще говорит о точности.

Роуз Дженни увидела его лицо и повернулась, чтобы рассмотреть Сибил, которая задержалась в дверях – она сняла солнечные очки и ждала, когда глаза привыкнут к полумраку.

– Вот так? – спросила Роуз Дженни.

Пол кивнул, не отрывая взгляда от лица Сибил.

– Плохо дело, – сказала Роуз Дженни ровным голосом. Она встала и прошла в переднюю часть бара. Поравнявшись с Сибил, она указала в сторону кабинки. Пол увидел, как Сибил сверкнула зубами.

«Вот это зрелище, – думал Пол, приподнимаясь навстречу ей, – вот это и валит меня с ног».

Сибил присвистнула. Они прижались лицами друг к другу, ощущая запах друг друга, тепло рук, плеч, тел друг друга. Они стояли так, пока не почувствовали пустоту в головах и наконец рассмеялись.

Они отправились на квартиру Пола, молча разделись, не сводя глаз друг с друга. Сибил разделась намного проворнее, и когда она уже освободилась от одежды, он еще стоял на одном колене, снимая обувь. Его лицо выражало боль, настоящую боль от усилий воспринять все, что он увидел, почувствовал. Это была странная агония человеческой любви, настоящая борьба между благодарностью за дар судьбы и знанием того, что ты смертен, что ты мужчина и не сможешь по-настоящему оценить этот дар. Его состояние, близкое к обмороку, его глубокий горловой хрип, похожий на мольбу, вызвал поток ее слез, водопад всех ее чувств, которые прорвали все плотины и преграды, и она встала на колени рядом с ним, как бы заполненная, затопленная любовью и жалостью.

Долгое время они лежали неподвижные, совершенно неподвижные. Они не думали о том, что происходило между ними, ничего не было напоказ, не было игры, не было обещаний вернуться. Наконец она прошептала (в ее глазах был какой-то страх, маленький, как соринка, – намек на страх): «Ты хочешь, чтобы я ушла, уже поздно». Он целовал ее, взяв ее лицо в свои ладони. Он целовал ее рот снаружи и изнутри с необыкновенной нежностью, и смотрел, как ее зрачки расширялись, а глаза становились яснее. Это было заключительное действо, неосознанное, но не бессмысленное – это было обещание. Она положила ему руки на затылок, и, когда сплелась с ним в объятии еще крепче, жизненные токи между ними вновь усилились, связь воскресла, не призрачная, а шаловливая, игривая, смешливая, но и серьезная одновременно. Когда все было закончено, и они улыбались друг другу, Пол попытался втащить ее на кровать. Им стало смешно, они расхохотались, свернулись калачиком и, вдыхая дыхание друг друга, наконец заснули. Потом они сидели в ванной. Она брила себе ноги, не скромно, как обычно, положив одну ногу на другую, но, по его настоянию, с легкомысленной откровенностью и гордостью. Он лежал, вытянувшись, и курил: одна нога на ее бедре, другая между ее ног, так, что он чувствовал ее шерстку при каждом ее движении.

– Я надеюсь, – сказала она, подчеркивая слова, – что это будет последняя вечеринка. Я чертовски устала от вечеринок.

– Думаю, так оно и будет. Мы едва успеваем, он знает это. Хотя все идет нормально. Я подозреваю, что это старая стерва все подстроила. Она все еще пытается поймать его в ловушку.

– Бедная, старая шлюха, – сказала Сибил. – Бедный Ходдинг. Надеюсь, Карлотта будет там.

– Я уверен, что будет, – кивнул Пол. – Я слышал, она уже приехала в Нью-Йорк вместе с Роумом.

– Подождем, когда она запустит в него коготки. Консуэла считает, что я упрямая. – Она помолчала, лицо ее приняло серьезное выражение. – Почему все они такие психи, Пол? Неужели из-за денег? Или это своеобразная компания? Есть еще какая-нибудь группа богачей, кроме этой, которая вела бы себя так же?

Вместо ответа он улыбнулся и пощекотал ее пяткой.

– Я серьезно спрашиваю.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Я скажу тебе, что я думаю, но от этого тебе не станет лучше. Я думаю, что они существуют потому, что богу так угодно.

– Начинается.

– Я думаю, – продолжал Пол медленно и серьезно, – что нет большой разницы между ними и нами. Мы представляем собой идеальный пример. Мы карабкаемся как сумасшедшие, чтобы залезть в этот чертов вагон. Прыгаем в самолеты, постели, пытаемся подружиться с ними. Но у нас есть выбор. Мы можем порвать с ними, если захотим. У них нет выбора. – Он помолчал. – Как тебе объяснить… Некоторые люди имеют в самих себе нечто, что определяет их мысли и действия. Другие заимствуют все у других – бога, коммунистической партии, общества Джона Берча, как дети из этих дурацких книжек-раскрасок, где каждый цвет на картинке обозначен номером. Но есть третья категория (большинство из нас, я думаю), у которых мало что внутри, но которые не могут найти подсказку в книжках-картинках. Мы просто премся наверх, чтобы иметь побольше денег, чтобы купить все авиабилеты, чтобы посетить все клубы, все злачные места. Вот почему я сказал, что «они существуют, потому что богу так угодно».

– Да, мрачновато. Пол засмеялся.

– Черт возьми, если это не так. – Он снова помолчал. – Я говорю: молодой болван из Расина в штате Висконсин, с пуговицей от клубного пиджака «Киванис» в кармане, возит тележку в супермаркете и пускает слюни при виде, как соседская жена виляет задницей между консервными банками, и рассуждает так: «Я буду делать эту работу, а потом другую, и еще, и еще до тех пор, пока не очутюсь в Акапулько, и она еще будет умолять меня, чтобы я с ней переспал, но я позвоню по своему телефону, отделанному сафьяном, и вызову тысячу других». И иногда, по воле божьей, он добивается этого. Или его отец добивается. И вот мы получаем Баббера Кэнфилда или Жоржи Песталоцци. Понимаешь? Немного требуется. Мы тоже можем этого добиться. Такое случается.

– Такое случилось у меня с Жоржи, – сказала Сибил спокойно.

Пол внимательно посмотрел на нее. Его голос звучал ровно и ничего не выражал.

– И как?

– Хорошо. Он действительно очень милый. Хорошие манеры. Ты понимаешь… – Она передернула плечами.

– О'кей. Вот видишь.

– Конечно, Пол. – Сибил дотронулась до его руки. – Но ты должен спросить себя: почему бы и нет, если уж на то пошло? Почему бы не играть в открытую?

Пол вздохнул.

– У меня есть немного, чтобы тебе ответить, но все же я скажу. Хотя, может быть, и в этом нет никакого смысла. Но я не забочусь о смысле. Меня больше заботит, чтобы все это продолжалось. Продолжалась моя жизнь. Почему? Я не знаю. У меня нет ответа. Просто есть вещи, которые я не хочу бросать: некоторые воспоминания, некоторые надежды, планы. А это требует труда и напряжения. Поэтому приходится отказываться от некоторых возможностей, которые вроде сами плывут в руки. И тогда ты сохранишь силы для другого, для своих планов и надежд.

– Как будто садишься на диету.

– Да, похоже. Очень похоже. Как будто садишься на диету, даже не зная, почему тебе надо похудеть. Ну, может быть, ты отдаешь отчет, что это делает… – Он рассмеялся. – Я ненавижу слова «даешь отчет».

Сибил рассмеялась и издала маленький смешной звук «нгах, нгах».

– Меня мутит.

– Хорошо, но не забывай, что я внедрил в тебя парочку бомб с часовым механизмом и в любой момент…

– Я не забыла об этом, Пол, – сказала она тихо.

– Они взорвутся, и твоя тошнота пройдет. – Он встал, протянул ей мокрую руку. – Мадам, разрешите пригласить вас на танец.

– Месье, вы так добры.

Сибил изящно-небрежно бросила его бритву через плечо. Она упала прямо в унитаз.

К тому времени, когда Сибил добралась до отеля Консуэлы, вечер еще только начинался. Ходдинг, который выглядел подозрительно отрешенным (позднее он объяснил Сибил, что нашпиговал себя фенобарбиталом, как окорок гвоздикой), возлежал на кушетке цвета сливы в будуаре матери и поддерживал непринужденную беседу с Консуэлой, которая была слишком поглощена подготовкой к церемонии приема, чтобы всецело посвятить себя пикировке с сыном. Горничные бегали туда-сюда, раздавались крики и проклятия, врывались клубы пара и дуновения ароматов, жужжала какая-то электромашина, назначение которой Ходдинг не в состоянии был определить.

Сибил улыбнулась и поцеловала его. По тому, как он вынул сигареты и жестом, не говоря ни слова, предложил ей сесть на кушетку, она поняла, что занавес, несомненно, немного приподнялся. Другие гости более или менее одетые, заглядывали, оставались или выходили, поправив запонку, чулки или подол.

Все было очень мило, но не совсем понятно, кто же устраивал вечеринку, так как часть гостей собралась по приглашению Деймона Роума (который только что приобрел большое помещение в одном сан-францисском офисе), а другая сбежалась из различных злачных мест на зов Консуэлы Коул для чествования Мэгги Корвин – та возвращалась, если не в первые, то и не в последние ряды кинозвезд. Перед гостями встал серьезный вопрос соблюдения светских приличий: дело в том, что Баббер Кэнфилд и Клоувер Прайс сняли на месяц дом в Ноб-Хилле (Баббер все никак не мог решиться купить «Мэтсон-Лайн») и пригласили тех же самых людей на свой вечер. Еще днем Консуэле удалось соединиться с Деймоном Роумом по телефону, и он выказал большую, чем обычно, готовность к содействию. Самолет Летти Карнавон должен был прибыть из Нью-Йорка только через восемь часов, что дало ему возможность вволю попастись среди очаровательных студенток-антропологов и искусствоведов из Беркли, которых он рекрутировал через своих подставных лиц накануне вечером на чаепитии. Это обещало удовольствие, да к тому же Летти обещала приехать. Он не будет один и не даст себя впутать ни в какую историю из-за страха остаться в одиночестве. Разумеется, кроме марихуаны, он запасся достаточным количеством шпанских мушек, в действие которых он, будучи старомодным, очень верил. Все совпало таким счастливым образом, что он приветствовал приглашение Консуэлы с редкостным воодушевлением.

– Скажи всем, дорогуша моя, – пропел он, – чтобы скакали на сцену. Все, кроме шпиков, конечно, и другой такой сволочи. Если мы на этом столкуемся, позволь моим людям позаботиться о безопасности. Через два дня мой аудитор вышлет тебе мою часть расходов. – И он улыбнулся банке, где лежало две унции толченых высушенных жучков. – Я тут для тебя подарочек приготовил, запрыгаешь, куколка.

Договорившись, Консуэла и Деймон удобно расслабились в своем приятном ожидании, безмятежные и уверенные, что любая их проблема будет разрешена с помощью их мудрости и их денег.

Все это было днем. Позднее, к вечеру, их радость несколько потускнела. Через Баббера Кэнфилда Клоувер договорилась с представителем «Мэтсон-Лайн» о доставке всего необходимого для «этой чертовой луау»[31] (пришлось даже дать взятку нескольким инспекторам сельского хозяйства для того, чтобы они разрешили перевезти на самолете молочных поросят и другую живность). Клоувер была против взяток, но ее возражение не возымело действия – Баббер не собирался менять свои планы.

– Я тут навалил кучи этих чертовых орхидей и гортензий, – в раздражении орал Баббер по телефону. – Я заготовил четырнадцать дюжин цыплят и дюжину поросят в загоне. В нижнем зале устроили бассейн, а на крыше поставили «ураганную машину». Кроме того, я выписал двадцать-тридцать профессиональных танцовщиц, которые прилетят в семь часов. – Баббер замолчал, протирая запотевшие стекла очков, а потом неожиданно завершил: – Но это еще не все, Клоувер раздобыла декоратора-педераста из Маул, и он рассыпал повсюду черный песок и понатыкал статуи этого черта Тики.

– Бога Тики, – терпеливо поправила Консуэла.

– А я говорю черта, и если бы ты их видела, то поняла бы почему. – Баббер продолжал дальше: – Если бы ты все это увидела, ты бы не сказала, что я пылю попусту. Я тебе точно говорю, это никуда не годится.

Десять минут спустя, когда Баббер мрачно наблюдал за служителем зоопарка «Секоаала», приставленного к могучему ленивцу, который уже взобрался на ветви дерева во дворе, вновь раздался телефонный звонок. Клоувер объясняла, что хотя ленивец и уроженец Гавайев, но все равно – это блестящая мысль, так как он будет охотиться на летучих мышей и не даст им приблизиться к мясу. Баббер орал, что если они не уберут чертову скотину, то им на голову будет сыпаться его чертово дерьмо… Оказалось, что звонит Деймон Роум:

– Баббер, детка…

Баббер слушал некоторое время, а потом раздраженно сказал: – Ничего не могу сделать. – Затем он предложил Деймону и его компании прийти к нему на вечер.

Деймон пробормотал что-то вроде:

– Послушай, это… невозможно. Нужно… это…

Баббер не расслышал конца фразы, так как человек на крыше включил вентилятор. К несчастью, он не предупредил декоратора, так что струя воздуха, вырвавшаяся из сопла, швырнула кучу черного обсидианового песка прямо в Баббера и он стал похож на оперного черта, выпачканного сажей. Завывание ветра и грохот так перепугали ленивца, что он укусил служителя зоопарка и нагадил ему на костюм. Тогда Баббер издал рык – ни один другой звук на земле не смог бы перекрыть вой урагана. «Эй, ты там, выключай немедленно эту штуку!» А бедный служитель сел в кадку под баньяном и заплакал.

Когда наконец воцарилась тишина и Клоувер протерла Бабберу очки, он вспомнил, что все еще находится на связи с Деймоном Роумом.

– Я не мог разговаривать, – сказал Баббер мягко. – Я попал в песчаную бурю.

– Не полощи мне мозги, дядя, – злобно прорычал Роум. – Чума на твою голову.

На уровне верхушки тридцатифутовой пальмы сидел декоратор на пожарной лестнице и привязывал к дереву кокосовые орехи, покрытые розовым лаком. Он радостно провозгласил:

– Как будто перед днем сотворения мира. У нас будет прекрасный бал.

Итак, два конкурирующих вечера набирали пары, подобно двум допотопным локомотивам, отправляющимся навстречу друг другу по одной и той же колее. Но перспектива их столкновения мало волновала гостей. Они собирались в течение всего дня и в последние часы перед полночью, но ничто в их поведении не намекало на раскол, на страстные речи гвельфов или ярость гиббелинов, на то, что что-либо идет не так, как обычно.

Но линия фронта была все-таки проведена в других кварталах города. Деймон Роум, не доверяя уверениям своего агента по поставке выпускниц университета Беркли, совершил налет на всех высокооплачиваемых девушек по вызову (эта атака должна была дать богатые трофеи), однако потерпел поражение, так как Баббер во многих случаях опередил его. Более того, Баббер предвосхитил следующий шаг Роума, увеличив гонорар до тысячи долларов. Роум пришел в ярость и решил было повысить ставку, но один из его подручных подсказал ему, что за две-три тысячи долларов он мог бы отправить свой самолет в Лос-Анджелес и привезти оттуда два десятка собственных девушек. Деймон пошел дальше. Он заказал четырехмоторный самолет и приказал забить его полностью – и туристический, и первый класс, и «даже… туалетные комнаты».

Полиция отозвала из отпусков всех своих людей и подняла всех, кого можно на ноги.

В двух госпиталях были подготовлены операционные неотложные помощи, а юных улыбающихся медсестер отправили спать (к большому их разочарованию). Их место заняли бригады, возглавляемые хирургом в одном госпитале и кардиологом и психиатром – в другом. Все три светила болтали по телефону друг с другом и были облачены в лучшие свои костюмы.

Издатель крупнейшей в городе бульварной газеты почувствовал: что-то необычное происходит с его пахнущими затхлостью и несвежим бельем работягами-репортерами, отложил в сторону экземпляр «Информационного курьера ассоциации американских фашистов» и сделал то, что никогда не делал – обвел комнату «долгим, проницательным, оценивающим» взглядом.

– Что творится? – спросил он в своей спокойной манере. – Он опять посмотрел на всех своим д.п.о. взглядом. – Это не могут быть скачки: я чувствую этот чертов запах сухой чистки. Никто не чистит костюм для скачек. Так?

– Так.

– И это не может быть джазовой вечеринкой, потому что все слишком стары для этого. – Издатель хлопнул себя по ляжкам и издал гогочущий звук, который неожиданно перешел в пронзительный визг. – Я вам говорю, – продолжил он, вскочив на ноги, выкатив глаза и размахивая линейкой, как казачьей саблей, – что-то подозрительное творится в этом городе. И вам, грязным жидо-красным коммунистам, лучше все выложить, иначе я вас вышибу в два счета!

Незамедлительно ему было все сообщено. Выражение его опытного проницательного лица старого газетчика стало чрезвычайно серьезным.

– Для нас, – пробормотал он главному редактору, – такой кусок не по зубам, мы не справимся в одиночку. Я считаю, что надо поставить в известность шефа.

И «шеф» был извещен: он был шефом, если правду сказать, жалкой небольшой сети бессильных, кастрированных газетенок, вечно страдающих неопределенными тиражами и непроходимой глупостью, но держащихся на плаву благодаря группе стервятников-фельетонистов, всегда держащих нос по ветру читательских интересов.

– Пошлите, – проскрежетал он, – Бонетту и Чэмп.

Бонетта был на самом деле граф Кремо ди Фессонато Фаркрепире, миллионам читателей он был известен под псевдонимом Алексис, а десяти или двенадцати тысячам своих ближайших друзей – как Крими.[32] Поскольку он в то время жил в Санта-Барбаре, где ему было обеспечено полное инкогнито при помощи нового парика, то ему хватило часа, чтобы добраться до Сан-Франциско.

С Чэмп дело обстояло гораздо сложнее. Она уже не была активной фельетонисткой, но все еще пользовалась повсеместной известностью, благодаря своим письмам, подписанным псевдонимом Йетта Перкинс. И хотя, конечно, не она изобретала такие понятия, как «международный бомонд», «фешенебельные вечера», «свадьбы» и даже «дни рождения», именно так считали в газетном мире, где печатали ее вздор, и этого было достаточно, чтобы обеспечить ей неувядаемую славу. В дни ее расцвета, когда она не была еще такой толстой и распущенной, враги называли ее (чаще всего за глаза) Гуттой Перчей, потому что в те годы она была очень подвижной для своей полноты женщиной, а в том, что она женщина, не сомневался никто, несмотря на щетинистый подбородок и скандально известные оргии с освобожденными под залог заключенными из женской исправительной тюрьмы. Да и связываться с ней остерегались – она могла нанести глубокую и весьма болезненную рану. С годами ее почти нормальная полнота превратилась в гротескную тучность. Это и послужило поводом дать ей новую кличку «Чэмп», – так звали огромного пятнистого мастифа, победителя собачьей выставки в Венстминстере в 44-м году. Эта кличка невероятно подходила Йетте в то время, и она прижилась. С годами Чэмп все толстела и толстела. И становилась все неряшливее. И менее подвижной. Эта бородавчатая, щетинистая гора весила более трехсот фунтов. Чтобы выполнить приказ «шефа», не оставалось ничего как вызвать дюжину нью-йоркских носильщиков (Чэмп постоянно жила в Нью-Йорке) и погрузить ее в фургон, а затем в самолет. Через шесть часов (в Сан-Франциско еще не наступила полночь) она чуть было не вызвала крушение авиалайнера, внезапно набросившись на стюардессу в то время, как пилот заходил на посадку, затем ее, злобно шипящую и с красными от ярости глазами, вытащили с помощью крюка из салона и посадили в специально укрепленную инвалидную коляску.

Консуэла, которой уже нанес визит Крими (он же Алексис, он же граф Кремо ди Фессонато и т. д.) и которая была успокоена его интервью, не имела никакого желания встречаться с Чэмп. Крими принес ей фиалки, которые (хотя она терпеть не могла фиалок) входили в давно установившийся ритуал, а Консуэла входила в тот возраст, когда ритуал действует как тонизирующее средство. Крими рассказывал ей о Санта-Барбаре, о поло, о Монтесито Инн, и это действовало так убаюкивающе, так наркотически, как вливание каломели. В заключение он положил на ее плоскую, как гладильная доска, грудь свою красивую, разделенную пополам пробором голову и, задумчиво посасывая ее большой палец, пробормотал сквозь усы цвета пива:

– Вы для нас всех, – эти слова он говорил в течение последних пятнадцати лет, – вы для нас всех – мать.

Отдав этот ставший традицией долг и удостоверившись, что у Консуэлы не происходит ничего такого, чего бы он не знал заранее, он откланялся и отправился посмотреть «на этого невероятного техасца и его штучки». Успокоительное интервью, в высшей степени успокоительное.

Вера Таллиаферро, которая прилетела из Куэрнаваки и теперь подслушивала и подсматривала сквозь приоткрытую дверь ванной комнаты, не могла скрыть своего отвращения. Она отхлебывала граппу прямо из стакана для полоскания зубов и выражала свое недовольство, брызжа слюной:

– Spórca paglietta, Conte Baciaculo…[33]

– Я запрещаю тебе, – сказала Консуэла без тени упрека, задумчиво вытирая свой палец.

Но с Чэмп дело обстояло совершенно иначе. Консуэла боялась старую Гутту Перчу – их отношения прошли три стадии, – так она боялась бы старую и потому опасную машину для лечения электрошоком. Было время, когда Консуэла пользовалась этой машиной, зависела от нее и, хотя очень недолго, но верила, что она ей нужна. Теперь же она стояла бесполезная, испорченная, очевидная подделка шарлатана, пыльная, большая, пахнущая касторкой и все же… все же совсем не предмет для насмешек. Все еще действенная, все еще опасная, могущая нанести удар, если к ней слишком близко подойти.

В противоположность Консуэле Вера встретила Чэмп с нескрываемой радостью. Она никогда не боялась старого мастифа, поскольку была недосягаема для Йеттиных клыков. В одном и вполне определенном смысле обе женщины были похожи: доходы обеих зависели от других. Но если Чэмп обделывала свои делишки, вцепившись в свою жертву подобно пирании, то Вере Консуэла добровольно приносила дань. Добродетель ставила Веру на недосягаемую для Чэмп высоту. Более того, Вера занимала в жизни господствующее положение: она была по-настоящему благородной дамой, которая могла (имного раз прибегала к своему праву) допустить или не допустить Чэмп в высший свет в зависимости от своей прихоти.

Вот по этим-то причинам Вера не боялась Чэмп. Что касается радости, то Вера предпочитала оставить ее причины без объяснений. Даже Консуэле, ее единственной конфидентке, она не хотела признаться, что ее схватки со старой Гуттой Перчей были как бы частью бесконечных мировых олимпийских игр. Это было древнее состязание между романской и англосаксонской расами, между тем, кто объединяет, и тем, кто анализирует, между идеалистом и прагматиком, между салоном и клубом. Вера услышала суховатую музыку собачьего смеха, когда она положила свою маленькую затянутую в перчатку руку на покрытую псориазом щеку Чэмп.

– Mais, quelle surprise! Epatant! – воскликнула Вера. – Chère, chère, Yetta…[34]

– Заткнись, Вера! – зарычала Чэмп. – Не смей говорить со мной по-французски. Где эта неблагодарная тварь? Прикажи подать мне цыпленка. Что происходит? Боится показаться на глаза? Это я научила ее всему, что она знает. И ты должна быть мне благодарна, ты, венецианская дрянь. Я знаю, что у тебя вставные зубы.

– Бедняжка Йетта, – сказала Вера сочувственно, – только что из Нью-Йорка. И промокла, наверное. Некому поменять тебе белье. Все крошки упорхнули. Не хотите ли принять ванну или, может быть, посмотрите порнофильм? Я не знаю, как здесь будет…

– Гры… – взревела Йетта и мерзко выругалась. Она попыталась захватить Верину голень тяжелой клюкой, но добилась только того, что смахнула со столика фотографию Ходдинга и Сибил. – Кто это? Я не его имею в виду, кто эта шлю-юха? – пропела она со старомодным нью-йоркским акцентом.

– Прошу меня извинить, дорогая, – сказала Вера, обходя стороной Йетту и направляясь к двери. – Я должна бежать. Они, конечно, могли бы послать кого-нибудь, кто написал бы для вас. Нет? Никого? Как дурно обращаются со стариками в этой стране!

– Послушай, Вера, – голос Чэмп походил на голос капитана баржи, – ты скажешь этой маленькой дряни, что я ожидаю ее, и я не двинусь с места, пока не увижу ее. Я хочу знать все дерьмо. До последнего кусочка. Скажи ей, что я не трону ее, но если она не придет сюда, я все здесь разнесу в клочья. Я ее на куски разорву. И эту шлю-юху. Я вас всех разнесу. Поняла?

– Mais, charmante! – Вера всплеснула в ладоши. – Tellement drôle,[35] что никто больше не читает вас. У вас такой прекрасный стиль.

– Я сказала, передай ей! – заорала Йетта.

– Ну, разумеется, дорогая, – сказала Вера. – Я как раз отправлялась, чтобы посмотреть, найдется ли для вас комната.

– Я сказала тебе, я хочу цыпленка и эту чертову ледышку Коль!

Вера помедлила ровно столько, чтобы посмотреться в зеркальце и проверить макияж, и, как бы поглощенная этим занятием, словно забыла о Чэмп, а затем стала грациозно спускаться вниз в холл. Она услышала очередное «Га-ррр», переходящее в каскад неистовых воплей. «Наверное, это Йетта пытается передвигаться в своей коляске, – безмятежно думала Вера. – Пройдет еще несколько минут, прежде чем она обнаружит, что под заднее колесо я подложила последний том автобиографии Крими. Консуэла будет, конечно, опечалена тем, что книжка испорчена, ведь на ее титульном листе стоит его автограф. Впрочем, ее литературные вкусы такие невзыскательные».

В это мгновение Консуэла собственной персоной появилась из задней двери своей гардеробной. С побелевшим лицом и возбужденная, она взяла Веру за руку, и обе женщины отправились к лифтам, чтобы попасть на верхний этаж.

Вечер протекал замечательно. Отель предоставил очень интимный бальный зал, всего на каких-нибудь двести персон, не более, который вместе с гостиными, барами и комнатами отдыха занимал две трети этажа. Зал был полон, но в нем царило спокойствие. Это было то чудесное время, когда распад еще не начался и не произошло ни одного досадного инцидента. Этаж выше был полностью предоставлен гостям, и все свободные комнаты были, конечно, открыты и снабжены всем необходимым для утоления голода и жажды. Еще выше располагалась ставка Деймона Роума и его «организации» – целых четыре этажа со специальным оборудованием, лифтами, доктором и командой «пинкертонов» под рукой. Отель заработал на вечеринке одиннадцать, а то и двенадцать тысяч…

Сибил весело танцевала с Полом, удивляясь обилию знакомых лиц – многие из них были ей мало приятны – и неожиданно поняла, что видела этих девочек на вечеринках и за столиками в барах дорогих ресторанов Голливуда года полтора тому назад.

– Да ведь это уличные девки! – хихикнула она и уткнулась Полу в плечо. Пол посмотрел на нее с перекошенной улыбкой. – Не будь таким противным задавакой.

Сначала он покачал головой утвердительно, потом отрицательно. Она засмеялась и осмотрелась вокруг, пытаясь найти Ходдинга, но без всякого чувства беспокойства. Она знала, что он непременно отыщет Карлотту и будет рад спихнуть ее, Сибил, на Пола.

– Смешно, – сказала она, – все как воды в рот набрали, никто ни с кем не разговаривает. Только мы продолжаем вести себя так, будто ничего не случилось. От этого мороз по коже продирает… совсем немного…

– М-да, – согласился Пол. – Но осталось всего две недели до гонок…

– Когда мы отбываем?

– Я попытаюсь поговорить об этом с Холдингом сегодня ночью. Полагаю, мы должны отправиться туда немедленно. Чем больше нам удастся погонять машину по трассе, тем лучше. Мы сможем проверить, есть ли какие упущения.

Сибил помахала рукой Жоржи Песталоцци и улыбнулась набобу из Чандрапура. Затем Пол услышал, как Сибил с шумом вдохнула воздух.

– Вот это дела! – присвистнула она, и Пол проследил за ее взглядом.

Гэвин Хеннесси, совершенно пьяный, в одном коротком махровом купальном халате стоял при входе в танцевальный зал. Одной рукой он сжимал бутылку коньяка, а другой – заломил руку за спину своей шведской подружке Бигги. Бигги выглядела странно маленькой, потому что стояла в раболепной позе на коленях, пытаясь освободиться от его железной хватки. Она хныкала и была раздета до нижнего белья.

Танцующие пары остановились и начали собираться полукругом напротив Хеннесси. По всей видимости, он не был расположен к шуткам: его лицо кривилось от злости, а голос (хотя Пол не смог подобрать правильное слово) был мертвенно ровным.

Пол двинулся вперед. Сибил вцепилась в него.

– Послушай, зачем тебе вмешиваться? – спросила она.

– Затем, – Пол улыбнулся, сделав над собой усилие, попытался объяснить, но быстро передумал и отрезал: – Затем.

Он пробился через толпу и положил руку на плечо Хеннесси.

– Не рискуй, приятель, – пьяно пробормотал Хеннесси. – Если хочешь перепихнуться, плати. Двадцать баксов за палку. Она даст тебе, как ты захочешь.

– Гэвин, ради бога, – сказал Пол, – ты покалечишь девочку.

– Где Деймон Роум и его итальянские гангстеры? – спросил Хеннесси. – Небось, не прочь полакомиться вырезкой из этой огромной блондинистой задницы. Я намереваюсь…

Пол не спускал глаз с бутылки. Кисть и предплечье у Хеннесси были худыми. Осторожно, отвлекая внимание Хеннесси от своих глаз, он обратился к кому-то из толпы:

– Эй, кто-нибудь, накройте девочку, пожалуйста. Пиджаком или еще чем-нибудь.

Вперед выдвинулась женщина с палантином. И этого было достаточно. Хеннесси перевел взгляд на нее, и Пол наступил каблуком ему на ступню и, всей своей тяжестью удерживая его в таком положении, нанес удар в солнечное сплетение. Хеннесси быстро вскочил и они, сцепившись вместе, выкатились из толпы в свободный коридор. Пол оторвался от противника и встал, готовый нанести новый удар в лицо, но в этом не было необходимости. Глаза Хеннесси были зажмурены от боли и, странно, он выглядел каким-то умиротворенным. Он позволил Полу посадить его, а затем поставить на ноги. Когда они продвигались вдвоем по коридору, Полу удалось краешком глаза разглядеть Сибил. Она и Мэгги Корвин обнимали, утешая, Бигги. Было что-то в этом зрелище, что приятно тронуло душу Пола.

Пол не успел осмыслить свои ощущения, так как ему вновь потребовалось применить силу. Хеннесси был вновь готов к боевым действиям, но на этот раз к Полу пришли на выручку трое роумовских мальчиков в черных узких костюмах, строгих галстуках и мягких туфлях. Они внезапно появились в коридоре и действовали умело и слаженно, не пренебрегая никакими мелочами – даже пояс от халата Хеннесси был использован как кляп. В мгновение ока ему заткнули рот, дабы не тревожить публику воплями.

Через полчаса Пол уже был накоротке с тремя умельцами. Один из них буднично произнес: «Босс приказал – никого не бить, не уродовать, просто немножко охладить пыл». Пол провел странные, похожие на сон, полчаса в компании Хеннесси, у которого во рту торчал кляп, а руки были связаны фуляровыми галстуками и которого то загоняли пинками под душ, то выталкивали оттуда, отчего он становился то послушным, как ягненок, то впадал в неистовство, подобно ужаленному оводом быку. Его укротители не позволяли себе насмешек и лишь обменивались короткими фразами по делу: «Держи его, Сол… окунай… осторожнее, не вывихни ему руку… Присмотрите за ним, сэр».

Последние слова предназначались Полу. Троица укротителей-надсмотрщиков вела себя безупречно. Затем Пол вызвал местного врача, и тот явился через минуту после его звонка. Доктор был достаточно опытен в пользовании алкоголиков, поэтому с первого взгляда определил, с каким пациентом ему придется иметь дело. Его действия были просты: он вынул из пасти Хеннесси кляп, влил ему в глотку добрые три унции бурбона и стал ждать. Через пятьдесят секунд Хеннесси засветился, как включенная лампочка.

Потом Пол заклеил пластырем царапину над глазом, решил, что выглядит (к своему изумлению) недостаточно безобразно, чтобы уйти с вечеринки, и отправился на поиски Сибил.

Она сидела одна в номере Бигги. Когда Пол вошел, Сибил медленно подняла на него глаза, и он догадался, что она так и просидела все это время.

– Она уехала. В Нью-Йорк или Лос-Анджелес. Надеюсь, у этой громадной куклы хватит ума отправиться в Нью-Йорк. Она обещала. Как ты?

Пол сел рядом и взъерошил ей волосы.

– Почему ты так подавлена? Что стряслось?

Сибил рассказала: в то утро Хеннесси узнал, что роль в фильме «Великий хан Золотой Орды» отдана кому-то другому. Как сказала Бигги, в течение недель он был уверен, что это его партия. Вот это его и сразило наповал.

– И Бигги говорит, что он пытался сломать ей хребет. Но она не в обиде на него. Я думаю, ты понимаешь, он почувствовал себя ненужным. А потом этот звонок от его агента – ну и пошло-поехало. Вроде он пытался весь день… и не мог… – Сибил дернула головой.

Пол утвердительно кивнул.

– Потом он сказал, что это ее вина, – продолжила Сибил тихим голосом. – Он сказал, что она высосала из него все силы, что она превратила его в старика. Он хотел убить ее. Потом он передумал и решил – ну, ты сам все видел…

– Что ты сделала с Бигги? Как она?

Сибил глубоко вздохнула.

– Мэгги Корвин и я, мы поговорили с ней и в конце концов убедили ее, что все потеряло смысл. Она должна выбыть из игры.

– У нее хоть есть деньги? Сибил кивнула.

– У Мэгги было с собой сто пятьдесят долларов и она отдала ей их. – Она помолчала. – Я подарила ей свою бриллиантовую заколку.

Пол тоже не говорил некоторое время. Потом он обнял Сибил и прижал ее к себе.

– Бедная глупышка. Надеюсь, ей хватит ума не возвращаться. Эта заколка, должно быть, обошлась Холдингу в несколько тысяч. Она облегчит ей путешествие.

Сибил показала ему растопыренную ладонь и еще один палец на другой руке. Пол рассмеялся и передернул плечами.

– По-моему, ей везет больше, чем нам.

– Пол, – сказала Сибил, слегка отталкивая его от себя, чтобы посмотреть ему в лицо, – теперь настал наш черед. Давай покончим со всем этим. Пожалуйста, Пол.

В уголках ее глаз появились слезинки, и это причинило ему такую боль, что ему захотелось выпить их поцелуями, но он знал, что тогда они покатятся по щекам и смажут тщательно выписанную картину грима. Он медленно покачал головой.

– Ну, пожалуйста…

Он прижал палец к ее губам.

– Послушай. Я должен быть мужественным, и ты тоже должна. Пусть это будет епитимьей или, если хочешь, воздержанием. Это наш долг, и его надо выплатить. Я должен оставаться с Ходдингом только потому, что до сих пор это была свободная гонка. А ты должна терпеть это вместе со мной, потому что это твоя доля.

Она поняла. Слишком хорошо поняла.

– Я хочу бежать, Пол. Мы бросим все и убежим, как преступники. Я больше не могу играть в этой пьесе. Я умоляю тебя. Я не могу.

– Ты должна, – сказал Пол просто.

– Есть только один способ выйти из игры, и это нужно сделать с достоинством…

– Но если ты погибнешь…

– Никаких «погибнешь». Не раскисай!

Сибил надолго затихла. Она сидела застывшая, и Пол избегал прикасаться к ней. До него дошло, что он сдерживает дыхание, как будто находился в комнате со спящим и не хотел разбудить его. Наконец она заговорила.

– Если ты останешься живым, я смогу продержаться, но если-ии…

Он сгреб ее за плечи и сказал мягко:

– Мы пошли ва-банк, помнишь? И если мы выиграем, мы получим много. Если нет – ты все равно не останешься в накладе. Ты – ты пройдешь очередную ступень. – Он помолчал и добавил: – Я не отрицаю, что я жесток.

Она пыталась взять себя в руки и наконец через, казалось, долгие мгновенья, он почувствовал, как она расслабилась. Она бледно улыбнулась и проговорила надтреснувшим голосом:

– Жесток – шесток. Какая разница, ведь я не заика? – Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Они все еще смеялись, когда Вера и Консуэла обнаружили их. Они собирались нанести визит вежливости Кэнфилду.

– Ходдинг, – сообщила Консуэла, – вероятно, уже там.

«Ходдинг, – подумала Сибил, – уже уткнулся подбородком в венгерский гуляш». Она высказала бы это вслух, если бы Пол не толкнул ее сзади, и она так и не открыла рта. Она даже позволила Консуэле взять себя под руку.

Океания затопила их, как только они миновали въездные ворота. Она сокрушила, быть может, навсегда флегматичность архитектуры бабберовского дома – сложенный из кирпича и известняка странный монумент, соединивший одновременно Легкомысленную Готику и Непреклонный Индивидуализм чистейшей воды, – он был буквально захвачен буйными тропическими растениями. Вьющиеся виноградные лозы и гирлянды мха, обрызганные водой листья и, словно восковые, цветы, лианы, пальмы – все это благоухало влагой и торфом, было освещено ржаво-оранжевым светом горящей в бочках смолы. И все это ныне царствовало здесь, повергнув старых богов торгашества и воздержанности в прах и ничтожество.

Тройка разрумяненных девиц вышла им навстречу и, благоухая ароматами и выставляя напоказ прекрасную работу дантистов Гонолулу, облекла их в гирлянды из гардений.

Консуэла, до того нервничавшая (вернее, перепуганная перспективой встречи лицом к лицу с Чэмп), настолько расслабилась в атмосфере щекочущих ноздри ароматов, что ее пришлось в буквальном смысле отрывать от девушек.

– Потом, дорогая, – мягко и в то же время настойчиво твердила Вера, – позже. Мы даже еще не зашли в дом.

А в доме был… атолл. Все внутреннее пространство, весьма обширное, было заполнено водой, дюнами, засажено пальмами, что создавало полное впечатление лагуны. Даже мраморный пол в черно-белую шашечку не нанес ущерба иллюзии: специалисты по устройству плавательных бассейнов были вызваны как раз накануне нашествия гостей и выкрасили его в цвет морской волны.

На одной стороне этой лазурной бухты группа юных нимф плескалась и резвилась в чем мать родила. Они выскакивали на поверхность воды и предлагали гостям живых розовых рыб.

– Очаровательно, – бормотала Консуэла, раскрасневшись от счастья и открыв рот в полудетской улыбке. Но Вера крепко уцепилась двумя пальцами за ее пояс.

Далее, на берегу, Баббер с Клоувер восседали на бамбуковом настиле: на Баббере был сверкающий плащ из перьев, в руках он держал бутылку бурбона, пряча ее за щитом; в шиньоне Клоувер («Он ее украшает», – сардонически подумала Сибил) были воткнуты три цветка хибискуса. Перед настилом на вертеле поджаривался целый бык; вокруг стояли огромные подносы, заваленные ананасами, гуаявой, жареными креветками и омарами на банановых листьях.

Фредди Даймонд, стройный, одетый в шорты-бермуды, которые, кстати, очень ему шли, плыл в каноэ по мелководью и распевал афро-кубинские любовные песенки, положенные на полинезийские ритмы. И Клоувер, которая навсегда сохранила в своем сердце уголок для Фредди с той самой ночи, когда она отдала ему всю себя, всю свою молодость и невинность, почувствовала, что ее цветы встают дыбом у нее на голове и начинают трепетать. Она надеялась, что Баббер не заметит этого.

Баббер и не заметил. Он был занят тем, что следил за этим «чертовым кретином-декоратором», который время от времени включал разбрызгиватель, имитирующий тропический дождь, но который еще не включал свой «тайфун». Ожидание этой минуты несколько тревожило его, и он постоянно задавал Клоувер один и тот же вопрос: «Что я не могу понять, это почему мы все не отправились самолетом прямо на Гавайи?» Вместо ответа Клоувер совала ему очередную порцию жареных креветок и шипела: «Тсс-с-с!» – так как Фредди заливался в очередной фиоритуре.

Когда красивая девушка-маори подошла с подносом с выпивкой, Сибил кивнула Полу и отправилась на поиски Ходдинга – она предполагала, что тот находится где-то в зарослях снаружи. Пол, смеясь, вытряхивал из своего стакана кусочки ананаса, крохотные бумажные зонтики, жемчужинки, цветы гардении и другие островные сувениры и отдавал все это улыбающейся девушке. Сибил восприняла его смех как хорошее предзнаменование – она не узнала в девушке Роуз Дженни, проститутку, которую она встретила накануне днем.

Сняв туфли на высоком каблуке – так было легче идти по черному обсидиановому песку, – Сибил прошла за сплошной живой стеной, наполненной попугаями, оглушительно кричащими и клокочущими за прутьями вольера. Она попала на лужайку, слева от которой низвергался водопад, рядом стояли бунгало. Сибил увидела, что девушки в моо-моо[36] и юноши в лава-лава[37] сновали туда-сюда с подносами, наполненными едой и выпивкой. В одном из этих лесных прибежищ она и обнаружила Ходдинга. Он возлежал в гамаке, его зад свисал почти до земли, он прижимал ко рту большую раковину «морское ухо», а взгляд его был прикован к Карлотте, весь вид которой, даже со спины, являл хищницу, охотящуюся на очередную жертву.

Сибил помедлила. Они еще не успели увидеть ее. Она осторожно присела на нечто, что не было, как она надеялась, камнем из папье-маше, и задумалась.

Капля воды, пролившаяся из одной из дождевальных установок, упала ей на волосы и скатилась, прохладная, по шее и между лопаток. Сибил бессознательно оглянулась вокруг в поисках Пола, но тут же спохватилась. Ее ослепила мысль – какой же она была дурой, что не понимала этого раньше?! Если уж Карлотта запустила свою маленькую пухлую лапку в затылок Ходдинга, то она не позволит ему рисковать жизнью в автомобильных гонках. Скорее она позволит ему сопровождать ее к приятелю и хирургу-косметологу, живущему по соседству.

«Самоубийство, торохой!» – Сибил мысленно услышала ее слова.

И нет никаких сомнений, что Консуэла все это одобрит. «Чертова тощая лесбиянка!» – зло подумала Сибил. А еще расточала ей любезные улыбки!

И Пол – это было самое трудное. Лучше об этом было не думать, потому что и без размышлений она слишком хорошо знала, что и как надо делать. По каким-то причинам, которые оставались ей непонятными, Полу необходимы были эти гонки, и он нуждался в ее помощи. Это было ее долгом, ее частью долга.

Ходдинг… Ее мысли переключились на него: он сделает это сознательно или бессознательно. Иногда он был слишком догадлив. Это был единственный путь, по которому она должна идти. Она чуть не вскрикнула – бродячий музыкант нажал не ту кнопку на своей электрической гитаре, выбросив невероятные завывания в омытый дождем воздух.

Но потом она действительно закричала: настоящий монстр, ревущий и скрежещущий, выкатился из кустов. «Гна-ррр!» Это была Чэмп. Бог знает, каким образом вырвавшаяся из гостиницы и прикатившая на своей инвалидной коляске. «Гна-ррр!» – ревела Йетта. «Где она, где эта маленькая дрянь? Консуэла, иди ко мне!»

При звуках этого слишком знакомого мычания Карлотта взвизгнула, вынула свои пальчики изо рта Ходдинга и пустилась бежать так, как будто ее преследовал легион демонов. «Гна-ррр!» – хрясь! Чэмп увидела бегство Карлотты. «Ага! Вспугнули венгерскую шлюуху!» – издала она победный клич и замахнулась своей тяжелой клюкой. Сетка вольера рухнула и разноцветное, клокочущее облако попугаев разлетелось по аллеям.

Последовали вскрики и взвизгивания, так как гости восприняли смятение как сигнал к освобождению девиц от их саронгов и моо-моо. Девицы отбивались, кричали, что их нанимали для другого рода услуг. Профсоюз будет протестовать.

Услышав слово «профсоюз», Баббер вытащил свой револьвер сорок пятого калибра и начал палить вверх, надеясь подстрелить декоратора.

«Мальчонка», у которого на крыше была своя вечеринка «с этими двумя-тремя дивными канаками[38] (понять не могу, как они меня разыскали!)», услышав выстрелы и крики, решил, что настал самый подходящий момент для урагана и тропического ливня. Поэтому он нажал все кнопки и открыл вентиль.

Огни погасли и вспыхнула молния. Разверзлись хляби небесные, хлынул дождь. Баббер, пытаясь перезарядить револьвер в темноте, запутался в своем промокшем плаще, потерял равновесие и рухнул в лагуну. Неважно. Ему все-таки удалось вставить новую обойму и, радостно плескаясь, он продолжил пальбу.

Клоувер почувствовала, что ее шиньон отклеился. Ей удалось поймать Фредди Даймонда как раз перед тем, как его каноэ чуть не уплыло в «открытое море». К сожалению, под потоками дождя распутать завязки на его бермудах было трудно, и Клоувер застонала: «Ради Бога, сделай что-нибудь!» – и пока волнение на море все усиливалось, они попробовали.

– Гна-ррр! – ревела Чэмп, сокрушая своей клюкой все, что попадалось ей под руку, и вопя во всю силу своих легких, что убьет Консуэлу. – Гна-ррр!

Паф! – стрелял Баббер.

Ветер дул. Пальмы ломались. Песок слепил глаза. Ленивец проснулся, завизжал от ужаса и нагадил с перепугу в парик Крими стоимостью в четыреста долларов.

Сибил схватила Ходдинга за руку.

– Идем, – крикнула она ему в ухо.

– Куда?

– Наружу, скорее.

– Но…

Сибил продиралась сквозь эту Аркадию, таща за собой смущенного, неуклюжего Ходдинга. Птицы норовили влететь в рот, мокрые листья хлестали по лицам. Над их головами грохотал гром, молнии слепили глаза, а откуда-то издали тенор Фредди Даймонда нарастал в высоком «ба-ба-лууу…»

И вот, наконец, необъяснимым образом, они прошли сквозь ворота и оказались в аллее. Сибил показалось чудом, что совсем рядом проехало такси.

Нельзя было терять ни минуты. Было жизненно необходимым нанести сильный удар тотчас же, без промедления, пока Ходдинг не успел опомниться и возвести баррикады. Она начала сразу же, как только начал щелкать счетчик такси.

– Нам надо поговорить о тебе и этой девке Карлотте.

– Я не уверен, что…

– Я, как и ты, тоже не уверена. Об этом мы и поговорим. Она относится к тебе, как мать.

– Послушай, Сибил…

– Так ли тебе надо, чтобы к тебе относились по-матерински?

– Я не вижу, почему ты…

– Не лучше ли будет, если я стану относиться к тебе, как мать? По-моему, это нормальнее, не так ли? Доктор Вексон говорит: «Каждая жена должна быть немножко матерью своему мужу». Так ты мне рассказывал, не правда ли?

– Конечно. Но ты была…

– Ты говорил с доктором Вексоном об этом?

В Ходдинге немедленно проснулась подозрительность, даже жестокость.

– Нет, – резко ответил он.

– Почему ты так враждебно настроен?

– Я не…

– Ты враждебен ко мне и к доктору Вексону. Вот почему ты не обратился к нему.

– Я не думал, что это необходимо.

– Ты чувствуешь вину.

– Ничего подобного, черт возьми!

Так, это не подействовало. Надо быть помягче.

– Если ты чувствуешь вину, может быть, для этого есть основательные причины?

– Может быть, и так.

– Уже лучше.

– Тогда ты согласен, что в наших отношениях есть что-то ненормальное?

– Хорошо…

– Может быть, ты в фуге?[39]

– О, господи! Откуда ты узнала это слово?

– Не имеет значения. Я читала. Ты думаешь, я ничего не понимаю в таких вещах, а я давно поняла, что отвечаю за тебя.

– Это и вправду так?

– Да. А теперь о Карлотте…

– Я не расположен говорить сейчас о Карлотте, неужели непонятно?

– Гм, – а затем Сибил добавила: – Хочешь, положи голову мне на колени.

Ходдинг ответил:

– Да, – и лег.

– Мы больше не будем говорить об этом, – сказала Сибил с твердостью. – Мы едем домой, я согрею тебе молоко. Мы продолжим разговор после того, как я уложу тебя в постель.

Ходдинг ничего не ответил. Она послюнявила палец и нарисовала единицу на стекле машины.

Сибил помогла Ходдингу снять мокрую одежду, сунула его под теплый душ, затем облачила в пижаму из плотного шелка, которую она купила ему в Париже. Теперь она сидела на его животе и проверяла, как усваивается теплое молоко, сдобренное хорошей порцией виски. Она ухитрилась, проделывая все это, переодеться в ночное белье и постаралась выглядеть достаточно (но не слишком) сексапильной. Безжалостная, она возобновила свою атаку.

– Тебе лучше?

Ходдинг промычал что-то из своего стакана.

– Если ты думаешь, что я собираюсь натереть тебя камфарой, то ты сумасшедший.

Ходдинг заморгал:

– Почему все толкуют об этом?

– Всем все давно известно. Она проделывает это со всеми. Камфара вызывает покраснение кожи, разве ты не знаешь этого?

– Откуда, черт возьми, ты все это узнала?

– От камфары на короткое время распухает тело. Никакой боли, зато обо всем забываешь. Ты этого хочешь? Скажи, ради бога!

– Это невыносимо.

– Ты не ответил на мой вопрос: хочешь ли ты быть розовеньким и пухленьким? Не видишь ли ты в этом связи с «эдиповым комплексом»? Ведь она тоже розовенькая и пухленькая.

– Пожалуйста, слезь с моего живота.

– Не слезу. Тебе придется сбросить меня. Тебе придется быть агрессивным.

– Я действительно не чувствую… серьезно, Сибил, почему ты это делаешь?

– Серьезно? Потому что я тревожусь за тебя. Потому что я думаю, что ты замыкаешься в себе. Ты становишься… как ты это произносишь? Имбрионом… эмбрионом…

– Эмбрион.

– Ладно. Если тебя пугают гонки, то либо преодолей свой страх, либо брось это дело. Но твои делишки с Карлоттой – это просто бегство от действительности. Это может привести к катастрофе твоего «эго». И я хотела бы, чтобы ты проконсультировался с доктором Вексоном.

– Я уже обсуждал вопрос гонок с доктором Вексоном много раз. Он сказал, что несмотря на риск все в порядке, если это дает мне чувство удовлетворения. И если я пойму, что гоночная машина является на самом деле проекцией моей… моей…

– Твоей штуки, – сказала Сибил неожиданно застенчиво.

– Да.

– И ты понимаешь это?

– Да, конечно.

– И, конечно, ты боишься?

– У меня достаточно оснований бояться. Только сумасшедший не боялся бы.

– Да. И это выводит тебя из строя?

– Я бы не хотел, чтобы ты разговаривала со мной тоном доктора Вексона.

– Это потому, что я много слушала тебя. К тому же я актриса. Я ничего не могу с собой поделать.

Ходдинг задумчиво молчал. После долгой паузы, он наконец сказал.

– Стыдно. После такого труда. Стыдно перед Полом.

Сибил не ответила.

– Здесь замешаны и другие люди. Они удивительно преданы делу. И не только из-за денег.

– Было бы здорово… – сказала Сибил ласково.

Он улыбнулся.

– Да, если мы выиграем.

Сибил нахмурилась и сложила руки у него на животе.

– Ходдинг, – сказала она, – я хочу быть с тобой честной до конца. – Она дернула головой. – Я не думаю, что у нас много шансов на будущее. Как ты думаешь?

– Нет, – сказал он тихо. – Я думаю, что их никогда и не было.

– Возможно, – продолжала она, – что оба вы изувечитесь или погибнете в этих гонках.

Он кивнул.

– Но если ты хочешь принять в них участие, я поддержу тебя. Я сделаю все, что от меня зависит. Теперь скажи: чего ты хочешь?

Ходдинг долго смотрел ей в глаза. Впервые за многие месяцы они смотрели так друг на друга.

– Ты действительно чертовски мила, – сказал он наконец. – Действительно. – Он помолчал. – Я думаю, я приму участие в гонках. А еще я хочу… – он обнял ее за бедра и рывком придвинул к себе.

Сибил заколебалась, и этого было достаточно, чтобы уголки рта Ходдинга собрались в морщинки разочарования, И именно этот знак, этот символ детской обиды, заставил ее поцеловать его нежным, глубоким поцелуем – в той привычной, беглой манере, которая избавляла от всякой необходимости думать. И все же в самых отдаленных, глухих уголках ее мозга лежала осознанная уверенность, что если бы она не перестала думать, если бы она не совершила это инстинктивное и ритуальное действо, то она бы погибла от паралича или истерики. Но эта уверенность была бледным призраком, эхом намека, так что она вскоре освободилась от него.

Затем она побрела в ярко освещенную ванну. Ходдинг дремал в темноте по другую сторону двери, и ее мысли вновь проснулись, как пробуждаются от сна взъерошенные дети. Они могут зевать, клевать носом или вскакивать с криком от страха.

Она посмотрела на себя в зеркало, провела рукой по все еще гладкой шее и приободрилась. Это было ее лицо, ее глаза. Она не изменилась. Ничто не намекало на что-то необычное, и беспокойный вопрошающий взгляд уступил место уверенности. Все было в порядке. Она сделала то, что должна была сделать. Ходдинг был ребенком – и он теперь спал. Но его проблемы, хоть и детские, были реальными проблемами. И она помогла ему. Пол нуждался в гонках, это была ее часть долга, и она расплатилась с ним сполна. Она чувствовала себя не только не ослабевшей, а напротив, более сильной, крепкой. Было два часа ночи. Она широко зевнула и выключила свет.

Глава 11

«Быть в Сицилии в конце апреля – все равно, что отдыхать на вилле и не ощущать покоя. Превращаешься в какую-то машину». Так говорил Сибил накануне вечером английский журналист. Он ей понравился. Он был молод. Он был одновременно холоден и до смешного горяч. Он напоминал ей Тедди Фрейма. Но Сибил бросила его в баре и ушла к себе.

А сейчас, как только занялась заря, она стояла, закутавшись в одеяло, на утренней сырости, наблюдая, как солнце пробивается в день, освещая изогнутый берег причудливым желто-красным светом. Ходдинг и Пол ушли часом раньше.

Отель, благодарение богу, был хорошим. Хотя начинал уже переполняться. А до конца гонок оставалась еще неделя. Остров же в целом был не так уж и привлекателен, и ей хотелось, чтобы все скорее кончилось и они уехали.

Молодой англичанин был прав. С той минуты, когда их пароход причалил в Палермо, они погрузились в атмосферу нарастающих по силе звуков и запахов. Даже сейчас, хотя Сибил обдувал легкий бриз, ее преследовал резкий апельсиновый запах, от которого не было спасения. Истомленная ожиданием, она, казалось, слышала звуки – они возникали лишь в ее воображении, но это было неважно. Скоро она вновь увидит Пола.

Ее преследовало и пение петухов, и свежие, влажные кучки навоза, и жеребые ослицы с готовыми разорваться животами, и висящие на крюках выпотрошенные ягнята, и мужчины, везде мужчины, мужчины, худые и полные, с горячими, черными, сверлящими глазами, с влажными губами, сосущие, жующие, издающие звуки поцелуев, с руками, тянущимися к членам… Даже голоса детей в пьесе имели страстное звучание, что заставляло сжимать зубы… Она вздохнула: «Какая-то непрерывно работающая машина…» И в душе у нее, несомненно, звучало эхо всего этого, «временная бомба» Пола. Она бы хотела, чтобы все разрешилось миром, чтобы имелось нечто большее, чем ее хрупкое тело, чтобы защититься от необузданных страстей каменных джунглей. Странно. Раньше она никогда не думала о себе, как о хрупком создании. Скорей бы все это кончилось и они уехали.

Она глубоко вдохнула морской воздух, борясь с тошнотой. Она не сказала Полу и сомневалась, что скажет. В мыслях она не закончила предложение. Концовка, пока не допускаемая, звучала рефреном: «пока не закончится гонка». Суеверие. Но человек нуждается в суеверии, если минует врата здравого смысла и выбросит ключ.

Так сказала Вера. Вера была им очень полезна, очень нужна. Настоящий друг. Жаль, что не будет возможности поддерживать связь с Верой, когда она порвет с ее миром. Но выхода не было, действительно не было. Не было никакого перехода из этого мира в какой-либо другой, никакого оправдания. Координаты узки и точны: неограниченные деньги, непрограммируемое время. И где бы ни случалось координатам пересекаться – сегодня Палермо, завтра Бейрут, неделей ранее Сан-Франциско, – мир формировался. Их мир. Ни в коем случае не ее. А помимо этого – ужасная мысль – не было ничего. Совсем ничего.

Пустота. Сибил пыталась – а в последние несколько дней у нее была уйма свободного времени – вызвать воспоминания детства. Пыталась воссоздать свой мир. Были люди, места, звуки, игры. На какое-то время ей будет хватать этого мира, и она обретет ощущение «целостности», – словечко Пола. А потом неизбежно, как будто все было вырезано из тонкого картона, это исчезнет. Все! Абсолютно не ее мир.

Ее передернуло, если бы только она смогла поговорить с Полом… Но вряд ли это возможно. Он жесткий. Они все такие. Они задумали драму и стали ее пленниками. Они были словно космонавты, летящие к незнакомой луне.

Она услышала покашливание. Наверное, проснулась Вера.

Вера и в самом деле проснулась и за огромным подносом курила первую до завтрака сигарету.

– Я взяла на себя смелость сделать заказ для тебя, – сказала она с улыбкой. Сибил села напротив, с благодарностью улыбнувшись в ответ, и прочла телеграмму, которую Вера положила на ее тарелку.

«Прибываю сегодня в пять точка Группа в шесть человек включая хирурга из Лозанны точка Можно ли открыть виллу точка С любовью». Подпись – Сиси.

– Вилла, – объяснила Вера, – все, что осталось от старого имения семьи. На южном склоне Этны. Безопасный склон. Вилла чрезвычайно романтична, хотя и не очень удобна. И, конечно же, будем рады, если ты присоединишься к нам.

Сибил посмотрела на юго-восток. Снежная, ясная Этна. Ее конус завис, как мираж над легкой дымкой, а над вершиной двигался какой-то завиток, – наверное, облако.

– Я надеялась, что она не явится столь быстро, – ответила Сибил. – Она будет здесь всем в тягость.

Вера пожала плечами и улыбнулась.

– Я пыталась ее отговорить. Я надеялась, что, раз уж я прибыла сюда заранее, она не будет столь уж беспокоиться. Наконец… Как бы ни странно это выглядело, она его мать.

– Конечно, – согласилась Сибил. – Важно лишь, чтобы они могли работать без помех. Тут дело во внимании и доскональном знании трассы. У Ходдинга есть перечень каждой кривой и уклона с обозначенными скоростями. Это следует знать очень хорошо. Нельзя пренебрегать ни одной мелочью.

– Понимаю. И сделаю все, что от меня зависит. Не исключено, что, открыв виллу, я смогу держать ее на расстоянии как можно дольше. – Вера подождала и налила Сибил чашечку кофе, со знанием дела, как эксперт, горячий кофе и молоко из разных кувшинов. – Ты не собираешься выйти за него замуж после всего, не так ли? – Сибил покачала головой. – Другой? Пол?

Сибил попыталась ответить «да» и почувствовала, что готова заплакать. Вера быстро встала и прижала к себе ее голову.

– Слушай, ты совсем спятила. – Она усмехнулась. – Совсем сумасшедшая и, без всякого сомнения, очень смелая.

Сибил через силу улыбнулась. Вера погладила ее по голове и, взяв коричневой рукой воина чашечку кофе, сделала большой глоток. Сказала очень убежденно:

– Нет никакого сомнения, что при сложившихся обстоятельствах все будет очень хорошо.

Сибил потерла живот.

– Ничего не могу поделать. Я ужасно боюсь. Вера уже доставала одежду из баула.

– Пей свой кофе да поторапливайся. Нам предстоит дальний путь, в полдень надо быть на вилле.

Ходдинг ехал осторожно в арендованном «Порше». До субботы, до начала гонки («Тарга Флорио» всегда начиналась утром в воскресенье) надо было изучить трассу до мельчайших подробностей, чтобы получить шансы в борьбе с животными, погонщиками мулов и соперниками. В эту субботу (а только тогда дорога будет полностью очищена на три часа) будет время проверить себя – последний раз перед следующим утром. А пока что «Порше», хотя и более легкий и медленный, чем «Скорпион», многое скажет им. Лишь два «Скорпиона» были действительно готовы к гонке, и Пол, зная их слабые стороны, предпочитал беречь их как можно дольше. Проезжая круг за кругом в 45 миль, – всего 1008 км, Пол все больше и больше проникался благодарностью к сильному, уродливому маленькому «Порше».

В Кампофеличе они обогнали крестьянскую телегу с ярко раскрашенными колесами и резным задним откидным бортом со сценами из «Песни о Роланде». «Вперед», – проворчал Пол, и стрелка спидометра поползла к максимальному делению. Этот отрезок в 3,5 мили был единственным прямым участком, единственным местом, где «Феррари», «Астон» и «Скорпион» могли развить максимальную скорость.

Исчез сладкий тяжелый запах лимонов, а когда Ходдинг довел скорость до 110 миль в час, лимонные рощи превратились в бело-зеленое пятно. Потом вдруг дорога впереди оказалась как бы в пене. «Овцы! Проклятье!» – заорал Пол, а Ходдинг, чертыхаясь шепотом, с отчаянной легкостью нажал на тормоза, после чего раздался ужасный пронзительный вой. И вдруг случилось чудо, как в древнем молчаливом шутовском балагане. Стадо перед ними расступилось. Они шли еще на скорости 65. Пастух приветственно помахал им.

– Бог! – сказал Ходдинг.

– Бог! – кивнул Пол.

Пора было вновь поворачивать в горы на юг. Пол достал термос и налил четверть чашки горького горячего кофе в пластиковую чашку. Он протянул чашку Ходдингу, они засмеялись, пожав друг другу руки.

Так было в течение трех дней, а будет становиться все хуже и хуже, поскольку на маршрут выходило все больше и больше машин, и на дороге оказывалось множество детей с собаками, цыплятами, овцами, козами, мулами. «Тарга Флорио» была гонкой, похожей на празднество в испанском смысле – карнавалом для крестьян с боем быков в конце. Мужчины в автомобилях были тореро, а быком была дорога.

Короткий отрезок побережья был покрыт сильно растрескавшимся бетоном. И все-таки это был бетон. На остальной части узкой извилистой дороги имелась лишь небольшая полоска асфальта с многочисленными рытвинами от горных паводков. Асфальт частенько ломался под колесами, и надо было смотреть в оба, чтобы не разбить радиатор, ветровое стекло или не искалечиться.

Через деревни, виноградники, все выше и выше, поднималась дорога в гору, с крутыми поворотами, мрачными каменными мостами, безразличная к хрупкости гоночного автомобиля стоимостью 50 000 долларов.

Было бы совершенно нормально, если бы из пятидесяти с небольшим автомобилей, участвующих в гонке, половина или более разбились, перевернулись или сгорели. Средние скорости автомобилей были достигнуты в середине пятидесятых годов. 59–79 миль в час, вычисленные в четырнадцати заездах в 1906 году, оставались рекордными вплоть до настоящего времени.

– Остановись, дай я ненадолго сяду за руль, – сказал Пол. Благодарный Ходдинг, начавший зевать, растянулся на сиденье рядом с водителем. Мимо них, сделав крутой поворот на полной скорости, промчался «Фиат-1100».

– Донино и Кантрелли, – улыбнулся Ходдинг. – Они заявились вчера вечером. Не исключено, что они столкнутся с ослом. – Пол пожал плечами. – Шесть, семь тысяч лир. На следующей неделе ослы подорожают до двенадцати, пятнадцати. Как бы то ни было, может быть, лучше уж столкнуться с ослом, чем слушать бесконечную болтовню его хозяина.

Это казалось ужасно смешным, и они рассмеялись. Старик на муле в длинном голубом плаще с заостренным капюшоном горца пожелал им беззубым ртом доброго утра. Казалось, очень хорошо здесь на горе с зелеными пастбищами, уходящими по склонам по обе стороны от дороги и шагающими на высоте сине-зелеными оливами. Казалось, что, хотя и не надолго, им все же даровано детское ощущение радости – серьезно играть в не очень серьезную игру. Подобно детям, они забыли прошлое и будущее, и – как это случается с любовниками – позволили себе насладиться минутной свободой. Это было веселое чувство, временами почти экстаз, и, хотя оно, по-видимому, длилось недолго, оно даровало им приятные воспоминания. Им нравилось быть в этом автомобиле на этой дороге. Они были счастливы. Вполне понятно, что им не хотелось возвращаться в отель.

Подошло время ленча, и они остановились в Коллесано, чтобы выпить немного невкусной зеленовато-желтой воды, давшей название деревне.

– Дипломатия, – усмехнулся Ходдинг при виде плохо скрытого отвращения на лице Пола. – Эти люди невероятно гордятся водой. Мистика. Нечто, связанное с древними греками и священными могилами. Естественно, они ждут, что мы заплатим им за любую помощь, но, похоже, они сделают больше, если мы скажем несколько добрых слов об их проклятой воде.

Позже, когда они, освободившись от доброжелателей и самозванных деревенских сановников, расположились позавтракать хлебом и сыром, Пол заметил:

– Знаешь, у тебя настоящий дар ладить с простыми людьми. Ты чертовски хороший политик. С такими деньгами, как у тебя, кто знает, быть может, когда-нибудь ты станешь президентом.

Ходдинг рассмеялся.

– Вся штука в том, что надо любить власть. – Он пожал плечами. – Я был испорчен психиатрами. У них власть. А я, я помню, как меня принуждали, и пытаюсь остаться свободным.

– Ни тиранов, ни выдвижений, – прокомментировал Пол. – Ни Цезаря, ни Галилея, ни Мартина Лютера, ни Генри Форда, ни Марко Поло, ни Баббера Кэнфилда. Боже! Скучно. Какого черта, развеселись немного. Покажи свою удаль. – Он лежал на траве, расслабившись от выпитого вина, слегка шумевшего в голове. Промчался «Феррари», возвестив о себе ужасным, угрожающим звуком. Он не открыл глаз.

Ходдинг прополоскал рот вином и сплюнул на дорогу в пыль, поднятую «Феррари».

– С чего начать? Уволить тебя? Расстаться с Сибил? – Он пожал плечами. – Я думал об этом. В чем тут суть? Как бы то ни было, пока что вы нужны мне оба.

Пол приподнялся на локте, взглянул на Ходдинга.

– Вы думаете? Моя работа почти закончена. Вы можете нанять другого водителя.

– Ты лучше, чем кто-либо другой. Ты знаешь машину досконально, как никто. Это похоже… ну, представь девушку, отправляющуюся в свадебное путешествие с личным гинекологом, спящим в соседней комнате.

– Можно было бы найти сравнение получше, – ответил Пол с видимымотвращением.

– А что до Сибил, – Ходдинг сделал паузу, – не могу всего объяснить. Во всяком случае, не собираюсь. Не сейчас. Возможно, вообще не буду. Скажу лишь, что пока не получаю всего, чего хочу. Ты же знаешь, сейчас не время оставаться одному. А мы, мы дружны. А что касается того или другого, сейчас не время для какого-то нажима, не так ли?

Что-то в подсознании беспокоило Пола, но ощущение было неясным – на душе скребли кошки. От терпкого вина сводило челюсти.

– Не знаю, – ответил он, зевая. – Не знаю. – Ему просто нужно было поспать.

В ту ночь Сибил увидела кавалькаду автомобилей, идущих от шоссе к вилле. Огни мигали, словно фонарики или жуки-светлячки, а над ней, как раз позади стены, скрытой жимолостью, шла другая процессия – вниз от вершины. Этна извергалась в течение дня, и в освещенной ночи сверкала яркая оранжевая полоса. Казалось, это ничем не угрожает людям. Прежде Сибил никогда не видела действующего вулкана и была как-то разочарована словами Веры: «Типичная сицилийская мелодрама. А главное в ней то, что кто-нибудь будет из кожи вон лезть, чтобы покончить с собой. Это случается несколько раз в году». Что до слуг, носящихся по дому, они, похоже, вообще не замечали горы. Возможно, подумала с надеждой Сибил, потом станет хуже.

Через несколько минут во дворе появились жуки-светлячки, и она напрочь избавилась от ощущения отрешенности среди шквала приветствий, поцелуев, щелканья каблуков, скрипа кожаных чемоданов. Консуэла вдобавок обзавелась еще одной всюду писающей шелковистой собачкой.

Приехали Клоувер и Баббер Кэнфилд, доктор Грушили, Карлотта Милош в каком-то неогреческом платье с мятыми складками и Гэвин Хэннесси, выглядевший странно изможденным и трезвым, как будто при нем только что пристрелили хромую лошадь. Ходдинг поцеловал мать в щеку, погладил по голове и последовал за ней, взяв дорожные сумки. Пол устало вытянулся у ног Сибил на еще теплых камнях.

– Как дела? – спросил он.

– Хорошо. Вера удивительна. Она знает все, но мы много не разговариваем. А ты?

– Прекрасно. У него масса энергии. Невероятно. – Пол рассмеялся. – Я нашел хороший гараж. Это дело. Мы испытаем «Скорпион» завтра. Нет смысла откладывать. Другой будем держать в резерве. Господи! Теперь я спокоен. – Он лег, закинув руки за голову.

– Когда ты вот так лежишь, – сказала Сибил, – я хочу поцеловать тебя и быть с тобой. – Пол взглянул на нее, улыбнулся.

– Спасибо. Мне хорошо с тобой. Но не надо. Я так же волнуюсь, как и ты. – Он быстро сел, поджав колени, нахмурился. – В гонке это плохое начало, но не столь уж, вряд ли здесь можно так разогнаться, чтобы разбиться в лепешку.

Уголком глаза Сибил увидела, как Вера выходит из дома.

– Моя комната в конце холла, – быстро сказала она. – Окно выходит в задний сад – туда. Если я останусь одна, я буду мигать лампой или дам какой-нибудь другой знак.

Пол беззвучно рассмеялся, тряся головой. Сибил протянула руку, чтобы помочь ему встать, и на какое-то мгновение он схватил ее за предплечье так сильно, что ей стало больно. И она была благодарна ему за это. Время от времени за обедом она прикладывала руку к больному месту.

Еда была превосходна. Плоды буйной вулканической местности – баклажаны, мясо молодого барашка, артишоки, помидоры, салат, фрукты. И сами они скорее напоминали импровизированный театр, чем компанию людей, достойных, чтобы их запомнили. Вера раздобыла двух или трех местных крестьянских парней в пиджаках с отделкой из тесьмы и в течение полудня превратила их в ливрейных лакеев, молчаливых, грациозных, слегка пахнущих бриллиантином. Тарелки из тяжелой раскрашенной майолики также содействовали театральной атмосфере стола – это было слишком похоже на одно из тех представлений, где актеры действительно ели на сцене.

Но примечательнее всего было представление, данное самой Верой, одетой в изящное черное платье с ниткой аметистов, чей фиолетовый блеск отражался в ее черных глазах. Она сидела во главе стола – дива, импресарио, мэтр на сцене, драматург.

Консуэла тотчас заговорила с Сибил о фильме, в котором Мэгги Корвин отчаянно хотела (впрочем, Мэтги не удосужилась известить об этом Сибил) увидеть Сибил в одной из второстепенных ролей. И прежде, чем Сибил сумела найти подходящий ответ, Вера обнаружила, что маленькая собачка подавилась оливковой косточкой.

Гэвин Хэннесси пил большими глотками крепкое сицилийское вино, наливая его из кувшина в стакан, надменно не замечая беспокойный взгляд лакея, подававшего воду. Если ему не помешать, он напьется до чертиков. Вера знала это. Она заговорила с ним об Этне, об ее последнем пробуждении и делала это столь непосредственно, что он согласился присоединиться к ней после обеда для прогулки на вершину. Можно было также захватить с собой Ходдинга.

А Карлотте она подсунула какое-то снотворное снадобье. По крайней мере так показалось Сибил, да и Вера на следующий день подтвердила ее догадку. К окончанию обеда Карлотта разболталась о своих путешествиях и восхождениях, поглотила невероятное количество рокового сицилийского вина и две розы появились на ее мягких щечках, капельки пота проступили на лбу. Вера пробормотала нечто нечленораздельное, и лакей подхватил Карлотту прежде, чем она наступила на макароны. Хирург Грушили, испытывавший презрение к патологии, не касающейся разрезания, вырезания или трансплантации ткани, хранил высокомерное молчание.

Когда все направились в гостиную выпить по чашечке кофе, Вера прошептала Сибил, что в полночь они вернутся и погладила ее по руке. Спустя час к ней в комнату вошел Пол. Она легла, положив голову ему на ладонь, и его пальцы поглаживали ей лицо. У нее не было ни малейшего желания заниматься любовью. Полу казался естественным период воздержания, нечто вроде Буддийского перерыва, во время которого необходимо сохранять свое семя. Сибил понимала. Более того, в отличие от Пола, живущего в настоящем, она почти всю себя связывала с будущим. Если он попытается заняться с ней любовью, она вряд ли что-нибудь почувствует, настолько отдалилась она сама от себя. Она почувствовала, что его пальцы вдруг остановились и, хотя он вновь начал гладить ее, она поняла, что что-то не так.

– В чем дело? – спросила она.

– Не знаю, – ответил он. – Нечто преследует меня весь день. Пару дней.

– Ходдинг?

– Да, – ответил Пол. – Он слишком спокоен. Черт возьми, я бы должен радоваться этому. Кому охота выходить на трассу на пару с психом? Почему он так спокоен? – Пол пожал плечами, как бы сдаваясь. – Не могу объяснить. Мне всего лишь кажется – послушай, может быть, я не гожусь для этого. Я нервничаю, думаю, что и он тоже. Но у него колоссальная практика. Может быть, он лучше подходит для гонки, чем я.

– Но почему это тебя беспокоит? Вот чего я не понимаю. Он что-нибудь сказал или предпринял?..

– Нет, – ответил Пол, сделав долго сдерживаемый выдох. – С другой стороны, я должен быть уверен, что он не замышляет ничего страшного… Как раз теперь мне показалось… есть некоторое подозрение, что он, возможно, решил покончить с собой.

Сибил рывком села, потянулась к его лицу.

– Послушай, – сказал Пол, – у меня нет ни малейшей причины так говорить. Сожалею о сказанном. Слишком нервничаю. Забудь об этом. – Он рассмеялся. – Повесил живую змею тебе на шею и говорю: «Забудь об этом».

Сибил со злостью заплакала.

– Проклятье, проклятье! И ты, и он. А что со мной? Должна сидеть и пережевывать носовой платок, пока ты пытаешься решить, пытается ли он решить… что же это за дьявольская задумка?

– Прости меня. – Пол обнял ее. – Я сморозил глупость. Такие поступки не в духе Ходдинга. Он никогда не был таким сумасшедшим; жизнь его складывалась по-разному. Серьезно – забудь об этом. Все это бредни.

Сибил взглянула на него, желая поверить.

– О господи, как бы я хотела, чтобы все это скорее кончилось! Как бы я хотела, чтоб мы убрались из этого паршивого места и начали что-нибудь, не знаю что. Мы и сейчас могли бы покончить с этим делом. Ведь никто у тебя за спиной не стоит с ружьем. Ради бога, Пол!

– Нет. Мы говорили об этом сегодня. Я ему нужен. И он прав. Я знаю автомобиль лучше, чем кто бы то ни было. Я работал с ним. Вместе у нас есть шанс. Пойди он один или с кем-либо другим, и шансов никаких.

Сибил вздохнула.

– Хорошо. Ты словно бойскаут. Подставил плечо другу! Подумай, все это время мы крутили его и так и этак.

– А ты действительно знаешь нечто, что является правдой? Вот еще что открылось мне сегодня: Ходдинг был мудр с нами все это время. Так же как и сейчас.

Сибил помолчала.

– Я теряюсь. Но я никогда не осознавала этого. У меня лишь есть ощущение, что он знал, что он хотел, чтобы я была с тобой, с другими мужчинами.

Пол согласился. Он заговорил медленно и не без боли.

– Ходдинг сказал кое-что сегодня, этак пошутил. О гинекологе… Я всегда знал, что он прилагает отчаянные усилия, чтобы держать себя в форме. Но я никогда по-настоящему не осознавал этого, пока мы не оказались в Сономе на тренировке и не поговорили немного – я никогда не осознавал до конца, какие это были действительно отчаянные усилия. Сейчас, я полагаю, это имеет смысл.

– Что? – мягко спросила Сибил. Пол вздохнул. Неясные мысли, впечатления, от которых они раньше отмахивались, сейчас проглядывали в словах, сплетались с другими словами, гротескные, ужасные, подобно цирковым слонам, уцепившимся хоботами за хвосты друг друга.

– Сейчас все сходится – мы с тобой и автомобиль. – Он начал жестикулировать. – Ходдинг не мог позволить себе поссориться со мной. А следующим наилучшим вариантом оказался роман с тобой. Его женщиной. Нечто вроде классического треугольника. Не могу сказать, что он не нуждается в тебе. Ему нужна красивая женщина как… как визитная карточка! И автомобиль, вещь, которая делает его человеком, этот длинный, горячий, мощный инструмент! Черт подери! Я вожусь с ним, регулирую. Я его сделал! Боже! – Пол бессильно опустил руки.

Наконец Сибил заговорила после долгого молчания:

– В какой-то мере я рада. Это уже не игра в одни ворота. Я хочу сказать, что, если Ходдинг использовал меня, он использует и тебя тоже…

Пол пожал плечами.

– Он ничего не мог поделать – и не может. Давай считать, что все это правда в том виде, в каком я это изложил. Мы никак не выйдем из сложившегося положения героями.

– А мне плевать, герой я или нет, – ответила Сибил. Голос ее звучал тихо, но твердо, в нем слышалась столь убежденная искренность, что Пол внимательно следил за Сибил, пока она говорила.

– Мужчины, вот кто герои. Я женщина, и мне не нужна эта чепуха. Все, что мне нужно, это, чтобы мы с тобой были живы. Отныне это все, чего я хочу.

Пол улыбнулся, погладил ее по колену.

– Моя старушка жена. – Сибил даже не улыбнулась. Почувствовав ее настроение, Пол перестал подтрунивать. – Помнишь, что я говорил тебе о возможностях моего выбора? Помнишь, я же не хотел принять ту или иную роль?

– Помню.

– Так вот он выбор: меня нисколько не заботит собственная шкура.

– Шкура?

– Я не хочу спасать свою шкуру. Вести безопасную игру. Я не говорю, что это плохо. Черт побери, если люди помыкают тобой, почему бы и тебе этого не делать? Зачем вообще что-то делать? Но это не моя проблема. Так уж случилось, что я еврей, которым не помыкают. И у меня немалые шансы сделать свой собственный выбор. Если я захочу, я могу быть человеком, простым человеком. – Пол помолчал и добавил: – Я скажу тебе, кто настоящие герои. Это те парни, которыми помыкают, которых преследуют, осуждают, но которые продолжают делать нечто достойное. Дают что-то другим. Не пытаются спасти свою шкуру. Но то они. Не я.

Сибил нахмурилась. Было время, когда подобные мысли воспринимались ею словно издалека, словно они находились вне ее понимания. Но сейчас они прозвучали откровением. Они пробудили в ней противоположные ощущения уюта и тревоги одновременно.

– Хочу спросить тебя в последний раз, – решилась Сибил. – Это значит для тебя быть мужчиной? Или это ребячество? Я не утверждаю. Я спрашиваю.

Пол сделал жест, означавший, что он принял вопрос и обдумывает его.

– Это не детские забавы, – ответил он наконец, – помочь человеку, который помог тебе. Он нравится мне, я его понимаю. Каждый раз, когда мужчина принимает трудное, опасное решение, он всегда может тем или иным способом убедить себя, что это ребячество. Не делай этого. Это собираюсь сделать я. Именно так я плачу свой долг. Именно так я помогаю человеку, который мне по душе. Моральный долг.

Сибил осознала, что она больше прислушивалась к манере его речи, чем к сути ответа. Ей больше нечего было сказать. Она устало положила голову ему на ладонь, прижала его руку к своей щеке.

– А что я знаю о моральном долге? – задумчиво спросила она.

– Все, что тебе нужно знать, – мягко ответил Пол. Он улыбнулся. – Женщины… тигрицы.

Веки ее задрожали, но не открылись. Улыбка медленно сошла с лица Пола, оно вновь стало мрачным. Он прижал к себе ее голову, находя утешение в ее тяжести и тепле.

К субботе вся западная оконечность острова напоминала бочку сельдей. В округе 20 миль от Палермо не осталось ни одной свободной комнаты в отеле, ни одной виллы, которую можно было бы снять. На вконец переполненных дорогах появились подразделения солдат, карабинеров, гвардейцев, а также полицейские патрули – некоторые в пешем строю, иные – на велосипедах и мотоциклах. На сцену вышли два римских сенатора, владеющих сетью местных борделей. Они спешно перебрасывали девиц из других частей острова, чтобы хоть как-то с выгодой для себя удовлетворить возросший спрос. Префект полиции Палермо, а также архиепископ прислали свои поздравления «преданным делу общественной безопасности». В воздухе сновали вертолеты с фоторепортерами, они внимательно обшаривали местность объективами. Состоялся конкурс красоты, и победительницу, крупную английскую девушку, едва не изнасиловал весь состав приветственного комитета мэра. Она заявила протест британскому консулу, тот угостил ее чаем и, положив руку ей на бедро, мягко заметил, что «тут несколько другие правила – следует э… э… э… несколько… расширить горизонт. Ну, хоть немного».

В гонке было заявлено более шестидесяти участников, но, поскольку не все внесли вступительный взнос, число гонщиков сократилось до пятидесяти девяти. Французские журналисты считали эти увертки со вступительным взносом несправедливыми по отношению к французским гонщикам, но, поскольку они всегда к чему-то придирались, чтобы потрафить своим читателям, никто не обратил на них ни малейшего внимания. Английские журналисты занимались тем, что подтрунивали над шведскими туристами, расположившимися в дешевом пансионе, а их американские коллеги напивались, разглагольствовали «а-ля Хемингуэй» и не забывали соблазнять чужих жен.

В субботний полдень, когда вся трасса гонки выглядела каналом, вырытым в людской толпе, прозвучал выстрел из пушки, означающий начало тренировочных заездов. Все транспортные средства, не участвующие в гонке, люди, вещи были удалены с трассы подразделениями хорошо натасканной, одетой в кожу моторизованной полиции. В течение трех последующих часов вся трасса была в распоряжении мощных гоночных автомобилей.

Поскольку «Скорпион» имел большой объем двигателя, Ходдинг и Пол стартовали одними из последних, как раз перед «Феррари». Это была последняя тренировка перед гонкой, предстоящей на следующее утро, и они решили вести ее осторожно, не выжимая из мотора все силы. Трасса была полна полуденной пыли, – ее скопилось гораздо больше, чем ожидалось в ранние утренние часы на следующий день. Немаловажное значение имела и жара. Можно было с уверенностью предполагать, что на следующее утро скорости будут предельными, но сейчас, в такое пекло, необходимо было пощадить двигатель.

В первом заезде они стартовали без происшествий. Они вышли на поворот в Кампофеличе, а когда въехали на прямую, услышали выстрел. Толпа кричала: «Привет ребята! Вот это класс! Давай, парни!» Ходдинг и Пол ухмыльнулись. Они были популярны. В середине прямого спуска Ходдинг выжал скорость в 148 миль в час, но тотчас же сбросил ее. Он торжествующе улыбнулся Полу. «Скорпион» в отличной форме.

В горах они наткнулись на скользкое масляное пятно. «Мазератти», довольно старая машина, собранная для гонки, потерял колесо и его закрутило. Автомобиль оказался в канаве, откуда десяток крестьян пытались вытащить его шестами. Все это, однако, они увидели мельком. С трудом удерживая машину на скользкой дороге, Ходдинг был слишком занят, чтобы боковым зрением видеть что-либо еще.

– Превосходно! – громко заявил Пол, когда автомобиль, слегка качнувшись, зашуршал по сухому грунту задними колесами. Ободренный успехом, Ходдинг широко улыбнулся и резко убрал газ. Пол постучал по колену костяшками пальцев.

– Не станем раскрывать наших секретов, – сказал он. – Пусть поломают головы. Наш единственный шанс побить «Феррари» – загнать их.

Ходдинг расслабился, кивнув в знак согласия. Острые ощущения от дороги благотворно на него подействовали, он чувствовал себя необыкновенно бодрым.

Через три часа, густо покрытые дорожной пылью, они присоединились на старте к группе гонщиков и устроителей гонки. Не подлежало сомнению, что «неизвестные американцы» добились определенного успеха. Автомобиль был цел и невредим. (Две машины в результате тренировочного заезда вышли из строя: у «Мазератти» и «Купера» разрушился дифференциал.) Они хорошо, если не блестяще, прошли трассу, так что план Пола не превышать предельные нагрузки, возымел желаемое действие. Другие водители чувствовали, что у «Скорпиона» кое-что есть в запасе, но что и сколько? Это было важно, поскольку «Феррари», хотя и отличались высокой скоростью, имели слабое место – недостаточную прочность. При крайне тяжелом режиме гонки они могут рассыпаться. «В этом случае, – подвел итог Пол, – остаемся мы и «Порше», если нам удастся продержаться до конца».

Пол поначалу надеялся, что женщины останутся на вилле до начала самой гонки. Но это вряд ли было возможно. Как раз перед восходом солнца, когда начнется гонка, движение на острове в восточно-западном направлении будет полностью перекрыто. Было решено, что ночь накануне гонки женщины проведут в отеле, однако само собой подразумевалось, что общаться с гонщиками они будут как можно меньше.

Пол с Ходдингом приняли душ и поужинали.

– Схожу в гараж, – сказал Пол, – и проведу последние испытания. Тогда и решим, какой автомобиль выбрать. Какая роскошь! У нас возможность выбора!

Ходдинг рассмеялся:

– Если бы ты мог придумать способ выигрывать гонки без автомобилей!

Пол пожал плечами.

– Это не гонка, а кофемолка. Передайте от меня привет всем. Вы когда вернетесь?

– Через часок.

– Держите их подальше от гаража.

Работа в гараже шла своим ходом. Люди под руководством улыбающегося, но серьезного Фернандеса хорошо сработались с молодыми сицилийцами, нанятыми в качестве дополнительных механиков. У закрытых дверей зарождалась толпа, которая при малейшей возможности размножилась бы со скоростью бактерий. Пол проскользнул в боковую дверь и плотно закрыл ее за собой.

Гараж был не очень велик, и для непривычного зрителя он предстал бы как этакая мешанина электрокабелей, блестящих инструментов, шин и сладковато-едкого запаха гидравлических масел. На самом деле никакой мешанины и беспорядка не было. Фернандес приподнял на домкрате перед автомобиля, на котором они в этот день прошли трассу.

– Немного больше прогнуть, – сказал он. – Я полагаю, на волосок.

– Хорошо, – согласился Пол. – Я тоже собирался предложить это. Ты осмотришь задний мост?

– Боюсь я его, – ухмыльнулся Фернандес. – Сальники выглядят нормально. – Он суеверно скрестил пальцы.

– Давай-ка заменим их, на удачу. Через час хочу запустить машины на максимальную нагрузку, и тогда посмотрим, какой автомобиль взять. С тобой все о'кей?

– Абсолютно, – ответил Фернандес. – Босс придет?

Пол кивнул. Он подошел к письменному столу, стоящему в углу гаража, достал записную книжку, логарифмическую линейку и в последний раз принялся за вычисления. Он решал сложную, но чрезвычайно интересную для него задачу: как лучше подавать топливо с учетом дополнительного расхода при достижении предельной скорости. С другой стороны, им придется притормаживать перед ямами. К этой существенной дилемме добавился специальный фактор, присущий «Тарга Флорио», – это была не спринтерская гонка, так что все же расход топлива будет ниже, чем на скоростных трассах. Секрет состоял в достижении оптимального снижения расхода топлива на прямых участках с тем, чтобы в нужный момент добиться максимальной подачи и максимальных оборотов. Пол подсчитал, что трех полных комплектов шин будет достаточно. Что касается тормозов – он вздохнул, прижав к зубам логарифмическую линейку. Они будут выходить из строя с каждой новой парой накладок, остается надеяться, что их хватит. Тормоза не годятся для узких дорог и крутых поворотов Тарга.

Погрузившись в вычисления, он вдруг услышал донесшийся снаружи шум. Пол раздраженно позвал Фернандеса.

– Что еще, черт подери, там происходит?

Фернандес отошел от маленького окошка.

– Это босс. Он привел с собой девчонку – эту венгерскую цыпочку, как ее имя? А местные пытаются получить ее автограф и в то же время поглазеть на машины.

Пол рывком задвинул линейку, открыл дверь. Ходдинг, беспомощный и смущенный, не знал что делать с похотливыми палермцами, роившимися вокруг Карлотты, как оводы роятся вокруг покрытой язвинами лошади.

– Ради бога, Ходдинг! – Пол был почти готов вышвырнуть босса, но остановился, увидев, что тот не в силах справиться с толпой. Пол схватил воздушный шланг, направив струю прямо в лица страждущих, жаждущих палермцев. Не ожидавшие такого отпора, они попятились. Пол рывком втащил Карлотту и Ходдинга, захлопнул дверь. Толпа бесновалась снаружи, в дверь молотили кулаками и ногами.

– Вызовите же кто-нибудь эту чертову полицию! – заорал Пол. Затем он повернулся к Ходдингу: – У нас, что, мало неприятностей? – Ходдинг открыл было рот, но вмешалась Карлотта. Заляпанное грязными руками платье светилось дырами. Тем не менее она выглядела вполне довольной.

– Не сердись на Ходдинга, дорогой. Это я виновата. У них такой лапочка архиепископ, он наградил медалями вас обоих. И медаль для автомобиля. – Ходдинг поднял руки и опустил их.

– О, господи, – только и сказал Пол.

Карлотта, не обращая внимания на Пола, взяла Ходдинга под руку и промурлыкала:

– Какой славненький гараж. Ты должен все мне показать! Механики в белых спецовках молча стояли, посматривая на Карлотту. Они видели ее сотни раз, как и сотни подобных ей девиц, позирующих на дешевеньких журналах и календарях, которые украшали стены гаражей на всем пути от Рейкьявика до Южной Родезии. А тут вдруг перед ними оказалась сирена во плоти. Металлический диск упал на пол, а человек, уронивший его, даже не шелохнулся.

Карлотта ходила между ними, а они в изумлении глазели на нее. В мыслях они уже столько раз занимались с ней любовью и столькими способами, что сейчас были парализованы осознанием собственной вины.

– Фернандес! – вновь заорал Пол. – Запускай двигатели, Фернандес, я сказал.

– Хорошо, – уныло ответил Фернандес. Вдохновленный одной из фотографий Карлотты, он мысленно уже неоднократно согрешил с ней, в чем никогда не сознался бы священнику.

Пол открыл большие двери, просигналив Фернандесу. Тот включил первый двигатель – прозвучала серия пулеметных очередей, затем раздался оглушительный рев. И тут же Фернандес включил второй «Скорпион».

Пол взял Ходдинга за руку и закричал ему прямо в ухо, не в силах скрыть отвращение: «Пойду принесу кофе или еще что-нибудь. Когда двигатели прогреются, запустите их на полную мощность на шестьдесят секунд, чтобы Фернандес мог получить полноценные данные. О'кей? Шестьдесят секунд. Понял?»

Ходдинг кивнул.

– И попробуйте убрать отсюда эту идиотку до того, как я вернусь.

– Ничего не могу поделать, она всюду таскается за мной. Никакого спасения и…

Но Пол уже ушел. Он пересек двор, открыл дверь, вышел на аллею. Осторожно пройдя по ней, он увидел, что люди еще толпятся у гаража, но лихорадка понемногу стихает. Два мальчика играли в карты на перевернутой коробке, а несколько человек при свете уличных фонарей чистили длинные, как у мандаринов, ногти. В Сицилии это всегда было знаком относительного спокойствия.

Полу повезло – он надеялся покинуть аллею незамеченным, и, благодарение богу, путь был свободен.

Везде были люди, дети, крошечные дети – сосущие, играющие в канавах, начинающие ходить. Было почти одиннадцать. Пол усомнился, что эти люди заснут накануне гонки. Он миновал парикмахерскую, где вовсю играло радио. Двое молодых людей, дожидаясь своей очереди, лениво танцевали. На углу он обнаружил кафе. Прокладывая путь сквозь толпу посетителей, Пол почти споткнулся о ноги проститутки, вязавшей за небольшим столом. У нее были усы и грубая черная меховая накидка на бедрах. Она одарила Пола взглядом, полным презрения.

Он понял, что выглядел подобно рвани, у которой в кармане едва ли найдутся деньги на кофе. Засаленная рубашка, джинсы в масляных пятнах. Тем лучше. Он смертельно боялся, что его опознают в толпе.

– Кофе, – пробормотал он бармену.

– Correto,[40] signore?

Пол не расслышал, но ответил: «Si».

Бармен подал ему кофе, затем плеснул дешевого коньяку. Пол попытался скрыть улыбку – существенное дополнение.

Он медленно потягивал омерзительный теплый напиток, чувствуя, что у него работает только половина мозга. Все остальное онемело. Он отказывался думать об идиотской выходке Ходдинга, который притащил Карлотту в гараж. В мыслях он перешел к проблеме жизни в современном городе. Как эти люди проводят всю свою жизнь в таком шуме? Остался ли еще на земле такой уголок, где можно расслышать тихие звуки, – плеск воды у борта, скрип снега под ногами ночного прохожего, потрескивание тлеющих углей? Странно, что он думал об этом в такое время и в таком месте, и он даже удивился, что это пришло ему в голову. Внезапно он все понял.

Пол со стуком поставил чашку и стал пробираться к выходу. Проститутка успела вовремя подобрать ноги. Ну и звуки! Что за вой?! Происходило что-то необычное, и он побежал, пошатываясь, лавируя в потоке пешеходов, набирая скорость. Когда он добежал до переулка, он услышал оборвавшийся вопль. Отперев маленькую дверь, он попал на внутренний двор.

Все стояли у входа в гараж, как персонажи из ночного кошмара. Ходдинг застыл за рулем, закрыв лицо руками. Фернандес держал в руке тросик спидометра. Карлотта, которая, по всей видимости, сидела на месте штурмана, пыталась вылезти из машины. Не найдя ручки, которой там и быть не могло, она была в нерешительности: переступить ли ей через борт или остаться в кабине. В воздухе висел жуткий запах расплавленного металла.

Стараясь не сорваться на крик, Пол спросил у Ходдинга, что случилось. Ходдинг медленно поднял лицо.

– Я запустил двигатель на полную нагрузку, – сказал он шепотом. – Она повесила этот… этот образок мне на шею. Она пыталась меня поцеловать. – Он остановился. – Я думаю, у нее застряла нога. Высокие каблуки, педаль заклинило. Фернандес заорал. Она тоже орала мне в самое ухо. Когда я сумел выключить двигатель, уже было поздно.

Пол вздохнул. Лица механиков были мрачными и бледными. Пол сделал Фернандесу знак, чтобы тот помог ему открыть капот. У Фернандеса дрожали руки. От мотора шел слабый запах горелого масла. Во рту у Пола был привкус расплавленной бронзы.

Не поднимая головы, он спросил у Фернандеса:

– Другой в порядке?

– Думаю, да. Я выключил его до того…

– Ладно, – сказал Пол. – Это запасная машина, так ведь? Это та, на которой мы сегодня ездили?

– Да.

– Давай переберем двигатель. У нас впереди целая ночь. – Он повернулся к Ходдингу. – Лучше будет, если вы уберете ее отсюда. Вышвырните ее ко всем чертям.

– Но ведь нельзя так…

Пол кивнул.

– Фернандес, скажи ребятам, чтобы они высадили ее, увели подальше и принесли нам побольше кофе. Займемся полной переборкой.

Он взял длинный стальной ключ и подошел к Карлотте. Она дрожала, но пыталась казаться спокойной. Достав зеркальце, она принялась поправлять прическу. Пол приставил ей ключ к животу.

– Если до конца гонок ты подойдешь к нам хоть на минуту, – сказал он, – я откручу тебе голову к чертовой матери.

Ей показалось, что он говорит серьезно…

Они почти не спали. Утро было холодное, накрапывал принесенный с моря дождь. Сообщили, что в горах выпал снег. В гостинице они позавтракали булочками с кофе. Ровно в 6.42 они вышли на трассу.

Первая машина стартовала в 6.01; другие шли за ней с интервалом в минуту. Если бы они были просто зрителями, они бы согласились с тем, что им, усталым, замерзшим, голодным и на неопробованной машине, нечего было и думать об участии в гонке. Но они не были зрителями, они были участниками. Их не касалось ничто, что было вне гонки.

Их план состоял в том, чтобы вырваться вперед как можно скорее и держаться там как можно дольше. Остальные, не зная, какой козырь есть у них в запасе и есть ли что-нибудь вообще, будут стараться обогнать их. Они не смогут иначе. Но этот план было не так легко осуществить. Мокрая, скользкая от грязи дорога, снег – пожалуй, риск был слишком велик.

Они обошли два «Фиата» и серийную «Ланчу», и в награду за все их старания грязь залепила им лица. Пол вытащил маски из марли на проволочном каркасе, которые они натянули поверх защитных очков. Помогло. Три мили они шли по пятам за «Порше», глотая пыль, прежде чем появилась возможность обогнать его.

Спустя полчаса при сильном ветре, забивающем ледяные гвозди сквозь их мокрую одежду, они нагнали другой «Порше» и медленно тащившийся «Вэнволл». Солнце уже почти пробилось сквозь облака, но дорога должна была подсохнуть лишь через несколько часов.

Теперь, когда они опять двигались в сторону гор, они с благодарностью ощущали тепло, поднимающееся сквозь тонкий пол. Позже, днем, этим жаром могло сжечь лодыжки до волдырей. Но сейчас внизу было хорошо, почти уютно. Пол сверил секундомер с часами на панели. Зрителей становилось больше. Одни стояли, съежившись под зонтами, другие прикрывали головы сумками и газетами. Но все-таки они стояли. Они увидели возглавляющего гонку «Мазератти» и обменялись чрезвычайно короткими, ничего не значащими мрачными взглядами. «Мазератти» шел очень хорошо.

Пол кивнул. Стрелка тахометра отклонилась вправо: двадцать, пятьдесят, сто. Это был предел или почти предел, – в запасе оставалось сто или двести оборотов. Пол надеялся, что они не превысят критической точки.

Они пронеслись по мосту, вырвались из серых клочков деревни и прошли в притирку со стогом сена. Максимум. Руки Ходдинга были спокойны; он двигался очень точно. «Мазератти» быстро приближался, они уже могли разглядеть его номер. Частная машина, итальянцы, но не просто любители. На повороте было достаточно места для обгона, и Ходдинг сделал глубокий вдох и задержал дыхание, положившись на волю случая и найдя проход для машины – единственное место на дороге при такой скорости. Они были впереди. Толпа аплодировала, но они не слышали. Они были впереди.

Опять Кампофеличе. У них не было времени удивляться, но все же они удивились: они были в пути почти полтора часа.

Теперь машина стала легче, подвижнее. Пол подсчитал, что у них осталась только треть запаса горючего. Он сообщил Ходдингу вес топлива в фунтах. Тот кивнул. Это даст большую скорость на прямых участках и одновременно означает большую опасность на поворотах. Меньше сила сцепления. Их сразу догонит весь этот хвост. Ходдинг это знал. Еще двенадцать кругов – еще девять часов езды.

Когда они опять оказались на уровне моря, они шли рядом с «Альфой» и не обогнали ее. Дождь кончился и засияло солнце. День обещал быть жарким. Взметнулся флажок, и они бросились в свой ремонтный пункт. Они проливали себе на грудь кофе, пытаясь проглотить как можно больше. Кто-то запихнул булочку Полу в рот, а в руку вложил сигарету. Ходдинг, обжигаясь, пил прямо из термоса. Сибил стояла рядом, с полотенцем. Они протерли защитные сетки и очки. Весь перерыв они просидели на покрышках, чтобы не замерзнуть. Пол все пытался сделать так, чтобы они выдержали оставшиеся шесть кругов. Колпачки завинчены и заперты. Масло залито. Радиатор в порядке.

Они снова в пути. Над головой появился первый вертолет.

В одиннадцать часов Фернандес стоял, подняв над головой грифельную доску – 1:23. На столько они ушли вперед. Они улыбнулись. Тормозные колодки постепенно становились тоньше, но тут ничего нельзя было поделать. Один из «Феррари», первый из четырех, бросил вызов. Они пропустили его вперед, и тут тоже ничего нельзя было поделать. Они могли только надеяться на то, что он не выдержит, и эта надежда была вполне реальной.

Во время следующей остановки для ремонта они решили сменить шины. Ходдинг вылез из машины, согнувшись пополам и держась руками за живот.

– Следующий круг сделаешь ты, – сказал он Полу. – Со мной все будет в порядке, как только я схожу в сортир.

Два круга Пол проехал в одиночестве. Какое-то время он потерял, но не очень много. Они по-прежнему были вторыми после «Феррари» и опережали остальных более чем на минуту. Ходдинг пришел в себя, хотя его и пошатывало. Еще через несколько минут он опять сел за руль. Теперь они уже засучили рукава, и жар, шедший от двигателя, становился мучительным. День оказался на редкость жарким. Толпа зрителей казалась скоплением черных и розовых пятен. Низко летавшие вертолеты отвлекали внимание.

У «Феррари» кончалось масло. Он закашлялся и захромал. Но прежде, чем они успели порадоваться этому, их настиг и обогнал другой «Феррари». Пол дождался удобного случая и приложил бутылку коньяка к губам Ходдинга.

Было два тридцать дня. На доске Фернандеса стояли цифры 1:41. Боль начинала наполнять все тело – резало глаза, болел позвоночник, ломило ноги.

Голубые и зеленые горы уже не были затянуты облаками, за исключением Этны, видневшейся вдали. Ночью опять произошло довольно мощное извержение вулкана. Одна деревня была эвакуирована. Над кратером поднимался дым, принимающий очертания облака.

Они шли двенадцатый круг. Условия для езды были неплохие. За исключением тормозных колодок, все было в порядке. Пора было набирать скорость.

– Как? – крикнул Ходдинг.

– Как хочешь, – прокричал в ответ Пол.

– Вперед! – сказал Ходдинг.

Стрелка тахометра резко подпрыгнула. Они сделали поворот, и Пол почувствовал, что заднюю часть автомобиля заносит, но Ходдинг быстро выровнял машину. Ходдинг прошел следующие четыре поворота на таком же форсированном режиме, рискуя перевернуться – отвратительные мгновения, когда чувствуешь, что потерял управление машиной, когда она уже не подчиняется твоим рукам и становится бессмысленной вещью, а ты – ее самой незначительной деталью. Предстоял прямой спуск длиной более четверти мили с одним небольшим изгибом; он заканчивался крутым поворотом. Сделать рывок или нет? Он сделал его. Мощный «Феррари» уступил дорогу. Ходдинг резко нажал на тормоза и перешел с четвертой скорости на третью, при этом, казалось, каждый дюйм металла в коробке передач был на грани предельного напряжения. И вот они уже на крутом повороте, не в силах справиться с тряской и скольжением. Задев крылом автомобиля столб, они прошли этот поворот.

Однако времени для ликования не было. И причины тоже. Трансмиссия начала издавать тихий неприятный звук. Пол беспокойно оглянулся, чтобы посмотреть, не пролилось ли масло, но увидел лишь облако пыли.

В Кампофеличе еще одна остановка для заправки. Тринадцатый круг. Они в лидирующей группе. Они были необычно молчаливы на пунктах питания, жадно пили минеральную воду, смывали с лица грязь. Трансмиссия потекла. На колодках оставалось не более полоски фибры, если и это было. Они опять вне борьбы.

В последние полтора часа «Скорпион» стал мишенью, безопасной игрушкой для оставшихся на трассе двух десятков автомобилей, которые еще могли продолжать гонку. В зеркале Ходдинга появился последний оставшийся на трассе «Феррари», приближавшийся с каким-то угрожающим звуком. Расстояние между ними неуклонно сокращалось. «Феррари» поравнялся с ними за деревней Сцилатто. Губы Ходдинга сошлись в непроизнесенном «нет».

Он нажал на газ, и стрелка спидометра резко пошла вверх. «Феррари» остался позади. Но у Ходдинга едва хватило времени заметить машину в зеркале. Приближался поворот. Ходдинг нажал на тормоза, кошмарно заскрежетал металл о металл. Язычок пламени вырвался из правого переднего колеса. Вскрикнув «Проклятье!», Ходдинг включил низкую передачу. Пол успел заметить его искаженное в рыдании лицо.

Их выбросило с трассы. Казалось, они очень долго плыли. Не было никакого ощущения удара о землю. Она была такой мягкой… Был запах свежей сладкой травы, еще мокрой от утреннего дождя. Ходдинг благодарно закрыл глаза.

Пол не представлял, как долго они лежали. Шлем больно давил ему на шею. Он повернул голову и увидел на склоне автомобиль, заднее колесо которого висело на большом камне. Из-под капота вырывались пламя и черный дым, а Ходдинг спал, опершись о рулевое колесо.

Пол с трудом поднялся. Ему было больно. Он сделал несколько шагов, голова вдруг прояснилась. Ему удалось отстегнуть Ходдинга от кресла, при этом он заметил, что штанины комбинезона начали тлеть. Пол с трудом оттащил Ходдинга от автомобиля. Потом заснул.

Проснулся он ночью. Рядом на складном табурете сидела Сибил. Он смутно узнал Клоувер и Баббера Кэнфилда. Ему было очень покойно, хотя грудь болела.

– Как Ходдинг? – спросил он.

– Не знаем, – ответила Сибил. – Они вылетели с ним в Лозанну.

– Бог мой, – сказал Пол. – Надеюсь, не я виноват?

– Доктор с тобой согласен. Как бы то ни было, без тебя он сгорел бы. Это все, что он сказал. Консуэлу ждал самолет. Сейчас они, вероятно, на месте. У тебя сломаны два ребра. Ничего серьезного. Ты в госпитале.

– В госпитале?

– Вера устроила. Мы все возвращаемся с ней домой.

– Поблагодари Веру. – Пол закрыл глаза и вновь открыл их. – Меня напичкали наркотиками, или еще какой-то дрянью? Я хочу спать, больше ничего.

Сибил кивнула.

Пол сонно поднял руку, сказал:

– Привет, мистер Кэнфилд, привет Клоувер, – и вновь уснул.

На следующий день Пол проснулся в большой солнечной комнате. Слегка болела грудь, но терпимо. Он повернул голову, сразу увидел Сибил. День и ночь она провела рядом с ним. Он дотронулся до ее руки и почувствовал, какая она маленькая и холодная.

– Привет, – сказала она.

– Привет. Сядь. Тебе холодно?

– Мне хорошо. – Она осторожно села, стараясь не толкнуть его. Ее серые глаза с тонкими оранжевыми ниточками в уголках были широко открыты. Она смотрела на него умоляюще, Пол мог видеть, что губы у нее сухие. И вдруг глаза ее наполнились слезами, она закрыла лицо руками, зарыдала.

– Что-нибудь с Ходдингом?

Она кивнула.

– Он…

Она вновь кивнула и повалилась на кровать, не отрывая рук от лица. Он сжал ее руку и держал, пока она не начала говорить.

– Сегодня утром его пришлось оперировать, – проговорила наконец Сибил. – Позвоночник. Он умер… – Сибил больше не могла произнести ни слова.

Итак, Ходдинг умер, подумал Пол. В Швейцарии, на операционном столе. Насмешка! Как могли они подготовиться к гонке, если Ходдинг…

И тут Пол осознал, что тоже плачет.

Через неделю Вера объявила о своем намерении уехать. Они сидели в саду – Пол и Сибил вместе с Верой; Баббер и Клоувер, пытаясь как-то приободрить Гэвина Хэннесси, взяли его с собой на пляж. Пол передвигался уже без особых затруднений и чувствовал, что на следующей неделе сможет поехать домой. Сибил, еще молчаливая и бледная, сидела с ним рядом, – она не отходила от него дальше, чем на несколько шагов. Каждую ночь она засыпала на его руке, но они не занимались любовью. А сейчас на солнце, чувствуя, как возвращаются силы, Пол захотел ее. Он взглянул на Сибил в надежде увидеть на ее бледном грустном лице ответное желание. Но глаза ее были закрыты, черты лица – неподвижны.

Когда он вновь открыл глаза, то увидел, что черные яркие глаза Веры устремлены прямо на него; с некоторым замешательством он почувствовал, что Вера угадала ход его мыслей. Но если и так, то не подала виду. Вместо этого она поразила его откровенным заявлением.

– Должна сознаться, что с нетерпением жду, – сказала она, – когда смогу остаться у себя дома одна.

Пол уставился на нее, будучи не совсем уверенным, что понял ее правильно, но, прежде чем он смог ответить, Вера улыбнулась и объяснила:

– Пожалуйста, поймите меня. Мне вас будет очень не хватать. Вы оба прекрасные люди и дороги мне. Я буду плакать, когда вы меня покинете.

Она умолкла и, повернув голову, посмотрела на вулкан, скрытый густыми, коричневыми облаками дыма. Новое извержение произошло этой ночью. Пол подумал, что она выглядит старой – пожалуй, не столько старой, сколько постаревшей.

– Настало время, – сказала Вера, – когда мне пора стать самой собой. Женщиной, у которой нет больше мужества для любви и которая бережет силы для встречи со смертью. – Затем, в более мягком тоне, более близком ее обычной манере, она продолжила: – Я говорила Консуэле, что она должна делать то же самое. Но, конечно, она не захотела слушать меня, и в любом случае, если она делает что-то нелепое и возмутительное, я не хочу знать об этом. Когда вы уйдете, я закрою ворота этой виллы – ни гостей, ни репортеров. Ни я ничего не буду знать о мире, ни он – обо мне.

Впервые за час Сибил заговорила:

– Ходдинг будет похоронен в Штатах? – спросила она. Вера, которая только ночью вернулась из Швейцарии, сердито тряхнула головой и выругалась по-итальянски.

– Его уже похоронили, – ответила она. – В алебастровой урне. У Консуэлы есть нелепая гробница в Индии – там-то его и похоронят. Не спрашивайте, что у нее на уме – я не уверена, что она и сама это знает. Она… даже страдание не заставит ее измениться. Она будет уничтожать себя.

Вера покачала головой, и столько печали было в ее глазах, что Сибил подалась вперед и взяла ее за руку.

Минуту они сидели так, затем Вера взглянула на Сибил и улыбнулась.

– Не думай о нас, – сказала она. – Думай о себе. Думай об этом прекрасном мужчине. Сейчас настало время любить, не теряй его. У нас с Консуэлой было наше время. Теперь это начинает утомлять.

– Был там кто-нибудь еще, кроме тебя и Консуэлы? – спросил Пол.

Вера покачала головой.

– Нет. Его желанием было одиночество. – Она пожала плечами. – Его желанием также было покоиться в этой урне. – Она перевела взгляд с Сибил на Пола и снова посмотрела на Сибил. Ее тон был решительным. – Вам не в чем упрекнуть себя. Целая неделя вычеркнута из вашей жизни. Этого достаточно. На самом деле, ведь это очень много – без любви. Вы должныдумать о возвращении домой. А я должна подумать о нашем обеде. – Она поднялась, чтобы выйти и прибавила: – Напишите мне и пришлите фотографию вашего первого ребенка. На письмо я отвечать не буду, но я буду хранить его, а фотографию поставлю на столик у моей кровати.

Когда она ушла, Пол встал и протянул руки Сибил. Она посмотрела на него вопросительно. На краткий миг он сжал ее лицо ладонями, так что ее глаза находились напротив его глаз. Затем, все еще глядя ей в глаза, он расстегнул ей пуговицы на блузке и стянул ее вниз с плеч, так что солнце могло осветить ее груди. Он положил руки на них, и Сибил прижалась к нему. Затем он обнял ее и увел в дом.

За обедом атмосфера несколько разрядилась. Незадолго до того, как они сели за стол, позвонил набоб из Чандрапура и пригласил Баббера Кэнфилда, Клоувер и Гэвина Хеннесси присоединиться к нему на тигровой охоте в Непале. Набоб собирался сопровождать Консуэлу (и прах Ходдинга) до самого Ганга.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как Баббер проигрался. «Нас бы осыпали цветами при возвращении во Фриско, если бы я сумел получить большой приз», – и он готов был начать охоту. Клоувер также пришла в восторг от предстоящего путешествия, потому что, будучи в Швейцарии, она познакомилась с забавным маленьким туристом из Алабамы, который после двух или трех выпивок признался, что торгует подержанным оружием. Он предложил ей двадцать процентов комиссионных за любую вещь, которую она продаст, и она была уверена, что набоб стоит нескольких артиллерийских батарей, не говоря уж о его друзьях… А Хеннесси, грустный и подавленный, обрадовался приглашению набоба быть его гостем в течение двух месяцев. Не исключено, подумал он, что путешествие можно будет продлить до трех-четырех месяцев.

Что до Пола и Сибил, они большую часть обеда держались за руки, много улыбались и мало говорили; они пришли в столовую из постели с чувством обретения нового мира. Легкое возбуждение исчезло из их союза – не без боли – и сменилось чем-то, что они хорошо чувствовали, но плохо понимали. Осталась позади необузданность, мстительность, ежевечернее перечисление взаимных обид. Бывала у них и сексуальная ожесточенность, вызванная чувством общей вины. Если бы один из них спросил другого, какие ощущения тот испытывал, когда в этот полдень они лежали голые, обессиленные и удовлетворенные, если бы кто-нибудь из них задал этот вопрос другому, ответ был бы «невинность». Ибо они и были невинными существами, изгнанными из рая в мир, наверное, более богатый, более трудный и опасный, обещающий, однако, большую радость.

– Как я буду любить тебя! – воскликнула Сибил с ярко сияющими в сумерках глазами. – Как я теперь буду любить тебя!

А он, всегда находящийся под бременем собственной осторожности, иронично улыбнулся над своей сдержанностью и был благодарен Сибил за храбрость.

– Да, – ответил он, поглаживая ей шею. – Да. Отныне и вовеки.

Сейчас, за обедом, они тихо сидели, с удовольствием слушая разговор Баббера и Клоувер о предстоящей охоте на тигров. И Гэвин Хеннесси, просиявший при словах Клоувер («Я уверена, тебя вылечат в Индии; у них там издавна в моде богини любви, и что они выделывают – говорят, что-то особенное!») присоединился к их страстной беседе. Ни Пол, ни Сибил не чувствовали грусти, хотя и знали, что беседа эта скоро закончится, и они, вероятно, навсегда покинут этих людей. Напротив, они испытывали огромное облегчение и радость, что скоро все останется позади.

А Вера, чуя все это – ей казалось, что ее чутье на сицилийской земле обостряется не по дням, а по часам, и что, если не станет колдуньей, она, конечно, поедет в путешествие с ними – подняла бокал в честь Пола и Сибил.

– За Пола и Сибил, – сказала она, – возвращающихся домой. – Она сделала упор на последнем слове и вновь повторила его: – Домой.

Они выпили, но Вера не опустила бокал. Глядя на глубокий карминовый цвет стекла, она поворачивала его, чтобы поймать свет.

– Любопытно, – сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности, – что держит нас, что держало нас вдали от дома? Подобно этим двоим. – Она подняла глаза, указывая на Пола и Сибил. – Я возвращаюсь в свой дом – или я его сделаю своим. Я не там выросла, хотя ребенком каждую весну проводила там каникулы. Почему? Почему мы просто не остаемся дома?

За вопросом последовало молчание, поначалу довольно спокойное, но затем почувствовалась нарастающая напряженность. Баббер снял очки и полировал их концом галстука. Без очков его крупное лицо выглядело детской игрушкой – медвежонком или плюшевым львенком, важным, но неживым. Он моргал своими маленькими круглыми глазами, и казалось, что сейчас он заговорит. Но не послышалось ничего, кроме глухого сипения.

Этот звук встревожил Гэвина Хеннесси, старого друга Баббера и товарища по охоте, и он боковым зрением беспокойно посмотрел на него. Гэвину было очевидно, что никто, ни Кэнфилд, ни его тощая красотка не знают, как себя вести, и черт его побери, если он им подскажет. Холодное надменное выражение появилось на его холеном лице, он задрал подбородок, глядя на верхний край стены, и остался в таком положении, решив, что его медальный профиль спасет от неловкости.

Вера прервала ход своих размышлений. Гости явно чувствовали себя не в своей тарелке, а это непозволительно. Она еще числила себя светской женщиной, чтобы не считаться с этим…

– Я решила, – сказала она, – что все мы до вашего отъезда должны выехать на пикник…

Гэвин застонал.

– Вера, в самом деле…

– Я все продумала, – продолжала Вера. – Пикник, конечно…

– Прекрасно!

– Перед живым вулканом? Послушай, Гэвин, что ты скажешь? Тебе, наверное, такое не пришло бы в голову!

– Милая девочка, я уверен, что в твоих руках…

– Нет! Пора устроить вечеринку, небольшую, попроще. Я настаиваю. Отказы не принимаются.

Отказов и не было. Бабберу и Клоувер предложение Веры пришлось по душе как нельзя более. На следующий день до полудня они закупили столько фотооборудования, сколько надеялись унести и, пожалуй, больше, чем могли использовать. В походе по магазинам их сопровождал Гэвин Хеннесси и не переставал подтрунивать над их энтузиазмом, то и дело называл их «чертовыми альпинистами». Их настроение не передалось Гэвину; он был занят тонкой книжечкой с последними чеками, на которые купил полную корзинку лучшей снеди и дюжину бутылок шампанского.

Вера носилась по нижнему этажу виллы в кухню, в буфетную, в кабинет и обратно, непрерывно напевая что-то под аккомпанемент казалось бы бесконечных песен Эллы Фитцджеральд, которые неслись с магнитофона, включенного на максимальную громкость. Вере казалось, что Элла Фитцджеральд, заполнявшая ее жизнь, когда ей было двадцать, тридцать, сорок, имеет для нее такое же значение сейчас, когда ей уже около пятидесяти… В действительности, однако, она в душе решила собрать все записи и другие безделицы тех лет – книги, одежду и прочие выдающие возраст предательские вещи – и выбросить их в море.

И из этого самого моря, с которым Вера связывала свое прошлое, которое и в самом деле было и ее прошлым и прошлым ее средиземноморских предков, из этого моря, как бы из него рожденная, вышла Сибил, соблазнительная, бронзовая, пышущая жизнью, смеющаяся, почти обнаженная. Верхнюю часть бикини она сняла и обмотала вокруг шеи.

Пол, при виде ее окончательно очнувшийся ото сна, сел на камне.

– Эй, – позвал он, не в силах найти нужные слова. – Эй! – Он покачал головой. Она шла богиней по пляжу, по песку и гальке, а капли воды стекали с ее волос, с развевающихся алым флагом кончиков бикини и, словно отплясывая степ, дробно падали на камни.

– Эй! – вновь повторил Пол, когда Сибил подошла к нему, смеясь и едва переводя дух. – В этом ты вся, – сказал Пол с улыбкой. – Настоящий парад красоты! – Она опустилась на колени, положив подбородок ему на бедро.

– Да ну тебя. Что это еще за словечко! – Она почувствовала, как он встревожился, видя ее недовольство и вновь рассмеялась. – Все хорошо, – сказала она. – Я тебе благодарна.

– Ты уверена? Правда?

Она утвердительно кивнула, утыкаясь в него подбородком.

– Хочешь знать, почему я смеюсь?

– Ты дурочка.

– Я дурочка? Да, я чувствую себя дурочкой. До меня вдруг дошло, что я не сказала тебе…

– О чем?

– Эта гонка, и авария, и потом Ходдинг, и шок…

– Бога ради, что ты хотела мне сказать?

– Ребенок! Я жду… мы… – Она вдруг умолкла, сразу перестав смеяться, и посмотрела на него настороженно. Пол сразу заметил в ее взгляде страх. – Ну, как, Пол?

Пол пытался ответить, но смог лишь кивнуть головой. Его охватил приступ смеха, а после того, как Сибил, поначалу встревоженная, начала улыбаться, он расхохотался в голос.

– Ты… – он попытался подыскать слова, но слова и мысли потонули в овладевшем им сумасшедшем смехе; уже начали болеть легкие и недавно залеченные ребра. – Ты, – он не мог продолжить фразу, ибо новый приступ смеха повалил его на спину. Мало-помалу приступ начал стихать, и он, слабый, как младенец, страшась нового приступа, обнял Сибил. Ее голова лежала у него на плече, а его голова на ее плече, еще мокром и соленом.

Спустя некоторое время Пол поднял голову и взглянул на Сибил. Пол заговорил осторожно, боясь, что приступ смеха повторится.

– Я не ответил на твой вопрос. Я рад.

Сибил посмотрела на него с опаской. Смех уступил место мягкой улыбке. Уже давно ей не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь так смеялся. У нее такого не случалось с тех пор, как она выросла. Она вдруг поняла, что за последние несколько лет ей редко приходилось слышать настоящий смех. Бывали шутки – тысячи шуток – и забавные выходки, нередко встречалось остроумие, но не было ничего, что могло бы возбудить такой смех. То был настоящий смех, означавший очень хорошее начало. Она хотела сказать Полу, как она счастлива, как ничего не боится, но она не совсем представляла, как это сказать сейчас – она скажет позже, не сейчас. Она вновь положила голову ему на плечо и улыбнулась. Так они молча сидели почти четверть часа. Солнце село за скалы, оставив их в холодной тени. Появились стрижи и самоубийственно заметались вдоль скальных стен. А позади них плескалось море о покрытый галькой берег, вновь обретая в сумерках свою густую синеву.

По возвращении на виллу до них дошло, что они забыли о пикнике, на котором так настаивала Вера. Обессиленные купанием, прогулкой по скалам и тем, что произошло между ними, они бросились напропалую вымаливать прощение.

Но Вера и слушать их не хотела. Она неверно истолковала их отсутствие и решила, что им было не до пикника, что им вздумалось остаться наедине на вилле, что они похожи на молодых эгоистичных любовников, не желающих знать никого, кроме самих себя.

– Я вне себя от возмущения, – сказала она с улыбкой, но вполне серьезно. – Вы вели себя просто возмутительно.

– Но, дорогая, – оправдывалась Сибил, – мы…

– Мы… – вторил ей Пол.

– Слушайте меня. У вас есть пять минут на сборы. И захватите теплую одежду.

Через полчаса Пол и Сибил присоединились к остальной компании, с нетерпением ожидающей восхождения на Этну.

Вера арендовала, видимо, сохранившийся еще со времен первой мировой войны, невероятно потрепанный, весь в пятнах и вмятинах лимузин, такой же высокий, неуклюжий и неустойчивый, как идущая бакштаг – древняя каравелла. Сиденья покрывала безнадежно растрескавшаяся кожа, от которой исходил резкий запах, напоминая о животных, которым она когда-то принадлежала. Однако это неудобство оказалось преходящим, так как все остальные запахи перебил запах бензина, как только двигатель астматически закашлял. Это началось сразу же после того, как шофер, коренастый таксист из деревни, пожевывая окурок сигары, обошел автомобиль вокруг, удостоверясь, что «синьоры» находятся в безопасном заточении за плотно закрытыми окнами; он набросил на дверные ручки петли из прогнившей веревки, остановился на минутку у каждой шины, осмотрел их и вздохнул, как бы убедившись в их неизлечимой болезни. Проделав это, он встал на колесо, вынул из кармана распятие и приладил его к крылу. Через минуту они отъехали.

Сибил пришлось сильно ткнуть Пола в бок, чтобы предотвратить очередной приступ смеха.

Поскольку беседа стала невозможной из-за грохота и тряски, грозившей совершенно развинтить любую челюсть, не закрытую достаточно плотно, участники пикника устроили немое шоу, округляя глаза, делая комические лица, и вообще, ведя себя, словно дети, хорошо знающие безумие мира взрослых и чувствующие, что они никогда так не подвластны его капризам, как при езде в школьном автобусе.

Около часа они ехали вверх в темноте, накреняясь и покачиваясь на бесконечных подъемах и спусках, пока не остановились на отдых на более или менее ровном участке. Это была площадь небольшой деревушки, и когда они прильнули к окнам, то обнаружили, что снаружи к окнам прильнули деревенские жители. Некоторые из них отставили тележки с домашней утварью, чтобы вблизи посмотреть на автомобиль. Другие же подошли поглазеть с поклажей на спине. Внутри автомобиля было холодно и тревожно. Выражение на лицах крестьян не оставляло сомнений – они полагали, что синьоры сошли с ума. Как частенько происходит в жизни, миф подтвердился. Конечно, все господа сумасшедшие – так полагали крестьяне, и этот тезис переходил от поколения к поколению. Но в реальной жизни мифы, которые время от времени не подтверждаются, становятся хрупкими и безликими. А вот и вовремя полученное подтверждение: когда после многих дней и ночей фатальной нерешительности деревенские жители наконец приняли решение собрать пожитки, скот, детей и бежать от огненной угрозы, идущей сверху, они увидели автомобиль, карабкающийся вверх к тому ужасу, от которого они бежали. Сумасшедшие. Лунатики. Идиоты.

Они стояли полукругом, молча наблюдая, как шофер и его помощник наполняли винные фляжки водой из деревенского колодца, переливая воду в дымящийся радиатор автомобиля. Наконец мужчина с перевязанной рукой отделился от толпы, с некоторой торжественностью сплюнул в окно, вытер подбородок и пошел прочь.

Сибил передернуло. Пройдет немало времени, прежде чем что-нибудь, столь же хрупкое, как это запыленное оконное стекло защитит ее от почти что физического ощущения презрения. Пол прижал ее к себе, но лицо его оставалось пустым, безразличным. Вера нарушила молчание. Натянув на голову черную шаль, подобную тем, которые носили крестьянки, она почти скрыла под ней лицо; голос ее, то ли измененный этим укрытием из черной шерсти, то ли по иной причине, стал низким и резким.

– Он ненавидит нас, – медленно проговорила она, – потому что его несчастье для нас – забава. Мы идем в гору от скуки. Но горю не присуще ощущение категорий справедливости и несправедливости.

Вера пожала плечами, потуже натянув на себя шаль, – становилось все холоднее и холоднее. Она слегка стукнула своим кольцом с фамильным гербом по стеклянной перегородке, и через мгновение автомобиль вновь карабкался вверх.

После выезда из деревни дорога стала круче и тяжелее. Они оказались в полной темноте, и, несмотря на отвратительную вентиляцию салона, озябли. Неуклюже нагибаясь, они надели свитеры, подняли воротники. О беседе не могло быть и речи – они потеряли вкус к болтовне. Слабые желтые фары подобно бабочкам порхали вверх-вниз на переднем бампере автомобиля, и Сибил боялась, что ей станет плохо. Временами при повороте дороги они видели проблески огня на высоте. Огонь выглядел удивительно призывным, даже веселым.

Затем они оказались в другой деревне. Автомобиль остановился. Пора было выходить из машины. Еще днем Вера договорилась, что снизу пригонят мулов. Животные с двумя погонщиками оказались единственными живыми существами в поселении. Все жители покинули деревню два дня тому назад. Автомобиль молчал, и свист холодного ветра казался жутким среди немых улиц.

Эта деревня была, пожалуй, поменьше предыдущей. Около дюжины домов расположились на крохотной, впору теннисному корту, площади. В верхнем конце деревни в нескольких шагах от ближайшего дома лежала безобразная груда серых булыжников. Вера, неуклюже передвигаясь от холода, ткнула в них тростью, и, ко всеобщему удивлению, вытащила тлеющий уголек. Она пробормотала что-то, то ли с отвращением, то ли с удовлетворением (вряд ли кто-нибудь понял) и подала знак седлать мулов.

Бодрящий, холодный воздух избавил Сибил от чувства тошноты, ей было действительно приятно ехать верхом на маленьком муле, в безопасности и молчании, нарушаемом лишь постукиванием копыт по камням. Когда глаза ее привыкли к темноте, она узнала в передней фигуре Клоувер. Она была слишком далеко, чтобы можно было поговорить с ней. Пол ехал позади нее, последним в группе; Баббер и Гэвин – впереди. Мул вдруг закричал, чередуя невероятно громкие стоны и завывания. Сибил испуганно вскрикнула. Но Гэвин засмеялся, а с ним и все остальные. Они продолжали восхождение.

Они миновали скудные виноградники, пастбища, поля, и оказались в лесистой местности, где тропа становилась уже и круче. Проводник, который вел под уздцы мула Сибил, прошел вперед, чтобы тянуть за повод, когда мулу вздумается остановиться. Она вдруг услышала, как проводник издал нечленораздельный звук, похожий на крик мула. Сибил начала было размышлять, что же он за человек, но вскоре бросила это занятие; проводник ни разу не взглянул на нее, она даже не видела его лица.

Они достигли гребня горы и увидели яркий оранжевый нимб, отсветы огня на фоне облаков дыма и пара. Сибил изумилась – ее руки были кроваво-красного цвета, а лицо Пола буквально потрясло ее. Его лицо стало таким же, как у дяди Казимира, которого она, будучи ребенком, представляла в аду перед Сатаной. Видение настолько захватило ее, что, испугавшись, она позвала Пола.

– Пол!

– Привет! С тобой все в порядке?

– Что? – Сибил поняла вопрос, но хотела еще раз услышать голос Пола.

– Я спросил, у тебя все о'кей?

– Да, – ответила она, чувствуя, как мул движется вперед и вниз. Они начали спуск в ущелье и потеряли огонь из виду. Они скрылись от ветра, но холод донимал их. Сибил начала шептать: «Пресвятая дева Мария, дева милосердная…», но зубы стучали, и она боялась, что ее услышат. В кромешной тьме они достигли дна ущелья и вновь начали подъем. Переплетения веток скрывали звездное небо, а мулы мягко ступали по сырым листьям. Более сильно и яростно свистел ветер, наполняя ночь звуками стихий и разрушения, – и вдруг они осознали, что это не просто шум ветра, но также и рев огня.

Мгновение спустя огонь предстал перед ними, – ослепляющий, оранжево-красный, устрашающий, словно сердце солнца. Они остановились где-то не ближе трех четвертей мили от вершины горы. Более недели Этна извергала из недр сгустки огненной магмы и осколки расплавленных камней, которые падали на каменные плечи горы. Тягучий поток огня тянулся вниз по склону. Последнее извержение произошло в этот полдень. Огненный поток покрыл уже расстояние от вершины до их местонахождения, заполняя долину на сотни футов в ширину и до двадцати футов в глубину.

Не твердый и не жидкий, медленно двигался поток огненной грязи. Она была горячая, горячее, чем что-либо другое на земле, она не излечивала, но разрушала, на века делая бесплодной землю, по которой проходила.

Они молча спешились, не в силах отвести глаз от яркого низвергающегося потока, жар которого они ощущали даже на расстоянии в семьдесят пять ярдов.

Проводники, разгрузив корзины, отвели мулов подальше по тропе, чтобы животных не пугал огонь. Сибил тут же подошла к Полу, сунула ему одну руку в карман, а другой обняла его за талию. Лишь ощущая его рядом, она смогла освободиться от видения, которое вновь начинало терзать ее, – она вновь стояла рядом с мучителем своего детства, выслушивающим свой приговор в аду.

– Я боюсь, – шептала она. – Господи, мне страшно.

– Скоро возвращаемся, – ответил Пол. Его голос успокаивал, но доносился словно издалека. Она увидела, что взгляд его, отсутствующий, полный благоговейного страха, устремлен на огонь. Она подумала, что он может так смотреть, бесстрастный, задумчивый, как бы полностью отрешенный, независимо от величия зрелища.

– А можем мы сейчас пойти домой? – Она знала, что вопрос звучит по-детски, что это нонсенс. И все же ей было важно перед лицом грозной стихии пробиться к нему, важно было удостовериться в его существовании.

Медленно, словно в оцепенении, он отвел глаза от огня и взглянул на нее. И так же медленно просыпался его мозг, как животное, разбуженное ярким светом, вырванное из тени прошлого.

– Как ты? Наверное, для тебя это нелегко – ездить на мулах… Уже лучше. Он смотрит на нее, она слышит его голос, ей удалась улыбка.

– Конечно, я нетерпелива, но я просто боюсь.

– Завтра едем домой, – сказал он. – Обещаю.

Когда глаза их привыкли к яркому свету, они увидели, что в ущелье на пути огненного потока работают мужчины. В их руках мелькали топоры, кроваво-красные в отраженном свете огня. Они рубили молодые каштаны, чтобы огонь не пожрал древесину. Они не могли спасти все деревья, и некоторые из них по мере продвижения огня, вспыхивали, стволы дрожали, затем словно ракеты исчезали в пламени.

Вера безучастно наблюдала за лесорубами.

– Воры, – сказала она. – Они воруют деревья. Грабеж. Может быть, это даже моя земля. – Она пожала плечами.

– Лучше так, – возразила Сибил. – Иначе бы они сгорели. – Она почувствовала себя выступающим в суде адвокатом, но не просто адвокатом воров-лесорубов. Она протестовала против происшедших в Вере изменений, против жестокости и холодности. С тревогой она начала всматриваться в лицо подруги, пытаясь отыскать то, что знала в ней – тепло, доброту, и была потрясена, ничего этого не обнаружив. Лицо ее можно было сравнить с камнем. – Как бы то ни было, – запинаясь добавила Сибил, – они спасают остальной лес от пожара. Пропало бы гораздо больше.

– Огонь… – отвечала Вера, казалось бы совершенно не слушая подругу. – Да, огонь… – Она вдруг замолчала. Подошли остальные и переглянулись, заметив странную повадку Веры. И вдруг ее настроение изменилось. Она вновь обрела свое резкое язвительное «я». – Помнишь, – обратилась Вера к Бабберу Кэнфилду, – я спрашивала, почему мы покидаем наши дома. Почему мы всегда в движении подобно кочевникам и бродягам? Мы бежим от огня? Неожиданно, необъяснимо? Всплеск энергии, питающей самое себя, высвобождение, поглощение, слияние, начинающееся с конца, так что мы должны кричать словно сумасшедшие? От этого мы бежим?

Баббер непонимающе заморгал за очками, и в свете огня на его лице стало заметно состояние оцепенения.

– Клянусь богом, милая, – вежливо ответил он, – не понимаю, о чем ты говоришь.

Вера засмеялась.

– Я становлюсь старухой, – сказала она. – Старики любят притворяться, что они кое-что поняли в жизни – но мы-то знаем, что это невозможно. Пошли! Пора перекусить. И надо дать что-нибудь поесть этим жалким воришкам.

Она направилась к корзинам с едой, и каждый занялся своим делом. Баббер подошел к огню как можно ближе и с трудом установил кинокамеру на замысловатую треногу, купленную накануне. Клоувер присоединилась к нему и, стоя спиной к огню, пыталась зарядить камеру, засвечивая рулон за рулоном дорогую цветную пленку.

Гэвин задержался на минуту поболтать с Полом и Сибил. Он был в совершенном восторге, но слегка озадачен.

– Как вы думаете, наши припасы не испортятся? – спросил он, глядя вслед Вере.

Пол рассмеялся.

– Да нет, серьезно, – продолжил Гэвин. – Никогда нельзя доверять таким женщинам, как она, готовым браться за все сразу. Хорошо, что у нас достаточно лекарств. – С этими словами он ухмыльнулся и вытащил из внутреннего кармана пиджака бутылку шампанского.

– Но она теплая! – воскликнула Сибил, дотронувшись до бутылки.

– Температура тела, – ответил Гэвин. – Я пригрел ее на груди. У теплого букет даже лучше, чем у холодного. Давай-ка попробуем. – Он уже готов был откупорить бутылку, как вдруг раздался вопль Баббера.

– Гэвин, поможешь ты мне с этой проклятой штуковиной или нет? Похоже, ты один в этом разбираешься.

Хеннесси вновь ухмыльнулся Полу и Сибил.

– Ни с места. – Размахивая бутылкой, словно булавой, он направился к Кэнфилду.

Баббер, заметив бутылку, раздраженно заворчал:

– Если ты перестанешь валять дурака, мы успеем установить камеру до того, как лесорубы двинутся вниз.

– Пустяки, старик, – примирительно проворчал Гэвин. – Но давай сначала по глотку шампанского. Бедняжка Клоувер выглядит ужасно.

«Бедняжка Клоувер» что-то бормотала в прострации, пристально глядя через свои тонированные очки; она более чем всегда выглядела, как озадаченная матрона Среднего Запада.

– Даже если я и разберусь, как работает эта штука, – с грустью сказала она, – не представляю, что, собственно нам делать с этими пленками. У нас должно быть их тысячи, но мы их никогда не проявляем.

Гэвин рассмеялся и, приняв позу фокусника на сцене, изрек:

– Итак, что же у нас тут есть? Любопытная вещица, чрезвычайно необычная и любопытная. – Он действительно вынул из кармана «любопытную вещицу» – небольшой баллончик с толстой иглой, как у шприца.

Баббер посмотрел на это с отвращением.

– Я надеюсь, – сказал он, – сделать фильм для клуба. Поможешь ты мне или нет?

– А что это у тебя? – спросила Клоувер. – И почему все мы приехали на эту идиотскую гору, где вовсю извергается вулкан. Я проголодалась.

– Гениальное изобретение, – ответил Гэвин, раскручивая проволоку вокруг пробки. – Потрясающее. Друг холостяка, непременный обитатель дома…

Он плотно зажал бутылку между коленями.

Клоувер следила за ним отрешенно, погруженная в свои мысли.

– Мы отсылаем эти пленки в Мидленд. Там их уже, наверное, тонны. Но мы почти никогда туда не ездим. Я даже не знаю, где я живу. У меня даже нет адреса!

Гэвин ее не слушал. Предельно сосредоточившись и улыбаясь одновременно, он ввел длинную иглу в центр пробки. Затем он нажал на рычажок на торце баллончика, выпустив несколько атмосфер углекислого газа в уже пенящееся вино.

– Оп-ля-ля! – заорал Гэвин.

Последовал громкий хлопок, и пена ударила из бутылки. Мгновение Гэвин стоял, как вкопанный, а шампанское лилось ему на ботинки и на сухие каштановые листья.

– Ого! – тихо сказала Клоувер. В свете огня лицо ее выглядело удивленным и вопрошающим. Вдруг она словно кукла повалилась вперед – пробка от бутылки с баллончиком попала ей прямо в лоб.

Когда Баббер нагнулся, чтобы помочь ей встать, она уже была мертва.

Они все оставили там – камеры, корзины с едой, бутылки шампанского. В молчании они ушли от огня. Впереди шагал Баббер, огромный, неуклюжий, спотыкаясь о корни и камни. Он нес Клоувер, как спящего ребенка на руках. Он плакал и непрерывно повторял: «Бедняжка, бедняжка».

Позади в молчании шли остальные, и по мере того, как они удалялись от огня, их начинал пронизывать холод.

Когда крестьяне оторвались от рубки деревьев, они с удивлением обнаружили, что синьоры исчезли. Сначала они робко подошли к корзинам, а затем голод заставил их забыть страх, и они набросились на припасы. Они проглотили все сандвичи и выпили все вино.

Примечания

1

Испанский суп из помидоров и иных овощей.

(обратно)

2

Игра слов: вместо латинского ad libitum – по собственному желанию, употребляется ad libidium – на собственную похоть.

(обратно)

3

Розовый цвет с оттенком шелухи лука (фр.).

(обратно)

4

Сердце мое! (исп.).

(обратно)

5

Душа моя (ит.).

(обратно)

6

Господин (фр.).

(обратно)

7

Цирк зимой (фр.).

(обратно)

8

Тайный советчик (фр.).

(обратно)

9

Его Королевского Величества.

(обратно)

10

Но, Боже, что это такое… (фр.).

(обратно)

11

Шут гороховый (ит.).

(обратно)

12

Марсово поле (фр.)

(обратно)

13

Мексиканская водка.

(обратно)

14

Омары (ит.).

(обратно)

15

Ребенок – дети (ит.).

(обратно)

16

Здесь: мальчик на побегушках (исп.).

(обратно)

17

Жаль (исп.).

(обратно)

18

Как прошла охота, дорогая? (ит.)

(обратно)

19

На пути (фр.).

(обратно)

20

Чистое мыло (лат).

(обратно)

21

Управляющим (фр.).

(обратно)

22

Черный кофе (фр.).

(обратно)

23

Кофе с молоком (фр.).

(обратно)

24

Прилив жизненных сил (фр.).

(обратно)

25

Добрый вечер, мадам (фр.).

(обратно)

26

Хозяйка ресторана (фр.).

(обратно)

27

Один из самых богатых людей на свете (фр.).

(обратно)

28

Расстройство печени (фр.).

(обратно)

29

Холостяцкая квартира (фр.).

(обратно)

30

Кабачок (нем.).

(обратно)

31

Луау (гавайск.) – торжественный ужин.

(обратно)

32

Жеребец.

(обратно)

33

Старая шляпа, граф Жополиз (ит.).

(обратно)

34

Какой сюрприз! Восхитительно! Милая, милая Йетта… (фр.)

(обратно)

35

Как замечательно! Какая досада… (фр.)

(обратно)

36

Женская гавайская одежда.

(обратно)

37

Мужская и женская одежда Полинезийских островов.

(обратно)

38

Канак – уроженец Гавайских островов.

(обратно)

39

Фуга – термин психоанализа, означающий, что больной впадает в состояние амнезии и начинает «новую жизнь».

(обратно)

40

Кофе с коньяком (ит.).

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • *** Примечания ***