Пепел Клааса стучит в мое сердце!
(Шарль де Костер. Легенда об Уленшпигеле)
Эту книгу1 читать больно. Большая ее часть - два тома - письма Ариадны Эфрон из лагеря и туруханской ссылки. Немного переводишь дух на третьем томе, но и там далеко не малиновый сироп - рассказ Али о матери, Марине Цветаевой, чья судьба воистину обжигает.
Вся семья Ариадны Эфрон так или иначе сгинула в сталинское лихолетье.
В подвалах Лубянки был казнен отец, бывший белый офицер, в эмиграции, "во искупление своей вины перед Родиной", ставший советским разведчиком. Родина отблагодарила его пулей в затылок.
В 1944 году погиб на фронте оставшийся "навеки девятнадцатилетним" брат Ариадны, Георгий (Мур).
В самом начале войны, в эвакуации, в Елабуге, повесилась мать, Марина Цветаева, не пожелавшая длить свою безнадежную схватку с судьбой.
Сестра матери, Анастасия Цветаева, более 20 лет провела в лагере и ссылке.
В декабре 1951 года в тюрьме был расстрелян человек, которого Ариадна звала "мой первый и последний муж", Самуил Давидович Гуревич.
Десятки людей, близких цветаевской семье и упоминаемых в письмах, были (как указано в комментариях) репрессированы, попали в советскую тюрьму или лагерь, были убиты по бессудному приговору "Тройки". Из друзей семьи уцелели немногие случайно выжившие, а также те, кто после революции эмигрировал в Европу, в Россию не вернулся и, сумев пережить Вторую мировую, после нее окопался где-нибудь на берегах Темзы, Сены или Гудзона.
И вот читаешь эту книгу - и "пепел убитых" начинает стучать в сердце. Кстати, это выражение рефреном проходит через весь трехтомник. Поневоле задумываешься: как, почему эти люди должны были пройти через ад? Почему до сих пор никто за это не ответил и никто перед ними (или перед их прахом) не повинился? Почему здание Лубянки спокойно стоит на том же месте и в нем, как ни в чем не бывало, работают сотрудники? В ситуации, когда не было ни раскаяния, ни покаяния, ни каких-нибудь слушаний или судов над большими и малыми заплечных дел мастерами, не ощущают ли они себя "продолжателями и наследниками" кровавого дела истребления своих собратьев, может быть, лучших из тех, кто жил на этой земле? Но к этим мыслям, не оставлявшим меня при чтении трехтомника, я еще вернусь. А пока - о самой книге и об ее героине, Ариадне Сергеевне Эфрон.
Какой она была в детстве, если кто не слышал о чудо-ребенке, дочери Цветаевой, можно узнать из автобиографических воспоминаний третьего тома, где приводятся ее детские дневниковые записи. Нет, не даром "Марина" ("Марина" и "Вы" - так, по примеру отца, называла Ариадна свою суровую маму) гордилась Алей, включала эти записи в свои ранние книжки. Действительно, трудно поверить, что это пишет шестилетний ребенок:
Моя мать
Моя мать очень странная.
Моя мать совсем не похожа на мать. Матери всегда любуются на своего ребенка, и вообще на детей, а Марина маленьких детей не любит... Она пишет стихи. Она терпелива, терпит всегда до крайности. Она всегда куда-то торопится. У нее большая душа. Нежный голос. Быстрая походка. У нее глаза почти всегда насмешливые...
Декабрь 1918
Или о Блоке, через два года:
Вечер Блока
Деревянное лицо вытянутое. Темные глаза опущенные, неяркий сухой рот, коричневый цвет лица. Весь как-то вытянут, совсем мертвое выражение глаз, губ и всего лица...
Читает деревянно, сдержанно, укороченно. Очень сурово и мрачно.
(о лице слушающей Марины) в ее лице не было радости, но был восторг.
15 мая 1920 г.
Для Цветаевой, "не терпевшей ничего облегченного", своей "безмерностью" ставившей в тупик многих взрослых, маленькая Аля была и собеседницей, и прилежной ученицей, и верным обожающим рыцарем. Особенно усилилась ее роль "охранительницы" матери в отсутствии отца, отправившегося в Лебединый стан - Белую армию. Зимой 1920 года в кунцевском приюте от голода умрет и будет похоронена "в общей яме" Ирина, трехлетняя дочь Марины и Сергея.
Цветаева пожертвует младшей девочкой ради Али, взятой ею домой из "смертельного" приюта. Запредельно тяжелый выбор был вызван отчаянной ситуацией - голодом и холодом послереволюционных лет и полным отсутствием какой-либо материальной поддержки.
У чудо-ребенка было непростое имя - Ариадна, вызывавшее ассоциации с греческой древностью, ариадниной нитью, полубыком-получеловеком Минотавром и вызволенным царевной из Лабиринта неверным и неблагодарным Тезеем... В одном из писем из туруханской ссылки Ариадна Сергеевна задумывается: что было бы, зовись она не Ариадна, а, скажем, Александра... Может быть, и судьба была бы другая, помилостивее? А так... В письмах А.С. к немногим близким, оставшимся в живых, не раз и не два возникает тема Рока, висящего над семьей и неотвратимо настигающего ее членов. От ненасытной пасти плотоядного Минотавра Ариадну спасло чудо, а еще сознание: она должна выжить, чтобы сохранить, разобрать и откомментировать материнские рукописи, которым - она не сомневалась - суждена долгая жизнь.
В письмах - к московским "теткам", к Анастасии Цветаевой, также находящейся в лагере, - после получения страшной вести о самоубийстве матери мысль эта проходит как заклинание:
"Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я несла бы часть ее креста, и он не раздавил бы ее. Но все, что касается ее литературного наследия, я сделаю. И смогу сделать только я".
"Скоро-скоро займет она в советской, русской литературе свое большое место, и я должна помочь ей в этом. Потому что нет на свете человека, который лучше знал бы ее, чем я".
... "Об этом я впоследствии напишу книгу, и тогда хватит слов и все слова встанут на место".
"Осталось одно-единственное неисправимое, неизлечимое, неискоренимое горе - мамина смерть. Она со мной, во мне, всегда - как мое сердце... В конце августа 41 г. несколько дней подряд мне среди стука и гула швейн(ых) машин нашей мастерской все чудилось, что меня зовут по имени, так явственно, что я все отзывалась. Потом прошло. Это она звала меня. Мы с тобой (адресовано Анастасии Цветаевой, - И.Ч.) будем жить и встретимся. По кусочкам, клочкам, крошкам, крупицам мы соберем, воссоздадим все. В памяти моей все цело, неприкосновенно. Целый мир...".
"... я ее знаю, как будто бы сама родила ее... Я очень прошу Вас, Ася, пережить это тяжелое время, дожить до нашей встречи. Я решила жить во что бы то ни стало. Моя жизнь настолько связана с ее жизнью, что я обязана жить для того, чтобы не умерло, не пропало бесповоротно то ее, то о ней, что я ношу в себе".
(Из лагерных писем 1942-1944 г.г.)
Даже из этих кусочков видно, как тесна и мистериальна была связь матери и дочери, какой силы была привязанность Али, как безошибочно, словно прорицательница Кассандра, предрекла она грядущую славу цветаевским стихам и свою роль в воссоздании материнского наследия.
Отношения матери и дочери не были ровными на протяжении жизни. В письмах и комментариях к ним можно отыскать эти шероховатости (о составителе и комментаторе книги Руфи Борисовне Вальбе скажу особо). Из России в Европу уезжали тридцатилетняя Марина и десятилетняя Аля. Чудо-ребенок, тень Марины, превратился в глазастого подростка, затем в красивую, большеглазую, улыбчивую девушку. Как они, эти мать и дочь, смотрели друг на друга и смотрелись друг в друге? Марине не хватало во взрослой Але ее собственных черт: резкости, "непохожести" на других - слишком спокойна, ровна, слишком всем нравится. Цветаева даже слегка ревнует к дочери своих кавалеров. Не в мать Аля и тем, что смешлива, любит веселье. Умеет делать ручную работу, вязать, мастерить - Марине эта работа не дается, да и в тягость. Цветаева за границей зарабатывает (хоть и скудно) стихами, Аля - вяжет, делает шапочки на продажу. Она основной добытчик семьи2. Роли распределены будто между евангельскими Марией и Марфой. Для того, чтобы одна могла выполнять свой ежедневный поэтический "урок", другая должна заботиться о материальном, нянчить Мура, заниматься хозяйством и... не посещать школу.
Как воспринимала Аля такое положение дел? Случалось, взбрыкивала, восставала. Однажды ушла из дому. Неистовая в своем материнском рвении, Марина даже дневники дочери прочитывала (как впоследствии - Мура). Юная Ариадна пытается вырваться из-под чересчур тиранической опеки матери, тянется к отцу, к его друзьям и к новой жизни, связанной с идеей возвращения на родину. В Советскую Россию она уезжает первая, 15 марта того самого 1937 года.
Устоявшийся стереотип: чудо-ребенок с течением времени превращается в обыкновенного. С легкой руки самой Ариадны Сергеевны этот стереотип стал применяться и к ней. В "Страницах былого" (3-й том настоящего издания) А.С. пишет о себе, одиннадцатилетней, вернувшейся из короткого "самостоятельного плаванья" - русской гимназии-интерната для детей беженцев в Тшебове. При этом видит она себя как бы глазами своей взыскательной матери: "Да, я, дитя ее души, опора ее души, я подлинностью своей заменявшая ей Сережу все годы его отсутствия; я, одаренная редчайшим из дарований - способностью любить ее так, как ей нужно было быть любимой; я, отроду понимавшая то, что знать не положено, знавшая то, чему не была обучена, слышавшая, как трава растет и как зреют в небе звезды... я становилась обыкновенной девочкой".
Сам этот поразительный по красоте и отточенности пассаж говорит об обратном. Нет, не обыкновенный человек это написал! И как бы А.С. ни заговаривала сама себя и своих собеседников разговорами о своей "нетворческости" в отличие от гениальной матери ("Душа у нее была страстная, творческая. А я тихая, и не творчество у меня, а восприимчивость"... Из письма к А.Цветаевой, 1944), прочитав эти три тома писем, прозы и стихотворных переводов, можно сказать без колебаний: Талантлива! Не обыкновенна! И речь идет не только о неоспоримом литературном даре, но и о редчайшем таланте человека.
О человеческих свойствах Ариадны Эфрон говорят ее письма. Даже не зная отзыва ее "сокамерницы" Надежды Канель: "...очень скоро поняла, что таких хороших, как Аля, - нет", даже пропустив обращенные к Ариадне слова лагерного художника: "Вы хоть и неверующая, а самая настоящая христианка", читая эти письма, невозможно не ощутить, каким лучезарным человеком она была. Письма писались - самым близким, с оглядкой на цензуру, с желанием "не повредить" адресату.3 Можно представить, как пришлось в тюрьме и лагере - ей, бывшей "парижанке", только-только начинавшей в те два года, что были отпущены ей до ареста, приобщаться к московской жизни, к работе в Жургазе. Так и кажется, что письма из лагеря должны быть наполнены жалобами и просьбами. Но нет. Из просьб - только одна, повторяемая из раза в раз: пришлите фотографии мамы, отца, Мура и ее, Али, когда была еще вместе с семьей. В письмах - боль, что не попрощалась с мамой - думала, что скоро вернется4, бесконечная благодарность Елизавете Яковлевне Эфрон и живущей с ней Зинаиде Митрофановне Ширкевич - за весточки, за посылки, собранные старыми и больными руками, за то, что они - дом, куда тянет и куда хочется скорее вернуться. "Родные мои, переживите как-нибудь всю эту историю, живите, - как мне хочется отдать вам все свои силы, чтобы поддержать вас. Но сейчас я ничего не могу сделать. Зато потом я сделаю все, чтобы вы были спокойны и счастливы. И так будет" (1942 г.). И так было - Аля и здесь оказалась пророчицей, но ждать пришлось долгих и кромешных 16 лет.
Из лагеря в октябре 1942 года Аля пишет тетушкам о брате: "Лилечка, у вас там остались папины вещи, кое-что из них нужно продать для Мурзила, принимая во внимание, что вещи - восстановимы и что мальчишке, который вот-вот будет призван на фронт, необходимо обеспечить нормальное существование". Старшая сестра из лагеря, где в "условиях военного времени" введен 12-часовой рабочий день, где хлеб выдается "по выработке", просит позаботиться о младшем братишке, которому не исполнилось еще и 17-и и который один, как и она, проходит свой крестный путь. Аля яростно вступается за Мура в переписке с Анастасии Цветаевой, возмущавшейся тем, что мальчик в письмах обозначает мать инициалами. Со своей "тройной" интуицией (врожденной, наследственной и благоприобретенной), Ариадна понимает, что "боль свою он несет глубоко в себе... не желает делиться ею ни с кем" (из письма 1944 года).5 Много позже, в 1960 году, уже вернувшись с поселения, А.С. резко порвет с Анастасией Цветаевой, причем одним из поводов для жесткого, "сжигающего мосты" письма Ариадны к своей тете будет именно Мур: "Как просто! Как просто обвинить мальчишку6, который не может оправдаться - маминого любимого мальчика!.." (том второй, письма 1955-1975). Мур доказал свою любовь и преданность матери уже тем, что сохранил ее рукописи - провезя их через свои ташкентские странствия. В 1965 году, после выхода книги Марины Цветаевой в Большой серии "Библиотеки поэта", Ариадна Эфрон пишет Владимиру Орлову: "...поблагодарим за это от имени всех нынешних и будущих читателей - шестнадцатилетнего мальчика, так жестоко осиротевшего, голодного, больного, сумевшего сохранить и спасти то, чему цены нет и что невосстановимо, как сама жизнь".
Нелюбовь Ариадны Сергеевны к Николаю Асееву, тон ее писем к нему, так явственно отличающийся от интонации писем к родным или к Борису Пастернаку, можно объяснить в первую голову тем, что не выполнил он предсмертной мольбы Цветаевой-матери - взять к себе Мура и воспитать его как сына (материнское "моление о чаше")7.
На примере переписки Ариадны Эфрон с Анастасией Цветаевой, весь спектр отношений которых разворачивается буквально на глазах читателя, осмелюсь утверждать, что трехтомник представляет собой своеобразный роман, точно названный составителем "История жизни, история души". Невыдуманный этот роман дает нам динамический срез самых разнообразных человеческих отношений и чувств на протяжении десятилетий. Его героиня - Ариадна Эфрон. Вглядимся же в "адресатов" этого "эпистолярного романа".
И первый, о ком хочется сказать, - человек, верность которому Ариадна хранила всю жизнь, - Самуил Давидович Гуревич, Муля. О нем - через шесть лет после реабилитации в письме к Владимиру Орлову: "...и даже муж был - такой, который даруется единожды в жизни, да и то не во всякой!" Встретила его Аля в Жургазе, эта любовь давала ей силы выдержать лагерь, письма к нему нельзя читать без слез. "Мулька, я ужасно жду тебя, я надеюсь, что ты сможешь приехать, мне это просто необходимо. Хочется набраться от тебя немного сил, помнишь, как в мифологии Антей должен был прикасаться к земле, от которой брал животворящую силу. Ну, так вот, ты моя земля" (Княжпогост, 1941).
Самое чудесное в этой истории то, что Муля приехал. Это случилось сразу после войны; за полтора года до этого Ариадну, отказавшуюся "стукачить", перевели в штрафной лагерь на Севере, на лесоповал. Муля сумел ее вызволить оттуда, добившись перевода в Мордовию, чем спас от неминуемой гибели. Аля считала Самуила Гуревича своим мужем, свои письма к ней он подписывал: "твой муж", но "на воле" была у него жена, и Аля ее знала. Когда 31 декабря 1951 года (дата выяснена Р.С. Вальбе, - И.Ч.) Муля был расстрелян в тюрьме, жена его тут же вышла замуж за другого. Узнав об этом, Аля пишет их общей знакомой Н.В.Канель: "За эти годы мой разум научился понимать решительно все, а душа отказывается понимать что бы то ни было... "естественное" для Шуры (жены С.Д.Гуревича, - И.Ч.) было противоестественным для меня..." (1954, Туруханск). С тех пор А.С. несла свою боль, как Мур, "глубоко в себе, не желая ею делиться ни с кем", рана эта была из незаживающих.
Хотелось бы больше знать о Самуиле Гуревиче. Его любили, благодарно о нем отзывались в письмах и дневниках Марина Цветаева и Мур - Муля всячески помогал им после ареста Али. Зная то время, понимаешь, что был он под колпаком всевластных "органов", опутан их скользкими, несущими гибель щупальцами. В ситуации непроясненности понятно одно: единственная и нашедшая ответ любовь Ариадны Эфрон затемнена была тяжелыми обстоятельствами кромешного времени. Жертвой этого времени стал и любимый Алей Муля - какой по счету из ее близких?
На втором после Гуревича месте среди адресатов "эпистолярного романа" были "московские тетушки".
Окончание следует
_____________
2 Сергей Эфрон вначале учился, затем болел, потом с головой ушел в литературную и "общественную" работу. В письмах Ариадны Владимиру Орлову и Павлу Антокольскому говорится, что отец, будучи разведчиком, не получал за эту работу ни франка. По-видимому, этот вопрос нуждается в прояснении на основе архивных материалов.
3 Переписка с "врагами народа" была страшна и чревата последствиями не только в ту людоедскую эпоху, помню, как в 70-е все, кто еще не был на пенсии, боялись переписываться с уехавшими в Израиль...
4 "На полу перед дверью (на Лубянке, - И. Ч.) сидела девушка на вид лет восемнадцати (Але 27 лет, - И. Ч.), с длинными белокурыми косами и огромными голубыми глазами...Одна из женщин сказала мне:
- Вот, несколько дней как арестовали, теперь все время сидит у двери - ждет, что ее выпустят (комментарий, из воспоминаний Н. В. Канель).
5 Ариадна ответила и всем тем, кто очень хочет обвинить сына в смерти матери. Я рада, что в своей рецензии на "Дневники" Георгия Эфрона высказала схожие с А.С. мысли в защиту Мура (см. Новый Журнал, № 243, 2006, а также "Чайка", №10, 2006).
6 Речь идет о том, что Мур якобы виновен в самоубийстве матери.
7 В позднейшем письме к Пастернаку Ариадна без колебаний назовет Асеева "убийцей".
На втором после Гуревича месте среди адресатов "эпистолярного романа" были "московские тетушки". Все 16 лет лагерей и ссылки Ариадна жила этой перепиской, крошечная комнатка Елизаветы Яковлевны Эфрон в Мерзляковском переулке ассоциировалась в ее сознании с "домом": "Сколько ни менялось у меня понятие "дома" за эти годы, а все же единственным оставалась Москва, Мерзляковский" (письмо Е.Я Эфрон и З.М.Ширкевич, Туруханск, 1949). Комнатушка эта в свой срок давала приют всем "бездомным" членам семьи Цветаевых-Эфронов. Вернувшаяся после реабилитации в Москву Ариадна тоже должна была остановиться здесь, ибо, как и для Марины Цветаевой, коренной москвички, чья семья владела в дореволюционной Москве несколькими домами, не нашлось для нее собственного угла в советской столице1. Здесь, в тесноте Мерзляковских десяти метров, хранились цветаевские рукописи, здесь жил дух "высокого искусства": Елизавета Яковлевна преподавала декламацию, режиссировала программы набиравшего силу чтеца — Дмитрия Журавлева. Именно это "гнездо" назвал Борис Пастернак как единственное, куда можно передать для чтения рукопись его романа...
Вот наконец произнесено имя, теснейшим образом связанное с жизнью как матери — Марины Цветаевой, так и дочери — Ариадны Эфрон. Борис Пастернак. Подумалось, что, если бы Бог не послал Ариадне такого корреспондента, как Пастернак, не выдержать бы ей Туруханской ссылки. Не выдержать ни в моральном смысле, ни в самом обычном физическом. Пастернак поддерживал Алю всем — самим своим существованием, своей сущностью, такой близкой ей и такой человечной, своими стихами, посылаемыми переводами пьес, романом, но еще и посылками, и деньгами, без которых не выжить бы ей в краю, где даже снегири и вороны не зимовали по причине убийственного климата.
Переписка началась еще в Рязани — там А.С. обреталась в 1947-48 годах в промежутке между лагерем и новой высылкой — и длилась вплоть до самого Алиного освобождения в 1955 году2. Поразительное это явление — Борис Пастернак, воистину "дитя добра и света"! В лихую годину бесстрашно и без лишних слов материально поддерживал Нину Табидзе, вдову друга-поэта Тициана Табидзе, Ариадну Эфрон, Ольгу Ивинскую, Анастасию Цветаеву.
Моя знакомая, бывавшая на пастернаковской даче в Переделкине, как-то высказалась об ее скромном интерьере — ни картин, ни антиквариата. Деньги, заработанные неустанным и напряженным творческим трудом, шли на другое. Без этой тысячи рублей, присланной Пастернаком словно по телепатической подсказке, не купили бы Ариадна с ее лагерной подругой Адой Шкодиной хибарку на берегу Енисея, давшую чувство относительной свободы и хоть временного, но "дома". От этой хибарки прямая дорога к домику, построенному подругами в Тарусе на клочке приусадебного участка Валерии Цветаевой.
Свою хибарку на Енисее ездили они навещать спустя десять лет после освобождения, когда заполярный, скудный теплом и зеленью Туруханск стал для обеих уже не местом проживания (выживания), а пунктом пароходной экскурсии, подведшей жирную черту под целой эпохой жизни.
В Перестройку, если не ошибаюсь, "Новый мир" опубликовал подборку писем Ариадны Эфрон и Бориса Пастернака. Уже тогда эта переписка поразила; запомнилось, что А.С. по масштабу личности не уступала обожаемому ею "Борису". Сейчас снова перечитала то письмо, которое с 90-х осталось в памяти, в нем Ариадна "критикует" "Доктора Живаго", присланного ей в Рязань (1948) в машинописных листах. Какой же она внимательный читатель и точный, проницательный критик! Ее письмо, как и раньше, показалось мне лучшей из всех рецензий на пастернаковский роман. Вспомнилось ее же высказывание: "Не тот критик плох, который писать не умеет, — а тот, который не умеет читать" (письмо Пастернаку, 1950).
О Пастернаке Ариадна пишет всегда с восторгом, он ей "родня по материнской линии" (поэт, близкий друг матери), он человек-"праздник", тот "витамин", который аккумулирует для нее жизнь. "Пока ты живешь, дышишь и пишешь... — я не чувствую себя осиротевшей" (письмо Пастернаку, 1951).
И в случае с Пастернаком на долю Ариадны досталось сиротство. Она была живым очевидцем его травли, вызванной присуждением Нобелевской премии за "антисоветский роман", утешительницей и "бесслезной" плакальщицей во время его пути на Голгофу, выпало ей и пережить его смерть в 1960-м.
Чем жить, когда обрываются последние нити, связующие с жизнью?
Однако, несмотря на обрывы, нить жизни продолжалась, как и "эпистолярный роман". В нем возникает новый адресат — Ирина Емельянова. Ирина — дочка Ольги Ивинской, подруги Пастернака; обеих после смерти Бориса Леонидовича арестовывают по обвинению "в контрабанде валюты" и ссылают в мордовский лагерь.
Ариадна знала об Ивинской еще до знакомства с нею. Пастернак в письме поделился с Алей своею печалью, когда Ольгу арестовали в первый раз, в 1949 году. По сходству ли судеб, по возникшей ли нежданно симпатии, но по возвращении из туруханской ссылки общалась она именно с этой "незаконной семьей" Пастернака. Причем, как видно из переписки, в паре этих двух женщин, матери и дочери, безоговорочно выбрала дочь.
Для Ариадны Ирина — "Милый Малыш", которого должна она спасти, вытянуть, научить "выживанию" в условиях уже послесталинских лагерей, куда более мягких, чем доставшиеся ей, и все же недочеловеческих, ужасных. Как когда-то Пастернак — ей, Ариадна посылает в лагерь продукты и деньги, хотя сама живет на скудно оплачиваемые переводы. "Как-нибудь вытянем (пишу, будто бы я с вами, но я действительно с вами больше, чем сама с собой" (письмо Ирине Емельяновой, 1962).
В одном из писем А.С. рассказывает, как в начале ее "лагерной" дороги, ночью, на пересылке, ей встретился человек, поделившийся с ней, голодной и нищей, скудным пайком и небольшими деньгами. И вот мне кажется, что с тех пор она всю жизнь отдавала свой "долг" — уже другим людям. В "открытой" еще Львом Толстым существующей в человеческом сообществе цепочке добра, противостоящей наглой и победительной темной силе, стояли и тот неизвестный человек, и Борис Пастернак, и "московские тетушки", и молодая учительница Иры Емельяновой, помогавшая ей пережить лагерь, и сама Ариадна...
После выхода на волю делом жизни для А.С. становится продвижение к читателю материнского наследия. По письмам второго тома 1955-1975 годов (второй части "эпистолярного романа") можно проследить, как тяжела и неподъемна была эта работа, как противились ей чиновники от культуры и как, несмотря на это, она неуклонно продвигалась вперед — совпадая с ожиданиями и требованиями читателей.
Самыми первыми помощниками А.С. на этом пути были давний друг Илья Эренбург и новопоявившийся и сразу "полюбленный" Эммануил Казакевич; впоследствии к ним присоединился серьезный литературовед, главный редактор серии "Библиотека поэта" Владимир Орлов, из "многоуважаемого" скоро превратившийся для Ариадны в близкого, заинтересованного в деле человека. Характерный штрих: в 1970 году, обвиненный в "идейной незрелости", Орлов был снят со всех постов. В том же году ушел из "Нового мира" Твардовский. Наступали заморозки, бал "на идеологическом фронте" снова правили партийные чиновники. Ариадне Сергеевне удалось протащить цветаевские рукописи в "узкое ушко" недолгой и непоследовательной послесталинской "оттепели".
В 1966 году А.С., отчитываясь о сделанном за десять лет, пишет в письме к "воскресшей" из небытия старинной приятельнице матери Саломее Андрониковой-Гальперн: "Изданы две книги поэтических... Напечатано много... публикаций в столичных и нестоличных журналах (стихи, проза). В этом году выйдет книга о Пушкине; в начале будущего года — книжечка стихотворных переводов на русский язык".
За всем этим — "муравьиный" труд дочери, подготавливающей рукописи, сверяющей варианты, пишущей комментарии, пробивающей книги в издательствах3...
Не знаю, есть ли в истории еще примеры подобной самозабвенной неустанной работы. В голову приходит только Елена Чуковская. Завершается Ариаднино письмо-отчет такими словами: "... теперь мама сама идет — своим семимильным и таким легким шагом — в гору, и скоро уж, верно, не будет нуждаться в моих хлопотах и опеке...".
Здесь скажу два слова о пресловутой "советскости" Ариадны Сергеевны. О ней ни слуху, ни духу в трехтомнике. Нету, не нашла. Нашла глубокий аналитический ум, верное понимание политической ситуации, презрение к советским чиновникам и нуворишам и близкую к христианским ценностям мораль. Показалось, что не зря в письмах последнего периода так много церквей, разоренных и действующих, описываемых как что-то очень родное, "грустно радующее".
Завершающий — третий том — вобрал в себя все написанное Ариадной Эфрон: воспоминания о матери, статьи об армянском поэте Аветике Исаакяне и писателе Эммануиле Казакевиче, а также прозу, стихи, переводы. Сама Ариадна Сергеевна отзывалась о своих переводах с тяжким вздохом труженицы — как о средстве заработать на жизнь. Однако далеко не всякий переводчик удостаивается похвалы самого Ефима Эткинда (его статья помещена в издании). Нельзя не согласиться с мнением мастера: переводы Ариадны Эфрон из "Цветов зла" Шарля Бодлера — великолепны (хотя для меня "Плаванье" Бодлера в конгениальном переводе Марины Цветаевой все же вне досягаемости). Читатель может составить себе представление о легкости и изяществе поэтического слога А.С. по шутливым стихам, обращенным ею к редактору Гослитиздата, младшей и верной подруге, Анне Саакянц:
Прелестный Саакянц!
Я сражена
Сим проявленьем дружбы
без примера...
Вам самому не более нужна
Поэзия великого Мольера,
Чем фижмы — волку,
соловью — тромбон,
Чем талье — прибавление в объеме!
Но если терпит бедствие Эфрон
Наш верный Саакянц —
уже на стреме...
(А. А.Саакянц, 1965)
Как отличается этот полетный европейский слог от того, каким написан рассказ "Мироедиха" — о затерянном в заполярной тайге маленьком "станке" на берегу Енисея, о бабе Леле, что "старше не только всех, живущих здесь, но даже и всех строений...". А еще есть чисто ариадновский язык воспоминаний — без единого лишнего эпитета, без сахарности и малинового сиропа, с точно найденными, сердцем выверенными словами ("и я увидела лицо его души" — о Казакевиче).
Язык прозы Ариадны Эфрон произрастает из ее писем. Недаром Борис Пастернак по письмам своей корреспондентки понял, что она писатель. Не хватит места, если начну цитировать необыкновенные описания природных явлений, звезд, северного сияния, фальшивых солнц и лун, разместившихся на заполярном небе, пташек, травинок, ягод и грибов, чей срок приходился на июль — в августе уже начинались заморозки и шел снег.
Приведу только поразивший меня портрет Ивана Бунина, данный по контрасту с таковым же у Паустовского, показавшимся Ариадне "манной кашей": "Глаза были светлые, белесые, пронзительные, недобрые — глаза-ланцеты. Сам был сух, жилист, большенос, с брезгливым ртом и красивыми, сильными, подвижными и крепкими руками. Зол, заносчив, высокомерен, влюбчив, ненавистлив и умен с головы до пят. Выпивши — добрел — выпить любил" (письмо к А.Саакянц, 1961, в примечаниях).
Не могу удержаться, чтобы не привести кусочек письма Ариадны из весенней Тарусы к больным теткам в Москву: "... если бы вы обе видели, как стеной стоит и цветьмя-цветет голубая, цвета грозы, фиолетовая, цвета аметиста, белая, чуть кремовая, цвета сливок — сирень! Как застыла она в торжестве своего расцвета, в своем апогее, в своем полудне!" (письмо Е.Я.Эфрон, 1966).
Да не подумает читатель, что все письма написаны в таком романтически-возвышенном ключе — вовсе нет, в них, как ни странно, очень много юмора, самоиронии; чего в них мало, так это быта. Быт так тяжел, что не хочется в него углубляться. Одна деталь: в промерзшем помещении туруханского клуба на столе стоит ведро с енисейской водой, кружки нет, все пьют прямо из ведра...
Кстати, в трехтомнике есть и графический портрет Ивана Бунина, и фотография тарусского садика, и множество других фотографий и изображений, иллюстрирующих текст. А еще есть здесь рисунки и акварели самой Ариадны Эфрон, как оказалось, самобытной талантливой художницы.4
В упоминаемую "цепочку добра" легко встраивается Руфь Борисовна Вальбе, составитель и комментатор книги, а также одна из ее адресатов. Такое впечатление, что она заняла в сердце А.С. место повзрослевшей, освободившейся из лагеря Ирины Емельяновой. Во всяком случае, в письмах к ней звучит неподдельная, почти материнская любовь и зовется она в них деточка, малыш, Руфка. Ее — вначале ученицу Елизаветы Яковлевны Эфрон, затем ставшую деятельной помощницей немощных и больных "московских тетушек" — А.С. в одном из писем сравнит с Мариной Цветаевой. Для обеих "друг — есть действие". Кажется, что книга, посвященная Ариадне Эфрон, сделанная профессионально, с глубоким знанием материала, с комментариями, далеко выходящими за рамки необходимого, несет еще одно дополнительное качество — душевное родство с его героиней, словно составлена ее дочерью или младшей сестрой.
А теперь вернемся к началу и к словам, взятым мною в качестве эпиграфа. Кстати, слова эти — про "пепел Клааса" — есть и в том самом письме к Руфи Вальбе, и, сдается мне, воодушевляли и двигали вперед ее работу. "Воистину коротка наша память! И все лишь оттого, что так привыкли к напоминаниям, да и умолчаниям", — напишет Ариадна Эфрон за два года до смерти (письмо Вл. Орлову, 1973).
Да, память наша действительно коротка. Близятся сроки, когда исчезнут последние пострадавшие в годы сталинского террора, прошедшие через ад, чудом выжившие, с искалеченными душами и судьбами. А сколько тех, кого хоронили в общих могилах с номерками на ноге! Миллионы! Неужели "пепел Клааса" не должен стучать в сердца их прямых и непрямых потомков!
В 1956 году, разоблачая "культ личности Сталина", Хрущев обращался со своим докладом к ХХ партийному съезду, и материалы этого съезда были скрыты от общественности. Мало того, даже в партийном органе (Известия ЦК КПСС, № 3, 1989) этот доклад был опубликован (опять с купюрой — замазанным текстом!) только в Перестройку! Через 33 года!
Сейчас его можно найти на интернете.
И что же? В нем рассматриваются чудовищные преступления, но опять-таки "против партии". Говорится об ущербе, нанесенном "культом личности Сталина" интересам КПСС.
Но преступления совершались против всего народа! И ущерб был нанесен всему государству, всем населяющим его людям! В докладе говорится о злоупотреблениях Сталина, а также Берии, "втершемся" ему в доверие. Ни слова не сказано (и тогда не моглo быть сказано!) о преступном режиме, обрекшем на бессудные расстрелы и пытки в застенках органов внутренних дел, на смерть и муки в тюрьмах и лагерях ни в чем не повинных граждан!
В справке, выдаваемой "реабилитированным", значилось, что их освобождают "за отсутствием состава преступления!" Это ли не насмешка!
А кто ответил за их сломанные жизни! Отсутствие "государственной оценки" преступлений сталинского режима против граждан страны (и других стран!) глубоко безнравственно. Не заплатив долги, нельзя идти вперед.
Мне кажется, что именно те, кто стоят во главе государства и являются правопреемниками власти, должны взять на себя эту очистительную миссию, гарантирующую от рецидивов прошлого и открывающую для россиян путь в будущее.
1 "...два-три особнячка моих предков еще целы в Москве, не считая дедова музея..." (письмо Пастернаку, 1956) Уже после того, как Ариадна Эфрон со своей лагерной подругой Адой Шкодиной построили для себя избушку в Тарусе, Союз писателей (с подачи Казакевича) отвоевал для А.С. маленькую однокомнатную квартирку в писательском кооперативе.
2 Выйдя на волю, А.С. часто встречалась с Пастернаком, но и переписка с ним продолжалась...
3 Любопытно читать замечания Ариадны — Эренбургу, Павлу Антокольскому, Владимиру Орлову, авторам предисловий к цветаевским книгам. Она, например, отстояла такие характеристики Сергея Эфрона, как "мужественный", "героический" в противовес безликому "белому офицеру".
Последние комментарии
30 минут 6 секунд назад
47 минут 10 секунд назад
1 час 7 минут назад
3 часов 49 минут назад
11 часов 12 минут назад
16 часов 57 минут назад