Безжалостный [Шерил МакИнтаер] (fb2) читать онлайн

- Безжалостный (пер. Любительский перевод) 613 Кб, 143с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Шерил МакИнтаер

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо.

Шерил МакИнтаер

«Безжалостный»


Оригинальное название: Cheryl McIntyre «HARD», 2015

Шерил МакИнтаер «Безжалостный», 2016

Переводчик: Кристина Ивановская

Редактор: Елена Скворцова

Вычитка: Екатерина Шевчук

Оформление: Иванна Иванова

Обложка: Врединка Тм

Перевод группы: http://vk.com/fashionable_library


Любое копирование и распространение ЗАПРЕЩЕНО!

Пожалуйста, уважайте чужой труд!


 


Оглавление

Шерил МакИнтаер

Любое копирование и распространение ЗАПРЕЩЕНО!

Аннотация

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

Эпилог


Аннотация


Я наблюдаю за ней уже три месяца. Слежу за ней. Запоминаю её.

Девяносто два дня я смотрел в эти безжизненные зелёные глаза.

И все эти девяноста два дня она вдохновляла меня так, как я даже не считал возможным. Муза, не подозревающая об этом. Она мотивирует меня. Оживляет во мне самые тёмные желания.

Я — мужчина, который знает, чего он хочет. И всё, что мне нужно, — это прекрасная и сломленная Холланд Ховард.

Моё имя — Дженсен Пэйн. Я фотограф, диктатор, развратник, скопофил. Я тот, кто я есть, и не изменюсь.


Пожалуйста, обратите внимание, что в книге присутствуют сексуальные сцены и ненормативная лексика. Предназначена для читателей 18+.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: эта книга содержит сцены, которые могут нести в себе эмоциональную нагрузку.


Пролог


Холланд


Чтобы понять, как я оказалась способна на поступки, которые совершала, действия, которые предпринимала, решения, которые продолжаю принимать, думаю, сначала вам нужно понять, почему я такая, какая есть. Вот тогда, возможно, вы сможете судить меня.

Своего мужа, Даррена, я встретила на первом курсе в колледже. Он заканчивал учёбу и был на финишной прямой от выпуска. Это не было любовью с первого взгляда. Не для меня. Я не влюбилась в него по уши, после нашего первого свидания. Вместо этого, всё произошло медленно, естественно и абсолютно неожиданно. Сначала он был моим другом, а уже потом — парнем. Сначала он стал человеком, которому я всецело доверяла, а уже потом — любовником. Я всегда считала его милым с этими белокурыми кудрями и ямочками на щеках. Милым и добрым. Надежным. У него была голова на плечах, и он знал, чего хочет от жизни. Он всегда знал, как заставить меня смеяться, и частенько это делал. На нашем первом официальном, как настоящей пары, он признался, что для него всё это немного странно, потому что как только встретил меня, он понял, что хочет быть со мной навсегда. Именно в тот момент я поняла, что хочу провести остаток жизни с ним. Мы поженились через неделю после моего выпуска.

Через несколько месяцев, я получила, как мне тогда казалось, самые худшие новости в моей жизни: моя мама, мой единственный и лучший друг, умерла. А ведь я разговаривала с ней в то утро. Она давала мне семейный рецепт ирландского кофейного пирога, который я хотела испечь для моего молодого мужа. Мы смеялись над тем, как много виски нужно в рецепте, и что Даррену пирог точно понравится. Всё было в порядке.

Мне позвонили спустя два часа, когда я уже сидела за столом на своей новой работе и быстро пролистывала ленту на Фейсбуке, стараясь не упустить ни одной новости из жизни моих друзей. Так это и случилось. Аневризма. Маме было 45. Она была такой молодой. Слишком молодой.

Мама была для меня намного больше, чем просто мама. Она также стала мне отцом, когда того не стало рядом с нами. Она была моей жилеткой, в которую я могла поплакаться, как в детстве, так и в подростковом возрасте. Она была первой к кому я обращалась, когда у меня был плохой день. Первая, с кем я хотела поделиться хорошими новостями. Она научила меня завязывать шнурки, кататься на велосипеде, красить ресницы, флиртовать с мальчиками, готовить вкусную еду, менять колесо, водить машину... Она вдохновила меня проехать через всю страну, чтобы воплотить в жизнь все свои мечты. Она была моим советчиком, учителем, наставником. Она дала мне жизнь, мудрость, дружбу и любовь. И оставила меня навсегда в одно мгновение.

Скорбь, которую я чувствовала в тот момент, из-за её потери была непреодолима. Я была уверена, что не существует боли сильнее во всём мире.

В то время я много полагалась на Даррена. Пожалуй, слишком много. Он больше не был мужем или партнером, он был вынужден принять на себя роль психолога. Не могу сказать, сколько раз он приходил в тёмный дом и находил меня в постели. Я была больше похожа на комок из нервов, слёз и душевной боли. Некоторые дни были хуже, чем другие. Иногда я забывала, что её больше нет, и вспоминала только тогда, когда набирала номер её телефона. Такие дни были хуже, потому что я чувствовала, будто снова только что потеряла её, и потому что не могла поверить, что позволила себе забыть. Как такое можно забыть?

Проходили месяцы, и я плакала всё меньше и меньше. Время помогло мне вынести правду. И тогда я узнала другую новость, казалось, лучшую в моей жизни за последнее время.

Я была беременна.

Я вылетела из приёмной врача с телефоном в руке, с волнением набирая мамин номер. Только после того, как услышала до боли знакомую запись голосовой почты на её номера, я поняла, что сделала. Снова.

В ту ночь я плакала сильнее, чем когда-либо до этого. Мама никогда не встретится со своим внуком. А что ещё хуже, так это то, что мой ребёнок никогда не узнает, какой замечательной была его бабушка.

Она пропустит первые слова, первые шаги. Пропустит первый день садика, школьные спектакли, выпускной. Она пропустит всё это, а я буду скучать по ней.

Чего я точно не ожидала, так это того, что ребёнок исцелит мои душевные раны ещё до своего рождения. Радость, которая объединяла нас с Дарреном, вскоре смыла скорбь утраты. С каждым днём малыш внутри меня рос ребенок, и боль от того, что своих родителей у меня больше нет, утихала.

Подруга детства, Алиса, которая уехала вместе со мной на другой конец страны, чтобы поселиться со мной в одной комнате, занимала меня покупками детской одежды и шоппингом для беременных. Даррен и я проводили выходные, обустраивая детскую: покупали мебель и собирали её дни напролет.

Несмотря на то, что я не могла разделить это с мамой, я была счастлива. Со мной был Даррен. И Алиса. И с каждым днём внутри меня рос мой ребёнок.

Калеб родился через две недели после годовщины маминой смерти. И он стал самым прекрасным, что я только видела в своей жизни. Густые белокурые волосы, большие голубые глаза, десять пальчиков на руках и ногах — абсолютное совершенство. Я не чувствовала пустоты, когда он покинул мою утробу. Всё было наоборот. Меня переполняли чувства любви и возможностей. Всё казалось на своих местах, у всего была цель, и всё происходило по определённой причине.

Даррен и я были типичными молодыми родителями. Если Калеб не спал, то всегда был у кого-то на руках. Мы посетили курсы по оказанию первой медицинской помощи и уроки приёмов искусственного дыхания. Мы читали статьи и книги о том, как стать родителям, которые всё делают правильно. Я кормила малыша грудью, даже когда соски были потрескавшимися, и боль была непреодолимой. Даррен никогда не пропускал своей очереди, чтобы поменять подгузник посреди ночи. Не важно, какими уставшими мы были, мы никогда не шли в обход правил. Я гордилась им, как своим мужем и отцом Калеба. Я гордилась собой, как женой и матерью.

Я плавала в своём пузыре блаженного счастья почти только полгода, прежде чем всё пошло не так.

Они сказали, что это был СВДС. Синдром внезапной детской смерти. Они так говорят, когда не знают, почему здоровый, счастливый, крепкий малыш однажды просто не просыпается.

Я думала, что мы, наконец, получили небольшой перерыв, и Калеб проспал всю ночь. Мы с Дарреном выспались и вспомнили какого это снова проснуться отдохнувшими.

Но когда я подошла к его комнате, что-то — какая-то материнская интуиция — подсказало мне, что что-то не так. Я на носочках подошла к его колыбельке, над которой мы с Дарреном промучились шесть часов, прежде чем, наконец, собрали её, и сосредоточилась на его груди, в бледной голубой пижамке с собачками. Это была моя любимая пижама. Она так шла к цвету его глазок.

Я долго всматривалась, ожидая, что она поднимется и опустится. Но ничего не увидела. Я коснулась рукой его груди и замерла, уверенная, что ошибаюсь. Как же иначе…

Но мой мальчик лежал неподвижно. Я ощущала его холодную кожу даже через ткань.

Только не мой малыш…

Только не мой малыш!!!

Я знала, но не хотела этого. Я не хотела верить в это.

Дрожащими руками я осторожно взяла своего мальчика на руки и прижала его к себе. Я прижалась щекой к его животику, пытаясь услышать стук сердца и дыхание. Всё, что происходило после этого, для меня до сих пор, как в тумане. Я знаю, что набрала 911. Знаю, что сделала искусственное дыхание. Знаю, что пыталась вернуть своего малыша к жизни до самого приезда медиков. Когда они забрали его у меня, я знала, что держу его в руках последний раз.

Знала, что не стоит ожидать ничего хорошего.

Калеба больше не было. Он был с моей мамой на небесах, а я… я была до сих пор здесь. Я поняла, что это не мама не увидит, как он растет. Это была я. Я пропущу его первые слова, первые шаги. Я пропущу его первый день в садике, школьные спектакли, выпускной. Я пропущу всё это, потому что ничего этого не будет. Жизнь Калеба была украдена до того, как он получил шанс прожить её.

Родители никогда не должны хоронить своих детей. Это противоестественно. Особенно, когда ребенок ещё так молод. И такой маленький. Воспоминание, как маленький белый гроб опускают в землю, и осознание, что внутри мой сын, будут преследовать меня до конца жизни.

Вам, наверное, интересно, как я пережила этот момент. Как я смогла найти силы просыпаться каждое утро и идти на работу. Жить. Есть. Спать. Принимать душ. Правда в том, что я не знаю.

Собственно говоря, я не помню всего за тот год. Я имею в виду, кажется, я выбиралась из кровати каждый день и шла на работу. Принимала душ, ела и спала, но всё это было в состоянии оцепенения.

Если кто-либо из вас терял человека, которого любил больше жизни, он поймет, о чём я говорю. Они точно знают, что я имею в виду. Место, в которое мы, слишком занятые мыслями о прошлом, отправляемся подальше от реальности. Где снова и снова мы переступаем через «а что, если»… Пытаем себя постоянной надеждой о том, что всё это всего лишь сон, от которого мы проснемся, но всё равно в глубине души знаем, что мы не настолько везучие. Мы молимся о сне, чтобы забыть в нём о боли. Мы боимся проснуться, чтобы не вспоминать. Плачем, пока в голове не просветлеет, пока глаза не начинает жечь огнём от слез и горло не пересыхает от рыданий. Дни тянутся один за другим, и как-то, как-то, мы переживаем всё это, чтобы завтра снова начать сначала.

Нет какой-либо магической формулы, чтобы по щелчку пальцев снова вернуться в русло жизни. Не знаю, как я это сделала. Но я сделала. И знаю точно, что с каждой секундой, когда Калеба не было в моих руках, я всё больше и больше теряла себя.

Муж это понимал. Ему тоже было больно, но в отличие от моего молчаливого страдания, ему нужен был кто-то. Он не мог обратиться ко мне, замкнутой и поврежденной своей собственной агонией. Он пытался. Боже, знаю, что пытался. Месяцами он хотел помочь мне. Помочь себе. Пытался найти хоть какой-нибудь способ, чтобы унести часть нашего несчастья. Но я не хотела прощаться со своим несчастьем. Я не хотела чувствовать себя лучше после смерти ребёнка. Я хотела ощущать каждую частичку своей утраты. Мне нужно было это. Я хотела увязнуть в своей агонии настолько долго, насколько это было возможно.

В конце концов, мой муж тоже понял это. И поэтому он сделал единственное, что мог сделать. Он нашел кого-то, кто утешил его. Кого-то, кто предложил ему немного света в нашей тёмной жизни.

Я была на работе. Работе, которую любила, которую хотела с момента, как купила свою первую газету в четырнадцать лет и увидела статью, написанную специально для таких подростков, как я. Работу, на которую я вставала каждое утро. И оборачиваясь назад, я не вижу, что же так сильно в ней любила… Всё это было настолько бессмысленным. Кому вообще есть дело до того, как правильно наносить макияж или какое платье выбрать на выпускной? Кому есть дело до колонки советов в подростковом журнале? Не мне. Точно не мне.

Меня больше вообще ни черта не волнует.

С решимостью женщины, которой теперь абсолютно всё до лампочки, я собрала все свои вещи в офисе и отправила документ по электронной почте об увольнении своему боссу. И когда я приехала домой на три часа раньше, чем должна была, я стала свидетельницей того, как задница моего мужа ритмично двигается позади голой задницы Алисы, нагнутой над нашим диваном. Та самая подруга, которая помогала мне выбирать детскую одежду. Та самая подруга, которая была рядом всегда, когда со мной впервые что-то случалось, от моей первой веснушки до первого ребенка. Та самая подруга, которая была моей подружкой невесты на свадьбе. А теперь она стояла раком над диваном, который мы выбирали с Дарреном вместе.

Она увидела меня первой. Шок и ужас отразились на её красивом лице, покрытом маленькими капельками пота. Даррен не заметил изменений, даже когда она прекратила стонать. Не заметил, что его жена стояла в паре метров от места, на котором он рушил наш брак. Он продолжал вколачиваться в неё с чувством высвобождения, и звук хлопков при соприкосновении его влажной кожи об её, эхом отражался по всей комнате. Это был саундтрек к окончанию нашего брака.

Мне не было больно. Не могло быть. Ему нужен был кто-то, а меня не было рядом. Уже больше года. Но я была в ярости. Удовольствие на лице Даррена вызвало во мне отвращение. Я была в ярости, потому что ему было хорошо. Ему могло быть хорошо. В этот день и во все другие. Я была в смятении, а он выместил свои эмоции на скользкой заднице моей подруги.

В тот момент я его ненавидела. Ненавидела их обоих.

Я выронила коробки с офисным хламом, позволяя им громко упасть на пол и разрывая этим звуком всё. После всего, что случилось, это казалось уместным. А потом, я просто развернулась и ушла из своего четырехкомнатного дома, подальше от мужа, брака, своей прежней жизни и своих воспоминаний.

Я остановилась в банке, чтобы закрыть свой личный счёт. Наш общий я не тронула. Он мог забрать его себе. С одеждой, которая была на мне надета, и парой тысяч долларов, я ехала, не имея цели, останавливаясь лишь для того, чтобы заправить бак. Рано утром, на следующий день, я остановилась на стоянке возле кафе, чтобы выпить кофе. Я пока не собиралась спать. Я не была готова снова иметь дело с болью от воспоминаний после того, как проснусь. Я выбрала столик и, попивая кофе, начала ножом для стейка кромсать свои карточки на кусочки. «Visa», «MasterCard», скидка на бензин, дисконты, чёрт, да я даже библиотечный билет уничтожила. Я стёрла последнюю связь со своей прошлой жизнью, зная, что никогда к ней не вернусь. Зная, что никогда и не смогла бы. Я больше не была тем человеком. Прежняя Холланд умерла. А новой мне нужна была новая жизнь. Свежее начало.

Поставив на стол пустую чашку, я вернулась к машине и продолжила свой путь дальше, по кусочкам выбрасывая в окно то, что осталось от карт. Когда выбросила последний кусок моей прежней жизни, я была в Огайо. Там я и остановилась.

Итак, как вы видите, мне больше не за что цепляться. Ни мамы, ни отца, ни мужа, ни ребенка — нет какой-либо семьи. Нет настоящих друзей. Нет работы. Люди, которых я любила больше всего в жизни, уничтожили меня. Они оставили меня и это всё разрушило. Мне абсолютно не перед кем отвечать. Никому нет дела, где я или что делаю. По большому счёту, даже мне.

Мне до сих пор всё равно.



 

1


Дженсен


Я наблюдал за ней в течение трёх месяцев.

Девяносто два дня я встречался с этими маленьким изумрудными глазами. Я позволял моему взгляду скользить по её безупречной белой коже. Фантазировал о её сочных губах.

Девяносто два дня она вдохновляла меня способами, о которых я раньше и не подозревал. Сама того не осознавая, она стала моей музой. Мотивировала меня. Возбуждала мои самые тёмные желания, которые никогда не воплощались в жизнь. Когда я был близок к тому, чтобы сдаться, преклониться перед моей неизменной судьбой, я заметил её, и с тех пор не могу оторвать от неё глаз.

Не думаю, что она понимает, что я ловлю её взглядом, как только она заходит в помещение. Она не обращает внимания на то, что я постоянно сижу на одном и том же месте, с самым лучшим видом на бар. На неё. Она не знает, что я провожу свои вечера, наблюдая за ней.

Запоминая её. Дюйм за дюймом.

Её изысканная красота и невинная наивность заставляют меня возвращаться. Снова и снова, с того самого дня, когда она впервые обслужила мой столик. Она не видит, как твердеет мой член каждый раз, когда она приближается ко мне. Её грудь слегка покачивается с каждым лёгким шагом в мою сторону, но моё возбуждение не имеет абсолютно ничего общего с сексуальной привлекательностью. И хотя у неё прекрасное тело, идеальные изгибы во всех местах, которые мужчинам так нравится сжимать, иметь, завоевывать, меня возбуждает то, как она заставляет меня чувствовать себя внутри. Её сила, вожделение и амбиции неосознанно возрождают меня.

Смелая мужская фантазия. Женское стремление. Моё божественное вмешательство.

И её рот. Он создан для улыбок, хотя она никогда этого не делает. Не по-настоящему, по крайне мере. Свободной. Искренней. И её губы… полные и сочные… Слегка надутые. Идеальные.

Восхитительные.

Она облизывает их и останавливается возле меня. Мой взгляд прикован к её рту, пока в мозгу роится калейдоскоп грёз. Я не показываю ни единого признака волнения или восторга, что она производит на меня. Я — непоколебимый, равнодушный. Холланд понятия не имеет, что ни проходит и дня, чтобы я не думал о ней.

— Привет. Как дела сегодня? — спрашивает она.

Она приветствует меня так каждый раз, когда я прихожу сюда.

Я слегка киваю, не заботясь о вежливых формальностях.

— Что тебе принести? — взгляд Холланд направлен прямо на меня, пока она ждёт ответа. Интересно, что скрывается за этим мёртвым взглядом. Насколько мы похожи? Она и я? И ещё... Как меняются её глаза, когда она кончает. Когда оргазм удерживает её на краю эйфории — в тот момент, когда весь сдерживаемые контроль растворяется.

В тот момент, когда её тело превращается в ни что иное, как пучок нервов и чувств, поглощенных чистым и незапятнанным блаженством.

Я хочу видеть это.

Мне нужно видеть это.

Я хочу владеть этим.

— Виски Сауэр, — отвечаю я. Мои слова резкие, почти грубые, потому что последние три месяца я заказываю только один единственный напиток. Несмотря на этот факт, я всего лишь ещё один посетитель. Безликий клиент, которого она каждый день обслуживает с мягкой, фальшивой улыбкой, которая стала рутиной. Именно такой улыбкой она и одаривает меня, прежде чем повергнуться и уйти за моим напитком. Мой взгляд незамедлительно опускается на её круглую попку, когда она уходит. Я представляю её лицо, когда, наконец, доберусь до неё. Когда вонжу свои клыки в её податливую плоть.

Думать об этом, равносильно муке. Агонии, я бы сказал. Мне хочется пойти за ней к бару, задрать юбку и отыметь её на глазах у всех этих людей. При одной мысли об этом я чувствую, как сжимаются мои яйца. Понимание того, что я не могу сделать этого сейчас, болезненно сверлит дыры в моём теле. Всему своё время. А пока этого не случилось, я буду наслаждаться видом.

Красота создана для того, чтобы её лицезрели. И на неё я буду смотреть вечно.

Холланд возвращается к работе и начинает смешивать мой коктейль. Всегда на высшем уровне. Лучший работник. Она опускает в стакан коктейльную вишню, кусочек лимона и соломинку, не отрывая глаз от того, что делает. Даже принеся мне стакан, она не посмотрит в моём направлении.

Она подходит к столику, ставит стакан, и я хватаю её за запястье вокруг манжетки на рукаве. Интересно, как будут выглядеть её нежные ручки, когда я привяжу их к своей кровати. Да. Нужно испытать это.

Она моргает прежде, чем встречается со мной взглядом. Любопытно: я сжимаю её руку, но пульс остаётся неизменным под моими пальцами, и в её взгляде не отражается ни страх, ни злость. Хотя должно. Однозначно должно. Я бы не назвал себя добрым самаритянином.

Эта женщина — робот. С высшим образованием, хорошими манерами, идеальная, хладнокровная, бездушная машина. Возможно, это подстрекает меня сделать свой следующий шаг.

— Когда ты заканчиваешь, Холланд? — если она и удивлена тому, что я знаю её имя, она никоим образом не выдаёт этого. А что более завораживает, она отвечает мне сразу, не колеблясь.

— В два.

Всё ещё удерживая её за запястье, я проверяю время. Два — не очень хорошо. Слишком поздно. Слишком темно. Я не люблю водить ночью. Но я сделаю всё, как нужно. Я тяну её за руку, притягивая ближе к себе.

— Я бы хотел отвезти тебя кое-куда.

Это не вопрос. Хотя у неё есть выбор — потому что я всегда даю им выбор — я подаю им это в таком виде, что становится ясно: отрицательный ответ не принимается.

Легкий звон стекла напоминает мне, что мы всё ещё в общественном месте. Я отпускаю её руку, но она не отступает на безопасное расстояние. Отсутствие инстинкта самосохранения — вот что притягивает меня в этой женщине.

Что, несомненно, служит огромным минусом в её идеальности.

— Куда? — спрашивает она.

— Разве это важно? — я опираюсь на локти и наклоняюсь к ней. Ей неважно. Я это знаю. Я мог бы сказать ей, что собираюсь отвезти её в лес для жертвоприношения дьяволу, а она бы и глазом не моргнула.

Она слегка пожимает плечами, качая головой, и мой член сковывает судорогами от желания оказаться в ней. Она даже отдаленно не подозревает, на что подписалась.

Я противоречу сам себе. Нет ничего, что я бы любил больше, чем податливую, уступчивую женщину.

Спокойную.

Покорную.

Желающую.

И в то же время, она — паззл, который нужно собрать. Вызов. Загадка.

— В два, — подтверждаю я. — Неизменно.

Она смотрит на свою белую блузку и чёрную юбку-карандаш, проводя пальцами по животу.

— Вы хотите, чтобы я оставила форму?

Да. Да! По крайней мере, пока.

Я пренебрежительно киваю в знак подтверждения. Внутри меня всё ликует, когда я представляю нашу ночь.



 

2


Холланд


Мне нравится поездка с этим человеком. Я вдыхаю запах ножовой кожи и откидываю голову на подголовник, как только мы отъезжаем от паба. На улице тихо, и слышен лишь лёгкий шум двигателя. Мне нечего сказать, поэтому я молчу. Большинство женщин, вероятно, начали бы задавать вопросы. Для начала, допустим, кто этот мужчина? И почему он хочет меня?

Или, может быть, они захотели бы узнать, чем он зарабатывает на жизнь. Где живёт.

Какое у него хобби и чем он интересуется. Или хотя бы были озабочены тем, что сидят в машине с мужчиной, которого только что встретили, уезжая в ночь, ни сказав об этом, ни единой душе. Ни плана. Ни направления. Ни малейшего понятия, куда их везут.

Я не похожа на это большинство. Прислоняюсь лбом к прохладному окну, наблюдая за стёртыми линиями дороги. Мои мысли только о нём. Не о мужчине рядом со мной. А о моём драгоценном мальчике с пухленькими ножками и самыми голубыми в мире глазками. Я думаю о том, как сильно скучаю по нему. Как каждая клеточка моего тела болит, когда я вспоминаю запах детской присыпки или его мягкую шелковистую кожу. Я бы сделала всё, всё, чтобы снова услышать его внезапный смех. Всё, чтобы услышать его бормотание.

Я сжимаю ладони в кулаки, позволяя ногтям впиваться в кожу. Какой прок от материнских рук, если они больше не смогут подержать своего малыша?

Никакого.

Абсолютно бесполезные. Просто ненужные конечности.

Закрываю глаза и позволяю его личику снова всплыть в моей памяти, полностью поглощая меня. Это не единственный раз, когда я испытываю хоть что-то похожее на эмоции.

Иногда хорошие, иногда нет. Обычно, в такие моменты, я вспоминаю о раскромсанной части моей души у себя в грудь, ощущая всю эту боль снова и снова.

Мне сказали, что существует пять стадий скорби.

Только пять.

А потом ты исцеляешься. Ты живёшь дальше. Своей жизнью. Всё возвращается на круги своя.

Должно быть, я делаю что-то не так, потому что эти пять стадий повторяются снова и снова. Я будто нахожусь в колесе страданий, бегу изо всех сил, но никак не могу добраться до своей цели.

Восприятие.

Пятая и последняя стадия. То волшебное место, где всё волшебным образом вдруг становится лучше.

Где я перестаю отрицать реальность.

Где я больше не виню Бога и судьбу.

Да, мать вашу, я всё делаю не так.

Тяжело поверить, что моя жизнь была нормальной менее трёх лет назад. Я была нормальной. Счастливой.

Теперь три года кажутся вечностью.

— Я — Дженсен, — произносит мужчина, нарушая тишину и врываясь в мои мысли. Я поворачиваю голову, встречаясь взглядом с его тёмными глазами, и замечаю, что он носит очки. А вот ещё один вопрос, который бы задали большинство женщин в самом начале. Его имя. — Боль, — добавляет он.

— Что? — спрашиваю я, застигнутая врасплох одним этим словом. Это был вопрос? Он спрашивает меня, не больно ли мне? Потому что да — чёрт подери, да — я ощущаю настолько ужасную боль, какую только может испытывать человек. Эмоциональную. Душевную.

— Моё имя, — констатирует он медленно. — Дженсен Пэйн (прим. перевод.: Pain — боль, Payne — созвучная фамилия в англ. языке).

Я возвращаю своё внимание к окну. Это даже звучит не по-настоящему, но меня это не волнует. Возможно, это прозвище. Или псевдоним, с помощью которого он разделяет свою обычную жизнь и работу. В любом случае, меня это не волнует.

— Холланд Ховард. Приятно познакомиться.

Дженсен издает какой-то звук, что-то между гортанным и смущённым.

— Уверен, что деревьям точно приятно.

Когда я снова смотрю на него, на его губах играет подобие улыбки, и я понимаю, что он пытается меня подразнить. Большинство женщин улыбнулись бы в ответ или пофлиртовали.

Я не вхожу в это большинство.

Когда тебе становится до лампочки, будешь ли ты жить или умрешь, жизнь становится на удивление… простой.

Простой в том отношении, что ты больше никуда не спешишь. Тебе больше не надо следить за грёбаным временем, ведь это бессмысленно.

Простой в том смысле, что деньги больше не властны ни над тобой, ни над твоей жизнью. Я перестала мечтать уже давно, так что мне больше не нужны грёзы полные дорогих вещей.

Простой, потому что больше не нужно беспокоиться по поводу внешнего вида или прически. Иронично, на самом деле, так как я много лет жила, заботясь обо всех этих мелочах каждое утро. Но когда внутри себя ты не можешь найти ничего, что заботило бы тебя, то, что думают другие, тебя больше не касается.

Всё, о чём я когда-либо заботилась, было вырвано у меня из рук. Вырвано и уничтожено. Но я жду. Продолжаю этот бесполезный круговорот. Встаю каждое утро, пропускаю через себя эмоции и жду момента, когда больше не проснусь. Когда мне больше не нужно будет притворяться, что я живу. Когда мои страдания, наконец, закончатся.

Бывают дни, когда я открываю глаза и кричу навзрыд, потому что до сих пор здесь.

В другие дни я непоколебима.

В большинстве случаев, я ощущаю агонию… агонию настолько ослепляющую, что мне кажется, я начинаю неметь. Её не остановить. Она никогда не уходит. Никогда не оставляет меня.

Я не выбирала такой путь. Так же, как и не выбирала эту потерю. Иногда я мечтаю узнать, как исцелиться и снова стать прежней. Но как я могу сделать это, когда половина меня мертва?

Иногда я задаюсь вопросом — стану ли вновь нормальной. По крайней мере, маленькая часть меня.

Иногда осознаю правду — этого никогда не произойдёт.

Я сворачиваюсь на сиденье и закрываю глаза, снова вызывая перед глазами личико моего малыша. Моего драгоценного сыночка. Думаю о времени, когда он был счастлив и здоров. Когда он всё ещё был моим.



 

3


Дженсен


Холланд следует за мной в дом, равнодушно скользя взглядом вокруг. Будто это обыденные вещи, а не предметы искусства. Ничего не говоря, она делает шаг за шагом, не останавливаясь. Подойдя к дивану, она разворачивается на каблуках и поворачивается лицом ко мне. Немое выражение и ожидание.

— Хочешь что-нибудь выпить? — предлагаю я.

— Нет. Спасибо, — её брови приподнимаются в немом вопросе. Она хочет сразу приступить к делу, что мне очень нравится. Но только я контролирую здесь всё! Я говорю, как это произойдёт. Как и когда.

Я обхожу кресло и сажусь. Сжимая руки на плюшевых подлокотниках, я открыто изучаю её для своего удовлетворения.

Её огненные волосы собраны заколкой, и я не вижу их длины. Несколько раз я видел её с распущенными волосами, поэтому знаю, что они доходят по середины спины. Знаю, что они густые и блестящие, сексуальные, и я хочу увидеть их сейчас.

— Сними заколку.

Вижу, как замешательство отражается на её лице, прежде чем она поднимает руку и без усилий освобождает длинные локоны. Они рассыпаются по её плечам, как завитки шёлка.

Руки так и чешутся взять камеру, пока я осматриваю её с головы до ног. Снова и снова. Обычно женщины реагируют одним из трёх способов — хотят меня, посылают меня на три буквы или бегут от меня.

Я не вижу ни желания, ни злости, ни страха на лице Холланд, пока она продолжает стоять передо мной. Она так чертовски идеальна.

Идеальная картина.

Я уже знаю, что сегодняшняя ночь будет отличаться от всех других.

— Можно я сфотографирую тебя? — впиваюсь ногтями в обивку кресла. Я их тех мужчин, которые часто испытывают желание, но я не могу вспомнить, чтобы хотел чего-то больше, чем эту женщину. Я всегда всё держу под контролем. Всегда.

Холланд слегка морщит лоб, и на этот раз на её лице открыто видно замешательство.

— Ты хочешь сделать фото? Мои?

Я киваю, пытаясь скрыть, как сильно хочу этого. Я никогда не позволял никому узнать, как сильно я нуждаюсь в них. Никогда не позволял этой силе взять надо мной верх. Контроль создан для того, чтобы держать его в руках, сохранять его, жаждать — иначе всё это теряет смысл. А я никогда не позволю этому случиться.

— Зачем?

На моих губах постепенно появляется ухмылка. Зачем? Это мой любимый вопрос.

— Я люблю ходить в музеи, — отвечаю я, вставая со своего места. — В моём доме полно предметов искусства, — продолжаю я, проходя по комнате и останавливаясь, лишь чтобы убедиться, что она идет за мной. И она идёт… послушно… выстукивая каблуками по деревянному полу, руки свободно свисают вдоль бёдер, как будто ей абсолютно плевать.

Это скоро изменится.

Я открываю дверь, приглашая её внутрь.

— В библиотеке множество книг. Некоторые я читаю. На некоторые смотрю. Я купил их только потому, что мне нравится, как они выглядят.

Холланд быстро осматривает комнату, и мы идём дальше.

— Мне нравится смотреть на красивые вещи. От опавшего листа до солнца, которое восходит над горизонтом. От сияния полной луны непроглядной ночью... — я останавливаюсь на мгновенье, разворачиваясь к Холланд, — до изгибов женского тела.

Мой взгляд многозначительно скользит по её телу. — Если в чём-то есть красота, я её найду. Возьму. И сохраню.

И обычно, в этот момент, женщины начинают забрасывать меня вопросами или же я вынужден попросить их уйти после изнурительной речи. Некоторые понимают, или, по крайней мере, думают, что понимают. Большинство даже не пытаются.

Холланд не делает ничего. На её лице нет даже намёка на вопрос. Нет какого-либо интереса или отвращения во взгляде.

— У таких людей, как я, есть название. Я имею в виду, такому стилю жизни, какой веду я, — продолжаю я. — Хотя большинство даже не слышали об этом. Скопофилия.

Мы доходим до студии, и я кладу руку на дверную ручку, но не поворачиваю её. Пока нет. То, что я собираюсь ей показать, в корень всё изменит.

— Если говорить в общих чертах, скопофилия — это любовь к рассматриванию, — наклоняюсь вперед, достаточно близко, чтобы почувствовать тепло её ела и запах её кожи. — Я получаю удовольствие, наблюдая за красивыми вещами, — произношу я, стиснув зубы. — Должен признаться, это граничит с одержимостью. Также признаюсь, у меня нет намерений меняться. Пока я вижу, я могу впитывать в себя всё великолепие окружающего мира.

С этими словами я открываю дверь, раскрывая этой женщине свой мир.

Она делает шаг внутрь и слегка оборачивается, охватывая взглядом всё помещение. Я застываю за её спиной, наблюдая за ней. Ожидая её реакции.

— Очень многие просто игнорируют красоту, которая их окружает, — объясняю я. — Они переступают через неё, отталкивают, избавляются. Не видят и не чувствуют её. Они слепы и даже не представляют себе, сколько всего предстоит увидеть. Оценить.

Женщина передо мной ничем не отличается от всех других — она была слепа долгое время. Я понял это в тот момент, как увидел её. Красота печали, вот что сделало её уникальной и интересной для меня. Сладкая тьма её поражения.

Большинство людей выбрасывают сломанные вещи, принимая их за мусор. Будто они менее важны, менее идеальны, менее прекрасны. Я собираю их. Смотрю на них часами, наслаждаясь их умопомрачительной безупречностью.

Холланд стоит того, что насладиться ею в высшей мере. И я хочу, чтобы она поняла это.

— Все эти женщины… — тихо произносит она, заикаясь и осторожно пробегаясь пальцами по фото. — Они все похожи, — встречается со мной глазами. — Они все похожи на меня.



 

4


Холланд


— Ты сделал эти снимки? — спрашиваю я.

Несколько секунд проходят в молчании. Его голос звучит хрипло, когда он, наконец, отвечает.

— Да. Они все мои.

Фотографии покрывают три из четырёх стен галереи. Пейзажи. Раритетные предметы. Портреты. Абстракции. Сюрреализм. Приближенные картины. Отдалённые. Цветные. Чёрно-белые. Размытые. Чёткие. Снова. Снова. И снова.

И на всех — женщины. Ни одна из девушек не повторяется на фото дважды. Улыбающиеся женщины. Плачущие женщины. Всё обнаженные. Все рыжеволосые. Женщины в сексуальных позах. На пике экстаза. Связанные. С кляпом во рту. Повязкой на глазах. Они все разные, и, тем не менее, все одинаковые.

И каждая из них похожа на меня.

Что-то трепещет внутри моего живота — что-то незначительное и незнакомое. Что-то похожее на нервозность или возбуждение, или даже страх. Это было так давно, что я даже не могу точно определить это чувство. Но это было так давно, поэтому я приветствую его, что бы это ни было.

Я не могу слишком долго смотреть на одну и ту же фотографию, но в то же время, не могу отвести от них взгляда. Я иду от одного фото к другому.

Есть фотография женщины, сделанная со спины, у неё бледная кожа и едва заметные веснушки. Руки, закованные кожаными наручниками, изящно покоятся на изгибах её попы. Я не вижу её лицо, поэтому не могу быть уверена, но если судить по изгибу её спины, мне кажется, она тянется к кому-то… Ищет кого-то… Хочет кого-то… Фотограф позади неё, поэтому мне интересно к чему или же к кому она тянется. Но потом я замечаю — округлую раму зеркала в верхнем левом углу. Едва заметную, как будто это секрет. Мне кажется, что фотограф, на самом деле, стоит перед ней, а камера фиксирует лишь отражение женщины. И я понимаю, что именно фотографа — Дженсена — жаждет женщина.

Я провожу пальцами по картине, прежде чем двигаться дальше.

На другом фото изображена только часть женщины, сбоку. Она стоит на коленях, на полу. Её рыжие, почти красные волосы, достигают середины спины. Кожаные наручники обёрнуты вокруг её лодыжек и прикованы к чёрному стержню, оставляя её полностью раскрытой. Её ступни повернуты вверх, перепачканные грязью. Её тонкие пальцы обхватывают лодыжки, запястья тоже скованны наручниками и привязаны к тому же стрежню, что и ноги. Её тело слегка скручено, как и на последнем фото, как будто она ищет своего спасителя. Человека, который прячется за объективом камеры.

Я поворачиваюсь и встречаюсь с ним взглядом. Это он, тот мужчина, который сделал эти сокровенные, запретные и потрясающие фотографии.

Он снимает очки, и теперь его тёмный взгляд направляется прямо на меня. Он не двигается с места, позволяя мне изучить его. Его кожа немного темнее, чем моя, будто он много времени проводит на улице, что я нахожу странным, так как большинство его работ, очевидно, выполнено в пределах этой комнаты. Идеально прямой нос. Крепкий подбородок с ямочками. Широкая шея с лёгкой щетиной.

Мой взгляд опускается ниже по его широким плечам. Думаю, под застегнутой отутюженной рубашкой скрывается упругая грудь. Узкая талия. Прекрасно подходящие брюки. Я останавливаюсь на его напряженных руках. Крепкие, умелые руки. Толстые и грубые пальцы. Искусные. Кричащая разница с его безупречной одеждой. На него приятно смотреть. Я знала об этом и раньше, но не обращала внимания до этого момента.

Я указываю рукой на одну из работ на стене.

— Я вижу, тебя действительно возбуждает это. Это то, чего ты хочешь от меня? Чтобы я позировала, как они?

Он моргает, и в глазах разгорается ещё больший огонь.

— Да. Это то, чего я хочу.

Мой взгляд перемешается на фотографию над его головой. Женщина, обнажённая, её руки связаны над головой и привязаны к балке посередине комнаты. Волосы свободно рассыпаются по плечам, пара прядей касается груди. Она смотрит прямо в камеру большими зелёными глазами, у неё румяные щеки и влажные, приоткрытые в удовлетворении губы. Нас можно было бы назвать сёстрами. Единственное наше с ней отличие — удовлетворение на её лице.

В моей груди поднимается жар. Безудержный и неподдающийся, как и в тот день, когда я застукала своего мужа, трахающим мою лучшую подругу в моём доме. Это зависть. Я хочу выглядеть так же. Я хочу чувствовать то же самое.

Возвращаю взгляд обратно на Дженсена. Он не двигается и по-прежнему смотрит на меня. Ждёт.

— Хорошо, — решительно произношу я. — Ты можешь меня сфотографировать.



 

5


Дженсен


Мой восторг вызывает физическую реакцию. Мышцы внизу живота сжимаются и дрожат. Член наливается кровью и пульсирует, когда возбуждение прокатывается по моему телу. Это результат того, чего я жаждал три месяца.

Каждое мгновение в жизни должно вызывать такие ощущение, как сейчас. Сладкая победа. Триумфальное сражение. Потрясающее чувство — получить то, чего желаешь.

Я немного прохожу вперёд и, достигнув коробки на столе, беру свою камеру, не давая ей времени изменить своё решение. Пальцы бесшумно двигаются, открывая крышку, и машинально скользят по кнопкам. Я делал это так много раз, что знаю фотоаппарат лучше, чем своё тело. Будто он часть меня.

— Идём со мной, — требую я, резко подхожу к ней и веду за собой в спальню. Не хочу снимать её в студии. Здесь слишком холодно. Слишком стерильно.

Освещение в спальне мягче. Кровать роскошнее. Идеальный фон.

Я перетаскиваю кресло из угла комнаты к краю кровати и сажусь. Откидываюсь на спинку, широко расставив ноги, и устраиваюсь поудобней.

Холланд стоит в дверном проёме, прикусив пухлую нижнюю губу и держась одной рукой за локоть другой, её шёлковые волосы закрывают часть лица.

Щелчок камеры — будто она срабатывает сама по себе. Мой палец на нужной кнопке, готовый запечатлеть следующий кадр. Мы одно целое — камера и я. Она точно знает, что мне нужно.

Холланд стоит неподвижно, словно статуя, но её глаза прикованы ко мне, глядя прямо в объектив. Я быстро делаю снимок за снимком.

— Всё? — неуверенно спрашивает Холланд, и я, наконец, опускаю камеру.

Если бы…

— Сними одежду.

Мой голос звучит хрипло, и я сам едва узнаю его. Я миллионы раз представлял её обнажённое тело. Мечтал об этом моменте больше, чем могу сосчитать. Яусиливаю захват на камере, крепко сжимая её.

Одна огненная бровь выгибается, посылая мне вызов. Немой признак того, что мне бы стоило поучиться вежливости. Я отвечаю ей тем же. И больше ничего. Разборкам не место в спальне. Это я, и мне не стыдно за своё поведение.

Я прошу лишь раз и только раз. Я предлагаю им выбор, и они принимают решение. После этого, я всё беру в свои руки. Все, кто не согласен, могут уйти. Не хочу, чтобы она уходила, — я так долго ждал этого момента — но я тот, кем являюсь, и я не изменюсь.

Она издает едва различимый рык. И хотя это не характерно для леди, не могу сказать, что мне это не нравится. Наоборот, думаю, я хочу услышать его снова.

— Одежда, Холланд, — произношу я, провоцируя ещё больше недовольного рычания. Это её единственный ответ на мои команды. Секундой позже, она делает несколько медленных шагов, приближаясь ко мне. Без каких-либо колебаний, она даёт мне то, чего я так хочу. Она заводит руки назад и медленно спускает молнию на юбке. Покачивает бёдрами, и юбка падает на пол. Я медленно и удовлетворенно вздыхаю, как только материя касается пола. Она приступает к пуговицам на блузке и начинает расстёгивать её.

Её движения неспешные и дразнящие. Не могу понять, она нарочно это делает или на самом деле не понимает, насколько соблазнительно выглядит.

Я вжимаюсь в кресло и кладу лодыжку на колено, не на секунду не отрывая от неё взгляда.

С каждой пуговицей она всё больше и больше открывает мне себя. Белый хлопчатый бюстгальтер и несоответствующие ему чёрные трусики — невинные и сексуальные одновременно. Она явно не собиралась отправиться сегодня вечером с кем-то домой, но сейчас она здесь, со мной.

Следующим я вижу её подтянутый живот. Мышцы плавно передвигаются с каждым её движением. Гладкая, безупречная плоть взывает ко мне, жаждет, чтобы к ней прикоснулись.

Блузка скользит по рукам. Мягкая шёлковая ткань скользит по коже и падает на ковер, оставляя мурашки там, где шёлк касался кожи.

Чертовски прекрасна.

Я поднимаю камеру.

— Не снимай туфли, — говорю я, — но сними всё остальное.

Холланд опускает зелёные глаза, но обхватывает себя руками, расстегивая крючок на спине и спуская бретельки по плечам. На теле появляется ещё больше мурашек, прежде чем бюстгальтер присоединяется к другой одежде на полу у наших ног. Она захватывает трусики, скользя пальцами по талии. Я наклоняюсь вперёд, жестом приказывая ей замереть.

Я продлеваю момент, поспешно делая ещё ряд снимков.

— Повернись.

Она колеблется, моё требование застало её врасплох. Она встречается со мной взглядом, в глазах читается невысказанный вопрос. Я сужаю глаза, ожидая пока она решится, но ничего не спрашиваю. Я не привык к этому и уже делал это сегодня. Больше это не повторится. Я знаю, чего я хочу. Я никогда не сомневаюсь в себе и не терплю, если кто-то другой это делает.

Молчание затягивается между нами. Не важно, как сильно я этого хочу, как жажду этого, меня сможет удовлетворить лишь её подчинение. Другого смысла в её нахождении здесь нет.

Будто осознав это, Холланд втягивает воздух и разворачивается. Я знаю, насколько это тяжело. Стоя ко мне спиной, она не знает, чего ожидать. Не имеет понятия, что я делаю. И ни малейшего осознания того, что собираюсь сделать.

Страх, ожидание — вот что делает фотографии захватывающими. Это то, что я делаю. Я в этом хорош. Я нахожу невидимые, скрытые до этого эмоции, которые мы прячем от самих себя. Вытаскиваю их на поверхность, где могу схватить и добавить к своей коллекции.

— Сними трусики, но не поворачивайся, пока я не скажу, — произношу я, мой голос больше напоминает шёпот. — Ты понимаешь?

Она решительно кивает. Поддевает край трусиков и начинает опускать ткань по дрожащим ногам. То, как чёрный шёлк скользит по молочно-белой коже, сводит мой разум с ума. Достигнув середины бедра, она вынуждена нагнуться, чтобы завершить начатое. Она награждает меня видом на свою самую интимную точку. Абсолютно гладкая кожа. Я вижу каждую восхитительную складочку.

Из моего рта вырывается резкий выдох. Я отвожу лицо от камеры. Мне нужно увидеть её своими глазами, а не через линзу.

— Не двигайся, — мурлычу я. Мой голос низкий, хриплый. Голодный.

Очень, очень голодный.

Я дико хочу её. Хочу съесть её. Хочу всосать каждую её складочку, прежде чем мои зубы доберутся до них. Хочу дразнить её клитор, лизать его, посасывать, щёлкать по нему, попробовать на вкус, а потом лизать всё больше и больше, пока все её соки на окажутся на моём языке. Хочу упиваться её соками, а после проникнуть в неё своим членом. Затем хочу поцеловать её и дать ей почувствовать свой собственный вкус на моих губах.

— Расставь ноги. Широко. Сейчас.

Она сразу выполняет команду. Вся её броня спадает в тот же миг. Её дыхание становится поверхностным и натянутым.

Возбуждённым.

Я глажу себя поверх брюк, пока наблюдаю за ней.

В ней нет ни единого, мать её, изъяна. Такой я себе её и представлял.

Я встаю, медленными уверенными шагами подхожу к ней и, слегка касаясь её, открываю тумбочку. Моя рука едва ли касается её бедра. Она вздрагивает и дрожит, но не меняет позу. Я замираю, её реакция мгновенно оказывает влияние на мой член. Запах её возбуждения обволакивает нас. Я глубоко вдыхаю с благодарностью. От знания, что я могу просто подойти и взять её, твёрдый, как камень член начинает болеть.

— На кровать, — командую я, вытаскивая кожаные наручники из столика. Те самые наручники, которые я использовал много раз. Она залезает на матрас, поворачиваясь ко мне лицом. Я становлюсь коленом на край кровати и размещаю её руки там, где они мне нужны, широко разведя в стороны.

— Я собираюсь связать тебя, — сомнение заставляет её прижать руки к телу, и на лбу появляется складочка. — Тебе придётся мне довериться, — добавляю я.

— Довериться тебе? Я тебя даже не знаю.

Я ухмыляюсь.

— В ином случае было бы скучно.

Холланд изучает меня мгновенье, приоткрыв рот, с мягким розовым румянцем на щеках. Её глаза широко открыты, и она впитывает каждое моё движение, когда я беру её запястья в свои руки и размещаю их там, где им и место. Я чувствую запах другой женщины на наручниках, застёгивая их на ней. Что-то цветочное и слишком сильное. Я резко останавливаюсь и отбрасываю наручники на пол. Не хочу, чтобы что-то испортило момент.

Импровизируя, я поднимаю её трусики и бюстгальтер с пола. Они купаются в её запахе. Снова фиксирую руки и привязываю их, её же бюстгальтером над головой, а трусики прячу себе в карман.



 

6


Холланд


Дженсен отходит от кровати, открыто и вызывающе изучая меня. Я по-прежнему не двигаюсь, не имея понятия, что произойдёт дальше. Живот скручивает от волнения. Внутри появляется странное ощущение.

Меня никто никогда не привязывал. Я никогда не раздевалась перед мужчиной, которого не знаю. Никогда не позволяла кому-либо делать мои обнаженные фото. Мне нравится ощущение того, как покалывает мою кожу под его взглядом. Боль между ног несёт в себе лишь удовольствие. Меня пожирает чувство ожидания.

Я не знаю, чего ожидала от сегодняшней ночи, сев в машину к незнакомцу и приехав к нему домой. Но дело не в этом.

Я чувствую тяжесть в груди, соски набухли от напряжения и ожидания. Умоляют, чтобы их коснулись. От влаги между ног становится неловко. Я немного сдвигаюсь, сжимая бёдра. Дженсен качает головой, выражая своё недовольство, и поднимает камеру.

— Раскрой себя для меня, Холланд.

То, как он произносит моё имя, хрипло и шёпотом, только разжигает моё желание. Я делаю, как мне сказали, широко раздвигая ноги. Он обходит кровать, брюки натянуты в области паха. Я слышу щелчки камеры, пока он делает запрещённые фотографии. Мои фотографии.

Он явно возбужден так же, как и я. Мне становится интересно, спит ли он со своими моделями. Трахнет ли он меня, пока я привязана к его кровати. Он продолжает идти, и я теряю его из поля зрения. Я рефлекторно разворачиваю запястья в своих «оковах», пытаясь последовать за ним. Материал грубо впивается в кожу, жжёт. Это вызывает новые странные ощущения, и с моих уст срывается стон.

Дженсен сразу появляется в поле моего зрения.

— Прекрасно, — произносит он и опирается коленом на кровать, потянувшись ко мне и отпуская руки. — Повернись. Я хочу, чтобы ты опиралась руками и коленями на кровать.

Его резкая смена позиции заставляет меня замереть, но яркий восторг, который освещает его лицо, вынуждает меня подчиниться. Как только становлюсь в позу, я слышу щелчок камеры и уже знаю, что он фотографирует меня в этом уязвимом положении. И мне это нравится. Мне нравится, какую дикую смесь пробуждения я чувствую — унижение, позор, храбрость и бесстрашие одновременно. Извращенный парадокс эмоций. Независимо от того, что он приготовил для меня, я хочу этого. Я заслуживаю этого.

Волосы падают мне на лицо, скрывая от него. Я встряхиваю головой, перекидывая локоны на одну сторону, и смотрю на него через плечо. Я хочу, чтобы он увидел то, что я чувствую. Хочу, чтобы он знал, что заставляет меня чувствовать. Наши глаза встречаются. Он замирает, но камера продолжает щёлкать.

— Я завяжу тебе глаза, — говорит он нежно и тянется к столику, в котором, как я понимаю, его «игрушки». — Не двигайся, — приказывает он и достает простой белый шарф. У меня перехватывает дыхание, когда ткань касается моего лица. Выдох вырывается из моих уст против моей воли. И в один миг я ничего не вижу. Только темноту. Я громко сглатываю. — Согни колени под себя. Наклонись вперёд, пока не коснёшься щекой одеяла.

Меня будоражит грубый звук его глубокого голоса, и я скольжу руками по кровати, вытягиваясь вперед, пока не делаю так, как он просит.

В такой позе моя попка приподнята вверх. Я могу лишь представить, как выгляжу в данный момент. Впиваюсь пальцами в одеяло. Мои уши улавливают каждое его движение. Я ничего не говорю. Ничего не делаю.

Дженсен обходит кровать, но на этот раз, вместо того, чтобы проследить за ним глазами, я прислушиваюсь к его шагам. Это вызывает более сильные ощущения, чем раньше — ждать, не имея возможности видеть его и не зная, что произойдёт дальше. Это делает момент ещё более возбуждающим. Я чувствую это возбуждение между ног, и знаю, что он видит его. Его шаги резко прекращаются, и я слышу его дыхание, камера перестаёт щёлкать.

— Спасибо, Холланд, — произносит он нежно. — Можешь снять повязку.

Я возвращаюсь в сидячее положение, стаскивая шарф. Он задерживается на мне взглядом, оценивая, прежде чем поворачивается и возвращается к креслу.

Кожа горит. Тело болит из-за ожидания. Я чувствую ещё больше влаги между ног. Горячей. Скользкой.

— Выглядишь очень влажной, — мурлычет Дженсен. — Ты влажная, Холланд?

Я с трудом сглатываю и прочищаю горло.

— Да.

— Коснись себя, — выдыхает он. — Убедись в этом.

Это станет ещё одним первым разом для меня — позволить мужчине смотреть, как я ласкаю себя сама. Одна только мысль посылает холод по венам, и я чувствую, как кровь начинает бежать сильнее по венам. Он и это снимет на камеру?

Он с силой прикусывает нижнюю губу и глубоко вздыхает.

— Нерешительность и задумчивость вместе очень тебе идут.

Задумчивость, возможно, но точно не нерешительность. Я откидываюсь назад, разводя ноги. Его глаза прикрыты ресницами, рука медленно двигается вперед и назад по выпуклости на штанах. Наблюдение ща тем, как он ласкает себя, заводит меня ещё больше, усиливая мою убежденность.

Я веду пальцами по животу, минуя бёдра, и останавливаюсь как раз перед местом, где так рьяно хочу себя коснуться. Я не могу прочитать выражение лица Дженсена, но вижу вынужденную сдержанность.

Его челюсть крепко сжата, шея напряжена. Он вот-вот сломается. Я сломаю его. Выпущу наружу всё, что он пытается держать в клетке.

Я смыкаю другую руку на своей груди, разминая чувствительную плоть. Щипаю себя за сосок и прикусываю нижнюю губу, чтобы сдержать неожиданный стон. Просто знать, что он наблюдает, знать, что он так же близок к потере контроля, как и я, почти достаточно, чтобы отправить меня за грань дозволенного. Почти, но не совсем.

Я кладу руку между ног и скольжу одним пальцем по скользким складочкам, увлажняя себя ещё больше.

— Держи руку так, чтобы я видел. Покажи мне, насколько ты влажная для меня.

Мне нравится, как он говорит это. Я влажная для него. Будто моя киска — это подарок. Из моего горла доносится гортанный стон. Я скольжу рукой по себе, демонстрируя ему влажные пальцы. Из его груди раздаётся глубокое рычание.

— Ты потрясающая, — говорит он. — Твое лицо, твои глаза, твой рот… Исключительная красота. У тебя прекрасная грудь и задница, которую хочется отшлёпать. Но твоя киска самое потрясающее из всего, что я когда-либо видел. От неё невозможно оторвать глаз.

Я не знаю, что ответить на это. Мне никогда не делали таких грубых комплиментов.

— Очень благородно, — дрожащим голосом произношу я.

Он усмехается, но его взгляд по-прежнему прикован ко мне.

— Я не белый рыцарь. У меня лишь один меч, и поверь, применяю я его абсолютно не по-джентльменски.

Его ухмылка становится порочной, а тёмные глаза сверкают.

— Я не говорил тебе останавливаться. Кончай. Я хочу увидеть, как ты сама доставишь себе удовольствие.

На это я тоже не знаю, что ответить. Всё, что я знаю, это то, что как только слово »кончай» слетает с его губ, а глаза впиваются взглядом в мои, всё, что я хочу сделать — это кончить. Мне нужно освободиться от боли, которую я чувствую между ног, иначе она сведёт меня с ума.

Пальцы скользят обратно, раздвигая складочки и касаясь клитора маленькими быстрыми кругами. Другой рукой я впиваюсь в одеяло кровати, выгибаясь навстречу своей же руке.

Я слышу, как щёлкает камера Дженсена, и мой мир взрывается. Всё начинается медленно. Мягкий приступ наслаждения. Где-то глубоко-глубоко внутри, в самом центре моего тела. Он нарастает и нарастает. Становится сильнее. Могущественнее. Невероятнее. Поднимаясь всё выше и выше. Наружу. Разливаясь по всему моему телу. Моё тело напряжено. Я сосредотачиваюсь на этом блаженном чувстве. И ничто иное не имеет значения. Ничего. Никто. Эйфория поднимается во мне из самих глубин, окутывая всё моё тело. Я хочу удержать это чувство. Никогда не отпускать. Но всё заканчивается слишком быстро, оставляя моё тело истощённым и удовлетворённым, и всё же с желанием получить больше.

Я открываю глаза, встречая его голодный взгляд. Мы молчим, смотря друг на друга, и единственный звук в комнате — моё тяжелое дыхание.

А затем Дженсен поднимается, подкрадываясь к кровати, словно голодный разъяренный зверь.



 

7


Дженсен


Я снимаю туфли, залезаю на кровать, расположив ноги возле бёдер Холланд, и направляю камеру вниз. Она смотрит на меня снизу вверх, её волосы лежат на подушке, руки расслаблены над головой. Делаю несколько снимков, затем опускаюсь вниз, устроившись чуть ниже её восхитительной груди, и нажимаю ещё пару раз на кнопку.

Как только я немного распределяю на ней свой вес, она опускает руки на мои колени. Выражение её лица неуверенное, испуганное и решительное одновременно — просто бесценное. Я делаю ещё один снимок и убираю её пальцы от себя, вкладывая в руку камеру.

— Что?

Прижимаю указательный палец к её губам, заставляя замолчать.

— Твоя очередь. Сфотографируй меня. Как я выгляжу с твоей точки зрения, верхом на тебе?

Холланд нерешительно поднимает камеру к глазам и смотрит на меня через объектив. Скользит пальцем вокруг, ища кнопку, прежде чем нажимает на неё, наконец, и делает снимок.

Я вытягиваю камеру из её рук и кладу рядом с подушками, никогда не позволяю ей находиться слишком далеко. Холланд продолжает смотреть на меня. Всё ещё неуверенная, но теперь более расслабленная.

— Расстегни, — требую я, не двигаясь с места. Здесь хорошо — она в ловушке между моими бёдрами, её грудь и рот передо мной, киска подо мной. Всё в абсолютной доступности для моих блуждающих рук.

Она опускает свои тёмно-зелёные глаза на уровень моей пряжки, а затем снова смотрит вверх. Зарождающееся желание мерцает в её взгляде. Холланд понимает, к чему я теперь клоню, и хочет поиграть. Она быстро справляется с моим ремнём, расстегивает брюки и тянет молнию вниз мимо моей эрекции.

— Хорошая девочка, — бормочу я, — теперь достань меня.

Её ногти приятно царапают мою бедренную кость, когда она опускает боксеры, стягивая их вниз и освобождая мой член. Несмотря на то, что мне хочется положить свой толстый палец на её маленький подбородок и надавить, открывая рот, чтобы погрузиться внутрь, я удерживаю себя неподвижно, позволяя ей смотреть на меня. Её взгляд проходится по моей длине, в то время, как влажный, розовый язык скользит по нижней губе.

Я откидываю голову назад и на мгновение закрываю глаза. Это именно то, чего я хочу — её язык путешествует по моему члену так же, как только что по губе.

Она обхватывает меня рукой, вынуждая стон вырваться из моей груди. Другой рукой она скользит к моим яйцам, нежно потирая и разминая.

Я смотрю на неё, наблюдая, как она прикасается ко мне. Из всего, что я сегодня видел — это самое эротическое, самое чувственное, самое идеальное. Я вырываю камеру из-за её головы и начинаю снимать.

Она начинает трогать меня своей маленькой ручкой, той самой, которой трогала себя. Она знает, что делает, и мои орехи дёргаются в её руке.

— Дотронься до меня языком, — требую я.

Едва указание покидает мой рот, как её горячий язык начинает кружить по головке моего члена. Она продолжает, распределяя горячую влагу по нижней части моего ствола. Я не смог бы отвести взгляд, даже если бы захотел. Нет ничего более красивого, чем Холланд, облизывающая меня, как эскимо. Без моих указаний, она берёт меня в рот. Я опускаю руки, роняя камеру, и хватаюсь за изголовье кровати, в попытке сдержаться и не излиться в её горло. Но потом она стонет вокруг моего члена, и я теряю контроль.

Зарываюсь пальцами в копну её рыжих кудряшек и толкаюсь бёдрами, продвигаясь глубже в её рот. Её глаза округляются, но она не отстраняется, не пытается меня остановить. Рука, в которой она держит мои яйца, усиливает хватку, и я готов кончить в эту же минуту. Каким-то образом я сдерживаюсь. Но сейчас я в бешенстве. Злюсь, что потерял над собой контроль. Я сверху, но власть у неё. Не могу допустить этого. Я погружаюсь немного глубже, вынуждая принять меня ещё больше. Если бы её другая рука не смыкалась вокруг моего члена, останавливая, я был бы сейчас глубоко в её горле.

— Блядь. Да, именно так, — шиплю я. Я вынимаю одну руку от её волос и накрываю ей её руку, помогая дрочить, показывая, как мне нравится, пока она продолжает сосать. Пальцы на моих ногах подгибаются, толчки становятся более грубыми. Кончиком члена я чувствую заднюю стенку её горла и это предел.

— Я собираюсь кончить тебе в рот.

Это не вопрос, это, блядь, факт, но она дёргает головой в согласии, глаза загораются от волнения, как только я напрягаюсь. Мой член пульсирует, изливаясь на её язык несколько блаженных секунд. И как, блядь, богиня, подтверждая это, она всё проглатывает.



 

8


Холланд


Это был не первый раз, когда я орально удовлетворяла мужчину, но я никогда не делала это таким образом. Это никогда не чувствовалось так, как сейчас. Мне понравилось, как Дженсен прижимал меня к кровати и входил в мой рот. Мне понравилось, как я доминировала.

Каким-то образом это ощущалось, как обязанность. Я отвечала за его оргазм.

Знаю, он мог одолеть меня, если бы решил взять то, что хотел, но думаю, это только добавило впечатлений. Я была вынуждена доверять ему. Хотя не всегда была уверена, что он собирается делать.

Его горячий вкус на моём языке. Моё тело слишком влажное, на взводе и готово к большему.

Дженсен опускает ноги ниже, держа своё тело надо мной. Он опускает голову и впервые его рот встречается с моим. Я понимаю, что его член побывал у меня во рту раньше его языка, он видел, как я мастурбирую раньше, чем поцеловал или коснулся меня. Нетрадиционно, мягко говоря.

Первое проникновение его языка заставляет меня извиваться под ним. Я зарываю пальцы в его густые чёрные волосы, притягивая ближе, и приподнимаю бёдра ему навстречу. Момент, когда я осознаю, что он пробует себя на вкус, один из самых горячих, испытываемых мною когда-либо.

С низким рычанием, он медленно отстраняется, его глаза находят мои и удерживают их несколько секунд.

— Я никогда раньше не был в такой позе, — говорит он, сводя брови вместе, будто ему больно.

— Миссионерская? — смущённо спрашиваю я.

Он тихо смеётся и преувеличенно медленно качает головой.

 — Нет. Я был практически в каждой сексуальной позе, которую ты можешь назвать, включая миссионерскую, и во многих других, которых ты не знаешь. Я имею в виду, что никогда не был в такой ситуации, что не мог решить — хочу сперва тебя трахнуть членом или ртом.

Ох.

— Я хочу пировать на твоей киске и заставить тебя кричать моё имя, пока ты не потеряешь голос. Но я снова твердею, думая о том, как нахожусь внутри тебя, и мне интересно, будет ли это похоже на нахождение у тебя во рту.

Он лишает меня дара речи. Снова. Со мной никогда так не разговаривали. Так много честности, грубости, сексуальности и страсти — всё соединилось в одном мужчине с полными губами.

Мы не обсуждали этого, но это довольно много для одной ночи, именно так — одной ночи. Ничего больше. И я действительно не хочу уходить от него, не узнав, каково это почувствовать, как он хоронит себя во мне до самого основания. Так же сильно, как хочу узнать Дженсена Пэйна, пожирающего меня, и надеюсь, он решит взять меня в одной из поз, которых я не знаю. Мои руки были на его достоинстве, мои губы были вокруг него. Я точно знаю, какой он толстый и длинный, и уверена, он очень хорошо знает, что с ним делать.

— Ты снова это делаешь, — хрипит он, — выглядишь задумчивой и нерешительной, и мне хочется изнасиловать тебя.

Не говоря ни слова, Дженсен отталкивается и становится на колени между моих ног. Его взгляд блуждает по моему телу, пока он расстегивает рубашку и небрежно скидывает её с себя. Затем он до конца стягивает брюки, оставаясь голым передо мной. Я сажусь, беру камеру, которую в какой-то момент отбросили на кровать, и фотографирую его. Он слишком близко, чтобы поместиться во всём своём великолепии, но я фокусируюсь на лучших частях, по одной за раз. Его невероятно красивое лицо, с этими резкими чертами. Его широкий затылок и сильные плечи. Его твёрдые грудные мышцы, скульптурные шесть кубиков и узкие бёдра. Всё ведёт вниз к внушительному члену.

Он ухмыляется, с весельем качая головой. Я смотрю прямо на него через объектив, но не вижу, как он приближается. В одну секунду я делаю снимок, а в следующую, камера оказывается у него в руках, а я на спине.

— Так-то лучше, — говорит он грубо. Бросает её в сторону, разводит мои ноги, перекидывая их через плечо, и опускается грудью на кровать. У меня всего секунда, чтобы осознать всё происходящее, а затем его язык врывается в меня. Он обхватывает меня руками за бёдра, дергая ближе к своему лицу. Он втягивает ртом одну половую губу, посасывая и облизывая, потом слегка перемещает голову и делает то же самое с другой, повторяя этот процесс несколько раз. Ощущения невероятные. Это мучительно. Я хочу большего. Хочу, чтобы он остановился. Хочу, чтобы он делал это вечно.

Когда я думаю, что больше не выдержу и секунды, он передвигается и проводит языком по клитору. Он обводит его, затем двигается ниже и толкается языком внутрь меня. Я кричу, хватаясь за его волосы обеими руками. Я не могу решить — хочу ли оттолкнуть его прочь или крепко обвить ногами шею. Он так хорош в этом. Доставлять удовольствие таким невыносимым способом. Я ненавижу это. Я люблю это.

Дженсен скользит языком вверх и смыкает губы на клиторе, нежно покусывая, но затем покусывания усиливаются. Я кричу наполовину от боли, наполовину от наслаждения. Пытаюсь отклониться, но его хватка крепкая, надежная, ногти его пальцев впиваются в мою кожу. Мне нравится, как он делает мне больно. Мне нравится, как он доставляет мне удовольствие. Это лучшее сочетание, которое я когда-либо испытывала.

Он добавляет к языку палец, нежно надавливая им, щёлкая, но затем его действия становятся жёстче. Скользит вниз, продолжая посасывать клитор, и погружается в меня точно так же, как делал языком ранее. На этот раз только наслаждение. Его движения нежные, но настойчивые, создающие идеальный темп. Это опьяняет. Я парю. Толкаюсь вниз к его прикосновению, откинув голову на подушку и закусив зубами губу, пальцы болят от того, как сильно я держу его за волосы. Я кричу, долго и громко, пока волны эйфории проходят через меня.

Я пытаюсь восстановить дыхание, когда он забирается на меня сверху, прижимаясь блестящими губами к моим. Он целует меня так глубоко, будто пытается обладать мной, заявляя на меня свои права.



 

9


Дженсен


Я толкаюсь в её влажность, нуждаясь чувствовать её плоть своей. Это не то, что я обычно делаю, и мы не остаёмся вот так. Мне просто нужно почувствовать её. Она такая мокрая, такая теплая, такая манящая. Я идеально помещаюсь внутри неё, полностью погрузившись.

Холланд воплощает всё, на что я надеялся. Она вздыхает, и я ловлю вздох, накрывая её рот своим и жестко целуя. Мы поглощаем друг друга языками, ощущая смесь наших вкусов, которую я буду жаждать остаток своей долбанной жизни.

Я начинаю двигаться, медленно кружа бёдрами и проникая ещё глубже. Она стонет, отрывая свой рот от моего. Она скользит руками вниз по моей спине и сжимает зад, призывая двигаться быстрее. Резкая боль от её ногтей ощущается так чертовски хорошо, что я почти сдаюсь. Почти.

Это моё шоу. Я здесь ведущий.

Я выхожу из неё и отталкиваюсь от кровати, собираясь что-то сделать с её блуждающими руками. Она наблюдает за мной, её губы приоткрыты в удивлении, и на красивом лице явно отражается замешательство, когда я открываю верхний ящик тумбочки. Достаю презерватив и захлопываю ящик, открывая следующий. Тот, где я держу мои любимые игрушки. Те, что я использовал только с женщинами, у которых есть опыт в связывании. До сегодняшнего дня. До Холланд.

Скольжу пальцами по верёвкам, различающимся по толщине, цвету, длине и материалу. Мне очень нравятся впечатления, которые остаются после плетёной веревки… Также нравится шелковистость синтетической… И жёсткость натуральной… Я смотрю на неё, ждущую в моей постели, её взгляд скользит по содержимому ящика. Здесь также есть всё, для игры с огненными волосами.

Сделав выбор, я беру тонкую пеньковую верёвку и проверяю её на прочность руками. Она хороша. Грубое плетение будет красиво смотреться, крепко удерживая.

— Сядь, — резко говорю я, забираясь на кровать.

Холланд не задаёт вопросов. Она садится, предлагая мне свои запястья. Такая чертовски готовая. Мой член пульсирует, умоляя снова скользнуть в неё. Я опускаю её руки вниз на колени, складываю верёвку пополам и сажусь перед ней. Запускаю руки в её волосы, собирая их в конский хвост. Прохладные, мягкие пряди ощущаются в руках, словно сатин. Контраст между ярким оттенком волос и молочной кожей гипнотизирует. Это её вторая лучшая черта. Её волосы. Которыми я скоро её привяжу.

— Дай мне верёвку.

Её руки дрожат, от не знания, что я собираюсь с ней делать, но она поднимает её и отдаёт мне. Конец трётся о мою эрекцию, и я близок к тому, чтобы потерять самообладание, как гребаный подросток, который впервые дрочит.

Я плотно сжимаю веки и делаю глубокий вдох, стараясь успокоиться. Вот почему она должна быть связана. Она имеет сейчас надо мной лишком много власти, а это недопустимо.

Дважды оборачиваю верёвку вокруг её волос и завязываю высоко на голове, оставляя затылок и плечи полностью открытыми.

Потрясающе.

Но я не закончил. Складываю оставшиеся волосы пополам, снова связываю их и продеваю через середину верёвку. Протягиваю конец верёвки через центральный узел и крепко затягиваю, завершая связывание. Крепко связанные волосы оттягивают голову Холланд назад, и она взвизгивает от удивления.

Обычно, я обматываю конец верёвки вокруг своей руки и контролирую все движения, награждая мою партнершу наслаждением или болью, как мне захочется. Вместо этого, я кладу руки ей на грудь и направляя её к изголовью, привязывая конец к поручню. В таком положении, до тех пор, пока она не двигается, верёвка не натягивается. Но если она попытается сменить позу, даже немного, узел завяжется крепче, дергая за волосы.

Я сажусь на ноги, восхищаясь своей работой, а затем наклоняюсь вперёд и захватываю её губы, посасывая и вылизывая путь ко рту. Холланд стонет от предвкушения, что отдаётся вибрацией в горле. Я откланяюсь назад, и не переставая меня разочаровывать, она пытается следовать за мной. Узел делает то, что от него требуется, и туго натягивается, сдерживая её движения. Она морщит тонкие тёмно-рыжие брови от боли и втягивает воздух через зубы.

Пришло время поиграть.

Я сдвигаюсь вниз, обхватываю губами сосок, и то нежно, то жёстко, то снова нежно сосу его. Переключаюсь на другую затвердевшую вершинку и повторяю процесс. Услышав её стон, возвращаюсь обратно и наблюдаю, как она жаждет большего, нуждается в большем, зная, что она ничего не может с этим поделать. Она поднимает руки вверх, пытаясь освободить себя, и я ухмыляюсь. Она не знает, что именно нужно делать, и это только ухудшает её положение.

Она именно там, где я хочу её. По моей милости.

— Пожалуйста, — произносит она, её голос хриплый и надломленный.

Боже, я люблю, когда они умоляют.

Я раскатываю презерватив, ощущая на себе всё это время обжигающий взгляд Холланд. Когда всё на месте, я тяну её за ноги, сдвигая вперед достаточно, чтобы можно было протолкнуться в неё. Естественно, узел на её волосах затягивается, но она не сопротивляется. Она хнычет, потом стонет и, наконец, издает звук, похожий на мурлыканье котёнка. Это самый горячий звук, который я слышал за всю свою жизнь. И выражение её лица — сочетание дискомфорта, страсти и удовлетворения, когда я быстро и жёстко вбиваюсь в неё — навсегда отпечатывается в моём мозгу.

Я сдвигаю бёдра и толкаюсь ещё глубже. Втягиваю сосок в рот и слегка прикусываю его, нежно кружа большим пальцем по её клитору, тем самым компенсируя натяжение волос, пока толкаюсь в неё. Удовольствие и боль. Два противоположных конца спектра, которые следуют друг за другом.

Холланд хватается за мою голову и больно дёргает за волосы. Я предполагаю, это око за око. И не могу сказать, что мне это не нравится. Она не останавливается, тащит меня вверх, пока мой взгляд не встречается с её. Наклоняется ещё сильнее, отчего кожа её головы белеет. Я встречаю её на полпути, чтобы она не вырвала свои милые локоны. Я даю ей то, что она хочет — мой рот на её, и целую её также, как и трахаю. Жёстко, глубоко и свирепо. Она сжимает зубы на моём языке, кусая, когда кончает. Я даже не пытаюсь сдержаться. Я отказываюсь от власти, позволяя ей забрать меня с собой через край.


10


Холланд


Я падаю спиной на изголовье кровати, сражаясь за воздух. Тяжесть Дженсена на мне ощущается комфортно, и я чувствую, будто могу заснуть вот так, раздетая, привязанная за волосы к кровати. Помню, Даррен хотел, чтобы я их обстригла. Я рада, что руки никогда не доходили до этого. Он постоянно жаловался, когда находил их на своей одежде или забивался водосток, и они мешали ему во время секса. Он никогда не додумался бы использовать их так, как Дженсен.

Это была сладкая пытка. Как наказание и награда. У меня всё болит, особенно голова, и грудь, и очень сильно вагина. Я даже чувствую боль внизу живота и дорожу каждой её каплей.

Дженсен поднимает голову, проводит языком по моей шее и прикусывает мочку уха.

— Спасибо, Холланд, — нежно шепчет он, так же, как перед тем, как завязать мне глаза. И так же, как и до этого, я не знаю, что будет правильным ответить. Он приподнимает меня, отвязывая волосы от перил. Кончиками пальцев я массирую кожу головы, стараясь облегчить боль, и вижу, как он спрыгивает с кровати и одевается. Наверное, мне следует сделать то же самое. Теперь, когда больше не опьянена желанием, я чувствую себя слишком обнаженной, выставленной напоказ, уязвимой.

— Я собираюсь посмотреть твои снимки, — говорит он, напоминая мне, что у него достаточно снимков со мной. — Приходи, когда будешь готова, я в студии.

Он уходит, дверь со щелчком закрывается за ним, и я сижу в оцепенении ещё несколько долгих секунд. Сегодня с незнакомцем, я испытала больше нового, чем когда-либо со своим мужем. Я слышала о сексуальном пробуждении, но до этого момента не понимала, что это значит.

Дженсен разбудил часть меня, о существовании которой я даже не догадывалась. Это пугает и придаёт сил. Впервые за долгое время, я не чувствую себя совершенно несчастной.

И внезапно всё снова обрушивается на меня. Ещё хуже, чем обычно, потому что я в ужасе от себя, ведь совершила то же самое, что и Даррен. Потеряла себя в сексе, стараясь избежать ужаса из-за смерти моего ребёнка.

Встаю с кровати и одеваюсь так быстро, насколько это возможно, без трусиков, потому что они всё ещё остаются в кармане Дженсена, убираясь оттуда.



 

11


Дженсен


Я полагаю, словарь определяет слово »одержимость», как постоянную, беспокоющую зацикленность с частыми необоснованными мыслями и чувствами. Будучи тем, кто я есть, я могу видеть два аспекта этого грязного маленького слова — как нездоровый, так и успокаивающий. Одержимость не всегда негативна. Она не обязательно всегда должна быть вредоносной или разрушительной. Иногда она может быть исцеляющей и созидательной. При условии, что ты знаешь, чего просишь.

Она не должна разрушать тебя. Но чаще всего, она это делает.

Я просматриваю изображение за изображением Холланд, пытаясь убрать плохие, и решить, какие изменения внести. Я просматривал их бесчисленное количество раз, но не могу найти в себе силы расстаться хотя бы с одной. В каждой фотографии я нахожу что-то очаровательное.

То, как длинные волосы скрывают часть лица на этой. Каким образом открывается часть лица на следующей. Потом выражение её лица, блестящие и разомкнутые в ожидании губы. Взгляд её глаз, нетерпеливый, но безэмоциональный. То, как она выгибает спину, выставляя грудь вперёд. Её губы. Её киска. Всё такое безупречное. Такое восхитительное.

Я хочу оставить их все.

Она не пришла ко мне. Ушла прошлой ночью, не сказав ни слова, и я ей это позволил. Я думал, что буду в порядке. Удовлетворение, испытанное мною после того, как я был с ней — владел ею — ввело меня в заблуждение, будто мне этого будет достаточно.

Но я ошибался.

Моя жажда не угасает. Я был так чертовски близок к тому, чтобы держать её привязанной к кровати, в милости моего желания, позволяя себе поглощать её, пока не наступит насыщение. В тот момент, когда я вышел из неё, всё, чего мне хотелось — это остаться в ней, и уже тогда я знал — мне никогда не будет достаточно.

Вот куда приводит тебя одержимость.

Красоту — совершенство — не встретишь несколько раз. Некоторые мужчины предпочитают толстых женщин, кому-то нравятся с крепким, стройным телом. Кто-то без ума от больших, искусственных сисек, кому-то нравятся маленькие и упругие. Некоторым нравятся упругие задницы, а кто-то любит, когда она трясётся и дрожит, пока они толкаются внутрь. Кто-то концентрируется на лице или глазах, ртах или волосах. Некоторые парни помешаны на ногах. Кто-то твердеет от ступней или пальцев на ногах, а кто-то от костлявых коленей. Не существует каких-либо правил, когда дело касается женщин и привлекательности. Нет правильного. Нет ошибочного. Только предпочтения. То, что для одного мусор, для другого горячее, опьяняющее сокровище.

Холланд обладала всем, чего я желал в женской внешности. И именно поэтому она что-то зацепила внутри меня. Восстановила то, об исчезновении чего я даже не подозревал. Что-то глубокое и скрытое. Она вытащила что-то из меня на поверхность, как делаю я с женщинами, фотографируя их. Она дала мне прозрение. Вдохновение.

Добавьте это к прошлой ночи и всё, о чём я думал, что чувствовал к Холланд, теперь плотский, животный инстинкт. Я хочу сохранить это чувство — поглотить, принять, использовать его.

Я долго пересматриваю фотографии, понимая, что они повторяются. Рассматривая одну из них, я решаю — позволить одержимости овладеть мной или сломать меня.

Несмотря ни на что, в одном уверен точно — я и близко не закончил с Холланд Ховард. Это не то, как работает одержимость. Она не отпускает тебя после того, как ты вкусил желаемое.

Нет. Даже и близко.

Она подталкивает тебя дальше, обливая уже горящего бензином. Ты можешь остановиться, бросить всё и свернуть с намеченного пути. Ты можешь уйти с горящей задницей. Это не важно. Однажды заполучив, она тебя поимеет.

Я вкусил мою одержимость, мою Холланд, и без сомнения уверен, что позволю ей проиграть следующий матч.


 

12


Холланд


Я замечаю его сразу, когда только он заходит через дверь. Мою кожу начинает покалывать от воспоминаний о прошлой ночи, и чувствую, как горят мои уши. Я дотрагиваюсь до них, пытаясь охладить своими трясущимися пальцами.

Это не смущение — мне все равно, что или как он обо мне думает. Это больше похоже на… жажду. И отвращение. Я хочу повторения прошлой ночи. Я хочу больше. Хочу снова почувствовать в себе силу и свободу. Но я ненавижу себя за это. Я не должна так легко сдаваться, только потому, что мужчина с грязным ртом и большим членом заставил меня забыться в постели.

Дженсен не обращает на меня внимания. Он садится и достаёт свой мобильник, полностью обратив на него своё внимание. Я закусываю губу, решаясь. Я всё ещё ощущаю боль в каждой мышце, когда двигаюсь. Всё ещё чувствую его вкус на языке. Вижу его полуприкрытые серые глаза, полные страсти. Чувствую его запах на своей коже, хотя дважды приняла душ, после того, как мы были вместе. Он заклеймил меня собой.

Это просто секс, он не должен иметь надо мной столько власти, но даже, когда я так думаю, я ощущаю слишком знакомое желание к страсти, которую он мне показал. Я жаждущая и нуждающаяся, и уверена, без сомнений, если он попросит, я снова поеду домой с ним. Позволю ему сделать так, чтобы я чувствовала себя хорошо. Позволю ему заставить меня забыть. То, как я буду чувствовать себя после, — абсолютное отвращение и презрение, — будет моим наказанием.

Наконец я обхожу бар и останавливаюсь у его столика.

— Привет, — выдыхаю я.

Когда Дженсен откладывает телефон в сторону и смотрит на меня, уголок его рта приподнят. Он опускает глаза вниз, пробегается по моему телу и возвращают своё внимание на меня.

— Добрый вечер, — бормочет он, его голос низкий, нежный, интимный. — Ты выглядишь прекрасно, как всегда.

— Спасибо, — шепчу я.

В уголках его глаз появляются морщинки, когда он одаривает меня маленькой улыбкой.

— Как ты себя сегодня чувствуешь?

— Хорошо. Болезненно. Но, хорошо, — он понимающе кивает. Я не упомянаю о войне, от которой страдаю внутри.

 — Принести тебе выпить?

Он приподнимает брови, теплота в его взгляде гаснет.

 — Виски Сауэр, — небрежно отвечает он, возвращая своё внимание к телефону.

Я делаю шаг назад, удерживая на нём взгляд и смущённая его внезапной сменой настроения. Или я ошибаюсь. Я недостаточно хорошо его знаю, чтобы разбираться в его настроении. Разворачиваюсь на каблуках и возвращаюсь к бару, чтобы сделать его напиток, и добавляю дополнительно вишню.

— Я подумал, что ты захочешь это увидеть, — говорит он, когда я ставлю напиток рядом с ним. Кончиком пальца, он толкает маленькую флешку на край стола. — Твои фотографии.

Я беру карту памяти, держу её в своей ладони.

— Что ты с ними делаешь? — спрашиваю я. Большинство женщин, возможно, спросили бы об этом прошлой ночью, до того, как раздеться перед камерой.

— С этими? — он пожимает плечами. — Ничего. Мы не подписывали контракт, так что я не могу их продать.

— Так вот, что ты обычно с ними делаешь?

Он, наконец, поднимает глаза и смотрит на меня.

— Да, обычно.

— Хочешь, чтобы я что-то подписала? Чтобы ты мог продать их?

— Нет, — он берёт свой напиток и делает большой глоток, не давая объяснений.

— Хорошо, — произношу я. Возможно, они недостаточно хороши. Я знаю, что немного толще и ниже, чем большинство моделей. Мой живот не такой плоский, как раньше, особенно после Калеба.

Я немедленно останавливаю поток мыслей.

— Хорошо, — повторяю я. — Ну, приятного вечера. Если понадоблюсь, я буду у бара.

— Холланд, — говорит он, останавливая меня, как только я отворачиваюсь от него.

— Да? — отвечаю я через плечо.

— Ты мне нужна.

— Хорошо, — говорю я в третий раз, поворачиваясь к нему лицом. —Прости. Что ещё я могу принести тебе?

Похоже, его это веселит, он скользит тёмным взглядом по моему телу от головы до пальцев на ногах, а затем обратно вверх.

— В котором часу ты заканчиваешь работу?

— Полночь.

Он кивает, задумчиво скользя указательным пальцем по верхней губе.

— Ты помнишь дорогу до моего дома?

— Да.

Я прошла пешком половину пути домой перед рассветом, пока наконец не поймала такси. Теперь я хорошо знаю дорогу.

— Хорошо, — утверждает он, толкая стул назад и вставая. — Приходи сразу после работы. И не переодевайся, — он оставляет двадцатидолларовую купюру на столе, кладёт телефон в карман и уходит, не давая мне возможности ответить. Вообще-то, полагаю, это был даже не вопрос. Это была инструкция. Приказ, которому я должна повиноваться.



 

13


Дженсен


Когда я возвращаюсь домой, на пороге дома меня ждёт отец. Его медсестра сидит в машине и читает журнал. Прошло несколько месяцев с тех пор, когда я в последний раз видел его, что, вероятно, и является причиной его неожиданного визита.

— Привет, пап, — приветствую его и беру за руку, помогая войти в дом.

— Привет, незнакомец, — отвечает он тепло. Я подвожу его к дивану, и он тяжело садится, протяжно вдыхая. — Я не слышал от тебя ничего в последнее время. Работа занимает много времени? — старик думает, что он скользкий как дерьмо, и я не понимаю, что он выуживает информацию.

Потираю руками лицо.

— Да, работа стабильна в последнее время.

Его глаза расфокусированные и невидящие, когда он ухмыляется в моём направлении.

— Это хорошо, Дженсен. Очень хорошо. Я беспокоился — боялся, что ты оставишь это. Я знаю, как это важно для тебя.

Я даже не позволяю ему идти туда. Мы оба знаем, насколько глубока моя страсть к фотографии. Она в моих костях, вытатуирована на моём теле, бежит по моим венам словно кровь. Мы также оба знаем, что я бросил этим заниматься. И нам обоим чертовски хорошо известно, что он ничего из этого не понимает.

Это всё часть скопофилии. Я не уверен, что пришло первым — моя любовь к созерцанию красоты или любовь к съёмке. Я так давно соединил эти две части воедино. Они питались друг другом. До тех пор, пока камера не причинила мне слишком много боли, и я не упаковал всё оборудование, принимая, что больше никогда снова не посмотрю через объектив. Если бы я не поймал через всю комнату мимолетный взгляд Холланд несколько месяцев назад, я никогда не вернулся бы к этому.

— Следуешь ли ты предписаниям? — спрашиваю я, переводя разговор на него.

Он пренебрежительно машет рукой.

— Зачем? Я уже знаю, что со мной не так. Знаю, что ни черта не могу с этим поделать. Предписания не остановят это, Дженсен, — он пожимает худыми плечами, грустно улыбаясь мне. — Нет никакого смысла избивать мёртвую лошадь. Лошадь по-прежнему будет мертва, а ты всего лишь будешь уставшим мудаком, который бьёт труп.

— Дерьмо, пап. Остановись. Просто, блядь, остановись.

Он вздыхает, как будто это я акцентирую на этом внимание.

— Ты всё время слишком зол. Это не идёт тебе на пользу.

— А ты недостаточно зол, — выпаливаю я, проводя рукой по волосам.

Блядь. 

БЛЯДЬ.

Я не хочу делать этого.

Он кивает, как будто слышит мои мысли.

— Это болеутоляющие, — говорит он. — Они держат меня в состоянии эйфории, как грязного старикашку в порно лавке.

Я роняю руки, слегка посмеиваясь. По крайней мере, это так и есть, я надеюсь.

— Ты ел? Ты же знаешь, что не можешь глотать таблетки на пустой желудок.

Он снова от меня отмахивается.

— Марго достаточно кормит меня. Её стряпня гроша ломанного не стоит, но я никогда не пропускаю приём пищи. Она любит петь, когда готовит. У неё ангельский голосок. Я говорю ей, что в один из таких дней, уложу её в постель и выясню, звучит ли он так же мило, когда она кончает.

Иисусе.

И все интересуются, чёрт возьми, откуда это у меня. Яблоко от яблоньки не далеко падает.

— Ты должен прекратить охотиться за своими медсёстрами, пап. Заботиться о тебе — её работа. Ты не можешь говорить ей подобное дерьмо. Это считается сексуальным домогательством.

— Пуф, я перестану, когда буду мёртв. Кроме того, ей это нравится. Почему, ты думаешь, она продолжает петь для меня? Всё дело в деталях. Запомни это.



 

14


Холланд


Дженсен ждёт меня у двери, босой и без рубашки, когда я приезжаю к нему вскоре после полуночи. Его волосы влажные и в беспорядке, тёмно-синие джинсы сидят низко на узких бёдрах, и я чувствую чистый, свежий аромат его тела, когда подхожу. Образ «только из душа» очень ему подходит. Я хочу начать с тонкой полоски волос внизу живота и вылизать весь путь до рта. Испробовать его чистую кожу, наслаждаясь этим.

Он приподнимает брови, одна сторона его рта изогнута в ухмылке, будто он знает, о чём я думаю. Уверена, он знает. Иначе, зачем бы ещё мне быть здесь?

— Эй, красавица, — он растягивает слова, его голос глубокий, но тихий.

— Привет.

Он прислоняется к двери, давая мне пройти в комнату, и когда я подхожу к нему, он срывает заколку с волос, позволяя им упасть мне на плечи. На моих губах улыбка, и я не пытаюсь её скрыть. Мужчина знает, что ему нравится, и не боится дать мне об этом знать. Я ценю это.

Он проводит рукой по моим волосам, опускает её вниз к пояснице и направляет меня в гостиную.

 — Хочешь выпить? — спрашивает он небрежно.

Я качаю головой. Я думала о нём, о том, что он будет делать со мной — всю ночь. Ему не нужно быть со мной вежливым. Нет необходимости тратить время на вежливую беседу. Я решила, что мне больше нравится, когда он ведёт себя неприлично и дико.

— Нет, спасибо, — выдыхаю я.

Он садится в тёмное кожаное кресло и откидывается назад, располагаясь поудобнее. Его глаза не отрываются от меня.

— Я бы предпочел виски Сауэр,— утверждает он спокойно. — Это мой выбор напитка. Всегда. Не против сделать мне один? — он наклоняет голову, указывая на угол комнаты. — Бар там.

На секунду я оказываюсь в ступоре, но затем вспоминаю, что это Дженсен. Он требовательный и властный. Он не сказал этого, но я уверена, что если буду играть по его правилам и следовать указаниям, он даст мне ещё одну ночь, такую же, как прошлая. Возможно, это просто другая часть его игры, и он хочет посмотреть, буду ли я подчиняться ему за пределами спальни.

Не сказав ни слова, я разворачиваюсь на каблуках, иду за стойку бара и быстро нахожу ирландский виски и мараскиновые вишни (прим.: консервированная вишня в ярко-красном сиропе со вкусом мараскинового ликера), которые он от меня ожидает. Я не вижу лимонного сиропа, который мы используем в пабе, однако, нахожу сахарный сироп и свежие лимоны и делаю свой. Я улыбаюсь, пока смешиваю напиток, подозревая, что это была его очередная его проверка, и зная, что прошла её. Его взгляд направлен на меня , я чувствую его, как вторую кожу. Горячий и захватывающий. Моя улыбка исчезает, и я поднимаю глаза, встречаясь прямо с его. Я не отворачиваюсь, когда кидаю две вишенки и наполняю бокал.

Перевожу взгляд на его грудь, и пока несу ему напиток, вспоминаю, как хорошо она чувствовалась напротив моей. Когда Дженсен забирает его у меня, его другая рука смыкается вокруг моего запястья, так же, как это было прошлой ночью в пабе.

— Я объяснял тебе, что люблю смотреть на красивые вещи.

Это не вопрос, но он продолжает выжидающе смотреть на меня, поэтому я киваю.

— Да.

— Тогда почему одежда всё ещё на тебе?

Я не успеваю ответить, прежде чем он встаёт с кресла, прижимаясь голой грудью к моей и опаляя моё ухо своим тёплым дыханием. Его рот двигается напротив чувствительной кожи, заставляя меня дрожать.

— Я не супермен, Холланд. Я не обладаю рентгеновским зрением и не могу видеть сквозь твою одежду. Поэтому, ты не будешь носить её в моём доме. Когда-либо. Ты снимешь её сейчас или это сделаю я.

Я делаю шаг назад и поднимаю подбородок, встречаясь с ним взглядом. Его слова прозвучали почти зло, но взгляд говорит совершенно о другом. Он резко ставит стакан на кофейный столик и виски выплескиваются через край, покрывая дерево. Возможно, потому что я слишком долго колебалась или потому что я вообще задумалась об этом. Дженсен преодолевает небольшое расстояние, что я оставила между нами, прижимаясь ко мне грудью и обнимая за талию. Выражение его лица такое напряженное, что, положа руку на сердце, я не знаю, будет он в ярости или в хорошем настроении, из-за того, что я не сделала, как он сказал.

Без усилий, он ловкими пальцами тянет молнию вниз. Скользит руками по моим ногам, по пути стягивая юбку. Я тянусь к пуговицам на моей белой блузке, расстегиваю две, но он убирает мои руки.

— Нет, — рычит он. Ничего больше. Не объяснений, не рассуждений. Я могу только предположить, что он хочет сделать это сам. Роняю руки, оставаясь абсолютно неподвижной. Он прикладывает пальцы к моим трусикам, и я слегка расставляю ноги, ожидая, что он стянет их с меня. Но нет. Вместо этого, он дёргает их до тех пор, пока шов на бедре не разрывается. Я задыхаюсь в секундном удивлении. Он нечестиво улыбается мне, а затем проделывает то же самое с другой стороны, позволяя моим порванным трусикам упасть на пол.

Он тянется через меня и берет свой бокал со столика. Другая его рука прижата к моей груди, пальцы растопырены так, что большой и мизинец скользят по обоим соскам одновременно.

— Сядь.

Всего одно слово, но оно наполнено голодом, полностью соответствуя его взгляду. Я немедленно следую его команде и опускаюсь на кофейный столик. Чувствую холод, липкую жидкость пролитого им напитка напротив моей разгоряченной плоти, и эти ощущения вынуждают меня бесстыдно застонать.

Дженсен опускается на колени, стакан всё ещё в руке. Он окунает палец в напиток и скользит им по моей нижней губе, потом по верхней. Он наклоняется вперед, достаёт язык и слизывает жидкость. Нежное, медленное скольжение его тёплого языка на моих губах вызывает очередную дрожь, за которой следует очередной стон. Я хватаю его за волосы и с силой притягиваю к себе, открывая для него свой рот.

Он издаёт гортанный звук. Я не могу сказать — это неодобрение или похвала. Он отстраняется, и я почти плачу от потери его губ.

— Положи свои руки за собой на стол и держи их там, — приказывает он. Он смотрит на меня, убеждаясь, что я понимаю. Я отклоняюсь назад и опираюсь ладонями о поверхность, отчего моя рубашка поднимается, обнажая половину живота.

Несколько секунд Дженсен просто смотрит на меня, его взгляд оценивающе перемещается по моему телу, будто я обнажена полностью, а не только от талии и ниже. Мои туфли и рубашка всё ещё на мне, и каким-то образом, это заставляет меня чувствовать себя сексуальной. Пальцы одной руки смыкаются на моей лодыжке, и он разводит мои ноги, — сначала одну, потом другую, — пока я не оказываюсь раскрытой на его кофейном столике. Мурашки бегут по коже, когда он медленно скользит кончиками пальцев вверх по моей ноге, по внутренней стороне бедра, и останавливается, прежде чем достигает места, где мне до смерти хочется его прикосновений. Я такая мокрая и знаю, что он видит это. Он продолжает ласкать меня большим пальцем, с каждым движением подбираясь ближе и ближе.

Такое чувство, будто мои ногти вот-вот треснут от давления, что я на них оказываю, сражаясь с желанием схватить его за руку и заставить дать мне то, в чём я нуждаюсь.

Когда он внезапно прекращает трогать меня, я резко наклоняю голову вперёд, и хныканье отдаётся в горле. Я наблюдаю, как он ставит стакан на пол, окунает палец в холодную жидкость и поднимает его, позволяя ей капать на меня. Она такая холодная, что почти доставляет дискомфорт, но в тоже время ощущается удивительно.

Он ловит мой взгляд и, удерживая его, облизывает свой палец.

— Ты делаешь вкусный напиток, — он обрушивает на меня рот, преследуя языком вкус алкоголя. Тянется назад к стакану и, пошарив в нём, достает одну вишенку. Он помещает её между моими складочками — холод напротив клитора. Я ёрзаю на столе, не в состоянии решить, нравится мне это или нет, но он наклоняется и начинает облизывать и покусывать сладкую маленькую вишню, отчего она трётся и медленно двигается, прижимаясь ко мне. Его щетина на щеках всё время царапает мою нежную кожу, и я достаточно быстро решаю, что мне не просто это нравится. Я люблю это.

Не думаю, что мне когда-нибудь будет достаточно того, что со мной делает этот мужчина.


 

15


Дженсен


Я провожу время за поеданием вишни с её киски. Сладкая смесь из Холланд, мараскино и виски с лимоном — восхитительна. От этого, блядь, текут слюнки. Сдаюсь, это самая вкусная вещь, которую я когда-либо ел. Но это не причина, почему я тяну с этим, продлевая так долго, насколько это возможно. То, как она реагирует — задыхается и извивается подо мной — настолько ослепительное зрелище, что оно должно быть вознаграждено.

Съев вишенку, я толкаю в неё средний палец и начинаю кружить им и двигаться, пока сосу клитор. Она закрывает глаза и откидывает назад голову, выкрикивая моё имя сквозь стиснутые зубы. Его звучание на её устах, влияет на меня почти так же, как наблюдение за ней во время экстаза.

Я встаю, расстегиваю джинсы и позволяю им упасть с моих бёдер. Я так сильно возбуждён, что это причиняет боль. Необходимость почувствовать её вокруг своего члена подавляет. Поднимаю её за руки, увлекаю за собой и тяжело опускаюсь на диван, ощущая холод от кожи под моей голой задницей. Она крепко обнимает меня. Без предупреждения, я усаживаю Холланд на колени и сразу толкаюсь в неё. Ей требуется нескольких секунд, чтобы приспособиться к моему вторжению, на её лице отчетливо читается боль. Мне хочется начать вбиваться в неё так, как я хочу, — как необходимо, — но я использую каждую унцию самоконтроля, что у меня есть, и не делаю этого, оставаясь спокойным. По каким-то причинам я не делаю этого.

Она сидит верхом, тяжело дыша из-за боли, а я концентрирую своё внимание на ней и жду, когда смогу убедиться, что с ней всё в порядке. Что она по-прежнему со мной. В этот момент я понимаю, что не хочу делать ей больно, и меня это пугает. Я не издеваюсь над своими партнёршами, ни в коем случае, они всегда охотно соглашаются, стремясь поучаствовать, и я лично отделаю любого, кто посмеет жестоко обращаться с женщиной. Но секс и боль для меня всегда идут рядом, как фотография и скопофилия идут рука об руку. Так же, как нормальные люди сочетают носки и туфли, или арахисовое масло и желе.

Я накручиваю её длинные волосы на пальцы обеих рук и дергаю на себя, обрушивая на неё свой рот. Я грубо целую её. Целую до тех пор, пока её дыхание не учащается, и она не начинает двигаться напротив меня. Объезжая меня. Принимая меня.

Я откидываю голову назад, опускаясь на диван. Она ощущается так чертовски хорошо, и не думаю, что буду способен остановить это. Знаю, что надо. Должен. На мне нет презерватива, и я не планирую детей. Когда-либо.

— Ты на таблетках? — шепчу я, наблюдая, как её скользкая киска скользит вверх и вниз по моей длине, и наслаждаясь каждой долбаной секундой. Когда не получаю ответа, нехотя поднимаю голову.

Она тяжело сглатывает, её взгляд сфокусирован где-то позади меня, не на моём лице. Не на моих глазах. Тревожные звоночки громко и противно звучат в моей голове, но потом она утвердительно кивает, и я замечаю, что её рубашка спала с плеча, обнажая лямку бюстгальтера на фарфоровой коже, и звон исчезает.

Я сжимаю рубашку пальцами и разрываю её, отправляя жемчужно-белые пуговки рассыпаться на полу. Это удержит её от попыток снова уйти от меня тайком. Она сбрасывает разорванную рубашку, и я рывком опускаю её бюстгальтер, освобождая грудь. Она направляет мою голову к ней, не то, чтобы я нуждался в подсказке. Я с силой впиваюсь в её сиськи и начинаю их массировать. Провожу языком вверх по её груди и, проделывая поцелуями путь обратно, всасываю сосок в рот.

Холланд начинает двигаться быстрее, ещё сильнее подпрыгивая на мне. Так хорошо. Так, чертовски, хорошо.

Блядь. Я могу сорваться. Я знаю, что чист. Единственное, что я могу ей дать — ещё один оргазм, может два. Надеюсь, три.

Скольжу рукой вниз по её телу и нахожу набухший клитор. Тру его большим пальцем — нежно, но быстро. Чувствую, как она сжимается изнутри, а затем начинает дрожать, и свежее возбуждение покрывает мой член.

Я близко. Блядь, я слишком близко. Толкаю её в сторону, укладываю спиной на диван и становлюсь на колени, нависая над ней. Холланд знает, чего я хочу, до того, как я говорю ей об этом. Она сжимает меня своей маленькой ручкой и поднимает голову, приближая свой рот к моему члену. Я тянусь назад, прижимаю большой палец к клитору, погружая в неё два пальца, и снова массирую её.

Она стонет и этой вибрации для меня слишком много. Я изливаюсь ей в рот, шипя её имя. Её киска сжимается вокруг моих пальцев, когда она находит собственное освобождение. Я касаюсь её лица, нежно обхватывая щеку ладонью. Семя всё ещё капает с моего члена, и я снова хочу оказаться внутри неё. И прямо здесь, в этот момент, я всем своим нутром осознаю, что конкретно облажался.


 

16


Холланд


— Мне нужно поесть, — говорит Дженсен, надевая джинсы. Я всё ещё на диване, прихожу в себя после третьего оргазма и гадаю, какого чёрта я собираюсь одеть, чтобы добраться до дома. Он порвал большую часть моей одежды. Рубашка и лифчик не смогут всё скрыть. Вытягиваю руки и ноги, разминая болящие мышцы, и готовлюсь попросить у него одну из его футболок.

— Детка, Холланд, ты должна прекратить прямо сейчас, если не хочешь, чтобы я снова забрался на тебя.

Я перекатываюсь на бок и смотрю на него сквозь ресницы.

— Рассматривать это как угрозу? — я не смогла бы сдержать нахальную улыбку, появившуюся на моём лице, даже если бы попыталась. — Если ты хочешь снова оказаться на мне, то определенно можешь это сделать. У нас даже не выпало возможности поиграть ни с одной из твоих игрушек.

Он поднимает брови в удивлении, путешествуя по моему телу жадным взглядом.

— Я возьму тебя, — утверждает он. — Много раз. Сегодня. Это даже не обсуждается. И мы будем играть с моими игрушками — определенно. Я представлял тебя, привязанную к моей кровати, как только проснулся сегодня утром. Но я бы хотел сначала вместе поесть, прежде чем мы займёмся этим.

— Оу, — произношу я. Он хочет поесть со мной. Со мной. Это имеет смысл. Большинство людей это делают. Я раньше это делала. До того, как переехала сюда. Раньше, до того… до того, как моя жизнь покатилась ко всем чертям.

Он протягивает руку, и я сажусь, принимая её. Он наклоняется вниз, быстро возвращает лифчик на место, а затем опирается руками по обе стороны от меня и берёт покрывало с края дивана, оборачивая его вокруг моих плеч.

— Я думала, что должна быть голой всё время.

Он проводит верхними зубами по своей нижней губе, размышляя. Безмолвно всматриваясь своими тёмными глазами в мои.

— В ближайшее время тебе лучше оставить это на себе. Мне действительно необходимо поесть, а этого не произойдет, если ты не прикроешься. Как только мы с этим покончим, я ожидаю, что на тебе этого не будет, — он снова берёт меня за руку и тащит в сторону кухни.

— Да, сэр, — поддразнивая, говорю я.

Дженсен останавливается и смотрит на меня через своё рельефное плечо. В тот же момент я вижу заметные признаки желания, горящего в его глазах.

— Мне, в некотором смысле нравится, когда ты меня так называешь.

— Что? Сэр?

Он опускает подбородок, кивая.

— Ммм, да, мне это очень нравится.

— Ты мне нравишься, — говорю я, прежде чем мой мозг понимает, что он позволил произнести моему рту. Чувствую, как мои глаза округляются в изумлении. Он поднимает брови, явно разделяя это чувство. Это было неожиданно. Но думаю, это также было честно. Как мне может не нравиться мужчина, который доставляет множественные оргазмы, и позволят передохнуть от моих страданий? Ему повезло, что я не валяюсь у него в ногах. Вообще-то, если на секунду задуматься, ему, возможно, это бы понравилось. Очень.

Но всё же, я удивлена, что сказала ему это.

Он ухмыляется, глядя на меня сверху вниз, его плечи расслабляются, и взгляд смягчается, чего я не замечала за ним прежде.

— Ты мне тоже нравишься. Но, без обид, ты мне нравишься ещё больше, когда лежишь голая на спине, так что давай уже, блядь, поедим и вернёмся к этому.

Я издаю шокированный смешок. Не потому, что он сказал, что я нравлюсь ему голой, лежащей на спине, я уже привыкла к его грубой манере разговора, а потому что он сказал, что я тоже ему нравлюсь. Или, думаю, из-за выражения его лица, когда он говорил это. Открытое и честное. Милое и искреннее.

Возможно, у Дженсена Пэйна есть мягкая сторона. Это хорошо, потому что она может послужить противовесом моей застывшей стороне.


*


Когда Дженсен сказал, что хочет со мной поесть, я подумала, что он имеет в виду быстрый сытный перекус. Я была неправа. Очень, очень неправа.

Усевшись на столешницу, я радостно наблюдала, как он отбивал две куриные грудки, пока они не стали плоскими и тонкими, как бумага, одновременно готовя тушеные овощи на плите. Он смешал овощи со специями с сыром Фета и завернул всё это в курицу. Я никогда прежде не видела, чтобы такое готовили, но сейчас, когда это запекается в духовке и невероятный аромат блюда заполняет воздух, мой желудок урчит в нетерпении.

Кто знал? Он мастер не только в постели, но и на кухне.

Он накрывает маленький столик на двоих, и я соскальзываю со столешницы, продолжая наблюдать за ним. Его тело такое крепкое, такое твёрдое, что с каждым движением его мышцы выделяются и перекатываются. Это потрясающе. Нет — это красиво. Думаю, что понимаю его одержимость наблюдать за красивыми вещами. Я могла бы смотреть на него всю ночь.

— В шкафу позади тебя винный стеллаж, — говорит он, нарушая тишину. — Не против выбрать бутылку?

Я поплотнее оборачиваю вокруг себя покрывало и открываю дверцу, осматривая его коллекцию. Я хорошо умею сочетать вино с едой. Мне пришлось быстро учиться в пабе. Как правило, курица хорошо сочетается с красным или белым, так что я знаю, что в любом случае не ошибусь. Обычно, всё зависит от предпочтений. Но так как в нашем блюде много овощей, я останавливаю свой выбор на белом полусладком.

Я передаю бутылку Дженсену, и он быстро изучает этикетку, после чего вкручивает штопор и достаёт пробку.

— Ты разбираешься в вине. Как долго ты работаешь в пабе?

Я устроилась туда примерно через неделю после того, как сбежала от своей старой жизни. Три месяца, одна неделя и четыре дня назад.

— Ух, несколько месяцев, я думаю, — сжимаю губы, нетерпеливо ожидая, когда вино успокоит мой участившейся пульс.

— А до этого? — он подталкивает к продолжению, наполняя бокал на половину и предлагая его мне.


Я делаю большой глоток, прежде чем ответить.

— Я писала колонку советов для подросткового журнала.

Он резко встречается со мной глазами, удивленный моим признанием.

— Я не подозревал, что у них такое есть в Огайо.

Делаю ещё один большой глоток.

— В Калифорнии, — поправляю я.

Его взгляд медленно путешествует по моему лицу, будто он что-то ищет. Я допиваю оставшееся вино.

— Так значит ты из Калифорнии?

Я прохожусь дрожащими пальцами по волосам, распрямляю завитки и играю с кончиками, занимая свои руки. Это приближается к черте, которую я не хочу пересекать.

— Если быть точнее, я из Мэна. Переехала в Калифорнию для учёбы в колледже. Осталась работать. Переехала сюда несколько месяцев назад, когда решила, что мне необходимы перемены, — честно, но не открыто. Я втягиваю воздух и продолжаю, уводя разговор от себя. — Фотография, ты зарабатываешь этим на жизнь?

Он прищуривают глаза, не упуская из вида смену темы. Стискиваю зубы, ожидая, что он вернёт меня к ней, но вместо этого, он снова наполняет мой бокал и садится.

— Фотография — это хобби, страсть и одержимость. Мне повезло иметь возможность зарабатывать на жизнь тем, что я люблю. Не говорю, что я — миллионер, но меня всё устраивает.

— Кто их покупает? Что-то вроде порно сайтов?

Он усмехается, явно оскорбленный, но я не уверена, чем именно. Я видела его снимки. Он делает фото обнаженных женщин, поглощенных страстью. Порнография.

— Я продаю эротическое искусство, а не порно.

— В чем разница? — спрашиваю я, потягивая свой напиток, чтобы удержаться от смеха на его раздраженное замечание. Должно быть, ему часто задают этот вопрос.

— Цель, — просто отвечает он.

Я опускаю бокал и складываю руки под подбородком.

— Разве твоя цель состоит не в том, чтобы сделать позирующих сексуально возбужденными?

Он смеётся, качая головой. У него удивительная улыбка, а смех ещё лучше.

— Если они становятся горячими и взволнованными, в них больше силы, но нет, это не является моей целью. Я считаю женщин красивыми. Обнаженная женщина — прекрасна. Обнаженная женщина, раскованная, во время экстаза — это живописно. Это признательность за возбуждение, — он самодовольно улыбается и поднимает бокал, как будто только что доказал свою правоту.

— Но разве искусство не призвано возбуждать каким-то образом? — возражаю я. — Будет ли смысл, в противном случае? Кто захочет смотреть, если при этом ничего не будет чувствовать?

Грудь Дженсена поднимается и опадает с каждым быстрым вдохом, а пульс на шее отчетливо виден через кожу. Он долгое время ничего не говорит, и его обжигающий пристальный взгляд, направленный на меня, заставляет моё сердце биться в два раза быстрее.


 

17


Дженсен


Не единожды раз, за свои тридцать лет, я боялся женщины. Но единственная, кто когда-либо близко подбиралась ко мне, вселяя страх — моя мама, и она ушла, — упокой Господи её душу, — больше десяти лет назад.

Прямо сейчас во мне вызывает страх сексуальная, умная, смелая женщина, сидящая напротив меня. Если бы её внешность была единственным, что меня притягивает в ней, то в этот момент, она определенно заставила бы меня поменять своё мнение.

— Да, — наконец соглашаюсь я. — Искусство предназначено для того, чтобы возбуждать эмоции, ты права. Однако, я не считаю сексуальное возбуждение эмоцией. Похоть — это физическое явление. Инстинкт. Основной. Животный. Мои фотографии не предназначены для этой цели. Я хочу, чтобы другие смотрели на то, что я нахожу красивым, и у них перехватывало дыхание. Хочу, чтобы они ценили великолепие в этом мире — во всех формах.

Она прикусывает свой язык между зубами, обдумывая мои слова. Это чертовски сексуально, как ад.

— Это очень важно для тебя.

Я киваю, откидываясь на спинку стула.

— Так и есть.

— Почему?

Ну не это ли вопрос на миллион долларов? Обычно, я люблю всё хорошее. Почему? Не в этот раз. И у меня нет намерения отвечать — по крайней мере, не честно. Мои глаза болят, и я тру их костяшками пальцев.

— Скопофилия, — напоминаю я ей, указывая на грудь и прибегая к лёгкому ответу.

Мы оба замолкаем на мгновение и просто смотрим друг на друга. Она не купилась на мой ответ, я ясно вижу это у неё на лице, но она не решается об этом сказать. И так и должно быть. Я не хочу напоминать ей о том, как она осторожно отвела разговор от себя всего несколько минут назад. Или о том, как я позволил ей обойти эту тему. Каждому есть что скрывать. Она может хранить свои секреты — сейчас — пока не суёт нос в мои.

На плите жужжит таймер, и я использую это, как возможностью отвлечься.

Разложив курицу по тарелкам и наполнив наши бокалы, я занимаю своё место и сразу же приступаю к еде. Смотрю, как Холланд отрезает маленький кусочек и подносит вилку к своему рту. Её челюсть движется, пережевывая кусочек самым гипнотизирующим образом. Это первое место, к которому я планирую прикоснуться своими губами, когда мы здесь закончим. Я собираюсь проделать дорожку поцелуев вдоль её челюсти, вниз к горлу, и зарыться лицом в её груди. Я начинаю твердеть, представляя это.

— Это действительно вкусно, — говорит она, перебивая мои грешные мысли.

— Спасибо.

— Где ты научился готовить?— спрашивает она, рассеянно описывая пальцем круги по краю бокала.

Я вытираю рот и выпрямляюсь. Эта тема намного легче для меня. Готовка даже близко не сравнится с моей любовью к фотографии, но я этим наслаждаюсь.

— Моя мама. После того, как она и мой отец разошлись, когда мне было одиннадцать, она сделала своей целью научить меня готовить. Мой отец не мог приготовить еду даже для того, чтобы сохранить жизнь. Она хотела быть уверена, что я не буду существовать за счёт фаст-фудов, проводя у него летние каникулы.

Холланд прикрывает свою улыбку пальцами.

— Это потрясающе. Что она думает о том, чем ты занимаешься? Зарабатываешь на жизнь, продавая эротические снимки?

Я отвожу взгляд и делаю большой глоток вина. Мамы не стало уже давно, но я задавался этим же вопросом много раз. Что бы она подумала обо мне, моём образе жизни, если бы всё ещё была здесь?

— Я не знаю, — отвечаю я честно. — Она умерла до того, как я занялся эротическим искусством. Но она купила мне мою первую камеру, — я останавливаюсь, воспоминания больно ранят меня. — Надеюсь, она понимает, как много это для меня значит, знает, почему я это делаю, — я, наконец, смотрю вверх и встречаюсь взглядом с Холланд, её глаза блестят от влаги. — Мне бы хотелось думать, что она мной гордится.

Она прочищает горло, укладывая свою салфетку поверх тарелки, и слабо улыбается.

— Думаешь, она знает? Что она может видеть, кем ты стал?

Её голос хриплый, она как будто запинается, и я гадаю, говорим ли мы всё ещё обо мне.

— Я не знаю, — признаюсь я. — Жизнь — это постоянное сражение. Ты преодолеваешь одно препятствие и обнаруживаешь, что тебя ожидает ещё десять более серьёзных. Иногда я надеюсь, что она со мной, что я не сражаюсь в одиночку. В другие дни, я молюсь о том, чтобы она понятия не имела о том, что я совершил, и не знала о принятых мною решениях.

Она кивает и отворачивает голову в тот момент, когда слеза скатывается по её щеке и, скользя по подбородку, падает на грудь. Я передумал — маршрут моих губ поменялся.



 

18


Холланд


Как только мы заканчиваем убираться на кухне, Дженсен вручает мне новый бокал вина, берёт за другую руку и ведёт прямо в свою спальню. Он оставляет нежные поцелуи на моих веках, затем на щеках. Скользит губами по подбородку и вниз по шее, оставляя языком обжигающую дорожку на моей коже. Он очерчивает нежными поцелуями ключицу, овевая меня своим тёплым дыханием. Распахивает обёрнутое вокруг моего тела покрывало, позволяя ему упасть на пол у моих ног, и расстёгивает лифчик, роняя его сверху. Последний поцелуй он оставляет над моим сердцем.

Берёт мой бокал и опускает его вниз, после чего достаёт из второго выдвижного ящика в тумбочке четыре верёвки и тонкий чёрный шарф, которые бросает на кровать. Я завожу ногу назад, чтобы снять туфли, но он быстрым движением останавливает меня. Опускаю ногу обратно на пол, ожидая его указаний.

— Оставь их, иначе ты не будешь достаточно высокой.

Я выгибаю бровь. Достаточно высокой для чего? Он определенно меня заинтриговал. Его взгляд остаётся прикован к моему лицу, когда он обходит кровать и становится позади меня. Он вжимает свою грудь в мою спину и с силой хватает меня за бёдра, захватывая меня и наклоняя к себе. Мышцы моего живота напрягаются в предвкушении. Что я усвоила за короткое время, проведенное вместе, Дженсен никогда ничего не делает наполовину. Что бы он ни собирался со мной сделать — это будет безумно и горячо. И я не могу этим насытиться.

— Наклонись через перила у изножья, — приказывает он хриплым голосом, заставляя меня сжать бёдра. — Ноги и руки в стороны.

Я следую его указаниям и отвожу ноги и руки, раскрывая себя, пока не становлюсь похожа на морскую звезду, перегнувшись через изножье его кровати. Он начинает с моих лодыжек и привязывает ноги к ножкам кровати. Скользит руками вверх по задней части моих ног и гладит ягодицы, прежде чем исчезнуть. Затем он наклоняется надо мной и, касаясь холодными джинсами моей обнаженной кожи и налегая грудью на мою спину, привязывает мои запястья. Мои руки вытянуты прямо в стороны, но я замечаю, что в этой верёвке есть просвет, позволяющий мне немного двигаться. Последний — шарф. Он закрывает мои глаза и наклоняет ещё ниже, пока моя щека не прижимается к кровати. В такой позе мои плечи напряжены, и небольшая боль не слишком неприятна.

Чувствую, что он отходит, и напряженно вслушиваюсь, пытаясь определить, каковы будут его следующие действия. Его волосы касаются моего бедра, и я ахаю от неожиданного прикосновения. Обеими ладонями он гладит меня сзади, массируя, в то время, как его губы двигаются вверх по ноге.

— Не двигайся, — шепчет он.

Время останавливается, пока он крепко удерживает меня руками, лаская ртом вверх и вниз мои ноги. Я хныкаю от потребности. Я так заведена, что мне просто необходимо почувствовать его внутри, чтобы успокоить боль. Без предупреждения, он убирает руки, раскрывает меня и скользит языком между моих ягодиц, вылизывая быстро и жёстко. Я втягиваю поражённый вдох и выпускаю его со стоном.

— О, мой Бог, — задыхаюсь я. Это неожиданно чувственное ощущение. Ещё одно впервые для меня. Держать своё тело неподвижно очень тяжело. Я хочу толкнуться назад к нему. Хочу уползти прочь. Блядь, я хочу больше.

Он проталкивает два толстых, длинных пальца в мою киску, прокручивая их, и я не знаю, сколько ещё смогу выдержать. Это чувствительная перегрузка. Мои ноги слабеют, но я заставляю себя стоять, связанной, как есть. Наклоняюсь немного вперед, позволяя своей верхней половине перенести большую часть веса на кровать.

Дженсен отстраняется, его рот и пальцы покидают меня. Мне кажется, я слышу шлепок прежде, чем чувствую его. Может быть, я просто слишком шокирована, чтобы осознать, что он действительно меня ударил. Жжение начинает распространяться по моей голой заднице. Прежде чем я успеваю отреагировать, его язык скользит по ожогу. Он дует на мою кожу, мгновенно охлаждая её. Мурашки покалывают мою плоть, и я дрожу.

— Я сказал не двигаться, — произносит он, и клянусь, я слышу сожаление в его голосе. Он отступает назад, и мои глаза наполняются нежеланной влагой под повязкой, это скорее рефлекторная реакция, чем реальная тревога. Я прислушиваюсь к его шагам. Услышав звук щелчка его камеры, я понимаю, что в его голосе, возможно, было не раскаяние. — Мне бы хотелось, чтобы ты могла увидеть, как потрясающе смотрится на тебе отпечаток моей руки. Как татуировка или клеймо… — Он позволяет своим словам повиснуть между нами, и ещё один щелчок камеры — единственный звук в тихой комнате. Он обходит кровать несколько раз, пока я по-прежнему остаюсь неподвижной. — Так красива.

Слышу, как расходятся металлические зубчики на его молнии. Слышу тихий шелест, когда его джинсы падают на пол. Я ожидаю, что он войдет в меня сзади, но Дженсен ни разу не делал того, что я ожидаю. Что-то холодное и мокрое струится по верёвке и по моему запястью. Затем по-другому. Терпкий запах вина наполняет воздух. Я в замешательстве, потому что не понимаю, зачем он льёт вино на связывающие меня верёвки.

Но у него всегда есть мотив.

— Это должно удержать тебя на месте, — бормочет он близко к моему уху.

Быстрый поток мурашек пронизывает мой позвоночник, когда я чувствую, как верёвка вокруг моих запястий затягивается. Медленно, но уверенно, приятно сжимая. Я понимаю, что он полностью контролировал всю ситуацию. Меня. Дёргал меня за ниточки, как кукловод. Он намеренно оставил достаточно пространства, связывая меня, и делал то, на что, он знал, я отреагирую. Несмотря на то, что он говорит, он хотел, чтобы я двигалась. Хотел меня наказать. Шлёпнуть меня. Даже то, что я зашла в комнату с вином, было просчитано, он знал, что собирается использовать его, чтобы затянуть верёвки.

Я, наверное, должна быть напугана. Большинство других женщин, наверное, были бы.

Но я не такая, как другие женщины.

Дыхание Дженсена щекочет мою шею.

— Ты готова для меня? — он дразнит мой вход головкой члена, потирая меня и скользя вверх и вниз по моему возбуждению.

— Да, — выдыхаю я. — Я готова для тебя.


 

19


Дженсен


Я впиваюсь пальцами в её бедро, когда медленно толкаюсь в неё сзади. Другой рукой накрываю всё ещё сохранившийся ярко-красный отпечаток на её ягодице. Он горячий на ощупь. Смесь гордости и стыда сражаются в моей груди. Мне нравится оставлять свои отметины на ней. Боготворить вид пылающего отпечатка моей руки на её податливой коже. Чувствовать припухшую, горящую плоть. Утверждать свои права над тем, что является моим. Я обожаю это. Господи помоги мне. Я чертовски это люблю.

В то же время, я не могу прекратить вспоминать то, как её тело тряслось и дрожало под моей ладонью. Я был слишком груб. Я ударил её слишком сильно. Намного жёстче, чем собирался. Меня поразило то, как она открыла рот в шокированном, молчаливом крике боли и понимании того, что я сделал. По-настоящему поганое в этом то, что мне хочется сделать это снова. Я хочу оставить ещё один такой отпечаток на её идеально округлой заднице. Хочу, чтобы она думала обо мне каждый раз, когда садится.

Я хочу, чтобы она думала обо мне всегда.

Я опускаю голову, толкаясь своими бёдрами ещё глубже. Я смотрю, как вхожу и выхожу из неё, и мой член блестит от её сладких соков. Она всегда такая мокрая для меня.

Такая отзывчивая.

Удерживая одну руку на её бедре и направляя, я скольжу другой вокруг и нахожу пальцами её клитор. Я успокаивающе, мягко потираю его, медленно возбуждая, и увеличиваю темп.

Я боготворю её горячую, тугую киску, сделанную специально для меня.

Капли пота стекают вниз по моей груди и капают ей на спину. Мои движения становятся более дикими и я сильнее вжимаю в неё пальцы.

— Я собираюсь кончить, — выдыхает она.

Спасибо, блядь.

Она сжимается вокруг моей длины, вызывая мой собственный оргазм. Нехотя, я выхожу и кончаю на её задницу. Сразу же тянусь и развязываю её запястья, ласкаю пальцами красивые отпечатки, которые оставили после себя веревки. Требуется всего секунда, чтобы вспомнить, где я оставил камеру. Это должно быть запечатлено.

Я беру фотоаппарат с края кровати, перекидываю ремень вокруг шеи и первым направляюсь в ванную, чтобы намочить полотенце и помыть Холланд. Единственное, что я хочу на этом фото — это оставленный мною отпечаток на её коже. Красный, припухший и горящий.

Она тихая и спокойная, пока я вытираю её. Я не знаю, успокаивает ли жжение или наоборот — она ничего не делает в ответ. Я отступаю на шаг и поднимаю камеру, делая несколько снимков подряд. Вид только одной руки. Затем изменяю фокус, позволяя ей всё больше и больше заполнять объектив. Каждый последующий снимок гипнотизирует ещё больше, чем предыдущий. Наконец, я убираю повязку с её глаз и делаю последний снимок, на этот раз она смотрит на меня, ярко-зелёные глаза привлекают своей неземной красотой. Она всё ещё ничего не говорит. Ей не нужно. Это ясно написано у неё на лице. Она в таком же замешательстве касаемо нас, как и я. Мне это не нравится. Я понимаю это, но мне не нравится.

Иногда из-за неё так чертовски тяжело дышать.

*


Бледно-голубой свет луны светит сквозь открытые жалюзи, лаская Холланд, пока она спит. Мне всегда нравилось то, как выглядят вещи при лунном свете. В этом есть жуткое изящество, что-то интимное. Я фотографирую её всю ночь. Её лицо такое умиротворенное, каким я его никогда не видел до этого. Свободное от печали. Свободное от желания. Это она — настоящая она. То, что было похоронено под множеством слоёв боли, которую она несёт. Я годами разоблачал глубоко укоренившиеся, скрытые эмоции в женщинах. Раскрывал тяготящие их желания, освобождал наиболее тёмные страхи и самые заветные секреты. Я выявлял то, кем они были на самом деле, на фоне всего этого.

Но я ни разу не искал безмятежности.

Видя это сейчас, наблюдая за переменами во внешности Холланд, отличающимися от всего, что я думал, притягивает меня в ней — всё отчаяние и сокрушенность, — заставляют меня осознать, что я не имею понятия об её истиной благодати.

Я хочу узнать эту Холланд.

Возможно, это всё просто из-за лунного света, возможно, потому что она осталась сегодня, — я не знаю, что это и у меня нет сил думать об этом, — но всё, что я сейчас знаю, меня ни к кому так не тянуло, как к ней.


 

20


Холланд


Должно быть, это холод меня расшевелил. Май в Огайо равноценен маю в Мэне. Приятный в дневные часы, не слишком жаркий, не слишком холодный. Но, как только заходит солнце, все прелести исчезают.

Волны холодного воздуха равномерно окутывают комнату через открытую балконную дверь. Прозрачные шторы развеваются и раскачиваются, открывая небольшие, размытые проблески улицы. Я дрожу, мурашкибегут по рукам и ногам, и, укутавшись в толстое белое одеяло, заставляю себя сесть.

Мой взгляд останавливается на очертании голого Дженсена, он стоит спиной ко мне, босыми ногами на бетонной площадке. Его камера, установленная перед ним, тихо щёлкает, когда он снимает первые лучи рассвета над окружающими зданиями. Шторы продолжают колыхаться от ветра, то открывая, то скрывая его из вида.

Он, должно быть, замерз, но не проявляет никаких признаков дискомфорта. Я плотнее оборачиваю одеяло вокруг плеч и соскальзываю с кровати. Мои ноги слегка шлёпают по холодному, твёрдому древесному полу, когда я иду к открытой двери. Прислоняюсь головой к проёму и просто смотрю на него, наслаждаясь тёплым свечением его твердой плоти на свежем утреннем воздухе.

— Иди сюда, — подзывает он, не глядя на меня.

Я закрепляю одеяло и делаю неуверенный шаг на балкон. Ещё слишком рано и холодно, но я продолжаю идти, и становлюсь рядом с ним.

— Это восхитительно, не так ли? — говорит он, и пар появляется перед ним.

Я смотрю на постоянно меняющееся небо и тем, как бесчисленные оттенки света медленно освещают всё, чего касаются.

— Так и есть, — соглашаюсь я. Не уверена, что когда-либо делала это. Что когда-либо оставляла время на то, чтобы посмотреть, как свет приносит утро. К тому же, я не ощущаю никакой радости от этого. Только знакомую, щемящую боль от обиды. Солнце по-прежнему всходит и заходит каждый день. Время неизменно продолжает двигаться вперёд. Почему-то, мне это кажется не справедливым.

Большая рука Дженсена касается моей щеки, обращая мой взгляд на него. Он теплый, несмотря на отсутствие одежды, и я утыкаюсь в его прикосновение.

Он прикасается губами к моему лбу, удивляя меня этим нежным жестом. Мой желудок сжимается от чувства тревоги.

— Стой здесь, вот так, — шепчет он. — Я хочу сфотографировать тебя с восходом солнца.

Я делаю, как он говорит, и остаюсь на месте. Ветер подхватывает мои волосы, развевая их, но я остаюсь неподвижной, позволяя ему сделать снимок. Он отступает от меня на шаг и стягивает одеяло с плеч, открывая его посередине, достаточно демонстрируя мою глубокую ложбинку. Я наблюдаю за ним, пока он, плавно обернув пальцы вокруг камеры, делает несколько шагов назад и фотографирует.

— Сбрось одеяло, — отзывается Дженсен.

Здесь холодно, и мы на освещённом солнцем балконе, где любой может нас увидеть, если проснется в это время, но я даже не собираюсь с ним спорить. Я расслабляю захват, и одеяло падает на мои ноги, накрывая онемевшие пальцы.

Он нажимает на кнопку ещё несколько раз, после чего убирает её за дверь. Когда он смотрит на меня, его глаза сверкают. Я не знаю, это солнце отражается в них или страсть, заставляет их гореть так ярко.

Он подходит ко мне. Обнимает и тянет вниз, укладывая на одеяло. Любой из его соседей может выглянуть в окно и увидеть, как он ложится на меня. Увидеть, как он раскрывает меня, располагаясь между моих ног. Быть свидетелем того, как он глубоко погружает в меня свой член. Кто угодно может нас заметить.

Он задаёт медленный, нежный темп, так сильно отличающийся от всех тех раз, когда мы были вместе. Даже когда он сильно сжимает мою грудь, покусывает шею, прижимает мои руки к каменной твердой поверхности под нами — даже с вероятностью посторонних наблюдателей — это ощущается определенно необычно.

Он скользит пальцами вниз, сжимает и массирует мою грудь, описывая маленькие нежные круги у затвердевшего соска. Это постепенно приближает меня к моему освобождению, но когда я достигаю его, сила, с которой это происходит, неожиданная и удивительная. Я пронзительно выкрикиваю его имя, и он приближает свой рот к моему, поглощая мои крики экстаза.

Спустя мгновение, я чувствую, как он пульсирует внутри меня, получая собственную разрядку. Не разрывая контакта между телами, он поднимает меня вместе с одеялом и идёт в комнату, укладывает на кровать, и только потом мы разъединяемся. Он забирается на кровать и ложится рядом со мной, обвивая меня рукой за талию.

— Почему я не могу насытиться тобой? — бормочет он напротив моего плеча. Я не отвечаю. Не знаю, что ответить.

Я лежу абсолютно неподвижно, пока моё сердце бешено бьётся, ударяясь о грудную клетку. Он закрывает глаза, и его дыхание выравнивается. Я не знаю, сколько остаюсь здесь, но чувствую, что слишком долго, к тому моменту, как выскальзываю из его объятий и слезаю с кровати. 


 

21


Дженсен


Холланд соскальзывает с моей кровати и снова, я не останавливаю её. Я молча наблюдаю, как она по очереди открывает ящики комода, ища что-то. Футболку, понимаю я, когда она достает одну и надевает через голову. Она на несколько размеров больше, чем нужно, и Холланд утопает в хлопке, но как всегда, выглядит адски сексуально. Если бы она не уходила от меня тайком — снова — я бы схватил камеру и заставил её позировать для меня.

Вместо этого, я молчу и слежу за ней. Она ни разу не взглянула в мою сторону. Ей не интересно, сплю я или нет. Если бы она это сделала, то поняла, что я смотрю прямо на неё.

Холланд останавливается в нескольких шагах от двери, и я думаю, что, возможно, она обернётся, возможно, изменит своё решение, но она наклоняется и поднимает свои разбросанные по полу туфли. А затем в мгновение ока исчезает за дверью.

Я остаюсь одиноким и истощённым в собственной постели, как и предпочитаю. Отношения сложны. Беспорядочны. Я всегда старался изо всех сил никогда не пересекать эту тонкую грань. Я не хочу быть ответственным за кого-то другого, или ещё хуже, чтобы кто-то чувствовал ответственность за меня. Мне уже известно, чем для меня всё закончится. И не пытаюсь это усложнять.

Но, тем не менее, я не могу отрицать свою хищную сторону. Ту часть меня, которая требует владеть и покорять. Независимо от того, сколько фотографий с её изображением я делаю и сколько раз подчиняю её тело, Холланд не будет моей до тех пор, пока не захочет остаться — не испытает необходимость остаться.

Даже прокручивая это в своей голове, я понимаю, как неправильно хотеть, чтобы она нуждалась во мне для чего-то большего, чем секс. Знаете, я не тот тип мужчин, на которого можно положиться. И мне хорошо известно, что я ничего не могу сделать, чтобы изменить это. Но всё же, я здесь, снова отчаянно пинаю ту самую мёртвую лошадь.


*


Я сделал это за два дня до того, как остановился у Паба, чтобы увидеть Холланд. Потребовалось тридцать секунд, чтобы у меня перехватило дыхание. Чуть больше минуты, чтобы мой член стал твёрдым, когда она послушно, без подсказок, принесла напиток, который я предпочитаю. Ещё пять минут, и я пригласил её к себе.

Она сладчайшая привычка, и, кажется, я не могу от неё избавиться. Прямо сейчас, я даже не хочу этого.

В данный момент, спустя несколько часов, она входит в мои двери и срывает заколку со своих огненных волос, позволяя им спадать вниз по спине. Она проходит мимо меня и направляется прямиком к бару, расстегивая пуговицы на блузке, где готовит виски.

Я с изумлением наблюдаю за ней, когда она подходит ко мне и вручает напиток, а затем, с завидной результативностью, скидывает рубашку и стремительно расстегивает юбку.

— Туфли снять или оставить? — спрашивает она.

Я становлюсь тверже, без ума от этой женщины.

Ставлю напиток на столик и опускаюсь в кресле, сплетая пальцы под подбородком.

— Не могу решить, — отвечаю я, чертовки сильно наслаждаясь этим.

Она сужает глаза, но продолжает раздевать себя для меня. Следующим идёт бюстгальтер, который открывает бледно-розовые соски, превратившиеся в тугие вершинки и умоляющие, чтобы их покусывали и посасывали.

— Иди сюда, — говорю я хрипло. Как бы мне хотелось, чтобы моя долбаная камера была со мной.

Её рот изгибается в торжествующей ухмылке, когда она становится передо мной, прижимаясь ногами к моим коленям. Я беру её за руку и дергаю к себе на колени. Медленно скольжу руками вверх по её телу, умышленно оставляя груди без внимания. Вверх по горлу, по лицу, и, наконец, погружаюсь в густые волосы. Её губы достаточно близко для поцелуя. Я чувствую, как каждый её выдох ласкает мой подбородок, пока она ждёт моего следующего шага. Но я не делаю ничего. Я крепко держу её, наши взгляды прикованы друг к другу — тёмное к светлому — дыхание смешивается.

Чем больше я пристально смотрю на неё, тем сильнее затемняется моё боковое зрение. Это как смотреть в тёмный туннель, лицо Холланд — единственное, что я вижу. Мой пульс подскакивает к горлу. Я чувствую, как колотится сердце в груди. Закрываю глаза, усиливая хватку в её волосах.

Рука, мягкая и теплая — рука Холланд — касается линии моей челюсти. Она гладит выше, прослеживает кончиками пальцев мою бровь, затем другую. Вниз к носу, вдоль по щеке, потом над губами. Я открываю рот и прикусываю её палец зубами, облизывая его, пробуя на вкус.

С всё ещё зажатым пальцем, она начинает этот процесс сначала, на этот раз, используя губы. Она сегодня беспощадна, заставляет меня чувствовать дерьмо, которое я не хочу чувствовать.

Отпускаю её палец и атакую рот, когда она приближает свои губы к моим. Грубо целую её. Нещадно. Жестоко. Глубоко проталкиваю язык. Кусаю её губы, её язык. Посасываю. Я изучаю её так, как не изучал ни одну другую женщину. Я смакую её так, как никого раньше. Я делаю всё это с закрытыми глазами. Я не останавливаюсь и не захожу дальше. Игнорирую примитивный рык, гремящий в моей голове и призывающий меня сорвать с неё трусики, и взобраться на неё сверху. Отыметь её. Овладеть ею. Несмотря на всё это, я просто продолжаю целовать её. Неистово.



 

22


Холланд


Дженсен прерывает поцелуй, оставляя меня задыхающейся и нуждающейся. Я ожидаю, что он начнёт отдавать приказы, своим глубоким, спокойным голосом, наполненным властью, который любит использовать на мне. Но вместо этого, он молча заводит руки назад и хватается за воротник рубашки. Он тянет его вверх и через голову, оставляя себя с обнажённым торсом. Поднимается вместе со мной, ставя меня на ноги, и проходится обжигающим взглядом по моему телу, от головы до пальцев на ногах. Затем надевает свою рубашку на меня, прикрывая.

— Пойдем в студию, — хрипло говорит он. — Я хочу кое-что тебе показать.

Он переплетает свои длинные пальцы с моими и ведёт меня через холл в комнату, в которой я не была с тех пор, как он попросил разрешения меня сфотографировать. Он толчком открывает для меня дверь и щёлкает несколькими выключателями, освещая пространство, когда я вхожу внутрь. Он остаётся и опирается на дверной косяк, наблюдая за мной. Я внимательно разглядываю пространство, в поисках того, что он хотел, чтобы я увидела. Я мимолетно пробегаюсь взглядом по фотографиям, закреплённым на одной стене, уже видев этих женщин раньше, но розовый шрам на плече одной привлекает моё внимание. Рассеяно приближаюсь к ней и прикасаюсь пальцами прямо к шраму, затем к собственному плечу, отмечая их точное сходство.

Память ранит меня так сильно, что тяжело сделать вдох. В лето, когда мне исполнилось шестнадцать, моя мама арендовала домик в Юстасе, и мы проводили каникулы на Флагстафф Лэйк. Алиса провела в то время с нами две недели, и мы сделали своей целью каждый день плавать в озере. Глубина была недостаточна для ныряния, но нас это не остановило. За день до того, когда она должна была возвращаться домой, пока мама лежала на причале с книгой, мы с Алисой взялись за руки и пошли понырять в последний раз в прохладной, тёмной воде. Я нырнула и ударилась об огромный камень, сильно повредив плечо. Мне сделали двенадцать швов, и пришлось провести остаток каникул на причале с мамой. Это были лучшие каникулы в моей жизни.

Я закрываю глаза, делаю судорожный вдох и заставляю себя прогнать воспоминания прочь, смотря на изображение на стене. Женщина на фото — я. Я едва себя узнаю, но это определенно я. На коленях на кровати Дженсена, на моих глазах повязка, щека прижата к матрасу, руки вытянуты перед собой. Это мои блестящие губы раскрыты в ожидании. Моя бледная кожа блестит от пота. Я.

Карта памяти, которую он дал мне на следующий день, лежит где-то на дне моей сумочки. У меня нет возможности их просмотреть, не то чтобы я проявляла к этому большой интерес. Это первый раз, когда я вижу себя глазами Дженсена.

— Что ты думаешь? — спрашивает он, возвращая моё внимание на себя.

Я медленно качаю головой, не зная, что и думать. Не знаю, что чувствую. Тяжело сопоставить изображение чувственной женщины с собой. Я не ощущаю себя так, как она выглядит.

Когда смотрю на изображение рядом, чтобы сравнить, понимаю, что на нём тоже я. И на следующем, и следующем, и следующем. Я занимаю четверть его стены.

— Я думала, мои фото не достаточно хороши для продажи, — смущённо говорю я. — Зачем ты их развесил?

Он приподнимает брови, и смесь веселья и недоумения отражается на его лице.

— Я никогда не говорил, что они недостаточно хороши. — То, как он крадётся вперёд, приближаясь ко мне, напоминает зверя во время охоты за своей жертвой. — Если ты ещё этого не поняла, я нахожу тебя чрезвычайно красивой.

Закусываю нижнюю губу и киваю, смотря на остальные фото.

— Да, но у тебя определенно пунктик касательно рыжеволосых, — я указываю на доказательства на стене. — Я очень похожа на всех этих женщин.

Он смеётся, расставляя свои ноги по обеим сторонам от моих. Такая его близость заставляет мой пульс трепетать в предвкушении.

— Ты не похожа на них, Холланд, — шепчет он, опаляя дыханием моё ухо, и хватает меня за бёдра, притягивая к себе. — Они все похожи на тебя.

Это невозможно.

— Я не понимаю. Ты знал этих женщин раньше. У тебя уже были их снимки, когда я пришла в твой дом.

Он прикасается губами к моей шее и опускается вниз, посмеиваясь, от чего по коже бегут мурашки.

— Я так полагаю, пришло время для маленького откровения, — он вздыхает, вызывая у меня дрожь. — Три месяца назад я вошёл в Паб, чтобы выпить, и увидел красавицу; прежде я никогда не встречал никого похожего. Сногсшибательнее, чем любая другая женщина. Лучше любого рассвета. Она вдохновляла больше любого эротического искусства, когда-либо виденного мною. Пленительную настолько, что я потерял контроль. Я увидел тебя. Я увидел тебя и не смог отвести взгляд. Именно сходство с тобой я пытался найти в тех моделях. Пытался и потерпел неудачу.

Не уверена, это льстит или чертовски пугает. Ему понравилось то, что он увидел во мне, и его желание запечатлеть это в своих работах, в своём искусстве — приятно. Но здесь так много женщин... чрезмерное количество женщин. И мы вышли далеко за пределы искусства. Мы занимались сексом. Конечно, это то, что он делает. У него был секс с моделями, так что, думаю, для него это рутина.

Ещё так много всего, что нужно принять.

— Так почему ты не продашь мои фотографии? Я всё ещё не понимаю.

Он усиливает хватку на моих бёдрах, его тело напряжено. Могу сказать, он не хочет отвечать на вопрос. Он обошел его уже несколько раз. Но чем больше он уклоняется, тем сильнее я хочу знать.

— Почему? — повторяю.



 

23


Дженсен


И всё же ещё одно »почему?» из её сладких губ.

— Твои фотографии для меня. Ни для кого больше. Они предназначены только для моих глаз, — она выгибает бровь в очевидном вопросе, но не настаивает на большем. Тем не менее, какая-то непонятная причина побуждает меня продолжить. — Когда я увидел тебя в первый раз… — я замолкаю, прикидывая, как хочу озвучить это для неё. — До того, как я вошёл в Паб, я за много месяцев не сделал ни единого снимка — я бросил это. Мне больше не хотелось заниматься этим, — я небрежно пожимаю плечами, хотя это был очень тяжёлый период в моей жизни. — И когда я вышел, мне не терпелось снова взять в руки камеру.

Холланд всматривается в моё лицо. Мышцы на её горле напрягаются, когда она решительно сглатывает.

— Почему ты это бросил? Твои снимки потрясающие.

Я рассказал ей правду, вручил этот маленький кусочек, потому что она заслуживает знать, что её снимки стоящие. Она стоящая. Красивая. И она поставила меня в тупик своим стриптизом и напитком. И тот поцелуй. Тот горячий, как ад, долбаный поцелуй. Но для меня сегодня было достаточно вопросов и более чем достаточно рассказов для одной ночи. Разговаривать вот так, делиться своим личным дерьмом — я этого не делаю. Я связываю. Я фотографирую. И я трахаю. Здесь нет смысла в чём-то ещё.

Касаюсь пальцами края рубашки, которая свободно висит на её теле. Я тяну её вверх, открывая обычные хлопковые трусики, что делает меня твёрже, чем когда-либо шёлк или кружево, и скольжу большим пальцем по мягкому материалу.

— Я бы предпочел показать тебе все способы, которыми ты вдохновила меня вернуться к съёмке, — не даю ей возможности ответить. Отодвигаю трусики в сторону и проскальзываю пальцами киску, заставляя её ахнуть.

Вот как я люблю разговаривать. Слова не нужны, когда ты можешь сказать всё, что хочешь двумя пальцами и твёрдым членом. Два человека могут полноценно разговаривать, используя только тела и обрывистые вдохи.

Холланд накрывает меня ладонью поверх джинсов и крепко сжимает пальцы. Блядь.

Она разговаривает на моём языке.

Вынимаю из неё пальцы и беру их в рот. Знание, что это я делаю её такой влажной, делает этот сливочный вкус ещё лучше. Слизав каждую каплю её возбуждения, я отступаю назад, созерцая. Жадно брожу взглядом по её телу, пока решаю, как сегодня хочу поиграть с ней.

— Пойдем со мной, — командую я и беру её за руку, переплетая наши пальцы, на моих всё ещё её аромат и влага от слюны. В спальне, я веду её к своему ночному столику, выдвигаю ящик и достаю длинную синтетическую красную верёвку. Перекинув её через локоть, начинаю раздевать Холланд.

Кончиками пальцев провожу по её коже, слегка касаясь, прежде чем берусь за запястья и завожу их ей за спину. Я обматываю вокруг них верёвку, надежно связывая.

— Расставь ноги, — указываю я и раздвигаю её ноги своей, расставляя на ширину плеч. Я опускаю оставшуюся верёвку, пропускаю её между ягодицами, скользя между бёдер, и натягиваю вверх, через живот, в ложбинку между грудями. Немного тяну её, убеждаясь, что она скользит между складочек, а затем трижды обматываю вокруг шеи и завязываю на узел. Она выглядит потрясающе в таком связанном виде. Чем больше она двигается, тем сильнее верёвка трётся о её задницу и клитор. И, конечно, если она будет слишком сильно сопротивляться, верёвка затянется вокруг её нежного горла, удушая. И для того, чтобы это произошло, не потребуется много времени.

Я становлюсь позади неё, прижимаясь грудью к её спине, и обнимаю, сразу находя соски. Она стонет, когда я накрываю её грудь и начинаю нежно пощипывать твёрдые вершинки. Прохожусь языком вверх по её шее, покусывая пульсирующую точку. Она вжимается в меня попой, извиваясь. Я снова дёргаю за верёвку, отчего она ещё глубже выпивается в её складочки.

— Ты делаешь мою верёвку мокрой, Холланд? — спрашиваю я, моё дыхание опаляет её кожу в месте, где плечо переходит в шею. Она не отвечает, и я дёргаю немного сильнее.

Она стонет и вздыхает, расслабленно откидывая голову назад на мою грудь.

 — Да, — выдыхает она. — Да.

— Отлично, — я отступаю в сторону и она оступается, дёргая верёвку, в результате чего та затягивается. То, как она сжимает её грудную клетку, заставляет мой член пульсировать в штанах. Тихий, хныкающий звук удовольствия срывается с её губ, подливая топлива в уже полыхающий огонь. Моя камера начинает делать снимки, как только мои пальцы к ней прикасаются. Красный цвет верёвки потрясающе контрастирует с молочно-белым тоном её кожи. Не могу дождаться, когда увижу этот снимок на своей стене. Но ещё большее нетерпение вызывает нужда взять её, так красиво обернутую моей верёвкой.

— Я хочу трахнуть тебя именно так, — говорю я, мой голос такой хриплый от потребности, что меня практически не слышно. Я бросаю камеру на кресло, хватаю её за талию и поднимаю, укладывая поперёк кровати. То, как она лежит, — яркие волосы раскиданы по белоснежным простыням, руки над головой, выставляя упругую грудь вперёд — идеальная картина, но я не тянусь за камерой. Я тянусь к ней. Нежной. Восхитительной. Безупречной.

Я раздвигаю её ноги, ложусь между ними и спускаюсь ниже к бёдрам. Воздух, наполненный её ароматом, опьяняет. Прохожусь языком по верёвке, впивающейся в её гладкие складочки, и прижимаюсь к ним губами. Она начинает брыкаться, и верёвка грубо и горячо трётся о её самую чувствительную плоть. Я сдвигаю её в сторону, позволяя ей скользить по внутренней стороне бедра, и начинаю медленно целовать, облегчая её состояние. Темп намеренно дразнящий. Мучительный.

— Блядь, — шипит она, — да. — Она сопротивляется, пытаясь высвободить руки, но только крепче затягивает ловушку на своей шее. Не могу дождаться, когда увижу отметину, что, без сомнений, останется от верёвки, клеймя её горло. Я наслаждаюсь выражением её лица, вызванным трением и врезанием верёвки в её плоть. Безумно красиво.

Я продолжаю стоять на коленях и жадно вылизываю, целуя и гладя, до тех пор, пока её тело не становится напряжённым и неподвижным. Она шипит моё имя и дёргает бёдрами, резко натягивая верёвку.

Оставив последний поцелуй, я отстраняюсь от неё и ставлю руки около её плеч, мой член находится напротив мокрого входа. Как бы мне не хотелось, я не толкаюсь в неё. Вместо этого, я жду, наблюдаю, как она приходит в себя поле оргазма. Блеск её глаз увлекает. Я готов смотреть на неё всю ночь.

— Дженсен, — бормочет она. — Пожалуйста.

— Пожалуйста, что? — я слегка касаюсь её щеки костяшками пальцев.

— Ты мне нужен.

Я знаю, что она ссылается на мой член. Ей необходима моя длина и толщина, чтобы я наполнял её, растягивал, вколачивался в неё. Но мои лёгкие сжимаются и челюсть напрягается, пока я повторяю в голове её хриплые слова. Ты мне нужен. И всё, о чём я могу думать… Ты тоже мне нужна.


 

24


Холланд


Дни перетекают в недели, сливаясь и размываясь. Время искажается, когда я в постели Дженсена. Я не знаю точно, когда это произошло. Не знаю как. В какой-то момент мы достигли какой-то негласной договорённости. Каждую ночь, когда я заканчиваю смену в пабе, я прихожу к нему. Мы безумно трахаемся, пытаясь очистить сами себя от того, как мы жаждали друг друга, пока были в разлуке. Он готовит, и мы вместе едим и пьём. Мы разговариваем, наши беседы лёгкие и никогда не пересекают ту невидимую границу, которую мы молча установили, держа наши личные жизни отдельно. Затем Дженсен берёт свою камеру, связывает меня своими игрушками, и мы проводим остаток ночи, забывая о причинах, заставляющих нас снова и снова искать утешение в телах друг друга. Иногда я остаюсь на всю ночь. Большинство ночей наоборот. Мои выходные только для меня, и мы не видимся в эти дни. Я не спрашиваю его, что он делает в то время, пока меня с ним нет, и он не предлагает мне эту информацию, в свою очередь не спрашивая, чем занимаюсь я. Кажется, это понимание работает хорошо для нас обоих.

Сегодня я освободилась пораньше. В пабе было мало посетителей, и он пустовал после обеда, так что мой менеджер отпустил меня пораньше. Я даже не думала. Просто села в свою машину и поехала прямо к Дженсену, следуя недавно приобретенному инстинкту. Что явно было плохой идеей.

Хотя мы никогда это не обсуждали, и я никогда не допускала даже мысли, что между нами что-то особенное, это первый раз, когда я вижу другую женщину в его доме. Женщина открывает дверь. Девушка. Не больше восемнадцати или девятнадцати лет. Маленькая и весёлая. Это настолько неожиданно и необычно, что выбивает меня из колеи. Я отступаю назад от двери и проверяю номер, чтобы убедиться, что не ошиблась квартирой.

Девушка улыбается и её нежные круглые щёчки, всё ещё с остатками детской полноты, приподнимаются, вынуждая глаза прищуриться.

Господи, она молода.

У меня пропадает дар речи, и я молча пялюсь, удивлённо глядя на неё.

— Привет, — говорит она громким, бодрым голосом. Это явно приглашение. — Давай, проходи. Дженсен ещё в душе, — она делает шаг назад, держа дверь открытой, и я застываю прямо на входе. Не потому что меня беспокоит то, кем она приходится Дженсену — она очередная его модель, я полагаю — а потому что в центре гостиной, на полу, среди груды ярких тряпичных кубиков, ребёнок. Она ровно лежит на животике, пальцы все в слюне, потому что она сосёт свой маленький кулачок.

В моих ушах звон и болезненный трепет в груди.

Приступ паники, и зависть, и страх, и желание, и тревога, и болезненная ностальгия прожигают грудь в быстрой смене чувств. Густым потоком проносясь по венам. Мой желудок скручивается, наполняя горло желчью.

Я не могу отвести взгляд. Господи, я хочу — я хочу убежать — но не могу заставить себя прекратить пялиться на идеального, здорового ребёнка передо мной.

— Это моя Нелли-Карапуз, — гордо говорит девушка. — Я думаю, что у неё вот-вот прорежутся зубки. Она жуёт всё подряд, — я почти говорю ей, что все детки так делают. Всё попадает к ним в рот, в независимости режутся у них зубы или нет. Ребёнок издаёт звук полный восторга и хлопает по полу, пухлые пальчики сжимаются в попытке схватить один из кубиков, и мои мысли замирают.

Всё, что я вижу, это Калеб.

Слёзы заполняют мои глаза, и я пытаюсь быстро их остановить. Это тяжело. Это так, чертовски, тяжело, потому что я скучаю по нему каждой фиброй своей души. Я скучаю по нему.

— Мне нравятся твои туфли, — продолжает девушка, быстро меняя тему. Я наконец медленно, с трудом отвожу взгляд от несправедливого, болезненного напоминания, бессвязно воркующего на полу, обратно к девушке. — Предполагалось, что он посидит сегодня с ребенком, но он забыл,— она закатывает глаза, качая головой от досады. Ещё одна тема меняется и мне требуется секунда, чтобы понять. Я в тумане — наполовину в реальности, наполовину в воспоминаниях — и в абсолютной агонии.

— Д-Дженсен?

Она кивает и наклоняется, вытирая слюны, свисающие с подбородка младенца, тыльной стороной руки, не подозревая о моём внутреннем смятении.

— Теперь он пытается найти выход из этой ситуации, — смотрит на меня с хитрой улыбкой. — Ты, должно быть, и есть те планы, от которых он не может отказаться, — продолжает она, не давая мне шанса подтвердить или опровергнуть, не то, чтобы я вообще прямо сейчас способна на это. — Знаешь, если ты скажешь ему, что не против, чтобы Нелли позависала с вами, ребята, тогда, может, он позволит оставить её, и я смогу развеяться, впервые за несколько месяцев, — она продолжает смотреть на меня и её глаза превращаются в узкие щелки, сжимаемые щеками. Чувствую, как мой рот открывается в странной смеси шока, страха и отвращения. — Я буду так тебе обязана, — добавляет она с надеждой, либо неправильно понимая выражение на моём лице, либо игнорируя его.

Я не знаю, что сказать. Я понятия не имею, кто, чёрт возьми, эта девушка, и от одной мысли о том, чтобы провести остаток вечера с ребёнком, моя голова затуманивается. Я не могу. Я не могу сделать это. Мой взгляд падает обратно на ребёнка и пальцы кричат мне, чтобы я прикоснулась к ней, почувствовала её нежную кожу. Мои легкие умоляют об одном вдохе её аромата.

Я не была в такой ситуации, мучаясь из-за ребёнка, долгое время. Эта единственная причина, почему я выбрала работу в баре. Почему, пока не встретила Дженсена, я едва ли покидала свою маленькую практичную квартиру, за исключением походов на работу и покупки необходимых вещей.

Я не готова к этому. Я не смогу с этим справиться.

— Где ты их достала?— внезапно спрашивает девушка, снова меняя тему. Даже если бы я не была ошеломлена её присутствием — присутствием её ребенка — я всё ещё не уверена, что смогла бы поспевать за ней. — Твои туфли, — подсказывает она. — Где ты их взяла?

— Оу… — произношу я, смотря вниз на свои ноги. Даже эти туфли являются болезненным напоминанием о моём прошлом.

— Ух… я не помню, — лгу я. Это туфли, в которых я была, когда вышла из своего дома и покинула руины моей жизни. Это простые, чёрные лакированной лодочки от Джимми Чу с четырёх-дюймовым каблуком. Я потратила на них всю свою первую недельную зарплату, после того как устроилась на работу своей мечты в журнал. Мне следует их выкинуть.

Нелли волнительно визжит и хлопает одним из кубиков по полу, качаясь вперёд и назад на руках и коленях. Всё, что я хочу сделать, это отвернуться. Всё, что я хочу делать — смотреть.

— Сколько... сколько ей? — спрашиваю я, сквозь ком в горле.

— Пять месяцев. Почти шесть.

Я чувствую головокружение.

— Она красавица,— выдыхаю я.

Я хочу схватить эту молодую мать за руки и предостеречь. Мне хочется встряхнуть её и сказать, чтобы она ценила каждое мгновение со своей дочерью, будто оно последнее. Потому что, именно так и может произойти. Возможно. Никогда не знаешь. Я не знала. И это разрушило меня.

Но я не хватаю её за руки. Не предупреждаю её. Я не говорю ни слова.

Она широко улыбается.

— Уверена, ты скажешь Дженсену, насколько красивой её считаешь. Возможно, он позволит её оставить для фотосъёмки, и я смогу улизнуть. Я имею в виду, я обожаю мою Нелл всем сердцем, но если я не получу немного личного времени, то повыдёргиваю на своей голове все волосы.

Да. Я смутно помню об этом. Необходимость »личного времени». Забавно, что то, что было важным тогда, рассыпалось после трагедии. »Личное время» кажется таким незначительным. Всё, что у меня есть сейчас — «личное время».

Интересно, где отец. Затем я гадаю, может ли быть отцом Дженсен. Эта мысль немного ухудшает состояние моего желудка.

— Как…? — я обрываю себя прежде, чем мне удаётся спросить. Меня не касается кем она ему приходится, и абсолютно неуместно спрашивать об этом.

Она, должно быть, замечает моё любопытство, что иронично, поскольку мою неловкость она даже не потрудилась заметить. Она резко поднимается, предлагая мне свою руку.

— Я Саммер. Сестра Дженсена.

Его сестра. Я игнорирую маленький всплеск облегчения, распространяющийся в моём животе, когда протягиваю ей руку. Имя Саммер идеально ей подходит. Всё, что касается её… тёплое. Начиная с её золотистых волос и кожи, до синих, как океан, глаз и позитивного нрава. На мгновение я задумываюсь, выглядела ли я когда-нибудь такой счастливой.

— Холланд, — отвечаю я. — Дженсена… — «Дерьмо». Я не могу подобрать слов. Уверена, что не должна говорить его сестре, что мы приятели по койке, но ничего больше на ум не приходит. Мои глаза возвращаются к Нелли, позволяя боли гореть в груди.

Кто я для Дженсена Пэйна?

— Друг, — раздаётся низкий, хриплый голос позади меня. Из-за его присутствия по спине пробегает дрожь, вызывая покалывание от мурашек в руках и ногах. То, что он просто рядом, для меня как объятие, и моя тревога слегка уменьшается.

Я смотрю через плечо и обнаруживаю Дженсена, на котором только лишь тёмные джинсы, низко висящие на бёдрах, демонстрирующего скульптурный торс. Я цепляюсь взглядом за каплю воды, когда она стекает с его влажных тёмных и блестящих волос и бежит по его плечам и вниз по грудным мышцам. Это хорошо. Я могу сосредоточиться на нём. Я могу сконцентрироваться на том, как он заставляет меня себя чувствовать, как заставляет меня обо всём забыть. Я могу думать об этом, пока он рядом.

— Холланд не против посидеть с ребёнком, — щебечет Саммер, говоря неправду через свои красивые зубы. Мои глаза сужаются, а губы раскрываются от удивления. Дженсен выгибает бровь, но прежде, чем кто-то из нас успевает возразить, Саммер тыкает пальцем в своего брата. — Ты мне обещал. Пожалуйста, не отнимай это. Я ждала этого всю неделю.

Он вздыхает, звук полон смирения, и я понимаю, что он собирается сдаться.

— Один час, — говорит он твёрдо.

— Три часа, — возражает она быстро. — Я не была среди людей своего возраста месяцами. Пожалуйста.

Она подпрыгивает на носочках, ладони сложены вместе под подбородком, а на лице выражение, полное надежды.

— Месяцами? Я приглядывал за ней на прошлой неделе.

— Это из-за приёма у доктора. Не для веселья. Поверь мне. Итак, три часа?

— Два.

— Хорошо, — она сразу соглашается.

— Два часа, — шипя, повторяет он. — Но, клянусь, Саммер, если ты даже на минуту опоздаешь, я никогда не сделаю этого снова.

Она визжит, размахивая руками, затем обнимает Дженсена, посылает воздушный поцелуй Нелли и уходит, прежде чем кто-то сможет передумать.

Я остаюсь наедине с Дженсеном Пэйном и пятимесячным ребенком.


 

25


Дженсен


Это не то, как я представлял себе этот вечер. Предполагалось, что я буду по яйца внутри Холланд, а не по уши в бутылочках и подгузниках. И я, определенно, не собирался представлять её своей сестре и племяннице.

И то, как она продолжает смотреть на Нелли, наблюдая за ней остекленевшим тоскливым взглядом, пугает меня до усрачки. Она не сделала никаких движений, чтобы подержать её. Она даже не сказала ей ни единого слова. Но выражение на её лице безошибочно.

Тоска.

У нас был незащищенный секс больше раз, чем я могу сосчитать, потому что она сказала, что на таблетках. Но я также помню, как она заколебалась, когда я спросил у неё. Малыши такие милые. Даже красивые. И однажды, когда-то было время, когда мысль об ещё одном маленьком Пэйне в мире была заманчива. Но я оставил позади этот момент безумия. У меня абсолютно отсутствует желание производить потомство и передавать своё проклятье другому живому человеку.

Я не в состоянии уйти от Холланд — эта женщина, как наркотик — но если она загорится желанием иметь ребенка, то это потушит моё либидо быстрее, чем ледяной душ.

Я сажусь рядом с ней. Я многие годы не был настолько безответственным. Не с тех пор, когда я был тупым подросткам и искал куда бы кончить. Это было безрассудно.

— Она милая, не так ли? — говорю я, следя за взглядом Холланд на Нелли.

Она искоса смотрит на меня.

— Да, так и есть. Очаровательная.

— Настолько очаровательная, насколько возможно, но мне нравится, что я отдам её обратно через пару часов, — говорю я, пытаясь прочувствовать её.

Она слегка смеётся, заправляя прядь волос за ухо.

— Саммер выглядит очень молодо, — она не спрашивает меня ни о чём, но здесь звучит немой вопрос, хотя она его и не озвучила.

— Потому что, так и есть. Ей всего восемнадцать. Слишком чертовски рано для детей, — я замолкаю и поворачиваюсь, чтобы ясно прочитать выражение её лица.

— А что насчёт тебя? Есть планы о создании семьи когда-нибудь? — решительно спрашиваю я, настроенный спросить об этом столько раз, сколько потребуется.

Большинство людей этого хотят. Они хотят пожениться, купить дом в пригороде и родить парочку детей. Это нормальный природный инстинкт. Если та же ситуация с Холланд, мне нужно об этом знать, и чем раньше, тем лучше.

Её челюсть напрягается, выражение лица ожесточается. Глаза наполняются слезами.

— Семья, — усмехается она. — Нет. У меня нет планов на будущее, касаемо семьи.

Её ответ удивляет меня настолько сильно, что я почти спрашиваю — почему? Основываясь на её реакции, я не удивлюсь, если она не может иметь детей, что — блядь, вполне вероятно — делает её ещё более идеальной для меня.

Она быстро берёт себя в руки и на лице снова нейтральное выражение. Мне следует испытывать облегчение. Даже если у неё проявится материнский инстинкт, этого не произойдет. Здесь мы с ней на одной стороне. Но очевидно, что это ранит её, и мне не нравится, как я себя чувствую из-за этого. Знать, что ей больно, но не иметь возможность это исправить.

Нелли пищит, давая нам знать, что её что-то не устраивает. Холланд съеживается от звука и закрывает глаза, сжимая руки в кулаки на коленях. Я встаю и поднимаю мою племянницу с пола.

— Думаю, ей нужно поесть,— говорю я. — Хочешь подержать её, пока я готовлю бутылочку?

— Нет, — её ответ быстрый и решительный. — Я приготовлю бутылочку. Где она?

Я наклоняю подбородок, кивая в направлении кухни.

— Думаю, Саммер положила в холодильник.

Она судорожно кивает, не встречаясь со мной глазами, и двигается так, будто её задница горит. Будто ей надо убраться от Нелли как можно скорее.


*


После того, как ей поменяли подгузник, накормили, и она отрыгнула, я укладываю ребёнка и достаю камеру. Вставляю в неё новую карту памяти и сажусь с ней рядом на корточки. Она смотрит на меня большими, круглыми глазами, такими же голубыми, как у её матери. Цвет глаз передавался от матери к дочери поколениями. Я улыбаюсь и делаю снимок. И потом ещё один, разговаривая с ней мягким, низким голосом, пока она не засыпает. Вот, когда получаются лучшие снимки. Когда Нелли превращается из милой в ангела.

Холланд лежит на диване на животе, руки сложены под подбородком, ноги согнуты, и она покачивает ими, пока наблюдает за нами. Очевидно, что моя племянница вызывает у неё дискомфорт, но за весь вечер, она едва ли посмотрела в другую сторону.

— Ты будешь хорошим отцом, — внезапно шепчет Холланд, её голос поддразнивает, но выражение лица мрачное.

Я приподнимаю бровь, одаряя её циничным взглядом.

— Нет. Я хороший дядя. Я слишком эгоистичен, чтобы быть хорошим отцом.

Она открывает рот, чтобы ответить, но дверь распахивается, прерывая её. Саммер врывается в комнату, выглядя уставшей и посвежевшей одновременно. Её светлые волосы беспорядочно собраны на макушке. Тёмные круги вокруг глаз. Но на щеках румянец, а взгляд сияет.

— Повеселилась?

Она усмехается, выставляя напоказ полный рот идеально белых зубов.

— Да. Я оторвалась. Я ходила на костёр с людьми своего возраста. Я разговаривала с людьми своего возраста. И я танцевала со сверстниками под музыку, которую любят люди моего возраста.

— До тех пор, пока не сделала ещё кое-что, с одним из своих сверстников, — говорю я, бережно поднимая Нелли с пола.

Она закатывает глаза, будто это совершенно необоснованно.

— Мои ноги в настоящий момент закрыты для дела, — заявляет она. — Я могу даже сделать маленький знак, который будет гласить: «Пенисам вход запрещён» и носить его вокруг талии.

— Ты снова чрезмерно болтаешь, — я глубоко вздыхаю.

— Ты сам спросил, — напоминает она мне.

— Можешь ты просто взять своего ребенка и убраться?

— Ты какой-то раздражительный.

— Ну, мой член был заблокирован всю ночь,— говорю я. — Это может способствовать моей раздражительности. Но когда ты и твоя маленькая копия освободите помещение, я смогу изменить ситуацию.

— Возбудить, — парирует она, смеясь над своей игрой слов.

Теперь я закатываю глаза.

— Выметайся.

— Хорошо, ладно, — она направляется через мою квартиру и берёт сумку с подгузниками и вещами Нелл. Забирает у меня ребёнка и пристегивает её в переноске. На полпути к двери, она оборачивается и смотрит то на меня, то на Холланд.

— Было очень приятно познакомиться с тобой. И спасибо за помощь с Нелл. Ты должна прийти на день рождения отца в эти выходные. Уверена, он будет рад знакомству, — не давая ей шанса отказаться, моя сестра продолжает. — Я не приму ответ «нет». Мы уже сто лет не видели Дженсена с кем-то. Если ты ещё не заметила, я могу быть очень настойчивой.

Холланд запинается при ответе на приглашение, которое шокирует нас обоих.

— Оу… хм, я…

— Шесть часов, воскресенье. Папа будет так взволнован, — она перевод взгляд на меня, и злая ухмылка расплывается у неё на лице. Её брови бесстыдно подпрыгивают вверх и вниз, когда она захлопывает за собой дверь.



 

26


Холланд


Сегодняшний вечер был эмоционально опустошающим. Я чувствую зуд, нервозность, незащищённость, уязвимость. Я справляюсь с этим таким же образом, как и справлялась со всем в последнее время: ищу убежище в Дженсене.

Я соскальзываю с дивана, становлюсь перед ним и начинаю расстёгивать его рубашку. Мне нужно чувствовать его сильные руки на своём теле. Тепло его языка, скользящего по моей коже. Его запах, наполняющий мои лёгкие и клеймящий моё тело. Мне нужны его длинные пальцы, грязный рот и толстый член, которые подчинят меня, овладевая, сотрут все ноющие, давящие и безжалостно атакующие воспоминания.

Я раздеваюсь, и Дженсен смотрит на меня так, как никогда не смотрел мой бывший муж. Мне не нужно ничего говорить, он знает, к чему я веду. Он запускает руку в мои волосы и оттягивает голову назад, скользя зубами по пульсирующей точке. Дженсен прикусывает мою кожу, постепенно прилагая всё больше и больше силы, пока я не начинаю задыхаться. Я сильно зажмуриваю глаза, благодарная за сладкое облегчение, которое может дать только он.

Другой рукой Дженсен движется вниз по моему боку, царапая кожу на бедре, и скользит пальцами по моему холмику. Проводит рукой между моими складочками, находя клитор. Я издаю бесстыдный стон, когда он трёт сначала нежно, а потом грубо. Дёргаюсь напротив его руки, страстно желая большего.

Дженсен резко отпускает меня. Я распахиваю глаза и чуть ли не кричу. Мне это нужно. Он. Мне нужно, чтобы он заставил боль и воспоминания уйти.

class="book">Дженсен ухмыляется из-за явного опустошения на моём лице. Он вытягивает свой ремень, расстегивая джинсы. Вытаскивает член и поглаживает свою длину вверх и вниз, в то время, как его взгляд прикован ко мне.

— Это то, чего ты хочешь, Холланд? − он падает на колени и проводит губами по моей киске, дразня своим дыханием. — Или ты хочешь этого?

Я с трудом сглатываю, наблюдая за ним: передо мной на коленях стоит безжалостное совершенство. Он проникает в меня языком, исследуя и заставляя хныкать.

— Скажи мне, чего ты хочешь, — он тянет зубами мои половые губы, нежно посасывая их. Я откидываю голову назад, хватаясь руками за его волосы. Дженсен отстраняется, оставляя нежные, жгучие поцелуи на внутренней стороне моего бедра. — Скажи мне. Чего. Ты хочешь.

Я горю, внутри и снаружи. Настолько мокрая и жаждущая, что не могу выдержать этого. Обеими руками Дженсен сжимает мою задницу и дёргает вперёд, крепко удерживая напротив своего лица. Но больше он мне ничего не даёт, заставляя меня трепетать и испытывать боль в предвкушении.

— Ты, — шиплю я. — Я хочу твой рот, твой член. Всего тебя. Пожалуйста, Дженсен. Ты мне нужен.

Я чувствую, как уголки его губ приподнимаются в торжествующей улыбке.

— Скажи это снова, − рычит он, лаская языком, уговаривая меня.

Я колеблюсь, даже не уверенная в том, что только что сказала.

— Пожалуйста? — хриплю я, надеясь, что это то, чего он хочет.

Он качает головой, его губы всё ещё на мне.

— Не эту часть.

Дженсен покусывает мой клитор, делая практически невозможным мыслительный процесс.

— Скажи мне, − требует он, пальцами впиваясь в мою задницу. Он кусает сильнее, и я взвизгиваю.

— Ты мне нужен, − кричу я. Он стонет в меня, трётся и яростно упивается, давая мне те ощущения, по которым я изголодалась. Мой оргазм проносится сквозь меня с ослепляющей силой. — Ты мне нужен, − хриплю я. — Ты мне нужен. Ты мне нужен.

Он дёргает меня вниз на пол, накрывая собой. Я чувствую его член, горячий, твёрдый и тяжелый напротив моего бедра, когда Дженсен стягивает джинсы. Я не могу ждать. Обхватываю рукой его член и направляю внутрь себя. Он втягивает воздух, его лицо содрогается, будто ему больно.

Дженсен опускает свой лоб на мой, закрывая глаза.

— Ты ощущаешься так хорошо, − он вздыхает. — Блядь. Я никогда не хочу уходить.

Я наклоняю голову, захватываю его губы и глубоко целую, пробуя свой вкус на его языке. Я продолжаю целовать его, успокаивая, потому что его слова пугают меня. Они пугают меня, потому что я точно знаю, что он имеет в виду. Я тоже хочу, чтобы Дженсен никогда не уходил, и это пугает меня больше всего.

Все уходят.


 

27


Дженсен


Обычно я не вижу Холланд по воскресеньям — у неё в этот день выходной. Но когда она садится в мою машину, наша встреча становится особенной по другой причине: из-за того, как Холланд одета. Это не что-то необычное. Раньше я видел её только в униформе или вообще без одежды. Но несмотря на то, что сегодня на ней тёмно-синие облегающие джинсы и жёлтая майка, Холланд выглядит чертовски сексуально и непривычно.

Однако я знаю, что моя проблема не касается того, как она одета. Проблема в том, что мы направляемся к дому моего отца. Я чувствую, что мне необходимо предупредить её о нём. Как-то подготовить. Я раздражён, потому что в мои планы на неё, никогда не входило знакомство с семьей. Чтобы она не видела моё слабое место и не знала эту часть моей жизни. В то же время, там есть часть меня, представленная так, как она есть, и этим можно наслаждаться. Думаю, это выводит меня из себя больше всего.

Я такой уже несколько дней. С того дня, как она сказала мне, что я ей нужен. Вместо обычной спички, горящей медленно и чувственно, Холланд подожгла долбаный предохранитель, и с тех пор я как оголённый провод.

Я бы охотнее съехал на обочину дороги, кинул её маленькую упругую задницу на заднее сиденье и трахал бы в ритме проезжающих мимо машин. Избавился бы от этой накопившейся энергии. Согнал бы немного этого ненормального напряжения. Вернулся бы к тому Я, к которому привык.

— Как зовут твоего отца? — спрашивает она, врываясь в мои мысли.

— Уолтер. Уолт. Но все просто зовут его папа.

— Я не собираюсь называть твоего отца папой, − говорит она, пробегаясь пальцами по своим огненным волосам, по крайней мере, в пятидесятый раз с того момента, как села в мою машину. — Я не его дочь и это кажется для меня странным.

Я пожимаю плечами, барабаня пальцами по рулю.

— Все его так называют, но я его единственный законный отпрыск. Для него это не странно.

Она кидает на меня озадаченный взгляд, сдвигая брови в замешательстве.

— Саммер не законная?

— Саммер технически не его. Короче, папа изменил маме. Она же изменяла папе много раз, пытаясь переплюнуть его или отомстить, не знаю точно, что именно. Ничего из этого так и не вышло. Они разошлись. Пару месяцев спустя мама сообщила о ребёнке. Папа никогда не отказывался от Саммер, но было очевидно, что она не от него. После рождения Саммер дали его фамилию, но мама с папой окончательно разошлись, и на этом всё закончилось. Мама умерла десять лет назад, забрав с собой информацию о настоящем отце Саммер, если она вообще знала кто он. Саммер стала жить с отцом, потому что он считает её своей дочерью.

Чего я не говорю Холланд, так это того, что папа любил маму до самой её смерти. Вот почему не имеет значения, кто настоящий отец Саммер. Дерьмо. Папа всё ещё её любит. Я подозреваю, что всегда будет. И думаю, что он нуждается в Саммер. В ком-то с мамиными глазами вместо своих собственных.

— Но она может быть его, так? — спрашивает Холланд. — Даже если твоя мама была неверна, разве не может быть шанса, что он отец?

Я утвердительно качаю головой.

— Она не его дочь.

— Но откуда тебе знать? Ты не можешь быть уверенным без ДНК-теста.

Я горько смеюсь, удерживая своё внимание на лобовом стекле.

— Я уверен. Саммер не может быть от него, — чувствую, как дёргается мышца на моей челюсти. Я заканчиваю этот разговор.

— Надеюсь, твой папа любит фильмы, — говорит она, предлагая тем самым мне перемирие. — Я не знала, что ему подарить, поэтому купила подарочную карту в кино.

— Хм, — произношу я, потирая свой подбородок. — Он… У него проблемы со здоровьем. Я хочу сказать, что он всё ещё иногда ходит в кино, но знаешь, теперь всё меньше и меньше. В любом случае, тебе не нужно было ничего ему покупать. Предполагалось, что подарок, который подобрал я, от нас обоих.

Воу. Что. За нахрен.

Я что, блядь, серьёзно сказал это?

Теперь я совмещаю наши имена на долбанных подарках? Моё поведение непостоянно. Я веду себя, как ненормальный.

— Ох, — говорит она, очевидно, думая о той же самой чертовщине, что и я.

Я сворачиваю на подъездную дорожку и выключаю зажигание. Я не готов выйти и пойти в этот дом. Если бы это не был его день рождения, я бы этого не сделал. Я чувствую, будто это всё меняет. Это ставит нас на совершенно новый уровень. Тот, которого я никогда не хотел.

— Ты потеешь, — бормочет Холланд. — Если ты не хочешь моего присутствия там, я понимаю. Ты можешь сказать им, что я заболела.

Но я хочу. Я действительно хочу, чтобы она была здесь. И вот эта самая большая херня, которая случалась со мной. Я не должен хотеть этого. Это неправильно. Нечестно по отношению к ней или ко мне.

— Просто жарко, — говорю я и дергаю ручку, открывая дверь. Наклоняюсь назад в салон, чтобы забрать папин подарок. Холланд кладёт руки по обеим сторонам моей челюсти и страстно целует меня. Это застаёт меня врасплох, но я в тот же миг погружаю свой язык в её рот, мой член уже твердеет для неё.

Она отпускает меня, оставляя сгорать в желании большего, и выходит из машины, захлопывая дверцу своим бедром. Удивительно, как одно её прикосновение губами может отключить и успокоить мой разум одновременно.

Моя мама время от времени упоминала одну пословицу. Я никогда её не понимал, до этого момента.

«Никто не может забрать твоё несчастье, оно твоё, и ты должен сам всё выдержать. Найди человека, который сможет заставить тебя забыть, что сперва ты был несчастен».

Теперь я шепчу слова, как молитву к своей матери. Этим ли человеком является Холланд? Этим ли человеком я хочу, чтобы она была?

Я не знаю.

Я, блядь, не знаю.


 

28


Холланд


Вечеринка небольшая, для самых близких. Здесь только Саммер, Нелли, папа, его медсестра Марго и я с Дженсеном. Когда меня, один за другим, начали обнимать, я не могла решить, лучше ли то, что рядом ограниченный круг людей. В большей группе я могла бы слиться с толпой. Но этого не происходит.

С отцом Дженсена меня познакомили в последнюю очередь. Он не такой, каким я его себе представляла. Из того, как Дженсен говорил о нём, я ожидала, что его отец будет выглядеть болезненно и старо. Не как этот худой, крепкий мужчина с чёрными волосами, слегка тронутыми сединой. Старшая и более худая версия своего сына. На вид ему слегка за пятьдесят. Не восьмидесятилетний старичок, каким я его себе представляла. Я скрываю своё удивление и улыбаюсь, протягивая руку и надеясь, что хотя бы один из этих людей позволит мне уйти отсюда с рукопожатием.

— Пап, — зовёт Дженсен. — Это Холланд.

Я держу руку вытянутой и начинаю чувствовать себя ещё более неловко, когда он не обращает на меня внимания.

— Слева, пап, — говорит Саммер. − Её рука.

Отец Дженсена протягивает руку и ощупывает воздух, пока не находит мою руку. Он сжимает её в крепком пожатии. Я поднимаю глаза и смотрю на его лицо. Хотя его голова повёрнута в моём направлении, взгляд у этого мужчины расфокусирован, он смотрит за моё плечо. Он, кажется, не сосредоточен. Или… слеп.

Я бросаю взгляд на Дженсена, который напряженно наблюдает за мной, и всё становится на свои места.

— Приятно познакомиться, Холланд, — говорит папа.

— Мне тоже очень приятно, — отвечаю я.

Он наклоняет голову в сторону.

— Голос красивый. Она симпатичная?

— Очень, — отвечает Дженсен.

— О, хорошо. Идём, садись здесь со мной, — папа Дженсена хлопает по стулу рядом с собой. Моё сердце пропускает удар, но я делаю, как он просит, и усаживаюсь рядом с ним.

Мы все занимаем места вокруг большого обеденного стола, заполненного странными видами блюд, которые я видела накануне. Видимо, Марго сделала все любимые блюда папы. Запечённые зити (прим.: Макароны в форме трубочек), рыбные тако, черничные блины, артишоки, завёрнутые в бекон, арбуз и пина колада. Я даже не знаю, с чего начать, но алкоголь, кажется, беспроигрышным вариантом.

— Как ты и Дженсен встретились? — Спрашивает Марго, вежливо поддерживая со мной разговор.

— В пабе. Я работала, а он зашёл выпить, — я делаю быстрый глоток холодного напитка.

Она улыбается, заговорщически наклоняясь ко мне.

— Он всегда кажется таким колючим. Задумчивым, понимаешь? Приятно знать, что он не всегда такой.

— Ох, нет, всегда, — говорю я, бросая взгляд на сидящего напротив меня Дженсена и посылая ему самодовольную улыбку. Он приподнимает брови в немом вопросе, который я игнорирую, поворачиваясь обратно к Марго. Она качает головой, и её тёмные волосы струятся по плечам.

— Тогда как он добился свидания с тобой?

Я сжимаю губы. Только сейчас я осознаю тот факт, что мы никогда не ходили на свидание.

— Он — Пэйн, — вмешивается папа.

— Определённо, — говорит Саммер, растягивая слово.

— Так же, как и ты, − подчёркивает Дженсен, слегка толкая сестру в плечо.

— Только по фамилии.

Отец Дженсена пропускает её высказывание мимо ушей, продолжая.

— У него есть природный шарм и сексуальная привлекательность, которые невозможно игнорировать.

Саммер закатывает глаза.

— Ух, не говори сексуальная привлекательность. Из-за твоих слов я потеряю слух.

— Тогда в нашей семье будут слепой и глухой, — добавляет Дженсен.

— А ты можешь прекратить разговаривать, — тотчас парирует Саммер. — Тогда мы будем глухим, слепым и немым. Как те обезьянки, которые были у мамы.

Дженсен кивает, и небольшая улыбка появляется на его губах, будто он вспоминает этих обезьянок.

— Не вижу зла, не слышу зла, не говорю зла.

Марго указывает своей вилкой на папу.

— Твой отец тот, кто недавно сквернословил.

Дженсен, расстраиваясь, наклоняет голову набок.

— Всё ещё?

Марго кивает.

— Самые грязные словечки покидают рот этого мужчины.

Я замечаю, что она говорит это с любовью, а не с раздражением. Саммер закрывает уши руками, слегка напевая. Я не могу удержаться от смеха.

— Яблоко от яблони, — бормочу я.

Папа усмехается, его лицо светится от удовольствия. Он хлопает ладонью по столу, привлекая всеобщее внимание.

— Это в нашем ДНК, — объясняет он. — Всё это: шарм, сексуальная привлекательность, сквернословие. У нас хорошие гены.

Дженсен возмущенно выдыхает.

— Да, они лучшие.

— Они достаточно хороши. Сегодня мой день рождения, — говорит папа. — Можем мы нормально поесть? Пожалуйста? Вы оба взрослые люди, поэтому прекратим подшучивать, как парочка девочек-подростков.

Дженсен ухмыляется, откидываясь на спинку.

— Конечно, пап.

Перевожу взгляд с Дженсена на его отца. Состояние папы, кажется, заботит Дженсена больше, чем его самого. Не могу удержаться, чтобы не подумать о своей маме, и как бы я себя чувствовала, если бы мы оказались в такой ситуации. Возможно, я бы тоже злилась. Эта мысль заставляет мою грудь сжаться, не только из-за воспоминаний о маме, а больше из-за того, что я понимаю Дженсена.

Наблюдая его в кругу семьи, видя другую сторону его жизни… Я никогда не хотела, чтобы он мне нравился, но это так. Всё больше и больше с каждым днём.

— Мне бы просто хотелось подчеркнуть, что, технически, я — подросток, — добавляет Саммер.


*


После обеда мы все вместе убираем со стола и моем посуду. Когда на кухне снова порядок, Саммер суёт Нелли мне в руки. Я пытаюсь отдать её обратно, но Саммер поворачивается, берёт коробку со свечами и начинает расставлять их на торте. Я проделала отличную работу, игнорируя ребёнка на протяжении всего обеда. Теперь у меня нет иного выхода, кроме как столкнуться со своими страхами.

Я неуклюже держу её и задерживаю дыхание, пытаясь прикасаться к ней как можно меньше. В моих барабанных перепонках стоит гул. Громкий и резкий. В голове туман. В груди сердце бьётся так сильно, что я могу чувствовать это в каждой пульсирующей точке. Марго смеётся и подходит, чтобы забрать от меня бедную девочку.

— Никогда раньше не была среди детей?

Я так ей благодарна, что чуть ли не взрываюсь слезами. Я еле сдерживаюсь и выдавливаю смешок, сухо кивая.

— Это очевидно, да?

Она усмехается, прижимая Нелли к своей груди.

— Это нормально. Не каждый создан быть матерью.

Это больно. Так больно, что, кажется, я не могу дышать.

— Где ванная? — спрашиваю хрипло.

— Прямо за углом, — Марго указывает, наклоняя голову.

Тяжело удержать себя от бега, но мне удаётся это, и я в спешке прохожу мимо Дженсена, расставляющего груду маленьких тарелок на столешницу. Он хватает меня за руку, останавливая мой побег.

— Ты в порядке?

— Ммм. Отлично, — я не смотрю ему в глаза и быстро освобождаюсь от захвата. В ванной я включаю холодную воду и позволяю ей без остановки бежать по моим рукам и запястьям, пока пальцы не начинают неметь.

Тяжело опускаюсь на пол, позволяя глазам закрыться. Когда это перестанет ранить так сильно? Когда попытки держать на руках другого ребенка не будут ощущаться так, будто я предаю Калеба? Будто я пытаюсь забыть его? Заменить?

Я не хочу больше быть такой, но я не знаю, как быть другой.


29


Дженсен


Поездка на машине обратно домой проходит в абсолютной тишине. Холланд погрузилась в свои мысли, как обычно, и последние несколько минут я не могу вырваться из собственных размышлений. Когда мы прощались с отцом, он притянул Холланд к себе и сказал ей слова, которые я прокручиваю в голове снова и снова.

«Мои глаза могут не видеть, но мои уши в отличном состоянии. Я распознаю ложь, когда слышу её. Я также распознаю печаль — у неё своя, особенная нотка. Держи это в уме, когда вернёшься в следующий раз. И я действительно ожидаю твоего возвращения».

Холланд не ответила, не подтверждая и не отрицая его слова. Я всегда знал, что есть что-то, что сломило эту женщину, и это то, что изначально привлекло меня в ней. Но за последний месяц я был так увлечён ею, что каким-то образом умудрился забыть об этом. За невообразимой красотой, отличным сексом и мозгами, скрывалась её сломленная натура.

Я понятия не имею, от какой лжи говорил отец Холланд отказаться, и мне следовало бы опасаться, но нет.

Всё, о чём мне хочется позаботиться прямо сейчас − это о том, как сделать эту женщиной цельной. Я хочу быть человеком, который заставит Холланд забыть, что она несчастна.

Нахрен. Я хочу быть единственным, кто прогонит её печаль.

Я останавливаюсь на парковке у дома Холланд и выключаю зажигание. Раньше я не был в её квартире и хочу исправить это прямо сейчас. Я приглашу себя сам, если она этого не сделает самостоятельно.

— Ты поднимешься? — спрашивает она с удивлением.

— Да, — я не даю Холланд возможности поспорить со мной по этому поводу и, открыв пассажирскую дверь, выхожу из машины. Она берёт предложенную мной руку, и я позволяю ей вести меня по огромному количеству ступенек в маленькую квартиру на чердаке.

Говоря «маленькая», я имею в виду комнату, в которой находится кровать, два кресла, холодильник, выглядящий так, будто прибыл прямиком из 60-х — маленький, с зеленоватым оттенком, а также здесь раковина, плита с двумя конфорками того же оттенка, что и холодильник, узкая книжная полка и дверь, ведущая в ванную комнату, не достаточно большую даже для ванной и вмещающую только душ, туалет и раковину с подставкой. Я поворачиваюсь кругом и вижу всё помещение. У неё даже нет телевизора. Здесь только одно окно, круглое и миниатюрное. Оно выглядит так, будто даже не открывается.

Мой первый порыв — собрать барахло Холланд и унести её задницу к себе. Она заслуживает лучшего, чем это. Требуется огромное самообладание, чтобы сдержать своё желание.

Холланд скидывает свои простенькие шлёпки и стаскивает джинсы. То, как она выглядит только лишь в паре розовых хлопковых трусиков и майке, заставляет окружающее меня пространство исчезнуть. Я срываю очки с лица, оставляю их на книжной полке и делаю несколько шагов, что разделяют нас.

Холланд покусывает губу, пока расстёгивает мою рубашку. Верный знак, что у неё есть накипевший вопрос, но по своему обыкновению, она не задаёт его. Я хочу знать, что у неё на уме.

— Что? — выпаливаю я.

Её взгляд перемещается вверх к моему лицу.

— Я просто думала о твоём отце.

— Вау, — выдыхаю я. — Я тебе уже наскучил?

Она смеётся, сдергивая рубашку с моих плеч, и скользит губами по моей груди. — Он всегда был слепым?

— Нет, — отвечаю я. — Это состояние. Болезнь. Пигментный ретинит. Клетки в его глазах мертвы. Это был долгий, медленный процесс, забиравший всё больше и больше его зрения, пока ничего не осталось.

— Это болезненно?

— Сначала были головные боли, небольшое головокружение, ничего слишком плохого. Но не глаза причиняют ему боль сейчас, — объясняю я. — Предполагалось, что витамин А поможет замедлить потерю зрения, но его употребление в больших количествах погубило печень.

— Мне жаль.

Я киваю в ответ, готовый сменить тему.

— Я просто думала, — начинает Холланд мягко, — о твоей скопофилии. Как это всё, возможно, связано, — она смотрит на меня сквозь свои густые ресницы, и её вопрос ясен.

— Ты думаешь, что всё обо мне выяснила, да?

— Да, — искренне отвечает она. — Я только не могу разобраться во всей этой ситуации со связыванием женщин.

Я грубо посмеиваюсь, уважая её выбор слов.

— Ты думаешь, что должна быть серьёзная причина, из-за которой я люблю связывать женщин, когда их трахаю?

Холланд опускает руки на мой ремень и расстёгивает его, доставая из петель. Я удерживаю внимание на её лице, наблюдая, как её брови приподнимаются в согласии.

— Ну да. Ни это ли сила? Очевидно, что ты помешан на контроле, который, я думаю, опять же возвращается к твоему отцу. Ты не можешь управлять процессом его потери зрения, поэтому, возможно, ищешь контроль в других местах?

— Тут какая-то прямолинейная фрейдовская логика.

— Я права? — она тянет молнию и скользит пальцами в джинсы, обнаруживая меня твёрдым и готовым для неё.

Убираю её руки и освобождаю себя от оставшейся одежды.

— Ты когда-нибудь думала, что мне может просто нравится связывать женщин? — я подталкиваю Холланд грудью и опускаю её на кровать. — Что, возможно, я нахожу женщин безумно красивыми в их мягкости и гладкости. Грубые, шершавые верёвки, — Холланд упирается ногами в матрас, и я слегка толкаю её, заставляя полностью лечь. Взбираюсь на неё, накрывая всем своим телом. — И это слияние нежного и грубого… Это сильно возбуждает.

Вжимаюсь членом в её складки и проталкиваю трусики между половых губ. Я трусь об неё, наслаждаясь тем, как её нижнее бельё становится влажным от моих действий. Она открывает рот, вздыхая, и я, пользуясь преимуществом, погружаюсь внутрь. Захватываю её язык своими зубами. Я отключаюсь, посасывая и кусая, рывком задираю майку вверх, а лифчик вниз, освобождая грудь. Пальцами грубо щиплю её соски, превращая их в твёрдые бутоны. Холланд извивается подо мной, настолько податливая. Такая готовая. Я, блядь, люблю это.

Отпуская её затвердевшие соски, я тянусь между нами и дергаю трусики, пока ткань не сдаётся, разрываясь пополам. Мы кожа к коже. Она тёплая, влажная, и я не могу ждать ни секунды. Мне нужно быть внутри этой женщины так же, как нужно дышать.

Я толкаюсь в неё и наблюдаю за её лицом, когда погружаю себя по самое основание. Холланд зарывается головой в мягкое покрывало под собой, и её рот округляется в идеальную О. Явное удовольствие на её лице заставляет мои шары дёргаться в ответ. Я переношу свой вес на колени и нахожу руки Холланд. Складываю её ладони вместе, хватаю их одной рукой и фиксирую у неё над головой. Одним резким рывком я расстёгиваю застёжки на её лифчике и перетаскиваю его вверх, обматывая вокруг запястий Холланд. У кровати нет изголовья, что мешает мне надёжно закрепить руки, но когда я двигаюсь вниз по её телу, Холланд не прилагает никаких усилий, чтобы пошевелиться.

Я посасываю её грудь. Грубо хватаю плоть на бёдрах. Быстрее вколачиваюсь в неё. Все мои мысли только о ней. О том, чтобы доставить ей удовольствие. Заставить её кончить подо мной.

Я больше не знаю, кем являюсь. Я теряю себя в этой женщине и не могу найти ничего, на что мне было бы плевать.

Холланд напрягается всем телом, сжимая меня изнутри и давая знать, что она близко. Это ощущается восхитительно, но я, скрипя зубами, отстраняюсь. Жду, чтобы мы получили освобождение одновременно.

Она стонет с плотно закрытыми глазами. Содрогается всем телом, и, наконец, я отпускаю себя, находя свой экстаз вместе с ней.



 

30


Холланд


Сегодня мне некуда сбежать. Дженсен не двигается с моей кровати, и я не могу собраться с силами и попросить его уйти. Кончиками пальцев, он нежно проводит вверх и вниз по моей обнаженной спине.

— Поговори со мной о чем-нибудь, — говорю я, закрывая глаза и вжимаясь в подушку.

— Например, о чём? — спрашивает он, его голос низкий и мягкий, как расплавленный мёд. Пожимаю плечами.

— Я не знаю. О чём-нибудь. Я просто хочу слышать твой голос.

Дженсен затихает на несколько секунд, так что я неохотно открываю один глаз и обнаруживаю, что он наблюдает за мной. Я издаю стон, закрывая лицо руками. Он убирает мою руку, не позволяя спрятаться.

— Ты прекрасна, детка. Не скрывай это.

Я ворчу, но оставляю наши руки сплетёнными.

— Говори.

— Дай мне тему.

— Работа, — говорю я. — Ты сделал какие-нибудь новые снимки?

— Хм, — произносит он медленно. Я не знаю почему, но мои плечи деревенеют от отсутствия его подтверждения. Или, может быть, из-за отсутствия его отказа. — Тебя это будет беспокоить, если сделал?

Будет ли беспокоить меня? Я не знаю. Если так, то это будет первая вещь, о которой я начну волноваться за долгое время.

— Это твоя работа, — просто говорю я, не отвечая прямо на его вопрос.

— Да, — отвечает он. — Я сделал несколько снимков. Потому что это моя работа. Но я не спал ни с одной из моделей. Я не спал ни с кем, кроме тебя. Не спал ни с кем после нашего первого раза.

Моё сердце бьётся немного сильнее, немного быстрее. Я не знаю, что сказать. Что чувствовать. Где-то в животе ощущается странный трепет. Я немедленно подавляю это, потому что точно знаю, что это такое.

Счастье.

Долбанное счастье.

— Что насчёт тебя? — спрашивает Дженсен беззаботно. — Ты была с кем-нибудь? Кроме меня?

— Это будет тебя беспокоить, если да? — я бросаю ему вопросы так же хорошо, как и получаю.

Выражение его лица меняется от безразличного до болезненного в мгновение ока.

— Да.

Я раскрываю рот, будто хочу что-то сказать, но мой мозг не успевает переварить услышанное.

— Не думаю, что ты была с кем-то. Но сейчас, когда я размышляю об этом, представляя, как другой мужчина касается тебя, видит выражение твоего лица, когда ты достигаешь кульминации, слышит звуки твоего наслаждения — меня начинает тошнить. Я очень надеюсь, что больше никого не было, потому что думаю, могу, блядь, сделать ему больно, если это так.

Нет ничего смешного в этой ситуации, но я улыбаюсь. Я даже не могу сдержать улыбку.

— Больше нет никого. Только ты. Ты единственный, с кем я была после моего мужа.

Дрожь проходит по мне, когда я понимаю, что только что сказала. И единственная причина, почему я себя так чувствую — это полностью неподвижный Дженсен. Его рука замирает на моей спине.

— Твой бывший муж? — уточняет он

Я шевелю пальцами на левой руке, показывая ему, что у меня нет кольца. У меня даже нет той полоски без загара, которая бывает у большинства женатых пар. Полагаю, я не была замужем достаточно долго. Но всё это ничего не значит, потому что технически, на бумаге, я всё ещё Миссис Даррен Ховард.

— Юридически?

Дженсен садится, свешивая ноги с края кровати.

— Ты замужем? У тебя есть муж. И ты только сейчас говоришь мне об этом?

— Ты бы предпочёл, чтобы я солгала?

— Нет, — рычит он. — Я бы предпочёл, чтобы ты сказала раньше.

Я окидываю его недоверчивым взглядом.

— Ты хочешь сказать, что это имело бы значение для тебя в ту самую первую ночь? Дженсен смотрит на меня, скрипя зубами. Наконец, тяжело выдыхает.

— Нет. Ничего сказанное тобой, не остановило бы меня той ночью. Или другой долбанной ночью. Мне просто не нравится не знать такого дерьма.

— Ты имеешь в виду не контролировать дерьмо?

— ДА.

Я сильно сжимаю губы, сдерживая смех. Дженсен до смешного очарователен, когда выходит из себя, даже если необоснованно.

— Мы никогда не говорили о нашей личной жизни, — напоминаю я ему. — И Даррен...

— Так его зовут?

Я утвердительно киваю, с трудом сглатывая.

— Он не имеет значения. Просто часть моего прошлого.

— Нет, — поправляет меня Дженсен. — Он часть твоей повседневной жизни до тех пор, пока ты официально не будешь от него свободна.

— Нет. Это не так, — я не хочу этого делать. Я не хочу говорить о Даррене или думать о нём. Мне хочется вернуться на пять минут назад и стереть всё то, что я о нём недавно упомянула.

Я обнимаю Дженсена и толкаю его обратно в постель. Он бы не позволил сделать этого, если бы не хотел, так что я принимаю это за хороший знак. Кладу голову ему на грудь, слушая ровный стук сердца.

Он возвращает руку обратно мне на спину, и я закрываю глаза, надеясь, что это конец обсуждения.

Дыхание Дженсена замедляется, становится глубоким, и я позволяю себе расслабиться. Хотя бы только снаружи. Внутри я проводник. Мысли и воспоминания бесконечно кружатся в моей голове.

Я ненавижу думать о Даррене, потому что эти размышления автоматически подталкивают к мыслям о Калебе. И даже вспоминать о нём слишком больно.

Даррен как-то сказал мне, что хотел бы, чтобы Калеб никогда не рождался: «Если бы этот ребёнок не родился, мы бы никогда не узнали, что теряем». В тот момент я думала, что это самая жестокая вещь, которую он когда-либо мог сказать. Но теперь я знаю, что он просто пытался найти смысл всего этого. Хватался хоть за что-нибудь.

Я бы никогда не променяла своё время с Калебом, даже если бы это уберегло меня от всей сердечной боли. Каждый проведённый с ним миг ценен. Но теперь я понимаю, что имел в виду Даррен. Я также знаю, что он был не прав. Думаю, абсолютно возможно скучать по тому, кого никогда не знал. Ты просто не понимаешь, что это за чувства, пока не обнаружишь их.


31


Дженсен


Я останавливаюсь и смотрю на лицо Холланд через камеру на моём телефоне. Это одержимость, недвусмысленная и простая, и я не могу бороться с самим собой. Это не то, чего я хочу.

Её глаза закрыты, губы расслаблены и слегка приоткрыты во сне. Сновидения сегодня мирные.

Опускаю телефон ниже и делаю два шага вперёд, сокращая расстояние. Я не касаюсь её. Не кожа к коже. Не так, как мне хочется. Но я ласкаю каждый её дюйм глазами.

Лунный свет, голубой и белый, струящийся сквозь одно маленькое окно, на обнажённом теле Холланд гипнотизирует. Задерживаюсь взглядом на красивом изгибе её спины. Кожа здесь на оттенок светлее. Не знаю ещё одного человека, который был бы так захвачен столь незначительным отличием. Кого-то кроме меня, кто смог бы найти так много красоты в чём-то таком несущественном. Не думаю, что другие даже заметили бы. Но я замечаю. Потому что это вовсе не несущественно. Это самая важная для меня вещь в мире.

Позволяю взгляду слегка переместиться, следуя по изгибу её бедер, вниз по выпуклости ягодиц. Здесь кожа на несколько оттенков светлее. Как слоновая кость и фарфор, и я не могу отвести взгляд. Есть что-то такое чистое и нетронутое в мягкости её плоти, хотя я знаю, что это не так. Мои пальцы и губы запомнили Холланд почти так же хорошо, как глаза.

Мои глаза.

Как два маленьких глазных яблока могут приносить так много удовольствия и причинять такую сильную боль?

Тени попадают в поле моего зрения, и я, наконец, заставляю себя отвернуться от красавицы на постели.

Крепко сжимаю телефон в руке и кладу его на полку. Закрываю веки и позволяю темноте забрать зрение. В таком состоянии я вижу, как выглядят мои кончики пальцев, нежно ласкающие её кожу. Я представляю, как это ощущается, не только там, где я соприкасаюсь с ней, но и внутри. В моей груди. Может ли она спасти меня? Может ли она быть покоем, который я искал?

Я поворачиваюсь к ней, открывая глаза и позволяя себе ещё раз взглянуть на её лицо. Мой желудок сжимается, когда я вижу, что Холланд смотрит на меня. Она не двигается, по-прежнему лежит на обнажённом животе, руки под головой, румяная щека на тыльной стороне нежной руки. Длинные огненные волосы разметались по подушке.

Она ничего не говорит. Так же, как и я. Но это общение. В том, как мы смотрим друг на друга, целый разговор.

Я завидую лунному свету. Завидую тому, как он целует её тело и крепко удерживает. Тому, как он обволакивает каждую её частичку, имея такую возможность. Тому, что он видит её так, как не могу я.

Я больше всего буду скучать по этому, по наблюдению за ней в тусклом ночном свете.

Мне следует снова взять телефон. Я должен сделать ещё один снимок.

Но я не могу удержаться от прикосновения к ней. Не могу найти силы и заставить себя остановиться. Оставить эту женщину. Необходимость прикоснуться к ней сильнее, чем когда-либо. Держать и поглощать.

Я всегда ожидал, что буду один во тьме. Я и не мечтал, что найду свет в конце. Надеяться больно. Заботиться больно. Хотеть. Нуждаться. Мне не следует этого чувствовать. Я не могу.

Буду винить в этом лунный свет.


*


Я просыпаюсь, запутавшись в руках и ногах и в ворохе тёмных рыжих волос, и в первый раз, с тех пор, как мне было двенадцать, я чувствую безмятежность.

Эта безмятежность пугает меня до ужаса. И также мне нравится быть напуганным чем-то необычным из-за перемен. Я эгоистичен и не прав, но делаю глубокий вдох, впуская запах Холланд в лёгкие, и закрываю глаза, расслабляясь в умиротворенности, что приносит её присутствие. Так я могу дурачить себя, что мой конечный результат не неизбежен.

— Доброе утро, — говорит она хрипло в мою грудь.

— Доброе.

— Я хочу мороженого.

Удивлённый смех срывается с моих губ, из-за чего голова Холланд подпрыгивает вверх и вниз из-за моего быстрого дыхания.

— Мороженое? На завтрак?

Она откидывает волосы с лица — требуется три взмаха, прежде чем мне удаётся увидеть её глаза.

— Почему нет? Это один из плюсов быть взрослым. Ты можешь есть на завтрак что-то необычное, и никто тебя не остановит, — Холланд улыбается, по-настоящему улыбается. Волосы беспорядочно связаны, щёки розовые после сна, глаза большие и светлые от озорства, и она крадет моё дыхание.

Ухмылка на моём лице исчезает, когда я прижимаю руки к её челюсти и притягиваю ближе к себе.

— Ты так невероятно красива, когда улыбаешься, − я грубо целую её, показывая, насколько великолепной считаю её.

Лицо Холланд ещё больше розовеет, когда я её отпускаю. Я наблюдаю, как она выпутывается из одеяла и спрыгивает с кровати, раздетая и чертовски сексуальная. Она подходит к холодильнику и достаёт из морозилки два с половиной килограмма шоколадного мороженого, берёт две миски и ложки с сушилки на столе, а затем прыгает рядом со мной на кровать.

Действуя быстро, она кладёт в каждую миску по большой ложке и предлагает одну мне.

— Ты никогда не говорил, кому продаёшь свои фото, — говорит Холланд, пробуя мороженое. Она сидит, прижимаясь спиной к стене, со скрещенными под собой ногами. — Эротические, — добавляет она.

Я вращаю ложку, прокручивая её в моём замёрзшем завтраке.

— В основном коллекционерам, — держа одной рукой миску, я вытягиваю её обнажённые ноги и скольжу пальцами по гладкой коже.

Она выгибает бровь.

— Люди коллекционируют фото обнажённых женщин?

Я останавливаюсь, теперь мои руки на её коленях.

— Да. Много людей. И прежде, чем ты спросишь, нет, они не все мужчины. На самом деле, я продал достаточно женщинам за эти годы.

— Ты делаешь выставки?

Я киваю, сжимая участок её ноги между коленом и бедром.

— Делал. Когда жил в Нью-Йорке, ежемесячно выставлял работы в галерее. Теперь большинство моих продаж онлайн.

— Ты жил в Нью-Йорке? — переспрашивает Холланд с любопытством.

— Некоторое время, — отвечаю, не предлагая большего, и хотя в её взгляде сквозит любопытство, она не настаивает на деталях. Я поднимаю руки вверх, перемещаясь всё ближе и ближе к месту, где мне хочется находиться.

— Ты спал со всеми своими моделями? — спрашивает она, слизывая остатки шоколада с ложки. Проклятье, это наталкивает меня на самые различные идеи.

— Ни с одной после тебя, ты и я.

Холланд запинается.

— С тех пор как мы были… с тех пор, как мы встретились. Но до этого?

— Нет, — отвечаю я медленно. — Не со всеми, — как только столовое серебро покидает её рот, я прижимаю к нему свои губы. Её холодный и сладкий язык скользит по моему. Я готов прекратить разговоры, но Холланд, которая, казалось, никогда много не говорила, очевидно, чувствует расположенность к беседе сегодняшним утром. Она отстраняется, проводя рукой по бицепсу.

— Я видела твою стену. Было много разных моделей.

— Да? — я сажусь на пятки, ожидая и гадая, к чему она клонит. Я так чертовски твёрд, что мои яйца начинают болеть.

— Так, сколько это — не со всеми?

Я наклоняю голову на бок, пытаясь прочесть выражение её лица.

— Почему?

Холланд снова скользит языком по ложке, и головка моего члена начинает болезненно покалывать.

— Ты можешь быть честным. Ты не заденешь моих чувств. Едва ли они у меня есть.

Я не уверен, на какое из предложений отвечать первым. Я бы охотнее притворился, что ничего из этого не слышал и просто связал её на кровати.

— Я трахнул много женщин за последние пятнадцать лет. Некоторые были моими моделями. Некоторых я встречал в клубах бондажа (прим. ред.: клубы рабства), — мой голос повышается с каждым предложением, и, кажется, я не могу его контролировать. — Были девушки, когда я учился в старшей школе. Ещё больше в колледже. Нескольких я снимал в баре или в супермаркете, или долбанной библиотеке. Я не знаю, почему ты вдруг захотела обо всём этом знать. Никто из них ничего не значил. Я не женился ни на одной из них.

Холланд приподнимает брови, скользя ложкой между губами, и я резко вздыхаю.

— Счастлива?

Она сужает глаза, теперь лишь одна бровь изогнута, но не отвечает.

— Количество не имеет чертового значения, — говорю я, теперь мой голос низкий и хриплый. — В любом случае ни одна из них не зацепила меня. Ни одна из них не проникла под мою кожу так, как ты, — я поднимаю ложку, мороженое сейчас больше жидкое, чем твёрдое. — Этот разговор окончен, и я бы не возражал, если бы мы никогда этого не обсуждали снова. Сейчас я собираюсь насладиться своим завтраком.

Переворачиваю ложку, позволяя холодному шоколаду капать на её бедро. Её ноги дёргаются, и Холланд прикусывает свою губу зубами, наблюдая за тем, как я прохожусь языком по её коже. Это чертовски сладко.

— Я просто хотела узнать, спал ли ты с женщинами, которые были похожи на меня, — шепчет Холланд, дрожа всем телом.

Я забираю из её рук практически пустую миску, ставя на полу рядом с кроватью, и толкаю Холланд, пока она не ложится на спину. Широко раздвигаю её ноги, располагаясь между ними.

— Нет, — говорю решительно. — Они никогда не были достаточно хороши. Они не были тобой, — снова наполнив ложку, я наклоняю её, позволяя мороженому капать на низ живота, и медленно опускаю вниз, пока капли не оказываются на киске. — Знаешь, большинство женщин, волновались бы по поводу числа, — добавляю я.

Она слегка пожимает плечами.

— Я не такая, как большинство женщин.

Наши глаза встречаются, когда я начинаю ласкать её плоть.

— Нет, — я выдыхаю напротив неё, соглашаясь, — ты не такая.

Закончив на этом, я провожу остаток утра, доедая своё растаявшее мороженое самым эротическим образом, который только мог придумать.



 

32


Холланд


Сижу в своей пустой квартире, и в ушах начинает стучать от окружающей тишины. Когда ты привыкать к шуму, тишина оглушает.

Сегодня первый день за всю неделю, когда я вдали от Дженсена. Это мой выбор, не его. В последнее время мы постоянно были с ним заняты — художественный музей, где Дженсен, словно маленький ребенок в зоопарке, взволнованно восхищался каждым экспонатом; парк, где мы гуляли, держась за руки, пока он делал фотографии; кино, где мы обнаружили взаимную любовь к нелепым комедиям; и наконец его спальня, где он разжёг огонь, распространившийся по моей крови. Он всё делал по-своему, и именно с ним я хотела находиться.

Подозреваю, этот мужчина пытается за мной ухаживать. И это работает. Сейчас я была бы с ним, если бы у меня не было столько дел.

Скоро наступит мой двадцать восьмой день рождения. Мне необходимо обновить знаки на машине и заняться делами, которые я откладывала, например, добраться до продуктового магазина и прачечной. Я охотнее предпочла бы компанию Дженсена, но мне не хочется, чтобы он делал нечто важное из моего дня рождения. Будет лучше, если он не узнает, что оно не за горами.

Одевшись в простой жёлтый сарафан, я завязываю волосы в небрежный пучок на макушке, надеваю пару сандалий и выхожу с сумкой в руке.

Это великолепный день. Приятны и солнечный. Звуки лета в воздухе заставляют меня чувствовать себя довольной из-за того, что я выбралась из квартиры. Газонокосилки работают, дети кричат, птицы чирикают. Это чертовски хороший день. Я выуживаю солнечные очки из сумочки и надеваю их.

Прошло некоторое время, с тех пор, как я водила свою машину. С недавних пор Дженсен взял на себя роль моего личного водителя. За исключением тех дней, когда он забирает меня после рабочей смены. Он всегда разрешает мне садиться за руль, когда мы едем к нему. Теперь, когда ночи тёплые, первое, что я делаю, когда сажусь к нему в машину — открываю люк и включаю музыку. Дженсен любит качать головой, будто думает, что я смешна, но предполагаю, что вглубине души ему нравится это. Иначе, почему он до сих пор позволяет мне водить?

Моя машина не доставляет такой радости. Она хорошая и всё такое, но я не ухаживала за ней после того, как покинула Калифорнию. Я не достаточно заботилась о себе, не говоря уже о машине.

Возможно, я заеду на автомойку по пути домой.

Подъезжаю к парковке и начинаю стонать, так как почти все места заняты. Это займет намного больше времени, чем я надеялась.

Зайдя внутрь, я иду по коридору и уже почти поворачиваюсь обратно, когда вижу два знакомых лица, стоящие в конце. Я не достаточно быстрая. Марго останавливает меня практически мгновенно.

— Холланд, что ты здесь делаешь?

— Ох, ну, знаешь, пришла сделать маникюр, — неловко шучу я. Перевожу взгляд на папу Дженсена, и допускаю мысль, что немного его побаиваюсь. Того, что он знает или думает, что знает обо мне.

— Как она выглядит? — спрашивает папа Марго, и его губы растягиваются в поддразнивающей улыбке.

— Лапочка, — отвечает ему Марго. — Честно говоря, она практически сияет.

Он кивает, тёплая ухмылка появляется на его лице.

— Я говорю тебе, Марго, у нас Пэйнов, есть это влияние на людей. Ты не знаешь, что упускаешь.

Щёки Марго заметно краснеют.

— Прекрати, Уолт.

Отец Дженсена наклоняется, будто делится со мной секретом, хотя не понижает голос.

— Думаю, я начинаю её утомлять.

Я смеюсь, и Марго закатывает глаза. Очередь продвигается, и мы движемся вместе с ней.

— Мы получаем знаки на его машину, — продолжает Марго, пытаясь завязать разговор, как я предполагаю, или просто хочет сменить тему разговора.

Папа Дженсена усмехается.

— Я даже не могу управлять этой чёртовой штукой, а они всё ещё заставляют меня обновлять знаки.

— Я вожу её, — заявляет Марго, и по тону её голоса, похоже, не в первый раз. — Или, может, ты хочешь, чтобы я прекратила бегать вокруг тебя?

Он посылает ей гримасу, и она делает то же самое в ответ. И хотя отец Дженсена не может этого видеть, он хихикает так, будто всё видит.

— Мы собираемся перекусить тут рядом, когда закончим здесь, — говорит папа. — Присоединяйся к нам.

— Ох, я...

— Я настаиваю, — добавляет он твёрдо, напоминая мне своего сына, а также дочь.

— Ты можешь с таким же успехом сдаться. Он настойчивый и упрямый.


*


Примерно час спустя, мы сидим в кабинке закусочной, прилегающей к DMV (прим. ред.: Department of Motor Vehicles — Департамент штата по регистрации транспортных средств). По мне стекают капельки пота, потому что в этом ресторане нет кондиционера, и ещё потому что я нервничаю, ожидая сверхъестественной силы восприятия отца Дженсена. Если он снова начнёт меня читать, я уйду. Я решила это пятьдесят пять минут назад, когда он вынудил меня согласиться на ланч.

— Чувак, это место — дыра, — произносит он, барабаня ладонями по пластиковой столешнице.

— Ты его выбрал, — решительно ворчит Марго.

— Откуда вы знаете? — спрашиваю я с любопытством. Не знаю, грубо ли спрашивать об этом или нет. Мне так давно не приходилось беспокоиться о своём воспитании, что я немного позабыла манеры.

— Дешёвые столы, — просто говорит он, сжимая кулак и стуча костяшками. — Воздух плотный от сала. Мои туфли прилипают к полу. Я чувствую запах сигаретного дыма за спиной — вероятно, официантка сделала несколько затяжек в туалете — который отличается от дыма, исходящего от подгоревших яиц на кухне. Виниловые сиденья потрескались в хлам и впиваются мне в зад. И здесь нет кондиционера.

— Вау, — выдыхаю я, всерьёз впечатлена. Всё, что приметила я — это нехватку воздуха и плохой декор.

Он усмехается, выглядя в точности, как Дженсен, когда тот становится дерзким.

— Это дар слепого.

— Как вы это делаете? — спрашиваю я мягко. — Принимаете всё спокойно и легко? Это так сильно давит на Дженсена, но у вас, кажется… всё хорошо с этим.

У него появляется складка между бровями, и он немного наклоняется голову набок.

— Он сказал тебе? — папа кажется удивлённым, и я не могу понять почему.

— Да, пигментный ретинит, правильно?

Он кивает, его глаза светятся. Его адамово яблоко поднимается и опадает, когда он резко сглатывает. Ставит локти на стол и приближает своё лицо к моему.

— Как он справляется? — спрашивает он, весь его обычный юмор и поддразнивание пропадают. Его напряжение вызывает нервную дрожь в моём желудке.

Официантка останавливается возле нашего столика, щёлкая жвачкой, и разговор откладывается, пока мы делаем заказ. Но как только она уходит, и раздаются её шаги, сопровождающиеся звуком прилипания к полу, отец Дженсена снова наклоняется ко мне.

— Мне всегда было легко принять то, что однажды я буду слепым. Я наблюдал, как мой отец проходил через это, и его отец до него, и я усвоил, что делать, а чего не делать, — он сокрушенно пожимает плечами, и всё, что я могу сделать, это уставиться на него. Моя кровь холодеет, когда я прокручиваю в голове его слова, пытаясь понять их смысл.

Я наблюдал, как мой отец проходил через это, и его отец до него.

— Это полная хрень, но всё так, как есть, — продолжает он, сжимая и разжимая кулаки. — Думаю, я просто надеялся, что он увидит это. Дженсен наблюдал за мной, и знает, как я ценил своё зрение, пока оно у меня было, но моя жизнь не закончилась вместе с потерей зрения. Я всё ещё я. И когда придёт его время, он останется тем же, но только если отпустит свой гнев, — папа грустно качает головой. — Он просто такой ожесточённый. И вот что его погубит. Не болезнь.

Я делаю судорожный вдох и прижимаю пальцы ко лбу. Они ощущаются ледяными на моей разгорячённой коже. В голове так много мыслей, что трудно сосредоточиться на какой-то одной. Всё становится на свои места. Щёлк, щёлк, щёлк, в нужном порядке. Настоящая причина, скрывающаяся за скопофилией Дженсена, почему он не любит водить ночью, почему он так уверен, что Саммер не дочь его отца — потому что она не страдает потребностью контролировать… Список можно продолжать, и я осознаю, что я единственная, кто был слеп всё это время.

— Это генетическое, — выдыхаю я, наконец, понимая.

Папины брови сходятся вместе, снова морща кожу на лбу.

— Я думал... ты сказала, он тебе рассказал?

Я слабо улыбаюсь, хоть он и не может этого видеть.

— Он сказал мне о вас, — объясняю я, мой голос надламывается. — Он никогда… — я замолкаю, качая головой. — Я не знала, что он тоже теряет зрение.


 

33


Дженсен


Когда звенит звонок, я не ожидаю увидеть по ту сторону двери Холланд. Она говорила, что мы не увидимся сегодня целый день. Я не ярый поклонник сюрпризов, но такие, думаю, привыкну получать.

Она берёт меня за руку и тянет за собой, целенаправленно двигаясь в сторону спальни. Холланд не говорит ни слова, но её намерения достаточно ясны. Я определённо могу к этому привыкнуть.

Она подводит меня к кровати и толкает в грудь. Я ухмыляюсь ей, в душе радуясь происходящему. Я легко поддаюсь и сажусь, наблюдая за тем, как она снимает своё жёлтое платье через голову. Чертовски красивое платье, но ещё лучше, когда оно на моём полу. Холланд не надела под него лифчик, и я нахожу это горячим, как ад. Следом она снимает трусики и тянется ко мне, не теряя времени. Я помогаю ей стянуть мою футболку. Она снова меня толкает, указывая лечь на спину.

Думаю, мне нравится эта доминирующая сторона Холланд.

Она наклоняется и дёргает мои штаны, и я поднимаю свой зад, позволяя ей раздеть меня догола. Мой член такой твёрдый, что болит от жажды освобождения. Я готов, чтобы она взобралась и облегчила боль, но вместо этого, она обходит кровать с другой стороны и открывает мою тумбочку.

Четыре короткие верёвки приземляются на кровать — те же самые я пару раз использовал на ней. Выражение лица Холланд смертельно серьёзное, когда она привязывает мои лодыжки к столбикам, и я контролирую себя, сдерживая смех. Также я не говорю, что её узлы дерьмовые. У Холланд есть цель, и я не собираюсь стоять у неё на пути.

Она взбирается на меня, оседлав мои бедра, и по одному привязывает мои запястья. Мой член дёргается, упираясь в её ягодицы, в предвкушении, а яйца сжимаются.

Слегка потянув и убеждаясь, что я надёжно привязан, Холланд наклоняется вперёд и достаёт шарф, которым я завязывал ей глаза несколько раз. Я могу справиться с верёвками, у меня нет возражений, против невозможности двигаться, но мне нужно иметь способность видеть.

— Нет, — хриплю я, наклоняя голову и покусывая её грудь. — Никаких повязок.

— Да, — говорит она упрямо. — Я всё время надевала её для тебя.

Это обоснованный аргумент. Так и есть. Но она понятия не имеет, о чём меня просит. А я не готов ей это объяснять. Я в отчаянии вздыхаю. Всё внутри меня борется, умоляя отклонить её просьбу. Мой пульс бешено бьётся, а лоб покрывается капельками пота, когда я неохотно сдаюсь, порывисто кивая в согласии.

Холланд скользит шарфом по моим глазам, погружая меня во тьму. Я тяжело сглатываю. Мои мышцы непроизвольно напрягаются. Её вес смещается, оставляя меня, и я быстро решаю, что не люблю находиться один в неведении и ожидании. Я не знаю, смогу ли сделать это.

Блядь, я не хочу делать этого.

Для неё. Я должен сделать это для неё.

Моё дыхание быстрое, слишком быстрое. Я пытаюсь его замедлить. Пытаюсь сконцентрироваться на том, чтобы мой член был твёрдым.

Лежу абсолютно спокойно, ожидая её следующего шага. Проходят несколько долгих секунд, и я начинаю слишком нервничать, чтобы выдержать это. Натягиваю верёвки, проверяя их прочность, когда слышу лёгкие движения — шаги по деревянному полу, когда она приближается. Мгновение спустя, что-то невероятно холодное скользит вниз по центру моей груди. Я шиплю сквозь зубы, возбужденный и испытывающий неудобство одновременно.

Это работает. Пока она прикасается ко мне, думаю, могу с этим справиться.

Холланд продолжает скользить по моей коже, оставляя холодные следы. Мой член дёргается в ожидании, когда она приближается всё ближе и ближе. Затем всё исчезает так же внезапно, как и прикоснулось ко мне. Я улавливаю лёгкий скрипящий звук и на какой-то миг полностью сбит с толку, что для меня хорошо. Это удерживает мой мозг от паники. Жар и холод окружают головку моего члена, что-то нежное и твёрдое касается чувствительной плоти.

Лёд. Это лёд, наполовину разжёванный у Холланд во рту. Святое дерьмо, мне это нравится. Она засасывает меня глубже, проходясь по всей длине языком, и окружает мою эрекцию своим одновременно горячим и холодным ртом.

К чёрту, мне не нравится это. Я, блядь, это люблю.

Холланд продолжает работать надо мной ртом, сжимая всё ещё холодными ото льда пальцами мои яйца. Она растирает и массирует. И я так ясно слышу чувственные звуки её усилий. Холланд не останавливается, пока её ротик не становится снова полностью тёплым, и когда она отстраняется, я надеюсь, что только для того, чтобы взять ещё льда. Эти ощущения отличны от всего, что я испытывал раньше.

— Ты очень хорошо вёл себя, — шепчет она.

Я озорно ей улыбаюсь.

— Ты должна вознаградить меня.

Её сладкий смех заполняет комнату, и мне хочется впитать его в кожу, позволить ему плавать по моим венам.

— Возможно, я просто расслаблюсь и немного поглазею на тебя, — предлагает Холланд, её голос дерзкий и сексуальный.

— Я отшлёпаю твою чёртову задницу, если ты оставишь меня здесь слишком надолго, — это не пустая угроза. Я, блядь, это сделаю. Она понятия не имеет, через что я прохожу ради неё.

— Как? — выдыхает она. — Ты связан.

— Я не буду в таком положении вечность, — указываю я.

Она цокает языком.

— Полагаю, ты прав. Но я не могу решить, что хочу делать с тобой дальше, — я улавливаю стук её ногтей по чему-то твёрдому. Возможно, изголовью кровати. Она щёлкает пальцами. — Я знаю. Почему бы нам не сыграть в игру?

Я кручу прикреплёнными руками.

— Я в твоей власти, — напоминаю ей, моё сердце бешено стучит, больше от возбуждения, чем от тревоги.

— Я буду давать тебе что-нибудь понюхать, и, если ты сможешь угадать что это, я позволю тебе это съесть.

Я озорно улыбаюсь.

— По рукам.

Кровать прогибается под весом Холланд, когда она двигается, и у меня практически текут слюни. Что-то касается кончика моего носа, заставляя меня подскочить. Я моментально узнаю сладкий аромат.

— Вишня Мараскино.

— Очень хорошо, — улыбка ясно читается в её голосе. Она прикладывает вишню к моим губам, и я открываю рот. Холланд толкает её внутрь, касаясь пальцами языка, и аромат её кожи опьяняет.

— Ещё?

Я киваю и улыбаюсь, пока жую.

— Я умираю от голода. Дай мне что-нибудь немного более… удовлетворяющее в этот раз, — похотливо отвечаю я.

Холланд заставляет меня ждать. Мои органы чувств находятся в гипернапряжении. Я замечаю вещи, на которые, думаю, не обратил бы внимания в другой ситуации. Мой отец говорил об этом раньше — его слепые сверхспособности. Матрас прогибается, когда Холланд придвигается ближе ко мне, моё тело покачивается от её движений.

— Скажи мне что это, и ты это получишь.

Я глубоко вдыхаю, мгновенно распознавая запах Холланд, будто он часть меня. Рык, полный наслаждения, вырывается из моей груди. Я чувствую, как капелька влаги выступает на кончике моего члена.

— Спасибо, блядь, — выдыхаю я. — Это аромат рая. Теперь забирайся на моё лицо, чтобы я мог вкусить тебя.

Натягиваю руками верёвки, чертовски желая просто схватить её и прижать её киску к моему рту. Но я подавляю эту жажду. Сегодня шоу Холланд, и она единственная чёртова звезда.

Наконец она располагается надо мной, опуская свой нежный холмик к моим губам. Изголодавшись, я жадно поглощаю её. В такой позиции я глубоко проникаю в её вход и полностью всасываю в рот клитор, окружая каждый её дюйм. Даже когда Холланд кончает на мой язык, и звуки её восторга эхом отражаются в комнате, я продолжаю лизать, желая большего.

Снова из-за связанных рук я остаюсь опустошённым, не в состоянии удержать Холланд около себя. Она ускользает, и я недовольно стону. Я, чёрт подери, не закончил.

Её соки на моём лице, горячие и липкие. Провожу языком по губам, смакуя, и гадаю, что ещё она для меня приберегла.

Холланд трётся губами о мою шею, и я резко вздрагиваю. Она прокладывает вниз дорожку поцелуев, кончиком языка дразня мой сосок. Он твердеет для неё так же легко, как мой член, и Холланд кусает его. Я втягиваю воздух, тщательно сдерживая себя, чтобы не кончить до того, как окажусь в ней.

Я люблю слушать звуки каждого её поцелуя. Её вдохи. Выдохи. То, как она мурлычет от удовольствия. Каждое движение её губ и усиливающиеся покусывания. Как бы мне хотелось прикоснуться к ней. Почувствовать своими пальцами, насколько она влажная. Если бы я мог, то погрузил бы в неё три прямо сейчас.

Продолжая целовать моё тело, Холланд медленно взбирается на меня. В мучительном ритме она скользит своей киской вверх и вниз по моей длине, но не впускает в себя. Я начинаю толкаться бёдрами вверх в поисках входа. Я сейчас как никогда близок к мольбе. Я так отчаянно её хочу. Нуждаюсь в ней. Мне хочется вырваться из этих верёвок и схватить её. Наказать за то, что дразнит меня.

— Дженсен, — она стонет моё имя, крепко хватая мой член и направляя в себя. Я задыхаюсь в удовлетворении. Все её пытки стоили этого. Каждая секунда жестоко затянувшегося ожидания. Ритм Холланд быстрый, почти бешеный, будто она измучила себя так же сильно, как и меня. Её центр сокращается, сжимая меня, и я кончаю в неё сильнее, чем когда-либо.

Холланд падает на мою грудь, тяжело и быстро дыша. Она стягивает повязку с моего лица и встречается со мной глазами.

— Вот на что это может быть похоже, — задыхаясь, говорит она. — Каждый раз может быть таким. Тебе не нужны глаза, чтобы познать что-то прекрасное.


 

34


Холланд


Расслабленное, удовлетворенное выражение лица Дженсена меняется с невероятной скоростью, становясь сначала смущённым и шокированным, потом взволнованным, и, наконец, искажается в ярости.

— Развяжи меня, — требует он.

— Я не могу представить, через что ты проходишь, но...

— Развяжи меня, Холланд. СЕЙЧАС.

Я скатываюсь с него, ярость исходит от него с такой силой, что я чувствую, как вибрируют его мышцы. Дженсен никогда по-настоящему не пугал меня, возможно, потому что раньше я была слишком беззаботной, чтобы быть напуганной, но сейчас я боюсь.

Боюсь, что зашла слишком далеко. Боюсь, что перешагнула грань дозволенного, будучи его половой партнёршей. Боюсь, что позволила себе заботиться о нём слишком сильно. Боюсь, что всё это было напрасно.

Я колеблюсь слишком долго, приводя Дженсена в ещё большую ярость. Каждый мускул, каждая напряжённая жила на его руках, плечах и в области затылка вздувается и выпирает, увеличиваясь от каждого его движения, когда он дёргает верёвки. Изголовье кровати скрипит, сопротивляясь, и дерево сдаётся под давлением. Один столбик кровати ломается пополам, как ветка. Я вздрагиваю, когда звук громко рикошетит от стен.

Дженсен использует свободную руку и без промедления освобождает вторую. Он наклоняется вперёд, его глаза превращаются в узкие щёлки, после усилий с верёвками. Я, прибывая всё ещё в шоке, стою, как замороженная, у кровати. Мои ноги как желе, а колени грозятся сдаться.

Освободившись, Дженсен не говорит ни слова, но ему и не нужно. Его гнев настолько силён, что воздух вокруг нас становится плотным. Он подхватывает с пола моё платье и швыряет его в мою сторону. Оно бьётся прямо о мою грудь и падает на пол. Мои движения замедленные, я до сих пор в шоке — от него, от себя и от моих действий, которые привели к его ответной реакции. От всего этого.

Впиваюсь взглядом Дженсену в спину, наблюдая, как он быстро засовывает ноги в джинсы. Звук застёгивающейся молнии громко раздаётся в раскалённой тишине, выдергивая меня из ступора. Я кое-как одеваюсь, не желая быть раздетой, когда он, наконец, скажет то, что так явно вертится на кончике его языка.

Мой желудок болезненно сжимается, когда наши глаза встречаются. Не потому, что его глаза наполнены гневом, я готова к этому, а потому что то, как он смотрит на меня, намного хуже.

Жесткая натура Дженсена Пэйна ломается.

А ещё хуже то, что я только хотела помочь ему снова стать одним целым. Я ломаюсь вместе с ним.

— Это не должно ничего менять, — говорю я, едва громче шёпота.

Он сужает глаза, фокусируясь на мне, и я знаю, то, что сейчас произойдет, будет болезненно.

— Это меняет всё.

— Только если ты позволишь.

Дженсен усмехается и морщит нос, будто ему отвратительны мои слова. Отвратительна я. До меня доходит, что мой выбор слов ужасен, и я пытаюсь сменить тактику.

— Я не понимаю, почему ты так расстроен из-за меня, — говорю я. — Потому что я знаю то, что ты не хочешь, чтобы я знала?

— Да, — шипит он. — И что, блядь, это было? — он жестом указывает в сторону кровати. Следую взглядом за его жестом, и я смотрю на помятые простыни, в действительности не видя их.

Пожимаю плечами, совершенно растерянная.

— Я хотела доказать тебе, что для меня не важно, можешь ты видеть или нет. Что жизнь всё ещё может быть хороша — всё ещё может ощущаться хорошо, — я сильно мотаю головой, снова переводя взгляд на него. — Я не знаю, о чём думала.

Он смотрит на меня почти виновато.

— Для меня не имеет значения, важно тебе или нет. В конце дня, ты всё ещё будешь видеть и всегда будешь. Чего не скажешь обо мне.

— Так ты злишься на меня, потому что я не ослепну?

— Да. Я не знаю. Ты связала меня и соблазнила вместо того, чтобы поговорить со мной об этом. У меня не порядок с этим дерьмом. Как долго ты знаешь?

Я в бессилии провожу рукой по волосам, путаясь пальцами в узелках.

— Серьезно? Это исходит от тебя, мастера связывания и подчинения? — позволяю словам на секунду повиснуть в воздухе, прежде чем продолжаю. — Я выяснила сегодня. Пигментный ретинит наследственный. Я та, кто должен быть сейчас расстроен. Ты скрыл это от меня.

— Ну, — он мрачно усмехается, — я не скрывал мужа, — он ухмыляется, у него такой самодовольный вид, что мне хочется его ударить. Но он прав. Я не рассказала ему о Даррене.

— Отлично, — говорю я спокойно. — Ну, мы квиты, полагаю.

Он поднимает брови, продолжая молчать. Как бы мне хотелось понять, что происходит у него в голове. Я делаю ещё одну попытку, пробуя альтернативный подход.

— Есть вещи хуже, чем потеря зрения, — продолжаю я тихо. Я должна рассказать, что пережила несколько из них.

Он невесело смеётся.

— Не для меня, детка. И чтобы быть предельно, блядь, честным с тобой, на самом деле мне не хочется слушать мотивационную речь от женщины, которая показывает признаки жизни только тогда, когда у неё есть член, чтобы потрахаться.

Мне очень хочется, чтобы это не так сильно ранило, но правда, как правило, причиняет больше всего боли.

Я медленно киваю и прикусываю язык, пока не чувствую вкус крови.

— Мне нужно идти, — слова, словно песок в горле, душат меня.

Ухожу, не прощаясь, и он не пытается остановить меня.


 

35


Дженсен


Я был непобедим, пока мне не исполнилось двенадцать.

Потом в моём зрении возникло одно маленькое чёрное пятно, напоминая мне, что я уязвим.

Я абсолютно не контролировал то, что со мной происходило. Я не мог от этого спрятаться. Не имело значения, насколько я был силён, умён или быстр. Не было ничего, что я мог бы сделать, чтобы остановить ухудшение состояния глаз.

Я был хорошим ребенком: слушался родителей, мой средний балл был 4.0, я делал домашнее задание, говорил правду, мыл за ушами, наносил солнцезащитный крем, чистил зубы перед сном, исповедовал все свои грехи каждое воскресенье в церкви, пока единственным, что имело значение, был мой отец.

Такова чёртова несправедливость по отношению к ребёнку.

Такова чёртова несправедливость ко взрослым.

Каждый чёртов день.

Я рос и слушал родителей, которые говорили мне, что я смогу совершать поступки, как и остальные, и слепота не остановит меня. Что я смогу жить счастливой, полноценной жизнью. Что смогу иметь то, что имеют другие.

Они хотели как лучше, но каждый раз, когда говорили дерьмо вроде этого, заставляли меня задуматься. И медленно, но наверняка, в голове с годами формировался список всех вещей, которые я буду не в состоянии сделать.

Из-за этого мои мысли постоянно делились надвое: что я не смогу больше сделать и что нужно сделать, пока есть шанс.

В тот год на день рождения я получил от мамы фотоаппарат, и это ощущалось, как жестокая шутка. Фотографии хранят всю жизнь, чтобы спустя годы, их можно было пересмотреть, оживив и пережив воспоминания снова. Тогда какую пользу они могли принести мне? Но я не хотел ранить мамины чувства, поэтому пользовался фотокамерой, и что-то волшебное произошло внутри меня. Я знал, что однажды потеряю способность всё видеть. Поэтому, когда я смотрел на мир через объектив, я видел его иначе, чем все остальные. И с моей камерой, с моими фотографиями, я мог заставить их увидеть то, что они принимали как должное.

Я делал каждый кадр, будто это драгоценный дар. Я смотрел и запоминал каждый из них. И их я не забуду никогда. Каждая фотография была моей. Всегда.

Улавливать красоту стало одержимостью. Влечением. Я гнался за ней, будто от этого зависела моя жизнь. Фотоаппарат был частью меня.

Сразу после того, как мамы не стало, моё зрение снова ухудшилось. Затуманивание в периферии. С того момента началось постепенное снижение. Стало труднее брать камеру. Мысль о том, чтобы сделать фото, и однажды не иметь возможности увидеть его отредактированным и напечатанным, начала съедать меня, как тени, надвигавшиеся на мои глаза.

К тому времени, как меня известили о том, что папина печень не справляется, я был готов бросить фотографии навсегда. Я не хотел забирать оборудование домой, когда покидал Нью-Йорк. Меня манило оставить это там, оставить всё позади. Но мама купила мне первую фотокамеру, и это казалось неправильным, будто я предавал и её мечту тоже. Предавал её. Я привёз всё домой. Всё. Все мои аппараты. Все до единого снимка. Но со мной всё было покончено. В течение многих месяцев я не сделал ни одной фотографии. Я даже отказался пользоваться встроенной камерой в телефоне.

Я будто жил в тюрьме. Я всё ещё не был слеп, но прекратил видеть мир вокруг себя.

А потом я зашёл в паб, чтобы утопить свои печали, и там была Холланд.

В самой нижней точке моего пребывания, она пробудила во мне художника. Она разожгла угли, снова пробудив во мне страсть. Мою одержимость. Она была такая красивая, но люди смотрели мимо. Для всех остальных она была девушкой с красивым лицом, которое они забывали в тот же момент, как только отворачивались. Тихая девушка в углу. Но я видел её иначе. Такой красивой, грустной, обременённой, разрушенной, неукротимой — это было захватывающе. Всё это рассказывало историю, окончание которой мне необходимо было знать.

Однажды увидев её, я не смог отвести взгляд. Я пытался. Я действительно пытался. Но Холланд делает меня слабым изнутри. Она разрушает мои защитные стены, заставляя забыть, что мои часы ведут обратный отсчёт. Она заставляет меня забыть, что я когда-то был несчастным.

Но какого чёрта я должен с этим делать?


 

36


Холланд


Один день переходит в два, два дня — в три. И вскоре, все дни летят один за другим.

Я просыпаюсь каждое утро одна в своей постели, в своей пустой квартире, и не могу понять, как вообще когда-то могла предпочитать одиночество. Знаю, что так и было, и всё ясно помню, но это больше похоже на воспоминания другого человека.

Как долго это может продолжаться? Я больше не знаю, что на это ответить.

Теперь мои дни заполнены чтением. Не книг. Они делают меня эмоциональной, потому что в книгах матери и дети, друзья и любовники. Каждая из них напоминает мне о том, чего у меня теперь нет. На самом деле у меня есть целая полка с наполовину прочитанными романами.

Моё текущее чтиво — строго исследование. Исследование пигментного ретинита, если быть точной. Я купила ноутбук и подключила интернет только для этой цели. Когда я не работаю, то изучаю этот вопрос. Смотрю на изображения, пытаясь понять, что видит Дженсен. Читаю статьи и медицинские заключения, пока моё собственное зрение не начинает затуманиваться.

Я занимаюсь этим день за днём. И задаюсь вопросом, должна ли я поехать к нему. Хочет ли он меня видеть. Скучает ли он по мне, как я по нему.

Это глупо. Знаю, что должна просто поехать туда и поговорить с ним, но я трусиха. Не потому что боюсь, что он меня не захочет. Я потому что боюсь, что захочет. И знаю, что мы не сможем двигаться дальше, пока я не буду готова вытряхнуть скелеты из своего шкафа.

Недавно я начала гуглить психоаналитиков. Я так много посвящаю этому времени, что начинаю чувствовать себя безумной. Хотя, согласно веб-сайтам, я в принципе нормальная, что довольно шокирующе.

Мне нравится убеждать себя, что я не записываюсь на приём, потому что являюсь одной из немногих людей на планете без телефона. Как правило, в ложь, которую мы говорим сами себе, легче всего поверить. Также знаю, что это полная хрень, так что не обманываю саму себя. В пабе есть вполне нормальный телефон. Я просто отказываюсь им пользоваться.

Я свой злейший враг.

Это забавно в не-слишком-забавном-смысле: Дженсен живёт в страхе перед своим будущим, а я едва живу в ужасе от своего прошлого.

Мы составляем самую идеальную безумную пару, он и я.


 

37


Дженсен


Я потратил невообразимое количество времени на эти узлы. По всей длине чёрная верёвка образует сложный зигзаг, разделяя вдоль её спину, от шеи до ягодиц. Она проходит спереди, подчёркивая каждую грудь, и тянется вниз, окружая её бледно-розовую киску.

Это одна из самых лучших работ, что я когда-либо делал или сделал бы для хорошей съёмки. Я должен быть счастлив. Горд. Взволнован.

Вместо этого, я абсолютно ничего не чувствую, потому что лицо Линди не является тем, о котором я грежу в своих мечтах. Её волосы не огненно-рыжие и не пахнут розмариново-мятным шампунем. Кожа у неё практически цвета мёда, а не кремово-белая, что я так долго боготворил. Глаза этой девушки не преследуют меня своими бездонными изумрудными озёрами боли.

Я не испытываю болезненной жажды от прикосновений её руки или царапин от её ногтей. У губ Линди нет необъяснимого магнетического притяжения. Запах капель пота на её плоти оставляет ощущение пустоты в лёгких.

Линди не Холланд. Также как и Арабелла, которая была вчера. Или Линна за день до этого.

Я продолжаю надеяться, что одна из этих женщин пробудит что-то внутри меня. Или хотя бы заставит кровь снова прилить к члену. Всё чертовски бесполезно.

Я заканчиваю съемку с холодным равнодушием и отправляю Линди восвояси. Если я собираюсь быть одиноким, то предпочитаю быть наедине с собой. Не нужно притворяться, когда я сам себе компания.

Прижимаю ладони к глазам и раздражённо выдыхаю. Каждый дюйм меня хочет, чтобы Холланд вернулась. Каждая клеточка моего тела скучает по ней. Кровь, путешествуя по венам, движется в поисках её.

Я никогда не злился на неё. Я взбешён, потому что она знает и видит мои недостатки. Я вне себя, потому что не могу оставаться внутри своего пузыря отрицания, который смог создать вместе с ней. Меня одолевает ярость, потому что я не могу этого изменить. Но, несмотря на это я никогда не злился на неё.

Становится всё труднее и труднее, сопротивляться желаю постучать Холланд в дверь, а потом вернуть её задницу обратно в свою кровать. Я потерял гордость. Единственная вещь, удерживающая меня на этом месте, это тончайшая завеса самообладания.

Но я держусь в стороне, потому что не хочу её обидеть. Позднее, когда от моего зрения не останется ничего, кроме крохотных проблесков света, я не хочу завидовать или ненавидеть Холланд, потому что у неё есть то, чего не будет у меня. Я не хочу, чтобы она заботилась обо мне или указывала направление руки человека, которую я должен пожать. Держала меня за руку, помогая спуститься по лестнице, или объясняла, что происходит во время тихой части фильма. От этой мысли желчь подступает в пересохшее горло.

Я не могу дать Холланд хорошую жизнь.

Я даже не могу дать ей нормальную жизнь.

Она заслуживает большего. Лучшего. Я хочу этого для неё. Нуждаюсь в этом для неё.


 

38


Холланд


Мой день рождения наступил и прошёл, а я и не понимала этого до сегодняшнего дня, пока клиент не спросил какое сегодня число. Даже мне известно, что это ненормально.

Я заезжаю на своё парковочное место и клянусь самой себе, что завтра — послезавтра, назначу встречу с психотерапевтом.

Это ложь.

Я нарушила это самое обещание уже трижды на этой неделе.

Возможно, я на самом деле сделаю шаг вперёд и выпишу сегодня номер телефона, и положу его в сумочку. Если дело касается меня, то я могу сделать это в момент просветления. Или в один из моментов смятения.

Я почти поднялась по лестнице, когда на освещённом участке возникает силуэт мужчины.

Я делаю один шаг вниз на неустойчивых ногах.

Он последний человек, которого я рассчитывала увидеть ожидающим у моих дверей. Положа руку на сердце, я не надеялась увидеть его когда-либо снова.

— Холланд, — он произносит моё имя, и его голос звучит почти также шокировано, как я себя чувствую прямо сейчас, хотя он явно пришёл сюда ко мне.

Я прячу удивление и направляюсь к своей квартире, умышленно двигаясь мимо к нему спиной. Мои эмоции ещё под контролем, и я не хочу, чтобы он прочитал их на моём лице.

— Что ты здесь делаешь?

Он отвечает не сразу, и я могу только предполагать, что он ожидал иную реакцию на свой неожиданный визит.

Господи, один лишь его вид причиняет боль. Боль рвётся сквозь грудную клетку, затрудняя дыхание. Не знаю, как мне удаётся вставить ключ в замок, трясущимися от знакомого опустошения руками. Но я это делаю, и в следующий миг я по одну сторону двери, а он по другую. Знаю, он смотрит на меня, его взгляд обжигает кожу, но я всё ещё отказываюсь поднимать на него взгляд. Я не готова.

— Могу я войти? — спрашивает он, его голос знаком и одновременно неузнаваем.

Мне хочется сказать ему «нет», закрыть дверь и защёлкнуть замок. Ему здесь не место. Также как и мне больше нет места в его жизни. Однако, он проделал долгий путь, чтобы высказать то, что у него на душе.

Я отступаю в сторону. Он наклоняется, поднимает коробку, которую я не заметила, и неуклюже заходит. Он слишком высок для моей квартиры. Он заполняет комнату, придавая ей гнетущую атмосферу. Здесь удушающе жарко, и всё усугубляется его тягостным присутствием. Он оглядывается вокруг, и я, наконец, позволяю себе взглянуть на его лицо. Он растерян, не понимая, как я дошла от просторного дома в колониальном стиле с четырьмя спальнями до этой маленькой удушливой квартиры.

— Почему ты здесь, Даррен? — спрашиваю я снова, готовая покончить с этим как можно быстрее.

— Вот где ты жила? Всё это время? — он ставит коробку на кровать, и я подозрительно осматриваю её, прежде чем возвращаю взгляд на него. Его волосы кажутся светлее, чем я помню. Длиннее, беспорядочнее. Но, за исключением этого, он абсолютно такой же. Худой и подтянутый, загорелая кожа, тот же стиль в одежде. И его глаза, огромные голубые глаза, которые он передал нашему сыну. Он понятия не имеет, как больно на него смотреть.

— Да, — резко отвечаю я. — Почему ты здесь?

— Я здесь, потому что ты здесь, Холл. Потому что ты моя жена.

Я начинаю качать головой, не зная, как остановиться.

— Просто не надо, — шепчу я.

Он закрывает глаза, предоставляя мне минутную отсрочку. Я не понимаю, почему он сюда пришёл. Очевидно, что ему также больно видеть меня.

— Ты просто ушла. Отключила телефон. Никому не сказала, куда направляешься. Я не знал, жива ты или мертва. Почти шесть месяцев. Ничего не было известно. Ты просто исчезла, — он делает глубокий вдох, сжимая руки по бокам в кулаки. — Мне пришлось нанять частного детектива.

Он искал месяцами, пытаясь отыскать хоть какой-то документальный след. Он продолжал приходить ни с чем, до прошлой недели. Я должен был приехать и увидеть тебя лично. Мне нужно знать, что ты в порядке.

Прошлая неделя. DMV. Это должно было случиться. Полагаю, в тот день произошло многое.

Даррен снова оглядывает мой дом, и замешательство затуманивает выражение его лица.

— И вот где ты была всё это время, — повторяет он и подходит ближе, будто собирается прикоснуться ко мне, но я быстро отступаю.

— Мне жаль, что ты беспокоился. Мне следовало дать знать, где я остановилась, но я боялась, что ты не позволишь уйти.

Он прикусывает нижнюю губу, задумчиво кивая.

— Я не хочу принуждать тебя к тому месту, где ты не хочешь находиться, но мне нужно знать, что ты в порядке. Несмотря на то, что я сделал, какой ужасный способ я выбрал, чтобы со всем справиться… я люблю тебя. Я всё ещё люблю.

— Как сильно ты любил меня, когда спал с моей лучшей подругой?

Он морщится, будто ему больно от этих слов.

— Тебя там не было, — хрипло говорит он. — Ты эмоционально отключилась от меня. Оставила справляться в одиночку. Это не значит, что мой поступок правильный. Я это знаю. Это было хреново, отчаянный способ справиться с болью, но это был единственный способ, который я знал в то время. Алиса была там, она тоже страдала. Она тоже его любила и тоже потеряла. И потом мы оба начали терять тебя.

Я поднимаю руку, заставляя его замолчать. Я не могу. Логически, я понимаю, как мой муж и моя подруга нашли утешение друг в друге. Я понимаю почему. Но я не могу стоять здесь и отпустить это. Это произошло. Всё кончено.

— Я не вернусь обратно. Ни в тот дом, ни к тебе, ни к той жизни.

Глаза Даррена наполняются влагой, и его вид заставляет наполниться мои в ответ. Однажды я так сильно его любила. Он был больше, чем муж, он был моим другом. Это не уходит так просто.

— Мне жаль, — говорю ему честно. — Это слишком сильно ранит.

Он кивает.

— Я знаю. Тебя не стало задолго до того, как ты ушла.

Замолкаем на секунду, и я уверена, мы оба вспоминаем тот опустошительный период.

— Я, ух… свяжусь с адвокатом попрошу его подготовить бумаги о разводе.

Мой желудок мучительно сжимается. Я не чувствовала себя замужем долгое время, но от этого не становится легче.

— Ты можешь оставить всё себе. Мне ничего не надо.

Он бросает взгляд на коробку, ещё раз кивая.

— Могу я тебя обнять, прежде чем уйду?

Слёзы прорываются. Это же полный пиздец. Как он дошёл от прикосновений ко мне в любое время, когда ему хотелось, до нужды в получении разрешения. От парня, встреч с которым я не могла дождаться, до мужчины, которого страшилась месяцами.

Обстоятельства меняются так быстро.

— Да, — выдыхаю я. — Ты можешь меня обнять.


 

39


Дженсен


Я не хочу закончить, как мой отец.

Бессонная ночь сменяется другой бессонной ночью, и всё, что я делаю — это думаю. Я бесцельно хожу взад-вперёд, взад-вперёд по студии, где две стены полностью заполнены только фотографиями Холланд. Я изучаю каждую из них. И я думаю. Быстро, навязчиво. Составляю новый список.

После бесчисленных ночей, я пришёл к одному заключению. Мой отец — одинокий старик, преследующий свою медсестру. И это не то, кем я хочу быть. Я хочу Холланд в своей жизни. До конца своей жизни. Я желаю этого так отчаянно, что могу попробовать на вкус.

Жизнь чертовски беспорядочна, и дерьмо случается постоянно. Ничто не остановит это. Я могу быть один, когда это дерьмо случится, или могу пройти через это с кем-то, кто сделает этот ад более выносимым. Я хочу второй вариант.

Марго открывает дверь с тёплой улыбкой. Она направляет меня в берлогу, где папа расслабляется в старом потрёпанном кресле, которое у него с тех пор, как я был ребенком. Я не извещаю о своём присутствии и просто наблюдаю за ним несколько секунд. Его iPod расположен на подлокотнике кресла, наушники на месте.

— Прекрати подкрадываться, — произносит он громко, сквозь музыку в ушах. — Если хочешь пялиться на меня, то сядь и делай это как нормальный человек, — он дёргает за шнур, позволяя круглым наушникам упасть на грудь.

Я сдавленно смеюсь и усаживаюсь на диван, кладя ноги на кофейный столик.

— Однажды я подкрадусь к тебе незаметно.

— Ты можешь продолжать пытаться.

— Мальчики, желаете чего-нибудь выпить? — говорит Марго, высунув голову из-за угла.

— Я в порядке, — говорю я. — Спасибо.

— Я возьму пиво, — откликается папа.

— Чёрта с два ты возьмёшь, — с вибрацией в голосе отвечает она, исчезая также быстро, как появилась. Я ухмыляюсь, прислоняясь спиной к подушке.

— Мне она нравится, — отзываюсь я.

— Мне тоже, — отвечает отец, и его тон полон косвенных намёков. — Итак, — вздыхает он. — Давай сделаем это.

— Сделаем что?

— Ты здесь для того, чтобы устроить мне головомойку за то, что я слил грязный семейный секрет, правильно? — он скрещивает пальцы в движении «давай, ну же».

— Это был ты?

— Она не сказала тебе?

— Я подумал, что Холланд просто стало интересно, и она это изучила. Старик, у тебя язык без костей.

— Так и есть. Мне следует прекратить это делать.

— Должно быть хорошая идея.

— Ты пьян?

Я раздражённо издаю удивлённый смешок.

— Что? Нет. Сейчас даже не полдень, пап. Какого чёрта?

Он поднимает руки вверх, ладонями вперёд, и слегка пожимает плечами.

— Просто пытаюсь выяснить, почему ты не слетел с катушек из-за этого.

— Потому что я не злюсь.

— И почему?

— Не знаю, — отвечаю я честно. — Полагаю, я рад, что она знает.

— Хух, — вздыхает он.

— Я всё испортил, пап.

Он качает головой.

— Ну, тогда какого чёрта ты здесь делаешь? Иди, исправь это, осёл.

Я придвигаюсь вперёд, располагая локти на коленях, и пялюсь вниз на свои чёрные туфли на фоне его серого ковра.

— Я хочу. Я собираюсь. Но боюсь, что снова облажаюсь, если не разберусь со своим дерьмом.

Он кивает.

— Так и будет. Так что разберись со своим дерьмом.

— Как? Как ты принял и справился с этим так легко?

— Потому что знал, что не могу изменить этого, Дженсен. Ты всё ещё пинаешь ту мёртвую лошадь. Отпусти это. Время, что у тебя осталось, ускользает. Проведи его благоразумно.

— Я не знаю, как это сделать.

— Ты знаешь, — говорит отец непреклонно. — Ты нашёл ту, кто заставляет тебя забыть, что ты несчастен и, в конечном счёте, ты им не будешь. Ты уже выполнил тяжёлую часть. Ты нашел её. Теперь тебе просто надо достатьголову из задницы и вернуть девушку обратно.


 

40


Холланд


Я наблюдаю за ним на протяжении нескольких минут.

В течение ста восьмидесяти секунд я вглядываюсь в эти великолепные карие глаза. Позволяю скользить взгляду по его безупречной, бронзовой коже. Фантазирую о его привлекательных губах и обо всём, что я знаю, он может ими делать.

На протяжении ста восьмидесяти секунд он пробуждает во мне самые тёмные желания и фантазии. Именно тогда, когда я была так близка к тому, чтобы поддаться своей грусти, я увидела его, и с тех пор не в состоянии отвернуться.

Он тоже смотрит на меня, пока я смешиваю его напиток, аккуратно добавляя вторую вишенку, так как ему нравится.

Я медленно иду к нему, с целью перегнуться через стол, чтобы поставить его стакан. Дженсен хватает меня за запястье поверх манжета. Своим большим пальцем он накрывает остальные, крепкие и сильные пальцы, впиваясь взглядом в мои глаза. По тому, как он смотрит на меня, как сжаты его пальцы, я клянусь, он вспоминает, как я выглядела, привязанная к его кровати. Я дрожу, потому что тоже это помню.

— Мы можем отойти куда-нибудь? — спрашивает Дженсен, его голос низкий и хриплый, почти рычащий. — Мне нужно с тобой поговорить.

— Да. У меня всё равно должен сейчас быть перерыв. Мы можем выйти через заднюю дверь.

Он тянется к стакану, достаёт одну из вишен и кладет её в рот. Я слежу за его движениями, когда он, отталкивая стул, поднимается. Дженсен ждёт, чтобы последовать за мной, но мне требуется секунда, чтобы начать двигаться. Прошло всего несколько недель, но, кажется, что месяцев, с тех пор как мы находились так близко. Я глубоко дышу, наполняя его запахом свои лёгкие.

Дженсен оглядывает меня с головы до ног и обратно. Я чувствую его взгляд, словно прикосновение, и это заставляет меня дрожать. Я знала, что скучала по общению с ним. Но до этого момента не понимала, что и моё тело скучало по нему так же сильно.

— Сюда, — выдыхаю я и веду его через коридор и дверь в небольшой переулок. Я обхожу огромную кучу ящиков и коробок, направляясь прямо под освещение. Я прочла, что одной из первых серьёзных проблем у людей, страдающих пигментным ретинитом, является потеря ночного зрения, и я хочу убедиться, что он может меня видеть. И если быть честной, то я тоже хочу отчётливо его разглядеть. Я так чертовски сильно скучала по его лицу.

Дженсен прислоняется плечом к кирпичной стене, скрещивая руки на груди. Поза адски сексуальная, и я хочу забыть о последних нескольких неделях и полностью его поглотить.

— В тот день, когда у меня начали проявляться симптомы, я сразу решил, что никогда не заведу семью. Я знал, что ни за что не женюсь, потому что никогда не буду иметь детей, и это будет нечестно по отношению к моей жене. Я понимал, что у меня ни в коем случае не будет детей, потому что не хотел продолжать проклятье и передавать его моему ребенку. Не хотел, чтобы кто-то рассказывал мне, как выглядит мой ребенок. Никогда. И я не хотел, чтобы мой сын или дочь обижались на меня так же, как и я, пеняя на своего отца.

Его речь сбивает меня с толку. Я была так поглощена своим счастьем от того, что вижу его, и отвлечена похотливыми мыслями, что была не готова к его откровенности и открытости со мной.

— Я хочу это сейчас, — продолжает он резко. — Я хочу всего этого. С тобой, — он отталкивается от стены, делая шаг ко мне. — Я сожалею о том, что сказал, о том, что ранил тебя. Мне нужно, чтобы ты знала, я так не считаю. И… я думал о тебе каждую секунду, после того как ты ушла. Я хочу, чтобы ты вернулась. Я хочу, чтобы ты была со мной. И однажды, чёрт, я хочу на тебе жениться, — он сокращает расстояние между нами, нерешительно положив руки на мои бедра. Одно маленькое прикосновение, и моё тело воспламеняется. — Я люблю тебя. Я, блядь, так сильно тебя люблю, что схожу с ума, когда тебя нет рядом.

Мои губы раскрываются от шока, и я делаю вдох. Мне не хватает времени ответить, прежде чем его рот — горячий и требовательный — оказывается на моём. Я хныкаю и прижимаюсь к его телу. Запускаю пальцы в его тёмные волосы, притягивая ближе. Всегда ближе, пока не будет уверенности в том, где заканчиваюсь я, и начинается он.

Моя спина врезается в стену. Грубо, Дженсен задирает мою юбку вверх по ногам, собирая её вокруг талии. Его лихорадочный поцелуй растапливает всю мою решительность.

Дженсен стягивает мои трусики вниз, и я автоматически выхожу из них. Его губы покидают мои, когда он поднимает трусики к лицу, вдыхая мой аромат на ткани. Затем выдыхает и засовывает моё нижнее бельё к себе в карман.

— Я не могу в данный момент объяснить, как сильно скучал по этому аромату, — говорит он, расстегивая свой ремень.

Дженсен слишком медленный. Я слишком нуждающаяся. Тянусь к его застёжке и быстро тяну её вниз, вытаскивая его член. Он гладкий, как шёлк и твердый, как камень в моей руке. Поглаживаю его пальцами, вспоминая именно так, как ему нравится.

Наконец, он расстёгивает ремень и пуговицу на брюках, и они соскальзывают вниз по его бёдрам. Если сейчас сюда кто-нибудь выйдет, то не будет никаких сомнений касательно наших действий, но я не могу собрать ни унции беспокойства.

Тёплыми пальцами Дженсен скользит по моему бедру, поднимая мою ногу. Я оборачиваю её вокруг его бедра, и он толкается в меня. Выдох, который вырывается из моего горла − хриплый и долгий. Я ощущала себя такой опустошённой без него, и теперь, когда он наполняет меня, чувствую, что я дома.

Он скользит влажными губами по моей шее.

— Я так сильно тебя люблю, — бормочет он, напротив моей кожи.

Я прижимаю его крепче к себе, цепляясь за него, когда он ударяет меня о стену. Кирпич царапает мою голую задницу, но я с удовольствием буду носить эти отметки. Моё горло саднит, глаза наполняются не пролитыми слезами.

Я не знала. Не знала, что смогу снова чувствовать это. Не знала, что буду способна на это. Я крепко обнимаю его, когда мой оргазм дрожью проходит через меня. Секунду спустя я ощущаю разрывающее его освобождение, но держу руки сцепленными вокруг него, не способная отпустить.

— Я тоже тебя люблю, — произношу я, пока слёзы текут вниз холодными полосками по моим разгорячённым щекам. — Я тоже тебя люблю.


 

41


Дженсен


Нет ничего лучше, чем быть любимым женщиной, в которую ты влюблён.

После нашего… воссоединения, Холланд отправила меня домой, пообещав встретиться там, как только закончится её смена. Первое, что я сделал — прибрался в студии, потому что волновался, что две стены, полностью покрытые только её фотографиями, ошарашат её.

Теперь у Холланд есть свой ящик в моём шкафу, куда я поместил все её фотографии. Также я освободил несколько полок — мне бы хотелось потихоньку начать вытаскивать её из той обувной коробки, которую она называет квартирой.

Я пытаюсь работать и открываю некоторые фотографии на своём ноутбуке, чтобы отредактировать их, но меня всего распирает внутри от переизбытка энергии. Вместо этого я захлопываю крышку и ставлю компьютер на стол, размышляя о всех возможных способах, как я смогу использовать эту энергию, когда сюда придёт Холланд.

Словно мои мысли призвали её, раздаётся звонок. Спасибо, блядь

Я готов наброситься на неё, как только открываю дверь, но выражение её лица моментально убивает эту идею. Нож проворачивается внутри меня, паника нарастает в груди.

Она проходит мимо меня, сжимая в руках коричневую коробку.

Что-то не так. Я не знаю, что изменилось после того, как я видел её в пабе, но она выглядит разбитой.

Я наблюдаю, как она ставит коробку на диван и садится рядом. Она всматривается в меня, её ресницы мокрые от слёз.

— Мне нужно тебе кое-что сказать, — шепчет она, надломленным голосом.

Я проглатываю ком тревоги, собравшийся в горле, и сажусь по другую сторону от коробки. Я практически шучу, спрашивая о том, есть ли внутри труп, но инстинкт подсказывает мне держать мой чёртов рот на замке, а ухо востро.

— Даррен, мой муж, приходил ко мне несколько дней назад.

От одного этого предложения мои волосы становятся дыбом. Я не пренебрегаю нанесением телесных увечий. Если он как-то её ранил, я, блядь, убью его.

Она, должно быть, распознаёт мою тревогу, потому что качает головой, даря мне едва различимую улыбку.

— Ничего не произошло. Он просто хотел убедиться, что я в порядке. Мы продвигаемся с разводом.

Она снова опускает глаза вниз на коробку. Следующий её вздох маленький и судорожный. Я кладу руку ей на колено и сжимаю его, побуждая сказать мне то, что она хочет. Я не знаю, хочу ли это слышать, но предполагаю, что ей необходимо снять груз с души.

— Он принёс мне эту коробку, но я была не в состоянии заставить себя открыть её, — слеза падает с её щеки. — Ты знаешь, я была женой, но я тебе не говорила, что была шесть удивительных месяцев…. я была матерью, — её челюсть сжимается, и слезы безудержно падают, но она не обращает на них внимания.

— Мой сын, Калеб, — говорит она хрипло, грустная улыбка приподнимает уголки её губ. — Он был всем, чего я желала, хотя никогда не подозревала об этом до его появления. Он был красивый и идеальный, — она поднимает плечи, неистово дрожа. — И он умер.

У меня сотня разных вопросов, но ни один из них я не озвучиваю. Я скольжу рукой под её ноги и приподнимаю её. Усаживаю Холланд к себе на колени и притягиваю в свои объятия, просто удерживая её. Она всхлипывает в мою грудь и её боль просачивается через рубашку, впитываясь в мою кожу. Чувство вины накрывает меня, словно толстое одеяло. Её печаль — первое, что привлекло меня в ней, и сейчас, зная, что её сломило, мне стыдно за себя.

Меня убивает видеть её в такой сильной агонии. Я не знаю, как это исправить, и понимаю, что такое на самом деле беспомощность.

Мы остаёмся в таком положении, и я впитываю её боль.

Когда слёзы высыхают, она выпрямляется, её лицо покрыто красными пятнами, а глаза розовые и опухшие. А затем Холланд рассказывает мне о своём ребёнке. Как он выглядел. Как он пах. Она рассказывает мне о его любимых игрушках и наименее любимой детской еде. О поездках, которые они совершали, и как она любила смотреть на него спящего ночью. И потом она рассказывает мне о том дне, когда он умер.

Тело Холланд сотрясают рыдания. Я крепче обнимаю её, нашептывая, как сильно люблю. Я знаю, что это не заберёт её боль, и ничто в действительности никогда этого не сделает, но всё равно продолжаю говорить, надеясь, что это хоть чуточку поможет.

— Даррен не сказал, что лежит в коробке, но, думаю, это что-то из вещей Калеба, — бормочет она. — Я хочу её открыть, но боюсь.

— Я буду здесь с тобой, — заверяю я её.

Холланд шмыгает носом, вытирая его тыльной стороной рукава, после чего соскальзывают с моих коленей. Её руки дрожат, когда она вытягивает и открывает крышку. Она прикрывает рот рукой, и новый поток слёз скользит по её пальцам, большими каплями падая на коробку.

Она достает фотографию в рамке, на ней улыбающийся ребёнок со светлыми волосами и большими голубыми глазами. Она долгое время смотрит на него, прежде чем прижать к груди. Следующим Холланд достаёт мягкого коричневого медвежонка, с любовью поглаживая пальцами мех. Последнее — это аккуратно сложенное детское голубое одеяльце, с нарисованными на нём щенками. Она подносит его к носу, глубоко вдыхая.

Я не могу вообразить, чтобы мой ребенок свёлся до небольшой коробки с вещами. Я не могу измерить глубину того, через что она прошла и через что она проходит прямо сейчас.

Я осознаю, каким эгоистичным ублюдком был. Я боюсь заводить ребёнка, потому что могу не увидеть, как он растёт, закончит учёбу, женится, но ничто из этого не сравнится с тем, что не было дано такой возможности. Теперь я понимаю, что Холланд имела в виду, когда сказала мне, что происходят худшие вещи, чем потеря зрения.

Поднимаюсь и обнимаю её сзади. Я собираюсь поставить перед собой цель — сделать эту женщину счастливой, даже если это последнее, что я смогу.

— Что ты сказал сегодня ранее, — говорит она мягко. — О свадьбе и детях.

— Я не знал. Мне жаль.

— Я знаю, — Холланд наклоняется вперёд, аккуратно укладывая всё обратно в коробку, затем поворачивается в моих объятиях ко мне лицом. — Я не знаю, смогу ли сделать это. Родить другого ребёнка, я имею в виду.

Я открываю рот, чтобы сказать ей, что мы не обязаны это делать, что я понимаю, но она закрывает мои губы пальцами, заставляя замолчать.

— Я не знаю, смогу ли сделать это, но я готова попробовать. Для тебя. Для нас. Я записалась на приём к психоаналитику на следующий день, после встречи с Дарреном, и если ты будешь терпелив со мной, кто знает? Возможно, когда-нибудь я приду к этому.

Это чертовски хорошо, что она не позволяет мне говорить, потому что у меня нет ни одного долбанного слова в этот момент.

Холланд опускает руку и накрывает мой рот своим. Её губы солёные и такие чертовски сладкие.

— Это займёт у меня время, — говорит она между поцелуями. — И это будет тяжело.

— Всё стоящее так и происходит, — шепчу я, а потом снова её целую.


Эпилог


Холланд


Четыре года спустя


— Я не собираюсь тебя трахать, Холланд, — говорит Дженсен, его тон низкий, грубый и командующий. — Ты будешь трахать себя сама, а я собираюсь смотреть.

Я очень стараюсь не улыбаться и послушно раздеваюсь для него в рекордное время. Дженсен садится в кресло около нашей кровати, и утреннее солнце, проникая внутрь, омывает его кожу медовым блеском, когда он отклоняется назад для удобства. Он выглядит расслабленно, но я замечаю, как он сжимает подлокотники кресла. Он уже твёрдый, его пижамные штаны в клетку приподняты.

Если я разыграю свои карты правильно, то Дженсен не задержится в кресле надолго.

Когда ночная лежит на полу у моих ног, я выскальзываю из трусиков и поворачиваюсь, медленно забираясь на кровать.

Дженсен выгибает бровь, когда я смотрю на него через плечо.

— Ляг и раздвинь ноги, — указывает он. — Поспеши, я не знаю, сколько времени у нас есть, и я хочу видеть тебя.

Я делаю так, как он говорит, и ложусь на спину, позволяя ногам остаться открытыми. Я лежу неподвижно, давая ему насладиться увиденным. Когда слышу участившийся ритм его вдохов, скольжу рукой по животу и постепенно продвигаюсь вниз между бёдер.

Дженсен наклоняется вперёд, расположив ладони под подбородком, а локти на коленях.

— Скажи, насколько ты мокрая для меня.

Я ласкаю себя лишь раз, мои глаза сфокусированы на его лице.

— Я вся теку, — отвечаю. — Скажи мне, насколько ты твёрд для меня.

Он переводит взгляд вверх на меня, и в нём читается явное одобрение и обожание.

— Твёрд как камень, детка, — он встаёт и подходит, присаживаясь на кровать рядом со мной. — Прикоснись к себе для меня. Представь, что это моя рука.

На таком близком расстоянии, я ощущать жар, исходящий от его тела, чувствую свежий аромат его кожи. Я скольжу пальцами по груди, а затем опускаюсь руку обратно вниз. Раздвигаю свои складочки и провожу одним пальчиком по клитору, как это делает он. Стон вырывается из горла, когда слышу его рычание.

— Пожалуйста, Дженсен, — вздыхаю я, глядя на цифровые часы на полке.

— Ещё нет, — успокаивающе говорит он. — Ещё немного дольше, — он поднимает камеру, делая несколько снимков.

Я продолжаю, потирая клитор мелкими, быстрыми круговыми движениями. Я близко. Так близко.

— Ты так чертовски красива, — хрипло говорит он.

Мои ноги немеют и дёргаются, когда я кончаю. Дженсен кладёт камеру вниз, поднимает мою руку и берёт пальцы в рот. Он сосёт каждый по отдельности, массируя и смакуя языком.

— Я хочу связать тебя, детка, — говорит он, его голос напряжён от желания. Он открывает ящик тумбочки и скользит в него. Теперь его ящик с игрушками уменьшился до маленькой коробки.

— Поторопись, — умоляю я. Мне это нужно. Мне нужен он.

Дженсен выбирает пару мягких, кожаных манжетов, и расставляет мои руки — одну к столбику изголовья, а другую спереди. Он закрепляет наручники вокруг запястий и отклоняется назад, восхищаясь своей работой.

— Идеально.

Его обнажённая грудь вжимается в мою, когда он наклоняется, томно целуя меня. Дженсен усмехается, тонкий материал брюк не скрывает силы его эрекции.

Я мечусь в своих оковах, желая иметь возможность сорвать с него одежду и направить его внутрь себя. Я сгибаю ноги, располагая ступни прямо напротив его бёдер, и дёргаю штаны вниз. Я не сильно их стягиваю, но Дженсен хихикает, понимая намёк.

— Я позабочусь о тебе, — шепчет он, проводя губами по моей коже и захватывая один сосок. Дженсен оттягивает его зубами, пока достаёт свою толстую, твёрдую длину. Он дразнит мой вход головкой своего члена, заставляя меня извиваться и тяжело дышать.

Наконец, он погружается в меня, наполняя, одним жёстким толчком. Я тихо вскрикиваю, оборачивая ноги вокруг его талии. Он шипит сквозь зубы и опускает голову на моё плечо, нежно покусывая его.

— Ты ощущаешься так хорошо, — стонет он. Мы двигаемся в унисон, подстраиваясь под ритм друг друга, и постепенно ускоряемся, двигаясь на встречу к общей цели.

Дженсен скользит рукой между нашими телами, захватывая большим и указательным пальцами мой клитор. Жёстко щиплет, затем нежно ласкает, повторяя движения до тех пор, пока я не закусываю губу, заглушая собственные крики, когда оргазм дрожью проходит сквозь меня. Он следует за мной, освобождаясь в меня.

Я целую его в лоб и волосы. Он потный и тяжелый на мене. Я люблю это. Я люблю его. Всё это.

Он протягивает руку, освобождая мои запястья, и оставляет нежный поцелуй на губах. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но циферблат на столике прерывает его.

Я заливаюсь смехом, когда голос нашего двухлетнего сына, играющего в своей комнате, заполняет мои уши.

— Мы вовремя это сделали, — говорю я.

Дженсен усмехается, целуя кончик моего носа.

— Я хотел сказать, что не могу поверить, что мы это сделали, — он поднимается и быстро одевается. — Я возьму его и начну готовить завтрак.

— Я приду через минуту, — говорю я, вытягивая руки над головой и разминая пальцы на ногах. Я наслаждаюсь этим чувством. Этим простым комфортом. Для нас не всегда было именно так. Не думаю, что спала в первый год жизни нашего сына. Постоянно на пределе, боясь того, что может произойти, если я отведу от него взгляд даже на секунду. Я до сих пор просыпаюсь посреди ночи в панике и тихо иду в его комнату, чтобы посмотреть на него спящего. Наблюдаю за его грудной клеткой, считаю его вдохи. Иногда Дженсен наблюдает со мной, но вместо подсчёта вдохов, думаю, он считает дни — как долго он будет в состоянии наслаждаться созерцанием жизни, которую мы создали.

Приняв душ и одевшись, присоединяюсь к моим мальчикам на кухне. Себастиан сидит в своём стульчике, накалывая яичницу на вилку и отправляя её в рот.

— Вот и мамочка, — отзывается Дженсен, вручая мне чашку кофе. Боже, я люблю этого мужчину.

— Спасибо, — говорю я, делая большой глоток. Я сажусь напротив моего маленького мальчика, откидывая тёмные волосы с его глаз, его отцовских красивых глаз. — Доброе утро, мистер.

— Доброе, мамочка, — он предлагает кусочек яичницы, и я делаю вид, что ем его руку, заставляя его визжать от смеха.

— Что сегодня по программе? — спрашиваю я Дженсена. Слежу за его движениями, в то время как он готовит свой утренний смузи. После рождения Себастиана, он начал принимать витамин А, в надежде замедлить прогрессирование своего ПР. Я понимаю, почему Дженсен его принимает — из-за желания увеличить отрезок времени, когда он сможет наблюдать, как растёт его сын, но это меня нервирует, зная риски для его печени. Каждый день — постоянная битва за его отца, пока он ждёт донора. Я не хочу, чтобы Дженсен когда-либо проходил через это.

— У меня съёмка в парке, — говорит он. — Думаю, что ты и Бастиан могли бы пойти со мной.

Я улыбаюсь, восхищаясь своим мужем, который раньше зарабатывал на жизнь, продавая эротическое искусство, а теперь фотографирует семьи в парке со своим маленьким сыном.

— Звучит прекрасно, — отвечаю я честно. — Я позвоню Саммер и спрошу, сможет ли она привести Нелли поиграть со своим двоюродным братом.

Трудно поверить, что не так давно было время, когда я не могла отпустить своё собственное горе. Когда я была уверена, что никогда снова не буду целой. Но каждая частица сердечной боли сделала меня той, кто я есть, и привела меня в это место. Как бы тяжело не было временами, я не променяю ничто из этого.

Из боли пришло счастье. И у меня есть имя, которое теперь всегда напоминает мне об этом. И мне нравится быть миссис Дженсен Пэйн.

Ничто на свете не заставит меня забыть Калеба. Я скучаю по нему каждый день и знаю, что всегда буду, но безусловная любовь Дженсена стала своеобразной формой терапии. Он помог процессу моего выздоровления такими способами, о которые я даже не знала. Это была длинная, тяжёлая дорога, но моя прекрасная семья является причиной, из-за которой я, наконец, смогла достичь своей конечной цели.

Принятие.

Я именно там, где должна быть.