Страна Лимония [Геннадий Николаевич Казанцев] (fb2) читать онлайн

Геннадий Казанцев. Страна Лимония

Предисловие автора

Эта книга — своего рода приглашение войти в обыденный мир рядовых сотрудников спецслужб некогда могущественного государства — Советского Союза. В мир, в котором, как ни досадно, нет места подвигу, где нет брутальных героев, в котором война — всего лишь рабочая обстановка оторванных от Родины офицеров элитного подразделения КГБ СССР. На её страницах воспроизведён небольшой отрезок войны в Афганистане, воспроизведён так, как его описывают собравшиеся на дружеской пирушке ветераны группы «Каскад», успевшие расслабиться после печально известного третьего тоста. Украдкой смахнув слезу, седовласые майоры и генералы, перебивая друг друга, начинают вспоминать эпизоды своей боевой юности, от которых их ещё крепкие тела сотрясают раскаты заразительного мужского смеха. Человеческая память — не лучшее подспорье для историка. А если принимать на веру рассказы «разбушевавшихся» ветеранов, то и вовсе стираются грани между правдой и вымыслом. Именно на этом зыбком фундаменте военного фольклора построена вся книга. Духом весёлого оптимизма, основанном на забвении душевных ран и спасительной полуправде, пропитаны её страницы.

Да, всё, что изложено в книге, — чистой воды вымысел, если даже хотите — ложь. Но с другой стороны — это истинная правда, основанная на реальных эпизодах. Это попытка собрать из мозаики разрозненных частных сюжетов целостную картину уютного виртуального мира, в котором пребывает коллективная память уставших от войны работников «плаща и кинжала».

Я заранее приношу извинения тем, чьи судьбы были исковерканы Афганской войной, в ком время так и не залечило раны утраты родных и близких; тем, кто ещё не готов к восприятию кровавых событий через призму бесхитростного солдатского юмора. Мне хотелось бы избежать обид тех моих товарищей и командиров, кто узнал себя в далеко не героических персонажах этого повествования. Пусть простят меня также и те, кому приверженность изящной словесности мешает восприятию сюжета, изобилующего лексическими оборотами, выходящими за рамки классического литературного языка. К сожалению, у войны свои языковые нормы, а мы, её рядовые участники, всего лишь их придерживались.

И если, читатель, всё сказанное мною тебя не смутило, тогда расслабься и войди в «беззаботный» мир военных будней, каким его сохранила наша память.

Казанцев Геннадий Николаевич

Часть первая. Доброволец

Допрос

— Нет, мужики, не могу! Я подписку давал, — в третий раз отбивался от своих сослуживцев Юрка Дымов, — и не просите... Гера, плесни...

Герман, возбуждённый получасовым допросом своего товарища, подрагивающими руками наполнил его охотничью стопку грузинским коньяком. Собутыльники оживились. В кабинете ближе к десяти вечера сидело четверо оперработников, все в звании капитанов, трое из которых — Юрка, Герман Потскоптенко и Генка Легостаев — каких-то пять лет назад учились на одном факультете Электротехнического института города N-ска. Четвёртым был Славка Затулин — потомственный чекист, года на три старше их по возрасту, окончивший истфак в Педагогическом, — неискоренимый романтик и приторно-сентиментальный молодой человек. Дверь кабинета был закрыта изнутри на ключ. На стене сетевой радиоприёмник передавал концерт по заявкам, внося сумятицу в общение. Бывшие однокурсники держали удар за ударом в отличие от чувствительного Славки, который на третьей стопке скис и по мере набора градуса периодически выпадал из темы.

Вот опять он закрутил свою нудную шарманку:

— Она кричала?

— Кто? — не понял допрашиваемый.

— Ну, дочка... как его... — Амина!

— Не знаю... я не слышал. Я её увидел только, когда стрельба закончилась и наши начали выносить трупы. Девчонка был жива, лежала на носилках...

— Юрка! Ты это уже рассказывал, — встрял Генка, поправляя сбившуюся чёлку своих красивых, цвета воронова крыла волос с «фирменной» белой прядью. — Ты ей ещё колено прострелил.

— Да не я! Я лежал под диваном и бил по всем, кто заглядывал в комнату. Женщин среди них не было!

— А как ты определял, где свои, а где чужие? — перехватил инициативу Герман.

— По обувке. Наши-то все в кроссовках были и спецформе, пошили накануне... Цвет ещё такой — песочно-кремовый.

— Как же ты под диваном оказался?

— Со страху. Вбежал в проходную комнату, а тут давай все ломиться... Двоих уложил. Третий с гранатомётом влетел. И его тоже... А он, подлюка, успел на курок нажать. Выстрел ушёл в другую комнату, а самого нафара взрывной волной — в дверь напротив. Так он с дверью и вылетел.

— Нафар — это афганца так звали? — полюбопытствовал гуманист Слава.

— Славка, заткнись, не перебивай, — зашипел Легостаев.

— Нет, нафар — это по-ихнему «человек»...

— Так это ты — человека... значит, того!?.. — в ужасе отшатнулся Славка.

Лицо Дымова перекосила досада. Герман и Генка угрожающе зашипели.

— Там людей не осталось, — взяв себя в руки, оправдывался ветеран, — одни д`ухи!

— А эти кто такие? — не унимался сентиментальный коллега.

— Враги! — обиженно выдохнул рассказчик. — «Душманы» по-ихнему. Духи, понимаешь! Духи!.. — И, уже запутавшись в собственных объяснениях, добавил: — Мы их «духами» для краткости... понял?

— Понял... а что тут не понять, — расслабился Славка.

— Ладно, ладно, дальше давай, — скорчив презрительную гримасу в адрес бестолкового гуманиста, ободрил рассказчика обладатель «фирменной» пряди. — И что, как нафара с дверью снесло, ты сразу под диван?

— Ну да! А куда ещё? Наши-то сразу две «мухи» разрядили по комнате. Один — промах: в стену угодило, а когда второй выстрел рванул, я уже под диваном лежал. Слух потерял сразу. Ору во всю глотку — свои, мол, свои! А голоса не слышу. Так до конца боя и пролежал под диваном. Вроде, не зря — завалил с десяток «зелёных»...

Взволнованные услышанным, опера разом закурили. Дым слоёным пирогом висел над молодыми людьми. Все молчали. Умолк даже сетевой радиоприёмник, завершив прелюдию к «Послеполуденному отдыху фавна» Дебюсси. Было слышно, как тикали настольные, каслинского литья часы со скульптурным изображением коня на водопое. Юрка Дымов стекленел, упёршись глазами в облупленного двуглавого орла своего старинного сейфа. С лёгким шелестом на застеленный газетами стол опадал пепел болгарских сигарет. Наконец возникшей паузой воспользовался неугомонный радиоприёмник: «Коллектив детского сада номер пятнадцать Октябрьского района, — изрёк эбонитовый ящик, — поздравляет своего бессменного директора Вегенер Любовь Карловну с сорокапятилетием и просит исполнить для неё...»

— «Реквием» Моцарта, — предопределяя желание коллектива детского сада, влез в поздравления Легостаев.

— ...«Полёт шмеля» Римского-Корсакова, — закончил предложение слащавый дикторский голос.

— Ну что за дичь! Никогда не поверю, что воспитатели детского сада вообще смогут отличить Римского от Корсакова! — возмутился Генка.

— Оставь ящик в покое, пусть себе бухтит, — урезонил его Герман. — Лишь бы нас из коридора не было слышно. — И, повернувшись к Юрке: — Наших-то много полегло?

Дымов продолжал молча глядеть на двуглавого орла.

— Потери были большие? — по-новому отформатировал вопрос Герман.

— Не буду я... — хрипло отозвался Юрка, — ...не буду...

— Ладно, ладно, нельзя — так нельзя, — стушевался автор некорректного вопроса.

По лицу его товарища рывками катилась слеза. Юрка упрямо смотрел на железный шкаф и еле заметно подёргивал губами.

— Хорош, Гера, кончай допрос, — попытался вырулить из щекотливой ситуации Генка и, обращаясь к молодому ветерану, предложил: — Ты бы хоть орден показал!

Юрка молча встал, нетвёрдо прошёл к сейфу и минуту хрустел в его старческом чреве двумя огромными ключами. Потом, чуть отворив бронированную дверь, залез рукой на верхнюю полку и вытащил небольшую картонную коробочку с номером.

— Вот... — выдавил он, передавая невзрачный предмет красавцу Легостаеву.

Тот с благоговением открыл крышку и двумя пальцами извлёк орден.

— «Красная Звезда»! — восхищённо произнёс он.

— Дай подержать, — потянулся к награде Герман. — Да, красота!.. Ого, а тяжёлый какой!

Потом «Звезда» перекочевала в руки Затулину, который даже не стал комментировать свои впечатления, а быстро свинтил крепёжную шайбу и начал примерять орден к нагрудному карману своего пиджака.

— Будет уже... отдай, пока не сломал... — очнулся орденоносец, незаметно убирая тыльной стороной ладони предательскую влагу. — Заработай сперва, а потом уж дырки крути!

— Да, Славка, вертай все взад, обмыть ещё надо! — поддержал друга Герман.

— Я уже раз десять обмывал... — начал было Юрка.

— Вот и я говорю, давай в одиннадцатый раз обмоем, — дорезая докторскую колбасу, добавил Генка. — Не пропадать же добру.

И он широким жестом, словно приглашая к танцу, обвёл рукой праздничный стол. Нельзя сказать, что молодёжь переусердствовала в сервировке, однако на трёх газетах «Советская Сибирь», покрывавших резной антикварный стол, лежали четыре картофелины в мундире, колбаса, вскрытая банка тушёнки, две луковицы и полбуханки хлеба. На краю, поодаль от мужских разносолов, стояла запечатанная картонная коробка внушительных размеров без каких-либо опознавательных знаков.

— Обмывают водкой, — предупредил собутыльников виновник торжества. — Только водкой... А водкой — и «Героя» можно...

— Да мы уже всё поняли, — ответил за всех Герман. — Геша, доставай!

На стол была водружён семисотграммовик «Посольской». Собрание одобрительно зашумело.

— Рюмки прячь, стаканы давай! — исподлобья распорядился Дымов.

Гранёной тары на всех не хватало. Между тем на окне стояли два классических экземпляра, но явно не по делу наполненные землёй с зелёными, чуть проклюнувшимися ростками.

— Рассаду не трожь! — перехватив взгляд своих товарищей, предупредил Дымов.

— Да что им будет, выпьем, я на место поставлю... не пропадут твои помидоры, — освобождая стаканы от земли, парировал решительный Генка. — И потом, ты с рассадой опоздал — июль на дворе.

— Это не помидоры, а лимоны... афганские... кожура сладкая, — невнятно объяснял хозяин рассады, пока Легостаев промывал освободившуюся тару водой из графина.

— Жаль, не поспели, а то бы закусили, — стряхивая на пол капли, заметил Генка.

— Знаешь, Юра, — это уже подал голос Герман, — а ну, давай, распечатывай свой сухпаёк.

— Вскрывай, не жопься, — поддержали Германа его друзья. Афганец молча кивнул головой. Тут же большая картонная коробка была водружена на середину стола и в мгновение ока разлетелась в клочья. То, что гости увидели внутри, потрясло их до глубины души. Стандартный дневной сухой паёк десантника спецподразделения содержал невиданные никем доселе деликатесы: балыки красной и белой рыбы, крабов в собственном соку, нарезку финского сервелата, икру чёрную, галеты, кашу с тушёнкой и даже таблетки сухого спирта.

Дымов вытащил из кармана красный перочинный ножик с белым крестом и передал его Генке. «Что ждёшь, открывай», — буркнул он. Опера благоговейно смотрели на заморскую диковинку, опасаясь сломать её об отечественную жесть. Бутылка водки с ювелирной точностью была перелита в стаканы. В один из них был аккуратно опущен орден.

— Давай, чтоб не последний! — предложил слегка оживший Славка. — Всем до дна!

Наступила тишина. Четыре молодые глотки давились, пропихивая национальный напиток в свои желудки. Даже нюхнувший пороху ветеран не мог похвастать удалью в потреблении спиртного. Компания один за другим опустошала стаканы. Первые осилившие крякали, закашливались, вытирали слёзы и судорожно хватали ртом воздух. Не сразу заметили Дымова, который, стоя навытяжку, держал в зубах орден, будто нерпа — морскую звезду.

— Ну, ты орёл! Выпил как по нотам, — восхитился Герман.

Дымов не отвечал, деревенея с каждой секундой. Затем, не меняя позы, кавалер ордена «Красной Звёзды» начал валиться на бок. И когда вся конструкция угрожающе накренилась, стремительно сорвавшийся с места Герман подхватил «соляной столп» и привёл его в вертикальное положение. Затулин аккуратно вывернул изо рта героя орден, а Легостаев заткнул образовавшуюся брешь солёным огурцом. Герой ожил, заработал челюстями, с хрустом перемалывая закуску, и, наконец, изрёк: «Где это я?» «У друзей!» — хором ответила компания.

Казалось, офицеры даже несколько протрезвели. Славку вдруг потянуло на продолжение допроса, но два его друга посчитали, что на сегодня хватит. Зато оживился Юрка. Судя по всему, он совершенно забыл, о чём шла речь до последнего розлива. Отбросив всякую осторожность и предав забвению многочисленные подписки, ветеран Афгана перекинулся на другую тему:

— А «калаши» нам выдали совсем новые: магазины — как китайский веер... Стреляет недалеко, метров на десять-пятнадцать...

— На кой хрен такие нужны? — не понял красавец Генка. — Я с десяти метров и рогаткой любую кошку с забора сниму.

— Ну, на подлодке... рогатка там без надобности... У ружья гарпун на один выстрел, а подводным «калашом» можно очередями, — стараясь удержаться на стуле, вещал боевик.

— Не понял... Ты че?.. Вас в Кабул на подводной лодке доставили? — ошалело спросил Славка.

— Нет... в Кабул мы без подлодок доплыли... двумя бортами... по воздуху, — бормотал Юрка.

— Ну, ты, Славка, даёшь! По театрам меньше шляйся! Ты хоть карту Афгана видел? — насел на друга-историка Герман.

— Да я без понятия... Знаю, что где-то рядом с Индией, ещё горы там ихние, те, что и в Афгане... — бывший преподаватель истории Затулин снова начал уходить в нирвану, последовательно отключая основные процессы мозговой деятельности. Но, судя по всему, Юрка его уже «на корпус» опережал:

— Я на скутере подводном... на рыб охотился... А пузырей не было — замкнутый цикл дыхания... На торпеде катался...

— Геша! Срочно готовь реанимацию! — бросил Герман. — Тащи Славку в его кабинет!

Герман уже тряс руку забывшемуся в хмельном сне герою, когда Легостаев с трудом поднял на ноги засыпающего Затулина.

— Воинство, мля! Тащи уж его быстрее, мне Юрку уложить надо. — Герман выпроводил друга с припавшим к нему «трупом» и занялся героем. Для начала он сбегал к себе за резиновым пляжным матрасом, потом очистил стол и положил на «Советскую Сибирь» пляжный инвентарь. Герман часто дул в резиновый штуцер, пока в его глазах не поплыли цветные круги. Переводя дыхание, он взглянул на Юрку. Тот спал, крепко осев плечами на стуле. Голова была откинута, вены на шее вздулись, а из глотки уже раздавались первые раскаты богатырского храпа. Вернулся Легостаев. Он помог накачать матрас и водрузить на него тело героя. Юрка лежал на столе, безвольно опустив руки за его край. Герман собрал их и водрузил ему на грудь.

— Только свечки не хватает, — съехидничал он.

— Типун тебе на язык, старый! — суеверно промолвил Легостаев.

Вдруг Дымов прекратил храпеть и открыл глаза.

— Где я?

— У себя в кабинете.

— А вы где?

— Там же!

— А потом куда?

— По домам!

— Будильник поставьте!

— Поставим, спи уже.

— Постой, Юра! А ты... ты мне поможешь?.. Устрой мне командировку в Афганистан, — скороговоркой затараторил Герман, — ладно?

— Хорошо, только «нарисуй» записку и повесь мне на сейф, а то я забуду, — ответил Юрка, переворачиваясь на бок. — И эта... мужики, «шинелку» в шкафу достаньте... продрог малость.

«Мужики» достали шинель и заботливо укрыли своего товарища. Генка ушёл первым, а Герман остался писать записку. Вскоре шинель с капитанскими погонами шумно свалилась на пол. Юрка лежал на боку, свернувшись калачиком. Герман всё ещё сидел в нерешительности.

«А стоит ли? — думал он, прикидывая и так и сяк возможные последствия своего выбора. — С другой стороны — чего терять: квартиры нет, работу всю не переделать, да и вообще — чертовски хочется повоевать!»

Приняв окончательное решение, Герман сочинил короткую записку: «Юра, окажи содействие в моём откомандировании в Афганистан. С уважением, Герман». Потом он прижал записку осколком магнита к облупившейся дверце дореволюционного сейфа.

Уже в дверях последний гость вдруг остановился и вернулся к столу.

— Юрка, Юрка, проснись! — начал тормошить он храпящего товарища.

Юрка с трудом открыл глаза.

— Чего тебе?

— Юрочка, а мне это не помешает поступить в «Ка-И»?

— Нет, только поможет...

— А меня ведь уже оформляют...

— Ну и хрен с ними, вернёшься и дооформят... Отстань, наконец! Сам решай, куда тебе хочется. Да, ещё... матюгальник выруби, спать мешает.

Герману хотелось и рыбку съесть и... То есть его отчаянно раздирали нестерпимое желание поступить в Краснознамённый Институт, где готовили разведчиков, и возможность испытать себя на войне. Он вырубил репродуктор, посмотрел свою записку, даже попытался её вытащить из-под магнита, но передумал:

«Чёрт с ним! Мало ли что по пьяни в голову взбредёт. Юрка встанет, прочтёт и выкинет бумажку, а в памяти-то останется, мол, Герка — парень смелый и надёжный. В конце концов, не сорок первый год. Добровольцы на хрен никому не нужны... Ладно, всё к лучшему: проснётся, прочтёт, а потом позвонит в кадры, дескать, ручаюсь за него, отправляйте Германа Николаевича на учёбу...»

Настроение у Германа стало просто отменным. «Как хитро это я всё придумал!» — улыбаясь, он взглянул на спящего. Дымов опять лежал на спине без шинели, скрестив руки на груди. «Эх, свечки нет!» — пакостливо подумал Герман. Пошарив по кабинету глазами, он снял с сейфа портрет Дзержинского в рамочке и положил его под сцепленные кисти товарища. Затем, немного подумав, вытащил из письменного прибора здоровенный декоративный карандаш «Гулливер» и укрепил его вертикально между Юркиных пальцев.

«Вот теперь всё!» — радостно отряхиваясь, подумал Герман и пошёл, укрыв Юркин торс упавшей шинелью. Щёлкнул выключатель, кабинет погрузился во тьму. Снова щелчок выключателя — и Герман как-то боком протиснулся в дверь, вытащил из рук спящего друга сувенирный карандаш и заботливо накрыл его шинелью по самый подбородок.

«Хрен его знает, а вдруг своей глупостью беду какую накликаю!» — подумал про себя доброволец, ныряя в темноту длинного коридора.

Подножка шурина

Дома у Германа уже спали. Молодой человек, не включая света, на цыпочках прошёл в кухню, стараясь не нарушить в коммунальной квартире тишину, разбавленную приглушённым индустриальным гулом, доносившимся из открытого окна, и весенней капелью износившейся сантехники. Соседа-алкаша не было. На полу в общем коридоре для Германа была расстелена постель. Отпив на кухне рассола из банки с солёными помидорами, припозднившийся жилец быстро юркнул под одеяло, стараясь не замечать скрипа панцирных кроватей домочадцев и редких шлепков одуревших от пиретрума тараканов, падавших с белёных извёсткой потолков. Засыпая, он вспомнил крылатое изречение соседа по коммуналке: «Сон алкаша краток и тревожен» — и тут же погрузился в дрёму.

Сосед оказался прав. Уже в половине пятого Герман, терзаемый сушняком, проснулся и угрюмо побрёл на кухню за спасительным рассолом. Приняв душ, он взял из прихожей свой кожаный портфель, минуту в нём рылся, пока не выудил чистый бланк по учёту кадров. Сдвинув на кухонном столе посуду, Герман присел на табурет и начал аккуратно заполнять пустые поля документа для поступления в разведывательный институт. В шесть утра репродуктор исполнил гимн Советского Союза, что несколько взбодрило мужчину. Разбуженная торжественными звуками, на кухню вошла жена с детским эмалированным горшком. Герман оторвался от бумаг и машинально окинул взглядом содержимое ночной посуды.

— Ф-фу! Ты бы его хоть сполоснула, и без него вот-вот наизнанку вывернет! — скривился Герман.

— Ну и выноси за своим сыном сам! — обиделась молодая симпатичная женщина, решительно поставив горшок на стол.

— Тьфу ты, пропасть! Тань, ну вынеси ты это добро ради Бога! Не видишь — я анкету заполняю!

Жена, фыркнув, понесла «сосуд раздора» в туалет. Следом появился заспанный четырёхлетний сын Пашка.

— Папка, ты мой горшок унёс? — жмурясь от электрического света, спросил мальчик. Из ванной донёсся звук спускаемого унитаза. Герман, скрывая раздражение, приторно-ласковым голосом порекомендовал обратиться к маме.

— Ма-а-а! Где мой горшок?!

— Уже несу!

Герман отложил авторучку на стол, ожидая окончания нашествия. Сын деловито садится посреди кухни на эмалированную посудину. Отец в упор смотрит на него. Сын улыбается и начинает тужиться.

— А попозже нельзя было? — спрашивает раздражённый отец.

— Не-а!

Герман сдаётся, принимает расслабленную позу и наслаждается семейной идиллией. Прижимаясь к проёму двери, стоит улыбающаяся жена.

— Опять вчера напился?

— Было дело... Юрку обмывали.

— Как он?.. В себя пришёл?

— Да вроде... И вот ещё, я тут решил... Надо бы и мне на войну съездить.

— Это ещё зачем? — настораживается жена.

— Квартиру дадут, с долгами рассчитаемся.

— А как же учёба?

— Куда она денется. Вот, видишь — анкету заполняю. Уже добрался до судимостей...

— Так у нас никто не сидел... вот только Андрей, да и то — один раз.

— Андрей сидел?!

— Мама, вытри мне попу, — вступает в диалог сын.

— Нет, что — правда? Твой брат сидел? — не унимается Герман.

— Ну, так и что? Он же не ближайший родственник, — пугливо парирует Татьяна.

— Но ты же мне ничего не говорила, когда я оформлялся в КГБ.

— А у тебя и без моего хватало: оба деда по 58-й сидели.

Герман хмурится.

— Да ты не беспокойся, с брата судимость уже снята... И статья невесть какая — за попытку изнасилования.

— Вот уж точно — невесть какая! — передразнивает Герман. — Уж лучше бы банк ограбил... Стыдно кому сказать. Теперь точно одна дорога — на войну! Чужие грехи замывать буду.

— Папка, а ты что — на войну собрался? — оживляется сын, зябко передёргиваясь на горшке. — Мам, вытри мне попу!

— Нет, это у папы со вчерашнего голову заклинило, — отрывая угол от передовицы газеты «Правда», отвечает раздражённая женщина.

— Пап! А ты живого немца привезёшь?

— Будешь маму слушать — привезу!

Сын, воодушевлённый радужными перспективами, резко встаёт с горшка, изображая на своей физиономии решительную покорность. Между тем ночная ваза, не готовая к перепадам в настроении своего седока, на секунду прилипает к детской попке и с грохотом падает на пол.

Оба молодых родителя на мгновение уходят в ступор, после чего обрушивают свои эмоции на невинного отпрыска. На шум прибегает тёща в старом халате и с распущенными волосами. Герман, робея, смотрит на женщину, которая при всей кротости своего характера здорово смахивала на ведьму. Предки Натальи Гавриловны во втором поколении были цыгане, и даже двойной замес славянской крови не смог стереть родовые приметы касты неприкасаемых. Вот и сейчас неприбранные, неправдоподобно густые чёрные волосы делали её похожей на Медузу Горгону.

— Всё, будет уже! — обслуживая внука, успокаивала молодых Наталья Гавриловна. — Что это ни свет ни заря на кухне собрались? — Татьяна за руку с сыном скрываются в темноте коридора, делясь мнениями относительно войны и немцев. Тёща присаживается за стол к Герману.

— Рассольчику принял?

— Целую кружку.

— Ну и ладненько. Полегчало?

— Да, есть немного... Наталья Гавриловна, а что, Андрей точно в тюрьме сидел? — ещё не теряя надежды на отрицательный ответ, спросил Герман.

Тёща замерла, потом, уронив голову и рассыпав щупальца своих волос по столу, с трудом выдавила:

— Да... полтора года... вышел по амнистии. — Затем, минуту помолчав, добавила: — Нет у него судимости, сняли.

Герману становится жалко эту пожилую женщину, и всё же он деликатно выспрашивает её о деталях уголовного дела.

— Ладно, Наталья Гавриловна, что было — то было... Обидно, конечно, но что теперь делать... Идите спать, ещё час-другой подремать можно.

Оставшись один, Герман затягивается сигаретой, тупо и беззлобно смотрит на таракана, рысцой выскочившего на середину стола.

— Что, друг, тоже с бодуна... вали отсюда, пока я добрый! — шепчет насекомому удручённый Герман, не желая начинать новый день с убийства. — Хрен мне теперь, а не учёба, — обращаясь сам к себе, продолжает он, теребя авторучку над ставшей в одночасье ненужной анкетой.

Прощай, разведка

В конторе Герман первым делом зашёл к Юрке. Тот уже сидел в окружении бумаг. Ничто не напоминало о вчерашнем междусобойчике. Рассада с лимонами стояла на подоконнике, зелёное сукно письменного стола было очищено от пепла и хлебных крошек. В воздухе специфически пахло фиолетовыми чернилами и крепким одеколоном. Ветеран-афганец часто макал деревянную перьевую ручку в хрустальную чернильницу с крышечкой и аккуратно заполнял картотечный лист из плотной лощёной бумаги. При появлении Германа он осторожно промокнул бланк и повернул его обратной стороной.

— Извини, я ничего не видел. Я по поводу вчерашнего... Прочёл записку? — поприветствовав друга, начал Герман.

— Прочёл. Нет проблем. Сегодня же зайду в отдел кадров, похлопочу. Звонил своим в Москву, — продолжил он, — «Каскад» будет дислоцироваться в провинциях до конца года. Замена в феврале.

— А что «Зенит»?

— Всё, мы своё дело сделали, власть поменяли, теперь «Каскад» разгребает.

— А эти, с «Каскада», тоже боевики?

— Да, большинство окончили КУОС, недостающих наскребли по территориальным управлениям.

— Я-то им подойду?

— Почему нет? Инструктор по огневой и рукопашной... Лучше не бывает.

— Юрка, ну ты знаешь, по огневой — куда ни шло, а рукопашный бой — это по разнарядке... Характера-то я не драчливого. В морду по пьяни и пару приёмов — не больше.

— Годится! Там и похлипче тебя есть. Главное — пить ты умеешь!

— А как же... с такими-то учителями!

Приятели ещё потрещали минут десять, пока не начался обычный для оперработника шквал звонков.

— Ты до обеда в кадры не ходи, мне самому с ними надо пару вопросов перетереть, — завершил разговор Герман, держась за ручку двери.

Его кадровиком был молодой майор с приятным русским лицом и располагающей манерой общения. В отличие от оперативного состава на службе кадровики носили военную форму. Александр Васильевич сидел в расстёгнутом кителе с новыми погонами.

— Здравия желаю, товарищ майор, — шутливо поприветствовал своего кадровика Герман.

— Здорово, здорово, Николаич, — чуть иронично ответил кадровик. — Чем порадуешь? Как жизнь, как дела?

— И дела есть, и жисть хороша, только проклятая биография покою не даёт.

— Ты опять про дедов? Так мы же о них забыли.

— Да нет, деды у меня были что надо, а вот шурин — подкачал.

— Что... опять! Гера, почему у тебя не как у всех: и оба деда сидели, и сестра со шведом в поезде знакомится! А сам-то! Ты что на политзанятиях цирк устраиваешь!

— Сестра молодая... по дури это у неё, да и швед сам к ней в купе знакомиться полез. Откуда ей было знать, что общаться с иностранцами нельзя. А на политзанятиях народ ржал, потому что к восприятию нового не подготовлен. Я им статью из журнала «Изобретатель и рационализатор» пересказал, а они...

— Ну да, они тебя не поняли, поэтому гоготали, как в цирке! Тоже мне, изобретатель хренов!

— Александр Васильевич, я ведь правду рассказывал, как в отечественном птицеводстве новые методы внедряются. Ставят окрепших бройлеров на ленту транспортёра — они сразу маршировать начинают. Так и маршируют всю жизнь, пока их окорочка не станут как у мастеров спорта по скоростному бегу на коньках.

— Ты это брось, Николаич! Дело не в том, что ты рассказал, а в том — как! На хрена ты от первого лица изобразил цыплячьи муки? Зачем, скажи мне, сравнил бройлеров с бойцами Советской Армии!

— Александр Васильевич!

— Что — Александр Васильевич! Ну что у тебя за манера любую серьёзную тему в балаган превращать. Шёл бы в таком случае в клоуны, а не в КГБ!

— Товарищ майор, ну послушайте... Я всего лишь сказал, что отставшие и больные бройлеры падают в отвал, где их утилизируют, и никто им не помогает, а советские солдаты своих товарищей в беде никогда не оставляют...

— Ну да, и при этом наглядно показал, как должны себя вести настоящие советские цыплята!

Кадровик, наконец, не выдержал и зашёлся отчаянным смехом.

— Уйди, Гера... ради Бога, уйди! Что ты, скотина, такую серьёзную рожу состроил. Всем ты хорош, но есть в тебе какая-то червоточина. Ты хоть сам это чувствуешь?

На «червоточину» Герман ответил искренним недоуменным взглядом, но смолчал, боясь сболтнуть лишнего. Он немного помялся и уже собирался выходить из кабинета, как майор, справившись со смехом, его остановил: «Про шурина выкладывай». Капитан быстро и доходчиво изложил всё, что он услышал от жены и тёщи.

— Гера, и что ты такой невезучий! Вроде парень ты умный, всё у тебя для оперработника в наличии, но каждый раз — как по краю ходишь. То одни обстоятельства, то другие, — резюмировал кадровик. — Ладно, разберёмся мы с твоим шурином, а вот с учёбой — увы! Таких не берут в космонавты.

— Да где уж... Не до космоса мне.

— Это точно! Хотя промашка наша: шурина твоего проверили, видать, только по верхам. Ладно, иди, работай. Дня через два загляни.

— Александр Васильевич, а как бы мне этот семейный позор замыть да «червоточину» законопатить?

— Подумаем.

— Может, в Афганистан пошлёте... на перевоспитание, а?

— Это не моя прерогатива.

— А чья?

— Разведки.

— Ну, так я капитана Дымова к вам пошлю. Мы с ним уже вчера всё обговорили.

— А что, это выход. Давай, зови сюда Юрия!

Молодой человек с дурной родословной пулей вылетел из кабинета и уже через минуту звонил по оперативной связи. Дымов после недолгого общения с товарищем бросил свои дела и пошёл в отдел кадров. Маховик закрутился.

Оперативные муки

Лето и осень прошли в рутинной работе, пустых хлопотах и семейных передрягах. Сынишка у Германа за лето окреп, отъевшись на даче его родителей, и по возвращении совсем забыл про войну и немцев. Герман, признаться, тоже устал выяснять, как там продвигаются его дела. Легко справившись с героическими порывами, он попытался кропотливой оперативной работой смыть «тёмное пятно» со своей подпорченной родословной. Шурин, узнав о проблемах, которые возникли у родственника из-за его судимости, дважды накатывал пострадавшему по литру водки, и они с Германом душевно набирались до «поросячьего визга».

Собственно, дела у Германа шли не слишком хорошо. Как таковых дел и не было, то есть не было дел оперативного учёта, которые должны украшать служебную биографию любого сотрудника. Даже имея к нему душевное расположение, начальник отделения, добрейший Михаил Иванович, вынужден был констатировать, что его подчинённый страдал отсутствием оперативного чутья. А что тут поделаешь! Герман в упор не замечал на вверенном ему участке антисоветчиков, лояльно относился к отказникам-евреям, коротающим дни до отъезда на землю обетованную в многочисленных «ульпанах». Он был мягок к тем, с кем, по идее, должен быть строгим. Вместо профилактики студента, написавшего на заборе хоккейной коробки «Брежнев — мудак!» Герман устроил задушевную трёхчасовую беседу, в конце которой согласился с профилактируемым в его оценке Генерального Секретаря, но по-дружески порекомендовал впредь не излагать свои политические взгляды в письменном виде. А тут ещё член польской «Солидарности», как на грех, объявился. Да не просто так, а с требованиями выпустить его в родную «Речь Посполиту», которая, дескать, возрождается и взывает к своим «сыновьям» принять активное участие в её судьбе. Герман поплёлся встречаться с членом «Солидарности». Поляк оказался доцентом факультета автоматизации и автоматического регулирования его родного института. Доцент был ярко выраженным пассионарием. Он не давал Герману и рта раскрыть. Сыпал цитатами из Маркса и Ленина, хлестал молодого опера «Катынским делом», о котором Герман и слыхом не слыхивал. Целых два часа излагал ему драматическую историю свободолюбивого польского народа. На пике душевного порыва продекламировал что-то из крылатых выражений Тадеуша Костюшко и даже напел, безбожно фальшивя, мелодию полонеза Огинского. К своему стыду, Герман ему солидаризировал. Что взять с человека, отец которого после разгрома Польши и бегства в СССР был этапирован в Сибирь, где обзавёлся семьёй и воспитывал двух своих сыновей в любви и преданности своей исторической родине. И с ним слабохарактерный оперработник провёл душеспасительную беседу, предупредив будущего бойца «Солидарности» о возможных осложнениях. В завершение общения Герман и неистовый поляк нажрались до потери пульса. Обмениваясь заверениями в любви и верности высоким идеалам, поднимали тосты за нерушимость советско-польской дружбы, за советскую власть и, по пьяной прихоти Германа, отдельно — за процветание Украины, в которой целиком утопала его генеалогическая ветвь по линии отца.

При всех своих недостатках Герман обладал неоспоримым преимуществом — он виртуозно владел пером. Его отчёты о проведённых мероприятиях были лаконичны, но не лишены драматизма. Он мог сухим канцелярским языком описывать душевные терзания профилактируемых, их чистосердечные признания и возвышенные муки драматических раскаяний. Из его последнего отчёта выходило, что доцент-поляк так расчувствовался, что обещал на неделе подать заявление в партию. Конечно, молодого оперработника смущало чудовищное противоречие между реальной действительностью и её отражением в его документах, но что он мог поделать, если после очередного отчёта сам начинал верить в то, что написал.

Ещё хуже обстояли дела с агентурой. Вербовка агента — это искусство, и для того чтобы им овладеть, нужен был талант. Герман слыл общительным, мог увлечь любого собеседника. В приподнятом настроении часами разглагольствовал на самые разные темы, но попытка проявить свой дар в оперативной работе неизменно вводила его в ступор. Он с трудом подбирал аргументы, побуждающие его оппонента вступать в тайные сношения с органами безопасности. Оперработник нёс чудовищную дичь о несомненном превосходстве развитого социализма, с трудом подбирал слова, характеризующие коллективную мудрость коммунистической партии. При встречном вопросе — как согласуется эта мудрость с идиотским выражением генсека Брежнева на его фотографиях, бедный Герман путался, тушевался и очень расстраивался. Он вглядывался в парадный портрет руководителя партии в маршальской форме и пытался найти там хотя бы что-то, что могло понравиться ему в этом человеке. Маркс, Ленин и даже Сталин — нравились, вернее, он видел в их портретах явные признаки ума и воли. Брежнев, увы, напоминал ему доброго бобра, невыразительные глаза которого выдавали все признаки старческого маразма. Да, при таких идеологических отклонениях вербовочная работа превращалась для Германа в сплошную муку. Но случались и везения.

Повезло

Однажды ему поручили профилактировать студента, который пришёл на занятия по военной подготовке с нарукавной нашивкой в виде звезды Давида. Предвидя очередную «задушевную беседу», Герман решил «пропустить» нарушителя формы одежды через общественность. Был такой хитрый способ наставления на путь истинный в органах безопасности, когда с профилактируемым общается не оперработник, а подготовленный им человек из окружения объекта. Герман выбрал комсорга его студенческой группы, немца с Алтая Аркадия Гроссмана.

К встрече готовился основательно: поднял его студенческое дело, внимательно прочитал, проверил по своим и милицейским учётам, подготовил план беседы, а для себя решил: никакого слюнтяйства — чёткость, сухость и строгость. Мысленно подогнал себя под образ Штирлица и с отрешённым и суровым выражением лица пошёл на встречу. Ждать студента-комсорга долго не пришлось, уже через пять минут после того, как Герман обосновался в одном из кабинетов военно-учётного стола, в дверь вежливо постучали.

— Войдите, — властно скомандовал оперработник в сторону обшарпанной двери. На его приглашение вошёл крепкий, внешне ничем не примечательный молодой человек. Тем не менее Герман отметил редкую для студентов аккуратность в его одежде: обычный костюм, непритязательный галстук, даже обувь не первой свежести, но всё отутюжено, отглажено и вычищено до блеска.

— Вызывали? — слегка волнуясь, спросил студент.

— Да. Вы Аркадий Гроссман?

— Да, я, — немного успокаиваясь, ответил он и миролюбиво взглянул на Германа. — А вы, судя по всему, из КГБ?

— Судя по всему... Присаживайтесь, меня зовут Герман Николаевич. Вы догадываетесь, о чём может пойти речь?

— Не только догадываюсь, но даже определённо знаю!

— Вот даже как! — несколько опешил Герман, выпадая из образа Штирлица.

— Герман Николаевич, ну вам же и так всё известно, и я не намерен отпираться.

— ?

— Я уже давно хотел сообщить об этом в КГБ, только всё не решался.

— Вот и расскажите, что это за мода у студентов пошла «маген Давидами» обвешиваться.

— Причём тут Давид какой-то... Герман Николаевич, вы мне не доверяете?

— Доверяю, — совсем стушевался Герман, — но... доверие нужно заслужить, — пытаясь вновь напялить испаряющийся на глазах образ Штирлица, добавил он, облекая последние слова в интонационную сталь.

— Не знаю, с чего начать...

— Начните с начала, — почти обрадовался оперработник, — хотя бы с того, когда эта звезда Давида впервые появилась?

— Вы издеваетесь?

— Ничуть, — снова входя в роль сурового следователя, парировал Герман.

— Тогда причём тут звезда? И кто такой этот Давид?

Герман начал подозревать, что и он, и студент держат в уме совершенно разные сюжеты.

— Ну, вы достаточно проницательный человек, Аркадий. Я же просто хотел зайти издалека, станцевать, что называется, «от печки», от вашего однокурсника Слонима...

— А, это вы про нашего Илью, что израильскую звезду себе нашил... А я-то думал! И что, она звездой Давида называется? Не знал, ей-богу, не знал! — Аркадий перевёл дух и даже рассмеялся. — Да, действительно, «от печки» начали. Если КГБ даже такие пустяки известны, то от вас вряд ли что можно скрыть. Герман Николаевич, скажите, а вы действительно про меня всё знаете?

До Германа стало доходить, что этот парень готов рассказать что-то, по сравнению с чем «маген Давид» на рукаве студента покажется невинной шалостью.

— Всё может знать Господь Бог, а нам хватает и сути.

— Тогда позвольте, я сам расскажу.

— Конечно, конечно, я весь внимание.

И Аркадий начал. То, что он в течение часа излагал оперработнику, казалось фантастикой. Аркадий имел близкую романтическую связь с любовницей известного диссидента Р. Для Германа эта встреча и полученная на ней информация буквально распахивали перед ним новые служебные горизонты. Он уже предвкушал, что совсем скоро ему дадут новую квартиру, спишут грехи его родственников и отправят учиться на разведчика.

Фабула рассказа комсомольского вожака была незамысловатой. Его детство прошло в глухой деревушке в Горном Алтае. Там же в десятом классе он влюбился в свою землячку, студентку журфака Валентину и, несмотря на разницу в возрасте, почувствовал ответное влечение. Однако Валентина оказалась практичной женщиной и на пятом курсе вышла замуж за англичанина, тоже журналиста. Когда Аркадий учился на втором курсе, подруга его юности успела развестись и обосноваться в Лондоне. Летом она приезжала в их родную деревеньку, где Аркадий, успевший к этому времени жениться, тайно встречался со своей первой любовью. От неё он узнал о Р. и последней вспышке страсти дряхлеющего диссидента. Аркадий знал много. Непонятно, по какой причине, он был единственным человеком, кому изливала душу красавица Валентина.

Герман был потрясён, однако скоро пришёл в себя и, отбросив все напяленные ранее маски, спокойно предложил:

— Аркадий, пиши!

— Что писать?

— Подписку о сотрудничестве.

— Вы хотите сделать из меня агента?

— Да, агента, в будущем, возможно, — нелегала!

Аркадий вдруг замялся, и, уже когда он собрался с духом что-то сказать, Герман его опередил.

— Аркадий, а ты как полагаешь, Р. — это враг?

— Да, наверное... Хотя...

— У тебя сомнения?

— Нет, но...

— Слушай, ты что — в кусты? Мне за тебя в Лондон лететь?

— Вы хотите сказать, что мне предстоит поездка в Англию?

— Если будешь работать вместе с нами — то да! Будешь хорошо работать — наградим!

— Посмертно?

— Да! То есть... Тьфу на тебя, Аркадий! Шутки в сторону, садись и пиши: я такой-то, такой-то, выражаю добровольное согласие оказывать...

— Погодите, я не успеваю записывать.

— Да пиши, что хочешь и как хочешь, главное — добровольно, конспиративно и без разглашения. Сам сочинишь?

— Ага!

— Продолжай, а я выйду, покурю, и не забудь выбрать себе псевдоним, чтобы всё, как у людей, вернее — как у Штирлица. Понял? — Получив утвердительный ответ, ликующий Герман вышел в коридор и блаженно затянулся сигаретой, потом вернулся к Аркадию и в трёх словах объяснил, что надо делать с Ильёй, чтобы тот перестал баламутить народ своими семитскими заморочками.

Герману повезло дважды. Его рапорт и сообщение Аркадия повергло руководство управления в шок. Добрейший Михаил Иванович сказал, что такое везение — большая редкость. Ввиду форс-мажора, связанного с подготовкой Аркадия к установлению контакта с Р., с Германа сняли все мелкие сигналы и рутинные профилактики. Материалы на Илью с его «маген Давидом» передали майору Стеблову, который сначала упирался, потом чертыхался и, наконец, согласившись принять бумаги, сказал, что не верит в профилактику через общественность, поэтому «уроет гнусного жидяру» сам. Это было вторым везением Германа. Илья оказался упёртым студентом. Как таковой профилактической беседы майора с ним не состоялось. Со встречи Стеблов вернулся совершенно взбешённым. Он даже не предвидел хотя бы малейшего сопротивления со стороны какого-то сопливого студента, а между тем «этот жидяра» буквально задавил матёрого оперработника:

— Я, товарищ майор, еврей, и как гражданин свободной страны по закону имею право исповедовать иудаизм. Для христиан священным символом является крест, для нас — маген Давид. Я два года отслужил в погранвойсках КГБ СССР, имею звание старшего сержанта. Мой наряд задержал двух нарушителей государственной границы, поэтому извольте не «тыкать»,товарищ майор, и вести себя, как подобает офицеру!

Стеблов от такой наглости просто плыл. У него уже давно «упали шторки», и старый волк, потеряв остатки самообладания, просто орал:

— Ты у меня ещё в ногах будешь ползать! Я тебя по батарее размажу!

— Только попробуйте, товарищ майор! За последствия отвечать будете сами! Верно мне говорили, что в территориальных органах одни слабаки работают. Вот наш начальник Особого Отдела был настоящим человеком и настоящим офицером, не чета вам! Следовую полосу с нарядами исходил вдоль и поперёк.

— Вон отсюда, недоносок пархатый! — закончил профилактическую беседу майор Стеблов почти в предобморочном состоянии.

Через три дня начальник Управления читал заявление «профилактированного» объекта. Упёртый Илья написал три заявления: в КГБ, прокуратуру и в областную газету. Дело замяли, Стеблову влепили выговор, а Герман тихо радовался, что избежал лиха с этим строптивым студентом. Матёрого опера, порванного в клочья обычным советским студентом, в течение недели перевели в порядке обмена в Узбекистан на повышение. Илье Слониму тоже досталось. Свои же однокурсники, организованные Аркадием, обстоятельно с ним пообщались, после чего бывший иудей-пограничник долго отсутствовал на занятиях. Звезду Давида он всё же спорол, но тут же подал документы на выезд и через месяц был отчислен из института.

Первый «звонок»

Между тем агента «Степана», как в секретных документах именовался Аркадий, всё более и более отдаляли от Германа. Молодой сотрудник понимал, что закордонные операции ему ещё не по зубам, но горечь оставалась. Наконец он не выдержал и впрямую спросил своего начальника, Михаила Ивановича, дадут ли ему ещё работать со «Степаном».

— Гера, забудь, — начал подполковник, — это дело серьёзное, на контроле в Центре, и к тому же ты скоро уезжаешь в командировку.

— Куда? В Лондон?

— В Афганистан, милый, ты же сам просился, или забыл?

— Я-то — нет, но думал, что кадры забыли... Мне же никто ничего не говорил!

— Ну, так слушай сюда. Сразу после Нового года ты убываешь в распоряжение Первого Главного Управления КГБ. Документы уже готовы. Конкурентов у тебя было много: и Геннадий Легостаев, и Вячеслав Затулин, и ещё двое со второго отдела. Я поручился за тебя.

— Спасибо, товарищ полковник. Только вы хотя бы чуток пораньше намекнули... Да, а с квартирой как?

— Что «как»? Как обычно, в порядке живой очереди.

— Михал Иваныч, я ж вам «Степана» нашёл, а нынче вот — на войну собираюсь. Подсобили бы «герою»!

— Отставить паясничать! Тоже мне — герой! Наши сотрудники по три года жильё ждут, а ты — и полутора лет не проработал... Хорошо, не переживай, я поговорю с руководством.

— Спасибо, товарищ полковник!

— Не за что. Только ты это... кончай меня в звании повышать, мне ещё до полковника служить, как медному котелку. Так что готовься, Гера. Тебе там за всё Управление отдуваться придётся. И не зарывайся!

— Понял, товарищ подполковник, начинаю подготовку.

Первым пунктом «подготовки» была встреча в том же составе, что и при чествовании кавалера «Красной Звезды» капитана Дымова. Германа обмывать не стали — плохая примета. Сидели в его кабинете, говорили «за жисть», потом Герман обвинил Генку и Славку в предательстве. Оба «предателя» божились, что никто из них его тропинку к Афганистану не перебегал, мол, это всё козни руководства. Дымов развёл волонтёров и плеснул всем по третьей. Молча пили за погибших, не зная, что первый в их жизни «молчаливый» тост останется с ними на все последующие годы.

Закончилась вечеринка тоже традиционно: первого сражённого алкоголем уложили на пляжный матрас на рабочем столе. Этим «первым» оказался Герман.

На переломе

В конце декабря ударили морозы. Над городом повисла звенящая мгла. Даже днём было под сорок. От морозов гудели провода. Окна на работе и дома покрылись толстым слоем льда — не обычным красивым узором, а мощной серой наледью. На сибирский мороз N-ские коммунальщики ответили ударным трудом, и температура в помещениях стала выше, чем в обычные зимние дни. Управление КГБ обогревалось по первому разряду. В эти студёные дни старое здание областной Лубянки напоминало баню: из открытых окон служебных кабинетов валил пар. Во внутреннем дворике целыми днями топилась печь: оперсостав наводил порядок в документах, сжигая тонны устаревших справок, черновиков, рапортов и объяснительных. Высокая кирпичная труба, возвышавшаяся на уровне крыши, исторгала чёрные клубы дыма, оседавшего вулканическим пеплом в радиусе ста метров. Городские обыватели, проходя мимо оплота государственной безопасности, чертыхались и делали самые причудливые предположения относительно крепости советской власти, состояния здоровья членов Политбюро и расточительности местных руководителей.

Школы и детские сады были закрыты. Улицы обезлюдели. Горожане решительными перебежками от магазина к магазину затаривались продуктами и подарками к Новому году.

Встречи с агентами стали реже. Оперсостав берёг своих помощников. Зато в кабинетах собирались тёплые компании, играли в шахматы, «Балду» и другие интеллектуальные игры. Вместе с усилением морозов озверел ведомственный партком: собрания, политзанятия и конференции волнами накатывались на отсиживающийся в тепле личный состав. Офицеры списывали друг у друга конспекты работ классиков марксизма-ленинизма, оформляли стенгазеты и «боевые листки».

20 декабря в Доме актёра силами отдела, в котором работал Герман, планировалось провести торжества по случаю «Дня ЧК». Молодому сотруднику поручили заняться внешним оформлением. К нему в компанию приписали ведомственных поэтов и зубоскалов. Привычно изобразив на двух ватманских листах «Щит и меч» с уставшим от забот Дзержинским, Герман заскучал. Члены команды «на подхвате» вязали столбиком незамысловатые вирши о Родине, партии, разведчиках и контрразведчиках, после чего художник, вооружившись плакатным пером, выводил их выспренние пассажи на листе ватмана. Вскоре заскучала и вся редколлегия. Попытка «словить Музу» дюжиной бутылок пива ситуацию не улучшила. Творческая группа отрешённо «гоняла» вечную тему «про баб». Встрепенувшись, Герман решительно взял карандаш и за полчаса сделал около дюжины карикатурных набросков и выбросил их в массы. На взрывы смеха прибежал дежурный, принявший живое участие в обсуждении графики. Тут же позвонили начальнику отдела и спросили разрешения сдобрить наглядную агитацию сатирой и юмором. Полковник Берсенёв, бывший лётчик-истребитель, большой интеллектуал и незаурядных способностей чиновник, на удивление быстро дал согласие. Воодушевлённые офицеры, казалось, вспомнив свою КВН-овскую юность, стройотрядовский энтузиазм, помноженные на иезуитскую изощрённость интеллекта, запустили бумажный конвейер шаржей, коллажей, эпиграмм и каламбуров. Герман работал, не покладая рук. Досталось всем: и рядовым, и начальству. К утру наглядная агитация была готова.

В праздничный день в Доме актёра всё началось как обычно: вступительное слово, раздача грамот и первые заздравные тосты; но после третьего, по отмашке Берсенёва, на праздничный стол были вброшены шаржи, а на стенах развёрнута наглядная агитация. Под натиском всеобщего веселья тихо испустила дух организационная рутина. Праздник чекистов превратился в студенческий капустник. Такое буйство эмоций Герман видел последний раз на новогоднем вечере в консерватории. Ему вдруг пришла в голову бесхитростная мысль: «А ведь как ни парадоксально, в КГБ брали не самых последних людей. Таким изобилием самобытных характеров, творческой энергии и незаурядных актёрских способностей может похвастаться не всякий коллектив». И тут же на смену этой мысли пришла другая, ещё более парадоксальная: «А чем мы все здесь занимаемся? Мы, бывшие инженеры, историки, литераторы, юристы, физики и лирики. Не впустую ли всё это?» Интуиция подсказывала — нет, не впустую, а логика ещё была не в состоянии охватить все аспекты деятельности этого достаточно древнего института с пугающей обывателей аббревиатурой «КГБ».

В конце вечера Берсенёв подозвал к себе Германа, как-то по-доброму, обняв за плечо искалеченной на войне рукой, предложил:

— Давай, капитан, выпьем с тобой по капельке... За праздник, за товарищей и... спасибо тебе, дорогой!

— Это вам спасибо, товарищ полковник!

— Знаешь, Гера, Бог не дал мне сыновей, и все вы стали моими детьми. Вы такие разные — ершистые, самолюбивые, сильные и энергичные. Я горжусь вами!

— Спасибо, това...

— Погоди, не перебивай! Ты, Гера, только себя побереги... кожа у тебя ещё тонковата, не обросла коростой цинизма. Ради Бога, не лезь на рожон! Я могу тебя понять: партсобрания и политзанятия — не лучшее место для самовыражения, но когда-нибудь ты осознаешь, что это тоже не самая худшая сторона нашей жизни. — Полковник замолчал, но вскоре продолжил: — Сколько у вас талантов! На большой НИИ хватит — НИИ Человеческих душ. Гордись своей работой! Нас никто и никогда любить не будет, но без нас государство пойдёт вразнос. Мы его инструмент и его оружие.

Герман был озадачен не только словами старого полковника, но и той искренностью, с которой он произнёс их.

— И ещё, Герман, — добавил Берсенёв, — не высовывайся там, на войне, кланяйся каждой пуле. Твоё оружие — твоя голова. Береги её. Не думаю, что в Афганистане будет тяжелее, чем нам в сороковые. Все войны разные. Постарайся понять свою. Возвращайся живым и здоровым, а новоселье справим, как приедешь. Вопрос уже решён.

— Вот за это большое спасибо, товарищ полковник!

— Не за что. Да, вот ещё. — Берсенёв взял со стола лист с шаржем на себя и протянул его художнику: — Давай-ка, подпиши свой рисунок. Негоже документ анонимным оставлять... Ну вот, теперь можно и в дело вшить. Будь здоров, капитан, возвращайся к ребятам!

Отъезд

Отгремели новогодние праздники. Снова потянулась череда служебных будней. Прошли отчётные собрания. Герман судорожно верстал план оперативных мероприятий на текущий год. И вдруг 11 января после обеда его вызвали к начальнику Управления. «Всё, — ёкнуло у него на душе, — поехали!» И действительно, генерал как-то буднично объявил об его откомандировании в распоряжение ПГУ КГБ СССР для прохождения дальнейшей службы на территории Демократической Республики Афганистан. Тут же, у начальника Управления, выдали предписание, синий загранпаспорт, а сам генерал как-то устало и отрешённо сообщил, что завтра рано утром за ним заедет служебная «Волга» и доставит его в аэропорт. Затем, встрепенувшись, стараясь выглядеть более торжественно, завершил аудиенцию вопросом:

— Не подкачаешь, Герман Николаевич?

— Никак нет, товарищ генерал-майор!

— Тогда — с Богом!

Герман вышел из приёмной в смешанных чувствах. Хотелось чего-то другого: может, проникновенной беседы, а может, каких-то тёплых слов. Ну не так же буднично! Не в колхоз на картошку отправляют — на войну, да ещё первую в его жизни.

Михаил Иванович, которому Герман доложил первому, искренне расстроился. «Всё же много в нём человеческого, — подумал Герман. — Оттого, видно, до сих пор только отделением командует». Подполковник как-то вдруг засуетился, распорядился срочно сдавать дела и документы. Раза два подходил справиться — готова ли к его отъезду семья, может ли он чем-то помочь. От участливого отношения начальника Герман окончательно скис. Передав все материалы по реестру и получив в кассе три оклада денежного содержания, он уныло поплёлся к Юрке Дымову. Тот сидел в своём кабинете с двумя телефонными трубками на каждом ухе. Юра сразу всё понял: одной трубке он сообщил, что его вызывает начальство, а другой — что надо принять почту.

— Ну что, допрыгался?

— Угу.

— Поздравляю, дружище! А что такой понурый? Расхотелось?

— Нет... неожиданно как-то. Час назад сказали, а завтра — вылет.

— Сейчас мы это поправим! — уверенно сообщил ветеран Афганистана, доставая из сейфа початую бутылку коньяка. — Под сахарок будешь?

Герману ужасно захотелось коньяка с колотым сахаром.

— Буду! — не задумываясь, согласился он.

— Генку позовём?

— Давай. Только Славку не надо, он ещё больше тоски нагонит.

Через три минуты в кабинете появился Легостаев с портфелем, откуда он торжественно выудил ещё одну бутылку коньяка и горсть шоколадных конфет.

— Только, мужики, по-быстрому! Мухой! Мне ещё работать надо, — с порога затараторил он, поправляя литерную причёску с белой прядью.

— Генка, как тебя в органы только взяли с такой отметиной, — оглядывая вошедшего, шутливо спросил Дымов. — Чекист должен быть незаметным, как моль на шубе, а твоя рожа на обложку журнала «Огонёк» просится!

— Ну да, — парировал красавец-мужчина, — это точно. Вот вас за версту все и узнают. Моль и есть моль: костюм-тройка, светлая сорочка и галстук в тон. И ещё морды постные. А я — хоть и меченый, зато на человека похож и галстук повязываю только на работе. Бабы-то сейчас — все как куколки, стройные и лёгонькие, не бабы, а бабочки! Им такая моль на хрен не нужна!

— Будет тебе, не за тем пригласили, — перебил его Юрка, — разливай! Пять минут и три тоста, а потом — выметайтесь все отсюда!

Друзья быстро освежились, пожелали Герману удачи. «И чтоб третий тост за тебя не поднимали!» — стряхивая капли и пряча охотничьи стопки в стол, подытожил ветеран.

Генка подарил Герману бутылку коньяка, а расчувствовавшийся Юрка — швейцарский перочинный нож. Коньяк в течение получаса был распит в кругу сослуживцев по отделению. Потом какой-то доброхот «стукнул» начальнику отдела. Питейную лавку быстро закрыли, а Герман был учтиво выпровожен за дверь.

Прощание с семьёй

В семейное гнездо Герман буквально ввалился, запнувшись о порог входной двери. Татьяна, чертившая эпюру подкрылка самолёта, выскочила на шум, чуть не уронив кульман, занимавший половину единственной на пятерых жилой комнаты.

— Еду! — выпалил Герман, сдерживая взбесившуюся артикуляцию.

— Сейчас же скажи «виолончель»! — приветствовала сверкавшая очами разъярённая супруга. — А потом вместе поедем!

«Виолончель» было магическим словом, которое Герману никогда не удавалось произнести уже после первых двухсот граммов выпитого. Он мог молоть полчаса и сойти за трезвого, но проклятая «виолончель» срывала маску с притворщика, предшествуя семейным разборкам.

— Ба-ра-бан! Ети его... — ругнулся глава семьи.

— Я так и знала!

— Говорю же, еду я... Завтра в Афганистан уезжаю... Позор семейный кровью смывать буду! — впадая в патетику, отразил наскок своей амазонки Герман. — Готовь чемодан!

— Но как так?..

— А вот так... «Дан приказ ему на Запад, ей — в другую сторону!» — дурным голосом завыл доброволец.

— Замолчи! Замолчи уже! — ударяясь в слёзы, запричитала супруга. — Почему раньше не сказали... Почему завтра... Что с собой брать будешь?

Последний вопрос застал Германа врасплох. Он и вправду не знал, что нужно брать с собой на войну. Как-то в Управлении этот вопрос и не поднимался, да и он запамятовал спросить.

— Положи как обычно. Помнишь, ты меня в Ригу собирала, в командировку. Вот то же самое в чемодан упакуй. Да, вот ещё, — и Герман протянул фотоаппарат «ЛОМО-135ВС», — засунь куда-нибудь в середину чемодана. И, кстати... возьми на первое время, — с этими словами любящий муж протянул жене пять пачек новых хрустящих купюр, обёрнутых банковскими лентами. Пока жена суетилась, доставая с антресолей чемодан, её супруг со словами «а это — трошки для сэбэ» запрятал три пачки в корпус сломанных настенных часов.

Вечером с завода пришли тесть с тёщей. Услышав новость, они вызвались сходить за внуком в детский сад. Что уж они там ему говорили — осталось тайной, только сын вернулся совсем притихшим. Ходил кругами, жался к отцу, долго молчал, но не выдержал и разревелся навзрыд.

— Пашка, да что с тобой! — не выдержал Герман, подхватив сына, и слегка подбросил его над головой. — Не плачь, дружок! Уезжаю я...

Бедный мальчишка разрыдался ещё сильнее, вздрагивая всем телом.

— Илья Карпыч, Наталья Гавриловна, что вы ему наговорили? — прижимая сына к груди, раздосадовано спросил Герман.

Тесть закряхтел, не зная, куда поставить бутылку водки, тёща пыталась что-то сказать, но сорвалась и заревела в голос.

— Батюшки-светы! Ну что вы все как на похоронах. Я же в командировку еду, а не... — и Герман так и не смог подобрать слово, означающее, куда он едет, чем придал новые силы было затихшей тёще.

— Папка, а тебя не убьют? — робко подал голос слегка успокоившийся сын.

— Нет, Паша, нет! Там даже не стреляют, а если и стреляют, то только по праздникам.

— Ну да, там — сплошные праздники, — съязвила пришедшая в себя жена.

— Папа, а мне немца не надо, — опять подал голос сынишка.

— Какого ещё немца? — не сразу врубился Герман. — Нету их там, ни одного нет, а если их там нет, то и войны — нет, — подменяя логику схоластикой, успокоил он сына.

— Ой, — вдруг спохватилась тёща. — А как же подарок, мы же с дедом тебе ко дню рождения полусапожки польские купили!

— Спасибо! Подарите, когда вернусь.

— Нет, давай мы сейчас отдадим, а вдруг там, в Афганистане, в музей или театр пойдёшь.

— Ну, если только в театр...

— Да, верно, в гардеробе снимешь и наденешь свои чёрные полуботинки.

— Нет, говорят, в тамошних театрах на спектакли и в сапогах пускают, — делая серьёзный вид, принялся подтрунивать над добродушной тёщей Герман.

— Ну, и слава Богу! Гера, я ведь специально для тебя ботинки выменяла на палку копчёной колбасы и батон шоколада.

Шоколад в батонах притаскивала жена шурина, которая работала на шоколадной фабрике. Там горячий продукт разливали в металлические формы, применяемые для выпечки ржаного хлеба. Один батон шоколада в системе безналичной торговли приравнивался к пяти бутылкам водки и слыл ходовой валютой.

Вечером за столом собралась вся семья. Слёз уже не было. Говорили обо всём, стараясь не упоминать о главном. Илья Карпович, потомственный рабочий, слесарь-лекальщик оборонного завода, строго следил за наполняемостью рюмок. Женщины пили ежевичную наливку, хмелея быстрее своих супругов, ограничивающихся водкой. К концу вечера пришёл насильник-шурин с пухлой женой и новой поллитровкой. Толстуха, вытирая слёзы из-под очков, подарила своему родственнику очередной увесистый кирпич шоколада. Шурин, не успев сесть за стол, выступил с заранее заготовленным тостом. Среди прочих сентенций, которые он вплёл в своё выступление, красной нитью прошла мысль о том, что «на зоне» даже тяжелее, чем на войне.

— Да уймёшься ты, баламут, — осадила его Наталья Гавриловна. — На войне-то никто из нас на был... из-за тебя ведь едет...

— Нет, — перебил её разомлевший Герман, — еду я сам по себе. От судьбы не уйдёшь, — заверил он собравшихся с ноткой фатализма в голосе.

— Да уж, нашёл время судьбу поминать. Нет её, — откликнулась жена. — Если бы ты под Новый год ногу не сломал — не встретились бы мы с тобой никогда.

— Вот я и говорю — судьба! Хотел в консерваторию на капустник, а попал тебе в клешни.

— Ой уж! Не ты ли волочился за мной всю зиму да весну! «Клешни» какие-то приплёл, ты на свои посмотри, этими руками не автомат держать, а девок за титьки дёргать!

— Будет, будет уже вам! — вмешалась тёща. — Давайте спать ложиться. Гера, а тебе шоколад положить в чемодан?

— Кладите, пригодится.

Семья, проводив родственников, разбредалась по койкам. Герман, изменив своим обычным «половым» пристрастиям, взгромоздился на семейное ложе. Тесть с тёщей храпели в унисон.

— Да уберёшь ты свои клешни, — ворчала жена, отдаваясь прощальным ласкам.

Аэропорт

Утром, ещё до шестичасового гимна, Герман в новых польских полусапожках, с одним чемоданом в руке садился в служебную «Волгу». Возле машины скорбными свечками стояли домочадцы. «Пока!» — крикнул Герман, на ходу захлопывая дверь.

— В аэропорт? — дежурно спросил водитель.

— Да, — так же дежурно ответил пассажир. Дорога на войну началась.

Герман отрешённо смотрел на проплывающий за окном заснеженный ночной город, провожая глазами знакомые кварталы, задерживал взгляд на редких прохожих. Проезжая мимо кинотеатра «Аврора», он краем глаза зафиксировал афишу нового фильма «Пираты XX века».

— Товарищ водитель, а кто такие пираты хе-хе?..

— Не хе-хе, а двадцатого. Пираты двадцатого века. Первый советский боевик. Говорят, классный фильм. С понедельника на экраны выйдет.

«Не увижу, — подумал Германа, — много ещё чего не увижу. Эх, и на старый Новый год к консерваторским не попаду!»

У аэропорта Герман поставил отметку в путевом листе водителя, махнул ему рукой и вошёл в зал. Пассажиров было мало. От нечего делать Герман подошёл к буфетной стойке со скучающей продавщицей и начал рассматривать скудный ассортимент. Вдруг током прошибла мысль: «Заначка-то осталась дома, в часах. Мать честная, что же делать?»

— Будем покупать или глазки строить? — прервала его тягостные мысли продавщица в замызганном переднике.

— Дайте бутерброд с котлетой и кофе. А на сдачу — две копейки, по телефону позвонить.

— Нет у меня мелочи! — грубо ответил работник общепита.

— Ну и парьтесь тут со своими котлетами, — огрызнулся покупатель.

У телефона-автомата стоял интеллигентного вида узбек, задумчиво листая записную книжку.

— Товарищ, у вас не найдётся двух копеек, позвонить по телефону?

Узбек, не пряча записной книжки, зачерпнул из кармана мелочь и показал её Герману.

— У вас ни двушек, ни меди вообще нет.

— Бери две монеты по 10 копеек, они подходят.

— Спасибо.

— Я сказал — бери две!

— Большое спасибо.

Герман набрал номер и стал ждать ответа. К соседнему телефону подошла симпатичная девушка и тоже сняла трубку.

— Алло! — услышал Герман голос жены.

— Таня, это я. Как ваши дела?.. Понял... Спасибо... И ему тоже... Тань, я тут на 8 марта тебе заначку сделал и в комнате запрятал. А сейчас подумал, а вдруг не смогу тебе позвонить и поздравить с праздником. Ты залезь в часы на стене, там, в левом углу, лежит подарок... Что?.. Я серьёзно на 8 марта запрятал... А для кого ещё!.. Ну, я же уже вылетаю... Что ты меня, полным идиотом считаешь?.. Спасибо, спасибо! Вот так теперь принято на войну провожать!.. Ладно... Я не сержусь, не сержусь, говорю... До встречи.

Дежурное слово «целую» Герман говорить не стал. На него в упор смотрела симпатичная незнакомка.

— У вас двух копеек не найдётся? — приятным голосом спросила она.

— Есть, а как же. Вот, гривенник, держите... Не беспокойтесь, сработает, — выгибая грудь и распрямляя плечи, любезно ответил Герман, затем положил в доверчиво протянутую ладошку 10 копеек. Ему хотелось остаться, но, получив ответное «спасибо», молодой человек поднял чемодан и отошёл к стойке регистрации. «Что за бред, семейное ложе ещё не остыло, а уже туда — перья распустил... — подумал Герман. — Нехорошо, ой как нехорошо», — притворно ругал он себя, а сам продолжал глазеть на незнакомку.

Где-то у потолка ожил репродуктор и скверным женским голосом выдал порцию фраз, из которых Герман разобрал только слово «Ташкент». Быстро пройдя регистрацию, он уселся на откидное кресло накопителя. Среди пассажиров узбеков было мало, да и те, что готовились на посадку, ничем не отличались от европейцев, разве что широкими лицами.

Объявили посадку. Пассажиры высыпали на поле аэродрома, ёжась на лёгком ветру. С востока через пелену туч и редкую снежную крупу пробивался еле заметный свет утреннего солнца. Короткая пауза у трапа, и Герман уже сидит в хвосте самолёта у иллюминатора.

Знакомство

На борту явно недобор с пассажирами. Стюардесса предлагает занять свободные места. Герман, сидевший в хвосте, встал и прошёл в центр. Вдруг он останавливается. В пятнадцатом ряду сидит незнакомка, та, что была у телефонов-автоматов, а рядом с ней — свободные кресла. Герман делает скучающее лицо и спрашивает разрешения занять место «у окошка». Девушка поднимает лицо и... радостно и открыто улыбается. Молодой человек — в полном восторге, хотя пытается скрыть свои эмоции. Присаживаясь, Герман деловито осведомляется:

— Дозвонились?

— Да, спасибо!

— До Ташкента летите?

— Нет, до Целинограда.

Герман пытается сообразить, потом не выдерживает:

— Но самолёт летит в Ташкент без посадок!

— И я о том... а зачем тогда спрашиваете?

— Действительно, что это я... В гости?

— Нет, домой!

— Вы живёте в Ташкенте?

— А как вы угадали?

Герман срывается на смех:

— «Куча-ноль» в вашу пользу! У вас в Ташкенте все девушки такие смышлёные?

— Нет, только с Юнус-Абада.

— Я там был.

— Правда? Вы тоже из Ташкента?

— Нет, из-под Самарканда.

— Прилетим — хоть отогреемся!

— Это точно! Как приземлимся — сразу на Алайский! Мампарчика горячего хочу.

До взлёта молодые люди весело болтали, подначивая друг друга, вспоминая любимые места в Ташкенте и Самарканде. Короткий разбег, минутная пауза, и Герман не выдерживает:

— Нам ещё три часа лететь. Самое время познакомиться. Меня зовут Герман, а вас?

— Ран`о, — почти кричит девушка, борясь с шумом двигателей, выходящих из форсажа.

— Что значит — р`ано? По-моему, как раз вовремя.

— Нет, — засмеялась соседка, — меня звать Ран`о, с ударением на последний слог: Ра-н`о!

— Чудное имя, право слово и, наверное, редкое?

— Я бы не сказала. Вот Герман — действительно редкое имя. У меня ни одного Германа в знакомых нет.

— Первым буду!

— Вы тоже из ссыльных? Из поволжских?

— Вроде как из них: дед сидел на Соловках, а потом переехал с семьёй в Сибирь. Только я — русский.

— А я — татарка, крымская татарка.

— Не может быть! По виду — чисто русская!

Ран`о смеётся. Разговор продолжается, перескакивая с темы на тему. Оказывается, спутница Германа закончила N-скую консерваторию по классу фортепиано и сейчас работает в ташкентской филармонии.

— Никогда не уеду из Ташкента, — продолжает она, — таких городов в мире больше нет! Среди моих друзей кого только нет: и узбеки, и таджики, корейцы, и уйгуры, и бухарские евреи. А какие люди! Добрее нет на целом свете! Только узбеки — слегка себе на уме, «хитрованы». А Ташкент! Самый весёлый и душевный город, Самарканд, правда, тоже хороший... раз вы там живёте.

— Кто ж вам сказал, что я живу в Самарканде?

— Хорошо, не в Самарканде, а под Самаркандом. Вы же сами так говорили. И потом... вы же любите Узбекистан, я это вижу! Тогда — откуда вы?

— Да, я всё это люблю, но живу в N-ске, хотя родился в Узбекистане. Часто был в командировках в Бухаре, Навои, Намангане... Про столицу даже не говорю. А N-ск — город хороший, но холодный: сколько в нём живу, столько и мёрзну.

— Вот и возвращайтесь на родину.

— Я подумаю. Хотя вряд ли. Россия назад уже не отпустит. Даже Леонид Филатов уже никогда не вернётся в Туркмению.

— Какой Филатов?

— Леонид Филатов — актёр. Тот, что главную роль в фильме «Экипаж» сыграл.

— Никогда бы не подумала. Выходит, и он из Средней Азии?

— Да, и не он один. Между прочим, много музыкантов из Узбекистана теперь в Москве живут. И представьте, я в прошлом — тоже музыкант. Играл на скрипке в студенческом ансамбле и джазовом оркестре.

— Да ну!

— Ей Богу! Но до консерватории не дотянул, хотя там у доброй половины музыкантов в друзьях числюсь.

— Так уж у половины!

— Ну, у трети.

— И пианистов знаете?

— Да. Мишу Милославского, Гену Сытина.

— Фантастика! Милославский был моим преподавателем. Он ваш друг?

Герман осёкся. Ему Милославский другом не был и в обозримом будущем вряд ли бы стал.

— Нет, Миша мне не друг. Не успели подружиться, — отводя глаза, промолвил Герман. — Он в Израиль эмигрировал.

— А вот и нет! Он в Канаде.

— Рано, я вам точно говорю — в Израиле.

— Да нет же, как только от него невеста ушла — сразу уехал в Канаду.

— Какая невеста?

— Ирка, моя подруга.

Герману стало не по себе.

— Ирка Литвинова — твоя, то есть ваша, подруга?!

— Да. Слушайте, Герман, давайте «на ты», хорошо! А ты что, Ирку тоже знал? Сумасшедше красивая женщина.

— Да уж...

— А где ты с ней познакомился?

— На капустнике в старый Новый год, когда фильм «С лёгким паром» вышел.

— Чудеса! Это первый раз, когда Ирка без меня в гости пошла. А ты знаешь, что после того капустника они и разошлись.

— Да ну! — притворно-удивлённо ответил Герман.

— Да! Мне Ирка говорила, что на том вечере познакомилась с каким-то лейтенантом, который ей голову набекрень поставил, и не только...

— А что ещё?

— Да ну тебя, Герман, что ты в настоящих чувствах понимаешь!

— Это точно, что я могу в них понимать!

— Потому в Канаду и уехал.

— В Израиль.

— В Канаду, с разбитым сердцем!

— Ран`о, ты мне покажи хотя бы одного музыканта — и чтобы без разбитого сердца!

— А я?

— Ты просто ещё с настоящим охальником не встретилась!

— А ты?

— Что я?

— Да что ты вообще понимаешь в женщинах!

— Зато в мужиках чуток разумею.

— Ты даже представить не можешь, какие чувства были! Только свечу задуло — и в Канаду!

— В Израиль!

— Спорим!

— Если спорить — то по-крупному!

— Это как?

— Проиграешь — поцелую!

— Меня?

— Если не промахнусь.

— Надо же! А мне и целовать некого.

— Спорь на шампанское.

— Нет, лучше на шоколадку.

— Большую?

— Самую большую!

— Такую, как у меня, ты за две недели не осилишь. — Герман мысленно усмехнулся, представив, как его спутница ошалеет, увидев украденный с фабрики батон шоколада.

Девушка уже тянула ладошку, чтобы заключив пари. Герман взял её и мягко разбил своей ладонью рукопожатие.

— Герман, ты меня утомил! Ты специально женщин доводишь? Или ты их просто не знаешь?

Молодой человек многозначительно молчал.

— Спорим, что нет такой шоколадки, которую бы я не съела за один раз, — не унималась спутница, — на что будем спорить?

— На поцелуй!

— Боже мой! Какие вы все мужики примитивные! Ну, да ладно — всё равно проиграешь! А теперь — помоги достать мою сумку.

Герман встал, вытащил с верхней полки дорожную сумку и передал её спутнице. Ран`о, минуту порывшись в вещах, достала фотографию и, торжествуя, протянула её Герману.

— Вот, смотри и читай!

На фотографии широко улыбался Миша Милославский, стоящий спиной к роялю, а на обороте — подпись: «На память любимой ученице с пожеланиями успехов и любви. М. Милославский Торонто. 1980 г.»

Герман был искренне удивлён. Ведь он лично визировал разрешение в ОВИР на выезд известного пианиста в Израиль.

«Вот каналья! Каков мошенник!» — подумал Герман и, обернувшись к соседке, признал своё поражение. — Ран`о, я не знал, ты права.

— То-то! Где мой приз?

— В багаже.

— Тогда разбуди меня, когда начнём снижаться, — с этими словами девушка, победно улыбнувшись, снова откинулась на кресло и вскоре уснула. А Герман, уставившись в иллюминатор, размышлял о превратностях судьбы, о непостижимых, почти мистических совпадениях и этих странных женщинах, которых он так и не мог постичь своим разумом. И конечно же, Герман вспоминал тот старый Новый год, когда он не стал другом Миши Милославского.

Старый Новый год

Всё началось с приглашения его друзей встретить старый Новый год. Это была молодая супружеская пара. Оба физики, из хороших семей с большим запасом гуманитарных пристрастий и друзей из «золотой» молодёжи того времени. Они как перспективные специалисты первые получили квартиру от оборонного завода, чем немедленно воспользовалась творческая братия, избрав их домашний очаг в качестве площадки для литерных тусовок. Ольга, изящная хрупкая женщина, внешне напоминавшая японку, была дочерью крупного руководителя атомной промышленности. Её мама, ещё красивая казашка, сумела покорить сердце полурусского-полуприбалта, когда они ещё работали простыми инженерами под Семипалатинском. Муж Ольги, Андрей, не обладая столь крутым генетическим замесом, был просто способным инженером-физиком, только начинавшим под руководством своей очаровательной жены впитывать азы богемной жизни. Герман, который поначалу довольно вяло волочился за симпатичной однокурсницей, столкнувшись с неукротимым напором страсти своего конкурента, довольно быстро ретировался, разумно полагая, что на японках свет клином не сошёлся. Однако отношений с Ольгой не прервал, удачно вписавшись в её семью в качестве друга. Втроём, а чаще вдвоём, без Андрея, они ходили по выставкам, концертам и принимали участие во многих мероприятиях, которые разнообразили культурную жизнь города N-ска.

Хотя приглашение исходило от Андрея и Ольги, сама встреча старого Нового года предполагалась на квартире их друзей — пианистов Сытиных, Наташи и Гены. Герман был хорошо с ними знаком, однако автономных отношений с музыкантами не поддерживал. Имея небольшой опыт скрипача-исполнителя и художника-любителя, он полагал, что нормальному человеку достаточно потреблять продукцию изящных искусств, избегая тесного соприкосновения с их творческой кухней, и уж, избави Бог, быть вовлечённым в альковные страсти этой неугомонной категории советских граждан. Но милые камерные капустники, творческие вечера и незамысловатые пирушки он любил.

Герман ещё и двух лет не проработал в КГБ, поэтому часто терялся — как вести себя на людях в новом качестве. Обычно он просто умалчивал о новом месте работы, а если кто и донимал его вопросами, лукавил или ограничивался общеизвестными банальностями.

Компания музыкантов встретила семью инженеров и сопровождающее их лицо в приподнятом настроении. Герману большинство участников капустника были знакомы. Зная предпочтения и вкусы околомузыкальной публики, он оделся более чем просто: старый вязаный свитер, видавшие виды брюки, сшитые по случаю им самим, и яркая оранжевая рубаха с распущенным воротом. Хозяйка, стройная и необычайно женственная особа, встретила их у порога, рассыпая ворох новостей и комплиментов. Обнявшись с Ольгой и приняв рукопожатие от Андрея, Наташа с жаром поцеловала Германа и, взяв его за руку, повела в комнату. Веселье уже было в разгаре. За старым разбитым пианино со снятой передней панелью сидели два тапёра и отчаянно лупили по клавишам. Один из исполнителей был Генка Сытин, Наташкин муж, а второй, как оказалось, виолончелист, виртуозно владевший ещё кучей музыкальных инструментов. Герман уже было метнулся к дивану, имея намерение ненавязчиво и поэтапно вписаться в компанию, но Наталья увлекла его в середину комнаты и, ловко развернув перед ёлкой, вдруг крикнула:

— Всем заткнуться! Эй, вы, там, за фоно, уймитесь на минуту!

Сытин, разразившись финальным аккордом и картинно закрутив стул, уставился всей своей веснушчатой физиономией на Германа.

— Гера, привет, старина! Где скрывался, гнусный потаскун? — приветствовал он вновь прибывшего под затихающие трели виолончелиста, добравшегося, наконец, в отсутствии маэстро до верхних октав умирающего инструмента.

— Лена, Виталий, кончайте лизаться, — обратилась Наталья к разомлевшей парочке, тискающей друг друга в углу комнаты. — Ещё раз прошу всех умолкнуть! Позвольте мне представить, кто ещё не знает, нашего хорошего друга — Германа, тонкого ценителя искусств и с недавнего времени — сотрудника КГБ.

Компания затихла и несколько опешила. Герман просто остолбенел. Ольга замерла, превратившись в японскую фарфоровую статуэтку. Её муж, словно продолжая урок хороших манер, картинно улыбался, скаля зубы по американским лекалам.

— А он вообще-то живой? — в полной тишине прозвучал чей-то женский голос. Этот наивный вопрос разрядил обстановку. Толпа зашлась истеричным хохотом. Герман, который вознамерился выступить с категоричным опровержением, плюнул на всё и со словами «Эх ты!» чмокнул Наталью в щёку и плюхнулся на диван. Сытин, совершенно довольный произведённым эффектом, раскрутил табурет в обратную сторону и ударил по клавишам. «Наш паровоз вперёд лети... В коммуне остановка...», — козлиным тенором запел Наташкин муж, толкая локтем ещё не пришедшего в себя второго тапёра. И через мгновение они уже насиловали инструмент в четыре руки, оглашая квартиру и её окрестности своими мерзкими голосами.

К Герману подходили ещё незнакомые ему музыканты, парами и по одному, наигранно-чопорно представлялись, говорили банальные глупости, тут же смеялись, повизгивали и предлагали выпить на брудершафт.

— Гера, брось ты их всех, айда к нам, петь будешь, — крикнул Сытин, вновь вернувшийся к импровизациям на тему песен из кинофильма «С лёгким паром».

— Я ж из всех песен только по куплету знаю, — попытался отнекаться разоблачённый чекист.

— Ну и хрен с ним, ты только начни, у нас есть, кому подхватить.

Толпа, предчувствуя очередной прикол, жидко захлопала в ладоши и вразнобой потребовала: «Просим! Просим!» Генка Сытин наливал другу-тапёру водку, когда Герман внезапно грянул всю глотку:

— Бо-о-оже, царя храни-и-и! Си-ильный, держа-а-авный...

Сытин залпом выпил рюмку виолончелиста и на слове «державный» ударил аккордами. Несмотря на тонкий козлиный голос, Генка обладал абсолютным слухом и часто на спор угадывал, повернувшись спиной к роялю, любую клавишу, которую недоверчивые спорщики нажимали на инструменте. Зычный голос Германа, отточенный двумя годами службы в армии, не мог заглушить блеяний своего талантливого аккомпаниатора, который в такт старого российского гимна тряс маленькой головой с жидкими длинными волосами. Виолончелист, обидевшись за уведённую из-под носа рюмку, быстро её наполнил, встал и залпом осушил. После чего налил вторую и с грацией пьяного бегемота заковылял к Герману.

— Молодец! Орёл! Наш мужик! — заворачивая кренделем руку для брудершафта, басил виолончелист. От суровой необходимости слиться устами с музыкантом Герман отвертеться не мог. И он, продолжая петь, встал с дивана.

— Эммануил, — представился новый знакомый и смачно облобызал Германа.

— ...на славу, на сла-а-аву... — доблеивал державный гимн одинокий Сытин.

— Густо поешь, — одобрительно отозвался новый знакомый о его вокальных способностях, — должно, в хоре КГБ научился?

— Да меня только приняли... нету там никакой хора!

— А чем же вы тогда занимаетесь там?

— Да так, разным... по мелочи...

Одинокий тапёр уже играл и пел песни из мультфильма «Голубой щенок».

— Как они тебе?

— Кто?

— Голубые... щенки, ёптыть!

— Да никак, — не совсем врубаясь в сказанное, пытался избавиться от виолончелиста Герман.

— Не терплю!.. Полконсерватории — гомики... жопники голубые, мля-нах!

— Понимаю... Мануил, а что вы все до меня докопались. Ну, служу я...

— Ув-в-важаю!

— Нет же, погоди, вот глянь только, видишь — Андрей, что рядом с японочкой стоит.

— Андрюху знаю и Ольгу-японку тоже...

— А ты знаешь, что Андрей — лауреат Премии Ленинского комсомола?

— Не гони! Он же ни на одном инструменте не играет, медведь на...

— Блин, он по физике лауреат, по ядерной, понял!

— Че не понять, бомбу делает, и праи-и-ильно! — икая, согласился Эммануил.

— Нет, бомбы он не делает. Он открыл новый эффект, понимаешь, если... — и Герман с жаром начал излагать суть квантового эффекта, открытого мужем его подруги: — ...представь только... энергетическая яма... проявляется туннельный эффект... через энергетический барьер... попадая в запретную зону... сливается с ядром... осколки новых элементов... — тараторил Герман в ухо насупившемуся виолончелисту. — Ну, ты понял! Он же почти Эйнштейн!

— Смекаю.

— Ну вот, а ты — «кэгэбэшник», «кэгэбэшник»! Вот настоящий мужик! Науку двигает, — отводя от себя внимание, распространялся Герман.

— Как, говоришь, через туннель трахал?

— Да ну тебя, Мануил! — отчаявшись сбросить с себя ярмо всеобщего интереса, только и мог сказать раздосадованный Герман.

— Смекаю... — задумчиво повторил Эммануил, потом залпом выпил очередную рюмку и, закусив бутербродом с форшмаком, вдруг возвысил свой голос:

— Друзья, минуточку внимания! Наш друг Герман привёл с собой Эйнштейна!

— Да не я, они меня привели... и не Эйнштейн он, а...

— Не перебивай, я же тебя слушал! — строго пресёк самодеятельность выступающий и, обращаясь к присутствующим: — Это не Эйнштейн, а Андрюха, дай я тебя поцелую, — с этими словами виолончелист загрёб ядерного физика и сделал с ним то же, что и с Германом.

— Андрюха не только наш друг, — продолжил хмелеющий оратор, — но и ядрёный физик. Недавно Андрюша огрёб госпремию и даже её не обмыл! Нехорошо... грёб-тыть!

— Да не гос-, а комсомольскую премию, — суфлировал Герман.

— Не важно... Так вот, — продолжал распаляться Эммануил, — теперь наши ракеты будут ещё ядрёней, патаму чта...

— Он ракеты не делает, он учёный... — продолжал настаивать Герман, посматривая в сторону Андрея, который перестал вежливо улыбаться и стоял в полной растерянности. Ольга уже подбежала к хозяйке квартиры, чтобы предупредить возможный конфуз, но было поздно.

— ...патаму чта наш Эйнштейн изобрёл частицы, которые пролезают через туннель в запретную зону и, скатившись в квантовую яму, начинают сношаться с ядром, да так, что брызги летят на энергетический забор!

— Энергетический барьер... осколки, а не брызги! — схватившись за голову, простонал Герман, пытаясь поправить зарвавшегося музыканта.

— И за это — госпремию! — не унимался Эммануил. — Где справедливость? Я вообще пока в стройотряде был, в хлеву сношался... по уши в дерьме, а мне даже трудодни не закрыли! — нёс околесицу оратор.

— Эмми, дорогой, садись уже к роялю, — подскочила Наталья, — всем всё понятно, ты только не волнуйся. Вон и Геночка тебя ждёт, — указывая на своего мужа, ласково щебетала хозяйка. Генка Сытин спал, провалившись головой в открытое нутро пианино. — Гена! — будя супруга, крикнула Наташа, — сыграй нам Юнну Мориц про дырочку в правом боку. Её Оля очень любит!

Сытин ещё только пытался занять исходное положение, когда рядом упало тело виолончелиста, промахнувшегося при посадке. Вслед за этим в дверь позвонили. Толпа бросилась в прихожую. Вместе со свежестью новогодней ночи, густо замешенной на затхлых миазмах лестничной клетки, в открытых дверях появилась парочка молодых людей. «Миша! Иришка!» — заголосили встречающие. Яркий брюнет в длинном чёрном демисезонном пальто с непокрытой курчавой головой и вязанным белым шарфом, намотанном на шею, пропустил вперёд свою симпатичную спутницу в кроличьей шубе, шапке и муфте. В узкой и неудобной прихожейначалось столпотворение. Скоро клубок молодых тел вкатился в квартиру. Впереди шествовал известный всему N-ску пианист Милославский. Следом, будто королева в окружении фрейлин, входила Ирина, нынешняя пассия маэстро.

— Миша, к столу или к роялю? — услужливо прощебетала Наталья, продолжая осыпать поцелуями свою подругу.

— Рояль и рюмку! — скомандовал Милославский. Толпа тут же сорвала с табурета уже было вновь задремавшего Сытина и отволокла под ёлку его, а затем и тело ранее почившего виолончелиста. Маэстро, настраиваясь и разогревая пальцы, сыграл что-то из Прокофьева, затем, подзуживаемый гостями, стал импровизировать на музыку из популярных фильмов. Толпа нестройно запела. Пели в основном девушки, мужская часть компании, позвякивая фужерами, тихо разбредалась по квартире. Герман в самом приподнятом настроении вернулся к дивану, но его место уже было занято.

— Привет! Меня зовут Герман, — втискиваясь боком в зазор между девушкой и диванным валиком, беззаботно произнёс он. — А вас — Ирина?

— Да. А вы кто?

— Друг Наташи и Гены, а также искренний почитатель талантов всей этой компании.

Ира и Герман ещё несколько минут обменивались дежурными фразами, пока их не позвали к столу. Вечер встречи старого Нового года официально начался. В мероприятиях не принимали участие только Гена Сытин и виолончелист Эммануил, которые мирно спали на маленьких подушках под ёлкой. Были тосты, был смех, разными голосами чревовещал чёрно-белый телевизор, хозяйка с подругами непрерывно курсировали между кухней и столовой. Всё как у всех. Про Эйнштейна и КГБ уже никто не вспоминал.

После ужина начались танцы. Ольга и Андрей уволокли упирающегося Милославского на кухню говорить «за жисть». Гости попеременно то скакали козлами под быструю музыку, то, прижавшись к партнёрам, вдохновенно переступали с ноги на ногу, изображая медленный танец. Герман уже был, что называется, подшофе и семенил ногами с большим изяществом. Несколько раз он танцевал с Ириной, которая ему, изрядно заправленному алкоголем, начинала всерьёз нравиться. Его вообще волновали все новые красивые женщины, хотя в большом подпитии могло потянуть на всё, что хоть чем-то их напоминало. Вот и сегодня ближе к полуночи его симпатии вдруг потеряли определённость и, подобно электронному облаку, расползлись между Иркой, Наташей — хозяйкой квартиры с её каким-то волшебно-податливым телом и даже старой подругой Ольгой. Герман томно кружился с женой утомлённого Сытина, не забывая «делать глазки» подружке маэстро, а также изредка бросать взгляды на кухню, где за дверным стеклом, излучая фарфоровое сияние, сидела его студенческая подруга.

Судя по всему, молодая чета физиков вконец задолбала маститого пианиста великосветским бредом. Изнывающий от патоки салонно-кухонной беседы Милославский с частотой, превышающей физиологическую потребность, выбегал в туалет, галантно прося «пардону» у собеседницы и грязно ругаясь перед спуском воды в унитаз. Тем не менее природная учтивость пианиста с пыточной неизбежностью возвращала его в «салон», где его уже ждали вопросы о философской подоплёке произведений Сартра, о треклятом Кафке, которого он не читал и читать никогда не собирался, о Бердслее, Сислее, Родене и Гогене. Особенно взбесило маститого пианиста замечание дотошного Андрея о неудачном «пиччикато» альта в последнем квартете под управлением Ростроповича. А когда он сообщил, что известный исполнитель скрадывает наслаждение от своей игры дурацкой, по мнение физика, манерой трясти челюстью, Милославский взорвался и... предложил выпить на брудершафт.

Между тем менее озабоченная высоким искусством основная часть компании пришла в совершенно романтическое расположение духа. Под расслабляющую медленную музыку Герман делил в танце Ирину и Наталью. Наконец хозяйка ушла на кухню поддерживать изнемогающего Милославского, а Ирина и Герман слились телами в непрерывном танце. Молодой человек, по своему обыкновению, нёс пургу на самые разные темы, рассказывал смешные истории из своей и чужой жизни. Он с притворной горечью повествовал, как у него уводили возлюбленных, как он падал в оркестровую яму, как сидел на гауптвахте, убегал из вытрезвителя и вправлял себе челюсть после соревнований по рукопашному бою. Наконец его новая пассия не выдержала:

— Слушай, Гера, а ты чего-нибудь героического про себя припомнить не можешь? Ну, или что-то про свои достижения или победы?

— Не-а! — беззаботно ответил счастливый и пьяный Герман. — Такого сразу не припомню, был один случай, когда разнимал дерущихся мужика и женщину, да и то стоило мне этого кобеля вырубить, как евоная стерва тут же мне рожу и расцарапала.

— Поня-а-атно, — протянула Ира. — Скажи тогда, почему ты нравишься женщинам и что они в тебе находят?

— Это у них надо спросить. А потом, каждый индивид имеет право на личные тайны. Я же не спрашиваю, почему от тебя разит ихтиоловой мазью и отчего у тебя из-под платья торчит комбинация.

— Ну, ты и хам! — отталкивая Германа, шёпотом закричала Ира, но вдруг спохватилась, судорожно обняла его за шею и, закатив глаза, впилась в охальника долгим проникающим поцелуем. Лучше бы она этого не делала. Напротив них диким вепрем стоял Миша Милославский. Герман косил на маэстро глазом, словно оправдываясь: «Что, мол, тут такого, видишь, брат, — она сама, я же — только из уважения». Для пущей убедительности притворщик даже опустил руки, откинув кисти ладошками книзу. Милославский, не дожидаясь окончания страстного поцелуя своей возлюбленной, круто развернулся, схватил в прихожей пальто с романтическим белым шарфом и захлопнул за собой дверь.

— Ирина, а твой жених ушёл, — невинным голосом сообщил Герман своей новой знакомой неприятное известие. Брошенная невеста, ещё не отошедшая от приступа страсти, как-то врастяжку грудным голосом отозвалась:

— Пусть тебя это не волнует. — И чуть позже, откинув упавшие на лоб волосы и поправляя под платьем непослушную комбинацию, добавила: — Он всё равно в Израиль собирается, но ты ведь меня туда не отпустишь! А теперь — нюхай! — С этими словами окончательно повеселевшая девушка сунула Герману под нос перемотанный бинтом палец. — Панариций — профессиональное заболевание пианисток, не желающих расставаться с маникюром. Лечится ихтиолкой и мазью Вишневского.

С кухни подали голос осиротевшие светские львята, зазывая своего кумира вернуться из туалета. Более циничная хозяйка салона, отворив дверь с кухни и взглянув на приближающихся Ирку и Германа, тут же сделала правильный вывод:

— Оль, а твой Герка у Мишки бабу увёл!

— Герка не её, а наш, — влез с уточнениями дотошный физик.

— Да ну тебя, зануда, — вдруг, расстроившись, бросила Наташка. — Может, я тут самое главное пропустила.

— Натулик, ты права, — живо откликнулся Герман. — Битва проиграна, на поле боя — одни трупы.

И действительно, часть музыкантов как-то незаметно растворилась за порогом гостеприимной квартиры, а оставшиеся пребывали в полной отключке на полу, диване и даже в прихожей.

— Тогда пошли все на кухню, — предложила хозяйка, бросив оценивающий взгляд на спящего под ёлкой супруга, который, зябко свернувшись калачиком, уткнулся носом в гриву друга-виолончелиста.

Под старинным абажуром к оставшимся гостям и хозяйке вернулось хорошее настроение. Герман восседал между Ирой и Наташей, удовлетворённо ощущая упругость их бёдер. Ольга обмякла, глядя с противоположной стороны на три паскудные рожицы своих друзей, озабоченных исключительно плотскими помыслами. Андрей, не вдаваясь в тонкости мимической игры присутствующих, спешил наверстать упущенное, разливая шампанское по керамическим кружкам.

— Прекрасный праздник этот старый Новый год, — пытаясь возобновить беседу, начал Андрей. — Вот когда я был на симпозиуме в Париже...

— Оль, успокой своего мужа, — прервала Андрея Наталья. — Что делать будем? Эти два балбеса нашего Мишу обидели, а ему завтра выступать...

— Да не волнуйся ты за него, Наташа, — вспыхнула Ира, — он, когда страдает, играет, как Бог!

— А ну как в Израиль подастся?

— И без того лыжи вострит, будто не знаешь, что Мишка с нашим ректором в хлам разругался.

Женщины постепенно сворачивали светский разговор и, не обращая внимания на двух уцелевших мужчин, говорили о своём, о бабьем. Ольга вдруг тоже, отбросив образ японской фарфоровой статуэтки, устало опустив красивую грудь на стол, приняла участие в женских сплетнях. Герман сидел молча, тиская под столом разгорячённые руки своих соседок. Светский физик зевал, глядя на часы и прикрывая рот неизвестно откуда взявшимся половником. Наконец он не выдержал:

— Оленька, Герман, пора отступать, хозяевам баинь...

— Андрюша, отстань от Германа, видишь, он еле держится. Куда его в ночь одного... — перебивая друг друга, защебетали прелестницы. Герман тут же скорчил невозмутимо тупую рожу и осоловело опустил веки.

— Па-а-анятна! — протянула Ольга. — Только вы с Иркой не очень-то горячитесь, — предупредила она хозяйку. — Герке завтра на службу, шпионов ловить.

— Даже не беспокойся, — откликнулась изменница Ирка, — мы ему Сытина сдадим, он хоть и не шпион, но наше Политбюро таким матом кроет!..

Андрей и Ольга тепло попрощались с оставшимися. Оля игриво погрозила пальцем бывшему ухажёру, который тут же скорчил мину, выражавшую полную безнадёжность и покорность судьбе.

— А теперь по койкам! — радостно возвестила Наталья, закрывая дверь за друзьями-физиками. — Гера, марш на кухню и не вылазь, пока не позовём!

Герман, порядком уставший за этот вечер, покорно поплёлся на кухню, плеснул себе портвейна из холодильника и стал ждать приглашения. Скоро в кухню боком протиснулась Наташа, облачённая в ночную рубашку, загасила абажур и поманила Германа. В комнате уже был расстелен широкий диван, на который легли подруги, а на полу возле дивана был разложен матрас с простынями и одеялом. «Раздевайся и ложись», — скомандовала хозяйка. Уставший гость не стал ждать второго приглашения, скинул с себя лишнее, лёг и укрылся одеялом. На потолке вспыхивали цветные пятна от ёлочных гирлянд, у соседей за стеной играла музыка и доносился приглушённый смех. Виолончелист Эммануил негромко храпел, обняв притихшего Сытина. Герман погружался в дремоту.

Его разбудил шум и скрип дивана. Приоткрыв глаза, Герман увидел прелестную для мужского взора картину: Ирка и Наташка лупили друг друга подушками, прыгая по дивану. Мерцающий свет новогодних гирлянд придавал этому зрелищу какой-то неземной колорит. Две сильные и красивые женщины принимали самые завораживающие позы, прыгая и оголяя в полёте трепетную плоть. Герману подумалось, что так должен выглядеть настоящий Рай или какое иное пристанище для праведников, куда его уже никогда не пустят. Продолжая акробатическое шоу, молодые вакханки косили глазами на своего гостя, явно призывая принять участие в новогодней мистерии. Но Герману было уже не до них. Его банально тошнило. Сознавая, что ещё минута — и не снести позора, жертва алкоголя метнулась в туалет.

Очистив желудок и приняв душ, почти протрезвевший молодой человек вернулся. В комнате было темно, только из окон проникал призрачный голубой свет от неоновой рекламы. Герман на цыпочках прошёл к ложу и даже наклонился, но тут же отпрянул. На его матрасе лежала Наташа. На диване, повернувшись лицом к стене, притворялась спящей Ирка.

— А мне куда же? — шёпотом спросил обескураженный гость.

— Куда хочется... Герочка, — мурлыкнула с матраса Наталья. Оценивая ситуацию как безвыходную, ошалевший Герман тихонечко, стараясь скрипеть пружинами, влез на диван. Стоило ему приподнять одеяло, как путь к отступлению закрыла хозяйка квартиры, прыгнувшая со своего матраса, будто дикая кошка. Последней его мыслью было: «Интересно, если бы я лёг на полу — что-нибудь изменилось?» На этом его сознание угасло, уступив место инстинктам...

Под утро, когда трясущийся от холода виолончелист Эммануил подался в туалет по малой нужде, всё было кончено. На полу вперемежку лежало женское и мужское бельё, размотанный бинт в коричневых масляных потёках. В воздухе пахло прокисающими салатами, ихтиоловой мазью и «прочитанной» сказкой для взрослых. Наташа с матраса подала голос, предупреждая виолончелиста, чтобы он на неё не наступал. Вслед за ней обессилевший Герман попросил принести воды.

— Смекаю, граждане, смекаю... — загудел Эммануил, обходя вертеп и, уже вернувшись с кухни со стаканом, одобрительно промолвил: — Вот это мужик! Не зря вас там в хоре тренируют, Мишку только жалко, расстроится... — И чуть погодя снова завёл свою шарманку: — Это по-нашему... Это не какие-то там педики с голубыми... Генку, что ли, буднуть, пусть на картину посмотрит! Не каждый день такую красоту увидишь...

— Да уймёшься ты, Эмик! — не выдержала Ирина, освобождаясь от геркиной руки и передавая ему воду.

— А я уже всё вижу, — козлиным голосом пропел из-под ёлки Генка Сытин. Потом он подполз к матрасу и сделал попытку юркнуть под одеяло к супруге.

— Ой, да оставь ты меня, наконец! — взвизгнула Наташка.

— Да я тебя сегодня вообще первый раз вижу, — недоуменно проблеял муж.

— Увидел — и хватит, лучше буди всех, пошли на кухню новый день встречать.

На работу Герман шёл, терзаемый запоздалыми раскаяниями. Тем не менее он забежал в аптеку и купил ихтиоловую мазь. Там же утомлённый грешник свинтил крышку и вдохнул в себя чарующий запах медицинского снадобья. «Вот тебе и собака Павлов! Каков был гений! Рефлексы-то работают», — удовлетворённо подумал он, чувствуя лёгкую дрожь и приятную истому.

В кабинете он поставил флакон на письменный стол, достал дневник оперативных мероприятий и со вздохом стал изучать план на сегодняшний день. Зашёл Михаил Иванович.

— Здравствуй, Герман!

— Здравия желаю!

— Ты что такой потрёпанный, — оглядывая своего подчинённого, спросил подполковник.

— Никак нет! Бодр и свеж!

— А что ихтиолка на столе?

— Панариций на одном месте вскочил, — отрапортовал капитан.

— Там, где ты думаешь, он не вскакивает... Ладно, хватит лясы точить. Есть у меня для тебя одно деликатное задание. Осилишь?

— Так точно, любое!

— Ну, так слушай... парень ты продвинутый, разным искусствам обучен, Баха от Брехта отличить можешь...

— Ещё бы, — саркастически заметил Герман.

— Не перебивай! Слушай сюда!

— Слушаю...

— !

— Нет, я правда слушаю.

— Ты, наверное, знаешь, есть у нас в N-ске феноменальный пианист, самородок, звать его Михаил Милославский, — у Германа ёкнуло в сердце, и он весь обратился в слух. — Так вот, — продолжил Михаил Иванович, — по оперативным данным, замыслил он выехать в Израиль.

— Знаю, товарищ подполковник!

— Молчи, капитан, не можешь знать! Об этом известно только самому Милославскому и его близкой связи — нашему агенту «Инессе». — У Германа всё внутри оборвалось. Голову стальным обручем охватила резкая боль. Дальнейшие инструкции Герман слушал, будто во сне: — ...Молодое дарование, гордость музыкальной культуры Сибири... страна не может разбрасываться своими талантами... ректор — старый хрыч из партийных... В общем, — возвысив голос и выводя Германа из состояния комы, продолжил подполковник, — слушай боевое задание: пойдёшь в консерваторию, найдёшь там этого Милославского и переубедишь его подавать заявление на выезд. Задание понял?

У Германа судорогой свело челюсть.

— Что молчишь?

— Угу, — еле слышно отозвался вмиг вспотевший капитан, — так точно, найду и обезврежу...

— Да не обезвредишь, чудак ты человек... он наш, советский, только его все обижают...

— И я...

— Что — «и я»? И ты его обидел?

— Нет, ну как можно, не знаю даже... нет-нет, Михаил Иванович, — затараторил Герман, судорожно сжав флакон с ихтиоловой мазью, — просто... «И я того же мнения!» — закончил рифмой совершенно запутавшийся оперработник.

Начальник отделения как-то настороженно взглянул на подчинённого, но всё же изрёк:

— Прошу исполнять!

— Есть! — из последних сил вякнул Герман, почти теряя сознание.

Приземление

Обо всём этом вспоминал молодой капитан, летящий навстречу своей судьбе. Рядом мирно сопела Ран`о, с которой он совершенно случайно не познакомился раньше и которая так взволновала своими воспоминаниями о консерватории. А тот случай всё же имел счастливый конец: Герман пошёл к своему старшему товарищу, майору Зайцеву, курировавшему филармонию, и во всём ему сознался. Зайцев так ржал, так ржал... он буквально плакал, взрываясь новым приступом смеха после каждого эпизода, мастерски излагаемого приходящим в себя Германом.

— Дай понюхать ихтиолки, может, и меня проберёт, — заливался майор, — ой, уйди с глаз долой! Уйди, говорят, а то я уже с душой прощаюсь. Уйди, ради Бога, уйди, я всё сделаю!

И Зайцев действительно всё сделал: пошёл к начальству, сказал, что на такое серьёзное задание сопляков посылать нельзя, что любая осечка — и мы лишимся талантливого исполнителя. Он много ещё чего говорил, но не смог сделать главного — переубедить самого Милославского. Миша, так и не подружившись с Германом, уехал.

Да, ещё... Агент «Инесса» Германа так и не сдала.

Объявили о снижении. Герман послушно пристегнул ремни безопасности и потянулся к спящей соседке. Он аккуратно взял за пряжки её ремни и уже собирался их соединить, как был остановлен:

— Руки!

— Что?

— Руки, говорю, убери, — подозрительно косясь на него, повторила Ран`о.

— Хорошо, только не волнуйся, я всего лишь хотел пристегнуть тебя ремнями.

— Я и сама могу, — несколько виновато ответила девушка.

— Ран`о, ты что на меня крысишься?

— Я не крысюсь... я... я — осторожная, на таких, как ты, любая девушка в два счёта сгорит. Ты даже не сказал, где ты работаешь.

— А ты и не спрашивала. Я работаю преподавателем в Сибирском политехникуме.

— Не врёшь?

— Зачем мне врать?

— А куда летишь?

— В Ташкент, потом в Фергану, в командировку.

— Куда?

— В Ферганский политехникум, — не моргнув глазом, ответил Герман.

Соседка успокоилась. Потом, порывшись в сумочке, вытащила фотографию и показала её Герману: «Узнаёшь?»

— Узнаю — Инесса, то есть Ирка Литвинова, — молодой человек покраснел и повернулся к иллюминатору. В воздухе отчётливо запахло ихтиолкой. «Это уже не Павлов, это — Фрейд», — подумал про себя он и вновь обернулся к спутнице.

— Гера, что-то в тебе не так!

— Всё не так, Ран`ошка...

— Не называй меня, как куклу, нет такого имени — Ран`ошка.

— Ладно, ладно, я вообще могу замолчать.

— Ну хорошо, не дуйся, на вот лучше, конфетку пососи. Может ведь девушка поверить своей интуиции?

— Может. Ну и что она тебе говорит?

— А то, что ты тот хмырь, что свернул набекрень голову моей подруге! Я вспомнила, Ирка ещё говорила, что этого лейтенанта как-то чудн`о звали, а теперь всё поняла. Герман! Куда уж чуднее имя придумать!

Разоблачённый сотрудник КГБ безмолвствовал.

— Что молчишь?

— Конфету сосу.

Ран`о весело рассмеялась:

— Так ты ещё и врун...

— Ран`о, молчи, прошу тебя... Да, я там работаю, да, я лечу в Фергану, но не в Ферганский политехникум, а в учебный центр для переброски в Афганистан.

— Понятно-о, — протянула девушка. — А с шоколадкой ты тоже наврал?

— Нет.

— Герман, прекрати паясничать!

Тут уже Герман не выдержал. Несмотря на снижение и предупреждающие надписи на табло, он поднялся и достал свой чемодан.

— Второе пари в силе? — переспросил он.

— Как сказать!

Герман стал укладывать чемодан на место.

— В силе, в силе! — в приступе кошачьего любопытства почти закричала девушка, привлекая внимание других пассажиров.

— Молодой человек, сядьте на своё место! — скомандовала невесть откуда взявшаяся бортпроводница.

— Секунду, девушка, мне бы только шоколадку достать, а то меня тошнит.

— Вам пакет принести? — сменив гнев на сострадание, спросила стюардесса.

— Нет, спасибо, вы лучше моей девушке принесите, её сейчас вырвет, — и с этими словами Герман вытащил на свет шоколадную буханку.

— Бо-же мой! — заворожено пролепетала Рано, — мне сейчас дурно станет! Эту шоколадку я и за месяц не съем!

— Так вам обоим принести пакеты? — с раздражением произнесла проводница.

— Извините, спасибо, нам полегчало.

— Ничуть, — зашептала девушка ему на ухо, когда негодующая женщина скрылась за шторками переборки, — как только ты меня поцелуешь, определённо вырвет!

— Тогда я аннулирую наше пари.

— Нет-нет, я потерплю! — и Ран`о покорно закрыла глаза. Герман не стал ждать второго приглашения.

— И что в тебе только Ирка нашла? — кокетливо сообщила девушка, открывая глаза. — Хотя она далеко не дура и со вкусом у неё всё в порядке.

Самолёт уже летел над городом. Вскоре завизжали тормоза, и пассажиры, несмотря на грозные предупреждения из динамиков, начали вставать с кресел.

— Гера, может, ты возьмёшь свой шоколад, а? — подала голос Рано.

— Нет уж, проиграл — так проиграл, и потом... ты мне всё сполна оплатила.

— Да, права была моя подруга, Ирка Литвинова: что-то в тебе есть.

— Определённо! Тебя проводить до аэровокзала?

— Нет, Гера, нет, большое тебе спасибо! Меня папа и мама встречают.

На выходе с лётного поля Ран`о подхватил высокий красивый молодой человек и закружил её вместе с чемоданом в поднятых руках.

«Есть же счастливые люди, — вздохнул Герман, поднимая свой багаж, — типа... и папа и мама... все встречают!»

Вдруг Ран`о на секунду остановилась, затем обернулась и замахала букетом. Герман поднял свободную руку с переброшенным через неё пальто и ответил двумя еле заметными взмахами. Дорога на войну продолжалась.

Часть вторая. Узбекистан

«Шайтан-арба»

В аэропорту Герман нашёл междугородный телефон и принялся шарить по карманам. Мелочи не было. А откуда бы ей взяться — последний гривенник отдал коварной спутнице. Точек общепита поблизости не было. Зато у широких окон с видом на взлётную полосу примостился небольшой киоск со всякой мелочью: брелоками, игральными картами, складными нардами и другой ерундой. Просто менять рубли на мелочь было неудобно. За витриной стоял точный клон продавщицы из N-ского аэропорта, только вместо замызганного передника представительница узбекской торговли была облачена в национальную одежду с шароварами и тюбетейкой. Нагнувшись, Герман пошарил глазами по выставленной мелочёвке, но ничего пригодного для хозяйства не нашёл. Без особой надежды он принялся разглядывать витрину сбоку, где стояли резные кувшины и бронзовые декоративные блюда, как вдруг его взгляд остановился.

— Покажите этот.

— Что этот?

— Пистолет.

— Это зажигалка.

— Всё равно — покажите.

— А брать будете?

— Возьму, если подойдёт.

Продавщица с оскорблённым видом стала выуживать из межвитринного пространства пистолет-зажигалку.

— Нате вам!

Герман покрутил игрушкой, нажал на курок, и что удивительно — в районе мушки вспыхнуло синее пламя.

— Класс! — воскликнул молодой человек.

— А то! Дерьма не держим, — самодовольно ответила продавщица. — Когда мы с Клавдией вдвоём работали, то от него и прикуривали в подсобке.

— Беру! Только дайте сдачу, чтобы по 15 копеек было.

— Ну вот ещё, я что, на менялу похожа?

— Тогда я не ваш покупатель!

— Понаприехали тут разные... — загнусавила продавщица, принимая деньги и отсчитывая сдачу пятнадцатикопеечными монетами.

— Упаковку не надо!

— А у нас её отродясь не было! — поставила жирную точку в разговоре русская баба, наряжённая в узбечку.

У телефонов очереди не было. Герман легко дозвонился домой, но трубку снял пьяный сосед, который долго не мог понять, с кем имеет дело.

— Петр`о! Перестань придуриваться, это я, Герман, — в десятый раз пытался вернуть к реальности своего соседа задыхающийся от злости транзитник. — Петруха, передай нашим, что я долетел... долетел... Ты понял меня, дубина стоеросовая?!

Убедившись, что сосед-алкаш запомнил просьбу, и заставив его дважды повторить текст обращения к родичам, Герман повесил трубку.

Выйдя из аэропорта, он закурил, чиркнув игрушечным пистолетиком. Вдруг ему стало тоскливо. Выпуская ноздрями дым, Герман унюхал запах шашлыка. Ему очень хотелось есть. «Повременю, — подумал молодой человек, — доберусь до базара, там оторвусь по полной». На предвкушение восточных разносолов его рот откликнулся обильным слюнотечением.

«Вот же напасть, — с досадой отреагировал голодающий, — стою, как бобик у полной миски! А может, прямо в аэропорту перекусить?» — ловя ноздрями чудные запахи шашлыка и узбекского плова из соседней забегаловки, пораженчески завершил он свои мысли.

Герман уже было окончательно сдался и даже повернулся навстречу манящим ароматам, как его окликнул разбитной таксист из приоткрытой двери припаркованной к выходу «Волги».

— Садись, командир! Дёшево прокачу!

— До железнодорожного сколько? — очнулся от гастрономических вожделений Герман.

— Сколько дашь, командир!

— По счётчику, и пятерик сверху!

— Уломал, красавец! И рублик в плюсе за комфорт!

Герман, обильно сплюнув в сторону манящих запахов, сел на заднее сиденье раздолбанной в хлам машины и водрузил рядом с собой чемодан с пальто.

— Поехали!

Шайтан-арба зашлась визгом стартёра и натруженным кашлем оживающего мотора.

— Ого! На форсаж выходит!

Водитель в задрипанной кепке-восьмиклинке понимающе заржал, утопил педаль и с приличным ускорением, кренясь на правый борт, вырулил по кругу на трассу.

— Кормилица, — ласково промолвил водитель, потирая цветастой тряпкой запотевшее лобовое стекло.

— Да уж! — отреагировал пассажир, намереваясь отдаться грустной радости от встречи с любимым городом. Потом, очнувшись, спросил шофёра: — А как насчёт комфорта?

— Что-что? — не понял таксист.

— Ты ж обещал содрать с меня рубль за комфорт!

— А тебе что — не комфортно? Давай про Ташкент расскажу.

— Я и без тебя его знаю.

— Тогда давай спою! А ты можешь покурить.

— Валяй!

— Щас, секундочку... сначала послушай мою сестричку, — с этими словами водитель открыл бардачок и нажал на кнопку кассетного магнитофона «Вега».

— Вот это да! А ты — богатенький Буратино, — пытаясь перекричать орущую Пугачёву, позавидовал Герман. — Я и за полгода на такой не накоплю. Да и с сестрой тебе подфартило!

— А то! — самодовольно ухмыльнулся «брат» Аллы Борисовны.

Видимо, обидевшись на самозванца, известная певица из бардачка сначала запела густым басом, потом истерически взвизгнула и затихла.

— Клять! Снова плёнку зажевала!

— Кто? Алла Борисовна?

— Да не, мля, это советское угрёбище! У брата «Сони» есть, но у него такой фигни не бывает.

— И ты бы себе «Сони» поставил.

— Куда мне! Брат официантом в «Голубых куполах» работает.

— Ну, тады ой! Звиняй, хлопчик, не по «Соньке» кепка! — С этими словами Герман, удобно примостившись на заднем сиденье, вытащил пистолет-зажигалку и громко чиркнул.

— Осечка! — констатировал водила. — Если хочешь стреляться — заплати и выйди.

— Ну ты деревня, это же зажигалка! — со снисходительным укором промолвил пассажир, затягиваясь сигаретным дымком.

Водитель обиженно засопел, снял дерматиновую восьмиклинку, оголив загорелую лысину, и, поглядывая на дорогу, начал высвобождать из магнитофона кассету. Герман, воспользовавшись паузой, принялся с интересом глазеть на мелькающие за окном пейзажи. Всё это ему уже было до боли знакомо: ровная пулемётная лента обрубков ветвистого тутовника вдоль дороги, изредка перемежающаяся пирамидальными тополями, бесконечные перепаханные поля, а за ними — синие горы на горизонте, скрывающие свои вершины в облаках.

— Всё... готово. Дома склею, и всё в порядке. Разве только пару раз икнёт, — подал голос вспотевший от двойной работы таксист.

— Кто икнёт? — не сразу вошёл в тему Герман.

— Да Пугачиха, мать её! Плёнку, говорю, склею, а на месте склейки она икать начнёт, — с этими словами водитель поднял кассету с бородой из спутанной магнитофонной ленты. На кассете линяло-торжественно стояло клеймо Шосткинского завода.

— Ты бы ещё наждачную ленту в свой магнитофон зарядил, говорят — головки чистит до блеска, — насмешливо отреагировал пассажир.

— А где я хорошую ленту куплю? Только недавно на базаре стали появляться всякие там «Марксвеллы» и «Ти-ди-кёшки». Говорят, наше воинство с Афгана привозит. Только цены!..

— Не «Марксвелл», а «Максвелл», фирма такая. «Агфа» ещё есть, тоже хорошая плёнка.

— О, да ты учёный, как я посмотрю, — парировал водитель.

— Да так, книжки с картинками почитываю...

— Молодца! Только всей этой премудрости грош цена, — тормозя перед упирающимся на проезжей части дороги ишаком, резюмировал владелец шайтан-арбы. — И военные наши такие же ослы, как этот. — И, уже высунувшись из окна «Волги», аккуратно объезжая упрямое животное, обдал матом испуганного парнишку, пытавшегося спихнуть непокорное животное в кювет. — Никто уже ничего делать не умеет. Ни тебе воевать, ни тебе ишаком рулить, а ты говоришь — плёнку для магнитофона хреновую делают. Зато в космос летаем!

— А что наши военные... они-то почему ослы? — перебил распалявшегося водителя молодой человек.

— А потому, что не то с Афгана везут! Им бы «Панджгуль» мешками тащить, а они там всякие соники, ссанье да панасоники... А ещё терьяк с гашишом. У нас этого добра и без них хватает.

— Соников и панасоников?

— Да нет же! Наркоты своей хоть жопой ешь!

— А «ссанье» — это что?

— Техника фуфловая — «Саньо».

— Понятно... А «Панджгуль»?

— Платки женские. Пять цветов: четыре по краям и один — посерёдке.

— И что, здесь это дефицит?

— Ещё какой! Любая узбечка без такого платка — что сорока без хвоста.

— Ну и наладили бы в Ташкенте производстве этих платков. Делов-то!

— Так и я о том! Самолёты здоровенные клепают, а на хрен они кому нужны!

— Ладно, ладно, про самолёты — это ты за край хватил, а что, платки — такие дорогие, что ли?

— Мне говорили, раз в 50 дороже, чем за канавой.

— Канава — это Афганистан?

— Он, родимый! Мне сосед говорил — чего там только нет! И музыка, и телеки цветные, и камешки, и золотишко!

— Да уж, богатый народ!

— Куда там!

Оба замолчали, переваривая всяк по-своему содержательную часть разговора. Впереди замаячило здание железнодорожного вокзала. Машина, часто меняя правый галс на левый, изрядно чадя, подходила к парковке.

— Слушай, шеф, — подал голос Герман, — а ты бы меня подождал на стоянке. Я мухой: билет куплю — и назад. Ага?

— Ага-то ага, только заплати за первый рейс.

Герман полез в карман, пока таксист пришвартовывал свою колымагу к бордюру.

— А рублик за музон? — нарочито сердито возмутился водила.

— Полтинник за трёп, минус гривенник — за порванную Пугачёву. Смотри на счётчик, Карузо! — с этими словами молодой человек подхватил пожитки и выскочил из машины.

В воинском зале было пусто. Оформить плацкарту до Ферганы по требованию было делом пары минут. Ещё минуту заняло избавление от багажа в камере хранения. Через мгновение Герман уже выходил из вокзала. Его водитель стоял у машины и энергично жестикулировал перед лицом старого узбека в халате, калошах на босу ногу и двумя тощими мешками за плечами. Подходя к ним, Герман услышал быструю узбекскую речь, перемежаемую русским матом и короткими репликами старого узбека.

— Вот каналья, — переходя на русский, приветствовал Германа таксист, — хотел у меня машину за две тысячи купить. Я ему говорю — три, а он мне — две!

— Ну у вас и народ! Все при деньгах! — делая рокировку со стариком, ответил молодой человек.

— Работай нада, — прогундел где-то сзади богатенький старик Хоттабыч.

— Вот иди и работай, — вновь взорвался водитель, — ещё тыщу заработаешь, звони!

— А ты русский? — садясь в машину, спросил Герман.

— А ты из служивых? — вопросом на вопрос ответил таксист.

— Нет, я агроном, — не подумав, ляпнул оторопевший молодой человек.

— То-то я вижу: и билеты купил, и багаж сдал, и всё за пять минут.

— Ну и что?

— А ты видел, какая очередь у касс! За час не протолкаешься.

Ещё не остывшая машина резво завелась и, пару раз чихнув угарным газом, сорвалась с места.

— Куда?

— На Алайский.

— Что ты там потерял — лампасы?

— Нет, жрать хочу.

— Ты что, в КТуркВО служил?

— Нет, то есть — да!

— За канаву?

— Ага!

— Телефончик мой запиши. Всё, что привезёшь, оптом беру. Забыл сказать, тут за «Шарп — три пятёрки» половину машины можно купить.

— Это ещё что такое? — полюбопытствовал Герман.

— Двухкассетник такой. «Милитари стайл». Орёт, как старшина на учениях. Два «Шарпа» — и новая «Волга» твоя, — мечтательно пояснил коробейник. — Только травку не вези, телевизор возьму, гондоны в упаковках, из камешков — «тигровый глаз», лазурит, других не надо. Можно — гранат.

— Не, я оружие не повезу.

— Да не гранаты, а камень — гранат.

— А...

Не надеясь на память своего пассажира, водитель притормозил, вытащил из кармана засаленный блокнот, написал телефон.

— Спросишь Рафката.

— Так ты узбек?

— Да что тебе далось! Русский я. Папа — таджик, а мама — хохлушка. От такого замеса самые что ни на есть русские получаются. Да и у тебя физиономия не шибко-то славянская.

— Где там! По отцу и турки случались, а вот по маме — чисто русский.

— Где турок прошёл, там и за десять родов не отмоешься. Не горюй, в скуластых да чернявых стрелять не будут.

— И на том спасибо.

Остаток пути до рынка ехали молча, если не считать скорострельных матюков Рафката на перекрёстках и при обгоне.

— Ну вот, прибыли, командир. Плати по счётчику. С героев доплату не беру. Да, и про телефончик не забудь.

Алайский базар

За два года, что здесь не был Герман, главный рынок Ташкента — Алайский — мало чем изменился. Голодному молодому человеку вдруг подумалось, что этот суетливый многоголосый торговый организм живёт и всегда жил по своим законам и ему было мало дела до того, чья сейчас власть, кто теперь правит этим древним городом — эмир или первый секретарь.

Проходя между рядов к заветной точке общепита, Герман, словно магнит опилки, притягивал внимание торгового люда. Седобородые аксакалы свешивались через прилавок, воздевали руки к ароматным зимним дыням, висевшим на перевязях у палаток, на глазах ломали спелые гранаты, демонстрируя почти фиолетовое нутро южного фрукта. Враз повеселевший командировочный постоянно прикладывал руку к сердцу и слегка наклонялся, демонстрируя знание восточного этикета. Это ещё более распаляло продавцов, которые галдели все разом и вот-вот готовы были устроить ему овацию. В последний момент один из них всё же успел всунуть растаявшему от тёплой встречи покупателю спелый персик, который он буквально высосал перед входом в резную дверь с нехитрой вывеской «Чойхона». Омыв под тонкой струйкой латунного крана руки, Герман вошёл в тёплую влажную темноту заведения, больше похожего на средневековую харчевню.

Под немногочисленными тусклыми лампадами, засиженными мухами, восседала полурота стариков хоттабычей, примостившихся со скрещёнными ногами на грубо сколоченных топчанах, устланных старыми коврами. У топчанов были разбросаны сандалии, калоши и полуботинки со стоптанными задниками. Рот Германа мгновенно наполнился влагой. Желудок перехватил голодный спазм, и усталый путник рухнул на единственный стул у одинокого круглого столика. Полурота нехотя отреагировала на пришельца, ворочая головами, сыто отрыгивая и сплёвывая тягучую зелёную массу «наса» — лёгкого самодельного наркотика. К седоку на стуле резво подскочил молоденький узбечонок в грязном белом халате и тюбетейке.

— Мампар, плов и лепёшку! — радостно сообщил приветливому мальчугану Герман. — И зелёный чай, уважаемый!

Уважаемый тут же смахнул крошки со стола, ловко орудуя не первой свежести вафельным полотенцем, потом, забросив его на плечо, рысью метнулся на кухню. Через минуту на столе был горячий чай в фарфоровом чайнике с отбитым носиком и маленькая пиалушка. Пока посетитель разминался янтарным напитком, перед ним была выставлена глубокая косушка с горячим мясным бульоном, зеленью и клёцками, а через несколько мгновений — дымилась тарелка ароматного плова. В завершение раздачи услужливый официант принёс гранёный стакан холодной воды.

«Вот шельма, знает дело!» — блаженно подумал клиент, вспоминая, как повторно разгорается аппетит после глотка холодной воды.

— Эй, любезный! — запуская алюминиевую ложку в косушку с мампаром, позвал Герман. — Беленькой грамм сто и маринованного чесночка!

Посетители одобрительно оглядывались. Самый крайний из них, в старом заношенном халате, перехваченном на поясе выцветшим платком, аккуратно переломил лепёшку и передал добрую её половину разомлевшему гостю. Герман, приняв подарок, почувствовал себя на вершине блаженства. Наконец-то он в полной мере ощутил себя на родине.

Герман был зачат, выношен и рождён в жарких степях Средней Азии. И не важно, что буквально через месяц после рождения его родители-геологи увезли своего первенца в Москву. Что-то или кто-то в маленьком тельце обычного младенца занёс в глубинные скрижали мельчайшие подробности того мира, который окружал его в первые дни пребывания на «Этом Свете». Уже много позже он мог по одному только запаху определить, где он находится: в Узбекистане или вне его. Даже воздух Таджикистана, казалось бы, ничем неотличимый от узбекского, не мог ввести его в заблуждение. Конечно, эти ощущения описанию не поддаются, но они были реальны, а главное — никогда не подводили. Слов нет, это не Бог весть какое счастье — родиться под Самаркандом, гораздо престижнее — в Москве или Ленинграде. Но что поделаешь, родину не выбирают, её просто любят и наполняются ощущением счастья, когда вновь обретают. Именно это безотчётное чувство счастья испытывал изголодавшийся Герман в заштатной забегаловке ташкентского рынка.

Герман ел жадно и некрасиво: часто прикладываясь к стопке, пил обжигающий бульон прямо из глубокой фарфоровой миски с синим восточным орнаментом, загружал полную ложку плова и забрасывал его в перемазанный рот. Постоянные клиенты перестали обращать внимание на пришельца, дружно загалдели, прерывая висящий над общепитом гомон взрывами смеха. Баба`и периодически сытно отрыгивали и ковыряли пальцами в зубах, обсасывая их, если удавалось что-то найти между золотыми коронками. Признак достатка простого узбека угадывался не в его одежде или обуви, а в наличии золота во рту. Восточное представление о престиже диктовало необходимость стачивать здоровые зубы, лишь бы подавить блеском благородного металла неприличную белизну во рту своих менее удачливых соплеменников.

Заканчивая трапезу, Герман вдруг отчётливо захотел так же сытно отрыгнуть, но европейское воспитание насмерть блокировало реликтовые позывы. Схватив стакан с ледяной водой, клиент сделал изрядный глоток, но мгновенный спазм перехватил горло, и... Вопреки первоначальным намерениям Герман, судорожно хватая ртом воздух, оглушительно икнул, потом, утратив контроль над собой, не менее демонстративно отрыгнул, давясь от нового приступа икоты.

Посетители разом замолчали, обратив взоры в сторону бледнолицего.

— Ай, малядец какой! — разрядил обстановку один из аксакалов. Оставшиеся одобрительно осклабились, цокая языками.

— На, друг... подарок! — с этими словами самый крайний из бабаев протянул маленькую плоскую жестяную коробочку. — «Нас»! Знаешь «нас»... «насвар»?

— Спасибо, рахмат... Знаю, спасибо, но я... не принима... не умею...

— Бери, друг... Сразу видно — хороший человек!

Герман взял подарок, приложил руку к сердцу и высыпал щепотку зелёного порошка под язык. Мгновение, и слюна во рту брызнула, как из брандспойта. «Хороший человек» понял, что больше двух минут ему этот подарок во рту не удержать. Раздувая щёки, Герман, уже вставая, выхватил из кармана червонец и бросил его на стол. Через минуту он был на улице, а через мгновение — припал к отполированному латунному крану.

Роковая зажигалка

Несмотря на конфуз, хорошее настроение его не покинуло. Герман пешком отправился сначала по книжным магазинам, где приобрёл с десяток совершенно дефицитных в Сибири книг, потом зашёл на почту и отправил всё это добро в N-ск. Далее его путь пролегал по центру города, застроенного великолепными в сравнении с архитектурой N-ска зданиями. «Да, такое у нас не строят, живут же люди! — завистливо подумал Герман. — Вот вернусь и попрошусь по обмену в Узбекистан, — разродился он новой идеей, — поживу годика три, а там подумаю, может, останусь насовсем. Задолбали уже эти морозы».

Не сразу Герман почувствовал, что запасённое в нём тепло быстро улетучивается. Определённо стало холоднее, задул лёгкий, но неприятный ветер. Синие горы скрылись в сером мареве. «Что ж я, дурень, пальто оставил в камере хранения!» — мелькнуло в голове, когда молодой человек поравнялся с узбекской альма-матер — Управлением КГБ УзССР. «Зайти — представиться? — размышлял он в нерешительности. — Может, знакомых найду». Несколько минут он глазел на входящих и выходящих из здания. Местные чекисты мало чем отличались от N-ских: такие же костюмы с однотонными сорочками и неизменными галстуками «в тон». А ещё — короткие стрижки и какое-то неуловимо-чекистское выражение лица. «Да уж, конспирация, мать их ети! — ругнулся коллега. — Верно говорил Генка Легостаев — от нас за версту молью несёт».

Послышался нарастающий шелест покрышек и утробный рокот мощного мотора. К парадному подъезду медленно подплывал представительский «ЗиЛ» с тонированными стёклами. Герман уступил дорогу, хотя давить его, судя по всему, никто не собирался. Первым из машины выскочил щеголеватый капитан с васильковыми петлицами. Щёголь изящным движением открыл заднюю дверь и вытянулся по стойке смирно. Из салона показалась нога в чёрном лакированном туфле и штанине цвета хаки с широким, просто до неприличия широким красным лампасом. Германа охватило любопытство обыкновенного уличного зеваки. Конечно, он и до этого видел генералов. У начальника N-ского Управления тоже были «ЗиЛ» и старая «Чайка». И он тоже иногда надевал форму и так же вальяжно, забросив «ботву» на лысину, выходил из машины. Герману казалось, что все генералы даже не относятся к виду Homo Sapiens, а, скорее, представляют высшую расу небожителей.

Наконец измашины окончательно появился высокий и необычайно тучный генерал-лейтенант с раскосыми глазами и седым коротким «ёжиком». «Просто орёл! — подумал Герман, делая шаг в сторону лимузина. — Ну, хорош, блин! Красивый, как... как пожарная машина». От прохлады и высокоторжественного зрелища в носу у чекиста-зеваки засвербело, он коротко чихнул, брызнув веером себе под ноги. «Чёрт!» — выругался Герман, машинально потянувшись рукой в карман за платком.

«Стоять!!!» — рявкнул кто-то прямо перед оторопевшим Германом. Его словно прошило током и отдалось кислинкой во рту. Подняв голову, изрядно струхнувший молодой человек увидел направленный на него пистолет в руках красавчика-капитана. Генеральский порученец, схоронившись за открытой бронированной дверью лимузина, целился своему коллеге в переносицу. Тучный генерал слегка согнувшись в коленях, пятился назад и в сторону, судорожно застёгивая китель.

— Свои! — в отчаянье заорал Герман, поднимая руки и отдаваясь во власть подбежавших дежурных прапорщиков.

— Я тебе, блин, дам «свои»! — заворачивая «ласты» виновнику инцидента, зашипел здоровенный прапорщик. — Я те, сучий потрох, покажу, как пушку вытаскивать! — продолжил он, передавая скрученного Германа подоспевшим охранникам.

— Есть! Есть, товарищ капитан! — двумя пальцами вытаскивая пистолет-зажигалку, завопил верзила после минутного личного досмотра. — У, вражина! — с зубовным скрежетом, торжествуя и помахивая зажигалкой перед носом оторопевшего «террориста», процедил он.

— Это просто зажигалка! — закричал Герман.

— Разберёмся, разберёмся, гражданин! — метал громы раздухарившийся прапорщик.

— Что за чёрт! — разглядывая потешное оружие, ругнулся дознаватель. — Гляди-ка, точно, зажигалка! — с досадой признался он, высекая огонь из направленного в небо пистолета. Шмон продолжался.

— Да он иностранец, товарищ генерал, — вдруг радостно завопил верзила, поднимая над головой раскрытый паспорт Германа.

— Это заграничный! — пытался встрять задержанный.

— Вижу, что не наш! — продолжал торжествовать дежурный. — Ить, балакает-то по-нашему, товарищ капитан, — передавая изъятый синий паспорт подоспевшему адъютанту, не унимался он.

— Отставить, Грицко! Не ори на всю площадь! Дай сюда, — с этими словами красавчик открыл документ.

— Поц... Поцкри... Потскоптенко, — не сразу прочёл капитан.

— Да, я... — начал было Герман.

— Заткнись, тебя не спрашивают! — зашипел Грицко.

— Да коллега я... — не унимался задержанный, судорожно сглатывая слюну.

— Не вижу, что калека, — вновь поднял на него глаза капитан.

— Какой он калека!!! — просто взвыл Грицко.

— Отставить, прапорщик! А вы, Потс... Потско...

— Потскоптенко, товарищ капитан.

— Я же говорил — иностранец, — уже не так уверенно встрял Грицко. — Финн, что ли...

— Это украинская фамилия, — пояснил Герман.

— Да шоб тоби... На какой такой Вкраине с такими хвамилями ходють! — опять не выдержал прапорщик.

— Замолчи, Грицко! — скомандовал капитан. — Не видишь, паспорт — советский.

— В упор не вижу! — огрызнулся уязвлённый хохол. — Я этих синих отродясь не видел!

— Герман Николаевич, что вы здесь делаете? — успокаиваясь, обратился капитан к виновнику переполоха. — Да отпустите его руки, Грицко! — скомандовал капитан.

Наконец вся компания заметила, что за допросом с любопытством наблюдает генерал, уже застегнувший китель со смещением всего ряда на одну петлю. Участники задержания, конечно, заметили перекошенный генеральский мундир, но обратить внимание начальства на непорядок в форменной одежде не решились.

— Товарищ генерал, вы китель неправильно застегнули, — позволил себе смелость указать на сиятельный просчёт приходящий в себя Герман.

— Спасибо... как вас там? — пробасил огромный узбек с золотыми погонами.

— Герман Николаевич меня зовут, — всё более смелея, представился задержанный. — Капитан Потскоптенко из N-ского Управления КГБ.

— Удостоверение! — уже спокойно спросил капитан.

— У меня только командировочное предписание... во внутреннем кармане. Удостоверение осталось в «кадрах». Разрешите предъявить? Только «Макарыча» спрячьте, — показывая взглядом на пистолет в руках капитана, попросил Герман.

— Да, Костя, ты бы оружие убрал, — пророкотал генерал, расстёгивая китель. — Хватит уже народ пугать.

Прапорщик Грицко, совершенно разочарованный итогами задержания, боком отходил в сторону, бурча вполголоса про «клятих капытянив, дурних начальныках» и многое ещё, что при детях говорить не полагается.

— Что, Герман Николаевич, на канаву? — ознакомившись с документами, уже совсем миролюбиво обратился бдительный капитан ко вновь обретшему свободу Герману.

— Да, в Афганистан... на полгода.

Наконец справившийся с шеренгой золотых пуговиц на кителе генерал решил задать последний вопрос:

— Как звать начальника управления?

— Беглов, генерал Беглов.

— Колька! — и вновь переходя на нижние октавы. — Николай... Николай...

— Степанович, товарищ генерал.

— Так, Константин, — обращаясь к адъютанту, распорядился обладатель широченных лампасов, — верни документы капитану, а ты, капитан, — переводя взгляд на Германа, — впредь не делай резких движений в охраняемой зоне.

— Виноват, товарищ генерал, я только за платком полез, сопли утереть.

— А если бы закурить захотелось?

Только тут до Германа дошло, что если бы он вместо платка вытащил игрушечный пистолет, то лежать бы ему здесь уже минут пять с простреленной головой.

— Уразумел, сынок? Эх, молодо-зелено... Ну и капитаны пошли... сопливые! — не удержался генерал, слегка расплывшись в улыбке. — Да, ещё... передай, боец, своему Степанычу, что на нем должок висит. Напомни ему, как в Ростове мы всю ночь в штабные карты играли.

— Так точно, непременно, товарищ генерал! Как с Афгана вернусь, так тут же про должок намекну, — расхрабрился Герман.

— Ну, тогда держи «пять», — протянул руку улыбавшийся генерал. — Если что нужно, обратись к Константину. А ты, Костя, верни его вещи да помоги коллеге. Не на танцы едет — на войну! — С этими словами генерал оставил капитанов и, грузно покачиваясь, последовал к проходной.

— Герман, какие просьбы есть? — ёжась на прохладном ветру, дежурно спросил капитан Костя.

— Да нет, спасибо, всё в порядке, только...

— Что — только?

— Со страху приспичило малость... Мне бы до ветру... Где тут у вас?..

— Только если... если — в музей Ленина. Точно — там в подвальном этаже туалет есть. А пускать не будут, передай, мол, от Костика Лозового из Конторы.

Герман бросился к музею.

Ленин и Герман

Пулей влетев в святая святых всего прогрессивного человечества с криком «Я — от Костика Лозового!», несостоявшийся террорист дробно застучал каблуками по ступенькам, ведущим в подвальный этаж.

Вверх по лестнице Герман поднимался с чувством выполненного долга.

— Как дела у Константина Викторовича? — прервала его эйфорию пожилая русская женщина, сидящая в узбекском наряде у резной стены.

— Это вы мне?

— А кому же ещё!

— А кто такой Константин Викторович?

— Лозовой, Костя Лозовой!

— А-а-а, Костик... так с ним всё нормально. На повышение пошёл. Велел вам кланяться.

— Ой, спасибочки! Душевный он человек. Было в прошлом годе, микрофоны устанавливал, так мы за час всласть наговорились. Я его чаем поила, а он меня шоколадными конфетами угощал. Молодой — а умный какой... страсть просто! — ударилась в воспоминания старушка. — А вы, должно быть, монтёр по микрофонам этим? То-то я гляжу, только вошли — и сразу в подвал. Коротнуло что, али звук пропал?

— Сигнал пропал. Микрофоны от громких звуков из строя выходят, вот я и поменял один, — принялся острить Герман.

— А как бы мне внучка к вам устроить, — совсем вошла в доверие бабуся, — и отличник он у меня, и на гитаре играет, только очки дюже толстые носит.

— Таких не берут в космонавты! — строго ответил посетитель. — Но если Костик возьмётся, может, что и получится.

— Ах ты, батюшки-светы! — запричитала старушка. — Он у меня...

— Знаю, знаю! Только Константин Викторович! Кстати, а зачем эти микрофоны в туалете установили?

— Вам лучше знать!

— Хотя... ну да — что это я!

— Вы только сами подумайте, где иностранцам в музее Ленина встречаться! У экспонатов не наговоришься, помещение-то не ахти какое, вот они всё в туалет и прут. Бывает, по часу не выходят. Туалет у нас чистенький, тёплый, на 20 посадочных мест...

— Ну надо же!

— Да, вот я и говорю, на 20 мест женских и 20 мужских...

— Понятно! — Германа стала утомлять словоохотливая женщина.

— А на Троицу приходили два иностранца, жуть какие подозрительные: оба лохматые, с цепями. Один — высокий, смуглый, косичка у него сзади, другой — низенький, весь такой красный и плешивый, но с двумя косичками...

— Слышал о них — матёрые разведчики! — насупив брови, начал врать Герман.

— Батюшки-светы! Что ж я проморгала! Милицию надо было вызвать... Так я и подумала! Вот ты погоди, мил человек, послушай только: значит, вошли поврозь, сурьёзные обои, и сразу — шасть в туалет! Да так цельный час без четверти носу не казали, а как вышли — то уже в обнимку, счастливые такие, будто по «Москвичу» выиграли. Да так и пошли, охальники, к патрету Крупской. А перед ней давай зубы скалить да пальцами тыкать.

— А где «патрет» этот? Может, что сзади прицепили?

Старушка резво поднялась, оставив вязание, и, лавируя между скучающими пионерами, подвела Германа к фотографии «тридцать на сорок» с поясняющей надписью «Н. К. Крупская выступает перед красноармейцами...» Молодой чекист дальше читать не стал.

— Матушка, позвольте мне более тщательно осмотреть «патрет».

— Да уж будьте так любезны, я вашим ребятам не раз говорила, уж больно часто иностранцы у портрета Крупской останавливаются. Подозрительно это.

— Сейчас проверим.

Бдительная старушка тут же начала отгонять расшалившуюся детвору подальше от стенда: «Кыш, бесенята, не видите — реставратор пришёл... Крупскую чинить будет».

Герман принялся изучать фотографию. Действительно, на изрядно отретушированной копии перед шеренгой красноармейцев в лаптях стояла растрёпанная женщина с накинутой шалью, в жакете и длинной юбке. Лицо её было повёрнуто к фотографу, а правая рука — в полтора раза длиннее левой — вздымалась в революционном приветствии. Над красноармейцами неизвестный мастер ретуши тоже постарался: бойцы натужено улыбались, дружно вперив взгляды в широкий зад Надежды Константиновны.

— Да, начальство сюда давно не заглядывало, — ухмыльнулся лже-реставратор. — Но боже мой, какой же у Ленина вкус! И куда он только глядел, когда жену выбирал. Должно быть, здорово изголодался в Шушенском, если на такую позарился!

Герман пристально вгляделся в лицо верной спутницы вождя: глаза вразбег и на выкате, волосы не прибраны, грудь — что мешки с зерном. «Мля-а-а, ведьма, да и только, — ужаснулся он, — сняли бы фото со стенда, хоть вождя не срамили!»

Изучив портрет Крупской, молодой человек бочком двинулся к выходу с видом профессионала, тщательно изучающего ленинское наследие. «Да-а-а, а вот эта хорошенькая... Инесса Арманд... Что ж к ней-то не припал». Арманд чем-то неуловимо напоминала его сегодняшнюю спутницу. «Ну, эта хоть не кокетничала, — язвительно подумал ценитель прекрасного, — правда, кто их знает, может быть, тоже татарка и где попало с Ильичом взасос целовалась».

Наконец Герману стало стыдно за разгул собственной фантазии. «Что это меня сегодня развезло?» — задал он себе вопрос и оставил его без ответа, выходя боком из музея. Вместе с ним вылетел выводок горластых пионеров, которые, почувствовав свободу, бросились врассыпную, заполняя прилегающую площадь, будто распадающийся на ветру букет цветов.

Физик и «фараон»

На улице изрядно похолодало. Начал накрапывать мелкий противный дождик. Герман зябко поёжился, поднял воротник и направился в сторону музея Искусств, надеясь там отогреться и посидеть в одиночестве за чашкой кофе. Сегодняшние встречи и приключения его изрядно утомили. Стараясь не искушать судьбу, он обходил стороной редких милиционеров, прикидывался глухонемым, если к нему обращались случайные прохожие, в общем, самым решительным образом пресекал любые попытки Фортуны втянуть его в очередное приключение. Даже завидев на торце жилого дома огромный плакат-растяжку с портретом Леонида Ильича Брежнева, предусмотрительный молодой человек вначале огляделся по сторонам, а уж потом вперил взгляд в монументальное полотно.

Герман, разглядывающий Генерального Секретаря, лишний раз убедился, что в Узбекистане по каким-то неведомым ему причинам более половины почитаемых советским агитпропом ликов имели ярко выраженные восточные черты. Два года назад его больше всего поразил бронзовый бюст А. С. Пушкина, выставленный в Историческом музее. Не лишённый дарования узбекский ваятель мастерски придал великому русскому поэту выражение творческой печали с лёгким налётом меланхолии. Поэт слегка склонил голову, отчего его подбородок упёрся в две внушительного вида жировые складки. Затылок поэта был изрядно стёсан, и его макушка уползла куда-то вверх. Собственно, в этом ничего удивительного не было. Узбекские каноны красоты диктовали свои условия. Встретить узбека с нормальным затылком — большая редкость. Издавна, особенно в сельской местности, младенца пеленали в кокон, делали дренаж для отвода продуктов жизнедеятельности и в таком виде держали его достаточно долго. Ребёнок лежал исключительно на затылке, отчего его сахарные косточки деформировались и голова приобретала очертание тыквы плодоножкой вверх. Так что бронзовому Пушкину всего лишь придали классические черты, более доступные для визуального восприятия недавно разбуженного громами цивилизации дехканина. Глаза и скулы бронзового поэта были также слегка отретушированы в угоду национальным пристрастиям, так что издали Пушкин здорово смахивал на опечаленного басмача, рассматривающего прохудившиеся калоши.

Герман не находил ничего предосудительного в адаптации художественных образов к восточному менталитету. В конце концов, великий Пушкин в жизни отнюдь не блистал красотой, и только художнику Кипренскому удалось написать его прижизненный портрет, от которого его современников по крайней мере не бросало в оторопь. И ещё — хорошо, что во времена гениального поэта фотография была неизвестна. В противном случае его лицо метиса с курчавой эфиопской головой и растрёпанными бакенбардами могло бы просто напугать неподготовленное к восприятию исторических его почитателей из числа потомков. В Советском Союзе, кстати, никого не смущали многочисленные скульптурные изображения Ленина с мускулистыми руками и богатырским сложением стероидного культуриста. Но этот пятиэтажный портрет Брежнева просто поверг Германа в шок. Стуча зубами от холода, приезжий ценитель прекрасного то давился от смеха, то впадал в оцепенение от увиденного. Сходство с оригиналом ограничивалось пятью звёздами Героя. Сверху вниз на Германа смотрел Левиафан средних лет, с хитрыми раскосыми глазами довольного жизнью узбека. За его плечами вставало огненно-красное солнце, играющее золотыми бликами на фарфоровых зубах Генсека.

— Приплыли! — оторопело прошептал, с трудом ворочая синими от холода губами, изумлённый молодой человек.

— Нравится? — послышалось сзади.

Герман застыл с высоко поднятой головой. «Авось пронесёт!»

— С вами всё хорошо? — с разрывом в минуту последовал второй вопрос.

Герман опустил голову и вперил взгляд в кафельный плинтус ниже портрета. На чёрной глянцевой поверхности корявыми белыми буквами было написано: «Гюльзай — дурра!» Удвоенное «Р», видимо, символизировало достоверность и осведомлённость автора надписи в существе вопроса. Сзади зашуршало, после чего перед застывшим молодым человеком сначала появилось велосипедное колесо, затем владелец этого велосипеда в военной плащ-накидке, скрывающей второе колесо педального транспортного средства.

— А-у! — весело произнёс молодой узбек, помахав для верности рукой перед лицом истукана.

— Че надо? — не выдержал Герман.

— Да, собственно, ничего, — миролюбиво ответил незнакомец, — просто в первый раз вижу человека, разглядывающего наглядную агитацию.

— Её для того и делали, чтоб народ глядел.

— Может, и для того, только никто из нормальных смотреть её не станет. Это как телеграфный столб: вроде как и есть, а пройдёшь — и не вспомнишь.

Герман мысленно согласился с навязчивым балагуром, но тут его взгляд остановился на велосипеде. «Ни фига себе! — подумал он, — ничего подобного я не видел!» На первый взгляд, эта железяка походила на обычный велосипед с подвесным мотором. Но только на первый. Вместо мотора на раме была укреплена какая-то хрень, напоминающая компрессор от большого холодильника. Из «компрессора» шёл вал на хитрое механическое устройство с дополнительной цепью на заднее колесо.

«Чудик! — мелькнуло у Германа в голове. — Определённо — чудик! Непризнанный Кулибин».

«Кулибин», словно прочитав его мысли, коротко хохотнул и прокомментировал так и не заданный вопрос:

— Моё изобретение. Велосипед с рекуперативным накопителем энергии.

— На быстрых нейтронах! — съязвил Герман, намереваясь боком-боком улизнуть от незнакомца.

— Быстрые нейтроны неустойчивы, глюоновое взаимодействие может не выдержать.

— Слушай, мужик, что ты пристал! — начал хамить уязвлённый чекист.

— Ну ладно, парень, прощай, извини, если что не так, — обиженно произнёс незнакомец. — Просто вижу — человек приезжий, стоит, да ещё и думает. Таких тут пока мало.

Герману стало стыдно. «Если даже он и шизик, то совсем чуть-чуть. Большую науку двигают шизики». Именно поэтому он, Герман, не вернулся после армии в Институт полупроводников. Ему довольно рано стало ясно, что тягаться с «буйными» — бесполезно, а протирать штаны в лаборатории, кропотливо собирая материалы на «диссер», ему не хотелось.

— Извините, — подняв глаза на «Кулибина», добродушно произнёс Герман. — Мне с посторонними нельзя разговаривать.

— Что, как Красной Шапочке?

— Да, что-то вроде того... И у меня с утра одни неприятности... А что велик... накопитель — как у Гулиа?

— Я так и знал! Я просто чувствовал, что вы человек пытливый и думающий, — радостно воскликнул незнакомец. — Маховик ленточный, кожух от холодильника, ну а дальше вам всё ясно.

— В принципе, да. Только я ни разу не видел всё это в железе.

— Рустам, — протянул руку для приветствия незнакомец.

— Герман, — ответил приезжий, — а я с вами в какую-нибудь историю не вляпаюсь?

— Да что с вами такое, почему вы всего боитесь?

— Перебор вышел с общением и... чуть башку не снесли всего час назад.

— Подрались?

Но Герман решил не отчитываться перед незнакомым человеком.

— Извините, Рустам, я замёрз, иду в музей Искусств, согреться и кофеёк погонять. Вечером поезд... Так я пойду, а?

— Идите, конечно, однако музей на ремонте, — участливо согласился Рустам. — Но, если вы подождёте две минуты, я отдам велик брату, он тут в подвале мастерскую собрал, и провожу вас в «Голубые купола» — там кофе не хуже.

— Я замёрз!

— Не беда, в мастерской спиртик имеется.

Герман вдруг как-то легко согласился.

Через полчаса из служебного помещения вышли два приятеля, бурно жестикулируя и неся околонаучную пургу. На Германа был накинут ватный халат, местами прокуренный, но достаточно тёплый, чтобы в комфорте можно было дойти до центрального ресторана города Ташкента. Молодой чекист, напрягая память, сыпал остатками знаний, полученных на физическом факультете, а его новый друг проявлял такие чудеса в интерпретации физических реалий, что временами Герману хотелось задать сакраментальный вопрос: «Рустам, а ты действительно узбек?»

— Гера, ты только послушай, при спекании шихты получается высокочистая керамика с наперёд заданной частотой испускания инфракрасного света, — запальчиво объяснял компаньону суть своих научных изысканий физик из Узбекистана. Из подвала он вышел в европейском костюме, одетом на тонкий однотонный свитер. Дождь перестал моросить, и, глядя им вслед, досужий прохожий мог решить, что преуспевающий бухгалтер знакомит своего двоюродного брата из дремучего кишлака с достопримечательностями Ташкента.

— Ну и что это даёт? — блаженно спрашивал Герман, мысленно заготавливая более профессиональные вопросы.

— Как ты не понимаешь, инфракрасные лучи проходят живую плоть насквозь, — кипятился физик.

— Как рентгеновские?

— Вроде того, но в отличие от рентгеновских они не опасны.

— Тогда на хрена они кому сдались?

Рустам даже остановился, поражённый тупостью спутника.

— Аллах свидетель! Ты не понимаешь: выжигаются все болезнетворные микробы, а организму хоть бы хны! А чуть измени длину волны, и пожалуйста — можно целого баран`а запечь за десять минут.

— А-а...

— У тебя, часом, триппера нет? — пытливо заглядывая в глаза Герману, спросил дотошный физик.

— А если бы и был...

— Я бы в своей печи тебя за пять минут вылечил!

— Как того баран`а?

— Гера, ты тупой, как все русские!

— У нас в Союзе все равны, значит, узбеки тоже тупые!

— Да, пожалуй. И вправду, тупые встречаются... и даже очень часто.

— Ладно, ты про триппер рассказывай, не отвлекайся, — заводил своего нового знакомого Герман.

— Триппер ещё мой отец лечил за пару сеансов. Закапывал мужика в песок и оставлял на открытом солнце. Только водицы подносил.

— Так, теперь понятно. Выходит, в фильме «Белое солнце пустыни» один из героев, тот, кого по горло в песок закопали, просто от триппера лечился? — подначивая своего спутника, ёрничал Герман.

Бурно обсуждая проблемы лечения венерических заболеваний, приятели одновременно открыли створки резных дверей ресторана «Голубые купола».

— Сядем у тандыра, там теплее, — посоветовал Рустам.

— Рустамчик, а у тебя папа был врачом?

— Нет, пастухом. Овец пас.

— А как же лечение?

— Он по совместительству был табибом — народным лекарем и лечил не хуже современных докторов.

Молодые люди заказали бутылку болгарского коньяка «Плиска», кофе и две шоколадки. Официант скорчил брезгливую физиономию, но заказ выполнил. Приятели, перескакивая с темы на тему, отдавались душевному общению, перебрасываясь остротами и одаривая улыбками молодых девушек, сидящих за соседним столиком. Герман рассказывал о научных разработках в области выращивания и легирования арсенида галлия (тема его дипломной работы). Рустам охватывал более широкий круг проблем: сетовал на излишний либерализм, подтачивающий, по его мнению, социальные устои узбекского общества.

— С нами так нельзя, — горячился он, — мы пока только на пути к пробуждению. У нас ещё город не победил деревню. А когда нация пробудится, то мы себя покажем... Древние цивилизации, бывает, и обретают второе дыхание.

— А зачем деревню-то побеждать?

— Город тянет вперёд, а деревня — назад.

— Это слишком просто и неоднозначно, — парировал Герман.

— Гера, вспомни Карфаген!

— Тот, что должен быть разрушен?..

— Да, и если бы его римляне не разрушили, нашёлся бы второй Ганнибал, который бы уничтожил Рим, — со знанием дела поддержал древних разрушителей эрудит из Ташкента. — У нас в кишлаках ничего не изменилось. Всё, как и сотни лет назад. Весь прогресс, вся наша будущая цивилизация — в городе. В наших махаллях заправляют ваххабиты.

— А это кто такие?

— Гера, долго рассказывать, но там у вас в России скоро о них узнают. Такие, понимаешь, воинственные муллы, что-то вроде ваших революционеров в семнадцатом году.

— Почему же наших... революционеры эти общие.

— Как же, как же! Что-то я у большевиков ни одного узбека не припомню. Евреи были, латыши были, даже китайцы были, а вот узбеков — нет. Хотя, — и он радостно хохотнул, — русских там тоже не было или почти не было. А наши ваххабиты, если разгуляются, то мало не покажется! Они и на стороне душманов в Афганистане воюют. Мой двоюродный племянник — ваххабит! Упёртый, как ишак по весне.

Дальше, как и полагается у пьянеющих советских интеллигентов, разговор зашёл «за политику». Рустам нёс околесицу, достойную матёрого антисоветчика, но с одним удивительным припевом: советская власть, мол, самое лучшее, что можно придумать для Узбекистана.

— Странный ты какой-то, Рустам: кроешь коммунистов почём зря, а потом их же и выгораживаешь, — произнёс Герман, в очередной раз оглядываясь по сторонам.

— Гера, что ты вертишься, тут ни одного чекиста рядом нет. Я их сразу узнаю. Потом у них дела поважнее есть, чем наши бредни слушать.

— Рустам, — с паскудным выражением лица обратился к нему Герман, — а как ты думаешь, что надёжнее... или покрепче будет: Советская власть или Алайский рынок?

— Ну конечно, Алайский!.. Хотя знаешь, власть — тоже крепка.

Герман, спровоцировав учёного узбека на откровенность, смутился.

— Да, пожалуй... Рустам, где здесь туалет будет?

Рустам махнул рукой, указывая курс.

— Рустам, всё у вас хорошо, — продолжил вернувшийся Герман, — только отхожие места шибко срамные.

— А ты как хотел. Уровень цивилизации определяется чистотой сортиров, — сформулировал нехитрую м`аксиму продвинутый узбек.

— Вот и мой отец говорил о том же, — развил мысль Герман. — Он полтора года работал в Никарагуа, искал полиметаллы. Папа у меня геолог. На обратном пути сделал остановку в Рейкьявике. Зашёл в туалет и обомлел. Чище, чем у нас дома. Музыка играет, запах, как в розарии. Пошёл руки мыть, а там кранов нет. Торчит какая-то никелированная хрень — и ни одного маховика. Закручинился, но руку под эту хрень сунул, а оттуда — тёплая вода. Отец говорит, чувствовал себя, как эскимос на атомной станции. Вернулся — и давай советскую власть костерить...

— Это он зря, времени ещё мало прошло...

— Так и я ему о том же, а он — Союз развалится, Союз развалится! Ну, я ему: ты что, отец, по одному сортиру выводы делаешь, а он мне: если у нас таких отхожих мест не будет — советской власти конец!

— В чём-то твой отец прав. У нас времени на раскачку нет...

— Но причём тут сортиры?

— Пока не знаю, это надо обдумать. Вот у нас, в Институте Солнца, туалеты — чистые. Вернее, института ещё нет, а сортиры и название — есть.

— Да вы же утописты, Рустам! Город Солнца был у Кампанеллы. И у вас тоже... что за идиотское название!

— Не шуми. Как, по-твоему, назвать институт, для которого строят самую большую в мире солнечную печь. Вот в ней мы и будем спекать нашу керамику.

— Ладно, валяйте, утописты.

— Гера, а ты что такой трезвый, мы же бутылку заканчиваем?

— А ты? Выходит, зря продукт переводим?

— Это мы мозги напрягаем; если бы про баб говорили, уже давно под столом лежали.

— Нет, про баб не будем, мне уже на вокзал пора.

— Тогда по последней! — закрыл дебаты Рустам. — А ты куда, собственно, едешь?

— В Фергану.

— И что там?

Герман замолк, не находя подходящего ответа.

— Рустамчик, ты извини, я толком и не представился, — начал Герман.

— Это уже становится интересным!

— Да, Рустам, думаю, ты не изменишь своего мнения обо мне...

— Надеюсь.

— Я капитан КГБ. Еду в Афганистан. Пункт сбора — Фергана.

— Н-да... — не сразу нашёлся что сказать физик. — Тебя-то я и не разглядел... хотя... лицом к лицу — лица не видно. — Затем, поразмыслив, врастяжку сказал: — Хорошие мужики везде нужны, однако... зря ты физиком не остался. Можно было из тебя человека сделать... А с другой стороны: сильное государство — сильная армия и сильные спецслужбы... Ладно, Гера, дай подумать. Вернёшься — поболтаем.

— А как же! Телефон дашь?

Рустам оторвал салфетку и полез за ручкой.

— Рустик, чтобы ты не обижался, я тебе сувенир подарю, — чувствуя себя виноватым, сообщил Герман. — На! — С этими словами собутыльник вытащил из кармана зажигалку и протянул своему новому другу. — Держи, а то меня из-за этой хрени когда-нибудь пристрелят.

— Игрушки — не повод для стрельбы, — принимая подарок, глубокомысленно заметил Рустам.

— Как знать... — поёжившись, не менее глубокомысленно ответил Герман, засовывая огрызок салфетки с телефоном в карман.

Из «Голубых куполов» оба выходили до омерзения трезвые. Рустам посадил Германа в автобус и рекомендовал дышать в сторону. Учёный и «фараон» крепко пожали друг другу руки. Герман махнул на прощание из окна. Растворяющаяся в темноте фигура узбека ответила поднятием руки. «Какой славный мужик! Какие замечательные люди...» — подумал опечаленный молодой человек, уткнувшись в холодное стекло пустого автобуса.

В ожидании поезда

У вокзала Германа растормошил водитель.

— Эй, парень, конечная! Не спи, заметут!

— Спасибо... спасибо, — забормотал проснувшийся пассажир. Поднявшись, он, покачиваясь и опираясь на поручни, мешковато вывалился из салона. Герман был пьян. Он сделал три неуверенных шага, словно только что приземлившийся космонавт. Кто бы мог подумать, что дорога на войну будет такой извилистой...

Погода была стабильно мерзкой. Сумерки сменились «тьмою египетской». Шёл мелкий противный дождь. Не было ни ветерка. Совсем рядом, рассыпаясь многократным эхом, гундели алюминиевые репродукторы, дирижируя формированием грузовых составов. Герман, привычный к частым командировкам и переездам, любил звуковую многоголосицу железнодорожных вокзалов. Запахнув плотнее дарёный халат, молодой человек нетвёрдым шагом направился к зданию. Ташкентский вокзал жил своей размеренной ночной жизнью. Три работающие торговые точки заманивали посетителей фонограммами популярных исполнителей. Сложная композиция привокзальной симфонии состояла из сольного барабанного ритма «Бони-М», арии какой-то героини из индийского фильма и заунывной узбекской песни. Герман направился в сторону модной музыки карибских эмигрантов. Ритмичные звуки исторгались из чрева импортного магнитофона солидных размеров с множеством экзотических светодиодов, мигавших в такт мелодии и отражавшихся на его никелированных излишествах. «Ого, какой!» — уважительно подумал Герман, подходя к мангалу, возле которого под навесом был установлен на табурете шедевр японской технической мысли.

Слегка уставший, но всё ещё бойкий шашлычник, орудовавший за мангалом, затараторил по-узбекски, явно обращаясь к Герману.

— Не понимаю, дорогой... — добродушно прервал он монолог узбека у жаровни.

— Столько живи, и — не панимай! — укоризненно покачал головой работник торговли, страдавший отнюдь не узбекским акцентом.

— Я только сегодня приехал... Не местный. А халат подарили, чтоб не мёрз.

— Кушыт будэм?

— Будем!

— Пэчэн, яйца баран, карейк, люля-кебаб, — перечислял немыслимые для N-ска яства шашлычник.

— Палочку из корейки и палочку из печени.

— Садыс пака...

Герман, попросив прикурить, послушно перешёл за пустой столик под брезентовым навесом. Задумчиво затягиваясь сигаретой, он обозревал полупустое пространство летнего привокзального кафе. В центре, разложив на газете варёные яйца, зелёный лук и пару помидоров, сидели два путейца в кирзовых сапогах, чёрных замусоленных ватниках и грязных парусиновых кепках. Часто ударяя стаканами, они тянули какой-то нескончаемый «шмурдяк» из молочного бидона, вполголоса матерились, поминая в сердцах начальство и родную партию, членами которой, как оказалось позже, они состояли. «Пролетарии, ети их!.. — ругнулся молодой человек. — Что за глупость, меня, прежде чем в партию принять, наизнанку вывернули, а этих, поди, за одно только происхождение в коммунисты определили», — разминал внутреннюю социальную обиду Герман.

— Эй, малчик, бери, пожалиста! — позвал шашлычник. — Вах, тарелка нет, кончилась, панимаш, в газету заверну? — предложил работник прилавка.

— Валяй! Так ты тоже не узбек?

— Азербайджан знаешь? Учи язык, малчик, — ворчал узбекский азербайджанец, заворачивая дымящееся мясо сначала в лепёшку, а потом в газетный лист.

Герман подхватил кулёк и, пересчитывая сдачу, направился к своему столику. Оставив снедь, он отсчитал 75 копеек и подошёл к пролетариям с молочным бидоном.

— Не пойду я на собрание, — услышал он незлобивую перебранку путейцев, — что я, эту дуру дома не слышал?

— Не кипятись, Витёк, дома она — жена, а на работе — парторг, — успокаивал своего товарища более лояльный железнодорожник.

— Я не посмотрю, что парторг, завалю сегодня и... чтоб завтра выступать не смогла! — парировал член семейной партячейки и выразительно показал руками — что он сделает с парторгом.

— Ты ей «этим» горло не заткнёшь, раззадоришь только!

— И... и горло тоже...

— Тьфу на тебя, Витёк, ничего у тебя святого...

— Я извиняюсь, мужики... у меня вот тут 75 копеек... пятнашками не поменяете? — прервал мужской разговор Герман. — Мне бы по межгороду позвонить.

Оба пролетария молча полезли в карманы и начали выуживать мелочь. Потом высыпали её в протянутую ладонь. Герман стоял как вкопанный с пригоршней монет в вытянутой руке. Он весь ушёл в слух. И было от чего. На самом отшибе промокшего летнего кафе сидело пятеро мужчин, вспарывавших ночную тьму взрывами хохота и громкими восклицаниями.

— ...прямо под Кабулом!.. Га-га-га!.. Бэтээром — в дерьмо!.. А там этого много? И-ха-ха!

Герман, как зачарованный, даже не поблагодарив путейцев, двинулся к весёлой компании. «Свои!» — мелькнула обоснованная догадка. Даже не спрятав мелочь в карман, а лишь прижав раскрытую ладошку к халату, обрадованный молодой человек, сбивая стулья, подошёл к вмиг затихшей компании.

— Здорово, мужики! — радостно воскликнул он.

— Здоровее видали... Плыви себе, убогий... Здесь не подают... — вразнобой ответило несколько голосов. А самый длинный вдруг вытащил из кармана горсть медяков и протянул их оторопевшему коллеге.

— Да мне... да я... — заблеял Герман.

— Извини, земеля, чем могу, — даже привстал длинный.

— Я свой! — возопил совсем растерявшийся Герман.

— Твоих ещё в двадцатом постреляли! Бери, басмач, что дают, и проваливай! — угрожающе добавил самый мелкий.

— Я — в «Каскад»! В Фергане — на сборный пункт! — отчаянно возопил «однополчанин».

За столом напряглись. Мелкий встал и недоверчиво спросил:

— Имя командира «Каскада»?!

— Лазаренко! Генерал Лазаренко.

— Документы покажь! — не унимался недопёсок.

— Да ты что! Своих не признаёшь, — расстёгивая халат и запуская свободную от пятнадцатикопеечных монет руку во внутренний карман пиджака, кипятился Герман.

— Ладно, не вопи! Откуда будешь? — осадили его из-за стола.

— Из N-ска!

— А что басмачом вырядился?

— Друг халат дал... пальто в камере хранения оставил.

— Во сколько поезд?

— Мой — в девять... Да тут всего лишь один вечерний поезд, — начал приходить в себя Герман.

— Садись к нам... Как звать?

— Герман!

— Садись, Герман... на, выпей!

— Я сейчас, только закуску принесу, — с этими словами опознанный чекист метнулся к своему столу, прихватил свёрток и через минуту разворачивал его перед своими новыми товарищами.

Время до отхода поезда прошло незаметно. Шестеро молодых ребят несли содержательную чушь, прыгая с темы на тему. Мелкий оказался старшим лейтенантом из Свердловска, ветераном, возвращающимся в Афганистан после первой командировки. Он нарочито тихим голосом посвящал новобранцев в премудрости службы за канавой. Остальные почтительно внимали, боясь перебить его неловким вопросом. Потом снова хором галдели, оглашая опустевшее кафе свежими матерками.

Мангал догорал. Перепившие путейцы-пролетарии по очереди пытались подняться со стульев, но тут же падали обратно. Наконец тот, у кого жена была парторгом, изловчившись, встал и протянул другу руку. Тот по ней, как по канату, подтянулся и, прихватив бидон, пошёл к выходу.

— Витёк, за мной, — промычал воскресший путеец.

— Иду уже... а ты не беги... не поспеваю, — выписывая кренделя, эхом отзывался товарищ.

— Во надрались гегемоны, — несколько завистливо прокомментировал кто-то из чекистов.

Вокзальный репродуктор возвестил о подаче на первый путь пассажирского поезда до Ферганы. Компания молодых людей резво сорвалась с места и выкатила на перрон. Герман сбегал в камеру хранения и догнал коллектив, когда он уже загружался.

— Гера, давай к нам! Вагон пустой. Мы с проводницей договорились, — позвал старший лейтенант из Свердловска.

— Бегу, Сашок! — ответил Герман, передавая ребятам чемодан и пальто.

Поезд тронулся.

В вагоне

Вагон действительно оказался полупустым. Будущие воины-интернационалисты заняли отсек возле туалетной комнаты. Мигом накрыли стол, и вечер знакомств и воспоминаний продолжился. Герману вдруг сделалось тоскливо. Захотелось домой, в тёплую постель, захотелось услышать тихое сопение сына, привычные шлепки падающих со стен тараканов. Захотелось жены. Не просто женщины, а именно жены. «Да... что-то я расклеился», — грустно подумал он, запахнув полы ещё влажного халата и выходя в тамбур. За окном мелькали полустанки. Колёса, подражая ударнику из «Бони-М», отбивали привычный железнодорожный ритм. Вагон качало, скрипели какие-то железные сочленения. Вдруг зашипели тормоза и поезд начал замедлять ход. Запахло пережжённым металлом. В окне замелькали вагоны стоящего товарняка. Потом пошли платформы с накрытой брезентом техникой. Поезд Ташкент — Фергана замедлял ход и, наконец, совсем остановился. Напротив окна тамбура вырисовывался силуэт драпированного маскировочной сеткой танка.

На грозной машине сидел закутавшийся в овчинный полушубок и плащ-палатку боец. Увидев прислонившегося к окну Германа, боец скатился с брони и у самого борта начал подавать руками знаки. Герман открыл дверь.

— Тебе чего, служивый?

— Закурить не найдётся?

Герман пересыпал часть сигарет в карман, а пачку с тремя оставшимися — кинул бойцу.

— Спасибо, дяденька!

— Какой я тебе дяденька... Кури на здоровье... Откуда будешь?

— Из Омска.

— Ну надо же, а я там в школе учился... и родители в Омске остались, — обрадовался Герман.

— А где они живут?

— На Малунцева, возле «Кристалла».

— А я на пятачке напротив «Автодора», — обрадовался часовой.

— Постой, боец, я тебе ещё сигарет принесу, — расчувствовался Герман. Он мигом вернулся к уже разбушевавшейся компании, забрал прямо со столика початую пачку, затем, секунду подумав, бутылку пива, и вновь выскочил в тамбур.

— Бутылку поймаешь? — заорал Герман, пытаясь перекричать многотонную дрожь отправляемого воинского состава. — Лови!

Часовой принял бутылку пива в расставленную в руках плащ-палатку. Пока он засовывал подарок в широкий карман полушубка, лязгающий состав с техникой уже набирал ход.

— Лови сигареты!

— Не могу!

— Я брошу на соседнюю платформу, — с этими словами Герман, изловчившись, швырнул пачку сигарет в проходившую мимо него очередную платформу. Пачка чиркнула о борт, слетела под колёса и запрыгала по шпалам.

— Чёрт, — ругнулся Герман.

— До встречи в Омске! Я по воскресеньям на каток хожу у «Политеха», — затихали в воздухе последние слова солдата.

— Как же, найду я тебя, — ворчал, дивясь обоюдной тупости земляков, пассажир, закрывая дверь тамбура.

Воинский эшелон прощально мигнул огнями последнего вагона и растворился в темноте, освобождая вид на ветхое здание вокзала. В глаза ударил свет пристанционных прожекторов и пары десятков светильников полупустого перрона. Перед взором Германа предстала типичная картина позднего советского разгильдяйства: из тёмной арки облупленного здания с круглыми часами и покосившимся названием населённого пункта маячил силуэт Ленина, поднявшего в приветствии бетонную культю с торчащей из неё арматурой. Но больше всего поражало, что вождь, ещё в студенчестве потерявший б`ольшую часть своей шевелюры, в местной интерпретации был волосатым. Германа даже передёрнуло от омерзения. Мало того, что с головы памятника свисали нечёсаные патлы, так они ещё и трепетали в затихающих вихрях умчавшегося в ночь военного эшелона. Вновь открыв дверь тамбура и присмотревшись внимательно, молодой человек заметил, что всё пристанционное хозяйство было обвешано и облеплено какими-то клочьями то ли пакли, то ли ваты. «Белое золото! — догадался Герман. — Хлопок, обыкновенный хлопок, а те ровные холмы по краям вокзала — «стога» хлопка!» «Белое золото» свисало с проводов, фонарей и откосов вокзала. «Боже праведный! — невольно вырвалось у Германа. — Сколько взрывчатки можно из этого сделать! Не то что этот городок — весь Ташкент к чертям собачьим снесёт!» Молодой человек вспомнил, что в годы его детства для особо любознательных издательство «Учпедгиз» выпускало специальные брошюрки: «Изготовление взрывчатых веществ в домашних условиях», «Взрывчатые вещества и их свойства», «Самодельные взрывные устройства». «Чудн`о, — подумал Герман, — сейчас за распространение подобных книжек могут и посадить, а тогда — чуть ли не в каждом книжном киоске продавали».

Состав дёрнулся и медленно начал набирать скорость. Герман выбросил окурок и закрыл дверь. Вернувшись в вагон, он увидел необычную картину: всё разношёрстное воинство, не шелохнувшись, сидело за столом в полном молчании. Слышно было, как в соседнем отсеке храпят два узбека. «Помер, что ли, кто? — мелькнуло у него в голове. — Может, Брежнев? Давно, вроде, пора...»

— Мужики, — начал было Герман.

— Тс-с-с! — зашипели самые крайние.

— Вот так, под эту песню, и скончался на моих руках рядовой Васильев... — торжественно и тихо прошептал ветеран Сашка, положив одну руку на струны гитары, а другой вытирая слезу.

— Спой ещё, — прокашлявшись, попросил кто-то из притихших офицеров, — знаешь, ту, что про Чаквардак.

— «Как у нас в уезде Чаквардак среди девок шум и кавардак!» — ударил по струнам каскадовец. Народ ожил. Застучали стаканы, хрустнули в молодых зубах солёные огурцы, полетели первые матерки. Разом оборвался храп за тонкой переборкой соседнего отсека.

— Полезу-ка я спать, — отхлёбывая из горлышка пиво, принял единственно верное решение Герман.

Примостившись на верхней полке, уставший пассажир сложил руки под голову и, дождавшись, когда ветеран затянул очередную жалостливую песню, провалился в сон.

— Эй, земляк, проснись! Это ты так воняешь? — тряс заснувшего товарища самый длинный, будущий волонтёр Леонид из Белоруссии.

Герман напрягся. Зная за собой грешок, он и в этот раз не мог бытьуверенным, что за день деликатесы восточной пищи не произвели некоторого количества метана, который он мог бесконтрольно выпустить на волю.

— Не я... — неуверенно оправдывался сонный Герман.

Действительно, в кубрике пахло отвратительно. Конечно, определённую составляющую в одорологический букет вносили остатки пиршества, особенно бычки в томате, вернее то, что от них осталось с набухшими в этом томате окурками.

— Может, и не ты, но твой чапан — определённо!

— Чево?

— Халат твой. По-узбекски — чапан. Он и воняет.

Герман потянул полу халата к носу. Мать честная! Подарок благоухал всеми земными пороками.

— Это мне физик-узбек подарил... — оправдывался Герман, снимая с себя ещё совсем недавно такой уютный халат.

— Физиков-узбеков не бывает, — парировал отпрянувший от новой волны запахов Лёня. — В нерусских республиках все учёные — либо историки, либо филологи, либо философы.

— А мой — физик! — стоял на своём Герман.

— Что ж он тебе такое дерьмо подарил?

— Когда дарил, он не вонял.

— Да снимешь ты его когда-нибудь! — не выдержал Леонид.

Герман спрыгнул с полки и пошёл в тамбур с пресловутым чапаном в вытянутых руках. Без халата в тамбуре было холодно. Подарок, будто понимая, что его хотят выбросить, разом перестал вонять.

— Бедненький, — подумал Герман, — поди, привык ко мне, согрелся, да на радостях и не сдержался — завонял.

Пассажиру стало жалко этот образчик древней одежды. Он повертел его на вытянутых руках. Чапан, словно извиняясь, выдал очередную порцию запаха — что-то вроде догорающего кизяка.

— Извини, брат, проветрись немножко, а перед выходом я тебя заберу, — растроганно промолвил его владелец, после чего подвесил обмякшую верхнюю одежду на стоп-кран.

По возвращению друзья обнюхали Германа и сошлись на том, что терпеть ещё можно. Сонный проводник объявил, что поезд подходит к Фергане. Молодые ребята загалдели и бросились собирать пожитки. Проводник снова вернулся и спросил разрешения собрать бутылки, после чего, не дожидаясь согласия, наклонился за стеклотарой. В этот момент поезд тряхнуло. Завизжали тормоза. Народ, придавленный почти космическим ускорением, размазался по стене. С третьей полки с прощальным звуком сорвалась Сашкина гитара и, срикошетив от второй, обрушилась на пол, откинув облезлый чёрный гриф в сторону.

— Криндец! — констатировал ветеран, пытаясь перекричать звуки хаоса экстренно тормозящего поезда.

— Едрена мать! — подал голос проводник, лежащий на груде бутылок под весёлой капелью перевернувшихся на столе консервов. — Опять какой-то ишак на путях застрял, — развивал свою версию сборщик бутылок, — или какой другой ишак на стоп-кран нажал!

Поезд стоял. Герман, потирая ушибленный лоб, пытался собраться с мыслями. «Халат! Это халат!» — вдруг отчётливо, с уверенностью медиума подумал он. «Я сейчас!» — с этими словами догадливый молодой человек рванул в тамбур. Халата не было. Стоп-кран всем своим видом демонстрировал непоколебимую железную эрекцию, задрав конец красной ручки под углом сорок пять градусов. «Мистика! Просто чудеса какие-то!» — сокрушался Герман. — «Это месть!» — чуть ли не прокричал он.

— Какая, к чёрту, месть! — эхом откликнулся проводник, входя в тамбур. — «Филюганы» хреновы, скотоложцы долбанные! Бежит уже, поди, по степи к своему дому. Не хочет, подлец, из города домой на автобусе ехать, вот и ударил по тормозам, — с этими словами проводник поднял стоп-кран и припал разбитым лбом к холодному стеклу, пытаясь узреть убегающего «филюгана». — Ни хрена не видно! Что за страна! Одни ишаки и узбеки! — распалял себя железнодорожник.

Герман посчитал излишним излагать проводнику версию произошедшего, основанную на собственном мистическом прозрении.

Состав снова дёрнулся, набрал ход и вскоре вместе с первыми лучами зимнего солнца прибыл в Фергану. Невыспавшаяся компания с шутками и гомоном выкатилась на перрон. Город встретил героев морозцем, вокзальной разноголосицей и барабанным вступлением всё той же группы «Бони-М», которая, казалось, прибыла на гастроли в Фергану на том же, что и чекисты, поезде.

— Пошли к коменданту, — скомандовал Сашка, и группа оперов, выдыхая морозный пар, скрылась за вокзальными дверями.

В Фергане

Комендант, средних лет подполковник в небрежно наброшенной на плечи шинели с голубыми петлицами воздушно-десантных войск, сидел в нетопленом прокуренном кабинете. Поднявшись навстречу, он приветствовал разношёрстную компанию зычным басом:

— Добро пожаловать в расположение учебного центра 105-й дивизии ВДВ!

«Боевики» слегка оробели. Подполковник был выше Лёньки из Белоруссии и при необходимости мог бы отжать ветерана Сашку одной рукой десять раз.

— Кхе, кхм, — первым пришёл в себя ветеран. — Мне бы, товарищ подполковник, сразу бортом на Мазари-Шириф, а этих, — Сашка шмыгнул носом, — надо направить в учебку.

— Присаживайтесь, товарищи, — подал пример подполковник, оседлав скрипучий венский стул. — Так, кто у нас прибыл?

Офицер-десантник достал сброшюрованный список и с трудом отковырял согнутым пальцем огромной руки первую страницу.

Приходящие в себя «коммандос» начали по очереди представляться, а бравый подполковник — ставить «крыжики» напротив найденных фамилий. В кабинете коменданта элита спецназа КГБ мало чем отличалась от доставленных в милицию подростков, подпаливших мусорную корзину на танцплощадке.

— Семерых не достаёт, — подытожил он.

— Все. Других не видели, — послышался неуверенный ответ.

— Непорядок! — продолжил подполковник и, наклонясь к селекторной панели, внятно произнёс: — Маша, кликни по матюгальнику прибывших к нам.

Через минуту сразу три репродуктора, загоняя эхо под потолок, хриплым женским голосом предложили прибывшим военнослужащим группы «Каскад» зайти в кабинет военного коменданта.

— Товарищ подполковник, это же разглашение... Мы секретная группа... — начал было Лёня.

— Да бросьте, ребята, у нас каждая городская проститутка про «Каскад» знает. Ваши как приедут, понаберут «тёлок» и давай им мозги компостировать во время антракта!

— Что, в театр водят? — переспросил любознательный Герман.

— Да, что-то вроде... У нас в театрах даже трусы в гардероб сдают, — ответил довольный собственной шуткой подполковник.

Секретная группа смущённо замолкла.

— Да, и вот ещё... с нашими женщинами поаккуратней. Триппер словите, как я-те-дам! К вашим услугам также сифилис, гонорея, лобковая вошь... Вопросы?

Вопросов не было. В кабинет постучали. На предложение «Войдите!» в помещение вошли семеро человек, с виду гражданских, с чемоданами, рюкзаками и... типичными чекистскими рожами. Вновь прибывшие были покруче статью первой шестёрки. Но даже среди них выделялся белокурый атлет с широкой грудью и бычьей шеей, на которой, будто лифт, туда-сюда сновал хрящеватый кадык. «Слава Богу, — подумал Герман, — хоть один не подкачал, а то этот подполковник совсем задавил своим экстерьером... Блин, и где только кадры таких дохляков находят», — досадовал он, с неприязнью разглядывая своё отражение в никелированном чайнике.

— Кто тут комендант? — равнодушно спросил атлет, играя желваками и с хрустом разминая скрещённые ниже пояса руки.

— А вы догадайтесь, товарищ... — вставая из-за стола, угрожающе тихо произнёс подполковник.

На венский стул упала шинель, и взорам «героев» открылся «иконостас» из орденов Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и четырёх орденских планок.

— Лейтенант Пронин! Пензенское Управление, — отрапортовал вытянувшийся в струнку ошалелый атлет.

— Лейтенант, сми-и-ррна! — рявкнул капитан. — Желаете за свой счёт вернуться в Пензу?

— Никак нет!

— Тогда соблюдайте субординацию... Вольно! — и уже с усмешкой добавил: — Лейтенант, никогда ты не станешь майором! Слушай Высоцкого...

— Так, товарищи офицеры, все на выход, — скомандовал комендант, завершив процедуру опознания вновь прибывших. — Слева на привокзальной площади — два борта «Газ-66». Занять один и убыть согласно предписанию.

Погрузка и рассадка прошла быстро. Белокурый лейтенант Пронин первым запрыгнул на борт и потом, как башенный кран, одной рукой загружал сослуживцев.

— Уси? — подошёл к откинутому борту прапорщик с отвисшими, как у «Песняров», соломенными усами.

— Все! — нестройно ответил хор мальчиков.

Герман откинул брезентовый полог, чтобы убедиться, что это не тот прапорщик Грицко, что задержал его в Ташкенте. На него хмуро и как бы вскользь смотрел шикарного вида хохол в полевой форме и до блеска начищенных сапогах «в гармошку». Прапорщик презрительно сплюнул и сквозь зубы скомандовал: «Мыкола, пойихалы!»

— Ну почему половина прапорщиков в Советской Армии — хохлы? — задал сам себе вопрос Герман. — И что они все такие недоверчивые?

Крытый брезентом грузовик медленно выехал за пределы вокзала. «Каскадёры» молчали. Первым не выдержал ветеран Сашка. Он вытащил останки своей гитары и демонстративно выбросил их на пустынной дороге, ведущей в город.

— Санек, ты чего? — спросил длинный Лёня.

— Доигрался... «Там» другая музыка будет... — как бы про себя, но достаточно громко ответил старший лейтенант. Он с досадой мастерски сплюнул сквозь стиснутые зубы, но воздушный вихрь за машиной переадресовал плевок забывшемуся в мыслях о засилье хохлов Герману.

— Сашка, целься почётче! — обиженно произнёс он, вытирая с лица ветеранский харчок.

— Извини, друг, это со злости. И какой только идиот на стоп-кран в поезде нажал!

Герману стало неловко. Чувствуя ответственность за проделки взбесившегося халата, он ни с того ни с сего предложил:

— А что, мужики, скинемся Сашке на новую гитару, а?..

Пассажиры, сохранившие самые душевные впечатления от жалостливых Сашкиных песен, тут же согласились. Офицеры-новобранцы как раз проезжали большой торговый центр.

— Эй, водила, стой покудова! — пророкотал лейтенант Пронин, барабаня по крыше кабины.

— Чего ишшо? — высунулся из тормозящей машины прапорщик.

— Товарищ прапорщик, нам комендант приказал карты города купить, чтоб не заблудиться, — начал своё первое в этот день враньё Герман.

— Команды нэ було! — отрезал хохол, скрываясь в кабине.

— Позвоните подполковнику, товарищ прапорщик! — настаивал Герман, принявший руководство по закупке гитары на себя. — А то мы с учебки сами позвоним.

— Тэлэфонив нэмае! — пробурчал озадаченный прапорщик, соображая, была ли по данному вопросу какая команда или его разыгрывают. — Тай, лэшый с вамы! Кто за картами побегит?

— Все! — заорало христово воинство, выпрыгивая из машины.

— Яки скаженны... — чертыхнулся упёртый хохол и, переводя взгляд с бегущих чекистов на ослицу, справляющую малую нужду у входа в универмаг, чертыхнулся вторично: — Чтоб вон`а сдохла, бисова скотына!

Гитару нашли сразу. Настоящую, концертную, с узким грифом и перламутровой инкрустацией. Сашка тут же налепил на свой новый инструмент переводную картинку индийской красавицы с бюстом шестого размера.

— Это ещё зачем? — поморщился Герман.

— Чтобы другие не стянули.

— Да где ты в Афганистане вторую такую найдёшь! — возразил инициатор покупки.

— Но всё-таки... — не сдавался менестрель.

Герман махнул рукой на Сашку и рысцой побежал по другим отделам. Он купил карту, несколько пачек гэдэровской плёнки «Орвохром», шариковую ручку и... большие калоши. Эстетически продвинутый чекист тщательно выбирал резиновую обувь, натягивая один за другим экземпляры на свои польские полусапожки. Наконец, взопрев от примерки и надышавшись едкими испарениями плохо завулканизированной резины, удовлетворённо крикнул продавцу: «Беру!» Но тут его взгляд остановился на сверхмодных женских сапогах-чулках французского производства.

— Дай посмотреть, — обратился он к продавцу, прикидывая, с каким наслаждением он облачил бы длинные ноги своей жены в этот хит зарубежной обувной промышленности.

— А ты что, на калоши их натягивать собираешься? — недоверчиво покосился на него продавец.

— Обижаешь, земляк! Да что я, совсем тупой, что ли? — развеселился покупатель.

— Кто же вас, русских, знает, — вполне серьёзно ответил работник прилавка.

— Любезный, — рассердился Герман, — чья бы мычала, а твоя бы молчала! Живёте, как при коммунизме, ещё и русских всуе поминаете.

— Работать надо! — гордо, с достоинством ответил узбек.

— Да пошёл ты... — вполголоса ругнулся уязвлённый покупатель. — Только у вас все работают, а наши в N-ске да Томске брюхо на морозе греют!

Помахав перед носом прапорщика картой Ферганы, Герман запрыгнул в машину. Скоро подошли остальные. Все были с кульками и свёртками, славя товарное изобилие узбекской провинции. Быстро пересчитали друг друга. Тринадцать! Чёртова дюжина. «Хороша компания!» — суеверно подумал Герман.

— Калоши-то зачем взял? — полюбопытствовал Сашка, настраивая новую гитару под шум мотора, работающего на холостом ходу.

— Да так, пойду в Афгане в театр, скину калоши в гардеробе и в чистой обуви — на своё место.

— Ну, если только в театр, — вполне серьёзно отозвался музыкант.

Прапорщик молча подал команду водителю, машина тронулась и через несколько минут въехала в расположение учебного центра. Сашка пошёл договариваться о своей отправке первым же бортом, а остальные, пройдя регистрацию, смешались с полутора сотней офицеров, будущих боевых товарищей, собравшихся со всего Советского Союза на маленьком клочке огороженного колючей проволокой учебного центра 105-й дивизии ВДВ.

Учебный центр

Первые два дня в военном городке царила суматоха. Офицеры либо слонялись по территории, отгороженной от остального мира колючей проволокой, либо сновали по административным зданиям и кабинетам. Рекрутов осматривали врачи, тасовали, как колоду карт, кадровики, разводя личный состав по отрядам в соответствии с предполагаемыми местами дислокаций в Афганистане. Каждый день проводились политзанятия, инструктажи и лекции. Работали баня, парикмахерская, спортивный зал. Постепенно разномастное воинство приобретало единообразный вид. К концу второго дня вся территория учебного центра запестрела грязно-зелёным цветом офицерского камуфляжа.

Герман новой формой остался недоволен. Вместо песочно-кремовых курток и брюк спецназа всем выдали пятнистые ядовито-зелёные комплекты с телогрейкой, шапкой-ушанкой и чёрными негнущимися ботинками с ботфортами. Проблемы начались уже на вещевом складе. Замотавшийся каптёрщик никак не мог подобрать Герману подходящую шапку-ушанку и пилотку шестьдесят второго размера.

— Не бывает таких в армии! — отчаянно повторял прапорщик.

— Бывают! — настаивал головастый офицер. — Что я, в ПВО не служил, или только там у народа мозги остались?

— Десантникам это добро без надобности, — соглашался прапорщик, притаскивая очередную коробку с шапкой-ушанкой. — Я бы тебе, мил-человек, может, что и подобрал, будь ты в звании повыше. На складе старшего офицерского состава выбор поболе будет.

— Да мне хоть с генеральского, лишь бы голову не давило, — отвечал на всё Герман.

— Ты, браток, не кручинься, шапка тебе ни к чему. В Афгане — всегда тепло, — успокаивал его каптенармус.

— А как в горы пойдём, тогда что? Уши в руках нести, что ли?

— У нас в Днепропетровске отродясь таких головастых не було, — продолжал причитать прапорщик.

Герман насторожился. «И этот — хохол, что ли?» И уже вслух:

— Ты, братец, за всю батьковщину-то не размовляй, — подбирая ключик к сердцу кладовщика, парировал Герман, запуская очередной виток лукавства, — у нас на Полтавщине каждый второй такой.

— А ты что, тоже с Украины?

— А як же! — радостно откликнулся притворщик. — Хутор Высокий, Пирятинского района, Полтавской области, — скороговоркой озвучил он место рождения своего отца.

— Земляк, значит? — несколько ободрившись, переспросил уставший прапорщик.

— А то!

— Ну ладно-ть, пойду в другой склад, пошукаю...

Герман ждал недолго. Вскоре перед ним лежали две коробки с искомыми шапками-ушанками шестьдесят второго размера.

— Примерь, — предложил прапорщик.

Нахальный молодой человек выбрал самую большую шапку с отличным переливистым мехом и, примяв уши, водрузил её на свою голову.

— Класс! — оценил он себя в зеркале. — А пилотку?

— Отстань, земляк, нет таких, даже у начальников на складе нет.

— А в генеральском — шукал?

— Окстись! Генералы в пилотках не ходють! На, уж так и быть, бери вторую панаму, поля отрежешь и под каской носить будешь.

Герман сдался, нахлобучил на голову обе панамы и прикрыл их полковничьей шапкой. В таком виде с двумя вещевыми мешками за плечами он и вышел со склада.

«Братья»

Погода налаживалась. Южное солнце, одержав временную победу над зимой, растопило подёрнутые льдом лужицы и проело зелёные проплешины в грязно-белой снежной простыне. Горизонт слегка дрожал в лёгком мареве испарений, заставляя трепетать вереницу синих гор и силуэты взлетающих на дальнем аэродроме транспортных самолётов. Герман радостно жмурился, часто останавливался, прислушиваясь к ранней птичьей перекличке. Его приподнятый настрой прервало ехидное хихиканье. На скамейке в курилке, напротив открытых дверей столовой сидели похожие на кукол-неваляшек два молодых субъекта. Оба — в новёхонькой форме и оба — с бутылками шампанского, торчащими из карманов. Перехватив недовольный взгляд Германа, братья-«неваляшки» дружно заулыбались, уставившись на него добрыми глазами.

— Что скалитесь? — приветствовал их обладатель шапки для руководящего состава.

Новобранцы, побросав бычки в огромный чан, врытый посередине площадки для перекуров, синхронно встали и с вытянутыми для приветствия руками подошли к Герману.

— Здорово, земляк, давай поможем, — предложил чернявый с жидкими, только-только проклюнувшимися усами и ещё более жидкой порослью на подбородке.

Герман, скинув мешки, пожал братьям руки. При ближайшем рассмотрении «неваляшки» имели больше различий, чем сходства. Чернявый был неизменно приветлив, широко улыбался, скаля белые зубы. Второй — светлый курчавый шатен — был чуть старше товарища, серьёзен и не столь улыбчив. Брюнет звался Олегом Филимоновым, а шатен — Вовкой Конюшовым. Шатен во всём проявлял основательность и лёгкую настороженность. А его друг, напротив, как-то легко и беззаботно относился ко всему, не лез с расспросами, легко соглашался и так же легко отзывался добродушным смехом. Олег и Володя были из Омска, поэтому их обращение «земляк» применительно к Герману было обосновано.

— Может, к нам переедешь? — спросил Олег, сбрасывая мешок Герману на кровать и оглядывая большое полуказарменное помещение.

— А у вас чем лучше? — спросил Герман.

— У нас комната на двоих, но, если нарастим на кровати второй ярус, можем жить втроём.

Друзья снова схватили мешки, дорожный чемодан и повели нового товарища в свои апартаменты. Комната была не просто маленькой, а — очень маленькой. Из мебели наличествовали только две кровати и старая тумбочка. Все вещи лежали большой кучей прямо у входа. Герману новое жильё понравилось. Быстро нарастили одну из кроватей вторым ярусом, и Олег великодушно предложил занять нижнюю палубу.

— Да ладно, Олег, я и на верхней умею спать, — не желая ущемлять друга, ответил Герман.

— Не... это не из-за тебя, это из-за меня, — разливая по стаканам шампанское, добродушно отвечал чернявый. — Животиком я слаб, Гера.

— Как это? Болит что?

— Да нет, я это... временами пердю, — ласково глядя новому жильцу в глаза, признался товарищ и, чтобы не быть голословным, тут же продемонстрировал недуг.

— Ну что, запах есть? — участливо поинтересовался Олег.

— Это ты что... Взбзднул? — скривился Герман.

— Нет, только размялся. Вот видишь, а на верхней полке всё сквозняком сносить будет... Воздух оттуда тёплый, вот он по верху в дверь и уйдёт.

Тут уж не выдержал Конюшов:

— Олег, зараза! Перестань человека пугать... Гера, не верь ему. Мы оба с гороховой каши с утра «постреливаем».

Друзья ударили в склянки и припали к гранёным «бокалам».

— Прописан! — провозгласили братья, стряхивая капли шампанского на пол.

Подготовка

Будни лагерной жизни шли своим чередом. По просьбе жильцов «коммуналки» всех троих приписали к отряду «Тибет» с перспективой отправки в провинцию Нангархар, потом начальство передумало и «воткнуло» Германа в отряд «Кавказ» для заброски в Кандагар. На просьбы не разрушать землячество сухонький кадровик тоном, не терпящим возражения, ответил отказом. Оперативный отряд «Тибет» был малочисленным, так как почти с десяток офицеров первого заезда пожелали остаться на второй срок. Личный состав «Кавказа» был не только более полновесным, но и буйным. Если в «коммуналке» предпочитали выпить на сон грядущий шампанского или кислого сухого вина, то в казарме «Кавказа» глушили всё, что может гореть. С кавказских посиделок Герман возвращался к «братьям» еле живой. Он отказывался от походов «по бабам», с трудно скрываемым отвращением пел жалостливые каскадовские песни, избегал пьяных разборок, которые изредка вспыхивали в буйном «Кавказе» по самым незначительным поводам.

— Ну как ты, ещё живой? — участливо спрашивали «братья», идя с Германом на утренние стрельбы. Жертва товарищеского алкоголизма удручённо отшучивалась, с тоской предвкушая очередную «сходку».

Огневая подготовка, тренировки по десантированию с бронетехники, рукопашный бой и топография были ежедневными в расписании спецназа. С непривычки почти у всех курсантов болели растянутые мышцы, многие получили лёгкие травмы, и все поголовно — шикарные гематомы выше правой подмышечной ямы.

Уже на первых стрельбах Конюшов прожёг себе новенький бушлат автоматом Калашникова. Разом выпустив две обоймы, Володя лихо, раскалённым стволом вниз забросил автомат за плечо, пошёл на исходный рубеж и сразу же задымился, как сбитый в бою «Мессершмитт». Но на этом его беды не закончились.

На упражнениях по метанию гранаты двое из троих показали просто фантастически низкие результаты. И только Конюшов был на высоте. Он легко метал гранату на сорок шагов, в то время как его друзья с изяществом капризных балерин укладывали РГД-5 чуть ли не себе под ноги. Герман был уязвлён до глубины души. Ему было чертовски стыдно. Олег же сохранял присущее ему благодушие, завершая очередной бросок сакраментальным: «Опять мимо!»

— Да не мимо, — орал за бетонным ограждением взбешённый и слегка контуженный близким разрывом гранаты руководитель боевой подготовки, — ты себя подорвал!

— Зато душманам не сдался, — с кроткой улыбкой отвечал Филимонов.

Конюшов ходил гоголем. Он глубокомысленно молчал, изредка цедил в адрес соседей ценные замечания и мрачно обозревал панораму полигона, картинно раскуривая очередную сигарету. Малахольные гранатомётчики только стыдливо прятали глаза и восхищались своим другом.

Видимо, окончательно уверовав в свои метательные навыки, Конюшов при очередном броске с изрядной долей рисовки нехотя кинул снаряд и, отвернувшись, подался за бетонное укрытие. По неизвестной причине его граната лишь слегка преодолела рубеж, на котором остановились Олег и Герман. Грохнул взрыв, и полигон огласился конюшовским воплем.

— А-а-а! — вопил чемпион, прижав обе руки к левому уху. Инструктор и оба друга остолбенели, но, быстро придя в себя, бросились на помощь. Оторвав его ладони от уха, перепуганные офицеры увидели капельки крови и висящую из мочки серьгу. Рваный кусок металла разлетевшейся оболочки гранаты, словно гарпун, пронзил ухо и застрял в нежной мякоти, слегка поранив шею. Попытки инструктора вытащить осколок не увенчались успехом. Раненый стонал. Острый жестяной край с зазубриной в виде жала рыболовного крючка мешал извлечению осколка.

— Молчи! — прикрикнул инструктор. — Пулей в санчасть! — И, срывая досаду, брезгливо добавил: — Сколько служу — такого отродясь не видел.

Троица, не дожидаясь повторной команды, будто воробьи с куста, бросилась на выход. Конюшов, придерживая серьгу двумя пальцами, тихо матерился. Наконец друзья добежали до медпункта. Раненый отпустил руку и взлетел по ступеням к двери.

— Стой, — вдруг закричал экс-чемпион, — серьгу потерял!

Друзья остановились.

— Олег, Герка, пошли лучше домой, — сконфуженно заговорил Вовка, разыскивая на ступенях злополучный осколок, — а то опозоримся на весь «Каскад».

Пришедшие в себя офицеры охотно согласились, но тут, как назло, к ним подбежал запыхавшийся инструктор.

— Что застряли, недомерки! Бегом к врачам!

— Товарищ старший лейтенант, всё в порядке, — ласково улыбаясь, доложил Олег. — Он уже вылечился.

— Вот, — протягивая найденный осколок, добавил подранок, — он маленький... сам выпал.

— Лучше пойдёмте к нам, — присоединился к хору Герман, — выпьем шампанского перед обедом...

— А если водочки? — уже миролюбиво уточнил инструктор.

— А как же, — хором ответили «недомерки».

— Под килечку и чёрный хлебушек, — заискивая, продолжил расписывать прелести предобеденного аперитива добродушный Олег.

Две недели, отведённые для подготовки личного состава к ведению оперативно-боевой деятельности в условиях Афганистана, пролетели быстро. Все со дня на день ждали отправки. Но, как назло, помешала погода. Солнечные, почти весенние дни сменились полнейшим ненастьем. Над всей Ферганской долиной опустился густой туман. Казалось, что дни сменились нескончаемыми сумерками. Беспрестанно моросил мелкий дождь. График привычной боевой подготовки пошёл коту под хвост. Никому не хотелось лежать в грязи и палить по мишеням, которые даже на близком расстоянии сливались с серой мглой. Попытки командования компенсировать вынужденную бездеятельность офицеров дополнительными политзанятиями потерпели провал.

Совершенно неожиданно в последние дни перед вылетом всему «Каскаду» выплатили дополнительное денежное довольствие в размере трёх окладов. Заскучавшие было курсанты потянулись на почтамт, чтобы оформить переводы семьям, как вдруг последовал приказ: деньги истратить на месте! Массовый наплыв явно неместной молодёжи в почтовые отделения, да ещё с огромными суммами руководство расценило как нарушение конспирации. «Каскадёры» не стали спорить. Начался массовый загул.

Днём учебный центр пустовал, а к вечеру на КПП вереницей тянулись потрёпанные бойцы «невидимого фронта» — группами и поодиночке, поддерживая сломленных телом и духом товарищей. Вечерние переклички фиксировали массовый падёж среди офицеров. В подтверждение слов бравого коменданта железнодорожного вокзала Фергана вздрогнула от внезапного наплыва элитных самцов.

Герман коротал дни в «Кавказе», а вечерами отходил в обществе друзей из «Тибета». Он всё же умудрился отправить часть денег семье, но вопрос, как истратить последние, оставался неразрешимым. Легче всего было просадить всю сумму в ресторанах, но там надо пить, а он уже устал от ежедневных возлияний. С ребятами из «Кавказа» Герман уныло плёлся в очередное «гнездо разврата», поднимал тосты, давился кулинарными изысками, мрачно подмигивал томным красавицам и неизменно норовил слинять до финальных разборок. Исход таких вечеров не изобиловал разнообразием: либо «Каскад» бил морды местным, либо они — «Каскаду». Иногда приезжала милиция, тогда либо их забирали, либо они договаривались. Периодически «каскадёры» попадали в лапы женщин известного поведения, где всё повторялось... били морды, посуду, иногда доставалось и гостеприимным хозяйкам, доившим своих клиентов в извращённой форме.

К счастью для руководства, погода пошла на поправку. Истомившиеся офицеры как избавления ждали вылета! Весь последний день паковались вещмешки, прятались в потайных местах заветные безделушки и остатки денег, не подлежащие вывозу за границу. Герман по совету Володи Конюшова, в прошлой жизни обслуживавшего аэропорт, свернул в трубочку сиреневые двадцатипятирублёвые купюры и засунул их в тюбик из-под пасты. Собрав личные вещи, он пошёл сдавать 20 бутылок водки «в общак» «Кавказа». Не мудрствуя лукаво, «каскадёры» вскрыли ящики с медикаментами и наполнили их спиртным, переложив драгоценный груз перевязочными бинтами и ватой.

Покончив с подготовкой к вылету, ожившее воинство вознамерилось в последний раз «тряхнуть» Фергану. И только прилёт высокого начальства из Кабула спас город от новых «варваров».

Тусклый свет стоваттных казарменных ламп матово поблёскивал на генеральских защитных погонах, отражался золотом и рубиновыми всполохами от орденов Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды. Вся эта отнюдь не парадная атрибутика высшего командного состава завораживала и внушала уважение, а ровный усталый голос выступавших медленно, но верно остужал горячие головы. Перед распоясавшимися балбесами ставились конкретные задачи, приоткрывавшие отнюдь не радужные перспективы войны. Постепенно к каскадовцам приходило осознание, что их предстоящая работа будет достаточно опасна, трудна и ответственна. Герман, привыкший устраивать балаган на партийных собраниях, сидел как вкопанный, преисполненный щемящим чувством сопричастности с большим делом, которое не только ломает людские судьбы, но и меняет ход исторических событий. Он смутно догадывался, что в Союз ему предстоит вернуться совсем иным. Видимо, такие же чувства испытывали остальные. Герман привстал и обернулся по сторонам. Даже завзятые балагуры, выпивохи и резонёры сидели торжественно-спокойно, не отрывая взгляд от трибуны. «А может, любая война — такая? — мелькнуло в голове у Германа. — По фильмам — трагическая, с несгибаемыми героями, жертвами, предателями и злобными врагами, а на деле — будничная, неустроенная, безалаберная и шальная».

Перед вылетом

С оперативного совещания в казармы возвращались совсем другие люди. Побросав багаж в грузовики и проводив их до КПП, каскадовцы рано угомонились. В «коммуналке» было тихо. Олег пытался острить, но сразу скис, потом влез на свой второй этаж, свернулся калачиком и затих. Вовка сидел на тумбочке и цыганской иглой шил себе «лифчик-разгрузку» для автоматных рожков. Очередной раз уколовшись, он чертыхнулся, засунул палец в рот и отбросил рукоделие.

— Жаль, Герка, что ты не в нашем отряде, — промолвил он, выразительно подняв пшеничные брови.

— На обратном пути встретимся, — заверил друга Герман, трогая руками недавно проклюнувшиеся усы.

Утром началось формирование колонны. Герман, закинув за плечо вещмешок, пожал друзьям-соседям руки и пошёл к своим «кавказцам». Началась перекличка, затем прозвучала команда «По машинам!», и отряд, забрасывая за спину вещмешки, потянулся на выход.

— А как же я?! — встрепенулся Герман, стоящий в строю команды «Кавказ». — Товарищ майор, меня забыли посчитать, — почти закричал он.

Майор в полевой форме, переспросив его фамилию, уткнулся носом в список.

— Нет таких в списке, товарищ капитан, — поднял голову майор.

— Как так, я же... я же, товарищ майор...

— Ге-ра! — послышался вдали отчаянный крик. — Ты в «Тибете»! — это кричал вырвавшийся Конюшов, маня его рукой.

— А водка?.. — воскликнул Герман, упаковавший свою долю в ящики «Кавказа».

— Какая водка? — встрепенулся майор.

— Тс-с-с! — зашипели в строю. — «Тибет — минет», какая разница, — сыпались остроты. — Приезжай к нам, угостим... Не горюй, Герка, на здоровье экономить нельзя!

— Тьфу на вас! — огрызнулась жертва канцелярского головотяпства. Герман махнул на прощание рукой и, ускоряясь, побежал по направлению к ребятам из «Тибета», где, широко раскинув руки, радостно сучили ногами его компаньоны.

— Что за бардак! — притворно ворчал Герман, трясясь со своими товарищами на откидной скамье крытого грузовика.

На борту

Военный аэродром гудел. С небольшим интервалом взлетали и садились большегрузные военно-транспортные самолёты. По бетонным площадкам, словно неуклюжие морские коровы, плавно двигались на рулёжку очередные крылатые гиганты. Стрекозами взлетали вертолёты, делали круг и пропадали в тумане. Погода портилась. Лётчики поторапливали с посадкой. «Каскад» грузил технику. В открытую рампу огромного военного «Антея» поочерёдно въезжали три бэтээра.

Докурив сигарету, Герман вслед за товарищами неспешно вошёл на борт. Не успели зачалить технику, как рампа с характерным свистом сервомоторов и лязганьем сочленяемых запоров поднялась. Стало темно. Взревели мощные двигатели. По ушам ударил перепад давлений. «Антей» медленно поплыл по полю. Казалось, целая Вселенная пришла в движение. Офицеры затихли, да и что можно было сказать друг другу, когда вокруг стоял нескончаемый первобытный рёв.

Разбег. Машина натружено трясётся, набирая скорость. Бэтээры плавно качает из стороны в сторону. Где-то впереди сорвалось ведро и беззвучно покатилось, ударяясь о ноги людей, колёса техники, снарядные ящики и металлические тросы растяжек. Вдруг брюхо самолёта мягко осело, а из сотни глоток вырвалось: «Взлетели... Летим... Наконец-то...»

За полчаса вышли из облаков. Шум двигателей стал ровней и тише. В маленькие редкие иллюминаторы брызнуло солнце. Народ ожил. Посыпались первые комментарии. Многим было досадно, что пограничники их даже не досматривали. Спрашивается, зачем было потрачено столько времени на камуфлированную упаковку водки и обустройство личных тайников.

Герман благодушно взирал на оживший муравейник, не имея в запасе никаких мыслей, которые следовало бы обмозговать. Чуть погодя он начал клевать носом. Наиболее непоседливые офицеры залезли на башни бронированных машин раскинуть картишки.

После бесплодных попыток разглядеть в иллюминаторы хоть что-то, кроме молочной пелены облаков и тёмного, почти фиолетового неба, многие сползли со скамеек и, подложив под голову вещмешки, мирно дремали. Герман спал на скамье, лицом на полковничьей шапке, свесив руку почти до пола.

Его разбудил характерный звук смены режима работы моторов. Могучий транспортник пошёл на снижение. Все приняли исходное положение, ожидая быстрой посадки. Однако самолёт, нырнув в облака, принялся нарезать гигантскую резьбу над аэродромом. Садиться по прямой было опасно. Каскадовцы это знали, но никак не могли предположить, что снижение продлится почти целый час. Казалось, для полноты ощущений машина стала часто проваливаться в воздушные ямы. Последние смельчаки слезли с брони бэтээров, которые, будто тройня в утробе матери, начали угрожающе раскачиваться. В салоне похолодало. Измотанным перелётом военным почти одновременно захотелось облегчиться. По кругу из рук в руки пошло то самое ведро, что кувыркалось при взлёте. Изрядно помятая жестянка быстро наполнилась до краёв. Отхожая посудина тряслась и качалась, повинуясь движению лайнера. Жёлтые волны плескались о её борта, угрожая окропить пассажиров, встретивших первую реальную опасность градом незамысловатых острот.

Внезапно тряска прекратилась. В иллюминаторе показались горы и мелкая сетка кварталов Кабула. Первые картины Афганистана были чёрно-белыми. Точнее, белыми с чёрными вкраплениями скал и графической мозаикой раскинувшегося в котловине города. Почти у самой земли офицеры, прильнувшие к иллюминаторам, затаили дыхание. В предгорьях, рядом с аэродромом, словно чуть припорошенная тальком чернильная клякса, отчётливо просматривалось место недавнего крушения транспортного самолёта. Об этой катастрофе они слышали ещё в Фергане от военных лётчиков. Впечатление от увиденного быстро погасило весёлое настроение. «Антей» выпустил шасси и зашёл на последний круг.

Толчок, ещё толчок, визг колёс, запах палёной резины и нарастающий гул двигателей, перешедших на реверсивную тягу, возвестили о благополучной посадке. «Вот мы и дома», — буднично сказал Олег, обернувшись к Герману.

Часть третья. Афганистан

«Пираты»

Медленно опустилась рампа. «Вторая смена», побросав за плечи вещмешки, сходит по трапу. Идёт мокрый снег. Обувь оставляет чёрные следы на белом снегу. По периметру аэродрома лениво «тявкает» артиллерия. Где-то далеко в горах беззвучно вздымаются султаны взрывов.

Группа «Тибет», закончив разгрузку, жмётся небольшой кучкой к хвосту самолёта. Артиллерия смолкает. Авиация прекратила работу, только где-то вдали, за ангарами, свистят лопасти вертолётов. К группе подходят двое — майор-пограничник и высокий старик в камуфлированном бушлате без знаков различия с перевязанной картонной коробкой. На коробке, испещрённой иероглифами, выделяется надпись крупными латинскими буквами: «SANYO».

— «Саньо», — уважительно читает вслух Герман, толкая локтем Володю Конюшова.

— Да-а-а, вещь! — соглашается он.

— Вы с «Тибета»? — спрашивает толпу майор.

— С «Тибета», с «Тибета», — нестройно отвечают офицеры. — Только-только спустились...

— Вот, ваши, Николай Иванович, — оборачивается майор к старику, принимая у него из рук коробку с магнитофоном «Саньо».

— Здравствуйте, товарищи! Я полковник Стрельцов, командир отряда «Тибет», — представляется старик.

— Здрам-желам! — хором вразнобой отвечают новобранцы.

Стрельцов вошёл в центр группы и, водрузив на нос очки, принялся сверять свой список с прибывшими. Герман напрягся — а вдруг опять что-нибудь напутали. Нет, вот полковник споткнулся, поправил очки и, глядя в бумагу, беззвучно шевелит губами.

— Я, товарищ полковник, я, капитан Потскоптенко!

— Да, — крякнул полковник, — с фамилией вам повезло, товарищ капитан, — и обернулся навстречу подъезжающему грязно-зелёному автобусу.

Из открывающейся на ходу двери выпрыгнул бородатый субъект в женской лыжной шапочке с автоматом на груди.

— Николай Иванович, это наша смена? — спросил у полковника чудак с бородой.

— Да, Лёша, они... приехали, понимаешь... Все, понимаешь, в наличии, — ответил старик.

— Мужики, выгружайся! — крикнул в салон автобуса бородач.

— Да-да, Лёшенька, вышли — и сразу в строй. А вы, — обратился полковник к вновь прибывшим, — в одну шеренгу... ста-а-ановись!

Новобранцы в строю с любопытством наблюдали выход ветеранов на лётное поле. «Мля-а-а!» — обозначил свои первые впечатления Герман, когда увидел выпрыгивающих из машины людей, более подходящих под определение «пираты», чем спецназ КГБ СССР. Только двое корсаров были облачены в военные бушлаты, остальных украшали одежды, казалось, всех эпох и континентов: длинные кожаные пальто, расшитые меховые тулупы, приталенные пиджаки-камзолы, прошитые золотой нитью стёганные восточные халаты и, наконец, оранжевая женская дублёнка с роскошным меховым воротом.

«Пипец!..» — короткими мазками продолжал комментировать Герман каждую новую эволюцию в разгрузке автобуса. — «Цирк шапито!» Между тем «артисты цирка», пыхтя и отдуваясь, принялись вытаскивать из чрева автобуса колониальные товары. Огромные картонные короба, перевязанные цветными канатами и усиленные широкой клейкой лентой, ставились пирамидой у самой рампы «Антея». Багажная тара с «реквизитом» была обильно помечена разноцветными маркерами. На каждой стороне выделялись имена их владельцев: «Мамонт», «Лях», «Крест» и ещё с пяток кличек. Правда, встречались и более привычные имена, но их было мало.

Когда разноцветная пирамида сравнялась по высоте с крышей автобуса, её экзотические строители похватали автоматы и выстроились цепочкой напротив шеренги ошалевших новичков.

— Клоуны, млин! — прошептал Конюшов, нервно теребя в руках свою ушанку. На его разгорячённой голове таяли лёгкие снежинки, окропляя спутанные соломенные волосы. Герман, переполненный первыми впечатлениями, тоже ощутил лёгкую испарину и, скинув шапку, принялся яростно чесать затылок.

Наконец обе шеренги встретились глазами. Напротив строя зелёных оловянных солдатиков стоял вооружённый сброд заросших и, судя по всему, изрядно пьяных тибетцев «первого разлива». За их плечами вкривь и вкось, как у дехкан мотыги, торчали стволы и приклады автоматов, у ног валялись подсумки с рожками.

Но экзотика группового портрета элиты спецназа их внешним видом не заканчивалась. Подле пиратов стояли две клетки: одна с попугаем, другая — с какой-то птицей, похожей на куропатку. На левом фланге шеренгу замыкал огромный лохматый пёс, никак не желавший садиться на снег, а вторым справа стоял среднего роста густо заросший воин в женской дублёнке с обезьяной на плече. Мартышка в маленьком меховом жилете, коротких атласных шароварах и тюбетейке уморительно чихала, зажав нос лохматым кулачком, и брезгливо вытирала сопли о роскошный ворот обладателя женской дублёнки.

Полковник Стрельцов, смущённо прогуливавшийся с импортным магнитофоном между ветеранами и новобранцами, наконец трубно прокашлялся, поставил коробку на землю и поднял голову, чтобы отдать очередную команду, но его опередил лётчик, появившийся на рампе «Антея».

— Э! Воины! Чьё ссаньё будет? — недовольно крикнул он, буравя глазами раскинувшийся под задним крылом цирк.

— Моё «Саньо», а в чём дело? — недовольно отреагировал полковник, на всякий случай поднимая коробку с магнитофоном.

— А в том, дедуля, что за собой выносить надо. Бери ведро со своим «добром» и вали отсюда!

Зелёные оловянные солдатики радостно захихикали. Их поддержал нестройный хор ветеранов.

— Вы это прекратите! — начал распаляться старик. — Я полковник... — На секунду он забыл, как его звать, но, собравшись с мыслями, выпалил: — Полковник Стрельцов!

— Да мне по фиг!.. — ещё не остыв, запальчиво крикнул лётчик, но, от греха подальше, скрылся в тёмной утробе самолёта.

Посчитав инцидент исчерпанным, полковник скомандовал:

— Оружие — на середину!

Пираты, путаясь в одеяниях, сняли автоматы и почти синхронно положили их на снег на шаг впереди себя. Туда же полетели подсумки.

Стрельцов, входя в роль церемониймейстера, зычным с хрипотцой голосом гаркнул:

— Ору-у-ужие — принять!

Новобранцы зелёным штакетником сделали шаг вперёд, как вдруг из чрева «Антея» стремительным болидом вылетело пресловутое «ссаньё» вместе с ведром, из которого оно исторгалось. Описывая круги, жестяной снаряд с анализами, окропляя всё вокруг, грохнулся за край рампы, обдав желтизной снежный покров.

— Жёлтый снег не есть! — ласково улыбаясь, прокомментировал Филимонов поступок мстительного лётчика. — Первая заповедьальпиниста, — уточнил он.

Под общее оживление новобранцы расхватали оружие и через минуту смешались с пиратами. Братание длилось недолго. Новички помогли ветеранам погрузить колониальные товары на борт. На прощальной пятиминутке распили две литровых «Столичных» и, наконец, расстались.

Полковник Стрельцов, придя в хорошее настроение, с воодушевлением скомандовал: «В колонну по два становись!» На его призыв откликнулись лишь трое бывших обитателей «коммуналки», остальные, прикинувшись стадом, потянулись к ангарам, за которым уже прогревали моторы вертолёты. Излив добровольцам свои стариковские обиды по поводу общего падения дисциплины, полковник направил тройку аутсайдеров вдогон стада, которое уже поравнялось с ангарами.

Искушение мистикой

Новобранцы «Тибета» сгрудились у огромного «Ми-6» — флагмана советского транспортного вертолётостроения. Циклопические винты со свистом разрезали воздух над их головами. Поодаль стояла рота солдат-«срочников», приданных «Тибету». Молодые ребята-пограничники, задрав голову, с уважением глазели на винтокрылую машину, на которой им предстояло лететь к месту службы с непривычным для русского слуха названием Джелалабад.

Вертолёт откинул рампу, по которой спустился рослый человек в комбинезоне.

— Кто тут старший? — спросил лётчик.

— Я, полковник Стрельцов, — откликнулся старейшина «Тибета».

— На посадку! И... товарищ полковник, побыстрее. Через полчаса ожидаем снежный заряд. Аэропорт будет закрыт.

За пять минут винтокрылая машина, словно пылесос, засосала в своё огромное чрево всех будущих героев с приданным им подкреплением.

Пара огромных «Ми-6» в сопровождении «Ми-8» по очереди заходила на взлётную полосу, ускорялась и, уткнувшись вниз носами, резко взмывала. Сделав несколько кругов над аэродромом, «вертушки» легли на курс. За бортом проплывали однообразные картины невысоких гор, ущелий, редкие белёсые пятна плоскогорий и высохшие русла рек. Никаких признаков жизни. Вертолёты летели на уровне нижней кромки облаков, изредка ныряя в их ватную бахрому.

Всё в полутёмном салоне казалось буднично-спокойным. Каскадовцы мирно играли в карты, изучали надписи на своих автоматах, выцарапанные их предшественниками, неспешно жевали ферганские запасы и нехотя обменивались впечатлениями. Бывшие «коммунальщики», подхваченные турбулентным вихрем посадки, находились в разных концах салона и коротали минуты полёта каждый в соответствии со своим темпераментом. Володя Конюшов в самом хвосте салона рылся в багаже, перекладывая пожитки и принюхиваясь то к варёной колбасе, то к своим носкам. Олег, разместившийся ближе к центру, болтал с офицером-пограничником, часто улыбался или вежливо замирал, подавшись ухом к соседу.

Герман некоторое время изучал «наскальные» царапины на воронёной стали своего автомата, но быстро охладел к творчеству бывшего владельца, оставившего на память о себе три пропила на откидывающемся прикладе, сердце со стрелой и корявую надпись «Лучший „дух“ — мёртвый „дух“». Рядом пошевелился сосед Виктор, симпатичный молодой человек с аккуратной, только-только проклюнувшейся бородкой и усами.

— Гера, ты как?

— Нормально, а что?

— Да вот, всё прикидываю, что нас ждёт, — продолжил Виктор.

— Ну, и что нас ждёт?

— Вот и я не знаю...

— Витя, ты что... Всё нормально, — чувствуя в словах товарища лёгкую тревогу, беспечно добавил Герман.

— Не скажи... Ты слышал, что говорили? «Духи» в последнее время резко активизировались. А как перевалы откроются — что будет?

— Да ничего... Как откроются, так и закроются, аккурат к нашему отъезду.

— Не знаю...

— Что тут знать, Витя! В прошлый заезд только двое погибли. Мы же не дворец Амина брать будем.

— Гера, а у меня на душе тревожно...

— С чего бы?

— Мне бабушка перед отъездом странно как-то сказала: мол, не вижу тебя, Виктор. В тумане ты.

— Брось ты эти пережитки! Нашёл кого слушать, — возмутился Герман.

— Зря ты... Бабушка мамину смерть за полгода угадала. Тоже в тумане её вроде как увидела. И потом — слепая она...

— Извини, Виктор, мать, конечно, уже не вернуть, но все эти предвидения — чистой воды суеверия и совпадения.

— Да и я себя тоже убеждаю, только бабуля у меня — человек особенный: лечит людей без лекарств, одними руками. Опустит над больным местом, что-то прошепчет — и всё проходит.

Внезапно Германа прошиб озноб. Он, конечно, не верил во все эти заговоры с приворотами, но что тут поделаешь, если его собственный отец умел руками кровь останавливать. Его бабка Амалия этому научила. Ничего больше не умеет, а кровь — останавливает. Герману вдруг мучительно захотелось курить. «А что, если во всём этом что-то есть?» — холодея, подумал он. Отставив в сторону автомат и с каким-то отстранённым выражением лица окинув взглядом своего товарища, Герман встал.

— Ты куда? — полюбопытствовал Виктор.

— Пойду к двери, в окошко гляну.

Герман подошёл к иллюминатору в боковом люке и прильнул разгорячённым лицом к холодному стеклу. Из головы не выходила Витькина бабка с её мрачными видениями. Рассматривая панораму незнакомой земли, медленно проплывающей под ним, он успокоился. Чёрно-белый пейзаж претерпел существенные изменения. Снега уже почти не было, на фоне песчаного цвета скал и камней отчётливо выделялись зелёные лоскутки и целые изумрудные поляны. «Зиме — конец, летим на юг», — вспыхнула и тут же сгорела самая примитивная мысль. На душе стало спокойно.

— Любуетесь? — прервал его размышления голос за спиной.

Герман подался в сторону и обернулся. Его место занял прапорщик в замусоленном донельзя бушлате, старой солдатской шапке и добротных собачьих унтах.

— Ничего, привыкнете, — продолжил монолог прапорщик.

— Угу, — откликнулся молодой человек.

— Я техник. Чиню эти посудины и слежу за ними.

— А-а-а, понял...

— В Кабуле часто бываю... Вы как — на замену? — пытаясь завязать разговор, спросил военный техник, отстранившись от иллюминатора.

— Да... Вот летим... — попытался увильнуть от общения Герман.

— Понятно...

— Мы тут совсем... То есть... В общем...

— Понятно... — и с этим глубокомысленным замечанием прапорщик снова прильнул к иллюминатору.

Герман было дёрнулся к военному — не хотел показаться невежливым, но, заметив, что тот пристально что-то разглядывает, махнул рукой и пошёл на место.

— Эй-эй-эй! — вдруг обернувшись к Герману, поманил его прапорщик.

Герман в нерешительности остановился.

— Пст! Поди сюда, ты это видел?! — настаивал он.

Герман вернулся на исходную позицию и поглядел в иллюминатор: всё вроде то же, только картина за стеклом ещё более позеленела да, кажется, светлей стало.

— Что вы тут увидели? — начал Герман.

— Тихо... Вниз погляди.

Герман посмотрел вниз и обомлел. Из-под днища вертолёта хлестала и тут же рассыпалась в пыль какая-то жидкость. Раньше он этого не замечал.

— Что это? — спросил он.

— Что-что! Не видишь — бензобак пробило!

Ноги у Германа стали ватными. Он даже не знал, что ещё можно спросить и тем более — что делать.

— Ты только молчи, а то сам понимаешь, паника... Стой здесь, я своим ребятам пойду доложу, — взял инициативу в свои руки прапорщик.

— А как же... — начал испуганный молодой человек. — А где парашюты?

— В дупле!

— ?!

— Не положено пассажирам, только лётному составу. Да ты не трухай, авось дотянем! — Этим многообещающим «авось» лихой прапорщик окончательно добил Германа. Охваченный ужасом пассажир непонятно почему до боли стиснул колени и выкатил глаза на кабину пилотов, куда уже вошёл новый знакомец.

«Вот оно! — закрутился шквал мыслей в голове у обезумевшего Германа. — Неужели слепошарая Витькина старуха права! Вот тебе и диалектический материализм с квантовой физикой в придачу», — продолжал мысленно стонать он. Дверь кабины отворилась, и прапорщик с перекошенным от напряжения лицом вернулся к своему попутчику.

— Фу! Вроде, доложил!

— Ну и что? Что они сказали? — затараторил Герман.

— А что! Идём на вынужденную.

— А если горючего не хватит? — не унимался испуганный пассажир.

— Будем садиться на авторотации. Тут главное сгруппироваться и первым рвануть из салона, когда вертолёт начнёт разваливаться.

Герман не заметил, как вцепился мёртвой хваткой в рукав старого бушлата смелого техника. Он судорожно открывал рот и пытался задать очередной вопрос, который даже не был в состоянии сформулировать.

— М-м-м! — застонал Герман, готовый потерять сознание.

В это время дверь кабины снова распахнулась, и долговязый командир будничным голосом объявил: «Внимание! Под нами Джелалабад. Идём на снижение, просьба всем занять свои места и не стоять у проходов». Последние слова лётчик адресовал лично Герману, который, не мигая, пожирал его взглядом. Пилот улыбнулся и скрылся в кабине. Герман со скрипом перевёл белки вытаращенных глаз на прапорщика. Тот, побагровев, беззвучно трясся от смеха, закрыв рот свободной рукой.

— Это конденсат... это конденсат спускали! — захлёбываясь от смеха, повторял армейский шутник. — Извини... Извини, дорогой! Не ты первый, не ты последний...

Герману не хватало сил даже обидеться. Ватные ноги донесли его до своего места, где он плюхнулся чуть ли не на колени внука слепой старухи.

— Дура твоя бабка! — не выдержал Герман, обернувшись к озадаченному соседу. — Дура и психопатка! А Бога нет! — с этими словами он согнулся, обхватил колени руками и, слегка повернув голову к ошалевшему соседу, жёстко и внятно проговорил: «Витёк, сгруппируйся! Керосин кончился. Садиться будем на авторотации!»

Мистик Виктор ни черта не понял, что такое авторотация, но, повинуясь сумасшедшему взгляду своего соседа, тут же съёжился в комок, с грохотом уронив автомат. Герман, напротив, распрямился и зашёлся безудержным смехом, да таким громким и отчаянным, что весь салон, казалось, поражённый общим безумием, поддержал его. Дольше предавался веселью прапорщик в унтах, который периодически подмигивал жертве своего жестокого розыгрыша.

«Тёплая» встреча

Вертолёт приземлился при всеобщем оживлении его пассажиров. Мягко покачиваясь, «Ми-6», или «летающая корова», как окрестили его военные, подрулил к месту стоянки. Каскадовцы, искренне радуясь концу путешествия, собирали багаж. За бортом была слышна работа артиллерии, но ставшие будничными звуки войны на эмоции не давили. Загудела открываемая рампа, и вдруг совсем рядом ударил взрыв. В ту же секунду, как сушёный горох по кастрюле, застучали осколки. «Обстрел!» — стараясь сохранить самообладание, сообщил командир экипажа, уже сделавший первый шаг по рампе. В салоне воцарилась тишина. «Справа — капонир. По одному бегом — марш!» — распорядился он, вернувшись в салон. Офицеры «Каскада» молча выскакивали из вертолёта и, пригибаясь, бежали к заросшему сухой травой углублению для размещения бронемашины. Стрельба продолжалась. Для неопытного уха было невозможно определить, где рявкают наши гаубицы, а где — рвутся мины душманов. «Встретили называется...» — с раздражением, по-стариковски, проскрипел полковник Стрельцов. Однако внешне он оставался спокойным и лишь с тревогой пересчитывал сгрудившихся в капонире бойцов своего отряда. Собравшись вместе, офицеры «Тибета» принялись отчаянно шутить и зубоскалить. Перестрелка постепенно стихала. В капонир скатился невысокий молодой человек в свитере под линялым обмундированием спецназовца.

— Ребята, вы из «Тибета»? — Но, встретившись глазами с полковником Стрельцовым, отмёл сомнения и коротко доложил: — Николай Иванович, бэтээры — у дороги. Обстрел закончился. Прошу на выход.

Ватага молодых парней быстро просочилась через аэродромное КПП и заняла места в бронемашине. Рядом под командованием майора-пограничника грузились в два бэтээра солдаты-«срочники», приданные отряду «Тибет».

Бэтээры тронулись. Германа слегка удивила мягкость хода бронированной машины: никакой тряски, по грунтовке — словно по асфальту.

Военная техника вышла на прямую трассу Аэропорт — Самархель. Самархель, как попутно рассказал водитель машины, это пригород Джелалабада, где проживали советские специалисты из числа гражданских и где располагалась база отряда «Тибет». Не проскочив и двух километров, колонна вновь попала под обстрел. Мины ложились то справа, то слева, но ни одна из них не падала даже на дорогу. Тем не менее на броню летела вздыбленная разрывами земля и пальмовые ветви от экзотических деревьев, высаженных по обочинам трассы. Идущие на большой скорости машины лихо объезжали старые воронки и колдобины давно не ремонтированного дорожного покрытия.

Каскадовцы, поражённые «тёплым» приёмом, сидели тихо, сжимая в руках автоматы. Желание шутить улетучилось. Герман с удивлением отметил, что как такового ощущения страха не было. Было напряжение, но это не страх, это нормальная реакция на не совсем обычную ситуацию. Он вспомнил свои рефлексии в вертолёте и со стыдом признался себе, что, поддавшись розыгрышу, чертовски струсил. В чём же разница, почему сейчас, при наличии реальной опасности для своей жизни, он спокоен? Машину тряхнуло. У кого-то выпал автомат. Конюшов больно ударился о ствол и, тихо матерясь, заскулил. «Мужики извините — яму проморгал», — крикнул водитель, тот самый парень, что вывел их из капонира. Скоро замелькали белые одноэтажные домики, скрывающиеся в небольших рощицах, а через минуту колонна резко свернула влево и, лихо затормозив, встала. Приехали.

«Торжественный» вечер

Первые картины увиденного ошеломили Германа. Райское место: кругом зелень, в палисадниках и на клумбах благоухают розы, какие-то птахи ведут мирную перекличку, где-то недалеко квакают лягушки, из окон близлежащих домов льётся музыка. Ощущение не то середины весны, не то начала осени. «Ни фига себе, начало февраля!» — подумал Герман, направляясь к палаткам, разбитым среди высоких деревьев между весёленькими домами и неубранным полем. Палатки были большими и казались какими-то воздушными из-за приглушённого света, пронизывавшего брезентовые стены. База «Тибета» по мере приближения к ней всё более явственно отдавала запахом керосина, перебивая неземные благоухания «райского сада».

«Размещайтесь, товарищи, — послышался голос полковника Стрельцова, — завтра в девять утра совещание». Герман и два его соседа по «коммуналке» отправились заселять самую дальнюю палатку. То, что они увидели, откинув полог, могло сбить с ног любого советского человека. Внутри брезентового жилища, залитого ярким светом электрических лампочек, будто в сказке про сокровища подземных королей, громоздились монументальные музыкальные центры и цветные телевизоры, с крючьев опорных шестов свисали восхитительные дублёнки, повсюду были развешаны женские платья, детские костюмы, под потолком, имитируя воздушные шарики, матово отсвечивали надутые презервативы. В диссонанс этому бытовому великолепию там и сям висели и валялись автоматы, пистолеты, гранаты, пулемётные ленты, цинки с патронами, рации, каски и бронежилеты. По центру палатки стояли два керосиновых нагревателя АПСНЫ, которые источали те самые ароматы, что заглушали всё великолепие запахов субтропического оазиса.

Троица, опустив на землю вещевые мешки, стояла у входа в полном оцепенении.

— Мужики, заходите, не стесняйтесь, — весело улыбаясь, разрядил обстановку недавний водитель бэтээра. — Меня звать Юра. Юра Селиванов.

В палатке было ещё трое постояльцев. Все быстро познакомились, обменявшись рукопожатиями.

— Добро пожаловать в первую группу отряда «Тибет», — не унимался радушный Селиванов. — Мест на всех хватит. Четверо наших сейчас в Союзе. Через две недели вернутся.

— Мы их в Кабуле встретили, — первым из новосёлов подал голос Володя Конюшов.

Юрка включил музыку. Высокий и чуть грузноватый шатен — Володя Малышкин — принялся сервировать стол. Палатка ожила. Герман облюбовал место в самом дальнем углу от входа, сбросил багаж и начал его осваивать. По наследству ему досталась отличная мебель: несколько поставленных на бок деревянных ящиков с откидными дверцами и струганными полками. Отдельно стоял грубо сколоченный стол, накрытый брезентом, и на нём — самодельный секретер из разнокалиберных металлических коробов. «Чудненько!» — искренне обрадовался Герман, приведя в порядок свои вещи.

— Товарищи офицеры, прошу к столу! — последовало приглашение хозяев, завершивших праздничные приготовления. Сели слева от входа на пустые кровати.

— Ну, с приездом! — провозгласил первый тост Володя Малышкин.

Герман с удивлением поднял пластмассовый колпачок с налитой в него до краёв водкой.

— Ничего, привыкните, — подмигнул ему Юрка и, обращаясь ко всем вновь прибывшим, пояснил: — Это «нурсики» — заглушки от неуправляемых реактивных снарядов. В Афгане принято пить из них. Пьём до дна!

Герман привычно опрокинул содержимое своего нурсика в горло, но вдруг побледнел. Водка рвалась наружу. Борясь с позывами, он, почти не жуя, забрасывал в рот закуску, надеясь предотвратить извержение. Участники застолья напряжённо следили за его борьбой.

— Гера, огурчик! — предложил Олег.

— Дайте ему сочку! — призвал собравшихся Юрка Селиванов.

— Поздно! — констатировал Конюшов, когда Герман, прикрыв рукой раздувшиеся, как у хомяка, щёки, вылетел вон из палатки. Но скоро он вновь присоединился к товарищам, утирая слёзы.

— Между первой и второй промежуток небольшой! — поднял очередной тост Малышкин. — За Родину!

Все встали. Герману передали новый нурсик, который он взял в руки с ужасом Сократа, принимающего чашу с ядом. Словно по команде, гвардейцы запрокинули голову и осушили свои колпачки. Бедный Герман, ещё надеясь на удачу, залпом выпил. Но, не успев вернуть голову в вертикальное положение, молодой человек извергнул водку прямо в полог палатки.

— Берегись! — резко подавшись в сторону, завопил Олег. Струя, едва не задев брезентовый потолок, накрыла по параболе бронежилет Малышкина, висевший на кровати.

— Гера! Твою же мать! Ну кто так пьёт! — возмутился владелец «броника».

Виновник что-то невнятно бормотал в своё оправдание, украдкой вытирая осквернённый бронежилет вывешенными на просушку трусами.

— Может, «шампусику»? — участливо предложил позеленевшему товарищу спасительную альтернативу Володя Конюшов.

— Думаешь — поможет?

— А ты попробуй! — настаивал «коммунальщик», выливая игристый напиток из своей фляги в пресловутый нурсик.

— Третий тост за ушедших навечно! — прозвучала команда одного из ветеранов.

«Только бы не облажаться, — с ужасом думал Герман, — ну хотя бы не на этом тосте... И что это со мной сегодня?»

«Шампусик» недоверчиво вошёл в его горло, мягко обдал газом пищевод и... попросился обратно.

— Шалишь, сволочь, не пущу! — злобно беседовал с напитком упорный юноша. Он с хрустом закусил ананасом, который до сего дня видел только на картинках, обжигаясь, торопливо запихнул в рот горячую картошку и окончательно почувствовал себя победителем, когда доел холодную сосиску из открытой консервной банки.

— Ну, вот видишь... Ведь можешь, когда хочешь, — резюмировал Малышкин, открывая старый портсигар с барельефом Сталина на фоне Кремлёвской башни. — Н`а лучше, дымком затянись.

Герман неопределённо замычал, прикуривая дарёную сигарету «Прима».

Хмель уже ударил по мозгам «Каскада». Галдели все. Из обязательных тостов выпили за детей и родителей. Жён как-то проигнорировали. Два раза пили за победу. Ветераны постепенно доводили нюансы оперативной обстановки до сознания необстрелянных офицеров.

— Тут у нас всё просто, — журчал Юрка Селиванов, запуская пальцы в консервы со шпротами, — «духи» везде, куда ни плюнь. Только их уважать надо. Они свои деньги отрабатывают, а мы — свои.

— Постой, Юра, какие деньги, мы же страну защищаем от американцев, — перебил докладчика Конюшов.

— Какие, в жопу, американцы! — возмутился Селиванов. — Мы по дури сюда влезли, а теперь нам предстоит из дерьма лепить конфетку. И не слушай, что вам там в Союзе говорили. У нас в Афгане...

— Да нет же, Штаты хотели разместить здесь ракеты, — горячился Конюшов.

— Юр, дай я, — вклинился в разговор Малышкин. — Где тут ракеты разместить можно? Кто америкосам жратву возить будет? Как снабжать эти ракетные базы? Знаешь, Вовка, не звезди, если не соображаешь! Слушай Юрку, он думает, когда говорит.

— Так вот, я продолжу, — вновь привлёк внимание Селиванов, — «духи», значит, везде. Вот тут, в ста метрах, сразу за полем живёт Мулло Омар — командир тридцати — сорока нафаров. Ходит в Пакистан за оружием. Воюет подальше от дома. Здесь тихий, приветливый, всегда здоровается. А как ночь — живодёр, хуже некуда. Чуть дальше, справа — Азра-Джан, большой специалист по минам. У него только десять сабель. Слева, возле колодца...

— Слушай, Юра, — не выдержал Герман, — а тут есть места, где их нет?

— Есть, но мало. В Джелалабаде их нет, вернее, есть, но только на окраинах.

Герман в смешанных чувствах отошёл в сторону. Селиванов продолжал перечислять имена главарей бандформирований и численность их групп: «Лалбек, Сардар, Муалем Гафур...» — сыпал он незнакомыми именами. «Да они везде! — мысленно удивлялся Герман. — И как только они всех нас не прикончат!»

От мрачных размышлений молодого человека оторвал порядком охмелевший Олег Филимонов.

— Гера, а мне всё это нравится, — начал он.

— И мне тоже, — соврал Герман.

— А ты что не пьёшь?

— Не знаю, Олег, не лезет что-то, может, траванулся...

— Бывает... А у меня — как по уставу! Что ни стопка — то моя! — похвастался он. — Помню, когда был в шестом классе...

Но Герман так и не узнал, что было в шестом классе у Олега. Его собеседник внезапно замолк и уткнулся взглядом во входной полог. Герман последовал его примеру, развернувшись в ту же сторону. На него в упор смотрел душман! Из-под брезента торчала голова какого-то абрека с крючковатым носом и длинными чёрными волосами и такими же чёрными усами и бородкой, обрамлявшими ухмылявшийся рот.

«Мулло Омар!» — догадался побелевший Герман.

Его товарищ был несколько другого мнения. Видимо, он пропустил мимо ушей введение в обстановку в изложении Юрки Селиванова, поэтому, сдвинув брови, Филимонов во всеуслышание строго спросил:

— Это что за пидор?

«Пидор» тут же скрылся, но через секунду, отбросив полог, вошёл в палатку.

— Я не пидор. Я капитан Гаджиев, заместитель командира отряда «Тибет»!

Герман, уже готовый броситься к автомату, просто остолбенел. Олег, напротив, радушно улыбаясь, протянул руку «пидору» и представился:

— Старший лейтенант Филимонов. Очень приятно, можно просто — Фил.

— Капитан Селиванов, вы ввели в курс дела вновь прибывших? — стараясь быть строгим, поинтересовался Гаджиев.

— В общем и целом...

— Продолжайте! — процедил сквозь зубы заместитель командира и, строго взглянув на участников застолья, вышел.

— Пидор! — ещё более уверенно сообщил друзьям Олег Филимонов, ласково глядя вслед ушедшему.

— Согласен, — чуть помедлив, подтвердил капитан Селиванов.

Праздничный вечер продолжался. Из колонок музыкального центра изливались потоки аккордов группы «Спэйс» и слащаво-задорные голоса солисток ансамбля «Арабески». Народ упорно хмелел. Чтобы не быть неправильно понятым, трезвый Герман часто убегал из палатки на перекур. Затягиваясь, смотрел на звёздный шатёр, странный месяц, который, завалившись на спину, только-только показал свои рога из-за глиняного дома свирепого Муллы Омара.

Обитатели палатки разошлись не по-детски:

— Лёня Брежнев — старый мудак! — неслось из палатки. — Его Галька совсем очумела, «села на иглу» и торгует, сучка, бриллиантами... Что там Лёнька, ты посмотри на Суслова... Эти старые пердуны всю советскую власть просрут...

Герману стало не по себе. Хотелось общаться, но трезвый пьяному не товарищ. Он вернулся в палатку, взял обесчещенные семейные трусы и выйдя из палатки, развесил на растяжках командирского шатра. Обитатели этой палатки жили несколько иными интересами:

— ...я, понимаешь, сперва развязал тесёмки её белого передника, потом аккуратно снял кофточку... — смачно басил какой-то незнакомый голос.

«Старые пердуны, а туда же! — мысленно оценил содержание разговоров своих командиров Герман. — Куда пойти?» — подумал он, чувствуя себя изгоем на празднике жизни. Покрутившись в лагере, он поднялся к залитому фонарным светом крайнему от палаток домику. Опять пахнуло розами. Из полуоткрытых зашторенных окон слышалась приглушённая русская песня. «Красота!» — приходя в хорошее расположение духа, сообщил себе Герман. В доме открылась дверь, и на пороге показался среднего роста человек крепкого сложения, в трусах и майке, с большой лысиной и запоминающимся умным лицом. Лысый, ёжась от холода, быстро развесил бельё и, обернувшись к стоявшему на свету молодому человеку, коротко бросил: «С приездом!», а потом, так и не дождавшись ответа, нырнул в комнату.

На обратном пути Герман намеренно подошёл к командирской палатке, чтобы узнать концовку сального рассказа, но вместо этого услышал голос капитана Гаджиева:

— ...в Париже сделал остановку на неделю, походил по кафешкам на Монмартре...

Париж Германа не интересовал. За командирской палаткой попеременно вспыхивали два огонька от сигарет. «Поди, тоже начальство подслушивают», — подумал он, направляясь к еле различимым в темноте фигурам.

— ...а полицаи в тот день делали облаву. Я схоронился в стогу сена во дворе у самого старосты Пинзюка...

«Понятно, — сообразил Герман, — полковник опять про свою войну вспоминает. А ведь был, наверное, лихой рубака».

— Эй, как вас там! — окликнул Германа прервавший свои воспоминания Стрельцов.

— Капитан Потскоптенко!

— Капитан, ты из первой группы?

— Да.

— Иди скажи своим, чтобы посты выставили. Сегодня ваша очередь!

— Есть, товарищ полковник!

В секрете

Герман вернулся в свою палатку. То, что он увидел, больше напоминало цыганский табор. Совсем кривые ветераны демонстрировали не менее кривым новобранцам колониальные товары с пояснениями — где и почём это добро было куплено. Олег Филимонов тупо смотрел на Селиванова и не в такт кивал головой.

— Юра, Стрельцов просил выставить посты.

— Мать честная, совсем забыл, — еле справляясь с артикуляцией, ответил Селиванов.

— Гера, будь человеком, сходи ты. Видишь, мы уже того...

— Ладно, — с охотой согласился трезвенник, — только покажи, куда и с чем...

Селиванов с великим трудом экипировал Германа, выдав ему рацию, бронежилет, прибор ночного видения и два автоматных рожка.

— Каска одевается на пилотку, учись, студент! — с этими словами он с размахом и звоном напялил на него первый попавшийся железный головной убор.

— Поаккуратней! Больно же... — возмутился заступающий в наряд часовой.

К секрету добирались с приключениями. Селиванов тыкал фонариком в разные стороны, несколько раз заваливался в кусты, но в конце концов вывел в нужное место. Инструктаж был коротким и маловразумительным:

— Сидишь тихо... Водишь туда-сюда...

— Кого водишь?

— Трубу... туда-сюда... Увидел — сообщил по рации... Не курить, не спать... Начальство не тревожить — оно тоже люди... Ракетницей не баловаться.

— Так ты мне ракетницу не дал!

— Ах да, извини... «Духов» не беспокой, они — тоже люди...

— От же, блин, все кругом люди!

— А ты думал!.. Ну, в общем, бывай! В два ночи придёт смена из второй группы. Усёк?

— Усёк.

Борясь с гравитацией, ветеран, ломая кусты, удалился.

Герман, выслушав непривычную для его уха песнь далёкого муэдзина, включил прибор ночного видения, присел на старый матрас под кустами и начал оглядывать окрестности. Прибор однотонно свистел, показывая окружающий ландшафт в изумрудно-зелёном цвете. Первое беспокойство прошло. Часовому стало тепло и уютно. Вдалеке слышались далёкие раскаты хоровых песен разошедшихся не на шутку офицеров. С противоположной стороны, через поле с высокой неубранной травой, доносились мирные голоса двух женщин, бранившихся друг с другом. «Наверное, жёны Мулло Омара», — с лёгкой усмешкой на губах подумал умиротворённый Герман. Вдруг голоса смолкли. Послышалась короткая гортанная реплика, женский визг и снова всё стихло.

«Ну вот, одна получила... от Омара, — удовлетворённо констатировал Герман. — Ему точно не до нас». С этой мыслью часовой пригнулся и чиркнул спичкой. Прикурив, он спрятал сигарету в кулак и с наслаждением затянулся. Молодой месяц и будто умытые россыпи звёзд настраивали на размышления.

Где-то вдалеке громко заплакал ребёнок. Словно услышав первого, к нему присоединился ещё один, затем ещё... и ещё. Герману стало не по себе. «Что это они все хором?» — недоумевал он. Вдруг отчаянный детский плач одного из них перешёл в собачий лай. И постепенно все потревоженные дети тоже начали... лаять. Часовой покрылся мурашками: «Это что за хренотень?» В довершение ночного концерта собачий лай стал превращаться в отчаянный волчий вой. Потом это всё смешалось: плакали дети, лаяли псы и раздирающе выли волки. «Мама дорогая! Да что же это творится!» — не на шутку струхнул часовой. Но вот, как по команде, всё стихло. Герман, сжимая в руке автомат, покрывался испариной. Оцепенение длилось недолго. Как-то само по себе в голове всплыло: «Шакалы!» Герман никогда не видел этих животных, но никаких сомнений не оставалось: на такие номера способны только эти твари. В подтверждение догадки далеко за полем, перед высоким глиняным дувалом, мелькнули тени. В приборе ночного видения картинка была не самой лучшей, но через изумрудные снежные помехи можно было различить пять-шесть мелких животных. Один шакал поднял голову и завыл, к нему присоединилось ещё двое. За дувалом отчаянно зашёлся в лае дворовый пёс. «Ну и концерт!» — отметил про себя успокоившийся наблюдатель. Вдруг единственная дверь в стене отворилась, из неё тёмным силуэтом выскочил человек с автоматом и навскидку выпустил короткую очередь в ночных гостей. Шакалы бросились врассыпную. Герман даже не успел навести на цель свой «калашников», как за стрелявшим скрипнула запираемая дверь и в мире вновь воцарилась тишина. Внезапно ожила рация:

— Первый, Первый, я Восток. Откуда стрельба? Приём.

— Восток, я Первый. Мулло Омар собак стрелял, — ответил Герман, с удивлением отмечая трезвый голос Востока.

— Первый, Первый, Мулло Омар сейчас в Пакистане. Приём.

— Восток. А мне откуда знать... Я только приехал.

— Первый, с приездом. Конец связи.

— Спасибо, Восток.

Герман окончательно успокоился. Кругом — свои. «Духи» спят без задних ног. Вдруг его мысль сделала резкий поворот: «Этот главарь, что в Пакистане, поди, не одну жену имеет, а двух или трёх как минимум. Вот я, к примеру, с одной справиться не могу. А как же он с тремя? У меня времени на утехи не хватает — весь в работе. А было бы три — что бы я с ними делал? График завёл?» Но, вопреки сомнениям относительно своих мужских потенций, в голове сама по себе начала проявляться картинка: он в окружении Ирки Литвиновой, Ран`о, что из самолёта, и «фарфоровой» одноклассницы Ольги. Образ жены даже усилием воли никак не прорисовывался. Вместо неё лезла симпатичная студентка, с которой он прошлым летом познакомился в автобусе. «Ладно, ладно, не обращай внимания на детали», — мысленно распалял он своё воображение. Четверо виртуальных жён окончательно проявились, но место «фарфоровой» Ольги почему-то заняла её подруга Наташа Сытина в ночной рубахе. Жена так и не приходила. «А куда она денется!» — загасил нравственные позывы размечтавшийся часовой. Вся четвёрка виртуальных прелестниц стояла перед его глазами как живые. Истосковавшийся по земным утехам офицер, забыв про войну и шакалов, серьёзно озаботился вопросом, почему понятие «многочлен» относится исключительно к математике?

Внезапно идиллическая картинка пропала. Герман боковым зрением заметил движение. «Что за чёрт!» — раздосадовано подумал он, направляя оптическую трубу в сторону возникшей помехи. В изумрудной зелени экрана ночного прибора отчётливо маячил афганец в длинной белой рубахе и мешковатых штанах. «Как он только не мёрзнет?» — прокомментировал его появление слегка продрогший часовой. В руках у афганца был какой-то большой бесформенный предмет. Нарушитель шёл со стороны Самархеля в направлении одинокого дерева на краю поля. Вот он остановился и начал оглядываться. Нет, пошёл снова. Герман передёрнул затвор автомата и ловким движением закрепил на нём прибор ночного видения. Теперь подозрительный человек постоянно находился в перекрестье военной оптики. Афганец подошёл к дереву, снова оглянулся по сторонам и скрылся в высокой стерне неубранного поля.

«Связник из Пакистана! Идёт от Мулло Омара!» — догадался часовой. Вдруг совсем рядом с деревом замаячила голова связника, да так и осталась неподвижной, слегка возвышаясь над высокой травой.

«Что ж он через поле-то не идёт? — задал сам себе вопрос часовой. — Может, он мину закладывает? — продолжал прикидывать варианты наблюдатель. — Точно, мину, сволочь, ставит... а это что за дымок над ним поднялся? Надо сообщить руководству».

— Восток, Восток! Я Первый. Приём!

Рация шипела, но не отзывалась. Герман повторил вызов.

— Первый, что тебе? — проклюнулся заспанный голос.

— Восток, Восток! Тут афганец мину закладывает. Приём!

— Где закладывает? Приём!

— Под деревом, у поля. Приём!

— Под каким деревом? Что за чёрт!.. — Шипение, и через несколько секунд: — Первый, жди, не стреляй. Я к тебе! Конец связи.

Герман внутренне собрался, присел на одно колено, намотал ремень автомата на руку и впился глазом в ночной прицел. Голова нарушителя вновь пришла в движение. Наконец он встал, одной рукой легко придерживая какую-то ветошь, и двинулся в обратную сторону. Герман слегка нажал на курок, не выпуская из перекрестья подозрительного человека. «Ну что этот «Восток» медлит. Уйдёт же, уйдёт сейчас!»

Словно отвечая на мысленный посыл часового, со стороны затихших палаток послышались торопливые шаги. Вот затрещали сухие ветки под ногами бегущего человека. Наконец из кустов вынырнул наспех одетый «Восток» с автоматом наперевес.

— Где афганец?

— Да вот же, к дороге подходит.

— А где мину заложил?

— Вон, под тем деревом.

— Тебя как звать?

— Герман. А что?

— А то, Герман, что нафар твой «до ветру» ходил.

— Как же так, — возмутился часовой, — он же свёрток туда нёс, а обратно — только обёртку какую-то.

— Эх, салага! — в сердцах выдохнул «Восток». — Твой афганец сходил по-большому. И все дела.

— Да я сам видел: он сел, потом дымок пошёл...

— Какой дымок! Это он тёплой водой из бурдюка подмывался. И не дымок, а — парок! Пойми, салага...

— Герман я!

— Хорошо, пусть будет Герман. Так вот, Герман, ни один уважающий себя афганец в туалет ходить не будет. Не приучен. Мы их уже год как дрессируем. На работе ещё прикидываются, а как домой, так сразу в поле или под дувал. Ты знаешь, они струю стоя пустить не могут!

— Да ну!

— Вот тебе и «да ну»! Слушай, Герман, сиди себе тихо. Ничего не случится. Можешь соснуть, если приспичит, только не тревожь больше меня!

— А тебя как звать?

— Виктором... майор Белоусов, — отрекомендовался «Восток».

— Очень приятно...

— Мне тоже... Ну так как, договорились? Ты мне дашь поспать?

Герман охотно согласился и пообещал больше его не беспокоить. Остаток дежурства прошёл спокойно. Молодой месяц уже падал спиной на ветви деревьев, когда послышались долгожданные звуки продиравшегося сквозь кусты человека. К часовому шёл сменщик. И не просто шёл, а прямо-таки ломился, как лось по весне. Герман встал, вглядываясь в темноту. Послышались характерный треск ломаемых веток и глухой звук от падения тела. «Споткнулся, что ли?» — подумал часовой. Минуту стояла тишина. «Может, пойти навстречу?» Словно в ответ, послышалось мычание, а затем визгливый тенор разорвал ночную тишину: «Косил Ясь конюшину, косил Ясь конюшину! Ко-о-осил Ясь...» — чуть ли не минуту держал на высокой ноте последние слова из популярного шлягера «Песняров» долгожданный сменщик. Затем человек в кустах зашёлся кашлем, громко сам себе пообещал бросить курить и, наконец, поднялся. Герман включил китайский фонарик. На его мутный свет вышел мужик с шикарной бородой лопатой, в бушлате и бронежилете. В правой руке, точно лукошко для грибов, ночной леший держал за ремешок каску. Его левая рука была закинута далеко за спину.

— Ты сменщик? — полюбопытствовал Герман, когда его накрыла первая волна перегара.

— А ты кто такой? — закрываясь «лукошком» от света, вызывающе взвизгнул леший.

— Часовой!

— Нет, я — часовой! — не унимался бородач.

— Хорошо, хорошо! Давай, меняемся по-быстрому!

— М-м-м! — с этим звуком сменщик окончательно нарисовался, волоча за собой по земле автомат за отпущенный на всю длину ремень.

— Выгуливаешь? — не без иронии спросил его Герман.

— Кого?

— Калашникова.

— А-а-а... Нет! Я на пост иду!

— Скатертью дорога...

— Подвинься! — потребовал леший и, не дожидаясь согласия, боком завалился на старый матрас, уже нагретый Германом.

В родной палатке по-прежнему горел свет, но её обитатели уже спали. Их тела живописно распластались по всем углам. Поперёк кровати Германа лежал так и не успевший раздеться Володя Конюшов. «Пусть себе спит», — подумал Герман, выключая свет и ложась на чьё-то пустующее место.

Хмурое утро

Утром похолодало. В десятом часу в палатку вошёл полковник Стрельцов. Смурные офицеры, сгрудившись вокруг керосиновой печки, пили чай.

— Почему никого нет на совещании? — строго спросил полковник.

Офицеры молчали. После второго «почему» Малышкин и Селиванов, путая друг друга, пытались замазать коллективное разгильдяйство напряжённой обстановкой, сложившейся ночью.

— Вот спросите Германа, — сваливая продолжение объяснения на единственную трезвую голову, вешал «лапшу» на полковничьи уши усталый Селиванов. — Он сегодня ночью заметил странные перемещения «духов».

— Ладно, пусть доложит на совещании. В десять-тридцать — всем в штабную палатку! — закончил утренний обход командир «Тибета».

Обстановка в штабной палатке напоминала собрание общества анонимных алкоголиков. Несмотря на обилие карт, наглядных пособий и лозунгов, развешанных по её стенам, общий разговор никак не мог выйти на решение предстоящих оперативно-боевых задач. Капитан Гаджиев, стоя с указкой у карты провинции Нангархар, докладывал последние изменения в ситуации вокруг Джелалабада. Он, глядя в бумажку, перечислял главарей новых банд, передвижения и места дислокаций старых. Сыпал всеми этими «Ахмадами», «Гуломами», «Моххамадами» и прочими мусульманскими именами собственными.

Герман пытался что-то записывать, но быстро сдался и просто слушал докладчиков, наблюдая за двумя сверчками, поднимавшимися по центральной опоре палатки.

— Из Центра пришла информация, — начал полковник Стрельцов, — в нашей провинции появились американские советники!

— Да они никогда здесь не переводились, — вяло прокомментировал майор Белоусов, теребя длинными изящными пальцами раздвоенный волевой подбородок.

— Тише, тише, товарищи! — застучал карандашом по столу капитан Гаджиев. — Дадим и вам слово, Виктор Михайлович.

— Так вот, руководство «Каскада» поставило общую задачу захватить иностранных советников, — поднимая вверх указательный палец и повышая свой старческий голос, сообщил Стрельцов. — Успешная операция могла бы стать нашим достойным вкладом к предстоящему XXVI съезду КПСС. — Полковник снял очки и торжественно обвёл присутствующих мутным взглядом. — За поимку «иносоветников» полагается Звезда Героя Советского Союза! — торжественно закончил он.

— Всем? — не выдержал Конюшов.

— Не понял... — поднял очки выступающий.

— Капитан Конюшов спрашивает, кому «Героя» давать будут, — развил реплику новобранца Малышкин.

— Как положено... — замялся старик, потирая очки.

— Тогда понятно, товарищ полковник, — попытался закрыть вопрос Юрка Селиванов.

— Нет, вы не подумайте, товарищи... — стал оправдываться полковник, — всякая звезда найдёт своего героя.

— Поймаем, поймаем американцев, товарищ полковник, не сомневайтесь, — крикнул кто-то из задних рядов.

— Итак, товарищи офицеры, — водружая очки на место, продолжил Стрельцов, — имеем достоверную информацию ХАДа о наличии трёх военных советников США в квадрате...

Капитан Гаджиев услужливо ткнул указкой в карту.

— Ага... Вот именно... Именно в этом квадрате. — Стрельцов склонился к карте, поднял очки и, шевеля губами, попытался прочесть название населённого пункта про себя. — Джан... Джанбаз...

— Джанбазхейль, товарищ полковник. Это на востоке от их главной базы Тура-Буры, — помог старику майор Белоусов.

— Тура-Буры, — одними губами беззвучно повторил старый партизан название базы.

Тут же со своего места соскочил капитан Гаджиев:

— Короче, товарищи офицеры! Вопрос решённый. Завтра в семь утра сводный отряд первой и второй группы при поддержке взвода пограничников выезжает на аэродром. Руководителем операции назначен майор Белоусов. В восемь ноль-ноль четырьмя бортами при поддержке штурмовых вертолётов отряд вылетает на юг и ориентировочно в восемь-сорок десантируется на прилегающую к Джан... Джанбаз...

— Джанбазхейлю!

— Спасибо... то есть десантируется вблизи Джан... Джанбаз... Ну, вы поняли!

«Великий Хурал», улыбаясь и оживая, утвердительно закивал головами.

— Прошу подготовить оружие, боеприпасы и медикаменты... на всякий случай, — добавил полковник Стрельцов. — А сейчас — всем в столовую. Уже дважды кашу разогревали.

«Леший» и коммунизм

В столовой Герман оказался напротив вчерашнего «песняра», который сменил его на посту. Бородатый леший мрачно жевал овсяную кашу, запивая её компотом. Увидя устремлённый на него взгляд, леший оставил ложку и с вызовом спросил:

— Что надо?

— Да так... Ты меня не помнишь?

— Помню... вчера из Кабула прилетел.

— Да нет! А как я тебе пост сдавал — не помнишь?

— Извини, друг, вот этого не припоминаю, — вытаскивая из бороды хлопья овса, признался леший.

— Герман, — протягивая руку сменщику, представился молодой человек.

— Виктор Колонок, — пожимая протянутую руку, ответил бородач.

— У нас что, одни Викторы в отряде?— перебирая в памяти новых знакомых, удивился Герман.

— Этого добра хватает, — согласился он. — Для полной «Виктории» над духами, понимаешь... — Сосед с самым подходящим для Афганистана именем минуту помолчал и, наклонившись к собеседнику, спросил: — Герман, кстати, а я вчера ночью ничего такого не делал?

— Нет, — слукавил молодой человек. — Разве только песню спел, и то — не до конца.

— Тут такое дело... — и бородач, оглянувшись по сторонам, перешёл на шёпот, — я пистолет потерял.

— Искал?

— Всё вокруг поста обшарил! — в отчаянье признался Колонок.

— Пошли со мной, у меня тут кой-какие соображения есть, — подбодрил его Герман.

Оба ночных караульных быстро запихали в рот остатки каши, допили компот и дружно направились на пост. Ещё раз перетряхнули старый матрас и прошлись по близлежащим кустам — всё тщетно. У Германа оставался единственный вариант: он держал в голове песню лешего о Ясе, который косил какую-то «конюшину». Поэтому он первым пошёл по одной из трёх извилистых дорожек, сходящихся у старого матраса. Место временной лёжки пьяного «песняра» нашлось сразу. Первое, что бросилось в глаза, — подсумок с четырьмя автоматными рожками.

— Твой? — спросил подошедшего Герман.

— Мой! Ети его мать! А я про него и думать забыл... — обрадовался Виктор. — А вот и пистолетик! — с выражением полного счастья в голосе закончил поиски напарник.

Подняв пропавшие вещи, Колонок засунул пистолет за пояс, надел подсумок на ремень и подошёл к Герману. Герман, сотворив скромное выражение лица, приготовился принимать благодарности. Но такого он просто не ожидал: леший сгрёб благодетеля в охапку, троекратно облобызал, размазывая на его лице остатки каши, застрявшие в бороде.

— Дай тебе Бог многие лета! — закончил счастливый бородач церемонию. Отойдя на шаг, он торжественно осенил Германа крёстным знамением и, наконец, поделился своими страхами.

— Милай, ты ж меня от позора спас! Найди это кто другой — мне криндец! За неделю из партии и органов вышибут! Идём, я тебя спиртиком угощу!

— Спасибо, в следующий раз. Мне к завтрашней операции готовиться надо.

— Летишь? — полуутвердительно спросил Колонок и, дождавшись кивка в знак согласия, продолжил: — Зря это всё. Наши командиры сами только недавно прибыли. Горячатся, а ситуации не просекают.

— Что так?

— Полковник наш — мужик, конечно, хороший, душевный даже, да только война эта — не его. Он ещё в той, Отечественной, как застрял, так и выбраться не может.

— А капитан Гаджиев?

— Карьерист он, Герман, — подходя к палаточному городку, высказал свои соображения Виктор, — обыкновенный сопляк, пороху не нюхал. Кто его толкает — не знаю. Вот погоди, вернётся Крест, начнём работать.

— Кто такой Крест? — удерживая полог, поинтересовался Герман.

Офицеры вошли в брезентовый домик второй группы и уселись за пустым столом с разбросанными костяшками домино. В палатке никого не было.

— Крест — это Серёга Крестов из Ташкента, — продолжил новый знакомый. — Он в прошлом году разработал самую масштабную операцию против «духов» в Тура-Буре и освободил двести заложников. Тебе это что-нибудь говорит?

— Ага.

— Вот когда Крест, Лях с Мамонтом через пару недель из отпуска вернутся, тогда и порядок будет, а пока — пусть начальство потешится, в бирюльки поиграет.

Виктор грузно поднялся со стула, сбросил сбрую с подсумком на кровать. На брезентовом пологе у её изголовья висел целый иконостас фотографий. Герман подошёл и начал вежливо разглядывать.

— Семья?

— Да, как видишь.

— Жена красивая... А дети в тебя пошли.

— Идти-то им больше некуда! — хохотнул счастливый глава семейства.

— А это твой отец? — спросил Герман, наткнувшись на фотографию симпатичного мужчины с выразительным лицом.

— Нет, не мой. Это отец всех белорусов.

— Машеров, что ли? — сообразил Герман.

— Он, родимый. Жаль, пожил мало. Прикончили его.

— Как же так! Сказали — ДТП... Вроде как его машина в самосвал въехала.

— А ты больше уши развешивай! — слегка обозлился Виктор. — На других соплежуев из Политбюро даже велосипедом не наедешь, а тут, понимать, самосвал в кустах!

Герману вдруг в голову пришла простая мысль: настоящая свобода слова бывает только на войне! Здесь, в Афганистане, всех будто прорвало. Родимые пятна социализма так и пёрли из глоток, и заткнуть их, видимо, не было никакой возможности.

— В Минске был? — спросил Колонок.

— Нет ещё, не доводилось.

— А на Олимпийских играх в Москве?

— Был. Сидел в Кунцеве, охранял гандболистов.

— Ну и как? Коммунизм видел?

— Да, точно, — признался Герман, — наверное, это и был коммунизм!

— А у нас в Минске уже давно коммунизм! — запальчиво воскликнул Виктор. — Потому что все работают. Мы сборочный цех Советского Союза.

— Извини, Витя, слышал уже. Работают все — и узбеки, и хохлы, и казахи с грузинами. Только русские ни хрена не делают. Наверное, поэтому у нас в магазинах сметану через край разливают, а в Киеве ложка в той же сметане сутки стоять может. Я, Витёк, только в Тернополе на Украине впервые пиво разливное попробовал. Из бочки ручным насосом качали. Пена шапкой стояла. Может, и в Риге все без продыха работают? А у них что ни шаг — то кафешка, что ни два — ресторан. Колбасы — десятки видов. А у нас — «Докторская» да «Любительская». Весь N-ск — один сплошной завод, все улицы копотью засраны, а наш Академгородок — это же половина отечественной пауки. Только жрать нечего! Ты когда-нибудь в очереди за молоком стоял, так, чтобы за час до открытия магазина...

— Ладно, Гера, уймись, — спохватился бородач, смущённо жуя отвислые усы. — Может, ты и прав. Давай лучше к завтрашней операции готовиться.

Герман согласился и пошёл в свою палатку.

Подготовка к операции

На базе уже вовсю кипела работа: Конюшов модифицировал кобуру, орудуя перочинным ножиком. Вырезав очередной кусок, он цеплял кобуру на ремень и проверял, насколько быстро может выхватить пистолет. Трудяга Фил перематывал цветной изолентой автоматные рожки, скрепляя их попарно. В Германе ещё бурлила обида за земляков, которые пили сметану и ни разу в жизни не видели бочковое пиво.

— Фил, — придрался он к бывшему «коммунальщику», — ты что фигнёй маешься!

— Что? — не понял Олег, который по мере роста бороды и усов всё больше и больше походил на Хо Ши Мина.

— Зачем ты их связываешь?

— Так удобнее. Смотри, — с этими словами Филимонов снял уже собранный двойной магазин и, перевернув его, попытался пристегнуть к автомату другой стороной. Вышло не сразу, но Олегу демонстрация показалась убедительной. Герман взял его автомат в руки, повторил манёвр, однако результатами остался недоволен.

— Тяжёлый получается, да и цепляться будет за всё подряд, — резюмировал он.

— Потянет! — легкомысленно заметил Олег, укладывая перевёртыши в подсумок.

Между тем Конюшов, закончив процедуру обрезания кобуры, укрепил её обрубок на ремне и виртуозно воткнул в неё пистолет.

— А пистолет тебе зачем? — продолжал исходить желчью Герман.

— Застрелиться, — не моргнув глазом, ответил Вовка.

— Если только... — саркастически поддержал его друг.

— Могу тебе дать, — предложил Конюшов.

— Спасибо, я, если приспичит, из «калаша» себя порешу.

— Не выйдет! Тебе автомат не положен. Ты, Гера, назначен у нас снайпером, — огорошил друга Володя Конюшов.

— Как снайпером?

— А так. Приходил Белоусов, спросил, кто у нас метко стреляет, я тебя и заложил, — улыбаясь, сообщил коммунальщик. — Иди в оружейку, бери СВД и прикинь, сможешь ли ты из неё застрелиться.

Герман в дурном расположении духа пошёл искать майора Белоусова, мысленно посылая к чертям всю эту военную безалаберность, лишающую его возможности застрелиться из собственного автомата. Майора он нашёл в штабной палатке. Со словами «Разрешите войти» снайпер-самоучка откинул полог. Капитан Гаджиев, водрузив на стол китайский термос, изящно выгнутой ладонью показывал Стрельцову и Белоусову, как будут заходить на «высотку» вертолёты.

— Что тебе, Герман? — оторвавшись от демонстрации, спросил Гаджиев.

— Это правда, что я — снайпер?

Гаджиев перевёл взгляд на Белоусова.

— Да, он будет у нас снайпером, а что не так? — уставился на Германа майор.

— А то, что я ни разу из СВД не стрелял! — честно признался снайпер.

— Не бузи, Николаич, на стрельбах в Фергане ты показал лучшие результаты. Что ещё надо? — перешёл в наступление майор.

— Да, да, капитан, — поддержал майора полковник Стрельцов, — идите в оружейку и получайте СВД.

Со словами «Есть! Разрешите идти!» Герман покинул штаб и направился в оружейку, на ходу размышляя о коллективном кретинизме своего нового руководства. Но почему-то особо неприязненные ощущения вызвал глубоко раздвоенный подбородок майора Белоусова, который он непрестанно теребил, бросая отсутствующий взгляд на ершистого снайпера. «Спасибо — сапёром не назначили», — подытожил свои впечатления Герман, после чего успокоился. У него оставалась надежда на скорое возвращение легендарных Креста с Мамонтом, которые, по мнению Юрки Селиванова, должны будут железной рукой навести порядок в отряде.

Снайперская винтовка Герману понравилась. Отойдя к полю, он проделал несколько манипуляций с вверенным оружием, попытался разобраться со множеством рисок в оптическом прицеле, но быстро остыл и решил по-крестьянски ловить «духов» в перекрестье. Да, застрелиться из такой херовины не было никакой возможности. Вернувшись в палатку, он разобрал СВД, смазал всё, что можно, протёр детали ветошью и в собранном виде поставил у изголовья. В это время Олег и Володя резались в карты со старослужащими. Герман взял подсумок с гранатами, задумчиво посмотрел на два зелёных мячика и, вытряхнув их на кровать, обратился к Олегу:

— Олежка, ты гранаты берёшь?

— Не-а! — откликнулся моложавый Хо Ши Мин. — За меня Вовка кидать будет.

— Вовка, а за меня парочку кинешь? — обратился к другу Герман.

Конюшов, вслух отсчитывая удары колодой карт по ушам Малышкина, утвердительно закивал головой.

Герман спрятал гранаты в тумбочку между земляничным мылом и бритвенным прибором. Потом взял в руки пустой подсумок и аккуратно вырезал из него брезентовую перемычку. Затем достал из чемодана фотоаппарат и засунул его вместо гранат. «Может, советников американских поснимаю», — благодушно подумал он.

В поисках американских советников

В 6:30 утра сводный отряд по захвату американских советников загружался в бэтээры. Герман бережно нёс СВД, вызывая завистливые взгляды десантников. Настроение офицера было слегка омрачено его внешним видом. Взглянув с утра в зеркало, он с отвращением увидел заросшую физиономию и вулканический прыщ, вскочивший на носу. Операция по его удалению не увенчалась успехом. Весь нос покраснел, а его кончик раздулся, придав облику Германа сходство с соседом-алкашом из N-ска. В последнюю минуту он вдруг вспомнил, что у него нет пилотки под каску. Времени на обрезание полей панамы уже не оставалось, и снайперу пришлось прямо на неё нахлобучивать железный головной убор. Вид, конечно, был ещё тот! Селиванов, тащивший в бэтээр переносную рацию, увидев Германа, в ужасе отшатнулся и, придя в себя, язвительно заметил: «Герка, мы тебя первым к американам забросим, чтоб они от страху в штаны наложили».

Наконец машины были загружены. Все ждали майора Белоусова, который задерживался в штабной палатке. Герман сидел рядом с Конюшовым, который всё суетился, то поправляя разгрузочный лифчик с автоматными рожками, то перекладывая гранаты из подсумка в карманы, то пристёгивая и отстёгивая магазин.

— Вовка, ты когда-нибудь угомонишься? — не выдержал Герман.

И тут ударил выстрел. У Германа мгновенно заложило уши. Комариный звон, казалось, шёл из центра черепа. Пуля, срикошетив о две бронированные плоскости, вылетела и завертелась на металлическом полу. В кабине возникла зловещая пауза.

— Что это? — тихо подал голос кто-то из офицеров. — Все живы?

— Я только, я пробовал... Забыл магазин отстегнуть. Так вышло... У меня со вчерашнего дня «репа» гудит. — Это скороговоркой почти кричал оглохший Конюшов. Из ствола его автомата тонкой струйкой сочился предательский дымок, а вокруг волнами расходился запах пороховых газов.

— Я, мужики, не хотел... Не знаю, как это...

— Конь, это ты? — спросил пришедший в себя Володя Малышкин.

Виновник нечаянного выстрела был на грани истерики.

— Так что там у тебя с «репой»? — зловеще возвысил голос Малышкин.

— Со вчерашнего «репа» трещит, спасу нет, — почти обрадовался смене темы Конюшов.

— А ну, вылазь из машины! — грозно скомандовал Малышкин совсем растерявшемуся товарищу.

Конюшов, прихватив вещмешок и опираясь на так некстати оживший автомат, протискивался к боковому выходу.

— Ты куда?! — встретил его у люка майор Белоусов.

— Я, товарищ майор, я... «репа» трещит...

— Что у вас случилось, что за шум? — запихивая внутрь машины растерянного Конюшова, спросил Белоусов.

— Герман СВД уронил, — нашёлся Селиванов.

— Хорошо. Всем приготовиться. Выступаем. Я буду в головной машине, — сообщил Белоусов и закрыл люк.

— «Репа», дай сюда автомат с гранатами и сиди тихо, — властно скомандовал Малышкин, пытаясь перекричать взревевшие моторы.

— Ре-па... Ре-па! — заржали офицеры, единогласно голосуя за новую кличку своего товарища.

Бэтээр с «охотниками за головами» мягко тронулся, взлетел на откос дорожного полотна и устремился вслед за головной машиной, взявшей курс на аэродром.

По дороге отряд заехал в Джелалабад, где от колонны оторвался юркий армейский «газик», забравший в одном из городских кварталов афганца-наводчика. Хороня от чужих глаз, агента с переводчиком-таджиком пересадили в бэтээр, на котором ехал Герман с друзьями. Афганец, замотанный по глаза в шерстяной платок, ловко вскарабкался в салон и, подталкиваемый сзади переводчиком, стал протискиваться ближе к водителю. Вежливый наводчик посчитал своим долгом поздороваться со всеми каскадовцами, мимо которых он пролазил.

— Салом Алейкум... Джур... Бахэйр! — бормотал он, пожимая протянутые к нему руки.

— Да ползи уже! — не выдержал переводчик, толкнув союзника в спину. — Боро ба хэйр! (иди себе!) — добавил он на дари. Афганец плюхнулся на сиденье и что-то залопотал. — Хаф`е шоу! (заткнись!) — прервал его словоизлияния таджик.

Герману, мимо которого проползал источник развединформации, в момент, когда они обменивались рукопожатием, шибанул в нос терпкий запах.

— Фу, блин! Ну и воняет! — вполголоса пробормотал он, размахивая вслед ушедшему ладонью.

— Что, не нравится? — улыбаясь, спросил сидящий напротив Юрка Селиванов. — Привыкай, брат. Союзнички все так пахнут. Арийцы, понимаешь!

— Немцы, что ли? — не подумав, сморозил Герман.

— Нет же. Немцы тут ни при чём. Эти пуштуны считают себя потомками арийцев. Гордятся, черти!

— Видать, от гордости и воняют, — подхватил он Юркину мысль.

Посадка в вертолёты прошла быстро и без приключений. Герман летел в «Ми-8» рядом с открытой кабиной пилотов. Справа от него сидели благоухающий афганец с переводчиком. Они о чём-то оживлённо разговаривали, тыкая пальцами в карту.

— Что он говорит? — не выдержал Белоусов, сидящий по левую руку от Германа.

— Там перед высоткой возле Джанбазхейля должна быть разрушенная мечеть. В ней могут быть «духи». Лучше над ней не лететь, — пояснил переводчик. — Только мы эту мечеть на карте найти не можем.

— Дай сюда! — майор взял карту и начал изучать квадрат предполагаемой высадки десанта. Квадрат был изрядно замусолен штабными офицерами, разрабатывавшими операцию.

— Руки хоть мыли бы, стратеги... — брезгливо поморщился Белоусов. — А это что? — воткнул он палец в какой-то топографический символ. — Что это за хренотень?

К майору присоединился Герман. Символ был ему незнаком.

— Может, это и есть мечеть? — предположил он.

— Тогда почему над кружочком крест? — усомнился майор.

— Крест-то наискосок!

— Да, точно, наверное, если наискосок, то для всех культовых сооружений, — согласился Белоусов, оторвав руку от своего волевого подбородка.

Он встал и пошёл к кабине пилотов. Лётчики и командир десантников о чём-то говорили. Потом позвали наводчика и таджика. Афганец вошёл в раж и с жаром принялся излагать свои мысли. Судя по тому, как переводчик постоянно прерывал его фразой «Да заткнёшься ты!», мыслей у наводчика накопилось много.

— Будем заходить справа от этой мечети, — пояснил суть изменения курса вернувшийся майор.

— Приготовьтесь! Через пять минут выходим на цель, — объявил вышедший из кабины лётчик.

Герман вставил магазин в СВД, засунул в «ласточкино гнездо» оптический прицел и стал ждать.

Группа вертолётов пошла на разворот. В иллюминаторы ударил луч восходящего солнца и, пройдя по лицам десантников, ушёл в хвост. Герман усиленно моргал, пытаясь загасить световые фантомы, оставленные на сетчатке глаз утренним светилом. Вертолёт начал сваливаться вниз. Вдруг из кабины выскочил лётчик и поманил к себе наводчика с Белоусовым. Между ними завязала перепалка.

— Где тут ваша «высотка»! Это же яма, — слышались обрывочные фразы.

— Ну вот же развалины, это и есть тот самый кружок с точкой и крестом, — настаивал Белоусов.

— А где «высотка»? Куда вас прикажете высаживать?

Перебивая всех, отчаянно заголосил афганский наводчик.

— Что он там кудахчет?

— Говорит, что там тоже «духи» есть, — перевёл таджик.

— Да эти грёбаные «духи» везде есть! Где высота? Пусть он рукой покажет!

Таджик с полминуты что-то говорил наводчику, который часто кивал головой:

— А, а! Б`али, назд`ике... (да, да, недалеко от...).

После чего широко развёл рукой, казалось, призывая военных полюбоваться красотами его родины.

— Грёбаная страна! Грёбаный народ! — не выдержал командир вертолёта.

Группа винтокрылых машин приближалась к горной гряде. Стало ясно, что ориентиры потеряны. Один за другим вертолёты делали разворот у предгорий и ложились на обратный курс. Герман прильнул к иллюминатору. Вдруг он увидел, как из ущелья, словно рой светлячков, в его сторону вырвалась трассирующая струя, которая, не долетев каких-то двести метров, ушла по параболе вниз.

— Обстрел! — крикнул Герман.

— Из ДШК бьют, уроды! — пояснил стоящий в проходе пилот. — Недолёт! Рвём когти, командир.

Заработала рация. Лётчики, выравнивая машину, обменивались репликами. «Атакуйте четвёркой «крокодилов»!» — донеслось из кабины. Лёгкие боевые стрекозы уже выстраивались в «карусель»: сверху сваливалась на цель первая машина и, выпустив залп реактивных снарядов, уходила вверх, следом за ней пикировала вторая, прикрываемая огнём третьей, и всё повторялось. Вертолёт Германа нарезал большие круги, пока боевые «Ми-24» обрабатывали цель.

Крупнокалиберный пулемёт противника заткнулся, и, будто перехватывая эстафету, заработал ДШК на одной из высоток. Карусель медленно перестроилась и нанесла удар по новой огневой точке. Но вновь возникшее пулемётное гнездо и не думало прекращать работать. Трассирующие пули, казалось, направляемые рукой заботливого садовника, сканирующими струями били в направлении вертолётов.

— Да тут целый зоосад этого зверья! — донеслось из кабины. — Уходим, пока ракетами не ударили!

Рассыпавшиеся по большой территории вертолёты поворачивали назад, постепенно выстраиваясь в походный порядок. Белоусов поспешил в кабину лётчиков.

— А как же десантирование! — кричал он.

— Да на хрен оно нам сто лет упало! — отвечали лётчики. — Не видишь, тут же у них укрепрайон! Хорошо, что «духи» не сразу спохватились, а то бы пару вертушек точно сковырнули!

— Но у нас приказ! — не унимался майор. — Там советники! Американские советники!

— Да нам по фиг! Пусть хоть Джимми Картер. Пойми, майор, мы своё отработали. Одну точку загасили. Сколько нафаров положили — это вам считать. Садиться на «высотку», которая на самом деле — яма, мы не собираемся. Прилетим на базу, доложим, как доблестно вели себя десантники в кабине вертолёта, — хохотнул лётчик.

— Если ты о президенте США, то сейчас там Рональд Рейган, — заметил политически подкованный Белоусов.

— Да пошёл ты... со своим Рейганом. Летим взад, и точка! — вспылил обиженный лётчик.

Каскадовская «десантура», так и не успев как следует напугаться, с радостью восприняла решение возвращаться домой.

На аэродроме штурмовой отряд встречал полковник Стрельцов. Ожидая доклада, он ходил вдоль стены административного здания и пинал ржавые консервные банки. Завидев Белоусова, полковник поспешил ему навстречу.

— Нарвались на укрепрайон, товарищ полковник, — доложил майор, — встретили сильный заградительный огонь.

— А советники?

— Из окна не видели... — ухмыляясь, продолжал доклад Белоусов.

— Так-так! А потери?

— Одного нашего стошнило... других потерь нет.

— Да нет! У «духов»!

— А кто ж их считал?

— Эт хорошо, эт хорошо... Что в Центр докладывать будем?

— Доложим, мол, противник, готовясь к весенне-летнему наступлению, выдвинулся на передовые позиции и закрепился на востоке от основной базы Тура-Бура. По информации от нашей агентуры был произведён бомбоштурмовой удар. Разрушена инфраструктура укрепрайона. Противник понёс потери в живой силе и технике, — грамотно изложил основную суть будущей шифротелеграммы в Кабул майор Белоусов.

— Ладно, Виктор, а что на самом деле было? — не выдержал полковник.

— Да облажались, Николай Иванович, даже на место десантирования не вышли. Наводчик нам мозги запудрил какой-то старой мечетью, вот, поглядите, — с этими словами майор развернул карту и ткнул пальцем в загадочный символ, — вот она, мечеть с крестом.

— Какая, к чёртовой матери, мечеть! — зашёлся кашлем полковник Стрельцов. — Это колодец с журавлём. У нас в Карпатах на картах у каждого села такой знак стоял!

— Что ещё за журавль? — не понял Белоусов.

— Ты что, майор, на Украине не был? Там все колодцы оборудованы перекладиной-журавлём.

— А-а-а!

— Два! — и полковник смачно сплюнул себе на ботинок. Вытирая обувь, старый партизан мгновенно принял решение. — Ладно, проведём занятия с личным составом по топографии. Стратеги, млин! — Потом он долго и нудно морочил голову майору колодцами с журавлями, рейдами партизан, убитыми фрицами и прочими артефактами прошлой войны.

— Ну, теперь понял? — завершил исторический экскурс Стрельцов.

— Понял! Только... только не совсем.

— Что тут понимать! Даже мы в отчётах в штаб партизанского движения на каждых двух убитых фрицев одну мёртвую душу закладывали. Усёк арифметику, майор?

— Так точно!

Наконец начальство заметило стоящего поодаль Германа, который ждал окончания разговора, опершись на снайперскую винтовку.

— Кто такой?! — не выдержал устремлённого на него взгляда полковник Стрельцов.

Герман слегка опешил:

— Капитан Потскоптенко!

— Герман, что ли? — в свою очередь удивился полковник. — А что с физиономией?

Снайпер, у которого нижнюю полусферу обзора закрывал распухший красный нос, в двух словах поведал о вулканическом прыще и попросил перевести его из снайперов в гранатомётчики:

— При десантировании нам бы АГС пригодился. А я в Фергане этот аппарат хорошо освоил.

— Подумаем, — согласился полковник. — А сейчас всем по машинам... приедем — отдыхать!

Распоряжение полковника было выполнено. Каскадовцы, постепенно оживая после воздушных баталий, побросав оружие и амуницию, расползлись по своим палаткам.

Спать не хотелось. Герман, заметив, что его сосед, капитан Конюшов, строчит что-то на бумаге, тоже вынул из «секретера» чистый лист. «Здравствуй, дорогая моя...» — вывел он первую строку, после чего стал жевать шариковую ручку в надежде, что эпистолярная муза не замедлит к нему спуститься. Увы, муза, судя по всему, взяла отгул. Герман, помучавшись с четверть часа, поинтересовался, о чём пишет его друг Репа.

— Да вот, хочу рассказать жене, как мы сегодня летали. Про обстрел хочу...

— Репа, так про это нельзя! Нам ещё в Фергане говорили: в письмах домой — только на бытовые темы.

— Ё-маё! Я про цензуру-то забыл!

— Ты ещё напиши, как ты чуть нас в бэтээре не порешил, — съехидничал Герман.

— А ты — про свой прыщ на носу!

К разговору подключился Володя Малышкин, которому прискучило читать Стивена Кинга. Отложив в сторону книгу, он, открывая свой антикварный портсигар, авторитетно заметил:

— Да не заморачивайтесь вы! Пишите, что хотите. Цензура у нас выборочная, все письма доходят. Но лучше домашних не пугать, а то попрутся за объяснениями на работу.

Герман решил описать палаточный городок и его окрестности. Однако в Самархеле он ещё не был. Поэтому, с лёгкой душой отложив в сторону ручку, Герман встал и решил восполнить этот пробел.

Часовой

Стояла чудесная весенняя погода. Воздух бы насыщен ароматом цветов и эвкалиптов. Эти огромные деревья вперемежку с платанами росли повсюду. Он бесцельно обошёл спортивную площадку, понаблюдал за худосочным спортсменом, нарезавшим круги по беговой дорожке, подтянулся на турнике и, распахнув бушлат, отправился в глубь Самархеля. Довольно скоро он поравнялся с открытым бассейном. Воды в нём не было, зато прошлогодняя листва, устилавшая его дно, источала под лучами солнца пряный аромат. Побродив между одинаковыми уютными домиками гражданских специалистов, Герман поравнялся с капониром, в котором размещался танк и несколько 120-миллиметровых миномётов. На бруствере копошились загорелые солдаты в линялых гимнастёрках. Один, укрывшись от прохлады, загорал на старом кресле, подставив под весенние лучи свой бронзовый торс.

Всё это было так не похоже на то, что в обычном представлении ассоциируется с войной! Даже танк казался вполне обычной мирной техникой, готовой в любой момент выехать на вспашку полей. То тут, то там попадались афганцы в белых одеждах и чёрных жилетках. Они чистили арыки, мели дорожки, обстригали кусты и красили заборы. Проходя мимо, Герман прикладывал правую руку к сердцу, кланялся и приветствовал добродушных аборигенов ставшим уже привычным «Салам Алейкум!»

Так он обошёл весь городок и вышел к афганскому КПП у входа в Самархель. На КПП никого не было. Шлагбаум был закрыт, свежеокрашенная зелёная будка с фанерным государственным гербом скрывалась в тени раскидистого платана. Неподалёку горел очаг из камней, на котором грелся закопчённый латунный чайник.

Герман подошёл к будке сзади, осторожно перешагивая через окаменевшие пирамидки человеческих экскрементов. Он уже было собирался полюбопытствовать, как там обустроен быт афганского часового, как этот самый часовой вдруг со страшным шумом вылетел из темноты дощатой каморки и, выкатив глаза, что есть мочи заорал «Дреш!» Герман, вздрогнув всем телом, встал как вкопанный. «Дреш!» — второй раз дурным голосом закричал часовой, направив прямо в живот «каскадёру» ствол автомата. Превозмогая страх, испуганный молодой человек изобразил на своём заросшем лице некое подобие улыбки. Часовой, оставшийся довольным реакцией, звонко щёлкнул каблуками, взял автомат «на караул» и сделал равнение на Германа. Из-под новой фашистской каски на всё ещё робеющего юношу глядели хитрющие глаза афганца, скалящего в широченной улыбке восхитительно белые зубы.

«Чёрт бы тебя подрал, скотина! Чтоб ты от кариеса сдох!» — кипел от негодования Герман, но вслух смог лишь промолвить: «Мудак ты, братец!»

Афганец тут же вытащил ручку и записную книжку.

— Му-дак, — по слогам произнёс часовой, записывая новое русское слово. — Ин чи аст? (это что такое?)

— Не понял.

— Чито эта такая — «Му-дак»?

— А-а-а, это... это — молодец, — нашёл подходящий синоним Герман.

— Не-е-е, дуст (друг), — укоризненно покачал головой афганец. — Ма-ля-детц — эта пис-дюк!

Герман понял, что этот парень уже брал уроки русского языка.

— Мудак — это главный молодец, а пиздюк — поменьше, — пояснил оттаявший молодой человек.

Часовой снова взялся за ручку: «Му-дак — боз`орге (большой) малядетц, писдюк — куч`еке (маленький) малядетц.

— Гульмамад, — протянул руку афганец, заканчивая урок сравнительной филологии.

— Герман.

— Гирь-манн, — повторил афганец. — Ма, фекр микунам, шума яхуди хасти (я так понимаю, вы еврей).

— Не понял.

— Яхуди... как так па руси... Фалястин, панимаш? Исраэл, панимаш? Исраэл — душман. В Исраэл живьёт яхуди.

— Евреи?

— А, а, саист — Эврэй. Шума эврей хасти? (ты еврей?)

— Сам ты еврей, — уловив единственное знакомое слово, возмутился Герман. — Ты лучше на свою каску посмотри, — и он постучал по знакомой из кинофильмов немецкой каске со спиленными рожками. — В таких только фашисты ходят.

— А-а-а! Б`али, са`ист, дуст! (да, друг!) Кул`охе фашист`и (фашистская шляпа), — обрадовался понятливости собеседника часовой. Он тут же вернулся в будку и вышел в новой советской каске, держа в руках атрибут Второй мировой войны. — Эта-а на-ши ста-рий каск, — произнёс он нараспев.

— Понял-понял. Ваша старая каска.

— Караол Дауд!

— Понял. При короле Дауде носили.

— `Оффарин! (молодец!) — в восхищении нараспев пропел Гульмамад. — На-ста-я-счи дуст!

— Сам ты дуст. Я советский!

— Дуст-е шурав`и! (советский друг!)

— Дуст, панимай, — ду-руг! — корчился от лингвистического напряжения афганец. — Твая настаящни мудак! — разродился он первой правильно составленной фразой.

Герман скромно принял от афганца комплимент и посчитал, что на сегодня общение с населением надо ограничить. Он тепло попрощался с часовым и, переполненный впечатлениями, вернулся в палатку. За час с небольшим письмо жене на трёх листах было готово. Герман написал адрес, потом аккуратно вывел номер своей полевой почты и, лизнув конверт, запечатал его. Репа всё ещё лежал в кровати, излагая на бумаге свою версию первого рабочего дня. Но вскоре и он закончил письмо.

«Свободный рынок», калоши и конспирация

Следующий день был объявлен выходным. Объявил капитан Гаджиев, совершавший утренний обход вверенного ему подразделения. Все «каскадёры» лежали по кроватям, перебрасываясь короткими репликами по разным поводам. В пятницу напоминать, что сегодня выходной, было излишне. Во всём подлунном мире мусульмане отдыхают именно в этот день.

С большим энтузиазмом «каскадёры» встретили сообщение о затопленной с утра бане. Трое добровольцев, включая Олега Филимонова, ушли заготавливать эвкалиптовые веники. Герман, отбросив журнал «Химия и жизнь», пристал к Юрке Селиванову с просьбой прокатить его с Репой по Джелалабаду. Старослужащий беззлобно отмахивался, дописывая отчёт о вчерашней операции. В одиннадцатом часу в палатку заглянул шифровальщик Колосков с требованием ускорить подготовку отчёта, так как в полдень он должен выйти на плановую связь с Кабулом. Герман признал в шифровальщике того тщедушного спортсмена, что бегал по стадиону во время его прогулки. Селиванов, чертыхаясь, выпроводил шифровальщика, собрал листы и ушёл в штаб на утверждение отчёта. Вернулся он в плохом настроении.

— «Борода» совсем охренел, — пояснил расстроенный Юрка, — всё тыкал в нос двадцать шестым съездом КПСС, терзал душу какими-то недоработками, а в конце исправил два уничтоженных ДШК на три. А я даже не знаю — вчера мы хоть одно пулемётное гнездо разбомбили или нет!

— «Борода» — это наш полковник? — полюбопытствовал Герман.

— Да, позывной такой.

— А тебе какая разница, сколько пулемётов мы уничтожили.

— Разницы-то особой нет, только обидно, ведь все так делают, и не только в Афганистане, — согласился Юрка и добавил: — Ладно, буди Репу. Как придут Олег с Малышкиным, выезжаем в Джелалабад. «Борода» добро дал.

По инструкции находиться в городе можно было только в гражданском костюме. Герман решил надеть пиджак и свитер. Олег напялил вельветовую куртку, а сверху — меховую безрукавку. Репа выклянчил у Малышкина кожаное пальто «на вырост». Вся команда засунула за пояс пистолеты и загрузилась в «батон» — защитного цвета рижский микроавтобус с эмблемой Красного Креста. Пока собирались, пошёл дождь. Выглянув на улицу, Герман решил надеть тёщины полусапожки с ферганскими галошами. Перед выходом украдкой взглянул на себя в зеркале. Вид оставлял желать лучшего, однако опухоль на носу сошла, а вулканический прыщ обзавёлся белой головкой, что свидетельствовало о его скором извержении. «Ничего, после бани выдавлю», — подумал Герман.

В «санитарке» ехали пятеро: двое старожилов и трое новобранцев. Селиванов с Малышкиным объясняли неофитам правила поведения советских граждан за рубежом:

— ...не материться, на баб не заглядывать, детей в машину не пускать, стрелять только в крайнем случае.

Троица послушно кивала головами. Миновали аэропорт и вскоре въехали в городские кварталы. Джелалабад в полном смысле городом не был. Каких-то 60–70 тысяч жителей, одноэтажные дома с высокими глиняными стенами-дувалами, редкие каменные мечети и одиночные кирпичные дома городской администрации. На перекрёстках — регулировщики со свистками и жезлами. По всем углам — бесцельно слоняющиеся солдаты афганской армии поодиночке, но в основном — по два. Идут, держа друг друга за руку, и волокут спущенные на ремнях автоматы.

Изредка навстречу попадалась военная техника союзников. В основном бэтээры, облепленные улыбающимися солдатами афганской армии. Завидев «санитарку», военные начинали дружно улыбаться, махать руками, свистеть и клянчить у русских подарки. Пару раз каскадовский «батон» с трудом увиливал от ползущих на малой скорости торговых крепостей — «барбухаек». Огромные, неповоротливые, преимущественно индийские грузовики, переделанные в дорожные баржи для перевозки товаров, словно реликтовые мастодонты, обдавая угарными выхлопами, катили по кривым улочкам Джелалабада. «Барбухайка» — это русский новояз, словесная конструкция, образованная от афганского выражения «Б`ороу ба хейр» (иди себе с Богом). От оригинального тяжёлого грузовика оставались только двигатель, рама и частично — кабина. Типичный глобальный тюнинг с заменой рессор, кузовов и более мелких деталей. Машины обшивались декоративными металлическими цепями, тибетскими колокольчиками, а над кабиной возвышались крашеные фигурки местных святых и богов. Во второй «барбухайке» глазеющие по сторонам «каскадёры» с трудом узнали советский трёхосный карьерный КрАЗ.

Водитель притормозил у рынка. Собственно, и рынок — тоже одно название: длинная улица с глиняными нишами по бокам. Зато в этих своеобразных витринах чего только не было! Прав оказался ташкентский таксист — богатый народ эти афганцы!

Не успели остановиться, как «батон» окружили грязные босоногие дети.

— Бакшиш (подарок), шурави, дай бакшиш! — неслось отовсюду.

«Как они не мёрзнут?» — удивился Герман, глядя на свору малолеток, месящих голыми ногами грязь на проезжей улице.

Малышкин, равнодушно взирая на привычную картину, вынул из штанов портсигар, изящно достал двумя пальцами сигарету «Прима» и сладко затянулся дымком. «Идите, мужики, погуляйте, — предложил он, раскрывая томик своего любимого Стивена Кинга, — а я в машине подежурю».

Четвёрка каскадовцев пошла по рядам. Первую остановку сделали у дукана с радиоаппаратурой. Герман был в шоке. Глиняная витрина была заставлена новейшей японской техникой. В углу, напротив керосинового каталитического обогревателя, восседал хозяин в добротном халате и белоснежной чалме.

— Валигуль, Салом Алейкум! Новые товары есть? — начал Селиванов.

Валигуль, словно проснувшись, гостеприимно развёл руки:

— Сало-о-м Алейкум, инжанейр-саиб (господин инженер)! Чет`урасти, дж`урасти, бах`ейрасти...

— Дурасти, шиздюрасти, мандюрасти, — подхватил пышное восточное приветствие Юрка. — Товар, спрашиваю, есть?

— Аст! Аст (есть, есть), инжанейр-саиб. «Вилко» нау аст!

— Что за «Вилка»?

— О-о-о! — воздел руки вверх хозяин дукана. — Бехтар`ин юнит ин джах`он (лучшее устройство в мире)! — перемежая английский и дари, пропел дуканщик. Не переставая витиевато нахваливать товар, он вытащил из недр своего крошечного магазина тёмно-кремовую со стальным отливом махину с огромными, забранными в серебристую решётку динамиками. Герман лишился дара речи. На черта, спрашивается, он сутками сидел с паяльником у самодельного усилителя, копил деньги на дефицитные радиодетали, ездил на заводы-производители за бракованными блоками питания. Вот оно, радиолюбительское счастье, вот оно, совсем рядом. К его восторгу, немыслимой силы усилитель грянул во всю свою мощь. Красивый бархатистый мужской голос выводил восточные пассажи. Офицер был поражён.

— Кто это? — пытаясь перекричать исполнителя, закричал Герман.

Валигуль, слегка приглушив мощь электронного монстра, гордо произнёс имя: «Ахмад Захер!» — и тут же, перевернув кассету, включил японское чудо вновь. Под сладчайшие переливы каких-то неведомых инструментов, поддержанных мощью симфонического оркестра, неземным голосом запела женщина. У Германа голова пошла кругом. «Почему, почему в Союзе их никто не знает?! Почему только Пугачёва и Ротару, почему Магомаев и Кобзон! Откуда в этой дикой стране такая божественная музыка?» Предваряя его вопрос, Валигуль торжественно пропел: «Гу-у-угуш, аз Ирон!»

— Ладно, Валигуль, выключай концерт! — прервал знакомство с прекрасным Востоком Селиванов. — Видишь, новых покупателей привёл. Бакшиш давай, а то больше не приведу!

Дуканщик, мягко выключив аппаратуру, нагнулся за прилавок и вытащил цветастый пакетик с двумя презервативами.

— Кям аст (мало)! — проявил знание языка Селиванов.

— Ма! — протягивая два пакетика, закончил торг Валитуль.

— Ташак`ур (спасибо), приятель, — засовывая подарок в карман, поблагодарил гость. — Ты бы, Валигуль, сказал, как там в Джанбазхейле? Может, слышал чего?

Дуканщик покинул насиженное место и приблизился к «инженеру»:

— Бисьйо-о-ор хуб аст (очень хорошо)! Як ДеШеКа-мешека хароб шод (один ДШК повреждён), сиздах нафар морд`е аст (тридцать человек погибли)...

— Американские мушаверы (советники) — марг или зендеги (убиты или живы)? — переходя на оперативный сленг, спросил Селиванов.

— Пакистан рафт`а (ушли в Пакистан)!

— Ну ладно, Валигуль, спасибо и до свиданья бом`оно худ`о! — попрощался покупатель.

— Худ`о хоф`ез! — ответил дуканщик, забираясь в свой тёплый угол.

Герману не терпелось узнать, зачем Юрка спрашивал какого-то дуканщика о результатах вчерашней операции, но он, опережая вопрос, бросил: «Валигуль — известный агент ХАДа».

— Что значит «известный»? — не понял Герман. — Он же агент!

— Все знают, что Валигуль агент. Он работает на нас, на «духов», на «паков» (пакистанцев), на американцев и даже на французов.

— Ни хрена себе, агент! — подивился Герман. — И как его только не убьют?

— А за что его убивать? Он всем пользу приносит. Вот видишь, зато сегодня будет что в вечернюю сводку вставить.

— Да-а-а! Ну и дела! — продолжал поражаться молодой оперработник.

Так за разговорами о специфике афганской разведки и контрразведки офицеры дошли до следующего дукана. Его хозяин, издали заметив покупателей, выскочил из своей мазанки и, на ходу раскрывая зонтик, бросился навстречу.

Началась длинная церемония взаимного приветствия: «...четурасти, дажандурости, байхейрасти... дурасти, глупасти, шиздюрасти...» В завершение высокие договаривающиеся стороны заключили друг друга в жаркие объятия и долго выбивали пыль из одежд.

— Может, хватит? — не выдержал Олег, промокший под дождём.

— Молчи, — вполголоса прошипел Юрка, — мне у него гарнитур женский купить надо.

Покупатели зашли под навес и принялись разглядывать товары. «Всё для женщин», — прокомментировал капитан Репа. На многочисленных вешалках и крючках красовались женские трусы, полупрозрачные вышитые панталоны, атласные комбинации на тоненьких тесёмках и прочие атрибуты интимного женского гардероба. Герман, поддавшись минутному наваждению, сильно возбудился и, чтобы сохранить безмятежный вид, уставился на свои грязные калоши.

Дуканщик не мог усидеть на месте. Он, как взбесившаяся юла, вертелся и носился по узеньким проходам, заставленным товаром, и поминутно выбрасывал на прилавок очередной шедевр нижнего белья.

— Бисьёр кашаньг, о-о-очен карасива! Карашо! — тарахтел продавец.

— Уймись, Хамид! — прервал его танцы за прилавком Селиванов. — Английские женские гарнитуры есть?

Дуканщик даже застонал от удовольствия:

— Ест, ест, мушавер-саиб! — и тут же веером выбросил целлофановые пакеты с пастельных цветов бельём.

Селиванов брезгливо двумя пальцами поднял один из них и посмотрел на свет.

— Пакистан!

Продавец закатил глаза и сделал вид, что он лишается чувств.

— Энглиз`и! Амрико`и! — и, наконец, изобразив полное отвращение, добавил: — Пакистон`и — нист!

Герману стало неудобно за сверх всякой меры услужливого продавца, и он уставился на дешёвую бижутерию. А дуканщик всё вертелся, заламывал руки, прыгал через прилавок и, наконец, очередной раз перелетая через груду товаров, со всего маху врезал сконфузившемуся покупателю рукой по физиономии. В глазах у Германа пожухло, потом поплыли какие-то жёлтые круги, которые тут же сменили фиолетовые пятна. Каскадовец без сил сполз на грязный пол.

— Гера, ты жив? — склонился к пострадавшему Селиванов.

Герман открыл глаза. Кроме Юрки на него смотрели две пары глаз и одна — с крепко зажмуренными веками. Раненый с плохими предчувствиями двумя пальцами коснулся своего носа. Вулканического прыща не было. С носа капала кровь, но Герман чувствовал огромное облегчение: «Теперь не надо будет ничего выдавливать!»

Дуканщик открыл глаза. В них отчётливо запечатлелись страх и ужас.

— Ты ранил моего товарища! — закричал Селиванов. — Ты чуть его не убил!

Продавец, схватив с прилавка грязную тряпку, пытался ею утереть нос Германа.

— Уйди, скотина! — заорала жертва маркетинга.

— Бакшиш давай! — не позволяя ситуации рассосаться, заревел Юрка, наседая на дуканщика.

Афганец заверещал, как заяц, попавшийся в капкан. Вокруг стали собираться люди.

— Б`ороу, б`ороу отсель, шайтаны! — крикнул в толпу Селиванов и, обернувшись к виновнику инцидента, принялся за своё. — Бакш`иш давай, компенсацию! Понял?

Афганец всё понял и тут же притащил комплект женских трусов «неделька».

— Ты что мне это дерьмо суёшь, — возмутился Юрка, но тут ожил поверженныйГерман.

— Вот это давай! — указал он на приёмник, висевший в одиночестве при входе в магазин. Бедный продавец, поминутно апеллируя то к Аллаху, то к Саурской революции, пытался откупиться, поочерёдно предлагая духи «Кобра», пакеты женских гигиенических прокладок и, наконец, блок презервативов.

— Бери! — не вытерпел Селиванов.

— Вот это! — настаивал утирающий кровавые сопли Герман.

Впавший в отчаяние негоциант, терзаемый страхом и жадностью одновременно, вдруг принялся поливать своих клиентов из пульверизатора пахучим до омерзения одеколоном. Но Герман был неумолим. Тогда суетливый афганец, на секунду вперив взгляд в жертву своей неосторожности, указал пальцем на тёщины полусапожки.

Герман гневно отверг предложение: «Да я за польские сапоги весь твой дукан куплю!»

— На хэйр (нет)!

— Что значит «на хер»! — искренне возмутился раненый.

— Туфля нист! Калоша лоз`ем аст (калоши нужны)!

— Так бы и сказал, — согласился всё более оживающий покупатель.

Герман снял калоши, а дуканщик — приёмник. Обмен дарами происходил под бурные аплодисменты собравшихся. Покупатель сиял от счастья: обменять калоши на японский приёмник — это высший пилотаж, да ещё за здорово живёшь провести ювелирную косметическую операцию — вот они, уроки Станиславского!

Из дукана «каскадёры» выходили в самом хорошем расположении духа. Герман косил глазом на белый лейкопластырь, прилепленный дуканщиком к его носу, и с наслаждением прижимал к груди вожделенный трофей.

Ложь в эфире

Весь вечер Герман крутил ручки приёмника. Это был настоящий подарок судьбы. Четыре — коротковолновых, два — средневолновых и один — длинноволновый диапазон. Дома друзья-чекисты обзавидуются. Из трофейного динамика неслись то «Сельский час», то сводки с трудового фронта. Наконец в приёмнике ожил голос ведущего из русской службы BBC: «...жена академика Сахарова Елена Боннер...» — «Бьёт своего мужа столовой ложкой по голове...» — вслух дополнил английского ньюсмейкера информированный Герман.

«Задолбали они уже этим Сахаровым, — подумал он, вспоминая материалы наблюдательного дела, которые в начале службы давал ему на ознакомление любезнейший Михаил Иванович. — Не такие вы простые, господа Сахаровы», — по-чекистски прищурившись, вполголоса спорил с диктором радиослушатель из Самархеля.

«...вчера утром, — продолжил голос из приёмника, — был нанесён массированный бомбоштурмовой удар советскими военно-воздушными силами в провинции Нангархар в Афганистане...» Герман обратился в слух. «В результате удара вблизи кишлака Джан... Джанбаз...» Ведущий на секунду запнулся. — «Извините, — Джанбазхейль. Итак, в результате массированного налёта имеются многочисленные жертвы среди мирного населения...» Герман аж подпрыгнул от удивления.

— Мужики, мужики! По Би-Би-Си про нас говорят! — с этими словами он вывернул громкость на полную мощность.

«Повстанцы сбили два вертолёта противника...»

— Что за чушь! Что он несёт! — возмутился радиослушатель.

«...в этих условиях падение марионеточного просоветского режима Бабрака Кармаля неизбежно...»

— Ну, скотина, ну, урод! — не переставал возмущаться Герман до конца новостей.

— Гера, а ты бы сходил к дедушке, рассказал, что про нас «голоса» передают, — подал здравую мысль лежащий на кровати Малышкин. Он закрыл томик Стивена Кинга и вытащил из-под подушки свой заветный портсигар. — Иди, Николаич, иди. Уважь начальство.

Герману идея понравилась, и он, прихватив чей-то зонт, пошёл в штабную палатку. «Борода» пил из блюдца чай вприкуску. Выслушав доклад, полковник Стрельцов вытер полотенцем вспотевшую шею, дожевал орешки с кишмишом и наконец промолвил:

— Поди, Гера, по-быстрому к радисту, пусть передадут в Центр, что, по данным американской разведки... Нет, отставить, что... наша операция вблизи Джан... Джанбаз...

— Джанбазхейля, товарищ полковник.

— Да, верно, вблизи его, треклятого. Так вот, операция эта имела широкий мировой резонанс.

Через весь лагерь под проливным дождём Герман нёс в себе тяжелейший для него вопрос-прозрение: «Неужели, неужели весь мир держится на лжи?»

Через полчаса в Кабул улетела внеочередная шифротелеграмма за подписью «Борода», а Герман с товарищами в это время уже хлестали свои разгорячённые тела свежими эвкалиптовыми вениками.

Пенсионер Рейган

Воскресенье было первым по-настоящему рабочим днём. Утром полковник Стрельцов собрал совещание.

— Обстановка в мире, — начал старый партизан, — имеет тенденцию к осложнению. — Стрельцов сделал паузу и обвёл подслеповатыми глазами притихших каскадовцев.

— К чему это он? — испуганно шепнул Олег Филимонов, нагнувшись к уху Германа.

Вчера к вечеру они с Володей Малышкиным, непонятно с какого перепугу, нажрались до чёртиков и заснули на неубранном поле напротив дома свирепого Муллы Омара. Получасовые поиски силами отряда не дали никаких результатов, но уже к закату от кровожадного соседа на замаскированный секрет со старым матрасом прибежал мальчонка и потащил за рукав часового прямо в поле. Сбежавшиеся каскадовцы с трудом разбудили «сладкую парочку», схоронившуюся в сухих стеблях мака. Для Германа оказалось открытием, что поле напротив их базы было аптекарским, а сам Мулла Омар имел от властей лицензию на выращивание мака в медицинских целях. Провинившихся доставили в штабную палатку на допрос, но так как оба офицера могли лишь беспомощно улыбаться и крутить кукиши у лица начальства, «разбор полётов» решили отложить до утра.

— Что мне сказать, если спросит? — продолжал волноваться Олег.

— Старший лейтенант Филимонов, может, вы за меня совещание проведёте? — прервал его шёпот Стрельцов.

Олег отшатнулся от Германа и принял позу отличника церковно-приходской школы, обратив преданный взгляд в сторону ментора.

— Так вот, повторяю, наша недавняя чекистско-войсковая операция...

Участники совещания заулыбались, радостно встречая явные проявления старческого склероза своего руководителя.

— Николай Иванович, вы не успели рассказать о сложной военно-политической обстановке в мире, — помог старику капитан Гаджиев.

— Да, вот именно... — пытаясь вспомнить предыдущий запев, продолжил полковник. — Наша операция была проведена на фоне резкого осложнения мировой общественно-политической обстановки. Как вам уже известно, в Польше нарастают кризисные явления, — более уверенно выстраивал свою генеральную линию старый ветеран, — преступники из профсоюза «Солидарность»...

— Какие они преступники! Они же пролетарии! — выкрикнул кто-то с места.

— Кто сказал эту глупость? Какие в Польше могут быть пролетарии! — вскипел докладчик. — Это американские наймиты, получающие деньги из рук ЦРУ!

— Все? — опять не удержался диссидент, но тут же заткнулся под градом толчков, тычков и злобного шипения офицеров, желавших поскорее завершить совещание.

— Нет, не все! А их верхушка во главе с Лёхой Валенсой! Но, как вы знаете, ЦК ПОРП уже приняло адекватные меры, назначив председателем правительства генерала Ярузельского, искреннего друга Советского Союза, — продолжал гвоздить польских ревизионистов Стрельцов. — Американский империализм во главе с новым президентом... — старик скосил голову на газету «Правда», — ...новым президентом Рейганом не в состоянии разрушить нерушимые узы дружбы...

— Куда ему, актёришке задрипанному! — поддержала выступающего галёрка.

— Какому ещё актёру? — снова сбился с мысли полковник.

— Так этот Рейган, который Рональд, в боевике снимался! Помните, товарищ полковник?

Стрельцов растерянно оглядывался, сомневаясь, его разыгрывают или говорят серьёзно.

— Да, товарищ полковник, новый президент США снимался в фильме «Великолепная семёрка», — пришёл на помощь капитан Гаджиев, — я этот фильм без дубляжа в Париже видел, — не удержался он.

— Вы это серьёзно? — недоверчиво переспросил докладчик.

— Да, там он ещё эту актрису раздевает...

— Точно, и стрелял метко, лучше нашего Германа... — загалдело собрание, вспоминая эпизод фильма.

Герман, польщённый вниманием товарищей, решил внести свою лепту в обсуждение личности американского президента.

— Товарищ полковник, это хорошо, что президентом в Штатах сделали этого старого пердуна Рейгана. Только ваш заместитель неправ. Рейган играл шерифа в фильме «Закон и порядок», а «Великолепная семёрка» обошлась без него. Тогда ещё он был молодым. А сейчас он старый и ровным счётом ни черта не смыслит в политике.

Гаджиев злобно сверкнул маслинами глаз, а Стрельцов вдруг как-то насторожился, но Германа уже несло:

— Я в одном журнале читал, что после шестидесяти в мозгу у человека происходят необратимые изменения, ведущие к старческому слабоумию.

В воздухе повисла тишина. На следующей неделе руководителю «Тибета» должно стукнуть шестьдесят два года, и штабисты уже подыскивали достойный подарок своему шефу.

— Товарищи офицеры, тихо! Минуточку внимания, — спас положение капитан Гаджиев, — вернёмся к нашим задачам.

Старый партизан как-то вдруг осунулся и тихо сел на своё место.

— Докладываю, товарищи офицеры, — продолжил Гаджиев, — что наши коллеги в провинции Кандагар вчера вечером захватили два каравана с оружием и боеприпасами. Во время проведения операции все мятежники были уничтожены.

Гаджиев выдержал паузу и продолжил:

— Это достойный подарок XXVI съезду КПСС. Вы знаете, что многие трудовые коллективы...

— Но у нас в провинции караваны не ходят, — перебил Гаджиева Юрка Селиванов. — У нас до границы с Пакистаном рукой подать. Нам это оружие в «барбухайках» везут.

— Вот и надо парочку таких «барбухаек» захватить, — поддержал мысль молодой заместитель Стрельцова.

Тут вдруг совершенно неожиданно встал Володя Малышкин и попросил слова. Гаджиев встрепенулся и, сдвинув брови, пригрозил:

— Вами, товарищ Малышкин, и вашим собутыльником Филимоновым мы займёмся отдельно.

— Да послушайте, наконец, — возвысил голос провинившийся, — мы тут с Филом вчера совещались...

Громкий хохот потряс штабную палатку.

— Что вы ржёте, послушайте, наконец! — пытаясь перекричать развеселившихся офицеров, настаивал Малышкин. — Мы с Филимоновым перед тем как... В общем, мы вчера встречались с моим агентом «Фархадом».

— Где? — уже не скрывая улыбки, полюбопытствовал Гаджиев.

— В бассейне.

— Где-где? — переспросил ведущий совещания.

— Я же говорю — в бассейне. Там сейчас воды нет, и туда никто не ходит. Мы спустились и беседовали с агентом в условиях полной конспирации.

— Так вы «на троих» начали? — задала шутливый вопрос галёрка.

— Агент «Фархад» сообщил, — не обращая внимания на шутки, продолжил Малышкин, — что рядом с нами на высоте... — он указал её координаты, — в подвале одиноко стоящего дома располагается большой склад оружия и боеприпасов.

— Так-так, продолжайте, товарищ Малышкин, — вновь взял бразды правления в свои руки полковник Стрельцов. — А кто может это подтвердить?

— Съездим в ХАД, поспрашиваем, на обратном пути заедем в аэропорт, к ГРУшникам, потрясём советников Царандоя.

— Хватит, хватит. Достаточно подтверждения ХАДа, — оживлялся полковник. — Если всё совпадает, вечером организуем авианалёт.

Но тут боевой настрой руководства попытался развеять Виктор Колонок. Разглаживая бороду, он глубокомысленно сделал паузу и произнёс:

— Насчёт встречи с агентом я не сомневаюсь, только что за ерунда, товарищи офицеры? Зачем «духам» тащить боеприпасы в гору, а потом корячиться — нести обратно. Что, мало мест на равнине?

Руководство стало оглядываться. Семена недоверия легли в благодатную почву. Но тут вновь вскочил Малышкин.

— Я ручаюсь за достоверность информации. А насчёт «туда-сюда»... Где вы видели «духов» с мозгами? Если бы они могли думать, то зачем, спрашивается, нас пригласили. Короче, заволокли боеприпасы на гору, и точка! Зачем да почему — разберёмся, когда разбомбим их логово.

Полковнику Стрельцову аргумент показался убедительным. Он встал, протёр очки и предложил отработать план нанесения бомбоштурмового удара.

— А теперь, — обратился полковник к офицерам, — прошу всех приступить к работе. Да, ещё: к середине недели сдайте ваши предложения по новым вербовкам.

Комфорт в окопе

Герман выходил из палатки вместе с Олегом и Репой.

— Фил, вы что, правда вчера с агентом встречались? — не вытерпел он.

— Возможно... Не помню.

Друзья не стали донимать своего провинившегося товарища расспросами и пошли готовиться к отъезду в провинциальное управление ХАДа.

Первыми на «уазике» уехали Малышкин и Филимонов. Герман ждал, пока наберётся достаточное количество желающих выехать в город на «санитарке». Предполагая, что работа в ХАДе может занять время, он решил облегчиться, чтобы не задыхаться в смраде афганского туалета. Молодой человек привычным движением вырвал последнюю страницу газеты «Известия» и поспешил к выходу. Вдруг его остановил Володя Конюшов и, выразительно двигая пшеничными бровями, спросил:

— Пошёл в окопы?

— Да, как видишь, — демонстрируя клочок «Известий», ответил Герман.

— А с комфортом не хочешь?

— Это как?

Репа торжественно достал из тумбочки рулон туалетной бумаги.

— Ну, ты жируешь, капитан, — неодобрительно отозвался Герман.

— А ты пробовал?

— Ни разу в жизни.

— На, утрись... ощуще-ение — будто котёнком вытираешься! — и Конюшов отмотал изрядный кусок от цветного рулона.

Герман недоверчиво взял подарок и вышел из палатки. Идти в загаженный гальюн на четыре очка не хотелось. Оглядываясь по сторонам, он аккуратно спустился в окоп, обошёл «следы» своих боевых товарищей и, вертя головой в разные стороны, присел. Первое неудобство он испытал сразу: читать было совершенно нечего. Герман попытался осилить заголовки уже использованных газетных обрывков, но кроме «...достойно... XXVI Съ...» ничего прочесть не смог. «Ну что, пора попробовать котёнка», — мысленно подбодрил он себя через минуту, бережно отрывая кусочек заморской мануфактуры. Второе разочарование Герман испытал, когда, не рассчитав нажима, порвал нежную бумагу. «Вот те на! — огорчился сиделец. — Что они там, за рубежом, губы этим промокают?»

Брезгливо вытирая руки остатками хлипкой мануфактуры, он пошёл к рукомойнику и, долго чертыхаясь, дважды вымыл руки с мылом. На вопрос Репы: «Ну как, понравилось?» Герман, не покривив душой, ответил: «Полное дерьмо».

Особенности национальной разведки

Поездка в ХАД не заняла много времени. «Батон» с крестом, постоянно сигналя, объезжал многочисленных велосипедистов, шныряющих тут и там по случаю хорошей погоды. Действительно, прогретый ослепительно ярким солнцем воздух разносил ароматы пробуждающейся зелени. Миновав заградотряд босоногих малолеток, назойливо требующих «бакшишей», каскадовцы вошли во двор регионального центра национальной безопасности. Юрка Селиванов бодро шёл впереди. У входа в здание стояла очередь афганцев в самых причудливых одеждах, с котомками и без, в чалмах и тюбетейках. Некоторые были с костылями, отдельные были убелены сединами, но встречались и совсем юные особи.

— Юрка, они что, к врачу в очередь стоят? — с интересом спросил Герман, рассматривая толпу.

— Не-а. Это агенты. Пришли на встречу с оперработниками.

Герман от неожиданности даже остановился.

— Послушай, но это же нарушение элементарных правил конспирации, — воскликнул поражённый молодой человек.

— Привыкай, голубчик. Ты не в Союзе. Здесь страна Лимония. У них всё с точностью до наоборот.

— Страна Лимония... — ошарашенно повторил Герман.

Действительно, дверь отворилась, из неё выскочил вооружённый афганец в униформе и, подхватив под руки седобородого старца, поволок его в глубь помещения ХАДа. Не успела дверь захлопнуться, как из недр контрразведки вышел однорукий молодой человек, ловко пересчитывая пальцами оставшейся конечности пачку сиреневых купюр.

«Каскадёры» вошли в здание. По главной лестнице деловито сновали работники в военной форме. Стучали три или четыре печатные машинки. Из одного кабинета вышел явно русский мужик с чайником, налил кипятка и неторопливо вернулся на место, громко хлопнув дверью. Тут раздался душераздирающий крик. На голос страдальца никто не обратил ни малейшего внимания. Так же бегали люди, ещё более напористо стучали машинки. Крики не смолкали.

— Юрочка, это кто? — дёргая за рукав своего друга, полушёпотом спросил Герман.

— Телефон.

— Какой телефон! Это же человек кричит.

— Да, — согласился Юрка, — человек. А кричит, потому что его посадили на телефон.

Герман, стыдясь собственной непонятливости, снова дёрнул за рукав Селиванова.

— Гера, да отстань, — недовольно отреагировал товарищ, — идёт допрос. Наши афганские коллеги подсоединили к подследственному динамо-машину и проводят уголовно-процессуальные действия. Называется — включить «телефон».

Словно в подтверждение его слов жертва уголовно-процессуальных действий снова завыла. У Германа пошёл мороз по коже. Он не стал больше ничего спрашивать. Да и что можно было услышать в ответ: «Страна Лимония!» Вдруг совсем рядом на пол рухнул человек. Это был тот старик, что стоял в агентурной очереди первым. Он обхватил руками ноги какого-то чиновника, потом начал совать ему бумагу, размазывая слёзы по сморщенному лицу.

— Юра, может, ему помочь? — опять не выдержал Герман.

— Слушай, Айболит! Ты заткнёшься или нет! — вскипел Селиванов, подхватив товарища за грудки и оттесняя его в нишу под лестницей. — Этот агент просит ему заплатить за предоставленную информацию.

— Но он же говорит что-то про своих детей!

— Какие дети! — всё более свирепел ветеран «Каскада». — Все его дети давно в банде, а ему, старому козлу, работать не хочется, вот он и припёрся «пайс`у» на халяву получать.

Благообразный старик недолго валялся в ногах у военного. Сердце чиновника национальной безопасности дрогнуло, он взял из его рук бумагу, быстро её прочёл, что-то приписал, вытащил из кармана коробочку со штемпелем и протянул её белобородому. Старик ловко макнул свой палец и приложил его к листу. Служивый тут же отсчитал несколько купюр, которые чуть ли не выхватил старый вымогатель. Постоянно кланяясь в пояс, агент попятился к выходу, задом открыл дверь и с юношеской проворностью выскочил в неё.

— Да-а-а! — не сдержался Герман, — страна Лимония!

Сверху спускался конвой с арестованным. Последний был необычайно весел и постоянно что-то говорил двум сопровождающим солдатам. В дружеской беседе они прошли до решётчатой двери. Лязгнул замок, все трое расхохотались. Так они веселились, пока за подследственным не закрылась дверь.

— Ну что, видишь, — назидательно сказал Юрка, — поорал немного на «телефоне», а теперь зубы от радости скалит. — И добавил: — Ты свою жалость для детишек побереги.

— Угу, — коротко откликнулся Герман.

На втором этаже в первом же кабинете, в который вошли Юрка, Герман и Репа, за столом, обложенным бумагами, уже сидели Малышкин и Филимонов. Рядом раскинулся на кресле средних лет человек в добротном костюме, с длинной сигаретой в резном мундштуке.

— Здравствуйте, Рудзис Валдович, — поприветствовал хозяина кабинета Селиванов, — вот, молодых привёз.

— Здорово и тебе, Юрочка! Один ваш молодой уже по уши в работу влез.

От криво склеенной карты оторвался Олег Филимонов, ошалело глянул на вошедших и снова углубился в её изучение. Малышкин показал знаками, чтобы его не тревожили.

— Что нужно дорогим соотечественникам? — поинтересовался Рудзис.

— Да вот, нам нарезали участки ответственности, — начал Репа, — хотелось бы услышать ваше мнение.

— Звать-то как?

— Владимир Конюшов.

— А я — Герман, а фамилия у меня смешная, поэтому — можно по имени, — представился оперработник.

— Не понял про фамилию... Писькин, что ли?

— Да не-е-ет, — растянул губы в улыбке человек со смешной фамилией.

— Так, Хренов, что ли?

— Нет... Потскоптенко!

— Так это ж грустная фамилия, а не смешная.

Так, продолжая острить, советник ХАДа из Риги постепенно ввёл в курс дела новых оперработников. Герман про себя радовался, что на его участке всего 20 банд, в то время как у Репы их было под 60. Беседуя с прибалтом, троица не заметила, как их друзья Малышкин и Филимонов, прихватив бумаги, выскочили из кабинета.

— Бомбить будут, — приводя в порядок стол, прокомментировал их исчезновение Рудзис. — Уже на аэродроме, должно быть, комэска уламывают. Хорошо бы им на «Стингеры» не нарваться, а то, по нашим данным, в провинцию к середине весны шесть штук американских ПЗРК должны доставить.

Оперработники тепло попрощались с радушным хозяином и пошли к двери.

— Может, к Семёну зайдёте, у него «вискарь» в холодильнике стоит? — бросил на прощание советник.

Но «каскадёры» уже стучали каблуками по лестнице. Германа стало забавлять это странное заведение местной контрразведки. На улице очередь агентов значительно уменьшилась. Двое у входа затеяли потасовку, оспаривая первенство в доступе к оперработникам. Селиванов грозно цыкнул на дерущихся, которые тут же уселись на корточки и с неприязнью проводили взглядами удаляющихся русских.

Искусство добывания информации

После обеда у Германа разгулялось настроение. Ему хотелось с кем-нибудь пообщаться, но в палатке сидел один задумчивый капитан Репа и с карандашом изучал карту зоны своей ответственности. Юрка Селиванов ушёл во вторую группу «расписывать пульку». Малышкин с Филимоновым так и не вернулись с аэродрома. Ничего не оставалось делать, как совершить повторный обход окрестностей Самархеля. Герман вышел к маковому полю, потом по его кромке дошёл до полевой кухни, выклянчил у солдата-повара очищенную морковь и, похрустывая, пошёл в сторону библиотеки русской колонии. Проходя мимо помойки, он поддал ногой ржавое ведро, которое с грохотом покатилось в кусты. Герман было направился дальше, но какие-то смутные ассоциации, поощряемые праздной мозговой активностью, сами собой стали складываться в забавный, как ему показалось, план. Герман отбросил корнеплод, схватил железную посудину, кинул в неё с десяток камней, потряс и, убедившись в его шумовых возможностях, побежал в сторону афганского КПП. Перейдя на шаг и крадучись приблизившись с тыльной стороны к зелёной будке, он с удовлетворением отметил, что его давешнего обидчика-афганца нет. Зато контрольный пункт обзавёлся новой мебелью: рядом с будкой стояла солдатская панцирная кровать с тюфяком и подушкой.

«Хорошо же он устроился, защитничек хренов, — злорадно подумал Герман. — Схоронился, поди, собачья душа, и поджидает очередную жертву. Сейчас ты у меня ответишь за свои шуточки», — и с этой мыслью Герман раскрутил ведро, после чего со всей силы метнул в зелёный домик. Казалось, грохот сотряс пол-Самархеля. Из будки, обгоняя собственную тень, вылетел афганец, пересёк дорогу и скрылся в кустах на противоположной стороне. Нежданный гость, сложившись пополам, зашёлся отчаянным смехом. Немного придя в себя, Герман забрал из будки автомат и немецкую каску. Вскоре из кустов показалась всклокоченная голова Гульмамада.

— Эй, дуст! Иди сюда! — позвал его налётчик.

Пришедший в себя афганец сначала оскалился в улыбке, но, тут же поменяв её на обиженное выражение, вышел на дорогу.

— Не бойся, дуст! — ласково поманил его Герман.

Гульмамад, часто шмыгая, пошёл навстречу.

— Дреш! — что есть мочи заорал Герман, срывая с плеча автомат.

Афганец в ужасе взметнул руки вверх и попятился. Шутник снова загнулся в приступе отчаянного смеха. Наконец он успокоился, снял автомат и, удерживая его за ствол, протянул охраннику. Гульмамад недоверчиво взял оружие, перекинул через плечо и потянулся за каской.

— Не-е-е, дружок, это бакшиш, трофей, понимаешь, тро-фей, — заартачился русский.

Препирательство было недолгим. Герман вернул каску, получив взамен замызганный журнал «Плейбой». Наконец, афгано-советская дружба была восстановлена. Союзники, листая мужской журнал, пили чай с орешками, сушёными ягодами тутовника, изюмом и пакистанскими леденцами. Вскоре Гульмамад окончательно проникся доверием к своему «старшему брату».

Друзья сидели на тюфяке солдатской кровати, болтали от удовольствия ногами и без умолку трепались, постигая премудрости двух древних языков. Герман узнал, что Гульмамад живёт совсем недалеко, что у него есть два брата, которые служат у мятежников. Вечерами братья собираются за ужином и делятся последними новостями. У братьев нет никаких идеологических проблем. Просто их отец посчитал, что лучше «не класть все яйца в одну корзину», поэтому направил старшего в армию, а двух младших погодков — к мятежникам. Гульмамад хочет после службы поехать в Советский Союз и поступить в военную академию. Если всё будет хорошо, в Союз на учёбу поедут и два его младших брата. Один хочет стать агрономом, а второй — ветеринаром. Недавно в их волость из Вазиристана пришла новая банда. «Гости» готовятся в конце весны выступить против народной власти. Мятежники из местных уговаривают их не делать глупостей и вернуться в Пакистан. Но ребятам из Вазиристана обещают большие деньги, поэтому они упираются. На следующей неделе к ним поступит большая партия оружия и боеприпасов.

Герман, взмокший от лингвистических упражнений, просто диву давался, получая из первых рук самую что ни на есть разведывательную информацию. И всё это так, походя, за шутками и прибаутками, за взрывами смеха и очередной пиалой зелёного чая. Гульмамад тоже изрядно утомился и, чтобы сократить урок русского языка, предложил встретиться завтра, чтобы обсудить детальный план по ликвидации банды пришельцев. Он клятвенно обещал, что его братья со своими соратниками, прикинувшись «малишами» (милицией), могут разоружить конкурентов, тем более они нуждаются в оружии и боеприпасах.

На базу Герман шёл окрылённым. Ему хотелось сразу зайти в штабную палатку и доложить Стрельцову о полученной информации, но, немного поразмыслив, он решил повременить.

У входа в палаточный городок его перехватил капитан Гаджиев.

— Ты где был?

— В библиотеке, — не моргнув, соврал Герман.

— Тебя ещё два часа назад искали.

— А что случилось? — сворачивая «Плейбой» в трубочку, поинтересовался он.

— Малышкин с Филимоновым летят на бомбоштурмовой. Хотели тебя для усиления взять.

— Так я готов, только — куда летим?

— Опоздал, Гера. Вместо тебя Коня направили, он вроде тоже КПВТ знает.

«Представление» в горах

С запада, со стороны аэродрома, послышался нарастающий шум вертолётов. Гаджиев и Герман задрали головы. Над ними, прибивая кроны деревьев, со свистом пролетели шесть вертушек.

— Заходят на цель, — прокомментировал заместитель командира отряда.

Выстроившись в цепь, вертолёты, издали похожие на шмелей, шли в направлении ближайшей горы. Из палаток выскакивали люди. Солдаты-пограничники заняли места в партере, удобно разместившись на броне бэтээров. Офицеры потянулись к маковому полю, откуда панорама операции должна была быть видна как на ладони. Гаджиев нырнул в палатку и тут же вышел с полевым биноклем. Герман, прихватив снайперский прицел, тоже поспешил к полю, чтобы занять удобное место.

Вертолёты, набрав высоту, начали по очереди пикировать на сопку. Огненными стрелами вонзались в гору реактивные снаряды. Первая «вертушка», обработав «высотку», пошла вверх, закручивая спираль боевой «карусели». Следом за ней устремилась вторая. От фюзеляжа третьего вертолёта оторвалась «капля» двухсоткилограммовой бомбы и упала на склон. Четвёртый с дальнего расстояния снова дал залп ракетами. Вдруг полыхнула вспышка, взметнулся чёрный султан взрыва, и тут же несчастную гору атаковала новая машина. Благодарные зрители сорвались в овации, громким «ура» встретив вторую смертоносную «каплю». Герман от избытка чувств, не отрываясь от оптического прицела, неистово орал и махал «Плейбоем». Наконец гул первого взрыва достиг лагеря, отразившись эхом от окрестных гор.

— Двести килограмм легло, — прокомментировал Гаджиев. — Ещё двести, — сопроводил второй взрыв своими комментариями заместитель командира.

Вдруг из недр горы возник огненный фейерверк. Сомнений не оставалось — рвались боеприпасы. Вертолёты дружно кинулись врассыпную.

— Ну, Малышкин, ну молодец, — закричал кто-то из офицеров. — Кто мог подумать, что «духи» все боеприпасы на гору заволокут!

Вертолёты легли на обратный курс. Вся советская колония, словно болельщики — любимую футбольную команду, встречала пролетавших над ними краснозвёздных железных птиц.

Герман ощутил какой-то необычайный внутренний подъём. «Ну и силища! — восхищался он увиденным зрелищем. — Крепка советская власть, ничего не скажешь!»

— Журнальчик не дашь почитать? — прервал его восторженные излияния капитан Гаджиев.

Только сейчас Герман заметил, что держит в опущенной руке журнал «Плейбой», раскрытый на развороте с фотографией шикарной девицы.

— Я ещё не прочёл, — стараясь быть вежливым, ответил Герман, сворачивая журнал.

— Ну-ну. Если что, заходи, вместе почитаем, — подмигнул мальчик из Парижа.

Героев дня Малышкина, Фила и примкнувшего к ним Репу встречали по-царски. Недалеко от поля прямо на пустых снарядных ящиках был накрыт праздничный стол с видом на полыхающую гору. Уже первые звёзды дрожали на востоке, когда сборная «Тибета» подняла тост в честь своих товарищей. На вершине горы, сливавшейся с тёмным небом, догорал склад мятежников. Поверженная база изредка выплёвывала очередной неразорвавшийся снаряд, вспыхивала недолгим пламенем и снова погружалась в траурное тление.

В этот вечер Герман так и не смог прочесть журнал.

Проблемы языкознания

Утром после завтрака Герман пошёл искать переводчиков. Для всего «Каскада» языковой барьер был божьим наказанием. Мало кто из «каскадёров» владел дари или пушту. В «Тибете» таких не было. Главными толмачами слыли советские таджики, язык которых был ближе всего к дари. Между таджикским и дари разница была не больше, чем между русским и украинским языками. Все штатные переводчики обслуживали военных и партийных советников.

Вначале Герман заглянул к Акбару, тому, который сопровождал афганца-наводчика во время неудачной попытки высадки десанта для захвата американских советников. Акбар жил на окраине Самархеля в маленькой комнате уютного коттеджа. Переводчик был дома. Он стоял во дворе и стирал в эмалированном тазу бельё. Из открытого окна доносилась тихая музыка. Под её аккомпанемент молодой таджик мурлыкал себе под нос незамысловатую песенку на восточный мотив. Дойдя до припева, он оторвался от стирки и с нескрываемым наслаждением предался вокалу.

Герман, которому тёплое весеннее утро тоже подарило хорошее настроение, дослушал исполнителя до конца и хотел было постучаться в калитку, как вдруг его рассудок, работавший, судя по всему, в автономном режиме, выдал простую, но занятную мысль: «А почему все советские таджики, узбеки и туркмены поют только свои песни? Почему их не интересуют «Битлз», «Куин», «Дип Пёпл», «Лед Зеппелин». Да, они с видимым удовольствием слушают визгливые стенания индийских певиц, но их мало заводят, скажем, русские барды или тот же Высоцкий. Мы что, действительно такие разные? Тогда почему мы вместе? Почему они, потомки великих восточных империй, выглядят много счастливее нас?» Германа внезапная активность собственного мозга даже позабавила. «Наверное, это от солнца», — подумал он, завершая умственную разминку.

— Тебе чего? — прервал его размышления голос переводчика, сливающего мыльную воду в арык.

— Да вот, Акбар, к тебе пришёл...

— Вижу. А что при входе отираешься?

— Музыку твою слушаю.

— Нравится?

— Да... Я же с Узбекистана, — и секунду помолчав, добавил: — Меня Германом звать.

— А-а. Тогда, Герман, считай, что мы — земляки, — ополаскивая руки и переходя на более доброжелательный тон, завершил обмен любезностями таджик.

Герман открыл калитку и прошёл вслед за хозяином в его комнату.

— Акбар, а у тебя Гугуш есть? — продолжал развивать контакт молодой оперработник.

Таджик просто расцвёл. Он бережно вставил кассету в магнитофон. Чудесный голос заполнил маленькую уютную комнату. Хозяин и гость молча слушали иранскую певицу. У Германа, расслабленного музыкой, снова открылись шлюзы мыслительных потоков: «А я тогда кто? Индийскую музыку я не люблю, а узбекскую, иранскую и таджикскую слушаю с удовольствием. Но я же русский...»

— Ты что молчишь? — не выдержал переводчик, наблюдая за странным гостем.

— Извини, Акбар. Это я о своём. Выключи музыку — мысли сбивает.

— Тебе перевести надо? — вернул гостя к реалиям жизни хозяин.

— Да.

— Так тебе или вашему начальству?

— А какая разница? — удивился Герман.

— Начальству не буду! — заупрямился переводчик. — Они меня уже месяц обещают представить на «Красную Звезду» — и только резину тянут.

— Представление должен писать твой начальник, а не наш, — поправил его Герман.

— Я знаю. Мой Валерий Иванович ждёт от них бумагу, а они не пишут. Может, поможешь? Я уже десять раз с вашими на бомбоштурмовые летал. Два раза чуть не сбили. — И, слегка задумавшись, добавил: — Пойми, мне домой без ордена никак нельзя. Дома невеста ждёт. Соседи смеяться будут...

— Я поговорю, — пообещал Герман.

Через полчаса он в сопровождении Акбара уже стучал в зелёную будку афганского КПП. Как всегда, Гульмамад, в надежде напугать до смерти очередного русского, с резвостью цепного пса выскочил из своего укрытия. Увидев гостей, охранник опустил автомат и ощерился ослепительной улыбкой.

«Как они умудряются сохранять свои зубы?» — завистливо подумал Герман, нащупывая языком рассыпавшуюся пломбу, и уже вслух добавил:

— Привет, Гульмамад! Вот, переводчика привёл.

Солдат, бросив взгляд на нового человека, зашёлся витиеватым восточным приветствием:

— Четр`урости, х`убости, джандж`урости, бах`ейрости...

— Дурости, тупости, — подхватил его словесный понос Акбар.

Гульмамад сбился и вопросительно взглянул на своего русского друга.

— Гульмамад, расскажи про ту банду, что пришла с Пакистана.

Акбар бесстрастно перевёл. Афганец вопросительно глянул на Германа и, получив кивок одобрения, разлился в словесах. Переводчик часто вставлял свои вопросы, на что источник информации пускался в многосложные объяснения.

— Что он говорит? — не выдержал Герман.

— Пока только рассказал о хозяйстве отца и о брате, который ходил в Пакистан и не привёз ему подарков.

Герман был озадачен: «И об этих глупостях нести околесицу целых пять минут!»

Видя его нетерпение, Акбар успокоил: «Дай парню выговориться».

Но скоро лопнуло терпение и у переводчика.

— Хаф`е шо! (заткнись!)

Гульмамад с обидой посмотрел на таджика. Герман постарался его успокоить. «Продолжай», — попросил он переводчика.

Диалог возобновился.

— ...энгел`обе с`аур... мамляк`яте кадим`и... Зенде бод! Бабр`аке ашр`аф!.. — летела витиеватая патетика из уст не на шутку разошедшегося афганца.

— Что он говорит? — опять не выдержал оперработник, унимая начавшийся нервный тик в ноге.

— Говорит о его верности идеям Саурской Революции, желает здоровья Бабраку Кармалю, цитирует...

— Угрёбок! Гульмамад, я тебе морду набью! — вскипел нетерпеливый каскадовец. — Про банду говори! Сколько стволов, сколько людей, где будет склад!

Испуганный афганец начал мигать одним глазом, скрытым от переводчика.

— Погоди, Акбар, дай я ему пару слов скажу, — попросил переводчика Герман.

Когда таджик отошёл, Гульмамад что-то горячо залопотал Герману на ухо. Оперработник в отчаянии откинул голову.

— Не по-ни-ма-ю! — по складам прошипел он.

— Гирьм`анн — дуст! Акбар — душман!

Герман, по-отечески заглянув в глаза испуганному афганцу, пропел:

— Герман дуст, и Гульмамад — дуст. А Акбар — большой дуст! Понял ты, дубина стоеросовая?

— Поняля, увесьйо поняля, дупин эстоеросо... — закивал головой источник информации.

Всё сильнее раздражавшийся оперработник в сердцах чертыхнулся, но, сдерживая эмоции, подошёл к Акбару и попросил продолжить.

— Где ты только этого идиота выискал, — враждебно поглядывая на Гульмамада, проворчал толмач.

Через десять минут словоохотливый источник начал, наконец, давать нужную информацию. Герман записывал цифры, имена, названия кишлаков и другие необходимые для отчёта данные.

Солнце стояло уже довольно высоко, когда взмокшие от напряжения собеседники завершили разговор.

— Ну, ты теперь понял, за что мне нужно орден давать? — резюмировал переговоры Акбар.

— Понял, понял, дорогой. Спасибо тебе, — искренне поблагодарил его Герман, одновременно угощая осунувшегося от усталости Гульмамада сигаретой. Афганец принял подарок, засунул его за ухо и нырнул в свою будку. Вскоре он вернулся с пачкой «Мальборо» и, щёлкнув пальцем по ней, предложил американскую сигарету своему русскому другу.

— Ну, я пойду? — спросил переводчик.

— Да, конечно. Ещё раз спасибо!

Герман, затушив болгарскую сигарету, чиркнул спичкой и затянулся импортным дымком, предлагая и Гульмамаду сделать перекур.

— На хэйр, дуст! На хэйр, аз`изам!

— Да что вы всё заладили: на хер, да на хер, — обиделся Герман, — я же тебе прикурить предлагаю, а не штаны тебе подпалить.

— Нет, дуруг! Нет, льюбимая! — сам себя перевёл афганец. — Пасматрель! — С этими словами Гульмамад ловко облизал американскую сигарету, засунул её между мизинцем и указательным пальцем, сжал руку в кулак, а кулак приставил к губам. Чиркнула спичка, и афганец блаженно затянулся дымом, втягивая его через отверстие между большим и указательными пальцами.

Герман попытался повторить фокус, но скоро закашлялся, почувствовав, что от двух затяжек у него закружилась голова.

— Ага! — догадался он. — Так вот вы как кайф ловите!

Афганец, докурив табак из импровизированного кальяна, глянул ошалелыми глазами на «старшего брата», хлопнул ладонью по его протянутой руке и, как побитая собака, на четвереньках вполз в зелёную будку.

— Бомоно худо! — произнёс Герман заученную фразу прощания и, вставая на затёкшие ноги, добавил: — Аминь!

В опале

Вернувшись в палатку, уставший оперработник тут же приступил к оформлению полученной от Гульмамада информации. Плутая в лабиринтах русского языка, он абзац за абзацем заполнял чистый лист бумаги. Закончив первый, Герман оторвался и прислушался к разговору своих друзей, допрашивающих героев вчерашнего бомбометания. Малышкин излагал всё подробно, в то время как Олег Филимонов ограничивался шутливыми комментариями относительно отдельных эпизодов вертолётной атаки.

— ...и когда двести килограммов полетели вниз, вертолёт при наборе высоты аж затрясся от напруги. Пара секунд — и нас бы разнесло к едрёной матери вместе с этим складом!

— А ты сам где был? — спросил Виктор Колонок, пришедший из соседней палатки послушать участников операции, в результативности которой он ещё вчера утром сильно сомневался.

За друга ответил капитан Репа:

— Он сидел на кормовом пулемёте и бил прямой наводкой по нафарам.

— Репа, так за пулемётом должен был сидеть ты! — вмешался в разговор Герман.

— Я их косил из открытой двери.

— Ну и многих положил? ...А как же ты не вывалился? — полетели новые вопросы.

— А Репу пристегнули карабином за фал... — помог другу Филимонов.

— В двоих вроде попал, — перебил его Конюшов.

— Не трепись! Это я их из кормового уложил!

Герман немного послушал скромных героев и, раздираемый завистью, вернулся к отчёту. Скоро документ на двух листах был готов. Герман вложил его в папку и вышел из палатки, но вдруг вернулся.

— Мужики, а вы мой журнал не видели? — обратился он к друзьям, обсасывающим очередной героический эпизод.

— Это тот, что с бабами? — уточнил кто-то из толпы.

— Да, с ними...

— Белоусов во вторую палатку уволок, — дал наводку Колонок.

Герман решил не терять время и направился в штаб. «Бабы могут подождать», — резонно подумал он. В штабной палатке первое, что бросилось в глаза, был его журнал «Плейбой» с тем же разворотом и с той же девкой на нём, что и вчера. Над девкой склонился сгорбленный полковник Стрельцов, вооружённый, помимо очков, большой армейской лупой. Он беззвучно шевелил губами, читая через мощную оптику набранный мелким шрифтом комментарий к картинке.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник! — что есть мочи гаркнул вошедший.

У старика выпала из рук лупа и с носа, зацепившись за одно ухо, сползли очки. Распрямляясь и возвращая очки в исходное положение, полковник закрыл топографической картой изображение голой девицы и наконец обернулся к Герману.

— Разрешите доложить, товарищ полковник! — продолжал капитан.

— Не разрешаю!

Герман слегка струсил.

— Это вы... Это вы, товарищ капитан, распространяете среди личного состава идейно ущербную литературу?! — приходя в себя и закипая от гнева, заревел полковник.

— Никак нет! Это подарок моего доверенного лица!

— Такого же похотливого, как и вы?!

— Никак нет! Как... — у Германа чуть не сорвалось «вы», но он вовремя спохватился.

— Договаривайте, капитан! — зловеще потребовал командир отряда, размахивая перед его глазами вытащенным из-под карты журналом.

Герман струсил не на шутку.

— Вы когда последний раз советские газеты читали? — строго спросил Стрельцов.

— Вчера, — честно признался побледневший офицер, имея в виду тот клочок газеты, что он пытался прочесть в загаженном окопе.

— А если бы эта дрянь попала в руки наших солдат! Какой пример вы подаёте подрастающему поколению!

Наступила гробовая тишина. Полковник с мрачным видом ходил из угла в угол. Наконец он брезгливо отбросил «Плейбой» на кровать.

— Вы хотя бы отдаёте себе отчёт... — с неприязнью глядя в глаза, снова обрушился он на стоящего по стойке смирно офицера. Но очередной разряд гнева был нейтрализован вторжением майора Белоусова.

— Разрешите, товарищ полковник!

Не дождавшись ответа, Белоусов вышел на середину палатки и протянул старику засаленный журнал «Пентхауз».

— Как вы просили, товарищ полковник! — докладывал, ни о чём не подозревая, майор. — «Плейбоев» не было, пришлось взять «Пентхауз», но бабы там дажелу...

— Вон!!! — заорал старый партизан, хватаясь рукой за сердце.

Оба офицера вылетели из штабной палатки.

— Что это он? — недоуменно спросил Белоусов сослуживца.

— Может, он этот номер уже читал, — стараясь выглядеть равнодушным, ответил Герман.

— Да нет же... Хотя... А-а-а! Я понял, — обрадовался майор. — Наверное, этот прощелыга Гаджиев ему первым принёс.

Прощелыга Гаджиев, будто услышав своё имя, спешил к штабу.

— Ладно, Гера, я побежал, — засобирался Белоусов, — мне ещё в бригаду на совещание.

Гаджиев уже поравнялся с обмякшим от такой передряги Германом.

— Что там случилось? Кто это дедушку довёл — орал как резаный.

— Я, — сделав виноватое выражение лица, признался молодой человек.

Капитан молча взял его под руку и повёл в свою палатку. При входе в его покои пахнуло дорогими духами. На второй кровати лежал пограничный майор Перекатов и читал газету «Правда». Перекатов отвечал за солдат-«срочников», которых почти целую неделю вводил в курс дела.

— Пётр Петрович, ты бы не прогулялся минут десять? — попросил его Гаджиев.

Майор встал и молча вышел. Гаджиев впился своими чёрными глазами в Германа. Лицом он напоминал какого-то киношного испанского гранда и мелкого торговца овощами одновременно.

— Ну и?..

Герман молчал, соображая, что бы ему сказать.

— Иса Мурадович...

— Вот, уже лучше.

— Иса Мурадович, — снова начал свою речь Герман, но тут же был остановлен.

— Знаю, уважаемый. Всё знаю! Зачем ты обидел Стрельцова?

— Я? Да чем я мог его обидеть?

— А кто сказал, что после шестидесяти лет у него в мозгу должны происходить необратимые изменения?

— Да не у него конкретно... И потом, это в журнале написано, а я только озвучил.

— В каком журнале?

— «Химия и жизнь».

— А-а-а! Так ты химик?

— Нет, физик!

— Зачем же ты эту фигню читаешь?

— В нашей стране вся научная интеллигенция этот журнал читает. И он совсем даже не научный. Он больше о жизни, чем о химии.

— Ты знаешь, что Ленин сказал о русской интеллигенции?

— Знаю, но тогда интеллигенция ещё не была советской.

— Поверь мне, советская — ещё хуже! — доверительно сообщил Гаджиев, заканчивая опрос. — И цена ей — дерьмо!

Германа начал раздражать этот самонадеянный выскочка. Пока Гаджиев его поучал, он успел разглядеть обстановку в палатке. Довольно приличная мебель. У изголовья кровати — трюмо с наклейками на стекле. На тумбочке — изрядный парфюмерный набор: одеколон «Босс», духи, розовая жидкость для полоскания рта, стилизованный под гранату-«лимонку» дезодорант, ватные палочки. На панцирной кровати — пружинный матрас, шерстяное покрывало с изображением тигра. На покрывале — пистолет Макарова с глушителем и французский журнал. К пологу пришпилены фотографии в рамках: молодой Гаджиев без усов и бороды в обнимку с худенькой смуглянкой; на второй — полная женщина со слащавой улыбкой и двумя девочками по бокам с подписью по диагонали «Исе с любовью». Выше всех — портрет джигита с большими усами, в черкеске с газырями, шашкой и двумя орденами «Красного знамени» в розетках.

— Дед! — перехватив его взгляд, похвастался Гаджиев. — Рубал белоказаков в капусту.

— А мой на Соловках сидел, — как-то буднично сообщил Герман.

— Да, с такой родословной в разведку не возьмут, — посочувствовал любитель парфюма.

— Куда мне! — притворно-жалостливо откликнулся гость. — И шурин за изнасилование в Анжерке сидел.

— Ну-у-у! Целый букет! А как же тебя в органы взяли?

— Видать, по ошибке... Не доглядели. Перед отъездом сказали, что родовые пятна кровью смывать надо.

— Поможем, уважаемый, поможем, не сомневайся! — обнял безродного чекиста за плечи «испанский гранд».

Герман слабо улыбнулся и подумал: «Дон Педро грёбаный! Педрилло хреново! Откуда эти выскочки только повылазили?» — но вслух бросил скромное «спасибо».

Войдя в доверие к заместителю руководителя отряда, Герман дал ему почитать информацию Гульмамада. Гаджиев высказал полное одобрение и предложил ему оформить вербовку. Гость безучастно согласился. Взяв в руки типовую подписку о сотрудничестве, выполненную арабской вязью на машинке, Герман поплёлся вербовать Гульмамада. Но у КПП афганского друга не было. Рядом с будкой стоял какой-то тщедушный тип с кривыми ногами и маленькой головкой, на которой грибной шляпкой висела немецкая каска.

— Салом Алейкум, — нехотя спел Герман, проходя мимо сменщика Гульмамада. Часовой ловко вытянул на прямых руках автомат Калашникова, поднял ногу и резко опустил, издав звонкий металлический щелчок. Только сейчас Герман заметил на внутренних поверхностях армейских ботинок металлические набойки.

«Здорово это они придумали, — отметил он про себя и вдруг ни с того, ни с сего громко сообщил вытянувшемуся перед ним часовому: — Завтра я его завербую, понял?»

— Понял, — на чистом русском языке ответил часовой.

Герман выпал в осадок.

«Всё, пора в лагерь! — лихорадочно думал он. — Все глупости, что можно было сделать, я уже сделал. «Аллес форботтен!»

Вербовка агента-иностранца

На следующий день Герман в течение двух часов вербовал Гульмамада. Решил обойтись без переводчика. Работа была адова. Афганец никак не мог понять, что от него хочет этот добрый русский. Герман, расплываясь патокой и призывая на помощь всю свою интуицию, вёл вербовочную беседу на трёх языках, включая русский матерный. Наконец, он вытащил бланк подписки о секретном сотрудничестве и передал его взмокшему Гульмамаду.

— Прочти!

Афганец склонился над бумагой. Так и не дочитав, он поднял голову:

— Не панимай!

— Что тут не панимай? — не удержался от эмоций Герман.

— Хич-чи (ничего) не панимай!

Герман выхватил у него из рук бумагу с закорючками и сунул ему под нос.

— Читай! Читай вслух, говорю!

— Не панимай.

— Ты что, неграмотный, ты что, читать не умеешь? — выходил из себя оперработник. — Баб голых читаешь, а свои родные буковки сложить не можешь?!

Гульмамад преданно смотрел на Германа, а тому хотелось снять с него каску и треснуть ею тупого афганца по голове.

— Ты правда читать не умеешь? — возобновил взаимную пытку настойчивый русский.

— Читаль умеля.

— Уме-ля! — передразнил его Герман. — Так читай, раз «умеля»!

— Не панимай!

— ?!!

— Ба пашт`у (на пушту) не панимай! — настаивал на своём часовой. — Гавари — магу, читаль — не магу.

До Германа, наконец, дошло: этот долбанный «Дон Педро» выдал ему подписку на языке пушту, а Гульмамад читает только на дари.

— Что же ты молчал, иуда? — обессилено произнёс русский друг, гладя афганского друга по фашистской каске.

Герман за пять минут сбегал к Гаджиеву, поменял бланк с подпиской и вернулся к кандидату на вербовку. Гульмамад с воодушевлением прочёл текст, радостно заулыбался и, возвращая бумагу оперработнику, с улыбкой сообщил:

— Мая саглясна.

— Тогда подпиши!

— Пайс`а лоз`ем аст (деньги нужны), пед`аро-у-духтарх`о фарь`ед микун`анд (детки плачут).

Афганский плач Герман понял без перевода.

— Момент! — крикнул он во второй раз, убегая в лагерь.

Гаджиев тут же сунул ему второй бланк, на поощрение агента.

— Но он ещё не агент! — в отчаянии крикнул Герман.

— Заплати свои, потом оформишь документы и компенсируешь из кассы, — резонно ответил прижимистый «Дон Педро».

— Нам только завтра выдадут. У меня денег нет, — успокаиваясь, сообщил уставший вербовщик.

— А на какие деньги ты японский приёмник купил?

— На калоши обменял!

— Любезный, ты хоть сам понимаешь, что ты несёшь? Кто тебе за калоши приёмник отдаст? Может, ты ещё и фарцовщик?

— Знаешь, Иса! Ты законченный ублюдок! — не выдержал Герман и резко вышел. Его душила неукротимая злоба. В таком состоянии он ворвался в родную палатку. Соседи строчили письма, воруя сюжеты друг у друга.

— Мужики! Кто до завтра денег займёт? — обратился к писателям Герман.

Юрка Селиванов молча встал, спросил у него, сколько надо, и спокойно вручил искомую сумму.

— Юрочка, — не выдержал Герман, — ты знаешь, что по сравнению с тобой Гаджиев — чаша дерьма!

— Первый раз слышу, но без сомнений поддерживаю, — улыбнулся кредитор.

Через десять минут Гульмамад заполнял прочерки в бланке на вербовку.

— Псевдоним, псевдоним придумай! — поторапливал его Герман.

Гульмамад задрал голову вверх, так что каска свалилась и повисла на шее, и, наконец, внёс решающую запись.

— Что написал?

— Морч`ак.

— А это что такое?

Гульмамад пошёл в будку, вытащил оттуда склянку с чёрным перцем и показал его другу.

— Перец?

— На хэйр! Перес — морч. Мая — Морчак!

Видя нервное беспокойство своего русского друга, афганец сложил на коленях три круглых перчинки, выдернул из носа пучок волос и приделал к миниатюрной скульптуре шесть ножек.

— Муравей! — обрадовался Герман.

— Саист, мушавер-саиб! — подтвердил его догадку агент «Муравей».

Весь вечер ушёл на оформление состоявшейся вербовки. Герман периодически выбегал из палатки в поисках нормативных документов. Наконец он вывел заключительную фразу в финансовом отчёте: «Достоверность и целесообразность произведённых расходов в сумме N афгани подтверждаю. Полковник Стрельцов. 12 февраля 1981 года». «Фу-у-у!» — удовлетворённо вздохнул Герман и поспешил в штаб. Капитан Гаджиев даже не стал читать документы и послал его на сверку к Виктору Краснову, тому офицеру, у которого слепая бабка что-то там видела в тумане.

Виктор уже не был тем испуганным человеком, каким его запомнил Герман в вертолёте. Напротив, перед ним сидел красивый, подтянутый брюнет с аккуратно подстриженной бородкой и расчёсанными на пробор волосами. Работник штаба привычно принял документы и углубился в чтение. Периодически он вносил исправления, укоризненно покачивая головой.

— Ну как бабушка? — не выдержал Герман.

— Какая бабушка? Ах, бабушка! Спасибо, хорошо, — не поднимая головы от бумаг, ответила штабная крыса. И чтобы пресечь разговоры на трансцендентные темы, внук слепой старушки назидательно заметил:

— Вам, Герман Николаевич, надо обращать больше внимания на штабную культуру.

— Понятно, товарищ старший лейтенант.

Герман взял бумаги, испещрённые фиолетовыми пометками, и, поминая недобрым словом щелкопёров, пошёл прямо к Стрельцову.

Полковник сидел в штабной палатке за кипой документов и щипал в носу волосы.

— Тебе что, капитан? — хмуро спросил командир.

— Завизировать вербовку и выдачу вознаграждения.

Полковник взял бумаги и бегло их оглядел.

— Какой псевдоним выбрал агент?

— «Морчак».

— А это что такое?

— Муравей.

Стрельцов поднял голову.

— У вас, — переходя на «вы», — какое-то легкомысленное отношение к службе.

— Почему?

— Что значит «Муравей»? Это же несерьёзно. Вот у товарища Селиванова есть агент «Свет революции», у Малышкина — «Пророк», «Гранит», у Филимонова — «Гром», а у вас — «Муравей».

— Так источник сам псевдоним выбирал, его ж за волосы в носу никто не тянул...

— Вы это нарочно? — спросил старый полковник, сбрасывая со стола пучок только что выщипанных из мясистого носа волос.

— Я вас совсем не имел в виду, — начал оправдаться Герман, постепенно раздражаясь.

— А я заметил ваше неуважительное отношение к начальству!

— Неужели?

— Да, представьте! А кто, позвольте вас спросить, назвал моего заместителя ублюдком?

— Я! Однако и я вас хочу спросить. Вы подпишете документы, или мне лететь в Кабул?

— А вы-ы-ы не угрожайте! — Стрельцов размашисто завизировал документы и бросил их в папку. — Свободны!

— Есть!

Герман в полной ярости ворвался в свою палатку. Друзья, оторвавшись от своих дел, уставились на него. Жертва штабного произвола поведала им о своих непростых отношениях с начальством. Офицеры, как могли, его успокоили, охотно соглашаясь, что «Дон Педро» — законченный дурак, однако его раздражение по отношению к дедушке не поддержали.

— Зря ты, Гера, на старика окрысился, — высказал общее мнение Селиванов, — он человек душевный, с немцами воевал, а это тебе не бомбочки по кишлакам из вертолёта раскладывать. Ты же знаешь, как в песне поётся: «...старикам везде у нас почёт». Что, Брежнев лучше? Наш хотя бы не шепелявит и «сиськи-масиськи» не говорит.

— Это точно, — подхватил капитан Репа, — в Кремле одни старые пердуны, зато народ нормально живёт. Я вот в прошлом году «Запорожец» купил. Вернусь — «Волгу»...

— Да ладно тебе про «Волгу», — перебил его Колонок. — А космос? Если б мы с Луной не облажались, то впереди бы и остались, — неожиданно в рифму пояснил он. — Америка нас боится, ты понял, бо-ит-ся! Ты думаешь, они просто за здорово живёшь старого хрыча Рейгана выбрали президентом? Посмотрели на нас, прикинули и решили, что лучше пенсионеров политику никто не разрулит.

Герман уже хотел было покаяться, но Колонок жестом его остановил и, сотворив крайне серьёзное выражение лица, сказал приглушённым голосом:

— Я вот от надёжного источника слышал, что в Политбюро голосование отменили...

— Как так? — повёлся на удочку расстроенный офицер.

— А вот так! Кто на Политбюро громче бзднёт, тот и главный. Говорят, Леонид Ильич пока вне конкуренции...

Офицеры как-то невесело засмеялись, утешительно похлопали Германа по плечу и вернулись к своим делам.

— Ладно, мужики, согласен, — проворчал Герман, — язык у меня без костей, обидел я старика. Как-нибудь в другой раз извинюсь.

Но на кающегося грешника уже никто не обращал внимания.

Ночной кошмар

Наступающая ночь так и не улучшила настроение Германа. Он лежал на кровати и бесцельно смотрел в полог палатки. Воняло керосином. Где-то недалеко квакала одинокая лягушка. Застрекотали первые сверчки. В голове у расстроенного офицера мелькали картины досрочного возвращения домой, укоризненные взгляды Михаила Ивановича, невесёлая встреча с героем «Зенита» — Юркой Дымовым. В припадке меланхолии Герман перевернулся на бок, и его взгляд упёрся в пресловутый журнал «Плейбой». Журнал вернул Белоусов сразу после выдачи зарплаты. Он хотел перевернуться на другой бок, чтобы не видеть причину раздора с начальством, но потом передумал и протянул руку к идейно-ущербной литературе.

Молодой человек листал глянцевые страницы в надежде переключить своё сознание на более фундаментальные потребности. «Вот бы эта приснилась сегодня, — глядя на роскошную блондинку, подумал страдающий офицер. — А что, если долго на всё это смотреть и незаметно заснуть? — задал он себе вопрос. — Наверняка во сне будет продолжение... Полночи будет сниться эта, а с середины ночи до утра, — и он перевернул две страницы, — вот эта». Но вместо успокоения и ухода в нирвану совсем некстати проснулся основной инстинкт. Сон выбило, как пыж картечью. «Этого мне не хватало!» — маясь от вожделения, думал несчастный.

Все уже спали. Тускло горела одинокая лампа, освещая середину несущего шеста, по которому ползали неугомонные сверчки. Ночные насекомые, спустившиеся поближе к теплу керосиновых нагревателей, закатывали оргии, отчаянно стрекотали своими хитиновыми крылышками и в порыве любви лезли друг на друга. Герман с интересом подглядывал за утехами обитателей микромира и постепенно скатывался в сон.

Вместо роскошных блондинок Герман во сне увидел Жопу-морду. Этот персонаж расстроил сюжет его привычных сновидений и заставил проснуться. И было от чего.

Викентий Авессаломович Капустин, или Жопа-морда, как его за глаза называли сотрудники N-ского управления КГБ, был бессменным хранителем всех оперативных учётов. Этот толстый неповоротливый старик, несмотря на преклонные годы, обходился без обычных для пожилого возраста морщин на лице. Его далеко не атлетическое тело было явно сконструировано по женским лекалам: широкие бёдра, крупный отвисший зад, тормозящий при поворотах, чем-то неуловимо ассоциировавшийся с его же физиономией. Казалось, кто-то оттягивал вперёд его тучное лицо, так что мясистые щёки образовывали две пухлые и неподвижные полуокружности, между которыми был зажат рот в форме бантика. Когда он говорил, двигались только губы и брови. При этом остальные детали его лица оставались без движения, демонстрируя невозмутимое спокойствие.

Викентий Авессаломович был осколком мира первых пятилеток, покорителей Арктики и суровых чекистов в кожаных тужурках. Трудно сказать — почему, но перед ним трепетал весь личный состав Управления. Герман его боялся, как дети боятся буку, Бармалея и Карабаса-Барабаса. Не было случая, чтобы карточка, заполненная его рукою, с первого раза оставалась по другую сторону конторки, за которой хранились главные тайны N-ских чекистов.

Жопа-морда брал документы на регистрацию агента, долго их изучал, делал пометки красным карандашом и возвращал нетерпеливому оперу. Таких заходов могло быть и три, и четыре... Не всякий выдерживал эту пытку.

Грозный Цербер старого мира с самого начала невзлюбил Германа.

— Кто вам дал эти чернила? — шевелились губы бесстрастного лица. — Оперативная карта заполняется только фиолетовыми чернилами, соответствующими ГОСТу. Вам это понятно? — вздымая брови, чревовещал Жопа-морда.

Герман метался по кабинетам в поисках «гостированных» чернил, макал перьевую ручку в пахучую жидкость и заново чертёжным шрифтом заполнял проклятую карточку.

В очередной раз, набегавшись по этажам, обессиленный, как спаниель после охоты, Герман заискивающе протягивал в окошко Викентию Авессаломовичу каллиграфически заполненный бланк.

— Так... Так... Верно... «Карлсон», — взлетают брови регистратора. — Вы, молодой человек, наверное, издеваетесь?

— Никак нет, Викентий Абес... Абессаломович.

— Авессаломович!

Минутная пауза.

— В прошлый раз у вас был «Пятачок», — продолжает пытку Жопа-морда.

— Да.

— А в позапрошлый — «Мальвина».

— Правильно, так она — женщина.

— Верно, однако это агент, а не какая-то подзаборная шлюха.

— Мальвина шлюхой никогда не была, — вступился за девочку с голубыми волосами Герман. — Да, её любили сразу двое, но...

— Что вы тут мне сказки рассказываете!

Из отдела оперативных учётов Герман уходил с чувством, будто его изнасиловали в извращённой форме. По крайней мере, общение с Жопой-мордой других ассоциаций не вызывало.

Именно этот персонаж и привиделся во сне и без того задёрганному Герману. Только во сне Жопа-морда был не один. И Герман стоял не у окошечка конторки, а в святая святых, в картотечном хранилище, там, где висели портреты Сталина, Берии, Ворошилова, где всё было заставлено горшками с цветами, где в спёртом воздухе вечно закрытого помещения стоял терпкий запах старческого ацетона. Викентий Авессаломович поливал герань из пластмассовой лейки. Рядом на стуле сидел полковник Стрельцов с «Плейбоем» в руках. Герман стоял навытяжку перед двумя ветеранами и держал в руках заполненный бланк.

— Кто на этот раз? — прошелестели пухлые губы Жопы-морды.

— Представьте себе, Викентий Авессаломович, — ответил за Германа Стрельцов, — «Муравей!»

Оба, не мигая, уставились на оробевшего опера.

— Он, Николай Иванович, издевается не только над нами, хуже того — бросает тень на всю советскую власть!

Герман пытался что-то ответить, но его рот мог лишь беззвучно раскрываться. Герман в отчаянии вертел головой, бросая преданные взгляды на говорящих.

— Вы не поверите, Лаврентий Павлович, а ведь я хотел поручить капитану ответственное задание! — вставая со стула и раскуривая трубку, врастяжку сказал полковник Стрельцов.

Герман в ужасе перевёл взгляд на Жопу-морду. Рядом с горшком с геранью стоял Берия с маузером вместо пластмассовой лейки. В его хищном пенсне отсвечивалось решётчатое окно. Онемевший молодой человек с жутким предчувствием перевёл взгляд на Стрельцова. По скрипучим половицам мягко прохаживался Иосиф Виссарионович с розовым, как у младенца, лицом и плюшевыми усами.

— Товарищ полковник, — залепетал обретший дар речи Герман, — ой, простите, товарищ маршал...

— Ге-нэ-ралиссымус! — поправил его Сталин.

— Товарищ Сталин, он и вас не уважает, — акцентировал внимание Берия на путаное обращение капитана к вождю народов. — А ещё, товарищ Сталин, он читает запрещённые журналы, — указывая маузером на «Плейбой», льстиво добавил глава НКВД.

— Вах!.. Малчышка! — возвысил голос Вождь. — Как ты, Лаврентий, мог порекомендовать мне для выполнения ответственного задания партии и правительства этого бэз-атвэтствэнного юнца! — воскликнул он, выбрасывая в наглухо закрытое и забранное в решётку окно журнал для мужчин.

— Какое задание? — не выдержал Герман.

— Захватить иуду Троцкого и доставить его в Джелалабад! — сверля своим взглядом дырку в переносице офицера, огорошил его Берия.

— Я готов! Я завтра же... Но я же не знаю испанского!

— Вам поможет с переводом агент «Муравей», — пояснил Лаврентий Павлович. — Сегодня же выезжаете в Пешавар!

— Иосиф Виссарионович, Лаврентий Павлович, миленькие! Троцкий-то в Аргентине! — взмолился Герман.

— Ви ставытэ под самнэниэ каллэктивную мудрост нашей партиы? — поднял брови Сталин.

— Еду! Сегодня же еду в Пакистан... за Троцким, — засуетился Герман, но природная честность даже во сне не позволила ему лгать руководству. — Только... Только его там нет! Он... Он в Аргентине... с ледорубом в голове. Или... Или в Испании... с ним же...

— Лаврентий! Стреляй в предателя! — скомандовал Сталин.

Когда охваченный безумным страхом Герман перевёл взгляд на Берию, тот уже целился маузером ему в живот. Пуля летела, когда Герман проснулся.

Возвращение «пиратов»

Утром ещё не пришедший в себя от ночных кошмаров Герман обнаружил пропажу журнала. Опросив соседей, он успокоился: «Я же сам видел, как Сталин выкинул его в окно, — с усмешкой подумал Герман. — Мистика! То халат, то журнал...»

День за днём отряд «Тибет» втягивался в рабочие будни. Всегда приветливый и улыбчивый Фил первым с головой окунулся в оперативную работу. Он, словно челнок, летал между Самархелем и Управлением национальной безопасности в Джелалабаде. За неполные две недели «наковырял» себе источников информации, которых принимал в отдельной небольшой палатке для проведения конфиденциальных встреч. Его внешность также претерпела изменения. Тощую хошиминовскую бородку он сбрил, зато отрастил усы и вьющиеся бакенбарды, отчего стал похож на легендарного Че Гевару. Олег организовал ещё два авианалета, одну локальную операцию, которую провели афганские войска, и начал разрабатывать крупный план по освобождению от мятежников сразу двух волостей. Теперь Филимонов уже не блистал своей неизменной улыбкой, стал серьёзным, а в общении с товарищами — слегка рассеянным. Володя Конюшов, напротив, казался потерянным. Он тоже ездил в ХАД, участвовал во всех мероприятиях, но источников так и не приобрёл. Репа, как теперь его звал даже полковник Стрельцов, всегда спешил всем навстречу, помогал, обустраивал быт, стриг канцелярскими ножницами особо заросших, но, видимо, сам чувствовал, что своего земляка ему уже не догнать.

Герман стал угрюмым. Отношения с руководством не клеились. Его информация ложилась под сукно или передавалась Олегу, который, как мясорубка, перемалывал всё.

Офицеры, оставшиеся в «Тибете» на второй сезон, откровенно на всё забили и предались мелким житейским утехам. Нет, они, конечно, получали информацию, летали на бомбоштурмовые удары, ходили с мотострелками из бригады в рейды, но с большей охотой гуляли по дуканам или резались в карты.

Казалось, что одни лишь штабные офицеры, будто смазанные шестерёнки единого механизма, не зная сомнений и неудач, работали, как заводные. Старший лейтенант Краснов рано утром нёс кипу бумаг майору Белоусову. Майор Белоусов, поработав с ними час, нёс документы капитану Гаджиеву, а тот, даже не читая, относил корреспонденцию полковнику Стрельцову. Вместе с полковником они до обеда работали в штабной палатке, потом приглашали шифровальщика Колоскова, и... новые донесения летели в Кабул.

В отряде всё более заметным лицом становился пограничный майор Перекатов. Он быстро навёл порядок во вверенном ему подразделении солдат-«срочников», которые были загружены больше, чем офицеры. Солдаты сменили дежурных из оперов на всех секретах. В их обязанности входили уборка территории, готовка пищи, ремонтные и прочие работы. Все солдаты были переодеты в гражданскую одежду и, судя по всему, чувствовали себя гораздо лучше, чем на заставах в Советском Союзе.

Теперь Пётр Петрович Перекатов мог уделять больше внимания общению с оперативным составом. Он стал частым гостем в штабной палатке, где наравне со всеми принимал участие в анализе информации и отработке деталей операций, но главное — у него был неиссякаемый запас водки и других благородных напитков, которыми он щедро делился со всеми штабными офицерами.

Внешне казалось, что каскадовцы слаженно и ритмично выполняют свой «интернациональный долг», однако в их работе не было какого-то порыва, какой-то изюминки, которую может породить только вдохновенный труд. Наконец, эта изюминка появилась. В отряд вернулись «пираты», завершившие свой краткосрочный отпуск.

В этот день Олег Филимонов был необычайно озабочен. Ему нужно было согласовать предстоящие мероприятия с партийными и военными советниками, подготовить шифротелеграмму в Кабул и встретиться с двумя источниками информации.

Олег совершил непростительную ошибку. Он решил сначала отправить телеграмму. Подготовив в специальном блокноте текст донесения, Филимонов понёс его на согласование к руководству. Гаджиева и Стрельцова не было. Оба ещё с утра отправились в Джелалабад на прогулку. За старшего оставался майор Белоусов. Когда вошёл Олег, Белоусов с Петром Петровичем только-только снимали металлическую «кепочку» с запотевшей «Столичной». Отмечали день рождения дочери майора-пограничника. Донесение Фила тут же было отложено в сторону до лучших времён, которые в тот день так и не наступили.

Когда Герман вернулся в палатку после встречи с агентом «Морчак», Фил сидел в тёмном углу на чужой кровати. Опальному офицеру уже давно хотелось излить наболевшее кому-нибудь из своих друзей. Наличие одного из них в пустой палатке он посчитал добрым знаком. Старый друг держал в одной руке конец сложенной в гармошку карты, а во второй — солёный помидор.

— Изучаешь? — дежурно спросил своего друга Герман.

Олег поднял голову и приветливо кивнул, ласково разглядывая что-то за ухом приятеля.

— Уже освежился?

Лицо сидящего изобразило сложный комплекс переживаний, главными составляющими которого были немой вопрос и любовь к ближнему.

— Я говорю, выпил, что ли?

Олег вспыхнул радостью взаимопонимания и отчаянно кивнул.

— А говорить можешь? — теряя надежду на диалог, спросил Герман.

Фил попытался ответить, но, не совладав с координацией дыхания и речи, издал что-то похожее на «Фпр-ру!»

— В штабе, что ли, угостили?

Вновь глубокий кивок и выражение безмерного счастья.

Герману всё равно хотелось общения. Его просто распирало от желания высказаться.

— Ладно, чёрт с тобой. Сиди и слушай!

Друг кивнул, изобразив покорность. Его товарищ, ищущий сострадания, пустился в пересказ последних событий, приведших к охлаждению отношений с начальством. Олег, воспринимая только эмоции, изредка вскидывал брови, хмурился и семафорил головой, выражая согласие или отвергая отдельные соображения Германа. Говорившему это показалось забавным. Последний раз он так же доверительно общался с собакой соседа, перед тем как она от него сбежала. С Филом было сложнее. Изредка он пытался уклониться от общения, закатывая зрачки и валясь на спину, но его друг немедленно возвращал «уклониста» в сознание, повышая голос или тормоша за руку. Жертва дня рождения приходила в чувство, ласково улыбалась, поглаживая солёный помидор.

Ко времени завершения монолога за палаткой послышались шум, радостные возгласы и удары в колокол, которым обычно созывали на обед. «Что-то рано», — подумал докладчик, комкая своё выступление. Колокольный звон, производимый огромной снарядной гильзой, подвешенной на перекладине в столовой, не прекращался.

— Ну и что бы ты с этими козлами-начальниками сделал? — возвышая голос и комкая рассказ о своих бедах, обратился с вопросом Герман.

Олег немедленно изобразил на лице ярость, вытянул вперёд правую руку с зажатым в ней помидором, переключил мимику на режим «титанические усилия» и с треском раздавил солёный плод.

Герман, не успевший отскочить от разорвавшейся овощной гранаты, чертыхаясь, стряхивал с себя солёную юшку, а обессиленный слушатель рухнул на одеяло. «Где-то я уже это видел», — подумал прерванный докладчик, но в этот момент в брезентовый дом ввалилось больше десятка офицеров. Первыми вошли «люди в чёрном». Герман, уделанный помидорным рассолом, вскочил навстречу «пиратам», а в том, что это они, не было никаких сомнений.

— Здорово бывали! — грохнул с порога самый высокий из вошедших, с окладистой бородой и по-цыгански вьющимися волосами.

— Мамонт?! — вырвалось у обитателя палатки. — А ты, стало быть, Крест? — повернулся он к другому «пирату», тоже вихрастому, одетому, как и все, в чёрное кожаное пальто.

— Может, и меня знаешь, р-р-разбойник? — слегка грассируя, вышел ему навстречу рыжий веснушчатый детина с почти белыми выцветшими ресницами.

— Лях?

Последний «пират», не выказывая особых желаний пройти опознание, приблизился к своей кровати, на которой спал Филимонов, и, не обращая на него внимания, стал выгружать пожитки. «Должно быть, Евтушенко», — подумал Герман, который не успел запомнить всех на кабульском аэродроме. Юрка Селиванов и Володя Малышкин часто повторяли: «Вот приедут наши из отпуска, тогда и начнём работать!»

Палатка наполнилась шумом приветствий, дружеских шлепков и мужской разноголосицы. Герман переходил от одного «пирата» к другому, обнимался, называл своё имя, сыпал шутками и вообще вдруг почувствовал себя очень хорошо.

— А это что? Первые потери? — спросил Игорь Евтушенко в надежде освободить кровать от непрошеного гостя.

— Рекомендую, — пояснил Селиванов, — лучший опер из нового состава.

— Заметно... — прокомментировал Евтушенко.

— Где-где лучший? — подошёл разгорячённый встречей Сергей Крестов. — Дайте-ка посмотреть. Да-а-а! С этим сработаемся, — закончил он осмотр тела.

Сергей Морозов, он же «Мамонт», тоже присоединился к консилиуму.

— Не успели вернуться, а в отряде — первые потери, — прокомментировал он. — Где его кровать?

Мамонт легко, но бережно перенёс тело Олега на место.

— Что ты с ним нянчишься! Буди его, сейчас стол накроем, — скомандовал Крестов, подходя вместе с Ляховским к «лучшему оперу».

Олег довольно тупо реагировал на попытки его разбудить, однако всё же соизволил раскрыть веки и, расплывшись в улыбке, сотворил обеими руками два кукиша и с блаженным видом продемонстрировал их приезжим.

— Клинический случай, — доложил Мамонт офицерам, опуская двумя пальцами шторки его век.

Торжества по случаю возвращения отпускников начались сразу после обеда. Протокольные тосты следовали один за другим. С лёгким шелестом взлетали пластмассовые нурсики, до краёв заполненные водкой. Гремели здравицы, разливались бравурные каскадовские песни.

Скоро к офицерскому собранию присоединились штабные крысы и вернувшееся с базара руководство во главе с полковником Стрельцовым. Раскрасневшийся Пётр Петрович Перекатов требовал «гип-гип ура!» в честь воссоединения коллектива, и победное троекратное «ура» затихало среди уютных домов Самархеля. Разбуженный шумом, проснулся Олег Филимонов и тут же нарвался на стакан «штрафной». Герман как мог поддерживал веселье, запрокидывая свой нурсик в сомкнутые губы.

— Ты что это сачкуешь? — полюбопытствовал Крестов, заметив театральные пассажи уклониста.

— Пить разучился, Серёга, — признался Герман.

— И давно? — ехидно щурясь и закручивая усы, спросил командир.

— Как приехал.

— Лечиться надо.

— Я пробовал.

— Пойдём, я тебе лекарство дам, — предложил Крестов.

Оба поднялись и, пока торжественный вечер проходил фазу антракта, вышли из палатки. Крестов нёс две фляжки. Герман покорно ждал инструкций.

— Сначала делаешь большой, о-очень большой глоток воды, — и Сергей потряс солдатской фляжкой, — потом принимаешь ма-а-аленький глоточек спирта, — и он подставил к носу вторую охотничью фляжку. — Если проходит — повторяешь курс. Уловил?

— Да, конечно.

— Тогда начнём!

Учитель отхлебнул из солдатской фляжки.

— Н`а, вода. Только залпом, и глоток — побольше, а то эффект пропадёт, а я пока приготовлю спирт, — сказал он, передавая воду и свинчивая колпачок с охотничьей фляжки.

Герман подхватил солдатскую посудину, лихо закрутил воду и, откинув голову, глотнул. И тут же словно ржавая молния пронзила его тело. Он почувствовал сильнейший ожог. Дыхание перехватило. Герман делал судорожные движения, но воздуха не хватало.

— Это же спирт! — сипло прохрипел он.

— А ты думал! Психотерапия! Н`а, теперь водички.

Герман прильнул к спасительной охотничьей фляжке с холодной водой и тут же осушил её до дна. Крестов тихо смеялся в усы, протягивая Герману бутерброд с колбасой.

Весь вечер пациент к спиртному не притрагивался. Да и есть он больше не мог. В глотке было сухо и мерзко. Казалось, стенки пищевода отходят, будто шкурка от ошпаренной колбасы. Вскоре спирт запустил все свои градусы в организм больного, и Герман с энтузиазмом присоединился к разбушевавшейся компании.

Бомбоштурмовой удар

Утром Крестов собрал в своей палатке совещание первой группы. Докладывали, несмотря на вчерашнюю пирушку, оперативно и чётко. Командир группы, уткнувшись в карту, всем своим обликом напоминал легендарного комдива Чапаева. «Чапаев» сверял данные, что-то записывал, переспрашивал докладчиков и уже через 20 минут высказал своё мнение:

— Сработали неплохо. Операцию в Каме и Гоште, предложенную офицером разведки Филимоновым, расцениваю как достаточно перспективную. Время проведения — начало апреля. По весне все «духи» спустятся с перевалов и будет с кем воевать. Если не разбить их основные силы, к осени они опять выбьют правительственные войска из этих волостей. У остальных информации хватает на серию бомбоштурмовых ударов. Мы с Ляховским продолжим работу за кордоном и прощупаем ситуацию в районе Тура-Буры. Никаких операций по захвату советников! Американцы надёжно прикрыты с воздуха. Только угробим машины, а то и сами поляжем. Думаю, что в качестве разминки можно воспользоваться информацией капитана Потскоптенко. Совещание окончено. Герман, останься.

Офицеры разобрали документы и приступили к будничной работе. Герман подошёл к командиру.

— Кто дал информацию? — спросил Крестов.

— Агент «Морчак».

— Организуй встречу с ним.

— Да хоть сейчас.

Герман, получив разрешение, тут же пошёл к Гульмамаду. К счастью, охранник был на месте. Прервав его радостные приветствия, он приказал ему не уходить и быстро вернулся с командиром группы, а через 10 минут оба, довольно уверенно используя небольшой запас выученных слов, опрашивали Гульмамада. Не прошло и часа, как Крестов докладывал свои соображения полковнику Стрельцову, а через 20 минут они уже тряслись в санитарном «батоне» в направлении аэродрома.

— Серёга, я уже давал комэску эти координаты, — пытался остудить пыл своего командира Герман, — он сказал, что и без меня, мол, забот хватает.

— Не суетись, Гера, мы с комэском друзья, — ответил Крестов, глядя на ухабистую дорогу. — Не захочет — заставим.

Переговоры с командиром эскадрильи тоже прошли в темпе вальса. По телефону быстро согласовали цели с главным военным советником, командиром бригады и губернатором провинции.

Взлетели ещё по холодку. Сергей забрался в кабину к лётчикам, и вскоре оттуда послышался смех.

«Во даёт, — подумал Герман, сидя на скамье, — не успел приехать — и уже в небе».

— Гера! — крикнул Крестов из кабины. — Садись за кормовой пулемёт, подлетаем!

Не успел Герман занять место, как машина пошла вниз. В руках командира заработал курсовой пулемёт, полыхнул залп реактивных снарядов. Кабина наполнилась запахом гари. Кормовой пулемётчик пока лишь видел голубое небо и редкие пушистые облака. Но вот замолчало оружие в руках Крестова.

— Гера, — заорал он, — не лови гребалом мух! Мочи нафаров, тех, кто с оружием! Не пропусти гранатомётчиков!

Вслед за командой в перекрестье прицела появились и резко покатились вверх вершины гор, затем с ещё большей скоростью — зеленоватые предгорья и, наконец, квадратики домов, жёлтые ленты дувалов и лоскутное одеяло полей. Внизу бежали люди. Герман никак не мог поймать взглядом хотя бы одного с оружием. Но вот он, вот он, зараза, вскидывает РПГ. Герман совмещает уходящего вверх гранатомётчика с кругами своего прицела и нажимает на гашетку. Фонтанчики ложатся вокруг душмана. Человек роняет гранатомёт и бежит в сторону. Всё, вертолёт на форсаже уходит вправо и вверх. «Промахнулся!» — с досадой признаётся себе пулемётчик. Тело наливается свинцом, в открытом люке появляется вздыбленный по вертикали горизонт. Герман даже успевает заметить с десяток барашков, пасущихся на боку на зелёной стене. Метеором проносится сверху вниз чёрный силуэт другого вертолёта, изрыгающего чёрные стрелы ракет. Горизонт выравнивается. Машина идёт на новый заход.

— Как ты?! — орёт Крестов, нажимая на гашетку.

— Нормально! — откликается Герман, хотя нормально он себя не чувствует. Пол уходит из-под ног, и пулемётчик ощущает приступ тошноты. Снова ракетный залп с пилонов, снова гарь отработанных газов. Тошнота становится невыносимой. Герман с трудом сглатывает обильную слюну и напряжённо ждёт появления целей. Опять уходит вверх небо, уступая место несущейся ей вслед земле. Тело цепенеет от перегрузки и... Герман не выдерживает. Вместе с первыми очередями он изрыгает на перегретый ствол пулемёта весь свой завтрак с остатками праздничного ужина. Глаза слезятся. Пулемёт бьёт наугад, а машина уходит вправо.

Приходящий в себя пулемётчик судорожно ищет в карманах пиджака носовой платок и, найдя, пытается вытереть ствол. Руку обжигает раскалённый металл, а вертолёт снова выходит на цель. Герман беспомощно смотрит в кабину, где ведёт огонь его командир. Приближающаяся земля охвачена дымом и взрывами.

— Гера, вперёд! — кричит из кабины Крестов.

Калейдоскоп картинок с фатальным упорством заезженной пластинки повторяется вновь и вновь. Герман успевает сделать только две прицельные очереди по автоматчикам, как его вновь выворачивает наизнанку.

— Уходим! — кричат из кабины.

«Слава яйцам!» — ликует Герман. Скинув пиджак и проверив содержимое его карманов, Герман из последних сил вытирает поруганное оружие. Моментально сжигает подкладку, бьёт нестерпимым запахом горелой плоти и протухших щей. Пулемёт чист. Испорченный пиджак исчезает в отверстии люка и, разметав рукава, летучей мышью несётся к земле. «Интересно, что подумают афганцы, когда найдут...» Но тут его мысли перебивает Крестов, вышедший из кабины.

— Скольких завалил, Гера? — обращается он к подчинённому, но тут же кривится. — Фу! Чем это здесь воняет?

— Может, мы в силосную яму попали? — пытается отвертеться пулемётчик.

— Да нет же, склад накрыли, я же видел, как оттуда всё посыпалось, — недоумевает Крестов, закручивая ус.

— Знаешь, Серёга, а я, кажись, ни в кого не попал, — уводит разговор на злободневную тему Герман.

— Да и я, признаться, «в молоко» бил, — успокоил его командир. — А где твой пиджак, кстати?

— Сквозняком вынесло. Жарко стало, вот я и скинул.

Крестов снова скрывается в кабине пилотов. Посадка прошла в штатном режиме. По пути из вертолёта к зданию аэропорта Крестов не выдержал:

— Так что там с пиджаком и вонью?

— Да обрыгался я! Видать, спирт твой боком выходил, — признался Герман.

— Видать! — расхохотался Сергей.

Фиаско «Дона Педро»

На базе ещё разгорячённые воздушным налётом боевики бодро доложили Стрельцову о проведённой операции. Полковник уточнил детали, сделал несколько пометок и похвалил офицеров. Крестов особо отметил кормового стрелка, который огнём пулемёта уничтожил более десяти мятежников. Герман, вопросительно взглянув на докладчика, скромно промолчал.

— У тебя ножницы есть? — спросил Крестов, когда они вышли в залитую солнцем эвкалиптовую рощу.

— Есть, — ответил Герман.

— Бери, пойдём карты клеить.

— А клей брать?

— Нет, сначала нарежем, а потом склеим, — сказал Крестов. — Мы из Кабула привезли новые карты Пакистана. Будем готовить операцию по уничтожению Гульбетдина Хекматьяра, знаешь такого?

— Как не знать, — ответил герой-пулемётчик, — руководитель Исламской Партии Афганистана. Главарь самой непримиримой группировки.

— То-то! Готовиться надо серьёзно. Беги за штабным инструментом.

До самого вечера Герман, вооружившись ножницами, обрезал в палатке титульные края новых карт, сохраняя чистые поля для склейки. Через посыльного ему принесли ещё ворох карт провинции Нангархар с просьбой полковника Стрельцова обработать их таким же образом.

Закончив работу, Герман пригласил Крестова.

— Гера, ты что наделал! — вскипел командир.

— А что?

— Как мы всё это будем склеивать? Где реквизиты?

— Я их отрезал.

— Ну и поц ты после этого! Ты хоть сам знаешь — где у тебя тут провинция Пактия, а где Нангархар?

— Не-а!

— Так ты что, и Пакистан в общую кучу замешал?

Герман с нарастающим беспокойством оглядывал ворох обезглавленных топографических сегментов, окрашенных в унылые грязно-жёлтые цвета пустынных плоскогорий.

— Серый! Я всё исправлю! По речечкам, по овражкам... Всё и состыкую.

— По речечкам... — с сарказмом передразнил командир подчинённого. — Чтобы завтра к вечеру склеил как надо! Понял?

— А что тут не понять, я сметливый.

— Вот и давай, валим отсюда, «сметливый», пока начальство не спохватилось!

Герман был порядком обескуражен. В этот момент в штабную палатку влетел «Дон Педро».

— Быстро все документы — в сейф, карты — под стол. К нам делегация старейшин идёт.

Выпалив всё на одном дыхании, Гаджиев убежал. Вслед за ним ушёл Сергей Крестов. Герман принялся наводить порядок. Снова влетел Гаджиев.

— Карты — тоже в сейф. Быстро! Они уже идут,— и вместе с Германом он принялся запихивать топографические листы в большой цинковый ящик с навесным замком.

Вскоре послышались голоса, и в палатку вошли Стрельцов, а вслед за ним — шестеро седобородых старцев. Мгновенно казённый шатёр наполнился густым афганским амбре. Герман поморщился, но Гаджиев тут же толкнул его локтем в бок.

— Добро пожаловать! — радушно приветствовал гостей полковник.

— Хуш Омадид! Мехм`оне арджм`анд, — эхом откликнулся сухой переводчик-таджик.

Герман уже протискивался к выходу, лавируя боком между высокими гостями. У палатки он встретил Юрку Селиванова.

— Что это дедушка их приволок? — недовольно проворчал он, прислушиваясь к учтивому гомону благородных старейшин.

Герман пожал плечами.

— Вот так всегда! — вздохнул Селиванов. — Сейчас уйдут, а дня через два-три жди миномётного обстрела.

Герман опять пожал плечами и пошёл в свою палатку.

На ужине начальство отсутствовало. Офицеры дружно поедали гречневую кашу с тушёнкой и делали предположения относительно его задержки. Самую безобидную версию высказал Виктор Колонок:

— Может, от вони задохлись?

Возвращаясь из столовой, Герман проходил мимо штабной палатки. Уже при подходе он ощутил терпкий афганский дух. «А может, Колонок был прав», — мелькнуло у него в голове. Но нет, из палатки доносился монотонный голос переводчика:

— ...всемилостивый Аллах ниспослал нам...

«Во ласты заворачивают! Как у них язык не отвалится!» — прокомментировал переводчика сытый каскадовец.

— ...да благословит ваш шатёр всевышний, да наполнятся ваши сосуды...

Герману становилось интересно.

— Передай, Фархад, товарищам старейшинам и пенсионерам, — послышался голос старого партизана, — наш пламенный привет, и от лица Председателя КГБ...

«Ёшкин кот! И дед — туда же!»

— Бесмел`ахе Рахм`оно Рах`им ва барак`ат... — летели сквозь брезент завершающие здравицы афганской делегации.

«Не к добру всё это!» — подумал Герман, когда первый «высокий гость» выползал задом из брезентовых хором.

В своих предположениях Герман оказался прав. Уже в семь утра солдат-пограничник в модных джинсах и старом полушубке обходил офицерские палатки и передавал распоряжение руководителя отряда срочно прибыть на командно-штабную игру.

В штабе заспанные и озябшие от ночной прохлады «каскадёры» обнаружили руководящую элиту в полном составе. Отцы-командиры сидели с осунувшимися лицами. У Петра Петровича под глазами были синие круги.

— Во напиндюрились! — полушёпотом выразил свои впечатления капитан Репа. — Должно быть, каждый по литру съел.

Капитан Гаджиев завершал на столе манипуляции с топографическими картами. Наконец он толкнул в бок майора Перекатова, и они вдвоём пришпилили к брезенту собранное из шести сегментов бумажное полотнище.

— Присаживайтесь, товарищи офицеры, — начал севшим от усталости голосом полковник Стрельцов. — Как вы, наверное, заметили, сегодня наш штаб всю ночь не сомкнул глаз.

Гул притворного восхищения пронёсся по палатке. Полковник потерял мысль и передал слово капитану Гаджиеву.

— Одну минуточку! — деловито обратился к собравшимся молодой руководитель, продолжая колдовать у бумажного полотна.

Офицеры с интересом разглядывали карту, испещрённую синими и красными стрелами, квадратиками с аккуратно прописанными цифрами и буквами. «Дон Педро», демонстрируя важность момента, неторопливо расставлял на карте треугольные флажки на канцелярских булавках.

Полковник снова встал и, обведя собравшихся взглядом слезящихся глаз, продолжил выступление:

— К нам обратилась общественность уезда Хугани с просьбой защитить их от мятежников. Хуганийцы и хуганийки готовы признать народную власть и поддержать имеющимися силами чекистско-войсковую операцию, план которой мы сегодня представляем на ваше рассмотрение. Заодно проиграем отдельные его элементы.

Тут же взял слово капитан Гаджиев. Он подробно обрисовал ситуацию в уезде, обратив внимание собравшихся на мощную группировку душманов, сконцентрированную в районе кишлака Лухай. Далее он поминутно расписал сценарий совместных с бригадой действий. Затем коротко доложил о стратегических и политических последствиях предстоящей операции, о готовности провинциального партийного руководства закрепиться на освобождённых территориях и в завершение прозрачно намекнул о возможных поощрениях командования и личного состава отряда «Тибет».

Заключительное слово взял полковник Стрельцов.

— Товарищи офицеры, реализация наших планов будет расценена руководством группы «Каскад» в Кабуле как достойный вклад нашего отряда в дело подготовки XXVI съезда нашей родной Коммунистической партии.

Выступление Стрельцова было встречено жидкими аплодисментами, перешедшими в гробовое молчание.

— Вопросы? — спросил капитан Гаджиев. — Приступим к командно-штабной игре.

На галёрке о чём-то о своём шептались рыжий Лях и усатый Крестов.

— Капитан Крестов, вам что-то непонятно? — менторским тоном поинтересовался Гаджиев.

— Товарищ капитан, а как нас будут забрасывать в Пакистан? — задал вопрос Крестов. — Или всё понарошку?

— Что значит в Пакистан и как понимать — понарошку? — растерялся докладчик.

— А то, что всё здесь изображённое находится в Пакистане, недалеко от Кветты.

Собрание офицеров застыло в ожидании развития драматической ситуации.

— Вы... Вы ошибаетесь, Сергей Антонович, — неуверенно начал капитан Гаджиев. — Вот кишлак Лухай, а вот — Бар-Калай...

— Таких кишлаков в Афганистане и Пакистане — как в России Гольяново и Суходрищево, пруд пруди! — гвоздил стратегов штабных игр командир первой группы.

Среди личного состава то тут, то там начали вспыхивать смешки, и наконец штабная палатка взорвалась безудержным хохотом.

Очень кстати на кухне пробили склянки, и голодные, но довольные «каскадёры», не дожидаясь официального завершения совещания, потянулись к выходу.

— Гера, а ты всё-таки сволочь! — обсасывая хвост селёдки, заметил Сергей Крестов, сидя напротив жующего Германа.

— Я знаю... — покорно согласился он.

— Такую операцию загубил! Зато в штабные игры поиграли классно! — хохотнул его командир и впился зубами в рыбу.

Кризис

После конфуза с командными играми штаб на три дня распался на элементарные частицы. Пограничник Перекатов, запив горькую, пытался распасться на ещё более мелкие составляющие, но общественность вовремя его остановила.

Стрельцов перестал здороваться с Гаджиевым. Целыми днями пропадал в обществе нижних чинов и периодически, как старый кочет — молодого соперника, отгонял от солдат изредка трезвеющего Петра Петровича. Бойцы, у которых к тому времени наладилась личная жизнь, с нескрываемой тоской по третьему разу выслушивали эпизоды из «Пунических войн». Он собирал их вокруг себя, как Дед Мазай — зайцев, и, не обращая внимания на тоску в молодых глазах, макал и макал их в свою лихую молодость. А между тем утративших вольницу солдат ждали канистры с керосином, приготовленные для продажи афганскому обслуживающему персоналу. Ветшали временные тайники, набитые зажигалками, дешёвыми перстнями и упаковками с презервативами. Висела дембельская «парадка» в надежде встретиться с мастером, способным вырезать белый целлулоидный подворотничок, сделать латунную вставку под многочисленные армейские значки. Давно уже не было рейдов на минное поле, где в потаённых местах, прикрытых сухим навозом, ждали своих хозяев сработанные афганскими умельцами пистолеты, кинжалы и даже металлические рогатки со смертельным боем. Уже два дня не работала библиотека порнографической литературы, заботливо укрытая материалами к XXVI съезду. И всё это из-за какого-то доброго, но очень отставшего от прагматичного поколения старика.

«Дон Педро», страдающий от всеобщего остракизма, поначалу повадился к партийным советникам, но скоро и там стал лишним.

Белоусов постарался укрепить связь с народом: они на пару с Колонком весьма удачно играли в карты и даже имели небольшой доход. На третий день, обыграв Крестова с Ляховским, начштаба твёрдо решил завязать с картами и заполучить собственный источник информации, для чего с утра выехал в ХАД, но к вечеру его в полном бесчувствии привёз Рудзис Валдович. Обаятельный латыш изящно выкурил сигарету во время церемонии передачи тела и пообещал и впредь оказывать любую посильную помощь.

Виктор Краснов, пытаясь сохранить лицо, прикипел к хозяйственному Конюшову, которому он ассистировал в переборке моторов, ремонте бани, прочистке форсунок у кухонной печи. Словом, был единственным, кто во время системного кризиса смог оставаться полезным коллективу.

Первым пришёл в себя майор Перекатов. На четвёртый день он вышел из нирваны, привёл себя в порядок, освежился одеколоном «Шипр» и наконец явился к дорогим его сердцу пограничникам. Старые партизаны были выбиты из вверенных ему частей, и для солдат наступила ещё одна чёрная полоса. Они до седьмого пота бегали по стадиону, группами насиловали перекладину, драили туалет и кухню, а самое главное — готовили лагерь к достойной встрече очередного Съезда. Палаточный городок запестрел плакатами с призывом «Даёшь!..», на кухне ежедневно развешивались «Боевые листки» на злобу дня, а отремонтированный почти стокилограммовый ламповый усилитель регулярно транслировал на весь лагерь новостные передачи, пойманные миниатюрным приёмником «Сони».

Три дня вся исполнительная и законодательная власть была в руках командира первой группы Крестова. Механизм оперативно-боевой работы начал набирать обороты. Даже капитан Репа приобрёл, наконец, агента, который согласился с ним работать в кредит, с условием, что к маю ему подарят настоящий индийский велосипед. Репа ежедневно снимал с него информацию, содержательная часть которой была эквивалентна «Тысячи и одной ночи».

Герман тоже, как мог, демонстрировал прилежание, пытаясь улучшить показатели вербовочной работы. Он всерьёз вознамерился завербовать сменщика Гульмамада, владевшего русским языком, но того совсем некстати разоблачили как пособника бандформирования сотрудники ХАДа и в два дня оформили путёвку в знаменитую тюрьму «Пули-Чархи». Однако Герману всё же повезло. Когда поутру к ним в палатку заглянул тощий старик-афганец и на ломаном русском языке поинтересовался, где тут можно найти справедливость, он немедля указал ему верный путь, завербовав благообразного старца, что называется, «не отходя от печки».

Следующим его приобретением стал не менее благообразный экземпляр, забредший на территорию лагеря в поисках пропавшей коровы. Он так преданно смотрел на Германа, так искренне признавал в нём наличие несомненно выдающихся качеств, что опер дрогнул и тут же дал ему кличку «Талиб» («Студент»).

Жертвенный агнец

К моменту, когда штаб начал подавать признаки возрождения, Герман с Крестовым уже разработали очередной бомбоштурмовой удар на северо-западе провинции Нангархар. Перед этим они трудились, не поднимая головы, два дня. Вначале Герман всё утро готовил к «большой дойке» своего «Студента». «Талиб» сидел возле печки в палатке для свиданий, грел руки у жестяной трубы и, покачиваясь в такт ударам внутреннего метронома, монотонно говорил обо всём на свете. Истомившийся переводчик Акбар сыпал ценами на рис, деталями недавней свадьбы его сына, нравственными заветами Великого Пророка. Всякая попытка склонить престарелого «Студента» к информации на злободневные темы заканчивалась мелкими штрихами к уже известной информации и троекратным рефреном «Душман зиёд аст! Бисьёр зиёд! (Душманов много! Очень много!)» Теряющего терпение Германа внезапно осенила простая, но, как ему показалось, весьма конструктивная идея. Он сбегал к себе в палатку, взял, не считая, несколько местных денежных знаков и вернулся на рабочее место. Отщипнув в кармане сто афгани, он молча показал купюру словоохотливому деду. Тот было потянулся, но Герман отодвинул банкноту в сторону. И тут «Студента» прорвало. Полетели имена главарей, количество стволов, названия кишлаков. Но вскоре тощий ручеёк конкретики иссяк и хитрый афганец съехал на погоду. Оперработник, закончив записывать полученную информацию, передал старику честно заработанные деньги и вытащил из кармана новую купюру. «Студент» запел. Так повторялось три раза.

— Бас! (достаточно!) — прервал Герман очередную попытку агента съехать в сторону. — Давай поработаем с картой.

Акбар перевёл. Афганец страшно воодушевился и заявил, что топографией он владеет ещё со времён короля Дауда, мир праху его!

— Посмотрим, — засомневался Герман и разложил перед своим источником «портянку» из склеенных карт. Обратившись к своим записям, он попросил показать, где расположена база Гулом Сахиба. Старик взвыл от оказанной ему чести и не глядя вонзил свой перст в район кишлака Чапрагай уезда Хугани.

— Та-а-ак, — протянул сотрудник «Каскада». — Чапрагай, значит. Вот здесь старая мечеть и родник.

Акбар устало перевёл.

— А-а! Бали! Оффарин... Барекалло!

— Что он сказал?

— Что ты умница, — вздохнул Акбар.

— Я и сам это знаю... А вот дорога, сар`ак, значит... покажи ему, Акбар.

Трое склонились над картой. Новый всплеск бурных эмоций потряс палатку.

— Что он сказал?

— Что ты умница.

— Ты мне уже об этом говорил.

— Ну, ты же меня спросил...

Так продолжалось час, если не больше, пока не выяснилось, что искомая база Гулом Сахиба расположена не вблизи кишлака Чапрагай уезда Хугани, а рядом с дровяным складом кишлака Алихейль уезда Пачиро-Агам. Пока нужный результат был достигнут, «Студент» истыкал всю карту, доведя молодых людей до белого каления.

Почти по такой же схеме строилась беседа в присутствии Сергея Крестова, с той лишь разницей, что изредка вместо купюры командир группы, угрожающе шевеля чапаевскими усами, показывал огромный кулак, что воодушевляло агента не меньше.

После серии длительных расспросов «Талиба» было решено нанести бомбоштурмовой удар по крупному скоплению мятежников почти на краю зоны ответственности. Когда «Талиб», как на работу, в очередной раз пришёл в палатку, ему был задан прямой вопрос: сколько мятежников находится там-то и там-то. «Две или три тысячи!» — ответил старик, засовывая купюру в свои широкие одежды. Крестов, играя монгольским желваками, показал ему кулак. «От четырёхсот до шестисот!» Герман, следуя примеру командира, положил перед собой пистолет Макарова. «Двести — двести пятьдесят».

— Достаточно, — резюмировал Сергей, — будем готовить вертолёты. Только...

— Что только? — переспросил Герман.

— Далеко это... Не подмажешь — не полетим. Тут на комбрига выходить надо. Дай подумать.

Думал Сергей недолго. После обеда сходил к Стрельцову, который уже вполне пришёл в себя, и выпросил у него бэтээр. На вопрос «зачем» ответил, что хотел бы встретиться с закордонным источником на краю Джелалабада, а там сейчас неспокойно.

— Что, с твоим агентом встречаться будем? — спросил Герман.

— Нет, баран`а надо привезти, понимаешь... Бакш`иш комбригу накатим, а он нам «вертушки» даст, — рассуждал Крестов. — Только живого надо. Приедем в бригаду, башку снесём и — к столу!

В качестве сопровождающих на поиски баран`а взяли двух солдат, Репу и Фила. «Шестерых на одну барашку — в самый раз будет», — завершая организационные приготовления, подвёл черту командир.

Выехали сразу после обеда. Боевой машиной управлял Конюшов, за короткое время овладевший мастерством вождения бэтээра. Остальные, ощерившись автоматами, расселись на броне. Не доезжая до города, машина свернула налево и между лоскутным одеялом полей покатила в направлении гор. Вскоре стала появляться первая живность. Крестов на глаз определял тучность животных, обращая особое внимание на курдюк.

— Без курдючного жира не плов, а каша, — кричал он с брони.

Наконец «каскадёры» заметили небольшую отару упитанных животных.

— Пойдём искать пастуха, — спешиваясь, скомандовал Сергей.

Побродив по окрестностям чуть больше четверти часа, заготовители вернулись к машине. На броне сидел Репа, подставив тёплым лучам своё бледное тело. Посовещавшись, решили поймать барана, связать его, а потом искать пастуха. Ещё четверть часа взмокшие «каскадёры» носились по предгорьям, пытаясь поймать хоть одно животное. Такие неуклюжие на вид, бараны оказались много проворнее молодых ребят.

— Всё! Ничего не выходит, — тяжело дыша, сообщил подчинённым взмокший командир. — Гера, бери крайнего на мушку и — вали!

— Я не могу... Он ведь живой!

— Баба, блин, а не боец, — и с этими словами Сергей вскинул автомат и дал короткую очередь.

Крайнее животное упало, как подкошенное.

— Ты, может, и по «духам» стрелять боишься? Они тоже вроде как живые, — презрительно сказал стрелок.

— По «духам» могу, а по баранам нет, — ответил Герман.

— Так, бойцы! — обращаясь к солдатам, скомандовал Крестов. — Барана — на броню, остальные — к наф`ару! Вон он, с горы спускается.

Действительно, сверху бежал бородатый мужик в тюбетейке и истошно орал. Герман и Сергей пошли ему на встречу. Мужик остановился.

— Эй, бо-бо! Инджё бьё! (эй, дядя, иди сюда), — крикнул Крестов.

Мужик нерешительно попятился и бросился наутёк.

— Гера, заходи слева! Не давай ему выйти к дувалу!

Двое вооружённых людей бросились в разные стороны с намерением взять беглеца в клещи. Обладатель тюбетейки вскарабкался по груде камней к утёсу, но сорвался, покатившись кубарем вниз. С двух сторон к нему бежали вооружённые люди. Обезумев от страха, афганец бросился вниз с намерением проскочить между преследователями, но его расчёт не оправдался. Когда тяжело дышащие офицеры подбежали к пастуху, тот уже лежал на спине, скрестив руки на груди и закрыв глаза.

Сергей, не долго думая, сунул ему в руки пачку афгани и отошёл на шаг. Пастух очнулся, открыл один глаз, послюнил пальцы, пересчитал банкноты и вновь откинулся, закрыв глаза.

— Кям аст! (мало!) — со страхом, но достаточно громко произнёс лежащий.

— Блин, продажная шкура! — взорвался Крестов. — Сколько же тебе, кровопийце, надо?

— Кям аст! — отчётливо повторил афганец.

— На, подавись! — кладя ему на грудь ещё три бумажки, проворчал Сергей. — И попробуй только сказать, что мало.

— Кям аст!

— Да я на базаре дешевле куплю!

— Кям аст!

— У, мироед! Да подавись ты! — и расстроенный командир бросил ему под ноги оставшиеся деньги.

— Гера, сматываемся, а то смотри, народ какой-то смурной собирается.

Действительно, за сценой наблюдало уже с пяток свидетелей, совсем не похожих на миролюбивых пастухов. Они угрюмо смотрели на пришельцев и о чём-то переговаривались.

— Послушай, Крест! По-моему, они нас не любят.

— Гера! Ноги, ноги!

Первые сто метров заготовщики преодолели пятясь задом, потом развернулись и ускоренным шагом пошли к бэтээру. Оставшийся экипаж ждал друзей в полной боевой готовности. Башня бронемашины, двигатели которой работали на холостом ходу, была развёрнута в сторону гор. За колёсами залегли Филимонов и Репа. Солдаты ощерились стволами из бойниц. На башне истекал кровью подарок комбригу. «Каскадёры» за считанные секунды забрались на броню. Два мотора синхронно взревели, и бронетранспортёр, словно утюг по гладильной доске, ринулся вниз. Водитель Репа ехал наугад, выбирая новый маршрут возвращения, чтобы не нарваться на засаду. Уже на подступах к городу встретился небольшой мазар (кладбище) со множеством шестов с привязанными к ним тряпкам. «Репа, объезжай мазар справа! — заорал командир, сидящий впереди на броне. — Не сбей их надгробий...» Конюшов резко вывернул руль, так что двое солдат чуть не выронили барана. Машина слегка накренилась и стремительно пошла по каменистой пустоши, оставляя в стороне Джелалабад.

Уже показалась лента дороги, вырывающаяся из последних городских кварталов, как мощный взрыв потряс машину. Из-под правого борта вырвалось облако пыли, а чёрные ошмётки разорванной покрышки беспорядочно закрутились в воздухе. Репа ударил по тормозам. Два солдата вместе с бараном вылетели вперёд чуть ли не под колёса бэтээра. Три офицера, обсыпанные белой пылью, чудом удержались на броне. Машина встала.

— Противопехотная, — констатировал Крестов, подавая руку стонущему солдату. — Все целы? Далеко не разбредаться! Мы на минном поле.

Офицер, не отходя и шага от машины, осмотрел повреждения. Сверху, с брони, на вырванное колесо уставились три пары глаз, исполненные страха. Остатки резины слегка дымились и мерзко пахли. Сзади по следу машины зияла небольшая воронка. Взрыв разворотил второе колесо правого ряда. Соседнее колесо сохранилось, но было спущено. Автоподкачка не помогала.

— Малым ходом по старым следам! — распорядился командир.

— Есть! — чётко ответил Конюшов, снова садясь за руль.

Натужно завыли моторы, и бэтээр медленно попятился. На броне один солдат делал перевязку другому. Тот уже перестал стонать и радостно вертел головой. Филимонов держал барана. Герман, сломав три спички, наконец затянулся сигаретой. Потом он унял тремор в левой ноге и присоединился к Олегу, ухватив барана за густой мех. Снова поравнялись с мазаром.

— Репа, держись ближе к могилам, — скомандовал Крестов, перемещаясь с кормы на нос. Конюшов, обозревая дорогу через поднятые окна, медленно повёл машину вдоль вереницы свежих следов. Через десять минут бэтээр, кренясь на правый борт, вышел на трассу. Ехали очень медленно. Повреждённое колесо ритмично отбивало такт по асфальту. Заготовщики улыбались и облегчённо вздыхали.

Перед въездом в Самархель выслали дозорного, который доложил, что начальства не видно. Малым ходом бэтээр въехал на базу. Офицеры схватили тушу барана и поволокли на кухню прятать. Легко раненый солдат поплёлся к фельдшеру. Второй достал из кабины тряпку и собирался вытереть кровь барана с брони машины. В это время появился полковник Стрельцов.

Заметив повреждённый бэтээр, старик встревожился.

— Что случилось?

— Младший сержант Приходько! Мина, товарищ полковник!

Подходя ближе, Стрельцов подслеповатыми глазами увидел заляпанную кровью броню. Сердце старого партизана сжалось от плохих предчувствий.

— Это что? — глухим голосом спросил он, указывая на красно-коричневые разводы.

— Кровь, товарищ полковник. Капитан Крестов... командир первой группы...

У Стрельцова всё поплыло перед глазами.

— ...приказал, товарищ полковник... — съезжая на шёпот, пытался объяснить ситуацию младший сержант.

— Вам плохо?! — в отчаянии воскликнул солдат, видя, как его командир валится на землю.

— Врача!!! — что есть мочи закричал сержант Приходько и бросился с кровавой тряпкой к полковнику.

— Кто ещё? — прошептал поверженный ветеран склонившемуся над ним бойцу.

— Капитан Конюшов, старший лейтенант Филимонов, — начал перечислять членов бригады заготовителей перепуганный юнец.

— А капитан Потскоптенко жив?

— Жив, товарищ полковник, жив!

— Лучше бы его одного... — произнёс теряющий знание командир, откидываясь на руки солдату.

— На помощь!!! — заорал ополоумевший боец и, мягко опустив седую голову командира, бросился искать фельдшера.

На крики солдата к стоянке машин выскочили Белоусов и Колонок, прервавшие по такому случаю игру в «дурака». Заметив лежащего командира, они стали приводить его в чувство. Белоусов, изготовившись к реанимации, дважды резко нажал на его грудь, произведя треск в сочленении старых рёбер. От резкой боли Стрельцов очнулся.

— Крестов погиб! — в отчаянии прошептал он. Реаниматоры остолбенели.

— Подорвались на мине... Он, Филимонов и Ре... и капитан Конюшов.

Весть о трагической кончине офицеров мгновенно облетела лагерь. «Каскадёры» группами и по одному подходили к подбитому бэтээру, срывали шапки и молча смотрели на запёкшуюся кровь на броне.

К лежащему полковнику подлетел фельдшер Мишин.

— Что случилось, товарищ полковник, вам плохо?

— Капитан Крестов, старший лейтенант Филимонов... — начал зачитывать скорбный список поверженный партизан.

— Да, да, понимаю, товарищ полковник, они на кухне... Позвать их?

Но отправлять посыльного не пришлось. На тропинке показались трое геройски погибших и один чудом уцелевший. Четвёрка шла, бурно обсуждая свои необычные приключения. Скорбящая толпа разразилась радостными воплями.

Весь оставшийся вечер полковника Стрельцова приводили в чувство. Около старика неотступно дежурил прапорщик Мишин, превративший одноместную палатку командира в лазарет. Дважды вызывали Крестова, который нёс околесицу о встрече со своим закордонным агентом, о покупке барана у знакомого офицера Царандоя, о коварстве душманов, заложивших мину, и много ещё о чём, что могло хоть как-то успокоить израненное сердце старого ветерана.

Тушу барана тайком отправили нарочным в бригаду, а назавтра было получено добро на вылет эскадрильи вертолётов.

Дача

Ранним утром третьего дня в «дом свиданий» пришёл агент «Талиб», по самые глаза замотанный шерстяным платком. Быстро уточнили недостающие детали предстоящей операции, и Герман пошёл будить переводчика. Акбара дома не было. Сосед сказал, что он со своим советником полчаса назад выехал в Джелалабад. Герман бросился к Фархаду, но тот наотрез отказался, сославшись на то, что ему сегодня предстоит переводить речь Олега Волина на зональной партийной конференции НДПА. Отчаявшись, посыльный постучался в окно к советнику по сельскому хозяйству Фариду. Сонный агроном быстро оделся и пошёл за Германом в лагерь. Однако, выслушав Крестова, он наотрез отказался лететь и, не объясняя причин, вышел.

— Нда-а-а, ситуация, — протянул расстроенный Сергей. — И время на исходе. Ладно, летим втроём. Как-нибудь сообразим, о чём этот «строчок» будет говорить.

«Строчок» радостно заверещал. «Бас! (хватит!) — строго прикрикнул командир. — Р`афтим! (едем!)

Полёт проходил как обычно. Герман сосал леденец, усмиряя приступы морской болезни. Наводчик, закутавшись с головой, трясся от холода в углу вертолёта. Какой-то прапорщик в лётном комбинезоне проверял станковый гранатомёт, установленный в откидывающихся дверях вертолёта. Во время набора высоты Крестов позвал в кабину своего напарника.

— А ну, тащи дедулю сюда. Пусть привыкает к высоте, а то на место прилетим, а он ни хрена сообразить не сможет.

Герман растолкал наводчика и повёл его в кабину. При входе афганец попытался пожать всему экипажу руки, но Сергей это решительно пресёк.

— Ты что, дурила, хочешь, чтобы мы все навернулись к чертям собачьим!

Тем не менее он уступил своё место и встал позади ошарашенного панорамой аборигена. Первые две минуты было слышно только работу моторов и свист лопастей. Но вскоре наводчик ожил. Он стал показывать пальцем в квадратики домов и развалины старых кишлаков, быстро-быстро комментируя свои наблюдения.

— Что он говорит? — спросил командир вертолёта.

— А хрен его знает, — ответил Крестов, — наверное, что-то знакомое увидел.

— Молодец! — похвалил пилот. — Хоть этот ориентируется, а то посадишь такого, а у него глаза нараскоряку, а чуть что спросишь — сразу блевать начинает.

Команда лётчиков заулыбалась. Вертолёт приступил к развороту, выходя на курс. Сзади выстроились в длинный пунктир машины сопровождения.

— Хорошо идём! — с лучезарной улыбкой подытожил первые минуты полёта Сергей.

— Чет`ур? (что?) — откликнулся афганец, повернув к нему голову.

— Сиди уж! — жестом приказывая занять прежнее положение, вальяжно произнёс Крестов. — Смотри и соображай, пролетарий умственного труда, — добавил он, явно довольный своей шуткой.

Афганец снова упёрся взглядом в лобовое стекло. Но долго сдержать себя не смог.

— Ейл`ог! Ейл`ог-е ма! — радостно завопил наводчик, показывая на одинокий дом, обнесённый дувалом.

— Что это он? — озабоченно спросил командир вертолёта.

— Эй, барод`ар (эй, брат), что там у тебя? — переспросил Сергей афганца. — Укрепрайон, база или склад?

— А, а, эс-ке-лод, момкен аст (да, да, возможно и «эскелод»), — не понимая значение слова «склад», вежливо согласился афганец.

Лётчики переглянулись.

— Так что там?

— Вроде как «духов» склад, — пожал плечами Крестов и, обернувшись к афганцу, спросил: — А оружие там есть?

— Ошшень манога! Бисьёр аст! — оживился наводчик.

— Может, разочек навернём? — спросил командир вертолёта. — Заодно АГС испытаем.

— Как скажешь, — согласился Крестов.

Командир связался с экипажами сопровождения, сообщил, что имеется цель и что их вертолёт сейчас эту цель отработает, а потом догонит своих. Дом с дувалом уже был сзади по курсу, когда вертолёт начал разворот. Афганец радостно застрекотал. Прапорщик откинул дверь и сел за станковый гранатомёт. Снижаясь по спирали, вертолёт приближался к цели. Герман усиленно сосал леденец. «Огонь!» — отдал приказ командир. «Дум-дум-дум...» — откликнулся АГС, выплёвывая из короткого ствола увесистые болванки. Вблизи строения появились первые разрывы.

— Мазила! Целься лучше! — рявкнул прапорщику командир вертолёта.

«Дум-дум-дум...» — снова ожил АГС. Мины стали рваться на крыше дома.

— Молодец, Коржов! Дай ещё пару залпов.

Снова летят мины. Дом уже разрушен, первые языки пламени вырываются из руин. Вертолёт, описав полукруг, набирает высоту.

— Что это с ним? — спрашивает второй пилот, указывая на лежащего с закрытыми глазами афганца.

— Перепугался с непривычки, должно быть, — поясняет приходящий в себя после приступа тошноты Герман.

Из-под опущенных век афганца текут слёзы. Он поминутно стирает их платком и, наконец, не сдерживаясь, плачет навзрыд.

— Хон`э аз ма! (мой дом!) Хон`э аз ма! — всхлипывает наводчик, сползая с кресла.

— Кажется, мы его дом разнесли, — догадывается командир экипажа.

— Да, промашка вышла, — соглашается Крестов, вытаскивая афганца из кресла.

— Бывает, — сокрушённо говорит второй пилот, и машина ложится на курс.

Весь остаток пути Герман успокаивал безутешного афганца. Он вытирал его измазанное лицо, давал клятвенные обещания возместить потери. Даже высказал надежду, что его афганский друг ещё сумеет наплодить с десяток таких патриотов, как он сам, но, взглянув на сморщенное лицо старика, понял, что с «приплодом» он слегка переборщил.

— Подходим к заданному квадрату, — крикнул из кабины пилот.

— Гера, тащи наводчика, — распорядился Крестов.

Герман, поддерживая осунувшегося старика под локоть, провёл его в кабину. Агент-наводчик занял своё место, вытер в последний раз лицо промокшим от слёз платком и уставился в окно.

— Узнаёшь? — спросил его Герман.

Афганец утвердительно затряс головой, преображаясь буквально на глазах. Уже через минуту он азартно тыкал пальцами в стекло и восторженно лопотал.

Герман с Крестовым с грехом пополам добились от наводчика информации о месте расположения оружейного склада противника.

— Как бы нам не промахнуться, — озабоченно сказал командир вертолёта, — где-то здесь поблизости наша застава.

Вертолёты ринулись вниз. Вот из-под днища отвалила первая двухсоткилограммовая бомба.

— Тикаем! — крикнул командир и резко потянул рычаг управления на себя. Герман чувствовал, как его тело наливается свинцом. Вертолёт уходил от взрыва. Внизу содрогнулась земля. Машину слегка подкинуло.

— Пронесло! — радостно сообщил второй пилот.

Разворот в гигантской карусели, и снова — атака. Разрушенный посёлок затянуло чёрным дымом. Прапорщик, опустив ноги в бездну, стреляет из автомата через раскрытый проём двери. На курсовом пулемёте работает Крестов. Последний заход. Вдруг, чуть поодаль, с небольшой «высотки» в сторону атакующих летят три сигнальные ракеты: красная, зелёная и ярко-голубая. Оживает рация:

— Вы что там, охренели? — прорвался сквозь шлемофоны русский мат.

В ответ летит отборный мат командира группы. Затем словесная дуэль утихает. Помрачневший лётчик коротко докладывает невидимому начальству: «Есть... Так точно... Возвращаемся на базу... Есть трибунал... Никак нет... Это всё «каскадёры»... Есть выкинуть за борт!» Афганец, подчиняясь древним инстинктам, сжимается в комок.

— Кажись, своих задели, — кричит на ухо Герману встревоженный Сергей.

— Пипец, мужики! Отлетали! — поворачивается командир вертолёта. — Наших накрыли! — И, упираясь взглядом в сжавшийся комок афганского тряпья, сквозь зубы цедит: — Нафара — за борт!

Герман пытается вмешаться.

— Иди на хрен! — орёт командир. — Я что сказал — за борт этого урода!

Несчастного старика тащат к открытой двери. Афганец истошно кричит и вдруг, освободившись от одежд, выбрасывает вперёд и вверх все четыре конечности.

— Так он в дверь не пролезет, — бесстрастно комментирует прапорщик, пытаясь кантовать наводчика боком.

— А ты попробуй его головой вперёд, — советуют из кабины, но цепляющийся за жизнь старик принимает позу паралитика и мёртвой хваткой цепляется за выступ двери.

— Ёшкин-вошкин! Ну и сила! Отодрать невозможно, — сетует прапорщик, пытаясь снова перехватить афганца за талию, и буквально через секунду: — Ой, сука! Он меня за руку укусил!

Освободившись от палача, старик рваной тенью летит в хвост вертолёта. Герман, приходя в себя, бросается к старику и, раскинув руки, встаёт на его защиту.

— Не дам! — в остервенении орёт он. — Стреляйте — не дам!

— Да успокойся ты, — срывается Крестов. — Отдай старика, нам ещё к трибуналу успеть надо.

— По хрену мне ваш трибунал! — всё более раскаляется Герман. — Сам расстреляю, если в своих попали.

Лётчики о чём-то советуются, потом подзывают Крестова, громко кричат, Сергей, сжимая кулаки, грязно матерится, и наконец, общий ор стихает.

— Ладно, твоя взяла, — подходя к Герману, ворчит побледневший Сергей. — Но, если подтвердится, я и тебя не пожалею — к стенке поставлю.

Трое зачинщиков операции расселись по разным углам и предались невесёлым размышлениям. Афганец, замотавшись в одежды, тихо молился. Вертолёты со скоростью 150 километров в час летели в направлении военного трибунала.

Высадившись на аэродроме, невесёлая троица плетётся к поджидающему её «уазику». Выйдя на КПП, оба офицера молча закуривают. Вдруг афганец, отбрасывая в сторону шарф, срывается с места и, часто петляя, несётся к дороге. Крестов инстинктивно вскидывает автомат и тут же опускает. «Бог с ним, пусть живёт», — ворчит он, сплёвывая на асфальт перед машиной, а тщедушная фигура беглеца, мелькнув пару раз, скрывается в зарослях маслин.

По возвращению на базу Герман рухнул на кровать и уставился в потолок. Сергей Крестов, не заходя в палатку, нашёл Стрельцова, и они оба уехали на разбор полётов в бригаду.

В палатку вошёл переводчик Акбар.

— Где полковник?

— Уехал в бригаду, — нехотя ответил Герман.

— Он представление на меня написал?

— Не знаю.

— Я с вами больше не полечу.

— Угу.

Вдруг Герман приподнялся и задал таджику давно мучащий его вопрос.

— Акбар, а что такое Ейлог?

— Дача.

— Какая к чёрту дача посреди пустыни!

— Тогда летний домик скотовода с загоном.

— Значит, мы дачу разбомбили, — равнодушно промолвил Герман.

— А ты напомнишь Стрельцову насчёт моего представления? — попросил настойчивый Акбар.

— Угу, — промычал Герман и повернулся на бок.

Полковника и капитана Крестова не было в лагере до самого вечера. Когда совсем стемнело, в палатку ввалился пьяный командир первой группы.

— Херрр-ман! Крути дырку для медали!

— А как же трибунал?

— К чёрту! К чёрту трррибунал! Крути, говорю, дырку.

— У меня и так этого добра полно.

Крестов расхохотался, готовый принять любую шутку.

— В «яблочко» попали! Представляешь, Герка, расхреначили этих «духов» в пух и прах!

— А как же ракеты?

— Это наша разведка с поста... За «духами» наблюдали. Вот мы при свидетелях их и накрыли! Зови своего «Студента». Премия ему полагается.

— Щщщас, прямо разбежался. Где я его искать буду?

Крестову надоело препираться. Он упал на кровать и тут же уснул.

Личная охрана

Новый день принёс новые огорчения. Пока Герман мылся и ровнял бороду и усы, пришёл посыльный.

— Вас, товарищ капитан, и капитана Крестова приглашает товарищ полковник.

— Вызывает или приглашает? — разглядывая своё лицо в зеркале, переспросил капитан.

— Сказал, что приглашает, — удивлённо ответил солдат.

Когда они с Сергеем прибыли к полковнику, там уже сидел за столом Олег Филимонов и что-то показывал ему на карте.

— Вызывали? — спросил Крестов.

— Да, Сергей Антонович. Вот, — и он подвинул ему бумагу, — пришла телеграмма: на период подготовки и проведения XXVI съезда КПСС передать в распоряжение старших зональных и городских партийных советников по одному офицеру, хорошо владеющему стрелковым оружием и приёмами рукопашного боя. Я принял решение откомандировать капитана Потскоптенко и старшего лейтенанта Филимонова в распоряжение аппарата партийных советников.

— За что? — возмутился Фил. — У меня операция на носу.

— У всех что-нибудь на носу... — пробурчал Стрельцов.

— Я в рукопашную только жену могу завалить, и то не всякий раз, — не унимался Олег.

— Николай Иванович, почему двоих из первой группы? — присоединился к протестующему капитан Крестов и толкнул локтем Германа.

— Действительно, почему... — начал Герман.

— А вас я вообще не спрашиваю! — багровея, отрезал Стрельцов.

Из палатки трое офицеров выходили в расстроенных чувствах.

— Пойдём в «дом свиданий», — мрачно предложил Крестов, — там всё это перетрём. Надо придумать, как вас откосить от общественных работ. — И, начиная заводиться, добавил: — Все эти партийные... — такие сволочи!

— Да уж! — поддакнул Фил.

— А я один раз на дежурстве в гостинице утихомиривал председателя райисполкома, — развил мысль о тупости партийного аппарата Герман. — Представляете, мужики, он нажрался, как свинья, наложил в штаны и...

— Это не партийная, а исполнительная власть, — поправил его Крестов.

Офицеры заспорили о принципах построения властных структур в Советском Союзе, и в них, как оказалось, они разбирались весьма слабо. Уже заходя в палатку приёмов, Герман почти заканчивал свой рассказ о пьяном председателе райисполкома:

— ...и по распоряжению начальника Управления снял с него штаны, а потом заволок его всего обосранного в душ...

— Не замарался? — полюбопытствовал Олег.

Но Герман так и не успел ответить. Посредине палатки за пустым столом сидел агент «Талиб», а перед ним лежала огромная дыня.

— Сало-о-ом Алейкум! — запел владелец разбомблённой дачи.

Олегу пришлось уйти. Герман с Сергеем, подбирая самые ласковые слова, деликатно вели беседу с афганцем. Старик называл их своими спасителями, резал складным ножичком душистую дыню и раздавал сочные куски благодетелям. Когда сосуд с елеем был исчерпан, «Талиб», сотворив скорбную мину, произнёс ставшую уже такой привычной фразу.

— Пайс`а лоз`ем аст (мне нужны деньги)! Бачче-х`ойе кучек (малые дети)...

— Понимаю, — участливо продолжил Герман, — детишки плачут, жена нетоптаная пилит. А кому сейчас легко? — с этими словами он встал и пошёл за деньгами.

В штабной палатке его ждала новость. Заходил Фархад, просил срочно найти Германа и направить к зональному партийному советнику Волину. «Пусть подождёт», — буркнул разыскиваемый, отсчитывая купюры. Выдав премиальные агенту и тепло с ним попрощавшись, офицеры, немного поразмыслив, решили сдаться на милость партийных советников и передать «Талиба» на временную связь Репе. На этом оперативная карьера Германа сделала паузу. Через десять минут он уже стучался в дверь уютного особнячка.

За столом сидел тот самый мужик в трусах, что поздоровался с Германом в первый вечер его приезда. Однако в этот раз он был одет в элегантный костюм и источал приятный запах мужского одеколона.

— Заходите, не стесняйтесь, — пригласил хозяин дома.

— Здравствуйте, Олег Семёнович, — стараясь сохранить независимый вид, поприветствовал хозяина Герман.

На столе у партийного советника красовался «Шарп — три пятёрки», а перед ним — фотография симпатичной девчонки в пионерском галстуке.

— Мы уже где-то встречались? — приглашая к разговору, спросил Волин.

— Да, только тогда вы в трусах были.

— Ах, да... припоминаю. Знаете, Герман, ведь вас Германом зовут?

— Да.

— Так вот, Герман, я постараюсь вас не обременять. Я не привык быть с охраной, но приказ есть приказ. И уж если честно, не хотелось бы мне, чтобы эта девочка, — и он показал на портрет, — осталась сиротой. — Волин сделал паузу. — Полёты как переносите?

— Нормально, не тошнит.

— Вопросы есть?

— Скажите, а где вы «Шарп» купили?

— Это подарок афганских коммунистов, — слегка недовольный меркантильностью своего охранника, ответил Волин и тут же перешёл к делу. — Тогда давайте начнём работу с сегодняшнего дня. Экипируйтесь, как положено, через полчаса выезжаем на собрание партийного актива афганской бригады. Вечером вылетаем в Нуристан.

Ехать в белой «Волге» было много приятнее, чем в бэтээре, но представительскую машину трясло на ухабах немного сильнее. Волин сидел в шляпе и курил в окно. Его крепкая шея и сбитые плечи внушали уважение.

На пороге Дома культуры Олег Семёнович предложил своему охраннику на выбор: погулять в саду или послушать выступления актива. Любопытство взяло верх, и Герман, опуская автомат на вытянутую руку, пошёл следом за Волиным.

В зале было душно. Партийный актив в серой и коричневой униформах монотонно гудел, как обычно гудит зрительный зал перед началом фильма. В воздухе витал неистребимый афганский запах. Герман вдруг почувствовал, что он уже привыкает к нему и что куча афганцев пахнёт ничуть не хуже, чем куча русских в переполненном автобусе.

Вошли члены президиума. Зал встал. Мощные репродукторы исполнили гимн Демократической Республики Афганистан. Зал сел. Сотни глаз устремились на сцену. Молодой охранник вдруг осознал, что это не те люди, что встречались ему до сих пор. У них был неподдельный энтузиазм. Они были собранными и, пожалуй, действительно верили во всё, что говорили.

Начались выступления. Герман, не понимая, о чём идёт речь, разглядывал президиум. Лысеющий Волин обменивался репликами с афганцем с седой профессорской бородкой, большим лбом и буйной, с залысинами, шевелюрой. Рядом с «Профессором», откинувшись, сидел «Штатив» —высоченный худой мужик с хрящеватым с горбинкой носом. Других членов президиума Герман рассмотреть не успел. Под монотонное выступление оратора он начал клевать носом.

Герман проснулся от рукоплесканий и мощного скандирования «Зенд`е бод!» (да здравствует!) На трибуну вышел новый выступающий.

— Рафиг (товарищ) Бабрак Кармаль гофт (сказал)...

Зал встал. «Зенд`е бод!» Зал сел. Оратор довольно эмоционально продолжил. Делегаты то суровели, то, словно дети, улыбались. Но тут выступающий опять вскользь помянул руководителя Апрельской Революции. «Зенде бод!» — вставая, выдохнул зал. Снова сели. Оратор продолжил. Герману становилось интересно. Наконец выступающий дошёл до «рафига» Брежнева. Зал встал. «Зенде бод!» Зал сел. Следующий партийный активист сразу «взял быка за рога»: уже во вступительном предложении он дважды упомянул лидера Афганистана. Зал встал. «Зенде бод!» Зал сел. И так два раза. Пройдя мазком по состоянию дел в провинции Нангархар, а это Герман понял по трескотне цифр и обилию имён собственных, относящихся к названию уездов и населённых пунктов, всё более заводящий себя полковник афганской армии перешёл к «Большому Шайтану» — Соединённым Штатам Америки. Имея намерение вскрыть истинную сущность их руководителей, он скороговоркой перечислил все мыслимые и немыслимые пороки нового американского президента и, наконец, бросил в зал его подлое имя — «Рон`алд Рейг`он!», после чего сделал театральную паузу. Видимо, у некоторых партийных активистов сдали нервы и чуть ли не с десяток из них повскакали с мест с криками «Зенде бод!» По залу покатились смешки. Ведущий собрания ударил в колокольчик, что-то сказал оратору, тот помахал головой и продолжил. Дальнейшее перечисление имён ведущих империалистов проходило без эксцессов.

К трибуне подходили всё новые и новые активисты. Герман, не обращая внимания на регулярно повторяющиеся «Зенде бод», начал клевать носом и вскоре снова уснул.

После совещания он первым вышел на улицу. Свежий весенний воздух сразу привёл его в чувство. На ступенях перед входом маялся Олег Филимонов в каске, бронежилете и с автоматом. Подсумок с рожками съехал и болтался на ягодицах.

— Привет, Гера, ты моего не видел? — спросил Олег, поправляя подсумок.

— А твой который? — оборачиваясь к выходящим членам президиума, уточнил Герман.

— Да хрен его знает, я с ним ещё не встречался.

— Олег Семёнович, — позвал Герман своего нового шефа, — не скажете, а кого ещё охранять надо, кроме вас?

Волин со словами «Иди, знакомься со своей охраной» подтолкнул идущего рядом с ним мужчину. Тот, не сразу разобравшись в ситуации, заулыбался и потянул руку Герману.

— Локшин, Валерий Иванович, — представился он.

— Герман. Только я не ваш. К вам Филимонов прикомандирован, — указывая на своего друга, пояснил Герман.

— А-а-а! Значит вон тот Че Гевара — мой?

Олег втянул живот, вытянулся в струнку и попытался отдать честь, но тяжёлый подсумок вместе с ремнём шумно упал на асфальт.

С этого момента личная охрана партийных советников приступила к исполнению своих обязанностей. В присутствии афганцев при Волине неизменно находился переводчик Фархад, а при Локшине — Акбар. Первые часы Герман с Филом работали вместе. Правда, работой назвать это было трудно. Семеро мужчин сидели в кабинете губернатора провинции Аткаля. Трое, включая Аткаля, общались; двое — переводили, а ещё двое — сидели с автоматами на коленях и пили чай. Между делом Акбар и Фархад рассказывали охранникам о своих «патронах», делились уездными «тайнами мадридского двора», а те, в свою очередь, травили анекдоты. Губернатором провинции оказался тот «Штатив», что так выделялся своим ростом среди участников президиума. Когда он сидел на традиционно низком кресле, его колени почти закрывали лицо, отчего губернатору приходилось изредка раздвигать ноги, чтобы видеть человека, с которым он общался.

Все участники переговоров непрерывно пили зелёный чай вприкуску с марципанами из фруктов и ягод. Пока Акбар переводил беседу трёх руководителей на тему перспектив развития сельского хозяйства и мелиорации, Фархад, потягивая из пиалы ароматный напиток, рассказывал Герману о губернаторе. Молодой, чуть за 30, пуштун с хорошей родословной, получил блестящее образование в Гарварде. Имеет степень доктора медицины. Защитился по теме «Отличие красных кровяных телец арийцев от красных кровяных телец неарийцев».

— Он что, расист? — шёпотом спросил переводчика Герман.

— Отнюдь, — изящно оттенил свою речь редким словом Фархад, — все пуштуны являются потомками ариев, также как и таджики, иранцы.

— А немцы?

— Поздние арии с признаками вырождения.

— Понятно...

Фархад ненавязчиво позиционировал себя интеллектуалом. Кандидат филологических наук мог с выражением прочесть стихотворения Фирдоуси, часами рассказывал историю таджикского народа. Герман в его присутствии чувствовал себя неловко. Историю своего народа Потскоптенко знал в первом приближении: мог воспроизвести пять-шесть имён русских царей, в то время как одно перечисление восточных владык из уст Фархада могло занять двадцать минут. Именно Фархад открыл глаза Герману на нерусское происхождение Александра Невского. Также, по его мнению, Чингисхан был величайшим гением всех времён и народов.

— А Ленин? — не выдержал Герман.

— Но он же не управлял всем миром!

Совещание у губернатора закончилось. Олег с Локшиным остались в городе, а Герман со своим советником рванули в Самархель. До вылета в Нуристан оставался час.

— Ну как? — спросил своего подчинённого Крестов, пока Герман укладывал вещи в рюкзак.

— Пока нормально. Мужик вроде неплохой. По крайней мере, в штаны не наложит.

— Ты, Гера, не очень обольщайся. Мы с тобой — профессионалы, а они — так, лишь бы языком молоть...

— Возможно... — уклончиво ответил охранник, завершая укладку.

Крестову ответ не понравился, и он ушёл к офицерам второй группы праздновать день рождения. Герман, оглядевшись по сторонам, взял со стола фотоаппарат и засунул его в подсумок из-под гранат. Всё, пора отправляться.

К аэродрому Волин в сопровождении Германа и Фархада прибыл с небольшим опозданием. В зале второго этажа аэровокзала их ожидал экипаж и тот самый мужик с академической бородкой, что сидел в президиуме рядом с Олегом Семёновичем. Мужик с бородкой оказался Президентом Академии Наук ДРА и одновременно — народным поэтом Афганистана.

— Герман, — представил советник академику своего охранника.

— Очень приятно, Сулеймон, — по-русски поприветствовал Германа академик.

Волин обнял поэта за плечи и добавил:

— Мой хороший друг, учти, Герман. Оберегай его так же, как и меня.

Афганский экипаж пошёл к вертолётам. До вылета оставалось десять минут. Герман с интересом разглядывал офицеров-союзников, которые сновали по кабинетам аэропорта. В повседневной форме они выглядели настоящими щёголями: высокие, стройные — а все пуштуны из знатных семей обладали и знатным экстерьером, — одетые в песочную форму с приталенными рубахами и брюками клёш. Особенно поражали их головные уборы. Фуражки с высоченными тульями и огромным «крабом» посередине были надвинуты по самые глаза, что добавляло пуштунам исключительный шарм. У Германа вдруг совершенно неожиданно родилась формула боеспособности армий: чем выше тулья — тем слабее армия. «Чудн`о, — подумал он, — а ведь работает». И он вспомнил, что советские маршалы в фуражках от тракториста раздолбали немецких фельдмаршалов в шикарных головных уборах с высокими тульями. Про брюки клёш и говорить не приходилось. Такие любую войну просрут. Довольный своим открытием, Герман последовал за охраняемыми лицами на посадку.

В краю «неверных»

В провинцию Нуристан прилетели поздно вечером. Афганские вертолёты сели на маленькую площадку у самого берега бушующей горной реки. Окружающий ландшафт напоминал японские или китайские рисунки тушью: отвесные горы, поросшие лесом, и причудливые далёкие водопады. В закатном солнце всё это природное великолепие искрилось и сияло фантастическими красками.

Такими же причудливыми были сказочного вида домики, казалось, растущие из недр скалистых гор. Все из камня и дерева. Бутовая кладка первого этажа, а дальше — деревянные второй и третий. Что роднило горные жилища с равнинными — так это плоские земляные крыши. На отдельных из них паутинной шапкой рос кустарник.

— Я бы здесь пожил! — вырвалось у Германа.

— Где, здесь? В Кафиристане? — спросил эрудированный переводчик.

— Ты бы сначала пояснил, что это такое, прежде чем незнакомыми словами бросаться, — не скрывая неудовольствия, порекомендовал охранник.

— О да, извини. Кафиристан — это место, где живут неверные.

— Они что, жёнам изменяют?

— Язычники они. Недавно ислам приняли. Всё ещё привыкают.

— Дикие, что ли?

— Да не скажи. Некоторые, те, что светлые и рыжие, прямые потомки солдат Александра Македонского.

Очередной исторический экскурс прервало приглашение на ужин. Советники в сопровождении афганцев поднялись по каменному серпантину извилистой тропы. Дом, где им предстояло провести ночь, напоминал маленький средневековый замок, выстроенный с учётом местных архитектурных пристрастий. Вид с заросшей свежей зеленью площадки ошеломлял. Ощущение сказки не покидало Германа даже тогда, когда он омывал руки под струями воды из серебряного кувшина, который держал обмотанный пулемётными лентами детина, заросший по самые глаза. Герман с оружием в руках вошёл в просторное помещение большого деревянного дома, стоящего на утёсе у реки. Стол ломился от обилия блюд. Замыленный нескончаемыми кашами аппетит мгновенно откликнулся водопадом слюноотделения. Трапеза затянулась надолго. Хозяева, презрев древние обычаи, регулярно наполняли русской водкой пиалы гостей, не забывая и себя. Тосты сменялись один за другим. Афгано-советская дружба крепла на глазах. Герман, сославшись на работу, к спиртному не прикасался. Вскоре в канву тостов стали вплетаться рифмованные строки. Когда первую жертву застолья увели под руки, стихи посыпались как из рога изобилия. Герман, которому поэзия была противопоказана с самого детства, просто диву давался: стихами говорили все собравшиеся за столом афганцы. Тут на него снизошло второе озарение касательно развития цивилизации. «Поэзия — дебют любой нации и, вполне возможно, её же закат. А в промежутке между поэтическими всплесками, собственно, и происходит её основное поступательное развитие».

Своими соображениями на этот счёт Герман решил поделиться с Фархадом. Переводчик идею не одобрил, но, чтобы не огорчать дотошного охранника, пояснил, что в иранской языковой группе каждый пастух мнит себя поэтом. Большинство глаголов в этих языках — составные и оканчиваются одними и теми же слогами. Поэтому что ни скажешь — всё в рифму.

Расходились поздно, когда муэдзин в соседней мечети последний раз призвал правоверных совершить намаз. Перед сном Герман вышел на скрипучий балкон. Светила яркая луна, отражаясь серебром в бурунах и водоворотах горной реки. Гортанно перекликались ночные птицы. Шумом и визгом заходились какие-то неведомые животные. Было ещё тепло, но лёгкий парок от дыхания оседал влагой на его «монарших усах». Герману вдруг захотелось сложить первые в своей жизни стихи. Его всего корчило в незнакомых доселе поэтических муках, пока остывающая сталь автомата не остудила возвышенного пыла. В голове ещё вертелись немудрёные рифмы типа «луна — война», «весна — красна», когда под лёгкий ветерок с гор пришли воспоминания. Герман впервые по-настоящему заскучал по дому. Даже неустроенная коммуналка казалась ему уютным уголком такой нереальной прошлой жизни. Он знал, что обязательно вернётся домой, но почему-то хотелось подразнить себя мнимыми и реальными опасностями. «А вдруг на той горе, что тёмным пятном выплывает из ночи, притаился враг, и он, злорадно ухмыляясь, ловит меня на мушку», — размечтался молодой человек. Несостоявшийся поэт так отчётливо представил одинокого душмана, прильнувшего к прикладу автомата, что на мгновенье ему стало страшно. Он напряг зрение и стал пристально вглядываться в предполагаемое место укрытия таинственного стрелка. Вдруг именно там, куда он смотрел, на секунду вспыхнул огонёк. Через секунду — ещё раз. Герману стало не по себе. «Ну и пусть! А я не уйду!» — запальчиво подумал он и для пущего эффекта зажмурил глаза.

«Бах!!!» — разорвал ночь сухой выстрел. «Криндец! Накаркал!» — ударила волной ужаса скоротечная мысль. Герман мешком свалился на балкон, перехватывая автомат.

«Та-та-та!» — застрочил пулемёт. Огненные трассы, вырвавшись, казалось, из-под ног, веером ушли в сторону, где ещё мгновение назад вспыхивал призрачный огонёк. На всякий случай Герман передёрнул затвор автомата и уставился в темноту. Снова прозвучал треск одиночного выстрела, а затем новая трасса легла тонким светящимся мостиком через реку. «Это же наши стреляют, — догадался лежащий каскадовец, — наверное, то же что-то заметили». И он посмотрел вниз. Левее, в десяти метрах от входа за каменным бруствером копошились двое. Чёрный силуэт пулемётного ствола медленно сканировал узкий сектор обстрела. Герман встал, забросил оружие за плечо и уже было собирался вернуться в дом, как из дверей вышел хозяин в широких белых одеждах, вежливо и с почтением обошёл русского и, свесившись с балкона, что-то гортанно прокричал. «Саист, команд`он-саиб»! (есть, господин командир!) — ответили на посту, и ствол пулемёта замер. «Шаб ба хейр» (спокойной ночи), — приложив правую руку к груди, с низким поклоном произнёс он.

Оставшись один, Герман снова почувствовал неистребимое желание остаться здесь, в этом сказочном мире, где могучие джинны охраняют покой, а верные нукеры готовы сложить свои головы, отражая происки коварных ночных троллей. Боясь растрясти эту сказочную кашу в своей голове, Герман вернулся в «замок» и поспешил возложить голову на подушку.

Надеясь на продолжение сказки во сне, он серьёзно ошибался. Сны были бестолковыми и не в тему. Сначала он стоял в длинной очереди за сосисками, но так и не успел до закрытия магазина. В следующей серии — уже ехал с семьёй в Сочи, но дважды опаздывал на поезд, а, приехав с опозданием на курорт, нашёл свою жену в объятиях Сергея Крестова.

«Что за чёрт! — поднимаясь с постели, проворчал Герман. — Крест с моей женой даже не знакомы». Но тут его внимание отвлекло что-то живое, запутавшееся в волосах на его груди. Прихлопнув тварь, он чиркнул спичкой и приблизил пойманное насекомое к свету. Клоп! Эту гадость он не видел со студенческих лет. Пришибленное насекомое ещё шевелило конечностями. Предав его огню, невыспавшийся охранник вышел на балкон. Сказка кончилась. Вспыхнувшие розовым цветом отроги заснеженных гор освещали вполне реальную картину небольшого поселения, зажатого с обеих сторон крутыми заросшими лесом склонами. Внизу уже сновали афганцы, скрипели гружёные двуколки, лаяли собаки, блеяло стадо баранов, выходящее из загона. Напротив, через речку, у длинного ангара двое мужиков делали зарядку. «Советники», — догадался Герман. Он спустился вниз, позавтракал остатками ужина и стал дожидаться выхода своих.

В обед был запланирован митинг общественности провинции Нуристан с участием душманов, пожелавших спуститься с гор и послушать республиканское руководство. На зелёной лужайке с половину футбольного поля уже была сооружена трибуна с помостом для гостей, а перед ним собраны со всех сторон стулья, табуреты, плетёные лежанки и даже фанерные короба из-под американской гуманитарной помощи.

После завтрака Волин в сопровождении уездного руководства, переводчика и охраны выехал в аэропорт для встречи министра обороны генерала Кадыра. Аэропорт — это клочок земли, маленькая поляна, где могли разместиться от силы три вертолёта. Национального героя Афганистана вышли встречать всем миром. Сотни простых нуристанцев, преимущественно дети и подростки, поднялись на плато, окружённое с трёх сторон горами. Женщин было мало. Редкие активистки в шароварах, чёрных юбках и светлых платках сновали среди пионеров. С пяток — не больше — женщин в парандже и модных калошах с загнутыми носами разместились на камнях. Где-то тарахтел движок японского генератора, питавшего переносной усилитель. Из динамиков звучали национальные и патриотические песни. Герман с шефом сидели в «уазике» в ожидании прилёта делегации. В машину поминутно заглядывали афганцы, кто из любопытства, а кто — в надежде получить милостыню. Словно стая воробьёв, налетела ватажка босоногих детей и, вволю погримасничав, рассыпалась в разные стороны.

С юга над ущельем появились две пары вертолётов. Волин и сопровождающие его лица вышли из машины. Свист лопастей и дикий рёв двигателей двух винтокрылых машин, усиливаемые эхом от скал, венчали прилёт высоких гостей. Впереди встречающих выступили Волин, Сулеймон Лаек и губернатор провинции. Герман неотступно следовал сзади, а за ним выстраивались в шеренгу местные пионеры в двухцветных галстуках. Пара машин сопровождения, сделав круг, уходили за гору на запасную площадку. Под замирающую карусель лопастей боковая дверь «Ми-8» откинулась, лётчики прицепили металлический трап, и перед собравшимися появился среднего роста генерал в полной парадной форме. Динамики грянули национальный гимн. Генерал Кадыр опустился на первую перекладину лестницы, когда на площадке между вертолётами и встречающими забили песчаные фонтанчики. Рёв динамиков заглушал выстрелы. Град пуль ударил по фюзеляжу вертолёта. Генерал мгновенно скрылся в кабине. Встречающие, осознав опасность, бросились врассыпную. Смертоносный ливень переместился в их сторону. Двое мужчин упали. На белых одеждах мгновенно выступила кровь. Волин быстро, но без признаков нервозности развернулся и, раскинув руки, увлёк остальных за большой валун. Из вертолёта уже выскакивали автоматчики и, беспорядочно стреляя наугад, рассредоточивались по защищённым от пуль местам. «Гера, прикрой генерала!» — скомандовал Волин. Герман, передёрнув затвор, метнулся к вертолёту, но там уже закрывали дверь. Он было бросился назад, но очередь невидимого стрелка вздыбила пыль и гравий у самых его ног. Ещё не до конца осознавая опасность, Герман поднял автомат одной рукой и начал подпрыгивать, будто пытаясь перескочить по камням ручей. «Хватит плясать! — закричал, заглушая припев афганского гимна, Олег Волин. — Беги к нам!» Но офицер, успевший доскакать до первого гранитного выступа, уже вёл огонь в сторону возможного расположения нападавших.

Национальный гимн сменился заунывным голосом чтеца Корана. Под его модерированные носоглоткой суры пальба продолжалась. В гущу кустов на вершине скалы ушёл выстрел от гранатомёта. Грохнул взрыв. Герман полез в подсумок за вторым магазином. Он судорожно пытался его открыть, но только поранил руку. Стрельба уже стихала. «Хрен с ним, — облизывая кровь с ладони, подумал он, — приеду, попрошу у Репы его лифчик... О! Вроде как война уже закончилась...» Действительно, из вертолёта по-мальчишески легко выпрыгнул генерал Кадыр и в окружении автоматчиков двинулся к выходящей из-за валуна делегации. Наконец кто-то догадался выключить усилитель. Герман подошёл к обнимающимся мужчинам. Волин, заметив своего охранника, коротко бросил:

— Молодец! Извини, не ту команду отдал.

— Да ладно... — пропел приходящий в себя Герман и снова стал облизывать кровоточащую ладонь.

— Ранен? — спросил Фархад.

— Нет, всё от суеты... Лифчик с собой не взял, а магазин так и не достал.

Внезапный обстрел не изменил планов проведения мероприятий. Раненых афганцев унесли, пионеры отсалютовали народному герою, а почётный караул в грязной от недавней баталии форме чётко произвёл все надлежащие артикулы любимому генералу. Вереница людей потянулась к площадке для митинга. Герман неотступно следовал за своим патроном, с удовлетворением сознавая, что его временная миссия не такая уж бесполезная.

Митинг шёл по уже известному сценарию: гимн, трибуна, выступления, «Зенде бод!», встали-сели. Герман вначале внимательно и настороженно вглядывался в лица зрителей. Но все собравшиеся с искренним вниманием слушали ораторов, бурно аплодировали, смеялись, когда по ходу действа кто-то из президиума отпускал шутку. Подошёл Фархад.

— Мне тут один «хадовец» сказал, что половина собравшихся — «духи», — поделился новостью переводчик.

— Да, кстати, сейчас и тот, что в нас стрелял, прибежит. Видать, малость задерживается, — пошутил Герман и добавил: — Ты посмотри на них! Тут такие рожи встречаются!

Действительно, многие из присутствующих выглядели, будто не спускались с гор последние годы — в грязных чалмах, заросшие от шеи до глаз, с огромными мозолистыми ручищами.

— Слушай, Фархад, — решил поделиться мыслями с переводчиком Герман, — а может, для них это как кино или что-то вроде цирка? Спустились, отдохнули, отвлеклись от суровой жизни и опять — по пещерам.

Словно в доказательство, крайний из горных людей впился взглядом в русских. Герман не выдержал и опустил голову.

— Смотрит, будто я его неделю с рук не кормил, — прошептал охранник, — полоснуть бы очередью в его рожу!

— Пойдём в другое место, — потянул его Фархад. — У нас старики говорят, что в горах под Джармом такие вот дикие живут. Лучше не встречаться. Слышал, от их взгляда любой замертво валится.

— «Йети», что ли? — высказал догадку Герман, и ему стало не по себе. И хотя он в снежного человека не верил, но всё же посчитал за благо уйти ближе к трибуне.

А трибуна жила своей жизнью. Гремели здравицы, трещали активисты с отчётами и самоотчётами. Объявили перерыв. Волин поманил переводчика, а Герману дал отмашку — будь, мол, свободен. Охранник не стал перечить и поплёлся на дорогу в надежде посидеть в тени. Было по-летнему жарко. Молодой человек расстегнул ворот рубахи и порадовался, что бушлат оставил во «дворце». У больших камней, под тенью сосен, сидели на корточках трое афганцев с автоматами. Рядом стоял козёл и тупо смотрел на народную милицию. Разомлевший русский решил присесть на один из камней. Легко взобравшись на прохладный валун, Герман уставился на трёх милиционеров и одного козла. Что-то в облике животного показалось ему не совсем нормальным. Приглядевшись, он заметил, что козёл... курит! Любопытство столкнуло его с насиженного места, и не верящий своим глазам русский присоединился к афганцам. Союзники, скаля зубы, показывали на смирно стоящее животное, из ноздрей которого вырывались струйки дыма. «Да-а-а! — протянул Герман, — такого и в цирке не увидишь!»

— Хуб? (хорошо?) — улыбаясь, спросил один из милиционеров.

— Хуб, хуб, — подтвердил зритель.

Афганцы радостно засмеялись.

— Шурави? (советский?) — последовал новый вопрос.

— Шурави, шурави.

— Бисьё-о-ор хуб! (очень хорошо!) Шурави — д`усте аз ма (советский — мой друг!) — указал он грязным пальцем на себя. И опять народные защитники осклабились.

Дотошный афганец вытащил из котомки банан и протянул его Герману.

— Ма! (на!)... Бе хот`ере дуст`ийе Афгонестон ва Шурави (за дружбу Афганистана и Советов).

Герман церемонно приложил руку к сердцу, слегка поклонился и отрицательно покачал головой. «Угощают, как мартышку», — обиженно подумал он. Козёл уже выплюнул дымящийся окурок и, высокомерно задрав голову, пошёл по своим козлиным делам. Афганец вдруг свистнул и бросил банан на пыльную дорогу. «Это что, вызов?» — насторожился Герман. Оказалось, ни то и ни другое. Цирк продолжался.

Сначала невесть откуда выскочили два огромных лохматых пса. Понюхав банан, они лениво побрели в сторону русского и уставились на него своими умными глазами. «И вас накололи?» — сочувственно сказал он вслух. Псы дружно завиляли хвостами. И тут на сцене появились три обезьяны. Откуда они взялись, Герман не успел заметить, так как его отвлекли симпатичные псы. Обезьяны, глядя в упор на людей, на четвереньках осторожно подбирались к банану. Афганские милиционеры уставились на русского. Собственная фауна их не интересовала. Русский таращился на животных, пытаясь сообразить, это ручные или дикие звери. Пока он думал, первая обезьяна подошла совсем близко к лакомству. Герман в нетерпении пошевелил руками, в которых лежал автомат. Троица тут же оскалила зубы и забилась в истерических криках. Герман отшатнулся. Первое из наглых животных мгновенно схватило банан, и вся свора с мерзкими криками бросилась на ближайшую сосну. Секунда — и они сидели на большой ветке, вырывая друг у друга заветный плод. «Вот это да! Они же дикие!» — догадался пришелец. Он нигде не читал, что обезьяны могут жить на хвойных деревьях. Собаки, чувствуя, что остались без внимания, понуро побрели восвояси. Но, как оказалось, они рано впали в уныние. Когда псы поравнялись с сосной, одна из человекообразных ловко спустилась вниз и вскочила на спину первой собаки. Следом за ней второго пса оседлала её товарка. Покусывая псов за уши и дёргая за шерсть, «всадники» направили их в обратный путь. Афганцы ликовали. Они вытащили ещё один банан и начали дразнить им «наездников». Обезьяны отвечали уморительными гримасами. Наконец банан полетел в сторону животных. Обезьяны побросали собак и в мгновение ока завладели подарком. Так же быстро и ловко они вернулись на свой наблюдательный пункт. Герман был потрясён. Он проводил глазами их скачущую по ветвям стаю, пока она не скрылась в деревьях, а когда обернулся — перед ним стоял улыбающийся афганец.

— Четурасти?

— Спасибо, хорошо.

— Панаравильса?

— Очень! А ты что, русский знаешь.

— Кям-кям панималь.

— И что, эти обезьяны здесь живут?

— Саист! Эсд`еса живёль.

Чувствовалось, что афганец напрягает все свои силы, чтобы пообщаться с этим бородатым русским. Герман решил ему помочь и стал спрашивать врастяжку, с артикуляцией диктора радиостанции «Маяк».

— Они что, шишки здесь едят?

— Сышка сидес эбят, — эхом отозвался милиционер.

— Не шишки эбят, а шишки ебут! — менторским тоном поправил его Герман, но тут же спохватился, — шишки е-дят!

— Нэ сышка ибут, а сышка эпят, — наморщив лоб, повторил филолог-любитель.

— Тьфу ты, пропасть, полиглот ты хренов, — понял бесполезность общения Герман и встал с камня. — Бом`оно худ`о! Зенде бод! — бросил он на прощание и пошёл на митинг.

Вечером уже летели в провинцию Кунар, а через два дня — в Лагман. Митинги, встречи с общественностью, беседы со старейшинами, обстоятельные совещания с руководством провинций. Волин был неутомим. Вдвоём с Сулеймоном Лаеком они общались с сотнями людей: от пламенных афганских революционеров до не менее пламенных командиров мятежников. Последние были весьма колоритными личностями. Они не лебезили перед высоким начальством, умело поддерживали схоластические споры на предмет — что нужно простому афганцу. Волин терпеливо объяснял преимущества народной власти, мятежники — не менее обстоятельно отстаивали свою точку зрения.

Пока начальство тряслось в идеологическом противостоянии, охрана — а у командиров мятежников тоже была охрана — предавалась безделью. Герман играл с «духами» в нарды, иногда — в карты. В знак взаимного доверия телохранители фотографировались в обнимку, обменивались сувенирами и, не переставая, пили зелёный чай.

Душманы чем-то импонировали русскому. Они, как правило, были статными. Среди них не было кривых и косых, хромых и увечных, что в правительственных войсках наблюдалось сплошь и рядом. Командиры, правда, были разными. Иногда встречались плюгавые, но свой недостаток они компенсировали надменностью, показной свирепостью и развязным поведением.

Обычно встреча противоборствующих сторон не обходилась без взаимного подношения подарков. Олег Волин обзавёлся солидным арсеналом подарочного оружия: маузер в деревянной кобуре, немецкий «Вальтер», ножи, кинжалы и даже старинная фузея с сошками. Однако он предпочитал ходить с плоским «Марголиным», который ни разу так и не вынул из кобуры.

Как правило, к концу бесед обе непримиримые стороны оставались довольными друг другом. Советники и сопровождающие лица летели в новое место, а мятежники — разбредались по домам или карабкались в свои горы.

Тянуть лямку охранника Герману даже понравилось. Делать было ровным счётом нечего. Если бы кто-то всерьёз покусился на жизнь охраняемых им лиц, то он вряд ли смог бы предотвратить трагедию. Правда, случилось ещё несколько обстрелов, один из них — миномётный, но Бог миловал — все остались живы и здоровы. Видимо, стрелявшие просто отрабатывали дневную норму без серьёзных намерений обострить обстановку.

Мамонт разбушевался

В Джелалабад вернулись вечером 22 февраля. Было уже по-летнему тепло. Самархель встретил мощным лягушачьим оркестром. Такого Герману слышать не приходилось. Земноводные буквально заполонили городок советских специалистов, предаваясь любовным утехам в самых неподходящих местах. Накануне прошла гроза, и земля источала живительную силу, пробуждающую мелкую живность, отоспавшуюся за короткий зимний период.

Герман вошёл в палатку, когда большинство её обитателей готовилось ко сну. Короткие приветствия, дружеские объятия, ничего не значащие вопросы и не менее значимые ответы: «Как дела? — Отлично!.. Жив старик! — А куда я от вас денусь!» Путешественник с наслаждением растянулся на своей слегка влажной постели.

Лягушачий стон не утихал. Ему вторили тысячи скрипочек вездесущих сверчков, таинственные звуки под дощатыми половицами и нудное жужжание просыпающихся от спячки мух. На уставшего Германа ночной концерт подействовал как колыбельная — и вскоре он сладко посапывал.

— Грёбаный кот!!!

Герман мгновенно проснулся.

— Мать вашу, твари болотные! — орал Мамонт. — Нашли, когда совокупляться!

Сонные постояльцы, разбуженные доисторическими воплями, неохотно поднимали головы и таращились на разбушевавшегося Игоря Морозова.

— Мамонт, ты что? Охренел? — недовольно проворчал Серёга Крестов.

— А ты что — глухой? Не слышишь, что творится? — истерически-запальчиво взревел Мамонт. — Мне эта музыка как серпом по зайцам!

Оркестр земноводных был в ударе. Какой-то зелёный солист орал, казалось, в центре палатки. За брезентом, у изголовья кровати, где с открытыми глазами безмолвно лежал капитан Репа, две лягушки с изяществом студенток на пляже одновременно плюхнулись в лужу. Мамонт схватил автомат и, как был, в трусах, рванул на выход. Репа, справедливо полагая, что его товарищ желает закрыть купальный сезон в метре от его головы, встрепенулся.

— Игорь, положь автомат! Положь на место, пока весь народ не порешил!

— Не брызгай, Репа, я и гранату прихватил, — успокоил соседа бородатый гигант.

— Стоять, Мамонт! — вдруг заорал разом вскипевший Ляховский. — Пока я тебе обе «гранаты» в трусах не повырывал.

— Капитан Ляховский! Прекратите это безобразие! — послышался голос командира из другой палатки.

— Заткнись, Лях, пока гребальник не начистили, — откликнулась в ночи палатка второй группы.

— Писец! Приехали... теперь, значит, я виноват, — завёлся Ляховский.

— Идите вы оба с Мамонтом к чёрту! Дайте, наконец, поспать! — подал идею Крестов.

Игорь Морозов, наконец, бросил на кровать автомат и вышел на улицу. За ним, тихо матерясь, последовал Лях. Герман перевернулся на бок и зарылся с головой в одеяло. Он уже почти засыпал, когда сильный удар и железный скрежет потрясли палатку. Репу буквально сдуло с перекосившейся кровати. «Хор мальчиков» безмолвствовал.

Разбуженные обитатели, ёжась от ночной прохлады, в одних трусах потянулись на волю. Робкие голоса затихших было лягушек начали проклёвываться то тут, то там, и скоро весенний концерт грянул с новой силой. Первым, что увидел Герман, выйдя из палатки, был силуэт Мамонта, который с видом одноглазого Полифема держал над собой огромнейшую каменюку. Другой метательный снаряд уже лежал в грязи, придавив полог палатки.

— На, мля! — надрывно крикнул гигант и метнул циклопический снаряд в ближайшую лужу.

— Ква! — по инерции подал голос один из уцелевших солистов, и над лагерем опять повисла тишина.

Невольные зрители, вышедшие из палатки, стряхивали с себя чёрную жижу и скорбные останки вокалистов. Морозова нельзя было узнать. Всё его тело носило следы неравного боя. Мокрые и грязные трусы облегали мускулистые ляжки, потоки жидкой грязи стекали чуть ли не с плеч. Благодарные зрители, придя в себя, зашлись отборнейшим матом.

— Ляховский! Ляховский! — орал из палатки полковник Стрельцов. — Сейчас же прекратите безобразие.

— Да пошёл ты... старый хрыч, — послышался из темноты картавый голос рыжего каскадовца. Наконец, он появился, держа в руках канистру.

— Лях, ты что? — остыв от мата, подал голос кто-то из зрителей.

— Спалю всё к хренам собачьим!

— Рыжий, стой!

Но было поздно. Ляховский уже выливал керосин в грязевые кратеры. Крестов попытался отнять у друга канистру, но получил отпор. Разжигать пламя большой войны с земноводными, конечно, никто собирался, и жалкие остатки лягушачьего хора в спешке покидали испоганенное место.

Обитатели палатки, ворча и переругиваясь с зачинщиками переполоха, возвращались на свои места и, слегка очистившись от грязи, отходили ко сну. Мамонт вытащил из тумбочки бутылку водки и двумя глотками ополовинил её.

— Вот так-то! — удовлетворённо промолвил он, опрокидываясь на подушку.

— А сразу не мог? — спросил Крестов. — Выпил бы и спал себе спокойно.

— Не догадался, — буркнул Мамонт, укладываясь поудобнее на свою бороду.

В палатке надсадно воняло керосином. Утомлённые обитатели даже не реагировали на редкие потрескивания кого-то из соседей, маявшегося животом. Первый оживший сверчок зашёлся трелью, но, быстро надышавшись керосином, заткнулся. Лягушки гастролировали где-то в районе штабной палатки, но это было ещё терпимо.

Праздничное утро

«Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом вся советская земля...» Репродуктор выводил знакомые с детства слова песни, решительно пресекая попытки муэдзина из ближайшей мечети созвать прихожан на утренний намаз. Герман лежит в постели в самом хорошем настроении. На брезентовом пологе, словно в театре теней, трепещут ветви деревьев с набухшими почками. Вот спланировал старый лист и покатился на землю. Промелькнула тень птицы. Вот горлица присела на ветку, а вот хищной тенью пролетела понизу голова «Дона Педро», за ним медленно проплывает силуэт Стрельцова. Остановился. Повернулся. Раскрывает и закрывает рот. «Зовёт, что ли, кого-то», — напрягается Герман. Нет, молчит, только работает вставной челюстью. «Кипучая, могучая, никем непобедимая...» — радостно рвёт утро репродуктор. «Так вот оно что, — догадывается проснувшийся каскадовец, — это наш командир поёт!» Не выдержав наплыва хорошего настроения, Герман вполголоса подхватывает: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!»

На соседа смотрит, улыбаясь, Володя Конюшов, откинув до пояса одеяло.

— Что, Герка, хорошо?

— Просто отлично, Репа! Так хорошо — петь хочется!

— Ну и пой себе, — продолжает улыбаться Конюшов. — С праздником тебя, Гера!

— И тебя, Репа... С нашим, мужским...

Оба каскадовца откидываются на кровати и шевелят растянутыми в улыбке губами.

— Знаешь, Репа, вот я сейчас загадаю: если на палатку упадёт лист, я получу письмо из дома, — делится своими мыслями Герман.

— А я, а я... — Конюшов затихает, не в силах загадать что-нибудь заветное. — Если два листа, да... если упадёт два листа, то на следующий год у меня родится сын.

— А если один? — поворачивается Герман.

— Тогда... Тогда скажу, чтобы шла на аборт.

— Дурак ты, Репа!

— Сам ты дурак! У меня и так одни бабы в доме, даже кошка...

Оба смотрят на полог, ожидая доброго знака. Репа даже жмурится в надежде на чудо. С ветки срывается горлица и планирует на конёк палатки. К ней присоединяется другая. Одна начинает крутиться, издавая призывный клёкот. Обе топчутся, скрипя лапами по материи. Романтически настроенные молодые люди радостно переглядываются. Вдруг обе птицы срываются, оставляя два тёмных пятна, которые медленно стекают вниз.

— А это к чему? — растерянно спрашивает Репа.

— Сейчас узнаем.

К двум мистически настроенным офицерам, скрепя половицами деревянного пола, бодро катится Виктор Колонок.

— Репа, с вещами на выход! — скомандовал он, поравнявшись с кроватью Конюшова.

— Да, Репа, с утра птица за просто так срать не будет, — съязвил Герман и, обращаясь к бородатому Колонку, поинтересовался: — Что, опять сортир чистить?

Оказалось, что дело было отнюдь не в сортире, который периодически чистили афганцы, а в телевизоре «Рекорд», который вчера привезли из бригады и который уже сегодня сломался, как раз накануне трансляции исторического XXVI съезда КПСС.

— А я тут при чём? — буркнул Репа. — Я в электронике не соображаю.

— Мне всё равно, — ответил заросший леший. — Мне «Борода» сказал тебя найти, вот я и нашёл. Иди к полковнику, с ним и объясняйся.

Но нетерпеливый полковник уже входил в палатку.

— Конюшов! Долго тебя ещё искать? — прокашлял он с порога. — Через минуту жду в «красном уголке».

— Иду! — крикнул Репа вслед уже покинувшему палатку командиру.

— Ты, главное, не забудь разводной ключ и домкрат, — начал было ехидничать Герман, как в палатку, придерживая рукой шляпу, неожиданно вошёл партийный советник Волин.

— С праздником, товарищи! — бодро приветствовал «каскадёров» источающий ароматы дорогого одеколона Олег Семёнович.

Появление высокого партийного начальства на территории отряда было великой редкостью, и «каскадёры», оценив его благородный порыв к общению с массами, ответили радостными приветствиями и взаимными поздравлениями.

— Герман Николаевич, вы сегодня свободны. За мной прислали охрану из бригады. Если хотите послушать Съезд у губернатора, собирайтесь, я вас подвезу.

— Спасибо, Олег Семёнович, — ответил тронутый заботой Герман, — но мне уже поручили организовать трансляцию выступления Брежнева здесь, в лагере, перед всем личным составом.

— Ну что ж, не буду препятствовать. Хорошего настроения, и ещё раз — с праздником! — с этими словами Волин покинул палатку.

— Гера, ты зачем ему соврал? — не выдержал Репа.

— Натура такая... Тяжёлая наследственность... А ты иди, Репа, иди себе телевизор чинить.

— Конюшов! — вдруг донеслись раскаты старческого голоса полковника Стрельцова, который в приступе ревности второй раз в течение пяти минут почтил своим присутствием обитателей палатки. — Конюшов! Сколько тебя можно ждать?

— Да иду уже!

— Что вам Волин говорил? — недоверчиво и ревниво обводя взглядом подчинённых, полюбопытствовал старик.

— Поздравил с праздником, — начал отвечать за всех Герман, — поблагодарил за службу, сказал, что гордится молодым поколением, сказал ещё, что нам повезло с командиром...

— Что, так и сказал? — недоверчиво покосился на него Стрельцов.

— Вот, Колонок не даст соврать! — и, обернувшись к бородачу: — Витёк, скажи, что не вру!

— Да, Николай Иванович, в целом так и было...

— И ещё, товарищ полковник, — верноподданнически глядя на командира, продолжил Герман, — Волин сказал мне никуда не отлучаться, чтобы в любой момент быть готовым к отлёту...

— Куда? — теряя командирские нотки, спросил старик.

— Летим в Кабул на встречу с послом!

Командир впал в смятение. Было очевидно, что в его глазах безродный боец «Каскада» в одночасье превратился в «особу, приближённую к Императору». Не зная, что бы ещё сказать, старый служака, глядя на офицера, стоящего перед ним в одних трусах, с каким-то отчаянием в голосе порекомендовал ему погладить перед отъездом штаны.

Вскоре после ухода со стороны «красного уголка» послышался его рёв: «Вы что это себе позволяете! Кто ремонтирует телевизор разводным ключом?»

Герман, не дожидаясь повторных воплей, быстро оделся и выскочил из палатки на помощь своему товарищу. Вдвоём они вскрыли старый деревянный ящик, смели внутри паутину, сдули пыль, прочистили все контакты и даже поменяли местами лампы. Ящик безмолвствовал. «Пошли к шифрику», — предложил Репа.

Шифровальщик отряда «Каскад» старший лейтенант Колосков был, как и большинство технических специалистов Конторы, человеком с обострённым чувством собственного достоинства и общественной значимости. Худощавый шатен с длинными прямыми волосами, с фигурой подростка-акселерата, он был полновластным сувереном небольшого царства из одной радиостанции дальней связи, установленной на трёхосном ЗиЛе, дизель-генератора и отдельной личной палатки, в которой жили его слуги — двое солдат-радистов. Во время сеанса связи с Центром вход в операционный зал его радиостанции был категорически запрещён, как, впрочем, и в остальное время.

Два друга постучали в кабину радиоцентра. «Я занят!» Через минуту постучали ещё. «Я занят!»

— Серёга, выходи! — нетерпеливо крикнул Репа.

— Сколько уже говорить, я занят!

— Выйди, у нас предложение.

— Ну что вам? — высунул патлатую голову шифровальщик.

— Почини телевизор, мы тебя на базар свозим, — начал обольщать Герман.

— Мне нельзя. Инструкция! А ещё — выезды в город на период Съезда запрещены.

— С нами всё можно! — вступил в диалог Конюшов. — И ещё, Герка хотел тебя сфотографировать на память.

— Вы, мужики, наверное, не понимаете, — серьёзным голосом продолжил Колосков, — во всём отряде я единственное охраняемое лицо. Вы, если даже захотите Родину продать, всё равно никаких секретов не знаете, а у меня — шифры, пароли... Меня, по правде говоря, даже фотографировать нельзя. — Однако последнее утверждение он произнёс довольно неуверенно.

И всё-таки напористость двух друзей принесла плоды. Колосков вылез из своего укрытия, Герман сбегал за фотоаппаратом, а Репа принёс реквизит для съёмки. Шифровальщик был большим любителем оружия. В этом тоже не было ничего удивительного. Все в Конторе любили оружие, но не так вожделенно, как их коллеги-технари. Как правило, на соревнованиях по пулевой стрельбе в призёрах оказывались инженеры по спецаппаратуре, радисты и сотрудники наружного наблюдения. Точно так же среди оперсостава, за редким исключением, не было фанатиков рукопашного боя, чемпионов по лыжам или спринту. Многие технари пропадали в залах тяжёлой атлетики, накачивая мускулы, в то время как основной состав сидел в прокуренных кабинетах и с тёмными кругами под глазами «ваял»нескончаемые документы. Колосков, мотавший второй срок в Самархеле, хотел было нарастить себе мышечную массу, но его организм отчаянно сопротивлялся хозяину. Шифровальщик ел за двоих, висел на перекладине, тягал самодельные гири и штангу — и всё без толку. Зубоскалы из «Каскада» поговаривали, будто его пищеварительный тракт имел одну кишку, соединявшую желудок с анусом по кратчайшей траектории.

Репа, исполняя на съёмках роль статиста, периодически подносил к сценической площадке всё новый и новый реквизит: трофейное оружие, снайперские винтовки, пулемёты, пистолеты с глушителем, кривые сабли и кинжалы. Колосков снимал и надевал бронежилет и каску, обвешивал себя пулемётными лентами и гранатами. Герман терпеливо увековечивал распоясавшегося шифрика. Пределам его фантазии не было конца. У Германа уже заканчивалась плёнка, когда шифровальщик предложил сделать коллективное фото. В то время пока солдат-радист увековечивал композицию из трёх тел и горы оружия, к съёмочной площадке подошёл полковник Стрельцов.

— Мы сейчас, товарищ полковник, — крикнул лежащий за станковым гранатомётом капитан Конюшов, — сфотографируемся, и тут же починим телевизор.

Стоящие над поверженным товарищем Герман и шифрик, обвешанные железом, дружно закивали головами.

— Уже не надо... работает, — подал голос командир. — Вы бы эта... меня бы сняли? — по-детски непосредственно попросил командир.

Композиция тут же рассыпалась на составляющие и ринулась обвешивать боевыми цацками старого партизана.

— Не надо... — скромно попросил он. — Мне бы только «снайперку», я же в сорок третьем тоже «ворошиловским стрелком» был...

Герман, припав к аппарату, тщательно выверял кадр, в котором расплывшийся в доброй улыбке старик в позе незабвенной «Женщины с веслом» таращился в объектив, опираясь на длинную винтовку Драгунова.

— Всё, пошли на открытие Съезда, — мягко предложил командир, — десять минут осталось. Мне ещё вступительное слово надо сказать.

— А кто телевизор починил? — полюбопытствовал Репа.

— Капитан Белоусов.

— Но он же вообще филолог!

— Вот он и ударил по нему кулаком, — пояснил полковник.

Со стороны «красного уголка» послышались усиленные динамиками знакомые слова: «Внимание, внимание! Говорит и показывает Москва!..»

XXVI съезд КПСС

Опоздавшие занимали места по краям дощатых скамеек, принесённых из кухни. Посередине сидели солдаты, устремившие свои взгляды на подслеповатый кинескоп старого телевизора. Стрельцов со своей вступительной речью опоздал. Телевизионные камеры были направлены в зал Кремлёвского Дворца. Железные репродукторы воспроизводили монотонный гул многотысячного зала, выделяя исторические кашли, шарканье ног, скрип кресел и отдельные реплики делегатов. Наступила торжественная минута. В зал входят члены Президиума, а также руководители зарубежных делегаций. Участники съезда встречают членов Президиума бурными аплодисментами, которые в исполнении громкоговорителей переходят в оглушительный треск. Герман морщится, но присоединяется к форуму и жидко хлопает в ладоши. Его инициативу подхватывают ещё с десяток неуравновешенных солдат и Виктор Колонок. Делегаты, продолжая аплодисменты, встают. Вместе с ними встаёт и Герман. По рядам каскадовцев прокатывается шумок. Вслед за Германом встают Стрельцов, потом Гаджиев, и, наконец, весь «красный уголок» встречает бурными аплодисментами далёкий съезд КПСС. Кто-то больно тыкает Германа в бок. «Красный уголок» опускается на скамьи в ожидании выступления советского лидера.

Лицо Генерального секретаря показывают крупным планом. Генеральный секретарь молча смотрит в бумаги, между тем как железные репродукторы уверенно произносят: «Товарищи делегаты!» Среди притихших зрителей Самархеля вспыхивают смешки. Герман догадывается, что задержка видеоизображения вызвана ретрансляторами в Кабуле и Джелалабаде, в то время как речь партийного лидера напрямую воспроизводит всё тот же карманный приёмник «Сони» и стокилограммовый ламповый усилитель. Наконец Брежнев в телевизоре открыл рот, а его голос, опережая мысль, сообщил: «На XXVI съезд Коммунистической партии Советского Союза избрано 5002 делегата. Присутствуют на съезде 4994 делегата, отсутствуют по болезни и другим уважительным причинам 8 делегатов». Пауза. Генеральный секретарь в телевизоре всё ещё шевелит губами. Опять раздаются смешки. Полковник Стрельцов не выдерживает, встаёт и, силясь перекричать генсека, делает собранию замечание.

«...Коммунистической партии Советского Союза объявляю открытым!» — не обращая внимания на вопли полковника, не унимается репродуктор. «Герман Николаевич! Перестаньте паясничать!» — вопит полковник, замечая поднимающегося Германа. Кремлёвский Дворец взрывается аплодисментами. Герман, загасив пламенный порыв, садится на место и тут же получает второй тычок в бок.

Скоро собрание на лужайке «красного уголка» привыкает к рассогласованию видеоизображения и звука и погружается в собственные мысли. Во время выборов в мандатную комиссию первые смельчаки раздали карты и с серьёзными минами принялись резаться в «очко». Колонок, сидящий сзади Германа, звонко лузгает кедровые орешки, сплёвывая скорлупу в кулак. Только Герман с напряжённым видом пялится в телевизор, за что получает от бородача третий тычок.

«За время, истёкшее после XXV съезда, мы понесли тяжёлые утраты. Ушли из жизни видные деятели нашей партии и Советского государства: Алексей Николаевич Косыгин, Андрей Антонович Гречко, Фёдор Давидович Дудаков, Пётр Миронович Машеров...» — оглашает радио скорбный список. Сзади встаёт Колонок. И тут же взрывается в истерике полковник Стрельцов.

— Я приказываю сесть! — орёт из последних сил старик. — Я подниму вопрос о надругательстве на партсобрании!..

— Товарищ полковник, — громко и чётко отвечает Колонок, — я глубоко уважал и уважаю Первого Секретаря ЦК Белоруссии товарища Машерова и как настоящий коммунист считаю необходимым почтить его память вставанием.

Стрельцов с безнадёжным отчаянием в глазах садится.

Съезд продолжается. Герман тоже успокаивается и, не отводя глаз от экрана, впадает в прострацию. Он даже не реагирует на предложение генсека почтить память Иосипа Броз Тито, Людвика Свободы и других усопших лидеров социалистических стран вставанием. Не обращая внимания на Германа, делегаты Съезда встают в минуте молчания.

Герман теряет чувство времени. Он силится вникнуть в содержание отчётного доклада, но десятки собраний, митингов и совещаний, на которых ему приходилось быть вместе с Олегом Волиным, выработали в нём неистребимый инстинкт самоотключения. «Зенде бод!» — пытается мысленно взбодрить себя слушатель, а в голове, словно качели: «Зенде бод!» Зал встал. «Зенде бод!» Зал сел. «Что вверху — то и внизу, что было — то и будет», — вспыхивает и угасает в его мозгу неизвестно откуда взявшаяся фраза. Герман плывёт в объятия Морфея.

Снова тычок в бок. Герман встрепенулся. Леонид Ильич, выразительно играя бровями и по-хохляцки произнося звук «г», уже излагает позицию Центрального Комитета по Афганистану: «Планы врагов Афганистана провалились. Продуманная, отвечающая национальным интересам политика Народно-демократической...» У Германа вдруг просыпается подсознание и без спроса выдаёт что-то вроде афоризма: «Не спастись от злой напасти, если «щирые» — у власти». Он силится вспомнить хотя бы одного крупного руководителя, не перенявшего украинский акцент. «Нет таких!» — делает очередное открытие Герман и пытается поделиться своей мыслью с Колонком, но бородач, заметив движение соседа, тычет его в очередной раз в бок. «...Это должно быть закреплено договорённостями между Афганистаном и его соседями. Нужны надёжные гарантии, что новой интервенции не будет. Такова принципиальная позиция Советского Союза, и мы будем придерживаться её твёрдо». Вместе с бурными аплодисментами в Дворце Съездов маленькая полянка в далёком Самархеле приветствует своего лидера стоя.

Из «красного уголка» отряд «Тибета» расходился в совершенном упадке сил. «Как это он сам выдюжил?» — думал Герман о докладчике, массируя затёкшую спину и мешком оседая на кровати. «А вот Волин — не хохол и букву «г» произносит правильно, — приходит в голову последняя мысль, — вот бы его в Генеральные секретари!» С этой несбыточной надеждой он погружается в дрёму.

Первый обстрел

Вечером был обстрел. Когда совсем стемнело, со стороны дороги по Самархелю из легкового пикапа ударил крупнокалиберный пулемёт. Трассирующие пули легко прошивали палатки и, застряв в стволах деревьев, с шипением догорали, искря и опаляя их фиолетовым пламенем. Выпустив несколько очередей, машина с боевиками сорвалась с места и растворилась в ночи. Только через минуту после обстрела застрочили ответные автоматные очереди. Ожило и пару раз бухнуло из капонира танковое орудие. На этом инцидент был исчерпан. Каскадовцы даже не успели выскочить из палаток.

Отряд «Тибет» не пострадал. Основной удар достался группе «Кобальт», которая в отсутствие Германа разбила двадцатиместные палатки у самой дороги. Новосёлами были советские милиционеры, скомплектованные в спецподразделения МВД для решения аналогичных «Каскаду» задач. Каждое силовое ведомство СССР направляло на обкатку в Афганистане своих молодых сотрудников. Во второй день исторического съезда КПСС «Кобальт» латал многочисленные дыры в своих палатках. Потерь среди милиционеров не было, зато обсуждений ночного обстрела — хоть отбавляй!

Оперативные сотрудники МВД в отличие от каскадовцев были людьми прагматичными и не склонными к сантиментам. В первые же дни милиционеры с любознательностью хорьков, осваивающих новую территорию, облазили весь Самархель. Они мигом навели революционный порядок на базаре Джелалабада, набили морду агенту «Муравей», когда тот по старой привычке попытался напугать кого-то из них своим неподражаемым оскалом, немецкой каской и воинственным воплем «Дреш!» Были попытки учинить пьяные разборки с отрядом «Тибет», но вожди двух воинственных племён, отпив из кубков огненной воды и призвав в свидетели Волина-Маниту, трясущимися руками закопали топор войны.

Обиженный «Муравей» поутру приполз к Герману в палатку с челобитной на мушаверов из «ЭсКобАлт». Он тыкал пальцем в подбитый глаз и тряс бумагой, где от имени руководства МВД ему предлагалось вступить в тайные сношения с сотрудниками «Кобальта» под псевдонимом... На месте псевдонима стояло отточие, предполагавшее свободу выбора для расстроенного Гульмамада.

Герман, сопровождаемый трансляцией речи командира гвардейской шестиорденоносной мотострелковой дивизии генерал-майора Кузьмина на утреннем заседании съезда КПСС, поплёлся в штабную палатку с жалобой на самоуправство соседей. При его появлении полковник Стрельцов скорчил кислую мину и буркнул: «Тебе чего?» Заступник униженных и оскорблённых обрисовал ситуацию, после чего оба замолчали, прислушиваясь к бодрому голосу командира дивизии Кузьмина: «...мы выражаем Коммунистической партии, её Центральному Комитету, Политбюро ЦК КПСС во главе с товарищем Леонидом Ильичом Брежневым нашу сыновнюю благодарность и признательность за...»

— Добро! — грубо прервал выступление генерала полковник Стрельцов. — Сейчас разберёмся.

Через минуту командир «Тибета» вышел в направлении стойбища «Кобальта» с торчащей из кармана бутылкой водки. Больше милиция Гульмамада не вербовала.

Герман вернулся к своему агенту, как мог его успокоил и, сунув купюру в мозолистые руки, выпроводил, наказав разузнать сведения о ночных налётчиках.

Подготовка к ночной вылазке

Вечером солдаты из бригады вкатили в палатку огромную деревянную бочку.

— Разрешите идти, товарищ капитан? — строго по уставу спросили рядовые грузчики у Крестова, ввалившегося вслед за бочкой.

— Р-р-азрешаю! — поборов взбесившуюся артикуляцию, прорычал командир первой группы.

— Это зачем? — полюбопытствовал Малышкин, когда солдаты ушли.

— С пр-р-раздником тр-р-рудящихся! — разродился командир.

— Понятно... Но вроде как женский недавно отыграли!

— Па-а-арван`ист!

— Это ещё что такое? — вмешался Герман, охочий до всяких новых словечек.

— Месяц, как служишь в Афгане, а главного слова так и не выучил, — удивился Юрка Селиванов.

Но тут своими лингвистическими соображениями решил поделиться владелец бочки.

— Пар-р-рванист — это парванист!.. Ты понял, Херрр-ман! — Собственная трактовка его так рассмешила, что он, сотрясаясь от хохота, обхватил любителя словесности за шею и, увлекая за собой, свалился между кроватями.

— Ну ты, Крест, нажрался, — освобождаясь от объятий командира, констатировал обиженный Герман.

— А, парван`ист! — прошептал в обвисшие усы засыпающий командир.

В палатку вошли раскрасневшиеся Лях и Мамонт. Окинув замутнённым взглядом присутствующих, они уложили Крестова на кровать, а перевёрнутую кверху дном бочку водрузили посередине палатки.

— Вот! Подарок командира бригады, — пустился в пояснения Ляховский. — Заварим брагу, а к майским праздникам нагоним самогона!

Ответив на все вопросы товарищей, недавние гости командира бригады разбрелись по углам и вскоре затихли.

— Юрочка, а что такое «парванист»? — не выдержал Герман, когда оставшиеся в здравии постояльцы начали гулко стучать костяшками домино по днищу подарочной бочки.

— Как бы это лучше сказать, чтоб не сматериться? — оторвался от игры Юрка Селиванов.

— Вот и скажи без мата!

— Это вроде как наплевать на всё, забить на всё и всех... на хрен!

— А-а-а! — сообразил Герман. — Типа, забить болт...

— Не глумись над святым! — перебил его Селиванов, отбивая двумя руками «рыбу». — В стране Лимонии — это лозунг и путеводная звезда, вроде нашего: «Вперёд к победе Коммунизма!»

Всё утро следующего дня командир первой группы капитан Крестов был чертовски зол и раздражителен. Он пинками разогнал своё воинство по явочным местам, при этом чуть не подрался с Мамонтом и Ляховским. «Идите к хренам и без информации не возвращайтесь!» — напутствовал страдающий похмельем командир вчерашних собутыльников. Герман, пытаясь улизнуть вслед за остальными, был остановлен грозным рыком: «Стоять, каналья!»

— Что опять не так? — откликнулся подчинённый.

Крестов сверлил его чёрными зрачками из-под отёкших век. Монгольские скулы вспухали канатами сухожилий.

— Ну что, поц, натешился со своим советничком! Охранником заделался! — угрожающе придвинувшись усы в усы, распалялся командир. — Все уже по два раза отбомбились, информацией завалили, а ты который день клоуна из себя строишь. Смотри, доведёшь деда до инфаркта — у-убью! — Он так выразительно протянул это «У-у», что его губы, и без того похожие на куриную гузку, вытянулись, словно в ожидании появления парного яичка.

— Я вчера дал задание агенту «Морчаку», — заблеял Герман, — чтобы он...

— Нас уже пулемётами прямой наводкой...

— Так я...

— Что «я»? — не унимался Крестов. — Всё я да я! Головка от крул`я! Где твой «Талиб»? Ты видел, как Фил работает? Кутузов с ним и рядом не валялся! Генштаб, а не опер! Такое «Бородино» раскатал...

Командирский разнос был прерван появлением переводчика Акбара.

— Сергей Антонович, там к Герману Гульмамад пришёл, — слегка оробев от грозного вида уездного Чингисхана, сказал Акбар, — и... и меня с собой приволок... Говорит — шибко важно.

— Где?

— Что где? Ах, да... В гостевой палатке.

Все трое молча вышли и направились в «дом свиданий». Агент «Морчак» не сидел, а буквально ёрзал на стуле, зачем-то прикрывая своё лицо лёгкой тканью чалмы. Он пришёл «по гражданке» в обычной афганской одежде — «пирох`ань-тумб`он»: длинной серой рубахе навыпуск и широких зауженных книзу шароварах из того же материала. Его наряд украшал чёрный, расшитый бисером жилет, а голову, вместо привычной немецкой каски, венчал тюрбан, намотанный на тюбетейку.

— Салом Алейкум! — выдохнул Крестов и тут же поднял вверх руку, жёстко пресекая ответный водопад витиеватых приветствий.

— Худо шахид аст! — начал «Морчак».

— Бог свидетель, — равнодушно перевёл Акбар.

— Мо, Морч`аке худов`анд...

— Я, Божья тварь муравей... — вторит Акбар.

— Бас (всё)! — орёт Крестов. — Кто нас обстрелял? Ты знаешь?

— Назаргуль из Пачиро-Агама, — гундит переводчик за агентом, — у него большой склад с оружием, а рядом с домом в сарае заперты четыре заложника — солдаты «Царандоя» (милиции).

Опрос источника начал набирать обороты. Крестов некоторое время морщил брови, шевеля стрелками усов, недоверчиво строил «гузку», сомневаясь в достоверности информации, но, когда Гульмамад поведал, что обстрел вёлся из «Тойоты»-пикапа с нарисованным ананасом на борту и усиленным задним мостом от «уазика», командир смягчился. Не прошло и часа, как он вытряс из агента всю информацию. Со слов Гульмамада выходило, что Назаргуль планировал назавтра повторить обстрел Самархеля, но не из пулемёта, а из миномётов. Команда дознавателей на полчаса припала к карте. Когда все объекты противника были отмечены стрелочками, крестиками и кружочками, Крестов расслабился, чем немедленно воспользовался Гульмамад, давно ждавший момента поговорить «за жисть». Он, вкрадчиво глядя в немигающие глаза владыки, затянул обычный припев про некормленых деток и нетоптаных жён.

— Бас! — прорычал командир и тут же послал Германа в штаб за денежным вознаграждением.

Довольный «Морчак» тут же сменил тему, перейдя на повествование о том, как ловко ему удалось обвести мятежников. Тыкая пальцем в уязвлённый «Кобальтом» глаз, он рассказал, что фингал стал решающим аргументом для установления доверительных отношений с командиром душманов.

— У «Кобальта» очень крепкие кулаки, — перевёл его последнюю фразу Акбар.

Крестов на минуту задумался.

— У нас тоже... — продолжая размышлять, запоздало отреагировал он. — Так, говоришь, синяк под глазом укрепляет доверие...

— Ес, ес! — почему-то переходя на английский, радостно закивал Гульмамад.

— Серёга, ты это брось... ты это, таво... — начал догадываться Герман.

— Чего «таво»... Ты же слышал, доверие надо заслужить...

— Серёга, только без рук! — встал на защиту своего агента оперработник.

Но мысль командира уже летела дальше.

— Давай-ка, Хер-манн, слетай ещё за деньгами...

Когда инкассатор вернулся, дело было сделано. Гульмамад сидел с заплывшим глазом и тихо скулил. Компенсация в хрустящей банковской упаковке его слегка успокоила. Агент, быстро перейдя от обиды к патетике, торжественно заверил собравшихся в готовности отдать жизнь за торжество Апрельской революции, после чего, раскланявшись, покинул палатку.

Уже через полчаса подготовка к ночной операции стала набирать обороты. Недолгое заседание штаба, разработка маршрута, инструктаж, согласование вопроса с руководством афганских военных, советниками и командованием бригады, доклад наверх — и база «Тибета» превратилась в военный лагерь, каким, наверное, он и должен быть накануне великого похода. Операцию решили провести собственными силами. По мере прибытия со встреч офицеры без промедления включались в общий процесс подготовки. Подгонялась амуниция, проверялось и чистилось оружие, заряжались аккумуляторы к радиостанциям и приборам ночного видения, выдавались сухпайки, к рукавам бушлатов пришивались аптечки. Словом, ни у кого из отряда не было свободной минуты. Капитан Гаджиев вручил Крестову две собственные радиостанции «воки-токи». Маленькие удобные игрушки оказались вполне серьёзным средством радиосвязи. «Отец из Японии привёз», — похвастался «Дон Педро».

— А мне, Серёга, что делать? — поймав снующего между занятыми офицерами Крестова, спросил Герман. — Полковник сказал, чтобы я какую-то «Грозу» на складе взял.

— У тебя, Герочка, сегодня самая ответственная миссия... — с любовью взглянув на подчинённого, ответил Сергей.

У Германа ёкнуло сердце; он хотел расспросить командира о сути ответственной миссии, но Крестова уже перехватил Конюшов, забывший, каким маслом чистят ствол: нейтральным, а затем щелочным, или наоборот. Минутой позже Сергея увлёк за собой Мамонт, тащивший на плечах похожий на паука АГС. Он категорически настаивал, чтобы его напарником был не Виктор Колонок, а Игорь Евтушенко. Наконец Герман окончательно потерял из виду своего командира и, задумчиво барабаня пальцами по обшивке гранатомёта «Муха», предался размышлениям относительно своей особой миссии. «Что, если дадут команду захватить главаря? — прикидывал он возможные варианты. — Это тянет на „Красную Звезду“. Если с ранением — на „Красное Знамя“». Офицер отложил «Муху» и принялся крутить между пальцев запал от гранаты. «А если прикажут освободить заложников, — тут и «Ленина» словить можно. «Героя», конечно, не дадут, если только не подстрелят, — мечтательно продолжал Герман, но вдруг осёкся. — Типун мне на язык! На кой хрен мне этот «Герой» сдался, хотя... хотя, если подфартит...» — на полуслове закончил он наградной расклад, пристёгивая к своему автомату пулемётный рожок.

— Герка! Ты что ворон считаешь! — гаркнул незаметно подошедший Крестов, так и не дав ему возможности помечтать относительно «фартового расклада». — Вот тебе твоя «Гроза», иди к бассейну, там пристреляешь.

С этими словами он вручил растерявшемуся подчинённому воронёную дамскую «пукалку». От обиды у Германа чуть было не выступили слёзы.

— Сучара ты, Крестов... Я к тебе всей душой, как к другу, а ты... — и Герман протянул «пукалку» обратно.

— Дура ты! Дура бестолковая, — засмеялся Крестов. — Это же специзделие «Гроза», единственный в мире настоящий бесшумный пистолет. Пулю толкает поршень, а газы остаются в гильзе. Ну, понял теперь?

— Извини, Серёга, понял... Извини, думал — ты издеваешься, — стал оправдываться Герман.

— А задание твоё — архиважное, как говорил Владимир Ильич, заодно подправишь мужской характер.

Герман весь напрягся, готовясь принять любое задание из уже продуманного им списка.

— По мере нашего продвижения... — продолжал Крестов, в то время как Герман затаил дыхание, — будешь отстреливать собак, чтобы они не тявкали.

— Ты это серьёзно? — еле промолвил ошарашенный офицер.

— А ты как думал? Не хотел баран`а подстрелить — тренируйся на «кошечках». — Видя ответную реакцию, Крестов решительно пресёк приступ рефлексии товарища. — Отставить нюни! Ты хочешь, чтобы нас на подступах уложили, как куропаток? — Сергей решительно, на манер охотничьего ружья, переломил двуствольный дамский пистолетик, вставил в отверстия два сочленённых перемычкой автоматных патрона и, поставив на предохранитель, вручил оружие своему подчинённому.

Герман, взяв у него ещё три обоймы, пошёл к бассейну. «Гроза» понравилась с первого же выстрела. Пуля пробила металлический придорожный щит, глубоко вонзившись в ствол дерева. Слышно было только щелчок бойка. «Вот это да!» — восхитился стрелок. Ещё пять раз Герман вскидывал оружие, щёлкал курком и в полном восторге разглядывал отверстия в поражённых им целях. Вполне довольный новым оружием, он положил отстрелянные обоймы в карман.

Вечером легли рано. Герману не спалось. Такие привычные трели сверчков и нестройный лягушачий хор в одночасье потеряли своё снотворное действие. Ко всему прочему досаждал какой-то запах со странным букетом сгоревшего пороха и типичной кишечной органики. Беспокойный страдалец подозрительно покосился на своего соседа Репу. Тот лежал в позе зародыша, положив ладони под щёку. Герман прислушался. Ничто, за исключением местной фауны, не нарушало тишины. Между тем неприятный запах продолжал витать в воздухе. Герман тихо встал и пошёл по рядам коек, чутко подрагивая ноздрями. Эпицентр неприличного запаха находился между ним и кроватью Репы. Будить товарища было неудобно, и он, завернувшись с головой в одеяло, уткнулся себе в подмышку.

Ночной рейд

В пять утра почти весь отряд тремя бэтээрами выехал в сторону аэродрома. На полпути спешились. Светила яркая луна. Было прохладно и безветренно. Бэтээры, высадив десант, вернулись на базу.

Отряд разделился на две группы и выступил по двум высохшим руслам одной реки. В месте слияния рукавов находилась база мятежников. Отряд должен был её окружить и уничтожить, захватив оружие и боеприпасы. Герман шёл в первой группе рядом с Крестовым. По мере продвижения по каменистому дну откосы справа и слева становились всё выше и выше. На полдороге, после почти трёхчасового марша, решили связаться со второй группой. Сержант-радист в течение двух минут тщетно вызывал «Кроноса». Ответил какой-то заспанный голос из аэропорта, но его тут же попросили освободить частоту. Герман с разрешения командира взял у сержанта рацию, перекинул через плечо и полез по крутому склону наверх. Из-под ног летели песок и камни. Чахлые сухие растения, за которые он пытался ухватиться, больно ранили руки. Наконец, Герман взобрался на плато. Солнца ещё не было видно, но облака на горизонте уже розовели, отбрасывая свет на лунный пейзаж пустынного предгорья. Тщетно пытаясь связаться, Герман ни на секунду не отрывал взгляда от фантастической картины этого первобытного мира. Восприятию прекрасного мешал всё тот же запах, что мучил его вчерашней ночью. Заканчивая неудачный сеанс связи, он с чувством какой-то детской радости посмотрел на восток, где только-только зажглись золотистой плёнкой далёкие горы, как вдруг услышал короткий свист — «фиуть!», а через секунду — трескучий щелчок далёкого выстрела. «Фиить!» — пропела вторая пуля, когда радист-романтик уже летел над кромкой оврага. Буквально скатившись вниз, Герман, толчком выпрямляя за плечами рацию, побежал догонять своих. «Кто это? И что заставило этого безымянного стрелка нажать на курок? — крутились мысли в его голове. — И почему меня? Как с такого расстояния можно определить, кто я — друг или враг?»

— Не шуми, как беременная лошадь! — прошипел командир, когда к нему подбежал запыхавшийся Герман. — Связались уже, — с досадой сообщил он, — эта «фитюлька» ловит лучше армейской рации. Идём по плану. Через час берём кишлак в замок.

Герман отдал громоздкую рацию бойцу, перехватил поудобнее автомат и постарался успокоить дыхание. Он хотел рассказать Крестову про снайпера, но тот приложил палец к губам. Дальше шли молча. Герман опять ощутил такое знакомое амбре. На всякий случай он принюхался к Крестову. Вроде, и от него слегка попахивает. Чудеса!

— Ты что, как пидор, сзади пристраиваешься! — шикнул командир.

— Серёга, это ты?

— Я, я, а кто же ещё, — цыкнул Крестов.

«Всё понятно, — подумал успокоенный Герман, — не все командиры бесстрашные. Бывает...»

В полукилометре от цели русло реки стало пологим. Пришлось часто нагибаться, а иногда идти в полуприсяди. Неожиданно оступился и упал Репа. Его автомат дробно застучал по камням. Невдалеке неуверенно брехнула собака. Колонна замерла. Репа шёпотом оправдывался, но, будучи посланным на три буквы, мгновенно затих. Первого пса поддержало второе брехло. Вдвоём они отлаяли трёхминутный утренний дуэт, после чего угомонились. Связались со второй группой, которая уже заняла позиции на оговорённом рубеже. Осталось замкнуть кольцо.

Полуотряд встал и перебежками устремился к месту встречи. Сзади в обратную сторону потянулись пограничники под руководством майора Перекатова. В свете восходящего солнца уже замелькали фигуры товарищей, когда сверху из-за камней ударил пулемёт. Его поддержали автоматные очереди. Цепь залегла. В направлении огня ушли два выстрела «Мухи». Грохнули взрывы. Пулемёт замолк. Вдруг, буквально ниоткуда, ближе ко второй группе вылетел пикап, гвоздя с установленного на борту пулемёта всё прилегающее перед ним пространство. «Каскад» ответил дружным огнём. Герман лежал в неудобной позе, стреляя из повёрнутого набок автомата. Длинный пулемётный рожок елозил по земле, не позволяя вести прицельный огонь.

Со стороны второй группы прямо в борт движущейся машины воткнулся очередной выстрел «Мухи». Мгновенный взрыв. Пулемётчика — будто и не было. Поднявшиеся сзади «духи», стреляя от колена, отходят. Пять, десять шагов — и они пропадают. «Мистика!» — думает Герман. «За мной!» — орёт Крестов, вытаскивая гранату. Две коротких перебежки — и гранаты рвутся где-то глубоко в «лисьих» норах, вырытых духами на случай отступления.

Стрельба утихла. Снова воцарилась тишина. У Германа свистит в правом ухе. Где-то в центре кишлака сбрехнула собака. «Ну, сейчас тебе будет криндец», — злорадно думает Герман, не замечая, как у него сам собой выработался мужской характер.

Кишлак оцеплен. «Духи» ушли. Отряд, прижимаясь к глиняным дувалам, прочёсывает селение. У Германа под каской нестерпимо чешется макушка. Вдруг струйка холодного пота скользит по позвоночнику в штаны. «Да что это я!» — ещё сильнее сжимая автомат на спущенном с плеча ремне, думает он. Сзади, часто дыша, идёт сержант-радист. Крестов маячит далеко впереди. «Надо поспешать», — сам себе командует Герман и ускоряет шаг. Вдруг впереди из небольшого лаза под дувалом, яростно скребя лапами, выползает огромная лохматая псина с небольшими отвисшими ушами. «Каскадёр» вскидывает автомат, но тут же бросает его на ремень и вынимает дамскую «пукалку». Громадный пёс размером с половину телёнка, словно пружина, сжимается и разжимается в огромных прыжках. Щелчок — и псина, судорожно загребая лапами, зарывается в придорожную пыль. Три шага вперёд, щелчок — короткая агония, и зверь испускает дух. Герману становится жалко поверженного пса. Обходя труп, он вынимает из миниатюрного пистолета гильзы и кладёт в карман. Вдруг его осеняет разгадка таинственного запаха. Он тянется в карман, вытаскивает за скобу отстрелянные гильзы и подносит к носу. Вот оно! Вот этот запах смеси кишечного метана и жжёного пороха.

— Товарищ капитан, что с вами? — спрашивает встревоженный сержант.

— Воняю, дружок, воняю! — радостно делится сокровенным капитан.

— Есть малешко, — соглашается сержант, деликатно отходя на шаг назад.

Снова тишина и сопение. Герман отрывается вперёд, выходит на площадь, заворачивает за угол, бежит вдоль дувала. Слева через площадь видна фигура командира, который погружается в очередной лабиринт узких улиц. Выходящий сзади из-за поворота радист ни с того ни с сего передёргивает затвор автомата. Затвор резко клацает, и не успевает звонкое эхо погаснуть, как прямо в грудь Герману бьёт автоматная очередь. Пряный запах пороховых газов ударяет в нос.

Герман почти теряет сознание и сползает по глиняной стене. Сверху, тихо шурша, сыпется песок, сухая соломинка падает на плечо, переворачивается, съезжает по груди и утыкается в сталь автомата. Герман открывает глаза. «Жив!» — пульсирует в виске. «Жив!» — откликаются побелевшие пальцы, намертво перехватившие оружие.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — доносится сверху.

Герман поднимает голову, но каска, упёртая в глиняную стену, съезжает ему на глаза. Качнувшись вперёд и откинув железный головной убор, он замечает склонившегося над ним солдата и бегущего командира.

— Герка, жив?! — орёт встревоженный Крестов. — Гера, прости подлеца! Нервы подвели. Герочка, прости... давай помогу... вставай уже! — поднимает офицер поверженного друга. Друг стоит на трясущихся ногах, не в силах сделать ни шага.

— Не попал! Не попал! Первый раз не попал, — радуется Крестов, тыча пальцем в дувал за спиной у воскресшего друга. — Я на звук бил, а там — ты.

Герман оборачивается. Глиняная стена, точно судебное решение, зафиксировала косой пробор автоматной очереди с шагом чуть больше человеческого плеча. Фактически Крестов не промахнулся. Трасса прошла на уровне груди Германа, но пули легли справа и слева, даже не задев его. У командира сработал инстинкт на неожиданный звук, а палец лишь надавил на спусковой крючок.

Германа, поймавшего свой счастливый случай, снова кинуло в озноб.

— Д-д-дур-рак ты, Крест, — клацая зубами, шепчет Герман. — Дурак, и не лечишься!

— Ну, дурак я, согласен, — рвёт на себе волосы командир. — Только на хрена ты затвором игрался?

— Н-н-не я, — дрожит счастливчик, — с-с-сержант во-он тот, — кивает он головой вслед уходящему от греха подальше радисту.

Дрожь проходит нескоро. К этому времени основная часть операции в целом была завершена. Солнце уже пригревало влажную землю, многочисленные арыки искрились на перекатах. Кудахтали куры, блеяли овцы, трубно мычали коровы. Отлетевшая было на четверть часа душа, словно муха, кружившая рядом, наконец слилась с телом. К Герману вернулось ощущение реальности.

Когда подкрепление афганской армии подошло в кишлак, в нём уже вовсю шли повальные обыски. Мрачные невыспавшиеся «каскадёры» сновали между зелёных мундиров союзников, загоняя их в погреба, заставляя шариться в кучах навоза и на крышах подозрительных домов. Изредка утреннюю тишину разрывали короткие очереди доблестных защитников Апрельской революции.

В самый разгар всеобщей кутерьмы из двери напротив сидящего на корточках Германа вышел благообразный старик, огляделся по сторонам, открыл ворота и начал выгонять стадо ревущих овец. «Куда ты, отец, прёшь!» — закричал на него солдат-пограничник. Дедуля, увидев наставленный на него автомат, радостно заулыбался. «Салом Алейкум», — затянул первый куплет приветствия «отец родной». Шаркая калошами на босу ногу и нараспев перечисляя свои «четурасти, бахейрасти и джанджурасти», он засеменил к заметно струхнувшему бойцу. Когда между народом и защитником осталась пара шагов, солдат угрожающе повёл дулом автомата. «Геть витселя! Геть, диду, бо вдару!» — полагая, что украинский более доступен простому афганцу, снова закричал автоматчик. Старик обиженно остановился. «Отставить, ефрейтор», — вмешался Герман. Он подошёл к старику, приложил правую руку к сердцу, низко поклонился, после чего быстро его обыскал. Завершив протокольные мероприятия, офицер заключил растерявшегося старика в братские объятия и позволил исполнить набор ответных учтивых приветствий. «Смекай, боец!» — подмигнул растерявшемуся ефрейтору капитан.

Согнав овец в кучу, старик ещё долго оборачивался, отбивая поклоны вежливому оккупанту. Скоро он и его стадо скрылись за холмом.

Обещанного Гульмамадом склада не нашли. Скорее всего, он был похоронен под взрывами многочисленных пещер и узких лазов, которыми так и кишела эта земля. Крестов сидел на плетёном топчане, на зелёной лужайке поодаль от кишлака. К нему стекались жидкие ручейки трофейного барахла. У ног «Великого Могола» валялись ржавые сабли, приклады от неведомых ружей, перекованный под соху ствол крупнокалиберного пулемёта, десятка три разномастных патронов, кремниевый пистолет и хорошо сохранившийся штык от русской трёхлинейки. Афганцы даже подобрали и принесли все использованные одноразовые гранатомёты «Муха». Но венцом трофейной коллекции была старинная кремниевая фузея с отвальцованной воронкой на конце ствола.

Крестов мрачно смотрел на своё богатство, матерился в усы, мысленно прикидывая, чем ему отчитаться за проделанную работу.

— Несут! Несут! — вдруг закричали пограничники, завидев чуть ли не взвод афганцев, с трудом волочивших три огромных деревянных короба. Крестов мгновенно оживился.

— Давай сюда! — с нескрываемой радостью позвал он носильщиков. — Только осторожней. Не кантуйте, канальи вы хреновы!

Когда первый короб был доставлен, афганцы, сломав прикладом запор, торжественно его вскрыли. Разочарованию командира не было предела. В старинных коробах лежали не менее старинные пушечные ядра, заботливо обёрнутые в истлевший промасленный пергамент.

— А что ты, Серый, приуныл? — начал зубоскалить оживший Герман. — Напишем в отчёте, мол, нашли американские химические снаряды. Нюхни — как воняют.

— Иди отсюда, недобиток долбанный! Ты себя-то давно нюхал? — зашёлся желчью расстроенный командир. — То-то ты у дувала вонял, как протухшая треска.

— Не свисти, старый, это твоё секретное оружие дерьмом исходит, — с этими словами Герман сунул ему под нос горсть подотчётных гильз, продолжающих источать омерзительный аромат.

— Уйди с глаз моих, уйди, поц, пока второй раз не подстрелил!

Герман в самом хорошем расположении духа пошёл фотографировать концовку столь удачной для него операции. В завершение фотосессии он снова вернулся к Крестову и предложил сняться на фоне старинной фузеи. Слегка оттаявший командир согласился и, облокотившись на почти двухметровое орудие, позволил трижды себя сфотографировать.

— Пошлёшь карточку сыну — будет хоть знать, как пираты с бармалеями выглядят, — выдавил своими остротами улыбку на лице командира «фронтовой корреспондент».

Отчёт о проделанной работе получился добротным. На двадцати листах с приложенными фотографиями было подробно описано всё, что происходило в ту ночь и то утро. Согласно отчёту, склад с боеприпасами пришлось взорвать, ибо он был чудовищным образом заминирован. Трофеи были сфотографированы с самых выгодных ракурсов так, что средневековая фузея чуть ли не до мелочей смахивала на крупнокалиберный пулемёт. Даже ржавый серп, торчащий посреди антикварного хламья, выглядел грозным ятаганом, которым мятежники казнили своих пленных.

Письма, бочка и педикулёз

К женскому празднику 8 Марта привезли почту. Мешок с конвертами высыпали прямо на стол штабной палатки. Два солдата целый час сортировали корреспонденцию, отбиваясь от страждущих офицеров, после чего быстро разнесли по палаткам. Герман получил сразу пять писем: четыре — от жены и одно — от родителей. Он тут же брякнулся на солдатскую койку и приступил к чтению. Мать писала о рассаде помидоров, о сестре, о её подлеце-муже; отдельно потопталась по его неблагодарной супруге. «Понятно, — подвёл итог прочитанного взгрустнувший «каскадёр», — ни грамма позитива. Что за странное поколение у этих родителей? Или только мои такие?.. Живём, мол, чинно-благородно, чего и тебе желаем, хотя знаем, что у тебя так никогда не получится. И ни полслова тревоги. Кто-то всё же свихнулся в этом мире: либо — я, либо — мои родители».

Окончательно распалившись, Герман встал, закурил сигарету. Все лежачие места были заняты его друзьями, читавшими весточки с «того света». Репа, подрагивая пшеничными усами, мягко улыбался. Юрка Селиванов, опершись на руку, перекосил лицо и бегал по строчкам только одним глазом. Крестов вытянулся в монументальной позе, как Ленин в Мавзолее, держа над собой письмо в вытянутых руках. Олег Филимонов блаженно ковырял в носу. Мамонт дремал, накрывшись исписанным листом.

Докурив сигарету, Герман перешёл к чтению письма от жены. Через минуту он улыбался, по нескольку раз возвращаясь к бесхитростным признаниям в любви, описаниям шалостей пятилетнего сына и наказам беречь себя. Стало совсем хорошо, когда прочёл о друзьях, которые забегали в гости и, как могли, выручали его семью. А тут ещё, оказывается, звонили с работы, дескать, вернётся супруг — готовьтесь к новоселью.

Герман снова встал, с наслаждением закурил очередную сигарету и, прихватив фотографию сына с его же рисунком, вышел из палатки. Глядя на своего ребёнка, любящий отец окончательно раскис. На него с фотографии большущими глазами смотрел светловолосый херувимчик в костюме с короткими брючками, из которых торчали тоненькие ножки в нитяных колготках. Сын пытался улыбаться в камеру, но оставался грустным. «И на хрена я только на эту войну записался? — снова расстраиваясь, заскулил про себя офицер. — А ну как сын вырастет — станет таким же оболтусом, как и я, и, не дай Бог, на свою войну поедет». Детский рисунок немного его успокоил. На нём был изображён он сам с ночным, без ручки, горшком на голове, в окружении двух танков, похожих на сложенные друг на друга сардельки. В трёхпалых руках родитель держал палку с алым полотнищем и автомат, явно прорисованный кем-то из взрослых. Из его левой куриной ноги рос цветок, а правая была намертво пригвождена саблей, свисавшей с хилых покатых плеч. «Похож, определённо похож, — подумал впавший в приятную меланхолию капитан. — В этой стране Лимонии только такие и могут воевать».

Вернувшись в палатку, Герман окунулся в бурное обсуждение прочитанного знатоками эпистолярного жанра. Неукротимый Крестов вдруг стал слащаво-сентиментальным, совал всем в нос каракули своего Андрюшеньки и с объективностью Дон-Кихота описывал неземные добродетели своей Дульцинеи, с которой вот уж скоро год как был в разводе. Малышкин завёл теоретический спор о том, что ни одна нормальная женщина не может прожить и полгода без мужика, поэтому предлагал желающим помощь в избавлении от рогов. Мамонт, сидя на перевёрнутой бочке, ему оппонировал, заверяя, что его жена — только на любителя, ибо не всякому одолеть её 120 кило живого веса. Малышкин тут же завёлся и даже вспомнил, что спал и не с такими, после чего обидевшийся гигант пообещал засунуть его в бочку, на которой сидел. Озабоченный Игорь Евтушенко, немного смущаясь, расспрашивал сослуживцев о методах борьбы с внематочной беременностью.

Как-то само собой разговор перешёл на более злободневные темы. Было решено поставить наконец-то бочку вниз дном и затворить в ней брагу, тем более что погода уже наладилась, а днём припекало по-летнему. Самым простым оказалось перевернуть бочку. Затем пошли трудности. Огромная деревянная посудина изрядно рассохлась, и в первый день её так и не удалось наполнить. Зато палатка утопала в грязи. Пришлось отнести бочку в арык, где она за два дня и дошла до кондиции.

Закладку производили всем миром. Сахара, что был припасён на кухне, не хватило, пришлось ехать на базар. Там же купили сухофрукты. В бригаде обменяли три нитки бус из тигрового глаза на килограмм живых дрожжей.

Первое время бочка вела себя почтенно. Днём третьего дня огромный пузырь прорвался сквозь сусло, утробно лопнул и своим тошнотворным откатом возвестил винокуров о начале зарождения хмельного напитка. Тут же на базар была послана делегация, которая разыскала жестянщика, обещавшего по предложенным эскизам собрать самогонный аппарат. Афганец, получивший предоплату, долго тянул с заказом, пока «каскадёры» не заметили, что в дуканах то тут, то там стали появляться в свободной продаже запретные изделия, собранные по их чертежам. Наконец, лукавый жестянщик закрыл свою мастерскую и слинял в неизвестном направлении. А между тем брага, чувствуя наступление лета, наливалась крепостью.

С каждымднём становилось всё теплее и теплее. В начале апреля был очищен и запущен в эксплуатацию бассейн. Аптекарское поле зазеленело и вскоре расцвело бело-розовыми бутонами целебного мака. Вся живность страны Лимонии торжествовала. По Самархелю ползали гады, по стенам и окнам уютных домиков ловили насекомых шустрые гекконы. У арыков на расплодившихся лягушек и жаб охотились вараны. По углам палатки пищали мыши, в кухне хозяйничали крысы, а ночами в арыках плескались какие-то крупные животные, похожие на выдр. Но больше всего проблем доставляли насекомые.

Первыми пошли в наступление вши и блохи. Вероятнее всего, их занесли преданные делу революции агенты. Герман в который раз замечал необычное поведение своих источников, которые, стоило им появиться в «доме свиданий», тут же запускали руки в мошну своих широких шароваров и начинали яростно чесаться. В начале апреля, за день до своего рождения, он снял с головы свою первую вошь.

С педикулёзом расправились самым решительным образом, после того как на очередном совещании услужливый капитан Гаджиев на глазах у всех снял с шеи полковника Стрельцова жирного кровососа. В тот же день были проведены масштабные банные и парко-хозяйственные мероприятия. Напуганные насекомыми, каскадовцы посбривали бороды и коротко постриглись. Мамонт, как строптивый боярин, от услуг брадобреев отказался. Виктор Колонок, лишившись атрибутов лешего, этим не ограничился и попросил побрить его наголо. По завершении процедуры, которую с блеском провёл капитан Репа, бывший леший встал из-под груды шерсти совершенно преобразившимся. Герман тут же признал в нём гашевского Швейка, сходство с которым усиливали мясистый нос, добродушная лопоухая физиономия, ласковая улыбка и участливые с искринкой глаза.

Герман отказался от помощи парикмахера, работавшего без устали полдня. Он не стал сбривать усы, но с бородой распрощался. Привыкший к электробритве «каскадёр» сильно порезался. С лёгким чувством брезгливости он трогал вдруг ставшую такой нежной кожу, глядел с отвращением в зеркало, откуда на него смотрел худой подросток, истекающий кровью. «Давай сфотографирую, — предложил Фил, — будет чем пугать пленных, если вздумают молчать».

Следующими оккупантами стали блохи. Откуда они появились — никто сказать не мог. Но за считанные дни эти неподкованные твари стали, словно черти, прыгать по кроватям, столам и, конечно же, по голым телам офицеров «Каскада». Полковник Стрельцов в очередной раз объявил всеобщую мобилизацию, но, пока готовились к отражению врага, «каскадёры» успели вдоволь натешиться с вредными насекомыми.

Герман вспомнил, что где-то читал, будто блохи не выносят дыма. Так оно и оказалось. Движимый интересом к хитроумным экспериментам, он раскурил две сигареты, засунул их в рот тлеющими концами и стал выдувать дым на солдатское одеяло. Дым медленно заполнял экспериментальный полигон, сползая с краёв. Через считанные минуты маленьким скакунам стало дурно, и они принялись прыгать, вырывая белые столбики из колышущегося над кроватью тумана. Сначала экспериментатор в испуге отшатнулся, но потом всё это ему показалось забавным. Герман поддал «пару» — и кровать ожила. Столбики то возникали, то испарялись. «А ещё говорили, что на Марсе нет жизни», — прокомментировал он футуристическое действо, разворачивающееся на его глазах.

Эксперимент привлёк зрителей. К Герману потянулись товарищи. Чувствуя их любопытство, он ловким щелчком послал вылетевшую блоху на соседскую кровать. Репа страшно возмутился. Вторую блоху он уже отбил обратно Стивеном Кингом. И тут всё началось. Взрослые дети, засунув чуть ли не по пачке сигарет в рот, гнали дым на свои одеяла, после чего, разбившись на пары, с азартом играли ошалевшими блохами в пинг-понг. Наигравшись вволю, офицеры приступили к тотальному уничтожению несчастных насекомых.

Ссора

Финалом борьбы с кровососами стала генеральная стирка, глажка и полная дезинфекция палаток. Вернее, поутру брезентовые жилища просто разобрали и разложили, как и одеяла с простынями, на солнце. Уставшие санитары разлеглись на панцирных сетках своих кроватей, подставив под ещё не жаркое солнце молочные тела.

Настроение загорающих было отменным. Пребывающие в безделье «каскадёры» обменивались шутками по поводу проведённой кампании, «полоскали» начальство, травили анекдоты, в общем, делали всё, что могут делать молодые мужчины, лежащие на кроватях, собранных в одну кучу. В эти счастливые минуты Герману и в голову не могло прийти, что всего лишь через несколько минут он превратится в изгоя общества и на целый день испортит свои отношения с товарищами.

Герман, прикрыв панамой лицо, тихо посапывал, обласканный косыми лучами солнца. Разговоры среди друзей-товарищей постепенно стихали. Казалось, ещё пять — десять минут, и всё погрузится в утреннюю дрёму. Однако совершенно неожиданно донёсся звук далёкого взрыва и вслед за ним — ровный скрежет летящего реактивного самолёта. Народ зашевелился. Капитан Репа приподнял голову и, сотворив ладонью козырёк, стал вглядываться в небо.

— На сверхзвук пошёл... — прокомментировал он удаляющиеся раскаты рвущих воздух самолётных двигателей.

Герман лениво стянул с лица панаму и, не поднимая головы, пошарил взглядом прищуренных глаз по лазурной выси. Кроме двух орлов, парящих высоко над его головой, ничего примечательного он не заметил, поэтому, вернув панаму на место, принял исходную позу. Очередной небесный взрыв и ровное гудение привлекли внимание остальных офицеров.

— Ещё один сверхзвук преодолел, — не поднимая головы, повторил своё утверждение неугомонный Репа.

— Тура-Буру пошли бомбить, — расширил тему уткнувшийся в подушку Крестов, — хотя... хотя мы, вроде как, не заказывали...

Герману было ровным счётом наплевать, заказывал кто или нет бомбоштурмовой удар или авиация проявила собственную инициативу. «Только... только зачем идти на сверхзвуке на бомбёжку?» У Германа совершенно непроизвольно стали вспухать, будто в закипавшем котелке, пузыри вопросов. «А если это штурмовики, и у них ракеты на пилонах... Долбанутся и до цели не долетят... Или, может, куда опаздывают... И вообще, — на черта лететь в Лимонию на сверхзвуке, так ведь и в Пакистан залететь недолго, а уж в Пакистане собьют, как пить дать...»

— Нет, Репа, — подал голос Герман, — на сверхзвуке тут самолёты не летают.

— А ты почём знаешь? — придрался к безобидной реплике капитан Конюшов. — Тогда что это там ухнуло?

— Не знаю...

— А раз не знаешь, так и молчи!

Герман опять задумался. Потом привстал на кровати и, обернувшись к Репе, заговорил.

— Знаешь, Репа, похоже, что штурмовики шли на предельной дозвуковой скорости, а за ними тащился фронт ударной волны, и вот, когда этот фронт нас накрыл, тогда и ухнуло.

— Какой фронт! Какая волна! — не на шутку разошёлся Конюшов. — Ты хотя бы аэродинамику знаешь? Я её, проклятую, пять лет в Рижском институте гражданской авиации изучал.

— Репа, не кипятись, вот смотри... — и Герман стал чертить прутиком на высохшей глине свой вариант графической интерпретации звукового явления.

Спорщики уже стояли голова к голове, осыпая друг друга обвинениями в некомпетентности.

— Да уймитесь же вы! Отдохнуть не даёте, — призвал к порядку разгорячённых специалистов Крестов.

— Крест, ты только посмотри, какую лажу он несёт, — отозвался огорчённый тупостью своего друга Конюшов.

Командир нехотя встал и подошёл к спорщикам. Постепенно покинули свои места и другие недавние обитатели палатки. Крестов долго изучал рисунок Германа.

— Полная ерунда! — вынес он свой вердикт.

Собравшиеся одобрительно закивали головами. У Германа вдруг взыграло самолюбие.

— Крестов, ты туп, как конь с яйцами! — не особо заботясь о содержании, выдвинул новый аргумент взбешённый спорщик и с отчаяньем в глазах сел на кровать.

В ответ на выпад командир вывернул из-под усов «гузку» и протянул: «Ну-у-у, это уже клинический случай». Поставив Герману диагноз, он направился в сторону кухни, но вдруг остановился и снова приблизился к больному.

— Ты знаешь, почему у меня сын родился?

— Не знаю и знать не хочу! — отвернулся в сторону Герман.

— А я тебе объясню.

Толпа болельщиков затихла.

— Я на советский презерватив понадеялся, — начал менторским тоном объяснять тупому подчинённому командир. — И он лопнул!

— Причём тут презерватив?! — взвыл Герман.

— А притом, что самолёт порвал такой же презерватив, но только воздушный. Понял теперь, — откуда звук?

Зрители, восхищённые аллегориями своего боевого товарища, дружно зааплодировали. Крестов картинно поднял руку, выдержал паузу, потом залез в карман и вручил растерянному спорщику цветной пакетик с голой красоткой.

— На, держи! Пользуйся регулярно, чтобы больше такие придурки на свет не появлялись.

Герман в раздражении выбил из протянутой руки наглядное пособие и швырнул его в пыль.

— Истеричка, — тихо, но веско закончил свою речь Крестов.

— Да что вы с этим поцем возитесь! — не выдержал Мамонт и рванул кровать Германа вверх.

Не ожидавший такого поворота дел теоретик сверхзвукового полёта полетел с дозвуковой скоростью на землю.

Зрители недовольно зашумели. Крестов подал руку пострадавшему, но тот, отказавшись от помощи, резко вскочил и, не оглядываясь, побрёл к бассейну.

— Герман! Герман, постой! — закричали приятели, но расстроенный офицер уже скрылся за деревянным забором.

Загул

К обеду палатка была восстановлена. Герман в одних трусах неподвижно лежал на кровати, скрестив на затылке руки и уперев свой взгляд в потолок. Вскоре пришли гости. Это были офицеры вертолётной эскадрильи, которых привёз Крестов. Лётчики, одетые в просторные сетчатые комбинезоны, с интересом разглядывали убранство каскадовского шатра.

— Хорошо у вас тут, — заметил самый тучный из них, — баб только голых не хватает.

— За этим добром мы в бригаду ездим, — улыбаясь ответил Крестов.

— Я не об этом, — продолжил толстяк, — хоть бы картинки какие ни то повесили...

— Чтоб простатит заработать? — полувопросительно-полуутвердительно среагировал командир первой группы. — Спасибо за совет. В первом заезде половина наших от этих картинок пострадала. Поразвесили красоток, возбудились, как жеребцы, а потом яичный жар в арыке остужали.

— Понятно, — протянул самый молодой вертолётчик. — А это что у вас? — указал он на бочку, в которой совсем кстати лопнул большой пузырь, обдав смрадом брожения дорогих гостей.

— Брага. Через неделю приходите на первачок!

— Понятно...

— Своих к бочке не допускаем, но для гостей можем сделать исключение, — предложил радушный хозяин.

Вскоре три офицера сидели за столом у бочки и, зачерпывая мутную жидкость, чокались алюминиевыми кружками.

— Гера, присоединяйся, — позвал Крестов, — я ведь ребят по твою душу привёз.

Герман нехотя слез с кровати и присел за стол.

— Пить будешь? — спросил командир.

— Ты же знаешь, я не умею.

Вертолётчики сочувственно покачали головами.

— Может, водочки? — предложил толстяк, вытаскивая из широкого кармана двухсотграммовую чекушку. Крестов знаками показал, чтобы ребята унялись.

— Не пьёт он. Как в Афгань приехал, тут же и разучился. Да ладно, не для того пришли. Вот, Гера, я тебе живых специалистов привёл. Потолкуй с ними насчёт звукового барьера. Может, поумнеешь.

Герман сначала нехотя, а потом всё более воодушевляясь, рассказал свою версию дневных событий. Вертолётчики, стирая рукавом дрожжевой осадок с уголков рта, переглянулись.

— Парень, ты неправ два раза, — выдохнул толстяк.

— Как это?

— Ну, во-первых, с командиром не спорят.

Крестов поднял палец, призывая Германа быть внимательным.

— А во-вторых, плотный воздух — это тот же гондон...

— Это вас Крестов успел обработать?

— Не перебивай старших, это — во-вторых.

Герман обиженно уставился на толстого лётчика. Крестов поднял второй палец.

— А в-третьих, мы сами слышали, как над нами пара «Сухих» перешла на сверхзвук.

Довольный командир поднял третий палец и с ухмылкой резюмировал.

— Выходит, Херочка, ты не два раза неправ, а — три! — с этими словами он раскидал половину чекушки в мутную брагу гостей.

Вскоре пришёл Мамонт и потребовал включить его в дегустационную комиссию. Через непродолжительное время число дегустаторов выросло до дюжины. Тринадцатым пришёл радист Колосков с двумя бутылками водки. Герман сидел насупившись. Он не принимал участия в оживлённой беседе, которая всё чаще прерывалась мужскими объятиями и клятвами в вечной дружбе чекистов с доблестными лётчиками.

— А всё-таки я прав! — вдруг бросил в залу уставший от пьяных нелепостей Герман. Он встал, обвёл отрешённым взглядом притихших товарищей и пошёл на свою кровать.

— Стоять! — проревел покрасневший от гнева Крестов. — Стоять! Кому говорю, Галилей долбаный!

— Оставь его, Крест, — миролюбиво одёрнул командира Мамонт. — Может, он и прав был. Завтра разберёмся и, если что не так, — на костёр!

Укладываясь на одеяло, Галилей раздражённо бурчал себе под нос: «Галилей, Галилей... Это Джордано Бруно бросили в костёр, пьяные недоумки!»

Между тем распоясавшиеся офицеры всё больше и больше подходили под его последнее определение. Радист Колосков, быстро набравший необходимый градус, непрерывно произносил тосты, мешая остальным проявить свою индивидуальность. Он уже сидел в обнимку с вертолётчиками и периодически одаривал гостей сладострастными поцелуями. Юрка Селиванов включил музыкальный центр, но уже через минуту толпа потребовала сменить репертуар. «Убери это западное фуфло... Давай наше!.. Вруби что-нибудь душевное». Луноликий Колонок мигом сбегал к себе в палатку и принёс кассету с «Песнярами». Потом пьяную компанию услаждал своим голосом Юрий Антонов, а потом — ансамбль «Цветы». С этого дня в палатке «каскадёров», уставших от модных зарубежных исполнителей, звучала преимущественно отечественная музыка. А между тем торжественный обед продолжался. В палатке становилось жарко. Чтобы обеспечить приток свежего воздуха, хмельные каскадовцы бесстыдно заголили полы своей палатки, закинув их на брезентовые скаты. Прохлады это не добавило. Послеполуденное солнце быстро разогрело полог, и все решили перебазироваться в эвкалиптовую рощу.

Герман, насладившись компанией друзей, пошёл в бассейн. Он печально сидел на прохладном бетонном бортике, опустив ноги в воду. В эвкалиптовой роще грянул сводный хор. «Это надолго, — подумал Герман. — Пойду-ка я в душ, ополоснусь».

Тёплый душ от нагретой на солнце железной бочки постепенно успокаивал отверженного Галилея. Он вытягивал к струям руки, блаженно фыркал и отплёвывался. Потянувшись за мылом, купальщик неожиданно отпрянул, застыв в неудобной позе. На уровне груди, на толстом брусе, скреплявшем конструкцию душа, на него, не мигая, смотрел огромный варан. Из пасти варана торчала лягушачья лапка. Герман боялся пошевелиться. Варан — тоже. Наконец ящеру надоела игра в гляделки, он закрыл белёсой плёнкой свои глаза, дважды мотнул головой и заглотил жертву. «Приятного аппетита», — прошептал молодой человек. Животное сощурило немигающие глаза. «Думаешь, я тебе подойду? — спросил гада напуганный молодой человек. — Будешь сидеть смирно — ещё лягушку принесу». Постепенно к нему стало возвращаться утраченное самообладание. Он набрал воды в ладони и плеснул в морду охотника. Варан открыл пасть и зашипел. Герман вновь отпрянул. «Что это я, ну не сожрёт же он меня, на самом деле». Нагибаясь и пятясь назад, он поднял резиновый тапок и метнул его в рептилию. Варан подпрыгнул, шлёпнулся на настил и, стуча хвостом по деревянной решётке, бросился к выходу. От неожиданности Герман высоко подпрыгнул, поскользнулся и рухнул на пол. Варана не было.

«Рассказать кому — не поверят», — подтягивая мокрые солдатские трусы, размышлял он на пути в лагерь. Первым, кто встретился на пути, был Конюшов. Поведать товарищу о случившемся Герман не смог бы даже при большом желании. Репа лежал на груди, раскинув руки как истребитель — крылья. Издали он походил на стрелку-указатель, направленную в сторону палаточного городка. Участливый Герман взвалил его на плечи и донёс до кровати. Заглянув в бочку, офицер обнаружил лишь треть заявленной к переработке браги. Вскоре со стороны рощи послышались голоса. Хмельная братия шла провожать авиаторов. Со стороны это выглядело возвращением племени первобытных людей с удачной охоты. Самого крупного лётчика нёс, слегка согнувшись, Мамонт, того, что поменьше, — Ляховский. Загрузив телами армейский джип и проводив машину до выезда из городка, коллектив посчитал возможным продолжить банкет. Очередным местом для пикника было избрано маковое поле. К этому времени компания уже разбилась на группы по интересам и, загрузив остатки хмельного напитка в подручные ёмкости, утонула в благоухающем море целебных растений.

Герман побродил некоторое время по лагерю в поисках собеседника, но никого, кто бы превосходил интеллектом майора Перекатова, так и не нашёл. Последний же, напротив, был склонен к общению. Он даже увязался за трезвым «каскадёром», предлагая на выбор: «раздавить» бутылку, «забить козла» или съездить в бригаду — погонять «тёлок».

Опечаленный Галилей вернулся в палатку, добавил к своему гардеробу разношенную майку и углубился в чтение Жюля Верна. Вскоре вошёл полковник Стрельцов.

— Герман?

— Я!

— А где остальные?

— В поле, товарищ полковник.

— Та-а-ак, значит, с агентурой встречаются.

— Почти...

— Как это понимать?

— Медитируют, товарищ полковник!

— Та-а-ак, значит, по-русски говорить отказываешься... А что это с бочкой?

— Стоит.

— Брага, спрашиваю, куда делась?

— Использована для достижения нирваны.

— Брось паясничать, капитан.

— Устал народ, товарищ полковник, гости из эскадрильи были.

Командир с тоской посмотрел поверх головы своего подчинённого, махнул в сердцах рукой и добавил:

— Пойдём со мной, титульный лист к отчёту за месяц нарисуешь.

— Так точно!

Герман за час изобразил на обложке отчёта двух спецназовцев с перекошенными от злобы лицами, бросающимися в атаку на беззащитных «духов». Вверху справа он поместил серп и молот, между которыми прорывались штурмовики, затем большими буквами вывел слово «Отчёт», а внизу — «„Тибет“, 1981 г.»

— Молодец, — похвалил полковник.

— Служу Советскому Союзу! — подобострастно откликнулся художник.

Стрельцов поморщился, покосился на Германа и печально покачал головой, будто намереваясь сказать: «Да, батенька, это уже не лечится».

— Найди Колоскова, пусть подготовит шифровку — отчёт за неделю.

Капитан по уставу сделал полуоборот и, подтягивая трусы, вышел искать радиста. В расположении радиоцентра его не было. В палатках в живописных позах лежали офицеры, измученные пикником, но шифровальщика среди них тоже не было. После пересчёта по головам была обнаружена ещё одна недостача — Мамонт. Его крупное тело не наблюдалось ни в одном скоплении тел спящих каскадовцев. Герман тут же снарядил группу из шести солдат на поиски пропавших. Потеря Игоря Морозова — это, конечно, досадный инцидент, а вот исчезновение шифровальщика — это уже катастрофа. Чуя неладное, к поискам присоединилось руководство. Вначале обошли ближние окрестности макового поля, где вытоптанные проплешины обозначали следы недавнего пикника. Потом прочесали весь Самархель. Вброд обошли самые глубокие места многочисленных арыков и, уж конечно, осмотрели дно бассейна. Два офицера как сквозь землю провалились.

На прочёсывание местности отрядили весь личный состав, способный стоять на ногах. Решили расширить круг поисков. Длинная неровная шеренга бойцов с автоматами наперевес двигалась по маковому полю в направлении глиняной крепости свирепого Муллы Омара. Со стороны растянувшаяся от края до края цепь напоминала отряд фашистских оккупантов, идущих по нескошенному полю. Видимо, эта психическая атака изрядно напугала обитателей крепости, которые повылазили на стены и с ужасом наблюдали за приближением безжалостных советских орд.

К счастью для домочадцев бандглаваря людская цепь, вытоптав изрядную часть целебных посевов, замерла, не доходя двадцати метров до цитадели. Герман, шедший в центре шеренги, первым услышал слезливую мелодию самой романтичной в СССР группы «Цветы»: «Песни у людей разные, а моя одна на века...» Офицер метнулся на звук. Вот они, родные, лежат! «Звёздочка моя ясная, как ты от меня далека...» — выжимал жалость из слушателей солист, между тем как благодарных фанатов «Цветов» мог оживить только духовой оркестр. Мамонт и Колосков лежали ничком в форме буквы «Т». Шифровальщик зарылся головой в мягкое подбрюшье великана. Оба безмятежно спали. «Чистая моя, строгая, как же я хочу рядом быть», — не унимался японский «Шарп», лежащий в изголовье у Мамонта. Герман не выдержал и зашёлся смехом, когда узрел, что в знак взаимного уважения меломаны обменялись солдатскими трусами. Игорь Морозов лежал в распоротых по швам плавках, а радист-шифровальщик — в широкой юбке из той же материи. Подбежали солдаты, раскинув плащ-палатку. Тела погрузили на брезент. Четверо тащили того, что в плавках, а двое — пробуждающегося радиста в юбке. Привстав с ложа, особо охраняемое лицо под затухающий аккомпанемент группы «Цветы» визгливым фальцетом завершил песню: «Поздно мы с тобой поняли, что вдвоём вдвойне веселей даже проплывать по небу, а не то что жить на земле...» Легко покачивая телами в брезенте, солдаты возвращались на базу, ломая хрустящие стебли осыпающегося мака. «...А не то что жить на земле...» — не унимался Колосков, в третий раз выводя последние строки полюбившейся песни, но уже без музыкального сопровождения.

Ночь прошла бурно. Недобродившая брага дозревала в утробах «каскадёров», ища выходы на свободу через все мыслимые отверстия. Наиболее неистовым компонентом был метан, который даже не спрашивал, когда ему можно покинуть тело. Осунувшийся от бессонницы Герман развлекался подсчётом трубных звуков, издаваемых его товарищами. «235, 236...» — беспристрастно фиксировал он звуковые явления. «Досчитаю до пятисот — и усну!» — закодировал свой мозг измучившийся трезвенник. «Блям!» — срыгивает зловонную пульпу сосед Репа. «Конь! Твою мать! — орёт Герман. — Выйди на улицу, засранец!.. Блин, на чём я остановился... 271, 272...» В конце палатки срывается со своего места Мамонт и, придерживая лохмотья дарёных трусов, несётся прочь, за ним устремляется Лях. «Слоновник, а не палатка, — ворчит безутешный Герман. — 303, 304... Нет, сегодня определённо не усну», — осознаёт он реальную перспективу. «Может и к лучшему», — ощущая позывы солидарности собственного живота к утробам друзей, бормочет страдалец. Наконец он встаёт, продвигается к выходу, минуя разливы окрошки.

В окопах, освещённые полумесяцем, торчат две головы. «Пойду в другой», — брезгливо рассудил Герман. В дальней траншее он находит Колонка, сидящего на корточках с сигаретой в зубах.

— Бог в помощь! — приветствовал Герман, присаживаясь на самом краю.

— Не поминай Бога всуе, — ворчит луноликий каскадовец.

— Завтра на базар поедем? — пытается поддержать разговор новенький.

— Только бы дожить!

Вылезая из окопа, Герман наступает на бугорок. Бугорок трескается и мерзко расплывается. «Козлы! — орёт в ночи поверженный всеми мерзостями этого дня каскадовец. — Засрали, всю страну засрали!»

В палатке уже орудуют крысы. Добравшись до бесплатных харчей, они безмятежно пируют, не обращая внимания на вошедшего. Свесившийся с кровати Игорь Евтушенко подливает ближайшей семье грызунов свежей окрошки.

Утром зелёные воины «Каскада» устроили забастовку. Метавшийся между палатками Стрельцов смог поднять одного Германа, которому он в сердцах высказал всё, что он о нём думал. Герман покорно со всем согласился и даже добавил пару нелицеприятных замечаний о себе, воспроизведя монолог жены, который он слышал годом раньше. На полковника самокритика подчинённого произвела хорошее впечатление. Он потрепал Германа по щеке и предложил забыть взаимную неприязнь. Пользуясь расположением начальства и поощрённый благосклонностью старшего офицера, молодой человек ни к селу ни к городу поведал о своей встрече с вараном, что вызвало очередной всплеск доверия со стороны командира. Не дослушав до конца историю, добродушный старик спросил:

— Ну и куда он улетел?

— Кто?

— Варан твой.

Начиная понимать, что его начальник имеет смутное представление о фауне и флоре, Герман, не задумываясь, ляпнул: «Вспорхнул на соседнее дерево».

— Да-а-а! — добродушно протянул полковник. — Чудн`о здесь, право-слово!

— Куда уж, — верноподданнически поддакнул знаток орнитологии. — В этой стране Лимонии и не такие твари летают!

К вечеру жертвы вчерашнего пикника пришли в себя. Зубоскаля и обмениваясь шутками, быстро привели в порядок жилище, а на ужин вчистую подъели ненавистную в обычные дни гороховую кашу с тушёнкой.

Дольше всех страдал радист Колосков. Его тщедушная фигура появлялась то в одной, то в другой палатке. «Мужики, вы моих трусов не видели?» — вопрошал он, поправляя складки спадающего нижнего белья пятьдесят восьмого размера. Получив отрицательный ответ, беспорточник цедил сквозь зубы: «Пидорюги!» — и возобновлял обход. Нарвавшись на Мамонта, он наконец узнал печальную судьбу своих трусов. Радист по привычке протянул: «Пидорюга!» и хотел было скрыться в своих пенатах, но гиганта такое обращение не устроило: «Сам ты пидорюга! Снимай мои трусы и топай в свою будку!» Колосков не подчинился. Тогда Мамонт на счёт «три» стащил с особо охраняемого лица последние одежды и выпроводил его из палатки. С того времени в отряде на одну кличку стало больше. За глаза руководителя радиопередающего центра величали не иначе, как «Пидорюга».

Легли рано. Давя на себе первых мошек и комаров, «каскадёры» забылись безмятежным сном.

Землетрясение

После первого взрыва никто даже не пошевелился. Второй взрыв в районе спортплощадки сорвал всех обитателей палаточного городка с мест. На брезент посыпались посечённые осколками ветки. Герман мчался к окопам в числе первой пятёрки наиболее сообразительных офицеров. Третий взрыв за бассейном застал его летящим в траншею.

— Мля-а-а! — взвыл приходящий в себя офицер. — Весь в говне!

Рядом, измазанные в отходах жизнедеятельности «каскадёры» передёргивали затворы. Герман оказался единственным, кто не захватил оружия.

— Стой, дурак! — крикнул ему Крестов, когда он попытался выскочить из окопа.

— Серый, я автомат забыл!

— Лежи уже, вояка засранный! — одёрнул его командир. — Боже, воняет-то как...

— Достукались, — поддержал его мысль подчинённый. — Уж не помню, когда последний раз туалет посещал... Думал, пока войны нет, сбегаю-ка я в окопчик.

— Добегались, — вторит ему Крестов. — Тихо! Слушай!

Издалека донеслись два приглушённых хлопка.

— Сволочи, минами обкладывают! Пригнись! — скомандовал Сергей.

Герман сжался, раздавив очередную кочку.

— Двадцать один, двадцать два... — как метроном отсчитывал секунды командир.

— Ты кого считаешь? — полюбопытствовал Герман, вытирая об его трусы изгаженную в дерьме ладонь.

— Заткнись!

Рядом с ближайшим домом разорвалась мина, и тут же второй взрыв сотряс землю в районе столовой.

— Кучно кладут, гады! — прошептал Крестов. Снова послышались приглушённые хлопки.

— Мужики, за мной, к бассейну! — заорал командир. — У нас тридцать секунд... двадцать один, двадцать два, двадцать три...

Голые мужики с оружием в руках неслись во весь дух к спасительной воде.

На цифре «сорок семь» десяток тяжело дышащих людей, побросав у борта автоматы, рухнули в холодную воду. Мины легли на маковом поле.

Всплывшие на поверхность «каскадёры», стуча зубами, уже вовсю шутили: «...зато от дерьма отмоемся... а я, мужики, штаны потерял... хорошо ещё — в штаны не наложил... зато сон крепче будет...» Раскалывая временную тишину, рявкнуло на посту танковое орудие. Вода покрылась рябью. Далеко в ночи ударил взрыв. Снова сотряслась земля, и огромный танковый снаряд, разрывая тугой воздух, улетел в сторону миномётного гнезда. Далеко в бригаде начали просыпаться гаубицы. Тявкает одна, потом другая, затем — обе вместе. Над головой несутся снаряды. Хлопок, удар и через несколько секунд — далёкий взрыв. Вновь хлопок, удар — взрыв.

Клацая зубами и стараясь не зачерпнуть опоганенную воду, Герман подплывает к Крестову.

— Серый, а Серый, слышишь звук?

— Ну.

— Сначала тихий удар, потом громкий выстрел — и взрыв.

— Ну и что?

— А то, Серый, что снаряд вылетает со сверхзвуковой скоростью, фронт звуковой волны достигает нас, а потом...

— Ты что, правда долбанутый? — удивляется, отплёвывая воду, командир.

— Нет, ты послушай, вот так и самолёт...

— Да пошёл ты к чёрту со своим грёбаным самолётом! Нашёл когда мозги мне компостировать! — захлёбываясь от злости водой, пузырится Крестов.

Герман обиженно уплывает. Слышен приглушённый рёв прогреваемых вертолётных моторов. Выстрелы из гаубиц сливаются в одну канонаду.

— Очнулись, наконец, — ворчит Крестов, вылезая из бассейна. — Всё, конец войне, пошли по домам.

Трясущиеся от холода люди, отражая мокрыми спинами лунный свет, плетутся к палаткам. В воздухе уже висит канонада. Содрогая землю, с сановной важностью рявкает из капонира танковое орудие, выбивая взрывной волной осколки из побитых окон домов. Гаубицы стреляют всё реже и реже.

— Всё, по койкам, — командует Крестов, — обстрела больше не будет.

В воздухе слышны барражирующие вертолёты. Со стороны городка доносятся крики жильцов, у которых в домах повылетали стёкла.

— Наверное, к соседям спать пойдут... — пытается вставить слово Герман, но валится на бок, чувствуя, как из-под ног уходит земля. Он хватается за кровать, и новый толчок основательно сотрясает его окаменевшее от страха тело. Герман с ужасом ждёт финального взрыва, который должен непременно завершить его бренное существование. Но никакого взрыва не происходит. Глухое «Ух!» вырывается из глоток «каскадёров». Внезапно наступает тишина. Ни выстрела. Только вверху во тьме стрекочат вертолёты.

— Что это было? — приходя в себя, спрашивает Герман.

— Землетрясение, — спокойно отвечает командир.

— А что так сильно? Ты видел, как трях...

— Видел, видел. В Ташкенте и не такие землетрясения бывают, должно быть, обстрел спровоцировал подвижку плит, — поясняет бывший геолог Крестов.

Герман впадает в задумчивость. Он ходит вокруг кровати, теребя подбородок.

— А знаешь, Крест, никакими взрывами землетрясение не вызовешь...

— Что-о-о? — орёт оскорблённый геолог. — Ты опять за своё?

— Ты погоди, вот скажи, какая мощность развивается при взры...

— Поц, уйди, ради Христа, к хренам собачьим! Галилей ты недожаренный, Эйнштейн вонючий, Софья Ковалевская нетоптаная! Слиняй, чтоб я тебя до утра забыл! — не унимается Крестов. — Не заткнёшься — пойдёшь сей секунд дерьмо в окопах скоблить.

Герман машет рукой, с обидой повторяя «сей секунд, сей секунд...», и, наконец, откинув одеяло, ныряет в постель. Обитатели палатки ещё обменивались впечатлениями, когда «истоптанная Софья Ковалевская» погрузилась в дрёму.

Партсобрание

Окончательно «Тибет» проснулся только к полудню. Ничто не напоминало о вчерашних Содоме и Гоморре. «Каскадёры» любезно приветствовали друг друга, направляясь умываться к трубе с водой. После завтрака Стрельцов разогнал всех на встречи. Срочно нужны были данные по мятежникам, обстрелявшим Самархель. В подстёгивании оперработников особой нужды не было. С первыми лучами солнца в лагерь «каскадёров» потянулись ходоки. Скоро они уселись табором напротив гостевой палатки, где приём оперативных источников вёл капитан Гаджиев с переводчиком Акбаром. Изредка вызывали того или иного офицера, на связи которого находился конкретный афганец. В целом же основной костяк ходоков составляли инициативные добровольцы, спинным мозгом уловившие потенциальную возможность легко заработать пару сотен афгани. Несколько раз в палатку наведывался Крестов, но, не пробыв там и пяти минут, вылетал совершенно взбешённый.

Герман мельком оглядел стойбище агентов и доверенных лиц, взял блокнот и ручку, сотворил на своём лице озабоченный вид и пару раз продефилировал на виду у полковника, после чего ушёл в кусты за бассейном, где прилёг в тени дерев дочитывать «Таинственный остров» Жюля Верна. С творчеством классика научной фантастики он был знаком чуть ли не с первого класса, но потребность перечитывать полюбившиеся романы появилась много позже. В любой жизненной передряге, когда длительный стресс загонял Германа в угол, он прятался от текущих невзгод в иных мирах, созданных великими оптимистами. В самые тяжёлые моменты выручал бравый солдат Швейк Ярослава Гашека, а редкие в его жизни приступы депрессии лечили Ильф и Петров.

«Прохлаждаешься?» — отвлёк его от поиска инженера Пенкрофта на берегу затерянного острова голос Крестова.

— Да. От деда прячусь. Мои агенты разбежались: «Талиб» дачу чинит, а «Морчак» в отгуле.

Крестов держал под мышкой «Аэропорт» Артура Хейли, с плеча свешивалось махровое полотенце, а надо лбом из густой короткой причёски торчали солнцезащитные очки. Командир, уловив ироничный взгляд своего подчинённого, раздражённо изрёк:

— Стадо баранов! Я бы на месте Гаджиева половину разогнал, а половину — сдал в ХАД на пару сеансов «телефона», чтобы в следующий раз не было повадно компостировать нам мозги.

— Ну, может, кто-то что-то знает про обстрел, не все же...

— Все, Гера! Все до одного. Один нафар вообще договорился, мол, нас бомбила пакистанская авиация с аэродрома в Ханабаде.

— А это, Серый, уже прямая агрессия.

— Какая, к чертям, агрессия. Ханабад — наш! Наша база в Узбекистане.

Расстроенный командир замолчал, присел на траву, опустил очки и раскрыл книгу, но, пробежав глазами несколько строк, вновь повернулся к Герману.

— Знаешь, Николаич, бригада хочет летом в Тура-Буру сходить. В прошлом году мы её уже брали.

— Знаю, слышал уже. «Духи» вроде как укрепрайон тот успели восстановить...

— Короче, Гера, мои два агента вот уже месяц из Тура-Буры не возвращаются, давай, засылай своего «Муравья». Он у тебя сметливый, должен справиться. Отмазку от армии мы ему обеспечим, денег дадим...

Пока офицеры подробно обсуждали детали засылки «источника» к мятежникам, а также способы перепроверки его информации, из кустов вышел Репа с журналом «Огонёк», а за ним — Олег Филимонов с двумя бутылками тошнотворно-сладкого «Спрайта». После того как, ломая кусты, к отдыхающим свалился Мамонт, разговор неожиданно перешёл на личности. Увидев в руках у Германа книгу Жюля Верна, Игорь Морозов саркастически предположил, что свою теорию про сверхзвук он почерпнул именно из неё. Уязвлённый Герман парировал выпад, предположив, что, в таком случае, Крестов все свои знания о женщинах почерпнул на примерах стюардесс из романа Артура Хейли. Крестову замечание Германа неожиданно понравилось, и он пустился в длинные воспоминания о своих победах среди ташкентских бортпроводниц. «Все стюардессы слабы на передок, — резюмировал он свой рассказ. — А ты, Герман, дурак, раз противопоставляешь себя коллективу. Скромнее надо быть! — поучал он своего подчинённого, — пришла в голову очередная глупость — молчи, не выделывайся. Хочешь кого поправить, подумай — может ли поц иметь право голоса». Разомлевший от приятного времяпровождения «поц» охотно согласился с доводами своего командира, пообещав впредь не выделываться.

После ужина ошалевший от обработки бесполезной информации полковник Стрельцов затеял партийное собрание. Расплывчатая повестка дня «О задачах парторганизации отряда «Тибет» в свете решений XXVI съезда КПСС» мало кого воодушевила. Молодые коммунисты уже заканчивали помечать крестиками поверженные корабли в третьем раунде «Морского боя», когда докладчик предложил ещё одну тему: «О состоянии оборонительных сооружений в расположении лагеря отряда „Тибет“». Речь, конечно, шла о загаженных окопах. Капитан Гаджиев достаточно драматично изложил собственные ощущения от получасового пребывания «по уши в дерьме». Его воспоминания развил полковник Стрельцов, попутно описав конструкцию выгребных ям в своём партизанском отряде. «Каскадёры», забыв основную повестку дня, приняли живое участие в прениях по второму вопросу. Белоусов не успевал вести протокол, призывая собравшихся пореже использовать натуралистические описания и ненормативную лексику. Обсуждения свелись к перепалке первой и второй групп на предмет вклада каждой в осквернение окопов. Черту подвёл Герман, откровенно сознавшийся в трёх эпизодах физиологической распущенности. Сопровождаемый одобрительными репликами собравшихся, он неожиданно для всех сделал заявление: «Зато я ни разу не встречал ни одной какашки товарища полковника!» Собрание зашлось сначала беззвучными, но минутой позже — громовыми раскатами смеха.

Борьба с жарой и гнусом

К середине апреля в сознании Германа произошёл определённый сдвиг. Ему, видимо, как и многим, этот призрачный мир страны Лимонии стал казаться более реальным, чем тот, что они оставили. Работа приобрела тот же рутинный привкус, что и в Союзе. Ежедневные совещания, утомительная писанина, встречи с двумя десятками агентов и с полусотней доверенных лиц сменились вылетами на бомбоштурмовые удары, вылазками в составе подразделений бригады 40-й армии. Вместо обычных походов по магазинам вошли в привычку поездки по дуканам. Теперь офицер уже не мог поздороваться, не приложив руку к сердцу, заснуть и проснуться — не услышав тоскливый призыв муэдзина. Только получая письма, он чётко ощущал, что «загробный мир» существует и что общение между обоими мирами поддерживает полевая почта.

Ранняя в этих местах весна преподнесла два последних сюрприза, прежде чем над Самархелем и окрестностями разразилось субтропическое лето. Как в какой-то детской сказке, где за одной битвой следует другая, победив вшей и блох, отряд «Тибет» вступил в изнуряющую борьбу с гнусом. Привычные комары, которые послушно дохли от репеллентов, были поддержаны белёсыми тучами москитов. Эти полупрозрачные и хлипкие на вид твари кусали совершенно незаметно, расчёсы от укусов саднили, чесались и не проходили по нескольку дней. Стаи летучих мышей, собиравшихся у фонарных столбов со светильниками, словно киты, бросались с раскрытыми ртами в марево москитов, поглощая килограммы летающего планктона.

Через неделю непрекращающуюся атаку москитов поддержали крупные жуки и пауки. Особенно бесчинствовали медведки. Пятисантиметровые твари с маленькими крыльями, большими, как у крота, передними лапами и непробиваемой хитиновой бронёй несколько ночей держали палатки «каскадёров» в осаде. Сотни чёрных живых ракет летали из угла в угол, втыкаясь в лица или застревая в головах «каскадёров», падая им за шиворот или с треском лопаясь у них под ногами. Выручали огромные японские вентиляторы, которые ставились на основных трассах обезумевших от весенних забот насекомых. Брызги плоти, фрагменты хитиновой брони, оторванные головы с ещё шевелящимися усами устилали кровати, мебель и пол. Поля сражений тут же заполнялись щетинистыми фалангами и какими-то волосатыми пауками устрашающих размеров. Насекомые-мародёры, не особо пугаясь присутствия людей, хрустели останками сбитых медведок, угрожающе поднимая передние лапы, если кто-то из офицеров пытался помешать их трапезе.

Но москиты больше всего доставали «каскадёров». Довольно скоро дуканы получили крупный заказ на изготовление противомоскитных пологов из пакистанской марли. Кровати обитателей палаток покрылись шатрами белого савана. Первое время марлевые пологи спасали, но вскоре стало ещё жарче, и «каскадёры» обливались потом, задыхались в духоте своих убежищ. Казалось, что все эти душманы и мятежники с их полусказочными шейхами, верными мюридами и кровавыми главарями ушли на второй план.

Спать стало невозможно. Исхудавшие офицеры бесплотными тенями шли к бассейну, ныряли с простынями в воду и возвращались под удушливые пологи, накрывшись мокрой тканью. Хуже всего было старому партизану. Днём он прятался у советников, в их благоустроенных домах, оборудованных кондиционерами, а вечером возвращался в парную своей одноместной палатки. Фельдшер Мишин пичкал полковника сердечными каплями. Командирский шатёр пропах валокордином, корвалолом, нитроглицерином и прочими сердечными снадобьями.

Из Кабула срочно был доставлен бакинский кондиционер «Арктика». Шумный агрегат был установлен в командирскую палатку. Казалось, старый партизан вздохнул с облегчением. Но от летнего зноя не спасала даже азербайджанская техника. Кондиционер работал на форсаже, визжал как циркулярная пила, плевался конденсатом, но был в состоянии охлаждать только себя. Полковник уже готовился передать «царство» в наследство «Дону Педро», как гений капитана Репы пришёл ему на помощь.

Конюшов вместе с солдатами за день соорудил из снарядных ящиков некое подобие хижины дяди Тома или хибары пана Тыквы из детской сказки про Чиполлино. Ширина стен крошечного домика не превышала размеров кондиционера, воткнутого под его крышу. Внутри был оборудован «трон» на одну персону и маленькое круглое окошечко из пуленепробиваемого стекла. Теперь оживший полковник принимал своих подданных в личном кабинете, похожем на приусадебный туалет. На приёмах расстояние между монаршей особой и вассалами не достигало и десяти сантиметров, так что бравый партизан во время доклада вынужден был пялиться на оплавленные пупки подчинённых. После завершения строительства архитектор и прораб Вовка Конюшов был осыпан всеми доступными по уставу милостями и трижды пивал чай, стоя напротив своего командира.

Герман, обливаясь по ночам потом, пытался найти хоть какой-то выход из этого безнадёжного положения. Он мысленно искал решение принудительного охлаждения, вспоминая фрагменты из прочитанного им в журналах «Изобретатель и рационализатор» и «Химия и жизнь». Всё было напрасно. На ум шли статьи о добывании воды в пустынях, о создании автопоилок на свиноферме, о разведении огня в тайге, о строительстве снежных жилищ «иглу» в условиях Арктики, но на вопрос, какохладить душную клетушку марлевого шатра, ответа не было. Идея пришла неожиданно. Герман стирал бельё, когда заметил, что рубаха, переброшенная через оцинкованный борт наполненного водой ведра, истекает влагой на землю. Вечером изобретатель взгромоздил ведро с водой на артиллерийский ящик у своего изголовья, протянул на полог скрученное вафельное полотенце и нырнул под марлю. Успех превзошёл ожидания. Лёгкий саван пропитался влагой и начал дарить благодатную прохладу. Герман уткнулся в мокрую ткань и впервые за долгие дни уснул крепким сном.

Утром его ждал очередной разнос. Невыспавшийся капитан Крестов, сверля новатора чёрными дырками своих глаз, разорялся относительно эгоизма своего подчинённого.

— Себе, значит, устроил райскую жизнь, а друзья пусть подыхают!

— Я только испытать хотел!

— Видел твои испытания — дрых без задних ног! Эгоист ты, Герман!

— Уймись, Крест. Не ты ли неделю назад мозги мне чистил, мол, придёт какая глупость в голову — молчи и не выделывайся. Вот я и не выделываюсь, сижу спокойно, как прыщ на жопе... без права голоса.

Командир отстал, а вечером устройства капиллярного орошения спальных мест стояли у изголовий всех кроватей. До самого отбоя офицер выслушивал самые лестные отзывы о своём открытии.

Как показывает история, счастье изобретателя — явление редкое и недолговечное. На третий день у Мамонта, который из-за внушительных габаритов был вынужден все ночи соприкасаться с влажным пологом, на мягком месте вскочил огромный фурункул. Бедный великан был вынужден сидеть только на одной ягодице. Всякое изменение телесного положения вызывало у него стреляющую боль. Мамонт протяжно вздыхал, плевал на свой толстый палец и нежно протирал им уязвлённое место. Но тогда никто ещё не сопоставлял эту напасть с последним изобретением Германа. Когда же фурункулы прочно утвердились на телах других пяти обитателей палатки, страшная тайна раскрылась. Оросительная система пришла в упадок, а её изобретатель подвергся очередному всеобщему осуждению. Германа спасла жара. Когда столбик термометра ни днём, ни ночью не стал опускаться ниже 30 градусов, насекомые-кровососы пропали. Пологи были разобраны и спрятаны, палатка превратилась в брезентовый навес, а ночной сон, наконец, вернулся к обитателям городка.

Правосудие по-афгански

Постепенно Герман стал ощущать сопричастность с этим новым миром. Однажды ему в голову пришла парадоксальная мысль: счастье — это совсем не то, чему учили его в школе. Это какое-то неуловимое состояние духа, которое либо есть, либо его нет. Герман ощущал себя вполне счастливым. Конечно, это чувство было наполнено предвкушением возвращения домой. Оно было неразрывно связано с той страной, которая послала его сюда. Он был горд её величием, он чувствовал себя спокойным и уверенным, ни разу не задумываясь о смерти. Пустые ночные страхи — так они у всех бывают, но Герман знал, что, вернувшись, он будет опять счастлив, может, не так сильно, как сейчас, но вполне определённо. Одновременно он всё чаще и чаще стал отмечать, что большинство афганцев, с которыми ему приходилось встречаться, тоже выглядят вполне довольными своей жизнью. Их не очень-то беспокоили бытовые мелочи и ужасающая бедность. Они могли часами сидеть на корточках и тихо радоваться, щурясь на солнце. Афганцы были отходчивы и доброжелательны. Они напоминали детей, не желавших ничего знать о взрослой жизни. Герман не мог представить, чем же их можно было разбудить, да и надо ли вообще было тормошить этих человечков в их волшебной стране Лимонии. Пусть бы себе дозревали. Конечно, осерчав, любой из них, не колеблясь, снёс бы ему голову. А дети? Дети ведь тоже эгоистичны и бессердечны. Они ведь тоже бьют обидчика наотмашь и взаправду. Только сил не хватает, чтобы голову снести. Временами, отгоняя ненужные в условиях войны мысли, Герман боялся признаться себе, что их лозунг жизни — «парванист» (наплевать) — весьма даже ему импонирует. Но каждый день молодой человек возвращался к реальной жизни, собирал развединформацию, летал на вертолётах, в которых его уже не тошнило, стрелял из небесной выси по милым его сердцу афганцам, которые так уморительно целились в него. Он, впрочем, как и большинство, перестал ходить по городу с автоматом. Брал лишь пистолет, засунув его сзади за пояс новых джинсов, отчего его «Макаров» покрылся с правой стороны ржавчиной, съевшей чёрное воронение.

Герман уже целую неделю ожидал возвращения Гульмамада, которого они с Крестовым командировали в Тура-Буру. Агент вернулся внезапно. Поздно вечером Германа вызвал дневальный, сообщив, что его в «гостевой» ожидает человек. Позвав своего командира, офицер прошёл в палатку. Агент «Морчак», вопреки представлениям Германа об афганцах, выглядел глубоко несчастным. За первые полчаса общения без переводчика удалось узнать, что он так и не смог попасть на базу мятежников. По пути его перехватила какая-то группа и вынудила участвовать в нападениях на посты и мелкие подразделения правительственных войск. Гульмамад клялся, что никого не убивал, так как всегда стрелял мимо. Он уже был готов продолжить путь к Тура-Буре, но помешал его односельчанин, который через брата агента узнал о его связи с русскими. Было очевидно, что дальнейшая беседа без переводчика малопродуктивна. Герман рванул в Самархель. Акбар, уязвлённый пустотой обещаний представить его к награде, от работы отказался. Выручил Фархад, которого по старой памяти милостиво предоставил партийный советник Волин. Работа возобновилась. Положение Гульмамада казалось безвыходным. Не могло быть и речи о выполнении задания. Его земляк от угроз разоблачения перешёл к шантажу. За своё молчание он требовал материальную компенсацию. У агента уже заканчивались деньги, постепенно переходя в руки вымогателя.

Крестов, внимательно выслушав рассказ Гульмамада, предложил радикальное решение проблемы: «Расстрелять мерзавца!» Фархад перевёл. Все согласились, даже Герман со своими вегетарианскими представлениями о войне. Однако предложенный план «хэппи-энда» не устраивал самого агента. Шантажист был уважаемым человеком, слыл неплохим агрономом. У душманов числился в знатоках минно-подрывного дела, хотя и не брезговал членством в различных общественных комитетах при народной власти. Прежде чем устранить, его надо было изолировать.

Агронома решили брать сразу после получения «отступных». Был разработан план, уточнены детали, и беспощадные мстители разошлись по своим делам. План доложили «Бороде». Полковник, за тридцать с лишним лет утративший чувство бескомпромиссного отношения к врагам, долго артачился, предлагая сдать подлеца в ХАД, но в конце махнул на всё рукой. Может быть, он и посопротивлялся бы ещё какое-то время, однако пребывание в полуденную жару двух потных офицеров в его одноместном «штабе» старика сильно утомило.

На следующий день незадолго до полудня Герман вежливо постучал в терем командира «Тибета». Полковник сидел на «троне» в шикарных домашних трусах и с карандашом в руках изучал газету «Правда». Сверху из кондиционера к его сединам тихо струились волны прохладного воздуха. Всё это до деталей напоминало будничную картину из жизни дачников: утомлённый прополкой сорняков старый хрыч, укрывшись в садовом туалете, борется с хроническим запором.

— Разрешите войти, товарищ полковник! — вежливо осведомился Герман, закрывая двери «штаба».

— А, Герман, входи. Ну, как дела?

— Да вот, товарищ полковник, как договаривались, беру солдат и едем на расстрел...

Ветеран сморщил лицо и замахал руками.

— А по-другому это мероприятие назвать нельзя?

— Виноват, товарищ полковник, убываем вершить суд именем Апрельской революции.

— Пожалуй, да. На этой формулировке и остановимся. Только вы, Герман Николаевич, долго не задерживайтесь. Туда-сюда, за часик, я думаю, обернётесь. Значит, быстренько расстреляете и... И постарайтесь не опаздывать к обеду. Дисциплина, понимаете ли...

— Не волнуйтесь, понимаю: война — войной, а обед — по расписанию.

Вскоре вооружённые автоматами трое военных в камуфлированной форме с нарукавными повязками «Дежурный по кухне» уже стояли на обочине дороги за Самархелем. Согласно разработанному плану Гульмамад на корейском микроавтобусе должен везти своего шантажиста якобы в советский госпиталь на обследование по поводу паховой грыжи. Группа военных должна остановить машину и попросить подвезти их до бригады, а дальше оставалось выбрать укромный уголок, где и свершить таинство революционного судопроизводства.

Шёл второй час дежурства на обочине. С палачей градом тёк пот, вымывая светлые прогалины на припорошенных пылью лицах. Пока они ждали микроавтобус, мимо прошли две колонны бронированной техники, три десятка перегруженных сверх всякой меры «барбухаек», сотни легковых машин и стадо овец. И вся эта движущаяся масса обдавала их пылью, смрадом и гарью. Когда вдали замаячил микроавтобус, заговорщики выглядели так, будто отстали от Моисея, который десяток лет таскал за собой по пустыне отчаявшихся евреев.

Герман, утирая ладонью пот с лица, вытянул руку. Автобус резко затормозил, и уставшие военные ввалились в салон. Впереди сидели Гульмамад и его жертва в чистом европейском костюме с галстуком. Оба радостно улыбались и, перегнувшись через кресла, пожимали руки советским друзьям. Герману начало его миссии совершенно не понравилось. А тут ещё вымогатель пристал со своим «четуростями» и «хубостями». Вежливый Герман довёл церемонию до конца, закончив обмен любезностями совсем уже архаичным вопросом относительно состояния здоровья его верблюдов.

Когда миновали поворот на бригаду, спутник Гульмамада выразил на лице недоумение и о чём-то его спросил. «Морчак» в ответ беззаботно затрещал, после чего подсудимый успокоился и снова повеселел. Только когда машина, завернув за скалу, остановилась у пропасти водохранилища, человек всё понял. В руках у Гульмамада тускло сверкнул пистолет «ТТ». Он вытащил свою жертву за галстук и поставил на краю обрыва.

— Так, всё, ребята, отходим, — скомандовал Герман своим солдатам, — это их дело...

— Как же, товарищ капитан, — пятясь к скале, обиженно ответил сержант, — вы же обещали дать нам его расстрелять!

— Я сказал: назад! — зашипел офицер. — Не настрелялись в детстве!

Провожая солдат, он обернулся в сторону афганцев. Подсудимый не спеша выворачивал карманы, протягивая Гульмамаду упакованные бечёвкой пачки банкнот. Агент, держа на мушке своего недруга, засовывал кровные деньги за пазуху. Герман вместе с солдатами отошёл за скалу и стал ждать выстрела. Прошло несколько минут. Герман выглянул. Афганцы курили и о чём-то весело болтали. «Чудеса! — прошептал он. — Ему на «тот свет», а он — зубы скалит!» Наконец палач и жертва выбросили окурки в воду. «Всё», — решил наблюдатель и снова скрылся за скалой. Громкий выстрел прозвучал совсем неожиданно, второй, третий. «Что это он, добивает, что ли?» — и Герман осторожно появился из-за скалы. Новый выстрел — пуля крошит гранит у его плеча. Отпрянув, офицер успевает заметить фигуру в европейском костюме с переброшенным через плечо галстуком и пистолетом в руке. Герман вдруг мгновенно успокоился. Эмоции уступили место армейским навыкам и трезвому расчёту. Не обращая внимания на солдат, он рывком ныряет вниз и, ещё скользя по гравию, открывает стрельбу. Противник, беспорядочно отстреливаясь, бежит. Герман сквозь поднятую пыль хладнокровно ловит его на мушку. Выстрел! Афганец валится на бок. Второй! Тело конвульсивно дёргается и замирает. «Всё. На выход», — командует стрелок, поднимаясь на ноги. У афганца перебит позвоночник и дырка в плече. Автоматная очередь прошивает его тело от лёгкого до ягодицы.

— Прекратить! — резко обрывает Герман самодеятельность солдат. — Кто давал команду?

— Смотрите, товарищ капитан, — совсем по-детски откликается рядовой, — он описался.

Действительно, в районе таза на глине растекается лужа. «Такое в кино не показывают», — отмечает про себя офицер.

— Сержант Приходько! Мухой вниз и отыщите второго афганца.

— Есть найти и расстрелять!

— Отставить, сержант! Найти и привести! — жёстко чеканит команду Герман. Он склоняется над трупом, не испытывая никаких эмоций, поднимает отброшенный «ТТ» и кладёт его в карман. Но нет, что-то внутри просыпается. «Не стал бы ты, дурак, стрелять, — бормочет офицер, поглядывая труп, — я бы тебя наверняка упустил бы...»

Солдаты ведут под руки мокрого Гульмамада. Герман смотрит на своего агента и укоризненно качает головой. Покалеченный афганец, вытаскивая слипшиеся пачки денег из рубахи, горестно что-то бормочет. Через минуту место казни пустеет. Два маленьких пятна крови и одно большое — человеческой мочи — ещё несколько часов будут демаскировать место трагедии, но скоро и от них не останется и следа. Труп в европейском костюме, ударяясь о камни, плывёт по ущелью.

Возвращение было триумфальным. Солдаты первым делом поделились впечатлениями со своими друзьями. Тут же весть о случившемся, обрастая подробностями, разлетелась по лагерю. На ужине офицеры дурашливо сторонились Германа, отодвигали тарелки и пересаживались подальше. «Пала-а-ач! — шипели друзья. — Не подходи! Сначала смой кровь с рук». Герман кисло улыбался. Есть он не мог. Странное ощущение — эмоций нет, лишь слабость и опустошённость, а кусок хлеба в рот не лезет. Напрасно он пытался убедить себя, что на бомбёжках от его рук погибло куда больше людей и — ничего, аппетит не портился.

— Ну что, поц, облажался? — придвинув тарелку с дымящейся картошкой, спрашивает Крестов.

— Да нет же. Сделал всё как надо!

— Э-э-эх, и дура же ты! Если уж решил кого убить — так убей, а не в жмурки играй! — кривится командир. — Что ты за скалой прятался, как Красная Шапочка! И вообще, подбери свои интеллигентские слюни!

Герману нечего сказать. Он берёт в руку вилку, пихает картофель в рот и с трудом глотает.

— Что, не лезет? — вмешивается в разговор присевший напротив рыжий Лях.

— Да, — сознаётся Герман.

— Привыкнешь, — соболезнует рыжий. — Я, когда своего первого пришил, день к пище не притрагивался. Только у меня случай особый.

Герман молчит, хотя ему хочется услышать про такой же, как у него, эпизод. Лях и не собирается умолкать. Слегка картавя, он продолжает:

— Снял я его ударом приклада, думал, сдох, а он меня — кулаком по лицу хрясь! А я, понимаешь, гриппую. А он мне, значит, по сопатке! Я сопли даже не вытер, хватаю штык-нож, хлебальник его рукой заткнул, и ну ему шею пилить. Стрелять-то нельзя, наши только-только на позиции выдвинулись, ждут сигнала. Вот я ему пилю, значит, глотку, а кровавые сопли ему на рожу стекают.

— Рыжий, да заткнись ты! — не выдерживает Крестов. — Дай хоть поесть!

— А ты, Крест, молчи! — огрызается рыжий, угрожающе тряся веснушками. — Ты хоть одного своими руками уложил? То-то, молчи лучше. Командовать-то всякий горазд, — и, повернувшись к Герману, продолжает. — Пилю, понимаешь, а штык тупой, как деревенский колун. Вспотел уже, «духа» соплями по глаза уделал. А он, падла, хрипит, а я, понимаешь, пилю.

— Да когда ж ты его перепилишь! — снова не выдерживает Крестов.

— Ты меня не перебивай, — свирепеет конопатый, — слушай лучше, может, в жизни пригодится. Этот хрипит, значит, а я — пилю...

Крестов забирает тарелку, уходит. К рассказчику, скребя алюминиевыми ложками по мискам, придвигаются Конюшов и Филимонов.

— ...он мне, сука, ногой в промежность ка-а-ак хряснет! У меня аж свет пожух. Я своей мордой в его падаю, а сопли — в разные стороны!

Репа с Филом в ужасе отстраняются, давясь остатками картошки.

— Тут я штык-нож перехватываю и ему в кадык — бздынь!

Слушатели прекращают есть и, борясь с позывами, застывают. Рыжий рассказчик триумфально обводит взглядом замерших «каскадёров».

— Ну, вы кушайте, кушайте... Сдох он... — заканчивает поучительный рассказ Лях. — А вот пожрать в тот день я так и не смог. Может, пригрипповал слегка...

Средние века высоких технологий

К середине мая второй заезд «Тибета» наконец-то разжился аппаратурой. Выбор музыкальных центров, магнитофонов и колонок оказался непростым делом. В глинобитных дуканах можно было найти всё, что довело бы до инфаркта простого советского радиолюбителя или меломана. Если возникало желание приобрести аппаратуру Hi-fi класса, то его удовлетворяли в Кабуле или заказывали по каталогу у агента всех разведок Валигуля. Несчастные «каскадёры» в условиях, когда возможности превышали потребности, целыми днями спорили о достоинствах того или иного музыкального монстра. Герман, к сожалению, и здесь проявил пагубную для себя осведомлённость.

Майор Белоусов, особа, приближённая к штабу, приобрёл уже давно рекламируемый Валигулем японский музыкальный центр «Вилко». Дуканщик наплёл советскому «командон-саибу» про немыслимую кучу достоинств своего товара, доверительно прошептав на ухо, что фирма «Вилко» выпускает по контракту радиоаппаратуру преимущественно для нужд Министерства обороны США.

Герман, который тоже терзал душу выбором наиболее оптимального варианта покупки, изучал характеристики приобретаемых «Тибетом» устройств. Белоусов не без гордости вручил ему паспорт от тёмно-кремового со стальным отливом музыкального центра.

— Заметь, Гера, диапазончик какой: от 15 герц — до 25 килогерц! — вручая глянцевую инструкцию, пропел счастливый майор.

— А зачем тебе эти герцы? — бесхитростно спросил радиолюбитель. — В нашем возрасте мы и половину частот не слышим.

— Ну, это ты не слышишь, а я — слышу!

— Возможно... Я только знаю, что звуки с частотой выше 20 килогерц могут улавливать разве только кошки, собаки и летучие мыши, а ещё...

— Послушай, Галилео, ты особо не умничай, возьми лучше и прочти — тут всё написано. А насчёт этих твоих частот, так я магнитофон в подарок детям везу. Они знаешь как хорошо все колебания воспринимают: только я жену раскачаю до двух герц, как они уже бегут: «Папа, папа! Что ты с мамой делаешь?»

Герман, обложившись описаниями десятка «Соников» и «Панасоников», углубился в детальное изучение характеристик. Когда горящий нетерпением майор вернулся за буклетом, сравнительный анализ был готов. Вокруг собрались неравнодушные зеваки.

— Так вот, товарищ майор, — начал излагать результаты экспертизы Герман, — начнём с амплитудно-частотной характеристики...

— Валяй!

— Как можно заметить, на оси абсцисс имеется обратная логарифмическая градуировка, которая позволяет...

— Хоть «абасцисс» — ни хрена не понимаю...

— Дослушайте, товарищ майор. Обратная логарифмическая градуировка позволяет растянуть задний фронт спада АХЧ...

— Послушай, «Склифосовский», ты по-русски можешь?

Герман начинает нервничать и переходит на «ты».

— Витя, ты только погляди, на каком уровне децибел производитель делает отсечку.

— На каком?

— Ниже, чем у репиного «Шарпа».

Капитан Репа, уловив лишь эмоциональную составляющую последней фразы, торжествует. Майор Белоусов, напротив, хмурит брови и теребит фирменный волевой подбородок.

— Идём дальше. Ты видел АХЧ магнитофонных кассет. Даже у хром-диоксидных лент идёт завал частот на...

— Да шёл бы ты в дупу! — срывается майор, применяя для выразительности нецензурное польское слово. — Хочешь сказать, что я дерьмо купил?

— Отнюдь... — профессорским тоном обрывает взбешённого майора эксперт.

— А по гребальнику не хочешь? «Отнюдь-матнюдь»...

— Знаешь, Витёк, если желаешь иметь нормальный звуковой выход — купи ламповый усилитель.

Наконец майор Белоусов, уличив профессора в некомпетентности, истекая желчью, переходит в наступление.

— Ты, груз`ило! Ты хоть знаешь, что лампы — это каменный век? Ты что, не слышал, как наш стоваттный усилок хрипел? Брежнева от Суслова отличить нельзя.

Герман, наливаясь краской, молчит. Владельцы «Шарпов», «Соников» и «Панасоников» постепенно берут сторону майора. В воздухе запахло скандалом.

— Олег! — командует майор. — Беги за Пидорюгой, пусть он эту Софью Ковалевскую уроет.

Через пять минут возвращается Филимонов с радистом.

— Мужики, да что вы все кипятитесь? — войдя в курс дела, успокаивает собрание Колосков. — В музыке что главное — чтоб орало погромче и не шипело, как жена до зарплаты!

— Вот, умник, учись, как с народом общаться надо, — расцветает майор Белоусов. — А моя «Вилка» орёт — будь здоров, репин «Шарп» и рядом не валялся.

Постепенно страсти утихают. «Каскадёры», разогретые спорами о прекрасном, включают аппаратуру и начинают друг у друга переписывать музыкальные записи. В палатке, как в хлеву, стоит сплошной рёв.

Герман понуро подходит то к одному, то к другому офицеру, но друзья, пряча взгляд, уходят от общения. Герман в печали отправляется бесцельно бродить по Самархелю. Проходя мимо дома партийного советника Волина, он останавливается. Из раскрытого окна доносится странный разговор, заглушаемый взрывами хохота. «У меня люди. Оркестр. Пятнадцать человек живых людей. Они могут убить, зарезать любого... Маня, прошу (гомерический хохот)». Герман догадывается, что это вещает музыкальный центр Волина «Шарп — три пятёрки». Он напряжённо вслушивается в миниатюры неизвестного ему юмориста. «Гера, заходи! — зовёт Олег Семёнович. — Послушай Жванецкого. Почище Райкина будет». Молодой человек, не ожидая второго приглашения, входит в дом. На столе помимо «Шарпа» — початая бутылка водки, две стопки и нехитрая снедь с царь-рыбой посредине. «Угощайся селёдочкой, Гера», — приглашает Волин, доставая третью стопку. Кассету перематывают в начало записи. Гость, так и не притронувшись к стопке, заливается смехом с первых же слов молодого Жванецкого.

Домой он возвращается с переписанными у советников миниатюрами Жванецкого и еврейскими анекдотами. В голове крутятся запомнившиеся фразы: «...Папа, ты какаешь? Какаю, какаю... Ну, слава Богу!.. Антисемит, начальник отдела кадров: Фамилия! — Рабинович». — Герман улыбается, предвкушая реакцию своих товарищей, а в голове всё вертится: «...Что тебе дают в тюрьме? — Чёрный хлеб и воду... — Поц! Ты не мог этого есть дома?»

Действительно, новые кассеты полностью реабилитируют Германа. По третьему разу, на бис, крутится Жванецкий. «Каскадёры», утирая слёзы, трясутся от смеха. Анекдоты и миниатюры немедленно тиражируются, но вдруг Володя Малышкин кричит: «Стоп, мужики, стоп! Слышите, Пидорюга все записи загадил своей морзянкой». «Каскадёры» прислушиваются. Действительно, еврейские анекдоты насквозь прострочены точками и тире. «Репа, беги к нему, скажи, чтобы вырубил свою радиостанцию, работать не даёт», — отсылает Крестов Вовку Конюшова. Морзянка не прекращается, зато в открытую всем ветрам палатку врывается разъярённый Пидорюга. «Вы что, мужики, творите? Я же шифром работаю! — кричит он с порога. — Запись радиообмена запрещена!» Вдруг в углу палатки забился в истерике Олег Филимонов: «...Мадам Алешкис с тётей Ёсей... мадам Алешкис с тётей Ёсей...» — в припадке безудержного смеха повторял колоритную фразу из анекдота главный стратег отряда «Тибет».

— Что это он? — пугливо озираясь на Олега, спросил Колосков.

— Евреи достали, — пояснил Герман.

— А-а-а, это они могут, — так и не врубаясь в подтекст, согласился радист.

Вскоре уснувшего от подношений Пидорюгу отнесли в радиоцентр, а студия звукозаписи продолжила работу.

Вечером под брезентовый навес первой группы заглянул капитан Гаджиев. Пройдя сбоку между кроватями Крестова и Ляховского, он картинно облокотился на висящую каску и театральным голосом пропел: «К нам едет ре-ви-зор!» «Как ревизор?» — подыгрывая начальству, попытался продолжить репризу Герман, но, получив от Крестова подзатыльник, мигом заткнулся.

— Кто там к тебе едет, Муса? — строго взглянув на фигляра, спросил Крестов.

— Комиссия из Кабула. Проверка и подведение итогов за квартал.

— Это ваша забота.

— Ошибаетесь, Сергей Антонович. Проверка коснётся всего личного состава отряда «Тибет».

— Поживём — увидим... — с ухмылкой завершил разговор капитан Крестов.

Показательные выступления

Подготовка к приёму комиссии шла полным ходом, когда внезапная новость буквально парализовала «Тибет». С оружейного склада были похищены секретные изделия: пистолеты «Гроза», два бесшумных пистолета «ПБ» и «АПБ», выполненных на базе пистолетов Макарова и Стечкина. Инцидент грозил расформированием отряда и военно-полевым судом его руководству. Все наличные силы были брошены на поиски пропажи. Герман оставил недорисованную голову Карла Маркса в красном уголке и тоже присоединился к поискам. Подозрение пало на солдат. Недавно ставший подполковником Пётр Петрович Перекатов непрерывно вёл допросы, проводил очные ставки и буквально вытряхивал души из наиболее разбитных военнослужащих. Попутно были найдены десятки солдатских заначек и тайников, а также разорена порнобиблиотека, вмонтированная в распределительный щит электропитания. Офицеры с миноискателями и без бродили по всем окрестностям Самархеля.

Конечно, в первую очередь были проверены туалеты. Солдаты тыкали баграми с крючьями в зловонной жиже, пугая безобидных опарышей, но все усилия были тщетными. На командира «Тибета» было страшно смотреть. Осунувшийся ветеран войны сидел в своей собачьей будке в окружении пузырьков с медикаментами. Он с надеждой принимал доклады, но, выслушав, только горестно вздыхал.

Германа не покидала мысль, что пропажа непременно скрывается в дерьме. Он в который раз посещал «дом скорби» и, превозмогая нестерпимую вонь и собственную брезгливость, оглядывал все закоулки. «Вот если бы заглянуть в очко!» — размышлял Герман, сравнивая размер своей головы и зловонного отверстия. «А собственно, зачем совать туда голову, если существуют зеркала», — мелькнула первая здравая мысль. Вдвоём с Конюшовым они привязали зеркало от электробритвы к шесту, и Репа просунул его в отверстие. С другого очка Герман обеспечивал карманным фонариком дополнительное освещение. Через минуту добровольные ассенизаторы обнаружили три тонких бечёвки, спускавшиеся с краёв выгребной ямы.

Дальнейшее было делом техники. Солдатам объявили, что завтра они будут помогать афганцам в сантехнических работах. С наступлением ночи подполковник Перекатов, схоронившись в кустах, наблюдал за местом преступления из прибора ночного видения. Ждать пришлось недолго. Команда по рации — и группа захвата, ослепляя фонариками двух трясущихся подростков, окружает злоумышленников.

Утром избитых солдат санитарным бортом отправляют в Кабул. Инцидент списали на бытовую драку, а подполковник Перекатов за проявленную халатность в воспитании рядового состава получил выговор с занесением в личное дело. Солдаты, уже расписавшие всю округу нетленными надписями: «ДМБ-81», как последние салаги два дня чистили и вылизывали туалет, пока от него не запахло весенним лесом.

Комиссия уже гудела в командирской палатке, когда капитан Крестов собрал под навесом совещание своей группы.

— Слушай сюда, мужики, — начал он, — через неделю мы выдвигаемся в Кам`у и Г`ошту для проведения операции, которую разработал Олег Филимонов. Мы располагаем достоверной информацией, что нападения на Самархель будут продолжаться. Всё это требует дополнительного оружия и боеприпасов. Согласны?

Собрание закивало головами.

— А что для этого нужно сделать? — выразительно шевеля усами, спросил он собравшихся.

— Послать в Кабул телеграмму! — догадался Герман.

— Ответ неверный. Тема оружия не раскрыта. Садитесь — два! — ёрничает командир.

— Слушай, а не пошёл бы ты на фиг, — предложил нестандартный выход из ситуации Мамонт. — Если что придумал — так и скажи, а не тяни кота за хвост.

— Ладно, скажу, — слегка обиженно соглашается с предложением Игоря Морозова Крестов. — В общем, мужики, сегодня ночью устраиваем образцово-показательный бой.

После совещания Герман пошёл в «красный уголок» дорисовывать Карла Маркса. Справившись с классиком, художник приступил к эпическому полотну «Смерть партизана». Он набросал карандашом эскиз утопающей в снегу деревни, соорудил из неструганных брёвен виселицу, в основу конструкции которой положил неувядающий атрибут канцелярской игры в «Балду». Затем раскидал по углам ухмыляющихся фрицев, немного подумав, пририсовал одному из них пенсне и «Железный Крест». Закончив с супостатами, Герман перешёл к главному герою. Он в штрихах заложил основу откидывающейся табуретки, после чего перешёл к горящей ненавистью голове партизана, упорно лезшей из ещё не нарисованного тела в петлю. Отойдя в сторону и попробовав на зуб карандаш, баталист-самоучка впился в лицо героя и даже поднял руку, чтобы единым взмахом отразить самоотверженный порыв человека, похожего на полковника Стрельцова, как в «красный уголок» зашёл сам прототип собственной персоной. За ним в храмовые чертоги ввалилась захмелевшая комиссия. Комиссия состояла из двух средних лет кадровиков, вылетевших по кругу инспектировать отряды «Каскада» и советнический аппарат КГБ. Для людей из Центра полный круг означал орден «Красного Знамени», а его половина — «Красной Звезды». Долетев до Джелалабада, комиссия уже могла рассчитывать на медаль «За Отвагу».

— Великолепно! — искренне восхитился высокий и худой инспектор.

— Да, недурно, — несколько сдержанно подтвердил полный коротышка.

— Представляю нашего художника, капитана Потскоптенко, — широким жестом обозначил местонахождение баталиста полковник Стрельцов.

Герман скрестил на груди руки и, не выпуская изо рта карандаш, лукавым взглядом окинул лица гостей.

— А портрет моей жены нарисовать можете? — полюбопытствовал худой и высокий.

— В бигудях и домашних тапочках, — добавил толстяк.

Довольное шуткой начальство оскаливается в улыбках. Стрельцов незаметно подмигивает художнику.

— Дадите фотографию — завтра будет портрет, — с чувством собственного достоинства цедит сквозь зубы Герман.

— А что мы тут все стоим, пойдёмте, продолжим, — оторвав взгляд от свободно парящей в воздухе головы партизана, предлагает полковник. — Герман, и ты с нами!

В командирской палатке орудует капитан Гаджиев. Заметив прибавление в гостях, шустрый капитан лёгким движением опрокидывает бутылку коньяка над новой рюмкой.

— Иса Мурадович, я же не пью, — отказывается Герман.

— Тогда пивка?

— Пивка можно.

У стола хозяева и гости заспорили — кому сесть в единственное кресло, подаренное полковнику Стрельцову сотрудниками ХАДа. Наконец, почётное место занял худой и длинный, вытянув ноги далеко под столом. Вновь наполнили рюмки. Гаджиев, исполняя роль тамады, закрутил витиеватый тост, из которого он никак не мог выпутаться. В итоге, связав конец с серединой и частично состыковав с началом, капитан разразился: «...и тогда сказал великий мудрец: так выпьем же за то, чтобы мы всегда прислушивались в споре к мнению другого человека, даже если он ишак!»

Герман встал. За ним потянулись гости. Длинный никак не мог вылезти из кресла и всё скрёб ногами под столом, пока тамада не подал ему руку. «Я, пожалуй, пересяду», — сказал он, опрокинув рюмку и уступая место толстяку. «А мне бы проветриться», — изъявил желание толстяк, направляясь к выходу. «Налево — по тропинке...» — крикнул в темноту полковник Стрельцов.

Герман цедил пиво, когда инспектор вернулся.

— Ну, вы и шикарно живёте! — радостно сообщил толстяк. — Не туалет, а царский трон, и никакого запаха!

— Стараемся, — скромно ответил Стрельцов. — Туалет — он как душа, всегда должен быть чистым.

— Вот и я про то. И бумаги кругом — сколько хочешь, — дополнил свои впечатления толстяк.

Герман чуть позже тоже захотел облегчиться. Спросив разрешения, он пошёл в недавно вычищенный солдатами «дом скорби». Выравнивая давление после двух бутылок пива, он посветил вокруг фонариком, но никаких залежей бумаги, обнаруженной толстяком, не заметил. «Странно, — подумал Герман, — и запах, вроде как, есть. Льстил, что ли, толстяк...»

На обратном пути Герман зашёл в свою палатку. Офицеры драили автоматы и рассовывали по карманам гранаты.

— Ну и когда? — спросил вошедший.

— Через двадцать минут начинаем, — ответил Крестов. — Ты их всех уводи к городку, пусть у советников схоронятся. Поди, твой Волин первый подмоги попросит. Вот через неделю боеприпасы и получим. А ты иди, давай возвращайся, пока не хватились.

Герман послушно вернулся в командирскую палатку. Толстяк играл на гитаре, вальяжно откинувшись в кресле, и пел довольно приятным голосом:

Компания дружно аплодировала, требуя продолжения. Герману начинало всё это нравиться. Исполненный самых дружеских чувств, он напомнил худому о фотографии его жены. «Секунду!» — ответил худой и полез в свой чемодан. Толстяк вдохновенно пел следующую песню, чеканя каждое слово:

Хозяева громко подхватили песню бравых «зенитовцев»:

А через три минуты командирская палатка разрывалась от рёва не на шутку разошедшегося начальства.

Ещё звенели струны в последнем аккорде, как внезапно грохнул ужасающий взрыв. Единственная лампа погасла. «Ну, Крестов, чудила, — мелькнуло в голове у Германа, — так и переборщить недолго». Затрещали автоматы. На маковом поле одновременно ухнули две гранаты.

«В укрытие! — героически взметнув руку вверх, заорал Герман. — За мной, товарищи!» Гости восприняли его призыв буквально и в тот же миг, опрокинув центральный шест, завалили палатку. Когда начальство выбралось на воздух, вокруг кипела нешуточная схватка. Со стороны бассейна в воздух взметнулись и зависли осветительные ракеты, заливая мертвенным светом поле боя. В ближайшем окопе строчили из автоматов «каскадёры». На левом фланге беспорядочно метались в трусах и майках солдаты.

«В укрытие!» — что есть силы снова воскликнул Герман и бросился в сторону домов. Ошалевшее начальство кинулось за ним. Обежав «домик пана Тыквы», компания выскочила на дорогу. «Куда это мы? — пришёл в себя полковник Стрельцов, — назад, в окопы!» В это время во всём городке погас свет, и поле боя погрузилось во тьму, разрываемую автоматными выстрелами и взрывами гранат. «За мной!» — хрипло крикнул командир «Тибета» и первым нырнул в темноту. За ним ломанулись остальные. Через секунду высокие гости опрокинули штабной домик старого партизана, разбив вдребезги бакинский кондиционер. Стрельцов уже был на позициях и пытался принять командование на себя. «Откуда стреляют?» — спрашивал он у вошедших в азарт «каскадёров». «Отовсюду!» — орали офицеры, непрерывно ведя огонь и отбрасывая в сторону пустые рожки.

— Крест, может, хватит? — постучав пистолетом по каске своего командира, попросил Герман. — У них и так полные штаны.

— Пожалуй, — согласился Крестов, запуская вверх зелёную ракету.

Стрельба постепенно стихла, зато рядом в лагере «Кобальта», кажется, всё только начиналось.

— Вот дурни, — прокомментировал разгорающуюся пальбу командир первой группы.

— А ты что хотел? Сам заварил, а другие расхлёбывают.

У капонира прогремел очередной взрыв.

— А это что? — встревожился Герман. — Наши никак не угомонятся?

— Успокойся, Гера, это танк проснулся.

— Какой танк! Мина рванула!

— Нет, танк!

— Нет, мина!

— Герман, если ты не заткнёшься...

Но договорить Крестову было не суждено. Резкий взрыв прогремел у самых окопов.

— Гера! Грёб твою клять! — воскликнул Крестов. — Опять беду накликал!

Наконец утробно рявкнул танк. На другом стороне Самархеля очнувшийся «Кобальт» послал через дорогу первые мины. Где-то в районе КПП снова прогремел взрыв. А дальше всё пошло по привычному сценарию.

Утром Герман застал полковника Стрельцова, стоящего у поверженной будки.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — бодро приветствовал офицер своего командира.

— Здравствуй, Герман, — печально ответил старик.

— Починим, не сомневайтесь, товарищ полковник!

— Не в этом дело...

— А в чём, товарищ полковник?

— Ты не поверишь... Этой ночью кто-то залез в мой штаб и обосрал все документы с картами.

Германа начало трясти от нарождающегося утробного хохота. Превозмогая позывы сдерживаемых рыданий, он учтиво поинтересовался:

— А как же этот подлец умудрился срать лёжа?

— Вот и я ума не приложу.

Наконец капитан не выдерживает, срывается с места и бежит к друзьям, давая волю вырвавшемуся на свободу смеху. Не доходя пару шагов до гостевой палатки, он переламывается пополам и валится на траву. На него с испугом взирает очередь афганцев, ждущих приёма у капитана Гаджиева, собирающего информацию о вчерашнем обстреле.

К середине следующей недели несчастные оружейники ломали головы, как разложить тот арсенал, что был доставлен очередной колонной из Кабула.

«Некоторые любят погорячее»

Жара! Горизонт на всём протяжении колышется, выплёскивая тонкие полоски скоротечных миражей. Разбитое шоссе по обе стороны от Самархеля растворяется в голубизне фантомных озёр. Высохшие, как старые дамские сумочки, вараны в поисках укрытия то здесь, то там пересекают раскалённое дорожное полотно, поочерёдно высоко поднимая лапы и по-собачьи задирая хвосты. Запоздалая птица, перелетев с ветки на ветку, долго сидит с открытым ртом, ошалело вращая глазами. На полях трудолюбивые афганские крестьяне, одетые во всё белое, с аккуратностью хирургов надрезают зелёные коробочки «целебного» мака. Солдаты с обветренными лицами, окропив комбижиром горячую броню бэтээров, жарят яичницу с луком. В палатках железные кровати обжигают зазевавшихся «каскадёров», потрескивает высыхающая пластмасса музыкальных центров, а над Самархелем висит надрывный вой работающих на пределе кондиционеров.

Работа стоит. Редкие счастливцы улизнули в город по утренней росе и теперь прячутся в тени пальм или в прохладных кабинетах ХАДа. Стайка «каскадёров» бесцельно шляется по базару, перебегая от одного навеса к другому. В каждом дукане к услугам посетителей охлаждённые фрукты и овощи, которые по первому требованию загружают в мощные соковыжималки. Афганцы победнее лакомятся необычным мороженым — жёлтыми огурцами-семенниками, которые извлекаются из передвижных лотков со льдом, мгновенно очищаются от кожуры и вручаются покупателям. Ну и конечно, весь город тоннами поглощает зелёный чай.

Оставшиеся в палаточном городке офицеры отмокают в бассейне. После обеда к скучающим «каскадёрам» приезжают гости из бригады: командир десантно-штурмового батальона Линёв, его заместитель и временно исполняющая обязанности жены комбата парикмахер Света. Гости, отправив машину с водителем в тень эвкалиптов, сбросили линялые гимнастёрки и погрузились в тёплую воду. Парикмахер Света, томно перебирающая руками и ногами в центре бассейна, напоминает свежую лилию в окружении головастиков. Герман усилием воли гасит базовые инстинкты, стараясь не глядеть в сторону объекта вожделения. А Светка, ловя жаркие взгляды, играет мягким податливым телом, чем-то неуловимо напоминая Мерилин Монро. Головастики вспенивают воду, демонстрируют достоинства поджарых молодых тел. Выписывая круги вокруг комбата, Крестов уговаривает его сдать на денёк в аренду этот чудный цветок, но, судя по реакции военного, суетится впустую. Коловращение вокруг смыслового центра картины в бетонной рамке продолжается.

Брачные танцы на воде нарушает водитель комбата: «Товарищ майор! — радостно кричит он, вылетая из кустов. — Товарищ майор! У вас сын родился! Только что по рации передали. Командир бригады просит срочно прибыть на место». Комбат хватается за бортик. К нему спешит «водяная лилия» и покрывает его побледневшее лицо поцелуями. «Алёшенька, умничка мой, поздравляю», — стрекочет Мерилин Монро. Крестов, обнимая счастливого отца, предлагает отметить событие. Головастики дружно поддерживают своего командира. Линёв, принимая из рук водителя полевую форму, нехотя соглашается.

Олег Филимонов бежит в палатку за водкой, а Конюшов — на кухню за снедью. Линёв, облачаясь в одежду, торопит: «Мужики, давай по-быстрому, мне ещё в бригаде проставляться». На раскалённом бортике выстраивается мозаика нурсиков, помидоров, нарезка сырокопчёной колбасы и чёрного хлеба. Олег возвращается, держа в полотенце две бутылки водки.

— Горячая, сволочь! — улыбаясь, комментирует он.

— Ставь бутылки в воду! — командует Крестов.

— Мужики, времени нет, давай так... — торопит комбат.

Филимонов в лучших традициях ресторанного этикета оборачивает раскалённую бутылку водки полотенцем и разливает её содержимое в пластмассовые стаканчики. Герман не сводит глаз со Светки, которая в военной форме выглядит ещё привлекательней. Женщина отвечает лукавым взглядом.

— Ну, Алексей, за первенца! — вскидывает походный «бокал» капитан Крестов.

— Это второй уже... — бурчит, поправляя тостующего, комбат.

— Тогда, тем более, за второго!

Офицеры дружно задирают головы. Герман, уже готовый задвинуть свою стопку в сторону, ловит насмешливый взгляд молодой прелестницы и в отчаянии забрасывает обжигающий напиток в глотку. Закрыв глаза, он ощущает, как незнакомая жидкость легко проваливается в пищевод и заполняет приятным жаром внутренности. Он не может поверить своим ощущениям: горячая водка совершенно изменила вкус. Глаза открываются. Вокруг перекошенные лица его товарищей. Репа никак не может справиться с возмущённым желудком, судорожно запихивает в себя горячие помидоры. Другим не легче.Даже бывалый комбат, мгновенно вспотев, минуту принюхивается к рукаву гимнастёрки.

— По второй! — громко провозглашает Герман, так и не притронувшись к закуске.

Народ в ужасе смотрит на свежеиспечённого героя.

— Не гони, — умоляюще просит Крестов.

— Так ведь не девка родилась, а парень! — хорохорится Герман, изысканно принюхиваясь к ржаной горбушке. Комбат молча освежает ёмкости, перекладывая горячую бутылку из одной руки в другую.

— Чтоб не последний! — азартно кричит выживший, подмигивая Светке.

Хозяева и гости, кислыми репликами поддержав тостующего, долго мнутся, делая один подход за другим, наконец загружают «русское саке» в глотки. Репа уже мчится к кустам, когда остальные, ловя ртом воздух, поглощают закуску. Герман торжествует. Он деликатно высасывает спелый помидор, откинув мизинец в сторону, нюхает кружочек колбасы и снова косится на женщину. Парикмахерша отвечает взаимностью, не выпуская из руки вспотевшую ладонь комбата. Линёв на пределе. Он, будто на стрелковом стенде, мечет один за другим колбасные диски.

— И третий тост, — как ни в чём не бывало, продолжает единственный докладчик, — за то, чтобы комбатов сын стал таким же героем, как и его отец!

Папаша-герой исходит матом, но разливает всем по третьей. Один лишь вид льющейся водки вынуждает Олега Филимонова броситься в кусты вслед за Репой. У застекленевшего Юрки Селиванова по подбородку течёт слюна, но он, предчувствуя неизбежное, ничего не замечает. Пидорюга в последней попытке растянуть предсмертную паузу в отчаянии добавляет:

— И чтоб не было войны!

— Молодец, Колосков, — поддерживает товарища тамада-самозванец. — Всем до дна! Тост контрольный.

Крестов не выдерживает и больно бьёт тамаду локтем под рёбра. Водка выплёскивается, но Герман недрогнувшей рукой доливает свой нурсик и поднимает его вверх.

Пидорюга оказался провидцем — его выворачивает прямо в бассейн. С чувством солидарности, прикрыв ладонью вздувшиеся щёки, скрывается в направлении душевых кабин Юрка Селиванов.

— Сволочь! — орёт Крестов, вытирая слёзы. — Подонок и сволочь!

Комбат вопросительно смотрит на него.

— Что смотришь? — расходится Сергей. — Не о тебе речь. Ты глянь на этого гада. Он полсезона трезвенником прикидывался!

Командир вплотную подходит к торжествующему Герману и, угрожающе шевеля усами, суёт ему под нос сжатый кулак.

— Я этой рукой движок «КамАЗа» без ключей разбирал! Ты понял? — цедит он сквозь зубы. — А тебя, говнюка...

— Отстань, Крест! — вмешивается комбат. — Нам уже пора, проводи лучше.

— А на посошок? — невинным голосом вопрошает Герман.

Офицеры, демонстративно отвернувшись, идут к машине. Лукавая Светка, чуть отстав от всех, посылает победителю турнира воздушный поцелуй. Герман небрежно поднимает руку в ответ. «Некоторые любят погорячее», — самодовольно ухмыляясь, шепчет он, вспоминая оригинальное название своего любимого фильма «В джазе только девушки». В этот день одним трезвенником в «Каскаде» стало меньше.

Большой поход

Наконец настал день триумфа стратегической мысли Олега Филимонова. Разрабатываемая им в течение двух месяцев операция в уезде Кам`а и Г`ошта началась в четыре утра. Позади остались горы исписанных документов, сотни встреч с агентами и доверенными лицами. На штабных картах были подняты все детали укрепрайона мятежников. Пройдено согласование в десятках инстанций.

За несколько минут до восхода солнца осунувшийся штабной гений давал по карте последние пояснения своему командиру Сергею Крестову. Рядом стояли экипированные в походную спецназовку Герман и Репа. Репа, словно кукурузный початок, был обвешан запасными магазинами, плотно сидящими в его добротно скроенном лифчике. Герман всё необходимое для боя навесил на пояс. А чтобы штаны не спадали, офицерский ремень поддерживали мощные кожаные подтяжки. Его экипировку снизу завершали польские полусапожки, надетые на шерстяной носок. Крестов был облачён в легкомысленную сетчатую накидку с балахоном и такие же шаровары.

Выслушав Олега, Сергей передал карту Репе, и, забросив на плечи вещмешки, трое офицеров поспешили к «уазику». До бригады долетели в считанные минуты. На широком ровном поле заканчивалась посадка десанта в вертолёты. «Каскадёры», заметив высунувшегося из кабины комбата Линёва, бросились бегом к уже готовому взлетать «Ми-8». Командирская машина оторвалась от земли и, прижимаясь к поверхности, направилась на юг. Шеренгу взлетевших «Ми-8» обошли стремительные штурмовики-«крокодилы». Стелющаяся по земле воздушная армада плавно перескочила широкий порожек предгорий, и через десять минут из приземлившихся «стрекоз» горохом посыпал десант. Последними из «Ми-6» спустились санитарные транспортёры ГТСМ — «таблетки». Герман выпрыгивал вслед за Крестовым. Легко перевернувшись боком через голову, он, срывая автомат с плеча, побежал за товарищем к ближайшей каменной гряде. «Крокодилы», непрерывно плюясь НУРСами, обрабатывали скалы. Взлетевшие «Ми-8» присоединились к гигантской карусели.

Когда комбат и бегущие за ним каскадовцы заняли первый окоп системы оборонительных сооружений мятежников, «вертушки» уже покинули поле боя. Не встречая сопротивления, десантники, развернувшись неровной шеренгой, пригибаясь к земле, пошли в атаку. Ещё минута — и горы ожили.

Первая пуля тюкнула в бруствер окопа в десяти сантиметрах от Репы, когда он, устроившись на вещмешке, закуривал сигарету. В это время Герман, цепляясь польскими полусапожками за чужие кроссовки и сапоги и стуча автоматом по камням, ползал с фотоаппаратом по окопу, пытаясь найти выгодный ракурс. Обстрел прервал его творческий поиск. Засовывая камеру в подсумок из-под гранат, Герман приводит к бою оружие. Вставив в «ласточкино гнездо» своего АКСМа оптический прицел, пытается разглядеть хоть кого-то в безжизненном нагромождении скальных пород. Вскоре фонтанчики пуль, сопровождаемые характерным свистом, начали вздыматься по всей протяжённости укрытия. Крестов рывком стащил снайпера вглубь окопа и, состроив угрожающую мину, покрутил перед его носом грязным пальцем. «Понял», — покорно ответил Герман. Бой разгорается. Майор Линёв по рации отдаёт команды своему батальону:

— Удавы, клять вас, куда прёте!.. Левее, левее смотри... Миномёты — на сто метров вперёд!.. Пригнись же, звездило! Не на танцульки вышел.

— Лёха, глянь на два часа, — вступает Крестов, — там Филиппок ДОТ выявил, глянь на карту. А теперь посмотри вон туда, за тем валуном.

Линёв снова припадает к рации. Десантники бьют короткими очередями, перебегая от камня к камню. Атака захлёбывается, плотный огонь с гор осаживает наступающих. Герман, наконец, видит первого «духа», мельтешащего за камнем. Аккуратно выведя перекрестье над его головой, мягко дожимает курок. Очередь заставляет афганца спрятаться. «Своих не задень!» — предупреждает командир, осматривая поле боя в бинокль. Крестов в окопе снова напомнил Герману образ легендарного Чапаева. Те же усы, тот же прищур глаз. Только монгольские скулы разбивают сходство двух командиров. Герман постепенно адаптируется к ландшафту и довольно быстро находит ещё одного нафара. Посылая в него очередь за очередью, он так и не может сообразить, завалил он его или только спугнул.

Справа ничком падает солдат. «Третий, Третий, — орёт в рацию майор Линёв, — высылай «таблетку», у Кротова — раненый!» Шустрая «таблетка» на гусеничном ходу вырывается из лощины. Минута, вторая — и она подбирает упавшего.

— Линь, послушай, — приближаясь к комбату, говорит Крестов, покручивая усы, — без «Града» высоту не возьмём. Отзывай ребят.

Снова работает рация. Десант, отстреливаясь, отходит. Всё затихает. Нигде не видно ни одного человека.

— Первый, Первый, — вызывает бригаду майор. — Первый, кинь «гвоздей» по квадрату...

Проходит пять минут, со стороны бригады, окутанной лёгкой дымкой, вырываются огненные стрелы. Через секунду слышен характерный скрежет летящих ракет. «Ложись!» — орёт Линёв, потом — в рацию: «Всем лечь, головы — в жопы! «Гвозди» летят!» Земля сотрясается от гигантских взрывов. Эхом отзываются далёкие горы. Снова залп. Секунды — и всё вокруг меркнет. «Первый, Первый, — надрывается комбат, — нас накрыли, бейте по скалам!» Снова всё погружается в оглушительный грохот. В окопы летят камни. Кто-то вскрикивает и стонет.

— Что они, совсем охренели? — в очередной раз срывается комбат. — Первый, Первый...

Наконец «гвозди» полетели в скалы. Вспышки, грохот — будто лопаются тысячи железных бочек. Пыль стелется везде, куда ни глянь. С гор летят камни, ломая позиции «духов», которым и без того приходится не сладко.

Герман стучит ладонями по ушам. Звук гулкий, и вскоре слух возвращается, только нудный комар продолжает пищать в правом ухе.

Атака возобновляется. Редкие выстрелы уже не в состоянии остановить цепь десантников. «Вижу пещеры», — доносится искажённый расстоянием голос из рации. «Плесни огоньку и подкинь орешки», — уже спокойно командует Линёв. Вдалеке слышны взрывы гранат, перемежаемые всполохами огнемёта.

— Всё, кажется, выбили, — буднично сообщает окопникам комбат.

— Герка, тащи фотик, — весело откликается Крестов.

Герман высвобождает из подсумка восьмизарядный «ЛОМО» и навскидку делает несколько снимков руководителей операции.

— Да не нас снимай, — осаживает фотографа Сергей. — Идите с Репой на «передок» и поснимайте для отчёта. Заодно — обшмонайте трупы. Будут документы — берите.

Отпустив автоматы на полный ремень, Герман с Репой потянулись к горам. Долго идти не пришлось. За первым же большим камнем лежали мертвяки. Их огневая позиция была хорошо оборудована. Огонь вёлся из-под камня через специально вырубленную в горной породе амбразуру. «Теперь понятно, почему я никого не видел», — отметил про себя фотограф. Вокруг лежали стреляные гильзы, окровавленное тряпьё, пара деревянных чёток, вывернутый и брошенный кошелёк. Оружия не было. «Солдаты поработали», — догадались поисковики. Герман сделал несколько снимков укрытия, уговорил Репу обыскать трупы, и «похоронная команда», прыгая по камням, двинулась дальше. По дороге Конюшов рассматривал изъятые документы, рылся в дешёвом портмоне, выкидывая из него всё лишнее. Трупов становилось всё больше. Два друга, как опытные грибники, переходили с места на место. Из опасения нарваться на ловушки, обвязывали ноги трупов бечёвкой и, укрывшись за камнями, стягивали с мест упокоения. «Сюрпризов» в виде мин и зажатых под телами гранат не было. Специфика работы не улучшила друзьям настроения. Скоро наполовину пустой вещмешок Германа до краёв наполнился бумажным мусором. Репа предложил складывать трофеи к себе. Когда Герман открыл его рюкзак, чтобы положить туда очередную россыпь документов, он просто обомлел. Сверху лежали три рулона туалетной бумаги.

— Репа, этого же на две войны хватит! — вырвалось у Германа.

— Ты про медвежью болезнь слышал? — парировал Конюшов. — Бери лучше рулончик. Кто знает, когда приспичит.

Товарищ не стал спорить и запечатал стопку трофейных документов своего вещмешка рулоном туалетной бумаги.

Вблизи скал пошли первые обожжённые трупы. Друзья замолчали, обходя стороной жертв огнемётной атаки. Сладковатый запах жареного мяса вызывал тошноту. Все тела были скрючены в характерной «боксёрской» позе. «Пойдём отсюда, — предложил Герман, оторвавшись от окуляра фотоаппарата, — здесь уже нечего искать». И всё же он не поленился нагнуться и подобрал обугленное удостоверение личности члена Исламской партии Афганистана в пластиковой обложке, с обратной стороны которой было выдавлено «Made in China».

— Смотри, Репа, если грамотно сфотографировать, можно в отчёте дописать, мол, уничтожен китайский советник.

— Оставь, Гера. Такие обложки во всех дуканах продают. Если кто грамотный читать будет — на смех подымет, — не согласился с товарищем Конюшов.

— А ты в Кабуле много таких знаешь?

— Я вообще никого там не знаю. Только не срамись лучше и выкинь это подальше.

— Как знаешь, — и Герман бросил документ к согнутым, будто для удара, рукам его обгоревшего владельца.

Поисковая команда вернулась на место, когда штаб операции перебазировался в небольшую лощину, окружённую с трёх сторон гранитными утёсами. С нового места открывался восхитительный вид на Джелалабадскую долину. Далеко внизу прямо из расположения бригады выползала, словно питон из укрытия, длинная колонна бронетехники. Справа, не доходя до неё, выстроилась игривая змейка доблестных союзников. Когда первая колонна неторопливо вышла из расположения бригады, вторая пристроилась сзади, и два циклопических гада, утопая в облаке пыли, поползли к захваченному плацдарму.

Постепенно всё вокруг наполнилось нарастающим гулом сотен моторов. Наконец, из распадка появился головной танк с противоминным катком впереди. Огромный литой каток, подвешенный на металлических балках, напоминал ручной медицинский массажёр с несколькими рядами зубьев, под которыми крошились и рассыпались в гравий крупные блоки скальных пород. Гул от колонны давил на барабанные перепонки, земля содрогалась от неумолимой поступи бронированных машин. Герман зачарованно смотрел на зримое воплощение смертоносной мощи и тихо млел от ощущения сопричастности с ней.

Вслед за первой волной нахлынула вторая: на обширный зелёный ковёр предгорий выплывал цыганский табор союзной армии. Десятки грузовиков с оловянными солдатиками рассредоточивались вблизи занятых бригадой позиций. Через несколько минут долина покрылась шатрами и палатками, закурились дымы первых костров, у которых на плетёных деревянных топчанах возлежали афганские офицеры. Прошло ещё немного времени, и домовитые союзники начали источать ароматы плова, шашлыков и жареной курицы.

Герман, давясь слюной, начал капризничать, приставая к своему командиру с ультимативным требованием сделать перерыв на обед. Майор Линёв, не дожидаясь согласия Крестова, отдал короткое распоряжение своим бойцам, и вскоре штаб десантно-штурмового батальона с примкнувшими к ним «каскадёрами» ели консервированную перловую кашу с тушёнкой, хрустя вприхлёбку с чаем ржаными галетами. К вечеру по «змеиной» тропе прибыли три бэтээра отряда «Тибет». На броне головной машины помимо старого партизана, «Дона Педро» и Фила сидел долговязый седой мужик в джинсах и клетчатой рубахе. Начальство спешилось и направилось к походному биваку. Крестов коротко доложил Стрельцову обстановку, познакомил с комбатом, после чего предложил присоединиться к трапезе. Герман, который к тому времени успел заморить червяка, уступил место долговязому гражданскому.

— Прошу знакомиться, — начал Стрельцов, присаживаясь на камень. — Иона Ионович Пардонов, специальный корреспондент «Комсомольской правды».

Человек с чудным именем и отчеством блеснул тонкой золотой оправой своих очков и выразительно посмотрел поверх голов зелёных человечков. «Придурок», — оценил сложный комплекс внешних и внутренних достоинств журналиста Герман. Ему вообще не нравились субъекты, наречённые именами своих отцов. По мнению Германа, такие жертвы родительской гордыни, как правило, отличались незалеченными детскими комплексами, болезненным самолюбием и необоснованными потугами на власть. «Это же надо, — негодовал он. — Мало, наверное, показалось папаше пугать народ ублюдочным именем, так ещё решил сына вырожденцем сделать». Завершая свои мимолётные умозаключения, Герман напрочь забыл имя залётного журналиста. Он вслушивался в тусклую беседу в надежде, что кто-то произнесёт имя гостя, но, видимо, никто не хотел его обижать, озвучивая неприличное словосочетание.

— Герман, ты бы провёл товарища корреспондента, по, так сказать, местам боевых действий, — предложил полковник Стрельцов.

— Можно и я с ними? — откликнулся Олег Филимонов.

Герман, отбросив свои поверхностные оценки залётного гостя, с радушием хозяина повёл его по знакомым местам, сопровождая увиденное подробными комментариями. Журналист молча переставлял свои длинные ноги, росшие из широких женских бёдер, изредка останавливался, обозревая панораму, что-то быстро писал в блокнот, снова шёл, снова останавливался, всем своим видом демонстрируя отстранённость от сопровождающих его лиц. Вскоре Герман отбросил показную любезность и присоединился к Олегу, шедшему сзади.

— Кто такой? — кивая на длинноногого, спросил он.

— То ли наш «подкрышник», то ли агент, — ответил Фил с обычной благожелательной улыбкой. — Поговаривают, будто с Андроповым накоротке знаком. Сам не знаю, за что купил — за то продал.

— А-а-а... — протянул Герман, по-новому взглянув на маячившего впереди журналиста. — А звать-то его как?

— Пардонов.

— А имя?

— Забыл. Как-то мудрено... то ли что-то из Библии, то ли из физики. И всё это два раза.

— Часом, не Иов?

— Не-е, хуже.

У трупа, опалённого огнемётом, остановились. Корреспондент сложился, как штатив, и присел на корточки. Он долго изучал останки, приподняв очки своими тонкими пальцами, потом повернулся к провожатым и безапелляционно сказал:

— Китаец.

Герман опешил. Он подошёл к сидящему и тоже уставился на труп. С противоположной стороны присел Фил.

— Почему вы так решили? — не выдержал Герман.

— Глаза раскосые и кожа жёлтая.

Герман посмотрел трупу в глаза. Сквозь тонкие щели набухших век белела обожжённая роговица. Красное лицо надулось, готовое лопнуть. Потом перевёл взгляд на ноги. Из-под обгорелых калош действительно выглядывали жёлтые пальцы ног. Корреспондент снова ожил:

— Или китайский советник, или китайский наёмник!

— Товарищ корреспондент, любой китайцем станет, если его паяльной лампой обработать, а тут — огнемёт...

Лицо, приближённое к председателю КГБ, промолчало, затем принялось изучать прилегающую территорию. «Подвиньтесь», — попросил Пардонов. Герман на карачках сделал несколько утиных шагов в сторону. Длинноногий поднял обожжённый документ в пластиковой обложке, тщательно его осмотрел и протянул спутникам.

— Читайте!

— Ну вижу, «Мэйд ин Чайна», — всё ещё любезно откликнулся Герман. — Только эти обложки в каждом дукане продают!

Корреспондент, проигнорировав замечание, встал и с гордым видом цапли, проглотившей лягушку, пошёл к следующему трупу.

— Ещё один китаец! — констатировал литературный работник, заглядывая в раздувшееся лицо второго афганца.

Германа начало распирать.

— Верно! Этот — точно китаец, — исходя дерьмом, начал он. — Первый, возможно, уйгур, а этот — чистокровный. А в прошлом году поймали шерпа — живучий был, падла!

Самолюбивая цапля бросила на него подозрительный взгляд. Герман скорчил доверительную гримасу.

— Вы знаете, эти китайцы чувствуют себя в Афганистане как дома, — продолжал накручивать спирали домыслов каскадовец. — Они с «паками» наладили совместное производство автоматов Калашникова...

— Я знаю, — поощрил словесный блуд длинноногий.

— А на прошлой неделе мы захватили клетку с отравленными комарами.

Снова — недоверчивый взгляд.

— Да, да! Не поверите! Маленькая клетка с частой ячейкой, а в ней — сотни огромных лохматых комаров. В ХАДе сказали, что ядовитых комаров разводят китайские и пакистанские учёные в закрытых научных центрах Лахора...

Фил уже строил угрожающие рожи, пытаясь предостеречь друга от необдуманных высказываний, но Германа несло:

— Их генетики вывели особи, которые садятся только на европейцев...

— Как это? — подался к рассказчику журналист.

— А так! Вы когда-нибудь афганца нюхали?

— Нет ещё... Не доводилось.

— А вы попробуйте! Даже я чуть в обморок не падаю от их запаха, а что говорить о насекомых. На них любая наша блоха копыта протянет, даже подкованная. Вы думаете, почему афганцы такие живучие и здоровые...

— Почему?

— Их кожа вырабатывает природный репеллент.

Корреспондент вытащил блокнот.

— Погодите писать, информация секретная.

— Почему?

— Спалите нашего агента «Неустрашимого», который внедрён в их лабораторию. Сейчас он занят разработкой противоядия.

Назад корреспондент и Герман возвращались, демонстрируя дружеские чувства. «Каскадёр», отворивший несметные кладовые своих фантазий, сыпал «проверенными» фактами, ссылками на засекреченные источники и цитатами из журнала «Химия и жизнь».

На месте их ждал сюрприз. Прямо на лужайке перед выстроившейся в линейку бронетехникой лежала груда трофейного оружия. Герман поочерёдно фотографировал своих друзей, начальство и представителя прессы на фоне заскирдованных винтовок, автоматов и гранатомётов.

Под вечер гости покинули расположение лагеря.

Обыкновенная смерть

Утром Герман проснулся от холода. Стуча зубами и содрогаясь всем телом, он выскочил из палатки. Возле костра грелись Крестов, Репа и комбат. Солнце только-только встало из-за гор. В ложбинах таял туман. Самархель и территория бригады терялись в сизом мареве не успевшего остыть воздуха.

Герман молча присоединился к друзьям, плеснул в кружку крепкого испитого чая и с видимым удовольствием принялся обозревать красоты пробуждающейся природы.

— Ты что вчера корреспонденту наплёл? — обратился к нему Крестов, разряжая на расстеленную газету автоматный рожок.

— Да так, по мелочи... — пытался увильнуть от разговора Герман.

— А про китайских советников?

Герман начал оправдываться, доказывая, что он в состоянии отличить китайца от жареного афганца.

— И это всё? Ты больше ничего не успел ему рассказать?

— Вроде всё. Остальное — так, мазком.

Крестов насторожился, но его перебил комбат:

— И как таких придурков в газете держат? — наивно спросил он.

— Что ты, Лёха, удивляешься? — пустился в рассуждения Крестов, снаряжая опустевший магазин патронами из репиного вещмешка. — У нас с придурками сейчас проблем нет, а вот умных — раз-два и обчёлся. А этот Иона — в ЦК ногой дверь открывает. Стареют наши вожди, ведутся на всяких прохиндеев.

— Иона, — протянул Герман забытое имя. — Иона Ионович... Знаешь, Крест, у Булгакова есть роман «Собачье сердце», там главный герой, тот, что от собаки произошёл, имя взял — Полиграф Полиграфович. Может, и наш Иона — собачий сын... Кстати, зачем ты магазин перезарядил?

— Сегодня в горы идём.

— А чем тебе старые патроны не подошли?

— На, глянь. — Сергей сунул ему под нос автоматный патрон. — Видишь, пуля чёрной краской помечена.

— Ну и что?

— А то, что эта пуля со смещённым центром тяжести. Попадёт в палец, а выйдет через жопу. Понял?

— Понял. Только куда этот центр смещён? Вправо, влево, назад или вперёд?

— Не задавай глупых вопросов!

Герман замолк, соображая, куда эта пуля могла бы быть смещена.

— Опять думаешь? — насторожился Сергей. — Ты это брось! Тебе думать нельзя!

— Нет, Серёга, правда, как же она полетит со смещённым центром? Она же кувыркаться начнёт, да и ствол расхреначит.

— Летит нормально, а кувыркается, когда в цель попадёт, — раздражённо ответил командир.

— Крест, это же фигня. Вот сам подумай...

— Гера, заткнись! Умолкни, пока я добрый.

Дотошный каскадовец ещё пытался спорить, но тема была закрыта появлением на горизонте четвёрки «крокодилов».

— Куда это они с утра? — спросил Крестов у комбата.

— На доразведку, заодно дорожку НУРСами нам почистят, — ответил майор.

Четвёрка, скрывшись в размытом рекой каньоне, вдруг со свистом вырвалась на плато и устремилась к лагерю.

— Красиво идут! — восхитился Герман.

Вдруг как-то буднично вторая винтокрылая машина, будто споткнувшись, замедлила ход, нехотя завертелась, демонстрируя обрубленный хвост, и, всё ускоряя вращение, пошла к земле. Офицеры остолбенели, потом, объятые ужасом, повскакали с мест. Три вертолёта с шумом и свистом прошли над их головами, а в километре от них вырос огненный столб взрыва. Разогретый вихрь чёрного дыма ушёл вверх и распластался грязной грибовидной шляпой. Комбата, казалось, ветром сдуло. Через минуту взревели две БРДМ.

— Володя, Герман — в машины! — крикнул Крестов.

Скребя на развороте гусеницами, десантные машины выходили из общего строя. Наперерез им бежали «каскадёры», на ходу пристёгивая подсумки и перебрасывая за плечи автоматы. Одна БРДМ резко затормозила, чуть подавшись носом к земле. Офицеры прыгнули на броню, машина фыркнула удушливым газом и, набирая скорость, помчалась к месту катастрофы.

К разбившемуся вертолёту нельзя было подойти. Спасательная команда обступила со всех сторон догорающую машину. Лейтенант-десантник отдал команду прочесать всё в районе двухсот метров по радиусу. Герман и Володя Конюшов присоединились ко всем. Вскоре Конюшов позвал товарища. «Смотри», — и он протянул разбитые наручные часы с застёгнутым браслетом.

— Как это может быть? — спросил он товарища. — Руки нет, а часы застёгнуты.

— Не знаю, — цепенея от вида пустяковой детали большой трагедии, прошептал Герман.

Прошёл час. Открытый огонь угас, однако магниевые сплавы продолжали гореть, вспыхивая светлячками то здесь, то там, оставляя за собой белый дымящийся порошок. Солдаты бросили в костёр тросы с крючьями и двумя машинами начали разносить обугленные останки вертолёта. Внезапно ударила автоматная очередь. Десантники мгновенно залегли и открыли огонь. За спиной доносится звук трёх одиночных выстрелов. Герман рывком меняет позицию, повернувшись в сторону груды тлеющего металла. Новый выстрел. Где-то в центре нагромождения обломков вздымается бурун белого пепла.

— Отставить! — кричит Герман. — Это не обстрел! Это рвутся патроны!

Действительно, через некоторое время ему удаётся достать два вздувшихся автоматных рожка. Ни одна пуля так и не пробила металлические оковы магазина. Герман рассматривает мятые детали от старого автомата АК-47, пока не замечает горящие подошвы своих польских ботинок. Он отпрыгивает, вытирает их о землю, оставляя на ней расплавленные ошмётки. «Ну вот, теперь даже не в чем в театр сходить», — усмехаясь, вспоминает он напутственные слова своей тёщи.

Наконец всё, что осталось от вертолёта, разносят по сторонам. Только сломанные лопасти винтов остаются в эпицентре падения. Спасательная команда, в одночасье превратившаяся в похоронную, укладывает на брезент останки лётчиков. У Германа наворачиваются слёзы. Его друг стоит, теребя в руках панаму. Ещё полчаса, и машины с печальными седоками на броне возвращаются в лагерь.

«Странная эта штука — война, — думает Герман, усаживаясь верхом на успевший нагреться под солнцем металл бэтээра, — ни причин, ни следствий, ни героизма. Были люди, и через минуту их не стало. А уже в похоронках напишут... Потом всё это войдёт одной строкой в историю, которая будет неправдой, но по-другому нельзя. Нельзя, чтобы кто-то погибал просто так. Значит, вся история — это заведомо ложь?» Он продолжает размышлять, придерживаясь рукой за ствол КПВТ, когда бронированная машина, преодолев гряду, ныряет на спуске в изумительной красоты долину. Здесь, на высокогорье, ещё царствует весна. Внизу раскинулось огромное розово-голубое маковое поле. Колонна, перестроившись клином, мнёт посевы, оставляя за собой грязно-оранжевые полосы потравы. Вся машина, словно свадебный кортеж, усыпана нежными лепестками цветков. «Как же всё перемешалось! — размышляет офицер. — Красота и смерть, жизнь и тлен, нежность цветка и наркотический дурман». Его мысли обрывает вынужденная остановка у входа в очередное ущелье, куда медленно заползает рассыпавшаяся колонна.

Ещё двое суток «каскадёры» катались на броне, спешивались, шли по пыльным тропам, падали в грязь при обстрелах, снова шли, «мочили духов», ели, пили, голодали, мучались жаждой, снимали со своих лиц обгоревшую кожу, смазывали зелёнкой лопнувшие мозоли.

Но всему приходит конец. В конце третьих суток войны рокочущая колонна спускалась с гор в молочном облаке пыли. Сидящие на броне бэтээра «каскадёры» напоминали грязные гипсовые фигуры заброшенного парка культуры и отдыха. Ехали молча. Бледный диск солнца с трудом угадывался сквозь вздыбленную пелену поднятой в воздух глины. Красными воспалёнными глазами офицеры смотрели по сторонам в надежде увидеть знакомые ориентиры. Трудяга Репа отматывал последние полоски туалетной бумаги. Скоро замелькали глинобитные дувалы, а ещё через несколько минут их бэтээр нырнул во влажную тишину вечернего Самархеля.

Выстрел — как итог сомнений

Вернувшихся встречали как героев-«челюскинцев». Сразу после душа — праздничный стол. Отдельно для Германа подогрели водку. Оживлённый шум, забористые тосты и песни под гитару не смолкали до первых звёзд.

Измотанный Герман, не раздеваясь, лёг на кровать. В голове закрутилась вереница эпизодов последних трёх дней.

— О чём думаешь? — прервал его блуждания по закоулкам памяти капитан Репа.

— Так просто... Скажи, Репа, ты видишь в этом хоть какой-то смысл?

— Ты о чём?

— О нашей операции... Вот хочу понять, будет ли от неё польза?

— Польза? Ну а как же, — ответил товарищ, разбирая пистолет, — непременно будет. Народная власть закрепится ещё в двух уездах. Дети пойдут в школу, вместо мака начнут сажать пшеницу...

— Ты что, правда так думаешь?

— Правда.

— А оно им нужно? — не унимался Герман.

— Что «оно»?

— Ну, школы эти, пшеница с маком, родильные дома с гинекологами, — упрямился он. — Ты что, не видишь, им же до лампочки всё, что нам близко. Они не слушают нашу музыку, смотрят только индийские фильмы...

— Погоди, Гера, ты, значит, считаешь, что мы сюда зря пришли? — втягивался в дискуссию Репа, проверяя на свет чистоту нарезки ствола пистолета.

— Я не знаю, я только пытаюсь понять.

— А я считаю, — очнулся после минутной паузы Конюшов, — там, в Москве, есть кому за нас думать. — Он привычно надел на ствол возвратную пружину и стал прилаживать затвор.

За диалогом уже несколько минут наблюдал лежащий на кровати Володя Малышкин. Он даже отложил томик Сомерсета Моэма и шарил под подушкой в поисках своего портсигара.

— Николаич, ты кругом не прав! — внезапно вмешался Малышкин, затягиваясь «Примой». — На войне исполняют приказы, а думают только над тем, как этот приказ лучше исполнить.

— Я понимаю, — стал оправдываться Герман. — Но думать в промежутке между исполнениями приказов я же имею право.

— Имеешь! Но только на отвлечённые от войны темы, — поучительно заметил Малышкин. — Думай о бабах, о цветном телевизоре, о футболе, наконец...

— Об этом не умею...

Малышкин откинулся на высоко поднятую подушку, всем своим видом показывая бесполезность общения с этим непутёвым офицером.

— Ладно, Вовка, я согласен, — примирительно сказал Герман. — У войны свои законы, только... только к зиме выбьют всю эту народную власть из освобождённых нами волостей. И что тогда? Вон, Крестов второй раз в Тура-Буру собрался. И полгода не прошло, как «духи» укрепрайон восстановили.

— А Крест нас с собой возьмёт? — оживился Репа, вынимая магазин из собранного пистолета.

— Если Малышкин не заложит, что я тут...

Но закончить фразу Герман не успел. Оглушительно грохнул выстрел. Магазин с патронами звонко ударился о спинку кровати, следом прогремел упавший на пол пистолет Макарова. Мгновенно запахло порохом. Минуту длилось всеобщее оцепенение.

— Репа! — подал голос Малышкин. — Ты опять?

— Я не хотел... Я не знаю, как получилось... патрон в патроннике...

— А почему в меня?

— Володя, прости... Я магазин вынул, хотел только контрольный спуск... а он...

Малышкин медленно, словно нехотя, встал с кровати и откинул подушку. Пуля прошла через край наволочки и прошила старинный портсигар по диагонали. Хозяин антиквариата открыл его дрожащими руками. Шеренга сигарет «Прима» документально запечатлела пролёт шести грамм металла от угла до угла. Серебряный барельеф Сталина не пострадал.

— Подарок отца... — печально произнёс Малышкин.

— Извини, Володя, я не хотел, — начал было опять оправдываться Репа.

— Не ты виноват, Репа.

Тишина повисла немым вопросом.

— Это тебе Галилей под руку...

— Причём тут я? — возмутился Герман. — Шёл бы себе в «оружейку» и там бы разбирал его.

— Не важно, — продолжил Малышкин, — ты и в оружейке ему бы мозги свихнул. Хорошо ещё — сам не застрелился.

В это время в палатку вбежали Крестов и Филимонов.

— Кто стрелял? — крикнул командир.

— Я, — признался Репа.

— Но он не виноват, — подхватил Малышкин.

— Это всё из-за меня! — заявил в порыве самобичевания Герман, вставая с кровати. — Репа целился в Малышкина, а так как перед этим я ему все мозги засрал, то — попал в Сталина.

Фил не к месту заржал, но, перехватив угрожающий взгляд Крестова, затих. «Так, коротко... кто доложит?» — возвысил голос командир. Малышкин, окончательно пришедший в себя, перечислил узловые моменты инцидента.

— Репа, с тобой всё понятно. Сдай оружие! — начал «раздавать сёстрам по серьгам» Крестов. — А тебе, Герман, — командир прокашлялся, — я запрещаю общаться с личным составом на темы, выходящие за пределы «Букваря», на крайний случай — что-нибудь из «Родной речи». — С этими словами он взял покалеченный портсигар и некоторое время вертел его в руках, рассыпая табак от простреленных сигарет. — Репа, да ты прямо «Ворошиловский стрелок»! Ни Кремль, ни Сталин не пострадали.

— Репа в нашу историю не стреляет, — с каким-то подтекстом заметил Малышкин.

— Ну, положим, Сталин историю не красит, — среагировал Крестов.

— Верно, Серёга! — с щенячьей отходчивостью подхватил Герман. — Не тот «колор» для истории подобрал. Вот и пришлось двум малярам за ним всё перекрашивать.

— Кто такие? — насторожился командир.

— Никита Хрущёв да Лёнька Брежнев.

— Ге-ра! — по складам обратился к своему подчинённому Крестов. — Об этом в «Букваре» нет ни слова.

— Оставь Галилея, — попросил Малышкин, — его, конечно, заносит, но, как знать, не отскребут ли потомки сталинские фрески. При нём Иран в сорок первом за неделю оккупировали и до самой победы войска не выводили, а мы пару волостей освободим и радуемся как дети...

— Никто Сталина отскребать не будет, — подал голос Олег Филимонов, — покрасят поверху всё тонким слоем шоколада, и будем мы жить лучше, чем прежде.

— Это ты про коммунизм? — с надеждой спросил Репа.

— Вашими бы устами... — завершил дискуссию Володя Малышкин.

Подготовка к новой операции

Провести успешную операцию, как оказалось, это даже не полдела, а значительно меньше. Целую неделю после возвращения «челюскинцев» штаб отряда буквально не смыкал глаз. Силами его актива готовился грандиозный отчёт, целью которого было развить успех локальной вылазки до масштабов Сталинградской битвы. Пишущая братия разом осунулась, забросила карты и нарды и даже перестала бриться. Герман на старом фотоувеличителе партийного советника напечатал фотографии трофеев, убитых душманов и большой портрет полковника Стрельцова, задумчиво глядящего вдаль из открытого люка бэтээра. Герман рекомендовал штабистам поместить портрет командира на обороте титульного листа отчёта, но старый партизан, не совладав с позывами скромности, заупрямился, изъял портрет и на следующий же день отправил его нарочным в Кабул для дальнейшей переправки семье.

Пока верстался отчёт, Крестов занимался наградными листами. Олега Филимонова он представил к ордену «Красная Звезда», а Германа с Репой — к медали «За отвагу». У Германа поднялось настроение, но его тут же осадил майор Белоусов. Визируя принесённые Германом наградные, майор мимоходом заметил, что с такими фамилиями, как у него и у Филимонова, больше чем «За боевые заслуги» не дадут. Герман обиделся:

— Это чем тебе наши фамилии не понравились? — прогундел он.

— Да мне вы оба нравитесь вместе с фамилиями, но там, в Кабуле, свои критерии.

— Это как это так?

— А вот так: был бы Ивановым — получил бы как пить дать, а с такой заковыристой фамилией — десять раз подумают. Да ещё имя...

— Что имя?

— Имя-то немецкое... Хорошо ещё, Адольфом не назвали.

— Да хоть бы назвали, — запальчиво воскликнул уязвлённый Герман.

— А ты не шуми, ты что, не знаешь, кто в Кабуле этими делами заведует? Да от них в Союзе просто избавились, как от балласта, вот они и сидят теперь в Центре, штаны протирают, разные там Ивановы, Петровы и Сидоровы...

— Ладно я, а Фил чем не подходит? Это ж его операция, он её разработал! — не унимался Герман.

— У Фила другая беда, — вычищая спичкой глубокую ямку на заросшем раздвоенном подбородке, промолвил майор. — Список представлений подаётся в алфавитном порядке, его же литера чуть ли не в самом конце. Подмахнут разом всем от «А», скажем, до «Р», а на остальных — наград не хватает. Что делать? Режут, сволочи, статусность, так что Олегу «Красной Звезды» не видать.

— Уроды! — возмутился Герман.

— Ещё какие! — сломав спичку о калиброванный подбородок, согласился Белоусов.

Операция в Каме и Гоште для Германа стала чем-то вроде летнего коловорота. Радостное предвкушение приключений и азарт вооружённого туриста сменились лёгкой тоской по дому и какой-то отстранённостью от текущих событий. Реалии войны, увиденные не с высоты пикирующего вертолёта, а с расстояния вытянутой руки, запахи тлена и уродливые лики смерти укоротили его природный оптимизм и юношескую непосредственность. Из кучи вопросов, которые, как пассажиры на вокзале, метались в ограниченном пространстве серого вещества, неизменно всплывал один — а сможет ли он вернуться к прежней жизни с её условностями и противоречиями.

Постепенно весь «Тибет» начал готовиться к дембелю. Поездки по дуканам приобрели плановый характер. «Каскадёры» выезжали со списками необходимых покупок. Герман тоже несколько дней потратил на формирование презентов, которые по негласно укоренившейся традиции необходимо было раздать по приезду не только родственникам, но и сослуживцам. Скоро у него собралось столько товара, что впору было открывать собственный дукан.

Как-то вдруг само по себе среди «каскадёров» получило хождение крылатое выражение «лечь на сохранение». Следуя его смысловому содержанию, офицеры старались избегать рисковых мероприятий, без особой надобности не покидали расположение лагеря, вежливо отказывались от полётов на бомбёжку. Оставался один невыполненный пункт — Тура-Бура.

Повторное взятие укрепрайона Тура-Бура было плановым мероприятием советского военного руководства. По степени стратегической важности с Тура-Бурой мог соперничать лишь район Панджшера, где набирал силу легендарный Ахмад-Шах Масуд.

У Крестова был суперагент «Гулом». «Гулом» не знал, что он агент, и даже не догадывался, что числится под этим именем в агентурной сети «Каскада». Однако это не мешало ему быть самым эффективным источником информации. Почти год назад «Гулом» впервые озвучил название самого крупного укрепрайона на границе с Пакистаном. Как ни бился Крестов, доказывая своему руководству, что Тура-Бура не миф, а реальный форпост мятежников, «наверху» ему так до конца и не поверили. Каким образом он смог убедить в этом командира бригады, сказать трудно. Но факт остаётся фактом: в сентябре 1980 года чуть ли не вся бригада снялась с насиженного места и вышла в поход. Мятежники дрались за свою цитадель с отчаянием защитников Брестской крепости. Бригада была встречена стеной огня. Три дня советская дальнобойная артиллерия и авиация скалывали слой за слоем термитник повстанцев, пока не были уничтожены основные гнёзда сопротивления. За это время Крестов со своим друзьями Серовым и рыжим Ляховским при поддержке горстки надёжных хадовцев совершили беспримерный рейд по тылам противника, освободили около двухсот заложников и вывели их в расположение штурмовавшей Тура-Буру бригады. Заложники принадлежали к племени вазири, одному из немногих племён, опрометчиво сделавших ставку в своих нескончаемых межплеменных распрях на помощь народной власти. Похоже, вожди здорово просчитались, за что пришлось отдуваться всем соплеменникам. Эта воистину бесшабашная вылазка группы из «Каскада» впоследствии стала эталоном диверсионно-разведывательной операции. Самое удивительное в ней заключалось в том, что ни Крестов, ни его товарищи не имели никакой специальной подготовки. Вся стратегия и тактика операции была почерпнута её командирами из своего подросткового опыта стычек враждовавших между собой групп дворовых хулиганов. Недостаток специального образования, конечно, сказывался, но неукротимый энтузиазм каскадовцев его с лихвой компенсировал. Именно тогда привыкший орудовать кулаками рыжий Ляховский так и не смог отпилить голову душману, стоявшему в карауле.

Возвращение «Гулома», в очередной раз заброшенного ещё под Новый год в Пакистан, ожидалось давно. Командир первой группы заметно нервничал. Помимо доразведки в районе Тура-Буры максималист Крестов поручил агенту подготовить акцию против лидера непримиримой группировки мятежников Гульбетдина Хекматьяра. На эту операцию «Гулому» были выделены немалые средства, и только устранение главаря могло оправдать финансовые затраты. Когда ожидание затянулось, Крестов стал приставать к Герману с просьбой прослушивать все доступные «вражьи голоса». Герману, и без того любившему прильнуть к приобретённому за пару калош приёмнику, поручение начальника было не в тягость. Он быстро сканировал «вести с полей», недолго задерживался на достижениях отечественной космонавтики и затем погружался во враждебный мир западных радиостанций, недосягаемых советским «глушилкам». События в Афганистане отражались чуть ли не в каждой новостной программе радиостанций «Свобода», «Би-Би-Си» и «Голос Америки». Свою лепту вносил и бывший великий друг Советского Союза — Китай, радиостанции которого клеймили советских ревизионистов, призывая «размозжить их собачьи головы» и раздавить оккупантов на территории Афганистана. Китайцы были скучны и предсказуемы, советские радиостанции — пресны, а вот западные — информативны. Врали все: русские — не договаривали, китайские — говорили много и не по делу, остальные искусно вплетали ложь в реальные факты.

Через неделю после завершения операции в Каме и Гоште «голоса» передали информацию о неудачном покушении неизвестных лиц на лидера повстанческого движения, сторонника демократических преобразований в Афганистане, Гульбетдина Хекматьяра. Бомба с часовым механизмом сработала в машине, когда «демократ» Хекматьяр завершалвечерний намаз в одной из мечетей Пешавара. «Всё, приплыли, — откомментировал новость Крестов, — через неделю появится». Герман не стал переспрашивать, о ком идёт речь. Однако встреча с агентом «Гуломом» произошла на три дня раньше предполагаемого срока.

«Свирепый» Мулло Омар и лягушачья ферма

В пятницу после обеда возбуждённый Крестов буквально влетел в раскалённую от жары палатку. Герман и Фил грелись на кроватях после бассейна. «Гера, Олег, быстро собирайтесь! Едем на встречу. С собой — автоматы и по два рожка», — скомандовал он. Разомлевшие «каскадёры» нехотя встали. «Я сказал — быстро!» — взревел командир. Через пару минут друзья, застёгивая пуговицы на рубахах, уже сидели в «уазике». Выехали на окраину Джелалабада. Машину, не привлекая внимания, загнали во двор с высоким дувалом. Сами разместились под навесом у входа в глинобитный дом. Хозяева, судя по всему, знали, с кем имеют дело. Они молча рассадили гостей за стол, поставили в центр пыхтевший дымом и паром старинный тульский самовар и предложили восточные сладости. Вскоре в калитку вошёл средних лет афганец в лёгком европейском костюме. Крестов неожиданно резво бросился ему навстречу. Не в пример своей обычной манере общения с местным населением командир был учтиво суетлив и провёл протокольную церемонию встречи от «А до Я». Остальные гости молча взирали на необычное поведение начальства. После того как весь набор пассажей придворного этикета был исчерпан, «каскадёры» встали, перекинув автоматы за плечи, и поочерёдно пропустили через свои объятия легендарного агента.

— Знакомьтесь, Мулло Омар! — представил своего источника Сергей Крестов.

Олег и Герман на мгновение замерли.

— Это что, тот самый, свирепый... — начал было Герман.

— Да, он самый, — радостно подхватил Крестов, — страшный и ужасный...

— Та-ра-кан! — с обворожительной улыбкой закончил его фразу почитатель таланта Чуковского Олег Филимонов.

— Соседушка! — пропел осклабившийся Герман, собираясь вторично заключить в объятия фигуранта своих первых ночных страхов. Но «свирепый сосед» его опередил.

— Здравствуйте, дорогие товарищи! — с лёгким акцентом на русском языке ответил агент «Гулом».

— Ладно, Омарчик, пошли в дом, — прервал затянувшееся знакомство Сергей. — А ребята пускай отдохнут. Заодно за обстановкой присмотрят.

Теперь всё стало на свои места: и легендированные рассказы о жутком главаре бандгрупп, и опиумное поле по соседству с лагерем, и свято соблюдаемый пакт о ненападении двух «враждующих» сторон.

После встречи с агентом подготовка к вторжению в Тура-Буру активизировалась. Крестов по нескольку раз на дню совершал челночные поездки между бригадой и базой «Тибета», нервно ломал карандаши, сидя за картами с полковником Стрельцовым. Вокруг штабной палатки чёрным стервятником кружился завистливый капитан Гаджиев, не допущенный до разработки операции. Под разными надуманными предлогами он засовывал свой крючковатый нос за полог брезентовой «ставки верховного главнокомандования», но тут же немилосердно изгонялся разгневанным Крестовым, после чего шёл к подполковнику Перекатову играть в нарды.

Периодически в палатку приглашался праздно шатавшийся Герман с единственным вопросом — когда же вернётся его «сраный агент „Муравей“». Офицер с подобострастным видом уверял командиров, что «сей же секунд» отправляется на поиски, после чего самым решительным образом срывался с места и несколько часов отсиживался с томиком Ремарка в многочисленных палисадниках Самархеля. Показное рвение подчинённого на несколько часов успокаивало капитана Крестова. Но когда неизвестный доброжелатель описал ему реальный масштаб поисковой операции, проводимой его подчинённым, «фельдмаршал» сорвался. Стоя навытяжку перед разъярённым начальником, Герман не мог не отметить глубину осведомлённости своего боевого командира в потаённых закоулках русского языка. Немного остыв, Сергей махнул рукой и уставшим голосом скомандовал:

— Собирайся!

— Куда, Сергей Антонович? — вежливо осведомился провинившийся офицер.

Командир, шевеля взъерошенными усами, безнадёжно посмотрел на подчинённого, потом набрал воздуха с целью окончательно «отматировать» Германа, но вдруг передумал и с показным равнодушием сообщил:

— Поедешь со мной в Тура-Буру, — и, немного помолчав, добавил: — Иди, найди Фила, пусть тоже собирается.

— Сей секунд, Сергей Антонович!

— Я тебе, мля, дам «сей секунд»! Я тебе щас в харю так врежу! — взревел Крестов. — Ясно сказал — найти Филимонова, а не в Самархеле с книжечкой по клумбам валяться!

Герман пулей вылетел на поиски товарища. Найти его было несложно. После успешно проведённой операции в Каме и Гоште Олег Филимонов, как и положено ветерану, удалился от дел. На отшибе Самархеля он организовал маленькую ферму по выращиванию элитных пород лягушек. Несмотря на издержки профессии и явные признаки стратегического мышления, Фил был отчаянным любителем живой природы. В Афганистане объектом его заботы стали земноводные. После Холокоста, учинённого по весне Мамонтом, загубившим сотни безвинных лягушачьих душ, Олег втихаря выкопал маленький пруд, сделал отвод от арыка и заселил водоём наиболее крупными особями.

Когда Герман, миновав предупредительный знак «Мамонтам вход воспрещён», зашёл на ранчо, Фил сидел на корточках и ковырял прутиком в луже.

— Что делаешь? — полюбопытствовал Герман.

— Да вот, роды принимаю.

— Ну и как? Успешно?

— Угу.

Приблизившийся Герман разглядел большую лягушку, за которой тянулась длинная ниточка бусинок-икринок. На роженице сидела, блаженно обхватив её лапками, более мелкая тварь. Обе таращились выразительными чёрными глазами на акушера, прутиком направлявшего вереницу икринок в специально вырытую тёплую проточную лагуну.

— А этот что делает? — забыв, зачем пришёл, спросил подошедший. — Рожать помогает или ждёт, когда можно будет любовью заняться?

— Они любить не могут, — ответил натуралист.

— Отчего ж так-то?

— У ихних самцов «это самое» отсутствует.

— Как так?

— А вот так!

— Совсем?

— Совсем!

— Бедные!.. А что, поотсыхало?

Молчание.

— Отсохло, говорю? — переспросил Герман.

— Тише! Видишь — последнюю икринку пустила.

Но Германа вдруг всерьёз обеспокоило отсутствие копулятивного органа у лягушачьих самцов.

— Бедный! — жалостливо промолвил он.

— Кто бедный?

— Лягух!

Олег, видимо, пытаясь удостовериться в серьёзности интереса, проявленного другом к его ферме, наконец поднял голову и, улыбаясь, посмотрел на Германа. Судя по всему, завязывалось нешуточное околонаучное обсуждение особенностей любви земноводных, лишённых возможности чувственных наслаждений. Но диспут был решительно прерван в самом его начале. Из кустарника на мирно воркующую парочку глядело свирепое лицо «командарма».

— Герман, сука, я тебя зачем посылал?! — заревел Крестов, у которого от возмущения чапаевские усы приняли устрашающие очертания знаменитых усов Сальвадора Дали. — Олег, а ты что прохлаждаешься? — не унимался Сергей.

— Так я ему только-только начал рассказывать, что его вызывают, — оправдывался Герман и, секунду подумав, добавил: — Ведь правда, Фил, я же тебе уже говорил, что тебя вызывают, чтобы ты собирался ехать в Тура-Бу...

— Оба марш отсюда! — резко обрывая подчинённого и распугивая мирно плескавшихся лягушек, снова заорал командир. — К вечеру чтоб были в полной готовности!

Оба офицера-натуралиста живо повскакали с мест и рысью бросились к палаткам.

Когда Герман и Фил паковали вещмешки и снаряжали магазины, бригада уже выдвинулась к пакистанской границе. Как и предусматривалось планом, «каскадёры» должны были быть переброшены в предгорья Тура-Буры на второй день операции. И этот день настал.

Тура-Бура

Офицеры «Тибета» прибыли вертолётом в Тура-Буру в семь утра. Садились под нескончаемый грохот канонады. Гаубицы, задрав стволы, поочерёдно изрыгали огонь и дым.

— Прелестно! — не удержался Крестов, покидая налегке винтокрылую машину.

— Да уж! — поддакнул Герман, выходивший следом с тремя автоматами.

— А воздух!.. — присоединился к восторженному хору «каскадёров» Фил, сгибавшийся под тяжестью рюкзака с провиантом и боеприпасами.

Нежные утренние лучи солнца разбивались эффектными бликами на тонированных очках-хамелеонах прибывших боевиков. Если бы из представшей глазам молодых людей панорамы можно было вычесть батальную бутафорию, то складывающуюся мизансцену можно было бы интерпретировать как прибытие группы отдыхающих на высокогорный курорт Приэльбрусья. Новички, едва покинув борт, тут же попали в удушающие объятья комбата и сопровождавших его лиц. Предусмотрительный Герман едва успел спрятать в нарукавный карман дорогие «хамелеоны», как его сгрёб жилистый замполит Василий. Едва освободившись от замполита, Герман тут же был передан комбату Линёву, который, словно питон поросёнка, обхватил его железным кольцом своих рук.

— Ну, будет уже, Лёха, у меня и так все кишки в штанах болтаются! — взмолился Герман.

— Это не кишки, дружище, это мужской корень силой наливается, — и, сдавив ещё крепче, горячо прошептал в ухо: — А это — за Светку и за тёплую водку!

— Да отпусти же! — взмолился задушенный каскадовец. — Вон, Фил без мужской любви усыхает.

Тяжело навьюченный Олег Филимонов, согнувшись в три погибели, настороженно, но с неизменной улыбкой ждал своей очереди.

Сразу после радушной встречи Крестов, забрав у Германа автомат, ушёл с комбатом на позиции. В контровом солнечном свете уходящие вдаль командиры чем-то напоминали двух дачников, удравших поутру от своих жён на реку. Оба офицера были одеты в сетчатый камуфляж, сквозь который просвечивали тёмно-синие семейные трусы и нелепые полосатые майки.

Герман с Олегом проследовали к штабному бэтээру, где Фил, освободившись, наконец, от поклажи, тут же погрузился в изучение карт и невыразительных снимков аэрофотосъёмки. Молодой лейтенант, приставленный к прибывшим офицерам, подчиняясь вежливым просьбам Олега, постоянно подносил всё новые и новые документы.

— А это что? — тыкал пальцем в замысловатый значок на аэрофотоснимке Фил.

— Там у них ружейная мастерская, товарищ капитан.

Олег понятливо мычал, не реагируя на льстивое повышение в звании. Герман заглядывал через плечо друга и пытался хоть что-то понять в увиденном, но творческое воображение услужливо проявляло среди нагромождений горных кряжей какие-то сказочные персонажи или даже карикатурные лики добрых друзей, но ничто из увиденного никак не складывалось в картину глубоко эшелонированной группировки противника.

— Фил, когда ты успел всему этому научиться? — завистливо спросил своего товарища Герман, теребя солнцезащитные очки.

— А что тут учиться? Вот, гляди, это расщелина, видишь — тень падает, а пунктиром нанесена караванная тропа, а вот это, — доброжелательным тоном пояснял Олег, — это плато, а по краям — зенитки.

Фил аккуратно указывал отточенным карандашом в пулемётные гнёзда, как раз там, где несчастному Герману представлялись пуговицы на сюртуке привидевшегося ему гнома.

— Знаешь, Олег, я, наверное, пойду пройдусь по нашим позициям, — тоскливо предложил Герман.

Не дожидаясь ответа, он спрыгнул со штабного бэтээра и, вытащив из подсумка для гранат свой фотоаппарат, бесцельно пошёл к центру развёрнутой у отрогов гор группировки. Через некоторое время Герман увлёкся увиденным. Переходя от орудия к орудию, от танка к БМП, он периодически вскидывал камеру и снимал бойцов и офицеров, занятых рутинной боевой работой. Его снова и снова поражали наши солдаты: без видимой, обычной для Советского Союза рисовки бойцы в белых выгоревших гимнастёрках лишь изредка поднимали голову, чтобы посмотреть на человека с фотоаппаратом, а потом неспешно возвращались к делам: подтаскивали ящики со снарядами, заряжали гаубицы, затыкали уши, открывали рты и производили выстрел, после чего, отплёвываясь от поднятой пыли, начинали всё сначала. Когда канонада смолкла, Герман подходил к позициям «зелёных». Афганские союзники, или «зелёные», на жаргоне советских военных, были заняты своими делами: офицеры возлежали на топчанах под самодельными балдахинами из маскировочной сетки, рядовые, сгрудившись вокруг котлов, ожидали начала трапезы. Поодаль двое солдат пасли небольшое стадо баранов и одного телёнка. Рядом, в бамбуковых клетках под навесом, кудахтали куры, потревоженные каким-то стариком, собиравшим свежие яйца из походной кладки. Между афганским орудием и советским бэтээром туда-сюда маршировал полувзвод необученных солдат, неуклюже выполнявших элементарные строевые упражнения под руководством капрала. Герман заснял новобранцев, потом афганскую полевую кухню и, наконец, отдыхающих офицеров. Его фотосессия вызвала неподдельный интерес союзников. Афганцы группами и по одному подходили к фотографу и, приняв героические позы, просили увековечить себя на память. Если от солдат удалось быстро отвязаться, то офицеры чуть ли не силком принуждали Германа заснять их на фоне боевой техники или далёких разрывов снарядов в предгорьях Тура-Буры.

«Ну и воинство! — комментировал про себя фотограф, возвращаясь к штабной машине. — Вояки хреновы! А кто же тогда сражается с нами по ту сторону гор?» — задавал он себе риторический вопрос.

Олега Филимонова на месте не было. «Пошёл допрашивать пленных», — доложил знакомый лейтенант. Герман развернулся и пошёл искать Крестова с комбатом. Оба командира стояли на возвышении у мощного армейского станкового бинокля. К его окулярам припал молодой генерал в полевой форме. Он что-то быстро диктовал порученцу, склонившемуся к начальству с раскрытым офицерским планшетом. Сергей с комбатом, стоя поодаль, о чём-то бурно дискутировали. «Все при деле», — завистливо подумал Герман. Он медленно приблизился к товарищам, прикидывая, о чём бы можно было спросить начальство, чтобы проявить сопричастность со всем происходившим.

— Гера, а ну иди сюда, — позвал товарища Крестов, — ты у нас всё знаешь. Вот Лёха говорит...

— Да не Лёха говорит, а научный факт, — перебил его Линёв.

Герман обрадовался приглашению, отбросив заготовленный впрок перечень злободневных вопросов.

— О чём спор, мужики? — деловито осведомился он.

— Ты НЛО видел? — спросил Крестов.

— Чево? — не сразу сообразил Герман.

— Ну, эти... неопознанные летающие объекты, — конкретизировал вопрос комбат.

— Не-а, не доводилось, зато в журнале «Химия и жизнь» читал, что...

— Причём тут химия? — не выдержал комбат. — Я сам своими глазами видел! Два раза! Один — в Забайкалье, второй — вчера!

Герман недоверчиво посмотрел на Линёва, после чего перевёл взгляд на Крестова в надежде понять по его выражению, в каком ключе следует излагать проблему летающих тарелок. По этой теме у него не было устоявшегося мнения. Разного рода околонаучные журналы, равно как и мнения его многочисленных друзей-физиков, противоречили друг другу. У Крестова слегка кривились уголки губ, из чего Герман сделал правильный вывод:

— Алексей Петрович, НЛО — это сложные оптические феномены, вызванные флюктуациями в неравновесной среде земной атмосферы, отражающие реально протекающие, но скрытые от глаз наблюдателя физические процессы.

Комбат обиженно заморгал короткими выцветшими ресницами красных воспалённых глаз.

— Какие, на хрен, флюк... Ты что, больной? Я тебе русским языком говорю — своими глазами видел! Вчера! Ты понял?!

Герман с надеждой посмотрел на Крестова.

— Ты, Герка, башкой не верти, ты сюда смотри, — тыкая в свой обгорелый нос, начал наседать комбат.

— Ну, с другой стороны... — неуверенно продолжил Герман.

— Во, во, уже лучше, — ободрил арбитра майор-уфолог.

— Я на последнем курсе в Академгородке был на лекции известного в Союзе уфолога, капитана третьего ранга Ажажи, он да... он, значит, даже не сомневается в реальности внеземных цивилизаций и даже показывал нам фотографии.

— Даже, даже... — передразнил его недовольный Крестов.

— Ты лучше послушай умного человека! — вспылил майор Линёв. — Я же тебе говорил, Крест! НЛО — это объективная реальность, вроде как коммунизм. Мне один дуканщик из Джелалабада говорил, что, когда он был ещё мальчонкой и жил в Кандагаре, один такой корабль разбился недалеко от американской миссии и что эти «американы» потом ящиками вывозили всю оставшуюся рухлядь в Штаты. А ещё был случай в провинции Заболь...

— Знаешь, Линь, — прервал друга Крестов, — ты лучше поменьше верь этим «мареманам»! Ты когда-нибудь видел моряка, который бы не врал, тем более «А-жа-жа»! — нараспев протянул он имя уфолога.

Спорщики не заметили, как к ним подошёл моложавый генерал, оставивший в покое огромный армейский бинокль на треноге и уже некоторое время прислушивавшийся к перепалке офицеров.

— Крестов, ты глухой? — не унимался комбат. — Я тебе десятый раз рассказываю. Видел я собственными глазами. Когда «срочную» проходил, «тарелка» полчаса висела над складом ГСМ. Я потом ротному лично докладывал и даже рисунок сделал, хотя рисовать не умею. А вчера, где-то в районе без четверти одиннадцать, когда стемнело, со стороны вон той сопки... — и Линёв повернулся по направлению к горам, чуть ли не сбив генеральскую фуражку невольного слушателя. — Виноват, товарищ генерал! Не заметил, — стушевался комбат, принимая строевую стойку.

— Вольно, товарищ майор, продолжайте, — спокойно отреагировал генерал, поправляя фуражку. — Так и что вы увидели над сопкой без четверти одиннадцать?

— Две светящиеся точки, товарищ генерал. Стартовали с разрывом в три минуты и синхронно проследовали к пакистанской границе.

— Может, вертолёты, майор?

— Нет, товарищ генерал, я в бинокль смотрел. Расстояние — километров семь-восемь, но это не были вертолёты.

— Хорошо, совещание по теме инопланетного разума будем считать закрытым, — резюмировал генерал. — Готовьте, Алексей, батальон к наступлению. Утром, сразу после артподготовки, вступаете в соприкосновение с противником на левом фланге. Подробные указания получите позже.

— Есть! — коротко ответил комбат и с лёгким полуоборотом увлёк товарищей к месту расположения своего батальона.

— Ладно, Линь, давай понаблюдаем сегодня вечером, может, ещё НЛО появятся, — дипломатично завершил прерванную беседу Крестов.

Герман, в процессе «паранаучного» спора перешедший на сторону отечественной уфологии, шёл позади своих командиров, вертя головой, с тревогой и надеждой осматривая горизонт. Но на горизонте ничего примечательного не было, кроме Олега Филимонова.

Фил приближался стремительно. Он даже перешёл на рысь, бережно придерживая в руках свёрнутые в трубу карты. «Ну, точно студент, опаздывающий на сдачу проекта», — мелькнуло в голове у Германа. Запыхавшийся Олег поравнялся с друзьями.

— Товарищ майор, — обратился он к комбату. — Серёга. — Сделав вежливый реверанс своему командиру и, уже обращаясь ко всем: — Мужики, у меня тут предложение есть. Давайте обсудим.

— Вот, Крест, смотри... товарищ майор, поглядите, — разворачивая карту перед офицерами, затараторил Олег. — При фронтальной атаке силами бригады мы понесём большие потери.

— Понесём... — несколько равнодушно согласился комбат.

— Верно! Значит, ваш ДШБ будет атаковать с левого фланга, — воодушевился докладчик.

— Так точно, с левого фланга, — поддержал его майор.

— А силы противника в основном сосредоточены по центру, — Фил ткнул в карту пальцем, — и по правому флангу, где наиболее изрезанный рельеф у предгорий.

Олег немного осадил себя и начал объяснять ситуацию всё более уверенно, аргументируя демонстрацией карт и аэрофотоснимков. Линёв молча присел на корточки и стал внимательно слушать старшего лейтенанта «Каскада».

— Надо по центру выдвинуть «зелёных», — продолжал Фил, — толку от них нет, зато издали они будут выглядеть угрожающе. ДШБ надо перекинуть на правый фланг, а слева атаковать двумя ротами, усиленными взводом миномётчиков и бронетехникой.

— Ну допустим, — буркнул комбат.

— А теперь глядите сюда, — начал излагать «изюминку» своего плана неутомимый Фил. — Видите эту расщелину? По ней «духи» начнут перекидывать подкрепление с центра и левого фланга на правый, других путей нет. Это, кстати, ваши разведданные.

— Ну...

— В это время во-о-он из-за тех гор должны появиться «вертушки» и, не приходя в соприкосновение с «духовской» ПВО, обстрелять ущелье на всём его протяжении.

— Фил, а ты голова! — порадовался за подчинённого Крестов.

— Тут главное — синхронизировать появление «вертушек» сразу через 15–20 минут после начала атаки с левого фланга.

У Германа от подобного стратегически грамотного предложения заныло в висках. Он элементарно завидовал своему товарищу. Не прошло и полдня, в течение которых ему не удалось даже разобраться с проблемой НЛО, а Фил уже во всё «въехал» и теперь пытается изменить план операции.

— Ничего не выйдет, Олежек! — твёрдо, но участливо прервал офицера комбат.

— Ну почему, Алексей? — почти по-детски спросил Фил.

— Планы утверждают в Кабуле!

Герману полегчало, но почему-то снова стало свистеть в правом ухе.

— Ну, ведь это не изменение общего плана, а лишь его корректировка, — взмолился Олег.

— Ладно, собирай бумаги, пошли к генералу, — предложил комбат, вставая с колен. — Если согласится, к ночи надо будет провести доразведку, и тогда всё пойдёт по-твоему.

Возвращение агента

Герман окончательно скис. Он шёл за Крестовым, меланхолично размышляя о причине своей природной тупости.

— Не отставай, сейчас пообедаем, а потом заглянем к «зелёным», вытрясем из союзников развединформацию, — бросил через плечо командир.

— Угу.

— Ты что такой смурной? Приболел, что ли? — обернулся он.

— Да так, крутит маленько и в ухе стреляет.

— Держись. На этот раз Тура-Буру возьмём дня за два.

— Угу.

На обед была тушёнка с гороховой кашей. Герман мрачно засовывал «горошницу» в рот и, не разжёвывая, глотал. «Какая гадость!» — констатировал он, выуживая из каши полупрозрачную белёсую субстанцию — бренные останки армейской тушёнки.

— Ты ешь, ешь, — подбодрил его командир, зачерпывая полную ложку янтарного месива, — на вечер «сух-пай» откроем и... наркомовские...

Лёгкий ветерок принёс дразнящий аромат плова на хлопковом масле. Первая сигнальная система Германа мгновенно отреагировала обильным слюноотделением, оросив пресный комок разваренного гороха во рту.

— Тьфу, мерзость! — закатывая глаза и усилием воли направляя солдатские разносолы в пищевод, утробно произнёс молодой человек.

— Крест, пошли прямо сейчас к «зелёным», может, пловом угостят?

— Секунду, дай компот допью.

Герман уже встал, решительно отодвинув миску с недоеденной кашей.

Союзники встретили послов великой державы по-восточному гостеприимно. Герман был прав: их тут же усадили за широкий стол с короткими ножками. На столе вулканическим конусом возвышалась гора плова со скатывающимися к подножью кусками мяса. Рядом аккуратной стопкой лежали горячие лепёшки с тмином. Отдельно — зелёный лук, соль, перец и кувшин с чем-то вроде простокваши.

— Б`ефармоид (пожалуйста)! — широким жестом пригласил гостей к столу рослый афганский майор.

— Ташак`ур (спасибо), — отреагировал Крестов. Первые минуты все ели молча, руками зачерпывая плов из общей кучи. Герман с трудом обходился без ложки, осыпая себя и стол рассыпчатым рисом. Его командир привычно тремя пальцами формовал аккуратный горячий комок и ловко отправлял его в рот. Хозяева с нескрываемым наслаждением наблюдали за Германом, сопровождая его неловкие движения сдержанным смехом. Наконец офицерское собрание ожило. «Скромная» трапеза расцвела гомоном разноязычных голосов. Почти все афганские офицеры сносно владели русским языком. Воспрявший Герман сыпал остротами, обильно сдобренными выученными словами на дари. Союзники вежливо отвечали дружным смехом и обильными комментариями, из которых следовало, что суть его острот выходила за рамки их понимания. Но Герман не обижался. Согретый изнутри, он разомлел, и даже предстоящая грандиозная операция виделась ему в нежно-розовых тонах. Сергей дипломатично начал «забрасывать шары» в надежде поживиться новой информацией. «Зелёные» охотно делились всяческими подробностями, не относящимися к сути происходящего. «Темнят аборигены», — шепнул Крестов, склонившись к уху подчинённого. Герман кивал головой, отпивая кислый молочный напиток из пиалы. Когда подали фрукты, забитая до упора утроба молодого человека издала ворчание, далёким раскатистым эхом отдавшееся в закоулках его кишечника. Крестов, раздосадованный уклончивыми ответами союзников, начал разить «зелёных» кинжальными вопросами.

— Да, кистати, рафик мушавер, — не выдержал майор-афганец, — с`обхе эмр`уз (сегодня утром) прихадиля перебещик.

— Да ну! — притворно вскинул брови Крестов. — И что же она говорила?

— Гавариля, чито никера не эскажать.

— А вы?

— Биль морда!

— Правильно! И что же хотела эта перебежчик?

— Хателя увидель туварича Гирьмана.

Герман подскочил. Крестов мягко осадил его движением руки. На выручку майору, плохо говорившему по-русски, поспешил молодой капитан-хазареец с раскосыми глазами:

— Мы его уже хотели передать в советскую бригаду, но допрос ещё продолжается, — доложил капитан.

— Где перебежчик? — снова подался вперёд Герман. И снова его порывистость была погашена твёрдой рукой командира.

— А мы можем с ним побеседовать? — равнодушно спросил Крестов.

— Пожалиста!

Закончив трапезу, представители обеих высоких сторон рассыпались во взаимных заверениях преданности, любви и вечной дружбы. Советских офицеров повели в пыточную. В палатке, куда они вошли, как раз прилаживали смоченные соляным раствором электроды к оголённому телу бородатого афганца.

— Отставить! — властно скомандовал Крестов, глядя на уронившего голову бородача.

— Серёга, это не «Муравей», — горячо зашептал Герман.

Пленник поднял голову. Единственным не заплывшим глазом он окинул вошедших. Герману, не терпящему всяческое насилие, стало не по себе.

— Крест, пошли назад, пусть они сами поработают, — взмолился он, хватая командира за руку.

Но Крестов, величественно оседлав услужливо подвинутый табурет, уже вперился немигающим взглядом в перебежчика.

— Рафи-ик Гирьман, — вдруг тоскливо и протяжно завыл пленник.

От неожиданности Герман даже склонил на бок голову, как обычно делает собака, увидев что-то, выходящее за рамки её понимания.

— Ма — морч`аке худованд (я — божий муравей), — спёкшимися губами снова пропел афганец.

— Гульмамад? — не веря своим ушам, радостно воскликнул Герман.

— Саист, инжанейр-саиб (да, господин инженер)!

Герман был в недоумении. Голос принадлежал Гульмамаду, но заросшая до белков глаз физиономия сидельца ничем не выдавала милого его сердцу агента. Всё это напоминало дублированный «Союзмультфильмом» индийский сериал, где главного злодея озвучивал кроткий Ростислав Плятт.

— Бас! — рявкнул Крестов. — Всем на выход!

Палачи один за другим застенчиво потянулись вон из палатки. Наконец не выдержавший напряжения Герман ринулся к пленнику и сжал его в своих объятиях.

— Ты ему хотя бы руки развязал, — подал голос улыбающийся Крестов.

— Да, да, Серёга, сейчас, — затараторил Герман, высвобождая из пут своего агента. — «Букашка» ты моя ненаглядная, — ласковым голосом пел он, снимая с его рук электроды.

Вдруг резкий, пронизывающий всё тело болезненный спазм перехватил тело Германа. От неожиданности он вскрикнул, и тут же Крестов, снимая руки с рычага высоковольтного преобразователя, залился безудержным смехом.

— Дур-р-рак ты, Крестов! Дурак и...

— И не лечишься! — завершил начатую фразу довольный Сергей.

Разговор с Гульмамадом оказался более чем плодотворным. Через десять минут после начала общения каскадовцы увели пленника в расположение бригады, накормили гороховой кашей и тут же, у полевой кухни, принялись расспрашивать так вовремя появившегося агента. Линёв, Фил и бригадный переводчик, присоединившиеся к товарищам, только успевали задавать наводящие вопросы. Гульмамад знал всё. Он уверенно отмечал на карте ещё не выявленные разведчиками огневые точки, склады с оружием и боеприпасами, рисовал схемы подземных укреплений, словом, доставлял окружавшим его советским офицерам-разведчикам не сравнимое ни с чем профессиональное наслаждение. Герман цвёл майской розой. Единственное, что мешало его эйфории, так это непрекращающиеся раскаты в животе.

— Ты бы сходил до ветру, — посоветовал Линёв, не отводя глаз от карты.

«На ветру» Германа несло четверть с небольшим часа. «Неужели дизентерия?» — прикидывал варианты сидящий на корточках страдалец. Его успокаивало одно: он, Герман, невольно оказался крайне полезным для успеха предстоящего штурма. Даже на время померкший образ непревзойдённого чтеца топографических карт и одновременно стратега-самоучки Олега Филимонова уже не терзал его самолюбие.

Когда Герман вернулся, Гульмамад завершал излагать планы душманов накрыть миномётным огнём позиции бригады.

— Ты послушай, Гера, — не сдерживая волнения, пригласил его Крестов, — послушай, что твой «Муравей» рассказывает.

— ...перед обстрелом мирное население из кишлака будет выведено, — переводил худощавый ефрейтор-таджик, — время нападения не определено, переброска «духов» на позиции начнётся сразу после отвлекающего нападения на правом фланге.

— Ясно, — подытожил комбат, вставая. — Серый, берёшь мою роту и выбьешь духов из кишлака, я двумя ротами накрою басурман на левом фланге, а сейчас — всем отдыхать!

Мясо

Герман, Крестов и Фил, оставив «Муравья» на попечение переводчиков, снова отправились к «зелёным», чтобы залегендировать предстоящую ночную активность. Назад возвращались весёлыми и довольными результатами уходящего дня. Когда друзья переходили русло высохшей реки, ударил взрыв.

— Неужели начали раньше намеченного? — предположил Герман.

— Гера, это наш танк, — спокойно ответил Крестов, взбираясь на каменистую кручу.

Снова прозвучали два взрыва.

— Крест, у меня музыкальный слух, а тебе медведь на ухо наступил, — начал настаивать Герман. — По нам бьют миномёты.

— Откуда им днём взяться? — упирал на своё командир.

— Жопой чувствую! — не отступал спорщик.

— Она у тебя сегодня прохудилась, серун ты несчастный!

Вдруг, когда голова Крестова поравнялась с поверхностью плато, сильный взрыв и колючая волна пыли ударили в лицо. Сергей, закрывая поцарапанное осколками камней лицо, скатился вниз.

— Мужики, на землю!

Команда была излишней. Оба подчинённых уже лежали, уткнувшись в песок и закрыв голову руками.

— Я же тебе говорил, Крест, нет у тебя слуха, — не поднимая голову, принялся за своё Герман.

— Заткнись, зануда! Опять накаркал! — огрызнулся командир, притулившись за валуном. — Бери пример с Фила. Лежи и сопи в две дырки.

— Я и соплю.

— Ну и молчи тогда!

— Я и молчу.

— Что ты за урод! — Крестов не выдержал и поднял голову: — Фил, Гера, гляньте, откуда сколько уток?

— Это перепела, Серёга, — высказал предположение последовавший примеру командира Фил, — или фазаны...

Грохнула очередная порция взрывов. Чувствуя свою неуязвимость в каменном распадке, «каскадёры» задрали головы. По небу, часто махая крыльями, летела стая крупных птиц. Вдалеке затрещали автоматы. Как-то неуверенно сбрехнула далёкая гаубица. Вдруг одна из птиц, словно наткнувшись на препятствие, начала кругами заходить на посадку.

— Пойдём, поймаем подранка, — предложил командир, когда гостья с небес шлёпнулась неподалёку.

Офицеры повскакали и бросились к ней. Птицей оказался обыкновенный пёстрого окраса петух с огромным гребнем. Он резво вскочил и враскоряку бросился наутёк от преследователей.

— У «зелёных» курятник разбомбило, — догадался Олег. — Первый раз вижу, чтобы куры летали, — добавил он.

— А я второй, — начал Герман. — Когда я был маленьким...

— Ты таким и остался, — пресёк воспоминания подчинённого Крестов. — Пошли в бригаду, посмотрим, много ли пострадавших.

В расположении советской группировки на удивление царили порядок и спокойствие, чего нельзя было сказать об афганцах. Офицеры «зелёных» метались из стороны в сторону в попытках собрать разбежавшихся воинов. Возле разбитого курятника лежал окровавленный труп старика.

— Да-а-а, — протянул Крестов, — жалко дедулю! Пойдём отсюда, им бы до вечера своих собрать...

Линёва на месте не было, замполит указал рукой, куда комбат выехал с группой десантников выбивать миномётчиков. «Наверное, ещё с вечера в камнях ховались», — добавил он, смотря из-под козырька ладони в сторону мечущихся по долине коробочек бронетехники.

— Откуда били, слева или справа? — дежурно спросил Крестов.

— Да всё оттуда, справа, — небрежно махнул рукой замполит, указывая направление, в котором ушла рота комбата.

— Сейчас слева ударят! — безапелляционно заявил Крестов.

— Типун вам на язык, товарищ капитан!

— Будут проверять, ответим мы огнём по кишлаку или смолчим.

— Может, послать и туда роту? — спросил замполит.

Но Крестов ответить уже не успел — в метрах двадцати за БРДМ разорвалась мина. Все, как по команде, рухнули на землю. Какой-то пухлый майор, лихо отжавшись на руках, будто капсула пневмопочты, втянулся в люк бэтээра.

— Я же говорил! — успел прокричать командир, когда вторая мина легла чуть дальше, правее первой. Осколки и камни дробно ударили по броне. В противовес всеобщему желанию защищать свои жизни из откинувшегося люка БРДМ неспешно вылез накачанный солдат-десантник в панаме и полосатой майке. Не обращая внимания на обстрел, он вразвалку направился с котелком в сторону полевой кухни. «Ложись, дура, прибьёт!» — крикнул вдогон удаляющемуся бойцу замполит Василий. Солдат продолжал движение. «На землю, урод, кому говорю! — что есть мочи гаркнул привставший на локтях офицер. — Ну что ты будешь с ним делать, дембель хренов! — в сердцах пожаловался он лежащим каскадовцам. — Сегодня же бортом улетит на «губу»!»

Обстрел заканчивался; редкие мины ещё рвались в отдалении, когда в сторону кишлака рванули две пары бэтээров. «Дембель хренов» неспешно возвращался с полным котелком воды. «Сучий потрох!» — в сердцах ругнулся Василий, опираясь на одно колено. Вдруг в двадцати метрах перед солдатом выросло пылевое облако, и сразу за ним прозвучал короткий взрыв. Храбрец продолжал движение. «Всё, он меня достал!» — с этими словами замполит рванул вверх и, пригибаясь, побежал к нему. Десантник ещё шёл, но с каждым шагом его ноги всё более подкашивались в коленях. Наконец крепкий мускулистый торс в полосатой майке подался вперёд, панама упала и покатилась в сторону, а её владелец рухнул навзничь, не выпуская из рук расплескавшийся котелок. «Каскадёры», как по команде, рванули вперёд.

Перед ними лежал атлет, казалось, только что сражённый глубоким сном. Замполит, уже успевший перевернуть десантника на спину, прильнул ухом к его широкой груди с незамысловатой татуировкой «ВДВ ДМБ-81».

— Куда его? — тяжело дыша, спросил Крестов.

— Не вижу, — коротко ответил майор, перемещая голову к лицу пострадавшего. — Дышит! — И уже в полный голос: — Врача!!!

Через минуту у тела сражённого бойца суетился лейтенант, вытаскивая из сумки с красным крестом пузырьки и хромированные инструменты. Он одним движением разрезал полосатую майку. Раненый застонал, приведя в движение меха своей огромной груди. Ниже под сердцем выступила капелька крови.

— Осколком, — констатировал медик, — прямо под сердце.

Герман, превозмогая естественную робость перед расстающейся с жизнью плотью, наклонился. Края еле заметной ранки слегка подёрнулись желтизной. Скулы и нос побелели, а сочные полные губы еле шевелились.

— Клять! — выругался замполит. — «Вертушку», вызывай «вертушку»! — снова что есть мочи заорал он.

«Каскадёры» молча шли прочь, сознавая свою бесполезность. Вдалеке ревели моторы возвращавшейся группы. Из люка передней БРДМ торчала обвисшая панама комбата, управлявшего машиной.

— Блин, теперь Линёву ни за что «звездюлей» выпишут, — констатировал неизбежное Олег Филимонов. Он пытался вежливо улыбнуться, но губы только кривились лёгкой гримасой. Герман и Сергей молчали.

— Мудак! — не выдержал Крестов. — Ты видел, как майора в люк всосало. Этот проживёт до глубокой старости, внуков подымет. Молодец! Бережёного Бог бережёт. А это... это мясо возомнило себя героем. — Командир смачно сплюнул.

Конец военной уфологии

Солнце уже клонилось к горизонту, когда затих свист лопастей вертолёта, эвакуировавшего раненого. Каскадовцы с группой офицеров десантно-штурмового батальона сидели за наскоро сколоченным из снарядных ящиков столом и обсуждали итоги уходящего дня. Перед Германом стояла бутылка водки, одинокий стакан, солонка и лежала краюха хлеба. Комбат прервал беседу и, обернувшись к нему, буркнул:

— Ну что не пьёшь, остывает ведь! Давай, говорю, лечись!

Герман, повинуясь командирскому тону, наполнил полстакана обжигающе-горячей водкой и кинул в неё ложку соли.

— Гуще клади! — снова скомандовал майор.

— Куда уж! — пытался сопротивляться Герман.

— А я говорю, клади! Соль — первейшее средство от инфекции, — и, не дожидаясь ответной реакции, командир десантников своей рукой высыпал чуть ли не всю солонку в стакан. — Мешай!

Герман застучал ложкой по краям гранёной посуды.

— Пей! Залпом пей!

Все офицеры с нескрываемым интересом уставились на Германа, нерешительно держащего стакан на весу. Линёв обвёл взглядом товарищей, приглашая собравшихся посмотреть на невиданный доселе фокус. Офицеры, давно уже привыкшие измерять выпитое декалитрами, заворожённо смотрели на человека, способного осилить горячую водку, да ещё с солью.

— Ну давай, давай! — ободрял друга Крестов, уже заждавшийся финального триумфа своего подчинённого.

Герман выдохнул, запрокинул стакан и стал мелкими глотками поглощать его содержимое. Лица зрителей подёрнулись брезгливыми гримасами.

— Что он цедит! Залпом давай, залпом! — не выдержал кто-то из присутствующих, сдерживая собственные рвотные позывы.

Но Герман упрямо глоток за глотком поглощал отраву. Наконец он отставил в сторону стакан с остатками нерастворившейся соли и картинно припал к рукаву гимнастёрки. Офицеры одобрительно загалдели.

— Уя-а — ап! — шутливо воскликнул Линёв, торжествующим взглядом обводя офицерское собрание. Герман, глотая слёзы, крошил зубами чёрную горбушку.

— А он бензин не пробовал? — обратился к торжествующему антрепренёру молодой лейтенант.

— Я не исключаю, — многозначительно ответил Линёв.

Громкий хохот вспорол тишину засыпающей природы. И, словно эхо, со стороны гор ударил пулемёт.

— Ну, началось, — поморщился Линёв. — Пошли, мужики, надо опять «духам» всыпать. — А ты, Герман, дёрни ещё, и к наступлению будешь как огурчик.

Все встали. Герман пошёл прочь от честной компании, доедая кусок хлеба. Он быстро хмелел. Из темнеющей горной гряды два крупнокалиберных пулемёта поливали огненными трассами долину. «Садовники хреновы», — умиротворённо подумал он, зачарованно уставившись в сторону ожившего противника. Внезапно огненные струи ушли вверх, сканируя широкий сектор обстрела. Герман задумчиво брёл по каменистой насыпи, когда возник низкий жужжащий звук, завершившийся увесистым шлепком. В метре от его ног дымилась двенадцатимиллиметровая пуля. Обжигаясь, он поднял пахший окалиной гостинец душманов и сунул его в карман. «Дома похвастаюсь», — предвкушая восторженную реакцию своих близких, подумал охмелевший офицер. Он поднял голову в сторону гор в надежде дождаться нового гостинца, но горы молчали, зато над ними в фиолетовом мареве медленно поднимался огненный шар!

Герман, забыв про гостинец и послабление желудка, мчался к друзьям. Все участники недавнего собрания стояли на пригорке и с интересом наблюдали медленно удалявшуюся светящуюся точку. Прямо у чёрной кромки одной из вершин нехотя набирал высоту второй мерцающий огонь. Линёв и Крестов по очереди смотрели в бинокль и, не обращая внимания на подчинённых, вели ожесточённую перепалку. Когда Герман приближался, до него донеслись первые наиболее эмоциональные фразы:

— ...что значит — не должны мигать? Они же управляемые...

— ...медленно, как коровы...

— ...погоди, разгонятся... ...кто тебе сказал — мелкие. А ты каких хотел — вроде вашего Мамонта?

— ...никаких иллюминаторов не вижу...

— ...они тебе что, рукой махать должны...

Поравнявшись с командирами, Герман вопросительно уставился на них.

— Гера, а ну ты глянь, — протягивая бинокль, предложил Линёв.

Герман стал разглядывать небесный феномен: неясные очертания, мерцающий свет, лёгкий желтоватый ореол...

— Вижу третий! — закричал Герман, заметив в бинокль новый огненный шар, всплывающий почти в полной темноте.

— Что это они? — озадаченно спросил комбат. — Может, сигнал нам подают, дескать, пора «духов» мочить.

— А, может, «духам» дают понять — вперёд, мол, пока эти козлы на нас таращатся, — отреагировал Крестов.

— Ты полагаешь, пора заводить коробочки? — отступая от уфологической темы, спросил комбат.

— А что ждать, всё равно через полчаса ударят!

— Орлов! — крикнул комбат в толпу офицеров. — Орлов, мать твою, ко мне!

Из темноты вынырнул рослый старший лейтенант и с достоинством застыл по стойке «смирно» перед начальством.

— Вот что, Орлов, бери миномётчиков, четыре «бээрдээмки» и со всеми своими бойцами поступаешь в распоряжение капитана Крестова, — отдал команду Линёв. — Я выдвинусь направо, разворошу «духов», пока мины не полетели.

Офицеры рассыпались в разные стороны. Герман с Крестовым и старшим лейтенантом Орловым пошли готовиться к выступлению. По дороге заглянули к Гульмамаду. Перебежчик и переводчик, сидя на корточках, мирно беседовали о чём-то своём. Крестов забрал обоих, но выдавать оружие Гульмамаду поостерёгся.

Вскоре на правом фланге вспыхнула перестрелка. Застрочили бортовые пулемёты. Горы огрызнулись ответным огнём прикрытия, активность которого подавили подкатившие ближе «Шилки». Крестов засёквремя. Ровно через двадцать минут десантная колонна рванула в темноту. Герман с Олегом Филимоновым сидели на броне второй машины, на головной восседал их командир.

Темнота действовала на Германа угнетающе. Он вертел головой в надежде ещё раз увидеть загадочные огни. Ему хотелось общаться, но гул моторов и скрежет гусениц не предоставляли такой возможности. К тому же у него опять схватило живот. Когда колонна начала втягиваться в кишлак, у Германа открылась смрадная отрыжка. Обеспокоенный своим состоянием, он как-то вяло отреагировал на появление очередного светящегося шара. Впереди послышались выстрелы. Броня мгновенно опустела. Герман на лету передёрнул затвор и кубарем скатился к дувалу. Свистя сервомоторами, башенные орудия бронемашин изготовились для стрельбы прямой наводкой. Впереди завязывался нешуточный бой. Герман рывком метнулся вперёд.

— Назад! — одёрнул его Крестов, знакомый силуэт которого на секунду высветился всполохом взрыва в пяти шагах впереди. — Стой на месте, мы только мешать будем!

Действительно, группа, возглавляемая старшим лейтенантом Орловым, ритмично, без суеты, теснила противника, нанося ему серьёзный урон. Ударили орудия, повалив несколько ветхих построек. Притихшая было стрельба возобновилась с новой силой. С птичьим свистом сшивали воздух трассирующие пули.

— Хорошо воюют, — похвалил Крестов, вглядываясь в сполохи.

— Да, линёвы ребята обучены, — подтвердил Герман, корчась от внутренних позывов.

— Наши — понятно, я про «духов», — перебил его командир, — смотри, на один трассер два обычных патрона снарядили.

— Ага, — удивляясь сметливости начальства, ответил Герман и тут же добавил: — Крест, мне бы до ветру, ты тут повоюй, а я — вон за тот дувал...

— Гляди, чтоб чего лишнего не отстрелили!

Но Герман уже ничего не слышал. Он судорожно освобождался на ходу от пут армейской амуниции. Клацнул упавший автомат. Страдалец тенью тушканчика замер между деревом и дувалом. Теперь он мог спокойно наблюдать за двумя НЛО, уходящими в сторону пакистанской границы. «Интересно, они за нас или за «духов»?» — расслабленно думал он, разминая клочок завалявшейся в кармане газеты.

Когда дело было сделано, стрельба затихла. Подбирая автомат, Герман уверенно пошёл вперёд, где под ярким светом фар бронетранспортёров собирались участники операции. Старший лейтенант Орлов докладывал Крестову об итогах боя, чуть поодаль, отчаянно жестикулируя, что-то доказывал пленному душману Гульмамад. Переводчик-таджик спокойно курил рядом.

— О чём это они? — спросил таджика приблизившийся Герман.

— А хрен их знает, я пушту не знаю.

Вдруг Гульмамад замахнулся и наотмашь ударил пленника кулаком в лицо. Афганец, увернувшись, смягчил удар.

— Ну-ну, будет вам! — одёрнул своего источника Герман.

Гульмамад зашёлся истерическим клёкотом. Спокойно стоявший пленник слегка отстранился назад и внезапно нанёс головой удар прямо по переносице разошедшегося «Муравья». Подопечный Германа рухнул наземь, обхватив руками разбитый нос. Его обидчик тут же, получив короткий удар прикладом в грудь, упал рядом. На шум прибежал Крестов. Герман уже поднимал причитающего агента.

— Досталось же ему сегодня, — откомментировал произошедшее Герман, помогая бедолаге встать. — Серёга, давай отправим его завтра в Самархель.

— Посмотрим, — уклончиво ответил Крестов, устремив взгляд в сторону невидимых гор.

— Гульмамад, а это что? — указывая на светящую точку, спросил командир.

— Читур? (что?) — утирая разбитый нос, переспросил афганец, поворачиваясь в ту же сторону.

— Я спрашиваю: свет на небе... этот огненный шар — что такое?

— Это инопланетяне? — поспешил на помощь командиру Герман.

Гульмамад повернулся к переводчику. Они минуту о чём-то говорили, потом таджик пояснил:

— Гуманитарная помощь.

— Что? — разом выдохнули оба офицера.

— Им что, инопланетяне гуманитарную помощь по воздуху доставляют? — пытался уточнить Герман.

— Да нет, товарищ капитан, — смеясь, ответил переводчик, — пацанята в кишлаках балуются.

— Пацаны? — удивлённо воскликнул Герман.

— Так точно. Берут бумажный мешок из-под американской гуманитарной помощи, внизу крепят плошку с жиром, ставят фитиль, зажигают, тёплый воздух поднимает пакет, и он летит себе...

Глядя на обескураженного Германа, Крестов зашёлся неудержимым смехом.

В расположении бригады Герману стало плохо. Его мучили рвота, отрыжка и понос. «Отравление, — констатировал военврач, — отравление или желтуха». Герман горел. Ему нестерпимо хотелось пить.

— Линь, когда первый борт придёт? — спросил комбата обеспокоенный Сергей Крестов.

— Да не раньше того, как мы кашу в горах заварим.

— А если инопланетян попросить? — улыбнулся Крестов.

— Пошёл ты знаешь куда! — огрызнулся комбат. — Я под Читой собственными глазами...

— Верю, верю! — миролюбиво остановил друга каскадовец и, обращаясь уже к врачу, спросил: — А он выдержит?

— Должен вроде, — пожав плечами, ответил медик. — Сейчас его промоем, вколем, что надо, а утром — в медсанчасть.

Судьба Германа была решена. Когда первые тонны горной породы полетели вниз под натиском армейской артиллерии, вертолёт уже снижался на площадке вблизи Самархеля.

Домой!

После недолгого пребывания в санчасти Герман вернулся на базу. Несмотря на старания врачей, его состояние оставалось скверным. К вечеру следующего дня поднялась температура и больной впал в беспамятство. Фельдшер Мишин прописал обильное питьё и жаропонижающее. У Германа пропал аппетит. Крестов и Олег Филимонов, которые успели вернуться после завершения операции, пытались подбодрить товарища, но Герман лишь вяло отшучивался и снова впадал в прострацию. Не на шутку встревоженный полковник Стрельцов принял решение эвакуировать больного офицера в Кабул.

Герман очнулся утром, когда изнуряющая жара ещё не накрыла палаточный городок. Минуту он прислушивался, пытаясь определить своё положение во времени и пространстве. Где-то недалеко, картавя, бубнил Ляховский:

«...четвёртый день валяюсь в окопах», — монотонно выговаривал он.

— Лях, отдай газету Селиванову! — послышался недовольный голос Мамонта. — Что ты, как пономарь, выводишь.

— Не хочешь — не слушай! — взвился Ляховский.

Вскоре послышался звонкий голос Юрки Селиванова:

— «Вот уже четвёртый день валяюсь в окопах», — с выражением начал он.

— Да он там и двух часов не был! — перебил чтеца возмущённый Вовка Конюшов.

— Усохни, Репа! Дай послушать, — бросил Малышкин.

— Бас! Всем молчать! — призвал к порядку Крестов. — Юрка, читай дальше!

— Пи-и-ить! — попросил Герман.

— Очнулся! Живой! С возвращением! — загалдели друзья, приветствуя ожившего товарища. — А мы думали, ты уже «того»! — радостно сообщил Мамонт.

— Не слушай дурака, — перебил его Крестов, — никто и не думал, что ты «того».

— Что читаете? — спросил Герман, не выпуская кружку с холодным чаем из рук.

— Друг твой отписался в «Комсомолке», — пояснил командир. — Юрка, давай сначала!

— «И. Пардонов... фронтовой корреспондент «Комсомольской правды», — вернулся к своим обязанностям Селиванов.

— Иона Ионович! — хохотнул из кружки больной.

— Заткнись, подранок! — раздражённо крикнул Крестов. — Не успел оклематься, а уже за своё!

— «Репортаж с поля боя — вывел название статьи голос чтеца. — Вот уже четвёртый день валяюсь в окопах...»

Долгое время Селиванова никто не перебивал.

— «...не обошлось без потерь и с нашей стороны, — выводил он, — при штурме позиций душманов ракетой «Стингер» был сбит вертолёт гвардии капи...»

— Вот пидорюга! — не выдержал Конюшов. — Его тогда и рядом не было... и «Стингера» никакого не было, и никто никого не штурмовал.

Реплика участника событий была воспринята с пониманием, только радист Колосков неприятно поёжился. Герман постепенно оживал. Он допивал вторую кружку заваренного специально для него чая, прикусывая куском колотого сахара.

— «...среди убитых душманов мною был обнаружен китайский военный советник, нашедший свою бесславную смерть в далёких...»

— Это он про китайскую обложку к документу, — подмигнул Герману развеселившийся Конюшов.

— «...по данным из надёжных источников, в Пакистане при содействии американских специалистов генетиками в погонах выведен особый вид комаров, которые своими укусами поражают нервную систему только бойцов и командиров Советской Армии...»

— А это он о чём? — не выдержал Крестов, подозрительно косясь на Германа.

Герман усилием воли скорчил серьёзную физиономию и даже подбодрил Селиванова: «Читай, Юра, читай дальше!»

— Когда ты успел? — прервал Селиванова командир, обернувшись к пунцовому от еле сдерживаемого смеха Герману. — Я же тебе приказал не умничать!

— Так это когда было... — залился безудержным смехом окончательно оживший больной.

Глядя на воскресшего товарища, к его звонкому смеху присоединились и остальные, включая Крестова, который подбросил поленья в общий костёр веселья, поведав друзьям об истории с НЛО в Тура-Буре.

Герман быстро восстанавливал силы. После долгих дней болезни на него напал необычайный жор. Он поглощал по две миски ненавистной ему гороховой каши, давился гречкой, вскрывал банку за банкой восхитительную белорусскую тушёнку.

Командировка заканчивалась. Несмотря на грозные окрики начальства, «каскадёры» всё чаще и чаще отлынивали от своих прямых обязанностей, предпочитая работе прохладную тишину городских дуканов. На исходе июля одуряющая жара окончательно сковала силы двух враждующих сторон. «Духи» мирно пасли скот, собирали второй урожай, в то время как их соплеменники из противоположного лагеря маялись от жары и скуки в душных казармах, постигая азы всепобеждающего марксистско-ленинского учения.

Однажды, по возвращению из города с очередной россыпью колониальных товаров, при въезде в Самархель машине «каскадёров» перегородил путь воинственного вида часовой-афганец.

— Дрешь! — истошно орал охранник, делая воинственные выпады автоматом с примкнутым штыком в сторону рижского «батона» с красным крестом. Пылающий праведным гневом Герман выскочил из кабины навстречу союзнику с неистребимым желанием набить ему морду.

Вдруг ревностный служака принял строевую стойку, взметнув автомат на плечо, и звонко щёлкнул каблуками.

— И-и-задарамо-желамо, командон-саиб! — гаркнуло чучело, сверкнув из-под каски белками знакомых глаз.

— Гульмамад?! — опешил мгновенно остывший Герман.

В ответ «Морчак» расплылся в ослепительно-белой улыбке «смерть дантистам». Герман обнял своего афганского друга и, стуча головой о его каску, прильнул к гладко выбритой щеке с розовеющим шрамом.

— Проезжай! — крикнул он водителю. Друзья долго сидели на знакомой солдатской кровати, весело болтая ногами. Каждый норовил подобрать самые душевные выражения, чтобы выказать свои искренние чувства к боевому другу. Обуреваемый желанием угодить оперработнику, Гульмамад нырнул в свою высохшую от жары будку и тут же вернулся, протягивая Герману толстый журнал.

— Ма, раф`ик Гирьман! Бакш`ише аз мо!

Журнал был итоговым сборником лучших публикаций «Плейбоя» за 1980 год.

— Не, Гульмамад, спасибо, не надо, — прижимая руку к сердцу, отстранился Герман.

— Почему, рафик мушавер, — запротестовал «Муравей», — ин кетоб (эта книга) — тарафей!

— Всё равно не надо! В Советском Союзе запрещено!

— С`екас?

— С`екас, с`екас...

— На! Доруг на гу (не обманывай)! С`екас визде иест! Хатто (даже) морч`аке худов`анд с`екас любиль.

— Ну конечно, тебе после службы больше делать нечего, как своих двух «с`екасом» забавлять, — пробурчал про себя Герман, принимая подарок. — «А вот интересно, он сразу с ними двоими этим занимается или по очереди принимает?» — мелькнул в его голове запоздалый вопрос.

На базу Герман возвращался в самом приподнятом настроении. Не доходя до своей палатки, он завернул в штаб. Навстречу ему вынырнул переводчик Акбар, бережно прижимая к груди лист бумаги.

— Ты что такой радостный? — спросил Герман.

— «Красная Звезда»! Меня представили к ордену! Вот рекомендации...

— Поздравляю!

— Вечером приходи. У меня коньяк. Гугуш послушаем...

— Ладно, постараюсь, Акбар, — и Герман в самом хорошем расположении духа откинул полог штаба.

Тепло поприветствовав полковника Стрельцова, офицер протянул ему трофейный журнал.

— Николай Иванович, прочитайте на досуге, а перед отъездом мне вернёте.

Старый полковник взял журнал, нацепил очки и бегло пролистал юбилейное издание.

— Спасибо, Герман, кое-что я уже видел, но есть и новенькое...

Герман с лёгким сердцем вернулся к себе, с трудом пробираясь через груды упакованных накануне тюков и ящиков.

Томительное ожидание возвращения было недолгим. Ранним утром в начале августа колонна отряда «Тибет» второго заезда покинула Самархель и, набирая скорость, устремилась в направлении аэропорта. В последней бортовой машине «ГАЗ-66», доверху набитой багажом, в кузове, у самой кабины, стояли с опущенными на ремнях автоматами Герман и Олег Филимонов. Горячий ветер хлестал друзьям в лица, прикрытые модными каплевидными солнцезащитными очками. Герман с какой-то щемящей тоской смотрел на пролетавшие по обеим сторонам пальмы, ряды низкорослых деревьев фисташек и маслин, гребёнку обработанных полей с изумрудной зеленью только что взошедших овощей третьего урожая. Редкие афганцы в белоснежных одеждах приветливо махали руками, оборванные мальчишки, играющие воздушными змеями, свистом и криками «Бакшиш, дай бакшиш!» провожали колонну. Герману нестерпимо хотелось домой, но в то же время до щемящей тоски было жаль покидать этот удивительный мир с его непостижимо запутанной войной, с его такими жестокими и такими сердечными обитателями.

Колонна уже сбавляла ход, когда первые слёзы брызнули из глаз молодого человека. Украдкой вытирая предательскую влагу, Герман мельком взглянул на друга. Олег стоял прямо, словно истукан, вперив взгляд через очки на сворачивающую к аэропорту колонну. «Что это я расхлюпался?» — пристыжённо подумал расчувствовавшийся каскадовец, и только тут он увидел еле заметные высыхающие дорожки, выбивающиеся из-под очков своего друга.

— Олежка! Домой! Едем домой! — закричал Герман, стремительно подавшись в его сторону. Друзья крепко обнялись, стукнувшись ставшими уже бесполезными автоматами, и, последний раз сжав друг другу руки, ловко выпрыгнули за борт остановившейся машины. Впереди на поле разогревали моторы транспортные вертолёты.

Уткнувшись лбом в холодный иллюминатор, Герман провожал взглядом весь этот призрачный мир, неспешно проплывавший в далёком мареве раскалённого воздуха. Его не покидало пронзительное чувство расставания с самим собой, с той его частью, которую он вынужден оставить в этой ни на что не похожей стране. Подобные переживания Герман испытывал лишь однажды, прощаясь со своей первой юношеской любовью. Но он даже не мог помыслить, что настоящая любовь имеет обыкновение возвращаться...

Прототипы героев «Страны Лимонии»

«Крест»

«Крест-Чапаев»

«Репа»

«Фил» и губернатор

«Репа», «Крест», «Линь» и Герман

Герман и «Леший»

Герман и трофеи

Советник Волин

Стратег «Фил»

Герман

Герман и «Репа»

Юра Селиванов и Герман

Радист

Оглавление

Предисловие автора

Часть первая. Доброволец

  Допрос

  Подножка шурина

  Прощай, разведка

  Оперативные муки

  Повезло

  Первый «звонок»

  На переломе

  Отъезд

  Прощание с семьёй

  Аэропорт

  Знакомство

  Старый Новый год

  Приземление

Часть вторая. Узбекистан

  «Шайтан-арба»

  Алайский базар

  Роковая зажигалка

  Ленин и Герман

  Физик и «фараон»

  В ожидании поезда

  В вагоне

  В Фергане

  Учебный центр

  «Братья»

  Подготовка

  Перед вылетом

  На борту

Часть третья. Афганистан

  «Пираты»

  Искушение мистикой

  «Тёплая» встреча

  «Торжественный» вечер

  В секрете

  Хмурое утро

  «Леший» и коммунизм

  Подготовка к операции

  В поисках американских советников

  Часовой

  «Свободный рынок», калоши и конспирация

  Ложь в эфире

  Пенсионер Рейган

  Комфорт в окопе

  Особенности национальной разведки

  Искусство добывания информации

  «Представление» в горах

  Проблемы языкознания

  В опале

  Вербовка агента-иностранца

  Ночной кошмар

  Возвращение «пиратов»

  Бомбоштурмовой удар

  Фиаско «Дона Педро»

  Кризис

  Жертвенный агнец

  Дача

  Личная охрана

  В краю «неверных»

  Мамонт разбушевался

  Праздничное утро

  XXVI съезд КПСС

  Первый обстрел

  Подготовка к ночной вылазке

  Ночной рейд

  Письма, бочка и педикулёз

  Ссора

  Загул

  Землетрясение

  Партсобрание

  Борьба с жарой и гнусом

  Правосудие по-афгански

  Средние века высоких технологий

  Показательные выступления

  «Некоторые любят погорячее»

  Большой поход

  Обыкновенная смерть

  Выстрел — как итог сомнений

  Подготовка к новой операции

  «Свирепый» Мулло Омар и лягушачья ферма

  Тура-Бура

  Возвращение агента

  Мясо

  Конец военной уфологии

  Домой!

Прототипы героев «Страны Лимонии»