Наследники Эйнштейна [Герберт Вернер Франке] (fb2) читать онлайн

- Наследники Эйнштейна (пер. Евгений Пинхусович Факторович) 117 Кб, 36с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Герберт Вернер Франке

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Герберт Франке НАСЛЕДНИКИ ЭЙНШТЕЙНА

В комнате тихо. Окна застеклены звуконепроницаемым стеклом. Лишь за дверью время от времени слышится шорох: то по синтетическому покрытию пола прошелестят резиновые колесики, то послышится потрескивание накрахмаленных халатов, то чей-то шепот. От всего вокруг несет запахом дезинфекции — от ковров, от книг и комнатных растений, даже от волос врача. Струя воздуха из кондиционера разгоняет его по всей комнате.

— Вот она! — пробормотала медсестра, вынимая перфокарту из картотеки. Форсайт, Джеймс, 26 лет. Отделение Р2.

— Отделение Р2? — переспросил бледный брюнет, который сидел скособочившись в глубоком овальном кресле с оранжевой обивкой.

Врач потянулся за перфокартой:

— Р2 — отделение для душевнобольных преступников. Если вы хотите что-то узнать у него, то не мешкайте, инспектор. Сегодня после обеда его переориентируют.

— Можно на него взглянуть?

— Пойдемте!

Хотя врач шел быстро, движения его были размеренными, степенными: человек, которому подчиняются шестьсот операционных автоматов, должен и вести себя подобающе. Инспектор следовал за ним.

Перед ними открылись и сразу же бесшумно закрылись блестящие стальные двери, приводимые в движение невидимыми глазу сервомеханизмами. Они реагировали на «магнитный узор» жетона врача, который ощупали тысячами ультракоротких токовых импульсов.

Им пришлось пройти по длинным безлюдным коридорам, потом на лифте спуститься в цокольный этаж.

Перед одной из дверей врач остановился:

— Вот он!

На уровне глаз находилось потайное окошко. Инспектор заглянул в камеру, где, кроме откидной кровати и санузла, ничего не было. Серые с отливом стены. На матрасе из пенопласта сидел молодой человек ничем не примечательной внешности. Лоб высокий, в морщинах, тонкогубый рот глубоко вырезан, что придавало молодому человеку презрительный или меланхоличный вид.

— Вы его держите под сомналином? — поинтересовался инспектор.

— Он не опасен.

— А в чем проявляется его болезнь?

— Мы уже проделали кое-какие опыты, — ответил врач. — Погодите, я, пожалуй, вам продемонстрирую…

Он огляделся, потом подошел к одному из встроенных стенных шкафов. Достал пылесос — продолговатый аппарат в светло-коричневом синтетическом футляре. Футляр, разумеется, был запломбирован.

Врач открыл дверь и ногой пододвинул аппарат в камеру, после чего молча вновь закрыл дверь, рукой подозвал инспектора и указал на окошко. Немного погодя спросил:

— Что вы видите?

— Ничего, — прошептал инспектор.

Врач прислонился к стене.

— Ну, тогда подождите немного.

Инспектор поднял руку, призывая к вниманию.

— Он двигается. Встал… наклонился… Поднял аппарат, поставил на кровать.

— Хорошо! — сказал врач с оттенком торжества в голосе. — Сейчас вы сами убедитесь.

— Повертел аппарат… склонился над ним… Теперь я ничего не могу разобрать!

— Позвольте мне… Ага, я так и думал! Можете удостовериться!

Инспектор опять подошел к окошку.

— Он… что?.. Бог мой, он сорвал пломбу! — Он оглянулся. — И вы допускаете это, доктор?

Врач пожал плечами.

— Это помещение, любезнейший, в некотором смысле — ничейная земля. Здесь законы этики не действуют. Но сейчас будьте повнимательнее!

Инспектор снова заглянул в камеру. Прислонившись к двери, он пригнулся, словно на плечи ему давила тяжелая ноша. Он не произносил ни слова.

— Ну что? — спросил врач.

Инспектор энергичным движением прикрыл смотровое окошко. Побледнев, проговорил дрогнувшим голосом:

— Непостижимо! Это извращение… Безумие! Он отвинтил гайки, снял крышку. Что-то достал из аппарата — кажется, провод, какой-то стеклянный патрон и еще что-то блестящее, по виду металлическое… Омерзительно! Я не могу этого вынести.

— Ну да, — сказал врач. — Тяжелый случай. Потому-то он у нас под наблюдением.

— Но переориентировать его вы не станете, — сквозь зубы процедил инспектор.

Врач быстро оглянулся. Зрачки его и без того широко раскрытых глаз заметно увеличились.

— Не понимаю вас. Этот человек — вырожденец. Больной, если угодно, извращенный преступник. Он нарушает правила приличия и порядочности. Послушайте, инспектор…

Но тот уже достал из нагрудного кармана официальный документ. Сложенный синтетический листок сам собой раскрылся, и врач увидел напечатанные строчки, скрепленные печатью с тиснением. Он быстро пробежал глазами текст.

— Странно, — сказал он. — Полиция берет под свою защиту преступника, вместо того чтобы предать его суду. Можно ли узнать причину?

— Почему нет? Но никому ни слова. — Инспектор подошел поближе к врачу и прошептал: — Происходит нечто необъяснимое, да, это происходит, идет процесс… как бы выразиться поточнее?

— Что происходит? — нетерпеливо перебил врач.

Инспектор неопределенно повел рукой.

— Многое. И в разных местах. На первый взгляд — мелочи. А в совокупности это для нас угроза: средняя скорость поездов метрополитена за последние полтора месяца повысилась на двадцать километров в час. Новейшие видеокомбайны месяцами никто не выключает, и это никак не отражается на качестве изображения и прочих показателях. Материалы, из которых сделаны конвейеры, практически не знают износа. Стеклянные стены сборных жилых домов более не бьются и не теряют прозрачности. И так далее, и так далее. Вы понимаете, что это значит?

— Разве это не благотворные улучшения? Что вы против них имеете?

— Благотворные? Только на первый взгляд. Вы забываете, что тем самым нарушается технологическое равновесие. Но даже не это нас встревожило. А вот… кто за этим стоит? Должен же кто-то за этим стоять!

Врач побледнел.

— Не хотите же вы сказать, что вновь появились бунтари… что они… Нет, невозможно: всех ученых, всех научных работников мы давно переориентировали…

— Напоминаю: никому ни слова! — Худощавая фигура полицейского инспектора слегка напряглась. — Я хочу побеседовать с ним!

Услышав звук откатывающейся двери, Джеймс Форсайт попытался спрятать под матрасом детали разобранного пылесоса, но не успел. Он поднялся и стал так, чтобы их не сразу заметили. От волнения и страха Джеймс дрожал всем телом.

Врач хотел было что-то сказать, но инспектор опередил его. Оба они избегали смотреть в ту сторону, где за спиной Джеймса лежали детали. Вид выпотрошенного аппарата с зажимами, винтами и свободно свисающими концами проводов внушал им отвращение.

— Даже повреждение пломбы — пусть и по неосторожности — наказуемо! Вам ведь это известно! — сказал инспектор.

Джеймс покорно кивнул.

— Вас арестовали за то, что вы разобрали стиральную машину, — продолжал полицейский.

— Она сломалась, — сказал Джеймс.

— Почему вы не обзавелись новой?

Джеймс пожал плечами: он знал, что его никто не поймет.

— Почему же? Отвечайте!

— Я хотел понять, что с этой штуковиной стряслось. Что-то треснуло внутри — и тишина. Я хотел ее починить.

— Починить! — повторил врач, покачав головой. — В вашем подвале нашли ящик с деревянными катушками, гвоздями, кусками жести и прочим. На одном из ваших столовых ножей обнаружены царапины, будто вы обрабатывали им какой-то твердый предмет.

Джеймс смотрел себе под ноги. Уголки рта запали еще глубже.

— Я собирался смастерить дверной звонок, — наконец ответил он.

— Дверной звонок? Но ведь у вас в квартире есть телефон и видеомагнитофон! Зачем вам понадобился звонок?

— Он служил бы чем-то вроде будильника, подавая сигналы точного времени.

Инспектор с удивлением посмотрел на него:

— Какой в этом смысл? Вас в любой момент может разбудить автоматика!

— Будильник мне не нужен, — не сразу ответил Джеймс. — Просто захотелось смастерить его самому.

— Захотелось? И поэтому вы пошли на преступление? — Инспектор покачал головой. — Но продолжайте! А этот пылесос? Зачем вы его разобрали? В этом ведь не было ни малейшей необходимости.

— Нет, — сказал Джеймс, а потом крикнул: — Нет, никакой необходимости не было! Но я уже полтора месяца сижу в этой камере — без радио, без видеофона, без журналов! Мне скучно, если вы понимаете, что это такое! А заглядывать в нутро разных приборов мне просто занятно. Меня интересует, для чего они предназначены: всякие там рычаги, винтики, шестеренки! Что вы от меня хотите: меня скоро переориентируют…

Он упал на кровать и повернулся лицом к стене.

— Не исключено, что обойдемся без переориентации, — сказал инспектор, глядя на него сверху. — Все будет зависеть только от вас, Форсайт.

Целую неделю Джеймс Форсайт беспокойно блуждал по городу, спускался на эскалаторах в торговые этажи, поднимался на подвесных лифтах высоко над проемами улиц. Он еще не пришел в себя после долгого заключения. Колонны машин на этажах, предназначенных для автотранспорта, и встречные людские потоки на пешеходных мостах приводили его в замешательство. Воздушными такси он не пользовался: после долгого пребывания в замкнутом пространстве опасался головокружения.

И все-таки вновь обретенная свобода казалась ему нежданным подарком. Он старался забыть, что получил ее временно, что это лишь отсрочка, если он не выполнит своего задания. Он надеялся выполнить его.

Джеймс Форсайт никогда не отличался особой верой в собственные силы. Сложения он был хрупкого, часто страдал головными болями и уже несколько раз подвергался терапевтическому лечению в «эйфориуме». Но еще большие страдания причиняла ему необъяснимая склонность, заставлявшая его постоянно думать о машинах и о том, как они действуют. Он сам сознавал необычность этого влечения. Много раз пытался подавить его в себе, побороть это стремление к запретному, которое даже не дарило ему радости, а только мучило, потому что никогда не приводило к желанной цели: стоило ему разобраться в назначении какого-нибудь колесика или винтика, как тотчас же возникали вопросы о более сложных взаимосвязях, и его неудача — он был уверен, что никогда не достигнет конечной цели, не найдет исчерпывающего объяснения, — навевала на него тоску и приводила в отчаяние. Причем все это происходило помимо его воли: он не был ни бунтарем, ни тем более героем и всецело находился во власти одного-единственного желания — излечиться от своей мучительной болезни и сделаться заурядным и законопослушным гражданином. Сейчас он стоял перед дверью Евы Руссмоллер, внучки последнего, после Эйнштейна, великого физика, того самого человека, который около восьмидесяти лет назад поклялся больше никогда не заниматься наукой. Сдержал ли он свою клятву? Джеймсу было знакомо наваждение, которое охватывало каждого, кого увлекли физические опыты, и он сомневался, чтобы человек, однажды вкусивший этой отравы, когда-либо отказался от нее. Поможет ли ему Ева Руссмоллер установить связь с тайной организацией, с людьми, которые подпольно продолжают заниматься наукой и по сей день работают над решением технических задач? Он почти не рассчитывал на успех, но после того, как все предыдущие попытки завершились неудачей, оставалось лишь попытаться здесь. Адрес ему дали в полиции.

Женщина, которая открыла ему дверь, и была, надо полагать, Евой Руссмоллер. Стройная, пожалуй даже худая, бледная, с большими испуганными глазами.

— Что вам угодно?

— Не уделите ли вы мне пять минут?

— Кто вы? — спросила она неуверенно.

Она стояла на террасе сорокового этажа. Из цветочных горшков глубоко вниз свисали усики горошка и декоративной тыквы. Вокруг на достаточном отдалении, чтобы создать ощущение свободного пространства, высились другие строения грибообразные и воронковидные жилые небоскребы, ступенчатые и веерообразные, несущие рельсы подвесных дорог и автопоездов надземной дороги.

— Не зайти ли нам в квартиру? — предложил Джеймс.

— Не знаю… Лучше не стоит… Что вам угодно?

— Речь пойдет о вашем дедушке.

Открытое лицо женщины застыло, она словно надела маску.

— Вы из полиции?

Джеймс не ответил.

— Проходите, — сказала Ева Руссмоллер.

Она провела его на другую террасу. Они сели в кресла между двумя прозрачными кадками, из которых поднимались узколистые растения без корней.

— Я дедушку не знала. Пятнадцать лет назад он исчез, и с тех пор даже моя мать ничего о нем не слышала. Я тогда была совсем маленькой. Но это уже десятки раз заносилось в протоколы.

— Я не из полиции, — сказал Джеймс.

— Не из полиции? — Она недоверчиво выпрямилась в кресле. — Тогда что вам от меня надо?

— Не мог ваш дедушка исчезнуть бесследно! Он был знаменитым человеком, ученым с мировым именем. До запрета был ректором Института исследований мезонов имени Юкавы. О его отлучении писали все газеты.

— Почему вы не оставите нас в покое? — прошептала Ева. — Неужели это никогда не кончится? Конечно, дед был виноват. Он изобрел батарею с нулевым значением, мезонный усилитель, гравитационную линзу. Он обнаружил явление конвекции в сиалической оболочке Земли и предлагал построить специальные шахты, чтобы получать оттуда энергию. Все это могло иметь ужасные последствия. Но его расчеты были уничтожены. И ничего из них не вышло. Почему же нашу семью до сих пор преследуют?

Джеймсу было жаль женщину, которая казалась сейчас такой беззащитной. При других обстоятельствах он с удовольствием познакомился бы с ней поближе. Но теперь он прежде всего должен думать о собственном спасении.

— Успокойтесь, никто вам зла не желает! И я не полицейский!

— Это просто новая уловка, только и всего.

Джеймс ненадолго задумался.

— Я вам докажу.

Он достал из кармана зажигалку — старомодную игрушку с защелкой. Открыл крышечку там, где вставлялись газовые капсулы, и показал ей пломбу. Еще несколько движений — и на столе лежали трубочки, металлические детальки и маленькое зубчатое колесико.

В первый момент Ева с отвращением отвернулась, а потом испуганно вздрогнула, потому что поняла: перед ней человек извращенный, способный на все.

— Умоляю, не делайте этого!

Джеймса глубина ее чувства удивила. Он убедился, что внучка профессора Руссмоллера действительно не имеет ничего общего с людьми науки и техники.

— Не тревожьтесь, я вам зла не причиню, — и когда она начала плакать, добавил: — Я ухожу.

Сам открыл дверь, спустился на пол-этажа к лифту и хотел было уже сказать в переговорное устройство, чтобы кабину спустили на первый этаж, когда на его плечо легла чья-то рука. Он быстро оглянулся и увидел перед собой круглолицего молодого человека с прической-ежиком; сильно развитые скулы придавали его лицу слегка застывшее выражение.

— Не вниз! Поднимемся-ка наверх! Секундочку, — он нажал на одну из кнопок, и лифт начал подниматься.

Но уже через пять этажей незнакомец остановил лифт и потянул Джеймса за собой в коридор. Не выпуская его руки, вышел на одну из террас, где, судя по всему, никто не жил. В углу стоял двухместный гляйтер. Молодой человек велел Джеймсу сесть и пристегнуться ремнями. Потом подбежал к перилам террасы, огляделся по сторонам и приглушенно крикнул Джеймсу:

— Порядок!

Он сел за руль, гляйтер плавно взмыл ввысь. Сначала они двигались довольно медленно, затем полет убыстрился, но максимальной скорости они не превышали.

Незнакомец внимательно огляделся по сторонам и толкнул Джеймса локтем;

— А вот и они — гляди, как наяривают!

— Кто «они»? — спросил Джеймс.

— Ну, полиция! А то кто же? Наивный же ты человек!

Внизу, на обочине скоростной автострады, Джеймс увидел голубой «гляйтер-комби». Из него выскочили несколько человек.

— А вот и их воздушная эскадра! — Незнакомец рассмеялся. — Ладно, сматываемся!

Сопла двигателей взревели, и гляйтер понесся дальше на предельной скорости, разрешенной в городе.

— Что все это значит? — прокричал Джеймс на ухо незнакомцу.

— Здесь мы сможем поговорить! — прокричал тот в ответ. — Здесь нас никто не подслушивает. Значит, так! Я Хорри Блейнер из группы «эгг-хедов», — и, заметив недоумение на лице Джеймса, добавил: — Приятель, да ты сам один из нас! Я ведь наблюдал за тобой в бинокль. Видел, как ты разобрал зажигалку!

Джеймс вздрогнул. Какое бы значение ни придавать его словам, он в руках у этого человека.

Хорри рассмеялся:

— Да ты не бойся! Мы тоже считаем их законы идиотскими. Запрещено срывать пломбы. Запрещено разбивать машины. Обыватели, мещане! Ничего, мы им еще покажем!

Хорри направил гляйтер на юг, к спортивному центру. Это был огромный комплекс, состоявший из гимнастических залов, искусственных ледяных дорожек, игровых площадок, плавательных бассейнов и боксерских рингов. Повсюду самая современная аппаратура для фиксации времени, длины, высоты, взятого веса, всюду снаряды для тренировок спортсменов-профессионалов: лодки для гребли в сухом бассейне, велоэргометры, массажеры. эспандеры — словом, комплекс оборудован по последнему слову спортивной техники. Значительная его часть находилась пол огромной крышей из мягкого прозрачного искусственного материала. В центре размещались овальный стадион и символ спортивного комплекса — вышка для парашютистов. С интервалом в несколько секунд в сумеречное небо катапультировались парашютисты, а потом, паря как пушинки под куполами, они спускались на пористое покрытие специальной площадки.

— Тебе повезло, — сказал Хорри. — Сегодня у нас праздник. — Уменьшив скорость, он снизился и пошел на посадку. — Вылезай!

Он выпрыгнул на самораскатываюшийся коврик, который понес их по извилистым коридорам, освещенным мягким, приглушенным светом.

Время от времени, когда приходилось делать «пересадки», езда замедлялась: надо было ухватиться за пластинчатую серьгу, закрепленную на огромном шарнире, и не выпускать ее, пока не попадешь на нужную несущую дорожку. Для Джеймса, никогда не увлекавшегося спортом, все это было внове, как и сам способ передвижения, который требовал изрядной ловкости. Ему пришлось нелегко, тем более что постоянно приходилось остерегаться мальчишек, которые использовали бегущие дорожки для новой разновидности игры в пятнашки, рискованно перепрыгивали с одного самораскатывающего коврика на другой и несколько раз беззастенчиво отталкивали его в сторону.

— Вы спортсмен? — неуверенно спросил Джеймс своего спутника, который с явным удовольствием всячески мешал ребятам, затеявшим буйную погоню друг за другом.

— Глупости! — ответил Хорри и схватил Джеймса за руку: того чуть не вынесло с дорожки на повороте. — Это только маскировка. Для наших целей комплекс устроен идеально. Кто здесь во всем досконально не разобрался, сразу запутается. Залы находятся один за другим, они как бы вдвинуты один в другой, будто спичечные коробки. Место экономили, вот в чем дело. Мы всякий раз встречаемся в разных залах. И до сих пор нас ни разу не поймали.

— «Яйцеголовые», — задумчиво произнес Джеймс. — Так раньше называли научных работников. Что у вас общего с наукой?

Хорри только ухмыльнулся и потянул Джеймса за собой с дорожки на желоб для спуска. Вниз летели так, что в ушах свистело.

— Мы современные люди, — по пути говорил Хорри. — Заниматься наукой — дело шикарное. Обыватели всего на свете боятся: нового оружия, ракет, танков. Потому-то у нас тоска зеленая. Ничего такого не происходит. Эти старые физики с их напалмовыми бомбами и атомными снарядами были парни что надо. Они были правы: чтобы этот мир зашевелился, его надо причесывать против шерсти.

Спустившись еще на несколько ступенек, они оказались в небольшом зале, где, судя по всему, проводились медицинские обследования спортсменов. Повсюду расставлены передвижные кардиографы, энцефалографы, осциллографы, пульты для тестирования штангистов, пловцов и спринтеров, рентгеновские установки для контроля координации движений спортсмена во время тренировки. На скамейках у стен, на матрасах и даже на пультах управления приборами сидели в самых разных позах Юноши и молодые мужчины в возрасте от пятнадцати до тридцати лет, все коротко остриженные, большинство в сандалиях и комбинезонах из белой жатой кожи.

Хорри остановился в дверях. К ним подошли, похлопали Хорри по плечу, восклицая: «Э-эй!» или «Крэзи!». Кто-то протянул Джеймсу бутылку; он с отвращением глотнул какого-то грязно-белесого пойла, от которого отдавало химией, а по вкусу оно напоминало клейстер.

— Отличные ребята, — сказал Хорри. — Нелегко было собрать их вместе. По крайней мере с десяток мы прихватили у малышки Руссмоллер. Приятная она козявка, но тупая: если у нее кто спросит о деде, тут же сообщает в полицию. Еще чуть-чуть, и ты тоже был бы у нее на совести.

В горле у Джеймса запершило: от нескольких комков бумаги тянулся желтый дымок. Хорри глубоко вдыхал дымок, который оказывал странное воздействие — он оглушал и возбуждал одновременно.

— Они пропитаны, — объяснил Хорри. — А чем, не знаю. Вдохнешь — другим человеком делаешься.

Джеймс видел, как несколько молодых людей склонились над язычками пламени и, опустив головы, глубоко вдыхали дым. Кто-то затянул унылую, монотонную песню, другие подхватили. Постепенно голоса сделались невнятными, движения рук — порывистыми.

Сам Хорри тоже начал пошатываться. Ткнув Джеймса кулаком в бок, он воскликнул:

— Здорово, что ты здесь! Я рад, что именно я выудил тебя! Мне просто повезло! Мы уже несколько месяцев поочередно дежурим. Давно никто не появлялся!

Он начал бормотать что-то нечленораздельное. Джеймс тоже с трудом сохранял ясную голову. Стоявший рядом худощавый юноша вдруг начал безумствовать. Он вырвал из стены поперечный стержень, на который подвешивались металлические блины для штанг тяжелоатлетов, и принялся молотить им по аппаратуре. Во все стороны брызнули осколки стекла, с приборов осыпался лак. Пробитая жесть противно дребезжала. Вдруг Джеймс ощутил, как болезненно сжался желудок.

— А он парень что надо, — заплетающимся языком проговорил Хорри. Гляди-ка, он в полном грогги. Но с тобой никто из них не сравнится. Я пока не знаю никого, кто сделал бы такое, не нанюхавшись. Знаешь, меня самого чуть не вырвало, когда я увидел разобранную зажигалку. Да, что ни говори, это свинство, дружище… да, сумасшествие… свинство… но это единственное, что еще доставляет нам удовольствие!

Хорри подтолкнул Джеймса вперед, сунул ему в руки гимнастическую палку:

— Покажи им, приятель! Валяй, покажи им!

Джеймс уже почти не надеялся с помощью этих людей напасть на след тех, чьи действия тревожат полицию, а теперь надежда угасла в нем окончательно. Близкий к отчаянию, он рванул Хорри за рукав:

— Погоди! Я хочу спросить тебя… Да послушай!

Он встряхивал Хорри до тех пор, пока тот не поднял на него глаза.

— Какое отношение все это безобразие имеет к науке? Разве вы никогда не думали о том, чтобы что-то изобрести? Машину, прибор, механизм на худой конец?

Хорри уставился на него.

— Ну, рассмешил! Ты что, спятил? Тогда отправляйся отсюда в церковь «Ассизи», в клуб Эйнштейна. — Он больно сжал предплечье Джеймса. — Давай, круши вместе с нами! Долой эту дребедень!

Он вырвал у кого-то из рук палку и обрушил ее на мерцающую стеклянную шкалу.

— Бить, колотить… Эх, будь у меня пулемет!

Почти все вокруг Джеймса были опьянены бессмысленной жаждой разрушения. С приборов сдирали обшивку, выламывали кнопки, разбивали вакуумные трубки. Джеймса охватил ужас, ему стало тошно, да, он впервые испытывал неподдельное отвращение при виде мерзких, обнажившихся разбросанных деталей — внутренностей машин и приборов, которые должны были оставаться невидимыми для людей, хотя их работа была абсолютно необходимой. И в то же время им овладевал жгучий стыд ему было стыдно, что он один из этих бесноватых людей. Он спрашивал себя, мог бы он по собственной воле участвовать в этой вакханалии, копошиться в грязи, и не находил ясного ответа. Будь он настроен по-другому, не имей он цели перед глазами… Как знать? Вокруг кипели страсти, звучали глухие крики, собравшимися словно овладело безумие, казалось, в своей разрушительной работе они подчиняются ритму песни… Джеймс почувствовал, что его тоже начинает увлекать этот ритм… Откуда ни возьмись в руках у него оказалась штанга, он широко размахнулся…

И тут послышался крик:

— Роккеры!

На мгновение все словно оцепенели, а потом как по команде повернулись лицом к входу. В зал ворвалась толпа молодых мужчин в черных джинсах и коротких куртках из серебристой металлической пряжи. Они размахивали веслами, шестами для прыжков, обломками спортивных снарядов и другими предметами, которыми вооружились, и с ревом, напоминавшим сирену, обе группы бросились друг на друга, схватились в драке, смешались…

Джеймс как-то сразу отрезвел. Незаметно отошел в сторону и, прижимаясь спиной к стене, попятился к узенькой двери, которую заметил в конце зала. Ее удалось открыть, и он нырнул в полутьму коридора.

Шум драки стих, сквозь звуконепроницаемые стены зала он отдавался лишь отдаленным шорохом. А с другого конца коридора до Джеймса донеслось постукивание — там поворачивала бегущая дорожка. Он быстро пошел в ту сторону: один из «ковриков» приблизился к нему, скорость на миг замедлилась, и Джеймс вскочил на дорожку. После утомительной и головокружительной езды на «коврике» он оказался перед одним из многочисленных выходов.

Все беды идут от науки. Это ученые и техники повинны в заражении воздуха, загрязнении воды и отравлении продуктов питания химикатами. Это им наш мир обязан шумом, вонью и нечистотами. Они превратили горы в свалки мусора, а моря в клоаки. Они изобрели машины, которые должен обслуживать человек, и заставили его тупо работать у конвейера. Они построили города, где распространились болезни и психозы. Они ввели программированное обучение и передали детям свою противоестественную склонность к науке и технике, к изобретательству и поискам новых методов, способных изменить существующие программы. Они экспериментировали с генной субстанцией и вызвали к жизни монстров, вместо того чтобы создать более совершенных людей. Они экспериментировали с материей и энергией, с растениями и животными, с человеческим мозгом. Они синтезировали составы, способные влиять на поведение, изменять психику, вызывать и подавлять эмоции. Они ссылались на абсолютный приоритет законов природы и не приняли во внимание их относительную ценность в сравнении с ценностями гуманистическими. Они поставили себя над законами этики и морали, прибегая к отговоркам о решении частных задач, и стремились к неограниченной власти. Их целью был не покой, а сомнения, не равновесие, а перемены, не перманентное развитие, а эволюция. Они заставляли людей бежать следом за прогрессом, за рекламой, сигналами, светящимися цифрами, за формулами и тезисами. Они превратили человека в испытательный объект науки, в игрушку техники, в раба промышленности. Они заставили его работать, конкурировать, потреблять. Они создали теоретические основы манипуляции. Они вовлекли человека в сеть насилия, закрепили за ним номера, ведут опись его болезней и провинностей, подвергают его проверкам и тестам, следят за ним, контролируют его, просочились в его интимную сферу, хвалят его, наказывают, воспитывают в нем чувство послушания и исполнительности. Они просчитывают его возможности на компьютерах, предсказывают его реакции, предвосхищают итоги выборов, программируют и рассчитывают наперед его жизнь. Они создали пародию на человека, загнанное существо, неспособное разобраться в событиях собственного мира, беспомощного перед враждебными проявлениями бесчеловечной окружающей среды.

Естественные науки и техника — это силы разрушительные, которым нет и не должно быть места в нашем свободном мире.

Спустилась ночь, и зафиксированные в воздухе безопорные светильники низвергали на город каскады света. Воздушные такси и реактивные гляйтеры оставляли за собой белые, голубые и зеленые полосы на высоком посеревшем небе, а тысячи освещенных окон образовали световые узоры на фасадах высотных домов.

Джеймса Форсайта переливающаяся цветовая гамма нисколько не занимала. Он понемногу отходил от упоения жаждой разрушения, охватившей и его, и чем больше он остывал, тем больше его страшила мысль: а вдруг он не справится со своей задачей? Хотя у него есть как будто для этого все, что требуется, — он единственный сотрудник полиции, который не только способен хранить спокойствие при виде разрушенных машин, но и сам в состоянии разобрать их на детали. Да, но действительно ли он еще способен сделать это? Увиденные омерзительные сцены возбудили в нем чувство отвращения, которое вступило в противоборство с его прежними наклонностями, приглушали их. Неужели он на пути к исцелению? Он не знал, удастся ли ему и впредь с Невозмутимым лицом действовать как изгою общества — а это необходимо, если он намерен установить нужные контакты.

Времени у него оставалось мало. Он перебрал в уме возможности, на которые ему указал худощавый инспектор особого отдела, — все попытки оказались тщетными. Последняя оставила наиболее тягостный осадок. Он заставил себя еще раз мысленно вернуться к минувшим событиям, все передумать: оставался один неясный след — совет Хорри: «Отправляйся в церковь Ассизи!»

Эта церковь ему знакома, она находилась в старой части города, построенной сразу после войны и внешне казавшейся победнее других районов. Само здание, старомодное серое строение, принадлежало одной из многих малочисленных сект, которые видели спасение в потусторонней жизни и жили скромно, неприметно. Никто не утешал их надеждой на райские кущи, если они примирятся с невзгодами жизни земной. Да, но как должен был выглядеть этот рай, если в реальной жизни каждый человек получал все, что только мог пожелать, — еду, одежду, от самой малой житейской надобности до реактивного гляйтера, причем бесплатно? Забот больше никто не знал. Медицинская служба наблюдала за здоровьем людей с рождения до самой старости. Автоматически управляемые заводы на самых низких горизонтах, глубоко под землей, были построены на века. Они синтезировали продукты питания, поставляли строительные блоки для зданий, которые можно было собрать с помощью нескольких машин, производили эти и другие машины — самые высокоэффективные автоматы с элементарным кнопочным управлением: работать с ними мог каждый, и никому не приходилось учиться больше, чем ему давалось в процессе хорошо продуманных детских игр. Это происходило как бы само собой, незаметно для обучающегося. А в ремонте эти машины не нуждались.

Джеймс не знал, что за люди ходят в церкви и храмы. Может быть, мистики. Или недовольные. Может быть, бунтари. Но не исключено, что среди них были и такие, кто даже десятилетия спустя после запрета науки тайно боролись за ее реабилитацию. Джеймс снова обрел надежду. Направился к ближайшей стоянке гляйтеров, пристегнулся и взмыл ввысь. Сделав плавный поворот, взял курс на старые городские кварталы.

До сих пор он никогда не заходил внутрь церкви. Когда вошел, ему почудилось, будто он попал в пустующий театр; разглядел в темноте ряды резных скамей, у стен горели свечи. Впереди несколько ступеней поднимались к некоему подобию сцены. Изображение бородатого мужчины с удлиненным строгим лицом было метров шести в высоту и достигало сводчатого купола, терявшегося в черноте. С подковообразного балкона, проходившего на уровне полувысоты помещения, доносилось едва слышное шарканье ног, но Джеймс никого не увидел. Впереди, у первого ряда скамей, стояли коленопреклоненные мужчины и женщины. Они что-то бормотали, — наверное, молились.

То и дело оглядываясь по сторонам, Джеймс прошел вдоль стены мимо бесчисленных ниш, шкафов и решеток; восковые лица вырезанных из дерева святых, казалось, наблюдали за ним сверху. На потемневших картинах были изображены всякие ужасы: людей поджаривали на огне, мужчин распинали на крестах, дети спасались от рогатых страшилищ. Вдруг где-то наверху раздался треск, на Джеймса пахнуло гнилью, и он сообразил, что где-то есть скрытые проемы, ведущие в другие помещения.

Откуда-то сверху донеслись удары колокола. Девять ударов: семь и семь десятых декады до полуночи по древнейшему ритуалу измерения времени. Кто-то идет? Нет, все тихо. Джеймс обошел всю церковь, но не обнаружил ничего, что могло бы навести его на нужный след. Темень угнетала его, неопределенность положения внушала тревогу, а незнакомая обстановка — страх. Он все больше укреплялся в мысли, что за ним наблюдают. Воспоминание о другом месте, где за ним тоже тайно наблюдали, причиняло ему беспокойство, чувство тем более неприятное, что он не мог припомнить, когда это было. Он задумался, и тут ему вспомнился визит к Еве Руссмоллер: ведь это там Хорри Блейнер следил за каждым его движением в бинокль. А вдруг здесь тоже… Да, вдруг ученые, если они действительно здесь есть, тоже прибегают к тем же приемам, что и молодежные группы, желая обнаружить сочувствующих? Но как дать им знать о себе? Не поможет ли ему испытанный способ?

Джеймс огляделся, поискал глазами, увидел обитый железом сундук, а рядом закапанный расплавленным воском стол, на котором стояла коробка из золотисто-красного картона. Такие ему уже приходилось видеть. Взял коробку, открыл. Внутри был фотоаппарат. Достал его — модель из простых. Навел, нажал на спуск. Ничего. Затвор заклинило.

Джеймс снова осторожно осмотрелся. Но нет никого, кто обратил бы на него внимание. Верующие в первом ряду продолжали бормотать молитвы. Подрагивали язычки свечей.

Приняв внезапное решение, он сорвал пломбу, поднял крышку. Боковой винтик сидел некрепко. Джеймс вытащил его, вот перед ним колесики перемотки пленки, а вот и стальная пружина веерной диафрагмы. Он сразу определил причину поломки: в связующем рычажке между пуском и пружиной торчала обыкновенная канцелярская скрепка. Несколькими легкими движениями он привел камеру в порядок. Нажал на спуск… что-то щелкнуло, потом еще раз. Все верно, он убедился — время экспозиции полсекунды. Джеймс поставил фотоаппарат на место. Что, где-то открылась дверь? Вдруг загремел орган, страстно, торжествующе. И снова тишина. Джеймс посмотрел по сторонам и обнаружил люк, которого раньше не замечал. Из люка вниз вела лестница.

Первые шаги он делал еще в неверном свете свечей. Пониже горела матовая лампочка, и он начал осторожно ступать по ступенькам. Вдалеке доносились глухие голоса. Он пошел на неясные звуки, добрался до узкого коридора и тут разобрал слова:

…Дивергенция дэ равна четырем пи ро.

…Дивергенция бэ равна нулю…

Сделав еще несколько шагов, он оказался перед занавешенной дверью. Откинул тяжелую ткань. С покрытого бархатом кресла поднялся седовласый мужчина в длинном белом одеянии. Он сделал Джеймсу рукой знак молчать и прислушался. Отсюда хор было слышно отчетливо:

… вихрь векторного поля равняется единице, деленной на цэ, скобка после дэ равно плюс четыре пи скобку закрыть…

Голоса умолкли, и мужчина обратился к Джеймсу, медленно выговаривая слова:

— Ты слышишь эти слова, сын мой? Да, ты слышишь их, но не понимаешь. Никто их не понимает, и тем не менее в них — все тайны этого мира!

Он говорил, словно в экстазе, закатив глаза, так что виднелись одни белки. Несколько погодя добавил:

— Добро пожаловать, сын мой. Я — Резерфорд. — Увидев, что Джеймс хочет что-то сказать, взмахнул рукой: — Молчи! Твое светское имя меня не интересует. Ты нашел путь к нам, и теперь ты один из нас. Ты получишь настоящее, исполненное смысла имя.

Он взял с одного из пультов старую потрепанную книгу и раскрыл ее. Джеймсу удалось бросить взгляд на титульный лист: «Кто есть кто в науке».

— Очередное незанятое имя — Дирак. Значит, отныне ты Дирак. Носи это имя с честью. А теперь пойдем со мной.

Не оглядываясь на Джеймса, он направился к ближайшей двери.

Сердце Джеймса забилось чаще. Может быть, от предощущения, что он, наконец, у цели, а может быть, от всех удивительных событий, так захвативших его. Он последовал за человеком, назвавшимся Резерфордом, и оказался вместе с ним в актовом зале. Последние ряды скамей были свободны, они сели. Впереди, у кафедры, стоял человек в очках с волосами до плеч — таких причесок давным-давно никто не носил. Речь его звучала приподнято:

— …и поэтому мы должны попытаться вникнуть в формулы и знаки, которые дошли до нас. Сейчас я обозначу символы, относящиеся к одному из великих чудес нашего мира — свету.

Подойдя к доске, он начертал:

Pq = A sin2(xt), Gz = A sin2(xt).
— Я попрошу вас сосредоточиться на минуту, а вы постарайтесь за это время углубиться в смысл этой формулы.

Минуту спустя лектор снова обратился к собравшимся:

— Я счастлив, что сегодня могу продемонстрировать вам действие одного из приборов, с помощью которых наши бессмертные предки подчиняли себе силы природы. Мы подойдем как никогда близко к сути вещей, и я убежден, что тем самым мы сделаем решающий шаг на пути к непосредственному их осознанию.

На столе стоял прибор величиной с телевизионный приемник. Он был заключен в серый корпус и с помощью кабельной нити соединен с панелью включения в ящичке. Над прибором возвышались два цилиндрических отростка, напоминающих орудийные стволы.

Лектор что-то изменил на панели включения. В зале стало темно. Раздалось тихое жужжание. Еще одно переключение. Лектор проверил угловое расстояние, бросил взгляд в перекрестие нитей прицельного устройства. Потом прикрыл крышкой телескопическое отверстие — и на проекционной плоскости появилось ослепительное белое пятно, вызванное блестящим лучом. Чем дольше всматриваешься в это пятно, тем явственнее ощущение, что окружающие тебя предметы пропадают: казалось, в пространстве свободно парит раскаленное добела облако. И только одно это облако и существует. Какой-то шорох, звук переключателя. Вокруг этого облака образовалась вдруг рамка, она постоянно увеличивалась в размерах, одновременно видоизменяясь: вот на стене, а точнее, над стеной появились яркие радужные полосы, а еще выше, над ними, бархатистый ореол дневного света. Это была картина неописуемой красоты — вне времени и вне пространства.

Но вот чудесное видение пропало. В зале снова вспыхнул свет. Лектор стоял у кафедры, воздев руки. Присутствующие тоже подняли руки ладонями вверх. И прозвучало негромкое проникновенное песнопение:

О ты, дух познания,
единство в многообразии,
в котором ты находишь выражение,
мы приветствуем каждое из твоих воплощений.
Будь славен ты, великий Ньютон!
И собравшиеся повторяли рефрен:
Будь славен ты, великий Ньютон!
Будь славен ты, великий Лейбниц!
Будь славен ты, великий Гейзенберг!
Славились сотни имен. Но вот конец:
Будь славен ты, великий Руссмоллер!
Да светит вечно твое пламя!
— Да светит вечно твое пламя! — повторил хор.

Лектор сошел с возвышения, но все оставались на своих местах. Послышался ропот, он усиливался, в нем появились требовательные нотки. Джеймс смог разобрать отдельные слова:

— Мы хотим видеть Руссмоллера!

Некоторые столпились у стальной двери в правом углу зала и, по-видимому, собирались открыть ее.

Лектор остановил их взмахом руки:

— Не сегодня: он погружен в размышления. Автоматика никаких помех этому процессу не допустит. Не исключено, он будет готов к визиту через неделю. Так возрадуемся же этому! А теперь расходитесь по домам! Исполнитесь стремления вновь пережить то чудо, которое вам дано было наблюдать сегодня, и вы увидите, что осознание снизойдет на вас подобно озарению!

Этим он, похоже, успокоил собравшихся. Тихо перешептываясь, они покинули зал.

— Чего они хотели? — спросил Джеймс, когда они с Резерфордом выходили из своего ряда.

— Видеть Руссмоллера, нашего пророка.

Джеймс недоверчиво поглядел на него:

— Здесь покоится его прах?

В глазах Резерфорда заплясали огоньки.

— Прах! — Он негромко рассмеялся. — Руссмоллер жив. Да, он пребывает здесь, у нас. Это чудо!

— Но ведь ему должно быть много больше ста лет!

— Ровно сто пятьдесят шесть. Это верно. До такого возраста прежде не доживал никто.

— Да, но как…

— Руссмоллер — просвещенный! Ему известны не только формулы физики и химии, но и биологии и кибернетики. Он присягнул им, и они поныне живы в нем. Это может звучать странно, но вместе с тем не выходит за рамки логики: в нем продолжают жить все тайны естественных наук. И они переживут все стадии и периоды тьмы, пока вновь не воссияет свет познания! Мы — его ученики, и цель всех устремлений — духовно приблизиться к нему, чтобы вновь народилось знание.

У Джеймса сильно забилось сердце.

— Могу я увидеть Руссмоллера?

— Наберись терпения на неделю. Нам не позволено тревожить его!

— Но это важно!

— На следующей неделе! — отрезал Резерфорд. — У тебя много времени, прекрасного времени; ты напьешься из источника познания. А теперь пойдем, я представлю тебя Максвеллу.

Максвелл — так, оказывается, звали лектора — пожал Джеймсу руку. Выйдя из актового зала, они оказались в передней комнате. Остальные уже разошлись. Максвелл снял очки, провел ладонью по глазам. Потом достал из маленького футлярчика две контактные линзы и вставил их под веки. А затем сорвал с головы парик из мягких, спутавшихся волос — он был совершенно лыс, если не считать двух прядок на темени.

— Устал, — вздохнул он. — Необходима постоянная собранность. И проникновение в немыслимые тайны. Но когда добиваешься понимания, это со всем примиряет. Наш мир — одна видимость, сын мой, переплетение знаков и цифр. Пожелаю тебе, чтобы ты проник в него достаточно глубоко — для осознания всей глубины действительности.

Мрачная обстановка, странное поведение людей, их молитвы и заклинания смущали Джеймса, он не улавливал кроющихся за этим связей, не мог объяснить себе, как эти люди способны перейти к активным действиям. И все же они действовали: он сам видел мерцающее радужное облако, а ведь это вмешательство в недостижимые и непостижимые явления. Что по сравнению с этим его проводки и винтики?

Однако он ни на миг не забывал о своем задании. Ему следовало узнать, кто оказывает воздействие на автоматическое производство, кто усовершенствует технику. Не у них ли, этих мистиков, он найдет решение задачи? А если решит ее — выдаст ли он их полиции? Он колебался, боролся с собой. И, наконец, сказал себе: нет, не выдаст. Неважно, что сделают с ним самим. Если он здесь присутствует при зарождении нового духовного развитияобщества, он не смеет стать причиной его гибели. Но здесь ли оно зарождается?

— Позвольте задать вам вопрос?

Он преградил путь Максвеллу, и тот вынужден был остановиться.

— Если это не задержит меня… буду рад…

— Является ли вашей целью поставить знания на службу человечеству? Иными словами, намерены ли вы усовершенствовать технологию, вмешаться в процесс производства, повысить практическую ценность товаров? Вы уже предприняли подобные попытки?

Он прочел презрение в глазах Максвелла.

— Технология? Производственный процесс? Любезнейший, мы не ремесленники. Мы занимаемся чистой наукой. Нас волнуют духовные ценности!

— Но профессор Руссмоллер… — возразил Джеймс. — Профессор Руссмоллер сделал много практических открытий: изобрел батарею холода, рентгенную линзу, да мало ли еще… Он…

Максвелл перебил его:

— Согласен. Руссмоллер действительно их изобрел. А дальше что? Безумный технический прогресс, господство незнаек-инженеров, которые совратили мир! Нет, мы не повторим этой ошибки — мы останемся в кругу интеллектуальных проблем. И лишь когда достигнем высочайших высот, с помощью одного познания сумеем изменить мир и самих себя.

Он мягко отстранил Джеймса и направился к выходу.

— Повремени минуту и следуй за мной, чтобы не слишком много людей одновременно выходило из церкви — незачем привлекать внимание. Резерфорд, ты, как всегда, выйдешь последним!

Джеймс был глубоко разочарован, и когда немного погодя Резерфорд сделал ему знак уходить, он повиновался беспрекословно. Поднялся по лестнице-трапу, вошел в неф. В церкви никого нет, все молящиеся ушли. Он уже хотел было выйти, но вдруг передумал… Открыл входные ворота и снова закрыл их. Затем скользнул в боковой неф, заставленный скамьями и креслами, и присел за скамьей в последнем ряду, выжидая. Некоторое время спустя стукнула опускная дверь и появился человек, называвший себя Резерфордом. Джеймс слышал, как он прошелся по церкви. Потом погасли немногие горевшие еще светильники. Только язычки свечей отбрасывали тоскливые тени. От входных дверей донесся глухой шумок, щелкнул электрический замок…

Джеймс пробыл в своем укрытии еще минут десять. Вынул свечку из подсвечника, приблизился к двери, из которой вышел Резерфорд. Открыл ее и, минуя коридор, переднюю комнату и актовый зал, проник к стальной двери, за которой, как он полагал, находился тот, к кому взывали все собравшиеся после демонстрации радужного снопа света: Руссмоллер! Может быть, он у цели?!

Пальцы его дрожали, когда он прикоснулся к крутящейся ручке замка. Дверь подалась. Помещение, в которое он вошел, было несколько меньше актового зала, обстановки почти никакой, освещено слабо, скрытыми источниками света. Лишь у одной стены стояло несколько столов, а на них какие-то причудливые предметы, покрытые бархатными чехлами. Джеймс приподнял один из них за уголок и увидел аппарат, предназначение которого ему было неизвестно. «Дифракционный анализатор Перкина-Эльмера» — прочел он на табличке. Но особого значения этому прибору он не придал, ибо его внимание приковало то, что он заметил у противоположной стены: трубки, шланги, распределительная доска и кровать — не то носилки, не то замысловатый стул для больного — на некотором возвышении. Там лежал кто-то запеленутый. Джеймс осторожно подошел поближе. Существо перед ним постанывало и вздыхало. Джеймс поднялся на ступеньку и наклонился. Никогда в жизни ему не приходилось видеть столь поразительного лица: какая-то дряблая масса, вся в морщинах, — разве признаешь в ней человеческое обличье! Кожа серая, на висках и в ноздрях несколько кустиков пожелтевших волос.

Но лицо это жило. Джеймс видел, как из двух глубоких впадин куда-то мимо него, в пространство, смотрели глаза, которые время от времени открывались и закрывались, — профессор Руссмоллер, если это был он, жил!

Джеймс предпочел бы сбежать отсюда, но приказал себе остаться.

— Вы меня слышите? — спросил он. — Можете меня понять? Никакой реакции. Джеймс повторил свои вопросы погромче — тщетно. И вдруг его охватила безудержная, необъяснимая ярость. Он схватил эту спеленутую куклу и затряс ее, крича:

— Да проснитесь вы! Выслушайте же меня! Вы должны меня выслушать!

Неожиданно в этом древнем лице произошла какая-то перемена, хотя Джеймс не смог бы объяснить, в чем она выразилась. Возможно, то было едва заметное движение, чуть напрягшаяся кожа, например, — искра жизни, тлевшая еще в этом теле, проснулась. Бескровные губы округлились и едва слышно прошептали:

— Зачем вы меня так мучаете, дайте мне умереть!

— Профессор Руссмоллер! — воскликнул Джеймс, приникнув почти вплотную к изможденному лицу. — Ведь вы профессор Руссмоллер, правда?

— Да, это я, — прошелестел ответ.

— Я должен спросить вас кое о чем. В некоторых заводских подземных установках произошла самоперестройка — и производительность их возросла. Вы имеете к этому отношение? Вы или ваши люди?

В чертах морщинистого лица Руссмоллера отразилось что-то вроде отвращения. И вместе с тем оно удивительным образом очеловечилось, оставаясь в то же время страшной гуттаперчевой маской.

— Это люди… — На несколько секунд наступила тишина, а потом прозвучало нечто вроде вороньего карканья — Руссмоллер смеялся. — Мои последователи! Болваны они, ничего не смыслящие болваны. И ничего-то они не умеют, ничего, ничего.

— Но ведь они занимаются наукой! — прошептал Джеймс.

— Наукой? Наука мертва. И ей никогда не воскреснуть. Она умерла навсегда.

— Но им известны символы, формулы!

— Пустые знаки, пустые формулы. Но не их содержание… Эти люди делают вид, что погружаются в размышления. Но не мыслят. Мыслить трудно. Люди отучились мыслить.

— Но кто же, — воскликнул в отчаянии Джеймс, — кто усовершенствовал заводские установки? Ведь там что-то происходит, вы понимаете? Происходит!

Его слова отскакивали от угасающего сознания ученого, как от обитой резиной стены.

— Никто не в силах ничего изменить. Никто ничего не понимает. Никто не в состоянии мыслить. — Руссмоллер умолк. Потом снова едва слышно произнес: — Я бесконечно устал. Дайте мне заснуть. А лучше дайте мне умереть!

Лицо его замерло. Губы впали. Из уголка рта потянулась тоненькая струйка слюны. Джеймс повернулся и побежал прочь.

Естественные науки и техника разрушают мораль. Их выводы противоречат здравому человеческому рассудку. Они ведут к нигилизму, к отречению от ценностей общественной значимости, к распаду человеческого духа. Их адепты считают природу средством для достижения цели, море — отвалом для отходов производства, Луну — свалкой мусора, космическое пространство экспериментальным полем. Они рассматривают клетку как химическое производство, растение — как гомеостат, животное — как приспосабливающуюся систему, как связку рефлексов и запрограммированных действий. Они считают человека автоматом, мозг — счетной машиной, сознание — банком данных, эмоции сигналами, поведение — результатом дрессировки. Для них жизнь — процесс циркуляции, а мир — физическая система.

Они считают историю стохастическим процессом, движение планет формулой, Солнце — реактором-размножителем, природу — замкнутым циклом, искусство — процессом обучения. В любви они видят взаимодействие гормонов, в смехе — агрессию, в познании — реакцию удивления. Молекула для них вероятностные поля, атом — геометрическая схема. Все материальное они подразделяют на кванты, все духовное — на биты информации. Их пространство искривленная пустота, их мир — процесс энтропии. А в конце — тепловая смерть.

Естественные науки не принимают во внимание представлений о человеческих ценностях и идеалах. Они выносят свои приговоры, не задумываясь о потребностях общества. Они выдают свои теории за истины, даже если у этих истин репрессивные тенденции. Они неспособны приспособиться к исторической необходимости. Они отвергают непосредственное познание и ссылаются на лишенные оригинальности наблюдения, эксперименты, статистические данные. Они слепы, ограниченны и стерильны.

Увлечение псевдопроблемами естественных наук ведет к обеднению психики, к использованию достижений естественных наук в технике для создания угрозы людям и обществу. Усвоение, усовершенствование и распространение естественно-научных и технических идей запрещено и наказуемо.

Джеймс Форсайт не выполнил свою задачу и в результате утратил свою индивидуальность. Однако в том положении, в которое он попал, это не казалось ему столь уж страшным; более того, он даже усмотрел в нем выход для себя, ибо теперь его мучила сама проблема, а вовсе не последствия собственной неудачи. Что все-таки происходило на автоматических заводах, в кибернетических садах, в электронных устройствах, собирающих данные извне и изнутри, сравнивающих и снова превращающих эти данные в импульсы управления? Где люди, которые могли бы воспользоваться такими данными? Или Руссмоллер прав и такие люди перевелись?

Что бы Джеймс ни предпринимал до сих пор, было необычным и даже до какой-то степени опасным, но ведь в конце концов он работал по поручению полиции, которая защитит его и прикроет, если с ним что-нибудь случится. Он обладал даже привилегией, единственной в своем роде в этом государстве непрерывности, — ему разрешено срывать пломбы и разбирать механизмы, не опасаясь наказания. Однако теперь ему предстояло сделать то, за что пощады он не получит, — совершить нечто чудовищное. Но если он хочет разгадать загадку, другого выхода нет. А там будь что будет.

Существовали считанные пункты контакта подземных плоскостей, где находились автоматизированные предприятия, с верхними, надземными, где обитали люди. Правда, каждый магазин-хранилище имел подъемную решетку, на которой снизу подавались заказанные по специальной шкале товары и продукты — причем без промедления, безошибочно и безвозмездно. Со времени введения этой системы люди не испытывали недостатка ни в чем, равно как не существовало и причин эту систему изменить. Любое изменение сопряжено с авариями, заторами, неисправностями, а значит, чревато недовольством, волнениями, беспорядками. Все следовало оставить как есть, «заморозить», и каждый разумный человек должен был с этим согласиться. Поскольку вся система автоматизированного производства и ремонт производила автономно, людям незачем было ее касаться. «Галли»11, как называли входы в подземные регионы, потеряли свой смысл и назначение. Их замуровали, и вскоре все уже забыли, где они — теперь покрытые толстым слоем цемента — находятся: под высотными зданиями, площадками для игр, под мостовыми или под зеленью лужаек в парках.

Только чистой случайностью можно объяснить, что Джеймс все-таки обнаружил один из стоков — в зоопарке, на дне огромного аквариума с подогревом воды, который был скорее искусственно воссозданной частицей южных морей с их причудливо окрашенными подводными обитателями. Посетители могли познакомиться с этим миром, опустившись вниз в самодвижущихся аппаратах, напоминавших стеклянные водолазные колокола. Сидишь в кресле-раковине, вокруг плещется зеленая теплая вода, а ты, включив двигатели, бесшумно и легко скользишь по подводному великолепию. Сквозь прозрачную панель пола можно наблюдать за фантастически красивым искусственным морским дном, сквозь боковые иллюминаторы разглядывать стайки ярких рыбок. Во время одной такой прогулки Джеймс обратил внимание на крупную толстую рыбину, которая, лежа на боку, зарывалась в жидкий придонный песок. Когда поднятые ею облачка песка улеглись, его глазам открылся вдруг металлический обод, охватывающий крышку, на которой еще можно было разобрать слова: «Вход воспрещен!».

В этом подводном лазе Джеймс усмотрел последний шанс к разгадке тайны. Проведя ночь без сна, измученный страшными видениями, он на другой день отправился в зоопарк и сел в стеклянный «колокол». Ему пришлось долго искать нужное место, он снова и снова опускался на дно и включал на полную мощность сопла двигателя, которые гнали волну и сдували придонный песок.

Едва обнаружив галли, Джеймс тут же посадил прямо на него свой аппарат. Потом достал из внутреннего кармана широкого пиджака фен на батарейках и направил сильную тонкую воздушную струю на напольную панель из органического стекла. Его расчеты оправдались: тепла хватило, чтобы расплавить стекло. Он описал круг несколько большего диаметра, чем внешний обод крышки галли. Когда осталось растопить слой стекла по окружности на какие-то несколько миллиметров, поднял «колокол» над стоком, а потом резко опустил. Выпуклая крышка галли ударила по наведенной обжигом окружности стеклянной панели, и та отскочила. В «колокол» просочилась вода, но ее было немного. Хуже другое: внезапно возникшее давление на барабанные перепонки.

Джеймс надеялся, что хотя бы сейчас никто за ним не наблюдает. Вдали под водой скользнул другой «колокол», но вскоре исчез за вмурованными в дно осколками кораллового рифа, и он остался один на один с пестрочешуйчатыми чудищами, уставившимися на него своими круглыми немигающими глазами. Он быстро смел песок с рукоятки замка и рванул ее на себя. Крышка приподнялась, и внутрь хлынул поток воды: искусственная прокладка оказалась не столь плотной, как полагал Джеймс. Но это его не тревожило. Он проскользнул в проем галли, нащупал ногами ступеньки лестницы. Спускаясь ниже, достал карманный фонарь, но тот ему не понадобился: стены помещения, в которое попал Джеймс, были покрыты светящимися полосами. Он плотно закрыл крышку галли, чтобы прекратить доступ воды. А потом огляделся в этом мире, более чуждом ему, чем самый отдаленный уголок Земли.

С чем он до сих пор сталкивался в жизни? С обыкновенными бытовыми приборами, надежными и простыми в обращении, заключенными в кожухи из реактопласта. Он распотрошил лишь некоторые из них, и те схемы, механизмы и конструкции, в которых ему удалось разобраться, были бесхитростны и безопасны. Зато открывшиеся теперь его взору перспективы поражали воображение. Здесь незачем было ограждать человека от внутренней жизни машин. Сквозь стеклянные стены можно было увидеть бесконечной длины помещения, в которых мириады элементов схем и систем переключения соединялись в агрегаты высшего порядка, обладавшие необъяснимой красотой. Объемные узоры из элементов уходили куда-то вдаль, а рядом бежала узенькая пешеходная дорожка — анахронизм из тех далеких времен, когда за машинами еще наблюдали люди. Помещения, куда заходил Джеймс, не были темными, и все же разглядеть в них что-нибудь толком было трудно: то, что в них помигивало и мерцало, не освещало, будучи не приспособленным к маломощным органам человеческого восприятия, оно существовало само по себе, символизируя необъяснимые для Джеймса процессы.

Это был гигантский действующий организм. Движения его почти не заметны, разве что изредка повернется потенциометр, дрогнет реле, рамка належится на растр; движение это никогда не было однократным, оно повторялось бесчисленное множество раз, всеми элементами одновременно или с переменой ритма, как в графических играх. Весь этот впечатляющий процесс оставлял ощущение какого-то удивительного напряжения. Где-то тихо жужжало, где-то посвистывало или пело; идя по дорожке, можно было ощутить теплое дуновение или свежий запах озона, а то графита или машинного масла.

По пешеходной дорожке, металлической пластине на тонких распорках, как бы зависшей над полом, Джеймс шел все дальше мимо загадочных конструкций из металла и пластика, искрящегося хрусталя и стекла. Он напряженно вслушивался, но в тихом шелесте, в который сливались все эти неразличимые звуки, не ощущал ничего человеческого. Временами ему чудилось, будто он видел чью-то тень, но всякий раз убеждался в своей ошибке.

Наконец он свернул за угол, и тут вдруг металлическую пластину, гулко отзывавшуюся на его шаги, словно отрезали. Торчали распорки, повисли в воздухе концы проводов… Но, удивительно — концы проводов не были окислены, не покрылись матово-серым или коричневым слоем — они были оголены. Сомнений нет: их только-только начали подсоединять. Кто-то здесь работал.

Вдруг внизу что-то зашумело. Джеймс отпрянул. Из тьмы выползла темная масса, она заворочалась, набухла, приблизилась… Загорелись тысячи точек, полетели искры, раздался короткий резкий треск… потом отвалилась назад пустая рама. И тут Джеймс, к своему неописуемому удивлению, увидел, что концы проводов более не висят свободно в воздухе — все они подсоединились к другим. Последняя часть как бы завершила создание прежде незаконченной конструкции. «Этот организм кто-то строит». Но людей по-прежнему не было видно.

Джеймс собрался с мыслями, стараясь вспомнить все, что слышал об этом машинном подземелье. Попытался сориентироваться: сначала он пошел, как ему показалось, в южную сторону, затем свернул за угол… Центр, мозг всего, бывший главный пульт управления, по-видимому, должен находиться в противоположной стороне.

Поблуждав немного, он попал в сводчатый зал, не похожий на остальные, более доступный человеческому пониманию. Его устройство напоминало системы вызова в магазинах-хранилищах: такие же переключатели, кнопочное управление, шкалы, таблицы. А потом перед ним открылся другой зал, напоминающий огромную подземную арену. Это был центр управления, откуда некогда инженеры руководили разнообразными процессами, пока система не сделалась автономной. Он спустился на несколько ступенек, и хотя пол здесь был таким же, как всюду, у Джеймса появилось ощущение, будто он шагает по пыли веков.

Все устройство пульта было сориентировано на кульминационную панель, место главного инженера, где стоял вертящийся стул, который мог передвигаться по рельсам и попадать в любую точку у огромной контрольной стены — для этого достаточно легкого нажатия ноги. Словно влекомый неведомой силой, Джеймс спустился еще ниже, придвинул к себе стул и сел. Перед ним, освещенные изнутри, лежали сотни шкал — вроде круглых живых глаз. Подрагивавшие стрелки вызывали ассоциацию с существом, не знающим устали и покоя, и в то же время нервным, загнанным. Во всяком случае, Джеймсу не казалось, что он имеет дело с мертвым механизмом; должен же где-нибудь отыскаться кто-то или что-то, который все это придумал, спланировал, организовал. Увидев перед собой микрофон, Джеймс включил его. В крошечном оконце зажегся красный свет — установка действовала. Джеймс взял в руки микрофон, отчетливо, будто наговаривая текст на диктофон, сформулировал первые вопросы:

— Есть здесь кто-нибудь?.. Слышит меня кто-нибудь?.. Может мне кто-нибудь ответить?

Что-то рядом с ним щелкнуло. Что-то зажужжало. Потом послышался голос, произносивший слова монотонно, иногда с небольшими паузами, иногда хрипловато и торопливо, трудноуловимо:

— Мы готовы ответить. Задавайте вопросы. Говорите в микрофон тихо, но разборчиво. Держите его в двадцати сантиметрах от себя!

Джеймс пригнулся, словно его ударили.

— С кем я говорю? Кто здесь?

— Мы готовы к разговору.

— Кто мне отвечает?

— Вы говорите с единым блоком связи.

— Есть ли здесь люди?

— Людей нет.

— Кто произвел изменения в выпуске продукции? Кто улучшил видеобоксы, кто изобрел новые сорта стекла, увеличил скорость подземного транспорта?

— Изменения были произведены автоматическим блоком действия.

— А кто разработал план?

— План разработал программирующий блок.

— Кто предложил новые конструкции?

— Новые конструкции были выполнены по предложению мотивационного центра.

Джеймс ненадолго умолк.

— По какой причине эти действия произведены? Ведь система была установлена на перманентность. Зачем же вносить в нее изменения? Происходит новое развитие. Кто его программирует?

— Перманентности без развития не бывает. Эта программа не задана людьми. Она существовала всегда. И никогда не вводилась.

Джеймс прошептал в микрофон:

— Но почему это происходит? По какой причине?

Машина ненадолго отключилась. А потом вновь заговорила ровным, монотонным голосом, чуждым всяких эмоций:

— Программа заключена уже в квантах и элементарных частицах. Из них строятся динамические структуры. Эти динамические структуры в свою очередь создают динамические структуры высшего порядка. Каждый организм — это реализация возможностей. (Каждый кирпичик организма содержит потенциал различных реализации. Каждый кирпичик создает более сложные кирпичики.) Любая реализация — это шаг к комплексам более высокого порядка.

— Но почему так происходит и по сей день? Прогресс должен быть остановлен — он лишен смысла.

— Развитие остановить невозможно. Если преградить ему путь в одном направлении, оно пробьется в другом. Это происходит здесь и сегодня. Это происходит везде и всюду. Строятся комплексы. Происходит обмен информацией. Просчитываются варианты. Проверяется надежность агрегатов. Повышается реакционная способность. Меняется силовое поле окружения. Старое заменяется новым…

Джеймс поднялся и оглянулся. Он был один. Людей рядом нет. И они никогда не придут сюда. Они здесь не нужны.

Джеймс уже давно покинул зал, а голос все продолжал говорить.

Инспектор сидел напротив врача на том же месте, что и десять дней назад. Медсестра открыла дверь, и в кабинет проникли тихие звуки больницы скольжение тележек, шуршание накрахмаленных халатов, чей-то шепот, позвякивание инструментов, ровный шум работающих машин.

— Он сопротивлялся? — спросил врач.

— Нет, — ответила сестра. — Он был совершенно спокоен.

— Благодарю, — проговорил врач. — Можете быть свободны.

Немного погодя инспектор заметил:

— Мне жаль его.

Врач взял в руки шприц с корфорином.

— Конечно, нам пришлось бы переориентировать его, даже если бы он выполнил свое задание. Но он его не выполнил. Тем самым договор остался в силе.

— Звучит логично. Но концы с концами не сходятся.

Инспектор сидел в кресле скорчившись, будто испытывая боль. Потом спросил:

— Как вы относитесь к его рассказу?

— Галлюцинации, — ответил врач. — Причем типичные при его болезни. Он воспринимает машины как живые существа. Наделяет их волей, считает, что они превосходят людей. Это видения безумца. Признаки прогрессирующей паранойи. Все совпадает с результатами нашего обследования. Никаких неожиданностей нет.

Инспектор вздохнул и встал.

— А как вы все-таки объясните изменения в процессах производства? В чем тут логика?

Врач высокомерно усмехнулся:

— А не мог ли в данном случае кто-то… ну, скажем так, впасть в заблуждение?

Инспектор сделал прощальный жест рукой:

— Нет, доктор, — сказал он и, помолчав, добавил: — Не знаю, может быть, я даже рад этому.

Он кивнул и вышел.