День рождения [Яныбай амматович Хамматов] (fb2) читать онлайн

Яныбай Хамматов ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ роман

Перевод с башкирского А. Скалона.

Часть первая

I

— Миннигали! Вставай, сынок! Смотри, уже рассвело!

Мать чуть тронула за плечо свернувшегося калачиком сына, и тот мгновенно вскочил. Сквозь сон он одевался, заправлял холщовые штаны в длинные шерстяные чулки, обувал и подвязывал стоптанные лапти и все никак не мог окончательно проснуться.

Мать с нежностью смотрела на сына.

— Атай^[1] не приходил еще из пожарки? — спросил Миннигали.

— Твой атай уже приходил, перекусил и снова убежал па работу. Все смотрит, не загорелось бы где. Ветер на дворе.

— Мальчишки надоели, вечно дразнят: «Сын пожарника, сын пожарника!..» Разве не может отец перейти на другую работу?

— Да ты что, сынок! — Малика всплеснула руками. — Как можно стыдиться работы? Всякая работа требует уважения. Отец твой охраняет народное добро, сил пе жалеет. Это дураки болтают, что пожарники знай себе спят целыми сутками и делать им нечего. — Мать, обычно спокойная, мягкая, на этот раз даже вспылила: — У кого на две руки одна работа, а у твоего отца — сто! Он и за лошадьми ходит, и арбы, сани ладит, и сбрую починяет. Всю жизнь работает без передыху… На свое хозяйство времени не хватает! Не ценят люди добро, распускают свои дурные языки… Не слушай их, сынок!

Миннигали был уже не рад, что завел такой разговор. Он умылся водой из кумгана и, спрятав лицо в вышитое полотенце, проговорил смущенно:

— Ладно, эсекей^[2], ладно. Это же не я так говорю, а мальчишки! Не сердись, я больше не буду всякие глупости повторять…

Отходчиво материнское сердце. Ласковые слова сына сразу успокоили Малику.

— Ой, что же я без толку стою, разговариваю с тобой! А ну, быстро за стол, завтракать пора!

— Не надо, мама. Я и так опаздываю. Там все вместе поедим. Надо хлеб молотить!

— До гумна вон какая даль! Опоздаешь к чаю, так и будешь, что ли, голодный целый день? Немного же ты наработаешь!

— Вот я и тороплюсь, эсей^[3]. Мы договорились быть там до завтрака. Ты же сама всегда говоришь, что мужчина должен держать свое слово. Как я буду смотреть в глаза заведующему током?

— Так-то оно так, сынок, а все же я буду спокойнее, если ты хоть немного поешь.

Миннгали, уступая матери, на бегу залпом выпил чашку чая, надел латаный-перелатаный отцовский чекмень, схватил приготовленный с вечера узелок с едой и выбежал на улицу. У ворот он обернулся и помахал матери рукой:

— Мама, приду поздно! Ты знаешь, у нашей школы задание — убрать там весь хлеб!

— Ладно, сынок, беги!.. Старайся, смотри!.. Хорошо работай!.. — кричала вдогонку мать через открытое окно.

Миниигали уже шел быстрым шагом вдоль домов,

— Эй, Гибади! Выходи! Ты что, спишь?

— Иду!

На крыльце показался Гибади, одноклассник Миниигали, сын Файзрахмана Хаталова.

Миниигали торопил:

— Скорее, Гибади, а то опоздаем!

А Малика, стоя у окна, все смотрела им вслед, пока они пе скрылись из глаз. «Мальчишки, желторотые птенцы… А ведь придет время, и у них окрепнут крылья, и они улетят из родного гнезда», — с грустью подумала она.

Малика любила мечтать о будущем своих сыновей. Ей, как и всякой матери, хотелось, чтобы было оно у ее сыновей светлое и счастливое. Вот и теперь, проводив Миннигали, думала она об этом, а сама тем временем управилась с домашними делами, подоила корову и пошла па ферму, где ждала ее колхозная работа.

II

Много селений па белом свете, и у каждого своя история, своя судьба. Аул Уршакбаш-Карамалы расположился в широкой долине Карамалипских гор. От сильных зимних ветров с юго-востока его прикрывают три горы: Мулла, Эйерле и Кызыл Яр. С западной стороны подступает Булунбаевский лес, в котором вековые дубы соседствуют со стройными липами и белеют стволы берез, а по низинам буйно цветет весной черемуха.

Небольшая, но звонкая речушка Уршакбаш делит аул на две части, словно бы из озорства хочет разъединить земляков на жителей той и этой стороны, чтобы сталкивать их друг с другом, ссорить. По левому берегу раскинулась Арьяк, что значит «противоположная сторона», по эту — Бирьяк, «эта сторона».

Так и живут веками люди… одни на той стороне, другие на этой. Когда-то арьяковцы и бирьяковцы поднимали шум из-за каждой пустяковины. Снесет в весеннее половодье бурная река мост — ссора; наступает лето — пора делить покосы и пастбища, и опять ссора, до стычек доходит. Ну, а уж если полюбит какой джигит^[4] девушку не своей стороны — тут не миновать драки на всю деревню.

Правда, так было раньше, до революции. Как смахнула революция баев всяких, мулл и купцов, специально для своей выгоды сеявших раздоры среди бедняков, чтобы еще больше пота из них выжимать, так и пришел конец беспричинной вражде.

Потом и колхоз образовался «Янги ил». На стороне Арьяк расположилось колхозное правление, здесь же и сельсовет, а на стороне Бирьяк, почти на самом берегу реки Уршакбаш, открыли клуб. Чуть повыше в четырех деревенских простых домах разместилась школа. А вот через несколько домов от — школы, в конце переулка, живут Губайдуллины.

Дом у них пятистенный, крытый, как и у соседей, соломой.

Во дворе хлев для коровы, за плетнем — огород для картошки, за ним — дорожка, ведущая к роднику, который выбивается прямо из-под обрыва, почти у берега реки.

Вода в роднике прозрачная, холодная и вкусная. Сюда за водой приходит вся деревня.

Ни предки Губайдуллиных, ни сам Хабибулла с семьей почти никогда не болели и считали, что здоровье — в чудесной силе родниковой воды. Но и это не самое главное. Если бы не родник, неизвестно, как повернулась бы жизнь Хабибуллы, встретил бы он свою Малику или нет…

Ему уже пятьдесят, но он до сих пор помнит, как здесь, у родника, впервые увидел свою будущую жену…

Это был прекрасный солнечный день, когда Хабибулла вернулся в деревню из Уфы, куда ездил по делам. Он спускался к реке поить лошадь и увидел у родника незнакомую красивую девушку, а подойдя ближе, с удивлением узнал в ней Малику, дочь старого Загидуллы.

И когда она успела так вырасти и похорошеть?

Восхищенный парень стал как вкопанный, за ним мотала головой и позвякивала удилами лошадь.

Хабибулла до сих пор помнит, как он тогда любовался Маликой, как влажно и тепло дышала ему в затылок лошадь… Вот Малика вскинула на плечо коромысло с полными ведрами и пошла по мосткам на другой берег. Она была уже далеко, когда Хабибулла опомнился и крикнул:

— Малика, здравствуй!

Девушка уже была на другом берегу, но она обернулась, улыбнулась и только потом пошла по тропинке через густой кустарник.

А Хабибулла стоял и смотрел, как вдоль берега, покачиваясь под тяжелым коромыслом, идет Малика, дочь старого Загидуллы…

После этой встречи Хабибулла часто ходил к роднику — под всякими предлогами. И хоть каждый день встречались девушка с парнем, но не смели они смотреть друг другу в глаза.

Однако к концу второй недели терпение у Хабибуллы иссякло. Он еле дождался появления девушки у родника и, когда она наконец пришла, решительно подошел к ней. Он не мог больше молчать, ему нужно было сейчас же признаться в своих чувствах, сказать, что любит ее. Но Малика не дала ему Вымолвит! и слова:

— Агай^[5], не надо… Мы не должны больше встречаться…

— Но со стороны можно, наверно, смотреть на тебя?

— Нельзя.

— Я сватов к тебе пошлю, что скажешь?

— Опоздал. — Малика огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает. — Меня уже сосватали вчера вечером, и калым уплатили…

От этой новости парень опешил, долго не мог вымолвить ни слова, но, когда девушка отошла от родника, крикнул ей вслед:

— Тогда я тебя украду. Все равно украду!..

Похищать Малику не пришлось: ее жених ушел на японскую войну и больше не вернулся, и тогда Хабибулла послал к девушке сватов. Они поженились. Все их хозяйство состояло сначала из лошади и безрогой козы. Но молодые любили друг друга. Одно их огорчало: дети у них не выживали — рождались и умирали в младенческом возрасте.

Хабибулле шел уже тридцать второй год, а Малике исполнилось двадцать восемь лет, когда появился у них сын. Вслед за первым родился второй. Принимала его повивальная бабка. Она подняла мальчика и, внимательно осмотрев, воскликнула:

— Оба ваших сына родились в хорошие дни! Аллах неспроста даровал вам их. Особенно этот… живой и шустрый будет. У него на макушке два вихра! Значит, ему суждено две жизни прожить. Будет он у вас или ученым человеком, пли славным батыром! — С этими словами бабка завернула мальчика в пеленки и вручила матери: — Назовите его Миннигали. Будущему батыру или ученому такое имя должно подойти.

Родители и без того рады сыну, но, разумеется, им приятно было такое пророчество.

— Пусть будет Миннигалп. Пожелай нашему сыну здоровья, — согласились они с повивальной бабкой.

Предсказания ее оказались верными. Оба сына росли здоровыми, сильными и трудолюбивыми. Тимергали, окончив семилетку, вместе с двоюродной сестрой Фатимой уехал в Стерлитамак в культурно-просветительное училище. Миннигали походил на отца, а лицом больше напоминал мать, был такой же красивый. Но ростом и силой братья пошли в отца. Отцовским был у них и характер: за что ни возьмутся, все спорится в их руках.

…Лоб у Миннигали был выпуклый, выступал вперед, и оттого казалось, что голова у него как бы разделена надвое. Мальчишки с улицы Арьяк прилепили ему обидные прозвища, дразнили и «поперечной головой», и «двухлобым», а иногда по-дружески звали его просто «лоб». Но он виду не подавал, что это задевает его, иначе они еще больше будут дразниться. А потом и вообще перестал обращать внимание на их насмешки.

III

От самого дома мальчики бежали, а когда поднялись на гору и запыхались, сбавили шаг.

Свежий ветер обдувал разгоряченные лица. В таинственной тишине, вызывавшей в душе ребят какую-то неизъяснимую радость, вставало из-за Карамалинских гор солнце. Долина была наполнена сизой дымкой. Горизонт алел, словно украшенный праздничными флагами.

Красота родной земли рождала отзвук в душе Миннигали. В другое время он остановился бы полюбоваться открывающейся картиной утреннего пробуждения гор, но сейчас надо было спешить.

Они сбежали с проезжей дороги на тропинку, петлявшую в пожухлой осенней, траве. Летом — Миннигали помнит это— вокруг росла пышная трава с рассыпанными по ней цветами. Теперь трава пожелтела и полегла, цветы повяли.

Тропинка свернула в овраг; здесь деревья еще не облетели и местами березы и осины сохранили на ветвях зеленые листья, а трава была по-летнему свежей и пышной.

Миннигали некоторое время шел молча и потом задумчиво сказал:

— Сколько на свете всяких букашек-таракащек! У каждой своя жизнь, свои заботы.

— Как ты думаешь? Может, они между собой как-нибудь по-свОему разговаривают, а? Вот было бы интересно!

— Конечно, разговаривают!

— Откуда ты знаешь? — Гибади засмеялся.

— Знаю.

— Можно подумать, тебе сами букашки-таракашки рассказали! Придумаешь тоже!..

— Ну и что же, что не сами! Я по книжкам знаю. Недавно Тимергали принес такую книжку — в ней все написано. И про пауков написано.

— Не люблю пауков!

— Они знаешь какие интересные!

— Что в них особенного, скажешь тоже — пауки!

— Да, простые пауки… Да ты не читал. У них же все особенное! — И Миннигали начал расказывать о повадках пауков, как они добывают пищу, где живут, как размножаются.

— А самец, знаешь, боится самку и подходит к ней только когда она спит! — сообщил он под конец.

— Как же так? — удивился Гибади.

— А так! Если она не спит, она его близко не подпустит. Как увидит, так и старается сожрать… прямо рвет на части и пожирает!

— Ну, уж это вранье!

— Правда! В книжке так написано!

Через некоторое время Миннигали все-таки заколебался и внес поправку:

— Ну, может быть, не все пауки такие кровожадные. Их ведь много разных. Всякие бывают пауки — и большие, и маленькие. Дойдем до седьмого класса, тогда уж на зоологии про все узнаем.

В лесу было тихо. Только под ногами потрескивали сучья. У поваленной березы мелькнул заяц. Сначала он сидел на задних лапах и шевелил длинными ушами. Толстая верхняя губа у него тоже двигалась. Он понюхал воздух и подергал усами, будто улыбнулся и спросил сам себя: «Что здесь делают эти мальчишки?» Вдруг сверху на зайца упал лист, и зверек в страхе прыгнул в сторону и мгновенно исчез в зарослях лопухов.

Мальчики от неожиданности замерли и ждали: вдруг заяц снова мелькнет в кустах? Но заяц больше не показывался. Наверно, удрал. А может, затаился под кустами и следит оттуда за ребятами своими испуганными желто-карими глазами?

Гибади опомнился первым и дернул Миннигали за рукав:

— Бежим, ведь мы опаздываем!

Мальчики пустились бегом.

На поле женщины! жали хлеб, а школьники вязали снопы; подальше, под высокими скирдами, колхозники молотили рожь.

Бригадир улыбнулся, увидев подбежавших Миннигали и Гибади, сказал:

— Вы, оказывается, молодцы, умеете держать слово. А я думал: обязательно проспите…

Запыхавшийся от бега Миннигали спросил, едва переводя дыхание:

— Какую работу вы нам дадите?

— Вам? — Бригадир немного призадумался и потом позвал старшего на току: — Как думаешь, Гильметдин, вот этим джигитам можно доверить мужскую работу?

Подошел Гильметдин весь в пыли и в мякине:

— Можно было бы здесь оставить, да уж больно щуплые. Вон поздоровее парни и то не выдерживают. Это ведь хлеб молотить.

— Может, найдем что-нибудь полегче? — спросил бригадир.

— Нет у нас такой работы… чтобы молокососам играть. Пусть снопы таскают.

— А чем мы хуже взрослых? Мы не отстанем от них, — сказал Миннигали и сдвинул брови.

— Ишь ты! Ну ладно, тогда попробуйте. Миннигали пусть подает в молотилку снопы, а этот, — бригадир кивнул в сторону Гибади, — пусть обмолоченную солому скирдует.

Миннигали и не представлял себе, сколько силы и сноровки требуется, чтобы работать наравне с мужчинами. Только когда перемолотили половину скирды, он понял, какая это тяжелая и утомительная работа. Устали руки, заболела шея — ведь нужно было успевать схватить очередной сноп, сунуть его в прожорливую молотилку, повернуться за следующим, чтобы и его сунуть в крутящийся барабан.

Ныли плечи, хотелось есть. Он пожалел, что утром ничего но поел. Голова кружилась, и перед глазами стали появляться какие-то красные точки и круги. Тянуло остановиться, пусть барабан хоть немного покрутится вхолостую, но Миннигали продолжал работать — не хотел уступить машине.

Миннигали работал до обеда и остановился вместе со всеми. Пусть никто не думает, что он пришел сюда играть.

Во второй половине дня работать стало как будто легче, мышцы болели, но быстро размялись, и такой усталости, как до обеда, уже не было.

Но вот солнце стало багровым, день склонился к вечеру, наступили сумерки.

Молотилка затихла, барабан вертелся все медленнее, медленнее и наконец совсем остановился, и стало удивительно тихо на току. После оглушительного грохота и шума от тишины даже кружилась голова. Обессиленный Миннигали, не чувствуя рук и ног, забрался в шалаш и тут же заснул, растянувшись на жесткой, колючей, но показавшейся такой мягкой-мягкой соломе…

С самого раннего утра снова загрохотали машины на току, снова началась работа.

Гильметдин, должно быть, внимательно пригляделся к Миннигали.

— Ну что же, ты настоящий джигит и работы не боишься! Ты с честью выдержал испытание! — похвалил он Миннигали и похлопал его по жиденькому мальчишескому плечу.

Через некоторое время Миннигали даже покраснел от гордости, когда услышал сквозь шум, что Гильметдин крикнул остроносому парню, который покуривал, отлынивая от работы:

— Эй, Сабир, хватит прохлаждаться! Хоть бы Миннигали постыдился! Видишь, как он работает! Бери с него пример! Сколько можно сидеть и курить? Вот пойдет дождь, что будем делать?!

Сабир нехотя взял в руки грабли и потянулся к снопам, окурок он выплюнул и придавил растоптанным от долгой носки лаптем.

В этот день работу прекратили засветло: солнце еще только коснулось горизонта, когда кончились казавшиеся бесконечными пшеничные скирды. Колхозники вздохнули с облегчением.

— Ну, с этого поля хлеб убрали без потерь. Если еще неделю погода постоит, то и на Давлибуляковском поле успеем все убрать и обмолотить, — сказал старик Заки, выбивая пыль из одежды.

— И-и-и… — возразил ленивый Сабир, — работы всегда хватит! С хлебом закончим — картошку будем копать, картошку кончим — скотный двор будем ремонтировать, а там весна и посевная… опять все сначала.

— Да, работы по горло, только успевай поворачивайся! С хлебом еще много хлопот: провеивать, на элеватор отправлять!

— Был бы у колхоза хоть какой-нибудь афтамабиль или даже трактор! Вот это было бы дело! Один афтамабиль запросто повезет столько хлеба, сколько на десяти арбах по увезешь, — мечтательным тоном сказал один из колхозников.

— Если ничего плохого не случится в международной обстановке, будут и в нашем колхозе машины работать. — Гильметдин подмигнул Миннигали: — Правильно, кустым^[6]?

Миннигали согласно кивнул:

— Ну, конечно, агай.

Старый Заки улыбнулся и вздохнул:

— Да-а, молодые, конечно, увидят такое, а нам-то уж не дожить.

— Не горюй, агай! Мы все доживем до этих дней, — сказал Гильметдин с уверенностью.

— Да будет так! Иншалла^[7]! — Старый Заки привычно, как при молитве, погладил бороду. — Аллах поможет!

Ведя в поводу пегого жеребца, появился на току председатель колхоза Сахипгарей Ахтияров. Он привязал коня и подошел к колхозникам, похлопывая плетью по голенищу сапога:

— Совет и согласие сходу, товарищи! Ну, как дела? — Председатель присел среди односельчан. — Бригадир говорит, что завтра переходим на Давлибуляк?

— Сказал, значит, перейдем…

Миннигали, прислушиваясь к разговорам взрослых, спросил:

— Сахипгарей-агай, а нам, наверно, в школу пора? Уроки-то пропадают…

— Придется еще немного потерпеть, сосед, — серьезно, как взрослому, ответил председатель. — Помогайте еще неделю, что делать! Без вас мы не справимся…

К нему присоединился и бригадир:

— С директором школы Салихом-агай согласовано. Он говорит, что от районных руководителей тоже такое указание пришло.

— Все равно муллой не станешь, — хихикнул Сабир. — Если все будут грамотеями да начальниками, кто же па колхозном поле работать будет?

Миннигали вскочил с места:

— Только что говорили о машинах, тракторах… Кто же их водить будет? Помните, что Ленин сказал? Учиться, учиться и учиться!

— Ой, какой грамотный! — начал было опять Сабир, но председатель колхоза перебил его:

— Правильно говорит мальчик. Зачем спорить?

К ночи погода испортилась. Со стороны Миякибаша небо заволакивали черные тучи. Подул резкий ветер. Накрапывал мелкий холодный дождь. Но Колхозники пе торопились укладываться спать: вокруг жаркого костра не смолкали разговоры.

Подросткам интересно было сидеть со взрослыми, и они собрались у самого дальнего шалаша.

— Зря я теплую фуфайку не надел. Холодно, — сказал Гайзулла.

— Эх ты, слабак! Посмотри на Миннигали, он никогда на себя лишнего но напяливает. Закаляется, — сказал Гибади.

— Мннигали давно уже закалился. Он и зимой не любит одеваться. Хоть п мерзнет, по терпит.

— Он пиджак сроду по застегивает, шапку не надевает.

Как ты терпишь, Миннигали? — спросил Шариф, дрожа от холода.

— Если захочешь, и ты сможешь.

— Мне мама не велит. Ругается. Ну и холодина!

Миннигали накинул свой чекмень на плечи Шарифа. Тот, дрожа, прошептал:

— Спасибо, «лоб»!

Гади Юнусову эти слова пе понравились.

— Тебе добром, а ты… — упрекнул оп Шарифа. Гади был самый сильный и ловкий но только среди одноклассников, но и во всей школе, потому что он постоянно занимался на турнике.

— А что? — Шарпф удивленно посмотрел на него.

— А то! Зачем ты дразнишь его «лбом»?

— Я, что ли, придумал? Все так его зовут!

Миннигали не хотел, чтобы мальчишки ссорились:

— Бросьте вы! Что ругаться? Кто виноват, что у меня лоб двойной уродился! Шариф тут не виноват! Давайте я лучше свое стихотворение прочитаю?

— Давай читай!

— Называется «Родная сторонушка».

Ребята примолкли.

Мипнигалн выждал, затем начал негромко, с чувством декламировать. В стихах он говорил о родном крае, о его лесах и лугах, о реке Уршакбаш и о синеющих вдали Карамалинских горах. Слова, казалось, без всякого усилия лились из его души, чуть ли не сами собой складывались в звучный стих.

Мансур Хафизов, который слушал Миннигали с восхищением, от души похвалил:

— Хорошо. Как складно получилось!.. Мне только одно непонятно: то в красные командиры собирался пойти, а то стихи сочиняешь…

— Одно другому не мешает. Если ты захочешь, у тебя лучше моего получится. У тебя же по литературе одни «отлично».

— Нет, — Мансур, безнадежно махнул рукой, — я уже пробовал. Больше и возиться не буду. Моя мечта — на аэроплане летать!

— Ох-хо-хо, куда хватил!

Мальчики дружно засмеялись.

— Нас будешь катать на аэроплане?

— Если в штаны не напустите, буду.

— Лишь бы сам не напустил! А мы выдержим.

— Не сеяно — не сжато, как говорят, а уже покатать обещает!

— Да если он научится летать, нас и не посадит!

— Жалко мне, что ли! — не сдавался Мансур, но ему надоело, что о нем так много говорят, и поэтому он обратился к Миннигали: — Хорошо бы сейчас попеть-поиграть. Почему ты мандолину не захватил?

— Старая сломалась, а новую не успел еще сделать, — сказал Миннигали.

— Ты что, умеешь сам мандолины делать?

— Вот тебе раз! — Молчавший до сих пор Ахтияр Хакимьяиов всплеснул руками: — Да он все делает сам! Коньки сделал, лыжи сделал, дочке Серби-агай пенал смастерил. Он даже гармошку делает! И песни сам сочиняет!

— Про песни я знаю.

— Ну хватит вам! Как будто больше не о чем говорить, — сказал Миннигали.

Когда взрослые стали расходиться от костра, ребята тоже отправились спать.

Вскоре все улеглись, и стало совсем тихо.

Миннигали лежал на спине у самого входа в шалаш. Сон не шел. Возбужденный разговором со сверстниками, Миннигали мечтал. Хотелось поскорее вырасти, пойти служить в Красную Армию и стать таким же командиром, как Чапаев. Только сейчас нет войны. Вот в чем причина. Ну как в такое время можно показать свою храбрость? Эх, жалко, что не появился на свет раньше, когда шла гражданская война! Воевал бы не хуже Петьки или Анки из кино «Чапаев»!

Мечты унесли его далеко-далеко… Он почувствовал, что уснуть не удастся, поднялся и тихо, чтобы не разбудить товарищей, вышел наружу.

На небе, наполовину очистившемся от туч, горели звезды. Ветер стих. В березняке позванивали колокольчики — там стояли колхозные лошади.

Миннигали с детства любил ездить верхом, и сейчас ему пришла в голову озорная мысль: а что, если покататься на коне бригадира? Ночь, тишина, никто не увидит.

Через поле он зашагал к деревьям.

Черневший по краю поля лес приблизился и стал таинственным и загадочным. Вспомнилась давняя история…

Миннигали тогда было лет пять, не больше. Отец собрался в поле сеять. Миннигали стал просить, чтобы он взял его с собой. Но отец поехал один. Миннигали увязался за ним следом. Долго он бежал, но догнать отца так и не смог, сбился с тропинки и заблудился в лесу. Целый день кружил на одном месте, проголодался, устал. Ночь наступила холодная, а на нем всей одежды было — холщовая рубашка, ни штанов, ни обуви. И, на беду, еще пошел дождь. Миннигали ни разу не присел на землю, он боролся с одолевающим его сном, старался все время двигаться, не переставая, ходил взад-вперед, чтобы согреться. Так прошла ночь, наступило утро. Миннигали обессилел. Чтобы не упасть, он привалился к старой кривой березе. Отец, всю ночь искавший его поле-су, когда увидел сына, обезумел от радости:

— Мальчик-мой! Миленький! Слава аллаху! — Он прижимал к себе продрогшее тельце сына и вдруг заметил, что у него руки и ноги в крови. — Сыночек, что с тобой? — испугался он.

— Земля была мокрая и холодная, я боялся садиться и все время ходил и ходил в темноте, а ветки царапались и хватались! — ответил Миннигали.

Когда об этом услышали старики, они закачали головами и сказали:

— Какой умный ребенок! Наверно, боялся простудиться… Счастливых! Хабибулла, хороший сын у него растет…

Миннигали вспомнил эту историю и повернул назад, к шалашу.

Что за дурость — мучить уставшего за день на работе коня! Какой был бы шум, какой позор, если бы его поймали за этим делом! А старики? Они больше не говорили бы, что у Хабибуллы растет хороший сын…

IV

Колхозники переезжали на Давлибуляковское поле. Миннигали был за кучера. Он не торопил лошадь, и та лениво брела по осенней слякотной дороге. Лишь время от времени мальчик дергал легонько вожжи, посвистывал для порядка, погоняя коня и не обращая внимания на девчат, покачивающихся в арбе, задумчиво, так что никому не было-слышно, пел — слова он сочинил сам:

Одна из девочек не выдержала и слегка подтолкнула молодого кучера:

— Да погоняй же, погоняй свою лошаденку!

Миннигали, не ответив, а лишь отмахнувшись, запел новый куплет:

— Миннигали, давай побыстрее! — Девочки не хотели отстать от обоза и зашумели, загалдели на все лады.

— Ты посмотри, впереди уже не видать взрослых.

— Мы же заблудимся, если отстанем от них!..

В ответ на их причитания Миннигали рассмеялся:

— Ничего, не пропадем!

— Ну что ты ломаешься? Дай, я сама, — с этими словами Туктарова Разия потянулась к вожже.

Но Миннигали грозно выставил локоть:

— Не тронь! Спойте песню, тогда повезу!

— Да что ты кривляешься, «поперечная голова»!

— Пойте! — настаивал Миннигали.

Девочки заупрямились:.

— Не будем!

— Ах, не будете! Ну, тогда едем шагом!

— Не ты хозяин лошади. Она колхозная. Дай сюда вожжи!

— Не дам! Я отвечаю за нее, а не вы. — Распалившийся Миннигали исподлобья глядел на девочек, которые тоже не хотели уступать. — Так вы хотите, чтоб я упрашивал вас?

— Миннигали, что ты артачишься, поезжай скорее!

Поднявшись на холм, Миннигали и вовсе остановил лошадь. Слез с арбы. Потребовал снова:

— Пойте, говорю!

— Ни за что! — не сдавались девочки.

— Ах, так? Последний раз говорю — пойте! Раз… два-три… — Миннигали посбрасывал девочек с арбы и погнал лошадь под гору.

Девочки с воплями и смехом бросились за ним:

— Миннигали!.. Миннигали!.. Сто-о-ой!.. Споем!

Только перед ручьем, журчавшим в уреме, Миниигали остановил лошадь.

Когда запыхавшиеся, вспотевшие от бега девочки снова забрались в арбу, он удовлетворенно засмеялся:

— Ну как, пробежались?

— Не скаль зубы, «поперечная голова»! Попало тебе от моего брата, когда наложил грязи мне в ведра, попадет к на этот раз! — сказала Разия.

— Не попадет, ябеда! Передай своему братцу, что не боюсь я его. — Миннигали презрительно повернулся к Разие спиной и прикрикнул на лошадь: — Но-о-о!.. — А потом погрозил Разие: — Если много будешь болтать, возьму да и брошу в лесу одну.

Девочки, зная упрямый характер Миннигали, притихли. Миннигали повернулся к ним:

— А теперь пойте!

— Продолжаешь?

— Вы же обещали петь!

— Ну, что тебе спеть?

— Мне все равно.

— Начинай сам.

Миннигали не заставил себя упрашивать.

Девушки, позабыв недавнюю обиду, подхватили дружно:

Когда догнали наконец взрослых, Разия все-таки не выдержала и обо всем рассказала старшей пионервожатой.

Пионервожатая нашла Миннигали и провела с ним суровую беседу. Она потребовала, чтобы он немедленно изменил свое отношение и к девочкам, и вообще к товарищам.

Миннигали стоял, набычившись и упрямо уставившись в одну точку. Пионервожатая, сколько ни билась, не могла вытянуть из него ни слова и тогда решила воспользоваться самым сильным средством, имевшимся в ее распоряжении:

— Напишу-ка я обо всем Тимергали. Может, он подействует на тебя!

Лицо мальчика мгновенно изменилось:

— Не надо. Не пишите ему ничего.

— Дашь обещание, что не будешь больше обижать девочек?

— Не буду.

— Ладно, — сбавляя тон, сказала пионервожатая. — Иди, тебя товарищи ждут.

Ребята тотчас же окружили Миннигали и начали выпытывать, что говорила пионервожатая, но не добились от него ничего.

На другой день школьники помогали взрослым молотить хлеб, кололи чурки для единственного трактора ЧТЗ, присланного на помощь колхозу из МТС, скирдовали солому, собирали колосья, готовили женщинам, жавшим серпами рожь, связки для снопов.

Миннигали сначала возил снопы, а потом, когда расстояние до молотилки сократилось, они с Ахтияром Хакимьяновым стали носить снопы на носилках.

Девочки, помогавшие жнице, не успевали вязать снопы для Миннигали и Ахтияра. Миннигали собирался даже поиздеваться над ленивыми девчонками, но тут его поймал бригадир Акаев:

— Эй, малый, таскай теперь колосья! Вон сколько их насобирали малыши!

Миннигали побежал за колосьями, напевая сочиненную на ходу частушку;

Женщины смеялись от души:

— Складно сочиняет!

— Ладно он бригадира подколол.

— Чей же это?

— Да пожарника же сын, Хабибуллы!

Впереди, около Марьям Араповой, у которой он сам учился в первом и третьем классах, как гусята, галдели младшие школьники.

— Апай^[9], а я собрал три ведра колосков!

— А я — пять ведер! — с гордостью сказал толстый мальчик.

— А у Айдара еле-еле одно ведро набралось. Еще говорит, что танкистом будет! Танкист должен все быстро делать, смелым быть, ловким, правда, апай?

— Нет, я ловчее Гаты, — не сдавался Айдар.

— Посмотрите-ка на Салимьяна, пыхтит, вон сколько собрал. А ведь какой маленький, слабее девчонки! Давай помогу! — сказала Самия.

— Я сам, — важно сказал Салимьян.

Когда закончили работу на участке возле холодного родника, сделали перерыв на обед.

Мальчики не захотели присоединяться к старшим. Они разожгли свой костер, испекли в нем картошку и с наслаждением принялись ее уплетать. Доставая палкой картофелины из золы, Миннигали сказал:

— Я обижен на Шарифа.

Шариф Кусканов сидел на корточках среди ребят и грыз полусырой картофель. Нос и щеки его были перепачканы сажей.

— А что я тебе сделал?

— Мне-то ничего не сделал.

— Я знаю, ты про папироску, которую я из кармана учителя вытащил?.

— Да, нехорошо, Шариф. Нехорошо.

— Да ну тебя! Только и твердишь: то нехорошо, это нехорошо. — Шариф кивнул на товарищей: — Всем уже надоело, учишь, наставляешь!

Мальчики, сидевшие вокруг костра, дружно возразили:

— Ты что на нас киваешь?

— Разве это геройство — украсть у учителя папироску и курить? — сказал Миннигали.

— А еще пионер!

— Идите еще учителю доложите! — огрызнулся Шариф.

— Мы учителю ни слова не сказали, тебя сами ругаем, — возразил Ахтияр.

Шариф, не найдя поддержки среди ребят, надулся:

— Что вы только меня замечаете? А Миннигали в классе разве не балуется?

— Балуется.

— А чего ж вы его не ругаете?

— Он честный! Не будет воровать из чужого кармана папиросы! — сказал Гибади.

— Зря ты злишься. Мы же договорились, что прямо будем говорить, у кого какие недостатки. Разве это по-товарищески — обижаться, когда тебе правду говорят? — спросил Мансур Хафизов.

— Конечно, — подтвердил Ради Юнусов.

Миннигали палкой закапывал картошку в золу. Он поднял раскрасневшееся от костра лицо и посмотрел на Шарифа:

— Ты меня не понял, Шариф. Я ведь не о папироске заговорил. Сам напомнил. Не сердись.

Шарпф солил горячую картофелину:

— А что еще? Чего ты ко мне пристал?

— Мне ты ничего плохого не сделал. Я только хотел сказать про лошадь, на которой ты- ездишь. Скотина жаловаться не умеет. Ты ее все время стегаешь кнутом. Я не думал, что ты такой злой! — Миннигали не хотел, чтобы ребята снова набросились на Шарифа, и обратился ко всем: — А кто слышал, как среди людей злость появилась?

— Никто не слышал. А как?

Миннигали обвел глазами товарищей, Которые продолжали возиться с картошкой, и неторопливо начал:

— Было это так давно, когда козел был солдатом, а овца — командиром. Жили в то время муж с женой. У них была одна-единственная дочка. Было ей два года. Однажды соседи позвали отца с матерью в гости, и они решили дочку оставить дома. Уложили ее спать, а чтобы она не боялась одна, если проснется, оставили около нее кошку и собаку. Когда вернулись из гостей, сами своим глазам не верят! Сидят перед ними похожие друг на_друга, как близнецы, три девочки. Так и не смогли они догадаться, которая из них их собственная дочь. Решили вырастить всех троих. Пришло время выдавать их замуж, выдали и стали наблюдать, кто Как живет со своим мужем. Одна была очень доброй, ласковой, и жили они с — мужем дружно. Другая, как кошка, царапалась… Третья вела себя как собака. И дети» от них дошли одни добрые, другие — злые.

Сказка развеселила ребят; они зашумели, загалдели, закричали наперебой:

— Я из кошкиного рода!

— Я человек!

— Мяу!

— Гав-гав!.. Гав-гав!..

Сидевшие перед шалашом колхозники прекратили пить чай и повернулись к ним. Бригадир даже прикрикнул на разыгравшихся ребят:

— Ну чего расшумелись? Взбесились, что ли? Лучше скотину прогоните с пoля.

Миннигали вскочил первым и, размахивая палкой над головой, словно шашкой, бросился на стадо, уже подбиравшееся к хлебу:

— Вперед! Оттеснить белых к границе и уничтожить!

Мальчишки кинулись следом за «красным командиром».

Кто-то из них трещал, изображая пулеметную стрельбу:

— Тр-р-р-р!..

Другой стрелял из винтовки:

— Тах-тах!

Остальные скакали верхом на палках.

— Разбить белых наголову!

— Пусть не суют свой нос в Советскую страну!

Телки, испугавшись мальчишек, повернули обратно к лесу.

— Ага, белые бегут!

— Ур-ра-а-а!..

Ребята гнали стадо до самого леса и остановились только возле скирды, чтобы передохнуть. Поставили на скирде часового.

— Что делают взрослые? — спросил Миннигали.

— Чай дуют! — доложил со скирды часовой.

— Как встанут, сразу подай сигнал!

— Ладно.

— Красноармейцы так не отвечают.

— А как?

— «Есть» говорят.

Незаметно военная игра затихла; ребята, уставшие на работе, размякли, примолкли и сами не заметили, как крепко уснули под скирдой.

Первым проснулся Ахтияр и поднял тревогу, расталкивая товарищей:

— Вставайте, вставайте! Скорее! Нас бригадир ищет!

— Где? — Миннигали сонно огляделся по сторонам.

— Он нас не заметил, прошел дальше! Сердитый, ругается!

— Смотрите, работа уже началась! — сказал Миннигали.

— Ох, попадет же нам! — потянулся Гибади.

По полю между скирдами ходил сердитый бригадир, ребята струсили, и все, как один, будто сговорились, бросились бежать в сторону аула. Побежал со всеми и Миннигали, по возле леса он опомнился и закричал:

— Остановитесь!

Ребята остановились:

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Стыдно нам убегать от работы, давайте повернем обратно, — сказал Миннигали.

— Хочешь, чтобы шею намылили? — спросил Ахтияр Гайнуллин.

— Ну и что! Мы же сами виноваты.

— Если охота, чтоб тебя ругали, иди сам! — с этими словами часть ребят уже собралась уйти, но им преградил дорогу Мансур Хафизов, первый ученик в классе, председатель учкома, «комиссар», как его прозвали ребята за рассудительность и серьезность:

— Миннигали прав. Мы все хотим быть похожими на чапаевцев. А настоящие чапаевцы убежали бы в такое время с поля? Нет. Мы ведем себя как дезертиры. Боимся, что нас накажут. Нет, так не пойдет, ведь мы пионеры!

— Ладно, насильно заставлять не будем, пусть идут домой. А мы пойдем работать, — сказал Миннигали.

Ребята потоптались в нерешительности и потянулись за Мансуром и Миннигали.

V

Вскоре закончилась уборка, и ребята пошли в школу, — Учебный год начался с большим опозданием. И Миннигали вдруг стало не узнать. Будто подменили. Он сделался скучным, на переменах сторонился шумных игр, бродил по школьному двору будто в воду опущенный.

Всему причиной было то, что парта, где обычно сидела Закия, теперь пустовала.

Ребята в перемену играли, шумели, а Миннигали был совершенно безразличен ко всему. Не лезло ему в голову и то, что на уроке объясняла Зоя Нигматулловна. Задумчивыми, ничего не видящими глазами смотрел мальчик на доску, на которой писала Зоя-апай, и думал о чем-то своем.

— Наш класс в этом году какой-то скучный. Ремонт, что ли, плохо сделали? — шепнул Миннигали на ухо Ради.

— Класс такой же, как всегда. Ничего не изменилось. Чего тебе не хватает? — сказал Гади.

— Почему, интересно, не все пришли в школу?

— Ты что, ослеп? Разве не видишь? Все на месте, кроме Закии.

— А она почему не пришла?

— А-а-а-а… — Гади хихикнул многозначительно: — Теперь понятно… Она простудилась, болеет.

Миннигали покраснел до ушей:

— Я же просто так… А ты…

— Губайдуллин! — Учительница постучала карандашом по столу. — Ты мешаешь!

— Больше не буду, Зоя-апай.

Когда прозвенел звонок, ребята гурьбой с шумом и смехом кинулись в двери. Миннигали вышел из школы последним.

Долго бродпл он по берегу реки. Домой идти не хотелось.

В заводи, побуревшей от дождей, плавали гуси и утки. Б а сердце было тоскливо. Миннигали представил себе лицо Закии, и вдруг все вокруг стало снова превращаться в красивое.

— Закия… Закия! — сказал он вслух, и сердце радостно забилось в груди.

Вот уже второй год они учатся вместе, а им даже разговаривать толком не приходилось. Сначала Закия выглядела гордой, избалованной девчонкой, воображалкой. Многим ее характер казался непонятным. Она совсем непохожа была на других деревенских девочек. Ее черные глаза в длинных ресницах, брови, как крылья ласточки, нежно-розовое лицо и две толстые длинные косы сразу приковали к себе взгляды мальчишек. Кто-то из них сказал, когда они стояли тесной кучкой в коридоре, а мимо прошла эта тоненькая, нарядно одетая девочка: «А она красивая! Только уж задается очень». Старшеклассники же считали, что красавицы испокон веков так себя держали, и правильно… Споры эти кончились тем, что все ребята признали красоту Закии и прозвали ее «Алсу»^[10].

Алсу-Закия жила раньше в Стерлитамаке. Потом, когда умер отец, мать вышла замуж за человека по имени Шакирьян, и они переехали сюда, в Уршакбаш-Карамалы.

Миннигали за два года совместной учебы и не обращал на нее особого внимания. Только сегодня, когда она вдруг не пришла в школу, он испытал неведомое ему раньше чувство беспокойства.

Что с ним произошло? Почему так ноет сердце? Ведь все болеют, не может же она ни разу не болеть!..

Заметив печаль па лице сына, мать забеспокоилась:

— Почему ты, сыночек, такой невеселый? Не болен ли? Уж не простудился ли? Долго ли простыть, если бегать вечно с расстегнутым воротом и без шапки! — Она потрогала лоб сына и тотчас же успокоилась. — Слава аллаху, голова не горячая. Проголодался, наверно. Ходишь где-то. Садись покушай, и все пройдет.

Миннигали не помнил, чтобы его мать когда-нибудь накричала на кого-то или обидела… Ей уже скоро пятьдесят, но какая она быстрая, проворная, какая всегда ласковая, заботливая…

Мать поставила самовар на стол, затем накинула на голову поверх косынки пуховый платок.

— Сынок, поешь сначала. Потом выучи уроки. Когда кончишь, расколи чурку и убери навоз во дворе и из-под коровы. Ладно?

— Ладно. А ты куда?

— В канцелярию. Лошадь там зарезали на мясо. Пойду помогу кишки промыть, звали.

Миннигали сделал уроки и вышел во двор. Ветер, гудевший в горах, все еще не унялся, по небу плыли темные, тяжелые тучи. Миннигали принялся за работу. Дело никогда не мешало ему думать. Даже стихи он мог сочинять, занимаясь чем-нибудь. Вот и сейчас сами собой стали складываться новые стихи об Адсу-Закие:

Миннигали взял топор и пошел к сараю. А в голове теснились новые строки:

Миннигали начал с дров. Он расколол три чурки вместо одной. Потом быстро убрал навоз. Корова смотрела на него добрыми влажными глазами. Это были домашние заботы, с ними покончено. Можно приняться за свои дела — нужно было дострогать почти совсем уже готовую винтовку. В потайном арсенале накопилось уже много оружия. Там были пистолеты, винтовки, шашки. Может, не очень красивое получалось оружие, но, если иметь хоть немного воображения, эти деревяшки вполне годились для военных игр.

— А что же, хорошая винтовка у тебя получается, — послышался за спиной голос отца. — Я думаю: что он там все время строгает? Тут и пистолеты, и сабли… Целую армию вооружить можно…

— Я уже и дров наколол, и навоз у коровы убрал.

— Ну, раз так, пошлиужинать. Мне кажется, что у нас сегодня будет вкусная салма^[11]. Ведь все мужчины, как военные, так и гражданские, любят не только конскую колбасу? А? Как ты думаешь?

— Конечно, атай! — засмеялся Миннигали. Он очень любил, когда отец приходил домой в хорошем настроении.

Ужинали при свете пятилинейной лампы.

После ужина Миннигали подсел к отцу, отдыхавшему на большом сундуке, окованном белой жестью.

— Когда я шел мимо клуба, там люди разговаривали про гражданскую войну… Говорят, и у нас в деревне война была?

— Была.

— Дядька с того берега, у которого бельмо на глазу, рассказывал, как нашу деревню артиллерия обстреливала, потому что красные не сдавались. Стреляют, а она стоит как ни в чем не бывало и не сдается. И тогда белые сказали: «Ай-хай^[12], Уршакбаш-Карамалы чисто город Уфа!»

Отец молчал.

— Это правда, атай?

— Правда, сынок, — сказал Хабибулла.

— Расскажи, атай, а?

— Да я тебе уже рассказывал.

— Расскажи еще.

Вначале Хабибулла, уставший от дежурства, не очень охотно отвечал на вопросы сына, но потом ожили воспоминания, и он увлекся.

— Уж сколько лет прошло с тех пор! Всего и не упомнить.

— Почему не упомнить? А ты, атай, хоть самое интересное расскажи!

— Эх, сынок, какой ты еще глупыш! Разве война бывает интересной? — Хабибулла ласково похлопал мальчика но. спине. — Как вспомнишь те годы, мороз по коже. Не дай аллах снова пережить такое! За один только месяц Уршакбаш-Карамалы восемь раз переходил из рук в руки. Жизпи не было пароду, когда аул попадал к белым. Мучили всех за то, что помогали красным. Кого плетками пороли, кого расстреливали, вешали, уводили с собой. Я и сам еле спасся от них.

— Тебя тоже хотели увести?

— Да. — Хабибулла погладил бородку. — Воевал я у Красных, потом ранило меня в ногу. Все лето скрывался в лесу. Когда похолодало и выпал снег, вернулся домой. А как только санная дорога была проложена, аул опять захватили белые. Преследуя красных, они хотели подняться на гору Карамалы, но скользили лыжи, и они сползали вниз. Попыхтели, попыхтели, ничего у них не вышло. Пришли ко мне. Приказали за день на все лыжи — а их было не меньше двухсот — набить коровьи шкуры.

— Для чего шкуры?

— Чтоб лыжи не скользили, когда на гору подниматься.

— А шкура разве не мешает идти?

— Нет, не мешает. Шкура так прибивается к лыже, чтобы ворс лежал назад. Вперед идет гладко, а назад — против шерсти, вот и не дает скатываться обратно.

— А когда про наш аул сказали: «чисто город Уфа»?

— Погоди, еще расскажу! — засмеялся Хабибулла. — Что ты так наседаешь?

— Мне хочется знать, атай…

— Раз перебиваешь, не буду рассказывать, — пригрозил отец.

— Расскажи… Ну расскажи!

— Ай, ай, вот глупые! Один другому не уступит, что старый, что малый. Как маленькие оба. Что прошло, того не вернешь, зачем из-за давнишней войны ссору затевать? — вмешалась Малика и все же ласково попросила мужа: — Ну, отец, расскажи ему, как дальше было дело… — В ее голосе тоже зазвучали интерес и любопытство.

Хабибулла разгадал уловку жены: для сына старается, но не заставлял больше себя упрашивать.

— На чем же я остановился?

— Как они потребовали, чтобы на лыжи шкуры набил, — напомнил сын отцу.

— Да. — Хабибулла кивнул. — Я не стал им перечить. А сам, чтобы оттянуть время, придумывал всякие отговорки. Сначала ссылался на то, что шкур мало. Принесли мне двадцать коровьих шкур. Тогда я начал жаловаться, что гвоздей нет. Те, конечно, орать: «Почему сразу не сказал?» Один солдат, и ростом-то невелик, врезал кулаком мне в лицо. Ну, ничего, выдержал. Приходилось терпеть. Время шло, а я еще не приступал к работе. В нашем доме человек пятнадцать солдат стояло. Тот маленький солдат — был он из Бураева— все обещал застрелить меня. Вдруг белые забегали, засуетились, засобирались… Оказывается, с гор наступают красные… Началась такая стрельба, что белым стало вовсе не до меня. Давай удирать кто куда. А в это время укрывшиеся на окраине аула красные преградили им дорогу. Из тех солдат человек десять спаслось, не больше, остальных перебили.

Миннигалп слушал рассказ отца, затаив дыхание, боясь шелохнуться.

— Вот здорово!.. Попало белым!.. И ты, атай, молодец! А кто был командиром красных?

— Да кто его знает? Я только потом узнал, что их всего-то было человек двадцать. Да еще человек сорок прятались на обоих концах аула. Здесь хитрость помогла, бщстрота, храбрость. Не зря говорят: «Смелость города берет!»

— А где, интересно, сейчас живут эти красноармейцы? — спросил Миннигали.

— Они, можно сказать, почти все погибли, — вздохнул отец.

— Как?

— Красноармеец тоже ведь человек, сынок. В тот же день белые, укрепившиеся в Миякибаше, стали из пушек бить тяжелыми снарядами. На счастье, снаряды рвались в стороне. Страшно было слышать свист пролетавших над головой и разрывавшихся вблизи снарядов. Народ был напуган. Поднялся крик, шум, мычали коровы, ржали лошади… Красный командир бегал по улице и успокаивал людей: «Граждане, не поддавайтесь панике. Мы головы здесь свои сложим, но не отступим из деревни». И все было, как он сказал. Белые решили, что от аула уже ничего не осталось, и. перешли в наступление. Командир красных ожидал этого. Он скомандовал своим ребятам: «К рукопашному бою приготовиться!» Прошло немного времени, и красные, оставшиеся без единого патрона, поднялись в контратаку. Белые шли лавиной. Бой был жестоким. Красноармейцы дрались как львы, но силы были слишком неравными… После боя оставшихся раненых замучили, добили…

Миннигали еле сдержался, чтобы не заплакать.

— Эх, меня не было тогда! — сказал он в сердцах и стиснул зубы.

— Белым и без тебя досталось потом. Пришли красные из Стерлитамака и дали им жару. Хвалили наш аул за то, что ни снарядам, ни солдатам не поддался… Все смеялись: «Уршакбаш-Карамалы, ай-хай, сильны, чисто город Уфа», — закончил Хабибулла.

Миннигали задумался и сказал:

— Мы, оказывается, неправильно играем в Чапая. Никакого порядка. Только бегаем и «ура» кричим…

Легли спать. Возбужденный рассказом отца, Миннигали и в постели еще долго не мог успокоиться. Малику огорчило, что сын ворочается, вздыхает, и она прошептала мужу:

— Отец, всякими рассказами про войну ты, наверно, портишь сердце ребенка.

— Не забывай, что Мишшгали в Красной Армии служить придется.

— О, аллах, — испугалась мать, — сделай так, чтобы не было никогда войны.

— Трудно сказать, что будет. Вон в газетах пишут, германцы здорово бесятся.

— Наши же не хотят войны?

— Дело разве в нашем желании? Если враг нападет, думаешь, наши так и будут сидеть сложа руки? Нет, мать. — Хабибулла разволновался: — Если уж случится война, оба каши сына пойдут в армию. И я, их отец, очень хочу, чтобы сыновья наши были храбрыми и честно служили своей Родине…

Малика знала, что спорить с мужем бессмысленно, и, тяжело вздохнув, повторяя про себя молитвы, повернулась на другой бок.

VI

Издавна славится уршакбаш-карамалинский базар.

Как только наступает воскресенье, на площадь возле колхозного правления спозаранку стекаются жители окрестных деревень.

В этот день спешат не на работу, как обычно, а на воскресный базар, прихватив свой товар. Часам к двенадцати здесь уже очень шумно, оживленно. Торговцы на разные голоса зазывают покупателя:

— Кому тулуп? Подходи, не стесняйся! Ни разу не надеван!

— Купите конину! А казы^[13] какой! Какой казы! В три пальца толщиной. Казы, кому казы?

— А кому чашки-плошки? Торопитесь, пока не разобрали!..

Особенный шум и гвалт стоит там, где продаются овцы, козы, коровы и разная птица. Спокойно в ряду, где разложены рогожи, коромысла, лыко и разная утварь.

Хабибулла явился на базар с охапкой арканов и связкой лаптей за плечами. Он разложил свой товар, оглядел толпу и сказал Миннигали, сопровождавшему его:

— Давай, сынок, не будем вдвоем заниматься одним делом, Я и сам все это распродам, если найдутся охотники купить. А ты иди по своим делам.

— Мне тетрадки нужны и карандаши. Купят ли еще наши лапти-то? Может, наняться мне лошадей поить? — спросил Миннигали.

— Как хочешь, сынок.

Получив разрешение отца, мальчик побежал к возам.

— Дяденьки, кому что сделать?

— Давай-ка, парень, напои моего коня, — крикнул толстый мужчина, завтракавший на арбе.

— А сколько заплатишь?

— Почем другие платят? — спросил толстяк, не переставая с аппетитом жевать.

— Полтинник.

— Ого! — Толстяк на минуту перестал двигать челюстями, задумался, потом махнул рукой: — Ладно, будь по-твоему. Дуй, живо!

Когда Миннигали привел лошадь с водопоя, работы прибавилось.

— Малый, своди-ка и мою лошадку.

— И мою толщ!..

Миннигалн по очереди водил лошадей к речке.

После обеда, когда число мальчишек, желавших подработать, увеличилось, плата за водопой вдвое уменьшилась. Разгорелась конкуренция. Уршакбаш стала грязной и мутной.

Часам к трем базар поутих, люди начали расходиться. Самой последней Мпннйгали повел поить лошадь серой масти и довольно резвого нрава. Она сразу потянула на середину реки, к чистой воде. Тут же с другой лошадкой стоял Шариф Кускапов.

— Эй, «поперечная голова», не мути воду! — крикнул он Миннигали и хлопнул серого по губам.

Лошадь с испугу отпрянула в сторону. Миннигали свалился в реку и. разъяренный, бросился на Шарифа:

— Чем. виновата скотина? Что она тебе сделала?

— Видишь, воду замутила! — кричал Шариф, вырываясь из цепких рук Миннигали.

— Если она не может заступиться за себя…

— Отпусти!

— Извинись сначала перед лошадью!

— Кто же извиняется перед скотиной? — фыркнул Шариф.

— Извинись, говорю! Раз, два…

— Дур-рак! — Кусканов, которому было хорошо известно, что Миннигали левша, неожиданно перешел в наступление с удобной ему стороны: — Я покажу тебе, «лоб»!

Но Миннигали не хотел сдаваться. Он попытался свалить Шарифа. Однако не успел. Шариф схватил его за шиворот и прыгнул книзу.

На берегу быстро скопилась ватага ребят:

— Миннигали, не поддавайся!

— Шариф, Шариф, так его! Так его, бирьяковского атамана, чтоб не задавался больше!

— Миннигали, дай ему по морде! Вот так ему, вот так!.. Оба парня друг другу в силе не уступали, бултыхались в воде, захлебывались, но схватку не прекращали.

— Ребята, сюда идут! — крикнул Гибади.

В конец обессилевшие, мокрые с головы до ног, Минннгали и Шариф кинулись в разные стороны.

Убегая, Шариф крикнул Миннигали:

— Ну как? Продолжим?

— В другой раз, — откликнулся на бегу Миннигали.

Но Шарифу, видимо, не хотелось вот так просто прекратить драку. Он махал кулаком со своего берега и грозил:

— Вот дождемся зимы! Я тебя тогда в прорубь двухлобой головой суну!

— Еще посмотрим, кто кого сунет! — не остался в долгу Миннигали, но в драку он больше ввязываться не хотел и повернул домой.

— Смотрите! Испугался, сбежал! — кричали ему вслед мальчишки, не удовлетворенные исходом драки.

Миннигали не обращал на них внимания.

Мать во дворе собирала щепки. Он хотел незаметно проскочить в дом, но она оглянулась на скрип двери.

— Пришел, сынок?

— Да, эсей.

— А-а-ай, сынок, где это ты так вымок весь?

Миннигали, не зная, что сказать, замялся:

— Да я… лошадей поил, с базара которые, вот и забрызгался.

— Разве от брызг так бывает? Ты же весь мокрехонек! Простынешь ведь, сынок!

— Тепло же, мама. Кто же простужается в октябре? Я закаленный.

— «Закаленный»! — передразнила мать. — Быстро скидывай с себя все. Прополощу в чистой воде.

— А что я надену?

— Вон на крюке висят отцовские штаны, надевай пока. Штопаные-перештопаные брюки отца доходили ему до самых подмышек. Миннигали закатал штанины до колен и снова вышел во двор:

— Посмотри-ка, осей. Они мне в самый раз!

— Ладно. Подрастешь, начнешь сам зарабатывать, тогда и купишь себе штаны впору. — Мать потрепала Миннигали по волосам. — Иди нащепай растопки для самовара. Чай надо кипятить, отец скоро придет.

— Разве он еще не приходил с базара? — удивился Миннигали.

— Пришел и снова куда-то ушел.

Миннигали привычно и ловко орудовал острым топором. Щепки легко отлетали от толстого чурбака.

VII

На другой день после базара Миннигали явился в школу с опозданием. Постояв минуту в нерешительности у класса, он все-таки осмелился приоткрыть дверь и просунуть голову внутрь:

— Можно, Зоя-апай?

Классная руководительница Зоя Нигматулловна, прервав объяснение, строго посмотрела на Миннигали:

— Почему опоздал?

Миннигали несмело вошел в класс и низко опустил голову:

— Мать стирала…

— Какое отношение имеет стирка к уроку?

— Одежда моя не успела просохнуть.

— У тебя разве нет смены?

— Нет. — Миннигали густо покраснел.

— Ладно, иди садись на место и больше не опаздывай, — сказала учительница.

А мальчишки в это время беспокойно ерзали на скамейках, пересмеивались, шептались о чем-то, глядя на Миини-гали.

— Это после вчерашнего у него не просохли штаны.

— Кусканов во всем виноват.

— Почему Кусканов? Они оба виноваты…

Зоя Нигматулловна Зиганшина, не понимая причины оживления в классе, рассердилась:

— Ну чего расшумелись? Не знали, что матери ваши стирают? — Что тут особенно интересного?

— Зоя-апай, мы не из-за этого… Вчера, когда был базар… — начал Гибади Хаталов, но сидевший рядом с ним Кусканов, нагнувшись, ткнул его в бок.

— Заткнись, все ребра пересчитаю, — сказал он угрожающим шепотом.

Гибади сразу потерял дар речи и, косясь на Кусканова, сидевшего с невинным видом, махнул рукой:

— Да ладно уж!

Тишина в классе была нарушена. Ребята захихикали.

Учительница, все еще ничего не понимая, во второй раз обратилась к Миннигали, до. сих пор не севшему на свое место:

— Губайдуллин, сядешь ты наконец?

Миннигали сел за парту. Дети утихомирились. Лишь Кусканов вел себя неспокойно. Он не слушал стихов Некрасова, которые нараспев и с выражением читала Зоя Нигматулловна, вертелся на месте, пытаясь привлечь внимание Миннигали.

— Эй, «поперечная голова»! «Лоб»! — отчаянно шептал он.

Поскольку Миннигали не смотрел в его сторону, он подтолкнул Ахтияра Хакимьянова, сидевшего рядом с ним:

— Позови «двухлобого», пусть повернется сюда!

Но Ахтияр отодвинулся от него.

Прозвенел звонок. В перемену Кусканов первым подошел к Миннигали:

— Что, до сих пор на меня дуешься?

— Нет, — ответил Миннигали сухо.

— Мир? — улыбнулся Кусканов, показывая ровные белые зубы.

— После уроков будем в Чапая играть?

— Будем!

— Тогда давай руку! — улыбнулся Миннигали.

VIII

Глядя в помутневшее старое зеркало, Зоя Нигматулловна расчесывала на ночь распущенную косу. Потом она ловко скрутила и заколола волосы, привычно пригладила незатейливую прическу и стала поспешно одеваться.

— Ты пока ложись, — сказала она мужу, молча наблюдавшему за лей, — Я скоро вернусь.

— Ты бы хоть сказала, куда идешь на ночь глядя, Зоя, — удивился тот.

— Схожу к Губайдуллину. Его родители в Миякибаш уехали.

— Ну так что же? Ты бы лучше о своих детях позаботилась. А с учениками ты и на работе достаточно нянчишься.

— Не сердись, Зайни.

— Губайдуллин натворил что-нибудь?

— Нет, не натворил, но за ним надо смотреть в оба.

— Давай вместе пойдем, — предложил Зайни.

— Нет, не надо. Детей одних нельзя оставлять, — ответила учительница и вышла в сени.

Над деревней плыл ясный полный месяц, заливая и дома, и лес, и горы холодным зеленоватым светом. Ночь была морозная.

Зоя Нигматулловна перевела дыхание лишь у дома Губайдуллиных. Прислушалась: так и есть, не спят. Окна плотно занавешены, но в доме шум и гам.

— Миннигали! — позвала Зоя, постучавшись в дверь. Она подождала и снова постучала.

— Кто там? — близко спросил испуганный голос.

— Открой, Миннигали! Это я, Зоя Нигматулловна!

За зверью стали перешептываться. Кто-то в темноте торопливо нащупывал защелку. Наконец открыли.

— Зоя-апай? — растерянно спросил Миннигали.

— Ну, принимай, пришла к тебе в гости, — спокойно ответила учительница. — О, да у вас праздник, оказывается. По какому же случаю здесь столько гостей собралось? — спросила она, приветливо улыбаясь опешившим ребятам — они жались в темном углу, не смея поднять глаз. Зоя-апай кивнула на печку, откуда наплывал аппетитный аромат: — Э, да ваш гусь, кажется, уже сварился. Что же вы не садитесь кушать?

— Вы вовремя пришли, Зоя-апай, садитесь с нами, — нашелся Миннигали.

— Спасибо, ребята, только есть на ночь вредно. Я ведь просто так, к матери твоей пришла, а ее, оказывается, дома нет, — схитрила Зоя Нигматулловна и собралась идти домой. — Кто меня проводит?

Все стали дружно собираться.

На улице тотчас же разбрелись кто куда. Трое ребят вызвались проводить учительницу до дому. Когда шли узкой тропой по берегу, Миннигали, поотстав немного от учительницы, шепнул Гибади:

— Узнать бы, у кого язык такой длинный. Если бы Зоя-апай не знала, что мы собираемся, ни за что бы не пришла.

— Ты что, думаешь, что я привел ее?

— Кто-то наболтал! Собирались же раньше, никто не видал и не слыхал. А как у меня — так сразу и попались в капкан. Ну ладно, если родителям скажет. Они простят. А если директору? Тогда наши дела плохи, — горячился Миннигали.

— Зоя-апай не такая, — сказал Гибади тоненьким, как у девчонки, голоском.

— О чем секретничаете? — спросила учительница, обернувшись назад.,

— Не секретничаем, Зоя-апай. — Миннигали взбежал на пригорок и поднял руки вверх: — Посмотрите, как красиво! Эх, если бы я мог летать, как птица!

— Ну и что было бы? — поинтересовался Гибади.

— Полетел бы на Марс! На одно крыло посадил бы вас, па другое — Зою-апай и — на Марс! — воскликнул Миннп-гали и раскинул руки.

Учительница засмеялась:

— А что? Может быть, при вашей жизни человек полетит на Марс, — сказала она задумчиво.

— Скорей бы это время наступило, Зоя-апай!

Ребячьи мечты вызвали чувство гордости в душе молодой учительницы. Хорошая смена растет. У каждого из них свой характер, свои мечты и желания. «Надо почаще встречаться с ними в такой обстановке, быть поближе к ним. Ведь каждая такая встреча помогает воспитывать их», — думала она с радостью.

— Зоя-апай, мы, наверно, пойдем? — спросил Миннигали, когда ребята подошли к дому учительницы и остановились.

— Идите, идите, — ответила Зоя Нпгматулловна.

Распрощавшись с ребятами, учительница продолжала стоять у дома, зачарованная красотой тихой морозной лунной ночи.

Вспомнился ей последний разговор с директором школы Шаеховым…

Зоя Нигматулловна собиралась уже домой после уроков, когда в учительскую вошел директор.

— Домой торопитесь? — спросил он.

— У вас дело ко мне?

— Совет один хочу дать.

Зиганшина положила на стол стопку тетрадей, которую взяла домой.

— Слушаю, Салих-агай.

Директор, прихрамывая на одну ногу, прошел в глубину комнаты. Помолчал, словно затрудняясь, с чего начать разговор.

— Зоя Нигматулловна, некоторые ученики не умеют попользовать свободное время. Вы как молодая учительница не должны забывать о том, что обязанность учителя — не только давать ученику знания. Он прежде всего воспитатель. Для этого одних уроков недостаточно…

— Салих-агай, — Зоя Нигматулловна была обижена, — я своих учеников хорошо знаю.

— Знаете? А знаете о том, что они, эти мальчишки или девчонки, устраивают сборища чуть ли не каждый день «в чьем-нибудь свободном доме, когда там нет взрослых, готовят угощение, а потом ночуют вместе?

— Нет, об этом я не слышала, — сказала Зоя, покраснев.

— Я должен об этом сказать, Зоя Нигматулловна. Это дело сложное.

— Кто-нибудь что-нибудь натворил?

— Пока нет. Но если мы будем закрывать глаза на это явлепие, то действительно может произойти нехорошая история.

— Это верно, Салих-агай, — согласилась Зоя.

— Говорят, Губайдуллин Миннигали очень озорной мальчик, обижает своих товарищей и даже девочек. Так ли это?

— Бывало всякое. Но сейчас — нет!

— Что вы о нем думаете?

— Он, конечно, шалун, бойкий очень, прямой и даже резкий, горячий, но отходчивый. Если уж что поручишь ему, старательно исполняет. Честный, терпеть не может обманщиков; ловкачей.

— А как учится?

— Средне.

— Ну вот видите — средне, — сказал директор, — а мог бы, наверно, учиться только на «хорошо» и «очень хорошо», стало быть, уроки как следует не готовит, больше занят играми. Вы, Зоя Нигматулловна, не упускайте его из виду!

— Я не могу обижаться на Миннигали, Салих-агай. Он и в кружках участвует, и в пионерской работе, и стенгазету выпускает, заметки пишет. Старается все узнать, везде успеть. Очень любит природу, всяких зверушек, птичек, букашек. Много читает. Самые любимые его герои — Павел Корчагин, Чапаев… Много вопросов задает на уроках литературы. Именно он предложил организовать литературные вечера. Мы читаем книги русских, башкирских, татарских писателей. Обсуждаем стихи самих учеников…

— Говорят, он и сам пишет стихи?

— Пишет. Правда, ему еще далеко до мастерства, по он очень тонко чувствует. Больше любит писать о природе.

Директор школы улыбнулся:

— Вы, Зоя Нигматулловна, почему-то любите расхваливать своих учеников.

— Я же не в глаза хвалю, — возразила Зоя.

— Ранняя кукушка быстро откукует, говорят. Если захваливать ученика, не замечать его недостатков, снизить требовательность, можно ему же вред принести.

— Я это понимаю, Салих-агай, — сказала Зоя, чувствуя, что Шаехов не все договаривает.

После этого разговора Зоя потеряла покой, ломала голову над словами директора. Вот и сейчас, побывав в доме у Губайдуллиных, она подумала: «И все-то известно Салиху-агай, обо всем знает. Не зря предупреждал меня».

Наутро, придя в школу, Зоя Нигматулловна. ни с кем ни словом не обмолвилась о вчерашнем. Когда уроки закончились, она оставила ребят и по-дружески попросила их:

— У меня к вам большая просьба. Пожалуйста, впредь не собирайтесь одни по вечерам. Ведь запросто и пожар может случиться. Играйте на улице или приходите в школу. Договорились? Как вы думаете, что если нам организовать специальный отряд по борьбе с нарушителями порядка?

Это предложение всем понравилось.

— Мы согласны, Зоя-апай, согласны!

— Кого запишем в отряд?

Ребята стали наперебой выкрикивать фамилии.

— Губайдуллина! — крикнул Гибади.

— Раз его записали, и Кусканова не оставляйте! — заволновались мальчишки с Арьяка.

— Будь по-вашему, записала. Только не надо шуметь! — Учительница постучала по столу. — Кого сделаем командиром отряда?

— Кусканова!

— Нет, не его! Губайдуллина!..

После долгого спора и препирательств Губайдуллин был выбран командиром, Кусканов — заместителем командира организованного отряда.

— А теперь мы должны составить план внеклассной работы. Как нам ее оживить? У кого какие предложения?

Одновременно поднялись три-четыре руки:

— У меня!

— У меня тоже!..

IX

— Сегодня вечером идите в клуб!.. Из Киргиз-Мияков артисты приехали-и-и!.. — протяжно кричал кто-то на улице.

Услышав эти призывы, Миннигали выбежал на улицу, огляделся.

На лениво шагавшей лошади ехал Гибади, но почему-то он не обратил на Миннигали никакого внимания.

— Гибади?! — удивился Миннигали.

Гибади был в лохматой шапке, в тулупе, вывернутом мехом наружу, лицо его вымазано сажей. Он сделал вид, что не слышит Миннигали. Сел задом наперед ИГ продолжал кривляться, как клоун-.

— Э-э-эй, люди-и!.. Сегодня вечером идите в клуб!.. Посмотрите артистов из Киргпз-Мияков!.. Играйте, смейтесь, веселитесь!..

— Гибади; стой!

Но Гибади не обращал внимания. Миннигали догнал его и схватил сонную лошадь за узду.

— Отпусти! Отпусти, говорю! Я сегодня не буду в войну играть.

Но Миннигали не уступал. На повороте к переулку он стащил упиравшегося товарища с лошади и спросил командирским голосом:

— Ты что, забыл, что сегодня «белые» нападают?

— Сегодня не играем, в клуб все-идут!

— Кто сказал?

— Сам Шариф сказал, командир «белых».

— Врут они. Чтобы нас с толку сбить. С сегодняшнего дня у кого войско больше, тех будут называть «красными», у кого меньше — «белыми»? Помнишь?

— Не забыл, — сказал Гибади. — Давай лучше сегодня артистов посмотрим.

— А если бы настоящая война? — спросил Миннигали.

— Если война, другое дело… А у нас же игра!

— Чапаевцы не ноют. Игра или не игра, а раз договорились, отступать нельзя. Когда надо было, чапаевцы даже собой жертвовали. А ты из-за какого-то спектакля! Короче, вот что: если ты сегодня сорвешь игру, не соберешь всех наших, будем считать тебя дезертиром!

— Ты уж слишком! — Гибади обиделся: — Даже пошутить с тобой нельзя. Буду собирать взрослых в клуб, заодно и ребятам скажу. Где будем собираться? Здесь?

— Да. К шести часам.

— Ладно.

Гибади забрался на коня и хотел уже отъехать, но Миннигали остановил его:

— Я тебе что-то покажу, хочешь?

— Опять лисенка поймал, что ли?

— Нет.

— А что?

— Слезь сначала с лошади.

Гибади слез и последовал за Миннигали. Увидев целую груду самодельных винтовок, так похожих на настоящие, он был изумлен:

— Вот это да-а-а!.. Сколько здесь?

— Сорок три.

— Если все соберутся, не хватит.

— Хватит. Вон еще сколько оружия! — Миннигали показал под крыльцом целый арсенал наганов, шашек.

— Когда ты все успел? — восхищенно спрашивал Гибади, рассматривая винтовки и пистолеты. — Они же совсем как настоящие! Я сейчас же пойду соберу всех ребят!

— Иди, управляйся скорее с делами и собирай ребят. Только, чур, все, что ты здесь видел, — секрет.

— Ясно.

Гибади взобрался на лошадь.

— Э-э-эй, сегодня все в клу-у-уб!.. Артисты приехали!..

К шести часам на условленном месте стали собираться ребята с улицы Бирьяк.

В сторону «противника» выслали разведку. До возвращения разведчиков Миннигали выстроил свой вооруженный деревянными винтовками, пистолетами и саблями отряд и учил маршировать.

Ребята распевали военные песни, Миннигали запевал:

Вскоре вернулась с того берега разведка и донесла, что «белые» только еще собираются у себя, возле правления, не строятся и к боевым действиям, по всей видимости, еще не готовы. Самое время напасть на них.

Миннигали принял решение взять врага в кольцо и сделать засаду на пути его отступления. Для этого он разделил «армию» па три отряда и назначил командирами Мансура и Тарифа.

— Ты, Мансур, по берегу поднимешься вверх. Когда дойдете до конца деревни, через центральный ток выйдете в тыл к «белым». Вы будете действовать на левом фланге. Тариф обойдет «белых» огородами и приготовится к атаке с правого фланга. А мы отсюда ударим в тот момент, когда вы завяжете бой. Получится, мы нападем на них с трех сторон, а этого они никак пе ожидают!

— А можно так хитро нападать? — спросил Тагир. — Может, пойдем в психическую атаку?

— Чем хитрее — тем лучше! — уверенно сказал Миннигали. — Думать надо головой. Знаешь, «не числом, а уменьем». В этом-то все дело. Во время гражданской войны красные таким нападением разбили белых, которые занимали наш аул.

Файзулла Тайгунов, стоявший па карауле на берегу реки, доложил, что в лагере «белых» какие-то передвижения. Они продолжают собираться к правлению, а их наблюдатели выходят к самому берегу реки.

Миннигали нацелил воображаемый бинокль на позицию «противника». Затем скомандовал:

— Тревога! Четвертый полк, за мной! Эй, Файзулла, не отставать!

Миннигали повел отряд на «вражеский» берег. Скрытно подобрались к самому правлению, где в беспорядке, без строя толпились «белые». Здесь Миннигали приказал своим затаиться. Сам он внимательно изучал обстановку. «Белые» ничего не подозревали о местонахождении «армии» Миннигали. Было тихо над деревней. Солнце уже село за колхозный склад. Быстро темнело.

— Похоже, что они не собираются воевать. Может, в клуб собрались? — предположил Гибади.

— Атаман «белых» Шариф Кусканов не из таких. Если договорились играть в войну, он ни за что не пойдет ни в какой клуб, — сказал Миннигали. — Надо выжидать в засаде, пока наши передовые части завяжут с ними бой.

И вскоре на том берегу подняли крик и шум. Смело, с дружным «ура» «красные» бросились на «белых» с двух сторон. Миннигали выстрелил из пугача и тоже бросился вперед:

— Ур-а-а-а!..

— Впе-е-ред!.. — закричал Гибади.

«Белые» не ожидали такого дружного нападения со всех сторон, и бой закончился полной победой «армии» Миннигали, даже Шариф Кусканов, командующий «белых», попал в плен. Но он отказывался признавать поражение и отчаянно спорил:

— Так нельзя! Так не пойдет! Разве договорились так незаметно подкрадываться со всех сторон и окружать?! Надо было договориться, что можно окружать! Это не по правилам!

Шариф спорил до хрипоты. Но Миннигали только посмеивался:

— А разве на настоящей войне «красные» бы кричали: «Эй, «белые», берегитесь, мы вас сейчас будем окружать!»

— Так то настоящая война!

— Это неважно. Мы играем в настоящую войну — значит, все должно быть так, как бывает на войне, — сказал Гибади.

— Ладно же, пусть будет по-вашему, — согласился Ша-риф, — только мы не будем все время «белые». Давай меняться: один раз вы будете «белыми», другой раз — мы! А то что же это мы все время «белые»?!

— Идет! — согласился Миннигали. — Только надо так условиться, чтобы «белые» не побеждали. Пусть, кто победит, тот и будет «красным», тогда «красные» будут всегда победителями. Согласны?

Такое условие понравилось Шарифу, и «главнокомандующие» скрепили договор, пожав друг другу руки.

Победители и побежденные, довольные новыми правилами игры, начали расходиться по домам.

Миннигали в душе торжествовал, что его военный план закончился полной победой, и, радостный, побежал домой. Когда он свернул к себе в переулок, распрощавшись с Гибади, из темноты вдруг выросла фигура Сабира Булякбаева:

— Это ты, сын Хабибуллы? Постой-ка, поговорить надо. Стой, слышишь! — От него несло водочным перегаром.

Миннигали остановился:

— Ты что, агай?!

— Запомни: лучше брось это дело! По-хорошему говорю, а то я тебе… — Он помахал кулаком.

Миннигали никак не мог понять, в чем дело, почему Сабир подкараулил его и теперь пугает.

— Чего тебе надо, агай? Что ты лезешь?

— Будто не знаешь! Не притворяйся! — Сабир заскрежетал зубами. — Я тебе морду разобью! Понял? Не понял? Повторяю еще раз, запомни: если я еще увижу, что ты вертишься возле дома Закии, тебе несдобровать! Ну-ка иди сюда! Я тебе дам! — качаясь на ногах, Сабир пытался поймать Миннигали.

Миннигали отскочил в сторону. Нечего было и думать связываться с парнем, который был на четыре года старше, почти взрослый.

Уже дома, спустя некоторое время, Миннигали охватил страх, которого он не испытывал при встрече с пьяным драчуном в темном переулке. Это был страх не за себя — страшно было за Закию.

Неужели Сабир влюбился в Алсу-Закию?

Неужели не нашлось другой девушки для пьяницы и лодыря, который только и знает — отлынивать от работы? Не может быть, ведь она совсем девчонка! Но он на что-то надеется, раз так делает. Да она-то, конечно, смотреть на пего не захочет. Наверно, Сабир надеется, что родители выдадут ее замуж насильно? По старым законам, как в прошлые времена. Ну нет, теперь все по-другому! И как бы там ни было, Сабир не добьется своего…

X

Наконец наступил долгожданный день — Миннигали, вернувшись из райцентра, гордо перешагнул порог дома и громко объявил:

— Мне выдали комсомольский билет!

За столом сидел приехавший после окончания курсов Ти-ергали и пил чай. На радостях братья обнялись, тут же затеяли возню и стали тузить друг друга,

Мать счастливыми глазами смотрела на сыновей:

— Ну, дети мои, садитесь скорее за стол, чай остывает! Да перестаньте вы, дети!

— Эх, мать, куда денется твой чай? Не убежит! — Хабибулла подмигнул жене: — Видишь, как они рады друг другу, пусть повозятся. Сколько не виделись!

Малика радостно и согласно кивала словам мужа, не отрывая любящего взгляда от шумно возившихся сыновей. Совсем недавно эти рослые, крепкие парни были беспомощными малышами. Есть ли для матери большее счастье, чем видеть, как растут и мужают ее сыновья?!

Тем временем Миннигали чуть не одолел старшего брата, уже схватил за ворот и стал трясти, и материнское сердце не выдержало:

— А ну, перестань, медведь! Ты его задушишь!

Миннигали отскочил в сторону и шутя погрозил матери пальцем:

— Ага, хоть он и взрослый совсем, ты его больше любишь, больше жалеешь!

— Не говори глупостей, сынок! — Малика всплеснула руками. — Для меня вы оба равны, за обоих сердце болит.

— Эсей, ты не сердись! Миннигали разыгрывает тебя, — сказал Тимергали и обратился к брату: — Ну-ка, покажи комсомольский билет…

— Комсомольский билет никому давать не разрешается, — сказал Миннигали, — но тебе дам.

— Ну поздравляю тебя! — торжественно сказал Тимергали, рассматривая новенький билет.

На обложке билета был вытиснен силуэт Ленина, на внутренней ее стороне — два ордена: Красного Знамени и Трудового Красного Знамени. Под фамилией Миннигали было написано: «Принят 2 марта 1938 года, комсомольский билет выдан 9 сентября 1939 года».

Тимергали протянул брату билет:

— Быстро растет комсомол. Вот уже сколько прибавилось комсомольцев. Ты, брат, 912 418-й!

— Откуда ты это узнал?

— По номеру билета.

Малика улыбалась, слушая разговор сыновей. Вставила:

— Миннигали, сынок, все своим чередом приходит. Когда-то ты октябренком был, потом — пионером, а сейчас стал комсомольцем!..

— Так постепенно поднимаются со ступеньки на ступеньку вверх по лестнице. — Тимергали похлопал братишку по плечу. — Помнишь, мама, какое Миннигали в первом классе читал стихотворение?

— Не припомню что-то. — Малика посмотрела на мужа: — А ты не помнишь, атахы^[14]?

— Что-то про пионеров, про Октябрь, кажется…

— Правильно! Отец не забыл. — В глазах у Миннигали засветилась радость. — Я даже помню, как там было про то, что маленькие идут из октябрят в пионеры, а из пионеров становятся комсомольцами. А уж из комсомола самых достойных принимают в партию.

— Видишь, сынок, какие ступени, — сказал Хабнбулла. — Октябренком был. Верно, мать? Был. Пионером тоже был, все мы это знаем. Теперь ты комсомолец. Вот билет у тебя комсомольский. Значит, осталось впереди что? В партию осталось вступить!

— Это моя мечта, отец, стать коммунистом.

Хабибулла радовался радостью своих сыновей; он еще

хотел поговорить об их счастливой судьбе, но Малика остановила его:

— Ну, хватит, отец, потом наговоритесь. Давайте чай пить, дети, наверно, проголодались.

— Они на радостях, пожалуй, и есть не хотят! — засмеялся Хабибулла.

— Доктор сказал: если вовремя человек не ест, желудок портится.

Братья пошли мыть руки. По дороге Тимергали критически осмотрел брата:

— Какие волосы отрастил! Зачем тебе такие? Совсем тебе не идет! И еще Зою-апай обманул, сказал, что отцу некогда тебя постричь! — Тимергали улыбнулся над растерянностью Миннигали.

— Уже успели, наябедничали тебе! Приехал, и тут же все ему выложили — вот какие языки! Ничего сказать нельзя, тут же донесут!

— Какой же это донос! Я ведь, худо-бедно, твой старший брат, да к тому же еще учитель. Понимать должен!

— Подумаешь, английские курсы закончил! А мы, семиклассники, немецкий изучаем. Программу же из-за тебя не переменят!

— Тебе, я думаю, сейчас все равно — что немецкий, что английский, еще никакого не знаешь.

— А может, знаю? Да что я! А вот ты курсы кончил, выучился, а по-английски говорить умеешь?

— Умею!

— Умеешь? Ладно. Ну-ка скажи… как будет по-английски «это собака»?

— Зис из э дог.

— Это кошка?

— Зис из э кэт.

— Как будет по-английски: «кем ты хочешь быть»?

— Вот ду ю вонт ту би?

— Знаешь… — Миннигали улыбнулся. — Вот бы мне тоже немецкие курсы кончить!

— А зачем тебе?

— Когда-нибудь пригодится. — Миннигали перестал жевать. — Вон в кино Чапай Петьке что говорит? Если бы, говорит, ты немного подучился языкам, мог бы, говорит, командовать войском всего мира.

Малика, наливавшая чай из самовара, покачала головой и засмеялась:

— Как увидел это кино, так до сих пор и бредит Шапаем! Думала, в комсомол запишется, умнее станет, ан нет, все так же, как мальчишка себя ведет.

— Пока можно, пусть играет. Ты, эсэхе^[15], его не удерживай, — сказал Хабибулла.

— Я и не удерживаю, просто к слову пришлось.

Поддержка отца и вовсе окрылила Миннигали:

— Может, мне и по-английски попробовать?

— Ты думаешь, так уж легко чужие языки изучать? — возразил Тимергали.

— Ты же научился!

— По правде говоря, я и сам английский толком не знаю, — признался Тимергали смущенно.

— А как же ты ребят будешь учить? — поинтересовался Миннигали.

— Как знаю, так и буду. Где пе знаю, там стану по-люцииному учить.

— Что за Люция?

— Девушка одна на наших курсах училась. Люция звали. — Тимергали улыбнулся. — До курсов три года ребят немецкому учила. А сама по-немецки — ни в зуб ногой. Что же делать, говорит, раз заставили. Забавная история. Перед каждым уроком, оказывается, она переводит со словарем несколько предложений и идет. Если остается время от урока, не знает, что делать.

Один ученик, видать, догадался, в чем дело. Чтобы испытать учительницу, он, как ты сейчас, давай сыпать ей вопрос за вопросом. Люция не растерялась. Даже пе задумываясь, стала отвечать как попало, где по-немецки, а где по-русски. А мальчик и говорит: «Апай, сегодня же урок немецкого. Почему вы по-русски говорите?» Тут уже Люция рассердилась: «А тебе не все равно! Сидел бы и помалкивал!» Но на другой день она подает заявление. Директор не отпускает. Тогда она звонит в район. Заведующий роно далее не дослушал ее. «А кто его знает-то, немецкий? Все так и учат. Где же. их наберешься, — специалистов?» — ответил он и не пожелал больше с ней разговаривать. Три года она так промучилась, на четвертый на курсы поступила. Теперь мы говорим: «Если не знаешь урока, учи, как учила Люция!..»

— Вот как ты на мои вопросы отвечал? Как Люция?

— Нет. Я в самом деле отвечал по-английски.

— А что за имя Люция?

— Рево-Люция! Понял? — Тимергали отхлебнул чай из блюдца. — Их две сестры. Родились, когда революция произошла. Отец с матерью в честь революции и назвали одну Ревой, а другую — Люцией. Они близнецы. Вот и получилось Рево-Люция. У нас только Люция училась…

Миннигали подумал и сказал с сожалением:

— Все-таки зря ты рассказал про Люцию. Теперь я буду сомневаться, правильно наша учительница говорит или нет.

После чая Тимергали собрался куда-то. Сказал, что хочет повидать товарищей. Миннигали вышел вслед за ним. Он подмигнул брату:

— Не бойся, агай. Я тебя только провожу. Думаешь, я не знаю, к каким товарищам ты торопишься? Мама все время повторяет: «Хоть бы бог дал дожить, пока женится Тимергали и появятся у него ребятишки». Бабушкой хочет стать. Давай, брат, поторапливайся. У тебя жена будет, у меня — енгей^[16], у матери — невестка. Отец тоже давно хочет внуков нянчить.

— Ну, ты ладно… — Тимергали покраснел и поскорее перевел разговор: — Моя от меня не уйдет, об этом пе беспокойся. У тебя-то как дела, а?

«Мои дела лучше всех!

— Как у тебя с Алсу-Закией?

— По-старому. Я же тебе писал. — Миннигали вздохнул. — Зря я, наверно, думаю о ней. Она на меня внимания не обращает, такая гордая-я…

— Напрасно страдаешь, брат. Пока ты вырастешь, станешь мужчиной, много таких, как Закия, встретится тебе на твоем пути.

Миннигали покачал головой.

— Нет, мне одна нужна, — сказал он. — Одна Закия. Я всю жизнь буду любить ее!

— Тебе сейчас так кажется. Детские увлечения со временем проходят.

— Нет, агай. — В глазах Миннигали вспыхнул огонь. — Моя любовь не пройдет! Я уже большой!..

— Ты, братишка, на жизнь очень наивно смотришь. — Тимергали улыбнулся: — Ведь не может Закия ждать, пока ты станешь совершеннолетним?.. Ты еще вон в детские игры играешь…

— Я тебе как старшему брату душу открываю, а ты смеешься надо мной. — В голосе Миннигали была слышна обида.

— Ну а что, я тоже плакать должен? — Тимергали похлопал брата по плечу.

— Лучше посоветуй, что делать.

— Ну что же тут можно посоветовать, если уж ты так любишь ее, жить без нее не можешь? Скажи ей самой об этом! Что она на это ответит? Я бы так и сделал на твоем месте.

— Смелости у меня не хватает… С другими девчонками и побаловаться, и посмеяться — запросто. А с пей — не могу, боюсь даже остаться один на один. Раз после репетиции проводил ее до дому, да так и не смог с ней заговорить. Слов не мог найти!

Тимергали видел, что брат серьезно влюбился в Закию, но чем он мог ему помочь? Он обнял его за плечи и сказал:

— Если так будешь робеть, то прозеваешь любую девушку. Девушка никогда первой не скажет, что любит, тем более такая гордая, как Закия. Наберись смелости и не отступай, а там видно будет. Потом все само собой уладится.

— Если Алсу-Закия полюбит меня, может она подождать два-три года, как ты думаешь? Всего-то подождать два-три года? Если полюбит?

— Если действительно полюбит, не два-три, а всю жизнь может ждать.

У Миинигали стало легче на душе после разговора со старшим братом.

К ним подошла ватага друзей Миннигали.

Все знали, что он ездил в райцентр получать комсомольский билет. Ребята окружили братьев:

— Когда из района вернулся?

— Билет получил?

— Покажи комсомольский…

Миннигали, конечно, хотелось еще поговорить с братом о сердечных делах, но друзья есть друзья.

— Бери мандолину, пошли гулять по деревне!

— Пошли с нами, Миннигали!

Махнув рукою брату, который пошел дальше один, Миннигали остался с товарищами. Он сбегал домой за мандолиной.

— Ну что вам сыграть?

— Давай сначала «Каз канаты»^{title="">[17]}

Гибади уступил музыканту свое место на скамейке:

— Садись, Миннигали!

Но Миннигали отказался. Он настроил инструмент. Встав среди кустов, росших за скамьей, он взял первые ноты, и зазвучала трогательная, красивая мелодия.

Постепенно на звук мандолины стали подходить девушки. Не было лишь Закии. Неужели опа не придет? Может быть, придет с опозданием, как обычно… Вдруг мелькнула за плетнем зеленая косынка… Появилась девушка — она торопливым шагом шла по переулку. Миннигали показалось, что в это мгновение сердце его замерло, остановилось. «Закия!» — чуть было не крикнул он.

Но, увы, то была не Закия, а Рашида Батыршина. Она сразу поняла, почему у парня такой грустный взгляд, и нарочито весело сказала:

— А ну-ка, Миннигали, неси свою гармошку! Давно мы что-то не собирались. Надо же встряхнуться!

Девушки дружно поддержали ее:

— Правильно! Неси гармошку, плясать будем!

Миннигали побежал домой и вернулся с гармонью. Рашида притопнула ногами:

— Вот это да! Так и чешутся пятки. Ну, растяни мехи, плясать хочу!

Миннигали прислонился к плетню и с ходу заиграл плясовую «Карабай». Рашида плавно пошла по кругу, затем все быстрее, все горячее.

— Живее играй, живей! — подзадоривала она гармониста.

Наплясавшись до изнеможения, Рашида остановилась перед Тагиром и поклонилась ему:

— Актуганов, пляши!

Тагир спрятался за спины товарищей. Не удалось заставить плясать и остальных. После лихой пляски Рашиды никто не хотел идти в круг. Трудно было сплясать лучше нее, а хуже не хотелось.

— Ну тогда ладно, давайте петь. Миннигали, сыграй-ка свою песню «Карамалы», — сказала Рашида.

Пропели хором «Карамалы», которую сочинил сам Миннигали. Потом кто-то завел «Катюшу»:

Они перепели все знакомые песни, Миннигали играл без устали и от души вместе со всеми пел и веселился. Молодежь разошлась по домам за полночь.

XI

Весь октябрь шел снег с дождем. Потом разом наступили холода, за сутки землю сковало морозом. Березовые леса, печальные и облетевшие, серые сжатые поля и даже горы, стынущие на холодных ветрах, — вся природа, казалось, ждала, когда ее укроет белое одеяло зимы.

Один Миннигали не замечал ничего. Ему казалось, что нет ни дождя, пи снега и что мороз не сковал землю… Было ему легко, радостно. А все от того, что… он впервые заговорил с любимой. Случилось это так.

'После уроков Закия сама нагнала его и тронула за рукав. Он обернулся и увидел ее черные, широко раскрытые глаза. Она улыбалась ему.

— Ты сегодня пойдешь в клуб? — приветливо спросила Закия.

Миннигали не мог в ответ вымолвить пи слова, стоял смущенный и растерянный.

Закия улыбалась. На ее розовых щеках играли две ямочки.

— Я боюсь одна ходить… Ты проводишь меня домой?..

Она говорила что-то еще, но Миннигали ничего не понимал. Он видел ее улыбку, глаза, слышал ее красивый, как музыка или песня, голос.

— Смотри гармонь не забудь принести…

Закия убежала, рассмеявшись над остолбеневшим парнем. Смех девушки был необидный, радостный, счастливый.

Томительно тянулись часы, оставшиеся до вечера. Миннигали все успел сделать по дому, а время не шло.

Он выучил уроки. А время, как назло, стояло на месте. Тогда Миннигали схватил коньки и побежал на Уршакбаш.

На реке был уже крепкий лед, и мальчишки катались по нему вовсю. Миннигали привязал на лапти коньки-самоделки — он сам гнул их из железного, в палец толщиной, прута. Среди своих друзей, гонявших по льду на самой середине реки, Миннигали немного успокоился.

Все знали, что Миннигали очень хорошо бегает на коньках и в этом у него мало соперников. Но ему казалось, что он не по льду скользит, а летит над рекой по воздуху. Лед шуршал под коньками и крошился. Местами, ближе к середине, где лед еще сравнительно тонок, в след от коньков натекала вода и вся ледяная поверхность прогибалась под тяжестью стремительно мчавшегося бегуна. Миннигали стало жарко, хотя одет он был очень легко: без шапки, тонкий казакин, да и тот расстегнут, а штаны не шерстяные — холщовые. Так он ходил до самых морозов, закалялся.

Миннигали волчком крутился на льду, когда к нему подкатил Гибади:

— Тебя зовут!

— Кто?

Гибади показал на берег. Увидев стоявшего там Сабира, Миннигали побледнел.

Сабир манил его пальцем.

— Чего тебе? — крикнул Миннигали.

— Иди-ка сюда, дело есть.

— Какое дело?

— Иди сюда, скажу.

Миннигали отмахнулся от него:

— Какие у нас с тобой дела! Иди своей дорогой!

— Испугался! Эй, сын Хабибуллы, ты в штаны пе напустил? Трус несчастный! -

Сабир кричал с берега обидные слова, и все их слышали. Этого Миннигали не мог стерпеть:

— Кто трус? Я трус?

— А кто же еще?

Миннигали рванулся к берегу, но его пытались удержать друзья:

— Но ходи! Не надо!

— Не мешайте! Я должен с ним поговорить как мужчина с мужчиной, один на один.

Видя решимость Миннигали, друзья отступились.

Когда Миннигали подошел к Сабиру, тот совершенно неожиданно заговорил в спокойном тоне:

— Ты не бойся, я поговорить с тобой хочу.

— А я и не боюсь.

— Не сердись за тот случай. Ну, тогда, в переулке. Выпивши я был. Не сердишься?

— А-а, вон ты о чем! — Миннигали сразу успокоился. — Ерупда, я об этом и думать забыл. Чего не бывает.

— Ну, тогда мир? — Сабир прищурился: — Ты в клуб идешь сегодня?

— Иду.

— Алсу-Закия позвала?

— А что? — Миннигали не хотел отвечать прямо.

— Так просто… Хочешь папиросу?

— Не курю.

Сабир вытащил «Казбек», закурил и, пуская дым, пристально посмотрел на Миннигали:

— Сегодня в клуб не ходи. Мне нужно повидаться с Закией.

Миннигали вспыхнул:

— Как ты смеешь так говорить!

— Я в жены ее беру, понимаешь?

— А она? Согласна? — Миннигали ждал, что скажет Сабир, и сердце у него замерло.

— Согласна или не согласна — мое дело, — сказал Сабир небрежно.

— Не имеешь права брать девушку насильно. И потом, она еще девчонка, ей всего шестнадцать лот.

— Об этом мы у тебя спрашивать не будем. — Сабир хохотнул. — Самое главное, ты под ногами не крутись, понимаешь? А то вдруг испортишь всё дело…

Миннигали был впе себя от ярости, но сдержался. Ему хотелось больше узнать о том, как же относится сама Закия к Сабиру.

— Закия любит тебя? — как бы между прочим спросил Миннигали.

— Любит! До смерти любит! — засмеялся Сабир.

— Врешь!

— Тихо, тихо, мальчик. Не годится орать на старших. Кого же она может еще любить, кроме меня? Тебя, что ли? Ты же молокосос. Ты себя еще не можешь прокормить, — сказал Сабир довольно спокойно. — Или ты тоже собрался жениться?

Чувствуя какую-то правоту в его словах, Миннигали промолчал.

— Ну, сынок Хабибуллы, смотри, я тебя предупредил.

— Не пугай.

— Я не пугаю. — Сабир внимательно посмотрел на свой здоровый красный кулак. — Только я тебе все ребра переломаю, если не послушаешь меня!

Сабир жевал погасший окурок, и по скулам у него бегали желваки.

— Я сказал, не пугай, — твердо ответил Миннигали и посмотрел Сабиру в глаза. Теперь Миннигали не мог отступить. От волнения у него пересохло, во рту.

— Ах ты, блоха! Да я тебя сейчас задавлю! — Сабир одной рукой схватил Миннигали за правую руку, а другой за горло и начал душить: — А ну повтори, сынок Хабибуллы! Повтори, что ты сказал? Не пугать?

С реки на берег уже подбежали товарищи Мипнигали, в любую минуту готовые прийти ему на помощь, но Миннигали прохрипел:

— Не надо, не мешайте нам!

С этими словами он вырвался и ударил Сабира свободной левой рукой.

Сабир сообразил, что имеет дело с левшой, отскочил от Миннигали, вдруг выхватил из-за голенища нож.

— Теперь спасайся, блоха! — прорычал Сабир. — Здесь твоя смерть!

Драка приняла неожиданный оборот. Ребята отбежали в сторону. Кто-то испуганно закричал:

— Миннигали, уходи! Беги!

Но Миннигали не мог склонить голову перед врагом. Он внимательно следил за ножом и хладнокровно выбирал удобный момент для нападения.

— Ну, беги! Беги отсюда, — наступал Сабир, — беги! Я же тебя сейчас зарежу. Ну!

Медленно отступая, Миннигали сошел на лед. Сабир скользил по льду в сапогах, ноги у него разъезжались, по он в злобной уверенности своего превосходства этого не замечал. А Миннигали прочно чувствовал себя на льду па коньках и, улучив момент, одним ударом выбил из рук Сабира нож, а потом ударил его головой в грудь. Сабир взмахнул руками и грохнулся навзничь, стукнувшись об лед затылком. От этого Сабир на минуту потерял сознание. Потом он опомнился, поднялся. Шатаясь, скользя на разъезжающихся ногах, побрел к берегу; держась за затылок и морщась от боли, он погрозил кулаком:

— Погоди, сынок Хабибуллы! Погоди!

Вокруг Миннигали на коньках крутились друзья. Они радостно и возбужденно шумели и кричали, празднуя победу своего вожака.

— Нож и шапка на льду остались! Смотри!

— Надо матери его нож показать!

— Да он один живет.

— Хватит про него. Разве это человек! — сказал Миннигали.

— Молодец Миннигали!

— Молодец!

Уже стемнело, и скоро шумная ватага ребят с коньками в руках повалила в деревню. Возле своего переулка Миннигали расстался с друзьями. Здесь его ждала встревоженная мать.

— Ты куда, мама?

— Тебя ищу.

— Зачем?

— Директор школы зовет, Салих-агай.

— Меня?

— Тебя, конечно. Побыстрее велел позвать. Школьный сторож приходил.

«Сабир уже пожаловался! Как бы то ни было, Закию в обиду я не дам», — подумал Миннигали.

— Что ты натворил, сынок? Скажи мне, а? Ну скажи, сынок? Просто так директор не вызовет!

Миннигали отряхнулся от снега и сказал:

— Ну что ты! Ну что ты, мама! Я же теперь в учкоме. Салих-агай хочет, наверно, посоветоваться со мной о чем-нибудь.

— Ох-хо-хо, начальник какой выискался! — Мать улыбнулась ласково: — Ну иди, сынок, иди. Нехорошо заставлять старших ждать.

— Ладно, мама…

— Только не задерживайся, сынок, ладно? Сейчас придут отец и брат, вместе и поужинаем.

— Меня не ждите, эсей. Я обещал с ребятами в клуб пойти, — сказал Миннигали и вышел на улицу, прихватив гармонь.

За воротами его ждали друзья:

— Понятно, для чего тебя директор вызывает!

— Сабир сам виноват!

— Мы все пойдем!

— Сами ему расскажем, как было дело.

— Я пока не нуждаюсь в защите. Нехорошо будет всем выступать против одного. Здесь и Сабир, и я виноваты, — сказал Миннигали.

— А ты-то в чем виноват? Он же сам! Он же первый! — сказал Тагир.

Миннигали не ответил, поправил гармонь, висевшую на ремне, и гармонь пискнула. Минпигали, конечно, чувствовал свою правоту. Сабир напал первым, и к тому же с ножом. Но чем ближе к школе, тем сильнее он волновался. Возле школы он передал гармонь товарищам. В учительской сидели Зиганшина-апай и директор, они были чем-то взволнованы.

— Агай, вы меня вызывали?

Директор кивнул и указал на свободный стул перед столом:

— Садись.

Но Миннигали остался стоять, прислонившись к дверному косяку. Он молча ждал, что скажет директор. Тот поднялся из-за стола. Густые прямые волосы упали ему на лоб, на лице было выражение тревоги, беспокойства.

«Почему же он тянет? Как кошка с мышкой играет. Уж говорил бы сразу!» — невесело думал Минпигали.

Директор не спешил, словно испытывал терпение своего ученика. Прихрамывая, он вышел на середину комнаты и сказал, делая ударение на каждом слове:

— У меня есть к тебе одно дело, Губайдуллин…

«Дело? Какое дело? Понятно же, для чего вызывали!» — чуть было не вырвалось у Миннигали, но он успел взять себя в руки. Только сказал тихо и виновато:

— Понятно, агай.

Директор, казалось, не слышал его.

— Некрасивая получилась история. Небывалая в жизни нашей школы. Стыдно, — сказал он, не меняя голоса. — Прошлой ночью из шкафа утащили хранившиеся там тетради… Последние тетради! Последние, больше тетрадей нет!

Миннигали ожидал чего угодно, только не этого. Округлившиеся от удивления глаза его уставились па директора.

— Интересно! Кто же украл?

— Если бы мы знали кто, тебя не вызывали бы, — сказала Зигашшша.

— Что же я могу сделать, Зоя-апай?

— Помоги отыскать украденные тетради.

— Да. — Директор с надеждой посмотрел на ученика: — Постарайся помочь… Если тетради не найдутся, мы пропали…

Миннигали знал, что с бумагой в школе очень плохо, настолько плохо, что даже первоклассникам приходилось писать на книжных листах и на газетах. Он на себе испытывал это, и потому объяснения директора были излишними.

— Можно о пропаже тетрадей сказать ребятам?

Директор и учительница переглянулись и, словно сговорившись, ответили:

— Это на твое усмотрение.

Из учительской Миннигали вылетел как на крыльях. На него возложена такая ответственная задача! Он чувствовал себя почти чекистом. Товарищи встретили его настороженными взглядами. Миннигали попросил друзей срочно собрать всех ребят аула.

Гибади допытывался, для чего нужен такой неожиданный сбор.

— Получено срочное задание. Чтобы успешно выполнить его, мы должны созвать всех ребят, — сказал Миннигали.

— Какое задание?

— Объясню, когда все придут.

— А Кусканов послушается нас? Он не приведет свою команду!

— Послушается. — Миннигали после некоторого раздумья сказал уже категорически: — Не имеет права не слушаться. Это приказ директора школы! И для арьяковцев, и для бирьяковцев.

На сердце у Миннигали было неспокойно. Ведь он дал обещание Закие, что придет в клуб. Она, конечно, ждет… Но что же делать? Не может он отказаться от ответственного поручения, не имеет права.

Ему недолго пришлось ждать. Игра в войну и в Чапаева не прошла даром. Она приучила ребят к дисциплине — они собрались быстро.

Состоялось «экстренное» совещание атамана «белых» Кусканова и командира «красных» Миннигали. Они договорились, что временно оба отряда объединяются для выполнения поставленной перед ними задачи. Нужно тщательно все обследовать, найти тетради.

— Кто первый найдет тетради, тот получит звание чекиста отряда. Теперь всем разойтись по домам и приступить к выполнению задания! — скомандовал Миннигали.

— Если вор найдется, что с ним делать? Можно поколотить? — спросил Тагир.

— Нельзя.

— Почему?

— Он предстанет перед справедливым судом, — ответил Миннигали.

И начались поиски.

Ребята строго соблюдали «военную тайну», и потому девушки, собравшиеся в клубе, были удивлены отсутствием парней и даже обижены на них. Закия не подавала виду, что ждет Миннигали. Она играла, пела, веселилась, развлекала поскучневших подруг. А сама прислушивалась — не донесется ли звук гармони или мандолины, не идет ли Миннигали?

Игры не клеились, и песни без гармошки пелись плохо. Первой не выдержала Тагзима:

— Пошли по домам. Без гармошки никакого веселья нет, — сказала она и стала одеваться.

Остальные последовали за ней.

На дворе было темно. Стало холоднее, чем днем. Падал снег. В деревне заливались собаки.

Закия молча шла рядом с подругами. Дойдя до своего дома, она распрощалась с ними. Поведение ребят задело ее самолюбие. Много о себе воображают. Они думают, что кто-то им будет кланяться? А Миннигали? Если даже он не выполнил своего обещания, то кому же тогда и верить?..

Возле телеги стояла корова и жевала сено. Закия обошла корову и медленно поднялась на крыльцо, открыла дверь и нечаянно услышала спор отчима и матери. Она замерла и прислушалась.

— Начнут вместе жить — тогда и полюбит, — говорила мать.

Отчим что-то сказал, но мать опять его перебила:

— Девушке нельзя долго засиживаться, мало ли что может выйти?

— Неужели тебе твоя единственная дочь надоела? В ауле нет никого, кто подошел бы Закие. Пока она молодая, пусть учится. А замуж еще успеет… Закия у нас красавица! Из нее могла бы получиться жена большого начальника. Хочешь, чтобы она, как мы, всю жизнь копалась в навозе? — Он помолчал и добавил: — Карая ты все же! Неужели ты думаешь, что все по-твоему будет? Как Закия сама еще на это посмотрит. Она же у тебя жениха не просит!

— Просит или не просит, а о ее будущем должны позаботиться мы.

— Если уж ты так заботишься о ее будущем, не торопись сватать. Успеет еще надеть хомут себе на шею. Пусть подольше радуется молодости и красоте.

— А вдруг что-нибудь…

— Закия умная девушка.

— И умная девушка может ошибиться. — Мать не хотела уступать. — Не видишь разве, сколько парней около нее увиваются?

— Вот и хорошо, что увиваются. Пусть заглядываются. Радоваться надо, что дочка у тебя такая красавица, — сказал отчим.

После некоторого молчания мать опять начала разговор:

— Из одногодков Закии самый работящий, самый толковый, по-моему, Миннигали. Был бы он постарше ее на три-четыре года! Слова бы не сказала. Да и родня у него хорошая, родители… А к Сабиру у меня и у самой сердце не лежит…

— Брось ты о нем говорить. Разве Сабир человек?

«Сабир? Ах, вот о ком они ведут речь!» — подумала девушка, и ей стало не по себе. Родители умолкли. Свет лампы погас. Они, видимо, легли спать.

Закия уже замерзла в сенях. Она тихо вошла в дом. Чтобы не будить мать и отчима, разделась у порога и потихонечку пробралась к кровати, стоявшей у стены. Но подслушанный разговор не давал покоя. И не проходила обида за плохо проведенный вечер.

«Миннигали не пришел, не сдержал слова. Может, ему стыдно за драку с Сабиром? Так я даже и не знаю этого Сабира совсем! Пусть теперь Миннигали ждет, когда я еще подойду к нему сама. Не дождется! Не буду обращать на него внимания. Не выйду, сколько бы он ни крутился возле моего дома. И в клуб целую неделю не пойду…»

Закия немного успокоилась. Но сон все же не шел к ней. Так и лежала она в полудреме. Ночную тишину нарушил голос какого-то пьяницы, оравшего на всю улицу песню про девушек, которым семнадцать-восемнадцать. Когда песня затихла, послышались голоса ребят где-то около клуба. Закия не вытерпела, поднялась с постели, оделась и осторожно вышла во двор.

Снег уже перестал. Небо прояснилось, были видны редкие звезды.

Из-под крыльца вылезла собака и подошла к Закие. Девушка гладила ее и думала: «Почему так колотится сердце? Неужели это любовь пришла? Нет, конечно! В нашем ауле нет парня, которого я могла бы полюбить. Но настоящая любовь все равно придет, наверно, когда-нибудь? Да, обязательно придет!. Я выйду замуж только за того, кого полюблю по-настоящему…»

Мимо дома шла ватага парней, распевавших под мандолину. Мысли Закии развеялись. Задушевная песня брала за сердце…

Из хора голосов выделялся один, самый дорогой, — парень вкладывал в песню всю душу, в его голосе звучала настоящая любовная тоска. Это был голос Миннигали.

Закия почувствовала, что Миннигали поет для нее, для нее одной…

В сердце ее вспыхнула радость. Заметив Закию, Миннигали перестал петь и играть и крикнул ей:

— Алсу-Закия, почему вы разошлись так рано?

— С обманщиками я не разговариваю, — отрезала Закия и повернулась, чтобы уйти.

Но тут подбежал Тагир, схватил ее за руку:

— Ты бы сначала спросила, почему мы не могли прийти. МЫ выполняли срочное и важное задание.

— Все вверх дном перевернули, а все равно выполнили!.. — сказал Миннигали.

— Какое такое задание? — спросила Закия, не очень веря.

Парни смущенно молчали. Наконец Гади Юнусов сказал:

— Мы искали тетради, которые украли из шкафа.

— Из какого шкафа? Какие тетради?

Парни словно ожидали этого вопроса. Они все заговорили наперебой:

— Школьные тетради!

— Их нашел Миннигали!

— Да-да! Кто-то украл и спрятал их в сарае на берегу Уршакбаша! Вора мы не поймали, но тетради вернули.

— Главное, что мы выполнили задание, правильно, Миннигали? — сказал Шариф Кусканов. — Больше воришка не решится на кражу, нас много и в следующий раз он обязательно попадется.

— Не надо, чтобы попадался. Лучше, чтобы никто больше не воровал. — И Миннигали тронул струны мандолины. Из-под его ловких, быстрых пальцев полилась веселая, задорная плясовая. Миннигали с наслаждением пел о зеленых лугах Булунбая, о красивых горах, о том, как стар и млад вышли плясать и петь у реки…

Миннигали в минуты вдохновения не только чувствовал и понимал песню. В такие минуты он, казалось, шил музыкой. Вот и теперь, когда кончилась песня про зеленые луга Булунбая и умолкли струны мандолины, Миннигали сказал:

— Никогда не надоедает петь народные песни, они доходят до самого сердца.

— Ребята, пошли к клубу! — предложил кто-то.

— Да. Люди спят. Пошли отсюда, не будем мешать!

На берегу им встретилась группа девушек.

Закия заторопилась домой. Миннигали решился проводить ее до дому. Всю дорогу он не раскрывал рта, молчал. «Что со мной? Перед, Алсу-Закией становлюсь дурак дураком. С другими девчатами хоть бы что! Куда девается моя смелость? Почему же, почему?»

Закия, искоса наблюдая за растерявшимся парнем, тоже волновалась. Она ждала, что Миннигали сейчас повернется и скажет: «Люблю тебя».

От этой мысли ей было и радостно, и в то же время немного страшно.

Однако Миннигали молчал. Вот дошли до дома, где жила Закия. Он тяжело вздохнул и сказал:

— Твои спят…

Закия уже успокоилась и теперь могла даже подразнить его:

— А тебе разве не нравится, что мои спят?

— Нет, почему же…

— Потому что ты так тяжко вздыхаешь!

— Не вздыхаю я, — сказал Миннигали и опять замолчал.

Миннигали остро чувствовал неловкость своего положения: надо было что-то сказать, а он только вздыхал.

— Похолодало, — наконец через силу выговорил Мин-нигали.

— Неужели похолодало? — Закия засмеялась: — Больше говорить не о чем, правда? Стоишь как истукан. Лучше рассказал бы что-нибудь интересное, смешное… — Закия опять засмеялась над растерявшимся парнем.

— О чем? — вздохнул Миннигали.

— О чем хочешь, о том и говори!

Миннигали молчал.

— Ну, от тебя путного слова, видно, не дождешься! — прошептала Закия. — Замерз, наверно, без дела. Иди домой. — И взбежала на крыльцо.

Миннигали шагнул было вслед за девушкой. Но из-под крыльца зарычала собака. Чтобы не поднимать еще большего шума, он повернул назад. Отойдя от дома Закии, он заиграл на мандолине. Мандолина все понимала и всегда умела передать его истинные чувства, переживания, мечты…

«Как все нескладно получилось!» — думал он о неудачном свидании с Закией. Но в душе Миннигали был очень рад, что так все получилось. Ведь Закия должна была понять все без слов. Возле своего переулка Миннигали замедлил шаг. Остановился. Спать не хотелось. Да разве сейчас можно уснуть?!

Все кругом безмолвствовало. Неполная луна, выйдя из-за облаков, осветила землю синеватым светом. Снежинки, кружившиеся в воздухе, засверкали как искорки. На мерзлой земле лежали тени от спящих домов.

Миннигали перешел на другой берег.

В ивняке послышался какой-то шорох. «Ага, тут кто-то есть», — подумал Миннигали. Возле плетня в переулке, который. начинался прямо от моста, притаился в тени Шариф Кусканов. Миннигали удивился:

— Шариф?

— Я.

— Что ты тут делаешь? А где твои ребята?

— Ушли домой.

— А ты чего тут прячешься?

— Стою. — Шариф хихикнул: — Смотрю. Вон у колодца двое обнялись и никак не могут разойтись. Видишь? Посмотри…

Минпигали посмотрел туда, куда ему показывал Шариф. Нод ивой на берегу виднелись две тени.

— Айда, подберемся поближе, — зашептал Шариф.

— Не надо мешать. Пусть целуются. Нам-то что от этого? Нехорошо подсматривать.

— Раньше ты ведь тоже любил подглядывать, как люди целуются.

— Теперь мне это неинтересно, — сказал Миннигали.

— А мне интересно. — Шариф зашептал еле слышно: — Я что-то видел… Ох и смешно было!.. Иду я, смотрю, вон там, возле вашего дома, стоят твой Тимергали-агай и Тагзима-апай… — Шариф едва сдерживался, чтобы громко не засмеяться.

— Ну и что же, что стояли? А что тут смешного? — спросил Миннигали.

— Интересно же! — Шариф опять захихикал: — Тимергали-агай хочет обнять ее. Тагзима-апай ломается… «Эй, бесстыжие!» — крикнул я. Они как бросились в разные стороны! Здорово испугались. Ну, потеха… Я говорю, может, твой Тимергали-агай в Тагзиму-апай…

— А какое тебе дело? Еще скажешь что-нибудь про моего старшего брата, смотри, будешь иметь дело со мной! — Миннигали сжал кулаки, но потом смягчился: — Хорошо, что мой брат добрый. Если бы на его месте был другой, он бы тебе дал.

— И ты тоже?

— И я тоже.

— Мне?

— Если бы следил за мной, конечно, и тебе…

— Э-э, как говорится, не родилась еще та девушка, которая тебя любить будет, — обиделся Шариф.

«Шариф прав, наверно, — подумал Миннигали. — Еще ни с одной девушкой по-настоящему не гулял, а языком мелю».

— Ладно, не сердись, — сдержался Миннигали.

— Я и не сержусь, — сказал Шариф.

Они подали друг другу руки и пошли по домам.

XII

Однажды, когда зима уже завалила леса и поля глубокими снегами и везде были наезжены санные дороги, отец поздно вернулся с работы. Он замерз и сразу присел возле печки греться.

— Эсэхе, Тимергали завтра отдыхает? — спросил Хабибулла.

— Нет, работает. Говорит, из района какие-то большие начальники приехали.

— А ты, сынок, в выходной что делаешь?

Миннигали лежал на нарах и готовил уроки.

— Отдыхаю, атай.

— Тогда завтра рано утром ты поедешь за соломой, — сказал Хабибулла. — Надо добрать скирду, которую на той педеле начали.

— Куда возить? В коровник?

— Нет, к нам домой, — я ходил в канцелярию, попросил у председателя.

— Какую лошадь запрягать?

— Любую бери. Только жеребых кобылиц не трогай.

Наутро, проснувшись еще затемно, Миннигали пошел на конный двор. Здесь было тепло, пахло лошадьми, дегтем и сеном. Конюх, приведший лошадей с водопоя, увидев парня, удивился:

— Такая холодина, не боишься?

— Чего бояться?

— Одет больно легко. Хоть бы надел что потеплее.

— Я не мерзляк, агай.

— То-то мать увидит — будет тебе на орехи.

— Да ничего, мама привыкла уже.

— А не рано ты собрался? Подождал бы хоть, когда рассветет…

— Чем раньше — тем лучше. Люблю спозаранку ехать, — ответил Миннигали.

Когда Миннигали проехал всю деревню и выехал за околицу, то почувствовал, что продрог. Здесь, па открытом месте, ветер пронизывал насквозь. «Иногда все-таки не мешает, конечно, слушаться старших», — подумал Миннигали.

Он хотел было повернуть лошадь к дому, чтобы одеться потеплее, но раздумал: «Надо закаляться! Пусть мороз-красный нос сам боится меня».

А ветер играл поземкой и переметал дорогу. Миннигали закрывал рукавицей лицо, но это плохо помогало от холода. Тогда он слез с саней и побежал рядом. Почувствовал, что тепло разошлось по телу.

В лесу ветра почти не было. Медленно наступал рассвет. Заалело на востоке, хребты гор, покрытые снегом, стали выступать из темноты.

Миннигали даже вспотел от быстрого бега и снова уселся па сани и запел. Он любил петь, когда оставался в лесу один. В морозной тишине голос его, казалось ему, звучал очень красиво, и он слушал себя с удовольствием.

Холодный воздух схватывал дыхание, но Миннигали пел и пел.

Дорога шла через широкую поляну, на которой росли большие дубы, затем она повернула вверх, к горам.

Налево был березовый лес, направо — крутой склон оврага. В лесу с берез слетели, громко захлопав тугими крыльями, рябчики. Целый выводок.

Наступило чудесное зимнее утро. Из-за гор лениво вставало замороженное солнце. В его лучах каждая снежинка засверкала как алмаз. Заря разгоралась, и алый свет ее расцвечивал вершины гор.

Непостижимая красота зимней природы всегда очаровывала Миннигали. Он и теперь, любуясь зарей, перестал замечать холод и стужу. Дышалось легко, на сердце было спокойно. Только иногда приходилось растирать уши и щеки, чтобы не обморозиться.

Гнедой от самой деревни бежал резво, лишь снег похрустывал и разлетался из-под копыт, но вдруг замедлил бег, насторожился, навострил уши. И недаром! Из уремы выскочила лиса. Ее рыжевато-красная шерсть огнем горела на снегу.

Миннигали свистнул по-мышиному, и лиса, обнюхивавшая гнилой пенек, сразу жб замерла. Подняла мордочку. И снова скрылась в лесной чаще. В ту же минуту из кустов выскочил, видимо испуганный лисой, белый, как снежный ком, заяц и, перебежав дорогу, удрал в лес. В небе, очень высоко, кружил ворон. Плавно взмахивая крыльями, ворон опустился ниже и сел на прогнувшуюся ветку березы. Осмотрелся по сторонам, недовольно каркнул, поднялся вверх и долго еще кружил над лесом.

Миннигали подстегнул лошадь. И сани легко заскользили по снегу. Под размеренный бег лошади Миннигали вспомнились рассказы отца о гражданской войне, некогда гремевшей в этих местах. Гордость за свою страну переполнила его сердце, и он громко запел:

Безмолвный лес далеко разносил его звонкий голос, слова любимой песни.

XIII

После того как Миннигали поведал старшему брату тайну своей любви, между ними не раз возникал разговор о Закие. Да и ни с кем другим, кроме Тимергали, он не мог поделиться своими тревогами и сомнениями. Но Миннигали чувствовал, что и старший брат не всегда и не во всем понимает его.

Вот и теперь, видя, что Миннигали примостился па парах и что-то пишет, Тимергали подтолкнул задумавшегося братишку:

— Стихи сочиняешь?

— Рашида просила. В альбом.

— Уж не в нее ли ты теперь влюбился? — Тимергали сделал удивленные глаза. — А как же Алсу-Закия?

— Да это просто так. — Миннигали покраснел: — Разве нельзя по-товарищески стихи па память написать?

— Можно, конечно. Ты лучше скажи, как твои сердечные дела?

— Все так же.

— Она знает, что ты любишь ее?

— Нет, — сказал Миннигали, — не знает.

Миннигали так быстро сказал «нет» потому, что после той ночи, когда искали краденые тетрадки, он был уверен, что Закия знает, должна знать, что он любит ее.

— Ну, если этого не знает Закия, то она единственная, кто об этом не знает, — улыбнулся Тимергали.

— Кроме тебя, никто не должен об этом знать! — встрепенулся Миннигали. — Ты мой секрет никому пе открывал?

— Что, не доверяешь мне? Ты бы лучше следил за собой. Ходишь задумчивый, сам не свой, поешь песни влюбленных, сочиняешь стихи. Это сразу заметно.

— Да, почему-то последнее время все ребята как-то странно поглядывают на меня… Как я подойду, подмигивают друг другу. Даже Зоя-апай как будто знает, смотрит и немножко улыбается, После школы зашел к отцу в пожарку. Он так хитро усы свои погладил и говорит: «Сынок, ты очень изменился. Уж пе влюбился ли ты, как шутили в старину, в какую-нибудь «вшивую головенку»?» Я даже сначала подумал, что это ты отцу проболтался. Признавайся лучше, никому не сказал?

— За кого ты меня принимаешь? — усмехнулся Тимергали. — Просто характер у тебя изменился. Был маленький, стал большой. Да еще, влюбился на свою беду. Неудивительно, что все это видят…

Миннигали и сам замечал, что с тех пор, как полюбил Закию, мечтает о ней, он действительно изменился. Стал, например, отставать по некоторым предметам в школе. Меньше общался с товарищами, боясь, что они разгадают его сердечную тайну. После того неудачного вечера к За-кие даже близко пе подходил и, если приходилось разговаривать с ней, принимал самый беспечный вид. А сам переживал и порой мучился без сна. Как-то ночью мать даже подошла к его постели:

— Сынок, что с тобой, не бредишь ли? Скажи «бисмилла» и сплюнь на все сторопы, тогда уснешь, — посоветовала она.

Отец рассердился:

— Что ты к нему пристаешь? Не болеет оп! Каждый парень в его возрасте так болеет…

«Да, сомнений никаких не может быть, — думал Миннигали. — Все уже знают об этом. Ну и хорошо». Значит, оп настоящий влюбленный. А что делают настоящие влюбленные? Они поют песни, сочиняют стихи и еще пишут письма. Писем Миннигали до сих пор не писал.

«Надо написать письмо». Миннигали вытащил из сумки тетрадь, подаренную директором школы.

Как начать письмо?

«Алсу-Закия, милая…» Нет, не годится. «Сердце мое, ненаглядная…» Так тоже не пойдет. Надо найти самые нужные слова. Догадка мгновенно осенила Миннигали. Он схватил том Тургенева и лихорадочно начал искать. Ага, вот. Вот какое письмо писал один небезызвестный тургеневский герой. Этот молодой человек был тоже влюблен. Правда, девушку зовут Джемма… Имя не так уже трудно заменить. Вместо короткого «Джемма» читать «Алсу-Закия». Да еще перевести на башкирский.

Получится примерно так…

«Закия, милая. Я нашел в себе смелость… — Как верно угадал Тургенев — именно надо найти смелость, чтобы написать письмо любимой! — Я нашел в себе смелость сказать вам про свою любовь. Я люблю вас от всего сердца. Вы моя первая любовь. Это чувство вспыхнуло во мне неожиданно. У меня на сердце ничего больше нет…» Что-то не то… Что же мешает?

Мешает это «вы»! Да и вообще написанные другим человеком слова не могут передать то, что он чувствует.

Миннигали скомкал бумагу и бросил в огонь под казаном. Он написал письмо по-своему. Но через пекоторое время порвал и его. Так повторялось много раз. Письмо не получилось.

Мать, резавшая лапшу на доске, пожурила:

— Сынок, зачем ты тетрадь портишь?

Миннигали спрятал тетрадь и книги в портфель и вышел из дому.

Тихий морозный день. Звонко скрипит под ногами снег. Не дождавшись наступления темноты, на небо высыпали звезды. На улице ни души. Все наверно, в кино.

Для сельских жителей кино — большой праздник.

Достаточно было Гибади один раз проехать деревню из конца в конец, сидя на лошади в вывернутом наизнанку тулупе, и прокричать: «Кино! Кин-о-о! Идите в кино-о!» — как все жители сбегались в маленький — клуб. Зимой кино — редкость.

Он добрел до клуба. Кино еще не кончилось, и Миннигали снова пошел бродить по пустынной улице, поджидая друзей. Ему стало скучно, и он вернулся к клубу.

Окна клуба были занавешены. Он пытался подсмотреть, что делается внутри. Но ничего не было видно, на занавеске только прыгали тени ребят, крутивших динамо-машину.

Минпигали подергал дверь. Закрыто. Он обошел клуб и натолкнулся на Тимергали, который с кем-то разговаривал и даже, кажется, спорил.

Миннигали прислушался.

— Получается так, — говорил собеседнику Тимергали, — парень уезжает в город учиться, и прощай! Но ведь недаром есть поговорка у нашего народа: даже когда уезжаешь, не забудь засеять свою землю.

— Я не забываю свои края. Каждый год в аул приезжаю. И буду всегда ездить.

Когда говорившие повернулись, Миннигали узнал в собеседнике одноклассника Тимергали, с которым тот учился еще в младших классах. Одноклассник приехал из Уфы. Спорили они, несомненно, о чем-то очень важном, даже пе обращали внимания на Миннигали, который пристроился и стал ходить за ними.

— Это, знаешь, твое дело. Приезжать в аул, не приезжать… Не об этом речь. Скажи мне, если ты проучился столько лет, а теперь пустишь по ветру свои знания, какая польза в твоем учении? Ведь ты должен полученные знания применять на деле, помочь народу поднимать хозяйство, развивать экономику… Землякам помочь…

— Разве все упирается в меня? — перебил он.

— Я должен говорить с тобой начистоту, как односельчанин, как одноклассник. Разве для того тебя учили в сельхозинституте, чтобы ты работал в городе, да еще на работе, которая никакого отношения не имеет к сельскому хозяйству? То, чем ты занят на этой своей городской должности, не требует больших знаний.

Последние слова Тимергали, видимо, больно задели его друга.

— Что ты привязался ко мне? Ты ведь тоже не колхозник! Но я не вмешиваюсь в твои дела! И ты меня оставь в покое. Ты воспитываешь ребят, я руковожу своими подчиненными. Какая разница?

— Ты опять за свое! Мы же говорили о правильном использовании твоих знаний, о том, что не по специальности ты работаешь.

— В Советской стране всякий труд почетен…

— Знаю. Не хуже тебя знаю.

— Что же ты придираешься ко мне?

— Я опять тебе повторяю: каждый человек обязан работать по специальности. В сельском хозяйстве так не хватает специалистов! А ты, агроном, какими-то тряпками занялся. Утильсырьем! Разве нужно столько учиться, чтобы потом собирать тряпки?

— Меня направили на этот участок хозяйства. Велели, наконец!

— А ты не соглашайся. Иди в Совнарком. Требуй, чтобы тебя направили на должность агронома.

— Будут меня слушать!

— Послушают.

— Тебе легко, говорить, ты на своем месте…

— Ошибаешься, — перебил Тимергали одноклассника, — очень даже нелегко. Я тоже не ту работу выбрал. Сам почти ничего не знаю по-английски, а туда же — учить ребят. Это же вред для них! Я свою ошибку обязан исправить.

— Как исправить?

— Вот закончу вторую четверть и уйду из школы.

— Куда?

— В колхозе работы хватает. Я больше пользы там принесу. — Тимергали некоторое время молчал. — А с нового учебного года буду учиться в сельхозинституте заочно.

— Думаешь, это героизм? Тоже мне герой! Такой героизм никому не нужен. Надо думать и о себе.

— Я и о себе думаю. Сделать так велит мне моя совесть!

Из клуба высыпали люди. Миннигали, раздумывая об услышанном, пошел искать товарищей.

А Тимергали действительно сдержал свое слово и ушел из школы. Освободившись от учительской работы, он почувствовал большое облегчение. Ему не хотелось работать впустую, даром получать государственные деньги. Преподавать «как Люция»! Позорище!.. На колхозной работе он видел результат своего труда и был твердо уверен, что приносит неоспоримую пользу — чем выше урожай, чем больше скота в колхозе, тем богаче, тем сильнее вся страна, — и гордился, что в этом была и его маленькая доля.

На первых порах Тимергали выполнял всякую работу. А позже, когда начали телиться коровы, стал помогать дояркам: подвозил сено, солому, вывозил навоз с фермы на поля…

Как-то, отвезя навоз, он возвратился па скотный двор.

Наступал вечер. Солнечные лучи уже немного пригревали, снег на дороге подтаивал. С крыши скотного двора, крытого соломой, капала вода. На ветках двух старых тополей отчаянно галдели, суетились грачи, спорили, кому на какой ветке строить гнездо. Во всем чувствовалось приближение весны.

Окончив работу, Тимергали собирался уйти, но его отозвала Тагзима:

— Ты торопишься?

— А что?

— Пока лошадь запряжена, может, поможешь?

— А что надо сделать?

— Надо бы обрат отвезти в телятник.

— Это можно, — согласился Тимергали.

Пожилой колхозник, приглаживая свою реденькую седую бородку, сказал:

— Ну и ну, хитрая же баба Тагзима! Нарочно парню дело придумала. Мы сколько здесь торчим, а к нам ни разу не обратилась. Видно, молодой ловчее пас, стариков, а?

Другой, чуть помоложе, показывая в ехидной улыбке пожелтевшие от табака гнилые зубы, ехидно поддакнул:

— Да, конечно, конечно!.. Мы уже в годах, что с нас, стариков, взять! А ты, Тимергали-кустым, послушай дельный совет. Так быстро не соглашайся. Поторгуйся сначала…

— Плата известная, столько, да еще полстолько, и еще раз столько, — пошутил Тимергали.

Старик с сожалением перебил его:

— Ты, кустым, оказывается, в этом деле еще глупый, ничего не понимаешь… Был бы я па своем месте, непременно добился бы своего! Уж я бы знал, чего просить! Уж я бы ее…

— Ах ты, старый хрыч! — Тагзима скривила губы: — Язык без костей! Кто бы хвастал да петушился, только не ты!.. Попробуй, приходи, дорогой, я тебя так встречу, что совсем дорогу забудешь! Ты однажды попробовал? Вкусно» показалось? Или забыл? Я могу и напомнить… Смотри у меня!

Молодежь, грузившая в сани солому, встретила ее слова дружным смехом.,

— Во дает, во дает Тагзима!

— Оказывается, ты, агай, уже испытал свое счастье?

— Как говорится, язык мой — враг мой. Ну, агай, и на этот раз получил свою долю!..

Тот, помоложе, не ожидал подобного оборота, покраснел я смутился. Он сердито покосился на старика, из-за которого начался этот обидный разговор, что-то пробурчал, бросил вилы и вышел из коровника.

Круглое белое лицо Тагзимы, только что пылавшее гневом, теперь залилось румянцем. Она потянула Тимергали за рукав:

— Пошли, не слушай этих старых дураков. Разве от них услышишь что-нибудь толковое?!

Тимергали тоже не по душе пришлись двусмысленные грубые шутки мужчин: «Вот так по глупости и марают честное имя женщины!» Он неодобрительно покачал головой, подтянул ослабевшую подпругу, взял в руки вожжи и сел в сани рядом с Тагзимой.

— Но-о!

Лошадь тронулась.

На скотном дворе Тагзима помогла Тимергали грузить бидоны с обратом в сани.

К телятнику они шли пешком за лошадью, тянувшей сани по блестевшей от солнца дороге. За полозьями оставался сверкающий льдистый след. От взмокших боков лошади поднимался и в воздухе слоился запах конского пота.

На скотный двор возвращались опять вместе. По пути остановились у домика Тагзимы. Тимергали привязал лошадь к дереву.

— Так и живешь одна? — спросил он.

— С кем же еще? — улыбнулась молодая женщина. Ее карие глаза сверкнули на парня. — Не бойся, зайди посиди. В ногах правды нет…

— Скучно, наверно, одной, — сказал Тимергали, чувствуя какую-то неловкость.

— Бывает… — Голос Тагзимы дрогнул. — Если работы много, ничего, жить можно. Устанешь, и сразу падаешь в постель.

В доме все было пропитано запахом молока, масла. На столе в полутемном углу разбросаны детали сепаратора. Это напоминало детство, когда он с матерью, ходил к соседям перегонять молоко. Стоило матери несколько раз провернуть ручку сепаратора, как из одного блестящего краника тонкой струйкой начинали течь сливки, а из другого — обрат. Тимергали любил снимать молочную пену деревянной ложкой и пробовать свежие сливки. Оп так ясно вспомнил это, что ему стало хорошо в доме Тагзимы.

— Я не знал, что у тебя… славно. Могла и раньше в гости пригласить. Значит, ты меня избегаешь, — пошутил Тимергали.

— Скажешь тоже — избегаю! — Тагзима рассмеялась, чтобы скрыть нарастающее волнение: — Разве не сама я сегодня тебе навязалась?! При всех подошла…

— Сегодня по-делу… Понятно… — Тимергали вдруг словно позабыл все на свете. Впервые в жизни он почувствовал, какая горячая кровь бежит у него по жилам, услышал, как в груди стучит сердце, сильнее, сильнее… — Может быть, я тебя чем-нибудьобидел? Мне кажется, что я вижу тебя впервые…

— Не буду я больше скрывать! — Вдруг лицо Тагзимы вспыхнуло жарким румянцем. — Я люблю тебя, Тимергали… Очень люблю… Мы не должны были встречаться, я не хотела, чтобы ты это знал!

Тимергали шагнул к ней. Тагзима вытянула руки и отступила к стене:

— Не надо, не подходи. Мы разные, мы не должны. Но я не могла тебе не сказать, что люблю.

— Не говори так…

— Что ты понимаешь! Ты еще мальчишка. Ведь я старше тебя. Мы не пара.

— Разве это может помешать, цели ты меня… любишь?

— Да. Вот это-то и мешает. У тебя все впереди. Я не хочу быть преградой… Зачем я тебе? Зачем? Побаловаться? Я несчастна. Очень несчастна… Не хочу, чтобы и ты был несчастным… А теперь иди, иди… Милый…

— Не уйду! Теперь я останусь с тобой! Хочешь?

— Нет, не надо. Не хочу. Зачем нам краденая любовь? Зачем?

Тимергали молчал. Ему хотелось шагнуть к ней, обнять, поцеловать. Внутренний голос говорил, ему: «Иди, иди, еще один шаг — и она твоя… твоя…» Но что-то большее, чем страсть, удерживало, и он замер на месте.

— Неужели ты хочешь, чтобы именно теперь мы расстались? — выдавил он из себя. Вспомнив слова старика, с улыбкой добавил: — За мой труд, надеюсь, что-нибудь положено? Хоть покорми. Я заслужил.

Молодая женщина тоже улыбнулась и показала на топчан в темном углу комнаты:

— Хорошо. Да, пока посиди там, подожди. Ладно?

Тимергали, поколебавшись немного, сел на топчан. В голову с новой силой бросилась кровь, лицо горело, молодое тело дрожало в томительном ожидании.

Тагзима принесла ему кусок черного хлеба и чашку кислого молока:

— Подкрепись, наверно, проголодался.

Тимергали поставил еду на скамейку возле стены и, не отводя улыбающихся, жадных глаз, потянулся к женщине.

Она шагнула к нему.

— Милый, ты… — Тагзима обняла его.

Тимергали не дал ей договорить, смело поцеловал ее в губы. Она обмякла, но вдруг, вспомнив что-то, гибким сильным движением высвободилась из его объятий и отскочила назад. Но не успела убежать. Парень схватил ее за руку и снова обнял за талию:

— Тагзима!.. — Он сжимал ее все сильнее и сильнее.

Ее вдруг обдало жаром стыда за собственное легкомыслие. Мысль о дурной молве, ходившей вокруг ее имени, внезапно отрезвила ее. Это придало ей силы, и она оттолкнула парня своим сильным, горячим телом:

— Пусти… Пусти же!..

Но потерявший самообладание Тимергали ничего не хотел слышать и тянул ее к топчану.

— Послушай меня, милый, ну послушай…

Однако Тимергали не желал ее слушать. Он вновь пытался поцелуями закрыть рот молодой женщины:

— Тагзима… дорогая…

Тагзима обоими кулаками уперлась парню в грудь:

— Не надо, перестань! — Не сумев образумить Тимергали, Тагзима изо всей силы толкнула его — так, что он не удержался на ногах и во весь рост растянулся на полу. Женщина от неожиданности нервно рассмеялась, но затем, оборвав свой смех, строго сказала: — А теперь иди!

Тимергали сразу остыл, ему стало стыдно. Он медленно встал, молча направился к двери. Тагзима не остановила его.

Уходя, Тимергали обернулся и смущенно сказал:

— Если можешь, прости, Тагзима… Знай, если кто еще скажет про тебя что-нибудь плохое, я… — Он запнулся, а затем твердо уже прибавил: — Я набью ему морду!'

Тагзима молчала.

Тимергали уже давно ушел, а молодая женщина долго еще не находила сил сдвинуться с места. Потом по ее щекам медленно потекли слезы. Тагзима не умела иначе унять тоску. Долго, горько плакала Тагзима.

Несколько успокоившись, она вдруг вспомнила последние слова Тимергали. Почему он так сказал? Слышал про нее какие-нибудь сплетни? Неудивительно. Все может быть… Про одинокую женщину, что бы ни наговорили, всему верят. Такие люди, как Сабир, и разносят всякие слухи. А ведь все напраслина!

Встретится ли ей когда-нибудь такой человек, которого она полюбила бы всем сердцем, как Тимергали? Тимергали?! Нет, о нем нельзя думать. Это несерьезно… Это глупо… Просто так… Он молод… А время уходит, безнадежно уходит… Двадцать четыре года, но до сих пор она не знала настоящей любви. Правда, два года назад она влюбилась в парня по имени Газиз из Киргиз-Мияков. Он показался ей тогда очень хорошим, ласковым, умным. Ошиблась. Страшно ошиблась в нем. Они с Газизом вместе прожили, как муж и жена, всего десять дней…

Через десять дней Газиза видели с другой женщиной… Тагзима не вынесла позора, собрала свои вещи и сбежала из его дома. Стыдясь показаться отцу и матери, она поехала не домой, в Раевку, а в колхоз «Янги ил» и устроилась здесь на работу. С тех пор Тагзима и не девушка и не вдова.

Днем — на ферме, вечером — дома.

Она сияла комнату у одинокой старухи. Сердце не давало покоя, хотело любить, ждало кого-то, не уставало надеяться на счастье. И вот… Тимергали!

Тимергали тоже было не по себе: угнетала мысль, что он так беззастенчиво, даже грубо добивался любви женщины, которая старше его. Он снова и снова вспомнил, как сжимал ее в объятиях, целовал, как грубо и неловко тащил к топчану, и краска заливала его лицо.

Он уселся в сани и дернул поводья.

Лошадь тронула легкой рысцой — застоялась в ожидании седока. Ближе к конному двору она сбавила шаг.

С нагретого солнцем навоза вспорхнули воробьи, стайками кормившиеся там долгую зиму.

С минуту посидев на изгороди, воробьи снова слетелись на навоз. Тут казалось им куда приятней — навозная куча была теплая и кормная. Побежала с лаем за санями лохматая собака. Она давно признала в Тимергали хозяина, радостно встречала и умильно-преданными глазами заглядывала ему в глаза, виляя хвостом.

Тимергали распряг лошадь и сам задал ей овса.

Конюх сгребал из-под лошадей солому с навозом.

— Агай, надо бы подковать Белолобого. Кто сейчас в кузнице работает?

— Гайнетдинов Салим, — ответил конюх. — Только он уехал куда-то с утра.

— Так ведь теперь его поставили заместителем председателя колхоза.

— Разве? — Конюх от удивления отставил вилы. — Воистину говорят, если хочешь узнать, что делается у тебя дома, спроси у своего соседа.

Тимергали слушал конюха и отвечал ему машинально, не думая, — на душе было невесело.

«Как все скверно получилось! И зачем надо было приставать к Тагзиме? Вот дурак! Теперь невозможно показаться ей па глаза. Она опять засмеет меня. А как я упал! Лучше не вспоминать. Она, конечно, презирает меня теперь, — думал Тимергали, — и правильно делает. — И тут же начал убеждать себя: — Но ведь она сама сказала мне, что любит меня!.. Как было бы хорошо, если бы все можно было изменить…» Тимергали занес сбрую в сторожку, в которой пахло дегтем, и повесил ее на костыль в стене.

Теперь можно было идти домой.

XIV

Приготовив уроки, Миннигали уложил книги в сумку.

— Эсей, я к Гибади схожу.

Малика месила тесто в деревянной чашке. Не отрываясь от работы, она сказала:

— Гибади никуда не денется, пойдешь после ужина.

— Нет, я побежал, эсей, мы условились…

— Сейчас придут отец и брат. Зачем же заставлять их ждать?

— Ужинайте без меня. Нужно сделать очень важное дело, — настаивал Миинигали.

Мать всегда трогало, как серьезно, по-взрослому разговаривал Миннигали. Она улыбнулась:

— Что это за «важное дело»?

— Пока военная тайна.

— Ну, раз тайна, не говори, не надо… Делайте быстрее свое дело — и домой. Что за вкус у остывшей лапши?! — сказала Малика.

Миннигали вышел на улицу. У дома на перекрестке он свистнул три раза, и тут же из калитки выскочил Гибади.

Гибади знал, что Миннигали зря не будет свистеть, да и самому ему дома не сиделось.

— В чем дело?

— Сейчас же надо собрать некоторых ребят.

— Зачем? — спросил Гибади. — Что будем делать? Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось.

Гибади, уже собиравшийся услышать интересную новость, разочарованно махнул рукой:

— Мать сегодня баню истопила. Я пойду.

— Да подожди ты!

Гибади, направившийся было к воротам, приостановился:

— Я не могу.

— Так джигиты не поступают. Ты ставишь личные дела выше общественных.

Гибади ответил на вопрос вопросом:

— Что пользы переливать из пустого в порожнее? Говори, в чем дело, а то я пошел.

— Может, и нет пользы. Но есть одно дело, в котором нам, комсомольцам, надо бы разобраться, — сказал он. — Давеча мать попросила меня в контору сходить муку выписать. Ну, я выписал и пошел на склад. Вхожу — никого нет, слышу голос Сабира в другой комнате: «Что, говорит, теряться, недостачу можно списать на мышей, на мякину или еще на что-нибудь». Кладовщик не соглашается: «Если, говорит, узнают, по головке не погладят». А тот стоит на своем. Меня увидели — сразу как воды в рот набрали… Уж очень странно они себя вели. Думаю, что они по локоть запустили руки в колхозный хлеб… Надо собрать ребят, посоветоваться.

— У кладовщика пе две головы, чтоб воровать.

— Откуда же тогда Сабир муку достает, чтобы торговать? А? И в прошлый базарный день видели его в Стер-литамаке. Опять муку продавал. В колхозе толком не работает, трезвым не бывает.

Не пойман — не вор.

— Знаю! Вот и надо поймать. На месте преступления.

— Как? Думаешь, так просто ловить жуликов? Иди попробуй.

— Надо всю ночь стеречь амбары, где хлеб хранится.

— Ты уверен, что воры придут?

— Обязательно!

Гибади все еще колебался:

— Если ничего не выйдет, мы останемся в дураках. Над нами же будут смеяться…_

— Сам не проболтаешься, никто и знать не будет. — Миннигали начал сердиться: — Зря, что ли, я повторяю, что это секрет? Мечтаешь в Красной Армии служить, а сам боишься одну ночь не поспать!

Гибади надулся:

— Я не боюсь. Если захочу, сутками могу один охранять амбары! И без тебя воров поймаю.

После недолгих препирательств решили посоветоваться с самыми близкими друзьями, которые умеют хранить тайну.

В совещании приняли участие четверо. Миннигали разъяснил задачу. Условились бросить жребий: кто окажется «наверху» — первым пойдет сегодня ночью с Миннигали охранять склад.

— А на уроках как будем потом сидеть? — спросил Юнусов.

— Эта операция не должна мешать учебе, — сказал Миннигали. — В школу ходить. Уроки делать. После уроков или утром поспать часа два, этого достаточно, или… Кто на себя не надеется, пусть сейчас же, откажется. Слабаки не нужны.

Никому не хотелось в слабаки, все молчали. Миннигали выставил вперед палку.

— Ну, хорошо. Тогда давайте жребий кинем!

Кинули жребий, выпало Гибади, на следующую ночь — Гади, на третью — Ахтияру, четвертым был Миннигали.

Когда Миннигали с Гибади подошли к складам, расположенным за правым берегом Уршакбаша, старик сторож еще не пришел. Поэтому ребята чувствовали себя свободно. Они присмотрели место, где можно спрятаться. Между двумя деревянными клетями было свободное пространство, закрытое с одной стороны наваленными досками, с другой — забором. Ребята натаскали сюда соломы, всякого тряпья и решили ночь провести в засаде.

Из-за Карамалинских гор поднялась большая круглая красная луна. В это время и послышались шаги сторожа. Он обошел кругом, все внимательно осмотрел, постучал палкой по замкам. Заметил, что нет кучи соломы, которая всегда была тут, проворчал:

— Даже солому уперли, негодяи! Солому! Надо быть поосторожнее. Раз уж и солому стащили… Попадись они мне, я бы их проучил!

Для порядка сторож походил вокруг складов, потом облачился в огромный тулуп, запахнулся и улегся на своем привычном месте — в затишке, в старом полуразвалившемся сарае, где тихо и благополучно проспал уже не одну сотню ночей.

И в эту ночь ничто не нарушило сна сторожа.

По небу плыла, поднимаясь все выше и выше, луна. А между тем начало подмораживать, и добровольным сторожам становилось не по себе. Гибади и Миннигали сидели, прислонившись спиной к спине. Гибади крепился, сколько мог, наконец не выдержал:

— Никто не придет. Пошли домой, — прошептал он.

Но Миннигали твердо верил, что воры придут.

— Потерпи. Не торопись.

— Я уже замерз. Простудимся. Заболеем еще.

— Не заболеем.

— Да-а… — Гибади дрожал от холода. У него зуб на зуб не попадал. — Тебе, конечно, ничего не будет, ты закаленный, а мне-то как?

— Ты думаешь, если закаленный, так мне не холодно? Мне тоже холодно, но я же терплю!

— Раз мы знаем, что воры орудуют, зачем скрывать от взрослых? Чем здесь сидеть и мерзнуть, пойдем скажем Сахипгарею-агай. Он и без нас что-нибудь сообразит.

Миннигали заколебался:

— Так он нам и поверил!

— Расскажешь слово в слово, что слышал на складе…

— Все равно не поверит. Сабир отопрется, не пойман — не вор! Надо поймать на месте преступления, вот это да!

Гибади, конечно, чувствовал, что в словах товарища есть правда, но ему надоело здесь сидеть, и потому он продолжал упрямиться:

— Это тоже не геройство — торчать тут на холоде!

— Геройства, конечно, особого нет, но все-таки… караулить колхозный хлеб — святое дело.

— Если воры не попадутся, сколько бы мы ни сидели, никто нам спасибо пе скажет.

Миннигали так рассердился, что даже крикнул.

От голоса Миннигали сторож проснулся, пошептал-пошептал молитву, поплевал по сторонам, отгоняя нечистую силу, и снова захрапел.

Ребята надолго умолкли.

На другой стороне реки звонко прокричал петух. Через некоторое время к нему присоединились другие петухи. Луна, достигнув зенита, застыла на месте. Не успели растаять в посветлевшем небе звезды, как деревня начала просыпаться. Один за другим стали подниматься над трубами дымы. А воров все не было. Миннигали подтолкнул друга:

— Хватит, домой пошли.

Чтобы согреться, ребята припустились бегом. Они пробежали через всю деревню, но Гибади все не мог согреться.

— Ночь попусту прошла, — сердился он, запыхавшись.

Чтобы как-то развеселить друга, Миннигали сказал в нарочито приподнятом тоне:

— Не жалей! Воры все равно попадутся. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, а то и в конце педели могут прийти. Не зря же они сговаривались!.. — После некоторого молчания Миннигали добавил: — Ты не обижайся на меня. Ладно?

Гибади, привыкший уже к характеру друга, только кивнул в ответ и побежал к дому.

XV

День шел за днем… Кончилась неделя, а результата не было никакого. У ребят, которые должны были дежурить по ночам, пропал всякий интерес к этому делу. Лишь Миннигали, как оставшийся без всякого войска командир, ходил теперь один караулить склад.

Малика беспокоилась за младшего сына, который всю ночь где-то пропадал, возвращался только под утро и до уроков спал мертвым сном. Наконец она решила поговорить с отцом.

— Младшенький-то наш, — сказала она, показывая на спящего Миннигали, — последнее время очень похудел… До рассвета где-то гуляет… Уж не влюбился ли сынок наш?

Собиравшийся на работу Хабибулла засмеялся:

— Очень хорошо, бисэкей!^[18] Парень что надо, значит,

— Молоденький ведь еще, — вздохнула мать. — Едва шестнадцать исполнилось…

Хабибулла перебил жену:

— Ребятам это не страшно. Пока холостой, пускай погуляет… чтобы потом, как обзаведется семьей, ни о чем не жалел. Всему свое время.

— Хорошо ли будет, если раньше старшего брата жениться надумает? На ноги-то еще не встал, а глядишь, своих детей придется растить, отец.

— Ну вот, заботушку придумала. Слава богу, сыновья уже не маленькие. Не вмешивайся в их дела. Лишь бы честными были, порядочными. Пусть себе влюбляются, гуляют. Теперь я могу тебе сказать. Я сам в свое время в четырнадцать лет был влюблен в одну, знаешь…

— Брось, отец! — Малика обиделась. — Придумал старину поминать. Будет болтать всякую чепуху. Сыновьям дурной пример подаешь! Тебе и сказать-то ничего нельзя, сразу все в шутку переводишь, а ведь голова седая уже!

— Что же делать теперь, бисэкей? — Хабибулла обнял жену. — Сейчас не те времена! Сватовство не в моде! Сумеют наши сыновья найти себе хороших жен, не будем мешать их счастью. Ладно? А?

— Я же не об этом говорю, отец. — Ласковые слова мужа успокоили Малику. — Я без слов согласилась бы, если бы Закия нашему сыну досталась. Закия и красивая, и порядочная девушка. Работящая. Всегда улыбается!

— Говорят, Закию уже сватают. Сабир хочет жениться на ней.

— Сплетни это все. В Стерлитамаке у Сабира жена была, он ее сюда перевозит.

Миннигали не спал, лежал с закрытыми глазами и слышал весь разговор. Когда сын зашевелился, родители замолчали. Отец сразу заторопился на работу. Мать, оставшись одна, принялась будить сына:

— Сынок, вставай. В школу опоздаешь. Вставай!..

Тот потянулся на постели, делая вид, что только проснулся:

— А где отец?

— Уже на работе. Вот подою корову и тоже пойду.

Вечером Миннигали опять стал собираться на дежурство. Тимергали вышел следом за ним, в сенях спросил:

— Где ты бродишь по ночам? Мать беспокоится.

— Напрасно беспокоится.

— Боится, не знает, какими ты делами занимаешься…

— Хитрит мама. Она через тебя хочет узнать, к какой девушке я хожу. Понял?

— Брось ты! — усмехнулся Тимергали.

— Утром я подслушал их разговор.

— Ну тогда не скрывай. Ты что, в самом деле невесту приискал?

— Секрет, — пошутил Миннигали.

— Алсу-Закию, конечно.

— Нет. — Миннигали не любил врать и рассердился. — Не надо ее имя попусту трепать. Я ее только в школе и вижу. А где я ночи провожу, пока, брат, военная тайна. Даже тебе не могу об этом сказать..

— Не доверяешь, не говори…

Тимергали хотел уйти, но Миннигали остановил его:

— Ну ладно, тебе я все-таки скажу. Тебе можно. Хлебный склад охраняю… — Миннигали все рассказал брату и в заключение предложил: — Хочешь, давай вдвоем сторожить. Воры все равно придут, вот увидишь!

«Уж слишком серьезную игру придумал. Сам себя решил помучить. Мальчишка!» — подумал Тимергали.

— Чепуху затеял, кустым. Охота тебе глупостями заниматься.

Минпигали ничего не ответил.

Они по мосту перешли па другой берег и там разошлись. Тимергали повернул налево, Миннигали зашагал дальше. Он залез в шалаш, который они с Гибади устроили еще в первую ночь, и притаился. Но по-прежнему все было спокойно. Те же звезды светились в небе, та же луна улыбалась сверху, так же беззаботно храпел сторож. Все это порядком уже надоело Миннигали. Но надо было терпеть и ждать, ждать. Воры должны прийти, обязательно должны! Уж не проболтался ли кто-нибудь из мальчишек Сабиру?.. Нет, это невозможно. Им вполне можно довериться.

Мысли Миннигали привычно унеслись к Закие. Хорошо было мечтать в одиночестве о любимой, о будущем. «Алсу-Закия действительно красивая. По ней вздыхают многие парни. Мать тоже поняла, что это хорошая девушка, чистая. Одно неясно: как завоевать любовь Алсу-Закии?» Не рано ли ему говорить о своей любви Закие, которая может выбрать самого лучшего парня, какого только захочет? Вдруг сделает что-нибудь не так — совсем оттолкнет ее от себя. Тогда прощай мечты и надежды! А пока лучше работать над собой: во-первых, надо хорошо учиться, во-вторых, нужно вырабатывать характер. Тут он услышал стук колес по мерзлой земле и насторожился.

Лошадь остановилась у крайней клети. С арбы соскочил один человек, и его стало видно — это был кладовщик, другой остался сидеть, и его было не узнать в тени.

Кладовщик негромко крикнул:

— Эй, сторож, ты где?

Ответа не последовало.

— Спишь, что ли?

Кладовщик пошептался с человеком, сидевшим в арбе, подошел и потряс за ворот сторожа, спавшего в углу сарая:

— Так-то ты охраняешь колхозное добро, старик? Скажу Сахингарею — завтра же снимут с работы!..

Сторож, плохо соображая спросонок, крикнул:

— Черти!.. Ай, нечистая сила одолела!.. Караул! — Но, очухавшись и узнав кладовщика, взмолился: — Виноват, брат. Очень виноват… Больше никогда не усну… Не говори никому, прошу тебя!

Кладовщик кое-как успокоил сторожа и даже налил ему стакан водки:

— На уж, выпей! Замерз, поди… Дрожать перестанешь. Пей!

— А потом скажешь, — что я еще и напился? — говорил сторож, отворачиваясь от протянутого стакана.

— Ладно, за кого ты меня принимаешь? Пей, не бойся.

— Ну давай, коли так. — Сторож потянулся к водке. — За твое здоровье! — Опорожнив стакан, старик осмелел: — Браток, налей-ка еще святой воды! Как выпью проклятую, кровь по телу разбегается. Двадцатилетним джигитом становлюсь! Эх, хороша…

— Хватит! Люди увидят, что подумают? — подзадоривал его кладовщик.

— Плевать на людей! Наливай еще стакан, и хватит, — сказал старик заплетающимся языком. — Жалко, что ли?

— Да не жалко, конечно. На, бери всю бутылку. Только здесь не пей, дома допьешь.

— А ты откуда взялся, я спрашиваю? Ты что, на работу пришел?

— На работу.

— И бабы пришли зерно веять?

— Какое твое дело, пришли они или нет? Мало тебе, что я здесь? — сердито сказал кладовщик.

— Тогда порядок. Я пошел домой. — Старик убрался, еле передвигая ноги.

Сабир — а в арбе сидел именно Сабир — торопил кладовщика:

— Сколько провозился с этим старым дураком! Давай побыстрее. Скоро рассветет. Семенное зерно хорошо идет на базаре. Ты семенное — приготовил?

Кладовщик открыл дверь среднего амбара:

— Семенное здесь…

Когда мешки с зерном стали грузить на арбу, Миннигали вылез из своего укрытия и подобрался к распахнутой двери. Воры не заметили его. Кладовщик охал и ахал, заваливая очередной мешок со своей спины на арбу, и каждый раз спрашивал:

— Сабир, а Сабир, может, хватит?

— Знай грузи! У колхоза зерна много, — посмеивался жадный Сабир.

Миннигали не мог придумать, как ему задержать бегавших взад-вперед с мешками воров. Но времени на размышление было у него в обрез. Наконец он, решив, что делать, уловил момент, когда Сабир вошел в амбар, быстро закрыл и запер за ним дверь и вступил в схватку с кладовщиком. Но тот вывернулся и кинулся к клети, чтобы выпустить Сабира. Миннигали дал ему подножку, и кладовщик плюхнулся на землю. Поднявшись, он с кулаками набросился на Миннигали. Миннигали успел отскочить. Кладовщик опять попытался пройти к двери, в которую изнутри изо всех сил барабанил Сабир. Миннигали не оставалось ничего другого, как кричать, чтобы привлечь людей. Но озверевший кладовщик одним ударом свалил парнишку на землю. Падая, Миннигали успел схватить вора за сапог.

— Карау-у-ул!.. На помо-ощь!.. Воры-ы-ы! — изо всех сил кричал Миннигали.

Тогда кладовщик начал бить его по голове.

— Отпусти! Отпусти, щенок! Отпусти, говорят!

Как бы в ответ на это раздался голос:

— Держись, братишка! — И Тимергали прыгнул на плечи кладовщику.

После некоторого сопротивления тот вынужден был сдаться. Пока связывали ему руки за спиной, сбежались на шум и крик колхозники, появился председатель колхоза Сахингарей Ахтияров.

— Что тут происходит, в чем дело? — спросил он. Увидев растрепанного, со связанными руками кладовщика, удивился: — Это что такое?

— Пусть сам объясняет, — сказал Миннигали, утирая разбитое лицо.

Кладовщик, не смея смотреть прямо в глаза, опустил голову.

— Почему молчишь? В чем дело, спрашиваю? — обратился председатель к ребятам. — Рассказывайте, что это значит.

Тимергали шагнул к амбару, открыл засов и выволок перепуганного Сабира. Толпа качнулась, раздались возмущенные возгласы:

— Вот оно что!

— Воры!

— Наше зерно воруют!

— Бить их надо!

Председатель с трудом унял людей:

— Товарищи, не трогайте их!

— Бить их надо, — настаивали колхозники.

— Не надо марать руки! Мы их отдадим под суд.

При этих словах кладовщик обмяк, быстро опустился перед односельчанами на колени и начал со слезами. умолять:

— Не погубите!.. Ошибся… Ради детей моих прошу!..

XVI

Председатель колхоза Ахтияров, возвращаясь из бригад, где проверял готовность к весеннему севу, зашел в правление. Проветрив комнату, сел за стол. Он любил думать за столом. Вдоль стены выстроились стулья, из-за угла глядел старый шкаф, набитый бумагами. На окне торчал уродливый фикус. Видно было, что за ним никто не ухаживает. Ахтияров обвел взглядом всю эту неприглядную картину. Затем вынул из кожаной папки бумаги. Но ему было не до бумаг. Его не оставляла мысль о похитителях семенного зерна. Чего не хватает этому Сабиру или тому же кладовщику? Живут зажиточно, одеваются прилично, обеспечены лучше многих. Да и колхоз сейчас тоже не бедный, попроси — помогут, только трудись хорошо и будь человеком.

Вечерело, но Сахипгарей домой не торопился, будто ждал, что кто-нибудь зайдет в правление на огонек. Он не ошибся. Сначала пришел секретарь партячейки, следом за ним председатель сельпо. Ахтияров оживился:

— Ну вот и хорошо. Надо бы сначала нам втроем обсудить, что будем делать с нашими ворами.

Секретарь партячейки зажег семилинейную лампу, согласно кивнул:

— Я тоже так думаю.

— Возиться с ними не стоит. Под суд, и делу конец, — заявил председатель сельпо.

— Сделать это проще простого, — сказал Ахтияров, выходя на середину комнаты. — Но ведь сразу два человека стали на преступный путь! Что это значит? Значит, плохо у нас поставлена воспитательная работа. Мы коммунисты! Мы отвечаем за каждого колхозника.

— Подождите! — постучал по графину секретарь партячейки, — .Давайте в таком случае откроем заседание, протокол будем вести!

— Ладно, можно и не писать.

— Нельзя. Приедут из района, начнут проверять, а у нас ничего нет. — Секретарь партячейки протянул председателю сельпо лист бумаги: — На, — фиксируй, а председатель колхоза пусть сделает информацию.

Председатель откашлялся и начал говорить:

— Товарищи! Благодаря бдительности сыновей Губайдуллина Хабибуллы было раскрыто преступление…

Сахингарей вернулся домой очень поздно.

— Опять задержался? — спросила жена встревоженно.

— Не мог раньше освободиться.

— Работаешь целыми днями, вовремя не ешь, недолго и желудок себе испортить, — ворчала жена, собирая ужин.

Сахипгарей вымыл руки, вытер чистым вышитым полотенцем и подошел к широкой кровати, где в ряд лея «али дочки и спали безмятежным сном.

— Давно уснули малышки?

— Да уже порядочно. — Жена поставила на стол большую чашку дымящегося мяса. — Как они тебя ждали! Особенно Зумра. Смешная, глядя на старших сестриц, тоже подбегает к двери и лопочет: «Атай идет». А потом видит, что тебя нет, разводит ручонками и говорит: «Атай тю-тю-ю». Такая шустрая. Что ни скажешь, все повторяет, умница моя! Правильно, наверно, говорят, что в доме, где есть дети, тайне места нет, ничего не скроешь, ребенок все расскажет.

— На тебя похожи. Поэтому наши дочки такие послушные, умные и красивые!

Щеки Минзифы покрылись румянцем, как у девушки.

— Ах, оставь, пожалуйста!.. Ты всегда так… Вот из-за разговоров я тебя голодом морю! Ну и дурочка! — засуетилась Минзифа и побежала наливать суп. — Ешь, ешь! Ты же проголодался!

Сахипгарей взял деревянную ложку. Он ел медленно, тщательно пережевывал мясо и хлеб, запивая все наваристым, жирным бульоном. Минзифа сидела за столом напротив и следила за каждым его движением. Внимательно разглядывая лицо мужа, она открыла для себя в нем новые черты: «Похудел. Нос заострился, лицо в каких-то пятнах. Весеннее солнце и ветер так действуют… Работа тяжелая… День и ночь занят. Волосы выгорели, да и седины прибавилось…» Она еле удержалась, чтобы не вырвать у мужа несколько седых волосков у виска.

— Добавить салмы? — спросила Минзифа.

Но Сахипгарей собрал крошки со стола и смахнул их в опустевшую чашку.

— Ох, наелся! — ответил он, поднимаясь с места.

— Чаю хочешь?

— Нет, женушка.

Минзифа убрала со стола и присела около него на скамейку перед печкой. Они сидели долго молча, прижавшись друг к другу.

— Что ты молчишь? — спросила наконец Минзифа. — Молчишь и молчишь. Думаешь?

— Думаю.

— О чем?

— О ворах. Посадят, семьи жалко. У кладовщика семеро детей! Как они будут жить без отца? Сабир — молодой, у него все впереди… Эх, дураки!..

— Трудно будет их женам. — Минзифа вздохнула: — Я бы не смогла одна растить кучу детей. — Она кивнула в сторону кровати: — Как бы я вот с ними без тебя?

Погруженный в свои мысли, Сахипгарей промолчал.

С улицы донеслись чьи-то голоса. Заскрипели ворота. Сахипгарей подошел к окну, отодвинул занавеску, чтобы посмотреть, кто явился к нему в такой поздний час.

Отворилась дверь, на пороге показались Миннигали Губайдуллин и Гибади Хаталов. Они поздоровались, сняли шапки и извинились, что пришли в такое время.

— Ну, что ж, проходите, — сказал Сахипгарей.

— Мы к вам, Сахипгарей-агай, по поводу решения, которое приняли на собрании, — проговорил Миннигали. — Собрание решило…

— О каком собрании ты говоришь, сосед? — удивился председатель. — Мы никакого собрания не проводили.

— Да это… Мы на комсомольском собрании разбирали персональное дело Сабира. Постановили просить правление…

Председатель прервал Миннигали:

— Надо было предупредить, согласовать, пригласить секретаря партячейки.

— Мы посылали за ним человека… А у вас было заседание партячейки. Не стали беспокоить.

Сахипгарею хотелось выговорить ребятам за то, что они самовольничают в таком важном деле. Но сдержался.

— Как прошло собрание?

— Кажется, нормально. Выступили двенадцать человек. Сабиру, конечно, здорово досталось. Он даже плакал от стыда и унижения. Просил, чтобы не исключали его из комсомола. Дал слово, что будет честно трудиться в колхозе…

— Слово дал?

— Дал слово всему комсомольскому собранию.

— Ну и какое же вы решение приняли?

— Мы долго спорили. А потом решили, что Сабира можно оставить в комсомоле. И постановили просить правление не отдавать его под суд.

Ахтияров знал, что Миннигали и Сабир не ладили между собой еще до этого случая, и потому очень удивился:

— И ты одобряешь это решение? Для того ли ты мерз столько ночей около склада, чтобы так легко простить ему все?

— Я не для того караулил, чтобы мстить! Я выполнял свой долг. Это во-первых. А во-вторых, разве обязательно за каждый проступок судить людей. Можно же их перевоспитать!

— А если он не поймет, не оправдает вашего доверия?

Подумав немного, Миннигали сказал уверепно:

— Обязательно поймет! Должен понять! Ну, мы пошли. До свидания, Сахипгарей-агай. Спокойной ночи!

Ахтияров с искренним уважением посмотрел им вслед.

Минзифа вышла из-за занавески после ухода поздних гостей.

— Слышала наш разговор? — спросил Сахипгарей.

— Слышала.

— Ну и как твое мнение?

— Славный парень… По-моему, он прав.

— Да, хорошие ребята растут у нас в ауле. Ты смотри, очень верное приняли решение. Очень верное.

XVII

Весна! Пригрело солнце, и талые воды побежали к реке малыми звонкими ручьями. Посинел, вздулся и тронулся лед на реке.

В лесу, у подножия гор на солнцепеках, давно уже появились подснежники. Зазеленели холмы. Еще на днях ветви черемух казались совсем голыми, безжизненными, а вот уже всюду слышен нежный черемуховый аромат.

Весна кружит голову и пьянит запахами земли и воды. Для Миннигали это любимое время года. Он подолгу бродил берегом реки, и ему казалось, будто именно для него поет в лазури чистого и просторного неба жаворонок, для него зазеленела эта весенняя трава, расцвели цветы…

И как же ему было хорошо в весеннем лесу! Чего только не услышишь здесь! Вот дерутся и кричат скворцы, суетятся возле облюбованного дупла на большом дереве. Видно, не могут миром договориться, кому же жить в таком удобном и безопасном доме. Где-то далеко кукует кукушка, и эхо по всему лесу разносит ее нежный голос.

Но кто может сравниться с соловьем, распевающим в чаще…

Сколько красоты в соловьиной песне! Нет, конечно, нет таких слов в человеческом языке, чтобы могли передать те чувства, которые она пробуждает в юной душе весенней порой.

Миннигали подкрался к соловью, увидел его и удивился: как у такой птички-невелички, меньше воробья, рождается голос, заставляющий замирать человеческое сердце!..

Но вот соловей вдруг почувствовал, что внизу кто-то стоит, замолк и перелетел на другое дерево.

Миннигали, зачарованный соловьиными песнями, попытался сочинить стихи о радости жизни, о весне, о любви и печали — обо всем, о чем, как ему казалось, пел соловей.

Вечером па поляне собралась молодежь со всей деревни.

Гулкий лес наполнился песнями и смехом. Разошлись поздно, но Миннигали и Закия не торопились уходить… Оставшись одни, они смущенно молчали. Когда рядом были товарищи, Миннигали чувствовал себя свободно, робости и в помине не было. Но наедине с Закией язык у него отнимался. Казалось, что он ни скажи — ей не понравится…

Закия украдкой взглянула на него, спросила:

— О чем ты думаешь?

— Слушаю, — ответил Мипнигали.

— Птичьи голоса?

— Нет, насекомых.

— Насекомы-ы-ых? — В черных глазах Закии выразилось недоверие. Она еле удержалась, чтобы не расхохотаться. — Что же ты слышишь?

— Как они разговаривают.

— Ты смеешься надо мной. — Закия притворилась обиженной.

— Правду говорю. — Он, понял, что девушка не сердится, и успокоился. — Послушай, как они шумят…

Девушка прислушалась, покачала головой:

— Нет ничего.

— А ты прислушайся еще, ну?

— Все равно ничего не слышу!

— Конечно, они не так разговаривают, как люди. А знаешь, если погода сухая и ясная, они шумят сильнее. Они по-своему разговаривают.

— Как?

— Одни крыльями, потирая их друг о друга, другие длинными хоботками издают звуки, третьи, как кузнечики, имеют такие пилки и пилят, пилят. Это у них, наверно, чудесная музыка!

— И жуки?

— Жуки тоже: кто скрипит, кто жужжит, кто как.

Закия никогда раньше не интересовалась насекомыми, замечала только комаров.

— Ты подумай, и у крошечных букашек своя жизнь! Сколько же чудес в природе! Им-то зачем разговаривать?

— По звуку они находят друг друга, например самки и самцы. Во время опасности они издают звуки, предупреждающие о тревоге… Должны же они как-то общаться друг с другом!

— Вот бы научиться понимать язык зверей и птиц, как тот человек, — задумчиво сказала Закия.

— Какой человек?

— Мне отец в детстве рассказывал. А ты не слышал разве? В давние-предавние времена жил один джигит. Ему тоже очень хотелось узнать, о чем звери разговаривают, и он пошел к старому колдуну просить ума-разума. Колдун вскипятил воду в большом казане и опустил туда черную-пречерную кошку со связанными лапами.

— Вот изверг! — возмутился Миннигали.

— Кошка начала кричать истошным голосом, а вокруг казана заплясала с ужасными криками нечистая сила: разные дивы, хищные звери и чудовища…

— А потом?

— Джигит сделал все, как велел колдун. Он не испугался этих чудовищ, сидел и спокойно наблюдал за ними. После долгого кипения воды в казане убавилось, кошка сварилась так, что мясо стало отделяться от костей, голоса дивов постепенно затихали. Колдун велел джигиту сесть перед зеркалом и перебирать кости. Он так и сделал. Попробует одну — превращается в невидимку, попробует другую — начинает понимать язык живых существ на земле… Только джигит недолго жил. Однажды какой-то человек узнал, что он слышит и понимает, о чем разговаривают птицы и насекомые, и пристал к нему, чтобы тот раскрыл свой секрет. Джигит не хотел говорить, но человек настаивал. Наконец джигит уступил и тут же умер. — Закия помолчала немного. — Я подумала: а вдруг ты тоже, как тот джигит?..

Миннигали улыбнулся. Он осторожно взял девушку за руку. Рука была мягкой и нежной, и Закия не отнимала ее. Тропинка вела их через лес.

— К сожалению, я не тот джигит. Я простой сельский парень. Но все равно, я тоже мечтаю учиться, стать настоящим человеком, принести пользу своей стране…

— Уф, прямо как по книжке говоришь. — Закия засмеялась. — Мечты у тебя, конечно, хорошие… Но в жизни все куда сложнее.

— Это зависит от самого человека.

— Ох ты, какой герой!

— Я не герой. — Миннигали обиделся.

— Ладно, не сердись, я же просто так…

— Я не сержусь…

Закия некоторое время шла молча, а потом, чтобы как-то поднять настроение Миннигали, взглянула на него с улыбкой:

— Почитай мне что-нибудь из своих стихов.

Лицо Миннигали просветлело:

— «Любимой»? Хочешь?

— Читай.

Миннигали сделал глубокий вздох и неторопливо начал!

Лицо Закии залил румянец, она смущенно молчала. Пройдя немного, Миннигали спросил:

— Кажется, я своими стихами только тоску на тебя нагнал?

— Да нет, я просто так…

Миннигали снял свой пиджак и накинул его на плечи девушки.

— Хочешь, я тебе один секрет открою? Только, чур — никому, — сказал оп.

— Что еще за тайна?

— Нынче я уезжаю из аула.

— Куда?

— Далеко, па работу.

— Разве здесь тебе не хватает работы?

— Хватает, конечно…

— Ага, за длинным рублем? — предположила Закия. — Сейчас вообще сельская молодежь на сторону стремится, чтобы заработать побольше.

Слова Закии задели Миннигали. Как объяснить Закие что не за заработком он уезжает? Что ему хочется побольше увидеть, узнать, получить какую-нибудь интересную специальность. Какая польза от него деревне? Вон Тимергали кончил курсы иностранного языка, приехал домой, а так и остался в колхозе, как говорится, ни два, ни полтора. А Миннигали мечтает о настоящей современной профессии. Он хочет быть нефтяником.

— Почему ты замолчал? — Закия тронула его за локоть.

— А что говорить?

— Скажи мне, куда собираешься ехать?

— Известно… Где в Башкирии больше всего нужны специалисты и рабочие? Сколько об этом шумят…

— В Ишимбай, что ли?

— Да. Но сначала я поеду в Баку. Там я поучусь, поработаю и уж потом приеду в Ишимбай. Настоящим специалистом-нефтяником, понимаешь?

— Фу, какие сложности! А почему сразу не поехать в Ишимбай? Туда же приезжают бакинские мастера и учат наших нефтяному делу. Так я слышала.

— Знаю. Все-таки в Баку можно самому все посмотреть! Поучиться у самых передовых мастеров.

— А родители твои знают, что ты собираешься в Баку?

— Еще не говорил. Только Тимергали-агай знает. Он сначала не соглашался. Ну а потом, когда я его убедил, встал на мою сторону.

— Все нефть да нефть. Да еще ехать куда-то вдаль из-за этого? Разве нет другой работы?

— Нефть сейчас — самое главное. Читала в газетах? Ее к золоту приравнивают! Только это «черное золото». Из нефти и бензин, и керосин получают. Попробуй без бензина! Ни одна машина не пойдет, а без машин как строить?

— А школа?

— Можно же днем работать, а вечером учиться, — возразил Миннигали уверенно — этот вопрос был для него уже давно решен.

— Трудно так, Миннигали…

— Павел Корчагин, я думаю, на моем месте поступил бы точно так же.

— Зачем же сравнивать с тем временем, когда жил Павка Корчагин?

— Нужно сравнивать, Закия! Как ты не понимаешь, что сегодняшний труд — это продолжение той борьбы, которую вели Корчагин и его товарищи. Я комсомолец и не могу стоять в стороне от этой борьбы. Я хочу быть, как Павка Корчагин! — Миннигали сказал это так искренне и с таким чувством, что его настроение невольно передалось девушке.

— Если бы я была парнем, я бы тоже с тобой уехала! — неожиданно сказала она.

От этих слов Миннигали встрепенулся, карие глаза его вспыхнули радостным огнем, толстые губы растянулись в улыбке:

— Поехали, Алсу-Закия!.. Ты же в тысячу раз лучше любого парня!

Девушка, словно раскаиваясь в том, что сказала лишнее, отступила от него немного в сторону. Они чуть не угодили в лужу, к которой незаметно подошли в темноте. Она ухватилась за Миннигали, и он ее поддержал.

— Я просто так сказала… Ведь мама и отчим уже состарились… Куда мне от них! И вообще, пока я десять классов не кончу, никуда не поеду.

— Будем вместе учиться, в Баку или Ишимбае…

— У меня не хватит смелости па такой решительный шаг. Да и паспорта у меня нет…

— Это ерунда, паспорта мы получим.

— Оставь, не уговаривай меня. Никуда я не поеду из аула. Боюсь я, — сказала она и попятилась назад, словно хотела убежать.

— А приедешь ко мне, когда кончишь школу? — настаивал Миннигали.

— Не знаю.

Миннигали хотел спросить у девушки: «Я тебе хоть немножко, хоть чуточку нравлюсь?» — но никак пе мог набраться смелости и спросил другое:

— Ты хоть письма будешь мне писать? Дай слово.

— Зачем тебе мое слово? Может быть, ты и не уедешь никуда?

— Я? — Миннигали остановился, голос его звучал твердо. — Я все хорошо обдумал. Я должен ехать. Мне нужно только кое-что выяснить до отъезда. Скажи, как ты ко мне относишься? Скажи, будешь писать?

Девушка стояла на краю лужи, прислушиваясь к многоголосому хору лягушек.

— Буду, — тихо ответила она.

— Часто?

— Каждый раз, как получу от тебя…

— Обещаешь?

— Обещаю.

Они долго стояли безмолвно, наслаждаясь красотой окружающего мира и радуясь тому, что они вместе, что все у них впереди. Птицы в лесу уже угомонились. Лишь соловей распевал свою любовную песню…

Закия и Миннигали медленно возвращались в деревню. Было хорошо вдвоем, и казалось, что весь мир существует только для них и они одни в этом мире…

На окраине деревни Закия остановилась, сняла пиджак с плеч и отдала ему. Затем она неожиданно для самой себя чмокнула парня в щеку и бросилась бежать к дому…

Миннигали не мог опомниться от внезапного поцелуя, щека его горела. Он только успел крикнуть ей вдогонку:

— До завтра!

Закия обернулась, помахала рукой и растаяла в сумерках.

XVIII

Нет, недаром в народных песнях жизньсравнивается с течением реки. Действительно, время никогда не стоит на месте. Недавно, кажется, была цветущая весна, а вот уже в разгаре лето, приближается пора сенокоса.

Идут ночами теплые дожди, на лугах поднялись выше пояса сочные, мягкие травы, цветут, благоухают цветы.

Лето красное!

Коротки, коротки. летние ночи. Заря с зарей сходятся, некогда спать крестьянам…

Председатель Сахипгарей Ахтияров поднялся на рассвете, а его уже ждала бричка. Старый Хабибулла запряг Гнедого. На кучерском месте сидел Миннигали с вожжами в руках.

Дорога вывела в поля, внизу вдоль реки расстилались луга, еще окутанные утренней сизой дымкой. Травы поседели от росы.

— Благодать! — не выдержал председатель, тронул Миннигали, чтобы тот остановил Гнедого.

— В такую пору даже я, старик, молодею, — улыбнулся Хабибулла.

— Ну, ладно, трогай! Надо покосы объехать.

— Раз поехали, значит, посмотрим, — сказал Хабибулла.

Председатель потянулся было через Миннигали, взялся за вожжи, чтобы повернуть коня лугом через покосы, но Хабибулла остановил его:

— Не надо, сосед, траву понапрасну мять. Пройдем пешком к реке, посмотрим, какая трава там.

Ахтияров засмеялся и полез из брички.

— Ты прав, сосед, отвыкаю своими ногами ходить. Такая кругом красота, а я все тороплюсь куда-то.

Миннигали пустил коня, тянувшегося к душистой сочной траве, и тоже пошел в луга за старшими. Скоро он обогнал их и сбежал к самой реке. Берега заросли малиной, смородиной, шиповником. Над водой поднимался легкий пар, и Миннигали захотелось попробовать, верно ли вода такая холодная, как кажется на вид. Он раздвинул кусты и дотянулся до воды. Теплая как парное молоко!

С высоких кустов, сверкая на солнце дождем, осыпалась роса. На медвежьих дудках, высоко поднимавших зонты своих соцветий, ползали медленные жуки-бронзовки, деловито сновали шмели. С легким жужжанием пчелы развешивали над лугами бесконечные медовые нити, от цветка к цветку, от цветка к цветку.

Миннигали, как зачарованный, стоял на лугу, вглядываясь в красоту окружающей жизни.

— Смотри-ка, твой парень не налюбуется, — сказал Ахтияров.

— Он такой! — Хабибулла ласково улыбнулся, глядя на стоявшего но пояс в траве Миннигали. — Я мальчишкой и сам был таким же — засмотрюсь, задумаюсь… а стадо тем временем ушло! — засмеялся старый Хабибулла.

Выше поднималось солнце, жарче становился день.

Сахипгарей скинул пиджак, расстегнул ворот рубахи:

— Парит. Как думаешь, наверно, к дождю?

— Не похоже.

— Откуда ты знаешь?

— Да вот… «барометр» показывает, — Хабибулла кивнул на цветы, — подойди понюхай. Если эти цветы сильно пахнут, через пятнадцать — двадцать часов жди дождя. Перед дождем воздух становится парным и цветы раскрываются сильнее. А по этим цветам можно даже время узнавать, потому что они в одно время поворачиваются, раскрываются и закрываются.

Председатель внимательно слушал старика.

— Тебе бы, агай, ученым быть. Откуда ты знаешь секреты разных трав?

Старый Хабибулла лукаво улыбнулся. Он снял поношенную шапку, потирая лысую голову, сказал:

— При желании, сосед, всему можно научиться. Раньше от стариков науку перенимали, а теперь в городах этому молодых учат.

— Надо бы твоих сыновей на агрономов учить, агай. Как ты думаешь, если послать кого-нибудь из них в сельхозинститут или техникум?

— Вот уж пе знаю, — сказал Хабпбулла. — Как сами решат. Я против их желания идти не могу. Старший мой, Тимергали, рад был бы, наверно, на агронома учиться. Только ведь на действительную службу должен идти. Ждет повестку со дня на день. Потому и с женитьбой пока не торопится.

— А Миннигали?

— Этот? Про него и не знаю, сосед, что сказать. Сдается мне, что о нефтяном деле он мечтает с тех пор, как семь классов закончил. Каждый день об этом твердит. Мать огорчает. Говорит, было бы больше нефти, без керосину не сидели бы!

— Он, конечно, прав. Верно понимает. Молодец!

— Стало быть, сосед, ты советуешь не отговаривать его?

— Что ж, дело неплохое. Да и бесполезно отговаривать. Я думаю, парень у тебя с характером.

От реки подул легкий прохладный ветерок — он, балуясь, разносил луговые запахи, качал цветы, обвевал распаренные потные лица.

Раскрасневшийся от жары Сахипгарей убавил шаг. Возвращаясь к ранее прерванному разговору, спросил:

— Значит, если те цветы слабо пахнут, дождя скоро не жди?

— Не жди.

— Стало быть, можно приступать к сенокосу, Давай косить. А?

— Давай.

— И трава созрела уже, самый раз.

— Созрела, сосед.

Довольные осмотром, Ахтияров и Хабибулла вернулись к бричке.

Миннигали дождался, когда председатель колхоза и отец заберутся в бричку, и тронул вожжи. Лошади уже надоело стоять на одном месте и отмахиваться хвостом от оводов. Она охотно вышла на дорогу и пустилась легкой рысью.

Сахипгарей задумался, глядя на высокие травы, мелькавшие по краям дороги. Затем повернулся к Хабибулле:

— Агай, когда птицы перестанут петь? Не пора им?

— Рановато еще. В конце июня обычно уже выводятся и подрастают птенцы. Родителям становится тогда пе до песен. Детки прожорливые.

— Я в книжке читал, что скворцы за день могут пролетать по семьдесят — восемьдесят километров, чтобы накормить птенцов, — вмешался в разговор Миннигали.

— Кустым, а когда начинают летать скворчата? — спросил председатель.

— Скворцы обычно в начале июня, а дрозды — в середине июня, — сказал Миннигали.

— Правильно, кустым. Ты хорошо знаешь жизнь птиц. А каких ты знаешь животных и насекомых, которые в июне выводят своих детенышей? — в шутку экзаменовал Сахипгарей.

Миннигали и на этот раз не растерялся:

— В июне у зайцев второй, у белок третий раз рождаются детеныши. Много становится бабочек, кузнечики день и ночь дают свои концерты. Комары! Вот кто! Комары особенно сильно размножаются в июне!

— Да тебе, кустым, наверно, надо учиться по этой части. Но об этом потом. Мы еще поговорим с тобой как-нибудь один на один, ладно?

Дорога пошла мимо березового леса, стоявшего на склонах пологих холмов. На повороте дороги Хабибулла остановил бричку.

— Мы сойдем здесь, сосед. Сынок, возьми-ка пилу, топор я сам прихвачу, — сказал он, слезая с брички.

Председатель взял в руки поводья.

— Сколько еще осталось пилить?

— Свою норму мы еще на той неделе закончили. Сейчас для школы дрова готовим.

— Когда думаете домой возвращаться?

— Завтра к вечеру, наверно.

— Может, лошадь послать с кем-нибудь?

— Не надо, сосед, спасибо. Сегодня Тимергали должен подъехать на Белолобом.

Сахипгарей собрался отъезжать. Он дернул вожжи, и скакун бодро тронулся с места. Не успела бричка скрыться с глаз, а Хабибулла и Миннигали уже приступили к работе. Они спилили отмеченные березы, обрубили ветки, собрали их в одно место и только после этого стали кипятить на костре чай.

XIX

В ночь накануне сенокоса Хабибулле не спалось. Он все вертелся в постели, пока не забрезжил рассвет. Когда окна стали беловато-серыми, Хабибулла поднялся. Он постоял у окна, полюбовался на луну, окутанную желтоватым маревом, затем начал что-то искать в полутемной комнате:

— Жена! Где брусок и молоток? Я вчера еще приготовил. Жена!

— На месте, наверно, — откликнулась Малика.

— Да, на месте, правильно.

Малика, ставившая самовар, рассердилась:

— До чего ты беспокойный человек! Если о себе пе думаешь, хоть о сыновьях подумай… Они, бедные, и выспаться-то не могут как следует.

— Ладно, мать, не ворчи. Их баловать ни к чему.

— Т-сс… Не шуми. Пусть немного поспят, не буди, — зашикала Малика на мужа.

— Вставать пора. Кто рано встает, тому бог подает! Мой покойный отец так приговаривал. Мы же для своего колхоза трудимся, а не на баев, как раньше, — продолжал убеждать жену Хабибулла. Кивая на окно, добавил: — Зон соседи давно уже встали. Буди своих сыновей!

— Мы уже не спим, атай, — зевнул Миннигали. Он быстро поднялся с постели и, торопливо одевшись, убежал на конный двор.

Тимергали тоже встал. Отец, наблюдая, как он, то и дело потягиваясь, застилает постель, сказал:

— Ох и любишь поспать, сынок! Любишь!.. Живее поворачивайся. Будущему красноармейцу не годится так тянуться.

После утреннего чая на арбе, в которую был впряжен Белолобый, они подъехали к правлению, где собирались колхозники, отъезжавшие на сенокос. Шумно и весело было на площади, где уже толпилось много народу. Все были радостные, словно их ожидало большое торжество, переговаривались между собой, громко смеялись.

— Раньше, когда я был еще мальчишкой, такого веселья пе было. Мы боялись одного взгляда бая Гимран-Хамматвафы или бая Актуганова Ахметьяна, — сказал старый Зиннат, с завистью поглядывая на молодых.

— Да, баи народу житья не давали, — поддакнул старый Галиахмед.

— Вся земля, на которой наш колхоз раскинулся, им принадлежала. Они ведь были ненасытные.

— Верно, верно, — согласились, вспоминая прошлое, старики.

В это время из правления вышел Сахипгарей и сел в бричку. Он обвел всех собравшихся взглядом и торжественно объявил, что решено начать покос с карагайловского луга.

Телеги с покосниками с праздничным шумом стали выезжать на дорогу, ведущую в луга. Этот летний день и в самом деле напоминал большой праздник. Лица у всех были радостные. Впереди ехали арбы, груженные продуктами, деревянными граблями, вилами, завернутыми в тряпки косами, посудой, казанами и другой необходимой утварью. На телегах сидели косари.

Ребята предпочли идти пешком, чем ехать вместе со взрослыми. Они, как сорвавшиеся с привязи жеребята, бегали, резвились, боролись между собой, пускались наперегонки. Но Миниигали не было с ними, на этот раз он старался держаться возле старшего брата, который скоро должен был идти в армию. Девушки несколько раз просили Миннигали поиграть на гармошке и удивились тому, что он упорно отказывался.

— Что это с ним? — спросила Тагзима. Она все время поглядывала на телегу, где ехали братья.

— Хочет, чтоб покланялись ему, — сказала Зубаржат.

— Миннигалй вовсе не такой!

— А что это ты его защищаешь? Уж не влюбилась ли? — спросила ее подружка.

— Они парни хоть куда, можно и влюбиться.

— Младший-то занят уж. Закию любит.

— Подумаешь! Ее ведь с нами нет, в ауле осталась. — Тагзима хитро подмигнула: — Не каждая девушка, которая ходит с парнем, выходит за него замуж, и не каждый парень женится на своей девушке. Недаром в песне поется: «Если любишь, люби двоих, одного держи про запас»! Я вам советую: пока молодые, гуляйте вволю!

— Что же ты сама не гуляешь? — спросила Асмабика.

— Если бы я полюбила, то и с двумя бы гуляла. Кого люблю, с тем и гуляю!

Женщины захохотали. Тагзима закрыла глаза и покачала головой:

— Я бы показала, почем сотня гребешков.

Тем временем обоз покосников проехал через березовый лес и стал выезжать на пойму, по которой тянулись необозримые луга. Возле карагайловского луга остановились и начали табориться. Старшие принялись строить шалаши, распрягать лошадей.

Ребятишки бросились к реке, но недолго плескались они в светлой, чистой воде. Надо было помогать взрослым: принести воды, набрать дров — мало ли дела на покосе…

Кое-где на лугу уже посвистывали, позванивали косы. Косари правили и пробовали инструмент, легко, играючи смахивали первые рядки пышного лугового разнотравья. Трава уродилась отличная — сочная, мягкая, душистая.

Тагзима будто случайно оказалась возле Тимергали.

— Вы отдельный шалаш не делаете? — спросила она.

— А зачем он нам? — сказал Тимергали, пробуя косу.

— Семейные строят себе отдельные шалаши! А как вы будете, если Малика-апай приедет?

— Пусть приезжает, ей и в колхозном шалаше места хватит, она у нас не привередливая.

Заметив Хабибуллу, орудовавшего деревянными граблями, Тагзима принялась точить свою косу. Затем она обкосила траву вокруг большого куста шиповника и снова очутилась около Тимергали:

— Почему ты все один да один?

— Как один?

— Никогда не видела тебя с девушкой. Что же, решил всю жизнь в холостяках ходить? Когда в армию уходишь?

— Как повестку получу.

— Чего ж ты на покос поехал, раз в армию идти?

— Я люблю работать в поле, на покосе особенно — смотри, какая красота на лугу!

— Интересные вы люди… И ты и Миннигали, — засмеялась Тагзима и, взяв большую охапку травы, понесла к колхозникам, строившим шалаш.

Дотемна кипела работа подле шалашей, выстроившихся в ряд на берегу реки. Мужчины заготавливали толстые поленья для ночного костра, ребята таскали ветки, женщины варили суп в казанах, кипятили чай, готовили ужин.

В тот вечер, конечно, не было ни песен, ни танцев. Уставшие не столько от работы, сколько от свежего, пьянящего воздуха, люди, как только поужинали, сразу же повалились спать. Костры погасли, смолкли голоса. Слышно стало фырканье стреноженных лошадей на лугу у реки, стрекотание кузнечиков, комариный писк в шалашах да крик ночных птиц.

Хабибулла лежал рядом с сыновьями в углу бригадного шалаша. Сколько себя помнит, каждое лето приезжает он в эти места на покос, с самого детства: ребенком, мальчиком, парнем, теперь уже его взрослые сыновья вместе с ним приехали. И хорошие сыновья, трудолюбивые, честные парни…,

У старых людей сон короче летней ночи. Улегшийся позже всех Хабибулла проснулся, едва забрезжил рассвет, и пополз к выходу.

Любил старый Хабибулла раньше всех выбраться из шалаша, молча вот так постоять, посмотреть, прислушаться, полюбоваться на занимающуюся зарю.

Туман висит над рекой. Первые лучи солнца едва проблеснули в росинках на траве. Сияют влажные цветы — желтые, белые, синие — в густой зелени луга.

По кустам щебечут птицы. На вершинку сосны уселась и удивленно стрекочет сорока.

Не первый раз подумал Хабибулла о том, что вот эти цветы, что сияют, радуясь первым лучам солнца, будут пе сегодня завтра скошены, их высушит солнце и люди уложат в стога. И только летний запах напомнит зимой об ароматах цветущего летнего луга. Так и человек — родится на свет, чтобы расти, цвести и умереть, оставив потомство. Ему взгрустнулось. Но он повеселел, когда сказал себе: «А ведь жизнь пошла удивительно хорошая, нынешнее поколение такое счастливое! Все, что завоевано в тяжелые годы, все достанется им… Умирать буду — завещаю своим сыновьям ценить, беречь эту жизнь…»

Еще продолжая думать об этом, Хабибулла занялся привычными делами. Присел на корточки возле березы, которая раскинула свои ветви над шалашом, и начал отбивать и точить затупленные косы. Звон отбиваемых кос послышался и около других шалашей, он напоминал утреннюю перекличку петухов.

Скоро проснулась вся бригада. Потягиваясь, люди выходили из шалашей.

Бригадир уже успел сбегать искупаться и теперь пятерней приглаживал мокрые волосы.

— Эй, давайте-ка до чая встряхнемся малость! — крикнул он, берясь за свою косу.

Оставив у шалаша кашеваров, колхозники вышли на луг.

По старинному обычаю, пропустили вперед самого старшего и опытного.

— Пожалуйста, агай!

Хабибулла гордо улыбался, потому что именно ему поручили торжественно открыть сенокос. Он засунул брусок за шерстяной чулок, расстегнул ворот рубахи. Взял поудобнее в руки косу и размахнулся ею.

— Пусть щедра будет наша земля! — с этими словами он начал новый сезон.

Косари выстроились в ряд за Хабибуллой и дружно принялись за работу. За ними легли ровные ряды пахучего скошенного сена.

Одновременно начали косить и в других местах. На каждом участке как-то само собой разгоралось соревнование. Возгласы людей, звон натачиваемых кос — все эти звуки смешались в один общий шум, обычный для сенокосной поры. Передние старались уйти от задних, задние — догнать их. Движения у косарей слаженные, враз поднимаются косы и, сверкнув на солнце, снова погружаются в густую траву.

Ложится скошенная трава в ровные ряды, блестит на солнце. Ложатся цветы, которые только что кивали и улыбались друг другу. Легкий утренний ветерок разносит медовые запахи по всему лугу.

Скошено было уже довольно много. Косари не останавливались даже на перекур. Хабибулле не под силу было тягаться с молодыми. Поэтому он оставил на своем ряду старшего сына, а сам стал обкашивать траву между кочками, кустами да по краям дороги. Тимергали никому не уступал первенства. Он косил спокойно, легко, широким взмахом рук, косил чисто, без огрехов. Миннигали старался не отставать от брата, но быстро устал. Лицо у него стало красным, потная рубаха прилипла к телу. Однако он упорно держался и виду не подавал. Чтобы не пропустить вперед себя подпиравшего его сзади Сабира, он нажимал изо всех сил.

— Вот стараются сыночки Хабибуллы-агай, — сказал Сабир, злясь, что не может догнать Миннигали. — Перекурить не дают!

И Сабир все-таки не выдержал, остановился. Вытер со лба катившийся градом пот, начал закручивать папиросу, но колхозники, шедшие сзади, закричали:

— Эй, трогай!

— Потом покуришь!

— Нашел время!

Сабир высыпал махорку с ладони на землю и опять схватился за косу:

— Уф!..

Когда солнце стало припекать сильнее, со стороны шалашей послышались удары по железу, созывавшие косарей на завтрак.

Хабибулла закричал далеко ушедшим сыновьям:

— Эй, ребята, чай пить!

Те, кто уже закончил свой ряд, в ожидании задних сворачивали самокрутки, снимали рубахи. Затем все вместе, гурьбой, с шутками и прибаутками двинулись к шалашу.

Хабибулла шел сзади, рядом с Миннигали, Он осмотрел ладони сына:

— У-у, какие волдыри! Не надо сжимать черенок косы, нужно расслабить пальцы. А то не сможешь долго работать. Устал?

— Немножко, — сказал Миннигали, вытирая потное лицо.

— Ну, ничего. Сначала всегда так бывает, пока тело не разойдется. Потом станет легче. Только правильно расходуй свою силу, сынок.

— У меня силы хватает, отец! — сказал Миннигали, показывая мускулы на плечах. — Зачем жалеть?

— Я не говорю, что надо жалеть. Работай в полную силу. Но только правильно расходуй свою силу, коси размеренно, не медли, но и не торопись. От уставшего человека, сам знаешь, хорошей работы не жди.

К ним подошел бригадир.

— Хабибулла-агай, по-твоему, сколько сена с гектара выйдет? — спросил он.

— Центнеров двадцать пять — тридцать будет, не меньше. На середине луга трава пореже. И сорной больше.

— Это же не хлебное поле, сорняки считать.

— Гм-м… Некоторые травы портят вкус сена.

— Оно, конечно, так, — согласился бригадир.

Хабибулла наклонился, взял пучок сена, потрепал его в руке:

— Хорошо сохнет. Если так дело пойдет, то завтра уже можно будет сгребать.

— Ты прав, Хабибулла-агай, — сказал бригадир.

Раз весив косы на березах, молодые помчались к реке. Хабибулла осмотрел косы, направил, где требуется. Мужчины мыли руки и рассаживались в тени вокруг расстеленной на траве скатерти, чтобы отдохнуть немного до чая. Они не спускали глаз с проворной и ловкой Тагзимы, помогавшей женщинам готовить завтрак.

— Работящая баба, — сказал кто-то.

— Только пару себе не найдет. Такая славная баба и еря пропадает.

В разговор вмешался остроголовый рябой мужик!

— Взял бы да подъехал к ней!

— Попробуй, подойди! Ломается, как девка. Вчера, когда шалаш строили, Габдельхай хотел было пощупать ее. Такую плюху получил! Если, говорит, еще полезешь, костей не соберешь.

— Шайтан, не баба! — подтвердил Габдельхай.

— Да, рука у нее что надо: даст разок, больше не захочешь…

Все дружно захохотали.

— Здорово!

— Эх, джигиты-джигиты! Напрасно вы носите мужские шапки! Одно название, что мужчины! — заговорил остроголовый. — А сами вдовушку обломать не можете. Когда я был в вашем возрасте… — Заметив, что Тагзима с посудой приближается к ним, остроголовый сразу осекся и перевел разговор на другое: — Погодка какая хорошая стоит!

Тагзима поставила чашки на скатерть!

— Ах ты старый сплетник, балаболка! Вон ведь какой! Смотреть жалко, а туда же! Ну-ка попробуй, обломай! Забыл? Я ведь могу и напомнить. Болтун старый!

Остроголовый сидел красный, как свекла, и не знал, куда глаза деть от позора.

— Ну ладно, хватит тебе!.

— Нет уж, не хватит. Сам начал! Я все расскажу.

Остроголовый не выдержал, вскочил и убежал. Без него у Тагзимы пропала охота говорить.

Горячая пора на карагайловском лугу длилась недели полторы. Работа начиналась с рассвета и кончалась, когда трава покрывалась росой. Мужчины косили. Женщины кашеварили, ворошили и сгребали просохшее сено.

Тагзима, что бы ни делала, старалась быть поближе к Тимергали. Если он косил, она косила, если он копнил — принималась подбирать сено.

Парень делал вид, что не замечает ее. Как-то, неся на больших вилах сено к стогу, он крикнул женщинам:

— Не подберет ли кто-нибудь сено за мной?

Женщины, ворошившие сено в рядах, переглянулись между собой и сказали Тагзиме:

— Иди помоги.

Тагзима потуже повязала белый с цветочками платок на голове, стряхнула с платья сенную труху и с граблями на плече направилась к Тимергали. Женщины проводили ее любопытными взглядами и, конечно, тотчас же начали судачить о ней.

Тагзима уже давно привыкла ко всяким пересудам.

«Нашлась им пища для сплетен, — думала она. — Опять будут все косточки перемывать. Ну и пускай! Наплевать! Язык без костей, пусть болтают». Она, как всегда, сразу принялась за работу. Надо было собирать осыпавшееся сено, подкладывать его, помогая копнильщику.

Приятно было смотреть на ее ловкие, быстрые движения — она умела все делать тщательно и красиво. Тимергали невольно залюбовался ею. «Разве можно принижать женщину только из-за того, что она разведенная? — думал он. — Если разобраться, то сплетни, которые про нее распускают, — это все неправда! Тагзима — честная и порядочная женщина. Чем она хуже любой девушки или замужней? Разве она виновата, что так неудачно сложилась ее жизнь?»

Тагзима и не заметила, увлекшись работой, что полностью завладела вниманием парня.

— Ты, наверно, на меня сердишься? — тихо спросил Тимергали, набирая огромный навильник пышного упругого сена.

Тагзима не сразу поняла, о чем он хочет сказать, и посмотрела на него удивленным взглядом больших черемуховых глаз:

— За что?

— За мою дурость. Помнишь? Весной…

— Вон ты про что?! — улыбнулась Тагзима. — Я уже и забыла…

— Не сердись, ладно?

Тагзима лукаво взглянула на Тимергали из-под черных бровей и улыбнулась:

— На кого-нибудь, может, и сердилась бы, а на тебя — нет.

Теперь мысли о Тагзиме не покидали парня. Его волновало ее присутствие, тянуло к ней. А все остальное будто отдалилось куда-то, исчезло. Что произошло?

Женщины, вороша сено, ушли далеко, на другой конец луга, ближе к реке. Тагзима и Тимергали остались одни.

Работа спорилась в руках Тагзимы. Тимергали не мог спокойно смотреть на ее милое, загоревшее на солнце лицо, немного припухшие, красные, как спелые ягоды, губы, на подрагивающую под платьем упругую грудь. Он закинул большой навильник сена на верхушку стога и, бросив вилы, внезапно подошел к молодой женщине и так же, как тогда, весной, притянул ее к себе и начал горячо и неумело целовать.

— Отпусти! Нехорошо, люди увидят. Отпусти, прошу тебя! — умоляла Тагзима, вырываясь из крепких объятий парня.

— Я люблю тебя. Очень люблю, — шептал Тимергали.

— Не надо, милый! — голос Тагзимы дрожал. — Я замужем была… Мы же с тобой об этом говорили!

— Мне все равно, ведь я тебя люблю, — говорил Тимергали, все более распаляясь.

— Тебе кажется…

— Люблю!

Тагзима уткнулась лицом в широкую, сильную грудь парня. Она слышала удары его сердца, ей было хорошо, но, как и тогда, испугавшись самой себя, она вырвалась из его рук и отбежала от стога.

— Хоть бы никто не увидел! — сказала она, поправляя съехавший на шею платок. — Осудят люди, проходу не дадут.

Тимергали стоял возле недоконченного стога. Он тоже посмотрел по сторонам, поднял вилы с земли. Но теперь работа почему-то не ладилась. Когда волнение немного улеглось, он сказал:

— Я люблю тебя всем сердцем, Тагзима. Верь мне.

— А-а… Рассказывай! — Тагзима махнула рукой. — Все мужчины так говорят, когда им надо. А потом смеются, хвастаются, издеваются.

— Разве я похож на такого? — Тимергали обиделся.

— Не знаю.

— Выходи за меня. Оставлю тебя у отца с матерью.

— Найди ровню себе. Со мной тебе счастья не будет.

— Значит, не любишь…

— Я-то люблю, да не в любви дело.

— А в чем дело? — Тимергали загорелся. — Сегодня же скажу отцу!

— Не смеши людей, — сказала Тагзима строго.

— Я не нравлюсь тебе?

— Нравишься или нет, какое это имеет значение? — Таг-зима подумала немного, а потом опять оборвала: — Не надо! И не говори о женитьбе. Я не имею права связывать тебя.

— Боишься?

— Нечего мне бояться. Я свободная женщина.

— Почему же тогда?

«Тебя жалею. Такому джигиту, как ты, молодому, красивому, здоровому, разве не найдется подходящая девушка?» — хотела сказать Тагзима, но промолчала.

Они опять долго работали молча. Когда закончили стог и надо было переходить на другое место, Тимергали сказал печально:

— Значит, так тому и быть. Завтра я уезжаю…

— Куда?

— В армию.

Тагзима шла впереди с граблями за плечами. Она вздрогнула и остановилась:

— В армию-ю?

Тимергали вытащил из кармана повестку, расправил ее на ладони:

— Вот. Завтра в пять я должен быть в райвоенкомате,

— А отец с матерью знают? — тихо спросила Тагзима,

— Нет еще.

— Почему же ты им не скажешь?

— Зачем раньше времени говорить? Так все спокойно работают. И я помог немного.

Тагзима долго смотрела себе под ноги, не поднимая головы, потом тихо сказала:

— Приходи сегодня ночью. Я буду ждать в ивняке. — И быстро пошла к женщинам, собиравшим сено.

После вечернего чая одни пошли спать, другие уселись вокруг костра и завели бесконечную беседу.

Тимергали и Тагзима незаметно отошли от костров, от шалашей и встретились в ивняке, у ближней к лесу копны…

Только перед рассветом Тагзима уснула.

Тимергали, не выпускавший ее из своих объятий, тоже закрыл глаза, но не мог уснуть, потому что ни на минуту не забывал, что завтра, да нет, не завтра, уже сегодня дол* жен будет расстаться и с любимой, и с отцом, и с матерью, и с братишкой, и с этим лугом, над которым поднимается дивный аромат скошенных трав, и даже с этой птицей, которая так и будет все лето просыпаться в этих кустах, чтобы встречать песней новую зарю.

Небо на востоке быстро светлело. Пора было уходить. Он склонился над Тагзимой. Разметавшиеся волосы покрывали нежное лицо спящей женщины.

— Проснись, — сказал он ласково, — я ухожу…

Тагзима вздрогнула от испуга и проснулась, увидев склоненное над нею лицо парня, успокоилась, счастливо улыбнулась, прижалась к Тимергали:

— Родной мой!..

XX

Проводив старшего брата в армию, Миннигали недолго работал на сенокосе. В середине недели он прибежал домой и радостно заявил матери:

— Эсей, завтра утром я уезжаю в Баку!

Малика делала затируху в деревянной чашке, руки у нее опустились.

— Тебе же всего шестнадцать лет! — сказала мать.

— Председатель Совета Муса-агай дал справку, что мне восемнадцать! — МиннигалиМиннигали гордо вытащил из кармана справку и положил ее на стол: — Вот!.

А Сахипгарей согласился?

— Если бы он не согласился, Муса-агай не дал бы справку. Теперь я не с двадцать третьего, а с тысяча девятьсот двадцать первого года!

— Разве можно так делать?

— Стране нужны нефтяники, эсей. Неужели ты этого не понимаешь?

— Понимаю, да… — У матери подступил к горлу комок. — А отец знает, что ты уезжаешь?

— Знает.,

Мать стала задумчивой, взгляд ее был печальным.

— И надолго ты туда?

— На три года.

— Три года — это так много! — Мать кончиком платка вытерла слезы на глазах. — Как мы будем жить одни? Ты бы хоть дождался, когда Тимергали отслужит в армии!

— До этого я и сам успею приехать. Подучусь нефтяному делу — и приеду. Без этого нельзя в Башкирии нефтяную промышленность развивать.

Послышались шаги отца. Как только оп переступил порог, мать не выдержала и горько заплакала:

— Неужели нам суждено остаться вдвоем в этом доме?

Хабибулла рассердился:

— Ну что ты разревелась, мать? Твои сыновья в люди хотят выйти, не будем им мешать!

— Что же теперь делать, отец? — Малика еще сильнее заплакала. — Жалко ведь!

— «Жалко, жалко»! — передразнил Хабибулла жену. — Нельзя же их все время держать возле своей юбки. Ну ладно, хватит, хватит.

— Тебе хватит, а мне горе.

— Какое еще горе? — Хабибулла нахмурился: — Не на тот же свет провожаешь сыновей!

Миннигали не любил, когда мать с отцом ссорились. Он выскользнул на улицу. Нужно было скорее увидеть Закию, Дома ее не оказалось. Тогда он решил подняться на Карамалы.

С вершины горы деревня казалась такой маленькой! На улицах никого не было видно — почти все колхозники находились еще на сенокосе и в поле. Не видно было и коз, которые обычно собирались в тени перед клубом и возле школы. Не видно собак, даже куры попрятались от жары.

Так и запомнил Миннигали родную деревню, разморенную полуденным жаром, так и встанет она перед ним на дальней стороне, как видит он ее сейчас с вершины Кара-малы…

Тяжело стало на сердце Миннигали, когда он подумал о прощании с родной деревней. И чувства эти вылились из души стихами…

Он с особенным вниманием приглядывался к знакомой ему жизни леса — все старался запомнить, мысленно прощался с ней.

А природа, словно желая навечно остаться в памяти парня, была, как никогда, прекрасна. Солнце просвечивало сквозь густую листву берез. Птиц не было видно. Только стайки ласточек неутомимо прошивали бездонное синее небо.

Миннигали шел пологим склоном и вдруг наткнулся на поляну, сплошь усыпанную спелой, крупной земляникой. Земляники было так много, что издали поляна была похожа на ярко-красный ковер…

Миннигали сорвал несколько ягод и, обойдя поляну, чтобы не помять понапрасну ягоды, двинулся дальше.

Южный склон горы, поросший березками, весь светился, пронизанный щедрым солнцем. На пригретых солнцем полянах белые ромашки слепили глаза. Здесь было царство насекомых… Всюду слышны звуки, напоминающие то скрипку, то мандолину. Музыканты стараются что есть мочи. Одни из них ползут по стеблям трав, другие, раскинув крылья, взлетают в воздух. Все звенит, бренчит, стрекочет в траве. Внимание Миннигали привлек зеленый кузнечик. Оказывается, на его крыльях имеется специальный аппарат, издающий звуки. В одном крыле «струны», в другом — «смычок» с острыми зазубринами. При движении крыльев получаются скрипучие звуки.

Подул жаркий ветер, всколыхнулось разнотравье, волна пробежала по вершинам трав, зашелестели березы безвольными ветвями. Сразу затих звон кузнечиков, они замерли, прислушиваясь к движению ветра, но потом, видимо, решили, что все в порядке, и снова грянул «концерт».

Часами мог Миннигали слушать лес, траву и горы.

Теперь он уезжает в далекие края, там он будет с грустью вспоминать родные места, но ехать надо. Обязательно надо ехать.

А пока — прощайте, прощайте. Миннигали всегда будет любить вас, будет сочинять про вас стихи… «Мы опять встретимся, конечно, встретимся, потому что без вас я прожить не могу…»

— Эхе-хе-хе-е-ей!..

Голос девушки, раздавшийся по лесу, показался знакомым. Неужели это она? Он осмотрелся. По тропинке, среди мелких березок по склону, поросшему ромашками, спускалась девушка.

— Закия-я-я!..

Лицо девушки, нежно-смуглое от загара, засветилось радостью.

— Миннигали!

— Закиякей!^[19]

— Уезжаешь?

— Уезжаю…

Они взялись за руки и долго стояли так, глядя друг другу в глаза, затем пошли по пестревшему цветами полю.

Солнце уже склонилось к закату, стало прохладнее. Птицы, которых в жару не было слышно, стали подавать голоса, о чем-то щебетали, перелетали с ветки на ветку, хлопотливо отыскивали корм.

Миннигали смотрел на задумчивое красивое лицо девушки и ликовал от счастья. «Закия искала меня! Значит, любит», — думал он. Молчаливая, грустная Алсу-Закия и сама похожа была на белый цветок. Нет, конечно, нет, Закия пе сравнима ни с каким — даже самым красивым! — цветком. Ведь она — Алсу, утренняя заря, недаром так называют ее в ауле.

Ему хотелось поцеловать ее, но, как всегда, не хватало смелости.

Словно угадав желание Миннигали, девушка отпустила его руку и пошла впереди, собирая полевые цветы.

XXI

Мать тяжело переживала отъезд сыновей. Казалось, что жизнь померкла и потеряла всякий смысл и интерес. Она не могла ни есть, ни спать с опустелом, непривычно тихом доме. Как говорится в народе: мать смотрит на сына, а сын смотрит в степь… И ее птенцы еле успели опериться, а уже покинули родное гнездо. Хоть бы один остался дома. Ну, Тимергали уже взрослый, на службе в армии, но ведь младшего никто не гнал, сам захотел, сам уехал… Думает, что мир без него не обойдется! Везде-то ему нужно успеть, все сделать самому. Уж очень беспокойный, куда-то стремится, бежит, торопится… Как он там, сыт ли, согрет ли? Совсем мальчишка, и уже один среди чужих людей.

Когда мужа дома не было, Малика не могла долго оставаться одна. Она возвращалась с работы, делала кое-как домашние дела и в тоске шла на улицу. Вот и сейчас она пошла к толстому бревну, где сидели женщины, каждая с каким-нибудь делом: кто с прялкой, кто с вязаньем. Среди них она заметила Марьям Арапову — первую учительницу своих сыновей.

— Здравствуй, Марьям.

— Здравствуй! — Арапова, приветливо улыбаясь, протянула руку Малике.

— Когда в деревню приехала?

— Вчера.

— Как дети, как жизнь?

— Хорошо, спасибо, Малика.

— Тогда слава аллаху. Самое главное — быть вместе, — сказала Малика.

— Сами как живете, апай? Тимергали и Миннигали, оказывается, уехали из дома… Письма пишут? — спросила она.

Слава аллаху, нас сыновья не забывают, — оказала Малика и уселась на свободное место среди женщин. — Старший, Тимергали, кавалерист. От его командира получили письмо. Пишет: «Старательный, умелый, хороший у вас сын…» Он курсы кончил по конному делу. Теперь его перевели в Крым.

— Давно его взяли на службу?

— Ровно год уже.

— Вот время-то! — воскликнула Махия-эбей, занятая прялкой. — Неужели уже столько прошло?

— Кому как. Для того, кто ждет, и день кажется го» дом, — сказала Марьям, повернувшись к Малике. — А где Миннигали?

— Ты Гади помнишь? Тоже у тебя учился…

— Сын Ширгали-агай? Помню, помню, как же!

— Младший-то мой, Миннигали, вместе с Гади уехал в Баку. На нефти работают. Недавно мастером его сделали.

— Молодец! Когда приедет?

— Скоро не сможет еще, наверно. В нефтяном техникуме учится! «Кончу, — пишет, — техникум, буду поступать в институт…» Вот и горюю я: в институт — это уж слишком долго.

Марьям успокоила ее:

— Зря печалишься, апай. Другая мать радовалась бы, что сын развивается, растет, силу набирает. Из техникума — в институт! Это ведь для него ой как хорошо!..

— Что верно, то верно, — сказала Махия-эбей, стряхивая сор с подола. — Миннигали — самостоятельный парень. Не пропадет. С детства он такой, бойкий, работящий. А уж какой добрый! Никогда не забуду: как-то с Заки-бабай^[20], моим стариком, в дом картошку таскаем. А Миннигали из школы идет. Как увидел, сумку под ворота бросил — и давай нам помогать. Мы со стариком успеваем только ведра наполнять, а он бегом таскает да таскает, таскает да таскает. Пока всю картошку не перетаскал, не ушел.

— А дрова помогал пилить! Помнишь? — сказала Сарби-апай.

— Пилил, пилил! — закивала Махия-эбей. — С дровами он всегда помогал.

Малике приятно было слышать, как хвалят соседи ее сыновей, ей казалось, что она вот-вот всплакнет от этих добрых, душевных слов. И ведь правда, все правда. Миннигали такой и есть: нужно старикам помочь, он тут как тут, и всегда веселый, быстрый…

Но и учительница тоже с благодарностью слушала речи своих односельчан. Она, конечно, не сказала ни слова, но про себя подумала с законной гордостью: «Старушки не знают, сколько сил вложено, чтобы дети получили не только знания, грамоту. Ведь если Миннигали вырос таким хорошим, то в этом есть, наверно, и моя маленькая заслуга, ведь я его первая учительница». Ее мысли прервала Малика:

— А ведь я не помню, в каком году ты приехала в наш аул. Не в тот ли год, когда Мипнигали у меня родился?

— Пожалуй, так, — припоминала Марьям. — Знаешь, когда мы с Гаязом поселились в квартире при школе, вы приходили к нам с Миннигали. Ему тогда четыре года уже было. Да, а до этого мы с Гаязом жили на другой квартире.

— Правда, правда! Припоминаю теперь. Много времени вы прожили в деревне, оказывается.

— Время летит незаметно, — вздохнула Марьям. — Тогда тут пустыри были, вон те дома недавно появились. Я ходила к школе посмотреть… Многое изменилось, но восемь берез, которые посадил твой Миннигали возле школы, до сих пор стоят. Большие уже стали березки. Это хорошо, Малика, что парень хочет учиться. Пусть учится!

— На сыновей я не жалуюсь, слава аллаху, — сказала Малика, не скрывая материнской гордости.

Халима-эбей, которой не терпелось задать очень интересный вопрос, вставила слово:

— Да-да, дети у вас хорошие. Слов нет. Только вот слухи ходят разные. Говорят, старший ваш, Тимергали, в ту — как ее? — Тагзиму влюбился. Неужели правда?

— На то он и парень, мог и влюбиться, — ответила Малика.

— Ладно бы влюбился, дело молодое. Да ведь говорят, говорят… — Халима-эбей засунула вылезшие пряди волос под потрепанный платок и перешла на шепот, — будто ребенок у Тагзимы от вашего старшего сына.

Женщины только этого и ждали.

— Тагзима, наверно, сама этот слух распустила, чтоб было с кого алименты стребовать…

— Нет, она отпирается, не признается. Не говорит, кто отец-то ребенка.

— Ну что же, если себя не может соблюсти… Парням, что им, всё нипочем. Они не виноваты.

— Нехорошо за глаза людей осуждать, — не выдержала наконец учительница, и женщины неохотно оставили интересный разговор.

Беседа разладилась. С пастбища возвращалось стадо. Женщины по одной начали расходиться.

XXII

Впряженный в тарантас Гнедой лениво и безразлично тащился по дороге в деревню. Сахипгарей не торопил коня. Лишь изредка он шевелил поводьями и слегка присвистывал. Он сидел в тарантасе неподвижно, глядел на колосившуюся рожь и думал невеселую свою думу: «Наступает жаркая пора. Надо к уборочной готовиться. А я должен терять дорогое время на военных сборах. Военкомат ни с чем не считается! Им-то что, им готовый хлеб достается».

Ахтияров свернул папироску. «Ну что я горюю зря? В военкомате тоже не по своей же воле действуют. Они получают указания свыше. Да и бригадиры в колхозе надежные. Работу знают. Ничего не случится, пока я побуду на сборах. На жатву успею, и ладно».

Однако успокоиться он так и не смог. Все ломал голову: почему же его забирают на переподготовку, неужели что-то в международной обстановке?.. Но об этом не хотелось и думать, глядя на теплые мирные поля под лучами палящего солнца. Кругом, как отметил председатель, царила какая-то особая горячая, парная тишина. В безоблачном небе кружил коршун; только над темными зубчатыми вершинами Булунбаевского леса стояло небольшое облачко с ярко очерченными краями.

«Конечно, дождь пойдет, — догадался Сахипгарей. — Так парит!»

И оп не ошибся. Маленькое облачко выплыло из-за Булунбаевского леса и стало быстро набегать, увеличиваясь в размере, разрастаясь. Коршун опускался наискось с высоты большими кругами.

Запахло пылью. На дороге заплясали, закрутились, подрастая на глазах, пыльные смерчи. Палящее солнце подернулось невидимой коричневатой пылью, а потом и вовсе исчезло за тучами, грузно и стремительно заполнившими все небо. Вдруг сразу стало темно. Сверху упали первые крупные капли дождя, потом чаще, чаще застучало по бокам брички.

Блеснула молния и расколола тучу. Загремел гром, пошел ливень, стало прохладно. Спина у Гнедого сначала покрылась пятнами грязи, а потом стала мокрой и глянцевочистой. Конь перестал поджиматься и шел, мерно махая головой, прядая на молнии ушами.

Промокший насквозь, Сахипгарей не стал останавливаться возле правления, а сразу направил коня к дому. Дома переоделся в сухое. Напуганные грозой дети забились в угол и очень обрадовались появлению отца — при отце никакая гроза не была страшна.

— А где мама?

— Мама полоть ушла в поле, — сказала Флюра.

— Нашла время.

— Когда она уходила, погода была ясная.

Скоро прибежала Минзифа, тоже с головы до ног мокрая. С ее приходом в доме стало совсем весело. Дети забыли про свой страх и гурьбой принялись ставить самовар.

— Зачем вызывали в райвоенкомат? — спросила Минзифа.

Сахипгарей сделал вид, что не услышал ее. Скоро надо уезжать, а ему было так хорошо дома, что хотелось подольше растянуть эти приятные минуты. Но лицо его было озабоченным, и Минзифа, научившаяся за многие годы их совместной жизни угадывать его настроение, повторила вопрос:

— Что сказали в военкомате?

— Да так… Не первый же день я езжу в район.

— Ты что-то скрываешь.

— По ему ты так думаешь?

— Я разве не вижу? Может быть, случилось что-нибудь нехорошее? — настаивала жена.

— Работы много, потому я и не в духе. В такое важное время вызывают на сборы.

— Вот оно что — на сборы уезжаешь! — Минзифа распустила волосы и собиралась их расчесывать.Она с испугом и удивлением смотрела на мужа: — Уж не война ли начинается?

— Не говори глупости! — сказал Сахипгарей, стараясь казаться беспечным. — Хватит с нас и того, что на финской побывали.

— Не стали бы тебя так просто отрывать от работы и забирать в армию! — Минзифа готова была заплакать. Губы ее задрожали, она показала на дочек — одна другой меньше: — Что я буду делать? Ведь полный угол детей. Мы и недели без тебя не проживем.

Сахипгарей сделал вид, что сердится:

— Ну что ты поднимаешь шум? Разве людей не берут в лагеря?

Не привыкшие к ссорам родителей девочки, как напуганные коршуном цыплята, жались друг к дружке.

Сахипгарей чувствовал себя виноватым за эту ссору, подошел к шмыгавшей носом жене и обнял ее за плечи:

— Ну, хватит. Не надо зря слезы лить. Меня в лагере долго не будут держать.

— Хоть известно, куда посылают?

— Известно, конечно. В Стерлитамак.

Минзифа улыбнулась сквозь слезы:

— Недалеко, оказывается. Я буду приезжать к тебе.

Дети, не понимавшие сути разговора, обрадованные примирением взрослых, окружили мать.

— Меня тоже возьми с собой! — сказала Флюра.

— И меня…

Дети вцепились в мамину юбку. Это окончательно успокоило ее. Она взяла на руки четвертую, самую маленькую, Зульфию, которая едва встала на ноги;

— Ладно, вы тоже поедете.

— Поедем? Когда?

— Скоро.

Дети захлопали в ладоши от радости.

Минзифа улыбалась сквозь высыхающие слезы.

— На, малышка к тебе тянется. — Она протянула Зульфию отцу, а сама пошла подогревать остывший уже самовар.

Сахипгарею стало до боли жалко жену. «Трудно ей будет одной. Флюре только восемь исполнилось, Салиме — шестой, Зумре — четвертый пошел, а эту еще с ложечки кормить надо…»

— Бисэкей, может, послать Флюру к Абдулову и Яруллину?

— Пусть после чая сбегает.

— Не совсем хорошо будет, бисэкей. Раз уж мне завтра уезжать, надо бы поговорить с ними. В правлении все время народ. Времени осталось…

— Ну, ладно тогда, — Минзифа тяжело вздохнула, — я сама позову схожу. Заодно на конный двор зайду, коня Хабибулле передам.

Как только за женой затворилась дверь, Сахипгарей вытащил из-под кровати небольшой чемодан. Он рукавом стер с крышки пыль и положил белье, полотенце, носовые платки, бритву, ложку…

Один за другим пришли в дом Рамазан и Муса. Увидев Ахтиярова с чемоданом, они удивились:

— Куда собираешься?

— Разве не сказала жена?

— Конкретно ничего не сказала.

— На военные сборы вызывают. Так вот… Но я рассчитываю к уборочной успеть.

— Когда уезжаешь? — спросил Муса.

— Завтра.

— Надолго?

— Ничего не сказали. — Сахипгарей задумался. — По-моему, до жатвы должны отпустить, — сказал он, но тут же усомнился: — Кто его знает, трудно сказать. В мире беспокойно. Гитлер бесится. Немцы свои силы собирают на нашей границе. Все может быть…

— Да ведь у нас с ними договор о ненападении, — сказал Рамазан.

— Договор есть, конечно, да…

— Думаешь, у Гитлера две головы — нарушать этот договор?

Муса тоже поддержал Рамазана:

— Граница на замке. Кто сунется, тому несдобровать.

Сахипгарей спросил:

— Кого вместо меня председателем поставим?

— Стоит ли временно председателя назначать?

— Надо, Муса.

— С райкомом по этому вопросу не советовался?

— Оставили на наше усмотрение.

— По-моему, лучше Салима Гайнетдинова никого не найти, — сказал наконец Сахипгарей.

— Можно ли на ответственную работу ставить беспартийного? — спросил Муса Абдулов.

— Где мы возьмем коммуниста? Один — председатель сельсовета, другой — председатель сельпо. Что же делать? Мне кажется, Салим Гайнетдинов сможет работать. До сих пор о нем только хорошее говорили… Прекрасный кузнец… Заместителем у тебя давно работает…

— Ну ладно, а на его место кого? Ему тоже заместитель нужен…

— Это не такая уж большая проблема. — Рамазан махнул рукой — Найдем. Остановимся на Салиме Гайнетдинове. Кто за то, чтобы от партячейки выдвинуть его кандидатуру на решение общего собрания? Против нет? Нет.

— Вопрос решили. Теперь по домам, а то завтра человеку уезжать надо, — сказал Муса и поднялся с места.

Сахипгарею не хотелось расставаться с друзьями:

— Не уходите. Сейчас жена вернется. Будем чай пить.

Но Муса и Рамазан, чтобы не мешать хозяину, направились к двери. В это время вошла Минзифа:

— Почему ты отпускаешь гостей?

— Ты где-то пропала, что я могу сделать? — оправдывался Сахипгарей.

— Хотела, чтобы вы одни тут поговорили. Поэтому не торопилась. — Минзифа далее слушать не хотела упиравшихся мужчин. — Посидите. Вечно вам некогда, вечно эта работа, хоть сейчас посидите спокойно. И Сахипгарею будет веселее.

Мужчины сели за стол. Сахипгарей посмотрел на жену:

— Тогда уж давай чего-нибудь…

Минзифа молча вышла в сени и тут же вернулась. Она поставила бутылку на стол, а сама вышла в кухню к детям.

Сахипгарей потянулся к бутылке. Разлил водку по стаканам, поднял свой:

— Ну, друзья, за здоровье, за житье-бытье!

Муса и Рамазан, когда чокались, внесли поправку в сказанное Сахипгареем:

— За скорейшее возвращение Ахтиярова!

Они выпили. Молча закусывали.

Сахипгарей налил по второму разу, когда заскрипели ворота. В следующую минуту в дверях показался Хабибулла.

Сахипгарей поднялся, встречая соседа:

— Вовремя, Хабибулла-агай! Проходи к столу, проходи! — Он взял бутылку. — Бисэкей, дай-ка нам еще один стакан.

— Что ты! Не беспокойся, кустым. Услышал, что тебя в армию берут, пришел узнать, не война ли началась. Такой слух по аулу прошел…

— Кто распространил такую весть?

— Народ болтает, — сказал Хабибулла, отряхивая мокрую от дождя одежду. — У меня сердце чуть не разорвалось, когда услышал такое известие.

— Не бойся, агай. Все в порядке, нет никакой войны.

— Слава аллаху! — сказал Хабибулла. — А что тебя на службу забирают, тоже вранье?

— Нет, это правда. Пока я не вернусь, ты уж присмотри за моей семьей, — сказал Сахипгарей.

Хабибулла несмело прошел к столу, за которым сидело все деревенское начальство.

После таких разговоров настроение гостей упало. Капли дождя, ударяясь о стекла, оставляли на них косой след и стекали вниз.

Уныние, щемящая душу тревога охватили Сахипгарея: «Не война ли началась?.. Кто, интересно, распространил такую страшную весть? Откуда все узнали, что я уезжаю? Жена не из болтливых. Недавно только закончился военный конфликт с Финляндией, люди еще не опомнились. Сколько мужчин погибло там! Сколько осталось матерей, жен, детей, потерявших своих! Война… Какое это ужасное слово! Люди только начали жить по-настоящему, без нужды и без горя. Неужели им опять придется испытать все тяжести войны? Бет, невозможно, это от водки да от плохой погоды у меня такое настроение…»

— Что же ты за гостями не ухаживаешь? — Голос жены словно разбудил Сахипгарея.

Он посмотрел на жену извиняющимся взглядом и улыбнулся.

— Не найдешь ли еще бутылку? — спросил он.

— Найду…

Не успели гости поднять стаканы, как в дом без стука вошли еще соседи, за ними еще, еще… Через некоторое время дом был полон народу.

Гости приходили не с пустыми руками.

Сабир уже где-то успел выпить, здесь добавил и теперь рвался произнести тост в честь Сахипгарея.

— Ты для нас отец. Как дети почитают своего отца, так и мы почитаем тебя. — Слезы показались у него на глазах. — Никогда в жизни я не забуду твою доброту. С этого дня я буду стараться походить на тебя. Весь колхоз благодарен тебе… Вон какие у нас успехи! На весь район!

— Оставь такие речи, кустым, оставь, — сказал Сахипгарей, чувствовавший себя неудобно от похвал. — Успехи колхоза — это заслуга всех. Если бы вы не трудились добросовестно, если бы товарищи мои мне не помогали, один я бы ничего не сделал. Не надо говорить обо мне.

— Ладно, тогда… Короче говоря, вот что: за здоровье Сахипгарея-агая, за его скорое возвращение! — Сабир залпом опорожнил свой стакан.

Пир разгорался. Дом наполнился смехом и песнями. Пришел Салим Гайнетдинов. Кто-то крикнул:

— Налить ему штрафной!

Салим сопротивлялся:

— Я же незваный гость.

Но его не желали слушать. Загалдели:

— Обычай есть обычай!

— Мы же собрались здесь, чтобы честь честью проводить Сахипгарея.

— Если уважаешь его, выпей!..

Кузнец не заставил больше себя упрашивать. Он выпил полный граненый стакан водки, вытер губы рукавом и, не закусывая, стал искать место, где бы присесть. Сахипгарей и Абдулов потеснились и усадили его между собой.

Подвыпившие гости разделились на группы и вели самые разные разговоры, кто о чем.

Пьяный Сабир вышел на середину комнаты и раскинул руки.

— Сыграйте-ка плясовую! Я сплясать хочу, — сказал он и притопнул ногами. — Ну!

В сенях собрались доярки, которые зашли сюда по пути с фермы домой. Среди них стояла и Тагзима.

— Эх, Миннигали бы сюда! — воскликнула Тагзима и, словно назло мужчинам, завела плясовую. — «Топни ножкой, дочь Апипа! — задорно пропела она. — Ты не пойдешь, кто яге еще пойдет?»

Женщины подхватили хором и в лад стали хлопать в ладоши.

Сабир, раскинув руки, как птица крылья, медленно пошел в пляс.

— Здорово пляшет, проклятущий!

Любуясь пляской Сабира, Сахипгарей думал: «Ведь у него талант! Изменился парень, здорово изменился за последнее время. Раньше, бывало, порядочных людей избегал. Теперь сам тянется к культуре. Принимает активное участие в художественной самодеятельности, старательно начал трудиться в колхозе. А ведь мог и в тюрьму угодить. Молодцы наши комсомольцы! Вовремя помогли ему встать на правильный путь. Действительно, что видел Сабир хорошего в жизни? Ровным счетом ничего! Рано умер его отец. Мальчик рос беспризорным. Учебу бросил. Уехал в Стерлитамак. Там устроился на работу грузчиком. Попал под влияние сомнительных дружков. С ними начал пить водку. В деревню вернулся испорченным. На молодежь села смотрел свысока. На самом же деле он неплохой! душевный человек…»

Сабир, как бы понимая мысли председателя колхоза, выделывал все новые коленца. Женщины пели и хлопали в ладоши, смеялись, одобрительно кричали:

— Молодец!

— Знай наших!

— Вот дает!..

Когда взмокший Сабир кончил плясать, хозяин завел патефон. Грустная мелодия песни унесла Хабибуллу куда-то далеко-далеко. Он вспомнил прошлое, затем мысли его перекинулись к сыновьям, у которых жизнь была куда лучше. «Пусть хоть наши дети увидят хорошее. Вернулись бы домой живые и здоровые, обзавелись бы своими семьями, и умереть бы тогда не жалко было».

Недолго просидел Хабибулла в жаркой, шумной комнате. Следом за ним вышел на крыльцо и Сахипгарей.

— Агай, ты меня отвезешь в район, ладно? — попросил он тихо.

— Во сколько?

— В девять утра я уже должен быть в военкомате.

— Когда же ты отдохнуть успеешь? Не понимают они, что ли? — Хабибулла недовольно взглянул на дверь, откуда неслось пение. — Пойду скажу, что пора расходиться. Ишь разгулялись!

— Не надо. Пусть повеселятся, пока жатва не началась.

— Поздно уже.

— Не беспокойся, агай. В лагере отосплюсь.

— Ай-хай, вряд ли. В армии — дисциплина.

— В действующей — дисциплина. А лагерь — это курорт. Чистый воздух, палатки.

— Тимергали пишет, они там тоже летом в палатках живут.

Проводив соседа, Сахипгарей долго стоял на крыльце, прислушиваясь к голосам в доме, к шуму дождя. Не давала покоя мысль о разлуке с семьей. Сколько пришлось ему бывать на стороне, но такой тоски испытывать еще не приходилось.

«Наши не допустят войны. А готовность все равно нужна. Не мешает иногда собирать офицеров и подучивать…» — подумал он.

— Сахипгарей!

Он вздрогнул, услышав голос жены.

— Что женушка?

— Где ты?

— Здесь. Дышу чистым воздухом.

Успокоенная, Минзифа хотела уж вернуться к гостям, но Сахипгарей ее остановил:

— Мне скоро отправляться, бисекей.

Минзифа еле сдержала крик, бросилась на грудь мужу.

— Ладно, утри слезы. Я же ненадолго. Самое большее три-четыре месяца продержат, — сказал он, стараясь убедить скорее себя, чем жену.

Когда ночной мрак стал рассеиваться и в предрассветном тумане начали вырисовываться Карамалинские горы, окутанные облаками, к воротам подъехал тарантас, запряженный любимым Гнедым Сахипгарея…

Вся деревня вышла провожать своего председателя.

XXIII

После беспрестанных ливней погода наконец прояснилась. И деревня выехала на сенокос.

В такое время и Малика не сидела сложа руки, делала, что было по силам. «Нехорошо в такое горячее время без работы ходить. Как ни говори, — думала Малика, — я же не простая мать. Один сын границу охраняет, другой — нефтяник. Нефтяник разве уступит колхозному бригадиру? Мои сыновья не должны за меня краснеть». И она пошла на работу с женщинами и школьниками.

Бригадир привел их к картофельному полю, заросшему сорняком, а Малике дал другое задание:

— Апай, ты сможешь обед сварить для работников?

— Одна?

— Одна. Для мелких поручений пришлю тебе несколько ребят.

— А где продукты?

— Сейчас привезут. Мяса не жалей, апай. К обеду должны подойти мужчины, они камень возят для строительства фермы, надо будет досыта накормить.

Малика пошла к подъезжавшей с продуктами подводе и удивилась, что продукты сгружал Хабибулла.

— Атахы, ты уже вернулся с покоса?

— Вернулся. А ты почему не дома?

— Да что ты, отец! Видишь, даже старухи на помощь вышли.

— Ну и хорошо, что ты здесь. А то… что-то у меня на сердце нехорошо. Сегодня во сне Тимергали видел… Будто бы в отпуск приехал…

— Может, приедет? Писал ведь в письме…

— Не знаю. — Хабибулла явно чего-то недоговаривал. — Много времени прошло. Писал: «Телеграмму дам, если отпуск дадут…» Пока нет никаких вестей. Наверно, не отпускают.

— Не говори так. — Малика рассердилась: — Нельзя сны к плохому толковать. Брось эту дурную привычку.

— При чем тут сон? Говорят, Абделькасим, сын Абдельхая из соседнего аула, написал, будто бы… Что над ними стали летать черные вороны. Германцы будто так и кишат на границе… Душа болит у меня.

— Германское царство разве не в дружбе с нами?

— Дружба! — Хабибулла засмеялся: — Да никогда не поверю, пусть что угодно говорят! Пусть хоть поклянутся мне — не поверю, что с Гитлером у нас дружба!

Малика со страхом огляделась по сторонам:

— Ох, уж этот язык твой! Пропадешь ты через него!

Тут прибежали ребята, и старики перестали спорить.

Только у Малики после разговора с мужем какое-то тяжелое чувство осталось на душе. Она дала девочкам задание, а сама позвала Закию:

— Доченька, идем-ка, поможешь мне.

Хабибулла собирал сухой хворост, девочки чистили картошку. Закия натаскала воды из родника и наполнила казан, затем ополоснула посуду, приготовила все к обеду. Малика чувствовала к ней какую-то особую нежность.

— Не поднимай, дочка, тяжелое. Ведра не наполняй так, покалечишь себя, — сказала она.

Ее забота смущала Закию. «Неужели Миннигали что-нибудь сказал ей обо мне? Наверно, так. Хоть бы не начала чего выспрашивать».

Мать чутким сердцем все понимала, не надоедала девушке разговорами. И действительно, какое ей дело до молодых? Пусть как хотят, так, и поступают. Самое главное — девушка работящая, быстрая, ловкая. Хорошая пара ее сыну. Кто не любил никогда, тот несчастный человек, холодный, слепой. Какой интерес ему жить на свете?.. Вот ведь жизнь! Кажется, совсем недавно Миннигали был ребенком. И не заметила, как стал мужчиной. До его возвращения остался еще один год. За это время Закия закончит десятый класс. Сыграют они такую свадьбу! Хабибулла с Маликой будут сидеть в самом центре стола. А потом станут они бабушкой и дедушкой, будут нянчить внучат. На кого будут похожи внуки? В чью родню потянут? Говорят, внуки еще ближе и дороже детей. Почему так?

— Иной^[21], мясо закипело. Соли маловато. Добавить? — спросила Закия, пробуя бульон из деревянной ложки.

— Добавь, — сказала Малика. Ей почему-то захотелось обнять Закию и приласкать, как родное дитя. Но она старалась не давать воли своим чувствам. Посмотрев через плечо Хабибуллы, подкладывавшего дрова под казан, на огонь, она сказала: — Отец, не топи так сильно. Суп вкуснее, когда кипит на слабом огне.

— Тогда я пойду немного травы накошу, — сказал старик.

— Далеко не уходи, понадобишься.

Муж ушел. Малика поторопила девушек, чистивших картошку:

— Вы не очень-то возитесь, девчата. Если запоздаем о обедом, стыда не оберемся.

Закия разложила на холстине, расстеленной в тени березы, посуду и помогла дочистить картошку.

— Давайте закончим работу поскорее и пойдем искупаемся.

«Умница! Мой младшенький не пропадет с Закией, — подумала мать и тут же пожалела, что не поженили они Ти-мергали. — Двадцать четвертый год идет, а все еще один! Не послушался отца с матерью. Женился бы до армии, как было бы хорошо. Сколько сватали мы ему дочку соседа, почему-то не захотел. Разве может взрослая девушка два-три года ждать? Взяла да вышла замуж. Сейчас так славно живут. Правда ли, что любит он Тагзиму, как говорят люди? Нет, не должно этого. быть. Какой стыд-позор, если молодой холостой парень полюбит разведенную женщину! Да и я сама смогу ли назвать невесткой женщину, которая не по душе? Правда, теперь дети редко спрашивают у своих родителей, на ком жениться…»

Солнце поднялось высоко над головой. На обед собрались мужчины, которые работали на горе. За ними пришли женщины и школьники. Только Хабибулла все еще таскал скошенную зеленую траву на арбу.

Издали наметом приближался всадник. Стали гадать, кто это так гонит коня.

— Да это же Сабир! — угадала Зоя-апай.

— Сабиру нельзя лошадь доверять! Как сядет в седло, гонит безжалостно…

— Раз не умеет ездить, будет теперь пешком ходить, — сказал рассерженным тоном бригадир и пошел навстречу верховому.

Но Сабир, не обращая на него внимания, подскакал прямо к костру, где вокруг скатерти сидели мужчины, и крикнул задыхаясь:

— Война началась!.. Война!

Бригадир не поверил его словам. Он вырвал у Сабира поводья и закричал:

— Слезай, провокатор!

Испуганная лошадь отпрянула назад. Чуть не вылетевший из седла Сабир схватился за ее гриву.

— Я не шучу…

— Кто сказал?

— Из района сообщили.

Бригадир не знал, верить ему или не верить. Он с надеждой посмотрел на односельчан:

— Как же это? Жили себе мирно-спокойно… И вдруг сегодня — война!.. Что же теперь будет?

Колхозники были поражены вестью.

— Война?

— Какая война?…

От реки бежала ватага мальчишек. Кто-то из них радостно кричал:

— Война! Война! Ребята!.. Война началась! Ну, дадим мы теперь врагу!

Увидев встревоженные лица взрослых, мальчишки сразу замолкли и притихли.

Колхозники окружили Сабира. Так и не дознавшись от него, где, когда, как началась война, быстро собрались домой. Теперь было не до еды.

Через несколько минут на поляне остались лишь Хабибулла и Малика.

Тишина стояла необычная. Все вокруг оставалось неизменным. День такой же ясный. Солнце печет с такой же силой. Жарко. Внизу, в уреме у реки, поет соловей. Трели у него короткие, голос писклявый, странный. Два-три раза свистнет и долго молчит, словно проверяя свое мастерство. Это, наверно, маленький соловушка учится петь. Вот опять… Опять… У остальных птиц, перелетающих с ветки на ветку, с дерева на дерево, голоса по-прежнему радостные, беспечные. Жизнь их идет своим чередом, корма сколько угодно, птенцы при них. Что йм горе людей! А сыновья Хабибуллы далеко от дома. Какая судьба ждет их? Что с Тимергали, который служит на границе? Если правда, что война началась, то первый удар примет граница.

Безрадостные мысли ни на минуту не покидали Хабибуллу. Он механически запряг Белолобого в телегу, собрал пожитки, брошенные колхозниками второпях, сложил всю посуду, завернул в платок хлеб.

Малика выливала суп из чашек в казан. Услыхав, что она беспрестанно шмыгает носом, Хабибулла рассердился:

— Перестань!

Малика уголком головного платка утерла слезы. Но не могла долго удержаться, присела перед казаном и начала рыдать еще громче:

— Тимергали мой… и-и-ии, сыночек мой!..

— Ну, будет тебе, будет! Нечего раньше времени слезы лить, — говорил Хабибулла, успокаивая жену. — Ничего еще не известно. Может, все это неправда. А если правда, то что аллах пошлет, то и переживем. От судьбы не уйдешь.

Когда Малика немного успокоилась, Хабибулла вылил суп в яму, прибрал на таборе. Закончив все дела, подошел к жене, окаменело стоявшей под березой, положил ей руку на плечо:

— Садись, ехать надо.

В дороге мать молчала, Хабибулла же, наоборот, желая немного отвлечь жену от мрачных мыслей, то без конца болтал, то без причины хохотал или покрикивал, погоняя лошадь:

— Но-о-о! Живей шагай, Белолобый! — Он тронул за локоть сидевшую с опущенной головой жену, улыбнулся: — Вспомнил я одну историю про нас. Давно было, когда я еще мальчишкой бегал. Бадруш-бабай выдал свою дочь Афаззу за парня из соседнего аула. Сыграли свадьбу. Повез зять Жену в свой аул. По дороге увидел их какой-то чудак и сочинил частушку: у твоей Афаззы нос приплюснутый очень. А жених был с норовом, его это так задело, что он сбежал от жены! — Хабибулла долго и громко хохотал над своим рассказом, но это не помогло — Малика даже не улыбнулась. — Ну хватит, эсэхе, не мучай себя…

Возле правления собрался народ. Хабибулла передал вожжи жене:

— Ты пока езжай домой.

— Быстрее приходи, — ответила Малика.

Хабибулла кивнул и, питая в душе еще какую-то надежду, подошел к собравшимся и спросил:

— Правда?

— Правда, — ответил Хабибулле старый Заният.

Собрав все силы, Хабибулла держался. Уж не сон ли

это, тяжелый, страшный? Кому нужна война? Чего не хватает этому Гитлеру?..

Старый Заният нашел в Хабибулле человека, который еще не знает подробностей, и, шамкая беззубым ртом, стал рассказывать:

— В четыре часа утра Началось. По-нашему — в шесть. Так говорят. Мы тут и не знаем ничего, а там уже кровь льется. О, аллах…

От этих слов у Хабибуллы перехватило дыхание, в ушах все время назойливо звучали слова: «Кровь льется… кровь льется…»

Захрипел репродуктор над крышей правления, и все сразу притихли.

— Сейчас последние известия передавать будут, — сказал кто-то шепотом.

Установилась настороженная тишина. Сотни глаз устремились в одну точку. Круглый, как шляпа, черный, помятый по краям репродуктор похрипел, пощелкал и опять замолк. Народ продолжал ждать. Разошлись поздно, когда солнце, обойдя половину земли, устало село за горы и наступили сумерки.

Мало кто спал в эту ночь.

XXIV

Вторые сутки пошли с начала войны…

Миннигали вернулся домой, в общежитие, после ночной смены. Он не знал, куда себя девать. Тяжело переживал известие о войне. Где-то сейчас сражается с врагами его брат Тимергали. Мысли о нем пе давали покоя. Что теперь делать? Нельзя же так сидеть! Он должен определить свое место. Куда идти? У кого спросить совета? Ему захотелось увидеть отца и, как в детстве, посоветоваться с ним. Что бы сказал ему отец?.. Отец, конечно, сказал бы без всякого раздумья: «Сын, святой долг защищать Советскую власть, которую мы завоевали. Сейчас твое место рядом со старшим братом, на фронте. Иди, возьми оружие, оправдай мою надежду».

Мысленный разговор с отцом успокоил Миннигали. Он вытащил из-под железной кровати, стоявшей у стены, свой фанерный чемодан, высыпал оттуда всякую мелочь и стал укладываться.

В комнату быстро вошел Рашид, новый бакинский друг Миннигали. Они работали вместе и крепко подружились в последнее время. Отец Рашида тоже был нефтяником.

— Аба-а-а! Ты куда собираешься?

— Какие новости в городе? — вопросом на вопрос ответил Миннигали.

— Митинги. Везде митинги. Про войну говорят. А ты зачем вещи собираешь?

— Все ненужное отправлю к родителям. Пойду в военкомат. Буду проситься на фронт.

— Думаешь, возьмут?

— Конечно.

— А на работе знают?

— Если в военкомате вопрос решится, то держать не будут.

— Ты сегодня в ночную?

— В ночную.

— А в военкомат когда?

— Вещи уложу, и айда на почту, а оттуда — в военкомат.

Лучи утреннего солнца сквозь растворенное окно проникали в комнату и косыми квадратами ложились на пол. В ветвях старого тополя с гомоном копошились воробьи. Все было как в любое другое утро. Но что-то изменилось. Остались позади беззаботная юность, счастливые и радостные дни. Что ждет впереди? Сколько продлится эта проклятая война?

Рашид безмолвно следил за каждым движением друга, видел его лицо, на котором появилось выражение какой-то внутренней сосредоточенности и даже суровости.

— Я тоже пойду в военкомат! Возьмут меня? — спросил Рашид.

— Не дорос еще.

— Полтора месяца можно добавить. Если подождешь меня дня три-четыре, вместе пойдем в райвоенкомат.

— Тебе еще дома надо поговорить…

— Отец не будет против. Вот только мама… Мама другое дело… — Рашид задумался, а затем решительно махнул рукой: — Э, не буду пока голову ломать. Она тоже согласится, если узнает, что мы вместе идем.

Они уже собрались идти на почту, как вдруг в окно заглянул черноусый, перепачканный мазутом рабочий:

— Губайдуллин, тебя в контору вызывают. Велели срочно явиться.

— Кто велел? — Миннигали приблизился к окну,

— Директор.

— Зачем вызывает?

— Не знаю.

Миннигали больше не допытывался. Он засунул узлы под кровать, наспех привел комнату в порядок, затем обнял за плечи Рашида, который с печальным видом сидел на табуретке:

— Ну, давай прощаться?

— Нет. Я тебя дождусь, — сказал Рашид.

— Может, я не скоро приду…

— Все равно буду ждать.

Оставшись в комнате один, Рашид вдруг подумал, что ведь ближе Миннигали у него нет друга. Прямой, честный. Верный товарищ. А как быстро он научился говорить, писать и читать по-азербайджански, и это помогло ему за короткое время сдружиться со многими ребятами и товарищами по работе.

Время шло очень медленно.

Рашид не знал, куда себя девать от скуки и вынужденного безделья. Глядя в окно, он вновь подумал о Миннигали, припомнил день их первой встречи. Возвращаясь из школы ФЗУ, Рашид зашел в городскую библиотеку. За длинным столом, обложившись журналами, сидел незнакомый парнишка. Он был широкоплеч, ладно сложен, одежда на нем была необычной: казакин, шерстяные чулки и лапти.

Рашид запомнил его хорошо и узнавал при встрече на улицах Баку. Однажды он подошел к нему и спросил, откуда тот приехал. Слово за слово, и завязалось знакомство, а потом и дружба…

Приближался полдень. Миннигали все еще не было. Не случилось ли с ним какой-нибудь неприятности на работе?

Рашид начинал беспокоиться, даже! раза два выходил на улицу. В конце концов терпение его лопнуло, и он решил идти в контору Азнефти. Но в это время вернулся Миннигали.

— Задержался я. Не сердись. Уход на фронт откладывается.

— Как? Почему откладывается?

— В конторе ничего не вышло, я пошел в военкомат… Там сказали, что наш год пока не берут. Отказали. Ходил к секретарю комсомола и секретарю парткома — тоже не помогло…

— Мы же решили вместе ехать, а ты без меня ходил, — упрекнул Рашид.

— Понимаешь, я бы не пошел, но в конторе свои планы относительно меня. Я прихожу — они мне суют бронь и переводят в городок Сабунчи! Я, конечно, сразу побежал в военкомат. Но и там, как видишь, не получилось. Говорят, иди обратно, добывай нефть…

— И ты согласился? — спросил Рашид.

— Что же мне оставалось делать?

— А зачем тебя переводят в Сабунчи?

— Работать в карьере, где камень добывают. Назначили мастером в бригаду из пятнадцати человек. Там же и жилье дают.

— Когда переезжаешь?

— Сегодня.

Рашид, уже успевший приучить себя к мысли, что они вместе уйдут на фронт, повесил голову:

— Значит, у нас ничего не вышло.

— Ладно, не горюй. — Миннигали пытался успокоить друга: — Меня туда временно переводят, вернусь и опять буду добиваться своего. А пока надо набраться терпения. Что же делать? Разве я поменял бы работу нефтяника на вывозку камня, если бы это не имело отношения к обороне? Камень нужен срочно на военное строительство!

Рашид хорошо понимал, что Миннигали этим самым старается убедить и успокоить самого себя, поэтому ничего не сказал. В этот же вечер Миннигали переехал в городок Сабунчи, а сердце все не унималось, рвалось на фронт, где его брат сражался с фашистами.

XXV

Из колхоза «Янги ил» многие мужчины ушли на фронт. Они уже воевали. А в конце июня повестки получили еще несколько человек.

Народ собрался возле правления, чтобы проводить односельчан. Как всегда, при проводах было шумно, женщины громко плакали, кто-то проклинал фашистов, кто-то пел.

Хабибулла стоял в сторонке. Он не знал, что с его сыновьями, и потому на душе у него было тревожно. «Сколько слез! Что еще суждено испытать людям? Жили-то как! Свободно, не зная никаких тревог и горя. Почему на нашу голову свалилась эта беда? Мы же никого не трогали. Они сами напали на нас. Конечно, они получат по заслугам! Фашистам пощады не будет. Наши богатыри победят, разгромят захватчика! Самые сильные и здоровые мужчины уйдут на войну. Останутся старики, женщины и дети… Много ли с ними наработаешь? А ведь фронту нужны хлеб, мясо… На войне надо хорошо есть».

Гайнетдинов, который исполнял обязанности председателя колхоза, и председатель сельсовета Муса Абдулов поднялись на крыльцо. Рамазан Яруллин взмахнул рукой:

— Товарищи!.. — Голоса стихли. Рамазан помолчал, словно не знал, что говорить дальше. — Товарищи! Пять дней прошло с того времени, когда началась война. Фашистские захватчики двигаются на восток. Враг хочет обратить в рабство советский народ. Но этому не бывать! Мы победим! Потому что мы, советские люди, поднимаемся на борьбу за справедливость… По призыву Отечества мы сегодня провожаем на фронт самых лучших своих джигитов. Они не запятнают доверия народа! Оставшиеся в тылу будут работать и за них, и за себя!

Хабибулла, слушавший оратора с большим вниманием, разволновался. Он тер свой широкий лоб, поправлял шапку на голове, гладил белую бороду. Под конец не выдержал и тоже попросил слова.

— Братья, мой старший уже на фронте, уже воюет! Он ведь на границе. И я провожаю вас, как своих сыновей. Запомните мои слова: беспощадно бейте врага! Если мы всем народом поднимемся, и молодые, и старые, то ему скоро будет конец! Я вам скажу: башкирские джигиты издавна славились. Хорошие воины!.. Правильно я говорю, джигиты?

Прошел гул одобрения, на всех произвели сильное впечатление слова старого Хабибуллы.

От имени уходивших на фронт выступил Сабир. Он был немногословен, но сказал все, о чем думали уходившие на фронт мужчины.

— Мы будем громить фашистов, — в глазах у Сабира вспыхнула ненависть, — а вы здесь пока поработайте за нас! И враг будет разбит!

— Будьте спокойны, джигиты! Колхозники не подведут! — крикнул Салим Гайнетдипов.

Настают минуты прощания.

По давнему обычаю, отъезжающим дарят гостинцы, деньги.

Заплаканная Малика тоже принесла свои подарки. Оба ее сына где-то далеко-далеко, для них вязала она теплые носки и варежки. Но разве не ее сыновья эти джигиты, уходящие на войну? Так пусть согревают их варежки и носки, которые долгими зимними вечерами любовно вязали ее материнские руки!

— Возвращайтесь живые, здоровые, сынки, — приговаривает Малика. — Если встретите там Миннигали и Тимергали, передайте привет родительский. За нас пусть не беспокоятся…

Так она обошла всех и каждому давала откусить по маленькому кусочку от большого, испеченного в золе хлеба. Это был старый обычай.

— Остальное останется здесь, — приговаривала мать. — И эта оставшаяся доля притянет вас к родному дому.

Хабибулла всегда немного посмеивался над суеверием жены. «Ох темная же ты, старуха! — думал он. — Так и прожила с верой в разную чепуху. Наверно, грамотные сыновья постыдились бы твоей темноты, если бы слышали…»

Наконец подводы с мобилизованными тронулись. Закричали, заплакали, побежали следом люди.

— Пусть всегда с вами будет. Хазыр-Ильяс!^[22]

— Возвращайтесь с победой!

Хабибулла шел немного в стороне. Когда дошли до конца деревни, он сказал председателю колхоза:

— Салим, брат, наверно, я поеду провожатым?

— Зачем? — удивился Гайнетдипов.

— Дело у меня есть в районе…

— Ну вот и хорошо, агай, садись на переднюю подводу. За мальчишками-кучерами глаз будет,

Хабибулла подошел к жене, которая шла в группе женщин.

— Меня посылают провожатым, — сказал он ей и бросился догонять переднюю подводу.

Кто-то из парней неумело играл на гармошке, около него шли девушки и пели. Матери продолжали плакать, провожая сыновей. Все это казалось Хабибулле страшным сном. Только ужасы, которые видишь во сне, минутные. Проснешься, и нет их. А здесь другое. Война. От нее не избавишься. Никого она не пощадит. Бесспорно одно: советский народ победит, он не склонит головы перед фашистскими захватчиками. В такое время никто не должен стоять в стороне, не имеет права. Нужно работать и работать, сколько есть сил.

Улица в райцентре, где располагался военкомат, была полна народу. Хабибулла удивленно хлопнул, себя по ногам:

— Аба-а-а, чисто стерлитамакский базар! Проехать негде!

— Дальше не надо, агай. Высаживай нас здесь и поворачивай назад, — сказал Сабир.

Солнце палило нещадно. Хабибулла привязал лошадь к плетню, положил перед ней сена и пошел следом за односельчанами.

Улица была битком набита мобилизованными и провожающими. Из репродуктора на уличном столбе неслась музыка. Если бы не хмурые лица людей, было бы похоже на праздник.

У военкомата их остановил небольшого роста, загорелый молодой лейтенант:

— Вы откуда?

— Из Уршакбаш-Карамалов.

— Ага… — Лейтенант показал на группу людей, расположившихся справа от сада: — Туда идите!

Расставшись с односельчанами, Хабибулла почувствовал невыносимую тоску в сердце. Несколько слезинок скатилось по бороде. Он стыдливо смахнул их и вытер глаза. Немного постоял, чтобы прийти в себя, затем вошел в здание военкомата. Там тоже было много народу. Они что-то говорили друг другу, что-то объясняли, приказывали. Трудно было понять, кто кому здесь подчинялся.

Хабибулла сунулся туда-сюда, но, так и не найдя человека, который мог бы решить волнующий его вопрос, направился в кабинет военного комиссара.

За длинным столом сидели люди. Майор, объяснявший им что-то, умолк сразу и уставился серыми усталыми глазами на вошедшего:

— Вам что нужно?

— Вы нужны.

— По какому делу?

— Вы меня выслушайте. У меня два сына, оба на фронте. Воюют против немецких захватчиков. Кровь проливают.

Усталое сердитое лицо военного комиссара сразу смягчилось.

— В чем ваша просьба, агай?

— Не просьба, требование! — Хабибулла решительно махнул рукой, чтобы придать больше убедительности своим словам: — В такое время я должен быть рядом с сыновьями. Пошлите меня на фронт!

— Сколько вам лет? — спросил майор.

Хабибулла ответил уклончиво:

— Какое это имеет отношение к войне? Я чувствую, что вполне годен к службе.

— И все же сколько вам лет? — настаивал майор.

— Пятьдесят семь.

— Ваш возраст не призываем, агай. Если очередь дойдет, сами вызовем. До свидания!

Никому не рассказал старый Хабибулла о посещении военкомата. Он подобрал остатки сена под ногами своей лошади, проверил, все ли подводчики на месте, и сел на телегу:

— Ну, поехали домой!

За ним тронулись другие подводы.

К вечеру стало прохладнее. Природа вокруг вздохнула и ожила. Распрямились травы и листва на деревьях. Взлетели к небу ласточки — птицы словно ожили после жары, как после спячки.

Конечно, трава, звери и птицы живут лишь собственными маленькими интересами и заботами. Что им до страданий людей, до старого Хабибуллы, у которого огонь горит в сердце, когда он думает о судьбе своей земли?! Что там птицы, люди не поняли, с каким святым желанием пошел он в военкомат! Не взяли па службу. Напрасно, между прочим… Почему только молодые должны защищать Отечество? Ошибаются они там, очень ошибаются!..

Лошадь потянулась к мягкой сочной траве на обочине дороги. Хабибулла дернул вожжи, взмахнул кнутом. «Нехорошо получилось в военкомате. Сказал, что оба сына на фронте. Но Тимергали — это точно, а Миннигали — еще не известно. Да нет, Миннигали не выдержит, обязательно прорвется на фронт, — подумал он, и снова поднялась в его сердце гордость за своих сыновей. — Нет, такие сыновья, как у нас с Маликой, не подведут!»

Часть вторая

I

После смены Миннигали, не заходя в общежитие, поехал к Рашиду. На душе у него было очень неспокойно: никаких известий от брата. Баку, погруженный в темноту, выглядел необычным, таинственным. На улицах было много народу, мужчины по большей части в военной форме. На перекрестках, у проходных фабрик и заводов дежурили милиционеры. Троллейбусы стояли. Только перезванивались битком набитые людьми трамваи. Миннигали вскочил на подножку. Внутрь пройти не смог, так и ехал, держась одной рукой за поручень, на весу.

Дом Рашида стоял напротив исторического музея. Когда Миннигали подошел к воротам, навстречу легким быстрым шагом вышла сестра Рашида, Лейла.

— Рашид дома? — спросил Миннигали.

Девушка покачала головой:

— Рашид уехал на фронт.

— На фронт?

— Вчера прибежал, собрал вещи в мешок и убежал. Даже чай пить не стал.

— Может, я еще успею его найти?

— Их уже вчера вечером отправили из Баку,

— А куда отправили?

— Не знаю.

— Рашида взяли, а меня нет. Я уже пять раз ходил в военкомат. Не хотят даже разговаривать.

— Если вы все уйдете на фронт, кто же будет работать? На нефтяных промыслах тоже нужны люди, — сказала Лейла.

— Сколько моих сверстников уже взято в Красную Армию! Почему я должен оставаться здесь? Это нечестно! Завтра утром опять пойду в военкомат. Пока не добьюсь своего, не перестану ходить!

— Ох и горячий ты! Я и не знала. Как только Закия тебя такого любит? — пошутила девушка.

Миннигали отмахнулся:

— Я просто так… Душу отвожу…

— Ладно, не оправдывайся. — Лейла подхватила смущенного парня под руку: — Пошли к нам.

— Давай лучше здесь постоим.

— Дома никого нет. Мама в ночную смену. Посидим поговорим. Без Рашида скучно…

— Да, жалко, что мы не вместе, он настоящий друг.

— А я? Разве я тебе не друг? — В голосе Лейлы прозвучала печаль. — Как будто меня и нет вовсе.

— Что ты говоришь, Лейла!

Лейла перебила его:

— Молчи уж. У тебя есть Закия.

— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал Миннигали.

— Не торопись. Что там тебе приготовили в общежитии? Если на фронт возьмут, кто знает, придется встретиться или нет.

— Домой к вам не будем заходить, ладно? Давай в саду посидим, хочешь?

Миннигали не знал, о чем говорить. Он даже пожалел, что остался. Зачем дал себя уговорить? Надо было уйти. Конечно, ей скучно одной. Не знает, как провести свободное время. Совсем еще девчонка, девятиклассница, а хочет показать, что взрослая.

При свете луны на глазах девушки блеснули крупные слезы. Плачет. Неужели он обидел ее? Миннигали стало жалко Лейлу.

— Не надо… Ты же большая девочка, не плачь… Рашид вернется живой и невредимый, вот посмотришь. Ну, Лейла…

От ласковых слов девушка совсем расплакалась:

— Я… Я из-за тебя плачу…

— Из-за меня? Неужели я обидел тебя?

— Люблю тебя. Давно люблю. С того дня, как ты пришел к нам с Рашидом. Ты на меня не обращаешь никакого внимания… С Рашидом все про Закию свою говорил. Я… я даже ревновала тебя, возненавидела твою Закию.

Миннигали с братской нежностью гладил ее дрожавшие плечи. И вдруг остро, всем сердцем ощутил ее прелесть. Ему захотелось обнять и поцеловать ее. Но он сдержал себя.

— Нельзя так… Успокойся… Ты же умница…

— У тебя нет других слов? — Лейла посмотрела на парня полными слез глазами: — Дальше что? Скажи! Ну скажи мне!.. — И, словно испугавшись чего-то, положила ладонь на губы Миннигали: — Нет, не надо! Не говори. Я все знаю, все вижу. Не любишь меня. А я тебя люблю, люблю! Это смешно. Очень смешно. Но я ничего не могу поделать с собой! — Она тяжело дышала. — Не могу…

Миннигали и раньше догадывался, что она к нему неравнодушна. Но Лейла до сих пор скрывала, точнее, старалась скрывать свое чувство. При нем она постоянно шутила, смеялась. Добрые, милые, ласковые глаза ее иногда вдруг затуманивались, тогда ему казалось, что она ждет от него чего-то важного, сокровенного. Признания? Когда они оставались вдвоем, Лейла томилась, молчала, вздыхала и никак не решалась начать разговор. Миннигали в таких случаях делал вид, что ничего не замечает.

Теперь он мысленно ругал себя: «Какой же я парень, если толком не умею говорить с девушками? Лейла проводила брата на фронт. Ей тяжело, очень тяжело. А я, вместо того чтобы утешить, стою, как будто воды в рот набрал. Ах, как нехорошо, как нехорошо!.. Надо что-то сказать. Но что сказать? Что у меня в деревне есть любимая? Закия, Алсу-Закия…»

— Лейла, милая… Я даже не знаю, что говорят в такие минуты. Ведь ты сестренка моего близкого друга.

— Ну и что же! — Лейла прижалась к нему.

— Значит, ты и моя сестренка.

— Неужели ты ко мне ничего не испытываешь, кроме братских чувств? Скажи, я хоть немножко нравлюсь тебе? Чуть-чуть?

Да, ему нравилась эта чистая, искренняя девушка, но он верен другой. Он должен быть верен Закие!

— Ты хорошая, красивая, — шептал он, — но у меня есть любимая девушка, ведь ты знаешь…

Лейла отошла от него в темноту, под раскидистую яблоню, и долго стояла там молча, подавляя рыдания, наконец заставила себя успокоиться, вытерла слезы и выпрямилась, гордо подняв голову.

— Ты упрямый, твердый человек… — Слезы опять подступили к горлу, она помолчала, чтобы взять себя в руки. — Прости меня. Если бы ты не сказал, что уходишь на фронт, я бы сдержалась… ничего бы не сказала… Пусть все остается по-прежнему. Я не в обиде на тебя. Скоро уже три года, как мы знаем друг друга. Это немало. Не забывай нас.

— Не забуду.

— Обещаешь?

— Даю слово!

— Пиши мне. Ладно? Будешь писать?

— Буду, Лейла!

— Я тебе сразу пришлю адрес Рашида.

Яркие лучи прожекторавремя от времени пронизывали черное небо. Их много, они сталкивались в вышине, снова расходились, словно мальчишки пускали солнечные зайчики обломками зеркала. Лейла долго наблюдала тревожную игру прожекторов в небе над притаившимся в затемнении городом. Миннигали подошел к ней и взял ее за руку.

— Мне страшно, — сказала Лейла. — Неужели фашистские самолеты могут долететь до Баку? Ведь не напрасно и эти прожектора, и затемнение… А?

— Баку имеет важное стратегическое значение. Здесь. нефть.

— Почему же ты тогда не хочешь работать на нефтяных промыслах?

Миннигали поправил девушку:

— Я не потому прошусь на фронт, что не хочу работать. Наоборот, я как раз думаю и о Баку, и об Уфе, и обо всех наших городах.

Лейла дотронулась до руки парня, тихо спросила:

— Когда война кончится, приедешь снова в Баку?

— Обязательно! Пока не закончу техникум, институт, не стану инженером-нефтяником, не вернусь в Башкирию.

— А мог бы ты насовсем остаться в Азербайджане?

— Не знаю. — Миннигали задумался. — Насовсем, наверно, не придется… Мне кажется, что я не смогу жить вдали от Башкирии. Родные места всегда перед глазами. Наша река, аул. А какие у нас луга!.. Да что толку говорить об этом — все будет потом, когда кончится война. Сейчас главное — разбить врага. Вот мои планы! — сказал он, и они пошли к трамвайной остановке.

— А у меня, — Лейла тяжело вздохнула, — никаких планов на будущее нет. Думала после десятилетки в медицинский институт поступить… Ничего не вышло. Какая теперь учеба? А потом будет поздно…

— Ты ошибаешься.

— Парням, конечно, проще…

Она показалась Миннигали сразу какой-то совсем взрослой, уже познавшей горести жизни.

Дошли до трамвайной остановки.

— А теперь я тебя провожу немного, — сказал Миннигали.

Лейла не согласилась.

— Я приду попрощаться. — Она повернулась и сразу смешалась с людской толпой в темноте.

II

Старшего брата Миннигали, Тимергали Губайдуллина, раненного в третий раз, направили в полевой госпиталь. Здесь время шло медленно и однообразно.

Тимергали был мрачен. Лишь изредка он отвечал на вопросы бывшего командира роты Петрова, лежавшего с ним в одной палате, и опять погружался в свои невеселыо думы. В его памяти ярко, отчетливо сохранились все детали событий, пережитых им с самого начала войны.

…Двадцать первого июня 1941 года полк, в котором служил Тимергали, расположился лагерем в лесу, в тридцати километрах от границы. На другой день, в воскресенье, на рассвете Тимергали вскочил по тревоге. Ничего не соображая со сна, он выбежал из палатки.

Казалось, что самолеты пролетали над самой головой. Загрохотали взрывы, раздался треск пулеметов.

Палатки рухнули, вспыхнули. Загорелись машины. Заржали и стали рваться стоявшие у коновязи лошади. Бегали, кричали люди. Стонали первые раненые.

Тимергали бросился в штаб, но не успел добежать. Показались «юнкерсы», летевшие ровным строем. Самый первый из них, оторвавшись от остальных, спикировал. Тимергали показалось, что самолет со свастикой на крыле устремился именно на него. Сердце от страха остановилось. Сейчас… сейчас… Прощай, белый свет!.. Взорвалась бомба, за ней другая, третья… Все смешалось…

Несколько раз умерший и воскресший Тимергали повалился на землю. При каждом взрыве бомбы земля сотрясалась, вздымалась черными фонтанами, взлетали камни и дождем сыпались вниз. Дымом заволокло небо, закрыло солнце. Запахло паленым, гарью.

Когда «юнкерсы» ушли, Тимергали поднял голову. Палатки уже догорали. Бросились в глаза поваленные, вывороченные с корнем, разбитые в щепки деревья. Среди воронок и ям лежали изуродованные автомашины, подводы, пушки. Рядом с убитыми лошадьми лежали трупы людей. От этой полной ужаса картины Тимергали пришел в себя. Люди… Где же люди?

Он испугался, что остался совсем один.

«Неужели всех перебили? Неужели не осталось живых? — лихорадочно вертелось в уме. — Этого не может быть!» Он опять услышал стоны раненых, затем голоса людей в кустах неподалеку. Нет, он не одинок!

Из кустарника на Тимергали вышел командир роты Петров и с ним несколько красноармейцев в перепачканных землей гимнастерках. Тимергали глянул на себя — он тоже был в земле.

Петров выяснял потери, искал замполита. Но замполита не было в живых.

Когда собрали весь народ, оказалось, что в наличии меньше половины роты. Из командиров взводов погибли двое, один был тяжело ранен. Недосчитывались во взводах командиров отделений.

Большие потери, гибель товарищей произвели гнетущее впечатление. Красноармейцы пали духом.

В стороне границы усиливалась пулеметная и винтовочная стрельба, там шел бой…

Ротный командир старался не терять даром ни минуты. Он приказал грузить раненых на уцелевшие подводы, а для убитых вырыть братскую могилу.

Выдержка командира роты, его уверенность и распорядительность несколько успокоили людей, пробудили веру и надежду.

Удивленный тем, что сам он не был ни убит, ни ранен, Тимергали чувствовал даже какую-то вину перед погибшими товарищами, а в душе его рождалась и росла ненависть к заклятому врагу.

Фашистские самолеты делали еще один заход на бомбометание. Скрежещущий, металлический гул нарастал, приближался. Бомбардировщики несли страшный груз… Сейчас начнут рваться, сотрясая землю, бомбы. Будут новые смерти, новые жертвы.

Тимергали, охваченный ненавистью, с бессильной злостью следил за полетом «юнкерсов»; он уже не чувствовал того страха, который пережил в первый раз.

«Как нагло летят, проклятые! Зенитки бы сюда!»

Командир, словно угадав мысли Тимергали, приказал:

— Не разбегаться! Ложись! В воронки! Огонь по черным воронам!

Красноармейцы открыли огонь. Звуки выстрелов терялись в жутком грохоте, с которым летели эти страшные птицы с сизым брюхом.

После налета хоронили погибших в наскоро вырытой братской могиле. Командир роты подошел к свеже насыпанному холму и обратился с речью к подавленным тягостной картиной бойцам. Не было слов утешения, да и не могло быть. От имени живых Петров поклялся отомстить врагу за павших товарищей.

Уцелела единственная подвода, где сидели и лежали тяжелораненые. Никто не имел даже приблизительного представления о сложившейся обстановке. В это время прискакал связной из штаба.

Петров пробежал глазами сообщение и вдруг закричал:

— Товарищи красноармейцы! Красноармейцы! Бой на границе продолжается! Отправляем раненых в тыл, сами идем на помощь к пограничникам. Наша задача — держать оборону до подхода основных сил.

Бойцы во главе с командиром роты маршем двинулись к заставе.

Но недолго они шли вперед. Их догнал тот же самый связной и вручил Петрову новый приказ. Об отступлении. Командир роты был удивлен.

— Немцы окружают, — пояснил связной.

Вскоре показались немецкие танки. Они шли широким строем, сминая все на ходу.

Стрельба была слышна уже глубоко в тылу. Только теперь командир роты осознал обстановку до конца и понял, что нет смысла двигаться к границе, что надо отступать согласно приказу.

Они отступали две недели. К ним присоединялись остатки разбитых частей, и это усугубляло панику и беспорядок. Иногда за сутки проходили по шестьдесят — семьдесят километров.

Враг не давал остановиться и перегруппироваться, авиация преследовала остатки наших разбитых частей, накрывала массированными бомбардировками. Красноармейцы при налетах разбегались, залегали вдоль дорог в лесу, укрывались, а как только «юнкерсы», сбросив смертоносный груз, улетали, снова собирались и продолжали идти на восток. Не успеет одна группа самолетов скрыться из глаз, как приближается другая, третья… Колонна каждый раз распадалась, прижималась к земле, снова собиралась, приходила в движение, снова рассыпалась и редела.

Тимергали осунулся, глаза ввалились, лицо почернело. Вдобавок он был легко ранен осколком в мякоть правой руки выше локтя.

Силы убывали с каждым шагом. Винтовка, граната на поясе, скатка через плечо — все казалось вдвое тяжелее.

Меньше становилось знакомых солдат. Рота таяла на глазах. Вскоре от нее ругалось только двое: Тимергали и командир роты старшин лейтенант Петров.

Они и не заметили сами, как сильно сдружились. Пополам делили скудную еду, ночи проводили в одном окопе. Это была дружба двух солдат, дружба настоящая, родившаяся в пору тяжелых испытаний.

Колонна поднималась в гору. В низине показался небольшой город. Тимергали обрадовался: затеплилась надежда, что теперь кончатся их мучения, там они закрепятся, отдохнут и сумеют дать отпор чужеземным захватчикам. Но надежды не оправдались.

В городе стояли немецкие части. Пришлось его обходить стороной.

Целый день шли топким болотом. Даже маленькие дороги были забиты фашистами. А по шоссе с победным грохотом перли колонны немецких танков. Проносились автомобили и мотоциклы.

Впереди все время слышались взрывы снарядов. Значит, немцы продвигаются в глубь страны, на восток.

Тимергали тащился в толпе таких же обессиленных людей, прижав раненую руку к груди, время от времени останавливаясь, чтобы подождать отставшего командира роты. Болела рука, от невыносимой усталости ныло все тело. Накипала злость: сколько будет продолжаться это позорное отступление?! Когда же будет дан отпор наглому врагу?!

Петров старался как-то развеять мрачное настроение.

— Рука болит?

— Немного.

На Петрова было тяжело смотреть. Он страшно исхудал, на лице остались только глаза, но в глазах горела неукротимая решимость вырваться из кольца, вернуться в бой.

— Может, я чем помогу? Давай гранаты понесу.

— Не надо, я сам, — сказал Тимергали.

— Молодец! — Петров тяжело дышал. Он поправил мешок за плечами. — По правде говоря, я тоже не могу похвастаться своим состоянием. Стер ноги. Почему-то зябну… И дрожь во всем теле.

— Наверно, от голода.

— Может быть… — Хромавший на одну ногу, Петров засмеялся через силу.

Чтобы не попасть в окружение, колонна отступавших красноармейцев не останавливалась даже на ночь. Люди спали на ходу.

Тимергали тоже не выдержал и задремал под равномерный шум многочисленных ног. Он наталкивался на передних, просыпался и снова задремывал, ему даже снился сон, хоть сквозь дремоту чувствовалось течение людей, увлекавшее его все дальше на восток.

Во сне Тимергали оказался дома. Вон Тагзима… Она стоит одна на углу, где их проулок выходит на главную улицу аула.

Она печальна. Круглое белое лицо чем-то обеспокоено, глаза уставились в одну точку, волосы рассыпались, нос какой-то приплюснутый… Что с ней случилось?

Тимергали хотел было пропеть ей частушку про Афаззу с приплюснутым посом, которую сочинили в ауле давным-давно, но побоялся, что Тагзима обидится.

«Ну что ты надулась?» — «Не надулась я», — сказала Тагзима. «Почему ты здесь стоишь?» — «Тебя жду. Что же ты не пришел вчера?» — «Занят был». — «Ты знаешь, я тоскую по тебе». — «Знаю, дорогая…» — «Нет чтобы сообщить что-нибудь о себе!» — «Не хотел, чтобы другие узнали о наших с тобой отношениях». — «Стыдишься? Да, я разведенная!» — «Не за себя боюсь. Начнут про тебя всякие сплетни распускать. Я этого не хотел, понимаешь?» Тимергали сжал руки Тагзпмы в своих ладонях: «Айда в клуб…» — «Не хочу». — «Почему?» — «Постоим здесь вдвоем. Нагляжусь на тебя. Придется снова увидеть тебя пли нет…» — «Постоим…» — «Говорят, у тебя есть другая… Правда это?» — «Пустые слова», — сказал Тимергали. «И никого не имел?» — «Нет». — «И никому не обещал, что женишься?» — «Нет-нет! Я никого, кроме тебя, не любил и любить не буду! Ты моя единственная радость, надежда, счастье… Слышишь?» — «Слышу», — сказала тихо Тагзима. «Кто тебе наговорил про меня?» — «Люди». — «Если ты любишь меня, не верь никому! Верь своему сердцу…»

Тагзима ничего не ответила и обвила его шею мягкими руками. Счастливо улыбаясь, она гладит его по спине, ласкает, целует… Нежно дотрагиваясь губами до его ушей, шепчет, шепчет: «Дорогой, любимый мой… Единственный мой, любовь моя… Нет на свете никого счастливее меня… Обними меня… Крепко-крепко обними… Как тогда под стогом…»

Но кто-то постоянно мешает им, кричит, старается вырвать его из объятий женщины…

Э-э-эх! — Тимергали упал в воронку, зашиб раненую руку и окончательно пришел в себя.

Петров помог ему подняться:

— Кости целы?

— Кажется, целы.

— Я тебя потянул в сторону, но не осилил. Чуть с тобой вместе не свалился.

— Кажется, заснул на ходу, ничего не видел и не слышал, — ответил Тимергали, все еще находясь под впечатлением чудесного сна. — Знаешь, видел что-то совсем другое. Совсем… Будто дома, родные лица…

Тимергали опять шел вместе со всеми, но в ушах его звучал голос Тагзимы, и он старался подольше сохранить его.

Что она сейчас делает? Какое это счастье быть рядом с любимой, держать ее в объятиях! Спасибо, Тагзима! 5а все, за все спасибо!

Когда на земле мир, человек и не догадывается до конца об истинной цене жизни. Что имеем — не храним, потерявши — плачем… Ничего вернуть нельзя, невозможно. Хоть бы на короткое время унестись в счастливые дни, когда не было всех этих ужасов, бед, которые из-за проклятых фашистов свалились на голову.

Если бы хоть на день!.. Тогда бы Тимергали знал, как надо жить! Но это невозможно… Остается только мечтать…

Тимергали застонал.

— Тебе плохо? — Петров дотронулся до раненой руки Тимергали.

— Нет. Я просто забылся, товарищ командир… — Тимергали перекинул винтовку с одного плеча на другое.

Приближался рассвет. Горизонт стал голубым, возвышенности начали выделяться из темноты. Петров застегнул ворот гимнастерки, на котором блестели три кубика.

— Все забываю тебя спросить: ты из какого района Башкирии? — сказал он, вспомнив что-то.

— Из Миякинского.

— А, знаю! Рядом с Алынеевским районом… Раевку знаешь? Я несколько раз бывал. Там у меня сестра родная живет. Я ведь из Оренбурга. Родители и сейчас там. Думал нынче вернуться туда, жениться. Не вышло. Ты ведь тоже не женат?

Тимергали покачал головой:

— Нет.

— А девушка есть?

— Есть…

Огромным красным шаром взошло солнце.

Вышли на поляну, сожженную до черной земли. Чаще стали попадаться превращенные в металлолом машины, пушки, сгоревшие танки, россыпи стреляных гильз, трупы людей, туши лошадей со вздутыми животами.

От головешек, валявшихся на земле, еще шел жидкий серый дымок. Утренний воздух был пропитан запахами бензина, недавних пожарищ. В этих местах совсем недавно проходил жестокий бой…

На западном склоне холма отряд остановился. Голодные, давно не знавшие нормального сна, смертельно уставшие люди засыпали, сидя или лежа прямо на земле. Но какой сон на фронте! Часа за полтора Петров просыпался несколько раз — сквозь сон он все слышал и видел. Вдруг старший лейтенант растолкал Тимергали:

— Вставай!

— Уходим?

— Нет.

— Зачем разбудил?

— Там, — Петров кивнул на голову колонны, — что-то произошло. Не слышишь?

— Нет.

— Надо выяснить, — сказал Петров.

Забылись усталость, боль, голод. Все зашевелились, оглядываясь, чего-то ждали.

— Что такое? В чем дело?

— Не знаю.

— Почему все шумят?

— Не знаю.

По цепи докатился приказ:

— Коммунисты, командиры батальонов, рот и взводов к комиссару!..

Петров снял со спины мешок, передал Тимергали:

— От меня не отрывайся, земляк. Жди здесь, — сказал он и, прихрамывая, побежал вперед, вместе с другими командирами спустился в овраг к подводе, стоявшей под крутым обрывом.

На подводе полусидел тяжело раненный батальонный комиссар. На бинтах запеклась кровь. Густые черные кудри упали на широкий бледный лоб. Комиссар хотел заговорить, но не смог — вырвались отдельные, едва слышные слова. Он знаком попросил, чтобы его подняли повыше. Два санитара посадили его. Он старался не стонать, лишь морщился от боли. Наконец заговорил:

— Товарищи!.. — Комиссар тяжело дышал, боль исказила его лицо. Помолчав немного, продолжил: — Товарищи, каждому из вас известно: мы окружены, находимся в исключительно тяжелых условиях… Как бы то ни было, мы подошли к линии фронта. Там — наша армия. Задача — прорвать окружение врага и присоединиться к своим!.. От каждого политработника, от каждого бойца потребуется- беспримерный Героизм. В эту ответственную минуту надо собрать последние силы, использовать все возможности… — Комиссар говорил с большим трудом, речь его часто прерывалась. — За время нашего отступления бойцы устали, истощены… Плохо с оружием… Но мы, большевики, закалены в трудностях и не поддадимся им!.. Еще раз предупреждаю: какое бы сопротивление мы ни встретили, мы должны с боем прорваться через передовую… Смерть или победа! Третьего не дано. Бойцам разъясните… Самое главное — железная дисциплина!.. Кто не подчинится приказу — наш враг!.. Паникеров и трусов расстреливать на месте!.. — Комиссар еще что-то сказал, но ветер унес его ослабевший голос.

Все разошлись готовить людей к прорыву.

Петров тоже собрал своих людей и рассказал о положении и о задаче в предстоящем бою.

Надоедливо жаркий день тянулся невыносимо долго.

Петров, свернувшись, лежал возле Тимергали. Они ждали боя. «Кто погибнет в этом бою? Кто останется жив? — думал Тимергали. — Да и останутся ли живые? Нет, об этом нельзя… Удастся ли прорвать окружение? Далеко ли до своих? Молодец комиссар! В каком тяжелом состоянии, а нашел силы собрать командиров и поговорить с ними. Сильный, волевой человек! Израненный, на краю смерти, а чувствует свою ответственность за всех. Вот с кого надо брать пример!..»

Бой начался в темноте.

Ползком, стараясь не издать ни малейшего звука, окруженцы подобрались к немецким окопам. Сразу же завязался рукопашный бой. Немцы были ошеломлены ночным нападением, и красноармейцам удалось захватить несколько пушек, укрытых в низине, много винтовок и автоматов. Однако вскоре враги опомнились. Заработали их пулеметы, повернутые в тыл, засвистели пули над головами атакующих. В черном небе зажглись и повисли осветительные ракеты немцев.

Бой разгорался.

С трудом угадывали, где свои, где вражеские солдаты, — все смешалось в темноте, прорезываемой светом ракет.

Рвались гранаты, вспыхивала и прекращалась перестрелка. Потом снова взрывы гранат, стрельба. Хоть и медленно, но красноармейцы шли вперед.

Тимергали ни на шаг не отставал от Петрова. Они продвигались вперед короткими перебежками, ориентируясь в темноте на стрельбу, взрывы, пулеметные вспышки, взвивающиеся осветительные ракеты.

Петров вооружился сразу двумя автоматами, которые добыл во время боя в немецком окопе.

Неподалеку от бывшей школы стояла подвода, на которой они днем видели раненого комиссара. Убитая лошадь лежала в оглоблях.

— Губайдуллин, осмотри, может, комиссар здесь, — приказал Петров.

— Есть!

Тимергали, веяв с собой трех красноармейцев, стал обыскивать местность, приглядываясь к убитым. Но комиссара не было.

Вдруг он услышал стон и пошел в темноту на голос. У раненого были перевязаны руки и ноги.

— Жив! — крикнул Тимергали в темноту Петрову.

— Понесем.

Бойцы положили потерявшего сознание комиссара на шинель.

Тимергали чувствовал головокружение, ноги его ослабли, в глазах потемнело. Собрав последние силы, он взялся за полу шинели, на которой лежал комиссар.

— Вчетвером поднимем, беритесь! — приказал Петров.

С тяжелой ношей на руках бойцы пошли вперед.

Бой шел уже за поселком, на его восточной окраине, я постепенно удалялся. «Кажется, наши прорвали окружение», — решил Тимергали.

— Скорее! Нельзя отставать! Скорее!

Высокий парень все время спотыкался, едва шагал и чуть пе со слезами ныл':

— Торопи не торопи, кончено. Мы пропали.

Тимергали боялся, что это нытье подействует на остальных, и сердито одернул его:

— «Торопи не торопи, кончено. Мы пропали!»

— Держи не держи, все кончено! Теперь мы отстанем от своих.

— Без паники, слышишь, а то…

Долговязый красноармеец злобно огрызнулся:

— А что ты мне сделаешь?

— Заткнись ты! — не выдержали наконец его товарищи, и он умолк.

Теперь шли молча.

Комиссар, лежавший на шинели вместо носилок, стонал, когда приходил в себя, просил воды. Но воды не было.

Тимергали боялся, что они не смогут догнать своих и уйти через прорыв за линию фронта.

Тишина, установившаяся после схватки, казалась настороженной. Доносились редкие винтовочные выстрелы, и опять все затихало.

Вдруг впереди одновременно взлетели четыре ракеты и сразу заработали пулеметы.

Они бросились на землю. Тимергали и два молоденьких солдата, прижимаясь к земле, поволокли потерявшего сознание комиссара в сторону, под прикрытие какого-то бугра. Они не могли открыть ответный огонь, потому что трудно было сориентироваться, откуда ведется стрельба по ним.

Комиссар пришел в себя и сказал:

— Уходите… Оставьте меня…

— Умирать так вместе, — возразил Тимергали.

Но комиссар ничего не ответил — он снова потерял сознание.

Замолкли вражеские пулеметы, значит, немцы стреляли наобум. У Тимергали опять затеплилась надежда па спасение.

Поползли дальше, Но когда темнота рассеялась, они заметили, что следом за ними двигается немецкий отряд. Как голодные волки, фашисты осматривали, обнюхивали каждую ямку, каждое поваленное дерево, бросали взгляды па ветви деревьев. Силы были неравные. Тимергали видел неизбежно приближавшуюся беду. Он велел молодому бойцу нести комиссара, а сам с другим решил преградить дорогу врагу.

Красноармеец взвалил комиссара на плечи, но ноша была ему не по силам.

— Не могу, — сказал он и опустил комиссара на землю.

— Собери все силы. Мы обязаны сохранить жизнь комиссару. Иди! — приказал Тимергали.

Боец действительно выглядел очень ослабевшим — еле держался на ногах. Шатаясь от усталости и голода, он снова взвалил себе на плечи раненого комиссара, но сдвинуться с места не смог, качнулся и упал сам.

«Конец! Ничего не остается, как умереть в бою. Последние три патрона нам, остальные — фашистам…» — подумал Тимергали и, укрыв комиссара в воронке, отполз в сторону, махнул рукой товарищу:

— Ползи к обрыву!

Постепенно становилось светлее. Проснувшийся ветер шуршал в кустах.

Фашисты осторожно шли с автоматами наперевес. Они почему-то медлили. Как бы испытывая терпение Тимергали, остановились. Затем по команде офицера направились в сторону укрывшихся советских бойцов.

Тимергали лежал, уставясь в одну точку. Вдруг глаза его сами собой закрылись — все страхи исчезли, рассеялись, забылись. Стало хорошо. Только что-то мешает, не дает по-настоящему уснуть. Что же это?

Минутный сон показался долгим как ночь. Его пробудил шорох листвы; он открыл глаза, не раздумывая, взял на мушку фашиста, шедшего первым, и выстрелил. Фашист упал. Остальные с криками залегли.

Тимергали тут же переметнулся, отполз и спрятался за пень. На то место, где он только что лежал, обрушился шквал огня.

— Рус, сдавайся!

Молодой красноармеец выстрелил из карабина. Фашисты перенесли огонь на него. Парень закричал и замолк.

Тимергали остался один. Он старался не тратить понапрасну считанные патроны, стрелял редко и только прицельно, а сам постепенно отползал в ту сторону, где должен был находиться комиссар. «Комиссару нельзя попадать в руки врагов», — думал он, и эта мысль давала ему силы двигаться.

И вдруг фашисты, которые только что били в его сторону автоматными очередями, бросились удирать. Тимергали ничего не мог понять, пока не показался отряд красноармейцев, впереди которых бежал Петров. Тимергали не верил своим глазам. Сон это или явь?

— Где комиссар? — крикнул подбежавший Петров.

— Комиссар там, в укрытии. — Тимергали показал на воронку и, обессиленный, опустился на землю.

Тимергали, чудом оказавшись среди своих, преданными глазами смотрел на Петрова, который вырвал его и комиссара из когтей смерти.

Петров лежал на траве и дымил папиросой. Тимергали протянул ему половину своего куска хлеба:

— На, ешь.

— Не надо. Спасибо… — Петров очень удивился, увидев хлеб.

— Бери, товарищ командир, у меня еще есть, смотри! Кто-то из красноармейцев, глотая слюну, поглядел на хлеб и прошептал:

— Раз сам дает…

Но Петров перебил его:

— Хватит!

Тогда Тимергали разделил весь хлеб на маленькие кусочки и раздал товарищам. От этого ему стало легче, и он впервые за последнее время улыбнулся.

— Где ты хлеба набрал?

— В немецком окопе!

— Комиссара накормили?

— Ему нельзя. Санинструктор не велел.

— Как он себя чувствует?

— По-прежнему.

— Лекарства бы! Без этого он не выдюжит.

— Какие сейчас лекарства? Кругом немцы. Единственный выход — скорее выйти к своим, — сказал Петров.

— Фронт далеко?

Петров передал недокуренную папиросу сидевшему рядом бойцу, пожал плечами:

— Вчера был здесь. Сейчас не знаю. Что скажет разведка…

Замолчали. Папироса пошла по кругу.

Санинструктор набрал в легкие как можно больше дыма и долго не выпускал:

— А-а-ах, хорошо!

Тимергали никогда в жизни даже не пробовал курить и удивился:

— Чего хорошего в дыме?

Санинструктор закрыл глаза и покачал головой:

— Что может быть лучше доброй папиросы! Табак заменяет все. Скучно жить без него. Тоскливо на душе, а затянешься разок — так хорошо!

На усталых лицах красноармейцев появились улыбки. Видно, они были согласны с мнением санинструктора.

— Не болтай, — сказал Тимергали.

— Не веришь? Значит, ты еще ничего на свете не видел.

Бойцы захохотали:

— Во дает!

Санинструктор сказал, обращаясь уже ко всем:

— Если не верите, приезжайте после войны ко мне в Сызрань.

— А чего мы там не видели?

— А моего соседа, деда Петю. Самый заядлый что ни на есть курильщик. У нас про него говорят, что в гражданскую войну он свою жену на щепотку табаку променял.

— Ой, врешь! Быть не может!

— Ей-богу! — Санинструктор перекрестился.

— Он что же, все с той женой живет, которую на табак менял? — спросил Тимергали.

— Нет, сейчас другая, молодая…

С наступлением темноты была дана команда трогаться в путь.

То и дело вступая в мелкие стычки с врагом, советские бойцы наконец пробились через линию фронта и присоединились к своим.

III

Все попытки попасть на фронт закончились для Миннигали тем, что его направили в Бакинское пехотное училище. Сначала он расстроился, так как хотел сразу же бить врага, но потом, когда узнал, что курсы ускоренные и продлятся всего три месяца, успокоился.

Училище располагалось на окраине города, на берегу Каспийского моря. Ворота училища выходили на улицу Алекберова, в сторону гор Салаханы. При училище был гараж для грузовых машин и конюшни. Двор широкий, пустой — это плац. Миннигали жил на первом этаже.

Он сразу же облазил все уголки трехэтажной каменной казармы, всюду заглянул, все осмотрел. Среди множества незнакомых, но таких одинаковых, друг на друга похожих парней он нашел парня, которого раньше видел. Они вместе выступали в самодеятельном концерте в клубе нефтяников. Миннигали подошел к парню и спросил:

— Ты из Баку?

— Из Баку.

— Не с тринадцатого промысла?

— Оттуда.

— Мамедов Азиз?

— Да, — На смуглом черноусом и чернобровом лице высокого худого парня отразилось немое удивление. — Откуда ты меня знаешь?

— Вспомни, — сказал Миннигали, пристально глядя на недоумевавшего парня.

Ребята, стоявшие у открытого окна, заинтересовались и подошли к ним.

— Не помнишь?

Азиз покачал головой:

— Нет.

— Плясал в клубе нефтяников на концерте художественной самодеятельности?

— Плясал, — сказал Азиз, еще. более удивляясь,

— А я там на гармошке играл.

Лицо Азиза просияло.

— Точно! — Он потряс Миннигали за плечо. — Ну и память у тебя! — Потом повернулся к товарищам: — Знакомьтесь, этот джигит с Урала.

— С Урала? Из какой области? — спросил парень с русыми волосами.

— Из Башкирии.

— Так мы, оказывается, почти земляки! — Обрадованный парень пожал руку Миннигали. — Я из Перми… Николай Соловьев.

Встреча с парнем из соседней области для Миннигали тоже была радостью. Ведь земляк есть земляк.

Интересно устроена жизнь. Пока живешь у себя на родине, не дорожишь односельчанами, даже близким соседом, живущим за твоим забором, а на дальней стороне человек из соседней области кажется родным.

Познакомился Миннигали и с остальными ребятами.

— Я с Украины, Микола Пономаренко, — сказал один.

— Я из Еревана… — представился другой.

Отныне им суждено было вместе учиться, жить, а потом вместе уйти на фронт. Они, ребята разных национальностей, составляли теперь один взвод.

Долго еще оживленно болтали они обо всем на свете. Но больше, конечно, говорили о делах на фронте.

Немцы все дальше продвигались по советской земле, перешли Днепр в районе Каховки, отрезали Крым.

После отбоя Миннигали не мог уснуть. Не мог он примириться с тем, что Красная Армия отступает. С самого начала войны не было вестей от Тимергали. При мысли о нем больно щемило сердце. Давно в руках врага те места, где служил брат. Может быть, он погиб? Может, остался в тылу врага с частями, отрезанными от армии?.. Миннигали был уверен, что брат живым не сдастся в плен врагу, если попадет в окружение — вырвется хотя бы ценою жизни… «Хорошо бы воевать вместе с Тимергали! — мечтал Миннигали. — Закончу пехотное училище, попрошусь в его часть. Только чтобы он был жив и пришло известие, что он на нашей стороне…»

Сквозь сон что-то промычал Мамедов н поднял голову. То ли жесткая постель на нарах, то ли тяжелый сон не давали ему покоя. Он поближе подвинулся к свернувшемуся калачиком Николаю Соловьеву. На верхнем, втором, этаже нар тоже кто-то вертелся, скрипел зубами, бормотал во сне.

Но вскоре опять стало тихо.

Недолго тянулась короткая летняя ночь. Окна стали из черных серыми. Теперь уже можно было ясно различить лица спящих на двухъярусных нарах товарищей. Они такие смешные, когда спят. Как дети. И не скажешь, что это семнадцати-восемнадцатилетние ребята… Ведь через несколько дней наденут военную форму, примут присягу, будут учиться, а через три месяца выпуск… Неужели Миннигали тоже со стороны кажется таким же молоденьким?

Со двора, примыкавшего к училищу, донесся крик петуха. К нему присоединился второй, третий. Вскоре все петухи в соседних дворах хором возвестили о том, что наступило утро.

Петухи напомнили Миннигали о далекой родной земле Уршакбаш-Карамалы. Он представил себе утро в ауле. Вот из-за зубчатых вершин Карамалинских гор поднимается солнце. Розовый горизонт весь лучится. Сверкают росинки на траве и на листьях деревьев, отражая эти лучи. Над рекой Уршакбаш, в ивняках по ее берегам поднимается белый туман…

Мать и отец не вернулись еще, наверно, с сенокоса. Как там поживает Закия? Вспоминает ли о нем? Жаль, что в этом году он не смог съездить домой в отпуск. Теперь надо ждать, когда кончится война. Пока не перебьют фашистов, им уже не встретиться.

Миннигали стал мечтать о встрече, но мысли его оборвал подъем.

Учебу пока не начинали. Сначала приводили в порядок казармы, чистили двор.

Миннигали возил на телеге мусор и сваливал его в глубокую яму в конце улицы. Он страшно соскучился по лошадям. Кобыла попалась норовистая, но он очень быстро привык к ней, и она признала в нем хозяина. Работа пошла на лад.

Конечно, такая работа не нравилась Миннигали. Где-то гремит война, а он занимается пустяками. Уборка территории казалась ему непостижимой глупостью, никому не нужным, мелким, не стоящим внимания делом. Возись с навозом вместо военной учебы! Стыдно! Разве для этого он пришел сюда с нефтяного промысла?

И чем больше он думал об этом, тем обиднее становилось. На третий день он не выдержал, поругался с командиром отделения и потребовал немедленной отправки на фронт.

Дело приняло серьезный оборот. Вечером, перед отбоем, когда рота построилась, старшина пробежал глазами какую-то бумагу и скомандовал:

— Курсант Губайдуллин, выйти из строя!

Губайдуллин тронулся с места, чувствуя, в чем дело, но старшина остановил его:

— Отстави-и-ить!..

Когда Миннигали встал на свое место, старшина опять крикнул:

— Курсант Губайдуллин, выйти из строя!

И снова курсант вышел не так, как положено.

— Отстави-и-ить!.. — скомандовал старшина.

Это повторилось три-четыре раза. Только когда Миннигали по-солдатски четко вышел и встал перед строем, старшина успокоился.

— За старание, проявленное в работе по приведению училища в порядок, вы заслужили благодарность. Но вы нарушили воинскую дисциплину. За пререкание с командиром отделения объявляю вам наряд вне очереди. Повторите!

Но Миннигали и тут не унялся:

— Для чего меня взяли в армию? Мусор возить? Разве неправильно, что я требую отправки на фронт?

— Когда наступит время, тогда и отправят!

— Надоело ждать.

— Молчать! — вскипел старшина.

— В военное время…

— Вы на базар пришли? — спросил старшина и добавил Губайдуллину еще один наряд вне очереди.

После отбоя курсанты ушли спать. Миннигали же, во-оружась огромной шваброй, всю ночь мыл полы в казарме.

Так началась для него военная жизнь.

Широкий двор полон курсантов. Шум, смех, шутки, веселый стук ложек о котелки…

Миннигали ел жидкую пшенную кашу из одного котелка с Николаем Соловьевым. Они сидели прямо на земле. Соловьев начал было рассказывать какое-то кино, которое он видел до войны, но тут появился дежурный:

— Кто здесь Губайдуллин?

— Я! — Миннигали вскочил.

— Идите, вас девушка ждет. Фамилия Бердиева.

— Бердиева? А-а-а… — На лице Миннигали появилось выражение радости. — Лейла! Где она?

— У проходной.

Лейла сначала не узнала парня.

— Здравствуй! — сказал Миннигали.

Девушка вздрогнула. Она с удивлением посмотрела на него широко раскрытыми черными глазами и вдруг, узнав, радостно крикнула:

— Мипнигали-и-и!..

В нежном голосе ее прозвучали одновременно и радость, и печаль. Лейла показалась необыкновенно красивой. Две длинные толстые косы сбегали по спине до пояса. Черные брови и глаза ее подчеркивали белизну и чистоту лица. Тонкий нос, нежные, по-детски пухлые губы. Да, Лейла очень красивая девушка! Почему же он раньше не замечал этого?

— Как ты меня нашла?

Лейла молчала. Она с любопытством разглядывала его в военной форме. На нем была пилотка со звездочкой, старая, выгоревшая гимнастерка, перепоясанная брезентовым ремнем. На ногах — ботинки с обмотками.

— А я легко нашла вашу часть. Твой односельчанин Гади Юнусов показал. Я уже третий раз прихожу, а тебя все нет и нет.

— Мы, наверно, на Салаханах были, на тактических учениях.

— Где? — Девушка не могла оторвать влюбленных глаз от парня. — Я была здесь, когда вы с песнями возвращались по главной улице.

— Что же ты меня не вызвала?

Лейла кивнула на будку:

— Дежурные не захотели искать тебя. А сегодня попались добрые, сразу пошли и вызвали.

— Ты не была у меня в общежитии?

— Только что заходила. От твоего брата письмо!

От радости Миннигали схватил Лейлу за голову и крепко поцеловал в щеку, не обращая внимания на курсантов, с любопытством следивших за ними.

— Спасибо!

Кто-то из стоявших у ворот кашлянул, кто-то вздохнул с завистью… Кто-то разочарованно махнул рукой:

— Разве так целуют девушку!

Миннигали и Лейла перешли на другое место, где было меньше народа.

Торопливо прочитав письмо брата, Миннигали почувствовал радость и облегчение после стольких месяцев тревоги. Главное, что Тимергали жив. Жив!.. Они вырвались из окружения и вышли к нашим. Сейчас он на излечении в госпитале.

…Раньше Миннигали считал, что ему, с детства игравшему в Чапая, в «красных» и «белых» и мечтавшему о военном деле, будет нетрудно учиться в пехотном училище.

Но он глубоко ошибался. Первые дни пребывания в училище казались особенно тяжелыми. Невыносимо унизительно было постоянно выслушивать наставления, упреки и приказы командиров отделения, взвода, которые сами-то, как представлялось ему, были ничем не лучше, не умнее его, Губайдуллина, беспрекословно подчиняться их воле, тянуться перед ними и при каждом случае повторять одно и то же: «Есть!», «Никак нет!»…

В душе Миннигали кипело, бурлило. Зачем все это? Зачем? Разве для этой цели рвался он в армию? Немецкие оккупанты наступают, захватывают новые и новые территории, а он окопался здесь, в тылу. Вместо того чтобы сражаться с коварным врагом, он чистит картошку в кухне, убирает казарму, моет пол, возит на кобыле навоз… Ведь, несомненно, причина отступления как раз в том, что на фронте не хватает таких смелых парней, как он. Конечно, в этом!

Ох, как ему не терпелось скорее попасть на передний край, чтобы вместе со старшим братом громить фашистов — заклятых врагов всего человечества!

Но уже вскоре Губайдуллин ясно осознал, что без железной воинской дисциплины и без воинских знаний не может быть боеспособной армии. Поэтому он подчинил всю свою волю и энергию одной цели — быстрее освоить военную пауку, оружие, выучить уставы. Но его прирожденное упрямство мешало ему. Он по-прежнему считал для себя унижением подчиняться командиру взвода, который был всего на полгода старше. Слова приказа постоянно задевали его самолюбие, и каждое действие сержанта он расценивал как желание возвысить себя над ним, Миннигали.

А в самом деле, кто такой сержант Щербань? Что в нем такого, чтобы заноситься? Щуплый, маленький, худой… Сколько раз уже ушивает пояс брюк!.. Образование у него даже на класс ниже. В колхозе он и дельной работы-то не видал: землю пахал да подводы гонял. Когда началась война, каким-то образом прямо на фронт попал. Но недолго воевал. Вскоре был тяжело ранен. После госпиталя взяли его на трехмесячные курсы по подготовке младших командиров, дали звание сержанта и для продолжения учебы послали в Бакинское пехотное училище. Здесь он вырос до командира взвода. «Сам в одну пядь, а борода в тысячу пядей» — так в сказке говорится. Чего от него ждать? А вот приходится подчиняться его командам беспрекословно. Не подчиниться не имеешь права. В военном уставе сказано твердо: «Приказ командира есть закон для подчиненного…» И еще: «Приказ командира есть приказ Родины…»

Но ведь бесспорно, сержант Щербань исполнительный, трудолюбивый, честный, заботливый. Вот и сегодня, перед тем как идти в огневой городок к подножию гор Салаханы, он внимательно проверил все, что требуется для курсанта в походе и на тактических учениях. Когда прибыли на место и начали рыть траншеи, сержант подробно объяснил каждому курсанту, что делать, как делать.

Но Миннигали злился и на заботливость сержанта. Обязательно во все он должен вмешиваться! Вот он сюда направился. Опять к чему-нибудь привяжется, будет учить…

Притворившись, что не видит приближающегося командира взвода, Миннигали, стоявший в яме по пояс, бросил лопату желтой глины вперемешку с крупными камнями прямо в сторону сержанта.

Щербань подождал, пока Миннигали передохнет, дружески улыбнулся, показав белые ровные зубы:

— Хорошо бросаешь, сил не жалеешь. Одно плохо, зря землю расходуешь. Лучше добавь на бруствер, — посоветовал он и обвел взглядом траншею. — Молодец Губайдуллин! Все делаешь по правилам. Выношу тебе благодарность за старание..

Миннигали ответил по уставу:

— Служу Советскому Союзу!

— Как думаешь, день должен быть ясным? — спросил сержант.

— Сколько можно лить дождю во время уборки? Пора уже и проясниться.

— Да, погода улучшается… И хлеб в этом году хороший уродился… — Сержант задумался. — Только людей не осталось в деревне для уборки. Женщинам разве это под силу?

Миннигали понравилось, что такой молодой сержант, у которого на месте усов еще пушок, рассуждает по-хозяйски.

— Чем держать нас здесь, отправили бы скорее на фронт. Без всякой пользы сидим в тылу.

— Не торопись, Губайдуллин. Чтобы бить фашистов, надо всему научиться как следует, набраться военного опыта.

— Я не спорю, в войне с настоящим врагом все надо. А теперешняя наша «война» — игра для мальчишек.

Щербань не стал возражать:

— Ты парень с головой, не говоришь пустяков. — Дойдя до другого отделения, располагавшегося за Огромным камнем, сержант вернулся обратно — Не приметил, где «враг»?

— Нет.

— Работать работай, но не забывай присматривать за позицией «противника». Как только заметишь какие-нибудь передвижения у них, немедленно сообщи. Успех сегодняшнего учебного боя зависит от собранности, наблюдательности…

— Есть!

Сержант ушел. Оставшись один, Миннигали не перестал углублять траншею, но эа позицией «противника» наблюдал уже совсем другими глазами. Там пока спокойно. Ничего не видать, кроме голых камней у подножия гор. Не видать? Разве враг глупый, чтобы выдавать свои замыслы, показывать: «Вот мы где, смотрите, сейчас начнем наступление»? Он подкрадется незаметно. Выиграет, победит именно тот, кто атакует внезапно и неожиданно. Только принимая эту игру за настоящую войну, можно научиться бить фашистов.

Миннигали, пришедший к такому выводу, почувствовал вдруг ответственность перед товарищами. И его постоянная обида на сержанта Щербаня показалась ему смешной. Ведь это все равно что, рассердившись на вошь, сжечь весь тулуп.

Курсанты двое суток не возвращались в казармы. Жили на маленькой открытой поляне среди гор. Она так и называлась — «тактическая поляна курсантов». С рассвета и до темноты преследовали отступавшего за горы «врага», прыгали, бегали, ползали на открытой местности.

Перед вечером второго дня, уже выдохшиеся, готовились к обороне. Дувший с Каспийского моря влажный ветер улегся, и снега кавказских вершин охладили вечерний воздух.

Азиз Мамедов подполз к старому окопу, в котором сидел Губайдуллин:

— Холодно, как зимой. Давай одну шинель расстелим на дне окопа, а другой укроемся!

— Что же ты за вояка! — Миннигали засмеялся. — Надо ко всему привыкать!

— Почки не простудить бы!

Услышав разговор, к ним подошел Щербань:

— Чтобы почки не простудить, надо травы побольше настелить на дно окопа. Вон она кругом. Натаскайте травы, и будет тепло.

— Может быть, еще подушки с собой таскать? — съехидничал Миннигали.

— Глупая шутка, товарищ Губайдуллин. Солдат — человек. Забота о нем — основа успеха на войне. Вам, будущемукомандиру взвода, нельзя забывать об этом.

«Везде суется», — подумал Миннигали. Он чувствовал, что сержант прав, но, чтобы позлить его, спросил:

— Разве в армии самое главное не железная дисциплина, товарищ командир взвода?

Но сержант не рассердился, а сказал спокойно:

— Ежедневная забота о бойце неотделима от железной дисциплины. Каждый должен себя чувствовать членом единой семьи, чтобы в нужную минуту помочь друг другу, делить вместе все трудности и невзгоды. Только при таких условиях возможна железная дисциплина. Если мы сумеем добиться этого — ни вооруженные до зубов гитлеровские банды, ни другие враги не смогут устоять против нас!..

Губайдуллин удивился уму и знаниям командира взвода: «Вот человек! У кого он научился всему этому? Каждое слово у него продумано. Я, дурак, и сам не знаю, почему так с ним разговариваю. Он куда выше меня. Может быть, это и элит меня? Другой командир криком бы добивался своего. А Щербань терпеливый. Он применяет взыскания только тогда, когда убеждение уже не действует на курсанта».

Среди ночи Губайдуллин проснулся от холода в сыром окопе. А что бы было, не будь этой охапки травы? Все-таки молодец сержант!

Под руководством командира взвода сержанта Щербаня изменился и стиль работы командиров отделений. С подъема до отбоя каждая минута была посвящена одной цели — воспитанию из курсантов хороших командиров.

Чем больше курсанты привыкали к военному порядку, тем больше росла и требовательность к ним. Губайдуллин. тоже изменился. Он научился все выполнять беспрекословно, своевременно. Стараясь быть похожим на сержанта Щербаня, стал проще с товарищами, больше шутил, смеялся. Только времени для веселья не хватало.

Вот и сегодня, едва рассвело, объявили тревогу. Только закончили строить блиндажи, установили связь, отрыли траншеи, как, опираясь на новые данные разведки, опять изменили позицию. На новом месте все повторилось сначала.

В полночь подготовка к обороне была закончена, и снова получили приказ немедленно трогаться в путь.

Долго шли по каменистой местности, спотыкаясь и падая. Дороги нет. Темно — хоть глаз коли. В довершение ко всему валит с ног сон. Моросит дождь. Шинель намокла.

Появился командир роты, поставил перед курсантами тяжелую задачу:

— Вашему взводу дано задание освободить эту высоту от «врага». Считаем, что командир взвода сержант Щербань тяжело ранен. На его место назначается курсант Губайдуллин. Губайдуллин, принимайте командование!

— Есть!

В первую минуту Миннигали даже растерялся. Легко сказать — взять высоту! Он, Миннигали Губайдуллин, должен отвечать теперь за действия каждого курсанта. Это ведь не мальчишеская игра в Уршакбаш-Карамалах, это война по всем правилам тактики.

Не зная, что предпринять, Миннигали обратился за помощью к сержанту Щербаню:

— Товарищ Щербань, с чего начинать?

— Командир взвода — ты. Меня нет. Поступай по своему усмотрению, — сказал Щербань.

— Я не за себя боюсь. Если мы не выполним задание, взвод может не попасть в число передовых.

— Ты теперь командир. Исходя из обстановки, принимай нужное решение. Думай, крепко думай. Судьба взвода в твоих руках. Не торопись! Внимательно продумай обстановку и принимай решение…

Спокойный голос Щербаня вселил в Губайдуллина уверенность. Помогать не будут, надо самому выходить из положения.

Прямой штурм высоты не имеет никакого смысла. «Враг» даже близко не подпустит. Здесь нужна тактическая уловка, хитрость. Когда первое отделение начнет прямое наступление на высоту, чтобы усыпить бдительность «врага», два других отделения должны подняться в атаку с обоих флангов…

Он, конечно, хорошо понимал: «враг» на высоте — это такие же, как он, курсанты третьего взвода и эта «война» еще только игра. Но для Губайдуллина, впервые исполнявшего обязанности командира взвода, это был сложный и ответственный экзамен, который он держал на глазах у своих товарищей и командиров. И он быстро принял решение:

— Первое отделение, вперед!

Когда до высоты оставалось около тридцати метров, застрочили «вражеские» пулеметы. Отделение прижалось к земле.

— Почему не роете окопы? — спросил Губайдуллин у неподвижно лежавших курсантов.

— Команды не было.

— Какая еще вам команда нужна? Где бы боец ни остановился, он в первую очередь должен вырыть окоп.

— В атаку поднимемся? — спросил командир отделения.

— Не спеши, — сказал Губайдуллин, вспоминая советы командира взвода. — Какой смысл зря бросать на смерть людей? Жди… Жди, когда второе отделение дойдет…

— Куда?

Губайдуллин еще не успел ответить, как «вражеские» пулеметы были подавлены вторым отделением. И он, обрадованный, крикнул:

— Вперед, в атаку!..

На помощь взводу, с трех сторон атакующему высоту, бросились остальные взводы роты. Раздавалось громогласное «ура». «Враг», еле избежавший окружения и плена, отступил.

Теперь возникла новая задача — не дать отступавшему врагу укрепиться.

Взвод не останавливался ни на минуту и, перебегая, укрываясь за огромными камнями, стреляя из винтовок и пулеметов, преследовал «вражеских» солдат.

IV

Тимергали Губайдуллин прибыл в штаб 72-й Кубанской кавалерийской дивизии из госпиталя вместе с Петровым. Здесь их не сразу отправили в часть. Пришлось долго ждать.

— Интересно, где теперь товарищи, которые вместе с нами вышли из окружения? — спросил Тимергали — они с Петровым стояли в коридоре штаба у открытого окна.

— Не знаю, — Петров придавил папиросу пальцем.

Тимергали смотрел в открытое окно, за которым простирался большой зеленый сад. На ветках деревьев суетились воробьи.

— Конечно, среди нас могли быть разные люди. Враг жесток и хитер. В такое время нужна особая бдительность…

Где-то далеко послышались взрывы бомб. Петров и Губайдуллин молчали, вслушиваясь в эти звуки.

В конце коридора открылась дверь. Из комнаты вышел плотный, широкоплечий мужчина с широким, плоским лицом. Это был майор лет тридцати — тридцати пяти. Дойдя до наружной двери, он повернул обратно. Губайдуллин второй раз замер по стойке «смирно» и отдал честь. Майор подошел поближе, остановился против Губайдуллина, прищурил узкие глаза, с интересом вглядываясь в лицо парня:

— Сержант, вы, случайно, не бурят?

— Я из Башкирии, товарищ майор, — сказал Губайдуллин.

— Вы очень похожи на одного моего земляка, я даже обознался, — объяснил майор, извиняясь, и улыбнулся. При этом широкий, несколько приплюснутый нос его еще больше расплющился, — Я ведь сам буду из Бурятии. Балдынов Илья Васильевич.

Дружеское отношение майора, искавшего своего земляка, придало Губайдуллину смелости.

— Товарищ майор, вы не из нашей группы?

— Из какой «вашей» группы? — не понял майор.

— Из той, которая из фашистского тыла через фронт вышла.

Илья Васильевич снял фуражку, внимательно пригляделся к Тимергали, провел ладонью по своим густым черным волосам.

— Вы, старший лейтенант, тоже из той группы? — спросил он и повернулся к Петрову.

— Так точно, товарищ майор!

— А здесь что делаете?

— Ждем назначения в часть.

Петров — в который раз! — повторил в общих чертах рассказ обо всем пережитом ими с той минуты, когда началась война.

Балдынов призадумался:

— Верхом ездить приходилось?

— Мы — пограничники.

— Есть желание служить в кавалерии?

— Так точно, товарищ майор, — сказал Петров.

— Ну, тогда подождите. Сейчас попробую!

Майор пошел к начальнику штаба дивизии. Выйдя через некоторое время от него, он дружески улыбнулся:

— Вопрос решен. Вас направят в мой кавалерийский полк.

— Мы вас не подведем! Спасибо, товарищ майор! — в один голос сказали Петров и Губайдуллин.

Как только за Балдыновым закрылась наружная дверь, Петров остановил проходящего мимо штабного писаря и спросил его:

— Откуда этот майор?

— Балдынов? Командир полка.

Петров и Губайдуллин переглянулись:

— Отлично!

— Его комдив Книга очень уважает…

Писарь оказался прав. После встречи с Балдыновым их больше не стали задерживать и тут же отправили в распоряжение 73-го полка.

Петров сразу явился в штаб полка, чтобы доложить о прибытии, и очень обрадовался, увидев Балдынова, который вместе с начальником штаба вышел из блиндажа.

— Товарищ командир полка!.. — начал он, приложив руку к пилотке, но Балдынов не дослушал его и сказал:

— Понятпо… Назначаем вас командиром второго эскадрона.

— Есть! Ваше доверие оправдаю.

— Не сомневаюсь. — Едва заметно улыбаясь, он кивнул на Губайдуллина, стоявшего навытяжку: — Сержанта берите себе, не отпускайте.

— Спасибо, товарищ майор!

— Сегодня же примите эскадрон. Соответствующие указания получите в штабе полка, — сказал Балдынов и подал Петрову руку.

От штаба полка до эскадрона было довольно далеко. Сопровождавший их капитан Поляков предупредил:

— Не очень-то высовывайтесь, головы вам еще понадобятся.

Земля вокруг была разворочена недавними взрывами бомб и снарядов. Бойцы, отбившие за сутки шесть атак врага, усталые и измученные, окапывались, устанавливали пулеметы вдоль брустверов, готовили гранаты, углубляли ходы сообщения, таскали патроны. Разговоров не было слышно. Все делалось молча.

— А вот и ваши позиции, — указал капитан.

— Если это кавалерия, то должны быть и кони, — сказал Тимергали.

— В самом деле, где… кони? — спросил удивленный Петров.

Капитан ответил не сразу:

— Ваш эскадрон организован в основном из окруженцев. Лошадей пока не хватает. Какие были — перебиты. Все равно против танков на них ничего не сделаешь. Для этого более надежное средство — ПТР.

Капитан, кажется, и сам не очень-то хорошо знал дорогу. Сырые, с тяжелым воздухом, мрачные траншеи поворачивали то налево, то направо. Пока блуждали, время перешло за полдень.

— Как пройти во второй эскадрон? — спросил капитан Поляков у оказавшегося поблизости красноармейца.

Красноармеец, которому задан был этот вопрос, ел сухари, макая их в воду в котелке. В ответ он махнул рукой, чтобы они пригнулись. Тут же над головами засвистели пули.

Капитан выпрямился, стряхнул с воротника осыпавшую его землю, повторил вопрос:

— Так где же второй эскадрон?

Красноармеец вытер мокрые кончики усов рукавом гимнастерки.

— Идите вот этой ложбинкой, там будет ход сообщения, покажут. Только головы не высовывайте, гитлеровцы рядом.

Губайдуллин на три-четыре шага отставал от Петрова. «Оборона надежная, видать. Фашистов можно отбить», — подумал он.

В ходе сообщения, похожем на канаву, набралась жидкая грязь после вчерашнего дождя, идти было трудно, ноги вязли в глине. В конце траншеи была дверь в землянку. Рядом в окопе сидел молодой старшина с биноклем и ругался на чем свет стоит:

— Сейчас опять пойдут в атаку! Сколько их перебили, а они все не унимаются!.. — кричал он, не оглядываясь назад. Заметив наконец гостей, представился — Старшина Третьяк.

— Где заместитель комэска Цыбульский? — спросил капитан.

— Его нет… Погиб.

— Когда?

— Перед вашим приходом… — Словно чувствуя себя виноватым в смерти Цыбульского, старшина начал оправдываться — Никак не ожидали… Прямое попадание…

— Сообщили в штаб?

— Сообщили.

— Кто исполняет обязанности комэска?

— Я.

— Теперь командовать эскадроном будет старший лейтенант Петров, — сказал Поляков. — Ну, до свидания, товарищи! — Поляков отдал честь. — Моя миссия, так сказать, на этом заканчивается. Действуйте по обстановке. Поддерживайте связь.

Поляков ушел.

Петров начал было наводить у старшины справки о делах эскадрона, но в это время один из наблюдателей закричал:

— Танки!

Петров побледнел. Стараясь не выдавать своей растерянности, он спросил дрогнувшим голосом:

— Сколько?

— Много!

— Сосчитайте!

— Есть!

Петров потянулся к биноклю старшины. Он уже взял себя в руки, успокоился:

— Все по местам! Установить пушки на прямую наводку. Без команды не стрелять, ни одного снаряда зря не тратить! — приказал он.

Губайдуллин, находившийся рядом с Петровым, тоже растерялся. Сердце лихорадочно стучало, в мозгу билась одна мысль: «Не торопиться! Спокойно… Ждать приказа… Не торопиться…»

Танки, поднимая тучи пыли, вышли на пшеничное поле. Один, два, три… шесть… Они шли и шли, вдавливая в землю зрелую несжатую пшеницу.

Первый танк открыл огонь: «дзан-дзанк!» Звук напоминал удары по пустой бочке. Идущие следом тоже изрыгнули огонь.

Танки шли на траншею. Вот уже стали видны детали, пулеметные стволы.

Грозная лавина стремительно приближалась, нарастала.

«Почему молчит командир? Может, растерялся от страха?» Как бы в ответ на эти вопросы, Петров скомандовал:

— Огонь!..

Тимергали точно прицелился и спустил курок ПТР. Приклад ударил в плечо.

Одновременно прогремел первый пушечный выстрел. У головного танка повредило гусеницу.

— Огонь!..

Стрельба усиливалась. Когда выстрелы попадали в цель, то один танк, то другой выходили из строя. Уже несколько танков стояли неподвижно, охваченные пламенем. Бронетранспортеры, следовавшие за танками, вынуждены были сбавить скорость. По ним стали бить осколочными снарядами. Заговорили пулеметы и автоматы, выискивая выскакивавших из горящих машин гитлеровцев.

Около получаса длилась первая атака немцев. На этот раз она была отбита. Наступило затишье, но оно было недолгим и напряженным, предвещавшим еще более сильную грозу.

И действительно, в отдалении послышался грохот, нараставший с каждой минутой. Со стороны шоссе показались тапки. Их было около двадцати. Тяжелые, мощные, они неумолимо приближались к траншее, где оборонялся советский эскадрон. Их сопровождала пехота: ровные ряды немецких солдат с автоматами наперевес. Свежие силы против измотанных боями, но отчаянных людей. И опять жестокий бой. Огонь с обеих сторон. Все смешалось: люди, машины. Временами доходило до рукопашной, но врагу так и не удалось пробиться к штабу дивизии.

До темноты длилось это неравное сражение. Наконец все утихло.

Тимергали без сил опустился на дно окопа. Голова разламывалась от грохота боя, от усталости, от голода, от угарного, дымного воздуха.

— Ты не ранен? — спросил Петров.

— Нет, товарищ командир. — Тимергали с трудом открыл глаза. — Я рад… Рад, что отомстил фашистам за столько дней отступления.

Петров успокоился.

— Ты отдохни. А я ознакомлюсь с эскадроном, пока еду принесут. — И он похлопал Тимергали по плечу.

— Старшина, пройдемся?

— Можно, — согласился Третьяк.

Когда Петров и Третьяк ушли, Тимергали при сумеречном свете начал писать письмо, разложив на лопате листок бумаги, а к их возвращению он уже сложил его треугольником, написал на нем адрес и положил его в карман гимнастерки.

— Познакомились?

— Познакомились.

— Ну и как?

— Настоящие бойцы, надежные, смелые…

— То, что смелые, я видел. А много ли?

Петров ответил резко и строго:

— Сержант Губайдуллин, выполняйте то, что входит в ваши обязанности, а остальное вас не касается.

Губайдуллин привык разговаривать с Петровым по-дружески, и поэтому его задел этот официальный командирский тон, но, подумав, он понял, что не следовало задавать лишних вопросов, и почувствовал себя очень неловко.

Время от времени с вражеской стороны начинался пулеметный обстрел. Зеленоватые огненные струи пронизывали ночную тьму. На нашей стороне шла под покровом темноты подготовка к отражению очередной немецкой атаки: подносили ящики с патронами и снарядами, отправляли раненых в санчасть…

К полуночи с обеих сторон установилась тишина, напряженная, зловещая.

Губайдуллин лежал на дне окопа, завернувшись в шинель.

Петров присел возле него, молча курил папиросу и думал о чем-то, потом тронул друга за плечо:

— Спишь?

— Нет.

— Почему молчишь? Не обиделся?

— Никак нет, товарищ комэска! — прошептал Тимергали.

— Ладно, не сердись. Очень важно знать, когда и как себя держать. Дружба дружбой, а служба службой, как говорится. Хорош ли, плох ли, а ведь я командир, — начал оправдываться Петров, но Губайдуллин перебил его:

— Не надо, Михаил Михайлович… Миша… Я понял. Я сам виноват.

— Ты вот что… Будешь исполнять обязанности политрука. Больше некому. И не имеешь права отказаться. Понял?

— Понял, — ответил Тимергали.

— Ну вот и хорошо. — Петров устроился рядом, свернулся под шинелью и затих. Как он ни устал, сон долго не шел к нему.

— Я тоже не могу заснуть, — сказал Тимергали.

— Думаешь?

— Думаю, Миша.

— О чем думаешь?

— О том, что должен делать в таких условиях политрук… да и вообще… о прошлом, о будущем…

— Знаешь, я хотел сказать тебе… — Петров повернулся к Губайдуллину: — Если тебе удастся выжить, а я… В общем, постарайся повидать мою маму. Она у меня удивительно хороший человек. Расскажи ей все. Зоечке скажешь, что я любил ее беззаветно. Скажешь, что всю жизнь я хранил в своем сердце горячую любовь к ней одной.

— Да брось ты, сам расскажешь.

— Не перебивай.

Тимергали не хотел больше слушать заветов друга, даже рассердился:

— Что ты сегодня такой? Из окружения вышли, от смерти спаслись! А теперь-то мы со своими!

— Кто знает. Я сужу по обстановке, по положению эскадрона, — Петров приблизил губы к уху друга и понизил голос: — Я тебе честно скажу, наше положение и в самом деле неважнецкое. Некого поставить заместителем комэска. Один старшина, четыре сержанта, меньше половины личного состава эскадрона… Они по-настоящему не обучены военному делу, устали… Много легкораненых… Вдобавок очень плохо с оружием и патронами. Осталась одна пушка, два ПТР, три пулемета… Вся надежда на гранаты. Если не подоспеет помощь, не знаю, сколько мы сможем продержаться,

— А как у соседей?

— У них тоже положение тяжелое. Против танков на лошадях не поскачешь! Тактика гражданской войны устарела. Технику надо. Тогда можно врага победить. А для этого нужно время. Пока же только страшная ненависть наша к фашистам дает возможность нам защищать Родину. Ты же сам сегодня видел. Почти голыми руками бились наши ребята с вооруженными до зубов фашистами. Если бы у нас была техника! Да при пашей отваге мы бы их так проучили!

— Где же взять оружие, если его нет?

— Да, приходится довольствоваться тем, что есть.

На бруствере, в траве, перемешанной с песком, затрещал одинокий кузнечик. Голос у него был печальный, тоскующий, будто он плакал. Через некоторое время кузнечик умолк. Стало тихо. Пала роса. Запах пороха постепенно растворился, дышалось уже легче, повеяло ночной свежестью. Сквозь дымную мглу показалось созвездие Большой Медведицы.

Ночь прошла спокойно. Фашисты, которым за минувшие сутки крепко досталось, с наступлением рассвета не очень беспокоили. Но командиру эскадрона не нравилась эта необычная для фронта тишина. Его волнение передалось и ближайшим помощникам, старшине Третьяку и Губайдуллину.

— Фашисты почему-то притихли. Ждут подкрепления? — предположил Третьяк.

— Похоже на то, — согласился Петров.

Во время обеда вызвали в штаб полка командира второго эскадрона Петрова и временно исполнявшего обязанности политрука Губайдуллина.

В блиндаже, где располагался штаб, все уже собрались. Когда вошли запоздавшие Петров и Губайдуллин, майор Балдыпов подошел к висевшей напротив стола карте, испещренной цветными карандашами.

— Товарищи, я только что вернулся из штаба дивизии, — заговорил майор. — На северо-западе немцы прорвали линию обороны Крымского фронта. В настоящую минуту фашистские банды приостановлены казачьими полками. Пехотные войска, которых мы ждали, отправлены в Феодосию, на помощь казакам. Наша 72-я Кубанская дивизия совместно с черноморскими моряками должна сама начать наступление. Такова цель, которую поставил перед нами командующий Северо-Кавказским фронтом. И мы будем наступать.

— Товарищ командир полка, можно задать вопрос?

Взоры всех командиров обратились на незаметного, щуплого Петрова.

— Можно.

— Я здесь новый человек. Если ошибаюсь, заранее прошу меня извинить. — Петров поколебался немного. — Вы, товарищ майор, верите в реальность приказа, не подкрепленного необходимой помощью?

Командир полка изменился в лице:

— Я солдат. Не забывайте, что для солдата приказ — это закон. — Затем добавйл смягчившимся голосом: Если бы я не знал о вашей храбрости во вчерашнем бою, я счел бы вас демагогом п трусом.

В комнате установилась напряженная тишина.

— Еще какие есть вопросы?

— Нет.

Балдынов объявил приказ о наступлении.

Когда командиры и политработники разошлись, Илья Васильевич Балдынов остался в блиндаже один. Он упрекал себя за то, что выговорил старшему лейтенанту, осмелившемуся задать совершенно правильный вопрос.

Разве виноват командир полка, если ему приказывают? Да, его, Балдынова, приказ был неконкретным, приблизительным. Силы противника не были учтены, и Балдынов излагал лишь то, что предписывалось ему командиром дивизии. Комдив Книга опытный командир, он прошел огонь гражданской войны, от рядового дослужился до генерал-майора. Обстановку Книга знает не хуже других. Но где же взять необходимую военную технику, когда ее нет? А сказать подчиненным, что отдавать такой приказ вынуждает острая необходимость, Балдынов не имел права.

Мысли командира полка постепенно переключились на сержанта Губайдуллина, которого он часто видел со старшим лейтенантом Петровым. Тимергали напомнил ему его собственную юность. Осенью 1925 года, когда Балдынова взяли в Красную Армию, он был такой же крепкий двадцатилетний парень. Теперь ему тридцать восемь. Тридцать восемь!

С тех пор много воды утекло, много изменений произошло в жизни.

С первых же дней войны Балдынов помогал генерал-майору формировать 72-ю Кубанскую кавалерийскую дивизию на основании приказа совета Северо-Кавказского военного округа из казаков станиц Белореченской, Тимешевской и Славинской. Затем Балдынов был назначен командиром 73-го кавалерийского полка этой же дивизии…

V

В ночь на 27 декабря 1941 года 72-я Кубанская кавдивизия перешла в наступление.

А к утру 30 декабря советские войска овладели Феодосией и развернули наступление в северном, северо-восточном и северо-западном направлениях. Это вынудило захватчиков начать отход из Керчи. Отступившие с Керченского полуострова немецко-фашистские войска при поддержке двух дивизий, снятых из-под Севастополя, организовали оборону на рубеже Киет, Новая Покровка, Коктебель, а второго января 1942 года остановили наступление советских войск, перешли в контрнаступление и затем прорвали фронт.

Сражение приняло ожесточенный характер. После артподготовки в воздухе висели густая пыль, едкая тротиловая гарь. Было холодно. Со стороны моря беспрерывно дул пронизывающий, холодный ветер.

Немцы шли в контратаку. Бойцы старшего лейтенанта Петрова приготовились к бою… Серо-зеленая волна гитлеровцев приближалась.

Чем больше сокращалось расстояние, тем сильнее волновался сержант Губайдуллин, Но страха не было.

Как только раздалась команда: «По фашистам — огонь!» — он начал стрелять из ручного пулемета. Немцы падали на землю, как скошенная трава. Но их было много, и они все шли и шли, подгоняемые криками офицеров. Когда они подошли совсем близко, красноармейцы пустили в ход гранаты. Серо-зеленые фигуры не останавливались, продолжали метр за метром продвигаться, и тогда командир эскадрона Петров поднял своих бойцов в рукопашный бой.

Все перемешалось. Губайдуллин, забрав у убитого бойца винтовку, оглушил одного немца прикладом, другого заколол штыком… Вокруг кипел бой. Люди бились не на жизнь, а на смерть. Слышались крики сражавшихся, стоны раненых. Разъяренный, Губайдуллин ничего не слышал и не видел. Расправившись с одним фашистом, он бросался на другого…

Наконец бой закончился.

Контратака немцев была отбита по всей линии обороны эскадрона и, очевидно, на других участках полка. Не было артиллерийской стрельбы, молчали пулеметы, долетали редкие одиночные винтовочные выстрелы.

Тут и там лежали убитые. Стонали раненые.

Неподалеку умирала совсем юная санинструктор Саша… Тимергали видел, как во время боя она яростно отстреливалась от наступавших гитлеровцев и как упала, прошитая автоматной очередью.

Теперь девушка лежала в луже крови на спине, широко раскрыв большие синие глаза. Петров подошел к ней. Она узнала его и начала что-то говорить едва слышным голосом. Командир опустился возле нее на колени.

— Товарищ старший лейтенант… помогите… очень хочу… жить.

Она еще что-то хотела сказать, губы ее шевелились, но слов нельзя было разобрать. Потом она затихла.

Петров в сопровождении Губайдуллина пошел осматривать позиции. Пробирались где ползком, где перебежками.

Бойцы сидели в окопах, курили самокрутки и молчали.

— Ну, как, фашист притих?

Услышав знакомый голос, старший лейтенант Петров резко повернулся и, увидев возле себя командира полка, хотел было доложить по-уставному, но Балдынов движением руки остановил его.

— Успокоились, что ли, фашисты?

— Так точно, товарищ майор!..

Командир полка Балдынов не дослушал Петрова:

— Доложите о потерях.

— Из эскадрона остались в живых всего семнадцать человек. Раненых — девять. Убитых похоронили. Раненых отправили в медсанбат.

— Людей накормили?

— Ждем, когда принесут ужин.

Командир полка, подробно расспросив обо всем, дал Петрову указания и направился дальше.

Через некоторое время из штаба полка поступил приказ о подготовке к перемещению эскадрона.

На следующее утро капитан Поляков доложил Балдынову:

— Товарищ майор, прибыли матросы Черноморского флота.

Балдынов повеселел:

— Много их?

— Сто шесть человек.

— Вот это подкрепление! Отлично.

Балдынов и Поляков вышли из блиндажа.

Подлетел верховой казак. Балдынов шагнул к нему навстречу.

— Что стряслось?

— Танки идут, товарищ майор!

— Сколько?

— Лавой идут, товарищ майор!

Балдынов побледнел — ведь эскадроны, не успевшие прийти в себя после вчерашнего изнурительного боя, готовятся к отходу на новые позиции.

— Панику отставить! — сказал Балдынов и приказал Полякову: — Надо определить количество танков. Побыстрее!

Но изменить Балдынов уже ничего не мог. Не успел верховой ускакать на взмыленной лошади, как показались тапки. Вслед за танками над горизонтом появилась и стала быстро приближаться цепочка «юнкерсов». Вот уже самолеты совсем близко…

«Юнкерсы», не обращая внимания на огонь наших зениток, начали бомбардировку. Танки тоже открыли огонь из пушек.

Земля дрожала от взрывов. Ржали и падали лошади. Людей рвало на части, заваливало землей. Оставшиеся в живых глохли от грохота, близких разрывов бомб и снарядов.

Балдынову по телефону сообщили, что убит комдив Книга, а вскоре полку был дан приказ на отступление.

Полк Балдынова понес большие потери, и остатки его эскадронов отступили в район Керчи, где велась подготовка к обороне.

У подножия горы Митридат кубанцы и моряки всю ночь рыли траншеи, ходы сообщения, углубляли выкопанные ранее окопы.

VI

Тимергали Губайдуллин изо всех сил старался поднять дух кавалеристов своего эскадрона, которых оставалось не так уж много. Он хорошо помнил политрука пограничной заставы, где служил до войны, и стремился быть похожим на него.

— Для таких джигитов, как вы, разве страшны фашистские танки? — весело подбадривал он бойцов. — Что мы их не видели? И видали, и поджигали! Если действовать хладнокровно, их можно бить. Надо помнить, что мы па своей земле. Есть такая башкирская поговорка: в собственном гнезде даже птенец богатырь. А мы не птенцы, мы джигиты, подобные беркутам! Мы защищаем свою Советскую страну!

Тимергали говорил весело и убежденно, и такая агитация вдохновляла людей, вселяла в них бодрость духа.

— Значит, так надо полагать, — куривший папиросу рыжеусый казак кивнул на запад, — что их танки можно бить?

Третьяк, возившийся с подвешенной на перевязи, раненой рукой, посмотрел на казака:

— Не так уж страшен черт, как его малюют!

— Трусу и пень кажется медведем. Самое главное — не бояться, — поддержал своих бойцов командир эскадрона Петров. — Некоторые кавалеристы считают, что уничтожать танки — это дело артиллерии. Они, как показал наш опыт, ошибаются. Мы должны за короткий срок овладеть всеми видами современной военной техники.

— У немцев вон сколько танков, самолетов, артиллерии. Тут с гранатами не попрешь… — сказал один из бойцов.

Петров не спешил с ответом. Он спросил:

— Есть ремни, крепкие веревки или проволока?

— Есть.

— Давайте-ка.

— Зачем вам проволока?

— Увидите.

Принесли проволоку. Петров уселся на дно окопа, сложил четыре гранаты рукоятками к себе, а пятую поместил в центре рукояткой от себя. Затем связал все гранаты вместе.

— Если эта связка попадет под танк — гусеница разлетится вдребезги… — проговорил он.

— Чтобы бросить такую штуковину, силища нужна, товарищ комэска!

Петров, держа на широкой ладони связку, улыбнулся:

— На десять — двенадцать метров каждый сможет кинуть. А дальше бросать бесполезно — трудно попасть, можно и промахнуться.

— О, це дило! — засмеялся старшина Третьяк, получая от Петрова связку гранат. — Теперь зараз побачимо!

— Пусть каждый приготовит себе такие связки, — сказал Петров.

Небо заволокло тучами. Заморосил мелкий дождь. Намокшая глина с бруствера потекла вниз. Укрыться было негде. Одежда у людей промокла. Они зябко поеживались.

Перед рассветом дождь унялся. Облака над головой поредели.

Тимергали приснились мать, отец, брат и ласково улыбавшаяся Тагзима. Внезапно пробудившись, какое-то время он еще не мог расстаться с дорогими ему образами… Но вот до слуха донесся знакомый противный, наводящий ужас звук.

— Танки!..

Утренний туман рассеялся.

За танками, за их броневым прикрытием шли цепью гитлеровские солдаты…

— Когда будет моя команда, стреляйте залпом. Пехоту от танков отсечь. Танки уничтожить потом. По местам! — сказал Тимергали спокойным командирским голосом.

Танки приближались, изрыгая пушечный и пулеметный огонь. Тимергали наблюдал за красноармейцами, которые приготовились к бою. «Джигиты надежные. Не струсят перед смертью», — подумал он.

Вражеские танки поползли на возвышенность. Стали отчетливее видны кресты на их громоздких туловищах.

Батарея, находившаяся под командованием старшины Третьяка, не подавала признаков жизни — артиллеристы берегли снаряды.

Лежавший рядом с Губайдуллиным ефрейтор потерял терпение:

— Товарищ сержант, разрешите мне бросить связку, гранат!

— Подожди, подпускай ближе! Следи за мной. Посмотришь, как надо бросать.

— Они же раздавят нас!

— Не паникуй! — Тимергали, подав команду, замахнулся тяжелой связкой.

После оглушительного взрыва танк остановился, его охватило пламенем и повалил густой черный дым.

Затем подбили еще два танка.

Немецкие автоматчики, лишившиеся прикрытия, не зная, как спастись от меткого огня, бросились наутек. Остальные танки тоже повернули назад.

Настроение у красноармейцев и моряков поднялось.

Но через некоторое время фашисты снова пошли в атаку.

Бой длился два дня.

На третьи сутки дивизии приказано было отступить. Для ее прикрытия на позиции был оставлен эскадрон Петрова.

Как только дивизия начала отходить к морю, фашисты опять перешли в наступление. Снарядов они не жалели.

Старшина Третьяк открыл ответный огонь. Он то ли волновался, то ли спешил, только не попадал из своего ПТР по танкам.

— Вот дурак! — ругал он сам себя. — Два выстрела пустил на ветер.

Он снова прицелился и выстрелил. На этот раз точным попаданием разбил танковую гусеницу. Танк закрутился и встал. Остальные танки продолжали ползти на позицию эскадрона.

— Не пройдешь, гад! — прохрипел старшина.

Грохнул выстрел, танк встал и загорелся. Но и отважный старшина с окровавленной головой повалился на землю.

Танки остановились, и вражеская пехота залегла.

От эскадрона оставалось несколько человек. Патроны кончались, на исходе были гранаты. «Следующую атаку остановить будет невозможно», — подумал Тимергали.

Воспользовавшись временным затишьем, Губайдуллин уложил тяжело раненного Петрова на повозку и отправил с другим раненым красноармейцем догонять отступавшую к морю дивизию, а сам вернулся на позицию эскадрона. За пулеметом, приготовившись к стрельбе, лежал молодой боец.

— Ну что, браток, будем стоять до последнего? — крикнул ему Губайдуллин.

Боец повернул к нему бледное лицо — наверное, он не понял его.

Вскоре фашисты пошли в атаку. На этот раз неравный бой продолжался недолго.

Тимергали увидел совсем близко танки с черной свастикой, гусеницы, разворачивавшие вязкую глинистую землю… Хотел встать на ноги, чтобы бросить гранату, и не смог: пулеметная очередь прошила ему обе ноги, и он стал медленно терять сознание, погружаться в горячую, густую боль. Последним усилием воли он заставил себя дотянуться до приготовленной связки гранат. Хватило сил подтянуть гранаты к себе. Слабеющей рукой Тимергали выдернул чеку, когда на него надвинулась грохочущая тень…

Когда остатки 72-й Кубанской дивизии достигли моря, было получено сообщение, что отдельные части мотопехоты немцев ворвались в Феодосию…

VII

Миннигали перестал получать от брата письма, и это его очень тревожило. Прошло больше двух с половиной месяцев. В деревне мать и отец тоже горюют о старшем сыне. Что случилось с братом? Может, он опять в окружении? По последним сводкам Совинформбюро, места, откуда получил Миннигали последнее письмо от брата, уже в руках врага. Наверно, случилась беда со всей частью, в которой воевал Тимергали, иначе ее командиры давно бы уже ответили на настойчивые запросы.

Осталось совсем немного до окончания училища. «Как только выяснится, где брат, сразу же попрошусь в ту часть», — подумал Миннигали, возвращаясь в строю курсантов с учений на Салаханах.

Сзади донеслась команда взводного:

— Шире шаг!

Когда вышли на улицу Алекберова, Щербань отыскал глазами запевалу:

— Соловьев, начинай!

— Какую?

— «Карамалинские горы»! — пошутил Миннигали.

— Ее потом, когда в казарму вернемся, — улыбнулся Щербань, затем сказал строго: — В строю не разговаривать! Запевай!

Николай Соловьев, полупивший прозвище Соловей, словно стараясь оправдать его, распрямил плечи, выше поднял голову, набрал побольше воздуха в легкие и запел высоким, звонким голосом:

Часто повторявшаяся песня не понравилась командиру.

— Другую! — скомандовал он.

Тогда Соловьев запел:

Курсанты дружно подхватили:

И летела песня по улице, пробуждая ненависть к врагу, вдохновляя, призывая на бой…

Лица у курсантов, идущих в ногу, отчеканивающих каждый шаг, серьезны, сосредоточенны.

Песню допели у ворот училища.

Перед казармой прогремела команда сержанта:

— Взво-о-од… — ритм шагов участился и стал слышен отчетливее, — стой!

Взвод курсантов, как единый организм, разом остановился.

— Напра-а-во! Воль-но!

Сержант Щербань подвел итоги учений на полигоне, отметил недостатки и успехи каждого курсанта и, предупредив, что через десять минут нужно снова построиться, распустил взвод.

— Курсант Губайдуллин! — крикнул он.

— Я! — Миннигали вытянулся.

— У проходной будки Лейла твоя ждет. Беги! — приказал сержант.

Миннигали никого не заметил, когда проходили мимо ворот.

— Нет там Лейлы, — сказал он, покраснев.

Командир взвода улыбнулся:

— Я ее хорошо разглядел. Иди!

Сержант не ошибся. Лейла действительно ждала за воротами. Не узнал Миннигали ее потому, что она была необычно одета — в черном платье и черном платке.

— Лейла!

Девушка невидящим взглядом следила за муравьем, с трудом тащившим за крыло огромную муху. Услышав Миннигали, она вздрогнула и, словно пробудившись ото сна, подняла голову.

Увидев ее опухшее от слез, печальное лицо, Миннигали встревожился:

— Лейла, что случилось?

— Рашид!.. — Слезы душили девушку. Она заставила себя немного успокоиться и с трудом договорила: — Пришла похоронная на Рашида.

Эта весть потрясла Миннигали. Разве можно в такую минуту найти слова, которые могли бы утешить сестру погибшего друга?! Да и есть ли такие слова?

— Не плачь, Лейла, крепись. Фашисты получат по заслугам за все! — Миннигали стиснул зубы, сжал кулаки: — Пусть не ждут пощады, проклятые гады!

Лейла закрывала руками лицо.

— Не плачь, Лейла.

— Я не плачу. Слезы сами текут. — Лейла улыбнулась через силу — Я не жаловаться пришла. Все люди сейчас переживают такое горе… Я понимаю, война… Без жертв не бывает победы…

Новое, по-взрослому мудрое отношение к жизни прежде веселой, беспечной Лейлы удивило Миннигали.

— Правильно, Лейла! Ты молодец, ты удивительный человек! — воскликнул он. — Ты всегда будешь такой, ладно?!

— Такой, как прежде, я уже не буду, — сказала девушка, смахнув носовым платком слезы с длинных мокрых ресниц. — А ты не забывай меня, где бы ни оказался. Письма посылай маме. Связь будем держать через нее, ладно?

— Почему же не прямо тебе? — удивился Миннигали.

— Я записалась на курсы медсестер. Хочу отомстить фашистам за брата. Иначе я не могу.

— А где эти курсы?

— Еще не знаю. Нам скажут позднее.

— Как только станет известно что-нибудь, сразу же сообщи мне, ладно?

— Постараюсь. Вы еще долго будете здесь?

— Программу курсов уже почти закончили. Присвоят нам воинские звания — и разъедемся по частям.

— Попрошусь в твою часть. — Подумав немного, Лейла добавила: — Конечно, если ты согласен…

— Всей душой! — Миннигали прижал к груди маленькие мягкие руки девушки.

— Пока я не прощаюсь, милый, — сказала она, уходя, — Завтра я приду в это же время.

После ухода Лейлы Миннигали стало тоскливо, он сразу стал ждать завтрашней встречи. «Эх, Лейла, Лейла!.. Ты не выходишь у меня из головы! Не заметил, как влюбился в тебя… Без тебя нет мне радости в жизни… Моя душа тянется к тебе, только к тебе, любимая!..»

На другой день в это же время он уже стоял у проходной. Но она впервые не сдержала слова.

Лейла не пришла ни на третий, ни на четвертый, ни на пятый день…

Перед отправлением на фронт Миннигали — в новой гимнастерке с зеленым эмалевым кубиком в петлицах, в новых блестящих сапогах — отправился в город.

Город был по-осеннему уныл. Желтые листья лежали на тротуарах. Миннигали торопливо шел к дому Лейлы.

Вот он на знакомой улице. Но все здесь казалось не таким, каким было раньше… Везде запустение. Опавший сад выглядел так, будто его давно не касалась рука человека.

На стук вышла седоволосая старушка. Увидев Миннигали, она сразу же сказала:

— Вам Лейлу? Ее нет. Она ушла на фронт.

Прозвучало это так, словно девушка ушла в магазин или в кино.

— На фронт? Разве не на курсы медсестер?

— Нет. Она отказалась учиться па курсах.

— Почему?

— Пришло известие, что отца тяжело ранило. И это все решило.

— А куда ее направили?

— Не знаю, — покачала головой женщина.

— Можно повидать мать Лейлы?

— Вы знаете, она сейчас работает в госпитале, там лежит ее муж.

— Вы знаете ее адрес?

— Не знаю. Больше ничем не могу вам помочь.

Миннигали выбежал па улицу. Ему показалось, что город опустел. Ему никуда больше не хотелось идти. На сердце было тяжело, оставалось надеяться, что вскоре будет письмо от Лейлы.

VIII

Хабибулла проснулся от шума дождя. Крупные капли ударялись о стекла, стекали струйками… «Надолго зарядил. Погибнет урожай. Нет чтобы до конца уборочной погода постояла!»

Стараясь не будить Малику, он осторожно встал, оделся и вышел на улицу.

На дворе темно. Дует холодный ветер. По небу плывут тучи с вершин Карамалинских гор. А дождь льет без конца, будто хочет затопить всю землю. Внизу, под обрывом, шумит и пенится Уршакбаш, поднимаясь от прибылой воды. Деревня еще спит…

Все пригодные к службе мужчины ушли на фронт, жизнь изменилась. Не слышно ни смеха, ни песен, ни игр. Замолкли гармоники и мандолины, которые раньше своими звонкими голосами оживляли улицу. Безрадостно текли однообразные, тревожные дни. Война вошла в каждую семью, над всеми нависла беда. Сколько уже молодых вдов оплакивали своих суженых! Сколько сирот… Конца краю не видать этой проклятой войне, наоборот, она все шире разевает свою ненасытную глотку… Линия фронта, отмеченная красными флажками на карте в правлении колхоза, показывает, как враг захватывает город за городом, область за областью, целые республики.

Тимергали тоже отступает. Много времени прошло уже с тех пор, как получили они с Маликой последнее письмо от него. Был жив, здоров. Душа человеческая никогда не бывает спокойна. Сколько еще жертв и горя впереди? Где найти силы, чтобы победить врага? Колхоз быстро нищал. Стадами гнали в Раевку и сдавали коров, коз, овец, лошадей. Клети опустели, запасы хлеба, которых хватило бы на несколько лет, исчезли.

Нет рук собрать богатый урожай. Много ли могут выработать женщины, старики и дети? И еще этот дождь мучает. Хотя бы ненадолго прекратился. Или дно отвалилось у неба?

Звеня ведром, вышла на крыльцо Малика. Увидев мужа, который, накинув на плечи казакин, стоял на крыльце, рассердилась:

— Ну что ты, отец, как маленький! Простудишься ведь!

— Ладно, ладно, подои живее корову да чай поставь. На работу надо, — сказал Хабибулла.

— В такую слякотную погоду какая же работа?

— Сложа руки сидеть нельзя. Не забывай, мать, война идет. Твои сыновья на фронте. Кто им поможет воевать? Думаешь об этом?

— Думать-то я думаю. Как вспомню своих стригунков — душа замирает… — Малика заплакала. Теперь она всегда, когда начинала говорить о сыновьях, не могла удержать слез. Утирая кончиком платка глаза, она захромала с подойником через двор.

Дождь понемногу утихал. Утро прояснилось. Пропели запоздалые петухи. Полаяли и замолкли собаки. Деревня просыпалась.

Хабибулла ругал себя, что понапрасну разбередил жену. Он быстро пошел через двор в коровник.

— Аба-а… Крыша-то, смотри, протекает! Беда-а… Солома тонковата стала. Прохудилась. Надо перекрывать… Перекрывать надо… Только вот времени нет. — Хабибулла так удивлялся прохудившейся крыше, как будто видел эти дыры впервые.

Малика, доившая корову, не отвечала.

— Мать, ты расстроилась?

— Да нет.

Хабибулла вздохнул полной грудью:

— Ладно, не горюй.

Зная характер мужа, который всегда вот так погорячится, а потом кается, Малика улыбнулась про себя: «Точно как Миннигали, такой же самовар, закипит-закипит и отойдет».

— Да не горюю я.

— Что же ты все плачешь? Не горевала бы — не плакала.

— По сыновьям скучаю. — Малика сидела, упершись головой в коровий бок, руки ее привычно работали. Голос у нее опять задрожал. — Ложусь — о них думаю, встаю — о них думаю. Были бы только здоровы. Каково им там без материнской заботы? Сыты ли, одеты ли, обуты ли? В тепле ли они, мои сыночки?

— Солдаты голодать не будут, их обеспечивают, как надо, — сказал старик уверенно.

— Да-да, атахы. — Малика с трудом поднялась, держась рукой за поясницу. — Для того мы и трудимся, чтобы наши дети там не голодали. Лучше уж сами как-нибудь обойдемся, а они пусть сыты будут. И это молоко пойду сдам.

— Задание разве не выполнила?

— Давно уже выполнила. Все равно не могу не сдавать. Это для сыновей. Я думаю, матери сейчас все готовы отдать для сыновей.

— Правильно, старушка. Мы-то перебьемся. Много ли нам с тобой надо?

То, что они хоть как-то могли помочь своим сыновьям, успокоило их обоих.

После утреннего чая Хабибулла заторопился:

— Бисэкей, не жди меня к обеду. Работы много.

— Приходи. Уж пообедать время найдется, — возразила она.

— Не смогу. Говорят, дивизию формируют из джигитов Башкирии. Нужно самых лучших коней отобрать и послать для них.

— Сколько раз уж отправляли…

— Опять нужно.

— Сам погонишь лошадей в район?

— Тагзима.

— Таг-зи-ма-а? — удивилась Малика. — Разве женское это дело с лошадьми возиться?

— Да Тагзима в тысячу раз лучше иного недоделанного мужчины. А как бойко разговаривает она с районными начальниками! Сколько нашего скота в район сопровождала, ни разу не возвращали, всегда все в порядке. Ловкая женщина, работящая.

— Конечно, это так, — сказала Малика, неохотно соглашаясь с мужем, — Мне только одно не нравится — что болтают про нее всякое. Да еще с Тимергали путают ее имя. Дескать, перед тем как уйти в армию, он с ней гулял. Мало этого, болтают старухи, что…

Хабибулла поспешно перебил Малику:

— Ладно, не слушай всякие сплетни. Людская молва может понапрасну человека погубить.

— А если потом будет с него алименты требовать?

— Не придумывай себе забот. Такая война идет… Можно ли заниматься какими-то пустяковыми сплетнями? Да если бы сыновья мои живыми вернулись, я согласился бы хоть на какие угодно алименты! Я бы даже не охнул! — опять взорвался старик, но быстро отошел и покачал с сожалением головой: — Эх, жалко, что сыновья, не женившись, ушли! Сколько ведь говорил Тимергали, не послушался меня, старика…

Малика, всегда мечтавшая о том, что хоть один из ее сыновей обзаведется семьей и она будет возиться с кучей внучат, повеселела:

— Не горюй зря, отец! Если аллах захочет, и у нас с тобой внуки будут.

Они вместе вышли из дому. На главной улице разошлись: Малика понесла сдавать утреннее молоко, Хабибулла повернул к мосту.

…Тагзима в старом платке, в кожаных сапогах, шароварах, подпоясанная широким ремнем, была уже готова в дорогу. Она выбрала из табуна гнедого жеребца и начала его седлать.

— Кто мне будет помогать? — спросила Тагзима, не прерывая работы.

— Шахабал погонит с тобой этот табун, — сказал Хабибулла.

— Этот горбатый старик? За ним за самим смотреть надо, развалится еще в дороге. Зачем мне такого помощника?

— Где же я тебе другого найду?

— Нет, и не надо. Одна погоню табун.

— Тогда я сам с тобой поеду, — сказал Хабибулла.

— Вот и ладно.

Моросящий, мелкий дождь усилился.

Несколько раз пересчитав отобранных к отправке на фронт лошадей, они вошли в домик-сторожку. Тагзима погрела руки у жарко натопленной железной печурки, затем присела на корточки в темном углу:

— Нургали, сыночек, проснись…

На полу, на соломе, раскинув руки и ноги, безмятежно спал ребенок. Он промычал сквозь сон, поскреб затылок и повернулся на живот.

— Ну вставай же!

Ребенок не шевелился.

— Утром самый сладкий сон, — сказал Хабибулла.

Тагзима оставила его слова без внимания.

— Нургали, я жду…

Когда мальчик наконец сел и начал усиленно тереть глаза кулачком, сердце Хабибуллы дрогнуло. «Да ведь этот малыш в нашу породу пошел! Точно таким Тимергали был маленьким. Такой же темнокожий, круглолицый, глазки черные, рот большой… Вылитый Тимергали… Даже движения все его».

Тагзима, словно угадав мысли Хабибуллы, обняла ребенка и отвернулась.

Хабибулла пережил в душе такую не испытанную никогда в жизни радость, что даже весь мир, сейчас такой пасмурный и серый, показался ему ясным и солнечным. Как будто какая-то огромная тяжесть спала с души, с сердца. «У меня есть внук! — думал старый Хабибулла. — Не зря люди говорили. И назвала мальчика по-нашему: Тимергали — Нургали…»

Хабибулла как тень ходил за Тагзимой. Она одела сына я вышла с ним из домика-сторожки.

— У кого мальчика оставишь? — спросил он.

— У Сахибы-инэй.

— Может, у нас? У нас свободно.

— Зачем лишнее беспокойство Малике-инэй?

— Какое еще беспокойство? Моей старухе дети одна радость.

— Не знаю… — Тагэима заколебалась, но потом покачала головой: — Не надо!

У Хабибуллы чуть не вырвалось: «Мы ведь тебе не чужие», но он успел сдержаться, смолчал.

Тагзима потянула сына за руку:

— Пойдем к Сахибе-инэй.

Ребенок упирался.

— Не капризничай! Если будешь слушаться, я тебе леденцов привезу, — пообещала мать, и он заковылял за ней на неокрепших ножках.

Когда Хабибулла вернулся из района, благополучно сопроводив лошадей, он был в очень хорошем настроении. Малика это сразу заметила:

— Ай-хай, отец, что это ты повеселел? Совсем джигит! Скажи-ка, что это ты помолодел? Уж не письмо ли получил от Тимергали?

— Нет, мать, пока письма нет. Но сегодня я будто его самого видел…

Малика, которая ставила на скатерть, расстеленную на нарах, поднос, чашки, с удивлением посмотрела на него.

— Что ты болтаешь, старый?

— Только ведь у женщин секреты не удерживаются!.. Сказать тебе или нет?

— Не веришь — не говори, никто тебя не заставляет. — Малика обиделась: — Тридцать лет прожили… Когда это я сплетни разводила?

— Не сердись, бисэкей. — Хабибулла обнял жену за худые плечи. — Я же просто так, шучу. с тобой. Знаю, что ты не болтушка. Никто, кроме тебя и меня, не должен знать об этом. Когда Тимергали вернется жив и здоров, там видно будет. Тагзима пока и сама не знает, что я догадался,

— Тагзима-а-а? Чего она не знает?

— Известно уж. Да про то самое… — Сильно волновавшийся старик смешался. — Разговоры не пустые, оказывается. Сын Тагзимы вёсь в Тимергали. В нашу породу пошел…

Малика схватилась за сердце и присела перед нарами на корточки:

— Вот беда, вот несчастье! От такой женщины! Да она же разведенная жена?! Ох, не зря люди болтали!..

Хабибулла потемнел лицом от негодования:

— Чем же она хуже любой девушки? Скромная, добрая, работящая. Да я бы бога благодарил, если бы она дождалась Тимергали… Эх и дурак же я, что эту тайну тебе открыл! — махнул он с досады рукой. — Не вздумай сказать кому-нибудь!

— Да что я, разве я хочу зла своему родному сыну?

За окном синели сумерки.

Они поужинали и собирались ложиться спать. В это время пришла сторожиха правления колхоза:

— Агай, тебя в канцелярию вызывают.

— Кто?

— Председатель.

— Опять с обозом куда-нибудь ехать?

— На собрание.

— Ни днем, ни ночью покоя не дают, — проворчала Малика.

— Раз зовут, значит, надо. Разгромим Гитлера, тогда и отдохнем. Сыновьям твоим и вовсе, наверно, худо приходится. — Хабибулла стал торопливо собираться.

В неуютной холодной комнате правления пахло влажной одеждой. Вокруг стола, стоявшего посреди комнаты, сидели старики и женщины. Председатель колхоза что-то говорил.

Когда открылась дверь и вошел Хабибулла, он обернулся:

— Ты уж извини, агай, что побеспокоили тебя.

— Какие могут быть извинения, кустым. Я разве бессознательный какой? Дело есть дело.

— Как съездили?

— Хорошо.

— Пропустила комиссия наших лошадей?

— Пропустила.

— Быстро. Из других колхозов разве не было лошадей?

— Полным-полно. По три-четыре дня ждут очереди. Таг-зима наша молодец. Ну и деловая баба! Везде успеет, все сумеет…

— Проходи, садись, агай. — Председатель показал на свободный стул.

Но Хабибулла продолжал стоять. Он смотрел на изможденное, усталое лицо Халимова, присланного сюда райкомом партии из Киргиз-Мияков вместо ушедшего на войну Гайнетдинова.

— Еще какое-нибудь дело есть?

— Как бы тебе сказать… — Халимов тянул, не зная, с чего начать. Подумал немного, кивнул на женщину, которая возилась с фитилем лампы — Вот члены правления хотят тебя поставить бригадиром пятой бригады.

Не ожидавший такого предложения Хабибулла стал отмахиваться обеими руками:

— Нет, я не справлюсь! Найдите кого-нибудь помоложе!

— Кто же помоложе тебя?

Хабибулла хотел было что-то ответить, но внезапно остыл. Воинственно вздернувшаяся бородка его опустилась.

— Я буду делать все, что в моих силах. Только, пожалуйста, не суйте меня в начальники. Были бы глаза получше да возраст помоложе, и не охнул бы даже.

— Я тоже не на много моложе тебя, Губайдуллин-агай, и знаний не так уж много. Но велел район председателем колхоза работать, что поделаешь, согласился. Когда надо, и не на такое пойдешь. Работаю, как умею. И ничего…

— Не заставляй себя упрашивать. Не осталось никого подходящего для бригадирства. Не меня же, семидесятишестилетнего старика, ставить бригадиром, — сказал Сибагатулла.

— Можно же из женщин кого-нибудь поставить.

Тут все зашумели:

— Разве женское это дело?

— Иная женщина лучше бестолкового мужчины, — стоял на своем Хабибулла. — Возьмем, к примеру, Тагзиму. Кто с ней потягается в работе?

Когда спорившие старики немного поостыли, Минсафа Актубалова прошептала:

— Тагзима и в самом деле толковая. Вместе работаем на ферме, знаю.

Остальные поддержали ее:

— Правильно, Тагзиму надо назначить бригадиром.

Когда шум немного улегся, Халимов наконец вставил и свое слово:

— Мы думали ее назначить заведующей фермой.

— Тогда давайте Минзифу поставим бригадиром, — сказал Хабибулла.

Старик Сибагатулла, которому эти слова показались насмешкой, рассердился:

— Не смейся над ней.

— Я и не смеюсь. От души говорю. Минзифа баба грамотная, вполне справится. С моим сыном Тимергали они вместе учились. Она моя соседка. За что ни возьмется, все у нее в руках горит.

— Это же жена бывшего вашего председателя Ахтиярова? — заинтересовался Халимов.

— Она и есть! Она самая!

— А-а, знаю… — На лице председателя колхоза мелькнула радость. — Когда я в колхоз приезжал уполномоченным, мне приходилось встречаться с ней в поле и разговаривать. Из Минзифы хороший бригадир выйдет!

— Товарищи, Минзифа многодетная мать. Не толкайте ее на тяжелую, ответственную работу, — застучал по полу палкой старик Сибагатулла, но никто не прислушался к его словам.

…Узнав о том, что ее назначили бригадиром пятой бригады, Минзифа всю ночь не сомкнула глаз. «Не соглашусь. Не женская это работа. Пусть найдут другого», — решила она.

Утром, заметив дымок, шедший из трубы соседей, Минзифа побежала к ним. Хабибулла собирал щепки по двору, с усилием наклоняясь.

— Агай, здравствуй!

Хабибулла выпрямился, стараясь не подать виду, что чувствует себя неважно.

— Здравствуй, здравствуй, соседка, как поживаешь? — Он взглянул на помятое бледное лицо Минзифы: — Вижу, сестра, что хочешь сказать. Не отказывайся. Соглашайся.

— Не хватит сил у меня! — Минзифа, чтобы не заплакать, сжала задрожавшие губы: — Не хочу себя выст. авлягь на посмешище… Мне и так-то тяжело с детьми…

— А кому легко? Нам всем сейчас несладко. Ты женщина умная, должна понимать…

— Я не знаю бригадирскую работу.

— Научишься. И я помогу, чем смогу. Твоя молодость, мой опыт — справимся как-нибудь. Как мы будем в глаза смотреть: я — сыновьям, ты — мужу своему, если не поможем фронту? Как подсказывает мой темный ум, наше самое главное дело — обеспечить фронт хлебом, продуктами. — Хабибулла легонько подтолкнул Минзифу локтем: — Айда, соседка, чайку попьем.

— Дети будут искать меня, когда проснутся, — сказала Минзифа и нерешительно поднялась на крыльцо.

Они пили чай, от которого шел аромат душицы, и продолжали разговор все о том же. Старик говорил и говорил.

Минзифа уже успокоилась и теперь с меньшим страхом думала о предстоящей работе. Она даже начала советоваться со стариком, прикидывая, с чего начинать, что надо сделать бригаде в первую очередь.

Малика разливала чай и не вмешивалась в их разговор. У нее одно было на уме: «Как там мои сыновья? Измучились, наверно, бедняжки? То жара, то холод, то осенние дожди, то голод. Дай бог дождаться мне их, увидеть живыми и невредимыми…»

После чая мать проводила Минзифу до ворот.

— Есть письма от Сахипгарея?

— В августе писал… Как начал воевать, больше ничего не было.

— Придет, аллах поможет. Без надежды, говорят, только шайтан живет. Придет. Береги себя, не терзайся. Думай о детишках своих. Наше горе — общее горе, — успокаивала молодую женщину Малика, повторяя то, что много раз самой приходилось слышать от мужа.

— Сыновья пишут?

— От Миннигали получаем письма. Закончил учебу. Теперь он командир. Сам, пишет, учит молодых… Вот только Тимергали меня беспокоит очень… И во сне все время вижу. Не попал бы в беду!

— Не верь ты снам. Если бы что случилось с Тимергали, сообщили бы уже.

— Не знаю.

Хабибулла собрался идти на работу. Он прервал разговор женщин:

— Минзифа, дочка, я тебя в канцелярии буду ждать. Получи от Халимова задание, вместе в поле пойдем.

— Я сейчас. Только деток накормлю, — сказала Минзифа и побежала домой.

Оставшись одна, Малика пригорюнилась. Не зная, как провести день, перемыла посуду, убралась в доме, вытащила из деревянного сундука, стоявшего в переднем углу комнаты, одежду сыновей, перетрясла ее, насыпала в карманы табаку, чтобы не побила моль. Затем стала перебирать пожелтевшие письма. Но на душе все равно было тоскливо, беспокойно. Слезы сами собой текли из глаз. Она утирала их концом головного платка. Невольно пришли ей на память слова старинной песни:

IX

Тянулись долгие ненастные осенние дни…

Наступил конец сентября, а урожай еще и наполовину не был убран. Пшеница осыпалась, прорастала. Когда-то шумные поля стали пустынными не хватало людей. Минзифа Ахтиярова, новый бригадир, попробовала было вывести в поле женщин с серпами, но, так и не сумев их убедить, горько заплакала и пошла к Хабибулле за советом.

— Меня женщины не признают. Что делать, агай? Может, мне отказаться от бригадирства?

Старик успокоил ее:

— Потерпи, дочка. Придет время, будут признавать, слушаться. Жизнь всему учит. Не шутка заставить работать баб, которые привыкли жить за спиной у своих мужей без горя, без забот. Не надо сразу круто брать. Объясни им по-хорошему, поймут. Для примера выведи сначала всех многодетных матерей.

— Может, мне сходить к Кабировой Катифе?

— Вот это ты правильно придумала!

Катифа приветливо встретила Минзифу, но когда речь зашла об уборке, она отрезала:

— Не пойду! Бросить четверых детей и неделями в поле мыкаться? Что я, дура?

— А я? Я ведь тоже оставлю своих мал мала меньше! Покоя не знаю. Если бы не эта проклятая война, разве бы я терпела такое? — Минзифу переполняли все волнения и тревоги последних дней, и она не выдержала, заплакала: — Там наши мужья проливают кровь за Родину, за всех нас… А что же мы? Вместо того чтобы помогать им, сидим сложа руки и губим хлеб. И ведь хороший хлеб уродился! Как мы им в глаза посмотрим после войны? Ладно, я тебе сказала, поступай, как знаешь, — сказала Минзифа и направилась к двери, но Катифа остановила ее:

— Поняла я. Не сердись на меня, глупую. Не подумала я сгоряча. Когда выходить на работу?

— Завтра спозаранку.

— Лишнего серпа нет у тебя?

— Найдется…

Постепенно все уладилось. Все работоспособные люди вышли в поле.

Целыми днями под нудным дождем, который шел вперемешку со снегом, женщины жали серпами пшеницу. Старухи и дети готовили еду, собирали колосья, помогали скирдовать солому, сушить хлеб.

Но рабочих рук все равно не хватало.

Минзифа совершенно не знала отдыха, стараясь везде успеть, организовать работу как надо. Не найдя никого, кто мог бы работать на току, Минзифа побежала к своему семидесятилетнему отцу:

— Отец, помоги недельку-другую.

— За ребятами присмотреть? — спросил Сибагатулла, даже не выслушав дочь. — Ладно, мне все равно, где сидеть.

— Мои дети привыкли уже одни обходиться. Как-нибудь проживут. А вот в колхозе дела плохи. Не поможешь ли перелопачивать просушенный хлеб?

На морщинистом лице старика выразились и удивление, и испуг. Седая бородка его затряслась.

— Моложе меня не нашла, дочка?

— Все на работе.

— Да разве я смогу работать? Я же беспомощный, еле двигаюсь… Поясница не отпускает… Одной ногой уже в могиле стою…

— Атай, — Минзифа чуть не плакала, — богом молю тебя, хоть денечек поработай!

Сибагатулла встал с места, опираясь обеими руками на палку, долго колебался, но все же согласился:

— Раз уж так настаиваешь, что делать, попробую.

Но не стало Минзифе легче оттого, что уговорила старого отца выйти на ток. «Если бы не эта проклятая война, разве погнала бы я бедного отца на работу?.. Сколько перебито молодых здоровых мужчин! Сколько вдов и сирот осталось! Кого еще ждут несчастья? Что с моим Сахипгареем? Хоть бы уцелела его головушка, вернулся бы он живым в родной дом!..»

С такими невеселыми мыслями вышла Минзифа из дома отца. Тут она заметила, что по улице торопливо идет, почти бежит девушка.

— Закия!

— Да, апай.

— Вы уже кончили вязать снопы проса?

— Нет, не кончили.

— Почему же ты вернулась?

— Я учительницу Зою-апай привела. Она очень простудилась, заболела. У нее температура сорок. Дышать тяжело… Она нас в скирду упрятала на ночь, а сама пе убереглась…

— Зоя-апай сейчас у себя?

— В больницу отправили.

— Хорошо сделали. — Минзифа похлопала Закию по плечу: — Молодец! А сейчас куда торопишься?

Закия смутилась:

— Хотела я заглянуть к Малике-инэй.

— Она провеивает хлеб в клети. Хочешь, пойдем, я тоже туда иду.

Они пошли вместе.

Медленно, лениво шел снег, такой крупный и пушистый, что казалось, будто бабочки летают в воздухе.

На мостике снег не таял и скрипел под ногами. Когда перешли на тот берег, Мипзифа спросила девушку:

— С Миннигали переписываешься?

Закия покраснела так, что щеки ее стали ярко-розовыми:

— Переписываюсь.

— Последнее письмо когда получила?

— Вчера.

— Откуда пишет?

— С Кавказа.

— Значит, на Северо-Кавказском фронте. Сабир тоже там был ранен. Может, они там встречались?

— Миннигали написал бы.

— Об этом мог бы и не написать, у них ведь нелады между собой. Ну, Сабир приедет, расспросим.

— Сабира уже отпускают из госпиталя? — В глазах у Закии вспыхнула радость.

— Жене телеграмму прислал с дороги. Не сегодня завтра должен приехать. Мы собираемся встретить его с почестями. Из всех ушедших на фронт он первый возвращается… — Минзифа вздохнула: — Что-то долго нет писем от моего Сахипгарея.

Поднялся ветер, с Карамалинских гор дохнуло зимой.

Минзифа вернулась домой поздно. Но и тут не находила она успокоения. В холодном, запущенном доме, прижавшись друг к другу, спали дети. «Бедные мои девочки! Когда же конец войне?»

Минзифа дотронулась до головки лежавшей на спине, и сердце у нее сжалось — девочка вся горела…

Всю ночь Минзифа провела без сна, сидела возле боль-пой девочки: поила ее отваром целебных трав, клала на лоб мокрое полотенце, укутывала одеялом.

Утром девочке стало лучше, у матери отлегло от сердца.

Когда Минзифа собиралась на работу, пришел сосед Хабибулла. Она испугалась, увидев его осунувшееся за сутки лицо:

— Агай, не болеешь ли?

— Сам пока нет, слава богу. Да вот Малике тяжело. Не перестает плакать. Хоть бы ты зашла, поговорила с ней по-женски, — сказал старик Хабибулла, не замечая состояния самой Минзифы.

— Что с Маликой-инэй?

— Получили бумагу, что Тимергали пропал без вести, С тех пор в себя прийти не может! Хабибулла больше не мог говорить.

Минзифа чуть не закричала. С трудом сдержавшись, она стала успокаивать Хабибуллу:

— Ну, ничего. Пропал без вести — это еще не значит, что погиб. Не горюйте пока. Может быть, все выяснится потом… Вон, о Сабире тоже писали, что пропал бесследно. А теперь сам домой возвращается.

Хабибулла обрадовался. Как утопающий за соломинку, ухватился он за слова молодой женщины:

— Да ведь и я про то же самое толкую старухе! А она и понимать не хочет военную жизнь. Плачет и плачет… Ведь чего на войне не бывает, правда, дочка?

Минзифа быстро собралась и побежала к Губайдуллиным, чтобы поддержать Малику… Когда выходила она от соседей, ее встретила девушка-почтальон:

— Апай, с тебя гостинец за радость! Письмо!

— От Сахипгарея?

— Да!

Дрожащими от волнения руками Минзифа разорвала конверт. Увидев печатные буквы, побледнела:

— Это не от Сахипгарея!.. — Слезы туманили ей глаза, мешали разбирать мелкий шрифт. — Буквы расплываются, ничего не вижу. На, сестричка, прочитай мне.

Почтальонша, девочка лет четырнадцати-пятнадцати, смотрела то на Минзифу, то в письмо, мялась, но потом все же сказала через силу:

— Апай, это… это… похоронная!

Минзифа испуганно попятилась:

— Ошибаешься!.. Не может быть!.. Не верю!.. Читай как следует, девочка, как следует… Не перепутай чего, смотри!

Девочка, испуганная тем, что происходило на ее глазах с Минзифой, начала оправдываться:

— Да я не обманываю, апай. Вот же написано… погиб. Значит убили Сахипгарея, апай.

Минзифа заткнула уши.

— Сахипгарей!.. Сахипгарей!.. — закричала она и упала на землю без чувств.

Девушка только теперь поняла, какое горе принесло письмо этой женщине, и стала звать во весь голос:

— Помогите!

На крик выбежали Хабибулла и Малика, собрались люди, которые шли на работу.

Минзифу перенесли в дом. Очнувшись, она обвела глазами собравшихся вокруг нее односельчан, дочерей — Зульфию, лежавшую в постели, прижавшихся в углу Флюру, Салиму и Зумру, и не узнала их. Затем, опомнившись, опять начала рыдать:

— Сахипгарей… душа моя!..

Односельчане пытались успокоить ее:

— Минзифа, не убивайся. Не ты одна в такую беду попала.

— Да, сестра, война многих из нас сделала вдовами… Держись, сестра!

— Зря горюете, женщины! В такой суматохе, кто знает, может, по ошибке написали? Сестра, не теряй надежды, жди, — сказал Хабибулла.

И слова мудрого старого Хабибуллы дошли до сердца обезумевшей от горя женщины.

К Минзифе вернулась надежда — она стала ждать. Только эта надежда давала ей силы преодолевать трудности, терпеть. Не сломили ее ни тяжелая болезнь и смерть дочери Зумры, ни смерть старого отца.

А война, эта ненавистная война все продолжалась.

X

Получив письмо от родителей с известием о старшем брате, Миниигали очень расстроился, но старался успокоить себя: «Тимергали-агай не из слабых. Если уж он сумел Вырваться из окружения, то на нашей стороне не пропадет. Что он, иголка в соломе, пропадать без вести?»

Надеясь на какое-нибудь чудо, Миниигали все-таки ждал письма от брата. Но брат молчал. Терпение Миниигали окончательно иссякло. Иногда он не выдерживал, шел к политруку Нестеренко и требовал, чтобы тот немедленно отправлял его на фронт. Ему казалось, что там он сразу все выяснит, что, если он будет там, скорее удастся освободить землю, где служил его брат.

Нестеренко понимал, почему парень так стремится на фронт, и отвечал:

— Все требует порядка. Успеете. Не забывайте, что мы в резерве командования находимся. Ни один из нас не останется в стороне от войны с фашистом. Но сейчас главная паша задача — передать знания, полученные в училище, молодым красноармейцам, — сказал он.

Командир роты Щербань хоть догадывался о стремлении Губайдуллина, но советовал не торопиться, ждать приказа.

Время шло.

Воинская часть, в которой служил Губайдуллин, лишь летом 1942 года была отправлена на фронт.

Более пяти суток эшелон двигался к фронту. Потом был длительный марш, а где-то среди ночи на передовой, когда небо прорезывали тревожные лучи прожекторов, уставшим от длительного перехода бойцам сообщили, что их направляют в 9-ю воздушно-десантную бригаду.

Все оживились.

— Ура! Будем летать на самолетах!

— Пока пешком, в расположение части, — сказал политрук Нестеренко.

— А это далеко?

— Да недалеко, уже рядом. Вон где взрывы, там уже. линия фронта.

— Передовая?..

— Пешком так пешком! Еще налетаемся.

Перекусили, перекурили, и послышалась команда строиться. В темноте построились и отправились в путь.

Приближение фронта чувствовалось во всем. Ветер уже доносил запах гари. Земля, если приложить к ней ухо, еле слышно гудела, подрагивала. Но теперь, ночью, на этом последнем переходе к передовой Миннигали вдруг осознал, что враг — рядом. Завтра, возможно, первый бой…

Шли всю ночь, пока горизонт не начал светлеть. До восхода солнца было еще далеко, но малиновые отсветы уже окрасили небесную даль. И восход этот был совсем как дома, в далеком мирном прошлом. Не верилось, что совсем рядом, рукой подать — фашисты.

Миниигали показалось даже, что местность, по которой они шли, похожа на окрестности аула Уршакбаш-Карамалы.

По колонне долетело:

— Пришли!

Бойцы радовались, как будто они прибыли на отдых, а не для того, чтобы воевать.

— Пришли!

— Пришли…

Командир роты лейтенант Щербань предупредил их:

— Тс-с-с!.. Пригнуться!..

Спустились в запутанные лабиринты ходов сообщения, ноги вязли в глине.

В окопах сидели и стояли фронтовики, держа винтовки между колен. Многие спали. Некоторые во сне улыбались — наверно, видели приятные сны. Когда вновь прибывшие, стараясь не задеть никого, осторожно пробирались по траншее, спавшие просыпались. Одни закуривали папиросы и перешептывались между собой. Другие, убедившись, что все в порядке, снова засыпали.

— Подкрепление! — сказал пожилой солдат с прокуренными усами. — Давно обещали…

— Подкрепление…

— Уж больно молодые! Жалко их.

— Необстрелянные…

Петляя по траншеям, дошли наконец до блиндажа. У дверей молодой лейтенант старательно чистил сапоги. Увидев подошедших, он быстро выпрямился, поправил съехавшую на лоб пилотку, одернул гимнастерку. Вытянувшись, как положено перед командиром роты и политруком, доложил:

— Командир батальона только что лег отдыхать. Он очень устал. Подождете немного?

— Кого это ты ждать заставляешь, Данила? — донесся громкий голос из блиндажа.

— Пополнение прибыло, товарищ комбат!

— Пополнение? Хорошо… Я сейчас…

Через некоторое время из блиндажа вышел небольшого роста светловолосый человек с опухшим лицом и красными от бессонницы глазами.

Лейтенант Щербань шагнул ему навстречу с докладом:

— Товарищ командир батальона!..

Приняв рапорт, командир изучающим взглядом посмотрел на его совсем юное лицо, на котором и усов-то почти не было, а виднелся только светлый пух, на его невысокую, но ладную фигуру:

— Будем знакомы. Гвардии капитан Пеньков Николай Николаевич. — Он подал руку сначала командиру роты, затем политруку. — Вы подоспели в самый нужный момент. Плоховаты наши дела… Почему отстала вышедшая с вами вторая рота? Не знаете?

— Ее в дороге отделили от нас и оставили.

— Как? — На бледном усталом лице Пенькова отразилось недовольство. — По чьему приказу?

— Ну, нас не спрашивали, товарищ комбат, — сказал Щербань оправдывающимся тоном, словно желая снять с себя вину за то, что вторая рота не прибыла вместе с ними.

— Мне комбриг Павловский обещал… — начал командир батальона, по не закончил. Изменив тон, он сказал: — Пойдемте поговорим о том, как вас разместить. — Перед тем как войти в блиндаж, он похлопал по плечу своего адъютанта: — Данила, позови начальника штаба.

— Есть!

Миннигали обратил внимание, что отношения между комбатом и его адъютантом какие-то непривычные, даже не дружеские, а родственные, что ли. Он пригляделся: «Уж не братья ли? Они ведь и похожи друг на друга!»

Словно подтверждая его мысли, стоявший неподалеку от него младший лейтенант, прикуривая папиросу от зажигалки, кивнул в сторону блиндажа:

— Похожи, да? Все замечают.

— Так точно. Очень похожи.

— Трое из одной семьи: старший брат — командир батальона, младший, Данила, — лейтенант в штабе, а отец у них в хозчасти…

— Давно они так служат?

— Давно, я пришел — они уже всей семьей воевали. — Младший лейтенант отдал недокуренную папиросу старшине, сидевшему здесь же, на дне траншеи. — Вы откуда, из каких краев будете?

— Из Башкирии, — ответил Губайдуллин.

— С Урала, значит… А я из Узбекистана.

— Немец беспокоит?

— Еще как!..

Не успел рассеяться стелющийся по земле густой утренний туман, как вражеская артиллерия открыла методический огонь. С оглушительным грохотом начали рваться снаряды — впереди, за спиной, но всегда рядом. Над позициями тучи пыли заслонили солнце. Земля дрожала. Осыпались стены траншей.

В первые минуты обстрела Миннигали, так рвавшийся на фронт, вдруг почувствовал, что его охватывает панический страх. Подавлял грохот разрывов, вой летящих снарядов. Казалось, вот конец… Но нет, еще не конец…. Еще жив! Но сейчас, сию минуту, следующий снаряд. Теперь он летит точно на него, на Губайдуллина… Опять мимо, но совсем рядом…

Нервы и мускулы перенапряжены, сердце замирает, сжимается, голова лопается…

Но и испытывая необычное, всеохватывающее чувство страха, пригибаясь, вжимаясь в мокрую землю, Миннигали все-таки помнил, что надо преодолевать себя, взять в руки, пересилить отвратительное чувство страха, беспомощности.

Он — командир взвода. Он должен быть примером для солдат. Неосознанный страх за жизнь, инстинкт самосохранения и воля боролись между собой. Миннигали всей душой хотел, чтобы воля победила. Ведь он не одинок в этом аду огня и взрывов! Вон там вжимается в землю командир роты Щербань, рядом товарищи, друзья…

Миннигали стало даже стыдно за свою минутную слабость — ведь товарищи наверняка не боятся.

Отчаяпным усилием воли Миннигали заставил себя поднять голову, посмотреть, как на позиции рвутся снаряды…

— Губайдуллин, ложись! — крикнул Щербань.

Это была артиллерийская подготовка. Длилась она полчаса. Наконец пушки замолчали.

Картина, открывшаяся глазам, была ужасна. Вся земля вокруг стала черной, будто перепаханная гигантским взбесившимся плугом. Горел лес, зияли свежие воронки. Кричали и стонали раненые…

Губайдуллин еще не осознал происшедшего, когда кто-то из наблюдателей закричал:

— Идут!..

Пулеметчики заняли свои места. Через завесу пыли и гари плохо было видно продвигавшихся вперед немцев.

Губайдуллин растерялся. В голове гудело. Перед глазами все плыло. И он вдруг почувствовал, что забыл, забыл, чему учили его на курсах. Здесь все было не так, как представлялось, непонятно для него. Даже граната, приготовленная для фашистов, казалась незнакомой.

«Вот вояка! Сдрейфил. А сам рвался на фронт, клятву давал беспощадно бить врагов», — ругал он себя.

Увидев растерявшегося Губайдуллина, командир роты Щербань твердо сказал:

— Не торопись, успокойся. Сначала они всегда кажутся страшными. Подпускай ближе…

— Есть!

Щербань похлопал его по спине и, пригибаясь, перебежал дальше.

От прикосновения дружеской руки командира роты Губайдуллин сразу же успокоился, сердце стало биться ров-нее, и даже сил как будто прибавилось. «Молодец ротный! Молодой, а какой смелый, настоящий командир! Вот с кого надо брать пример!»

Медленно рассеивалась, расходилась черная пыль, висевшая в воздухе. Она садилась на каски, проникала в рукава, лезла в нос и в рот.

Гитлеровцы стали видны отчетливее. Они подходили все ближе и ближе. Вот она, встреча с глазу на глаз с ненавистным врагом!.. И командир пулеметного взвода Губайдуллин готовился, изо всех сил готовился к этой встрече. На-верное, он готовился к встрече всю жизнь, а теперь — первая проверка этой готовности.

Помощник командира взвода Сипев нервничал все сильнее. Он дотронулся до локтя Губайдуллина:

— Товарищ младший лейтенант, пора! Фашисты уже совсем близко… Товарищ младший…

— Выжидай, Синев!

Помощник командира взвода отполз в сторону.

Наконец прозвучала ясная и четкая команда Губайдуллина:

— Длинными очередями — огонь!

Одновременно заработали станковые пулеметы. Начали рваться гранаты. Фашисты не ожидали такого встречного огня и отступили, оставляя за собой много убитых.

Но как только наступавшие гитлеровцы откатились на свои позиции, начался минометный обстрел, а после минометного обстрела они снова пошли в атаку.

— Приготовиться!..

На этот раз фашисты приближались с осторожностью: перебежками, ползком, поливая наши окопы винтовочным и автоматным огнем.

Командир взвода хладнокровно следил за ними. Подпустив немцев совсем близко, он скомандовал:

— Короткими очередями — огонь!

Молчавшие во время минометного обстрела пулеметы снова заговорили. К ним присоединились ручные пулеметы соседних взводов. Но немцы упорно шли вперед.

По дну полуразрушенной траншеи подполз испуганный боец:

— Немцы зашли в тыл со стороны… Вон там…

Взяв с собой двоих бойцов, Губайдуллин по траншеям в обход устремился на левый фланг.

Они сумели удачно подобраться к фашистам, возившимся в занятом ими пулеметном гнезде с «максимом», и забросали их гранатами.

«Максим» в руках Губайдуллина снова заработал.

Фашисты, устремившиеся в образовавшийся было прорыв, отхлынули, не выдержав шквального пулеметного огня, залегли, потом побежали.

И в это время Миннигали почувствовал жжение в левом плече, слабость от потери крови. Он попросил перетянуть плечо. Весь бок был мокрый от крови.

— Бедный лейтенант… — сказал боец, перетягивавший ему раненое плечо.

— Ничего. Пошли.

Пригибаясь, Губайдуллин пошел назад к своему взводу.

На дне окопа лежал ничком командир третьего взвода, рядом с ним — его бойцы. Сверху они наполовину были засыпаны землей.

В надежде, что кто-нибудь из них еще дышит, Миннигали стал переворачивать их, прислушиваться, не бьется ли чье-нибудь сердце. Напрасные надежды — все они были убиты.

Миннигали и его бойцы осматривали павших товарищей, когда фашисты снова обрушили на пашу оборону артиллерийский и минометный огонь.

На этот раз Миннигали вдруг почувствовал, что у него нет больше того панического страха, который охватил его вначале. Сильно болела рука, движения были неточными, кружилась голова, от потери крови он испытывал незнакомую до сих пор противную слабость. Но страха не было.

Миннигали даже подумал, что надо сказать бойцам какие-то ободряющие слова. Но ничего сказать не успел, потому что фашисты опять пошли в атаку.

Пулеметчиков не было. Миннигали сам лег за пулемет.

От острой боли в левой ноге он на минуту потерял сознание, но тут же очнулся. Понял, что ранен теперь и в левую ногу, но снова взялся за ручки «максима»…

Как на учении, спокойно и расчетливо подпускал он серую, ползущую на него цепь гитлеровцев…

Миннигали потерял столько крови, что совсем обессилел. Голова у него кружилась, и в глазах было темно. Он боялся, что вдруг снова упадет без сознания, и тогда… Если бы не этот страх, он подпустил бы фашистов ближе.

Пальцы нажали гашетку. Ему показалось, что он один ведет бой с этими — серыми, в касках. Он отыскивал их через прицел, и они падали. И вдруг пулемет замолк. В сознании мелькнуло: «Гранаты! Где гранаты?» Но не было и гранат.

«Живым не сдамся», — подумал Миннигали и близко увидел очень знакомое лицо. Да это же ротный… Щербань!..

Бой продолжался, но Миннигали этого уже не слышал.

После госпиталя, где он очень быстро встал па ноги, Губайдуллин вернулся в свою часть, в свою роту.

Часть была переведена во второй эшелон, и находилась в пяти километрах от передовой.

Миннигали ввалился в землянку, где с группой офицеров в дыму папирос сидел командир роты Щербань.

— Губайдуллин! Дружище! Вот молодец! — Они обнялись. — Ну, посмотрю-ка я на тебя, как ты выглядишь? Немного осунулся, но… молодец! Хорошо… Не очень поддался!

— Если бы вы не дали свою кровь…

— Об этом не стоит говорить. — Щербань поздравил Губайдуллина с присвоением ему звания гвардии лейтенанта и кивнул на сидевших вокруг стола при свете лампы молодых офицеров: — Знакомься. Командиры взводов, новые люди в роте. — Щербань стал мрачным: — Из прежних офицеров роты только мы с тобой. Еще один сержант остался и двадцать три бойца.

— Я слышал, что вы тоже были ранены…

— Пустяк! Кость не задело, какая же это рана? Ну, об этом после. — И ротный официально обратился к Губайдуллину: — А пока, товарищ гвардии лейтенант, садитесь.

— Есть! — улыбнулся Миннигали.

Щербань повернулся к молчаливо сидевшим офицерам:

— На чем мы остановились? Ага, на воинской дисциплине…

Старший лейтенант начал говорить командирам взводов об укреплении дисциплины среди бойцов. Губайдуллин потихоньку присматривался. Он отметил про себя, что Щербань похудел, ссутулился и стал как будто еще меньше ростом. «Откуда сила в этом человеке? — подумал Миннига-ли. — И ведь он еще дал мне свою кровь, когда я был без сознания».

Миннигали Губайдуллин вдруг ясно понял, что он теперь родня с этим замечательным украинским парнем. У них одна семья: одно училище в Баку, одна рота на фронте, теперь даже одна кровь. «Наверно, я ему обязан жизнью», — с благодарностью думал Минпигали.

Когда командиры ушли, строгое лицо Щербаня стало опять простодушным и ласковым.

— На сегодня оставайся у мейя. Фашисты этой ночью мешать не будут. Здорово мы их побили. Завтра примешь третий взвод.

— А почему не оставляете меня в моем, втором взводе?

— Тебе разве не все равно? От твоего второго взвода осталось в живых всего-навсего четыре человека. Если очень хочешь, переведем их к тебе. Договорились?

— Если разрешите…

— Да брось ты! — Щербань махнул рукой и невольно поморщился. — Когда никого нет, не надо никаких «вы»! Как говорил Василий Иванович Чапаев, я только в строю командир. А здесь, во время отдыха, мы ровесники, товарищи, друзья. Верно ведь? А третий взвод, скажу тебе, не сахар. Народ там с бору по сосенке. Дисциплины нет, порядка нет. Потребуется немало сил, чтобы перевоспитать, подтянуть бойцов. Это я тебе должен сказать прямо.

— Не все же такие!

— Конечно, не все. Есть уже бывалые фронтовики, но мало.

В землянку вошли парторг и заместитель командира роты: Они переглянулись между собой и повернули обратно — видимо, решили, что не следует мешать дружеской беседе фронтовых друзей.

— Сейчас чай будет готов. Куда вы? — окликнул их — Щербань.

— Дела есть, — сказал парторг.

Когда они ушли, Щербань кивнул в их сторону:

— Хорошие ребята.

— А где наш политрук Нестерепко?

— В последнем бою его ранило. После санчасти в роту не возвратили, поставили парторгом батальона.

— Что еще нового?

— Назначили нового комбата. Полякова перевели в штаб бригады.

— На какую должность?

— Не знаю.

— Он все еще капитан?

— Майор.

В землянку вошел пожилой ординарец. Он поставил на стол котелок с пшенной кашей, положил хлеб, который был завернут в бумагу, потер руки:

— Холодно. Ветер до костей пробирает.

Щербань поднялся с места.

— Ничего, терпи. Вот побьем фашистов, вернешься домой и будешь жить в тепле.

— Не увижу я, наверно, того дня.

— Увидишь! Немного осталось до победы. Теперь мы уже остановили фашистское наступление.

— Скорее бы выгнать их обратно, — вздохнул ординарец.

Щербань достал из кармана галифе складной ножик, нарезал тонкими ломтями хлеб, открыл консервную банку, разложил на столе лук, печенье, достал фляжку в суконном чехле, разлил по кружкам остатки водки, поднял свою:

— За встречу!

— Нет, не за это. За новый, 1943 год!

— За новый год рановато… Еще три недели до него.

— А за что же?

— За победу! За счастливое будущее советского народа! За погибших под Сталинградом! За наших товарищей — Азиза Мамедова, Миколу Пономаренко, за земляка моего Колю Соловьева и за многих других! — сказал Губайдуллин.

— Согласен!

Они чокнулись втроем и залпом выпили. Щербань сначала понюхал кусок ржаного хлеба, затем медленно стал его жевать.

У Миннигали, не привыкшего к водке, слегка закружилась голова и тепло разлилось по жилам. Хорошо! Удивительно хорошо!..

Ординарец, жаловавшийся на боль в руках, тоже повеселел.

— Товарищ командир, может, добавим? — предложил он, и глаза у него заблестели.

— А есть у тебя? — спросил Щербань.

— НЗ… для гостей…

— Давай!

К налитой второй раз водке Миннигали не притронулся.

— Не могу больше.

— В голову ударило?

— Да.

— Будешь закусывать, быстро пройдет.

Миннигали показалось,что откуда-то доносятся звуки родной песни. Он прислушался, приложил к уху ладонь:

— Не пойму… Чудится, что ли? От водки, наверно. Послушайте!

— А что? — Щербань с удивлением прислушался — По-моему, тишина и полный порядок. Ты лучше выпей еще…

— Поет кто-то, слышишь?

— Слышу! — Щербань тоже долго прислушивался, а потом рассмеялся громко: — Фу, напугал! Я уж подумал: не бредишь ли? Так это же наш казах поет!

Протяяшый, унылый звук старинной башкирской песни про седой Урал наплывал издалека, издалека…

Миннигали заволновался:

— Такие песни поют только у нас, в Башкирии.

— Не знаю, может, и не казах, может, ошибаюсь, — согласился командир роты.

Миннигали, отряхнув крошки с одежды, поднялся:

— Спасибо! Разрешите? Пойду посмотрю, что за чело-век там поет и на курае^[23] играет.

— Да он в твоем взводе, завтра увидишь.

Мпннпгали настаивал, и Щербань согласился:

— В таком случае вместе пойдем.

Настроение ординарца, который уже сунул большую ложку в дымящуюся аппетитную кашу, испортилось.

— Товарищ старший лейтенант, грех оставлять такую еду. Вы посмотрите только — какая каша!

Командир роты обвел взглядом стол, поболтал остатки водки на дне фляжки и с сожалением поставил ее обратно:

— Потом.

— Потом каша остынет, товарищ старший лейтенант!

— Дядя Вася, ты меня к выпивке не приучай, ладно?

— Есть! — сказал ординарец обиженным голосом.

Щербань открыл дверь землянки:

— Пошли.

Сильный ветер кружил и заметал только что выпавший молодой снежок. Мелодия курая то усиливалась, сплетаясь с ветром, то затихала.

— Наша зима дает жару фашистам! — сказал Щербань с улыбкой, похлопал себя по полушубку и глубже натянул шапку-ушанку.

Из темноты их окликнул часовой:

— Стой! Кто идет?

— Свои.

— Пароль?

— «Искра».

Когда в землянку вошли Щербань и Губайдуллин, курай умолк. Бойцы, сидевшие вокруг «буржуйки», вскочили с мест. Пламя самодельной свечи, стоявшей на пеньке, заколыхалось, затрещало.

Длинный ефрейтор, пригибаясь, чтобы не задеть головой потолок, приложил руку к виску:

— Товарищ старший лейтенант!..

Приняв рапорт по всей форме, Щербань познакомил всех с новым командиром взвода, затем подошел к широкоплечему, ладно сложенному бойцу, у которого в руках был курай:

— Как ваша фамилия?

— Галин Бурхан Идрисович, товарищ старший лейтенант!

— Откуда вы?

— Из Башкирии.

Губайдуллин ахнул, впервые за столько лет увидев своего земляка.

— Из какого района? — быстро спросил он.

— Из Зиянчуринского.

— Как попал на Кавказ?

— После госпиталя. До войны служил на действительной. Вы тоже из Башкирии, товарищ гвардии лейтенант?

За Губайдуллина ответил командир роты:

— Да, вы земляки. Он услышал курай и пришел сюда. Ну, сыграй-ка что-нибудь.

— Что? — Глаза Галина заблестели.

— До этого какую играл? — спросил Губайдуллин.

Бурхан Галин задумался:

— Я много играл…

— Тогда сыграй свою любимую.

— «Урал» можно?

— Можно.

Галин послюнявил пальцы, прочистил горло. Один конец курая он зажал между зубами, прикрыв его верхней губой, нижний край закрыл языком, пальцами пробежал по дырочкам на боку инструмента. Потекла протяжная красивая мелодия старинной башкирской песни.

Сидевшие в землянке люди молчали, слушая музыку. Не нужно было слов, чтобы почувствовать, что это песня о родине.

Как завороженный, слушал Миннигали мелодию, которая доходила до самого сердца. И представились ему родные края, родной аул, окруженный скалистыми горами, широкие луга и поля, реки, колхозные стада. Вон косари идут… Среди односельчан Закия, но почему-то очень печально было ее прекрасное лицо…

Все эти видения, вызванные старинной песней, рвали на части его истосковавшееся по родине сердце, заставляли душу то взлетать ввысь от счастья и восторга, то повергали в тоску и печаль…

Эх, родная сторона! До чего же ты дорога! И по-настоящему чувствуешь это, когда расстаешься с ней надолго, уезжаешь далеко-далеко…

Кураист перестал играть и запел. «Если бы устали мои ноженьки, — пел он, — ползком добрался бы до родины, до седого Урала, где бежит река Хакмар, ведь вдали от дома день кажется долгим годом…»

Не жаль джигиту отдать свою жизнь за родную сторонушку. Какие верные слова в этой песне!..

Миннигали со слезами на глазах слушал земляка, и от грустной песни на душе становилось спокойнее и легче, как будто они с певцом, как в сказке, обернувшись птицами, только что пролетели над просторами родного края.

Под конец песни певец спрашивал у ясного месяца, всходящего па небе: «Откуда ты плывешь, месяц? Не из-за вершин ли древнего Урала?..»

Остальные бойцы тоже сидели задумавшись и слушали песню, слова которой были не понятны им. Она завораживала их необычной задушевной мелодией.

Певец умолк, стало тихо, никто не хотел нарушать эту тишину.

Громче стало завывание ветра за дверью. Там разыгрывалась вьюга.

— Да, хорошая песня, на каком бы языке она ни пелась, радует душу, — сказал командир роты.

Кто-то вздохнул.

Чтобы развеселить приунывших ребят, Миннигали запел:

Песню тут же дружно подхватили:

Землянка ожила.

Пели одну песню за другой. Веснушчатый младший сержант притопнул ногами:

— Э-эх, гармонь бы сюда!

— Гармонь-то есть, да играть некому, — сказал один из ребят.

— Где твоя гармонь? — спросил Миннигали.

— Не у меня, товарищ гвардии лейтенант. — Солдат не рад был, что сказал. — Она в соседнем взводе. Сложились и купили. А гармонист в последнем бою погиб. Попросить?

— Может, дадут, сходи.

Вскоре солдат вернулся с гармошкой. Это была довольно потрепанная хромка. Миннигали долго прилаживался к непривычному инструменту, искал лады, растягивал мехи, снова сжимал, при этом гармонь то басила, то пищала.

Наконец Миннигали освоился и спросил:

— Ну, что сыграть?

— Да что умеете.

Пальцы Миннигали пробежали по ладам. За эти долгие месяцы войны они так соскучились по музыке! Он рванул плясовую, и пошло…

Землянка наполнилась весельем, шумом, смехом. Даже самые мрачные лица прояснились. Все хлопали в ладоши, а некоторые пускались в пляс.

Соскучившийся по гармони Миннигали играл самозабвенно. Большая красивая голова его с широким лбом опустилась на грудь, на глаза свесились пряди волос, на покрасневшем лице выступили капельки пота, сжатые губы двигались в такт музыке. А пальцы, не уставая, летали и летали, извлекая все новые и новые мелодии. И землянка то плясала, то пела, а Миннигали играл и играл до изнеможения…

Когда вернулись в штабную землянку, Щербань сказал:

— Солдатам ты понравился. Только одно меня беспокоит: такое, как сегодня, простое обращение с ними не ухудшит дисциплину?

Миннигали посмотрел на него с удивлением:

— Не ухудшит. Я не думаю, что солдату вредно иногда повеселиться.

— Артист ты, Губайдуллин, а не командир! Артист!

— На отдыхе я музыкант, в строю — командир, — шутливо ответил Губайдуллин, повторяя слова самого же Щербаня. — Мне кажется, что в минуты веселья, наоборот, отношения между командиром и солдатами укрепляются. Только тогда можно установить хорошую дисциплину, когда солдат понимает командира, а командир — солдата. Сегодняшнее дружеское знакомство как раз помогло мне. Разве можно было бы в другой обстановке раскрыть сердце солдата, изучить его характер?!

— Может быть, ты и прав.

Когда командир роты улегся спать, Миннигали при тусклом свете самодельной лампы сел писать письмо родителям:

«…Я вернулся в свою прежнюю часть. Раны мои зажили… Наша армия вовсю бьет немцев, скоро ни одного фашиста не останется на нашей земле. Приближается день встречи с вами. Я очень соскучился. Вам, наверно, очень трудно приходится. Что же делать? Война. Много терпели, потерпите еще немножко… За Тимергали тоже не беспокойтесь. Чего только не бывает на войне! Брат не из таких, чтобы пропасть без вести. Ждите…»

Он вырвал из тетради исписанный торопливым почерком лист бумаги, свернул его треугольником и, написав адрес, начал другое письмо:

«Закия моя, дорогая, милая, красивая!

В эту минуту ты, наверно, отдыхаешь после тяжелой работы. А я пишу тебе письмо, скучаю по счастливым дням, проведенным с тобою вместе. Мечтаю о пашем счастливом будущем. Тот день близок, уже немного осталось ждать, дорогая! Твоя любовь согревает меня в холодные дни, дает мне силы, помогает бить врага… Очень хочется жить. Конечно, на войне все может случиться. Но я пе пожалею своей жизни за твою любовь, за нашу Родину! Я готов до последней капли крови бороться с врагом. Мы не имеем права успокаиваться до тех пор, пока не будет уничтожен последний фашист. Дни их уже сочтены. Значит, приближается и наша встреча с тобой. Говорят, любовь, прошедшая через все испытания, становится еще сильнее, еще дороже. Наверно, это так. По дорогам войны я спешу к тебе. Жди!

Закия, любовь моя, свои чувства к тебе я хочу выразить стихами, которые когда-то тебе уже читал:

Миннигали не смог дописать письмо: в лампе кончилось масло, и она погасла. Он положил под голову шапку, завернулся в шинель и улегся на соломе в углу землянки.

Но спать он не мог. Вспоминал мать и отца, которые на старости лет остались одни, без помощи сыновей, видел печальное лицо Закии.

— Почему же она очень редко стала писать? Теперь ей приходится день и ночь работать. Ее письма не такие, какие были прежде. Слова, кажется, написаны не от души, неискренние, даже неживые, неласковые, как будто смешаны с зимним холодом, хотя пишет, что любит и по-прежнему ждет благополучного возвращения.

Чем объяснить ее охлаждение и равнодушие к нему? Не нашла ли Закия себе другого? «Нет-нет, этого не может быть! Она, бедненькая, видимо, очень устает от работы», — старался оправдать ее Миниигали. А сердце, не желая подчиняться разуму, говорило свое: «Здесь что-то неладно. Разве истинная любовь остывает? Как бы ни сложилась жизнь, настоящая любовь не боится трудностей, не признает усталости, не знает никаких преград…»

Миниигали невольно сравнивал Алсу-Закию с Лейлой. Внешне чем-то похожи друг на друга. Но Лейла другая, совсем другая… Она — как чистая родниковая вода, совершенно бесхитростная, открытая, не умеет скрывать своих чувств. Может быть, напрасно Миниигали не обращал на нее никакого внимания, вел себя с нею как с маленькой девчонкой? Ведь Лейла тяжело переживала, обижалась…

Миниигали не мог спокойно лежать в тихой землянке. Он часто вздыхал, ворочался с боку на бок, сон все не шел. Слишком много было различных впечатлений, поэтому, наверное, уснуть он не мог. О чем только не передумал Миннигали в эту темную бессонную ночь!

Где Тимергали? Жив ли? Почему от него нет никаких известий? Он вспоминал, как далекое прошлой, беспечное детство, друзей и одноклассников. Многих из товарищей уже пет в живых…

А ненавистная война все продолжается. Она толкает в огонь сильных и здоровых мужчин, делает сиротами детей, вдовами жен, требует все новых и новых жертв. И неизвестно, когда она кончится. Будет ли конец этому страшному, тяжелому сну?

«Будет, конечно, будет! Дни фашистских захватчиков сочтены. За все свои преступления они ответят сполна», — успокаивал себя Миннигали.

Только эта мысль его утешала, только ненависть к врагу давала успокоение. И Миннигали уснул, как провалился, но и во сне ему виделись взрывы снарядов, и во сне он продолжал страшный, не на жизнь, а на смерть, бой с фашистами…

XI

В декабре сорок второго года председатель колхоза Халимов был переведен в райком партии заведующим отделом.

На его место выбрали вернувшегося с войны Сабира Булякбаева. Он долго отказывался, ссылаясь на свои тяжелые ранения. Согласился лишь тогда, когда смог передвигаться на костылях и когда понял, что другого человека на такую ответственную работу не найти. Сидел он в основном в правлении колхоза и руководил через бригадиров-женщин. А Хабибулла Губайдуллин помогал бригадирам, потому что не оставалось в деревне человека, который был бы опытнее го в колхозных делах. Он учил женщин запрягать лошадей, пахать землю, ухаживать за скотом, копнить и всякой другой тяжелой мужской работе. Кроме того, он смотрел за правленческими лошадьми, был кучером, возил дрова, помогал старикам, которые остались совершенно без помощи. За самоотверженный труд, за неутомимость его прозвали в деревне «герой-бабай». Часто приходилось слышать: «Спроси у «героя-бабая», «Что скажет «герой-бабай», «Поучись у «героя-бабая».

А с фронта приходили похоронные.

В колхозе — «Янги ил» раньше шумела веселая, бурная жизнь… А сейчас? В бригадах трудились старики, женщины и дети. Много ли они могли сделать? Но они терпели и, пе шалея последних сил, работали для фронта. С трудом засеяли и вырастили хлеб, но убрать не успели. Как тяжело добывать из-под снега не сжатые хлебные колосья, молотить их па морозе, провеивать! Ко всему этому трудно было с питанием. Основной пищей в деревне стал курмас^[24].

Хабибулла был все время в работе, в заботах. Вот и теперь, возвратившись с поля домой и кое-как подкрепившись, он сразу же отправился в правление. За столом в нетопленой комнате сидел Сабир и, глядя через пламя свечи на счетовода, внушал ему:

— Ты, Шавкат, не задавайся! Молоко еще на губах у тебя пе обсохло. Ты еще молод учить меня уму-разуму. Когда нам было шестнадцать лет, мы не смели ослушаться старших. Работа счетовода — это тебе не с дочкой Тугушева шуры-муры водить. Если что не так понимаешь, я как фронтовик говорю, живо научу. Такой, как ты, малай^[25], который еле семь классов кончил, для меня — тьфу. — Он показал мизинец. — Понял?

Мальчик-счетовод сидел за столом, низко опустив голову к бумагам, и бормотал еле слышно:

— Понял, агай.

— Вот так! — Сабир постучал костылем, который он не выпускал из рук, по полу. — Раз понял, дуй отсюда!

Хабибулла молча наблюдал всю эту сцену. Когда мальчик вышел в другую комнату, он спросил осторожно:

— Кустым, за что ты ругал парня?

— За дело, — сказал Сабир, напыжившись, как индюк. Понимаешь, эго мое дело, кого учить и чему учить.

Хабибулла смотрел на осунувшееся, с выпиравшими скулами и подбородком, лицо Сабира, на ставшую неуклюжей фигуру его в старой шинели, на шапку с красной звездочкой, нахлобученную на самый лоб, и вспоминал своих сыновей. «Неужели судьбой не суждено увидеть их живыми?! Почему нет до сих пор писем от Тимергали? Пропал без вести или… Нет, не верю! Дети мои…»

— Что замолчал-? Какое у тебя дело, «герой-бабай»? — спросил Сабир.

Хабибулла, мысли которого прервались, погладил бородку, снял шапку-ушанку, кэпэс^[26] и потер лысину.

— Не думай, что я вмешиваюсь. Конечно, это твое дело, кому что говорить. Только не надо обижать мальчонку. Он же молодой еще очень. Послушный. Ты не кричи на него. Он и по-хорошему поймет.

— Ты, «герой-бабай», пришел меня учить? — Сабир надулся, наморщил лоб, брови его соединились у переносицы. — Понимаешь, яйца курицу не учат!

— Учат! — Старик тоже вскипел: — Стал начальником — и сразу лапти в передний угол повесил? Большим хозяйством руководить — это не бородой трясти, приятель! Если будешь делать все только по-своему, не будешь советоваться с людьми, не выйдет из тебя хороший, толковый руководитель.

— Раз уж ты так много знаешь, надо было самому председателем садиться!

— Если из тебя толку не будет, что ж, придется согласиться. Не посмотрю на свои старые годы…

— Ну, если так, понимаешь, я как фронтовик…

— Брось ты это слово! — Хабибулла продолжал горячиться: — Фронтовик! Настоящий фронтовик не бьет себя в грудь! Я отец, вырастивший двух сыновей и проводивший их обоих на фронт. Если бы кто-нибудь из них вернулся с фронта и вел себя так, как ты, я бы показал ему!

Сабир понял, что грубостью не одолеть этого старика, и, пересилив себя, улыбнулся:

— Ладно, агай, не будем ссориться из-за какого-то сопливого мальчишки!

Но старику не понравились и эти слова Сабира.

— Нельзя его унижать. Сейчас вся надежда наша на таких мальчишек, как Шавкат. В тылу другой силы почти не осталось.

— Я ведь не для себя стараюсь, «герой-бабай». Я хочу больше хлеба отправить на фронт. А он, понимаешь, тормозит. Не весь хлеб отправил. А я велел весь! — сказал Сабир.

— Это ты про ту рожь, которая осталась от посева озимых?

— Конечно.

— А хорошо ли будет остаться совсем без запаса?

— Ничего. На еду людям пока хватит, а о завтрашнем дне, говорят, пусть ишак думает. Знаешь? Как-нибудь вывернемся.

— Весной что будем делать во время сева? У людей запасы на исходе. Каждый день какую-нибудь болтушку сварить надо будет пахарям. Без еды как работать? По-моему, эту рожь трогать не надо. О завтрашнем дне надо сегодня думать — так правильнее будет, — сказал Хабибулла.

— А если районное начальство велит?

— Поговори с ними. Объясни. Там ведь не безголовые люди сидят. Тебе же самому придется мучиться потом.

— Боюсь, районное начальство будет ругать.

— А ты не поддавайся. Некоторые начальники не знают жизни колхозников, потому-то и не считаются… Им сегодня давай и давай! А чего давать? Завтра что будет? Им и дела нет до этого! С прежнего нашего председателя семь шкур драли. То райком, то райисполком ругает… Из выговоров шубу мог сшить. Но он правильным, путем шел, потому и хозяйство ладилось. Людей не обижал, жил со всеми по-хорошему, советовался. А теперь, видишь, повысили его.

Сабир снял шапку. Густые волосы падали ему на лоб, но он не стал зачесывать их назад. Он долго сидел, облокотившись на стол, — должно быть, обдумывал слова старика.

— Одна голова, понимаешь, хорошо, а полторы еще лучше. Я и сам на такой позиции. Хозяйство как попало вести нельзя. Надо уметь держать оборону и уметь наступать. Правильно я думаю? Если что не так, ты мне подсказывать будешь, «герой-бабай». Ладно? Помогать друг другу надо…

— Помогу по силам, — сказал Хабибулла.

Сабир, позабыв о своей напускной гордости, начал расспрашивать его о зимовке, о севе, о людях…

Но когда вернулись с полей бригадиры, собрались работники фермы и учетчики, он говорил обо всем только что услышанном от Хабибуллы так, будто сам до всего додумался, дошел своим умом. Речь его опять была важной, напыщенной. Время от времени он маслеными глазками поглядывал па сидевшую против него Тагзиму. Старик Хабибулла удовлетворенно кивал, когда Сабир повторял его соображения, а в тех местах, где он не соглашался с председателем, скреб свою лысину, теребил бородку.

Людям наконец надоели разговоры Сабира, они зашумели:

— Давай не будем тянуть! Дома дети ждут!

Председатель колхоза потерял дар речи. Помолчал немного, не находя, что сказать, затем наконец взял районную газету, лежавшую среди бумаг, и заговорил о том важном, что припас под конец заседания:

— Торопятся, понимаешь! А вот то, что Ахтиярова Минзифа-апай с бригадой вышла в передовые, не хотите знать? — Сабир торжественно помахал над головой газеткой.

Минзифа, с тех пор как получила похоронную на мужа и как умерла у нее дочурка, жила, не ощущая жизни. Все, кроме работы и детей, перестало для нее существовать. Она

равнодушно смотрела на газетку в рунах Сабира. Правда, па лице ее отразилось недоумение, она даже побледнела несколько.

— «Берите пример с передовиков хлебного фронта, бригады, руководимой Ахтияровой Минзифой!» — прочитала она, но затем, увидев фамилии колхозников своей бригады, разволновалась, лицо ее просветлело, на глазах выступили слезы, губы задрожали. — Девушки, мы передовики! Вот тут написано: эго наш вклад в борьбу с фашистами! — сказала она и заплакала.

Женщины, сидевшие рядом с Минзифой, стали успокаивать ее:

— Нельзя так, не надо плакать.

Хабибулла вмешался:

— Вы ее не утешайте, не трогайте! Когда человек выплачется, ему легче становится. И слезы бывают на пользу. Она плачет от радости. И очень хорошо сделали, что в газете написали. Как говорится, от теплого слова душа тает, а от холодного — леденеет.

Женщины начали расходиться. Председатель задержал Тагзиму:

— Ты подожди, не уходи. Расскажи мне о положении на ферме. Такое положение с кормами, понимаешь…

— Я тоже понадоблюсь? — спросил Хабибулла.

Сабир махнул на него рукой:

— Можешь идти.

Заведующая фермой неохотно повернула обратно. Она начала оправдываться:

— Сена мало, потому и надои снизились…

Сабир, не слушая ее, подмигнул:

— Знаю я все. Я не по работе… Другое дело есть… Садись… Посиди со мной…

— Я тороплюсь.

— Что ты меня боишься? Все время норовишь удрать… Даже не спросишь, как я живу. Будто мы и незнакомы. Поговорить бы, понимаешь, по душам, а?

Тагзима удивилась и спросила:

— О чем?

— Да мало ли о чем! — Сабир завертелся на стуле. — Садись.

— Мне некогда рассиживаться. Ребенок один. Я с работы сразу домой.

— Когда ребенок уснет, приду к тебе…

— Нет, не надо. — Тагзима завернулась в шаль. — Если других разговоров у тебя нет, то я пойду.

— Тагзима! Я, понимаешь, люблю тебя, — сказал Сабир, распаляясь.

— Любишь? Это при жене-то и двоих детях?

— Они разве мешают? Я по-хорошему… Правду говорю. Верь мне, Тагзима.

— Опоздал. Надо было раньше, до женитьбы. А ты все опозорить меня хотел. Вспомни-ка свои поганые слова…

— Ты же тянулась к Тимергали, оттолкнула меня… Сколько я потом жалел! Так уж вышло, понимаешь… Готов локти кусать, да не достать. И на. войне думал все время о тебе, мечтал…

— Болтай! Язык без костей.

— Правду говорю! — Сабир решительно приподнялся на костылях. — Хочешь, сегодня же уйду из дому? Только слово скажи, все брошу…

— Детей сиротами оставить хочешь?

— Не они одни сироты.

— Мне такое счастье не нужно! Голодная, да зато спокойная. Я уж привыкла вдовой быть.

— Плохо одной-то!

— Я не одна. Сын вырастет — я счастлива буду.

— Сын от Тимергали? — Сабир изменился в лице.

— Для матери все равно. Я не цепляюсь к мужчинам, чтобы найти сыну отца! — Тагзима выбежала из правления, сильно хлопнув дверью. Увидев Хабибуллу, стоявшего у плетня, немного пришла в себя, подавила свой гнев. — Что ты здесь стоишь на холоде? Простынешь ведь!

— Мне не привыкать к холоду. — Хабибулла засмеялся, стараясь не выдавать своих чувств: — У меня, дочка, дело к тебе… Переходи к нам. Может, легче будет жить нам всем вместе.

— Спасибо.

— Я ведь от души.

— Знаю. Вы хорошие люди… Но мне лучше жить одной…

Хабибулла расстроился, что не смог ее уговорить жить у них, но в душе он восхищался ею: «До чего гордая! Другая бы на ее месте скандалила, требуя помощи. А эта виду не подает».

В правлении погас свет. На крыльцо вышел Сабир, стуча костылями.

Тагзима заторопилась домой:

— Ладно, агай, до свидания!

— Будь здорова, дочка! Надумаешь, приходи…

Тагзима уже бежала навстречу холодному ветру и не услышала последних слов Хабибуллы, но ей и так было понятно, что она для родителей Тимергали близкий человек. Иногда у нее появлялось желание открыть свою тайну старому Хабибулле, поговорить с ним по душам. Ей хотелось, чтобы он понял ее. Но она подавляла в себе это желание. Третий человек здесь лишний. Все, что было, все принадлежит ей, никто этого отнять уже не сможет. Вернется Тимергали или не вернется, будет любить или не будет — ее любовь к нему, пылкая, горячая, живет в ее сыне, в сыне течет его кровь. И эта любовь дает силы бороться с трудностями. Ее пугает единственное — то, что от Тимергали нет писем. Где он? Что с пим? После того, как она написала ему о сыне, пришло от него два письма, на которые она… не ответила. Гордость обуяла. До чего же глупая она была! Теперь кайся не кайся, поздно. Но если суждено ему вернуться и они встретятся, он поймет…

XII

9-ю гвардейскую бригаду, измотанную в бесконечных боях, в начале сорок третьего года направили на отдых. Но без дела солдатам сидеть не приходилось. Целыми ночами рыли окопы, углубляли траншеи, строили землянки. Днем шли занятия. Солдаты изучали свою и немецкую технику.

Миннигали Губайдуллин всюду успевал и работал без устали. В сложной и напряженной обстановке он проявил незаурядные командирские качества и вывел свой взвод в число передовых. Когда выпадала редкая минута отдыха, Миннигали писал стихи, учился играть на курае.

На новом месте они долго не задержались. Холодной зимней ночью объявлена была тревога, и, наспех собравшись, бойцы вышли в путь. Шли молча, утопая в сугробах, за тяжело нагруженными подводами, никто не знал, куда они идут и зачем. После сильных снежных буранов, какие бывают и в Приуралье, наступили морозные дни.

Марш был очень тяжелый. Старый Кавказ и летом-то покрыт снеговой шапкой, а теперь, зимой, он грозил снежными лавинами и обвалами на каждом повороте.

У лошадей обледенели гривы и бока, у людей побелели шапки и усы. Ущелья наполнялись шумом скрипящего под сотнями ног снега, клубилось на морозе дыхание людей, паром пофыркивали лошади.

Первый батальон 9-й гвардейской бригады шел в голове колонны.

Гасан Агаев кроме тяжелого мешка за спиной пес па плече ПТР. Он был чем-то недоволен и ворчал про себя.

Но сейчас на него никто не обращал внимания. Даже ефрейтор Кузькин, который любил подсмеиваться над другом. «ПТР большой — на одного человека, котелок маленький-маленький — на пять человек», — шутил Кузькин.

— Куда пи посмотри — горы! Дороге не видать конца. Почему нас называют воздушными десантниками, если все время ходим пешком? — спрашивал Гасан Агаев и через некоторое время сам ответил на свой вопрос: — Каждый самолет на счету. Если бы давали самолет при переходе на каждое новое место, не напаслись бы… А вот лететь через фронт в тыл врага — это другое дело…

Солдат, слушавший его с интересом, вздохнул.

— Лейтенант Губайдуллин что-то задержался. Без него во взводе невесело как-то, — сказал ефрейтор Кузькин.

— Придет…

Начался крутой спуск. Мимо обоза проехала кошевка, запряженная гнедой лошадью. Возле второй роты она остановилась. С нее соскочил Губайдуллин с солдатской котомкой за плечами. Лошадь повернула обратно.

— Это какая рота?

— Вторая.

— Как мне найти третью роту старшего лейтенанта Щербаня?

— Впереди.

Миннигали, обгоняя строй, пошел в голову колонны. Он издалека узнал старшего лейтенанта по его щуплой фигуре в длинной шинели, полы которой были заткнуты за ремень.

— Товарищ командир роты!

— Губайдуллин?!

— Так точно, товарищ комапдир роты! Гвардии лейтенант Губайдуллин прибыл!

— Зачем вызывали в штаб бригады?

— Хотели отправить к связистам.

— А ты? — В голосе Щербаня прозвучало недовольство.

— Я попросил, чтобы меня оставили в моем взводе.

— Согласились?

— Не соглашались… — Губайдуллин вздохнул полной грудью: — Да, на мое счастье, появился начальник политотдела подполковник Мартиросов.

— А что он?

— Велел оставить меня в нашей части и в собственной кошевке отправил догонять.

— Молодец! — сказал Щербань. — Все говорят, что Баграт Артемьевич хороший человек!

— Отличный политработник.

— Говорят, он с первой встречи, с первого знакомства знает, кого куда можно определить, кто где будет нужнее и полезнее. Повезло тебе.

— Так точно, повезло!

— Ну, теперь догоняй свой взвод.

— Есть, догонять!

Губайдуллин прошел дальше. Люди сгибались под большим грузом. С трудом, падая и спотыкаясь, пробивали дорогу в глубоком снегу.

Во взводе его встретили с радостью.

— Командир взвода с нами! — сказал Кузькип.

— Где? — Агаев остановился и обернулся со своим тяжелым ПТР.

— Вон, догоняет!

— Слава аллаху!

Губайдуллин громко поздоровался со всеми, сделал вид, что ничего не слышал. Солдаты дружно ему ответили.

Агаев, который только недавно жаловался на солдатскую жизнь, позабыл о своих невзгодах и, беспрестанно улыбаясь и то и дело поглядывая в сторону Миннигали, стал рассказывать какую-то смешную историю.

Губайдуллин тоже был доволен ветреней со своими бойцами. Он гордился взводом. Хорошие ребята. С ними можно смело и в огонь, и в воду. Дружба и товарищество крепли во взводе. Такому взводу не страшен не только фашист, но и сам шайтан.

Много пришлось поработать Миннигали, чтобы установить железную дисциплину, спаять воедино коллектив. Собранный из разных людей, пришедших кто из госпиталей, кто из других частей, он составлял теперь дружную семью…

Снова начался подъем. В это время их нагнал командир роты:

— Миннигали, тебе письмо!

— От кого?

— От девушки! — улыбнулся ротный.

Губайдуллин взял сложенное треугольником письмо и быстро на ходу прочитал. Лицо его помрачнело.

— Лейла — тяжело ранена… Второй месяц лежит в госпитале… Обижается, что нет от меня писем.

Пробежав письмо глазами, Щербань вздохнул с завистью:

— Лейла тебя любит. Такое письмо может написать только любящий человек. Правда глаза колет, но я скажу прямо: у тебя ледяное сердце! Если бы меня кто-нибудь так любил!.. Да я бы!..

— Ну и что бы ты сделал?

— Да я бы всей душой! А ты, смотрю, даже ответ не пишешь…

— Почему не пишу? Я много писал, — сказал Миннигали, — видимо, письма не дошли. У нее адрес почему-то постоянно меняется.

— Все из-за войны! Скорей бы война кончилась и все стало бы на место! Вернуться домой… В колхозе некому работать, понимаешь?.. Мечтаю выучиться на агронома. Как думаешь?

— А я обратно на промыслы поеду.

— Ты кем работал?

— Мастером на Азнефти, бригадиром.

— Такой молодой — и мастером? Сколько человек в бригаде у тебя?

— Пятнадцать.

— Квартира была?

— Нет, в общежитии жил. Городок нефтяников Сабунчи, слышал? Общежитие у нас новое было, хорошее, комнаты большие, светлые.

— Зарабатывал прилично?

— Мне хватало.

— Эх, как же хорошо до войны было! А? Вспомнишь — не веришь…

На отдых остановились в маленькой деревушке, прилепившейся к подножию горы.

Устроились в маленькой каменной школе, напоминавшей заброшенный сарай. Солдаты после завтрака позабыли об усталости.

Агаев возился со своим противотанковым ружьем.

— Гасан, неужели оно тебе не надоело, ведь столько ты его тащил на себе? Оставь. Расскажи что-нибудь интересное.

Гасан был старше других ребят года на три-четыре. Не зная, как отделаться от них, он махнул рукой:

— Я плохо знаем по-русски.

Миннигали Губайдуллин вмешался в разговор.

— А мы поймем, ты рассказывай, — сказал он по-азербайджански.

Гасан удивился:

— Командир, хорошо разговариваешь по-нашему! Вот здорово! Может, ты азербайджанец?

— Нет, я жил в Баку два года, вот и научился.

— За это время по-нашему научился говорить? — Гасан оглядел товарищей: — Что рассказать?

— Про женщину, которая тебя без штанов оставила, — напомнил ефрейтор Кузькин.

Агаев поморщился:

— Это не надо! Неинтересно про одно и то же много раз толковать.

— Кроме меня, никто и не знает. Товарищ лейтенант тоже не слышал.

— Расскажи, расскажи! — наседали на Агаева бойцы.

Агаев прислонил ПТР к подоконнику, скрутил козью ножку с палец толщиной, набил ее самосадом, высек огонь, с наслаждением затянулся, пуская в потолок густые клубы дыма, затем пригладил черные усы, поправил шапку, которая съехала ему на лоб, посмотрел по сторонам, на спавших кто где солдат, словно желая убедиться, что не помешает им, затянулся еще раз и передал папироску соседу. Тот втянул в себя дым и, чтобы дольше задержать его в легких, закрыл рот и нос ладонью, а папироску отдал следующему. Самокрутка таким образом обошла всех и уже маленьким окурком вернулась к Гасану. Он причмокнул от удовольствия:

— Эх, силен самосад! Дым аж горло дерет!

— А хорошо это или плохо, когда дерет? — спросил Губайдуллин. — Объясните некурящему!

— Конечно, товарищ гвардии лейтенант, хорошо! Вы курили когда-нибудь?

— Мальчишкой пробовал.

— А водку пьете?

— Изредка.

«А с бабами любите гулять?» — хотел спросить Гасан, но не осмелился, а лишь почесал себе затылок.

— Вот я, не буду скрывать, грешен, товарищ гвардии лейтенант! С восьми лет начал курить. Сначала конский навоз сушил и курил, потом «Ракету»… «Ракета» не хуже навоза и тоже дешевая.

— Отец за уши не драл?

— Драл?! Семь шкур спускал… А я еще больше курю, назло ему. Подрос, водку научился хлестать, а потом и до баб дело дошло. Если погибну на войне, не жалко. Я пожил в свое удовольствие.

— Вредно курить, Агаев, вредно и водку пить.

— Все вредно, товарищ гвардии лейтенант. Я понимаю. Бог даст, живым останусь, водку, может, и брошу. А уж бабы и табак!.. Без этого и жить не стоит…

Вскоре комната, где разместился взвод Миннигали Губайдуллина, погрузилась в тишину. В классе же, расположенном в средней части Бдания, все еще не прекращалось тихое пение. Пели солдаты первой роты. Песня сквозь сон доносилась до Миннигали и волновала его сердце.

Проснувшись окончательно, он продолжал слушать знакомую мелодию. Солдаты тоже проснулись и тоже прислушивались. Потом не выдержали, стали потихоньку подтягивать.

Миннигали пел от всей души. Песня уносила его к родной деревне, к лесам и горам, к родному Уралу.

Он пел, и слезы стояли у него в глазах.

Они пропели «Раскинулось море широко», «Катюшу» и перешли к «Огоньку»:

Когда Миннигали слышал эту песню, он непременно вспоминал Закию. Ему были близки и понятны эти слова — ведь он пел про себя!..

До чего задушевная песня! Действительно, каждый куп-, лет ее, каждое слово посвящены ему и Закие… Ведь и он вышел на бой с врагом за свою родину, за родной огонек, видневшийся в домике Закии.

Перед глазами Миннигали промелькнули дорогие лица родных, Закии, школьных друзей, вспомнились беззаботные детские игры.

Какое хорошее, счастливое было время!..

Только когда случаются в жизни беды, начинаешь осознавать ценность утраченного. Теперь уже не вернутся те годы беспечности. Если бы не было войны, если бы враг не напал на нашу страну, разве пришлось бы народу пережить столько страданий? Чтобы вернуть прежнюю жизнь, надо скорей разбить фашистов, загнать в их собственное логово и уничтожить! Это общее, желание. всех советских бойцов. И неразлучная с ними песня, их спутник и друг, зовет их к борьбе — к победе, к победе.

С шумом отворилась дверь, и песня прервалась. С группой офицеров в комнату вошел начальник политбтдела подполковник Мартиросов.

Губайдуллин вскочил с места.

— Взво-од!.. — начал он, но Мартиросов остановил его:

— Отставить! — Он, как старому знакомому, подал Губайдуллину руку. — Пусть отдохнут… В походе каждая минута дорога.

Когда солдаты уселись, сама собой завязалась дружеская беседа. Начальник политотдела вышел на середину комнаты и начал рассказывать об успешном наступлении советских войск на Калининском, Центральном и Северо-Кавказском фронтах.

— Обожглись фашисты на Сталинградском фронте, боятся! Теперь солдат не тот, что в начале войны, изменился, — вставил свое слово ефрейтор Кузькин.

— Верно, — согласился Мартиросов с ефрейтором. Лицо его стало серьезным, брови нависли над темно-карими глазами. — Успехи наши на фронте зависят от единства солдат и офицеров разных национальностей, от их мужества, стойкости. — Начальник политотдела откинул со лба пышную прядь иссиня-черных волос и на минуту задумался. — Вот для чего я это вновь говорю, товарищи бойцы?! Сообщение, полученное сегодня от нашего командования, дает новый пример поразительного бесстрашия советских воинов… Это произошло на Калининском фронте. В бою за деревню Чернушки наши бойцы, поднявшиеся в атаку, попали под шквальный огонь вражеского пулемета. Батальон залег. Под таким обстрелом невозможно было поднять голову. Группа автоматчиков, посланная на уничтожение огневой точки противника, не смогла выполнить задачу. Все погибли. И тогда, гвардии рядовой Александр Матросов, видя, как гибнут рядом с ним товарищи, пополз к немецкому дзоту. Он совсем близко подобрался к вражескому пулемету и открыл огонь. Он выпустил последние патроны, но не мог подавить пулемет. Тогда он подобрался еще ближе и бросился на амбразуру… Он закрыл пулемет своим телом…

Подполковник смолк. В комнате стояла мертвая тишина.

Мартиросов понимал, что сейчас переживали бойцы, и продолжил, стараясь, чтобы каждое слово дошло до них:

— Наши войска выбили врага из деревни Чернушки и успешно развили дальнейшее наступление. Бессмертный подвиг Александра Матвеевича Матросова, отдавшего жизнь за своих товарищей, был совершен двадцать третьего февраля. Александру Матросову незадолго до этого исполнилось всего девятнадцать лет… Какая сила вдохновила его на этот подвиг? — Мартиросов обвел взглядом людей, сидевших в глубоком молчании, и сам ответил: — Любовь к своей Родине, к своему народу — вот источник силы, поднявшей Матросова на подвиг! Долг каждого советского солдата — победить врага. Если все советские люди, каждый боец будут воевать, как Матросов, — мы быстро сломаем хребет фашизму. Подвиг Матросова является для всех нас примером. Каждый боец должен жить и воевать по-матросовски…

Начальник политотдела замолчал. Никто не нарушал тишину.

— У кого какие есть вопросы?

Не отрывавший взгляда от Мартиросова, Гасай Агаев нерешительно поднял руку:

— Можно, товарищ гвардии подполковник?

— Пожалуйста!

— Откуда Александр Матросов? Кто его родители?

— Данных об Александре Матросове пока мало. Он сирота, до того как уйти добровольцем на фронт, воспитывался в Уфе, в детском доме…

Миннигали Губайдуллин чуть было не крикнул: «Александр Матросов мой земляк!» — но сдержал себя и обратился к Мартиросову:

— Товарищ гвардии подполковник, можно сказать несколько слов?

— Можно.

— Батыр, то есть герой, познается в бою, — сказал Губайдуллин, очень волнуясь. — Мы тоже не подведем в бою! Комсомолец гвардии рядовой Александр Матросов — мой земляк… — В комнате послышались возгласы удивления. — Я от имени взвода клянусь быть беспощадным к врагам, драться, как Матросов.

Бойцы дружно поддержали своего командира…

Ночью 9-ю гвардейскую бригаду стали перебрасывать на участок Северо-Кавказского фронта под Моздок. На аэродроме ожидали очереди на посадку в самолеты. Подмораживало, небо расчистилось от звезд. Гудели бомбардировщики. Миннигали не замечал холодного ветра; он думал о Закие, о Лейле, вспоминал родную деревню и вместе с тем снова и снова восхищался Матросовым: «Вот смелый парень! Такие герои не умирают в памяти народной… Надо побольше узнать о его жизни и рассказать солдатам».

XIII

9-я десантная бригада, участвовавшая в освобождении многих городов и сел, в конце июня 1943 года была расквартирована в станице Крымской Краснодарского края. Туда же прибыли десантники 6-й гвардейской бригады. 6-я бригада с сентября 1941 года сражалась в тылу врага, начав бои с высадки в районе Старой Руссы. За героизм, проявленный во время разгрома группы генерала Клейста, она была награждена орденом Красного Знамени.

Теперь обе бригады были переформированы в стрелковую дивизию, командование которой принял недавно вышедший из госпиталя полковник Балдынов Илья Васильевич.

Организационная работа закончилась в кратчайший срок, и Балдынов доложил об этом командиру стрелкового корпуса генерал-майору Рубанюку. Он доложил о распределении должностей в дивизии, о назначении командиров.

В основном это был народ опытный, понюхавший пороху, надежные люди, прошедшие через небывалые трудности первых лет войны. Поэтому Балдынов закончил доклад так: «Нет сомнения, что наша гвардейская дивизия с честью оправдает доверие командования!»

Генерал-майор Рубанюк недолго был в штабе. Он ознакомился с комсоставом, с общим, положением дел во вновь сформированной дивизии. А через день, 20 июля, эта стрелковая дивизия маршем тронулась к станице Молдаванской на Кубани сменить на линии фронта части, державшие там оборону.

В путь вышли на рассвете, когда потускнел свет бледно-желтой луны, то и дело нырявшей в облака. Над землей стелился густой туман. Когда он понемногу стал рассеиваться, отчетливее проступили следы войны: впереди, в низине под холмом, стояло лишь с десяток уцелевших от деревни хат. Остальные сгорели или разрушены. Ни одной живой души, всюду запустение.

К полудню прояснилось. Небо освободилось от белесых облаков. Солнце одиноко двигалось по голубой шири, и, чем выше оно поднималось, тем жарче становилось на земле.

В это время уставшие, разомлевшие от жары и утомительного перехода солдаты Миннигали Губайдуллина заняли траншеи передовой линии.

К вечеру по траншеям, останавливаясь возле солдат, прошли новый командир батальона майор Поляков, его замполит капитан Петренко, командир роты Щербань. Поляков — высокий, худощавый, лицо его усыпано веснушками, нос до того загорел на солнце, что покраснел и облез, — расспросил у пулеметчиков об их делах, проверил боеготовность, затем кивнул на запад:

— Что там слышно?

— Ничего не слышно, товарищ гвардии майор.

— Можно подумать, что там вообще никого нет, — сказал Губайдуллин.

Командир батальона рассматривал в стереотрубу позиции врага.

— Да, умело замаскировали. Простым глазом иправда ничего не увидишь, — сказал он и перешел на другое, более удобное место. — Ага, теперь хорошо видно. Сделано у них по всем правилам современной военной науки.

— Без разведки невозможно разобраться, — посетовал капитан Петренко.

— Командир полка тоже такого мнения. Нужен «язык». Подбери надежных ребят в разведку. Задача сложная, надо все тщательно подготовить, чтобы без осечки…

— Разрешите мне, товарищ гвардии майор, — попросил Губайдуллин.

Командир батальона посмотрел на него внимательно:

— Вам приходилось бывать в разведке?

— Нет. Но я сумею, товарищ гвардии майор.

— Сможет, товарищ гвардии майор! — заверил Щербань.

Капитан Петренко тоже поддержал Губайдуллина.

Ночью группа, возглавляемая Губайдуллиным, с большим трудом прошла через огневые точки, через заграждения из колючей проволоки и минные поля и приблизилась к окопам врага. Они притаились за кучей земли на краю воронки и стали ждать. Послышались шаги. Это был немецкий патруль, проходивший примерно в пяти-шести шагах от укрывшихся разведчиков. Губайдуллин сделал знак товарищам:

— Пора!

Разведчики бесшумно бросились на фашистов. Часть немецкого патруля, застигнутого врасплох, была уничтожена, один гитлеровец взят в плен, остальные бежали и теперь в темноте вели беспорядочную пальбу.

— Рус! Рус!..

Вражеские траншеи ожили. Гитлеровцы сквозь сон галдели, кричали, открыли пулеметный огонь в направлении наших позиций. В небо поднялось несколько ракет. И ракеты испортили все дело.

Разведчики прижались к земле. Но укрыться не успели. Фашисты заметили их. Надо было как-то отвлечь внимание немцев, иначе назад к своим вернуться не удастся…

— Галин, сколько у тебя автоматных дисков? — спросил Губайдуллин.

— Два.

— На, возьми третий. Пока есть патроны, веди огонь, отвлекай противника на себя. Когда мы оторвемся, уходи за нами.

— Есть!.. Прощай! — Галин вручил Миннигали курай, с которым, никогда не расставался.

— Не говори так…

Как только погасли ракеты, разведчики поскорее отползли, а Галин открыл огонь по немцам…

Долго не прекращалась стрельба возле станицы.

Разведчики уже достигли своих позиций, а трассирующие пули продолжали рассекать воздух…

Захваченный в плен обер-лейтенант был отправлен в штаб дивизии, — Там он рассказал все, что знал. Выяснилось, что против дивизии расположена 97-я дивизия немцев, что штаб ее находится в станице Молдаванской, что они ожидают подкрепление — артиллерию и танки. Обер-лейтенант довольно подробно рассказал, где что расположено, где какие укрепления и огневые точки.

Судя по всему, его устраивало, что он попал в плен. «Хватит и того, — сказал обер-лейтенант, — что в сталинградском котле погиб мой старший брат. Я ненавижу войну».

Пленного отправили в распоряжение командира корпуса. Балдынов вызвал командиров полков и ознакомил с позицией врага.

— Согласно полученным данным, немцы очень крепко подготовлены к обороне, — сказал он им. — Вот здесь минные поля, здесь — проволочные заграждения. Вот полосы укреплений, каждая полоса состоит из четырех траншей. На каждом из опорных пунктов артиллерия и минометы…

Комдив ответил на вопросы, а затем высказал свое мнение:

— Нам надо готовиться начать наступление. Наступление должно быть неожиданным. Наши силы разделим на два эшелона. — И он, разъяснив, что в первом эшелоне останутся полки Пенькова и Настагунина, а во втором будет полк Багирова, спросил: — Вопросы есть?

— Нет!..

— Ясно!..

Тогда Балдынов распустил командиров полков, и они начали расходиться.

— Майор Пеньков, — напомнил Балдынов, — не забудьте представить разведчиков к наградам. Используя полученные разведданные, будем готовиться к наступлению. Этот обер-лейтенант кое-что помог нам уяснить в обороне немцев детальнее.

Балдынов замолчал. Пеньков хотел уже сказать «есть» и уйти, но командир дивизии опередил его:

— Будем наступать! Готовьтесь к наступлению тщательнее.

— Есть! — сказал Пеньков.

— Да, — не слушая его, продолжал Балдынов, — разведчикам этим от меня передайте благодарность.

Наступление дивизии началось на рассвете.

Утреннюю тишину нарушил грохот моторов. Показалась эскадрилья штурмовиков с красными звездами на крыльях. За ними пролетела еще одна эскадрилья, другая, третья.

— Наши «илы»! — крикнул командир отделения.

— Сейчас’ дадут фашистам! — сказал лежавший рядом Миннигали Губайдуллин.

В глубине немецкой обороны заахали зенитки. В сером утреннем небе сверкали огненные полосы, взрывавшиеся снаряды окрасили его клубами дыма. А самолеты не обращали внимания ни на что и продолжали лететь вперед. Три из них, оторвавшись от своей эскадрильи, повернули вправо. Они направились к вражеским зениткам. Из-под крыльев штурмовиков брызнул огонь, и вскоре зенитки замолчали.

Черный дым плыл по земле.

Самолеты закончили боевую работу. Началась артподготовка. Земля дрожала от взрывов.

«Артиллеристы наши отлично воюют. Снаряды так в один ряд и ложатся!» — думал Миннигали Губайдуллин с гордостью.

Артподготовка длилась около часа. Как только она закончилась, в небо взлетела трехцветная ракета.

Ровно в шесть часов утра вышли из своих укрытий танки и устремились вперед, стреляя на ходу из пушек. Следом за ними поднялись гвардейцы.

Губайдуллин вместе со своими пулеметчиками тоже кинулся вперед.

На немецких позициях стояла напряженная тишина. «Наши летчики и артиллеристы, видно, здорово их раздолбали… А может быть, хитрят фашисты?» — думал на бегу Миннигали.

Вот уже стали отчетливее видны замаскированные окопы. Внезапно враг открыл огонь.

Сержант, бежавший рядом с Губайдуллиным, воскликнул:

— Наш танк горит, товарищ лейтенант!

— Вперед! Вперед! — закричал Губайдуллин.

Замелькали в окопах немецкие каски.

Губайдуллин торопил солдат, бежавших со станковыми пулеметами:

— Вперед! Вперед!.. Не отставать!..

Тем временем достигшие первой траншеи врага гвардейцы завязали рукопашный бой.

На Губайдуллина, когда он достиг вражеской траншеи, одновременно набросились три фашиста. Двоих он убил из автомата, третий увернулся и неожиданно напал на него сзади. Губайдуллин перебросил его через голову и застрелил, приставив автомат к груди. Тем временем пулеметчики уже установили «максим» и приготовились вести огонь по немцам, отступившим на вторую линию траншей. Но наши танки были выведены из строя, и гвардейцам пришлось залечь. Невозможно было поднять голову — свинцовый дождь не прекращался ни на минуту.

Исход боя решили пушки: огневые точки немцев были подавлены точным артиллерийским огнем.

Гвардейцы снова взялись за свои пулеметы… Опять послышалась команда ротного:

— Гвардейцы, вперед!

— Вперед! — подхватили командиры взводов.

Лейтенант Губайдуллин верил, что личный пример всегда вдохновляет, и первым бросился в атаку. Он устал, выдохся, однако не сбавлял шага. Он не оглядывался назад. По дыханию людей, по стуку котелков о малые саперные лопатки он догадался, что солдаты не отстают от него.

Вот и вторая траншея врага.

— Забрасывай их гранатами! — крикнул Губайдуллин.

После первых взрывов гранат он поднял взвод в атаку. Гвардейцы, не отстававшие от командира, через завесу огня прыгали в траншеи врага, вступали в жестокую рукопашную схватку. И гитлеровцы не выдержали напора — отступили.

Все пулеметы были повреждены и вышли из строя.

К полудню немцы были выбиты из второй линии обороны, однако ненадолго. Не успели гвардейцы закрепиться, как немцы — под прикрытием танков двинулись в контратаку.

То там, то тут взрывались снаряды, мины, взлетали вверх комья земли.

Гвардейцы ждали в окопах.

Губайдуллин не спускал глаз — с передней линии. «Очень плохо, — думал он, — что пулеметы вышли из строя. Самый удобный момент. Можно бы их сейчас, как траву, косить, этих фашистов! Чтобы отделить пехоту от танков, «максим» нужен».

Терзая землю, стреляя на ходу из пушек, приближались вражеские танки. В пятнадцати — двадцати метрах от Губайдуллина лежал бронебойщик Гасан Агаев. «Сейчас он даст нм!» — подумал Миннигали. Танки ползли, по ПТР все еще молчал. Не случилось ли чего с ним? Миннигали пополз к окопу Агаева. Тот лежал, уткнувшись лицом в землю, без сознания, потом застонал.

— Потерпи немного, сначала «тигра» угостим.

Губайдуллин схватил ПТР, выстрелил два раза. Гусеница танка оборвалась, и он завертелся па месте.

На успел Миннигали в третий раз зарядить противотанковое ружье, как на бруствере показались немцы.

Завязался рукопашный бой. В жестокой схватке мелькали приклады, каски, штыки, слышались крики и ругань сражавшихся, стоны раненых…

В самую тяжелую минуту донесся голос политрука:

— Держись, гвардейцы!

На правом фланге роты прозвучало оглушительное «ура».

Во главе группы советских солдат, громивших немцев, был майор Нестеренко, занимавший теперь уже должность заместителя командира батальона по политической части. Ефрейтор Ломидзе не отставал от Нестеренко. Расстреляв все патроны в автомате, он глушил немцев прикладом.

Группа майора Нестеренко, оторвавшись от основной части, продолжала продвигаться вперед.

В этот момент командиру стрелкового полка майору Пенькову сообщили с наблюдательного пункта, что на правом фланге наши отступают, что две стрелковые роты отрезаны и окружены в помещениях МТС.

Майор Пеньков доложил об этом командиру дивизии по телефону. Полковник Балдынов, не дослушав его, строго приказал:

— Николай, кровь из носу, верни утраченные позиции!

— Слушаюсь!

Пеньков поскакал в расположение третьей роты первого батальона, отругал комбата и, приказав продвигаться по направлению к МТС, сам поднял третий батальон и повел его на помощь окруженным стрелковым ротам.

— Вперед! Вперед! — Его голос перекрывал грохот боя. — Вперед, ребята!

Эти слова, как эхо, подхватили сначала комбат, потом — командиры рот, взводов и отделений:

— Вперед!..

Немцы, окружившие помещения МТС, были вынуждены отступить. Но неустойчивость позиции третьего батальона отрицательно повлияла на положение второго батальона. Потеряв опору на правом фланге, наступающая группа, возглавляемая заместителем комбата по политчасти майором Нестеренко, оказалась в тяжелом положении. Поняв, что они отрезаны от основных сил полка и попали в окружение, Нестеренко поднял бойцов на прорыв. Однако кольцо за ними уже сомкнулось, и разорвать его не было никакой возможности. Разъяренные фашисты напирали со всех сторон.

Тем временем рота Щербаня четвертый раз перешла в наступление, пытаясь освободить майора Нестеренко и его группу. Но и на этот раз, как только они начали двигаться к зданиям МТС, с правого фланга по ним начала бить автоматическая пушка.

Командир роты Щербань не боялся смерти, он думал лишь об одном: во что бы то ни стало спасти замполита Нестеренко и оказавшихся с ним в беде солдат.

Немцы видели, что на помощь окруженным спешит подмога, и торопились покончить с Засевшими во дворе и зданиям МТС советскими бойцами.

Когда в грудь Щербаня ударила пуля, он еще пробежал вгорячах несколько шагов, потом медленно присел на колени и выронил пистолет.

«Все, не успели отбить своих…» — мелькнуло в голове ротного.

От роты Щербаня осталось немного бойцов, я они залегли, прижатые пулеметным огнем.

Окруженный фашистами, майор Нестеренко остался один и в одиночку продолжал бой до тех пор, пока не был смертельно ранен^[27].

В этой схватке погибли парторг роты Акопян, несколько командиров взводов и отделений. Легко ранен был штыком и Миннигали.

На других участках кровавый бой не прекращался.

Немцы сами перешли в наступление под прикрытием танков.

Командир дивизии полковник Балдынов ввел в бой полк Багирова. И через некоторое время движение противника было приостановлено, затем советские воины снова — в который раз! — перешли в контратаку. Лишь с наступлением темноты бой начал стихать. В это время начальник штаба Замаратский сообщил Балдыцову, что на- наблюдательный пункт упал снаряд. Погиб командир стрелкового полка Багиров.

Балдынов побледнел:

— Когда?

— Только что. Звонил заменивший Багирова майор Абдельдяев.

Наутро выяснилось, что в подкрепление к немцам прибыли еще две дивизии. Они по шесть-семь раз в сутки поднимались в наступление. Но это не спасло гитлеровцев от разгрома.

В результате пятнадцатидневного сражения гвардейская дивизия Балдынова освободила станицу Молдаванскую и прорвала так называемую Голубую линию обороны немцев на Кубани.

Войска Северо-Кавказского фронта, воодушевленные победой под Курском и Белгородом, вели упорный бой за каждую станицу, за каждую пядь земли.

9 сентября штурмом был взят большой порт Новороссийск и затем полностью освобожден от немцев Северный Кавказ. Москва поздравляла с победой войска, участвовавшие в этой операции, в том числе и воинов гвардейской стрелковой дивизии Балдынова.

XIV

В конце сентября стрелковая дивизия Балдынова получила двухдневный отдых и остановилась возле небольшой станицы на Таманском полуострове.

Мылись, брились, приводили в порядок одежду, шутили, смеялись.

Миннигали написал письма родителям и Закие и, отправив их, подошел к своим солдатам, которые сидели вокруг жаркого костра.

Речь у костра шла о героизме, о значении подвига в бою. Ведь именно в ратном деле подчас проявляют героизм самые обыкновенные на первый взгляд люди. Любовь к Родине, чувство товарищества, верность воинскому долгу — вот из каких источников черпает герой силу для подвига. Ну и, конечно, воля и сила духа, заложенные в самом герое…

— А вы как думаете, товарищ гвардии лейтенант? — обратился к Миннигали широколицый казах Тугузбай Байзаков.

— У нас героев, смелых людей много. Теперь к этим именам добавились имена майора Нестеренко, рядового Анатолия Печерицы, нашего ротного командира Щербаня и многих других… Никогда не померкнет слава героев, павших в битве за счастье народа. Но есть еще герои из героев. Из них ближе всех моему сердцу гвардии рядовой Александр Матросов. Не скрою, с тех пор как я услышал о подвиге русского парня, покоя себе не нахожу. Вот это настоящий патриот! Вот на кого мы должны стараться походить, вот с кого надо брать пример…

Когда Миннигали Губайдуллин умолк, наступила тишина.

Появился связной:

— Товарищ гвардии лейтенант, вас вызывают в штаб полка.

— Кто?

— Не знаю. Мне так велели передать, — ответил связной.

— Ну, пошли.

В комнате кроме старшего лейтенанта Гаврилова были еще двое — незнакомый майор лет сорока пяти — пятидесяти и командир полка Пеньков.

Пеньков кивнул на приветствие Миннигали Губайдуллина.

Майор, внимательно всматриваясь в него, спросил:

— Как ваше имя? Гали?

— Так точно, товарищ майор! Сокращенно — Гали, а по документам — Миннигали.

Гаврилов, согласно кивая, подвинул майору бумаги:

— Правильно. Все правильно. Вот смотрите, все сходится, товарищ майор!

Майор не стал читать бумагу.

— Подождите немного, — сказал майор. — Стало быть, вы Губайдуллин Миннигали Хабибуллавич?

— Так точно, товарищ майор!

— В вашей деревне есть еще какой-нибудь Губайдуллин Миннигали или Гали Хабибуллович?

— Никак нет, товарищ майор! — Карие глаза Миннигали округлились от удивления.

— Не торопитесь, гвардии лейтенант, подумайте, — сказал майор.

— И думать нечего, товарищ майор. Я односельчан наших как свои пять пальцев знаю. Если не верите мне, проверьте!

— Проверили, — начал старший лейтенант Гаврилов, но майор перебил его:

— Может быть, вам известны имена, похожие на ваше?

— Никак нет, товарищ майор! Отец мой — Хабибулла. У троюродных моих братьев совсем другие имена и фамилии. Родной брат в начале войны пропал — без вести.

— А как зовут его?

— Тимергали. Тимергали Хабибуллович…

— Почему вас назвали одинаковыми именами? — спросил майор, покосившись на лежавшую на столе бумагу.

— Как одинаковыми? Старший брат мой — Тимергали, я — Миннигали.

— Расскажите поподробнее о вашем брате.

Губайдуллин сразу заволновался, упоминание о брате

всколыхнуло в нем тоску и тревогу, которые последние месяцы не покидали его.

— Извините, товарищ майор… — Голос его задрожал. — Сначала скажите мне, пожалуйста… очень прошу вас… вы знаете что-нибудь о брате моем? Где он? Шив ли?

Гаврилов оборвал Миннигали:

— Учтите, вопросы задаем мы. Отвечать обязаны вы!

— Подождите, старший лейтенант, — вежливо остановил Гаврилова майор. — Мы и сами хотим знать о вашем брате.

— Мой родной брат Губайдуллин Тимергали Хабибулломич родился седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года в семье бедного крестьянина…

Майор внимательно выслушал его, задал еще несколько вопросов и затем сказал:

— Теперь все ясно, товарищи.

Сидевший до этого молчаливо командир полка Пеньков тоже оживился. Лишь Гаврилов, который был явно недоволен результатом разъяснения, нахмурился и опустил голову.

Майор начал собирать лежавшие на столе бумаги:

— Гвардии лейтенант Губайдуллин, извините за то, что побеспокоили вас. Можете, возвращаться во взвод.

Но теперь Губайдуллину было ясно, что все происшедшее было так или иначе связано с судьбой Тимергали, — видимо, с ним что-то неладно.

— Товарищ майор, пожалуйста, объясните мне: может быть, вы знаете, что с моим братом?

Майор, переглянувшись с Пеньковым, сидевшим напротив, медленно поднялся:

— Не волнуйтесь, гвардии лейтенант. Вам не придется краснеть за вашего старшего брата. Он геройски погиб в схватке с фашистами…

Жуткий смысл слов, которые произносил майор, обрушивался на Миннигали, заволакивал все вокруг, мутил сознание.

— Геройски погиб… — повторил он еле слышно. — А я… я… я еще так надеялся! Отец и мать ждут его. Может, это ошибка, товарищ майор? — Миннигали старался уловить во взгляде майора хоть тень надежды.

— Мне очень жаль, гвардии лейтенант, но это правда. Майор Петров и Ваш старший брат до последней минуты Сражались вместе. Отправив тяжелораненого Петрова в тыл, Тимергали Губайдуллин сражался один против немецких танков. Когда он был тяжело ранен, обвязал себя гранатами и бросился под немецкий танк…

— А можно мне увидеть майора Петрова?

— Петров погиб четвертого августа. Он-то и просил узнать, кто вы такой.

— Откуда знал меня майор Петров?

— Когда он впервые услышал вашу фамилию, он подумал с надеждой, что сержант Губайдуллин остался жив. Но, увидев вас, решил, что кто-то скрывается под именем Губайдуллина Гали Хабибулловпча, и стал собирать сведения о вас… Это недоразумение только теперь разъяснилось…

Миннигали молчал, уставившись в одну точку.

В роте Миннигали старался скрыть свое горе. На сердце было тяжело, невыносимо тяжело. Хотел написать родителям о гибели брата, но раздумал. Зачем тревожить их? Лучше уж пусть не знают ничего. Пусть живут надеждой…

XV

Утром гвардейская стрелковая дивизия Балдынова двинулась на железнодорожный полустанок.

Возле будки стрелочника стоял длинный состав. Раздалась команда:

— По вагонам!..

Поезд, выбрасывая густые черные клубы дыма в синее небо, тронулся с места.

Лишь через два дня пути узнали, что с Таманского полуострова их переправляют на Южный фронт.

Бойцы радовались, словно ехали в гости:

— Даешь Южный фронт!..

Солдат всегда остается солдатом. Каждую свободную минуту он старается повеселиться, отвести душу. Вот и сейчас пошумели, посмеялись, а потом кто-то затянул песню:

Мимо мелькали широкие поля, луга. Миннигали неотрывно глядел на все это и тоже подпевал солдатам.

Потом кто-то завел песню о Матросове на мотив «Ревела буря, дождь шумел»:

Когда допета была потрясшая всех песня, надолго установилась тишина. Лишь вагонные колеса повторяли бесконечное и надоедливое: «Мы едем, мы едем…»

Солдаты, все еще находившиеся под впечатлением песни, были задумчивы.

Миннигали наблюдал за своими товарищами. «Какая судьба их ждет? Может быть, среди них есть и такие, как Александр Матросов, и будущие генералы. Только мертвые не смогут увидеть мирную счастливую жизнь после победы над фашистскими ордами. Навечно ушли из этого мира брат, одноклассники, фронтовые друзья. Нам остается довести войну до победного конца…»

Поезд шел уже двенадцатые сутки. Солдатам надоело слушать шум колес, позвякивание буферов. Время от времени они «встряхивались»: слышался смех, шутки, заворачивались папироски… Те, у кого не было табака, сидели и терпеливо ждали, когда им дадут затянуться.

— Мне половину оставь.

— Мне четвертинку!

— Мне пятнадцать процентов!

— Мне десять!

— А мне на одну затяжку!..

Прибывший с пополнением новый командир роты, широкоплечий, среднего роста, белолицый капитан Борисов протянул Губайдуллину вышитый кисет:

— Закуривай!

— Спасибо, я не курю.

Капитан удивился:

— Вот здорово! А я так и не мог бросить. Теперь придется ждать конца войны.

От Новошахтинска пешим маршем направились к реке Молочной…

В Ново-Мунтале, неподалеку от Мелитополя, полковник Балдынов собрал в штабе дивизии командиров полков, расспросил о состоянии солдат, которым за короткий срок пришлось преодолеть большое расстояние. Затем разложил карту:

— Итак, солдаты очень устали. Танков нет. Не хватает орудий, снарядов, мин. На пополнение нет надежды. — Глядя на карту, комдив задумался. — По данным, сил врага втрое больше. Здесь на протяжении двадцати километров тянутся укрепления, состоящие из нескольких линий. Немцы огромное внимание уделяют этому участку фронта, защищающему низовья Днепра. Кроме того, с севера они прикрывают дорогу на Крым. Центр этого оборонительного рубежа — Мелитополь. Они называют это линией Вотана. Немецким офицерам на этой линии выплачивают тройную зарплату, все солдаты награждаются железными крестами. Вражеекие доты окружены четырьмя рядами колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток. Все подступы заминированы. Построены землянки па глубину до восьми метров. В них размещены склады, мастерские, жилье. Фашисты уверены, что нам ни за что не взять эти укрепления. Посмотрим, на что способен русский солдат, — сказал комдив.

Наступление началось 26 сентября вечером.

Артиллеристы дивизии, держа врага под огнем, помогали пехоте. Гвардейцы шаг за шагом, ломая укрепления врага, продвигались вперед.

Пулеметчики Губайдуллина, защищая стрелков сильным огнем, вместе с ними шли вперед. И в это время с позиций гитлеровцев ударили минометы. Наша пехота залегла.

Командир роты Борисов подозвал Губайдуллина:

— Уничтожить минометы противника!

— Есть!

Губайдуллин с пулеметчиками двинулся к минометам противника.

Несколько раз ввысь взлетали ракеты. Минометный обстрел не прекращался. Пулеметчики то и дело вынуждены были укрываться от огня противника.

С трудом преодолев широкий овраг, солдаты Губайдуллина остановились перед линией колючей проволоки. Что делать? Ножниц нет, голыми руками проволоку не прорвешь. Но Миннигали не растерялся. Он снял шинель и бросил ее на нижний ряд проволоки. Первым прополз сам. За ним последовали остальные.

Стали видны фигуры немцев, суетившихся возле минометов.

Миннигали оставил пулеметчиков в глубокой воронке от бомбы, а сам с несколькими бойцами пополз дальше. Одна за другой разорвались гранаты. Миномет разнесло на куски.

Сразу, как только захлебнулись вражеские минометы, гвардейская рота поднялась в атаку. И снова пришлось залечь, потому что немцы ответили ураганным пулеметным огнем. В эго время пришел в действие «максим», с которым пулеметчики Губайдуллина обосновались в воронке неподалеку от вражеской позиции. Этот пулемет привел фашистов в паническое состояние — они не ожидали удара по своей позиции с этой стороны.

Командир второго батальона майор Поляков давно ждал удобного момента.

— Время!

В небо поднялась сигнальная ракета. Такая же ракета взлетела и на левом фланге.

По намеченному заранее плану два батальона, входившие в состав полка, которым командовал майор Пеньков, устремились в атаку.

В самую жаркую минуту боя вышла из строя система подачи патронов в одном из пулеметов взвода Губайдуллина. Но гвардии лейтенант Губайдуллин не растерялся. Он приказал солдатам бросать гранаты, а сам занялся пулеметом.

Немцы, решив, что пулеметчики уничтожены, вышли из окопов и ринулись в атаку на советские батальоны… Они уже совсем рядом. При сером свете раннего утра видны их зеленые каски и потные грязные лица.

— «Максим», дружок, я тебя наладил. Теперь не подведи, — сказал Миннигали и, глядя на бегущего впереди всех высокого худощавого немца с оторванным погоном на одном плече, нажал на гашетку.

Немец сразу упал навзничь, взмахнув автоматом, а ноги его как бы продолжали еще свой бег. За ним повалился второй, третий…

Батальоны снова поднялись и, теперь уж не останавливаясь, двигались вперед, до самых траншей врага. Немцы беспорядочно отступали.

На второй день наступления, 27 сентября, Миннигали Губайдуллин был ранен в третий раз. Кровь, сочившуюся сквозь рукав гимнастерки, первым увидел командир отделения Пономаренко:

— Товарищ лейтенант, вы ранены!

— Ничего! — ответил Губайдуллин. — Давай-ка перевяжем… Достань мой пакет…

Приближался вечер. Уже в темноте послышался гул самолетов. Река Молочная осветилась ракетами. Посыпались бомбы, заговорила артиллерия — снова стали рваться снаряды. Обстрел и бомбардировки длились всю ночь.

Погода испортилась. Мелкий осенний дождь шел не переставая. Дорога, и без того плохая, была разворочена взрывами, тягачами, бронетранспортерами. Бездорожье связывало технику врага. И немцы, боясь окружения, сами отступили к реке Молочной, а там всеми способами — кто на бревне, кто на бочке — стали переправляться на противоположный берег.

Ранним утром Балдынов, видя беспорядочное отступление немцев, приказал командиру артполка Дамаеву:

— Шрапнелью!..

— Артиллерия подзадержалась, бездорожье, товарищ комдив, — сказал подполковник Дамаев.

— Эх, жаль!

В этот момент внизу, в расположении второго стрелкового батальона, разгорелся бой. Балдынов, наблюдавший в бинокль, увидел, как небольшая группа советских солдат ведет огонь из «максимов»… Немцы все бежали, падали и падали. Берег реки был усыпан трупами врагов.

— Кто эти смельчаки? — спросил Балдынов.

— Это пулеметный взвод из второго батальона, товарищ комдив. Командира взвода лейтенанта Губайдуллина вы знаете. Вы его однажды назвали «степным орлом».

— Да, вспомнил. Он родом, кажется, из Башкирии?

— Так точно, товарищ комдив!

— Эх, молодцы ребята! Давай, давай еще! Подбавь жару, степной орел!

Пулеметчики гвардии лейтенанта Губайдуллина, будто услышав голос командира дивизии, поднялись и побежали за отступавшими немцами. Сам Губайдуллин, стараясь воодушевить наступавших стрелков, бежал впереди. На ходу он стрелял из автомата. Несколько раз падал, поднимался и, петляя, опять бежал вперед.

— Что он делает, этот Губайдуллин? — Голос командира дивизии задрожал. — Это же безумие!.. Почему лезет под огонь сам? Ведь он командир! Неужели ему жить надоело?

Лейтенант тем временем добежал до оврага, откуда стрелял пулемет противника. Тут же он выпрямился во весь рост, широким взмахом левой руки швырнул гранату в немецкого пулеметчика и закричал:

— Ребята, вперед!

Пулеметчики бежали за своим командиром. Затем, расположившись в отбитых траншеях, открыли ураганный огонь по отступавшим фашистам.

Стволы пулеметов раскалились…

Многие из гитлеровцев нашли свою смерть в реке Молочной. — вода окрасилась кровью врагов…

Когда бойцы второго батальона подошли к берегу реки Молочной и стали готовиться к переправе, комдив Балдынов приказал командиру полка Пенькову:

— За бесшабашность Губайдуллина строго наказать, а за смелость — представить к награде!

В это время комдиву доложили, что подоспела артиллерия. Комдив оживился.

— Ну, теперь давайте вы! — сказал он Дамаеву. — Дайте им огонька…

Когда прекратился артиллерийский обстрел, реку стали переходить танки.

Стрелковым полкам Настагунина и Пенькова был придан танковый полк. Соседняя слева дивизия тоже перешла в наступление.

Дождались еще одного рассвета.

Гвардейцы продолжали успешно продвигаться вперед.

Шинели набухли под дождем, отяжелели. Но солдаты Губайдуллина не отставали от танков, которые с большой скоростью двигались по труднопроходимой местности.

Наступлению препятствовала непогода. Шли моросящие дожди. Небо было затянуто темными тучами. Дорогу развезло, каждый шаг давался с трудом, сапоги увязали в липкой грязи.

Но жаловаться было некогда. Всем страстно хотелось только одного — скорой победы! Это стремление давало силы в тяжелой борьбе.

«Жаль, что Тимергали не дожил до этих дней, не видит, как враг бежит. Он воевал, когда мы отступали. А я участвую в наступлении, я трижды отомщу врагу за брата, за своих товарищей», — думал Губайдуллин, идя рядом со своими солдатами.

Близ Ново-Мунталя фашисты, по-видимому, готовили контрнаступление. Полк Пенькова попал под сильный огонь противника.

Командир полка майор Пеньков связался со штабом дивизии:

— Товарищ Третий, пройти напрямую невозможно. Немцы готовятся к танковой контратаке.

— Не теряйся, Николай! — послышался в телефонной трубке голос командира дивизии полковника Балдынова. — Обойди Ново-Мунталь с севера. Сейчас попрошу артиллерию помочь тебе.

Сразу после разговора с комдивом артиллерия приступила к обработке переднего края. А вскоре с гулом и грохотом пронеслись в небе и бомбардировщики с красными звездами на крыльях. На позиции врага одна за другой стали рваться бомбы. Когда затихли самолеты, пошли в бой танки…

XVI

Мелитополь и Ново-Мунталь были освобождены 23 октября. Немцев с берегов реки Молочной погнали дальше па запад.

Дивизия Балдынова остановилась, удерживая оборону на рубеже, проходившем близ деревень Заводовка, Урта, Горностаевка.

26 декабря группу солдат и офицеров из стрелкового полка Пенькова собрали в бывшей школе деревни Заводовки.

Адъютант выложил из портфеля на единственный в классе колченогий, полуразвалившийся стол ордена и медали и бросил на комдива вопрошающий взгляд:

— Зачитать?

— Читайте.

Адъютант взял бумагу, лежавшую на краю стола.

— «За отвагу и мужество, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, наградить орденом Красного Знамени сержанта Александрова Николая Петровича…» — читал адъютант.

— Я! — вскочил Александров.

Когда взволнованный Губайдуллин, услышав свою фамилию, вышел вперед, лицо командира дивизии, узнавшего его, просветлело:

— Недаром тебя прозвали степным орлом! Молодец! Знал я еще одного джигита из Башкирии. Он тоже геройски сражался против фашистов. Потом он погиб в неравной схватке с немецкими танками. — Балдынов тяжело вздохнул: — К сожалению, я не запомнил его фамилию. Один-единственный человек, свидетель его героизма, тоже погиб.

Губайдуллин вздрогнул. Ему хотелось спросить: «Не о моем ли брате и Петрове вы говорите?» — но он не осмелился, успокоил себя: «Разве мало таких храбрых джигитов, как мой брат?»

— Поздравляю, гвардии лейтенант.

— Служу Советскому Союзу!

Адъютант выкрикнул следующую фамилию:

— Ефрейтор Жариков…

Вручив последнюю награду, Балдынов еще раз поздравил всех и поспешил уйти.

Когда «виллис» с Балдыновым умчался, награжденные одновременно заговорили. Лица у всех были радостные, сверкали улыбки, слышался веселый смех, взволнованные голоса.

Майор Пепьков, командир полка, радовался вместе со всеми:

— Не мешало бы, конечно, сообща отметить это событие! Но времени в обрез, надо срочно и крепко готовиться к обороне, — сказал он и приказал гвардейцам отправляться на позиции.

Как-то Миннигали был в штабе полка и познакомился с Пеньковым-младшим, Данилой. Тот, хитро улыбнувшись, предложил:

— Пошли в санчасть полка.

— Зачем?

— Увидишь красивую медсестру.

Миннигали не понравилось, что офицер штаба полка, который года на полтора-два был моложе его, обращался к нему на «ты», но не подал виду. Все-таки Данила Пеньков был старшим лейтенантом.

— А далеко санчасть?

— Близко. Пойдем, вдвоем веселее будет.

Губайдуллину не хотелось, но он все-таки согласился:

— Айда!

Это «близко» Данилы оказалось немалым расстоянием. Шли траншеями и окопами. Когда добрались до виноградников и яблоневых садов, поднялись наверх.

Данила с воодушевлением рассказывал о красоте медсестры:

— Вот это девушка! Я такой ни во сне, ни наяву не видел. Что тебе талия, что грудь! Ножки… на токарном станке выточить, и то такие не будут. А брови, а глаза, лицо — с ума можно сойти!

— Эта девушка очень вас любит? — спросил Губайдуллин, чтобы как-то поддержать разговор.

— Нет. Она и не знает, что я ее люблю. У меня храбрости не хватает близко подойти к ней. В свободное время я пойду полюбуюсь на нее со стороны и ухожу.

— Что же так?

— Не осмеливаюсь. — Старший лейтенант вздохнул. — Говорят, она с характером. Была ранена, после госпиталя ее направили в одну армию, затем перевели в другую. Приглянулась старшим офицерам. Вот тут-то и сказался ее характер! Никого даже близко не подпустила к себе. Когда уж очень стали к ней приставать, написала рапорт. Ее перевели сначала в корпус, а потом — к нам в полк.

— Да, видать, не уживается она на одном месте. Действительно, характер, — сказал Миннигали.

— Нет, — не согласился с ним старший лейтенант Пеньков, — слишком она честная, потому и не уживается. Другая девушка плюнула бы на все.

— Значит, эта девушка кого-то очень сильно любит, иначе не стала бы так вести себя, — заключил Миннигали.

— Почему ты так решил?

— По себе знаю. У меня. на родине девушка. Я люблю ее больше жизни… С тех пор как я на войне, сколько погибло моих знакомых, сколько близких друзей, товарищей, во взводе пятый раз сменились люди! А я до сих пор жив. Даже ранен не был по-настоящему. А почему? — спросил Миннигали и сам себе ответил: — Потому, что у меня есть Закия — любимая. Ее любовь спасает меня. Да-да, не смейся, — незаметно он и сам перешел на «ты». — Правду говорю. Эх, скорей бы прогнать фашистов и вернуться домой, встретиться с Закией! Теперь я знаю, как надо жить!

— Не зря, оказывается, тебя поэтом называют. Прочти-ка какое-нибудь свое стихотворение.

— Потом, — сказал Миннигали, растревоженный воспоминаниями.

— А красивая у тебя девушка?

— Красивая! Для меня нет другой такой красивой девушки в мире.

— Ты счастливый.

— Да, я очень счастливый, — согласился Миннигали. — Только почему-то долго нет письма от Закии. И из-за этого временами болит сердце.

— А ты ходил с другими девушками?

— Нет.

— Почему?

— Не нравится никто.

— И я тоже… еще никого не любил, — сказал Данила.

— А эту медсестру, про которую рассказывал, тоже не любишь по-настоящему?

— Разве дело в моей любви? Я ей не нравлюсь.

— Как же ты можешь знать об этом, если не говорил с ней? Какая же польза, от того, что ты ходишь и облизываешься, как кот около горячей каши?

— Что же я, по-твоему, должен делать?

— Что будет, то и будет, а ты поговори с ней, открой ей свое сердце.

— Легко сказать! — Данила приуныл. — А если она посмеется над моей любовью? Лишиться последней надежды?

— Ну, смотри сам, — сказал Миннигали.

В низине, окруженной со всех сторон холмами, возле большой землянки, видны были люди в белых халатах. Данила как вкопанный встал на месте;

— Дальше не пойдем.

— Не съедят же тебя!

— Неудобно.

— Как зовут ее?

— Не знаю.

— Какой же ты все-таки интересный человек! Влюблен в девушку и даже не знаешь, как ее зовут…

Вдруг Данила вздрогнул:

— Смотри… Там, видишь, идут три девушки! Она справа идет!

Миннигали взглянул и уже не мог оторвать глаз от милого лица.

— Лейла! — крикнул он.

Лейла рассказывала, видимо, что-то очень смешное, потому что все смеялись. Услышав свое имя, она остановилась. Черемухового цвета глаза ее округлились.

— Миннигали! — Лейла бросилась Миннигали на шею.

Шедшие мимо солдаты уставились на счастливого лейтенанта и девушку. Подруги Лейлы, перешептываясь, пошли дальше. Лишь Данила Пеньков стоял, ничего не понимая.

Губайдуллин подвел девушку к Даниле:

— Знакомься. Моя сестренка Лейла.

— Сестренка? — Данила сразу повеселел. — Родная?

За Миннигали ответила Лейла:

— Двоюродная!

— Вот ведь судьба. Кто мог бы подумать! — сказал Данила.

Но Лейла уже не слушала его. Она смотрела на Миннигали и торопливо расспрашивала его обо всем.

Рассказала она и о себе. В полк, где служил Миннигали, прибыла совсем недавно. Ее отец после лечения в госпитале вскоре снова был тяжело ранен. Мать, возвратившись с фронта, живет одна в Баку. Лейла была немного обижена, что Миннигали в последнее время не писал ей.

Потом она замолчала, боясь сказать что-нибудь лишнее прп Даниле, который не отставал от них ни на шаг.

— Бердиева, к главному врачу!

Нужно было бежать, а она не могла оторвать своих лучистых глаз от Миннигали. Но надо было прощаться. У входа в землянку она обернулась:

— Миннигали, я тебя долго искала. Теперь мы рядом. Приходи, как только освободишься, ладно? Я буду ждать.

Он помахал ей рукой.

Когда они остались одни, Данила сказал:

— Похоже, что она любит тебя! Как обрадовалась! Просто забыла все на свете, как увидела тебя.

Миннигали ничего не ответил.

Они повернули назад. Некоторое время шли молча. Наконец Данила спросил:

— Ты любишь Лейлу?

— Ну что ты пристал! Я тебе говорил, есть у меня в ауле девушка.

— И она тебя тоже любит?

— Любит, — сказал Миннигали. — А может, и не любит. Не знаю.

— Как не знаешь? Она тебе, наверно, пишет: милый, дорогой?

— Пишет.

— А ты каждому ее слову веришь?

— Ну что ты привязался ко мне? — Миннигали рассердился: — Любит, не любит! Тебе не все ли равно?

— Все равно, конечно. Просто, знаешь, не все девушки остаются верными своему слову.

— Закия не такая, — сказал Миннигали убежденно.

— Почему ты так в этом уверен?

— Уверен!

— Не поверю, что из-за нее тебе Лейла не правится. Такая девушка!

Миннигали знал, что в глубине его сердца живет нежность к Лейле, но он не мог нарушить своей верности Закие.

— Двух девушек любить невозможно. Лейла — мой друг, — сказал он твердо.

— Странный ты человек. — Данила засмеялся над такой щепетильностью Миннигали. — Лейла тебя любит, а ты от нее шарахаешься.

Миннигали промолчал.

Оба задумались и больше не говорили на эту тему. Около яблоневого сада их дороги разошлись: Данила направился в штаб полка, Миннигали — в расположение своего взвода.

Как только оп там показался, помощник командира взвода передал ему письмо. Это было первое письмо Закии после трехмесячного молчания. Миннигали разволновался, радость переполнила его сердце. Вот чего, оказывается, ему не хватало!..

«Миннигали, здравствуй!

Твои письма получаю. Последнее письмо я получила давно. Ты, наверно, обижаешься, что не отвечала. Хабибуллу-бабай и Малику-инэй вижу очень часто. Они живы-здоровы, Малика-инэй немного сдала. Все время говорит о тебе. Горюет, что нет писем от Тимергали. В ауле никаких других новостей нет. И писать-то не о чем, все одно и то же. Знаю, что для того, кто ждет писем, это тяжело. Буду чаще писать тебе, но не сердись, если не смогу отвечать на все твои письма. Миннигали я теперь не одна. Я вышла замуж. Я давно собиралась написать тебе об этом, по боялась огорчить тебя. Не вини меня, ладно? Останемся по-прежнему друзьями… Если хочешь, переписывайся с Санией. Эта девушка недавно, переехала к нам в аул со своими родителями.

Больше писать нечего. До свидания.

С приветом твоя одноклассница Закия.

23 сентября 1943 года».

От письма повеяло невыносимым холодом. Каждое слово, написанное рукой любимой девушки, ранило его сердце. Он ничего не мог понять, снова внимательно перечитал письмо.

«Вышла замуж… — мучился Миннигали. — За него же она вышла замуж? Впрочем, это уже все равно. Она вышла замуж за другого…» Отчаяние охватило Миннигали. Потом нахлынуло чувство горькой обиды, захотелось сейчас же написать ей письмо, полное злых упреков в неверности, в предательстве. «Да, — подумал Миннигали, — вот что такое предательство!» Он сейчас напишет ей об этом.

Но, остыв немного, он раздумал писать письмо. Какое он имеет право мешать ей устраивать свою жизнь так, как она хочет? Нашла человека по душе, пусть живет счастливо…

Он старался оправдать Закию, но боль не проходила, сердце не хотело мириться с потерей. Ведь он же любил ее так, как никто другой любить не будет! Еще раз перечитал письмо, сам не зная для чего. Обратил внимание на число.

Письмо Закии было написано в хот день, когда был бой с немцами. Страшный бой. С того дня прошло недели полторы. Домой он давно не писал. Мать с отцом, бедные, наверно, места себе не находят. Хорошо, что он не написал нм о смерти брата.Миннигали достал карандаш и бумагу. Но писать оп не мог, так и сидел неподвижно, весь во власти тяжелых дум. Мысли его снова и снова возвращались к Закие. Не понимал он, почему же она сразу не написала ему, если собиралась замуж за другого. Если бы она любила его по-настоящему, разве смогла бы за это время остыть к нему? Значит, она не любила его? Вполне возможно…

Он вспомнил слова брата: «Ты, братишка, очень легко смотришь на жизнь. Алсу же не может ждать, когда ты станешь взрослым. Не горюй. Детское чувство потом проходит. А ты еще сотни таких девушек встретишь, как Закия».

Наверно, Тимергали был прав.

Неделю Миннигали ходил сам не свой. Он старался убедить себя, что любовь к Закие была детским увлечением. Это немного успокоило, но в сердце образовалась пустота. Между тем Миннигали все чаще стал думать о Лейле. Образ Закии постепенно отходил все дальше и дальше, стирался, тускнел…

Каждая встреча с Лейлой преображала Миннигали. Он понял, что есть на свете такая любовь, которой он никогда раньше не знал. Ни с чем не сравнимая! Настоящая! Которая всю душу переворачивает, волнует, куда-то влечет… Эта любовь сама нашла его. Мальчишкой влюбившись в Закию, оп сам себя обманывал. Сейчас совсем другое. Лейла — его настоящая любовь. Кажется, что он па свете жить без нее не сможет… Почему так? Ведь в Баку ничего такого не было…

С такими мыслями Миннигали шел в санчасть. Лейла встретила его счастливой улыбкой:

— Я тебя весь день ждала.

— Откуда ты узнал — а, что я приду? — спросил Миннигали.

— Сердце подсказало. — Лейла подхватила парня под руку. — Я пока свободна. Пойдем куда-нибудь. Хоть нагляжусь на тебя.

Они вышли из санчасти.

Солнце село, и стало прохладно. Земля под ногами подмерзла. И небо ясное-преясное. Высоко над ними мигали звезды, завидуя их счастью.

Они шли молча. По дороге им попадались солдаты. Когда дошли до молодой березовой рощицы, Лейла прижалась к парню:

— Родной мой, любимый мой!..

С этого дня судьбы их соединились…

XVII

Чем дольше тянулась война, тем труднее, тяжелее становилась жизнь в Уршакбаш-Карамалах.

Урожай уродился на славу, работали в поте лица от темна до темна, но на трудодень выписывали всего лишь четверть стакана пшеницы. Все остальное до зернышка отправляли на фронт. В первый год у людей хоть скотина была. Сейчас и ее не осталось.

«Как переживут зиму дети и старики?» — вот что заботило Хабибуллу. Да ему и своего горя хватало. Давно не было писем от Миннигали.

Самые страшные мысли постоянно тревожили и угнетали старика. Страдала и Малика. Со времени получения известия о том, что Тимергали пропал без вести, она заметно постарела. Волосы стали совсем белыми, еще сильнее прихрамывала, одну руку подергивало, глаза стали тусклыми. Но старушка мать не отставала от людей, помогала колхозу, как могла.

— Сейчас всем тяжело. Но надо как-то терпеть. Без надежды только шайтан живет, говорят. Не поддавайтесь горю и трудностям, — успокаивала она женщин. А сама, оставшись в доме одна, охваченная тоской по сыновьям, горько плакала, пела вполголоса старинные, созвучные переживаниям песни.

Вот и теперь, не находя покоя душе, она пошла встречать старика, задержавшегося на работе. День печальный, идет холодный дождь вперемешку со снегом. Темный в сумерках переулок такой грязный, тоскливый. Напротив, за оврагом, в школьном саду белые березы машут ей голыми ветвями, словно руками. Посаженные и выращенные ее сыном, может быть, они чувствуют ее печаль? Может быть, и они скучают без заботливого молодого хозяина? Эх, березки, березки!.. Если бы вы могли разговаривать и делиться своими мыслями, как люди! Рассказала бы вам Малика, что творится у нее на душе. Но вы, березы, бездумны, и нет у вас души, только и знаете качаться, качаться…

Малика изо дня в день ждала писем от сына: вот придет, не сегодня, так завтра. Она уже устала ждать, но надежда еще согревала ее душу. Каждый раз при виде девушки-почтальона, разносившей по домам газеты и письма, она открывала окно и спрашивала:

— Деточка, пет ли на дне твоей сумки и для нас письмеца?

Девушка знала наперечет все письма, которые лежали в ее кирзовой сумке, но, чтобы не расстраивать, не разочаровывать бедную старушку, отвечала уклончиво:

— Почта еще не пришла, инэй. А эти письма старые. Придет вам письмо. Ждите. С полевой почты письма долго идут. Да и писать им там некогда. Война — это не игрушка ведь!

— Да, я знаю. Вот Тимергали почему-то не пишет. А той бумажке с черной печатью, которую нам прислали, я пе верю и не поверю. Неправильно все там написано. Тимергали не такой у меня сын, чтобы пропасть без следа.

Девушка, как могла, успокаивала мать, сочувствовала ее горю, обещала, как только придут письма от ее сыновей, тотчас прибежать и принести их.

Мать успокаивалась. Когда у нее не оставалось сил работать в колхозе, чтобы принести какую-то пользу и скоротать длинный день, она вязала из шерсти, собранной колхозниками, носки, варежки для фронта.

Сейчас она для вернувшегося с работы старика кипятила чай. Самовар разогрелся и запел свою песню. Малика с совком в руках так и застыла, когда в дверях показалась девушка-почтальонша.

— Ты с хорошими вестями пришла, доченька?

— С хорошими! Добрые вести принесла я, инэй! От Миниигали-агай вам письмо! — поспешила обрадовать старушку почтальонша.

— Печатными буквами написано или он сам написал?

— Сам!

Увидев на треугольном конверте знакомый почерк, Малика просияла.

— Если не трудно, прочти нам, доченька, — сказала она, возвращая письмо почтальонше.

Старики примолкли, напряженно следя за каждым движением девушки.

— «Здравствуйте, отец и мама! Моя жизнь по-прежнему. Я жив-здоров. Чувствую себя хорошо. Сыт, одет, обут, настроение хорошее. Фрицев громим. Солдаты мои храбрые, ловкие, боевые. Многие получили ордена. Меня тоже наградили орденом Красной Звезды…»

— Подожди-ка, подожди, дочка! — Хабибулла вскочил с места. — Кому дали орден Красной Звезды?

— Миннигали-агай, — сказала девушка.

На лице Хабибуллы появилось выражение радости, гордости, даже важности.

— Мой сын — герой! Слышишь, мать?

— Слышу, — сказала Малика, радуясь не столько ордену, сколько тому, что сын ее жив и здоров. Она потихоньку утерла глаза краем платка.

Хабибулла, не находивший себе места от радости, для виду даже прикрикнул:

— Эхма! И от горя плачет, и от радости плачет! Чем слезами — заливаться, лучше угостила бы девушку чаем!

— Ой, конечно, конечно! — Малика засуетилась.

Девушка хотела уходить, но Хабибулла не отпустил ее.

— Доченька, садись-ка, попей со старухой чаю, — сказал он и начал торопливо одеваться. — Посиди у нас. А я пойду в канцелярию схожу.

— Поешь сначала, потом пойдешь, — заворчала Малика.

— Не могу я тут рассиживаться! Сегодня же все должны узнать, что Миннигали Советская власть орден дала! У «героя-бабая» и сын герой! Правильно говорят, что яблоко от яблони далеко не падает.

Малика привыкла уже, что он всегда хвастается своими сыновьями, и только улыбнулась:

— Можно подумать, что Гебе самому дали орден. А если бы Миннигали и вправду дали Героя, что бы ты тогда делал?

— Мать, не смейся! Говорят, ребенка с пеленок видно, каким он станет. Запомни мои слова — нам не придётся краснеть за Миннигали!

Тут Малику задело, что старик хвалит только одного сына, будто совсем забыл про другого.

— А что же Тимергали хуже?

— Да кто же его хает?

— Какой из пяти пальцев не укуси, каждый будет болеть, — начала Малика, но Хабибулла, знавший наперед, что она хочет сказать, перебил ее:

— Ладно, ладно, эсей, знаю! Мне тоже оба сына одинаково дороги, Я не для того хвалю одного, чтобы обидеть другого.

Малика не ответила, задумавшись о старшем сыне, в бесследное исчезновение которого она не верила.

В дверях Хабибулла столкнулся с Минзифой.

— Проходи, соседушка! — сказал ои, давая дорогу передовому бригадиру колхоза «Янги ил».

Минзифа была чем-то озабочена:

— У меня дело к тебе, агай.

— Какое?

— Поговори-ка с Тагзимой. Не отпускать бы ее из колхоза…

— А куда она едет?

— В Раевку.

— Зачем?

— Не говорит зачем. — Миизифа помолчала, — По-моему, ей Сабир житья не дает. Ты же знаешь его…

— Ладно, сегодня обязательно поговорю с Тагзимой. Ну, я пошел. А ты проходи, попей с моей старухой праздничного чаю.

— Какой праздник?

— От Миннигали нашего письмо пришло. Ему орден Красной Звезды дали!

— Ох!

— Сам бы посидел, с гостями чаю попил, — попробовала было Малика уговорить старика, но тот отшутился только:

— Эх, старуха, старуха! Знал бы, что станешь такой ворчливой, не взял бы тебя в жены. И что я тогда в тебе нашел? Сейчас удивляюсь сам. Чтобы исправить ошибку молодости, придется, видно, какую-нибудь солдатку приголубить.

— Беззубый уже и седой, а мелет языком всякую чепуху! И состариться-то не можешь по-человечески, — сказала Малика и впервые улыбнулась, так как сегодня она тоже была в приподпятом настроении.

Женщины уселись за стол, а Хабибулла вышел из дому.

С каждым, кто встречался ему на пути, он делился своей радостью. В правлении тоже всем рассказал о награде сына. Затем отправился дальше по улице Арьяк. Возле дома Тагзимы замедлил шаг.

Он долго стоял в нерешительности, по потом все-таки направился к приземистому, довольно ветхому домику, одна стенка которого почти совсем вросла в землю. В неосвещенном углу сидела Тагзима, обняв ребенка. Она словно не слышала, что кто-то вошел, даже не пошевелилась. Хабибулла кашлянул:

— Здравствуй, дочка.

— Здравствуем, здравствуем… Как сами? — ответила Тагзима.

— Что-то не видать тебя последнее время. Как живёшь-то?

— Хорошо.

— Как Нургали?

— Приболел немного. Простудился.

— Холодно у вас. — Хабибулла потрогал трубу железной печки, стоявшей посреди комнаты. — Зря упрямишься, дочка, хоть зиму бы перезимовала у нас. Веселее было бы жить всем вместе…

— Не хочу добавлять людям хлопот. Хоть впроголодь, зато в покое, как говорится. Не одна же я живу так. Все деревенские бабы мучаются. Раз война, что же поделаешь, надо терпеть.

— Подумай о здоровье ребенка, дочка. Поживи у нас.

— Что вы так о нас печетесь! Вам самим на старости лет нужна помощь. Вы думаете, я ничего не вижу и не слышу? — Тагзима получше укрыла сына. — Не уговаривайте, агай. Не беспокойтесь, мы выдержим.

— Ну, хоть пока сын выздоровеет, поживи у рас…

— Нет, что ли, в ауле детей, кроме моего сына?

— Есть, да… — Хабибулла растерялся. Долго он не находил, что сказать, потом вспомнил свой разговор с председателем колхоза. — Был я в канцелярии. Сабир сердится. Говорит про тебя: голодная сидит, а сроду ничего не попросит.

— Мне от Сабира ничего не надо, — сказала Тагзима.

— Ради сына поубавила бы гордость. Ты не от Сабира получаешь хлеб, тебе колхоз платит за твою работу.

Тагзима уставилась в одну точку и, ничего не отвечая, покачивала на коленях мальчика, который постанывал во сне. Тагзима украдкой вытерла рукавом глаза.

«Старается не показать, что плачет», — подумал старый Хабибулла. Ему было не по себе оттого, что разговор не клеился. Потоптавшись еще немного на месте, он двинулся к двери:

— Ладно, дочка, я пойду. Завтра подвезу тебе дров немного и из еды кое-что принесу.

Когда дверь за ним затворилась, Тагзима дала волю слезам. Наплакавшись вволю, но не успокоившись, она вытащила из кармана казакина стершееся но углам самое последнее письмо Тимергали с фронта. Она помнила каждое слово в нем и поэтому только прижала его к груди.

«Тагзима, моя любимая! Когда я узнал, что у нас есть сын Нургали, я рыдал от радости. Тысячу раз спасибо тебе за то, что родила мне сына-богатыря! Поцелуй за меня нашего сына Нургали. Поцелуй глазки его, уши, носик, пальчики, всего его, маленького нашего ребеночка… Сын наш будет счастливым, очень счастливым. Он будет жить в то время, когда не будет уже проклятой войны. Знаю, тебе очень тяжело с ребенком. Но не сдавайся, терпи ради нашего сына, береги его.

Любимая моя, женушка моя, почему ты скрываешь от людей, что Нургали мой сын? Не скрывай! Пусть знают все. Кричи об этом на весь мир! Я хотел написать отцу и матери о нашем сыне, но ты не разрешаешь. Еще раз умоляю тебя, скажи сама моим родителям о пашем сыне. Возьми из сельсовета справку на него. Как только выйдем из боя, буду хлопотать аттестат. Я ведь теперь за взводного.

Пока что от фашистов нет покоя. Бьемся с ними без конца. Как бы они ни старались нас сломить, не могут… За меня не беспокойся. Я буду без устали сражаться за наше счастливое будущее, за нашу Советскую страну. Я вернусь к тебе победителем. Жди меня. Очень жди. Твой Тимергали».

Уже больше года прошло со дня получения этого письма. Почему же на свои письма к нему она не получает ответов? Доходят ли ее весточки до Тимергали? Если получил, то почему же ничего не сообщит о себе? «Где же ты, Тимергали? Неужели твое сердце не чувствует, как тоскуют о тебе твоя Тагзима и сын твой, которого ты еще не видал? Эх, Тимергали, Тимергали, хоть бы самую коротенькую записочку, только — жив и здоров! Ты, только ты нужен Тагзиме. Не хочет она верить что пропал без вести. Разбей врага и возвращайся. Сколько бы лет ни прошло, Тагзима останется верной своей чистой любви, будет ждать тебя…»

Всю ночь не сомкнула Тагзима глаз, растревоженная тяжелыми мыслями, затем, чтобы унять сердечную тоску, села писать письмо при тусклом свете лучины.

«Тимергали, мой любимый!

Снова тебе пишу, а сама боюсь, что и это мор письмо останется без ответа. От тебя нет никаких вестей, и нам очень тяжело, страшные мысли приходят в голову. Каждый день прихожу с работы, а потом иду к почтальонше, чтобы узнать, нет ли от тебя письма. Возвращаюсь от нее в слезах. Если бы ты знал, дорогой, как я скучаю по тебе! Как далекий сон, остались в памяти минуты, самые счастливые в жизни минуты, проведенные с тобой. Иногда я сомневаюсь, было ли все это на самом деле. Но со мной наш сын, в котором течет твоя кровь. Он вылитый ты! Твое лицо, твои глаза и улыбка… Если бы суждено было хоть разочек увидеть тебя! Нам очень плохо без тебя… Днем, на работе, это не так заметно. Вечерами просто невыносимо. Такая пустота! А малыш еще совсем глупенький, ничего не понимает. Керосина нет. Как стемнеет, все ложатся спать. Народ живет одной надеждой — скорее бы кончилась война. Помогаем фронту, чем можем.

Милый, не думай, я не жалуюсь. Мы пока живем, слава богу. О нас не беспокойся. Кончится война, и станет веем легче… Колхозные дела идут потихоньку. Только рабочей силы не хватает. И лошадей почти не осталось…

С фронта никто больше не возвращался. Сабир все еще председатель колхоза. Как поправился от ранений, стал пить. До чего же он вредный! Не дает солдаткам лошадей, чтобы привезти сена, дров. Таскается за бабами…

Тимергали, мой родной, я тебя так жду! Если понадобится, готова ждать целую вечность. Но лучше приезжай скорее.

Твои живы-здоровы. От Миннигали получают письма. Одно их огорчает — нет писем от тебя. Ты напиши уж и им, и нам. Очень прошу тебя. Твои родители хорошие люди. Они хотят мне помочь материально. Даже приглашают нас к себе жить. Но я сама не хочу. Гордость не позволяет. Ведь они уже старые, сами нуждаются в помощи. Мы, я и твой маленький глупенький сыночек, как-нибудь перебьемся до' твоего возвращения. Обязательно проживем! Ты о нас не беспокойся. Только об одном прошу — скорее разбей фашистов и возвращайся домой.

Пока будь здоров, наш дорогой и любимый.

С горячим приветом твоя Тагзима н твой маленький сыночек Нургали».

Сложив письмо треугольником и положив его в карман, Тагзима несколько успокоилась, от сердца отлегло. Но спать все равно не хотелось. Она просидела до рассвета. Когда стало светать, Тагзима собрала скудные пожитки, завернула потеплее ребенка, усадила его на сапки и направилась по дороге в Раевку, Спустя какое-то время Хабибулла привез ей дров на маленьких санках, но дом был пуст, а Тагзима успела уже далеко отойти от Уршакбаш-Карамалов.

XVIII

В конце октября 1943 года гвардейская стрелковая дивизия Балдынова, разгромив немцев, укрепившихся в районе Большой Лепетихи, неуклонно продвигалась вперед. Гитлеровские соединения отходили к Днепру.

На основании приказа командующего армией командир корпуса генерал-майор Рубанюк дал на подготовку к форсированию Днепра всего двое суток…

Майор Пеньков получил приказ Балдынова выйти на рубеж и с наступлением темноты начать переправу и поэтому лично проверил готовность своих подразделений.

Первыми бросились к берегу бойцы Губайдуллина, но майор Пеньков остановил горячего лейтенанта:

— Губайдуллин, что за мальчишество! Вы хорошо подготовились?

— Так точно, товарищ гвардии майор!

— Как будете переправляться?

— У пас есть плавсредства. Лодки.

— Где взяли?

— В соседней деревне достали.

Командир батальона Поляков подтвердил слова Губайдуллина:

— Товарищ гвардии майор, взвод Губайдуллина подготовился к переправе. Он успел даже провести показательное занятие. Готовы форсировать Днепр хоть сейчас.

Командир полка похвалил Губайдуллина за усердие и находчивость. Но надо было ждать, пока подготовятся и другие взводы.

Ночь была ясной. Днепр в обманчивой тишине нес свои холодные воды. Волны накатывались на берега, покрытые первой снежной крупой. Деревья и кусты, низко склонившись над водой, тревожно покачивались на ветру, словно тоже ждали начала боя.

В полночь воины второго батальона, в котором находился взвод лейтенанта Губайдуллина, начали переправу.

Кругом царило спокойствие, лишь изредка со свистом пролетали мины и взрывались где-то далеко за спиной.

Спокойным голосом Миннигали скомандовал:

— Отчаливай!

Как только лодка отошла от берега, почувствовалось сильное течение реки.

Внимание Миннигали целиком приковано к противоположному берегу реки. Как незаметнее пройти это расстояние? Как высадиться? Когда их заметят фашисты?..

Пока все спокойно. Ни впереди, пи сзади стрельбы не было. Иногда взлетали немецкие ракеты. Потом они стали вспыхивать чаще. При их ослепляющем свете лодки продолжали продвигаться дальше. Но почему тишина? Почему не стреляют?

До правого берега оставалось метров десять — пятнадцать, когда, прорезая ночную темноту, брызнул огонь вражеских пулеметов. — Закипела, забурлила вода от пуль, мин, снарядов. Лодки закрутились, завертелись, закачались на месте. Казалось, что все лодки сейчас развалятся и пойдут ко дну. Но они упорно продолжали свое движение вперед.

Командир роты Борисов находился в первой лодке. Выждав удобный момент, он скомандовал: «Огонь!» Но в то же мгновение совсем рядом разорвался снаряд, лодка разломилась и начала тонуть. Командир роты и бывшие с ним в одной лодке солдаты погибли. Вслед за тем еще несколько лодок перевернулось на воде.

В лодку Губайдуллина попал осколок от снаряда и пробил дно, хлынула вода. Миннигали крикнул солдатам:

— Прыгайте! Здесь не глубоко, не бойтесь!

Губайдуллин вместе с солдатами выбрался на сушу, и пулеметчики открыли огонь по гитлеровцам.

Все новые и новые взводы и роты высаживались на правый берег и с ходу вступали в бой.

Командир полка Пеньков внимательно следил за ходом боя. Он позвонил Балдынову:

— Товарищ полковник, второй батальон на том берегу. Сейчас они схватились с фашистами… Наших там очень мало. Им срочно нужна помощь. Основные силы не успели перейти реку. Два плота разбиты снарядами. Надо скорее подавить артиллерию фашистов.

— В телефонной трубке послышалась команда, которую Балдынов давал командиру артполка:

— Дамаев, подавить огонь противника!

— Есть…

Когда заговорили батареи, переправа на Днепре снова оживилась.

Пеньков ждал каких-нибудь обнадеживающих вестей с того берега и места себе пе находил от нетерпения. Он настороженно вслушивался в шум разгоравшегося боя, непрерывные разрывы снарядов и старался представить, что там происходит. Но ясно было лишь одно — плацдарм на том берегу уже есть. Наконец терпение у него кончилось, и он доложил на командный пункт дивизии:

— Я со штабом перехожу на тот берег.

— Подождал бы немного, Николай, — сказал Балдынов. В его голосе звучала тревога. — Что творится там сейчас?

— Именно поэтому я и должен быть там, — ответил Пеньков.

Появление командира полка на поле боя подняло дух людей.

В результате упорного ночного боя основные силы дивизии закрепились на правом берегу, и немцы вынуждены были оставить свои позиции и отступить.

Гвардейцы не давали врагу остановиться и закрепиться и упорно продвигались вперед.

— В общем огненном потоке взвод Губайдуллина — маленькая частица, но пулеметчики сражались, не щадя себя. «Максимы» работали без устали.

Во время короткой передышки командир батальона Поляков, увидев Губайдуллина, дружески похлопал его по плечу:

— Лейтенант, поздравляю!

— С чем, товарищ гвардии майор?

— За отвагу, проявленную при форсировании Днепра, ты представлен к ордену Отечественной войны!

— Я ничего такого не сделал… Вот моих солдат можно представить к награде. Они воевали, не щадя себя.

— Они тоже представлены. Если кто забыт, на тех подготовишь материал. Понял?

— Есть! — На лице Миннигали отразилась истинная радость. — Сегодня же составлю список…

Ночь прошла спокойно. Шел снег. Опускаясь на воду, он исчезал без следа, а на берегу пятнами белела свежая пелена…

Губайдуллин сидел на дне захваченной у врага траншеи и не мог отделаться от гнетущих мыслей. Весь кошмар недавней переправы, жестокого боя все еще стоял у него перед глазами.

XIX

После успешного форсирования Днепра на участке дивизии Балдынова войска 3-го Украинского фронта начали операцию по разгрому немецких частей, расположившихся между реками Ингулец и Южный Буг. В историю Великой Отечественной войны эта операция вошла как Березнеговато-Снигиревская наступательная операция 1944 года.

Войска левого крыла должны были двигаться в направлении Берислав, Херсон, Николаев. В состав этих войск входила и дивизия Балдынова.

К северу от села Кочкаровки^[28] на высотах между селами Дудчаны и Рядовое, закрепились немцы. Во что бы то ни стало надо было выбить их оттуда, чтобы обеспечить продвижение вперед. Эту задачу командир дивизии Балды-нов возложил на стрелковый полк Пенькова.

Задержка наступления на этом участке фронта даже на самое короткое время помешала бы проведению всей операции. Балдынов прекрасно понимал это. Наблюдая в бинокль за тремя неприступными, укрепленными дзотами курганами, отдаленными друг от друга на сто — сто двадцать метров, он сосредоточенно думал, пытался решить тяжелую задачу. Другого выхода нет — надо заставить замолчать эти проклятые дзоты. Без этого невозможно сломить линию обороны Рядовое — Дудчаны.

Гвардейцы усиленно готовились к штурму. Майор Пеньков, собрав командиров рот в ложбине неподалеку от Дудчан, провел показательное занятие со взводом Губайдуллина. Присутствовавшему там заместителю командира дивизии Левкину понравились боевое мастерство и выучка взвода. В штабе он доложил об этом Балдынову и предложил:

— Я думаю, что надо поручить взводу Губайдуллина взять вражеские дзоты.

— Сколько у него пулеметов?

— Три станковых пулемета, автоматы. В каждом пулеметном расчете по семь человек.

— Что думает об этом командир полка?

— Я разговаривал с Пеньковым… Он по-другому мыслит. Не хочет отделять взвод Губайдуллина от двух наступающих стрелковых рот.

Командир дивизии, продолжая наблюдать за дзотами, тяжело вздохнул:

— Как говорится, семь раз отмерь, один раз отрежь… Надо обдумать этот вопрос. Мы не имеем права терять много людей…

7 марта началась подготовка к наступлению на Дудчаны. В тот же день в глубоком овраге на передовой линии состоялось партийное собрание второго батальона. На повестке дня среди других был и вопрос о приеме в партию Миннигали Губайдуллина.

Когда очередь дошла до Миннигали, от волнения он не мог подобрать подходящих слов. Хоть п готовился до этого и про себя уже почти выучил наизусть свое выступление, начинавшееся с краткой автобиографии, но, когда дали слово, сразу все забыл. Сказал только то, что было главным, что в нескольких словах выражало все его чувства, все стремления.

— Я еще не получил партбилета, — говорил он, вертя в руках шапку, — но но я клянусь, пока мое сердце бьется в груди, я буду громить гитлеровцев, как настоящий коммунист!

Майор Пеньков сказал несколько слов о лейтенанте Губайдуллине, о том, как смело и слаженно воюет его взвод.

Миннигали Губайдуллин был принят единогласно.

На собрании присутствовал и начальник политотдела дивизии Мартиросов. Он поздравил Губайдуллина.

Собрание было коротким. Назавтра предстоял тяжелый бой.

В эту ночь мало кто спал.

Губайдуллин приказал своим солдатам еще раз тщательно проверить пулеметы и личное оружие, а сам, улучив свободную минуту, сел писать письмо родителям.

«Может быть, написать им о геройской гибели Тимергали?.. Нельзя. Они не переживут такого горя. Придет время, узнают. Пусть думают, что он жив, что вернется. Надо поздравить эсей. Завтра же 8 марта — женский праздник! Надо поздравить и Лейлу.

И. завтра — мой день рождения. Кончится война, буду каждый день рождения праздновать вместе со своими друзьями, с Лейлой… Ну, это после войны, а пока надо набраться терпения…»

Мысли Миннигали прервал связной:

— Товарищ гвардии лейтенант, вас срочно вызывает командир батальона.

Комбат гвардии майор Поляков разъяснил Губайдуллину боевую задачу, поставленную взводу пулеметчиков. Нужно уничтожить на одном из курганов вражескую огневую точку. Это непременное условие прорыва, иначе никакого продвижения вперед не может быть.

Нужно скрытно в темноте подобраться к самому дзоту, чтобы, перед тем как наши поднимутся в атаку, подавить пулеметы противника внезапным огнем, в крайнем случае — гранатами. Поляков подчеркнул:

— Неслышно и незаметно подобраться в темноте. Понятно?

— Так точно, товарищ гвардии майор. Подберемся. Местность позволяет.

— Ну, тогда действуйте…

Вернувшись затемно, Губайдуллин разбудил взвод и с командирами отделений и пулеметчиками быстро разработал общий план штурма немецкого дзота. Для успеха требовалось как можно ближе и незаметнее подобраться к вершине кургана, чтобы перед сигналом к наступлению коротким броском оказаться возле самого дзота и уничтожить его. Нужнее всего будут, наверно, все-таки гранаты. С гранатами во взводе Губайдуллина был порядок.

Весенняя земля, недавно очистившаяся от снега, была мокрой и вязкой. Идти по ней трудно, но зато пулеметчики двигались совершенно бесшумно. Да и ночь, на счастье, выдалась облачной, темной.

Миннигали вел свой взвод по памяти — он досконально знал этот участок перед немецкой линией обороны. Сначала овраг, потом кустарники, а там до самого кургана поле, покрытое осенней пожухлой полынью.

Вдруг с немецкой стороны раздались отдельные крики, шум, в небо полетели ракеты. Пулеметчики залегли. Немцы их не заметили. Тревога улеглась, и опять пулеметчики стали подбираться к кургану. Теперь они шли по ровному полю, и, стоило гитлеровцам их обнаружить, укрыться, уйти из-под пулеметного огня им было бы некуда. Время тянулось медленно. Но небо постепенно размывал рассвет.

— Быстрее, быстрее! — шепотом подгонял Губайдуллин своих пулеметчиков. — Пока темно, надо как можно ближе подойти к кургану.

У немцев все тихо. Они не подозревают, что взвод Губайдуллина уже так близко от дзота. Но стоит им заподозрить что-то неладное…

Какое маленькое, в сущности, расстояние до вражеского дзота и как долго они идут, преодолевая его! Целую вечность…

Солдаты, бегущие по вязкой весенней земле за своим лейтенантом, сейчас не думают о том, сколько будет еще впереди, на пути до Берлина, таких мучительных бросков к вражеским окопам и дзотам. Им не до того. Они знают, что в атаке, которую они сейчас начнут первыми, кто-то останется жив, а кто-то навсегда ляжет под этим курганом… далеко-далеко от родных мест… Но надо скорее, скорее бежать вперед, ближе к смертоносному вражескому дзоту… Солдат умирает только один раз. Родина-мать тоже одна. Солдат должен идти вперед. За его спиной не рота, не батальон, даже пе армия. Судьба Отечества, жизни миллионов людей за его спиной… Бой идет даже за тех, кто еще не успел родиться…

Забрезжил рассвет. Звезды над головой гасли одна за другой, небо постепенно белело. Ах, чуть повременил бы этот рассвет!

Советские бойцы приближались к старой, развалившейся скирде соломы, давно черневшей впереди на поле, когда фашисты заметили их и открыли ураганный пулеметный огонь.

Взвод залег, вжался в землю.

Казалось, неотвратимая гибель близка. Сейчас немцы пристреляются и перебьют всех до одного.

Миннигали, вырвавшийся вперед, успел добежать до скирды и укрыться. Он видел, что взвод в смертельной опасности. Если он не сможет их поднять, то ясно, чем кончится атака, — все они останутся на этом поле.

— Царев! Агоян! Мамедов! Вперед!

Пулеметчики не шевелились, они вжимались в землю под смертельным огнем. Казалось, никакая сила не заставит их поднять голову.

Но вот солдаты один за другим по-пластунски стали переползать к скирде.

Миннигали вздохнул свободнее.

Чтобы отвлечь внимание противника, Миннигали бросил в сторону гранату. Немцы перенесли огонь туда.

Под скирдой собрались уцелевшие солдаты. Губайдуллин принял решение — оставить у скирды первое отделение с задачей вести постоянный огонь по немцам, чтобы отвлекать все внимание на себя.

— Огонь не прекращать, целиться по амбразуре. Ос-стальные — за мной! — приказал Губайдуллин и с остатками двух отделений ползком, короткими перебежками двинулся к дзоту.

А вражеский дзот все еще далеко. До него тридцать… двадцать… пятнадцать метров… Можно уже бросать гранаты.

Миннигали, лежа, собрал все силы, бросил одну, другую, третью. И в это время пуля ударила в ногу. В глазах потемнело, но он быстро очнулся.

Вражеский пулемет продолжал стрелять.

— Мамедов, — прохрипел Миннигали, — огонь! Огонь!

Третье отделение первый раз не подчинилось команде взводного — все бойцы были убиты.

Чувство глубокого бессилия охватило Миннигали, он уронил голову. От резкого движения пронзила острая боль в ноге. Миннигали переждал боль, приготовил гранату и изо всех сил бросил в сторону дзота. При броске его опять ранило, и он потерял сознание, потом тут же пришел в себя и упорно пополз вперед. Немцы снова открыли огонь. Но теперь пули свистели над головой, и Миннигали понял, что попал в мертвую зону. Он совершенно обессилел. Осталась одна граната. Миннигали бросил гранату прямо в амбразуру, но был слаб, и граната не долетела и разорвалась, не причинив никакого вреда спаренному пулемету, из которого немцы вели ураганный огонь.

Миннигали терял сознание и снова приходил в себя. — Чувствовал слабость от большой потери крови. Голова кружилась, перед глазами сгущались красные круги. Вдруг ему показалось, что он слышит девичий голос. Закия? Нет, это голос Лейлы, конечно, его зовет Лейла. Сегодня же восьмое марта. Восьмое марта! День рождения — вот почему зовет его нежным голосом Лейла. Нет, не так. Война, и никакого дня рождения. Война! Немецкий спаренный пулемет поливает огнем его товарищей. Он должен их спасти! Ты должен, Миннигали! Ты должен! Собери все свои силы, поднимись, Миннигали!

Миннигали Губайдуллин видел, как совсем рядом в амбразуре прыгают спаренные стволы пулемета. Он собрал оставшиеся силы, поднялся и сделал самый последний бросок к амбразуре. Бросок длиной всего в четыре шага.

Вражеский пулемет захлебнулся…

И в это время под курганом раздалась громкая команда майорат Пенькова:

— За Родину! Вперед! Ура-а!

Дивизия, все ее полки шли в наступление. Широкое поле гремело голосами тысячи бойцов. Гвардейцы лавиной рвались вперед, и уже не было силы, которая могла бы их остановить…

Не выдержав бешеного натиска, гитлеровцы, неся большие потери, отступали в направлении города Берислава…

Атака развивалась в глубину немецкой обороны, через прорыв вливались все новые силы.

Бой прокатился и затих вдали.

На курганах появились санитары, чтобы подобрать раненых.

Главный врач полевого госпиталя Клавдия Петровна Серегина случайно оказалась на переднем крае. Она первой увидела лежавшее на бруствере около амбразуры немецкого дзота изрешеченное пулями тело молодого советского офицера. Она бережно перевернула его… Поднявшиеся следом за пей на курган молча обнажили головы. Все стояли в скорбном молчании. Сзади подходили и поднимались на курган санинструкторы.

Вдруг раздался дикий вопль, и одна из девушек бросилась к распростертому на земле телу. Это была Лейла.

Клавдия Петровна взяла девушку за плечи:

— Ты его знала?

Лейла подняла па нее залитое слезами лицо:

— Его убили!.. Клавдия Петровна, они его убили!.. Проклятые! Вы знаете… — вдруг встрепенулась она, словно вспомнив что-то такое, что было важнее смерти любимого — ведь у него сегодня день рождения. А я не успела поздравить его… — И с глухими рыданиями девушка снова упала на грудь Миннигали.

— Не плачь, Лейла, — сказала Клавдия Петровна, обращаясь ко всем, стоявшим на кургане в скорбном молчании, — день рождения героя станет днем его бессмертия!..

* * *

…Через, пять дней после героической гибели Миннигали Губайдуллина, 13 марта 1944 года, в 22 часа столица Родины Москва салютовала войскам 3-го Украинского фронта, освободившим города Херсон и Берислав.

Среди соединений, отмеченных в приказе Верховного Главнокомандующего, упоминался и гвардейский стрелковый корпус под командованием генерал-майора И. А. Рубанюка.

А гвардейской стрелковой дивизии Балдынова, в состав которой входил и пулеметный взвод гвардии лейтенанта Губайдуллина, за героизм, проявленный при освобождении города Берислава, было присвоено наименование Бериславской…

«Здравствуйте, многоуважаемый Хабибулла Губайдуллович!

Воинская часть, в которой служил Ваш сын Миннигали Хабибуллович, шлет Вам чистосердечный боевой гвардейский привет. Разрешите передать Вам большевистское спасибо за Вашего сына Миннигали Хабибулловича, которого вы сумели воспитать в духе беспредельной преданности Коммунистической партии, Советскому правительству и социалистической Родине.

Бойцы любили своего командира, а в боях с захватчиками проявляли бесстрашие, героически отдавали все силы освобождению Родины.

Правительство Союза ССР оценило великий подвиг Губайдуллина, и Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 июня 1944 года ему присвоено звание Героя Советского Союза посмертно.

Вы потеряли сына, но Вы приобрели славу и гордость, оставленную Вам Вашим сыном Миннигали.

Примите от нас боевой гвардейский привет.

Командир воинской части полевая почта 12780.

Действующая армия. Гвардии майор Пеньков.

12 июля 1944 года».

Много лет спустя на холме возле села Дудчаны был установлен памятник.

Под барельефом, изображающим мужественное лицо воина с устремленным вдаль взглядом, надпись:

«Герою Советского Союза сыну братского башкирского народа гвардии лейтенанту Губайдуллину Миннигали Хабибулловичу, закрывшему своим телом амбразуру вражеского дзота при освобождении села Дудчаны. 8/III-1921— 8/III-1944».

Внизу, в долине, где когда-то шел кровавый бой, в котором смертью героя пал Миннигали Губайдуллин, теперь Каховское водохранилище. Это — степное море! Степные ветры вздымают на нем волны, степные орлы гнездятся по его берегам и парят в высоком мирном и солнечном небе…

1972–1975

Примечания

1

Атай — отец.

(обратно)

2

Эсекей — ласковое обращение к женщине.

(обратно)

3

Эсей — мать.

(обратно)

4

Джигит — парень, юноша.

(обратно)

5

Агай — обращение к старшему по возрасту и к старшему брату.

(обратно)

6

Кустым — обращение к младшему по возрасту и к младшему брату.

(обратно)

7

Иншалла — бог даст (на Корана).

(обратно)

8

Стихи М. Губайдуллина перевел с башкирского Александр Филиппов.

(обратно)

9

Апай — обращение к старшей по возрасту женщине и к старшей сестре.

(обратно)

10

Алсу — нежно-розовая, как заря.

(обратно)

11

Салма — лапша.

(обратно)

12

Ай-хай — восклицание.

(обратно)

13

Казы — конская колбаса.

(обратно)

14

Атахы — обращение жены к мужу.

(обратно)

15

Эсэхе — ласковое обращение мужчины к женщине.

(обратно)

16

Енгей — жена брата.

(обратно)

17

Каз канаты — гусиные крылья.

(обратно)

18

Бисэкей — ласковое обращение мужа к жене.

(обратно)

19

Закиякей — ласкательное обращение.

(обратно)

20

Бабай — обращение к пожилому мужчине.

(обратно)

21

Инэй — обращение к пожилой женщине.

(обратно)

22

Хазыр-Ильяс — мифический образ покровителя и защитника.

(обратно)

23

Курай — башкирский народный духовой инструмент, сделанный из тростника.

(обратно)

24

Курмас — жареное зерно пшеницы.

(обратно)

25

Малай — мальчик.

(обратно)

26

Кэпэс — небольшая шапочка вроде тюбетейки.

(обратно)

27

За этот подвиг майору Нестеренко было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

(обратно)

28

Ныне село Ново-Воронцово.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

Часть вторая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

*** Примечания ***