red64;Ирина Чайковская, Бостон
Вглядеться в поступь рока
Интервью с Руфью Вальбе
1. Корни
— Руфь Борисовна, многие подписчики нашего журнала, прочитавшие о выпущенном вами трехтомнике писем и сочинений Ариадны Эфрон1, просят побольше рассказать о вас и о книге. Давайте начнем с вас. Из какой вы семьи, какое получили образование, где жили. Как свели знакомство с Елизаветой Яковлевной Эфрон, тетей Ариадны.2
— Мой дед был мелким лавочником в местечке Шепетовка на Волыни. Отец, Борис Соломонович Вальбе, стал известным критиком, литературоведом. Его отец, мой дед, намеревался дать своим сыновьям религиозное образование, в хедере. Но отец влюбился в русскую литературу и в 1904 году 14-и лет отроду сбежал из дому в Варшаву. Устроился на квартире, стал давать какие-то уроки, интенсивно занимаясь самообразованием. Он стал редкостно образованным человеком, не имея даже законченного среднего образования. Очень рано начал печататься. C 1910 года был сотрудником "Одесского листка".
— Не знал ли он Чуковского, который также сотрудничал в одесских газетах?
— Он не был с ним знаком, но встречался со многими интересными людьми, например, с Семеном Ан-ским, автором знаменитой трагедии "Гадибук" ("Дибук"), обошедшей все сцены мира, основанной на еврейских сказаниях...
— Деда вы видели?
— Он был так ни на кого не похож, что, увидев его в пятилетнем возрасте один раз, я до сих пор его отчетливо помню: маленький, в кипе, долгополом сюртуке, с огненно-черными глазами и огненно-черной бородой.
— При том, что был стар.
— Да, был уже стариком. Два его сына, вопреки его желанию, ушли и от религии, и от торговли. Мой отец ушел в русскую культуру.
— А второй сын?
— В еврейскую. Младший сын деда, Иоэль Вальбе, стал видным израильским композитором, его именем названа одна из улиц Тель-Авива.
— Ваш отец написал книгу о "Жизни Клима Самгина" Горького.
— Да, он рассекретил "прототипов" героев этого романа. Горький сам рекомендовал его в журнал "Литературная учеба": "Вальбе — критик серьезный, умеющий читать книги".
— Вы родились в Ленинграде?
— Нет, в Одессе. Но в 1930 году наша семья переселилась в Ленинград. Во время блокады папа оставался в городе с тяжелобольной матерью — ей сделали операцию (во время блокады! — И.Ч.) по поводу рака. А меня отправили в лагерь для детей писателей — в Краснокамск.
— Ну да, писателей и их детей эвакуировали на Каму, "писательская колония" располагалась в Чистополе. Елабуга, где повесилась Цветаева, тоже в тех краях.
— В Краснокамске были дети ведущих ленинградских писателей — Татка Чуковская (дочь Николая Чуковского, — И.Ч.), Наташа Каверина. В младшей группе был Миша Козаков, в малышовой — Алик, сын Юрия Германа, дочка Райкина... Мама моя в блокаду умерла, отец был тяжелым дистрофиком, лежал в стационаре, потом на самолете был вывезен в Москву. Оттуда он приехал за мной в Краснокамск. Я поступила в Московский университет — на филфак. Я была в это время одержима поэзией и художественным словом. А папа в молодости, в общежитии Дома ученых, познакомился со знаменитым впоследствии чтецом Дмитрием Журавлевым.
— Студенткой слушала его исполнение — замечательное — "Пиковой дамы" Пушкина. Недавно о нем как о своем учителе вспоминал Валентин Гафт.
— Папа, увидев его через 10 лет, в 1943 году, рассказал о своей "девочке", которая сходит с ума от театра, и предложил ее послушать. Дмитрий Николаевич увлекся моими "данными" и сказал, что мне необходимо познакомиться с его режиссером, Елизаветой Яковлевной Эфрон. Ее именем были подписаны все программы Журавлева.
2. Незабываемая встреча
(Е. Я.Эфрон)
— К тому времени вы уже видели Дмитрия Журавлева на сцене?
— В Москве в его исполнении я слушала "Смерть Пети Ростова" по "Войне и миру". Зал плакал. Он читал прекрасно, да и тема эта касалась всех.
— Ну да, аудитория времен войны...
— Я присутствовала при беспримерном явлении. Много ли раз вы видели, чтобы зал весь плакал?
— Пишут, что такое было на премьере 5-й симфонии Шостаковича в годы Большого Террора. Люди оплакивали каждый свое горе, свою потерю...
— Это были такие исключительные впечатления. Перед приходом к Елизавете Яковлевне я ожидала, что увижу великолепную комнату, с паркетом, со стильной мебелью, с роялем, а в ней — ухоженную даму-режиссера... Но мы очутились в коммуналке, и комнатка Елизаветы Яковлевны оказалась прикухонной конуркой. Окно ее было в метре от стены противоположного дома, там было всегда темно. Войдя, я попала в темную прихожую и увидела нависающие над узким ложем полки с Брокгаузом и Ефроном. Я вошла в комнату — два ложа, метровый столик... А потом я обернулась — и увидела полулежащую высоко на подушках старую женщину.
— Уже тогда она была старая?
— Да, голова в ореоле седых волос. Я взглянула в ее глаза — и все перевернулось.
— Эти глаза эфроновские. Они были и у Али. Мне кажется, Аля похожа на Елизавету Яковлевну.
— И вот с этого момента вся моя жизнь до сегодняшнего дня связана с домом Эфроновым.
3. Какая она была
Какая она была, Елизавета Яковлевна Эфрон?
— Она была человеком магнетическим. Ни один человек, встретившийся с нею, — а я читала множество воспоминаний — не мог после знакомства с ней уйти таким же, каким был раньше. И небо, и земля, и улицы, когда я выходила из этого дома, показались мне совершенно другими. Мне она предложила читать отрывок из сказки "Снежная королева". Там есть такой персонаж — Старуха Поэзия. Я подумала: "Уж не потому ли она предложила мне читать это место, что она сама и есть Старуха Поэзия"?
— Интересно. В современных изданиях этой сказки Андерсена я что-то не встречала Старухи Поэзии. Может, вы говорите о пьесе Шварца?
— Нет, нет, это Андерсен в старинном издании.
— А в новейших Старуху Поэзию изымают. У меня вопрос. Сколько в это время вам лет? Вы учитесь или уже работаете?
— Я пришла к Елизавете Яковлевне 31 августа 1943 года. Мне было 18 лет, и я только что поступила в Московский университет. О дальнейшем пишет Дмитрий Николаевич Журавлев в своей книге "Жизнь — искусство встречи". Если хотите, я покажу вам отрывок.
— Конечно.
— "…постепенно занятия (с Е.Я.Эфрон, — И.Ч.) перешли в дружбу. Руфь стала одним из самых близких друзей этого дома. Будучи человеком незаурядным, талантливым, страшно любящим и великолепно знающим литературу, человеком определенного требовательного взгляда на искусство, Руфь работала как литературовед, параллельно занималась художественным чтением. С каждым годом участие ее в жизни Елизаветы Яковлевны и Зинаиды Митрофановны усиливалось. Наступила пора, когда Руфь, отказавшись от многого в своей жизни, посвятила ее целиком заботам о них, стареющих, угасающих... Обе они скончались на ее руках. Редко в жизни встречается такая преданная и самоотверженная любовь".
— Вам, наверное, было не до учебы...
— Нет, я училась много и страстно. Но в те годы они (тетушки) были не так стары. Я бросила свой дом в Ленинграде (в 1947 году Р.Б. перевелась из Московского в Ленинградский университет, — И.Ч.) в 1966 году, когда узнала, что тяжело болеет Елизавета Яковлевна.
— Это, естественно, мешало и личной, и профессиональной вашей жизни.
— Порой я не то что заниматься профессиональной работой — на улицу не могла выйти.
— Я слышала, что Елизавета Яковлевна была инвалидом, все время лежала. Да и встретили вы ее в первый раз лежащей в постели.
— В той тесноте ей было удобнее заниматься полулежа. Да и сердце у нее было больное. В год нашего знакомства она вела занятия в Доме ученых на Кропоткинской (ныне Пречистенка). Тогда же она начала преподавать в Школе-студии при Театре Моссовета, руководимой Юрием Завадским, с которым они вместе ушли из Вахтанговской студии строить свой собственный театр.
— Завадский — известный герой доэмиграционной московской жизни Цветаевой, красавец "Юрочка" из ее "Повести о Сонечке".
— Он был не только прекрасным актером — играл принца Калафа в "Принцессе Турандот", Святого Антония, — но и режиссером талантливым. Он уцелел, но в последние годы, для того чтобы сохранить театр, вынужден был ставить пьесы Сурова и Софронова. А имена выпестованных им великолепных актеров Марецкой и Плятта неизменно украшали афиши этих спектаклей.
— Тяжелая цена, заплаченная за возможность творить и делать что-то еще, кроме этих бездарных опусов. Елизавета Яковлевна преподавала у Завадского "художественное слово?"
— Да, у нее в студии было много талантливых учеников, например, Анатолий Адоскин.
— Адоскин — ее ученик?! В детстве я воспитывалась на его пушкинских программах на ТВ.
— Ими восхищались Раневская и Уланова. Елизавета Яковлевна не просто помогала делать эти программы — она стояла у их истоков. Сейчас Анатолий Адоскин продолжает эту работу. Скоро выйдет его передача об Иннокентии Анненском.
— Сколько же ему лет?
— Восемьдесят.
— Он до сих пор в форме?
— Поет Пилата в мюзикле "Иисус Христос — суперзвезда".
— Завидное актерское долголетие!
— Анатолий Адоскин выступал на моей презентации книги Ариадны Эфрон в музее Марины Цветаевой.
— Но мы отвлеклись. Мы остановились на том, что Елизавета Яковлевна занималась с учениками полулежа. Это мне напоминает ее современниц: Надежда Мандельштам все время лежала, Ахматова в какие-то годы тоже лежала. Стресс, страх, недомогания и, как в случае с Елизаветой Яковлевной, — размеры "жилплощади" загоняли людей в постель.
— К ней, в эту каморку, приходили студийцы. Я не понимаю, как они могли размещаться на постели и нескольких стульях в крошечной комнатенке — это была большая группа, человек десять. Учеником Елизаветы Яковлевны был также Анатолий Эфрос. Он учился на том же курсе, что и Анатолий Адоскин. Они были друзьями.
— Рано Эфрос ушел, затравленный...
— Завадский понял, что Эфрос — великолепный театральный интеллект и перевел его в ГИТИС на режиссерский факультет.
— Да, приятно иметь учеником Анатолия Эфроса, но и он, вероятно, был горд, что учился у Елизаветы Яковлевны Эфрон.
4. Из биографии Руфи Вальбе
Продолжим о вас. До того, как вы перебрались в Москву и посвятили себя заботам о Елизавете Яковлевне Эфрон и ее приятельнице, как складывалась ваша судьба?
— В 1949 году арестовали моего отца. Я была студенткой последнего курса заочного отделения филфака ЛГУ. И меня никуда не брали на работу. Даже на завод — не брали. Уходила я с утра и до 4-х ходила, искала работу. Люди были нужны. Мне говорили: да, нам нужны такие — молодые, энергичные...
— А потом смотрели в документы — и энтузиазм пропадал. Мне это знакомо: в начале 80-х, уже защитив диссертацию, я тоже не могла устроиться даже в ПТУ — мешала "инвалидность" по пятому пункту.
— А я была дочкой "врага народа". Читали мою анкету и говорили: придите месяца через два. Я стала падать в обмороки. Знала, что меня ждет. Приходила, бодро улыбалась — и падала в обморок. Нужно было жить. Я соглашалась на "негритянскую" работу. Был такой литературовед — Мануйлов.
— Знаю, лермонтовед известный.
— Да будет ему земля пухом — он иногда давал мне "негритянскую" работу, какие-то крохи я получала. Сдавала кровь, чтобы как-то просуществовать. Но главное: хлопотала за отца — перед Фадеевым, перед Павленко, перед Тихоновым. На Павленко я надеялась. Его тестя, Тренева, автора известной пьесы "Любовь Яровая", ввел в литературу мой отец, он сочувственно писал о нем еще в "Одесском листке".
— Но Павленко, как все вспоминают, был отвратителен. Он, конечно, вам не помог.
— Не помог, был отвратителен. Его сотрудник, Станислав Радзинский, отец нынешнего драматурга, говорил мне, что Павленко на крымской даче Сталина "часто пьет чай с усатым батькой" и что он, конечно, может помочь, но вот поможет ли... Я не поняла тогда, почему он хмыкнул...
— Вы, как Мармеладов у Достоевского, шли "просить взаймы безнадежно".
— Та же история была с Тихоновым. Я пришла в его огромную квартиру, уставленную витринами с восточными фигурками из нефрита, и спросила, получил ли он письмо от моего отца. Знаете, что он ответил? — Борис Соломонович так пишет, что я оказываюсь его подельником: "Мы с вами вместе работали". Они действительно работали вместе в ленинградских журналах.
— Фадеев тоже не помог?
— Он оказался наиболее совестливым. Когда я к нему вошла, он весь покрылся красными пятнами и произнес: "Что же я могу? Я писал. Пришел ответ отрицательный".
Потом я случайно встретила его секретаршу — на трамвайной остановке, — она меня узнала и даже вспомнила, что он сказал после моего ухода: "Тяжело, когда приходит к тебе правдивая юность, смотреть ей в глаза".
5. Судьба Бориса Вальбе
Вы рассказывали, что ездили к отцу в пересыльную тюрьму в Киров.
— Я его не узнала. Он был неузнаваем.
— Он... вернулся?
— В 1955 году. После лагеря он, инвалид, должен был поселиться на 101-м километре. Но он сказал: "Я никуда не поеду". Каждое утро к нам приходил участковый. Я выпускала папу через черный ход, и сама встречала милиционера в соблазнительном халатике. Он шалел от выреза. А потом началось "дело о реабилитации", и те, кто на папу доносил, стали говорить, что он ничего такого не делал.
— Это тогда вы пошли в ленинградский Союз писателей?
— Подала записку, что прошу о выступлении. Александр Прокофьев, ведший собрание, подумал, что это отец, и дал слово "Вальбе". Я вышла и спросила, считает ли руководство Союза возможным, чтобы в зале рядом сидели жертвы сталинского террора и те, кто их оклеветал. Я назвала имена двух провокаторов, тут же сидевших, — Дружинина и Морозова.
Прокофьев: "Это дело не наше, а Прокуратуры". Я отвечала: "Речь идет не об уголовной ответственности, а о моральной". Собрание замерло. А после меня вызвал к себе секретарь парторганизации и сказал: "Чего вы хотите? Если бы мы отделяли овец от козлищ, в этом зале не осталось бы и трети присутствующих".
— Что сталось с "провокаторами"?
— Сделали карьеру: Дружинин возглавлял группы писателей, отправлявшихся за границу, а Морозов вскоре после ареста отца получил Сталинскую премию.
— В чем обвиняли вашего отца?
— Чего только ему ни приписывали — и убийство Кирова, и членство в Еврейском антифашистском комитете... Читая его следственное дело, я поражалась его мужеству — ему ведь было уже 60 лет. Так была взволнована прочитанным, что мне стало плохо, и меня увезли в больницу.
— Сколько отец прожил после возвращения?
— Прожил 11 лет, до 1966 года. К этому времени я работала в ленинградской "Библиотеке поэта". Выпустила там две книги. Но заболела Елизавета Яковлевна, ее подруга Зинаида Митрофановна Ширкевич тоже была совершенно беспомощна. Двое лежачих больных. Аля уже не могла за ними ухаживать. Я перебралась в Москву. И тут наступила пауза в моей профессиональной жизни. В течение 10 лет я только "теряла" свой рабочий стаж. Но этот путь я выбрала сама.
6. Об Але
— Ариадна Эфрон не могла ухаживать за тетками из-за болезни сердца?
— Ей уже лагерный врач говорил — тогда она была еще молодая, — что нельзя иметь такое сердце в таком возрасте. А когда арестовали Ирочку Емельянову3 — она ее очень любила и безумно переживала этот арест — у нее начались страшные гипертонические кризы. Она теряла сознание на улице. Потом у нее возникло какое-то заболевание ног — мы боялись, что это никотиновая гангрена. Аля не желала обращаться к врачам. В последний раз мы виделись с нею 5 мая 1975 года. Весь год она так плохо себя чувствовала, что не могла приехать к Елизавете Яковлевне. А тут приехала проститься — перед отъездом в Тарусу, где она всегда жила с весны до поздней осени. Когда я пошла ее провожать, она согнулась от боли, у нее болело сердце. Я усадила ее в такси, нельзя было подумать, что в таком состоянии она уедет в Тарусу. Но она уехала. В комментариях к книге я написала, что Аля скончалась в тарусской больнице от "множественных инфарктов". Но моя приятельница, медик и цветаевед, меня поправила: "от обширного инфаркта". Так как она не обращалась к врачам, обширный инфаркт не был диагностирован.
— Она умерла в возрасте неполных 63 лет.
— Ариадна умерла прежде "тетушек", в 1975 году. В феврале 1976 года не стало Елизаветы Яковлевны и через восемь месяцев — Зинаиды Митрофановны. Еще при жизни Зинаиды Митрофановны я сложила все Алины письма и поняла, что их должны прочитать люди.
Эфроны — удивительно целомудренны душевно, они противники публикации писем. Но я сочла себя вправе нарушить этот запрет. Понимаете? Вот вы написали, что письма эти читать больно. Конечно. Но у них есть и душевноподъемное действие. Жизнестойкость Ариадны, ее юмор, умение радоваться малости — "душа радуется каждому просвету в небе" — все это помогает людям жить4.
7. О порядочности
Вы говорили, что какое-то издательство украло у вас книгу. Какую?
— Вот эту самую, трехтомник Ариадны Эфрон. Она вышла под тремя псевдонимами. Рукопись той книги, которая сейчас выпущена издательством "Возвращение", я сдала первоначально в издательство "Грифон". Они сделали ксерокс книги, а потом под каким-то формальным предлогом расторгли со мной договор. И вот редактор издательства "Грифон" Л. И. Лебедева издала мою книгу под тремя вымышленными именами.
— Что ее могло на это подвигнуть? Деньги?
— Для меня это загадка. Она опытный и востребованный редактор. Не могу себе представить, что только те 480 тысяч, которые она получила от продажи 1000 экземпляров книги, заставили ее совершить такой позорный поступок. Два года тому назад я подала иск в Басманную Прокуратуру, и до сих пор она не дала мне никакого ответа. Представляете?
— Представляю. Что такое печально знаменитое "басманное правосудие", хорошо представляю. Так за вас никто и не вступился?
— За меня вступились литераторы: Азадовский, Лавров, Ганелин, Мариэтта Чудакова и Яков Гордин. За их подписями в "Литературном обозрении" за 2007 год появилось письмо в редакцию "Поймать вора". В "Неве" была публикация Кавторина "Осторожно: краденое". В "Московских новостях" об этом же писал Андрей Турков. Мне помогла не юстиция, а "круговая порука добра".
— У меня к вам вопрос, не связанный с этим воровством. Вы были "нареченной дочерью" Елизаветы Яковлевны Эфрон, верно?
— Так меня Елизавета Яковлевна назвала в черновике завещания.
— Она оставила вам все рукописи, весь свой архив? Там ведь были письма, рисунки, фотографии Марины Цветаевой, Сергея Эфрона, Ариадны...
— Завещания не было, она его не дописала... Но все что после нее осталось, до трех тысяч документов, я сдала в Архив Литературы и Искусства.
— В РГАЛИ?
— Да.
— Безвозмездно?
— Конечно.
— Все, на сегодня хватит. У нас еще много вопросов от читателей, желающих побольше узнать о "героях" трехтомника — Ариадне Эфрон, Анастасии Цветаевой, Сергее Эфроне, Муре (Георгии Эфроне) и Самуиле Гуревиче (Муле). Но давайте о них в следующий раз. Будьте здоровы!
Москва — Бостон
Использованы фотографии из архива Руфи Борисовны Вальбе
2 Елизавета Яковлевна Эфрон (1885-1976), сестра Сергея Эфрона — мужа Марины Цветаевой.
3 Дочь Ольги Ивинской, арестованная вместе с матерью после смерти Пастернака в 1960 году.
4 Ниже мы публикуем стихотворный отклик на трехтомник Ариадны Эфрон поэтессы Елены Невзглядовой, сумевшей выразить это "душевноподъемное действие" книги.
Ариадна Эфрон глазами "члена семьи"
— Давайте поговорим об Ариадне Эфрон. Все три тома изданной вами книги — рассказ о ней, и там она прочитывается как человек большого мужества, честности и сердечного тепла.
Но я сталкивалась и с другими мнениями. Кто-то говорит — и это уже навязло в зубах — об ее неистребимой "советскости". Кто-то о ее "неискренности" и "сломленности". Что вы скажете?
— Ариадна поставила своей целью вернуть творчество матери на родину, сохранить ее архивы, рукописи. Все это она делала до последнего мгновения, будучи уже очень больной. "Сломленность" — слово к ней не подходящее. "Не искренняя" — этого я никогда в ней не видела. Она была всегда искренна. Она была гордым человеком. Закрытым. Но закрытым — до какого-то момента. А потом раскрывалась так, что ошеломляла. В доме Елизаветы Яковлевны Эфрон она была наиболее открытой. Теперь что касается советскости. Она приехала на родину влюбленной в СССР, верящей в то, что эта страна приведет человечество ко всеобщему счастью. Но очень скоро она прошла "университеты", показавшие, как все обстоит на самом деле. Она приехала 18 марта, а уже под майский праздник был арестован ее друг Иосиф Гордон, муж ее подруги Нины Гордон. Все свободное время они проводили вместе и договорились, что утром Первого мая пойдут на демонстрацию. И — никаких звонков. Сохранились воспоминания Нины Павловны Гордон, как тяжело Аля пережила арест Юза и с какой душевной тонкостью поддерживала ее.
— А потом сама Ариадна оказалась в тюрьме.
— В тюрьме с Ариадной сидела Надежда Вениаминовна Канель, с ней я дружила. Она была дочерью Главного врача Кремлевской поликлиники и знала много "кремлевских тайн".
С ними в одной камере оказалась домработница Мейерхольда. Они узнали, как убили Зинаиду Райх.
— До сих пор это чудовищное преступление остается нераскрытым. Кто убивал, почему в такой жуткой форме, кому мешала несчастная женщина, чей муж — великий Мейерхольд — в это время уже был истязаем на Лубянке и ждал смерти...
— Сама Аля прошла через стоячий карцер, конвейерные допросы. Ее потрясло, что допросы вел сын Якова Свердлова, циничный и гнусный, она знала его еще до тюрьмы.
Все это не могло ее не отвратить от Советской власти.
— В письмах Ариадны нет никакой "советскости", просто нужно понимать, что они рассчитаны не только на адресатов, но и на посторонний "всевидящий" глаз. Мне говорили, например, такое: как это она поздравляет тетушек с советскими праздниками? Может, и то, что она в Туруханске, будучи художником, "оформляла" эти советские праздники, кто-то тоже сочтет "советскостью?"
— Она и во Франции любила людные гулянья, народные праздники. В Туруханске Аля страдала "зрительным авитаминозом".
— Да, да, просит тетушек, если можно, прислать ей красок поярче. В одном из комментариев рассказывается, как женщина из Туруханска — там кто-то побывал — вспоминала сказочно оформленный Ариадной с помощью слюды новогодний зал. Там слава о ней как о волшебном декораторе до сих пор живет.
— Это я там побывала, и мне туруханцы рассказывали.
— Вы? В Туруханске? Не может быть. Но давайте к этому еще вернемся. Продолжим о "советскости".
— У нас с ней политических разговоров не было. Но как-то, едучи в машине, она сказала: "Советская власть, которая подарила нашей семье счастливую жизнь...".
— Понятно, что "счастливую" нужно взять в кавычки. Высказывание опять не прямое, опять рассчитанное на "чужие уши".
— Для меня это высказывание — прямое. Я знаю, какой счастливой была жизнь Цветаевых-Эфронов.
— Ну да, тут горькая ирония. "Советскости" в ней не было, а церковность? По письмам мне показалось, что была она христиански настроенным человеком, хотя не обязательно крещеным...
— Почему? Ариадна была крещена. В одном из писем она пишет, что совершенно неверующий человек. Ее оскорбляло Асино "святошество". Но к ней льнули обиженные жизнью люди. В нашей коммунальной квартирке жила домработница соседей, Анна Егоровна Серегина. Она, иначе как Андел, Алю не называла. Аля была необыкновенно к ней внимательна. Так же, как к лифтерше Груше, женщине трудно живущей и полной благородства. К каждому празднику Аля дарила ей какие-то подарочки. Продолжала посылать в Туруханск какие-то деньги своим бывшим сотоварищам.
— Туруханским? При том, что сама имела так немного? Но я вас прерву. Вы упомянули Анастасию Цветаеву. Взаимоотношения тети и племянницы не были елейными, у читателей об этом много вопросов...
Анастасия и Ариадна
— Очень трудная тема. Ася узнала о смерти Марины и "нашла" Ариадну, обе они в это время находились в лагерях. Ася была на Дальнем Востоке, Аля — на Крайнем Севере, в "лагере Обреченных".
— "Лагерем Обреченных" вы называете штрафной лагерь, куда Аля попала за отказ стать "стукачкой"?
— Да. Аля рванулась к Анастасии, она отнеслась к ней как к самому родному человеку.
— Это видно по первым письмам. Но на "ты" Ариадны реакция была прохладная, и она перешла на "вы".
— У нее даже был такой план — после освобождения поехать к Асе. Но после того как она побывала под Вологдой и увидела отношения в этой семье, она поняла: это ад.
Анастасия Ивановна была "нетерпима". А сын ее сильно пил. А.И. не умела ничего ему прощать. В жены он взял красивую женщину, подавальщицу. А.И. ощущала это как мезальянс. Аля в ссылке вязала кофточки для дочек Андрея (сына Анастасии Цветаевой, — И.Ч.), Маргариты и Оли. Вязала им шапочки из своих старых вещей.
— Как она отправляла все это из Туруханска?
— Можно было. Покупала для них какое-то бельишко в убогом заполярном ларьке, старалась послать деньги... Когда наступила "оттепель", Аля из ссылки обратилась к Эренбургу — чего для себя никогда бы не сделала, — чтобы помочь Асе получить ссуду от Литфонда. А потом, после освобождения, она пошла в Музей имени Пушкина и добилась для Аси пенсии.
— Пенсии от Музея, созданного стараниями Ивана Цветаева, отца Аси и Марины. Все это в той или иной форме в книгу вошло. А вот почему Ариадна так серьезно разошлась с Анастасией — вы могли бы прояснить?
— Понимаете, особенно остро это началось, когда Ася стала настойчиво писать, что Мур был единственным виновником гибели Марины. Она уже побывала в Елабуге и ссылалась на слова хозяйки, что перед смертью Цветаева громко разговаривала с сыном по-французски. О чем они говорили, хозяйке, естественно, было неведомо. Анастасия негодовала, как это Аля не поехала в Елабугу. Для Али поехать туда было нестерпимо. И я бы не могла. А вы?
— Вот вы мне говорили, что на прошлой неделе ездили на могилу к Ариадне.
— К Ариадне езжу на могилу регулярно, два раза в году.
— А у Цветаевой нет могилы и, где она захоронена, неизвестно. Но есть место, где она повесилась. И конечно, для дочери это место страшное.
— Теперь там построили Мемориал с колоннами.
— С колоннами? Трудно представить...
— При Але этого не было. Ей жутко было думать, что могила не найдена.
— Мне пришло в голову раннее стихотворение Цветаевой "Идешь, на меня похожий...". Оно о кладбище и о собственной могиле, мимо которой идет юноша. И вот — нет могилы.
— Отношения еще ухудшились в период написания Асей Воспоминаний о сестре. В 1971 году они были опубликованы. В 1972 году Ариадна пишет о них: "...главный недостаток тот, что пишет она о сестре в физическом, а не в духовном измерении; а Марина вся, всегда, с пеленок и до конца, была поэтом". В своих Воспоминаниях Ася все время неосознанно соревнуется с Мариной, вытравляет ее собой. Получается, что роковое, шекспировское начало заменено каким-то "шеридановским".
— Аля, иначе говоря, выступает за "чистую" Марину в Асиных Воспоминаниях. Но примесь неизбежна, мы всегда подмешиваем себя и свое, вспоминая других. Да и написать о человеке в "духовном" измерении можно, пожалуй, только в житии.
— Я готовила к публикации переписку Аси и Ариадны. Но мне не симпатичен тот облик Анастасии, который предстает в этих письмах. Я не в силах это опубликовать.
— Даже так?
— Анастасия пишет в одном из писем конца 50-х гг., что она вместе со своим учителем и другом — она имеет в виду Бориса Зубакина — "пошла по святой тропе", а Марина с нее сошла, пожелавши "Творцу отдать билет". Мы знаем, как измаялась Марина, знаем, что в предсмертной ее записке было написано "не вынесла". Разве можно ее спокойно осудить "с позиции церкви"? Для меня это оскорбительно. А для вас?
— Мне, кажется, здесь обе части высказывания звучат как-то не по-христиански: я пошла по праведному пути, а сестра по неправедному...
— У нас были с Асей встречи. Она знала, что я член семьи. Она стала меня спрашивать, видится ли мне Елизавета Яковлевна во сне. Но я ее не видела во сне. Значит, душа ее успокоилась. Я попросила ее написать воспоминания о Елизавете Яковлевне. Она впоследствии написала хорошие воспоминания, где сравнивается характер и облик брата и сестры: Сергея и Елизаветы Эфронов. А потом она стала плохо говорить об Ариадне. Перед этим в разговоре она сказала, что, когда мы говорим о ком-то плохо, бесы радуются. И вот я попросила ее перестать и, когда она продолжила, прибавила: "Анастасия Ивановна, бесы радуются!" Она мне: "Я открыла вам душу, а вы...".
— Да, горячо. Пусть люди разбираются сами. У Анастасии Цветаевой осталось много друзей и поклонников. У них своя правда. Внутрисемейные отношения часто запутаны и нелинейны.
Сергей Эфрон
— Руфь Борисовна, у меня к вам вопрос, часто задаваемый читателями. Вы только что упомянули Сергея Эфрона. Как соединить слабого, болезненного "Сережу", которого Цветаева вела за собой, и человека, называемого Ариадной "героической личностью"? И второе. Его служба в советской разведке была бескорыстна? Ариадна пишет, что он не получал за нее "ни франка", между тем, есть и противоположные свидетельства.
— Нужны документы. В период Перестройки, когда министром госбезопасности был Бакатин, Борис Николаевич Никольский, тогда главный редактор журнала "Нева", бывший в то время заместителем председателя комиссии по гласности, просил, чтобы мне дали побывать в Архиве Внешней разведки. Мне отказали.
— То есть вообще все закрыто?
— Закрыто.
— Так что документированного ответа на наши вопросы мы не получим. Но знаете что: лично я Ариадне верю. Если бы Сергей Эфрон получал деньги от органов, семья бы об этом знала. А они до последних дней жили во Франции в очень тяжелых материальных условиях.
— Что касается его деятельности. Он и Аля вели запись в Интернбригады. Помощь Эфрона тем, кто хотел сражаться за демократическую Испанию, была вполне последовательна. Испания была первой ступенью в битве с фашизмом, который ненавидели и Сергей, и Марина ("О слезы на глазах"). Вы еще маленькой были во время Гражданской войны в Испании...
— Меня тогда еще не было на свете, я родилась много позже... Но и эти события неоднозначны. Юлия Абрамовна Добровольская, бывшая на Испанской войне переводчицей, в своей книге пишет, что Сталин хотел сделать Испанию коммунистической. Признаюсь, мне такая интерпретация не по душе. Все же, в Испании действительно боролись с фашизмом. Интернациональные бригады, генерал Лукач, Долорес Ибаррури, испанские дети — все это существует в сознании в каком-то романтическом ореоле. Видимо, вопрос нуждается в серьезном анализе.
— Вы сможете написать, что, пока не раскрыты архивы, дело Эфрона не будет прояснено?
— Напишу. Много раз напишу, с восклицательным знаком и словом sic на полях! Думаю, что эти Архивы Внешней разведки для власти, своего рода, ящик Пандоры, оттого и закрыты.
— Исследователи располагают только данными парижской полиции... Швейцарские органы также не дают сведений.
— О, Швейцария... она всегда боялась за свою репутацию...
— Материалы парижских архивов я перевела и передала Ирме Кудровой, они ею опубликованы. Никаких сведений об участии Эфрона в деле убийства Игнатия Ресса нету.
— Погодите. Тогда почему Цветаеву таскали на допросы по этому делу? Почему Эфрон так срочно должен был покинуть Францию и приехать в СССР? Пусть платным агентом он не был, но сама Ариадна пишет, что отец был "разведчиком", то есть, как я понимаю, работал на органы госбезопасности...
— О деле Рейсса пишет Судоплатов. Он был начальником бывшего 4-го Управления НКВД и писал в книге "Рассвет в Кремле. Записки нежелательного свидетеля", опубликованной в 1996 году, что ликвидация Игнатия Рейсса была выполнена агентами Правдиным и Афанасьевым и слухи о том, что Сергей Эфрон участвовал в его передаче в руки НКВД, являются чистым вымыслом.
— Я рада, что участие Сергея Эфрона в этом убийстве подвергнуто сомнению. Но давайте на этом остановимся. Дело это не расследовано до конца. Архивы закрыты, а свидетели говорят по-разному...
Еще один "неоднозначный" персонаж в этой семье — Мур. Вы ведь его видели?
Георгий Эфрон (Мур)
— Я Мура знала, мы были сверстниками. Мур был очень хорош собой — бледный, с ледяными глазами, барственный. Я его обычно видела в синей курточке под замшу, на молнии. Потом в ней ходила Ариадна. Он выглядел в ней чрезвычайно элегантно. Я помню наши разговоры.
Я его спросила про "Братьев Карамазовых" — он в то время был увлечен Достоевским. Он сказал: "Это великолепный детектив". — А как быть с "Легендой о Великом Инквизиторе"? — Ну, это туфта. Может быть, другое слово употребил, но в значении "ерунда". Был у нас разговор и о Пушкине. Я была поражена, что сын поэта так убого говорит о поэзии. Марине Ивановне, ненавидевшей машинную цивилизацию, не могло не быть чуждо увлечение Мура машинами...
— Мальчишка. Так и должно быть. Другое поколение. Судя по фотографиям, я бы сказала, что Мур совсем не похож на Эфрона.
— Больше всего он похож на Марину Цветаеву, вылитый "Марин Цветаев", только покрасивей. Мне, девчонке, он представлялся монстром. В это время он занимался в Литинституте. Шел домой в Мерзляковский переулок по бульварам, там была булочная. Но он ни разу не купил хлеба, хотя Елизавета Яковлевна и Зинаида Митрофановна в это время были лежачими больными.
— А деньги у него были?
— Конечно.
— Судя по Дневникам, был он очень экономный. Скорей всего, экономил на мороженое и на кино.
— Может, он экономил на мороженое, но он никогда ни в чем не помог никому. И по Дневникам это видно. У нас с вами разный взгляд на его Дневники.
— Я менее строга к юности. У меня самой сын. Им нужно многое прощать — есть эгоизм юности. Это мальчик. В этом возрасте нельзя к ним придираться. Они вырастут — и тогда все про них выяснится. А Муру не дали вырасти, он в 19 погиб на войне. По его Дневникам видно не только то, что он был эгоистичным. Хотя даже и там он не обнажался до конца...
— Аля пишет, что его письмо поразило ее полнейшим "отсутствием мамы". Но зная Мурзила, она поняла, что горе у него глубоко внутри...
— Вот это она правильно пишет. Юность — она вся напоказ. Не дай бог, тебя увидят девчонки с буханкой хлеба, с авоськой... Не дай бог, услышат жалобы, что мама умерла... А он ею гордился! В Дневнике есть, как он возмущается соседом, не понимающим, что "Марина Ивановна" — великий поэт.
— Это правда. К тому же, вы внутрь не залезете к мальчишке. Мало того, что он был скрытный — он был из чужого мира, да и боялся себя обнажать, правильно боялся в тогдашних условиях... Ваше девчоночье о нем представление, мне кажется, нужно скорректировать...
— Его Дневники меня потрясли. Мне показалось, что одиночество Марины было безнадежным. У него были другие ценности.
— Мне так не показалось. Я увидела, что мальчик бесконечно гордится "Мариной Ивановной" и бесконечно стыдится ее, потому что она не вписывалась в этот мир, не вписывалась ни там, ни здесь. А ему хотелось быть как все, хотелось "вписаться", хотелось соответствовать времени. И эти противоречия его разрывали. Он видел, какой она поэт.
— Но он любил и поэта Долматовского.
— Долматовского в не столь давние времена любили огромные массы советских людей.
— Но он был сыном Цветаевой. Меня потряс наш разговор о Пушкине.
— Этот ребенок родился и рос за рубежом. Ему ближе была французская литература, чем русская. И я это могу понять. У Цветаевой не было ни времени, ни возможности воспитать очень литературного человека. Но по его Дневникам — кстати, очень грамотным, написанным прекрасным русским языком, — можно увидеть, что она в него много вложила.
— Наши оценки Мура не совпадают.
— Ничего не поделаешь! Давайте перейдем к Муле.
Самуил Гуревич (Муля)
— C Мулей я не была знакома, знаю его только по письмам и еще по рассказам Надежды Вениаминовны Канель и Эммы Григорьевны Герштейн. Знаете такую?
— Ахматова о ней писала: "Эмма, с которой мы все обдумали". А мне она (Эмма) написала: "Руфи, с которой мы съели не один пуд соли". Она говорила про Мулю: "О, это был фрукт!" Все его знавшие говорят, что был он элегантным, остроумным, интересным. Аля считала его очень умным. Муля родился в Швейцарии, потом его родители уехали в Америку и, когда произошла революция, вернулись в Россию. Он был 13-летним подростком. Черт его догадал поселиться вместе с сыном Льва Троцкого. Можете себе представить, как здесь на него давили, как заставляли каяться... Но к Але он относился... Елизавета Яковлевна рассказывала, что, когда Аля как-то рассмешила всех до упаду, Муля сказал: "Да, с такой не соскучишься!" Елизавета Яковлевна не сомневалась, что Муля любит Алю.
— В письмах Цветаевой и Дневниках Мура также нет сомнения, что здесь настоящая любовь.
— Да, и они не сомневались. И Аля не сомневалась. Перед его арестом Аля, находящаяся в ссылке в Туруханске, получила от него письмо. Он, видимо, уже понимал, что обречен. Там было написано, что она была"единственной женщиной, которую он за всю жизнь любил".
— Дорогого это стоит — последнее письмо перед смертью. Пунин такое письмо написал Ахматовой из лагеря, тоже перед смертью. Она постоянно носила его с собой в сумочке, там уже буквы стерлись... Может, и Аля носила...
— Она его сожгла. Сначала показала его Аде Шкодиной — чего никогда не делала прежде, — а потом сожгла.
— Боялась как улики?
— Эфроны удивительно душевно целомудренны. Самое заветное никому не открывают.
— Был момент, когда Муля исчез из переписки.
— Он уже был на крючке. Понятно?
— Да.
— Ему пригрозили. Но он приезжал в Рязань и приезжал к Але в лагерь.
— Погодите. Про Рязань я не знаю. Там Аля жила во время короткой передышки между лагерем и ссылкой в 1946-47 гг. И он к ней приезжал?
— Об этом пишут Ада Шкодина и Нина Гордон. Они с Алей ходили по городу до позднего вечера.
— А в какой лагерь Муля приезжал? В штрафной? Вы называете его "лагерь Обреченных". Муля добился перевода Али оттуда в Мордовию. Так он приезжал к ней на Крайний Север?
— Точно я не знаю, куда и в какой лагерь он приезжал. Я не смогла получить документов из Лагерного управления. Мне не ответили. Я хотела выяснить, где находился "лагерь Обреченных".
— Лагерное Управление не ответило?
— Управление Воркута-лаг или что-то в этом роде...
— Читать письма Ариадны к Муле — сердце надрывать. Одно обращение чего стоит: "Мулька мой!" Своим приездом он ее, конечно, воскресил из мертвых. А когда он перестал писать — ясно, что не по своей воле, — и она начала понимать, что он обречен, по ее письмам к другим адресатам, по их интонации, можно почувствовать, в каком она состоянии...
— Надежда Вениаминовна Канель, бывшая школьной подругой "Шуретты"1, рассказывала, как Шуретта и Муля ей говорили, что хотели бы стать "международными разведчиками".
— Эпоха Зорге и прототипов Исаева-Штирлица... Вокруг "международных разведчиков" был романтический ореол. Что до Шуретты, то она дама понятная. Вышла замуж сразу после смерти Мули, не износив башмаков...
— Могу только предположить. Муле приходилось лавировать. Как в этой ситуации может выжить простой, простодушный, искренний человек? Да никак. Муле приходилось быть всяким. Это тяжело, невыносимо. По фотографии не заподозришь, что он "тот фрукт", — очень хорошее лицо. Но в нашем разговоре прозвучало еще одно имя. Подруга по ссылке Али — Ада Шкодина.
Ада Шкодина
— Они с Алей встретились в Рязани, после того как каждая отбыла свой срок. Ада отбывала его на Колыме. Попала туда, потому что первый брак у нее был с англичанином и она некоторое время провела в Англии. Она работала преподавательницей английского языка. Я побывала в Рязани и слышала, как ее ученица рассказывала, в каком они были восторге от Ады Александровны — хороша собой, весела, элегантна — почему-то запомнилось, что у нее были "краги".
— Модная вещь, должно быть, в те времена.
— А до этого она преподавала в Военно-Политической Академии им. Фрунзе и была горда тем, что среди ее учеников был Хрущев. Он английского не учил — и Ада уперлась. Он получил диплом, в котором не было отметки по английскому.
— Редкая принципиальность. Вы ведь знали ее лично?
— Ну конечно. Аля говорила о ней, что у нее кудрявая простенькая головка, полная воспоминаний о флиртах, замужествах — их было несколько — и о чем-то приятном. Но, надо сказать, что Ада полюбила Алю.
— Ада была лет на десять постарше?
— Да. И она все делала, чтобы они с Алей попали в один лагерь. Они вместе проделали этот многомесячный этап — на барже до Туруханска. Перед их приездом прошли закрытые партсобрания, на них шла речь о том, что едут страшные преступники, их не надо брать на работу и пускать к себе домой.
— Куда же им было деваться?
— Можно было ехать дальше на Север, в колхоз. Но Але хотелось, чтобы была связь с Москвой, были письма, а в колхозе этого не было бы. Правда, в 1965 году, когда они с Адой снова приехали туда, уже на экскурсию, и сидели на той же "горке", на которой сидели в 1949 году, Аля вспоминала, что тогда, в первый раз, "ей было все равно". В таком она была отчаянии.
— Приговор был к бессрочной ссылке.
— "Бедная моя жизнь!" Понимаете?
— Понимаю.
— Чудом было то, что они обе получили работу, Ада — ночной уборщицы, а Аля — уборщицы в школе. Им удалось и получить жилье в семье некоей Зубарихи. Там были ужасные условия — одеяло примерзало к стене. И вот Адины вещи продали в Москве и Пастернак прислал тысячу рублей — и на эти деньги они смогли купить избушку. Это было для них великим счастьем. Сени были гнилые и пришлось их перестраивать. Значит, пришлось валить в тайге 20 стволов, они вместе валили.
— Ох.
— Ада, с ее деловой хваткой, умела договариваться с работниками. Потом, через много лет, они оказались в Тарусе и там тоже построили домик.
— Когда не стало Ариадны, кому этот домик в Тарусе достался?
— И авторские права, и имущество Аля завещала Аде. И Ада продала этот домик, а на полученные деньги поставила памятник Але. Огромную глыбу — самую большую на кладбище. Ее добыл скульптор Бондаренко. Он был народным художником и поставил много памятников Ленину, даже в Москве.
— Так глыба осталась от ленинского памятника?
— Подозреваю. Памятник получился неуклюжий. Но на нем написано: "Ариадна Эфрон — дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, погибших в 1941-м году". Ада говорила, что это единственный памятник всей семье.
— Молодец Ада, надпись замечательная. Давайте на этом завершим нашу вторую часть. А про вашу поездку в Туруханск вы расскажете в следующий раз.
Последние комментарии
3 часов 11 минут назад
3 часов 12 минут назад
9 часов 54 минут назад
10 часов 3 минут назад
16 часов 15 минут назад
16 часов 19 минут назад