МИР ЕЕ СТИХОВ
Когда я думаю о Ксении Некрасовой, я думаю об истинной поэзии. Ибо Некрасова — истинный поэт. Мир ее стихов полон красок, солнца, аромата трав и цветов, Я понял это еще тогда, когда редактировал первый сборник ее стихотворений и пробивал ему дорогу в издательстве. Теперь это понимают многие, и это отрадно. Верных и бескорыстных друзей у поэтессы становится все больше и больше. Ветер будущего все сильнее бьет в ее паруса. Степан ЩИПАЧЕВ
КСЕНИЯ НЕКРАСОВА (1912—1958)
К стихам ее подходили осторожно: смущало отсутствие рифмы, обычных размеров… Печатали ее редко. Но она между тем продолжала писать. По-прежнему свободным, белым стихом, обозревая Вселенную с ее радостями и трагедиями. Белый стих Ксении особый: с живой ритмической игрой, точно стелется снежной дорожкой, а внезапные подрифмовки, словно бубенчики на санном пути, звенят. Тут следует хотя бы вскользь воспроизвести записки Ксении Некрасовой, найденные мною, в которых она размышляет о нерифмованном стихе: «…былины о богатырях устно передавались в народе из поколения в поколение белым стихом. А странники молитвы, и сказания, и сказки, и акафисты сказывали на Руси тоже белым, стихом.». И еще вот что — очень удивительное — приметила Некрасова: «А если послушать, как разговаривают или письма пишут русские люди, так целые куски речи или письма можно без поправления вставить в главы поэм»… Уместно здесь для примера привести письмо самой Ксении Александровны: «…милый, нежный и недосягаемый друг мой, а ты бы дал мне весточку, возвращается ли мысль твоя ко мне — когда ты оставляешь работу и остаешься совершенно один». Обстоятельно, совсем, по-новому Ксения Некрасова, обнаруживая дар ученого, толкует о неоднородных сложных путях развития русской поэзии: «По-видимому, у нас на Руси еще в глубокой древности существовали два потока поэзии, одно течение — это стихи без рифмы, основанные на глубокой мысли и образе, где словам тесно, а мыслям просторно, поэзия историческая и государственная, о трагедиях и победах народа. Поэзия, созданная белым стихом. И второе течение — это зарифмованные стихи, то есть те, где главную роль в создании стиха играет рифма: одинаковое созвучие окончания строчек стиха. Такая поэзия в древнее время создавалась скоморохами и людьми… с проницательным глазом». Читаешь и впитываешь это в себя. а думами обращаешься. к самой поэзии К. Некрасовой, к ее стихам, основанным, говоря, ее словами «на глубокой мысли и образе» при всей, казалось бы, детской их непосредственности. А в этой непосредственности есть святая правда. «Красота — дело вкуса, а для меня,— утверждал один, известный русский художник, — она вся в правде». Очевидно, из этого исходил и М.М. Пришвин, когда, проследив за полетом фантазии и мыслей Ксении Некрасовой, записал в своем дневнике, что у нее и у Хлебникова и «у многих таких души не на месте сидят, как у всех людей, а сорваны и парят в красоте». Память нас возвращает к стихотворению Ксении «Слово». Оно светится каждой своей буквой: Мне в дар Отчизна принесла жемчужницы в подоле — дыханье мира и свободы, обширно хлынуло в стихи. Как жемчуг, русские слова лежат в сиянье оболочек, они несут в строенье строчек, народов новые черты. «Мне в дар Отчизна принесла жемчужницы в подоле». Как же распорядиться, таким, богатством — вот извечная забота была у К. Некрасовой. Помог поэт Ст. Щипачев. При его усилиях в «Советском писателе» вышла на тридцати трех страничках маленькая книжка «Ночь на баштане». Это важное событие для Некрасовой произошло в 1955 году. Радость была у нее неимоверная. И она стала готовить новую «А земля наша прекрасна!…» Книга была сдана в производство в 1958-м. Но выхода из печати Ксения не дождалась, ушла из жизни. А между тем ее стихи… Мои стихи иль я сама одно и, то же — только форма, разная,— писала она в стихотворении «Моя комната», ее стихи уже читали и перечитывали любители и знатоки поэзии Я. Смеляков. Б. Слуцкий, Е. Евтушенко, П. Вегин, Т. Глушкова, А. Марков и еще многие другие стали посвящать ей свои стихи; скоро в Кракове (Польша) выйдет ее томик стихов в переводе Аллы Сарахановой; множества ее стихов переведено во Франции, в Венгрии, других странах. Ее поэтическая жизнь продолжается.. В настоящий сборник К. Некрасовой входят известные ее произведения, а также множество новых, ранее не публиковавшихся вовсе. Теперь можно сказать, слава богу, не только свыклись с ее стихами — наивными до прелести, по заключению Я. Смелякова, детски—непосредственными, а порою суровыми, мудрыми,— с ними, с ее стихами, интереснее жить. Л. Рубинштейн.СЛОВО
Мне в дар Отчизна принесла
жемчужницы в подоле —
дыханье мира и свободы
обширно хлынуло в стихи.
Как жемчуг, русские слова
лежат в сиянье оболочек,
они несут в строенье строчек
народов новые черты.
ЛЕНИН
Стоит Кремлевская стена
с зубчатым вырезом хвои,—
тонковершинные деревья
растут у каменной стены.
И выступают меж ветвей,
как обнаженные пласты,
террасы Ленинского Мавзолея.
И солнце падает на камень,
и в камне искренность блестит,
здесь правды дом,
здесь время замедляет бег,
и люди, образ времени приняв,
его движения усвоив,
один к другому все идут, идут...
Лицом к нему.
РУССКАЯ ОСЕНЬ
За картошкой к бабушке
ходили мы.
Вышли, а на улице теплынь…
День, роняя лист осенний,
обнажая линии растений,
чистый и высокий,
встал перед людьми.
Всякий раз
я вижу эти травы,
ели эти
и стволы берез.
Почему смотреть не устаешь
миг,
и час,
и жизнь
одно и то же?…
О! Какие тайны исцеленья
в себе скрывают русские поляны,
что, прикоснувшись к ним однажды,
ты примешь меч за них,
и примешь смерть,
и вновь восстанешь,
чтоб запечатлеть
тропинки эти, и леса,
и наше небо.
УРАЛ
Лежало озеро с отбитыми краями…
Вокруг него березы трепетали,
и ели, как железные, стояли,
и хмель сучки переплетал.
Шел человек по берегу — из леса,
в больших болотных сапогах,
в дубленом буром кожухе,
и за плечами, на спине,
как лоскут осени, —
лиса
висит на кожаном ремне…
Я друга из окошка увидала,
простоволосая,
с крыльца к нему сбежала,
он целовал мне шею,
плечи,
руки,
и мне казалося, что клен могучий
касается меня листами.
Мы долго на крыльце стояли.
Колебля хвойными крылами,
лежал Урал на лапах золотых.
Электростанции,
как гнезда хрусталей,
сияли гранями в долинах.
И птицами избы
на склонах сидят
и желтыми окнами
в воду глядят.
«А я недавно молоко пила…»
А я недавно молоко пила —
козье —
под сочно-рыжей липой
в осенний полдень.
Огромный синий воздух
гудел под ударами солнца,
а под ногами шуршала трава,
а между землею
и небом — я,
и кружка моя молока,
да еще березовый стол —
стоит для моих стихов.
УТРЕННИЙ ЭТЮД
Каждое утро
к земле приближается солнце
и, привстав на цыпочки,
кладет лобастую обветренную
голову на горизонт
и смотрит на нас: —
или печально,
или восхищенно,
или торжественно.
И от его близости земля обретает слово.
И всякая тварь начинает слагать в звуки
восхищение души своей.
А неумеющее звучать
дымится синими туманами.
А солнечные лучи
начинаются с солнца
и на лугах оканчиваются травой.
Но счастливейшие из лучей,
коснувшись озер,
принимают образ болотных лягушек,
животных нежных и хрупких
и до того безобразных видом своим,
что вызывают в мыслях живущих
ломкое благоговение.
А лягушки и не догадываются,
что они родня солнцу,
в только глубоко веруют зорям,
зорям утренним и вечерним.
А еще бродят между трав, и осок,
и болотных лягушек
человеческие мальчишки.
И, как всякая поросль людская,
отличны они от зверей и птиц
воображением сердца.
И оттого-то и возникает в пространстве
между живущим и говорящим
и безначальная боль,
и бесконечное восхищение жизнью.
БАЛЛАДА О ПРЕКРАСНОМ
У метельщицы в подвале
я осталась ночевать,—
в ту пору я писала о цветах —
и синие думы,
как утренний снег,
дымились в словах моих.
Проснулась ночью,—
лампочка в потолке…
Стоит у стены кровать,—
под красным одеялом
старуха сидит:
в кофте зеленой,
в заплатанном платке,
руки, как бурые корни женьшеня,
лежат на красном одеяле.
«Бабушка,—
говорю я,—
а цветы похожи на ребят,
но ребята с возрастом грубеют,
а цветы остаются как были,
и не потому ли люди смотрят долго
в чашечки цветов, о детстве вспоминая?»
Утром —
я в мятежности вставала:
ночью что
метельщице наговорила,
где в стихах ей белых разбираться,
просмеет с подружками меня.
скажет, ненормальная пришла.
Но
вошла тут с улицы старуха,
и в руках у нее букет —
солнечных, желтеющих шаров,
по-крестьянски сжатый в кулаке.
«Вот тебе,—
метельщица сказала,
за твои хорошие слова».
Я взяла цветы —
из глаз слеза упала…
Это новое
решила я.
РИСУНОК
Лежали пашни под снегами…
Казалось, детская рука
нарисовала избы углем
на гребне белого холма,
полоску узкую зари
от клюквы соком провела,
снега мерцаньем оживила
и тени синькой положила.
ИЗ ДЕТСТВА
Я полоскала небо в речке
и на новой лыковой веревке
развесила небо сушиться.
А потом мы овечьи шубы
с отцовской спины надели,
и сел и
в телегу,
и с плугом
поехали в ноле сеять.
Один ноги свесил с телеги
и взбалтывал воздух, как сливки,
а глаза другого глазели
в тележьи щели.
А колеса на оси,
как петушьи очи, вертелись.
Ну, а я посреди телеги,
как в деревянной сказке, сидела.
ВЕСНА
Босоногая роща
всплеснула руками
и разогнала грачей из гнезд.
И природа,
по последнему слову техники,
тонколиственные приборы
расставила у берез.
А прохожий сказал о них,
низко склоняясь:
«Тише, пожалуйста,—
это подснежники…»
«И стоит под кленами скамейка…»
И стоит под кленами скамейка,
на скамье, небес не замечая,
юноша, как тонкий дождик,
пальцы милой женщины руками,
словно струны, тихо задевает.
А в ладонях у нее сирени,
у плеча кружевная пена
и средь тишайших ресниц
обетованная земля, —
на прозрачных лугах
ни забот, ни тревог,—
одно сердце поет
в берестяной рожок
о свершенной любви.
«Отходит равнодушие от сердца…»
Отходит равнодушие от сердца,
когда посмотришь на березовые
листья,
что почку открывают
в середине мая.
К младенчеству весны
с любовью припадая,
ты голову к ветвям склоняешь,
и в этот миг
походит на рассвет —
бурею битое,
грозою мытое,
жаждой опаленное
твое лицо,
мой современник нежный.
МОЙ ИНСТИТУТ
Тверской бульвар…
Оленьими рогами
растут заснеженные тополя,
сад Герцена, засыпанный снегами;
за легкими пуховыми ветвями
желтеет старый дом,
и греют тлеющим огнем
зажженные большие стекла.
И я сама —
торжественность и тишина —
перед засвеченным стою окном:
в окне прошел седеющий Асеев,
на нервном, как ковыль, лице
морские гавани
нестылых глаз
теплом нахлынули
на снежные покои.
Мы знаем вас,
друг молодости нашей,
чистосердечность вашего стиха
и бескорыстность светлую в поэзии.
Вот юноша поэт,
и, словно раненая птица,
косой пробор
распахнутым крылом
на лоб задумчивый ложится,
трагедию войны сокрыв.
По лестнице идет другой,
рассеянный и молчаливый,
он знает финские заливы,
мечтательный и верный воин
и грустный, как заря, певец.
Пуховый ветер над Москвой…
Но лебеди покинут белый дом,
последний крик
с плывущих облаков
прощальной песней
ляжет на крыльцо.
(Январь 1941 г.)
КРУПСКОЙ НАДЕЖДЕ КОНСТАНТИНОВНЕ
Седая, как Русь,
а по сердцу ровесница моя.
вы, Надежда Константиновна,
родились очень давно,
а я рождена в октябре.
Ну, так что?
Все равно одинаково.
Это не беда, что жизнь
вспахала лицо,
и право, совсем ничего,
что на вашей спине
дни кирпичами уложены,
лить бы сердце
осталось упругим,
не легли бы морщины на мысль.
Жить бы еще хоть двести,
вечно, как разум, жить.
Да и как немножко
не ссутулиться,—
на руках у вас
революция девчонкой
говорить училась,
марсельезы петь.
Прошлое не поминайте лихом.
Вы ведь любите
детей и жизнь,
бронзовую юность, загорелую,
молодость красивую и смелую,
птицей набирающую высь.
Нет в моей стране
ни стариков, ни старых.
Крылья за спиной
у граждан отросли,
и летит страна
огромной сильной стаей,
где не будет смерти
и не будет тьмы.
Седая, как Русь,
А по сердцу ровесница моя.
1937
«Дела наши, что сделаны нами…»
Дела наши, что сделаны нами, —
огромного роста.
Липа и кедр городам по колено,
а ладони у нас, как кленовые листья,
тонки и малы, —
на ладонь не уместишь кирпич.
И вот у таких-то
слабых и хрупких,
не вырастающих и до половины дерева,
из-под рук поднимаются многоэтажные
здания,
протягиваются километровые мосты.
И пальцы, умеющие отделять лепестки цветов,
рассекают каменные горы.
НА ПЕРЕПУТЬЕ
Я иду со станции в колхоз…
Белая стоит зима…
На березовых сучках
птички красные сидят.
И вдруг —
в овчинной на сборках шубе,
в холостяных обшитых рукавицах,
снег взметая подолом юбки,
выступила навстречу мне
женщина из-за берез,
и я сказала «здравствуйте!» ей.
и она сказала «здравствуйте!» мне.
— Ходила за рассадой я в теплицы,
да зря, видать…
А вы чьи будете?
— Я? Я из Москвы.—
И тишина упала между нами.
В молчанье мы до птичника дошли,—
вдоль окон куры восседали,
и в красных фесках головы склоняли
задумчивые петухи.
— Капусты новый сорт
выращиваю я,—
скапала спутница моя.
На перекрестке трех троп дороги
разошлись.
— Счастливо вам дойти!—
колхозница простилась
и в сторону свою пошла.
Шел белый снег
на синие равнины.
УТРЕННИЙ АВТОБУС
Люблю я утренние лица
людей, идущих на работу,
черты их вычерчены резко,
холодном вымыты водою.
Садятся рабочие люди в автобус.
Еще не бранятся
на мягких сиденьях
гражданки в шляпах модных и перьях,
и потому
в автобусе нашем
доверчиво тихо.
Почти все пассажиры
читают газеты.
Проходит автобус
вдоль Красной Пресни…
Уборщица входит
с лицом сухощавым,
в синем халате
и красном платочке.
Парень в спецовке учтиво встает,
место свое уступая женщине.
А рядом сидят два маляра.
Старший маляр
спокоен и важен.
Глаза у него как сталь, строги.
С ним сидит ученик молодой,
навсегда удивленный Москвой,
А раннее утро уходит вдаль…
Автобус полон народу.
Моя остановка.
И я схожу.
Идет Москва на работу.
СТИХИ О ЛЮБВИ
Твоей руки
коснулась я.
и зацвела сирень…
Боярышник в сквере
Большого театра
цветами покрыл шипы.
Кратчайший миг,
а весна на весь мир.
И люди прекрасней ветвей
идут, идут,
излучая любовь,
что в сердце зажглась в моем…
СЛЕПОЙ
По тротуару идет слепой,
а кругом деревья в цвету.
Рукой ощущает он
форму резных ветвей.
Вот акации мелкий лист,
у каштана литая зыбь.
И цветы, как иголки звезд,
касаются рук его.
Тише, строчки мои,
не шумите в стихах:
человек постигает лицо вещей.
Если очи взяла война —
ладони глядят его,
десять зрачков на пальцах его,
и огромный мир впереди.
ЧАША В СКВЕРЕ
Меж стволов березовых у сквера
возвышалась мраморная чаша;
листья виноградные из камня
чаши основанье обвивали.
И девчонка в ватной душегрейке,
в яркой, как зарницы, юбке,
протирала тряпкою холщовой
каменные гроздья по бокам.
Мрамор для нее —
не камень бессердечный.
Девушка фасады лицевала
мрамором на Ленинских горах.
И еще в свои семнадцать весен
наблюдала изморозь на окнах
и рисунки трав на огородах,
острых елей тонкие черты.
И сейчас, рассматривая чашу,
вдруг вплетенный в мраморные стебли
Цвет укропа каменный находит,
высеченный четко и красиво.
Рос укроп на огородах буйно;
раньше ей и в мысль не приходило,
чтобы будничный укроп на грубом камне
восхищал людей
тончайшею резьбою.
Так, смывая пыль на высечках и гранях
и разглядывая каменные травы,
для себя она негаданно постигла
единенье жизни и искусства.
Прошлогодний лист из чаши выметает
и водою наливает чашу,
и от влаги оживает мрамор
и сквозит прожилками из недр.
И с обветренными девушка руками,
в ссадинах от ветра и воды,
в алой юбке,
пред зарей вечерней,
с легкими, как пламень, волосами
и с глазами, полными раздумья,
тихо перед вазою стоит,
вытирая пальцы о холстину.
И в такой вот час и возникает
светлое желанье стать ученым
или зодчим, мудрым и суровым,
чтобы все, что видишь, все, что понял,
от себя народу передать.
О СЕБЕ
Угодно было солнцу
и земле —
из желтых листьев
и росы
сверчка, поющего стихом,
на свет произвести.
ИСТОК
Когда неверие ко мне приходит,
стихи мои
мне кажутся плохими,
тускнеет зоркость глаза моего,—
тогда с колен
я сбрасываю доску,
что заменяет письменный мне стол,
и собирать поэзию иду
вдоль улиц громких.
Я не касаюсь проходящих,
что ходят в обтекаемых пальто
походкой чванной,
лица у них надменны,
разрезы рта на лезвие похожи,
и в глазах бесчувственность лежит.
Не интересней ли
с метельщицей заговорить?..
МЫСЛИ
Шла по Пушкинскому скверу,—
вокруг каждая травинка цвела.
Увидала юношу и девушку —
в юности лица у людей бывают
как цветы,
и каждое поколение
ощущает юность свою
как новость…
ДНЕВНОЕ КИНО В БУДНИ
Перед началом сеанса —
играли скрипки,
и абажуры на блестящих ножках
алели изнутри,
как горные тюльпаны.
Старушки чопорно под абажурами сидели
и кушали халву по дедовской старинке —
чуть отодвинув пальчик от руки,
и на груди у них желтели кружева
и бантики из лент,
что отмерцали на земле.
А девушки без рюшей и без кружев,
лишь с ободками нежных крепдешинов
вкруг смуглых шей.
чуть набок голову склонив
и глаз кокетливо скосив,
мороженое
в вафельных стаканах
откусывали крупными кусками
и, не жуя, глотали льдистые куски.
А скрипки все тихонечко играли,
и люди молча отдыхали,
и красные тюльпаны зажигали
по залу
венчики огней.
И толстый кот
ходил между рядами,
поставив знаком восклицанья
пышный хвост.
1954
ПОД МОСКВОЙ
Сердитоглазые официантки,
роняя колкие слова,
подавали кушанья
на красно-желтых подносах
желающим пить и есть.
Ощущались медвежьи аппетиты
у сезонников за столом,
большеруких
и груболицых.
Много ездили,
много видели,
города построили для людей,—
барахла не нажили,
да ума
прибавили.
Идут по жизни мужики,
одаряя встречных-поперечных
жемчугами русской речи
от щедрот немереной души.
Пил высокий, чернобровый,
плечи как сажень,
галстук новый,
пиджак новый,
при часах ремень.
А другой был ростом ниже,
но в кости широк
и,как всякий лесоруб,
красен на лицо.
На щеках — ветров ожог,
на висках — зимы налет.
А старушка-выпивушка
у стола сидит
и умильно и сердечно
на друзей глядит.
В кружке с пивом у нее
огоньки горят,
а на беленьком платочке
пятаки лежат.
И на окнах занавески
вышиты руками —
белой ниткой по батисту
льдистыми цветами…
А кругом народ ядреный
утверждает жизнь —
щи с бараниной хлебает,
смачно пивом запивает,
белым хлебом заедает.
«Из рыданий людских весна…»
Из рыданий людских весна,
А между пальцев у нее лучи, —
вскинет к солнцу ладонь,
а в ладони душа,
и совсем не душа,
а любовь.
от желаний пунцовая кровь.
«Когда на ложе счастья…»
Когда на ложе
счастья
коснешься ты меня,
и поцелуй гвоздикой
вдруг разомкнет уста,
и все промахи рассеются, как дым,—
чувственность очертит
рисунок сердца.
«Как мне писать мои стихи?..»
Как мне писать мои стихи?
Бумаги лист так мал,
А судьбы разрослись
в надширие небес.
Как уместить на четвертушке небо?
«После дождя в весеннем саду…»
После дождя в весеннем
саду
земля была как чай,
заваренный на травах,
на цвет густа
и воздухом вкусна.
ПОЭТ
Ст. Щипачеву
Вы прячете доброе сердце
в застегнутый наглухо
черный пиджак,—
и вдруг при взгляде на стихи
чуть розовеет бледное лицо,
так при огне просвечивает
алым
мечтательное
зимнее
окно.
КОНЕЦ ДНЯ
Между двух гор
ставили дом машины.
Стояли женщины
на строящихся стенах,
и клали кирпичи,
и возвышали цех.
Склонялся час к шести,
и медленно кирпичный брус
сошел с ладони,
движеньем затихающим
оканчивая день.
И ослабели сухожилья,
натянутые в локтевых изгибах,
звенящие от подниманья бревен,
от напряженья сдвинутых вещей…
И отделились руки от труда,
и матерьялы встали по местам.
и принял звук работ
обличие предметов.
«Это не небо, а ткань…»
Это не небо,
а ткань,
привязанная к стволам,—
голубая парча
с золотыми пчелами
и россыпью звезд
на древесных сучках…
ЛОПАТА
Лопата я
и тем горда,
и мной хозяин горд.
Я полпланеты на зубок
в труде перебрала.
Меня венцами не прельстишь—
венцы у королей,
а я копаю у корней,
что кормят всяких королей…
А я копала в старину,
копаю и сейчас.
И буду почву рассекать,
куда народ свергает знать,
когда наступит на мозоль
неповоротливый король.
Лопата я
и тем горда,
и мной хозяин горд.
Я полпланеты на зубок
в труде перебрала.
О! Знаю я и что и как,
на чем лежит земля.
Но лучше всех
идти домой
с хозяином вдвоем:
я на плече его лежу.
НАСТАВНИК
День у меня
как петушиные одежды —
золотисто-синий хвост,
и белых два крыла,
и красный гребень у чела.
День потому
наряден так,
что каждый мой
свершающийся шаг
осеняет учитель особый,
одетый в одежды
из листьев чудесных.
Вздымался кедр,
передо мной
касаяся медвежьей головой
плывущих туч
над хвойною землей.
Я каждый день
сидела перед ним.
И удивлялась
древесине,
что, не ломаясь, возникала.
АРХЕОЛОГ
Подошвы гор погружены
в тенисто-пышные сады.
В спортивной клетчатой рубахе
на камне юноша сидит.
Лежат лопаты перед ним
и черепки
от выветренных царств.
А он на камне все сидит
и все забытые стихи
на древнеалом языке
задумчиво поет.
РАЗДУМЬЕ
На столе открытый лист бумаги,
чистый, как нетронутая совесть.
Что-то запишу я
в памяти моей?..
Почему-то первыми на ум
идут печали,
но проходят и уходят беды,
а в конечном счете остается
солнце, утверждающее жизнь.
«Слегка лукаво-добродушна…»
Слегка
лукаво-добродушна,
чуть-чуть растрепана толпою,
в одеждах ярких и нарядных,
проходит улица предо мной.
Отряхни ноги у порога
и войдем в горницы весны,
уважая листья и цветы,
снимем кепки с головы.
«Слова мои — как корневища…»
Слова мои —
как корневища.
А мысль —
как почвы перегной.
Как сделать мне,
чтоб корневище ствол дало
и кончиками веток зацвело?..
«Любовь приходит по утрам…»
Любовь приходит по утрам,
когда в крови рассвет
и руки, словно зори,
лежат на изголовье.
ДЕНЬ
С утра я целый день стирала,
а в полдень вышла за порог
к колодцу за водой.
От долгого стояния в наклон
чуть-чуть покалывало поясницу
и руки от движенья вдоль
ломило от ладоней до плеча.
А в улице лежала тишина,
такая тишина,
что звук слетающих снежинок
был слышен гаммой,
как будто неумелою рукою
проигрывает малое дитя:
слетают до и ля
и звездочками покрывают землю.
Напротив домики
в снегурочных снегах стояли,
и опадающие листья
казалися
как полушубки в заячьих мехах.
И ягоды краснеющей рябины
одел в чепцы холстиновые
иней.
В середине улицы
косматая собака
валялась на снегу
уставив в небо нос.
Я цепь к ведру веревкой привязала
и стала медленно
спускать валек.
И надо всем стояла тишина.
1946
«Шутки, колечки…»
Шутки, колечки —
ядреные словечки, —
между дел летят,
о булыжник звенят.
ДЕТСКАЯ ПРИПЕВКА
Скорпион, скорпион,
он нанес себе урон —
жало в голову воткнув,
ноги сразу протянув
1954
«Берестяные поля…»
Берестяные поля,
белые березы.
В мглисто-серых небесах
на березовых сучках
птички красные сидят.
«Лежат намятыми плодами…»
Лежат намятыми плодами
снега февральские у ног.
Колоть дрова
привыкла я:
топор блестящий занесешь
над гулким белым чурбаком,
па пень поставленным ребром,
удар! —
и звук, как от струны.
Звенит топор о чурбаки,
и, как литые чугуны,
звенят поленья, и мороз,
и мой топор,
и взмах,
и вздох.
Лежат намятыми плодами
снега февральские у ног,
и утро с синими следами
по небу облаком плывет.
1946
«Стояла белая зима…»
Стояла белая зима,
дыханием снегов
весну напоминая.
Игольчатый снежок
роняли облака.
И, белые поляны разделяя,
река, как нефть,
не замерзая,
текла в пологих берегах.
РУССКИЙ ДЕНЬ
И густо снег летел из туч…
И вдруг зари багровый луч
поверхность мглистую задел —
сугроб в тиши зарозовел,
старинным серебром отяжелели
на бурых бревнах
шапки крыш,
и небеса, как васильки,
вдруг синим цветом зацвели,
и мощные стволы
вздымались из снегов,
пронзая прутьями сучков
оплыв сияющих сосулек.
И восхищенный взор мой ликовал,
и удивлений дивный трепет
чуть-чуть покалывал виски,—
и плакать можно,
и писать стихи.
Вон крестики сорочьих лап,
как вышивки девичьи на холстах…
И предо мной предстал народ,
рожденный в ярости метелей
и от младенческих мгновений
и до белеющих седин
живущий чуткой красотою.
Храните родину мою!
Ее берез не забывайте,
ее снегов не покидайте.
«Из года в год…»
Из года в год
хожу я по земле.
И за зимой зима
проходит под ногами.
И день за днем гляжу на снег
и наглядеться не могу снегами…
Вот и сейчас
на черностволье лип
снег синий молнией возник.
О, сердце у людей, живущих здесь,
должно она любезным быть
от этих зим.
Прозрачным быть оно должно
и совесть белую, как снег,
нести в себе.
Шел белый снег
на белые поляны.
И молнии мерцали на ветвях…
АНКА
От весны до осени
выгоняла Анка
птиц на просеки —
возле речки голубой.
А лицо у Аннушки в веснушках.
И косица как фасолевый ус.
И глаза у ней, как синие синицы,
округлясь, разглядывают мир.
А вожак гусиной стаи,
белый, чинный,
клюв горбом,
шею вытянет копьем,
глаз на солнышко скосит
и гусям, стоящим чинно,
что-то с гоготом и длинно
в упоенье говорит.
И девчонка с хворостинкой,
в серой кофте, босиком,
на гусиное семейство
с восхищением глядит.
Пух над речкою летит.
На осоке пух сидит.
МУЗЫКА
Было скрипачу семнадцать весен.
И, касаясь воздуха смычком.
юноша дорогой струн
выводил весну
навстречу людям.
И была весна изумлена,
что пред нею —
тоненькой и ломкой —
люди, умудренные делами,
затаив дыхание, сидят,
что глаза у них
от звуков потеплели,
губы стали ярче и добрей
и большие руки па коленях,
словно думы,
в тишине лежат.
«И когда я от долгой дороги…»
И когда я от долгой дороги
присела на камень,
положив на пенек
карандаш и бумагу,
я увидела город фиалок.
Вздымали стебли, словно сваи,
над мхом резные терема
с одним окошком посредине,
и ярко-желтая кайма
легла лучом вокруг окна,
на фиолетовых стенах
стелясь округлыми коврами…
1947
«Когда стоишь ты рядом…»
Когда стоишь ты рядом,
я богатею сердцем,
я делаюсь добрее
для всех людей на свете,
я вижу днем —
на небе синем — звезды,
мне жаль ногой
коснуться листьев желтых,
я становлюсь, как воздух,
светлее и нарядней.
А ты стоишь и смотришь,
и я совсем не знаю:
ты любишь или нет.
КОЛЬЦО
Я очень хотела
иметь кольцо,
но мало на перстень металла,
тогда я бураны,
снега и метель
решила расплавить
в весенний ручей
и выковать обруч кольца из ручья,—
кусок бирюзовой
московской весны
я вставила камнем в кольцо.
В нем синее небо
и дно голубое,
от мраморных зданий
туманы скользят.
Огни светофора
цветными лучами
прорезали площадь
в глубинные грани,
и ветви деревьев
от множества галок,
как пальмы резные,
средь сквера стоят.
Спаяла кольцо я,
надела я перстень,
надела, а снять не хочу.
«Утверждаются на земле…»
Утверждаются на земле
любовь и камень.
Люди делают из мрамора
вещи,
изображая в камне себя,
сохраняя в форме
движения сердца.
Камень — это стоящее время,
а любовь — мгновение сердца,
время в камне.
«Здоровенные парни…»
Здоровенные парни
мостят мостовую.
Солнце их палит лучами,
шей медью покрывает,
ветер пылью овевает
четь насмешливые лица.
А девчонки у машин,
вея желтые пески,
словно камешки роняют
проголосные стихи:
«Мастер наш, Иван Петрович,
носит давнюю мечту:
голубыми тротуарами
асфальтировать Москву».
А старый мастер,
могуч да широк,
грудь как колокол,
в белой рубахе,
сидит на коленях посреди
мостовой,
камень к камню в ряды кладет,
как ткач шелка,
мостовую ткет.
Долго я стою перед ними, —
вижу в них я корни всходов
будущих культур и музык.
ПЕСНЯ
Люди,
а люди!
Знаете ли вы
русскую песню,
когда сердце ее
облегла тоска
и бытья бесконечная степь
изрезана дорогами неудач?
И в грусти несказанной,
неизмеренной,
неисхоженной,
сидит русский
и поет свою песню…
Но если душа твоя
с птичий носок,
а мысли твои
с вершок,
если жизнь
как нора ужа —
не видать тебе
песни лица.
А видели ли вы,
когда гневы идут
по сердцу ее?
В шлемах свинцовых,
в сапогах, в подковах,
на железных конях,
в ременных крестах
несут гневы
русские кары
в стальном штыке,
в большом кулаке,
в меткой пуле,
в заряженном дуле.
Идут гневы русские
без дорог проторенных,
без тропинок сеченых
по степям душ наших.
Но если душа твоя
с птичий носок,
а мысли твои с вершок,
если жизнь как нора ужа —
не видать тебе
песни лица.
А восхищались ли вы,
когда русской песне
море по колено?
…запоет гармонь,
я взмахну платком,
небеса в глазах
голубым мотком.
А народ кругом
на меня глядит.
Голова моя
серебром блестит.
«Да присохнет язык к гортани…»
Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное
гостеприимство!
И жило много нас
в тылу,
в огромной Азии,
в горах.
Как и все,
мы пошли в кишлак —
обменять остатки вещей
на пищу.
И лежала пыль
на одеждах наших…
Но ничего
не сумели сменять мы.
Хозяин-старик пригласил нас
пройти и сесть.
Мы пыль отряхнули
и вымыли руки —
и сели за яства.
И глыбой мрамора лежало
в пиале солнечной
овечье молоко,
урюк и яблоки дышали,
орехи грецкие трещали
лепешки пресные
разламывал хозяин в угощение,
и пряно пахло
фруктами из сада
и медной утварью
осыпанной листвы.
Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное гостеприимство!
ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ
Сидела я на каменных ступенях —
и олеандра
дугою изогнула стебель
на фоне грецкого ореха,
лист у которого
так пряно-вкусно пахнет.
Кругом цвели обильные цветы.
Полутеней, оттенков и теней
здесь не имеют яркие венцы,
и день кончается без тени,
и не сумерничают здесь.
Тверской бульвар
в день зимний, снежный
стоит передо мной
у раскаленных гор,
средь выжженных песков
и глиняных ущелий,—
все белый снег
да искристый мороз…
Мне травы тонкие на стеклах,
взращенные морозом изо льда,
приятнее для глаз
и сердцу ближе,
чем настоящие цветы
в тропических жарах.
Ах! Север, север.
Здесь пряно,
пыльно,
душно,
от пестроты и яркости
болят глаза.
И так тоскливо —
по большим снегам,—
хоть горсточку бы
русского снежку
с московских улиц
вьюга принесла.
ГОРНЫЙ ФЕВРАЛЬ
Ах! Какие здесь луны
стоят в вечерах
и в ночах
в конце февраля,
когда на склонах снега,
когда воздух, как раздавленный
плод,
по рукам,
по щекам по ресницам течет
ароматом весны,
прилипая к устам.
Ах!
какие
голубые
огни
от луны
освещают холм
и котловину, грязную днем;
при луне она — голубой цветок
с лепестками зубчатых гор.
В сердцевине цветка — дома,
золотые тычинки
огней-фонарей,
и над всем тишина, небеса,
голубые снега на горах.
ВЕСНА В ТАШКЕНТЕ
Вся неделя моя —
одержимое беспокойство.
Шебаршат на душе сверчки
и смычками цепляют
нервы мои.
И от их
сучковатой игры
нет покоя в моей груди,
и хожу,
и хожу,
и хожу
по Ташкенту
в деревьях я…
АННЕ АХМАТОВОЙ
А я встала нынче
на рассвете…
Глянула —
а дом попался в сети
из зеленых черенков и ночек
и из тонких,
словно типа, веток.
Обошла я все дома в квартале —
город весь
в тенетах трепетал.
Спрашивала я прохожих —
где же пряхи,
что сплетали сети?
На меня глядели с удивленьем
и в ответ таращили глаза.
Вы скворцов
доверчивей все, люди!
Думаете, это листья?
Просто яблони
и просто груши?..
Вот проходит мимо
женщина
под рябью…
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер…
— Здравствуйте, поэт, —
сказала я учтиво.
Жаловалась Анна:
— А я встала рано
и в окно увидела цветы…
А в моем стакане
розы с прошлых весен —
все не сохли розы.
Из друзей никто мне нынче
не принес весны.
Я сейчас с мальчишкой
здесь, на тротуаре,
из-за ветки вишни
чуть не подралась.
Все равно всю ветку
оборвет мальчишка…
И проходит дальше.
Голова седая,
а лицо как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер.
И ложатся под ноги ей тени
облачками…
Львами…
С гривами цветов…
ДЕТСКАЯ КОМНАТА
1
Радио тонко поет на углу —
тропинкой скрипка
по мыслям тянется.
Сидит за столом сержант,
еще мальчишеская хрупкость
не отлетела с легких плеч.
Полусклоненное лицо
раздумьем мягким и обширным
от губ до лба освещено,
и, как осколки от луча,
алеют канты на плечах,
А у стола
в теткиной душегрее
с рукавами до половиц
голова,
как в платке кулич,
и видать из платка
лоб да глаза,
да улыбка еще видна.
А скрипка живет
у самого неба —
недосягаемо высоко,
и тянется сердце
за тоненьким звуком,
но не может, безглазое,
двери найти.
Или от тихости комнаты славной…
или от милых звучаний
у парнишки от пальцев
по узкой спине
голубые бегут ручьи, —
разливаются синью в глазах,
и в прозрачных висках
родники выбираются вверх.
И даже сама душегрея теткина,
преобразясь на тоненьких руках,
как в чистейший праздник,
из звуков высоких
крыльями вычертила рукава.
У сержанта раздумье ушло с лица
и решение, сузив зрачки,
замкнулось в тонких губах,
как в грань листа…
Он безнадзорных список взял,
взял красный карандаш,
и равнодушие людей
и жесткость голую ночей
перечеркнул косым крестом,
и красным надпись написал:
«Направить в школу —
Гнесиных».
2
И снова сидит
у стола сержант…
Сухощавая строгость
на скулах видна,
и зрачок в острие штыка
суживает глаза,
и в уголках рта
добрейшая улыбка
мелькнет ковыльной струей,
и опять тишина на лице.
Перед ним девчонка стоит,
чуть скуластая на лицо.
С округлого лба назад
волос зачесан гладко,
из опушки густых ресниц
черный умнейший глаз
по-птичьи глядит на вас.
Пред сержантом лежит альбом
сочнейшей раскраски —
был он девчонкой сотворен
из упаковочной бумаги.
И утверждался па листе,
как солнце палевое, Пушкин.
Из глин цветных
так вылепляет русский
своих славян богатырей,
их красит огненною краской
и золотит одежды их,
потом внутри жилищ своих
их на комод старинный ставит.
И Пушкин в пестряди цветной
был как герой прекрасной сказки.
В солдатской кофте на плечах
девчонка, голову подняв,
сказала басом у стола:
«На героиню я
приехала учиться!»
И сжался рот
в рябиновый плод
на дерзостном лице, —
она не скажет про себя,
как без билета, затаясь,
она запряталась под лавку
и скрылась с контролерских глаз…
А сержант и без слов
понял ее беду,
и, бережно касаяся листов,
девчонки он закрыл альбом, —
и стало добрым строгое лицо.
— Есть хочешь, девонька? —
сказал сержант
и встал.
За дверью кто-то ложками бренчал…
был воздух хлебом напоен.
Северный вокзал
1950
ЧЕСНОК
Очень вкусен
горный чеснок
в мае.
И я пошла за ним
в горы.
На склонах лежали
знаменами маки.
Навстречу бежали
широколунные киргизята
с охапками красных тюльпанов.
Шли чинно,
рукой подперев на плечах
горизонты ,
за водой к роднику
молодые киргизки.
Из-под шелковых шалей
на длинные косы
сыпали блики
пунцовые маки.
А на самой высокой вершине,
над смертью и жизнью,
стоял длинноухий,
стоял черноокий
осел,
упираясь
копытцами в камни.
И мне стало забавно.
Обычно душа моя
в тяжелое время
старалась забраться
поглубже в путь сердца
и тихо сидеть там.
Но животное было
так тонко
очерчено умной природой,
так мудро
водило ушами
па фоне огромного
синего неба,
а чеснок
так едуч
и так сладок,
что миг этот чудный
осветил мои мысли
и мозг мой,
и все стало просто…
1944
ОСЕНЬ У СНЕГОВЫХ ВЕРШИН
Каждый день,
возвращаясь с обедом,
я мимо горы прохожу.
Удивляет меня она.
На вершине ее кишлак —
и ни заборов,
ни стен,
ни оград
вокруг его жилищ не стоит —
ни единого дерева нет,
ни куста,
и со всех горизонтов
дуют ветры, —
дрогнут на небе
серые тучи
и, лапы раскинув,
и пасти разинув,
и выгнув пластами
звериную спину,
рушатся с неба
на склоны горы,
кибитки киргизов
сглотнув на пути.
И когда на вершине хмарь —
в котловине у нас
дождь,
или гроза,
или слякотно сеет крупа…
И думаю я:
как же выдержала высь?
«К моим дверям…»
К моим дверям
спускался склон горы,
весь бурый
и колючий,
И тонкая ослиная дорога
из белой пыли
устремилась ввысь, —
то пряталась в тени,
то поднималась вновь,
лиловая от сени облаков…
Два башмака
стоят у нашего порога —
прекраснейшие из башмаков людских,—
пожалуй, больше б им пристало
названье: корабли,
так велики обширные носки,
и задники прочны,
и расстоянье меж бортами
просторно и удобно для ноги,
и шерсть козлиная легла на стельки.
И я сама в нехоженых краях
шла, не боясь,
за кожаными башмаками:
великолепно в них шагал тогда
мой милый друг,
О, мои возлюбленный
из молодости нашей!
И множество земель
мы вместе исходили,
и разные мы слышали языки,
и горе видели,
и победили горе,
и утренние радостные страны
ложились в красках на мои листы.
ПИСЬМО НЕОТПРАВЛЕННОЕ
Где же ты?
Сколько писем
писать еще?
И ответа, как благовести,
ждать.
Ждать от тебя ответа?
Если бы сто рук
имела я,
все бы травы
я перебрала,
сосчитала бы пыль земли,
увидела бы очи твои.
Но, может, ты
не в траве лежишь?
Иль беркут склевал
глаза твои
и синицы кудри
с твоей головы
на гнезда птенцам
унесли?
Нет!
Это думы мои
черные по ночам.
Не коснется секира тебя,
не испепелит чужой огонь,
чернорукий фашист
не подымет ладонь
в золотое лицо твое!
Да охранит тебя от врага
большая любовь моя!
Дождь барабанит по крыше,
темная ночь за окном,
и опять пауками мысли
выползают из темных углов.
Господи,
был бы хоть ты!
Думы свои
я сожму в кулаки,
вырасту до небес.
И в величии слез пред людьми
свитки горя расстелю:
читайте, люди,
сердце мое —
зеркало ваших бед!
За окном редеет рассвет,
на гудок шахтеры идут.
Надо мне на смену идти.
Встаю.
«…и тише, генералы и адмиралы…»
…и тише, генералы и адмиралы,
пробуйте ваши бомбы,
ваши запаянные в сталь Везувии!
Вы мешаете думать,
как вырастить лучше
высокие кроны,
и прочные корни,
и нежные чаши
на тонких стеблях.
«Не пропускай, читатель…»
Не пропускай, читатель,
мимо глаз
людей, чей рысий взгляд
меж лиц, покоем осененных,
вдруг промелькнет, —
как острие клыка.
В МЕТРО
Есть станции метро —
из мрамора и стали,
заполненная воздухом
цветным.
В ней русские мечты
исполнены на сводах —
в изображенье яблок золотых.
И полевой цветок резьбой
на мраморе сквозит.
И лист дубовый в бронзовых
венках
мозаику венчает на стенах.
И сами люди,
что в метро вошли,
преображаются в движенье,
сияя круглыми зрачками,
добреют лицами они.
И вот от входа на лестницу белую
медленно сходят двое;
он шел, как будто раздвигая
потоки воздуха плечом,
одежды синей прочной
ткани
его сурово одевали,
и только льдистого свеченья
откинут белый воротник,
как примечательность здоровья
и свежести душевных сил.
И чуб, как кисть овса,
лежит.
И маргаритка из кармана,
как орден юности, блестит.
На камни юноша глядит:
он видит силищу колонн,
рабочих рук большие волшебства,
что превратили камни в зеркала,
где глина тяжелая была
и тьма подземная жила.
Как музыканта мастерство,
звучала станции метро
и в мыслях, и ушах его.
А девушка, что рядом шла,
была как колос, солнцем
прокаленный,
вся из живительных лучей,
как пламень с пламенем сплетенный.
Большая яркая коса
вкруг головы ее легла.
И удивленное лицо
ловило светлыми глазами
колонны с красными камнями,
людей с огромными цветами
и шелест радостных одежд.
И так, рука в руке, вдвоем
они сходили на перрон,
и в восхищенье москвичи
за ними по перрону шли.
Быть может, это из пустыни
образователи садов?
А может, из сухих надтреснутых
степей
организаторы морей?
И толпы народа —
в белом и синем
и бледно-зеленом —
шли по метро
и несли на плечах
яблокощеких ребят,
поднимая выше голов
охапки пестрых цветов.
ЛЕШИЙ
Еще петух не прокричал
три раза,
не отделились
твердь от вод
и тьма от дня,
и из сумерек сотворился лес;
а он явился
сам по себе
и поселился в дреме.
А зеленые чары стоят
на круглых, рыжих стволах;
и хвойное утро
шипит в ветвях, —
налив до вершим сосняк
желтой пчелиной брагой.
Лицо его
напоминало треугольник, —
заостренным углом
опущенный к полям.
По голубым зрачкам
рассыпан блеск слюды.
Острохребтовый нос,
и рот как виноградный стебель,
и усеченное чело
венчано огненною рыжью,
густые кольца
кованых волос.
Леший долго стоял
на правой ноге,
опираясь копытом в рельс,
и, уставив рога в горизонт,
подцепил на рога,
как медный горшок,
солнце с варевом зорь.
И умолкла трава,
и поникли цветы,
не тревожа мысли его.
Склоняясь, ощупывает путь:
«Зачем ты здесь,
в моем трепещущем владенье
тревожишь разум мой
недвижностью холодной?
О, я предвижу умирание,
тоскующих семян неувядание,
посеянных для жизни мной.
Когда хозяин твой,
тобой презренный раб,
мир опояшет наш?
Кто он?!
Хотел бы видеть
лик его
и выпуклости лба,
чтоб мысль его узреть.
И очертанья губ,
чтоб чувственность
познанья ощутить.
Мне нужно бег
его остановить,
чтоб заглянуть в глаза.
О, мой
зеленый шелестящий дом.
Зачем молчишь,
сердечный трепет крон
упрятав в древесину?
А может, сам я
сердцем скуден стал
и уронил сияние листа.
Лежат стальные
жерди здесь,
как мост, поставленный
от разума к цветам.
Пройдет ли кто?»
Но ухала земля
под роговым копытом.
Путь загудел,
и задрожала сталь.
Утес его еще скрывал,
и только звук
тяжелый, как обух,
ударом воздух колебал.
Метая искры и огонь,
летит по рельсам на колесах
обтянутый железною пластиной
гигантский череп
лошадиный.
И нет у черепа лица,
и нет у черепа чела.
И негде думам уместиться.
Лишь очи,
очи черепные,
огромным светом зажжены.
И в сочленениях хвоста
мелькают облики людские,
да сбоку в голове стоит
сам человек
и движет круги роковые…
Но где же он —
начальник трав,
хозяин леса и болота?
Промчался поезд на колесах,
и серый камень
встал у шпал.
И слезы синие из камня
текли, как струи родника,
и падали на землю, образуя
из незабудок
вечные венцы…
НЕ НАДО ПЛАКАТЬ, МОЙ СТИХ!
Не надо плакать,
мой стих!
Ты наденешь на плечи рюкзак,
русскую палку в руку возьмешь,—
и к дальним верстам дорог
себя для людей понесешь.
Безгнездные,
мы растеряли стаи:
сыны в боях,
отцы в боях,
братья в боях.
А мы,
с грудными на руках,
вдоль СССР
ошеломленно бежали
и оставляли счастье у дорог:
и без цветов,
и без крестов,
и нету слез.
Осиновый кол
в груди моей.
Мускулы крыльев ослабли,
пересекая вершину скорби,
мысли мои иссякли,
глаза слепы от боли,
бездеятельно виснут
руки по бокам,
а сердце, —
сердце что ж?
Все в синяках оно,
в ушибах горя.
Товарищи мои,
мои стихи,
дитя мое,
мое дитя
и молодость моя —
битюжным стоптанным копытом.
И будет
страшный суд
на поле брани.
Еще звенящий благовест мечей
не смолк,
еще зеркалится
не высохшая кровь,
а судьям ставят
красный трон
в судилище народов.
О жизнь!
Как уберечь твое лицо,
что открывает мир?
Твой гордый лик,
железный взгляд
и беспощадный шаг?
В опорках стоптанных,
с мозольными руками,
с высоким лбом
и дерзкими глазами
идешь по полю брани —
без троп и
без дорог —
к высокой цели,
1942
МОЕ ПАЛЬТО
Мое пальто!
Все собираюсь я
твой внешний вид
прославить перед миром
в наш многотрудный,
многодумный век.
Но не к лицу теперь
стихами облачаться,—
все о куске,
о хлебе
думают народы.
Душа и бог
преобразованы в желудок,—
что в нас лежит
и требует почтенья.
Мое пальто!
Твои седые петли
и воротник, в морщинах от тревог,
и плечи, сникшие
от тяжкого раздумья,
все горести мои
с тобой, мое пальто.
Мы оба так нелепы
и смешны
среди желудочных молитв и баснопений,
и больно мне слепое отношенье
к твоим полам,
к твоим локтям,
мое пальто.
1941 ГОД
Ночь, обезглавленная взрывами,
уставилась из стены,
до жути квадратнобокие
чернели ямы из глазниц.
А из разбитых углов
обнаженный, как кровь, кирпич,
А может, и нет
четвертой стены.
Может,
это сама война
выставилась на нас двоих.
А в комнате мы:
я
да сын
месячный в колыбели.
А от стены к стене
простерлась пустота.
И ужас колыхал дома,
и обезумевшие стекла
со свистом прыгали из рам
и бились в пыль о тротуар,
истерикой стеклянной звеня.
И входит муж,
он в черной весь пыли.
И страшный скульптор
пальцами войны
из каменных пород
лик вылепил его.
Огромный лоб
с изломами тревог
повис над озером глазниц.
Где мира нет,
откосом скал
катился подбородок вниз,
и только
человечий рот
был обнажен и прост
пред волею судьбы.
Что сын?
И к сыну подошел.
На склоны лба
спокойствие легло.
И яснолунная склонилась тишина
над ликом сына и отца.
И стены успокоенно молчат,
и потолок повис над головами,
и тоненько звенят в стакане
осколки битого стекла.
И в этой ясности
стоял он долго-долго.
А может, миг,
единый миг
таким возьми.
И рухнул,
и ясности нет.
В ясности буря чувств,
и тяжко от смертей глазам.
И пальцы
жмут изломанный мундштук,
и голос,
как чугунная доска,
от боли треснув
пополам:
— Взорвали шахты мы сейчас
и затопили их, —
А площадь за окном
от взрывов бомб
вздымала волосы столбом,
и щупальца, шурша в небесах,
прощупывали землю и сердца.
«Стоит на печи горшок…»
Стоит на печи горшок.
Пчелиный тает воск в горшке
для смазывания воском ран
на грушевых стволах,
и яблонях,
и вишнях.
А у печи сидит солдат…
Еще пыль не сошла с сапог,
еще пот не обсох с дорог,
и шинель от спины до полы
пахнет порохом от войны,
и глядит из его зрачков
боль разбомбленных городов.
Лежит лучина на столе,
пучки кудельки —
на ведре.
Он на лучину вьет пучки,
приготовляя помазки.
Он мог бы молотами бить,
железо сверлами сверлить,
но две ноги,
одна рука —
и опечалена судьба.
И отворачивает взгляд
от бабьей утвари солдат.
Солдат встает
и, дверь раскрыв,
садится на порог.
Лежат колхозные поля
в прозрачности пространств
весенних —
и величавы и спокойны,
как мысль огромного народа
в очарованье мастерства.
Еще поля не засевали,
еще сады не зацветали,
еще на вспаханной земле,
как струны, борозды лежали,
и ветер пашни задевал,
и звук от пашни отлетал.
Солдат в безмолвии сидел,
на родину свою глядел.
Глядел на родину солдат —
и от огромной красоты
солдат душою потеплел.
Трава шуршала у сапог:
«Солдат с войны вернулся жив!»
И ветки вторили берез:
«Пришел здоров!
Пришел здоров!»
Сучок сучку передавал:
«Врага изгнал!
Врага изгнал!»
И шелестел поток вершин:
«Он мир принес!
Он мир принес!»
И, с воском взяв горшок, пошел
залечивать он раны на стволах —
на грушевых стволах
и на вишневых тоже!
В ГОСПИТАЛЕ
Стояла кровать
у большого неба...
Нежно, люди, касайтесь земли,
не шумите делами звуков
и слова не бросайте громко.
Этот час
будет бережно тихим.
Сядь тихонько
в траву у подушки.
Мир, взъерошенный
бомбами, войнами,
мир, заляпанный
кровью по пояс.
Юноша в льдисто-
кристальной постели.
В наледи бинт
в молчании синем
глазами сиял
у какой-то,
больше чем бог,
человеческой цели.
Встанем молча,
склоняя колени
перед защитником
русской земли.
И сквозь стоны и раны
и огненный вскрик
мы почувствуем подвиг его.
Руки!
Опить эти руки
лезут в глаза:
белые мальцы,
как свечи зажженные,
лежат пятернями
в моих зрачках.
У нас в СССР
таких и нету,
холеных,
с фитилями красных ногтей.
Чьи они?
Чьи?
Были тревоги,
выли собаки,
люди с узлами
бежали во мраке,
ногами давя
о плиты и камни,
звонкие всхлипы
ребяческих слез.
Прожекторы-светы
вздымали столбами берез
и мощно крестили
распятьем Россию.
И небо,
и землю.
и страшную ночь.
Поля покачнулись,
шатнулись за облако
шваброю леса —
и сгинуло в тучах.
Огромные смерти
со стеклянными лбами
торжественно плыли
на жестких крылах.
Пощады не ждал я,
и красных перчаток
горящую пачку
я кинул в глазницы
стального врага.
Смерть глянула косо
и клич приняла.
И в мертвой петле
задохнулась луна.
Шатался враг,
качался я.
И, боем яростно дыша,
шаталась птица —
на крылах —
моя.
Но нет патронов у меня,
и пулемет умолк.
И вдруг — не я,
а мозг —
схватил
с кружащей высоты
две обнаженных пятерни.
И я забыл,
что я живу,
что бездна надо мной,
что жить могу,
я видел руки —
и войну.
Я видел родину мою.
И врезался винт
моего истребителя
смерти в плечо,
алюминий кроша.
Руки,
опять эти руки
давят глаза.
Красные когти,
как факелы в пламени,
торчат из мотора
в моих зрачках…
Стояла кровать
у большого неба…
Сядь тихонько
в траву у подушки.
Мир, взъерошенный
войнами, бойнями,
мир, заляпанный
кровью по пояс.
Только взор мой
да ты,
да вселенная
трав и растений
встанет молча,
склоняя колени
пред защитником
русской земли.
И сквозь раны
почувствуем сердце его —
любовь, как сдвинутое
небо,
к нам приближает пламень
звезд.
БИБЛИОТЕКА ИМЕНИ ЛЕНИНА. СТАРОЕ ЗДАНИЕ
Век девятнадцатый
на каменном фасаде
запечатлел изящество души,
застенчивой улыбкой осветив
цветов неувядающий изгиб,
колонн граненые черты
и лавров мраморных листы;
весь дом стоит —
на вздыбленном холме.
«Глядите, люди…»
Глядите, люди, —
девка пред солдатом
средь бела дня,
насмешек не стыдясь,
стоит в тени розовых акаций
и стриженую голову его
все гладит, гладит
легкою рукою…
ВОКЗАЛ
Мешки, отсвечивая ткацкою основой,
наполненные девичьим приданым,
накопленным на торфоразработках,
лежат, как идолы
у мраморных скамеек,
чуть приоткрыв оранжевые рты,
на скамьях тихо, рядом,
одетые в стеженые пальтушки,
мордовки юные сидят…
И солдат
в ожидании своего эшелона
какую-то до слез знакомую мелодию,
прижав баян к груди,
выводит медленно в тиши.
И сидит, как каменная баба
посреди заката на холме,
большелицая,
прямоспинная,
с балалайкой в каменной руке
средних лет мордовка на мешке.
И, следя глазами за баяном,
шевелит губами в такт она.
Под рукою тоненькие струны
вторят
вдохновению солдата…
ЗАКОНЧЕН ДЕНЬ РАБОТ
Мой умный друг —
железный экскаватор —
чуть-чуть устал,
для моря расчищая дно, —
он шею вытянул
к багряному закату
и, челюсти раскрыв, зевнул…
И паклей вытер кулаки
и зашагал домой
через пески.
И словно ломоть сочной дыни,
повисла желтая луна
над экскаватором в пустыне.
РАЗГОВОР С ДЕРЕВЬЯМИ
Посвящается И.В. Мичурину
Деревья гневные
вокруг меня стояли,
а я, привстав
на цыпочки босые
я пальцы стиснув
дерзко в кулаки, —
я укоризны дубу
громкие кричала:
— Я ж, старое,
тебя девчонкой знала,
я у корней твоих
тебе стихи читала,
девчоночьи слова
на тоненьких стеблях,
как заячьи цветы
в трехлистных лепестках,
и ты внимало мне,
а в высоте
вершиной утвердительно качало.
Зачем молчишь?!
Умнее стала я,
писать стихи
училась в институтах.
А ты стоишь, как столб,
и на прочтенья мои
сучком не пошевелишь! —
И ухнул дуб,
и, разогнав со лба
седые облака,
дуб уронил, как дождь, с листа
округлые слова:
—Ты не кричи
и леса не тревожь,
а посвяти стихи
огромному владыке,
что переделывает древние деревья,
вновь сочиняя листья и плоды.
Недавно он соединил
и землянику и жасмин,
и образ нового растенья
явился гордо перед ним,
а сам он ходит но земле,
как люди все,
на удивительных ногах.
И завершен над хрупкими плечами
русоволосой головой,
как кроной с светлыми листами.
Полупрозрачными утрами
приходит он —
высокий, как рассвет, —
ко мне за семенами.
МАЛЬЧИК
Сандал —
это так просто:
посредине кибитки яма,
а над ямою низенький столик,
он покрыт одеялом,
похожим на тюльпанное поле.
В яму углей горячих насыпают,
под одеялом протянут ноги
и сидят вокруг теплыни люди,
от работы дневной отдыхая.
А на стенах висят тарелки,
ярче неба в тарелках звезды,
и красивей луны пиалы
на уступчивых нишах стоят.
И синее морей одеяла,
и желтее пустынь одеяла,
разноцветней лугов одеяла
друг на друге лежат.
Но чудесней всего на свете
в глинобитной кибитке киргиза
баранчук —
годовалый мальчик;
он в пухлом халате на вате,
азиатским платком подпоясан.
Перламутровых пуговок ряд
на спине у халата звездится,
и ястреба легкие перья
в тюбетейке пучком стоят.
Как огонь,
он древнее древних,
он киргизов гордый наследник,
он родитель людей нерожденных,
годовалый сидит у бабая,
и глазищи в косых разрезах
обливают потоком счастья
мир и солнце,
себя и свет.
СТИХИ О СЛОВЕ
Этот древний летописец
не дает мне покоя,
улыбается ласково сухоньким ртом,
стоит и стоит у стола моего, —
а глаза, как ромашки, в белесых ресницах,
и седые косицы,
и подрясник на нем холостяной.
Время приходило, уходило,
за собой столетья приводило
и остановилось на мгновенье
перед современником моим.
Государству требовалось слово — щедрее, как воздух,
чистое, как лилии кувшин,
чтоб за словом этим
юноши и взрослые, не бояся,
к Коммунизму шли.
Ищет-ищет слово
погруженный в летописи лингвист…
Словари старинные листали,
хлебопашцы слово увидали,
буквы быстро написали в ряд,
получилось слово ЦЕЛИНА.
Целина — целинная земля.
И глагол поставили впереди.
И поднялось слово
знаменем романтики
с полосой зеленой,
с полосой черной,
в золотом, как солнце, окружении.
1954
«Жизнь ты, моя жизнь…»
Жизнь ты, моя жизнь,
вес состариться норовишь,
погодила бы сечь лицо,
погулять бы еще в молодых…
Поглядишь на лицо,
а в лице существо —
светом и солнцем,
как день, полно.
И алые соки
из недр земных
по зеленым стеблям
текут в цветы.
Ты мне, мой талант, помоги,
как весну в сорок лет удержать.
Жизнь ты, моя жизнь,
все состариться норовишь,
погодила бы сечь лицо,
погулять бы еще в молодых…
Поглядишь на лицо,
а в лице существо
светом и солнцем,
как день, полно,
И алые соки
из недр земных
но зеленым стеблям
текут в цветы.
Ты мне, талант, помоги,
как весну в сорок лет найти.
«На небе тишь…»
На небе тишь,
а под небом ночь…
Во дворе у нас тень, и
свет,
и окна, как пчелы, на восьми этажах
блестят позолотой
стеклянных крыл.
«Художник с девчонки…»
Художник с девчонки
пишет портрет,—
и кисти в руках,
и краски горят,
а сущность лица
никак на холст
не хочет в портрете лечь.
Шины очков
сдвигаются на лоб.
«Вы, вероятно,
не видали арабов,
чьи одежды
как будто сшиты
из чайных плантаций —
так они полосаты и ярки».
И в глазах у девочки
солнечные фейерверки,
от раскатов этих
уши словно заячьи.
«О лес!..»
О лес!
Опять я у твоих корней.
Склонясь,
разглядываю травы.
И без раздумья —
все оставив —
иду по тропам
средь весны,
и ощущения мои
повисли надо мной шатрами
зелено-пепельной листвы…
«Под вечер солнце соками земными…»
Под вечер солнце соками земными
из рек дымящихся
и радужных озер
досыта напилось,
и, бражности не выдержав земной,
оно шатнулось раз, другой
и село, вытянув лучи,
на край приятнейшей земли.
АУКА
Посвящается Сергию Радонежскому
Этот тихий пустынник
и деревянных мастер игрушек
улыбается ласково
сухоньким ртом.
Я пишу —
он стоит у стола моего.
А глаза, как ромашки,
в белесых ресницах,
и седые косицы,
и подрясник на нем холстяной.
Как тебя усадить мне,
начинатель игрушек,—
про тебя я читала
в замшелых архивах,
как меж богом и троном
ты служил бескорыстно Руси,
как учил хлебопашцев простых
деревянные резать игрушки.
И еще я слыхала,
как из дерева липы
для молодого сына
деревянную куклу баба точила
впервые на Руси.
Кукла вышла лицом, как лучи,
хороша,
нарекли ее именем Аука.
Пять столетий от куклы
Ауки прошло.
И рассыпались в прах цари,
и законы твои в пыли.
А игрушки-то вот живут,
и Аука в руках у ребят
получила бессмертие души.
«Сгущались сумерки в садах…»
Сгущались сумерки в садах,
и небо,
синее, как папиросная бумага,
натянутое на обруч горизонта,
на яблоневый снежный цвет,
бросало тень…
Ах, эти яблони в цвету
у белых хат…
Их ветви в лепестках
напоминают мне Урал,
засыпанный сугробами,
увязнувший в снегах.
Да, был вечер.
Без слов, без звуков.
Лежала дума на челе
спокойной тишины,
О чем?
Не надо слов.
Имей большое сердце,
и ты поймешь величие полей,
величие земли.
Косились в сторону
из окон огоньки,
и в их лучах,
как слезы ребятишек,
роняли ветви наземь
свои вишневые цветы.
1952
«И жгучие стволы берез…»
И жгучие стволы берез,
похожие на стержни молнии,
вонзались разветвленно в небо,
и в землю тоже разветвленье шло.
СИРЕНЬ
Встретила я куст сирени в саду.
Как угодно он рос из земли,
простодушно раскинув листы.
И, как голых детей,
поднимал он цветы,
обнажений своих не стыдясь.
В чем же, думала я,
сила этих кружков,
по ребячьим рисункам
рожденных землей,
и наивных соцветий,
и смешных лепестков?
Почему мудрецов,
пастушат и поэтов
так волнуют
на палочках крестики эти?
Многое люди
постигли на свете,
и умеют многое делать они.
Но нет силы у нас
передать лик цветка.
И мы молча стоим
и глядим
и ворочаем думы свои.
СУДЬБА
Люди рождаются —
и идут по нехоженой целине,
каждый среди судеб
прорубает дорогу себе,—
и двое рождаются тоже,
а между ними море лежит,
иль стена пролегла,
иль город —
этаж на этаж стоит;
а эти не знают друг друга,—
каждый в своей тропе
идет дорогами мира,
не ведая о судьбе.
И вдруг — поворот,
и город,
и море,
и степь в стороне,—
две, дороги на повороте
пролегли в одной колее.
И встретились двое вместе,
и легче обоим дышать,
и легче дорогу к счастью
средь множества троп искать.
Иль просто вечером тихим
в теплой сиреневой мгле
сидеть где-нибудь на дороге
и руку держать в руке.
НА ЗАКАТЕ
Я сидела ниже травы,
тише листвы.
А выше моей головы
цвели на грядах цветы.
И лиловые залы видела я.
и оранжевое убранство их.
Цветочный паломник —
косматый шмель —
в дом голубой
на зеленом стебле,
не стуча, не спрося, влетел.
А в зале чаши
нет никого,
и тычинки стволов пусты,
и лапы шмелю ни кчему
без желтых следов пыльцы.
И незваный гость
зажужжал в усы
и вылетел вон, сердясь.
А в синем небе гасла заря,
и в цветах закрывался вход…
СЕВЕРНЫЙ ВОКЗАЛ
Я приходила вечерами
с вокзала
к северным перронам
и, как сограждане мои,
в высоких залах
поезда ждала.
Я у стены стою:
напротив толпы
слушающих пенье,
как эти залы, мы
с неповторимей росписью
единого двадцатилетия.
Но солнечность картин
под копотью трагедий,
и на одеждах зальных,
как на пальто у нас,
фанерные заплаты на стенах.
Бледное лицо
и в серых кольцах глаза,
а бас Шаляпина
из воздуха воздвиг
звучанье давних битв.
И щит славян
на цареградском камне
рукою русского прибит,
и толпы слушают,
пред звуком чувства обнажив.
А я,
как нищая
пред собором вниманий,
за подаянием сердца
протягиваю ладони.
1944
«Я вынимаю ближе к свету…»
Я вынимаю ближе к свету
очищенное от кожуры,
еще дымящее соками
лицо второе из души,
а ранее Музою звалось.
Ликующее состоянье —
одна средь улицы стоишь,
и каждое из встречных лиц
как неоткрытая планета
средь звездных глаз,
сердечность приоткрыв.
НОЧНОЕ
На земле,
как на старенькой крыше,
сложив темные крылья,
стояла лунная ночь.
Где-то скрипка тонко,
как биение крови,
без слов улетала с земли.
И падали в траву
со стуком яблоки.
И резко
вскрикивали
птицы в полусне.
УТРО
Я завершила мысль,
вместив ее в три слова.
Слова, как лепестки
ощипанных ромашек,
трепещут на столе.
Довольная
я вытерла перо
и голову от строк приподняла.
В подвал упали из окна
концы лучей
от утреннего солнца…
«Мятежность дум…»
Мятежность дум
проходит от березовых листьев,
что потеряли почку к середине мая.
От очертания ветвей,
струящихся с коричневых сучков,
как тонкие дожди.
И с мысли пыль стирают
хрупкие цветы,
что вновь из трубочек
выходят в прошлогодних хвоях.
1947
ИЗБА
В доме бабушки моей
печка русская — медведицей,
с ярко-красной душой —
помогает людям жить:
хлебы печь,
да щи варить,
да за печкой
и на печке
сказки милые таить.
CКАЗКА О КОТЕ И ЕЖЕ
И жил на свете
дымный кот.
Он мог бы быть красив и толст.
Но гребни крыш
и взлеты труб
под звезды сочные влекут, —
и ожиревшему уюту
кот предпочел
ночную мглу.
Гулял по острию карнизов,
вздымая гордо
пышный хвост.
Пушистый встретив силуэт,
бросал воинственный привет.
Потом садился на трубу
и молча созерцал луну.
А рядом с печкой —
на полу —
был пойман в ящик
серый еж…
И ящик он копал вначале,
как почву прошлогодних хвой.
Не пахли доски
корневищем сосен
и влажность не сочил
фанерный дерн.
Ведь землю еж,
в которой рос,
всю по крупинке перебрал,
всю по травинке перемял,
он лист к листу перелистал
и полон был своих забот,
своих тревог,
своих работ.
И, чуя под когтями сухость,
еж и земле затосковал.
Стояла осень на дворе,
и не было луны.
Тоскливо кот
под креслами сидел.
Мурлыкать он уже не мог —
все тот же ритм
и тот же слог.
И был печально одинок
в дождливый вечер
серый кот.
А кто-то в ящике шуршал,
а кто-то в ящике вздыхал,
потом тихонечко сопел,
и звук нечаянный смолкал,
и пахло в ящике жильем.
И вот в коте
очнулся кот
лесных взъерошенных времен.
Обнюхал ящик он кругом
и лапу в ящик протянул…
………………………………………..
Но ощущения кота
и отношение ежа
не в силах здесь я перевесть
на человеческую речь.
А после встречи
день за днем,
из странствий ночи возвратясь,
взбирался кот
на дружеский настил
и тут лежал
или дремал.
А кто-то в ящике шуршал,
а кто-то в ящике вздыхал,
потом тихонечко сопел,
и звук нечаянный смолкал.
И понимал, наверно, кот,—
что на земле не одинок.
ОГНИ
Горностаевый вечер —
он накинул на серые плечи
снежную шкуру
с хвостами снежинок…
Все как в детстве,
но я уже не буду
от стен отцарапывать льдинок
и, калачиком ноги, сидеть на окне,
нос расплюснув в стекло.
За спиной в темноте
тени виснут в углах,
и, как Баба-Яга,
надо мною топорщится страх.
Из сугробов ползет тишина,
заползает в трубу ,
и из печки глядит в темноту на меня
слепая ее башка.
Ровно в девять с шахт гудели гудки,
из-за белых готических елей
появлялися черные тени,
и в сугробах играли вдогонки
золотые от ламп огоньки.
Да, огни…
Вот уже мне двадцать три!
И девчонка, и мысли ее
убежали назад…
А огни, как и прежде,
каждый вечер горят и горят…
РАЗГОВОР СО СТОЛОМ
Мой стол
мой нежный,
деревянный друг,
все ты молчишь,
из года в год стоишь
в таинственном углу.
О чем молчишь?
Чьих рук тепло ты бережешь?
Раскрой дарохраненье лет!
Молчание плывет в ответ.
Лишь черт резной
на выгнутой ноге стола
скрипит:
— Ах, сердце человечье
так беспечно.
Вещь не доверит
таинства ему.
Предмета суть
есть совершенство мозга.
А сердце —
сердце что ж — цветок,
само взойдет,
само цветет,
само завянет и уйдет.
А вещь без старости жива
и без младенчества ясна.
И не расспрашивай стола,
коль ты поэт…
Белые розы
увяли в стаканах,
лунные блики
лежат на столе.
И я, рукою касаясь резьбы,
говорю:
мой стол,
мой мудрый друг,
прости, пожалуйста, меня!
В МОСКОВСКИЕ СУМЕРКИ
Дымились сумерки в карнизах,
и незасвеченные луны,
чуть голубея,
колебались
на электрических столбах.
Теплом асфальт отягощенный
подошвы ног подогревал,
а по бокам
дома стояли —
сплошным хребтом
без окон и дверей, —
еще огней не зажигали.
И в получас
сближения теней
вершины улицы моей
откинули на землю
полутени,
освобождая очертанья
гигантских крыш
и труб
и купола церквей.
И проникало небо
в бойницы и бреши,
и обводило синью
башни и шпили,
вычерчивая дерзость человечью,
возвышенную в зданиях
до неба.
И каждого надежда осеняла.
1947
МОЯ КОМНАТА
Куда-то все плывут, плывут
продольные дожди
перед окном моим.
А на столе — цветы,
как млечные созвездья,
да стул один,
да рукопись в углу —
мои стихи
иль я сама —
одно и то же,
только форма разная.
И все,
и больше ничего,
да сор еще
цветочный на полу.
ПЛАТЬЕ
Мне подарили
бархатное платье,
А раньше
два только платья
было у меня:
льняного полотна
и шерстяное.
Мне подарили бархатное платье.
Я тут же
и примерила его,
и в зеркало увидела себя.
Средь отраженного окна
гранитный высился дворец,
пушистый звук
серебряных снегов,
в замерзших окнах
люстры тлели,
росли березы у стены.
И чудно было сочетанье:
я в платье бархатном,
дворец
и белый снег
в ветвях и на земле.
Такой казалась я себе
нарядной!
И с этим чувством
шла я
по Москве.
И все идущие
навстречу мне
несли на обновленных лицах
светинку радости моей.
И что-то мне
хотелось людям дать —
добро ли совершить
иль написать стихи.
О ХУДОЖНИКЕ
Р.Ф.
Сколько рождений
дано человеку,
а сколько прожито лет!
Каждый год
рождается вновь —
из весны,
из травы,
из небес — человек.
И нет насыщения жизнью,
и, хоть сто раз
на земле живи,
утоления нет рукам,
наглядения нет глазам.
В Замоскворечье живет
живописец.
Роскошнейшие убранства
от купола
до половиц
неостывающими светилами
мерцают из тихих рам.
А в комнате нет ковра,
сосновый в комнате пол,
и стул один,
и кресло одно,
и железная печка
в своем уголке
как вздохнет,
и падает оранжевый цветок
из золотистой гортани
на пол,
на вещи темные,
роняя лепестки
и отгадки бытия,
стоят, прислонясь к стене, —
рисунком внутрь
и холстом на свет.
Люблю в пристанище я это
заходить,
под крышей этой
забываю я
и горести, и странности мои.
Сходились юноши сюда
с неуспокоенной душою,
седые женщины
с девичьими глазами
и убеленные снегами,
художники,
постигшие и страны и моря.
Но жизнь, как в молодости
тайной,
вся нераскрытием полна.
Вот Азия стоит на полотне:
день пройденный и заключенный в раму.
А поперек небес
коричневый, безлиственный
сучок
и белые цветы
на узловатых сгибах.
И всюду тишина,
и синева,
и воздуха стеклянные отливы.
И все — от неба до земли
и от людей до птиц, —
все жить и жить
для голубых глубин,
для взлета дум
в нетленные теченья.
Картину унесли.
Но веянье весны
еще касалось лиц.
В Замоскворечье живет
живописец.
Этаж на этаж,
и еще раз этаж,
и чердак,
и в крыше окно.
А в стенах нету окна,
и плывет, и плывет звезда
с небес к стеклу
чердака.
1954
«Есть третий глаз…»
Есть третий глаз —
всевидящее око, —
им скульптор награжден,
художник и поэт:
он ловит то,
что прячется за свет
и в тайниках живет
не названное словом…
УРАЛЬСКИЕ КАМНЕРЕЗЫ
Есть камни,
скалы, горы.
Они таят в себе узоры
из яркокрасочных веществ.
И, камень распилив,
ладони мастер-камнерез
снимает с камня,
открывая срез.
Волнующее море перед нами
наполнено зелеными волнами,
челнок на вздыбленных валах
и косо чайка в небесах.
Так мастер глазом угадал
средь глыбы яшмы
каменный рисунок.
Я зависти полна нетленной
к талантам русских мастеров.
РУБЛЕВ. XV ВЕК
Поэт ходил ногами по земле,
а головою прикасался к небу.
Была душа поэта словно полдень,
и все лицо заполнили глаза.
«Я знаю в доме вещь…»
Я знаю:
в доме вещь
от долгого житья
с хозяевами рядом
приобретает нрав
хозяйки милой
иль делается желтой и ребристой
в мозолистой хозяина руке.
Не ради барыша
ученики и мастера
из дерева торжественных пород
точили стулья и столы
и каждый стул,
как живопись, несли.
Ковали медные горшки.
Изображенья четкие листвы
чеканили по краешкам сосуда.
А то животных вырезали
резцом по дереву на стульях и столах.
Недаром вещи в сказках говорят
на человечьих языках.
СКАЗКА О ВОДЕ
О! Этот странный источник
между двух гор
с бараньими лбами!..
Под нависшими камнями колодца
сидят желтые тюльпаны
и косятся на меня
черными, колючими зрачками,
высматривая мои следы.
Распустив за плечи
Сумерки кос,
к роднику за водой подошла
в красном платье киргизка
и, наполнив кувшин,
ушла…
И запахло тончайшей свежестью
цветущих миндальных деревьев,
и от гор отделились тени
с голубыми лицами из воздушных волн.
И тогда,
капли стряхнув
от струи родниковой,
у колодца женщина явилась вновь,
в белом вся,
и над бледным лбом большая чалма,
полумесяцы глаз под чалмой.
Женщина вынула
из колодца воду
и свернула ее,
как блестящий с коконов шелк;
подходящий взяла сучок
и к нему подвязала ручей, как куделю,
и, воткнув в расселину скал,
села прясть у колодца воду.
— Ты кто? —
крикнула я,
пятясь за камень.—
Разве воду прядут?!
— Я спряду и совью в жгуты
воду всю из моего колодца,
и не высохнут струи в жару,
не расплещутся капли по ветру.
Я желания в нити вплету:
я хочу, чтоб
гроздья винограда,
словно солнце, соками светились,
я хочу,
чтобы яблоки смеялись,
чтобы сны о звездах
снились людям.
Чтобы земля жила веселее
и чтоб мысли горели ярко
и дела великие вершились!..—
О! Этот тихий источник
между двух, гор
с бараньими лбами!
ИНКРУСТАЦИЯ
На японской лаковой коробке —
для восторга малых
и раздумий старших —
из перламутра мастер
создал радость,
изобразив цветок
и капли дождевые.
Была коробка черная под лаком,
как ночь под воздухом прозрачным,
только вместо луны — маргаритка
да зеленые донышки капель.
ГОТИКА
Взлетали стены,
суживаясь к солнцу,
и свод, как череп изнутри,
вздымал надбровницы и дуги,
без позолот и мишуры,
лишь щеки пышно надувая,
в серебряные дудочки играют
младенцы-ангелы в раю.
Одеты в ризы кружевные,
стоят надменные святые.
Вот, с книгою в руках,
на пьедестале каменный монах,
и руки, словно клювы
хищной птицы,
терзают вечные страницы,
высасывая ересь из листов.
Лоб затемняют складки капюшона,
и провалились щеки внутрь лица.
Но губы он
не спрячет никуда.
Они сочны,
влажны
и тайно сытость любят
больше бога…
Потомки ручки им целуют,
поклоны бьют
и свечки жгут.
«Любит мое поколение…»
Любит мое поколение
птиц острокрылых,
и поляны, и рощи,
и венцы на цветах
среди листьев зеленых.
С этих растений, наверное,
зодчие древние
брали рисунок, когда строили
Спасскую башню.
А зубцам на Кремлевской стене
форму ласточкина хвоста
дали старые мастера…
О МАСТЕРСТВЕ
В строении Блаженного собора
все повторяется горшок,
рисованный багрянцем.
А из горшка росток,
и вправо лист на черенке,
и влево лист на черенке,
а посредине на стебле
алеет луковый цветок.
ЛЮБА
У женщины русской
свое отношение к травам:
девчонкам они заменяют
игрушки,
а девушки наши
венки и короны
сплетают из листьев зеленых.
А матери
моют и лечат
травою ребенка.
А мудрые бабки
целебность корней травяных
постигают.
А моя современная Люба
рисовала цветы на фарфоре.
Пять лепестков
у незабудки голубые;
и в каждом лепестке —
из синего черта,
и солнце желтое
на донышке цветка,
и в каждом солнце
точка из багрянца.
И сердцем листья
травяного цвета
на золотистых стеблях.
И может,
взгляд тоскующий
на дальней на чужбине
посланник наш
или матрос
на травы русские на чайнике
уронит за вечерним чаем —
и вот прихлынет к сердцу странника
родины прекрасное лицо.
1957
ПЕСЕНКА
Посмотрите-ка в окошко:
лошадь с белою звездой,
с черной гривой под дугой
на базар везет картошку
по колхозной мостовой.
От веселья, словно роза,
вся от воздуха пышна,
возвышалась над конями
бригадирша из колхоза.
И, крутя над головою
конопляною вожжой,
взор бросает соколиный
вдоль по улице рябинной.
Сам колхозный председатель
бригадирше на базар
эту лошадь запрягал.
Сам ворота открывал.
И проехала телега,
восхищенье оставляя,—
переглядывались бабы,
вслед телеге улыбались.
У базара над садами
песни в воздухе играли,
и рябиновые листья
тихо под ноги слетали.
1952
«И заметила луна…»
И заметила луна:
каждый вечер у окна
молча девочка сидит,
на нее — луну — глядит.
От внимания такого
зарумянилась луна.
«Что за милый человечек
из открытого окна
в небо смотрит на меня,
вы заметили, звезда?»
В удивлении звезда…
«И цветет рябина…»
И цветет рябина
горьким белым цветом
у окна покинутой жены.
На ветвях рябины
почему-то птицы
гнезд не вьют весенних,
песен колыбельных
не свистят в листве…
И стоит рябина
вся в цветах горючих,
белыми букетами
украшая ветви,
тонкая, высокая,
грому непокорная,
пред лицом соседей
горечь одиночества
пряча у корней.
НАШ ДВОР
На небе тишь,
а под небом ночь…
Во дворе у нас тень и свет.
И окна, как пчелы на черных стенах,
блестят позолотой стеклянных крыльев.
«На сосновом табурете…»
На сосновом табурете
блюдце чайное, как море,
с голубой водой стоит.
Ходит по морю синица
с черным глазом набоку.
За окошком снег идет —
птица в комнате живет.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ МОЕМУ СЫНУ
Мальчик очень маленький,
мальчик очень слабенький —
дорогая деточка,
золотая веточка!
Трепетные рученьки
к голове закинуты,
в две широких стороны,
словно крылья, вскинуты.
Дорогая деточка,
золотая веточка!
«И ели недвижны…»
И ели недвижны,
и небо недвижно,
и снег на деревьях
лежит неподвижно.
И только змеится
заснеженный воздух
струеньем снежинок
с высот на подножье.
ПРО МОРОЗ
А ночью север в бревна дул.
Лицо скуластое надув,
в свистульку губу подтянув,
дудил в чердачных желобах,
шуршал под окнами в снегах,
колыша блики на стенах,
метелью снов
колебля мой покой.
А утром я,
открыв глаза,
вздохнула в синий полумрак
и увидала —
изо рта
птенцы пуховые летят,
и, отдалясь от уст,
они тончали в оперении
и, не откидывая тени,
тонули медленно в углах.
И, вынув руки из одежд,
я пальцем тронула рассвет
и стужей руку обожгла…
1947
«А земля наша прекрасна…»
А земля наша прекрасна.
И, может быть, одинока
среди пламенных солнц
и каменно-голых планет.
И вероятней всего,
что сами мы —
еще не выросшие боги,
живущие под воздухом целебным
на нашей зеленой
и сочной земле.
«Нет! Зеркало не льстец…»
Нет! Зеркало не льстец,
правдивее поклонников оно,
мой милый,
мой домашний друг,
я скоро подойду к тебе,
и ты, не улыбаясь, отразишь
седую голову мою.
«По внешности ты как подснежник…»
По внешности ты как подснежник
с неразвернувшимся венцом,
покрыт он колкими листьями,
чтоб мороз с секущими ветрами
не заморозил лепестков.
Ты с угловатыми плечами
и с нервно-резкими руками,
с лицом, закрытым изнутри
от дерзкой юности своей.
СЛОН И КОЗЕЛ
Козел на высоком холме
пасся и скакал, горд и самодоволен.
У подножья холма слон стоял.
Глупец увидел это и разинул рот:
«О, великий козел. При своей вышине
над этим маленьким слоном смеяться ты
должен.
Как удивительны дела судьбы.
Слона делает она малым, козла великим».
Проходит мимо умный человек,
услышал это и молвил: «О, невежда!
От места внизу слон не становится низким,
козел-то сам мал, да холм высок».
В ЛЕСНОЙ СТОРОЖКЕ
Там, где кончается небо и начинается край земли, изба из необхватных лиственниц подпирает склоненную синь. Выглаженные ливнями до стекла, битые грозами дочерна, блестели сущие зеркала, голубым отсвечивая на углах и зеленые после дождя. И вот тут-то между концом и началом — уважаемый земно — проживал мой хозяин с лицом богописным. Был он в возрасте древнем — лесник, и действительно, ситцевый красный рукав до локтя, обнажая плоскобокую поручень ладоней, и кулак, как тесак, золотился в веснушчатой коже. Ученым печка русская медведем на задних лапах села у стола, Анисья Павловна у печки: есть ситцевый характер, а шелковый слывет добром, а бархатный — такой встречаешь редко, а у Анисьи старой нрав был холстяной. Вещам, деньгам старуха знала цену, недаром руки треснули в работе, как булки в перетопленной печи. Под желтым лбом из-под платка чуть опустились полукружьем седые веки на глаза. Вот Анисья открыла печку и из печки достала лист, пироги аржаные в нем испеклись. Жила капуста в пирогах, изрубленная мелко. И с конопляным маслом лук капусте дал обширный вкус. И от жары в печи возник в росных туманах огород, на грядах запахи растений, качанье луковых голов. А место родом от земли — его железная руда с наземом пашен зачала и вечным небом напоила.«Вот женщина идет с узлами…»
Вот женщина идет с узлами,
бросая взгляд завистливый в толпу…
Таких я сразу узнаю:
ей непонятна улица Москвы
и ненавистны люди —
с легкими цветами.
На платье вышиты бутоны,
не знающие мыла и воды.
Румянец щек не первой новизны.
Спросить бы, кто она!
Зачем лицо не умывала!
Зато от переносицы к виску
шнурочками на мирном лбу
тоненько брови навела
и губы краской подвела.
Серебряные кольца на руках,
и серьги медные в ушах,
и полукружья пыли за ногтями.
Прошла, идущих задевая,
без выраженья на лице,
лишь красный огонек в зрачке
вдруг загорелся на мгновенье,
когда, нарядная, как бог,
шла дама
в пестром оперенье.
ВПЕРЕД
Я примирилась с вами,
асфальтовые улицы.
Пред бетонными этажами
смирилась я,—
а разве так надо?
Надо забыть
восшествие жизни
до половины небес,
а на другой половине —
последней —
в себе уничтожить первую.
Оставив за спиной
ручьи недель,
текущие средь трав,
где папоротник
в банановые пальмы
перерождается в очах,
когда сидишь на дне ручья
и к пальцам ног
от берега
сплываются рыбешки.
Оставить за спиной
и не глядеть назад —
там сын у меня на руках —
Тарас.
И сад…
О! Этот сад,—
чернеют ямы,
да коренья,
распластаны из ям, торчат.
И яблонь нет,
и вишен нет,
и сына нет,
и в сердце даже корня нет,
все уголь, уголь,
да зола,
да разбомбленная земля.
Я примирилась с вами,
асфальтовые улицы,
и пред бетонными этажами
смирилась я,
и город приняла в себя,
чтоб снова быть.
Я благодарна людям,
что их так много,
что вновь могу
средь них найти себе друзей.
И равнодушные потоки
переулков
вливают человечьи зыби
в массивы теплых площадей.
1945
«В толпе весною осененный…»
В толпе,
весною осененный,
прошел нарядный гражданин —
весь цвета стали,
сам блондин,
лицо с капканьими зубами,
а вместо глаз —
хорьки сидят,
и из ресниц, как из травы,—
косятся в сторону поживы.
О СЕБЕ В БУДУЩЕМ
Будет холм надо мной,
как над всеми,
хорошо бы
на краю села…
Крестик небольшой
в ногах поставить
в честь того,
что русская была.
ЛИСТЬЯ СМОРОДИНЫ
«Листья смородины!
Смородины листья!
В наших листьях ягоды,
красные смородины,
и ягодка поменьше,
и еще — побольше,
и еще раз больше,
и еще раз больше,
алые, прозрачные,
как дождины в радуге,
на стеблях сидят.
Листья смородины!
Кому смородины листья?»
И женщины, прекрасней пчел
с оранжевыми талиями, проходят,
и очарованно подходят
к корзинам ягод —
с сердцем птиц,
и птичьим оком
ряд обводят.
А я — солдат
и еще — поэт,
а может, студент я —
и тоже поэт,
а может, еще кто-нибудь
из всех,
населяющих звездный мир,
мимо красных ягод иду
и несу на ладони хлеб.
А над городом — высоко,
а над зданьями — широко.
Холмы сиятельных цветов
бросают вызов
бледному закату,
на площади
перчатку лилий уронив.
«Листья смородины!
Кому смородины листья?»
«Дом, в котором я живу…»
Дом, в котором я живу,—
полутерем,
полудом.
И ступень одним концом
погрузилась в прах времен.
На ступени меж расселин
фиолетовый лишайник.
И растет вокруг поляна,
и колодец между трав.
Звездным небом у колодца
бочки полные стоят.
А я
приезжаю из Москвы
усталая.
Никак не привыкну
к бетонам,
асфальтам.
А здесь под ногами
и стебли и травы.
По скошенным травам
шла я недавно
и вдруг разглядела,
до этого раза
была как слепая
и мимо ходила.
А кто-то
до страшности щедрый
полотна созданий оставил:
одуванчика лист,
мысообразный и бледно-зеленый,
лежал на трехлистнике
темно-зеленого клевера.
И от дикой моркови
перисто-хрупкие листья
чуть колыхались
на фоне желто-огнистой ромашки.
УТРО
Выходят из зданий
рабочие люди,
одетые прочно:
в брезенты и сукна,
в сапогах на гвоздях,
с инструментом в руках.
И от лиц после сна
веет влажностью трав.
«Прекрасное мы чувствуем…»
Прекрасное мы чувствуем
по облику времен,—
если бы Девятую симфонию
Бетховена
вычертить в чертежах,
она бы уподобилась утру
на улице Горького,
и линии углов или колонн,
протянутые ввысь,
ты ощутишь,
как струн скользящий ряд.
Чуть прикоснись рукой —
и тихий звон
раздастся над землей…
ДОМ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ
Нет к нему
ни дорог, ни шоссе,
но ты отдал себя стихам —
и иди.
Будут душу
дожди мочить,
станут душу
молнии бить,
нет в пути
ни машин, ни крыш.
Вот и дом
посреди Москвы.
Печатают валенки
следьями пол,
и овчинный на мне кожух
груб, неуклюж.
И мне стыдно следьев моих
на зеркальном полу,
и швейцаров стыдно до слез.
Но множество мною
пройдено зал —
я, и это отринув,
иду.
И опять —
преградою на пути
не рукам,
не ногам,
а мыслям моим
и понятьям моим —
над последней ступенью в зал
мрамор стоит без одежд
в откровении белых линий —
творец ее
похитил у природы
изгибы вольные стеблей
и колыхание ветвей,
непринужденные поклоны
отягощенного цветка
на хрупкость тонкого плеча.
Я не привык так явно и открыто
смотреть на очертанья человечьи.
Но где пределы
торжествующих восхищений
пред телом моим и вашим?
И зеркало отразило
молодого поэта,
впервые идущего в Дом писателя.
Это ничего,
что лицо у поэта как степь…
Веруешь, что слова твои
высушат наговоры зла
и добро принесут стихи,
что поэмы людям, как хлеб
в голодающий день, нужны,
что ты голод насытишь их.
Если веруешь — так садись,
оставайся тут и живи!
ОСЕНЬ
Между хвойных елей
и округлых кедров
солнце прошагало на закат,
и уселось на краю земли,
и, как два
пылающих крыла,
протянуло медные березы,
в небесах себя не уронив.
РАЗДУМЬЯ
Почему это так?
На башни
на кремлевские —
гляди и гляди
и не устанешь глядеть
миг за мигом —
подряд…
Вот и цветок полевой…
Но разве цветок и башню
поставишь рядом?
И отчего это так:
ты глядишь и глядишь
и не устанешь глядеть
миг за мигом подряд
на цветок,
средь нежнейших его
лепестков,
как и в линиях башен,
обретая мысли свои,
и сердце свое,
и себя самого?
«Я сижу перед белой бумагой…»
Я сижу
перед белой бумагой
и слова из нержавеющего сплава,
словно глину,
мну в черновиках.
Свечка оплыла и поседела,
над окном звезда сгорела…
Чья-то дружба с жизнью порвалась.
1956
«Холмы лежали под снегами…»
Холмы лежали под снегами,
как будто детская рука
углем по синим небесам
цепочки изб нарисовала,
и солнце опускалось за стволы,
и лес рассеивал лучи,
ручей в снегу не замерзал
и все, как голубь, ворковал.
«Люблю тебя, моя Россия…»
Люблю тебя, моя Россия,
ты уважала пчел и мир,
мечи лишь в крайности точила,
когда незваный чужестранец
ломал подсолнухи твои.
СКАЗКА
Вы, читатель, право, не стесняйтесь,
чувствуйте себя как дома.
С вашей стороны чудесно,
что в такой метельный вечер
навестить зашли
угрюмого поэта.
Проходите и садитесь к печке.
А чтоб вой трубы
не беспокоил сердце,
я вам сказку расскажу сейчас.
Вот на нашем белом свете
жил-был Вечер с бородою,
в вязаном жилете.
Только как погаснет свет,
так встает с земли седой
одноглазый дед.
А другого глаза — нет.
Этот глаз, как медный таз,
висит на небе один —
называется луной.
Вот такой
знакомый мой!
Раз мы с Вечером вдвоем
поздно по лесу идем.
Видим — дом.
Говорит мне Вечер тихо:
— В большеглазом этом доме
все писатели живут.
Сказки леса стерегут.
Как поймают —
так и в книжку
и в обложку на задвижку!
Сказка в клетке тут как тут,
спрячут, в город увезут,
в магазине продадут.—
И мы с Вечером в печали
головами покачали.
Не сказали мы и слова —
перед нами Сказка снова
очутилась в зипуне
на зеленом пне.
Ну, так вот:
все мы трое —
Я да Сказка,
синий Вечер с бородою —
расспросили у Ворот
тайную дорогу,
к Мишке чай пить все пошли
в теплую берлогу.
Оглянулась я назад —
все писатели сидят.
К Сказке тянутся руками
и капканами стучат.
НОЧЬ НА БАШТАНЕ (Поэма)
I
Ночь как день,
посредине — баштан столом.
На зеленом столе
букет стоит
дубов могучих и лип.
И артельная чашка небес
опрокинута кверху дном,
и на самом крае ее
месяц ломтиком дыни прилип.
А вокруг — широко:
в обе стороны
руки раскинь,
закричи —
крик взметнется в выси
и повиснет в молчанье.
Ты рукой не возьмешь
ускользающий свод:
не достанешь рукой,
не стряхнешь с высоты
росу мигающих звезд.
И опять ты один —
жизнь да ты.
II
В этот тихий мерцающий чаc
посредине бахчи
расстилала луна холсты.
В этот час бы молчать,
да ударил кто-то
лопатой о ночь.
Зазвенела железом тишь,
и, шепчась, из-под ног
заструился песок.
Тень отбросив
до края земли,
виноградные лозы
огромный старик обрезал.
По его большой голове
скользили седые лучи,
белели в бороде и усах
и синели, как тучи,
в огромных глазницах,
вот он
быстро отбросил резак,
на колени, сгорбившись, встал
и из гущи зеленых жгутов
лиловую гроздь достал.
— Дидусь, ой, дидусь! —
я гляжу и дивлюсь,—
який же вы, дидусь, хитрый! —
Поднял голову дед,
а над ним стоит человек.
На макушке подсолнухом
шляпа сидит,
из-под шляпы на лоб
чуб овсяный навис,
белобрысая бровь коромыслом лежит,
и в глазах от луны
голубые огни.
Дед поднялся с колен,
поглядел и сказал:
— И щоб из тебя чертеня
шарманку зробила,
поешь, як музыка.
Кто таков?
— Я для счастья пишу
картину, дидусь,
ну, а просто —
художник я, дед.
И имя мое Иван Поледуб.
— Ишь ты, какой ежак,
а я думал, так,
за овощью влез,—
ну и конец:
запер бы я тебя…
И, пригладив чуб пятерней,
улыбаясь, сказал:
— Ну что ж,
будем знакомы,
коли пришлось:
сторож колхозный Хтодось.
— Дидусь! Где ты там?
Вечерять иди!
И старик просиял, как луч,
расправил пушистый ус.
— Слышь, Одарка зовет.
Идем!
III
Прозрачным дождем
висел виноград на стеблях.
В этот час бы молчать,
да посыпался яблочный град,
и, как яблоки, сыпался смех:
«Ой, ничь моя, ничь!»
И в ночь
из-за тучи ветвей
выходила луна.
Нет! Не луна, то Одарка,
откинув охапку листвы,
посреди тишины встала,
корзину с фруктами
наземь поставила,
запела:
«Ой, мамо, мамо,
за свою дытыну,
за свою дивчину
не журись».
— Ну, хлопец,
ишь!
IV
И арбуз, как вечернее солнце,
на коленях у деда лежал.
Дед Хтодось ножом отрезал
розовые ломти
с кристаллами инея.
Пахло луком,
продымленной кашей,
и вокруг за столом
люди, бросая большие тени,
сидели на старых пнях.
Взволнованный художник встал.
— И чемблагодарить
за ужин должен я?
Где я возьму такую ночь,
чтоб угостить вас всех
таким наваристым борщом
с петрушкой, салом, чесноком
и с запахом ночных цветов,
с оркестром звонких соловьев?
Я напишу, Одарка, ваш портрет…—
Одарка голову склонила
на загорелую ладонь,
от синих глаз
очей не отводила.
V
— Послушайте, диты мои,
о старом счастье.
Вон, глядите, в долине,
будто ложкой
кто землю мял!
Ну так вот, там,
говорят старики,
преогромнейшей глубины
стояла вода
и лежало озеро
«Воловье око»
тысячи лет,
чистое, как слеза.
Да лихие пришли времена:
с турками билась моя Украина.
Золотая пушка у турка была,
золотыми ядрами пушка дралась.
И лежало в поле казачьих голов,
как на нашем баштане лежит кавунов.
И решили пушку казаки взять,
и была бы пушка в казачьих руках,
да сломалась ось в колесе,
и скатилась пушка в озерную топь,
и осталась пушка на дне сиять.
Множество лет прошло,
и я родился на свет,
вырос и парубком стал.
А кругом тьма была…
И я слеп,
и слепая родня моя,
и на тысячи верст
кругом слепота.
И ходила из уст в уста
про турецкую пушку молва,
что на дне
«Воловьего ока» лежит,
золотым мерцаньем
сердце мутит.
Каждому хотелось
пушку достать.
Каждому хотелось богатым стать.
И ходили слепцы
с заступом счастья искать,
золотые клады копать…
VI
Старик вздохнул,
и облаками дум
окуталось лицо,
но щелкнул где-то соловей,
цикада тон на скрипке подала.
Одарка с места поднялась:
— Зачем печалить
ночь, дидусь,
невзгодами былых годин?
Я гостю лучше расскажу
про то, как я сейчас живу,
про то, как в поле я роблю.
Ревут машины, як волы,
и солнце всходит впереди,
и под хозяйскою рукой
земля становится живой.
А летом по полю идешь:
вокруг тебя
толпится рожь
со всех сторон,
бежит волна
пшеницы, проса, ячменя.
И ты хозяйка всем лугам,
великим селам и садам.—
Одарка очи подняла:
навстречу синие глаза —
и растеряла все слова.
VII
Художник встал.
— Еще раз вас благодарю! —
И дед Хтодось,
продымленный кострами,
задумчиво художнику сказал:
— Нашел за что благодарить.
Счастье у нас
сугробом лежит,
делами гремит.
А вот портрет —
оце добре!
Нехай в Москве побачут,
яка така людина в селе живе.
с. Балаклея
на Киевщине
ОБРАЩЕНИЕ К МУЗЕ
Что ты, Муза,
все ходишь за мной
и поешь мне в уши
стародавние ритмы.
Видишь —
Москва отвергла ямбы,
кирпичи сменила на металлы,
новые пронзительные песни,
словно нити,
вдернула в сердца.
Из тетради 1944 — 1946 гг.
РУССКИЕ
Богато прекрасны мы,—
в глазах у нас
горизонты лежат,
полуприкрытые тучами век,—
и восходит в белке небес
из-за леса ресниц
солнцевидное око наше,
идол наш —
наш собственный глаз
с вечной прорубью
в мысль.
Сердцепоклонники мы
с челом памировых
плоскостей.
«О мой талант…»
О мой талант,
дай силу мне
мой тяжкий труд
окончить до предела.
Не отнимай всепокоряющую кисть,
дай искренность в словах,
дай правду жесткую в чертах
людей и подвигов,
что выну из души.
О СЕБЕ
Я долго жить должна —
я часть Руси.
Ручьи сосновых смол —
в моей крови.
Пчелиной брагой из рожка
поили прадеды меня.
Подружки милых лет,
как оленята из тайги,
водили по лугам меня
неизъяснимой красоты.
И шелест буйных трав
мой возвышал язык.
Последние комментарии
2 часов 1 минута назад
9 часов 24 минут назад
15 часов 9 минут назад
16 часов 16 минут назад
17 часов 13 минут назад
17 часов 28 минут назад