Виктория. Примула [Фаина Ионтелевна Гримберг] (fb2) читать онлайн

- Виктория. Примула (и.с. Великие женщины в романах) 3.31 Мб, 506с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Фаина Ионтелевна Гримберг

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Примула. Виктория


Из энциклопедического словаря

Изд. Брокгауза и Ефрона,

т. XI, СПб., 1890


Виктория I (Александрина), королева Великобритании и Ирландии, родилась 24 мая 1819 года, единственная дочь герцога Кентского (ум. 1820 г.), четвёртого сына Георга III, и принцессы Луизы Виктории Саксен-Кобургской. Воспитывалась она под руководством герцогини Нортумберлендской; получила хорошие познания по ботанике и музыке. Наследовала престол после смерти своего дяди, бездетного Вильгельма IV, 20 июня 1837 г. Вигийский кабинет лорда Мельбурна, который королева застала при своём воцарении, опирался в нижней палате на смешанное большинство, только отчасти состоявшее из старых вигов. В состав его входили, кроме того, радикалы, стремившиеся к расширению избирательного права и к краткосрочным парламентам, а также ирландская партия, руководимая О’Коннелем. Противники министерства, тории, были одушевлены твёрдою решимостью противодействовать всякому дальнейшему торжеству демократического принципа. Новые выборы, назначенные вследствие перемены монарха, усилили консервативную партию. Большие города Англии, Шотландии и Ирландии вотировали преимущественно в пользу либеральных фракций, но английские графства большею частью избрали противников министерства. Между тем политика прежних лет создала для правительства значительные затруднения. В Канаде разлад между метрополией и местным парламентом принял опасные размеры. Министерство получило разрешение приостановить действие канадской конституции и отправило в Канаду графа Дергама с обширными полномочиями. Дергам действовал энергично и искусно, но оппозиция обвинила его в превышении власти, вследствие чего он должен был сложить с себя свою должность. Ещё яснее слабость проявилась по поводу ирландских дел. Утверждения ирландского десятинного билля министерство могло добиться не иначе, как после совершенного устранения аппроприационного параграфа. В то же время радикалы выделили из себя крайнюю фракцию, которая в выработанной ею «народной хартии» требовала всеобщего избирательного права, тайной подачи голосов, ежегодно возобновляемых парламентов и т.п. Начиная с осени 1838 г. чартисты подняли сильную агитацию на сходках, собирали подписи для петиций и созвали в начале 1839 г. так называемый национальный конвент в Лондоне, ища себе сторонников среди рабочего населения фабричных городов. Попытка восстания, сделанная летом 1839 г., была подавлена; главные вожаки чартистов были отданы под суд и отправлены в ссылку. Весною 1838 г. англичане успешно воевали с Афганистаном, который с этого времени сделался как бы передовым прикрытием их ост-индских владений и предметом ревнивой опеки со стороны Англии. В мае того же года разразился министерский кризис, непосредственным поводом к которому послужили дела острова Ямайки. Несогласия между метрополией, уничтожившей (1834) невольничество негров, и интересами плантаторов на острове угрожали привести к такому же разрыву, как в Канаде. Министерство предложило приостановить на несколько лет действие местной конституции. Этому воспротивились как тории, так и радикалы, и предложение министерства было принято большинством всего 5 голосов. Оно подало в отставку, но снова приняло на себя ведение дел, когда попытки Веллингтона и Пиля составить новый кабинет окончились неудачей — между прочим, вследствие того, что Пиль требовал замены статс-дам и фрейлин королевы, принадлежавших к вигским семействам, другими, из торийского лагеря, а королева не хотела на это согласиться. Парламентская сессия 1840 г. была открыта торжественным извещением о предстоящем браке королевы Виктории с принцем Альбертом Саксен-Кобург-Готским; бракосочетание состоялось 10 февраля.

У королевы Виктории было девять детей: 1) принцесса Виктория, род. 1840 г., в 1858 г. вышла замуж за кронпринца прусского (императора Фридриха, отца Вильгельма II); 2) Альберт-Эдуард, принц Валлийский, род. 1841 г., женат на принцессе датской Александре; 3) принцесса Алиса, род. 1843 г., вышла замуж за принца (впоследствии великого герцога) Людовика Гессенского, умерла в 1878 г.; 4) принц Альфред, герцог Эдинбургский, род. 1844 г., адмирал королевского флота, с 1874 г. женат на русской княжне Марии Александровне, сестре императора Александра III; 5) принцесса Елена, род. в 1846 г., замужем за принцем Христианом Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Августенбургским; 6) принцесса Луиза, род. 1848 г., замужем за маркизом Лорн, старшим сыном герцога Аргайльского; 7) принц Артур, герцог Коннаутский, род. 1850 г.; 8) принц Леопольд, герцог Альбанский, родился в 1853 г., ум. 1884; 9) принцесса Беатриса, род. 1857 г., замужем за принцем Генрихом Кобургским.

Королева Виктория постоянно пользовалась и пользуется уважением и любовью своего народа. Только со времени её царствования, отчасти благодаря мудрым советам её мужа, принца Альберта, прекратились попытки антиконституционного вмешательства королевской власти в политическую жизнь страны, столько раз служившие источником затруднений при предшественниках Виктории. Это вовсе не значит, что она отказалась от прерогатив своего сана; она только пользуется ими в пределах, соответствующих государственному устройству Великобритании и духу английской нации. Когда королева в первые годы после смерти нежно любимого супруга слишком безучастно отстранилась от всякого участия в делах и даже не являлась лично на открытие парламента, она возбуждала этим неудовольствие в среде народа, привыкшего видеть в короле или королеве живое олицетворение государственной идеи. 20 июня 1887 г. вся Англия торжественно отпраздновала пятидесятилетие царствования королевы Виктории.


Уронили цветы мои слёзы, и ниже

Лепестки наклонили в бреду,

Не она ли идёт, не её ли увижу,

Жизнь мою и голубку в саду?

Роза алая вскрикнула: «Ближе, ближе!»

Плачет белая, прочит беду.

И прислушался шпорник: «Я слышу, слышу!»

И шепнула лилия: «Жду!»

Альфред Теннисон[1] «Мод»

   — Я как будто замечаю, — говорю я, —

некоторое нарушение аграрных традиций,

которые до сих пор внушали мне такое доверие.

   — Верно, красавец, — говорит он. —

Недалеко то время, когда та примула,

что «желтеет в траве у ручейка», будет

казаться нам, деревенщинам, роскошным

изданием «Языка цветов» на веленевой

бумаге с фронтисписом.

О.’Генри[2] «Развлечения современной деревни»

В витрине, на чёрном бархате, лежало

ожерелье — сапфиры с бриллиантами,

в форме сердца; то есть я хочу сказать,

ожерелье было так уложено, в форме сердца.

Я вошёл, оказалось, оно очень дорогое,

триста фунтов, я чуть было не повернулся,

чуть было не пошёл прочь, но потом более

щедрая часть моей натуры одержала верх.

В конце концов, деньги-то у меня есть.

Продавщица его примерила на себя, оно

и в самом деле выглядело красиво,

не дешёвка какая-нибудь.

А она говорит, правда, камни мелкие,

но все чистой воды и стиль викторианский.

Я вспомнил, Миранда как-то говорила, мол,

очень любит вещи в викторианском стиле,

это и решило дело.

Джон Фаулз[3] «Коллекционер»

СОЗВЕЗДИЕ КОРОЛЕВ


До Неё... До Неё было их пятеро. Вспоминаются отчего-то слова из самого начала набоковской «Лолиты» — «А предшественницы-то у неё были? Как же — были...» Но нет, нет, нет, мы поведём речь о добродетели, и только о добродетели! Мы расскажем вам кое-что удивительное, а именно: добродетель отнюдь не скучна! Слушайте, слушайте, слушайте!..

Все Её предшественницы были добродетельны. Добродетель Её предшественниц предшествовала Её торжествующей добродетели. Первая звезда взошла очень-очень давно. Однако утёсы Дувра высились в те далёкие-далёкие времена так же, как высились они во времена Мерлина[4], Диккенса, Бердслея; как высятся сегодня, как будут выситься, должно быть, и завтра, и послезавтра, и даже и послепослезавтра, когда неведомое нам будущее преобразится естественным образом в чьё-то настоящее.

Утёсы Дувра, меловые скалы, выступающие в пролив Ла-Манш. Но не было ещё таких названий — «Дувр», «Ла-Манш»; и римские легионеры с голыми ногами, защищёнными поножами, с гордыми головами в металлических шлемах, назвали этот остров латинским словом «Альбион», что означает «Белая страна».

Впрочем, первыми сведениями о Британских островах мы обязаны ещё Геродоту[5]. Он называл их — Касситериды — Оловянные острова. Но ни сам первый историк мира, ни его соотечественники и соплеменники не заплывали на своих кораблях так далеко. Первыми сюда приплыли финикийские мореплаватели; олово нужно было им куда более, нежели местным жителям, ещё и не знавшим торговли. От финикийцев Геродот и узнал о существовании Оловянных островов.

А век спустя, в четвёртом веке до нашей эры, философ Аристотель, учитель великого Александра[6], писал уже о «Британских островах». Аристотель полагал, что эти острова обретаются в мировом океане за областью кельтов. Но и Аристотель, и Александр Македонский там не бывали.

Прошло ещё лет триста. И острова Иерне и Альбион наконец-то были описаны в подробностях очевидцем. Очевидцем этим явился Гай Юлий Цезарь[7]. Именно он ходил походами на диких бриттов в 54-ом и 55-ом годах до нашей эры. Дважды он их завоёвывал и дважды покидал остров. Дикари сопротивлялись отчаянно. Тем не менее, если бы не «Записки о Галльской войне» Цезаря, отдалённые потомки бриттов мало что знали бы о своих предках.

Зоркий Цезарь приметил родственность бриттов и кельтов. Он предполагал, что население Британских островов и происходит из Галлии.

Об этом населении римский военачальник был невысокого мнения. Длинноволосые, длиннобородые дикие люди, одетые в звериные шкуры и не знавшие, что такое деньги! Они бросались в битву, раскрасив тела синей растительной краской, и выли, чтобы устрашить противника. Но они дважды побеждали римлян. Почему?

На этот предмет у Гая Юлия Цезаря выработалось своё мнение; то есть он предположил, что здесь без колдовства не обходится! Римляне почитали силу таинственных жрецов-друидов, познавших тайны и таинства галльских и британских, всех кельтских божеств. Это друиды повелели воздвигнуть загадочную постройку из каменных глыб, которую много веков спустя назовут Стоунхенджем. Это согласно верованиям друидов люди и деревья тесно связаны, и жизнь каждого человека зависит от жизни его древесного брата, который может быть и никогда человеком не узнан. Друиды фактически правили бриттами и галлами, всеми кельтами. Друиды судили, друиды предсказывали будущее. Друиды учили, что после смерти воина его душа вновь возродится в теле воина, который будет ещё более храбрым. Римляне решили, что именно благодаря подобным верованиям бритты храбры отчаянно и презирают смерть.

Прошло ещё сто лет. Римские императоры, казалось, позабыли о Британских островах. Но в 43-ем году новой эры император Клавдий двинул туда четыре легиона. Римские воины дошли до границ Каледонии, то есть нынешней Шотландии, покоряя разрозненные племена дикарей. Римская империя приобрела новую колонию — Британию.

По приказу императора сюда начали переселять ветеранов римской армии, наделяя их землёй. Были устроены заставы и поставлены на заставах гарнизоны. Клавдий вернулся в Рим. Он победил.

Но так уж оно ведётся: всякая победа в итоге оказывается едва ли не поражением. Племена бриттов принялись сопротивляться. Друиды, жрецы, всячески подстрекали их к непокорству. Первым восстал вождь британского племени силуров — Каратак. Для окончательной победы над ним римлянам понадобилось десять лет. Но бритты всё равно продолжали совершать набеги на римские заставы, грабили посёлки римских ветеранов, полагая подобные грабежи и бесчинства доблестью.

Но не все противились власти Римской империи. Среди тех вождей, которые приняли Рим, был и король британского племени иценов Прасутаг. Римляне предоставили ему возможность править по-прежнему. Он лишь выплачивал Риму определённую дань. Земля иценов богатела. В Риме стали говорить, что королю иценов дано слишком много воли!

И вдруг Прасутаг умер. Просто умер, даже не был убит в бою. Просто умер от болезни.

Для иценов не было вопроса, кому достанется власть после смерти короля. Конечно же, королеве-вдове! Её звали Боудикка. Боудикка и Прасутаг имели двух дочерей, совсем ещё юных.

Женское правление отнюдь не представлялось бриттам унизительным. Девушки сражались рядом с мужчинами. Женщины участвовали в племенных и военных советах. Женщины и девушки британских племён ходили с непокрытыми головами и пользовались свободой в выборе мужей. Некогда воительница Боудикка сама протянула руку Прасутагу, предложив ему супружество.

Римляне думали иначе. Для них женщина-правительница являлась женщиной дурной, развратной, желающей беззаконно присвоить себе исконные мужские права. Римляне почитали женщин, посвятивших свою жизнь домашнему очагу, женщин, которые избегали появляться на людях и прикрывали лица концами головных покрывал в присутствии мужчин. Римляне не верили в нравственность Боудикки. Римляне смеялись над иценами, отдавшимися под власть женщины.

Прасутаг также не доверял римлянам. Именно поэтому он завещал часть богатств, принадлежащих его семье, императору Нерону. Прасутаг надеялся перед смертью, что правитель Рима удовлетворится подобной долей наследия короля иценов. Но надежды покойного короля пошли прахом. Римский наместник в Британии, Кат Дециан, явился во главе военного отряда в поселение иценов, где находилась резиденция королевы. Прокуратор объявил Боудикке, что договор между иценами и Римом расторгается.

— Всё имущество бывшей королевы переходит в римскую казну! Король умер, королевство иценов более не существует! — заявил Кат Дециан с высокомерием.

   — Но разве мы не союзники? — возразила Боудикка.

   — Женщина, ты должна молчать в присутствии мужчины, благородного римлянина! — отвечал прокуратор.

Начался грабёж имущества Боудикки и её приближённых. Они не были готовы к сопротивлению. Римские воины грабили их жилища, насиловали женщин, убивали мужчин. Дочерей короля едва удалось спасти. Боудикку привязали к столбу на пепелище и объявили, что она должна быть наказана за сопротивление римским властям. Её высекли плетьми.

Римские ветераны из посёлка Камулодун (ныне — город Колчестер) бесчинствовали на землях иценов. Римляне были уверены, что королевство иценов более никогда не возродится и ничем не может угрожать Риму.

Но Боудикка, скрывшись в тайном убежище, готовила восстание. К иценам примкнуло британское племя тринобантов. В это время полководец Светоний Паулин вёл свои войска на север Британии. Земля иценов теперь не контролировалась римскими легионами.

Северную Британию римлянам удалось покорить. Не покорился лишь остров Мона. Впрочем, Светоний Паулин знал, что главное — выдержать первый мощный натиск дикарей, а там бриттов не спасут ни медвежеватые их воины, ни заклинания жрецов-друидов. Так и случилось. Римляне убивали всех, даже детей; рубили священные деревья, сжигали жилища бриттов. Казалось бы, вот она, победа!

Но необдуманные действия Ката Дециана поставили под угрозу само римское владычество в Британии. Ицены подняли восстание. Во главе восставших стояла женщина, Боудикка.

Светоний Паулин помчался спасать поселения легионеров-ветеранов. Но от Камулодуна остались уже одни угли да горы трупов. Боудикка, словно грозная воинственная богиня бриттов, прошла во главе иценов и тринобантов, истребляя на своём пути римских колонистов. Она приказала не щадить никого! Дочь своего грозного времени, увы! Кат Дециан поспешно садился на корабль, отплывавший в Галлию, он спасался бегством, он бежал от женщины!

Светоний Паулин понимал, что ему придётся нелегко. Боудикка и её полководцы совещались, придумывая возможные способы сопротивления.

Светоний Паулин разослал отряды всадников, опасаясь, что бритты пойдут в обход. Боудикка гордилась своей силой. Она, женщина, создала настоящее войско, которое теперь выступает для борьбы с армией Рима. Друиды пророчили королеве победу. Они повторяли:

— Боги на твоей стороне!..

Ошиблись ли древние жрецы? Пожалуй, нет. Прошло много веков, и две победоносные королевы создали на землях Альбиона — «Белой страны» — великое государство!..

А покамест к Боудикке стекались всё новые и новые отряды бриттов. Поселения Камулодун, Лондиний, Веруламий, множество небольших застав пали под ударами войска Боудикки. Девятый победоносный легион был полностью разгромлен. Но Светоний Паулин никак не попадался! Он вилял, он маневрировал. К нему на подмогу прибыли два легиона и несколько ветеранских отрядов. Теперь в его распоряжении было около десяти тысяч человек. Боудикка командовала по меньшей мере тридцатью тысячами. Два войска сошлись к востоку от Лондиния.

Королева тревожилась. Ведь римляне не выказывали страха. Да, римлян было мало в сравнении с её людьми, но она уже знала, как дисциплинированны легионеры, как привычны они к подчинению полководцу. Её воины ещё не были такими. Лишь много и много веков спустя многочисленные отряды британских солдат, спаянные новой армейской дисциплиной, сделают то, что не удалось Александру Македонскому, — завоюют Индию...

Римские воины расположились таким образом, чтобы глубокий овраг защищал их от колесниц иценов. С холма Боудикка видела, как Светоний Паулин обратился к легионерам, а они в ответ кричали, потрясая копьями. Боудикка была женщиной, но она понимала, как может помешать войску огромный обоз: женщины и дети, жёны и потомство воинов, которые следуют за военными отрядами. Именно такой обоз обременял её армию. Римляне были свободны от подобной обузы. Боудикка решила также обратиться с речью к своим подданным. Она стояла на холме, рядом с ней стояли её дочери и самые ближние приближённые. Внизу — морем кипящим людским — колесницы, всадники, вооружённые люди, женщины и дети, юноши и девушки с копьями в руках...

— Справедливость — на нашей стороне! — заговорила Боудикка зычным голосом. — Боги — на нашей стороне. Римляне хотели отнять у меня власть, но этого мало, они хотели подвергнуть насилию моих дочерей, они оскорбили меня наказанием плетьми, они всех нас хотят лишить свободы! Римляне не щадят ни наших старцев, ни наших девственниц и детей. Мы должны победить либо пасть в битве! Справедливость — за нами! У нас не осталось выбора. Я, женщина, решила для себя — смерть или победа! Решите для себя и вы!

Тысячи мужских мощных глоток взревели в ответ на эти слова женщины. И лица и тела, раскрашенные синей краской — краской битвы, — сверкали в солнечных лучах восхода.

Легионеры напрасно смыкали щиты. Бритты одолели овраг. Римляне видели их лица, раскрашенные синей боевой краской, искажённые яростью лица. Полетели римские дротики. Но поток разъярённых синих воинов был неостановим. Они ударялись о римские щиты, сшибали с ног легионеров. Но в рукопашной схватке короткие мечи римлян разили более метко, нежели длинные двуострые мечи бриттов.

Но войско Боудикки ещё не ведало понятия дисциплины, объединявшей ряды римских воинов. Бритты попытались отступить, чтобы повторить атаку. Но их толпы натолкнулись на единство когорт. А с фланга уже летела римская конница, выставив пики. Бритты побежали. Римляне пустились в погоню.

Боудикка глядела с холма. Ветер трепал орлиные перья на её медвежьей шапке, дёргал грубую ткань воинского плаща. Лицо её, подобно лицам её воинов, было окрашено синей растительной краской. Она видела, как её дочери схватились за руки. Внизу римляне в горячке погони позабыли о своём божестве — о пресловутой дисциплине. Пора пришла двинуть в бой главную силу бриттов — боевые колесницы. Колесницами правили наиболее умелые воины, они и составляли ядро племенной знати бриттов. Коней для запряжек воспитывали с самого рождения; возничий и кони, запряжённые в колесницу, словно бы сливались в единое существо...

Но королева ошиблась. Римляне быстро сплотились вновь и выставили щиты. А колесницы мчались им навстречу и сверкали длинные ножи, вделанные в колеса. С колесниц взмётывались мужские горячие руки — метнуть дротик, попасть в римского воина: убить, убить, убить!..

А легионеры замерли в строгих когортах. Колесницы бриттов приблизились грозно... И взлетели римские дротики. Дротики, направленные в лошадей! Страшная сумятица живых ещё людских и мёртвых конских тел пала перед строем римлян. Атака была отбита, римляне с удвоенной силой ринулись на противника.

Боудикка поняла, что победить ей не удастся. Она уже не могла удержать командование этим растерянным войском, состоящим из самых разных британских племён. Воины её отчаянно сопротивлялись, пытаясь спасти своих жён и детей. Все предпочитали смерть поражению. Решительные римские солдаты спокойно, по-деловому истребляли войско Боудикки, королевы иценов.

Боудикка верила: душа не погибнет после гибели тела; верила: её душа, души её людей ещё возродятся!..

И дальнейшая история Альбиона, кажется, доказала и продолжает доказывать её правоту...

Рядом с королевой иценов стоял один из друидов. Он молча подал ей чашу с ядом. Солнце заходило. Боудикка осушила чашу. Друид обнажил меч. Поднялись мечи юных дочерей и ближних приближённых королевы... Вскоре на холме уже не осталось живых.

Британия окончательно покорилась Риму. Римский историк Тацит[8] утверждал, что погибло более восьмидесяти тысяч бриттов. Но теперь римские власти обвиняли Светония Паулина в жестокости. Теперь империя желала склонить на свою сторону уцелевших вождей бриттов всевозможными милостями и послаблениями. Никаких наград за проявленные доблесть и мужество Светоний Паулин не дождался. Он был отозван в Рим, военная его карьера прервалась.

Но и Британия вступила на путь романизации. Римляне потеряли Британию лишь в 410 году. Новые завоеватели — англы, саксы, юты — явились завоёвывать земли бриттов. Любой современный англичанин может числить среди своих дальних предков и силуров, и иценов, и тринобантов, и англов, и саксов, и ютов, и галлов, и... конечно же, римлян!

Но памятник королеве Боудикке не даром поставлен в Лондоне, в столице Альбиона, в городе британских королев!


* * *

Прошло долгих... да, пятнадцать веков, прежде чем на троне Британии вновь явилась женщина. Начнём, однако же, не с этой новой королевы, начнём несколько ранее!

Рано утром, 28 января 1547 года, умер король Генрих VIII. Это был знаменитый английский король. Он, что называется, оставил свой след в истории. Он фактически ввёл в Англии интенсивное овцеводство, и таким образом произошли основы будущей текстильной промышленности. Король орлино налетел на католические монастыри и обширные их строения роздал своим лордам-сподвижникам. С той поры и родовые поместья-замки английских аристократов именуются «аббатствами», поскольку представляют собой изначально строения католических монастырей — аббатств; в том числе и знаменитое поместье-аббатство лорда Байрона[9].

Но для большинства простых людей, немножечко интересующихся историей, английский король Генрих VIII известен прежде всего в качестве... мужа своих жён! Его семейная жизнь была весьма занимательна и, в сущности, связана теснейше с его жизнью политической. Генриху VIII выпало править на заре становления европейского абсолютизма. Феодалы были сильны. Каждая жена влекла за собой новый шлейф внутри- и внешнеполитических связей. Жёны доставляли королю множество хлопот; с ними то и дело приходилось разводиться, их необходимо было казнить, только одна прервала брачные узы собственной естественной смертью, а другая пережила царственного супруга.

Екатерина Арагонская была испанской принцессой. Это на брачном ложе её родителей, Фернандо и Изабеллы, родилась Испания, потому что свадьба юной пары объединила Кастилию, Лион и Арагон. Девочка Катарина предназначалась в жёны старшему брату Генриха, рано умершему мальчику. Генрих получил её, можно сказать, по наследству и позднее утверждал, будто она досталась ему уже лишённой девственности. Сразу, конечно, «Гамлет» вспоминается:


Впускал к себе он деву в дом,
Не деву выпускал!..

Но первые годы брака Генрих и Екатерина жили дружно и весело. И было бы совсем весело, если бы Екатерина родила королю хотя бы одного наследника мужского пола. Но сыновья рождались мёртвыми. Этим печальным обстоятельством воспользовалась светская красавица Анна Болейн, воспитанная на французский куртуазный лад. Эта любимица поэтов своего времени выглядит очень сердитой и некрасивой на портрете, исполненном Гансом Гольбейном. Также ходила молва, будто бы Анна — колдунья, и на одной из рук имеет шесть пальцев. Анна Болейн обещала Генриху сына. Генрих сам для себя решил, что его брак с Екатериной Арагонской расторгнут. Добиться официального развода было не так легко, разводами ведала церковь, Генрих тогда ещё являлся католиком.

— Я убью эту дрянь, которую прежде так любил! — кричал Генрих.

В конце концов Екатерина умерла. Испания и Англия надолго сделались врагами. Сын Анны Болейн также родился мёртвым. Её родственники стали раздражать короля. Он обвинил Анну в двух изменах, супружеской и государственной. Анна сложила голову на плахе.

Третья супруга, кроткая Джейн Сеймур, привела к подножью трона своих братьев (или они привели её на трон — не вполне ясно!). Она родила Генриху долгожданного наследника и умерла вскоре после родов. Братья остались при дворе, уже как ближайшие родственники наследного принца!

С четвёртой женой, Анной Клевской, король развёлся, не обращая внимания на некоторые осложнения для внешней политики Англии, вызванные этим разводом. Анна, однако, приехала в Англию, как оказалось, чтобы навеки поселиться. Она спокойно прожила в Англии весь свой век, умерла едва ли не пятидесяти лет, по тем временам — преклонный возраст!

В пятый раз Генрих, почти уже престарелый, женился на пятнадцатилетней Екатерине Говард. То ли она ему понравилась, то ли её опять же родственникам очень захотелось, чтобы она ему понравилась. Но вскоре и эти новые родственники вызвали в душе короля определённые подозрения. Будущее, впрочем, показало, что Генрих поступал совершенно правильно, когда бывал подозрительным. Но интересные события начались уже после его смерти. А покамест Екатерина Говард также была казнена.

Последней королевой Генриха сделалась Екатерина Парр. Жили хорошо, дружно. Екатерина Парр любила писать трактаты в защиту протестантизма, её прозвали «церковницей». Она пережила Генриха, вновь вышла замуж, родила дочь и умерла.

Жизнь всех этих замечательных женщин всё же имеет косвенное отношение к следующей после Боудикки королеве Альбиона; и, пожалуй, судьба жён Генриха VIII в довольно-таки полной мере представляет нам зависимость женщин от мужчин в Англии XV-го и последующих веков, простую грубую зависимость, кабальную зависимость, можно сказать.

Откуда бы в этих условиях взяться королеве, самовластной королеве на троне Англии? А вот ведь... Была. И не одна!..

А 28 января 1547 года, как вы уже узнали, скончался Генрих VIII. Три дня Тайный совет скрывал его смерть. Говорили, что король занят государственными делами. Затем всё же объявили о его кончине. Похороны были парадными. Король завещал похоронить его рядом с Джейн Сеймур, с той самой женой, которая родила ему сына. После его смерти англичане стали называть в своих разговорах дьявола «старым Гарри», в память о короле Генрихе!

Английский престол унаследовал девятилетний худенький Эдуард. Он был миловиден, владел латынью и французским, хорошо фехтовал и ненавидел католицизм. Его дядя по матери, Эдуард Сеймур, получил титул герцога Сомерсета и взял власть в свои руки. Другой дядя, лорд-адмирал Томас Сеймур, начал хлопотать о браке юного короля. Предполагалось выдать за мальчика девочку Джоанну Грэй, дочь лорда Эдуарда Грэя, она воспитывалась в семье лорда-адмирала Томаса Сеймура...

Интриги кипели. В 1549 году Томас Сеймур был обвинён в государственной измене и казнён. Весной и летом того же года на сцену истории Альбиона выступил шумный персонаж — народ. Люди были недовольны антикатолическими законами, запретами на мессы, а также — заодно! — голодом, безденежьем, всяческой нуждой...


Поднимайся, бедняк! Отвечай: отчего
Мирно сносим убожество наше?
Почему у господ — слишком много всего,
А у нас нет и малости даже?

Народу надоело отдавать не по своей воле пахотные земли под пастбища и загоны для овец. По дорогам бродили нищие. Войска английской короны усмиряли английский народ. Но если «старого Гарри» боялись, то маленького Эдуарда уже не боялись. Начались прямые вопросы. «Каким оружием возможно умиротворить голодное большинство? — задавался вопросом автор анонимного трактата. И продолжал: — Какую веру и преданность ожидают найти юный монарх и тот, кто его направляет, у людей, чьи дети по их милости остались без куска хлеба? »

Герцог Сомерсет пал головокружительно. Его место занял некий Дадли. Молодой король подрастал. Порою Эдуард призывал к себе Дадли и некоторых других приближённых, брал в руки ручного сокола и медленно ощипывал его, приговаривая, что нечего уподоблять короля такому соколу! Я, мол, сам всех вас ощиплю!

Но ощипать ему никого не удалось. Зимой 1553 года он стал жестоко и мучительно кашлять, телесные силы его слабели день ото дня. Его старшая сестра Мария, дочь Екатерины Арагонской, утверждала, что брата отравляют действующим медленно ядом. Вскоре сделалось ясно, что мальчика может спасти только чудо. Может быть, ему и вправду давали яд, а может быть, за ним просто-напросто плохо присматривали; во всяком случае, Эдуард умирал, судя по сохранившимся описаниям его болезни, от туберкулёза.

Кроме него Генрих имел ещё двух дочерей, которых — каждую в своё время! — объявил незаконнорождёнными, потому что брачные свои узы с их матерями объявил недействительными. Мария была дочерью Екатерины Арагонской, Елизавета — дочерью Анны Болейн. Казалось, после смерти Эдуарда на трон взойдёт Мария, незамужняя королева, королева-девственница! Ведь в английском законодательстве не существовало закона, который бы запрещал женщинам занимать престол! Королева в стране, где женщины были фактически лишены каких бы то ни было прав, зависели полностью от воли отца, брата, мужа, опекуна... Однако...

В дело наследования английского престола давно уже вмешался Джон Дадли, весёлый здоровяк, искусный политик, о котором говорили, что он редко замышляет одновременно меньше трёх-четырёх интриг. Жизнь Джона Дадли начиналась печально. В самом начале правления Генриха отец Джона, Эдмунд Дадли, был обвинён классически в государственной измене и классически обезглавлен. Сироту Джона взял под свою опеку дворянин Эдмунд Гилфорд. Выросший Джон служил лорду Чарльзу Брэндону, лорду Булей, лорду Кромвелу, вошёл в милость к королю Генриху. И под конец правления Генриха Джон Дадли уже был рыцарем ордена Подвязки! Победитель шотландцев у Пинки-Кле, он был одарённым военачальником.

Дадли ухитрился упрятать в Тауэр Сомерсета и сделался первым лицом в государстве. Главными сподвижниками Дадли были Уильям Парр, маркиз Нортгемптон, и Генри Грэй, маркиз Дорсет. Нортгемптона обвиняли в том, что он женился вторично, не расторгнув первый брак. Дорсет первоначально примыкал к Томасу Сеймуру, потом перешёл на сторону Дадли. Дадли импонировали родственные связи Грэя-Дорсета, который был женат на Фрэнсис Брэндон, дочери Чарльза Брэндона и Марии Тюдор, родной сестры короля Генриха. Три дочери Грэя имели право наследовать английский трон. Разумеется, лишь в случае смерти дочерей короля, Марии и Елизаветы, Грэй надеялся, что сэр Томас Сеймур устроит брак Эдуарда с Джоанной, старшей дочерью Грэя. После казни Томаса Сеймура Грэй возлагал надежды на ловкого Дадли, надеясь, что тот каким-либо способом приблизит Джоанну к трону.

Итак, совершенно, можно сказать, неожиданно, в очередь к трону выстроились целых пять претенденток. В стране бесправных женщин открылась, кажется, широкая дорога, этакая зелёная улица для женщины-правительницы!

В середине мая 1553 года подросток Эдуард лежал в одном из покоев Гринвичского замка. Тело юного короля покрылось язвами, он харкал кровью, жар туманил его сознание. И вот тут-то юный король подписал некий любопытный документ, долженствующий показать и доказать, что мужчины, в особенности мужчины-короли, не склонны так легко отдавать свои мужские права! Документ, подписанный умирающим, изменял права наследования, установленные завещанием его отца. Новый порядок наследования провозглашал первыми после Эдуарда наследников мужского пола от Фрэнсис Брэндон; затем следовали наследники мужского пола от трёх её дочерей — поочерёдно — от Джоанны, Екатерины и Марии Грэй; и наконец — последними числились наследники мужского пола от Маргарет Клиффорд, внучки Чарльза Брэндона и Марии Тюдор.

В том, что Эдуард изменил порядок наследования престола, не было, пожалуй, ничего удивительного. Генрих изменял этот самый порядок несколько раз. Сестру Марию Эдуард любил, но она являлась ревностной католичкой, и потому он никак не желал оставить ей трон и страну. Сестра Елизавета была такой же протестанткой, как и сам Эдуард. Но... он ещё и не хотел оставлять престол особе женского пола! Поэтому документ был составлен таким образом, что, казалось, совершенно отрезал именно женщинам пути к трону Альбиона. Только вот беда, ни у одной из женщин, определённых Эдуардом в матери наследников, не имелось сыновей!

Кто всё это придумал? То ли сам Эдуард, то ли влиятельный Дадли, к тому времени уже герцог Нортумберленд.

И не успели ещё чернила просохнуть на указанном документе, а Дадли объявил о женитьбе своего сына Гилфорда на старшей дочери Генри Грэя, к тому времени уже герцога Суффолка, Джоанне. В списке будущих матерей наследников Джоанна значилась второй после своей матери, леди Фрэнсис. Но леди Фрэнсис находилась отнюдь не в том возрасте, когда женщина может родить сына или дочь!

Теперь наконец-то пришло время представить вам главных героев короткой истории второй после Боудикки королевы Альбиона. Итак! Молодой лорд Гилфорд Дадли. Общее мнение современников — красив. По мнению одних — блестящий светский юноша. По мнению других — беспутный повеса, завсегдатай портовых таверн. Леди Джейн Грэй. Ей пошёл шестнадцатый год. Образованная молодая аристократка, знает латынь и древнегреческий. По мнению одних — робкая запуганная девочка. По мнению других — светская кокетка, обожающая наряды и развлечения. По мнению третьих — Джоанна Грэй была по-своему сильной личностью, мечтала о реформах и о благе английского народа. Её отношения с молодым супругом? По мнению одних — оба ничего не смыслили в политике, но друг друга любили. По мнению других — друг друга любили, но и в политике разбирались. По мнению третьих — серьёзная образованная девушка успела за короткий срок пленить юного повесу, и он, подобно ей, теперь стремился действовать на благо страны.

Вот леди Джоанна на портрете, который приписывают кисти художника, прозванного Мастером Джоном. Портрет написан, вероятнее всего, в 1545 году. Но если в 1553 году леди Джоанне пошёл шестнадцатый год; стало быть, в 1545 году ей было... Отнимаем от пятидесяти трёх сорок пять. Получается восемь! Ей было восемь лет?!. На портрете Мастера Джона она похожа на два треугольника. Верхний треугольник — поменьше — грудь — медальоны на шее, рукава широкие меховые, пальцы обеих рук аккуратно растопырены на пряжке пояса. Нижний треугольник — подлиннее — юбка парадного платья. На гладко причёсанных коричневых волосах — узкий венчик. Лицо бледное, черты очень симметричные, губы аккуратно сжаты. Лицо закрытое, как дверца резного шкафчика. Сколько ни вглядывайся, никакого выражения не разглядишь. Возраста тоже нет никакого. Может быть, сорок, а может быть, двадцать. Ничего детского... Скорее всего, это не столько портрет юной леди Джоанны Грэй, сколько манера Мастера Джона писать парадные портреты высокородных особ.

Если бы у Гилфорда Дадли и Джоанны Грэй родился сын, он сделался бы после смерти Эдуарда королём Англии; и, таким образом, оба потенциальных деда ещё не родившегося внука сделались бы фактическими правителями Англии, фактическими регентами при грудном младенце и его юных родителях.

Но когда 21 мая произошло венчание юной четы, Гилфорда и Джоанны, новый порядок наследования престола ещё не был обнародован. Дадли был чрезвычайно любезен с Марией, дочерью Екатерины Арагонской, почтительно именовал её в глаза «принцессой Англии».

Меж тем было ясно, что до осени король не доживёт. Лекари приговорили несчастного подростка единогласно. Времени оставалось совсем немного. В этот короткий срок не было никакой возможности выносить и родить чаемого наследника. Значит... впереди Англию ждали смута и гражданская война. Но ловкий Дадли внёс в документ, подписанный Эдуардом, совсем незначительное, совсем мелкое изменение. Теперь в списке возможных наследников значились не только будущие сыновья леди Джоанны, но и... она сама. Теперь выходило так, что после смерти короля Эдуарда право занять английский трон получали: «леди Джоанна и её наследники мужского пола».

Джоанна должна была стать королевой и оставаться королевой до той поры, покамест у неё не родится сын!

Исправленная версия документа, трактующего порядок английского престолонаследия, была официально утверждена королевским Советом. Некоторые члены Совета, впрочем, возражали, но большая часть советников полагала указанный документ той самой бумажкой, какая по-русски именуется «филькиной грамотой». Все понимали, что смута неминуема! Сторонники Марии непременно должны были начать военные действия. Советники запасались доспехами и оружием. Об умирающем молодом короле никто уже не думал.

Эдуард умирал в страшных муках. Волосы и ногти выпали, тело отекло. Несчастный подросток умер в самом начале лета, 6 июня.

Мария отправилась на побережье, к Норфолку и Суффолку. Она явно намеревалась собрать войска и отстаивать свои права на корону. Дадли нервничал. После смерти Эдуарда прошло сорок восемь часов. Народ недоумевал. Официального объявления о смерти короля не сделали. Джоанну Грэй покамест не провозглашали королевой. Объявили вновь о болезни короля. Тауэр был битком набит оружием и поставлен под усиленную охрану. На Белую башню подняли все большие пушки и держали их в состоянии готовности. Сторонникам Марии, которые были арестованы по приказу Дадли, велено было готовиться к смерти.

10 июля юная Джоанна прибыла в Тауэр и расположилась в покоях, где по традиции располагались английские короли. Теперь предстояла коронация — самое торжественное событие в жизни правителя. Но на этот раз никакой торжественности не было. Церемонию проводили поспешно, присутствовали лишь немногие. Впервые после древней Боудикки на трон Альбиона вступала женщина. Права её были зыбки. А боролись с ней также не мужчины, а женщины, Мария и Елизавета. Время королев стремительно летело на Британию!

Впрочем, имелся в истории Англии ещё один эпизод, ещё один краткий отрезок времени, когда на престоле сидела женщина. В 1135 году умер Генрих I, сын завоевателя Британии, норманна Вильгельма I Завоевателя. Дочь его Матильда самовольно заняла трон. Она не была официально коронована; она даже не называла себя «королевой, но — «дочерью короля Генриха, английской леди». Да ей и не нравилось англосаксонское слово «квин» — «королева». Англосаксонским и норманнским феодалам, окружавшим трон, слово «королева», кажется, нравилось ещё менее, нежели самой Матильде. Они и не думали наделять её правами на престол! И очень скоро они принудили её отказаться от престола в пользу двухлетнего сына. Вот уж они насладились вольницей собственного правления, покамест мальчик не вырос. А выросши, он стал Генрихом II Плантагенетом и решительно провёл реформы, укрепившие королевскую власть в Англии.

Итак. Матильду возможно было не принимать, что называется, в расчёт. Она не была официально коронована. Да в конце-то концов и Боудикку возможно было не принимать в расчёт: ведь когда она правила, и Англии-то никакой ещё не было! Стало быть... Стало быть, Джоанна Грэй явилась всё-таки первой королевой Англии. Хотя и по сей день отнюдь не все признают её королевой. Но коронована Джоанна была!

После её коронации появились на улицах Лондона герольды и трубачи. Они громкоголосо объявили Джоанну королевой и уверяли, что Мария — «рождена незаконно» и потому не имеет прав на престол. Кроме того, Мария ведь была католичкой, паписткой! По мнению Дадли и его сподвижников, это обстоятельство и вовсе должно было исключить Марию из числа претендентов на трон Англии. Лондонцы растерянно молчали. Мало кто подхватывал крики герольдов: «Да здравствует королева!» Иные тихо толковали, что если кто и имеет право на королевский титул, то, конечно же, Мария, дочь короля. «Старого Гарри» боялись, даже ненавидели, но уважали как личность сильную. А его дочь Марию любили, но об этом речь впереди.

А покамест в Тауэре, в королевских покоях, одинокая шестнадцатилетняя девушка, Джоанна Грэй, королева, должна была страдать от одиночества и мучительного чувства неопределённости. Ни о парадном выходе, ни о проезде по столице и речи не было. В домашней робе, стянув лентой каштановые волнистые пряди, нервически скрещивая пальцы рук, Джоанна переходила из комнаты в комнату. Её вознесли на вершину власти, но, должно быть, никогда во всю свою недолгую жизнь она не чувствовала себя такой униженной. Она была королевой, но Дадли нагло приказал ей, чтобы она первым же своим указом провозгласила королём своего супруга, Гилфорда. Она любила Гилфорда. Но чувство собственного достоинства было у неё развито не в малой степени. Пройдёт совсем немного времени и она принуждена будет писать Марии объяснительные письма. «Я послала за графамиАрунделом и Пембруком, — напишет Джейн Грэй, — и сказала, что если корона принадлежит мне, то в моей власти пожаловать супругу титул герцога, но никак уж не короля».

Джоанна понимала, что сама она ничего не значит ни для своих родителей, ни тем более для Дадли. Для них она — всего лишь нечто наподобие живой ширмы, расположившись за которой, эти люди намереваются править страной. Её уговаривали назначить Гилфорда королём.

— Нет, — отвечала она, — это не по закону.

Но ей было всего шестнадцать, а и Гилфорд был не намного старше её. Свекровь Джоанны, супруга Дадли, пришла в бешенство и приказала сыну «не делить постель с этой ослушницей». Юноша не осмелился противоречить родителям. Собственно, речь велась не только о пресловутой «постели», но и — и это сейчас было куда важнее! — о моральной поддержке. Именно моральной поддержки юная королева была лишена. Она знала, что ей нечего рассчитывать и на поддержку народа. В глазах тех, кого издавна называют «простыми людьми», королева Джоанна являлась беззаконной захватчицей трона; их симпатии были на стороне Марии. При таких обстоятельствах держать в повиновении народ и руководить Советом мог только опытный политик Дадли. Одинокой Джейн оставалось лишь бродить из покоя в покой и нервически сознавать собственное бессилие.

А Мария явно затевала мятеж. Дадли выступил из Лондона во главе трёх тысяч всадников. В его власти находились столица, казна, да и сама королева! Он был опытным, очень опытным военачальником. Он должен был победить. Посол Римской империи писал императору Карлу V: «...В самом деле, как может женщина, даже если королевский титул принадлежит ей по праву, практически в одиночку одержать победу над такой силой».

Но... Марию любил народ. Народ ненавидел Дадли, полагая его хитрым выскочкой. Народ не знал ничего ни о личности, ни о характере Джоанны. Народ решительно выступил на стороне законности. Если уж королева, то дочь короля!

Мария приехала в лагерь своих воинов верхом. Её появление встретили торжественными криками. В её армию устремились добровольцы и повозки с оружием и провиантом. Меж тем солдаты Дадли засомневались, они сотнями переходили на сторону Марии. Наконец и многие аристократы перешли к Марии. Ясно было, что Дадли терпит поражение.

19 июля лондонцы устремились к площади, где уже собрались советники. Марию торжественно провозгласили королевой Англии.

Колокола звонили, на улицах открывали бочки с вином. В покои Джейн в Тауэре явился герцог Суффолк. Ей доложили о его приходе. Она вышла г*нему и села на парадное кресло. Герцог приблизился, протянул руки и разорвал висевшие над её креслом знаки королевской власти.

Дадли был схвачен, заключён в Тауэр и после скорого суда казнён. Перед смертью он отчаянно каялся и даже объявил, что все его дурные деяния вызваны именно отказом от католической веры. Но подобное покаяние не спасло его.

Джоанна томилась также в Тауэре. Теперь её перевели из королевских покоев в тюремные. Она знала, что здесь же, в Тауэре, заключены её супруг и её отец. Генри Грэй в заключении заболел. Его жена, мать Джейн, умоляла Марию, новую королеву, освободить больного.

В лучшем случае Джоанне грозило пожизненное тюремное заключение. Но её отец действительно был освобождён. Многие из тех, что поддержали в своё время Дадли, теперь по милости новой королевы преспокойно заседали в королевском Совете.

Но это ещё не был конец. В конце января 1554 года сложился дворянский заговор с целью свержения Марии. В числе заговорщиков был и отец Джоанны, он успел выздороветь на свободе. Заговорщики предполагали убить Марию. Восстание началось. Предводители восстания громко толковали о решении королевы выйти замуж за испанского принца.

— Она хочет передать власть над Англией чужеземцам!

Королева вела себя спокойно и мужественно. В своих публичных речах она разъясняла, что брак её с испанцем ничем не угрожает Англии, и заверяла, что единственная цель заговорщиков — захват власти!

Джоанна, вероятнее всего, знала о восстании. Возможная победа восставших не означала бы, однако, непременного восстановления её на престоле Альбиона. Она не была популярна, она не была дочерью короля. Вернее всего, престол достался бы второй дочери Генриха, Елизавете. Но всё же, в случае победы мятежников, Джоанна Грэй получила бы свободу!

Мятеж завершился полным провалом. Отца Джоанны схватили, когда он пытался спрятаться в дупле старого дуба. Вместе с ещё сотней мятежников он был казнён. Но ещё большее число мятежников Мария помиловала.

Королевский совет посчитал, что за этим мятежом могут последовать другие, и мятежники будут действовать именем Джоанны Грэй! Низвергнутой королеве и её молодому супругу вынесли смертный приговор.

Ранним утром 12 февраля палач, хромой верзила в белом фартуке мясника, завершил приготовления к двойной казни. Джоанна Грэй и Гилфорд Дадли сложили головы на плахе.

Так погибла первая, официально коронованная правительница Англии. Ей не исполнилось ещё семнадцати лет.


* * *

Мэриголд — Златоцвет, — я тебя воспою,
Ибо так на земле благодетельна ты,
Как Мария святая — в небесном раю.
Нету равной на свете тебе чистоты!
Точно ясное злато, сияют черты,
Добродетель и честь отражая твою.
Пред тобою тускнеют земные цветы.
Златоцвет — Мэриголд, — я любви не таю!

Марию любили, о ней складывали песни. В истории она известна как Мария Кровавая. Она была очень-очень несчастной женщиной.

За что же её любили? О! Отнюдь не за какие-то её личные достоинства. Время, когда правителя станут любить или по меньшей мере уважать за какие-то его личные достоинства, ещё не пришло. Англичане даже не так хорошо знали Марию, они не так много видели её. Для них она была сказочной принцессой, несправедливо обиженной принцессой, чьи права были попраны беззаконно. Прелестная девушка-принцесса, цветочек-златоцвет.

Она была совсем маленькой, когда между её родителями, Генрихом VIII и Екатериной Арагонской, начались нелады. Потом место Екатерины при Генрихе заняла ненавистная беззаконница, колдунья, шестипалая Анна Болейн. Мария росла, окружённая испанскими придворными Екатерины; с детства утешением в невесёлой жизни принцессы сделалась католическая религия, которую Мария восприняла от матери. Эта горячая приверженность католичеству в стране, всё более склонявшейся к протестантизму, в дальнейшем определила судьбу Марии. Она любила отца, но она боялась его и даже ненавидела. Она получила хорошее образование, знала латынь и греческий, играла на музыкальных инструментах. Она жила после смерти матери в постоянном страхе. Она знала, что отец объявил её незаконной дочерью. Она знала, что он не затруднится отдать приказ о её убийстве. Она полагала, что он отошёл от истинной, католической веры. Но он был для неё идеалом правителя. А в глазах народа именно она, неведомая принцесса-затворница, являлась самой законной дочерью короля, дочерью от первого брака, всегда самого законного в глазах народа.

Её мачеха, новая мачеха, кроткая Джейн Сеймур, попросила короля вернуть опальную дочь ко двору. Мария снова появилась в Лондоне. Она ладила со своими мачехами, которые сменялись на ложе её отца-короля поспешно, одна за другой. Она видела, как он разводился со своими жёнами, как он казнил своих жён. Она была чужда придворным развлечениям. Сердцем она влеклась в далёкую Испанию, на родину своей обожаемой матери, туда, в этот земной католический рай.

Внешне она мало походила на классический тип испанки. Волосы у неё были рыжие. На портретах она всегда затянута в парадный костюм, усыпана драгоценностями, и тело её колюче окружено жёсткими юбками и стоячими нарядными воротниками. Как правило, она смотрит мрачно и как-то даже злобно-иронически, хотя современники, благоволившие к ней, восхваляли как раз мягкость и деликатность её обращения с людьми. Она часто болела. Она была девственницей. Она была добродетельна. Ей минуло тридцать семь лет, когда она, королева, признанная законной, торжественно въехала в Лондон, с ног до головы усыпанная дорогими каменьями, одетая в златотканые одежды. Народ ликовал. Её простой, грубоватый, её английский народ. Она была торжественно коронована. Сказка становилась былью, опальная принцесса возвращала себе законное право на власть. Справедливость торжествовала.

Новая королева — первая королева, коронованная парадно! — снова ввела католицизм в королевские резиденции. Сама благочестивая католичка, она желала видеть возврат своего народа к истинной вере.

Она во всём полагалась на Бога, на католического Бога её матери, Катарины Арагонской, на Бога бабушки Изабеллы и дедушки Фернандо; на Бога, которого следовало защищать от всевозможных ересей кострами инквизиции!

Но сказка, стремительно преображавшаяся в быль, уже не так нравилась народу. Да и не только народу. Ни Елизавета, дочь Анны Болейн, ни Анна Клевская, последняя оставшаяся в живых вдова Генриха, на мессы не являлись. Лондонцы забрасывали католических священников тухлыми яйцами и обзывали «мерзкими папистами». Мария издала несколько указов, согласно которым, печатники и книготорговцы подвергались различным наказаниям за распространение мятежных баллад и памфлетов. Королева прихварывала. Страна ей досталась разорённая и слабая.

Незамужняя девица на престоле уже представлялась решительно всем, и народу, и английским феодалам, и европейским правителям, абсурдной и нелепой фигурой. Разве королевская власть — не от Бога? Но ежели так, то править непременно должен мужчина, а не женщина, не дочь Евы, запятнанная первородным грехом[10].

Кто же достоин сделаться мужем королевы и королём? Все предпочли бы видеть на троне рядом с Марией англичанина. Самым высокородным английским женихом считался Эдуард Кортни, маркиз Эксетер. Отец его был заключён в тюрьму Генрихом VIII-ым и казнён.

Сын вырос в тюремном заточении, где, впрочем, получил обычное для аристократа того времени образование. Из тюрьмы он был освобождён по указу взошедшей на престол Марии. Он был моложе её лет на десять, но это как раз и не имело особого значения. Мария осыпала Кортни милостями, пожаловала ему наивысшие государственные награды. Но, несомненно, Кортни представлялся ей слишком прозаичным. Она была по-своему романтическая мечтательница. Она мечтала видеть во главе обновлённой, вернувшейся к истинной вере Англии совсем другого человека, человека, рождённого на родине её материнских предков. Она даже знала, кто он, этот человек. Она уже выбрала его себе в мужья. Теперь осталось, чтобы и он выбрал её. Сын Карла, императора священной Римской империи[11], испанский принц Филипп[12].

Карл V приходился Марии родственником. Его мать, королева Иоанна Безумная, была родной сестрой Екатерины Арагонской, то есть Карл V был двоюродным братом Марии. А Филипп... соответственно, племянником.

Филипп также был моложе Марии более чем на десять лет. Лучший его портрет написан знаменитым Тицианом[13]. На наш взгляд, Филипп выглядит старше своих лет. У него большой лоб, небольшая бородка клинышком и стабильно меланхолическое лицо. Матерью его была Изабелла Португальская. Он часто болел и в этом был сходен со своей возможной невестой, Марией Английской. Его ненавидели в Нидерландах, испанской провинции. Недоброжелатели толковали о его извращённой порочности.

Мария писала Карлу. Она фактически уже просила его отправить в Англию Филиппа. Мария не была никак знакома с Филиппом. Её устремления к испанскому принцу были сугубо романтическими, В Лондон прислали из Мадрида портрет кисти Тициана. Вероятно, этот портрет произвёл на королеву сильное впечатление. Теперь он представлялся ей идеалом мужчины и короля. Она заочно влюбилась в него.

Но можно себе представить, что Мария волновалась. Можно себе представить, что она вспоминала свою мать, которая была шестью годами старше Генриха. Можно себе представить Марию робеющей в предчувствии близкого брачного союза. Можно себе представить девственницу, страшащуюся мужских объятий. Можно себе представить немолодую девушку, ревностно преданную религии; наклонную скорее к аскетизму, нежели к супружеским радостям. Всё это возможно представить себе.

Она всё же очень хотела выйти замуж за Филиппа и готова была любить его всей душой.

Рядом с ней существовала реальная претендентка на английский трон — дочь Генриха и Анны Болейн — Елизавета. Вероятно, Мария не хотела раздражать подданных новыми расправами. Она мечтала устранить возможную соперницу естественным, что называется, путём, то есть просто-напросто родить в законном браке сына, само появление которого на свет уже навсегда преградит Елизавете путь к трону.

Филипп уже готовился отплыть в Англию. Страна шумела, как растревоженный улей. А если Мария умрёт, так и не родив наследника? Что тогда? На английский престол сядет испанец?!

Филипп тоже не очень-то доверял своим будущим подданным и приближённым. Он вёз с собой не только собственных поваров, но даже и съестные припасы — на первое время.

Волновало англичан и то, что Филипп уже успел жениться и овдоветь, и даже имел сына Карлоса, которому уже исполнилось восемь лет. Таким образом, в случае смерти Марии, к примеру, от родов, на престол могли бы претендовать чужаки.

Филипп отплыл в Англию летом 1554 года.

Разумеется, он был торжественно встречен. Королева ждала его в Винчестере. Прежде они никогда не видели друг друга. Испанцам Мария не понравилась, показалась старой и некрасивой. Ей же, судя по всему, жених понравился сразу. Теперь она была влюблена не в отвлечённый идеал, не в портрет, исполненный прекрасным художником, но в живого мужчину, который приблизился к ней и приветствовал её поцелуем в губы, по-английски.

Торжественный обряд венчания происходил в Винчестерском соборе. Все не могли не заметить, что бракосочетание пришлось на день святого Иакова, которого испанцы издавна почитали как покровителя своей страны. Это ни у кого из англичан восторга не вызвало. Но в целом свадебные торжества доставили народу немало развлечений. Парадное венчание, пиры, угощения, уличные представления. Из уст в уста передавалось: «Королева ест на золотой тарелке, а Испанец — всего лишь на серебряной!» Это унижение испанца примиряло с ним англичан.

Но всё же в Лондоне постоянно вспыхивали стычки и драки между горожанами и прислугой знатных спутников Филиппа.

В сентябре придворные лекари установили беременность королевы. Медицина шестнадцатого века не отличалась особым совершенством. Вполне возможно предположить, что врачи приняли за признаки беременности признаки начала ракового заболевания. Но покамест король и королева всё ещё верили в то, что на английском троне вновь воссядет католик, принц, король, с младенчества воспитанный в истинной католической вере.

Однако мероприятия, призванные вернуть Англию в лоно католической церкви, всё более и более раздражали население. Король и королева всё более склонялись к необходимости жёстких репрессивных мер. Тем более, что в этом могла им подать пример Испания.

Ещё не так давно Мария казалась людям сказочной принцессой, которой счастливая судьба справедливо подарила корону. Однако теперь, когда запылали костры и усилились гонения, Мария перестала быть для своих подданных цветком-златоцветом. Её ревностное католичество, её брак с испанским принцем отвращали от неё народ. Теперь симпатии были на стороне Елизаветы, протестантки, чистокровной англичанки. Мария стала помышлять о казни Елизаветы или по крайней мере о тюремном заточении. Но нет, нет, нет; Мария родит сына, и Елизавета будет навеки отстранена от английского престола.

Одного за другим сжигали на кострах служителей англиканской протестантской церкви. Казнили не только приходских священников, но и епископов. В пламени костров гибли женщины, старухи, матери малолетних детей, юные девушки.

Воспитанная матерью, Екатериной Арагонской, и католическими священнослужителями, Мария вовсе не полагала сожжение на костре жестокой казнью. Она знала, что огонь очищает душу еретика, уничтожая его тело. Подобно своей бабушке Изабелле, она считала, что сожжение спасает души заблудших.

Образ гонимой злыми мачехами принцессы-цветочка заменился в народном сознании обликом злобной ведьмы-католички, Марии Кровавой!

Теперь уже не объяснялись в любви к Мэриголд, теперь зазвучали иные песни:


Когда нестерпим тирании гнёт
И правят страною жестокость и зло,
Когда страдает простой народ
И время огня и меча пришло,
В час казней и пыток, несчастий и бед
Взываем мы к нашей Элизабет!

Марию и Филиппа возненавидели.

Но ведь королева должна была дать жизнь наследнику. Время родов приближалось. Мария уединилась в замке Хэмптон-Корт. То и дело оттуда приходили противоречивые известия. Королева родила крепкого мальчика. Королева и ребёнок умерли при родах. Родилась девочка. Ребёнок мёртв. Нет, роды ещё не начались!

Роды и вправду никак не начинались. Была ли королева беременна? Возможно, она родила мёртвого ребёнка. А может быть, всего лишь росла злокачественная опухоль. В любом случае несчастная женщина, уже мечтавшая о близком материнстве, страдала душою и телом.

Страна недоумевала. Наконец Мария покинула Хэмптон-Корт. Она так и не родила наследника.

А вскоре её постигло и ещё одно женское горе. Любимый супруг Филипп должен был покинуть Англию для того, чтобы править Нидерландами. Предполагалось, разумеется, что этот отъезд — не навсегда. Королева проводила мужа до самого корабля и грустно простилась с ним. Едва ли Филипп сам верил в своё возвращение.

Королева по-прежнему искореняла протестантизм посредством костров и плах. Страна нищала и слабела.

Внезапно возвратился Филипп! Впрочем, никто не верил, что он вернулся вследствие тоски по королеве. Все знали, да и сама королева знала, что Филипп хочет вовлечь Англию в войну с Францией. Война эта действительно началась и закончилась для Англии значительными территориальными потерями.

Королева слабела вместе со своей страной. Совсем недавно она уже составила завещание, в котором назначала своим наследником своего возможного ребёнка, а в случае его смерти — своего возлюбленного супруга, Филиппа! Теперь болезнь королевы явно прогрессировала, а о ребёнке и речи быть не могло! И Филипп уже понимал, что ему не быть королём Англии. Тайный Совет настоятельно рекомендовал больной Марии написать новое завещание. У неё не было выхода. Новое завещание было написано и подписано королевой. У неё не оставалось сил противостоять советникам. Наследницей была объявлена Елизавета!

17 ноября 1558 года Мария Тюдор, первая, парадно коронованная королева Англии, умерла.


* * *

Английский престол заняла Елизавета Тюдор, первая Елизавета на троне Альбиона. Ей было двадцать пять лет, ей предстояло царствовать сорок пять лет!

Она получила в наследство разорённую, измученную, растерянную страну. Она была одной из самых образованных женщин своего времени. Помимо латыни и греческого, она владела итальянским, французским и испанским языками. Она любила учиться. Одно время гуляла молва, будто муж Екатерины Парр, вдовы Генриха, пытался развратить юную принцессу Бэсс, но ему это не удалось. Именно в правление этой королевы построили на берегу Темзы, в южной части Лондона, несколько помещений для того, чтобы представлять пьесы. Одним из этих помещений был театр «Глобус»[14]. Английская литература шестнадцатого века была великой литературой, литературой Фрэнсиса Бэкона[15] и Вильяма Шекспира.

Елизавета любила одеваться с необыкновенной пышностью. Её робы, её широчайшие юбки походили на златоцветные поля, украшенные цветением драгоценностей. Её красивые, ярко-рыжие волосы украшались жемчугом. Она любила танцевать ночи напролёт и не очень любила мыться.

О ней написаны тысячи книг, романов и научных исследований.

Она умела окружать себя мужчинами, чрезвычайно умными и чрезвычайно полезными для ведения государственных дел. Предусмотрительный лорд Бэркли, верный Николас Бэкон, Роберт Дадли (роковая фамилия!), мореход Уолтер Рэйли, мечтатель Эссекс...

Она не пожелала ни с кем вступить в брак. Она называла себя «королевой-девственницей». Ей приписывали множество любовников, историки несколько веков спустя после её смерти любовались галантностью её двора и видели в характерах её приближённых немалую долю авантюризма.

Её двор был блистательным двором. Её взоры обращались на восток. Прекраснейшие дамы её свиты носили на головах шляпы в форме тюрбанов. Кавалеры щеголяли в сапогах наподобие московитских, в пушистых мехах, доставленных с самых северных окраин далёкого восточного государства, Московии.

Её адмиралы разбили непобедимый флот — испанскую армаду. Елизавета сделала свою страну великой и богатой.

Она поставила своей целью окончательно восстановить влияние англиканской церкви, которую основал её отец. Она мало знала своего отца. Её отец казнил её мать. Но (так же, как и Мария, её сестра!) Елизавета полагала своего отца выдающимся правителем. Она редко говорила о своей матери и часто и с восхищением говорила о своём отце.

Правление Елизаветы может показаться триумфальным. Но шестнадцатый век — не то время, когда возможно было править, не опасаясь соперников. Елизавета имела не соперников, она имела соперницу. Снова на корону и трон Альбиона заявили права две женщины.

Соперница Елизаветы всем известна не менее, нежели сама блистательная английская королева! О сопернице Елизаветы написано по меньшей мере две прекрасные книги: пьеса Шиллера «Мария Стюарт» и роман-исследование Цвейга — опять же «Мария Стюарт». Благодаря талантливым писателям произошла некоторая историческая несправедливость. А именно: Елизавета сделалась символом бездушной и жестокой тирании, а Мария Стюарт — символом борьбы против — соответственно! — бездушной и жестокой тирании. Впрочем, Стефан Цвейг отдал дань уважения Елизавете, заметив, что она желала править Англией, и именно Англией; она чувствовала англичан своим народом, она чувствовала себя англичанкой. Мария Стюарт была истинной «гражданкой мира», то есть «гражданкой мира» на европейский феодальный лад. Она родилась в Шотландии. Она росла и воспитывалась во Франции Екатерины Медичи[16], во Франции, утончённой сильным итальянским влиянием. Марии Стюарт было, в сущности, всё равно, какой страной править. Она родилась королевой и хотела быть королевой. Королевой на троне, королевой в изгнании, королевой на плахе!

Отец Марии Стюарт, шотландский король Иаков, приходился внуком английскому королю Генриху VII. Иаков был сыном Маргариты, дочери Генриха VII-го, сестры Генриха VIII-гo. Именно поэтому, именно вследствие подобного, не такого уж близкого родства, Мария заявляла претензии на трон Англии.

Жизнь Марии была полна романтических авантюр. Устроенное взрослыми бегство маленькой девочки во Францию. Скорая смерть юного мужа, короля Франциска. Возвращение в Шотландию. Романтическая жизнь феодальной правительницы, замки, охоты, турниры, кружок изящных дам, смерть итальянского музыканта, смерть второго мужа, рождение сына. Отчаянные любовные отношения с Босуэллом[17]. Народ против королевы. Бежать некуда. Только в Англию, к Елизавете, которую Мария никогда не видела, но называла «сестрой».

Рассматривая это соперничество, многие пытались определить его как сугубо женское. Но трудно поверить, чтобы Елизавета завидовала большому числу любовников Марии Стюарт, или тому, что Мария Стюарт имеет сына. К услугам Елизаветы предлагался истинный цветник красавцев. Если бы она только захотела!.. Но она хотела быть добродетельной девственницей. Она была замужем за Альбионом. А своих сыновей знатные леди не очень жаловали, равно как и дочерей. Дети являлись своего рода политическим капиталом; детей отдавали на воспитание вассалам, чтобы крепче привязать вассалов к сюзеренам. Но Елизавета не нуждалась в подобном капитале, она была сама по себе!

Это Мария Стюарт, и только Мария Стюарт могла завидовать Елизавете, которая прочно сидела на троне.

А Мария Стюарт? Она теперь жила на положении почётной узницы. Но она не хотела смиряться. Она хотела быть королевой в изгнании, королевой, ждущей своих избавителей.

Что касается известного заговора 1586 года, то о нём и по сей день спорят. А был ли заговор? А была ли участницей заговора Мария Стюарт? А знала ли она о заговоре?..

Мария Стюарт была отдана под суд. Она обвинялась в заговоре с целью уничтожения Елизаветы, а также и в том, что подстрекала исподволь католическую Испанию к нападению на Англию.

Исходя из того, что нам известно о характере Марии Стюарт, заговор был!

Марию Стюарт приговорили к смерти.

Но Елизавета понимала, как будет это выглядеть в глазах «европейского монархического концерта» — королева правящая казнит королеву свергнутую! Конечно, отец Генрих любил порою приказать отрубить голову очередной жене. Но королей он не казнил!

Елизавета пишет Марии письма, уговаривает покаяться. Однако Мария твёрдо решилась умереть королевой; похоже, что так.

И вот, Мария Стюарт, вся в чёрном, идёт на казнь. Под чёрным верхним платьем — красное нижнее. Под париком — седая стриженная старческая голова. Голова Марии Стюарт падает на деревянный помост.

Елизавете объявляют о казни Марии Стюарт. Елизавета впадает в отчаяние. Она не знала! Она не хотела! Зачем, зачем, зачем? Кто вам позволил? Это не я! Я вам не позволяла. Как вы посмели? Без моего дозволения?!..

Может, она и не волновалась бы так, если бы и вправду знала, что казнь Марии Стюарт не умалит величия королевы правящей, великой английской королевы, Елизаветы Тюдор.

В последние годы царствования парламент всё более вольничал. Королева издаёт ряд указов. Она хотела, чтобы в парламент пришли новые люди, люди, которые не были бы знатны, не были бы богаты, люди, которые своим возвышением, своей дальнейшей карьерой обязаны были бы ей! Она хотела, чтобы в парламент были избраны те самые «простые люди». Но крупные землевладельцы сами наказывали своим «избирателям», кого избирать. Конфликт с парламентом отравил последние годы королевы.

   — Ваше дело — отвечать мне «да»! — утверждала Елизавета.

   — Нет, наше дело — говорить то, что полезно для государственных дел! — не соглашался парламент.

Королева старела. Она покрывала лицо густым слоем белил и румян. Вставал вопрос о наследнике. Она сказала:

   — Только король может быть наследником королевы!

Её ближайшим родственником и как бы естественным наследником оставался Иаков VI, шотландский король, единственный сын Марии Стюарт. Опасалась ли королева влияния Шотландии на Англию? Или она предвидела, что шотландец преобразится в англичанина? Незадолго до смерти её снова спросили о наследнике. Она молчала. Назвали Иакова. Кажется, она кивнула.

Первая великая королева Англии умерла 24 марта 1603 года. Её имя дало название целой эпохе английской истории — елизаветинской эпохе.


* * *

Трон Англии надолго оказался занят чередой мужчин, которые только в глазах историков имеют свои физиономии. Великую Елизавету сменил сын Марии Стюарт, её политической противницы, занявший английский трон под именем Иакова I. Его брак с датской принцессой Анной вызвал у англичан довольно-таки неприязненный интерес к Датскому королевству, в итоге подаривший миру шекспировского Гамлета.

Старший сын Иакова и Анны, юноша, подававший надежду сделаться выдающимся правителем, скончался в ранней юности. Корона досталась младшему, Карлу (Чарльзу). Дочь Иакова и Анны, Елизавета, была выдана замуж за Фридриха V, курфюрста Пфальцского, что впоследствии сыграло важнейшую роль в истории Англии. Можно сказать, что Елизавета стоит в основании нынешней династии Виндзоров. Всё-таки Елизавета! Счастливое имя!

Но та, другая Елизавета, великая, сыграла всё же роковую роль для династии Стюартов, когда — тайно! — отдала приказ возвести на плаху вместо трона Марию Стюарт. В 1649 году подобным же образом, то есть на плахе, закончил свою жизнь Карл I, внук Марии. Он тоже был казнён по решению английского парламента. Монархия в Англии прекратила на короткое время «течение своё». Сын Карла бежал во Францию. Но лишь для того, чтобы в конце концов возвратиться. Вместе с Карлом II в туманный Альбион вернулась династия Стюартов. Англия шумно праздновала реставрацию монархии. Но династия Стюартов доживала последние дни. Ну, не дни, конечно, ну, допустим, годы. Ну, скажем так, ещё сто лет!

Карл II умер бездетным. Престол унаследовал его племянник, Иаков II. Он исповедовал католическую веру. Страна замерла, припоминая костры Марии Кровавой. Все с нетерпением ждали смерти Иакова и воцарения его дочери Марии. Мужем Марии был Вильгельм Оранский, правитель Нидерландов, защитник протестантизма.

Одна шутка природы катализировала, что называется, исторические процессы. У пожилого Иакова вдруг явился сын. Случилось то, чего напрасно ожидала Мария Тюдор: Англия получила наследного принца, который мог быть воспитан в католической вере. Тотчас бурей пронёсся слух: ребёнок — вовсе не сын короля, мальчик — приёмыш, взятый для того, чтобы впоследствии сделать Англию католической. Тайно послано было в Нидерланды. Мария и Вильгельм высадились у берега Англии. Иаков с семьёй бежал во Францию, к Людовику XIV.

Вильгельм стал английским королём. Но власть его была сильно ограничена тем же парламентом. Кроме того, Вильгельм и Мария не имели потомства.

В 1701 году Вильгельм, по настоянию парламента, подписал Акт о престолонаследии. Согласно этому Акту, после его смерти корона переходила к сестре Марии, Анне, второй дочери Иакова II, а в дальнейшем — к её сыну. Мужем Анны был Георг Датский.

В 1702 году Вильгельм умер. Анна сделалась королевой. Вскоре после этого её постигли два несчастья, страшных для неё как для женщины и многое изменивших в английской истории.

Сначала умер маленький сын Анны, затем скончался муж. В положение о престолонаследии были внесены изменения. Теперь после смерти Анны трон Альбиона должен был унаследовать Георг Ганноверский, внук Елизаветы, правнук Иакова I, праправнук Марии Стюарт. С его вступлением на престол должна была начаться Ганноверская династия. Таким образом, Анна оказывалась последней представительницей династии Стюартов на троне Англии.

Этим изменения не ограничивались. Теперь на английском престоле мог находиться лишь правитель, исповедующий протестантизм. Кроме того, усиливалась роль парламента. Теперь министры подчинялись более парламенту, нежели королю.

Молодая ещё вдова, королева Англии, была существом зависимым. Она зависела от парламента. Она зависела от таких сильных людей, как герцог Малборо. В отличие от своих предшественниц, она не отличалась особой образованностью. Время коронованных интеллектуалок миновало. Королева Анна была женственной женщиной. Она любила наряды и рукоделие. Глядя на её зонтики, бантики, изящные веера и кружевные накидки, трудно было поверить, что ещё не так уж давно — какие-то сто лет, да? — англичане в своих московитских мехах и тюркских тюрбанах смотрелись варварски великолепными!

Эх, куда исчезли времена Елизаветы? Куда пропала елизаветинская эпоха, та самая, когда «Merry old England» — «Добрая старая, добрая весёлая Англия» была ещё «young» — юной, молодой?..

Бантики, рюшечки, пышные белые алонжевые парики мужские... Королева Анна и её придворные... А когда-то королева Лиззи, приподняв золотые юбки так, что виднелись маленькие башмачки, поднималась на капитанский мостик «Золотой серны» — легендарного пиратского корабля адмирала Фрэнсиса Дрейка. Какая женщина осмелилась бы подняться на палубу корабля, не будучи пассажиркой? И никаких пассажирок не могло быть на этом судне пирата! Но Елизавета шла, гордо вскинув голову, рыжеволосую голову, сияющую на солнце, убранную жемчугом. Матросы-пираты воспользовались своим старинным правом дразнить одинокую женщину, решившуюся взойти на корабль. «Whore! Whore!» — «Распутница, распутница!» (то есть вообще-то ещё похлеще!) — закричали они во все глотки. А королева Бэсс притворилась, будто не слышит, ничего не слышит. И она шла, и она шла. И матросы перестали орать и захлопали в ладони. И она приблизилась к Дрейку, и он опустился на одно колено перед ней. И ей подали шпагу, и она ударила его по плечу плашмя, посвящая в рыцари!.. Вот были такие времена. Вот была такая королева!.. Как возможно было не преклониться перед ней?!.

А вот Анна. Бантики, зонтики... Но представьте себе! Анна всё время своего правления, до 1714 года, до самого года своей смерти, воевала!

Собственно, войну начала не она. Войну объявил перед самой своей смертью, последовавшей в марте 1702 года, Вильгельм Оранский. Дело в том, что в 1700 году скончался последний из династии Габсбургов, правившей в Испании. Франция посадила на испанский престол Филиппа Бурбона, внука Людовика XIV-го. Против франко-испанской коалиции выступили Нидерланды, Австрия, Пруссия и... Англия в лице умирающего Вильгельма Оранского. Анна получила эту затяжную войну в наследство. С её смертью эта война за «испанское наследство» и закончилась.

Страна воевала, и политикой заправляли, естественно, полководцы. Среди таковых выделялся герцог Малборо, Джон Черчил Малборо, смелый, отчаянный, расчётливый, наклонный, между прочим, к некоторому казнокрадству (его отдавали под суд за растрату). Французы три раза проигрывали его армии — в 1704-ом, в 1708-ом и в 1709-ом годах.

Основной коллизией правления Анны стала борьба герцога Малборо и виконта Болинброка. Важную роль в этой борьбе играла одна властная дама, обер-гофмейстерина королевы и супруга герцога Малборо. Всё кончилось бегством Малборо в Германию. Место его занял Роберт Харли, которого Болинброк также одолел.

Все сходились на том, что Анна была глупа. «Кротко глупа», «сердито глупа» и вообще — «недалёкого ума». Но именно при этой глупышке Шотландия окончательно вошла в состав Английского королевства, а выдающийся архитектор Кристофер Рэн построил не менее выдающийся собор святого Павла.

Война за «испанское наследство» завершилась незадолго до смерти Анны подписанием двух мирных договоров — Утрехтского в 1713 году, и Раштаттского — в 1714-ом. Испания осталась Филиппу Бурбону. Англия получила Гибралтар — «ворота» Средиземного моря.

Надо сказать, что Анна была своеобразной патриоткой династии Стюартов. Она мечтала передать корону своему родному брату Иакову, жившему во Франции. Она об этом своём желании почти никому не говорила. Но всё же полагала, что ей удастся внести очередные изменения в закон о престолонаследии и провозгласить брата своим наследником. Она, конечно же, знала, что это её родной брат, а никакой не приёмыш!

Но Анна ничего не успела предпринять для исполнения своего заветного желания. Она умерла скоропостижно. Георг Ганноверский был на самых законных основаниях приглашён в Англию, а Иаков, сын Иакова, так и не успел приехать из Франции. Династия Стюартов прекратилась. Началась династия Ганноверов.

В эпоху Елизаветы творил великий Шекспир. Но именно о королеве, о своей обожаемой королеве, он так ничего толком не написал. Пожалуй, лучшее, что написал о великой королеве великий бард, — это известные строки из «Сна в летнюю ночь» —


Прекрасная весталка, чей престол

На Западе... —


и короткий диалог Генриха VIII-го с повитухой в последней хронике Шекспира -

ГЕНРИХ. Так что же, мальчик или девочка?

ПОВИТУХА. Девочка! Но она стоит тысячи мальчишек!..

Анна и помыслить не могла, чтобы хоть в чём-то сравняться с Елизаветой; зато об Анне писали тоже неплохие писатели. И двое из них даже набросали яркий портрет королевы. Но самым первым написал об Анне Вольтер (имя не хуже, чем Шекспир!). Какое-то время Вольтер прожил в Англии и описал нравы, царившие при дворе Анны, в эссе, довольно-таки ядовитом. Уже в девятнадцатом веке это эссе попалось в руки двум французским писателям-романтикам, Эжену Скрибу и Виктору Гюго.

Гюго сделал Англию Анны местом действия своего романа «Человек, который смеётся». В этом романе некрасивая глупая Анна была противопоставлена красавице Джозианне. На советской сцене роль Анны в драматической версии «Человека, который смеётся» исполняла прекрасная актриса Серафима Бирман[18], обычно игравшая роли очень некрасивых женщин. Её Анна была вопиюще некрасивой, развратной дурой.

Но к счастью (то есть к счастью для Анны) Скриб[19] обошёлся с ней милосердно. Его прелестная пьеса «Стакан воды» подарила в итоге два милых фильма советским зрителям. В одном из этих фильмов блистала Елена Гоголева[20] — герцогиня Малборо. И благодаря этим экранизациям комедии Скриба мы запомнили королеву Анну очаровательным безвольным существом, этакой душенькой в душегрейке, отнюдь не лишённой добродушия.

А после смерти Анны английская корона вновь надолго закрепилась на головах мужчин.

ГЕОРГИАНСКОЕ КАРЕ


Георг I Ганноверский был внуком Елизаветы, правнуком Иакова I Стюарта и датской принцессы Анны. Мать его была дочерью Елизаветы и Фридриха V, курфюрста Пфальцского. Мужем Софии, матери Георга, был Эрнст Август, герцог Брауншвейг-Люнебургский, курфюрст Ганноверский.

Европа вступала в новую эпоху. Фактически на всех европейских тронах (включая и российский, уж кстати) закреплялись отпрыски немецких княжеских домов.

Георг I Ганноверский родился в 1660 году; в 1714 году занял английский трон, а в 1727 году умер. Женат он был на Софии-Доротее Брауншвейг-Люнебургской, она скончалась годом ранее.

О своеобразном «Георгианском каре», о первых правителях Ганноверской династии на троне Англии, следует поговорить более подробно, потому что они имеют самое непосредственное отношение к Ней, к нашей главной Героине.


* * *

Родоначальником славного Ганноверского дома явился герцог Целльский. Он мирно правил своей страной из маленького деревянного городка Целля. Его прозвали Вильгельмом Благочестивым.

Герцог Целльский стоял во главе большой семьи — восемь дочерей и семь сыновей. Проблему наследования скромного имущества братья решили весьма своеобразно. Они тянули жребий. И вступить в официальный брак, обеспечивающий продолжение знатного рода, выпало шестому брату, Георгу. Остальные братья довольствовались холостой жизнью или морганатическими браками.

Жизнь в Целле протекала мирно и феодально. Женатый Георг любил попивать пиво и служил наёмным генералом в Нижней Саксонии, а затем в Швеции. Он, в свою очередь, родил четырёх сыновей. От младшего из этих сыновей и произошли английские Георги.

В 1641 году Георг-прародитель умер.

София, дочь красавицы Елизаветы Стюарт, считалась одной из самых образованных и разумных женщин Европы. Она была проницательна и снисходительна к слабостям своего супруга, герцога Ганноверского.

При жизни отца будущий король Англии Георг также побывал наёмным воином, сражался во главе армии ганноверцев при осаде Вены, в Италии, на Рейне. Жители Ганновера любили его, он расставался с ними в слезах. Получив Английское королевство, он сохранял хладнокровие и не выказывал ни малейшего восторга. Он очутился королём страны, где парламент был едва ли не важнее королевской власти. Георг не строил иллюзий относительно своего английского будущего. Пожалуй, в любой момент его могли попросить вон из Сент-Джеймского дворца и Хэмптон-Корта. Он проявил на троне Англии достаточно такта, ума и умеренности. Его преданность Англии выразилась более всего в том, что он предпочёл предоставить её самой себе. Впрочем, остроумный Теккерей[21] заметил, что Георг I любил иногда и пограбить вверенную его попечению страну. Но... «чего и ждать от монарха, который у себя на родине торговал подданными по стольку-то дукатов за голову и не испытывал при этом ни малейших угрызений совести?[22]» Создатель «Ярмарки тщеславия» имел, собственно, в виду то, что Георг командовал наёмной армией. В целом же английский классик относится к первому Ганноверу на троне Альбиона едва ли не с умилением.

Народ и парламент приветствовали нового короля. Впрочем, они приветствовали за время своего существования (то есть существования английского народа и английского парламента) немало королей и королев.

Георг I не очень любил свою новую столицу, город Лондон. Своим новым английским придворным он явно предпочитал прежних немецких. Иногда ему казалось, что он водворился на захваченной территории, и тогда ему очень хотелось быстро захватить добычу и бежать. Но он быстро опоминался и осознавал, что находится не в захваченном городе, а в столице своего нового отечества. Никто бы не назвал его просвещённым покровителем наук и искусств, но зато он не был мстителен, не был лицемерен.

Георг вовсе не воображал, будто его английские подданные преданы ему искренне. Но во всяком случае они, истинные протестанты, были ему благодарны за то, что он уберёг Англию от католицизма и папизма. Лондонские интеллектуалы полагали его лучшим королём, нежели возможный Иаков, сын Иакова, английский француз, который правил бы Альбионом по галльской указке.

Личная жизнь Георга I заключила в себе некий зловещий романтический элемент. Его жена София-Доротея пленилась в своё время графом Филиппом фон Кёнигсмарком, роковым красавцем. Муж, однако, не проявил снисходительности. София и граф пытались бежать из Ганновера в 1694 году. Георг послал погоню. Граф был убит, София пожизненно заключена в тюрьму. В Англии Георгу заменили жену фаворитки, Эренгарда Шуленберг и баронесса фон Килмансэг. За свои услуги в сфере интимной жизни монарха обе были вознаграждены английскими титулами. Эренгарда сделалась герцогиней Кэндал, а баронесса — графиней Дарлингтон.

Вскоре после того, как Георг воцарился в Англии, сторонники Иакова, сына Иакова, подняли на севере страны восстание против нового короля. В дальнейшем произошло ещё несколько подобных выступлений, но они совершенно не затрагивали жизнь короля Георга. Спустя какое-то время выступления в пользу Иакова прекратились.Правление шло своим чередом. Англия жила без войн. Премьер-министр Роберт Уолпол правил страной.


* * *

Сын Георга I и несчастной Софии Брауншвейг-Люнебургской родился в 1683 году, в 1727-ом стал королём, а умер в 1760-ом. Он был женат, разумеется, на принцессе немецкого княжеского дома, Каролине Бранденбург-Ансбахской.

Георг, сын Георга, недолюбливал отца, потому что хорошо помнил свою несчастную мать и полагал, что отец просто-напросто уморил свою жену. В конце концов отношения отца и сына испортились настолько, что Георг Младший и Каролина были изгнаны из Сент-Джеймского дворца и поселились в Ричмонде. Там их и застало известие о кончине Георга I.

Георг II был не хуже других королей. Он любил поступать неправильно. Так же, как и его отца, никто не упрекал Георга II в излишней образованности. Зато Георг II любил свою жену, а это ведь тоже достоинство!

Его всегда окружали лжецы и льстецы.

Ещё при жизни отца он отличался в войне за «испанское наследство» под началом известного герцога Малборо. Георг I называл сына «несносным», но храбрость его признавал.

Георг II был маленького роста. В праздничные дни он надевал сюртук и шляпу, те самые, которые были на нём в день победы при Уденарде. Такая одежда казалась смешной, но смеялись беззлобно, поскольку, как выразился тот же Теккерей, «...храбрость никогда не выходит из моды».

В 1705 году Георг вступил в брак. Его женой стала Каролина Ансбахская. Принцесса была красива, умна, образованна, всем известны были её добрый нрав и золотое сердце. Она хранила безупречную верность венценосному супругу. А Георг, в свою очередь, любил её преданно. Каролина не отказалась от своего протестантского вероисповедания, хотя очаровательной невесте прочили в мужья отличных правителей Европы. Но она не пожелала принять католичество, отказала Карлу VI и вышла замуж за Ганновера.

Ссора принца Георга с отцом привела к самым грустным последствиям для Каролины. Георг I не только вынудил сына и невестку покинуть Сент-Джеймс, но и не позволил им взять с собой детей. Родители и дети оказались разлучены на долгое время. Георг I желал, чтобы внуки воспитывались при нём.

Невестку свёкор называл «чертовкой». Аристократы, бывавшие при дворе опальной четы, автоматически попадали в немилость к сердитому Георгу I. Впрочем, он имел некоторые основания сердиться на Каролину. Достоинствами её являлись не только добрый нрав и золотое сердце, но и остроумие, порою достаточно колкое. В письмах на родину она насмешливо описывала старика, его двор, его любовниц.

Высланные из Сент-Джеймса, принц и принцесса создали собственный двор. Вокруг них сложился кружок молодых людей, настроенных оппозиционно, и прелестных дам, состязавшихся с Каролиной в остроумии.

Чаще всего будущий Георг II и его жена оставались в Ричмонде, но холодное время года предпочитали проводить в Лестер-Филде. В гостиных Каролины беседовали интеллектуалы и блистали красавицы. Здесь пошучивали, порою совсем по-шекспировски. Здесь прелестница Мэри Бэлленден дерзко отвечала на комплименты принца:

— Держите руки при себе, Ваше высочество! И уберите ваш кошелёк подальше; мне надоело смотреть, как вы пересчитываете гинеи!

Здесь за карточным столом вытаскивали стул из-под леди Делорэйн; и она шлёпалась на пол, как сельская мистрис, упомянутая в «Сне в летнюю ночь». Но тотчас же леди Делорэйн вытаскивала стул из-под принцева зада, и будущий король валился на ковёр.

Здесь обсуждали преданность Каролины мужу и дивились этой преданности. Она обожала маленького и отнюдь не красивого человечка. В конце концов она погибла от своей любви. Георг II любил прогулки в пасмурную погоду. Бедняжка Каролина предпочитала сопровождать его. Она промочила ноги, и это привело к последней, смертельной болезни. На смертном одре она находила силы улыбаться супругу.

   — Женитесь снова, мой друг! — прошептала она.

Он плакал.

   — Нет, нет, — проговорил он сквозь слёзы истинного горя. — Я больше никогда не женюсь, у меня будут только любовницы!

Он был правдив в данном случае, как истинный солдат.

Он сдержал своё слово!

И вот каковы были пращуры той, кого назовут «монархиней мудрой, умеренной, известной своей безупречной жизнью; доброй матерью; примерной женой; образованной женщиной; просвещённой покровительницей искусств; искренним другом своего народа, одинаково близко к сердцу принимающим его победы и поражения».

О ком речь? Конечно же, о нашей Героине, до рождения которой остаётся ещё много времени... Да, ей придётся исправлять нравы личным, что называется, примером. Потому что Англия Георгов — это всё ещё «весёлая Англия». Разумеется, совсем не такая варварски весёлая и авантюрная, как при великой королеве Бэсс, а скорее несколько распущенная, несколько, скажем, пьяноватая. Жители георгианского Альбиона любили развлечения. Министры и лорды целыми днями ели, пили, играли в карты и непонятно когда вершили государственные дела. Они играли не только в крикет и теннис, но и, к примеру, в шары. Сэр Роберт Уолпол, гоняющий по аллеям парка шары! Леди и лорды с удовольствием смотрели, как дерутся петухи и борются борцы Простонародье не отставало от аристократии и даже превосходило знать в стремлении развлечься и повесе литься. В каждом городке устраивалась хотя бы раз в год ярмарка и шумел престольный праздник. Распевались всевозможные баллады, распивалось пиво, устраивались бои на дубинках, молодёжь плясала вокруг майского шеста в костюмах маскарадных. Девушки бегали наперегонки. Учёные медведи показывали себя под звуки дудок и барабанов.

А вот прелестная сценка георгианского времени! Изысканный лорд Фильдинг приглашает свою невесту и её компаньонку к себе на ужин. Из таверны доставлены кушанья. А к концу ужина кавалер посылает за скрипачом Комната обшита панелями тёмного дуба. На столе — две свечи в серебряных шандалах, блюдо с прозрачными зелёными гроздьями винограда, початая бутыль флорентийского вина. Уличный скрипач наигрывает в углу минорные мелодии. Изысканный Фильдинг танцует поочерёдно и торжественно и с одной, и с другой дамой.

Езжали к целебным источникам Бата и Эпсома. Танцевали, пели, пили добрый эль.

Георг II и его супруга любили проводить время в провинциальных городах. Одна из фрейлин Каролины описывала времяпрепровождение в Чешире: «Мы собираемся в комнате для рукоделия в исходе девятого часа, едим, обмениваемся шуткой-другой, и так до двенадцати, когда мы разбредаемся по своим комнатам и слегка приводим себя в порядок, — назвать это переодеванием, во всяком случае, нельзя. В полдень большой колокол сзывает нас в залу, украшение которой составляет всевозможное оружие, отравленные дротики, старые сапоги и башмаки, некогда служившие обувью великим мужам, шпоры короля Карла Первого[23], снятые с его ног при Эджхилле...»

Затем обед; затем, разумеется, танцы и весёлый ужин.

Парча и кружева, красные каблуки, золотые табакерки, звёзды и ленты...

Но самым любимым развлечением оставались карты. Немногие, не умеющие играть, считались дурно воспитанными и совершенно не достойными светской жизни субъектами. Чтение аристократы недолюбливали. «Книги — не подходящий предмет для гостиных», — утверждали старые дамы. Георг II просто-напросто впадал в ярость при виде книги. Каролина же, напротив, читать любила. Но чтобы не раздражать мужа, она пряталась в гардеробной и запиралась на ключ, чтобы провести часок-другой за чтением.

— Книги! Ради бога, не говорите мне про книги! — восклицала старуха Малборо. — Я умею читать только человеческие мысли да игральные карты!

Это были времена жестоких наказаний. За убийство и ограбление вешали на две минуты, затем четвертовали. Останки казнённых выставляли на перекрёстках. Некая Мэри Линн, служанка, была сожжена на костре за убийство своей хозяйки.

Ко дню рождения короля, так же как и ко дню рождения королевы, непременно шили новую одежду. Дамы щеголяли в кисейных уборах, герцоги блистали бриллиантами пуговиц.

Прогулки пешком или в портшезах, приёмы и аудиенции заполняли королевское утро. Вечером — непременная карточная игра или трик-трак.

Георг II любил Ганновер и частенько езжал туда. Подданные посмеивались над его привязанностью к немецкой родине и рисовали карикатуры.

Король сдержал обещание, данное любимой жене. Он более никогда не женился. Сдержал он и обещание иметь любовниц. Леди Ярмут согревала его старость. На одном из балов-маскарадов краснолицый, седой шестидесятилетний Георг появился в костюме турецкого султана (как он это себе представлял!), тюрбан его украшен был бриллиантами. Он танцевал с фавориткой, леди Ярмут, которая, естественно, наряжена была султаншей. Но это никого не смущало. На том же балу блистали дочери короля, принцесса Анна Оранская и принцесса Мария Гессен-Кассельская, с мужьями.

Другой фавориткой короля была мадам Вальмоден. Но он говорил пылко, что не знает женщины, которая была бы достойна застегнуть пряжку на туфле покойной Каролины. Он подолгу сидел перед её портретом и утирал слёзы. Он правил Англией почти тридцать четыре года. Ему скоро должно было исполниться семьдесят семь лет. 25 октября 1760 года паж, как обычно, принёс ему чашку утреннего шоколада. Но король был мёртв!


* * *

Георг III получил в наследство Англию, в которой блистали Питт Старший и Питт Младший, министры; Англию, которая была участницей Семилетней войны и согласно Парижскому мирному договору получила Канаду; Англию, в которой творил Гендель[24].

Георг III родился в 1738 году. Его отцом был сын Георга II и Каролины Ансбахской, Фредерик Льюис, принц Уэлльский, наследный принц. Матерью Георга III была Августа Саксен-Готская. В 1760 году Фредерик Льюис играл в теннис и был травмирован. Случайное ранение привело к смерти. Внук Георга II стал королём и правил до своей смерти в 1820 году. Его женой была София Шарлотта Мекленбург-Стрелицкая.

При воцарении Георга III ещё господствовали в Англии аристократы. Их превосходство признавалось обществом, и они сами принимали это как должное. Им доставались по наследству не только титулы, земельные владения и места в парламенте, в палате лордов, но даже места в палате общин. Для них имелись в изобилии доходные государственные должности, и не только эти должности, но и прямые подачки от правительства, денежные суммы в пятьсот фунтов, члены палаты общин принимали, нисколько не смущаясь. Патриции пользовались — порою неумеренно — выгодами политики и удовольствиями светской жизни.

Лорды, роскошные мужчины, — голубая лента, огромная звезда на груди, кресло с гербом на спинке, — принимали поклонение людей низкого рождения. Но это был их парадный облик. А облик непарадный проявлялся в аристократическом клубе «Олмэк», в загородном доме, в узком кругу родных и друзей. Вот они, всей компанией: остроумцы и кутилы; одни — неисправимые прожигатели жизни, другие раскаиваются, но потом вновь предаются пороку; вот очаровательные женщины; вот паразиты и подхалимы. Вот прелестные создания, блистающие на портретах Рейнольдса[25]. Вот их спокойные любезные улыбки. Они правили страной, они получали в наследство избирательные округа, они предавались праздности на правительственной службе. Они были разноцветные и кружевные. Они смеялись, ссорились, интриговали, вызывали друг друга на дуэль, разводились с жёнами.

После заключения Парижского мирного договора английская аристократия бросилась в Европу. Танцы, бега, карточная игра при всех королевских дворах. Поклоны в Версале, прогулки верхом на полях Саблона близ Парижа. Начало англомании в Париже. Несчётное число картин и мраморных антиков, вывезенное лордами и леди из Рима и Флоренции. Дворцы и галереи, в которых эти сокровища размещались в поместьях и городах Альбиона. Тысячи и тысячи, потраченные на французских и итальянских певиц и танцовщиц.

Принцы и придворные, люди богатые и знатные, были праздными, беспутными и порочными. Но ведь богатым тоже нелегко. А разве мы не предались бы наслаждениям жизни и безделью, если бы имели подобную возможность?! Что же остаётся делать сиятельному пэру, владельцу замка и парка и огромного состояния, как не жить в роскоши и праздности?

Но уже появлялись и, что называется, «новые люди». Молодой лорд Карлейль[26] тяготился роскошью и праздностью — непременными «спутницами жизни» английского пэра. Он даже предпочёл бы сидеть адвокатом в кабинете или же служащим в конторе — тогда у него было бы в тысячу раз больше возможностей для счастья, образования, полезного труда, ограждения от соблазнов.

Ещё совсем недавно единственным видом деятельности для знати считалось военное дело. Церковь, адвокатура, медицина, писательство, искусство, коммерция, — всё было ниже их достоинства. Но благополучие Англии и в те времена находилось в руках среднего класса, в руках образованных, трудолюбивых людей, не получающих правительственных подачек; в руках честных священников, а не паразитов, которые вымаливают тёплое местечко у своих покровителей; в руках купцов, трудолюбиво умножающих капиталы; живописцев, неусыпно служащих искусству; литераторов, творящих в тиши кабинетов. Эти люди создали славу Англии! Как мелки рядом с ними все эти сиятельные пэры и светские франты. Как скучны распри и интриги при дворе Георга III! О да, наступала эпоха незначительных королей и мелких аристократов.

Георг III и его супруга помещались в элегантном, но по-своему скромном доме, которого давно уже нет. В Карлтон-хаусе обитала вдовая мать Георга, вдовствующая королева. При её дворце был разбит прекрасный парк — лужайки, зелёные аркады, аллеи, уставленные копиями классических статуй. Любовником вдовствующей королевы был лорд Бьют, утончённый и просвещённый вельможа. Но лондонцы ненавидели эту чету. Трудно понять, почему! Трудно понять, почему они писали на стенах: «Под суд королеву!» Георг II не испытывал приязни к своему сыну Фредерику, отцу Георга III. И сам Георг III никогда не говорил об отце, как будто истинным отцом его был дед, Георг II!

После смерти Фредерика Августа, его супруга, осталась вдовой с восемью детьми. Она сумела завоевать доверие и расположение старого монарха. Она была умна, имела твёрдый властный характер; она воспитывала детей на свой лад. Старшего сына, уже наследника престола, она полагала недалёким и послушным, держала его в скудости и даже немного и в ежовых рукавицах. Пожалуй, новый Георг и вправду был человеком недалёким. Но он был и человеком упрямым. Он подозрительно относился к людям, наделённым талантами. Так, не любил он блестящего живописца Рейнольдса[27]. Но надо отметить, что в позднейшие годы король сам не без горечи говорил о недостатках своего образования.

В сущности, король был, что называется, «простым человеком». Его будущая супруга, принцесса Шарлотта, написала ему письмо об ужасах войны и прелестях мира. Письмо было банальным. Георг счёл письмо великолепным!

До брака Георг пережил несколько юношеских увлечений. Утверждали даже, что он сочетался тайным браком с Ханной Лайтфут, но никаких точных сведений об этом так и не нашли. Черноволосая Сара Леннокс подкарауливала принца на лужайке Холланд-Хауса. Он тяжело вздыхал, его тянуло к прелестнице, но он понуждал свою лошадь ехать быстрее. Рейнольдс, которого не любил Георг, написал прелестный портрет леди Сары с птичкой на руке. Но коронованную птицу ей не удалось окольцевать.

А принцесса Шарлотта играла со своими фрейлинами в парке скромного отцовского жилища в Стрелице, совсем как в сказке Андерсена!

Шарлотта уже написала своё письмо, написала без единой ошибки, без единой помарки! Но она ни на что не надеялась.

— Кто возьмёт в жёны такую бедную принцессу, как я? — спрашивала она грустно у своей ближайшей подруги Иды фон Бюлов.

Кто знает, какого риторического ответа ожидала теперь Шарлотта на свой риторический вопрос. И вдруг раздаётся радостный рожок почтальона. Опять же — как в сказке!

— Принцесса, это — жених! — восклицает Ида.

Почтальон привёз письмо короля Англии. Молва называет этого правителя красивым и даже блестящим. Король отвечает Шарлотте:

«Принцесса! Вы написали такое замечательное письмо, оно делает честь Вашему сердцу и уму, поэтому приезжайте сюда и будьте королевой Великобритании и верной женой Вашего покорнейшего слуги — Георга».

И принцесса вприпрыжку летит по лесенке в свою светёлку и велит камеристке укладываться. И вот уже сундучки погружены. И на белой яхте Шарлотта плывёт в своё новое отечество. В парадной гостиной (на яхте есть и гостиная, и столовая, и будуар!) Шарлотта играет на клавесине. Яхту окружает целая флотилия, разубранная вымпелами и флагами.

На берегу принцессу встречает жених!

Они встретились и поженились и многие годы вели самую простую и счастливую жизнь, какую только могут вести счастливые супруги. Разумеется, недоброжелатели уверяли, будто увидев дурнушку-невесту, Георг поморщился. Но он стал ей верным и преданным мужем, а она ему — любящей, преданной женой. У них устраивались простые развлечения, самые простые и невинные: деревенские танцы, на которые приглашалось десять-двенадцать пар, и честный король танцевал вместе со всеми по три часа кряду под одну и ту же музыку; а после такого скромного удовольствия они отправлялись спать натощак (голодные придворные понемногу роптали!) и вставали назавтра чуть свет, с тем, чтобы вечером, быть может, снова пуститься в пляс; или же королева садилась за маленький клавесин, — сам Гайдн[28] находил, что она играет недурно! В отличие от своего деда Георг III не пренебрегал книгами. Он любил читать вслух своей милой жене. По утрам он просматривал газеты и журналы. Он отменил утренние воскресные приёмы, он отменил нечестивые карточные игры. Но, как уже было замечено, он вовсе не был чужд невинных удовольствий, вернее, таких, которые почитал невинными. Он покровительствовал искусствам, он любил театр и уважал актёров. Он решился было учредить орден Минервы[29] для награждения учёных и писателей. Рыцари этого нового ордена должны были идти по старшинству сразу после рыцарей ордена Бани и носить соломенно-жёлтую ленту с шестнадцатиконечной звездой. Но среди учёных мужей началась такая драка за этот орден, что от затеи пришлось отказаться, и Минерва с шестнадцатиконечной звездой так и не снизошла на землю Альбиона.

Георг III запретил расписывать стены собора святого Павла, он считал подобные росписи папистским обычаем. Поэтому собор украшен был только статуями. Оно, может, и к лучшему. Хороших живописцев в Англии было мало, а Рейнольдса король не любил.

Король, так же как и его жена, был охоч до музыки. Он понимал в музыке толк и сам был неплохим музыкантом. Уже больной и слепой, он выбрал для концерта старинной музыки отрывки из «Самсона-борца», великолепной оратории Генделя. В этих фрагментах речь шла о слепоте и рабстве Самсона[30], о его горе. В дворцовой капелле исполнили заказ короля. Он отбивал такт свёрнутыми в трубку нотами. А если какой-нибудь паж у его ног отвлекался от слушания величественной музыки и обращался к другому такому же мальчишке, пытаясь начать прерывистую болтовню, старый король стукал нотами по глупой мальчишеской голове, прикрытой белым пудреным паричком.

Театральные вкусы Георга III отличались известным своеобразием. Он не слишком любил Шекспира и трагедию; зато фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над паяцем, глотающим морковку или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая рядом королева вынуждена была шептать ему на ухо:

— Мой всемилостивейший король, будьте сдержаннее!

Но он всё равно хохотал до упаду.

Он любил также бывать в соборе святого Павла в День приютских детей, когда они звонкими голосами пели гимны.

«Не англы, но ангелы!» — повторял Георг слова византийского богослова Григория Великого, увидевшего продаваемых в рабство юношей-язычников из племени англов; а было это в начале седьмого века.

Нет, было что-то очень трогательное в простой жизни этого короля. Покуда была жива его матушка — то есть целых двенадцать лет после его счастливой женитьбы на маленькой клавесинистке, — он оставался большим, робким, нескладным ребёнком под началом своей суровой родительницы. Вероятно, она была действительно умной, властной и жестокой женщиной. Она вела свой сумрачный дом, с недоверием глядя на каждого, кто приближался к её детям. Все её сыновья, братья Георга, выросли буянами и даже и немножечко бандитами. Георг вырос послушным и почтительным. Ежевечерне, об руку с Шарлоттой, он навещал матушку в Карлтон-Хаусе. Она умерла от болезни горла, но едва ли не до последнего дня своей жизни ездила по улицам, показывая, что ещё жива. Вечером накануне смерти эта железная женщина, как обычно, беседовала с сыном и невесткой, а утром её нашли мёртвой. В последние перед смертью дни она всё повторяла сыну хриплым голосом:

— Георг, будьте же королём!

И он старался быть королём, этот простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.

Он старался, как мог; стремился к добру, по своему разумению; придерживался понятных ему добродетелей; усваивал доступные ему знания. Он чертил карты, прилежно изучая географию. Он знал родословные своих придворных. Он знал университетских преподавателей и профессоров. Он безошибочно разбирался во всех тонкостях этикета своего двора и двора своего деда, в мельчайших процедурных предписаниях касательно послов, министров, советников, аудиенций; и узнавал в лицо самого последнего из своих пажей и самого ничтожного из работников на конюшне или на кухне. Во всём этом он был на высоте. Но... И здесь вновь хочется предоставить слово автору знаменитой «Ярмарки тщеславия»:

«...Но когда подумаешь о той высочайшей должности, какую только может взять на себя смертный, чтобы в одиночку распоряжаться мыслями, верованиями и требовать безоговорочного подчинения миллионов себе подобных, отправляя их на войну за свои личные обиды и интересы, приказывая: «Торгуйте вот так, думайте этак, одних соседей считайте союзниками и поддерживайте, других рассматривайте как своих врагов и убивайте по моему велению и вот так молитесь Богу!» — разве удивительно, что, когда эту почти божественную должность взял на себя такой человек, как Георг, всё дело должно было кончиться расплатой и унижением и для нации, и для её вождя? »

Но всё же... Король вступил в конфликт со своей аристократией. Король, поддержанный народом, воевал с Америкой. Король, поддержанный народом, отказал в правах католикам. Он пошёл против своих патрициев.

Король действовал подкупами, запугиванием, мог при случае и покривить душой; являл удивительную обтекаемую настойчивость; был мстителен и так твёрд в своих решениях, что это его свойство могло вполне вызвать восхищение. Даже в болезни дух его оставался непокорённым. Лишь только наступало просветление, как он тут же возвращался к своим планам, отложенным на то время, когда к нему вернётся рассудок. Ведь последнее время своей жизни он проводил в безумии! Но как только приходило просветление, как только его руки высвобождали из смирительной рубахи, как он тотчас брался за перо и углублялся в дела, в те самые дела, которыми занимался в момент начала болезненного припадка.

Но покамест он был ещё здоров, он был и счастлив в семейной жизни. Шарлотта родила ему многочисленных рослых сыновей и миловидных дочерей. Дочери все были красавицы, добрые, нежные, учтивые, одарённые. Одна рисовала, другая — играла на фортепьяно. И все любили рукодельничать, улыбчивые Пенелопы! Они носили высокие чепцы, тугие корсеты и широкие юбки. И сидя в подобных нарядах, они прилежно шили и вышивали. Меж тем одна из них прилежно читала вслух.

Дом короля Георга был домом, как мы скажем, «нового английского джентльмена»; то есть нового, естественно, для того времени! Там рано ложились и вставали, обращались друг с другом приветливо, занимались благотворительностью, жили скромно и упорядоченно. И наша главная Героиня, до рождения которой остаётся ещё много времени, будет в дни своей зрелости стремиться жить именно так: спокойно, размеренно, упорядоченно. Быть может, скучновато, но эта скука подарила человечеству строгую, простую и, в сущности, прекрасную мораль!

Но, впрочем, принцы-сыновья рвались на волю, когда выросли, конечно. А кто из молодых не рвётся на волю, прочь от морали, нравственности, домашнего уюта... Чтобы когда-нибудь вернуться!..

В доме короля и королевы вставали, ложились, ездили кататься, садились обедать в строго установленные часы. День за днём, день за днём, одно и то же. В один и тот же час каждый вечер король целовал нежные щёчки дочерей. Принцессы целовали ручку матушке. Король выпивал свой непременный стаканчик на сон грядущий. В один и тот же час пажи и фрейлины обедали, в один и тот же час ужинали. Вечером в королевских гостиных устраивался концерт или играли в трик-трак. Король с семейством любил прогуливаться пешком по Виндзорским холмам. За руку он обычно вёл свою любимицу, принцессу Амелию. Дружелюбный люд окружал счастливую семью.

А по окончании очередного концерта король снимал треугольную шляпу и благодарил музыкантов:

— Благодарю вас, джентльмены!

Жизнь текла прозаически и безмятежно. Король разъезжал верхом, спешивался и беседовал с фермерами о видах на урожай. Он и сам представлялся как «Фермер Джордж». Многие любили его. А художник Гилрей изобразил его в виде великанского короля, свифтовского короля, правителя сказочного государства Бробдингнег[31]. Король-великан в парике и мундире разглядывает крохотного Гулливера, стоящего на его ладони. Современники видели в короле-великане Георга, а в крохотном Гулливере — великого Наполеона. История в дальнейшем использовала другие размеры, признавая Георга — малым, а Наполеона — напротив — большим. Впрочем, известно, что в жизни Наполеон не мог похвалиться высоким ростом.

Королевская чета охотно разъезжала по гостям и крестила отпрысков знатных семейств.

Королева Шарлотта была женщиной рассудительной, строгой, очень величавой в торжественных случаях и довольно простой в обыденной жизни. По тогдашним временам её можно было назвать начитанной. Она отличалась скупостью, с домочадцами обходилась милостиво, в вопросах этикета проявляла неумолимость. Она держала себя безупречно, но, будучи сама добродетельной, она не понимала и не прощала обыкновенных человеческих слабостей. Ей пришлось немало пережить, особенно когда супруг потерял рассудок, но она-то всегда сохраняла присутствие духа. Она храбро исполняла свой долг и того же требовала от других.

— Меня никогда никто не оскорблял! — любила повторять эта правительница Альбиона.

Истинным украшением королевского семейства являлась принцесса Амелия, добронравная красавица, рано умершая. Король был с ней трогательно нежен. Сыновья доставляли королю мало радости. Грубоватые и громкоголосые, они всем своим видом противостояли скромной жизни родителей. Но прелестная Амелия утешала отца. Прогулки в Виндзоре мы легко можем себе вообразить и сегодня благодаря яркому описанию, сделанному современниками в книге «Дневники и письма семьи Бэрни»:

«Это была очень красивая процессия. Первой одна шагала маленькая Принцесса, которой недавно пошёл четвёртый годок; она была одета в шубку, крытую тонким муслином, на головке её красовался вышитый тёплый чепец, пальчики спрятаны были в рукавички прелестного белого цвета, а в правой ручке малютка удерживала веер. Она была очень довольна собой и прогулкой и то и дело оглядывалась по сторонам. При виде королевской семьи все отходили с дороги и останавливались немного поодаль. За Принцессой следовали Король с Королевой, которые искренне радовались радости малютки Принцессы. Следом шли Её высочество Наследная Принцесса об руку с леди Элизабет Уолдгрейв, Принцесса Августа с герцогиней Алкастерской и Принцесса Елизавета с леди Шарлоттой Бэрти...»

Меж тем оркестр играл старинную музыку; солнце озаряло приветливую толпу, освещало древние бастионы, лиловые дали и зелёную траву. Высоко на башне развевался королевский штандарт. Король и Королева гуляли по саду со своим потомством, а впереди всех шествовала милая малютка Амелия и одаривала всех вокруг приветливой невинной улыбкой.

Амелия сочиняла стихи, простые и безыскусные, о своём недолгом здоровье, о болезни, которая и свела её в могилу.

Возможно, осознание её близкой смерти сильно повлияло на рассудок несчастного отца. К нему пришлось приставить надсмотрщиков. Георг III скончался в 1820 году, но сошёл с ума он в 1810 году.

Теперь, утратив разум, он обрёл своеобразное жалкое величие. Слепой и обезумевший, он в одиночестве пересекал дворцовые залы, произносил речи перед воображаемым парламентом, командовал парадом воображаемой армии, принимал поклонение призрачных придворных. На последнем своём портрете старик изображён в пурпурной мантии, на грудь его ниспадает седая борода, сквозь которую сверкает нарядный орден. Однажды королева, придя навестить его, застала его сидящим за клавесином, он играл и пел церковный гимн. Затем он опустился на колени и стал молиться о здоровье супруги и детей, о процветании страны, и наконец — о себе самом, моля Бога послать ему избавление от мук или же смирение. Но едва он завершил молитву, как рассудок вновь покинул его. Казалось, воскрес Король Лир, так трогательно и просто описанный нелюбимым Шекспиром!

Десять лет король правил и... не правил! Существовал и... не существовал!

Георг III был современником зарождения будущих соединённых штатов Америки. По поводу восстания 1774 года[32] произнёс значимую фразу:

   — Жребий брошен, колонии должны либо подчиниться, либо взять верх!

Колонии взяли верх. И тогда Георг сказал первому послу нового государства:

   — Я был последним в согласии на отделение колоний, но буду первым в выражении дружбы к Соединённым штатам как независимому государству!

Англия Георга III упорно противостояла Наполеону и дождалась падения Наполеона-императора.

Георг был королём, чьи права сильно ограничивали конституция и... пресса. Прошло менее двухсот лет, и все европейские правители уже сделались именно такими, утеснёнными конституцией и прессой.

А кроме всего прочего, по указу Георга III был основан Британский музей.


* * *

Георг IV, сын Георга III, взошёл на престол, соответственно, в 1820 году и правил десять лет, то есть он умер в 1830 году. Родился же он в 1762 году, а женат был на Каролине Брауншвейгской.

Портрет будущего короля написан прекрасным художником Томасом Гейнсборо[33] в 1781 году. Гейнсборо предпочитал голубые тона. Потому принц на портрете Гейнсборо горделиво вырисовывается на фоне, поделённом на две, почти равные части: коричневый занавес и нечто голубое, но не небо. Одежда принца также — голубая, отделанная светло-коричневым и золотистым. Белый пышный галстук закрывает шею. Серо-белый парик с «крылышками» так называемыми. Нежно-румяное гладкое лицо. Серо-голубые глаза глядят куда-то вбок, а не на тех, кто приближается к этой картине Томаса Гейнсборо. Принц представлен красивым, горделивым, человеком со вкусом и несколько пренебрежительным к неким окружающим его, которых, впрочем, на портрете нет.

В правление этого короля Георга английский национальный характер обогатился ещё одною интересной особенностью — дендизмом. Сразу скажем, что именно эту особенность наша будущая Героиня не жаловала, однако... из песни слова не выкинешь.

В правление Георга IV некоронованным королём сделался Джордж Брайан Браммел. Он явился, а парики ушли. Он был сыном незнатного помещика, а дед Джорджа торговал шерстью. Он ничего не понимал в науках, писал только письма (но это были письма настоящего денди!). Для живописи он также не годился, хотя... получить от него в подарок расписанный им веер мечтала каждая дама. Браммел какое-то время служил в драгунском полку, но и военная карьера оказалась не по нему.

И всё же именно этот человек был любимцем, идеалом, образцом для подражания. Одеваться, как он, держаться, как он, говорить, как он, — вот что составляло заветные желания не только принца Георга, но и всех светских юных львов Европы. Что совершил Браммел? Он изобрёл новых людей. Он изобрёл фрак; синий фрак — днём, чёрный — ночью. Он изобрёл дендизм — особое английское мужское светское щегольство; искусство быть ироничным, колким; искусство язвить, но при этом строжайше соблюдать светские приличия; искусство всегда быть остроумным и никогда — сентиментальным; и всегда-всегда — безупречно щегольски модным.

Дендизм пленил Европу. Даже в далёкой Московии истинный герой современного (тогда — современного!) романа должен был представать перед публикой «как денди лондонский одет».

Дендизм пленил принца Георга. Георг хотел быть денди. Все молодые светские львы Англии, Франции, России желали носить кружевные фраки, прюнелевые панталоны цвета палевой астры, шейные платки-галстуки серовато-жемчужного тона, закреплённые геммами, и перчатки, облегающие кисть без единой морщинки. Все хотели коллекционировать нечто — фарфоровые статуэтки севрской работы, или табакерки. Все хотели быть уверенными в себе и несколько рассеянными, легко соблазнять и бросать любовниц своего круга и пить, не пьянея.

Георг IV оказался не очень удачным учеником великого Браммела. Браммел был, к примеру, высок и худощав; король, напротив, с возрастом делался всё более наклонен к полноте. Гульфик победоносно выпирал, а живот не давал насладиться изящными формами фрака.

3 апреля 1795 года принцесса Каролина Брауншвейгская стала супругой Георга IV Английского, четвёртого правителя из династии Ганноверов. На этот раз Браммел пошутил слишком смело. Зная, что принц не должен много пить, Браммел напоил его до предельной степени. Говорили, что первую брачную ночь принц провёл спящим сном беспамятства на ковре у камина.

А позднее Браммел прозвал фаворитку Георга, леди Фитцгерберт, «Колокольней» за высокий рост. Быть денди значило не щадить даже красивых дам, упражняя и оттачивая своё беспощадное остроумие.

В конце концов Браммел лишился королевского покровительства и денег, и принуждён был обосноваться во Франции. Король, однако, всё же не вполне отрёкся от юности и выплачивал ему небольшой пенсион. Но, путешествуя по Франции, Георг IV не пожелал встретиться с Браммелом. К этому времени король растолстел чрезвычайно сильно, а Браммел чрезвычайно сильно похудел.

Умер человек, прославивший, в сущности, правление Георга IV, в сумасшедшем доме города Кале.

Конечно, Георг IV не мог тягаться умом, одарённостью, оригинальностью с такими своими современниками, как Браммел или Шеридан[34]. В Англии король не пользовался популярностью, его не уважали. Его сравнивали с его отцом и дедом, и сравнение выходило не в пользу Георга IV. Первых трёх Георгов полагали худо-бедно характерами. Они способны были на поступки, они могли быть храбрыми воинами. Они могли быть! Для современников Георг IV состоял из шёлковых чулок, ватных подкладок, корсетов, сюртуков с позументами и меховым воротом; из надушенных носовых платков и орденской звезды на голубой ленте, из лучшего каштанового парика от «Труфитта», из вставных челюстей, из множества жилетов, жилетов, жилетов...

Другие писали за него не только документы, но даже и частные письма, старательно правили его слог. А может быть, всё-таки нет? Или всё-таки да?..

Георг IV, кажется, по натуре был подражателем. И подражал он не только Браммелу. Никто не мог понять характер Георга IV. Но надо сказать, что никто и не стремился понять.

В честь его рождения, 12 августа, празднично звонили лондонские колокола. Родился наследник престола! Особым королевским указом, скреплённым большой королевской печатью, новорождённому младенцу были присвоены титулы: Его королевского высочества принца Великобритании, принца-курфюрста Брауншвейг-Люнебургского, герцога Корнуолла и Роутсея, графа Гаррика, барона Рэнфрю, лорда Островов, наместника Шотландского, принца Уэлльского, графа Честерского.

Знать кинулась в Сент-Джеймский дворец. За фарфоровым экраном установили парадную колыбель, увенчанную тремя страусовыми перьями. Жители Нью-Йорка, тогда ещё подданные его отца, поднесли в дар царственному дитяти индейский лук со стрелами. Впоследствии это была любимая игрушка принца.

Принц Георг вырастал прелестным пухлым ребёнком. С него часто писали портреты. С него написали множество портретов. Его рисовали в мундирах и штатских придворных одеяниях — с длинными напудренными волосами — с косицей и без — с кудрявой романтически головой, в треуголках всех мыслимых фасонов — в драгунском мундире — в форме фельдмаршала — в шотландской юбке-килте и с пледом на плечах, с палашом и кинжалом, — во фраке с аксельбантами, расшитой грудью и меховым воротом, в панталонах в обтяжку и шёлковых чулках — в париках всех расцветок: белокурых, каштановых и чёрных, — и, наконец, в знаменитом облачении для коронации, память о которой была так дорога ему, что копии с этого портрета он разослал по всем королевским дворам, по всем британским посольствам Европы, а также в бесчисленные клубы и ратуши Англии, а также и всем своим знакомым. И вот, почти в каждом английском доме висел этот портрет, то есть копия!

Имелся ли у Георга IV характер? Умел ли он что-либо делать самостоятельно, без чьей бы то ни было помощи?

Доброжелатели утверждали, что принц был необычайно одарён, усваивал легко множество языков, современных и древних, был прекрасным наездником, пел, играл на виолончели. Был юношески горяч; однажды повздорил с отцом и громко воскликнул:

— Свобода навсегда!

А ещё он умел тратить деньги. За свою жизнь он потратил необычайно много денег.

В 1784 году ему исполнился двадцать один год. Он получил в честь совершеннолетия отличную резиденцию — Карлтон-Хаус, роскошно отделанную. За чей счёт? Странный и риторический вопрос! Да за счёт своих подданных!

Ему нужно было очень, очень много денег. Одни сюртуки чего стоили! Ему давали всё больше и больше денег. А нужно было ещё и ещё. А он тогда был молод и хорош собой...

А время подходило строгое, нравственное. Ещё совсем не так давно, в шестнадцатом, к примеру, веке, вся в золоте и дорогих каменьях, Елизавета Тюдор, королева Бэсс, символизировала для англичан богатство и процветание страны! Если королева сверкает в богатейшем одеянии, если королева пирует, танцует, даёт роскошные пёстрые празднества, стало быть, и страна процветает. Увидев роскошную королеву в роскошных носилках, народ сбегался к ней, приветствовал, радостно вопил:

   — Да здравствует королева!

И вот вам! Изменились времена. Теперь, ах, теперь, при виде разнаряженного короля, очень многие принимались ворчать, начинали подсчитывать, сколько он ещё потратил денег, сколько ещё заказал фраков и жилетов.

Зародились новые девизы, типа: «Мы тут с голоду пухнем, а этот фраки заказывает! А мы на него работаем, чтобы он фраки себе заказывал! Доколе?!»

И только в правление нашей будущей Героини всё уладилось, и Англия обошлась без революций.

Принц Георг был в юности очень хорош собой. Родись он во времена «весёлой Англии», елизаветинской Англии, и — весь в бриллиантах — и — народ весело бежит и орёт:

   — Да здравствует король!

Но времена, времена... совсем другие. Никаких тебе приветственных воплей. А всё же без Шекспира не обошлось!

Красавца-принца прозвали Флоризелем. Шутили. На сцене Друри-Лэйн шла «Зимняя сказка». Сказка о прекрасной принцессе Утрате и её возлюбленном, принце Богемии, Флоризеле. Роль Утраты исполняла красотка Мэри Робинсон. Уже при Карле I на английскую сцену вышли женщины, И какие женщины, храбрые, настырные, остроумные до неприличия. Нелл Гвин поднялась из сточной канавы до подножья трона — возлюбленная Карла II! А всё театр, театр!

Роман Мэри Робинсон и наследного принца ни для кого в столице не являлся тайной. Принца Георга потому и прозвали Флоризелем. Но хуже всего было то, что времена изменились. Они настолько изменились, что дерзкую Мэри Робинсон даже нельзя было казнить! А ведь Его Высочество писал ей письма. Сам писал, или кто-то за него писал, — не так уж и важно! А важно то, что Мэри грозилась эти письма отдать для публикации... Конституция и пресса! Ах, конституция и пресса!.. Пришлось заплатить актрисе пять тысяч фунтов, да ещё каждый год выплачивать пятьсот фунтов. Вот куда деньги-то уходили!

А ведь Георг IV имел восемнадцать любовниц (правда, не одновременно!).

Он был грациозен, у него были прекрасные манеры.

В родительском дворце жилось ужасно скучно. Молодые принцы от этой скуки принимались ужасно беситься. Но перебесившись, они превращались в мирных подданных отца и брата, и народ прощал им грехи молодости и любил за лихость, искренность и весёлый нрав.

Но ведь Георг был королём. От него чего-то ждали, чего-то требовали. А он... Он совершил открытие. Он изобрёл новую пряжку для башмака. Пряжка имела один дюйм в длину и пять дюймов в ширину, пряжка закрывала почти весь подъём и доставала до полу с обеих сторон. В новых башмаках, украшенных новыми пряжками, принц явился на свой первый придворный бал. Кроме пряжек, на нём был кафтан розового атласа с белыми манжетами, камзол белого атласа, шитый разноцветной канителью, парижские искусственные бриллианты, шляпа, украшенная двумя рядами стальных бус...

Но ведь не исключено, что принц желал, то есть смутно хотел, то есть желал поощрять науки и искусства, устраивать ассамблеи литераторов, основать общества по изучению географии, или, допустим, ботаники! Но как-то так вышло, что вместо этого принц начал поощрять французских танцовщиц, французских поваров, жокеев, кулачных бойцов, торговцев фарфором и прочих непочтенных, по мнению почтенных англичан, людишек.

Однажды Георг даже сделал вид, будто дружит с Шериданом. Но тот начал приставать с разговорами нудными: об Индии, о конституции, о равноправии католиков и протестантов внутри страны... А принцу хотелось говорить о пуговицах для жилета, о паштете из куропаток...

И он нашёл свой круг. Его друзья были его собутыльниками, потом они ему надоели. Потом вокруг него столпились льстецы и авантюристы всех мастей. Или это были такие весёлые люди? Ну, кто знает!

Когда он начал сильно толстеть, ему начали нравитьсянеоперившиеся юнцы и гвардейцы. В одних ему нравилась молодость, в других — выправка. Его любовниц пересчитали; его любовников, кажется, забыли пересчитать.

Его фаворитки были коварны. Он был сластолюбив и любил выпить. А его подданные уже приучались говорить в определённом смысле правду. Они уже называли чёрное — чёрным, а белое — белым. А Георга называли распутником, бессердечным, самоупоенным, вероломным и трусливым!

Но прислуга любила его, он был господин весёлый и добродушный.

Принц обожал кулачный бой, «аглицкое изобретение» — бокс. В его спальне висело изображение кулачных бойцов.

А ещё он любил сам править лошадьми, запряжёнными в карету. И ездил очень быстро.

А ещё он толстел и толстел.

В жёны принцу была избрана принцесса Каролина. Она была голубоглазой, белокурой егозой. Брауншвейгский двор её отца не считался ни моральным, ни нравственным.

Принцесса Каролина прибыла в Лондон. При встрече с женихом она хотела опуститься на колени, но принц, конечно, не позволил.

Он плохо относился к своей жене. Народ жалел эту взбалмошную женщину. Народ однажды сказал устами одного мастерового:

— Благослови тебя Господь, голубка, мы вернём тебе мужа!

Принцесса Каролина заплакала.

Мужа ей так никто и не вернул.

Муж её был королём. Его великий современник Вальтер Скотт[35] любил его и готов был всегда защитить его от злых шуток и не менее злого критиканства.

Другим современником короля был адмирал Нельсон[36].

Вместо жены Георг — более других своих фавориток! — любил Мэри Энн Фитцгерберт. Она была двадцатипятилетней вдовой, состоятельной и светской. Но она была католичкой. А согласно Акту 1701 года католичка не могла быть королевой. Георг же очень хотел жениться на Мэри Энн. Женился ли он на ней в действительности? Многие уверяли, будто тайный брак имел место. Тайный брак, заключённый согласно обрядам Римско-католической церкви! Большой скандал.

Впрочем, обнародованные в 1905 году документы никаких свидетельств о венчании не содержали. А содержали только завещание, по которому Мэри Энн должна была получить немало! В завещании она именовалась «женой». Но это ещё не доказывает, что венчание имело место!

Принц и Мэри Энн скандально зажили в Брайтоне. Затем принц увлёкся леди Джерси. Затем он женился на Каролине, которая родила ему дочь Шарлотту. Затем он бросил жену и увлёкся леди Хартфорд. Затем он вернулся к Мэри Энн, поселил её снова в Брайтоне и назначил ей содержание — шесть тысяч фунтов в год. Вот куда деньги-то...

Каролина уехала в Италию, дочь ей не отдали. Пресса — ужасный враг королей! — навострила ушки. Принцесса Каролина опубликовала в газете «Монинг кроникл» письмо, в котором жаловалась на свою горькую судьбу.

Заняв престол, Георг IV запретил упоминать имя Каролины где бы то ни было! Он предлагал ей деньги за отказ от королевского титула, она не захотела отказаться от королевского титула. Коронация, как и полагалось, собрала вокруг Вестминстерского аббатства толпу. Каролина пробивалась вовнутрь, туда, где и Должна находиться жена короля, когда его торжественно коронуют. Но вовнутрь, в Вестминстерское аббатство, её так и не пропустили. Вскоре после коронации Георга IV она умерла. Дочь её Шарлотта была выдана замуж за принца Леопольда Саксен-Кобургского. Но этой ветви суждено было угаснуть. Шарлотта умерла при родах вместе с ребёнком.

Последним деянием Георга IV явилась его многочасовая речь, предназначенная для его министров. В этой речи король горячо защищал протестантизм и горячо же возражал против уравнения в правах католиков и протестантов. Король считал, что если предоставить католикам права, они непременно сведут на нет протестантскую веру в Англии. Речь была произнесена в марте 1829 года. А 26 июня 1830 года король скончался.

Байрон (ещё один великий современник!) посвятил ему нелестные строки:


Кровавый деспот, правящий державой,

Властитель бессердечный и безглавый.


По какому поводу Пушкин заметил (уже о другом монархе, об Александре I):


Властитель слабый и лукавый.

Плешивый щёголь, враг труда...


Короче, кто-то кого-то с кем-то перепутал! То ли Пушкин перепутал Александра I с Георгом IV, или себя — с Байроном; то ли Маршак, переводивший Байрона, перепутал Байрона с Пушкиным! Но так или иначе, а трон Альбиона снова оставался свободным в ожидании нового правителя.


* * *

Последнего короля, предшествовавшего нашей Героине, не звали Георгом. Но зато он являлся и братом, и сыном, и внуком Георгов. И поэтому отнесём и его к нашему Георгианскому каре.

Король Вильгельм IV родился в 1765 году, а умер в 1837-ом. Правил Англией семь лет. Когда он занял английский престол, нашей Героине исполнилось уже одиннадцать лет.

В 1830 году королю Вильгельму было шестьдесят пять лет. С детства он любил море и потому его прозвали Принцем-Моряком. Но прозвали не за одну лишь платоническую любовь к морской стихии. Уже в четырнадцать лет принц Вильгельм был гардемарином, затем участвовал в сражении у мыса Сент-Винсент, в котором против английской эскадры выступили (вернее, выплыли) корабли военные Франции, Нидерландов и Испании.

Вильгельм получил титул герцога Кларенского.

Он, конечно, был настоящий моряк, лихой, забубённая головушка. Однажды после обеда с королём герцог Кларенс приехал на бал по случаю дня рождения одной из своих младших сестёр. Он вошёл в своих скрипучих сапогах и громко вопросил:

   — Эй, вы, вы уже пили за здоровье Его Величества?

Оказалось, ещё не пили.

   — Ну, так я же вас заставлю! Шампанского! Я уже выпил изрядно, но буду пить ещё и ещё! За здоровье Его королевского Величества!..

И Принц-Моряк пил и пил. А когда ему предложили остановиться, приказал непрошеному советчику попросту «заткнуть ебальник!». Извините, это Принц-Моряк, с детства среди матросов, такого с детства наслушался!..

В1793 году Георг III отказался назначить сына капитаном военного корабля. Англия воевала против Франции. Принц Вильгельм, герцог Кларенский, Принц-Моряк, рассорился с отцом в пух и прах! Теперь его лучшими друзьями-приятелями стали: будущий король Георг IV и буйный герцог Йоркский. Это были его родные братья. И троица покуролесила немало.

То ли из подражания старшему брату, то ли по очень личной склонности, герцог Кларенс вступил в связь любовную с актрисой Джордан. Жил он с ней год за годом и прожил почти двадцать лет. Наконец Георг III, заботясь о благе сына, принялся убеждать его вступить в законный брак с какой-нибудь порядочной принцессой. Конечно, рассчитывать на блестящую партию не приходилось. Но всё же руку и сердце Аделаиды Саксен-Мейнингенской Принцу-Моряку отдали. Союз этот супружеский оказался на диво счастливым. Детей, впрочем, не было[37], но в итоге и это невесёлое обстоятельство пошло на благо стране и короне, которые (то есть и страна и корона) перешли к нашей главной Героине. А покамест Англия приветствовала наличие королевы Аделаиды. Англия устала от беспорядочной жизни Георга IV, от небывалого отсутствия королевы при короле. Что это была за жизнь?! Король разъезжает по клубам и дружеским попойкам, а королева пропадает в Италии! И когда престол занял Принц-Моряк под именем короля Вильгельма IV, народ ужасно обрадовался! Королева английская опять в Англии была, как положено, при своём короле. К тому же Аделаида отличалась мягким нравом и была исключительно добродетельна. Народ любил свою королеву, супругу законного короля.

Но ещё до смерти Георга IV Вильгельм сделал карьеру морского воина. Теперь он был верховным адмиралом. Ему уже исполнилось не так мало лет и звание верховного адмирала вполне удовлетворяло его.

И вдруг Георг IV, старший брат (Вильгельм был моложе его на три года) умирает. И Вильгельм становится королём. Он на это не рассчитывал, на престол не рвался. Но если уж так вышло...

В молодости он учился держаться на палубе в шторм. Теперь надо было удержаться в стране, похожей несколько на взбаламученное море.

Сельские наёмные рабочие подняли восстание, которое вылилось в настоящую крестьянскую войну. В обществе громко требовали всеобщего избирательного права, и они его добились, когда-нибудь, много позднее, но не в правление Вильгельма IV!

В 1832 году реформа избирательного права всё-таки была проведена. Реформа эта заставляла вспомнить время королевы Бэсс, откровенные желания старушки в последний период её власти. Английские патриции сделали шаг назад, буржуа сделали два шага вперёд и теперь могли избираться в парламент.

Ирландские католики продолжали бушевать и настаивать на равенстве с протестантами. Вильгельм, так же, как и его брат, Георг IV, был решительно против! Парламент намеревался сказать громкое «за». Несколько правительственных кризисов немножко потрясли страну. В 1834 году король осмелился сформировать новый кабинет министров, совершенно вопреки устремлениям парламента. Ирландия и сегодня на мощном дереве общего англо-ирландско-шотландско-уэлльского государства гудит, как пчелиный улей на дубе. Много лет спустя некто Милн[38] справедливо заметил, что приближаться к Ирландии следует на воздушном шаре, припевая:


— Я тучка, тучка, тучка!
Я вовсе не медведь!..

Но, конечно же, старенькая Елизавета мечтала о другом. Она мечтала, как будет править самовластно, осыпая милостями кое-каких невысокородных людей, а эти люди будут обязаны ей решительно всеми особенностями своего благополучия. А в итоге получились два сильных ограничителя королевской власти — парламент и пресса!..

Англия меж тем потихоньку превращалась в ту самую Англию, которую более или менее знают даже те, которые получали в школе плохие оценки по истории и географии. Промышленность бежала вперёд, громко топая ногами. Подобные забеги принято называть «развитием» или «прогрессом». Короче, Англия превращалась в ту самую «мастерскую мира».

Но не Вильгельму IV пришлось порадоваться на её расцвет. В июне 1837 года старый морской волк умер.

Судьба взяла большую метлу и ретиво расчистила дорогу к трону для нашей главной Героини. Шарлотта, дочь Георга IV, умерла при родах. Шестеро сыновей Георга III либо остались бездетными, либо вовсе не женились. В Англии не существовало салического права, трон могли занимать женщины, но две замужние дочери Георга III также не имели детей, а четыре дочери не имели мужей.

Династия Ганноверов теперь вполне могла тихо и гордо умереть. Но... В 1818 году трое сыновей Георга III (всё-таки у него было много сыновей) одновременно женились. С потомством повезло герцогу Кентскому.

24 мая 1819 года.

« — Мальчик?

— Девочка, сэр! Но эта девочка стоит тысячи мальчишек!»

Вильям Шекспир «Очередная английская королевская хроника».


ВСТУПЛЕНИЕ К РОМАНУ


В 1679 году английский парламент принял закон о неприкосновенности личности.

Неприкосновенные личности национально запели: «Правь, Британия!»

В 1735 скончался Дж. Арбетнот (Дж-ж!), тот самый, выпустивший в 1712 году серию памфлетов. Он был просветитель и хотел исправить нравы при помощи сатиры. Памфлеты его объединены были общим названием: «История Джона Буля». Собственно, Арбетнот просто хотел высмеять некоторые черты английского характера, как он этот характер понимал. Какие черты? Ну, к примеру, жадноватость и несколько слишком твёрдокремневое упрямство. И что получилось? Англичане согласились со своим памфлетистом. Да, сказали они, да, так оно и есть: мы — джоны були, джонбульность — наше главное свойство, и мы гордимся нашей джонбульностью! Мы упрямые, мы умеем считать деньги. И мы выиграем!

Теперь, кажется, самое время поговорить о национальном характере. В 1879 году в семье лондонского архитектора родился будущий писатель Эдуард Морган Форстер. Когда он родился, нашей главной героине оставалось ещё править двадцать лет. Он умер в 1970 году, в правление королевы Елизаветы (прямая линия от нашей Героини!). Свои «Заметки об английском национальном характере» Форстер начал замечательными словами: «Шила в мешке не утаишь...»

Итак!

«Шила в мешке не утаишь, и я лучше сразу скажу, что, по моему личному мнению, английский характер в своей основе буржуазен. Это обусловлено всей нашей историей: начиная с конца XVIII века средняя буржуазия была и есть у нас господствующая сила общества. Промышленная революция дала ей в руки богатство, реформа избирательной системы 1832 года — политическую власть; средняя буржуазия помогла возникнуть и сформироваться Британской империи, ей же обязана существованием литература XIX века. Трезвый ум, осторожность, деловитость, добропорядочность. Отсутствие воображения, лицемерие. Эти качества характеризуют среднюю буржуазию любой страны, но в Англии они сделались национальными чертами, потому что только в Англии средние классы стояли у власти в течение полутораста лет. Наполеон со свойственной ему грубостью называл нас нацией лавочников. Мы предпочитаем называть себя великой коммерческой нацией — это звучит достойнее, хотя означает то же. Понятно, в Англии есть и другие классы: аристократия, беднота. Но глаз критика останавливается у нас на буржуазии, как в России — на бедноте, а в Японии — на аристократах. Символ России — крестьянин или фабричный рабочий, Японии — самурай. Национальный символ Англии — мистер Буль в цилиндре и в отличном костюме, с солидным брюшком и солидным счётом в банке. Пусть святой Георгий гарцует на стягах и в речах политических деятелей, земными благами нас снабжает Джон Буль...

Беда в том, что природу англичан не так-то легко понять. На вид они — сама простота; и хотят казаться простыми, но чем ближе с ними знакомишься, тем труднее их разгадать. Толкуют о загадочном Востоке. Запад не менее загадочен. В природе англичан есть глубины, которые не обнаружишь с первого взгляда. Мы знаем, каким представляется море на расстоянии: оно одноцветное, ровное и не похоже, что в нём есть жизнь. Но всмотритесь в воду с борта лодки, и вы увидите множество цветов и оттенков, и рыбу, плавающую на разной глубине. Английский характер, как море, — внешне он ровен и невозмутим. Разные цвета и оттенки — английский романтизм и тонкость восприятия. Мы не ожидаем встретить у них эти качества, но они есть. А рыба — если продолжить мою метафору — эмоции англичан, стремящиеся подняться на поверхность, но не знающие, как. По большей части мы видим их далеко внизу — неясные тени, искажённые расстоянием. Время от времени им удаётся всплыть наверх, и мы восклицаем: «Как? Оказывается, англичанин способен чувствовать?!» А изредка мы видим летучую рыбу, когда эта красавица взмывает в воздух, на солнечный свет. Английская литература и есть эта летучая рыба. Она даёт нам представление о той жизни, что идёт изо дня в день под поверхностью воды, она доказывает, что в солёных негостеприимных глубинах «моря» существуют эмоции и красота».

Эдуард Морган Форстер — сам был англичанином; и потому, наверное, нам остаётся лишь согласиться с ним. Или не согласиться. Что же касается святого Георгия — Джорджа, святого покровителя Англии, то ведь тысячи английских солдат давно уже доказали, что они достойны покровительства этого небесного рыцаря.

Но кто же это породил английский национальный характер? Кто родил не только девять человек собственных детей, но и фактически всех англичан, какие они и есть и поныне? Кто? Она! Главная наша Героиня!

Она — альфа и омега, начало и... нет, не конец, а всё новые и новые начала!

Ещё один английский классик, Джон Голсуорси[39], сказал об этом так:

«...вспомните эпоху Виктории! Золотой век, когда стоило собирать вещи, заводить детей... Да где же теперь такие умы, которые могут сравниться с викторианцами — с Дарвином, Гекели, Диккенсом, Дизраэли, даже со стариком Гладстоном?..»

Золотой век, он, разумеется, не может длиться вечно. И всё же Голсуорси спрашивает:

«А почему бы не начать снова?»

Да, да, да! Вспомним золотой век, вспомним эпоху Победы! Вспомним и... начнём снова!..

Начнём. Но как же мы начнём? Например, так: снова предоставим говорить Эдуарду Моргану Форстеру:

«...Писатель и сам человек, а потому между ним и предметом его изображения существует сходство, которого нет в других видах искусства. Связан со своим материалом и историк, но, как мы увидим позже, не столь тесно. У художника и скульптора тесной связи и вовсе нет: им нет необходимости изображать человека, разве что они сами того пожелают. То же можно сказать и о поэте. Что касается композитора, то он, даже если захочет, неспособен вывести человека, не помогая себе программой. Романист же, в отличие от своих собратьев по искусству, компонует словесные ряды, в которых в общих чертах описывает себя самого (в общих чертах, ибо частности проявляются позднее), наделяя их именами и полом, одаряя правдоподобными жестами, заставляя с помощью кавычек произносить слова и даже иногда вести себя соответственно данной им роли. Эти словесные построения принято называть героями, или персонажами. Они отнюдь не являются плодом холодных рассуждений, а, напротив, нередко рождаются в волнениях и муках. Но, так или иначе, характер героя обусловлен теми чертами, какие писатель подметил в себе или других людях, и развивается в согласии с другими аспектами романа. Последнее — зависимость персонажей от других аспектов романа — составит предмет нашей следующей беседы. (А я вас, читатель, предупреждаю, на всякий случай, что следующей беседы с Форстером у нас не будет. Это я вас предупреждаю, я, Фаина, автор вот этого романа, который вы сейчас читаете. Читайте его, пожалуйста!). А сейчас займёмся их связью с реальной действительностью. Что отличает лиц, действующих в романе, от людей в жизни, подобных самому романисту, вам, мне или королеве Виктории?

Они непременно должны отличаться один от другого. Если героиня романа в точности повторяет королеву Викторию — то есть не примерно такая же, а в точности такая же, как королева Виктория, — значит, она и есть королева Виктория, и книга (или та часть её, где выступает эта героиня) уже не роман, а мемуары. Мемуары принадлежат истории и основаны на точных фактах. Роман же основан на фактах плюс-минус какое-то неизвестное, а неизвестное это, в которое входит и личность романиста, неизбежно преобразует смысл фактов, а иногда даже полностью их изменяет.

Историк описывает действия, характеры же раскрывает только в тех пределах, в каких может судить о них по действиям изображаемых лиц. Характеры интересуют его не меньше, чем романиста, но он может знать о них только то, что проявляется ими открыто. Если королева Виктория не сказала бы: «Нам скучно», — её сотрапезники не знали бы, что ей скучно, и этот факт не получил бы огласки. Она могла бы нахмуриться, и придворные по этому движению догадались бы о её настроении: взгляды и жесты тоже являются историческими свидетельствами. Но если бы она сдержалась, никто ни о чём бы так и не узнал. Скрытая жизнь души скрыта по определению. Как только скрытая жизнь обнаруживает себя во внешних проявлениях, она перестаёт быть скрытой и переходит в область действий. Задача романиста в том и состоит, чтобы показать скрытую жизнь души в её источнике, то есть рассказать о королеве Виктории больше, чем о ней известно из фактов, и таким образом создать характер, который окажется неравнозначным исторической королеве Виктории».

Я надеюсь, вы поняли?

А теперь — в путь!

Начинаем.

ОДИНОЧЕСТВО НЕВЕСТЫ


Несчастному безумному Георгу III оставалось прожить ещё год. Наследный принц Георг фактически уже правил. Два года тому назад он потерял единственную дочь Шарлотту. Год назад скончалась София Шарлотта Мекленбург-Стрелицкая, мать пятнадцати принцев и принцесс. Дальнейшая жизнь династии Ганноверов теперь словно бы отмеривалась песочными часами. Каждый возможный наследник был на счету.

Георг (покамест ещё не Четвёртый!) намеревался просмотреть почту после завтрака. Завтрак обычно подавался весьма обильный. И паштет из гусиной печёнки запивался обильно французским шампанским. «Вдова Клико» основательно кружила голову Георгу, сыну Георга, внуку Георга. Полнотелый почти король откинулся в кресле, выпятив живот. Вспомнил рисунок Джеймса Гилрея — «Сластолюбие во власти пищеварения».

Изображать будущего короля в таком виде! Вот она, Англия! Здесь правят не короли; здесь правят журналисты и художники-карикатуристы!

Сегодня вечером (но и вчера, и позавчера, и позапозавчера!) Георг хотел провести вечер в клубе «Олмэк», самом фешенебельном лондонском клубе, этаком «седьмом небе» аристократического Олимпа. Он всегда хотел проводить многие свои вечера в «Олмэке». И проводил. Ночи он тоже проводил кое-где. Он часто проводил время не так, как следовало бы почтенным будущим и настоящим королям и прочим достойным и почтенным господам.

Но нынешний вечер и нынешнюю ночь Георг провёл совершенно иначе. Всё началось с почты, которую он всё же просмотрел спустя час после завтрака. Примечательным он счёл лишь одно письмо, письмо из Лейнингена, от младшего брата, Эдуарда, герцога Кентского. Георг был на пять лет старше Эдуарда. Но покуролесить вместе братья всё же сумели. Было весело! Но теперь Эдди женат, уже целый год! Впрочем, его жене, Виктории Лейнингенской, не позавидуешь! Старина Эд и в законном браке не отказался от холостых привычек. О чём же он пишет? Вероятно, соскучился по Лондону, хочет вернуться. Но он ведь едва ли не самый выдающийся должник в Англии! В Лейнингене жизнь всё-таки дешевле, чем в английской столице... Хочет вернуться к своим кредиторам... Георг сломал печать.

Герцог Эд уведомлял брата о состоянии здоровья своей супруги. Герцогиня ждала ребёнка. Для принца Уэлльского это явилось новостью, и новостью приятной. Он хотел бы решительно подняться с кресла и резко и радостно походить по комнате. Но пухлое ожирелое тело подниматься не желало. Принц несколько засопел, недовольный собственным телесным составом, затем потянулся рукой и позвонил. Камердинер вошёл. Принц приказал подать одеваться, а также и коньяку подать.

Вечером в столовой Карлтон-хауза принц Уэлльский и братья-молодожёны, герцог Кембриджский и старина Вилли-Билл, подымали бесчисленные бокалы за здоровье будущего новорождённого, которому, возможно, придётся занять трон Альбиона.

Георг отправил герцогу Кентскому письмо. Принц Уэлльский обещался выплатить часть долгов брата и приглашал его и его супругу переехать в Англию, в Лондон. Для житья принц предназначал Эду и Виктории Кенсингтон-палас, Кенсингтонский замок-дом.

В Лейнингене спешно принялись укладывать сундуки.


* * *

Герцог и его жена ехали нескоро вследствие известного положения герцогини. Им случалось останавливаться в имениях сельских помещиков. Карета вставала. Бегали взад и вперёд слуги, вынося баулы, сундуки и свёртки. Горничная бежит с тёплым салопом и зонтиком.

Герцогскую чету принимали тепло, со всею возможной теплотой. Поили чаем с бренди. Дамы садились кружком и рукодельничали. Разговоры дам велись о беременностях и деторождении. Многие почтенные жёны находились в положении, подобном деликатному положению герцогини. Обыкновенное женское страстное желание напугать будущую молодую мать охватывало дамский кружок. Чепцы склонялись друг к дружке. Полушёпотом передавались из уст в уста прерывистые повествования о необычайно трудных родах, выкидышах и мертворождениях. Но герцогиня отличалась завидным умением пропускать мимо ушей всё то, что ей не хотелось слышать. Она как будто предчувствовала, что её материнство (и супружество, уж кстати!) будет однократным. Обретение жизненного опыта в кружках сельских леди нисколько не занимало её.

И лишь ночью (супруги пользовались отдельными спальнями), когда лейнингенская камеристка, сделав книксен, выходила, герцогиня брала с ночного столика стакан сахарной воды, отпивала, затем садилась к зеркалу и сама расчёсывала свои длинные и волнистые русые волосы. В дверь тихо стучались. Но это, разумеется, не был герцог Кентский. Это была Луиза фон Литцен, ещё отнюдь не старая, но и не юная девица с блестящими живыми глазами, одетая в тёмное и скромное шерстяное платье. Эта особа, не отличавшаяся знатностью рода, являлась едва ли не с детства подругой и компаньонкой Виктории Лейнингенской.

Герцогиня оборачивалась от выразительного стекла, делала знак рукою с гребнем; длинные пряди падали на лицо, и она сквозь них видела вошедшую. Далее Луиза брала гребень слоновой кости из тонких белых пальцев герцогини и сама принималась расчёсывать её русые волосы. Начинался тихий разговор по-немецки. Руки у герцогини были хороши, белы, тонки, и как раз таковы, какими представляются многим и многим руки знатных женщин, герцогинь и даже и королев.

Спустя два-три дня отдыха пускались снова в путь. Карету украшал фамильный герб и сопровождал эскорт ливрейных слуг. Герцогиня хмурилась, карета была тряской, рессоры в то далёкое время были плохи. Герцогиня продолжала переживать недавнее общение с жёнами подданных её деверя. Они пытались запугать её! Они нагло воспользовались её положением и своей опытностью в подобных делах для того, чтобы поставить себя выше неё. Вчера она довольно наговорилась со своей Луизой о дерзости английских дам. Но герцогиня Кентская, урождённая Лейнингенская, родит сына, который будет королём, он будет править всеми этими...

Карета проезжала мимо высоких деревянных домов бедноты. Этими домами застроены были не только восточные и южные кварталы города, но и чуть поодаль от самых фешенебельных улиц попадались эти дома, от которых распространялся отвратительный запах грязи и отравляла воздух душная вонь гнили.

Уличные торговцы визгливо выхваляли свои товары. Бренчали уличные музыканты. На потёртых ковриках кувыркались и жонглировали шпагами акробаты.

Визжали худенькие юркие детишки. Женщины в простых белых чепчиках с корзинами через руку смеялись шуткам Панча, тряпичной куклы, показавшейся над ширмой. Кукольник верещал что есть мочи.

Разноцветные наёмные кареты теснились, уступая дорогу герцогскому поезду-кортежу. Лошади ржали, кучера щёлкали кнутами. Пассажиры-мужчины бранились. Женщины корили мужей. Остановилась почтовая карета с красными колёсами и королевским гербом. Наконец выехали на дорогу, покрытую прессованным щебнем.

Кенсингтонский дворец был огромен, и герцогиня, увидев прекрасное строение из окошка кареты, подумала тотчас, что содержать подобную резиденцию будет недёшево! Кенсингтон-палас выстроен был в семнадцатом веке знаменитым Кристофером Рэном, архитектором собора святого Павла. Въезд на Королевскую улицу, занимаемую дворцом, был воспрещён всем, кто не имел к этому жилищу прямого отношения. Дворец охранялся гвардейцами.

В комнатах стояла тяжёлая чиппендэйловская мебель красного дерева. В гостиных царствовали столы. Tripod-tables на изогнутых подножках, столы для чтения, круглые складные столы для завтрака, карточные столы. Комоды и книжные шкафы с застеклённым верхом, украшенным решетчатым переплётом и резным фронтоном, высились как замки средних веков.

Время делалось телесным. Беременная женщина, словно живые часы, показывала всем своим располневшим телом, что время существует и не просто движется, течёт, но движется и течёт к определённой цели. Этой целью являлся долженствующий родиться младенец.

Теперь вечерами герцогиня Виктория и верная Луиза сидели за картами, играли в пикет и двадцать одно. Будущий отец не очень интересовался женой, ожидающей ребёнка. Герцог Кентский делал новые долги и завёл любовницу, куколку из театра «Олимпия».

В 1814 году Англию посетили победители Наполеона, прусский король и российский император Александр I. Их чествовали в Дувре, Оксфорде и Сент-Джеймском дворце. Их называли «великими правителями». Всех соединяли родственные связи. В своё время Наполеон Бонапарт объявил Англии континентальную блокаду, поскольку Англия была его фактически основной и непримиримой противницей. Российская империя блокаду соблюдать отказалась, что и повлекло за собой известную кампанию двенадцатого года и дальнейший разгром Франции. В 1813-1814 годах Англия и Россия (вместе с Австрией, Швецией и Пруссией) явились союзницами в войне с Наполеоном. В марте 1814 года союзные войска вступили в Париж...

И, желая показать своё расположение императору России, королевское семейство Альбиона выбрало одним из имён новорождённой принцессы — Александрина, в честь императора России Александра I. Это был, конечно, прозорливый шаг. Потому что в дальнейшем родственные династии неоднократно соединялись брачными узами, равно как и достаточно сложными и не всегда доброжелательными внешнеполитическими отношениями.

Другим именем девочки было — Виктория, по матери и бабке. Совсем случайно имя это во всех почти языках европейских означает: «победа».

Итак, вместо ожидаемого принца родилась принцесса.


* * *

Ещё оставалась надежда на рождение всё-таки принца. Герцоги Кембриджский и Кларенский могли ещё иметь детей. Да и герцог Кентский не был ещё настолько стар. Но этим чаяниям не суждено было сбыться. Совсем скоро сделалось ясно, что маленькая принцесса остаётся единственной наследницей престола.

* * *

Но напрасно мы бы воображали, будто малютку Вики окружили роскошью, будто бы подобающей наследным принцессам. Мать твёрдо решила воспитать девочку в строгих, даже в строжайших правилах. Для этого прежде всего следовало доверить воспитание маленькой наследницы верному человеку. Но таким человеком, которому герцогиня Кентская доверяла безоговорочно, была, пожалуй, только Луиза фон Литцен, старая дева с живыми глазами. Она и сделалась главным лицом в жизни Вики.

Дальнейшие события побежали по дороге всемирной истории (и прежде всего — истории Англии!) крещендо! Александрине Виктории едва минуло восемь месяцев; она ещё не умела ни ходить, ни говорить; ещё кормилица и няньки предоставляли ей самый необходимый для столь крохотного, нового существа уход; ещё ни в каком ином попечении она не нуждалась; ещё не наступило время объяснять ей, кто она, учить её чтению и письму; ещё не наступило Её время, а она уже стала наполовину сиротой, лишившись отца.

Герцог Эдуард Кентский скоропостижно скончался. Теперь Виктории предстояло видеть отца лишь на портретах, привлекательным внешне, нарядным, парадным... Впрочем, едва ли влияние герцога-отца могло быть благодетельным, если вспомнить его образ жизни! ...И всё же герцогиня сожалела о нём. Он дал ей дочь. Благодаря ему герцогиня в будущем сделается матерью королевы Англии! С ним связано в жизни герцогини Виктории не одно лишь дурное, но и хорошее. С ним первым она познала жизнь женщины. Затем являлись и другие, с которыми она продолжала познавать жизнь женщины; но эти другие всегда оставались в глубочайшей тени, в самой таинственной тайне для окружающих. Герцогиня оделась в чёрное и уже более никогда не носила светлых платьев. Вдовствующая герцогиня.

Годовалая Вики стала подданной и наследницей нового короля, последнего из четырёх первых английских Георгов, Георга IV.

Чёрный цвет окружил малютку. Придворные дамы матери, леди Тэвисток и леди Ленсдаун, одевались в чёрное. Герцогиня Сатерленд одевалась в чёрное. Все в Кенсингтонском дворце носили чёрное.

Часы на башне Большого Вена уже отбивали время. И время пройдёт, и на своём пьедестале древняя Боудикка вздыбит коня, направляя колесницу навстречу круглому циферблату.

Кенсингтон-палас был выстроен Рэном в привычной для великого английского архитектора манере классицизма. Колонны гляделись в сад-парк.

В западной части большого парка стоит дворец, где самая долголетняя правительница Альбиона провела первые семнадцать лет своей жизни.

Пруд искрился рябью зеленоватой воды. Георгины и розы раскрывали красно-бордовые лепестки.

В гостиной матери она незаметно для себя самой научится держаться горделиво и прямо, потому что с пяти-шести лет ей велено будет сидеть на кресле с высокой деревянной спинкой, очень жёсткой, твёрдой, дубового дерева.


* * *

Виктории было пять лет, когда первая в мире железная дорога повезла пассажиров. Англия — 1825 год. Когда Виктории было девять лет, вторая железная дорога связала Ливерпуль с Манчестером — два промышленных центра.

Но она ещё не ездила по железным дорогам.

Она просыпается в своей chambre d’enfants — детской с чисто вымытыми полами, окуренной душисто. Окна раскрыты. Весна переходит в лето. Тепло. Детская отделена от спальни герцогини-матери всего лишь высокой аркой. Вики никогда не остаётся одна. Рядом с ней всегда — няньки, учительницы, гувернантка, баронесса фон Литцен. Нигде не чувствует себя таким одиноким дитя, о котором все вокруг ревностно заботятся, нигде, кроме как в этом размеренном кружении-окружении заботливых женщин в чёрных платьях, в белых передниках, в аккуратных чепцах. На ночь всё белеет. Белая раскрытая постель. Матушка в белом ночном одеянии наклоняется над кроваткой и видит удовлетворённо тоненькие детские ручки в беленьких рукавчиках, выложенные поверх одеяла. Умеренность, серьёзность, препятствование развитию дурных наклонностей. Дитя лепечет сонным голоском:

— Bon soir[40]...

И герцогиня-мать едва сдерживает естественное женское, материнское желание поцеловать округлую, нежно-розовую щёчку, так похожую на лепесток. Но герцогиня-мать не поцелует девочку. Препятствование развитию дурных наклонностей, препятствование...

Вики — очень тоненькая, худенькая, мелкая росточком девочка. Личико её имеет правильные, в сущности, черты; вернее, покамест ещё и не черты, а чёрточки. Ротик маленький, губки немного тонковаты, носик длинноват, бровки красиво изогнуты — два молодых месяца, только проглянувших из лёгкой дымки вечернего неба. Личико возможно почесть если и не красивым, то привлекательным. Самое прелестное в этом детском личике — сменяющиеся выражения невинной серьёзности и невинной же очаровательной весёлости. Личико, впрочем, слегка испорчено выкатом глазок, но глаза эти всё равно такие красивые серые, так отливают на летнем парковом солнышке голубыми искорками, так ясно глядят.

Луиза фон Литцен сама причёсывает густые и волнистые каштановые волосы малютки, энергически водя щёткой. Прежде Луиза так же причёсывала свою знатную подругу, Викторию Лейнингенскую.

Белое кашемировое платьице опоясано широкой розовой лентой, большой голубой передник отделан широким кружевом. Распущенные по плечикам волосы удерживает в должной аккуратности тонкий металлический ободок.

Девочка подбегает к раскрытому окну и, встав на цыпочки, пытается выглянуть. Видны кружевные панталончики и подошвы коричневых кожаных башмачков.

Гувернантка выжидает короткое время, чтобы всё же позволить ребёнку насладиться тенью свободы, затем в несколько лёгких шагов оказывается также у окна и берёт свою воспитанницу за руку, чуть повыше локотка...

На столике — тяжёлый серебряный сливочник, тарелки с тёплыми сэндвичами, чашка с блюдцем, полная горячего молока. Вики особенно занимают щипчики для сахара. Так хочется взять их, опустить в серебряную сахарницу, уцепить зернистый кусочек сахара, донести, закусив от напряжения верхнюю губку, до большой фарфоровой чашки, и опустить сахар в молоко. Щипцы ещё слишком тяжелы для девочкиной ручонки. И Луиза фон Литцен так редко позволяет малютке и это удовольствие. Вики быстро-быстро взглядывает на гувернантку снизу вверх, украдкой. Даже в строгости вытянутое лицо Луизы не утрачивает ровно приветливого выражения. Но Вики уже поняла, что нынешним утром поиграть со щипчиками не позволят. Должно быть, потому, что вчера, когда герцогиня-матушка велела маленькой Вики поставить свою подпись под очередным письмом к дяде, бельгийскому королю Леопольду, Вики нечаянно посадила кляксу. Как это случилось, что перо выскользнуло из тоненьких пальчиков и на белую бумагу расплывчато упало чернильное пятно? Маленькую Викторию не наказали, её никогда не наказывают; но ей дали ясно понять, что проступок, пусть и нечаянный, заслуживает наказания. Нечаянных проступков не бывает, потому что подобная якобы нечаянность — на самом деле дурной плод ленности и небрежности! И поэтому Луиза фон Литцен сегодня утром не позволит Вики поиграть щипцами для сахара.

И мармелада, так приятно пахнущего апельсиновыми корочками, сегодня тоже не подали к завтраку. Это уже совсем плохой знак! И Вики решается спросить, поедет ли она сегодня на прогулку в город. Это случается до того редко, она так ждёт этих редких поездок, когда вдруг оказывается, что в её мире существует не только Кенсингтонский дворец, но и большой город Лондон, столица Англии. Виктория ещё не знает, что когда-нибудь ей предстоит сделаться королевой этой страны. От неё старательно скрывают её будущее, оберегая её детскую натуру от такого тягостного греха, как гордыня! А как интересно видеть дома и улицы, дам в шляпках, украшенных яркими цветками, в бархатных плащах, поверх шёлковых платьев... И вот, прогулки, давно обещанной прогулки, сегодня не будет! Маленькая Вики хмурит бровки и решается произнести про себя гадкие слова: «Аu diable![41]» Ужасное гадкое присловье! На вчерашнем обеде её дядюшка Вилли-Билл, брат её покойного батюшки, произнёс такое целых два раза! И матушка-герцогиня сжала пальцы приподнятых над столешницей рук в чёрных рукавах. И дядюшка Вилли-Билл осёкся и смолк. И толстое добродушное его лицо покраснело. Бедный дядюшка Вилли-Билл! Бедный одинокий дядюшка! Все так ужасно одиноки! У всех кто-нибудь умер — отец, братья, дочь, жена, муж. А у Луизы фон Литцен никогда никого не было. Но ведь она — гувернантка. Вики и сама одинока! И вовсе не потому, что у неё нет отца. А просто так, непонятно, почему! Или нет, потому что её никогда не оставляют одну. Вот почему она так одинока, потому что её никогда не оставляют в одиночестве!..

День проходит в обычных занятиях. Но маленькая Вики прекрасно помнит: сегодня утром она совершила гадкий поступок, она сказала про себя, в уме: «Аu diable!» И сейчас, вот сейчас, она ведь повторила!.. И теперь она обманывает матушку и Луизу; она притворяется, будто ничего не случилось! Она старательно учится и её наставницы — mattresses — довольны ею... История, арифметика, грамматика, география...

Вики необычайно удачно переводит отрывок из учебника с английского на французский и прекрасно отвечает немецкий урок. Ей позволяют полдничать в саду, в беседке. Булочки, вафли, парное молоко...

Сад полон очарования. Зеленеет дёрн, белеют посыпанные гравием дорожки. Фруктовые деревья обросли повиликой. Летом у корней деревьев теснятся яркие, как солнце, настурции. Беседка прячется в тени акациевой листвы. Виноградные лозы вьются по высокой серой стене. А жасмин, а плющ!.. А скоро и лето вступит полновластно, фруктово и лиственно в свои права. И на Вики наденут её любимое платьице из белоснежного муслина...

Ах, но ведь сегодня она подумала... она сказала про себя, в уме... то самое, гадкое...

Она живёт в Англии, но она ещё не знает своей страны. Европа, уничтожившая Наполеона, наконец-то вернула себе мирное бытие. Но это мирное бытие открыло доступ в Англию иноземным торговцам. Начался промышленный кризис, ремесленники разорялись, рабочим платили всё меньше и меньше. Страну терзают так называемые «хлебные законы», с пятнадцатого века регулирующие ввоз и вывоз зерна и других плодов земледелия. Эти законы устанавливают высокие ввозные пошлины и понижают вывозные. Внутренний рынок скудеет, цены растут. Крупные землевладельцы-лендлорды богатеют, крестьяне беднеют...

Луиза фон Литцен, в чёрном шёлковом платье, протягивает руку в нитяной митенке и ведёт принцессу назад в классную комнату. Комната большая и удобная. Здесь находится один предмет, весьма занимательный для маленькой Виктории. Когда она смотрит на этот предмет, в её детской душе роем поднимаются смутные желания. Ей хочется путешествовать, видеть чужих людей, одетых ярко и непонятно, слышать говорение на непонятных звонких языках, ехать верхом; но не на смирном пони в парке, а на горячем белом сказочном коне... Возбудительный этот предмет — огромный итальянский сундук — cassone. Стенки его причудливо расписаны, золочёные украшения потускнели от времени. Сундук пуст. Быть может, он принадлежал старинной королеве Бэсс Тюдор... Вики обеими руками откидывает крышку, залезает в сундук и садится, как в лодке, ухватившись за деревянные стенки, как за борта... Луиза фон Литцен выжидает, как обычно, давая ребёнку возможность насладиться мгновениями свободы. Затем делает принцессе замечание, помогает девочке выбраться из сундука и оправляет на ней платьице... Книжный шкаф красного дерева заполняют учебники и полезные книги. Стену украшает старинный гобелен, долженствующий напоминать девочке о древности той страны, где она родилась. На гобелене король и королева, в длинных одеяниях складчатых, с коронами на головах, сидят за шахматной доской в саду; а мимо проезжают вереницей сокольничие на конях; у каждого одна рука высоко согнута и на латной рукавице сидит сокол в клобучке... История, география, грамматика английская, грамматика немецкая, география, арифметика, музыка, пение, танцы... «C’estbien!» — хорошо, очень хорошо!.. Она знает, что никто не станет зря хвалить её!.. Но она провинилась; она знает, что сегодня она провинилась!..

Вот и время сна. Вот и её детская. Знакомый умывальник с овальным зеркалом. Стулья с мягкими сиденьями, обитыми синей камкой, и с такими жёсткими спинками. Похолодало. В камине разведён огонь. Ковёр с ярко-синими узорами на коричневом фоне. Светлые стены с бордюром из нежно-голубых незабудок, переплетённых с несметным множеством золотых листьев и завитков. На каминной полке — две фарфоровые вазы. Каминный экран украшается карандашным рисунком маленькой принцессы — птица иволга присела на ветку и раскрыла клювик; она, вероятно, поёт звонкую песенку. Подлокотники креслица поблескивают чёрным лаком. Рама зеркала покрыта резьбой в форме листьев. Умывальник с крышкой из серого мрамора, с одного угла она треснула. Фаянсовый кувшин и фаянсовая же мыльница на умывальнике...

Няня — bonne — раздевает принцессу и надевает на неё ночное платье. Вот уже и герцогиня-матушка склоняется над малюткой... И тут девочка позволяет себе горько расплакаться. Это слёзы покаяния, сопровождаемые покаянным детскимлепетом.

   — Я сказала... я подумала... Это гадкое... Я сказала про себя «Аu diable!»...

Вдовствующая герцогиня подвергает дочь суровому осуждению. Поездок в город не будет долго-долго! Но малютка рада. Наказание избавляет её от угрызений совести...

Ручки — поверх одеяла. Луиза Литцен, в свою очередь, наклоняется над своей воспитанницей:

   — Вы произнесли про себя дурное и это дурно! Но то, что Вы нашли в своей душе силы раскаяться, — это прекрасно!..

И девочка, воспитываемая в правилах сдержанности, вдруг быстро садится на постели и обеими ручками охватывает за шею свою воспитательницу, пригибая её к себе...

А герцогиня-мать некоторое время лежит на своей постели без сна, ужасаясь и раздражаясь... Девочка осмелилась такое подумать!.. Она сказала себе: «К чёрту!» Малютка про себя произнесла «К чёрту!» Боже! Что ждёт её впереди?! Неужели, неужели распущенность, разврат снова займут английский трон? Георг IV, несчастная слабая Каролина... Строгие правила и только строгие правила!.. Кто мог при малютке произнести гадкое присловье? Кто?! Разумеется, Принц-Моряк, дядюшка Вилли-Билл! Сколько раз герцогиня-мать умоляла этого грубого человека сдерживаться при малютке! Не произносить ужасных слов! И не рассказывать о королях Карле I и Карле II Стюартах ужасные вещи, которые дядюшка Вилли-Билл полагает всего лишь свойствами весёлого житья!..

А маленькая принцесса, кажется, обожает дядюшку. Неделю тому назад она во время совместного завтрака заметила, что не подали мармеладу. Вики тотчас же обратилась шёпотом к матери и попросила велеть принести мармеладу. Но когда мармелад явился, Вики деликатно отказалась от лакомства:

   — Это не для меня, я не хочу!..

И хотя дядюшка, со свойственной ему грубоватой простотой, всячески понуждал племянницу отведать мармеладу, она не отказалась от своего первоначального заявления и так и не притронулась даже к серебряной ложечке...

Затем скончался Георг IV, и теперь десятилетняя принцесса была подданной и наследницей Вилли-Билла.

Она подрастала. Она училась. Но она всё ещё оставалась ребёнком, её всё ещё забавляли музыкальные шкатулки, заводной медведь и всевозможные куклы. Она всё ещё любила собирать в свою белую рабочую шкатулку лоскутки муслина и обрывки лент для кукольных шляпок. Маленькая принцесса надевала на куклу ночной чепчик и сорочку и пресерьёзно укачивала её в колыбельке. Затем она брала любимую куклу на колени и показывала ей картинки в занимательной книжке по географии...

   — Полли, это Африка! Видишь песок и пальмы? А вот это замечательная Великая Китайская стена. А это — китайская леди, у неё очень-очень маленькие ножки!.. А это — дикая лошадь! А вот нарисованы снега и вечные льды. Там нашли огромные древние кости, кости мамонта. Мамонт — это такой древний зверь, он похож на слона. Теперь мамонтов не бывает!..

Разумеется, вдовствующая герцогиня знала, что её дочери никогда не придётся зарабатывать на жизнь шитьём! Но достойные леди обязаны уметь рукодельничать. Когда Виктории исполнилось четыре года, матушка подарила ей ту самую рабочую шкатулку из белого лакированного дерева, наполненную нитками, иголками, ножничками и серебряными напёрстками. Малютка прилежно училась подрубать носовые платки, протыкать материю лоскутков иголкой, слишком большой для маленьких тоненьких пальчиков...

Стихотворение Исаака Уотса, богослова и поэта, издавшего в 1715 году сборник «Божественные песни для детей», маленькой Вики велели заучить наизусть:


Как дорожит любым деньком
Малюточка пчела! —
Гудит и вьётся над цветком,
Прилежна и мила.
Как ловко крошка мастерит
Себе опрятный дом!
Как щедро деток угостит
Припрятанным медком!
И я хочу умелым быть,
Прилежным, как она, -
Не то для праздных рук найдёт
Занятье Сатана!
Пускай в ученье и в труде
Я буду с ранних лет -
Тогда и дам я на суде
За каждый день ответ!..

Это были, конечно же, очень правильные, очень дельные и справедливые строки! Возражать тут было нечего. Но отчего-то в воздухе уже носилось нечто совсем иное; то есть никакие не возражения, а просто некое весьма крамольное ощущение того, что любая слишком правильность непременно должна быть вывернута наизнанку и таким манером аккуратно приведена к абсурду: «Она сложила руки на коленях, словно отвечала урок, и начала. Но голос её зазвучал как-то странно, будто кто-то другой хрипло произносил за неё совсем другие слова:


Как дорожит своим хвостом
Малютка крокодил! -
Урчит и вьётся над песком
Прилежно пенит Нил!
Как он умело шевелит
Опрятным коготком! –
Как рыбок он благодарит.
Глотая целиком!..»[42]

Исаак Уотс написал множество полезных и правильных стихов, которые заучивали наизусть все английские мальчики и девочки, во всех школах, и в самых бедных, и в частных, где вносилась дополнительная плата за стирку белья учеников и обучение французскому языку. Вики, разумеется, училась дома, в Кенсингтонском дворце. Жизнь должна была складываться правильно, согласно хорошему тезису о торжестве добродетели:


Это голос лентяя. Вот он застонал:
«Ах, зачем меня будят! Я спал бы да спал».
Как скрипучие двери на петлях тугих,
Он, кряхтя, повернулся в перинах своих.
. . . . . . . . .
Я его навестил: я увидеть хотел,
Что он взялся за дело, что он поумнел.
Но рассказывал он, как поел, как поспал,
А молиться не думал и книг не читал.
И сказал я душе: о, печальный урок!
Ведь таким же, как этот, я сделаться мог.
Но друзья помогли мне беды избежать –
Научили трудиться и книги читать...

Человек понимает, что именно добродетель гарантирует ему спокойную и достойную жизнь. И тем не менее, именно люди, которые фактически не мыслят себя вне этой самой спокойной и достойной жизни, вдруг улыбаются криво и принимаются бормотать нечто прямо противоположное добрым правилам:


Это голос омара. Вы слышите крик?
— Вы меня разварили! Ах, где мой парик?
И поправивши носом жилетку и бант,
Он идёт на носочках, как лондонский франт.
Если отмель пустынна и тихо кругом,
Он кричит, что акулы ему нипочём.
Но лишь только вдали заприметит акул,
Он забьётся в песок и кричит караул!..

Маленькую принцессу учили английской истории, начиная эту историю, однако, не с Боудикки, а с Вильгельма Завоевателя, основавшего в 1066 году династию норманнских королей на престоле Альбиона:

«Вильгельм Завоеватель с благословения папы римского быстро добился полного подчинения англосаксов, которые нуждались в твёрдой власти и видели на своём веку немало несправедливых захватов трона и земель. Эдвин, граф Мерсии, и Моркар, граф Нортумбрии, поддержали Вильгельма Завоевателя, и даже Стиганд, архиепископ Кентерберийский, нашёл это благоразумным и решил вместе с Эдгаром Этелингом отправиться к Вильгельму и предложить ему корону. Поначалу Вильгельм вёл себя очень сдержанно, но наглость его воинов-нормандцев...»

Виктория подрастала, и главным её наставником всё более становился лорд Мельбурн, премьер-министр. Он уже и тогда — лет в пятьдесят — был высокого роста, благообразным и почти седовласым. Он стал обучать будущую королеву государственному праву, ещё более подробно — истории, а также и практике конституционного правления. К этому времени она, кроме немецкого и французского, изучила ещё и итальянский язык.

Лорд Мельбурн имел основания сомневаться в правильном и добродетельном жизнеустройстве. Его личный опыт ясно показывал ему, что добродетель торжествует отнюдь не всегда. Кроме того, следовало ещё и разобраться в том, что такое являет собою эта самая добродетель! Увы! Люди слишком часто предпочитают добродетели предметы совершенно недобродетельные, наподобие музыки и поэзии. И в итоге подобное предпочтение стоит человечеству большого количества пролитой человеческой же крови. Люди, будьте добродетельны! Но им не хочется. И лорд Мельбурн всё это знал. И он учил будущую королеву решительно полагать в определённые моменты политической жизни, что «правильность формы несущественна», и что следует периодически устраивать тот самый «Бег по кругу»[43]!.. Но, забегая вперёд, скажем, что в дальнейшем Виктории случалось бурно отстаивать именно «правильность формы» и требовать бурно, чтобы политические деятели вместо бега по кругу замерли бы на месте! Принципам, внушённым лордом Мельбурном, она изменяла, когда бывала... влюблена! А эта сказка у нас ещё впереди!..

Но не стоит думать, будто Вики росла, совершенно не зная жизни. Напротив! Английская, пуританская, англиканская, протестантская добродетель основывалась именно на твёрдом знании того, что в жизни случается смерть, случаются тяжёлые болезни, совершаются преступления и, соответственно, производятся наказания. Это полезное знание Вики постигала, к примеру, по книге Мэри Марты Шервуд «История семейства Фэрчайлд». Первый том этого замечательного сочинения вышел из печати за год до рождения будущей королевы. А по второму и третьему томам учились уже дети Виктории!..

«Труба на доме упала, проломив в одном или двух местах крышу; с той стороны, где обвалилась садовая ограда, стёкла в окнах были разбиты. Между этим местом и лесом стояла виселица, на которой висел в цепях труп; скелет ещё не обнажился, хоть труп провисел здесь уже несколько лет. На повешенном был синий камзол, чулки, туфли; вокруг шеи был повязан шёлковый платок; вся одежда была ещё цела; но лицо его было так страшно, что дети не могли на него смотреть.

— Батюшка, батюшка, что это? — вскричали они.

   — Это виселица, — сказал мистер Фэрчайлд, — а повешенный — убийца, который сперва возненавидел, а потом убил своего брата! Когда люди воруют, их вешают, но потом снимают, убедившись, что они мертвы; если же человек совершил убийство, его вешают в железных цепях и оставляют на виселице до тех пор, пока не обнажится скелет, чтобы все, кто проходит мимо, поостереглись подобного примера.

   — Ах, батюшка, уйдёмте! — вскричали дети, цепляясь за отцовский камзол.

   — Прежде, — сказал мистер Фэрчайлд, — я должен рассказать вам историю этого несчастного».

И, естественно, рассказал. Впрочем, он также рассказал и показал своим детям, что смерть может произойти не только от повешения, но и от естественных причин:

«...Подойдя к двери, они ощутили какой-то неприятный запах, им совсем не знакомый: то был запах трупа, который, пролежав уже два дня, начал разлагаться... Весь вид его был ещё ужаснее и страшнее, чем ожидали дети... Наконец, мистер Фэрчайлд сказал:

   — Мои дорогие дети, теперь вы знаете, что такое смерть; это бедное тело быстро разлагается. Душа, я надеюсь, почиет в Бозе; но тленное тело должно, из-за грехов своих, пройти через могилу и рассыпаться в прах... Помните об этом, дети мои, и молитесь Богу, чтобы Он спас вас от греха.

   — Ах, сэр! — воскликнула миссис Робертс, — как меня утешают ваши речи».

Надо всем этим, конечно же, так легко посмеяться! Но я полагаю женщину, написавшую это, в тысячу раз более честной, нравственной и гениальной, нежели, к примеру, писатель Достоевский, её, между прочим, современник! В отличие от него, эта английская дама не предлагала читателям полюбить преступника; а в её описаниях трупов мы видим лишь спокойное приятие неизбежного, но не болезненное смакование чего-то такого, что всё-таки не следует смаковать!

И воспитанная подобным образом Виктория оставила нам в своих многочисленных письмах и дневниках прелестные образцы спокойного, правдивого и небрезгливого отношения к человеческой, а, следовательно, и к своей собственной жизни. И за это многие, подобные в своём лицемерии Достоевскому, называли королеву «лицемерной», «бездушной», и прочие в таком роде «комплименты», которые совсем и не комплименты, а упрёки!

А покамест она училась и читала...

«Потерянный рай», «Возвращённый рай» и «Самсон-борец» Джона Мильтона. Поэмы Длсона Драйдена. «Векфильдский священник» Оливера Голдсмита. «Путь паломника» Джона Бэньяна[44]...

И уже юной девушкой она увидела на сценах Ковент-Гардена и Друри-Лейн спектакли, поставленные по трагедиям Шекспира и комедиям Шеридана...

И вдруг она, ещё не достигшая отрочества, воздвигала в постели шатры из одеял и простынь, и повязывала голову фуляровым платком наподобие тюрбана. И Луиза фон Литцен вдруг делала вид, будто не замечает этих вольностей, этих порывов, то есть порывов к свободе...

В парке Вики играла в волан, перебрасывая деревянный мячик через сетку.

Она наслаждалась вишнёвым пирогом с кремом, дольками ананаса, жареной рождественской индейкой, сливочными помадками и горячими гренками с маслом. И все эти лакомства сливались в единый нектар, преображавший девочку из дома Ганноверов в истинную англичанку, что бы там ни перетолковывали недоброжелатели!..

И снова она углублялась в простоту и честность «Векфилдского священника». И джонбэньяновская «ярмарка тщеславия» заставляла грустить в предчувствии человеческих развращённости и продажности. Она любовалась описанием Титании и огорчалась, когда королева фей влюбилась вследствие козней в ткача Основу, наделённого ослиной головой[45]...

Луиза фон Литцен ознакомила свою воспитанницу с католической религией. Но, разумеется, для того, чтобы Виктория стала истинной протестантской королевой, истинной английской королевой! Девочку отвращали болезненный экстаз и монашеская жизнь. Нравственное мученичество, навязываемое католической церковью, представлялось отвратительным, равно как и ужасающее хвастовство, которым пронизывались рассказы житий святых об унижении высокородных дам, графинь и принцесс, превращённых в самых истерзанных рабынь на свете! А история Елизаветы Венгерской и её духовника Конрада Марбургского[46]! Сколько ужасающего разврата, отвратительного тиранства и гнусной нечестивости!..


* * *

Дядюшка Леопольд, король Бельгии[47], настоятельно советовал своей сестре, вдовствующей герцогине, не посвящать девочку в тот прекрасный, но в чём-то и не такой уж весёлый факт того, что её ожидает престол Альбиона!

«Следует подождать, покамест ей исполнится хотя бы двенадцать лет!» — писал Леопольд своей сестре, Виктории Кентской, урождённой Лейнингенской.

И девочке исполнилось двенадцать лет.

За два года до того, в 1830 году, восстали сельские наёмные рабочие. Девочка не знала. Впрочем, ещё совсем и не известно, что бы она предприняла, если бы знала! То время, когда её прямой потомок, отрасль её дома, новая королева Елизавета, пригласит во дворец простых парней из Ливерпуля, «жуков», уличных музыкантов, патлатых и отвязных, и посвятит их в рыцари, то время было ещё ой! как далеко...

Батраки жгли сено в стогах и ломали веялки и жатки, первые механизмы, машины, лишавшие их работы. Лорд Мельбурн побудил короля издать указ о созыве местных судебных коллегий. Эти коллегии скорым судом приговаривали зачинщиков восстания к смертной казни, длительному тюремному заключению или ссылке в Ботани-Бэй. В эту австралийскую бухту осуждённых везли закованными в цепи. Их было много. А рабочих из Толпаддла в Дорсетшире было всего лишь только шестеро. Они потребовали у хозяина увеличения платы за свой труд. Они захотели, чтобы вместо семи шиллингов он платил бы им целых девять шиллингов! За это своё требование они были осуждены и также сосланы на всю оставшуюся жизнь в страшно далёкую Австралию. И если осуждение множества людей Мельбурну ещё худо-бедно простили его соотечественники, то осуждение этих шестерых словно бы переполнило чашу народного терпения. Мельбурна возненавидели.

Но у него, у бедняги, сохранялся в шкафу дубовом свой скелет, смердевший не хуже трупа садовника, который продемонстрировал своим детям последовательный мистер Фэрчайлд. А Вики вела замкнутую жизнь, наполненную учением серьёзным и скромными развлечениями. История печальной и пикантной семейной жизни лорда Мельбурна была ей ещё неведома.

Ей исполнилось двенадцать лет.

Она выучила один прелестный романс на слова Джейн Тейлор из сборника «Оригинальные стихотворения для юных умов», появившегося за шестнадцать лет до рождения Вики...


Ты мигай, звезда ночная!
Где ты, кто ты — я не знаю.
Высоко ты надо мной,
Как алмаз во тьме ночной.
Только солнышко зайдёт,
Тьма на землю упадёт, —
Ты появишься, сияя.
Так мигай, звезда ночная!
Тот, кто ночь в пути проводит,
Знаю, глаз с тебя не сводит:
Он бы сбился и пропал,
Если б свет твой не сиял.
В тёмном небе ты не спишь,
Ты в окно ко мне глядишь,
Бодрых глаз не закрываешь,
Видно, солнце поджидаешь.
Эти ясные лучи Светят путнику в ночи.
Кто ты, где ты — я не знаю,
Но мигай, звезда ночная!..

Виктории, конечно же, не грозила опасность очутиться в полном одиночестве на полночной пустынной дороге. Но разве путь королевы менее опасен? Разве на этом пути не поджидает боль? Не поджидает унижение? Не скалится из-за тёмных углов сама смерть?!..

День рождения, наступление двенадцатилетия, уже миновал. Уже наступил ноябрь, и стало вдруг очень-очень холодно. Во дворах лондонских домов, где селилась беднота, мальчишки собирали щепки для костров, на которых предстояло сжечь большое чучело Гая Фокса, как сжигали в прошлом году, и в позапрошлом... Ведь 4 ноября 1605 года Гай Фокс желал взорвать здание Парламента, где на сессии должен был присутствовать король Иаков I со старшим сыном. Но заговор католиков был разоблачён. И с тех пор беднягу Гая Фокса сжигали ежегодно в виде чучела...

В тот день Вики тихо сидела в гостиной матери. Комната была меблирована в старинном стиле братьев Адам, сочетавшем изящную простоту и удобство. Часы на каминной полке пробили музыкально полчаса тому назад. Если разговоры герцогини-матери с придворными дамами начинали представляться Виктории особенно скучными, она обращала свой взгляд, взгляд наивных серо-голубых глаз на эти часы, украшенные пёстрой фарфоровой фигуркой девушки-флейтистки, долженствовавшей олицетворять искусство. Девушка-флейтистка склоняла чуть набок златоволосую головку. То было искусство милое, высоконравственное, очаровательное... Виктория бросала на это искусство короткий взгляд и снова принималась вышивать по канве в пяльцах. Она не должна была просто сидеть и ничего не делать! Герцогиня-мать также вышивала. Её любимая придворная дама, леди Флора Гастингс, вязала филе.

Знаменитый английский файв-о-клок — пятичасовой чай — ещё не сделался в Англии повсеместным. В гостиной вдовствующей герцогини чай обыкновенно подавался в шесть часов, к этому времени герцогиня уже отсылала дочь ужинать в детскую.

Часовая стрелка приближалась к золочёной латинской цифре «VI». Виктория отложила пяльцы и приготовилась идти. Но на этот раз мать не спешила отослать её. Звонком герцогиня вызвала ливрейного лакея и приказала подать чай.

Девочка подняла глаза и посмотрела на мать с невольным лёгким удивлением.

   — Останьтесь! — сказала герцогиня. — Останьтесь, Ваше Высочество!

Вики взяла с подноса фарфоровую чашку. Мать была немного взволнована, и это само по себе уже было любопытно.

   — Останьтесь, Ваше Высочество! — повторила мать. — Принцесса Уэлльская, единственная наследница престола Великобритании, имеет право выпить чашку чая в обществе своей матери!

И всё это произнеся, вдовствующая герцогиня улыбнулась...

Девочка резким движением поставила чашку на круглую столешницу чайного столика...

...Наследница, единственная наследница, принцесса Уэлльская... Это она, Виктория! Александрина-Виктория... Девочка не успела додумать... Мысли взвихрились... И вырвалось невольно, совсем невольно вырвалось... такое детское... вырвалось:

— Я буду хорошей!..

Конечно же, она чувствовала, как покраснели жарко её щёки. Она даже смутно понимала, как детски звучат её слова. Но никто не улыбнулся. Вдовствующая герцогиня смотрела серьёзно. Вики снова взяла чашку. И вдруг все дамы — почти одновременно — протянули руки за чашками. И герцогиня-мать — тоже! Но Викторию это не удивило. Она уже тогда обладала здравым умом. Она поняла, что будет королевой, будет управлять и этими людьми, и всеми людьми в Англии. Она подумала об этом спокойно. Она спокойно подумала, что ведь станет королевой только после смерти дядюшки Вилли-Билла. Она вовсе не хотела его смерти. Она просто понимала, что после его смерти она станет королевой Англии.

Она допила чай. Она понимала, что теперь её жизнь сделается более свободной. Но ей всё же только двенадцать лет. Истинно свободной она будет ещё не скоро. Она более не хотела думать о себе, как о будущей королеве. Потому что это означало: думать о смерти дядюшки.

Прежде чем ложиться в постель, она прошла в классную. Луиза не сделала ей ни одного замечания. Вики села за стол в классной, раскрыла тетрадь. Затем отложила тетрадь. Взяла свой дневник (она уже два года вела дневник), толстый альбом в плотном переплёте, который она хранила в деревянной резной индийской шкатулке. Огромная земля, которую называли Индией, княжества, враждующие друг с другом, варварски богатая природа, — всё это постепенно становилось английским! Англичане вытесняли португальцев, голландцев и французов. Индия надолго поступила в своего рода «английскую школу», откуда — почти век спустя — выйдет фактически единым государством...

Вики раскрыла дневник и написала то, что не осмелилась произнести вслух в гостиной вдовствующей герцогини, написала всю фразу, закончила её:

«Я буду хорошей королевой».

Тогда, в гостиной, она по-детски восклицала. Теперь она, как взрослая, просто и спокойно поставила точку.


* * *

В мае 1837 года ей исполнилось восемнадцать лет. Она сделалась совсем взрослой — юная девушка — jeune fille — как говорилось по-французски, на международном языке светских обществ европейских стран. Она по-прежнему оставалась на диво тоненькой и хрупкой, на диво маленького росточка. Глаза стали ещё больше, ещё более голубыми, стали яркими, и то и дело широко раскрывались. Её, прелестную прелестью юности, окружали улыбки, выражавшие почтительность и восхищение. И она улыбалась навстречу этим улыбкам.

День выдался также ярким, солнечным. Лондонцы высыпали на площади, теснятся на улицах. Целыми семьями движутся — пешком, в каретах, — движутся в загородные сады, где подают крепкий чай и другие напитки. Жарко. Лица раскраснелись. Столики покрашены яркой красной краской. Пыль, шум, говор. Мужчины и женщины, юноши и девушки, супружеские пары и влюблённые, младенцы на руках у мамаш, малыши в колясочках, трубки и устрицы, сигары и креветки, чай и табачный дым. Джентльмены в жилетках павлиньих расцветок с пропущенными по ним стальными цепочками от часов прогуливаются по трое в ряд. Дамы и девицы обмахиваются огромными носовыми платками. Женихи заказывают для невест бутылки имбирного лимонада. Юноши сдвигают набекрень цилиндры. Розовые рубашки, тросточки, голубые жилетки. Хохот, веселье. Джентльмены в синих коротких курточках, в полосатых рубашках и французских бархатных беретах спускаются к Темзе, рассаживаются в лодки, дружно (или не так дружно) поднимают вёсла.

Недавно прошло первое мая, старинный праздник весны...

Сегодня принцесса Уэлльская показалась английскому народу в лице лондонцев. Народ, всегда наклонный предпочитать будущее настоящему, бурно приветствовал тоненькую девушку, такую девичьи хорошенькую, такую будущую королеву, такую чистую, с такими наивными и радостными серо-голубыми глазами, казавшимися совсем голубыми на солнышке мая. Матушки и бабушки больших лондонских семейств тотчас окрестили её «малюткой Вики» и «ангелом»!.. Её открытый экипаж двигался медленно. Она чувствовала себя счастливой...

К сожалению, король, дядюшка Вилли-Билл, не мог присутствовать на торжествах по случаю дня рождения племянницы. Вильгельм IV был болен. Однако степень тяжести его состояния скрывали от принцессы. Вернувшись в Кенсингтонский дворец из поездки по столице, она тотчас спросила о здоровье короля. Ей отвечали, что Его Величеству лучше.

В конце ужина — на десерт — подали bombe aux fraises[48].

Перед сном Вики села за письмо королю Бельгии Леопольду. Она давно привыкла к этой переписке. Делиться своими чувствами и мыслями, советоваться с дядей, братом матери, было приятно. Она — будущая королева, она переписывается с королём. Беседы с герцогиней-матерью и с баронессой Литцен уже казались ей скучноватыми и какими-то необязательными. Она не отдавала себе отчёта в том, что и мать, и верная гувернантка сделались ей скучны именно потому что они... — женщины! Они были женщины, а она, Виктория, была, уже стала, будущей королевой! Королева уже как бы и не являлась женщиной в обычном смысле этого понятия. Недаром Елизавета Тюдор, великая Лиззи, говорила, что в её груди бьётся сердце короля Англии, и окружала себя блистательными и деятельными мужчинами. Вы думаете, она укладывала их в свою постель под высокий балдахин? О нет! Ей просто-напросто интересно было беседовать, советоваться, делиться своими мыслями и чувствами именно с людьми деятельными. А так уж устроен мир, что деятельными людьми являются исключительно мужчины, а не дамы, не женщины. То есть за исключением королев, некоторых королев, во всяком случае! И во время юности Виктории мир оставался устроенным всё ещё точно так же. Ему ещё только предстояло меняться.

И Вики, ни о чём таком и не думая, всё равно предпочитала беседы с лордом Мельбурном обществу дам, собиравшихся в гостиной герцогини-матери. И возможным разговорам с герцогиней она предпочитала переписку с братом герцогини. Брата покойного отца, дядюшку Вилли-Билла, она тоже любила, но цену старому Морскому Волку уже знала! Он, конечно же, был простая душа, звёзд с неба не хватал...

Вики подробно описала свою поездку в город, улицы и площади, запруженные народом, и в каком радостном настроении все пребывали, «как будто случилось нечто удивительное». Она не лгала, не притворялась чересчур наивной. Она и вправду не полагала свой день рождения, своё восемнадцатилетие чем-то удивительным, из ряда вон выходящим!

Затем она перешла к описанию болезни Вильгельма IV. Она писала, что здоровье его поправляется. «Королю значительно лучше». Она действительно так думала.


* * *

Близился конец июня. Уже становилось ясно, что болезнь Вильгельма IV — смертельна.

В ту ночь, с девятнадцатого на двадцатое июня, Виктория не спала. Она знала, что в спальных покоях Виндзорского дворца умирает король. Она сидела за столом в своей прежней классной комнате и перебирала книги. Том за томом — «История упадка и разрушения Римской империи» — Гиббон48. Листала страницы. Засинело светло в окне. Близился конец тёплой летней ночи.

Архиепископ Кентерберийский и лорд-чемберлен, управитель королевского двора, лорд Конингем, ждали в одной из гостиных Кенсингтон-паласа. Время словно бы ускорило свой ход. Но принцесса Уэлльская ещё ничего не знала.

Она вернулась в спальню, по-прежнему отделённую лишь арочным проёмом от спальни герцогини-матери. В ночнике на круглой подставке догорала свеча. На ночном столике смутно бликовал графин с охлаждённой водой. Она налила в стакан воды и жадно пила...

Вдовствующая герцогиня появилась так внезапно, выросла её фигура в чёрном платье перед глазами принцессы Уэлльской, её единственной дочери, словно волшебное дерево в сказке. Виктория поняла...

Её ждали лорд-чемберлен и архиепископ Кентерберийский. У неё не оставалось времени вызвать звонком камеристку. Она побежала как была, в капоте, в комнатных туфлях, запахивая на груди кашемировую шаль...

Король скончался в начале третьего часа ночи. Лорд Конингем опустился перед ней на колени и поцеловал ей руку...

Было шесть часов утра.

Она вернулась к себе. Камеристка расчесала и убрала её волосы, застегнула крючки платья, приладила кружевной ворот, повязала бархотку. Королеве подали лёгкий завтрак — булочки с маслом и кофе.

Она прыгнула через ручеёк, навсегда отделяющий детство от всей дальнейшей жизни. Юность и зрелость манили яркостью и плодоношением...

Она... «...бросилась ничком на мягкую, как мох, лужайку, на которой пестрели цветы.

— Ах, как я рада, что я, наконец, здесь![49]»

Она не боялась... Она уже знала, что её голова предназначена для тяжёлой золотой короны!.. А королева может быть очень сильной фигурой.

В девять часов утра в Кенсингтон приехал лорд Мельбурн.

Он был старше королевы на сорок лет! Он рассказывал ей весьма полезные и интересные сведения о жизни и возможностях правления страной...

   — Мадам, вы грустите?.. — (к ней теперь возможно было именно так обращаться — «мадам»!).

   — Я не имею на это права...

Ещё недавно герцогиня-мать запрещала ей разговаривать с кем бы то ни было с глазу на глаз. А сегодня в течение двух часов — с девяти до одиннадцати утра — Виктория дала аудиенции своим премьер-министрам и с каждым из них беседовала именно один на один. Каждому из них, и Мельбурну — первому, она высказала своё заветное желание:

   — Я хотела бы просить Вас, равно как и прочих министров правительства короля Вильгельма, оставаться на своих постах!


* * *

Ещё вчера она была далека от политической жизни страны. Уже сегодня, ранним утром, эта страна стала Её страной. Она должна была взойти на престол, она фактически уже сделалась королевой. Но её власть ограничивалась главным законом Англии — Конституцией. Юную королеву теперь возможно было представить в облике девушки (она таковой и являлась), остановившейся на середине некоей дороги. Прямо на бедняжку, одетую в лёгкое муслиновое платьице, летят размахнувшие широко свой полёт качели. Оставаться вне их полёта — никак нельзя. Устремившись вниз, они тотчас взмывают вверх. И надобно ухитриться стоять твёрдо и не сходя со своего места. И чтобы эти самые качели не сшибли тебя!..

Качелями этими оказывалась сложившаяся система соперничества двух политических партий — вигов и тори.

Виги сложились как партия в начале восьмидесятых годов семнадцатого века, объединив крупных негоциантов, финансистов, то есть именно тех, кого именуют буржуазией, а также и аристократов, предпочитавших торговую и финансовую деятельность. Девятнадцатый век, век Виктории, ещё не закончит течение своё, когда на основе партии вигов возникнет английская Либеральная партия. Фактически одновременно с партией вигов сложилась и партия тори, выражавшая интересы дворян-землевладельцев и высшего духовенства англиканской церкви, главной церкви страны. Проходя единым путём, путём соперничества с вигами, и партия тори преобразовалась, соответственно, в Консервативную партию.

Молодой королеве предстояло лавировать между вигами и тори, между либералами и консерваторами. Впрочем, не она была первой, и не она стала последней. Ведь королева Анна уже правила в режиме перманентной борьбы между вигом Малборо и тори Болинброком. Но как раз при королеве Виктории и тори и виги постепенно обзавелись чёткими политическими платформами, что называется, — либеральной и консервативной.


* * *

Весть о смерти старого короля и о новой, юной королеве стремительно летела по столичным улицам и площадям. Окна распахивались настежь. На крышах домов теснились энергические молодые люди.

Вот показалась карета, пышно украшенная. Это королевский глашатай вёз манифест о провозглашении Александрины-Виктории королевой Англии. Народ спешил к Сент-Джеймскому дворцу. Две башни, казавшиеся в летнем солнечном свете тёмно-зелёными, почти болотного цвета, прямо летящие вверх, в голубое небо, призматические, подымали вертикальный ряд прямоугольных окон. Маршал двора, лорд Конингем, управитель королевского двора, лорд-чемберлен, торжественным шагом вступили на балкон. Загремели пушки. Восемнадцать залпов, по числу немногих ещё лет новой королевы. Лорд Конингем громко зачитал манифест. Королевский глашатай вновь получил парадный свиток в свои руки, и карета двинулась в Сити. Но ни король, ни посланники короля не имели права проникнуть в Сити, то есть, собственно, в город, в Лондон, из своих резиденций, без дозволения мэра. Глашатай объявил о вступлении на престол новой королевы. Маршал Сити отвечал, что пропускает вестника королевы.

Возгласы «Да здравствует королева! Да здравствует королева!» взвивались в воздух.

Светлые башни Тауэра сторожили серую, металлически отливающую, вечернюю Темзу. Здесь ещё цел был страшный топор, большой, с лезвием конусовидным, насаженным на узкое топорище. Топор и деревянная колода, послужившие к несчастному безвременному окончанию жизни первой, официально коронованной королевы Англии, Джоанны Грэй.

Вечером в Тауэре сменялся караул. Старший надзиратель, нарочито гремя ключами, приблизился к воротам печально знаменитой Кровавой башни.

   — Кто идёт? — нарочито сурово вопросил часовой стражник.

   — Ключи! — отвечал старший надзиратель Тауэра.

   — Чьи вы ключи, ключи?

   — Мы ключи королевы Виктории!

   — Проходите, ключи Королевы Виктории!..

Так повелось с четырнадцатого века, с короля Эдуарда III. Прежде этот обряд отнюдь не был таким парадным и условным. Прежде этот обряд предназначался для охранения жизни короля. Но теперь Англия настолько изменилась... Теперь в королеву могли выстрелить, к примеру, из пистолета; но захватывать Тауэр и пускать в ход плаху и острый топор никто уже не намеревался. Да и стрелять в королеву, такую юную, такую прелестно беспомощную, никто ещё покамест не хотел!


* * *

Король Вильгельм IV умер в день годовщины битвы при Ватерлоо, той самой битвы, в которой был побеждён Наполеон!

В одиннадцать часов утра королева созвала свой первый совет. В числе прочих лордов приехал и лорд Линдхерст, для принесения присяги новой государыне. Лорда Линдхерста провожал во дворец некий молодой человек, черноглазый и черноволосый, Бенджамин Дизраэли. В будущем дважды премьер-министр Англии, самый яркий политик наступающей эпохи, названной позднее «викторианской». Пока что ни молодой Дизраэли, ни, между прочим, его камердинер Эндрю М., оставивший, кстати!, любопытные мемуары, не имели права беседовать с королевой запросто. Мистер Эндрю М. так никогда и не поболтал с королевой Викторией (а может, и не так уж этого хотел!); а вот Бенджамин Дизраэли... В сущности, он начал свой — многолетний впоследствии — разговор с королевой за два года до её восшествия на престол; начал выходом в свет в 1835 году своей книги «Защита английской конституции в форме письма к благородному лорду». Сочинение это было посвящено политической философии и отличалось совершенством формы и зрелостью мысли. Автору минул тридцать один год. Он уверял, что «Нация — это произведение искусства и произведение времени». Он писал, что величие Англии как страны проистекает совсем не из её природных богатств, но из её учреждений. Он полагал, что существование Палаты лордов может показаться абсурдным тому, кто не признает представительства без выборного начала. Но ведь ещё опаснее может быть выборное начало без представительства. Олигархия, состоящая из профессиональных политиков, вполне в состоянии сделать так, чтобы их избрали, и управлять затем страной, не будучи её подлинными представителями. Дизраэли отстаивал право Палаты лордов на существование! Он считал Палату лордов выразителем целого ряда сильных учреждений. В лице лордов-епископов она являлась представительницей церкви, в лице лорд-канцлера выражала Закон. Институт графства представлен был в Палате лордов лордами-наместниками, крупное землевладение — наследственными владельцами. Что до Палаты общин, то Дизраэли желал для неё ещё более расширенных выборов, нежели те, которые дала ограниченная реформа вигов, проведённая в 1832 году. Дизраэли полагал, что в обязанности вождя консервативной партии входит мужественная защита всего того, что в прошлом было жизненно и ценно; но при этом следовало чистить партию от исповедания предрассудков и ретроградных принципов. Следовало смело направить партию в русло широкомасштабной политики, руководимой любовью к народу. Следовало завоевать доверие народа!..

По возвращении из дворца, из Сент-Джеймского дворца с его парадной лестницей, завитой винтом и обузоренной золочёными перилами, с его тронной залой, где белизна оттеняет бордовые и кроваво-красные тона; и вот, по возвращении из дворца лорд Линдхерст взволнованно описал своему другу Бенджамину Дизраэли происшедшее.

Собрались самые блистательные люди страны. Колыхалось истинное море белых перьев, орденских звёзд, парадных мундиров. Двери распахнулись, и всё смолкло. И юная девушка, широко раскрыв серо-голубые глаза, поднялась на трон. А вокруг трона теснились, толпились генералы, сановники, священнослужители...

Этот, несколько восторженный рассказ восхитил Дизраэли. Как бы хотелось ему склониться перед юной королевой рыцарски... Он тогда ещё не знал, что именно с ним, самым верным паладином, королева встретит свою старость!..


* * *

Итак, на английском престоле — новый монарх, королева. После восшествия на престол нового монарха непременно следует роспуск парламента, и затем — новые общие выборы.

Выборы состоялись 27 июня. Дизраэли впервые получил место в парламенте.

Лондон полнился толками о молодой королеве, о её уме и непринуждённости, о том, что она явно расположена прислушиваться к советам лорда Мельбурна.

Поскольку старый Вестминстерский дворец был уничтожен пожаром, лорды и общины заседали во временных помещениях. Было тесновато. Лидером тори оставался сэр Роберт Пиль, лидером вигов — Джон Рассел. И без голосования уже знали, что у власти остаётся министерство лорда Мельбурна. Джон Рассел в старомодном чёрном сюртуке выговаривал своим аристократическим голосом неаристократическое слово «демократия». Лорд Пальмерстон, министр иностранных дел распушил бакенбарды, немного подкрашенные. Либералы полагали его чрезвычайно вульгарным субъектом. Похоже, он относился к престолу без должного почтения. А виги, хотя им и случалось свергать королей, престол традиционно уважали. Роберт Пиль возвышался над массивным столом, отделявшим министров от оппозиции... Остроумный горбоносый лорд Стэнли, ирландец О’Коннел...

В собрании смешивались величавость и небрежность. Ораторов слушали невнимательно, переговаривались, выходили и вновь возвращались. Зато спикер был в мантии и парике, а депутаты характеризовали друг друга: «достопочтенный джентльмен».


* * *

Началась подготовка к торжественной процедуре коронации. Коронация должна была состояться через год, в июне 1838 года. Прежде коронация следовала тотчас за восшествием на престол. Дело в том, что не коронованный официально монарх как бы и не являлся вполне правомочным правителем. Против него возможно было устроить заговор и отговориться тем обстоятельством, что он вроде бы и не король! Но с течением времени было принято считать короля законным правителем страны тотчас после его провозглашения. Георг III короновался спустя год после того, как был провозглашён королём. После него последующие короли короновались непременно через год. К пышному ритуалу коронации следовало тщательно подготовиться. Тысячи людей должны были стать свидетелями важнейшего исторического события — коронации английской монархини.

Но покамест предстояли похороны Вильгельма IV, затем — соблюдение траура по королю.

Виктория писала Леопольду Бельгийскому: «Я очень молода, но если не во всех, то во многих делах я отнюдь не могу считать себя несведущей. Однако я совершенно уверена, что реально у очень немногих людей найдётся больше доброй воли и желания достойно и с пользой служить своей стране, чем у меня».

До коронации Виктория продолжала жить в Кенсингтонском дворце, хотя официальной резиденцией английских королей уже полтора века являлся Сент-Джеймс. Но ей не очень нравилось там бывать. Сент-Джеймский дворец отчего-то наводил на неё грусть, отчего-то казался ей каким-то средневековым. Какие-то смутные тени незадачливых королей и, соответственно, незадачливых правлений чудились юной Вики в залах и комнатах Сент-Джеймса. В Кенсингтоне она приказала устроить отдельные королевские покои. Теперь её спальню отделяла от помещений, занимаемых вдовствующей герцогиней, вереница разнообразных гостиных и коридоров и галерей, а не один лишь арочный проем. Классную заменил кабинет.

Но тёплые отношения с гувернанткой, баронессой фон Литцен, оставались неизменными. Бедняжка Луиза всегда чувствовала себя чужой в Англии. Она по своему происхождению была всего лишь дочерью полунищего прусского дворянина. Титул она не унаследовала, титул ей пожаловали за её верную дружбу и службу. Служила герцогине, была подругой Виктории Кентской, урождённой Лейнингенской. Затем воспитывала принцессу, внушала девочке добрые правила. А теперь... Теперь воспитанница Луизы — уже королева! Но Виктория, королева Англии, продолжала относиться к баронессе внимательно и с теплотой.

Вики продолжала вести дневник. Она вела дневник всю свою жизнь. Она — королева — жила на виду у всех. Тысячи и тысячи людей знали о её действиях, обсуждали каждый её жест, пытались истолковать каждое её слово, каждую улыбку. Газетчики бдительно следили за ней, изредка хвалили, чаще — осуждали. Она была на виду у всех. Пройдёт время, и её современник Оскар Уайльд[50] напишет рассказ — «Сфинкс без загадки»; о женщине, которая вдруг — ни с того ни с сего — наняла квартиру и ездит туда, покидая периодически особняк мужа. Но ездит просто так, а вовсе не потому, что у неё естьлюбовник; вовсе не потому, что ей нужно с кем-то встречаться тайно. И джентльмен, безответно влюблённый в неё и установивший за ней фактическую слежку, ничего не понимает и называет её сфинксом без загадки.

Королева Виктория являлась, в сущности, таким вот сфинксом без загадки. Мысли и чувства, выраженные, высказанные ею в дневнике, были просты, ясны, откровенны, показывали натуру чистую, честную и прямую... А множество следящих за ней исподтишка джентльменов и леди искали — где же загадка? Где же загадка, которую возможно с упоением разгадывать? А загадки не было. Загадка заключалась в том, что никакой загадки не было. Но разве можно поверить в отсутствие загадки? Раздражённые леди и джентльмены не верили простым словам и упрекали королеву в лицемерии, двуличии, ханжестве... А она всего лишь оставалась честным и прямым человеком.

За упрёками и подозрениями, объявляя её то и дело «скучной», «малоспособной», «двуличной», «неинтересной», совершенно позабыли заметить её явную литературную одарённость, так прекрасно проявившуюся в её переписке и дневниках.

В эти первые месяцы своего королевствования она сдержанно радовалась началу истинной деятельной своей жизни; она намеревалась добросовестно исполнять свои обязанности. Она писала, что неопытность в государственных делах не помешает ей проявлять твёрдость в принятии необходимых решений...

«У меня каждый день столько бумаг от министров, а от меня им. Очень довольна такими занятиями».

Она доверяла белым страницам всю себя, заполняя их искренними признаниями. Ужасно не любила вставать рано, мыться холодной водой. Ей было только восемнадцать лет! Теперь она впервые примеряла бальные платья. Тугая шнуровка мешала дышать. Как тысячам девушек до и после неё, ей казалось, будто она отличается излишней полнотой. Она сердито давала себе зарок: никаких булочек с маслом, никакого мороженого!..

Прежде она только и делала, что училась и читала; училась и читала, да ещё вышивала в пяльцах по канве, шила broderie anglaise[51], прорезывая маленькими ножницами круглые дырочки. А теперь один за другим следовали приёмы и балы. А ей было только восемнадцать лет! И отчего-то после каждого бала она записывала утром в дневник очередные сожалительные слова о потерянном времени. Но на следующий день опять назначался приём. И лорд Мельбург уверял её, что именно так надо! И она не могла, не имела права отказаться!

Надо было отдаваться в руки камеристки, которая зашнуровывала талию юной королевы; надо было облачаться в бархатное светло-жёлтое платье с воротником из брюссельских кружев. Ей убирали волосы в пышную причёску, укрепляли в причёске бриллианты. Ей подавали шкатулку. Она выбирала браслет, украшенный (если здесь уместно подобное определение!) миниатюрным портретом покойного короля Вильгельма, и сама застёгивала браслет на своей тонкой руке повыше запястья.

На королевские приёмы являлись grosbonnets[52]: министры в орденах и лентах — прямиком из парламента, светские красавицы в изящнейших туалетах, рядом с ними она казалась себе настолько maladroit[53]! Всеобщая ирония направлялась обычно на какую-нибудь провинциальную немецкую принцессу или владетельную герцогиню из какого-нибудь захолустного немецкого княжества, грузную, в роскошных изумрудах, так не шедших к маленьким глазкам на скуластом татарском лице. Подобные принцессы или герцогини, все приходились Виктории дальними родственницами, все говорили слишком громко и на очень плохом французском, все хохотали раскатисто. Все выглядели ужасающе рядом с английскими дамами, наклонявшими белые точёные шеи, сиявшими золотом волос и незабудковой синевой глаз...

Закончился срок траура по королю Вильгельму. Виктории напомнили о необходимости наряжаться, одеваться в красивую парадную одежду. В её распоряжении очутились ларцы и сундуки, полные драгоценными украшениями. Прекрасные подвески — жемчуга, оправленные в золото, — казалось, ещё хранили это слабое ощущение тепла тонких, с нарочно заострёнными ногтями, пальцев Елизаветы Тюдор. Жемчужные подвески в виде каравелл и лебедей; жемчуга, поднесённые великой королеве её блистательными пиратами, такими, как Френсис Дрейк!..

Гардероб Виктории теперь составляли новые платья, чепцы, шляпки со страусовыми перьями...

Она танцевала на балах и ездила верхом в парке Виндзорского дворца.

Первоначальное безоговорочное восхищение королевой, её милой юностью, уже сходило на нет. Уже газеты начинали побранивать её, уже начинали забывать, что ей всего лишь восемнадцать лет! Она ещё не успела толком натанцеваться на дворцовых балах, а её уже упрекали в пренебрежении государственными делами. Она ещё не успела толком обновить нарядные платьица, а ей уже пеняли, уже упрекали её в суетности. Ей каждый день напоминали о её народе, о её подданных, о тех её, очень многочисленных, подданных, которые бедствовали, теряя последние силы на фабриках, батрача на полях дворян-землевладельцев. Что было делать? Что возможно было изменить?

Она принимала лорда Мельбурна за чаем. Сверкали два массивных серебряных чайника — большой — для кипятка, поменьше — для заварки; бликовали фиалкового свечения чашки из тончайшего фарфора. Королева брала с подноса газету.

   — Что же вы скажете? — спрашивала она.

Он взглядывал на неё и отвечал с некоторой любезностью:

   — Многое!..

И он говорил ей, что она должна быть хорошей королевой. Она взмахивала газетой и спрашивала, что же всё-таки делать со всеми этими, очень бедными людьми!

Он улыбался — тонкой улыбкой в душистых сединах. Он спрашивал, готова ли она расстаться, к примеру, с некоторыми из своих придворных дам. Она не понимала.

   — Но почему?..

Не то, чтобы она была так привязана к своим придворным дамам, но ведь так было положено! Ведь она всё-таки королева!

   — Нет! — отвечала она. И прибавляла: — Какое это имеет значение?

   — Ровным счётом никакого, то есть ни малейшего! Но поймите, Ваше Величество, никто не желает расставаться со своими привилегиями и льготами. Именно поэтому положение народа отнюдь не улучшается.

Она хмурилась; и это было забавно, при таком-то полудетском личике.

   — Должен быть какой-то выход, — говорила она. — Должен быть какой-то выход. Просто... Просто вы не понимаете, как этот выход найти!..

И в конце концов действительно был найден даже и не один выход, а целый ряд выходов! И всякий, кто сегодня посетит Английское королевство, не найдёт там ни батраков, гнущих спину на полях лендлордов, ни работных домов, ни скитающихся по улицам беспризорных мальчишек. Но всё это — как вы и сами понимаете — сделалось, то есть уладилось, уже без участия лорда Мельбурна!..

Лорду Мельбурну порою казалось, что её naiveté[54] переходит все дозволенные границы. Конечно, их — её и его — связывали исключительно отношения так называемой романтической дружбы, но он, пожалуй, рискнул бы сделать эти отношения более прочными. Однако для подобного упрочения отношений необходимо, чтобы королева вышла замуж! Впрочем, маленькая Вики и не подозревала о смутных планах своего седовласого друга. Она и вправду маленькая была. И сама о себе говорила тонким голоском:

— Для королевы Мы невысоки ростом!

Но лорд Мельбурн полагал её всё-таки послушной, в сущности, девчоночкой, хотя и признавал, что она может быть необыкновенно изводящей!

Он переводил разговор на музыку. Он уже тогда уверял её, что Вагнер — это в высшей степени... А она потом предпочла вагнеровским операм «Кармен» и выучила музыку Бизе наизусть! Возможно, в произведении Бизе просматривался некий выход (ещё один выход!) из сложившегося уже давно, отчаянного положения трудящихся людей. Выход этот заключался в том, чтобы с завидным постоянством говорить, писать и петь, варьируя основополагающую мысль: «Трудящиеся — тоже люди!» А также: «Трудящиеся даже лучше, нежели аристократы и буржуа!» И постепенно количество речей, книг и пения переходило в качество действий, хороших, последовательных, можно сказать, действий. И положение трудящихся улучшается на глазах, отвращая их от идеи революции. Ложи, партер, галёрка — все непрерывно следят за жизнью фабричной работницы Кармен и солдата Хозе. Все напевают и наигрывают. Королева Англии тоже напевает прекрасную музыку. Положение трудящихся улучшается...


* * *

В шкафу, в кабинетном шкафу лорда Мельбурна, в отличном чиппендэйловском шкафу красного дерева, содержались некие скелеты, то есть память о некоторых несчастьях, постигших его в его жизни.

Всё началось с матери, урождённой Элизабет Милбэнк, супруги Пэнистона Лэма, барона Мельбурна. Элизабет происходила из хорошего Йоркширского рода. Барон Мельбурн был богат. Он содержал постоянную любовницу, он был пристрастен к охоте, он пил портвейн — бутылку за бутылкой, он играл в фараон. Он просидел в парламенте сорок лет кряду и за всё это время произнёс только одну речь. Он не интересовался политикой.

Леди Элизабет интересовалась всем! В Лондоне она завела прекрасный дом и открыла блестящий светский салон. Она была привлекательной, занимательной, умной, восхитительной, страстной и податливой. Она была любовницей также и короля Георга IV. Благодаря этой связи её супруг был произведён из баронов в виконты, а затем назначен лордом королевской опочивальни. И вот над этим назначением лондонский свет хорошо посмеялся. Во времена «Георгианского каре» безнравственность не возмущала, но веселила!

Происхождение шестерых детей Элизабет оказалось весьма неясным. Уильям был сыном лорда Эгремонта, Джордж — отпрыском Георга IV, отца Эмилии невозможно было определить!

В салоне Элизабет блистали Шеридан и Байрон. Джордж Гордон писал о ней: «Это самый лучший друг, которого я имел в своей жизни, и умнейшая из женщин. Если бы я был на несколько лет моложе, какого дурака она могла бы из меня сделать, если бы пожелала, — но тогда я потерял бы приятнейшего и драгоценного друга».

К сожалению, леди Мельбурн скончалась задолго до того, как её сын Уильям Лэм, второй виконт Мельбурн, занял пост премьер-министра. Случалось, лорд Уильям бормотал, склоняясь к её портрету:

— Удивительная женщина, заботливая мать, превосходная жена, но не строгих нравов, нет, не строгих.

Но в сравнении с женой Уильяма, его мать могла показаться идеалом добродетели!

Премьер-министр Мельбурн был женат на женщине, вошедшей в историю английской литературы в качестве «леди Каролины Лэм». Байрон, любивший писать стихи, прозу и письма, писал о ней: «Если есть на свете человек, к которому я питаю чрезвычайно сильное отвращение и ненависть, то это она...» Письмо это он адресовал её свекрови, леди Элизабет Мельбурн. Он обвинял Каролину в бесстыдстве и утверждал, что «гораздо предпочтительнее очутиться с мертвецами в аду, чем с ней, Каролиной... на земле...»

Но незадолго до этого Джордж Гордон писал самой Каролине совсем другие слова: «Я ещё не встречал женщины, одарённой большими или более приятными талантами... ты знаешь, что я всегда считал тебя самым умным, обаятельным, сумасбродным, милым, непонятным, опасным и неотразимым созданием из всех, кто живёт сейчас на земле или должен бы жить две тысячи лет назад. О красоте я говорить не стану, я не судья. Но рядом с тобой наши красавицы перестают казаться такими; значит, у тебя есть красота или нечто лучшее. Ну вот, Каро, эта чепуха будет первым и последним комплиментом (если его можно принять за таковой), который ты от меня услышишь».

Каролине Понсонби исполнилось пятнадцать лет, когда её увидел Уильям Лэм, лорд Мельбурн, только что завершивший своё образование в Кембридже и готовившийся получить право на адвокатскую практику.

Юноша принял решение: «Из всех девушек Девоншир-Хауза она одна предназначена мне!»

Однако на ухаживание пришлось потратить три года. Они были очень разные. Каролина — блестящая, живая, с лицом бесстыдного ангела, копной коротко стриженных вьющихся светлых волос и большими глазами газели. Худенькая, словно мальчишка-сорванец, она говорила нарочито шепеляво и растягивала слова. Так было модно. Многочисленные друзья называли её Белкой, Ариэлем, Эльфом, Юной Дикаркой. И рядом с ней — Уильям Лэм, лорд Мельбурн, со своей насмешливой улыбкой и отточенной манерой скучающего нарочитого безразличия. Он был изысканным денди, замкнутым, умным, беспечным. Он любил наблюдать жизнь. Каролина и Уильям, они были такие разные, но оба они являлись людьми своего времени, характерными героем и героиней эпохи Георгианского каре!

Они поженились в самом начале лета. Каро прервала обряд бракосочетания, разорвав свадебное платье на груди. Затем она упала в обморок. Её на руках вынесли к приготовленной для свадебного путешествия карете. Молодые супруги отправились в Италию.

Первые четыре года возможно было (конечно, с учётом георгианских нравов) назвать даже и счастливыми. Супруги поселились в элегантном Мельбурн-Хаусе в Лондоне. Один из этажей занимала мать Уильяма. Приём следовал за приёмом. Уильям и Каролина обсуждали политические новости и читали новинки литературы. Двое детей умерли в детстве. Старший, Огастес, родился слабоумным и умер, не дожив до тридцати лет.

Каро устала от собственной супружеской верности, хотя по-своему любила мужа. Она, разумеется, проводила почти всё своё время в салоне Мельбурн-Хауса, где расхаживала среди эксцентрических лордов и леди, баловавшихся литературой и любовью. Вскоре она и сама завела любовника, весельчака, сэра Годфри Уэбстера. Но это уж было слишком даже для георгианцев. Леди Каро нимало не скрывала своих отношений с Уэбстером. Напротив, она всячески выставляла свою связь с Уэбстером напоказ. Лорд Мельбурн терпел. Этот роман жены казался ему прежде всего безвкусным. Лорд Мельбурн был истинным последователем Браммела!

Но в самом недалёком будущем лорда Мельбурна ожидало действительно мучительное испытание.

В марте 1812 года лорд Джордж Гордон Байрон, считавшийся второстепенным поэтом, произнёс свою первую речь в парламенте. Это чрезвычайно эффектное выступление было направлено против решения о смертной казни для ноттингемских ткачей-луддитов, ломавших механические ткацкие станки, использование которых лишало многих ткачей работы. Теперь во всех гостиных Лондона только и говорили, что о лорде Байроне.

Каролина страстно пожелала видеть его. Его представили молодой леди Мельбурн. Она пристально посмотрела ему в глаза; театрально, безмолвно повернулась на каблучках и вышла из комнаты. Она также вела дневник и записала в нём две сакраментальные фразы: «Сумасшествие, несчастье, опасность!» и «Это прекрасное бледное лицо — моя судьба».

Лорд Байрон сдался не сразу. Он не любил худых женщин; он говорил о Каролине: «Меня преследует скелет! » Но в конце концов он склонился к ногам леди Каро. Её ум, высокое положение в обществе, нервическая страстность и то, с какой готовностью она стала его любовницей, интриговали Байрона. Он дал волю чувствам. Целые дни он проводил в Мельбурн-Хаусе. Она слушала его рассказы, она слушала его стихи. Она обожала его.

Байрон уважал её мужа. Байрон говорил о лорде Мельбурне: «Лэм настолько выше меня, насколько Гиперион[55] выше сатира». Лорд Мельбурн был о нём не столь высокого мнения, то есть признавал талант Байрона, но считал его позёром. Он открыто высмеивал романтическую поэзию Байрона, вызывая бешенство Каролины.

Между тем Каролина следовала за своим возлюбленным, подобно тени. Она даже переодевалась в одежду пажа, натягивала узкие панталоны и ожидала Байрона среди факельщиков и кучеров, покамест он проводил время на каком-нибудь приёме, куда она не была приглашена.

Байрон просил её не принимать гостей, она согласилась. Байрон ненавидел новомодный танец вальс, она вовсе перестала танцевать. Она грозилась, что убежит с Байроном. Однажды она вдруг сбежала из дома, но Байрон вернул её, а Мельбурн — простил.

Наконец Байрон бросил её, сойдясь с её подругой, леди Оксфорд. Каро впала в состояние безумного отчаяния. Она жгла книги Байрона. Но он более не объединял себя с нею. Он объединял себя с её мужем:


Тебя забыть? Не сдержит стон
И муж твой, вспомянув тебя,
И не простим ни я, ни он:
Он — ложь твою, и злобу — я!

5 июля 1813 года, на великолепном балу, устроенном леди Хискот, Каролина столкнулась лицом к лицу с бывшим любовником. Она бегом бросилась в столовую, где был сервирован ужин, схватила фруктовый нож и принялась полосовать себе руки. Вскоре Байрон женился, затем покинул Англию и жену.

Леди Каролина меняла любовников. Связи её становились всё более скандальными и унизительными. Узнав о смерти Байрона, Каролина стала глушить своё горе наркотиками и неумеренным потреблением бренди. Она била посуду, бранилась, напивалась и рыдала пьяная перед портретом Байрона.

В 1825 году муж разошёлся с ней. А через два года она умирала, умоляя привести к ней бывшего мужа.

— Он — единственный человек, не изменивший мне...

И он приехал, сел у её постели и ласково заговорил с ней. Теперь она знала, что он был её единственным другом, самым добрым, самым терпеливым, самым понимающим и внимательным. На следующий день она умерла. Сэр Уильям заметил по поводу своей семейной жизни:

«Ни мужчина, ни женщина не могут чего-нибудь стоить, пока они не откроют, что глупы. Это первый шаг либо к уважению, либо к согласию; и пока этого нет, нет и надежды».

Вот такой «скелет» (учитывая худобу леди Каролины!) сохранялся в шкафу лорда Мельбурна. Впрочем, лорд Мельбурн оставался георгианцем и не вполне сознавал, что наступает новое, совершенно другое время, время суровой нравственности, борьбы за справедливость и осуждения дендизма. Время, когда так называемые «низшие» будут всё громче и громче заявлять о своих человеческих правах. Время, когда нельзя будет добиваться своего, нисколько не помышляя о соблюдении хотя бы некоторых правил и принципов...

Лорд Мельбурн помышлял о самых странных предметах. О браке с королевой, к примеру. Будучи лидером вигов, он окружил молодую королеву жёнами лордов-вигов. Обстоятельства не очень медленно, но верно подвигались к внутриполитическому скандалу.


* * *

День коронации наступил. На престол Англии впервые после долгого правления череды королей вступала королева. Любопытно, что происходило это в стране, где женщины ещё только начинали заявлять о своих человеческих правах. Право голосовать они получат лишь в 1918 году после принятия «Акта о народном представительстве».

Но покамест очерки «О свободе» и «Подчинённое положение женщины» экономиста и философа Джона Стюарта Милля ещё не появились.

Коронация состоялась 28 июня 1838 года.

В четыре часа утра выпалила пушка в парке, заиграли оркестры в городе. В течение шести часов Виктория готовилась. Затем её проводили к старинной карете, украшенной золотыми украшениями. Старинная карета не имела рессор и ехать в ней было очень тряско. На пути в Вестминстерское аббатство королеву в карете приветствовали толпы народа. Многие нарочно приехали в Лондон, чтобы видеть коронацию. Царило общее приподнятое настроение. Коронация нового монарха словно бы означала продолжение бытия Англии! Сейчас никого не интересовало, кто она, королева, что она за человек. По сути, почти каждый ощущал себя частицей Англии! И жизнь Англии означала и его собственную жизнь. Надо, однако, заметить, что подобные настроения длиться долго никак не могут. И оно, возможно, и к лучшему...

Карета приближалась к Вестминстерскому аббатству. Первым правителем Англии, коронованным здесь, явился норманн Вильгельм Завоеватель. За ним последовала длинная вереница королей (и королев).

Вот показались высокие прямые формы Вестминстерского аббатства. Остроконечные башни и стрельчатые окна летят вверх.

В алтаре на плечи Виктории накидывают королевскую мантию, отороченную белым дорогим мехом. Коронационное кресло, опирающееся на спины четырёх львов. Жёсткое сиденье, высокая заострённая башенно спинка. Под сиденьем тот самый камень из Скона, на котором короновались древние правители этой земли.

Тяжёлая корона — бархат, бриллианты, золотой крест венчает изогнутую золотую полосу над шапочкой бордового бархата. В коронационном зале собрались знатные лорды и леди, здесь же и вдовствующая герцогиня, лорд-чемберлен, премьер-министр Мельбурн.

Архиепископ Кентерберийский провозглашает Александрину Викторию королевой Британии. Как светский глава англиканской церкви королева, сидя на древнем троне, принимает присягу епископов. Затем присягают лорды и пэры. Последним приносит клятву верности лорд Мельбурн.

Архиепископ лихорадочно ищет глазами орб — державу— золотой шар, который так же, как и корона, увенчан крестом. Орб, заранее приготовленный, сияюще круглится на маленьком столе рядом с троном. Наконец-то архиепископ видит его, королева видела орб с самого начала церемонии. Но она молчит, она просто-напросто забыла, как ей себя вести, что делать. Архиепископ берёт наконец-то орб-державу и подаёт королеве в левую руку. В правую руку он подаёт ей золотой скипетр. Шар, увенчанный крестом, очень тяжёл, его трудно удерживать одной рукой. Но что же дальше? Королева шепчет, обращаясь к епископу Кентерберийскому, который находится ближе всех к ней:

   — Умоляю вас, скажите, что мне теперь делать!

   — Теперь вы должны удалиться, Ваше Величество! — тихо отвечает архиепископ...

Она поднимается... Только бы не уронить державу... Коронационное кольцо больно сжимает палец. Потом Виктория с трудом снимет его, потому что архиепископ ошибся и надел кольцо не на тот палец...

Вечером на праздничном обеде премьер-министр поздравляет королеву. Она счастлива. Никогда ещё она не ощущала свою жизнь такой наполненной смыслом.

Но так полагают отнюдь не все. Представители знатных английских семейств подметили во время церемонии коронации множество погрешностей и небрежностей. На следующий день эти погрешности и небрежности уже известны всей столице, затем — всей стране. Спустя какое-то время коронацию уже определяют как «грошовую». Распространяется слух, будто в самый час церемонии пролетел над Вестминстерским аббатством чёрный лебедь. Это весьма маловероятное событие трактуется в качестве очень дурной приметы.

Что, собственно, произошло? На трон английских королей взошла какая-то девчонка. Такое ведь уже было, ведь уже короновали официально Джоанну Грэй! И чем это кончилось?! Разумеется, теперь-то никто не собирается отрубать голову молодой королеве. Но всё более проясняется роковой вопрос: а нужна ли стране монархия? Быть может, английская монархия сойдёт с подмостков истории вместе с этой голубоглазой девочкой?

И как будто нарочно, молодая королева заболевает тифом и врачам едва удаётся спасти её жизнь.


* * *

Своей постоянной резиденцией, своим фактически жилым домом королева Виктория избирает Букингемский дворец. Сент-Джеймс ей не по душе. В роскошном Виндзоре ей тоскливо, потому что в дворцовом склепе погребены британские короли. Поэтому королева избирает для жилья Букингемский дворец. Но прежде Букингемский дворец не считался официальной королевской резиденцией. Король Георг III купил это строение у герцога Букингемского и преподнёс как свадебный подарок своей невесте Шарлотте. Но официальной королевской резиденцией дворец становится впервые.

Целый год ушёл на перестройку и отделку залов и комнат. Во дворце были устроены и благоустроены и тронный зал, и залы для приёмов, и многочисленные жилые покои. Теперь это был дом королевы. В будущем ему предстояло сделаться главной столичной резиденцией потомков Виктории.

Когда она впервые приехала в Букингемский дворец уже королевой Англии, уже для того, чтобы осмотреть его помещения и распорядиться соответственно о его новом устройстве, дворец показался ей большим, неуклюжим, тёмным. Ей вдруг страстно захотелось каким-то образом вдохнуть жизнь в это строение, которое она выбрала — сама выбрала! — в качестве своего дома. Она приказала посадить на куртинах перед дворцом герань. Ведь цветущая герань — такая живая, такая ярко-пунцовая!..

Ярко-пунцовую герань и сейчас можно увидеть перед дворцом. Прошло много-много лет. Не один потомок Виктории уже занимал в свой черёд английский трон. Букингемский дворец, смутно напоминающий своими колоннами какой-нибудь храм Древнего Рима, выглядит также и каким-то приземистым, крепким, очень жилым. Дом королей!..


* * *

Вскоре после коронации в придворном кругу, наиболее близком королеве, произошёл чрезвычайно неприятный случай. С лёгкой руки лорда Мельбурна вокруг королевы группировались жёны его сподвижников-вигов. Вдовствующая герцогиня Кентская вдруг осознала, что её совершенно отдалили от дочери. А тут ещё этот ужасный случай, так отразившийся на репутации королевы и в определённом смысле способствовавший падению премьер-министра.

Тридцатидвухлетняя леди Флора Гастингс[56], придворная дама, обратилась к врачу с жалобами на желудочные боли. Казалось бы, ничего необычайного не произошло, но обстановка женского соперничества, воцарившаяся среди придворных дам, привела к весьма неприятному обороту. Леди Флора принадлежала к придворному окружению вдовствующей герцогини, враждебному дамам, окружавшим теперь королеву. Вскоре в дворцовых гостиных распространился слушок о вероятной беременности леди Гастингс. Фактически речь могла идти не просто о женских сплетнях, но о репутации двора молодой королевы. Что за люди окружают юную, незамужнюю девицу? Кто такие — женщины из окружения её матери? Тотчас припомнились истории смутные о любовных интригах герцогини Кентской...

При всей своей юной девической ещё наивности королева знала, откуда, что называется, берутся дети. И в данном конкретном случае можно считать, что она не проявила себя ханжой. Впрочем, и вникать в перипетии интимной жизни леди Флоры Виктория также не стала. Леди Гастингс должна была подвергнуться серьёзному медицинскому осмотру, который должен был, в свою очередь, опровергнуть или подтвердить наличие беременности. Осмотр показал, что придворная дама герцогини Кентской никогда не знала мужской близости.

Виктория представила себе, как выглядят теперь со стороны её приказания! Она сделала то, что только и возможно было сделать: посетила больную леди Флору, милостиво беседовала с ней и объявила всем, что сразу после выздоровления леди Флора вернётся к своим обязанностям придворной дамы.

Но леди Флора Гастингс уже никогда не вернулась к обязанностям придворной дамы, равно как и к другим каким-нибудь житейским обязанностям она тоже никогда больше не вернулась. Потому что умерла!..

И вот когда Виктория поняла, что такое английская пресса! О «бессердечной королеве» писали все, едва ли не хором. Не писала разве что «Лондонская газета», та самая «Газетт», основанная в восемнадцатом веке для публикации распоряжений правительства, судебных постановлений и сообщений о назначении чиновников и о банкротствах. Все остальные писали.

Писала «Манчестер Гардиан», крупная газета, выходившая с 1821 года. Писала «Таймс», существовавшая с 1785 года на улице «Патерностер».

И самое забавное: всё это, конечно, было её, королевино, и газеты, которые её ругали, и правящая партия вигов, и оппозиционная партия тори, — всё это было её, Её Величества!

Но на самом деле она не знала, что делать, что предпринять. Лорда Мельбурна винили во всём происходящем. Гастингсы, родственники леди Флоры, винили его в унижении своей родственницы. Но это было ещё что, женские сплетни, одиозные дрязги. В стране происходило кое-что поважнее!

Вместе с промышленностью развивалось и рабочее движение. Чартизм охватил население городов. Возможно было ожидать рабочих выступлений, каких угодно волнений. На страницах английских газет замелькало новое слово: «социализм».

Пресса упрекала лорда Мельбурна прежде всего в том, что он приобрёл неограниченное влияние на королеву. Уже все полагали, что он дурно влияет на девочку, старый повеса!

В мае 1839 года правительство Мельбурна пало.

Виктория не ожидала ничего подобного. Она ведь была ещё так молода, так неопытна в делах правления. Она привыкла доверять Мельбурну, как доверяла бы отцу, любимому отцу (если бы он у неё был!). Она не хотела расставаться с Мельбурном, она не хотела терять его, доброго друга, советчика, который так много знал, так интересно говорил о музыке...

Теперь она вела себя, словно капризный ребёнок. Лидер тори, сэр Роберт Пиль, пытался объяснить ей, что следует удалить из её королевского окружения жён вигов, сподвижников Мельбурна. Виктория сердито отказывалась подписывать приказы об увольнении этих дам... Она внезапно припомнила давний уже и почти шутливый разговор с бывшим премьер-министром о возможности уменьшения её придворного штата. И вот теперь она невпопад отвечала сэру Пилю, напоминала ему о том, что должна, обязана иметь подобающий английской королеве штат! И совершенно напрасно сэр Роберт Пиль пытался объяснить, что никто и не собирается лишать королеву положенного штата; ей всего лишь предлагается заменить дам, назначенных по совету лорда Мельбурна, дамами-тори!

Однако Виктория упрямилась по-детски. Она не понимала, почему её хотят лишить верного друга. Нет, нет! Она знала, что в жизни всегда необходимо чем-то (или кем-то!) жертвовать, то есть жертвовать во имя высших целей. Но почему именно ей, именно сейчас нужно пожертвовать лордом Мельбурном? Нет, это вовсе не непременно. Она — королева. Она не позволит управлять собой.

Простенькое нежелание девочки заменить одних придворных дам другими спровоцировало правительственный кризис. Мельбурн всё же вынужден был подать в отставку. Королева, согласно английским законам, не являлась самовластным монархом, исполнение её прихотей ограничивала конституция.

Тем не менее сформировать новое правительство не смогли. Тщетно старались лорд Веллингтон и сэр Роберт Пиль. Королева бунтовала. Пилю пришлось уйти с поста премьер-министра. Его место снова занял лорд Мельбурн. Но опять же окончательная победа осталась за Пилем. Выборы, проведённые в 1841 году, снова отдали власть тори. И сэр Роберт Пиль оставался премьер-министром до 1846 года.

Но за это время много чего успело произойти.


* * *

Цесаревич Александр, старший сын всероссийского императора, наследник престола, совершал путешествие по Европе. Юноша достиг совершеннолетия, и в программу его образования входили непременные путешествия — первое — по необъятной России, во время которого он знакомился со своими будущими владениями, и второе — по Европе. Это второе путешествие оказывалось в определённом отношении даже более важным, чем первое. Поскольку именно поездка по государствам Европы позволила бы Александру Николаевичу увидеть высокородных невест и — соответственно — присмотреть себе будущую супругу, непременно, разумеется, дочь, внучку или племянницу какого-нибудь немецкого принца или герцога. Романовы давно уже (как, впрочем, фактически все династии Европы) сделались немцами по крови.

Далее события развивались таким образом, что молодой наследник Николая I очутился как бы между молотом и наковальней; скажем так: между молотом сердечной склонности и наковальней долга!

13 марта 1838 года Александр прибыл в Дармштадт, столицу великого герцогства Гессен-Дармштадтского. Это был заурядный, типично немецкий город середины девятнадцатого столетия. Казалось, ничего интересного путешественники здесь найти не могли. Моросил непрерывный дождь, пахло мокрой землёй, туман окутывал окрестности сверху донизу. Холод пробирал до костей. Свита цесаревича зябла в каретах и мечтала о ночлеге, о тепле уютных комнат, о камине и сытном ужине.

Но в программе путешествия не значилось свидание с великим герцогом Людвигом II. Александр настаивал, приказывал отправляться дальше. Дармштадт представлялся ему захолустным и неинтересным. Но сопровождавший наследника генерал Кавелин всё же уговорил цесаревича сделать остановку. Собственно, Кавелин помнил о юной дочери герцога Людвига.

Александру предоставили один из лучших в городе домов. Герцог приехал туда с визитом и самолично пригласил наследника всероссийского престола на спектакль в дармштадтском театре, а затем, естественно, на ужин в замок.

Александр облачился в парадный казачий мундир и в сопровождении графа Орлова и нескольких адъютантов отправился в театр и в гости. Генерал Кавелин, в свою очередь, уехал в Майнц, куда наследник должен был вскоре отправиться. Следовало всё подготовить к прибытию цесаревича. Майнц, в отличие от Дармштадта, значился в программе путешествия.

Наставник цесаревича, он же и прекрасный русский поэт, Василий Андреевич Жуковский, не поехал в гости к Людвигу II, герцогу Гессен-Дармштадтскому. Оставшись в своей комнате, он писал письмо императрице Александре Фёдоровне, супруге императора Николая I,дочери прусского короля Фридриха Вильгельма III, урождённой принцессе Шарлотте, крестной матерью которой была английская королева Шарлотта, жена короля Георга III. Уже давно европейские династические гнезда сделались тесно связаны родственными узами. Василий Андреевич писал другу своему императрице искренне, почтительно и доверительно, писал, что устал от всех этих «балов, представлений и смотров».

Однако уже через несколько часов цесаревич Александр нисколько не жалел о своей задержке в Дармштадте! Двадцатилетний Александр был очарован скромным обаянием пятнадцатилетней Марии, дочери герцога.

Русский принц, надо сказать, уже с самой ранней юности показал любвеобильность сердца. Первыми его страстными увлечениями явились фрейлины его матери, Наталья Бороздина и Ольга Калиновская. Венценосные родители трепетали от ужаса, династии угрожал скандал морганатического брака! Но император и императрица решительно выдали роковых прелестниц замуж.

Теперь же Александр был «очарован и пленён» юной принцессой Гессен-Дармштадтской, о чём на другой день написал родителям. Он даже хотел задержаться в Дармштадте подольше. Но император прислал сыну письмо, извещающее о непременной необходимости продолжить путешествие и следовать неукоснительно намеченной программе. «Добрый Жуковский», как называл его наследник, предложил было Александру притвориться больным, чтобы отложить отъезд из Дармштадта. Но цесаревич всё же не решился нарушить приказания отца.

Александр отбыл в Майнц, затем спустился на пароходе по Рейну до Кобленца, где осмотрел форты «Александр» и «Константин», названные в честь его дядей. После этого путешествие продолжилось по Рейну на пароходе до Кёльна, где цесаревича встречал парад прусских войск. Следующим пунктом маршрута был Дюссельдорф, здесь Александр нанёс визит своему родственнику (опять же!) Фридриху Прусскому. В Дюссельдорфе он также посетил с удовольствием картинную галерею и мастерские известных художников. 20 марта пароход прибыл в Роттердам.

Русскую Пасху цесаревич встречал в Гааге, у своей тётки, принцессы Оранской, родной сестры Николая I, Анны Павловны. В её домовой церкви он отстоял пасхальную службу, говел и причастился. Анна Павловна была замужем за королём Нидерландов Вильгельмом II. На пасхальной неделе она дала в честь приезда племянника ряд блестящих приёмов, обедов и балов. Младшая дочь императора Павла I любила блеск.

Нидерланды интересовали наследника в связи с тем, что именно здесь, в Амстердаме и Саардаме, Пётр I обучался военному делу и кораблестроению.

20 апреля Александр и его спутники на пароходе «Цербер» пересекли пролив Ла-Манш и высадились в Грейвзенде, в устье Темзы.

Николай I, отец Александра, давно искал сближения с Великобританией. Оба государства явно нацеливались на Восток, туда, где доживали свои последние времена государственные образования, архаически устроенные, всевозможные, почти ещё на средневековый лад эмираты, ханства и племена. Вопрос о том, кому в итоге всё это подчинится, Англии или России, уже стоял достаточно остро. Потому что не было сомнений: независимость от Европы Восток не сохранит!

Взрослые почтенные мужи-политики советовали и подсказывали молодой королеве, как ей надлежит действовать в данном случае. Она объявила русскому послу, что весьма желает поддерживать дружественные отношения с Россией и всячески укреплять их, но покамест, вследствие своей молодости и неопытности в делах правления, ещё не готова к такому важному визиту, как возможный визит в Лондон императора всероссийского.

Но отказаться принять в столице Англии цесаревича, своего сверстника, совершающего путешествие по Европе, путешествие, не заключавшее в себе никаких официальных державных задач, королева Виктория не могла.

Николай всё же возлагал определённые надежды на пребывание сына в Лондоне. Он надеялся, что установление неофициальных дружеских отношений между двумя молодыми людьми, Викторией и Александром, в дальнейшем поспособствует определённой стабилизации отношений и между двумя крепнущими державами, устремляющими свою экспансионистскую политику на Восток, между Великобританией и Российской империей.

Николай Павлович являлся убеждённым англофилом. Это было, пожалуй, странновато, но фанатичный приверженец абсолютной монархии, Николай полагал Англию самой стабильной и могущественной европейской страной именно вследствие её конституционного устройства, ограничивающего власть монарха. Преимущества британской конституционной монархии над российской абсолютной были очевидны. Но забегая вперёд, скажем, что Романовы так и опоздали ввести конституционные ограничения императорской власти в России. То есть вдруг стало поздно и выяснилось, что Россия пойдёт другим путём! Так уж сложилось, что потомки Виктории до сих пор правят Англией, а династия Романовых завершила своё существование. Но вместе с этой несчастной династией погибла и одна из внучек Виктории, Алиса Гессенская, императрица всероссийская Александра Фёдоровна, и старшая сестра Алисы, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, основательница Марфо-Мариинской обители. Ах, недаром, недаром советовали государственные умы держаться подальше от династии Романовых! Недаром старший брат Николая I, Александр I, говорил брату в 1815 году, во время их пребывания в Лондоне:

— Только в Англии можно понять смысл конституции!

Увы! Оказалось, что династия Романовых и конституция всё-таки несовместимы.

Но не будем всё-таки настолько забегать вперёд. Остановимся на Николае I и будущем Александре II.

Николай прекрасно говорил и читал по-английски, следил за новинками английской литературы. Первой няней его была шотландка мисс Лайон, и он сохранил к ней на всю жизнь чувство самой тёплой привязанности.

— У англичан много здравого смысла, — говорил император, — они понимают меня...

У них действительно было много здравого смысла, они хорошо понимали замыслы и планы династии Романовых, но эти замыслы и планы то и дело становились поперёк британской политике на Востоке, на Балканах; и потому Англия при всём понимании не соглашалась с Россией.

Николай Павлович всё же полагал, что для завершения образования сыну Александру полезно будет познакомиться с Англией и её политическим устройством. Но кое-чего император никак не предполагал!


* * *

Цесаревич ещё находился в Грейвзенде, а в Лондоне уже заволновались политические эмигранты. Здесь нашли убежище многие польские интеллектуалы, смотревшие на Российскую империю глазами непримиримой ненависти. Прошло почти десять лет после подавления польского восстания 1830-го-1831-го годов. Польша утратила последние останки независимости, предусматривавшиеся конституцией 1815 года. Теперь польские земли были включены в состав империи на общих основаниях, конституция 1815 года была отменена. «Старый спор славян» надолго завершился поражением Польши. Но поляки никогда не отказывались от реванша!

Русский посол начал получать тайные донесения о готовящемся покушении на цесаревича. Тайные агенты доносили послу, графу Поццо-ди-Борго, что польские эмигранты готовы посягнуть на жизнь наследника императорского престола. Посол тотчас написал императору, настоятельно советуя сократить, насколько возможно, пребывание Александра в Англии. Впрочем, когда Александр был ещё в Италии, посол настаивал на отмене посещения Англии. Граф Орлов, назначенный попечителем цесаревича на время путешествия, рассказывал затем своим близким, что император прочёл ему доклад графа Поццо-ди-Борго и высказался следующим образом:

   — Я взволнован этим сообщением и моя первая мысль — решительно отменить поездку в Англию, хотя я всегда считал подобный визит полезным и для сына, и для России...

Орлов также встревожился, поскольку полагал графа Поццо-ди-Борго одним из наиболее серьёзных дипломатов Российской империи. Однако император продолжил свою речь по-другому, нежели начал:

   — Я дважды прочёл этот доклад, но, помолившись Богу, решил, что наследник поедет в Англию и проведёт там именно то время, которое предусмотрено моей инструкцией...

Пока Александр пребывал в Лондоне, император занялся присланным из Дармштадта докладом графа Орлова о возможности брака между Александром и младшей дочерью великого герцога Гессен-Дармштадтского. С Гессен-Дармштадтской династией Романовы и прежде были связаны теснейшим образом. Первой супругой императора Павла была тётка герцога Людвига. Жена Александра I, императрица Елизавета Алексеевна, была родной сестрой жены Людвига.

Пятнадцатилетней принцессе Марии Александр очень понравился. Однако Николай предпочитал в качестве невесты для сына другую кандидатку, Баденскую принцессу Александрину. Но помолвка в Бадене не состоялась. Цесаревич писал отцу 25 марта 1839 года:

«Сегодня, может быть, предстоит самый решительный день моей жизни. Утром выехал я из Карлсруэ с тяжёлым сердцем, признаюсь, потому что знаю, как горячо желал ты того, что не произошло, то есть помолвки. Сегодня вечером, однако, я ложусь с радужной надеждой на будущее... Здесь, в Дармштадте, встретил я дочь правящего великого герцога, принцессу Марию. Она чрезвычайно мне понравилась, с самого первого момента, когда я увидел её... Теперь ехать в Копенгаген совсем не нужно, и если ты позволишь, дорогой папа, то после моего визита в Англию я снова возвращусь вДармштадт».

Орлов также сообщал, что «принцесса Мария сделала Его Высочеству сильное впечатление». Однако возникли деликатного свойства сомнения. Ходили слухи о том, что принцесса якобы не является истинной дочерью герцога, хотя и носит его фамилию. Граф Поццо-ди-Борго получил секретную инструкцию и запросил у русского посланника во Франкфурте дополнительные сведения о принцессе Марии. В частности, император интересовался, насколько строги её моральные принципы. Известный ловелас, Николай I понимал отлично, что высокая нравственность императорской фамилии очень даже желательна. Между тем выяснилось, что подлинным отцом принцессы Марии многие полагают красивого барона Августа Людвига де Граней, шталмейстера великого герцога Людвига. Разумеется, никаких неоспоримых доказательств не существовало, и тем не менее, Николай Павлович и Александра Фёдоровна возражали против брака их первенца с подобной принцессой. Александр горько сетовал на то, что его матушка, «такой ангел доброты», проявляет такую непреклонность.

Итак! С Натальей Бороздиной и Ольгой Калиновской его разлучили. Связывать свою жизнь с принцессой Баденской он не хотел. А жениться на принцессе Гессен-Дармштадтской ему запретили. Александр прибыл в Лондон с тяжёлым сердцем.


* * *

Виктория ещё ни разу в жизни не влюблялась. Она знала, что должна, обязана выйти замуж. Но в то же самое время она сомневалась. А стоит ли связывать себя? И без того все стремятся командовать ею! Все советуют, почти приказывают, все отстаивают свои интересы за её счёт. А тут ещё один советчик прибавится, муж! В конце концов, разве не Гилфорд Дадли предал молодую жену? Разве не Филипп Испанский погубил несчастную Марию Тюдор? И разве не было блистательным правление королевы Елизаветы-девственницы?!. Нет, Виктория не позволит распоряжаться собою!..

Герцогиня Сазерленд давала бал в Стеффордском дворце. Множество восковых свечей горело в хрустальных канделябрах. Паркет длинного бального зала отражал огоньки, словно созвездия. Ожидали королеву. Она приехала в простом муслиновом платьице с тюлевыми воланами на плечах и груди. На фоне пышности и роскоши, окружавшей герцогиню, Виктория казалась девочкой-дебютанткой, которой почему-то все расточают почести.

Дурное настроение королевы заметили все.

Сама Виктория также понимала, что за камень лёг на душу. Нет, она не выйдет замуж, не предаст своей свободы. Она останется в истории Англии как мудрая правительница, отказавшаяся от брачных уз во имя счастья своей страны! Но едва она принималась лелеять эти мысли, как вдруг, невольно, возникала в сознании смутная пустыня, бескрайнее серое пространство; и это серое пространство — оно и было её будущая, дальнейшая, до самой смерти, жизнь!.. Тоскливая, серая, одинокая жизнь... Жизнь без любви. И наперекор всем разумным суждениям так желалось любви, красивой, романтической любви, такой, как в этом очаровательном и трогательном стихотворении Томаса Мура:


Я всё вам отдал, всё, что мог,
И беден дар мой был –
Лишь лютню я на ваш порог
Да сердце положил.
Лишь лютню — на её ладах
Сама любовь живёт,
Да сердце — любящее так,
Как лютня не споёт.
Пускай и песня, и любовь
Беды не отвратят —
Края печальных облаков
Они позолотят.
И если шум земных обид
Созвучья возмутил –
Любовь по струнам пробежит,
И мир, как прежде, мил.

Какая-то юная барышня уже терзала клавиши фортепьяно и пела очередной романс, опять же — о любви!

Королева прошла в оранжерею. Не все заметили, как она покинула салон, не все обратили внимание на её отсутствие. Теперь это невнимание доставляло ей своеобразную горькую, меланхолическую радость... Одна, совершенно одна... Одинокая в многолюдстве равнодушном...

Герцогиня Сазерленд, однако, во весь вечер не спускала внимательных глаз с королевы, которая совсем ещё недавно выказывала ей явную благосклонность. Опытная дама с достаточной лёгкостью разгадала причину дурного настроения Виктории. Сама герцогиня знала, что девице непременно следует пережить первую, неразделённую любовь, что в какой-то миг своей жизни девице представляется, будто никто и никогда не полюбит её! Так должно происходить с каждой девицей, даже если эта девица — королева!

Герцогиня скорыми шагами в лёгких бальных туфлях устремилась в кабинет и вскоре выбежала оттуда с письмом, вынутым поспешно из шкатулки. Конечно, письмо написано с определённой целью: вызвать интерес к некоей персоне. Но теперь письмо должно послужить другой цели: развлечь юную королеву, отвлечь от неприятных мыслей. В благоразумии Виктории герцогиня не сомневалась...

Королева поместилась на бархатном, гранатового цвета, сиденье узкой скамьи, неподалёку от апельсинового дерева в кадке. Девушка в своём бальном туалете казалась изящным мотыльком, опустившимся на цветок. Герцогиня приблизилась и присела в церемониальном поклоне.

Спустя несколько минут герцогиня Сазерленд уже сидела рядом с королевой, улыбаясь; а королева, обернувшись к ней лицом, слушала с детским любопытством. Герцогиня говорила о множестве весёлых пустяков и возможных развлечений...

   — Мне кажется, многие недовольны лордом Мельбурном, — перебила задумчиво королева.

Но герцогиня поняла, что сейчас Виктория думает вовсе не о лорде Мельбурне, а просто-напросто пытается скрыть от герцогини свои грустные мысли об одиночестве...

Герцогиня также заговорила о внутренней политике, затем перешла на внешнюю политику и упомянула вскользь о возможном визите наследника всероссийского императора.

   — Я не могу не принять его, хотя дружить с Россией — ведь это всё равно что довериться дикому медведю!

Герцогиня рассмеялась коротко и спросила:

   — Так думает и лорд Мельбурн?

   — Так думает мой министр иностранных дел, лорд Пальмерстон, — Виктория поддержала насмешливый тон разговора.

   — А я позволю себе думать, что визит российского престолонаследника может развлечь вас!..

Вскоре Виктория уже держала в руках письмо, адресованное герцогине Сазерленд и написанное княгиней Долли, Дарьей Христофоровной Ливен, вдовой прежнего посла России, обосновавшейся в Лондоне.

«Молодой цесаревич Александр, — писала княгиня Долли, — самый очаровательный из всех европейских принцев... Трудно себе представить более привлекательного молодого человека. Он отличается красивым лицом и необыкновенно приятной манерой говорить...»

Королева читала, улыбаясь, как улыбается всякая юная девушка в предвкушении знакомства с молодым человеком...


* * *

Виктория записала в дневнике: «Пятница. 24 мая. Сегодня мне исполняется двадцать лет. Это представляется мне таким необыкновенным событием...»

Когда ей было ещё только семнадцать, вдовствующая герцогиня-мать, посоветовавшись со своим братом, бельгийским королём Леопольдом, пригласила в Кенсингтон, погостить на несколько дней, двух кобургских принцев, также, разумеется, своих родственников, Эрнста и Альберта. Она уже задумывалась о замужестве единственной дочери. Но король Вильгельм IV был против брачных уз с Кобургом.

— Довольно с нас кобургской крови... — ворчал Старый Морской Волк.

Ни Эрнст, ни Альберт не устраивали его в качестве возможных женихов принцессы-наследницы. Да и сама Вики отнеслась к приезду кобургских братьев равнодушно. Ни Эрнст, ни подросток Альберт, который был моложе Виктории[57], не произвели на неё впечатления.

А за несколько дней до приезда в её столицу цесаревича Александра, она, как обычно, раскрыла дневник, доверяя страницам заветные мысли:

«...Когда лорд Мельбурн завёл разговор о моём замужестве... я набралась храбрости и сказала ему: мой дядя Леопольд очень хочет, чтобы я вышла замуж за моего кузена Альберта. Но лорд Мельбурн ответил мне: «Кузены — это не весьма хорошая перспектива. Кобурги очень непопулярны, а русские просто-напросто ненавидят их!..» Я спросила: «Кто же тогда?» Мы перебирали разных принцев, но я решила, что ни один из них мне не подходит, и добавила, что, хотя весьма уважаю Альберта, покамест вовсе не хочу выходить замуж! К тому же, Альберт ведь моложе меня...»

Альберт был не намного моложе, и она уже действительно слышала о нём положительные мнения. Но она всё ещё помнила его почти мальчиком-подростком и никаких любовных чувств не испытывала к нему...


* * *

Российский принц-наследник прибыл в Лондон.

Много позднее, лет сто спустя, некоторые малосведущие историки (в особенности дамы!), случалось, писали глупости, вроде того, что английская королева никак не могла выйти замуж за «этого дикаря», русского принца! Можно было подумать, будто в Лондон середины девятнадцатого века явился в сдвинутой набекрень шапке Мономаха сам Иван Грозный, «прозванный Васильевичем за свою жестокость»!

Прежде всего, это именно Александр Николаевич никак не мог вступить в брак с королевой Англии. По одной, но очень важной причине: перед ним раскрывалась в будущем перспектива стать императором, правителем Российской империи, абсолютным монархом; и менять эту замечательную перспективу на весьма неопределённое положение супруга английской королевы не приходилось! Муж королевы отнюдь не становился автоматически королём. Вспомним, как Джоанна Грэй предоставляла Гилфорду Дадли только лишь герцогский титул...

Но всё же визит Александра уже начинал занимать и Викторию и его. Должна была состояться встреча в своём роде «двух одиночеств». Она — королева, он — наследник императора. Конечно, каждый из них в любой миг устроил бы свою брачную жизнь, претендентов и претенденток хватало! Но все эти кузены и кузины, баденские, дармштадтские, вюртембергские, сакс-веймарские и прочие, они всего лишь являлись «бедными родственниками», желавшими поправить так или иначе свои расстроенные так или иначе дела выгодной женитьбой или же — выгодным замужеством... С Александром же Виктория могла беседовать как с равным, и он, в свою очередь, мог с ней беседовать как с ровней.

Что же до воспитания и образования, то все европейские принцы и принцессы (и Александр и Виктория — в том числе) были воспитаны приблизительно одинаково, английскими няньками, французскими боннами, немецкими гувернёрами и гувернантками. Однако же... Виктория знала историю и культуру Англии и знала о себе, что она — королева именно этой страны. Александр изучал под руководством Жуковского историю и литературу России и также знал о себе, что он — всероссийский император...


* * *

4 мая, в субботу, Александр был официально представлен королеве в Букингемском дворце. Какою она тогда была, возможно представить себе, к примеру, глядя на её портрет, выполненный придворным художником Францем Винтергальтером. На этом парадном, так называемом репрезентативном портрете маленькая Вики выглядит величественной, облачённая в парадный туалет. Светлые её волосы гладко причёсаны, запястья украшены тяжёлыми парадными браслетами, холёные пальцы — золотыми кольцами; гладкую молодую шею украшает колье, в маленьких ушах — длинные подвески серёг; на голове — диадема. Глаза выглядят большими и серьёзными, брови — густыми, рот — изящным. Но лицо в достаточной степени продолговатое и нос длинноват...

Парадный портрет цесаревича написан в 1839 году польским живописцем Ксаверием Каневским, а затем воспроизведён на гравюре Иорданом. Русский принц одет в форму офицера лейб-гвардии. Эполеты, орденская звезда, пуговицы, кругловатое лицо, усы, волосы на косой пробор, вид вполне горделивый, но глаза глядят куда-то в сторону, будто цесаревич не желает встречаться с взглядами тех, которые смотрят и ещё будут смотреть на его портрет...

Вездесущая княгиня Ливен успела оставить нам и словесное изображение королевы Виктории:

«...Это красивая, изящная, очаровательная девушка, с глубокими голубыми глазами и белыми ровными зубами...»

Помимо зубов княгиня хвалила также ум и образованность юной королевы...

И, разумеется, Виктория и Александр приходились друг другу родственниками. Супруга Георга III, деда Виктории, приходилась, кажется, родной сестрой бабке Александра со стороны матери...

Приём должен был состояться днём — время больших королевских аудиенций. Подробности королева опять же доверила страницам дневника:

«...В половине второго я приняла Великого князя, которого мне представил лорд Пальмерстон и которого сопровождали граф Орлов и граф Поццо-ди-Борго. Я пригласила Великого князя сесть; он высокого роста, с тонкой талией, держит себя непринуждённо, приятно и искренне, хотя назвать его красавцем нельзя. Но всё же у него красивые голубые глаза, короткий нос и изящный рот с очаровательной улыбкой. Я нашла Великого князя чрезвычайно привлекательным, с располагающим приятным характером, таким естественным и весёлым характером. Он всего на год старше меня...»

Лорду Мельбурну королева заметила, что не ожидала встретить в лице русского принца столь обаятельного молодого человека. Разумеется, ни о каких брачных узах не могло быть и речи! Английская королева никогда не подчинится наследнику российского престола. Нет, каждому из них самой судьбой изначально был предназначен свой путь.

Но всё же и сам цесаревич, и его свита всячески стремились произвести положительное впечатление на королеву. Уже лорд Мельбурн, тогда ещё бывший в силе, предостерегал её от чрезмерного увлечения.

   — Посмотрите, Ваше Величество, — предлагал он. — Разве граф Орлов не напоминает известный портрет Генриха VIII, женоубийцы, так замечательно выполненный великим Тицианом?

Королева парировала весело:

   — Я не думаю, что Генрих VIII был таким же добродушным субъектом, как Орлов!..

Королева также находила Александра «застенчивым ».

Дневник Виктории раскрывает нам подробности опять же первого пробуждения чувств чистой, строго воспитанной девушки. Эта весна платонической любви должна была естественным образом предварять плодоносное время истинной страсти, приведшей королеву Англии к созиданию прочного семейного гнезда.

А покамест она записывала в дневнике, искренне наслаждаясь взаимной симпатией:

«...Великий князь пришёл после обеда со своими джентльменами... Это — господин Толстой, барон Ливен, племянник князя Ливена, господин Паткуль, молодой человек, ровесник Великого князя, который путешествует с ним, господин Адлерберг, близкий к Великому князю, отец которого был близок к императору, князь Барятинский, молодой адъютант императора, который очень отличился в недавней войне с черкесами и был ранен, господин Юрьевич, адъютант императора, который состоит при Великом князе уже четырнадцать лет, князь Долгорукий, также адъютант императора. Все они приятные молодые люди и с ними приятно беседовать».

Всё это были действительно приятные молодые люди, образованные вполне европейски, безупречно говорящие по-английски, по-немецки и по-французски. Один из них, граф Алексей Константинович Толстой, атташе при русском посольстве в Англии, в будущем должен был сделаться известным русским поэтом; он провёл детство в путешествии по Италии... Однако все эти просто приятные и очень приятные молодые люди-джентльмены всё ещё являлись владельцами сотен и тысяч других людей, не очень, должно быть, приятных в обращении и вовсе не образованных, то есть владельцами своих крепостных, которых возможно было покупать и продавать как рабов!..

«Мне очень нравится Великий князь, — писала Виктория, — он такой естественный и весёлый, и мне так легко с ним».

Молодая королева пригласила своего гостя на прогулку верхом по Виндзорскому парку:

«Я была чрезвычайно довольна, когда он с лёгкостью вскочил на лошадь, явно пришедшуюся ему по душе».

Спустя два дня в Букингемском дворце был дан бал в честь наследника русского императора:

«...Мы танцевали на этом балу до трёх с четвертью ночи... Я танцевала первый и последний танец с Великим князем и, пригласив его сесть подле меня, старалась быть с ним как можно более предупредительной. Я думаю, мы с ним уже большие друзья!..»

Теперь ей уже представлялось, как она покажет этим государственным мужам, и Мельбурну, и Пальмерстону, что одним лишь установлением простых и тёплых дружеских отношений она способна разом решать трудные и запутанные задачи большой политики! Но, конечно же, она ошибалась. Никаких политических успехов её завязавшаяся дружба с Александром не принесла Англии. И в дальнейшем отношения с Россией оставались весьма натянутыми вследствие постоянного столкновения интересов, в особенности на Балканах и на Востоке...

Наконец-то она веселилась по-настоящему, как положено молодой девушке:

«Было уже десять часов вечера, и все перешли в бальный зал, когда я образовала вокруг себя группу друзей и начались танцы. Я танцевала первый танец с Великим князем, затем перешли мы в другую комнату, где я танцевала с князем Долгоруким. Затем перешли мы снова в малый зал и смотрели на танцы, Великий князь сидел подле меня... Я танцевала с ним последний танец — кадриль. Я покинула бальный зал в три часа ночи с четвертью, очень счастливой, с сердцем, полным радости».

Приятное впечатление было взаимным, о чём мы, в частности, узнаем от полковника Симона Юрьевича, адъютанта цесаревича. Юрьевич также вёл дневник: «...На следующий день после бала цесаревич говорил лишь о королеве. Она очаровала его своей юностью, своим обаянием и своим чувством юмора. Александр явился её постоянным партнёром на этом балу, и я уверен, что и она находила удовольствие в его обществе».

Спустя ещё несколько дней — новая встреча Александра и Виктории. На этот раз — в театре, где она во время антракта пригласила его в королевскую ложу. Плюшевые занавеси отделили королевскую ложу от всего происходящего в зале. Рядом с королевой оставалась лишь верная баронесса фон Литцен. Вечером Виктория записала:

«Наконец я нашла равного мне, кому я могу доверить мои горести...»

О каких горестях шла речь, мы так никогда и не узнаем. Быть может, Виктория сетовала на конституцию, на парламент, на ограниченность своей власти. Её собеседник прибыл из страны, где власть императора ничем не была ограничена! Королева Англии могла по молодости лишь завидовать ему. Но именно вследствие этого ограничения королевской власти потомки Виктории и по сей день — короли и королевы Англии. Позднее, постарев и сильно поумнев, она и вовсе перестала завидовать российским императорам...

Легко увлекавшийся цесаревич уже вскоре открылся Юрьевичу, который сделал сакраментальную запись в своём дневнике:

«...Я чрезвычайно огорчён. Цесаревич признался мне, что влюблён в королеву, и более того, убеждён, что и она разделяет его чувства. Я просил его дать мне несколько дней на размышление...»

Юрьевич поделился своим огорчением с графом Орловым, главным распорядителем путешествия наследника. Орлов поспешил письменно уведомить императора.

Уже 12 мая Юрьевич сделал в дневнике очередную запись:

«...Великий князь опять огорчил меня. Я сказал ему, что этот брак совершенно невозможен. Я прибавил, что в случае такого поступка ему придётся отказаться от своей будущей короны, и что совесть его никогда не позволит ему сделать это! Он согласился со мной. Но было ясно, что он очень страдает. Выглядел он бледным и несчастным...»

Прошло ещё несколько дней. От императора спешно прибыли строгие предписания. «Было решено покинуть пределы Англии 30 мая, — записал Юрьевич. — Но цесаревич умолял меня продлить хоть немного пребывание в Лондоне. Однако я ответил ему, что наш английский визит уже и так продолжается целый месяц — это слишком долго, и ни при каком другом дворе мы не пробыли столько времени. У меня лично нет ни малейшего сомнения, что если бы цесаревич сделал предложение королеве, она без колебаний приняла бы его».

Если судить по дневнику полковника Юрьевича, готовился со страшной силой настоящий любовно-политический скандал! Юрьевич уже опасался, что Александр никого не послушается, вступит в брак с королевой и навсегда останется в Англии в качестве всего лишь... её супруга! В отчаянии Юрьевич обратился к Луизе Литцен. И...

«.. .Она сказала мне, что Её Величество призналась ей в своих чувствах к Великому князю. Он — первый человек, в которого она влюбилась. Она чувствует себя счастливой в его присутствии, она очарована его видом и пленительным обаянием... Боюсь, — прибавила она, — что королева примет Его предложение...»

Но на пути возможного укрепления отношений вероятных влюблённых встали правила этикета. Королева обязана была провести некоторое время в Виндзорском дворце. Александр присутствовал на заседании парламента, принял несколько военных парадов, сам был официально принят ректором и профессорами Оксфордского университета, которые вручили ему почётный диплом доктора наук! Затем последовали конные состязания, причём цесаревич внёс триста фунтов на призы жокей-клуба. На проценты от этой суммы был учреждён приз «Кубок Цесаревича». Лорду-мэру Лондона Александр передал опять же значительную сумму для раздачи бедным и для освобождения из долговой тюрьмы некоторых заключённых. Лорд Пальмерстон отозвался о наследнике российского императора как о человеке «гуманном».

Александр не скупился и на подарки придворным королевы, раздавая направо и налево золотые табакерки, бриллиантовые перстни и прочее подобное...

Виктория прислала Александру и его свите официальное приглашение в Виндзор. Она, кажется, уже успела соскучиться. В дневнике записала, что всё вокруг ей видится печальным. Впрочем, Виндзорский дворец всегда навевал на неё грусть...

Далее на сцену снова естественнейшим образом выступает дневник королевы:

«27 мая 1839 года. Виндзор. В четверть восьмого мы отобедали в прекрасно убранном зале святого Георгия. Присутствовал Великий князь со свитой — граф Орлов, князь Долгорукий, князь Барятинский, барон Ливен, генерал Кавелин, господин Жуковский, господин Паткуль, господин фон Адлерберг, господин Юрьевич, граф и графиня Воронцовы, графиня Александрин Потоцкая и господин Толстой. Также — лорд Альбермарл, лорд Эролл, леди Юксбридж, герцог Эрджилл...

Великий князь вёл меня под руку, я села меж ним и принцем Генрихом Оранским. В начале одиннадцатого мы вошли в красный зал, и начались танцы... Я танцевала первую кадриль с Великим князем, затем последовал вальс, во время которого я сидела. Затем я снова танцевала кадриль — с господином Толстым, за кадрилью снова последовал вальс, но я снова не танцевала, а сидела рядом с Великим князем. В начале первого ночи мы отправились в столовую ужинать... После ужина русские танцевали мазурку в продолжении получаса. Великий князь пригласил меня протанцевать с ним один тур, что я и сделала, хотя никогда прежде не танцевала мазурку и нашла её очень забавной. Затем я протанцевала с Паткулем кадриль и снова вальс. Затем — снова вальс, который я танцевала с Великим князем. После чего мы с ним танцевали «гроссфатертанц» — очень забавный, я прежде не знала, как он танцуется. Мне было так приятно и так весело танцевать с Великим князем!.. Великий князь такой неимоверно сильный и так скоро кружится, что я едва поспевала за ним. И мы кружились вихрем! Этим и закончился около двух часов ночи наш маленький бал. Прежде я никогда ещё не была так счастлива!.. Нам всем было так хорошо... Я легла в четверть четвёртого, но до пяти так и не смогла заснуть...»

   28 мая Виктория и Александр имели некоторую беседу, о чём воспоследовала соответственная запись в её дневнике:

«...Великий князь сказал мне, что он очень тронут тем, как его принимают в Англии, и никогда об этом не позабудет. Затем он прибавил по-французски: «Это не только слова, уверяю Вас! Я действительно так чувствую...» И он вновь повторил, что проведённые здесь дни навсегда останутся в его памяти... Я тоже никогда не забуду эти дни, потому что искренне расположена к этому приветливому, милому молодому человеку...»

   29 мая они провели свой последний вечер. Снова непринуждённый ужин, снова танцы...

«...В двадцать минут третьего, когда был кончен последний вальс, я простилась со всеми джентльменами из свиты Великого князя с чувством искренней печали. Все они очень нравятся мне. В особенности — господа Паткуль и Адлерберг — такие жизнерадостные молодые люди!.. Я удалилась в малую голубую гостиную, куда лорд Пальмерстон пригласил и Великого князя, чтобы тот простился со мной. Мы остались наедине. Великий князь взял мою руку и горячо сжал в своей. Он был бледен, и голос его дрожал, когда он произнёс по-французски: «Мне не хватает слов, чтобы выразить всё, что я чувствую!» — и добавил, как глубоко он признателен за столь любезный приём. Он сказал, что в будущем надеется снова побывать в Англии. Он твёрдо верит, что его визит послужит установлению дружеских связей между Англией и Россией. Затем он приложил губы к моей щеке и поцеловал меня так тепло и с таким сердечным чувством, и затем мы снова и очень тепло пожали друг другу руки. Я действительно чувствовала себя так, будто прощалась с близким родственником, а не с иностранным принцем, и была очень опечалена, расставаясь с этим милым молодым человеком, в которого я (говоря в шутку!) была действительно немножко влюблена, и к которому, без сомнения, сильно привязалась. Ведь он такой искренний, такой истинно жизнерадостный, так обаятелен — с этой его очаровательной улыбкой и столь мужественной и в то же время изящной внешностью...»

В свою очередь полковник Юрьевич записывал 30 мая:

«Прошлой ночью мы простились с английским двором. Когда цесаревич Александр остался наедине со мной, он бросился в мои объятия, и мы оба плакали. Он сказал мне, что никогда не забудет Викторию! Он признался, что при прощании поцеловал королеву!»

Виктория, кажется, совершенно согласна с мнением адъютанта цесаревича:

«...Я очень, очень опечалена отъездом принца! Мы с лордом Мельбурном рассматривали мой большой альбом гравюр, в котором имеется прекрасный портрет Великого князя, когда ему едва минуло одиннадцать лет. Впрочем, он и теперь остаётся таким же милым!»

Цесаревич подарил Виктории прелестного щенка-овчарку, которому сам же и дал кличку — Казбек. И до самой своей смерти Казбек оставался верным спутником королевы, следуя за ней из Букингема в Виндзор и — соответственно — из Виндзора в Букингем. И муж королевы также очень привязался к Казбеку. Трудно понять, то ли Виктория любила собак, то ли она так любила память о своём девическом увлечении. Вернее всего, первое! Поскольку отношения России и Англии развивались в дальнейшем таким образом, что очень мало оставалось поводов для приятных воспоминаний.

Александр женился на Вильгельмине-Марии Гессен-Дармштадтской, которая родила ему восьмерых детей, шестерых сыновей и двух дочерей. В своё время он сделался императором Александром II, а она — императрицей Марией Фёдоровной. Свою склонность к немыслимым бракам он удовлетворил, женившись после смерти императрицы на своей любовнице, княжне Долгоруковой, и вызвав тем отчаянное возмущение не только своих взрослых детей, но и всех королевских и княжеских фамилий Европы, находившихся, конечно же, в близком или дальнем родстве с домом Романовых. При этом императоре Россия сделалась несколько похожа на Англию, но очень несколько! В основных же своих чертах и свойствах Россия оставалась всё-таки не Англией, а Россией. И в конце концов сделала свой выбор, и наличие династии Романовых в этот выбор не входило! Александр II был убит группой террористов, молодых людей, входивших в революционную тайную организацию, называвшуюся показательно: «Народная воля». В этой организации представлены были едва ли не все сословия Российской империи. Софья Перовская — дворянка, дочь губернатора. Андрей Желябов, сын крепостного. Николай Кибальчич, выдающийся учёный-изобретатель, сын и внук священника... Россия сделала свой выбор не в пользу Романовых. Династия двигалась своим путём, и путь этот делался всё более и более тернистым.


* * *

В первую половину царствования (вернее, королевствования) Виктория симпатизировала партии вигов. Скорее всего, потому, что лорд Мельбурн, её первый наставник, был лидером этой партии. И надо же было такому случиться! Тори пришли к власти, и правительство, возглавляемое Робертом Пилем, то есть правительство тори оставалось у руля до 1846 года.

Но королева не имела права официально сочувствовать какой бы то ни было партии. И Виктория писала дяде Леопольду: «Я никогда не позволяла себе открыто принадлежать ни к одной партии. И я не принадлежу ни к одной партии». В этом высказывании королева даже подчеркнула отдельные слова. Но позднее историки (и не только историки) мало того, что прочли переписку королевы, предназначенную отнюдь не им, но ещё и принялись истолковывать каждую фразу! И многие из них сделали вывод о ханжестве, двуличии, политическом цинизме королевы!

А что она могла сделать? Как должна была поступить? Открыто объявить себя тори или вигом? Она была всего лишь человеком, человеком, имевшим некие собственные пристрастия. Но ещё она была — королевой. И в качестве королевы она действительно не имела права заявлять открыто о своих пристрастиях. Она ведь царствовала в стране, где короли давно уже не правили, а только царствовали. Уже её предок Георг I объявил в середине восемнадцатого века, что в Англии королями являются министры, а отнюдь не сам король!

Подданные королевы были в изъявлении своих политических убеждений куда более свободны, нежели она. И где же вы здесь видите двуличие? Никакого двуличия нет, а только логика и честность.

Даже и сегодня в Англии для того, чтобы закон вступил в силу, король должен этот закон одобрить. Но с 1711 года ни один правитель Англии не осмеливается усомниться в необходимости принятия того или иного закона. Королевское право вето куда-то потихонечку испарилось.


* * *

Правительственный кризис, приведший к падению лорда Мельбурна, разразился в некотором смысле очень вовремя. Королева принуждена была забыть о своём девическом увлечении российским принцем. Ну, она, конечно, не совсем забыла, но подзабыла.

Как раз ещё и пришло очередное послание от дядюшки Леопольда. Он писал, что его племянники, Эрнст и Альберт Саксен-Кобурги, желали бы посетить Англию. То есть, в сущности, он уже просил королеву принять их.

Мысли и чувства Виктории и трудно, и легко описать. Она совсем недавно, фактически только что, пережила некоторое, почти любовное увлечение. Она смутно сознавала, что какое-то время должна теперь тосковать и предаваться воспоминаниям. Но в то же время она сознавала, что пережила свой первый любовный опыт. Теперь следовало собраться с силами и двинуться далее. Ей даже и хотелось уже двинуться далее, и как возможно скорее! Ей очень хотелось вновь кого-то полюбить, вновь испытать это упоительное чувство влюблённости. Но было и чувство неловкости. Она винила себя. Ей казалось, что она слишком скоро позабыла... Таковы переживания всех девушек, переживших первую любовь и несколько томящихся в ожидании второй. Но Виктория, конечно, не знала, что в этом она не составляет исключения, а, напротив, — точно такая же, как все!

Она говорила себе, что у неё нет возможности выбирать. Она не может обидеть дядюшку Леопольда, отказаться принять кобургских принцев. Она углубилась в свою молодую память и обнаружила, что очень смутно представляет себе Эрнста и Альберта. Но она уже чувствовала интерес, уже несколько предвкушала... Она не имела права отказать. И она должна была ответить на просьбу дядюшки как возможно скорее.

И она ответила кратко и учтиво, что согласна принять принцев.

Теперь жизнь обрела некоторый дополнительный (а, быть может, и основной!) смысл. И когда пришло известие о том, что принцы выехали и прибудут в Виндзор, она... она просто-напросто обрадовалась!

Виктория ждёт. В её натуре — такое часто встречаешь в женских характерах — сочетается вполне гармонически авантюрное начало и предельный консерватизм. Поэтому она уже — и неприметно для себя самой — настроена на влюблённость в Альберта. Отчего именно в Альберта, а не в Эрнста? Вероятно, некая тень симпатии зародилась ещё с того краткого времени первого визита. А покамест она даёт понять ещё одному возможному претенденту на её руку и сердце, Александру Баттенбергу[58], родственнику так понравившегося ей наследного принца Российской империи (они все — короли, императоры, князья и принцы девятнадцатого столетия — они все — родственники!) и даёт понять, что она, нет, не согласна и согласна не будет!


* * *

Кобургских принцев встречали в Виндзоре. Их приезд определялся как неофициальный. Считалось, что они приехали не в качестве представителей другого государства в Англию, но всего лишь в гости к королеве. Они являлись Её личными гостями.

Виктория, в голубом платье, в простой шляпке, встретила их на лестнице. Незадолго до приезда Эрнста и Альберта, она, пребывая в настроении несколько дурном, говорила Луизе Литцен, что устала от балов и раутов, что это невыносимо — умываться ледяной водой, и...

— Сколько бы ни зашнуровывали мою талию, мне слишком известно, что я наклонна к полноте, да!..

Впрочем, всё это она говорила уже не в первый раз. Но с какою-то внезапностью возникла эта необходимость перемен, перемен в её собственной, личной жизни... Правительственный кризис, прибытие и отбытие российского принца... Её жизнь? Но ведь её жизнь — это жизнь Англии. Жизнь Англии — это её жизнь. Королева — принадлежность Англии. Англия — принадлежность королевы...

Альберт поцеловал руку вдовствующей герцогине Кентской, матери королевы. Английские нравы казались ему гораздо более непринуждёнными, нежели придворное поведение, принятое в германских княжествах. Он быстро посмотрел на Викторию. Она засмеялась, показав белые зубы. Она была молода и хороша собой. Со времени их первой встречи она успела превратиться из этой девочки, воспитанной чрезмерно строго, в цветущую девушку. Да ведь и он переменился. Зеркала старательно показывали ему красивого, уже и не юношу, а мужчину, отражали высокий умный лоб, тёмно-голубые глаза с несколько меланхолическим взглядом, красивые тёмные волосы, изящные усы...

Виктория не смотрела на Альберта. Это могло показаться странным, но её уже охватило сильное чувство некоей своего рода обречённости, предначертанности; она как будто уже чувствовала, что именно этот человек сделается её постоянным спутником на много лет, её мужем... И она, словно бы сознавая, что много лет будет делить с ним стол и ложе, и охватывать взглядами каждую чёрточку его лица, теперь нарочито отворачивалась от него, болтала с Эрнстом, смеялась, девически празднуя последнее время свободы...

Чай был подан в Голубой гостиной; высокие окна открывали густую зелень английских полей и лесов.

Пили чай запросто, в узком кругу своих. Альберт внезапно также почувствовал, что в самом ближайшем времени жизнь его изменится круто и навсегда. И он уже словно бы знал, — не разумом, но чувством! — что жизнь его уже навсегда — до самого конца! — связана с этой миниатюрной женщиной, королевой такого большого государства. И, как всякий мужчина, чувствуя, предчувствуя скорейшее расставание с мужской свободой, он невольно впадал в ещё большую меланхолию, нежели та, что была ему обычно свойственна... Лицо его несколько вытянулось и будто похудело, уголки губ опустились, щёки будто втянулись немного, а глаза потемнели темнотою грусти...

И непонятным образом ощутив его настроение, Вики тотчас обернулась к нему. Её оживлённое девическое лицо говорило: «Посмотри, это я! Это всего лишь я, неотъемлемая часть тебя, часть твоей жизни, твоего бытия, отныне и навсегда! Но это не страшно, это вовсе не грустно! Посмотри на меня! Во мне, в моей натуре, в моём теле и в моей душе не заключается ничего таинственного. Я — сама простота, честность, откровенность. Я — для тебя...»

И он послушался, прислушался к этому беззвучному зову, призыву; губы не растянула, но легко тронула, чуть сморщила улыбка из-под тёмных усов...

Виктория заговорила, он отвечал, разговор шёл незначительный, о пейзаже заоконном. Герцогиня Кентская вмешивалась, и молодой паре тотчас казалось, будто кто-то совсем чужой нарушает чрезвычайно интимное их общение...

Визит протекал как полагается. Ужины, приёмы. Старомодная роскошь убранства дворцовых залов, напоминавшая о Людовике XVI и Марии Антуанетте. Принцу Альберту все эти золочёные ракушечные завитки представлялись безвкусицей, как будто течение времени утяжелило и огрубило изящное капризное рококо королевы-пастушки[59]. Время публичного отрубания королевских голов давно уже миновало, по мнению Альберта. Он предпочёл бы теперь что-нибудь строгое, что-нибудь похожее на римскую античность...

Виктория снова наслаждалась своей влюблённостью. Снова ей хотелось танцевать, снова она чувствовала себя лёгкой, юной, весёлой. Пошли беседы наедине и молчание с глазу на глаз. Она надевала большую шляпу мужского фасона и в тёмно-синей амазонке отправлялась кататься верхом в парке Виндзорского дворца. Альберт прекрасно держался на лошади.

Они объяснились простыми словами. Альберт вернулся в Кобург. Брат Эрнст искренне радовался его счастью. В дорожной карете Альберт молчал. Снова он меланхолически сожалел о скорой потере мужской молодой свободы. Но в Кобурге его догнало письмо. «Никто не любит тебя так горячо, как преданная тебе Виктория», — писала она. Он вспомнил, как хорошо и просто случалось ему говорить и молчать с ней... Но теперь беспощадная память воскресила и кое-что другое, Виктория была королевой, Виктория отличалась в определённой степени самоуверенностью; более того, Виктория, кажется, полагала эту самоуверенность необходимой чертой королевского облика; ей нравилось напоминать ему о своих королевских обязанностях, о том, что она должна проводить часы и часы в кабинете, прочитывая и визируя бумаги... Она была королевой. Он вполне отдавал себе отчёт в том, что брак с королевой Англии унесёт не одну лишь его мужскую свободу, но и возможность сделаться правителем небольшого германского княжества. Такая возможность всегда, в сущности, для него оставалась... Но теперь он отказывался от такой возможности. Кем он должен был стать теперь? Кем он должен был стать для Англии? Иностранным принцем, который женился на королеве? Единственным ответом на этот роковой вопрос могло быть только «да». Но он уже не хотел обдумывать, взвешивать, он решился.

Между Кобургом и Лондоном завязалась оживлённая переписка, любовная переписка. Виктория открывала своё сердце ему, вновь и вновь признавалась в любви.

В начале зимы 1840 года она написала Альберту о том, что ей предстоит объявить в парламенте о своём замужестве. В шестой раз ей предстояло выступить в парламенте. Она волновалась даже более, чем когда ей предстояло произнести свою первую речь. В парламент внесён был билль о необходимости предоставления пятидесяти тысяч фунтов ежегодно на содержание супруга королевы. Разгорелись дебаты. Газеты охотно публиковали карикатуры, изображавшие Альберта в заплатанной одежде и с протянутой нищенски рукой. В конце концов решено было сократить предложенную сумму до тридцати тысяч в год. Пресса ехидничала, задавая каверзные вопросы: а не является ли принц тайным католиком, а будет ли он полезен Англии?

Альберт приехал в Виндзор в сопровождении своего приближённого, барона Штокмара, который занимал при нём приблизительно такое же место, какое занимала при королеве верная Луиза Литцен.

Виктория встретила жениха радостно и поделилась с ним раздражением по поводу сокращения содержания, положенного ему согласно цивильному листу.

   — Это всё тори! — восклицала она. — И ты понимаешь, я не могу, не имею права!.. Как я хотела бы запретить этих тори! Чтобы их вовсе не было, не стало в Англии. Но забудь то, что я сейчас тебе сказала. Я — королева. Тори и виги — мои в равной степени. Здесь всё — моё, понимаешь? Мои тори, мои виги, моя правящая партия, моя оппозиция; газеты, которым не возбраняется лезть в мою жизнь и публиковать карикатуры на меня и на тебя, да, на тебя; так вот, эти газеты, они тоже мои. Это моя страна, Альберт, моя Англия!.. — Она раскраснелась, светлая прядь упала вдоль щеки. Виктория резко мотнула головой. Сейчас она показалась Альберту совсем юной, девочкой...

   — Ни один тори не получит приглашения на нашу свадьбу! — Виктория невольно надула на мгновение губки...

Собственно, она имела в виду не свадьбу как таковую, а церемонию бракосочетания.


* * *

Утром она завтракала с папильотками в волосах; пила на французский манер шоколад в постели, макая в белую фарфоровую чашку, наполненную ароматной коричневой жидкостью, золотистый бриош. Луиза Литцен сидела на краю постели и роняла ободряющие фразы. Нельзя сказать, чтобы королева особенно нуждалась в ободрении, но ободрение, кажется, входило в некий неписаный предсвадебный ритуал. Затем парикмахер-француз получил в полное своё распоряжение пышные волосы королевы. Спустя час голову её украсила гладкая, как раковина, причёска, разделённая безукоризненным пробором и увенчанная уложенными на античный манер косами, сверкавшими, как лакированные...

10 февраля 1840 года. День королевского бракосочетания. Её свадебное платье было сшито из материи английской выделки.

Альберт в парадном мундире с золотым шитьём и Виктория в белом наряде невесты уже стояли перед алтарём. Архиепископ Кентерберийский, в полном облачении, в мантии, в парадной митре, задал врачующимся положенные вопросы. Он и она поочерёдно отвечали «да». Да, она берёт его в мужья; да, он берёт её в жёны. Да, теперь они навсегда вместе, в горе и в радости, в болезни и в здравии, в богатстве и в бедности. Разумеется, им не могла угрожать та бедность, которая сумрачно караулила какую-нибудь пару молодожёнов из Манчестера или Ливерпуля... но... у королей свои скелеты в шкафах старинного красного дерева!..

Королева выходила замуж. Ещё только в 1882 году будет в Англии принят закон об имуществе замужних женщин! А покамест всё имущество жены должно было безраздельно принадлежать мужу. Только хитроумным, должным образом составленная дарственная запись на имя жены сохраняла за ней право распоряжаться своим имуществом. Но всё это не имело отношения к браку королевы. Муж королевыизначально должен был занять подчинённое положение. В Англии он должен был оставаться... мужем королевы Англии!..

Виктория переоделась к балу. Снова она танцевала с человеком, в которого была влюблена. Украшенные драгоценными камнями туфли, в них она венчалась, теперь сменила на атласные белые бальные туфельки. Чуть опускала голову и видела носки лакированных туфель, нет, уже не жениха, мужа, своего мужа! Лоб немного саднило после тяжести бриллиантовой диадемы. К ужину стол был накрыт парадно. Серебро и хрусталь, голуби, жаренные в сливках, омары, телятина, лососина, клубника, шампанское...

Теперь предстояло ехать в Виндзор. Там будет её первая брачная ночь, её медовый месяц, там она сделается женщиной.

Прощание с матерью, с верной Луизой и придворными было коротким. Королева в белом дорожном костюме, в горностаевой накидке, в белом капоре села в карету. У ворот дворца собралась толпа. Отцы поднимали детей на плечи, чтобы дети могли увидеть королеву. И ещё в сороковые годы двадцатого уже века живы были англичане, лондонцы, видевшие в своём детстве новобрачную королеву. Королева и принц держались за руки. Левой рукой она сжимала его руку, а правой рукой приветствовала народ, свой народ. Она махала рукой непрерывно; кисть заныла, но Виктория не могла, не имела права лишить народ, свой народ приветственных взмахов королевской руки.

ВРЕМЯ РОЖДЕНИЙ


Она отослала камеристку и остановилась пред большим зеркалом в золочёной раме. В руках она держала тёмно-зелёную мериносовую шаль с изумрудно-зелёной шёлковой бахромой. Она никак не решалась отложить эту шаль, выпустить из рук. Завтра утром, когда эта шаль окутает её плечи, она уже совершенно изменится, она будет женщиной.

Она будет женщиной. И теперь она длила миг прощания перед зеркалом с собою прежней. Она задумчиво поднесла шаль к лицу и прижалась щекой к мягкой и тонкой ткани, и отвернулась от зеркала, и посмотрела на приготовленную, сделанную постель, необъятное королевское брачное ложе под балдахином. Королева — чисто женским движением — приложила к зелёной шали длинную волнистую прядь густых светлых волос. Затем она резким размашистым жестом встряхнула шаль и накинула на плечи. Она снова обернулась к зеркалу, постояла, вглядываясь...

Волосы её были распущены по плечам...


* * *

Разумеется, она была девственницей. Он и не ожидал, и не мог ожидать ничего иного! То есть чего иного он мог ожидать?..

Из-за двери доносились приглушённые звуки — в умывальнике плескалась вода, звякнула фаянсовая мыльница...

Ванны ещё едва входили в моду. Она приняла ванну. Затем дневная сорочка, нижние юбки... Он ждал её в столовой. Она вышла в бледно-розовом утреннем платье с плиссированными рукавами, расходившимися от узкой проймы воздушной пеной и плотно охватывавшими запястье. На плечи была накинута зелёная шаль, та самая! Светлые волосы распущены по плечам...

На какое-то, очень-очень краткое мгновение, ему почудилось, будто он провёл ночь с простенькой немецкой mägdelein[60], что, разумеется, и прежде бывало в его молодой мужской жизни. Ощущение радостного мужского веселья шумнуло крылом и пропало тотчас. Он был женат на королеве. Он разделял трапезу с королевой. Он был мужем королевы.

За завтраком они пили белое рейнское вино.


* * *

Они были молоды, им было хорошо. Однако медовый месяц продлился всего лишь две недели. Королеве необходимо было приступать к её обязанностям королевы.

«Для меня абсолютно невозможно не быть в Лондоне; два или три дня — это уже долгое отсутствие. Заседает парламент, что-нибудь случается каждый день. Ты забыл, дорогая моя любовь, что я — монарх!»

О! Если бы он попытался об этом забыть. Каждая английская газета упорно стремилась ему об этом напомнить...

Надо сказать, что монархия по самой своей природе — институт интернациональный. Монарх должен вступать в брак с титулованной особой, принадлежащей к определённому династическому гнезду. Браки с подданными, свойственные, к примеру, византийским императорам и первым Романовым, отнюдь не укрепляют, но разрушают монархию, разлагают её, приводя к подножию трона феодальные кланы, отличающиеся в высшей степени жадностью и беспринципностью.

Виктория и Альберт по рождению принадлежали к солидным династическим гнёздам — Ганноверы и Сакс-Кобурги. Но им обоим несколько не повезло. Их брак пришёлся на вторую половину девятнадцатого века, когда национальная доктрина, окончательно пробуждённая к деятельной жизни Великой французской революцией, уже бродила по государствам Европы не в качестве призрака, но вполне ясно скаля свои вампирические клыки, готовая высосать последнюю кровь из монархических семейств. Ибо согласно зловещей национальной доктрине, нация представляет собой предельно замкнутую общность, которая должна воспроизводить себя исключительно в своём, замкнутом брачном ареале. В принципе столь неестественный способ размножения вскоре привёл бы к естественному вырождению, вращая в замкнутом кругу «своих» всевозможные наследственные недуги. Впрочем, в расширении брачных ареалов нуждаются и династические гнезда, и в двадцатом веке это активно происходит. Общности, в том числе и общности национальные должны на самом деле со временем распадаться. Должны образовываться некие новые общности. Но какое было дело Виктории и Альберту до всех этих процессов! Английская нация уже третировала их как «немцев». И если Виктория всё же могла рассчитывать на признание, ведь она родилась в Англии, она выросла в Англии, она всё же являлась потомком нескольких английских монархов; и уже по всему тому могла рассчитывать на признание своего народа; и, стало быть, если она могла на это признание рассчитывать, то принцу Альберту, её мужу, рассчитывать было решительно не на что. В глазах замкнутой общности, зловеще именуемой «нацией», он всегда оставался только лишь «иностранцем», «немцем», «чужаком», которого следует подозревать во всевозможных злоумышлениях против принявшей его страны. Вся его дальнейшая недолгая жизнь пройдёт под этим клеймом роковой «чуждости». И мы можем считать, что ему ещё повезло! Несчастных его внучек, Елизавету Фёдоровну и Александру Фёдоровну, связанных брачными узами с домом всё тех же роковых Романовых, национальная доктрина русского патриотизма просто-напросто швырнёт на произвол судьбы, и весьма жестокой судьбы. И никто за них не заступится. И тщетно Александра Фёдоровна станет уверять, что она — англичанка! В тогдашней Европе национальную принадлежность определяли не по воспитанию, не по языку и культурным приоритетам и пристрастиям, но по крови!

Англичане так и не простят Альберту его «немецкого» происхождения.

Но королева, несмотря ни на что, была счастлива. Рядом с ней теперь всегда находился человек, которому она безоговорочно доверяла; человек серьёзный и образованный, добрый и внимательный советчик, уже начинавший вникать в государственные дела страны, будущей родины его потомков, его детей и внуков. В кабинете королевы появился второй письменный стол. Молодые супруги работали, что называется, в четыре руки; это веселило их, в этом было нечто от детской игры...

«Я читаю и подписываю бумаги, а Альберт промокает их...»

Она полюбила радовать его маленькими подарками-сюрпризами. Он разместил в Букингеме свою библиотеку, прибывшую из Кобурга, и постоянно пополнял её, выписывая всё новые и новые книги. Она поспешила подарить ему изящный разрезной нож с перламутровыми инкрустациями; ведь книги ещё долго будут издаваться таким образом, что при чтении придётся разделять страницы особым ножом. Она собственноручно вышила для его любимых карманных часов синий бархатный футляр, на откидном клапане белым шёлком вышила она сердце, а по обеим сторонам — золотыми нитями — инициалы: «А» и «К» — Альберт Кобургский. И как же было приятно видеть, как он перед сном аккуратно кладёт часы в этот футляр, вышитый её руками, и вешает над прикроватным ночным столиком.

Но помимо их общего теперь кабинета, он устроил и свой собственный кабинет, рабочую комнату, обставленную чрезвычайно просто. Кровать, узкая, наподобие тех, походных, что ставились в палатках полководцев. Деревянные полки с книгами, преимущественно техническими. Кресло рядом с кроватью. Простой плетёный стул, рабочий стол...

Конечно же, Альберт годился отнюдь не только на то, чтобы промокать деловые королевские бумаги! Он получил отличное образование, с упором на математику и прочие точные науки. Принц обладал острым умом и отличной памятью. Вскоре он сделался для молодой жены поистине ходячей энциклопедией. А ведь кроме того он любил и понимал музыку, разбирался в живописи, ездил верхом, как и полагалось титулованному аристократу, и очень ловко фехтовал.

Своё место в государстве Альберт определил тактично и весьма разумно, объявив публично, что его долг — растворить собственное «я» в личности королевы.

На практике, однако же, личность супруга оказывала сильное влияние на личность королевы. И в политике, и в частной жизни. Вошли в обыкновение вечера в музыкальном салоне Букингемского дворца. Альберт приобщил королеву к музыке Вагнера.

На рождество залы Букингема украсились еловой хвоей. В рождественский пудинг запекли монету, сулящую богатство. Монета досталась Альберту. Он взял серебряный маленький диск двумя пальцами и произнёс, что главное достояние его жизни — служба Её Величеству!

Происходили перемены и в политике. Ещё совсем недавно Виктория не выносила сэра Роберта Пиля, его манеру держаться с этой спокойной важностью. То ли дело был очаровательный лорд Мельбурн, всегда такой остроумный, даже немного таинственный. Однако Альберт совершенно иначе отнёсся к сэру Роберту, выказывая ему всяческое уважение. Королева и сама не заметила, как стала разделять многие пристрастия супруга, соглашаться с большей частью его мнений и восхищаться его вкусами. И вот она впервые любезно приняла лидера тори. Это произошло 30 августа 1844 года.


* * *

С 1841 года стал выходить юмористический (впрочем, даже скорее сатирический) еженедельник, названный по имени марионетки, изображавшей весёлого шута, — «Панч». В английской прессе появился ещё один печатный орган насмешки над королевой и её супругом. Но всё равно ведь это была Её пресса. Её пресса, её оппозиция, её народ, её страна...


* * *

По проекту Альберта был выстроен их новый дом, домашний дом. Альберт сам заказывал мебель. Здесь они отдыхали от придворных, от парламента. Здесь муж читал у камина, а жена вышивала. Осборн. Их домашний дом.


* * *

У королевы появились некоторые bouderies[61]. Она ожидала ребёнка. Первенец. Страна также пребывала теперь в ожидании. Страна ждала появления наследного принца, принца Уэлльского. Страна жаждала возвращения к мужскому правлению.

Между тем, дитя, ещё не рождённое, уже познало печальную участь монархов — быть убитыми посредством террористических актов. Разумеется, большинство монархов умирает своей, не насильственной, а естественной смертью, от болезней, а то и от старости. Но каждому монарху, всегда и везде, грозит смерть от руки политического террориста (впрочем, это может быть и обыкновенный психопат, маньяк; но такое случается совсем редко!).

Виктория и Альберт ехали из Букингема в Кенсингтон — навестить заболевшую герцогиню Кентскую. Внезапно принц заметил в сумеречном вечернем свете человека, направившего в сторону королевской кареты поблескивающий предмет. Этот предмет был пистолетом! Прогремел выстрел. Форейторы растерялись. Террорист швырнул наземь один пистолет и тотчас поднял другой. Принц прикрывал королеву, не помышляя о спасении, о защите собственной жизни. Террориста окружили прохожие. Вскоре мужчины уже размахивали кулаками, в воздух неровно поднялись, вскинулись трости. Карета снова тронулась с места.

Произошёл ужасный акт расправы. Неизвестный был забит кулаками, камнями и палками. Та часть общества, которую он не презентировал, которую презентировал не он, приветствовала появление королевы в ложе Друри-Лейн. Неизвестный остался неизвестным.

Виктория записала в дневнике по поводу своей первой беременности:

«...ужасно, что первый год счастливой супружеской жизни испорчен и омрачён такими противными неудобствами...»

Мужчины и ханжествующие женщины никогда не прощали королеве этой записи! И до сих пор не прощают. Она осмелилась доверить бумаге именно то, о чём думают все без исключения молодые будущие матери! Думают, но сказать, высказать так или иначе, всё же не решаются ни за что. Цивилизация, управляемая мужчинами, заставила женщин затвердить крепко-накрепко, что беременность — суть наивысшее благо для существа женского пола. Жаловаться на ужас родов, на тяжесть нелепо выступающего живота, женщинам запрещено. И когда одна из них, королева, осмелилась сказать правду, её обвинили и продолжают обвинять в холодности, в бесчувствии, в нелюбви к собственным детям. Королева отнюдь не была феминисткой, она отнюдь не боролась за права женщин. Она просто осмелилась высказать правду...

Каждая феминистка — в определённом смысле королева. Каждая королева уже самим фактом своего существования — феминистка!..


* * *

При дворе водворились экономия и скромность. Альберт начинал сознавать, что он и его жена составляют некое единство. И чем далее, тем более он сознавал, что в этом единстве нет и не может быть места кому бы то ни было третьему. Но покамест этот третий существовал, то есть не третий, а третья.

В сущности, её вернее было бы называть не «третьей», а «первой». Ведь она появилась в жизни Виктории задолго до появления Альберта, она была в жизни Виктории с самого начала, ещё до рождении Виктории она была в жизни Виктории.

Она была баронессой Луизой фон Литцен. Конечно же, она вовсе не претендовала на вмешательство в дела внешней и внутренней политики Англии. Конечно, и при Альберте состоял барон Штокмар. Но и принц и барон были мужчинами. Барон не намеревался сидеть по утрам на краю принцевой постели и дружески с принцем перешёптываться. А верная Луиза была одинока, у неё никого не было, кроме королевы. И она невольно, совсем невольно обкрадывала Альберта, крала у него Викторию, его жену.

Через эту борьбу проходят многие мужчины. Многим из них приходится насильственно освобождать своих жён от чересчур сильного влияния близких этим жёнам женщин. Чаще всего разворачивается отчаянная битва зятя с тёщей. Но Альберту совершенно не было необходимости бороться с вдовствующей герцогиней Кентской, которая никак не влияла на дочь. Бороться с герцогиней было бы труднее, учитывая её официальный статус матери. Но и с верной Луизой также оказывалось трудновато сражаться. Она действительно любила свою воспитанницу, её воспитанница действительно была к ней привязана, привязана, в сущности, так, как бывают привязаны дочери к матерям.

Верная Луиза чувствовала, что Альберт не любит её. Верная Луиза была личностью достаточно заурядной, простой, так сказать. Поэтому она и поступила неразумно, вступив в неравный бой с мужем Виктории. Она всего лишь повторяла ошибку, которую совершали, совершают и будут совершать многие и многие матери дочерей.

Она стремилась окружить беременную королеву суетливой опекой. Она то и дело ухитрялась находить в характере и поведении принца нечто дурное. Она улучала минуту и шептала королеве, что муж нисколько не заботится ни о своей жене, ни тем более о будущем младенце.

Луиза стремительно утрачивала своё влияние на королеву. Двор курсировал между Виндзором и Букингемом. Королева всё чаще и чаще забывала взять с собой верную Луизу. Виктория не гнала бывшую гувернантку, не делала ей замечаний, не упрекала. Напротив, королева благодарила милостиво за проявляемую заботу, улыбалась. Улыбалась, как улыбаются чужому человеку; благодарила, как благодарят чужого человека за услугу.

Затем был подписан соответствующий указ. Верная Луиза была удалена из штата королевы. Ей назначена была почётная пенсия. Бедняжка проливала невидимые миру слёзы, но это никого не интересовало. Верная Луиза выпала из английской истории, словно плохо закреплённый камешек — из колечка.

Парламент утвердил принца Альберта регентом при младенце, долженствующем родиться. Таким образом, в случае благополучного появления на свет наследника английского престола, но смерти королевы от родов, Альберт фактически должен был занимать место короля Англии; во всяком случае до совершеннолетия сына (или дочери). Но все ждали рождения именно королевского сына.

Альберт не желал смерти своей жены. Он любил её, он был привязан к ней. И так далее, и все прочие слова, которые говорятся о любви и привязанности.


* * *

Виктория в гостиной Осборна вязала крохотный чепчик. Она услышала шаги Альберта и, ещё не видя мужа, заулыбалась. Он вошёл, домашний, совершенно домашний, каким он бывал только в их домашнем доме. Она, впрочем, удивилась, потому что он широко взмахивал руками и полы его шлафрока, бархатного, цвета бордо, вдруг резко взвились.

Альберт с размаха сел на канапе. Виктория отложила на колени вязанье и глядела.

   — Что ты наделала, Вики?! Что ты наделала?!

Растопыренными пальцами обеих рук он охватил голову, красивую тёмноволосую голову. Казалось, вот-вот вцепится ногтями, чистыми ухоженными ногтями, в кожу головы... Бросил руки вдоль тела, кисти свесились... Меланхолическое лицо выразило смесь выражений: тревогу, ужас, даже и лёгкое отвращение...

   — О чём ты говоришь, Але? Что я сделала? — Её вовсе не испугал его отчаянный вид. Она смотрела с интересом, она любопытствовала.

   — Ты предоставила пятнадцать тысяч фунтов вигам...

   — Да, конечно... — Она была спокойна.

   — Я не узнаю тебя! Во что ты хочешь превратить избирательную кампанию?

   — Я симпатизирую вигам, я никогда этого не скрывала от тебя.

   — Но ты всегда понимала, что я — не совсем обычный твой подданный. Я — твой муж. Твои симпатии могут быть известны мне, но не всей Англии. Прежде ты это сознавала, ты это понимала...

   — Я устала понимать! Я больше ничего не хочу понимать. Я не хочу, чтобы тори пришли к власти! — Она повысила голос.

   — Ты не права. Раньше ты понимала, что монарх не имеет права становиться на сторону какой бы то ни было политической партии. Только будучи нейтральной, монархия может выступать в качестве авторитетной силы.

   — Как мне всё это надоело! Как я устала от всего этого! Почему я не родилась в России, где монарх является монархом, а не марионеткой в руках парламента!

Альберт посмотрел на неё пристально и меланхолически:

   — Ты, вероятно, сожалеешь о том, что не вышла замуж за наследника русского императора, — он говорил тихо и голову склонил немного набок.

Она почувствовала, как забилось сердце, болезненно, часто.

   — Да, я сожалею! Я обо всём сожалею! Я больше всего сожалею о том, что не родилась в семье какого-нибудь рабочего из Ливерпуля! Тогда я была бы свободна; свободна от политики, от парламента, от избирательной кампании...

   — И от меня... — Он не договорил.

   — Да, да, да! И от тебя...

Виктория скорыми мелкими шажками вышла из гостиной и запёрлась в своём кабинете.

Потом он стучал в дверь, просил прощения, умолял... Потом ей стало неприятно его унижение. Она вышла к нему, она распахнула дверь. Он вошёл к ней. Он снова и снова просил прощения. Она тоже просила прощения. Оба, перебивая друг друга, говорили о будущем ребёнке, напоминали друг другу о нём...

Они помирились. Она снова добросовестно старалась держать при себе свои политические симпатии и пристрастия.


* * *

Принцесса Виктория Адельгейда родилась 21 ноября 1840 года. Впрочем, полный набор её имён звучал как: Виктория-Адельгейда Мария-Луиза. У неё были прелестные светлые волосики. Крестины первенца были обставлены торжественно. Малютка получила множество дорогих подарков, покамест ещё совершенно ей не нужных. Между молодыми родителями произошёл знаменательный разговор.

Они стояли у колыбели, украшенной белым лёгким пологом. Молодая мать была в белом батистовом платье, в кружевном чепце. Он и она обратили друг к другу счастливые лица и улыбнулись.

   — Ты доволен мною? — спросила она тихо.

Он поколебался мгновение, затем с любовью посмотрел на неё и отвечал искренне, честно:

   — Я — да! Но боюсь, народ будет разочарован, узнав, что родилась девочка...

Она всё поняла и отозвалась без обиды:

   — Обещаю тебе: в следующий раз будет сын.

Роды явились тяжёлым испытанием, но, как это бывает фактически со всеми женщинами, теперь Вики радовалась и невольно гордилась своим материнством.

Светловолосая улыбчивая девочка, прелестное дитя, обожаемая принцесса. Страницы дневника молодой матери заполнились описаниями крохотной Пусси — внешность малютки, улыбка малютки, некие чёрточки, уже свидетельствующие о будущем характере...

В следующем, 1841-ом, году появился на свет истинный наследник престола, принц Уэлльский, Альберт Эдуард, будущий король Англии, преемник Виктории, Эдуард VII. Имя «Эдуард» и ему самому, и всем англичанам представлялось более английским, нежели «Альберт»...


Баюшки, на ели мальчик засыпает,
А подует ветер — люльку раскачает,
Ветка обломилась, полетела колыбель –
Падает и люлька, и дитя, и ель...

В 1843 году родилась принцесса Алиса, впоследствии мать императрицы всероссийской Александры Фёдоровны.

Королеву мучило неопределённое положение мужа в государстве, в Её государстве. Она вновь и вновь обращалась к правительству, настоятельно требуя определить положение принца законодательно, однако вопрос всё ещё никак не решался...


* * *

Рабочее движение набирало силу. Принятый закон о бедных учреждал работные дома, где неимущих кормили и одевали, но при этой государственной благотворительности царствовал жестокий тюремный режим, разлучавший мужей с жёнами, родителей с детьми. Многие бедняки предпочитали погибать от голода и холода в своих лачугах, предпочитали, чтобы их дети шатались по улицам Лондона, прося милостыню и пробавляясь мелким воровством. Девушки шли на панель... Всё, что угодно, лишь бы не работный дом, подобный тюрьме!..

Рабочие депутаты, чартисты, представили в парламент петицию, под которой стоял один миллион двести тысяч подписей! Ответом было обвинение и суд. Один лишь Бенджамин Дизраэли, внук итальянского еврея, сын английского писателя и историка, страстного поклонника стихов Байрона, Исаака д’Израэли, выступил в защиту чартистов.

Он не полагал всеобщее избирательное право панацеей от всех социальных зол, но он вступился за чартистов, когда против них резко выступил лорд Джон Рассел...

Рабочее движение тесно связано было с проблемой так называемых хлебных законов. Согласно хлебным законам, ввоз пшеницы в Англию облагался высокими пошлинами и допускался лишь тогда, когда цены на внутреннем рынке достигали определённого высокого уровня. Но 1845 год принёс в Англию сельскохозяйственный кризис, в Ирландии вспыхнули голодные волнения.

Сэр Роберт Пиль, член парламента от Оксфордского университета, член нескольких консервативных кабинетов, дважды (в 1834-1835-ом годах и в 1841-1846-ом годах) премьер-министр, долго выступал в защиту хлебных законов. Но в 1846 году, в самом его начале, Пиль уже говорил иначе:

— ...быть может, я не прав, но я полагаю, что мой долг перед родиной, которой угрожает голод, требует прибегнуть к средству, какое обычно используется при подобных обстоятельствах, а именно — открыть людям свободный доступ к продовольствию, откуда бы оно ни шло... Вы можете завтра же отнять у меня мой пост, но вы никогда не отнимете у меня сознания, что я воспользовался властью, мне вверенной, из побуждений честных и бескорыстных, а не из желания удовлетворить своё честолюбие и не из стремления к личной выгоде...

Дизраэли возражал, отмечая, что с падением цен на хлеб снизится и заработная плата, начнётся разорение фермеров, будет снижаться продуктивность сельского хозяйства...

И всё же хлебные законы, принятые в 1815 году, были в 1846 году отменены. Англия окончательно вступила на путь интенсивного развития промышленности. Роковой вопрос: промышленность или земледелие — решён был в пользу промышленности. Но кажется, Англии уже никогда не суждено было проигрывать!..


* * *

Европа слегка потрясалась польскими и венгерскими волнениями[62]. Фрейлина Анна Тютчева писала о Николае I, императоре всероссийском: «Николай I был Дон Кихотом самодержавия. Дон Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять всё своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века».

В Англии также сердились на королеву. Одни утверждали, что она слишком мало работает на благо государства, хотя в течение года она просматривала и визировала около шестидесяти тысяч документов! Другие требовали провозглашения Английской республики. Третьи нападали на известный цивильный лист и настаивали на его пересмотре. Здесь, впрочем, стоит объяснить, что представлял собой этот самый цивильный лист; а представлял он собой соглашение между монархом и парламентом, на основе которого королю дозволялось управлять своими «унаследованными владениями и доходами», а парламент обязывался курировать расходы государства и выплачивать королю и членам королевской семьи определённую сумму «на прожитие и представительство». Парламент также платил королю за содержание двора.

Королева объявила, что будет платить налоги, как и другие англичане.

Особое недовольство королевой выказывала католическая Ирландия, буйственная, как подросток-хулиган. Виктория уже махнула на Ирландию рукой: «Посещать Ирландию — это всё равно, что тратить попусту время!» Антимонархическое движение проявлялось в нескольких покушениях на жизнь королевы. В 1849 году в неё выстрелил столяр Джэк Фрэнсис. Суд приговорил его к смертной казни, которую, впрочем, заменили пожизненным заключением. Тем не менее движение внутриполитической жизни в Англии заключалось именно в том, что страна всё более и более принимала свою монархию, монархию королевы Виктории, а монархия, в свою очередь, всё более и более гибко приспосабливалась к своей стране. Собственно, в этом и заключается наиболее важное отличие британской монархии от династии Романовых, к примеру. И по сей день Ирландия капризничает, Англия живёт и побеждает, а праправнучка Виктории, Елизавета II, королевствует!..


* * *

О рабочем движении в Англии давно уже не слыхать, но в первой половине девятнадцатого века дела обстояли совершенно иначе. И отнюдь не случайно Маркс и Энгельс полагали рабочих значительной политической силой.

Английское слово «митинг» означает всего-навсего «встречу», но благодаря рабочему движению в Англии оно приобрело значение новое: митинг — собрание, на котором обсуждаются неотложные политические вопросы.

На митингах выбирали рабочих делегатов, эти доверенные лица несли в парламент весть о нуждах и требованиях большой части английского народа.

А слово «чартер» означает «хартия». С конца тридцатых годов девятнадцатого века чартисты пытались добиться от парламента принятия «Народной хартии», требовавшей всеобщего избирательного права, тайного голосования, отмены имущественного ценза для парламентских депутатов. Первую хартию, отклонённую парламентом в 1839 году, подписали более миллиона человек. Последующие хартии собирали всё более и более подписей, до пяти миллионов. Ленин называл чартизм «первым широким, действительно массовым, политически оформленным, пролетарски-революционным движением». И с этим не поспоришь! И тем не менее чартистское движение не только не привело к революции, но даже и постепенно сошло на нет. Почему? Оно медленно, но верно заменялось движением профсоюзным; отношения рабочих и работодателей уже давно регулируются профсоюзами, которые давно уже не допускают бесконтрольной эксплуатации рабочих. Но и становление профсоюзного движения происходило постепенно. Формально профсоюзы были разрешены законом в 1824 году, но организация стачек и создание межпрофессиональных объединений запрещались. Активное участие рабочих в профсоюзном движении было во времена чартизма отнюдь не безопасно. Фабриканты находили поводы для обвинения рабочих активистов в нарушении законодательных ограничений профсоюзной деятельности; активных членов профсоюзов увольняли, ссылали, сажали в тюрьму...

Но ежегодно в Мартынов день, 11 ноября, когда батракам разрешалось переходить от одного хозяина к другому, многие и многие из них предпочитали вовсе покинуть деревню и уйти в город, на фабрику.

В 1833 году был принят закон о детском труде. Детям моложе тринадцати лет разрешалось работать восемь часов, но и платили им соответственно меньше. Подростки от тринадцати до восемнадцати лет работали двенадцать часов в сутки.

С 1837 года издавалась газета чартистов «Северная звезда».

Главными центрами рабочего движения были Лондон, Манчестер, Ливерпуль.

В тридцатые-сороковые годы по всей Англии основывались рабочие институты, в которых могли получить образование промышленные и сельскохозяйственные рабочие.

Разумеется, жилища рабочих представляли собой достаточно печальное зрелище... В небольшом висячем шкафу, сбитом из старых досок, хранится нехитрое имущество. Глиняная посуда умещается на каминной полке, там же стоит подсвечник и лежат рядом спички. В нижнем отделении маленького кухонного стола хранится уголь, а наверху — миска с овсяной крупой, хлеб, сковородка, чайник и жестяная кастрюлька... Посреди немощёного переулка проходит сточная канава, и во всех ямах и выбоинах, которыми улица изобилует, стоят грязные лужи. Двери то и дело открываются, и хозяйки выливают в канавы всевозможные помои, грязная вода стекает в ближайшую выбоину и там гниёт, наполняя воздух зловонием. Несколько ступенек ведут к небольшой площадке, расположенной на такой глубине, что голова человека, стоящего на ней, находится на фут ниже уровня улицы, и такой узкой, что он может, не делая ни одного шага, дотронуться до окошка подвала и до грязной серой стены. Но из этого колодца надо спуститься ещё на ступеньку, чтобы попасть в подвал, где живёт семья. Внутри царит мрак. Большая часть стёкол в оконных переплётах разбита. Дыры заткнуты тряпьём, так что свет не проникает сюда даже днём. В подвале пахнет так дурно, что вступающему сюда стороннему человеку впору задохнуться. Когда глаз привыкнет к темноте, возможно разглядеть трёх или четырёх детишек, возящихся на сыром — нет, просто на мокром — кирпичном полу, мокром от проникающей с улицы вонючей жижи. А пустой очаг чёрен и холоден, а жена сидит в ногах постели больного мужа и тоскливо всхлипывает. Тиф — следствие нищеты, грязи, телесных и душевных мук. Опасная, коварная болезнь, очень заразная...

Женщины имеют право работать, и... более никаких прав. Впрочем, помимо фабрики или швейной мастерской существует для женщины и ещё один путь... Вы выходите на улицу. Льёт дождь, фонари тускло светят сквозь мокрые стёкла, освещая лишь крошечное пространство вокруг. Нет ни души, но то тут, то там маячит фигура промокшего полицейского в клеёнчатом плаще. В полумраке плохо освещённой улицы тянется к рукаву припозднившегося прохожего худая женская рука. На женщине полинялый наряд, отнюдь не пригодный для разыгравшейся непогоды: тюлевый чепец, некогда розовый, а теперь грязно-белый, мокрое муслиновое платье, до колен забрызганное грязью. Грудь и плечи женщины закутаны в пёструю барежевую шаль. Женщину трясёт озноб, дрожь голода и чахотки. Прохожий, спешащий домой, коротко бранится и гонит несчастную прочь...

Но люди тянутся к чистоте, к свету, к свободе, к образованию...


Как тяжко без просвета
Трудиться целый день,
Когда душистым полднем
Манит деревьев сень.
Вот Ричард с Мэри вместе
Ведут гулять детей
И будут с ними долго
Бродить среди полей... —

поют ткачи манчестерских фабрик...

В Манчестере, в промышленных районах Ланкашира, в окрестностях Олдхема обычные ткачи, работающие вручную, целыми днями пробрасывающие челнок между петлями основы, заглядывают порою в книгу сочинений Ньютона, лежащую на станке, а в часы, отведённые для еды и для сна, уже не отрываются от неё. Многие простые рабочие, ничем не примечательные с виду и не умеющие даже правильно говорить, интересуются математическими проблемами и с головой погружаются в их изучение. Поэтому не так уж удивительно, что более доступные отрасли естественной науки находят горячих и преданных сторонников из этой категории людей. Среди них есть ботаники, знакомые как с классификацией Линнея, так и с естественной системой, которые знают названия всех растений и места, где эти растения растут, в пределах одного дня ходьбы от их дома; которые, когда то или иное растение должно расцвести, урывают день или два от работы и, завязав в носовой платок скромную еду, отправляются на поиски — с единственной целью принести домой какой-нибудь невзрачный сорняк. Есть и энтомологи, гоняющиеся с самодельным сачком за каким-нибудь красивым насекомым или исследующие с помощью нехитрой драги илистые пруды. Всё это практичные бережливые труженики, которые, однако, с восторгом подлинных учёных могут часами разглядывать каждый новый экземпляр...

В конце восемнадцатого — начале девятнадцатого века луддиты отчаянно ломали машины, но с 1823 года по всей стране возникают общества механиков, организации, ставившие своей целью распространение научных и технических знаний. Общества механиков устраивали в своих клубах лекции, беседы, концерты. Многие рабочие состояли в этих обществах, достаточно было вносить ежегодно двадцать один шиллинг.

Рабочие имеют и своих бардов. Ткач Сэмюэль Бэмфорд пишет стихи, критикующие правительство и власть. А «Песня о рубашке» Томаса Гуда гневно кричит о правах человека, не королевы, не принцессы, не супруги лорда, но беднейшей швеи:


От песен, от скользкого пота –
В глазах растекается мгла.
Работай, работай, работай
Пчелой, заполняющей соты,
Покуда из пальцев с налёта
Не выпрыгнет рыбкой игла!..
Швея! Этой ниткой суровой
Прошито твоё бытие...
У лампы твоей бестолковой
Поёт вдохновенье твоё,
И в щели проклятого крова
Невидимый месяц течёт.
Швея! Отвечай мне, что может
Сравниться с дорогой твоей?..
И хлеб ежедневно дороже,
И голод постылый тревожит,
Гниёт одинокое ложе
Под стужей осенних дождей.
Над белой рубашкой склоняясь,
Ты лёгкою водишь иглой, —
Стежков разлетается стая
Под бледной, как месяц, рукой,
Меж тем как, стекло потрясая,
Норд-ост заливается злой.
Опять воротник и манжеты,
Манжеты и вновь воротник...
От капли чадящего света
Глаза твои влагой одеты...
Опять воротник и манжеты,
Манжеты и вновь воротник...
О, вы, не узнавшие страха
Бездомных осенних ночей!
На ваших плечах — не рубаха,
А голод и пение швей,
Дни, полные ветра и праха,
Да темень осенних дождей!
Швея! Ты не помнишь свободы,
Склонясь над убогим столом,
Не помнишь, как громкие воды
За солнцем идут напролом,
Как в пламени ясной погоды
Касатка играет крылом.
Стежки за стежками, без счета,
Где нитка тропой залегла;
«Работай, работай, работай, —
Поёт, пролетая игла, —
Чтоб капля последнего пота
На бледные щёки легла!..»
Швея! Ты не знаешь дороги,
Не знаешь любви наяву,
Как топчут весёлые ноги
Весеннюю эту траву...
Над кровлею месяц убогий,
За ставнями ветры ревут...
Швея! За твоею спиною
Лишь сумрак шумит дождевой, —
Ты медленно бледной рукою
Сшиваешь себе для покоя
Холстину, что сложена вдвое,
Рубашку для тьмы гробовой...
Работай, работай, работай,
Покуда погода светла,
Покуда стежками без счета
Играет, летая, игла.
Работай, работай, работай,
Покуда не умерла!..[63]

Рабочие организуют «похоронные кассы»; рабочие каждую неделю вносят в эти кассы определённую сумму. Люди часто умирают; умирают дети от болезней, несовершенные механизмы калечат женщин-работниц... Рабочие становятся коммунистами, они выступают за отмену и ограничение частной собственности... Рабочие читают сочинения Роберта Оуэна[64] и мечтают о перестройке мира на началах коллективного владения средствами производства, на началах всеобщего равенства и совместного труда... Постепенно всё это сойдёт на нет, идеализм сменится профсоюзным практицизмом; и мечта о торжестве высшей справедливости окончательно перелетит из Англии в русские умы... Но покамест в английском обществе зазвучали голоса, говорящие о рабочих, говорящие в защиту рабочих... В 1845 году выходит из печати вторая часть трилогии «Молодая Англия». Книга — роман — называется «Сибилла». Автор — Бенджамин Дизраэли; он не только политик, но и писатель. Роман «Сибилла, или Две нации» развёртывает перед глазами читателей всю беспросветность жизни бедняков. Две нации — это богатые и бедные. Дизраэли изображает нищету деревень, промышленных городов, шахтёрских посёлков. Главная героиня, Сибилла, — работница. По рождению она принадлежит к британской знати, но сама не ведает об этом; её судьба — судьба обычной английской девушки из простонародья. Сибиллу спасает лишь чудо. Описания народной жизни в романе были точны и трогательны, без преувеличения. Дизраэли описывал народ с большой симпатией, но и с большой правдивостью. Дизраэли, которому в высшей степени была свойственна ироничность, в этом романе чрезвычайно серьёзен. Он заканчивает роман пламенными словами о возможности иной жизни; он верит в возможность достижения народного благосостояния мирным путём, вне революций и социальных потрясений...

В это же время, во второй половине сороковых годов, выходит роман Шарлотты Бронте[65] «Шерли», рассказывающий о движении луддитов. А в 1848 году появится простой и прекрасный роман о рабочей Англии — « Мэри Бартон», написанный Элизабет Гаскелл[66], женой манчестерского пастора, представительницей плеяды английских писательниц второй половины девятнадцатого века.

И наконец, в 1854 году увидит свет роман Диккенса «Тяжёлые времена» — весь о труде и капитале!..

А «Положение рабочего класса в Англии», это сочинение Энгельса уже создано...

Виктория была ещё ребёнком, ещё правил её дядя Вильгельм, «Старый Билли», когда в Ланкашире пели песню «Олдхемский ткач»:


Я ткач, каких много, бедней меня нет,
Мне нечего есть, я разут и раздет,
Заплатанней в мире не сыщешь штанов,
Все пальцы глядят из худых башмаков.
Доли тягостней нет,
Чем явиться на свет,
Чтобы биться как рыба об лёд.
. . . . . . . . . .
Натравил Старый Билли судейских на нас
Забрать за долги и кровать и матрас,
Да промаху тут старый лавочник дал —
Вечор все пожитки хозяин забрал.
Ничего в доме нет,
Лишь один табурет,
На котором мы с Марджит сидим.
. . . . . . . . . .
Ну, Марджит, благую избрали мы часть —
Ведь ниже теперь нам уже не упасть!
И, значит, с любой переменой теперь
Не горе, а радость войдёт в нашу дверь!
Нет ни мяса у нас,
Нет ни дров про запас.
Эх, была ни была — всё одно!
А Марджит в ответ: будь у ней что одеть,
Пошла б она в Лондон, довольно терпеть!
А если бы нам и король не помог,
Она б, замолчав, умерла, видит Бог!
Нету злобы у ней
Против знатных людей,
Но она хочет правду найти...

Цены на съестные припасы непрерывно повышались. Несоответствие между заработком рабочих и стоимостью их питания влекло за собой болезни и смерть гораздо чаще, чем это возможно себе представить. Целые семьи постепенно вымирали от голода. Неимоверная нищета стала уделом десятков тысяч людей в страшные 1839, 1840 и 1841 годы. Неудивительно, что в эту пору лишений отношения между рабочими и высшими сословиями крайне обострились. Нужда и страдания навели многих тружеников на мысль, что и законодатели, и судьи, и хозяева, и даже священники являются их угнетателями и врагами, что они сговорились держать рабочий люд в рабстве и подчинении. Несчастные в большинстве случаев сначала плакали, потом начинали проклинать. Их злоба искала выхода в крайних политических взглядах. Но когда слышишь о страданиях и лишениях бедняков, о существовании лавок, где чай, сахар, масло и даже муку продают по четвертушкам, иначе люди не в состоянии купить; когда слышишь о том, что родители по полтора месяца просиживают ночи напролёт у очага, чтобы предоставить единственную кровать и единственное одеяло в распоряжение своей многочисленной семьи, а иные неделями спят на холодных плитах очага, потому что им нечем развести огонь и нечего на нём сварить — а происходит это в середине зимы! — а иные голодают по нескольку дней без всякой надежды на лучшее будущее, да при этом живут, или, вернее, прозябают на тесных чердаках или в сырых подвалах и, измученные нуждой и отчаянием, преждевременно сходят в могилу, — когда слышишь обо всём этом и в подтверждение видишь измождённые озлобленные лица, видишь семьи, где царит отчаянье, разве можно удивляться тому, что многие в пору лишений и горя говорят и действуют слишком поспешно и жестоко?

И вотсреди рабочих стала распространяться идея, вначале принадлежавшая чартистам, но взлелеянная бесчисленными тружениками, словно любимое дитя. Они не могли поверить, что правительство знает об их страданиях. Они предпочитали думать, что законодатели понятия не имеют об истинном положении дел в стране, уподобляясь людям, которые вздумали бы внушать правила хорошего тона детям, не потрудившись узнать, что дети эти уже несколько дней сидят голодными. Кроме того, несчастные слышали, будто бы парламент вообще не считает их положение тяжёлым; это казалось им странным и необъяснимым, но мысль, что они могут рассказать о всей глубине своего бедствия, а тогда будут найдены меры, чтобы положить ему конец, приносила утешение их страждущим сердцам и умеряла нарастающий гнев.

Итак, была составлена петиция, которую в ясные весенние дни 1839 года подписали тысячи людей; они просили парламент выслушать очевидцев, которые могли бы поведать о беспримерном обнищании населения промышленных районов. Ноттингем, Шеффилд, Глазго, Манчестер и многие другие города спешно назначили делегатов, которые должны были вручить петицию и могли рассказать не только о том, что они видели и слышали, но и о том, в каких страшных условиях живут они сами. То были измученные, измождённые, отчаявшиеся люди, хорошо знавшие, что такое голод.

Как это было удивительно — быть избранным, быть делегатом! Как это было приятно! Простой рабочий, честный ткач, испытывал детский восторг оттого, что ему предстояло увидеть столицу, Лондон! Но восторг этот занимал в его чувствах лишь скромное, очень скромное место. Этот ткач испытывал и тщеславную гордость при мысли о том, что ему придётся говорить со всей этой знатью, — чувство гордости занимало уже большее место; и наконец, он испытывал чистую и светлую радость оттого, что оказался в числе избранников, долженствующих рассказать о страданиях народа и принести людям великое облегчение, навсегда избавив их от забот и нужды. Он возлагал большие, хоть и смутные, надежды на результаты своей поездки. В эту петицию, повествующую о горе народном, были вложены все надежды людей, находившихся на последней грани отчаяния...

А когда бедный ткач возвратился из Лондона, какою горечью дышали бесхитростные его рассказы!..

   — Да, Лондон — красивое место, — говорил он, — и люди там до того красиво одеты — я про таких только в книжках читал. Живут они сейчас хорошо, в своё удовольствие, чтобы было за что на том свете расплачиваться!..

   — Отец, расскажите нам, пожалуйста, про Лондон, всё расскажите! — упрашивали дети...

   — Да как же я могу рассказать о нём всё, когда я и одной десятой его не видал. Мне говорили, что он раз в шесть больше Манчестера. Так вот, шестая его часть — роскошные дворцы, три шестых — хорошие дома, а остальное — такие грязные трущобы, каких даже у нас в Манчестере нет.

   — А вы видели королеву?

   — Наверное, нет, хотя был такой день, когда мне казалось, что я видел её раз пять. Это был день, когда мы должны были идти в парламент. Жили мы почти все в гостинице в Холборне, и приняли нас там очень хорошо. В то утро, когда мы должны были вручать петицию, нам подали такой завтрак, каким не погнушалась бы сама королева. Видно, нас хотели подбодрить. Тут тебе и бараньи почки, и колбаса, и жареная ветчина, и бифштексы с луком, — словом, не завтрак, а целый обед. Только многие из наших почти ничего проглотить не могли. Кусок застревал в горле — ведь дома остались жёны и дети, которым нечего было есть. Но вот начали мы строиться в процессию — попарно, на что ушло немало времени. Наконец построились. Петицию в несколько ярдов длиной несли те, кто шёл впереди. Вид у них был такой серьёзный, и все — тощие, бледные, заморённые!

   — Ну и ты, отец, не больно-то толст!

   — Так-то оно так, да только по сравнению с многими я здоровяк! Словом, двинулись мы в путь и прошли по множеству улиц, похожих на нашу самую большую. Идти нам приходилось очень медленно, потому что на улицах полным-полно карет и колясок. Я всё думал, что, может, потом идти станет легче, но чем шире улицы, тем больше было на них карет; а на Оксфорд-стрит нам и вовсе пришлось остановиться. Немного погодя мы всё же через неё перебрались, и на какие же красивые улицы мы вышли! А на иных домах каменные мужчины и женщины выставлены; и ох! — не мешало бы их одеть! Я точно ребёнок — до того глазел вокруг, что забыл, зачем мы и пришли-то сюда. А время уже подошло к обеду, солнце стояло как раз над головами. Мы насквозь пропылились и устали — ведь не столько шли, сколько стояли. Наконец мы вышли на такую роскошную улицу, какой ещё не попадалось на нашем пути, и вела эта улица прямиком к королевскому дворцу. Вот тут-то мне и показалось, будто я видел королеву. Нам сказали, что у королевы приём. Все кареты катили прямо к её дому. В иных каретах сидели господа, разодетые, словно паяцы в балагане, а в других каретах — полнёшенько дам, и у каждой на шляпе — большое перо. А кучера-то приземистые, коренастые, в париках — в таких деревенские священники ходят. И столько этих карет ехало, что мы все стояли и ждали, ждали... А лошади-то жирные, бежать быстро не могут. Шерсть так и блестит, сытые. Мы было пытались пробежать между ними, да полиция не пустила. Двое-трое полицейских даже ударили кое-кого из наших дубинками. А кучера захохотали. А офицеры, которые тут же стояли, повтыкали себе в глаза стекляшки да так и остались — шуты да и только! Один полицейский ударил меня.

   — Ты чего это дерёшься? — спрашиваю.

   — А вы лошадей пугаете! — он отвечает. — Мы тут для того и поставлены, чтобы следить за порядком. Надо, чтобы эти дамы и господа могли спокойно проехать на приём к королеве.

   — А почему же мы не можем спокойно пройти по нашим делам, — ведь для нас это вопрос жизни и смерти? — спросил я полицейского. — Да не только для нас, а и для детишек, которые мрут с голоду в Ланкашире. Чьё же, по-твоему, дело важнее в глазах Божьих — наше или же этих знатных дам и господ, о которых ты так печёшься?

Да зря я всё это говорил, потому что на мои слова он только рассмеялся...

   — А расскажи, что случилось, когда вы пришли в парламент?

   — Нет уж, увольте! Не хочется мне рассказывать об этом. Ни я, да и никто из нас не забудет и не простит того, что произошло, но не могу я рассказывать о том, как с нами обошлись!.. Пока я жив, я буду хранить в сердце память о том, как нас прогнали, и, пока жив, буду проклинать тех, кто так жестоко отказался выслушать нас, но говорить об этом я не могу!..

Боже мой! Всё было так ужасно. Так ужасно всё было. И всё же — луддиты по-своему начали борьбу, чартисты её продолжили; рабочее знамя подхвачено было профсоюзами и коммунистами... Рабочие Англии отстояли своё право на жизнь, право на то, чтобы быть людьми. В стране, где и до сих пор существует аристократия, никто не имеет права унижать, притеснять человека за то, что он — не граф, не сэр, не пэр, а просто рабочий из Ливерпуля!..

Но даже в годы давних притеснений простые люди часто верили в королеву. Они верили, что именно она издаёт законы; они ждали от неё справедливых приказов и указов. В сущности, разве она не была такой же в точности женщиной, как их жёны? Разве не рожала чуть ли не каждый год то сына, то дочку? Разве она не почитала своего мужа, принца Альберта? Да, она была королевой, а он не был королём, но все знали, что она уважает и почитает его, как положено доброй жене! Простым людям это нравилось!


* * *

Страна пристально следила за семейной жизнью королевы. Один за другим в семье Виктории и Альберта рождались дети — Адельгейда, Эдуард, Алиса, Альфред, Елена, Артур... Приёмы, подобные тому, куда на глазах бедного ткача-депутата пышно съезжались дамы и господа, устраивались всё реже. Королева желала в свободное от кабинетных трудов время жить частной жизнью. Она и Альберт трудились в общем кабинете в четыре руки, читали бумаги, обсуждали, подписывали. Это был труд, которым пренебрегали многие предшественники королевы, предпочитая развлекаться несколько даже и буйственно. Но двор Виктории являлся для аристократов скучным двором; двором, где не было ни фаворитов и фавориток, ни придворных интриг... Королева платила налоги, королева экономила, королева была заботливой матерью и доброй женой... Долги, любовники и любовницы, легкомысленное времяпрепровождение в клубах и притонах — с этим было покончено. Дизраэли, прежде возражавший против отмены хлебных законов, теперь признавал, что фермеры отнюдь не разорены. Свободная торговля приносила свои плоды. Нация богатела. Нация начинала любить королеву, которая была ведь ещё — и даже в большей степени — просто женщиной, женой, матерью. И напрасно иные придворные дамы шептали, будто брак Альберта и Виктории — скучное сожительство sans amour[67], ни буржуа, ни рабочие, ни фермеры так не думали и, напротив — полагали уже семейную жизнь королевы идеалом, примером для подражания. Мало-помалу и в высшем обществе выходило из моды быть светской львицей, блестящей наездницей, амазонкой. В моду входило: быть матерью, желательно даже и многодетной, а также и добродетельной супругой...

И вот они, добродетельные супруги, королева Виктория и принц Альберт; 1854 год, четырнадцать лет беспогрешного брака, фактически никогда не разлучались; через три года, в 1857 году, родится последний, девятый ребёнок, принцесса Беатрис[68]... И вот оно, дагерротипное изображение королевы и её мужа. Она — в белом кружевном, умеренно пышноватом, волосы — на прямой пробор, причёсаны гладко; на голове скромная накидка, задумчиво опущены долу глаза. Он — сюртук, жилет, в левой руке свёрнутая в трубку бумага, правую руку бережно положил на спинку стула, на котором поместилась королева, обожаемая супруга; оборотился к ней лицом, серьёзное лицо, лысеющая темноволосая голова, аккуратные усы, внешность достоинства, меланхолии и преданности...

На парадном, репрезентативном портрете всё того же Винтергальтера муж и жена — с орденскими лентами черезплечными; королева куда моложе и красивее, нежели на дагерротипе, волосы украшает диадема; принц Альберт — в профиль, хорошо видны красивые бакенбарды. Супругов окружают хорошенькие — вполне в том самом, «викторианском» стиле! — детишки. Королева-мать ласково и величественно, но и очень женственно обнимает старшего сына, принца Уэлльского Эдуарда[69], «Берти», как зовут его в семейном кругу. Берти изящно кудряв и мил. Его младший братец, принц Альфред[70], ещё совсем мал и потому одет в платьице с пышным поясом. Мальчики расположены подле матери. Девочки образовали живописную группку на переднем плане холста, они словно бы ближе к отцу. Королевская принцесса Виктория Адельгейда[71] и принцесса Алиса[72] чуть склонились, будто над куклой, над маленькой принцессой Еленой[73] в младенческом чепчике. Виктория Адельгейда, в будущем — мать германского императора Вильгельма II, который умрёт в 1941 году, смотрит серьёзно на сестрицу, головка её украшена локончиками, из-под пышного платьица видны башмачки. Алиса глядит на крохотную Елену с некоторой нежной пылкостью, вся подаваясь вперёд; в позе Алисы видится некая экзальтация. Алиса выйдет замуж за герцога Гессенского, Людвига IV, и проживёт всего тридцать пять лет, в отличие от своей долголетней матери. Впрочем, оно и к лучшему! Алиса не узнает, что её дочь, которую она оставит шести лет от роду сиротой, будет расстреляна в каком-то подвале, в ужасном заснеженном ссыльном русском городе, в качестве супруги отрёкшегося от престола русского императора!..

В 1856 году у власти в Англии — либеральный кабинет. Королева вновь обращается к премьеру и лорд-канцлеру — председателю палаты лордов с меморандумом. Виктория желает, чтобы её муж получил официальный статус как бы второго лица в государстве. Она пишет:

«В нашей конституции существует странный пробел. Супруга короля, согласно нашей конституции, имеет самый высокий титул в королевстве после короля. Супруг же царствующей королевы полностью игнорируется законом. Это особенно удивительно потому, что мужья в нашей стране имеют такие исключительные права и такую власть над своими жёнами, что если бы королева вышла замуж как обычная женщина, то она должна была бы дать клятву подчиняться ему как своему господину и хозяину. По моему королевскому личному мнению, было бы необходимо дать принцу титул номинального короля. Но это такое новшество для нашей страны, которое может создать неудобства для принца. Ранее королева не поднимала этого вопроса, но чем дальше, тем больше она понимает, как это осложняет положение страны, как это ставит нас в неудобное положение перед иностранными монархами и правительствами. Наконец, подрастают наши дети, и для них очень важно узаконение положения их отца. Поэтому королева предлагает, исходя из того, что муж английской королевы должен быть англичанином и носить английское имя, именовать мужа королевы отныне и впредь принцем-консортом. Если должным образом объяснить это парламенту и нации, то королева не видит каких-либо трудностей для такого нововведения, тем более что это не потребует никаких дополнительных субсидий для трона».

Собственно, Виктория требует для Альберта титула «принца-супруга». И это вовсе не женская прихоть, не каприз жены, обожающей мужа! В стране, где считается идеалом патриархальная семья, действительно может показаться странным то, что в семье королевы муж не имеет никакого внутригосударственного статуса!

На этот раз всё решилось на диво скоро! Королевский совет завизировал так называемый «Королевский патент», документ, утверждавший Альберта в титуле принца-консорта. Виктория, конечно, предпочла бы парламентский акт, но всё же удовлетворилась решением Королевского совета. Но это решение Королевского совета вовсе не означало, что принцами-консортами автоматически должны были становиться мужья всех английских королев! Так, принц Филипп, супруг Елизаветы II[74], не имеет титула принца-консорта...


* * *

Николай I, император всероссийский, продолжал стремиться к сближению с Англией. Он неоднократно давал понять английским послам в Санкт-Петербурге, что хотел бы посетить Англию лично. Тем более, что его старший сын, наследник престола Александр Николаевич, уже в Англии побывал.

В своё время Виктория, тогда ещё совсем юная, была даже увлечена русским принцем. Но Виктория-политик хорошо понимала, что визит императора в Лондон совершенно, в сущности, излишен! Ведь оба государства, и Англия, и Россия, развивались явственно в сторону политики интенсивного экспансионизма. Проще говоря, и Россия, и Англия, вольно или невольно, проводили захватническую внешнюю политику. И Англия, и Россия, двигались на Восток, туда, где лежали неведомые покамест пространства афганских, среднеазиатских, индийских земель; земель, где всё ещё осуществляли своё тираническое правление архаические раджи, султаны и шейхи. Уже было ясно, что эти земли должны рано или поздно перейти в европейское подданство, что называется. Но в чьё? Англии? Или России? Ведь оба государства устремлялись в одном восточном направлении...

Конечно же, соперничество было неизбежно. Это понимала Виктория, это понимал Альберт. Это понимал Бенджамин Дизраэли. Это понимал и сэр Генри Джон Темпл Пальмерстон, тори и виг, военный министр, министр иностранных дел, министр внутренних дел, премьер-министр... В 1847 году Пальмерстон как раз являлся министром иностранных дел...

Ситуация складывалась абсолютно прозрачная, всем понятная. Кажется, только Николай I упорно продолжал ничего не понимать и стремиться в Англию. Уклоняться от этого визита у Виктории уже не оставалось поводов, то есть благовидных поводов.

В конце мая 1847 года император прибыл в Лондон, где пробыл до начала июня. Разумеется, Николая I прекрасно, как и подобает, приняли. Страна следила с тревогой. Пальмерстон и его сторонники тоже волновались. А вдруг королева сделает ошибку? Вдруг она пойдёт неосмотрительно на заключение союза с враждебной Англии Российской империей? Вдруг принц Альберт неладно посоветует ей заключить подобный союз?..

Национальная доктрина потихоньку рычала, оскаливая зубы. Все они друг дружке родня, эти немецкие принцессы и князьки! Одно слово — немцы! Ворон ворону глаз не выклюет. По видимости — правители России, Англии, а на самом деле — немцы! Ка-ак сговорятся!.. Газеты пестрели карикатурами. Принца Альберта уже обвиняли в чрезмерных симпатиях к России и называли насмешливо и недобро «русским»...

Но королева и её супруг Англию не подвели! Никакие официальные договоры не явились на свет в результате визита императора. Более того, Николай I покидал Англию в полной уверенности, что союза между Англией и Францией никогда не будет! Ошибся он страшно...

А Виктория, человек постоянный и пунктуальный, вновь раскрыла дневник и записала следующее:

«Царь Николай — человек строгий и непреклонный, с весьма твёрдыми понятиями относительно своих обязанностей, и я думаю, ничто на свете не может заставить его перемениться; я не полагаю, что он очень умён и что вообще сознание его — это сознание современного культурного человека. Его образованием пренебрегли, и лишь политика и военные заботы представляют для него серьёзный интерес. К искусству и многим другим сферам жизни он остаётся безразличным, но я думаю, что он искренен даже в самых своих деспотических действиях, в том смысле, что он искренне убеждён: именно так, единственно так, как он управляет, и возможно управлять людьми...

Однако я уверена, что он не осведомлён о тех человеческих страданиях, которые он так часто причиняет своим подданным. Более того, он даже, вероятно, и не отдаёт себе отчёта в том, что причиняет своим подданным страдания! Я вижу, как во многих случаях его держат в полном неведении о многих страданиях, причинённых его подданным явными несправедливостями, хотя сам он убеждён, что поступает по отношению к ним справедливо. И как может быть иначе, когда ничто не доходит до его ушей? Он слишком многого не знает о своей стране.

Я должна признать, впрочем, что он слишком откровенен здесь, у нас. Он слишком открыто и даже несдержанно говорит с людьми, чего, разумеется, не следует делать. Он страстно желает, чтобы люди верили всем его словам. Что до меня, то я допускаю в его речах большую степень правдивости...

Он способен испытывать сильные чувства, однако искренне и доверительно расположен лишь к очень немногим. Он явно несчастен; это чувствуется и сказывается во всём его поведении и заставляет меня жалеть этого человека, уже достаточно пожилого, плешивого в сильной степени, но всё же ещё довольно привлекательного в своём кавалергардском мундире...»

Кроме всего прочего, в Англии не могли не понимать, что Российская империя, по сути, не так далеко ушла в своём развитии от тех восточных архаических и деспотических княжеств, которые явно намеревалась в будущем покорять. Довольно того, что в России ещё существовало самое настоящее рабство, людей возможно было покупать оптом и в розницу. В далёкой Америке рабами являлись лишь привезённые из ещё более далёкой Африки негры. В Османской империи нельзя было обратить в раба подданного империи, и лишь в России рабами были многие и многие подданные императора.

В Англии также не могли не заметить, что состояние здоровья императора оставляет желать лучшего. В Санкт-Петербурге его лечили английские врачи. На доморощенных медиков никак нельзя было положиться! Доктор Гренвилл нашёл, что царь страдает «психическим сверхвозбуждением», и что у него «весьма развита подагра и частые рожистые воспаления, которые несомненно отражаются на его психике...»

События назревали.

Королева вышивала.


* * *

Она сидела кротко, с неизменным вышиванием на округлых коленях, прикрытых белым кашемировым домашним платьем. Она сейчас не думала о политике, и не помышляла! Её супруг, её любимый муж Але сидел против неё, читая газету «Таймс»; и в чертах его разливалась обычная, столь этим чертам свойственная меланхолическая задумчивость.

Он ничего не говорил, молчал, предоставив ей самой угадывать его мысли, которые она уже легко угадывала. Они обменивались словом, другим; перекидывались короткими фразами; вот так вот, сидя друг против друга.

Она кротко подняла глаза, свои красивые голубые глаза, чуть выцветшие после усилий родов, но сделавшиеся уже куда менее наивными и более зоркими...

— Heimweh[75]?.. — спросила она мягко и как будто неопределённо.

Но на самом деле никакой неопределённости, недоговорённости не было! Она давно уже знала, что ему хотелось бы совершить поездку на родину, в Кобург, в замок Розенау. Любя мужа, она также хотела бы увидеть родные ему места, где он провёл детство и юность...

И теперь она прямо высказала ему своё желание и прибавила, что поездка решена и состоится летом — самое лучшее для отдыха время...

Он коротко поблагодарил.

Она знала о его жизни многое, о той жизни, которая была до их брака. В добрачной жизни каждого из них было, пожалуй, много общего. Виктория не могла помнить отца и не могла быть особенно привязана к матери. Ей было известно, что брачный союз её родителей не мог назваться счастливым. С родителями Альберта дело обстояло ещё хуже! Слухи о его отце ходили совсем уж скверные. Говаривали, будто он шастает по окрестностям близ Розенау и пристаёт к дочерям и молодым жёнам крестьян. Будто бы даже некий деревенский кузнец задал ему хорошую взбучку за попытку соблазнить сельскую красавицу, дочку этого самого кузнеца. Но если отца, герцога Эрнста, ещё возможно было понять, то о матери Альберт говорил с Викторией всего лишь один раз, единственный раз. Он не мог не любить свою мать, но не мог и не испытывать чувства стыда, вспоминая о ней. Герцог Эрнст официально развёлся с ней, когда сыновья, Эрнст и Альберт, были ещё совсем детьми. Герцог обвинил жену в супружеской измене. И обвинил справедливо! Герцогиня Луиза была выслана из Кобурга. Но на характере принца Альберта особенно сказалась его — с детства — уверенность в виновности матери! Он, кажется, не сомневался в том, что мать его — дурная женщина. Он даже опасался искренне, что её, как он полагал, наклонность к разврату, может быть унаследована кем-либо из его детей! И в то же время он не мог не любить свою мать, не мог не любить!.. Его даже огорчала та некоторая холодность, которую проявляла его жена в отношении своей матери. Благодаря его влиянию на жену, она сделалась более мягка с матерью...

На родине Альберта, в маленьком замке Розенау, Виктории понравилось. Кобург был таким маленьким государством, таким домашним, так не походил на большую Англию! Эрнст, старший брат Альберта, герцог Кобургский, и его супруга принимали родственников чрезвычайно тепло. Страницы королевского дневника заполнялись описаниями хорошего настроения Виктории и Альберта. Королеве всё вокруг представлялось милым, несколько, впрочем, миниатюрным...


* * *

По возвращении в Лондон королева порою напевала, желая доставить мужу удовольствие напоминанием о его родине, и напевала простые немецкие песенки. Детство Альберта, кажется, не было особенно счастливым, но всё же это было его детство, такое же неотъемлемое от его жизни, как и его мать!..

Впрочем, ему более всего нравилось, когда Вики пела меланхолическую «DesMadchens Klage» — «Жалобу девушки»... Опять и опять меланхолия... Простенькая немецкая песенка напоминала ему об отдалённых уже днях ранней юности, о неких необязательных отношениях, происходивших единственный раз в его жизни!.. Он никогда не изменял своей королеве. И даже когда он невольно припоминал те, такие давние, такие ни к чему не обязывавшие отношения, такие недолгие; ему всё равно казалось, наперекор всякой логике, будто он тогда ещё изменил своей жене, изменил до того, как она сделалась его женой, его королевой... Виктория, дети — это было хорошо, это было прекрасно... Однако Англия и его долг перед этой страной, долг мужа королевы... Вот это было тяжело...


Пора мне навек сочетаться с тобой,
Расстаться со счастьем, расстаться с землёй,
Где я и жила и любила...

И вдруг она говорила ему:

— Але! Править — это очень мужское занятие. Хорошая женщина никем и ничем не должна править, управлять...

Он понимал её. За много лет супружеской жизни он научился понимать свою королеву. Кого-то могли бы удивить подобные её слова; ведь она как раз и правила; она всегда помнила, что она — правительница! Но говоря о правлении, как о мужском деле, она не лгала, не лицемерила. Она, сфинкс без загадки, простая и ясная, наделённая точным и ясным чутьём; она понимала, чувствовала, чуяла, что законы, по которым живёт то или иное общество, нельзя, невозможно игнорировать! Более того, от всех этих законов нельзя нигде укрыться, даже в своих мыслях, в своей душе. А законы Её общества, неписаные законы устройства жизни мужской и женской в Её стране были таковы, что женщина, стремящаяся править, управлять, должна была непременно выглядеть гадкой, бессердечной и смешной. Любая женщина, но не королева. Королева правила вовсе не потому, что волюнтаристски желала править, управлять. Нет, просто-напросто такова была её судьба! Так уж вышло, что престол Альбиона достался именно ей. И обладая великолепным чутьём, она невольно подчёркивала всем своим поведением то самое, значительное для многих её подданных обстоятельство, что она, являясь королевой, является ещё и женщиной своей страны, и даже, в сущности, идеальной женщиной своей страны, идеальной женой, послушной мужу, и также и идеальной матерью!


* * *

События назревали.

Королева вышивала, вязала, входила в детскую, уходила в супружескую спальню, прочитывала всё без исключения дипломатические донесения, писала сердито министру внутренних дел Пальмерстону:

«...королева требует, во-первых, чтобы лорд Пальмерстон определённо указывал, что именно он предлагает в каждом данном случае, дабы Она знала, чему Она даёт свою королевскую санкцию. Во-вторых, давая своё дозволение на то или иное действие, Она требует, чтобы Её санкция не извращалась и не изменялась министрами. Подобные поступки Она будет рассматривать как недостаток чистосердечия по отношению к Короне и полагает, что Она будет иметь право в силу своей конституционной власти наказать министра за такой поступок отстранением от должности. Она желает получать сведения обо всём, что происходит между министром и иностранными посланниками, прежде, чем будут приняты какие-либо важные меры, основанные на этих отношениях. Она желает постоянно получать приходящие из-за границы депеши и прочие сообщения и заблаговременно — копии ответов, подлежащих её утверждению, дабы Она имела возможность с ними ознакомиться прежде, чем они будут отправлены».

События назревали. Англия ждала. Ждал туманный Лондон, традиционно туманный.

По Лондону, по его каменным просекам, по его угарным коридорам длинных улиц, бродил русский эмигрант, русский интеллигент, бежавший из тиранической империи, из России Николая I, один из родоначальников интеллектуальной оппозиции, которой ещё предстояло сыграть столь значительную роль в истории России, Александр Иванович Герцен!

Иной раз он не видел ни на шаг вперёд от сплошного опалового тумана и едва не сталкивался с какими-то бегущими тенями.

Прогуливался он обычно вечерами, заходил в таверны, разглядывал людей, останавливался на мостах через Темзу.

С одной стороны прорезываются и готовы исчезнуть сталактиты парламента, с другой — опрокинутая миска св. Павла... и... фонари... фонари без конца в обе стороны. Один город, сытый, заснул; другой, голодный, ещё не проснулся — пусто, только слышна мерная поступь полисмена с своим фонариком. Посидишь, бывало, посмотришь, и на душе сделается тише и мирнее. И вот за всё за это полюбил Александр Иванович этот страшный муравейник...

Лондон, эта столица добродетельной и, в сущности, консервативной королевы Виктории, уже сделался пристанищем эмигрантов со всех концов Европы; Мадзини, Гарибальди, Кошут[76], да и сам Герцен, все они там кипели умами и душами, строили планы революций и государственных переворотов... О Марксе и Энгельсе можно и не говорить! Маркс и Лондон, Лондон и Маркс — так оно и было...

Старик Оуэн, похожий скорее на разорившегося аристократа, на меньшого брата большой фамилии, чем на плебея и социалиста, говорил Герцену:

— Я жду великого от вашей родины. У вас поле чище, у вас попы не так сильны, предрассудки не так закоснели... а сил-то... а сил-то!..

А кто посмеет утверждать, что Оуэн ошибся?! Разве в своё время Россия не создала великую державу — Советский Союз, разве не пленила идеями коммунизма весь мир, разве не простёрла своё влияние фактически на всю Восточную Европу, фактически на весь Балканский полуостров?.. Было дело!..


* * *

Альберт мечтал о новом доме. Это не будет королевская резиденция, наподобие Букингема; в Букингеме Альберту неуютно; Букингем словно бы постоянно напоминает Альберту всем своим видом о том, что Альберт в этой стране — по сути никто, муж королевы, принц-супруг! И это в Англии, где мужчина — традиционно — глава, глава семьи, столп общества, повелитель своей жены... Нет, нет, нет, не Букингем!.. Но и не Осборн. В Осборне Виктория и Альберт всё же чувствуют себя королевой и принцем, хотя с самого начала своей частной жизни в Осборне они внушали себе, что здесь-то они — у себя дома, здесь они — обычные муж и жена!.. Нет, не Осборн...

Несколько поездок в Шотландию определили решение Альберта. Зелёные леса, высокие горы, пьянящий чистотой воздух, яркие краски природы... Здесь он и Вики будут оставаться наедине с детьми, здесь их жизнь наконец-то сделается истинной частной, семейной жизнью!..

Ведь Шотландия так отдалена от Лондона, да, в сущности, и от самой Англии. Но жилища шотландских лордов были не по душе принцу. Эти суровые феодальные крепости, щетинившиеся бойницами, эти сумрачные залы, эти винтовые лестницы, — всё это никакого отношения не могло иметь к мирной, частной, семейной, современной уютной жизни! Эти замки возможно было осаждать, брать приступом, защищать; возможно было броситься с высокой башни, возможно было мчаться верхом, спасаясь от погони, выскакав отчаянно из ворот... Но жить?.. Жить рядом с тенями Джеймса Босуэла и Марии Стюарт?... О нет!..

Для нового дома выбрана была живописная местность — Бэлморал. Здесь Виктория и Альберт проводили время с детьми, играли в крокет, устраивали пикники. Здесь, в комнатах, где жила семья, ничто не напоминало о дворцовой обычной обстановке, не было и следа королевской роскоши. В этих комнатах разместилась, казалось, обычная и счастливая буржуазная семья. В столовых и гостиных на стенах — простые для восприятия пейзажи, оленьи головы — тщательно сделанные чучела — глядят со стен стеклянными глазами — в Бэлморале принц Альберт часто отправляется на охоту... Времена, когда королей окружали не только расточительницы-фаворитки и жестокие временщики, но и гениальные художники, те времена безвозвратно удалились в вечность. Теперь семейная жизнь королевской семьи, вкусы королевской семьи, — всё это является идеалом отнюдь не богемных живописцев и развратных аристократов, но приличных буржуа с их понятиями о благопристойности. И, в сущности, это очень даже хорошо! Страна научилась, хорошо научилась быть нравственной. Для большинства людей, обыкновенных людей, это очень важно; это гораздо важнее, к примеру, искусства и литературы, которые напитывают душу, однако нравственности отнюдь не учат! Но обыкновенным людям — а их на свете большинство — нравственность необходима!.. Виктория, Альберт и дети были как раз такими обыкновенными людьми в своей семейной жизни; всей своей семейной жизнью они словно бы говорили, говорили спокойно, без пафоса: Будьте такими, как мы, будьте аккуратными, бережливыми, нравственными... И страна прислушалась!..

Замок Бэлморал по виду напоминал всё же старинную крепость. Но он уже не был настоящей крепостью, на стенах которой мелькают в лунном свете кровавые призраки мятежных баронов. Бэлморал являлся крепостью романтической, он был игрой в крепость, игрой в романтику.

Внутри было уютно, внутри праздновали победу простые буржуазные вкусы. Альберту нравилось в Шотландии, в огромной прихожей замка теперь висел его портрет в шотландском народном костюме. Мебель была уютно обита клетчатой материей. На стенах — дагерротипные — в золочёных рамочках — фотографии детей — кудрявых, в локончиках, в пышных платьицах и панталончиках — прекрасных буржуазных детей...

Вечная «Таймс» тотчас же откликнулась на новоселье королевской семьи карикатурой, изображающей принца Альберта в шотландской клетчатой юбочке, в килте. Однако... вероятно, именно потому, что в Англии давно уже позволено газетам помещать карикатуры на королей, монархия в этой стране благополучно продолжает своё существование!..

Но втайне принц не был настолько уж буржуазен. Конечно, в Бэлморале выдавалось много дней, когда семья в сопровождении нового камердинера принца, настоящего шотландца Джона Брауна, проводила время среди яркой природы, на свежем воздухе. Дети весело бегали и перекликались. Вики, мать семейства, уверенная в себе, счастливая, собирала домашних, собственноручно вынимала из корзины кружки, тарелки, бутылку имбирного эля, ветчину, холодного цыплёнка, пироги... Но выдавались и другие дни, когда принц просыпался поздно, далеко за полдень; звонил, и тотчас, бесшумно ступая (он, оказывается, умел ступать бесшумно!) в отдельную спальню входил Джон Браун, неся перед грудью поднос с чашкой чая и кипой газет. Это был фарфоровый старинный поднос — севрский фарфор...

Джон Браун раздвигал зелёные шёлковые портьеры на блестящей синей подкладке, закрывавшие три высоких окна.

   — Вы сегодня хорошо выспались, мистер? — спрашивал верный слуга запросто.

   — О да! — принц подавлял зевок и спрашивал: — Который час, Джон?

   — Четверть второго, мистер.

   — Как поздно!..

Альберт садился в постели и, попивая чай, разбирал газеты. В одиночестве он праздновал короткое время мужской свободы, столь необходимой для отца семейства, то есть периодически необходимой!..

Принц вставал и, накинув кашемировый халат, расшитый шёлком, отправлялся в свою ванную комнату, облицованную ониксом. Холодная вода освежала...

Уже одетый он шёл в библиотеку и садился за круглый столик у раскрытого окна, где уже был сервирован лёгкий завтрак на французский манер. День стоял чудесный. Тёплый летний воздух был насыщен пряными ароматами. В комнату влетала пчела и, жужжа, кружила над стоявшей перед Альбертом синей китайской вазой с поставленными в неё жёлтыми розами. Принц чувствовал себя совершенно счастливым...

Джон Браун подавал кофе. После завтрака принц вставал из-за стола, закуривал папиросу и растягивался на кушетке...

Вики и дети были в Лондоне. Но он не скучал. В конце концов им также необходима некоторая степень свободы от него, от мужа и отца!..

Сегодня он не занимался делами, сегодня — никаких бумаг, никаких документов!..

Сегодня был день прогулки по окрестностям Балморала, долгой, одинокой, основательной прогулки. Полное одиночество. Принц так никогда и не узнал, что верный Джон Браун крадётся поодаль, бдительно охраняя своего господина. Но этот Джон Браун, ворчливый, независимый, обладавший в высшей степени чувством собственного достоинства, нисколько не раболепный, но исключительно верный, всё более и более нравился принцу. Джон Браун решительно не позволял Альберту совершать одинокие прогулки верхом. Но, странным образом наделённый удивительным тактом, Браун всегда ехал вслед за принцем, держась в отдалении, на определённом расстоянии.

Вечером в библиотеке ярко пылали дрова в большом камине, лампы были зажжены, а на столик маркетри поставлен был открытый серебряный погребец с напитками, рядом с которым поместились хрустальные бокалы и сифон с содовой водой. Бокалы были разной формы, предназначенные для разных напитков. Можно было пить бренди с содовой, но принцу более по вкусу приходилось белое рейнское с сельтерской...

Альберт размышлял.

Сейчас его занимали два предмета, представлявшихся ему чрезвычайно важными. И первым предметом являлся военный колледж в Сентхерсте; Альберту уже давно представлялось, что английская армия недостаточно подготовлена к интенсивным военным действиям. Образованное офицерство, отлично владеющее основами тактики, стратегии, военной инженерии, — вот что нужно было Англии, по мнению принца. Дисциплинированные командиры сделают подчинённых им солдат также дисциплинированными, собранными, готовыми к боям и победам...

Да, военный колледж — его дитя... Принц — естественным образом — подумал о детях, о своей любимице Виктории Адельгейде. Ей исполнилось уже одиннадцать лет. Родители ласково называли её «Пусси» — «котёнок»... Милое крохотное существо!.. Их первенец... Сейчас это умная, спокойная девочка, прекрасно учится... Когда-нибудь, в будущем, она составит счастье одного из монархов Европы!.. Мысль Альберта перешла от предположений к реальности... Он непременно, да, непременно, прикажет выстроить здесь, в Балморале, красивое шале — швейцарский домик; это для детей, домик будет предоставлен целиком в их распоряжение; дети будут его маленькими хозяевами... Дети Виктории и Альберта, английские принцы и принцессы...

Два предмета были обдуманы основательно. Теперь он перешёл к третьему предмету, который следовало осмыслить внимательно до чрезвычайности. Альберт думал о таком новом мероприятии, как выставка. Выставка в Лондоне, в столице Англии. Он был умён, но ум его, весьма незаурядный, был устроен просто; был устроен так же просто, как и ум его жены. Альберт желал удивить Европу Англией; потрясти, поразить Европу Англией, сделать Англию примером для подражания; примером, образцом для всех европейских стран; и более того — показать Англию... Англии; утвердить величественный энергический образ бурно развивающейся, промышленной Англии в сознании прежде всего самих англичан!.. Да, так, он именно этого хотел. Но в то же время он отлично понимал, что его деятельность на благо Англии, пусть и плодотворнейшая деятельность, едва ли вызовет искреннее и естественное чувство благодарности в сердцах этих людей. Нет, его судьба — оставаться для них всего лишь принцем-супругом; всегда несколько смешным, каким только и может быть муж в семье, где главенствует жена. Ах, разумеется, Вики уважает его, любит его; но тот факт, что она — королева, игнорировать невозможно! Да и не нужно. Он смотрит на свою судьбу, на этот свой удел прямым и честным взглядом спокойных и внимательных, хотя и несколько меланхолических глаз. Он знает, что она и дети поймут его, в особенности она. Она непременно оценит и этот его замысел, оценит и восхитится... А он, он сам?.. Он будет делать своё дело. Эта страна — отчасти и в его ведении, и он будет исполнять свой долг по отношению к этой стране...


* * *

Сильное и всё более усиливающееся, почти новое, но укоренившееся в английском обществе уже давно, сословие буржуа, то есть промышленников, коммерсантов, финансистов, встретило идею организации Всемирной выставки с восторгом. Парламент, конечно, брюзжал. Газеты писали нечто несусветное по степени нелепости. Корреспонденты и депутаты бурно и буйно подсчитывали возможные расходы. Патриоты опасались прибытия в столицу Англии множества иностранцев...

Королева понимала мужа и оказалась (как он, впрочем, и ожидал!) горячей его сторонницей. Королева официально и твёрдо говорила проекту принца Альберта своё королевское «Да!».

Время летело с быстротой, обычной для движения времени людей действия. Время Виктории и Альберта было парадоксальным, основательным, плотным, но и летящим, и даже и бурно летящим.

В Гайд-парке уже почти готово огромное здание; оно сияет, оно — хрустальный дворец... Оно действительно построено из стекла и металлических конструкций, площадь его — семьдесят тысяч квадратных метров! Для 1851 года это настоящее чудо инженерного искусства. Металлические фермы крепят постройки из стекла и железа...

Тысячи экспонатов свезены в Лондон. Выставка открывается!

Первый день мая, издавна праздничный день для англичан. Многие века майские праздники были праздниками земледельцев. Сегодня начало мая сделалось праздником промышленников, творцов машин, фабричных тканей, железных заводских изделий.

Королева, принц-консорт, принц Уэлльский, десятилетний Эдуард, принцесса Виктория Адельгейда медленно и торжественно входят в металлические ворота, обсаженные пальмами. Тысячи зрителей любуются Хрустальным дворцом. Новизна и традиции соединяются. Два почтенных лорда, в расшитых золотым шитьём кафтанах, со звёздами на груди и с жезлами в руках чуть не милю осторожно и очень парадно пятятся, ступая лицом к торжественной королевской процессии. На королеве — светло-розовое платье, серебряная отделка напоминает о далёких-далёких временах парадных выходов Елизаветы Тюдор. Хрустальный фонтан посылает вверх весёлые струи. Индийский павильон поражает дивными шелками, резной слоновой костью... Англия показывает всё своё мастерство — от восковых цветов до новейших станков. Принц произносит речь. Звучит музыка Генделя. Королева чувствует себя необыкновенно счастливой! И с полным правом. Лондонская выставка войдёт в историю именно как детище принца-консорта Альберта, её обожаемого супруга. С гордостью описывала королева прекрасную выставку в письме своему многолетнему корреспонденту, Леопольду Бельгийскому, дядюшке Леопольду. Виктория всячески подчёркивала, что устроителем выставки является Альберт!

Лондонская выставка оказалась не только праздничным, репрезентативным, представительным мероприятием, она принесла стране и значительные доходы. Предприятия получили множество заказов, торговля процвела. Выставочные торжества продлились до осени. Подсчёты после закрытия выставки показали прибыль в сто шестьдесят тысяч фунтов... Другим совместным предприятием — детищем королевы и её супруга явился Музей Виктории и Альберта, устроенный для демонстрации «произведений искусства всех времён и народов».


* * *

Николай Павлович, император всероссийский, лечился в Эмсе минеральными ваннами.Представители самых разных государств Европы имели возможность наблюдать ухудшение здоровья императора. Все видели, что «русский царь выглядит чрезвычайно рассеянным, во время прогулок разговаривает сам с собой...»

Впрочем, какое бы могло иметь значение это самое состояние здоровья Его императорского Величества, если бы было кому управлять страной? Да никакого! Но всё дело в том, что император именно сам управлял своей страной. Страна зависела от него; он отвечал за всё, что происходило в стране... Или нет... Ну да, конечно же, как раз нет! Ему не перед кем было отвечать. Это была такая особенная страна, его империя, страна, где никто не имел права требовать от него какого бы то ни было отчёта! И никто и не хотел требовать. Потому что ведь это была особенная страна, совсем не такая, как Англия, к примеру. В этой стране России никто и не думал спрашивать царя или императора: А скажите, пожалуйста, сколько Вы позавчера истратили денег на возведение вон того дворца? И нет, никто и не думал спрашивать. А просто... говорили: Хватит! Больше не играем в империю! Надоело. И сказав такие замечательные слова, быстро кидали пару-тройку бомб, очень зажигательных; а затем простенько и вовсе не парадно вели какого-нибудь императора в какой-нибудь подвал и наспех застреливали!..

События назревали.


* * *

Луи Бонапарт находился в особенном родстве с первой семьёй своего великого брата Наполеона. Старший брат женил младшего по собственному выбору. В жёны Луи была назначена Гортензия, дочь Жозефины Богарне, которая как раз и являлась первой супругой Наполеона. Брак Луи и Гортензии оказался в достаточной степени плодовитым. Но особенную известность получил их третий сын, Шарль Луи Наполеон Бонапарт. Детство и юность он провёл в Голландии и Швейцарии, служил в Швейцарской армии, капитаном. В Париж приехал в 1832 году, когда ему было немногим более двадцати лет. Шарль Луи тотчас вступил в конфликт с королём, Луи Филиппом Орлеанским, и конфликт этот закончился мятежом, тюремным заключением племянника великого Наполеона, бегством из крепости, и наконец — эмиграцией в Англию.

После революции 1846 года Шарль Луи вернулся во Францию и с головой погрузился в кипучую политическую жизнь. Началась чехарда обещаний. Затем произошёл государственный переворот. В декабре 1852 года провозглашена была наследственная власть императора. Шарль Луи принял имя Наполеона III. Начался недолгий период Второй империи. Первой, естественно, была империя великого Наполеона.

Итак, империя была уже Вторая, а Наполеон оказывался Третьим. Дело в том, что Наполеоном Вторым, своим непосредственным предшественником, Наполеон Третий объявил единственного сына Наполеона Первого и Марии Луизы, эрцгерцогини австрийской, подростка, умершего от туберкулёза. Этот мальчик имел титул принца Пармского и герцога Рейхштадтского, но... Францией Франсуа Жозеф Шарль никогда не правил, и, таким образом, никогда не именовался при жизни Наполеоном Вторым...

Итак, империя Шарля Луи Наполеона, Вторая империя Наполеона III, начиналась с некоторых обманов и подтасовок.

Тем не менее это было в определённом смысле блестящее правление, отражённое в романах Золя и новеллах Мериме[77]. Акционерный капитал получил свободу действий. Париж хорошел и строился. Строился также и Суэцкий канал в Египте. В 1855 и в 1867 годах прошли в Париже (по стопам Лондона!) две всемирные выставки.

С Англией был заключён договор о свободной торговле. Отношения Англии и Франции были совсем хорошие. События назревали.


* * *

В конце 1852 года в Иерусалиме, находившемся на территории обширной Османской империи, вновь вспыхнул давний спор между греческими архимандритами, которые подпадали под юрисдикцию патриарха иерусалимского, и католическими священнослужителями, которых, в свою очередь, курировал папский легат, и кроме того, католики обретались под протекторатом французского императора Наполеона Третьего.

Папа Пий Девятый лично ходатайствовал перед Наполеоном Третьим о покровительстве Франции иерусалимским католикам. Император Франции предложил греческим иерархам, то есть греко-восточным ортодоксам, «поделиться», что называется, христианскими святынями, хранящимися в Иерусалиме, и, в частности, передать католикам известные «ключи от Гроба Господня».

Султан Абдул Маджид приказал иерусалимскому патриарху передать некоторые храмы в ведение католических священнослужителей. Собственно, Абдул Маджид заинтересован был в укреплении отношений с Англией и Францией. Он не мог не понимать, что за спиной иерархов-греков всегда может возникнуть, подобно известному чёртику из табакерки, или Богу из машины, Российская империя, единственное в мире государство, где греко-восточная ортодоксия — православие — являлось религией господствующей. Уже давным-давно было ясно, что Россия точит имперские зубы на слишком уж многие территории Османской империи. И было также совершенно ясно: Россия всегда может воспользоваться тем обстоятельством, что греки, болгары и некоторые прочие подданные Османской империи являются православными, для неаккуратного вонзания ножа в султанскую спину. Поэтому Абдул Маджид стремился держаться именно союза с Англией и Францией...

Константинопольский и иерусалимский патриархи обратились действительно в Санкт-Петербург, в Синод, направив также и личные послания митрополиту Филарету. В этих некорректных и фанатических посланиях содержались жалобы на «нечестивых агарян» и прочее тому подобное. Филарет крайне остро ненавидел католичество вообще и папу римского, в частности. Митрополит принялся интенсивно воздействовать на Николая I, убеждая его выступить как возможно скорее «на защиту православных христиан, притесняемых турками»; Филарет определял происходившее именно как «притеснение православных христиан турками». Но не стоит думать, будто Филарету удалось бы с такою лёгкостью уговорить императора. Однако дальнейшие действия Николая I показали, что он и без уговоров митрополита поглядывает на Восток, то есть как раз туда, куда уже поглядывали в своё время и Пётр I, и Екатерина II...

Католики получили Вифлеемский храм. В феврале 1853 года в Истанбул отправилось из России чрезвычайное посольство во главе с князем Меншиковым. Меншиков привёз Абдул Маджиду интересное нагловатое требование: Николай I требовал ни много ни мало, а только лишь передачи под его фактическую юрисдикцию всех греко-восточных ортодоксов, то есть православных подданных султана.

Князь Меншиков вёл себя вызывающе. Султан настоятельно порекомендовал послу не вмешиваться во внутренние дела Османской империи. В начале мая 1853 года российское посольство покинуло Истанбул.

Николай I, не раздумывая долго, приступил к насильственным действиям. До конца июня русские войска заняли порядочный кусок владений султана — дунайские княжества Молдавию и Валахию. Но союз Англии и Франции, на отсутствие коего так надеялся Николай I, состоялся! Английская и французская эскадры вошли в Дарданеллы.

Николай I срочно встретился в Варшаве с прусским королём Фридрихом Вильгельмом IV и молодым австрийским императором Францем Иосифом, которому совсем недавно, в 1849 году, помог подавить восстание венгров. Однако оба бывших союзника не только не поддержали Николая I, но даже и открыто объявили, что примут сторону Англии и Франции...

Российский император был потрясён подобным вероломством! Он так верил в эту возможность союза монархов против быдла. Он так искренне старался помочь, так искренне приказывал: Патронов на всех этих каналий не жалеть!.. И вот!.. Вот она, неблагодарность... Европа ненавидит его. Он — в европейских глазах — деспот, жандарм и... мерзавец!..

Что ж! Ему никто не нужен. Он пойдёт один против всех.


* * *

Осенью султан потребовал от российского императора вывести войска из Молдавии и Валахии. На этот ультиматум Николай I ответил решительным отказом. Османская империя начала военные действия.

В первый период войны, с октября 1853-го по март 1854-го года, война велась между Россией и Османской империей с переменным успехом. Османам удалось отбить Молдавию и Валахию. Но черноморская эскадра под командованием адмирала Нахимова нанесла поражение османскому флоту.


* * *

15 марта 1854 года Англия объявила войну Российской империи. На другой день Франция присоединилась к Англии.

Столица приветствовала начало военных действий. Королева на балконе Букингемского дворца приветствовала идущие в порт войска. На своей яхте «Виктория и Альберт» королева провожала английский флот.

Средоточием Крымской войны сделалась известная осада Севастополя.


* * *

7 ноября 1854 года в Севастополь прибыл молодой человек, российский дворянин, литератор, граф Лев Николаевич Толстой. Он был прикомандирован к лёгкой батарее артиллерийской бригады.

Здесь на сцену вновь выступает дневник. На этот раз дневник будущего великого писателя. 23 ноября Лев Николаевич сделал следующую запись:

«Грустное положение — и войска и государства — Я часа два провёл, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя; ибо чувствует себя действительной пружиной в войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные ученья о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища убивают внимание, последнюю искру гордости и даже дают им слишком высокое понятие о враге».

Солдаты российской армии, ещё недавно — крепостные крестьяне, являлись, в сущности, людьми обречёнными. Двадцать пять лет, четверть века военной службы, муштры, побоев; немногие выдерживали...

А молодому Толстому нравилось на войне. Его дневниковые записи парадоксально сходны с записями в дневниках королевы Виктории. Оба они, королева Англии и будущий повелитель всемирной литературы, отличались искренностью в своих писаниях. Эта самая искренность и до сих пор вынуждает многих читателей дневников великой королевы и великого писателя выдвигать нелепые обвинения в чёрствости, бездушности, антигуманности и проч.

Толстой записывал:

«...Постоянная прелесть опасности, наблюдения над солдатами, с которыми живу, моряками и самим образом войны так приятны, что мне не хочется уходить отсюда, тем более, что хотелось бы быть при штурме, ежели он будет...»

В самый разгар Крымской войны умер Николай I. Он также был на свой лад искренним до чрезвычайности человеком. Вероятно, Крымская война раскрыла ему глаза на многое. Возможно, он был в состоянии многое понять, но принять, нет, не мог!

27 августа 1855 года английские и французские войска захватили Малахов курган, служивший как бы ключом к Севастополю.

На престол вступил тридцатисемилетний Великий князь Александр Николаевич, некогда, уже в незапамятные времена, танцевавший с Викторией в залах английских дворцов, Александр II... Теперь королева Англии не завидовала российским монархам. Теперь она чувствовала себя в сравнении с тем же Николаем Павловичем справедливой радетельницей о благе подданных. Она теперь полагала русского императора эгоистом, который ради своих прихотливых симпатий и антипатий погубил множество людей. Конечно, она была не вполне права. Разве Николай I был, в свою очередь, виновен в том, что родился принцем из дома Романовых и волею судьбы сделался императором? По сути, он и не следовал своим желаниям, он следовал воле судьбы; а судьба в России редко бывает счастливой!


* * *

Виктория посещала госпитали, говорила раненым солдатам приветственные и благодарственные слова. Победа Англии и Франции, равно как и поражение России, оплачены были кровью множества людей. Но разве все эти люди, которых возможно называть тем самым «пушечным мясом», разве они говорили, что не хотят воевать, не хотят участвовать в войне? Вовсе нет, они этого не говорили. И для них, так же, как и для их правителей и полководцев, война была жизнью, и даже более истинной, более наполненной жизнью, нежели мир. Парадокс: эта жизнь в условиях войны была, в сущности, всего лишь... смертью; но они более охотно принимали эту жизнь-смерть, нежели жизнь-жизнь!..

Между тем в Англии появилась ещё одна, нет, не королева, но скромная властительница дум, мыслей многих женщин, и не только английских женщин. Флоренс Найтингейл[78]. Тридцатилетняя женщина. Но не та, не такая, какую описал Бальзак в своём романе[79]. Великий француз полагал (как все мужчины!), что единственное, о чём женщины могут помышлять, это брак или сожительство с мужчинами же, и материнство. Но оказалось, женщины думают и о деятельной жизни вне соитий и родов. В дыму Крымской войны явилась новая ипостась женщины. Эта ипостась давно уже сделалась привычной нам. Мы привыкаем с детства к этому понятию, к этому белому облику — медицинская сестра... Флоренс Найтингейл первой ввела в медицину женщин, верных помощниц врачей. Королева Виктория прислала благодарственное письмо скромной деловой женщине. Ведь королева и сама была такой, скромной и деловой, но и властной, и серьёзной. Она умела приказывать и работать. И Флоренс Найтингейл умела приказывать и работать. Виктория строила и укрепляла государство. Флоренс Найтингейл выстроила в этом государстве целую систему подготовки женщин — медицинских сестёр, помощниц врачей; систему, которая пригодилась во всём мире. Королева Виктория — символ власти и силы. Флоренс Найтингейл — символ деятельного милосердия. Но не будем забывать и о том, что Флоренс Найтингейл — дитя той самой, викторианской Англии!


* * *

Ещё один любитель не только вести дневник, но публиковать этот дневник за определённую плату. Фёдор Михайлович Достоевский. Ещё один будущий (уже в двадцатом веке!) властитель европейских дум. Надо, впрочем, отдать ему должное. Он не ханжит, он честно и прямо высказывает свои страшноватенькие убеждения. Он объявляет войны замечательными и полезными для человечества деяниями. Он открыто призывает Россию к новому крестовому походу. По его мнению, по мнению человека, никогда не бывавшего на войне, не нюхавшего, что называется, пороху, русское православие должно напасть на балканский ислам!

«Весь православный Восток должен принадлежать православному царю, и мы не должны делить его (в дальнейшем на славян и греков).

В славянском вопросе не славянство, не славизм сущность, а православие».

Это Достоевский — «Дневник писателя».


* * *

Крымская война окончилась подписанием Парижского трактата. В марте 1856 года мирный договор в Париже был подписан. 30 марта. Договор подписали Англия, Франция, Россия, а также Австрия и Пруссия. Османской империи гарантировались целостность и независимость. Османская империя также вновь получала Карс, но России был возвращён Севастополь. Захваченные османские территории в устье Дуная и Южной Бессарабии Россия обязывалась возвратить османам. Чёрное море объявлялось нейтральным. России и Османской империи запрещалось иметь на Черном море военные флоты и военно-морские арсеналы. Россия обязана была срыть все свои укрепления на берегах Чёрного моря. Проливы Босфор и Дарданеллы закрывались для военных судов всех стран, но султану предоставлялось право пропускать при необходимости лёгкие военные суда дружественных Османской империи держав.

От имени России переговоры в Париже вели граф Орлов и барон Бруннов. От имени Англии — лорд Кларендон.

Почему Россия проиграла войну? Собственно, потому что Николай I так и не успел заметить, что феодальная Европа уже довольно-таки давно уступила место совсем иной Европе, Европе заводов и фабрик, Европе, где подданные королей уже не являются безгласным стадом! Россия оказалась не готова к войне. Три ужасных бедствия — дурные дороги, всеобщее воровство, наличие в царской администрации слишком большого числа людей умных для себя и глупых в делах государства, — всё это терзало Россию, как всегда. Российская армия вооружена была устарелым гладкоствольным оружием, английские и французские войска — дальнобойным нарезным, самым для того времени современным. Россия имела парусный флот, Англия — паровой броненосный.

Извлекла ли Россия некие уроки из Крымской войны? Пожалуй, что да. Железные дороги и освобождение крестьян несомненно явились в результате усвоенных Александром II уроков Крыма. Но и спустя почти сто лет Россия будет вести войну (уже вторую мировую!) не посредством техники, но посредством неисчислимых людских ресурсов. Фашистов одолеет всё же не танк Т-34, но неисчислимый Андрей Иванович, тот самый простой русский солдат...

А мы, однако, забежали далеконько вперёд. Вернёмся. Отметим, что российская дипломатия не смирилась с унизительными для России решениями Парижской конференции. Со дня подписания договора прошло четырнадцать лет. Европа немножечко увязла в огне франко-прусской войны. Вот тогда-то канцлер Горчаков и разослал правительствам Англии, Франции, Австро-Венгрии, Италии и Османской империи циркуляр от 19-го (по старому стилю) октября 1870 года, в котором заявлялось, что Россия больше не полагает себя связанной статьями договора, ограничивающего её права на Черном море. И наконец Лондонская конференция 13 марта (по новому стилю!) 1871 года отменила статьи, запрещавшие России иметь на Черном море военный флот и укрепления, но оставила в силе установленный договором режим проливов.


* * *

В 1856 году был учреждён военный орден — награда королевы Виктории — «Виктория-кросс» — «Крест Виктории». Авторитет королевы рос.


* * *

В 1855 году правители Англии и Франции обменялись визитами. Первыми прибыли в Лондон Наполеон III и его супруга. Их визита ждали, как праздника. Все знали, что французский императорский двор отличался блеском. Да, конечно, все любили свою королеву, все уважали Викторию; всё ещё более уважали её за победу, уже ясную. Но супруга французского императора олицетворяла иной тип королевы, королевы-красавицы, почти сказочной первой красавицы государства.

Шарль Луи не имел возможности вступить в брак с дочерью кого-нибудь из европейских правителей. Они, конечно, признавали его, заключали с ним договоры и соглашения; но втихомолку продолжали считать его всё же узурпатором, ну, по крайней мере, племянником узурпатора, великого узурпатора, Наполеона; никакого не первого, в сущности, а единственного!.. Но как бы то ни было, Шарль Луи нашёл себе супругу. Это была дочь испанского гранда, Евгения Монтихо, графиня Теба. Она и вела жизнь красавицы, ветреной первой красавицы государства. Париж смаковал её супружеские измены. Пленённый прекрасной испанкой Проспер Мериме подарил французской культуре (и всему миру!) «Театр Клары Гасуль» и вечную «Кармен»!..

Две царственные четы встретились в Лондоне. Виктория и Альберт, спокойные, полные достоинства, короли-труженики, ненадолго облачившиеся в парадные одеяния. Шарль Луи и прекрасная Эухения — оба — живое воплощение праздника, несколько нервического и несколько беззаконного. Наполеон III — пристальные глаза, гордая посадка головы, золотые эполеты, шитый золотом стоячий ворот мундира. Императрица Евгения — лебединая шея, плавные руки, изумительный стан, парижское изящество наряда, помноженное на испанскую прелестность, чуть огнистые волосы и аметистово-опаловый взгляд...

Виктория доверяет страницам дневника свои восторги. Помыслы её чисты, поэтому она спокойно пишет о том, как очаровательна императрица Франции, как хорош собою император...

Ответный приём в Париже вызывает на страницы дневника королевы новые и новые, преисполненные теплоты, восторги. Шарль Луи и Евгения окружают Викторию и Альберта самым утончённым вниманием...

Виктория не забудет этого внимания, этой дружественности, тем более обаятельных, что исходят они от людей, столь несомненно привлекательных внешне. А Шарль Луи и Евгения несомненно красивы, у них красивые лица и прекрасная стать. И всегда приятно, когда такие люди ещё и милы душою.

В 1870 году разразится франко-прусская война. Император попадёт в плен под Седаном. Французская армия капитулирует. В Париже вспыхнет восстание, Франция будет провозглашена республикой! Евгения с сыном найдёт убежище в Англии. Туда же победившие пруссаки отпустят и Шарля Луи. Он умрёт в 1873 году, в замке Чизлхерст неподалёку от Лондона. Евгения окажется на диво долголетней и скончается в глубокой старости, аж в 1920 году! Эжен Луи, единственный сын злосчастной четы, погибнет за Англию в качестве офицера английских колониальных войск.


* * *

В 1857 году Виктория и Альберт в последний раз сделались родителями. На свет появилась принцесса Беатрис. Она проживёт почти девяносто лет, будет женою принца Генриха Баттенбергского и умрёт в 1944 году. А покамест вся Англия немножечко потрясена: королева приказала своему акушеру захлороформировать её во время родов, применить рауш-наркоз! Роды Виктория всегда переносила тяжело. И вот она, спокойно, без лишних объяснений и феминистских деклараций, решила воспользоваться одним из последних достижений медицинской науки. Это вполне в её характере, в её стиле, в её натуре. Духовенство Англии несколько скандализовано. Разве Господь не назначил женщинам рожать непременно в муках?.. Но женщины Англии, а затем и всей Европы, уже по-своему понимают текст Библии. Разве мало терпит мать душевных мук? Почему она должна терпеть ещё и мучения тела?!.

Но Виктории ещё достанется от ханжей за её простую женскую искренность, выраженную простыми словами дневниковых записей. Она, мать девяти детей, осмелилась просто признаться, что рожать тяжело, что новорождённые младенцы отнюдь не всегда красивы, а после родов ужасно хочется выспаться хорошенько!

Как и у всякой многодетной матери, у неё был выбор. Первые пылкие материнские чувства были, естественно, отданы первенцу — Виктории Адельгейде. Но в дальнейшем сердце королевы более привлекали Алиса и Альфред.

Корона в будущем должна была достаться старшему сыну — Эдуарду, Берти. После его рождения королева писала дядюшке Леопольду о своём заветном желании: более всего она хотела, чтобы её сын, наследник престола, походил на своего отца, на её любимого Альберта! Родители относились к принцу Уэлльскому гораздо более взыскательно и строго, нежели к остальным детям. В сущности, они, пожалуй, боялись испортить будущего короля излишними любовью и родительской опекой. Им слишком часто казалось, что Берти слишком много озорничает, слишком лениво учится. Тем не менее будущий Эдуард VII являлся одним из самых образованных королей Европы. По образованию Эдуард был химиком.

Но химией король, однако, не увлекался. Он словно бы стремился компенсировать некоторую суровость своего воспитания дальнейшей жизнью, несколько (но всё же умеренно!) бурной. Более всего в своей, уже королевской, жизни Эдуард любил красивых лошадей и красивых женщин! Но до этого ещё далеко было.

Виктория-мать всегда хотела, чтобы принц Уэлльский следовал по пути добродетели, подобно своим родителям. Но он не следовал. И напрасно она запрещала ему, юноше, прогуливаться по Лондону и заглядывать в некоторые злачные места. Он всё равно прогуливался и заглядывал. Но и королём он сделался не таким плохим.

Виктория и Альберт любили, когда дети проводили время вместе, вместе играли, учились, читали полезные книги. Дети росли дружными. И только извечная судьба королей развела многих детей и внуков королевы Виктории и даже фактически сделала их врагами. Но всё это произошло много лет спустя.


* * *

Виктория и Альберт всё более и более доверяют тори Бенджамину Дизраэли, всё более лидирующему в своей партии.

Страна победила в войне. Страна уверенно шла вперёд. Но Виктория не могла не видеть, как её любимый супруг всё более и более стареет, чувствует себя усталым, слабеет. Она умоляла его беречь здоровье, чаще отдыхать, больше времени проводить в Бэлморале...

В ноябре 1861 года Альберт внезапно почувствовал серьёзное недомогание. Это случилось в замке Виндзор. Альберт сидел у камина в кабинете, кутаясь в бархатный шлафрок цвета бордо, отороченный мехом, тот самый, подаренный королевой-женой.

Принц был болен. Он умирал.

Вероятно, он думал о жене и детях. Ум его всегда был простым и ясным. И вполне возможно предположить, что перед смертью он думал о жене и детях... Виктория представлялась ему сильной и решительной, его давняя тоненькая девочка. Впрочем, она и в самой своей ранней юности отличалась храбростью... Дети... Берти, наследник, учится в Кембриджском Тринити-колледже... Пусси, супруга Фридриха, молодая мать... Наклонная к нежной экзальтации Алиса...

Ей, первой в семье, восемнадцатилетней хрупкой девушке, врач сообщил роковой диагноз: брюшной тиф! Именно Алисе предстояло сказать матери о том, что отец обречён...

Она сказала, она осмелилась сказать. Она первой увидела гневное отчаянье матери. Мать не верила. Мать бранила врача, бранила Алису. Мать мгновенно утратила самообладание, мать кричала и топала ногами, маленькими ступнями невысокой, почти миниатюрной женщины...

Виктория приняла последний вздох мужа. Она уже знала, понимала, что он перестал дышать. Ум её понял. Но чувства отказывались воспринять его смерть. Она звала его, срывая голос...

Потом Англии объявили с смерти принца-консорта. Виктория в чёрном траурном платье сидела, как обычно, в кабинете и писала...

«Вчера ночью, без четверти одиннадцать, умер мой любимый...»


* * *

Королева-вдова затворилась в замке Бэлморал.

Англия, её страна, сочувствовала, ждала, сердилась на свою королеву за столь долгое отсутствие...

Англия!..


ЕЁ СТРАНА, ЕЁ СТОЛИЦА, ЕЁ ПОДДАННЫЕ


Англия, Англия, Англия, которую наперебой и замечательно описывали писатели Англии. Они описывали её на все возможные лады! Они видели её то светлой, то тёмной. Они любили эту Англию королевы Виктории. Её Англию!..

Англия — туда и сюда, сюда и туда, вперёд и назад, назад и вперёд...

Вы переезжаете границу Хэмпшира, вы смотрите из окна вагона, вы едете в поезде. Вы видите прекрасный весенний день; вы видите бледно-голубое небо, испещрённое маленькими кудрявыми облаками, плывущими с запада на восток. Солнце ярко светит. В воздухе царят веселье и бодрость. И на протяжении всего пути, вплоть до холмов Олдершота, среди яркой весенней листвы проглядывают красные и серые крыши фермерских домов...

Вы видите плодородную и защищённую область, где поля никогда не бывают сожжены солнцем, а источники никогда не пересыхают, ограниченную с юга крутым меловым кряжем. Вы идёте пешком, десятка два миль на север по известковым холмам и пашням и, достигнув края одного из обрывов, с изумлением и восторгом созерцаете раскинувшуюся у ног, словно карта, страну, совсем не похожую на те места, которые вы уже миновали. Позади — пологие холмы, поля, залитые солнцем, такие обширные, что пейзаж видится бескрайним; дороги белы, живые изгороди низки и ветки их кустов густо переплелись, воздух бесцветен. А здесь, в долине, мир словно построен по меньшему и более изящному масштабу: поля невелики, и с высоты окаймляющие их живые изгороди кажутся сеткой из тёмно-зелёных нитей, растянутой на светло-зелёной траве. Воздух внизу дремотен и . так густо окрашен лазурью, что средний план, говоря языком художников, также принимает синеватый оттенок, а дальше, на горизонте, темнеют глубокие ультрамариновые тона. Пахотной земли мало, и почти везде раскинулась широкая пышная мантия из травы и деревьев, одевающая более низкие холмы и долины, замкнутые высокими холмами...

Англия, Англия, фантастическая, придуманная, живая, настоящая Англия...

Слышится стрекотанье, напоминающее любовную песенку кузнечика. Это заработала жнейка, и за изгородью показалось длинное вибрирующее тело машины, которую тащат три лошади. На одной из них сидит погонщик, а другой работник управляет жнейкой. Жнейка едет вдоль края поля, медленно вращая лопастями, и скрывается за гребнем холма; и через минуту выезжает с другой стороны поля, двигаясь тем же ровным ходом; над жнивьём сверкнула медная звезда на лбу передней лошади, затем показываются яркие лопасти и, наконец, вся машина.

Узкая полоса жнивья, охватывающая поле после каждого объезда, становится шире и шире, и, по мере того, как проходят утренние часы, площадь, где пшеница ещё не сжата, всё уменьшается. Дикие кролики, зайцы, змеи, крысы и мыши отступают дальше в хлеба, словно в крепость, не подозревая, сколь эфемерно их убежище и какая судьба ждёт их к концу дня, когда до ужаса маленьким будет оставленный им уголок и они •собьются в кучу — друзья и враги; а потом ляжет под зубцами неумолимой жнейки последняя пшеница, ещё покрывающая последние несколько ярдов поля, и жнецы перебьют всех зверьков палками и камнями.

Пшеница ложится позади жнейки маленькими кучками, и каждой кучки достаточно, чтобы связать из неё сноп; этим и занимаются энергичные вязальщики, идущие сзади, — главным образом женщины, хотя среди них видны и мужчины в ситцевых рубахах и штанах, стянутых кожаным ремнём, так что можно свободно обойтись без двух задних пуговиц, которые при каждом движении вязальщика поблескивают в солнечных лучах, словно два блестящих глаза на пояснице.

Но, конечно, значительно интереснее наблюдать за представительницами прекрасного пола, ибо женщина приобретает особое очарование, когда становится неотъемлемой частью природы, а не является, как в обычное время, лишь случайным предметом на её фоне. Работник на поле остаётся индивидом; работница есть неотъемлемая часть поля, — каким-то образом она теряет грани своей личности, впитывает в себя окружающее и с ним ассимилируется.

Женщины — вернее, девушки, ибо почти все они были молоды, надели чепцы с длинными развевающимися оборками, защищающими от солнца, и перчатки, чтобы жнивье не изранило им рук. Одна была в бледно-розовой кофте, другая в кремовом платье с узкими рукавами, третья в юбке, красной, как лопасти жнейки. Женщины постарше надели коричневые грубые робы — привычный и наиболее удобный костюм для работницы, от которого отказывались молодые.

В это утро взгляд невольно возвращался к девушке в розовой ситцевой кофте, так как фигура у неё более гибкая и изящная, чем у других. Но она так низко надвинула на глаза чепец, что когда она вяжет снопы, оборки скрывают даже щёки, хотя о цвете её лица можно догадаться по темно-каштановой пряди волос, выбившейся из-под чепчика. Быть может, она обращает на себя внимание отчасти потому, что совсем к этому не стремится, а другие женщины частенько посматривают по сторонам.

Работает она монотонно, как часовой механизм; из последнего связанного снопа выдёргивает пучок колосьев и приглаживает их ладонью левой руки, чтобы верхушки торчали на одном уровне, потом, низко наклонившись, идёт вперёд, обеими руками подбирая пшеницу и прижимая её к коленям; левую руку в перчатке она подсовывает под сноп, пока не коснётся правой, сжимая пшеницу в объятиях, словно возлюбленного, затем соединяет концы выдернутого пучка колосьев и, придавливая коленями сноп, связывает его, время от времени оправляя юбку, приподнимаемую ветром. Полоска голой руки видна между кожаной перчаткой и рукавом платья, а к концу дня женская нежная кожа будет исцарапана и начнёт кровоточить.

Иногда она распрямляется, чтобы отдохнуть, потуже завязать передник и поправить сбившийся чепец. И тогда видно её лицо — овальное лицо красивой молодой женщины, глубокие тёмные глаза и длинные тяжёлые косы...

А когда лето в разгаре, когда новые цветы, листья, соловьи, зяблики, дрозды водворились там, где всего год назад обитали другие недолговечные создания, в то время как эти были ещё зародышами или частицами неорганического мира. Под лучами солнца наливаются почки, вытягиваются стебли, бесшумными потоками поднимается сок в деревьях, раскрываются лепестки и невидимыми водопадами и струйками растекаются ароматы...

Англия...

Фахверковый дом под черепичной крышей. Здесь, в Стратфорде, жила Энн Хэтуэй, жена Шекспира.

Город Кембридж... башни, ворота, щит и корона над аркой... Город Университета...

Эдинбург... Прямоугольные фонари и старый замок...

И снова Стрэтфорд... Прямые углы и треугольность крыши дома, где жил Шекспир...

А жилище Кромвеля видится прямоугольно-полосатым...

Англия...

Сухой хрустящий иней, словно солью, покрыл траву. Небо походит на опрокинутую чашу из голубого металла. Тонкая кромка льда окаймляет у берегов поросшее камышом тихое озеро... Живительный аромат леса, мелькающие в его зелёной сени золотистые и красные блики солнца на стволах, хриплые крики загонщиков, порой разносившиеся по лесу, резкое щёлканье ружей охотников — всё отчего-то веселит и наполняет чудесным ощущением свободы...

Англия...


...Свой рай по сердцу выбирай,
А я, с судьбой не споря,
Люблю мой край, мой дивный край, -
Да, Сассекс мой у моря!
Не украшают ни сады,
Ни ласковые рощи
Китообразные гряды —
Один терновник тощий!
Зато — какая благодать!
Просвет в нагой теснине
Нам позволяет увидать
Уильд лесистый, синий.
Здесь полудик, небоязлив,
Дёрн мудрый — нелюдимо
Прилёг на меловой обрыв,
Как при солдатах Рима.
Где бившихся и павших след,
Превратной славы знаки?
Остались травы, солнца свет,
Курганы, бивуаки.
Тяжёлый, крылья просолив,
Зюйд-вест летит вдоль пляжа.
Свинцовой линией пролив
Прочерчен против кряжа.
О том, что отмель скрыла мгла,
Здесь, на своём наречье,
Гремят судов колокола,
Бубенчики овечьи.
Здесь нет ключей — долин красы,
И только на вершине,
Без вод подспудных, пруд росы
Всегда есть в котловине.
Пророча летних дней конец,
Трава у нас не чахнет.
Ощипан овцами, чебрец
Восходом райским пахнет!
Безмолвием звенящим весь
Пронизан день прелестный!
Творца холмов мы славим здесь,
В забытой церкви местной.
Но есть иные божества,
Свой круг блюдёт их ревность,
И, в тайнике его, жива
Языческая древность.
Достанься мне земель-сестёр
Прекрасных наших сорок,
Я разрешил бы равных спор:
Мне старый Сассекс дорог!..

Англия, Англия...

Дорсетшир... Две старые фермы, дорога к мельнице на берегу, дорога, глубоко врезавшаяся колеями в розоватую землю; маленькая замшелая церковь с оградой на подпорках и рядом совсем маленькая и совсем замшелая часовня. Речка, приводящая в движение мельницу, разбегается, журча, на ручейки, а вдоль её устья бродят свиньи...

Англия...

Фарфоровый Вустер. Курортные — Бат в Сомерсетшире, Хэрроугейт в Йоркшире, Ярмут на восточном побережье...

Англия — «мастерская мира»! Самая мощная промышленность, самый многочисленный военный и торговый флот...

Лондон — столица Англии.

1866 год. По улицам бродит журналист Джеймс Гринвуд, сын мелкого клерка, брат десяти братьев и сестёр. Он прикидывается бродягой, в дырявых башмаках и жалких лохмотьях, он несколько часов мёрзнет в ненастную осеннюю ночь, прежде чем ему удаётся получить место в ночлежке. Он выпускает книгу очерков «Семь язв Лондона». Газеты откликаются рецензиями.

«Картина, нарисованная Гринвудом, — тем более ужасна, что сам он провёл в этих условиях всего лишь одну ночь, а тысячи наших бездомных соотечественников вынуждены проводить таким образом всю жизнь...»

Дверь пивной распахивается, и из неё выталкивают женщину. Платье на ней всё изорвано и страшно испачкано, рыжие волосы всклокочены, губы разбиты, а на руках у неё ребёнок, завёрнутый в грязные тряпки. Её преследует мастеровой с багровым, немытым, опухшим лицом; тусклые глаза его заплыли, щёки давно не бриты, а волосы столь же давно не видали гребёнки. На нём засаленная грязная рубашка и старая, рваная, измятая шляпа... Да, здесь, в пивнушке на Тернмиллской улице, не увидишь рабочего, одетого по воскресным дням опрятно, даже щеголевато. Здесь никто не умывается хорошенько, вернувшись с работы, никто не наденет чистую рубашку и поверх — крепкую фланелевую куртку; никто не повяжет на шею шёлковую косынку...

Вот мальчишка, дрожащий от холода и голода, тянется раскрытой ладонью к хорошо одетому господину...

   — Будьте так добры, подайте мне что-нибудь!

   — А ты попроси у моего приятеля, — отзывается джентльмен. — Берни, дайте шиллинг бедному мальчику.

   — Давай руку! — приказывает мистер Берни.

Мальчик в ожидании протягивает руку.

И получает плевок в ладонь!

   — Вот какие шиллинги я даю попрошайкам.

Оба джентльмена смеются...

Прохожие снуют взад и вперёд. Мужчины в рабочих куртках, старики в тёмных шляпах, женщины в клетчатых шалях, накинутых на плечи и на голову, поверх чепца...

В Кемберуэлле, на маленькой грязной улице вдоль канала, дома ужасно убогие. Только дом трубочиста повыше и покрасивее прочих. К дверям привешен блестящий медный молоток. Цифра, обозначающая номер дома, тоже сделана из кованой меди. На дверях надпись: «Трубочист», а под медным молотком прибита дощечка со словами: «Звонок к трубочисту». Между окнами висит вывеска, изображающая настоящую картину: Букингемский дворец, из трубы вылетает столб огня, в окне дворца королева Виктория с короной на голове и с растрёпанными волосами простирает руки к трубочисту, бегущему во дворец. Часовой у ворот дворца кричит слова, написанные на ленточке, вьющейся вокруг его носа: «Мы думали, что вы не придёте! Принц Уэлльский ездил за вами и сказал, что вы ушли на другую работу». А трубочист отвечает (тоже при помощи ленточки): «Это правда. Я работал в доме герцога Веллингтона, там тоже случился пожар, но, услышав призыв королевы, я бросил там всё в огне, и вот я здесь!»

Англия, бедная Англия...

Все дороги, разумеется, ведут в столицу, в Лондон. К примеру, Илфордская дорога. Если у вас нет денег, не печальтесь. Судьба пошлёт вам экипаж с очень удобными запятками, не утыканными гвоздями. Вскакиваете на запятки и мчитесь в Лондон. Быстро, десять миль в час. Проезжайте через Большой и Малый Илфорд, доезжаете до Майл-Энда... Устали от езды на запятках? Конец дороги можете пройти пешком. А вот и рабочий квартал Уайтчепел — самое глухое место в Лондоне — лабиринт извилистых переулков и проходных дворов...

А если у вас всё-таки завелись кое-какие деньги, можете пойти в Шордичский театр. На галёрку, а то и в ложу. Покупайте пяток апельсинов, пару сосисок, выпивайте кружку пива и... в театр!

А у входа уже толпится народ, рабочие и их жёны в праздничной одежде. Сегодня бенефис любимого актёра, зрителей собралось много. Толпа! Вас тискают, толкают со всех сторон. Вы тоже работаете локтями, не забывая оберегать карман с сосисками, и другой — с апельсинами. У подъезда висит большая лампа. А это кто же? Старый приятель!

   — Куда? На галёрку?

   — А у меня денежки завелись! Давай со мной в ложу.

В ложе хорошо, сидеть привольно. Угощаться сосисками и апельсинами замечательно приятно...

На сцену выбегают танцоры.

   — У! Какая славная джига!

   — Да, отличный танец!..

После танцев начинается представление, пьеса о жизни каторжника, в конце концов раскаявшегося. Вы хлопаете в ладоши и вместе со всей публикой кричите «Браво».

Улица тянется извилистой мостовой между рядами двухэтажных домов под треугольными крышами... Из переулка выходишь на площадь Смитфилдского рынка. В одной лавчонке продаётся сливовое повидло. В другой — гороховый пудинг и масленые лепёшки. Скитаться по столице пешком — любопытное занятие. Можно дойти до аристократического Вестминстера, а там — и рынок Ковентгарден, и театр Ковентгарден. И улицы широкие, ярко освещённые газовыми фонарями. Очень славно забрести сюда после какого-нибудь славного театрального представления для простого народа — «Капитан-вампир», «Смерть разбойника», «Пираты пустыни», «Окровавленный бандит»...

Утром на площади рынка Ковентгарден — суета и суматоха. Разгружаются тележки и тачки. Чего здесь только нет! От простого салата до настоящих ананасов. Плетёные корзины, корзины. Корзины громоздятся, пустые и полные. Снуют женщины с корзинами... Здесь можно пообедать в отличной харчевне, выпить хорошего пива. А потом можно и прокатиться в омнибусе.

А если денег совсем нет, если ты упадёшь на холодную мостовую, тоже не тревожься особенно. Какой-нибудь фургонщик подберёт, отвезёт в работный дом. А там тебя разденут, обмоют, уложат в постель. Лежать в чистой мягкой постели — хорошо, дают лекарство, поят бульоном. Если умрёшь — похоронят. Если не умрёшь, а выздоровеешь, тогда заставят работать...

С течением времени всё худо-бедно налаживалось. Рабочие защищали себя. Джеймс Гринвуд умер в 1929 году, почти на тридцать лет пережив королеву Викторию. Ему было почти девяносто семь лет. Его сочинения успели основательно подзабыть. Но никто не скажет, что Гринвуда забыли вовсе[80]!

Другой английский писатель, очень великий, очень классик[81], называл работные дома «системой вероломства и обманов». Здесь плохо кормили, а одевали ещё хуже. Но заставлять работать всё же никогда не забывали!..

Надзор и попечение о бедных отличались суровостью. Чиновники проверяли, действительно ли нуждающиеся нуждаются. Кроме работных домов, где бедняков всё же лечили и кормили, существовали и другие заведения. Например, исправительная тюрьма Брайдуэл, где жилось куда построже, чем в работном доме. Или Ньюгет — главная лондонская уголовная тюрьма (она, впрочем, была закрыта в 1877 году). Приходы, конечно же, стремились сократить число бедняков, о которых следовало заботиться. Существовало известное «право оседлости», согласно коему бедняки, не родившиеся в данной местности, не подлежали призрению (а не презрению!) и просто-напросто высылались в ту местность, где они родились. Все бранили суды, уголовный, Канцелярский и прочие. Но без судов было бы гораздо хуже! Кроме всего прочего, приходы облагались«налогом на бедных», и множество частных благотворительных обществ собирали пожертвования среди богатых людей и предоставляли им, в соответствии с суммой пожертвования, то или иное число голосов при выборах правления и административного персонала данного общества...

Лондон глазами классика[82]...

Воскресный вечер, — мрачный, душный и пасмурный. Церковные колокола всевозможных тонов, звонкие и глухие, звучные и надтреснутые, быстрые и мерные, трезвонят как бешеные, вызывая трескучее, безобразное эхо. Меланхолические улицы, одетые копотью, точно трауром, нагоняют жестокое уныние на тех, кому приходится любоваться ими из окон. На каждом перекрёстке, на каждой улице, почти за каждым углом звонит, гудит, дребезжит какой-нибудь унылый колокол, точно чума царит в городе и телеги с трупами разъезжают по всем направлениям... Не на что взглянуть, кроме улиц, улиц, улиц. Негде подышать свежим воздухом, кроме улиц, улиц, улиц. Негде развеять хандру, не на чем отвести душу...

День умирает. Дома настолько угрюмы, что если бы бесплотные души их прежних жильцов могли теперь взглянуть на них, то не на шутку порадовались бы своему избавлению от таких темниц. По временам чьё-нибудь лицо появляется за грязным стеклом и тотчас пропадает в сумраке, как будто достаточно насмотрелось на жизнь и спешит исчезнуть. Вот и косые линии дождя протягиваются между окнами кофейни и противоположными домами, и прохожие спешат укрыться в соседней крытой галерее, безнадёжно поглядывая на небо, так как дождь становится всё сильнее и сильнее. Появляются мокрые зонтики, зашлепанные подолы и грязь. Зачем является грязь и откуда она является — никто не мог бы объяснить. Но она является мгновенно, как мгновенно может собраться толпа, и в какие-нибудь пять минут забрызгивает всех сынов и дочерей Адама. Показывается ламповщик, и яркие языки пламени, вспыхивая один за другим, точно удивляются, зачем им понадобилось освещать такую мрачную картину.

Перейдя улицу у собора святого Павла, спуститесь к самой воде по кривым, извилистым улицам между рекой и Чипсайдом. Мимо потянутся заплесневелые дома, безмолвные склады и верфи, узкие улицы, спускающиеся к реке, по углам которых виднеются на мокрых стенах билетики с надписью «найден утопленник». Старые кирпичные дома грязны до того, что кажутся совершенно чёрными. На квадратных площадках растут редкие кусты и клочья травы, настолько жёсткой, насколько окружающая их решётка покрыта ржавчиной...

Лондон, Лондон, Лондон...

Столица, её викторианское время, — глазами современного поэта, автора книг с характерными названиями — «Лондонский скряга», «Большой лондонский пожар», «Английская музыка»[83]...

Всепожирающий город-исполин. Чарльз Диккенс и Фридрих Энгельс бьют тревогу. Фотографы идут «в народ» и оставляет потомкам впечатляющие картины труда и страданий. Сгорбившись, сомкнув руки на груди, сидят женщины. Нищая семья спит на каменных скамьях в нише, образованной парапетом моста, а на заднем плане высится тёмная громада собора святого Павла. Несметно число детей и бродяг, несметно и число уличных торговцев, чьи силуэты колоритно чернеют на кирпичных стенах.

Внутри бедные викторианские жилища, как правило, мрачны и грязны. Среди коптящих сальных светильников висит тряпье. Многие обитатели трущоб словно бы лишены лиц, низведены до теней; их окружают гниющие деревянные балки и головоломный хаос лестниц. Многие — что снаружи, что в помещениях — сгорблены и кажутся маленькими, как будто город давит их своей тяжестью.

Мы видим на улицах громадные, неисчислимые толпы, видим улицы, полные кипучей и борющейся жизни. Порой на лице прохожего возможно уловить вспышку чувства — жалости, злобы, нежности. Воображение дополняет картину тяжёлым шумом, подобным не утихающему крику... Викторианский Лондон...

Но что это такое — «викторианский Лондон»? Это всего лишь определение. Одно определение для множества обликов переменчивого города. В первые годы правления королевы лишь немногие улицы освещались газом, по большей части — масляными фонарями. Припозднившихся прохожих сопровождали домой наёмные факельщики. За порядком на улицах следили не столько «бобби» — полицейские, сколько «чарли» — ночные сторожа. В городе и днём было не так уж безопасно. Окраины сохраняли сельские черты. В Хаммерсмите и Хэкни выращивали землянику. В направлении Хаймаркета тянулись фургоны, лошади роняли навозные комья. Громадные общественные здания, которыми вскоре украсилась столица, ещё не были построены. Развлекались люди как в восемнадцатом веке. Собачьи и петушиные бои собирали уйму зрителей. Не редкость было увидеть позорный столб. На домах красовались нарисованные окна. Разносчики торговали дешёвыми книжками-страшилками и стихами новейших баллад. Зеваки глазели на выставленные в витринах гравюры. Пьяницы заполняли питейные дома. Тревожный город кружился в танце, немного пугающем. Расцвет викторианства должен был упорядочить и облагородить Лондон!

Точно определить переходный момент невозможно. Лондон начал приобретать совсем иной облик. Город пошёл в рост, захватил Излингтон и Сент-Джонз-вуд на севере, затем — предместья Паддингтон, Бэйсуотер, Саут-Кенсингтон, Ламбетт, Кларкенуэлл, Пекхем... Лондон королевы Виктории стал самым большим городом мира. Англия стала первой в мире страной с подлинно городским обществом.

Здесь, в столице Англии, сосредоточилась машинная индустрия, использующая силу пара; здесь царило массовое производство. Здесь по утрам улицы уже заполнялись громадной армией клерков и бухгалтеров, облачившихся в единообразные тёмные костюмы.

Город мглы и тумана. В конце девятнадцатого века, века Виктории, здесь проживало около пяти миллионов человек! И сколько здесь было мужчин в чёрных сюртуках и цилиндрах! И сколько возведено было мощных общественных зданий в стиле неоклассицизма и неоготики; зданий победоносной мощной державы. Рождался новый Лондон — массивный, аккуратный, величественный...

В двенадцатом веке один из участков городской стены прозвали Вавилоном. Дети распевали песенку:


Сколько миль до Вавилона?
Двадцать пять и пятьдесят.
Как бы мне туда добраться,
Чтобы засветло назад?
Будь проворней — доберёшься
И как раз успеешь засветло назад.

Но настоящим «новым», «современным» Вавилоном поэты назвали именно викторианский Лондон, даже сады Парк-лейн окрестили «висячими».

К 1870 году каждые восемь минут в Лондоне кто-нибудь умирал, а каждые пять минут — рождался. Сами лондонцы с восхищением, тревогой и благоговейным страхом глядели на город, вдруг приобретший такие размеры, так усложнившийся. Как это случилось?

Ещё в 1845 году, в книге «Положение рабочего класса в Англии» Энгельс пытался найти ответ на вопрос, пытался и не находил. И вновь, и вновь возвращался к образам загадочности и громадности:

«...Такой город, как Лондон, по которому бродишь часами, не видя ему конца... представляет из себя нечто особенное... Бесчисленное множество судов... сотни пароходов... бесконечные вереницы экипажей и повозок... сотни тысяч людей, представители всех классов и сословий... В огромном лабиринте улиц есть сотни и тысячи скрытых переулков и закоулков...»

Лондон сделался настолько огромен, что, можно сказать, заключал в себе все прежние цивилизации. Речь шла уже не только о древнем Вавилоне. Вестминстерское аббатство уже представлялось подобным знаменитому «городу мёртвых» близ Каира. Паддингтонский железнодорожный вокзал сравнивали с пирамидой Хеопса, парадоксально соединяя в этом сравнении глубочайшую древность и тогдашнюю ультрасовременность.

И конечно же, Рим, Рим, Рим!.. Новыми святилищами, выстроенными по образу и подобию древнеримских храмов, сделались лондонские банки. В архитектуре того же Английского банка возможно было опознать римские триумфальные арки и римские же храмы, посвящённые Весте[84], Солнцу и Луне!

Поэты называли Лондон «сердцем вселенной», и то пылко клялись в любви к этому городу, то желали ему погибнуть, как некогда погиб настоящий Вавилон!

В 1878 году Лондон обрёл истинный памятник викторианской эпохе. Египетский обелиск немыслимой древности был доставлен в железном цилиндрическом понтоне. Столько-то тысячелетий простоял он перед храмом Солнца, затем попал в цитадель эллинизма — Александрию. Затем его извлекли из горячего песка и доставили в столицу Англии. Каменная плита, вытесанная в каменоломне Древнего Египта, теперь стоит на берегу Темзы, охраняемая двумя бронзовыми сфинксами. На розовом граните видны иероглифические надписи — имена фараонов Тутмоса III и Рамзеса Великого. В Лондоне обелиск получил имя — «Игла Клеопатры». Теннисон[85] дал Игле Клеопатры свой поэтический голос. Обелиск заговорил словами поэта (опять же — поэта!): «Я видел закат четырёх великих империй! Я был, когда Лондона не было! И я здесь!» Туман и смог медленно разрушают гранит, иероглифы блекнут. Но Игла Клеопатры стоит! В 1878 году, при установке обелиска, под него заложили запечатанные контейнеры; в них — мужской и женский костюмы, иллюстрированные газеты, сигары, бритвенный прибор, детские игрушки и — самое главное — полный комплект викторианских монет!..

Лондон и лондонцы...

На первом этаже проживают мистер и миссис Мик. Он шляпник, занимается крашением детских головных уборов в переносном бачке. Приветливый маленький человечек... В задней комнате живёт миссис Хелмот. Муж её, в прошлом оптик, теперь помещён в Хэнуэлл, в сумасшедший дом, поскольку страдает меланхолией и проявляет наклонность к самоубийству.

Здесь, в огромном городе, совершаются ежедневно неведомые большому миру подвиги милосердия. Здесь знают, что неимущим, лишённым всякой поддержки, удаётся свести концы с концами только благодаря великой доброте друг к другу — даже между незнакомцами. Это очень многое объясняет. Доброта людей друг к другу здесь бывает просто поразительна!..

А ещё викторианский Лондон — город трудящихся детей... Мальчики на побегушках, разносчики пива, уборщики конского навоза, одетые в красную униформу. Парнишки таскают чемоданы и сундуки на вокзалах, помогают пассажирам на стоянках омнибусов... Дети танцуют под звуки шарманки и играют в волан в проходных дворах...

В восьмидесятые годы девятнадцатого века Лондон узнаёт новое название одной из своих частей — Ист-Энд.

Ист-Энд — обиталище бедных. Ист-Энд, который глаза пришельцев видят тоскливым и мрачным:

«Длинные ряды приземистых домов — неизменно двухэтажных, иногда с полуподвалом — из одинакового желтоватого кирпича, закопчённого одинаковым дымом, и все дверные молотки одинаковой формы, и все шторы висят на одинаковый лад, и на всех углах светятся издалека сквозь мглистый воздух одинаковые пивнушки...»

Но местные обитатели даже и не подозревают о том, какими являются чужим глазам...

Обитатели Ист-Энда удивлялись:

— Мне никогда не приходило в голову, что мы с моими братьями и сёстрами — обездоленные люди...

И даже чужие подмечают весёлость, приветливость, отважное и сильное добродушие, всегдашнюю готовность смеяться у обитателей Ист-Энда...

Жители Ист-Энда говорят на особом диалекте — диалекте кокни. Жители Ист-Энда — кокни. Жители Ист-Энда любят смеяться и ходить в дешёвые театры. Жители Ист-Энда уже не голодают. Разбогатевшие уроженцы Ист-Энда переезжают в Чингфорд и Форестгейт.


* * *

К последним десятилетиям девятнадцатого века Лондон стал имперским городом. Главные площади, железнодорожные вокзалы, отели, громадные доки, новые широкие улицы, перестроенные рынки — всё это зримо воплощало в себе беспримерную, исполинскую мощь. Город стал международным финансовым центром и локомотивом империи; здесь бурлила жизнь, полная великих ожиданий.

Могущество Лондона основывалось на деньгах. Сити — деловой Лондон — источник коммерческой активности и инструмент кредитования для всего мира. На Сити держится Англия, богатства империи питают и омолаживают Сити. К концу девятнадцатого века в Сити контролируют почти половину мирового торгового судоходства. В девяностые годы Лондон электрифицируется. Это город новых массовых профессий — инженеров, бухгалтеров, архитекторов, юристов. Для них открываются универсальные магазины. Для них — парки, музеи, картинные галереи. Для них — библиотеки и выставки. Лондон становится городом передовых женщин, борющихся за свои человеческие права...

По улицам течёт река транспорта...


* * *

Классики пишут, пишут и пишут. Классики пишут о Лондоне, о Лондоне королевы, о викторианском Лондоне...

Слушайте, слушайте, слушайте!..

Стоял конец сентября, и осенние бури свирепствовали с неслыханной яростью. Целый день завывал ветер, и дождь так громко барабанил в окна, что даже здесь, в самом центре Лондона, этого огромного творения рук человеческих, мы невольно отвлекались на миг от привычной повседневности и ощущали присутствие грозных сил разбушевавшейся стихии, которые, подобно запертым в клетку диким зверям, рычат на смертных, укрывшихся за решётками цивилизации. К вечеру буря разыгралась сильнее; ветер в трубе плакал и всхлипывал, как ребёнок.

Шерлок Холмс мрачно сидел у камина и приводил в порядок свою картотеку, а я, расположившись напротив, так углубился в чтение превосходных морских рассказов Кларка Рассела, что мне стало казаться, будто этот шторм застиг меня в океане, а шум дождя — не что иное, как рокот морских волн. Моя жена гостила у тётки, и я на несколько дней устроился в нашей старой квартире на Бейкер-стрит...

Это Лондон. Здесь хорошо понимают, что это такое — сидеть в тепле, в домашнем уютном тепле, в то время, как на улице, снаружи, гремит буря.

Это Лондон, здесь хорошо понимают, что такое преступление и наказание! Здесь не станут доказывать, что преступник — человек, в сущности, хороший. Здесь уже знают, что преступник — это преступник, а жертва — это жертва. И жалости, и сочувствия достойна именно жертва, а отнюдь не преступник! Здесь, в Лондоне, младенец-детектив, рождённый в далёкой Америке под пером сумрачного любителя нимфеток Эдгара По[86], растёт и мужает, и вырастает в энергического и деятельного мужчину в расцвете сил!..

Здесь, в Лондоне, на Рождество, в четыре часа утра, посыльный Питерсон, субъект благородный и честный, возвращается с пирушки домой по улице Тоттенхем-Корт-роуд. При свете газового фонаря он замечает, что перед ним, слегка пошатываясь, идёт кто-то невысокий и несёт на плече белоснежного гуся! На углу Гудж-стрит к незнакомцу вдруг пристают хулиганы. Один из них сбивает с него шляпу, а незнакомец, отбиваясь, размахивается палкой и попадает в витрину магазина, оказавшуюся у него за спиной. Питерсон кидается вперёд, чтобы защитить его, но тот, испугавшийся при виде разбитого стекла и бегущего к нему человека, бросает гуся и мчится со всех ног. И... исчезает в лабиринте небольших переулков, вьющихся позади Тоттенхем-Корт-роуд. Хулиганы тоже разбежались, и Питерсон остался один на поле битвы, оказавшись обладателем помятой шляпы и превосходного рождественского гуся...

Но будьте покойны, всё кончится хорошо и прекрасно, всё завершится торжеством здоровой викторианской гуманности!

— В конце концов, Ватсон, — сказал Холмс, протягивая руку к своей глиняной трубке, — я работаю отнюдь не затем, чтобы исправлять промахи нашей полиции. Если бы Хорнеру грозила опасность, тогда другое дело. Но Райдер не станет показывать против него, и обвинение рухнет. Возможно, я укрываю мошенника, но зато спасаю его душу. С этим молодцем ничего подобного не повторится — он слишком напуган. Упеките его сейчас в тюрьму, и он не развяжется с ней всю жизнь. Кроме того, нынче праздники, надо прощать грехи. Случай столкнул нас со странной и забавной загадкой, и решить её — само по себе награда...


* * *

Лондон, викторианский Лондон крепко привязывает к себе и не хочет отпускать...

И шатаясь по Парку или Пикадилли, ты с жадным любопытством всматриваешься в каждого встречного и пытаешься угадать, какую жизнь он ведёт. К некоторым тебя тянет. Другие внушают страх. И словно какая-то сладкая отрава разлита в воздухе. И жажда новых впечатлений сотрясает сердце... И в этом сером огромном городе с мириадами жителей, мерзкими грешниками и пленительными пороками припасено кое-что и для тебя. Ты ищешь красоты и жаждешь опасностей ночного города...

Ты идёшь, едва сознавая, куда несут тебя твои ноги. Ты бродишь по каким-то плохо освещённым улицам, мимо домов зловещего вида, под высокими арками, где царит пугающая тьма. Женщины с резким смехом зазывают тебя хриплыми голосами, шатаясь, бредут пьяные, похожие на больших обезьян, бормоча что-то себе под нос или грубо бранясь...

На рассвете ты оказываешься вблизи Ковент-Гардена. Мрак рассеялся, и пронизанное бледными огнями небо сияет над землёй, как чудесная жемчужина. Улицы ещё безлюдны. Мостовые кажутся отполированными. Громыхают большие телеги, полные лилий, покачивающихся на длинных стеблях. Воздух напоен этим цветочным ароматом. И прелесть цветов утоляет твою душевную муку. Шагая за возами, ты забредаешь на рынок. Ты стоишь и смотришь, как разгружают возы. Возчик в белом балахоне предлагает тебе горсть вишен и не спрашивает с тебя денег. Вишни, должно быть, сорваны в полночь, от них, кажется, исходит прохлада лунного света. Длинной вереницей проходят мальчишки с корзинами полосатых тюльпанов и жёлтых и красных роз, прокладывая себе дорогу между высокими грудами нежно-зелёных овощей. Под портиком, между серыми, залитыми солнцем колоннами, слоняются простоволосые потрёпанные девицы. Другая их группа теснится у дверей кафе. Неповоротливые ломовые лошади спотыкаются на неровной мостовой, дребезжат сбруей и колокольцами. Некоторые возчики спят на мешках. Розовоногие голуби с радужными шейками суетятся вокруг, клюя рассыпанное зерно...

Ты снова возвращаешься, или, напротив, направляешься куда-то... Боковые стёкла кэба укрыты снаружи плотной фланелью тумана...

Дело идёт к зиме. Гайд-парк с его длинным змеевидным прудом — Серпентиной — полон народа. Взгромоздившись на столы и стулья, доморощенные и недоморощенные ораторы говорят речи. Уличные мальчишки могут быть опасны своей навязчивостью; чтобы спастись от агрессивных приставаний, приходится громко кликать полицию!.. Деревья и лужайки...


* * *
Лондон...

Это гулянья и теннисные корты Харлингэма. Это вид на Темзу из Ричмонда. Это прогулка в Хэмстед-Хисе. Это ресторан «Замок Джека Соломинки», где и сегодня возможно встретить призрак Чарльза Диккенса. Это не очень богатый Сент-Джонс-Вуд и очень богатые Пэл-Мэл и Сент-Джемс-стрит. Это эмигранты, населившие Сохо. Это классицистический собор святого Павла, над которым витает тень Кита[87] Рэна. Это оживлённая торговая улица Чипсайд в Сити. Это Роу, по которой едешь верхом неспешно в Гайд-парке. Это скачки в Эпсоме. Это огромный Сомерсет-хаус, где хранятся завещания и прочие архивные документы. Это фигуры львов, сторожащие недвижного Нельсона на Трафальгарской площади. Это артистический квартал Челси — обиталище художников, музыкантов и литераторов. А южнее Гайд-парка раскидывает свою сеть дорогой квартал Бэлгрэвиа с его удобными особняками, спроектированными молодыми архитекторами, выходцами из Сохо, где пошумливает маленькое подобие Греко-Италии...

А старый храм Олд-Чэрч в Челси напоминает о далёком средневековье. А Темпл — сердце английской юриспруденции...

Но самое сердце Англии, Лондона — конечно же, Вестминстер! Благоустроенный Вестминстер на левом берегу Темзы, где в полукольце городских парков, по соседству прекрасному с Вестминстерским аббатством, тянутся вверх королевские дворцы, строения министерств, здание парламента. Когда произносят «Вестминстер», и подразумевают часто парламент.

Мы перелетаем в рабочие кварталы Кэмден-Тауна, медленно позабывающие тяжёлое детство Диккенса. Но оттуда мы летим прямиком в аристократический мир Майфэра...

И... прощальный наш облёт города Виктории!..

Тауэр-бридж — мост между двумя башнями, острящимися в лондонское небо. Город, танцующих! клумбами и разукрашенными фасадами. Колонны собора святого Павла поют античные гимны, а купол непонятным образом, но, впрочем, как всякий купол, тянет странную, очень восточную ноту. Дом парламента протяжён, а часовая башня улетает заострённо вверх; и фонарь на Вестминстерском мосту вырастает на витом стебле прозрачным сияющим плодом. А круглый циферблат на часовой башне Большого Бена всё показывает и показывает время латинских цифр.

Потому что всё это — Лондон! Потому что всё это — Англия!.. Лондон, Ливерпуль, Бирмингем, Уэлльс, Оксфорд, Плимут, Стрэтфорд-на-Эвоне, Ирландия, Шотландия...

Страна Виктории, столица Викторин, люди Виктории...

ЕЁ ЛЮБОВЬ


Королева потеряла мужа. Королева в трауре. Королева никого не хочет видеть. Королева твердит в ответ на все утешения, сожаления, робкие вопросы лишь одно:

   — Laissez moi[88]!

Камеристки в тёмных платьях и белых чепцах как возможно бесшумнее, тихими, почти бесшумными голосами спрашивают... Не угодно ли Её Величеству позавтракать? Пообедать? Поужинать? Просмотреть дипломатическую почту?..

Нет, нет, нет! Ей ничего не нужно. Она не будет ни завтракать, ни обедать, ни ужинать. Она не будет просматривать дипломатическую почту. У неё, у Её Величества, есть канцлер казначейства Уильям Юарт Гладстон, есть премьер-министр Пальмерстон, есть Бенджамин Дизраэли, лидер тори. Вот пусть они и завтракают, и обедают, и ужинают, и просматривают дипломатическую почту!

   — Оставьте меня, оставьте меня, оставьте меня!..

Альберт!.. Ему было всего лишь сорок два года. Она пишет своему извечному корреспонденту Леопольду Бельгийскому, эпистолярному свидетелю её жизни:

«Моя жизнь, ещё недавно жизнь счастливого человека, теперь кончена. Свет померк. Я живу в смерти...»

Восемь лет будут по приказу королевы воздвигать памятник принцу-консорту, гигантскую статую принца, окружённого английскими учёными, поэтами, выдающимися актёрами... Статуя принца Альберта смотрит на высящийся перед её глазами Альберт-холл — огромное здание под куполом. В зале Альберт-холла проходят конференции, выставки, концерты; семь тысяч человек могут спокойно поместиться в этом зале...


* * *

Но ещё долго ждать! Ещё когда воздвигнется памятник и встанет громада Альберт-холла! Ещё когда!..

А покамест...

Королева в трауре. Королева не хочет никого видеть, ни своих детей, ни своих министров. Никого!

Королева удалилась в Шотландию. Королева затворилась в замке Бэлморал, в доме, где ещё не так давно была счастливой супругой...


Давно ли цвёл зелёный дол,
Лес шелестел листвой,
И каждый лист был свеж и чист
От влаги дождевой.
Где этот летний рай?
Лесная глушь мертва.
Но снова май придёт в наш край –
И зашумит листва...
Но ни весной, ни в летний зной
С себя я не стряхну
Тяжёлый след прошедших лет,
Печаль и седину.
Под старость краток день,
А ночь без сна длинна.
И дважды в год к нам не придёт
Счастливая весна...

Шотландия красива, как в кино. Белый снег, чёрные башни. Мелко дробящиеся в солнечном свете, красновато-золотистые шаровидные кроны осенних деревьев. Замок Холируд задумчиво припоминает Марию Стюарт, её наряды, её жемчуга, её страсти... Замок Холируд поднимает вверх прямоугольные зарешеченные окна, треугольные оконечности крыш, рыжеватые кирпичные стены...

Любимый Бэлморал... Зелёная гора и необъятный луг. Флаг вьётся над круглой башней — знак того, что королева здесь!.. Её уютный Бэлморал!.. Серо-белый мирный замок. Замок-дом, который только притворяется боевой крепостью...

В белой чайной комнате буфет сверкает белым вустерским фарфором. Тарелки поставлены стоймя и показывают всем, кто сюда входит, изящную роспись на белом. Белый камин антично изукрашен лепниной — замерли в длину и ширину нарядные гирлянды... Между двумя вазами золочёными, сделанными в виде амфор, тикают на камине парадные нарядные часы — золотая девушка поместилась кротко подле циферблата круглого и читает, кротко опустив золотую головку над золотой книгой, раскрытой на её девичьих золотых коленях...

Каминный экран смотрится вышитой длиннопёрой пёстрой птицей в уютный уголок, приготовленный для чаепития... Белые кресла — узорная белая обивка — окружили круглый столик, уставленный белыми фарфоровыми блюдцами и чашечками...

Но супружеских милых чаепитий больше никогда не будет! Больше никогда не сядет супруг королевы в это уютное кресло против камина. Больше никогда они — муж и жена — не будут сидеть визави, обсуждая дипломатическую почту и решения парламента...

Горы белеют, седеют зимой. Горы зеленеют летом. Шотландские горы... Реки и озера голубеют, темнеют, отражают леса и горы в глуби водной... Раскинутая протяжённо лужайка перед фасадом замка Бэлморал белеет гладко зимой и зелено светлеет весной...


* * *

Королева в Балморале. Королева ненадолго переехала в Осборн, однако снова возвратилась в Балморал. Королева ненадолго приехала в Виндзор, однако вновь вернулась в Балморал.

Одетая в чёрное траурное платье, королева выходит в гостиную. Она раздосадована, даже сердита, но гнев её выражается лишь в чрезвычайной сухости обращения.

Она говорит врачу крайне сухо, что она совершенно здорова! Она не понимает, почему принц Уэлльский решил проявить столь чрезмерную, столь излишнюю заботу о её здоровье! Нет, ей не нужен врач! Она здорова, ей не нужны лекарства!..

Камеристки, также в чёрных платьях, почтительно остановились в отдалении...

Врач наклоняет голову... Да, Её Величеству, конечно же, не нужны микстуры или порошки; но Её Величеству, право, были бы полезны купания и неспешные верховые прогулки... Более, более времени проводить на свежем воздухе... Королева выслушивает мистера Дж. Мэддена и удаляется...

На следующее утро она приближается к выходящему на широкую лужайку окну. Рассеянно следит глазами за этим лёгким движением лёгких облачков. Небо светлое. Королева опускает глаза, и взгляд её невольно останавливается на неожиданном зрелище. Высокий человек стоит, держа на поводу белого пони. Лицо человека несколько темноватое, обветренное, даже сумрачное. Темно-каштановые густые волосы, непокрытая голова, от затылка на крепкую загорелую шею спускается косица. Короткая, темно-красных тонов, клетчатая шотландская юбка — килт, оставляющая открытыми голые колени, явственно выдаёт шотландца. Человек явно ждёт. Он ждёт сумрачно, терпеливо. Вся его фигура показывает уверенность в себе и достоинство. Королева некоторое время разглядывает его. В сущности, она знает его! Она прежде видела его много раз. Это Джон Браун, камердинер её покойного супруга, её Альберта...

И тем не менее она спрашивает сухо:

   — Кто это?..

Нет, она вовсе не намеревалась лгать, притворяться. Она задала свой вопрос невольно, не обдумав. Скорее всего, то есть вернее всего, она спросила коротко и сухо, потому что ведь невозможно было воскликнуть: «Ах, это Джон Браун! Что он здесь делает? »

Кто-то позади королевы отвечает негромко, словно бы приглушённо:

   — Это Джон Браун, Ваше Величество... — Далее следует говорящая пауза, как бы долженствующая почтительно, очень почтительно напомнить королеве о том, быть может, важном обстоятельстве, что Джон Браун являлся камердинером покойного принца-консорта...

   — Что ему нужно? — снова спрашивает королева. Она спрашивает очень неласково. На мгновение она сама вдруг удивляется той неласковости, той совсем уж чрезвычайной сухости, которая сейчас звучит в её голосе...

   — ...Верховые прогулки... — напоминает нерешительно камеристка...

   — Велите ему уйти... — Королева ни на кого не смотрит, королева не обращается ни к кому в отдельности.

Королева отходит от окна.

Но почему-то, спустя короткое время после завтрака, почти аскетического, королева вспоминает ещё об одном предписании мистера Дж. Мэддена и отправляется в купальню. Фрейлины следуют за ней. Она входит в небольшую кабину на колёсах; лошади, запряжённые в кабину, ввозят кабину в воду. Через специальную дверцу королева входит в воду. Большой зонт, укреплённый сзади, должен скрыть купальщицу, то есть августейшую купальщицу, от нескромных глаз публики. Впрочем, никакой публики и нет. Купальный костюм королевы Англии весьма занятен. В сущности, это чёрное платье, лёгкое, впрочем, но всё же с длинными рукавами. На ногах королевы чёрные чулки, особые купальные чулки. Поля округлой дамской купальной шляпки, завязанной лентами под подбородком, затеняют лицо королевы. Это располневшее лицо немолодой женщины, на котором её серо-голубые глаза кажутся маленькими, а губы — тонкими. Выражение лица несколько желчное.

Фрейлины также одеты в купальные костюмы. Вода прохладная. Королева, небольшая ростом, приземистая женщина плывёт, работая руками и ногами достаточно энергично.

   — Что же вы? — Она поворачивает голову в шляпке, но даже и не взглядывает на фрейлин. — Что же вы? Плывите!..

И женщины послушно входят в воду и плывут следом за своей властной королевой...


* * *

На следующее утро королева вновь подходит к высокому окну. Впервые после многих дней скорбного бесчувствия она испытывает некое чувство. Это чувство любопытства. Странным (или не странным!) образом это чувство словно бы возвращает королеву Англии в детство, в какие-то моменты давным-давно позабытого детства. Это ведь именно детству свойственно испытывать любопытство!..

На лужайке, в своей шотландской клетчатой юбке, ждёт сумрачный Браун, держа под уздцы белого пони. Лошадка прекрасно выглядит, чистая шерсть лоснится... Королева идёт на лужайку.

   — Что вам нужно? — спрашивает она, приближаясь мелкими шажками к человеку с лошадью.

Вероятно, она всего лишь низкорослая, полнотелая, коренастая женщина, лицо её даже несколько красноватое, глаза небольшие, даже, в сущности, маленькие... Но и не зная, что она — королева, тотчас понимаешь именно то, что она — королева!..

   — Время прогулки, мэм, — сумрачно и буднично отвечает Джон Браун. Можно подумать, будто она ежеутренне ездит верхом в сопровождении этого человека!..

   — Я не желаю сегодня ехать верхом, — сухо отвечает она и уходит от него, мелко ступая по траве, низко подстриженной...

А на другое утро, и на третье, и на четвёртое утро он стоит на лужайке, держа под уздцы белого пони, и ждёт. И в конце концов она сдаётся. И вот уже он ведёт в поводу лошадь, на которой сидит королева. Он шагает сосредоточенно, переступает сильными ногами; голые смуглые колени выдаются... Королева сидит в седле, величественная в своей простоте... Но в лице её промелькивает нечто наподобие выражения довольства, некая тень улыбки...


* * *

Днём жарко. Человеческим глазам вполне может показаться, будто природа вокруг замерла. Королева, запёршись в кабинете, пишет дневник. А в это время верный Джон Браун раздевается на берегу озера Лохна-гар. Он бросается в воду совсем нагим. Должно быть, он часто купается нагим, тело его сплошь покрыто тёмным загаром. Это сильное и гибкое мужское тело, тело, исполненное мужской зрелости...

Он бьёт ногами воду, кинувшись плашмя; он фыркает... Он стоит по грудь в воде и поёт громко, весело и победно; и его грубоватое лицо вовсе не сумрачно, а весело; такое открытое лицо...


В горах моё сердце... Доныне я там.
По следу оленя лечу по скалам.
Гоню я оленя, пугаю козу.
В горах моё сердце, а сам я внизу...

Браун обожает стихи этого поэта, Роберта Бёрнса. А кто в Шотландии не обожает стихи Роберта Бёрнса?! Последний батрак готов отдать последние деньги за томик стихов Роберта Бёрнса. Все знают домишко в деревне Аллоуэй, где Бёрнс родился. Все знают дом в Эдинбурге, где он умер. Спустя три десятка лет исполнится век со дня смерти Бёрнса, но его соплеменникам он всё ещё видится их сверстником. Он учит простым хорошим правилам жизни:


Был честный фермер мой отец,
Он не имел достатка,
Но от наследников своих
Он требовал порядка.
Учил достоинство хранить,
Хоть нет гроша в карманах,
Страшнее — чести изменить,
Чем быть в отрепьях рваных...

Королева пишет, затворясь в кабинете, свой дневник, свой шотландский дневник...

Королева каждое утро отправляется на прогулку верхом. Браун ведёт белого пони в поводу. Королева съедает утром порядочный брекфаст — овсяную кашу, холодную куропатку, хлеб с маслом и кофе со сливками. По лицу королевы слабым солнечным бликом скользит то и дело некое подобие довольной улыбки.

Теперь королева и вовсе не желает покидать Балморал. Каждую неделю королева в сопровождении Брауна отправляется в одну близкую к замку деревню, где живёт с семейством старший брат Джона, Арчи. Королева проходит по выметенным чисто-начисто плитам двора, поднимается по каменным ступенькам узковатой лестницы... Королева улыбается. Мэгги, жена Арчи, склоняется в дамском поклоне. Мэгги разряжена в тёмнокофейное платье, с полосками алого бархата у шеи и на рукавах. Митенки не скрывают красноты пальцев, набрякших грубых пальцев женщины, которой приходится и стирать, и стряпать. Но в ушах Мэгги золотые серёжки в виде маленьких круглых подвесок. Поверх платья Мэгги надела чёрный жакет, отделанный чёрным стеклярусом. Мэгги — баба добродушная и беспечная. Королева отнюдь не считает её вульгарной. Королева — не поклонница утончённости. Здоровое чутьё подсказывает ей, что государство, её государство, держится простыми хорошими правилами.

Королева садится за стол, во главе стола она сидит в старинном деревянном резном кресле. Она в чёрном, но она улыбается. Она с аппетитом ест перловый суп, варёную сельдь и овсяные блины с сыром. На дворе взывают громко и певуче волынки, украшенные белыми и красными шерстяными кисточками. Волынщики в высоких чёрных меховых шапках дуют в трубки этих занятных и действительно народных инструментов. На дворе — танцы. Королева танцует, держа Джона Брауна за пальцы обеих вытянутых рук. Все танцуют. Волынщики играют. Загорелое лицо Джона Брауна чуть тронуто улыбкой белых хороших зубов. Лицо его, как лицо любого мужчины, искренне улыбающегося, обретает некоторую детскую открытость... Сильные сочные тёмные губы выступают из гущи небольшой темно-каштановой бороды...

Королева выпивает кружку эля, имбирного эля. О Брауне идёт молва, что он — не дурак выпить и не одну бутыль можжевеловой водки в себя влил... Ну, то есть в течение всей своей жизни!..

Самая нравственная правительница Альбиона слушает с улыбкой весёлого снисхождения шотландскую балладу, не находя в сюжете и в словах ничего непристойного. И она права!..


Наследница-дочь на охоте была,
Пелёнок с собой она в лес не взяла,
А ночью ребёнка в лесу родила
И в свой завернула передник.
Передник был соткан из чистого льна,
Из белого, тонкого сшит полотна.
Так вот малыша завернула она
В свой белый голландский передник.
В ту ночь пировал в своём замке старик.
Из бочки струилось вино, как родник.
И вдруг среди ночи послышался крик
Того, кто завернут в передник.
— Какой там ребёнок кричит во всю мочь
На той половине, где спит моя дочь?
Его унесите немедленно прочь.
А ну, разверните передник.
— Да, это ребёнок, а я его мать,
И, значит, он будет вас дедушкой звать.
Отец его будет ваш преданный зять,
А он — ваш достойный наследник.
— Да кто он такой — из дворян, из крестьян,
Тот дерзкий, что обнял твой девичий стан?
Кому только нужен крикун-мальчуган,
Завёрнутый в этот передник?
— Мой будущий муж в Эдинбурге живёт.
Он первым из первых в столице слывёт.
Он золотом шитый наряд мне пришлёт,
Узнав, кто завернут в передник.
— Послушай-ка, дочка, твои терема
И все мои башни, дворы и дома,
Амбары с мукой и с зерном закрома
Получит мой внук и наследник,
Завёрнутый в этот передник!..

* * *

Между тем... В аристократических салонах Лондона уже немножечко попахивает переполохом и скандалом. Волнуются сановники в звёздах и орденах, волнуются дамы в огромных диадемах. Лакеи ставят на японские столики чайные подносы. Звенят чашки и блюдца. Пыхтит большой старинный чайник. Номера «Таймс» передаются из рук в руки. Дамы обменивались тривиальными улыбками и ненавязчиво блистали хорошими манерами. Утренние новости были получены во время прогулки верхом в Гайд-парке; за чаепитием новости дополнялись подробностями. Не отставали от женщин и молодые щёголи, блиставшие, в свою очередь, на балах в Мэйфере и в клубах Пэлл-Мэлла. Все они — адепты сложной философии гедонизма[89]. Все они любят сплетничать. Лакеи с поклонами провожают в гостиную очаровательной леди красавцев с большими бутоньерками пармских фиалок в петлицах. Умные леди спешат созвать гостей. Бесцветные и разноцветные личности обмениваются разнообразно окрашенными фразами. В обеденное время за роскошными столами торжественно вкушаются: прозрачный черепаховый суп, ароматные дрозды, обёрнутые складчатыми листьями сицилийского винограда, шампанское темно-янтарного цвета и почти янтарного благоухания — Дагонэ... И шёпот, шёпот, шёпот; и разговоры вполголоса; и толки, толки, толки...


* * *

Королева пишет дневник, свой шотландский журнал[90]. Её страна наконец-то откликнулась любовью, наконец-то показала, проявила благодарность... Её страна, её держава, её родина, её королевство...

Её королевство благодарственно пришло к ней, оборотясь простым парнем, грубоватым захолустным мужиком, мужиком её страны...


Лучший парень наших лет,
Славный парень,
Статный парень,
На плече он носит плед,
Славный горский парень.
Носит шапку пирожком,
Славный парень,
Статный парень,
Он с изменой не знаком,
Славный горский парень.
Слышишь звонкий зов трубы,
Дочь полей,
Дитя долины,
Зов трубы и гром пальбы,
Девушка долины?
Слава в бой меня зовёт,
Дочь полей,
Дитя долины,
За свободу и народ,
Девушка долины!
Легче солнце двинуть вспять,
Славный парень,
Статный парень,
Чем тебя поколебать,
Славный горский парень.
Честь добудь себе в бою,
Славный парень,
Статный парень,
И прославь страну свою,
Славный горский парень!..

Над королевством повисает, словно улыбка Чеширского Кота[91], замечательный вопрос: кем в конце-то концов является для королевы этот человек? И королева даёт на невысказанный вопрос ответ ясный и безмятежный: «Это мой лучший друг». И на страницах «Панча» и «Таймс» начинает мелькать ехидное определение: «миссис Браун». Так теперь её называют!

А королева сохраняет полнейшую безмятежность...

«... — A-а! Они всегда так, когда думают о чём-нибудь весёлом!..


Мою любовь зовут на 3...
Я его люблю, потому что он задумчивый...
Я его боюсь, потому что он задира...
Я его кормлю запеканками и занозами...
А живёт он здесь[92]!..»

Ах, всё равно в этой стране правят журналисты, и поэтому королевская власть в этой стране никогда не прекратится!..


* * *

Однако сэр Бенджамин Дизраэли не полагает, что королева может безмятежно предаваться частной жизни. Он приезжает в Осборн, в Виндзор, в Бэлморал. Она встречает его. Она в чёрном креповом платье, в белом тюлевом чепце. Августейшая вдова. Дизраэли снова и снова повторяет ей, что популярность её в стране падает. Англия недовольна её затворничеством. Англия не желает, чтобы королева уходила с головой в частную жизнь. Англия хочет, чтобы королева трудилась, как положено королеве!

— Никто не понимает меня, — отвечает она. — Никто не понимал Альберта.

Королева удаляется в кабинет, происходит погружение в деловые бумаги, документы. Верный дневник (вот кто самый лучший, самый ближайший друг!) заполняется сердитыми декларациями. Она будет править твёрдой рукой, она — королева! И пусть лорд Дерби, лидер оппозиции, не думает, будто она после смерти обожаемого Альберта сделается номинальной королевой!..

Вот уйду! Вот ищите себе другую правительницу! Только сомневаюсь, чтобы вы её нашли!..


* * *

Но идиллия в Балморале занимает страну. Светские дамы хихикают, обсуждая вполголоса неожиданное затворничество королевы в Шотландии. «Миссис Браун! Миссис Браун! Миссис Браун!..» — повторяется на страницах газет и в салонах.

Дизраэли, смуглолицый лорд, прилетает в своей чёрной крылатке в Бэлморал. На этот раз его встречает помолодевшая счастливая женщина. Он разумно толкует ей, что Англия ждёт свою королеву, Англия хочет постоянно видеть королеву; Англия приказывает многоголосым хором: королева должна, обязана всегда быть наготове, всегда под рукой, что называется, у своих подданных! Дизраэли озвучивает эти желания страны спокойно и остроумно:

   — Страна ждёт свою королеву...

   — Я останусь здесь, потому что я счастлива здесь! — отвечает она решительно.

Дизраэли спокойно (ещё спокойнее, чем прежде) аргументирует необходимость её возвращения в Лондон. Она безмятежно парирует, новидит самую суть:

   — Наш самый близкий друг, — она говорит о себе в третьем лице и во множественном числе, как подобает королеве... — Наш самый близкий друг — человек из народа. И я не понимаю тех, кого это раздражает...

Дизраэли решается высказать почти открыто именно то самое, о чём знают решительно все! Она тоже знает... Он так и говорит ей, прямо, в сущности:

   — Вы знаете, кого это раздражает, Ваше Величество...

Конечно же, она знает, кого это (вот это самое!) раздражает... Её сына Берти! Этого ловеласа и бездельника! Этого будущего короля Англии... Так вот же, не скоро он дождётся! В ближайшие три, а то и четыре десятка лет пусть не рассчитывает на коронацию! Она умирать не собирается. И она никому не позволит вмешиваться в её частную жизнь! Она никому не позволит диктовать ей, с кем она должна дружить. Ни-ко-му!.. Бедный Альберт! (О! Она тоскует о муже очень всерьёз. Без малейшей тени иронии она произносит: «Бедный Альберт!») ...Разве принцу Уэлльскому неизвестно, что именно этому человеку (она нарочно не называет имя Джона Брауна); так вот, именно этому человеку принц-консорт доверял как самому себе!..

Дизраэли очень сдержанно замечает, что неприязнь всегда может оказаться гораздо более серьёзной, нежели наше мнение, представление об этой самой неприязни... Она отвечает твёрдо, что её отношения с сыном, с принцем Уэлльским, никого не касаются. И в этой стране она — королева. И она — мать, она — глава семьи. Дети не имеют права обсуждать её жизнь...

   — Что позволено Юпитеру, то отнюдь не дозволено быку[93]. На что имеют право обыкновенные подданные, то не дозволено детям королевы! Пусть журналисты «Панча» и «Таймс» перемывают мне косточки, а своим детям я — мать! Сыновья и дочери не имеют права думать обо мне плохо!..

Естественно, Бенджамину Дизраэли припоминается банализированное изречение о жене Цезаря, которая, разумеется, всегда должна быть вне подозрений[94]! «Как и вдова принца Кобургского! Как и мать принца Уэлльского!..» — с лёгкой насмешливостью замечает про себя Дизраэли. Тонкая улыбка трогает его губы...

   — Ваше Величество, — он осмеливается перевести этот нервный и щекотливый разговор на другую тему... — Ваше Величество, известно ли Вам, что Ваши «Шотландские журналы» продаются лучше сочинений Диккенса?..

Теперь улыбается королева. Её «Шотландские журналы» — её заметки о Шотландии, её шотландский дневник... В сущности, она никогда не мыслила себя писательницей; она совершенно лишена авторского честолюбия... Но всё же ей приятно. И свои шотландские писания она приказывает отсылать в ту же «Таймс» регулярно. Пусть народ, её грамотный, её читающий народ, знает, что королева интересуется своей страной; даже такими окраинами своей страны, как Шотландия!..

Дизраэли решает побеседовать с Джоном Брауном, с глазу на глаз. На фоне прекрасной шотландской природы, на берегу быстрой реки они сидят на разостланном на короткой траве клетчатом пледе и беседуют, вытянув в направлении реки две пары длинных мужских ног, обутых и одетых...

Шотландец — человек, конечно же, простой. Да ещё, вполне возможно, и несколько разыгрывает из себя этакого простеца из народа, нарочито усугубляя некоторые черты своего поведения. Потомок мятежников, едва принявших власть английских королей, и потомок натурализовавшихся в Англии испанских евреев, возведённых в дворянское достоинство ещё арабами на Пиренеях, обсуждают дальнейшую судьбу правительницы Альбиона...

Джон Браун ворчливо утверждает, что королеве Виктории опасно возвращаться в Лондон. Он вспоминает несколько покушений, в разное время почти осуществлённых...

   — Её пытались убить!..

   — Быть королём или королевой — всегда было, есть и будет весьма опасной должностью, — высказывается Дизраэли.

   — Но я не хочу, чтобы ей грозила опасность! — возражает Браун с достаточной пылкостью.

   — Вы не хотите, чтобы Её Величество оставалась Её величеством, то есть королевой? — Дизраэли прилагает неимоверные усилия и потому ирония совершенно не звучит в его спокойном голосе.

Браун насупился и молчит. Дизраэли также молчит, молчит с чрезвычайной деликатностью, нисколько не наслаждаясь победой над простоватым собеседником.

   — Я хочу защищать Её Величество королеву, — наконец Браун находит нужные слова.

Дизраэли не возражает, нет! Дизраэли, напротив, помогает своему собеседнику точнее выразить мысли, хорошие и благородные мысли...

   — Вам гораздо легче будет защищать Её Величество, если вам в этой защите будет помогать, будет содействовать вся страна! Защита правительницы — её страна! Популярность королевы — вот что защищает королеву лучше всего в её стране. Англия — вот лучшая защита английской королевы! Её Величество должна вернуться в свою столицу...

Дизраэли уезжает в Лондон, фактически договорившись с Джоном Брауном. Джон Браун, прощаясь, вдруг дарит столичному гостю букет примул.

   — Я знаю, — говорит ворчливый угрюмый Браун, — я знаю, первоцвет — ваш любимый цветок...

Они жмут друг другу руки. От Брауна немножечко пахнет можжевеловой водкой. Первоцвет — примула — действительно любимый цветок Бенджамина Дизраэли. Первоцвет, примула, — то, что расцветает первым, суля дальнейший роскошный расцвет!..


* * *

Джон Браун готовится к решающему разговору с королевой. Но, кажется, кто-то ещё; и, кажется, что этот кто-то ещё — именно принц Уэлльский; тоже к чему-то готовится. Потому что внезапно, совсем внезапно, какие-то совершенно неизвестные нападают на Джона Брауна, возвращающегося от брата Арчи. Джон Браун, верный Джон, возвращается пешком, немножечко пошатываясь на фоне живописного родного пейзажа... Но если человек совсем немножечко выпил, то есть совсем немножечко выпил, потому что всё-таки предстоит серьёзный разговор; и вот человек совсем немножечко выпил, а на него вдруг напали какие-то неизвестные! А он спокойно шёл, немножечко пошатываясь под сильным привычным влиянием можжевеловой водки. И вот он так спокойно шёл, а на него напали!..

Но это дело вовсе не такое шуточное! Какие шутки? Человеку ребро сломали. И таких синяков понаставили!.. Особенно на лице!.. И можно сказать, что чуть не своротили скулу (левую)... И неизвестные нападавшие скрылись в неизвестном направлении, неизвестно где. И никто и никогда не узнает, кто они были. И все могут предполагать, что в этом подозрительном деле замешан не кто-нибудь неизвестный, а принц Уэлльский! Но никаких улик ведь нет! И никто не смеет намекнуть королеве о том, о чём она и сама знает.

Отъезд королевы в столицу отложен. На неопределённое время. То есть покамест Джон Браун не выздоровеет!

Королева навещает раненого. Он медленно поправляется. Он говорит ей:

   — Ваше Величество, я возвращаюсь в деревню. Мне не стоит оставаться в Бэлморале и я не поеду в Лондон. Я понял, что моё присутствие не будет Вам полезно. Я знаю, что на самом деле будет Вам полезно! Исполнение Вами Ваших королевских обязанностей — вот что даст Вам истинную безопасность!..

Королева в этих разумных речах слышит, естественно, звучание голоса Дизраэли.

Королева и верный Джон обмениваются ещё несколькими малозначащими фразами.

Затем Виктория говорит Джону Брауну:

   — Королева запрещает вам покидать замок Бэлморал. Королева запрещает вам не сопровождать Её в Лондон, в Её столицу. Я не могу жить без вас. Без вас я не могу найти в себе силы быть тем, чем я должна быть!..

ЗАНАВЕС...


Внезапно приходит известие о болезни принца Уэлльского. По описанию недомогание наследника напоминает тиф!

Тиф. Страшный недуг, унёсший отца Берти. Её сын, её старший сын болен. Королева безотлагательно спешит в Лондон. Браун, уже почти оправившийся от последствий нападения, едет следом за ней.

Принц находится во дворце Сэндригэм. Он действительно серьёзно болен. Причина болезни — отравление дурно очищенной питьевой водой. Уже установлено, что системы дренажа и канализации в Сэндригэме оставляют желать лучшего!

Принц Уэлльский ещё не поправился, а страна уже встревожена известием о болезни самой королевы. Причина всё та же — дурно очищенная вода. Мать едва ли не жертвует собой, упорно не покидая больного сына!

Вдруг выясняется, что страна любит свою королеву. Страна в ужасе от вероятной перспективы остаться и без королевы, и без наследника престола. Почта доставляет письма мешками. Все желают скорейшего выздоровления королеве и принцу Уэлльскому. В особенности королеве!

И она выздоравливает. И все поздравляют её и себя с этим замечательным радостным событием. Принц Уэлльский тоже выздоравливает. На Рождество королева торжественно и тепло обращается к своим подданным. Она благодарит их за сочувствие. В соборе святого Павла служат благодарственную службу, благодарят Бога за то, что Он сохранил Англии её королеву.

А спустя два дня какой-то неизвестный (опять?!) пытается застрелить королеву близ собора святого Георгия. Но верный Джон Браун молниеносно бросается наперерез и прикрывает королеву своим телом, как некогда прикрыл её принц Альберт.

Англия потрясена. Англия больше не мечтает о республике. Англия возненавидела всех политиков, мечтающих о республике! Дизраэли произносит речь в огромном зале Хрустального дворца. Дизраэли говорит об успехах Англии, достигнутых именно в правление Виктории.

Королева победила. Альбион полюбил свою монархию.


* * *

Королева награждает верного Джона золотым орденом «За преданную службу». Она надолго пережила своего отчаянного телохранителя. После его похорон она приказала воздвигнуть памятник, который её сын Эдуард с удовольствием приказал снести, едва сделался королём Эдуардом VI.

Ходила стойкая молва о дневниках Джона Брауна. О эти роковые дневники важных для истории субъектов! Почему эти дневники всегда пропадают, теряются бесследно, исчезают безвозвратно? Почему?!..

Говорят, что письма (ну, в сущности, те же самые дневниковые записи, только в форме писем); так вот, говорят, что письма известного возлюбленного Марии Стюарт Джеймса Босуэла были в конце концов совсем случайно найдены на одном заброшенном чердаке одного заброшенного шотландского замка, в ящике для крокетных шаров. То есть в этом ящике вместо шаров лежали эти самые письма!

Но дневники Джона Брауна никогда не будут найдены, потому что, возможно, он даже их и не вёл!..


В полях, под снегом и дождём,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.
Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом,
Где ночь кругом, -
Во тьме я солнце бы нашёл
С тобой вдвоём,
С тобой вдвоём.
И если б дали мне в удел
Весь шар земной,
Весь шар земной,
С каким бы счастьем я владел
Тобой одной,
Тобой одной...

ЕЁ ЛИТЕРАТУРА, ЕЁ ИСКУССТВО, ЕЁ НАУКА


Сомкнутыми рядами её писатели выступают в борьбу за честь и достоинство всевозможных униженных и оскорблённых. Некрасивые девушки могут быть очень привлекательными и милыми, благодаря своему уму, многажды повторяет Шарлотта Бронте. Бедняки могут быть очень привлекательными и милыми благодаря своей добродетельности, утверждает на сотнях страниц Чарльз Диккенс.

Два молодых русских гения, в будущем весьма признанных, несомненно заболевают своеобразной формой англомании. Оба страстно желают писать, как Диккенс и Шарлотта Бронте (в крайнем случае, как Анна Бронте!). Лев Николаевич совершенно публично объявляет главную героиню великого романа «Война и мир» ужасно «некрасивой, худой». Но мало этого, ещё и с «большим ртом»! Фёдор Михайлович, сын небогатого врача-помещика, убитого собственными крепостными за насилие над крестьянской девицей, полюбил городских бедняков запоздалой и очень нервной любовью. Снедаемый этой любовью, он переписывает в тетрадку роман Диккенса «Лавка древностей», немножечко переправляет и даёт новое, очень удачное название — «Униженные и оскорблённые»!..

Пройдя суровую школу английского реалистического романа, Толстой и Достоевский действительно становятся великими писателями; и вот уже и Европа учится у них, усваивая... Впрочем, сейчас мы говорим всё же об Англии, поэтому о европейском учении у Достоевского и Толстого поговорим как-нибудь в другой раз!.. Между тем, если усвоение стиля английских реалистов — Диккенса, Томаса Гарди[95], Шарлотты Бронте, Элизабет Гаскел — не представляет особенных трудностей для их последователей в Индии и России, то всё же стоит вспомнить, что викторианская эпоха предоставила нам и образчики такой литературы, какую и по сей день не так-то просто истолковать! Это, конечно же в первую голову, «Грозовой перевал» Эмилии Бронте, самой одарённой и загадочной из сестринского триумвирата. А в 1886 году увидит свет философская повесть Роберта Луиса Стивенсона[96] «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда», в которой мучительная тема двойничества и оборотничества воплотится на этом чрезвычайно выпуклом, живом фоне Города...

Огромный город, истинный мегаполис, завораживает поздних викторианцев. Здесь, в лабиринте улиц, площадей, социальных контрастов, так сладко изобрести нечто необычайно фантастическое, и чтобы тупоумная толпа никогда не поняла тебя, а напротив, нагло и жестоко забросала бы камнями, вывороченными из мостовой... Герберт Уэллс[97] настоящим Невидимкой врывается в свою обожаемую и ненавидимую столицу, насылая на неё марсианский ужас:

«Лондон глядел на меня как привидение. Окна в пустых домах походили на глазные впадины черепа. Мне чудились тысячи бесшумно подкрадывающихся врагов. Меня охватил ужас, я испугался своей дерзости. Улица впереди стала чёрной, как будто её вымазали дёгтем, и я различил какую-то судорожно искривлённую тень поперёк дороги. Я не мог заставить себя идти дальше. Свернув на Сент-Джонс-Вуд-роуд, я побежал к Килберну, спасаясь от этого невыносимого молчания. Я спрятался от ночи и тишины в извозчичьей будке на Харроуроуд. Я просидел там почти всю ночь...»

Но Уэллс всё же остаётся викторианцем. Он не вполне уверен в необходимости даже существования жизни на земле. Он даже сомневается в незыблемости викторианских ценностей — крепкой семьи, строгой нравственности… И всё-таки... Он не может не признать эти ценности вечными, хотя бы потому, что за ними стоит возможность деятельной любви и помощи тысячам и тысячам обычных людей, жаждущих удовлетворения своих самых обычных, простых потребностей. Настоящее и будущее — за викторианской, строгой, деятельной, доброй моралью. Эта мораль, а не кремлёвское мечтательство, победит во Второй мировой войне, в этой ставшей явью «Войне миров»...

Голос викторианца:

«Так странно стоять на Примроз-хилле — я был там за день перед тем, как написал эту последнюю главу, — видеть на горизонте сквозь серо-голубую пелену дыма и тумана смутные очертания огромного города, расплывающиеся в мглистом небе, видеть публику, разгуливающую по склону среди цветочных клумб; толпу зевак вокруг неподвижной машины марсиан, так и оставшейся здесь; слышать возню играющих детей и вспоминать то время, когда я видел всё это разрушенным, пустынным в лучах рассвета великого последнего дня...

Но самое странное — это держать снова в своей руке руку жены и вспоминать о том, как мы считали друг друга погибшими...»


* * *

Детектив!.. Пожалуй, самый английский, самый викторианский жанр европейской литературы. Конан Дойл, Конан Дойл, Конан Дойл. Плодоносящее позднее викторианство. И Агата Кристи — ностальгическое воспоминание о викторианстве. Вероятно, полноценный расцвет классического детектива возможен лишь в стране, где упорядоченная, основанная на соблюдении законов жизнь состоит в законном браке с большой степенью демократизма... Всё хорошо, всё ладно, всё правильно. Однако серьёзная и строгая нравственность вдруг порождает серьёзную же безнравственность!

И щёголь Оскар Уайльд опытным акушером принимает эти странноватые роды.

Викторианская безнравственность рождается в качестве прямой и даже и простой противоположности викторианской нравственности. И это вполне естественно. Противоположности порождают друг друга. Но в данном случае всё-таки возможно утверждать, что именно нравственность породила безнравственность, а вовсе не наоборот!..

« — Но согласись, Гарри, жизнь только для себя покупается слишком дорогой ценой, — заметил художник.

   — Да, в нынешние времена за всё приходится платить слишком дорого. Пожалуй, трагедия бедняков — в том, что только самоотречение им по средствам. Красивые грехи, как и красивые вещи, — привилегия богатых.

   — За жизнь для себя расплачиваешься не деньгами, а другим.

   — Чем же ещё, Бэзил?

   — Ну, мне кажется, угрызениями совести, страданиями... сознанием своего морального падения.

Лорд Генри пожал плечами.

   — Милый мой, средневековое искусство великолепно, но средневековые чувства и представления устарели. Конечно, для литературы они годятся, — но ведь для романа вообще годится только то, что вышло уже из употребления. Поверь, культурный человек никогда не раскаивается в том, что предавался наслаждениям, а человек некультурный не знает, что такое наслаждение...»

Но этот безнравственный Уайльд, возвышая голос в защиту убийцы, приговорённого к смертной казни, оказывается совершенно и необычайно, и даже и высоконравственным!..

И это тоже викторианские строки:


Есть неизбывная вина
И муки без вины, —
И есть Закон, и есть — Загон,
Где мы заточены,
Где каждый день длинней, чем год
Из дней двойной длины.
Но с незапамятных времён
Гласит любой закон
(С тех пор, как первый человек
Был братом умерщвлён),
Что будут зёрна сожжены,
А плевел пощажён.
Но с незапамятных времён —
И это навсегда —
Возводят тюрьмы на земле
Из кирпичей стыда,
И брата брат упрятать рад —
С глаз Господа — туда.
На окна — ставит частый прут,
На дверь — глухой запор,
Тут брату брат готовит ад
Во тьме тюремных нор,
Куда ни солнцу заглянуть,
Ни Богу бросить взор.
Здесь ядовитою травой
Предательство растят,
А чувства чистого росток —
Задушат и растлят,
Здесь Низость царствует, а Страх,
Как страж стоит у врат.
Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп,
Здесь мучают детей,
Здесь кто сильней, тот и вольней,
Забиты, кто слабей,
Здесь разум нем, здесь худо всем —
В безумье бы скорей!..



Однако самыми страшными порождениями и врагами нравственности оказались скромные и чудаковатые учёные холостяки, стыдливо утаивающие в своих чутких душах любовь к мальчикам-подросткам или нервическое пристрастие к миленьким маленьким девочкам.,.

Этот Милн, запросто подменяющий историю философии разговорами Кролика, Ослика и плюшевого медведя, у которого в голове опилки...

Этот Кэрролл, мимоходом совершающий свой летучий налёт на самый что ни на есть серьёзнейший викторианский патриотизм!..


«О бойся Бармаглота, сын!
Он так свиреп и дик,
А в глуше рымит исполин —
Злопастный Брандашмыг!
Но взял он меч, и взял он щит,
Высоких полон дум.
В глущобу путь его лежит
Под дерево Тумтум.
Он стал под дерево и ждёт,
И вдруг граахнул гром —
Летит ужасный Бармаглот
И пылкает огнём!
Раз-два, раз-два! Горит трава,
Взы-взы — стрижает меч,
Ува! Ува! И голова
Барабардает с плеч!
О светозарный мальчик мой!
Ты победил в бою!
О храброславленный герой,
Хвалу тебе пою!
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве.
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.

   — Очень милые стишки, — сказала Алиса задумчиво, — но понять их не так-то легко.

(Знаешь, ей даже самой себе не хотелось признаться, что она ничего не поняла).

   — Наводят на всякие мысли — хоть я и не знаю, на какие... Одно ясно: кто-то кого-то здесь убил... А, впрочем, может, и нет...»

Легенда (а, может, и не легенда!) гласит, будто сама королева, прочитав книжечку о приключениях Алисы в чудесном Зазеркалье, приказала купить все сочинения Кэрролла, как возможно скорее, и была очень разочарована, когда обнаружила, что все эти сочинения посвящены математике!..

Но всё-таки не все! К примеру, «Сильви и Бруно», «Охота на Снарка», «Дети воды» — это всё художественные произведения, лишь отчасти, до некоторой степени посвящённые математике и прочим точным наукам...

Анекдот: однажды Кэрролл проезжал мимо Санкт-Петербурга и решился заехать в город. Математическому романтику более всего понравилась чёрная икра, которую он ел серебряной столовой ложкой из деревянной бочки. И это, наверное, правда всё-таки, потому что он сам об этом писал!..

А что сказать об Эдварде Лире[98], который все победы и завоевания викторианской Англии, великой морской державы, преобразил в этакое философическое зубоскальство... И переосмыслив героические образы цивилизаторов, внедряющих викторианские добродетели в среду индийских слонов и африканских жирафов, Эдвард Лир отправил героев страны охотиться на кэрролловского Снарка...


В решете они в море ушли, в решете,
В решете по седым волнам.
С берегов им кричали: — Вернитесь, друзья! –
Но вперёд они мчались — в чужие края –
В решете по крутым волнам.
Где-то, где-то вдали От знакомой земли,
На неведомом горном хребте
Синерукие джамбли над морем живут,
С головами зелёными джамбли живут.
И неслись они вдаль в решете.
«Вот где водится Снарк», — возопил Балабон,
Указав на вершину горы;
И матросов на берег вытаскивал он,
Их подтягивая за вихры.
И приплыли они В решете, в решете
В край неведомых гор и лесов,
И купили на рынке гороху мешок,
И ореховый торт, и зелёных сорок,
И живых дрессированных сов,
И живую свинью, и капусты кочан,
И живых шоколадных морских обезьян,
И четырнадцать бочек вина Ринг-бо-ри,
И различного сыра — рокфора и бри, -
И двенадцать котов без усов...

Но викторианская Англия без Милна, без Эдварда Лира, без Кэрролла, без Уайльда, — это не викторианская Англия, это не Англия! И поэтому они, её насмешники, всегда с ней, всегда в ней!..

И наконец, уже в двадцатом столетии, Джон Фаулз создаёт свою версию викторианства. Это роман, который называется: «Женщина французского лейтенанта»... Голос потомка:

«Река жизни, её таинственных законов, её непостижимой тайны выбора течёт в безлюдных берегах; а по безлюдному берегу другой реки начинает шагать наш герой — так, словно впереди него движется невидимый лафет, на котором везут в последний путь его собственное бренное тело. Он идёт навстречу близкой смерти? Собирается наложить на себя руки? Думаю, что нет. Он обрёл наконец частицу веры в себя, обнаружил в себе что-то истинно неповторимое, на чём можно строить; он уже начал — хотя сам бы он стал ожесточённо, даже со слезами на глазах, это отрицать — постепенно осознавать, что жизнь всё же не символ, не одна-единственная загадка и не одна-единственная попытка разгадать её, что она не должна воплощаться в одном человеческом лице, что нельзя, один раз неудачно метнув кости, выбывать из игры; что жизнь нужно по мере сил, с пустой душой, входя без надежды в железное сердце города, претерпевать. И снова выходить — в слепой, солёный, тёмный океан...»


* * *

Её художники...

Сир Лоуренс Альма-Тадема. Он пережил королеву на двенадцать лет. Он родился в 1836, а умер в 1912 году. Его античных и библейских красавиц и красавцев называли «викторианцами в тогах»...

Альма-Тадема...

Чёткие очертания, яркие краски... Иосиф Прекрасный, такой исторически правильный, такой древнеегипетский на фоне таких древнеегипетски правильных стенных росписей... Чётко очерченный Алкей играет на чётко очерченной кифаре. Чётко очерченная Сапфо слушает, оперев чётко очерченный подбородок на пальцы переплетённые и тоже чётко очерченные... А всё равно красиво...

Но в Англии королевы Виктории существуют художники, известные куда более сира Лоуренса!..

Вот кованые, чугунные ворота; за ними дорожка, упирающаяся в парадное крыльцо высокого кирпичного особняка. Фасад особняка до самой крыши увит гибкими стеблями глицинии. В густой зелени распускаются бледно-сиреневые кисти соцветий.

Внутри по стенам развешены рисунки...

Это дом Данте Габриэля Россети, обитель прерафаэлитов. Здесь живёт и его сестра Кристина; для одних — живое олицетворение чистейшей поэзии, для других — в частности, для зубоскалов из «Панча» — слезливая монахиня, истеричная старая девица...

Это дом номер шестнадцать на улице Чейн-уок...

Художники и поэты, входящие в «Прерафаэлитское братство», явственно наклонны к эскапизму — бегству от действительности. Они создали в словах и красках собственный миф — легенду о красоте и простоте, которые изгоняются из жизни современной (то есть ещё второй половины девятнадцатого века!) цивилизацией. Прерафаэлиты пытаются воссоздать старинные — до Рафаэля! — времена средневековья, когда люди работали руками, без помощи машин; когда простая деревянная скамья, глиняная кружка, вытканное на самом простом станке покрывало, являлись воистину произведениями искусства...

Прерафаэлиты...

Данте Габриэль Россети, художник и поэт. Основал «Братство прерафаэлитов» в 1848 году. В 1870 году издал «Стихи», в 1881-ом — «Баллады и сонеты»...

Уильям Моррис — один из наиболее известных прерафаэлитов. Издавал журнал. Создал мастерские, где по рисункам прерафаэлитов изготовлялись вручную декоративные ткани, цветное стекло, посуда и мебель, так похожие на подлинную старину и оттого настолько утончённые... Уильям Моррис пишет роман «Вести ниоткуда». Разумеется, это роман-утопия. Фридрих Энгельс называет Уильяма Морриса «социалистом чувства»...

Прерафаэлиты...

Художники... Данте Габриэль Россети (всегда он!), Вильям Россети, Кристина Россети, Гольман Гент...

Джон Рёскин пишет теоретическое исследование «Прерафаэлитизм»... Идеал прерафаэлитов — Джотто, Боттичелли[99]...

Русский художник Михайлов, мужик талантливый, но простой, думает о Вронском, Голенищеве и Анне Карениной:

«Верно, уже осмотрели всю старину и теперь объезжают студии новых, шарлатана немца и дурака прерафаэлита англичанина...»

Но это, конечно же, очень русское патриотическое мнение!..

Прерафаэлиты...

Данте Габриэль Россети — «Гирландата». Мясистая, умеренно рыжеволосая красавица с красивыми серыми глазами и пухлыми, умеренно яркими губами... Джон Вильям Ватерхаус — «Русалка». Гладкокожая красавица, обладающая серебристым большим рыбьим хвостом. Она причёсывает длинные каштановые волосы серебряной расчёской... Фрэнк Купер — «Рапунцель». Героиня немецкой сказки братьев Гримм, пышная девушка, задрапированная во что-то пышно-узорнокрасное... Она причёсывает пышнющие волосы, льющиеся рекой. Волосы у неё были такие длинные... По её умеренно рыжим волосам возможно было вскарабкаться на высокую башню, такие были это длинные волосы... Ещё Джон Вильям Ватерхаус — «Офелия»... Пышная, умеренно рыжая... И так далее... Но это всё же очень красиво!..

Прерафаэлиты также занимались ландшафтной фотографией. А это уж красиво необыкновенно»!..

Но прерафаэлиты — это ещё что! Другой викторианец, любитель чётких контуров, насмешливо-манерно раздел свою эпоху до самых нижних бантиков, до самых кокетливых панталончиков и кружевных сорочек... Обри Бердсли[100]... Прожил двадцать шесть лет. Родился в 1872 году. Умер в 1898 году. График. Мировая знаменитость. Без него викторианство — не викторианство, так же как и без Эдварда Лира, Кэрролла, Уайльда!..


* * *

Её наука...

О Её науке возможно рассказывать бесконечно, как о матерях! Ричард Бертон и его коллега Спик пять лет — с 1854-го по 1859 год — ищут в Африке истоки Нила. В 1858 году Бертон открывает для европейцев озеро Танганьика...

Самая большая африканская река — Нил — берёт своё начало с другой реки — Виктория-Нил, которая вытекает из озера Виктория и несёт свои воды к озеру Альберта. Впрочем, с 1973 года озеро Альберта носит иное название — Мобуту-Сесе-Секо. Так же зовут и президента Конго-Заира — Мобуту-Сесе-Секо...

В 1841 году путешественник-исследователь Росс открывает часть территории Восточной Антарктиды. Это — Земля Виктории — Victoria Land...

Самые лучшие ботанические сады украшает огромная южноамериканская кувшинка — Виктория Регия...

Остров на юге Канадского Арктического архипелага. Тундра. Это — остров Виктория...

А это — водопад на реке Замбези. Южная Африка. Один из самых больших водопадов мира! Этот водопад называется — Виктория...

По землям Танзании, Кении и Уганды раскинулось озеро, которое аборигены зовут — Укереве. Но его другое название — Виктория-Ньянза...

Там же — Уганда, Танзания, Кения — водохранилище Виктория, Оуэн-Фолз...

А это — штат на юго-востоке Австралии. Этот штат называется — Виктория!..

Чарльз Роберт Дарвин — это, наверное, один из самых знаменитых учёных викторианцев. Богослов, ставший медиком на «Бигле»... «Происхождение видов путём естественного отбора» (1859). А также — «Изменение домашних животных и культурных растений» (1868). А также — «Происхождение человека и половой отбор» (1871)...

Студент-богослов утверждает теорию эволюции. Миром правят изменчивость и естественный отбор, утверждает Чарльз Дарвин. Изменчивость изменяет, наследственность — закрепляет разнообразные признаки. Все борются за существование. Некоторые виды побеждают. Материализм торжествует. Материализм и до сих пор существует. И всегда будет торжествовать! И это, быть может, наивысшее достижение строгой, викторианской, пуританской Англии...

Чарльз Дарвин «Происхождение видов путём естественного отбора»:

«Так как рождается гораздо более особей каждого вида, чем сколько их может выжить, и так как, следовательно, постоянно возникает борьба за существование, то из этого вытекает, что всякое существо, которое в сложных и нередко меняющихся условиях его жизни хотя бы незначительно изменится в направлении для него выгодном, будет иметь более шансов выжить и таким образом подвергнется естественному отбору»...

Уинвуд Рид «Мученичество человека»:

«...Когда мы установим средствами науки способы управлять природой, мы сможем занять её место... Люди станут повелителями сил природы, зодчими солнечных систем, созидателями миров...»

Викторианство доказало, что у людей и животных — общие предки. И одновременно доказало, что человек, что бы там ни говорили сами люди о себе, а всё же является высшим существом, потому что у него — человеческий разум!..

Сэр Эрнест Резерфорд — ещё один великий учёный. Первые тридцать лет своей жизни провёл в Англии Виктории. Родился в 1837 году, в год вступления королевы на престол Альбиона. Умер в 1937 году. Один из основателей учения о радиоактивности. Не дожил до применения этого замечательного учения в целях уничтожения огромного числа людей в один присест. В 1899 году, на закате викторианства, открыл альфа- и бета-лучи и установил их природу...

Альфред Теннисон, поэт. Классический викторианец. Его викторианская жизнь уместилась между 1809-ым и 1892 годом.

Голос викторианца Альфреда Теннисона:


Мы — это мы. Пусть время и судьба
Нас подточили, но закал всё тот же,
И тот же в сердце мужественный пыл —
Дерзать, искать, найти и не сдаваться!

НАЧИНАЮТСЯ БРАКИ[101]...


Теперь она сделалась именно такой, какой её и запомнили. Именно такой её вид, именно такая её одежда вошли в историю... Очень невысокая, даже маленькая, в чёрном траурном платье, отороченном по широким рукавам и четырёхугольному вырезу белыми плотными кружевами; синяя орденская лента через плечо; руки скрещены, толстоватые женские, материнские руки; обручальное кольцо, браслет, в который вделано миниатюрное изображение принца-консорта; белые жемчуга на толстоватой женской шее; левая рука приопущена с белым платком; толстое лицо, материнское лицо; каштановые волосы причёсаны гладко, очень прямые, чуть отсвечивающие, когда светит солнце на открытом воздухе; белая лёгкая головная повязка, белое лёгкое покрывало опускается за плечи; толстая, маленькая, коренастая, величественная королева-мать смотрит величественно, строго и грустно своими серо-голубыми навыкате глазами...

Королева-мать, мать своих детей, мать Англии... Золотая карета парадная, Букингемский дворец, парадные выезды, гвардейцы в медвежьих шапках высоких, плюмажи, декоративные латы, парадные мундиры; огромная семья вокруг маленькой королевы — шляпки, шляпки, боа, боа, цилиндры, цилиндры, снова и снова парадные мундиры, усы, бородки, завитые волосы из-под шляпок, цветы, цветы, цветы...

Дочь, первенец, крошка Пусси, Виктория Адельгейда, замужем за Фридрихом Прусским. Ужасный (королева так и называет его: «ужасный»); так вот, ужасный и очень железный канцлер Бисмарк уже созидает новую Германию, единое государство немцев. В 1866 году Австрия терпит поражение в войне с Пруссией. В начале семидесятых годов Франция также терпит поражение в войне с Пруссией. Виктория пишет Бисмарку. Виктория просит железного канцлера пощадить Париж, не подвергать город массированному обстрелу. Канцлер выполняет просьбу королевы.


* * *

Королева в кабинете, королева работает. Королева поднимает голову от бумаг деловых и документов, которые необходимо как возможно скорее просмотреть и подписать (или отказаться подписать!). Виктория снова и снова вспоминает Альберта, как весело было им, юным, работать «в четыре руки», обмениваясь советами, а порою и споря... Альберт, Альберт!.. От природы он имел не так много сил... Незадолго до смерти он выглядел уже таким постаревшим... она всегда просила его не пренебрегать горячей ножной ванной с горчицей на ночь... Бедный Альберт!.. Все свои силы он отдал на благо Англии. Он столько сделал для этой страны, для её страны, для их страны! Королева и принц-супруг, они дали этой стране новую, в сущности, династию!.. Все эти принцессы в новомодных узких юбках, из-под которых уже выглядывают ножки в белых чулках и чёрных ботинках; все эти принцы в безупречных пальто серого или коричневого цвета, с безупречными цилиндрами на безупречных головах, с короткими бакенбардами по самой последней моде, — всё это — новая династия. Девять детей Виктории и Альберта, зятья, невестки, внуки...

Франция потеряла Эльзас и Лотарингию. Франция выплачивает Пруссии громадную контрибуцию — пять миллиардов золотых франков! Пруссия превратилась в Германскую империю. 18 января 1871 года, в Версале — знаменитом дворце Людовика XIV — прусская аристократия — юнкера — крупные землевладельцы во главе с железным Бисмарком — провозгласили объединение Германских княжеств вокруг Пруссии под властью прусского короля Вильгельма I, провозглашённого германским императором. Первым императором, первым Вильгельмом. Вторым и последним будет Вильгельм, внук Виктории и Альберта, сын Пусси...

Новорождённая Германия, исповедующая идеалы прусской военной аристократии, сделалась сильнейшим и военизированным государством Европы. Россия, Англия, разгромленная пруссаками Франция, пережившая дни Парижской Коммуны, все в тревоге, все взволнованы и, в сущности, испуганы.

Российский император Александр II, некогда танцевавший с прелестной юной королевой Англии, круживший её в весёлых дворцовых танцах, давно уже сам не юноша, давно уже отец семейства, реформатор и донжуан. Теперь он мечтает о союзе России и Англии. Его отец тоже об этом мечтал. Александр Николаевич нервничает. Александр Николаевич читает английские газеты и злится. Английским языком он свободно владеет с самого раннего детства. Это фактически его второй родной язык. Императрица Александра Фёдоровна доверяла уход за маленьким Сашей только английским боннам, таким аккуратным и чистоплотным... И потому сейчас император читает английские газеты легко... Но Боже мой! Почему эта старая английская дура никак не идёт на союз Англии и России?!.

«Старая английская дура» — это и есть прежняя тоненькая и очаровательная королева Виктория. Но почему же она не хочет союза с Россией? Наверное, лучше всего на этот вопрос ответят строки из её частного письма. 29 декабря 1881 года (всероссийский император Александр II уже убит террористами) Виктория пишет младшей дочери, принцессе Беатрис, тогда уже супруге Генриха Баттенбергского: «...Состояние России настолько дурное, настолько прогнившее, что в любой момент может случиться что-то страшное...» Этот самый «любой момент» наступит для династии Романовых в 1917 году, спустя почти тридцать лет после пророческих слов, написанных королевой Англии...

Да, королева уже давно заметила гнилость и обречённость российской монархии. Очень давно, ещё когда, будучи на седьмом месяце беременности, парадно принимала в Лондоне Николая I. Королева уклонялась и продолжает уклоняться от политического союза. Для англичан русские по-прежнему либо дикари, либо революционеры. Пылкая любовь к Чехову, Толстому и Достоевскому закружит английскую культуру в бурном танце ещё не так скоро! Но в России Англию уже любят. Любят и... гордо презирают!.. Любят за умение организовать бытовой комфорт, за удобные умывальники, за новые пружинные матрасы, за английских нянь-воспитательниц, самых добросовестных и честных. Постепенно также начинают любить ещё одно выдающееся изобретение викторианской эпохи — ватерклозет!.. Да, ужасно любят английских жокеев. Учатся говорить по-английски — All right! All right[102]!.. Русским аристократам представляется благоустроенная страна, населённая уравновешенными людьми, умеющими превосходно устраивать свою внутреннюю жизнь. Такою русские видят Англию... Но большая часть населения огромной Российской империи не умеет ни читать, ни писать, никакого понятия не имеет ни об истории, ни о географии. И ни о какой Англии представления не имеет!.. Но русские аристократы верят в этаких волевых степенных англичан, господствующих над своими чувствами, умеющих скрывать свои страсти. И презирают этих самых англичан за то, что они якобы всё в своей жизни подчиняют материальным интересам. Принятые в светском английском общении сдержанность и учтивость объявляют в России двуличием и лицемерием. Англичан в России честят притворщиками, сухарями, грубыми материалистами. И за это презирают... В салонах Петербурга и Москвы придумали себе англичан, с которыми русским легко; англичан, которых удобно похвалить со снисхождением за это замечательное изобретение ватерклозета и перед которыми так приятно гордиться собственной выдающейся духовностью!..

«...Анна... попросила Аннушку достать фонарик, прицепила его к ручке кресла и взяла из своей сумочки разрезной ножик и английский роман... Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мэри ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своей смелостью, ей хотелось это делать самой. Но делать нечего было, и она, перебирая своими маленькими руками гладкий ножичек, усиливалась читать.

Герой романа уже начинал достигать своего английского счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение...»

Анна Каренина читала роман... нет, не Диккенса... Не Диккенса, а Дизраэли! Именно романы Дизраэли, ныне забытые русскими литературоведами и писателями, властвовали над умами русских интеллектуалов второй половины девятнадцатого века! Именно с Бенджамином Дизраэли пытается полемизировать Достоевский. А Толстой в одно и то же время и завидует живости и точности стиля английских романистов, и учится у них; и на всякий случай не забывает немножко презирать, так, немножко, для поддержания чувства собственного достоинства!..

Когда Александр Николаевич вступил на престол, Виктория откровенно призналась самому своему лучшему, ближайшему другу, то есть дневнику, что это хорошо — смена деспотичного Николая I гуманным Александром II. Но у неё бывало потом много поводов для недовольства императором, и тогда в дневнике появлялись записи о «волке в овечьей шкуре».

Итак, «волк в овечьей шкуре» и «старая английская дура»!


* * *

С женитьбами и замужествами детей хлопот было немало. Иные браки, впрочем, устраивались достаточно легко. К примеру, женитьба Артура, герцога Коннаутского на Луизе Маргарите Прусской. Или свадьба Елены и принца Христиана Шлезвиг-Гольштайн-Зондербург-Аугустенбургского...

Виктория распечатала очередное письмо от Пусси. Опять жалобы. Опять эти претенциозные сестры русского императора. И почему они не вылезают из Берлина? Почему они так нестерпимо грубы? Уж эти потомки узурпаторов! Кто не знает, что Романовы некогда захватили беззаконно русский трон и объявили себя избранниками народа!..

«Ни разу, когда я приходила к ней, —писала кронпринцесса, — великая княгиня Ольга не пригласила меня сесть, но сама садилась за стол спиной ко мне и лишь снисходительно спрашивала меня при моём уходе, когда же мне исполнилось шестнадцать лет!..»

Виктория призывала дочь держаться с достоинством — «...ведь Романовы не могут сравниться с королевскими домами Брунсвика, Саксонии или Гогенцоллернами...»

Королева просила старшую дочь способствовать браку будущего короля, наследника престола, Берти. Красавица, датская принцесса Александра, почиталась в монархическом концерте европейских династий настоящей «жемчужиной». Не удивительно, что оба главы августейших семейств — и Александр II и Виктория — мечтали о женитьбе своих старших сыновей именно на датчанке. Но Николай Александрович скончался от туберкулёза в Ницце. Красавица Александра досталась Берти, который был в неё действительно влюблён, что вовсе не мешало ему изменять своей болезненной жене с завидным постоянством. Королева также, случалось, делала невестке замечания, полагая, что Александра слишком пристрастна к драгоценностям и слишком распускает своих детей!..

После смерти юного Николая наследником российского престола сделался второй по старшинству сын, Александр Александрович. Этот плотного сложения молодой человек не отличался ни особенным умом, ни особенной образованностью. Смерть Николая оказалась внезапной. Александра не готовили к занятию трона. Однако в дальнейшем именно ему предстояло править империей. Ему же досталась и другая возможная невеста его брата Николая, младшая сестра датской красавицы, Дагмара, впоследствии — Мария Фёдоровна, супруга Александра III, мать Николая II.

Александра и Дагмара были сёстрински привязаны друг к другу. Но волею судьбы они вошли невестками в дома, связанные не только узами родства, но и взаимной неприязнью.

Александр II был несколько раздосадован. Он предпочёл бы видеть в своём семействе старшую датчанку. И снова он делился с подданными своим возмущением «этой ужасной сумасбродной старухой», то есть, конечно же, английской королевой!

Александра не могла присутствовать на торжественном бракосочетании младшей сестры и наследника русского престола, поскольку ожидала первенца. Виктория полагала, что представителям её семейства вовсе нечего делать в Петербурге. Но принц Уэлльский, желавший показать себя независимым, объявил, что «...был бы весьма счастлив лично способствовать соглашению между нашей страной и Россией...» В конце концов Виктория согласилась отпустить сына в Россию, где его ожидал прекрасный приём. Александр II предложил высокому гостю чин почётного полковника гвардии, и Эдуард принял этот дружеский жест с подобающей благодарностью.

После брачных торжеств последовала череда роскошных праздничных приёмов. Принц Уэлльский пригласил своего шурина Александра Александровича в Лондон. Молодые супруги охотно и радостно приняли приглашение; в особенности Дагмара-Мария, которой очень хотелось повидаться с сестрой. Император с удовольствием наблюдал за поведением наследника английского престола. Принц проявлял явную расположенность к дому Романовых. Александр II снова стал надеяться на возможное сближение с Англией.


* * *

В 1874 году назрела действительная возможность некоторого сближения Англии и России. У обеих вызывала чувство естественного страха новорождённая Германия.

Во второй половине девятнадцатого столетия европейские монархи всё ещё оставались важной политической силой. Отношения между царствующими домами, их родственные связи всё ещё оказывали важнейшее влияние на политику правительств. Так, падение Наполеона III многие историки, жившие в той самой второй половине девятнадцатого века, объясняли отсутствием семейных связей его династии с современными ему царствующими домами.

Всё яснее становилось, что необходимо соединить подлинными родственными узами дом Романовых с домом Виктории. Речь могла идти о браке двадцатишестилетнего Альфреда, герцога Эдинбургского, герцога Саксен-Кобург-Готского, с шестнадцатилетней Марией Александровной.

Виктория не хотела этого брака. Эта женитьба одного из её младших сыновей на русской принцессе связывала королеву с гниющей династией Романовых, накладывала несомненные обязательства... Кроме того, имелись основания и для того, чтобы усомниться в нравственности Марии Александровны. Ведь эта девочка воспитывалась при дворе отца, проявившего недостойную монарха развращённость, напоминавшую худшие времена «георгианского каре».

На Джона Брауна Англия всё же смотрела с должной снисходительностью. Его возможные отношения с королевой вполне можно было воспринимать как символическое сближение с народом. Но русский император пошёл на поводу у интеллектуально-аристократического кружка славянофилов, сторонников национальной доктрины в ущерб доктрине монархической, не находивших дом Романовых русским в достаточной степени. Эти «славянофилы», как они себя называли, сумели свести любвеобильного стареющего донжуана-императора с молоденькой доступной красоткой, принадлежавшей по рождению к династическому гнезду Рюриковичей, правившему русскими землями до Романовых. Император не скрывал своего, фактически брачного союза с княжной Екатериной Долгоруковой от больной императрицы и взрослых детей. Едва императрица скончалась вследствие болезни лёгких, как Александр II поспешил узаконить своё сожительство. Трое маленьких детей, рождённых ещё вне законного брака, бегали теперь по коридорам и залам петербургских дворцов. И всё упорнее распространялись слухи о якобы намерении императора преподнести жене титул императрицы и сделать наследником престола восьмилетнего Георгия, его сына от Долгоруковой, бесцеремонно отставив от трона Александра Александровича...

Эти намерения, инспирируемые так называемыми «славянофилами», были необычайно пагубными, поскольку несомненно подрывали авторитет дома Романовых в концерте европейских монархий. Но славянофилы готовы были во имя торжества национальной доктрины пренебречь сложившимися династическими связями и, в сущности, обречь Россию на одиночество в Европе...

Виктория не хотела женитьбы сына на принцессе из подобного семейства. Кроме того, до Лондона уже дошли слухи о том, что единственная дочь Александра II, великая княжна Мария Александровна, объявила во всеуслышание, что во всём согласна с отцом и полагает его человеком совершенным и даже «выше всякой критики».

Отношения Александра Николаевича с дочерью были весьма сердечными. Возможно, ему представлялось, что она похожа на свою мать. В этой девочке император желал видеть её мать, видеть такою, какою она предстала перед ним в юности. Кроме того, он чувствовал себя всё-таки виновным. И особенно виновным именно перед единственной дочерью, невинной девушкой. Сыновья — мужчины, молодые люди — не имели права бросить в него камень!..

Лорд Альфред Лофтус, английский посланник в Санкт-Петербурге, однако, описывал принцессу очень положительно... Лорд Лофтус был тронут и тёплой привязанностью дочери к отцу:

«...ежедневно император проходит в сопровождении своей дочери мимо моего дома, направляясь в Летний сад. За ними следуют порожние сани...»

Александр ценил безоговорочную любовь дочери; тем более, что остальные дети крайне дурно относились к его второму браку, да ведь и имели на то веские основания.

Император стремился всячески баловать осиротевшую наполовину после смерти матери Марию[103]. Он также опасался за её нравственность. Одинокая девочка... Он охотно отправил её гостить в Гессен-Кассельский замок, в Югенгейм, к дяде, родному брату покойной императрицы Марии Александровны, полной тёзки своей единственной дочери.

О, эти семейные дела! Герцогиня Алиса Гессенская, невестка правящего герцога, улаживает приезд молодого герцога Эдинбургского в Югенгейм. И Виктория, и Александр II обо всём осведомлены. Принцесса Мария и герцог Альфред встречаются — естественно, на балу! — и нравятся друг другу. В Лондон летит письмо Алисы: «...милая очаровательная дочь русского императора совершенно покорена Альфредом...»

Но всё же Виктория колеблется. Она понимает, что столкновение внешнеполитических интересов России и Англии неминуемо. Так стоит ли улаживать брак Альфреда?.. Но Германия, эта чудовищная Германия!.. И «эти русские православные суеверия, ещё более крайние, чем папизм...»

А Пусси пишет из Берлина, что «...царь Александр говорит ужасные вещи об Альфреде...»

Принцесса Мария отвечает на письмо герцога Альфреда:

«...Несмотря на то, что будущее вряд ли соединит нас, как мы надеялись, я прошу Вас никогда не сомневаться в моих добрых чувствах...»

Между тем Александр II намекает на возможность союза России... с Германией! Кажется, это решило дело. В июле 1873 года герцог Эдинбургский снова приглашён в Югенгейм. Однако Виктория предлагает Александру II привезти дочь в Лондон, на своеобразные «смотрины». Всероссийский император отказывается. Затем предлагает, в свою очередь, встретиться в Кельне, на полпути между Лондоном и Санкт-Петербургом. Королева в письме к дочери Алисе называет русского императора «азиатом». Император говорит кому-то из старших сыновей, что английская королева — «дура» (это определение Виктории уже вошло у Александра Николаевича в привычку!). В итоге Викторию так и не познакомили с будущей невесткой. Она жалуется замужним своим дочерям на отвратительное пренебрежение правами будущей свекрови. Ведь даже в самых «обыкновенных почтенных семьях» положено до свадьбы показывать невесту матери жениха!..

А в Санкт-Петербурге уже готовятся к пышной свадьбе. Сыновья королевы, которые отлично понимают, что им зависеть от венценосной матери ещё годы и годы, рады любому поводу проявить некоторое непокорство. Вот и теперь, вместе с женихом, Альфредом Эдинбургским, в Санкт-Петербург прибывают Эдуард, принц Уэлльский (тот самый строптивый Берти!), и Артур, герцог Коннаутский. Нашествие английских принцев! А тут ещё высокородные особы из Германии и Дании!.. Газеты Москвы и Петербурга захлёбываются описаниями... И только Лев Николаевич Толстой, будущий некоронованный правитель европейской литературы, не жалует ни принцев зарубежных, ни императоров отечественных!

Январь-февраль 1874 года. Свадебные торжества. Великая княжна Мария Александровна выходит замуж за Альфреда, герцога Эдинбургского, герцога Саксен-Кобург-Готского. Роман Алексея Вронского и Анны Карениной — в самом разгаре!..

«Каренины, муж и жена, продолжали жить в одном доме, встречались каждый день, но были совершенно чужды друг другу. Алексей Александрович за правило поставил каждый день видеть жену, для того чтобы прислуга не имела права делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский никогда не бывал в доме Алексея Александровича, но Анна видала его вне дома, и муж знал это.

. . . . . . . .

В середине зимы Вронский провёл очень скучную неделю. Он был приставлен к приехавшему в Петербург иностранному принцу и должен был показывать ему достопримечательности Петербурга. Вронский сам был представителен, кроме того, обладал искусством держать себя достойно-почтительно и имел привычку в обращении с такими людьми; потому он и был приставлен к принцу. Но обязанность его показалась ему очень тяжела. Принц желал ничего не упустить такого, про что дома у него спросят, видел ли он это в России; да и сам желал воспользоваться, сколько возможно, русскими удовольствиями. Вронский обязан был руководить его в том и в другом. По утрам они ездили осматривать достопримечательности, по вечерам участвовали в национальных удовольствиях. Принц пользовался необыкновенным даже между принцами здоровьем; и гимнастикой, и хорошим уходом за своим телом он довёл себя до такой силы, что, несмотря на излишества, которым он предавался в удовольствиях, он был свеж, как большой зелёный глянцевитый голландский огурец. Принц много путешествовал и находил, что одна из главных выгод теперешней лёгкости путей сообщения состоит в доступности национальных удовольствий. Он был в Испании и там давал серенады и сблизился с испанкой, игравшей на мандолине. В Швейцарии убил гемза[104]. В Англии скакал в красном фраке через заборы и на пари убил двести фазанов. В Турции был в гареме, в Индии ездил на слоне и теперь в России желал вкусить всех специально русских удовольствий.

Вронскому, бывшему при нём как бы главным церемониймейстером, большого труда стоило распределять все предлагаемые принцу различными лицами русские удовольствия. Были и рысаки, и блины, и медвежьи охоты, и тройки, и цыгане, и кутежи с русским битьём посуды. И принц с чрезвычайной лёгкостью усвоил себе русский дух, бил подносы с посудой, сажал на колени цыганку и, казалось, спрашивал: что ещё, или только в этом и состоит весь русский дух?

В сущности, из всех русских удовольствий более всего нравились принцу французские актрисы, балетная танцовщица и шампанское с белою печатью. Вронский имел привычку к принцам, но, — оттого ли, что он сам в последнее время переменился, или от слишком большой близости с этим принцем, — эта неделя показалась ему страшно тяжела. Он всю эту неделю не переставая испытывал чувство, подобное чувству человека, который был бы приставлен к опасному сумасшедшему, боялся бы сумасшедшего и вместе, по близости к нему, боялся бы и за свой ум. Вронский постоянно чувствовал необходимость ни на секунду не ослаблять тона строгой официальной почтительности, чтобы не быть оскорблённым. Манера обращения принца с теми самыми лицами, которые, к удивлению Вронского, из кожи вон лезли, чтобы доставлять ему русские удовольствия, была презрительна. Его суждения о русских женщинах, которых он желал изучать, не раз заставляли Вронского краснеть от негодования. Главная же причина, почему принц был особенно тяжёл Вронскому, была та, что он невольно видел в нём себя самого. И то, что он видел в этом зеркале, не льстило его самолюбию. Это был очень глупый, и очень самоуверенный, и очень здоровый, и очень чистоплотный человек, и больше ничего. Он был джентльмен — это была правда, и Вронский не мог отрицать этого. Он был ровен и неискателен с высшими, был свободен и прост в обращении с равными и был презрительно добродушен с низшими. Вронский сам был таковым и считал это большим достоинством; но в отношении принца он был низший, и это презрительно-добродушное отношение к нему возмущало его.

«Глупая говядина! Неужели я такой?» — думал он.

Как бы то ни было, когда он простился с ним на седьмой день перед отъездом его в Москву, и получил благодарность, он был счастлив, что избавился от этого неловкого положения и неприятного зеркала. Он простился с ним на станции, возвращаясь с медвежьей охоты, где всю ночь у них было представление русского молодечества».

Лев Великий зол и в достаточной степени прав, с ним такое часто бывает!.. Между прочим, воспитательницей великой княжны Марии Александровны была двоюродная тётка Толстого, Александра Андреевна Толстая. Она воспитывала великую княжну с тринадцати лет. Теперь принцессе пошёл двадцать первый год. Наконец-то сложные переговоры и перипетии брачной стратегии завершились свадьбой!..

Мария Александровна была принцесса как принцесса, обыкновенная принцесса европейского царствующего дома. Нежная, аккуратно одетая, в меру хорошенькая. Шейку оттеняет бархотка, локончики спадают на плечики. Она имела в своём характере много хороших качеств. Когда её мать была уже смертельно больна, великая княжна читала императрице, сидя у её постели, ежедневно Евангелие и проповеди популярного проповедника-реформатора Эжена Берсье. Великая княжна обожала мама, обожала папа, обожала Бога. Она готова была на многие жертвы. Она не очень любила общество пожилых дам и сановников во дворцах Санкт-Петербурга и называла их, не чинясь, «старыми колпаками». Она, подобно всем принцам и принцессам из дома Романовых, не любила также учиться и потому была не очень образованна.

Виктория не прислала в подарок будущей невестке ни колец, ни дорогих брошей, ни бриллиантового колье. И жениху и невесте прислала она по молитвеннику, а Марии Александровне — ещё и веточку мирта — символ невинности новобрачной под венцом.

Торжество получилось великолепным, каким только может быть торжество по случаю брака принцессы в стране, где не настолько давно отменили рабство, и где правят монархи, никак не ограниченные конституцией, которой нет! Английских гостей поражали устланные алыми коврами полы вокзалов, а также лакеи, разодетые в золото и пурпур, как венецианские дожи.

Православное венчание было наиболее внушительным и торжественным. 23 января 1874 года в придворной церкви Зимнего дворца возможно было полюбоваться духовенством в богатейших парчовых ризах, золотых митрах, с наперстными крестами, усыпанными драгоценными камнями. Пел великолепный хор певчих. Принцы, принцессы, император всероссийский, министры, дипломатический корпус в парадных мундирах, расшитых золотом не хуже лакейских. Титулованные дамы в изумительных туалетах блистают бриллиантами. Шаферы Марии Александровны — три её младших брата. Шафер герцога Эдинбургского — его младший брат, герцог Артур Коннаутский. Шаферы держат над головами брачующихся золотые венцы-короны. Затем торжественная процессия перешла в Александровский зал дворца, где был совершён англиканский обряд бракосочетания.

В парадной зале Зимнего дворца накрыт был свадебный стол на семьсот кувертов. Торжественный великолепный банкет. Блеск богатейших драгоценностей смешивается с блеском мундиров, золотых и серебряных тарелок и блюд и роскошного севрского фарфора. Трапезующих услаждают пением итальянские знаменитости — Патти, Альбани и Николини.

На балу присутствовало более трёх тысяч приглашённых.

В десять часов вечера бал завершился. Императорский поезд увёз молодожёнов в Царское Село, где они провели свою первую брачную ночь.

Император много беседовал с английскими принцами. В результате подобных разговоров отправлено было в Лондон принцем Уэлльским большое послание к матери. Берти писал, что император — прекрасный человек и — главное! — не имеет ни малейшего намерения завоёвывать Константинополь!..

Сразу видно из этого письма незнание принцем Уэлльским современной ему русской поэзии. Так, он и понятия не имеет о стихотворении Фёдора Ивановича Тютчева «Не гул молвы прошёл в народ...», написанном 1 марта 1850 года и опубликованном в 1854 году в журнале «Современник». Как раз в этом стихотворении есть такие строки:


И своды древние Софии
Вновь осенит Христов алтарь!
Пади пред ним, о царь России,
И встань как всеславянский царь!..

Вы уже, наверное, догадались, что София в данном конкретном случае отнюдь не столица Болгарии, но известная мечеть Айя София в Истанбуле, до 1453 года — греко-восточная церковь святой Софии...


* * *

Вскоре Петербург посетил австрийский император Франц Иосиф. Император дал в честь высокого гостя торжественный обед, во время которого произнёс тост:

   — Я пью за здоровье моего друга Франца Иосифа, осчастливившего нас своим присутствием. В дружбе, связывающей нас обоих с императором Вильгельмом и с королевой Викторией, я вижу самую верную гарантию мира в Европе, столь желаемого всеми и столь всем нам необходимого!..

Франц Иосиф, разумеется, ответил:

   — Всевышний благословит эти наши всеобщие усилия и дарует мир человечеству!..

Заговорили о мире. Стало быть, в скором времени следовало ожидать войны. Бисмарк предположил, что канцлер Горчаков просто-напросто устраивает тайное соглашение между Австрией и Россией, которое будет иметь своей целью захват и дальнейший раздел Османской империи.

Впрочем, вероятно, только наивный принц Уэлльский ещё может верить в нежелание России внедриться на Балканский полуостров. Уже давно российские правители об этом мечтают. Ещё Потёмкин предлагал Екатерине свой «греческий прожект» — план завоевания Балканского полуострова и захвата всё того же Константинополя. Екатерина даже второго внука назвала «византийским» именем — Константин и приставила к нему служителей-греков, предназначая его в балканские наместники. В Одессе при Александре I прикармливали авантюриста Ипсиланти, вооружили его и натравили на османов. Однако разбойничья банда «освободителя Греции» быстро была побеждена и рассеяна. Особое министерство — Азиатский департамент — опекает осевших в приморской Одессе эмигрантов-болгар. Некий Иван Вазоглу[105] напишет в 1889 году в Одессе же плоховатый, но выразительный роман под выразительным названием «Под игом». В то время Россия, уже руководимая новым императором, Александром III, ещё будет пытаться удержать новосозданное Болгарское княжество, затем надолго махнёт рукой на всех этих болгар, сербов и прочих греков, которые не перестают угрызать друг друга...


* * *

Александр II отправляется в Англию — проведать новобрачную дочь. Но, кажется, главная его цель — успокоить королеву; внушить ей, что Россия — опять же! — не намеревается завоевать, или включить в сферу своего влияния Балканский полуостров, а всего лишь помогает балканским славянам освободиться от пресловутого «ига»!

«Старая английская дура» торжественно встречает своего гостя-«азиата» на ступенях парадной лестницы Виндзорского дворца. Она дружески прогуливается с ним по аллеям Виндзорского парка. Император посещает Хрустальный дворец. В его честь произносится много похвальных речей. Александр II самолично принимает устроенный в его честь военный парад.

Во главе правительства уже стоит не виг Гладстон, а тори Дизраэли. Россия наступает на ханства и кочевые племена Средней Азии. Короче, весьма подходящие условия для установления очень мирных отношений между Россией и Англией!..


* * *

Королева пережила эпоху борьбы Гладстона и Дизраэли. Эта борьба надолго сделается своего рода символом английской двухпартийной системы парламентского устройства...

Гладстон...

Уильям Гладстон. Он и Дизраэли далее и в брак вступили в один и тот же год. И оба женились на женщинах милых и преданных своим мужьям-политикам. Но, кажется, на этом сходство заканчивается...

Уильям Юарт Гладстон. Родился в 1809 году, умер в 1898 году. Являлся премьер-министром Великобритании с 1868 по 1874 год; далее — с 1880-го по 1885 год; далее — в 1886 году; далее — с 1892-го по 1894 год...

Бенджамин Дизраэли. Родился в 1804 году, умер в 1881 году. Являлся министром финансов Великобритании в 1852 году; далее — с 1858-го по 1859 год; далее — с 1866-го по 1868 год; являлся премьер-министром в 1868 году; и далее — с 1874 по 1880 год...

Мистер Гладстон — Великий Либерал. Мистер Дизраэли — Отец Современного Консерватизма. Впрочем, мистер Дизраэли понимает «консерватизм» отнюдь не как отстаивание ретроградных принципов, а как некий гарант общественной стабильности, вовсе не препятствующий либеральным по сути установлениям. Так, в 1867 году Великий Либерал отчаянно сопротивляется принятию последнего великого Билля о реформе, внесённого Отцом Современного Консерватизма и ставшего законом в августе того же года. Страна вдруг обнаружила, что тот самый «простой народ» ещё на шаг приблизился к избирательным урнам, а сопротивляется этому приближению лидер... либеральной партии вигов! По каковому поводу Карл Маркс в одной из своих статей в «Нью-Йорк Геральд Трибюн» заметил:

«Таким образом, виги, по признанию их собственного историка, на деле представляют собой нечто весьма отличное от провозглашаемых ими «либеральных и просвещённых принципов». Эта партия, таким образом, оказывается точь-в-точь в положении того пьяницы, который, представ перед лорд-мэром, утверждал, что он в принципе сторонник трезвости, но по воскресеньям каждый раз совершенно случайно напивается пьяным».

Гладстон и Дизраэли — те самые Единорог и Лев кэрролловские. Тенниэл, иллюстрировавший «Алису», помещал в «Панче» карикатуры на Гладстона и Дизраэли...

«... — Лучше я шепну вам на ухо, — сказал Гонец и, поднеся руки трубкой ко рту, нагнулся к Королю. Алиса огорчилась — ей тоже хотелось знать, что происходит в городе. Но Гонец гаркнул Королю прямо в ухо:

   — Они опять взялись за своё!

   — Это, по-твоему, шёпот? — вскричал бедный Король, подскочив на месте и передёргивая плечами. — Не смей больше так кричать! А не то живо велю тебя поджарить на сливочном масле! У меня в голове всё гудит, словно там землетрясение!

   — Маленькое такое землетрясеньице, — подумала про себя Алиса. Вслух же она спросила:

   — Кто взялся за своё?

   — Как — кто? Единорог и Лев, конечно, — отвечал Король.

   — Смертный бой за корону? — спросила Алиса.

   — Ну, конечно, — сказал Король. — Смешнее всего то, что они бьются за мою корону! Побежим, посмотрим?

И они побежали. На бегу Алиса твердила про себя слова старой песенки:


Вёл за корону смертный бой со Львом Единорог.
Гонял Единорога Лев вдоль городских дорог,
Кто подавал им чёрный хлеб, а кто давал пирог,
А после их под барабан прогнали за порог.
Кто... победит... получит... корону? — спросила Алиса, тяжело дыша.
Ну, нет! — сказал Король. — Что это тебе в голову пришло?

. . . . . . . .

У Алисы от бега перехватило дыхание — она не могла в ответ сказать ни слова. Молча они побежали дальше, пока не увидели, наконец, огромную толпу, окружившую Льва и Единорога, которые бились так, что пыль стояла столбом... Поначалу Алиса никак не могла разобрать, где Лев, а где Единорог, но, наконец, узнала Единорога по торчащему вперёд рогу.

...Болванс Чик только откусил ещё хлеба и запил его чаем.

   — Что же ты молчишь? — воскликнул Король. — Как они тут дерутся?

Болванс Чик сделал над собой отчаянное усилие и разом проглотил большой кусок хлеба с маслом.

   — Очень хорошо, — отвечал он, давясь. — Каждый из них вот уже около восьмидесяти семи раз был сбит с ног!

   — Значит, скоро им подадут чёрный хлеб и пирог? — спросила, осмелев, Алиса.

   — Да, уже всё готово, — отвечал Болванс Чик. — Я даже отрезал себе кусочек.

Тут бой прекратился, и Лев с Единорогом уселись, тяжело дыша, на землю.

   — Перерыв — десять минут! — закричал Король. — Всем подкрепиться!

Гонцы вскочили на ноги и обнесли всех хлебом. Алиса взяла кусочек на пробу, но он был очень сухой.

   — Вряд ли они будут сегодня ещё драться, — сказал Король Болванс Чику. — Поди, вели барабанщикам начинать!

Болванс Чик кинулся исполнять приказание.


. . . . . . . .

Мимо, сунув руки в карманы, прошествовал Единорог.

   — Сегодня я взял верх, — бросил он небрежно, едва взглянув на Короля.

   — Слегка, — нервно отвечал Король. — Только зачем вы проткнули его насквозь?

   — Больно ему не было, — сказал Единорог спокойно.


. . . . . . . .

Королю, видно, не очень-то хотелось сидеть между Единорогом и Львом, но делать было нечего: другого места для него не нашлось.

   — А вот сейчас можно бы устроить великолепный бой за корону, — сказал Единорог, хитро поглядывая на Короля. Бедный Король так дрожал, что корона чуть не слетала у него с головы.

   — Я бы легко одержал победу, — сказал Лев.

   — Сомневаюсь, — заметил Единорог.

   — Я ж тебя прогнал по всему городу, щенок, — разгневался Лев и приподнялся.

Ссора грозила разгореться, но тут вмешался Король. Он очень нервничал, и голос его дрожал от волнения.

   — По всему городу? — переспросил он. — Это немало! Как вы гонялись — через старый мост или через рынок? Вид со старого моста не имеет себе равных...»

Лев — это, вероятно, Гладстон, а Единорог — Дизраэли. Или — наоборот. Во всяком случае, Кэрролл хорошо и символически понимает внутреннюю и внешнюю политику своей страны и своего времени. То есть — Лев и Единорог непременно дерутся друг с другом, это так положено. И в общем-то всегда не будет больно. И всегда в конце концов накормят всех чёрным хлебом, и даже и пирогом. И в толпе стоит непременный Болване Чик, которого выпустили из тюрьмы, и он, стоя, пьёт чай. И вполне возможно подумать, что Единорог и Лев бьются за корону, то есть за реальную власть. Но на самом-то деле корона всегда (опять лее — всегда!) остаётся на голове короля! Именно монархия как институт; старинный, очень-очень старинный институт; является гарантом стабильности в государстве и обществе. Потому что корона — это вовсе и не реальная власть; это просто корона на голове короля. И это и есть прекрасная система, когда король нервно сидит между Львом и Единорогом, Лев и Единорог непременно дерутся; но... государству не больно!..

Шестидесятые годы были, несомненно, эпохой процветания; достаток, которого достигли ремесленники и даже промышленные рабочие, совершенно вытеснил из умов мысль о возможности революции, по крайней мере в Великобритании. Хотя... Один немецкий учёный — философ (совсем случайно это оказался Карл Маркс!) уже сидел в сумрачных стенах Британского музея за библиотечным столом. В итоге явился на свет в Гамбурге первый том «Капитала». Потом явился и второй...

Семидесятые годы... Вода в Темзе, как всегда, мерзкого грязно-серого цвета. Но небо над головой, словно в насмешку, ослепительно голубое; и если смотреть только вверх, можно подумать, что ты во Флоренции... В той самой Флоренции, которая есть весенняя обитель прелестных искусств и очаровательных наук...

Если же посмотреть вниз, то видно, что на мостовой вдоль набережной в Челси ещё лежит нерастаявший снег. И всё же в воздухе — в местах, открытых солнцу, — уже ощущается первое, слабое дыхание весны...

Допустим!..

Вот он, живой город!

Две шарманки играют наперебой, заглушая друг друга; бродячий музыкант тут же бренчит на банджо. Продавцы горячей картошки, свиных ножек, жареных каштанов громко выкликают свой лакомый товар. Старуха продаёт спички. Другая старуха продаёт из большой корзины жёлтые нарциссы. Водопроводчики, точильщики, мусорщики в клеёнчатых картузах, механики в плоских квадратных кепках и целая орава уличной мелюзги, малолетних оборвышей... Густой поток экипажей. Игорные дома, кофейни, табачные лавки на Хаймаркете и Риджент-стрит. Знаменитая устричная лавка — «Омары, устрицы, лососи копчёные и маринованные»... Периодически фланируют по улицам преуспевающие молодые ремесленники — эта новая разновидность денди, далёкие и как бы не совсем законные потомки Джорджа Браммела. Аристократические щёголи зовут их «снобами»...

Нельзя сказать, чтобы вокруг царила совершенно поголовная нравственность, но все стараются и пытаются так или иначе принимать во внимание элегантный тезис: дурной тон ведёт к преступлению!..

Жизнь идёт. Уильям Гладстон, по прозвищу «Старик», делит своё время между наездами в Харден, родовой замок на северо-западе Англии, и посещениями «Реформ-клуба» — клуба партии вигов на улице Пэлл-Мэлл...

Королева всё с большим доверием относится к Бенджамину Дизраэли. Ирландия капризничает всё сильнее. Ирландские борцы за отделение Ирландии от Англии называют себя «фениями». Впрочем, верхушка фениев приписывает себе аристократическое происхождение; планы их несколько утопичны и смутны; это, в сущности, не монархия и не республика, это — диктатура! В 1885 году Гладстон выдвигает Билль о гомруле — законопроект о предоставлении Ирландии ограниченного самоуправления. Англия отказывается от заключения более или менее постоянных внешнеполитических союзов, начинается политика «Блестящей изоляции»...

Дизраэли пишет королеве: «Господин Дизраэли берёт на себя смелость указать, что в течение двух веков королевская династия провела в Ирландии всего двадцать один день. Его Королевское Высочество мог бы заняться там охотой с барьерами. Так возможно было бы совместить определённым образом выполнение долга с приятным времяпрепровождением; известно, что подобное совмещение приличествует жизни высоких особ».

Королева отвечала: «Однако при непременном условии, что расходы по этому визиту будут отнесены за счёт ирландских властей, которые и пригласят принца. Потому что для поправления здоровья или отдыха ни один человек не выбрал бы Ирландию!»

Королева шутит. А, может быть, экономит деньги. Но каждую неделю от королевы в дом Дизраэли прибывают корзины с первоцветами и фиалками из виндзорских оранжерей. Супруга Дизраэли, Мэри Энн, любит цветы. Дизраэли также любит цветы. Принцесса Елена пишет Мэри Энн короткое письмо: «Мама просила послать Вам от Её имени эти цветы для господина Дизраэли. Однажды он говорил маме, что любит май и все прелестные весенние цветы. Поэтому мама и посылает ему корзину цветов. Несомненно, цветы придадут его кабинету чрезвычайно весёлый вид!»

Мэри Энн отвечает, также в письменной форме: «Я исполнила приятный долг следовать указаниям Её Величества. Господин Дизраэли действительно страстно любит цветы, а свежесть и аромат этих цветов необыкновенны, оттого что они присланы милостивой рукой, осыпающей нас всеми дарами весны!..»

Королева любит примулы, Мэри Энн любит примулы, Бенджамин Дизраэли любит примулы, принцесса Елена любит примулы. Семейная любовь к весенним цветам!..

Отношения Гладстона и Дизраэли отчасти также возможно определить как некое подобие семейного конфликта. Ведь оба принадлежат Англии, принадлежат Её Величеству королеве Англии... Правящая партия Её Величества. Оппозиция Её Величества... Лев и Единорог могут сколько угодно драться, всё равно потом им предложат чёрный хлеб и пирог! И Англия качается, как на качелях; виги — тори, тори — виги; вверх — вниз; а королева не раскачивает эти качели, но она так поставлена, чтобы эти качели не рухнули!..

24 марта 1868 года в «Панче» появляется карикатура, изображающая ложу в театре. Бенджамин Дизраэли, одетый в театральный костюм Гамлета, твердит: «Быть или не быть — вот в чём вопрос!..» А в глубине ложи притаился Гладстон в обыкновенном одеянии джентльмена и шепчет завистливо: «Ему первая роль!.. Нет, дирекция сошла с ума!.. Но моё время придёт!..»

Отношения Гладстона и Дизраэли, впрочем, представляли собой не просто соперничество двух талантливых и, в сущности, успешных политиков. Они были очень разные. Гладстон, серьёзный, строгий. Дизраэли, остроумный, наклонный к ироничности. Кроме того, Дизраэли был писателем. Занятие, по мнению Гладстона, крайне легкомысленное. И два десятка лет эти двое стояли друг против друга — Лев и Единорог, Единорог и Лев. И меж ними — королева...

«... — А я уже ничему не рада, — вздохнула Королева. — Забыла, как это делается. Тебе повезло: живёшь в лесу, да ещё радуешься, когда захочешь!

   — Только здесь очень одиноко! — с грустью промолвила Алиса. Стоило ей подумать о собственном одиночестве, как две большие слёзы покатились у неё по щекам.

   — Ах, умоляю тебя, не надо! — закричала Королева, в отчаянии ломая руки. — Подумай о том, какая ты умница! Подумай о том, сколько ты сегодня прошла! Подумай о том, который теперь час! Подумай о чём угодно — только не плачь!

Тут Алиса не выдержала и рассмеялась сквозь слёзы.

   — Разве, когда думаешь, не плачешь? — спросила она.

   — Конечно, нет, — решительно отвечала Королева. — Ведь невозможно делать две вещи сразу!..»

Явно приближалось время, когда на вопрос: «Который теперь час?», возможно будет дать ответ: «Час войны»!..

А покамест Гладстон пребывал в раздражении. Проведя избирательную реформу, Дизраэли частично выбил из рук либеральной партии её оружие... В Ирландии постоянно совершались преступления, убийства, грабежи. Ирландия хулиганила. Впрочем, она всегда такая. Гладстон заявил: «Моя миссия — умиротворение Ирландии». Дизраэли проиграл выборы. Он мог бы получить звание пэра и остаться спокойно в Палате лордов. Но он не считал возможным покинуть проигравшую партию тори, свою партию. Он занял в Палате общин пост лидера оппозиции. Королева предлагала ему пэрство. В ответ он попросил, чтобы титул, подобающий супруге пэра, получила бы его жена Мэри Энн. Сам он хотел оставаться просто Дизраэли. Королева очень мило согласилась с ним. Он выбрал для Мэри Энн фамилию «Биконсфилд» по названию городка в Букингемском графстве. В своём романе «Вивиан Грэй» Дизраэли уже описал вымышленного им лорда Биконсфилда. Теперь Мэри Энн стала виконтессой Биконсфилд, а Дизраэли предпочёл остаться по-прежнему просто Дизраэли.

Между тем Англия ожидала от него решительных действий. Лев и Единорог должны, просто-напросто обязаны драться! Вот сейчас Дизраэли сокрушит Гладстона. А Дизраэли не сокрушает. Дизраэли занял выжидательную позицию. Пусть Гладстон попробует умиротворить Ирландию, пусть новые законодательные акты кружатся над ней, легковесные, как воздушные змеи. Ирландия и не таких обламывала!

Дизраэли острит, Дизраэли шутит. В одном из салонных собраний дочь Гладстона спрашивает его мнение о каком-то зарубежном политике.

— О! Это самый опасный человек в Европе, кроме меня, если верить Вашему отцу, и кроме Вашего отца, если верить мне!..

Дизраэли пишет роман. Этот роман называется «Лотар». В этом романе рассказывается о молодом, очень благородном человеке, наследнике большого состояния. Три женщины, три красавицы, борются за место в сердце Лотара. Эти женщины олицетворяют католичество, революцию и верность британским национальным традициям. Побеждает леди Корисанда — олицетворение национальных традиций. Вся Англия читает роман лидера оппозиции. Роман переводится на русский язык в далёкой и близкой России. Достоевский читает «Лотара». Достоевский внимательно следит за появлением новинок современной ему европейской литературы. Достоевский, литератор, наделённый необыкновенной восприимчивостью, мгновенно пишет собственный роман. Достоевский привык торопиться, привык работать быстро, ему надо деньги зарабатывать, он зарабатывает деньги писательским трудом. Итак, молодой благородный аристократ; женщины борются... Две женщины... Нет, всё-таки три женщины!.. Настасья Филипповна Барашкова — оскорблённая добродетель. Аглая Епанчина — страстная и замороженная добродетель. Вера Лебедева — кроткая добродетель... А! Ну её, Веру!.. Двух баб хватит... Молодой наследник... лорд... князь... Очень много говорит... Перетолковывает на свой, очень православный, очень патриотический лад речи то Лотара, то Корисанды. Но хорошего конца не ждите! Очень многие погибнут. В частности, погибнет главный герой, он лишится разума. А роман будет называться — «Идиот»! «Лотар» означает «сильный», «великолепный». А «Лев» — это и есть «лев»! И, между прочим, герой Достоевского не просто «Лев», он ещё и «Лев Николаевич». Таким образом, ещё и выходит, что самый значительный русский оппонент, противник Достоевского, Лев Николаевич (то есть сами знаете, кто! А кто? А Толстой!) — идиот!.. Ах, Достоевский! Самый викторианский из наших русских писателей второй половины девятнадцатого века. Викториански страстно любящий добродетель и ненавидящий порок. Эпилепсией, однако, Лотар не страдает. Все эти несчастненькие, униженные и оскорблённые — это не по части Дизраэли, это уже — Диккенс.

Достоевский учится у английских прозаиков и, как всякий (ну, почти всякий!) ученик, ненавидит своих учителей. И от ненависти бунтует. И в бунтарском порыве меняет местами порок и добродетель. И он не поцелует руку своему учителю Дизраэли, как не поцелует Грушенька ручку Катерины Ивановны! Уж лучше укусить!.. Страстный викторианец Достоевский...

Итак! «Лотар» имеет большой успех. («Идиот», конечно, тоже, но мы сейчас не об этом.) Гладстон по-прежнему возглавляет правящую партию вигов. Дизраэли занят смертельным недугом жены. Ей почти восемьдесят. Ему — почти семьдесят. Они прожили вместе тридцать лет. Он называет Мэри Энн «идеальной женой», она его — «идеальным мужем». Он тяжело переживает её смерть.

И вот теперь-то Дизраэли возвращается в политику. Ему нужно забыться.

Гладстону не удалось умиротворение католической Ирландии. Законодательными актами он свёл к нулю влияние протестантской церкви. Он всячески демонстрирует ирландцам своё доброе к ним отношение. В ответ — избиение чиновников, убийство полицейских. Ирландия остаётся Ирландией. Гладстон возвращается к обычной политике в отношении Ирландии. Теперь её «умиротворяют» с помощью армии. Ещё недавно Гладстон утверждал, что управлять Ирландией с помощью пушек может каждый! Теперь Дизраэли иронизирует — разумеется, каждый; даже мистер Гладстон!

Королеву раздражают действия Гладстона. Его действия кажутся ей слишком сложными и радикальными. Она откровенно предпочитает простоту. Гладстон то и дело представляет ей проекты новых законов. Проекты сопровождаются длинными объяснительными записками. Гладстон требует слишком большой новизны. Гладстон пытается решить проблемы, которые невозможно решить в принципе! Королеве всё это не нравилось. Дизраэли всегда говорил ей: «Прежде всего надо исполнить волю Вашего Величества!» Гладстон только и знает, что говорить ей: «Нет, Ваше Величество!» Да, он очень почтителен с ней, но говорит «нет!» Он фактически и законодательно ограничивает в правах ирландских протестантов. Но ведь Англия — не католическая страна! И никогда не будет католической страной! Королева всё более и более склоняется к мысли о том, что действия Гладстона вредят престижу Англии. Она слишком уважает конституцию, она не может противиться парламентским установлениям. Но — Боже мой! — как бы она желала падения Гладстона.

В 1873 году проходят предварительные выборы. Выигрывают тори. Дизраэли тщательно готовится к избирательной кампании. Агитация в пользу тори ведётся среди всех классов общества, особенное внимание обращено на промышленных рабочих. Наконец, выборы состоялись. Кто победил, ясно! Тори — консерваторы. Гладстон решает подать в отставку, не дожидаясь созыва парламента. Он больше не хочет быть лидером своей партии, лидером вигов. Карьера большого политика более не прельщает его. Гладстон говорит о своих намерениях королеве. Она учтиво соглашается с ним.

На заседании парламента Дизраэли тепло отзывается о Гладстоне.

Теперь Дизраэли — не просто лидер, теперь он — вождь тори. Более того — он вождь страны. Королева царствует. Лидер партии — правит.

Много лет художник-карикатурист Лич травил Дизраэли на страницах «Панча». Теперь Дизраэли назначает пенсию детям Лича.

Королева рада возвращениюДизраэли во власть и не скрывает своей радости. Теперь королева для Дизраэли — старый друг, любимый и любящий друг. Порою требовательный и немного капризный друг, но — друг!

Дизраэли учреждает своего рода «сообщество красавиц». В основном это весьма пожилые дамы. Русский посол иронически именует их «бабушками». Но королева позволила войти в это сообщество и своей младшей дочери, принцессе Беатрис. Да и более того, королева согласилась возглавить это сообщество! Дизраэли вручает каждой даме брошь в виде пчелы. Ведь пчела уже во времена далёкой и глубокой древности почиталась как символ женщины прекрасной и добродетельной.

Семейная дружеская идиллия... Королева встречает своего министра в тенистом парке Осборна. Из окон замка видна синяя бухта. Белые паруса снуют по синеве воды. Королева сияет, королева улыбается. Королева красива. Королева почти... молода! И она совершенно согласна с Дизраэли. Монархия — вот что нужно Англии! Парламент и монархия. И Дизраэли согласен с королевой. И королева приказывает принести кресло...

— ...Ведь у вас подагра, я знаю. Вам, конечно же, трудно стоять! Садитесь же!..

Сидеть во время подобной аудиенции у королевы вообще-то не принято. Но теперь для Дизраэли — принято!

Королева советуется со своим министром. Королева обедает со своим министром. Министр говорит королеве комплименты. Министр расспрашивает королеву о днях её юности, о лорде Мельбурне. Королева рассказывает. Если Дизраэли болен, королева посылает к нему придворного медика, в то время Уильяма Дженнера. В Осборне и Бэлморале отводятся для Дизраэли особые комнаты. Он болен. Королева сама приходит навестить его. Она заботлива, как мать, как сестра. Она делится с ним своими воспоминаниями о покойном муже. Дизраэли вспоминает любимую Мэри Энн.

Дизраэли возвращается в Лондон. Вскоре в его дом на Гровенор-стрит прибывает огромная корзина цветов. Он благодарит королеву изящным письмом; он пишет о себе в третьем лице:

«Мистер Дизраэли приносит смиренную признательность Вашему Величеству! Вчера вечером ему доставили корзину, чрезвычайно хрупкую на вид. Когда он открыл её, то подумал было, что Ваше Величество присылает ему все существующие орденские звезды. Эта иллюзия была так сильна, что вечером, отправляясь на банкет, в общество людей, украшенных лентами и наградами, он не удержался от искушения приколоть себе на грудь несколько цветков первоцвета, желая показать, что и у него есть звёзды, пожалованные прекрасной королевой!..»

Шекспир... «Сон в летнюю ночь»... Титания, королева фей... Королева-примула!..

Он пишет королеве:

«...Позже, ночью, ему пришло на мысль, что всё это — просто волшебство, просто сказочный дар, присланный другой королевой, Титанией, владычицей фей. Вместе со своими придворными Титания рвёт цветы на зачарованном острове и дарит простым смертным первоцветы, которые, насколько ему известно, кружат голову всем, кто их получает!»..

Под руководством Дизраэли Англия получает новые законы. Принято равенство взаимных обязательств рабочих и работодателей. Расширены права профсоюзов. Рабочий день сокращён до пятидесяти шести часов в неделю. В субботу — работа до полудня. Много мер, касающихся гигиены и санитарии.

Дизраэли полагает, что величие Англии — это метрополия плюс колонии. Он разрабатывает целую программу. Колониям надо предоставить автономию, но сопроводить её имперским таможенным тарифом. Корона должна получить право занимать вновь открытые земли. Необходимо общее военное соглашение. В Лондоне следует создать имперский парламент... Великобритания — империя!..

1875 год. Журналист — Фредерик Гринвуд (брат того самого Джеймса Гринвуда) приходит в министерство иностранных дел с авантюрным предложением. Оказывается, правитель Египта нуждается в деньгах и потому хочет заложить свои сто семьдесят тысяч акций Суэцкого канала. Всего суэцких акций — четыреста тысяч. Большая их часть — в руках французских финансистов и промышленников. Гринвуд считает, что в интересах Англии приобрести акции правителя Египта — хедива. Ведь Суэцкий канал — путь в Индию! Дизраэли загорается. Дизраэли выясняет, что хедив готов к переговорам с представителями Англии, но деньги хедиву нужны немедленно! Где взять четыре миллиона фунтов стерлингов? Так запросто из бюджета не вынешь, нужен кредит. Дизраэли пишет королеве: «Эту операцию необходимо проделать во что бы то ни стало!» Тем более, что и французское правительство не препятствует. Франция, напротив, ищет поддержки Дизраэли, желает союза с Англией против Бисмарка. Монтэгю Корри, верный Корри, секретарь Дизраэли (выдающиеся люди всегда нуждаются в людях верных!), отправляется к барону и банкиру Ротшильду. Ротшильд как раз обедает. Корри передаёт ему просьбу Дизраэли: нужны четыре миллиона фунтов стерлингов. К завтрашнему утру!

   — А какие гарантии? — спрашивает великий финансист.

   — Гарантии? Гарантии — это само Британское государство!..

Ротшильд соглашается...

Дизраэли пишет королеве: «Готово, мадам! Четыре миллиона фунтов — наши! Ротшильд запросил совсем маленький процент. Все акции хедива теперь в руках Вашего Величества!»

Королева в восторге. Королева сияет. Королева обедает со своим министром. Королева дружески шутит с ним. Королева улыбается, представляя себе гнев Бисмарка. Совсем недавно Бисмарк заявил, что Англия утратила всякое значение в мировой политике...

Бисмарк. Отто фон Шёнхаузен. Родился в 1815-ом, умер в 1898 году. Королева Англии пережила своего политического противника ненадолго. Он создал Германию. Он — первый рейхсканцлер новой, единой Германии. Он создал Германию, уже угрожающую Европе...

Гладстон терпел господство Бисмарка в европейской политике. Франция, изнурённая войной, тоже терпела. Дизраэли терпеть не стал. Когда Бисмарк начинает вновь и вновь угрожать Бельгии и Франции, Дизраэли предлагает королеве написать императору России. Да, конечно, отношения России и Англии не так просты и легки. Но всё же!.. И теперь дом Романовых и семья Виктории связаны родственными узами... Виктория пишет Александру II. Лондон и Санкт-Петербург дружно оказывают давление на Берлин. Бисмарк на время притихает.


* * *

Королева решает провести Дизраэли в Палату лордов. Он часто хворает, жалуется на усталость. Она предположила, совсем по-женски, что в Палате лордов её друг будет меньше уставать и... «оттуда Вы сможете всем управлять»... На этот раз Дизраэли соглашается стать лордом. Он принимает фамилию, прежде пожалованную его жене Мэри Энн. Она была виконтессой Биконсфилд. Королева жалует мужа покойной Мэри Энн титулами виконта Хэгендена, графа Биконсфилда.

Дизраэли произносит свою последнюю речь в палате общин. На глазах его слёзы.

На другой день все уже знают, что Дизраэли уходит из Палаты общин. Все взволнованны и огорчены. Расстроены даже противники Дизраэли —

«Он блистал в Палате общин и заставлял блистать других».

«Я не представлял себе, что перемена будет так чувствительна. Ушло всё рыцарство, всё очарование, которое заключалось в политике. Осталась одна лишь рутина».

Но всё же Дизраэли, лорд Биконсфилд, не уходит из политической жизни Англии, равно как и из мировой политики.

Королева открывает сессию парламента. Рядом с ней — лорд Биконсфилд в пурпурной мантии, отделанной горностаем. Он спокойно исполняет церемониальные требования — пожимает руки, отдаёт поклоны, приподнимает шляпу. Теперь он — лидер тори в Палате лордов. Здесь другой стиль общения. Но большой политик остаётся большим политиком!

ЕЁ ТУРКИ, ЕЁ РУССКИЕ


На вопрос: «Который час?» уже возможно ответить: «Час войны!» Османская империя взрывается, словно гнойник. Никакая империя не может существовать вечно! Империи, в которых метрополия отделена от своих колоний морями, распадаются менее болезненно. Империи сухопутные распадаются тяжело, в муках; мучительная лихорадка распада причиняет конвульсии... Османская империя... Для государств Западной Европы она — «больной человек»! Все готовы устремить свои силы на её распад, на её разрушение. Все желают видеть на месте одной большой державы некий конгломерат маленьких стран. Все воображают себя оказывающими влияние на будущие останки великой державы, преобразившиеся в маленькие и как будто независимые государственные образованьица. Напрасно барон Бруннов напоминает Александру II о том любопытном обстоятельстве, что Османская империя в определённом смысле — некий аналог империи Российской; и значит... разрушение Османской империи — некий, в сущности, аналог будущего, непременно грядущего разрушения Российской империи!.. Но Александр II не прислушивается к этим словам. Да и барон Бруннов, опытный российский дипломат, всё же слишком забегает вперёд. Российская империя переживёт ещё немало кризисов; она будет распадаться и собираться снова; она будет преображаться, сохраняя свою имперскую суть. Она и начало двадцать первого века встретит, всё ещё не распавшись до конца...

Семидесятые годы девятнадцатого века. Головы российских политиков кружит роскошная перспектива претворения в реальность того самого потёмкинского «греческого прожекта»... Разрушить Османскую империю, создать на её территориях несколько славянских государств, зависимых от России. Расширить влияние России предельно, то есть беспредельно!.. А некоторые горячие головы всё ещё не прочь и от захвата Истанбула! Русский Константинополь! А? Как вам? Россия — преемница Византии!.. Горячие головы кружатся...

Что, в сущности, происходит?

Османская империя представляет собой государство, в котором правитель управляет, не будучи в своих действиях ограничен конституцией. В начале сороковых годов начинается период реформ. Ряд указов упорядочивает систему налогообложения, службу в армии, судопроизводство. Фактически Османская империя теперь провозгласила ещё большее равенство всех конфессий, нежели прежде. Обратим внимание на один важный указ Абдул-Меджида, предусматривающий обязательный призыв в армию христианских подданных империи. До этого указа балканские христиане в османскую армию не призывались. И теперь право служить в армии они воспринимали как меру притеснения. Кроме того, балканские христиане всё более ощущали себя европейцами. Для них отнюдь не являлось тайной пренебрежительное отношение Западной Европы и России к исламу. В той же России исламские подданные не пользовались равными правами с христианами; в органах государственной власти, в министерствах, судах не было ни одного мусульманина. Культура Западной Европы и России прокламировала образ ислама как жестокой и даже человеконенавистнической религии. О крестоносцах, безжалостно уничтожавших мусульман без различия пола и возраста; о русских князьях и царях, насильственно обращавших мусульман в православие, предпочитали умалчивать. Молодые греки, болгары и сербы, получавшие образование в Англии, Франции, России, уже были увлечены доктриной создания национальных государств. Эти энтузиасты пылко мечтали управлять новосозданными Болгарией, Грецией, Сербией; играть важнейшие роли в большой политике...

Обнародованный в 1850 году в Истанбуле Торговый кодекс представлял собой первое официальное признание правовой системы, независимой от религии. Османская экономика открылась для более тесных торговых и промышленных связей с Западной Европой. Новый кодекс основан был на принципах свободной торговли с фиксированием через регулярные промежутки времени экспортных и импортных тарифов и на отказе от практики ограничений. Наиболее выгоден был этот кодекс Великобритании. В городах Османской империи основывались банки, страховые компании и прочие подобные институты современной экономики. Английский посол Стратфорд Каннинг обладал в Истанбуле большим влиянием. Однако новые учреждения входили в противоречие со старыми феодальными. От имени королевы Виктории лорд Каннинг вручил султану Абдул-Меджиду английский орден рыцаря Подвязки.

Правление Абдул-Меджида знаменовалось сближением с Западной Европой и в особенности с Англией, поэтому в глазах европейских политиков он являлся гуманистом и либералом. Он умер в 1861 году. Время войны приближалось.

Новый султан, Абдул-Азиз решился покинуть пределы своей страны и нанести дипломатический визит в Западную Европу. Он посетил Париж, затем — викторианский Лондон. В Османской империи появились политики новой формации, подобные Намыку Кемалю, разумеется, получившему образование в Европе, в Париже, и мечтавшие о создании турецкого национального государства, об эмансипации от болгар, греков, сербов и проч., которые воспринимаются как враги турок...

1875 год знаменовался неурожаем и серьёзнейшими финансовыми трудностями. Молодые экстремисты из числа балканских христиан воспользовались этим благоприятным моментом для политических действий. На территориях, компактно населённых сербами и болгарами, вспыхнули восстания. 1876 год проходил в обстановке серьёзной дестабилизации...

Выступления балканских христиан сопровождались актами насилия над мусульманским населением. Естественные попытки властей прекратить беспорядки были восприняты в России и в Западной Европе как репрессии против христиан. Европейские и русские газеты захлёбывались «благородным негодованием», описывая «турецкие зверства». Журналисты, никогда в жизни не видевшие ни одного турка, выплёскивали свои потаённые садистские комплексы, измышляя неимоверные пытки и терзания, которые якобы практиковали османские власти в обращении с балканскими христианами. Наиболее популярным сделался плакатно-карикатурный образ османского солдата, вонзающего ятаган в христианскую женщину...

«Азиатский департамент», замечательное учреждение в системе российского министерства иностранных дел, также не дремал, деятельно планировались мероприятия, направленные на развал Османской империи. Русское православное братство Кирилла и Мефодия организовывало тайные комитеты на территориях компактного поселения болгар и греков, велась интенсивная антиосманская и антитурецкая пропаганда. Давние российские мечты о доступе к Средиземному морю, о завоевании Константинополя, о «независимых» Болгарии и Сербии под российским протекторатом, казалось, вот-вот сделаются реальностью!..

Дизраэли отлично понимал сложившуюся ситуацию. На суше свободное сообщение Англии с Индией и Австралией возможно было только через владения Османской империи; на море путь в Индию лежал через Суэцкий канал, очень уязвимый в том случае, если бы Османские владения в Азии очутились в руках страны, враждебной Англии. Такой враждебной страной была, в сущности, Россия. Россия питала широкие и опасные замыслы...

Теперь Россия, Германия и Австрия разработали антиосманский меморандум и предложили Англии подписать его. Дизраэли решительно отказался. В интересах Англии было сохранение Османской империи, а вовсе не союз с такими, в сущности, врагами Англии, как Бисмарк и российский министр иностранных дел, канцлер Горчаков. Дизраэли твёрдо решил, что Англия не будет вовлечена в войну, а, возможно, и Россия проявит благоразумие. Но на благоразумие российских политиков особенно рассчитывать не приходилось!..


* * *

Антитурецкая истерия затронула даже интеллектуалов, не наклонных в общем-то к проявлениям дурно пахнущего патриотизма. Осенью того же 1876 года Иван Сергеевич Тургенев писал брату Николаю: «Я понимаю твои сомнения насчёт моего авторства в деле «Крокета»; это совсем не по моей части и не в моём духе! И, однако, представь! Эту штуку я точно написал или, вернее, придумал ночью, во время бессонницы, сидя в вагоне Николаевской дороги — и под влиянием вычитанных из газет болгарских ужасов...»

Речь шла о стихотворении Тургенева «Крокет в Виндзоре». «Вычитанные из газет ужасы» сильно повлияли на чувствительную душу русского писателя. Он тотчас ярко вообразил себе страшную картину: жестокие турки зверски режут несчастных болгар, а в это время английская королева преспокойно развлекается!

Иван Сергеевич даже говорил кому-то из своих знакомых, что если бы был англичанином, то непременно покончил бы с собой! Но, как известно, Тургенев не был англичанином.

«Крокет в Виндзоре» — отнюдь не лучшее сочинение Тургенева. Даже и удивительно, неужели такой пошлонапыщенный стишок мог написать автор «Рудина» и «Отцов и детей»? Роман «Накануне» с главным героем, болгарским экстремистом Инсаровым, получился лучше; особенно эпизод постановки «Травиаты» и сцена, где дворянская дочь Елена приходит к студенту-болгарину и отдаётся ему!.. Ни болгар, ни турок русский писатель, разумеется, никогда в глаза не видел!..

Однако, вот —


КРО́КЕТ В ВИНДЗОРЕ

Сидит королева в Виндзорском бору...
Придворные дамы играют
В вошедшую в моду недавно игру;
Ту кро́кет игру называют.
Катают шары — ив отмеченный круг
Их гонят так ловко и смело...
Глядит королева, смеётся... и вдруг
Умолкла... лицо побледнело.
Ей чудится: вместо точёных шаров,
Гонимых лопаткой проворной, -
Катаются целые сотни голов,
Обрызганных кровию чёрной...
То головы женщин, девиц и детей...
На лицах — следы истязаний,
И зверских обид, и звериных когтей -
Весь ужас предсмертных страданий.
И вот королевина младшая дочь –
Прелестная дева — катает
Одну из голов — и всё далее, прочь,
И к царским ногам подгоняет.
Головка ребёнка в пушистых кудрях –
И ротик лепечет укоры...
И вскрикнула тут королева — и страх
Безумный застлал её взоры.
«Мой доктор! На помощь! Скорей!» И ему
Она поверяет виденье...
Но он ей в ответ: «Не дивлюсь ничему;
Газет вас расстроило чтенье.
Толкует нам «Times», как болгарский народ
Стал жертвой турецкого гнева...
Вот капли... примите... всё это пройдёт».
И — в замок идёт королева.
Вернулась домой и в раздумьи стоит...
Склонились тяжёлые вежды...
О, ужас! кровавой струёю залит
Весь край королевской одежды!
«Велю это смыть! Я хочу позабыть!
На помощь, британские реки!» —
«Нет, ваше величество! Вам уж не смыть
Той крови невинной вовеки!»

Кто-то (неизвестно — кто!) предложил прозаический перевод стихотворения в «Дэйли ньюс». Редакция, поразмыслив, ответила, что печатать «Крокет в Виндзоре» не будет, «потому что это может оскорбить чувства королевы»...

Крокет, стало быть... Харлингем — юго-запад Лондона — теннисные корты, площадки для игры в крокет...

«— Все по местам! — закричала Королева громовым голосом.

И все побежали, натыкаясь друг на друга, падая и вскакивая. Однако через минуту все уже стояли на своих местах. Игра началась.

Алиса подумала, что в жизни не видала такой странной площадки для игры в крокет: сплошные рытвины и борозды. Шарами служили ежи, молотками — фламинго, а воротцами — солдаты. Они делали мостик — да так и стояли, пока шла игра.

Поначалу Алиса никак не могла справиться со своим фламинго: только сунет его вниз головой под мышку, отведёт ему ноги назад, нацелится и соберётся ударить им по ежу, как он изогнёт шею и поглядит ей прямо в глаза, да так удивлённо, что она начинает смеяться; а когда ей удастся снова опустить его вниз головой, глядь! — ежа уже нет, он развернулся и тихонько трусит себе прочь. К тому же все ежи у неё попадали в рытвины, а солдаты-воротца разгибались и уходили на другой конец площадки. Словом, Алиса скоро решила, что это очень трудная игра.

Игроки били все сразу, не дожидаясь своей очереди, и всё время ссорились и дрались из-за ежей; в скором времени Королева пришла в бешенство, топала ногами и то и дело кричала:

   — Отрубить ей голову! Голову ему долой!

Алиса забеспокоилась; правда, у неё с королевой пока ещё не было ни из-за чего спора, но он мог возникнуть в любую минуту.

   — Что со мной тогда будет? — думала Алиса. — Здесь так любят рубить головы. Странно, что кто-то ещё вообще уцелел!..»

Совсем не исключено, что Тургенев был знаком с текстом Кэрролла. С английской королевой Тургенев, конечно же, в крокет не играл; но в России, в так называемом свете, — мог!..

«Общество партии крокета, на которое княгиня Тверская приглашала Анну, должно было состоять из двух дам с их поклонниками». Это, впрочем, не Тургенев, а Толстой.

Недавних крепостных, будущих «освободителей» балканских славян, Тургенев изображал гораздо более объективно и поэтически точно, нежели королеву Викторию:


Давненько не бывал я в стороне родной...
Но не нашёл я в ней заметной перемены.
Всё тот же мертвенный, бессмысленный застой,
Строения без крыш, разрушенные стены,
И та же грязь и вонь, и бедность, и тоска!
И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый...
Народ наш вольным стал; и вольная рука
Висит по-прежнему какой-то плёткой хилой...

Стихотворение показательно называется: «Сон»...


* * *

Достоевский в «Дневнике писателя» вёл своего рода хронику балканских событий. Публицистика Достоевского производила сильное впечатление на умы современников. Судил он бескомпромиссно. Так, в 1876 году объявлял:

«Тот не русский, который не признает нужды завладеть Константинополем/Царьград».

Представления великого писателя о так называемом «Восточном вопросе» совершенно средневековые, напоминающие о времени крестовых походов, а не о второй половине девятнадцатого века с его европейской дипломатией и научной этнографией:

«...народ наш, почти весь, или в чрезвычайном большинстве, слышал и знает, что есть православные христиане под игом Магометовым, страдают, мучаются и что даже самые святые места, Иерусалим, Афон, принадлежат иноверцам...»

Выступления авантюристов, наподобие Ботева[106], представляются распалённому воображению российских политиков и некоторых гуманитариев «народными восстаниями». Они осознают важную для России необходимость создания и эксплуатации образа «турка-зверя», уничтожающего безжалостно беззащитных женщин и детей. Как говорится, если «турецких зверств» не существует, следует их придумать!

Особую роль в распространении мифа о «турецких зверствах» сыграл Джейнус Мак-Гахэн, журналист, американец. Мак-Гахэн был сыном выходца из Ирландии и воспринял от отца неприязнь собственно к Англии, к английской королеве и английской политике. Мак-Гахэн сделался платным агентом России ещё во время франко-прусской войны. Завербован был, вероятно, кем-то из окружения графа Бруннова и князя Орлова. Мак-Гахэн удостоился личного знакомства с Александром II. Впоследствии Александр II награждает Мак-Гахэна русскими орденами. Во время своего пребывания в России Мак-Гахэн знакомится со своей будущей женой. Это произошло в Ливадии, где летом и осенью 1871 года отдыхал со свитой Александр II. Жена Мак-Гахэна, русская аристократка Варвара Николаевна Елагина так вспоминала об их первом знакомстве:

«...Здесь в Крыму я впервые встретилась с Мак-Гахэном. Он возвращался с франко-прусской войны, в которой участвовал в качестве военного корреспондента «Нью-Йорк гералд». Был он весьма уставшим из-за встреченных в Дунайских княжествах трудностей, до своего прибытия в одесский порт. Были у него рекомендательные письма к губернатору Котцебу, который тогда находился в Ялте на службе при императорской фамилии. Губернатор предоставил ему двух адъютантов — князя Долгорукого и князя Трубецкого, чтобы они показали ему окрестности и познакомили его с интересующими его личностями...»

Вместе с царским двором Мак-Гахэн переехал в Петербург, где помогал американскому послу вести переписку между Гамильтоном Фишем, государственным секретарём при президенте Гранте и канцлером Горчаковым, сыгравшим в дальнейшем значительную роль в балканских событиях.

В 1876 году Мак-Гахэн развивает бурную деятельность. С июля по август он публикует в «Дейли ньюс» десять корреспонденций под выразительными названиями: «Вниманию английской дипломатии», «Воимячеловека», «Батак. Долина смерти и люди без слёз», «Панагюриште. Со знаменем в руках всё возможно», «Перуштица в пламени», «Кровь вопиет...», «Несобранные розы», «Турецкий суд», «Образцовый болгарский город», «Заблуждение».

В 1876 году — куй железо, пока горячо! — выходит в Лондоне брошюра Мак-Гахэна, названная также весьма красноречиво — «Зверства в Болгарии». Почти тотчас же брошюра эта переводится на русский язык и издаётся в типографии В. Тушкова. Мак-Гахэн рассчитал абсолютно правильно: ужасающие описания убитых детей и женщин, конечно же, производили впечатление! Распространявшиеся в Англии корреспонденции Мак-Гахэна отлично исполняли свою миссию, подрывая доверие к политике правительства...

«Маленькие кудрявые головки видны здесь среди гниющей массы человеческих тел, раздавленных тяжёлыми каменными глыбами. Маленькая ножка, величиною с палец, ещё не успевшая разложиться и сильно высохшая от ужасной жары, маленькие детские ручки, протянутые и как будто молящие о помощи, младенцы, которые умерли среди стонов ужаса и страдания, юные девушки, погибшие в слезах и рыданиях, моля о милости, матери, умершие, пытаясь заслонить своими немощными телами крошечных детей. Все они лежат здесь вместе, в одной ужасной массе. Теперь они умолкли навсегда. Нет слёз, нет рыданий, нет стонов ужаса, нет просьб о пощаде.

Пшеница гниёт в полях, а жнецы гниют здесь, в церковном дворе...»

Подобные описания тиражировали плакатный образ «турецкого зверя», праздного убийцы, который не просто убивает, но при этом ещё и страшно издевается над своими жертвами, несчастными тружениками-славянами...

Королева записала в дневнике 23 августа 1876 года, что «последние новости причиняют ужасное возбуждение и возмущение».

Мак-Гахэн не скрывал конечных целей России. Он уверял, что болгары ждут помощи от армии русского царя. Супруга Мак-Гахэна, Варвара Николаевна, писала, в свою очередь:

«...когда Мак-Гахэн уезжал из болгарских сел, женщины, дети и даже мужчины целовали его руки и умоляли помочь им.

— Не пройдёт и года, — говорил он им, — и вы увидите меня здесь с русской армией...».

Покамест правительство Биконсфилда и королева держались твёрдо. Секретарь английского посольства в Истанбуле получил указание прояснить обстоятельства. Уолтер Бэринг представил соответственный доклад, проведя расследование. Становилось ясным, что так называемое Апрельское восстание 1876 года было инспирировано агентами России и болгарами, состоявшими на русской службе...

Между тем в России Достоевский в «Дневнике писателя» раздувает настоящую туркофобскую и антимусульманскую истерию. Турки в его изображении — подлинные гонители христиан! Наконец-то русский писатель получил возможность открыто проявить, пусть и в сублимированном виде, свои явные садистские наклонности. Из-под пера его один за другим выползают пассажи, достойно продолжающие «дело» Мак-Гахэна...

«То, что мы узнали в эти полтора года об истязаниях славян, пересиливает фантазию всякого самого болезненного и исступлённого воображения. Известно, во-первых, что убийства эти не случайные, а систематические, нарочно возбуждаемые и всячески поощряемые. Истребления людей производятся тысячами и десятками тысяч. Утончённости в мучениях таковы, что мы не читали и не слыхивали ни о чём ещё подобном прежде. С живых людей сдирается кожа на глазах их детей; в глазах матерей подбрасывают и ловят на штык их младенцев, производится насильничанье женщин, и в момент насилия он прокалывает её кинжалом, а главное, мучат в пытках младенцев и ругаются над ними...


. . . . . . . .

...одному двухлетнему мальчику, в глазах его сестры, прокололи иголкой глаза и потом посадили на кол, так что ребёнок всё-таки не скоро умер и ещё долго кричал...


. . . . . . . .

...Турок сладострастно приготовляется выколоть иголкой глазки ребёнку, который уже у него в руках…


. . . . . . . .

...Недавно только, в двух или трёх из наших газет, была проведена мысль, что не полезнее ли бы было, и именно для уменьшения зверств, ввести репрессалии с отъявленно-уличёнными в зверствах и мучительствах турками? Они убивают пленных и раненых после неслыханных истязаний, вроде отрезывания носов и других членов. У них объявились специалисты истребления грудных младенцев, мастера, которые, схватив грудного ребёнка за обе ножки, разрывают его сразу пополам на потеху и хохот своих товарищей башибузуков. Эта изолгавшаяся и исподлившаяся нация отпирается от зверств, совершённых ею. Министры султана уверяют, что не может быть умерщвления пленных, ибо «Коран запрещает это». Ещё недавно человеколюбивый император германский с негодованием отверг официальную и лживую повсеместную жалобу турок на русские будто бы жестокости и объявил, что не верит им. С этой подлой нацией нельзя бы, кажется, поступать по-человечески, но мы поступаем по-человечески...»

Заявления османского министерства иностранных дел и османского посла в Германии Садуллах-бея решено было и вовсе не принимать в расчёт. Ведь турки просто-напросто созданы для того, чтобы зверствовать, а на эти зверства им отвечают сплошными актами и жестами человеколюбия!..

В Германии и России и представить себе не могут каких бы то ни было издевательств над турками!..

Достоевский противопоставляет Россию и Англию и проповедует:

«Но мудрецы наши схватились и за другую сторону дела: они проповедуют о человеколюбии, о гуманности, они скорбят о пролитой крови, о том, что мы ещё больше озвереем и осквернимся в войне и тем ещё более отдалимся от внутреннего преуспения, от верной дороги, от науки. Да, война, конечно, есть несчастье, но много тут и ошибки в рассуждениях этих, а главное — довольно уж нам этих буржуазных нравоучений! Подвиг самопожертвования кровью своею за всё то, что мы почитаем святым, конечно, нравственнее всего буржуазного катехизиса. Подъём духа нации ради великодушной идеи — есть толчок вперёд, а не озверение...


. . . . . . . .

«Но кровь, но ведь всё-таки кровь», — наладили мудрецы, и, право же, все эти казённые фразы о крови — всё это подчас только набор самых ничтожнейших высоких слов для известных целей. Биржевики, например, чрезвычайно любят теперь толковать о гуманности. И многие, толкующие теперь о гуманности, суть лишь торгующие гуманностью. А между тем крови, может быть, ещё больше бы пролилось без войны. Поверьте, что в некоторых случаях, если не во всех почти (кроме разве войн междоусобных), — война есть процесс, которым именно с наименьшим пролитием крови и с наименьшей тратой сил, достигается международное спокойствие и вырабатываются, хоть приблизительно, сколько-нибудь нормальные отношения между нациями. Разумеется, это грустно, но что же делать, если это так. Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без срока. И чем лучше теперешний мир между цивилизованными нациями — войны? Напротив, скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное — умственный застой. В долгий мир жиреют лишь одни палачи и эксплуататоры народов. Налажено, что мир родит богатство — но ведь лишь десятой доли людей, а эта десятая доля, заразившись болезнями богатства, сама передаёт заразу и остальным девяти десятым, хотя и без богатства. Заражается же она развратом и цинизмом. От излишнего скопления богатства в одних руках рождается у обладателей богатства грубость чувств. Чувство изящного обращается в жажду капризных излишеств и ненормальностей. Страшно развивается сладострастие. Сладострастие родит жестокость и трусость. Грузная и грубая душа сладострастника жесточе всякой другой, даже и порочной души. Иной сладострастник, падающий в обморок при виде крови из обрезанного пальца, не простит бедняку и заточит его в тюрьму за ничтожнейший долг. Жестокость же родит усиленную, слишком трусливую заботу о самообеспечении. Эта трусливая забота о самообеспечении всегда, в долгий мир, под конец обращается в какой-то панический страх за себя, сообщается всем слоям общества, родит страшную жажду накопления и приобретения денег. Теряется вера в солидарность людей, в братство их, в помощь общества, провозглашается громко тезис: «Всякий за себя и для себя»; бедняк слишком видит, что такое богач и какой он ему брат, и вот — все уединяются и обособляются. Эгоизм умерщвляет великодушие. Лишь искусство поддерживает ещё в обществе высшую жизнь и будит души, засыпающие в периоды долгого мира. Вот отчего и выдумали, что искусство может процветать лишь во время долгого мира, а между тем тут огромная неверность: искусство, то есть истинное искусство, именно и развивается потому во время долгого мира, что идёт в разрез с грузным и порочным усыплением душ, и, напротив, созданиями своими, всегда в эти периоды, взывает к идеалу, рождает протест и негодование, волнует общество и нередко заставляет страдать людей, жаждущих проснуться и выйти из зловонной ямы...»

Такие вот проповеди!..


* * *

Война какое-то время идёт на поприще дипломатии. Лондонская конференция. Нота султана России:

«...будучи независимым государством, Высокая Порта не может признать над собой никакого надзора — коллективного или какого-либо другого — и, поддерживая с остальными государствами дружеские отношения, основанные на международном праве, мы не можем предоставить иностранным агентам официальное право покровительствовать своим единоверцам или единоплеменникам».

7 апреля 1877 года правительство России ответило официальной нотой:

«Его Императорское Величество, Император Всероссийский решил силой достигнуть того, чего не могли достигнуть единодушные усилия великих держав».

Под «великими державами» в данном случае подразумеваются Германия и Австрия.

12 апреля 1877 года в Кишинёве объявляется манифест Александра II о войне с Османской империей. Князь Горчаков вручает ноту с объявлением войны османскому послу.

Это не первая попытка России если не развалить, то хотя бы ослабить Османскую империю. Вот они, эти попытки, в хронологической последовательности: 1) 1768-1774, 2) 1787-1791, 3) 1806-1812, 4) 1828-1829, 5) 1853-1856... В сущности, Османская и Российская империи в какой-то степени являются зеркальным отражением друг друга... Османскую империю во второй половине девятнадцатого века называли, как известно, «больным человеком». Пушкин в известном, довольно-таки гадком стихотворении «Бородинская годовщина» случайно (или не очень случайно) зарифмовал:


...росс

Больной, расслабленный колосс?..


Впрочем, поэт спешил ответить: нет, мол, не больной и не расслабленный, хотя и колосс!..


* * *

Дизраэли в юности совершил путешествие в пределы Османской империи. В отличие от газетных хроникёров «турецких зверств» он действительно видел турок, общался с ними. Конечно, он не намеревался их идеализировать, но во все эти сказки о посаженных на кол младенцах он не верил!

Но всё же пресса делала своё дело (достаточно дурное!), лоббируя любимый европейский миф: «христиане, страдающие в руках нечестивых мусульман». Не дремал и Гладстон. Желая ослабить позиции своего извечного соперника, он создавал писания, под которыми мог бы подписаться и Достоевский:

«...Варварская и сатанинская оргия... Турки — бесчеловечные представители человечества... ни один преступник в нашей тюрьме, ни один каннибал с южного моря не сможет без возмущения слушать этот рассказ... Какой выход? Заставить турок покончить со злодеяниями единственным надёжным способом — прикончив их!..»

Сочинение Гладстона имело успех. В Англии росли антитурецкие настроения. Лорд Биконсфилд насмешливо заметил, что сочинение его политического противника плохо написано и, пожалуй, является «самым ужасным из всех болгарских ужасов». Дизраэли называет Гладстона «Тартюфом»[107]. Дизраэли пишет уже всерьёз лорду Дерби (тому самому, учредителю знаменитых скачек): «Потомство оценит по заслугам этого беспринципного маньяка, это исчадие зависти, злобы, лицемерия и суеверий. Гладстон и как первый министр, и как лидер оппозиции всегда, что бы он ни делал — проповедует ли он, молится ли, говорит ли речь или марает бумагу, — сохраняет одну черту: он никогда не бывает джентльменом».

Лорд Биконсфилд твёрдо решил не идти на поводу у так называемого общественного мнения. Англия не будет воевать с империей османов!

Дизраэли писал лорду Дерби:

«Мне хочется, чтобы Вы поняли, что не надо действовать так, как будто бы Вы под контролем общественного мнения. А то Вы, может быть, и сделаете всё, что от Вас требуют, но они сами же перестанут уважать Вас». И далее:

«Как бы Вы ни были тверды, этого не будет достаточно. То, чего требуют все эти митинги — безумие, а не политика. Всё это пустое теоретизирование, туман, всё это далеко от реальной жизни. Хотя политика Англии — мирная политика, но ни одна нация так не готова к войне, как мы. Если мы и примем участие в каком-нибудь конфликте, в борьбе за дело, действительно правое, если в этой борьбе будут поставлены на карту наша свобода, наша независимость и наша империя, ресурсы страны, я чувствую это, будут неиссякаемы. Англия не такое государство, чтобы, начиная войну, спрашивать себя, можно ли выдержать вторую и третью кампанию. Она начнёт борьбу и не закончит её, пока справедливость не восторжествует».

Однако лорд Биконсфилд вовсе не являлся сторонником военных действий. Оно и понятно в принципе. В распоряжении русского царя были тысячи бессловесных солдат, недавних рабов. Жизни этих недавних рабов, крепостных, ничего не значили. Этих солдат возможно было отправлять в бой тысячами, нисколько не заботясь о том, чтобы они сохранили жизнь или хотя бы здоровье. Люди, подвластные английской королеве, были вовсе не таковы. Они могли воевать, но их нельзя было гнать на бойню, как скот!


* * *

Европа и Россия пристально следили за действиями лорда Биконсфилда. Собственно, это ведь и не были действия, это были речи, заявления. Журнал «Русская мысль» писал в 1877 году:

«В своих речах в Айлесбери и в Гольдголле лорд Биконсфилд обращался с едва скрытыми угрозами к России, а по отношению к Турции употреблял язык, который мог вполне внушить правительству султана уверенность, что рано или поздно Англия придёт на помощь Порте». В свою очередь, газета «Санкт-Петербургские ведомости» писала: «Англичане твердят о своих интересах, которым будто бы угрожают русские победы, как будто в самом деле британские интересы должны исключительно служить нормою международной политики. Это уже болезненная мания измерять мировые события английским аршином, определять требования культуры фунтами стерлингов, смотреть на международные дела исключительно с точки зрения промышленности и торговли Англии, — это явление в высшей степени странное, достойное психического анализа».

Короче, Россия находилась в ситуации достаточно странной. Её завоевательные, экспансионистские планы были совершенно ясны; но при этом её политикам постоянно надо было доказывать, что Россия этих планов не лелеет.


* * *

Россия вела войну.

Граф Николай Павлович Игнатьев, дипломат, один из инициаторов так называемой русско-турецкой войны 1877-1878 годов, переписывался в 1877 году со своей супругой, матерью семерых детей, Екатериной Леонидовной Игнатьевой. Писал он ей с Балканского театра военных действий. Русский аристократ, близкий к особе императора, большой вследствие лысины лоб, усы тоже большие, эполеты мундира и много орденов на мундирной груди, много звёзд и крестов. Прежде Игнатьев был директором известного Азиатского департамента. Он полагал, что целью России на Балканах должно стать создание нескольких славянских государств, которые находились бы, собственно, под протекторатом Российской империи. Не то чтобы новость! Он так прямо и писал, что славянские земли на Балканах «должны служить полным обеспечением для наших оборонительных или наступательных продвижений на юге». Сами понимаете, «русские победы» ничьим интересам не угрожают!

Разумеется, никакой молниеносной войны не получилось. Но солдат было много, солдаты были покорны и бесправны, бесправны и покорны. Потом они превращались в мёртвые тела, в черепа. Художник Верещагин изобразил их судьбу на знаменитой картине: «На Шипке всё спокойно»...

«9 июня. Плоешти.

...Сведения из Англии нехороши. Как и надо было предвидеть, сообщение Шувалова, упомянувшего, что мы хотим создать Большую Болгарию и идти к Константинополю, даст лишь случай Биконсфильду стать на почву мнимых английских интересов...»

(Граф Игнатьев так и думал, что создание Россией «Большой Болгарии» не имеет никакого отношения к политическим интересам Англии. В самом деле, граф Игнатьев знает лучше, чем лорд Биконсфилд, какие интересы у Англии настоящие, а какие — «мнимые»!).

«12-13 июля. Бивак на р. Янтре в с. Бела.

...Дизраэли с королевою вместе стараются возбудить против нас общественное мнение в Англии...

10 августа. Бивак у Горного Студеня.

...королева до того сделалась воинственна и нам враждебна, что точно помешалась. По её требованию Дизраэли собрался было адресовать нам ультиматум, но Дерби удержал, предложив свою отставку. Он, однако же, соглашается заявить Шувалову, что если мы подойдём к Константинополю, то флот английский вступит в Босфор для ограждения английских подданных и интересов ввиду ожидаемых неистовств мусульман. Помнишь, я был всегда того же мнения, что вопрос о проливах должен быть решён в нашем смысле не продолжительною войною, а нахрапом... Спасибо ещё туркам, что они требуют от Лайярда — чтобы дозволить проход через Дарданеллы английского флота — предварительного заключения союзного договора с Турциею. Неужели Англия согласится на подобное унижение? Сомневаюсь, чтобы оппозиция вигов допустила сие. Бедная Мария Александровна! Что должно терпеть её русское сердце при сознании, что брачный союз её не принёс ни малейшей пользы России, а, скорее, напротив, причинил нам новый вред ложными надеждами, расчётами и тем фальшивым положением, вкоторое поставил нас в отношении к Англии...»

(Пояснение: Мария Александровна, великая княжна, дочь Александра II, супруга герцога Эдинбургского, одного из младших сыновей Виктории).

«15 июня.

...Болгары выбили окна в мечетях, разбросали листки Корана и разграбили лавки мусульман, оставивших поголовно город...

20 июня. Зимница, бивак на берегу Дуная.

...Мы долго бродили по опустелым улицам города. В мечетях и домах турецких все окна были выбиты, листки Корана размётаны по улицам, а вещи растасканы болгарами тотчас после бегства мусульманского населения. Это — радикальное разрешение вопроса о Болгарии...

22 июня. Зимница (бивак).

...По полученным мною сведениям (чрез болгар), панический страх овладел турками после молодецкой переправы и занятия Систова. Мусульмане бегут в Шумлу и Варну, забирая по возможности скот, и хотят удалиться в Константинополь или даже Азию. Вот радикальное и естественное разрешение болгарского вопроса, непредвиденное дипломатиею...

1 июля. Бивак у Зимницы.

...Продовольствие армии также не обеспечено, и в Главной квартире армии лошади три дня были без сена и овса.

Мусульманское население поголовно дерётся в селениях с нашими разъездами, что доказывает, что оно ещё нафанатазировано и что сообщения наши не обеспечены по взволнованному краю, в особенности там, где больше мусульман. С другой стороны, Порта пользуется нашею медлительностью (отчасти вынужденною естественными затруднениями), чтобы сосредоточить все свои силы...»

(Взгляд европейцев и России на мусульман не изменился в течение многих веков. Считается, что если мусульмане сопротивляются агрессии, то они это делают... из фанатизма!)

«9 июля. Бивак на р. Янтре в с. Бела.

...То же самое можно сказать и о болгарах. Старик С. заметил намедни, что никогда в прежние войны они пальцем не шевелили, чтобы нам помочь, и стакана воды не давали. Теперь иное. Откуда подъём народного духа, самосознания, убеждения в солидарности с нами, желание избавиться от турок и идти с нами? Медленная, чёрная работа продолжалась долго. Экзархат послужил к объединению болгар и сознанию их славянства. Тяжёлая борьба, мною выдержанная из-за них с турками, европейцами и греками, приносит плоды. Если их поведут разумно, то окончательные плоды могут быть хороши...

...Уже и теперь проявляются безобразия своевольства. Первые эшелоны войск наших встречаются везде как избавители. С каждым новым эшелоном болгары заметно охлаждаются: у них отнимают коров, волов, птицу, продукты (недавно казак отрубил в Систове руку болгарину, защищавшему своего вола), врываются в дома, ухаживают за дочками и жёнами и т. п. Болгары жалуются, расправы не находят. Того и смотри, будут молить Бога, чтобы поскорее избавил от избавителей...

12-13 июля. Бивак на р. Янтре в с. Бела.

...Турки и англичане агитируют, чтобы доказать фальшивыми корреспонденциями, что наши собственные войска совершают жестокости над мирными жителями...

13 июля.

...У моего хозяина-болгарина отняли неделю тому назад серую кобылу, говорит, что солдаты, и я очень доволен, что отыскал и заставил возвратить похищенную лошадку. Оказалось, что кучер какого-то чиновника (интенданта или продовольственного комиссара) запряг лошадку в свою повозку и хотел уверить, что купил. Много людей хватают во время войны, что попадёт под руку. Понятия о собственности извращаются...

15 июля. Бивак на р. Янтре у с. Бела.

...Наши, сбив турок с позиции и овладев ложементами, ворвались в город, и придя на площадь, вообразили со свойственною нам беспечностью, что всё кончено. А тут-то резня и началась. Турки, скрытые в садах и домах, открыли убийственно меткий и скорый огонь по ошалевшим пехотинцам, которым пришлось отступать поспешно, чтобы выбраться из этого ада и тесных незнакомых улиц...

16-го.

... У нас во всём аномалия. Издали манифест к болгарам (Бог весть зачем за подписью государя). Мусульмане на основании царского изречения начинают возвращаться из лесов со своим имуществом и скотом. Их берут под караул, кормят, в жилища не пускают и отправляют в Россию пленными! Провоза не стоят, и против обещания царского! Говорят, что спокойнее будет в крае и Черкасскому легче управлять. Видно тоже бюрократическая система, что на Кавказе, когда черкесов выпроваживали. Во всяком случае не следовало компрометировать в глазах населения царского слова. Сюда вызвали Сорокина... и Крылова, чтобы разобрать дела с туземным населением. Если такая безалаберщина, как теперь, будет продолжаться, то не мудрено, что лет через десять Болгария нам будет враждебна...

19 июля. Бивак на р. Янтре. Бела.

...15-го были мы у обедни в болгарской церкви. Сорокин разобрал болгар, выпустил священника, неправильно арестованного, и водворил мусульманские семейства в их деревне, лежащей отсюда в 5 или 6 вёрстах и наполовину уже выжженной. Турки — люди простые и спокойные, ругают своё собственное правительство, но просят не пускать к ним казаков и солдатиков, занимающихся вытаскиванием балок, дверей и пр. из строений на дрова...


. . . . . . . .

...Порта и туркофильская печать бессовестно обвиняют наши войска в совершении неслыханных у нас злодейств над женщинами, детьми и мёртвыми мусульманами. В Шумле, в Главной квартире турецкой армии показали девятнадцати корреспондентам европейских журналов различных национальностей каких-то несчастных, потерпевших, вероятно, от черкес, а, может быть, и от болгар, и убедили их подписать обвинительный против России протокол. Мусульманское население бежит со скотом и скарбом от наших войск гораздо ранее прихода наших передовых отрядов. Могут быть, конечно, частные случаи злодейства или нанесения ран в общей свалке, но русский человек мёртвого, беззащитного, а тем менее женщину или ребёнка бить и резать не станет. Ни один народ в мире с большим уважением не относится к телу мёртвого, как наш. Русский человек перекрестится, глядя на мертвеца, а уродовать его не станет ни в каком случае. Всякая ложь, всякое нахальство против России позволительно. Как ни привык я к этому в Константинополе, но всё ещё возмущаюсь изредка бесстыдству турок и европейцев западных.

Надо сказать правду, что болгары нас часто компрометируют: за Балканами отряды Гурко ходили в разных направлениях для порчи дорог железных, для открытия турецких сил и т. п. Как только появлялись на горизонте наши казаки или драгуны, так тотчас болгары бросались на местных турок и зажигали их дома. Пылающие деревни мусульман означали путь, пройденный нашею кавалериею. Когда она удалялась, турки тотчас возвращались и отмщали на болгарах своё унижение и разорение, перерезывая всё христианское население. Дело в том, что болгары становились храбрыми и кровожадными в надежде, что они обеспечены нашими войсками, не рассчитывая на временное лишь появление последних. При враждебности двух сожительствующих элементов населения нам не следовало бы иначе входить в болгарское селение как окончательно для ввода управления и охранения населения. Беда та, что в войне нынешней преследуется столько же военная цель, как политическая, а таланта не хватает у исполнителей совместить одну с другою. Для военной нужно заботиться лишь о том, чтобы найти и разбить турецкую армию, а для политических видов желательно охватить как можно быстрее наибольшее пространство края, населённого болгарами. Я доложил о случившемся государю, подав мысль, что главнокомандующему необходимо на основании царской прокламации напомнить болгарам их обязанности и призвать их к мирному сожительству с мирными мусульманами. Опасаюсь, что наша остановка на Балканах, неудачи на Кавказе, в Плевно и болгарские жестокости разожгут народную фанатическую войну между турками против нас, и тогда будет только плохо. Быстрый поход на Константинополь всё бы потушил сразу, но время проходит безвозвратно...»

Далее — 7 августа 1877 года — Игнатьев рассказывает супруге откровенно о планах России относительно Балканского полуострова:

«...Для нас дело чести и прозорливости привязать к себе княжества так, чтобы они не попали в чужие руки и бесповоротно вошли в нашу колею. Иначе разрешение Восточного вопроса будет для нас вредно, и Болгария для нас будет недосягаема материально, ибо между ею и нами вошла камнем Румыния. Моё мнение (о котором я уже докладывал государю), что следует оградить и себя, и княжества от случайностей заключения оборонительного (а не наступательного — для избежания придирок Европы) союза с нами, торговых, почтовых, железнодорожных и телеграфных конвенций...»

Тогда же — 7 августа.

«Церетелев отправился сегодня в сопровождении Полуботко и казначейского чиновника. Ему поручено передать словесно некоторые вещи князю Милану и полмиллиона руб. золотом для продовольствия сербских войск, имеющих выступить теперь за границу. Оригинальная судьба! Он там снова встретится с Хитрово, который несколько дней тому назад отправился туда для сформирования (по собственному вызову) албанских и болгарских чет (шаек) и направления их в горы...»

Впрочем, сербские политические авантюристы, получив деньги, отнюдь не спешили выступать против Османской империи...

«10 августа. Бивак у Горного Студеня.

Пехотный солдат у нас так нагружен, что не может двигаться и уравнять свои силы с противником иначе, как побросав всё своё имущество. Огромный недостаток, что наш солдат лишён лопаты, средства укрыться от выстрелов на занятой позиции...

16/30/ августа. Горный Студень.

Что меня более всего смущает, это несостоятельность нашей администрации. Везде воровство, неумелость, грубость, необразованность и стремление выслуживаться, угождать начальникам и лишь на глазах высших показываться. Уполномоченные Красного Креста (Муравьев и др.) убедились, что госпиталь в Павлово был образцовым, точно так же, как и другой госпиталь в Беле, пока лишь государь там был и навещал больных! Как мы уехали, — уход за больными изменился, и их почти не кормили, а деньги Красного Креста оставляли в своих карманах, когда их выдавали в помощь к средствам госпитальным...

20 августа. Горный Студень

Я тебе писал о парламентёре, присланном от Мегмета Али. Он прибыл поздно вечером 18-го, но оказалось, что, кроме бумаг относительно применений положений о Красном Кресте и жалобы на мнимые зверства болгар, у него ничего не было...»

Письма Игнатьева рисуют достаточно яркую картину так называемой русско-турецкой войны. Перед нами хищническая попытка России ввести Балканский полуостров в сферу непременного русского, или, скажем вернее, русифицирующего влияния. Русская армия, выступающая под знаменем воинствующего антиисламизма, третирует исламское население Балкан, провоцирует тех же болгар на гнусное мародёрство. Русские политические деятели проявляют полнейшую беспринципность, неуклюже пытаются скрыть от Англии свои захватнические замыслы; подкупают сербских и болгарских авантюристов, стимулируя их выступления против Османской империи. Русская армия — снова! — в который раз! — не готова к военным действиям. Русские солдаты плохо вооружены и дурно экипированы. Но и русских политиков весьма мало волнует возможность сохранения жизни бывших крепостных, одетых в солдатские мундиры. Уже давно принято, что победы русской армии обеспечиваются не наличием хорошего, современного оружия и хорошего обмундирования, и хорошего снабжения армии; но обеспечиваются наличием большого числа солдат, совершенно бесправных, которых спокойно можно употреблять в военных действиях в качестве того самого, пресловутого «пушечного мяса»...


* * *

Но, может быть, письма графа Игнатьева не показывают всё же должной картины? Что ж, попробуем обратиться к другому тексту, к другим, опять же, письмам. На этот раз пусть говорят с нами «Письма из Болгарии », написанные в 1877 году известным русским медиком Сергеем Петровичем Боткиным...

«10-го июля

...Наконец встретили и нашу роту солдат, и наших конвойных, которых утром отправили на розыски турок, показавшихся будто бы вёрстах в восьми от Белой. Оказалось, что это была турецкая семья, бежавшая отсюда же; она скрывалась в лесу, сколько от русских, столько же от болгар; семью эту привели, и я её сегодня видел — это два старика и две женщины с ребёнком; их держат под караулом, чтобы оберегать от болгар. Не знаю, что будет дальше, но до сих пор болгары не выдерживают моей симпатии: что за глупые физиономии с черепами редькой кверху!..

12-го июля

...после завтрака явилась у некоторых мысль сделать прогулку верхом; предложили и мне; меня соблазнило предложение потому, что собирались ехать смотреть турецкий табор, который на днях подъехал к нашим аванпостам в Белой с прокламацией русского царя в руках на турецком языке; в прокламации давалось обещание не трогать мирных жителей и давался им совет не покидать их жилищ; сорок семейств, обитавших одну из соседних деревень, оставили своё место и ушли вместе с турецким войском, взяв весь свой скарб и свой скот; теперь же приходит и почти проходит время уборки хлеба. Болгары, пользуясь отсутствием турок, начали убирать хлеб и с их полей, и, конечно, с тем, чтобы воспользоваться чужим добром, а теперь и явились настоящие хозяева. Пока разбирается дело, весь этот табор поместили за мостом под караулом; турки отлично разместили свой обоз, из которого образовали нечто вроде стены. Около большого круга посредством циновок и соломы закрыли бока нижних частей своих повозок и поместились там вместе с своими жёнами в покрывалах, детьми, собаками; скот их пасётся поблизости. Когда мы приехали, то все мужчины, обитатели табора, высыпали к нам, и я любовался их типами. Насколько болгары имеют вид тупой, заспанный, настолько турки имеют вид интеллигентный, бодрый, гордый; лица их чрезвычайно живописны, особенно у стариков, с седыми бородами, в белах чалмах. Меня особенно удивило встретить у турок синие глаза, что очень красиво при чёрных волосах...

16-го июля

...— Что лошадей-то, чай, у турок взял? — спрашиваю я; не понимает: — Турецкие лошади? — А не, не — мои! — Я же уверен, что краденые лошади. Во время разговора болгарин торопился закрыть свои ворота, вероятно, думал, что братья-славяне у него что-нибудь оттягают. Какие физиономии у болгарских крестьян, с восточной апатичностью, с рабской тупостью выплывающие подле своих огромных возов хлеба на телеге, которую с трудом тащит пара волов!.. «Здравствуй, добрый вечер!» — говорят они, прикладывая руку к шляпе и не изменяя при этом своей физиономии. А попроси у него солдатик вина или хлеба, так один ответ: — «нема!» Нет, не за этих людей проливаем мы кровь, а за будущих, за правнуков теперешних. Мы трудимся за идею христианства. Посмотрю, что будет дальше; своими же глазами я мог видеть только то, что турки угнетали культуру этих несчастных полудиких людей, мозги которых, очевидно, целые века не всеми своими частями работали равномерно. Восторг, с которым якобы встречают болгары русских, существует больше на бумаге корреспондентов; я не вижу нисколько этого восторга; мне даже кажется, что эти якобы восторженные встречи при наших въездах — искусственно подготовлены. Идя как-то по большой улице селения, мы завернули раз в маленький переулок, думая выбраться из деревни на гору; навстречу — девочка лет 13-ти, с вёдрами на плечах, очень хорошенькая собой, тоже с голубыми глазами, черноволосая, с тонкими перехватами в сочленениях рук и ступней; увидев нас, она что-то залепетала и побежала назад. Оказалось, что это был не переулок, а улица непроходная, оканчивавшаяся забором и воротами болгарского домика; девочка встала у ворот; лицо её было испуганно, озлоблено; она, как собака, начала на нас лаять, и мы с трудом могли только понять, что матери дома нет и чтобы мы убирались. Доверия, как видно, нет. Не нужно думать, чтобы наши солдатики держали себя очень распущенно; конечно, они стянут какого-нибудь гуся, курицу, баранишка, но это все одиночные случаи, да и живность-то эта здесь ни почём — очень её много: значит, не много воровали, несмотря на то, что сотни тысяч войск здесь прошли. Нет, народ не симпатичный!..

1-го сентября

Л. вздумал было забраться на левый фланг к Скобелеву и вздумал поучать, не зная совсем местности целой части левого фланга; тогда Скобелев предложил ему съездить вместе на позицию и крикнул подать лошадей генералу и свой значок. Л. отказался под предлогом, что ему надо спешить на правый фланг. Кровь русского солдата не дорога этим легкомысленным героям; один их расстреливает и увечит, другой морит их голодом, и все вместе очевидно морочат...

3-го сентября

Сегодня я прошёлся по деревне, которая буквально запружена скирдами хлеба. Замечательно, что этот факт повторялся во все наши многочисленные турецкие войны; русские ни разу не сумели воспользоваться богатствами Болгарии; скот, сено, хлеб обыкновенно для нас пропадали; нынешний раз мы были, кажется, счастливее относительно скота: его редко не хватает и нередко он даже в избытке, конечно, по временам, когда отобьют какой-нибудь скот у турок, и когда одна рота делает подарок другой в виде нескольких волов или баранов. Без сомнения, не одному турецкому скоту достаётся от наших солдатиков, — очевидно, и болгарский скот обзывается иногда турецким и таскается. Нам раз пришлось видеть презабавную картину, как под вечер целая масса болгар, женщин и мужчин, опрометью бежала по полю; мы долго не понимали причину этого проявления жизни в этом мало подвижном народе — и что же видим: вдали — пара овец, а в сторонке трое солдатиков, пробирающихся к стаду...

4-го ноября

...Эти славяне нас совсем не понимают, так же как и мы их; без всякого сомнения, их симпатии должны быть гораздо сильнее к туркам, которых они понимают, с которыми могут говорить. Через братушек турки всё знают о нас; а нам ничего не известно о турках. Какое абсолютное было незнание той страны, в которой мы теперь гноимся! И. говорил на той стороне Дуная: «Дайте нам только перейти Дунай, и все болгары подымутся!» Вот, мы перешли Дунай — болгары грабили турок, но не поднялись за нас; болгарская дружина, сформированная ещё в Кишинёве, росла не блистательно в своём количестве; на этой стороне Дуная, кажется, их всего 12 тысяч, между которыми, кажется, все кадры русские; да если бы она исключительно была болгарская — неужели же только 12 тысяч и может дать эта страна? Ничего в жизни не видел менее приветливого в манере себя держать, как держат себя эти люди; никогда улыбки, всегда смотрят волком...»

Собственно, к письмам Игнатьева письма Боткина мало что прибавляют. Даже русские интеллектуалы не имеют понятия о болгарах, об их языке и культуре. Мародёрство и туркофобия являются нормой. Идеология русской армии — средневековая идеология крестового похода на ислам. И, наконец, реальные очевидцы и участники войны не находят ни малейших реальных следов угнетения болгар турками; нет ни бедности, ни притеснений, ни казней, ни детоубийства, ни насилия над женщинами. Ничего подобного нет! И — самое, пожалуй, важное! — ни Игнатьев, ни Боткин не находятся в оппозиции официальной политике царского правительства по так называемому Восточному вопросу. И Игнатьев, и Боткин изначально настроены туркофобски и антиисламски. Вероятно, именно поэтому их мнение о войне особенно любопытно!.. И, разумеется, любопытно, что всякая попытка «иноверных», будь то балканские турки или население Кавказа, защитить себя от разбойного натиска русской армии, воспринимается почти автоматически как проявление пресловутого «исламского фанатизма»...

Достоевский в уже известном нам «Дневнике писателя» не мог не отреагировать на доходившие всё-таки реальные известия с театра военных действий...

«...Ещё до объявления войны я, помню, читал в самых серьёзнейших из наших газет, при расчёте о шансах войны и необходимо предстоящих издержек, что, конечно, «вступив в Болгарию, нам придётся кормить не только нашу армию, но и болгарское население, умирающее с голоду». Я это сам читал и могу указать, где читал, и вот, после такого-то понятия о болгарах, об этих угнетённых, измученных, за которых мы пришли с берегов Финского залива и всех русских рек отдавать свою кровь, — вдруг мы увидели прелестные болгарские домики, кругом них садики, цветы, плоды, скот, обработанную землю, родящую чуть ли не сторицею, и, в довершение всего, по три православных церкви на одну мечеть, — это за веру-то угнетённых! «Да как они смеют!» — загорелось мгновенно в обиженных сердцах иных освободителей, и кровь обиды залила их щёки. «И к тому же мы их спасать пришли, стало быть, они бы должны почти на коленках встречать. Но они не стоят на коленках, они косятся, даже как будто и не рады нам! Это нам-то! Хлеб-соль выносят, это правда, но косятся, косятся!..»

И поднялись голоса... «У нас, дескать, и зажиточный мужик так не питается, как этот угнетённый болгарин». А другие так вывели потом, что русские-то и причиной всех несчастий болгарских: что не грозили бы мы прежде, не зная дела, за угнетённого болгарина турке и не пришли бы потом освобождать этих «ограбленных» богачей, так жил бы болгарин до сих пор, как у Христа за пазухой. Это и теперь ещё утверждают...»

На некоторые, более или менее трезвые, голоса Достоевский отвечал обыкновенной своей сублимацией собственных садистских комплексов:

«...Не десятками и не сотнями, а тысячами и десятками тысяч истреблялись болгары огнём и мечом, дети их разрывались на части и умирали в муках, обесчещенные жёны и дочери были или избиты после позора, или уведены в плен на продажу, а мужья — вот те самые, которые встречали русских, да сверх того и те самые, которые никогда не встречали русских, да сверх того и те самые, которые никогда не встречали русских, но к которым могли когда-нибудь прийти русские, — все они поплатились за русских на виселицах и на кострах. Их прибивали мучившие их скоты на ночь за уши гвоздями к забору, а наутро вешали всех до единого, заставляя одного из них вешать прочих, и он, повесив десятка два виновных, кончал тем, что сам обязан был повеситься в заключение при общем смехе мучивших их, сладострастных к мучениям скотов, называемых турецкою нацией...»


* * *

Может возникнуть вопрос: а надо ли уделять столь пристальное внимание этому «Восточному вопросу», рассказывая о королеве Виктории и о викторианской Англии? Но ответ будет однозначным: да, конечно, надо! Почему? А потому, что именно этот самый «Восточный вопрос», Балканский полуостров, Османская империя явились неким пространством, определённой сферой, в которой столкнулись резко не одни лишь политические интересы Великобритании и Российской империи, но и начала будущего гуманизма и демократии двадцатого века с принципами застарелого феодально-средневекового сознания. Следует, однако, сказать, и о трезвых голосах, раздававшихся в русском обществе. Наиболее ярким выразителем сомнений русского общества в необходимости вмешательства России в дела Османской империи был, конечно же, человек, писатель, которого Достоевский особенно ненавидел, Лев Толстой!..

«...И такого непосредственного чувства к угнетению славян нет и не может быть.

   — Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания о православных людях, страдающих под игом «нечестивых агарян». Народ услыхал о страданиях своих братий и заговорил.

   — Может быть, — уклончиво сказал Левин, — но я не вижу этого; я сам народ, и я не чувствую этого.

   — Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, ещё до болгарских ужасов никак не понимал, почему все русские так вдруг полюбили братьев славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями славянами. Вот и Константин.

   — Личные мнения тут ничего не значат, — сказал Сергей Иванович, — нет дела до личных мнений, когда вся Россия — народ выразил свою волю.

   — Да извините меня. Я этого не вижу. Народ и знать не знает, — сказал князь.

   — Нет, папа... как же нет? А в воскресенье в церкви? — сказала Долли, прислушивавшаяся к разговору. — Дай, пожалуйста, полотенце, — сказала она старику, с улыбкой смотревшему на детей. — Уж не может быть, чтобы все...

   — Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочёл. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на что — они сами не знают.

   — Народ не может не знать; осознание своих судеб всегда есть в народе, и в такие минуты, как нынешние, оно выясняется ему, — сказал Сергей Иванович, взглядывая на старика пчельника.

Красивый старик с чёрной с проседью бородой и густыми серебряными волосами неподвижно стоял, держа чашку с мёдом, ласково и спокойно с высоты своего роста глядя на господ, очевидно, ничего не понимая и не желая понимать.

   — Это так точно, — значительно покачивая головой, сказал он на слова Сергея Ивановича.

   — Да вот спросите у него. Он ничего не знает и не думает, — сказал Левин. — Ты слышал, Михайлыч, об войне? — обратился он к нему. — Вот что в церкви читали? Ты что же думаешь? Надо нам воевать за христиан?

   — Что ж нам думать? Александра Николаич, император, нас обдумал, он нас и обдумает во всех делах. Ему видней... Хлебушка не принесть ли ещё? Парнишке ещё дать? — обратился он к Дарье Александровне, указывая на Гришу, который доедал корку.

   — Мне не нужно спрашивать, — сказал Сергей Иванович, — мы видели и видим сотни и сотни людей, которые бросают всё для того, чтобы послужить правому делу, приходят со всех концов России и прямо и ясно выражают свою мысль и цель. Они приносят свои гроши или сами идут и прямо говорят зачем. Что же это значит?

   — Значит, по-моему, — сказал начинающий горячиться Левин, — что в восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы — в шайку Пугачёва, в Хиву, в Сербию...

   — Я тебе говорю, что не сотни и не люди бесшабашные, а лучшие представители народа! — сказал Сергей Иванович с таким раздражением, как будто он защищал последнее своё достояние. — А пожертвования? Тут уж прямо весь народ выражает свою волю.

   — Это слово «народ» так неопределённо, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают, в чём дело. Остальные же восемьдесят миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чём им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?

XVI


Опытный в диалектике Сергей Иванович, не возражая, тотчас же перенёс разговор в другую область.

   — Да, если ты хочешь арифметическим путём узнать дух народа, то, разумеется, достигнуть этого очень трудно. И подача голосов не введена у нас и не может быть введена, потому что не выражает воли народа; но для этого есть другие пути. Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем. Не говорю уже о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем море народа и которые ясны для всякого непредубеждённого человека; взгляни на общество в тесном смысле. Все разнообразнейшие партии мира интеллигенции, столь враждебные прежде, все слились в одно. Всякая рознь кончилась, все общественные органы говорят одно и одно, все почуяли стихийную силу, которая захватила их и несёт в одном направлении.

   — Да это газеты всё одно говорят, — сказал князь. — Это правда. Да уж так-то всё одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.

   — Лягушки ли, не лягушки, — я газет не издаю и защищать их не хочу; но я говорю о единомыслии в мире интеллигенции, — сказал Сергей Иванович, обращаясь к брату.

Левин хотел отвечать, но старый князь перебил его.

   — Ну, про это единомыслие ещё другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятёк, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и ещё что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а восемь тысяч жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.

   — Да, он просил меня передать о получении места Дарье Александровне, — недовольно сказал Сергей Иванович, полагая, что князь говорит некстати.

   — Так-то и единомыслие газет. Мне это растолковали: как только война, то им вдвое дохода. Как же им не считать, что судьбы народа и славян... и всё это?

   — Я не люблю газет многих, но это несправедливо, — сказал Сергей Иванович.

   — Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»

   — Хороши будут редакторы, — громко засмеявшись, сказал Катавасов, представив себе знакомых ему редакторов в этом избранном легионе.

   — Да что ж, они убегут, — сказала Долли, — только помешают.

   — А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить, — сказал князь.

   — Да это шутка, и нехорошая шутка, извините меня, князь, — сказал Сергей Иванович.

   — Я не вижу, чтобы это была шутка, это... — начал было Левин, но Сергей Иванович перебил его.

   — Каждый член общества призван делать своё, свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют своё дело, выражая общественное мнение. И единодушное и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и, вместе с тем, радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетённых братьев; это нелёгкий шаг и задаток силы.

   — Но ведь не жертвовать только, а убивать турок, — робко сказал Левин. — Народ жертвует и всегда готов жертвовать для своей души, а не для убийства, — прибавил он, невольно связывая разговор с теми мыслями, которые так его занимали.

   — Как для души? Это, понимаете, для естественника затруднительное выражение. Что же это такое душа? — улыбаясь, сказал Катавасов.

   — Ах, вы знаете!

   — Вот, ей-богу, ни малейшего понятия не имею! — с громким смехом сказал Катавасов.

   — «Я не мир, а меч принёс», говорит Христос, — с своей стороны возразил Сергей Иванович, просто, как будто самую понятную вещь, приводя то самое место из Евангелия, которое всегда более всего смущало Левина.

   — Это так точно, — опять повторил старик, стоявший около них, отвечая на случайно брошенный на него взгляд.

   — Нет, батюшка, разбиты, разбиты, совсем разбиты! — весело прокричал Катавасов.

Левин покраснел от досады, не на то, что он был разбит, а на то, что он не удержался и стал спорить.

«Нет, мне нельзя спорить с ними, — подумал он, — на них непроницаемая броня, а я голый».

Он видел, что брата и Катавасова убедить нельзя, и ещё менее видел возможности самому согласиться с ними. То, что они проповедовали, была та самая гордость ума, которая чуть не погубила его. Он не мог согласиться с тем, что десятки людей, в числе которых и брат его, имели право, на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев, говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве. Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чём состоит общее благо, но твёрдо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедовать для каких бы то ни было общих целей...»


* * *

Стоит также заметить, что постоянно употребляемые понятия «Турция» и «Болгария» (равно как и «Сербия» и проч.), которыми оперировала российская и западноевропейская журналистика, совершенно по сути своей фиктивны. В девятнадцатом веке ещё не существует реальной географической «Турции», а к концу семидесятых годов девятнадцатого века не существует ещё и «Болгарии». Естественно, что различные этнические образования внутри Османской империи сосуществуют и не отделены друг от друга границами. Таким образом, для того, чтобы выкроить, что называется, из территории одного большого, полиэтнического и поликонфессионального государства какое-то количество небольших, следует провоцировать миграционные процессы, интенсивно вытесняя группы населения с насиженных мест; что и происходило во время так называемой «Русско-турецкой войны 1877-1878 годов», как мы уже успели убедиться!..


* * *

Что же происходило вне сферы российской политической мысли? То есть что происходило внутри Османской империи и в Англии, важной для нас, в Англии королевы Виктории?..

Как известно, Дизраэли отнёсся к лживым сообщениям Мак-Гахэна изначально и твёрдо скептически. Дизраэли спокойно называл сообщения о «турецких зверствах», выражающихся якобы в ужасающих убийствах и насилиях, «сплетнями в кафе». Теперь положение Дизраэли было очень сложным. В сравнении с призывающим к войне Гладстоном Дизраэли выглядел гадким циником, не желающим спасения пресловутых «невинных жертв»! Дизраэли твёрдо полагал, что Англия не должна участвовать в войне!

Между тем Гладстон фактически призывал к новым «крестовым походам», полагая, что Англия должна примкнуть к России. Теперь Дизраэли предстоял сложный баланс. Гладстон призывал идти рука об руку с Россией на Османскую империю. В стране многие поддерживали его, наэлектризованные душераздирающими корреспонденциями Мак-Гахэна. И, наконец, сама королева, о которой нам давно пора вспомнить, заявила жёсткую позицию в отношении России, памятуя Крымскую войну. Виктория сказала, что скорее откажется от короны, нежели останется «сувереном страны, позволяющей себе унижаться перед величайшими варварами, тормозящими всякую свободу и цивилизацию». Но лорд Биконсфилд стоял твёрдо: Англия будет держать позицию бдительного нейтралитета! Англия в войну не вступит!..

Королева требовала войны! Войны в защиту Османской империи, войны против России. За королевой стояла и её семья, на этот раз вставшая на её сторону. За обедом лорд Биконсфилд сидел рядом с принцессой Марией Аделаидой, младшей двоюродной сестрой Виктории, дочерью герцога Адольфа Кембриджского.

   — Чего же вы ждёте? — воскликнула она, имея, разумеется, в виду известный «Восточный вопрос».

   — Я жду картофельное пюре, — ответил лорд Биконсфилд с улыбкой лёгкой иронии.

Но от политических противников нельзя было отделаться улыбкой.

Лондон посетили знаменитые «киты» российской политики — тот же Игнатьев, Горчаков, Шувалов. Сопровождаемые красавицами-жёнами, усыпанными бриллиантами, русские политики исподволь сеяли в английском обществе семена неприязни к лорду Биконсфилду. Однако и тот не был слепым. Дизраэли сурово предупредил того же канцлера Горчакова, заявив ему, что если Российская империя посягнёт на Суэцкий канал, Дарданеллы и Константинополь, то Англия вступит в войну!

«Панч» насмешничал и помещал одну за другой карикатуры на Дизраэли.

Султан Абдул Гамид между тем оставался один на один с агрессией России против Османской империи. Пожалуй, надобно иметь очень затуманенный разум, чтобы вторжение вооружённое на территорию другого государства, разнообразные действия против мусульманского населения полагать «войной за освобождение»!..

Покамест возможно было сказать, что Османскую империю предали. Россия просто-напросто разрушала её военной интервенцией. Англия соблюдала свои интересы и потому выжидала...

Горчаков пытался заигрывать с Лондоном. Россия вела двойную игру, заверяя Англию, будто «вопрос о Константинополе может быть разрешён лишь взаимным согласием держав». Но было совершенно ясно, что о захвате Константинополя-Истанбула как раз и мечтают все: Игнатьев, Горчаков, император Александр II!..

Королева то и дело вызывала к себе лорда Биконсфилда. Она нервически вспоминала принца-консорта. Теперь, в её памяти, Альберт представал прозорливым и мудрым политиком...

— Он предчувствовал... предсказывал... Он всегда знал... А теперь я, как бессильная Кассандра[108], должна смотреть, как Россия, это чудовище, наступает варварски!.. Если так и дальше пойдёт, мы увидим гибель Альбиона! Нет, если русские войска приблизятся к Истанбулу, я немедленно отрекусь от престола! Пусть моя страна гибнет без меня!.. А в каком оскорбительном тоне пишут о нас русские газеты! Какие оскорбления они употребляют против нас! Кровь закипает в жилах!..

Османская армия задержала русских под Плевной. Пятьдесят тысяч русских солдат погибли. Тридцать тысяч раненых также погибли, поскольку госпитали были устроены на диво плохо и уход налажен был скверно...

Общественное мнение в Англии постепенно менялось. Англичане всё более и более поддерживали лорда Биконсфилда...

А королева, королева... Теперь она доверяла только лорду Биконсфилду. Она предложила ему орден Подвязки. Он позволил себе отказаться. В сущности, он не так уж любил почести. Она писала ему запросто: «...мой дорогой лорд Биконсфилд...»

Это может показаться странным (или скорее — не очень странным!), но и до сих пор находятся люди, полагающие королеву и премьер-министра, очень старого и болезненного мужчину и уже очень немолодую женщину, любовниками... То есть и это было бы хорошо, но в любовники королевам, царицам, императрицам зачисляют, как правило, всех без исключения их умных министров и победоносных полководцев!..

Королева упрямилась. Она выказывала горячий нрав. Выяснилось, что русская армия вполне способна воскресать, как птица феникс; потому что к услугам этой армии всегда имелось огромное количество, как мы уже упоминали, бесправных крестьян, покорных, не получивших ни малейшего образования, бывших крепостных, на которых всегда можно было быстрым приказом надеть дурно сшитые шинели и отправить воевать куда угодно, вооружив кое-как дурно сделанным оружием... Бесправные люди, бесчисленные солдаты, — этот ресурс победоносности российской армии долгое время оставался неисчерпаем!..

И вот уже русская армия встала на возвышенности. Вот виден Истанбул-Константинополь...

Королева напоминает лорду Биконсфилду:

   — А как же Ваш ультиматум Горчакову? Не пора ли начать войну?..

Он сдержанно отвечает, что нет, ещё не пора. Он даже сомневается в том, что эта пора когда-нибудь придёт!..

Королева показывает, что она — настоящая королева! Она такая, да, какою и должна быть правительница Альбиона. Чем она хуже Бэсс Тюдор, которая горделиво поднялась на палубу пиратского корабля Френсиса Дрейка?! Но вокруг Елизаветы были мужчины!..

   — А кто окружает меня?!..

Дизраэли пишет ей почтительно:

«...Я надеюсь, что Ваше Величество не забудет своего милостивого обещания не писать по ночам, не утруждать себя. Я живу только ради Вас, я тружусь только ради Вас. Без Вас для меня всё потеряно...»


* * *

Бисмарк внезапно показывает России своё подлинное лицо. Собственно, пресловутый «Восточный вопрос» не так уж и занимает Германию. Но вот явное желание Российской империи заключить с Османской империей соглашение, продиктовать Османской империи свои условия за спиной Англии и Германии, просто-напросто проигнорировав Англию и Германию; вот мимо таких намерений Германия не пройдёт! Кроме всего прочего, Бисмарк справедливо подметил, что выделившиеся из тела Османской империи новые государственные образования вовсе не желают терпеть русского царя в качестве замены прежде властвовавшего султана!..

Бисмарк предлагает, то есть он настоятельно рекомендует, то есть он едва ли не приказывает... Короче, он предлагает европейским державам собраться на конференцию, на конгресс... Где? К примеру, в Берлине!.. И там, на конгрессе, в Берлине, спокойно решить судьбу этого «больного человека», то есть Османской империи...

Россия вроде бы согласна. То есть она согласна, чтобы все собрались в Берлине. Вот все соберутся. И тогда Россия всем доложит, какие она условия предлагает Османской империи! Россия полагает себя в своём праве. Зря что ли столько народа положено на полях и пригорках Балканского полуострова?! Теперь можно об этом и напомнить Европе!..

Горчаков публикует соглашение России с Османской империей. Кажется, всё в порядке; Истанбул, Суэцкий канал и Дарданеллы Россия оставляет в покое. Но... Начинаются обыкновенные российские имперские хитрости. Россия предлагает создание Болгарского государства, которое должно фактически стоять в отношении России в своего рода вассальном подданстве. Такая Болгария естественным образом откроет Российской империи выход в Средиземное море. Кроме того, России должны отойти Карс и Батум. Итак! Россия укрепляется в Азии и может двигаться к Индии...

Лорд Биконсфилд спокойно полагает, что вся Англия должна прочитать эту публикацию и получить полное представление о планах Российской империи!

Вся Англия читает и получает полное представление...

Англия забывает о Гладстоне. Теперь для Англии существует только Дизраэли, лорд Биконсфилд... Конгресс в Берлине? О нет! Англия не пошлёт на подобный конгресс своего представителя!..

Но Дизраэли теперь не настроен, кажется, столь непримиримо. Он уведомляет российского посла в Лондоне, графа Шувалова, о необходимости заключения англо-российского соглашения. Дизраэли твёрд. Никакой «Русской Болгарии», никакой «Русской Армении» не будет!..

Дизраэли твёрд, но Дизраэли не настроен непримиримо. Дизраэли снова предупреждает. Если Россия хочет войны с Англией, Россия эту войну получит!..

Лорд Биконсфилд выступает в парламенте. Теперь он предлагает готовить флот к войне. Нужно занять Кипр...

У России фактически нет флота. Война на море — вот её слабое место. Русские издавна побаиваются воды. Несмотря на все до сих пор завоёванные моря, русские не любят моря!..

Шувалов также размышляет. С кем легче договориться? С Бисмарком или с лордомБиконсфилдом? С Германией или с Англией? В конце концов он решает, что с Англией, с Биконсфилдом...

Шувалов просит (уже, в сущности, просит!) оставить России хотя бы этакое интересное образование — «Русскую Армению»... Нет, Дизраэли, твёрдый, но не настроенный непримиримо, отказывает Шувалову...

Шувалов прикидывает... Он проявляет здравый смысл. Нет, нет, Россия не в состоянии воевать с Англией!..

Англия между тем заключает договор с султаном. Султан уступает Англии Кипр. Взамен Англия твёрдо обещает Османской империи поддержку. Создание марионеточных славянских государств, вассалов России, твёрдо приостановлено. Османская империя остаётся евразийской державой. Россия проиграла. Россия действительно зря положила столько народа на полях и пригорках Балканского полуострова. Впрочем, кого в России волнует всерьёз судьба множества солдат?! Совсем другое дело — крушение завоевательных планов! Захват Константинополя в очередной раз не состоялся. Россия не захватит Истанбул никогда!.. России, в сущности, предложено убираться с Балканского полуострова.

Пройдёт почти сто лет. После второй мировой войны наконец-то сбудутся мечты Потёмкина и Екатерины II. Балканский полуостров всё-таки войдёт в сферу влияния России... Болгария. Албания. Югославия... Греция спасётся чудом. То есть если бы не Америка, русские войска вошли бы и в Грецию!.. И ещё одна страна останется свободной — конечно же, Турция!.. А ещё через полвека Россия потеряет свои балканские владения. Вероятно, навсегда! Болгария, Албания, распавшаяся на несколько враждующих государств Югославия, все они вновь вернутся из удушающей сферы российского влияния назад в Европу...

Впрочем, Россия и сама переменится и обернётся лицом к Европе. И то, что было ещё в девятнадцатом веке «Европой» для России, Китая, Индии, уже в двадцатом веке отчего-то обернулось Америкой. И то, что было прежде «Парижем», и то, что было прежде «Лондоном», теперь отчего-то «Нью-Йорк»... Что будет дальше?..

А покамест будет Берлинский конгресс!


* * *

В Берлин съезжаются «зубры», «киты» — короче, мощнейшие представители политической фауны Европы! Бисмарк, Горчаков, Дизраэли... Время железных дорог. Едут, едут старые стреляные воробьи... Ага! Вот уже и до птичек дело дошло!

В сущности, все уже договорились исподволь и потихоньку; так оно всегда и бывает в большой политике. Англия уже кое о чём переговорила с Россией. Османская империя уже отдала Англии Кипр, но ещё не знает о договорённости Англии с Россией. В свою очередь, Англия и Германия уже отдали Австрии Боснию и Герцеговину. А Франции уже внушили, что о Сирии и Египте и речи не поведётся.

Короче, режиссёры продумали, как пройдёт спектакль. Но всё равно Англия с нетерпением и жаром ожидает борьбы своего вождя, лорда Биконсфилда, с «московитским медведем».

Для королевы Англии Берлин — это ведь ещё и дом старшей дочери, той самой Пусси, Виктории Марии Адельгейды. Лорд Биконсфилд останавливается, как и положено, в лучшей гостинице Берлина. В его распоряжении апартаменты. Камердинер, француз Андре М., тотчас указывает на раскинутую в зале на большом столе роскошную композицию — корзины роз и померанцевых цветов, свежая клубника. Это подарок Виктории Марии Адельгейды министру и другу матери. Лорд Биконсфилд пишет королеве о добросердечном внимании, каковым окружают его Пусси и супруг Пусси.

Бисмарк и Биконсфилд встречаются. Это всё, конечно, ужасно удивительно, однако отчего-то представители враждующих держав при личных встречах даже и ценят друг друга, и уважают, и прямо-таки любят!

Собрания конгресса могут произвести на стороннего наблюдателя самое замечательное впечатление! Мундиры, золотое шитьё, звёзды орденов. Османскую империю представляет помощник министра иностранных дел, министр общественных работ, министр иностранных дел, молодой красавец Кара-Теодори, он же — принц Александрос. Молва тотчас же зачисляет Кара-Теодори-пашу в любовники английской королевы, которая, впрочем, даже и не видала его никогда!

Россия упорствует в отчаянном желании сохранить за собой Болгарию, а — соответственно — и доступ к Средиземному морю. Лорд Биконсфилд твёрдо стоит на своём. Он пишет королеве: «Я не опасаюсь за результат, ибо я сказал кому следует, что покину конгресс, если предложение Англии не будет принято».

Лорд Биконсфилд отдаёт приказание приготовить всё необходимое для отъезда английской делегации из Берлина. Бисмарк тотчас мчится в апартаменты лучшей гостиницы Берлина. После значительной беседы Дизраэли пишет королеве:

«...Я принял его предложение. После обеда мы расположились в одной из комнат. Он закурил, и я последовал его примеру... Мне кажется, я нанёс последний удар моему здоровью, но я понимал, что было совершенно необходимо поступить именно так. В подобных случаях некурящий представляется подслушивающим мысли собеседника... Я провёл часа полтора в самом интересном разговоре исключительно политического характера. Он убедился, что ультимативные требования Англии — не выдумка! И уже перед сном я с удовлетворением узнал, что Петербург капитулирует».

В Лондон летит телеграмма: «Россия принимает английский проект о европейских границах Османской империи...»

Бисмарк признаёт, что европейские территории Османской империи не потеряны для неё. И ныне Турецкая республика является расположенной и в Европе, и в Азии...

Горчакову остаётся лишь сожалеть. Россия потратила сотни миллионов рублей, не говоря уже о людских ресурсах!

Бисмарк произносит знаменитую фразу: «Der alte Jude, das ist der Mann!»[109]

Начинает происходить дружба. Цинический Бисмарк дружит с романтическим лордом Биконсфилдом. Лорд Биконсфилд дружит с добродушным канцлером Горчаковым. Лорд Биконсфилд пишет королеве о своём общении с канцлером Горчаковым: «Так тяжело отказать в чём бы то ни было этому милому старому лису, который кажется совершенно пропитанным елеем доброты...»

Конгресс идёт своим чередом. Обеды, ужины, приёмы... Сочинения Дизраэли издаются и переиздаются в Германии...

Происходит скандал из-за Кипра. Будет ли Кипр английским? Выясняется, что да.

Французские газеты восхищаются: «Английские традиции не умерли. Английские традиции живут в сознании одной женщины и одного старого министра!» Речь идёт, разумеется, о королеве и лорде Биконсфилде.

Дизраэли-победителя встречают цветами и всеобщим восторгом на лондонском вокзале Черринг-кросс. Королева присылает цветы. На этот раз лорд Биконсфилд соглашается и принимает орден Подвязки.

— Вся страна, все, от мала до велика, в восторге! — восклицает королева.

Достоевский тоже восклицает нервически:

«...Женщины, женщины, главное женщины, потому что женщины всем орудуют. Нынче век женщин повсеместно. Женский век, говорю тебе. И вот, во-первых, во всей Европе, первая женщина, это уже, конечно, ледя́. Другие произносят леди, но я произношу ледя́. И даже с ударением на «я». Более подходит к русскому языку. Ну, одним словом, так хочу. Итак, ледя́...»[110]

Кто такая эта «первая женщина», эта «ледя́», вы уже, конечно, догадались! Разумеется, это всего лишь скромная и, в сущности, наклонная к определённому консерватизму (во всяком случае, в сфере семейных отношений) королева Виктория!.. Очень жаль, что Достоевский так никогда и не написал историю «леди́». На многообещающем «Итак, ледя́...» всё и завершилось. Очень жаль! Потому что могло бы выйти забавно, как обычно и выходило у Достоевского!..

ЕЁ ИНДИЯ, ЕЁ БИРМА, ЕЁ АФГАНЦЫ И ПРОЧ.


Пришло время рассказать о той странной английской школе, в которую во многом не по своей воле поступили народы Азии, для того, чтобы выйти из неё обновлёнными, имея собственных политиков, поэтов и учёных... То была жестокая, слишком часто несправедливая школа, колониальная школа викторианской Англии.

Лучше всего осмыслил эту школу, имея в виду, разумеется, прежде всего самих англичан, известный бард викторианской армии Редьярд Киплинг в своём стихотворении «Бремя белого человека», опубликованном в 1898 году и — естественно! — в газете «Таймс»!..


Неси это гордое бремя —
Родных сыновей пошли
На службу тебе подвластным
Народам на край земли —
На каторгу ради угрюмых
Мятущихся дикарей,
Наполовину бесов,
Наполовину людей.
Неси это гордое бремя —
Будь ровен и деловит,
Не поддавайся страхам
И не считай обид;
Простое ясное слово
В сотый раз повторяй —
Сей, чтобы твой подопечный
Щедрый снял урожай.
Неси это гордое Бремя —
Воюй за чужой покой —
Заставь болезнь отступиться
И голоду рот закрой;
Но чем ты к успеху ближе,
Тем лучше распознаешь
Языческую нерадивость,
Предательскую ложь.
Неси это гордое Бремя
Не как надменный король —
К тяжёлой чёрной работе,
Как раб, себя приневоль;
При жизни тебе не видеть
Порты, шоссе, мосты –
Так строй же их, оставляя
Могилы таких, как ты!
Неси это гордое Бремя -
Ты будешь вознаграждён
Придирками командиров
И криками диких племён:
«Чего ты хочешь, проклятый,
Зачем смущаешь умы? –
Не выводи нас к свету
Из милой Египетской тьмы!»
Неси это гордое Бремя -
Неблагодарный труд, -
Ах, слишком громкие речи
Усталость твою выдают!
Тем, что ты уже сделал
И сделать ещё готов,
Молчащий народ измерит
Тебя и твоих Богов.
Неси это гордое Бремя –
От юности вдалеке
Забудешь о лёгкой славе,
Дешёвом лавровом венке –
Теперь твою возмужалость
И непокорность судьбе
Оценит горький и трезвый
Суд равных тебе!


* * *


Стало быть, Афганистан...

Загадочное азиатское государство. Начала его теряются где-то в походах великого Александра Македонского, где-то в таинственной Дуррании, ухитрившейся просуществовать едва ли не век — с 1747 по 1818 год. Афганцы не подчинялись никому, ни Англии, ни России, ни — в далёком будущем — Советскому Союзу! Афганцы и поныне — уже в двадцать первом веке! — остаются загадочными и непобедимыми дикарями...

И всё же!..

Англия с тревогой следила за продвижением российских войск в Средней Азии. Возможно ли назвать необоснованными предположения английских политиков о том, что конечной целью российской экспансии в Среднюю Азию являлась Индия? Конечно, предположения эти являлись совершенно обоснованными. Об Индии, о таком «индийском походе» мечтал уже Павел I...

Таким образом, Афганистан, в качестве своего рода перевалочного пункта, занимал и Россию и Англию. Но ни русские, ни англичане не интересовали афганцев. Афганская война 1838-1842 годов окончилась поражением английской армии. Россия готова была на многое, лишь бы установить хоть какие-то отношения с эмиром, правителем афганцев. Англия также была готова на многое, лишь бы Россия не устанавливала с афганцами никаких отношений.

В 1878 году началась вторая афганская война, продлившаяся до 1880 года. Эта война известна роковым поражением английской армии в сражении при Майванде, а также участием в ней известного доктора Ватсона:

«В 1878 году я окончил Лондонский университет, получил звание врача, и сразу же отправился в Нетли, где прошёл специальный курс для военных хирургов. После окончания занятий я был назначен ассистентом хирурга в Пятый Нортумберлендский стрелковый полк. В то время полк стоял в Индии, и не успел я до него добраться, как вспыхнула вторая война с Афганистаном. Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой полк форсировал перевал и продвинулся далеко в глубь неприятельской территории. Вместе с другими офицерами, попавшими в такое же положение, я пустился вдогонку своему полку; мне удалось благополучно добраться до Кандагара, где я, наконец, нашёл его и тотчас же приступил к своим новым обязанностям.

Многим эта кампания принесла почести и повышения, мне же не досталось ничего, кроме неудач и несчастья. Я был переведён в Беркширский полк, с которым я участвовал в роковом сражении при Майванде. Ружейная пуля угодила мне в плечо, разбила кость и задела подключичную артерию. Вероятнее всего, я попал бы в руки беспощадных гази, если бы не преданность и мужество моего ординарца Мюррея, который перекинул меня через спину вьючной лошади и ухитрился благополучно доставить в расположение английских частей».

Английские войска, тем не менее, сумели захватить часть южной территории Афганистана, то есть Белуджистан. Но после поражения при Майванде армия укрылась в Кандагарской крепости, где и была осаждена афганцами. Но командующий английскими войсками, граф Фредерик Робертс Кандагарский, по прозванию Бобс-бахадур, пробился к осаждённым с подкреплением, и осада была снята.

Киплинг, верный бард армии британцев, возвышает свой громкий и без того голос:


БРОД ЧЕРЕЗ КАБУЛ

Стал Кабул у вод Кабула...
Саблю вон, труби поход!..
Здесь полвзвода утонуло,
Другу жизни стоил брод,
Брод, брод, брод через Кабул.
Брод через Кабул и темнота.
При разливе, при широком
эскадрону выйдут боком
Этот брод через Кабул и темнота.
Да, Кабул — плохое место...
Саблю вон, труби поход!..
Здесь раскисли мы, как тесто,
Многим жизни стоил брод,
Брод, брод, брод через Кабул,
Брод через Кабул и темнота.
Возле вех держитесь, братцы,
с нами насмерть будут драться
Гиблый брод через Кабул и темнота.
Спит Кабул в пыли и зное...
Саблю вон, труби поход!..
Лучше б мне на дно речное,
Чем ребятам... Чёртов брод!
Брод, брод, брод через Кабул,
Брод через Кабул и темнота.
Вязнут бутцы и копыта,
кони фыркают сердито, -
Вот вам брод через Кабул и темнота.
Нам занять Кабул велели,
Саблю вон, труби поход!..
Но скажите — неужели
Друга мне заменит брод,
Брод, брод, брод через Кабул,
Брод через Кабул и темнота.
Плыть да плыть, не спать в могиле
тем, которых загубили
Чёртов брод через Кабул и темнота.
На черта Кабул нам нужен?..
Саблю вон, труби поход!..
Трудно жить без тех, с кем дружен, —
Знал, что взять, проклятый брод.
Брод, брод, брод через Кабул.
Брод через Кабул и темнота.
О, Господь, не дай споткнуться,
слишком просто захлебнуться
Здесь, где брод через Кабул и темнота.
Нас уводят из Кабула...
Саблю вон, труби поход!..
Сколько наших утонуло?
Скольких жизней стоил брод?
Брод, брод, брод через Кабул,
Брод через Кабул и темнота.
Обмелеют летом реки,
но не всплыть друзьям вовеки,
Это знаем мы, и брод, и темнота.

* * *

Это, собственно, началось вскоре после британской победы на Берлинском конгрессе. Афганские горы сторожат дорогу в Индию. Россия пытается взять реванш после Берлина и посылает миссию в Кабул. Вице-король Индии, лорд Литтон, тотчас отправляет в Кабул английскую миссию; вопреки доводам Дизраэли, который настоятельно советует не спешить и начать переговоры с Россией. Но лорд Литтон как раз решился спешить! Эмир не допускает английскую миссию в свои владения. Война!..

В 1879 году английская миссия всё же водворилась в Кабуле. Однако совсем вскоре все её сотрудники были перебиты. Война!..

Впрочем, как мы уже заметили, победить афганцев нет никакой возможности. Всякая победа над ними окажется Пирровой победой, то есть, по сути, мнимостью, одной лишь видимостью!


* * *

Одна за другой следуют бирманские войны.

Бирма... она же и Мьянма... Корни её также теряются в далёком времени одиннадцатого века, одаривая нас труднопроизносимыми названиями народностей и островов — Шрикшетра, Аракан, Ава, Пегу, Таунгу... Бирму-Мьянму населяет преимущественно народность монов. Первое государственное образование — одиннадцатый век — Паган. В восемнадцатом-девятнадцатом веках Бирма — одно из самых больших государств Юго-Восточной Азии. Итогом англо-бирманских войн становится вхождение Бирмы в сферу влияния Англии. Проще говоря, Бирма становится колонией. С 1886-го по 1937 год Бирма входит в Британскую Индию, затем становится отдельной британской колонией. В 1948 году провозглашена независимость Бирмы. С 1989 года страна носит название — Мьянма.

Англо-бирманские войны производят надрывноромантическое впечатление. К примеру, во время третьей англо-бирманской войны (1885-1886 годы), для того, чтобы взять город Лангтангпен, английским солдатам пришлось форсировать реку; естественно, они были раздетыми. На вот одеться им уже не удалось, и потому пришлось брать бирманский город нагими...

А вот каким образом иронизирует о Бирме в Англии... кто?.. Ну, конечно, Киплинг!..

«Не так давно область распространения законов Её Величества кончалась в нескольких милях к северу от населённого пункта Таемьо на реке Иравади. Достигало сюда и Общественное Мнение, не очень могущественное, но достаточное, чтобы держать людей в рамках. Но потом Министерство объявило, что законы Её Величества надо продвинуть до Бамо и китайской границы, войскам был дан приказ, и некоторые частные лица, всегда стремящиеся быть чуть впереди наступления цивилизации, двинулись на север вместе с нашими частями. Это были люди, в жизни не сдавшие ни одного экзамена и не годившиеся для службы в бюрократическом аппарате старых колоний из-за своей излишней прямолинейности. Правительство поспешило прибрать к рукам и новую Бирму, сведя в ней жизнь к бесцветному среднеиндийскому уровню; но перед этим был короткий период, когда сильные мужчины были там остро необходимы и пользовались правом свободной инициативы.

Среди таких предтеч Цивилизации был некто Джорджи-Порджи, которого все знакомые признавали сильным мужчиной. К тому времени, когда пришёл приказ нарушить границу, он служил в Нижней Бирме, а звали его так потому, что он умел, совсем как бирманцы, петь туземную песню, в которой первые слова звучат очень похоже на «Джорджи-Порджи». Кто бывал в Бирме, знает эту песню, в ней говорится про большую лодку, которая пыхтит: «Пуф! Пуф! Пуфф!» Джорджи пел, аккомпанируя себе на банджо, а слушатели восторженно кричали, и шум разносился далеко по тиковому лесу.

Потом он подался в Верхнюю Бирму — человек, не верящий ни в Бога, ни в чёрта, зато умеющий внушить к себе уважение и успешно выполняющий сложные полувоенные обязанности, которые выпадали в те дни на долю многих. Он работал у себя в конторе и время от времени угощал за своим столом молодых офицеров, когда измотанный лихорадкой карательный отряд забредал к нему на пост. Он и сам не давал спуску орудовавшим в тех краях бандитам, ведь земля ещё дымилась под ногами, и в любую самую неожиданную минуту мог вспыхнуть пожар. Эти стычки с улюлюканьем и гиком доставляли ему большое удовольствие, но бандитам было отнюдь не до смеха. Все чиновные лица, посещавшие Джорджи-Порджи, выносили из своих встреч с ним убеждение, что он ценный работник и совершенно не нуждается в помощи, на этом основании ему предоставлялась полная свобода действий».

Но викторианский бард отнюдь не всегда иронизировал. Довольно часто он бывал в настроении романтическом... О викторианский романтизм! О романтизм викторианских сражений и викторианской регулярной армии! О колониальный викторианский романтизм!..


МАНДАЛАЙ

Где, у пагоды Мульмейнской, блещет море в полусне, —
Знаю, — девушка из Бирмы вспоминает обо мне.
В звоне бронзы колокольной слышу, будто невзначай:
«Воротись, солдат британский! Воротись ты в Мандалай!»
Воротись ты в Мандалай,
Где суда стоят у свай.
Шлёпают, как прежде, плицы из Рангуна в Мандалай.
По дороге в Мандалай,
Где летучим рыбам — рай.
И, как гром, приходит солнце из Китая в этот край!
В юбке жёлтой, в изумрудной шапочке, звалась она
«Супи-йо-лет», как царица, Тибо ихнего жена.
Начадив сигарой белой, припадала в тишине,
С христианским умиленьем, к чёрной идола ступне.
Глупый идол! Этот люд Окрестил его «Бог Будд»!
Я ласкал её, и было не до идолов ей тут!
По дороге в Мандалай -
В сырость рисовых плантаций солнце низкое сползло,
И она, под звуки банджо, мне поёт «Кулла́-ло-ло!»,
На плечо кладёт мне руку, мы сидим, щека к щеке,
И следим, как пароходы проплывают вдалеке,
Как слоняги брёвна тика складывают в тростнике,
В иловатой, гниловатой, дурно пахнущей реке,
И, в безмолвье душном, слово вдруг замрёт на языке!
По дороге в Мандалай -
То, что было — нынче сплыло. Прошлое прости-прощай!
Разве омнибусы ходят с Набережной в Мандалай?
Поучал меня служивый, оттрубивший десять лет:
«Кто услышал зов востока — не глядит на белый свет!»
Ничего другого нет,
Только пряный дух чесночный, только в пальмах солнца свет,
Только храма колокольцы — ничего другого нет!
По дороге в Мандалай -
Тошно мне тереть подмётки о булыжник мостовых.
Дождь осенний лихорадку бередит в костях моих.
Пусть за мной, от Челси к Стрэнду,
треплют хвост полёта прислуг!
О любви пускай болтают — страх берёт их от потуг,
Бычьих лиц, шершавых рук!
Не чета душистой, чистой, самой нежной из подруг,
В той земле, где зеленеют в рощах пальмы и бамбук!
По дороге в Мандалай -
За Суэц попасть хочу я: зло с добром — в одной цене,
Десять заповедей — силы не имеют в той стране;
Храмовые колокольцы обращают зов ко мне,
И, у пагоды Мульмейнской, блещет море в полусне.
По дороге в Мандалай
Старый флот стоит у свай,
Где, больные, мы лежали, по прибытье в Мандалай!
О, дорога в Мандалай,
Где летучим рыбам — рай!
И, как гром, приходит солнце из Китая в этот край!

* * *

Но самой прекрасной жемчужиной британской короны была Индия!

Индия!.. Манящая столь многих, широко раскинутое на землях Азии таинственное олицетворение сказочного Востока, того самого, отчасти вымышленного европейцами «Ориента»!..

Ах, таинственная, древняя, дряхлая Индия!..

«...едва он подошёл к городской стене, как обезьяны потащили его обратно, твердя, что он не знает, какое счастье выпало на его долю, и щипали его, чтобы он был благодарен. Маугли крепко сжал зубы и, ничего не говоря, отправился вместе с кричащими обезьянами на террасу над бассейнами из красного песчаника, наполовину наполненными дождевой водой. Посредине террасы стояла разрушенная белая мраморная беседка, выстроенная для принцесс, умерших сто лет тому назад. Половина куполообразной крыши обвалилась внутрь и загородила отверстие подземного коридора, по которому принцессы когда-то проходили из дворца в беседку, стены её были сделаны из мраморных плит, чудесных молочно-белых резных панелей, в которые были вкраплены куски агата, сердолика, яшмы и ляпис-лазури; когда из-за холма вставала луна, её лучи светили сквозь кружевную резьбу и на землю ложились тени, похожие на чёрную бархатную вышивку...»

Индия! В сравнении с ней Европа — дитя! Уже в третьем тысячелетии до нашей эры — немыслимая древность! — на землях Индии существовали страны, государства. Собственно, Индия — это множество разных княжеств, государств, даже и держав... Магадха, страна Гуптов, Делийский султанат, держава Великих Моголов... Постоянные конфликты, войны между индуистами и мусульманами... Индия пышно и кроваво шествует по вехам и межам своей истории... Индия... Величайшая культура и величайшая нищета... Культура духа и нищета тела. Изумительные нагие статуи и едва прикрытые ветхими тряпками люди... В конце пятнадцатого века земли Индии открывают для себя португальцы; за ними устремляются голландцы, французы...

Но англичане вытесняют всех соперников! Череда войн... Англо-майсурские войны, англо-маратхские войны, англо-сикхские войны... Индия становится английской... Восстание 1857-1859 годов приводит лишь к окончательному разоружению Могольской империи. Под главенствующей рукой Британии, рукой, порою жестокой, жёсткой, суровой, Индия вырастит своих промышленников, собственных политиков и... Из этих суровых, жёстких, как школьная розга, колониальных объятий Великобритании индусы выйдут готовыми к созданию почти единой индийской нации. Пройдёт время, и вся Европа будет повторять имена Ганди, Неру, Тагора, деятелей, «соединивших английскую европейскую и сугубо индийскую образованность в своих трудах...

Англия сама предоставит Индии независимость, разделив свою давнюю колонию на Индийский Союз — государство индуистов и Пакистан — страну мусульман. Но это уже через полвека после смерти нашей главной Героини!..

А покамест ещё идёт век девятнадцатый. Виктория царствует. Англия всё более и более открывает для себя Индию, дряхлую, прекрасную. Именно пройдя викторианскую колониальную школу, Индия помолодеет, преобразится из конгломерата старых княжеств в молодое государство!.. Но покамест — одряхлевшая Индия простёрлась перед любознательными европейскими глазами...

«Широко раскрыв глаза, он обвёл взглядом склеп, нагнулся и поднял с пола пригоршню чего-то блестящего.

— Ого! — сказал он. — Это походит на те штуки, которыми играют в Человечьей стае, только эти жёлтые, а те были коричневые.

Он бросил деньги и двинулся вперёд. Золотые и серебряные монеты покрывали весь пол склепа слоем в пять или шесть футов. Первоначально деньги принесли в мешках, но с течением времени они высыпались через истлевший холст и раскатились по всей подземной комнате, как рассыпается прибрежный песок. На монетах, среди монет, выдаваясь из-под них, как корабельные обломки из-под песка, виднелись осыпанные драгоценными камнями серебряные слоновые королевские башни, одетые пластинками кованого золота, изукрашенные рубинами и бирюзой. Там и сям стояли и лежали отделанные серебром и эмалью паланкины и носилки для королев с яшмовыми столбиками и янтарными кольцами для занавесей; золотые подсвечники, увешанные просверлёнными изумрудами, которые дрожали на их разветвлениях; изображения забытых божеств, вылитые из серебра и с глазами из драгоценных камней; инкрустированные золотом по стали кольчуги, окаймлённые бахромой из истлевшего, почерневшего жемчуга; шлемы с наконечниками и украшениями из рубинов, красных, как голубиная кровь; лакированные щиты из черепахи и кожи носорога, украшенные и окованные червонным золотом с изумрудами по краям; груды мечей с осыпанными бриллиантами эфесами, кинжалы и охотничьи ножи; золотые жертвенные чаши и ковши, переносные жертвенники устаревшей формы, яшмовые кубки и браслеты, курильницы для ароматов, гребни, сосуды для духов, хны, сурьмы для глаз, вычеканенные из золота; кольца для продевания в ноздри; браслеты, которые носят выше локтей; головные обручи, кольца и кушаки, все в бесчисленном количестве; пояса в семь пальцев ширины, покрытые гранёными бриллиантами и рубинами; деревянные сундуки с тройной железной обшивкой, в которых дерево рассыпалось пылью, обнажив груды нешлифованных сапфиров, опалов, кошачьего глаза, рубинов, алмазов, изумрудов и гранатов.

Белый Капюшон сказал правду. Невозможно было оценить сокровища, которые собирались в течение многих веков, благодаря войнам, грабежу, торговле и налогам. Одни монеты были бесценны, не принимая в расчёт драгоценных камней; вес золота и серебра, вероятно, достигал двухсот или трёхсот тонн. Каждый туземный правитель Индии наших дней, как бы ни был он беден, всегда имеет сокровище и постоянно увеличивает его. Правда, иногда через большие периоды времени тот или другой образованный принц отправляет в Калькутту сорок или пятьдесят фургонов серебра, с тем чтобы оно было разменяно на правительственные бумаги, но большинство хранит сокровища и знания у себя».

Дряхлая Индия, вдруг изумляющая европейца дикой пышностью, роскошью безумной; памятью живой о временах, когда роскошь, усыпанная варварски драгоценностями, выставляла себя напоказ бесстыдно, нимало не задумываясь об участи бедняков, о нравственности и морали!.. О времена!.. Быть может, блаженные?..

«...Англичанин бродил по всем уголкам дворца, потому что никто не препятствовал ему, даже призраки мёртвых королев — через двери, украшенные слоновой костью, в женскую половину дворца, где когда-то воды струились по высеченному из мрамора жёлобу. Лианы душили переплёты решётки...

Может быть, и велико чувство одиночества в индийской пустыне, тянущейся на запад, и одиночество в открытом море, но безысходная тоска Амбера превосходит отчаяние суши и моря. Сотни тысяч людей должны были трудиться в поте лица своего на крепостных стенах: громоздящиеся на стенах храмы и бастионы, крепость, надо всем возвышающаяся, желоба, по которым в своё время подавалась вода во дворец, и сад посредине озера, раскинувшегося в долине...

Холм увенчивал лишённый крыши дворец: мрамор, выстилавший его дворы и фонтаны, треснул... даже булыжники, которыми был вымощен двор, раздвинулись и приподнялись из-за травы и деревьев. Из дворца можно было видеть ряды домов без крыш, бесформенную каменную глыбу — остатки идола на площади, где пересекались дороги; углубления и ямы на углах улиц, где прежде помещались общественные колодцы и разрушившиеся купола храмов с дикими фиговыми деревьями, зеленеющими по их краям...

Пытаясь проследить глазами за витиеватыми улицами, англичанин увидел, что они исчезают в лесных зарослях и среди поваленных каменных глыб, а некоторые дома сверху донизу прорезаны огромными трещинами, с дырами, через которые проникало утреннее солнце. Карнизы над окнами были обломаны, резные решётки выпали, бесстыдно явив свету комнаты зананы — женской половины дворца. На окраинах города дома с крепкими стенами исчезали — оседая, они превращались просто в груды камня со слабыми признаками цоколя и стен, трудноразличимые на фоне каменистой местности. Тень от дворца закрывала две трети города, а деревья сгущали её...»


* * *

...Лахор и Калькутта, увиденные английскими глазами... Города страшной жары, города Индии... Если бы не было этих английских глаз викторианского барда, мы никогда не увидели, не узнали бы Индию!.. И вот он, Город Страшной Ночи...

«Тяжёлая влажная жара, покрывалом нависая над ликом земли, убила всякую надежду на сон. Жаре словно помогали цикады, а цикадам — воющие шакалы. Невозможно было тихо сидеть в тёмном пустом доме, где гулко отдавались все звуки, и слушать, как панкха хлопает по замершему воздуху. Поэтому я в десять часов вечера поставил свою трость на землю посреди сада, чтобы посмотреть, в какую сторону она упадёт. Она показала прямо на освещённую луной дорогу в Город Страшной Ночи. Звук её падения встревожил зайца. Он выскочил из своей норы и помчался к заброшенному мусульманскому кладбищу, где безжалостно обнажённые июльскими ливнями черепа с отвалившимися челюстями и берцовые кости с утолщениями на концах поблескивали, как перламутр, на изрытой дождём почве. Нагретый воздух и тяжёлая земля заставляли самих мертвецов вылезть наверх в поисках прохлады. Заяц присел, с любопытством понюхал закоптелый осколок лампы и скрылся в тени тамарисковой рощицы.

Лачужка ткача циновок, прикорнувшая к индуистскому храму, была набита спящими людьми, похожими на трупы в саванах. Вверху стояло немигающее око луны. Мрак всё-таки создаёт ощущение прохлады, пусть ложное. Трудно было поверить, что льющийся сверху поток света не тёплый. Не такой горячий, как солнце, но всё же томительно тёплый, он, казалось, нагревал тяжёлый воздух. Прямая, как брус шлифованной стали, пролегала дорога к Городу Страшной Ночи, а по обеим сторонам её лежали тела, скорчившиеся на своих ложах в причудливых позах, — сто семьдесят человеческих тел. Одни — закутанные в белое, с завязанными ртами; другие — обнажённые и при ярком свете чёрные, как эбеновое дерево. А одно — то, что лежало лицом кверху с отвисшей челюстью, вдали от других, — серебристо-белое и пепельно-серое.

«Этот спящий — прокажённый; остальные — усталые кули, слуги, мелкие лавочники и возчики с ближней стоянки повозок. Место действия — главная дорога в город Лахор, а ночь жаркая, августовская». Вот и всё, на что стоило смотреть, но отнюдь не всё, что можно было видеть. Колдовство лунного света разлилось повсюду, и мир пугающе преобразился. Длинная вереница нагих «мертвецов» с окоченевшей «серебряной статуей» в конце не радовала глаз. Здесь лежали только мужчины. Так, значит, женщины были обречены спать в душных глинобитных лачугах, — если только они могли спать! Сердитый детский плач, донёсшийся с низкой земляной крыши, ответил на этот вопрос. Где дети, там должны быть и матери, чтобы смотреть за детьми. В эти душные ночи им нужен уход. Чёрная, круглая, как шар, головка выглянула из-за карниза, и тонкая, до жалости тонкая коричневая ножка свесилась на водосточный жёлоб. Резко звякнули стеклянные браслеты; женская рука на мгновение появилась над парапетом, обвилась вокруг худенькой шейки, и упирающегося ребёнка оттащили назад и водворили в кроватку. Тонкий, высокий визг его замер в плотном воздухе, едва зазвучав, ибо даже чадам этой земли слишком жарко, чтобы плакать.

Снова тела; снова куски освещённой лунным светом белой дороги; вереница сонных верблюдов, отдыхающих в стороне; мелькнувшие призраки убегающих шакалов; извозчичьи лошади, заснувшие в сбруе; деревянные повозки, обитые медными гвоздями, мерцающими в лунном свете, и — снова тела, как трупы. Всюду, где только есть тень, — от воза ли с зерном, стоящего с поднятыми оглоблями, от древесного ли ствола, от спиленного ли бревна, пары бамбуков или охапки тростника, — всюду земля усеяна ими. Они лежат в ослепительном лунном свете; некоторые — ничком, скрестив руки, в пыли; иные — закинув за голову сжатые ладони; одни — свернувшись клубком, как собаки; третьи — скрюченные, прижавшие голову к коленям. Было бы как-то спокойнее, если б они храпели; но они не храпят, а сходство их с трупами нарушается разве только тем, что тощие собаки, обнюхав их, отходят прочь. Кое-где крошечный ребёнок лежит на ложе отца, и всегда его обнимает охраняющая рука. Но большинство детей спит с матерями на крышах. Ведь всего можно ожидать от жёлтых, белозубых бродячих собак, рыщущих вблизи тёмных тел.

Из пасти Делийских ворот вырвался поток удушливого жаркого воздуха, и я чуть было не отказался от своего намерения войти в Город Страшной Ночи. В нём смешались все скверные запахи — животные и растительные, — которые успевает накопить окружённый стенами город в течение дня и ночи. Этот воздух так жарок, что, по сравнению с ним, жара в недвижных пизанговых и апельсиновых рощах за городскими стенами покажется прохладой. Да поможет Небо всем больным людям и маленьким детям, лежащим внутри города этой ночью! Высокие стены домов всё ещё яростно излучают тепло, а из тёмных переулков несёт зловонием, способным отравить буйвола. Но буйволам оно нипочём. Стадо их шествует по безлюдной главной улице; изредка животные останавливаются, прижимают тяжёлые морды к закрытым ставням лавки зерноторговца и фыркают, как дельфины.

Потом наступает безмолвие — безмолвие, пронизанное ночными шумами большого города. Едва, но только едва, слышатся звуки какого-то струнного инструмента. Высоко над моей головой кто-то распахивает окно, и стук деревянной рамы гулко отдаётся в пустой улице. На одной из крыш громко пыхтит хукка, а люди тихо беседуют под бульканье воды. В другом месте, чуть подальше, разговор слышен отчётливей. Освещённая щель прорезает слегка раздвинутые ставни лавки. Внутри её купец со щетинистой бородой и усталыми глазами подводит баланс в счётных книгах, окружённый тюками ситца. Три фигуры, закутанные в покрывала, сидят рядом с ним и время от времени роняют какое-то замечание. Купец делает запись в книге, потом говорит что-то, потом проводит ладонью по потному лбу. Жара на тесной улице ужасна. Внутри торговых помещений она, должно быть, почти невыносима. Но работа упорно продолжается: запись, гортанное ворчанье и взмах поднятой руки следуют друг за другом с точностью часового механизма.

Полицейский — без чалмы и крепко уснувший — лежит поперёк улицы, на пути к мечети Вазир-Хана. Полоса лунного света падает на лоб и глаза спящего, а он не пошевельнётся. Близится полночь, но жара как будто всё усиливается. Открытая площадь перед мечетью усеяна телами, и надо тщательно выбирать путь, чтобы не наступить на них. Лунный свет ложится широкими косыми полосами на облицованный цветными изразцами высокий фасад мечети, и каждый голубь, дремлющий в нишах и углублениях каменной кладки, отбрасывает короткую, маленькую тень. Какие-то призраки, закутанные в покрывала, устало поднимаются со своих постелей и уплывают в тёмные глубины здания. Удастся ли мне сейчас взойти на верхушку высокого минарета и оттуда посмотреть вниз, на город? Во всяком случае, стоит попытаться — возможно, что дверь на лестницу не заперта. Она не заперта, но крепко спящий сторож лежит на пороге, повернув лицо к луне. Заслышав шум приближающихся шагов, из его тюрбана выскакивает крыса. Человек мычит, на минуту открывает глаза, повёртывается на другой бок и снова засыпает. Весь зной нескольких свирепых индийских летних месяцев скопился в чёрных, как дёготь, полированных стенах винтовой лестницы. На полпути мне попадается что-то живое, тёплое и пушистое, и оно сопит. Гонимое со ступеньки на ступеньку шумом моих шагов, оно вспархивает вверх и оказывается желтоглазым рассерженным коршуном. Десятки коршунов спят на этом и на других минаретах и ниже — на куполах. На этой высоте чуть прохладнее, во всяком случае воздух тут менее душный, и, освежённый этим воздухом, я начинаю смотреть на Город Страшной Ночи.

Доре мог бы нарисовать его! Золя мог бы описать его — это зрелище тысячных толп, спящих в лунном свете и в тени, рождённой луною. Крыши домов кишат мужчинами, женщинами и детьми, и воздух полон неопределённых шумов. Они не знают покоя, эти жители Города Страшной Ночи, и немудрено, что не знают. Чудо, что они ещё могут дышать. Внимательно всматриваясь в эти толпы, можно заметить, что они почти так же суетливы, как дневная толпа; но шум теперь приглушён. Везде, куда только падает яркий свет, видно, как спящие поворачиваются с боку на бок, переносят свои постели на другое место и снова раскладывают их. Во дворах, похожих на ямы, — такое же движение.

Безжалостная луна обнажает всё это...»


* * *

Англичане приходят, внедряются со своими принципами в индийскую жизнь, бытие, в индийскую культуру. Но это принципы гуманизма. Эти принципы приходят в естественное противоречие с некоторыми давними индийскими обрядами и обычаями. Английская администрация решительно выступает против тугов-душителей, приносящих кровавые жертвы богине Кали; против обряда сати — сожжения вдов брахманов вместе с трупом супруга... И, наконец, англичане посягнули на святая святых индуизма — на кастовое членение индийского общества! Принцип английского, человеческого, европейского гуманизма — люди не могут быть дискриминированы с самого рождения; их нельзя третировать, унижать, объявляя от рождения низшими!.. Но индуизм трактует о карме, о роковом предначертании судеб, о переселении душ. Если ты родился представителем низшей расы, стало быть, ты расплачиваешься за грехи, совершённые в предыдущей жизни. Если вдова сгорает вместе с трупом супруга-брахмана, это гарантирует в будущей жизни благодатное возрождение.

Столкнулись две системы — в одной из них главенствует принцип бренности земной жизни, ведь ряд земных воплощений человеческой души — всего лишь путь к Небу; другая система ставит во главу угла право каждого человека на жизнь, на обыкновенную земную жизнь! Викторианская этика решительно отстаивает это право, решительно восстаёт, выступает против пренебрежения этим правом во имя неких «высших», что называется, интересов!..

Любопытно, что деятели «новой Индии», борцы за создание независимого индийского государства, Неру, Ганди, Тагор и прочие, сформированные, в сущности, европейской гуманистической моралью, европейским образованием, решительно восприняли от «поработителей» знамя борьбы с антигуманным культом Кали, с унижающим человеческое достоинство кастовым принципом, с зловещим обрядом сожжения вдов!..


* * *

Англичане в Индии представляли собой многообразие типов и характеров. Мы видим среди них священника и поэта Реджинальда Хибера, проведшего последние годы своей жизни, двадцатые годы девятнадцатого века, в сане епископа Калькутты. Мы видим Артура Уэсли, герцога Веллингтона, того самого, победившего в 1825 году Наполеона в сражении при Ватерлоо. С 1799 по 1804 год герцог Веллингтон — главнокомандующий английскими войсками в Индии. Мы видим также Уоррена Гастингса, первого — с 1774 по 1785 год — генерал-губернатора Индии, о котором, несмотря на его достаточно жёсткую политику, сохраняли добрую память. И, наконец, перед нами предстаёт симпатичная фигура Огастеса Кливленда, умершего в 1784 году, судьи и фактического правителя небольшого бенгальского города Боглипура, цивилизатора и просветителя, внедрявшего в индийское бытие принципы европейского гуманизма. В Калькутте и по сей день можно видеть памятник Кливленду...


* * *

Англичане, как могли, пытались противостоять индийской раздробленности, произволу мелких феодальных правителей. В английской колониальной школе Индия училась новым принципам и правилам административного устройства, предусматривающим, в частности, централизациюуправления, взаимодействие законодательной и исполнительной власти. Во главе английской административной системы в Индии стоял высший чиновник; первоначально он назывался генерал-губернатором, затем — вице-королём. При нём состояло два совета: исполнительный, то есть своего рода кабинет министров, и законодательный. Британская викторианская Индия, которую возможно назвать ещё и «Индией Киплинга», памятуя о великом барде, её певце, административно членилась на три президентства, но при этом сохранялись и контролируемые английской администрацией феодальные княжества. Три президентства, в свою очередь, разделялись на пятнадцать провинций. Бомбейскую, Мадрасскую и Бенгальскую провинции возглавляли генерал-губернаторы одноимённых президентств. Во главе двенадцати остальных находились высшие чиновники, именовавшиеся в восьми провинциях главными комиссарами, а в четырёх — генерал-губернаторами. Во главе округа — коллектор, во главе области — комиссар. Вице-король подчинён статс-секретарю по делам Индии, министру, члену кабинета министров Великобритании, ответственному перед короной за Индию!..


* * *

«Ученики» начинают восставать против своих «учителей» достаточно рано. В пятнадцатом — начале шестнадцатого века возникает в Индии движение сикхов, вдохновляющееся идеей единобожия. А в первое тридцатилетие девятнадцатого века Ранджит Сингх, махараджа, объединяет княжества Пенджаба и Кашмира в единое государство сикхов и начинает вести войны с англичанами. Впрочем, после смерти Сингха в 1839 году его государство распалось...

Следующим, наиболее значительным антианглийским выступлением явилось известное восстание сипаев.

Само слово «сипай» означает в переводе с языков хинди и урду «воин». Сипаями назывались солдаты английской колониальной армии, вербовавшиеся из числа местных жителей; это были платные войска, получавшие от английской администрации жалованье. Сипаи просуществовали до самого 1947 года!

Восстание сипаев началось в 1857 году и продлилось до 1859 года. И само восстание и его подавление сопровождались эксцессами. Восставшие сипаи убивали английских солдат и офицеров, и представителей английской администрации, безжалостно расправлялись с их жёнами и детьми. Доставалось и мирным индусам. В качестве непосредственной причины восстания молва называла розданные сипаям патроны, которые были якобы смазаны говяжьим жиром, что оскорбляло религиозные чувства индуистов. Впрочем, это были не более, чем сплетни. А правда заключалась в том, что разбушевавшуюся стихию унять было чрезвычайно трудно. Англичане, раздражённые гибелью своих жён и детей, также расправлялись с восставшими без всякой жалости. Мстя за убитых в Канпуре английских женщин и детей, истерзанные тела которых были сброшены в колодец, английские солдаты привязывали главарей восстания к дулам пушек и при выстреле человека разрывало в клочья...

Виктория и Альберт мучительно переживали случившееся. Немало страниц дневника заполнила королева словами отчаяния, боли, досады... Её ужасали жестокости, проявляемые с обеих сторон. Альберт обращался к парламенту с призывами отправить в Индию дополнительный войсковой контингент... И королева, и принц-консорт понимали, что положение английской администрации необычайно трудно! Надо было остановить разбушевавшуюся стихию, грозившую превратить Индию в убийственное царство хаоса; но в то же время нельзя было позволять англичанам предаваться чувству мести, непременно толкавшему на жестокость, подобную жестокости сипаев. Принц Альберт в особенности настаивал на том, что индусов следует просвещать и не следует уподобляться им, проявляя жестокость...

Интересно узнать мнение просвещённого на викторианский лад индуса о восстании сипаев. Итак, Джавахарлал Неру пишет в своей книге «Взгляд на всемирную историю»:

«Это был не просто военный мятеж, а общенародное восстание в этих районах против англичан. Бахадуршах, последний представитель династии Великих Моголов, слабый старик и поэт, был провозглашён частью повстанцев императором. Восстание переросло в войну за независимость Индии против ненавистных чужеземцев... Эта борьба не предусматривала свободы для простых людей, однако большое число их присоединилось к восстанию, так как они связывали жалкие условия своего существования и свою нищету с приходом англичан, а в некоторых местах они выступали против власти крупных земельных собственников. На этот шаг их толкала также религиозная вражда... В течение многих месяцев власть Англии в Северной и Центральной Индии висела на волоске...»

Не так трудно подметить, что великий индус не вполне сводит концы с концами. Возможно ли полагать индусов столь примитивно мыслящими и потому связывающими «жалкие условия своего существования» именно с «приходом англичан»?! Пожалуй, нет. Кроме того, индуизм, основанный на принципе переселения душ и кастовой иерархической системе, отнюдь не располагал к восстаниям «против власти крупных земельных собственников»... Ведь жалкое существование — всего лишь проявление кармы, наказание за нечто дурное с индуистской точки зрения, совершённое в предыдущей жизни; всего лишь ступенька в многоступенчатой иерархии телесных воплощений души!.. «Религиозную вражду» Неру ставит на последнее место в своём кратком перечне причин движения сипаев, но, быть может, стоит именно эту причину переместить на первое место?.. В сущности, в условиях правления английской администрации жизнь индуса сделалась более упорядоченной и менее подверженной опасности; таким образом, никаких оснований для того, чтобы «связывать жалкие условия своего существования и свою нищету с приходом англичан» у индусов не было! Но — мы об этом уже сказали, повторим ещё раз! — отстаивая принципы европейского гуманизма, англичане-викторианцы закономерно покусились на основополагающие принципы индуизма! Не следует при этом забывать, что архаическая религиозная система (а индуизм и есть архаическая религиозная система!) определяет всю жизнь своих адептов, диктует им правила бытия, правила поведения даже в мелочах... То есть речь не идёт о «свободе для простого народа»; равно как и не идёт речь о «борьбе против власти крупных земельных собственников». Речь идёт, в сущности, о борьбе за сохранение архаической системы жизнеустройства, диктуемой религией!.. Однако Неру именно об этом говорит словно бы вскользь; он ищет весьма прагматические, «материалистические», что называется, причины восстания сипаев. В сущности, Неру пишет, как викторианец; причём, викторианец, мыслящий очень и очень заурядно, тривиально... Заметим также, что жестокое подавление восстания сипаев явилось всего лишь ответом на проявленную жестокость восставших. И, разумеется, восставшие в своём стремлении создать большое государство, некий вариант «единой Индии» подражают, хотя и в достаточной степени хаотически, но — опять-таки — Англии!..

Разумеется, восстание сипаев закончилось полной победой англичан. Дели, Лакхнау, Агра — все города, захваченные восставшими, были освобождены.

Викторианский бард отлично разбирался в ситуации и не строил иллюзий, поглядывая на всё трезво и насмешливо:

«Когда разразилось восстание сипаев, незадолго до осады Дели, один иррегулярный полк сипайской кавалерии квартировал в Пешаваре, у индийско-афганской границы. Этот полк заразился, как выразился тогда Джон Лоуренс, «всеобщим безумием» и, безусловно, в полном составе присоединился бы к повстанцам, если бы мог. Однако такой возможности полку не представилось, ибо, устремившись на юг, он встретился с остатками одного разгромленного английского корпуса и вынужден был повернуть к афганским горам, а там на него, как стая волков на отару овец, напало горное племя, недавно покорённое британскими войсками. Эти горцы, которые зарились на оружие и личное снаряжение сипайских кавалеристов, преследовали полк с горы на гору, из ущелья в ущелье, вверх и вниз по руслам высохших рек, через пропасти и утёсы, — преследовали до тех пор, пока он не исчез с лица земли, как исчезает вода в песках пустыни, — этот мятежный полк без офицеров. Единственной памятью о его существовании остался именной список личного состава полка, написанный чётким круглым почерком какого-то офицера, подписавшегося: «Адъютант, *ский иррегулярный кавалерийский полк, пропавший без вести». Бумага пожелтела от времени и от пыли, однако на обороте всё ещё можно различить сделанную рукой Джона Лоуренса карандашную пометку следующего содержания: «Проследить, чтобы два офицера-индийца, оставшиеся верными правительству, не были лишены своих званий. Дж. Л.» Из шестисот пятидесяти сабель только две не поднялись в поддержку повстанцев, и Джон Лоуренс в хаосе и смятении первых месяцев мятежа не забыл подумать о заслугах этих незаметных младших офицеров.

С тех пор прошло более тридцати лет, и афганские горцы, которые помогли уничтожить полк, уже состарились. Только изредка какой-нибудь седобородый старец вспомнит о своём участии в резне.

— Они пришли, — расскажет он, — из-за кордона, гордые, надменные; они призывали нас восстать и убивать англичан, и идти в Дели, где можно поживиться богатой добычей. Но мы, которых ещё недавно победили эти самые англичане, знали, что такая дерзость — не по разуму и что правительство легко справится с этими псами долин. И потому мы успокаивали их сладкими словами, пока не подоспели красные мундиры, чтобы обрушить на мятежников пламя своего гнева. И тогда этот полк бежал дальше в наши горы, а мы следили за ним с обеих сторон, двигаясь по горным отрогам, пока не увидели, что они заблудились в горах и не найдут дороги обратно. И тогда мы ринулись на них с утёсов, потому что нам нужны были их мундиры, и их уздечки, и их ружья, и их сапоги — больше всего их сапоги. И это была славная резня, и убивали мы их постепенно, одного за другим. — Тут старик высморкается и встряхнёт своей седой спутанной шевелюрой, похожей на клубок змей, и оближет губы под густыми усами, и осклабится, обнажив жёлтые гнилые зубы. — Да, мы убивали их, — скажет он, — потому что нам нужна была их сбруя, и мы знали, что Бог жаждет их крови, ибо на их душе лежал грех предательства — они предали тех, чей хлеб и чью соль они ели. И они скакали вверх и вниз по долинам и ущельям, и кони их спотыкались, а сами они еле держались в сёдлах и вопили о пощаде. А мы гнали их медленно, как гонят скот, пока все они не собрались вместе в широкой лощине, называемой Шеор Кут. Многие из них уже погибли от жажды, но многие ещё были живы, и они едва могли стоять на ногах. Мы ринулись на них с горы и голыми руками пригибали их к земле, по двое сразу, а наши юноши, которые ещё не научились владеть саблей, приканчивали их. Мне досталась такая-то и такая-то добыча — столько-то ружей и столько-то сабель. А ружья в те годы были хоть куда! Теперь мы крадём казённые винтовки, и нам ни к чему гладкоствольные ружья. Да, это правда, мы стёрли этот полк с лица земли, и даже память о том уже умирает... Но люди говорят...

И тут рассказчик обычно замолкает, и вы так и не узнаете, что говорят люди по ту сторону кордона. Афганцы всегда были скрытным народом и предпочитали сделать дурное дело, а не рассказывать о нём. Они могут много месяцев вести себя тихо и послушно, а потом вдруг однажды без всякого предупреждения напасть на полицейский пост, перерезать горло одному или двум полицейским, проскакать через деревню, похитив там нескольких женщин, и в зареве полыхающих соломенных хижин умчаться в свои пустынные, тёмные горы, гоня перед собою стадо быков и овец. В таких случаях индийское правительство начинает заламывать руки и чуть не плача умоляет горцев: «Ведите себя хорошо, и мы вас простим».

Племя, виновное в последнем набеге, всё, как один, приставляет большой палец к носу и отвечает какой-нибудь грубостью. Тогда правительство принимается увещевать провинившихся: «Не разумнее ли просто заплатить немного денег за те несколько трупов, что остались после вас в эту ночь? » Племя старается выиграть как можно больше времени, оно лжёт, дерзит, изворачивается, а тем временем несколько молодых горцев — только для того, чтобы выказать своё глубочайшее презрение к властям предержащим, — нападают на другой полицейский пост и обстреливают несколько пограничных земляных фортов, и, если удастся, убивают настоящего английского офицера. Тогда правительство говорит: «Смотрите, если вы будете продолжать вести себя так же, вам придётся раскаяться». Если горцам точно известно, как обстоят дела в Индии, они либо извиняются, либо огрызаются — смотря по тому, занято ли правительство, по их сведениям, каким-нибудь другим делом или же оно в состоянии целиком посвятить им своё внимание. Некоторые племена знают с точностью до одного трупа, как далеко они могут зайти. А бывает, что племя приходит в ярость, теряет голову и отвечает правительству: «А ну-ка, попробуй, сунься!» Тогда, горюя и обливаясь слезами, и оглядываясь на налогоплательщика в метрополии, который упорно склонен считать такие экспедиции жестокими захватническими войнами, правительство формирует небольшую, но влетающую в копеечку, бригаду, придаёт ей несколько орудий и посылает её в горы с задачей выгнать провинившееся племя из долин, где растёт рис, и загнать его на вершину гор, где нечего есть. Племя в полном составе выходит навстречу бригаде и охотно сражается, твёрдо зная, что их женщин никто не тронет, что их раненых будут лечить, а не калечить, и что как только племя покончит с последним мешком маиса, оно сможет с почётом сдаться и вести переговоры с английским генералом как полноправная неприятельская армия. А позже, через много лет можно будет понемножку, по грошам, выплатить правительству репарацию и затем долго рассказывать детям, как племя ручьями проливало кровь красномундирников. Единственно, чем бывает неприятна подобная весёлая война, так это тем, что красномундирники ужасно любят взрывать порохом укреплённые башни и сторожевые вышки, построенные племенами в горах. Горцы всегда считали, что со стороны англичан это просто подлость...»

Упомянутый викторианским бардом Джон Лоуренс, родившийся в 1811 и умерший в 1879 году, первоначально был чиновником в Бенгалии, затем — членом совета по управлению Пенджабом, затем — верховным комиссаром Раджпутаны; а с 1864 по 1869 год являлся вице-королём Индии. Именно Лоуренс руководил подавлением сипайского восстания. А «красными мундирами», «красномундирниками» называли в Индии английских солдат... И легко заметить, что викторианский бард лучше разбирается в ситуации, нежели один из великих индусов; лучше понимает, что такое архаическая психология. Ироничная проза Киплинга даёт ёмкое представление о ситуации, между тем как путанные рассуждения Неру о «войне за независимость», о «связи жалких условий существования с приходом англичан» и о «выступлении против власти крупных земельных собственников» представления о ситуации явно не дают!..

Стоит прислушаться и к речам ещё одного викторианца, которого мы сейчас назовём: Любитель приключений и загадок[111]!

Итак, Любитель приключений и загадок рассказывает устами одного из своих персонажей:

«...В стране вдруг начался бунт. Ещё накануне мы жили мирно и безмятежно, как где-нибудь в Кенте или Суррее, а сегодня всё полетело вверх дном. Вы, конечно, знаете эту историю лучше меня. О ней много написано, а я не большой охотник до чтения. Знаю только то, что видел своими глазами. Наши плантации находились возле городка Муттры у границы Северо-западных провинций. Каждую ночь всё небо озарялось огнём горящих бунгало. Каждый день через нашу усадьбу шли европейцы с жёнами и детьми, спеша под защиту английских войск, стоявших в Агре. Мистер Эйблуайт был упрямый человек. Он вбил себе в голову, что всё дело выеденного яйца не стоит и не сегодня-завтра кончится. Он сидел на своей веранде, потягивал виски и курил сигары. А вся Индия была в огне. Мы, конечно, остались с ним. Мы — это я и Доусон, который вместе с женой вёл счета и хозяйство. Но катастрофа всё-таки разразилась. Я был весь день на дальней плантации и под вечер возвращался верхом домой. На дне неглубокого оврага темнела какая-то бесформенная куча. Я подъехал ближе, и сердце моё сжалось от ужаса: это была жена Доусона, разрезанная на куски и брошенная на съедение шакалам. Немного дальше на дороге лицом вниз лежал сам Доусон, его, уже окоченевшая, рука сжимала револьвер, а рядом друг подле друга лежали четверо сипаев. Я натянул поводья и остановил лошадь, не решаясь, в какую сторону ехать. В этот миг из крыши бунгало Эйблуайта повалил густой дым, наружу вырвалось пламя. Я понял, что ничем не могу помочь моему хозяину, а только и сам погибну, если очертя голову брошусь на выручку. С моего места мне хорошо были видны мятежники, их было не меньше нескольких сотен, они громко кричали и плясали вокруг пылающего дома. Меня заметили, и мимо моей головы просвистело несколько пуль. Тогда я повернул коня и поскакал через рисовое поле. Ночью я был в Агре.

Оказалось, что и там небезопасно. Вся страна гудела, как растревоженный улей. Англичане собирались в небольшие отряды. Они оставались хозяевами только на той земле, которую удерживали силой оружия. На всей остальной земле они были во власти восставших. Это была война миллионов против нескольких сотен. И самое трагическое было то, что нашим противником были наши же отборные войска — пехота, артиллерия, кавалерия. Мы их обучили и вышколили, и теперь они сражались против нас нашим оружием и трубили в горн наши сигналы. В Агре стоял Третий бенгальский стрелковый полк, несколько отрядов сикхов, два эскадрона кавалерии и одна батарея. Когда началось восстание, был сформирован отряд добровольцев из гражданских чиновников и купцов. В этот отряд, несмотря на свою ногу, записался и я. Мы выступили из Агры, чтобы встретиться с противником у Шахганджа в начале июля, и несколько времени успешно сдерживали их, но скоро у нас кончился порох, и мы вернулись обратно в Агру. Со всех сторон приходили тревожные вести, что было неудивительно: ведь Агра находилась в самом центре мятежа. Лакхнау был более чем в сотне миль на восток, Канпур — почти столько же на юг. Какое направление ни возьми, всюду резня, разорение и гибель.

Агра — древний город. Он всегда наполнен индусами-фанатиками и свирепыми дикарями-язычниками. Горстка англичан потерялась бы среди узких извилистых улочек. Поэтому наш командир приказал перейти реку и укрыться в старинной Агрской крепости.

Не знаю, джентльмены, слыхал ли кто-нибудь из вас об этой крепости. Это — очень странное сооружение. Такого я никогда не видывал, а уж поверьте, я много странного повидал на своём веку. Крепость очень большая и состоит из двух фортов — нового и старого. Наш гарнизон, женщины, дети, припасы и всё остальное разместились в новом форте. Но он размерами был гораздо меньше старого. В старую крепость никто не ходил, в ней жили только скорпионы и сороконожки. Там было много огромных пустых залов, галерей, длинных коридоров с бесконечными переходами и поворотами, так что было легко заблудиться. Поэтому туда редко кто отваживался ходить, хотя время от времени собиралась группа любопытных и отправлялась с факелами.

Передний фасад Агрской крепости омывала река, служившая ей защитой, зато боковые и задняя стены имели множество выходов, которые надо было охранять. Людей у нас было мало, едва хватало только, чтобы поставить к пушкам и бойницам. Тогда мы хорошо укрепили центральный форт, а у каждых ворот выставили небольшой караул — по одному англичанину и по два-три сикха. Мне выпало охранять ночью дальнюю дверь в юго-западной стене. Мне дали под начало двух сикхов и сказали, чтобы я в случае опасности стрелял, чтоб вызвать подкрепление из центральной охраны. Но поскольку наш пост находился метрах в двухстах от главных сил и добраться к нам можно было, только преодолев бесконечный лабиринт коридоров и галерей, то я очень сомневался, что в случае нападения помощь придёт вовремя...

...Я же обычно стоял снаружи возле двери и смотрел вниз на широкую извивающуюся ленту реки и на мерцающие огни древнего города. Дробь барабанов и тамтамов, крики и пение мятежников, опьянённых опиумом и гашишем, напоминали нам всю ночь об опасности, грозившей с того берега. Каждые два часа дозор центральной охраны обходил посты, проверяя, всё ли благополучно...»

И тем не менее, восстание сипаев, как известно, закончилось полным поражением восставших. Цели их были неопределёнными, туманными, и слишком уж доминирующими были настроения грабежа и разбоя...

«Мне не надо вам рассказывать, джентльмены, чем закончилось восстание. После того, как Уилсон взял Дели, а сэр Колин освободил Лакхнау, дело восставших было проиграно. Подоспели свежие английские части, и сам Нана Сагиб бежал за границу. Летучие отряды полковника Грейтхеда окружили Агру и выгнали из города всех мятежников. Мир, наконец, водворился в стране...»


* * *

Вот такое происходит. А в это самое время Данте Габриэль Россети поёт:


В густой траве лежишь ты недвижимо,
Полупрозрачны пальцы, как цветы.
В глазах бездонность синей высоты,
Где над полями, словно клочья дыма,
Кочуют тучи. Даль необозрима, —
Поля, дороги, редкие кусты...
И время, как течение воды,
Беззвучно, но реально ощутимо.
Меж лютиков трепещет стрекоза
На нити, уходящей в небеса,
Где скупо отмеряются мгновенья.
Сплетём же руки и уста сольём,
Господень дар — прекрасный мир вдвоём,
Когда всё наше: страсть и вдохновенье.

Но время рассудило по-своему; и викторианство говорит с нами всё-таки не певучим тихим голосом Россети, а звонкой декламацией Киплинга. И лучшее его стихотворение — 1889 года — посвящено Индии!


БАЛЛАДА О ВОСТОКЕ И ЗАПАДЕ

Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда —
Лишь у подножья Престола Божья, в день Страшного суда!
Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин,
Рождённых в разных концах земли, сошлись один на один.
Летит взбунтовать пограничный край со своими людьми Камал.
Кобылу, гордость полковника, он сегодня ночью украл.
Копыта ей обмотав тряпьём, чтоб не слышен был стук подков,
Из конюшни вывел её чуть свет, вскочил — и был таков!
Свой взвод разведчиков созвал тогда полковника сын:
«Ужель, где прячется Камал, не знает ни один?»
Сын рессалдара, Мохаммед-Хан, встал и сказал в ответ:
«Кто ведает, где ночевал туман, — найдёт Камалов пикет!
В сумерки он абазаев громил, рассвело — ив Бонэре ищи!
Но должен объехать он Форт Бакло, чтоб из дому взять харчи.
Если Бог поможет, вы, без препон, как птицы, летите вдогон
И его отрежьте от Форта прежде, чем достигнет ущелья он!
Но если теснины джагаев достиг — назад поверните коней!
Не мешкай нимало: людей Камала тьма-тьмущая прячется в ней.
Справа скала, слева скала, колючая поросль мелка.
Чуть не в упор щёлкнет затвор — но не видать стрелка!»
Полковничий сын прыгнул в седло. Буланый объезжен едва:
Хайло — что колокол, сердце — ад, как виселица — голова!
До Форта полковничий сын доскакал, но к еде душа не лежит:
Тот жаркому не рад, от кого конокрад, вор пограничный бежит.
Из Форта Бакло во весь опор всадник погнал жеребца
И в ущелье джагаев, коня измаяв, приметил кобылу отца.
Он в ущелье приметил кобылу отца и Камала у ней на хребте.
Её глаза белок различив, он курок дважды взвёл в темноте.
Мгновенье спустя две пули, свистя, прошли стороной.
«Ты — стрелок
Не хуже солдата, — молвил Камал. — Покажи, каков ты ездок!»
В узкой теснине, как смерч в пустыне, мчались ночной порой.
Кобыла неслась, как трёхлетняя лань, конь — как олень матерой.
Голову кверху Буланый задрал и летел, закусив удила,
За гнедой лошадкой, что, с гордой повадкой, трензелями играя, шла.
Справа скала, слева скала, колючая поросль мелка.
Трижды меж гор щёлкнул затвор, но не видать стрелка.
Зорю дробно копыта бьют. В небе месяц поник.
Кобыла несётся, как вспугнутый зверь, Буланый — как раненый бык.
Но рухнул безжизненной грудой в поток Буланый на всём скаку.
Камал, повернув кобылу, помог выпутаться седоку.
И вышиб из рук у него пистолет — как биться в такой тесноте?
«Если доселе ты жив — скажи спасибо моей доброте!
Скалы нет отвесной, нет купы древесной на двадцать миль кругом,
Где не таился б мой человек со взведённым курком.
Я руку с поводьями к телу прижал, но если б я поднял её,
Набежали б чекалки, и в неистовой свалке пировало б нынче зверье.
Я голову держал высоко, а наклони я лоб,
Вон тот стервятник не смог бы взлететь, набив до отвала зоб».
«От пира, — сказал полковничий сын, — шакалам не будет беды.
Прикинь, однако, кто придёт за остатками еды.
Если тысячу сабель пошлют сюда за моими костями вслед,
Какой ценой пограничный вор оплатит шакалий обед?
Скормят коням хлеб на корню, люди съедят умолот,
Крыши хлевов предадут огню, когда перебьют ваш скот.
Коль скоро сойдёмся в цене — пировать братьев зови под утёс!
Собачье племя — шакалье семя! Что ж ты не воешь, пёс?
Но если в пожитках, зерне и быках цена высока, на твой взгляд, —
Тогда отдай мне кобылу отца. Я пробью дорогу назад!»
Камал помог ему на ноги встать: «Не о собаках толк
Там, где сошлись один на один бурый и серый волк!
Пусть ем я грязь, когда причиню тебе малейшее зло!
Откуда — из чёртовой прорвы — тебя со смертью шутить принесло? »
Он ответил: «Привержен я крови своей до скончания дней!
Кобылу в подарок прими от отца. Мужчина скакал на ней!»
Сыну полковника ткнулись в грудь ноздри лошадки гнедой.
«Нас двое сильных, — сказал Камал, — но ей милей — молодой!
В приданое даст похититель ей серебряные стремена,
Узду в бирюзе, седло и чепрак узорный получит она».
Тогда, держа за ствол пистолет, полковника сын говорит:
«К тому, который ты взял у врага, друг тебе пару дарит!»
«Дар за дар, — отозвался Камал, — риск за риск: обычай для всех один!
Отец твой сына ко мне послал. Пусть едет к нему мой сын!»
Он свистнул сыну, и с гребня скалы обрушился тот стремглав.
Стройнее пики, он был как дикий олень средь весенних трав.
«Вот господин твой! — сказал Камал. — Бок о бок с ним скача,
Запомни, ты — щит, что вечно торчит у левого плеча!
Твоя жизнь — его, и судьба твоя — отвечать за него головой,
Покуда узла не развяжет смерть либо родитель твой!
Хлеб Королевы ты должен есть: флаг её — твой флаг! –
И нападать на владенья отца: враг её — твой враг!
Ты конником должен стать лихим и к власти путь прорубить,
Когда в Пешаваре повесят меня — тебе рессалдаром быть!»
Они заглянули друг другу в глаза, и был этот взгляд глубок.
На кислом хлебе и соли они дали братства зарок.
И, вырезав хайберским ножом свежего дёрна кусок,
Именем Божьим, землёй и огнём скрепили этот зарок.
На гнедой кобыле — полковничий сын, на Буланом — Камалов сын, -
Вдвоём подъехали к Форту Бакло, откуда уехал один.
У караульни блеснуло враз двадцать клинков наголо:
Пламя вражды к жителю гор каждое сердце жгло.
«Отставить! — крикнул полковника сын. — В ножны вложите булат!
Вчера он был пограничный вор, сегодня — свой брат, солдат!»
Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда -
Лишь у подножья Престола Божья, в день Страшного суда!
Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин,
Рождённых в разных концах земли, сошлись один на один.

Кстати! Возможно сказать и посильнее:


Но нет Востока и Запада нет! Что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встаёт!

Здесь у нас перевод Т. Потаповой, а вот эти последние строки — из перевода Е. Полонской, поэтессы двадцатых, в сущности, годов (двадцатого, конечно, века); тогда хорошо понимали Киплинга! Впрочем, подражать ему начал ещё Николай Гумилёв...

Но обратим внимание на кое-что занятное! В стихотворении Киплинга (не считая двух лошадей) имеются три как бы реально действующих лица: разбойник Камал, его сын и сын полковника; и два лица, действующих как бы ирреально: это полковник и... Королева! Собственно, Королева на самом деле главное лицо в этом стихотворении! Камал — враг Королевы; полковник и сын полковника служат Королеве. Вещественным результатом примирения «двух сильных мужчин» является то, что один из них отдаёт своего сына на службу Королеве!..

Однако Редьярд Киплинг (может быть, в силу свойственного ему в определённой степени мужского шовинизма; его идеалом мужчины являлся «сильный человек», но идеалом женщины — мать!); так вот, Редьярд Киплинг отнюдь не всегда писал о Королеве, о своей Королеве похвально! Случалось, он в своих стихах противопоставлял Королеве её солдат, её многочисленных «Томми Аткинсов». Королева читала стихи викторианского барда, её барда, в сущности! Она могла на него обидеться; ну, по-человечески; ну, по-женски; но ей и в голову не могло прийти применить к нему какие-либо репрессивные меры!.. Что ж, он порою бывал той самой «оппозицией Её Величества». Да и солдаты Её Величества, создатели той самой великой Британии, они ведь имели свободу выбора! Английская армия основывалась на принципе контракта, который заключался с потенциальным солдатом. Это была вольнонаёмная армия. Хотя не стоит и преувеличивать «оппозиционность» Киплинга. Как-то даже и не очень понятно, чего больше в его стихах о Виктории, упрёков или восхищения. Пожалуй, восхищения...


Кто не знает Вдовы из Виндзора,
Коронованной старой Вдовы?
Флот у ней на волне, миллионы в казне,
Грош из них получаете вы.
(Сброд мой милый! Наёмные львы!)
Просторно Вдове из Виндзора,
Полмира считают за ней.
И, весь мир целиком добывая штыком,
Мы мостим ей ковёр из костей.
(Сброд мой милый! Из наших костей!)
Так выпьем за Вдовьих сироток,
Что в строй по сигналу встают,
За их красный наряд, за их скорый возврат
В край родной и в домашний уют.
(Сброд мой милый! Вас прежде убьют!).

А теперь самое время возвратиться к уже известной нам книжке Неру:

«...Восстание 1857-1859 годов было последним усилием феодальной Индии. Оно положило конец многому. С ним закончилась династия Великих Моголов, так как два сына Бахадур-шаха и его внук были хладнокровно расстреляны без всякого основания или повода с их стороны английским офицером Ходсоном, когда он вёз их в Дели. Так бесславно прекратил своё существование род Тимура, Бабура и Акбара. Восстание положило конец правлению Ост-Индской компании в Индии. С этого времени британское правительство взяло на себя прямую ответственность за управление, и британский генерал-губернатор получил пышный титул «вице-короля». Спустя девятнадцать лет, в 1877 году, королева Англии Виктория приняла титул кайсар-и-Хинд, титул древних цезарей и византийских императоров, приспособленный для Индии».

Восхищаться королевой Неру отнюдь не склонен. Но обратим внимание на то, что он связывает наличие этих самых «пышных титулов» с «прямой ответственностью за управление»!

Действительно, в марте 1876 года парламент принял билль о провозглашении королевы императрицей Индии. (Обычно её полагают всё же императрицей с 1877 года.) А в 1885 году, в результате третьей англо-бирманской войны в состав Индийской империи была включена и Бирма.

Виктория была именно императрицей Индии, а вовсе не Англии! Выли учреждены и соответственные, связанные с Индией ордена. В 1861 году — орден Звезда Индии, один из высших орденов Британии. В 1878 году — Орден Индийской Империи — менее значимая награда, предназначавшаяся для прослуживших в Индии долгое время и имевших заслуги в управлении страной.


* * *

Она любила Индию.

Среди её многочисленных нарядов (ей, королеве, полагалось иметь много платьев, хотя после смерти Альберта она предпочитала чёрное и только чёрное!); так вот, среди её многочисленных нарядов были и индийские костюмы. Она с интересом, женским и этнографическим, разглядывала прекрасную, шитую золотом и серебром материю. Как любопытно! Эту ткань возможно драпировать вокруг тела... Королева приказывала позвать пожилую индусскую даму, супругу слуги-индуса. Затем по приказанию бабушки являлась в гардеробную внучка, тоненькая светловолосая девочка лет двенадцати, подросточек, бакфиш; дочь дочери, Элис, дочь нежной Алисы, бедняжка, сиротка, Гессенская принцесса, живущая при бабушке, английской королеве. Виктория приказывала одеть в индийский наряд улыбающуюся внучку.

Белая английская блузка или цветная индийская кофточка, вышитая золотыми нитями, оставляли открытыми тонкие полудетские руки; белый шёлк, отороченный золотой каймой, — краса Мадраса — обвивался вокруг тонкой стройной фигурки. Тонкие ключицы закрывало ожерелье. Светлые волосы оттеняла красная шёлковая лента...

Индуска, толстая и почти чернокожая, скрещивала руки на животе и улыбалась почтительно. А маленькая озорница осмеливалась кружиться весело, взмахивать руками, словно крылышками, даже принималась вдруг смеяться легко и дробно. И вот уже и лицо бабушки, вечно горюющее лицо старой женщины озаряется лучиком тонкой улыбки. Лицо бабушки всегда видится юной Элис горюющим. Когда бабушка смотрит на внучку, лицо старой женщины делается внимательно-заботливым...

Девочка Элис. Будущая повелительница огромной восточной страны...

Королева любила Индию.

Ей нравится слуга-индус, стоящий за её креслом почтительно. Костюм этого человека представляет собой некоторую смесь бенгальской и лакхнауской мужской одежды. Рубашка застёгнута слева направо, но рукава не закатаны до локтей. Вместо дхоти — широкие шаровары, коричневого цвета, подпоясанные коричневым же кушаком, расшитым золотыми нитями. На кушаке закреплён мешочек из вриндаванского ситца, в мешочке карманные часы английской работы. Поверх толстых носков — каттакские красно-белые сандалии. На голове — белая вышитая шапочка... Как было бы возможно, чтобы индус в присутствии королевы являлся в дхоти, в набедренной повязке, оставляющей ноги открытыми!..

Королева любит Индию. Она любит Бирму. Она любит Восток. Её Восток! Она читает книги о своём Востоке. Она читает переведённые на английский язык старинные сказания Востока... Даже её министр Дизраэли, лорд Биконсфилд, порою представляется ей смуглым индусом, великим визиром могущественной шахини!.. Она размышляет о брахманах, наивысшей касте индусов; она записывает в своём дневнике рассуждение о Брахме — божественной субстанции, первоисточнике Вселенной. Королева, призванная быть главою аристократического общества своей страны, порицает на страницах своего дневника устройство индийской жизни, при котором шудры — самая низшая каста — обречены оставаться презренными!..

Королеве нравится, когда её слуга-индус кланяется ей, совершая индийский поклон — пронам, подымая к лицу сложенные ладони рук. Королева вникает в английские слова переводов индуистских гимнов и молитв. В английский язык входит индийское слово «гуру» — «наставник», «учитель».

Многие в Англии полагали, что королеве нужен титул императрицы Индии исключительно в силу овладевшего старой женщиной тщеславия! В 1858 году королева предложила парламенту принять билль о предоставлении ей императорского титула. Парламент дружно пожал плечами, многими, исключительно мужскими плечами. В середине семидесятых годов королева снова поднимает вопрос об императорском титуле. Англичане проявляют недовольство; императорский титул представляется им символом развращённости, азиатского, византийского безудержного произвола... Иностранные послы посмеиваются над королевой. Дочь одного из младших сыновей; по рождению своему — принцесса маленького немецкого княжества; ну, конечно же, она хочет украсить себя титулом, как драгоценной побрякушкой! Но королева уже лучше многих знает, что нужно Индии, какая правительница Англии нужна Индии! Королева Англии должна быть ещё и императрицей Индии!

И парламент утверждает билль. И королева устраивает парадный обед и неожиданно входит в залу, сверкая индийскими драгоценностями, которые присланы ей в дар принцами и раджами. И Дизраэли произносит тост за здоровье императрицы Индии. И королева подписывает свои письма: «Виктория, королева и императрица»!..


* * *

Индия. Викторианская Индия.

Лето. Яркие лучи солнца заливают большой город. Нескончаемый поток колясок, экипажей, пешеходов заполняет улицу.

В каждом доме приготовлены в маленьких корзинках рыба и овощи, дым поднимается над очагами, — хозяйки готовят завтрак. Вот сейчас сотни и сотни мужчин и юношей отправятся на службу в конторы или учиться — в колледжи. Это Калькутта, это огромный деловой город. А странствующий певец, почитатель бога Вишну, поёт, как тысячу лет назад; и, быть может, ту же самую песню:


...Куда летит эта неведомая птица, выпорхнув из клетки?
О! Если бы я мог поймать её, я бы надел ей кольцо любви!..

И жасмин благоухает, как тысячу лет назад...

Викторианская Европа и старая Индия сочетаются уже и в домашнем быту. Вот на верхней веранде дома мы видим европейский стол, покрытый скатертью на европейский лад. Вокруг стола — плетёные европейские стулья. Но в маленьких горшках индийские, конечно же, цветы, цветы кротона и кришночауры. Сейчас придут гости, которым подадут чай по-английски, потому что жена хозяина воспитывалась в миссии. Она — устроительница школы для девочек в этом обширном квартале, и следит, чтобы в школе не было недостатка в ученицах. Да, в Индии уже немало образованных европейски людей...

Томас Бабингтон Маколей. Викторианец. Родился в 1800 году, умер в 1859 году. Публицист, историк, иностранный член-корреспондент Санкт-Петербургской академии наук. Томас Маколей пишет:

«В течение последних ста двадцати лет нация, которая прежде находилась в состоянии столь же варварском, как наши предки до крестовых походов, постепенно поднялась из невежества, в которое она была погружена, и обрела своё место среди цивилизованных сообществ. Я говорю о России. Теперь в этой стране существует обширный образованный класс, изобилующий людьми, которые могут служить государству на самых высоких постах и ни в чём не уступают самым изысканным мужам, украшающим лучшие круги Парижа и Лондона. Есть основание надеяться, что эта обширная империя, которая во времена наших дедов была, вероятно, хуже Пенджаба, во времена наших внуков приблизится к Франции и Британии на пути совершенствования. И как была осуществлена эта перемена? Не льстивым восхвалением национальных предрассудков и не возведением в звание «учёного туземца» тех из них, которые овладели «национальной премудростью», — но обучением их тем иностранным языкам, на которых была накоплена к тому времени обширнейшая масса информации, и тем самым обеспечением им доступа ко всей этой информации. Языки Западной Европы цивилизовали Россию. Я не могу сомневаться в том, что они сделают для индусов то же, что сделали для татар...»

Индию Маколей знал не понаслышке, он в своё время служил в Калькутте, чиновником при генерал-губернаторе. Остаётся только добавить, что «татарами» Маколей называет... русских! Вполне достойно иностранного члена-корреспондента Санкт-Петербургской академии наук!..

А между тем, гости уже сходятся на веранде. Чай подан. Но хозяйка не остаётся с гостями. Общество мужское. Красивые смуглые лица, подстриженные чёрные бороды и усы, чёрные глаза. Одежда по новой моде — узкие белые брюки — «чуридар», длинные чёрные рубашки — «шервани»; длинные, ниже колен, кители-чапраны — длинный ряд пуговиц сверху донизу...

Они учились в школах и колледжах, где обучение шло на английском языке, где изучали совсем иные предметы, нежели в индуистских храмах. Их сёстры также учатся и публикуют в иллюстрированных журналах рассказы и стихи. Многие из них, и молодые люди, и девушки, уже пробуют писать на английском языке. В следующем, двадцатом, веке английский язык станет родным языком для многих произведений индийской литературы...

О чём же идёт беседа на веранде за чаем?

Один из гостей пылко излагает случившееся с ним недавно. Он несколько дней тому назад возвратился из паломничества. По пути садились на пароход всё новые и новые группы паломников. Люди спешили, толкали друг друга, опасаясь, что им не хватит места. На сходнях началась давка. Некоторые теряли равновесие и падали в реку, других сталкивали матросы; третьи, увидев, что их спутники остались на берегу, в панике сами кидались в воду и плыли к берегу. То и дело налетал проливной дождь, и палуба, где расположились паломники, сильно загрязнилась. Люди совсем промокли и устали. Глаза их выражали тревогу и мольбу. Эти люди знали меру своей бедности; онизнали, что никто не поможет им, никто не сжалится над ними...

-...Во всех их движениях и жестах сквозила боязливая торопливость и крайняя робость. Я помогал им, как мог!.. Наконец пароход поплыл. Я поднялся на палубу первого класса. Облокотившись на перила, какой-то англичанин и бенгалец в европейском костюме курили. Я заметил, как они посмеиваются над несчастными паломниками-бедняками, принадлежавшими к низшим кастам. Я не выдержал и, подойдя к ним поближе, воскликнул: «Замолчите! Как вам не стыдно!» Англичанин окинул меня холодным взглядом. А бенгалец назвал паломников «животными»! Я вскипел, сказал ему какую-то грубость и отошёл в сторону. Я с горечью думал о том, какое это гнусное зрелище — индус, смеющийся издевательски над представителями своего народа! Англичанин сел в шезлонг и раскрыл книгу. Бенгалец пытался завязать с ним разговор, но англичанин молчал. Он сделал резкое раздражённое движение и нечаянно уронил книгу. Бенгалец поспешно поднял эту книгу и подал своему спутнику. Но англичанин не поблагодарил его. Когда пароход прибыл в Чандернагор, англичанин приблизился ко мне, приподнял шляпу и проговорил: «Простите меня! Я очень сожалею о своём поведении!..»

Этот простой рассказ производит сильное впечатление на собравшихся. Все заговорили, перебивая друг друга. Спорят о перестройке индийского общества, о том, что нельзя мириться с проявлениями индуистского фанатизма среди европейски образованных индусов... Но главная тема — Англия и англичане в Индии!..

Вот один из собеседников наконец-то овладел вниманием остальных.

   — Англия подобна Бхригу, злому демону, побеждённому богом Кришной!..

   — Нет, нет! — пылко возразил совсем молодой человек. — Англия — наша Лакшми, богиня красоты, богатства и счастья!..

   — Давайте судить трезво! — призывает третий собеседник. — Я скажу вам, в чём наша общая беда! Беда наша в том, что путь в индуистские общины открыт не для всех, туда нет столбовой дороги! В сущности, индуистом надобно родиться! А в это же самое время двери широко распахнуты перед всеми, кто стремится к мусульманству, и христианство принимает в своё лоно всех желающих сделаться христианами. Более того, если бы я пожелал стать англичанином, в этом не было бы ничего невозможного! Я мог бы и не принимать христианство. Мне достаточно было бы жить в Англии и следовать правилам жизни, которым следуют англичане. Индуистов становится всё меньше. Прежде раджи строго охраняли индуизм и преследовали мусульман. Сейчас, при английском владычестве, закон охраняет всех! И многие индуисты переходят в мусульманство.

   — Но что же ты предлагаешь?

   — Ортодоксальный индуизм оскорбляет человека, отворачивается от него. Нам нужен новый индуизм!..

   — Индуизм на английский лад? — ядовито возражает ещё один гость.

   — Пусть так! Главное — гуманизировать нашу религию!..

Разговор невольно переходит на тему, волнующую юношей...

   — ...То уважение, которое женщины получают по английским обычаям, предоставляется им только за то, что они зажигают сердца мужчин!

   — А мне подобное уважение представляется простою вежливостью!

   — Нет, ты доверься мне и слушай! За всеми теми прекрасными словами, которые говорятся о женщинах в английских книгах, скрывается животная страсть. Настоящая женщина, которая действительно достойна поклонения, это, прежде всего, мать семейства, безупречная хозяйка дома. И если в основе восхищения женщиной будет лежать именно эта мера, то исчезнет всякий намёк на оскорбление женского достоинства. А если твои мысли кружат, как мотыльки, вокруг дома одной девушки, то как раз это и называется по-английски «любовью»! Смотри только не ставь, по примеру англичан, эту любовь выше всего на свете, не поддавайся страшному обману!

   — К сожалению, мы слишком часто не понимаем настоящего смысла отношений мужчины и женщины, поэтому нам и приходится порою поэтизировать их!

   — Ладно, я признаю, что под влиянием страсти мы разрушаем те простые отношения между мужчиной и женщиной, какие должны были бы существовать, и воспринимаем их ложно. Но разве только иностранцы виноваты в этом? Если неверны утверждения английской литературы, то неправильно и наше излишнее недоверие к женщине. Ведь чтобы спасти мужчин от пагубной страсти, одни поют гимны красоте любви и облагораживают её, другие преувеличивают её зло и проповедуют отрицание женщин, а это всё по существу различные отношения к одному и тому же чувству, и если уж осуждаешь одно, не следует оправдывать другое!..

Ещё недавно среди молодых индусов едва ли был возможен подобный разговор! Ещё недавно в Индии судьбу детей решали родители; принято было женить детей в возрасте восьми-девяти лет!..

Однако беседа продолжается...

   — Да разве дело в отношениях мужчин и женщин? — возражает гость постарше. — Недавно я прочёл статью, в которой английский миссионер осуждает обычаи индуизма. Допустим, мне и самому отнюдь не всё в нашей религии нравится. Но слова иностранца бьют меня, словно анкуш — железное погоняло для слонов! Мы не можем позволить, чтобы с нашей страной обращались, как с преступницей, чтобы нас судили в английских судах, по английским законам. Принятие английских идеалов нас не унизит, но и не пробудит в нас чувство собственного достоинства. Ни перед собой, ни перед другими мы не должны стыдиться обычаев, законов, веры и устройства общества страны, где мы родились! Мы должны высоко поднять всё индийское и с гордостью нести его. Только так сможем мы защитить от оскорблений себя и свою страну! Я начал работать над новой книгой, она будет называться «Индуизм»...

   — Это будет книга на английском языке? — спрашивает гость, до сих пор молчавший. В голосе его чувствуется лёгкая нотка вкрадчивости.

   — Да, на английском, — отвечает машинально защитник и поборник всего индийского.

По лицам скользят насмешливые улыбки. Но, в сущности, все здесь настроены дружелюбно друг к другу. И тот, к которому эти улыбки относятся, тоже улыбается...

В беседу вступает самый юный из гостей:

   — А я, хотя и сын брахмана, но давно перестал следовать обычаям брахманов! Помните, как на свадьбе Мохима мои родственники хотели устроить скандал из-за моих христианских привычек; поэтому я нарочно держался в стороне и молчал. Многие называют меня христианином, да и кем только ещё не называют! А я отвечаю на эти упрёки: разве христиане не люди? И если вы такой великий, избранный богами народ, то почему склонились перед моголами, а затем — перед англичанами?!

На эту тираду следует своего рода ответ гостя постарше:

   — Прежде я, как и многие из нас, верил, что нет никакой надежды на нашу страну, на наше общество, на нас; полагал, что мы никогда не станем взрослыми, и англичане всегда будут нашими опекунами, что всё останется таким, каким оно есть теперь, и что нет никакой возможности бороться против могущества англичан и против глубокого невежества нашего общества. Большинство наших просвещённых соотечественников и по сей день так думает. Подобные мысли делают человека или эгоистом, или безразличным ко всему происходящему. Поэтому-то представители среднего класса ни о чём, кроме службы, не думают, а у богатых весь смысл жизни заключается лишь в том, чтобы добиться от правительства какой-нибудь награды. Наш жизненный путь очень короток, пройдём немного и... стоп, дальше идти некуда. Нам даже в голову не приходит мысль о какой-нибудь отдалённой цели, а поэтому и сборы в дорогу кажутся нам совершенно излишними. Прежде я думал, что буду служить, но теперь не хочу идти на службу к правительству. Нет, я не рассержен на правительство, но те, кто состоит у правительства на службе, слишком часто принимают его власть за собственную силу и, высокомерно гордясь ею, отрываются от народа. И чем больше проходит времени, тем глубже и шире становится этот разрыв. У меня есть один родственник, помощник судьи, теперь он уже в отставке. Однажды, когда он ещё служил в суде, окружной судья, англичанин, спросил его: «Бабу, почему ты оправдываешь столько людей?» — «Этому есть причина, сахиб, — ответил мой родственник. — Те, кого судишь ты, для тебя всё равно что собаки, а я сужу своих братьев». Да, были в те времена люди, которые решались говорить такие слова, не было недостатка и в таких английских судьях, которые слушали их. Но чем ближе к нашим дням, тем сильнее затягивалась на шее людей лакейская петля, и теперешний судья-бенгалец смотрит на свой народ, как на собак. И ему даже непонятно, что чем выше поднимается он как чиновник, тем ниже опускается как человек. Его опора — чужие, пришельцы, он презирает свой народ и поэтому несправедлив к нему. А это не принесёт нам счастья...

Беседа продолжается. Речь естественным образом заходит о религии...

— Видите ли, — один из говорящих решительно овладел вниманием прочих, — необходимо запомнить одно: страшно заблуждаются те, которые считают, что если англичане сильны, то мы сможем окрепнуть только в том случае, если уподобимся им. Но такое уподобление невозможно для нас; и если мы будем настойчиво пытаться подражать другим, то, в конце концов, и в англичан не превратимся, и самими собою не будем. Индия — особая страна, у неё своя сила, своя правда, и, только развивая свои индивидуальные черты, она достигнет успеха, защитит себя. Если мы, изучая английскую историю, не сумели понять этого, значит, мы изучали не так, как нужно было! Я прошу вас, идите в Индию, посмотрите собственными глазами на всё хорошее и дурное, и если найдёте изъяны, исправьте своими силами. Взгляните на свою страну, поймите её, подумайте о судьбе родины, не отворачивайтесь, слейтесь с ней воедино. Но вы не поймёте Индии, если будете настроены против неё, если, пропитанные с детства христианскими идеями, предпочтёте смотреть на неё со стороны. В этом случае вы лишь причините ей новые страдания и ни в чём не сумеете помочь...

   — Прошлое страны намного превосходит её и проявляет себя в самой стране. Только так Всевышний может выразить свою бесконечную сущность. Те, кто утверждают, будто в мире существует лишь одна истина, то есть одна религия, проявляющая себя в единственно верной форме, что только это и истинно, не в состоянии познать бесконечность истины. Единое бесконечное проявляет себя в бесконечном множестве, и эту вечную игру мы можем наблюдать повсюду. Лишь благодаря разнообразию религиозных учений мы в состоянии познать божество с разных сторон. Уверяю вас, можно увидеть солнце и через открытое окно Индии, и незачем для этого переплывать океан и усаживаться у окна христианской церкви!

   — Вы хотите сказать, что религия Индии помогает нам особым путём познать Всевышнего? В чём же состоит особенность этого пути?

   — В том, что, согласно канонам индийской религии, Брахма, верховное божество — едино, но проявляет себя в бесконечном разнообразии: в воде, на земле, в воздухе, в огне, в душе, в уме, в любви... Сколько бы мы ни перечисляли его проявлений, мы их не исчерпаем. Немало учёных ломает головы над этим. Необыкновенно сложное божество является в то же время и необыкновенно простым; ему в одно и то же время присуще и множество атрибутов и признаков и ни одного. Бесформенное, оно принимает бесчисленные формы. В других странах Божество стараются представить себе как нечто более или менее ограниченное и определённое. Такое стремление порой наблюдается и у нас в стране, но тем не менее большинство верующих Индии не считает эту определённость единственной и безусловной, ни один из них не станет опровергать тот факт, что Божество бесконечно превосходит то нечто определённое, что мы понимаем под ним.

   — Не станут опровергать образованные люди, а необразованные?

   — Я уже говорил, что во всех странах необразованные люди искажают истину.

   — Но разве у нас это искажение не зашло дальше, чем в других государствах?

   — Может быть, но это происходит потому, что Индия хочет познать религию в целом и в частностях, хочет показать её внутреннюю силу и внешнюю оболочку, так сказать, плоть и душу религии. Тот, кто не может принять сущность веры, принимает лишь её частности, а в силу своего невежества искажает и их. Но есть нечто, которое истинно в красоте и в безобразии, в целом и в частностях, в слиянии с Божеством и в созерцании Его. Индия делает невероятные усилия, чтобы познать это Нечто во всех его проявлениях: и в себе, и в своём труде. Как же можем мы отвергнуть всё это многообразие и за истинную религию признать лишь безжизненную, ограниченную, сухую смесь атеизма и теизма Европы восемнадцатого века? Да разве мы уж настолько глупы? Вы, верно, думаете обо мне, — этот человек, хоть и знает английский язык, а так ничему и не выучился.. Но вы так думаете потому, что вам с детских лет внушали иные взгляды. Если же вы когда-нибудь почувствуете уважение к действительной Индии и вдруг захотите по-настоящему служить ей, если вы сумеете проникнуть в самую суть проявления вашей родины, проявления, совершающегося несмотря на тысячу препятствий и искажений, то... то... не знаю, как мне объяснить вам... тогда ваше понимание Индии обретёт силу, и вы познаете свободу! Не считайте меня фанатиком и, особенно прошу вас, не принимайте мои слова за слова тех ортодоксальных индуистов, которых так много появилось в последнее время. В многообразии проявлений Индии, в разнообразии усилий, предпринимаемых ею, я увидел глубокое и великое единство, и радость понимания этого единства сводит меня с ума. В экстазе я отбрасываю все сомнения, я не боюсь прийти к самым невежественным из моих соотечественников, стать с ними рядом, слиться с ними. Часть людей у нас в стране понимает это единство, часть — нет, но мне это всё равно. Я — вместе со всем народом моей Индии, весь он — мой. Именно в народе идёт постоянная работа таинственного проявления вечного духа Индии, в этом у меня нет ни малейшего сомнения!..

Общий разговор переходит с предмета на предмет. Говорят много о Хорише Мукхерджи, ораторе и журналисте; Хориш Мукхерджи — патриот Индии, но самому этому понятию патриотизма он учился у английской культуры. Так же, как и другой патриотический писатель, бенгалец Бонким Чондра, основавший в 1872 году журнал «Зеркало Бенгалии».

В старой Индии закипает культурная жизнь на новый, викторианский, в сущности, лад. Ещё в 1828 году один из первых индийских англизированных интеллектуалов, Рам Мохон Рай, основал религиозно-реформаторское общество «Брахмо Самадж». В сороковые-шестидесятые годы руководство деятельностью общества переходит к семье Тагоров. «Брахмо Самадж» последовательно возглавляют Дварконат Тагор, затем — Дебендронат Тагор: отец и дед Робиндраната Тагора, окончательно сделавшего индийскую литературу европейской литературой. Члены «Брахмо Самадж» разделяют возмущение англичан кастовой системой, обычаем сожжения вдов, человеческими жертвоприношениями богине Кали. В восьмидесятые — девяностые годы общество «Брахмо Самадж» раскалывается на две разнонаправленные общественные организации, одна из которых настроена совершенно светски и проанглийски, другая — стоит за своеобразный реформированный индуизм. Такие деятели, как Тилак и Бонким Чондра, интенсивно англизировали Индию, в то же время ратуя за сохранение гуманизированных на английский лад индуистских обычаев...


* * *

Восьмидесятилетний Робиндранат Тагор часто будет вспоминать именно о викторианской Англии, противопоставляя викторианство правлению преемников королевы...

«Наше ближайшее знакомство с миром началось с Англии. Первые сведения о тех, кто пришёл в нашу страну, мы почерпнули из великой английской литературы. Наши тогдашние знания не отличались ни разнообразием, ни широтою. Мы почти не имели доступа к новым сведениям о строении вселенной и её таинственных силах, получаемым ныне из научных учреждений. Естествоиспытателей можно было пересчитать по пальцам. Чтобы слыть человеком образованным, достаточно было знать английский язык и разбираться в английской литературе. Мы денно и нощно восторгались логикой речей Бёрка, страстностью длинных изречений Маколея, до хрипоты спорили о драматургии Шекспира, поэзии Байрона и гуманном либерализме тогдашней английской политики. В те дни мы только ещё начинали стремиться к национальной независимости, и наша вера в благородство англичан оставалась непоколебленной. Даже наши вожди уповали, что мы получим свободу из великодушных рук победителей. Ведь Англия, думали мы, предоставляет убежище всем гонимым и преследуемым. Люди, которые, не жалея сил, боролись за счастье своего народа, встречали в этой стране неизменное гостеприимство. Такая широта взглядов, такое человеколюбие вызывали глубокое уважение...

...Возможно, мы проявляли чрезмерное преклонение, но мы, вне сомнения, заслуживаем похвалы за то, что при всём своём невежестве сумели оценить гуманность, проявленную чужим народом. Ведь человеческие достоинства не являются монополией какого-нибудь одного народа — их не упрячешь в сундук, как прячет скряга своё богатство. Английская литература обогатила наши умы, и до сих пор я слышу в своей душе победные звуки её певучих раковин.

Нелегко найти в бенгальском языке точный эквивалент для перевода английского слова «цивилизация». Обычно мы переводим его словом «культура». В нашей стране долго была распространена особая форма цивилизации: наше общество зиждилось на том, что Ману называл «праведной жизнью». В сущности, это была система обычаев, которых придерживались в древности на очень небольшой территории. Заповеди «праведной жизни» соблюдали только в Брахмаварте, местности, расположенной между реками Сарасвати и Дришадвати. В этих старинных обычаях было много жестокого и несправедливого. «Праведная жизнь» плохо совмещалась со свободой духа. Постепенно идеалы этой «праведной жизни», которую Ману видел некогда в Брахмаварте, стали олицетворять собой косность. В годы моего детства, под влиянием английского образования, просвещённые умы нашей страны восстали против заповедей «праведной жизни». Об этом хорошо рассказал Раджанарайон Бошу в своей книге о деятельности образованного бенгальского общества того времени. Вместо идеалов «праведной жизни» мы возвели на пьедестал цивилизацию, которую мы тогда отождествляли с английской цивилизацией. Наша семья целиком приняла изменения, происшедшие как в религии, так и в отношениях между людьми. Воспитанные на английской литературе, мы питали глубочайшее уважение к её создателям. Это преклонение я сохранял всю первую часть моей жизни. Затем я с глубокой горечью увидел, как между нами и англичанами разверзлась пропасть...»

Кстати уж, любопытно, что написанный Тагором текст «Моя золотая Бенгалия» сделался со временем гимном республики Бангладеш. Метания Тагора между столбовой дорогой цивилизации и народной и религиозной самобытностью Индии, её многочисленных племенных общностей, естественны. Однако обратимся к самой простой арифметике. Тагор родился в 1861 году, умер в 1941 году. Таким образом, в возрасте восьмидесяти лет он вполне мог полагать, что пришла пора подводить итоги. И, стало быть, эта самая «первая часть» его жизни охватывает сорок лет и заканчивается со смертью королевы Виктории!..

Свою статью «Кризис цивилизации» Тагор пишет в 1941 году. Вторая мировая война уже идёт. Тагор испытывает вполне естественное разочарование в идеалах западноевропейской цивилизации. В сущности, он почти готов отождествить два понятия: «фашизм» и «западноевропейская цивилизация как цивилизация вообще». И лишь воспоминания о викторианстве примиряют его с Европой и внушают надежду:

«...мне посчастливилось знать англичан, исполненных истинного благородства, нигде больше не встречал я такого величия духа, как у них. Именно они не позволили мне утратить веру в английский народ. Лучший тому пример — Эндрюз. Имея честь быть его другом, я лично убедился в том, что это истинный англичанин и христианин. Человек с большой буквы. Сегодня, когда я стою на пороге смерти, для меня ещё ярче воссияло его бескорыстие и мужество, исполненное величия Я, как и весь наш народ, многим обязан ему; но особенно благодарен я ему за то, что на старости лет он помог сохранить мне пошатнувшееся было уважение к английскому народу, уважение, воспитанное английской литературой, которой я зачитывался с юных лет. Эндрюз навсегда останется для меня воплощением духовного величия своего народа. Людей, подобных ему, я считаю не только своими близкими друзьями, но и друзьями всего человечества. Их дружба скрасила мою жизнь, и мне кажется, что именно они, эти люди, спасут славу английской нации. Если бы не они, я бы не мог не поддаться разочарованию в европейских народах.

Сейчас, когда я пишу эти строки, по Европе, оскалив клыки и выпустив когти, бродит жестокое чудовище, оно сеет ужас и страх. Дух насилия — это порождение западной цивилизации — пробудился ото сна: он растлевает человеческие души, отравляя своим зловонием воздух во всём мире. Не он ли виноват в нашей беспомощности, в нашей невылазной, беспросветной нищете?


. . . . . . . .

Что же представляет собой мир, который я оставляю, отправляясь в последнее странствие? Жалкие развалины, обломки некогда гордой цивилизации. Потерять веру в человечество — страшный грех; я не запятнаю себя этим грехом. Я верю, что после разрушительной и очистительной бури на небе, освободившемся от туч, засияет новый свет: свет самоотверженного служения человеку. Откроется новая, незапятнанная страница истории...»

Разумеется, минувшая «гордая цивилизация» — это именно викторианство с его безоглядной верой в науку, гуманизм и силу искусства. Двадцатый век ударил по этой вере в достаточной степени.

После смерти королевы много чего случилось. 13 апреля 1919 года в небольшом индийском городе Джалианвалабага, близ Амритсара, происходил митинг, который был расстрелян по приказу генерала Дайера. Погибло триста семьдесят девять человек, более тысячи было ранено. В знак протеста Тагор отказался от дворянского титула, пожалованного ему в своё время английским правительством.

И так далее!..

ЕЁ СТАРОСТЬ


Её старость наступала на неё, подобно тому, как двадцатый век неумолимо приближался к человечеству!

Она старела. Двухпартийные качели политической жизни страны качнулись в очередной раз, и партия её любимого министра, романтического Дизраэли, лорда Биконсфилда, потерпела поражение. Он отошёл от политики, проводил время в своём имении, читал, писал. Королева приглашала его в гости, он обедал во дворце, в Осборне. Беседа бывала остроумна. Он читал Её Величеству главы из своего нового романа. Роман назывался «Эндимион». Эндимион — так звали красавца-юношу, которому Селена, богиня Луны, подарила вечную молодость, но и вечный, глубокий, беспробудный сон.

В отличие от своих министров, королева не имела возможности отойти от политической жизни страны. Когда-то она, юная, восемнадцатилетняя, не имевшая жизненного опыта девочка сделалась королевой и должна была быть королевой! Теперь, стареющая, устающая под грузом, гнетом жизненного опыта, она обязана была продолжать и продолжать быть королевой. До самой смерти! Робкие слухи о том, что королева может отречься от престола и передать корону наследнику, принцу Уэлльскому Эдуарду, увяли в состоянии бутонов, не успев дать и намёка на какое бы то ни было цветение.

Она сидела у камина в библиотеке. Она любила читать. Тем не менее — ах, она это знала! — её упрекали в том, что она якобы является всего лишь банальной почтенной старой дамой; упрекали в ограниченности взглядов; говорили, что она похожа, в сущности, на многих и многих старых английских вдов... Уверяли, что она слишком уж любит деньги. Снисходительно хвалили за умение разбираться в политике, снисходительно признавали за ней некоторые способности политического деятеля. Не понимали, отчего это народ, чем далее, тем более, фактически боготворит её, видит в ней живое воплощение целой эпохи, эпохи процветания и движения вперёд, уходящей эпохи!..

Она была заботливой и женственной, она была правдивой. А сколько раз называли её «чёрствой» и «бездушной»! У неё, как и у всякого человека, были свои, близкие её душе люди, которых она любила. Когда её романтический, отошедший от политических дел министр, её лорд Биконсфилд заболел, из Осборна полетели телеграммы — она ежедневно справлялась о его здоровье. «Посылаю Вам осборнские первоцветы, — писала она. — Хотела проведать Вас, но потом подумала, что Вам лучше полежать спокойно и не разговаривать. Прошу Вас слушаться докторов и быть осторожным и внимательным к своему здоровью».

Перед смертью Дизраэли вдруг приподнялся, распрямляя плечи. Губы его шевельнулись. Друзья, окружавшие постель умирающего, были изумлены. Им показалось, что он представляет себя говорящим речь в парламенте...

Королева не успела приехать на похороны, но прислала два венка. На ленте, обвивающей один из них, была надпись: «В знак истинной дружеской привязанности и уважения». Другой венок сплетен был только из первоцветов, а надпись была совсем краткой: «Его любимые цветы». Вернувшись из Осборна, королева прошла пешком до могилы Дизраэли на кладбище в Хэгендэне, повторив путь похоронной процессии. Памятник был поставлен на средства королевы.


* * *

Расширяясь за моря колониями, Великая Британия не могла миновать Африку. Таинственное государство Абиссиния (она же — Эфиопия), правители которого полагали себя потомками библейского царя Соломона и легендарной царицы Савской, не удавалось покорить никому! Тщетно английские войска пытались закрепиться на Красном море. Англо-эфиопская война длилась с 1867 по 1868 год. Первоначально англичане нанесли противнику поражение при Ароге и захватили крепость Магдалу. Но затем отчаянное сопротивление эфиопов-абиссинцев принудило английские войска уйти из страны.

Но самой отчаянной английской Африкой стал Трансвааль. Англо-бурская война догремела-дошумела до самых захолустных провинциальных городков России. Гимназисты и ученики реальных училищ дружно пели:


Трансвааль, Трансвааль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!..

И далее в песенке рассказывалось о том, как — «Под деревцем развесистым// задумчив бур сидит». И в конце песенки совершался подвиг: «Малютка на позицию ползком патрон принёс». Чудная песенка, она исполнялась с неподражаемым русским юмором; то есть это была вполне серьёзная песня, и вот именно потому она и могла показаться смешной!..

Эта англо-бурская война порядком отравила старость королевы. Вся Европа как сговорилась изображать англичан грубыми волками, жестоко терзающими мирных бурских женщин и детей. У всех на устах был командующий Фредерик Слей Робертс; все толковали об уитлендерах, колонистах-англичанах, которые хлынули в Трансвааль после открытия там золотых приисков в 1884 году; буры не желали признавать их полноправными гражданами Трансвааля. Конечно, вспомнили Фашоду, городишко в Англо-Египетском Судане, славный, кажется, лишь тем, что в 1898 году там столкнулись английские и французские войска. То и дело что-то происходило. В 1896 году доктор Джемсон, служащий Британской Южно-Африканской компании, учинил настоящий набег, попытавшись со своим отрядом прорваться к уитлендерам, которые готовили антибурское восстание в Трансваале. Набег не удался, отряд Джемсона был разбит. Джемсон очутился в плену у буров. В 1899 году Англия попыталась договориться с бурами. Английским делегатом был Альфред Мильнер, британский верховный комиссар в Южной Африке, губернатор Капской колонии. Ничего из этих переговоров не вышло. А с 10-го по 15-ое декабря 1899 года вышла «Чёрная неделя», когда буры наносили английским войскам одно поражение за другим. 10 декабря — поражение под Стормбергом. 11 декабря — поражение под Магерсфонтейном. 15 декабря — поражение под Колензо...

Что возможно с этими событиями сравнить? И не скажешь! Разве что, когда в 1889 году тысячи лондонских докеров бастовали целый месяц! Но всё-таки война — это вам не то, что мирная стачка, которая, хотя и парализует несколько жизнь и работу огромного города, но всё-таки ведь совсем мирная!..

Трансвааль, как известно, находится (то есть находился) в Южной Африке. Южная Африка — это, как известно, не только Трансвааль. На мысе обосновались англичане, в Трансваале — голландцы и немцы, а в Зулуленде — негры-зулусы. Английский министр колоний Карнарвон тогда — в конце семидесятых годов — решил, что все эти разнородные общности лучше всего будет объединить в единый доминион. Карнарвон объявил Трансвааль присоединённым к Англии. Таким образом, англичане вдруг сделались противниками зулусов. Штаб лорда Челмсфорда, командующего английскими войсками, был окружён дружинами зулусов, затем были взяты в плен полторы тысячи англичан. Среди убитых в начале июня 1879 года был и юный сын Наполеона III. Однако всё же в августе дружины зулусов были разбиты, а их вождь попал, в свою очередь, в плен. Но, как оказалось позднее, это было только начало!

Впрочем, начало было положено ещё в 1652 году, когда Ост-Индская компания основала в Южной Африке ту самую Капскую колонию, где со временем стали главенствовать те самые буры — потомки немцев и голландцев. В 1806 году Капская колония всё же перешла в руки англичан. А на карте появились два государственных образования буров — Трансвааль и Оранжевое свободное государство (так оно и называлось: Оранжевое свободное государство). Скажем сразу, что англобурская война длилась с 1899 по 1902 год и закончилась победой английской армии, бурские республики прекратили своё существование. Но это произошло уже после смерти королевы.

Здесь на сцену пора выводить отчаянного французского писателя, автора приключенческих романов «Капитан Сорви-голова» и «Похитители бриллиантов». Нас теперь будет интересовать «Капитан Сорви-голова», роман, опубликованный в 1901 году. Это, как вы уже, наверное, догадались (если не читали), роман, посвящённый англо-бурской войне. То есть это роман о том, как свободолюбивые буры дружно сопротивляются звероподобным англичанам. Там (в романе Буссенара) нарисованы были разные душераздирающие картины типа: «...женщины убиты... дети убиты... старик убит... златоволосая девчурка убита...» и так далее...

Буссенар был писатель лихой. Роман его много сделал для распространения образа «английского колонизатора, подавляющего свободолюбие»! На самом деле, конечно, тот же президент республики Трансвааль, Паулус Крюгер, главный инициатор и вдохновитель сопротивления буров англичанам, весьма зверски обращался с местным населением, то и дело отправляя карательные экспедиции против зулусов и проч. По сути, Крюгер, старенький дедушка Крюгер, почти ровесник Виктории (дедушка Крюгер родился в 1825, а умер в 1904-ом); так вот, дедушка Крюгер проводил весьма, как мы бы сейчас сказали, расистскую политику. А кто же имел более прав на Южную Африку? Англичане или буры? Но ведь там проживало и своё, местное население, но оно внятно заявило о себе только, пожалуй, лишь почти что в конце двадцатого века!.. И в 1994 году президентом Южно-Африканской республики стал борец против апартеида, родившийся почти через двадцать лет после окончания англо-бурской войны, Нельсон Ролихлахла Мандела.

Собственно говоря, каким образом англичане могли защитить своих колонистов в Южной Африке? В 1881 году они уже согласились на всего лишь частичный контроль Англии над внешней политикой буров. Конечно, после того, как буры нанесли им поражение при Маджубе (это такая высота в Трансваале).

Но ультиматум Крюгера переполнил, можно сказать, чашу английского терпения. 9 октября 1899 года Трансвааль направил Великобритании ультиматум, требуя третейского суда по вопросу об английских колонистах — уитлендерах и отвода английских войск с границ бурской республики. Королева и парламент отвергли ультиматум. 11 октября 1899 года началась та самая англо-бурская война.

А теперь взглянем-ка на буржуа, на то самое население, которое было главной опорой викторианства!

«...дед... был воспитан в твёрдом убеждении, что Англия не ведёт никаких иных войн, кроме мелких и профессиональных, и питал глубочайшее недоверие к имперской политике, сулившей ему одни убытки, так как он являлся держателем акций «Де Бир», курс которых теперь неуклонно снижался, а это в его глазах было уже само по себе вполне достаточной жертвой со стороны его внука.

В Оксфорде, однако, преобладали иные чувства. Брожение, свойственное молодёжи, собранной в массу, постепенно в течение двух месяцев, предшествовавших «Черной неделе», привело к образованию двух резко противоположных групп. Нормальная английская молодёжь, обычно консервативного склада, хотя и не принимала вещи слишком всерьёз, горячо стояла за то, чтобы довести войну до конца и хорошенько вздуть буров. К этой более многочисленной группе, естественно, примыкал Вэл Дарти. С другой стороны, радикально настроенная молодёжь, небольшая, но более голосистая группа, стояла за прекращение войны и за предоставление бурам автономии. Однако до наступления «Черной недели» обе группы оставались более или менее аморфными, никаких обострений не наблюдалось, и споры велись в пределах чисто академических. Джолли принадлежал к числу тех, кто не считал возможным примкнуть безоговорочно к той или другой стороне. Унаследованная им от старого Джолиона любовь к справедливости не позволяла ему быть односторонним. Кроме того, в его кружке «лучших» был один «избранный», юноша крайне передовых взглядов и большого личного обаяния. Джолли колебался. Отец его, казалось, тоже не имел определённого мнения. И хотя Джолли, как это свойственно двадцатилетнему юноше, зорко следил за своим отцом, присматриваясь, нет ли в нём недостатков, которые ещё не поздно исправить, всё же этот отец обладал «чем-то», что облекало неким своеобразным очарованием его кредо ироничной терпимости. Люди искусства, разумеется, заведомо типичные Гамлеты, и это до известной степени приходится учитывать в собственном отце, даже если и любишь его. Но основное убеждение Джолиона, а именно, что не совсем благовидно совать нос, куда тебя не просят (как сделали уитлендеры), а потом гнуть свою линию, пока не сядешь людям на голову, — это убеждение, было ли оно действительно обоснованно или нет, обладало известной привлекательностью для его сына, высоко ценившего благородство. С другой стороны, Джолли терпеть не мог людей, которые в его кружке носили прозвище «чудил», а в кружке Вэла — «тюфяков»; итак, он всё ещё колебался, пока не пробили часы «Черной недели». Раз, два, три — прозвучали зловещие удары в Стормберге, в Магерсфонтейне, в Колензо. Упрямая английская душа после первого удара воскликнула: «Ничего, есть ещё Метьюен!» После второго: «Ничего, есть ещё Буллер!» Затем в непроходимом мраке ожесточилась. И Джолли сказал самому себе: «Нет, к чёрту! Пора проучить этих мерзавцев; мне всё равно, правы мы или нет». И если бы он только знал, что отец его думал то же самое!»

И каждый городок, каждую высоту, отбитую у буров, лондонцы встречали шумными толпами. Свистульки гудели пищаще, хлопушки хлопали. Громко топали ноги, обутые в дешёвые ботинки. Крики радости сливались в один сплошной рёв. Потомки фабричных рабочих, некогда (давно уже это было!) бесправных, шагали по улицам и площадям как хозяева...

Но конечно же, самое печальное для англичан в англо-бурской войне было — огромное и очень даже чёрное пятно на репутации. Пятно было посажено, разумеется, бойкими писаками журналистского толка; такими, к примеру, как тот же Буссенар. Но один писатель и врач, и участник англо-бурской войны, твёрдо решился возразить всем, всем, кто пытался посягнуть на репутацию викторианцев. Этого решительного человека звали Артуром Конан Дойлом. Был он в англо-бурскую войну главным хирургом в полевом госпитале. Оттуда он писал матери: «...мне кажется, я имею сильное влияние на молодых людей, особенно на молодых, атлетически развитых, спортивных людей (как и Киплинг). И коль скоро это действительно так, чрезвычайно важно, чтобы именно я подал им пример. Вопрос не в моих сорока годах, хотя я совершенно здоров, как всегда, но в том воздействии, какое я могу иметь на эту молодёжь».

Конан Дойл написал о событиях англо-бурской войны две книги, из которых наиболее интересна вторая, вышедшая в 1902 году. «Война в Южной Африке; её суть и события». Конан Дойл решительно опроверг все домыслы о якобы жестокости англичан в отношении мирного населения. Эти две, написанные по горячим следам англо-бурской войны книги, принесли Конан Дойлу два прозвища — «Патриот» и «Беспримерно жестокий колонизатор». Вполне возможно предположить, что ни одно из этих прозвищ не говорит правду о Конан-Дойле, равно как и об англо-бурской войне.

Слово «Киплинг» уже написано Конан Дойлом в письме к матери. И время, стало быть, великому викторианскому барду снова появиться в нашем повествовании!

Стихотворение называется как раз так, как надо: «Южная Африка»!


Чудо-женщина жила
(Господи, прости ей!),
Не добра, и не мила,
Но краса её влекла
Джентльменов без числа
Дьявольской стихией.
Джентльменов без числа
От Дувра до Хольспая,
Африкой она была,
Южной Африкой была,
Нашей Африкой была,
Африкой без края.
В жажде жизнь её страны,
Жизнь страны в разрухе.
Кровь и меч вошли в дома,
И зараза, и чума,
Саранчи нависла тьма,
Падал скот, как мухи.
Правда, слишком правда то,
Что она такая!
Африкой её зовут,
Южной Африкой зовут,
Нашей Африкой зовут,
Африкой без края.
Не было страшней труда
И позорней платы
Для влюблённых и рабов;
Был навоз им вместо дров,
Грязная вода из рвов,
Дыры и заплаты.
Жгла она им рты в пыли,
Кости — в лихорадке;
Ночи им лгала и дни,
Их терзала искони,
И клялись бежать они
Прочь и без оглядки.
Поднимали паруса
В ярости суровой, —
Вскоре, многого скорей,
Забывали горечь дней,
Злость и ложь прощали ей,
Возвращались снова.
Чтили милости её
Больше небосвода,
За её глаза и рот
Забывали племя, род,
И могила их встаёт,
Как Алтарь Народа.
Кровью куплена она,
Возродилась в дыме
И звала к оружью тех,
Для кого была их грех, —
Женщина прекрасней всех,
Всех боготворимей.
На ноги, пусть слышат все:
Вот она какая!
Африкой её зовут,
Южной Африкой зовут,
Нашей Африкой зовут,
Африкой без края.

И вот уже весь мир пленяли, забирали без боя в плен созданные звонкими стихами викторианского барда викторианские воины, сильные, прежде всего, своим благородством, прекрасной широтой души, способностью пожать руку достойному противнику, тем самым викторианским рыцарством, своеобразным рыцарством, о котором много говорил Дизраэли. Но в этом неорыцарстве своего рода нет ничего напыщенного, никакой аристократической спеси; это, в сущности, демократичное викторианское рыцарство; рыцарство запылённого солдата, дружески хлопающего по плечу противника, чернокожего, желтокожего, но мужественного и сильного, такого, с каким встанешь у края земли!

Стихотворение 1890 года называется «Фуззи-Вуззи» и имеет подзаголовок: «(Суданские экспедиционные части)»...


Знавали мы врага на всякий вкус:
Кто похрабрей, кто хлипок, как на грех,
Но был не трус афганец и зулус,
А Фуззи-Вуззи — этот стоил всех!
Он не желал сдаваться, хоть убей,
Он часовых косил без передышки,
Засев в чащобе, портил лошадей
И с армией играл, как в кошки-мышки.
За твоё здоровье, Фуззи, за Судан, страну твою,
Первоклассным, нехристь голый, был ты воином в бою!
Билет солдатский для тебя мы выправим путём,
А хочешь поразмяться, так распишемся на нём!
Вгонял нас в пот Хайберский перевал,
Нас дуриком, за милю, шлёпал бур,
Мороз под солнцем Бирмы пробирал,
Лихой зулус ощипывал, как кур,
Но Фуззи был по всем статьям мастак,
И сколько ни долдонили в газетах:
— Бойцы не отступают ни на шаг! —
Он колошматил нас и так и этак.
За твоё здоровье, Фуззи, за супругу и ребят!
Был приказ с тобой покончить, мы успели в аккурат.
Винтовку против лука честной не назвать игрой,
Но все козыри побил ты и прорвал британский строй!
Газеты не видал он никогда,
Медалями побед не отмечал.
Так мы расскажем, до чего удал
Удар его двуручного меча!
Он из кустиков на голову кувырк
Со щитом, навроде крышки гробовой, -
Всего денёк весёлый этот цирк,
И год бедняга Томми сам не свой.
За твоё здоровье, Фуззи, в память тех, с кем ты дружил,
Мы б оплакали их вместе, да своих не счесть могил.
Но ровен счёт — мы присягнём, хоть Библию раскрой;
Пусть потерял ты больше нас, ты смял британский строй!
Ударим залпом, и пошёл бедлам:
Он ныряет в дым и с тылу мельтешит.
Это прямо порох с перцем пополам,
И притворщик, если мёртвый он лежит.
Он — ягнёночек, он — мирный голубок,
Попрыгунчик, соскочивший со шнурка,
И плевать ему, куда теперь пролёг
Путь Британского Пехотного Полка!
За твоё здоровье, Фуззи, за Судан, страну твою,
Первоклассным, нехристь голый, был ты воином в бою!
За здоровье Фуззи-Вуззи, чья башка копна копной:
Чёртов чёрный голодранец, ты прорвал британский строй!

Вот такое удалое, немного даже и простецкое, очень викторианское рыцарство! Выражения типа «нехристь» оставляем, впрочем, на совести переводчика[112].

Но всё же и всё же — главное лицо, вокруг которого выстраивается, создаётся мужской мир Киплинга, это — Женщина, великая Женщина, Королева, Виктория, Королева-Победа! Её Бард, он может и ворчать на неё порой и даже чувствовать, что его мужское достоинство несколько поколеблено еёженской властью, но всё равно она остаётся Королевой. И вокруг маленькой, толстой старой женщины, английской матери, становятся стеной новые английские рыцари, её запылённые пылью Востока солдаты, как стояли вкруг старухи Бэсс Тюдор пираты и военачальники. Потому что красота Королевы — не в её внешности, а просто... в умении быть Королевой!..

Викторианский бард говорит о солдатах Виктории...


При чуме и холере себя береги,
Минуй болота и кабаки.
Холера и трезвость — всегда враги,
А кто пьян, тот, ей-богу, скверный солдат.
Скверный, скверный, скверный солдат, солдат
Королевы!
Если сволочь сержант до точки довёл,
Не ворчи, как баба, не злись, как осёл,
Будь любезным и ловким, — и вот ты нашёл,
Что наше спасенье в терпенье, солдат,
В терпенье, в терпенье, в терпенье солдат, солдат
Королевы!
Если жена твоя шьётся с другим,
Не стоит стреляться, застав её с ним.
Отдай ему бабу — и мы отомстим,
Он будет с ней проклят, этот солдат,
Проклят, проклят, проклят солдат, солдат
Королевы!
Если ты под огнём удрать захотел,
Глаза оторви от лежащих тел
И будь счастлив, что ты ещё жив и цел,
И маршируй вперёд, как солдат,
Вперёд, вперёд, вперёд, как солдат, солдат
Королевы!
Если мажут снаряды над их головой,
Не ругай свою пушку сукой кривой,
А лучше с ней потолкуй, как с живой,
И ты будешь доволен ею, солдат,
Доволен, доволен, доволен, солдат, солдат
Королевы!
Пусть кругом все убиты, — а ты держись!
Приложись и ударь, и опять приложись.
Как можно дороже продай свою жизнь.
И жди помощи Англии, как солдат,
Жди её, жди её, жди её, как солдат, солдат
Королевы!
Но если ты ранен и брошен в песках
И женщины бродят с ножами в руках,
Дотянись до курка и нажми впотьмах
И к солдатскому Богу ступай, как солдат,
Ступай, ступай, ступай, как солдат, солдат
Королевы!

И англо-бурскую войну, в конце концов, выиграли англичане, потому что её выиграли... стихи викторианского барда! Со стороны буров никто не написал подобной роскошной классики!..


Только два африканских пригорка,
Только пыль и палящий зной,
Только тропа между ними,
Только Трансвааль за спиной,
Только маршевая колонна
В обманчивой тишине
Внушительно и непреклонно
Шагающая по стране.
Но не смейся, встретив пригорок,
Улыбнувшийся в жаркий час,
Совершенно пустой пригорок,
За которым — Пит и Клаас, —
Будь зорок, встретив пригорок,
Не объявляй перекур:
Пригорок — всегда пригорок,
А бур — неизменно бур.
Только два африканских пригорка,
Только дальний скалистый кряж,
Только грифы да павианы,
Только сплошной камуфляж,
Только видимость, только маска —
Только внезапный шквал,
Только шапки в газетах: «Фиаско»,
Только снова и снова провал.
Так не смейся, встретив пригорок,
Неизменно будь начеку,
За сто миль обойди пригорок,
Полюбившийся проводнику, —
Будь зорок, встретив пригорок,
Не объявляй перекур:
Пригорок — всегда пригорок,
А бур — неизменно бур.
Только два африканских пригорка,
Только тяжких фургонов след,
Только частые выстрелы буров,
Только наши пули в ответ, —
Только буры засели плотно,
Только солнце адски печёт...
Только — «всем отступать поротно».
Только — «вынужден дать отчёт».
Так не смейся, встретив пригорок,
Берегись, если встретишь два,
Идиллический, чёртов пригорок,
Приметный едва-едва, —
Будь зорок, встретив пригорок,
Не объявляй перекур:
Пригорок — всегда пригорок,
А бур — неизменно бур.
Только два африканских пригорка,
Ощетинившихся, как ежи,
Захватить их не больно сложно,
А попробуй-ка удержи, —
Только вылазка из засады,
Только бой под покровом тьмы,
Только гибнут наши отряды,
Только сыты по горло мы!
Так не смейся над жалким пригорком —
Он достался нам тяжело;
Перед этим бурым пригорком,
Солдат, обнажи чело,
Лишь его не учли штабисты,
Бугорка на краю земли, —
Ибо два с половиной года
Двух пригорков мы взять не могли.
Так не смейся, встретив пригорок,
Даже если подписан мир, —
Пригорок — совсем не пригорок,
Он одет в военный мундир. —
Будь зорок, встретив пригорок,
Не объявляй перекур:
Пригорок — всегда пригорок,
А бур — неизменно бур!

И много лет спустя аукался с этим романтическим викторианским рыцарством, с этим запылённым солдатским рыцарством Великого Барда Великой Королевы Хемингуэй, а в России — Николай Гумилёв, и за ним — Николай Тихонов, Константин Симонов, Твардовский на страницах «Василия Теркина», Луговской...

Но, конечно, главным киплингианцем русской литературы был и остаётся Николай Гумилёв!..


Я бельгийский ему подарил револьвер
И портрет моего государя...

Допустим, подарить какому-нибудь «Фуззи-Вуззи» портрет Николая II, подловатого бедолаги, — не бог весть какой подарок! Но что имеем, то и дарим! Так уж вышло, что Королевой Киплинга была Виктория, а царём Николая Гумилёва — Николай II...

Стихотворение называется «Пыль» и имеет подзаголовок: «(Пехотные колонны»)...


День-ночь-день-ночь — мы идём по Африке,
День-ночь-день-ночь — всё по той же Африке
(Пыль-пыль-пыдь-пыль — от шагающих сапог!) —
Отпуска нет на войне!
Восемь — шесть — двенадцать — пять — двадцать миль на этот раз.
Три — двенадцать — двадцать две — восемнадцать миль вчера
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!) —
Отпуска нет на войне!
Брось-брось-брось-брось! — видеть то, что впереди.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!) —
Все-все-все-все — от неё сойдут с ума,
И отпуска нет на войне!
Ты-ты-ты-ты — пробуй думать о другом,
Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Счёт-счёт-счёт-счёт — пулям в кушаке веди,
Чуть-сон-взял-верх — задние тебя сомнут.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Для-нас-всё-вздор — голод, жажда, длинный путь,
Но нет-нет-нет-нет — хуже, чем всегда одно —
Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
Днём-все-мы-тут — и не так уж тяжело,
Но-чуть-лег-мрак — снова только каблуки,
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь,
Там-нет-ни-тьмы — ни жаровен, ни чертей,
Но-пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!

* * *

Королева старела.

23 апреля 1881 года публично казнили молодых революционеров, совершивших удачное покушение на Александра II. Целая эпоха миновала с той далёкой-далёкой поры, как юную королеву Вики кружил в занятных танцах наследник престола огромной полуазиатской державы. Потом прошло ещё время, и они породнились через брачный союз детей, Марии и Альфреда. Виктория Английская и Александр II потихоньку презирали друг друга. Оба про себя удивлялись: как могла я, как мог он... симпатизировать этому, этой... И вот он, русский царь, убит. Он успел натворить немало глупостей. Он, пожилой отец многочисленного семейства, презрел разум и логику. Он показал открытый пример безнравственности... Романовы, Романовы! Гнилая династия... Королева задумчиво приподнимает отяжелевшие, уже старческие руки с подлокотников кресла... Или не в самой династии дело, а в стране, в загадочной России, которая более не хочет Романовых!.. Сегодня королева записала в дневнике, что молодых террористов не следовало казнить публично... Как это глупо! Новый император, Александр III, он, кажется, просто-напросто глуп! Публично казнить заговорщиков! Неужели ему не понятно, что на репутации дома Романовых расплывается ещё одно грязное пятно... А их и без того полагают в Европе жестокими тиранами... Какая глупость эта публичная казнь! О какой мести за гибель отца может идти речь?! Правитель, легитимный правитель не может, не имеет права поступать, как обыкновенные люди! Быть правителем, императором, королевой — это не должность, это жизнь; и это опасная жизнь, это жизнь, полная опасностей! Именно поэтому правитель — выше понятия мести!


* * *

Россия... Сергей Михайлович Кравчинский, народник, революционер, сын военного врача, поклонник Гарибальди, убивает прилюдно, в Санкт-Петербурге, на Михайловской площади, шефа жандармов Мезенцева, убивает кинжалом и скрывается. Пишет брошюру «Смерть за смерть», где объясняет, что «...терроризм — не более, как охранительный отряд, назначение которого — оберегать пропагандистов от предательских ударов врагов». В сущности, террор — фактически единственное оружие борьбы русских революционеров с царизмом, в распоряжении которого все методы подавления — тюрьмы, виселицы, расстрелы, каторга... Кравчинский эмигрирует в Лондон, где выпускает под псевдонимом Степняк первый русский роман, написанный на английском языке, — «Carer of a Nigilist». Автор сам переводит свой роман на русский язык и даёт новое название — «Андрей Кожухов». С 1882-го по 1891 год Степняк-Кравчинский публикует на итальянском языке ряд очерков под общим заглавием — «Подпольная Россия», в которых, в частности, проводит красной нитью мысль о том, что «терроризм, как система, отжил свой век и воскресить его невозможно». Теперь Степняк-Кравчинский полагает, что, не имея опоры в массах, «устраивать заговоры — глупость и преступление, если не перед совестью, то перед историей».

Он жил в одном из предместий Лондона. Однажды утром он переходил пригородную железнодорожную линию и был убит налетевшим из-за поворота поездом.

Это случилось ранней зимой, в декабре 1895 года. Утро было туманное.

Смерть Степняка-Кравчинского могла, пожалуй, символизировать своего рода конец русской викторианско-лондонской эмиграции. Прибежищем следующей волны эмигрантов, после гражданской войны, после революции семнадцатого года, будет уже не Лондон, а Париж, и будут эти люди преимущественно нелиберального направления мыслей. Новые русские либералы — диссиденты — появятся лишь во второй половине двадцатого века, и — опять же — в силу многих причин — найдут кров и защиту в Париже и Нью-Йорке...


* * *

Королева старела.

В 1887 году Англия торжественно отпраздновала пятидесятилетний юбилей её правления. А спустя десять лет отпраздновано было и шестидесятилетие правления Виктории. Страна была накормлена, одета и не ходила босиком. Социальные контрасты, некогда вызывавшие ужас, ставившие разутого голодного бедняка против живущего роскошно аристократа, всё более и более стирались. И это был весомый результат внешней и внутренней политики старой толстой женщины, которая любила вести дневник, читать книги и в свободное от государственных дел время заниматься обыкновенным женским рукоделием.

Давным-давно, когда она, неопытная восемнадцатилетняя девочка, взошла на престол Альбиона, газета «Таймс», скептически формулируя общее, общественное мнение, писала, что страна не намеревается раболепствовать перед королевой. Страна уважала сам институт монархии и потому обещала, скрепя сердце, уважать и новую королеву, никаких особенных полезных и благотворных для страны действий не ожидая от неё, впрочем. А теперь, когда она уже стара, теперь всё изменилось! Теперь газеты хором утверждают (и никто их к этим утверждениям не принуждает, право!), что английская монархия и сама Англия сильны как никогда; хор журналистов твердит без принуждения о «мягкости в сочетании с твёрдой волей», а также о «полнейшем бескорыстии и кристальной честности» королевы...

С именем королевы теперь была связана фактически новая нация — викторианцы, о которой автор «Человека, являвшегося Четвергом», Гилберт Кит Честертон[113], успевший впитать живую атмосферу викторианства в первую половину своей жизни, писал:

«...Англичанин-викторианец шагал по свету в ярком солнечном сиянии — символ солидности и прочности, со своим цилиндром и бакенбардами, со своим деловитым портфелем и практичным зонтом. Однако по ночам с ним что-то происходило; какой-то нездешний кошмарный ветер врывался в его душу и подсознание, вытаскивал его из постели и швырял в окно, в мир ветра и лунного блеска — и он летел, оторвавшись от земли; его цилиндр плыл высоко над трубами домов; зонт надувался, словно воздушный шар, или взмывал в небо, словно помело; а бакенбарды взмётывались, словно птичьи крылья».

Происходили разные новшества и разные изобретения. В 1891 году итальянский физик Гульельмо Маркони запатентовал так называемый «беспроволочный телеграф», затем немецкий физик Фердинанд Браун усовершенствовал так называемую «антенну» и таким образом произошло и усовершенствование беспроволочного телеграфа. В 1900 году был основан специальный колледж для подготовки профсоюзных служащих из числа рабочих. Колледж управлялся представителями тред-юнионов. Потомки давних луддитов научились отстаивать свои права. Процветает основанная ещё в 1865 году Уильямом Бутом религиозно-благотворительная организация, называемая Армией спасения.

Являются новые политические деятели. Джозеф Чемберлен начинает как лидер левого крыла либералов, а в 1895 году уже входит в состав консервативного кабинета. В 1888 году бойкий молодой человек, сын сельского учителя, в будущем известный как Ллойд Джордж, прошёл в качестве депутата от либеральной партии в парламент. Он уже попробовал себя как редактор провинциальной газеты «Труба свободы», уже произнёс в парламенте громкую речь, которая удостоилась бурной критики самого Гладстона. Ободрённый тем, что его раскритиковал «великий старец», Ллойд Джордж решительно выступает против англо-бурской войны, за что его едва не колотили на многочисленных митингах. Министром торговли, министром финансов и премьер-министром королева уже не увидит его. Да, королевы уже не будет в живых при Ллойд Джордже, имевшем репутацию демократа и пацифиста; Ленина и Чичерина она также никогда не узнает! Не застанет она и расцвет деятельности сэра Уинстона Черчила; но его отчёты о суданской войне она ещё успеет прочесть. Начало восьмидесятых годов. Черчил пишет следующее: «Мне, вероятно, скажут, что английские солдаты не способны убивать раненого противника. В общем это, конечно, верно. Но есть и такие солдаты, которые на все способны. Ответственность же за действия армии несёт, естественно, главнокомандующий». Так пишет Черчил, дитя парламентской монархии и свободы слова. Затем Черчил отправился на театр англо-бурской войны, попал в плен и бежал, и описал свой побег на газетных страницах, и объявил, что англо-бурская война несправедлива в отношении буров! Но в Англии ведь всё можно было написать! Но, конечно же, королева никогда не увидит Черчила премьер-министром. Она не увидит его инициатором создания антигитлеровской коалиции; она не услышит, как он произнесёт в августе 1946 года речь, призывая европейские страны к единству — «Пробудись, Европа!» Ничего этого она не увидит и не услышит!

Но уже в её правление явятся новейшие политики, которые будут представлять так называемые «порабощённые народы». И выпестует этих политиков кто?.. Разумеется, викторианская Англия!

Наиболее выдающийся из плеяды этих самых «борцов за свободу своего народа» родился 2 октября 1869 года. Отец его был чем-то средним между чиновником и сановником. В одиннадцать лет Мохандас Карамчанд Ганди был уже — по инициативе отца и матери, естественно, — женат. В возрасте восемнадцати лет он уезжает в Англию (разумеется!) учиться в университете. Там он приобщается — через английский язык, опять же! — к европейской цивилизации, а также и к европейской культуре, из которой более всего ему приглянулись: Священное Писание, Толстой и Рескин[114]. Этот последний не так известен, как Толстой и тем более — Священное Писание. Рескин был прерафаэлитом и писал изысканные тексты — «Сезам и лилии», «Королева эфира»...

Учился Ганди, конечно же, подобно многим выходцам из Азии, на юридическом факультете. Молодая европеизированная интеллигенция Индии (между прочим, ненавидевшая естественным образом Европу! А какому ученику охота любить и уважать своего учителя?!) составлялась преимущественно из адвокатов, подвизавшихся в англизированных викторианских индийских судах и потому уже получивших понятие о справедливости!

В 1893 году Ганди отправляется в Южную Африку; там, в Претории, большое индийское торговое предприятие ведёт судебный процесс. А через несколько лет началась англо-бурская война; родилась красивая легенда о маленьком свободолюбивом народе, вступившем в борьбу с иностранными завоевателями. Пылкие добровольцы стекались в Южную Африку, подобно персонажам знаменитого романа Луи Буссенара, — сражаться за свободу!

Пылким, и по большей части совсем юным; борцам за свободу трансваальского народа не было известно, кажется, ни об угнетении негров, ни о полнейшем бесправии южно-африканских индусов. А индусов было больше ста пятидесяти тысяч!

Ганди прибыл в Южную Африку на пароходе и, спокойно взяв билет, пересел в вагон поезда. В вагоне его тотчас поколотили те самые «свободолюбивые буры»; а когда он с трудом добрался до гостиницы, его туда также не допустили. Представьте себе теперь состояние души Ганди, его искреннее возмущение! В Лондоне, в Англии, в стране гадких «иностранных завоевателей», с ним никто не обращался подобным образом!

Путём сложных умозаключений после своих южноафриканских переживаний Ганди дошёл до простой, викторианской по своей сути мысли о том, что индуисты должны всё же признавать мусульман, равно как и париев — низшую из каст Индии, — людьми!

Далее произошла переписка с Толстым и создание первой индийской колонии толстовцев. Ещё далее произошла легенда о Ганди, как о новом воплощении бога Вишну. Но всё это произошло уже после Виктории!

Очень любопытно будет привести цитату из труда Николая Яковлевича Данилевского «Россия и Европа», опубликованного в 1871 году:

«...В старину без всякого насилия разные татарские мурзы, черкесские князья, немецкие выходцы обращались в русских дворян, ибо им не было другого исхода, как или оставаться в своей племенной отчуждённости, или сливаться с русским народом. Но теперь, после того как жизненная обстановка высших классов русского общества лишилась своего народного характера, сделалась общеевропейскою, такой исход открылся. Чтобы выступить на арену общей государственной жизни России, нет надобности делаться русским по нравам и обычаям, даже нет возможности делаться русским в этом смысле, а надо принять на себя общеевропейский облик. Но этот общеевропейский характер, который по существу своему враждебен характеру русско-славянскому, не ослабляет, а усиливает ту долю отчуждённости, которая более или менее свойственна всякому инородцу, — и из этого-то слияния и порождаются те молодая Армения, молодая Грузия, о которых мы недавно услыхали, а, может быть, народятся и молодая Мордва, молодая Чувашия, молодая Якутия, молодая Юкагирия, о которых не отчаиваемся ещё услышать».

Занятно, но рыцарское общество, основанное некогда Дизраэли, называлось: «Молодая Англия»!.. А что касается «молодой Чувашии», «молодой Якутии» и проч., то Данилевский оказался истинным пророком. Но при чём здесь, вы, конечно же, спросите, Англия?! Речь ведь идёт у Данилевского о России. Но дело в том, что викторианство как-то неприметно сделалось той самой «общеевропейскостью» девятнадцатого века, то есть второй половины девятнадцатого века; а та самая «общеевропейскость» второй половины девятнадцатого века, она и была викторианством. Именно поэтому всевозможным, разнообразного калибра, Ганди и Тагорам не было нужды делаться англичанами; они просто-напросто делались европейцами, то есть... викторианцами; то есть... европейцами, этими самыми «общеевропейцами»!..


* * *

А семейство стареющей, старой королевы росло и росло. Она уже то и дело фотографировалась с внуками и правнуками, с младенцами, завёрнутыми в белоснежное, устроив их удобно на своих толстых коленях и устремив на очередное крохотное личико грустный взгляд заботливой бабушки...

Первый правнук появился на свет 23 июня 1884 года, сын будущего короля Георга V. Королева-прабабушка записала в дневнике о появлении «чудного здоровенького мальчика». Она попросила дать ему имя в память о незабвенном Альберте. Полное имя новорождённого, вернее, набор имён, представляло собой следующее сочетание: Эдуард-Альберт-Христиан-Эндрю-Патрик-Дэвид. Впоследствии он станет Эдуардом VIII, пробудет на престоле менее года и вынужден будет отказаться от короны. Формальная причина — морганатический брак, женитьба на американской авантюристке Уоллис Симпсон; фактически — прогитлеровские симпатии короля...


* * *

Отношения Англии с Россией были непростыми в годы юности королевы; да и в дальнейшем два государства то и дело сталкивались на международной арене. С течением времени причина столкновений этих всё более и более определялась. Путь в Индию — вот что давно уже манило русских политиков. Поэтому на каждый шаг в завоевании Россией феодальных государств Средней Азии Англия имела все основания смотреть весьма настороженно.

Престарелой королеве не с кем было посоветоваться. Рядом с ней уже не было ни обожаемого Альберта, ни великого визира Дизраэли. А речь снова шла о России. Речь снова шла о Доме Романовых.

Королева размышляла. Усиление Германии тревожило её всё более и более. Она не доверяла своему старшему внуку Вилли, кайзеру Вильгельму. Усиление Германии вызывало опасения не у одной лишь королевы Англии. В равной степени этого усиления боялись и Франция, и Россия... Да, королева Виктория понимала, что её жизнь движется к концу, к естественному концу. Но правитель (если он действительно правитель!) должен гораздо более, нежели простой смертный, заботиться о своих потомках; думать о том, что будет после смерти, его земной смерти!.. Кажется, назрела почва для сближения; сближения Англии и Франции, сближения России с Англией и Францией... Виктория понимала, что Российская империя имеет в своём составе две территории, вполне могущие сделаться камнем преткновения, полем для столкновения между Россией и Германией. Этими территориями являлись Польша и Прибалтика. Война России с Германией, вероятно, должна была произойти, то есть даже и непременно должна была произойти! И война Германии с Францией, и война

Германии с Англией... Но когда?.. Впрочем, королева убеждала себя, что не следует заглядывать так далеко в историческое будущее. В любом случае всё это произойдёт уже не при ней!..

А покамест надобно было думать о сближении и союзах. И так же, как в своё время её дочери, так теперь её внучки должны были сделаться своего рода живыми залогами того, что условия договоров не будут нарушаться...

Разумеется, условия всё равно будут нарушаться, нарушаться и нарушаться. Разумеется, Виктория знает, что такое династия Романовых! Но такова участь принцесс, они должны жить во имя своей страны, во имя интересов своей страны они обязаны вступить в тот или иной брак. В дальнейшем судьба подобной принцессы едва ли может быть завидна, особенно в условиях торжества национальных доктрин! На родине супруга такую принцессу могут полагать чужою, подозревать во всевозможных кознях; но ей уже никогда не будет полного доверия и на родине отца и матери...

Всё это известно королеве так хорошо, так досконально... Да что девушки-принцессы... А сколько вытерпел Альберт, её Альберт!.. И всё равно ведь надо, надо!..


* * *

Элис, ставшая супругой Людвига Гессенского, никогда не отличалась крепким здоровьем. А череда родов, следовавших одни за другими, истощила её слабое от природы здоровье ещё более. Бедняжка скончалась тридцати пяти лет, от какого-то заразного заболевания, то ли дифтерита, то ли скарлатины. Остались осиротевшие дети. Королева взяла к себе в Англию внучек, Елизавету и Алису. Теперь жизнь их протекала то в Осборне, то в Виндзоре, то в Бэлморале. Бабушка, Её Величество, не теряла их из виду среди большой, многочисленной семьи.

Старшая, Елизавета, Элла, с детства отличалась красотой. Это было странно, однако все родственники, которых было в избытке, даже и не сразу приметили, что юной красавицей всё более и более увлекался Вилли, будущий германский император, первородный внук королевы, сын Пусси. Королева вызвала Эллу в свой кабинет в Осборне...

   — Дитя, никто не намеревается насиловать твою волю, но ты должна открыть королеве своё сердце! Бабушка никогда не стала бы мучить тебя, не стала бы требовать от тебя ответа на вопросы, на которые ты, быть может, и сама не в силах ответить. Но королева... Королева должна знать всё! Ответь мне прямо: каковы твои чувства к Вилли?

Принцесса, хорошенькая, как все принцессы; но, должно быть, всё же более хорошенькая, чем все принцессы, отвечала, не опуская глаз:

   — Я не имею чувств к моему кузену.

Королева вздохнула с облегчением. Она проговорила короткую речь о долге:

   — Ты пользуешься многими благами, которыми не пользуются обыкновенные люди, но твой долг, долг, который ты должна исполнить, значительно серьёзнее, нежели у обыкновенных девушек. Ты и сама знаешь, в чём заключается твой долг. Ты должна будешь выйти замуж. Что ещё требуется от тебя? Только достойное поведение, только незапятнанная репутация!..

Принцесса Елизавета не спрашивала, кто предназначен ей в мужья. Бабушка объявила, что супругом Елизаветы должен стать брат всероссийского императора Александра III, Сергей Александрович.

Разумеется, никто не намеревался насильно выдавать замуж юную красавицу. Разумеется, молодые люди (впрочем, Сергей Александрович был почти на десять лет старше двадцатилетней невесты) беседовали, пытаясь узнать друг друга. Что можно было сказать о нём? Он производил впечатление самого обычного принца, европейского принца конца девятнадцатого столетия. Подобно всем Романовым, он получил домашнее образование, в котором весьма значительную роль играли гувернёры-англичане. Собственно, Романовы — увы! — давно уже были едва ли не самыми невежественными коронованными особами Европы. Принцу и принцессе, однако, не было так уж трудно беседовать. Они спокойно могли переходить с английского на немецкий, и снова — на английский. Они и пользовались более всего английским языком. Французский давно уже перестал быть светским наречием и сделался просто языком французов. Немецкий внучки королевы не любили, они считали себя англичанками и даже несколько обижались, когда их называли немками. В сущности, их возможно было бы полагать принадлежащими к европейскому монархическому интернационалу; великий князь Сергей Александрович также к этому своего рода «интернациональному сообществу коронованных особ» принадлежал.

В чём же могла заключаться беда принцессы Елизаветы? Дело было, видите ли, в том, что Сергею Александровичу вовсе не нужна была супруга. Его интимная жизнь заключалась в популярном в России и, в частности, в доме Романовых мужеложестве. Иностранные послы заметили ещё мужеложество Михаила Фёдоровича, первого Романова. Таким образом, Сергей Александрович также принуждён был исполнять свой долг. Долг принца, чей брак служит залогом политического союза. Но даже то, что брак принцессы Елизаветы и великого князя Сергея Александровича фактически и не являлся браком, было не самой большой бедой. Бедой были убеждения князя, пронизанные нетерпимостью, негибкие. Бедой была его репутация «реакционера, автократа, почти тирана». Но в июне 1884 года принцесса Елизавета стала Великой княгиней. Обряд бракосочетания производился дважды — сначала в дворцовой церкви молодых обвенчали по православному обряду, затем было произведено лютеранское венчание. Спустя два года Великая княгиня обратилась в православие.


* * *

Вероятно, стоит предоставить слово современнику. Вот что пишет о великой княгине Елизавете Фёдоровне известный князь Феликс Юсупов, самый знаменитый мужеложец из среды российской аристократии, завсегдатай тайных притонов, кокаинист, тщеславный капризник, прославился как один из убийц Распутина и с детства имел склонность к театральным эффектам. Поэтому и его описание великой княгини Елизаветы Фёдоровны грешит некоторой театральностью:

«...Об этой святой душе достаточно говорено и писано в хрониках последних лет царской России. Но и умолчать о ней в мемуарах не могу. Слишком важным и нужным оказалось её влияние в жизни моей. Да и сыздетства я любил её, как вторую мать.

Все знавшие её восхищались красотой лица её, равно как и прелестью души. Великая княгиня была высока и стройна. Глаза светлы, взгляд глубок и мягок, черты лица чисты и нежны. К прекрасной наружности добавьте редкий ум и благородное сердце. Она была дочерью принцессы Алисы Гессен-Дармштадтской. Кроме того, великая княгиня Елизавета Фёдоровна приходилась внучкой королеве Виктории, сестрой владетельному герцогу Эрнсту Гессенскому и старшей сестрой нашей молодой императрице. У Великой княгини имелись ещё две сестры: принцесса Прусская и принцесса Виктория Баттенбергская, впоследствии маркиза Милфорд-Хэйвен. Сама же она вышла замуж за великого князя Сергея Александровича, четвёртого сына Александра II.

Первые годы после замужества великая княгиня жила в Петербурге, много принимала в своём дворце на Невском, вела по необходимости жизнь роскошную, хотя уже тогда тяготилась ею. В 1891 году супруг её назначен был московским генерал-губернатором, и на новом месте она стала необычайно почитаема и любима. Жила она так же, как в Петербурге, и в свободное от светских обязанностей время занималась благотворительностью.

После смерти мужа она продолжала жить в Москве, но от светских дел отошла и целиком занялась делами богоугодными. Часть драгоценностей своих она раздала близким, остальное продала. Матушка купила у неё изумительную чёрную жемчужину, государев подарок. Даря её свояченице, Николай сказал:

— Теперь у тебя жемчужина не хуже, чем «Перегрина» Зинаиды Юсуповой.

Раздав всё своё имущество, великая княгиня купила в Москве участок на Ордынке. В 1910 году она построила там Марфо-Мариинскую обитель и стала в ней настоятельницей. Последнее, что сделала она как бывшая светская красавица с безупречным вкусом — заказала московскому художнику Нестерову эскиз рясы для монахинь: жемчужно-серое суконное платье, льняной апостольник и покрывало из тонкой белой шерсти, ниспадающее красивыми складками. Монахини не сидели в обители взаперти, но посещали больных и бедных. Ездили они и в провинцию, создавали благотворительные центры, дело пошло скоро. За два года во всех больших российских городах появились такие обители. Ордынская тем временем разрослась. Пристроили церковь, больницу, мастерские, учебные классы. Настоятельница жила во флигельке из трёх комнат с простой мебелью. Спала на топчане без тюфяка, под голову подложив пучок сена. На сон отводила времени всего ничего, а то и вовсе не ложилась, бодрствуя у постели больного или у гроба в часовне. Из больниц и клиник присылали ей безнадёжных, и она самолично ходила за ними. Однажды привезли женщину, опрокинувшую на себя зажжённую керосинку. Одежда загорелась, тело превратилось в сплошную рану. Началась гангрена. Врачи махнули рукой на несчастную. Великая княгиня взялась лечить её, терпеливо и стойко. Перевязка занимала всякий день более двух часов. Вонь от нагноений была такова, что иные сиделки падали в обморок. Больная, однако же, поправилась в несколько недель. Выздоровление её почитали чудом.

Великая княгиня решительно не хотела скрывать от умирающих положение их. Напротив, она старалась приготовить их к смерти, внушала им веру в жизнь вечную.

В войну четырнадцатого года она ещё более расширила благотворительную деятельность, учредив пункты сбора помощи раненым и основав новые благотворительные центры. Она была в курсе всех событий, но политикой не занималась, потому что всю себя отдавала работе и не думала ни о чём другом. Популярность её росла день ото дня. Когда великая княгиня выходила, народ становился на колени. Люди осеняли себя крестным знамением или целовали ей руки и край платья, подойдя к её карете.


. . . . . . . .

Революция семнадцатого не сломила твёрдости духа великой княгини. 1 марта отряд революционных солдат окружил обитель. «Где немецкая шпионка?» — кричали они, Настоятельница вышла и спокойно ответила: «Немецкой шпионки здесь нет. Это обитель. Я её настоятельница».

Солдаты кричали, что уведут её. Она отвечала, что готова, но хочет прежде проститься с сёстрами и получить благословение духовника. Солдаты разрешили, при условии, что они будут сопровождать её.

Когда вошла она в храм в окружении солдат с оружием, монахини, плача, упали на колени. Поцеловав крест, протянутый священником, она обернулась к солдатам и велела им сделать то же. Они повиновались. А затем, впечатлённые спокойствием её и всеобщим её почитанием, вышли из обители... Несколько часов спустя члены Временного правительства явились с извинениями. Они признались, что не в силах справиться с анархией, которая повсюду, и умоляли великую княгиню вернуться ради её безопасности в Кремль. Она поблагодарила и отказалась. «Я, — добавила она, — ушла из Кремля своею волей, и не революции теперь решать за меня. Я останусь с сёстрами и приму их участь, если будет на то воля Господня». Кайзер не однажды предлагал ей через шведского посла уехать в Пруссию, полагая, что Россию ждут многие потрясения... Но великая княгиня передала ему, что не покинет добровольно ни обители, ни России.

После того марфо-мариинским сёстрам вышла передышка. Большевики, придя к власти, не тронули их. Даже послали какое-то продовольствие. Но в июне восемнадцатого года они арестовали её вместе с верной её спутницей Варварой и увезли в неизвестном направлении. Патриарх Тихон сделал всё, чтобы отыскать и освободить её. Наконец, стало известно, что Великую княгиню содержат в Алапаевске в Пермской губернии, вместе с кузеном её, великим князем Сергеем Михайловичем, князьями Иваном, Константином и Игорем, сыновьями великого князя Константина Константиновича, и сыном великого князя Павла Александровича, князем Владимиром Палеем.

В ночь с семнадцатого на восемнадцатое июля, спустя сутки после расстрела царя и семьи его, их живьём бросили в колодец шахты. Тамошние жители издали следили за казнью. Когда большевики уехали, они, как сами рассказывают, подошли к колодцу. Оттуда доносились стоны и молитвы. Помочь им не решился никто.

Месяцем позже белая армия вошла в город. По приказу адмирала Колчака тела несчастных извлекли из колодца. На некоторых, как говорят, были перевязки, сделанные из апостольника монахини. Тела положили в гроб и увезли в Харбин, оттуда —• в Пекин. Позже маркиза Милфорд-Хэйвен перевезла останки Великой княгини и прислужницы её Варвары в Иерусалим. Захоронили их в русской церкви Святой Марии Магдалины близ Масличной горы. В пути из Пекина в Иерусалим гроб великой княгини дал трещину, оттуда пролилась благоуханная прозрачная жидкость. Тело великой княгини осталось нетленным. На могиле её свершались чудеса исцеленья. Один из архиепископов наших рассказывал, что, будучи проездом в Иерусалиме, стоял он на могиле у гроба её. Вдруг раскрылась дверь и вошла женщина в белом покрывале. Она прошла вглубь и остановилась у иконы Святого архангела Михаила. Когда она, указывая на икону, оглянулась, архиепископ узнал Елизавету Фёдоровну. После чего видение исчезло.

Единственное, что осталось мне в память о великой княгине Елизавете Фёдоровне — несколько бусин от чёток да щепка от её гроба. Щепка порою сладко пахнет цветами.

Народ прозвал её святой. Не сомневаюсь, что однажды признает это и церковь.


Решив повидать великую княгиню Елизавету Фёдоровну, я отправился в Кремль. Явился я к великой княгине в полнейшем душевном смятении. В Николаевском дворце меня провели прямо к ней. Великая княгиня сидела за письменным столом. Молча я бросился к её ногам, уткнулся лицом ей в колени и зарыдал, как дитя. Она гладила меня по голове и ждала, когда я успокоюсь. Наконец, слёзы унялись, и я рассказал ей, что со мной творится. Исповедь облегчила душу. Великая княгиня слушала внимательно. «Хорошо, что ты пришёл, — сказала она. — Я уверена, что с помощью Божией придумаю что-нибудь. Как бы ни испытывал нас Господь, если сохраним веру и будем молиться, найдём силы выдержать. Усомнился ты или впал в уныние — встань на колени у иконы Спасителя и помолись. Укрепишься тотчас. Ты сейчас плакал. Эти слёзы из сердца. Его и слушай прежде рассудка. И жизнь твоя изменится. Счастье не в деньгах и не в роскошном дворце. Богатства возможно лишиться. В том счастье, что не отнимут ни люди, ни события. В вере, в духовной жизни, в самом себе. Сделай счастливыми ближних и сам станешь счастлив».

Потом Великая княгиня заговорила о моих родителях. Напомнила, что отныне я — их единственная надежда, и просила не оставлять их вниманием, заботиться о больной матери. Звала меня помогать ей в делах благотворительности. Она только что открыла больницу для женщин, больных чахоткой. Предложила пойти в петербургские трущобы, где болели чахоткой многие.


. . . . . . . .

Прошло несколько дней. Я вернулся в Москву и взялся за работу, предложенную мне великой княгиней. Речь шла о московских трущобах, где дарили грязь и мрак. Люди ютились в тесноте, спали на полу в холоде, сырости и помоях.

Незнакомый мир открылся мне, мир нищеты и страдания, и был он ужасней ночлежки в Вяземской лавре. Хотелось помочь всем. Но ошеломила огромность задачи. Я подумал, сколько тратится на войну и на научные опыты на пользу той же войне, а в нечеловеческих условиях живут и страдают люди.

Были разочарования. Немалые деньги, вырученные мной от продажи кое-каких личных вещей, улетучились. Тут я заметил, что одни люди поступают нечестно, другие — неблагодарно. И ещё я понял, что всякое доброе дело следует делать от сердца, но скромно и самоотречение, и живой тому пример — Великая княгиня. Чуть не всякий день ходил я в Москве в больницу к чахоточным. Больные со слезами благодарили меня за мои пустяковые подачки, хоть, в сущности, благодарить их должен был я, ибо их невольное благодеяние было для меня много больше. И я завидовал докторам и сиделкам, и в самом деле приносившим им помощь.

Я был безмерно благодарен великой княгине за то, что она поняла моё отчаянье и умела направить меня к новой жизни. Однако мучился, что она не знает обо мне всего и считает меня лучше, чем я есть.

Однажды, говоря с ней с глазу на глаз, я рассказал ей о своих похождениях, ей, как казалось мне, неизвестных.

«Успокойся, — улыбнулась она. — Я знаю о тебе гораздо больше, чем ты думаешь. Потому-то и позвала тебя. Способный на многое дурнее способен и на многое доброе, если найдёт верный путь. И великий грех не больше великого покаяния. Помни, что грешит более души рассудок. А душа может остаться чистой и в грешной плоти. Мне душа твоя важна. Её-то я и хочу открыть тебе самому. Судьба дала тебе всё, что может пожелать человек. А кому дано, с того и спросится. Ты обязан быть примером. Ты должен заслужить уважение. Испытания показали тебе, что жизнь — не забава. Подумай, сколько добра ты можешь делать. И сколько зла причинить! Я много молилась за тебя. Надеюсь, Господь внял и поможет тебе».

Сколько надежд и душевных сил прозвучало в её словах».

Конечно, театральные воспоминания Феликса Юсупова нуждаются в уточнениях. Дело в том, что Елизавета Фёдоровна занимает определённое место в истории Русской Православной Церкви. Именно поэтому в описаниях её жизни многие моменты скорректированы и приведены в соответствие с определёнными житийными канонами. Её «дороссийская» жизнь словно бы не учитывается вовсе. Её «российская биография», как и положено по канону жития святой, строится на резком противопоставлении облика светской блестящей красавицы и облика терпеливой, кроткой и мужественной подвижницы. Если не учитывать житийных канонов, трудно объяснить логически некоторые моменты описаний её жизни. Вот она якобы входит в камеру, где заключён Каляев, и спрашивает, зачем он убил её мужа... Обратимся вновь к несколько экзальтированному изложению происшедшего (или, вероятнее всего, якобы происшедшего!), предлагаемому Феликсом Юсуповым:

«...Выдержка и самообладание великой княгини восхищали. Дни перед похоронами она провела в молитвах. В молитвах же нашла мужество совершить поступок, потрясший всех. Она пришла в тюрьму и велела отвести себя в камеру к убийце.

   — Кто вы такая? — спросил он.

   — Вдова убитого вами. Зачем вы убили его?

Каков был разговор далее, никто не знает. Версии противоречивы. Многие уверяют, что после её ухода он закрыл лицо руками и взахлёб зарыдал.

Достоверно одно: Великая княгиня написала государю письмо с просьбой о помиловании, и государь готов был согласиться, не откажись от милости сам бомбист».

С точки зрения более или менее традиционного психологизма, выпестованного прозаиками второй половины девятнадцатого века, описанная Юсуповым ситуация в достаточной мереабсурдна. Великий князь Сергей Александрович, как мы уже отметили, вовсе и не нуждался не только в жене, но и вообще в женском обществе. Едва ли Елизавета Фёдоровна могла особенно горевать о нём, как о муже, о человеке близком. Ещё более абсурден её вопрос, адресованный Каляеву. Великая княгиня прекрасно знала и репутацию своего супруга, и все его внутриполитические действия; и ей прекрасно было известно, что этими своими действиями он, конечно же, навлекает на себя угрозу насильственной гибели. Ни письма Елизаветы Фёдоровны Николаю II, ни достоверных сведений об этом письме не имеется. Каляев был казнён. Конечно же, сомнительны и рыдания террориста. Но с позиций житийного канона всё это придумано совершенно правильно. Вспомним хотя бы, для примера, вопрос, который задаёт своим убийцам Андрей Боголюбский. Он тоже спрашивает, зачем они хотят убить его. Они также имеют достаточно причин для того, чтобы его уничтожить. Что же эти бессмысленные вопросы Андрея Боголюбского и Великой княгини Елизаветы Фёдоровны означают? А означают эти вопросы один, очень важный для русской церковной доктрины тезис: поскольку власть, светская власть даётся от Бога, следовательно, убийство представителя власти — страшный грех, преступление против Божеских установлений. И преступник, которому раскрыли его греховность, конечно же, обязан разрыдаться. Но Каляев разрыдался вряд ли, его убеждения уже не были связаны с религией.

Предельно мифологизирована и смерть Елизаветы Фёдоровны, не говоря уже о естественных для христианской мифологии рассказах о чудесах, якобы совершённых ею после смерти. Безусловно, представители династии Романовых уже одним своим существованием представляли серьёзную опасность для новой власти. Все они были теснейшим образом связаны фактически со всеми династиями Европы. Накануне революции семнадцатого года в большом, размножившемся семействе Романовых не было единства. Слишком многие из них мечтали о свержении Николая И. Великий князь Кирилл Владимирович фрондировал совершенно открыто. Романовы успели восстановить против себя и многих европейских коронованных родственников. В сущности, они были совершенно беззащитны перед лицом революционных перемен, в народе они давно уже сделались чрезвычайно непопулярны.

В середине марта 1918 года всем мужчинам, принадлежавшим к Дому Романовых, предложено было пройти регистрацию. А 26 марта появилось сообщение о высылке мужчин Романовых из Петрограда. Елизавета Фёдоровна действительно была расстреляна. Но жуткие подробности о якобы сброшенных живьём в шахту представителях Дома Романовых, конечно, вымышлены для доказательства так называемой «бессмысленной жестокости большевиков». Если учесть последующую канонизацию многих Романовых Русской Зарубежной Церковью, то становится вполне понятной попытка подогнать, что называется, события их реальной жизни под житийный канон.

Что собой представляла великая княгиня Елизавета Фёдоровна как политик? Несомненно, она разделяла убеждения своего номинального супруга Сергея Александровича. Политическая жизнь в Англии резко отличалась от политической жизни в Российской империи, в которой царская, императорская власть ничем не сдерживалась и царил полный произвол. Попавшая в Россию юной девушкой, внучка королевы Виктории не проявила тех способностей к государственной деятельности, которыми отличалась бабушка. Но великую княгиню трудно за это винить; и она, и её младшая сестра Алиса пытались по-своему приспособиться к той стране, в которой очутились, к той монархии, в которую вошли. Обе они доверчиво поверили в силу Дома Романовых; обеих ослепил внешний мишурный блеск существования русской аристократии. Обе: и Елизавета Фёдоровна, и Александра Фёдоровна пытались найти себя, что называется, в новой религии, в православии, которому предались со страстью...

Никаких тёплых чувств Елизавета Фёдоровна не могла питать к новой власти. Могла ли она, подобно другим представителям Дома Романовых, мужчинам и женщинам, предпринимать какие-либо действия против новой власти? Во всяком случае, расстрелянные вместе с ней великий князь Сергей Михайлович и молодой Владимир Палей могли её к участию, если не в действиях, то в планах подобных склонить. Известный своими интересными мемуарами министр Сергей Юльевич Витте трактует Сергея Александровича как своего рода «злого гения» и дурного советчика при царе:

«...Великий князь Сергей Александрович был человек самолюбивый и имел значительное влияние на молодого императора не только как дядя, но и как муж сестры императрицы».

Далее Витте характеризует деятельность Сергея Александровича следующим образом:

«...Он вообще был ультраретроград, крайне ограниченный и узкий человек, но он, несомненно, был человеком честным, мужественным и прямым. Он сам управлять московским генерал-губернаторством не мог, за него всегда управляли его подчинённые, которые входили в его фавор, ему потакая, и затем держали его вполне в руках.

Последние годы его управления таким подчинённым был обер-полицмейстер, прославившийся генерал Трепов. Он своей политикой довёл Москву до состояния вполне революционного. Москва — сердце России, оплот русской государственности — обратилась в центр российской революции. Известный адмирал Дубасов, человек прямой, честный, мужественный, бывший генерал-губернатором в Москве после 17 октября[115], во время моего министерства мне несколько раз говорил после московского восстания, что великий князь Сергей и Тренов, в сущности, революционизировали всю Москву и довели её до такого состояния».

Московский обер-полицмейстер Трепов заслужил во время Октябрьской всероссийской политической стачки прозвание «кровавого». Всех этих «прямых, честных и мужественных» (уже стандартная характеристика!) министров, полицмейстеров и генерал-губернаторов народ успел возненавидеть. Но сёстры, Елизавета Фёдоровна и Александра Фёдоровна, могли искренне полагать, что в России иначе действовать нельзя, и что все «прямые, честные и мужественные» деятели и должны заслуживать в русском общественном мнении репутацию «кровавых», «душителей» и проч.

Поскольку нам всё же интересно, каким образом внучка королевы Англии сделалась лицом, значимым для Русской Православной Церкви, мы снова обратимся к воспоминаниям С. Ю. Витте:

«Когда я ещё не служил на Юго-Западных железных дорогах, я был начальником движения Одесской железной дороги, помню, получилась телеграмма, что едут обыкновенным пассажирским поездом в Крым к отцу, императору Александру II, два маленьких Великих князя: Сергей Александрович и Павел Александрович.

Я выехал к ним навстречу в Жмеринку и затем сопровождал их; ехали только два Великих князя, которых тогда одевали ещё в рубашечки, и вместе с ними ехал всемогущий в то время шеф жандармов граф Пётр Шувалов. Меня удивило тогда, что граф Шувалов держал себя гувернёрски по отношению к этим двум мальчикам; всё время он ходил с длинной трубкой и курил. Завтракали мы в Крыжополе: граф Шувалов, эти два мальчика и я, причём тогда я обратил внимание на то, что у Сергея Александровича манеры были женственные; по-видимому, братья были крайне дружны. Затем я этих обоих Великих князей встретил только тогда, когда сделался министром. Великий князь Сергей Александрович в то время командовал Преображенским полком, а Павел Александрович был командиром эскадрона в Конногвардейском полку.

Затем Сергей Александрович женился на Елизавете Фёдоровне, сестре нынешней императрицы, и вскоре был сделан генерал-губернатором в Москве. Когда он был генерал-губернатором, мне несколько раз приходилось встречаться на деловой почве. Мои взгляды и его расходились, ибо Сергей Александрович был, с одной стороны, взглядов очень узко консервативных, а с другой стороны, он был религиозен, но с большим оттенком религиозного ханжества. Кроме того, его постоянно окружали несколько сравнительно молодых людей, которые с ним были особенно нежно дружны. Я не хочу этим сказать, что у него были какие-нибудь дурные инстинкты, но некоторая психологическая аномальность, которая выражается часто в особого рода влюблённом отношении к молодым людям, у него, несомненно, была».

Из этого, переполненного до краёв сдержанностью пассажа, вполне возможно вывести предположение о гомосексуальных отношениях «маленьких Великих князей», Сергея и Павла. Отчего-то сразу после упоминания о «женственных манерах» Сергея Александровича следует трогательная констатация «крайней дружбы» мальчиков. В том, что Сергей Александрович — гомосексуалист, не сомневался, кажется, никто и никогда. Но русский гомосексуализм имел свои интересные особенности; во-первых, будучи явлением чрезвычайно распространённым, гомосексуализм в России никак не отражался вплоть до конца девятнадцатого века в русском искусстве, которое принуждено было подчиняться жесточайшей цензуре. Во-вторых, будучи явлением, за которое жестоко наказывали, явлением, которое законодательно преследовали, русский гомосексуализм отливался в формы весьма безнравственного времяпрепровождения. Вот с каким человеком связала свою судьбу внучка королевы. Можно предположить, что парадоксальное сочетание развращённости, религиозного ханжества и жестокости в отношении к низшим Елизавета Фёдоровна полагала русским национальным характером!

Ярче всего о Великом князе Сергее Александровиче говорит следующее высказывание Витте:

«...к памяти великого князя Сергея Александровича всё-таки отношусь с уважением, потому что, надо отдать ему справедливость, он был верен своим идеям, крайне реакционным, с оттенком большого ханжества; этому направлению он не изменил, и благодаря такому направлению он и погиб».

Что тут скажешь! «Не поздоровится от этаких похвал...»

Хотела она этого или нет, но великий князь Сергей Александрович, равно как и люди, подобные Трепову, составляли естественное окружение Великой княгини Елизаветы Фёдоровны. Их убеждения она разделяла; эти люди и им подобные руководили ею, когда она честно, как и подобало викторианке, пыталась и старалась понять своё новое отечество.

Для Витте Елизавета Фёдоровна, конечно же, отнюдь не святая; к экзальтации он не наклонен; он, конечно же, сочувствует ей, но, кажется, ставит невысоко:

«...явилось два министра внутренних дел или, вернее, был министр внутренних дел и диктатор. Права Трепова, совершенно диктаторские, истекали из положения о генерал-губернаторстве и товарище министра внутренних дел по полиции, но главным образом от особых личных отношений, которые были созданы. Трепов пользовался особым расположением сестры императрицы, Великой княгини Елизаветы Фёдоровны, весьма почтенной и премного несчастной женщины. Расположение это естественно истекало из того, что Трепов был ближайшим сотрудником-руководителем её мужа, Великого князя Сергея Александровича, так ужасно погибшего, и именно вскоре после того, как Трепов оставил пост московского обер-полицмейстера. Это своё расположение она внушила своей сестре, императрице.

Благоволения императрицы уже одного было достаточно, чтобы государь оказывал Трепову своё благоволение и доверие, а по натуре государя эти чувства его к Трепову должны были высказываться преувеличенно уже потому, что Трепов находился в медовых месяцах своих отношений к Его Величеству. Затем Трепов внушал доверие своею бравою наружностью, страшными глазами, резкой прямотой своей солдатской речи. Речь эта, несомненно, всегда была искренняя и ясная по своей простоте, ибо для лица политически невежественного всё кажется просто и ясно. Государю также были любы в политических вопросах ясность и прямолинейность, истины, чуждые всяких «интеллигентных» выдумок ».

В этой обстановке средневекового произвола, бесконтрольного фаворитизма и процветания всевозможных пороков обе внучки Виктории, плутая, словно слепые, естественно, поняли, что религия исполняет в их новом отечестве весьма значительную роль. Но далее они двинулись разными путями. Императрица Александра Фёдоровна полагала своим долгом постичь и разделить фанатические суеверия русского простонародья. Елизавета Фёдоровна, в сущности, даже приняв православие, не отступилась от религиозных принципов, свойственных протестантизму. Не так трудно заметить, что основанная ею Марфо-Мариинская обитель во многом напоминает Армию Спасения, с поправкой, естественно, на русские традиции. Новшеством прежде всего являлось мирское служение, вовлечение сестёр в активную благотворительность, в сфере, в частности, медицинской. Ведь традиционно целью и занятием русского монашества являлось служение Богу, молитвы, соблюдение церковной обрядности, а вовсе не работа в больницах и детских приютах!

Великая княгиня Елизавета Фёдоровна ратует за введение в русской православной церкви чина диаконисс, то есть, по сути, пытается сделать некий шаг для упрочения авторитета женского церковного служения.

Елизавета Фёдоровна обратилась как просительница в Святейший Синод, желая официального утверждения в Русской Православной Церкви чина диаконис.

Ведь учреждённая ею в Москве Марфо-Мариинская обитель имела устав, не вполне обычный для русских женских монастырей. В Марфо-Мариинскую обитель женщины могли поступить на определённый срок, после которого они решали, оставаться им в обители или выйти из неё. Целью деятельности обители, как мы уже отметили, являлась помощь неимущим, в первую очередь медицинская. Для этого сёстры обители получали основное медицинское образование (на уровне знаний и умений сестры милосердия). Елизавета Фёдоровна пыталась реформировать и получение сёстрами сугубо богословских знаний, желала эти знания для сестёр своей обители упорядочить. Возможности великой княгини, сестры императрицы, позволяли Елизавете Фёдоровне добиваться открытия благотворительных медицинских учреждений. Она стремилась добиться установления чина диаконис; прежде всего, для сестёр своей обители; она желала закрепить в церковном сознании правомочность относительной независимости женщин, служительниц Русской Православной Церкви. Великую княгиню поддержал в её устремлениях митрополит Московский Владимир. 9 ноября 1911 года в Синоде рассматривалось ходатайство митрополита о присвоении сёстрам Марфо-Мариинской обители именования диаконис.

Синод вынес следующее постановление:

«Старшим сёстрам Марфо-Мариинской обители, уже посвящённым по особому церковному чину и давшим обет диаконисского служения на всю жизнь, усвоить искомое звание; в параграф 24 устава обители внести дополнение о принятии сестёр в число диаконис только по благословению московского митрополита, вопрос же о восстановлении древнего женского служения в Православной Церкви следует разрешить на предстоящем Поместном соборе»[116].

Под документом подписались семь архиереев.

Особое мнение было представлено митрополитом Антонием:

«...Пока не восстановлен чин диаконис в древнем его значении, сёстрам Марфо-Мариинской обители не может быть усвоено именование диаконис, в чине которых они не состоят».

Епископ Гермоген также выступил против предложения Великой княгини. В сущности, конфликт Елизаветы Фёдоровны с представителями иерархической верхушки Русской Православной Церкви — это классический конфликт протестантизма с более архаической разновидностью христианства. Елизавета Фёдоровна обращается с просьбой присвоить сёстрам её обители чин диаконис «по одеянию». Церковные иерархи возражают, что речь может идти лишь о вероятном чине диаконис «по постановлению». О чём, собственно, идёт речь?

Послушаем епископа Гермогена. Возражения, приводимые им, вполне в традиции Русской Православной Церкви. Для своих «диаконис по одеянию», то есть, объединённых единой формой одежды (той самой, спроектированной Нестеровым), Великая княгиня считает самым важным то, что епископ Гермоген полагает лишь «внешней стороной служения», и именно: благотворительность, медицинскую помощь, просвещение. Но для епископа Гермогена наиболее важны совсем иные аспекты служения: соблюдение строгое православной обрядности, молитвенная аскеза. Без этого, по мнению епископа, «посвящённая Богу часть души и жизнь должна висеть над бездной страстей и предоставлена быть неверным стихиям».

Епископ Гермоген не против введения чина диаконис, но на строго канонических основах. Он признает антиканоничным постановление Синода, полагавшее возможным усвоение чина диаконис для сестёр Марфо-Мариинской обители.

Конфликт между епископом Гермогеном и Великой княгиней Елизаветой Фёдоровной — это, конечно же, конфликт между викторианским пониманием религиозности как мирского благотворения, то есть благотворительности, помощи нуждающимся, и сугубо русским православным пониманием религиозности как мистической аскезы. То есть, проще говоря, викторианская религиозность, наиболее ясно проявившая себя в деятельности Армии спасения, предполагает погружение в живую жизнь, активную благотворительную деятельность; а православная религиозность предполагает, напротив, уход от мира, погружение в мистическую аскезу, и при этом строжайшее (как мы уже отметили) соблюдение обрядности.

Дело было передано на рассмотрение императору, Николаю II. И на этот раз он проявил определённую мудрость (что, впрочем, случалось с ним редко!). Он не хотел огорчать старшую сестру своей жены, но и ссора с церковными иерархами отнюдь не входила в его планы. Поэтому он наложил следующую резолюцию: «Всецело разделяю особое мнение митрополита Петербургского Антония». А мнение Антония, как вы помните, заключалось в том, что поскольку Русская Православная Церковь не имеет в себе чина диаконис, то нет возможности ввести его для сестёр Марфо-Мариинской обители!

Дело снова было передано на рассмотрение Собора. Более того, чин Марфо-Мариинской обители был признан незаконным! Елизавета Фёдоровна, понимая, что слово императора достаточно важно, горячо объясняла ему свою позицию. Однако он умыл руки, что называется. Великая княгиня утверждала, что её вполне устраивает чин диаконис «по одеянию», а чин диаконис «по постановлению» ей, в сущности, не нужен, потому что (слушайте её викторианские доводы!) она не полагает актуальным литургическое служение в церкви!.. Итак, церковные иерархи, если бы и согласились скрепя сердце на чин диаконис, то видели бы в них прежде всего помощниц при священниках, уборщиц в алтаре и так далее. Елизавету Фёдоровну это не устраивало; она мечтала о религиозной женской благотворительной организации, распространённой по всей империи.

В конце концов, церковные иерархи приостановили дело о возможности введения чина диаконис.

Любопытно будет привести отрывок из одного документа.


«В Отдел о церковной дисциплине

Настоятеля церквей и духовника Марфо-Мариинской обители милосердия в Москве протоирея Митрофана Сребрянского.

Краткий доклад по вопросу о восстановлении чина диаконисе.


. . . . . . . .

Диаконисами называются девы и однобрачные вдовы в возрасте не моложе 35 лет, давшие обет целомудрия, нестяжательности, послушания и пожизненного служения Церкви Христовой, по тщательном испытании их познаний и жизни, посвящённые епископом или живущие общинами, именуемыми «обители милосердия», или работающими в приходах и тогда причисленные к клиру.

Примечание: Епархиальный епископ может в исключительных случаях посвящать и более молодых и однобрачных вдов, а также замужних женщин, ради подвига воздержания прекративших брачное и совместное сожительство с мужьями по обоюдному согласию, но не моложе 30 лет, и не менее пяти лет прошедших испытания или в обители милосердия, или в приходе под наблюдением священника.

Желающие посвятить себя служению церкви Христовой в звании диаконис заявляют об этом в обителях милосердия — настоятельницам; в приходах же — священнику и вписываются в книгу наименованием «сестёр церковниц» (испытуемых), и в этом звании каждая сестра должна пробыть не менее пяти лет, из которых первый год сестра работает без формы. Возраст для поступления в «сёстры церковницы» не моложе 16-ти лет.


. . . . . . . .

Одежда сестёр «церковниц» и «диаконис» должна быть однообразна во всей Русской Православной Церкви, а именно: для сестёр церковниц серая ряска с узкими рукавами, на голове белая косынка, в руках чётки, для диаконис — эта же серая ряска, на голове белый апостольник, сверх которого возлагается мафорий — покрывало серого цвета, на шее сверх апостольника (под покрывалом) — крест, в руках — чётки. (Эта форма носится сёстрами Марфо-Мариинской обители милосердия и утверждена Св. Синодом).

Служение диаконис есть подвиг безмездный, хотя приходские диаконисы могут получать пособие в случае необходимости из средств, изыскиваемых приходом, но не из доходов прочих членов причта.

Приходские диаконисы (но не церковницы) по самому званию своему состоят членами приходских собраний и советов с решающим голосом.

Обители милосердия: а) живут по уставу полного общежития, с внутренней монашеской дисциплиной. Сестра обители должна весь свой труд отдать делу диаконисского служения, ничего не работая на себя.

б) Обители милосердия освобождаются от всех епархиальных обложений, а доходы обители: церковный, жертвы и проч. идут полностью на благотворительные цели обителей.

в) Обители милосердия управляются настоятельницей и советом при ней. Совет состоит под председательством настоятельницы и членов: настоятеля церквей Обители (желательно, чтобы он был и духовником сестёр), казначеи и благочинной Обители. Совет вырабатывает ежегодную смету, вырабатывает внутренний строй жизни Обители, разрабатывает и утверждает предположения о постройках, покупках и продажах свыше 1000 руб., об открытии новых видов благотворительной деятельности общины. Всей же вообще жизнью Обители управляет настоятельница под руководством Епископа, она же принимает и увольняет сестёр-церковниц, и диаконисы в случаях печальной необходимости подлежат суду епископа.

г) Обители милосердия имеют курсы: 1) духовные по выработанной программе, 2) медицинские, 3) миссионерские, 4) регентские и по церковному уставу, 5) сельскохозяйственные и другие по выясняющимся надобностям. Курсы слушают сёстры Обители, приходские церковницы и диаконисы и мирские особы женского пола. При Обители должно быть устроено общежитие для иногородних диаконис и церковниц, слушающих курсы, или приезжающих по делам в город.

д) Обители милосердия имеют: бесплатные больницы, амбулатории, аптеки, конторы для приискания работы, приюты и другие благотворительные заведения, в которых сёстры и диаконисы применяют на практике полученные на курсах сведения.

Под руководством священнослужителей диаконисы служат: 1) храму Божию и 2) приходу. Обительские диаконисы служат своему храму, своим благотворительным учреждениям, городу в той местности, в которой находится Обитель и куда будут командированы.

Диаконисы, достигшие 50-60 лет, могут принять пострижение в мантию, но при непременном условии жить тогда в обители и служить только при храме, вообще внутри обители.

Протоиерей Митрофан Сребрянский».

Фактическая попытка церковной реформы, предпринятая великой княгиней Елизаветой Фёдоровной, показывает нам эту внучку Виктории как натуру достаточно сильную и независимую. Можно предположить, что и причиной её смерти послужили какие-то её политические действия, имевшие целью противостояние новой власти.

Рассматривая всё вышесказанное, мы, пожалуй, отметим, что канонизация Елизаветы Фёдоровны выглядит несколько парадоксальной, учитывая её конфликтные отношения с церковными иерархами. Чин диаконис в Русской Православной Церкви не введён и по сей день.


* * *

В заключение рассказа об этой примечательной внучке английской королевы стоит вспомнить завершённую 12 мая 1944 года новеллу Бунина «Чистый понедельник» . Отчего-то никто из исследователей творчества писателя не замечал того духовного пути, который проходит героиня «Чистого понедельника». Курсистка, дочь провинциального богатого купца, она учится в Москве, проводит время в ресторанах и театрах, но в то же время увлекается русской стариной:

«— ...И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась эта Русь. Да ещё в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь — вы представить себе не можете до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом ещё лучше. Я прошлый год всё ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, весенний, на душе как-то нежно, грустно, и всё время это чувство родины, её старины... Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы... Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!..»

Героиня оставляет своего возлюбленного:

«Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко — ласковая, но твёрдая просьба не ждать её больше, не пытаться искать, видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг... Пусть Бог даст сил не отвечать мне — бесполезно длить и увеличивать нашу муку...»

Тем не менее, в финале нам дано понять, что героиня находится именно в Москве, и не в традиционном женском монастыре, а в реформистской, по своей сути, Марфо-Мариинской обители:

«...Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашёл в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, — стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по тёмным переулкам в садах с освещёнными под ними окнами, проехал по Грибоедовскому переулку — и всё плакал, плакал... На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинский обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещённой церкви, из дверей горестно и умилённо неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:

   — Нельзя, господин, нельзя!

   — Как нельзя? В церковь нельзя?

   — Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за-ради Бога, не ходите, там сичас Великая княгиня Елизавета Фёдоровна и великий князь Митрий Палыч...

Я сунул ему рубль — он сокрушённо вздохнул и пропустил. Но только я вошёл во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, Великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестёр, — уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд тёмных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать моё присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот».

«Великий князь Митрий Палыч» — это Дмитрий Павлович, Сын Павла Александровича, самого младшего брата императора Александра III. Елизавета Фёдоровна была, судя по многочисленным свидетельствам, матерински дружна с Дмитрием Павловичем. Впоследствии он приобрёл скандальную известность как один из убийц Распутина.

Но прелестное описание сестёр Марфо-Мариинской обители и самой Великой княгини, сделанное Буниным в «Чистом понедельнике», вполне можно полагать своего рода русским реквиемом этой славной внучке Виктории.


* * *

Наиболее знаменитой из женских потомков королевы является, конечно же, Александра Фёдоровна, всероссийская императрица, супруга Николая II.

Об этой женщине известно неимоверно много и неимоверно же много написано: воспоминаний, исследований, исторических романов.

Королеве Виктории было ума не занимать. Она прекрасно понимала, что такое конституционная монархия, каковую представляла она сама, и что такое монархия, ничем и никем не ограниченная, каковой являлась династия Романовых... Королева хорошо понимала гнилость и обречённость Дома Романовых. Но... политические соображения всё же оказались сильнее. В условиях усиления Германии необходимо было сближение Англии и России.

Можно, впрочем, предположить, что Виктория надеялась на своеобразное «перевоспитание» Николая II, который, став мужем её внучки, становился таким образом, её внуком. Ему самому это обстоятельство, кстати, представлялось скорее забавным: «Теперь я должен звать её бабушкой»...

Запоздалая феодальная пышность жизненного уклада русской аристократии также не нравилась королеве. На правах свекрови она делала замечания Марии Александровне, дочери Александра II, супруге герцога Альфреда Эдинбургского:

— Нельзя ежедневно носить на себе столько бриллиантов! В Англии так не принято. В Англии дорогие украшения предназначены лишь для парадных приёмов!..

В России думали по-другому. Тот же Феликс Юсупов приводит описание, сделанное испанской принцессой, приёма в её честь во дворце Юсуповых: «...Княгиня была необычайно красива, и красота её могла показаться даже символическою. Её окружали картины, скульптуры, совершенно византийская пышность. Из окон её петербургского дворца виден был мрачный город. Кричащая роскошь в русском вкусе сочеталась у Юсуповых с чисто парижским изяществом. К обеду хозяйка явилась в парадном платье, шитом бриллиантами и удивительным жемчугом. Голову её украшала диадема, называемая по-русски «кокошником» и стоившая целое состояние! Поразительные драгоценности, сокровища Запада и Востока составляли наряд княгини. На шее — тяжёлые ряды жемчужных ожерелий, на руках — золотые браслеты с византийским узором, пальцы унизаны кольцами, в которых сверкали огромные бриллианты, в уши вдеты огромные золотые серьги с жемчугом и бирюзой. Княгиня походила на истинную императрицу Византии...»

Но роскошь была принята и в обыденной жизни:

«На дальние поездки у нас имелся частный вагон, где устраивались мы с большим комфортом, нежели даже в собственных домах, не всегда готовых принять нас. Входили мы в вагон через тамбур-прихожую, каковую летом преображали в веранду и уставляли птичьими клетками. Птичье пение заглушало монотонный перестук колёс. В салоне-столовой стены обшиты были панелями акажу, сиденья обтянуты выкрашенной в нежно-зелёный цвет кожей, окна затянуты жёлтыми шёлковыми шторками. За столовой — спальня родителей, за ней — наша с братом. Оба спальных помещения — обиты весёлым ситцем. Имелась и ванная комната. Далее были устроены несколько купе для друзей, которых мы часто приглашали. В конце вагона находились помещения для прислуги, всегда многочисленной у нас. Последним помещением была кухня. Ещё один вагон, устроенный таким же образом, находился на русско-германской границе, на случай наших заграничных поездок, однако мы никогда им не пользовались».

Стоит привести ещё несколько примерных картин повседневной жизни так называемых «сливок» российского общества:

«...Картины, миниатюры, фарфор, бронза, табакерки и проч. В ту пору я не разбирался в достоинствах произведений искусства, но любовь к драгоценным камням передалась мне, видимо, по наследству. А в одной из горок стояли статуэтки, которые любил я более всего: Венера, выточенная из цельного сапфира, рубиновый Будда, бронзовый арап с корзиною бриллиантов.

Рядом с отцовым кабинетом находилась большая зала, которую мы называли «мавританскою». Из этой залы возможно было пройти прямо в сад. Мозаика, украшавшая стены, была точной копией мозаичных стен одного из парадных покоев Альгамбры[117]. Посреди нашего зала журчал фонтан, вокруг высились мраморные колонны. Вдоль стен помещались низкие диваны, обтянутые штофной персидской материей. Всё дышало восточной негой. Частенько приходил я сюда помечтать. Когда отца не было дома, я устраивал здесь живые картины. Я собирал наших слуг-мусульман, а сам наряжался султаном. Нацеплял матушкины украшения, усаживался на диван и воображал, будто я — восточный тиран, а вокруг — мои рабы... Однажды я придумал сцену наказания провинившегося невольника. Невольника изображал наш лакей-араб по имени Али. Я велел ему пасть ниц и просить пощады. Только я замахнулся кинжалом, как открылась дверь и вошёл отец. Не оценив моих режиссёрских талантов, он рассердился. «Все — вон отсюда!» — закричал он. «Восточный тиран» и его «рабы» бежали в панике. С тех пор меня не пускали одного, без гувернёра, в эту залу».

Феодальные капризы пронизывали быт:

«Была у отца ещё одна прихоть. Заключалась она в том, что он то и дело приказывал накрывать в различных столовых покоях. Чуть не каждый день мы обедали в новом месте, что прибавляло слугам хлопот. Мы с братом Николаем бегали по всему дому, отыскивая, где сегодня накрыто. И нам очень нравилось опаздывать к обеду».

Феодальное воспитание порою приводило к таким эксцессам, которые невольно возмущали даже родителей, воспитывавших детей, впрочем, именно в таком духе. Но рискованные шалости юных аристократов зачастую вызывали раболепный восторг «обслуживающего» персонала» и всяческих «подчинённых»:

«Каждую зиму в Петербурге у нас гостила моя тётка Лазарева. Привозила она с собою детей, Мишу, Иру, Володю, моего сверстника. Обычно мы с ним отчаянно шалили. Но последняя, предпринятая нами шалость разлучила нас надолго.

Тогда нам было лет по двенадцать-тринадцать. Как-то вечером, когда отец с матерью отсутствовали, мы решили прогуляться, переодевшись в женское платье. В матушкином шкафу отыскалось всё необходимое для переодевания. Мы нарядились в пышные платья, нарумянили щёки, нацепили украшения, закутались в подбитые бархатом шубы, слишком широкие для нас, спустились по чёрной лестнице и разбудили матушкиного парикмахера. Мы объявили ему, что отправляемся на маскарад и потребовали парики, которые он нам и выдал.

Замаскировавшись подобным образом, мы вышли в город. На Невском мы влились в толпу проституток. Мы были тотчас замечены охотниками до подобных дам! Отделываясь от кавалеров, мы с важностью отвечали по-французски: «Мы заняты» и торжественно следовали далее. От нас отстали только, когда мы вошли в шикарный ресторан «Медведь». Не снимая шуб, мы прошли в зал и заказали ужин. Сидеть в шубах было жарко и душно. На нас с любопытством посматривали.

Офицеры с соседнего столика прислали нам записку — приглашение поужинать в отдельном кабинете. Я выпил слишком много шампанского и хмель ударил мне в голову. Сняв жемчужные бусы, я принялся размахивать ожерельем, закидывая его на головы сидящих за соседним столиком. Плотная нить, удерживавшая жемчужины, всё же лопнула, жемчужины раскатились по полу. Ресторанная публика хохотала. Все в зале оглядывались на нас. Мы решили бежать, кое-как собрали жемчужины и бросились к выходу. Метрдотель со счётом в руке догнал нас. Но мы не взяли с собой деньги. Метрдотель потащил нас к директору ресторана. Тот, однако, лишь посмеялся нашей проделке и даже дал нам денег на извозчика. Когда мы возвратились на Мойку, все двери огромного дома были уже заперты. Я остановился против одного из окон и принялся звать моего камердинера. Он вышел и весело смеялся нашему виду. Наутро, впрочем, нам уже сделалось не до смеха. Директор «Медведя» прислал моему отцу весь жемчуг, не собранный нами, а также и счёт за обильный ужин.

В течение десяти дней Володя и я были заперты — каждый — в своих комнатах. Выходить на улицу без сопровождения нам было запрещено. Вскоре тётка Лазарева уехала и увезла детей. Несколько лет я не встречался с Володей».

Феликс Юсупов обронил в своих воспоминаниях одну, весьма значимую фразу:

«А жить усреднённо-обывательски в нашей-то обстановке — бессмыслица и безвкусица!»

Но воспитанная бабушкой в атмосфере викторианства, новая императрица Александра Фёдоровна, урождённая Алиса Гессенская, пожелала совершить именно то самое, что по мнению «сливок» русской аристократии, так ясно выраженному Феликсом Юсуповым, являлось «бессмыслицей и безвкусицей». Александра Фёдоровна пожелала устроить домашнюю, повседневную жизнь своей семьи, мужа и детей, на началах скромности и экономии. В итоге домашняя жизнь Николая Александровича, Александры Фёдоровны и их детей: Ольги, Татьяны, Марии, Анастасии и Алексея, имела характер чрезвычайной замкнутости. Возможно сказать, что Александра Фёдоровна внедряла в жизнь своей семьи известный английский принцип: «Мой дом — моя крепость». Но последствия подобного жизнеустройства оказались печальными. Русская аристократия не поняла и не приняла принципов новой императрицы, никто не намеревался подражать ей в кругах так называемого высшего общества. И ещё менее могли её понять и подражать ей в огромной Российской империи с её сословно-иерархическим устройством. Домашняя жизнь Виктории, Альберта и их детей служила примером для подражания всей стране. Но Англия была совсем иной, нежели Россия, страной. Англия богатела и в то же время принимала законы, защищающие права рабочих и крестьян. В Англии подражать жизнеустройству королевской семьи, семьи Виктории, могли решительно все, даже мелкие чиновники, даже фермеры и фабричные рабочие. В России слухи о скромной жизни императорской семьи вызывали недоумение и даже и презрение. В России рабовладение было отменено только ещё при деде Николая II, и аристократия жила феодальными нравами. Так называемый «простой народ» также во многом понимал лишь феодальную идеологию, согласно которой император, живущий в безмерной роскоши, — это понятно и приемлемо, и даже вызывает восхищение; но императрица, собственноручно обучающая детей штопке, — это должно вызывать и вызывает одно лишь презрение!


* * *

Но лучше начать по порядку. Разумеется, после замужества Алисы Гессенской, внучки Виктории, возможно было сказать, что принцесса сделала блестящую карьеру. Впрочем, возможно также сказать, что принцесса сделала характерную карьеру, потому что и до неё преобразилось из принцесс немецких княжеств в императриц всероссийских немало юных девиц. Но в том-то и дело, что Алиса Гессенская фактически с шести лет являлась не немецкой, а английской принцессой. Она по воспитанию своему являлась, в сущности, англичанкой, викторианкой. Но убедить в этом своих новых подданных она никак не могла. Она им всё твердила: «Я не немка, я англичанка!», а они ей не верили! Наверное, они просто-напросто привыкли к тому, что императрицы всероссийские делаются именно из немецких принцесс!..

В сущности, Александра Фёдоровна и её старшая сестра Елизавета Фёдоровна, более чем кто бы то ни было, являлись жертвами крепнущей русской национально-патриотической доктрины. Согласно принципам и постулатам этой доктрины, известная война четырнадцатого года представлялась войной двух наций — русской и немецкой. И в подобной расстановке сил императрица напрасно объявляла себя «англичанкой» и «русской». Национально-патриотическая доктрина — вещь в достаточной степени беспощадная.


* * *

Что, собственно, могли говорить об Александре Фёдоровне её современники? Обратимся снова к воспоминаниям Сергея Юльевича Витте. Это весьма почтительные по отношению к императору и императрице мемуары. Автор не обвиняет их, но, напротив, пытается защитить от обвинений. Витте говорит об Их величествах со всею возможною деликатностью:

«...перед самой своей смертью император Александр III женил наследника престола.

Нынешняя императрица Александра Фёдоровна, дармштадтская Великая княгиня Алиса, несколько лет ранее приезжала в Россию как одна из Великих княжон, которая может быть невестой будущего русского императора. Но, как кажется, она тогда успеха не имела; будущему же императору Николаю II она, по-видимому, нравилась, и поэтому через несколько лет, перед самой смертью императора Александра III, женитьба эта состоялась».

Далее:

«Цесаревич Николай поехал за своей невестой, так как император, предчувствуя свою смерть, желал, чтобы наследник женился скорее.

Цесаревич Николай привёз свою невесту из Дармштадта (!) прямо в Ялту; привёз он её туда дней за 10, если не менее, до смерти императора.

Хотя император прежде, когда Дармштадтская принцесса Алиса в первый раз была в России, отнёсся к ней не с особенной симпатией, вследствие чего и не состоялась свадьба, но на этот раз он с болезненным нетерпением ждал приезда своего сына с невестой, считал даже всё время дни, оставшиеся до его приезда, и, как мне рассказывали, был чрезвычайно рад, когда он приехал в Ялту».

Телеграмму, вызывающую её срочно в Россию, принцесса Алиса действительно получила во время своего пребывания в Дармштадте. Ехала она в Россию через Берлин, где встречалась и беседовала перед отъездом со своим двоюродным братом, кайзером Вильгельмом.

Но далее.

«Затем последовала присяга новому императору — Николаю II и перевоз тела императора Александра III из Ялты в Петербург.

Эта печальная церемония была произведена с соблюдением установленных на этот случай правил, но с простотою, которая была внедрена в царствование усопшего императора.

Тело его в Москве было выставлено (кажется, на 1 день) в Успенском соборе. Министры и высшие чины встречали траурный поезд на Николаевском вокзале.

Я помню, как теперь, как подошёл поезд; на вокзале была масса людей; весь Невский проспект и путь к Петропавловскому собору были переполнены народом.

Я был на перроне, к которому подошёл поезд; из поезда вышел молодой император, а затем две особы женского пола, обе белокурые. Естественно, мне было интересно видеть нашу будущую императрицу, и так как я раньше её никогда не видел, то, увидев одну очень красивую, с совершенно молодым телосложением даму, я был уверен, что это именно и есть принцесса Дармштадтская — будущая императрица Александра Фёдоровна, и был очень изумлён, когда мне сказали, что это не она, а что та, которую я принял за будущую императрицу, — это королева Англии Александра (ныне уже вдова). Меня поразила её моложавость, так что, когда я сейчас же после неё увидел нашу будущуюимператрицу, она мне показалась менее красивой и менее симпатичной, нежели тётка императора — королева Англии. Но тем не менее и новая императрица была красива — и до сих пор красива, хотя у неё всегда было и до настоящего времени есть нечто сердитое в складе губ».

Александра Датская — супруга будущего Эдуарда VII, того самого Берти, старшего сына Виктории. Но в 1894 году, когда умер Александр III, Виктория была жива и — соответственно — Эдуард ещё не мог быть королём, а его супруга — королевой.

В России принцесса Алиса, кажется, сразу пришлась, что называется, не ко двору. Мемуары, дневники, письма — не говорят о ней ничего доброго. Самое занятное — внучка Виктории внушает неприязнь уже одним своим внешним видом. Получается, что Россия изначально дурно воздействует на будущую императрицу, придавая её внешности непонятным образом почти отталкивающие черты. Но ведь в своём дармштадтском и английском детстве она виделась окружающим достаточно обаятельной девочкой, малюткой, затем подростком. Возможно, в том, что в России её воспринимают сразу как некрасивую, злую, глупую, сыграло свою роль негативное мнение о ней Александра III. Откуда это мнение взялось, каким образом сложилось? Вряд ли императора особенно интересовала девочка-подросток.

Вернее всего, он просто переносил на её заурядную личность своё раздражение, вызванное необходимостью установления союза с Англией. В сущности, Александра III более устраивала политика изоляционизма. Конечно, в 1881 году был заключён тройственный императорский союз — России, Германии и Австрии; но в 1887 году этот союз не был возобновлён, и ясно было, что никакой союз с усиливающейся Германией уже невозможен. На Балканах Россию не признают, с Болгарией Александр III рвёт отношения официально. Но всё же оставаться в одиночестве, с князем Черногорским в качестве единственного союзника нельзя. В 1889 году Александр заключает союз с Францией. Англия, Франция и Россия должны противопоставить своё единство союзу Германии, Австро-Венгрии и Италии...

Но всё равно император России не любит Англию, неприязненно относится к Виктории, и «английские браки» ему не симпатичны, хотя он и сознаёт их необходимость для его империи. Поэтому юная Алиса изначально обречена встречать в своём новом отечестве неприязнь, злобу, досаду... Её старшая сестра отвечала на подобное отношение безграничным обаянием; сначала обаянием великосветской красавицы, затем обаянием монашеского смирения. Но характер Алисы, судя по всему, иной. На каждое двусмысленное слово, исполненное неприязни, на каждый косой взгляд, в котором сквозит пренебрежение, она отвечает резкими словами, щетинится недобрыми глазами. И «нечто сердитое в складе губ» навсегда сделается основной чертой её внешности в её новом отечестве.

Но, кажется, один человек в России всё же любит её. Это её муж. Однако... И его ведь не любят в России! Пройдёт совсем немного времени и о нём станут рассказывать анекдоты наподобие следующего:

По улице идёт пьяный и кричит: «Дурак!» Его забирают в полицию. За что? Он недоумевает. Ему объясняют, что «за оскорбление Величества».

   — Но я же просто кричал: «Дурак!»..

   — Знаем, кто у нас дурак!..

Вся Российская империя скоро узнала, кто у неё дурак! Не любят императора, не любят императрицу. Даже детей не любят, предполагая, что императрица воспитывает их не так, как следует, подозревая их в разнообразных пороках. Даже болезнь Алексея, наследника, не вызывает сочувствия в народе, а воспринимается как справедливое наказание Дому Романовых!

Но Алиса, молодая девушка, ещё не знает, что её милого жениха, которому она, кажется, искренне симпатизирует, не любят даже министры его отца, даже близкие родственники, те же Романовы.

Снова говорит Витте:

«Говоря о министре внутренних дел Иване Николаевиче Дурново и рассказывая о первых днях после смерти императора Александра III, я всегда вспоминаю следующее.

Когда получили известие о кончине императора, я поехал к Ивану Николаевичу договориться по некоторым вопросам. Он знал, как я был привязан к императору, точно так же как и я знал, что Иван Николаевич очень его любил. Мы были, конечно, в довольно тяжёлом и грустном расположении духа.

Вот Иван Николаевич обратился ко мне и говорит:

   — Что же вы, Сергей Юльевич, думаете относительно нашего нового императора?

Я ответил, что о делах говорил с ним мало, знаю, что он совсем неопытный, но и неглупый, и он на меня производил всегда впечатление хорошего и весьма воспитанного молодого человека. Действительно, я редко встречал так хорошо воспитанного человека, как Николай II, таким он и остался. Воспитание это скрывает все его недостатки. На это И. Н. Дурново мне заметил: «Ошибаетесь вы, Сергей Юльевич, вспомяните меня — это будет нечто вроде копии Павла Петровича, но в настоящей современности». Я затем часто вспоминал этот разговор. Конечно, император Николай II не Павел Петрович, но в его характере немало черт последнего и даже Александра I (мистицизм, хитрость и даже коварство), но, конечно, нет образования Александра I. Александр I по своему времени был одним из образованнейших русских людей, а император Николай II по нашему времени обладает средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства».

Так говорили люди, которые «очень любили» этого человека. А те, которые не любили?.. Впрочем, все имели основания не любить его. Он был нелюбимый правитель. Он постоянно делал гадости, порою сам того не желая. Он был, судя по всему, неумён. И жесток он был, оттого что глуп...

Пожалуй, мало кто сознает степень трагизма несчастного брака Алисы Гессенской, самой несчастной внучки королевы Виктории. Из безопасной Англии, где королевская власть окрепла настолько, что уже и не могла быть свергнута, потому что никто и не хотел свергать; и вот, из этой безопасной королевской Англии Алиса переселяется в опаснейшую Российскую империю. В итоге этот несчастный брак не принёс пользы ни Англии, ни России.

Ещё предстоят все грядущие несчастья, но покамест Алиса находится не только во враждебном окружении русского двора. Железные дороги и пароходы объединяют города и страны. Родственникам легко встречаться друг с другом; особенно если родственники — особы королевской крови!

Витте продолжает:

«Во время первых месяцев царствования императора Николая II в Петербург приезжал принц Уэлльский. Как известно, будущий король Эдуард VII был дядей принцессы Алисы Дармштадтской, нашей нынешней императрицы, а потому в обращении был с нею очень интимен. И вот, когда он был в Петербурге, то во время одного из первых завтраков с императором и императрицей, когда они были втроём, он вдруг обращаясь к императрице довольно недипломатично сказал: «Как профиль твоего мужа похож на профиль императора Павла», что очень не понравилось, как императору, так и императрице.

Я слыхал об этом от приближённых принца Уэлльского (будущего короля Эдуарда). Рассказывая об этом, он заметил, что сделал «гаф» (неловкость).

Тем не менее принц Уэлльский в первые месяцы после смерти императора Александра III оказал сердечную родственную дружбу вдовствующей императрице и императору не только с формальной стороны, как это сделали все царствующие дома, но и со стороны интимной».

Вот теперь Сергей Юльевич ничего не путает: Эдуард действительно всё ещё принц Уэлльский, а не король. Определения «интимность», «интимный» означают всего лишь — «теплота», «родственность», «тёплый», « родственный ».

Юная императрица была сердита, но доверчива. Оказалось, что в России вполне возможно такое, что в Англии представлялось бы невероятным. Множество людей погибло во время давки на Ходынском поле, где должно было происходить народное гулянье по случаю коронации Николая И. Но несмотря на происшедшую катастрофу, коронационные торжества продолжались. В Англии газеты и парламент подняли бы страшный шум, но в России... коронационные торжества продолжались! Она решила, что так и надо, и впоследствии даже пеняла мужу, когда он казался ей слишком мягок в делах правления.

Витте снова продолжает: «В день Ходынской катастрофы, 18 мая, по церемониалу был назначен бал у французского посла, графа (впоследствии — маркиза) Монтебелло; французский посол по жене был весьма богатый человек; как по этой причине, так и по своим личным качествам, а в особенности по качествам своей жены он был очень любим в высшем обществе.

Бал должен был быть весьма роскошным, и, конечно, на балу должен был присутствовать государь император с императрицей. В течение дня мы не знали, будет ли отменен по случаю происшедшей катастрофы этот бал или нет; оказалось, что бал не отменен. Тогда предполагали, что хотя бал будет, но, вероятно, их величества не приедут.

В назначенный час я приехал на этот бал, а вместе со мною приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин, главноуправляющий комиссией прошений, будущий министр внутренних дел, и Великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. Как только мы встретились, естественно, заговорили об этой катастрофе, причём Великий князь нам сказал, что многие советовали государю просить посла отменить этот бал, и во всяком случае, не приезжать на этот бал, но государь с этим мнением совершенно не согласен; по его мнению, эта катастрофа есть величайшее несчастье, но несчастье, которое не должно омрачить праздник коронации; ходынскую катастрофу надлежит в этом смысле игнорировать.


. . . . . . . .

Через некоторое время приехали государь и императрица, открылся бал, причём первый контрданс государь танцевал с графиней Монтебелло, а государыня — с графом Монтебелло. Впрочем, государь вскоре с этого бала удалился.

Государь был скучен, и, видимо, катастрофа произвела на него сильное впечатление. И если бы он был предоставлен, как во многих других случаях, самому себе, т. е. если бы он слушал своё сердце, то в отношении этой катастрофы и всех этих празднеств, я уверен, он поступил бы иначе».

В Англии покамест всё просто и ясно с престолонаследием. Никто не оспаривает власть великой бабушки, королевы Виктории. Немолодой сын Берти проявляет терпение. После смерти королевы трон Альбиона достанется, разумеется, ему без всяких споров. В России не так. Императрица Александра Фёдоровна узнаёт всё новые и новые сведения о шаткости прав своего мужа на корону Российской империи. Никто, никто не любит Ники! Никому нельзя доверять! И постепенно жизнь семьи императора становится всё более и более замкнутой. В эту жизнь на правах близких людей допускаются сомнительные личности наподобие Распутина и Анны Вырубовой. Никто не любит императора, императрицу, их детей, но, может быть, какие-нибудь совсем новые при дворе лица полюбят их, потому что будут всем обязаны их милостям?.. Но появление одиозных «новых лиц» вызывает в придворных кругах волну неприязни...

Витте продолжает и продолжает:

«... через много лет, а именно в прошлом 1910 г., как-то раз в Биаррице я зашёл к известной в обществе даме — Александре Николаевне Нарышкиной. Дама эта, главным образом, известна тем, что была замужем за Эммануилом Дмитриевичем Нарышкиным, обер-гофмаршалом императора Александра III и сыном незаконного сожития императора Александра I с известной Нарышкиной, по происхождению полькой (см. изданные по этому поводу несколько лет тому назад мемуары Великого князя Николая Михайловича).

Этого Нарышкина я лично знал; это был честнейший, благороднейший дворянин и царедворец. Он умер в глубочайшей старости восемь лет тому назад.

Когда я разговаривал с Нарышкиной, она вдруг обратилась ко мне с вопросом:

   — Сергей Юльевич, знаете вы или нет, почему императрица к вам относится так, если не сказать враждебно, то, во всяком случае, несимпатично?

Я ответил, что понятия об этом не имею и даже вообще не имею понятия о том, чтобы императрица ко мне так относилась; видел я её очень мало и говорил с нею в жизни только несколько раз.

На это Нарышкина мне сказала:

   — Мне известно, что такое чувство её происходит оттого, что вы в Ялте, когда император был болен, в предположении, что император может умереть, настаивали на том, чтобы на престол вступил Великий князь Михаил Александрович.

Я сказал, что это совершенно правильно, но я ни на чём не настаивал, а только открыто в совещании высказал своё мнение, и к этому мнению пристали все члены совещания, в том числе и Великий князь Михаил Николаевич, сын императора Николая I, которого, кажется, никто уж не может заподозрить ни в нелояльности, ни в недостатке безусловной преданности государю императору. Вообще, я высказал не своё мнение, а только объяснил точный смысл существующих законов.

Я тогда понял, что, вероятно, благороднейший и честнейший барон Фредерикс, но не обладающий гениальным умом, что-либо сбрякнул императрице, и с тех пор, вероятно, получила основание легенда, которая многим была на руку, а потому весьма распространилась, а именно, что я ненавижу императора Николая II. Этой легендой, муссированной во всех случаях, когда я был не нужен, легендой, которая могла приниматься всерьёз только такими прекрасными, но с болезненною волею или ненормальной психикой людьми, как император Николай II и императрица Александра Фёдоровна, и объясняются мои отношения к Его величеству и моя государственная деятельность».

Положение в России Александры Фёдоровны на самом деле крайне проблематично. Единственный сын тяжело болен. В случае смерти Николая II престол переходит к его младшему брату, Михаилу Александровичу. Павел I разработал правила престолонаследования, а женщин он не любил. Но Александра Фёдоровна уже усвоила, что в России нет никаких законов и правил! Она во что бы то ни стало пытается добиться передачи престола старшей дочери, Ольге. Но Николай тогда не умер.

То, что несчастную внучку Виктории окружили весьма сомнительные личности, явилось, в сущности, закономерностью.

Витте продолжает вновь и вновь:

«...две дочери князя Николая Черногорского. Он их девочками отдал в Смольный институт, там на них очень мало обращали внимания. Они кончили курс, как раз когда император Александр III разорвал традиционные узы с Германией и союз с Францией был в зародыше. Тогда он за обедом, данным в честь князя Николая Черногорского, провозгласил знаменитый тост: «За моего единственного друга, князя Николая Черногорского». Тост этот, конечно, был провозглашён не столько по любви к князю Николаю, как для того, чтобы сказать всему свету: «У меня нет союзников, и я в них не нуждаюсь». С своей стороны князь Николай делал всё от него зависящее, чтобы заслужить расположение императора. Это расположение, впрочем, совершенно естественно вытекало из того, что князь Николай был князь рыцарского народа — черногорцев, из всех славян всегда заявлявших свою наибольшую привязанность к нам, русским. При таком положении вещей естественно, что император Александр III оказывал внимание кончившим в Смольном институте черногорским княжнам. Этого было достаточно, чтобы явились из царской семьи женихи.

Ведь в это время у нас всяких Великих князей размножилось целое стадо. Слабогрудый Пётр Николаевич, младший сын Великого князя Николая Николаевича (главнокомандующего в последнюю турецкую войну), женился на черногорке № 1, а принц Юрий Лейхтенбергский, третий сын Великой княгини Марии Николаевны, женился на черногорке № 2. Но последний, женившись на черногорке № 2 (вторым браком), продолжал свою связь с куртизанкой за границей, где большею частью и проживал. Такое его поведение, конечно, не могло нравиться такому в высшей степени нравственному человеку, как Александр III, и, я помню, как-то раз на общем приёме представляющихся он спросил одного из представлявшихся, приехавшего из Биаррица, много ли там русских. Он ответил и указал, что там, между прочим, находится принц Юрий Максимилианович, на что государь заметил: «А, и он там полоскал своё поганое тело в волнах океана». Впрочем, должен сказать, что Юрий Максимилианович был, в сущности, безобидный человек и совсем недурной, это тип Великих князей последних формаций. Итак, благодаря Александру III черногорки были пристроены за второстепенных Великих князей, и этим бы при Александре III всё бы и кончилось, но вступает на престол Николай II и женится на Alix.

Молодая императрица встретила со стороны императрицы-матери и русских Великих княгинь самый радушный приём и сердечное отношение, но не такое отношение, как к императрице. А ведь она — императрица. Только черногорки не только гнулись перед нею как перед императрицей, но начали проявлять к ней бесконечную любовь и преданность.

Как раз императрица заболела какою-то желудочною болезнью; черногорки тут как тут, её не покидают, устраняют горничных и сами добровольно принимают на себя эту неприятную в подобных болезнях обязанность. Таким образом они втираются в её фавор и делаются её первыми подругами. Покуда государь не разошёлся, это было не особенно заметно, но, по мере того, как он начал расходиться и императрица-мать начала терять своё влияние, влияние черногорок всё усиливалось и усиливалось.

Конечно, прежде всего явилось у них желание раздобыть побольше денег...»

Много говорилось о влиянии, о дурном влиянии императрицы на русскую политику. Но возможно также говорить, что это ничем не ограниченное русское самодержавие сформировало характер императрицы и закономерно толкало её на поддержку самых крайних и реакционных политических тенденций.

Витте продолжает снова и снова:

«Может быть, далее мне придётся говорить о черносотенном движении, которое сыграло уже громадную роль в нашей революции и анархии, но теперь должен оговориться тем, что партия эта сыграет ещё громадную роль в дальнейшем развитии анархии в России, так как в душе она пользуется полной симпатией государя, а в особенности несчастной для России императрицы и имеет свои положительные и симпатичные стороны. Эта партия в основе своей патриотична, а потому при нашем космополитизме симпатична. Но она патриотична стихийно, она зиждется не на разуме и благородстве, а на страстях. Большинство её вожаков — политические проходимцы, люди грязные по мыслям и чувствам, не имеют ни одной жизнеспособной и честной политической идеи и все свои усилия направляют на разжигание самых низких страстей дикой, тёмной толпы. Партия эта, находясь под крылами двуглавого орла, может произвести ужасные погромы и потрясения, но ничего, кроме отрицательного, создать не может. Она представляет собою дикий, нигилистический патриотизм, питаемый ложью, клеветою и обманом, и есть партия дикого и трусливого отчаяния, но не содержит в себе мужественного и прозорливого созидания. Она состоит из тёмной, дикой массы, вожаков — политических негодяев, тайных соучастников из придворных и различных, преимущественно титулованных, дворян, все благополучие которых связано с бесправием и лозунг которых — «не мы для народа, а народ для нашего чрева». К чести дворян, эти тайные черносотенники составляют ничтожное меньшинство благородного русского дворянства. Это — дегенераты дворянства, взлелеянные подачками (хотя и миллионными) от царских столов. И бедный государь мечтает, опираясь на эту партию, восстановить величие России. Бедный государь... И это главным образом результат влияния императрицы».

Надо отметить, что российские мемуаристы крайне редко вспоминают о том, что Алиса Гессенская — внучка королевы Виктории. Но ведь и правда то, что Алиса уже в юности должна была отличаться (и отличалась) убеждениями несколько двойственными. В конце-то концов её двоюродным братом является кайзер Вильгельм, милитаризм которого пугает даже бабушку Викторию. Именно из германской идеологии Алиса — Александра Фёдоровна заимствует для себя идеи необходимости войн; и, разумеется, эти войны должны быть победоносными. Император и императрица крепко держатся друг за друга в обстановке всеобщей нелюбви к ним обоим; и, словно магнитом, притягивают в своё ближайшее окружение людей необразованных, посредственных, одиозных; военных деятелей типа Куропаткина, фактически проигравшего русско-японскую войну, или адмирала Алексеева, вообще мало смыслившего в военных действиях. Впрочем, государыня уже отлично усвоила, что Россия — не Англия бабушки Виктории. Это в Англии и королева, и парламент — всё это для народа. В России, напротив, народ — для покорного исполнения прихотей правителей и аристократии. В России солдату не платят жалованье, он — отнюдь не «наёмный лев». Российский солдат — своего рода «подневольный лев». Для того чтобы выигрывать войны, достаточно не щадить его и тысячами подставлять под пули. Но ни русско-японскую, ни первую мировую русская армия не выиграет; она не готова к ведению активных военных действий, она всё более готова к сопротивлению самому институту Российской империи. К середине двадцатых годов двадцатого уже века российскую армию зажмут в крепкий ежовый кулак тренинга. И она выиграет вторую мировую!..

Но почему всё-таки вокруг императора и императрицы, в их самом ближайшем окружении, клубились концентрированно всевозможные Вырубовы, черногорские княжны, Куропаткины и проч., во главе с Распутиным? Пожалуй, объяснить это не так уж трудно. И Николай Александрович и Александра Фёдоровна, люди недалёкие и чрезвычайно одинокие (мы уже об этом много раз упомянули, но это очень важное обстоятельство), охотно раскрывают свои простые (скажем так, плоские) сердца навстречу самой простой, самой плоской и пошлой лести.

Витте продолжает снова, снова и снова:

«...Особая милость государя выражалась тем, что министра после доклада приглашали завтракать. Старых министров, т. е. министров отца, или совсем не приглашали, или приглашали весьма редко. Министр иностранных дел граф Муравьев и Куропаткин (в первые годы своего министерства) в этом отношении пользовались особым вниманием, они приглашались постоянно.

Первый нравился своими забавными, хотя весьма плоскими, шутками императрице, а второй — по благоволению государя, но для таких приглашений одного благоволения государя было недостаточно, нужно было хотя маленькое расположение Её Величества, и Куропаткин это тоже скоро понял.

Летом 1898 г., когда я жил на Елагином острове, в запасном доме летнего дворца, а Куропаткин жил на Каменном острове, в доме, также принадлежащем министерству двора, как-то раз вечером я зашёл к Куропаткину по поводу одного срочного дела; это было накануне доклада военного министра государю императору.

Объяснившись с Куропаткиным по делу, я хотел уходить, он меня начал задерживать. Я ему говорю:

   — Я вас не хочу беспокоить, так как знаю, что у вас всеподданнейший доклад и, следовательно, вам надо приготовиться по всем делам, которые вы будете докладывать.

На это мне Куропаткин ответил:

   — Нет... что касается дел, то я и без того знаю дела, которые буду докладывать, а вот я теперь читаю Тургенева, так как после доклада я всегда завтракаю у государя императора вместе с императрицей, и вот я хочу постепенно ознакомить государыню с типами русской женщины.

На следующий год государь был весною в Ялте. Были пасмурные дни. Как-то раз Куропаткин, возвращаясь с всеподданнейшего доклада, заехал на дачу ко мне и мне, между прочим, говорит: «Кажется, я сегодня порадовал государя, вы знаете, во время доклада была всё время пасмурная погода и государь был хмурый. Вдруг около окна, у которого государь принимает доклад, я вижу императрицу в роскошном халате; я и говорю государю: Ваше Величество, а солнышко появилось. Государь мне отвечает: где вы там видите солнце? — а я говорю: обернитесь, Ваше Величество. Государь обернулся и видит на балконе императрицу и затем улыбнулся и повеселел».

В связи с историями жизни двух внучек королевы Виктории, двух гессенских принцесс, Елизаветы и Алисы, судьба которых была связана с Россией, мало кто (то есть фактически — никто!) не обратил ещё внимания на полную противоположность викторианской Англии и Российской империи. Англия и Россия, либерализм и тирания, конституционная монархия и ничем не ограниченная власть деспотов. В сущности, и Елизавета, и Алиса — Александра Фёдоровна являются в России как некие своего рода посланницы, «делегатки» викторианства. Что вышло из викторианской по сути затеи великой княгини Елизаветы Фёдоровны, чем закончилась её попытка реформы Русской Православной Церкви, мы уже знаем. Александра Фёдоровна не отличалась некоторой утончённостью ума, свойственной её старшей сестре. В действиях, касавшихся политики, российская императрица следовала скорее германским принципам, усвоенным от своих немецких родственников. Но, разумеется, оставалась одна сфера, в которой императрица проявляла себя как истинная викторианка. Эта сфера была — частная жизнь, бытовое устройство её семьи. В этой семье Александры и Николая Романовых и они сами, и пятеро их детей говорили по-английски, играли в теннис и крокет, занимались гимнастикой; девочки старательно рукодельничали. Но болезнь единственного сына наложила на жизнь семьи тяжкий, мучительный отпечаток...

Впрочем, как известно, русская аристократия давно уже вовсю пользуется всеми приятными свойствами английского комфорта и довольно-таки давно обожает крокет, и в особенности теннис, о котором пишет, к примеру, с восторгом в посредственном, но очень реалистичном стихотворении князь Владимир Палей[118]:


...Люблю я юных тел красивых строй движений,
И service бешеный, и ряд шутливых прений.
Издалека видны, все в белом, игроки,
Ракеткой лёгкою продолжен взмах руки,
И голоса девиц, подхваченные эхом,
Звучат таинственным и лучезарным смехом!..
«Рlау?» — «Ready!»
И летит чрез сетку быстрый мяч.
Люблю я handicap и очень строгий match,
Когда все зрители следят с немым вниманием...

* * *

Обращаемся снова к Сергею Юльевичу Витте, чтобы понять и увидеть ярко этот полнейший крах, крушение Романовых, связанное теснейшим образом с внучкой либеральной королевы!

Наиболее интеллектуальные российские политики отворачиваются с отвращением от черносотенного движения. Императрица поддерживает черносотенцев деньгами. Королеву Викторию возможно было упрекнуть в том, что она склонна прислушиваться к советам мужа; но ей это охотно прощали; ведь советы принца-консорта были умны и давались с полным пониманием политических ситуаций; а кроме того, образ женщины, уважающей своего любимого супруга, производил на англичан хорошее впечатление. Но император, слишком доверяющийся жене, производит в России впечатление дурное; особенно когда всем известно, что сама эта жена охотно доверяется людям случайным, льстецам и подлецам. Над этим подшучивают даже самые верноподданные юнцы, тот же князь Владимир Палей:


Аля еле дышит,
Аля сплетню слышит.
Что за благодать
Ане всё сказать!
Аня еле дышит,
Аня сплетню слышит.
Что за благодать
Дальше передать.
Аliх еле дышит,
Аliх сплетню слышит.
Ах, какой экстаз
Подписать указ.
Ники еле дышит,
Ники сплетню слышит.
Весь Его экстаз —
Подписать указ.

Но приступим, наконец-то, к тексту Сергея Юльевича:

«Странная особа императрица Александра Фёдоровна. Когда подбирали жену цесаревичу (будущему императору Николаю II), за несколько лет до смерти Александра III, её привозили в Петербург на смотрины. Она не понравилась. Прошло два года. Цесаревичу невесты не нашли, да серьёзно и не искали, что было большой политической ошибкой. Цесаревич, естественно, сошёлся с танцовщицей Кшесинской (полькой). Об этом Александр III не знал, но это подняло приближённых, всё советовавших скорее женить наследника.

Наконец, император заболел. Он и сам решил скорее женить сына. Вспомнили опять о забракованной невесте Алисе Дармштадтской. Послали туда наследника делать предложение. Привожу по этому предмету рассказ, сделанный мне глаз на глаз нашим нынешним почтеннейшим послом в Берлине графом Остен-Сакеном, когда я был проездом в Берлине, едучи в Нордерней к канцлеру, тогда ещё графу Бюлову, заключить торговый договор (1904 г.).

«При Александре II я был поверенным в делах в Дармштадте и знал всю великогерцогскую семью.

При Александре III этот пост был уничтожен, и я был переведён в Мюнхен. Когда наследник поехал в Дармштадт, меня туда командировали. В первый день приезда после парадного обеда я пошёл к старику обер-гофмаршалу, с которым был очень дружен, когда ещё был поверенным в делах в Дармштадте. Разговорившись с ним, говорю: когда я уезжал, принцесса была девочкой, скажите откровенно, что она из себя представляет? Тогда он встал, осмотрел все двери, чтобы убедиться, не слушает ли кто-нибудь, и говорил мне:

«Какое для Гессен-Дармштадта счастье, что вы от нас её берёте».

Когда она приняла предложение (ещё бы не принять), то она, несомненно, искренне выражала печаль, что ей приходится переменить религию. Вообще это тяжело, а при её узком и упрямом характере это было, вероятно, особенно тяжело. Как ни говорите, а если мы, и в особенности «истинно русские» люди, хулим субъекта, переменяющего религию по убеждению, то ведь не особенно красивый подвиг переменить таковую из-за благ мирских. Не из-за чистоты и возвышенности православия (по существу православия это, несомненно, так) принцесса Аliх решилась переменить свою веру. Ведь о православии она имела такое же представление, как младенец о теории пертурбации небесных планет.

Но, раз решившись переменить религию, она должна была уверить себя, что это единственно правильная религия человечества. Конечно, она и до сих пор не постигает её сущности (и многие ли её понимают?), но затем совершенно обуялась её формами, в особенности столь красивыми и возвышенно-поэтическими, в каковых она представляется в дворцовых архиерейских служениях.

С её тупым, эгоистическим характером и узким мировоззрением, в чаду всей роскоши русского двора, довольно естественно, что она впала всеми фибрами своего «я» в то, что я называю православным язычеством, т.е. поклонение формам без сознания духа — проповедь насилием, а не убеждением: или поклоняйся, или ты мой враг, и против тебя будет мой самодержавный и неограниченный меч; я так думаю, значит, это правда, и правда — моё право. При такой психологии, окружённой низкопоклонными лакеями и интриганами, легко впасть во всякие заблуждения.

На это почве появилась своего рода мистика — Филипп, Серафим[119], гадания, кликуши, «истинно русские» люди. Чем больше неудач, тем больше огорчений, тем более душа ищет забвения, подъёма оптимизма в гадании о будущем. Ведь предсказатели всегда, особенно царям, говорят: потерпи, а потом ты победишь, и все будут у ног твоих, все признают, что только то, что исходит от тебя, есть истина и спасение...

Если бы государь имел волю, то такая жена, как Александра Фёдоровна, была бы соответственная. Она — жена императора, и только. Но несчастье в том, что государь безвольный. Кто может иметь на него прочное и непрерывное влияние? Конечно, только жена. К тому же она красива, с волею, отличная мать семейства. Может быть, она была бы неприятна для царя с волей, но не для нашего царя. В конце концов, она забрала в руки государя. Несомненно, что она его любит, желает ему добра — ведь в его счастии её счастие. Может быть, она была бы хорошею советчицей какого-либо супруга — немецкого князька, но является пагубнейшею советчицею самодержавного владыки Российской империи. Наконец, она приносит несчастье себе, ему и всей России... Подумаешь, от чего зависит империя и жизни десятков, если не сотен миллионов существ, называемых людьми. О том, какое она имеет влияние на государя, приведу следующий факт, несколько раз повторявшийся. Когда после 17 октября государь принимал решения, которые я советовал не принимать, я несколько раз спрашивал Его Величество, кто ему это посоветовал. Государь мне иногда отвечал: «Человек, которому я безусловно верю».

И когда я однажды позволил себе спросить, кто сей человек, то Его Величество мне ответил: «Моя жена».

Конечно, и императрица Александра Фёдоровна, и бедный государь, и мы все, которые должны быть его верными слугами до гроба, а главное, Россия были бы гораздо счастливее, если бы принцесса Аliх сделалась в своё время какой-нибудь немецкой княгиней или графиней...»

Пожалуй, Витте не так справедлив к Александре Фёдоровне в том, что касается её религиозных убеждений. Приняв православие, она всего лишь совершила то, что до неё совершила целая череда немецких принцесс, сочетавшихся брачными узами с императорами и князьями дома Романовых. Сергей Юльевич совсем даже и не либерал, но император Николай II и императрица Александра Фёдоровна, оба, что называется, «достали» его своими глупыми, нелепыми и даже, на его взгляд, нелиберальными действиями!

Могло ли в Российской империи что-либо сложиться иначе? Не будем углубляться далеко в историю; скажем только, что и Николай, и Михаил Александровичи, воспитанные деспотичным Александром III, вышли именно людьми безвольными и в достаточной степени приверженцами самых реакционных убеждений. И действия Николая II в политике были вполне закономерны; было бы удивительно, если бы он стал действовать как-то иначе! И то, что он, вполне осознавая свою непопулярность и политическую неуспешность, искал опоры в узком семейном кругу, тоже вполне закономерно. И то, что сиротка Алиса, усвоившая некритически принципы германского милитаризма в смеси с викторианской моралью, и цесаревич Ники, пропитавшийся реакционностью отца, всё более становившейся старомодной, потянулись друг к другу, тоже закономерность. И то, что императрица Александра Фёдоровна не просто приняла православие, а будучи натурой в определённом смысле деятельной, попыталась новую свою веру осмыслить, что называется, «творчески» и в итоге пришла к покровительству черносотенцам, — всё это также всего лишь закономерность, и ещё раз — всего лишь простая закономерность!..


* * *

Ехидные дневники значительно интереснее почтительных мемуаров. Наверное, поэтому дневники Владимира Николаевича Ламздорфа, графа, директора канцелярии министерства иностранных дел, затем товарища министра, затем министра иностранных дел; так вот, дневники Ламздорфа интереснее мемуаров Витте...

Ламздорф был известным и значительным в российской политической жизни лицом; вот что о нём пишет тот же Витте:

«Назначение графа Муравьева 1 января 1897 г. управляющим министерством иностранных дел, а затем 13 апреля того же года министром иностранных дел, перед прибытием в Петербург австрийского императора Франца-Иосифа, было роковым. Оно привело к самым ужасным последствиям, которые перевернули историю России, навлекли на неё громадные бедствия.


. . . . . . . .

...граф Муравьев имел слабость хорошо пообедать и во время обеда порядочно выпить. Поэтому после обеда граф Муравьев весьма неохотно занимался делами и вообще обыкновенно ими не занимался. Относительно занятий он был очень скуп и посвящал им очень мало времени.

При таких качествах граф Муравьев выбрал себе товарищем (т. е. товарищем министра — Ф. Г.) графа Владимира Николаевича Ламздорфа, который был советником по министерству иностранных дел, человека в высокой степени рабочего. Граф Ламздорф всю свою карьеру сделал в министерстве иностранных дел в Петербурге. Он был прекрасный человек, отличного сердца, друг своих друзей, человек в высокой степени образованный, несмотря на то, что он кончил только Пажеский корпус (следовательно, он сам себя образовал), человек очень скромный.

Граф Ламздорф вечно работал, и вследствие этого, как только он поступил в министерство иностранных дел, он всегда был одним из ближайших сотрудников министров, сначала в качестве секретаря, а потом в качестве управляющего различными отделами министерства и, наконец, в качестве советника.

Граф Ламздорф начал свою карьеру ещё при светлейшем князе Горчакове; затем был секретарём и ближайшим человеком к министру иностранных дел Гирсу; далее он был советником министерства и ближайшим сотрудником князя Лобанова-Ростовского. Граф Ламздорф был ходячим архивом министерства иностранных дел по всем секретным делам этого министерства.

Как товарищ министра иностранных дел — это был неоценимый клад, а потому естественно, что граф Муравьев, который весьма мало знал и понимал общемировую дипломатию, был весьма в этом малосведущ и вообще малообразован, к тому же он не любил заниматься, взял себе в товарищи графа Ламздорфа, сам же граф Муравьев больше занимался жуирством, нежели делом. Тем не менее он почему-то нравился как императору, так и молодой императрице. Граф Муравьев хвастался тем, что его часто, даже почти всегда, император после доклада приглашает завтракать, и рассказывал своим коллегам, в том числе и мне, о том, как он забавлял молодую императрицу своими рассказами».

Поскольку Ламздорф пишет не воспоминания, а дневник, не предназначавшийся, разумеется, для публикации, то и позволяет себе не столь добродетельные отзывы о своём, в сущности, коллеге на министерском поприще:

«...А теперь ещё выясняется, что французское правительство значительно повышает пошлины на зерно. Господин Витте, который был обязан заранее предусмотреть подобные возможности и оговорить их в договорных условиях, вечно составляемых им наспех, теперь заводит речь о репрессалиях; сейчас, когда мы находимся накануне заключения торгового договора с Германией, вполне возможно, что мы дойдём до тарифной ссоры с нашими сердечными друзьями-французами».


* * *

Представьте себе, стало быть, кабинет... Прекрасные письменные принадлежности, письменный стол, уложенный бумагами. Кабинетная мебель обита тёмным трипом. Камин. Золочёные корешки за стёклами книжных шкафов. Проведён звонок, вот и кнопка видна. А вот и кресло. А в кресле уже сидит, опустив острый взгляд на разложенные деловые бумаги, аккуратно причёсанный, средних лет мужчина, с высоким, несколько выпуклым лбом и горизонтальными усами над гладко выбритым подбородком, кончики которых следует нарочно выпрямлять на ночь. Это и есть граф Ламздорф. Рассвело. Он работал по меньшей мере половину минувшей ночи. Входит, как было уговорено с вечера, Андрюша («мой Андрюша»), камердинер и любимый человек (есть ещё банщик Фёдор, но это так — время от времени...). Андрюша открывает шторы и передаёт Владимиру Николаевичу пакет с очередным экземпляром «Правительственного вестника»; к газете приложена гневная записка министра финансов и одна из статей отчёркнута красным карандашом. Кончена рабочая ночь, начинается рабочий день.


* * *

«Пятница, 21 января 1894 г.

...Выходя от господина Гирса, сталкиваюсь с фельдъегерем, доставившим письмо; он рассказывает мне, что некоторые сановники продолжают посылать пакеты на имя государя, но тот пока ими заниматься не может, и бумаги возвращаются обратно с резолюциями наследника, который продолжает забавляться с балериной Кшесинской; один из молодых людей нашей канцелярии как-то на днях вечером был у этой танцовщицы, когда ей принесли записку от наследника-цесаревича; он сообщал, что сейчас задерживается у больного отца, но обязательно приедет, как только представится возможность».

Совсем скоро Александр III уже не будет заниматься никакими пакетами вовсе, потому что умрёт. Но покамест он ещё не умер, и потому:

«Суббота, 2 апреля 1894 г.

...Итак, наследник-цесаревич в конечном счёте решил предпринять путешествие, несмотря на то, что оно сулит ему мало привлекательного. Среди бумаг, возвращённых вчера государем, имеется перлюстрированная телеграмма румынского посланника своему правительству; в ней упоминается о путешествии наследника-цесаревича и о том, что оно, видимо, имеет связи со слухами о предстоящей помолвке Его императорского Высочества с принцессой Алисой Дармштадтской. Его Величество вернул данный документ, не сделав на нём ни малейшей пометы!..»

Это ещё только начало. В понедельник, 4 апреля, сделана очередная запись в дневнике:

«После завтрака ко мне заходил Деревицкий; он близок с несколькими молодыми людьми, бывающими у балерин Кшесинских; рассказывают, будто бы та из сестёр, которой покровительствует наследник-цесаревич, упрекала его, что он отправляется к своей «подлой Аляске», и что будто бы Его императорское Высочество применил тот же самый изящный эпитет, протестуя против намерения женить его. В 2 часа меня вызывает министр. Мы разговариваем, в частности, о том, что произойдёт в Кобурге; г-н Гире тоже сомневается, чтобы Великий князь наследник-цесаревич решился на женитьбу; ему известно из надёжных источников, что начальник полиции Валь жалуется на трудности, возникающие у полицейских при ночных посещениях балерины наследником-цесаревичем. Великий князь предпочитает возвращаться от неё пешком и инкогнито. Заметив, что за ним ведётся наблюдение во время таких прогулок, он пожаловался генералу Валю; тот попробовал оправдать принимаемые меры, доказывая, что они имеют целью заботу о безопасности, а не слежку; в ответ наследник-цесаревич будто бы заявил: «Если я ещё раз замечу кого-нибудь из этих наблюдателей, то я ему морду разобью — знайте это». Если услышанное мною соответствует действительности, то будущее многообещающе! Впрочем, некоторые из молодых людей, близких к наследнику, считают, что он представляет собой подрастающего Павла I...»

Что же должно произойти в Кобурге? 7 (19 по старому стилю) апреля 1894 года в Кобурге празднуется бракосочетание старшего брата Алисы Гессенской, принца Эрнста Людвига, и принцессы Виктории Мелитты Саксен-Кобургской. Тогда же должна состояться и помолвка принцессы Алисы и цесаревича Николая. Политика делается в семейном кругу. Виктория Мелитта ведь тоже внучка королевы Виктории, дочь Альфреда, герцога Эдинбургского, и российской великой княжны Марии Александровны. Итак, в Кобурге одна рука Англии протянута Гессен-Дармштадту, другая — России. Впрочем, брак Виктории Мелитты и Эрнста Людвига окажется неудачным и будет расторгнут. Виктория Мелитта выйдет замуж за Великого князя Кирилла Владимировича и станет, соответственно, Великой княгиней Викторией Фёдоровной. Брак, в сущности, морганатический. Однако шустрые потомки этой четы и до сих пор претендуют на несуществующийпрестол несуществующей империи династии Романовых. Англия весьма настороженно относится к Германии и потому стремится поддержать полуавтономный Гессен-Дармштадт. Но куда деваться от всех этих родственных связей? Принцесса Ирена, сестра Алисы и Елизаветы Гессен-Дармштадтских, замужем за Генрихом Прусским; а Генрих Прусский приходится родным братом кайзеру Вильгельму и... следовательно, внуком... чьим?.. Правильно, всё той же общеевропейской бабушки, королевы Виктории!

В пятницу, 8 апреля, — известия о последующих новостях...

«В 11 часов виделся с министром; ничего особенного нет. Газеты повествуют о пышном приёме, оказанном в Кобурге королеве Виктории, а затем кайзеру Вильгельму, прибытие которого было ознаменовано колокольным звоном и артиллерийскими залпами. Свадебная церемония, отпразднованная вчера, видимо, была блестящей, но молодожёны быстро уехали в Дармштадт; относительно нашего Великого князя наследника-цесаревича ничего не сообщают. Однако всё шире распространяется слух, что у него произошло очень откровенное объяснение с Их Величествами и они в конце концов сумели побудить наследника ехать в Кобург. Сегодня говорят, что балерина Кшесинская только что получила 100 000 рублей и дом в качестве окончательного расчёта за отношения с августейшим любовником. Ну и ну! Вечером, примерно в 8 часов, мне приносят телеграмму от нашего посланника Коцебу, который сообщает из Кобурга: «Сегодня утром состоялась помолвка Великого князя наследника-цесаревича с принцессой Алисой Гессенской».»

На следующий день события продолжают разворачиваться.

«...Фрейлины, молодые графини Кутузовы, вчера в 5 часов вечера получили из Гатчины телеграмму государыни, где говорится о помолвке наследника и выражается по этому поводу живейшая радость; в городе все говорят о том же, а между тем в газетах пока нет абсолютно ничего — ни официального сообщения, ни выражения общественного мнения. Подобное молчание, наверное, произведёт довольно своеобразное впечатление за границей. При нашем дворе всё воспринимается на мещанский манер, никто даже не знает, как должны развёртываться подобные события. В 11 часов вижусь с министром; он очень доволен, что отправил вчера пакет, включив туда и собственные поздравления; теперь с его стороны всё в полном порядке. Наконец, получаю официальное уведомление о помолвке; министр просит меня немедленно сообщить обо всём этом нашим представителям в форме циркулярной телеграммы; он посылает также поздравительную телеграмму наследнику-цесаревичу. Государь возвращает обратно пакет, посланный ему вчера вечером. На поздравлении г-на Гирса Его Величество написал: «Искренне Вас благодарим. Большая радость и утешение». Начинают отовсюду поступать поздравительные телеграммы от монархов и членов августейших фамилий; я в большом количестве готовлю для государя проекты ответов ».

Помолвка наследника российского имперского престола не может не привлечь общеевропейского внимания, о чём и пишет Ламздорф 10 апреля, в воскресенье:

«...Среди поздравительных телеграмм, полученных государем, нет поздравления от г-на Карно[120]. В то время как немецкая и английская пресса восприняла весть о помолвке Великого князя наследника-цесаревича и полугерманской-полуанглийской принцессы с живым удовлетворением, французская печать проявляет колебание. Наши торговые договоры с Германией и Австрией, как и только что обнародованное известие о предстоящей женитьбе наследника, сбивают с толку наших республиканских друзей...»

Россия — империя, Англия — монархия, но Франция-то — республика! У всех этих империй и монархий всегда в запасе имеются для закрепления военно-дипломатических союзов династические браки. Республики ничего подобного для себя предпринять не могут, и потому и должны опасаться монархических брачных кунштюков. Впрочем, вторая половина двадцатого века все эти династические забавы окончательно похерила!..

Ламздорф записывает 11 апреля, в понедельник:

«В 11 часов виделся с министром. Несколько дней тому назад разрешили продажу фотографий принцессы Алисы, теперь их можно найти в витрине любого магазина, где продаются открытки и гравюры. Г-н Гире, когда я ему показываю одну из таких фотографий, не находит будущую царевну красивой. Он рассказывает, что во время своего первого появления при нашем дворе, в 1889 г., она даже показалась ему уродливой. В те времена наследник-цесаревич избегал встречаться с ней, государыне она тоже не нравилась; в очертании её рта находили какие-то признаки цельного, но неприятного характера. Министр тогда сказал германскому послу генералу Швейницу, что вряд ли с их стороны было ловким ходом демонстрировать здесь, чтобы выдать замуж, такую принцессу, которая столь некрасива и неуклюжа; посол возразил: она сейчас ещё Backfisch[121], подождите немного и увидите, какой она станет. Теперь уверяют, будто наследник влюблён в неё целых пять лет, будто он все эти годы постоянно носил с собой её портрет и т.д., и т.п. Всё это не соответствует действительности, а вот радость Их Величеств действительно искренна. Государь и государыня, видимо, раскрыли лишь совсем недавно связь их августейшего сына с балериной Кшесинской, а его затянувшееся холостячество уже начинало их беспокоить».

Между тем принцесса Алиса уже в Виндзоре, у бабушки:

«Воскресенье, 15 мая.

...Г-н Гире намерен поговорить также о брачном контракте наследника; составление проекта документа доверяется мне. В связи с данным вопросом министр показывает мне небольшое рукописное послание, датированное 4 (16) мая и полученное им от г-на Стааля, нашего посла при британском дворе. Письмо начинается следующей тирадой: «Она восхитительна и очаровательна, будущая супруга нашего Великого князя наследника-цесаревича. Не так давно я имел честь быть ей представленным в Виндзоре; тотчас же оказался очарованным. Молодая принцесса красива и весьма элегантна; вместе с тем она производит впечатление серьёзной, приветливой, вдумчивой и благосклонной. Лучший выбор был просто невозможен». «Письмо вполне в стиле Стааля, — говорит мне министр, — он рассчитывает, что я покажу его послание государю, но я этого не сделаю. Принцесса Алиса совсем не красива», — добавляет он. В самом деле, прийти в восхищение от продаваемых фотографий довольно трудно; недавно полученные английские открытки, изображающие августейших жениха и невесту в день помолвки, прямо-таки уродливы; это форменная проза и к тому же мещанская...»

Проверить мнение Ламздорфа (разделявшееся едва ли не всеми!) достаточно трудно. Кто знает, что такое красота! Но, конечно, когда смотришь на фотографию Николая и Алисы, замечаешь, что оба напряжены — «аршин проглотили», а также видишь отчётливо в чертах счастливой невесты странную жёсткость. Некогда, уже очень давно, в лице её бабушки, тогда юной, выражались всё же свежесть, некоторая мягкость и обаяние. А на портретах матери Алисы видна — особенно в очертании губ и в печальном выражении глаз — некоторая печальная чувствительность...

Между тем умирает Александр III. Запись в четверг, 20 октября:

«... внутри страны смерть государя оплакивается главным образом только по причине проистекающей отсюда неопределённости положения, в связи с незаметностью наследника-цесаревича, которого почти до самого последнего времени держали в детской комнате; наследник не проявил себя ничем, он известен только кое-какими слабыми сторонами и увлечениями молодости, отнюдь не способными внушить к нему какое-либо доверие».

И в эту монархию, где не осталось после смерти Александра III даже иллюзии стабильности, входит вторая уже внучка Виктории...

   22 октября, в субботу, Ламздорф читает газеты:

«...Мы находим в газете манифест, сообщающий о переходе в православие принцессы Алисы, которая приняла имя Александры. Итак, мы будем иметь одновременно Николая II и Александру II. Оболенский пишет мне, что принцесса красива и что она произвела на него наилучшее впечатление благодаря своей осанке и умению грациозно приветствовать».

«Александрой II» Ламздорф называет будущую супругу Николая II потому, что жена Николая I, урождённая Каролина Прусская, также приняла в православном крещении имя — Александра Фёдоровна...

   1 ноября траурный поезд с телом Александра III прибывает на Николаевский вокзал. Тот самый Андрюша, камердинер и любимый человек Ламздорфа, украсил себя траурной лентой, но покойного именует «палачом». Это что, и есть мнение «простого народа»? Но будто королева Виктория не знает, что такое династия Романовых! Впрочем, император, то есть новый император, выглядит, несмотря на бородку, таким робеющим, таким готовым послушаться мудрых советов... «Молодой государь, видимо, стесняется занять подобающее место; он теряется в массе окружающих его иностранных владетельных особ и Великих князей...» Королева вполне может предполагать, что этот представитель Дома Романовых воспитуем!..

Воспитание как будто бы уже и началось. Ламздорф, впрочем, не строит иллюзий; он, кажется, понимает, что Дом Романовых никто и ничто не спасёт! Но у Ламздорфа нет выбора; ему, потомку екатерининского вельможи, некуда деваться от службы Романовскому самодержавию; оно, Романовское самодержавие, и есть они, его вельможи, министры, чиновники; они и есть оно, Романовское самодержавие. Поэтому, более двадцати лет спустя, когда погибнут один немолодой, растерянный и не умеющий отвечать за свои поступки мужчина, одна мать семейства, жёсткая и истеричная, четыре хорошенькие, неопределённых характеров девушки и больной мальчик, это, конечно, будет конец династии Романовых, но на самом-то деле династия умерла, как только были сметены революционным вихрем все институты самодержавной монархии... И ведь королева Виктория давно уже знает, что с этим Домом Романовых в любой момент может случиться всё, что угодно! Но одно дело — некое глобальное знание, и совсем другое — сиюминутная, а также сиюмесячная и сиюгодовая политика, настоятельно требующая сближения Англии с Францией и Россией...

«Пятница, 18 ноября.

Полон желания решительно поговорить с министром и уйти из министерства возможно скорее. Министр вызывает меня к себе в 10 часов и беседует самым любезным образом; это вместе с жалким видом министра невольно заставляет закрыть рот. Государь вчера был по отношению к министру очень милостив; поручил отпустить послов, которых не успеет принять, и дать г-ну Стаалю поручение — выразить королеве Виктории признательность за проявленную ею симпатию и за назначение его шефом одного из шотландских полков, чего никогда не случалось раньше. Что касается Шувалова, то государь сказал, что для него нет никаких поручений, поскольку он сам лично уже написал кайзеру Вильгельму несколько строк, отправив послание с принцем Генрихом...»

Королева Виктория продолжает оказывать знаки благоволения своему новому внуку. Николай прекрасно помнит, что ни его отец, ни дед, Александр II, не любили, в сущности, Викторию и, соответственно, не питали особенно добрых чувств к Англии. Он даже немножко удивлён, ему даже и немножко странно: «Теперь я должен звать её бабушкой!»

Бабушка любит внука Ники, и министры уже должны примерять эту любовь к внешней политике Российской империи...

«Воскресенье, 20 ноября.

...Как говорят, государь принимал послов, не приглашая садиться и не беседуя с ними о политике. Нелидов опасается, как бы наше сближение с Англией не слишком сказалось на константинопольской арене...


. . . . . . . .

...Оболенский приходит завтракать, а потом мы с ним идём вскрывать почту, прибывшую с очередным курьером. Нет ничего особенного, если не считать одной характерной депеши от нашего поверенного в делах в Лондоне, отправленной вечером 14 (26) ноября. Королева Виктория отпраздновала день свадьбы Их Величеств большим банкетом в Виндзорском замке, куда было приглашено всё наше посольство в полном составе. Престарелая королева, подняв бокал, провозгласила: «Хочу предложить тост за здоровье Их Величеств русского императора и императрицы, моих дорогих внучат!» После этого королева стоя выслушала национальный русский гимн. После обеда каждый из членов посольства был подозван к Её Величеству и удостоился нескольких любезных слов...»

Но старика Ламздорфа этим блеском не обманешь. Он-то знает, что сколько ни пей за здоровье молодой императорской четы, династия Романовых этим не спасётся!..

«...Великая княгиня добавила: «Да, это двор, который ещё немножко висит в воздухе». Всё это, видимо, подтверждает слухи о каких-то трениях между молодым государем и его дядями Владимиром и Сергеем; в этом не было бы ничего плохого, если бы Его Величество сумел их поставить при этом на надлежащее место...»

Но Николай II и его супруга никого не умеют «поставить на надлежащее место», напротив, ставят всех исключительно на самые ненадлежащие места!..


* * *

Год проходит, как сон пустой. Наконец-то в российских политических кругах осознали, что крушение Османской империи ничего доброго Российской империи не принесёт. Позиции меняются. Теперь Англия относится скорее положительно к сепаратистским движениям, разъедающим Османскую империю; а Россия, которая столько времени эти движения не только поддерживала, но и всячески провоцировала, теперь стоит именно за сохранение целостности Османской империи, которую так истово рушила при Александре II. Российские политики не поддерживают сепаратистские выступления критских греков и армян в Сасуне, Эрзеруме, Трабзоне...

«Пятница, 12 мая 1895 г.

...Вечером государь возвращает с пометой «Конечно, нет» следующую телеграмму Нелидова, посланную из Константинополя 11 (23) мая 1895 г.:

«Английский посол спросил меня по приказу Кимберли, возможно ли добиться назначения верховным комиссаром европейца. Мысль об этом исходит, как я полагаю, из армянских кругов, которые хотели бы придать намеченным реформам политический и национальный характер, в то время как мы с французским послом стараемся в соответствии с полученными инструкциями сохранить за реформами общий административный характер. Поэтому я ответил английскому послу, что замысел Кимберли представляется мне недопустимым, добавив, что султан отвергнет его, а императорское правительство, по всей вероятности, не поддержит».

На перлюстрированной телеграмме Кимберли Ласселсу[122], посвящённой тому же вопросу, государь написал: «Нам нельзя сдаваться на дальнейшие происки Англии в армянском вопросе». Всё это доказывает, что наш молодой монарх значительно меньше англофил, чем обычно были склонны думать в начале его царствования».

На политической арене Англии, Россия, Франция и Германия танцуют сложный салонный танец-игру — котильон; партнёры переходят взад и вперёд, изящно протянутые дипломатические руки то сцепляются, то расцепляются; происходят карнавальные обманы и обмены бутафорскими орденами... Конечно же, за всем этим должна последовать какая-нибудь очень большая война. И она, мировая, последует, в 1914 году, окончательно завершив не календарный, а истинный век Виктории, спустя тринадцать лет после смерти королевы...

А покамест...

«Вторник, 25 июля, 1895 г.

...Эйленбург, хотя и спешил, счёл долгом осведомить своего друга Сакена[123] о том, в каком настроении в отношении японо-китайских дел он оставил своего повелителя; кроме того, он хотел дать некоторые разъяснения по поводу предстоящего в ближайшем будущем путешествия Вильгельма II в Англию. По первому вопросу германский император будто бы «твёрдо решил придерживаться сам и заставить придерживаться других того принципа, что, поскольку действия России на Востоке имеют большое цивилизаторское значение и только она одна в состоянии их там предпринять, справедливо предоставить ей свободно действовать для наилучшего выполнения указанной важной задачи». «Никто не заставит меня отклониться от этого принципа, — будто бы сказал кайзер буквально, — и в случае надобности я гарантирую России её западную границу. Я был немного обижен делом о займе, но это нисколько не задевает моей решимости предоставить России свободу рук на Востоке». Что касается поездки в Англию, то кайзер будто бы сказал: «Я более, чем хорошо, знаю Англию и знаю, какого мнения придерживаться относительно смен министерства в этой стране. Политика Англии всегда остаётся одной и той же. Нельзя ни доверять Англии, ни идти заодно с ней. Мне хочется повидаться со своей бабушкой, мне интересно посмотреть состязание парусных и гребных лодок в Каусе[124]. Вот и всё. Я, конечно, увижусь с Солсбери[125], но у меня уже есть сложившееся мнение относительно возможной оценки английской политики». Отвечая на вопрос Эйленбурга[126], кайзер будто бы добавил: «Не только разрешаю, но даже поручаю заверить графа Остен-Сакена, что моя поездка не преследует никакой политической цели и у России нет здесь никакого повода для беспокойства». Эйленбург неоднократно возвращался к заверениям, что государь может полностью рассчитывать на молодого императора Германии. «Кайзер по-прежнему убеждён, что мир в Европе зависит от полного доверия между двумя монархиями» и т. п. На этом документе государь не сделал никакой пометы! Граф Сакен верит в искренность чувств и слов императора Германии, но в то же время отмечает диаметрально противоположные настроения в прессе, общественном мнении и официальном мире, в особенности в германском министерстве иностранных дел, которое, как он считает, находится под влиянием первого советника барона Хольштейна, фанатичного почитателя Бисмарка и идей бывшего канцлера. Именно этим он объясняет теперешнее стремление поддержать Японию и ответ берлинского кабинета, столь противоположный нашим взглядам. В газетных материалах нахожу интересную статью о создании английского порта в Ванкувере; он будто бы будет готов через три года и не имеет другого назначения, кроме как служить противовесом предстоящему росту значения Владивостока. Напряжённость отношений с Германией; какую пользу принёс нам гарантированный нами китайский заем? Одни лишь французы получили от него прибыль, а теперь мы вынуждены поддерживать их претензии!..»


* * *

Османскую империю, как, впрочем, и Российскую, уже никто и ничто не спасёт. Теперь Англия, Франция и Россия пытаются диктовать ей свои варианты решения её внутренних проблем, заключающихся прежде всего в росте сепаратизма. Англия, Франция и Россия ходят вокруг Османской империи шакальим хороводом, косясь друг на друга, — а ну, кто первый отхватит от этой издыхающей львицы клок территории или кусок сферы влияния!..


* * *

«Миша, Гриша и Пахом

Едут к бабушке верхом!..» — начало русской народной детской потешки...

Бабушкины внуки переписываются. 26 сентября 1895 года бабушкин внук Вилли пишет бабушкиному внуку Ники:

«Дражайший Ники! Имперский канцлер, мой дядя, рассказывал о доброте и сочувствии, с которыми он был тобой принят, сказал, что он совершенно очарован твоим подходом и находится под глубоким впечатлением и от той спокойной, хладнокровной манеры, с которой ты рассматривал стоящие проблемы. Как он мне сказал, ты выразил пожелание, чтобы я продолжал придерживаться того обычая, который мы начали между собой устанавливать, и писал тебе всякий раз, как только представится случай. С удовольствием делаю это. Положение на Дальнем Востоке предоставило удобный случай для обсуждения его тобой вместе с моим дядей; благодарю за твоё любезное упоминание о моём сотрудничестве с Россией по вопросу об угольной станции. Со времени наших первых совместных действий этой весной развитие Дальнего Востока и особенно вытекающие отсюда опасности для Европы и нашей христианской веры сильно занимали мой ум. В конечном счёте мои размышления оформились в набросок на бумаге. Я отработал его с одним художником, первоклассным рисовальщиком, и подготовил к опубликованию в виде гравюры. Европейские державы представлены на этой картине в виде соответствующих их духу символических фигур; ниспосланный с неба архангел Михаил призывает их объединиться, чтобы дать отпор натиску буддизма, язычества и варварства во имя защиты святого креста. Особый упор делается в картине на объединённое сопротивление всех европейских держав, которое равным образом необходимо против наших внутренних врагов — анархизма, республиканизма, нигилизма. Я решаюсь послать тебе экземпляр гравюры, прося принять его в качестве выражения горячих и искренних дружеских чувств к тебе и России. В разгар всех этих мирных занятий и спокойной охоты до меня дошла поразительная весть из Парижа: бюджетная комиссия французской палаты депутатов, обсуждая военный бюджет, предлагает отозвать 19-й армейский корпус (расквартированный сейчас в Алжире и Тунисе), чтобы создать новый корпус в метрополии, на моей западной границе!..


. . . . . . . .

...Я прекрасно знаю, что ты не думаешь нападать на нас; однако ты не должен удивляться тревоге европейских держав, когда они видят, как официальное присутствие во Франции твоих офицеров и высших чиновников разжигает страсти вспыльчивых французов, доводя их до белого каления и помогая там самым делу шовинизма и реванша! Богу известно, я сделал всё, от меня зависящее, для сохранения европейского мира; однако, если Франция будет подобным образом, открыто или тайно, поощряться к нарушению всех правил международной вежливости и мира в условиях мирного времени, то в один прекрасный день, мой дражайший Ники, мы с тобой волей-неволей окажемся внезапно впутанными в самую ужасную из войн, когда-либо виданных Европой! Быть может, массы и история возложат ответственность за войну на тебя. Прошу не сердиться, если я, без умысла с моей стороны, возможно, доставляю тебе неприятность; однако я считаю своим долгом по отношению к нашим двум странам, и к тебе лично писать откровенно...»

Осенью 1895 года во французском городе Миркуре, недалеко от германской границы, проходят манёвры французской армии. В подтверждение официального союза Франции и России присутствуют на манёврах и представители российской политической и военной элиты: министр иностранных дел Лобанов-Ростовский и генерал Драгомиров. Восточная Лотарингия и Эльзас, которые Франция вынуждена была уступить Германии в результате франко-прусской войны, фактически остаются спорной территорией. Франко-прусскую войну, так ужаснувшую Европу, забудут после ужасов первой мировой, которую, в свою очередь, подзабудут после второй мировой. В 1919 году, согласно Версальскому мирному договору, Эльзас и Лотарингия снова отойдут Франции. А потом? Ну да, будет вторая мировая...


* * *

Александр Иванович Нелидов, российский посол в Османской империи, посылает срочную телеграмму. Российская политика на Балканском полуострове приобретает всё более путаный характер.

«...Есть полное основание думать, судя по беззастенчивости действий англичан в Египте, что они только ищут предлога, чтобы столь же неожиданно вторгнуться в Дарданеллы, очутиться перед Константинополем и, оправдывая свои действия необходимостью оградить интересы своих подданных и поддержать в Турецкой империи статус-кво, окончательно запереть нас в Черном море и подготовить таким образом разрешение восточного вопроса в западном, несогласном с нашими выгодами, смысле. В исполнении подобных предначертаний Англия едва ли встретит сопротивление со стороны сочувствующих ей держав Тройственного союза. Для нас же подобный исход вековой борьбы нашей с Турецкой империей с целью приобретения свободного выхода в открытое море был бы самым пагубным, являясь как бы приговором или к отречению от великой мировой нашей задачи, или к ведению новых вековых, крайне обременительных и едва ли успешных войн.


. . . . . . . .

...Но если бы в столице Турции воцарилось бесправие, если бы силы империи были разделены между различными партиями, вероятие сильного сопротивления было бы значительно уменьшено. В том же случае, когда прежде нашего появления стало бы известно о таковом намерении англичан, мы могли бы при известных условиях явиться в глазах турок как бы их покровителями и защитниками их независимости, чтобы покровительство это сделать потом постоянным, придав ему тот или иной вид...»

Османская империя продана и предана со всех сторон. Такова судьба, трагическая судьба ослабевших сухопутных империй.

Между тем Вилли, бабушкин внук, продолжает переписку с «дражайшим Ники». У них так много общего! Относительно союза с Францией Вилли напоминает Ники, что не стоит очень уж сближаться с республиканцами и следует помнить, что французы некогда казнили своего короля! Вилли и Ники, оказывается, и на прессу, к примеру, смотрят одинаково; и на бабушкину прессу в том числе. Вилли пишет с теплотой: «...Твои мнения о прессе, как правило, совпадают с моими. Она нанесла и продолжает наносить много вреда, нам приходится считаться с тем, что в ней много злобы, лжи и бессмыслицы. Однако она имеет влияние и, как ни ужасно признаться, по ней судят о настроениях разных народов, которые научились грамоте и читают газеты...» И — о бабушкиной прессе — отдельно: «В Англии пресса в большей степени выражает общественное мнение, чем на материке, она глубже входит в интересы собственного континента».

Российские политики принуждены лавировать между более или менее либеральной бабушкой Викторией и совсем не либеральным бабушкиным внуком-первенцем Вилли. Ламздорф меланхолически замечает о Николае Романове: «Его Величество совершенно не производит впечатления самодержца и даже вообще властителя».

   2 апреля 1896 года князь Лобанов передаёт Ламздорфу, что император получил «длинное письмо королевы Виктории, написанное невозможным почерком». Государь якобы целый день вместе с императрицей расшифровывал послание бабушки. Виктория по-родственному сетует на то, что с министром иностранных дел, князем Лобановым (собственно, Лобановым-Ростовским), английским дипломатам трудно иметь дело; с прежним министром, Николаем Карловичем Гирсом, было легче. Ламздорф в ответ на этот рассказ смеётся; он полагает, что королева Англии нечаянно сделала Лобанову комплимент.

На Балканском полуострове политика Российской империи путается всё более и более. Министры наперебой объясняют Николаю II, как он должен поступать в отношении Англии, что именно он должен написать в том или ином письме. Растерянный, измученный всей этой большой политикой, для которой он явно не создан, бедняга кивает и бормочет: «Да, да... Я так и написал бабушке, королеве Виктории, вчера...»

ЕЁ СМЕРТЬ И КОНЕЦ ДЕВЯТНАДЦАТОГО ВЕКА


Королева была теперь очень старой и толстой женщиной. Внук Вилли — наглец! — отправил Крюгеру, известному президенту Трансвааля, ободряющую телеграмму. В январе 1899 года она написала внуку Ники, который как раз должен был встречаться с внуком Вилли; и вот, она написала внуку Ники: «Я опасаюсь, что Вильгельм может высказать что-то против Нас, так же как он это делает в отношении Вас в беседах с Нами. Если это так и будет, очень прошу сообщить мне об этом откровенно и конфиденциально. Очень важно, чтобы мы понимали друг друга и чтобы этим недостойным и злонамеренным манёврам был положен конец!» Но внука Ники уже никто и ничто не спасёт; как, впрочем, и Российскую, и Османскую империи!

В середине декабря королева на яхте «Альберт» отправилась в королевскую резиденцию на острове Уайт. Здесь многое и многое напоминало о горячо любимом муже. 14 декабря Виктория с горечью отметила очередную годовщину со дня его смерти. Они расстались почти сорок лет тому назад. Её любовь к Альберту... Это была великая любовь девятнадцатого века, века Виктории! И преданность шотландца Джона Брауна, это была великая в своей скромности преданность. И политика Дизраэли-Биконсфилда, это была великая политика великой викторианской Англии...

Она спокойно записывала в дневнике, в своём последнем дневнике, что слабеет, что чувствует себя всё хуже и хуже. Она уже знала, что не вернётся с острова Уайт живой. Она распорядилась о ритуале похорон, Её похорон, похорон Королевы. Она почти сорок лет одевалась в чёрное, соблюдая траур по Альберту; теперь она приказала надеть на неё, мёртвую, белое платье, а улицы Лондона, Её Лондона, Её столицы, убрать пурпурными тканями. Она уходила к своему самому любимому; она приказывала праздновать, а не печалиться!..

Она перестала делать записи в дневнике. Дети и внуки съехались на остров Уайт...

22 января 1901 года она угасла, как свеча, горевшая долго и ровно. Последняя её болезнь была уже старческой предсмертной слабостью.

Её подданные искренне оплакивали её.


* * *

Королева умерла, и в воздухе величайшей столицы мира стояла серая слёзная мгла. Шестьдесят четыре года прошло с того дня, когда она взошла на трон. Тогда ещё ходили почтовые кареты, а устрицами лакомились, доставая их прямо из бочонков; и Диккенс только начинал писать. И вот она уходила и оставляла всем остающимся державу, пароходы, железные дороги, телеграф, велосипеды, электричество, телефоны, автомобили...

Утро похоронного шествия. Толпа запрудила Парк-Лейн, люди стеной встали у ограды Гайд-парка. Было холодно. Из воротников меховых пальто мужчин, из-под цилиндров и прочих головных уборов глядели разноцветные мужские лица, бледных лондонцев и смуглых сыновей английских колоний, будущих борцов, премьер-министров и — непременно — адвокатов! Толпа объединяла сегодня всех. Одни женщины кутались в меха, другие — придерживали тонкими руками в простых перчатках ворот подбитого ветром пальтишка.

Уходил век. Век маленькой толстой женщины, матери и бабушки, век викторианства; век одной великой королевы, простой и прекрасной, как первоцвет — примула — любимый цветок её любимого министра Дизраэли-Биконсфилда...

Потоки людей стремились во все ворота Гайд-парка. Серое небо вот-вот прольётся дождём. Королева устраивает подданным последний праздник — свои похороны!

Из Хаундсдитча, Эктона, Илинга, Хэмстеда, Излингтона и Бэтнел-грина, из Хэкни, Хорнси и Фулхема, из аристократического Мэйфера — идут и идут люди. Люди в трауре. Ведь это не только королева уходит, это уходит просто женщина, которая мужественно терпела горе, жила, как умела, честно и мудро!

Старая бабушка Вики, старая добрая Вики... Толпа гомонит, жуёт бутерброды, стряхивает крошки с одежды. Мальчишки взбираются на деревья, на платаны Гайд-парка, чтобы лучше видеть...

Вот-вот покажется процессия.

Раздаётся торжественная и печальная музыка. Вот оно, торжество королевского погребения! Женщины поднимаются на цыпочки. Вот он, гроб века, вот он, катафалк великой королевы! И неудержимый стон толпы, плач людской плывёт вместе с гробом, над катафалком... Голые сучья платанов. Мужчины обнажают головы... Женщины плачут...

Она уходит, уходит Королева, уходит девятнадцатый век! Она оставляет людям прекрасные викторианские ценности — честность, сдержанность, деловитость; строгую, викторианскую, нравственность. Им это ещё пригодится, им это будет помогать выжить в огненных ужасах века двадцатого!

Двадцатый век. О! Скольких он растерзает, искалечит, перемелет в песок...

Но на похоронах королевы Виктории никто не был ни задавлен в толпе, ни искалечен.


...Нет, не всё ушло.
Пусть мы не те богатыри, что встарь
Притягивали землю к небесам,
Мы — это мы: пусть время и судьба
Нас подточили, но закал всё тот же,
И тот же в сердце мужественный пыл —
Дерзать, искать, найти и не сдаваться!

КРАТКАЯ ТАБЛИЦА НАИБОЛЕЕ ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫХ СОБЫТИЙ ЖИЗНИ И ПРАВЛЕНИЯ КОРОЛЕВЫ ВИКТОРИИ


24 мая 1819 г. — В семье Эдварда, герцога Кентского и Виктории Лейнингенской родилась дочь Александрина Виктория.

1820 г. — Смерть Эдварда, герцога Кентского.

1824 г. — В Англии официально разрешены профсоюзные объединения рабочих.

1830 г. — Смерть Георга IV, короля Англии, старшего брата Эдварда, герцога Кентского. Престол занимает их брат, Вильгельм IV.

1830 г. — Восстание сельскохозяйственных рабочих.

1832 г. — Реформа избирательной системы расширяет права буржуазии.

24 мая 1837 г. — Народ радостно приветствует восемнадцатилетие Виктории, наследной принцессы.

Июль 1837 г. — Смерть короля Вильгельма IV.

28 апреля 1838 г. — Торжественная коронация Виктории.

1838—1842 гг. — Афганская война.

1839 г. — Рабочие-чартисты подают в парламент петицию, которую парламент игнорирует.

1839 г. — Падение кабинета лорда Мельбурна.

Май 1839 г. — Визит в Англию наследника всероссийского императорского престола Александра Николаевича (будущего Александра II).

10 февраля 1840 г. — Виктория вступает в брак с принцем Альбертом Саксен-Кобург-Готским.

1840 г. — Рождение принцессы Виктории Адельгейды (в будущем — супруги германского императора Фридриха III и матери германского императора Вильгельма II).

18411846 гг. — Роберт Пиль — премьер-министр.

1839 г. — Рождение принца Уэлльского Эдуарда (в будущем — короля Эдуарда VII).

1843 г. — Рождение принцессы Алисы (в будущем — супруги Людвига IV, Великого герцога Гессенского, и матери Александры Фёдоровны, всероссийской императрицы).

1844 г. — Рождение Альфреда, герцога Эдинбургского (в будущем — супруга Великой княжны Марии Александровны, дочери Александра II).

1845 г. — Сельскохозяйственный кризис в Англии.

1845 г. — Исследование Фридриха Энгельса «Положение рабочего класса в Англии».

1846 г. — Отмена Хлебных законов.

1846 г. — Рождение принцессы Елены (в будущем — супруги принца Христиана Шлезвиг-Гольштайнского).

1847 г. — Визит в Англию всероссийского императора Николая I.

1848 г. — Данте Габриэль Россети основывает «Братство прерафаэлитов».

1850 г. — Рождение Артура, герцога Коннаутского.

1851 г. — Под руководством принца Альберта в Лондоне проходит Всемирная выставка.

1852 г. — Бенджамин Дизраэли — премьер-министр.

15 марта 1854 г. — Англия вступает в войну с Российской империей (Крымская война).

1855 г. — Обмен визитами, Наполеон III и Евгения Монтихо посещают Лондон, Виктория и Альберт посещают Париж.

30 марта 1856 г. — Крымская война завершается мирным договором, предоставляющим Англии значительные преимущества.

1856 г. — Принц Альберт получает титул принца-консорта.

1856 г. — Учреждение военного ордена «Виктория-кросс».

1857 г. — Рождение принцессы Беатрис (в будущем — супруги принца Генриха Баттенбергского).

1857-1859 гг. — Восстание сипаев.

1858-1859 гг. — Дизраэли — премьер-министр.

1858 г. — Книга Чарльза Дарвина «Происхождение видов путём естественного отбора».

1858 г. — Королева Виктория предлагает парламенту принять билль о предоставлении ей титула императрицы Индии. Парламент отвечает отказом.

1861 г. — Смерть принца-консорта Альберта.

1861 г. — Учреждение одного из высших орденов Англии — «Звезда Индии».

1861 г. — Родился Робиндранат Тагор; в будущем — писатель, общественный деятель, борец за создание независимого Индийского государства.

1864 г. — Джон Лоуренс, сумевший подавить восстание сипаев, становится вице-королём Индии и остаётся вице-королём до 1869 г.

1865 г. — Уильям Бут основывает религиозно-благотворительную организацию «Армия спасения».

1866-1868 гг. — Бенджамин Дизраэли — премьер-министр.

1868-1874 гг. — Уильям Юарт Гладстон — премьер-министр.

1869 г. — Родился Мохандас Ганди, общественный и политический деятель, борец за создание независимого Индийского государства.

1870 г. — Смерть Чарльза Диккенса, выдающегося английского писателя (родился в 1812 г.).

1871 г. — Труд Чарльза Дарвина «Происхождение человека и половой отбор».

1871 г. — Провозглашение Германской империи.

1872 г. — Родился Обри Бердсли, выдающийся английский художник-график (умер в 1898 г.).

1873 г. — Тори — партия, возглавляемая Бенджамином Дизраэли, триумфально побеждает на выборах.

18741880 гг. — Бенджамин Дизраэли — премьер-министр.

1874 г. — Брак Альфреда, герцога Эдинбургского, и Марии Александровны, дочери Александра II.

1875 г. — Англия приобретает акции Суэцкого канала.

1876 г. — Парламент утверждает билль о присвоении королеве Виктории титула Императрицы Индии.

1877—1878 гг. — Русско-турецкая война. Договор, заключённый на Берлинском конгрессе, предоставляет Англии значительные преимущества. Англия получает Кипр.

1878 г. — Учреждение «Ордена Индийской империи», награды, предназначенной для прослуживших длительное время в Индии и имеющих заслуги в её управлении.

1878 г. — Установление на набережной Темзы древнеегипетского обелиска, получившего название «Игла Клеопатры».

1878-1880 гг. — Вторая Афганская война.

Начало 80-х годов — Начало политической карьеры Уинстона Черчила.

18801885 гг. — Уильям Юарт Гладстон, лидер вигов, — премьер-министр.

1881 г. — Смерть Бенджамина Дизраэли.

1881 г. — Англия соглашается на частичный контроль над внешней политикой буров,

1882 г. — Принят закон, предоставляющий замужним женщинам право на собственное имущество.

1884 г. — Брак внучки Виктории, принцессы Елизаветы Гессенской (Великой княгини Елизаветы Фёдоровны, основательницы Марфо-Мариинской обители), с Великим князем Сергеем Александровичем, младшим братом императора Александра III.

1885 г. — Бирма входит в состав Индийской империи.

1887 г. — Англия торжественно отмечает полувековой юбилей правления королевы Виктории.

1888 г. — В Парламент избран Ллойд Джордж, молодой депутат от Рабочей партии.

1889 г. — Забастовка лондонских докеров.

18921894 гг. — Уильям Юарт Гладстон — премьер-министр.

1894 г. — Смерть Александра III. Брак Николая II с Алисой Гессенской (Александрой Фёдоровной).

1897 г. — Празднование шестидесятилетнего юбилея правления королевы Виктории.

1898 г. — Опубликовано стихотворение Киплинга «Бремя белого человека».

1899 г. — Эрнст Резерфорд открывает альфа- и бета-лучи.

1899 г. — После ультиматума президента Крюгера начинается англо-бурская война (она закончится в 1902 г. победой англичан).

1900 г. — Основан колледж для подготовки профсоюзных служащих из числа рабочих.

22 января 1901 г. — Смерть королевы Виктории.

ОБ АВТОРЕ


ФАИНА ИОНТЕЛЕВНА ГРИМБЕРГ (ГАВРИЛИНА) — поэт, прозаик, историк, филолог-славист. Одна из финалистов «Премии Ивана Петровича Белкина» за лучшую повесть 2001 г. Автор монографий «Болгары и мир», «Две династии. Вольные исторические беседы»; нескольких сборников стихотворений; романов «Флейтистка на Часовом холме», «Недолгий век, или Андрей Ярославич», «Гром победы», «Судьба турчанки, или Времена империи», «Своеручные записки благородной девицы Анны Катарины Элены фон Мюнхгаузен...», «Семь песен русского чужеземца». Опубликованы также романы, написанные от лица вымышленных авторов: Жанна Бернар «Платье цвета луны», Якоб Ланг «Тайна магического знания», «Наложница фараона», Катарина Фукс «Падение и величие прекрасной Эмбер».

Новый роман Ф. Гримберг «Примула» посвящён жизни и правлению выдающейся английской королевы Виктории. Все персонажи романа — реально существовавшие лица, в романе использовано большое количество малоизвестных материалов.


Примечания

1

Альфред Теннисон — английский поэт (1809—1892); его поэзия отличается музыкальностью и изяществом.

(обратно)

2

О’Генри — Уильям Сидни Портер (1862—1910) — американский писатель, автор юмористических новелл.

(обратно)

3

Джон Фаулз — современный английский писатель. Роман «Коллекционер» опубликован в 1963 году.

(обратно)

4

Мерлин — таинственный маг, персонаж средневековых британских легенд о короле Артуре и рыцарях круглого стола.

(обратно)

5

Геродот — древнегреческий историк (V в. до н. э.).

(обратно)

6

...великого Александра... — Александр Македонский (IV в. до н. э.) — выдающийся полководец античного мира.

(обратно)

7

Гай Юлий Цезарь — римский диктатор, полководец, писатель, осуществил реформу календаря (I в. до н. э.).

(обратно)

8

...Тацит... — римский историк (1 в. н.э.).

(обратно)

9

...лорда Байрона... — Джордж Ноэл Гордон Байрон (1788-1824) — выдающийся английский поэт, оказал значительное влияние на творчество Пушкина и Лермонтова.

(обратно)

10

...дочь Евы, запятнанная первородным грехом... — имеется в виду иудео-христианский миф о первой женщине, Еве, которая нарушила запрет Бога и отведала плодов с древа познания.

(обратно)

11

...Священной Римской империи... — Священная Римская империя — государство, существовавшее с 962 по 1806 год, включало ряд территорий Западной Европы.

(обратно)

12

...испанский принц Филипп... — Имеется в виду Филипп II (1527—1598), король Испании из династии Габсбургов.

(обратно)

13

..знаменитым Тицианом ... — Тициано Вечеллио (1476—1576), выдающийся художник эпохи Возрождения.

(обратно)

14

...театр «Глобус»... — эта театральная антреприза навсегдасвязана с именем Шекспира.

(обратно)

15

Фрэнсис Бэкон (1561—1626) — английский философ.

(обратно)

16

...во Франции Екатерины Медичи... — Екатерина Медичи (1519-1589), представительница флорентийского торгового рода Медичи, французская королева.

(обратно)

17

...отношения с Босуэллом... — Джеймс Босуэлл — шотландский феодал, фаворит Марии Стюарт.

(обратно)

18

Серафима Бирман (1890—1976) — советская актриса и режиссёр.

(обратно)

19

...Скриб... — Эжен Скриб (1791—1861) — французский драматург. Имеется в виду его пьеса «Стакан воды» (1840).

(обратно)

20

Елена Гоголева (1900—1993) — советская актриса.

(обратно)

21

...остроумный Теккерей... — Уильям Мейкпис Теккерей (1811—1863) — выдающийся английский писатель, наиболее известен его роман «Ярмарка тщеславия» (1848).

(обратно)

22

...ни малейших угрызений совести... — Теккерей, пожалуй, слишком строг к королю Георгу I; все же в наёмную армию идут по доброй воле!

(обратно)

23

...Карл I... — Карл I (1600—1649) — английский король, внук Марии Стюарт, был казнён во время Английской революции.

(обратно)

24

...Гендель... — Георг Фридрих Гендель (1685—1759) — немецкий композитор и органист, более полувека жил и работал в Англии.

(обратно)

25

...Рейнольдса... — Джошуа Рейнольдс (1723—1792) — английский художник и теоретик искусства живописи.

(обратно)

26

...лорд Карлейль... — Томас Карлейль (1795—1881) — английский историк, выдвигал концепцию «героев» — истинных творцов истории.

(обратно)

27

...не любил он блестящего живописца Рейнольдса... И не удивительно! Рейнольдс с его культом светской красоты и не мог нравиться Георгу с его культом домашности.

(обратно)

28

...сам Гайдн... — Франц Йозеф Гайдн (1732—1809) — выдающийся австрийский композитор.

(обратно)

29

...орден Минервы... — Минерва — древнеримская богиня мудрости, аналог древнегреческой Афины.

(обратно)

30

...о слепоте и рабстве Самсона... — Самсон — библейский герой, богатырь, был ослеплён своими врагами и находился у них в рабстве.

(обратно)

31

...государства Бробдингнег... — Страна великанов Бробдингнег описана в романе Джонатана Свифта «Путешествие Гулливера» (1726).

(обратно)

32

...восстание 1774 года... — с 1774 года началась борьба североамериканских колоний Англии за независимость, завершившаяся образованием нового государства — Соединённых Штатов Америки.

(обратно)

33

...Гейнсборо... — Томас Гейнсборо (1727—1788) — выдающийся английский художник.

(обратно)

34

...Шеридан... — Ричард Бринсли Шеридан (1751— 1816) — замечательный английский драматург, наиболее известное произведение — комедия «Школа злословия» (1780).

(обратно)

35

...Вальтер Скотт... — Вальтер Скотт (1771—1832) — выдающийся английский писатель, фактический основоположник жанра исторического романа.

(обратно)

36

...адмирал Нельсон... — Горацио Нельсон (1758—1805) — адмирал английского флота, одержал ряд побед над французским и испанским флотами.

(обратно)

37

...Детей, впрочем, не было... — мы немножечко хитрим; на самом деле были, но умерли в том самом детском возрасте.

(обратно)

38

...некто Милн... — Алан Александр Милн (1882-1956) — английский писатель; известен благодаря сказкам об игрушечных зверюшках — Винни-Пухе, Пятачке и проч.

(обратно)

39

...Джон Голсуорси... — Джон Голсуорси (1867—1933) — английский писатель, наиболее известный роман — «Сага о Форсайтах» (1906—1921).

(обратно)

40

...Bon Soir... — буквально — «Доброго вечера!» (франц.), часто используется как аналог русского «доброй ночи!».

(обратно)

41

Аи diable! — К чёрту! (франц.)

(обратно)

42

...Глотая целиком!.. — цитата из повести-сказки Льюиса Кэрролла (1832—1898) «Алиса в стране чудес» (1865).

(обратно)

43

... «Бег по кругу»... — в повести-сказке «Алиса в стране чудес» сказочные существа устраивают бег по кругу, чтобы просохнуть после купания в озере Алисиных слёз.

(обратно)

44

...Мильтона... Драйдена... Голдсмита... Бэньяна... — Джон Мильтон (1608—1674) — английский поэт и политический деятель; Джон Драйден (1631—1700) — поэт, основоположник английского классицизма; Оливер Голдсмит (1728—1774) — английский писатель-сентименталист; Джон Бэньян (1628—1688) — английский писатель и проповедник.

(обратно)

45

...Основу, наделённого ослиной головой... — ткач Основа — персонаж комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь». Поссорившись с женой Титанией, король эльфов Оберон насылает на неё чары, и она влюбляется в ткача Основу, которого Оберон нарочно наделил ослиной головой.

(обратно)

46

...Елизаветы Венгерской и её духовника Конрада Марбургского... Елизавета Венгерская, ландграфиня Тюрингекская (1207—1231); была канонизирована католической церковью в 1235 году.

(обратно)

47

...король Бельгии... — Леопольд I (1790—1865).

(обратно)

48

...Гиббон... — Эдуард Гиббон (1737—1794) — английский историк, автор фундаментального труда, посвящённого истории Рима и Византии, «История упадка и разрушения Римской империи» (1776—1788).

(обратно)

49

...наконец здесь!.. — цитата из повести-сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье» (1871).

(обратно)

50

...Оскар Уайльд... — Оскар Уайльд (1854—1900) — известный английский писатель; наиболее выдающееся произведение — роман «Портрет Дориана Грея» (1891).

(обратно)

51

Английская гладь (франц.). — в сущности, разновидность вышивки.

(обратно)

52

Важные персоны (франц.).

(обратно)

53

Неуклюжая (франц.).

(обратно)

54

Наивность, простодушие (франц.).

(обратно)

55

...Гиперион выше Сатира... — Гиперион — титан, отец бога солнца Гелиоса в древнегреческой мифологии, а также и прозвание самого Гелиоса — «сияющий». Сатир — в древнегреческой мифологии — одно из божеств леса, изображался в виде козлоногого, уродливого существа.

(обратно)

56

...Тридцатидвухлетняя леди Флора Гастингс... пожалуй, ей было лет на десять больше.

(обратно)

57

...был моложе Виктории... — Альберт и Виктория оба родились в 1819 году, но она была немного старше.

(обратно)

58

...Александру Баттенбергу... — Александр Баттенберг (1857—1893) — принц, первый правитель (1879—1886) новосозданного Болгарского княжества.

(обратно)

59

...королевы-пастушки... — Так называли королеву Франции Марию Антуанетту (1755-1793) за её увлечение пасторальным жанром. Мария Антуанетта была казнена по приговору революционного суда.

(обратно)

60

...magdelein... — девчонка (нем.).

(обратно)

61

Капризы (франц.).

(обратно)

62

...польскими и венгерскими волнениями... — имеются в виду вспыхнувшее в 1830 году в Варшаве восстание против власти над польскими территориями Российской империи, а также восстание венгров, вспыхнувшее в 1848 году и направленное на свержение власти над венгерскими территориями Австро-Венгерской монархии. Польское восстание было подавлено в 1831 году, а венгерское — в 1849 году. Оба восстания были подавлены при активном участии русских военных соединений, посланных Николаем I, заслужившим в европейских либеральных кругах прозвище «жандарма Европы».

(обратно)

63

...Покуда не умерла!.. — стоит отметить, что это стихотворение переведено отличным поэтом Эдуардом Багрицким.

(обратно)

64

...Роберта Оуэна... — Роберт Оуэн (1771 —1858) — английский социалист-утопист.

(обратно)

65

...Шарлотты Бронте... — Три известные английские писательницы, сёстры Бронте, Шарлотта (1816—1855) — прославилась романом «Джейн Эйр». Наиболее известное произведение Эмилии (1818—1848) — «Грозовой перевал». Менее сестёр известна Энн (1820—1849) — также романистка.

(обратно)

66

...Элизабет Гаскелл... — английская писательница, наиболее известное её произведение — роман «Мэри Бартон» (1848), повествующий о жизни рабочих Манчестера.

(обратно)

67

Без любви (франц.).

(обратно)

68

...принцесса Беатрис... — она пользовалась особенным расположением матери.

(обратно)

69

...Эдуарда... — сведения о нём см. в Краткой таблице наиболее знаменательных событий жизни и правления королевы Виктории.

(обратно)

70

...принц Альфред... — о нём см. также Краткую таблицу.

(обратно)

71

...Виктория Адельгейда... — о ней также см. Краткую таблицу.

(обратно)

72

...принцесса Алиса... — о ней см. также Краткую таблицу.

(обратно)

73

...принцессой Еленой... — о ней см. также Краткую таблицу.

(обратно)

74

...принц Филипп, супруг Елизаветы II... — Елизавета II (род. в 1926 г.), королева Англии. Принц Филипп (род. в 1921 г.), её супруг. Елизавета II — праправнучка королевы Виктории.

(обратно)

75

Тоска по родине (нем.).

(обратно)

76

...Мадзини, Гарибальди, Кошут... — Джузеппе Мадзини (1805—1872) — борец за создание единого Итальянского государства. Джузеппе Гарибальди (1807—1882) — борец за независимость Италии, сражался также за независимость южноамериканских республик. Лайош Кошут (1802—1894) — борец за независимость Венгрии.

(обратно)

77

...в романах Золя и новеллах Мериме... — Эмиль Золя (1840—1902) — выдающийся французский писатель; наиболее значительное произведение — серия романов «Ругон-Маккары». Проспер Мериме (1803—1870) — выдающийся французский писатель, наиболее известные произведения — новеллы «Кармен», «Таманго», роман «Хроника царствования Карла IX».

(обратно)

78

...Флоренс Найтингейл... — Флоренс Найтингейл (1820—1910) — создала систему подготовки среднего и младшего медицинского персонала в Англии. В 1912 году Международный комитет Красного Креста учредил медаль имени Флоренс Найтингейл.

(обратно)

79

...описал Бальзак в своём романе... — имеется в виду роман Оноре де Бальзака «Тридцатилетняя женщина», в котором рассказывается о жизни светской дамы.

(обратно)

80

...что Гринвуда забыли вовсе!.. — его повесть «Маленький оборвыш» популярна в России. Максим Горький прочитал эту повесть в ранней юности и впоследствии писал: «...Много бодрости подарил мне Гринвуд...» В СССР повесть Гринвуда много раз переиздавалась в прекрасном пересказе Корнея Чуковского.

(обратно)

81

...очень классик... — Чарльз Диккенс в романе «Приключения Оливера Твиста» (1838).

(обратно)

82

...Лондон глазами классика... — Чарльз Диккенс «Крошка Доррит» (1857).

(обратно)

83

...«Английская музыка»... — Речь идёт о современном английском писателе Питере Акройде (род. в 1949 г.); в частности, о его книге «Биография Лондона».

(обратно)

84

...посвящённые Весте... — Веста — в системе древнеримской мифологии — богиня домашнего очага.

(обратно)

85

...Теннисон... — см. примечание 1.

(обратно)

86

...Эдгара По... — Эдгар Аллан По (1809—1849) — выдающийся американский писатель, новеллист.

(обратно)

87

...Кита Рэна... — «Кит» — производная форма от имени «Кристофер». Англичане называют «Китом» Кристофера Рэна (1632—1723), английского архитектора, наиболее выдающимся произведением которого является собор святого Павла в Лондоне.

(обратно)

88

Оставьте меня! (франц.).

(обратно)

89

...сложной философии гедонизма... гедонизм направление в этике, утверждающее чувство наслаждения как основной мотив действий человека. Наиболее выдающимся теоретиком гедонизма считается древнегреческий философ Эпикур.

(обратно)

90

...шотландский журнал... — имеется в виду публикация фрагментов дневника королевы. Французское слово «journal» и означает «дневник».

(обратно)

91

...улыбка Чеширского Кота... — Чеширский Кот — сказочное существо, один из персонажей повести-сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес». Огромная морда Чеширского Кота возникает в воздухе, а затем в воздухе же растворяется, но улыбка парадоксальным образом остаётся, даже когда кошачьей морды уже не видно.

(обратно)

92

...он здесь!.. — считалка из повести-сказки «Алиса в Зазеркалье».

(обратно)

93

...не дозволено быку... — имеется в виду античный миф о Зевсе-Юпитере, который похитил красавицу Европу, превратившись в быка.

(обратно)

94

...вне подозрений... — Гай Юлий Цезарь — см. примечание 7.

(обратно)

95

...Томаса Гарди... — Томас Гарди (1840—1928) — английский писатель, наиболее значительные произведения: романы «Джуд Незаметный» и «Тэсс из рода д’Эрбервиллей».

(обратно)

96

...Роберта Луиса Стивенсона... — Роберт Луис Стивенсон (1850—1894) — английский писатель, автор произведений в стиле неоромантизма; наиболее известен роман «Остров сокровищ» (1883).

(обратно)

97

...Герберт Уэллс... — Герберт Уэллс (1866—1946) — английский писатель-фантаст; наиболее известные произведения — «Человек-невидимка» (1897), «Война миров» (1898), «Россия во мгле» (1920).

(обратно)

98

...об Эдварде Лире... — Эдвард Лир (1812—1888) — английский поэт и художник, автор абсурдистских стихов.

(обратно)

99

...Джотто, Боттичелли... — Джото ди Бондоне (1266—1337) — итальянский живописец. Сандро Боттичелли (1445—1510) — итальянский живописец, в России хорошо известна его картина «Рождение Венеры».

(обратно)

100

...Обри Бердсли... — парадоксальная, насыщенная сексуальностью, графика Бердсли и в наши дни воспринимается как современное, нимало не устаревшее искусство.

(обратно)

101

...Начинаются браки... — слова генеральши Елизаветы Прокофьевны Епанчиной, персонажа романа Ф. М. Достоевского «Идиот» — «Начинаются браки, не нравятся мне эти браки!»

(обратно)

102

...All right!.. — «Хорошо!», «Ладно!» (англ.).

(обратно)

103

...после смерти матери Марию... — Мы опять хитрим немножко. На самом деле императрица Мария Александровна умерла уже после замужества дочери, в 1880 году. Таким образом, опасения королевы Виктории делаются ещё более понятными, поскольку Великая княжна фактически одобряет незаконное и безнравственное сожительство своего отца с незамужней девицей Долгоруковой.

(обратно)

104

...убил гемза... — Гемзе — лань, редкое животное, которое водится в швейцарских Альпах.

(обратно)

105

...Иван Вазоглу... — Иван Вазов (1850—1921) — болгарский писатель.

(обратно)

106

...наподобие Ботева... — Христо (Христофор) Ботев (1848-1876) — болгарский поэт и публицист, борец за создание независимого болгарского государства.

(обратно)

107

...«Тартюфом»... — по имени главного героя комедии Жана Батиста Мольера, французского драматурга, «Тартюф, или Обманщик» (1664). Тартюф — лицемер, терроризирующий своих близких.

(обратно)

108

...как бессильная Кассандра... — Кассандра — одна из героинь Троянского цикла древнегреческой мифологии; дочь последнего царя Трои Приама; бог солнца и света Аполлон наделил её пророческим даром, но поскольку она не ответила на его любовь, он сделал так, что её пророчествам не верили.

(обратно)

109

Этот старый еврей, вот это человек! (нем.).

(обратно)

110

«Дневник писателя», 1881 г.

(обратно)

111

...Любитель приключений и загадок!.. — это, конечно, Артур Конан Дойл, мастер детективного жанра (1859-1930).

(обратно)

112

...на совести переводчика... — перевод И. Грингольца.

(обратно)

113

...Гилберт Кит Честертон... — английский писатель Гилберт Кит Честертон (1874—1936) известен более всего как автор цикла детективных рассказов о патере Брауне.

(обратно)

114

...Рескин... — Джон Рескин (1819—1900) — английский писатель и теоретик искусства, один из идеологов прерафаэлитов.

(обратно)

115

...после 17 октября... — 17 октября 1905 года Николай II вынужден был подписать Манифест о даровании населению гражданских свобод. Но в первую очередь легализовались и развили бурную деятельность крайне реакционные партии и объединения наподобие «Союза русского народа».

(обратно)

116

...на предстоящем Поместном соборе... — материалы получены при содействии Н. А. Беляковой.

(обратно)

117

...из парадных покоев Альгамбры... — Альгамбра — дворцовый комплекс близ Гранады в Испании, этот яркий образец мавританской архитектуры построен в середине XIII—конце XIV века.

(обратно)

118

...Владимир Палей... — Владимир Павлович Палей (1897—1918) — сын Великого князя Павла Александровича, сына Александра II, от морганатического брака с Ольгой Пистолькорс.

(обратно)

119

...Филипп, Серафим... — Филипп, шарлатан из французского города Лиона, приписывал себе некие мистические способности, пользовался доверием императрицы Александры Фёдоровны. Серафим — иеромонах (в миру — Л. М. Чичагов), интриган и черносотенец.

(обратно)

120

...от г-на Карно... — Сади Карно — президент Франции, убит в 1894 г. анархистом Санто Казерио.

(обратно)

121

Backfisch (нем.) — девочка-подросток.

(обратно)

122

...Кимберли Ласселсу... — Джон Вудхауз Кимберли, с 1894 по 1895 год — министр иностранных дел Англии. Фрэнк Кавенди Ласселс — английский дипломат, с 1894 по 1895 год — посол в России.

(обратно)

123

...его друга Сакена... — Николай Дмитриевич Остен-Сакен — российский дипломат, посланник в Баварии и Гессене, посол в Германии.

(обратно)

124

Каус — порт на острове Уайт (юг Англии), где обычно проводятся международные регаты.

(обратно)

125

...увижусь с Солсбери... — Роберт Сесил Солсбери — в конце девяностых годов XIX века — премьер-министр и министр иностранных дел Англии.

(обратно)

126

...вопрос Эйленбурга... — Филипп Эйленбург-Гертефельд — германский дипломат, в конце девяностых годов XIX века — посол в Австро-Венгрии.

(обратно)

Оглавление

  • СОЗВЕЗДИЕ КОРОЛЕВ
  • ГЕОРГИАНСКОЕ КАРЕ
  • ВСТУПЛЕНИЕ К РОМАНУ
  • ОДИНОЧЕСТВО НЕВЕСТЫ
  • ВРЕМЯ РОЖДЕНИЙ
  • ЕЁ СТРАНА, ЕЁ СТОЛИЦА, ЕЁ ПОДДАННЫЕ
  • ЕЁ ЛЮБОВЬ
  • ЗАНАВЕС...
  • ЕЁ ЛИТЕРАТУРА, ЕЁ ИСКУССТВО, ЕЁ НАУКА
  • НАЧИНАЮТСЯ БРАКИ[101]...
  • ЕЁ ТУРКИ, ЕЁ РУССКИЕ
  • КРО́КЕТ В ВИНДЗОРЕ
  • XVI
  • ЕЁ ИНДИЯ, ЕЁ БИРМА, ЕЁ АФГАНЦЫ И ПРОЧ.
  • БРОД ЧЕРЕЗ КАБУЛ
  • МАНДАЛАЙ
  • БАЛЛАДА О ВОСТОКЕ И ЗАПАДЕ
  • ЕЁ СТАРОСТЬ
  • ЕЁ СМЕРТЬ И КОНЕЦ ДЕВЯТНАДЦАТОГО ВЕКА
  • КРАТКАЯ ТАБЛИЦА НАИБОЛЕЕ ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫХ СОБЫТИЙ ЖИЗНИ И ПРАВЛЕНИЯ КОРОЛЕВЫ ВИКТОРИИ
  • ОБ АВТОРЕ
  • *** Примечания ***