Южный Урал, № 12 [Марк Соломонович Гроссман] (fb2) читать онлайн

Южный Урал, № 12

ПОЭЗИЯ, ПРОЗА, ПУБЛИЦИСТИКА

Семен Паклин ИНЖЕНЕР ЛАПТЕВ Повесть

Глава I

1

Часто бывает так. Работает долго человек на каком-нибудь месте и до того с ним, с этим местом, сживется, сработается, что уж и представить потом не может ни себя без этой работы, ни работы без себя.

И кажется ему: случись что-нибудь с ним — заболеет или переведут на другое место — пропадет дело. Захиреет, развалится оно, пойдет без него кое-как.

Вернувшись из армии, Лаптев проработал несколько лет ведущим технологом участка крупных отливок первого литейного цеха, но потом неожиданно заболел и был надолго оторван от привычного и полюбившегося дела.

Первое время, пока лежал в больнице, он часто звонил на участок, волновался, порывался пойти туда.

Напомнила о себе старая контузия, полученная им еще в сорок четвертом году. Пришлось ехать на курорт, принимать процедуры, выполнять режим, лечиться. Там, вдали, с тревогой вспоминал он, что новый технологический процесс на цилиндры остался незаконченным, что новые модели на блок требуют переделки, что молодой технолог, оставленный за него, Лаптева, вряд ли со всем этим справится.

Наконец лечение окончено. Только что вернувшись из Кисловодска, Лаптев сразу же явился на свой участок, увидел там массу накопившихся неотложных дел и зашел в кабинет к начальнику цеха Погремушко показаться и приступить к работе. Он и думать забыл, что в курортной книжке врачи написали ему что-то такое, из чего выходило, что ему работать в литейном цехе строжайше запрещено. Да мало ли что врачи пишут! Однако хитрый Погремушко, встретив его приветливо и в то же время с какой-то официальностью, тут же потребовал от Лаптева, как он выразился, «дефектную ведомость».

Ничего не подозревая, Лаптев спокойно подал ему маленькую помятую книжечку.

Погремушко, быстро полистав книжечку, сразу уткнулся в злополучную последнюю страничку. Лаптев и этому не придал особого значения. Он только понимающе улыбнулся, зная, что не так-то просто вырвать инженера из цепких волосатых пальцев Погремушко. Люди, нуждающиеся в перемене работы, с более солидными документами, чем курортная книжечка, месяцами ходили к Погремушко, упрашивая его отпустить из цеха. Никогда никого Погремушко не отпускал добровольно. Только приказ директора завода мог заставить его подписать на работника переводной листочек из своего цеха в другой. Лаптев знал это и спокойно, с чуть заметной иронией наблюдал, как вчитывался начальник цеха в неразборчивые каракули врачебного заключения. Он представлял, как Погремушко сейчас, сделав страдальческое лицо, начнет жаловаться на недостаток кадров. Потом он станет уговаривать Лаптева «пока поработать, а потом посмотрим», и так будут они опять вместе работать три, и пять, и десять лет.

Лаптеву нравились и литейка и Погремушко. То, что он, пожалуй, хитроват, даже и неплохо: литейке от этого не хуже.

Но неожиданно Лаптев встревожился: Погремушко старался изобразить на лице сочувствие.

Ругать своих работников Погремушко умел мастерски. Стыдить тоже. Высмеять опростоволосившегося мастера или прозевавшего брак технолога никто так не умел, как Погремушко. Но сочувствие? Нет, сочувствия еще не замечал на лице Погремушки Лаптев.

— Да, трохи неважны твои дела, Тихон Петрович, — тянул Погремушко, мешая как всегда русскую речь с украинской. — Причепились, хай им пусто, — отдай термиста и все…

— Что такое, Тарас Григорьевич? Кто прицепился? — удивленно спросил Лаптев.

— Да болезни-то, болезни твои, — качал головой Погремушко, — причепились до тебя… Разнюхали, что ты термист. Тьфу! — с досадой сплюнул он. — Одним словом, не болезни. Тут такое дело. Главный металлург как-то разнюхал, что ты термист, ну и добрался до директора. А повод наизаконный — состояние здоровья. Что поделаешь? Пришлось отпустить. Теперь у главного металлурга ждут, когда ты на работу выйдешь.

Как ни сердился Лаптев, как ни старался доказать, что здоров и уходить из цеха не хочет, Погремушко только разводил руками.

И сейчас Лаптев нехотя шагал из своего цеха в отдел главного металлурга, проклиная и курорт, и не в меру осторожных врачей.

Приходилось бросать привычное, полюбившееся дело, коллектив и идти куда-то в отдел, в контору, на сидячую работу, будь она неладна!

2

Отдел главного металлурга завода помещался в огромном, сплошь из окон, здании главной заводской лаборатории. Лаптев раньше бывал здесь и направился прямо в кабинет главного металлурга. Открыв дверь, он увидел за столом незнакомого низкорослого человека, спокойно разговаривавшего с полным седоватым мужчиной, сидевшим у окна.

— Поверьте мне, Василий Павлович! Я в этом отделе работаю уже свыше двух десятков лет — с основания завода, и здешний народ знаю очень хорошо! — доказывал полный мужчина.

Лаптев решительно подошел к столу.

— Меня направили к вам работать, — угрюмо проговорил он. И только тут, заметив на груди металлурга медаль лауреата Сталинской премии, уже мягче пояснил: — Я из первого литейного. Лаптев.

Металлург вопросительно перевел глаза на собеседника. Тот пояснил:

— Это тот товарищ, Василий Павлович, о котором я вам говорил. Еще ваш предшественник договорился о переводе товарища Лаптева. У нас ведь нехватает инженеров — все рвутся в цехи. Там и работа живее, интереснее и оклады больше. Да и отдел кадров старается все цехи укреплять специалистами, а о нас не очень заботятся.

И, повернувшись к Лаптеву, сказал:

— Василий Павлович Шитов у нас работает совсем недавно. Да что же стоите? Сядьте! Я знаком с историей вашего перевода. Моя фамилия Берсенев. Да садитесь вы.

Лаптев сел.

— Во-первых. — обратился к нему Берсенев, — ведь вы термист?

— Да, но…

— Но работаете литейщиком. Знаю, а когда-то в начале войны работали термистом и на заводе посложнее нашего.

— Ну, положим…

— Вот и положили мы, — подхватил Берсенев, — что инженер должен работать по той специальности, которой его государство научило. Это раз. Во-вторых, со здоровьем неважно, и работать вам у нас будет легче, спокойнее.

— Спокойнее! — не удержался от иронии Лаптев. — Ничего не делать еще спокойнее. Моим мнением почему-то никто не поинтересовался.

— А вас мы обязательно спросим, — пропустил мимо ушей иронию Берсенев. — Вас же тут не было. Вот сейчас все и узнаем. Конечно, если категорически откажетесь — мы вас отпустим обратно, что же делать…

Главный металлург, молча слушавший их разговор, тихо проговорил:

— Спокойная жизнь на новом месте, товарищ Лаптев, вам не угрожает. Мы направляем вас в термическое бюро, у которого дела идут негладко, и беспокойства вам там будет достаточно.

3

От металлурга Лаптев направился в техническую библиотеку завода. Как не говори, раз придется работать термистом, надо хоть кое-что вспомнить из пройденных когда-то наук.

В обширном читальном зале библиотеки было прохладно и пусто. За барьерчиком, отделявшим читальный зал от книгохранилища, тоже никого не было.

Лаптев подошел поближе и только тогда увидел в уголке за столиком склоненную над книгой незнакомую девушку.

— Гм, гм! — осторожно кашлянул Лаптев, чтобы привлечь к себе внимание. Никто не отозвался.

— Гм, гм! — повторил он громче, начиная раздражаться.

— Извините, пожалуйста, — с явным сожалением подняла девушка от книги русую с гладко зачесанными назад волосами голову и со вздохом направилась к Лаптеву.

Лаптеву стало неловко.

— Простите, — пробормотал он.

— Ничего, я больше виновата, — просто улыбнулась девушка, кивнув на книгу. — Трудный раздел. Только сосредоточилась, а тут вы, — и снова насмешливо улыбнулась.

Это задело Лаптева: раздражение от разговора с металлургом не прошло еще, но он взглянул на подходившую девушку и смутился.

Девушка была маленькая, стройная. Стираный синий халатик отчетливо оттенял стройность ее загорелых ног, высокую грудь, чуть начавший полнеть стан, туго перетянутый синим пояском.

В живом ясном лице ее, в карих глазах была наивная простота и открытое, непосредственное сочувствие к смутившемуся посетителю.

— Вы хотите книгу? — спросила она.

— Книгу!.. — проворчал Лаптев, снова вспоминая предстоящую перемену профессии. — Тут не книгу, тут, видно, снова полный курс металловедения проходить надо!

И неожиданно для себя, обезоруженный ее подкупающей простотой и нескрываемым сочувствием, он вдруг рассказал этой незнакомой девушке с ясными, смешливыми глазами об обиде, учиненной ему на заводе.

Работал на одном месте, освоился, привык, ввел много нового в литье крупных деталей, а теперь вот все бросай, начинай сызнова. И, правду сказать, начинать ему там работать, в этом бюро, совсем неохота. Девушка слушала его внимательно.

Лаптев, рассказывая о своей обиде, снова был захвачен простой и трогательной выразительностью ее открытого лица, казалось, отражавшего все его огорчения во время рассказа. Там, где он говорил зло, ее черные, дужками брови тоже сердито сдвигались; где с насмешкой — она, не замечая того, сама кривила в усмешке полные губы; там, где в голосе Лаптева звучала обида, брови и губы ее скорбно вздрагивали. Под конец рассказа Лаптев глянул на нее и убедился, что эта маленькая девушка по-настоящему жалеет его — сильного, прошедшего огонь и воду солдата, и ему стало стыдно за себя, за то, что вот расчувствовался перед этой незнакомой девчонкой.

Он быстро взял книгу и вышел из библиотеки.

4

В термическом бюро ждали нового сотрудника. В длинной комнате за письменными столами, приставленными к стенам и заваленными папками с технологиями, чертежами и маршрутными картами, сидело пятеро термистов.

Начальница бюро Капитолина Кондратьевна Волоокова, полная, лет сорока пяти женщина, со спокойным и обычно приветливым лицом, сегодня с утра была расстроена и взволнована.

Новый главный металлург утром вызвал Волоокову и в присутствии других сотрудников сообщил, что сегодня в ее бюро придет из литейного цеха новый инженер. Ему следует заняться термообработкой деталей в первом термическом цехе, поскольку, кажется, одна товарищ Лялина с этим не справляется, допуская большой брак, особенно по коническим шестерням. Волооковой все в этом сообщении казалось странным и неясным. Прежде всего возмущал сам факт перевода в ее бюро нового человека.

— Ведь испокон веков существует у нас порядок, — делилась она своим огорчением с сотрудниками, — раз человека переводят ко мне в бюро, то прежде всего я сама должна познакомиться с ним и решить — нужен он мне или не нужен. И потом все-таки Шитов великолепно знает, что, кроме Елены Осиповны, я сама веду первый термический. Можно было бы подумать о работнике, который руководит бюро пятнадцать лет, а не подрывать его авторитет.

— Может быть, этот товарищ из литейного — очень опытный термист? — спросил кто-то из сотрудников.

— Какой там термист! — с искренним огорчением склонила голову Волоокова. — Полгода проработал в термическом на каком-то заводе, а остальное время у Погремушко. А Погремушко, вы сами знаете…

— Так вы бы убедили Шитова, Капитолина Кондратьевна, — посоветовали ей.

— Да разве его убедишь? Это не Поплавский, который считался со старыми работниками. Этот сам без году неделя у нас, и уже никого, кроме Берсенева, слушать не хочет.

Сотрудники сочувствовали своей начальнице и разделяли ее возмущение. Только Елена Осиповна Лялина, высокая черноволосая женщина с серыми глазами на смуглом, чуть широкоскулом лице, молчала. Правда, Лялину тоже обидело замечание металлурга по ее поводу, но все-таки она с неясной и смутной надеждой ждала прихода этого неизвестного инженера. Ее так измучил этот первый термический, что она втайне была рада отдать долю своего нелегкого бремени, кому угодно, пусть даже этому литейщику, лишь бы не ходить туда, не смотреть на кучи забракованных, изгоревших деталей, не списывать этот брак на ни в чем не повинных калильщиков.

— Брак по коничкам, — продолжала Волоокова, — не первый год идет. Правда, сейчас, когда программа увеличена, он стал больше и опаснее для завода. И, конечно, не литейщику его устранить. Помните, мы прошлый год делали опыт по ускоренному нагреву этих коничек? Что же получилось? Все детали покоробило, повело, как жестянки! Один грех был, а не закалка. Над этим делом институты работают и то ничего вразумительного сказать не могут, а Шитов решил поручить это дело непроверенному, неизвестному человеку и думает — нашел выход.

Стеклянная дверь бюро тихо открылась, и в нее осторожно просунулась белобрысая, курчавая голова Коли Минуты.

— А, Коля! — весело закричали сразу несколько голосов. — Король изобретателей, заходи к нам.

Коля Минута — молодой инженер соседней электротехнической лаборатории — добровольно и с энтузиазмом работал в заводском БРИЗЕ^[1]. Одет Коля был в неизменные лыжные брюки, майку-футболку, завязанную голубым шнурочком с кисточкой, в руках держал объемистую папку.

Застенчиво улыбаясь, он подошел к столу Волооковой.

— Ну, Коленька, что ты нам сегодня принес? — ласково протянула Капитолина Кондратьевна.

Лицо Коли приняло разом официально-торжественное выражение. Развернув свою папку, он проговорил:

— Я принес вам, Капитолина Кондратьевна, такое, за что вы, конечно, будете мне благодарны. Это касается именно тех коничек, с которыми вы никак не можете справиться.

Лицо Волооковой, только что насмешливо-приветливое, чуть заметна дрогнуло. Стараясь не подать вида, что слова Коли задели ее, она с иронией попросила:

— Давайте уж ваше спасение.

Коля положил перед Волооковой пачку бумаг.

— Что это такое? — округлила та глаза.

— Вы помните, Капитолина Кондратьевна, инженера, который зимой приезжал к нам с бригадой из Научного института. Так вот здесь он советует нам, по примеру Ленинградского завода, калить эти конички в защитной газовой среде.

— Ах, подумайте, какой он умный, этот инженер! А мы без него и не знали! — вспылила Волоокова. — Да где ее взять-то, защитную среду? В Ленинграде они создают ее светильным газом от газового завода, а у нас его нет и не будет! Где взять? Он не говорит об этом?

— Говорит, — робея, сказал Коля. — Вот здесь он прилагает схему и чертежи новой советской установки для создания защитной атмосферы, действующей на керосине. Эта установка разработана у них в институте и дает хорошие результаты.

— Это, Коля, она у них дает, — ехидно улыбнулась Волоокова, — в институте. У нас вон в цехе тоже стоит установка. Построили когда-то! Прекрасные результаты сулили, а стали пускать, пробовать, — она и не работает. Ей и название рабочие дали «Чортова батарея».

— Нет, уж это вы, пожалуйста, не говорите, Капитолина Кондратьевна, — возразил Коля. — Техника движется вперед. То, что нельзя было сделать десять лет назад, сегодня…

— Ну, ладно, ладно, Коля! — замахала Волоокова рукой. — Знаем. Ты скажи лучше, где нам установку взять, раз она такая хорошая? Самим можно сделать?

— М-м, нет, — замялся Коля, — инженер пишет, что скоро они, такие установки, будут выпускаться одним из московских заводов.

— А-а, — разочарованно протянула Волоокова. — Ско-оро. Скоро — это значит, через год, через два. А нам нужно немедленно что-то делать. Вот прямо сейчас, сегодня, завтра. Чем он нам в беде нашей поможет, твой инженер? Ему хорошо из института советы давать. А вот пусть он на наше место сядет, тогда посмотрим, что у него выйдет. Вот так-то… — уже смягчаясь, проговорила она, видя замешательство Коли. — А ты говоришь — помощь!

5

Лаптев пришел в бюро на другой день. Привел его главный металлург завода Шитов, представил Тихона Петровича Волооковой и ушел. Лаптев был хмур и неразговорчив. Волоокова приняла его ласково.

— А-а, здравствуйте! Мы вас все тут еще вчера ждали с нетерпением.

— По правде сказать, я особенного нетерпения не испытывал, собираясь к вам, — хмуро улыбнулся Лаптев.

— Во-от как? — удивленно протянула Волоокова. — Так, может быть, вы скажете об этом главному металлургу, а не нам?

— Сообщил уже, — коротко уронил Лаптев.

— Ну и что же?

— Ничего. Говорит, что я на этом месте нужнее. Так что я просил бы указать мне мое рабочее место и ввести в курс обязанностей.

— Что ж, пожалуйста, — поджала губы Волоокова, уже с неприязнью рассматривая нового сотрудника.

Незаметно поглядывали на Лаптева и другие работники бюро. Елена Осиповна кидала на хмурое лицо Лаптева быстрые, внимательные взгляды. Она начинала чувствовать непонятное удовлетворение от всего его вида, от хмурого, сосредоточенного лица, высокого, прорезанного острыми морщинами лба, от всей сухощавой, собранной фигуры новичка.

Двое мужчин удовлетворились беглым осмотром.

«Поработаем вместе — узнаем», — решили они.

Не так философски-спокойно отнеслась к появлению в бюро Лаптева девушка-лаборантка. Лаптев сидел спиной к ее столу. Чтобы увидеть его в лицо, девушка нетерпеливо встала, села за стол рядом с Еленой Осиповной.

Сперва Лаптев показался ей совсем некрасивым. Разглядев резкие черты его лица, большой тонкий нос, тонкие губы, она разочарованно вздохнула.

Но Лаптев в это время оторвал взгляд от стола, посмотрел на нее в упор, и девушка задержала сорвавшийся невольно вздох.

У Лаптева были большие серые глаза, глядели они смело, прыгали в них какие-то озорные искорки. Девушка быстро встала из-за стола, весело понеслась куда-то по каким-то срочным, неотложным делам, радостная, сама не зная отчего.

Помолчав минуту, Волоокова без прежней приветливости, сухо и официально проговорила:

— Что ж, рабочее место вам приготовлено, — она указала на стол, а в курс дела вы войдете постепенно. Сейчас пока с Еленой Осиповной сходите в цех, который будете вести.

Зазвонил телефон. Волоокова, послушав, нахмурилась, сказала: «хорошо», и повесила трубку.

— В первом термическом цехе опять партия коничек изгорела. Пойдем, Лена. Идемте и вы, Тихон Петрович.

По обеим сторонам просторного пролета первого термического цеха — бок о бок, рядами расставлены длинные приземистые закалочные печи.

Не посвященный в таинства термической обработки человек, попав сюда, наверное, с удивлением будет наблюдать, как работают печи. Люди только готовят им пищу, следят за ними. Поэтому и работает здесь одна бригада на весь цех.

Бригада мастера Верлизара Назаровича Такутдинова, попросту называемого дядей Васей, заканчивала смену, когда на пятой печи снова случилось несчастье. То ли прибор ошибся и печь перегрелась, то ли человек прозевал и детали пересидели в печи лишнее время, только из печи посыпались изгорелые, с толстыми наростами окалины, конические шестерни бокового привода.

Конички — как их называли на заводе — были самыми массовыми и самыми точными деталями из проходивших обработку в первом термическом цехе. Их не шлифовали после закалки, как другие детали, — не было на заводе станка для этой цели; поэтому конички должны были выходить из цеха почти такими же точными, как пришли. Всего сотые доли миллиметра давались на окалину.

Уже два года первый термический цех испытывал неудачи. Правда, не часто, но все-таки бывали случаи, когда целые партии коничек уходили в брак. Это ставило под угрозу программу всего завода. Вот и сегодня около полусотни деталей отобрали контролеры из закаленной партии и сбросили на пол у печи, когда пришел узнавший о несчастье дядя Вася.

Он горестно сдернул мятую кепку с круглой седой головы и долго стоял перед кучей изгоревших коничек, как бы отдавая последний долг погубленному человеческому труду.

И первое, что бросилось в глаза Лаптеву, пришедшему вместе с другими инженерами в цех, была эта грусть старого бригадира.

Волоокова, не глядя на детали, сразу подошла к установленному на щите самопишущему прибору.

— Ну, конечно! — зло сказала она. — Опять перегрели. Как же это вы, дядя Вася!

— Так ведь не я караулил, вот он! — со злостью ткнул кепкой в сторону блестевшего на щите прибора Такутдинов.

— Успокойтесь, успокойтесь, дядя Вася, — скучно уговаривала Волоокова.

— Не могу я успокоиться! — шумел тот. — Как успокоиться? Из-за меня сборка опять станет, конвейер опять станет, завод программу срывать будет!

Лаптеву было жаль старого мастера. Инженер с сожалением глядел на сваленные в беспорядочную кучу черные, изгоревшие детали. Окалина на них вздулась пузырями, местами отскочила, осыпалась на пол черными струпьями.

Лаптев видел, что еще более тяжело переживала беду Елена Осиповна. Она склонилась над изгоревшими шестернями, скорбно сдвинув брови, и что-то про себя шептала. Наконец она, видимо, не выдержала, резко распрямилась и решительно подошла к начальнице.

— Я тоже не могу на это смотреть так равнодушно, как вы советуете, Капитолина Кондратьевна!

— Что ты, Лена! — удивилась Волоокова.

— Это мы задали для работы печей такие невозможные узкие пределы, что малейшая ошибка прибора или недосмотр человека приводят вот к таким несчастьям, — резко сказала Елена Осиповна.

— Но мы не можем иначе, Лена, ты же знаешь. Ведь вместе режим закалки разрабатывали. Ты видишь: ниже этой температуры детали не закаливаются, а выше — изгорают. Надо ее придерживаться?

— А если не могут ее так точно держать ни прибор, ни человек? Вы же видите, — показала Елена на кучу деталей.

— Значит, плохо следят за приборами и за работой печи! — начала раздражаться Волоокова. — Почему-то вчера не было такого брака, а сегодня опять появился.

— Очень трудно уследить за этим. Ведь ни одна печь, ни одна деталь не калится на таком узком температурном интервале. Выходит, что мы сами виноваты, а не рабочие.

— Ну, пожалуйста, только не разводи здесь митингов, — тихо, но строго проговорила Волоокова. — Об этом не при них говорить, — показала она глазами на калильщиков.

— А почему не при них? — волновалась Елена Осиповна. — За брак-то им отвечать. Вы вот сейчас уйдете, а я тут с ними останусь, опять на них брак списывать. А потом люди из цеха сборки придут и опять меня будут стыдить, что деталей нет.

— Но ты же не виновата, Леночка! Чего тебе волноваться?

— Как это я не виновата? Кто же тогда будет волноваться, если программа срывается на участке, за который мы отвечаем?

— Об этом мы с тобой поговорим, когда вернемся в бюро, — нахмурилась Волоокова, отходя от печи.

— Вот видите? — как бы ища сочувствия, обратилась к Лаптеву Елена Осиповна.

— А вы бы и вправду поспокойнее, — посоветовал тот.

— Ну, знаете, у нас и так в бюро спокойствия больше, чем следует. Потому, видно, в цехе люди волнуются. Вон, посмотрите!

Двое калильщиков мрачно уложили изгоревшие шестерни в железную тачку и, ругаясь, повезли их на свалку.

Хотя Лаптев и советовал Елене Осиповне вести себя спокойнее, но и у него самого все увиденное в цехе родило тревогу и растерянность. Ведь здесь, с этими людьми придется ему работать. Как бы подтверждая эту мысль, Елена Осиповна жестом показала вокруг себя.

— Смотрите, Тихон Петрович, теперь это инженера Лаптева участок. А я уж только ваш помощник.

И она с облегчением, словно скидывая с плеч непосильную ношу, вздохнула.

И Лаптев, вглядевшись в эту размеренную, напряженную жизнь, почувствовал, как на его плечи ложится груз ответственности за работу людей, цеха, завода.

— Ладно, давайте попробуем справиться с этой бедой. Только вместе, хорошо? — ласково взял Лаптев за руку Елену Осиповну.

— Если бы только по-настоящему вместе! — воскликнула та.

— Будем учиться, искать, пробовать — и мы победим эту проклятую окалину! — уверенно сказал Лаптев.

6

В библиотеке, куда Лаптев зашел из цеха, он застал за барьерчиком ту же девушку. Она что-то читала.

— Дайте, пожалуйста, мне курс общей химии, — попросил Лаптев, стараясь вспомнить, в какой главе этой книги можно прочесть об образовании окалины и окислении металлов.

— Некрасова «Химию»?

— Некрасова.

— Как жалко! — протянула девушка, подавая Лаптеву книгу, которую сама читала. — Ладно, возьмите.

— Вы что ж это, — удивился Лаптев, — химию изучаете?

— Пробую, — застенчиво улыбнулась девушка.

— Зачем же она вам? Ведь вы библиотекарь?

— Да, — вздохнула девушка, — пока я библиотекарь, кончила библиотечный техникум, — и на лице ее Лаптев прочел огорчение и недовольство собой. — Но я всю жизнь мечтала быть педагогом! Только это так трудно учиться заочно! Так трудно! — И губы ее скривились в горестной, безнадежной улыбке.

— Что же вам особенно непонятно? — поинтересовался Лаптев, вспоминая, что когда-то химию знал лучше других предметов.

— Вот. Образования окислов и скорости реакций, — ткнула девушка пальцем в раскрытую книгу. — Я, наверно, устала: четыре предмета все-таки сдала. А только ничего я в этих окислах понять не могу.

— Смотрите-ка! — удивился Лаптев. — Ведь я тоже пришел этот раздел посмотреть.

— А вам зачем? — спросила девушка. — Ведь вы все уже сдали давно?

— Когда-то я его, этот раздел, профессору сдавал, — улыбнулся Лаптев, — а сегодня жизнь спросила. Она строже профессора спрашивает.

— Ох, — неожиданно улыбнулась девушка, — мне бы хоть профессору как-нибудь на троечку сдать!

— Ну, на троечку как-нибудь, поди, сдадим! Давайте-ка, пока никого нет, сядем вот тут за столик да попробуем вместе разобраться.

С помощью Лаптева трудный раздел оказался простым и понятным, и Тихон Петрович добродушно улыбнулся, заметив, как повеселела девушка.

«Не так ли просты бывают ответы и на те вопросы, которые задает нам жизнь, когда профессорам мы сдали уже все науки? — неожиданно подумал Лаптев. — Вот, например, эти конички. Ведь если нельзя изменить температуру нагрева, то можно иным способом уменьшить образование окалины».

— А верно ведь, чорт возьми! — радостно воскликнул Лаптев, в забывчивости хватая девушку за руку.

— Что это вы? — застеснялась та.

— Простите, — весело извинился Лаптев. — Просто мне неожиданно пришла в голову хорошая мысль. Мы увеличим скорость нагрева — и окалина просто не успеет образоваться в таком большом количестве. Вот и вопрос решен. Правда ведь? — засмеялся он, увидев растерянно-непонимающее лицо девушки.

И, уже выходя из библиотеки, весело помахав на прощанье рукой, Лаптев, крикнул:

— Завтра, после работы, я опять зайду. Готовьте вопросы! Вас как звать-то? — задержался он в самых дверях.

— Надя! — крикнула девушка из-за барьера через весь зал. — А вас?

— А я Тихон Петрович, — с шутливой важностью сообщил ей Лаптев, скрываясь в дверях.

На другой день Лаптев сказал своей начальнице:

— Кажется, Капитолина Кондратьевна, я нашел выход из тупика с коничками.

— Да что вы говорите? — притворно удивилась та.

— Вполне серьезно! Я считаю, что достаточно увеличить скорость нагрева деталей и окалина не успеет образоваться в таком большом количестве.

— Конечно, так, Тихон Петрович, это — азбучная истина, — улыбнулась Волоокова, переглядываясь с сотрудниками.

— Ну вот, видите, — не обратил внимания на ее улыбку Лаптев. — Поскольку уменьшить нагрев мы не можем, то…

— То что же, Тихон Петрович? — еще раз взглянула Волоокова на сотрудников, уже догадываясь, что скажет ей Лаптев.

— То я предлагаю увеличить скорость нагрева. Этим мы сократим время нагрева и, следовательно, уменьшим возможность образования окалины.

— Скажите-ка! — удивилась Волоокова, пряча усмешку. — То, что вы предлагаете, Тихон Петрович, известно из любого учебника по термообработке, да у нас-то это нельзя применить, потому что конички при быстром нагреве коробит. Понимаете, коробит! Мы это сами проверили.

Лаптев чувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Как же он раньше не подумал, что шестерни может покоробить при быстром нагреве! «Ах, чорт возьми, как глупо получилось!» И он сидел напротив Волооковой не в силах поднять вдруг отяжелевшую голову, зная, что опять наткнется на насмешливые улыбки сотрудников. «Ах, чорт возьми, — повторил он про себя, — в первый же день так опростоволоситься перед сотрудниками! Конечно, они все смеются сейчас над ним. И поделом дураку!»

И вправду сотрудники смеялись над Лаптевым. Только Елена Осиповна сидела молча, наклонясь низко над столом.

«Ну, зачем он так? — думала она со стыдом и жалостью. — Почему не посоветовался сначала со мной? Ведь договорились же вчера работать вместе. Я бы ему рассказала, что скорость нагрева установлена уже самая предельная, что теперь даже самое малейшее ускорение приводит к тому, что детали коробит».

Чтобы как-нибудь вывести Лаптева из неловкого положения, Елена Осиповна сказала Волооковой:

— Все же, Капитолина Кондратьевна, что-то надо делать с этими коничками — иначе нам нельзя появляться в цехе.

— А мы вот возьмем да и не допустим больше брака, — спокойно проговорила Волоокова. — А заодно и цеху докажем, что если точно соблюдать режим и строго следить за приборами, то брака не будет.

— Да что же мы можем сделать?

— А вот что. Вас теперь двое. Вы и станете с товарищем Лаптевым поочередно дежурить в цехе и следить за режимом закалки. Попутно возьмите контрольную термопару и будете через каждые полчаса проверять температуру в печи — контролировать, правильно ли показывает ее потенциометр. Вот и не будет брака. Понятно?

— Понятно, — упавшим голосом проговорила Елена Осиповна. — Выходит, караульщиками будем?

— Если понадобится для завода — будем караульщиками, — сухо сказала Волоокова.

Лаптев молчал. Что может сказать человек, только что так опозоривший себя!

Глава II

1

Вдоль кирпичной стены первого термического, позади закалочной печи, в которой нагревают конички, стоит батарея из пяти стальных баллонов.

Батарея покрыта толстым, в палец толщиной слоем сухой, сыпучей пыли, местами поржавела, затянулась паутиной.

В цехе давно уже махнули рукой на эту «чортову батарею», и рабочие приспособились вешать свои кепки, спецовки и узелки с завтраком на ее манометры и вентили.

Лишь немногие из цеховых старожилов помнят печальную историю этой батареи, несколько лет тому назад кем-то построенной для светлой закалки деталей.

Предполагалось, что установка, разлагая обыкновенный керосин на нейтральные газы, создаст в термической печи такую защитную атмосферу, в которой нагретые стальные детали совершенно не будут окисляться.

Сведущие люди знают, сколько хлопот и канители доставляет термистам окалина.

Она не дает инженерам точно работать. Деталь входит в печь обработанная до тысячных долей миллиметра — до микрона, но никто не скажет, какого размера она из нее выйдет. Сколько стали изгорит? Может, доля миллиметра, может, микрон, а может, целый миллиметр. А может, на одном боку столько-то, а на другом — вдвое больше. Вот и нужно после закалки деталь снова шлифовать, подгонять под размер. Нужно обдувать деталь песком, снимать окалину, чистить, одним словом, тратить массу труда и средств.

Поэтому когда на заводе узнали, что в первом термическом цехе строится установка, которая будет калить детали без всякой окалины, — в цех начались экскурсии. Группами и поодиночке шли рабочие, инженеры, студенты-практиканты посмотреть на чудо-батарею, узнавали срок пуска.

Руководство завода решало: кому поручить пуск новой установки? Выбор пал на Капу Волоокову, тогда уже, несмотря на молодость, достаточно опытного инженера термиста.

Волоокова деятельно принялась за работу. Она быстро привела установку в рабочее состояние, еще раз проверила ее и назначила день пробного пуска.

Накануне Капитолина Кондратьевна еще раз все продумала, прорепетировала на месте и утром, до гудка, явилась в цех. Там уже ждали калильщики и рабочие из соседних цехов. Пришли руководители завода.

Немножко волнуясь, Капитолина Кондратьевна разогрела установку, затем проверила нагрев печи и, открыв вентиль, заполнила ее защитным газом. Загрузили детали. Начался безокислительный нагрев. Все стали ждать.

Через полчаса Капитолина Кондратьевна почувствовала легкое головокружение, но не обратила на это внимания.

Она то и дело подходила к установке, проверяла приборы, записывала все в журнал. Однако головокружение не проходило.

Взглянув на присевших у печи калильщиков, она заметила нездоровую бледность их лиц, вынула из сумочки зеркало, взглянула на себя и не на шутку встревожилась. И без пудры ее лицо было матово-белым, в висках стучало, голова сильно кружилась.

Спустя полчаса Капитолину Кондратьевну вместе с десятью другими пострадавшими увезли в карете скорой помощи. В больнице у всех признали отравление окисью углерода, или попросту говоря — обыкновенный угар.

Вернувшись через два дня на работу, Капитолина Кондратьевна поняла, что нужно было сначала тщательнейше, герметически закупорить все щелочки и дырочки в печи, а потом можно уже начинать светлую закалку.

Еще около полугода бились с «чортовой батареей», прочно получившей это название от рабочих. Иногда удавалось с ее помощью получить серенькие, без окалины детали, иногда их выгружали из печи почерневшими, с пузырьками.

В конце концов Капитолине Кондратьевне надоело без толку возиться с установкой, опыты забросили, об установке забыли. Так и стояла она в цехе, награжденная обидным, враждебным названием, безропотно принимая на свои вентили и манометры кепки и спецовки калильщиков. Только Капитолина Кондратьевна, изредка посещая цех, сердито хмурила брови, увидев батарею.

2

Лаптев и Елена Осиповна уже около двух месяцев дежурят на закалке коничек. Волоокова оказалась права. Брака коничек почти совсем не стало.

Елена Осиповна в последнее время, сменяя Лаптева стала замечать, что он встречает ее усталый, измазанный, часто одетый в какой-нибудь старый халат или спецовку.

За два месяца работы вместе они успели по-хорошему сдружиться. Поэтому как-то Елена Осиповна без обиняков спросила:

— Вы что затеваете, Тихон Петрович?

Лаптев сконфузился и ничего не ответил. Но от Елены Осиповны не так-то легко отделаться. Она взяла его за руку и повела за печь, откуда чаще всего и выходил навстречу ей Лаптев.

«Чортова батарея» блестела чистыми, протертыми маслом боками баллонов, золотистым сиянием медных трубок. Крышки баллонов были открыты, форсунки и распылители разобраны. На столике рядом с установкой лежали испачканные жирными отпечатками пальцев листки с эскизами, схемами.

Лаптев, потупясь, молчал.

Из-под крайнего баллона выполз дядя Вася. Он держал в руках массивный, покрытый сажей патрубок.

— Тихон Петрович, ты куда пропал?

Лаптев быстро подошел, принял патрубок, помог мастеру подняться.

Увидев Елену, дядя Вася ласково заулыбался.

— А-а… — начал было он и осекся, рассмотрев обиженное лицо молодой женщины.

— Ты чего, Лена? — встревоженно спросил он ее.

— Что же это вы тайком от меня тут делаете?

— Видишь ли…

И Лаптев рассказал Елене о том, как сильно поразил его массовый брак коничек, какая досада и чувство вины овладели им, когда он впервые увидел изъеденные окалиной детали.

— И вот, понимаешь, Лена, — все более оживляясь, взволнованно рассказывал он, — я сознавал, что именно я, Лаптев, не виноват в этом погубленном труде. Не я составлял технологию закалки, устанавливал режим ее, все это делали другие инженеры. И все-таки мне было неловко, стыдно! Ведь я тоже инженер! И они, — кивнул Лаптев на калильщиков у печей, они и с меня вправе требовать такой технологический процесс, который исключал бы всякую возможность брака.

Видно было, что Лаптев задел в душе Елены Осиповны какое-то особенно чувствительное, давно наболевшее место. Глаза ее блестели, губы вздрагивали.

— Если бы вы знали, Тихон Петрович, как я измучилась с этим браком! Ведь я рабочим в глаза смотреть не могу. А чем я могу помочь? — дрогнул ее голос. — Я еще всего только год работаю! Вот Капитолина Кондратьевна двадцать лет работает и то ничего не может сделать.

Помолчав, Елена нетерпеливо спрашивает:

— Что же вы теперь задумали?

— Понимаешь, Лена, все дни, что мы тут с тобой поодиночке караулили эту печь, я искал мысленно выход. Перерыл всю библиотеку, пересмотрел всю литературу — и нашу, и заграничную. Ведь ясно же, что проблему закалки коничек нельзя решить нашими дежурствами у печи.

— Да, но пока мы дежурим — брака все-таки нет.

— Что из этого? — усмехнулся Лаптев. — Во-первых, я уверен, что это до поры до времени. А во-вторых, какая же это работа, когда два инженера караулят одну неустойчивую точку технологического процесса. Во что превратился бы наш завод, если бы все инженеры вместо того, чтобы совершенствовать технологию, взялись, как мы, охранять ее несовершенство?

— Да, вы правы, Тихон Петрович. Я как-то еще не думала над этим, — медленно сказала Елена Осиповна, внимательно и по-новому оглядывая стоящего рядом Лаптева и вдруг замечая и высокий, выпуклый лоб, прорезанный морщинами, и хмуроватые, умные серые глаза, глубоко посаженные и освещающие продолговатое лицо.

Елена Осиповна думает, что ее товарищ, кажется, немного чудаковат, но он по-своему красив красотой умного, мужественного человека. И еще думает Елена, незаметно оглядывая задумавшегося Лаптева, что товарищи, работающие в бюро давно, все до малейшей подробности знают друг о друге, всем друг с другом делятся, а вот о нем, о Лаптеве, они не знают почти ничего. Знают только, что он инженер, был на фронте и пришел к ним из литейного цеха. А что он за человек, как и чем он живет там, за пределами завода, кому он дорог и близок, дорожит ли сам чем-нибудь и кем-нибудь, — этого они не знают. Правда, Капитолина Кондратьевна, женщина внимательная к жизни своих сотрудников, не раз пыталась навести Лаптева на разговор иной, нежели заводские дела, но Лаптев отмалчивался или отшучивался, но о себе не рассказывал ничего.

Обрадованная тем, что сегодня он как-то по-особенному разговорчив и, кажется, доверяет ей, Елена решила свести его ближе с коллективом своих товарищей по работе.

— Знаете, Тихон Петрович, — Сказала она, — сейчас только пять, пойдемте в бюро, побеседуем, посоветуемся, может быть, что-нибудь придумаем все вместе.

— Мне еще советоваться не о чем, — невесело улыбнулся Лаптев. — Есть мысли, предположения, а определенного ничего.

— А вот, — показала Елена на разобранную установку, — хотя бы о ней. Ведь вы что-то решили с установкой делать?

— Просто мне захотелось посмотреть на нее повнимательнее. Так ли уж она сложна и безнадежна, как привыкли думать. И нельзя ли ее как-нибудь упростить: хитростей поменьше, а пользы побольше.

3

— Простите, товарищ библиотекарь, но я просил у вас «Металлографию», а вы принесли мне «Кристаллографию».

— Ой, правда, извините, товарищ читатель. Вы вчера брали эту книгу, и я по ошибке…

— Ничего, пожалуйста. А когда вы мне сделаете выборку журнальных статей по светлой закалке? Я ведь еще на прошлой неделе просил.

— Знаете, я пересмотрела все журналы за последние пять лет и кроме двух статей, тех, что вы уже прочли, ничего не нашла.

— А в иностранный отдел вы давали мою заявку?

— Да, и там тоже ничего не нашла. Есть только одна коротенькая статья в американском журнале, ее обещали перевести на этой неделе.

— В каком журнале?

— Сейчас, одну минуточку. У меня записано, а то название больно мудреное. Вот, — библиотекарь показывает Лаптеву бумажку.

— А! Скажите товарищам, чтобы не трудились напрасно. Эту статью я уже знаю. Ничего нового.

— Хорошо. Больше ничего не нужно?

— Пока ничего. Спасибо.

— Пожалуйста, — кивает девушка.

Голос у нее сдержан, тон вежлив, но глаза лукавы и насмешливы. Лаптев, взяв с собой толстый том учебника «Металлографии», идет в самый дальний угол большого читального зала заводской библиотеки, мягко освещенной зеленоватым светом настольных ламп.

Утвердившись там за столиком, он, сдвинув брови, поглядывает на девушку, принявшую вдруг подчеркнуто-безразличный вид. Потом он углубляется в чтение.

После перехода на новую работу Лаптев стал частым посетителем этого зала. Все его помыслы сосредоточились на коничках. Как быть? Что делать, чтобы совсем прекратить этот чудовищный брак?

Лаптев перечитал все последние работы в советских и иностранных журналах, которые хоть сколько-нибудь касались этого вопроса, заново проштудировал старые, когда-то пройденные в институте учебники.

Постепенно все мысли сходились к одному: чтоб не было брака, окалину на коничках нельзя допускать совсем. А это можно достичь только созданием в печи защитной газовой атмосферы, короче говоря, светлой закалкой.

Сам по себе этот способ не является новым в технике. Знал о нем и Лаптев. Поскольку окалина — это окислы железа, а окисляет кислород, делают так, чтобы воздух и, следовательно, кислород вообще не попадали в печь. Заполняют печь каким-нибудь нейтральным к железу газом, скажем, аммиаком, светильным газом или водородом — и нагревают сталь. Потом в воде быстро охлаждают деталь, и она выходит из закалки совершенно светлой, иногда даже такой же блестящей, какой была. Поэтому такую закалку и называют светлой.

Все это общеизвестно и просто. Не просто было другое: как тут, на заводе, создавать эту защитную атмосферу?

Не было у завода ни своего аммиака, ни светильного газа, ни водорода.

Правда, можно найти выход и тут: на специальных установках разложением керосина вырабатывают газ, так же надежно защищающий сталь от окалины, как аммиак или светильный газ. От давней попытки создать такую установку и осталась в первом термическом «чортова батарея».

Однако едва ли стоило попытаться оживить заброшенную батарею. От установок такого типа давно уже отказались на советских заводах.

Один из советских институтов разработал новую, совершенно отличную от старых образцов, построенную совсем на ином принципе, установку для разложениякеросина. Если бы ее удалось получить, вся проблема была бы решена. Беда заключалась в том, что такие установки лишь начинали осваиваться заводами.

Оставался один выход — создать, хотя бы временно, свою установку. И Лаптев упорно, день за днем, изучал и сравнивал устройство обеих — старой цеховой и новой институтской — установок, стараясь уловить их особенности, отыскать сходство, подметить различие.

Цеховая установка была громоздкой, с большими, далеко расставленными баллонами, давала мало газа. Новая советская установка походила на нее так же, как современный пассажирский локомотив походит на первый паровоз. Баллоны были маленькие, плотно прижатые друг к другу, места она занимала втрое меньше и втрое была мощнее. Схема новой установки, аккуратно вычерченная на синей кальке, радовала глаз тонкой строгостью линий, пропорцией размеров. Чертежей цеховой установки не было совсем, и Лаптеву пришлось от руки делать схему.

Каждый вечер он приходил в библиотеку, раскладывал перед собой схемы обеих установок и напряженно, до головной боли, думал: как заставить старую, полукустарную установку работать по новому, разработанному институтом принципу?

С этим вопросом приходил он в библиотеку, с ним же и уходил. Ответа не было.

Часто ему казалось, что решение вопроса где-то тут, рядом, еще усилие мысли — и оно придет, но мысль терялась в массе второстепенных соображений, ускользала в сторону, а ответа так и не было.

Лаптев снова перебирал десятки книг, журналов, брошюр, засиживался до тех пор, пока не оставался в зале один…

— Вы, товарищ читатель, ужинали?

— Да, а что? — растерянно вскакивает он и, оглянувшись, с удивлением видит пустой зал, погруженный в полутьму. Библиотекарь Надежда Ивановна стоит перед ним в неизменном синем халатике, сложив руки на груди, и улыбается.

— А я еще не ужинала.

— А что, Надюша, уже все ушли?

— Это вы к кому обращаетесь? — притворно оглядывается Надежда Ивановна. — Где тут Надюша?

Она сдвигает брови и на всякий случай, отступает к своему барьеру.

Лаптев видит в ее глазах те же насмешливо вспыхивающие, лукавые искорки, что и давеча, и, с напускным равнодушием выйдя из-за стола, вдруг бросается к Наде, пытаясь ее схватить. Но той уже знакомо это. Ловко юркнув за барьер, она захлопывает верхнюю перекладину перед самым носом Лаптева и, стараясь сдержать смех, командует:

— Не сметь! Сколько раз говорила!

— А ты зачем ехидничала, когда книги выдавала!

— Чтоб вы еще больше важничали!

— Я не важничал. Сама же мне ультиматум поставила, чтобы в библиотеке вести себя как незнакомые.

— Конечно, на работе так на работе!

— Ну, хорошо, Надюша, не надо придираться! Закрывай скорее библиотеку, у меня билеты на концерт.

— Это на какой еще концерт? — настораживается Надя.

— Там увидишь. Разве я тебя приглашал на плохой концерт?

— Мне некогда, — слабо сопротивляется Надя, — скоро контрольную работу сдавать, а я еще ничего не сделала.

— Я помогу тебе сделать контрольную.

— Разве что так? — раздумывает Надя.

Выйдя из подъезда, Лаптев подводит се к большой афише.

— Видишь, выступает лауреат Всесоюзного конкурса пианистов, второй концерт Рахманинова, разве можно такое пропустить.

— А-а, симфония, — разочарованно говорит Надя. — Я симфонию не понимаю.

— Слушай, Надюша! Это замечательная вещь! Я уверен, что тебе понравится! — горячо уверяет Лаптев, беря Надю под руку.

Они идут молча.

— А вы контрольную мне, правда, поможете написать? — неожиданно спрашивает Надя.

— Конечно, коль ты сама такая бестолковая, — добродушно шутит Лаптев.

— Подумаешь, какой толковый! — возмущенно вырывает Надя руку. — Можете идти одни, никуда я с вами не пойду.

— Слушай, Надюша!..

— Не пойду, не пойду и не пойду! — говорит Надя.

Лаптев встревожился: кто ее поймет, эту Надю, сейчас она сердится или опять дурачится? Этак может и впрямь рассердиться. Пропал тогда вечер.

— Ну, Надюша! — уговаривает он ее, идя чуть позади.

— Не надо мне вашей помощи! Сейчас приду и сама все сделаю, — никому обязана не буду.

— Так ведь у меня билеты!

— Сходите с кем-нибудь другим.

Есть только одно средство к спасенью — рассмешить Надю. Но как это сделать?

Как назло ничего смешного не приходит в голову, да у него самого начинает портиться настроение. Ему тоже не до смеха.

Навстречу идет женщина в длинном рыжевато-цветастом халате. Она тянет за руку белоголового, измазанного в извести и глине, мальчишку лет трех-четырех.

Мальчик упирается, ревет на всю улицу, как бы призывая прохожих в свидетели маминой несправедливости. Потом, изловчившись, он вырывает руку и, круто завернув, потешно загребая ручонками, топает обратно к куче глины и песка, сваленной около недостроенного дома.

Женщина в два прыжка догнала его, схватила за руку и сердито принялась отшлепывать. Рев мальчика перешел в визг.

Надя, сперва с одобрением наблюдавшая за побегом малыша, тут сердито сжала кулаки, подбежала к матери и, изо всей силы топнув каблучком об асфальт тротуара, крикнула:

— Что вы делаете?!

И видя, что та не обращает на нее внимания, возмущенная повернулась к Лаптеву. Тот хоть и не очень охотно, но решительно подошел к женщине, согнувшись, остановил ее руку, занесенную для нового шлепка. Женщина, не говоря ни слова, подхватила руку мальчишки, сердито дернула его и молча пошла прочь, с опаской оглядываясь на внезапно явившуюся перед ней маленькую рассерженную девушку и ее внушительного молчаливого спутника.

— А еще мать! Какая она мать? — возмущенно повторяла Надя, идя рядом с Лаптевым, рассеянно и доверчиво приникнув к его руке.

…После концерта, когда Лаптев и Надя вышли из ярко освещенного, переполненного людьми фойе театра на пустынную и по-ночному широкую улицу, их мягко обняла ночная прохлада и полумрак, такие приятные после душного освещенного зала.

Охваченная прохладой, еще во власти волнения, вызванного чудесной игрой артиста, Надя нервно вздрагивала и кутаясь в легкую шелковую косынку, теснее прижималась плечом к сильной руке спутника. А он, понимая, что рядом идет совсем не та капризная, взбалмошная Надя, что была вечером, а совсем другая, какая-то новая, доверчивая и растревоженная музыкой, едва удерживался от желания обнять ее. Он только осторожно и ласково прикрыл полой пиджака ее плечо и, слегка наклонившись, подлаживаясь к коротеньким, дробным шажкам, заговорил вздрагивающим от волнения голосом:

— Знаешь, Наденька, я давно хотел с тобой серьезно поговорить.

— Мы ведь обо всем переговорили, — растерянно отвечает Надя.

— Нет, я давно хотел тебя спросить… — Лаптев замялся, — хотел спросить… как ты представляешь наши отношения дальше? Ты не думала серьезно о нашем будущем? Попросту говоря, — решительно передохнул Лаптев, — попросту говоря, насчет того, чтобы нам с тобой всегда быть вместе?

— Думала… — тихо и потупясь призналась Надя.

Лаптев не в первый раз начинает этот, такой важный для него, разговор. Но раньше Надя всегда отшучивалась, переводила разговор на другое или просто, смешно, по-детски надув пухлые губы, капризно умолкала.

Услышав на этот раз ее прямое признание, он затаил дыхание и ждал, что она еще скажет.

Но Надя молчала.

— Так как же, Надюша? Скажи, наконец, сегодня.

— Сегодня? — вздохнула Надя, чуть отстраняясь от его руки. — Сегодня мне не хочется говорить ни о чем серьезном. Хочется так вот идти и идти с вами под руку и не говорить, не думать.

— Правда, правда! — горячо заговорил Лаптев. — И мне также хочется идти и идти с тобой вместе… Только ведь дойдем вот сейчас до твоей калитки и все — тебя надо отпускать… Когда же все-таки не будет этого вечного расставанья?

— Завтра, — мягко проговорила Надя, ласково прикасаясь к руке Лаптева. — Сегодня у меня от этой музыки как-то странно на душе и хорошо, и тревожно… встретимся и поговорим.

— Хорошо, — говорит Лаптев. — Только чтобы завтра окончательно. Ладно?

— Ладно, — улыбается Надя. — Завтра окончательно.

— А нельзя, Надюша, — после минутного молчания начинает хитрить Лаптев, — нельзя сегодня приблизительно узнать, что ты мне завтра ответишь?

— Нет!

Прощаясь у калитки, с неохотой отпуская Надины руки, Лаптев еще раз радостно напоминает:

— Смотри же, Надюша, завтра! Не забудь!

— Хорошо, — тихо отвечает Надя, — хорошо, не забуду.

Быстро шагая от Надиной калитки, Лаптев широко улыбается показавшемуся над домами круглому равнодушному месяцу, ничего не подозревающему о его, Лаптева, счастье.

На другой день Лаптев явился задолго до гудка, наскоро проверил на печи приборы и решительно подошел к разобранной установке.

Если бы кто-нибудь внимательно присмотрелся к нему со стороны, увидел бы совсем другого Лаптева: не хмурого и всегда немного замкнутого, а веселого, с твердыми, решительными движениями, с довольным, открытым лицом.

Вчерашняя встреча с Надей, ее обещание преобразили Лаптева. Ему хотелось сделать что-нибудь смелое, значительное, выдающееся.

— Собственно говоря, — бормотал он сквозь зубы, обращаясь к злополучной установке, — потому тебя, матушка, и не могли заставить работать, что питали слишком большое уважение к тебе. Мы без лишнего уважения, по-мужицки, возьмем вот это, да и выкинем, — говорил он, отбрасывая в сторону сложную систему из трубочек, вынутую из одного баллона.

— А что? — усмехается Лаптев. — Выкинем и заменим одной сплошной трубой, как в наших современных установках.

Понравится? Не понравится… ясно! Не понравится, потому что в современной установке электрические нагреватели вдвое меньше, а тут слабенькие… Ну, что ж, мы и нагреватели увеличим. Возьмем вот здесь и вставим пару элементов, — чиркнул он мелом баллон. — А от этого ход газов не изменится? На здоровье, пускай меняется! Мы здесь вот возьмем переменим трубки концами — и пусть он, тот газ, теперь по ним ходит задом наперед…

Когда бригадир калильщиков — дядя Вася — пришел в цех, Лаптев стоял на коленях перед большим черным листом железа. Неровными, наспех начерченными линиями на листе была изображена схема установки.

За долгие смены, вместе с Лаптевым разбирая батарею, дядя Вася хорошо изучил ее устройство. Тогда же Лаптев рассказал ему и о другой современной установке, чертил ее схемы, и дядя Вася теперь мог бы хорошо отличить одну от другой.

Но приглядевшись внимательнее, он увидел тут, на листе, установку не похожую ни на ту, ни на другую. По внешнему виду, он узнавал цеховую установку, но вглядевшись во внутреннее устройство баллонов, начинал признавать установку современную, только большего размера.

— Тихон Петрович! — удивилась Елена Осиповна, входя в цех. — Сегодня мне в первую смену. Мы же вчера об этом с Капитолиной Кондратьевной договорились. Вы зачем явились?

— Лена! — обрадовался Лаптев. — Ну-ка иди сюда скорее, нам как раз тебя нехватает!

— Да что это сегодня с вами? — удивилась Елена. Привыкнув видеть Лаптева всегда хмурым и сосредоточенным, она немедля заметила его живость.

— Знаешь, Лена, что я тут придумал? — возбужденно продолжал Лаптев. — Мы используем эту установку и будем на ней делать светлую закалку коничек.

— Прямо на этой?

— Прямо на этой, — уверенно говорит Лаптев.

— Не зна-аю… — с сомнением протягивает Елена. — Капитолина Кондратьевна сколько с ней мучилась, и то ничего не могла добиться. А вы уж сразу и использовать.

— Капитолина Кондратьевна, говоришь?.. — задумчиво протянул Лаптев, как-то по-новому испытующе, холодным, чужим взглядом приглядываясь к нарисованной им схеме.

Чем дольше он ее рассматривал, тем больше начинал сомневаться в ее пригодности. «Да-а, действительно, — растерянно думал он, тяжело опускаясь на табуретку перед своей схемой, — что-то уж слишком просто получается. А как же Волоокова столько билась над ней, и такая простая переделка не могла придти ей в голову?

Нет, тут что-то не так… Как бы снова не осрамиться. А то скажут: «опять этот «новатор» со своими идеями». — И, представив это, он сразу почти потерял интерес к своей идее.

— Разве ты, Лена, сегодня в первую?

— Да, мы вчера договорились с Капитолиной Кондратьевной. — Собственно, я не возражаю, — говорит она, минуту подумав, — я дома уборку затеяла. Только надо сходить к Капитолине Кондратьевне, сказать, что мы не поменялись. Может быть, ей что-нибудь от меня понадобится.

— Что ж, сходим.

Конечно, — думал Лаптев, вяло шагая рядом с Еленой и не слушая ее, — ни крупнейшее открытие, ни пустяковая выдумка не всплывают в уме изобретателя из ничего. Люди годами работают, чтобы сделать какое-нибудь изобретение, а он…

Но ведь он над этой установкой тоже столько времени голову ломает! Всю библиотеку переворошил. Надя вот уже смеется, как его увидит, — опять, говорит, пришли от меня «светлую закалку» требовать.

При воспоминании о Наде, о вчерашнем ее обещании у Лаптева сразу как-то потеплело и прояснилось на душе. Минутная нерешительность прошла, он разом выпрямился, прибавил шагу и, уверенно взяв за локоть Елену, неожиданно для нее спросил:

— Собственно, почему ты не веришь в меня, Елена?

— Ведь ее же испытывали уже, Тихон Петрович, эту установку.

— Но у нас нет другого выхода, кроме нее.

— Я понимаю, что нет, но и это, мне кажется, тоже не выход. Ведь Капитолина Кондратьевна полгода с ней билась и ничего сделать не могла.

— Что ж, — упрямо нагнул голову Лаптев, — придется нам попробовать выполнить то, что не смогла сделать Капитолина Кондратьевна.

— Ничего у нас не выйдет, боюсь.

— Да что, на самом деле, — боюсь да боюсь! Кто боится, тот пусть ничего не делает, а дома сидит.

— Тут не в боязни дело! — возмутилась Елена. — Эту установку пытался освоить человек вдвое опытнее нас. И уж коли у него ничего не вышло, то нам с вами браться нечего, снова людей смешить.

— А! Вот в чем дело! — обиженный напоминанием о прошлом конфузе протянул Лаптев. — Вы, значит, боитесь, что на этот раз вместе со мной и вас просмеют?

— А что ж, не просмеют?

— Пожалуйста, уважаемая Елена Осиповна! Думаю, что обойдусь и без вас.

— И обходитесь на здоровье.

— И обойдемся. Завтра нарочно с утра приду к Волооковой и добьюсь ее согласия на переделку установки. Уверен, что она поддержит.

— Приходите, посмотрим, что у вас выйдет.

Подавленный возникшей ссорой с Еленой Осиповной, Лаптев вернулся в цех, кое-как дотянул до конца смены и, не дожидаясь Елены, ушел домой.

По пути он зашел в столовую, по обязанности, без аппетита поужинал и все в таком же сумрачном настроении добрался до дома.

4

Лаптев жил в небольшой, темноватой комнате большого многоэтажного дома. Комната эта носила ясный оттенок холостяцкого образа жизни ее обитателя. Видно было, что он, ее обитатель, хотя и живет здесь давно, но никакого особенного имущества не нажил, кроме большого, во всю стену, заполненного книжного шкафа, этажерки, стола, двух стульев и железной кровати, покрытой лохматым шерстяным одеялом.

На столе между неубранными черствыми булками, стаканами и раскрытыми нотами, чернея в розовом бархате незакрытого футляра лежала дорогая флейта.

Лаптев рассеянно провел привычной рукой по клавишам, взял несколько грустных, протяжных нот и, положив инструмент, устало прилег на кровать. Полежав так минуту, не вставая, он начал перебирать книги на стоящей у изголовья этажерке.

Но отыскать нужное было, видно, не так-то просто. На этажерке вперемешку с художественной литературой стояли технические книги, учебники, справочники. Потом под руку попались том истории музыки, теория литературы в зеленом переплете. Не найдя нужного, Лаптев устало махнул рукой и, положив ее на лоб, закрыл глаза.

Через минуту, когда его начала охватывать приятная дремота, какое-то яркое, воспоминание разом прогнало наступивший сон и он внезапным рывком поднялся с кровати. Вставая, он машинально поднял глаза на часы и только тут ясно вспомнил: ведь сегодня он увидится с Надей! Он должен был позвонить ей еще днем, но весь день пробыл в цехе, нельзя было оторваться от установки.

Быстро одеваясь, Лаптев не спускал глаз с минутной стрелки маленького будильника: успеет он к восьми добраться до завода или не успеет?

Только тогда, когда он вскочил в отходивший к заводу троллейбус, Лаптев успокоился. Успеет!

Без пяти восемь он уже прогуливался перед заводоуправлением, изредка поглядывая на высокие окна северного крыла, где помещалась техническая библиотека.

В окнах еще горел свет, значит Надя там, но вот-вот должна выйти. Представив ее несколько смущенную и в то же время лукавую улыбку, какой она всегда его встречала, Лаптев быстрее заходил по асфальту.

Недавняя подавленность и недовольство собой сменились радостным праздничным волнением, которое охватывало его каждый раз в ожидании встречи с этой девушкой.

Он виделся с Надей в библиотеке почти каждый день. Лаптев помогал ей иногда разбираться в трудных вопросах, разъяснял непонятные слова, даже помогал решать задачи.

Сначала его обращение с ней было простым и непринужденным. Он подшучивал над Надей, бранил за рассеянность. Потом, когда он первый раз вечером проводил Надю домой, эта бесцеремонная непринужденность куда-то исчезла.

Появилась немного даже официальная натянутость, застенчивость, особенно сильная, если в библиотеке никого, кроме них, не было.

Надя уже стеснялась обращаться к Лаптеву за помощью; выдавая ему книги, старалась быть подчеркнуто официальной.

Лаптев же вдруг бессознательно и неудержимо потянулся к этой спокойной, то иногда замкнутой, то веселой и непосредственно доверчивой девушке. В ее открытом, выразительном лице он стал находить новые, обаятельные черты, за которыми таилась не просто смешливая, капризная девушка, какой казалась ему Надя в начале знакомства, а другая, серьезная, по-своему куда-то устремленная, чего-то ищущая.

От ее невысокой и всегда подобранной, слегка начавшей полнеть фигурки повеяло на Лаптева сдержанной, знающей себе цену, скрытой силой. Лаптеву не раз казалось, что темные, серьезные глаза Нади могут сказать что-то сильное и страстное, и только потому молчат, что некому сказать это затаенное, сокровенное слово.

Но стоило только Наде улыбнуться, как от всей ее строгости не оставалось и следа.

Надя сначала очень стеснялась всегда сосредоточенного, чем-то занятого, хмуроватого инженера, заказывавшего с ее помощью из городской библиотеки серьезные, с мудреными названиями книги. Чтобы скрыть свое смущение, она напускала на себя еще больше строгости и официальности в обращении с Лаптевым.

А он чаще засиживался в библиотеке и, положив перед собой какую-нибудь книгу, подолгу останавливал серые глаза на Наде, этим еще больше смущая и даже раздражая ее, и в то же время вызывая в ней смутное девичье волнение и любопытство.

Так, заинтересованные и в то же время настороженные, они не заметили, как вскоре стали ближе друг к другу.

Потом, когда прошла некоторая натянутость первых встреч, и Лаптев И Надя с удивлением увидели, что никакие они оба не строгие и не замкнутые, и даже не серьезные; наоборот, оказывается, Лаптев балагур и выдумщик, а Надя болтушка и насмешница, и такая лукавая плутовка, что даже видавшего виды Лаптева не раз смущала она и ставила в тупик своими причудами и неожиданными капризами.

Оказалось, что оба они любят музыку, литературу, что каждого из них влечет ко всему, что касается искусства, но только влечет по-разному: Лаптева — как в любимый, давно знакомый мир, уже доставивший ему много радостных и-волнующих ощущений; для Нади же искусство, особенно музыка, были миром прекрасным, волнующим, но еще незнакомым ей.

Вскоре они вместе стали ходить в театр, на концерты приезжих артистов, симфонического оркестра, и там, на концерте, Лаптев увлеченно шептал Наде о том, как надо слушать музыку, внушал ей, что всем и ей, конечно, тоже доступен этот прекрасный мир волнующих звуков. Только надо уметь, надо хотеть научиться понимать и чувствовать их.

И часто после концертов, взволнованная и растроганная новыми для нее ощущениями, Надя доверчиво приникала к его руке, и только слегка отворачивалась, но уже не сердилась и не убегала домой, если Лаптев пытался ее поцеловать возле дома.

Так начиналась эта, не совсем обычная дружба двух во многом разных людей: молодой, только что вступившей в жизнь девушки со зрелым, уже немало пережившим мужчиной.

Подружки частенько и не без ехидства посмеивались над Надей; хозяйка квартиры, у которой она снимала комнату, бранила ее. Но Надя от подружек отшучивалась, в квартире отмалчивалась и упорно продолжала встречаться с Лаптевым.

Лаптев отдался этому внезапно вспыхнувшему чувству с горячностью первой юношеской любви. Личная жизнь его до этого сложилась неудачно, как, впрочем, и у некоторых других его сверстников, на чью долю в лучшие годы молодости выпала жестокая, кровопролитная война. До войны он учился и, с трудом совмещая учебу с работой, не успел обзавестись семьей.

Немалую роль в этом сыграла еще и не особенно привлекательная внешность Лаптева. Это наложило отпечаток некоторой робости и застенчивости, а потом и замкнутости на его характер. Когда он закончил институт, началась война — тоже не такое время, чтобы любить и строить семью.

Потом фронт, годы в окопах, в огне, тяжелая контузия и госпиталь, совсем оборвавшие у него помыслы о личном счастье.

Когда же он снова вернулся к нормальной жизни, стал работать на заводе, ему стало казаться, что он безнадежно опоздал и уже состарился для того, чтобы начинать то, что его сверстники уже давно прошли, имея свои прочные семьи, детей.

…Проходя мимо больших часов на фасаде управления, Лаптев с удивлением отметил, что их массивные черные стрелки показывали уже двадцать минут девятого, а Нади все еще нет.

В это время Надя расставляла по полкам последние книги. Оставалось, только погасить свет и закрыть библиотеку, но она медлила. Зная Лаптева, Надя была уверена, что он ждет ее у двери библиотеки и понимала, что сегодня она должна будет ему, наконец, сказать…

Что она должна сказать, Надя и сама не знала. Она понимала, что большой, сильный человек, нетерпеливо ожидающий ее под окнами библиотеки, любит ее, любит по-настоящему, сильно, горячо.

И все же Надя не знала, что ему сказать. Не знала потому, что, веря в чувства Лаптева, она совсем не была уверена в своем чувстве к нему.

Будучи человеком честным, Надя не допускала даже мысли о возможности жизненной связи с мужчиной, к которому не испытываешь глубокого и серьезного чувства.

Правда, Надя не знала до сих пор, какая бывает она, настоящая любовь, но почему-то она думала, что настоящая-то не похожа на то чувство, которое испытывала она, Надя, к Лаптеву. Он тоже был ей дорог и близок, как человек, как друг, ей всегда было приятно быть с ним вместе, она никогда не скучала, когда они были вдвоем. Многие ребята ее возраста, пытавшиеся за ней ухаживать, почему-то казались ей в сравнении с ним глупыми и неуклюжими.

И все же слишком многое мешало зародившемуся в душе девушки чувству развиться в настоящую любовь.

Все-таки он на двенадцать лет старше ее, и как ни прост и добр с ней, Надя почти на каждом шагу ощущала его превосходство в развитии, в жизненном опыте.

Вместе с тем, Надя была совсем невысокого мнения о своих достоинствах. Она со страхом думала о том, как, окончательно сблизившись с ней, он быстро начнет скучать, охладеет…

Все это вместе наполняло нерешительностью сердце Нади, попросту, без раздумий тянувшееся к Лаптеву, и в то же время и с опасением сжимавшееся каждый раз, как только она пыталась представить свою жизнь с ним.

Вот поэтому Надя медлила выходить из библиотеки. Когда же она вышла, так и не приготовив никакого ответа, на лице ее вместо обычной, немного застенчивой и лукавой улыбки было выражение сдержанности и нерешительности.

Выйдя на крыльцо, Надя сразу заметила Лаптева, деловито и неспешно вышагивавшего от крыльца в противоположную от ее пути сторону. Она подумала, что он сейчас вот обязательно дойдет до угла и только тогда повернет назад, пройдет мимо крыльца до другого угла, опять повернет и так будет шагать хоть до полуночи, пока не дождется ее.

И при виде знакомой и, что скрывать, дорогой ей неуклюжей, медвежеватой фигуры она забыла все свои страхи и сомнения, всем существом ее снова овладел веселый, шаловливый задор и, обеими ногами спрыгнув с крыльца, она пошла навстречу Лаптеву.

Увидев Надю, Лаптев растерянно улыбнулся и так, с растерянном улыбкой, нерешительно шагнул к ней, не спуская глаз с ее лица.

Потом он крепко подхватил Надю под руку и пошел рядом с ней и в сторону города.

— Ты на меня не сердишься?

— За что?

— Я не позвонил…

— Надо было посердиться. Но теперь — я опоздала.

— Прости меня, — говорит Лаптев, — я так сегодня был занят установкой, что даже не сумел позвонить.

— Установкой? — спрашивает Надя, радуясь, что этот разговор оттягивает их объяснение.

— Ты понимаешь, — говорит Лаптев, — мне очень важно пустить эту установку. Я справлюсь с этим, вот увидишь, справлюсь!

— Я знаю! — смеется Надя. — Вы у нас дома уже себя однажды зарекомендовали. Патефон разобрали, а пружинку не могли вставить.

Они прошли шумную, освещенную вечерними огнями улицу и свернули в темный, безлюдный, окаймленный кустами акации и сирени переулок. Надя, боясь, что Лаптев перейдет на серьезный разговор, стала еще больше дурачиться, громко смеяться.

Лаптева удивила неестественная веселость Нади.

Он тихо спросил ее:

— Ты не хочешь сегодня со мной поговорить серьезно?

На минуту смутившись, но сделав над собой усилие, Надя снова рассмеялась:

— Я вообще не очень-то серьезная.

— Может быть, тебе нечего мне ответить, — дрогнул голос Лаптева. — Зачем же это притворное веселье, дурачество? Ты лучше прямо скажи, что не хочешь, я и не буду настаивать, тебе надоедать.

Надя шла рядом отчужденная, замкнутая в себе, не позволяя взять себя под руку.

В душе ее снова всплыли все сомнения и страхи, так недавно еще, перед выходом из библиотеки, ею владевшие.

В душе росла досада на него, обида за то, что вот он, такой умный, такой проницательный, идет рядом, рассуждает о любви, о жизни и в то же время не может, не хочет понять ее и успокоить, развеять ее досаду и обиду. Она, еле сдерживая слезы и в то же время сознавая, что наносит тяжелую, незаслуженную обиду своему другу, начала говорить ему необычные для нее, злые, обидные слова:

— Неужели вы не понимаете, что мы с вами разные люди?

— Как разные? — не понял Лаптев.

— А так, — сердито сказала Надя, — вы сами понимаете и незачем нам с вами серьезные разговоры заводить.

— Постой, постой, Надя! — побледнел Лаптев. — Ты что, обиделась?

— Не на что мне обижаться! — почти сквозь слезы воскликнула Надя. — Я сама прекрасно знаю, что я глупая, пустая девчонка и давно пора вам перестать со мной попусту время тратить.

— На-адя! — в изумлении воскликнул Лаптев, пытаясь взять ее под руку, остановить.

— И нечего нам серьезные разговоры заводить! — твердила Надя, все убыстряя шаги. — Вы серьезный, умный человек, — вон какую-то там установку придумали, вам и подругу себе надо выбирать умную, образованную, не такую пустышку, как я.

И, отвернувшись от Лаптева, она быстро пошла прочь от него к видневшейся невдалеке калитке своего домика.

— Надя! Ну, Надя же! — воскликнул Лаптев, идя вслед за нею. — Ну подожди, поговорим! Как же это так?!

Не оборачиваясь, Надя со стуком захлопнула калитку.

…Медленно и вяло шагая по ярко освещенной улице, Лаптев увидел свое отражение в большой зеркальной витрине и зло усмехнулся:

— Тоже — жених!

Свое отражение показалось ему особенно неуклюжим и нелепым. Длинный, нескладный мужчина со страдальчески-растерянным лицом, запинаясь шел по улице и, разговаривая сам с собой, размахивал руками.

И снова в душе поднималась досада и обида на Надю, которую он так любит и которая ни во что не ставит его.

Одна за другой вспоминались все неудачи сегодняшнего дня: неверие Елены, несерьезность Нади, ее какая-то деланная, неестественная веселость, и то обидное, унизительное и горькое, что скрывалось за этой веселостью — ее равнодушие к нему, отказ. Отказ!..

— Ну, что ж!.. Хорошо! — бормотал он сквозь зубы, поднимаясь на свой этаж. — Хорошо, мы еще посмотрим, кто пожалеет! Вы еще услышите обо мне!.. Да поздно будет!.. Да, поздно!.. — восклицал он, открывая двери своей комнаты.

Но здесь, дома, ему показались какими-то лишними, неуместными его высокопарные восклицания.

Декламировать и восклицать не перед кем. Ноющая пустота, оставленная в сердце уходом Нади, разом поглотила и мысли, и чувства, и все существо Лаптева. Она была нестерпима, эта пустота в сердце, как свежая, саднящая рана, и не было сил ее терпеть.

Чтобы хоть как-нибудь отвлечься, заполнить чем-то пустоту одиночества и потерянности, Лаптев сел к столу, взял какой-то листочек и, поднеся его к глазам, сделал над собой мучительное усилие, чтобы отогнать тягостную горечь, им владевшую, и сосредоточиться над тем, что написано на листочке.

Это была схема цеховой установки для светлой закалки.

Все еще как бы убегая мыслями от тягостных воспоминаний, Лаптев торопливо стал вникать в каждую деталь схемы и почти бессознательно, незаметно для себя, но зло и решительно черкал на ней карандашом, исправлял, делал пометки.

Схема преобразовалась и выходила такой же, как была нарисована в цехе на листке железа с небольшими, казалось бы, но существенными изменениями. Заметив их, Лаптев преувеличенно порадовался, своему маленькому успеху.

Так проработав довольно долго, он почувствовал, что изрядно устал и захотел спать.

Когда он разделся и лег в свою узкую и жесткую постель, укрывшись лохматым одеялом, грустные мысли овладели им, но уже не с такой силой, как прежде.

Глава III

1

Утром, задолго до работы, Лаптев явился в термическое бюро. Вид его был решителен, брови хмуро сдвинуты, лицо бесстрастно. Видно было, что он приготовился бороться с сильным и умным противником за дело, в правоту которого он твердо верил.

Но в бюро, кроме Елены Осиповны, никого не было.

Лаптев горячо принялся ей снова, с самого начала, объяснять свою мысль.

— Ты понимаешь, мы ускорим процесс разложения керосина. Увеличим мощность нагревателей, повысим температуру и процесс пойдет быстрее, установка будет втрое мощнее, защитный газ будет богаче окисью углерода и совсем без кислорода. Ведь просто же! Просто, да?

— Ну просто, просто, — улыбнулась Елена, начиная проникаться доверием не столько к не очень понятной ей переделке установки, сколько к этому упрямому, беспокойному чудаку. — Я согласна, что просто, только как…

— А за счет этой простой переделки, — возбужденно ерошил волосы Лаптев, — мы будем калить конички совершенно без всякой окалины. Ты понимаешь, Елена, — детали из печи будут выходить совершенно светлыми, как из-под резца! Окалину счищать с них не надо будет, брак совершенно исчезнет, и, главное, механики смогут обрабатывать детали на окончательный размер. И это еще не все, — хватает он за руку Елену, пытающуюся что-то возразить. — Установка сможет выработать защитный газ не на одну, а на три печи. Еще одна-две таких установки, и весь цех можно перевести на светлую закалку! Ты представляешь, Елена: в цехе — чистота, ни пылинки, ни дыминки, ни окалины, калильщики в белых халатах и перчатках. Пескоструйщикам, барабанщикам, правильщикам, которые снимают окалину, — делать нечего. А экономия, экономия металла какая! Ого! Сколько тонн за год вывозят из цеха одной этой окалины! А по заводу! А ведь это все сталь, да еще высококачественная!

Так, разгорячившись, Лаптев это же, почти слово в слово, выложил и Волооковой, явившейся на работу вместе с другими сотрудниками.

Но Капитолина Кондратьевна выслушала его без особого энтузиазма.

— Вы, что же, Тихон Петрович, новую установку хотите сделать?

— Зачем же новую, эту можно пустить.

— Странно, — пожала плечами та, — я полгода билась над этой батареей и ничего от нее добиться не могла. Вы, значит, хотите доказать, что болеете за завод, а мы — нет!

— Я не знаю, почему вы переводите этот вопрос в плоскость личных отношений, — старается сдержать себя Лаптев, чувствуя, что тоже начинает закипать. — Я просто предлагаю реконструировать имеющуюся в цехе установку — вот и все.

— Но это невозможно! Вы что же не доверяете нашему авторитету?

— Позвольте, Капитолина Кондратьевна, давайте говорить как два инженера…

— Ну, давайте, — иронически усмехается Волоокова. — Давайте как два одинаковых, — нажала она на слово, — инженера разговаривать.

— Хорошо! — делая вид, что не замечает иронии, говорит Лаптев. — Вы, испытывая установку, исходили из того, что она сделана опытным авторитетным инженером, что она совершенна, и что вы должны только пустить ее, сохраняя неизменной ее конструкцию, ее принцип, ее мощность. А я, учитывая вашу неудачу, предлагаю реконструировать ее коренным образом, основываясь на принципах работы современных установок такого же типа. Вот схема реконструкции этой установки, — положил Лаптев перед Волооковой лист. — Я прошу вас рассмотреть ее и дать заключение.

Волоокова взяла схему, бросила на нее пренебрежительный взгляд, другой, третий, потом с уже посерьезневшим лицом, пораженная какой-то неожиданной мыслью, впилась взглядом в ту часть схемы, где обозначены были изменения в первом баллоне. Потом она беспокойно взглянула на Лаптева, хотела что-то сказать, но снова перевела взгляд на схему и промолчала. Ей неудобно было признаться, что предложенные Лаптевым изменения когда-то самой ей, хоть и неясно, но настойчиво приходили в голову, только она не осмелилась тогда даже и попытаться внести их в установку. А этот… она с неприязнью и уважением взглянула на Лаптева, твердо встретившего ее взгляд.

«Впрочем, неизвестно еще, что из этого получится», — заставила себя подумать Волоокова и, со вздохом отодвинув в сторону схему, проговорила:

— Я подумаю над вашим предложением. Только боюсь ничего из этого не выйдет.

— Ну так я найду способ продвинуть предложение без вас! — не выдержал Лаптев и, хлопнув дверью, вышел из бюро в высокий темноватый коридор.

Только тут он дал волю своей обиде. Его лицо исказилось гримасой досады и растерянности.

Быстро прошел он вдоль коридора, раз, другой и, круто остановившись у одной из дверей, решительно дернул ручку к себе.

Коля Минута, согнувшись над огромным столом, проверял какую-то сложнейшую электрическую схему и, увлекшись, не слышал, как вошел Лаптев, не видел того, как он несколько минут стоял около, наблюдая за его работой.

Вид занятого работой человека подействовал на Лаптева успокаивающе.

Волнение и досада вновь уступили место упрямой сосредоточенности. Он не стал отвлекать Колю от дела и, взяв на маленьком столике чистый бланк, обстоятельно заполнил его, нарисовал эскиз и схему переделки установки. С каким-то мстительным удовольствием Лаптев представил себе высоко поднятые брови Волооковой, подписался и также молча подал бланк Коле Минуте.

Тот вздрогнул от неожиданности, но сейчас же просиял, разобрав, что перед ним заполненный бланк рационализаторского предложения.

— Слушайте, это замечательно! — движением пальца поправляя на переносице очки, оживленно заговорил Коля. — Здесь есть мысль. Нет, вы знаете, здесь есть мысль! Одну минуточку!.. — И, оставив Лаптева, Коля побежал наверх в кабинет главного металлурга.

Отсутствовал Коля не одну минуту, а почти час и, прибежав, показал Лаптеву краткую надпись на уголке бланка: «Тов. Волооковой. Испытайте» — и подпись, неразборчивую, но всем уже в отделе известную.

— Василий Павлович одобряет вашу мысль, товарищ Лаптев, — весело сказал Коля, записывая в объемистую книгу предложение Лаптева. — Я сегодня передам это Капитолине Кондратьевне для исполнения. Вы довольны?

— Вполне! — рассмеялся Лаптев, радуясь энергии и непосредственности этого молодого, порывистого, симпатичного человека.

2

Прошло несколько дней. Капитолина Кондратьевна Волоокова, рассеянно перебирая на столе кипу разных бумаг, чертежей и инструкций, увидела бланк рационализаторского предложения с резолюцией главного металлурга и нахмурилась. По совести говоря, она ничего не могла возразить против предлагаемой Лаптевым переделки. Ведь она тогда еще, в первый раз взглянув на схему, в душе признала, что подобная переделка, правда, в самых общих чертах, когда-то тоже приходила ей в голову.

И сейчас, радуясь тому, что с пуском установки наконец-то будет устранен брак по коничкам, Капитолина Кондратьевна испытывала в то же время немалое смущение. Ведь все на заводе узнают, что совсем неопытный термист освоил и пустил в ход установку, ту самую, с которой ничего не могла поделать она, Волоокова.

Но ведь это значит признать превосходство над собой Лаптева! Ах, боже, не в Лаптеве дело! Придется признать превосходство чужой мысли, чужого творчества над ее опытом, над суммой ее огромных знаний!

Волоокова вздохнула. С каким удовлетворением положила бы она этот листочек в самый, дальний угол своего стола, но… это официальное предложение и на него нужен официальный ответ. Оно занумеровано, зарегистрировано, и через день за ним придет Коля Минута. Да и для завода это все-таки необходимо.

— Завод, завод! — задумчиво вздохнула Волоокова.

За многие годы работы, ради этого завода, она столько раз забывала о себе, о своих двух мальчишках, о муже. Столько раз страдала, ссорилась с людьми, кривила душой, что уж и тут придется ради него забыть о своем ущемленном самолюбии. Да и Шитов не даст заваляться этому листочку. Волоокова еще раз вздохнула.

— Тихон Петрович…

— Слушаю вас, Капитолина Кондратьевна.

— У нас в бюро заведено все делать сообща.

Лаптев насторожился.

— Странно, что на предложении только ваша подпись.

— Что же я могу поделать, Капитолина Кондратьевна, если никто не относится всерьез к моему предложению.

— Ведь вы вместе с Леной работаете на коничках?

— Да.

— Мне кажется, было бы удобнее, если бы на предложении стояли обе подписи — ваша и ее.

Лаптев почти с самого начала работы в бюро привык настороженно относиться к Волооковой. Но сейчас, уловив в ее голосе какие-то новые, как ему показалось, искренние нотки, он горячо сказал:

— Капитолина Кондратьевна, мне не важно, чье имя будет стоять на бланке предложения. Я хочу, чтобы мысль была проверена и проведена в жизнь, на пользу делу, которое мне поручено.

— Ну, вот и хорошо, — облегченно вздохнула Волоокова. — Впишите и ее фамилию.

— С удовольствием.

Лаптев пишет на бланке предложения фамилию Елены Осиповны. Волоокова удовлетворенно улыбается: «Он совсем не такой уж плохой, этот Лаптев».

Волооковой уже спокойнее. Теперь не то, что новый в их бюро человек, вопреки ее приговору и авторитету, оживил установку и устранил брак коничек. Просто, это два сотрудника ее, Волооковой, бюро, наконец, нашли решение вопроса, над которым все бюро билось целый год. И, конечно, всякому ясно, что сделано это под ее прямым руководством.

3

Лаптеву и Елене отвели для опытов старую печь, расположенную в углу цеха. С помощью двух слесарей и электрика они деятельно принялись за дело. Нужно было по своей схеме переделать установку, подвести от нее к опытной печи стальные газовые трубы, уплотнить все швы и соединения печи, поставить вытяжные устройства.

Елена охотно и горячо помогала Лаптеву: делала чертежи, эскизы, показывала рабочим, что и как делать, бранилась с начальством цеха, требуя то материалы, то инструмент, то людей в помощь.

Однажды, когда она и Лаптев стояли возле установки, обсуждая препятствия, неподалеку раздался голос Погремушки.

— От то ж знакомый хлопец! Слава богу, бо хоть одного своего человека встретил в этом заведении!

Оглянувшись, Лаптев увидел бывшего своего начальника по литейке Погремушко. Тот стоял во главе солидной группы людей и манил к себе Лаптева.

— Иди, иди сюда, бегун!

Вытирая руки, обрадованный Лаптев подошел к Погремушке.

— А, Тарас Григорьевич! Как дела в литейке?

— Не знаю, как они там у нас, дела, — огорченно сказал Погремушко, — бо вот третий день хожу тут: это невеселое хозяйство принимаю.

— Как принимаете? — не понял Лаптев.

— То, что слухаете. Это все главный металлург, тот Шитов, болячка ему в бок. Причепился до директора: поставь на укрепление Погремушко, да и только. А сколько ж я буду укреплять, он, тот Шитов, подумал? Кузницу укреплял? Укреплял. Литейку укреплял? Укреплял. Теперь эту термичку укреплять заставляют.

Лаптев улыбнулся.

— Что это ты тут мудришь? Давай докладай! — уже требовательным, хозяйским тоном обратился к нему Погремушко.

Лаптев кратко рассказал новому начальнику цеха все, что следовало.

— А когда закончишь? — уже наседал Погремушко. — Через полмесяца? Не годится. Так вот, давай за неделю, чтобы ты у меня давал все конички годными, а то я из вас из обоих вместе с Шитовым душу выну. А это кто у тебя, така гарна дивчина? — обратил он внимание на Елену.

— Инженер Лялина, — сухо представилась та.

— Ну, як воно у вас получается, товарищ Лялина? — сделав вид, что не замечает ее тона, спросил Погремушко.

— Получится, не беспокойтесь. Вы позаботьтесь, чтобы поскорее трубу доставили, да зонты над печами принялись делать, — и неожиданно добавила: — а шутки шутить мы сами умеем.

— Ого, яка зубаста, — опешил Погремушко, трогаясь дальше вместе с комиссией по передаче цеха.

Лаптев подивился. А ведь и вправду, прямая, а иногда и резкая, Елена с ним, Лаптевым, всегда была мягка и приветлива. А в последнее время он стал замечать на себе долгие, задумчивые взгляды своей молодой помощницы, но приписывал это ее заботе об удаче опыта. Когда Погремушко скрылся, Елена обратилась к Лаптеву:

— Какой хороший дядька, правда, Тихон Петрович?

— Ты отгадала, Лена, — улыбнулся Лаптев, — он человек хороший.

— Вам, наверное, у них было лучше работать, спокойнее?

— Как тебесказать, — задумался Лаптев. — Конечно, все привычное было, свое… Товарищи хорошо знали друг друга, доверяли, помогали один другому. Легче было. Спокойнее. Но, знаешь, мне что-то не очень нравится спокойная жизнь, — и внезапно добавил: — дома у меня куда как спокойно! Тишина! — иронически усмехнулся он. — Так мне иногда от той тишины бежать хочется.

— Почему? — не поняла Лялина.

— Нету никого, — кратко сказал Лаптев, хмурясь, — скучно.

Больше ни о чем спросить Елена не посмела. Только потом, когда они снова принялись за работу, она, сама того не замечая, старалась все время держаться поближе к Лаптеву. Желая облегчить ему работу, она подавала нужный инструмент, делала расчеты, размечала, советовала.

Лаптев не придавал этому особенного значения. Такое предупредительное отношение товарища по работе он считал обычным и принимал как должное. Однако незаметно в душе его стало появляться теплое и признательное чувство к своей помощнице.

Однажды, когда установка была уже почти готова к пуску, Лаптев как-то нерешительно и смущенно обратился к Елене:

— Лена, сходи, пожалуйста, в библиотеку, возьми там книжку по газовой механике. А вот эту сдай.

— Хорошо, — согласилась Елена.

Придя в библиотеку, она обратилась к библиотекарю:

— Возьмите, пожалуйста, вот эту книгу, а мне дайте «Газовую механику», — и назвала номер абонемента.

Услышав хорошо знакомый номер Лаптева, Надя удивленно и испытующе взглянула на Елену.

Стараясь ничем не выдать свое волнение, она с каким-то непонятным, щемящим чувством рассматривала Елену, ее открытое, энергичное лицо, смелые большие глаза, красивый прямой нос, решительный овал ярких губ.

— Что вы так на меня смотрите? — прямо спросила Елена, заметив взгляд Нади.

— Ничего, — смутилась Надя и, стараясь быть как можно спокойнее, спросила:

— «Газовую механику» на вас записать или на… этот абонемент? — замялась она, кивнув на карточку Лаптева, и голос ее слегка дрогнул.

Почуяв нетвердость в голосе Нади, Елена поставила это в связь с нежеланием Лаптева идти в библиотеку и поняла, что эта девушка имеет к Лаптеву какое-то отношение.

— Конечно, на Тихона Петровича, — сказала она решительно.

— Но ведь тут расписаться надо будет.

— Не беспокойтесь, я распишусь.

— Хорошо, — чуть слышно вздохнула Надя, записывая книгу в карточку Лаптева, — хорошо, я запишу.

И Елена с неясным торжеством в душе отметила, что эта всегда подобранная стройная девушка как-то разом сникла, погасла, произнося последние слова.

Приняв от нее книгу, Елена решительно повернулась и пошла к двери.

— Послушайте, — решилась Надя, когда Елена уже открывала дверь, чтобы уйти. — А почему… почему Тихон Петрович сам не пришел?

— Он не может, — остановилась Елена в дверях.

— Но почему?

— Ну, просто… просто ему некогда.

Только тут Елена взглянула на Надю и смутилась.

Большие, широко раскрытые Надины глаза глядели на нее прямо и настойчиво, требуя прямого, честного ответа.

— Мы переделываем установку.

— Для светлой закалки?

— Да, — удивилась Елена.

— Калить конички?

— Конички, — изумленно повторила Елена. — А вы откуда знаете?

Но Надя не слышала вопроса. Она метнулась к полкам с книгами, лихорадочно блестя глазами и что-то там отыскивая. Потом умоляюще посмотрела на Елену.

— Подождите! Пожалуйста, подождите минуточку! Вот тут… я достала через центральную библиотеку… ему очень нужно! — и, вытянув, наконец, тоненькую неразрезанную книгу, подошла к Елене. — Пожалуйста, передайте Тихону Петровичу, только… — покраснела ока еще больше, — только, ради бога, не говорите, что это от меня.

Изумленная Елена приняла книгу, посмотрела на Надю, хотела что-то ее спросить, но та смотрела на нее так смущенно, что Елена промолчала, окинула Надю взглядом и, гордо подняв голову, вышла.

Придя на участок, она обостренным вниманием сразу уловила и с болью в душе отметила на себе ожидающий, смущенный взгляд Лаптева.

Приняв от нее книги, Лаптев прочел название второй брошюры и, обрадованный, воскликнул:

— Лена! Ну, какая ты умница! Ведь эту брошюру я столько искал! — Благодарно заглядывая в глаза Елены, он смущенно проговорил: — Прямо я не нахожу слов тебя поблагодарить. Что бы я делал, если бы ты мне не помогала! Как это ты нашла?!

— Не стоит меня благодарить, Тихон Петрович, — отвела Елена глаза от сияющего благодарностью взгляда Лаптева, и губы ее сами по себе, против воли, складывались в горькую, обиженную усмешку.

И, подавляя поднявшуюся в душе горечь, она ломким, неровным голосом спросила, не глядя на Лаптева:

— Чертежи готовы на новые элементы? Нет еще? Ну так я пойду потороплю.

Так, потупя голову, она пошла наверх, в технический отдел, сопровождаемая изумленным взглядом Лаптева, испытывая горькую обиду и стыд перед собой за то, что позволила зародиться в своей душе чувству к человеку, которому оно, это чувство, совсем не нужно и, наверное, было бы смешно, если бы он его заметил.

Ей вспомнились нередкая в последнее время невеселая какая-то отчужденная задумчивость Лаптева, его недавние горькие слова о покое, одиночестве, наконец, сегодняшнее его смущение, и этот тревожный, ожидающий взгляд, и радость, нескрываемая радость при получении книги от той, из библиотеки.

Так, расстроенная, с выражением обиды на лице, зашла она в небольшую комнату технического отдела узнать, готовы ли после исправления чертежи.

Когда Елена вернулась на участок, она была с Лаптевым попрежнему ровна и внимательна, попрежнему ему старалась во всем помочь и облегчить его работу, но на его вопрошающие взгляды не отвечала, отводя глаза в сторону.

4

Спустя полторы недели агрегат из установки, переделанной по схеме Лаптева, и опытной печи был готов.

Никому, даже Волооковой, не сообщая об этом и приказав молчать Елене, Лаптев разогрел установку, включил печь на нагрев и, загрузив в нее несколько маленьких блестящих стальных брусочков, стал ждать.

Через двадцать минут Лаптев повернул рычаг, и брусочки с громким шипением свалились в чан с водой.

Лаптев и Елена бросились к чану и дрожащими руками стали вытаскивать из него опытные брусочки.

За этим занятием и застал их Погремушко.

— Ну як, товарищ Лялина, — получается? — шутливо спросил он Елену, подмигнув Лаптеву.

Елена не отвечала, оголенными по локоть руками азартно продолжая шарить в баке. Наконец она резко поднялась и, держа в обеих руках по серому, тускло-матовому брусочку, подошла к Погремушке. Поднеся брусочки к самому его носу, она, смешно подражая Погремушке, выговорила:

— От, товарищ начальник, бачьте, як получается. Хай у вас так буде получаться!

Лаптев и Погремушко расхохотались, оба с разных сторон выхватили по брусочку из обеих рук Елены и впились в них глазами, рассматривая поверхность.

А Елена, возбужденная, задорно блестела глазами и, чуть не приплясывая от радости, хлопала в ладоши.

— Вот и все! Вот и все! — напевала ока поочередно Лаптеву и Погремушке, сосредоточенно изучавшим бруски. — Вот и все! Брака коничек больше не будет! Мы с Тихоном Петровичем дежурить в цехе больше не будем! Завтра переключим установку на закалочную печь и все! Примемся за другие детали.

Погремушко, оглядев бруски, выразил свое одобрение результатами закалки.

Только Лаптев пренебрежительно кинул брусок в угол цеха, за печь.

— Федот да не тот. — огорченно вздохнул он.

— Чем это не тот?! — набросились Елена и Погремушко на Лаптева. — Чем?

— Тем, что я ожидал лучшего.

— Та мне ж некогда ожидать лучшего! — воскликнул Погремушко. — У меня опять каждый день до десятка коничек изгорать стали! Давай завтра переключай трубы на рабочую печь и все!

Подошел дядя Вася и, посмотрев брусок, вздохнул, но мнения своего не высказал.

А Лаптев стоял на своем: результаты плохие, установка может дать закалку светлее.

Наконец Погремушко сдался.

— Ну бес с тобой! Упрешься — не сдвинешь. Но только давай договоримся: вот тебе еще неделя сроку и все, конец твоим опытам. Цех и так больше ждать не может.

— Хорошо, пусть будет неделя, — согласился Лаптев, снова отходя к установке.

— Лена, — обратился он к ней, — мне сейчас некогда, сходи, пожалуйста, к нашим в бюро, покажи первый результат.

— Ух, обрадую! — воскликнула Елена, забирая брусок.

В бюро сидела одна Капитолина Кондратьевна, чем-то сильно озабоченная.

Елена положила образец перед начальницей на стол и воскликнула:

— Вот, Капитолина Кондратьевна, светлая закалка!

Волоокова осторожно, с недоверием поднесла брусочек к глазам.

Елена в нетерпении впилась взглядом в ее лицо, ожидая похвалы.

При взгляде на серенький, совсем без окалины брусочек Капитолина Кондратьевна оживилась. Ее озабоченное, недоверчивое лицо прояснилось, наполнив ликованием сердце Елены.

Но затем тень грусти снова легла на лицо начальницы, сделав его тусклым и как-то сразу постаревшим.

— Да, неплохо, — тихо уронила она, опуская брусок на стол. — Неплохо.

— Какое неплохо! — возмутилась Елена. — Замечательно!

— Ну, до замечательного еще далеко, — слегка нахмурилась Волоокова, — но все же неплохо, — и вздохнула.

— Вот вы теперь вздыхаете, — обиделась Елена. — Когда-то вы говорили: совсем ничего не выйдет. Теперь вышло — так вы опять недовольны.

Волоокова долго сидела, не поднимая глаз на Елену, пораженная ее прямым упреком.

— Знаешь, Лена, — тихо, потупясь, проговорила она, наконец. — когда-нибудь, когда у тебя будет за плечами столько же лет опыта, сколько у меня, и к тебе придет человек сделать то, что не смогла сделать ты сама, — может быть, тогда ты меня поймешь. И, наверное, тебе так же, как и мне сейчас, будет грустно видеть подтверждение своей ошибки.

5

Шли дни. Лаптев и Елена бились у опытной установки. Но все попусту. Поверхность деталей получалась серая, иногда пестрая, с темными разводами и узорами. Мир и согласие между Еленой и Лаптевым стали постепенно нарушаться. Елена настаивала на том, чтобы переключить установку на рабочую печь и покончить, наконец, с браком коничек. А Лаптев стоял на своем: установка несовершенна, закалка грязна — нужно дорабатывать режим закалки, может быть, снова что-то менять в конструкции установки.

Волоокова, та вообще ничего не хотела-слушать о дальнейших опытах и переделках.

Нелегко было и Лаптеву. Слушая доводы Елены, убеждения Погремушки и советы Волооковой, он иногда сам начинал сомневаться в своей правоте. Горькие мысли томили его. Установка, в которую он вложил столько труда и энергии, с которой связал столько надежд и планов, — обманула его. И он мучился: в чем же все-таки дело? Почему поверхность стали, вместо светлой, получается матовой, серой, иногда даже пестрой с серыми разводами?

Замкнувшись, хмурый, неразговорчивый, Лаптев из последних сил днем возился с установкой, а вечером дома, ожесточенно сжав руками голову и выкуривая несчетное число папирос, сидел над схемами. И все напрасно. Установка не давала того, что он хотел, и он не знал, что делать дальше.

Дядя Вася острее всех переживал неудачи Лаптева и хоть не подавал виду, от души ему сочувствовал. Он видел, что эти неудачи угнетают инженера, что тот готов вот-вот пасть духом, бросить все опыты и остановиться на немногом уже достигнутом.

Дядя Вася замечал, как Лаптев с каждым днем становился все угрюмее и неразговорчивее.

Старый термист понимал, что он должен, даже обязан, теперь как-то помочь инженеру, у него были кое-какие соображения, но высказать их прямо он стеснялся — не хотелось обижать Лаптева.

Отпущенная начальником цеха неделя срока подходила уже к концу. Безуспешно испробовав все режимы закалки, Лаптев сидел у своей установки и, удрученно сгорбившись, зажав руки в колени, бесцельно смотрел в пол. Ничего не получалось.

Дядя Вася тихонько подошел к нему, тоже сел рядом на железную табуретку и принялся так же глядеть в пол, как бы стараясь понять, что это там рассматривает инженер.

Так, помолчав минуту, он спросил:

— Думаешь, Тихон Петрович?

— Нет, дядя Вася, уже не думаю. Все передумал.

— Э-э, плохо! — огорченно замотал головой дядя Вася. — Думать надо.

— Все уже перепробовали, все проверили. Газ совершенно чистый, никаких примесей. Чистый, а детали темнеют! Отчего темнеют, раз газ чистый?

— Кого спрашиваешь? — сморщился дядя Вася. — Сколько лет учился, старого бабая спрашиваешь! Моя дочка скоро доктор будет! Хирург! Меня ничего не спрашивает, сама рассказывает. Мы, говорит, батя, никакой чистоте не верим. Руки чистые — спиртом моем, инструмент чистый — кипятить кладем, чтоб еще больше чистый был. Халат чистый — каждый день два раза стираем. Если раз чистый, то два раза — еще чище будет.

Лаптев смотрел на дядю Васю внимательно, стараясь понять, что предлагает этот старик, за спиной которого огромный опыт.

— Как чистить газ? — в упор спросил Лаптев.

— Чего? — простовато поинтересовался дядя Вася.

— Как вы предлагаете очищать газ?

— Это мы не знаем. Наша грамота маленькая. Вот дочка у меня — грамотная! Если, говорит, чистый — еще чистить надо, лучше будет.

И, видя, что Лаптев понял его мысль, дядя Вася, довольный, встал с табуретки и направился к своим печам.

А Лаптев, согнувшись над столом, торопливо пририсовал в конце схемы новый баллон.

«Чорт знает, до чего просто! Как же он не догадался! Ведь и в современной установке не три, а четыре баллона, поэтому она и работает так чисто и безотказно!»

На другой день утром Лаптев подошел к мастеру.

— Дядя Вася! Вы не знаете, где бы достать старый баллон из-под кислорода?

— Знаем, — невозмутимо ответил дядя Вася. — За цехом один валяется. Пойдем, посмотрим.

— Айда.

Осмотрев старый баллон, Лаптев и дядя Вася взвалили его на плечи и принесли в цех. Потом Лаптев направился прямо в кабинет Погремушки.

Тот встретил его вопросом:

— Ты не забыл, экспериментатор, что сегодня твой срок кончается? Давай подключай свою батарею к рабочей печи!

— Тарас Григорьевич! Подождите еще два дня.

— Ни одного! На сборке нет коничек. Вчера опять целая печь изгорела. Мне и так директор обещается голову снять.

— Ну, хоть сутки. Я за это время поставлю еще один очистной баллон.

— Не могу, Тихон Петрович. Баллон ты можешь ставить, а печь подключай сегодня же.

— Когда переключимся на печь, баллон не поставить. Нужно будет на целые сутки отключать печь и установку, а вы этого не допустите.

— Слушай, Тихон Петрович, чего тебе еще надо? Ведь установка и так хорошо работает, брака не будет — и считай, твоя задача выполнена. Что ты еще мечешься?

— Дайте мне еще ночь срока и одного слесаря в помощь.

— Слесарей дам хоть два, а срока — нет. Не могу. Да и завод не может. Хватит экспериментировать, надо работать. Подключай сегодня же.

— Ну, так подключайте без меня! — зло хлопнул Лаптев дверью кабинета.

Внизу его встретила Елена Осиповна. Увидев злое, рассерженное лицо Лаптева, она поняла, что ему не удалось уговорить Погремушко отсрочить подключение установки ни на один день.

Всем сердцем сочувствуя Лаптеву, от души желая согнать с его лица это выражение хмурой злости и растерянности, она не могла в то же время подавить в себе чувство удовлетворения тем, что сегодня, наконец, будет введена в производственный цикл новая установка и навсегда отпадет мучительная проблема коничек. Но ей было перед Лаптевым неловко. Ведь она выходила победителем из их спора о подключении установки к печи, хотя сама вместе с ним всей душой хотела, чтобы закалка была более светлой, чтобы ее можно было применить не только к коничкам, но и к другим деталям.

Со свойственной ей прямотой она сразу и заговорила об этом.

— Ну что вы расстраиваетесь, Тихон Петрович? Ведь и это уже немалая победа. Да и заводу польза большая от вашей установки. Ведь, если разбираться глубоко, сконструирована совершенно новая и оригинальная установка. А вы опять чем-то недовольны.

Лаптев заколебался. Может быть, действительно они правы? Зачем еще что-то переделывать, когда поставленная задача решена?

А Елена продолжала:

— Честное слово, я не могу уже вас понять! Ведь давно ли мы с вами стремились только к одному — устранить брак коничек и больше ничего. И вот теперь достигли своей цели. Большее невозможно. Ведь так можно без конца переделывать.

— А как же, Лена, иначе?

— Мы — производственники. Раз добились одного успеха — надо использовать его на производстве, а там, если уж вас не удовлетворит, — можно и дальше работать. Но все-таки прежде всего производство, завод.

— Но если мы сразу можем дать заводу больше?

— Да ведь не можем.

— А вот и можем. Ты только послушай. Еще небольшая переделка…

Лаптев коротко рассказал Елене о разговоре с дядей Васей и установке еще одного очистного баллона.

Но Елена слушала недоверчиво.

— Кто поручится, Тихон Петрович, что этот баллон решит проблему?

— Я уверен в результатах.

— Но вы же и раньше уверяли, что закалка получится светлой. Где же они, ваши результаты?

— Почему «ваши», а не наши, Елена Осиповна? — нахмурился Лаптев.

— Да потому, что вы совершенно не хотите считаться с моим мнением, а все делаете по-своему!

— Ну, пожалуйста, делайте вы по-своему!

— А вот и сделаю. Возьму сегодня и подключу установку к рабочей печи.

— Не знаю, — иронически усмехнулся Лаптев, — не знаю, что у вас получится.

— Пойдемте лучше к Капитолине Кондратьевне и спросим, что она скажет, — стараясь потушить ссору, сказала Елена.

Так, оба сердясь, оба при своем мнении, они и пришли в бюро.

Сюда же несколько минут назад пришел Коля Минута и оживленно сказал Волооковой:

— Вы знаете, Капитолина Кондратьевна, во всем отделе ни у кого, ни в одном бюро, ни в одной лаборатории нет такого достижения! Да что там отдел! По всему заводу это будет самое крупное изобретение за год! Погремушко говорит, что от одного устранения брака коничек будет миллионная экономия. Я думаю о вашем бюро даже в газету написать — на весь Союз прогремите!

— А что же! — оживилась Волоокова, неравнодушная к славе. — Мы и действительно неплохо поработали над этим делом. Около года бились, пока хорошие результаты получили.

— Да, да, конечно! — подхватил Коля. — Только мне нужно узнать, какая работа проделана, и подсчитать сумму экономии от внедрения этого изобретения в производство.

— Работа, Коленька, проделана немалая! — заговорила Волоокова. — Во-первых, мы коренным образом реконструировали старую установку. Собственно говоря, это теперь уже наша собственная конструкция, конструкция нашего термического бюро. Я думаю даже ей и название дать такое «ТБ-1».

Когда Лаптев и Елена пришли в бюро, то застали там Колю с Капитолиной Кондратьевной, склонившихся над расчетами.

Увлеченные, они и не заметили вошедших.

Коля в возбуждении, поминутно поправляя очки, азартно писал на бумажке цифры и вслух считал.

— Видите, только от ликвидации брака по первому термическому получается около восьмисот тысяч рублей экономии.

— Кроме того, — подсказала Волоокова, — после закалки обдувать шестерни песком не надо будет? Не надо! Специальная очистка отпадает? Отпадает! Еще такая же экономия.

— Значит, при годовой экономии в полтора миллиона рублей, — азартно подхватил Коля, — вознаграждение авторам за изобретение составит… одну минутку! — Коля вытащил из кармана записную книжку и, раскрыв аккуратно выписанную тушью таблицу, продолжал: — Значит соста-авит, та-ак, составит, составит… восемнадцать тысяч рублей. Эх, чорт возьми, вот как здорово! — в восторге воскликнул он.

Переглядываясь, Лаптев и Елена молча слушали их расчеты.

Лаптев в глубоком раздумье, машинально чертил карандашом цифры, называемые Колей, и подсознательно, сквозь другие думы, им владевшие, отмечал: правильно, по его предварительным подсчетам, экономия тоже должна быть такая. И вознаграждение тоже…

Но тотчас же он стал думать о другом. Понимая, что Волоокова и Коля увлечены больше внешней, показной стороной дела, Лаптев почувствовал на себе еще большую ответственность за решение вопроса по существу, за его инженерное решение. Нет, надо добиться своего! Он решительно отбросил в сторону карандаш, который держал в руках, встал и вышел из бюро. Чего он мучается?! В конце концов он знает, с кем посоветоваться по этому делу!

Начальник лаборатории испытания металлов Виктор Иванович Берсенев работал в отделе металлурга с основания завода. Опыт его и авторитет были столь велики, что для всех было как-то само собой разумеющимся его непременное участие во всех производственных и общественных делах отдела.

Ни одно серьезное совещание инженеров отдела не проходило без того, чтобы не спросили и внимательно не выслушали мнение и советы Виктора Ивановича.

Точно так же не было ни одного состава партийного бюро отдела, в котором бы Виктор Иванович, старейший, еще дореволюционного стажа, коммунист, не был бы непременным и необходимым членом.

Люди почему-то всегда с разными своими нуждами, бедами, сомнениями шли советоваться к Виктору Ивановичу.

За время работы в отделе Лаптев только один раз встречался с Виктором Ивановичем, когда тот временно замещал секретаря партбюро. Лаптев приходил к нему встать на партучет.

Виктор Иванович в тот раз долго рассматривал партбилет. Он внимательно прочитал название знаменитой гвардейской части, выдавшей партбилет Лаптеву, и, понимающе тепло улыбнувшись, спросил, подавая его обратно:

— Не забываете боевых товарищей?

И Лаптев коротко и с гордостью ответил:

— Нет, не забываю.

Теперь, выслушав взволнованную речь Лаптева, Виктор Иванович нисколько не удивился тому, что этот новый инженер, оказывается, пришел просить у него совета: бороться ему против немедленного внедрения в производство своего изобретения или махнуть рукой — пусть делают, как хотят.

— Ну, а сами-то вы как думаете, Тихон Петрович? Заводу от какого варианта больше пользы будет? — спрашивает Виктор Иванович. — От теперешнего или от того, какой будет после переделок?

— Ведь приходится, Виктор Иванович, учитывать положение завода, создавшееся сейчас, сегодня. Заводу сейчас, сию минуту, надо переходить на светлую закалку коничек. По теперешней схеме можно начинать работать с некоторыми предосторожностями хоть сегодня, все-таки окалины почти совсем не будет, только вид некрасивый. Но, с другой стороны, если рассматривать в масштабе страны…

— А положение завода перед этим вы в каком же масштабе рассматривали?

— Каждый завод, Виктор Иванович, имеет свои особенные трудности.

— Ну, хорошо. Так, что же мы увидим, когда посмотрим на дело в государственном масштабе?

— А увидим, что, несмотря на все протесты Погремушки, надо все-таки воздержаться от подключения установки к печи. Надо бороться за самые совершенные технологические процессы, а не довольствоваться наспех склеенными, только для затычки заводских дыр и узких мест.

— Значит, совпадут интересы, — улыбнулся Виктор Иванович.

— Совпадут, — тоже улыбнулся Лаптев. — Только что же мне теперь делать-то? Если не настоять сейчас на переделке, то потом, когда установку подключат к печи, ни Погремушко, ни директор нас к ней с переделками близко не подпустят.

— Ну, что вы, Тихон Петрович! Зачем же думать, что только мы с вами вдвоем заботимся о совершенствовании технологии на нашем заводе? Правильная мысль всегда найдет поддержку в коллективе. В случае, если вам будет трудно, — поддержим.

— Спасибо вам, Виктор Иванович, — горячо поблагодарил Лаптев, — хорошо вы сказали.

— Это не я так говорю, — отмахнулся Берсенев от похвалы, — это время наше, это наша жизнь теперь так говорит, а я уж повторяю эти слова, у жизни подслушанные.

Глава IV

1

Как и предполагал Лаптев, Волоокова ничего и слышать не захотела о каких-либо изменениях в установке. Ей ясно одно: «наша установка» полностью ликвидирует брак коничек, и больше от нее ничего не требуется. Тем, что закалка получается не очень светлая, Волоокова даже довольна: не столь велика заслуга Лаптева. Поэтому она стояла на одном — немедля подключить установку к рабочей печи.

Лаптев не стал особенно настаивать и, сославшись на нездоровье, ушел домой. После разговора с Берсеневым он был уверен, что рано или поздно он приступит к совершенствованию установки.

Дома было все так же, как и прежде, — пусто и скучно.

Лаптеву явно нехватало Нади.

Вечера стали удивительно длинными и пустыми. И часто, бесцельно блуждая по улицам, Лаптев «неожиданно», «невзначай» оказывался под окнами заводской библиотеки. По столь же странной случайности оказывался он там в час закрытия библиотеки и только в последнюю минуту уличал себя в малодушии и бежал прочь от управления завода.

Сегодняшний разговор с Виктором Ивановичем странным образом повлиял на его душевное состояние.

Захотелось с кем-нибудь близким поделиться, рассказать, какие есть на свете хорошие и душевные люди; захотелось самому быть с таким же хорошим и душевным человеком.

И Лаптев после работы, одевшись с особенной тщательностью, надвинув на лоб мягкую фетровую шляпу, решительно шагает к заводу.

Нет, он не может без Нади.

Сегодня он, наконец, встретит ее и скажет: «Знаешь, Надя, я ни на чем не настаиваю больше, ни о чем не прошу. Просто мне очень нехватает тебя. Если ты не очень на меня сердишься и тебе пока со мной не скучно, давай попрежнему проводить время вместе. А там, если тебе уж совсем надоест со мной, я сразу отойду и предоставлю тебе свободу. А может быть, и не надоест! Ведь проводили же мы когда-то вместе целые дни, целые недели, вечер за вечером и не надоедало. Только еще больше скучали друг по другу. Я буду так стараться, чтобы тебе было хорошо со мной! Я ни одного словечка не скажу тебе о своей любви, я буду только смотреть на тебя и радоваться!»…

Лаптев подошел к управлению и смело направился к северному крылу — к библиотеке. Уже занеся ногу на первую ступеньку лестницы, он замер и прислушался. Сверху доносились шаги и сдержанный смех. Потом смех утих, послышался горячий быстрый топот, зазвенели два голоса. Один из них мужской, незнакомый, а другой — другой определенно Нади…

Лаптев смятенно оглянулся: куда деваться? Неужели попасться навстречу им, молодым, счастливым! Неужели показать им свою ненужную, одинокую печаль, вызвать в их душе неловкость, жалость…

Пятясь, он быстро спустился с невысокого крыльца и, слыша настигающий его, нарастающий и бьющий в самое сердце грохот шагов и громкий смех, в два прыжка оказался за густой стеной сирени и акаций.

Из подъезда вышла Надя под руку с невысоким статным юношей в спортивных брюках и шапочке. Не оглядываясь, они быстро прошли вдоль площади. По особой манере поправлять очки, наклоняя голову и поднося правую руку к переносице, Лаптев без труда узнал в спутнике Нади Колю Минуту.

Внезапно ощутив в душе какую-то безнадежную, щемящую пустоту, выйдя из своего укрытия, он вяло и бесцельно побрел вслед за ними.

Вот она идет вместе с Колей. Оба они молодые, веселые, жизнерадостные. Ему ли, Лаптеву, за ними угнаться?!

Проходя мимо завода, Лаптев рассеянно вытащил из грудного кармана пропуск, так же рассеянно, не глядя, показал его охране и побрел к своему отделу.

Открыв пустое бюро, он не раздеваясь сел за свой стол, ничего не видя, уставился в пространство. Да, Нади теперь у него нет. Теперь уже определенно нет. И вообще ничего нет. Как же так? У всех кто-нибудь да есть — семья, друзья. Старые, когда-то испытанные друзья его полегли на просторах Украины, Эстонии, Пруссии, новыми обзавестись он не успел, семьи теперь уже не будет, работа…

Да, работа… Взгляд Лаптева более осмысленно заскользил по комнате, по своему столу. Вот она, его работа. Да, тут-то он пока нужен. Надолго ли? Он вспомнил усталые, внимательные глаза Виктора Ивановича, его простые слова и, тяжело поднявшись из-за стола, медленно вышел за дверь. Все убыстряя шаги, он направился в сторону первого термического цеха.

Бригадир калильщиков Такутдинов был нимало удивлен, увидев идущего по цеху Лаптева.

— Что это они, термисты, сегодня?

Сразу, как только дядя Вася принял свою вторую вечернюю смену, в цех пришла Елена Осиповна и с помощью слесарей взялась подключать к закалочной печи трубы от установки. Пришлось дяде Васе всю смену провозиться с ними, помогать.

И вот, только что проводив домой Елену Осиповну, поклявшись ей, что первые полсотни закаленных коничек не тронут до ее прихода, дядя Вася видит Лаптева, разодетого так, словно он собрался в театр.

Впрочем, приглядевшись повнимательнее, дядя Вася отметил, что этому всегда сдержанному и подтянутому инженеру сегодня крайне не по себе и, наверно, что-то другое, а не интерес к коничкам, привело его сюда.

Лаптев сел.

— Вы бы одели халат, Тихон Петрович, — сказал дядя Вася, глядя, на Лаптева поверх очков.

Но Лаптев только махнул рукой.

Все же мастер прошел к шкафу, вынул халат и накинул его на плечи ссутулившегося на табуретке Лаптева. Тот не шелохнулся.

— Интересуетесь коничками Елены Осиповны? — участливо спросил мастер.

— Какими? — непонимающе взглянул Лаптев на дядю Васю.

— А вот только что закалили на установке.

— А! Нечего мне там смотреть! — досадливо и устало отмахнулся Лаптев. Потом встрепенулся. — Так она, значит, была все-таки? Подключила установку и закалила?

— Только что ушла.

— Ишь, бестия упрямая! — хмуро улыбнулся Лаптев. — А ну-ка, что у нее получилось?

Дядя Вася принес деталь из отложенных шестеренок.

— О-о! — разочарованно протянул Лаптев. — Я так и думал, — и внезапно спросил: — Эти ребята, слесаря, с которыми Лена работала, — они уже ушли?

— Нет, Тихон Петрович, они дежурят, их смена еще не кончилась.

— Где же они, эти, механики? — решительно встал Лаптев.

Через минуту дядя Вася привел к установке двух заспанных, чумазых ребят.

— Вот, ребята, — сказал Лаптев, — у этого баллона надо обрезать дно. Автоген у вас есть?

— Есть! — согласно кивнули ребята.

— Обрежьте дно, прожгите вот здесь два отверстия под трубы, а дальше я вам покажу, что делать.

Ребята живо взялись за дело.

— Дядя Вася! — подступил Лаптев к мастеру. — Выключайте печь..

— Как выключать?! — смутился мастер. — Там у меня детали калятся.

Лаптев, не слушая мастера, уже сам выключал установку.

— Тихон Петрович! Что вы делаете?! — взмолился дядя Вася. — Только дело пошло — зачем работу останавливать? Мне Погремушко утром голову отрывать будет за срыв графика!

Отключив установку, Лаптев в каком-то угрюмом ожесточении подошел к пульту управления и, злым рывком дернув рукоятку рубильника, выключил печь.

— Я отвечаю, — жестко сказал он мастеру, но увидев его растерянные глаза, мягко произнес:

— Дядя Вася, голубчик, завтра я всем — и Погремушке, и Шитову, и самому директору объясню, что это я самовольно отключил печь и установку — сорвал всю работу. А сегодня помогите мне, дядя Вася. Помогите!

Дядя Вася видел, что Лаптев ожесточен и взвинчен. В его порывистых движениях, резких словах, в широко открытых глазах старый мастер угадывал злую, щемящую тоску. Он не стал мешать Лаптеву. Только спросил, еле заметно улыбнувшись:

— Газ будем чистить, Тихон Петрович?

— Да, — твердо ответил Лаптев.

Вскоре они все четверо возились у верстака, поставленного недалеко от установки. Работы было немало. Надо было сделать новый очистной баллон, подвести к нему от установки новые трубы, установить его. Пока они возились за верстаком, у выключенной печи все накапливалась и накапливалась горка незакаленных коничек, непрерывно поступающих из механического цеха.

А Лаптев и дядя Вася все пилили сталь, резали, рубили, нарезали резьбу, ставили болты, затягивали скользким от масла ключом тугие гайки. Лаптев неумело орудовал ножовкой! Он не замечал, как капли пота струйками сбегали со лба, с висков, текли по щекам. А дядя Вася все накладывал ему новые болтики, трубы, прутки.

Старый мастер давненько уже заметил, как его «напарник» стал подозрительно задыхаться и покашливать, но не подавал вида.

Он видел и другое: лицо инженера становилось все более живым, оно как бы оттаивало, отходило от какого-то сильного, поразившего этого человека, потрясения; на нем появилось выражение деловой озабоченности, боязни не угнаться за Верлизаром Назаровичем, не успеть до утра закончить и опробовать установку.

Дядя Вася улыбался сквозь реденькие усы довольной, понимающей улыбкой, изредка только с тревогой оглядываясь на порядочно выросшую у печи горку незакаленных коничек.

«Не миновать мне утром бани!» — думал старый калильщик.

…Елена Осиповна, верная своему беспокойному характеру, явилась в цех задолго до гудка. И сразу же кинулась к своим коничкам, закаленным вчера вечером и теперь тускло отливавшими серой, с небольшими темными пятнами поверхностью.

Когда все до одной детали были осмотрены, Елена Осиповна стремительно, и торжествующе выпрямилась, и победно оглядела весь цех. Детали были хорошие: окалины почти нет. Установка, подключенная ею, без помощи Лаптева, работала прекрасно.

Нет, разве можно сейчас же, сию минуту не поделиться своей победой! Именно ее, Елены, победой над этим славным, несносным Лаптевым! И, схватив пару шестеренок, Елена стрелой помчалась к столу мастера.

— Дядя Вася! Все до одной конички гладенькие, серенькие, ровненькие! Ни одной раковинки, ни одной окалины! Ну, уж держитесь теперь, Тихон Петрович!

И вдруг Елена увидела Лаптева, протягивающего ей руку.

— Полюбуйтесь-ка, уважаемый Тихон Петрович, — мгновенно оправившись от смущения, почти закричала Елена, — как оно получается без вас! Вот вам и ничего не вышло!

И Лялина жестом руки указала на горку готовых деталей.

Наконец-то придется ему, этому Лаптеву, признать, что он глубоко ошибался в ней, в Елене, что она нисколько не хуже его может подключить установку. Если бы не она, то так и не была бы опробована установка, и не знал бы он, Лаптев, что она дает прекрасные результаты.

— Ну, Тихон Петрович, что вы скажете?

А Тихон Петрович вежливо и почтительно берет ликующую Елену Осиповну под руку, подводит к большой груде деталей.

— А что вы об этом скажете, Елена Осиповна?

— Ох, как же это?! — широко раскрыла глаза от изумления Елена.

Детали блестели, словно их только что отшлифовали. И лишь по чуть заметной тусклой белесоватости Елена поняла, что они прошли закалку и только что вынуты из печи.

— Неужели это вы их калили?

— А вот только что закончили с Верлизаром Назаровичем, — улыбается Лаптев.

Елена Осиповна долго молчит, восхищенно смотря в лицо Лаптеву, и говорит, медленно подбирая слова:

— Я сегодня шла на работу, думала: как я обрадую вас! Мне казалось, что останетесь довольны и установкой и… и мной. А вы… — и она замолкает.

2

…Главный металлург завода Василий Павлович Шитов пришел на работу в сумрачном настроении.

Вчера вечером на совещании у директора опять был неприятный разговор о коничках.

Погремушко по всегдашней своей привычке винить других в своих неполадках взвалил всю ответственность за брак коничек на главного металлурга.

Когда директор строго одернул Погремушко, тот прикинулся казанским сиротой, уверяя всех, что, мол, у него и специалистов нет, и вообще кадров нехватает, и что он никак не справится со своими трудностями, если ему немедленно не помогут людьми.

Тут же Погремушко стал требовать обратно к себе в цех инженера Лаптева. Причем, никто не заметил странного несоответствия: Лаптев, перешел в отдел из литейки, а Погремушко требует его теперь «обратно» в термический цех:

«Может быть, действительно Лаптев нужней в цехе», — хмурясь, думал Шитов, набирая номер телефона.

— Капитолина Кондратьевна! У нас сегодня с вами встреча по коничкам. Вы готовы? Пожалуйста, хоть сейчас.

Потом он набрал другой номер.

— Виктор Иванович! Ты вчера коничками интересовался, так вот сейчас Волоокова докладывать будет. Придешь? Хорошо.

Не так давно придя на завод с крупного, авиамоторного предприятия, Шитов застал в отделе своеобразные порядки. Предшественник его не будучи человеком сильным ни по характеру, ни по уму, любил посовещаться. Не то, чтобы он очень уважал своих подчиненных — руководителей бюро и лабораторий, — нет, просто он как-то боялся на свой страх и риск принять важное решение, да и знаний у него на это частенько нехватало.

Совещались каждый день. Совещания эти назывались: планерка, рапорт, пятиминутка, но сидели на них, этих пятиминутках, по два-три часа и зевали. Ведь чаще всего речь шла об одном каком-нибудь вопросе, касающемся бюро или лабораторий.

А в лабораториях, в бюро ждали своих руководителей сотрудники и десятки разных, больших и малых дел. Поработать было некогда. Люди совещались.

Шитов, приняв отдел, сначала пытался было следовать ранее заведенному порядку, но вскоре с недоумением и тревогой стал замечать, что работать так, как должны работать инженер, руководитель, ему некогда, нехватает времени.

После совещания у директора завода его вызывали к главному инженеру, к кому-либо из их многочисленных заместителей, или же приглашали на совещание к коллегам — главным технологу, конструктору, механику.

Домой он приходил поздней ночью, усталый, недовольный собой и своей работой.

Потом он отменил совещания у себя в кабинете. Начальникам бюро и лабораторий, собравшимся, как всегда, на очередное совещание, сказал:

— Все вы, товарищи, люди взрослые и в няньках не нуждаетесь. Что делать — вы знаете, на это у каждого месячный план работы. Остальное цехи сами подскажут. Значит, остается вопрос: как делать? Это зависит от наших с вами знаний, способностей, желания работать, а также и от времени, которое мы уделяем работе. Так вот, из восьми часов вашего рабочего дня я возвращаю вам два, это будет четвертая часть. Теперь я надеюсь, что вы выполните на одну четверть больше дел. Если будет необходимость — заходите. Вы мне понадобитесь, я вас тоже сумею найти.

Сегодня, придя на работу, он увидел в настольном календаре сокращенно написанное слово «конич.» и вызвал Волоокову.

— Я слушаю вас, Капитолина Кондратьевна.

Волоокова развернула массивную папку с надписью «Конички».

— Проблема коничек, Василий Павлович, над которой завод бился несколько лет, наконец, нами успешно решена.

— Так.

Волоокова встревожилась. За много лет привыкнув очень тонко улавливать настроение начальства, она догадалась по этому «так», что Шитов чем-то недоволен.

— На-днях мы закончили опыты по безокислительному нагреву стали, которую еще иначе называют «светлой закалкой», и вчера вечером подключили установку к производственной печи.

— Так. — Шитов что-то записал в блокнот. — Каковы результаты?

— Результаты отличные, окалины почти нет.

— Мне кажется, вы преувеличиваете, — сухо сказал Шитов. — И преувеличиваете сильно.

Капитолина Кондратьевна, покрасневшая от возмущения, не успела ответить.

На тумбочке, рядом со столом Шитова, красноватым светом замигала лампочка селектора. Шитов повернул рычажок, и из репродуктора послышался хриплый и сердитый бас главного диспетчера завода:

— Василий Павлович, — сердито басил репродуктор, — что-то там опять твои инженеры нахудожничали в первом термическом.

— А что? — спокойно спросил Шитов.

— А то, — начинал повышать голос репродуктор, — что половина коничек осталась некаленой. Сорвали суточный график по всем сборочным цехам!

Репродуктор помолчал и уже более спокойно продолжал:

— Мне из цеха доносят, что там инженер Лаптев мудрит. Пришел ночью в цех, остановил печь и занимается экспериментами.

— Хорошо, я разберусь, — сказал Шитов, выключая селектор. — Пойдемте в цех, там на месте посмотрим, — обратился он к Капитолине Кондратьевне.

…Как только Погремушко пришел в цех, дежурный диспетчер доложил ему о срыве суточного графика закалки коничек.

— Шо, опять посгорели? — сдержанно спросил Погремушко диспетчера, но желваки на его обросших седой щетиной скулах сердито напружинились.

— Нет, Тарас Григорьевич. Пришел инженер из отдела главного металлурга, отключил Печь и начал опыты делать.

— Ка-ак отключил печь?! — вспылил Погремушко. — А вы шо бачили, мастера?! На какого биса вы тут понаставлены! — И, что-то вспомнив, вскочил из-за стола, весь подавшись к диспетчеру, — это Лаптев, наверное, там все экспериментирует?

— Так точно, Тарас Григорьевич, Лаптев.

— Ах, он… — выругался Погремушко, срываясь с места и почти бегом бросился из кабинета вниз по лестнице в цех.

В цехе у печи прежде всего ему бросились в глаза две груды одинаковых деталей, обе светлые, значит некаленые.

— Ты что же это… — начал медленно Погремушко, взглянув на Лаптева, склонившегося вместе с Еленой и дядей Васей над кучей светлых деталей. — Это ты что, Тихон Петрович, под суд захотел? Захотел, чтоб тебя с завода в три шеи выгнали! Ведь завод, весь завод ты на полдня остановил! Зачем? Кто разрешил? Как ты смел распоряжаться?!

Оттирая плечом Лаптева, храбро встала перед разъяренным Погремушкой Елена Осиповна с двумя светлыми коничками в руках. Бесстрашно глядя прямо в яростные, налившиеся кровью глаза Погремушки, она поднесла к ним сияющие детали.

— А вот это вы видите, товарищ начальник цеха?

Погремушко отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и снова обращаясь к Лаптеву, закричал:

— Давай идем сейчас же до директора! Нечего за тебя моей голове страдать — сам отчитывайся за свое самоуправство!

— Вы посмотрите все-таки! — подступала к нему Елена Осиповна с коничками.

Прошло немало времени, пока рассерженный Погремушко, к немалому своему удивлению, понял, наконец, что из двух больших куч деталей около печи — сырых, некаленых, только одна. Другая же куча деталей, закаленных по методу светлой закалки, готова к отправке в сборочные цехи. Постепенно Погремушко стал успокаиваться, начиная понимать, что размеры беды вовсе не столь велики, как доложил ему несведущий в деле диспетчер, тожепринявший обе кучи деталей за некаленые.

Правда, оставалось еще довольно много некаленых коничек, но их можно было обрабатывать сегодня днем. Вскоре у печи собрались рабочие, мастера с участков, услышавшие о закалке без окалины.

— Все же ты нехорошо сделал, Тихон Петрович, — уже мирно говорил Погремушко Лаптеву. — Такими партизанскими налетами, тайком от начальства — это только в плохих книгах новаторы свои предложения продвигают.

Так и застали их, за мирным разговором, пришедшие на участок Шитов и Волоокова.

Продвинувшись поближе к Лаптеву, Шитов внимательно всмотрелся в его лицо и необычайный костюм.

Казалось, все события прошедшего вечера и ночи оставили свой отпечаток на лице Лаптева. В крупных, словно застывших чертах его отражалось и горе утраты, пережитое вчера вечером, и напряженная борьба сильной воли с не менее сильной душевной болью.

Шитов не знал всего этого. Однако, чутьем много лет работающего с людьми руководителя, он уловил что-то необычайное и в то же время значительное в выражении лица Лаптева.

И, подавив желание строго прикрикнуть на Лаптева, тут же потребовать от него объяснения, он тихо поманил к себе пальцем раньше всех увидевшую их Елену Осиповну.

— Объясните нам, что здесь происходит.

Внимательно слушая Елену Осиповну, Шитов молчал, только лицо его все более и более мрачнело. И когда Елена рассказала о том, как Лаптев с Верлизаром Назаровичем вопреки воле Волооковой, на свой страх и риск, сами отключили печь и переделали установку, он столь грозно взглянул на Волоокову, что та не выдержала и, страдальчески сложив губы, опустила глаза в землю.

Потом он строго окликнул Лаптева:

— Товарищ Лаптев!

Слегка вздрогнув от неожиданности, Лаптев обернулся и, увидев перед собой главного металлурга, вытянулся перед ним, как вытягивался когда-то перед старшим командиром.

— Вы ночь где провели?

— Здесь, в цехе.

— Отправляйтесь, сейчас же спать, а завтра утром зайдете ко мне дать отчет о ваших самовольных поступках.

— Хорошо, — помрачнев, сказал Лаптев и, круто повернувшись, нетвердо ступая, направился из цеха.

Идя к себе в бюро, Волоокова сердито хмурилась: все-таки этот упорный человек добился своего!

Придя в бюро, она села за свой стол и от этого привычного положения немного успокоилась. Зазвонил телефон, и кто-то робко попросил позвать к телефону Лаптева. Волоокова со вновь вспыхнувшим раздражением прокричала:

— Болен он, Лаптев! Нету его на работе, он болен! — и влепила трубку на место.

…После того памятного вечера, когда Надя, рассердившись на Лаптева, отказала ему, сильно и больно его при этом обидев, она никак не могла успокоиться и обрести прежнее душевное равновесие.

Она с замиранием сердца устремляла всякий раз глаза на вновь вошедшего посетителя, и каждый раз, убедившись, что это не Лаптев, сама того не замечая, вздыхала, делалась рассеянной.

Лаптев не приходил.

Тогда Надя решила выкинуть из головы всякие мысли о нем. Дома она целыми вечерами просиживала за книгами.

Но учеба подвигалась плохо, а мысли о Лаптеве настойчиво преследовали девушку.

А Лаптев все не приходил. В душе Нади вырастало отчаяние и ожесточение. Иногда она начинала почти ненавидеть Лаптева.

На ее прямой призыв — на посланную ею книгу — он никак не ответил. Наверняка Лаптев сейчас проводит время, развлекаясь с другой. А она, дура, страдает тут, мучается. И тогда в Наде родилось отчаянное желание отомстить ему.

Она стала ходить в кино, на танцы, нарочно позволила одному, особенно настойчиво за ней ухаживавшему парню со смешной фамилией Минута каждый вечер провожать ее с работы домой, в душе тайно желая встретиться там с Лаптевым и этим сделать ему больно.

Но Лаптев не встречался, и Надя совсем упала духом. Вчера вечером она убежала от своего нового кавалера, и весь вечер провалялась в постели, уткнувшись головой в подушку.

Сегодня, проснувшись с головной болью, она твердо и бесповоротно решила навсегда выбросить из головы всякую мысль о Лаптеве и вообще ни с кем не дружить, не встречаться, а приняться за запущенную в последнее время учебу, чтобы скорее кончить институт и уехать учительствовать куда-нибудь в самую дальнюю деревню.

Но на работе, разбирая почту, Надя прочла на первой странице нового журнала жирный отчетливый заголовок «Светлая закалка стали и ее значение» и вдруг остро к отчетливо представила Лаптева внимательно, чуть хмуро склонившегося над этой статьей в углу читального зала.

Так, глядя в раскрытый журнал и ничего не видя, кроме четкого черного заголовка, она вдруг ясно и обреченно призналась себе, что все это время ей очень нехватало их, этих внимательных, чуть хмуроватых глаз, что она просто не может больше без них жить.

«Я просто обязана ему сообщить, что получена новая статья по светлой закалке», — успокаивала себя Надя, дрожащей рукой набирая номер телефона Лаптева.

Когда на ее несмелую просьбу позвать Лаптева, сильный и, как показалось Наде, очень взволнованный голос отрывисто крикнул ей, что Лаптев болен, она, пораженная, повесила трубку и долго сидела у стола, глядя на черненькие рогульки телефона.

3

Как только Лаптев вышел за ворота цеха, его охватила та особенная ясная свежесть раннего осеннего утра, которая одинакова везде: и в степи, и в лесу, и на большом, шумном заводе. С наслаждением всей грудью вздохнув, он раскинул полы пиджака, расправил плечи и, закинув голову назад, улыбнулся всходившему над соседним корпусом еще бледному солнцу.

Сознание, что завтра ему влетит за ночное самоуправство, нисколько не отравляло настроения.

«Пускай влетит, — думал он, — мне влетит, а установка-то будет работать да, работать!»

Теперь долг выполнен. И радость борьбы и только что одержанная победа переполняют душу Лаптева.

Человек широк и щедр.

Он может спрятать, затаив глубоко в душе, горе, страдание, и в одиночку переживать его, таясь от людей.

Но радость человек не прячет никогда.

Радостью человек любит делиться с другими.

И Лаптеву тоже нужно разделить с кем-нибудь свою радость.

Если бы по пути ему попался хоть один знакомый человек, может быть, он бросился бы ему навстречу, пожал бы руку, рассказал о своей победе. Но как нарочно знакомые не попадались, а дома никого не было.

Нет, нечего дома делать с такой радостью!

И ноги сами несут его не домой, налево из ворот завода, а направо туда, где северное крыло управления завода, где библиотека.

Опять туда… К ней. Нет, не просить о встрече идет туда человек, а просто так…

Просто взглянуть на дорогое лицо.

Если на то пошло — сказать прямо и честно, что хоть она теперь и чужая, и другому навстречу расцветает в улыбке — пусть! — а все же Лаптеву она попрежнему бесконечно дорога!

Пусть знает.

Пусть понимает, что значит настоящая любовь настоящего человека.

…Как легко и скоро шагается, когда уверен, что поступок, который ты идешь совершить — правильный поступок…

Но не близок путь от ворот до библиотеки, а мысли быстрее ног, и в конце пути замедляются шаги, не столь они четки и уверены, как вначале.

Не тревожило его, как он зайдет, что скажет, как взглянет.

Не боялся он, что сробеет.

А вот она…

Что вызовет в душе Нади его приход?

Ведь она уже с другим…

И шаги все медленнее, все тише, все нерешительнее.

Но вот уже и дверь, и светлая ручка на ней, за которую нужно дернуть, чтобы войти.

И хоть еще не решено, нужно ли войти, — дверь открылась, и Лаптев вошел.

Надя сидела и глядела на черные рогульки телефона. Когда она увидела бледного, застывшего в дверях Лаптева, о котором только что думала, девушка настолько растерялась, что встала и попятилась.

Этого было достаточно.

Лаптев повернулся к двери, постоял секунду и вышел, потихоньку прикрыв дверь.

Когда Надя опомнилась от изумления, вызванного внезапным появлением и уходом Лаптева, первым ее движением было броситься к двери, вернуть его, объяснить причину своего испуга, своей растерянности.

Но Лаптев уже ушел, в библиотеку входил новый посетитель.

И Надя, скрепя сердце, занялась с этим посетителем, потом с другим, третьим.

Но весь день, пока она выдавала книги, советовала, улыбалась, перед ней стояло это бледное лицо, с лихорадочно блестевшими глазами.

Надя начинала понимать значение его взгляда, в ней все возмущалось тем, что он так неправильно ее понял, она негодовала на себя, что так растерялась и тем испугала его, оттолкнула.

Оставаясь одна, она не раз подходила к телефону, чтобы позвонить ему на работу, позвать его, но вспоминала взволнованный голос, недавно произнесший «болен», и подолгу застывала у телефона, бесцельно глядя в угол.

В глазах ее вставала пустая, мрачная комната, и там, на кровати, одинокий и страдающий лежит Лаптев и грустно думает о ней, — таком недобром друге, покинувшем его в трудную минуту.

И не жалость, другое, более сильное чувство заполнило сердце Нади.

Она уже не раздумывала над тем, любит она его или не любит, пара она или не пара ему, не думала о том, хорошо ли, плохо ли ей, девушке, первой придти к нему и все сказать.

Она понимала только, что ее место там, около него, что она не увидит больше в жизни ни счастья, ни покоя, если сейчас вот прямо не пойдет к нему и не скажет ему все о себе, о своей тоске, о своей любви.

И, не дожидаясь положенного часа, выбрав момент, когда зал опустел от посетителей, она закрыла библиотеку и смело направилась к дому, где жил Лаптев, в ту комнату, куда он раньше звал ее зайти хоть посмотреть и зайти куда она наотрез отказывалась.

Когда соседка по квартире открыла ей дверь, Надя быстро прошла мимо нее в комнату Лаптева.

Лаптев крепко спал.

Надя несколько секунд всматривалась в его черты, вдруг тоненько и совсем по-детски всхлипнула и, надломанно опустившись на стоящий у кровати стул, горько, навзрыд, расплакалась.

Были в этих слезах и досада за напрасно перенесенные волнения, и обида на него, не знавшего ничего о пережитых ею страданиях, и сожаление о чистенькой и уютной ее девичьей комнатке в призаводском поселке, комнатке, в которую она теперь уже больше не вернется и которую придется променять на вот это запыленное и чуть хмуроватое, как и ее обитатель, жилище.

И, с укоризной взглянув па его лицо, Надя решительно оглянулась, засучила рукава и хлопотливо принялась прибирать свою новую, теперь общую с Лаптевым, комнату.

Михаил Витальев СЕКРЕТАРЬ СЕЛЬСКОГО РАЙКОМА Очерк

Бурно надвигается на южноуральские степи весна. По утрам потрескивает ледок в лужицах, в полдень покрывается он тонким слоем мутноватой воды, но к вечеру снова берет морозец свое — одевает лужи тонкими слюдяными корочками.

Вот-вот прорвется на поля Увельки тепло, и тогда на них из края в край зазвучат разговоры и песни людей, басовитая скороговорка тракторов, весёлое поскрипывание сеялок. Запахнут сыроватые колки и прошлогодние травы бензином, дизельтопливом, маслами.

А пока еще рано сеять, рано вести в наступление трактора. Пока все силы должны быть отданы подготовке этого наступления. Как во всяком бою, успех наступления зависит от того, как подготовлены к нему люди и техника, командиры и рядовые.

На большой горушке, что возле центральной усадьбы Увельской МТС, стоит невысокий, стройный человек, жадно вдыхает сладковатые запахи подступающей сюда весны, пристально вглядывается узковатыми, покрасневшими от бессонницы глазами в затянутую туманом даль, шевелит губами, будто решает про себя трудную задачу.

— Да, плохо, — говорит он вслух, и его голубые глаза темнеют, начинают отсвечивать серым металлическим блеском. Он курит одну за другой сырые, неразмятые папиросы, комкает их, кидает на побуревшую, мокрую траву и, решительно повернувшись, идет к машине.

— К Прекрасному? — угадывает шофер.

— К нему.

И «Победа», разбрызгивая комья грязи, медленно выезжает на оплывающую жирную дорогу.

НЕ КРИВО ЛИ НАЧИНАЕШЬ, НИКОЛАЙ ФЕДОРОВИЧ?

Может, три, а может, две недели оставалось до сева, когда область сняла с работы директора крупнейшей машинно-тракторной станции района Ивана Петровича Прекрасного. Прекрасный был снят безоговорочно и должен был пойти на низовую работу в другой район, где не корили бы его люди за ошибки, допущенные в Увельке.

А ошибки эти были серьезны и многочисленны. Тракторный парк станции даже наполовину не был готов к севу, прицепной сельскохозяйственный инвентарь находился бог его знает где — часть в колхозах, часть брошена на полях, — и никто в МТС как следует не занимался его ремонтом. И нетрудно догадаться, что дисциплина в МТС хромала на обе ноги, немало трактористов махнуло рукой на ремонт.

Молодой директор МТС Прекрасный метался от мастерских к колхозам, нервничал, кричал, подстегивал людей приказами, наказал чуть ли не половину трактористов, скрипел по ночам зубами от собственного бессилия, обходил стороной за много кварталов райком партии.

Недаром обходил. Чуть не на каждом пленуме райкома, чуть не на каждом активе, бюро, совещании били Ивана Петровича Прекрасного смертным боем, пламенно ругали за всякие срывы и провалы, и секретарь райкома, несколько недель тому назад уехавший на другую работу, говорил членам бюро:

— Не очень-то у нас прекрасный директор!

И члены бюро райкома, немножко поеживаясь от грубоватой шутки секретаря, в душе считали, что по существу дела секретарь-то прав.

И вот областное управление сельского хозяйства, резко сформулировав приказ, сняло с работы Ивана Петровича Прекрасного.

В тот же день, в который служебная почта донесла этот приказ до Увельки, новый секретарь райкома выехал в Челябинск. Пока черно-серая, сильно облинявшая «Эмка» тащилась по размякшей дороге в область, секретарь райкома успел основательно выспаться, выкурить пачку папирос и продумать добрый десяток очередных неотложных дел.

Придя в кабинет секретаря обкома, Николай Федорович не стал тратить времени на лишние разговоры и высказал свою просьбу:

— Приехал за Прекрасного заступаться. Помогите оставить его на месте.

Секретарь обкома посмотрел на невысокого человека в вылинявшем рабочем пиджаке и сказал как можно мягче:

— Не криво ли начинаешь, Николай Федорович?

Секретарь убежденно покачал головой:

— Нет. Не криво.

Тогда секретарь обкома обошел стол, усадил нового районного работника в мягкое кресло, сел рядом и, в нетерпении постукивая пальцами по коленям, распорядился:

— Ну, выкладывай, что там у тебя, товарищ Соколов.

И секретарь райкома «стал выкладывать». Он рассказал, что знает Ивана Петровича давно, еще с тех пор, как тот под началом у него, Соколова, работал главным агрономом машинно-тракторной станции, как хорошо показал себя тогда этот молодой человек, как горел он на работе и как любили его люди машинно-тракторной станции за молодое это, святое это горение.

— Что же с ним случилось в Увельке? — не вытерпел секретарь обкома.

— Случилось то, — продолжал Соколов, — что часто случается с энергичными, но малоопытными работниками. Что бы поговорить руководителям района с новым директором станции: где был, что делал, как представляешь себе новое дело? Ничего этого не сделали. Уцепились за какую-то ошибку Прекрасного, наказали. Потом еще раз наказали. Наказали да еще предупредили: «Не дорожишь ты партбилетом, товарищ Прекрасный». Ну, и сбили человека, заставили за многие дела хвататься, ничего до конца не доводить, приказами сыпать.

Соколов помолчал.

— Я вины с Прекрасного не снимаю. Не ребенок, своя взрослая голова на плечах. Но я убежден: при поддержке Иван Петрович будет отлично работать.

И заключил:

— Я прошу оставить его на старом месте и считать, что я несу за Прекрасного прямую личную ответственность. Еще я могу твердо обещать: за год МТС уйдет из числа худших. Это пока на первое время.

Секретарь обкома долго молчал, стучал пальцами по коленям, изредка бросал внимательные взгляды на Соколова, курил.

И секретарь райкома видел: не легко его старшему товарищу вот так — быстро — решить этот запутанный вопрос. Увельская МТС — одна из крупных опорных баз государства в области. От ее работы, от энергии ее людей, от умения и способностей ее руководителей в немалой степени зависит исход сельскохозяйственных работ в одном из крупных хлебных районов Южного Урала. А Иван Петрович Прекрасный? Что он за руководитель? Может ли он круто повернуть дело, задушить, убить худую свою славу, разросшуюся в Увельке, стать государственным деятелем, каким и надлежит быть директору машинно-тракторной станции?

Секретарь райкома напряженно вглядывался в лицо человека, на плечах которого лежала немалая ответственность за судьбу сельского хозяйства области, за уровень его кадров, за его успехи и провалы.

«Нет, не разрешит», — думал Соколов, наблюдая за секретарем обкома, курившим подряд уже третью папиросу.

— Ну, ладно, Николай Федорович, — наконец сказал тот, — верю я тебе и, значит, верю Прекрасному. Поезжай домой. Мы решим это дело.

О многом можно подумать за три часа, проведенных в пути. Соколова занимал только один вопрос: с чего начинать? О чем говорить с Иваном Петровичем? Как заставить человека поверить в свои силы после стольких неудач?

ТРИ ЧАСА ВОСПОМИНАНИЙ

И стал в дороге Николай Федорович Соколов вспоминать свою жизнь, чтобы выбрать из этой жизни такие примеры, которые помогли бы ему разговаривать с Иваном Петровичем, помогли бы Ивану Петровичу избежать тех ошибок, которые допустил Соколов, и использовать те удачные формы работы с людьми, которые нашел Николай Федорович.

…В тяжелые военные годы работал Николай Федорович Соколов директором Полетаевской МТС Сосновского района. Был за плечами у директора немалый опыт руководства людьми, знал агроном Соколов землю, знал сельскохозяйственные машины, и все-таки тяжело шло у него на новом месте дело!

Почувствовал новый директор вскоре, что нету под ним твердой почвы, что вот он, директор, — это одно, а вот они, трактористы, — другое, и никакого коллектива, где все — за одного и один — за всех, где понимают друг друга с полуслова и дорожат общей честью и славой, вовсе и нет.

В чем дело? В чем?

Не спал по ночам Соколов, дымил папиросами, день за днем перебирал недолгую свою службу в Полетаевской МТС.

Вот давеча приходил бригадир Александр Константинович Воронков, просился:

— Пусти, Николай Федорович, на денек в деревню. Дома худо: жена больна, сена нет, дрова вышли.

Он, Соколов, отказал. Но ведь как отказал? Законно. Ну, в самом деле — на фронте и в тылу напряжение крайнее. Трактористы день и ночь в мастерской, девчонки да старики — чуть не главная сила. А тут бригадир опытнейший — на сутки из строя. А весна — вот она. Что тогда делать будем?

Спросил в заключение разговора самого Воронкова:

— Ну, как бы ты сам на моем месте поступил?

Александр Воронков, человек скромный и дисциплинированный, пожал плечами, сказал, глядя куда-то мимо директора:

— Вроде бы верно отказываешь, Николай Федорович.

«Ну, так прав я или не прав был? Спросить бы об этом у Ивана Петровича Прекрасного. Тряхнул бы головой он, наверное, и сказал:

— Конечно же прав, Николай Федорович!

Нет, не прав я был, Иван Петрович, и если бы ошибку эту не понял во-время, далеко зайти бы мог, туда же, примерно, куда ты, Иван Петрович, сейчас зашел».

В самом деле, вроде бы все верно: напряжение в стране крайнее. А тут личное дело поверх общего человек ставит. Конечно, отказать в просьбе надо.

Нет, нельзя все-таки было отказывать человеку, невзирая ни на какое напряжение в стране. А нельзя потому, что человек живой, а живой человек сегодня может ладно работать, а завтра — все под откос. Много ли ума требуется, чтобы понять: хорошо человеку жить, весело у него на душе — и дело спорится. А плохо на душе — приказом не поможешь.

И когда стало это ясно директору МТС, решил он поправить свой вывих. Запряг лошадь и поехал в село, семью Воронкова проведать. Да прежде, чем в избу зайти, заглянул к председателю колхоза. Поздоровался холодно и говорит:

— Ты что же это, товарищ Байкалов, как формалист завзятый, к семье тракториста относишься? Или не знаешь — женщина болеет, сено вышло, дров нет?

— Как не знать, — говорит председатель, — а только ведь и ты знать должен, Николай Федорович, какое сейчас время — война. Трудное время, людей нехватает, фуража маловато. Чем поможем?

Самому директору не видно, а со стороны поглядеть: смутился Николай Федорович — уж больно похоже говорит председатель, его, Соколова, старыми словами говорит.

Ну, все-таки коммунист Байкалов, договориться можно. Побеседовали, конечно, не очень гладко, но общую, верную линию отыскали. Пошли вместе в воронковскую избу, поговорили с больной женщиной: чем больна, что надо, как детишки — не сбились ли без присмотра? Подводу чуть не из-под земли добыли, сказали брату Воронкова:

— Поезжай живо за дровами!

Потом врача пригласили. Одним словом поступили, как порядочным людям, руководителям положено.

В субботу вернулся директор в усадьбу, спрашивает главного механика Федора Кондратьевича Олейника:

— Как Воронков работает?

Помялся немного главный механик и говорит:

— Ничего понять не могу, Николай Федорович. Что-то с Воронковым случилось. Лучший тракторист, а работа будто из рук течет. Еле восемьдесят процентов на ремонте дает.

— Ладно, — говорит директор, — тут не его, тут моя вина. Пригласи ко мне Воронкова, пожалуйста.

Главный механик пожал удивленно плечами, но спорить с новым директором не стал: мудрит чего-то Николай Федорович!

Вошел Воронков, глаза в пол, в кулаке ветошь мнет, чувствует: сейчас нагоняй будет.

А директор весело говорит:

— Ну, вот что, Александр Константинович, прости меня на первый раз. Глупо я поступил, не пустив тебя к больной жене. Поправился я. Поезжай в деревню. В понедельник, смотри, к смене не опоздай.

Возвращается Воронков в понедельник, заходит к директору. Ну, сразу видно — другой человек, вроде бы на празднике побывал. Вечером спрашивает директор у главного механика.

— Как Воронков?

— Две нормы, — отвечает главный механик и маленько в сторону смотрит: неудобно все-таки человеку, тоже промашку допустил.

…Другие примеры уже не вспомнишь, Увельское вдалеке показалось. Ладно, другие примеры еще будет время вспомнить.

НЕТ АВТОРИТЕТА — НЕТ РУКОВОДСТВА

Той же ночью приехал секретарь райкома к директору машинно-тракторной станции Ивану Петровичу Прекрасному. Сидит Прекрасный один в горнице, бутылка вина нераскрытая перед ним, по лицу красные пятна. Взглянул на секретаря, спрашивает:

— Отходную мораль читать приехал, Николай Федорович?

— Мораль — это, пожалуй, верно. Но не отходную. Оставят тебя, наверное, Иван Петрович. Надеется на тебя секретарь обкома.

Ухмыляется Прекрасный: вроде бы не до шуток. Когда, наконец, поверил в разговор, грустно головой покачал: нет, не оставят меня, больно много ошибок совершить успел!

Всю ночь проговорили секретарь и директор, всю ночь сообща думали, как делу помочь.

Для начала Николай Федорович рассказал первую половину случая с Воронковым. Потом спросил:

— Правильно ли отказал я? Как ты думаешь, Иван Петрович?

Прекрасный головой тряхнул, сказал убежденно:

— Конечно, правильно!

Тогда секретарь райкома рассказал вторую половину этой истории и посоветовал:

— Ты об этом еще успеешь подумать, Иван Петрович, а пока я тебе еще один случай напомню. Мы в те времена с тобой в Полетаевской МТС работали. Вот какой это случай был.

Пришла с фронта похоронная, погиб смертью героя на войне рядовой солдат товарищ Ошурков, в прошлом заведующий нефтебазой нашей Полетаевской МТС. И остались от семьи жена хворая да две дочери. Младшей — десять лет, а старшей, Вале, — шестнадцать. Ну, скажем, раз можно помочь семье, два можно, но ведь не жизнь это! Пусть помогает не частное лицо, а государство, но разве мыслимо здоровым людям только на помощь жить? Нет, не годится. Надо, чтобы люди сами себе кусок хлеба зарабатывали.

А как заработают? У вдовы Ошуркова никакой профессии нет, а Валя — что ж Валя? — только на собственные ножки становиться начинает.

Конечно, худо об нас никто бы говорить не стал — все же позаботились разок-другой руководители о семье погибшего, но где-то в душе осталась бы горечь у людей: ведь с каждой семьей, считай, такое случиться может!

Помнишь, Иван Петрович, пригласили мы Валю к себе, сказали:

— Ну вот, Валенька, давай, как взрослые люди, друг с другом поговорим. Остались вы без папы и надо думать вам теперь, как себя прокормить и чтобы достоинство свое при этом не ронять. Ты девушка молодая, опыта у тебя нет, так вот послушай, что мы, твои старшие товарищи и руководители, предлагаем. Иди к нам в МТС табельщицей, Валенька.

Заплакала тогда Валя и сказала:

— Как же я пойду к вам табельщицей, дядя Коля, ежели я работу эту совсем не знаю?

— Ну что ж, что не знаешь? Арифметику до школы тоже ведь не знала, выучила же!

Ладно, взяли девочку к себе, дали работу. Конечно, плохо эта работа идет, хоть и старается Валя. А бросить нельзя: гордость не велит да и семья ведь теперь на ней одной, девчонке, держится.

— Ну, ладно, можешь, Валенька, сколько там нужно ночей не поспать? Можешь? Вот и отлично. Давай вдвоем заниматься.

Скромная девочка — Валя, одну ночь поучилась, вторую, говорит:

— Ох, бестолковая я, наверное, дядя Коля, плохо у меня учеба получается. И перед вами совестно: спать вам теперь, наверное, совсем не приходится.

Сказал ей: «Не болтай глупостей, начальник всегда найдет время поспать!»

Ладно, продолжаем заниматься, потом бухгалтера на помощь призвали. Год прошел и — что ты думаешь — ведь встала на ноги девчушка, пошла у нее работа.

А потом на курсы Валю устроили, вернулась она с курсов, и вот тебе — лучшая табельщица в МТС.

Так вот, Иван Петрович, ты думаешь, коллектив не знал всей этой истории, ты думаешь, он не сказал нам, руководителям, спасибо в душе, думаешь, не говорили об этом, не писали на фронт? И говорили, и писали. И получается, что твой авторитет, как руководителя, еще на вершок, вырос, укрепился.

— Знаешь, что? — после паузы сказал Николай Федорович. — Раз уж начали мы с тобой этот разговор, хочу я тебе еще об одной истории рассказать.

Было это несколько лет назад, ты еще тут, в Увельке, не работал. Шла партийная конференция, и прения на этой конференции очень мне нравились: задиристые, деловые, короткие.

А надо тебе сказать, Иван Петрович, что за себя не очень я беспокоился на этой конференции. Работал в ту пору в районе совсем мало, целые дни, а то и ночи пропадал в колхозах, в МТС, за множество всяких, дел брался. И вот, сидя на этой конференции, ожидал я, что выступит сейчас кто-нибудь из товарищей и скажет, примерно, такую речь:

— Не могу не отметить я, товарищи, работу нового нашего секретаря райкома. Горит человек на работе, день и ночь большие дела делает.

И все подумают:

«Что верно, — то верно. Не ленивый человек».

И представь себе, действительно несколько товарищей посвятили мне свои выступления.

Поднялся на трибуну секретарь партийной организации Увельской МТС Василий Сергеевич Карташов — он сейчас секретарем Миасского райкома работает — и говорит:

— Хочу еще несколько слов о товарище Соколове сказать. По-моему, не тем человек занимается, чем следовало бы…

Знаешь, Иван Петрович, после этих слов неуютно я себя в президиуме почувствовал. Думаю: вот какая неблагодарность, вот как ценят твой труд, Соколов!

А Карташов продолжает:

— В самом деле, разве это правильно: берется человек сам за все дела, норовит со всякой пустяковиной самолично справиться. А аппарат райкома действует без напряжения, люди помалу перестают отвечать за свои участки работы. Польза от этого делу или нет? Нет, не польза.

Ну, и пошло. За увельцами товарищи из Катаевской МТС, рядовые коммунисты, за меня принялись: подменяет секретарь партийных руководителей на местах, работникам райкома руки связывает. Вот, скажем, заведующий сельхозотделом товарищ Олешко мало бывает в колхозах, больше сводками занимается. Кто виноват? Соколов виноват. А ведь Олешко агроном великолепнейший!

Надо сказать тебе, Иван Петрович, что не сразу справился я с горьким чувством своим. Но справился. В самом деле, когда других критиковали — правду говорили. Почему же обо мне будут неверно говорить? Да и без этого чувствовал: хоть и добрые намерения мной руководили, только от них, от этих благих намерений, не выиграло дело.

Выступил с заключительным словом, сказал:

— За критику спасибо, товарищи. Придется учиться руководить, еще не умею я этого делать.

С этой конференции очень подружились мы с Карташовым, и с Олешко — он сейчас секретарь Сосновского райкома партии. Много раз собирались вместе, советовались, старались так организовать партийную работу, чтобы у каждого коммуниста было дело — по силе его, по вкусу, по склонностям.

Вот, скажем, до того времени член бюро райкома Иван Матвеевич Рутковский партийными делами занимался от случая к случаю. А ведь — директор крупного совхоза, коммунист с немалым опытом, и жизненным и партийным.

После конференции решил он поправиться, да и мы его подталкивать стали. Начал Иван Матвеевич партийными делами в соседних колхозах интересоваться. И вот видим мы: член бюро райкома Рутковский то в колхозе «Восход» секретарю партийной организации план составлять помогает, то в колхозе «Путь к коммунизму» доклад на партийном собрании делает.

Да и в самом совхозе дела получше пошли, выбилось хозяйство из ряда отстающих и помаленьку добрую славу завоевало.

Помолчали. Потом Соколов еще сказал, не то Прекрасному, не то себе:

— Может, не всегда острая критика приятная штука, но всегда полезная. А это главное.

Покурили. Потом Николай Федорович сказал:

— Ты должен понять: нет авторитета — нет руководителя. А у тебя нет авторитета. Не тот у тебя с людьми тон, Иван Петрович, какой нужен. Спору нет, иногда и строгость полезна, но и доброе слово немало значит. А чтоб знать, как с человеком разговаривать, самого человека надо хорошо знать. А ты не знаешь. Ну, вот я тебе самые простые вопросы задам, не ответишь ты мне на них.

Ну, скажи хотя бы, знаешь ты имя, отчество бригадира Титова? Молчишь? А сколько орденов у Кочеткова и за что они? Видишь, тоже не знаешь. Какой же ты руководитель? Палка-погонялка ты, вот ты кто, Иван Петрович!

Бывает же такое в жизни: ругают человека, а у него на душе светлеет! А что ж тут удивительного: ругают плохое в человеке, чтобы у него одно хорошее осталось.

— Спасибо тебе, Николай Федорович, за мораль твою! Давай учиться.

ДАВАЙТЕ ПОСОВЕТУЕМСЯ

Через неделю собрал директор совещание бригадиров и механиков. Встал за председательским столом, посмотрел весело на секретаря райкома и сказал:

— Весна, вот она, товарищи, лед топит. Трактора не готовы. Инвентарь кое-какой еще по полям валяется. Как сеять будем? Давайте посоветуемся.

Сначала все молчали, одну папироску от другой прижигали: небывалое дело — директор с людьми советоваться решил.

Потом встал бригадир Василий Михайлович Белоусов, начал:

— Что посоветоваться с народом решили, это верно. Люди у нас скромные, но уважение, Иван Петрович, никому не мешает. Это у меня — вроде как вступление. А теперь о деле. Первое: всех трактористов собрать, не только бригадиров и механиков. С ними, с трактористами, посоветоваться. Худо не будет. А что до меня касается, я так думаю. Прежде всего порушить односменную работу на ремонте. Нужны две смены. Понимаю, дело в кузнецов упрется. Мало у нас их. Мало да найдутся. Давайте в своем хозяйстве покопаемся, может, и сыщем. У меня в бригаде, скажем, пару-другую подходящих людей выделить можно — Бабкина, например, Савельева Ивана Васильевича. Чем не кузнецы?

Это первое. А второе — поговорить надо со старыми трактористами и комбайнерами, теми, что с войны вернулись да пока еще баклуши бьют. Подсказать следует — трудно нам без них, пусть помощь окажут. Вот, к примеру, лейтенант товарищ Чунихин? Отличнейший комбайнер, пусть пособит на ремонте. Вот это мои советы.

Притушил папиросу бригадир трактористов Николай Павлович Кочетков, поднялся:

— За нас дядя сеять не будет. Это понимаем. Что трактористов касается, можете быть в надежде: ни дня, ни ночи не пожалеем. Но и вам бы, товарищ директор, не худо о многом подумать. И первое — о людях. Вот, скажем, такой пример: у вас своя казенная машина. Это очень правильно. Государство понимает — нельзя директору такого громадного хозяйства без машины. О вас подумали, а вы о нас — нет. Судите сами: где живут трактористы? Большинство в селах, а до них, до сел, от МТС — многие километры. Ну, ладно, нам не привыкать ходить, да ведь беда в другом — опоздал на десяток минут и под суд. Вы недавно, Иван Петрович, отдали под суд тракториста Слепых. А ведь как дело выглядело? Не был человек дома, в деревне, три недели, вырвался кое-как. Что бы вам, товарищ директор, вашего же работника до дома на машине довезти? А вы не догадались. Пошел он, Слепых, по степи пешком и обратно, в МТС, тоже пешком. А погода метельная, идти не близко — опоздал. Судьи тоже лениво к делу подошли: опоздал? Получай три месяца принудработ.

А не подумал уважаемый Иван Петрович, что не Слепых это судили, а его, директора. За то судили, что о людях не беспокоится, а заботит его гектар пахоты да график ремонта. А это все: и гектар и график, — от человека, от того, хорошо ему или плохо, светло иль темно на душе у него. Короче говоря, о транспорте для нас позаботиться надо. Вот что я имел сказать.

Потихоньку косится Соколов на Прекрасного: терпи, директор! А у директора по лицу — красные пятна, бровь дергается.

«Ничего, Иван Петрович, у человека всегда к кризису болезни высокая температура бывает».

Кончилось совещание. Иван Петрович спрашивает секретаря:

— Ну, что скажешь, Николай Федорович?

— Ничего. Подумай. Кое-какие дельные слова были.

Распрощался секретарь райкома с директором МТС, приехал в колхоз «Путь к коммунизму», с коммунистами и комсомольцами овощной бригады поговорить — новое дело начинают. Ехать-то едет, а мыслями все еще в МТС. Трудновато Прекрасному! Ох, трудновато. Ну, ничего, главное на верный путь человек встал. Теперь только сбиться ему с дороги не дать.

Дня через три на собрании партийного актива в райкоме Николай Федорович будто бы случайно спросил Ивана Петровича:

— Ну, как дела твои двигаются, директор?

Понял Прекрасный, о каких делах его спрашивают, ответил:

— Знаешь, Николай Федорович, я тебе потом отвечу. Мне еще подумать надо.

— Ладно, подумай.

ПРИКАЗ — ЭТО ПРИКАЗ, И НЕЧЕГО ДИСПУТЫ ОТКРЫВАТЬ…

Десятки срочных и важных дел у секретаря райкома: огромны поля района, немала промышленность. Сотни коммунистов, тысячи людей работают здесь. А разве неизвестно, что когда у кого-нибудь из людей встречается большая трудность и не может непосредственный начальник помочь или решает вопрос неправильно, идет такой человек в райком партии и норовит попасть к первому секретарю. И не простят, конечно, люди такому руководителю, если окажется он несведущим в их вопросе, если не сумеет быстро и верно решить проблему (конечно, проблема! А как же — с пустяком к секретарю не пойдут!).

Десятки и сотни специальных вопросов должен знать секретарь, во многих отраслях разбираться. Но самое главное дело секретаря — это работа с людьми, с их характерами и душой, с их волей.

И то ли беседовал Николай Федорович с приезжим агрономом о том, где лучше закладывать мощное овощное хозяйство, то ли звонил в областное управление — почему не шлют запланированных машин? — помнил он о десятках людей, за судьбу, промахи и удачи которых отвечала и за которых боролась районная партийная организация.

И одним из таких людей был для секретаря райкома оставленный областью на должности директора Увельской МТС Иван Петрович Прекрасный.

Расспрашивал Соколов забегавших в райком трактористов, жадно ловил случайные разговоры о директоре, не раз наведывался в МТС — и радовался. Твердо идет по новой дороге Иван Петрович. На прошлой неделе был директор в гостях у Титова Александра Васильевича, со всей семьей познакомился, узнал, как детишки учатся, нет ли в чем нужды, какие к нему, руководителю, претензии имеются.

Потом три часа провел в избе у Титова Ильи Николаевича, все выспрашивал, как живут трактористы, дружат ли меж собой, помогают ли друг другу.

Николая Павловича Кочеткова навестил, Белоусова Василия Михайловича. Потом вызвал к себе в кабинет Титова Илью Николаевича и насел на него:

— Что ж это, товарищ Титов, получается? В «Уральском партизане» работают две тракторных бригады — твоя, Илья Николаевич, и однофамильца твоего — Титова Николая Ивановича. Ты знаешь, как работает Николай? Вот видишь, знаешь — плохо он работает. А ты — товарищ его, рядом с ним сеешь и делаешь вид, что ничего не замечаешь. А у него, у Николая Ивановича, сеялок нехватает, мало мы ему дали. Так вот, Титов, поднатужься, сегодня в ночь кончай сеять. Закончишь, сеялку Николаю Ивановичу передашь.

Бригадир Илья Николаевич помрачнел, желваки на скулах заиграли, сказал:

— Сеять в ночь кончу. А сеялка, директор, моя. Разбивать не дам.

Прекрасный поднялся, сказал глухо:

— Сеялку на заре отдашь. Это приказ. Понял? Иди.

Приказать — приказал Иван Петрович, а на душе скребет: а ну, как не выполнит строптивый Илья этого приказа? Случались же такие вещи раньше. Случались, а теперь не должны.

Снял директор трубку телефона, сказал в нее:

— Ты у себя? Я зайду сейчас.

Зашел к секретарю партийной организации МТС Василию Сергеевичу Карташову.

Посредине ночи приехал Карташов на поля «Уральского партизана». Отыскал Илью Титова:

— Как дела, Илья Николаевич?

Не удержался бригадир, стал жаловаться на директора: свою сеялку велит ему, Титову, чужому дяде отдать. Огорчился Карташов, говорит:

— Эх, Илья Николаевич, Илья Николаевич! А я то за тебя директору поручился, все толковал, что не может Илья Титов приказа не выполнить.

— Погоди, — оторопел Титов, — приказ-то неверный. Сеялка-то моя! Как же я ее в чужие руки отдам?

— Прежде всего, — ответил Карташов, — давай с тобой так договоримся: приказ — это приказ и нечего тебе диспуты по этому поводу открывать. Сеялку на заре передашь Николаю. Понял? Ну, вот и хорошо. А коли так, я тебе сейчас объясню, зачем это надо.

Ты это к чему, Илья, как бывший единоличник рассуждаешь: моя сеялка, не дам. Ты что, не понимаешь, что станции план выполнять надо, государственный план? А работа станции из работы трактористов складывается. Да это тебе и без меня ясно, зря куражишься.

Когда передавал на заре сеялку Илья Николаевич Николаю Ивановичу, не утерпел:

— Ты мне сеялку не разбей, тезка. Голову сниму!

Николай Иванович ухмыльнулся:

— Мы тебе ее еще подтянем, Илья: смотри, дребезжит, как телега у единоличника!

Десятый день сева подходил к концу, когда в МТС приехал секретарь райкома. Спросил директора МТС:

— Когда совещание проводить будешь, Иван Петрович?

— К ночи все бригадиры съедутся.

Совещание было шумное и — как сказать? — веселое. А потому веселое, что появилась у людей уверенность, — пусть с большим трудом, при крайнем напряжении сил, но может станция выполнить план. Выполнить впервые за много лет неудач и срывов.

Потом уже, после того, как объявили, что подготовлены для трактористов два доклада — главного механика Федора Кондратьевича Олейника о роли бригадира в техническом уходе за машинами и Василия Сергеевича Карташова — о текущем моменте, слово взял Николай Федорович Соколов.

Слово взял и начал браниться. И ничего ведь не скажешь, правильно ругается. Механизаторы — ведущая сила в сельском хозяйстве, а, поглядите, в каком виде они на свое совещание явились: в рабочей робе, руки черные, непобриты. Время было переодеться? Было. Почему выходные костюмы не одели?

Оглядел секретарь райкома изумленных трактористов, улыбнулся против воли, продолжал:

— Кое-кто тут думает, наверно: мудрит Соколов. Нет, бригадиры, не мудрю. Во всем у нас порядок быть должен: чисто одет, подтянут — и говорить подтянуто будешь. А то некоторые товарищи тут водичку лили. А как же? Ведь прямо с поля, глядите: в робе мы, подумать-то некогда было. А подумать-то было когда и переодеться тоже.

В полночь, когда кончилось совещание, Иван Петрович сказал Соколову:

— Вот теперь могу я, Николай Федорович, на твой вопрос ответ дать. На тот, на старый вопрос. Год назад не руководителем, а мальчишкой я был, Николай Федорович!

А ТЫ НЕ ПАНИКУЙ, МИЛАЯ ДУША!

Через месяц, когда секретарь и директор сидели в райкоме и обсуждали, какие еще меры требуются, чтобы поднять МТС, раздался телефонный звонок:

— Немедленно посылайте директора Увельской МТС в Троицк. Кустовое совещание директоров МТС. Секретарь обкома проводит.

Отпуская Прекрасного в дорогу, Николай Федорович сказал на прощание:

— Смелее, увереннее говори о главном. О своих ошибках, о просчетах области, о своей уверенности в добром будущем станции.

Так и выступил на совещании Иван Петрович Прекрасный, а когда дошел до главного и сказал, что МТС не только уйдет из числа отстающих, но и в первые ряды пробьется, прервал директора секретарь обкома:

— Не молол бы ты зря языком, товарищ Прекрасный!

Приехал директор в Увельку убитый, зашел к Соколову:

— Нет, не работать мне тут, Николай Федорович. Вот сам секретарь обкома болтуном назвал.

Почти накрыл бровями голубые свои глаза первый секретарь райкома, потом внезапно улыбнулся, положил руки на плечи директору МТС:

— А ты не паникуй, милая душа! Не паникуй! Ошибся секретарь обкома, сказал не подумав. Вот ты теперь делом докажи, что верно пообещал, тогда секретарю обкома неудобно будет.

Через год Увельская машинно-тракторная станция, оставив последнее место в областной таблице, прочно перешла в ее середину. Еще через год она вырвалась в первую пятерку и, наконец, заняла первое место на Южном Урале.

Секретарь обкома, к этому времени уже председатель Челябинского облисполкома, видно, памятуя о брошеннойкогда-то неосторожной фразе, сказанной на совещании, предложил директору МТС Ивану Петровичу Прекрасному подумать о работе в советских органах области.

И уехал Иван Петрович возглавлять советскую власть в Каракульском районе. Перед тем как покинуть Увельку, долго беседовал с новым директором Иваном Николаевичем Полторихиным, рассказывал ему о старых своих ошибках, посоветовал держаться поближе к бывшему агроному и бывшему директору машинно-тракторной станции, нынешнему первому секретарю райкома Николаю Федоровичу Соколову.

ГДЕ ГЛАВНОЕ ЗВЕНО ЦЕПИ?

Казалось бы, все идет в Увельской МТС хорошо: в первом ряду числится станция. А неспокойно почему-то на душе у Соколова. И вот почему неспокойно.

Во-первых, не может не видеть Николай Федорович, что успехи станции добываются ценой крайнего напряжения сил людей. А это никакой необходимостью не вызывается: станция имеет отличный парк машин, старый, сработанный коллектив механизаторов. Что еще нужно? Что?

Десятый раз вчитывается Николай Федорович в работу Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», сидел ночами над решениями XIX съезда партии. Нужно заниматься вопросами экономики, это ясно. Нужно искать резервы. Но как искать? В чем? Где главное звено цепи?

Есть отличные люди и отличная техника, но техника эта работает еще плохо. Что надо сделать для того, чтобы на базе той же техники выполнить огромные задачи, поставленные партией перед работниками сельского хозяйства?

Для того чтобы ответить на эти серьезные вопросы, надо было посоветоваться с людьми, с трактористами и колхозниками, с партийными работниками и комсомольцами, с теми, кто должен двинуть и двинет вперед сельское хозяйство.

Многое представлялось неясным в этой безграничной работе секретарю райкома.

Соколов стал готовить план работы. Множество бесед на полях и в конторах колхозов, многочасовые наблюдения за работой трактористов, совещания в райкоме, весь прошлый жизненный опыт секретаря райкома убедили в том, что причины медленного роста сельского хозяйства в районе кроются в слабом использовании огромного парка машин и механизмов и, значит, в недостаточном уровне знаний механизаторов, в нечетко продуманной организации труда.

План, над которым работал Соколов и актив райкома, представлялся Николаю Федоровичу точным и глубоким анализом состояния дел в МТС.

Наконец план этот был готов и… оказался никудышным. Он, план этот, включил в себя множество вопросов — «на все случаи жизни» — и не было никакой возможности определить, что должна была поставить в основу анализа партийная организация района.

Так за что же все-таки следовало приниматься в первую очередь? Может быть, постараться найти причины текучести кадров трактористов? И в связи с этим поискать причины низких заработков некоторой части механизаторов? Или обратить внимание на марки тракторов: все ли они одинаково хороши в условиях района? А может быть, и не здесь главное, а в низком уровне культуры и специальных знаний механизаторов, в недостатке политической образованности их?

За что взяться сначала, чтобы вытянуть всю цепь?

В это время появились решения сентябрьского Пленума ЦК, глубоко разобравшегося в сложных вопросах сельского хозяйства страны и наметившего пути быстрого продвижения вперед.

Многие часы ежедневно проводил в поле Соколов, бывший главный бухгалтер Катаевской МТС, нынешний зав. райфо Тимофей Николаевич Сырвачев, главный бухгалтер Катаевской МТС Яков Иванович Белобородов, директор Увельской МТС Иван Николаевич Белоусов и Михаил Архипович Лапаев, десятки работников МТС, райкома партии и комсомола.

И тогда родился второй план, отвечавший задаче, поставленной райкомом.

ЧТО ПОКАЗАЛ АНАЛИЗ?

Этот план обязывал найти глубокие причины низкой выработки значительной группы трактористов и объяснить успехи другой, меньшей группы трактористов. Следовало разобраться в том, почему на одном и том же тракторе, в одних и тех же условиях два тракториста с одинаковым стажем работы добивались резко различных результатов. Короче говоря, план предусматривал точное, подкрепленное фактами, цифрами и доводами объяснение неровной работы механизаторов. Этот анализ должен был дать руководителям района возможность круто поправить дело в сельском хозяйстве.

Прежде всего занялись вопросом о квалификации трактористов. Оказалось, что из 114 трактористов Увельской МТС больше половины — трактористы второй категории. Запросили цифры из трех других МТС — то же самое. Это были уже сами по себе тревожные цифры. Они обозначали, что большинство механизаторов в машинно-тракторных станциях недостаточно твердо знают свое дело.

Собрали факты и цифры. Сидели по ночам, складывали, вычитали, делили, множили. Отправлялись в поле то к одному трактористу, то к другому, допытывались, сообщали цифры, просили высказать свою точку зрения.

Вот что получилось.

Трактористы второй категории, работающие на всех марках машин, выработали за сезон 1953 года в среднем 466 гектаров, а трактористы первой категории — 831 гектар.

Тракторист первой категории Махмутов на тракторе марки «СХТЗ» за сезон значительно перекрыл план вспашки и сэкономил 851 килограмм горючего. А рядом с ним, на том же «СХТЗ», на той же пахоте тракторист второй категории Хватков не только не справился с планом, но и перерасходовал 1403 килограмма горючего, то есть такое количество, на котором можно было вспахать еще 70 гектаров зяби.

Взяли цифры Катаевской МТС. За год трактористы первой категории сэкономили 15 100 килограммов горючего, а трактористы второй категории перерасходовали 8100 килограммов. Запросили Увельскую МТС. Та же картина — первые сберегли около 20 000 килограммов, вторые пережгли 13 675 килограммов.

Подсчитали: если бы только в Катаевской МТС трактористы второй категории работали так же, как трактористы первой категории, то станция вспахала бы дополнительно за год 24 211 гектаров условной пахоты.

Значит, ясно: главным образом не выполняют норм и пережигают горючее трактористы второй категории, составляющие большинство а машинно-тракторных станциях района.

Это первое, что удавалось установить.

Затем собрали и проанализировали другие нужные по плану цифры. Оказалось, что и сдача натуроплаты на одного тракториста — этот важнейший показатель работы станции — колеблется также резко у трактористов первой и второй категорий.

Та же картина получилась со стоимостью пахоты. Один гектар условной пахоты у трактористов первой категории по всем маркам тракторов составил в среднем 25 рублей с небольшим, а у трактористов второй категории — 30 рублей.

Посмотрели, что получается с выработкой трудодней у трактористов. Так, в 1952 году каждый тракторист первой категории, работавший на «С-80», заработал 679 трудодней, а тракторист второй категории — 395. В следующем, 1953 году первый заработал 653 трудодня, второй — 453.

И, наконец, подошли к денежным заработкам. Тракторист первой категории в Увельской МТС заработал около 2000 рублей деньгами, тракторист второй категории — 1056 рублей.

Теперь ясней стали причины текучести кадров. Конечно же, уходили в большинстве своем трактористы второй, низшей категории, заработки которых были значительно ниже заработков их товарищей высшей категории.

В четырех МТС района 460 трактористов. С редким из них не беседовал Николай Федорович Соколов. И чем подробней и сердечней были беседы, тем яснее становилась картина: большинство трактористов, особенно второй категории, были людьми с низшим образованием, с недостаточным уровнем общей и политической культуры.

А ведь положение в сельском хозяйстве за последние годы резко изменилось: в деревню шли новые сельскохозяйственные машины, новые тракторы, а у людей нехватало знаний, нехватало общей культуры, чтобы быстро и глубоко освоить новую технику.

По старому правилу, заведенному Министерством сельского хозяйства, деньги отпускались только на обучение новых кадров механизаторов. При этом положении, старые кадры трактористов были лишены возможности систематически пополнять свои знания, изучать новинки сельскохозяйственной техники.

КАК, КОГДА И ЧЕМУ УЧИТЬ?

Анализ этот оказался бы пустой бумажкой, если бы партийная организация района остановилась только на нем. Нужны были практические меры, чтобы помочь трактористам повысить общеобразовательный и специальный уровень.

Что же следовало предпринять? Бурно обсуждался этот вопрос среди бригадиров и механиков тракторных бригад. Было совершенно очевидно, что трактористов второй категории следует вытянуть хотя бы до нынешнего уровня трактористов первой категории, а трактористов первой категории обучить совершенному владению новой техникой.

Но когда, как и чему учить? Возникали трудности, которые на первый взгляд были непреодолимы. Нужны средства на учебу. Их нет. Ну, хорошо: допустим, такие средства будут найдены, — как организовать учебу? Ведь люди работают, с поля их не возьмешь и не посадишь за парту.

Собрали в Катаевской МТС всех бригадиров и механиков станций:

— Как ваше мнение, товарищи?

Один за другим брали слово бригадиры Безгодов, Лапаев, Аржавитин, Стародубцев. Мнение было такое: пусть районные власти добиваются денег на учебу, а организовать ее можно в период осенне-зимнего ремонта. Учиться без отрыва от производства. Шесть часов работать и четыре учиться. Ничего, вытянем.

А чему учить? А вот чему. Из 114 трактористов Увельской МТС — 38 малограмотных и 76 с начальным образованием. Значит, нетрудно сделать вывод, что людей надо учить и русскому языку и арифметике и физике.

Далее. В МТС пришли новые марки тракторов «ДТ», «Белорусь», «СТЗ-7», «С-80» и множество прицепного инвентаря: картофелесажалок для квадратно-гнездовой посадки, рассадо-посадочных машин, самоходных сенокосилок, сеноподборщиков, стогометателей, ожидаются безотвальные плуги, которыми неподалеку от увельцев обрабатывает поля замечательный колхозный ученый Терентий Мальцев. Не только многие рядовые трактористы, но и некоторые бригадиры имели весьма смутное представление об устройстве всей этой замечательной техники. Да и чего греха таить — не все знали глубоко устройство старых марок тракторов.

Значит, надо было помочь людям познать ту отличную технику, которой снабжал их рабочий класс страны.

И, наконец, есть в машинно-тракторных станциях товарищи, слабо представляющие себе все значение своего труда, ту огромную роль, которую играет МТС в подъеме нашего сельского хозяйства. Это опять-таки следствие невысокой грамотности людей, мешающей им интересоваться не только технической, но и художественной литературой, систематически читать газеты. А коли так, не стремились эти люди повысить свою квалификацию, заранее решив, что ничего у них не выйдет с этим делом.

Значит, надо было ввести в школах политические дисциплины и, конечно, усилить партийно-политическую работу в повседневной жизни коллектива механизаторов.

Где организовать такие школы? Все МТС расположены в крупных поселках, где имеются, как правило, неполные средние школы. Вот при них и можно создать вечерние школы трактористов, выделив для преподавания лучших специалистов МТС.

Произвели подсчеты и убедились, что за четыре года учебы можно дотянуть большинство трактористов до уровня семилетнего образования и подготовить их к работе на всех видах сельскохозяйственных машин и инвентаря.

Надо было организовывать школы, добывать денег, разрабатывать программы, нужны были визы и разрешения Министерства и области.

К почину увельцев в областном управлении сельского хозяйства отнеслись с похвальной горячностью. Секретарь райкома довольно хмуро выслушивал комплименты руководителей управления, потому что за ними не следовало дело.

Но, как известно, новаторы — упрямые люди. Во всяком случае, увельцы не хотели сдаваться без боя, они писали, требовали, настаивали.

Очень хочется сообщить здесь, что после долгой волокиты и проволочек, наконец, новаторы победили рутину. К сожалению, написать этого нельзя. Пока не победили. Пока «рассматриваются» «подлежащие согласованию вопросы», и увельцы, в ожидании решения, собственными способами и мерами готовят своих людей, обучают их владению новой техникой, разрабатывают программы для четырехлетних школ, на которые они надеются и в которые твердо верят.

И пока нет решения, продолжают советоваться, спорить на собраниях и активах, анализировать собранный материал.

РАЗНАЯ БЫВАЕТ СОВЕСТЬ…

Уже третий день лил нудный осенний дождь, и кажется, все отсырело, пропиталось водой на землях района: и вылинявшие леса, и обгоревшие за лето ржавые травы, и принявшие озимое зерно поля.

Из-за уколка на одну из полевых дорог тяжело выползла обрызганная грязью «Победа» и, подвывая мотором, вразвалку пошла возле полей колхоза «Новая жизнь».

Было на исходе горячее время озимого сева, и Николай Федорович с трудом разжимал слипающиеся глаза: он недосыпал уже третью ночь.

Вот, наконец, и стан бригадира Ивана Лаврентьевича Колпака. Однако что это? На стане никого нет.

«Ах, чорт, — с сожалением думает Николай Федорович, — как же это я такую промашку сделал? Ведь закончил здесь Колпак работу и на новое место перекочевал, в соседний колхоз».

Секретарь райкома совсем уже собирался поворачивать в Увельку, когда свет машины вырвал из темноты части каких-то машин.

Соколов выскочил из «Победы», быстро подошел к горушке, в которую упирались лучи фар, и глаза секретаря райкома сузились, опустились над ними русые негустые брови. Возле утоптанной площадки, где недавно еще стоял полевой вагончик бригады в грязи, поблескивая тусклой стальной покраской, лежали два разобранных культиватора.

С первого взгляда было видно, что культиваторы эти и не начинали еще своей рабочей жизни, что лежат они тут бог знает сколько, надо полагать, — с самой весны.

— В МТС! — резко сказал Соколов шоферу, когда тот вопросительно взглянул на подошедшего секретаря.

Директор Увельской МТС Иван Николаевич Полторихин, взглянув на вошедшего Соколова, понял: секретарь райкома не в духе, что-то случилось. Выслушав Соколова, Иван Николаевич горестно вздохнул и развел руками:

— Понимаешь ли, Николай Федорович, какая штука получается: все делаем по закону, все инструкции выполняем, все формы учета ведем, как положено и вот — на тебе! — чуть не каждый день такие неприятности.

— Погоди, Иван Николаевич, — удивился секретарь райкома, — я не о форме сейчас говорю, а о деле. Вот Колпак не вернул в положенный срок на усадьбу культиваторы. Как это могло случиться? А только так: не отвечает он за них.

— Ну нет, — возразил Полторихин, — я сейчас докажу, что это не так.

Директор сказал вошедшей на звонок секретарше:

— Пригласите главного бухгалтера. Пусть захватит учетные листы Колпака.

— Вот, — сказал директор Соколову, — записаны у Колпака пять культиваторов. Вот и номера их обозначены — от первого до пятого.

— От первого до пятого? — вслух раздумывал обескураженный секретарь и вдруг поднял на директора удивленные глаза. — Я каждую часть двух культиваторов на свету разглядел, нет там никаких номеров.

— Нет? — переспросил директор и смутился. — Там, конечно, нет. Свои, хозяйственные номера мы в книге учета ставим, а на инвентаре никаких номеров не обозначено.

И вдруг спохватился:

— Погоди, Николай Федорович? Это что же у нас получается? Раз инвентарь не пронумерован, значит, Колпак, скажем, может осенью сдать на усадьбу разбитый культиватор, а Белоусов — новенький, ни с первого ни спросить, ни второго похвалить. В общей куче — как узнаешь, чей это?

Директор сокрушенно развел руками и взглянул на секретаря райкома. Соколов тоже был огорчен, но сказал совсем неожиданные вещи:

— Бить меня некому, Иван Николаевич. Ведь был и я не так давно директором станции. Как же я этого не замечал?

Потом сидели они, два немолодых человека, в кабинете почти до света и вели огорчительный разговор. Получались странные вещи.

В учетном листе тракториста, состоящем из десятков пунктов, не было даже и намека на учет работы прицепного инвентаря. Никто никогда из трактористов не интересовался, на какой срок работы рассчитан, скажем, культиватор или сеялка. Закончил трактор цикл сельскохозяйственных работ, и уже готовы итоги и выкладки: сколько чего сделано, как сделано, сколько денег ушло на полевой и осенне-зимний ремонт. Даже попыток применить такую форму учета к сельскохозяйственному инвентарю не было ни в одной МТС.

И вот что получилось в результате. Один из дисциплинированнейших бригадиров, знающий тракторист и руководитель Василий Михайлович Белоусов уже десятый год содержит в образцовом порядке записанные на бригаду безномерные культиваторы. А вот Иван Колпак, как мы видели, еще и не пустив в дело инвентарь, чуть не погубил его.

И вот еще какие факты вспомнили секретарь райкома и директор МТС. Недавно Иван Николаевич Полторихин заехал по делам на стан бригадира Есина. К тому времени все полевые работы, кроме вспашки зяби, уже были закончены и бригаде оставалось несколько дней полевого житья.

И вот, ожидая Василия Филипповича Есина у вагончика и вышагивая по небольшой утоптанной площадке, директор наткнулся на новые шестерни высевающего аппарата сеялок. Через несколько шагов Полторихин увидел обросшие грязью лапки культиватора, потом втулки плугов.

Подошедший Есин счел гнев директора необоснованным.

— В поле всякое может случиться. Значит, должны запчасти под рукой быть.

— Под рукой, в грязи? — съязвил директор.

— Ну, это верно — промашка, — согласился Есин, — подберем, почистим, смажем.

— Не довел я тогда дело до конца, — с огорчением сказал Полторихин. — А ведь это звено той же цепочки, Николай Федорович, о которой ты мне нынче рассказал. Смотри, что получается. Раз инвентарь без номера, раз никто не учитывает его работу, относятся к нему бригадиры, как кому совесть подсказывает. А бывает и не очень правильная совесть. Это — первое. А второе — вот что. Раз неизвестно, на какой срок рассчитан инвентарь, значит можно хоть завтра придти в МТС и потребовать запасные части: трудно ли сказать, что какая-нибудь там втулка у плуга сломалась. А время горячее — ну, и даем. Бери — только паши, сей! Вот и получается, что тот же Есин и воспользовался бесхозяйственностью нашей: понабрал себе чуть не десяток пудов запасных частей, а не понадобились они ему — в грязь их, пусть ржавеют!

Разговор был негладкий, даже злой, но как иначе вести такие разговоры? Дружно пришли к выводу, что безразличие к учету работы прицепного инвентаря из года в год приводит к порче и быстрому его выходу из строя. Перерасходуются большие суммы на непредусмотренный ремонт инвентаря, лезет вверх стоимость каждого гектара условной пахоты.

— В других станциях та же картина, — сказал секретарь райкома. — Соседи ваши из Катаевской МТС тоже большие деньги зря на ветер бросили. И там у одного бригадира прямые расходы по плугу на один гектар составили 2 рубля 9 копеек, а у другого бригадира — 68 копеек. Ясно, почему. Первый не берег плуг, через два дня на третий ремонтировал его, запчасти со склада без зазрения совести брал, а второй относился к делу как полагается сознательному механизатору.

Вскоре на всех станциях состоялись собрания трактористов и механиков. И здесь мнение было единым.

Увельская МТС, прокладывая дорогу остальным, первой совершила крутой поворот. На каждой сеялке, плуге, культиваторе поставили свой хозяйственный номер. Номера эти вписали в книгу учета, закрепив за каждой бригадой точно оговоренный сельхозинвентарь.

Установили сроки работы и периодичность ремонта на каждый вид инвентаря. Ввели новую форму отчетности: какая площадь, скажем, вспахана плугом номер такой-то, каковы затраты на полевой ремонт, во сколько обошелся гектар условной пахоты.

Теперь уже бригадир не мог просто явиться в усадьбу и потребовать запасные части к вышедшему из строя культиватору. От бригадира требовали акт о порче, о причинах порчи и виновниках. И только после того, как главный инженер станции утверждал такой акт, бригаде могли выдать запчасти. За небрежность теперь взыскивали с виновника.

Пока еще сделаны первые шаги, нет пока обстоятельных выводов и цифр, но и без них ясно, как эта мера поможет делу.

ВАС ЖДУТ, НИКОЛАЙ ФЕДОРОВИЧ

…Идут полями комбайны, день и ночь не умолкает рокот моторов, крики, разговоры, песни. И то тут, то там замечают люди изрядно потрепанную палевую «Победу» секретаря райкома, видят, как появляется Николай Федорович Соколов то в МТС, то в колхозах, то на фермах, то на элеваторе, принимают участие в беседах с ним, радуются его верному слову, его энергии, его знанию земли, а больше всего — его знанию людей, умению направить их по правильному пути.

В прошлом году район досрочно выполнил план хлебозаготовок, колхозы и совхозы полностью засыпали семена, переходящие, страховые и фуражные фонды, целиком рассчитались с государством.

23 колхоза района получили тогда 20 000 000 рублей дохода. Восемь из них получили каждый свыше 1 000 000 рублей дохода, а колхоз «Путь Ленина» 2 900 000 рублей. Некоторые колхозы выдали своим людям на трудодень по 8—10 рублей деньгами, не считая продуктов.

…Соколов едет сейчас в Увельский совхоз и с удовольствием вспоминает эти приятные факты, результаты большой и неустанной работы тружеников района, его партийной организации. Но секретарь райкома помнит и другое. Район не выполнил плана по урожайности и подъему зяби. Слабо еще развито животноводство и овощеводство. Много еще у партийной организации работы впереди.

Вот, скажем, некоторое время назад начали в Увельском совхозе огромное новое дело — обработку земли по методу народного ученого Терентия Семеновича Мальцева. Не так давно Николай Федорович вместе с директором совхоза Рутковоким был на замечательном совещании, проведенном в колхозе у Мальцева. Ученые и работники сельского хозяйства съехались туда со всех концов страны. Небывалое это совещание было, и все на этом совещании убедились (кроме консерваторов и рутинеров — есть, конечно, и такие!) в огромных, поистине неисчерпаемых выгодах новой системы земледелия.

Возвратившись в район, Николай Федорович созвал партийный и хозяйственный актив района и доложил ему о совещании. С большим воодушевлением обсудили на совещании программу повсеместного внедрения в 1955 году системы Т. С. Мальцева. Уже сейчас агрономы колхозов и МТС изучают каждое поле колхоза, его историю, заботятся об изготовлении и приобретении сельскохозяйственной техники, необходимой для работы по-новому.

И вот почта принесла известие, что Главный Комитет Всесоюзной сельскохозяйственной выставки утвердил участниками выставки еще несколько десятков передовиков сельского хозяйства района, новаторов, партийных работников.

В их числе — первый секретарь райкома Соколов.

Получив этот документ, Соколов подумал:

«В будущем году, мы всем районом на выставку отправимся. Поможет нам наука Терентия Семеновича Мальцева!»

…Машину трясет на полевой дороге, и Соколов на мгновение закрывает покрасневшие глаза. И мерещится ему далекое время, 1928 год. Стоит он, белобрысый девятнадцатилетний парень, с великолепным револьвером на боку, а перед ним бушует, кричит, орет, грозится собрание кулацкой донской станицы.

А он, мальчишка в кожаной тужурке, с оружием, выданным ему Советской властью, стоит перед этой злобой и криком, стоит спокойно, даже немножко улыбается — внешне, конечно! — и говорит тихим, но слышным всему собранию голосом:

— Будет у Советской власти хлеб! Будет!

Тут кто-то трогает Соколова за плечо, он открывает глаза и слышит тихий голос своего шофера:

— Совхоз, Николай Федорович. Идите. Вас уже ждут.

Увельский район, Челябинской области, 1954 год.

Леонид Чернышев ЮНОСТЬ ПРИШЛА НА ПОЛЯ (Песня молодых хлеборобов)

Владимир Акулов УРАЛ

Михаил Аношкин РАДОСТЬ

Степан пришел ночевать на полевой стан. За день он набродился по полям с непривычки до гудения в ногах, и все-таки ему было хорошо. Его охватило чувство необыкновенной приподнятости.

Весна в этом году выдалась теплая, березки окутались в легкий зеленоватый дымок. Омытые первым дождичком, на бугре ласкали глаз озимые.

Вечер спустился незаметно. На востоке мигнула первая звездочка, за ней вторая, с низины потянуло сыростью, и густая синева плотно окутала поля и перелески. Звуки стали слышней и чище. Даже воркотня трактора, работающего за озимым клином, доносилась сюда.

На стане пылал костер. Трактористы, уставшие за день, наскоро ужинали и спешили в вагончик спать: подниматься им на рассвете.

Степану, заводскому человеку, все здесь казалось новым. События дня, начиная с утра, когда Степан появился в колхозе, и кончая этим вечером, отчетливо ложились в память.

Спать Степану не хотелось. Он сидел у костра и постоянно ловил себя на мысли, что думает о Настеньке.

Странное дело, видел он девушку сегодня впервые, а вот выделил ее среди всех остальных, выделил вдруг, с первой встречи.

Когда Степан под вечер пришел на стан, Настеньки еще не было. Возвращались люди с поля. Степан ждал, что с ними придет и Настенька. Но ее не было.

Тогда ему стало грустно. Вместе со Степаном у костра бодрствовал бригадир, беспрестанно куривший трубку.

И вдруг Степан услышал песню. Она родилась, как продолжение ночной весенней сказки, как что-то желанное и невысказанное еще.

доносился до Степана девичий голос, тревожа, волнуя и зовя куда-то. Степан подался вперед, прислушался.

Песня приближалась. На какое-то время позабыв о трубке, бригадир тоже слушал песню. Из двери вагончика показался тракторист Федор:

— Настенька! — с доброй улыбкой сказал бригадир и добавил для Степана: — Она у нас песенница, слышь, как поет!

Песня смолкла у самого стана, и Настенька появилась в свете костра: обыкновенная девушка, немножко неловкая, но привлекательная той девичьей непосредственностью и ласковостью, которыми так хороши наши уральские песенницы.

Сборный, не совсем девичий костюм ее — жакетка, юбка, сапоги — даже шел к ней.

— Добрый вечер! — поздоровалась Настенька и присела у костра.

Бригадир предложил ей поужинать. Она отказалась, сказав, что уже поужинала, и посмотрела на Степана с приветливой улыбкой, дружелюбно. Он почувствовал себя неловко под этим взглядом и, чтобы скрыть смущение, полез в карман за папиросой.

Настенька посмотрела на вагончик и позвала:

— Федор! Спишь или нет, Федор?

В дверях вагончика показался Федор, спросил:

— Не сплю, а что?

— Ты говорил товарищу из города, о чем давеча мечтал?

— Я думал, ты о чем путном хочешь спросить! — рассердился Федор.

— Разве это не путное? — она обратилась к Степану: — Он хотел пригласить вас к себе в помощники. Ему такой помощник очень нужен. Одному, говорит, мне очень трудно.

Бригадир улыбнулся и заметил:

— Верно, пожалуй. Без няньки Федору трудно. Только куда же тогда тебя денем, Федор?

— В прицепщики! Я ему свое место уступлю, — улыбнулась девушка.

— А ну вас! — обиделся Федор. — Меня, Настенька, хватит разыгрывать, у меня терпение не железное! — и всердцах захлопнул дверцу.

Настенька тихо засмеялась. Бригадир с улыбкой покачал головой. А Степану припомнилась утренняя встреча.

Из МТС Степана — техника, приехавшего от шефов-тракторостроителей, — направили в колхоз «Светлый путь». Утром Степан приехал на полевой стан, а оттуда зашагал к ближайшему трактору.

Возле кустарника, отделявшего одно поле от другого, он невзначай встретил девушку, которая оказалась прицепщицей. Она-то и привела Степана к трактору Федора. Тракторист встретил незнакомого человека нелюдимо. На вопрос, что у него стряслось с трактором, ничего не ответил, а когда Степан повторил вопрос, Федор огрызнулся:

— Пошел ты к дьяволу! И без тебя тошно.

— А ты не сердись. Одна голова — хорошо, а две — лучше.

Федор повернулся к Степану, вымазанный в масле, свирепый, и в упор спросил:

— Кто такой будешь? Ты знаешь его, Настенька?

Та рассердилась:

— Сколько в тебе гонору-то, Федор! А толку от этого ни на грош. Тебе человек помочь хочет, а ты огрызаешься.

— У меня таких помощников хоть отбавляй!

— А ну, дай посмотрю! — Степан отстранил опешившего тракториста и наклонился над мотором. Тракторист решил было рассердиться, но вместо этого неожиданно подмигнул Настеньке: посмотрим, как опростоволосится этот техник-механик!

Степан возился у мотора минут десять, а затем через плечо, коротко приказал Федору:

— Крутани!

Тот покрутил рукоятку. Трактор чихнул раз, другой и весело затарахтел. Степан вытер руки о тряпку, которую подала ему Настенька.

Когда трактор двинулся, волоча за собой сеялки, на одной из которых стояла Настенька, Степан улыбнулся девушке. Она в ответ тоже улыбнулась. И Степан, поддаваясь какому-то новому чувству, крикнул:

— Счастливо!

Из-за лязга и грохота трактора это слово не долетело до девушки, но она, видимо, догадалась и помахала Степану рукой.

И теперь вот Настенька сидела перед костром, напротив Степана, обхватив колени руками, и задумчиво смотрела на потухающий костер. Потом она подняла глаза на Степана и попросила:

— Расскажите что-нибудь.

А Степан не знал, что рассказать ей. Она попросила вторично, и он начал говорить ей о заводе, о товарищах. Настенька слушала с дружеской улыбкой и не сводила с него своих глаз. Это и смущало, и радовало.

После этого вечера Степан встречался с Настенькой еще несколько раз. Покидая колхоз, увозил он с собой тревожное беспокойство на сердце.

С тех пор прошло два года, и случилось так, что Степан ни разу не встречался с Настенькой, хотя и не забыл ее.

Однажды в рабочем театре тракторного завода проходил концерт художественной самодеятельности. Зрительный зал был заполнен до отказа. На освещенной сцене сменялись оркестры народных инструментов, хоровые коллективы, выступали певцы, танцоры, баянисты.

И вот девушка в белом бальном платье, ведущая концерт, объявила:

— Выступает техник цеха топливной аппаратуры Степан Колесников. Он исполнит на скрипке свой музыкальный этюд «Мечты».

Степана Колесникова знали многие. И когда он появился на сцене, несколько необычный — сосредоточенный от волнения, немножко угловатый, робкий, в черном костюме, — в зале вспыхнули аплодисменты и тут же стихли. Степан сказал что-то седому старичку, сидевшему за роялем. Пианист кивнул головой и осторожно опустил руки на клавиши.

Легкие звуки понеслись в притихший зал. Степан коснулся смычком струн, и нежное пение скрипки слилось со звуками рояля. Но вот звуки рояля как бы отступили, зазвучали приглушеннее, а скрипка пела все увереннее и смелее.

Зал замер. В нем собрались люди самых разных возрастов и биографий. Но все они внимательно слушали Колесникова. Каждый из них по-своему воспринимал музыку Степана. Пожилой рабочий, который помнил трудные дни строительства завода, откинулся на спинку сидения, снял очки и, может быть, в эту минуту вспомнил свою буревую юность. А рядом с ним, весь подавшись вперед, с мечтательной улыбкой слушал музыку паренек еще в форменной гимнастерке ремесленника. Но все они, эти разные люди, были одинаково сильно покорены Степановой музыкой, подкупавшей своей искренностью и непосредственностью.

А Степан не видел зала. Он слился с мелодией, покорился ей, вспоминая ту удивительную картину, которая тогда вдохновила его…

…Теплый июньский ветерок волнами пробегает по широкому пшеничному полю, весело барахтается в листве березовой рощи. Он откуда-то пригнал тучку, серую и неуклюжую, и косыми дружными струйками пал на сухую землю дождик: зашуршал в роще, ртутными катышками покатился по пыльной дороге, омыл зелень пшеницы.

А солнце, словно радуясь тому, что тучка маленькая и не закрыла его, заблестело, заискрилось в дождевых капельках и там, в стороне, перекинуло над землей из конца в конец разноцветную радугу.

По дороге идет девушка. Она идет быстро, весело и на плечах ее трепещет голубая косынка. Солнце искрится в ее мокрых волосах. Ее радуют родные поля и березовые рощи. И в ней самой, в этой колхозной девушке с карими глазами, чувствуется столько силы, молодости, задора, что просто невозможно не любоваться ею и не мечтать.

И Степан мечтал.

Когда под сводами зала медленно угасли последние, тихие и задумчивые звуки мелодии и Степан осторожно опустил руку со смычком, в зале воцарилась тишина. Вышла из-за кулис и в недоумении остановилась девушка-конферансье, поднялся, из-за рояля старый учитель и стал торопливо, трясущимися руками собирать ноты. А зал молчал. И вдруг будто кто-то сильный вырвал из плотины запоры, и шум прибоя разметал хрупкую тишину. Зрители приветствовали Степана долго за то, что этот парень, такой обыкновенный и неказистый на первый взгляд, такой же потомственный рабочий, как и все они, имел сильную власть над их сердцами.

Степан скрылся за кулисами и, несмотря на настойчивые вызовы, ни разу не появился на сцене. Он торопливо оделся и выбежал на улицу, полной грудью вдохнул морозный воздух. Его переполняло какое-то тревожное, хорошее чувство удовлетворения и ожидания приятного. Самым желанным спутником в этот вечер была бы для него, конечно, Настенька. Но ее сейчас здесь не было, он так давно не видел ее!

Очутившись на улице, Степан заметил женщину. Она стояла на ступеньке в глубоком раздумье. Снег побелил ее плечи, каракулевую шапочку. Женщина, услышав стук двери, очнулась от раздумья, быстро сбежала по ступенькам вниз и скоро потерялась в темноте.

Степан спускался по лестнице медленно. Потом он остановился, поймал на ладонь несколько снежинок, наблюдая, как они угасают, превращаясь в крохотные светлые капельки.

Но вот Степан решительно поправил шапку, закурил и зашагал по улице в сторону завода.

Настенька, идя на концерт с подругой, у которой гостила уже второй день, не надеялась, увидеть того техника, который приезжал к ним в колхоз в позапрошлую весну. Но когда Степан Колесников появился на сцене, она узнала его и обрадовалась несказанно.

Она вспомнила Степана на стане — невысокого, плотного, уверенного к себе. Вот он сидит у костра, задумчивый, немного стесняющийся ее, и рассказывает о своих товарищах. Сейчас он чуточку не такой, каким она видела его тогда, — строже, взрослее.

Настенька не сводила глаз со Степана, с его задумчивого лица, следила за легкими движениями пальцев левой руки, за плавными взмахами смычка. Она сразу безотчетно покорилась обаянию мелодии.

И Настенька почувствовала себя удивительно легко и приятно. У нее с новой силой вспыхнули девичьи мечты о счастье и никому не поведанные думы об этом парне, так неожиданно появившемся на ее пути и так же неожиданно надолго потерявшемся.

А скрипка пела и пела, рассказывая о чем-то незнаемом, но близком и желанном. Настенька сердцем поняла, что это о ней. И, поняв это, она уже не могла больше сидеть на месте.

Настенька осторожно, чтобы не помешать другим, пробралась к выходу и остановилась в раздумье. Что же ей делать? Далекими показались ей те весенние встречи, необыкновенным казался Степан Колесников. Она была счастлива, что встретила его. Ей захотелось поскорее его увидеть, просто подойти и сказать что-нибудь ласковое и понятное только им двоим. И Настенька решила вернуться в зал. Но в это время хлопнула дверь. Настенька вздрогнула и подумала о том, что очень неудобно вот так стоять на ступеньках под снегопадом. Она сбежала вниз и, не оглядываясь, заспешила в город на квартиру к своей подруге, не переставая думать о Степане, о встрече с ним, которая теперь, она верила этому, обязательно будет.

А декабрьский снежок кружился в темноте, мягко похрустывал под ногами. В мире, огромном и необъятном, горячо и неповторимо билась вечная жизнь. И в этой жизни родилась и созрела еще одна человеческая радость.

Людмила Татьяничева КОЛОСОК

Людмила Татьяничева * * *

Виктор Виноградов КНИГА ПАРНИСА В ЧЕЛЯБИНСКЕ

Марк Гроссман ЗА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОЙ ПАРАЛЛЕЛЬЮ

А. А. Фадееву

НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

СКАЗ ПРО УРАЛЬСКИЕ СОКРОВИЩА

Певали раньше наши старики такую песню про Урал:

Много, много на Урале было тайного да диковинного. Вот я и расскажу вам про уральское место: каким оно было и каким оно стало.

Недалеко от озера Тургояк Ильменский заповедник есть. Богатимое это место. Там всякие дорогие камни — самоцветы. Шерла черная, хризолиты зеленые, яшма, сапфиры и александриты — камень красоты невиданной. Да всего не перечтешь. И всеми этими богатствами владел Дед Самоцвет. Про него старики рассказывали так.

Жил-был в Миассе купец, по Миасской округе золотые прииски все его были. Бедные люди копались в земле, добывали ему золото, а он с каждым днем богател да богател. Богатые люди, они жадные, сколько ни богатеют — им все кажется мало. Вот тот купец и прознал, что в Ильменях камень самоцвет есть. Зовет он к себе приказчика и говорит ему:

— Возьми пять человек старателей и поезжай с ними в Ильмень искать камни самоцветные.

Купец, как пес, злющий был, приказчик и того хуже.

— Не пожалею рабочих, до смерти замучаю, а самоцветы достану, — говорит купцу приказчик. — Только уговор: третью долю из добытых самоцветов мне отдашь.

— Хорошо, хорошо, — говорит купец, — только достань самоцветы, а я твоих трудов не забуду.

Взял приказчик пятерых старателей, захватил с собой кайлы, ломы, топоры, лопатки и поехали в Ильмень камни самоцветы искать. Приехали в Ильмень, стали разведку делать. Нашли одно подходящее место. Начали шахту бить. Копают старатели неделю, другую — нет-нет да и попадется им крошка от самоцветов. А целых самоцветных камней нет. Приказчик злился на старателей:

— Плохо копаете, плохо ищете! Розгами запорю, голодом заморю, если не будете стараться!

Не дает он старателям покоя ни днем, ни ночью, все заставляет их робить.

Вот копают они раз ночью, а приказчик в балагане спит. Вдруг затрещали стены у шахты, посыпалась порода, испугались старатели: крепи-то слабенькие были. Приказчик торопил и не давал как следует шахту крепить. Старатели и думают: «Ну, обвал. Завалит нас здесь, и не видать нам больше своих детушек». А по шахте все пуще и пуще раздается треск. Глядят они: стена треснула и стала раздвигаться, а оттуда показался сильный свет. Старатели стоят ни живы, ни мертвы. А потом еще пуще прежнего как хряснет! Тут они без памяти попадали.

Долго ли, коротко ли они так лежали, вдруг слышат над собой человеческий голос:

— Вставайте, голубчики, не бойтесь, это я, Дед Самоцвет. — На голове у него золотой венец, изукрашенный сапфирами, рубинами и бриллиантами. Одежда из мелкого хрусталя, горит она на нем, как многоцветная радуга. Старатели как увидели такую красоту, ахнули.

Дед Самоцвет и говорит им:

— Вас купец здесь заставил искать самоцветные камни. Вот вы их и нашли. Пойдемте, я вам покажу.

И повел их в свой дворец. Заводит старателей в первую палату, в ней стены, потолок и люстры — все выложено зелеными самоцветами. Завел в другую — она вся разукрашена синими самоцветами. Третья палата — солнечно-желтая. Четвертая — темнокрасная. Пятая, — как небо, голубая. Шестая из хрусталя. Седьмая палата играет радугой. Полы во всех палатах из разноцветного мрамора, а двери выложены серебром и золотом.

Дед Самоцвет и говорит старателям:

— Вот видите, какие сокровища я имею. Моего богатства хватит на весь мир, а вашему хозяину я не дам ни камешка, потому что сердце у него звериное, а руки в людской крови. Я и поставлен хранить самоцветы от таких людей, как ваш хозяин. И до тех пор буду хранить, пока не придет человек, который не о себе думает, а о всем народе. Я и передам все сокровища ему, а он — своему народу. Тогда у того народа вся жизнь будет радостная и красивая. Идите и ищите того человека, и скажите ему, что я жду его.

Дед Самоцвет одарил старателей и вывел наверх. Пошли они искать того человека.

А Дед Самоцвет обратился чудовищем и явился к купеческому приказчику. Разбудил его. Приказчик как увидел чудовище, так и задрожал от страха, зуб на зуб у него не попадает.

Чудовище и говорит ему:

— Людей своих не ищи, я завалил их в шахте, а тебя пощадил, чтобы ты рассказал хозяину и другим, что это место запретное и самоцветов я никому не дам, а если кто попытается у меня их воровать, так я ни одного человека живым отсюда не выпущу.

Приказчик вернулся и рассказал об этом хозяину, и с тех пор богатеи больше не пытались добывать те самоцветы.

В ту пору такая жизнь была: царь с князьями, попами, купцами да помещиками заграбастали все в свои лапы: землю, леса, горы, а в горах-то всякие руды, серебро, золото, драгоценные камни. Наживались они на этих богатствах, а бедные люди на них робили да бедствовали. Шло, шло так время, да и появился на русской земле великий человек — Ленин. Народную нужду всю доподлинно знал.

Вот он и говорит народу:

— Товарищи, дальше так жить не годится! Давайте прогоним царя и всех буржуев! И сами будем управлять государством.

Поглянулись ленинские слова народу, по сердцу пришлись. Поднялись все рабочие, бедные крестьяне, прогнали царя и буржуев. А Ленина выбрали главным. Пришли к Ленину те старатели, что у Деда Самоцвета были, и рассказали ему про уральские сокровища.

Ленин немедля послал на Урал ученых людей и сказал им, что надо делать. Приехали те люди на Урал, привезли с собой от Ленина грамоту. Пошли к Деду Самоцвету, к хозяину Ильменских гор.

Дед Самоцвет принял дорогих гостей и говорит им:

— Долго я вас ждал и все время хранил самоцветы, чтобы богатеи их не растаскивали. Ну, а теперь берите мои богатства. Пусть ими пользуются все люди, живут да радуются. Пусть их жизнь будет такая же красивая, как эти самоцветы!

Построили ученые в этом заповеднике дома, поселили в них людей, чтобы те жили да порядок вели. И с той поры Ильменский заповедник зовется именем Ленина, а ленинская грамота там и посейчас в дорогом ларце хранится. А народ со всей страны приезжает в заповедник погостить да подивиться ильменскими самоцветами.

Сказ записан И. Зайцевым

от пенсионера г. Кусы

А. И. Калинина, 65 лет.

АНТИРЕЛИГИОЗНЫЕ ЧАСТУШКИ

Частушки записаны И. Зайцевым

в Саткинском и Кусинском районах

Челябинской области.

Иван Малютин НАШ ГОРЬКИЙ (Из воспоминаний)

Иван Петрович Малютин — один из старейших рабочих поэтов-революционеров — был лично знаком со многими крупными писателями прошлого, переписывался с Алексеем Максимовичем Горьким.

Сейчас И. П. Малютин готовит книгу очерков-воспоминаний о своих ветречах с талантливыми русскими писателями и артистами, работает над книгой стихов. |

Здесь помещается зарисовка И. П. Малютина из книги очерков, над которой автор работает последние годы.

В 1922 году я вернулся — после трех лет ссылки и семнадцати лет странствований по Сибири — на фабрику «Красный перекоп». Многие здесь еще помнили меня по революционной подпольной деятельности, по первой рабочей библиотеке на фабрике. Мне дали квартиру в Петропавловском парке, при рабочем факультете, устроили на работу в библиотеке.

Рабфак помещался в каменном доме, на берегу большого пруда, обсаженного березками, тополями и густым ельником. Во всем парке было только две семьи — садовника и моя.

Библиотечного жалованья нехватало, пришлось заняться разборкой старых документов в фабричном архиве. Там я нашел интересные бумаги по истории фабрики и сделал из них выписки для знакомых писателей — Вс. Иванова и Вяч. Шишкова, которые интересовались этим вопросом.

Из Сибири я привез порядочно хороших книг и стал добавлять к ним новые. В скором времени библиотека моя стала довольно большой и включала в себя книги по многим отраслям знания.

Захватывала меня не только любовь к хорошим книгам, но и к творцам их, к писателям. Влюбишься в произведение какого-нибудь писателя и невольно полюбишь его самого… Не посторонний он уже для тебя человек, а близкий, дорогой, родной. И вот живешь и чувствуешь, что у тебя, есть друг, и от этой мысли делается на душе хорошо, интереснее, легче и радостнее жить. Забывались разные трудности и невзгоды.

Еще с юных лет был у меня особенно любимый писатель — В. Г. Короленко. Часто я о нем думал, перечитывая его рассказы, и крепко держал их в памяти. Он мне казался добрым, ласковым, и я осмелился написать ему письмо и послал какое-то свое стихотворение для отзыва. Ох, как он раскритиковал его! И это неладно и то не так, одним словом — плохо. Я не удивился этому и не жалел, что мир не увидит этого моего произведения. А удивился я искренне тому, как он, такой большой и занятый писатель, нашел время заниматься моими стихами и отвечать мне.

И уже только через десять лет я осмелился написать ему вторично. И тоже кое-что послал для отзыва. На этот раз он написал, что о первых моих стихах забыл основательно, а сейчас присланные вполне литературны. Но я мало этому радовался, так как сам начал понимать, что многого мне еще нехватает и рано радоваться своим маленьким успехам. Но опять удивился тому, что так ласково и дружелюбно отвечает мне этот замечательный человек и думал: как же не любить и не уважать такого человека!

Такими же отзывчивыми и душевными людьми оказались и другие писатели, артисты, ученые — Шишков, Подъячев, Белоусов, Дрожжин. Телешов, Качалов, Морозов (шлиссельбуржец). Все они были сначала воображаемыми спутниками моей жизни, а потом стали и действительными, и мой мир постепенно обогащался такими замечательными людьми.

И неожиданно для меня среди наших замечательных талантов засверкал еще один — добрый, смелый, простой и ясный, как солнечный день, освещающий грязь и темноту пошлой обывательской, мещанской жизни и зовущий к другой, к светлой, разумной человеческой жизни — Горький! Я прочитал первые его рассказы и сразу же автор стал представляться мне чутким, простым, отзывчивым человеком. А когда узнал его биографию, понял, что не любить его не могу. Жизнь его напомнила мне мою. У него суровый, жестокий дедушка и мытарства в жизни… У меня сердитая мачеха, от которой прятался по ночам в подполье с маленькой керосиночкой, чтобы прочитать случайно попавшую в руки книжку.

Судьба провела меня мимо школ и прямо из подполья поставила на плоты, на баржи Шексны и Волги, бросила в шумные города, в водоворот жизни и сказала: плыви, борись, отстаивай свои права или погибай…

У Алексея Максимовича была удивительная бабушка, воспитавшая в нем великую человеческую душу и чуткое к человеческим страданиям, пламенное сердце. А у меня не было такого друга, который бы рассказал хотя одну очаровательную сказку, кто бы меня хоть раз приласкал. И вот как только появились рассказы Горького, я сразу почувствовал в авторе близкого человека… И потянуло с огромной силой написать письмо Алексею Максимовичу. Наконец посчастливилось мне познакомиться в Ярославском краеведческом музее с Адамом Егоровичем Богдановичем, родственником Алексея Максимовича. Разговорились о Горьком. Я сказал, что собираюсь давно уже написать ему письмо, да адреса не знаю…

Богданович тотчас же написал на бумажке его адрес и передал мне.

— Спасибо, — говорю, — вам большое, только не знаю, ответит ли он?

Но и после этой встречи с Богдановичем я еще долго думал, чем же я его заинтересую? Что ему написать? И решил написать об истории нашей фабрики, на которой я работаю. Фабрика эта действительно интересна: основана она ярославским купцом Затрапезновым при содействии Петра I.

Собрал я по документам, найденным в архиве, разные сведения и написал ему большое письмо, так просто, откровенно и подробно, как будто своему давно знакомому товарищу. А также послал заказной бандеролью брошюру: «Ярославская Большая мануфактура».

Отправив письмо, я стал ждать ответа. Ответ пришел очень аккуратно, без всяких промедлений. Почтальон вручил мне также бандероль с книгами: «Дело Артамоновых» берлинского издания и «Детство» с автографами. В письме Алексей Максимович благодарил за сведения о фабрике и сообщил, что очень интересуется этим вопросом.

В письме он отправил свою фотографию, но ее там не оказалось. Я написал Алексею Максимовичу об этом. А. М. Горький ответил, что это обычная история, и он вышлет новую.

Потом я написал ему, какие книги читаю. Об одной из них он отозвался хорошо. Там говорилось о беспримерной жестокости англичан, которые господствовали в Индии, истребляя мирное население для того, чтобы легче было управлять страной.

Мне в письмах указывал, как надо писать, чтобы не получалось, например, так: «Встретил я Якова», а надо: «Я встретил Якова» и т. д. Чтобы получалось четко, плавно и красиво.

Я безгранично был рад этому дружескому отклику, он растрогал меня до слез. И еще сильнее полюбил я этого замечательного человека, такого огромного и такого простого и близкого. Наша переписка продолжалась с перерывами лет восемь, почти до самой его кончины. Адам Егорович Богданович, который часто получал от него письма, говорил, что Алексею Максимовичу хочется проехать по Волге и побывать в Ярославле. Но эта его мечта не осуществилась.

В 1934 году мне посчастливилось присутствовать на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. Там встретил я многих знакомых писателей.

Но особенно интересовал всех Алексей Максимович Горький. Встретиться и поговорить с ним не было никакой возможности, потому что он все время был окружен разными делегациями, представителями фабрик, заводов, колхозов, учреждений. Так, представители одного из колхозов преподнесли ему снопы овса и пшеницы, а он держал их на руках, как двух младенцев и кланялся во все стороны под гром несмолкаемых аплодисментов.

И только с одним кончит разговаривать, как уже другие ждут своей очереди.

И так целые дни.

И отдохнуть ему можно было разве тогда, когда выступал с докладами: говорил он спокойно и не спеша, то и дело заглядывая в тетрадки.

— Я, — говорит, — не оратор, говорить речи не умею, я вот по тетрадке, — и, ссутулясь, то и дело заглядывает в нее.

Скажет какое-нибудь острое шуточное словечко, рассмешит всех — и весь Колонный зал ответит громом аплодисментов. И каждый, услышав его шутку, подумает про себя: «Какой он простой, искренний и не гордый человек».

И как-то сразу становится хорошо и легко у всех на душе. Будто вот этой шуточкой приблизил он всех к себе на самое близкое расстояние, поднял настроение, обострил внимание. Его очень утомляли продолжительные аплодисменты, и вот стоит, ждет, когда перестанут хлопать, а потом начинает махать тетрадкой или рукой и, как только перестанут, скажет:

— Товарищи, надо экономить время.

Однажды был такой случай. Вечером делегаты и гости выстроились в две шеренги от трибуны до выхода на площадь. Всем хотелось повидать, как Горький пойдет мимо. Президиум весь разошелся, а Горького все нет. Дежурный начал гасить свет, сказав, что Горького нет. Но люди не верили и ждали. Дежурный еще раз сказал, что Горького нет, и потушил свет. Люди заволновались, потребовали включить свет и, только убедившись, что Горького действительно нет, стали нехотя расходиться.

Каждый вечер после заседаний десятки автобусов направлялись в Горки, где жил тогда великий и родной писатель нашей земли.

Челябинск, 1954 г.

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

Александр Шмаков О РАДИЩЕВСКИХ ТРАДИЦИЯХ В УКРАИНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Газетная информация сообщала, что в Винницкой областной библиотеке имени Тимирязева обнаружен редкий рукописный экземпляр «Путешествия из Петербурга в Москву», переписанный, как установлено литературоведами, 150 лет назад.

Каким путем попал на Украину этот список с революционной книги Александра Радищева, изданной им в домашней типографии в Санкт-Петербурге в 1790 году? Чьей рукой он переписан? Кто читал его?

Информационная заметка не дает ответа на все эти естественно возникающие вопросы и не может их дать. Видимо, трудно сейчас и литературоведам установить принадлежность этого списка какому-то определенному лицу.

Значение факта, о котором сообщает газета, в сопоставлении с другими, значительно шире и глубже, чем кажется на первый взгляд. В самом деле, в Одесской научной библиотеке имени Горького также хранится рукописный экземпляр «Путешествия», датированный 1790 годом, годом выпуска этого сочинения самим А. Радищевым; другой экземпляр «Путешествия», имеющийся в библиотеке, представляет книгу, изданную в 1876 году в Лейпциге.

Собрание оставшихся сочинений покойного А. Н. Радищева в шести частях (1807—1811 гг.) можно найти в Харьковской центральной научной библиотеке. Редкие издания «Путешествия» и других произведений писателя-революционера хранятся на полках многих книжных хранилищ крупнейших культурных центров Украины.

Отдельные же экземпляры с первого издания этого бессмертного произведения, собственноручно отпечатанные Радищевым, потеряны. Так, об одной из таких радищевских книг известно, что в шестидесятые годы прошлого века она попала в руки киевского букиниста Г. Федорова. Букинисту «Путешествие» Радищева было продано потомками Т. Трошинского — министра юстиции при Александре I, которое хранилось в его библиотеке в киевском имении Кагарлыке.

Дальнейшая судьба этого экземпляра «Путешествия» неизвестна, но надо думать, что, попав на книжный рынок в годы, когда передовая общественная мысль была всецело поглощена разоблачением показной стороны царской реформы о раскрепощении крестьян, книга Радищева сыграла свое революционизирующее и пропагандистское значение.

Как списки с «Путешествия», так и изданные книги Радищева, сохранившиеся в библиотеках Украины, говорят о том, что произведения писателя-революционера, остро поднимавшего вопросы борьбы с крепостничеством и царским самодержавием в конце XVIII столетия, были одинаково близки не только русским, но и украинцам. Передовые представители украинского народа, как и лучшие сыны России, несмотря на царский запрет, переписывали радищевскую книгу и распространяли ее, воспитывали на ее революционно-освободительных идеях активных борцов с помещичьим произволом и самодержавной властью.

Большинство этих тайных распространителей, разделявших революционные взгляды Радищева, изложенные в его «Путешествии», остались неизвестными. Лишь имена немногих дошли до нас. К ним, прежде всего, следует отнести Василия Пассека, у которого при аресте в Кременчуге, в 1794 году, нашли два списка «Путешествия из Петербурга в Москву» и стихи, направленные против самодержавия и крепостничества.

На следствии, которое вела тайная экспедиция — екатерининская охранка, Пассек показал:

«Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» читал я у князя Потемкина печатное, и потому не полагал его в числе заповедных книг… Большая часть рукописей куплена мною за несколько рублей после смерти князя Потемкина на рынке в Яссах».

Л. Светлов, изучивший следственное дело В. Пассека, установил, что он, во время войны с Турцией, служил в штабе Потемкина — главнокомандующего русскими войсками. Потемкину, как известно, экземпляр книги Радищева был выслан Екатериной II Исследователю удалось установить, что с этой книги и были сделаны списки как самим Пассеком, так и по его поручению столоначальником Могилевской казенной палаты П. Симоновичем.

Но В. Пассек не только переписывал произведения Радищева, а и сам являлся автором вольнолюбивых стихотворений, написанных под благотворным влиянием радищевской оды «Вольность». В своих стихах, являвшихся ярким образцом подпольной поэзии XVIII века, Пассек призывал народ к вольности и истреблению царской власти. Его стихи, бесспорно, распространялись, прежде всего, на Украине. В. Пассека сначала выслали в отдаленный город, позднее сослали в Сибирь.

Другой исследователь — литературовед В. Орлов установил, что следы влияния книги Радищева как по форме, стилю, так и по существу несет на себе рукописное сочинение Семена Олейничука «Исторический рассказ приходских или коренных жителей Малороссии Заднепровской… про свое житье-бытье».

Участь этого «правдоискателя», вольноотпущенного из крепостных крестьян Подольской губернии, очень сходна с судьбой В. Пассека. В 1849 году Олейничук был схвачен полицией и без суда заточен в Шлиссельбургскую крепость. «При всей незрелости, противоречивости и зачастую наивности политической мысли Олейничука, — пишет В. Орлов, — страстностью своего протеста против рабства он напоминает Радищева».

В. Пассек и С. Олейничук — не исключение. Назовем еще имя известного писателя Василия Капниста — уроженца Украины, учившегося, а затем и служившего в Петербурге. 3 мая 1783 года Екатерина II подписала указ, по которому крестьяне Киевского, Черниговского и Новгород-Северского наместничества объявлялись крепостными людьми тех помещиков, на чьих землях их застал новый закон. Это означало закрепощение украинского крестьянства. Капнист в знак протеста против изданного царицей указа бросил службу, возвратился в свое родное село Обуховку и написал «Оду на рабство». В своей оде поэт страстно выразил вольнолюбивые настроения начала 80-х годов. Его произведение может быть поставлено в один ряд с тираноборческими трагедиями Княжнина и одой «Вольность» Радищева.

Революционные идеи Радищева оказали огромное влияние на формирование не только русского литературного процесса и общественного движения, но и на развитие передовой литературы и общественной мысли украинского народа. Таким образом, русская демократическая культура оказалась сродни украинской демократической культуре.

В 1821 году на Украине возникло «Южное общество» декабристов, главным организатором и руководителем которого был Павел Иванович Пестель — автор знаменитого конституционного проекта будущей революционной России, озаглавленного «Русская правда». «Русская правда» — это своеобразный наказ временному правлению, которое, по мысли декабристов, должно было управлять страной в первое десятилетие после свержения монархии. По существу своему «Русская правда» продолжала славные традиции передовой общественной мысли в России, зачатые Радищевым.

Кроме «Южного общества» на Украине действовало «Общество соединенных славян», выдвинувшее идею освобождения всех славянских народов от произвола самовластия. В результате деятельности декабристских организаций восстал Черниговский полк. Восстание это нашло отклик и поддержку среди украинского населения, особенно у крепостного крестьянства.

Так прокладывали себе дорогу революционно-освободительные идеи Радищева, которые несли в народ лучшие сыны России и Украины.

Глубоко раскрывая эту сторону революционной дружбы русского и украинского народов в их совместной борьбе против самодержавно-крепостнического строя, Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза в своих исторических «Тезисах о 300-летии воссоединения Украины с Россией», подчеркивал:

«В революционно-освободительной борьбе против царизма и крепостничества в России в XIX веке ведущую роль играл русский народ.

Первым поколением революционеров — борцов против царизма, продолжавших революционные традиции Радищева, были декабристы, организовавшие в 1825 году восстание в Петербурге и на Украине (восстание Черниговского полка). Вслед за декабристами на борьбу против царизма и крепостничества выступили великие русские революционеры-демократы Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов».

Так радищевская эстафета из рук декабристов перешла к революционным демократам, которые понесли ее дальше. Белинский писал:

«Слившись навеки с единокровной Россией, Малороссия отворила к себе дверь цивилизации, просвещению, искусству, науке».

Говоря о том, что отныне перед Украиной открывается огромная будущность, Белинский признавал великие заслуги Богдана Хмельницкого в деле воссоединения Украины с Россией и считал, что «Богдан Хмельницкий был герой и великий человек в полном смысле этого слова».

К этому времени на Украине уже широко развернулась деятельность гениального украинского поэта Тараса Шевченко, все творчество которого несет на себе следы влияния русской революционной мысли и передовой русской культуры.

Т. Шевченко — самый яркий выразитель славных традиций борьбы украинского крестьянства против крепостного права. И, несмотря на то, что Т. Шевченко не говорит о Радищеве и пока в руках советских исследователей нет документов, подтверждающих его знакомство с произведениями русского писателя-революционера, можно смело утверждать: украинский поэт испытал на себе революционное влияние Радищева, поднял и пронес дальше в украинской литературе его антикрепостнические традиции и горячую любовь к угнетенному народу.

Радищев, под чьим мощным воздействием развивалась русская литература XIX столетия, не мог не оказать своего революционизирующего влияния на передовых представителей украинской литературы.

Революционным духом Радищева веет от всех стихов Т. Шевченко, зовущих на борьбу против царизма, против русских, украинских и польских панов и помещиков. Стихи поэта пронизаны ненавистью к поработителям народа, верой в его силы и способности освободиться от гнета и произвола. Этот же революционный дух Радищева скрепил братскую дружбу Шевченко с лучшими сынами русского народа — Чернышевским, Добролюбовым и Некрасовым.

Радищевские традиции можно проследить на творчестве и других писателей и деятелей украинской культуры. Степень их близости к Радищеву может быть разная, но все они испытали его влияние, все они близко стояли к тем революционно-освободительным традициям, которые в русской литературе и общественной мысли в XVIII веке заложил выдающийся писатель-революционер и оригинальный мыслитель.

Это можно с успехом проследить на творчестве украинских писателей И. Котляревского, П. Гулака-Артемовского, Г. Квитки-Основьяненко, И. Франко, П. Грабовского, М. Коцюбинского, Леси Украинки и других.

Достаточно вспомнить слова И. Франко:

«Если произведения литератур европейских нам нравились, пробуждали наш эстетический вкус и нашу фантазию, то произведения русских учили нас, пробуждали нашу совесть, будили в нас человека, будили любовь к бедным и угнетенным».

В 1953 году на украинском языке появилась интересная работа Д. Острянина «Мировоззрение А. Н. Радищева». Автор ее протягивает живые нити от Радищева к виднейшим украинским литераторам и ученым, снискавшим себе, широкую известность не только в России, но и далеко за ее рубежами. В частности, он называет И. Котляревского, который активно пропагандировал на Украине материалистические и просветительные идеи Радищева.

И. Котляревский — современник Радищева, был одним из участников «Вольного общества любителей словесности, науки и искусства». И хотя он, как и другие члены этого «Вольного общества», не поднялся до уровня революционных взглядов Радищева, критика Котляревским помещиков, царских чиновников, его любовь к народу имели значительное влияние на развитие революционно-демократической мысли на Украине в середине и во второй половине XIX века. Д. Острянин устанавливает также плодотворное влияние революционных традиций Радищева на творчество Т. Шевченко, И. Франко, М. Коцюбинского и Леси Украинки.

Говоря о радищевских материалистических традициях в развитии национальной науки, Д. Острянин называет уроженца Украины — воспитанника Петербургского сухопутного госпиталя М. Тереховского. Автор книги правильно утверждает, что М. Тереховский, позднее виднейший русский ученый, горячо пропагандировал в науке материалистические идеи М. Ломоносова и А. Радищева.

Другим смелым борцом за материалистические и демократические взгляды Ломоносова и Радищева, по мнению автора, являлся А. Шумлянский — основоположник отечественной гистологии и выдающийся гистолог мира.

Все это в книге Д. Острянина представляет большой интерес и имеет важное значение для установления конкретных идейных связей Радищева с представителями украинской культуры. Лишь одно утверждение автора нам кажется недоказанным и спорным. Д. Острянин пытается установить влияние на Радищева его современника — выдающегося украинского философа и гуманиста, демократа и просветителя Гр. Сковороды.

Прежде всего, Д. Острянин свое утверждение не подкрепляет фактами и серьезными доводами. Действительно Гр. Сковорода, выражавший протест крестьянских масс против крепостничества, горячо отстаивавший единство Украины с Россией, был ярким представителем в истории развития украинской общественной мысли. Гр. Сковорода, как и Радищев, видел социальную несправедливость, рабское положение крепостного крестьянства и бесчеловечное угнетение его феодалами-помещиками. Он горячо ратовал за социальное освобождение украинского народа.

Все это так. Но Гр. Сковорода в своих обобщениях не дошел до революционных выводов Радищева. Это — прежде всего. Кроме того, нельзя забывать об ограниченном распространении произведений Сковороды на Украине, не говоря уже в целом о России. В разнообразнейшем творческом наследии Радищева, тщательно изучаемом советскими литературоведами и историками, пока еще не найдено документов, указывающих хотя бы на знакомство русского писателя-революционера с произведениями Сковороды.

Впервые на русский язык философский трактат Гр. Сковороды «Наркиз, или познай себя» был переведен и издан М. И. Антоновским в 1798 году в книге под названием «Библиотека духовная». Значит, Радищев мог познакомиться с этим произведением украинского философа лишь после возвращения из сибирской ссылки, но отнюдь не раньше. Можно предположить, что о Гр. Сковороде он слышал в годы работы над «Путешествием», ибо просветительная деятельность украинского мыслителя-демократа б этот период была уже известна в высших кругах Петербурга.

По словам Ф. Глинки, о Гр. Сковороде знала Екатерина II, дивилась его жизни, уважала его славу и «однажды через Потемкина послала ему приглашение из Украины переселиться в столицу». Видимо, планы русской императрицы были таковы, чтобы приблизить к себе вольнолюбивого просветителя, который мог быть опасен ей своей деятельностью среди украинского крепостного крестьянства. Посланный гонец от Потемкина привез ответ украинского философа, что он не желает покидать своей родины, что для него свирель «дороже царского венца».

Примечательно другое — публикация произведения Гр. Сковороды сделана тем самым М. Антоновским, который состоял членом «Общества друзей словесных наук», где находился и А. Радищев, сотрудничал в журнале «Беседующий гражданин», в котором была напечатана и радищевская «Беседа о том, что есть сын отечества». Только в этом следует усматривать точки соприкосновения творчества Гр. Сковороды и А. Радищева, как бы идейную перекличку этих достойных сынов Украины и России.

Думается, вернее было бы подчеркнуть другую мысль, что российская действительность, угнетение народов царским самодержавием породили и не могли не породить на Украине своего яркого мыслителя-антикрепостника, каким собственно и был Гр. Сковорода.

Ведь известны факты, когда одновременно с радищевской книгой «Путешествие из Петербурга в Москву» рождались полные антикрепостнических и вольнолюбивых помыслов сочинения многих путешествующих писателей, незнакомых с творчеством Радищева и не находившихся под непосредственным впечатлением его книги.

К числу таких примеров можно отнести появление «Путешествия критики» С. фон Ф., автором которого, как теперь установлено, был учитель Владимирской гимназии Савелий Карлович фон Ферельтц.

До Великой Октябрьской социалистической революции произведения А. Радищева не могли быть достоянием широкого круга читателей. Народное признание великий русский писатель-революционер получил лишь в годы советской власти. «Путешествие из Петербурга в Москву» было переведено на украинский язык и издано в Киеве под редакцией М. Рыльского. Отдельным изданием на украинском языке появилась ода «Вольность» в переводе Н. Терещенко. Наряду с произведениями самого Радищева было издано на украинском языке много работ о нем историков и литературоведовУкраины.

Так стал ныне близок и дорог украинскому народу первый русский глашатай революционно-освободительных идей, один из великанов русской литературы, которых, по искреннему заявлению И. Франко, горячо любят и чтят на Украине, потому что чувствуют себя «солидарными с лучшими сыновьями русского народа».

Александр Шмаков НЕИЗВЕСТНЫЕ СЛУЖЕБНЫЕ БУМАГИ А. Н. РАДИЩЕВА

В Челябинском государственном архиве обнаружены неизвестные служебные бумаги. А. Н. Радищева. Эти бумаги составляют деловую переписку коммерц-коллегии с Троицкой пограничной таможней.

Обнаружено 22 документа, подписанных великим русским писателем-революционером в годы его службы в коммерц-коллегии. Первый из документов датирован 23 ноября 1778 года, последний — 10 марта 1780 года. Один из документов собственноручно составлен Радищевым.

В письме от 10 июня 1780 года за подписью члена коммерц-коллегии Алексея Астафьева, сообщается, что указом правительствующего сената от 26 апреля велено на место коллежского асессора А. Радищева заступить надворному советнику Егору Бухольцу. Таким образом, устанавливается совершенно точно, что определение Радищева «в помощь г. Далю к таможенным делам» в Санкт-Петербургскую таможню произошло не в мае, как утверждалось до сих пор, а 26 апреля.

Неизвестные бумаги представляют большую историко-биографическую ценность. Они позволяют полнее выяснить служебную деятельность А. Радищева после подавления восстания Пугачева. Эти бумаги помогают восстановить перечень вопросов, которыми занимался Радищев в эти годы, дают представление об его окружении. По ним можно судить об отношениях некоторых служащих коммерц-коллегии к писателю-революционеру.

Троицкая пограничная таможня ведала в тот период торговлей с Ташкентом и Бухарией. Переписка А. Н. Радищева с таможней позволяет утверждать, что писатель-революционер был знаком с характером этой торговли в подробностях до того, как им, в сибирской ссылке было написано «Описание Тобольского наместничества». Известно, что в этом «Описании» обстоятельно излагается характер торговли со среднеазиатскими государствами и дается верная экономическая и политическая оценка ее состояния. Знакомство с торговлей на сибирской линии через пограничные таможни и, в частности, через Троицкую, позволило А. Радищеву глубже проследить историю экономических связей России со Средней Азией и с Китаем. Достаточно вспомнить «Письмо о китайском торге», написанное в сибирской ссылке.

Какие же официальные правительственные документы проходили через руки Радищева в этот период и каков их характер?

К препроводительному письму от 17 мая 1779 года приложен указ сената от 30 апреля об учреждении ассигнационных банков и заведений банковых контор «для удовольствия частных людей медною монетою за представляемые ими ассигнации в Иркутской губернии» и, в частности, об учреждении в Иркутске банковой конторы. Этот вопрос вновь заинтересует Радищева в годы сибирской ссылки. О торговых банках и конторах он заговорит в письмах к своему другу-покровителю, президенту коммерц-коллегии А. Р. Воронцову, в «Описании Тобольского наместничества» и «Письме о китайском торге», доказывая необходимость их учреждения в Барнауле и других сибирских городах.

В письме от 27 мая 1779 года говорится о возвращении в Россию беглых из войск нижних чинов людей, крестьян и обывателей, а также «принадлежащих к бывшему запорожскому воинству и малороссийских посполитых людей». В других письмах пересказываются документы о наборе рекрутов, распространении хлебного торга с соседними государствами, взимании пошлин, об обязанностях консулов в разных провинциях России и другие.

Все эти вопросы стояли в центре внимания Радищева — мыслителя и политика, экономиста и историка, нашли широкое освещение в его художественных и публицистических произведениях. Заметим, что служебные бумаги, подписанные А. Радищевым по этим вопросам, наиболее полно пересказывают официальные документы, в то время как другие, касающиеся малозначительных указов, являются очень краткими и немногословными препроводительными письмами.

Находка позволяет установить, что служебные бумаги отсылались из Санкт-Петербурга непосредственно в Троицкую пограничную таможню, минуя канцелярию Оренбургского генерал-губернаторства. Кроме Радищева многие бумаги подписаны другими членами коммерц-коллегии — Христианом Фербером и Алексеем Астафьевым. Все документы, как правило, заверены секретарем, подпись которого разобрать не удалось, а составлены канцеляристами — Николаем и Петром Ильинскими, Иваном Долинским, Петром Степановым, Петром Сергеевым, Ильей Медведевым и Петром Поповым, с которыми, надо думать, часто соприкасался А. Радищев.

Важно отметить Николая Ильинского. С ним А. Радищеву позднее пришлось работать в законодательной комиссии в последний год своей жизни. Н. Ильинский об этом периоде оставил «Записки». В них дается высокая оценка поведения Радищева в законодательной комиссии. Ильинский говорит, что Радищев попрежнему был человеком вольных мыслей и на все взирал с критикой, основываясь на философии свободолюбия. Рассказывая подробности трагической кончины А. Радищева, Ильинский заключает:

«Так кончилась жизнь человека, способного и доброго, но напитанного вместо религии, требующей покорности, повиновения и смущения, одними правилами свободолюбия».

Известный интерес представляет и личность Ивана Долинского. Радищев мог познакомиться с ним вскоре после возвращения в Россию, войдя в круг Собрания переводчиков и «Общества, старающегося о напечатании книг». Собрание переводчиков насчитывало в то время свыше 110 литературных работников, включая сюда и близкого друга Радищева — А. Кутузова, которому посвящено «Путешествие из Петербурга в Москву».

Из видных литераторов к «Обществу» принадлежали И. Дмитриевский, Я. Княжнин, М. Херасков, И. Богаевский, в том числе и И. Г. Долинский.

Радищев, будучи членом этого «Общества», как известно, еще в 1773 году выпустил «Размышление о греческой истории» Мабли, сделав к переводу примечания. В одном из примечаний сказано, что «самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние». В этом же году в переводе И. Долинского с немецкого языка «Общество» издало книгу «О народах, издревле в России обитавших». Обе книги были выпущены создателем «Общества» Николаем Новиковым, являющимся собирателем литературных сил передовой молодежи России.

Особняком стоит еще один канцелярист — Петр Попов. Подпись его так же встречается на бумагах, присланных из коммерц-коллегии. Когда Радищев, арестованный за издание своей революционной книги, сидел в Петропавловской крепости, Петр Попов, будучи уже секретарем Палаты уголовного суда, подписывал своему сослуживцу по коммерц-коллегии смертный приговор.

Собственноручных строк автора «Путешествия из Петербурга в Москву» сохранилось немного. Находка в Челябинском архиве документов, подписанных великим писателем-революционером, исключительно ценна тем, что пополняет небольшую коллекцию автографов А. Н. Радищева, имеющихся в хранилищах СССР и известных советским радищеведам.

Александр Синельников НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ РУКОПИСИ Д. Н. МАМИНА-СИБИРЯКА

Богато и разнообразно творчество и документальное наследие «певца Урала» Д. Н. Мамина-Сибиряка. Однако многие материалы писателя после его смерти оставались в частных коллекциях и в сейфах музеев. Двенадцать лет назад, в Москве был создан Центральный государственный литературный архив — единственное в своем роде богатейшее хранилище реликвий нашей отечественной и мировой культуры: рукописей, писем, книг с автографами, рисунков, фотографий. Тогда же было положено и начало собиранию документальных материалов Д. Н. Мамина-Сибиряка. Ныне тщательно изучаемые литературоведами и описанные, в частности, старшим научным сотрудником архива И. Станкевич, они стали доступными писателям, ученым, студенческой молодежи.

Наследие Д. Н. Мамина-Сибиряка сберегается в различных государственных хранилищах Советского Союза. Наиболее значительным является собрание Центрального государственного литературного архива. В особых коробках, на стеллажах, покрытых специальным составом, предохраняющим от воспламенения, бережно хранятся рукописи и письма писателя. Среди его шестидесяти рукописей — черновики и подготовленные к печати произведения: романы «Бурный поток» («На улице»), «Последний из Приваловых», очерки «Добровольные мученики», «Дорожные встречи», «Сорочья похлебка», рассказы «Грёза», «Лётные», пьеса «Золотопромышленники», повесть «Сестры», стихотворения «Разрыв-трава», «Праздник коронации в Екатеринбурге» и другие. Часть из них не опубликована.

«Певец Урала» был в глазах либерально-буржуазных критиков не больше, чем «писатель для провинции». Но сказать о Д. Н. Мамине-Сибиряке, что круг проблем, поднятый в его произведениях, ограничивается отрогами Уральского хребта, что его мир — это только мир рудознатцев и золотопромышленников, значит сказать о нем мало или, вернее, заведомо исказить и обеднить его творчество.

«Произведения Д. Н. Мамина-Сибиряка многотемны, — заключает в своих описаниях, сделанных на основе изучения материалов архива, И. Станкевич, — в них мы находим и Урал, и бурсу, и обуржуазившуюся прессу». «Ряд наиболее крупных произведений, — пишет исследовательница, — посвящен бытоописанию Урала: «Золото», «Приваловские миллионы», «Горное гнездо» и другие. Эти произведения воскрешают старый патриархальный Урал с остатками дореформенной экономики и крепостного права; Урал капиталистической формации; Урал процветающих капиталистических хищников с безудержной эксплоатацией рабочих и разорением мелких хозяев. Д. Н. Мамин-Сибиряк рисует всю сложность уральской жизни в период перехода из феодально-крепостнической формации к капиталистической. Мастер больших полотен, Д. Н. Мамин-Сибиряк, рассказывая об Урале, вместе с тем полным и правдивым голосом говорил и обо всей России. Его произведения — энциклопедия уральской жизни. Они точны и достоверны».

Эту документальность в творчестве Д. Н. Мамина-Сибиряка высоко ценил В. И. Ленин, ссылавшийся на многие произведения писателя в примечаниях к своему гениальному труду «Развитие капитализма в России»^[2]. Это обращение В. И. Ленина к Д. Н. Мамину-Сибиряку — лучшая характеристика творчества писателя.

Неопубликованные произведения, хранящиеся в Литературном архиве, охватывают несколько тем в творчестве писателя.

В неопубликованной повести «Сестры» Д. Н. Мамин-Сибиряк показывает крупный уральский завод со всеми его особенностями, с колоритными фигурами немца-управляющего и его помощников, ярко рисует рабочую массу, находящуюся в рабской кабале у хозяев. Жизнь рабочих на этом заводе беспросветно тяжела. Даже самый выносливый рабочий не может проработать более пятнадцати лет в условиях дикой эксплоатации, царящей здесь.

«У нас, — говорит один из рабочих, — почитай, каждую неделю кто-нибудь срежется у машины… Мы уже привыкли… Оно только спервоначалу страшно, поджилки затрясутся, а потом ничего!..»^[3]

Единственный представитель интеллигенции в этой повести — бывший студент Мухоедов, идеалист и неудачник. Он все более опускается и его, в конце концов, засасывает окружающий быт.

Интересен образ рабочего Гаврилы Степановича. Он полон энергии, желания добиться улучшения быта тружеников, мечтает об организации рабочих. Но такие люди не нужны заводским хищникам. Гаврилу Степановича убивают.

Картины хозяйского разгула, подневольного существования рабочей массы даны с такой обличительной силой, что повесть, конечно, не могла быть напечатана при жизни писателя из-за цензурных условий и так и осталась в рукописи.

Рукописи Д. Н. Мамина-Сибиряка, хранящиеся в Центральном государственном литературном архиве, раскрывают перед нами и вторую тему его творчества, менее известную, чем первая. Это — бурсацко-семинаристская жизнь. Произведения этой темь заключают в себе ряд фактов и впечатлений из биографий писателя. Как известно Д. Н. Мамин-Сибиряк в 1864—1868 годах учился в Екатеринбургском духовном училище, в 1868—1871 годах — в Пермской духовной семинарии, Эти годы навсегда оставили тяжелый след в памяти писателя.

«Вся обстановка бурсацкого учения, — писал он в своих воспоминаниях «Из недавнего прошлого», — на меня подействовала совершение ошеломляющим образом, сравнить который с чем-либо невозможно»^[4].

Мы не раз встречаемся с описанием этих лет на страницах сочинений писателя, в частности в рассказе «Мученики науки» (первоначальное заглавие «Сорочья похлебка»). Рисуя провинциальную бурсу 60-х годов, Д. Н. Мамин-Сибиряк с необычайной остротой и беспощадной резкостью обличает всю систему семинаристского обучения. Рассказывая историю новичка Фунтика, заподозренного бурсой в ябедничестве, писатель рисует ужасающую картину бурсацкой жизни: жестокие игры, переходящие в избиение слабых, бессмысленные зубрежки, издевательства педагогов, беспросветную скуку.

Бурса имела, по словам писателя, свои «железные законы», их жертвой и пал Фунтик.

«Новичок постепенно изо дня в день проходил тяжелую школу, пока из избитого, оскорбленного и униженного не превращался в бьющего, оскорбляющего и унижающего. Это был железный закон»^[5].

Сцена убийства Фунтика, да и весь рассказ — жестокий приговор системе образования в царской России. Д. Н. Мамин-Сибиряк, уверенный в необходимости знаний для народа, был горячим поборником всеобщего образования в России. В своих письмах к родственникам он неоднократно высказывал мысли о том, что в России прогресс немыслим без образования.

В письме к матери от 22 ноября 1904 года он писал:

«А вот министр Глазов не разрешил открытия высших женских курсов ни в Москве, ни в Киеве. Не согласен и кончено… Возмущаться всю жизнь просто надоело. Разбойники какие-то, а не министры».

По неопубликованным рукописям, собранным в архиве, мы имеем возможность вскрыть и третью тему творчества Д. Н. Мамина-Сибипяка. Это тема вторжения капитализма в литературно-газетный мир. В этом плане очень интересны части и главы романа «На улице», получившего в отдельном издании название «Бурный поток».

Газетно-издательская жизнь России была хорошо известна Д. Н. Мамину-Сибиряку. Полуголодная студенческая жизнь вынудила его взяться за трудное ремесло репортера. Долгие годы литературных неудач, тернистый путь начинающего писателя познакомили Д. Н. Мамина-Сибиряка с продажностью газетной прессы, грязью и затхлостью редакционных будней.

Роман «На улице» представляет большой интерес для тех, кто хочет глубже разобраться в творчестве Д. Н. Мамина-Сибиряка. Писатель много работал над этим произведением, несколько раз переделывал его, менял композицию.

Ранние варианты романа значительно отличаются от окончательной редакции.

В печатном варианте писатель перенес центр тяжести с вопросов социально-экономических на лично-психологические отношения героев. Писатель показывает представителей финансово-промышленного мира, газетчиков, публициста-экономиста и т. д. Все эти люди, стремящиеся к наживе, ведут яростную, ожесточенную борьбу за деньги, и в этой борьбе продают честь, совесть, имя, энергию, талант.

Следует особо подчеркнуть, что в ранней редакции романа упоминается имя Карла Маркса. Это весьма показательно, так как говорит об интересе Д. Н. Мамина-Сибиряка к учению К. Маркса и является первым упоминанием о марксистской теории в русской художественной литературе.

Таким образом, в упомянутых неопубликованных произведениях Д. Н. Мамин-Сибиряк выступает, как писатель с разнообразной тематикой, большой широтой охвата русской действительности, как зоркий, внимательный художник. Неопубликованные материалы показывают многотемность, демократизм и социальную заостренность его творчества, рисуют Д. Н. Мамина-Сибиряка, как писателя социальных противоречий, дают возможность поставить его имя на соответствующее место в истории русской литературы.

Советское литературоведение, изучая творчество Д. Н. Мамина-Сибиряка, стремится освободить его от неправильных оценок либерально-буржуазных критиков и показать подлинное лицо писателя. Настало время, о котором газета «Правда» в статье, посвященной памяти Д. Н. Мамина-Сибиряка, писала в 1912 году:

«Мир праху твоему, чистая душа! Нарождается новый читатель и новый критик, которые с уважением поставят твое имя на то место, которое ты заслужил в истории русской общественности!»

Не будучи революционером, часто повторяя, что он «далек от политики», Д. Н. Мамин-Сибиряк вместе с тем обладал зорким глазом художника-реалиста, его широкая кисть рисовала жизнь такой, как она есть, подмечала новое в отношениях людей и не искажала их в угоду либерально-народническим догмам. Эту честность и социальную зрелость отметил в свое время А. М. Горький, высоко ценивший творчество Д. Н. Мамина-Сибиряка.

Для изучения социальных взглядов Д. Н. Мамина-Сибиряка очень интересна его переписка, опубликованная лишь частично. Значительная часть этой переписки хранится в Литературном архиве. Письма Д. Н. Мамина-Сибиряка показывают нам писателя — беспощадного судью царской действительности.

«Несчастная для нас война всколыхнула всю публику, — писал он в 1904 году в письме к матери А. С. Маминой. — Забывают только одно, что от власти люди отказываются только в крайних случаях, а наши правящие классы еще постоят за себя, тем более, что для них власть связана помимо привилегированного положения с деньгами»^[6].

«Наследственные государственные воры» называет он царских министров и с гневом повторяет:

«Нам вообще страшна не сама война, а внутренние воры, как в Крымскую кампанию».

Всем сердцем патриота он осуждал существующий строй, при котором правящие классы грабили народ.

Не случаен интерес Д. Н. Мамина-Сибиряка к рабочему движению. Он внимательно следил за стачками и демонстрациями в Петербурге. Немалое место в письмах Мамина-Сибиряка отведено их описанию. Он не верил в буржуазные «свободы», в своих письмах не раз повторял:

«Я лично не верю в русскую конституцию и ничего от нее не жду».

Писатель-реалист знал цену либеральным заигрываниям царя, видел всю лживость так называемых свобод. То, что скрывалось в произведениях Д. Н. Мамина-Сибиряка из-за условий жесточайшей цензуры, в его письмах к матери звучит четко и ясно. В них высказывается, в частности, отношение к Государственной думе, которая, по словам писателя, «переливает из пустого в порожнее».

«Конечно, в думе есть прекрасные ораторы, — иронически пишет он, — как сам премьер-министр Столыпин или кавказский князь Церетели. Этим и книги в руки, а мужички слушают и помалкивают до поры до времени».

Материалы, хранящиеся в Литературном архиве, показывают Д. Н. Мамина-Сибиряка писателем-патриотом, тесно связанным с А. М. Горьким и В. Г. Короленко, страстно выступавшим против жестокостей царского режима.

О чем бы ни писал Мамин-Сибиряк, он всегда оставался страстным и правдивым художником. Не узким «областником», а большим честным русским писателем, высоко оцененным В. И. Лениным и М. Горьким, предстает Д. Н. Мамин-Сибиряк перед советским читателем.

Александр Саранцев, кандидат филологических наук. ЗАМЕТКИ О СЮЖЕТЕ И ХАРАКТЕРЕ

Подготовка ко Второму Всесоюзному съезду советских писателей заметно активизировала литературную жизнь в Челябинской области. Вышли из печати альманах «Южный Урал», сборник стихов Л. Татьяничевой «Вишневый сад», первая часть романа А. Глебова «В предгорьях Урала», книга Б. Рябинина «Твои верные друзья», сборник стихотворений В. Щербакова «Тайгинка» и другие.

Подготовлены к изданию новые произведения челябинских авторов. Газеты «Челябинский рабочий» и «Сталинская смена» стали чаще публиковать литературно-критические материалы, очерки, рассказы. Повысился интерес общественности и читателей к советской литературе, к произведениям челябинских писателей.

Писатели Челябинской области добились некоторых достижений, смелее стали подходить к изображению жизненных конфликтов, настойчивее работают над повышением художественного мастерства. Не случайно читатели с удовлетворением говорят о сложившемся и работающем отряде литераторов на Южном Урале.

Это все верно. Но верно также и то, что в творчестве челябинских писателей есть крупные недостатки, что некоторые произведения не удовлетворяют читателей, вызывают чувство огорчения и досады. Есть серьезные промахи и в талантливых книгах.

Челябинские писатели по существу еще не взялись за показ современной жизни рабочих и колхозного крестьянства Урала. Мало и плохо поднимают писатели области проблемы культуры и быта, проблемы борьбы с пережитками капитализма в сознании людей.

Вдумываясь в недостатки произведений, особенно прозаических, приходишь к выводу: недостатки повторяются, становятся типичными для многих писателей.

Хотелось бы остановиться в этой статье на вопросах воплощения характера, типа в сюжете литературного произведения.

Вышла из печати первая книга нового романа Н. Глебова «В предгорьях Урала». Жизнь и быт купечества изображены в романе ярко, правдиво, нередко сильно и впечатляюще, а характеры таких богатеев, как Никита Фирсов, Вершинин, Толстопятов — бесспорная удача автора. Вот, к примеру, одна из сцен романа, в которой рельефно и свежо выявляются характеры Фирсова и Вершинина:

«Это была рослая красивая женщина (Василиса, жена Фирсова, — А. С.), из старой кержацкой семьи Вершининых, заимка которых стояла на берегу Тобола. Василиса вышла замуж за Никиту тайком от родителей, когда тот малярил в отцовской молельне.

В молодости Фирсов долгое время куражился над работящей женой и часто попрекал ее старой верой. Женщина терпеливо сносила обиды и родителям не жаловалась.

Когда родился первый сын, старик Вершинин послал своего человека в Челябинск, где жили в то время молодые, с наказом, чтоб приехала дочь с мужем и внуком на заимку. Встретил он их с высокого крыльца сердитым окриком:

— На колени!

Двор был широкий и весь выложен камнем. Молодые от самых ворот до отцовского крыльца ползли на коленях к грозному старику. Держа на руках новорожденного Андрейку, Василиса ползла с трудом. Мешала длинная юбка и, поправляя ее на ходу, она со страхом приближалась к отцу. Никита сунув стеженый картуз подмышку и опустив хитрые глаза в землю, успевал оглядывать вершининские амбары и навесы, под которыми стояли крашеные брички и ходки. «Хорошо живет, старый чорт, не пополз бы, да, может, благословит что-нибудь на приданое. Да и на «зубок» Андрейке даст». Со старинной иконой вышла мать Василисы. Когда молодая пара приблизилась к крыльцу, Вершинин, не торопясь, сошел со ступенек и огрел Никиту плетью. Маляр поежился от удара и, уставив на старика плутоватые глаза, произнес:

— Простите, тятенька.

Второй удар плети пришелся по спине Василисы, чуть не выронив сына из рук, она залилась искренними слезами:

— Прости, родимый батюшка!

Вершинин отбросил плеть и, подняв дочь на ноги, сказал с суровой лаской:

— Бог простит. Поднимайся, — кивнул он все еще стоявшему на коленях маляру. Никита вскочил на ноги и, ударив себя в грудь, преданно посмотрел на богатого тестя:

— Богоданный тятенька! В жисть не забуду вашей милости.

— Ладно, ладно, не мети хвостом.

Благословив дочь и зятя иконой, старики вместе с молодыми вошли в дом».

Чем, какими качествами и достоинствами захватывает читателя эта сцена?

В правде жизни, в реалистическом выявлении характеров, художественных типов. Перед читателями предстает кулак-кержак Вершинин — носитель и охранитель диких, необузданных нравов, человек, сильный своим богатством и закостеневшей моралью хищника, плетью и иконой поддерживающий власть денежного мешка.

В этой же сцене Н. Глебов живописует характер поднимающегося на ноги нового хищника Никиты Фирсова, цепкого и хитрого, в будущем — настоящего изверга, беспощадного угнетателя. Сначала тайком от родителей женитьба на Василисе с расчетом на богатое приданое тестя-кулака. Когда этого не случилось — Никита зло попрекает работящую и любящую его молодую жену. И читатель понимает, что источник этих попреков — не расхождения в вере. Никита Фирсов верит не в икону, а в рубль, в капитал, которым так богат тесть, пусть и кержак.

Никита Фирсов ползет по выложенному камнем двору не из-за любви к Вершинину, как его жена и дочь Вершинина — Василиса. Хитрые глаза опущены в землю, но Фирсов успевает оглядеть вершининские амбары и навесы. Лживая преданность плутоватых глаз. «Простите, тятенька», — говорит он вслух, а думает иное: «Хорошо живет старый чорт, не пополз бы, да, может, благословит что-нибудь на приданое». И Вершинин-хищник отлично понимает Фирсова-хищника. Никита Фирсов «преданно» уверяет: «Богоданный тятенька! В жисть не забуду вашей милости», а Вершинин справедливо отвечает: «Ладно, ладно, не мети хвостом».

Характеры Вершинина и Фирсова в этой сцене даны сильно и глубоко. Характеры Василисы и ее матери здесь также проявляются в типических обстоятельствах. Образы покорной и искренне кающейся Василисы, забитой, но строго охраняющей нравы кулацко-кержацкой семьи матери Василисы раскрывают мрачные глубины дореволюционной жизни, показывают бесправное положение женщины в семье. В приведенной сцене показана историческая действительность, как почва и условия проявления характеров.

Вот еще один отрывок из романа «В предгорьях Урала», где писатель живописует характер Дорофея Толстопятова. Кратко, но метко и впечатляюще описана автором обстановка жизни Толстопятова. Заимка Толстопятова «обнесена высоким частоколом с массивными воротами, она напоминала скорее пересыльную тюрьму, чем жилье». «Большой крестовый дом, сложенный из толстых бревен, заслонял деревья, а молельня спряталась «в зелени старых берез». Толстопятовские работники живут в «ветхих избушках», «за оградой на опушке леса». И сразу видно: ограда — это рубеж, разделяющий два непримиримо враждебных мира; тот, кто живет в ограде, выматывает жилы из тех, кто живет за оградой, беззастенчиво гнетет их и ненавидит, боясь их проникновения в ограду. Тот же, кто живет за оградой, в ветхих избушках, со святой злобой взирает на хозяина «пересыльной тюрьмы», жаждет возмездия. Дальнейший ход повествования не обманывает читателя, а утверждает его в этой мысли.

Толстопятов рассказывает гостям о том, как ему пришлось преждевременно прирезать борова, съевшего у «поселенки» «парнишку»-ползунка. Толстопятова беспокоит не Дарья, ее судьба, не факт зверского отношения к людям. Обо всем этом он говорит подчеркнуто спокойно, как истый кулак, у которого нравственные понятия стоят не выше «нравственности» животного. Боров, съевший ребенка, и Толстопятов, вздыхающий не о ребенке и Дарье, а о заколотом не во-время борове — близкие друг другу животные, прекрасно, так сказать, дополняющие друг друга.

«— А что Дарья? Известно, повыла да и перестала. Куда ей деться? У кого найдешь лучше? Только вот стал я примечать, — понизил голос Дорофей, — с умишком-то у ней неладно что-то стало. Как бы не свихнулась баба совсем, а хлебом-то она у меня забрала до рождества. Убыток, — вздохнул он».

Форма выявления характера Толстопятова иная, чем при изображении Фирсова и Вершинина. Автор предоставляет слово герою, рассказывающему о себе. Прием самовыявления — не легкий прием, однако автор в этом случае успешно справился с осуществлением своего замысла.

Н. Глебов сумел отобрать факты действительности, воссоздать типическую атмосферу, в которой характеры, сталкиваясь друг с другом, обнаруживают себя, свою сущность. В результате создан жизненный, запоминающийся характер, мимо которого читатель не пройдет, запомнит его, выскажет свое отношение к нему.

Выписанные места из романа написаны не шаблонным и стертым языком, а реалистическим, образным, свежим. Язык героев соответствует их характерам — характеры определяют язык.

В романе немало событий острых, резко конфликтных, не менее острых, чем те, о которых говорилось выше. Вот, например, события, связанные о образом казака Степана Черноскутова. Степан вернулся из солдатчины, перешагнул порог избы и увидел: на ремне висит зыбка. Он понимает, что жена, не ожидавшая его возвращения (два года о Степане ничего не было слышно), изменила ему. Взмах шашки, и зыбка летит на пол. Ребенок плачет. Степан буйствует и в щепки рубит «подпорки старой амбарушки». А дальше? Стоило одной из героинь романа, Устинье Истоминой, подойти к Степану, «обхватить с материнской нежностью голову фронтовика, притянуть его к себе», а изменившей жене немедленно подойти с прижатым к груди ребенком, нажитым без Степана, — и Степан тут же, ни слова не говоря, смирился и «привлек к себе жену». Все сразу «наладилось», встало на свое место.

Нетрудно видеть, что автор решил острый жизненный конфликт очень легко, одним росчерком пера. На следующий день муж Устиньи, другие фронтовики и Степан вместе с ними смело, с оружием в руках отстаивают покосы соседей — донковцев от кулацкой верхушки. «В тот день, отстояв покосы, донковцы открыли собрание». Кто же выступил первым на собрании? Автор пишет:

«Первым выступил Степан:

— Крестьянская беднота и трудовое казачество под руководством рабочего класса должны изгнать из комитетов приспешников буржуазии, установить Советскую власть. Это мы сделаем только при помощи партии большевиков».

Суток не прошло, как минули все эти события, а характер Степана проявил себя с разных сторон. Все есть в этих событиях: и измена супружескому долгу, и безудержный гнев обманутого мужа, и горючие слезы, и примирение, и борьба с оружием, и митинг, и речь Степана. Но читатель не верит писателю, отказывается воспринимать образ Степана, как образ живого, реально существующего человека. На самом деле, кто такой Степан? То ли это матерый и своенравный казак, опутанный предрассудками казачьего быта? То ли это высококультурный и политически подкованный солдат, смело разрешающий сложнейшие вопросы жизни и быта? То ли это организатор-большевик, прекрасно разбирающийся в политике большевистской партии, понимающий ее программу? А скорее всего: Степан не то, не другое, не третье. Он — следствие писательского произвола.

У Степана нет характера. Характер этот сшит из лоскутков, из поступков, прямо противоположных друг другу. Это не вина Степана, вина автора, который поставил Степана в ложное положение, увлекся остро конфликтными событиями, забыв о человеческом характере. События, казалось бы, яркие, захватывающие, а характер — бедный, антихудожественный.

Естественно поэтому, что и события тускнеют, стираются в памяти читателя, не оставляют глубокого следа в его сознании.

Изображенные события пошли в разрез с замыслом автора. Почему? Почему один и тот же автор в одном и том же произведении нарисовал и подлинно художественные образы и неудачные?

* * *

Важнейшая причина отдельных неудач Н. Глебова, как и у некоторых других челябинских писателей, кроется в неумении развернуть сюжет, в нечетком, а подчас неверном определении места характера в сюжете произведения.

Ведь нередко сюжет определяется как «развитие действия» или как система событий в художественном произведении, происходящих в определенной причинно-временной последовательности. К сожалению, такое определение, встречающееся во многих учебных пособиях, бытует — и прочно — среди части писателей и литературных критиков. Такое определение не выражает сущности сюжета. Совершенно справедливо за последнее время все громче и настойчивее раздаются голоса против подобного определения сюжета. Иные, напротив, утверждают, что главное — показать внутреннюю, психологическую жизнь героев, а внешние события могут занимать второстепенное место. Как видно, в первом определении отодвигается на последний план характер, а во втором — характер почти совершенно отделяется в художественном произведении от так называемых внешних событий. Оказалось, что характеру не нашлось подобающего ему места в художественном произведении. Между тем без правильного понимания места и роли характера в произведении неизбежны нарушения художественной правды.

Сюжет — это не просто «развитие действия» и не причинно-временная последовательность событий (фабула), а прежде всего и главным образом — сложное единство характеров, характеров развивающихся, взаимодействующих. В центре литературного произведения стоит человеческий характер, наделенный типическими чертами и индивидуальными особенностями. Не случайно М. Горький назвал художественную литературу «человековедением». Действия и события в художественном произведении потому-то и существуют, что они призваны раскрывать характер, типизируют и индивидуализируют его. Характер всесторонне проявляется в действии, в событиях, поступках. Если внешние события не способствуют раскрытию характера, то они теряют свою действенную силу, становятся ненужным привеском в произведении, оказываются лишними. Более того, внешние события, не связанные с логикой развития характера, искажают его, разрушают его как художественный тип и индивидум.

Надежным компасом для писателя является горьковское истолкование сюжета. Под сюжетом М. Горький понимал «связи, противоречия, симпатии, антипатии и вообще взаимоотношения людей — истории роста и организации характера, типа». Горьковское понимание сюжета вытекает из природы литературы как образной формы общественного сознания, из специфики литературного творчества. Специфика и сила эмоционального воздействия художественной литературы как раз и состоит в том, что она, ставя в центре своего внимания общественную жизнь, человека, отражает объективные закономерности реальной действительности в образной форме, через художественный образ, систему образов.

Создавая типические образы человеческих характеров, зарисовывая явления и события, связанные с развитием характеров, писатель изображает общее, типическое, отражает объективные закономерности жизни.

* * *

Следует подумать над вопросами сюжета и характера молодому писателю Вл. Гравишкису. Нам представляется, что его очерк «Серебряная медаль» (альманах «Южный Урал», № 11, 1954 г.) как раз страдает серьезными недостатками именно потому, что автор не смог правдиво и художественно убедительно развернуть сюжет как сложное единство развивающихся и взаимодействующих характеров, не осуществил своего хорошего замысла воссоздать образ положительного героя — рабочего.

Очерк называется «Серебряная медаль». В серебряной медали и вся соль вопроса. Она-то и вызывала треволнение и горькие раздумья, к счастью, надуманные, героя очерка Завдята Ганеева.

Судя по описанию автора, Завдят Ганеев — волевой человек, с пытливым и зрелым умом, настойчив, может справиться и справляется с многими трудными делами. Он знает каждый станок до мельчайших деталей. Он собрал и установил станок новой конструкции и очень сложного устройства.

Правильное решение Ганеева помогло цеху справиться с изготовлением правых и левых гаек. Ему же удалось собрать автоматику. А вот его портрет, конечно, свидетельствующий о силе и уме:

«Завдяту Ганееву лет под тридцать. Он наладчик Уральского автомобильного завода. Среднего роста, широкоплечий, крепко сложенный. Лицо большое, с крупными чертами, выдаются скулы, над которыми поблескивают внимательные и острые темнокарие глаза».

Читатель вправе ждать от Завдята Ганеева трезвых и зрелых поступков. Но Вл. Гравишкис поставил его в такое положение, наделил его такими мыслями и чувствами, которые не присущи характеру этого зрелого и умного, волевого и неплохо знающего жизнь человека. Более того, Завдят Ганеев герой положительный, по замыслу автора рассказа, нередко вызывает чувство недоверия.

Сила характера положительного героя проявляется преимущественно при столкновении с препятствиями, в их преодолении.

Идейно-художественная задача писателя и состоит в том, чтобы изобразить типические обстоятельства, во взаимосвязях и взаимодействии с которыми в полной мере обнаружились бы черты характера положительного героя. Каждый поступок, каждая фраза, каждое слово героя не могут не соответствовать сущности его характера, если писатель не хочет нарушить художественную правду.

В какое же положение ставит Вл. Гравишкис своего героя? Какими мыслями и чувствами наделяет его, разрабатывая основной конфликт очерка? С какими характерами и препятствиями сталкивает он Завдята Ганеева?

Вот тут-то, в основном конфликте, автор и подводит своего героя.

Завдят Ганеев получил серебряную медаль по окончании вечерней школы. Он мечтает поступить на заочное отделение Московского политехнического института, консультационный пункт которого находится в г. Златоусте. Ну, и что же? Милости просим! Требуется ли доказывать, что в нашей стране для желающих учиться двери открыты в любое учебное заведение. А опытному рабочему, да еще с серебряной медалью предоставлены все возможности и преимущества при поступлении в высшее учебное заведение. Ему нечего и некого бояться. Кстати сказать, на заочное отделение обычно и не бывает конкурса медалистов. Кто этого не знает?

Между тем Вл. Гравишкис весь конфликт рассказа строит на боязни, страхе Завдята Ганеева перед тем, что его не примут в заочный институт. Отсюда и начинаются мучительные для Завдята Ганеева, но непонятные для читателя раздумья, опасения. Иногда же читатель юмористически воспринимает эти раздумья и опасения. Вл. Гравишкис пишет:

«Не отрываясь, Завдят смотрит в окно и думает о том, что его ждет в Златоусте. Конечно, шансов на то, что он будет принят без задержек, — много. Но конкурс, наверное, большой. А вдруг его не примут — что тогда?

Одна мысль об этом заставляет Завдята стискивать зубы. Он прислонился лбом к стеклу».

Действительно, «страшно»! Стиснутые зубы… лоб прижатый к стеклу… Завдят Ганеев Вл. Гравишкиса впадает в страх, а читатель улыбается. Ведь нет оснований для волнений: пустой конфликт, пустые опасения. Об этом мы и узнаем через одну страницу из ответа завуча: «Поздравляю! Зачислим без экзаменов!» Теперь Завдят Ганеев «со всей остротой ощущает, какой тяжелый груз лежал у него на плечах». Теперь он спокоен. Но ненадолго. Вскоре он снова начал «нервничать», пока не пришло «долгожданное письмо». Правда, однажды еще по пути в г. Златоуст в вагоне у Завдята Ганеева появляется трезвая мысль:

«Да что же это такое, в самом деле? — рассерженно думает он. — Тридцать лет, а волнуюсь, как мальчишка. Глупо!»

И правильно — глупо: нет оснований для тяжелых переживаний. Все решилось просто, так, как это бывает в подобных обстоятельствах. Однако автор и в самом конце рассказа заставляет вздохнуть Завдята Ганеева, не имеющего никаких причин для этого: он и трудится хорошо, и учится.

Других ярких и запоминающихся характеров, во взаимосвязи и взаимодействии с которыми раскрывались бы положительные стороны характера Завдята Ганеева, мы не находим. Завуч поздравляет Ганеева, «пожимает руку и торопливо уходит». Девушка-секретарь поглядела на него с уважением. Поразительно и то, что положительный герой Ганеев, более знающий и опытный в своем деле, чем многие его товарищи, оказывается наивнее каждого из них и всех вместе взятых, не поддается никаким их разумным советам. Один из героев, секретарь цехового партийного бюро, говорит: «Я же тебе говорил — не волнуйся, примут. Вот видишь — и приняли». Другой: «Во-от! А ты-сомневался!» Однако Завдят Ганеев все сомневается и вздыхает. Образы других героев рассказа никак не способствуют выявлению положительных черт характера Завдята Ганеева, наоборот, они лишний раз напоминают о его неопределенности, рыхлости.

Но, может быть, характер положительного героя выявлен автором при других обстоятельствах, во взаимодействии с другими фактами и явлениями действительности? Нет, и этого сказать нельзя. Хотя автор и чрезмерно насытил рассказ плохо связанными с основным конфликтом описаниями завода, цеха, но они лишь бледно, невыразительно, а подчас натуралистически фиксируют обстоятельства труда Завдята Ганеева.

Все героем достигается очень легко, а описываются эти достижения еще «легче», с назойливым однообразием.

Один пример:

«Работа по восстановлению автоматики оказалась, как и думал Ганеев, не простой: часть деталей была утеряна, другая — износилась, и Завдяту пришлось самому делать все расчеты, чертежи и заказывать новые детали ремонтникам. Прошла целая неделя, прежде чем удалось собрать автоматику. Наконец полуавтомат стал автоматом».

Как видно, «не простая» работа, с расчетами, чертежами, с новыми деталями, превращение полуавтомата в автомат потребовали целую неделю. Целую неделю! Мы, к сожалению, не знакомы с инженерным делом, но и нам, неосведомленным в автоматах читателям, кажется, что превращение полуавтомата в автомат вещь более сложная, чем это старается представить в протокольной регистрации автор. И не так уж много для этого дела недели, если принять во внимание, что Завдяту Ганееву пришлось делать и расчеты, и чертежи, и заказывать (видимо не раз еще и проверять и выверять) детали. Герой же Вл. Гравишкиса решил эту непростую задачу очень просто.

Второй пример интересен еще и с другой стороны. Он напоминает то недавнее время, когда некоторые писатели ставили читателя в тупик туманными и громоздкими рассуждениями о винторезах и коленчатых валах, о гайках, шпинделях и шестеренках Этому искусу поддался и Вл. Гравишкис.

Нужно было нарезать левые гайки, но беда: шпиндели могли вращатьсятолько в одну сторону. И Завдят Ганеев задумался..

«Завдят покрыл вал кожухом и отошел от станка. Ганеев рассматривал другие станки, советовался с технологами, рылся в учебниках и справочниках, набрасывал на бумаге разные эскизы и все думал. Наконец решение пришло, очень простое и ясное. Ганеев решил разрезать главный вал на две части и затем соединить их через три шестеренки.

Так и поступили: вал разрезали, на получившиеся таким образом концы его надели шестерни, а между ними поставили третью шестерню — промежуточную. Теперь одна часть вращалась по-старому, а вторая — в противоположную сторону. Четыре вертикальных шпинделя тоже кружились по-старому, а два на другой части вала вращались в обратную сторону и нарезали левые гайки. Получилось просто и хорошо. Цех теперь выдает и правые и левые в избытке. Завдят спокоен…»

Думается, что молодой писатель идет по неправильному пути при изображении человеческого характера.

О творческом труде советского рабочего-новатора нельзя писать с холодным сердцем протоколиста, регистратора. Поэзия труда нашего современника, его прекрасный облик должны волновать читателя, захватывать, вселять в него гордость за чудесного советского рабочего.

Не поняв этих не новых истин, не дав яркого впечатляющего образа, писатель не может претендовать на горячее внимание читателя, непременно погрешит против социалистического реализма, против объективных закономерностей советской действительности. Пусть даже будут в рассказе или романе и гайки, и шпиндели, и «станок огромный, как трактор», и кожухи, но одного, главного не будет — живого образа, человеческого характера.

* * *

Овладеть человеческими характерами и воплотить их в художественном произведении — сложное, но и основное дело писателя. У писателей нашей области нет причин обижаться на недостаток жизненного материала: перед их глазами развертывается невиданная картина героического труда многотысячного отряда советских рабочих — челябинцев, магнитогорцев, златоустовцев и рабочих других городов. Писатели живут и дышат атмосферой созидательного труда, борьбы нового со старым, стремительного роста коммунистического сознания советского рабочего класса.

Справедливо пишут, подсказывая писателям темы и пути к созданию образов, работники Челябинского тракторного завода:

«А показывать у нас есть что, писать есть о чем. Возьмите наш тракторный завод. Когда-то Владимир Ильич Ленин мечтал о ста тысячах тракторов. А один наш завод за годы своего существования выпустил значительно больше. За успехи в развитии советского тракторостроения, за доблестный труд в тесной связи с сельскими механизаторами наш завод удостоен участия на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. А какие замечательные люди работают на тракторном! Возьмите таких мастеров труда, как токари-скоростники Александр Кобяков, Иван Сутормин, Михаил Савенко, штамповщик Михаил Иванов и многие другие. Вот конкретные живые люди, с которых можно писать портреты в совершенстве владеющих техникой советских рабочих. Или вот кузнец Филипп Минаев. Творчески относясь к своему труду, великолепно владея техникой, он неустанно совершенствует механизмы и методы работы в цехе.

Растет и наша техническая интеллигенция. Например, Александр Туник недавно получил звание лучшего технолога министерства. Заместитель начальника чугунолитейного цеха Афанасий Ахлюстин за коренные усовершенствования производства удостоен Сталинской премии.

Передовым людям нашего завода присущ широкий кругозор. Они активные участники общественной жизни. Так, технолог Николай Овчинников является членом Советского Комитета защиты мира».

Проблема сюжета и характера — важнейшая проблема художественной литературы и литературной критики. Творческие дискуссии по этой проблеме, широкое обсуждение подготавливаемых к печати произведений в свете этой проблемы, дружеская работа всего писательского коллектива, творческое содружество с издательством — помогут челябинским писателям преодолеть многие недостатки, имеющиеся в их творчестве, с бо́льшим успехом, чем сейчас, откликаться на запросы жизни, создавать более яркие и значительные произведения.

Мария Рязанова, кандидат филологических наук. АКТИВНО ВТОРГАТЬСЯ В ЖИЗНЬ!

Второй съезд советских писателей — событие большой общественной значимости для советского народа и его литературы, для каждого писателя, для каждой литературной организации.

С чувством большой ответственности каждый писатель подводил итоги своей работы, намечал пути дальнейшего движения вперед.

Челябинская организация писателей, обсуждая новые произведения, часто поднимает вопрос о глубоком изучении писателем жизни, об умении отражать жизнь правдиво, в ее развитии, т. е. поднимает один из важнейших вопросов, определяющих метод социалистического реализма.

Справедливо выдвигая такой важный вопрос, как настоятельная необходимость овладения мастерством, молодые писатели понимают под этим часто навыки литературного письма. Между тем, вопрос об овладении мастерством, понятый правильно, предполагает глубокое знание жизни, умение по-настоящему видеть жизнь, улавливать биение общественного пульса, борьбу советских людей за построение коммунистического общества, умение глубоко показывать эту жизнь.

Конечно, подлинный художник не копирует, не фотографирует жизнь, он отбирает определенные явления жизни, группирует их, выдвигает на первое место то, что кажется ему наиболее значительным, важным, типичным.

В каждом произведении большого искусства, таким образом, отражается правдиво жизнь и отношение художника, писателя к изображаемым явлениям жизни. Но восприятие художником жизни не является актом произвольным. Личное восприятие жизни обусловлено жизнью, связью с народом и его борьбой, с идеями и местом художника в схватке реакционных и прогрессивных сил общества.

Процесс познания жизни — процесс активный, он требует от советского писателя глубокого изучения жизни, умения видеть в ней борьбу старого с новым, видеть глубокие внутренние процессы созидания нового не только в области материальной, но и в мире духовных ценностей. Советский писатель должен, если можно так выразиться, заострять свой слух и зрение, чтобы понимать глубокие процессы создания нового человека, новой морали, новых качеств души и сердца.

Литература, как известно, это человековедение, она призвана изображать человека, формирование у советских людей новых отношений к труду, их борьбу со всем старым, омертвевшим, уходящим в прошлое, но цепким и злобным.

Глубоко понять и увидеть внутренние сложные процессы роста нового человека, новых духовных качеств не легко. И писатели еще часто идут по облегченному пути: изображают в своих произведениях грандиозные стройки, возникновение новых городов, невиданную технику, но человек-творец всех этих ценностей остается на втором плане или даже совсем исчезает.

Причем часто кажется — особенно начинающим писателям, — что если в произведении рассказывается о каком-нибудь новаторе, скоростнике, стахановце, совершающем трудовые подвиги, — то значит новый человек раскрыт, показан. Но ведь писатели — инженер человеческих душ, обязан показать, что происходит в душе новатора, стахановца, какие богатства души раскрываются в труде, как труд обогащает человека, какие несет неограниченные возможности духовного роста, — показать всю многообразную, богатую жизнь советского человека.

Итак, изображать жизнь глубоко, правдиво — это значит изображать человека прежде всего, его жизнь, во всем ее многообразии, сложности, изображать борьбу нового со старым и становление, победу нового во всем, что видит писатель. Он должен увидеть эту борьбу там, где она скрыта, не сразу бросается в глаза и показать внутренние, глубокие процессы, изобразить их крупным планом.

Часто эта борьба со всем старым, враждебным, с пережитками проклятого прошлого в сознании происходит в самых сложных условиях, приобретает разные формы и направления. Надо видеть эту борьбу не только в непосредственных проявлениях, но и тогда, когда она не сразу бросается в глаза.

И, наконец, чтобы изображать правду жизни, писатель обязан сам жить напряженной жизнью, он не может быть созерцателем, равнодушным, безучастным регистратором событий.

Страстность, глубокая заинтересованность, любовь и ненависть, как выражение глубокой партийности писателя, напряженные искания — все это необходимо писателю, изображающему правдиво жизнь.

Недооценка активной роли писателя в деле глубокого, всестороннего изучения жизни, изучения борьбы, страстной и напряженной, которую ведет наш народ за построение коммунизма, — это, как нам кажется, один из тех существенных недостатков, который снижает творческие возможности ряда писателей и поэтов Челябинской области.

Многие из них (особенно это относится к молодым писателям) считают, что если они живут в замечательную эпоху на индустриальном Урале, иногда даже работают на заводе-гиганте, то это вполне достаточно для того, чтобы создавать художественные произведения, и если это не удастся сделать, то только потому, что они не знают каких-то особых приемов, и нехватает только литературной техники.

Конечно, овладение мастерством, литературной техникой имеет огромное значение. Но, как уже говорилось выше, без глубокого знания жизни, без овладения жизненным материалом, без умения видеть советского человека в его непрерывной борьбе за коммунизм, — без этого нет писателя.

Василий Щербаков выступил в 1954 году с первым сборником стихов «Тайгинка»^[7]. Этот сборник — поэтическая заявка молодого поэта, он свидетельствует о его поэтических возможностях. Среди стихов этого сборника останавливают внимание стихотворение «Стекольщик» и некоторые другие.

Бодро, молодо звучит это стихотворение о стекольщике.

Лирично, взволнованно звучит стихотворение «Сугомак летней ночью».

В стихотворениях «Ручеек», «Запевала» также ощущаешь движение, жизнь, человека, с его чувствами и мыслями.

Но среди стихотворений этого сборника много и слабых, не отражающих богатство внутреннего мира человека, они бедны именно потому, что поэт не сумел увидеть, почувствовать жизнь во всей ее сложности и многообразии.

В стихотворении «Светлана» рассказывается о гибели девушки-пулеметчицы. Но передан только факт, случай, мы не видим девушки Светланы, мы не знаем, какие чувства, думы волновали ее; не знаем, почему поэт рассказал о гибели ее — стихотворение не трогает, не волнует.

В стихотворении «Весна» обеднена такая животрепещущая тема, как поднятие целинных земель.

В. Щербаков, нарисовавший в этом стихотворении картину природы, говорит затем сухим, протокольным языком, что «посланцы столицы» распахивают залежь, а старик смотрит и говорит им: «Слава вам».

В чем величие, грандиозность этого события наших дней, кто эти «посланцы столицы», что движет ими в их трудовом подвиге, что они ощущают, поднимая залежь? Об этом мы не узнаем из стихотворения. Здесь, собственно, нет человека, ибо рассказано только о факте, о событии.

Теме дружбы посвящено стихотворение «Жду встречи». Но как мало сказано о друге, образ его совсем не раскрыт, и мы не чувствуем красоту и силу этого чувства. В чем особенность дружбы наших людей? Ведь тема дружбы — вечная тема. Поэт же сказал о друге только несколько общих мест.

Также неглубоко раскрыта тема любви (стихотворение «О любви»).

Жизнь, насыщенная человеческими стремлениями, думами, советский человек со своими мечтами, надеждами, любовью, горем и печалью должны войти в поэзию В. Щербакова — обогатить ее и изгнать из нее фактографию, речевые штампы («Закрыл грудью дорогу врагу», «Нет счастливей детства наших малышей» и т. д.) и неглубокое изображение жизни.

Свидетельством благотворного влияния все более глубокого проникновения в психологию, во внутренний мир человека является творчество Л. Татьяничевой. Обладая уже достаточным поэтическим опытом, Л. Татьяничева создавала на протяжении ряда лет стихотворения, отражающие пафос созидания, гигантского строительства в нашей стране, сказочно быстрый рост новых городов, гигантских заводов, невиданный размах трудовой деятельности людей.

Собранные в сборник «Утро в новом городе», эти стихотворения будили чувство законной гордости за нашу страну, за труд людей; среди них были хорошие стихотворения, но в целом весь сборник не является удачей поэтессы. Здесь мало людей с их судьбами, думами, волнениями, муками и радостью. Если они и появляются, то только в процессе труда: они строят заводы, плавят металл, роют котлованы, создают заводские библиотеки и т. д. Когда поэт говорит об их счастье, то это счастье выплавляется мартеном, если они мечтают, то только о работе, ибо это люди «влюбленные в труд». Конечно, тема труда занимает особое место в нашей литературе, ибо наша эпоха — эпоха героического труда, созидания. Тема труда — главное в нашей советской литературе, но она должна раскрываться в делах, думах и чувствах советского человека, творца, созидателя.

Новый сборник стихов, вышедший в 1954 году «Вишневый сад», — шаг вперед на пути сближения поэта с жизнью людей, проникновения в их внутренний богатый и сложный мир: люди здесь на первом месте.

Даже когда поэтесса говорит о новом прекрасном доме, ее внимание занято людьми. Взволнованные переездом, они ощущают и чувство благодарности к Родине, и желание отплатить за заботу «горячим трудом», и это чувство вызывает желание обернуться на пройденный путь, подвести итоги и подумать о будущем.

Стихотворение «Вишневый сад», получившее признание читателя, заслуживает внимания. Л. Татьяничевой удалось создать в этом стихотворении образ человека мужественного, скромного, чуждого пышных фраз, «нарядных слов», но умеющего любить, т. е. в этом случае претворять свои чувства в дела, украшающие жизнь любимого человека, умеющего выражать свои чувства сдержанно, но сильно и глубоко человечно.

Подарок любимой жене — вишневый сад, выращенный им в упорном труде в «краю полярных вьюг» — выражение этой красивой, нежной и мужественной любви.

Стихотворения «Мама», «Вишневый сад», «Перед вселением в новую квартиру», «На перевале», «О семье» и другие в сборнике «Вишневый сад», отражая чувства, думы и мечты советского человека, находят отклик, волнуют и радуют.

Изучение жизни, все более углубляющееся внимание к человеку, к рождению новой морали, нового отношения к миру, новых качеств души и сердца обогащают поэзию Л. Татьяничевой, повышают художественные достоинства стихов. Жизнь, знание людей помогает найти и новые формы для выражения дум и мыслей, действий и желаний человека.

Эти стихотворения волнуют, так как в них люди живут, чувствуют, любят, заставляя и нас задуматься, взглянуть и на жизнь и на себя внимательней и требовательней.

В небольшом стихотворении «На перевале» нарисованы образы молодого юноши, горячего, нежно любящего, но еще не уверенного в ответном чувстве, и гордой сильной девушки, отвергающей любовь, которая не устоит против жизненных вьюг и буранов, любовь, которая погасает, как «слабый лучик».

В сборнике «Вишневый сад» есть и слабые стихи, есть и слабые, недоработанные строчки в хороших стихотворениях.

Внимание обращено пока только на личные, интимные переживания человека, в частности на любовные чувства. Необходимо, несомненно, расширить угол зрения, взять всю богатую сложную жизнь души человека, углубить изучение жизни людей разного возраста, положения, психологического склада, а главное, увидеть в душе человека становление новых подлинно социалистических моральных принципов, новых духовных качеств.

Тема труда, которая занимает почетное место в поэзии Л. Татьяничевой, должна приобрести новое звучание, обогатиться и найти свое место в сложной гамме человеческих чувств, стремлений и желаний.

Дальнейшее углубленное изучение жизни, человеческой души должно обогатить поэзию Л. Татьяничевой и в жанровом отношении. Необходимо, преодолевая некоторое жанровое однообразие, обратиться к использованию богатейшего наследия русской классической литературы.

В связи с вопросом о жанровом многообразии поэзии, являющемся следствием широкого охвата жизни поэтом, умения откликнуться на различные явления действительности, следует остановиться на творчестве молодого поэта Л. Чернышева. Его творчество, во многом еще не зрелое, привлекает стремлением использовать различные поэтические жанры: в его пока еще небольшом поэтическом багаже мы находим и сатирические жанры (басни, политическая сатира), песни, небольшие лирические стихотворения. Это несомненно связано с желанием активно вторгаться в жизнь.

Вот его стихотворение «Снова дома», повествующее о демобилизованном матросе, который возвратился в родной уральский колхоз. Здесь и описание чувств его при виде изменений в родном селе, и радостная встреча с семьей, и описанная с добродушной усмешкой встреча с «девчонкой-запевалой». Сюжетность стихотворения определяет и его речевые особенности: включение диалогов в рассказ поэта.

Например, встреча матроса с колхозным сторожем передается так:

Сюжетность характеризует и стихотворение «На выборы». Поэт не ограничивается декларативными заявлениями о демократическом характере выборов в нашей стране, он показывает, как собиралась на выборы старая Семеновна, как взволнованная, она встала до рассвета, «пол помыла, блинов напекла, самое лучшее платье достала» и т. д.

Подчеркивая эти стороны стихотворения Л. Чернышева, необходимо заметить, что он не освободился еще в ряде стихов от декларативности и поверхностного изображения жизни.

В стихотворении «С Урала идут эшелоны», например, есть и примелькавшиеся «вереницы вагонов», которые везут машины для строек, есть заказ «выполненный с честью», и шагающий экскаватор, но нет человека, не чувствуется глубокого, взволнованного отношения к жизни.

Следует остановиться на сатире Л. Чернышева. Она начинает все больше привлекать его внимание и, как нам кажется, здесь он может найти себя.

Тут у Чернышева есть несомненные удачи.

В остро сатирическом стихотворении «На свалку!», разоблачающем продажную банду Чан Кай-ши, автор нашел интересные сравнения, эпитеты. Автор сумел дать четкое и заостренное изображение политических событий последних дней.

Л. Чернышев в ряде сатирических стихотворений отзывается и на такие явления нашей жизни, как борьба с бюрократизмом («В глубинке»), со «стилягами» и бездельниками («Больной»), с зажимщиками критики (басня «Как гусак попал впросак»).

Однако наряду с этими удачами в некоторых сатирических стихотворениях Л. Чернышева встречаются и слабые строчки, им часто нехватает необходимой остроты.

Итак, изображение жизни людей требует активного изучения действительности, целеустремленного вторжения в нашу многообразную богатую жизнь. Замечательные образцы такого активного, неустанного, напряженного изучения жизни дают величайшие писатели и прошлого и настоящего.

Все они шли этим трудным, но единственно верным путем: путем активного вмешательства в жизнь, глубокого проникновения в жизненные процессы и человеческие судьбы.

Следовать по этому пути — решающее условие дальнейшего подъема творчества писателей и поэтов Южного Урала.

САТИРА И ЮМОР

Леонид Чернышев ОГРЕХИ

«Некоторые комсомольские руководители часто выступают перед молодежью с призывом изучать и внедрять в сельское хозяйство передовые приемы агротехники, а сами имеют об этом смутное представление».

(Из газет)

Леонид Чернышев НА СВАЛКУ!

Кузьма Самойлов ПРО НАШЕ ДЕПО Пародия на Тихона Тюричева

Примечания

1

БРИЗ — бюро изобретательства и рационализации на заводе.

(обратно)

2

В. И. Ленин, Собр. соч., изд. III, том III, стр. 427.

(обратно)

3

ЦГЛА, фонд 316, опис. 1, «Сестры».

(обратно)

4

Д. Н. Мамин-Сибиряк, «Из недавнего прошлого», М., 1911, стр. 16.

(обратно)

5

ЦГЛА, фонд 316, опис. 1, ед. 47.

(обратно)

6

Письма к А. С. Маминой, ЦГЛА, фонд 316, ед. 119, л. 78.

(обратно)

7

В. Щербаков, «Тайгинка», Челябинское книжное издательство, 1954 г.

(обратно)

Оглавление

ПОЭЗИЯ, ПРОЗА, ПУБЛИЦИСТИКА

  Семен Паклин ИНЖЕНЕР ЛАПТЕВ Повесть

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

  Михаил Витальев СЕКРЕТАРЬ СЕЛЬСКОГО РАЙКОМА Очерк

  Леонид Чернышев ЮНОСТЬ ПРИШЛА НА ПОЛЯ (Песня молодых хлеборобов)

  Владимир Акулов УРАЛ

  Михаил Аношкин РАДОСТЬ

  Людмила Татьяничева КОЛОСОК

  Людмила Татьяничева * * *

  Виктор Виноградов КНИГА ПАРНИСА В ЧЕЛЯБИНСКЕ

  Марк Гроссман ЗА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОЙ ПАРАЛЛЕЛЬЮ

НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

  СКАЗ ПРО УРАЛЬСКИЕ СОКРОВИЩА

  АНТИРЕЛИГИОЗНЫЕ ЧАСТУШКИ

  Иван Малютин НАШ ГОРЬКИЙ (Из воспоминаний)

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

  Александр Шмаков О РАДИЩЕВСКИХ ТРАДИЦИЯХ В УКРАИНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

  Александр Шмаков НЕИЗВЕСТНЫЕ СЛУЖЕБНЫЕ БУМАГИ А. Н. РАДИЩЕВА

  Александр Синельников НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ РУКОПИСИ Д. Н. МАМИНА-СИБИРЯКА

  Александр Саранцев, кандидат филологических наук. ЗАМЕТКИ О СЮЖЕТЕ И ХАРАКТЕРЕ

  Мария Рязанова, кандидат филологических наук. АКТИВНО ВТОРГАТЬСЯ В ЖИЗНЬ!

САТИРА И ЮМОР

  Леонид Чернышев ОГРЕХИ

  Леонид Чернышев НА СВАЛКУ!

  Кузьма Самойлов ПРО НАШЕ ДЕПО Пародия на Тихона Тюричева

*** Примечания ***