Меня зовут Мина [Дэвид Алмонд] (fb2) читать онлайн

Дэвид Алмонд Меня зовут Мина

Посвящается Саре Джейн и Фрее

Лунный свет, чудеса, мошки и нелепица

Меня зовут Мина, и я люблю ночь. Ночью, когда мир спит, кажется, что может произойти всё, что угодно. В доме темно и тихо, но если прислушаться, я явственно различаю стук собственного сердца: тук — тук — тук. Скрип и шорохи дома я тоже слышу. Ещё я слышу маму — она тихонько дышит во сне в соседней комнате.

Я выскальзываю из постели, сажусь за стол у окна и приоткрываю занавеску. Посреди неба — полная луна. Она купает мир в серебристом свете. Свет льётся на Соколиную улицу и на другие дома и улицы, на крыши и шпили города, на далёкие горы и болота. Он льётся через окно в мою комнату. На меня.

Говорят, на лунный свет смотреть опасно, лучше отвернуться. Иначе можно сойти с ума.

Ну а я поворачиваюсь к луне, смеюсь и шепчу:

— Давай же! Сделай, чтобы Мина сошла с ума!

И опять смеюсь.

А некоторые думают, что Мина и так безумица, без всякой луны.

Я гляжу во тьму. И вижу летучих мышей — они порхают на фоне лунного диска. И сов вижу. А где-то внизу крадётся мой кот, Шепоток. Я закрываю глаза, и теперь все эти существа крадутся, порхают и машут крыльями внутри меня. Не снаружи, а внутри! Словно я сама — какое-то причудливое существо. Девочка по имени Мина и одновременно нечто совсем другое, не просто девочка по имени Мина.

На столе, под лунным светом, лежит чистый блокнот. Он давно тут лежит, целую вечность. Я же давно собираюсь вести дневник. Вот сейчас и начну, прямо сейчас. Я открываю блокнот и пишу на первой странице:

Так, а дальше-то что? Не могу же я писать, что в такой-то день случилось ЭТО, а в такой-то час ТО, и так — до бесконечности. Нет уж! Пусть мой дневник растёт, как человек. Как дерево или зверь. Как жизнь. Она ведь не едет из пункта А в пункт Б. Дневник — не прямая линия.

Слова должны бродить извилистыми тропами. Должны тяжело махать крыльями — как совы. Порхать — как летучие мыши. Красться — как кошки. Слова должны шептать, танцевать и петь.

А иногда слова вообще не нужны.

Нужна тишина.

Только чистое белое пространство.

В моём дневнике будут страницы, похожие на небо с одной-единственной птицей. А на других страницах поместятся целые стаи птиц, тучи птиц. Скворцов. А предложения у меня будут — как сжатый кулак. Как линии на мелководье, как мозаика. Мои слова будут — как цирк, как зверинец. Как дерево. Как гнездо. Потому что в голове у меня всё именно так. Там никто не ходит строем. Там всё — хаос и беспорядок. Это — мой ум, но он мало чем отличается от любого другого. Потому что у каждого человека, который жил, живёт и будет жить на свете, в голове хаос. Удивительный хаос. Место для чудес.

Когда я ещё ходила в школу, в среднюю школу Святого Бида, моя учительница миссис Черпенс говорила, что вообще нельзя ничего писать, пока не придумаешь план. Какая ерунда!

Мне хотелось быть хорошей девочкой. Все говорят: надо быть хорошей девочкой. И я очень старалась. Однажды утром я сидела в классе, и в окно светило солнце. А за окном летали мошки. Летали и замирали в столбе света — серебрящимся облаком. Миссис Черпенс в это время объясняла, что мы будет сейчас писать рассказ. Каждый — свой рассказ. А начать надо с чего? Правильно! С плана!

— Это понятно? — спросила она.

— Конечно понятно, — ответили мы.

Тогда я перестала смотреть на мошек (хотя это было очень интересно) и написала план. У моего рассказа будет вот такое название. Начинаться он будет так. В середине произойдет вот это. А окончится всё вот так. Я записал план очень-очень аккуратно.

И показала его миссис Черпенс. План ей понравился. Она даже улыбнулась мне и сказала:

— Умница, Мина. Хороший план. Теперь можешь написать рассказ.

Но когда я начала писать, рассказ не захотел идти по плану. Слова не слушались, они танцевали и замирали в столбе света, как мошки. А потом разлетелись по причудливым траекториям в разные стороны. И рассказ мой вместе с ними. В совершенно неожиданных направлениях. Мне рассказ очень понравился, но миссис Черпенс рассердилась. Взяла мой план в одну руку, рассказ в другую и стала сличать.

— Тут нет ничего общего! — провозгласила она скрипучим голосом.

— Вы о чём? — спросила я.

Она наклонилась над моей партой и произнесла медленно и чётко, специальным голосом для глупых:

— Твой рассказ не сходится с планом.

— Он не захотел сходиться.

— Кто «он»? Что ты несёшь?

— Я несу, что рассказ не захотел сходиться с планом.

Черепушка упёрла руки в боки и покачала головой:

— Это твой собственный рассказ. Твой. Он будет делать всё, что ты сама захочешь. Что ты ему прикажешь.

— Нет, он не хочет. — Я говорила и видела, как багровеют её щёки. — И, знаете… я тоже не хочу. Не хочу по плану.

Зря я, конечно, это сказала.

Учительница швырнула мне на парту и план, и тетрадь с рассказом.

— Вот в этом ты вся, Мина, — сказала она. — Типичная Мина МакКи. Абсолютно типичный случай.

И отвернулась. И попросила Саманту прочитать вслух то, что у неё получилось. А получилось у неё что-то дурацкое про чудо-девочку с кудряшками и про её миленькую кошечку, и всё это было расписано идеально по плану, и ничего там неожиданного не происходило. Там вообще ничего не происходило!

Одноклассники, разумеется, похихикали. Надо мной. Тогда же у меня появилась кличка. Даже две. Типичная МакКи и Абсолютно Типичный Случай.

Ха-ха! Это я-то типичный случай?!

Мои рассказы были точь-в-точь как я сама. Ничего не соответствовали, никого не слушались. Я пыталась быть хорошей девочкой. Но давалось мне это тяжело. И было как-то уныло. А закончилось всё, когда я перестала быть типичной. Новое прозвище звучало получше. Нелепица. Фантастическая Нелепица. Но об этом я расскажу потом. Когда наступит подходящее время и подберутся подходящие слова. И про всё остальное расскажу. Из того, что важно. Про день, который я провела на Коринфском проспекте, про мои видения, про путешествие в подземное царство в Хестон-парке, про совиную семью в старом дедушкином доме. Ещё я тут буду писать стихи и рисовать — каракули и всякую чепуху. Иногда в бессмыслице самый смысл! А в нелепице вообще лепота. «Лепота» по-старинному «красота». Так оно и есть! Просто вслушайтесь!

Какое потрясающее слово! Просто дух захватывает!

Хорошо, что я наконец начала писать дневник! До чего же приятно, что впереди столько пустых, чистых страниц. Словно я отправилась в путешествие, где каждое слово — шаг в неведомое.

Как интересно цепляются друг за дружку слова! Как они заполняют собой пространство! Неужели Бог ощущал перед началом творения то же самое, что я сейчас? И есть ли Он, этот Бог? И была ли пустой та пустота, которую Он заполнил? Я не знаю ответов, но ведь думать об этом не запретишь?^[1]

Иногда я смотрю на мир и удивляюсь: откуда всё это взялось?

Над кроватью у меня висит листок с девизом:

Это из Уильяма Блейка. Блейка-отщепенца. Блейка, который всегда сам по себе. Совсем как я. Он был художник и поэт, а некоторые считали его сумасшедшим. Про меня тоже так говорят. Может, он слишком часто смотрел на луну? Иногда он ходил вовсе без одежды. И видел ангелов прямо у себя в саду. Он всё время видел духов вокруг себя, со всех сторон. Я, кстати, думаю, что он был совсем не сумасшедший, а вполне разумный человек. И моя мама так думает. И папа тоже так думал. Я буду писать дневник и вспоминать Блейка. Конечно, я буду писать и о грустном, потому что в жизни много грустного. И в моей тоже, хотя не так уж много. Но у меня случилось ОДНО ГРУСТНОЕ И УЖАСНОЕ СОБЫТИЕ. Как ни странно, из-за этого события всё остальное в моей жизни — хорошее и счастливое — воспринимается сильнее. Лучше и счастливее. Интересно, у других людей тоже так? Их горести тоже помогают им радоваться? Я знаю, что пишу сейчас странную вещь. Это называется «парадокс».

Какое слово! И звучит здорово! И выглядит красиво! И смысл замечательный! А ещё есть слово «парадоксальный». Оно ещё длиннее и лучше!

Вот бы меня прозвали не Типичный Случай, а Парадоксальный Случай. А ещё можно МакКи-парадокс или Парадокс МакКи!

Ну и на Нелепицу-МакКи я бы, конечно, согласилась не раздумывая.

Так вот, в моём дневнике слова не будут сидеть в клетках грусти. Я помогу им вырваться на волю, и они запоют. Потому что слова — это птицы.

Кстати, раз уж я упомянула ОДНО ГРУСТНОЕ И УЖАСНОЕ СОБЫТИЕ… Я пишу этот дневник для папы. Я представляю, как он смотрит на меня, как читает всё, что я пишу. Так что дневник — для него. И о нём. Папа — во мне, в моих мыслях и словах, и за словами, и между строк. Иногда я говорю людям, что папа умер до моего рождения, но это неправда. Я даже немножко его помню. Я об этом тоже напишу. Я часто представляю, как он смотрит на меня с неба — выглядывает откуда-нибудь из-за лунного диска. Привет, папуль! Знаешь, я счастлива. Да, и мама тоже. Спокойной ночи, пап.

Всё, ныряю обратно в постель. Луна светит прямо на меня. Завтра я туда ещё что-нибудь впишу. А сейчас постараюсь уснуть, но так, чтобы увидеть во сне летучих мышей, кошек и сов.

Бананы, невменяшки, прекрасное дерево и скучный рай

Мы позавтракали. Ели бананы, йогурт и тосты с повидлом. Просто объеденье. Я рассказала маме, что завела дневник. «Замечательно», — ответила она. Я пообещала показать ей некоторые записи. Когда-нибудь. «Замечательно», — ответила она и предложила полепить сегодня вместе из глины. «Замечательно», — ответила я. А потом я вышла из дома, залезла на дерево. И вот сижу теперь тут.

Я люблю моё дерево. Я залезаю сюда каждый день, уже года два. Обхватываю ствол руками и ногами и добираюсь до ветки, которая отходит от ствола примерно на уровне моей макушки, чуть выше. Я усаживаюсь на неё верхом и прислоняюсь спиной к стволу. Иногда сижу, свесив ноги вниз. Иногда поджимаю их, чтобы можно было положить на коленки книгу. Тут и так и этак сидеть удобно, точно специально для меня устроено. И все знают, что это моё всегдашнее место, что я тут и рисую, и читаю. Или просто думаю, смотрю на всё вокруг, слушаю. Отсюда хорошо любоваться миром.

Сейчас ранняя весна. Недалеко от меня пара дроздов вьёт гнездо. Гнездо почти готово. Я это точно знаю, потому что время от времени залезаю повыше и заглядываю: что там у них? А однажды, уже совсем скоро, я загляну в гнездо и увижу на донышке яйца. А потом птенцов. А потом они подрастут и оперятся. И будут учиться летать. F потом я увижу, как они — уже не птенцы, а птицы — взмоют в синее-синее небо. Разве это не чудо? Когда я залезаю выше своей ветки, ближе к гнезду, дрозды поднимают возмущённый галдёж: «Веди себя прилично! Нахальная девчонка! Слезай немедленно!» Но на самом деле они, по-моему, притворяются и совсем на меня не сердятся. И не боятся. Кошку, например, или незнакомых людей они боятся гораздо больше. А меня, наверно, уже принимают за свою: я для них какая-то странная птица или ветка, которая время от времени движется. Может, если я просижу тут очень долго и совсем неподвижно, они совьют гнездо прямо на мне — на коленях, на голове? Или в ладонях. Надо только заранее сложить их в форме чаши. И замереть. Об этом есть целая история.

Давным-давно жил-был в Ирландии святой угодник по имени Кевин. Однажды он молился, простирая руки к небесам, туда, где, как он полагал, находится рай, а там — Бог. И тут с небес слетела птица, чёрная дроздиха, и отложила яйцо прямо Кевину в ладони. Угодник была хорошим человеком, и он замер. Нельзя же допустить, чтобы яйцо разбилось. Надо его беречь и греть — тогда на свет появится птенец. Кроме того, Кевин наверняка считал, что яйцо ему послал сам Бог. Поэтому Кевин остался стоять с руками, воздетыми к небесам, где, как он полагал, находится рай, а там — Бог. День за днём, ночь за ночью он высиживал, то есть выстаивал, яйцо, и наконец дроздёнок вылупился. Только представьте: крошечный комочек, топорщит мокрые крылышки, разевает клювик и — пищит! А потом вы его растите. А потом он вырастает и… улетает!

Несколько минут назад в конце нашей улицы мелькнули мои бывшие одноклассники. Они меня, конечно, заметили, но теперь хотя бы не смеются. И обзываться перестали. В последнее время они только закатывают глаза, перешёптываются и — топают дальше, к воротам школы, в свою клетку.

А иногда просто проходят мимо. Раньше-то они непременно обзывали меня ведьмой и невменяшкой. Орали: Обезьяна! Ворона! Так они развлекались весь прошлый год. Летом кидали мне во двор ромашки и кричали: Ромашки для невменяшки! Иногда бросали пакеты с водой: Водицы для психбольницы! Короче, демонстрировали прямо-таки чудеса изобретательности.

И вот наконец я слилась для них с пейзажем. Птицы считают меня веткой, а эти — камнем. Или фонарным столбом. Ну и ладно. Мне они тоже никто. Я на них даже не смотрю. Да кто они такие? Тьфу! ТЬФУ! Ничтожества!

С дерева нашу Соколиную улицу видно насквозь, от начала до конца. Улица узенькая, дворики маленькие, одно дерево только и помещается перед домом. Сами дома стоят в рядок: одинаковые, старинные, им лет по восемьдесят, не меньше. За домами — гаражи и тропинки вдоль заборов. Соколиная улица не кончается, она переходит в Воронью. Там дома побольше и постарше. У меня там есть собственный дом. То есть он станет моим, когда вырасту. Дом довольно ветхий, и там живут потрясающие существа. Спасибо тебе, дедушка! Я поднимаю глаза к небу. Спасибо тебе, дедушка! Ты оставил этот дом мне. Так прямо и написал в завещании. Дедушка тоже умер. Мы говорим, что он в раю, вместе с папой.

Рай. Раньше я думала, что сама идея рая — какая-то глупость. Ведь если представить всех, кто уже умер, и собрать всю эту толпищу, будет ужасно тесно! Где во Вселенной столько людей разместить?

— А лай болсой? — спросила я маму однажды, когда я ещё не очень хорошо выговаривала звуки.

Мимо нас ехал кортеж с гробом: покойника везли на большое кладбище на улице Джесмонд, туда, где похоронен папа.

— Рай? Конечно большой, — ответила мама. — Очень-очень большой.

Тогда я попыталась представить все кладбища во всём огромном мире. И всех похороненных там людей. Ведь людей до нас было очень много, и все они умерли, и так продолжается уже много-много лет. В голове не умещается!

— Лай дозен быть гламадный! — заключила я.

— Ты права, — сказала мама.

А потом мы с мамой прочитали в энциклопедии, что на Земле во все предыдущие эпохи, вместе взятые, не считая последних пятидесяти лет, проживало меньше людей, чем живёт сейчас.

Мы очень удивились.

И тогда, не сразу, конечно, а через пару часов, до меня дошло самое главное.

— Лай не такой уз болсой! Не более Земли!

— Да, пожалуй, — согласилась мама.

И мы рассмеялись. Ведь понятно, что Земля — всего-то песчинка во Вселенной. Да и на Земле пока не очень тесно. Тут может поместиться ещё много тел, а в раю — много душ.

Теперь-то я рассуждаю совсем иначе. Идея рая мне по-прежнему кажется нелепой, но уже по другим причинам. Когда люди пытаются описать рай, мне становится тоскливо. Даже тошно. Рай — это скучное-прескучное место. Ну что там делать? Петь, питаться нектаром и ещё какой-то ерундой, пялиться на Бога, восхвалять Его и быть образцово-показательным? СКУКОТИЩА! Только подумаю — уже зеваю во весь рот. Кому охота так жить век за веком, век за веком? Может, рай — для миссис Черпенс? Ну уж во всяком случае не для меня. Я уверена, что даже ангелам там давно всё опостылело. Ангелам наверняка хочется бананов, мармелада-шоколада, хочется слышать, как звенят комары и жужжат мухи, хочется лазить по деревьям, играть с кошкой. Спорим, они смотрят на нас сверху и завидуют? Они бы с радостью пожили как люди. Да-да, они бы хотели стать людьми. Ну разве что перспектива смерти может отвратить их от этой затеи.

Короче, на самом деле ни в какой рай я не верю. И в ангелов тоже. Я уверена, что это — всё, что я вижу вокруг, — и есть единственно возможный рай. Просто люди этого пока не осознали. Они не понимают, что они и есть ангелы. Других не бывает.

Скажете, глупость? Вовсе нет! Посмотрите на дроздов, на блики солнца на их чёрных перьях. Чёрное серебрится, отливает лиловым, зелёным, даже белым! А теперь послушайте, как они поют! Посмотрите, как слетают с дерева и устремляются в небо! А почки? Только взгляните! Вот почка, а скоро будет листок — зелёный, клейкий… Я могу всё! Могу потрогать ствол дерева. Какой он шершавый и крепкий! Могу прислушаться к биению своего сердца, ощутить, как солнце гладит мне щёку, как ветер развевает волосы! Вспомните, как звучит человеческий голос, как устроена Солнечная система, как греет ладонь кошка — только гладь! А море? А бананы? А утконос? А какие штуки умеют мастерить люди! Дома строят, дороги мостят, тротуары по бокам прокладывают, шпилями небо протыкают! Придумали автомобили. Слагают песни, сочиняют стихи. Да-да, я знаю, до ангелов людям далеко, люди несовершенны. Но совершенство — это же скукотища. Разве в нём смысл?

Оглянитесь! Вберите в себя мир. Понюхайте его, лизните, вслушайтесь в него, потрогайте, всмотритесь. Да, про его несовершенство я тоже слышала. В мире без всякой причины происходят ужасные, ужасные вещи. Вот почему, почему умер мой папа? Почему в мире случаются голод, страх, тьма, войны? Не знаю я этого, я же ещё ребёнок. Откуда я возьму ответы на все вопросы? Но этот ужасный мир так странно прекрасен… так благоуханно прекрасен… у меня даже сердце останавливается!

— Мина! — зовёт мама. — Мина!

— Иду, мам!

Но я не иду.

На нашей улице стоит белый фургон. Возле дома мистера Майерса. Мистер Майерс, между прочим, умер, (вот, кстати, почему? Почему все умирают? Пора бы на нашей улице кому-нибудь и родиться!) Его звали Эрни, и он был очень старый. Всё стоял у окна, но махать ему рукой или улыбаться было бесполезно. Он так смотрел, будто тебя там вовсе нет. Или будто ты ему привиделась. Помню, я часто пыталась представить, о чём он думает. Видит ли то, что вижу я, или у него перед глазами совсем другие картинки? А может, он вообще ничего не видит? И весь мир, и я, и все другие люди кажутся ему сном? Но если уж на то пошло, точно ли все люди видят одно и то же? Может, всем нам что-то снится? Причём разное? Если так, то, разумеется, мы об этом не подозреваем.

В этот дом иногда наведывался доктор. Приезжал на серой, унылой машине. Сам тоже какой-то серый и унылый. Однажды он проходил и заметил меня на дереве. Я помахала, но доктор скорчил такую рожу, будто сидеть на дереве — самое тупое занятие в мире, тупее не придумаешь. И по всему было понятно, что такому, как он, не пристало улыбаться и махать такой, как я. Ну и не надо. Главное, чтобы этот доктор не был моим доктором. От одного его взгляда мурашки по спине. И вообще, врач он наверняка никудышный. Мистер Майерс умер и лежал там мёртвый целую неделю, прежде чем его нашли под столом на кухне. Бедняга. У него есть дочь, но не думаю, что она его любила. Она-то и крутится сейчас около белого фургона, какие-то вещи из дома выносит. С мученическим видом. Впрочем, когда Эрни был жив, она тоже не выглядела счастливой. Сейчас эта несчастница грузит в фургон старые настольные лампы, протёртые ковры, стулья-развалюхи. А рассчитывала небось найти тайник с золотом. Может, ещё найдёт? Мама говорит, что там полно всякой всячины, и чердак вещами забит, и гараж во дворе за домом.

Только посмотрите на неё! Ну чем, чем ты недовольна? Он был с тобой до старости. Твой отец был рядом с тобой, а ты… а тебе… было всё равно!

Тоже мне, страдалица. Вывезет вещи и выставит отцовский дом на продажу. Интересно, кто его купит?

— Мина!

— Я здесь!

— Мина!

Люди, вслушайтесь! Это её голос. Такой чудесный! Мама, позови мена ещё раз!

— Мина!

Вот же, слышите?

— Да, мам. Иду!

Динозавры, гренки и путешествие

Полдня мы мастерили на кухне зверей. Я лепила червяка — потом змею — потом крысу — потом кошку — потом собаку — потом корову — потом лошадь — потом бегемота. Я придумала существо с крыльями и когтями. Потом слепила младенца и стала его укачивать, напевая колыбельную. А потом… я скатала всю глину обратно в ком и сделала археоптерикса.

Археоптериксы — это динозавры, только с крыльями и перьями. Они умели летать. Может, и не так хорошо, как нынешние птицы. Они были довольно тяжёлыми и вряд ли летали далеко — просто неуклюже перепархивали с места на место. Но археоптериксы не вымерли полностью, как остальные динозавры. Они продолжились в птицах. Археоптерикс — общий предок всех птиц, какие только есть на Земле. Дрозды, которые вьют гнездо над моей головой, — его потомки!

В Лондоне, в Музее естествознания, есть ископаемые останки археоптерикса. Мама обещает, что, как только у неё появится чуток времени и чуток денег, мы непременно съездим на него посмотреть.

Пока я лепила крылатого динозавра, мама сидела рядом, наблюдала и улыбалась.

— Археоптерикс, — произнесла она протяжно. — Чудесное слово, верно?

— Ага!

Обожаю погружать пальцы в глину, месить её, пришлёпывать, крутить, рвать, расплющивать. И поглаживать её обожаю, добавляя по капельке воды. Обожаю, когда глина засыхает на коже коркой, а потом сжимаешь руку в кулак — и корка рассыпается в пыль. Обожаю подсматривать, как глина закаляется, твердеет в духовке. Мы не можем купить печь для обжига, она очень дорогая, поэтому печём наши поделки вместе с хлебом, запеканками, пиццами и рагу. Неправильно печём и без глазури. Но мы в этом особой беды не видим. Нам наши глиняные штучки кажутся красивыми. Мы их раскрашиваем и ставим на полки. Иногда даже лепим друг друга — делаем такие маленькие портретики из глины. А однажды мама слепила папу. Если сравнивать с фотографиями — конечно, не похож. Но в то же время — похож. Глиняный папа похож на настоящего больше, чем любая фотография^[2].

Пока мы лепили, я почему-то вспомнила один день из прошлого, когда я была маленькая (странно, написала и сразу подумала: а какой я тогда была?) и ещё ходила в школу. У нас был один предмет, «искусство» называется, его вела миссис Томпкинсон. И вот однажды мы работали с пластилином, и я увлеклась. Слепила человечка и пустила гулять по парте. А когда мне показалось, что никто на меня не смотрит, я взяла его в руки и стала нашёптывать в самое ухо: «Оживи! Оживи!»

Я очень, правда, очень сильно сосредоточилась — мне ужасно хотелось, чтобы он ожил.

За соседней партой сидел мальчик. (Джозеф Симм? Вроде так, хотя точно не помню. Я ведь постаралась их всех из головы выкинуть, всех до одного.) И вдруг я почувствовала, что он на меня смотрит. Я тоже на него уставилась: чего, мол, пялишься? Я он покачал головой: мол, совсем спятила. Тогда я наставила на него палец, погрозила и выкатила глаза, будто заклятие страшное накладываю.

— Ой, мисс Томпкинсон! — завопил он. — Мисс! Она опять! Мина МакКи опять!

Дурак! Что — опять? Я — не опять, я — всегда!

Налепив всякой всячины, мы с мамой вымыли руки и сделали себе гренки с корицей. ВКУСНОТИЩА! Моя мама готовит — пальчики оближешь! А потом мы пошли гулять. Я рассказала маме про гнездо чёрных дроздов и про дочку мистера Майерса. Как раз когда мы проходили мимо его дома. Дом стоял такой облезлый и мрачный…

— Интересно, кто его купит, — сказала я.

— Кто-то, кто не побоится приложить и даже замарать руки, — отозвалась мама. — И у кого хватит фантазии представить, как тут потом будет хорошо.

Мы пришли в Хестон-парк. И двинулись по аллейке, где совсем рядом вход в Мир-иной. Внутри у меня всё сжалось, и, наверно, я вздрогнула, потому что мама остановилась и спросила:

— Мина, что с тобой?

А за её спиной как раз были закрытые железные ворота.

— Всё хорошо, мам, — быстро ответила я.

— Точно?

— Точно.

Я задумалась. Может, всё-таки рассказать ей эту историю? Как я, совсем одна, вошла однажды в эти ворота?

Но я не стала. Кстати, если честно, я маме много чего не рассказываю. Наверно, все дети так. Иногда не хочу её огорчать. Иногда случается странное, такое, что и объяснить трудно. Иногда я вообще не могу из себя слова выдавить. Но какая разница почему? Не рассказываю, и всё. Думаю, она знает, что многого обо мне не знает. Но это тоже не важно. Чтобы понимать человека, необязательно знать о нём всё-всё.

Она улыбнулась, обняла меня и сказала:

— Странная ты у меня девочка.

— Ещё бы, — ответила я.

И мы пошли дальше.

Запишу-ка я для неё историю про моё путешествие в Мир-иной. И может быть, даже позволю прочитать. Вдруг, если это записать, мне самой всё станет понятнее?

Ночь. Но город и ночью рычит и грохочет. На кольцевой дороге, что огибает центр, гудят моторы — неумолчно, без сна и отдыха. И всякие станки, которым не положено останавливаться, стучат-рычат. Ещё в ночной шум города вплетается сонное сопение, и храп, и шёпот. И вода по трубам журчит, и электросчётчик гудит, и телевизоры бубнят у людей, которые не хотят или не могут спать. Лают собаки. Завывают коты. Совы ухают над Вороньей улицей и Хестон-парком. Привет, совы! У-хууу. У-хууу. Я учусь ухать по-совиному, но пока получается не очень похоже.

Сначала я собиралась написать рассказ о Мире-ином от первого лица: «Я пошла туда-то, я сделала то-то». Но потом поняла, что так не получится. Лучше я чуть-чуть отодвинусь, чтобы вышло: «Мина пошла туда-то, Мина сделала то-то». Ну вот, пишу. А из окна льётся лунный свет. Ухают совы.

Ей было всего девять лет. Такая тощенькая, довольно мелкая девица с иссиня-чёрными волосами, бледным-бледным лицом и сияющими глазами. Некоторые люди утверждали, что она не без странностей. Мама считала её храброй. Иногда эта пигалица вела себя как взрослая, а иногда — наоборот, как совсем маленькая девочка. Да, всё так и было: она была разом и сильная, и отважная, и одинокая, и потерянная. Мир казался ей огромным, а она в нём — совсем крошечной. Мама говорила, что так с любым человеком иногда случается, не важно, сколько ему лет, но Мине приходится тяжелее, чем другим, из-за того, что произошло с папой. Ничего, со временем она подрастёт, окрепнет и уже не будет чувствовать себя такой малюткой. Так мама обещает.

Сама мама была сильной. С рыжими блестящими волосами и тёмно-зелёными глазами. Мина знала, что её мама самая смелая, самая нежная, и если в мире и вправду есть святые, то её мама из их числа.

Мина помнит, как мама спорила с врачами, особенно с тем, который прописал Мине таблетки. Он уверял, что от таблеток ей будет только лучше.

— Не будет, — твёрдо говорила Минина мама. — Она просто перестанет чувствовать мир. Отупеет! Но она же не робот, а ребёнок! Она растёт. И вырастет без ваших дурацких таблеток.

Мина училась в средней школе Святого Бида, как раз рядом с парком. И вот однажды весной в понедельник, на уроке истории, мистер Хендерсон рассказывал о прошлом их родного города. Когда-то этот город окружали угольные шахты. Много сотен лет мужчины и мальчики спускались под землю — добывали уголь. «Только представьте, — сказал он. И засмеялся. — Представьте, что вы спускаетесь в кромешную тьму, чтобы добыть там уголь, чёрный-пречёрный, как волосы Мины МакКи». Он сказал, что, если бы можно было погрузиться в недра земли прямо под школой, под полом класса, они бы оказались в хитросплетении шахт и штолен. Глаза учителя расширились, округлились. Он добавил: «Там и кости можно найти — кости тех, кто умер прямо в шахтах. Труд шахтёров был очень опасным, но люди жили не тужили и делили с соседями, такими же шахтёрами, свои беды и радости».

Потом он продекламировал какие-то стихи о шахтёрах и включил на плеере шахтёрские песни. И подпевал. Он сказал, что его собственный дедушка тоже был шахтёром, поэтому он вырос на рассказах о подземном лабиринте, о мужественных людях, которые каждый день спускались глубоко под землю, о рабочих пони, которые таскали тележки с углём, не видя белого света, и о призраках, которых люди то и дело встречали в этих бесконечных коридорах.

Он показал детям старинные карты города — там были помечены шахтные стволы, уходившие в самые недра земли, и туннели, которые ползли от городских окраин к центру. Он сказал, что совсем рядом со школой, в Хестон-парке, имеется такой туннель: из его ворот когда-то выезжали телеги — везли уголь вниз, к реке. Оказывается, туннель сейчас ремонтируют. Хотят снова открыть его — для историков и туристов. Возможно, однажды они отправятся туда всем классом на экскурсию. На этом урок закончился.

Мина уже знала о входе в туннель и о самом туннеле. Она видела в парке, за кустами рододендрона, крепкие железные ворота, поверх которых были приварены две стальные полосы. Крест-накрест. Недавно эти полосы исчезли, и внутрь прошли мужчины в касках, с большими переносными фонарями. На воротах появилась новая ярко-оранжевая табличка: ОПАСНО!!! НЕ ВХОДИТЬ!!! И череп с костями нарисован.

В голове у Мины перемешалось много разных историй о подземельях: про Мир-иной, про ворота и туннель, про шахты, где работали родственники мистера Хендерсона, и про древние времена. Дедал, например, построил подземный лабиринт для чудища по имени Минотавр, а Аид, царь подземного мира, увёл в подземелье свою жену Персефону, отчего и получилась смена времён года. Больше всего Мине нравилась легенда про славного певца Орфея. Его жену укусила ядовитая змея, но Орфей не мог смириться со смертью прекрасной Эвридики и отправился вызволять её из царства мёртвых. По всему миру скитался и всё-таки нашёл ход, проник под землю…

Мина понимала, что это глупо, но ей было всего девять лет, и она часто грустила, и в её фантазиях и снах вход в подземный мир находился как раз в Хестон-парке, за кустами рододендрона. Она называла его Мир-иной и говорила себе, что однажды наберётся храбрости и пройдёт туда, за ворота, и спустится в Мир-иной, как Орфей. Да, у него не получилось вернуть Эвридику. А у Мины всё получится. Она познакомится там с Аидом и Персефоной, и они отпустят папу обратно на землю.

Дело было в понедельник, сразу после урока истории. В конце урока мистер Хендерсон встал перед классом и запел:

Тут он прервал песню и пояснил:

— Меня так дедушка укачивал, когда я был маленьким. Представьте, я — совсем крошка, а мой старый ласковый дедуля поёт мне колыбельную. Кстати, знаете, что такое «бей сигнал»? Раньше в колокол били, когда новой смене приходил черёд в шахту спускаться.

И он снова запел. И наплевать ему было на тупых, равнодушных детей, хотя они гримасничали и хихикали, особенно мальчишки — они же вечно строят из себя самых крутых. Учитель пел, а Мина закрыла глаза и представила, что это поёт папа… папин голос…

Мистер Хендерсон улыбнулся и вытер глаза.

— Помните, — произнёс он, — всегда помните тех мужчин, тех мальчиков, которые добывали здесь уголь… чёрный и блестящий, как волосы Мины МакКи.

Потом наступила большая перемена, все поели и высыпали на улицу. В тот день одноклассники были Мине особенно отвратительны. Они гоготали, как гуси, выли, как гиены, обзывали её Угольной МакКишкой и посылали куда подальше — точнее, под землю, где ей самое место. Мина сжала кулаки и крикнула:

— Мерзкие грязные гиены!!!

— Ого! МакКишка ругается! Ща нажалуюсь! А ну повтори!

— И повторю! Вы — мерзкие грязные гиены, — выпалила Мина и, выбежав со школьной площадки, устремилась прямиком в парк.

Только там, под деревьями, она замедлила шаг, прислушиваясь: нет ли погони, не зовут ли, не кричат ли вслед. Но было тихо. На опушке, прямо на траве, расположились какие-то люди — они читали газеты и жевали бутерброды. Рядом лежали их круглые каски. Мина прошла мимо, совсем близко, но на неё никто и не взглянул. Пробравшись сквозь заросли рододендрона, она оказалась у заветных ворот. Они были не заперты, даже приоткрыты и подпёрты камнем. Мина взглянула на табличку с черепом и костями и быстро отвернулась. Девочка она была худенькая, маленькая — сдвинула камень на пару сантиметров и скользнула внутрь.

Да, там было очень темно, но под потолком болталась лампочка, и её слабый свет освещал ступени, уходившие круто вниз, под землю. И Мина пошла вниз по этим крошащимся ступеням. Их было штук двадцать, а то и больше. Потом начался сам туннель, и там тоже мерцала лампочка, а вдали — ещё несколько, и было понятно, что туннель тянется и вправо и влево, свод в нём низкий, но идти можно не пригибаясь. По мощённому булыжником полу сочилась вода. Пахло влажной гнилью, плесенью и ещё чем-то, наверно смертью. Она вспомнила, что снаружи, на улице, светит солнце. И это солнце так близко, совсем рядом! Мина с трудом удержалась, но не поддалась страху, не бросилась прочь. Она стала думать про Орфея и папу. И про своих тупых, гогочущих одноклассничков. Они небось не осмелятся сойти в Мир-иной. А она, Мина, не боится. Она вдохнула поглубже, набираясь храбрости, и пошла вперёд, в царство мёртвых. Булыжник под ногами лежал неровно, она то и дело спотыкалась и хваталась руками за влажные стены. Ещё она поминутно вздрагивала: ей казалось, что за ней гонятся и вот-вот окликнут. Но тишину не нарушало ничто, кроме её собственного шёпота.

— Меня зовут Мина, — повторяла она снова и снова, и слова возвращались к ней гулким эхом. — Меня зовут Мина. Я очень смелая.

Вдруг откуда-то издали донёсся глухой рёв. Мина замерла. Может, водопад? Или… уж не мёртвые ли это корчатся и стонут в муках?

— Меня зовут Мина. Я очень смелая. Меня зовут…

Что-то коснулось её ноги. Мина вскрикнула и шарахнулась в сторону. Уфф… Оказалось, к ногам ластится чёрный кот!

— Кисик, котенька…

Так и не уняв дрожи, Мина наклонилась и принялась гладить густую тёмную шерсть.

— Меня зовут Мина, — утешительно прошептала она, а кот в ответ мяукнул и заурчал.

Мина поняла, что в этой темноте у неё появился друг, и мало-помалу успокоилась.

Дальше они пошли вместе. Стены туннеля кое-где обвалились, и дорогу преграждали завалы из камней и кирпича. Мина явственно представляла мир, который всё отдалялся, отдалялся и наконец остался где-то над головой — за слоем земли, камней, костей, корней… А вдруг сейчас всё это обвалится ей на голову и засыплет, как когда-то шахтёров?

А потом — Мина даже ахнула — туннель перерезала канава. С водой, В тусклом свете очередной лампочки Мина увидела поток, бурлящий у самых её ног. Наверно, это и есть река между миром живых и миром мёртвых, через которую перебрался Орфей! Мина наклонилась погладить кота. Но он увернулся. А на другом берегу подземной реки кто-то зарычал и замерцали два глаза. Ага, подумала Мина, это то самое чудище, страж подземного мира, которого должен был приручить Орфей. Существо приблизилось и оказалось косматой облезлой собакой. Она скалилась и рычала на них с котом через канаву.

Мина присела на корточки. По-дружески протянув к собаке руку, она — по примеру Орфея — запела тонким, дрожащим голоском:

Пёс порыкивал, но уже не так грозно, а потом и вовсе лёг и словно бы даже заснул. Кот вернулся и пристроился возле Мины. Она посмотрела в бесконечный, уходящий вниз и вниз туннель и собралась было перешагнуть ручей, как вдруг услышала человеческий голос.

— Джаспер!

Пёс вскочил, зарычал. Уши его встали торчком.

— Джаспер! Где тебя черти носят?

Далеко в туннеле показался силуэт человека.

— Джаспер!

Пёс развернулся и побежал к хозяину.

— Кто здесь? — раскатилось по коридору. Голос был низкий, хриплый, он ширился, жёстко отскакивая эхом от стен. — Кто здесь? А ну, покажись!

Мина пригнулась. И скользнула обратно в туннель, уходивший вверх, к выходу. Ступала на цыпочках, тихо-тихо. И только за грудой камней распрямилась и побежала со всех ног.

— Кто здесь? — вопил голос ей вслед. — Какого чёрта тебе тут надо?

Мина спотыкалась, хваталась за стены, чтобы не упасть, но бежала. Лай, крики — совсем как голоса мертвецов и того чудища, что их сторожит. Шаги преследователя тяжело ухали у неё за спиной. Наконец она добралась до лестницы с осыпающимися ступенями. И стремглав взлетела вверх, к воротам, к солнечному свету. Выскочила и захлопнула ворота крепко-накрепко. Чёрный кот тут же скрылся в кустах рододендронов. Мина пробралась сквозь кусты к опушке. Мужчины по-прежнему лежали на траве, по-прежнему жевали бутерброды и читали газеты — словно её путешествие в Мир-иной длилось всего несколько мгновений. Она прошла мимо, и они снова даже бровью не повели. Сердце Мины бухало, чуть из груди не выскакивало, но она изо всех сил старалась не умереть со страху.

Ну а потом раздался крик-визг миссис Малоун, а следом, у входа в парк, показалась и сама миссис Малоун.

— Мина МакКи! Мина МакКи! Сию минуту иди сюда!

За спиной миссис Малоун маячил мистер Хендерсон. Он держался куда спокойнее.

— Вернись, Мина, — сказал он. — Вернись, и мы всё обсудим.

Минину маму, конечно, вызвали в школу. И все собрались в кабинете миссис Малоун. Это из-за ребят, призналась Мина. Они тычут пальцами и такое говорят… А что на ней за грязь? И почему туфли в пыли и каблуки сбиты? Не знаю, отвечала она. Просто гуляла в парке. Просто залезла на дерево. Не рассказывать же им, что она отправилась в Мир-иной, как Орфей? Не рассказывать же им, что она заворожила своим пением стража подземной реки — опять-таки как Орфей? А главное, не рассказывать же им, что у неё, как у Орфея, не вышло вернуть на землю того, кого она любит? Да и кто поверит, что ворота в загробный мир находятся в Хестон-парке?

Напоследок Мина сказала так:

— Ничего я особенного не сделала. Подумаешь — убежала ненадолго! Просто хотела свободы, и всё!

Домой в тот день её вела мама. Они пришли, устроились в обнимку на диване, и мама задумчиво пробормотала, ероша волосы Мины:

— Как же нам с тобой поступить?..

За окном пели птицы, они с мамой их слушали.

Сначала Мина хотела рассказать маме всё, во всех подробностях. Мама поймёт. И воображение у неё хорошее — сумеет представить, как всё было. Но Мина понимала, что поступила не очень-то благоразумно. Скорее совсем не благоразумно. И сейчас она не хотела пугать маму. Чтобы мама не думала, что Мина вот-вот ещё что-нибудь вытворит.

Мина долго ломала голову, а потом поняла: лучше эту историю записать. Так она и сделала.

Неужели я и вправду верила, что туннель ведёт в царство мёртвых? И что я вызволю оттуда папу? Не знаю. А если уж я сама не знаю, хотя сама туда ходила… Но я ведь была тогда ещё маленькая. И совсем запуталась — из-за беды, которая произошла с папой… Я иногда представляю, будто я нынешняя прихожу к себе тогдашней как старшая сестра. Обнимаю себя и говорю: «Не волнуйся, Мина. Жизнь пойдёт на лад, обещаю. Ты станешь сильной».

Туннель всё ещё заперт, людей туда не пускают. Выяснилось — это мне мама рассказала, — что придётся потратить целое состояние, чтобы всё там обезопасить. В некоторых местах обрушились стены и даже пол, и под ним открылись неизвестные пещеры. А боковые туннели ведут в никуда — заканчиваются тупиками, каменными обвалами. Я, конечно, больше под землю не совалась. Так и не знаю, что это был за человек-силуэт, и что за собака, и что они вместе там делали. Я уговариваю себя, что дядька — просто рабочий из бригады, которая ремонтировала туннель. Но почему с ним была собака? Тогда, может, это самый обычный человек? Он пошёл выгуливать собаку и они заглянули в туннель из любопытства? Нет, непохоже. Эти образы — человек-силуэт и его пёс — преследовали мена несколько месяцев. Я до сих пор высматриваю их на дорожках, когда мы с мамой гуляем в парке. И наш район, вместе с Хестон-парком, представляется мне Древней Грецией, а под ногами, под слоем земли, лежит Мир-иной. Там на троне сидит Аид, царь этого мира. А рядом — его жена,добрая Персефона. Иногда мне кажется, что я действительно увидела или почуяла там, внизу, что-то настоящее, древнее… Интересно, что открылось бы мне, если бы я перебралась на другую сторону подъемной реки? Если бы подошла к человеку-силуэту и сказала:

— Меня зовут Мина МакКи, и я ищу своего папу.

Но самое лучшее воспоминание — это чёрный кот. Нет, он никакое не воспоминание — теперь я вижу его повсюду. Шерсть у него ещё чернее моих волос. Я называю его Шепоток. Он прекрасен. Он — Шепоток.

Мысли об археоптериксе

Помните, я смастерила археоптерикса? С тех пор я не выпускаю его из рук: разбегаюсь, чтобы он расправив крылья — как будто летает. И я всё время думаю о том, как он, этот крылатый динозавр, пережил бедствие, которое истребило всех других динозавров. И ведь он не просто выжил. Он стал изящным, могучим, он многому научился. Он положил начало целой ветви эволюции! От него появились птицы! И теперь эти птицы летают, парят в небесах. А я смотрю на них снизу и восхищаюсь. Им удалось расселиться по всему миру, от ледяных полюсов до влажного жаркого экватора. И мне кажется, что, если человеческому роду удастся себя уничтожить — а люди, похоже, к этому стремятся — или если Землю постигнет какое-то бедствие, как случилось с динозаврами, птицы всё-таки выживут. Когда наш сад, и поля, и фермы, и лес совсем одичают, когда парк в конце Соколиной улицы придёт в полное запустение, когда города будут лежать в руинах, птицы всё равно будут летать, и петь, и вить гнёзда, и откладывать яйца, и растить птенцов. Очень возможно, что всем остальным живым тварям наступит конец, а птицы будут существовать всегда, пока существует наша планета. Они будут петь до скончания времён. В общем… мне кажется так: если Бог есть, возможно, Он выбрал птиц, чтобы они говорили Его голосом. Нравится вам такая мысль?

Эрни Майерс, мусор, пыль, метемпсихоз и синий автомобиль

Я снова сижу на дереве. Почки с каждым днём набухают всё больше, из них вот-вот проклюнутся листья. Почки даже отбрасывают тень, поэтому свет падает на меня пятнами и имеет зеленоватый оттенок. А небо — голубое-голубое. Дрозды как-то притихли. Может, они уже отложили яйца? Я лезу выше, но сидящий на верхних ветках дрозд-папа начинает хлопать крыльями и истошно верещать — тррр-гик-гик!

— Ладно, — шепчу я. — Пока тут посижу.

Раньше я писала прямо на дереве, на коре, словно ветки были моим секретным блокнотом. Я брала перочинный нож и вырезала буквы — так чтобы снизу было незаметно. Потом я решила, что неправильно портить дерево, оно этого не заслужило. И перестала. Но слова на ветках остались, я их вижу, могу даже погладить. Моё имя, Мина (много раз), «мама» и «папа» (много раз). На одной ветке вырезано «Я ВСЁ ненавижу!». А на другой — «Я всё ЛЮБЛЮ». «Мир — место удивления», — меленько написано высоко на стволе. «Мина одинока», — на тонкой ветке, совсем-совсем крошечными буковками. Но время течёт, снова наступает весна, и слова потихоньку заживают. Через несколько лет они станут вообще незаметны. Раньше я и на руках писала, но теперь тоже перестала. Только если надо быстро-быстро записать увиденное или услышанное…

Похоже, уборка соседнего дома окончена. Ну, того, где жил мистер Майерс. Вынесли последнее барахло, свалили в кучу перед домом: сломанная мебель, коробки со старой одеждой, посудой, ложками-вилками, а ещё — кипы древних книг и журналов. Я несколько раз видела, как люди замедляют шаг возле этой свалки — проверяют, нет ли там чего нужного. Но видимо, нет: прохожие, если и берут что-то в руки, тут же бросают назад, в кучу.

Дом уже выставлен на продажу. И уже появляются покупатели. Один мужчина всё пялился внутрь через окно. И на крышу внимательно смотрел. И в тетрадочку что-то записывал. А в другой раз пришли мужчина и женщина: перебрались через груду мусора и тоже пытались заглянуть в дом. А потом они повернулись и стали разглядывать улицу, словно проверяли, подходит ли она им, удовлетворяет ли требованиям. Меня они не заметили. А сами были ужасно унылые и скучные. Я стала мысленно посылать им сигнал: «Не покупайте! Не покупайте!» Они что-то друг другу сказали, покачали головой и ушли не оглядываясь.

«Вот и славно!» — подбодрила я себя и перевела дух.

Потом на улицу въехал огромный мусорный фургон. И, скрежетнув тормозами, остановился у дома мистера Майерса. Из кабины выпрыгнул мужчина в оранжевом комбинезоне. Он натянул перчатки, надел маску, словно вокруг смертельная зараза, и перекидал весь мусор в фургон. Меня он, кстати, заметил. Засмеялся и помахал. А проезжая обратно под моим деревом, затормозил, опустил боковое стекло и звонко крикнул:

— Привет, детка!

Глаза у него были весёлые.

— Привет, — ответила я.

— Видать, хорошо время проводишь? Там, на дереве, а?

— Ага.

— Вот и умница! — Он широко улыбнулся и пожал плечами, словно и хочет что-то добавить, но не знает что. А напоследок он сказал: — Ну, живи как умеешь!

И уехал. Увёз остатки существования Эрни Майерса на городскую свалку.

А как мне ещё жить, интересно? Как умею, так и живу. Но конечно, он имел в виду: живи хорошо. Живи по-настоящему. Это очень правильное пожелание для любого человека. И я твёрдо намерена его выполнить!

Внезапно на улице стало тихо и пустынно. Я спрыгнула с дерева и направилась к дому мистера Майерса. Подошла к окну, прикрыла глаза с боков от солнца — такой стакан из ладоней сделала — и всмотрелась внутрь. Пустота. Только грязный пол, много пыли, облезлые, отставшие от стен обои, бежевые в цветочек. Потолок с протечками и трещинами, а в одном месте кусок вообще обвалился. Дверь в комнату была приоткрыта. Я представила, как мистер Майерс, шаркая, переставляет ходунки, переступает порог… Мама рассказывала, что он долго, много месяцев, обитал только внизу. В бывшей столовой стояла кровать и даже унитаз.

Странно всё-таки… был человек — и нету. Мистер Майерс, между прочим, когда-то всерьёз спортом занимался: бегал и в длину прыгал. Даже проходил отбор в национальную команду Англии. А во время Второй мировой войны был лётчиком-истребителем. Трижды женился — мне мама рассказывала. И вот теперь — всё. Был да сплыл. Нет, так нельзя, не мог он совсем исчезнуть. Что-то от Эрни Майерса наверняка в этом доме осталось, например, чешуйки его кожи. И его запах. Может, даже капли его мочи на половицах. Возможно, молекулы углекислого газа, который он выдыхал, всё ещё витают в здешнем воздухе. И душа тоже.

В некоторых странах люди верят, что душа человека много дней после его смерти остаётся неподалёку от дома, а уж потом улетает. А в других странах верят, что душа никогда не оставляет этот мир, а живёт в нём птицей. Только представьте: все птицы вокруг нас — это души умерших… Я глянула на крышу — там сидел чёрный дрозд. Чтобы его рассмотреть против солнца, я сделала ладонь козырьком. А совсем высоко в небе мелькали крошечные чёрные точки, жаворонки. Они пели.

Тут появилась мама — подошла сзади и положила руку мне на плечо.

— Жаль, что я не знала Эрни, когда он был молодым, — сказала я.

Мама засмеялась.

— Хочешь быть древней старушкой? — Пока я это обдумывала, мама добавила: — Он был хорошим человеком. Помню, я везла тебя в коляске по улице, он вышел за калитку и вложил тебе в ладошку монету, целый фунт. И сказал: «Младенцу на счастье».

— А ты с папой шла?

— Да. Да, папа был рядом. — Вдруг мама вздрогнула: — Что это?

— Что? Где?

— Там. В доме, Мина.

Всмотревшись сквозь стекло, мы увидели, что из комнаты крадётся чёрный кот.

— А-а… просто кошка… — Мама перевела дух.

Я улыбнулась и порадовалась за моего дружочка из подземелья. Пусть поживёт пока в пустом ломе мистера Майерса — мышей для него тут вдоволь, наверняка.

— Покупатели уже приходили, дом смотрели, — сказала я.

— Хорошо. Значит, скоро у нас появятся новые соседи.

— Но вдруг они окажутся скучными? Те, что приходили, были какие-то унылые.

— Мина, ты же знаешь: нельзя сулить о людях по первому впечатлению.

— Знаю, конечно. Но они правда были такие тусклые-унылые…

Мама засмеялась:

— Может, повесишь на дверь табличку: «Этот дом продаётся только интересным людям»?

— Может, и повешу.

— Ладно, в любом случае покупка дома — дело непростое. Особенно этого дома, поскольку в него придётся вложить немало сил. Многих это отпугнёт. Так что люди будут приходить и уходить. Посмотрел — ещё не значит купил.

— Это понятно.

Мимо медленно ехал синий автомобиль. Человек за рулём всматривался — проверял номера домов. Остановился. Сидевшая рядом женщина тоже выглянула в окно. Но тут же выпрямилась и отвернулась. Они коротко поговорили и уехали.

— Будет хорошо, если дом купит семья с детьми, верно? — сказала мама.

Я пожала плечами.

— Нет, правда, вдруг тут появятся дети твоего возраста? Чем плохо?

— Мне всё равно, — ответила я.

Мама мягко улыбнулась.

— Совсем всё равно? — уточнила она.

— Нет. Главное, чтобы они были…

— Интересными?

— Да! Интересными!

Мама снова улыбнулась, а мне внезапно стало неуютно. Мама погладила мена по плечу.

— Уверена, всё так и будет, — сказала она.

Мы пошли к себе. А синий автомобиль снова выехал на нашу улицу и медленно подкатил к дому мистера Майерса.

Чёрный дрозд заорал, затрргикал, предупреждая об опасности.

— Мам, а ты веришь, что птицы — это души? — спросила я.

Мама задумалась.

— Нет. Всё-таки — нет. Но это красивая мысль. А ты?

— Я тоже нет. Птицы и без того удивительные существа. Им не нужно быть чьими-то душами.

Мама пошла на кухню. А я снова залезла на дерево.

За мной наблюдал чёрный дрозд. А я наблюдала за мужчиной и женщиной, которые на этот раз вылезли из машины. И подошли к дому — посмотреть в окно мистера Майерса. Женщина была беременна. С виду — очень симпатичные, хорошие люди.

— Яйца-то отложили? — шёпотом спросила я у дроздов.

Тррр-гик-гик!

Тррр-гик-гик!

Тррр-гик-гик!

На обед мы ели сыр, бананы, булочки с глазурью и запивали всё это гранатовым соком. ГРАНАТ! КАКОЙ ВКУС! А СЛОВО-ТО КАКОЕ!

Пока мы ели, мама снова заговорила о птицах и душах. Некоторые люди, сказала она, верят, будто души бессмертны и остаются на земле — просто перекочёвывают после смерти в другое тело, даже необязательно человеческое, случается, что и звериное. Это так и называется: переселение душ. Как бы рождение заново. Реинкарнация. Потом мама рассказала об учении Платона, о верованиях индуистов и буддистов. Оказывается, некоторые считают, что за неправедную жизнь человек будет наказан, родившись насекомым. Или даже овощем.

— Или фруктом, — добавила я, вертя в руках банан.

— Вполне вероятно, — кивнула мама. — Можно прийти в эту жизнь заново и бананом, и горошиной, и брюссельской капустой.

Я откусила банан и сказала:

— Капустой я бы не хотела. А вот бананом — здорово! Только представь: ты вся жёлтая-жёлтая и сладкая-сладкая…

Я откусила ещё кусочек банана. Интересно, душа — если она там есть — имеет отдельный вкус? Его можно почувствовать? Или вся эта банановость и есть вкус банановой души?

— Может, добрые души поселяются в душистых и ярких фруктах, — предположила я. — А злые — в зелёных и тухлых?

— Тогда малина — приют самых добрых душ. А если все люди потом превращаются, допустим, в насекомых? В кого добрые, а в кого злые?

— Хорошие — точно в стрекоз. Они такие прекрасные, с такими прозрачными крыльями…

— А ещё добрая душа может стать пчелой.

— Пчёлка-пчёлка, дай мне мёду! И ведь даст!

— А злых во что превратим?

— В тараканов.

— В навозных мух.

И тут я поняла главное:

— Мам, я бы лучше стала птицей.

— Конечно! — подхватила мама. — Ты ведь моя пташка!

— Выбираю жаворонка! Чтобы взлететь высоко-высоко и превратиться в точку на небе. А ещё я бы стала кошкой. Чёрной как ночь.

Потом мы просто жевали. Молча. Я пыталась представить, кем бы захотел стать папа. Вышло, что конём. Лошади — животные сильные, быстроногие, красивые и гордые. Мне не хотелось представлять папу в другом человеческом теле. Таких пап больше не бывает, поэтому он был и останется одним-единственным, моим папой. Пусть даже воспоминанием о папе.

— В древности, — начала мама, — у греков было особое слово, означавшее переселение душ. Метемпсихоз.

— Как-как?

— Ме-тем-пси-хоз. — Мама произнесла слово медленно, по складам.

— Ме-тем-пси-хоз! — повторила я. — Фантастическое слово! Метемпсихоз! Ме-тем-ах-какой-психоз!!!

Какое сло-о-ово! Только посмотрите! Вслушайтесь!

Потом мы с мамой листали книги об Индии и Шри-Ланке: вникали в индуизм и буддизм, рассматривали фотографии Гималаев, и я рисовала снежные вершины, а мама читала мне вслух о Тибете — это такая заоблачная страна, если по карте — над Индией. Тибетцы верят, что по ночам душа покидает тело и отправляется путешествовать. Её путешествия и есть людские сны. А ещё их называют паломничеством в астрал. В астрал! К звёздам! Ты несёшься в ночи, с летучими мышами и совами, а внизу — твой дом, твоя улица, город и весь мир!

А ещё эти люди, тибетцы, верят, что вся Вселенная вылупилась из одного яйца. А что? По-моему, очень здравая мысль. Почему бы Вселенной не вылупиться из самого удивительного, самого волшебного предмета, который только есть на свете? Из яйца! Одного-единственного! И если это каким-то чудом окажется правдой, значит вся Вселенная на самом деле — птица. Птица, летящая сквозь время. И каждый раз, когда эта птица откладывает яйцо, возникает ещё одна, новая вселенная. Снова и снова, вселенная за вселенной — целая стая вселенных, летящих сквозь время…

Ростки идеи, сарказм и тайны времени

Наконец выдался такой день, как я люблю. Мы с мамой говорим про всё-всё. Сегодня, например, — про метемпсихоз. Мы столько нового узнаём, у нас возникает столько вопросов, и мы ищем ответы, и такие отличные идеи из всего этого прорастают! Одна сегодняшняя идея о Вселенной и яйце чего стоит! Мне очень нравится учиться дома, без дурацкого деления жизни на предметы, без расписания уроков, без правил. Мы с мамой так уже почти год учимся, с того ужасного дня, когда я провалила тестирование. Почти год? Всего? А кажется, что намного дольше. Может, потому, что у нас появилась такая свобода? И пространство? И время? В общем, мы очень довольны. Но мама говорит, что это не может длиться вечно, что я разучусь общаться с людьми, тем более что я расту одна, без сестёр и братьев. Она даже намекает, что школа — это не тюрьма и не клетка. Вот тут она ошибается. Тюрьма! Да ещё какая! И клетка, чёрт возьми, тоже! Но мама качает головой, усмехается и говорит: не чертыхайся, придержи язык.

А я люблю быть одна или только с мамой. Ну и с котом Шепотком, с чёрными дроздами и совами. Мама об этом знает. На самом деле ей так тоже нравится жить, и она меня хвалит, но на днях она усадила меня рядом и сказала:

— Придёт время, когда тебе станет скучно.

— Не станет.

— Станет. Например, тебе захочется иметь друзей.

— Друзей? — повторила я шёпотом.

Она погладила меня по голове, притянула к себе, обняла, словно маленькую.

— Да, Мина. Друзей. У тебя появится много прекрасных друзей — главное, сделать первый шаг. А однажды ты начнёшь думать о мальчиках.

— О чём?

— О мальчиках.

Я фыркнула и отвела взгляд; хотя знала, что это чистая правда.

— На фиг они мне сдались?

Мама засмеялась:

— Мина, придержи язык! И не волнуйся. Это ещё не завтра случится.

Неужели мне придётся снова ходить в школу? Даже думать об этом не могу. Мама считает, что я преувеличиваю, но я абсолютно уверена, что школа — это тюрьма. Была, есть и будет. Я и стих об этом написала. Несколько лет назад. Сейчас скопирую сюда.

Мне этот стих жутко нравится! Просто очень-очень!

Я написала этот стих после того, как ужасная миссис Черпенс (уж не знаю, откуда она взяла такую фамилию, черепушка-то у неё совсем не варит) пыталась преподать нам времена глагола — ну, типа разницу между прошедшим, настоящим и будущим. Объясняла она нам всё, как недоумкам каким-то. Или вообще дебилам.

— Слушайте внимательно, дети. Если я делаю что-то сейчас, я говорю, что я это делаю. Если я говорю, что сделала что-то в прошлом, я говорю, что я это сделала. Если я говорю, что сделаю это в будущем, я говорю, что я это сделаю. Глаголы обозначают действия^[4] и изменяются по временам, то есть имеют формы прошедшего, настоящего и будущего времени. Я приготовила для вас упражнение. Вы должны изменить глаголы — поставить их в определённое время. Понятно? Ну конечно понятно. Это просто, и вы наверняка справитесь.

Она раздала нам листы со скучнейшим текстом про девочку, которая идёт по городу и встречает по пути кучу людей. Ужасно занудная история. В ней надо было поменять время: с настоящего на прошедшее. Черепушка обожала такие листы, называла их «раздатками». И раздавала их пачками, каждый божий день. То пропущенные слова впиши, то перепутанные слова в предложениях по местам расставь. Тупость. Обычно я эти задания выполняла довольно терпеливо, но в тот день мне — как говорит мама — шлея под хвост попала. Или меня какая-то муха укусила.

— Что, Мина? Хочешь что-то спросить?

На такие вопросы я всегда отвечаю «нет, что вы, что вы», но в тот день сказала:

— Дело в том, миссис Черпенс, что время — не такая простая штука. Прошлое, настоящее и будущее намного таинственнее, чем вы нам тут рассказываете.

— Вот как? Ну, тогда, будь любезна, просвети нас.

Вот она всегда так! Это не юмор, не ирония. Это САРКАЗМ! А Я НЕНАВИЖУ САРКАЗМ! Особенно учительский. Это особая разновидность сарказма.

Будь я начальником над всеми школами, я бы повесила в каждом классе такую табличку:

И ещё одну:

Но просвещать так просвещать!

— Да, миссис Черпенс, — сказала я. — С временами всё крайне запутано. Например, для людей, которые жили в прошлом, оно было настоящим. И будущее скоро станет для нас настоящим, а потом и прошлым. Зато в наших мыслях прошлое, настоящее и ожидание будущего существуют одновременно.

Она стояла, скрестив руки, и ждала. Наверно, думала, что я не всё сказала. Что ж, добавлю:

— Ещё в древности люди пытались понять, как течёт время, но им это не удалось. До сих пор.

Учительница вздохнула.

— У тебя всё? — спросила она.

— Нет. Потому-то тайны времени в ваших раздатках не помещаются.

Она вдохнула поглубже. И посмотрела в окно, за которым сгущались сумерки. Наверно, она думала, что зря выбрала профессию учителя. Стала бы лучше автоинспектором или полицейским. Или почкой, листком, ростком…

— И мечты человечества в раздатках тоже не помещаются, — добавила я.

— Вот теперь ты точно закончила. И закрыла рот! Мы тут не философией занимаемся, мисс МакКи. Это урок родного языка. Делай упражнение!

Я принялась за работу. Но внутри у меня всё кипело. А как же умершие? Мне очень хотелось спросить про умерших. Предполагается, что они остались в прошлом, но что, если они по-прежнему рядом с нами? Хотя бы в виде частичек пыли, не говоря уже о душах? Слишком уж просто получается: жив — время настоящее, умер — прошедшее. И что делать с реинкарнацией? Она, случайно, не перечёркивает разделение времени на прошлое, настоящее и будущее? Нет, в мире многое противоречит объяснениям миссис Черпенс и других примитивных как дважды два тёток.

Я заполняла пропуски в дурацкой раздатке. Черепушка сидела за столом и мечтала стать ростком или цветком. Тут-то я и выдрала лист из тетрадки и сочинила стихотворение про школу.

На самом деле мне уже недолго там мучиться оставалось. Но я же не знала, что вскоре окажусь дома и учить меня будет мама. Только пережить тестирование — и всё. О бог мой… Ну и денёк! Но я ещё о нём напишу. И тогда останется написать только про ещё один день — про Учебный центр для трудных детей на Коринфском проспекте. Та ещё история.

Школу я ненавижу, но иногда думаю, что было бы прикольно работать там учителем. А лучше — директором. Я бы так всё устроила, чтобы уроки получились интересными. Только я их переименую. Уроков не будет. Будут мои «диковинные задания». Ей-богу, они занимательнее и продуктивнее, чем раздатки всяких миссис Черпенс…

Вот вам ещё задания. Потом будут ещё и ещё. С ними жить интересней.

На солнце, разумеется, смотреть не надо. (Техника безопасности! Можно испортить зрение.)

На луну, разумеется, смотреть не надо. (Техника безопасности! Можно попасть в сумасшедший дом.)

Персефона, безумцы и абсолютное ничто

Снова ночь. Странное время — весна. Вроде бы год уже взбирается вверх, к лету, но иногда кажется, что он катится обратно вниз, к зиме. Небо весь день было стального цвета. С утра подморозило, и иней остался до самого вечера — под деревьями и под стеной сада, там, куда никогда не попадает солнце.

После завтрака я вышла и залезла на дерево, но кора была ледяная, ветер продувал насквозь, и я быстро окоченела, хоть и надела два свитера. А вот чёрным дроздам, похоже, всё было нипочём. Порхают себе с ветки на ветку, поют и тррргикают на все лады… Но что же происходит с погодой? Неужели весна в этом году вообще не придёт? Вдруг с временами года случилось что-то ужасное, непоправимое?

Я спрыгнула на землю. Вокруг — ни души. Я опустилась на колени и ударила по земле кулаком.

— Эй, Персефона, возвращайся! — крикнула я. — Держись! Не думай сдаваться! Слышишь, Персефона?

Персефона, та самая, с которой я надеялась познакомиться в подземном царстве, проводит там зиму, потому что она замужем за Аидом, правителем царства мёртвых. А на исходе зимы Персефона возвращается обратно — к солнцу и свету. Пока она не вернулась, весна не начнётся. В Древней Греции устраивали целые представления с песнями и плясками, чтобы зазвать её обратно. Людям всегда нужна весна.

— Ну же! Персефона! — повторила я громче и снова изо всех сил заколотила по земле. Наверно, она уже пробирается подземными ходами-переходами… — Иди к нам скорей! И смотри не заблудись!

Я подняла глаза и увидела старушку. Она стояла и смотрела, как я пытаюсь достучаться до Персефоны. Лицо смутно знакомое, — кажется, она живёт тут неподалёку. Клетчатое зелёное пальто, шерстяной шарф, жёлтая шапка, хозяйственная сумка на колёсиках. Седая. С очень добрыми глазами.

— Всё хорошо, дитя моё? — спросила она.

— Да, спасибо.

— Земля холодная. Простудишься-заболеешь-умрёшь, — пробормотала она.

— Ну что вы! Всё в порядке. Я просто зову Персефону.

Он а хихикнула и провозгласила:

— Богиня весны!

— Вы её знаете!

— Конечно. Её все знают. — Старушка сложила ладони рупором. Седенькая, старенькая, руки трясутся… — Иди к нам, Персефона! — позвала она шёпотом. — Возвращайся в этот мир! Мы тут замёрзли вконец! — Она снова хихикнула. И с опаской огляделась. — Люди подумают, что мы спятили. — Она посмотрела на меня. — Я ты как думаешь? Спятили?

— Да, — ответила я.

— Вот и славно. Безумцы спасут мир!

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Мина.

— Очень приятно, Мина. А я — Грейс.

— Здравствуйте, Грейс.

Она улыбнулась и, протянув морщинистые, сухие, холодные руки над низкой оградкой, сжала мои ладони.

И подмигнула.

— Твоё дерево, да? Я тебя там, наверху, часто вижу. Уютное местечко.

— Ага.

— В детстве я тоже любила ладить по деревьям. Помню, мечтала проводить там весь день, не спускаясь. Перелезать с ветки на ветку, раскачиваться, перепрыгивать на соседнее дерево…

— И как, сбылась ваша мечта?

— Нет, Мина, деревьев не хватило. Но в саду у себя я устроила отличную трассу: от угла сарая на яблоню, оттуда вниз по приставной лестнице — а она всё время шаталась! — и обратно к сараю. — Старушка с трудом приподняла ногу и не то хихикнула, не то застонала. — Теперь-то проклятые лестницы вообще не по мне.

Вдоль улицы пронёсся порыв ледяного ветра. Старушка поёжилась.

— А иногда ты сидишь там наверху такая печальная, — произнесла она.

— Разве?

— Да, я чувствую… Но печаль — это неплохо. Печаль — это часть жизни. — Она подмигнула и вдруг прошипела: — Перс-с-сеф-ф-фона! Воз-з-з-вращ-щ-щайс-с-ся!

Она принялась повторять это на все лады, точно песенку пела. И я стала подпевать:

Старушка неожиданно вильнула бедрами, словно в танце, и я тоже начала танцевать, но тут она тихонько застонала, стиснула зубы и закрыла глаза. Потом кривовато улыбнулась.

— Кости болят, — сказала она. — Но это ничего. Мне их скоро починят…

Внезапно она охнула:

— Бог ты мой!

— Что такое?

— Я вдруг вспомнила. Ты же мне вчера ночью приснилась!

— Я? Правда?

Она засмеялась:

— Да. Ты сидела на своём дереве. И сказала: «Лезь сюда, Грейс!» Я забралась и села рядом на ветку. У тебя были крошечные пёрышки, как у птенца. У крошечной птички! Господи-боже-мой! И у меня тоже!

Она снова засмеялась.

— Это всё. Больше ничего не помню.

Я улыбнулась в ответ. Надо же — Грейс видела меня во сне! До чего приятно!

— Вот ведь странно! — сказала она. — Я вовсе позабыла про этот сон. А сейчас он вдруг нахлынул, всё помню до мельчайших деталей… Почему? Ладно, вспомнила — и хорошо. Сны, они такие.

Она опять сжала мне руки. Вдохнула поглубже, поморщилась.

— Она вернётся, Мина. Она всегда возвращается.

Грейс замоталась шарфом поплотнее.

— Ну, мне пора… До свидания, Мина, — сказала она и, подмигнув, добавила: — Вдруг ты мне ещё разок приснишься, а?

— Хорошо бы… До свидания, Грейс.

Но она всё медлила, не уходила.

— Помни: Персефона стремится к нам, сюда. Она очень хочет быть с нами. Так что зову её, не отчаивайся.

— Да-да, обязательно!

Она ушла. Интересно, как я попала в её сон? Странно, в общем-то. Но может, мы все — обрывки чужих снов? И вся жизнь — просто сон?

Я задумалась, надолго задумалась, а потом снова посмотрела на землю. И спрыгнула.

— Перс-с-сеф-ф-фона! — шипела я. — Воз-вращ-щ-щайс-с-ся, слыш-ш-шиш-ш-шь?

Я потом что-то грохнуло, треснуло… Я подняла глаза и увидела человека с огромным молотком. Он влез на каменную ограду у дома мистера Майерса и вбивал в землю столб.

Бум, стучал он. Бах!

«Превосходно, — подумала я. — На такие тяжёлые удары Персефона наверняка обратит внимание. Бейте ещё, мистер. Колотите сильнее».

Он, должно быть, услышал мои мысли. И снова бабахнул.

Тут он взялся за вбитый столб двумя руками и попробовал выдрать из земли. Столб не шелохнулся.

Мужчина довольно кивнул и прибил к столбу табличку:

Спрыгнув с ограды, он притоптал рыхлые комья вокруг столба, удовлетворённо потёр руки и ушёл.

Я ещё раз ударила кулаком по земле, а потом встала и для верности стукнула каблуком.

— Ну же, Персефона! Не подведи!

Она ведь уже в пути — пробирается среди доисторических окаменелостей и руин древних городов. Я взглянула в серо-стальное небо. Ни единой щели в толще облаков, ни единого солнечного лучика.

— Помни, пожалуйста! — сказала я Персефоне. — Ты нужна миру!

Сказала и ушла в дом.

Мама корпела над статьёй для журнала. Такая у неё работа — она пишет статьи в газеты и журналы. Иногда она и обо мне пишет, и про домашнее обучение тоже. Она говорит, что в школе много хорошего (с этим я, разумеется, не согласна!), но всё-таки некоторые школы, совсем как некоторые люди, не понимают простейших вещей о детях.

Слойки с инжиром, моча, слюна, пот и все слова радости

Я послонялась без дела. Потом выпила шоколадного молока со слойками.

Я знаю, что некоторым не нравятся слойки с инжиром — Софи Смит, например. Она из моей бывшей школы, мы даже за одной партой сидели. Она мелкая, ростом не вышла, совсем как я. Волосы у неё вьющиеся, светлые, глаза — голубые, а ещё она хромает. Как-то на перемене я решила угостить её слойкой с инжиром.

— Спасибо, не надо, — сказала она. — По-моему, эти слойки ужасная гадость.

— Гадость? — Я не поверила своим ушам. — Ты шутишь?

— Нет, — ответила Софи. — Я ем только печеньица с малиновым сердечком в серединке.

Я честно сказала, что не знаю такого печенья. В жизни не пробовала.

Тут уж своим ушам не поверила она:

— Ты что, с луны свалилась?

На следующий день она притащила пачку этого знаменитого печенья в школу и на перемене дала мне попробовать.

— Ну как? — спросила она.

— Восхитительно! — ответила я, и она дала мне ещё одно печенье.

Тогда-то мы, видимо, и подружились. На время. Гуляли вместе на переменках. Однажды я собралась с духом и спросила:

— Я понимаю… это не моё дело… но всё-таки… Почему ты хромаешь?

Она остановилась:

— Я в детстве болела, это осложнение.

— Ужас какой.

— Тебе неприятно? — спросила она.

— Ну что ты, — ответила я. — С чего ты взяла?

Мы пошли дальше.

— Мне потом, когда я постарше стану, операцию сделают. Всё исправят, — сказала она.

— Это хорошо.

— Больно будет… Зато хромать перестану.

Потом она посмотрела на меня и произнесла:

— А тебя можно спросить?..

— Спрашивай.

— Почему ты такая…

Она запнулась.

— Какая «такая»?

Она пожала плечами.

— Странная… — сказала она.

— Я?

— Ну… в общем, да. Немного.

Вокруг, на школьном дворе, бегали или прогуливались мои одноклассники. Группами… Толпой…

— Я не хочу быть странной. — Я засмеялась. — Может, и мне сделать операцию? Исправить странности.

Она тоже засмеялась.

— Может, и так. А что за операция?

— Понятия не имею, — сказала я.

— Когда что-то удаляют, врачи пишут «резекция» или «эктомия». Тебе сделают резекцию странностей! Страннэктомию!

Тут уж мы обе засмеялись. Смешное слово. Страннэктомия.

— Тебе неприятно, что я странная? — спросила я.

— Нет. С чего бы?

Она вынула из кармана печенье в серебряной фольге и протянула мне.

— Угощайся.

— Ага. Вкус восхитительный!

Софи Смит. Где-то она теперь? В той же школе? Или переехала? Может, она и слойки с инжиром полюбила? Интересно, ей сделали операцию? Наверно, я уже никогда и ничего о ней не услышу. Однажды, когда я сидела на дереве, мне показалось, что на дальнем конце улицы мелькнула Софи. А может, не она? В общем, я уже открыла рот — окликнуть её, но не окликнула. Хотела бы я снова с ней встретиться? Да… пожалуй, да.

Это скажу шёпотом, только шёпотом: я иногда думаю, что всё-таки надо вернуться в школу и завести новых друзей. Иногда мне даже хочется вернуться. И ещё прошепчу: не все учителя похожи на миссис Черпенс. Там и хорошие попадались. Интересные такие люди, нескучные. Как мистер Хендерсон — тот, что рассказывал про шахты и туннели под Хестон-парком. И не только он. И ребята некоторые были хорошие. Софи, например. Иногда я думаю, что школа могла бы (могла БЫ!) стать очень даже неплохим местом. Я даже подозреваю, что такие школы где-то есть. Но это дела не меняет. Школы — всё-таки КЛЕТКИ, и от них надо ДЕРЖАТЬСЯ ПОДАЛЬШЕ!

Слойки с инжиром! Пальчики оближешь! Люблю сначала по крошечке обкусать верхушку, а потом приняться за инжир — он так здорово обволакивает всё во рту, а потом делаешь глоток шоколадного молока и — раз! — инжир смывается в горло. Ну а после жуёшь донышко.

Сходила в туалет. Послушала чудесный звук — моя моча звонко взбулькивает воду в унитазе. Подумала обо всей воде, которая протекает через мой организм. Часть вытечет в виде мочи, смоется из унитаза в трубу, окажется в реках и морях, испарится, растворится в воздухе и возвратится на землю дождём. И это приятно. Моя моча сойдёт на землю дождём! Даром небес!

Вода всё время движется: бежит, течёт, льётся, плещется, бурлит, испаряется, леденеет. Во мне сейчас есть молекулы воды, которые когда-то побывали в Красном море или в реке Миссисипи. А другие были внутри Эрни Майерса, внутри дрозда, внутри апельсина, внутри динозавра! Через эту воду я — родня набухшим почкам, из которых никак не проклюнутся листья, и древним пещерным людям, и саблезубым тиграм, и трёхпалому ленивцу, и…

Я сплюнула в унитаз, снова спустила воду, и моя слюна отправилась в путешествие по миру. Её частички окажутся внутри кого-то другого, превратятся в чью-то ещё слюну и мочу. Моя слюна станет частью Тихого океана или реки Нил. Частью тех существ, в которых когда-нибудь превратятся люди. И так — без конца-то есть — до скончания веков.

Выпила немножко воды прямо из-под крана, чтобы восполнить утраченное: я ведь писала и плевала. А ещё я, как любой человек, потею. Человеческое тело на 65 % состоит из воды, и она в постоянном круговороте, её надо восполнять. Две трети меня — вода. То есть две трети мена — вовсе не я! Глотну ещё!

Краем глаза заметила себя в зеркале. Отошла на шаг, вгляделась получше. Я и впрямь ужасно тощая. Тут уж, наверно, ничего не сделаешь, природа такая. Я ведь обожаю всякие слойки, печенье с малиновыми сердечками и шоколадки. И не толстею. Да и не очень-то расту. Когда я была маленькой, мама говорила «пташка моя». Мне очень это нравилось. Только вот беда: птицей мне всё равно не стать, хотя я почти не расту и в весе не прибавляю. Но птицы иначе устроены, у них в костях воздух. Кости полые, а внутри — воздух. Правильно называется — пневматизация. Пневматизация. Слово-то какое! Пнев-ма-ти-за-ция.

Я, как и все люди, не пневматизирована. Вот и прикована к земле. Или не прикована? Может, я всё-таки могу взлететь? В конце концов, летают же мой пот, слюна и моча!

Я всё смотрюсь в зеркало. Девочка, которую я там вижу, скоро изменится, станет девушкой. Мама говорит, что я сейчас стою на пороге нового, удивительного этапа жизни. Но пока я вижу в зеркале замухрышку. Неужели я всё-таки вырасту? Даже не верится. Не слишком ли надолго я замерла на пороге? Ну и ладно, подожду, я даже рада. Пусть я подольше останусь маленькой, иногда это так приятно. Особенно когда мы сидим с мамой, угнездившись на диване, она меня обнимает и шепчет, что очень мена любит, и поёт мне песенки, и называет пташкой и птенчиком.

Я ещё немного послонялась без дела. Пошла к себе в комнату, пробежала взглядом по книжным полкам. Вытащила три книги, три самые-пресамые-рассамые книги на всём белом свете: «Там, где живут чудовища», «Идём ловить медведя» и «Щеник»!^[5] И, завалившись на кровать, принялась их читать-рассматривать — как когда-то в детстве. Вместе с Максом и чудовищами я мысленно устроила чудовищный шурум-бурум, вместе с семейкой охотников на медведя прокралась на цыпочках в пещеру, вместе с Дейвом грустила, когда у него потерялась любимая игрушка, и ликовала, когда она нашлась.

Потом я прочитала всё по второму разу и размечталась… И папу вспомнила — как он читал мне эти книжки перед сном. Папу, кстати, я никогда не могу представить отчётливо. Скорее, я его полуслышу, полувижу, как сон: чем больше стараешься вспомнить, тем он неуловимее. Когда я читаю эти книги, внутри меня звучит как бы не мой, а папин голос. Словно это он читает мне вслух.

Ещё я полупомню, как от него пахло и как кололась щетина у него на подбородке, когда он меня целовал… и ладонь была чуть шершавая — он гладил мою щёку… И голос, шёпот: «Спокойной ночи». Вот так я лежала в обнимку с книгами и странными, размытыми, но в то же время яркими воспоминаниями и вовсе не чувствовала себя взрослой. Наоборот — я была совсем маленькой^[6].

Почитала я, повспоминала и загрустила. Надо сейчас для бодрости исписать две страницы радостными словами. От которых на душе счастье. И больше ничего!

жаворонок мама дрозд луна дерево парк Икар крыло причудливый кот чёрный сияющий серебряный гладкий радость да яйцо дерево гнездо свет гренки повидло малиновый йогурт парк Мина папа летучая мышь Орфей ангел ночь шёпот дневник Сендак книга изобилие рассказ петь танцевать Грейс скворец Мина беспорядок суматоха петь клюв Бог лететь нелепица Уильям радость пыльца глупости ленивец чудовища живописец поэт Блейк зверюга уголь инжир нежный бродить Розен удивляться банан реинкарнация Хьюз пшшш невообразимый Дейв краска глина звенеть сирена ведьма буддизм святой шкура причудник галька ворона моча дедушка Оксенбери Эрни рай Вселенная Макс звезда Щеник воображать звяканье живой сверкать бутон колотить красивый внутри душистым вылупляться птенчик мокрый существо книга колыбельная Морис омывать свет вода пицца любовь парадокс живой ухать хихикать индуизм дорогая мурлыкать любимка закипать Персефона писать пукать душа инжир парень странный пчела напридумывать Ширли шоколад выпученный слово Грейс ме-тем-ах-какой-психоз худющий грохот Гималаи облако тело вылупляться Вселенная тупица фигушки археоптерикс стих слово зевать ничто тайна клацать язык таинственный росток морковка философия видеть гранат сладкий Хелен мёртвый забетонированная Коринфский стоп играть колечко из пальцев печенье пространство саблезубый безумие весна Майкл сыр странный мир зима мороз неожиданный земля этот сон пыль серебро спать ах солнце

Я дописала и выглянула на улицу. Там снова появился синий автомобиль. Из него вышли беременная женщина, мужчина и с ними мальчик. Женщина смотрела на дом мистера Майерса, сморщив нос, но мужчина подвёл её к окну у входной двери, и они стали вглядываться внутрь сквозь стекло. Мальчик стоял хмурый, руки в карманы, уставившись в землю. Потом так же хмуро оглядел улицу. Его отец засмеялся. Подозвал мальчика, но он не подошёл. Тут подъехала другая машина и оттуда вылез человек в костюме, с пластиковой папкой. Со взрослыми он поздоровался за руку. А мальчик руку не протянул, отвернулся. Человек в костюме засмеялся и что-то сказал. Наверно, «ох уж эти дети». Или про переходный возраст. Потом, потирая руки, поднялся на крыльцо, достал из кармана ключи и открыл парадную дверь. Все вошли.

Я уселась за стол. Стала что-то рисовать-писать. Каракули. Ерунду. То и дело бросала взгляд за окно. Заметила, как вдоль низенькой ограды, отделявшей сад мистера Майерса от улицы, крадётся Шепоток.

Семейка покупателей проторчала в доме долго, целую вечность. Я представляла, как они переходят из комнаты в комнату — сквозь воздух, полный молекул, оставшихся от Эрни Майерса. Разглядывают осыпающийся потолок, унитаз посреди столовой, развалившийся гараж за домом.

— Не отчаивайся, — сказала я себе. — Уже пора, чтобы в наших краях кто-нибудь родился!

Наконец, они вышли.

Мужчины обменялись рукопожатием. И тот, что в костюме, уехал. Отец, семейства засмеялся, раскинул руки, будто хотел обхватить весь дом, да и мир заодно. Женщина принялась отряхиваться от пыли и грязи. Муж что-то прошептал ей на ухо. И погладил её живот. Оба они обняли этот живот, с двух сторон. Женщина засмеялась. Мальчик не поднимал глаз. Стоял и пинал землю ногой. Всё сильнее, сильнее… Насупленный такой. Может, он даже выругался про себя. И снова пнул ногой землю. И опять.

Они уехали. Сгустились сумерки. И птицы под вечер расшумелись-распелись.

Я пошла на кухню.

— В дом мистера Майерса приезжали покупатели, — сказала я маме.

— Это хорошо, — ответила она. — Занудные или интересные?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Они прямо в дом вошли. С агентом по недвижимости.

— Значит, намерения у них серьёзные.

— У женщины не особо. Да и у мальчика…

— У мальчика?

— Да, мама. С ними был мальчик.

— Отличные покупатели!

— Да откуда ты знаешь? Кстати, у этой женщины скоро родится малыш.

— Я же говорю — отличные покупатели! Главное, чтобы купили!

Мама улыбнулась и взъерошила мне волосы.

— Ну, рассказывай, какие ещё новости. Что делала?

— Разговаривала с одной старушкой… у неё кости больные. Мы с ней танцевали для Персефоны, а я ей приснилась. Потом думала про мочу, пот и слюну, читала «Там, где живут чудовища» и писала тысячу слов, от которых радостно.

Мама снова засмеялась:

— По-моему, день прошёл не зря.

Дедушка, несбывшаяся обезьянка и совы

Ночь. Ни одной звезды. За окном повис туман. Мерцают заиндевевшие ветки. ЭЙ, СЕЙЧАС УЖЕ ДОЛЖНА БЫТЬ ВЕСНА! — хочу завопить я. — УХОДИ, МОРОЗ! НАДОЕЛ.

Поблизости ухает сова — где-то рядом с домом мистера Майерса. Вот, снова ухнула. А вот другая подала голос ей в ответ.

Совы. Они — моя родня. У меня с ними общий дом.

— Доброй ночи, совы, — шепчу я. — Завтра я запишу вашу историю.

У-ху. У-хууу. У-хуууууу.

Отец Мининой мамы был моряком. Смолоду ходил по морям. Он всюду побывал, во множестве экзотических мест с совершенно экзотическими названиями: Сантьяго, Сан-Франциско, Каир, Касабланка, Ява, Буэнос-Айрес, Фиджи, Гондурас, Токио, Рейкьявик, Манила, Сингапур, Бангкок. Абу-Даби, Ханой… список можно продолжать до бесконечности — ну, пока не иссякнет запас экзотических мест на планете.

Мина помнит, как, когда она была маленькая, из всех этих мест приходили открытки. Дедушка постоянно путешествовал, и Мина видела его живьём всего пару раз: такой забавный человек, непоседливый, заводной. Он громко смеялся, а кожа у него была смуглая, прямо коричневая, как каштан или лесной орех. Мина и рассказы его помнила — о львах, и тиграх, и крокодилах, с которыми ему довелось драться в джунглях на краю земли. И с китами он плавал, и из водоворотов чудом спасался, и сокровища находил на затонувших галеонах. Он обещал, что когда-нибудь привезёт ей сундук с драгоценностями. И обезьянку обещал подарить. Даже тогда, уж на что маленькая, Минапонимала, что дед всё это сочиняет. Она знала, например, что львы не живут в джунглях. Но всё-таки надеялась — тихонько, но надеялась — получить обезьянку!

Дедушка всегда повторял, что однажды уйдёт на покой и поселится в доме на Вороньей улице, но Минина мама знала, что — нет, не поселится. Если человек всю жизнь плавал, на сушу ему не вернуться. Под конец жизни он возил туристов по Индийскому океану на парусниках. В последней открытке он написал, что вернётся очень скоро. Что уже подыскивает обезьянку. И живёт в раю.

Его похоронили в море — вечером, в сумерках, опустили в Индийский океан.

В завещании он оставил всё, что имел, Мининой маме, но оговорил, что дом на Вороньей улице должен достаться Мине, когда ей исполнится двадцать один год. Он написал так: «Эта маленькая девочка была со мной, в моём сердце каждую минуту, пока я бороздил океан». Мине это понравилось. Значит, пока она росла на Соколиной улице, она ещё и путешествовала по самым экзотическим местам!

Внутри пакета с завещанием был отдельный свёрнутый листок, адресованный лично ей. Там говорилось:

P. S. Помни: это — всего лишь дом. Не застревай в четырёх стенах. Будь свободна. Путешествуй по белу свету.

P. P. S. Прости, что не вышло с обезьянкой!

P. P. P. S. Жаль, что мы так мало виделись.

P. P. P. P. S. Живи своей жизнью.

P. P. P. P. P. S. Мир — это рай.

P. P. P. P. P. P. S. Прости, что я умер (раз ты это читаешь, значит я умер!).

Р. Р. Р. Р. Р. P. P. S. Пока. С любовью, дед.

До его смерти Мина в доме на Вороньей улице практически не бывала. Он стоял пустой — большой трёхэтажный дом рядом с парком. Мама там родилась, но совсем не помнит, как там жилось, потому что, когда ей было три года, дедушка, то есть её папа, начал ходить по морям, а она со своей мамой переехала в другой, небольшой домик. И росла там.

Но большой дом не продавали. Мама рассказывала, что он стоял там как напоминание, что отец вернётся и они станут жить-поживать втроём. Хотя и она, и её мама в глубине души понимали, что этого никогда не случится.

— Бабушка продолжала его любить? — однажды спросила Мина.

Мама пожала плечами и вздохнула.

— Говорила, что да. Но трудно всю жизнь любить человека, который вечно где-то далеко… за семью морями… — Она улыбнулась. — Бабушка, между прочим, тоже была с характером. — Мама подмигнула. — И очень нравилась мужчинам.

Вначале, несколько лет, пока Мина подрастала, дом сдавали в аренду студентам. Мина их видела и помнит, как они входили-выходили, затаскивали на крыльцо велосипеды, ели бутерброды в саду, бросали летающие тарелки, играли на гитарах. И она ещё тогда задавалась вопросом: понравится ли ей такая жизнь — в большом доме, с кучей друзей, с играми и музыкой. Хотя ей было трудно представить себя среди кучи друзей. Но может быть, она всё же найдет друзей, которые будут похожи на неё, и все они худо-бедно друг дружку вытерпят?

Потом студенты съехали. Дом обветшал. Чинить надо было всё, сверху донизу, особенно подгнившие оконные рамы и проводку, которую то и дело замыкало. Минина мама написала дедушке. Он сказал, что скоро всё уладит. Они знали, что не уладит. Никогда. Поэтому Минина мама заперла дом, забила окна досками и повесила на дверь табличку со словами:

И о доме почти забыли, надолго.

Однажды, вскоре после того, как адвокат прочитал им завещание, мама достала из ящика ключ от большого дома. И карманный фонарик. Они с Миной надели старую одежду и пошли на Воронью улицу, к тёмно-зелёным воротам, за которыми стоял дедушкин дом. Мама отперла замок на воротах, потом замок на двери с табличкой ОПАСНО и с поклоном распахнула дверь:

— Принимай наследство, хозяйка Мина МакКи. — На пороге этого дома мамин голос звучал гулко, как у привидения.

Мина последовала за ней в темноту.

Огромные комнаты… голый пол… голые стены. Мама направляла фонарик туда-сюда, высвечивая облупившуюся лепнину на потолках, отклеившиеся, обвисшие обои, голые лампочки на проводочках. Всюду густела паутина. По полу всё время кто-то удирал, прямо из-под ног. Сквозь щели в забитых досками окнах сочился свет. Пыль (кожа людей!) танцевала в луче фонарика. Они поднялись по широкой лестнице. Каждый шаг отзывался многократным эхом по всему дому.

— Что же ты будешь делать с таким огромным пространством? — спросила мама.

— Жить, мамочка! Жить вместе со слугами, — ответила Мина. — Или устрою тут школу.

— Школу, миледи?

— Да. Тут будут читать и писать разные безумные тексты и выполнять диковинные задания.

Они поднялись на три лестничных марша. Наверху оказались ещё ступеньки — узкие и шаткие.

Мама помедлила. И наконец промолвила:

— Эта лестница ведёт на чердак. Я мало что помню в доме, но её помню отчётливо… как стояла тут, задрав голову, и мне было не по себе.

— Отчего? — спросила Мина.

— Не знаю. Но было странно и страшно.

— Заглянем туда? — предложила Мина.

Мама всё не решалась.

— Может, не стоит?

Мина первой поднялась по узким ступенькам.

И открыла дверь чердака. Они оказались в просторной комнате. Свет шёл из полукруглого окна-арки — оно осталось незаколоченным. За окном виднелся парк, дальше — крыши, шпили и башни города, а ещё дальше — широкое-широкое небо. Окно было разбито, на полу под ним — стёкла. На стёклах — помёт, причём явно крупных птиц.

— Только посмотри! — воскликнула Мина.

В одной из стен вывалились кирпичи и образовалась дыра. Под ней белела целая куча помёта, а ещё перья — бурые и чёрные — и слипшиеся волокнистые колючки.

— Гнездо! — выдохнула Мина и тихонько, медленно двинулась к стене.

— Мина, осторожно! — прошептала мама, придержав Мину за локоть.

Но Мина не боялась. Дыра в стене зияла на уровне её головы. Мина встала на цыпочки и всмотрелась в глубину. Там были птицы! Крылатые существа лежали тесно, друг подле друга. И слегка двигались — дышали во сне.

— Ой, мамочка! Смотри скорей!

Мама приблизилась. И тоже заглянула в отверстие.

— Совы! — прошептала Мина. — Раз они спят днём, точно совы.

Ошеломлённые, они посмотрели на птиц в последний раз и тихонько отошли от гнезда. Мама наклонилась и подняла два тугих волокнистых комка.

— Совиная отрыжка, — определила она.

Они присели на корточки у двери.

Мама с некоторым усилием надломила один из комочков и, разведя половинки в стороны, показала Мине, из чего он состоит. Кусочки меха и кожи, мелкие косточки.

— Совы заглатывают добычу целиком, — сказала она. — Всё, что не переваривается, отрыгивают.

Мама положила второй комочек в руку Мины. Мина держала его и думала: когда-то этот шарик был мышью-полёвкой или землеройкой. Она перевела взгляд на гнездо. И представила, как совы пробуждаются, выбираются из дыры и вылетают из окна… Взмывают над городом и летят охотиться в парк.

Снаружи по-прежнему было солнце. Яркий день.

— Мама, давай дождёмся до ночи. Увидим, как они летают!

Мама смотрела на Мину, а в глазах у неё отражалось синее небо. Потом она взглянула на часы. До заката оставалось ещё больше часа. Но Мина знала, что мамино сердце дрогнуло и она тоже мечтает увидеть сов.

— А вдруг они на нас нападут? — спросила мама.

— Мы подготовимся. Откроем дверь и ляжем на ступеньки, будем оттуда смотреть. А если они набросятся, сразу закроем дверь.

Так и сделали. Легли на чердачную лестницу и стали ждать. Небо за окном темнело медленно. В тишине они слышали, как бьются их сердца.

— Не знаю, что делать с домом. — Мама вздохнула. — А разбитое окно вообще надо срочно чинить. Через него проникает сырость, и всё гниёт.

— А как же совы? — спросила Мина.

— Да что им тут? Мёдом намазано? — Мама покачала головой. — Почему они устроили гнездо в доме? Пусть летят в парк и живут в дупле.

Мина улыбнулась. Присутствие сов в доме казалось ей таинственным, но очень правильным. Где же им, существам из ночи и снов, жить, как не у неё в доме?!

— Неудобно лежать, — пожаловалась мама. — Коленки затекли. Дома куча дел, а я тут с тобой прохлаждаюсь. Какая я всё же нелепая женщина!

— Мамочка, ты лепая! Самая лепая на свете! — сказала Мина. — Уже скоро.

Тени на чердаке углубились. Небо за окном меняло цвета: из оранжевого в красный, потом в лилово-синий, а потом снаружи засеребрился лунный свет. Они замерли. Даже дышать старались тише.

— Сова — символ мудрости, — прошептала мама. — И говорят, они видят всё тайное, что скрыто от людских глаз.

— Значит, неспроста они поселились у нас в доме. Это же радость!

— Конечно радость.

Они вглядывались во тьму, а сердца их стучали всё громче. Но вот из гнезда донеслось шуршание перьев, а потом — резкий низкий крик птицы.

Мина с мамой ахнули. В отверстии темнел силуэт, мерцали круглые глаза. Вот птица повернула голову. И рядом появилась другая. Мама ухватилась за край двери, готовясь её захлопнуть. Опять низкий клёкот, и огромные птицы, подпрыгнув, расправили крылья, сделали круг по чердаку и взгромоздились на подоконник, подсвеченные сзади луной. Там они задержались лишь на миг и тут же, сорвавшись, канули во тьму.

Мина с мамой встали. Потрясённые, они никак не могли опомниться и наперебой обсуждали всё, что видели.

— Даже не верится! — воскликнула Мина, и тут до них донеслось уханье сов.

У-ху. У-хууу. У-хуууууу.

— Ладно, оставим окно как есть, — сказала мама.

— Нет, не оставим, — отозвалась Мина.

Подобрав с пола кусок кирпича, она выбила остатки стёкол — острые зубцы над подоконником. Чтобы птицам было легче и безопаснее вылетать. Она вгляделась в ночное небо. И представила, как сама взмывает ввысь, точно птица, точно Икар из древней легенды, и парит над городом.

Они спустились по узким ступенькам, а когда добрались до широкой лестницы, Мина почувствовала, что к её ногам ластится пушистое существо. Она охнула, но тут же улыбнулась — испугаться не успела.

— Кто тут? — спросила мама.

— Один мой знакомец, — ответила Мина. — Я зову его «Шепоток».

Дома, за кухонным столом, Мина слепила из тяжёлой глины несколько сов и положила в сторонку, сушиться, Комочек с совиной отрыжкой она опустила в миску с теплой водой, чтобы размок. Потом она разобрала его содержимое на кусочки: вот кожа, остатки меха, вот косточки. А ведь всё это было живым существом… полёвкой? Как прекрасна, как таинственна эта жизнь. Жила-была полёвка, её съела сова, вот эти кусочки плоти побывали внутри совы, а теперь она, Мина, держит их на ладони и кладёт на стол, рядом с глиняной совой. Позже, в мечтах, совы пригрезились ей светлыми воздушными духами, и она улетела с ними в черноту ночи.

Тестирование, псицеснарк и аблаковысь!

Все стычки с миссис Черпенс возникали из-за письменных работ. Она говорила, что я довожу её ДО БЕЛОГО КАЛЕНИЯ.

«У тебя такой потенциал! Ты можешь быть в числе моих лучших учеников. Но ты, Мина МакКи, меня постоянно огорчаешь. Ты подводишь школу, подводишь свою бедную маму и — в первую очередь — саму СЕБЯ, снова и снова. Ты постоянно балуешься, показываешь свой норов, нарушаешь дисциплину. Ты не желаешь сосредоточиться и выполнять задания. Вместо этого ты тратишь своё и наше время непонятно на что — лишь бы привлечь внимание класса к себе и своим глупостям!»

Привлечь внимание класса? Вот уж нет! Я этого ужасно не люблю. Наоборот, я хочу исчезнуть. Я вообще не хочу быть в этом классе!

День тестирования оказался днём решающей схватки. С утра миссис Черпенс была настроена вполне милостиво, но закончилось всё диким ором. Она подняла меня, поставила перед всеми и кричала, что я чокнутая, безумная и вообще не ребёнок, а изверг. Она упёрла руки в боки и рычала мне прямо в лицо:

— Безмозглая Мина МакКи! Безумная дебилка! Позор на мою голову!

Безмозглая. Дебилка. Она сказала это перед всем классом. Учитель. Перед классом. Неслыханно! В общем, понятно, что дела обстояли плохо, даже очень плохо.

Ну, насочиняла я любимую белиберду. Да ещё в день теста! Вот в чём причина! День-то особый! Главное, дети, сохранять спокойствие! Тестирование — дело совершенно обычное, бояться нечего! А на поверку? Все измотаны! Все трясутся и отчаянно стараются не ударить в грязь лицом, не подвести родную школу. А школе непременно надо, чтобы ученики показали уровень выше среднего по стране. Только хорошо и отлично! Только девяносто девять баллов из ста! Главное, дети, сохранять спокойствие и относиться к тесту как к самому обычному заданию. Это никакой не экзамен! И день сегодня совершенно обычный! Проверяют не вас, а школу. К ученикам это не имеет отношения! Поэтому не волнуйтесь! Расслабьтесь. А ну, НЕМЕДЛЕННО ВСЕМ РАССЛАБИТЬСЯ! Это самый обычный школьный день! Но это ДЕНЬ ТЕСТА!

Началось всё довольно мирно. Нас загнали в кабинет. Некоторые так вцепились в крышку парты, что у них аж пальцы побелели. Другие кусали губы, как Софи. Третьи развалились на стульях, и им всё было по барабану. Четвёртые сидели собранные, как Саманта, готовые к любым испытаниям. Они аккуратно разложили на парте ручки и карандаши. И даже улыбались.

Миссис Черпенс была и вправду похожа на череп. Я может, ей всю ночь мерещились эти самые черепа. Представьте: волосы у тётки стоят дыбом. На подбородке помада. Платье застёгнуто не на те пуговицы. Руки трясутся. Она вытаращила на нас красные глаза и начала:

— Помните, детки… — А голос-то совсем писклявый, и зуб на зуб не попадает. — Вы должны постараться. Ну просто очень постараться…

Она одарила многозначительными взглядами тех, кого считала способными постараться. Или не постараться. Вроде меня.

— Прошу вас, детки, постарайтесь на совесть… Пожалуйста…

Мне стало её жалко. Правда-правда. Мне показалось, что надо встать, подойти к ней, обнять покрепче и сказать: «Не волнуйтесь, миссис Черпенс. Всё будет в порядке».

Но никто этого не сделал.

Затем она раздала нам листы с вопросами и заданиями — положила на парты лицом вниз. Перевернуть их мы должны были по команде. Наконец она произнесла:

— Откройте листы, и можете начинать.

Боже мой! За что? Разве я обязана писать всё, что они требуют, только потому, что они требуют? Какой в этом смысл? Вся школа стоит на ушах из-за этих тестов — значит, и мне на уши встать? А потом они меня будут оценивать? Значительно ниже среднего — ниже среднего — средний уровень — выше среднего — значительно выше среднего? Что Значит «средний уровень»? И что будет с теми, кто окажется «значительно ниже»? Как они должны себя после этого чувствовать — всю оставшуюся жизнь? Неужели Уильям Блейк тоже писал то, что ему велели? И какой ему присудили уровень?

^[7]

Какого уровня это заслуживает? А у Шекспира какой уровень? «Пламя, прядай, клокочи! Зелье, прей! Котёл, урчи!»^[8] Что это за уровень? Значительно выше среднего? А у Диккенса какой? А у Чосера? У Китса, у Ширли Хьюз, у Мориса Сендака, у Майкла Розена? Их что, тоже заставляли писать эти глупые тесты? ПОДОЗРЕВАЮ, ЧТО НЕТ!

Сначала я просто смотрела в окно. В тот день в воздухе даже мошки не вились и некому было танцевать в лучах солнца, хотя сами лучи падали удивительно красиво, особенно на бока дождевых капель, которые остались на стекле после короткого ливня. Вот про это я бы, пожалуй, написала. Или про птиц, которые мелькали перед окном туда-сюда. Да и на оконной раме образовался забавный узорчик — как раз там, где краска облупилась и обнажилось дерево. А ещё я могла бы написать, как миссис Черпенс провела ночь среди черепов… Тут я услышала шёпот. Кто-то окликнул меня по имени. «Мина МакКи». Я оглянулась. Учительница сверлила меня взглядом. Одноклассники прилежно корпели над заданием. Миссис Черпенс снова прошипела: «Мина МакКи!» Я кивнула. И вздохнула. Бедная она всё-таки, эта Черепушка. Я прочитала первое задание: «Опишите оживлённое место». Ну за что?! Я снова подняла глаза. Сквозь стеклянную ячейку двери к нам в класс заглядывал сам директор. Похоже, он тоже недавно общался с привидениями. Он корчил скорбные рожицы — вот-вот разрыдается. Наши взгляды встретились. Он, одними губами, произнёс: ПИШИ. Да-да, я точно поняла по губам: ПИШИ. НЕ ВОЛНУЙСЯ! ПОЖАЛУЙСТА, ПИШИ. Бедняга, ей-богу. Я ему, конечно же, улыбнулась, кивнула и пожала плечами: ладно, писать так писать. И вот что я написала:

Вночали псицеснарк был глыбыко ф ентом нуентомкакыво. Таком голглом голглом голглом школьнедоре. Пырхасть савсим нехте! Ранаранапаутру хоца так хоца а нехте. Ойуй! Тока фзлитицца — кырыса, нуилитам паталог. Паталоговыя такаэ кырыса. Кырысовый такоэ паталог. Вот! Нет аблаковыси. Тииимнатишша. И шорьки такиэ хливкия хливкаюцца — прссск, прссск. Хтотам? Хтотам? Кричицца хтотам! Авот и сииикрет! Ойуй! Никамунизгажу! Хрюкотают зелюки ужжашныя. Луше вофси нидумадь. Апатом бух калодис — фнис фнис фнис фнис фнис фнис фнис фнис фнис фнис да сритины. А са сритины — фверьх фверьх фверьх фверьх фверьх. Псицеснарк паднимица фверьх до синиванеба до пелыхаплакоф кутсных и перефых расных. Ибудит смияцца смияцца смияцца. Ибудит ойуй! Ойуй! Итак дасканчанья викофф. Тахда будитнам атвет. Апака думайм пра псицеснарка иутшимса пырхасть. Кричицца хтотам! Кричицца досамова званка. И писацца для чирипушки и дириктушки ато игзамен ни сваркаетцца ни сшорькаецца ни сзелюкаецца.

Фзаглючении пастроим лиснтсу паступеньгам паступеньгам фверьх патамуша атвет пряцца в аблаковыси хде перефыя. Нихдеишшо токатам. Крабкацца лесть литеть. Ойуй! Ойуй! Ойуй! Фверьх фверьх апатом вазвращщацца пад лууунной луууной па бизграйныму полюуу. Бац! Туты зкаске кааанетс!

Мне-то казалось, что я отлично справилась с заданием, тем более что времени дали совсем мало. Но они даже не дочитали моё творение до конца. Черепушка держала мой лист за уголок, точно он был пропитан ядом. И закатила знаменитую сцену — ну, помните, «безмозглая-мина-безумная-дебилка»? Когда она добралась до «позор-на-мою-голову», она уже брызгала слюной прямо мне в лицо. А меня вдруг потянуло погладить её по щеке. Ну как ещё человека утешить? Она была вся такая несчастная-разнесчастная. Мне ужасно хотелось сказать: «Да ладно, миссис Черпенс, не переживайте вы! Подумаешь, сочинение. Вы же от моей белиберды не умрёте? И вообще — почитайте, там кое-что очень здорово написано. И смешно. Ну не убивайтесь так, ей-богу! Другие-то хорошо написали. Вот у Саманты точно намного-много-много выше среднего».

Но я ни слова не могла Из себя выдавить. Просто пялилась на неё, и всё.

— Вы… — прошипела Черепунция мне в лицо.

— Мы? — Я очень удивилась.

— Вы, вы, барышня! Вы… непробиваемы!!!

— А нас надо пробить?

Тут уж она потащила мена к директору и вручила ему мою писанину. Он взял листок, точно послание с того света. Приподнял за краешек и скривился: то ли вонь почуял, то ли опасался чего-то очень-преочень опасного, заразного, ядовитого.

— Что… это? — произнёс он.

— Письменная работа, — ответила я.

— Письменная?

— Да, сэр. Она же написана.

— И что же тут, с твоего позволения, написано?

Он сверкнул очами. Заскрежетал зубами. Запыхтел. Ему действительно нужен ответ?

— Тут белиберда, сэр.

— ИМЕННО. БЕ-ЛИ-БЕР-ДА. ЛУЧШЕ НЕ СКАЖЕШЬ. ЦЕЛАЯ СТРАНИЦА. АБСОЛЮТНОЙ. ИДИОТСКОЙ. БЕЛИБЕРДЫ!

Я видела, что его так и подмывает выругаться, ввернуть какое-нибудь запретное словечко, как сделала миссис Черпенс. А меня так и подмывало сказать ему, что это нормально, что пусть — если ему от этого легче — обзывает меня, как хочет, даже покрепче^[9]. Ведь я и на его голову позор. Так что пусть ругается — я выдержу, спорить не стану. Но я решила воздержаться. Просто сказала:

— Я согласна, сэр.

— Согласна? Ах, она согласна! Да что ты о себе возомнила? По какому праву?.. Кто ты такая?

— Не знаю, сэр. Самой интересно: кто я такая? И что я тут делаю?

Миссис Черпенс застонала. И ухватилась за край директорского стола.

— Издеваешься? — спросил директор.

— Нет, сэр.

Миссис Черпенс снова застонала.

— Дорин! — завопил директор. — Дорин, дайте-ка мне телефон её матери.

Из соседней комнаты появилась Дорин, секретарша директора.

— Да-да, мне нужно связаться с матерью вот этой барышни.

Я заикнулась было, что охотно скажу ему мамин номер, но он так на меня зыркнул, что я закрыла рот.

Дорин вышла и вернулась с номером телефона.

— Спасибо, Дорин, — сказал директор. — Пока больше ничего не требуется.

Он снял трубку. Набрал номер. Дозвонился до миссис МакКи насчёт её дочери. Сказал, что очень бы хотел, чтобы миссис МакКи заехала в школу. Безотлагательно, если возможно. Прямо сейчас.

— Нет, — произнёс он. — Она жива-здорова, миссис МакКи, но я хотел бы видеть вас лично.

Он положил трубку. И сказал:

— Она выезжает.

— Она быстро приедет, — заверила я директора. — Мы ведь живём совсем…

— Мы ЗНАЕМ, где вы живёте! — заорал директор. — В подсказках не нуждаемся, премного благодарны! Миссис Черпенс, может, воды? Вы что-то побледнели…

— Да, пожалуйста… Спасибо… — пролепетала Черепушка.

— И присядьте, миссис Черпенс. Дорин! Будьте любезны — стакан воды.

Дорин принесла воду. Они сидели. Я стояла. Мы ждали маму молча. Я разглядывала картину на стене. На ней было блюдо с фруктами, судя по виду — вкусными. Наверно, в плохие дни (вроде сегодняшнего) директор смотрит на эти фрукты и мечтает быть кем-то ещё, а не директором школы. Например, бананом. Или сливой. Или гроздью винограда. Я попыталась вообразить директора в виде винограда. Он был бы куда счастливее, ей-богу!

Прошло несколько минут. Дорин привела в директорский кабинет миссис МакКи.

— Спасибо, что приехали, — сказал директор.

— Не за что, — отозвалась миссис МакКи. Она смотрела на дочь. — Но что всё-таки случилось?

— Мы пригласили вас по очень серьёзному поводу, — сказал директор и протянул ей исписанный мною лист. — Могу я попросить вас прочитать… это?

Прекрасная миссис МакКи взяла у него лист. И прочитала. Кое-что — самые лучшие, избранные слова — даже вслух. Вдохнула. Улыбнулась. Покачала головой. Листок она держала бережно, как драгоценность.

— Сегодня, — произнёс директор, — была, возможно, самая важная письменная работа в этом учебном году. Возможно, даже самая важная за всё время учёбы в школе. А ваша дочь пишет ЭТО!

Миссис МакКи вздохнула.

— Мина, ну что нам с тобой делать? — спросила она.

— Не знаю, мам.

И тут она меня обняла, прямо в кабинете директора, на глазах у миссис Черпенс и самого директора.

— Миссис МакКи… — начал он.

Но мама его остановила.

— Не надо больше ничего говорить, — сказала она.

— То есть — вы сознаёте всю серьёзность ситуации? — спросил директор.

— Безусловно, — ответила миссис МакКи. — И вот что я думаю… Сейчас я забираю дочь домой. Некоторое время она школу посещать не будет. До свидания.

И мы вышли оттуда — из кабинета, по коридору, мимо классной комнаты, через главную дверь и школьный двор, за ворота — в мир.

Мы медленно шли домой сквозь солнечный свет. По пути остановились в парке. И съели там мороженое, такое восхитительное, что мы даже причмокивали. Потом мы посидели на скамейке около куста прекрасных алых роз. Мы наблюдали, как люди в белых костюмах играли в шары на красивой зелёной лужайке. Ударяясь друг о друга, коричневые шары глухо щёлкали. Люди в белом болтали и смеялись. Кто-то пел чудесную песню. Неподалёку маленький мальчик кубарем скатился с пригорка, засмеялся, вскочил на ноги, подбежал к своей маме, поцеловал её, снова залез на пригорок и — покатился по травке вниз. Солнце грело, и под ним было тепло и прекрасно. Небо — цвета райской синевы. Гудели пчёлы. Порхали бабочки. Собака гонялась за мячиком. Над нашими головами пролетела стая гусей. Лёгкий ветерок чуть колыхал верхушки деревьев.

— Какая аблаковысь! — сказала мама.

— Ага, — подхватила я. — И никаких школьнедоров!

Когда мы вернулись домой, мама прикрепила моё сочинение про ПСИЦЕСНАРКА на стену в кухне. И мы вместе им любовались. Это и в самом деле была самая главная моя работа за весь год. Теперь я — девочка, которая учится дома. И я этому очень-очень-очень-очень рада. Очень-преочень.

Мама меня обняла, и мы улыбнулись. Наши души стремились в аблаковысь.

Яйца, птенцы, живот, младенцы и стихи

Я сижу на дереве, а дрозды-то в гнезде отложили яйца! Целых три. Голубовато-зелёные с бурыми пятнышками. Невыразимо прекрасные! Я, как спустилась с крыльца, сразу поняла: что-то произошло. Птицы притихли. Сам воздух притих. Я залезла повыше, чтобы заглянуть в гнездо, и да, вот они, такие аккуратные, гладкие, и лежат так красиво в этом уютном гнёздышке. Голубовато-зелёные с бурыми пятнышками! В крапинку! Невыразимо прекрасные! Я чуть не заорала от восторга, но осеклась. Мало ли чего мне хочется? Да, я хочу подержать птиц в руках, погладить, похвалить, но с какой стати? И нужны ли им мои похвалы? Поэтому я просто провозгласила — не вслух, а про себя, но очень торжественно: МОЛОДЦЫ, ДРОЗДЫ! ВЫ ПОТРЯСАЮЩИЕ! ВЫ ТВОРЦЫ! ВЫ СОЗДАЛИ ТРИ НОВЫЕ ВСЕЛЕННЫЕ! Возможно, они и в самом деле меня услышали, ну и, разумеется, заметили. Протрргикали свои упреждалки: мол, всё хорошо, но не приближайся. Я послушно спустилась на нижнюю ветку, где они привыкли меня видеть. И дрозды перестали обращать на меня внимание. А меня аж распирало от радости. У нас скоро будут птенцы!

И тут я снова увидела возле дома Эрни Майерса эту семью. Мальчика-страдальца, который всем недоволен. Стоит и пинает землю, словно хочет сделать ей больно. Бедняга. Похоже, ему-то и надо прописать те таблетки, которыми намеревались пичкать меня. А может, его уже возят в Центр для трудных детей на Коринфский проспект? Меня так и подмывало крикнуть: «Не унывай! У тебя есть мама и папа! У тебя скоро будет братик или сестричка!» А вот родители его улыбаются. Она поддерживает живот снизу. Живот овальный, похож на огромное яйцо. До чего же мне охота спрыгнуть с дерева, подбежать к ним и сказать этой женщине, как она прекрасна! Уникальна! Неповторима! Я еле сдерживаюсь.

«ДА! — кричу я про себя. — НАСТАЛО ВРЕМЯ ТУТ КОМУ-НИБУДЬ РОДИТЬСЯ! КУПИТЕ ЭТОТ ДОМ! И НА СОКОЛИНОЙ УЛИЦЕ ЭТОЙ ВЕСНОЙ ПОЯВИТСЯ РЕБЁНОЧЕК! И ДРОЗДЯТА ПОЯВЯТСЯ! ЦЕЛЫЙ ВЫВОДОК!»

Ой, неужели она меня слышит? Женщина повернула голову! Но видеть она меня точно не может — ветки мешают. Зато я её вижу, и она — очень хорошая. Они все, все трое, очень хорошие. У них уже есть ключ от дома! Они открывают дверь, уходят внутрь. А там ведь пыльно-пыльно! Представляю, как на их кожу оседают частички кожи мистера Майерса, как их дыхание смешивается с его дыханием, как их жизнь смешивается с его жизнью, с его смертью. Я прислоняюсь к стволу. Закрываю глаза. И думаю о женщине с животом-яйцом. Интересно: если бы папа не умер — у мамы тоже был бы такой живот?

Потом я принимаюсь рисовать: птиц, листья, деревья. Это занятие поглощает меня без остатка. Потом появляется щегол — он мелькает среди листьев, высоко в кроне дерева. А, вот и второй прилетел. Это самец и самочка. Я тут же вспоминаю, как они прилетали прошлой осенью. В иные дни на ветви нашего дерева усаживалась целая стайка. Они сюда вернутся, придёт время — и непременно вернутся. Тогда, осенью, я рассказала о них маме, а она ответила, что стая щеглов — большая редкость. Увидеть её — всё равно что найти сирень о пяти лепестках! Стая щеглов — к счастью. Ну разве это не прекрасно?

Я разглядываю сегодняшнего щегла. Какой пёстрый! Тут тебе и чёрные перья, и золотые, и рыжие, и бурые, и белые! Среди зелёных листьев. А теперь улетел в синеву, в даль, в приволье и свободу. Интересно, щегол понимает, как прекрасно вот так взять и взлететь? Вообще птицы, любые птицы, сознают, как им повезло? Они слышат красоту своих песен? Наверно, нет. Если бы сознавали и слышали, щегол постарался бы вести себя понезаметнее, скрыть своё совершенное совершенство. Когда-то в давние времена ловцы птиц ставили силки именно на щеглов. Нет, щеглы явно ничегошеньки не понимают, иначе они бы с утра до ночи сидели в грязной луже, чтобы спрятать, замазать свою красоту слоем бурой жижи. Они бы пронзительно кричали, визжали или вовсе молчали, а не выводили бы свои трели. Они бы таились в тёмных укромных местах, а не порхали этаким пёстрым чудом у людей под окнами. Они бы не пели серенад. Но щеглам всё невдомёк. Что им собственная красота или людское зло и глупость? Они порхали и пели, а их ловили в силки и сети, сажали в клетки, продавали за звонкую монету. Клетки подвешивали к потолку, ставили на буфеты, книжные полки или подоконники, а щеглы всё равно пели. То были песни тоски и боли. Но их глупые тюремщики считали, что беседовать под щеглиные песни романтично и возвышенно. Нет, только вообразите! Заманить птиц, в ловушку, упечь за решётку! Как же занудны, глупы, ограниченны люди! Да, в нашей стране теперь щеглов не отлавливают. Но в других краях полно ловцов птиц, ловцов душ, ловцов свободы. Они всех норовят засадить в клетку.

Кстати, когда люди работают сообща, их называют «артель». Хорошее слово. Арт-ель. Сразу понятно, что про искусство. Но как назвать этих зануд? Этих глупых ловцов птиц?

Щеглы улетели… счастье моё, удача моя, пятипалая моя сиренька. Смелее, щеглы! Пойте и летите!

Теперь я сижу на дереве и жду. Сижу в синевато-зелёном свете в крапинку. Кладу блокнот на колени. Посматриваю на дом мистера Майерса, но там — тишина. Моя ручка скользит по бумаге.

Так, теперь возьмём моё имя… и немножко с ним поиграем. Сейчас придумаю стихотворение, которое подтвердит, что Черепенция была права. Мина МакКи действительно непробиваема. Мина тверда как сталь!

Поиграю-ка я ещё со словами. Пустая страница — как пустое небо, ждущее, чтобы по нему пролетела-прочертила птица. Я представляю, как щегол летит по небу к свободе. Представляю, как он исчезает из виду, и страница неба снова пуста. Я вспоминаю другую птицу, жаворонка. Представляю, как он взмывает вверх по странице неба, всё выше и выше. А самое удивительное о жаворонках знаете? Они, в отличие от остальных птиц, начинают петь только в тот миг, когда отрываются от земли! Они поют, пока парят высоко в небе, — и до тех пор, пока не упадут камнем на землю. Похоже, что жаворонка, кроме крыльев, держит в воздухе его песня!

Я пишу про жаворонка в вышине и одновременно вижу внизу Шепотка. Крадётся, хоронится в тени. Дикий зверь. Охотник. Ему нужна добыча. Жертва ему нужна. Может, мышка?

Я пишу и пишу, наверно, уже много часов. В зеленоватом, пятнистом свете. И рука моя в ладу с головой, а в голове мысли и слова, и я среди них брожу, и минута бежит за минутой, а в тайной сердцевине голубовато-зелёных яиц растут новые неведомые существа.

А потом я вдруг часто-часто моргаю, отрываюсь от блокнота и вижу то славное семейство — они наконец вышли из дома Эрни Майерса. Я их вижу, а они меня — нет. И не слышат они меня, потому что песенки я пою про себя. И подглядываю сквозь листья.

Мальчишка опять угрюмствует.

Родители радуются.

И все уезжают на синем автомобильчике.

Я наблюдаю, как они покидают мою улицу и мою страницу.

И думаю о том, как причудливо и таинственно слова связаны с миром. Вскоре моя ручка снова скользит по бумаге — я прямо-таки не могу остановиться, я должна писать и писать. Причём непременно здесь, на этой ветке, возле голубовато-зелёных в крапинку яиц. Этим голубовато-зелёным днём я сторожу их и пишу.

Спагетти-помодоро и сон

Я бы, наверно, до ночи писала, но мама позвала меня в дом. Я спрыгнула на землю — точно выпала из сна. Или не из сна, а из стихотворения или рассказа. Или сама я — стих или рассказ и вдруг попадаю в реальность. Или вылупляюсь из яйца! Но на тарелке-то у меня — спагетти-помодоро! И я вмиг вернулась к обычной жизни. Спагетти-помодоро! Я накрутила спагеттины на вилку и засунула в рот. И втянула в себя самые длинные, свисавшие по углам рта. И облизнула нижнюю губу, чтобы поймать каждую каплю соуса. Я жевала всё это великолепие долго-долго, перекатывала от щеки к щеке. Восхитительный вкус! Самый восхитительный в известной человечеству Вселенной!

Мама говорит, что однажды мы вместе поедем в Италию и отведаем спагетти-помодоро там, где это блюдо придумали. И сыр пармезан, и пармскую ветчину, и сушенные на солнце помидоры, и поленту, и ризотто, и маслины, и чеснок, и фетучини, и мороженое, и тирамису, и десерт забальоне — всё попробуем там, где родилась эта вкуснотища. Потому что в Италии эта еда самая-самая вкусная. Я пока совсем нигде не была, но мама обещает, что мы накопим денег и непременно побываем в Италии. И вообще, мне предстоит много путешествовать.

И вот мы доедаем спагетти, но на наших языках остаётся этот неповторимый помидорно-чесночный вкус. Мы пересаживаемся на диван и едим мороженое, а за окном уже заходит солнце.

Я рассказываю маме о яйцах чёрных дроздов, о щеглах и о семье, которая, похоже, скоро поселится в доме мистера Майерса.

Потом мы умолкаем. Просто наблюдаем, как темнеет небо, как густо краснеет горизонт, как окончательно закатывается солнце. Наблюдаем, как разлетаются по гнёздам птицы. А вдали, далеко-далеко и высоко-высоко, — самолёт. Я думаю о поразительных перелётах, которые совершают по миру птицы. И о путешествиях, которые однажды совершу сама.

— Болонья, — произношу я тихонько.

Мама улыбается. Иногда мы так играем: просто перечисляем названия мест, куда однажды поедем.

— А ещё Андалусия, — добавляю я.

— Луксор, — отзывается мама.

— Тринидад.

— Эк тебя занесло! Давай поближе. Ситон-Шлюз.

У нас сейчас мало денег. Когда мама забрала меня из школы, ей пришлось отказаться от кое-какой работы, чтобы заботиться обо мне и обучать меня должным образом. Но она не жалеет. И никогда об этом не упоминает. А про путешествия говорит, что, пока мы не накопим денег, можно путешествовать мысленно.

— И во сне, — добавляю я.

— Да, во сне — простор для путешествий!

— Летим в замок Эшби-де-ла-Зуш? — говорю я.

— Или во Владивосток.

— Пролив Корриврекен! И всё-таки Тринидад! И Перу.

Небо снаружи почти чёрное.

— Я сегодня узнала интересную вещь, — говорит мама.

— Какую?

— Оказывается, некоторые птицы не просто летают ночью. Они спят на лету.

— Прямо в полёте?

— Да.

— Какие птицы?

— Вроде стрижи.

Я улыбаюсь.

— Джон ОʼГротс.

— Графство Керри.

— Айерс Рок. Это в Австралии.

— Лхаса.

А потом я ложусь спать. Но прежде прикрепляю над кроватью просьбу. Ко сну.

Вначале этот сон вообще не был похож на сон. Скорее на пробуждение ото сна. Мина оказалась в своей собственной спальне, настоящей спальне, со всеми приметами. Но вдруг она понимает, что в комнате две Мины: одна крепко спит на кровати, а другая стоит рядом и смотрит на ту Мину, которая крепко спит.

«Странно, — думает она. — Я смотрю на саму себя. Такое бывает?»

И вдруг стоящая Мина начинает подниматься к потолку. А Мина, лежащая на кровати, не шевелится. Та Мина, что поднимается вверх, видит, что её и другую Мину соединяет серебристый шнур. То есть они — два отдельных существа, но в то же время одно целое. Поднимаясь к потолку, Мина всё проверяет, не пора ли уже испугаться, но ничего страшного на самом деле не происходит. Она смотрит на себя сверху, на бледное спящее лицо, на закрытые спящие глаза, на чёрные как смоль волосы. Спящая Мина дышит, и пуховое одеяло на ней едва заметно колышется. От неё веет покоем и уютом Мина улыбается и поднимается ещё выше — сквозь потолок, на тёмный чердак. Там лежат коробки с её детскими игрушками, с мамиными бумагами, с ёлочными украшениями и старыми книгами. Серебристый шнур, прошив пол, тянется вниз — к спящей на кровати Мине. А вторая Мина продолжает подниматься: вот она уже над крышей, над домом, в ночи. Выше только луна и звёзды, а ниже — Соколиная улица и родной дом. И туда, к другой, спящей Мине сквозь черепицу крыши тянется серебристый шнур, Она вздрагивает, напрягается, и шнур тоже на миг напрягается, словно вот-вот утянет её обратно вниз, туда, откуда она вылетела, но она говорит себе шёпотом:

— Не бойся, Мина. Лети дальше.

Она вдыхает полной грудью, и шнур больше не тянет её обратно. Мина парит в вышине над домом, над улицей, над цепочкой уличных фонарей, над тёмным парком, над всем городом, над бликующей гладью реки, над спиралью автострады, над дорогами, что ведут к торфяникам, а ещё дальше виднеется бескрайняя чёрная ширь моря, в которой отражаются звёзды и луна, и вращающийся луч маяка, и огни одинокого судна вдали.

И Мина смеётся.

— Я путешествую! — восклицает она. — Полечу-ка я в… Ситон-Шлюз!

Едва Мина произнесла название приморской деревушки, где ей прежде случилось пару раз побывать, как оказалась над ней. И всё там на месте, всё как было: и длинный пляж, и пенистый прибой, и белая таверна на мысу, и рыбацкие лодки на приколе, и речушка впадает в море.

Серебристый шнур мерцает и подрагивает. Он тянется куда-то далеко-далеко, связывая Мину-путешественницу с Миной, мирно спящей в кровати.

Она задумывается. И наконец решает:

— Каир!

Прошептав заветное название, она взмывает ввысь и летит на восток, через Северное море, через всю Европу — над большими городами и снежными горами. Она смотрит вниз и думает: «Это, должно быть, Амстердам! Альпы! Милан! Белград! Афины!» Потом она перелетает Средиземное море и оказывается у северных берегов Африки, где на небе уже занимается рассвет.

Она приближается к огромному и пыльному городу Каиру, слышит его гул, видит за ним, в пустыне, пирамиды. Она подлетает ближе, зависает над остриём самой большой пирамиды, а потом медленно-медленно опускается и встаёт на это остриё, на самый кончик пирамиды Хеопса. Остальные пирамиды и великий сфинкс вздымаются на горизонте по левую руку от неё, а проснувшийся Каир уже шумит по правую. Мина дрожит от счастья.

Внезапно серебристый шнур, который связывает Мину-на-пирамиде с Миной-в-кровати, натягивается, и она разворачивается и летит на запад, где пока властвует ночь.

Обратно она мчится ещё быстрее. Лишь ненадолго притормаживает высоко-высоко, выше облаков, отделяющих её от земли тонкой вуалью. Города Европы мерцают внизу, точно созвездия или далёкие галактики.

Вот же он — Рим! Она устремляется вниз. Уже различимы фонари, и, лентой вдоль улиц, светят автомобильные фары. А вот… У Мины даже дыхание пресекается от этого великолепия: подсвеченный снизу прожекторами Колизей, и площадь Святого Петра, и фонтан Треви. Раньше она видела их только в книгах. Но шнур тянет её дальше, всё сильнее, быстрее, и она снова летит. Рим остаётся позади — дрожащим пятном огней.

«Ну, ещё одно место, последнее! — заклинает Мина. — Дарем!»

И тут же видит собор, и замок, и изгиб реки под ними, а на востоке уже разгорается утренняя заря — всё ярче и ярче, словно само солнце пустилось за ней вдогонку. Со вздохом она произносит:

— Ладно! Теперь домой, спать!

И вот она уже над знакомым парком, а серебристый шнур вибрирует, мерцает и тянет, тянет её в родной дом.

Она проснулась, когда в окно пролился первый утренний свет и загомонили птицы.

— Перу, — бормотала Мина, — Элис Спрингс. Владивосток. Я там тоже побываю… обязательно…

Про заведение на Коринфском проспекте

Дни бегут быстро. Наверно, скоро и вправду наступит настоящая весна. Та семья купила дом Эрни Майерса. Теперь мама и отец угрюмого мальчика понавезли стремянок и вёдер и с утра до вечера шуруют там швабрами и щётками. А я каждый день залезаю повыше, чтобы заглянуть в гнездо. И каждый день чёрные дрозды пронзительно верещат — тррр-гик-гик! — предупреждая меня: держись от нас подальше, девочка! Ты — угроза! Ты — опасность! Верещат так громко, аж уши закладывает. Тррр-гик-гик! Тррр-гик-гик!!!

Сейчас я сижу в своей комнате, за столом у окна. Настала пора рассказать про заведение на Коринфском проспекте.

Когда мама объявила, что забирает меня из школы и будет обучать сама, нас навестили двое из отдела Городской управы, где ведают образованием. Имён не помню. Допустим, миссис Пустобрёхс и мистер Непущаль. Они сидели рядком на диване, пили чай, деликатно, маленькими кусочками откусывали печенье и проявляли всяческую заботу и внимание к нашей «сложной ситуации». Миссис Пустобрёхс (которая, видимо, берегла фигуру и воздерживалась от слоек с инжиром) краешком глаза наблюдала за мной. Я же очень прямо и чопорно сидела на винтовом табурете от пианино. Гости говорили, что юридически мама, разумеется, имеет полное право принять такое решение. Но отдаём ли мы себе отчёт в последствиях? Хватит ли у мамы сил и времени, разумно ли расходовать их таким образом? Дома — в отличие от школы — нет технических возможностей для получения достойного образования. И я буду лишена общения со сверстниками, а это обедняет жизнь подростка. Мама сказала, что мы сознаём предстоящие трудности. И готовы к ним. И будем радостно их преодолевать. И возможно, это временная мера и однажды мы вернёмся в школу.

— Или не вернёмся, — быстро вставила я.

Миссис Пустобрёхс взглянула на меня, подняв брови. Но я не отвела глаз. Дама была с серебряными серёжками, в чёрном костюме с белой блузкой. Мистер Непущаль тоже был чёрно-белым. Я уже хотела поинтересоваться, не собрались ли они на похороны, но раздумала. Зато, к собственному удивлению, произнесла:

— Миссис Пустобрёхс…

— Да, милая?

Мама метнула на меня быстрый взгляд.

— Я не вполне… поняла вопрос… — Пустобрёхс растерялась.

— Ну и пусть, — сказала я. Ещё больше выпрямила спину и уставилась за окно.

Тут мама принялась на все лады расписывать Мину и её оригинальный ум, открытый для нестандартных задач. Такому ребёнку надо уделять много времени, и она, моя мама, к этому готова. Ещё онаговорила о Минином отце, о том, что Мина — единственный ребёнок в неполной семье, о том, что против нашей конкретной школы у неё никаких возражений нет, но в целом…

— А что касается технических средств, — вставила я, — у нас в саду есть очень хорошее дерево, я на него залезаю, и у меня сразу является много мыслей. А наша кухня — прекрасная лаборатория. И отличная мастерская для художников и скульпторов. А вообще, самый лучший учебный кабинет — это сам мир. Вы ведь согласны?

Мама улыбнулась:

— Как видите, у Мины ко всему своё отношение. Да и собственное мнение имеется.

Миссис Пустобрёхс всмотрелась в меня попристальней. Но её не разубедить, она наверняка думает, что Мина — дерзкая девчонка с кучей завиральных идей, которая просто выпендривается по любому поводу.

— Честно говоря, — произнесла я, глядя даме в глаза, — мы считаем школы клетками.

— Неужели? — Миссис Пустобрёхс опешила.

— Именно так, — продолжала я. — Мы полагаем, что школы подавляют в детях природную любознательность, ум и творческое начало.

Мистер Непущаль вылупился на меня, как баран на новые ворота.

Мама улыбнулась и покачала головой.

Миссис Пустобрёхс повторила:

— Неужели?

— Ужели, — ответила я.

— Прежде чем принять окончательное решение, миссис МакКи, — сказал мистер Непущаль, — вам стоит на денёк отправить девочку на Коринфский проспект.

— А что на этом проспекте происходит? — спросила мама.

— Туда мы посылаем детей, которые не могут…

— Или не хотят… — припечатала миссис Пустобрёхс.

Мистер Непущаль вынул из внутреннего кармана чёрного пиджака рекламную брошюрку и протянул маме.

— Ознакомьтесь, не повредит, — сказал он.

Ну вот, опять я вспомнила о Коринфском проспекте! Я хватаю блокнот и ручку и выскакиваю из комнаты. Об этом можно писать только на дереве! Мама в гостиной, говорит по телефону. Я на ходу беру яблоко из вазы на кухне и откусываю кусок. Надеваю кеды. На улице, похоже, холодно, так что я прихватываю куртку и шарф. Мама всё ещё на телефоне.

— Я выйду, мам! — кричу я.

Она не откликается.

— Я пойду на улицу, ладно? — кричу я снова. Прислушиваюсь. И, пожав плечами, направляюсь к двери. Но тут она как раз выходит из гостиной.

— Я — на дерево, мам, — говорю я, предъявив блокнот и ручку.

— Хорошо.

— А кто это был?

— Кто был где?

— С кем ты говорила?

— По телефону? Это Колин.

— Что за Колин?

— Колин Поуп. Помнишь? Ты с ним на прошлой неделе познакомилась, в театре. В антракте.

— А-а, этот…

Мама смотрит на меня, скрестив руки на груди.

— Да. Этот.

Этого помню. Колин Поуп, тощий высокий человек, в руке — бутылка пива.

— Он ведь приятный человек, верно?

Я пожимаю плечами. Приятный? Не уверена. Я, вообще-то, помню его весьма смутно. С какой стати я должна его помнить? И что значит «приятный»? Он пожал мне руку и сказал, что много обо мне слышал. А я, кажется, ничего не ответила. Мама с этим Колином болтали, пили пиво и грызли орешки, а я изучала программку. Пьеса называлась «Сказки братьев Гримм». Помню, я усомнилась насчёт волков: действительно ли они так кровожадны, или в сказках на них напраслину возводят? Но вслух спрашивать не стала — уж очень весело болтали взрослые.

— Верно? — повторяет мама.

— Что-то не помню.

Она усмехается.

— Пойду на дерево, — сообщаю я.

— Беги.

Я иду к двери. И замираю, не оборачиваясь.

— Что он хотел? — спрашиваю я.

— Ничего. Просто.

— Долго же вы разговаривали! Про ничего и просто.

Я закрываю за собой дверь.

Ха! Колин Поуп!

Я на дереве. Листья уже не такие нежные — растут и толстеют. Я проверяю яйца. Всё по-прежнему: на месте, все три, бесконечно прекрасные.

Дрозды пронзительно кричат: тррр-гик-гик!!!

— Да ладно вам, — шепчу я и спускаюсь на свою ветку, в густую листву. Скоро меня тут вообще видно не будет, даже снизу.

Ладно, пора вспоминать.

В тот день за мной прислали красное такси — наверно, чтобы не отвертелась и поехала-таки на Коринфский проспект. Мама отправилась со мной. Таксист был в жёлтой майке. На спине надпись: ПЕЛЕ.

Он вёл машину и поглядывал на меня в зеркальце.

— И многих вы возите на Коринфский проспект? — спросила я.

— А то! У меня с ними договор. Возить вас не перевозить. Тьма трудных детей.

Он ехал мимо парка к центру в плотном потоке машин.

— Так что историй у меня в запасе целая куча, — добавил он.

— Расскажите!

— Не могу.

Он покачал головой и, оторвав руку от руля, почесал нос.

— Конфиденциальная информация, — сказал он. — Разглашению не подлежит.

Он опустил стекло и положил локоть на бортик.

— Работу боюсь потерять, — сказал он.

Мы двигались еле-еле — мимо офисных и торговых центров. Наконец въехали на мост: над нами красиво изгибается арка, под нами искрится река.

Я поймала на себе его взгляд.

— А тебя-то за что? — спросил он.

— Вы о чём?

— Ладно, не хочешь рассказывать — не надо. Я заткнусь. Но некоторые дети любят поплакаться мне в жилетку. То есть в майку. Главное — если поделишься, — за эти стены ничего не просочится. Могила.

Я взглянула на маму. Она — на меня.

— Полагаю, это останется нашей личной тайной, — сказала мама.

— Да ладно, мам, — сказала я. — Мистер Пеле не проговорится.

— Я — Карл, — уточнил водитель.

— Хорошо, Карл, слушайте. Я совершила настоящее преступление.

— Врёшь!

— Чистая правда. Я напала на учительницу.

— С кулаками?

— С ручкой.

— Ручкой?

— Да. Шариковая ручка — отличное оружие. Удар пришёлся в самое сердце. Я с виду, может, и безобидна, но меня надо вовремя останавливать. Иначе я вхожу в раж и совершаю тяжкие преступления. Кровавые.

Я свирепо оскалила зубы. Карл удивлённо вздёрнул брови, покачал головой и тихонько присвистнул.

— Недаром говорят… — протянул он.

— Что говорят?

— Что в тихом омуте…

— Черти водятся? Вот именно! По лицу никогда не скажешь.

Он долго ехал молча.

— Она сама напросилась, — произнесла я.

— Да ну?

— Ну да! Квохтала, как курица. Ко-ко-ко да ко-ко-ко.

— Прямо ко-ко-ко? — переспросил Карл.

— Да. А потом кудах-тах-тах!

— Мне тоже такие в школе попадались, — сказал Карл.

— Как звали? Не миссис Черпенс?

— Не-е-е, у нас мужик был. Мы его Промокашкой прозвали. Имя не помню.

— И тоже ко-ко-ко?

— Да, но только он рычал ещё при этом, как дикий зверь. Выходило покруче, чем ко-ко-ко. Буквально прям целое раскудах-тах-тах! Примерно так.

— Вы тоже на него с ручкой набросились?

— Куда там! Он был крупный такой амбал. Я против него козявка. И характерец у него был адский, это факт. Так что я просто затыкал уши.

— Надо было не уши, а его самого заткнуть. Как я — миссис Черпенс. Ишь раскудахталась.

— Ручкой в сердце?

— Да. Ей на пользу пошло.

— Померла?

— Она живучая.

Я посмотрела вниз, на воду, что текла под нами к морю. И спросила:

— Карл, вы футболист, да? Как Пеле?

Он усмехнулся:

— Я даже лучше Пеле.

— Правда?

— Клянусь! Ты бы видела, какой красавец-гол я забил в парке на прошлой неделе. Вспоминаю — дух захватывает.

Мы улыбнулись друг другу в зеркале.

— Тогда почему вы водите такси? — спросила я.

— Да нравится, и всё тут. Одним охота путешествовать по миру, зарабатывать миллионы и иметь кучу болельщиков, а по мне, так самое лучшее — возить народ на Коринфский проспект! Приехали, кстати! Преступница доставлена в целости и сохранности.

Он остановил машину и, выскочив, распахнул мою дверцу.

Когда я вылезла, он отшатнулся и поднял руки: сделал вид, будто защищается от удара.

Я рассмеялась. Он усмехнулся.

— Ты уж сегодня не тыкай ручкой куда ни попадя, — посоветовал он.

— Не буду.

— Ну, пока, что ли, юная дикарка?

— До свидания, мистер Пеле.

Он подмигнул нам и уехал.

Я мы остались перед красным кирпичным домом. Вокруг дома — асфальтированные дорожки и металлический забор, у входа — кадки с синими гортензиями.

Сделаю-ка я паузу — надо передохнуть немного. Позже продолжу, а пока поиграю в слова. Для начала составлю длинное предложение, потом придумаю одинокое слово. Такие игры — отличный способ собраться с мыслями.

Иногда когда я сижу за столом или на дереве и хочу что-то написать я начинаю предложение чтобы проверить могу ли я исписать целую страницу прежде чем мне понадобится точка что поначалу может показаться совсем не простым делом но в сущности это не так уж трудно потому что длинное предложение на то и длинное что может длиться и длиться долго долго до бесконечности как числа просто маленьким детям трудно это понять потому что им кажется что 100 очень большое число и больше уже не бывает но потом кто-то произносит 101 и 102 и 103 и они говорят ах да понятно и правда понимают что у чисел нет конца и можно считать считать считать считать считать до скончания веков если оно конечно есть это скончание а вот я думаю что вряд ли потому что раз числа продолжаются до бесконечности то наверно время тоже никогда не кончается но зато моё предложение скоро подойдёт к концу потому что я уже подбираюсь к нижнему краю страницы и вот сейчас по собственной воле закончу это предложение а это значит что когда я пишу я похожа на Бога ведь нет ничего сильнее Его воли и может быть Он даже может если захочет или если Он заскучает остановить бесконечное время просто в один прекрасный день произнесёт слово СТОП и мир остановится навсегда.

Ну вот. Теперь о заведении для трудных детей. Адрес: Коринфский проспект.

Мы… нет, не так. Не мы. И не я. Напишу от третьего лица. Мина. Она. Они.

Итак, однажды наша героиня Мина, которая считала себя очень умной и сильной, попала на Коринфский проспект. Как только Карл их высадил и уехал на своём такси, Мина с мамой, взявшись за руки, направились к стеклянному входу.

Внутри к ним сразу подошла женщина.

— Я — миссис Миллиган, — сказала она. — А ты, наверно, Мина!

— Наверно, — ответила Мина.

— Да-да, это Мина, — сказала Минина мама. — А я миссис МакКи.

Миссис Миллиган любезно улыбнулась и провела их в небольшой, ярко освещённый кабинет. Она заполнила форму и попросила Минину маму подписаться. Потом она открыла папку с документами, присланную из школы Святого Бида. Мина вздохнула и нахмурилась.

— Расслабься, Мина, — сказала миссис Миллиган. — Мы не собираемся читать тебе нотации. Мы тут просто помогаем детям. — Она закрыла папку. — Похоже, милая, тебе в школе не было уютно? Не вписалась? — сочувственно спросила она.

— Туда впишешься… как же…

— Система одна, а люди разные… система не может подходить всем, верно? Мы об этом прекрасно знаем.

— Знаете? Вы?

Мина хотела, чтобы эта женщина походила на миссис Пустобрёхс или мистера Непущаля. Или на миссис Черпенс с директором, вместе взятых. Но она была совсем-совсем другая.

— Мы знаем, что ты пока просто пришла к нам в гости, — сказала миссис Миллиган. — Но вдруг тебе понравится и ты захочешь остаться подольше.

— Или не захочу, — отозвалась девочка.

Миссис Миллиган снова приветливо улыбнулась. Мама метнула на Мину быстрый взгляд, но Мина отвела глаза. Она пыталась вести себя свободно, даже вызывающе, а на самом деле дрожала как осиновый лист. Было страшно, дико не по себе, хотелось куда-нибудь забиться. Нет, лучше убежать.

Миссис Миллиган показала им, где туалеты и где столовая. Всё выглядело опрятно и чисто. Пахло лавандовой прохладой. На полках — множество книг. На стенах — детские рисунки. А ещё рассказы и стихи — почерк детский.

Скоро на такси и микроавтобусах начали прибывать другие ученики. Появились взрослые в футболках и джинсах, на шее у них болтались карточки с именами.

Миссис Миллиган отвела Мину с мамой в кабинет номер Б-12 — на полу паркет, на окне — белоснежные занавески, вдоль стен, полукругом, — столы с красными пластмассовыми стульями. Одна стена разрисована сверху донизу: джунгли с обезьянами, змеями, бабочками и лягушками. По нижнему краю — имена художников: Даниэла, Эрик, Патрик, Круч…

— Мы тут много рисуем и лепим, — сказала миссис Миллиган. — Под руководством Малкольма. Он скоро придёт.

Мина пожала плечами.

— Я слышала, ты и сама в этом деле настоящий эксперт, — сказала миссис Миллиган.

— Эксперт? — Мина фыркнула и, оглянувшись на маму, вздёрнула брови.

Но мама её остановила:

— Мина!

И тут вошёл Малкольм. В синих джинсах и красной рубашке, с серебряным браслетом на запястье.

— Я Малкольм, — представился он.

Мина ничего не сказала. Мама её подтолкнула:

— Это Малкольм. А ты —…

— Ты, наверно, Мина, — подхватил Малкольм. — Я очень хотел с тобой познакомиться.

Мина опустила глаза. Переступила с ноги на ногу. И почувствовала, как губы её скривились и уголки их поплыли вниз, словно на личике в мультфильме.

— Простите нас, ради бога, — поспешно сказала мама. — Она обычно так не…

— Ничего! — сказал Малкольм. — Первый день, новое место, человек немного застеснялся. Познакомимся получше и станем друзьями. А вот и Гарри! Заходи! Это Мина.

Гарри приблизился. Небольшого росточка мальчик с длинными волосами, в синей куртке с капюшоном. Весь какой-то удивлённо-озадаченный. Он робко кивнул Мине. И протянул Малкольму книгу.

— В-вот, п-принёс, — выговорил он.

— Что это? Ах, Будда! Спасибо!

Он взял книгу и пролистал её перед Миной.

— Один из первых больших графических романов, — пояснил он. — Ну и как, Гарри? Недаром его хвалят?

— А-г-г-га, — закивал Гарри. — Х-х-хороший!

Мина отвернулась. Изобразила неодобрение.

— Лично я предпочитаю слова. Мир сложных слов, — произнесла она, уже ненавидя себя за этот выпендрёж.

На самом деле она прекрасно знала роман, который Малкольм держал в руках, и он ей очень понравился. Но её почему-то подмывало болтать невесть что, хвастаться и доказывать, что она не такая, как все.

— Многоступенчатые предложения, — сказала она. — Абзацы, главы…

— Ох, Мина! — Мама вздохнула.

Малкольм закрыл книгу.

— Очень интересно, Мина! — воскликнул он. — Может, порекомендуешь нам какие-то книжки? — А потом он обратился к маме: — Миссис МакКи, если вы не против, доверьте Мину нам…

— Да-да, конечно.

Мама обняла Мину. Пожелала ей хорошо провести время. Обещала вернуться за ней во второй половине дня.

Когда она ушла, Мине захотелось расплакаться, точно крошке-дошкольнице, Захотелось крикнуть вслед маме: «Забери меня отсюда! Мамочка! Забери меня с собой!» Но она не плакала и не кричала, а просто стояла как столб. Молча. Потерянно.

Один за другим прибывали дети. Учебный день начался.

Был там мальчик Уилфред — мрачный, насупленный. Он ни на кого, кроме Малкольма, не смотрел и постоянно грыз ногти — хотя грызть там было уже нечего. Под корень сгрыз. Ещё у него не было двух передних зубов. От него пахло псиной.

Была там Алиша. Она сразу полюбила Мину и целый день сидела возле неё как приклеенная. Алиша напоминала маленького зверька. У неё чуть-чуть, почти незаметно, дрожали руки. Глаза она прятала под чёлкой. И вообще она всё время наклоняла голову вперёд, так что волосы, точно занавес, закрывали лицо. Говорила она только шёпотом, с придыханием: «Ты мне так нравишься, Мина… Можно, я с тобой в столовой рядом сяду, Мина?» Иногда Мина слышала, как она тихонько мычит или напевает — что-то медленное, плавное. Но в основном Алиша молчала.

Ещё там был Круч, тощий паренёк с исцарапанными руками, одетый во всё зелёное.

— Чёртовы розы, Малкольм, — сказал он. — Шипы как хреновы ножи, Малкольм, И ежевика, мать её… Тоже, блин, колется. — Он улыбнулся Мине. — Раны из моего грёбаного сада, Нина.

— Мина, — поправил Малкольм и подмигнул Мине. — Наш Круч крут: он хочет создать самый красивый на земле сад. Но другая его цель — ввернуть в каждое предложение скверное слово.

— Ты, блин, прав, Малкольм, — сказал Круч. — Писать вообще не умею, даже чтобы спасти свою грёбаную жизнь, но насчёт ругнуться я виртуоз… И с искусством, мать его, на «ты»…

Он приподнял рубашку. Вся грудь оказалась в татуировках: кусты, деревья, цветы, бабочки, птицы.

— Это, чтоб его, только начало. Я выращу на ногах лес, возведу на спине горы, а на лбу нарисую небо. В алмазах, блин.

Готовясь сюда идти, Мина клялась себе сдерживаться. Ничто и ни за что не вышибет её из равновесия! Но, увидев столько тату, она не выдержала:

— Ого! Ты же ещё маленький!

Выпалила и сама себе удивилась.

— Ага, малолетка. А наколки мне давно сделали, ещё двенадцати лет не было, Дядя Эрик классный художник, мастер тату. Его за мои наколки сначала хотели в тюрягу упечь, но не стали, потому что у меня, кроме него, нет родни. Но мне он больше татушек не наколет, нельзя. Пока шестнадцать не исполнится. Тогда весь раскрашусь. — Он опустил край рубашки. — Мы испоганили этот хренов мир, Мина. Жжём его, взрываем, разрушаем. Всё вокруг убиваем. Скоро ничего, блин, прекрасного в нём не останется. А на мне останется, слышь, Мина! Буду памятником всему, что стёрлось, ко всем чертям, с лица Земли.

— Он не такой уж пессимист, просто прикидывается, — Малкольм усмехнулся. — Иначе зачем этот сад-огород городить?

— Для любви, — отозвался Круч.

— Чёртовой? Или хреновой? — уточнил Малкольм.

— Для обеих. — Круч взглянул на Мину. — Как тебя сюда занесло?

Мина пожала плечами.

— А тебя?

— Так я ж, блин, объяснил! Какой смысл таскаться в школу, когда надо сад сажать?

— Раз так, сюда зачем ходишь?

— Тусуюсь. С дружбанами. Вот Малкольм мне дружбан. И Уилфи тоже.

Уилфред зыркнул на него исподлобья. По-волчьи оскалился. Круч упреждающе поднял руку.

— Охолони, — сказал он. — Ты мне дружбан, малец. Хочешь ты этого или нет.

Уилфред всё сверлил его глазами — вот-вот растерзает. Дружбан из него явно никакой. И ничей.

Круч подмигнул Мине и шепнул;

— Он сейчас на таблетках — не сорвётся.

— На таблетках?

— Ага. Меня тоже хотели на них подсадить. Фигушки. Я так и сказал: таблетки? Ни за какие шиши!

Мине, как ни странно, вдруг захотелось стать его дружбаном. Объяснить, как её сюда занесло. Послушать про татуировки и про сад. Спросить, как, познавши счастье в поднебесье, птица может петь в клетке. И рассказать про щеглов: что если увидишь стайку щеглов — тебя ждёт счастье. Ещё надо рассказать ему об играх в слова и о том, что раньше она писала слова прямо на себе — на ладонях, на коленках. И что её тоже хотели подсадить на таблетки. Но она промолчала. Как гордячка недоделанная. Отвернулась от Круча, повернулась к Алише, а та — не переставая мычать свою песенку — радостно вскинулась, улыбнулась и погладила её локоть.

— Так, — произнёс Малкольм. — Время на познакомиться-подружиться истекло. Вас ждёт математика. Прости, Круч. Чёртова математика.

Они сидели за партами и вписывали ответы в раздатки. Кроме Малкольма, в классе работали помощницы, Хлоя и Джо. Хлоя села рядом с Миной и помогала ей решать примеры.

7 x 6 — то же самое, что 6 x __

123 x 9 — то же самое, что 9 x ___

Легкотня. Тут Уилфред заорал и швырнул ручку о стену, через весь класс. Затем вскочил и, размахивая кулаками, бросился к окну. Малкольм мягко отвёл его назад, за стол. Потом Мина слушала, как Круч отвечает устно, довольно лихо, а Малкольм записывает его ответы. Алиша сидела возле Мины и нашёптывала ей в ухо, какие же трудные всегда попадаются примеры. Мина помогла ей и увидела, как — постепенно, вместе с решением — у соседки высыхают слёзы и проступает улыбка. А ещё она заметила на руках у Алиши, повыше запястья, шрамы. И легонько провела по одному из них пальцем. Алиша вздрогнула и прошептала:

— Мина, я раньше себя всё время резала. Ножиком. Но уже всё… перестала…

Мина посмотрела сквозь Алишину чёлку ей в глаза. И захотела рассказать этой девочке, как сидела однажды у себя на дереве, вырезала слова на коре и вдруг положила нож себе на руку. Лезвие холодило кожу. И ей ужасно, ужасно захотелось вырезать на себе слово… Но Мина промолчала. Алиша печально улыбнулась.

— Смысл всё-таки есть… — прошептала она. — Я нашла.

— Я тоже, — шёпотом ответила Мина. — Давай примеры решать.

Мине пришлось ещё не раз помочь Алише с математикой. В промежутках она окидывала взглядом людей, с которыми её свела судьба. Отверженные. Их тут собрали и не отвергают, их принимают — ну да, как отверженных. И ей что-то про них понятно. Вот ведь странность какая! Все они, эти дети, куда-то не вписались, им было трудно — и на них навесили клеймо «трудные». Но здесь, в этом месте для трудных, их приняли, и они сюда вроде как вписались. И на несколько часов в день перестали быть трудными. Или нет? Так или иначе — они вписались. А рядом, в соседних комнатах, ещё дети. И ещё, и ещё. Дерзкие, дёрганые, баламутные, затюканные, перепуганные. Дети с проблемами, болью, тоской. Она думала о них неотступно, хотя старалась не думать. Неужели она узнаёт в них… себя? Нет, нет, она не такая, и вообще — хватит думать.

На обед она ела макароны с сыром и шоколадный пирог. Гуляла с Алишей на солнышке, на огороженной забетонированной площадке. Стояла у забора и смотрела на город. Вон там, в той стороне, — её дом. Интересно, где сейчас мама? Что делает? А что станется с нашим миром? Круч сказал, что мира скоро вообще не будет. Неужели он прав? Но как это возможно? Конец всего? Пустота? Да, наверно, это произойдёт, но как-то иначе, Допустим, люди вымрут, как динозавры. Города превратятся в руины, в пыль. Человеческое племя выстроило для себя рай, а потом его разрушит. Но кто-то наверняка выживет. Наверняка.

Над ней летали птицы — воробьи, зяблики, вороны, — прекрасные существа с полыми костями. С виду хрупкие, но на самом деле очень сильные и храбрые. И людей они переживут, как пережили динозавров. Будут летать, вить гнёзда, петь песни, откладывать яйца, выкармливать птенцов на руинах наших городов и в буйно цветущих лесах и полях. А вокруг будет расти новый, дикий мир. И наши птицы станут предками каких-нибудь изумительных существ, которых мы даже вообразить не можем. Мина представила этот будущий мир, этот рай, населённый удивительными, похожими на птиц существами. Хорошо, пусть будет так!

Подошёл Малкольм. Какое настроение? Отличное. Он сказал, что, когда закончится перемена, они будут писать рассказы. Ведь ей, кажется, это нравится? Она пожала плечами и промолчала. Потом он сказал, что у него есть тайна, о которой ещё никто-никто не знает. Он написал роман и теперь пытается его издать. Он признался, что это очень страшно — словно выставляешь себя голым перед всем миром. Кажешься себе маленьким и глупым.

— Знакомое ощущение? — спросил он.

Она пожала плечами.

— Да, — сказала она.

— А что посоветуешь? — спросил он. — Преодолевать?

— Ну да… наверно…

Он мягко улыбнулся. Она отвела взгляд.

— Мне кажется, ты храбрая, — сказал он, — Вы все очень храбрые. Растёте… Учитесь, Это же трудно, да?

— Что трудно?

— Искать себя.

Она кивнула.

— У всех свой путь, Мина. Каждый ищет себя по-своему. И на самом деле этот поиск — он всю жизнь длится.

Она ничего не сказала. Просто смотрела, как над городскими крышами несётся стая голубей.

— Если ты решишь, что это место не для тебя, значит так тому и быть. Мы не против, — сказал Малкольм. — И независимо от того, что ты решишь, я рад, что мы познакомились, поговорили, пусть даже недолго. Рад, что я вижу, как ты растёшь…

Она смотрела вниз, на свои туфли.

— Как он называется? Ваш роман?

— «Кости Джо Картера». Книга о мальчике, который собирает разные кости — те, что валяются на улицах или в поле. Птичьи, мышиные, лягушачьи. Кроме того, он собирает перья и клочья кожи. А ещё засохшую траву, лепестки и палки — всё, что когда-то было живым. Хранит в сарае. И лепит из этого… нечто, что могло бы ожить. Он пытается снова вдохнуть в них жизнь. Пытается сотворить новые виды существ.

— Как чародей.

— Да. Как чародей. Волшебник, — Малкольм засмеялся, — Бред, да?

— Получается?

— Что получается? Чтобы существа ожили? В том-то и дело, что оживают. Я же говорю — бред. Бредятина. Но вот такая уж книга. Вся из клочков, кусочков, косточек и палочек. Я попытался соединить их, чтобы вышло произведение искусства. Теперь дышу на них, чтобы ожили. Как мой Джо Картер, — Он снова засмеялся. — Но мне из всех издательств отлупы приходят. Эта книга кажется им слишком бредовой. Похоже, следующую надо сделать проще. Написать всё прямо и просто. И чтобы никакого бреда. Чтобы вообще ничего не происходило… Как думаешь?

Она улыбнулась.

— А вы сможете? Сможете написать историю, где вообще ничего не происходит?

— Не знаю. Но вдруг стоит попробовать? Или ты попробуй.

Тут прозвенел звонок, и они пошли обратно в класс.

И действительно стали сочинять рассказы. Малкольм показывал ученикам разные предметы и просил придумывать про них разные истории. Он показал им ручку и сказал, что она принадлежит девочке по имени, ну, допустим, Мейси, и, когда девочка пишет, ручка работает наподобие волшебной палочки. Малкольм спросил: «Что волшебного можно сотворить с помощью этой ручки?» У всех зароились какие-то мысли, все начали что-то придумывать. Затем Малкольм попросил их представить саму Мейси и всякие сценки из её жизни: как она в шесть лет подобрала хромую кошку, что любит есть, из-за чего рассорилась на прошлой неделе со своей лучшей подругой Клер, какой страшный сон ей недавно приснился, — и Мейси предстала перед ними как живая. Потом Малкольм взял в руки другой предмет — ключ, который спас жизнь, ну, допустим, Билли Уинстону. Как это произошло? И какой секрет хранит Билли в ящике под замком? А как этот Билли Уинстон умудрился сломать руку, когда ему было семь лет? Затем Малкольм переключился на обычное куриное яйцо. Что, если из него проклюнется вовсе не цыпленок, а какое-то неизвестное животное? И так далее и тому подобное… Малкольм показал им, как человеческий мозг сочиняет сюжеты сам, естественным образом. Мозгу это нетрудно. Он сказал, что суть рассказов на самом деле не в словах — не в тех словах, которые совсем не слушаются Уилфреда и Круча. Суть — в образах. А образы — как сны. Мине всё это понравилось. Она быстро записала ответы на вопросы — получились кусочки рассказов. Как же здорово, когда в голове, а потом на странице появляются новые образы, персонажи и их миры!

Потом Малкольм попросил, чтобы они начали писать. Круч, Уилфред и Алиша нашёптывали свои рассказы учителю и его помощникам и наблюдали, как их собственные фантазии превращались в слова. А Мина задумалась. Всё же можно ли придумать рассказ, где вообще ничего не происходит?

Она решила попробовать. Но разумеется, как только она записывала хоть одно слово, что-то начинало происходить. Как только она давала герою имя, он начинал оживать, прыгать и бегать у неё в голове и на бумаге. Оказалось совершенно невозможно написать хоть что-то и превратить это в ничто. Похоже, писатель немного похож на Бога. Каждое слово — начало творения. Она писала предложение за предложением, вычёркивала предложение за предложением. Рядом с ней Круч сочинял, как из яйца вылупился дракон по имени Норман; чуть поодаль Уилфред бормотал что-то о шайке головорезов, которые загнали Билли Уинстона на полуразрушенный склад; Алиша, тоже шёпотом, страдала по Мейсиной кошечке, которую чуть не задавила машина, когда она была совсем котёнком.

Мина ни на кого не смотрела, просто прислушивалась. Все эти дети, похоже, вписались здесь, на Коринфском проспекте. Что же она-то такая? Никуда и ни на что не годная? Такая глупая. Такая… поперёк всего. Никуда не вписывается. Даже здесь, где всем трудным место, ей — не место. Она снова взглянула на свою страницу и поняла, что история, в которой ничего не происходит, — это ненаписанная история. Других не бывает. Когда ничего не происходит — это пустая страница. Мина испугалась. И это ещё больше отдалило её от всех. Ведь иногда ей хочется жить именно так: чтобы с ней ничего не происходило, вообще ничего. Чтобы она была ненаписанным рассказом. Малкольм прав. Расти интересно, захватывающе интересно, но чертовски трудно.

Вокруг бормотание, иногда смех. Она попыталась отключиться. Смотрела на свой лист, и по нему скользили образы… воспоминания… Она представляла себя дома, на своём дереве. А вот мама — сидит в кафе, пьёт кофе. А вот папа — он смотрит на небеса из тёмных глубин земли. А ещё — шёпот Алиши, бешенство Уилфреда, робость Гарри, наколки на груди Круча… И Малкольм, добрый Малкольм, в яркой рубашке, с серебряным браслетом на запястье. Потом Пустобрёхс и Непущаль, и миссис Черпенс с директором, и день тестирования всплыли в памяти и едва не затопили её вовсе… А после замелькали Бог, твердь и пустота, и рассказы, в которых жизнь зарождается из старых костей, и рассказы, в которых вообще ничего не происходит, и… и… и… Наверно, всё это вместе, эти обрывки настоящего и прошлого сошлись и затмили сами себя… и Мине явилось видение. Что-то заставило её поднять глаза, посмотреть в окно, на солнечный свет, заливавший площадку перед входом в школу, — и она увидела его.

Он спокойно стоял недалеко от припаркованных учительских машин. Стоял и улыбался. Высокий-высокий — точно такой, каким был в жизни, каким она его помнила. Воздух вокруг него потрескивал, точно разогретый неистовым жаром. Он повернул голову и взглянул в окно кабинета номер Б-12, в заведении для трудных детей на Коринфском проспекте, взглянул прямо на Мину, а она смотрела на него сквозь стекло. И он улыбнулся снова, уже ей, — не ласково-нежно, а так, что сразу проник туда, где она хранила мечты. В мысли, в сердце, в тело, в кровь. И она поняла, что — вопреки всему — всё будет хорошо. А потом он исчез, растворился в жаркой вспышке огня. Остался раскалённый асфальт под окнами, машины на стоянке, воздух, солнце и пустота… Учебный день подходил к концу.

Некоторое время она просто пялилась в эту пустоту. Потом заморгала, огляделась. Никто ничего не заметил. Солнце заливало класс, все продолжали работать.

Она наставила ручку на пустую страницу и написала:

«На Коринфском проспекте я увидела папу. Я очень обрадовалась».

Коринфский проспект оказался не для меня. Хотя день прошёл хорошо и я многое поняла. Например, что те, которые никуда не вписываются, могут странным образом вписаться друг в друга. И что мир не всегда меня, отверженную, отвергает, так что, может, и я однажды куда-нибудь впишусь. Народ мне тамошний понравился. Я навсегда запомню Круча и сад на его груди. Но моё время ещё не пришло. Пока мне надо быть только дома, с мамой, сидеть на дереве. Мне надо учиться дома. Когда все закончили писать, Малкольм зачитал вслух кусочки — о драконах и убийствах, об испуганных котятах и чудесных воображаемых жизнях. Мы смеялись до колик, до стонов — такие замечательные получились рассказы. Когда подошла моя очередь, я спрятала слова о папе и открыла пустую страницу. И впервые за весь этот день посмотрела людям в глаза.

— Мой рассказ, — начала я, — просто пустая страница. В нём ничего не происходит.

Все посмотрели на мой лист. Потом на меня. Они обдумывали мои слова. А я представила, как визжала бы на их месте миссис Черпенс. Представила — и улыбнулась.

— Как моя спина, — вдруг произнёс Круч.

— Твоя спина? — повторила я.

— Ну да. Она пока тоже пустая. Но твой лист и моя спина однажды будут не пусты. И чертовски прекрасны.

— А сейчас в них куча равных возможностей. Всё, что может случиться, — добавил Малкольм.

— Ага, — согласился Круч. — Значит, они и сейчас не пустые. — Он улыбнулся мне и засмеялся. — Значит, даже на пустой странице есть свой рассказ.

И мы не стали с ним спорить.

Вскоре прозвенел звонок.

На выходе из класса меня перехватил Круч.

— Ты больше не придёшь, да?

Я пожала плечами. Отвела глаза.

— Не придёшь, знаю. Но может, когда-нибудь, не завтра? Мы бы с тобой задружбанились, а?

— Мы с тобой?

— Ага. Легко.

Алиша тоже подошла. Погладила меня по щеке. Она прощалась. Я дотронулась до её шрама и прошептала:

— Я однажды тоже почти так сделала… как ты.

Я сказала это одними губами, и она, наверно, не услышала. Просто угадала.

— Но ты же нашла смысл, — отозвалась она. — И я тоже.

Мы улыбнулись друг другу.

— Да, — кивнула я. — Мы его нашли.

За мной приехала мама. Поблагодарила Малкольма и миссис Миллиган. И Карл повёз нас домой.

— Ну как? — спросил он. — Много квохтали?

— Нет.

— Отлично.

— А ты на кого-нибудь напала?

— Нет, что вы…

— Умница.

— Спасибо, мистер Пеле.

Мама положила руку мне на плечо, хотела обнять, но я отстранилась. Меня переполняли мысли, воспоминания о прожитом дне и планы на завтра.

— Ну, ты как? — спросила она. — Немножко пообвыклась? Когда я уходила, ты ведь загрустила.

— Чему было радоваться?

— А потом? Хоть чуть-чуть повеселела?

Я вздохнула.

— Да… Люди там хорошие… И на уроках кое-что занятное было. И ещё я…

Я умолкла. Уставилась за окно такси. По какой-то неведомой причине я не могла рассказать маме про видение. Язык не поворачивался.

Мама улыбнулась.

— Ну что, больше не пойдёшь?

Я пожала плечами:

— Нет. Прости, мамуль.

— Да я, собственно, не против.

— Правда?

— Правда. Я, в общем-то, и не рассчитывала, что тебе понравится. Ну, садись поближе.

Я обняла маму. И рассказала ей о Круче, о Малкольме и обо всех остальных. А Карл улыбался нам через своё водительское зеркало. Я закрыла глаза и снова увидела папу — как он стоял там, на площадке, в мареве солнечного света. Я непременно расскажу ей об этой встрече, непременно, только не теперь. Вообще, сейчас, задним числом, когда я это пишу, я вдруг заподозрила, что мама в тот день тоже что-то от меня утаила. Она сидела рядом со мной в такси такая счастливая. Мы медленно ехали через реку, а она всё улыбалась, улыбалась. Опять Колин Поуп? Она побежала к нему, как только отделалась от своей полоумной дочери? Видимо, да.

Я спрыгиваю с дерева и решительно направляюсь в дом. Мама за столом, читает книгу об Антарктике.

— Привет, — говорит она.

— Привет. — Я набираю побольше воздуха в лёгкие. И произношу: — Я помню Колина Поупа.

— Да?

— Да, мамочка! И помню, что он довольно симпатичный!

Она улыбается.

— Вот и славно. Он хороший, Мина.

— И ещё… — добавляю я уже тише, — ты очень храбрая, мам. Правда.

Она смеётся.

— Вот уж нет, — возражает она. — Но спасибо на добром слове, малыш.

На следующей странице — тот самый рассказ, который я написала на Коринфском проспекте. Пустая страница, вообще без единого слова. Пустая, как спина Круча, что ждёт татуировок. Пустая, как небо, что ждёт птицу. Страница молчит, как яйцо, ждущее, чтобы вылупился птенец. Страница пуста, как Вселенная до начала времён. Как будущее, которое ещё не стало настоящим. Посмотрите на эту страницу пристально — и она заполнится воспоминаниями, переживаниями, мечтами, видениями. В ней куча всяких возможностей. Значит, она вовсе не пуста.

Птенцы, кот-убийца и бесхромота

Чёрный зверь вышел на охоту. Будьте бдительны. Поскольку чёрный кот — это самая настоящая чёрная-пречёрная зверюга. Этот красавчик, этот мурлыка, этот котик Шепоток — безжалостная зверюга и убить легко может, только дай шанс. А шанс как раз есть! Потому что из яиц вылупились птенцы! В этом уютном гнёздышке теперь лежат три липких пушистых комочка! А папа-мама дрозды снуют туда-сюда, таскают деткам блошек и мушек, а то и червяков, которые свисают у них с клювов жирными спагеттинами. Я залезла на дерево тихо-тихо, почти не дыша, и увидела этих крошечных чуд-в-перьях. Их родители смотрели на меня укоризненно, наклонив голову, и возмущённо верещали: Тррр-гик-гик! Не смей! Держись от наших детей подальше! Ты — опасность! Тррр-гик-гик!

Эх, не знают они, кто тут опасность! Ведь чёрный зверь уже вышел на охоту. Он уже крадётся вдоль ограды. Прикидывается праздным и беззаботным, а сам прислушивается-принюхивается. Я вижу, как он поворачивает голову, нет — прямо ухо тянет к гнезду! И умоляюще смотрит на меня.

Привет, Мина, — мурлычет кровожадная чёрная зверюга. — Я же твой закадычный друг! Я — твой спутник, соратник, любимец! Почему ты меня к себе не пускаешь? Мы бы так славно посидели вместе на дереве!

Я сердито сдвигаю брови, грожу ему пальцем: не смей! Ты кровожадная чёрная зверюга! Держись от птенцов подальше! Ты — опасность!

Я шуганула кота, и он ушёл, гордо и обиженно. Но недалеко. И ненадолго. Скоро вернётся, начнёт опять строить мне глазки и жадно облизываться, предвкушая, как вопьётся зубами в пушистые тельца, как хрустнут в пасти крошечные косточки.

Я сижу на дереве не шелохнувшись. И говорю себе: я — Хранитель этих птенцов. Но на самом деле это не так. В гнезде они и без меня в безопасности. Шепотку до гнезда не добраться. Даже если он вскарабкается на дерево, дальше — никак. Потому что дрозды свили гнездо на совсем тоненьких ветках, кота эти ветки не выдержат. Вот он и слоняется под деревом: вынюхивает, выслеживает. Ждёт. Когда птенцы оперятся, когда им надоест сидеть в гнезде и они свалятся с его края на землю, вот тогда и станет по-настоящему опасно. Летать они к тому времени ещё не научатся, и родители по-прежнему будут их кормить, а дроздята будут таиться в кустах и в тенистой траве. И настанет час чёрной-чёрной зверюги.

А пока можно закрыть глаза. Птенцам пока не нужен Хранитель. Я опять пытаюсь представить, каково находиться в яйце. Воображаю, как шевелю растущими крылышками с мокрыми, склеенными перьями. Как тук-тук-стучу острым клювиком по скорлупе. Как проклёвываю себе выход из голубовато-зелёной тьмы яйца в голубовато-зелёный свет дерева. Так недавно сделали птенцы. Я воображаю, как впервые в жизни пробую голос — выходит тоненький писк. И я начинаю тихонько, почти неслышно пищать и щебетать, притворяясь, что моё горло — горлышко птицы, а мой рот — клюв…

Вдруг я слышу своё имя.

— Мина! Мина, ты тут?

Я открываю глаза. Смотрю вниз. Под деревом стоит девочка. В спортивной куртке с логотипом моей старой школы, школы Святого Бида.

— Мина!

Я онемела. Издаю какой-то глупый птичий писк. Закусываю губу.

— Разве ты меня не помнишь?

Я киваю. Конечно помню. Это Софи Смит, девочка из моего класса, мы с ней немного дружили…

— Помню, — выдавливаю я наконец.

— Я просто так зашла, — говорит она. И улыбается. — Привет.

— Привет, — говорю я. А получается трр-гик-гик.

Она улыбается и смотрит на меня, вверх. А я сижу на дереве. У Софи голубые глаза, светлые волосы, бледное лицо. Она прежняя, только чуть старше. Чёрные дрозды тревожно верещат — им сейчас гости не нужны.

— У них птенцы, — сдавленно поясняю я.

Софи улыбается.

— Значит, защищают. Правильные родители. — Она поворачивается к птицам и шепчет: — Я ваших маленьких не обижу!

Трр-гик-гик! — истошно кричат дрозды. — Трр-гик-гик! Трр-гик-гик!

— Храбрые какие, — говорит Софи. — А потом они станут ещё храбрее. И позволят детям улететь.

Вдруг она принимается хлопать руками и подпрыгивать.

— Смотри! Мне уже сделали операцию!

— Хорошо.

Она уверенно, не хромая, проходит несколько шагов — целый круг по тротуару.

— Предстоит ещё кое-что подправить, — говорит она. — Но главное сделано.

— Фантастика! Больно было?

— Да. И сейчас болит, немножко. — Она снова кружит по тротуару, выбивает чечётку, виляет бёдрами, словно фотомодель. — Но я терплю. Есть ради чего.

— Как здорово, Софи!

Я по-прежнему пищу как птенец.

— А тебе сделали? — спрашивает она.

— Что сделали?

— Ты собиралась операцию делать. Резекцию странностей. Страннэктомию. Помнишь?

— А-а… Да, помню. Пока не сделали.

— Значит, ты всё ещё странная?

— Наверно.

Она улыбается.

— Ну и ладно. Даже хорошо. Ты всё равно возвращайся.

— Куда?

— Ты не хочешь вернуться в школу? Без тебя скучно.

Я смотрю на листву. Сижу тут на дереве, в этой дурацкой листве. Чувств много, а выразить не могу. Прямо как маленькая. Она, эта девочка, Софи Смит, по мне скучает?! Что же, что же ответить?

— Не знаю, — бормочу я. — Скорее всего, не вернусь. Мы думаем, что школы…

Я умолкаю. Не могу договорить предложение.

— Даже миссис Черпенс сказала, что было бы хорошо, — говорит Софи.

— Что было бы хорошо?

— Чтобы ты вернулась.

— Это миссис Черпенс сказала? Ты шутишь?!

— Нет.

Софи кто-то зовёт. Я вижу кто: в конце улицы сидят на низенькой ограде три девочки.

— Софи! Давай скорее!

— Мне пора, — говорит она. И смеётся. — А ты не изменилась. Немного чокнутая, да?

Я снова теряюсь. Что ей ответить?

— Чокнутая? Я?

— Да. Но хорошая. Я тоже немного чокнутая. По-своему. Нас таких много.

— Правда?

— Конечно.

Я снова закусываю губу. Смотрю на неё, потом на девиц, которые её ждут. Что — и они чокнутые?

— Все чокнутые, — подтверждает Софи. — Просто кто-то больше, кто-то меньше. Ты больше. Но все люди немножко того…

— Софи! — кричат девчонки.

Она пожимает плечами и улыбается:

— Немножко того — это не страшно, верно?

— Нет, — выдавливаю я.

— Если вернёшься, я тебе помогу.

— Спасибо.

Слышит ли она мой шёпот?

— Ладно, пойду, — говорит она и пару раз подпрыгивает и притопывает. — Я просто хотела показать тебе, что уже не хромаю! Есть в языке про это слово? Бесхромность?

Она подскакивает и подскакивает снова.

— Бесхромота, — шепчу я. — Хромота — бесхромота!

— Неплохо, да? — Говорит Софи.

— Какое плохо? Очень хорошо!

— Ну и вот. Я просто зашла поздороваться. А теперь до свидания.

И она уходит. И я своё «до свидания» говорю ей вслед. Мне хочется спрыгнуть, побежать за ней, обнять, сказать, какая она замечательная и как я за неё рада… Но я ничего этого не делаю. Она возвращается к подружкам. Я закрываю глаза.

— Мина — балда! — пищу я.

— Она по мне скучает! — щебечу я тихонько.

— Она говорит, что я хорошая, — говорю я шёпотом.

— Бесхромота, — бормочу я и медленно вывожу в блокноте это прекрасное слово. Я потом ещё кое-что дописываю.

src="/i/92/350592/i_073.png"> Вот они, два совершенно новых слова. Они появились в этом мире благодаря Софи Смит, это её подарок. А я просто записала. Так, может, она и вправду чокнутая? Сама ведь призналась…

Софи с подружками окончательно скрылись из виду.

Я снова принимаюсь писать — застенчиво, робко.

Софи хорошая. Жаль, что она так быстро ушла. Жаль, что я не попросила её побыть подольше. Глупая, глупая Мина!

Что же такое сказала Софи про миссис Черпенс? Надо подумать… И я снова пишу. На этот раз — про миссис Черпенс.

ПРИЗНАНИЕ. Ладно, может, она и не такая ужасная и визгливая, как я считала раньше. И директор не такой непробиваемый. И оба они не так тупы, как я тут расписывала. Но когда сочиняешь, так и надо. Обязательно надо что-то ПРЕУВЕЛИЧИТЬ, иначе нет КОНФЛИКТА. Писатели всегда ПРЕУВЕЛИЧИВАЮТ! Понятно?

Удивительно, как по-разному я себя ощущаю. То я совсем хилая и крошечная, то бесконечно отважная, бесшабашная, свободная… Интересно, это у всех людей так? А когда дети становятся взрослыми, они всегда чувствуют себя взрослыми, умными, собранными? И хочу ли я почувствовать себя взрослой? И перестать быть… вот как сейчас — парадоксальной, нелепой, бессмысленной? Так всё-таки хочу я перестать быть чокнутой или нет? Нужна мне страннэктомия? О да, иногда она нужна мне позарез — но длится это совсем недолго. Я тут же передумываю и снова хочу быть самой странной, самой чокнутой на всём белом свете… Ладно, Мина, хватит! Иногда я слишком много думаю, слишком много кручу-верчу в голове и… Всё! Сказано тебе, хватит думать!

И тут… Ого! Пищать-то больше некогда и верещать тоже. Все вопросы и сомнения на время откладываются. Потому что на нашу улицу въезжает огромная-преогромная белая фура. Въезжает и останавливается около дома мистера Майерса. А следом за фурой подкатывает синий автомобиль, и из него вылезает знакомая семья. У матери на руках — младенец в белых пелёнках.

— Уже? — шепчу я.

Она оглядывается. Ребёнка она прижимает к себе крепко-крепко, точно хочет защитить от всего мира. Подходит отец, обнимает их обоих. Я слышу плач младенца. Женщина уносит его в дом. Я представляю их там, внутри этого обветшалого дома. Новенького, только родившегося ребёночка в этом древнем запустении.

Тут открываются двери фуры, и отец семейства с двумя крупными сильными мужчинами принимаются перетаскивать мебель в дом.

Мальчик остаётся совершенно один. Сверлит взглядом сперва землю, потом небо. Одной рукой прижимает к себе футбольный мяч.

— Ты о чём задумался? — шепчу я ему, но он, конечно же, меня не слышит.

С виду этот новый мальчик симпатичный. Только наберусь ли я храбрости, чтобы подойти познакомиться? Чтобы сказать, что он мне понравился? Интересно, он ходит в школу? А как же. Ясно, что ходит.

Он подкидывает мяч, стучит им о землю. Потом лупит об ограду. Раз, другой… С ненавистью оглядывает улицу. И уходит в дом вслед за своей роднёй и мебелью.

Я продолжаю наблюдать. И тут замечаю под деревом маму. Она мне улыбается.

— У нас новые соседи? — говорит она.

Мы смотрим на дом мистера Майерса. Вернее, на бывший дом мистера Майерса.

— У них родился ребёнок, — говорю я.

— Ребёнок? Уже?

— Да.

— Боже мой! Они ведь не успели дом подготовить. Но дети — они такие. Рождаются, когда захотят.

— И птенцы у дроздов вылупились, — добавляю я.

— Что ж, значит, день такой выдался. День птенцов и младенцев! — Она протягивает ко мне руку: — Послушай-ка меня, мой младенец.

— Что?

— По-моему, ты слишком много времени проводишь на дереве.

— Слишком много?

— Да. Надо почаще спускаться вниз, в реальный мир. А сейчас слезай, мы пойдём гулять.

— Куда?

— Куда глаза глядят. Куда ноги поведут.

— Пошли!

Я спрыгиваю с дерева. Прикладываю палец к губам.

— Слушай, — велю я маме шёпотом.

— Что слушать?

— Просто слушай. Если хорошенько прислушаться, мы услышим, как пищат птенцы. И может, даже ребёнка услышим.

Мы навострили уши, повернули их к гнезду. Тянем вверх шеи.

— Слышишь птенцов? — спрашиваю я.

Мама качает головой.

— Я тоже не слышу, — признаюсь я.

Мы улыбаемся друг другу.

— Ладно, может, завтра повезёт, — говорю я. — А теперь ведите нас, ноги.

Прогулка, пицца, звёзды и пыль

Мы направляемся в парк. Мама говорит, что будет меня просвещать, что это не просто прогулка. Пустобрёхс и Непущаль потребовали с неё отчёт о том, какой материал мы за это время освоили. Она, разумеется, напишет им о моём сочинительстве, об исследовании птиц, о нашем художественном творчестве и так далее и тому подобное. И объяснит, что даже прогулка по парку может быть глубоко познавательной и воспитательной.

— Так что погуляем и побеседуем о теории прогулок Пауля Клее.

— Кто это?

— Один из величайших художников двадцатого века. Клее говорил, что линия состоит из точек, а художнику остаётся соединить их и вывести на прогулку.

Я задумалась и сразу представила, как двигается карандаш по бумаге… И сказала:

— Ага, если рисунок похож на прогулку, то и прогулка похожа на рисунок!

— Конечно. А раз так, значит, рисуя, мы бродим и путешествуем где пожелаем, исследуем что пожелаем.

Как чудесно! Я улыбаюсь. И представляю, как наши ноги, соединяя точку за точкой, оставляют на земле рисунок. Чтобы он получился поинтереснее, я усложняю траекторию и начинаю выделывать кренделя.

— Картины Клее напоминают детские рисунки, — говорит мама. — Некоторые люди такое искусство терпеть не могли. Нацисты, например. Постановили: картины сжечь!

Я слушаю её, но думаю о своём.

— Может, когда пишешь — это тоже прогулка? — говорю я. — Ты словно пускаешься в путешествие, и на самом деле необязательно знать, куда идёшь и что увидишь по пути. Дойдёшь — узнаешь.

Мама улыбается.

— Получается, что, когда пишешь, выводишь на прогулку слова, — говорит она.

— Так и есть.

Мы шагаем рядом, в ногу, и каждый шаг — как слово, и я на ходу их выдыхаю:

— Пикассо любил творчество Клее, — говорит мама. — Он говорил, что художник тратит годы, чтобы стать мастером, но чтобы научиться рисовать, как ребёнок, надо потратить целую жизнь.

Как же странно: взрослые жаждут стать моложе, дети жаждут побыстрее вырасти, а время катит и катит вперёд, и на все людские желания ему начихать.

Я веду на прогулку слова:

— Вордсворт сочинял только на ходу, — говорит мама.

— Правда?

— Да. Он утверждал, что ритм ходьбы помогает ему найти ритм для стихов.

— Так и есть!

— Ещё бы.

— Кроме того, прогулка — это своего рода медитация, — продолжает мама.

— Как это?

— Вот так. Хотя обычно люди медитируют, сидя совершенно неподвижно. Так легче сосредоточиться.

— Как я на дереве?

— Да. Но практикуется и медитация при ходьбе. Надо концентрировать внимание на самом движении, на каждом шаге. И больше ни о чём не думать. И ничего не делать — только шагать. В надежде обрести чистоту и покой.

Мы пробуем помедитировать. Шагаем бок о бок по дорожке в парке. Я уже не думаю о словах и линиях. Стараюсь думать только о шагах: правой — левой, правой — левой. Мы дышим медленно, глубоко.

— А теперь вообще ни о чём не думай, — говорит мама. — Просто переставляй ноги.

Но мы идём через парк, и я ничего не могу с собой поделать — я вдруг начинаю думать о подземном туннеле и, вместо того чтобы успокоиться, начинаю ужасно волноваться. И мама сразу чувствует, что со мной что-то не так. Она останавливается. Смотрит на меня. Ждёт. Я рассказываю ей про тот день. Как выбежала из школы, как спустилась в туннель совсем одна, как встретила там мужчину с собакой. Я объясняю маме, что затеяла всё это, чтобы вернуть папу на землю — как Орфей Эвридику. Я стараюсь рассказывать смешно и сама смеюсь.

— Я, наверно, была ужасно глупая, — добавляю я. — И совсем маленькая.

Я снова стараюсь засмеяться, но почти плачу.

Мама обнимает меня крепко-крепко.

— Что ж ты мне сразу не рассказала?

— Вот, говорю.

— И ты действительно видела собаку?

— Да. Мужчину с собакой. Я подумала, что это пёс Цербер. Который сторожит владения Аида. Я думала, что иду в царство мёртвых!

— Ох, Мина!

Мне удаётся выдавить из себя смешок.

— Мужчина — наверняка ремонтник, рабочий, — говорю я. — А пёс бездомный.

Мне даже удаётся подхихикнуть.

— Ведите меня, ноги, ведите! — велю я, и мы идём дальше.

Вокруг так светло, а я вспоминаю про такую темноту…

— Я надеялась, что буду идти-идти и дойду до Аида и Персефоны!

— Мина-Мина! Фантазёрка!

— Я уже слова заготовила, — говорю я.

— И что бы ты сказала Аиду и Персефоне?

Я — со смешком:

— Отдайте его! Отдайте его!

Мама качает головой и бормочет:

— Отдайте его?..

Мы идём дальше. На некоторое время притихаем. Слушаем птиц и звуки города.

Мама спрашивает, полегчало ли мне теперь, когда я всё рассказала.

— Да.

Я хочу подольше помолчать, но болтаю дальше — о Софи, о том, что она приходила меня навестить.

— Как это мило с её стороны! — говорит мама. — Может, она ещё зайдёт?

— Может, и зайдёт.

— И вы снова подружитесь?

Я пожимаю плечами:

— Может, и подружимся.

Я хочу мыслить трезво, хочу быть спокойной, но тут я вспоминаю о семье, что живёт теперь по соседству, о мальчике, который остался стоять на улице, перед домом.

— Как он с виду? Интересный? — спрашивает мама.

Я пожимаю плечами:

— Может, и интересный.

Она улыбается и, кажется, хочет сказать что-то ещё, но берёт меня за руку, сжимает её крепко-крепко и говорит:

— Конечно интересный, наверняка.

Надо всё же помедитировать. Перестать думать о Софи и о соседском мальчике. Всё. Я думаю только об успокоительном ритме ходьбы.

Поскольку я выдыхаю слова на каждый шаг, ритм превращает их в музыку. Прогулку — в танец.

Мы не спрашиваем друг друга, куда идти, просто идём по аллейке вдоль речушки, которая течёт через наш парк. Вода бурлит и пенится. Над головами — мост, по нему, рыча, несутся машины. Потом мы проходим мимо полянки, где мальчишки гоняют мяч и дико вопят друг на друга: «Подсекай! Ему давай! Мне! Мне на голову! Ага! Нет!..» Мы подходим к небольшому зоосаду, где живут козочки с короткими рожками, пузатые свинки и красивые блестящие крикливые павлины. Посетители — маленькие детки в прогулочных колясках или на руках у мам. Они тянутся туда, за прутья загонов, шепчутся с козами и свиньями, точь-в-точь как я когда-то. Может, это я и есть? И я вернулась в своё прошлое? Я думаю о младенце на нашей улице. Почему мне кажется, что это «она»? Да-да, это девочка. Скоро она тоже будет приходить сюда и нашёптывать нежные слова козам и свинкам. Может, я её сюда и приведу? Возьму её за руку, пройду с ней через парк до зоосада, а потом отведу домой? От счастья, от мысли о таком счастье, я даже забываю дышать. На нашей улице появилась маленькая девочка. Она станет моей подругой!

Мы идём дальше. Эта аллейка ведёт к другому выходу из парка. В кустах и траве расшумелись птицы. Мы выходим за ворота. Палатки, магазинчики — выстроились, как на парад. Парикмахерская КРАСИМ-ЗАВИВАЕМ, китайская еда навынос — СЮ ДАЙ, а рядом ПИЦЦА И ПАСТА ОТ МИЛОЙ СИНЬОРИТЫ.

Мы всё идём. Мы уже знаем куда. Точно знаем. Шагаем мимо магазинов. Выходим на оживлённую улицу.

И вот ещё одни ворота — чугунные, массивные. Кладбище. Мы на мгновение замираем. Как много могил, тел, душ… Как много умерших людей… Ряд за рядом, ряд за рядом. Памятники, ангелы, кресты, надгробия, выгравированные имена и даты, горшки с цветами, а над головой — огромный голубой купол неба. Люди бредут меж могил, останавливаются, склоняют голову, что-то шепчут, молятся.

Мы берёмся за руки и идём дальше. Подходим к папе. Останавливаемся.

— Здравствуй, папа, — шепчу я.

— Здравствуй, родной, — шепчет мама.

Я поднимаю занесённую сюда ветром обёртку от конфеты. Мама вытаскивает из земли сорняк. Я помню, как сидела у папы на коленях, а он читал мне книжку. Мама закрывает глаза, сжимает руки. Наверно, она тоже что-то вспоминает, или молится, или даже рассказывает папе про Колина Поупа.

— Я люблю тебя, папочка, — шепчу я.

Из глаза у меня выкатывается слеза. Я прекрасно знаю, что — где бы папа сейчас ни был и каким бы он сейчас ни был — назад ему пути нет. И нет никакого подземного царства Аида — мне некуда и не к кому идти, чтобы его вызволить. Но как это чудесно — стоять тут рядом с мамой и вместе вспоминать папу. Я знаю, что в воздухе вокруг нас есть молекулы, которые он выдохнул, в облаках над головой есть молекулы его тела, а в моей памяти отзывается эхом его голос — ведь он читал мне книжки.

Небо такое огромное, такое голубое. Поют дрозды, и где-то высоко-высоко заливается жаворонок. Я пытаюсь его разглядеть, но это невозможно — он слишком высоко и далеко. Я снова смотрю на землю и вижу, что ветер принёс к нашим ногам белое перо. Мама наклоняется, ловит его. И прикладывает к моему плечу.

— Наверняка твоё пёрышко, птичка, — говорит она. — Из твоего крыла.

— Конечно!

Она отдаёт мне перо. Я растопыриваю руки и притворяюсь, будто лечу, зажав перо меж кончиков пальцев. А потом я его отпускаю. Кружась, пёрышко медленно падает на землю, а там его снова подхватывает ветер и уносит прочь — за тропинки, за могилы.

— Теперь ветер повёл перо на прогулку, — говорю я. — И оно не будет знать, куда летит, пока не долетит.

Напоследок мы бормочем ещё какие-то слова, шепчем папе до свидания и — уходим.

Время летит быстро. Небо уже краснеет, скоро сумерки. Я чувствую себя пушинкой, пёрышком, влекомым в неведомые дали… мне не за что уцепиться, как слову, что блуждает в одиночку, без ритма… меня кидает из стороны в сторону, как извилистую линию, что никак не найдёт верное направление. А воздух вокруг такой нежный. Похоже, вот-вот появится Персефона.

— Давай устроим себе пир, — говорит мама. — Хочешь пиццу? Или возьмём домой китайской еды?

Она смотрит на меню заведения под названием СЮ ДАЙ.

— Жареные королевские креветки в соусе кунг пао! — провозглашает она. — Весенние блинчики! Свинина в меду со специями!

Я оглядываюсь на пиццерию.

— Хочу пиццу! Или спагетти-помодоро!

Она смеётся и ведёт меня в ПИЦЦУ И ПАСТУ ОТ МИЛОЙ СИНЬОРИТЫ. Официант радуется нам, точно мы — его близкие, давно потерянные друзья. Называет нас прекрасными дамами. Дарит по красной розе. Мы садимся в глубине ресторана, и поначалу других посетителей, кроме нас, нет, но вскоре появляются семьи и пары. Играет музыка, кто-то напевает «О соле мио».

Мама тихонько подпевает — полкуплета.

Я заказываю пиццу «Маргарита» с анчоусами, маслинами и чесноком.

Мама заказывает самую тонкую пасту — капеллини, — с моллюсками и креветками.

Мы улыбаемся друг другу. Мама пьёт белое вино. Я пью лимонад.

Приносят еду. Восхитительную еду!

— Фантастико! — вздыхает мама.

— Чудессико! — подхватываю я.

— О соле мио! — поёт она опять.

День за окном почти погас.

Я ем три шарика мороженого: фисташки-ваниль-земляника. Мама берёт сливочный десерт с карамелью.

— Одно название чего стоит! — восклицает она. — Панна котта кон карамелло! Повтори!

Мы хором повторяем итальянские слова. Едим сладкое длинными ложками. И хором вздыхаем от такой восхитительной вкусноты.

Мама пьёт кофе, и мы выходим на улицу, где уже сгустилась ночь. Домой возвращаемся той же дорогой, через парк. Вдоль речки. Слышим, как птицы устраиваются на ночлег в кустах и в траве. Замечаем кошек — чёрные кровожадины вышли на охоту.

Мы садимся на скамью у речки. В темноте.

— Хороший день, верно? — спрашивает мама.

— Чудессико!

— И погуляли, и папу навестили.

— Фантастико!

— Ты бодра-весела?

— Не знаю… Скорее да…

— Скорее да — наш лозунг всегда!

Она обнимает меня. Мы наблюдаем, как разгораются звёзды. Потом встаём и медленно идём дальше. Куда аллейка — туда и мы.

— Когда человек вырастает, он перестаёт чувствовать себя маленьким и слабым? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает мама. — В любом, самом солидном возрасте внутри любого взрослого всегда сидит крошечное хрупкое существо.

— Как ребёнок?

— Или как птичка. Она прячется прямо в сердце, — говорит мама. — Кстати, она на самом деле не слабая. Маленькая, да удаленькая. И о ней надо помнить. Если забудешь — беда.

Мы направляемся к выходу, к воротам, но мама неожиданно берёт меня за руку и уводит в темноту, в дальнюю часть парка, за качели и лужайку для игры в шары. Позади остаётся свет фонарей на аллейках. Сквозь ветви деревьев мерцают огни Вороньей и Соколиной улиц. А тут неподвижная кромешная ночь. Я снова вспоминаю о Мире-ином и, вздрогнув, пытаюсь отмахнуться от этих мыслей. Под ногами у меня — твёрдая земля. Вокруг — весенний воздух. Я поднимаю глаза и смотрю в небо, на миллионы звёзд.

Мама показывает мне Сатурн и Венеру. И созвездия: вот Дева, вот Рак и Лев. И ещё Плеяды. Мы пытаемся заглянуть всё дальше и дальше, сквозь звёзды, что пылинками рассеяны среди вечности. Пытаемся различить силуэты зверей и странных крылатых существ, в честь которых греки назвали созвездия: медведей, псов, коней, раков, Пегаса и Дедала с Икаром. Нам представляется, что вместо звёзд всё небо заполнено зверями и причудливыми Божьими тварями.

— Эти звёзды от нас далеко-далеко, до них миллиарды и миллиарды миль, — говорит мама. — Их свет добирался до нас миллионы лет.

— Мы все мчимся сквозь время! — восклицаю я.

— Да.

— И мы состоим из одинаковых частиц. И звёзды и мы.

— Да. И не важно, что мы друг от друга далеко.

Мы замираем, слушаем звуки ночи. Город гудит низко и монотонно. Ухает сова, орёт кот, лает собака, воет сирена.

Мы впускаем в себя звёздный свет.

Я смотрю в эту бесконечную даль. Есть ли там кто живой? Наверняка есть. Похожи ли они на нас? Стоят ли сейчас где-нибудь другая Мина и другая мама, смотрят ли сквозь тьму — сквозь миллиарды и миллиарды миль, сквозь миллионы и миллионы лет? Как они радуются? Как грустят? Так же как мы или иначе? Получим ли мы когда-нибудь ответы на эти вопросы? А как мы-то сюда попали — мы и всё, что есть на Земле? И почему именно сюда? И сколько это продлится? Вечно? Я там — за звёздами и тьмой, на самом краю, — что там? И в чём смысл, в чём суть?..

Мама обхватывает мою голову.

— Смотри, Мина, — тихонько говорит она. — Твоя голова помещается у меня в ладонях почти целиком. Вместе со всеми звёздами, тьмой, звуками города. У тебя в голове вся Вселенная. — Мама притягивает меня к себе. — И мы рядом. Две головы, две Вселенные.

Я потом мы идём домой. Мама держит меня за руку, и я вижу, что ей хорошо, очень хорошо.

Мы держимся за руки и идём домой.

Мы идём домой и держимся за руки.

Мы…

Выходим к фонарю на аллейке и — останавливаемся. И вдруг начинаем танцевать! Мы сияем в столбе света, как звёзды… как мухи… как пылинки…

Сон о лошадях

Позже, перед сном, я стою у окна. В доме, который я по-прежнему называю домом мистера Майерса, горит свет, передвигаются смутные фигуры. Где-то там — крошечная новорождённая девочка. Надеюсь, она мирно спит. Я не зашториваю окно. Всходит луна, и на меня льётся её неистовый свет. Я вздрагиваю. Интересно, все люди — когда растут — чувствуют это волнение, это удивление?.. Я зажмуриваюсь и заглядываю во Вселенную — ту, что внутри. Кажется, я — на пороге чего-то совершенно изумительного. Наконец, я засыпаю…

И вижу сон. Такой странный сон! В нём — ночное небо, заполненное зверями и причудливыми существами, всеми, которые правда были и которых напридумывали люди. Я смотрю на них, вверх, а они начинают падать вниз, на меня.

И я просыпаюсь. За окном уже утренняя заря. А я ещё не совсем выбралась из сна — я почти слышу фырчание, стук копыт и шелест крыльев, я почти чувствую жар их тел, ведь они так близко, так тесно обступили мою кровать. Но вот всё бледнеет, растворяется. Сон кончился. Остались только я, комната и тишина. Тишина, конечно, не полная. Гудит город. Стучит моё сердце. Мама тихонько дышит в соседней комнате.

Я иду вниз. Наливаю себе шоколадного молока, делаю тостик. Восхитительный вкус. Выхожу на крыльцо, стою там, гляжу на улицу. Она пуста, только автомобили выстроились цепочкой вдоль обочины. И небо почти пустое — несколько облачков и пара птиц. Я вспоминаю сон, и на мгновение небо снова заполняется зверями, и все они валятся, валятся, валятся. Я потягиваю шоколадное молоко. Удивительный вкус. Я слушаю птиц, их рассветный хор. Наверно, так звучит глас Бога.

Иду к дереву, встаю под ним, обнимаю ствол. Дрозды пронзительно верещат, но скоро успокаиваются — они меня знают. Я закрываю глаза, вслушиваюсь — всё дальше, всё глубже. И наконец, слышу звук, которого ждала, крошечный и далёкий, словно из иного мира. Звук идёт из гнезда. Там пищат крошечные птенцы. Я улыбаюсь. И тут же различаю другой звук, тоже едва слышный, высокий, требовательный.

Плач младенца.

Внезапно на нашу улицу въезжает знакомая унылая машина. Унылый доктор вылезает из неё около дома мистера Майерса. Он ведёт себя ровно так же, как прежде, когда приезжал к самому мистеру Майерсу: окидывает улицу унылым взглядом, а потом открывает дверь и входит в дом. Потом на углу появляется медсестра — она спешит, почти бежит по улице и входит в тот же дом.

Я вслушиваюсь. Тишина. Только стук моего сердца, только писк птенцов, только гул города.

И тут за моей спиной возникает мама.

— Приехал врач мистера Майерса, — говорю я ей.

— Врач?

— Да. К ребёнку.

— Как ты можешь знать, что именно к ребёнку?

— И медсестра пришла.

— Ну, это обычная проверка, к младенцам часто ходят и врачи, и сёстры.

— Я слушала птенцов. И вдруг заплакал ребёнок.

В этот момент подъезжает другой автомобиль. В дом бежит ещё одна медсестра. Я закусываю губу. И слегка дрожу. Происходит что-то странное. Словно я сама только что родилась и впереди у меня приключение, трудное и опасное. Но тут я вспоминаю лицо доктора. И медсестры. И мама стоит нахмурившись.

— Ничего страшного, — говорит она. — Младенцу-то всего несколько дней от роду.

Пронзительно кричат дрозды. Я вижу, как вдоль ограды крадётся Шепоток. Я шиплю «брысь» и отгоняю его рукой — куда подальше. Он растворяется в тени под кустами. Только глаза мерцают из темноты.

Мама уводит меня на кухню. Мы едим тостики и пьём чай. Я то и дело подскакиваю к окну. Минул час. Больше часа. На пороге появляется первая медсестра, уходит. Я сообщаю маме. Теперь мы смотрим вместе. Появляется вторая медсестра, бросает взгляд на часы, трёт глаза, садится в машину, уезжает.

Но доктора не видно. Вообще никого не видно.

— Пойдём на улицу, — говорю я. — Оттуда слышно ребёнка. И сразу станет понятно, здорова она или нет.

— Она непременно будет здорова. Просто иногда человеку нелегко впрыгнуть в этот мир.

Из-под кустов, из чёрной тени возникает Шепоток — тянет ухо к гнезду. Я барабаню по стеклу. Скалю зубы, рычу. Кот оглядывается, видит меня, но решает, что я ему не помеха. Он снова крадётся к дереву.

Наконец выходит доктор. Он стоит у двери с отцом семейства, они пожимают друг другу руки. Доктор уныло смотрит вокруг и — уезжает.

— Слава богу! — Мама облегчённо вздыхает. — Значит, ничего страшного.

— Ничего, — отзываюсь я эхом.

И шиплю на Шепотка:

— Нет! Не смей туда! Нельзя!

Мама смотрит на часы.

— Я схожу сегодня к новым соседям, спрошу, не надо ли чем помочь.

Я сажусь у окна и веду карандаш на прогулку — по всей странице. Спустя пару часов я вижу, как мама идёт по улице к тому дому. И тут же возвращается.

— Что случилось? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами.

— Они чересчур… взволнованы. Впрочем, неудивительно. Зайду ещё раз, попозже.

Мальчик выходит на улицу. Кулаки сжаты. Глаза колючие. В руках мяч. Он принимается пинать его о каменную ограду. Но вскоре возвращается в дом.

— Мина, — говорит мама. — Ему нужен друг.

— Откуда ты знаешь?

— А поставь себя на его место…

Она выходит.

Я снова вывожу карандаш на прогулку. Пусть страница — это улица, а карандаш — это я, и я иду к двери мистера Майерса.

Тьфу ты, до чего глупо. Почему меня так колотит? Наверно, я слишком маленькая. Ведь я ни разу ещё не пробовала сама с кем-то подружиться.

Я делаю несколько глубоких-глубоких вдохов.

И начинаю писать:

Мина МакКи прошла по улице и постучалась. Когда мальчик открыл дверь, Мина сказала: «Привет. Меня зовут Мина. А тебя?»

Хватит ли у меня храбрости? Я представляю, как он сидит там, в доме. Угрюмый и неприветливый мальчик. Вот, допустим, он открывает дверь, смотрит на меня в упор и говорит: «Уходи». Зачем мальчику с футбольным мячом такой друг, как я?

Но я пишу, и храбрости прибавляется.

Мина встала, спустилась со своего крыльца и пошла по улице. Мина встала, спустилась со своего крыльца и пошла по улице.

Может, он вовсе не угрюмый? Может, он мне обрадуется? Может, ему мало футбольного мяча и ему всё-таки нужен друг? Такой, как я.

Я встаю. Откладываю блокнот и карандаш. Выхожу за дверь. Иду по улице. Сердце бухает, точно молот. Воздух неподвижен — ни ветерка. И вдруг слышится окрик, и ещё… Наверно, мама то же самое услышала, когда ходила сюда, потому и вернулась. Кричат где-то за домом. Женский голос — сердитый и испуганный. Но я не отступаю. Я быстро дохожу до конца улицы и сворачиваю на тропку, которая тянется вдоль задних заборов. Вот и зады участка мистера Майерса: забор, калитка и древний полуразрушенный гараж. Вход в него заколочен: вместо широких ворот, которые давно сломались, прибито множество тяжёлых досок. У забора валяется прохудившееся мусорное ведро. Забраться совсем просто. Вот я сейчас встану на ведро, оттуда — перелезу на забор, посмотрю вниз и скажу: «Привет. Меня зовут Мина».

Женщина снова кричит:

— Не смей туда ходить! Понял?

Пальчик что-то бормочет. Что именно, я не слышу, но маму свою он рассердил ещё больше.

— Разве ты не понимаешь? Нам и без твоих глупостей есть о чём поволноваться! — кричит она. — В гараж ни ногой! Ты понял? Понял?

Голос у неё перепуганный и растерянный.

— Ни ногой!!! — повторяет она снова.

Всё стихает.

Я стою на тропинке совсем одна. Надо бы развернуться да пойти к маме, но стоять тут одной — почти приключение, хотя родной дом совсем близко и вокруг всё мирно и тихо. Только сердце моё громко стучит.

Но вот ещё звуки. Мальчик опять пинает мяч. Я прислоняюсь к гаражу и чувствую, как вздрагивают от ударов доски. Бах! Бабах! Бах! Мальчик сопит. Ему тяжело? Или грустно? Какой он? Как себя поведёт, если я всё-таки наберусь храбрости — когда я наберусь храбрости и с ним заговорю?

Через некоторое время снова слышится голос его мамы. Пойдёшь обедать? Нет, отвечает он. Не хочу! Голоса становятся тише, но ближе. Его мама немного успокоилась. Представляю, как она совсем рядом, за забором, гладит сына по голове, ерошит ему волосы, пытается объяснить, почему она так рассердилась. Да, она боится этого гаража. Всё дело в нём. Пожалуйста, держись от него подальше. Тут им звонят в дверь, и я слышу мамины торопливые шаги. Сейчас! — говорю я себе. — Сейчас!

Но я не двигаюсь с места. Давай же! Я убеждаю себя, но — стою как вкопанная. Слышен скрип двери, и опять тишина. В мяч он больше не играет. И вдруг голос его папы, вопль:

— Майкл! Майкл! Тебе сколько раз сказано?!

Майкл. Вот как его зовут. Но что толку?

Он снова не один, значит мне не подойти. Его папа бьёт кулаком в стену гаража, постройка сотрясается. И я слышу шаги — папа с сыном уходят в дом. Глупая Мина! Такую возможность упустила! Эх ты! Я жду, но мальчик не возвращается. Что ж… поплетусь назад, домой. Там я снова хватаю блокнот и карандаш.

Главное — не считать себя глупой и несчастной. Сейчас придумаю диковинное задание для себя самой. Важнейшее из всех важных заданий. Я пишу и прикрепляю лист над кроватью.

Вот. Теперь — читать-читать, перечитывать. Я уговариваю себя быть храброй. Как птенец, впервые расправивший крылья. Как Круч с его татуировками. Как Софи с её операцией. Как мама, живущая без папы. Как ребёнок, собравшийся впрыгнуть в этот мир. И я пишу слова — вдруг они мне помогут?

Мина была храброй. Она попыталась ещё раз. Прошла по улице, потом по тропинке позади участков. Поставила ногу на мусорное ведро, забралась на забор и сказала: «Привет. Меня зовут Мина. А тебя?»

Так я и делаю, точно так, прямо на следующий день.

С утра — я вижу это в окно — он уходит в школу. Когда он возвращается, я сижу на дереве. А дальше, без долгих раздумий, я веду себя на прогулку. По улице, по тропинке. Слышу голоса Майкла и его папы. Потом папа уходит. Я жду. Наступает тишина, только дверь поскрипывает — значит, он опять там, в гараже.

Я говорю себе: вот сейчас он выйдет — и сразу…

Жду.

Скрип двери.

Всё! Вперёд!

Я ставлю ногу на мусорное ведро, влезаю на забор, смотрю вниз и спрашиваю:

— Ты недавно переехал?

Он оборачивается. А я произношу, звонко-звонко:

— Меня зовут Мина!

Примечания

1

Думать не запретишь. Думанье — как путешествие, только в голове, а не в пространстве. И конечно, не из пункта А в пункт Б, а по извилистым, путаным тропинкам. Так что я вечный путник и путаник.

(обратно)

2

Многие люди твердят: в современном искусстве нет ничего хорошего, потому что оно не похоже ни на что в реальном мире. Но может, это искусство и не пытается быть похожим на мир? Может, оно пытается просто быть? Быть миром. Или оно вообще замахнулось на невозможное: хочет отразить то, что в этом мире таится, то, что не на виду. То, что есть, но — невидимо.

(обратно)

3

«Шахтёрская колыбельная». Перевод С. Заир-Бека. — Прим. пер.

(обратно)

4

Кстати, СОВСЕМ НЕ ВСЕ ГЛАГОЛА ОБОЗНАЧАЮТ ДЕЙСТВИЯ! Например, «перестать» — это глагол. И если я говорю, что перестала что-то делать, я уже никакого действия не совершаю. Я вообще абсолютно ничего не делаю! Я хотела сообщить об этом миссис Черпенс, но чувствовала, что она от меня сильно устала. Она наверняка бы ответила: «Не жонглируй словами!» А я бы сказала: «Да, это игра слов, и ничего плохого в ней нет! Слова — как котята! Они любят, чтобы с ними играли!» Ну, этого она бы вообще не поняла. Зато — если уж играть словами — она была бы сыта мной по горло. Чаша её терпения переполнилась бы окончательно.

(обратно)

5

Авторы книг: Морис Сендак, Майкл Розен, Ширли Хьюз. — Прим. пер.

(обратно)

6

Странная мысль. Наверное, вспоминать себя маленьким — всё равно что в старости вспоминать прожитую жизнь. Представляю, как Эрни Майерс сидел у окошка, смотрел на улицу, думал о прошлом и ощущал то же самое, что я сейчас. В сущности, дети не так уж отличаются от стариков.

(обратно)

7

У. Блейк. Ягнёнок. Перевод В. Топорова (с изменениями). — Прим. пер.

(обратно)

8

У. Шекспир. Макбет. Перевод Ю. Коренева. — Прим. пер.

(обратно)

9

Мысли о ругательствах. Да, я знаю, что ругаться — последнее дело. Употреблять ругательные слова нехорошо, невежливо — короче, очень и очень плохо. Но иногда больше ничего не срабатывает, верно? Видимо, для этих случаев и существуют ругательства. А сейчас я скажу что-то, что говорить и вовсе не положено. Но скажу. Иногда произносить ругательства — одно удовольствие. Эти слова кажутся очень хорошими, единственно верными. Они такие округлые и сладкие во рту и так ловко из него выскакивают. (Не думаю, кстати, что миссис Черпенс подпишется под этим заявлением — несмотря на её соло на тему «безмозглая-дебилка-позор».)

(обратно)

Оглавление

Лунный свет, чудеса, мошки и нелепица

Бананы, невменяшки, прекрасное дерево и скучный рай

Динозавры, гренки и путешествие

Мысли об археоптериксе

Эрни Майерс, мусор, пыль, метемпсихоз и синий автомобиль

Ростки идеи, сарказм и тайны времени

Персефона, безумцы и абсолютное ничто

Слойки с инжиром, моча, слюна, пот и все слова радости

Дедушка, несбывшаяся обезьянка и совы

Тестирование, псицеснарк и аблаковысь!

Яйца, птенцы, живот, младенцы и стихи

Спагетти-помодоро и сон

Про заведение на Коринфском проспекте

Птенцы, кот-убийца и бесхромота

Прогулка, пицца, звёзды и пыль

Сон о лошадях

*** Примечания ***