Костяной браслет [Кевин Кроссли-Холланд] (fb2) читать онлайн

Кевин Кроссли-Холланд КОСТЯНОЙ БРАСЛЕТ

Для Твигги

Персонажи

В Норвегии и Швеции

Сольвейг — 14 лет, дочь Хальфдана

Аста — ее мачеха

Кальф — 15 лет, сводный брат Сольвейг

Блубба — 10 лет, сводный брат Сольвейг

Старый Свен — крестьянин с фьорда Трондхейм

Петер — молодой священник

Олейф — древний старик из Трондхейма

Бера — его жена

Орм — торговец пушниной из Швеции

Ильва — его жена

Турпин — его брат

На корабле

Рыжий Оттар — торговец и шкипер

Торстен — кормчий

Бергдис — стряпуха

Бруни Черный Зуб — кузнец

Слоти — торговец

Одиндиса — его жена, целительница и провидица

Бард — 11 лет, их сын

Брита — 9 лет, их дочь

Вигот — наемник

Эдит — рабыня Рыжего Оттара

В дороге

Олег — искусный резчик

Михран — проводник из Армении

Эдвин — англичанин

Синеус — славянин

Смик — скоморох

Шаманка

Трувор — предводитель волочан

Ярослав — король русов

Эллисиф — его дочь

А также

Булгарские торговцы

Продавцы на рынках в Ладоге, Киеве и Миклагарде

Монахи

Волочане

Печенеги

Прокаженные

Варяжская дружина

Боги и богини, великаны и духи

(скандинавские, если не указано иное)

Эгир — бог моря

Асгард — мир богов и богинь

Аурвандиль — см. Утренняя звезда в Словаре

Биврест — пылающий мост на трех опорах, соединяющий Мидгард и Асгард

Богатыри — герои-великаны Руси

Фрейя — главная из богинь плодородия

Фрейр — главный из богов плодородия

Хеймдалль — бог-страж, бывший сыном девяти волн

Хель — царство мертвых; также имя его чудовищной правительницы, дочери Локи

Локи — скандинавский бог, зачастую называемый Трикстером (Плутом)

Мокошь — (мать сыра земля) славянская, а затем русская богиня-мать

Норны — три богини судьбы

Один — верховный скандинавский бог; бог поэзии, битвы и смерти

Перун — русский бог грома и молнии

Ран — жена Эгира, бога моря; она затягивала людей своей сетью на глубину и топила их

Скади — богиня езды на лыжах и охоты

Сколл — волк, преследующий солнце

Тьяльфи — длинноногий сын крестьянина, ставший слугой Тора и сопровождавший его во время путешествия в мир великанов

Тор — бог неба и грома, а также закона и порядка

Валькирии — красивые молодые женщины, отбиравшие лучших из тех, кто пал на поле боя, и доставлявшие их в чертог Одина, Вальгаллу

1

Мы пришли? — громко спросила Сольвейг.

На поле битвы не росли деревья, пробивалась только чахлая и корявая поросль кустарников.

Хальфдан, слегка прихрамывая, широко шагал впереди. Не останавливаясь, он окликнул ее через плечо:

— Ты как там, девочка?

«Здесь все мертво, — подумала Сольвейг. — Ничего не осталось, кроме этих черных пальцев, черных рук. Как же их много в Стикластадире. Пробьется ли здесь к солнцу хоть одно растение?»

Она догнала отца и просунула ему руку под локоть. Хальфдан обернулся и обнял дочь так сильно, что у той едва не затрещали ребра. Сольвейг почувствовала его дрожь и в изумлении подняла взгляд.

— Я хотел, чтобы ты увидела это своими глазами и поняла, — сказал Хальфдан. — И сам хотел снова побывать здесь. Еще раз, пока я в Мидгарде. Увидеть Стикластадир, чтобы зрелище разожгло мне нутро. Чтобы внутри меня запылал огонь.

Затем полудан, этот воин-землепашец, и его лучезарная дочь вместе прошли до середины поля. Порывистый ночной ветер уже стих, и солнце — так называли тот ослепительно-яркий глаз, сиявший сквозь комковатые, буро-серые облака, — уже пробралось в черепе неба на предназначенную ему высоту.

— Сегодня годовщина битвы, — напомнил дочери отец. — Последний день августа.

— Прошло пять лет, — откликнулась Сольвейг.

— Харальду было тогда пятнадцать, — продолжал Хальфдан. — Столько же, сколько тебе сейчас.

— Мне четырнадцать.

— Ты восходишь к пятнадцатилетию, — едва улыбнувшись, ответил отец. — Тебе пятнадцать, и ты восходишь, словно солнце. Но я все равно готов был следовать за ним, уже тогда. Да и многие иные из тех, что жили у фьорда. Харальд Сигурдссон… Он был вождем от рождения. Помнишь, я рассказывал? Король Олаф думал, что Харальд еще слишком слаб, чтобы биться, но тот сказал ему: если у меня не хватит сил взмахнуть мечом, я привяжу его рукоять к своей деснице. Этому король Олаф не удивился, — рассказывал дальше Хальфдан. — Он знал, что за человек его сводный брат. Нас было три тысячи, Сольва. Три тысячи. Но в армии короля Кнута было еще больше. Я все еще чувствую этот запах. Острый смрад страха, обволакивающий дух пота, сладость крови, благоухание смятой и истоптанной травы… самого тела земли, избитого, искалеченного. Я все еще слышу эти звуки. Лязг, звон, стоны, дикие крики…

— Отец! — прервала его Сольвейг. — Теперь ты вернулся сюда. Можешь навсегда оставить позади все воспоминания.

— Об этой битве надо говорить снова и снова, — не останавливался Хальфдан. — И место сие подходит для рассказа лучше прочих. Так мы почтим память воинов, павших на этой земле. Волк преследовал солнце и проглотил его. День только разгорался… А когда солнце родилось снова, король Олаф уже лежал бездыханный… — Он взмахнул рукой: — Вот там. Мы сомкнули вокруг него щиты, но я споткнулся, оступился, и один из воинов короля Кнута рубанул мне под правым коленом. Ублюдок пропорол мне самую жилу.

Сольвейг, чуть не плача, крепко сжала отцовскую руку.

— Так вот почему у тебя правая нога короче левой! — выдохнула она. — Но ты все еще высок, как сосна. И это не идет тебе на пользу. Одному Одину известно, сколько раз ты уже набивал шишки о притолоку.

— Знаю, — ответил отец. — Я — один из тех громадных ледяных гигантов, о которых всегда рассказываю тебе. А вон там, посмотри, прямо около того холма, твой дядя…

— Эскиль! — воскликнула Сольвейг.

— Любимый брат твоей матери. Один вражеский воин ударил его мечом, а другой отрубил ему правую ногу.

Сольвейг поморщилась, словно от боли.

— Ему было всего восемнадцать. Той осенью он собирался жениться. — Лицо Хальфдана исказила гримаса. — Так на чем я остановился? Ах да, оборона… Харальд был изранен куда хуже меня. Стократ хуже. Воины Кнута повалили его на землю. Одна стрела торчала у него между ребер, другая прошла через живот. Из раны сочилась кровь, и зазубрины не давали выдернуть стрелу, не причиняя лишней боли. Но Харальд скорее бы сам убил себя, чем дал сделать это шведам. Он просто схватился за древко и вырвал стрелу вместе с наконечником у себя из живота. Потерял при этом добрую половину крови и часть кишок вдобавок. Тогда я подозвал старого Рогнвальда — он был одним из ярлов короля — и сообщил ему, что мне ведом неприметный хутор в чаще леса…

— Наш дом? — отозвалась Сольвейг.

Хальфдан кивнул:

— Безопасное укрытие.

Девочка покачала золотистой головой и в восхищении уставилась на отца.

— Ты бы поступила так же, Сольва. Я не знаю, как нам удалось — седовласому Рогнвальду и мне с моим перерезанным сухожилием, — но мы то ли донесли, то ли доволокли его. — Хальфдан нахмурился. — Я мало что помню, кроме того, сколь много это для нас значило. Это было важнее всего. Да, я помню это. И еще боль.

— И я помню, — откликнулась Сольвейг. — То есть помню лишь наполовину. Вы с Астой поссорились, потому что ей не хотелось оставлять Харальда у нас.

— Она боялась за Кальфа и Блуббу.

— Боялась! — воскликнула с презрением Сольвейг. — А помнишь пословицу, что ты мне рассказал?

— Да, — промолвил Хальфдан. — Для того, кто выходит из дома, бесстрашие лучше боязливости. И длина моей жизни, и день моей смерти были определены давным-давно.

— Так и есть, — сказала его дочь.

— Она и за тебя боялась, Сольва.

Девочка фыркнула:

— Как сейчас вижу: Кальф и Блубба растягивают холщовое полотно между стропилами, а ты кладешь Харальда себе на плечо и кое-как поднимаешь его по лестнице.

— Ярл Рогнвальд пробыл только до утра. Сказал, что в Норвегии его теперь повсюду подстерегает опасность. Он поцеловал Харальда в лоб — о, какой холодный и бледный! — и сообщил, что будет ждать по ту сторону гор, в Швеции.

— Этого я не знала.

— Харальд поправлялся долго. Несколько недель, а то и месяцев. Тогда дело уже шло к зиме, и ему пришлось затаиться. Ждать. У него это получалось неважно.

— У меня бы тоже не получалось.

— Да, Сольва, ты всегда нетерпелива! Но мы с Харальдом тогда вели беседы дни напролет. Мы говорили и говорили. Рассказывали всякие истории и смеялись.

— Помню его смех. И помню, как ему нравились твои истории.

— Он ревел и вопил от смеха так, что тряслись наши стены из дерна. А затем настал день, когда Харальд спросил меня, каким путем ушел в Швецию ярл Рогнвальд. Он замышлял сбежать с ним и другими выжившими на восток, а затем на юг. Думал, что они наберутся сил, снова вступят в сражение и отвоюют королевство. Я сказал Харальду, что лучше всего поплыть вниз по фьорду, так как слышал, что из Трондхейма на запад через горы ведет торговый путь. Но он сказал: «Нет, лучше пойти по другой дороге. Для Рогнвальда — точно. И для меня. Не хочу, чтобы меня узнали». И я повел его узкими лесными стежками, вдоль овечьих троп на восток в горы Кьолен. У каждого из нас был с собой боевой топор, а у Харальда — еще и меч под плащом. И все несли на плече по мешку с едой — копченой бараниной и сыром из пахты.

Сольвейг кивнула и похлопала себя по левому плечу.

— Ого! — воскликнул отец. — Ты и об этом позаботилась?

— Как всегда. Еще у нас есть морковь. И красные сливы.

— Твои слова пришлись кстати, — сказал Хальфдан. — День почти на исходе. Я проголодался.

— Давай там? — предложила Сольвейг. — У того куста есть немного травы.

А затем она увидела. Сначала этот предмет, зажатый между тесно сплетенными ветками куста, показался ей обрывком ткани. Затем она подумала, что это сосновая щепка.

— Что это такое? — спросил отец.

Сольвейг осторожно подняла неведомую вещь: кость, обглоданная орланами, выбеленная морозами, обточенная долгими годами.

Хальфдан взял кость и внимательно осмотрел ее:

— Бедняга! Это лопатка. Кого-то из нас? Кого-то из них?

Сольвейг, закрыв глаза, пробормотала:

— Какая разница. — И едва покачала головой: — Может, Эскиля. Всех, кто остался здесь.

— Я знаю, — отозвался Хальфдан.

Девушка заткнула находку за шнурок, которым был подпоясан ее плащ из валяной шерсти, погладила кость и промолвила:

— Я украшу ее резьбой.

— Или отдай Асте, она использует ее для глажки.

Сольвейг скривилась.

Ее отец с грустной улыбкой покачал головой:

— Вы с твоей мачехой…

Сольвейг открыла сумку. Достала оттуда истрепанный кусок ткани, в который были завернуты сыр и сливы, отломила от сыра кусочек, проглотила его и прилегла, опираясь на левый локоть. Она посмотрела на отца левым — фиалковым — глазом, а затем правым.

— Что? — просил Хальфдан.

— Она тоже была высокой?

— Твоя мать?

Сольвейг кивнула и подумала: ты всегда знаешь, о чем мои мысли.

Хальфдан опустил взгляд и медленно проговорил:

— Да. Очень высокой. Неудивительно, что и ты такая.

— А волосы у нее были золотистые?

— Ты сама знаешь.

— Да, знаю. Но когда ты говоришь о ней, она для меня оживает.

— Сири… В ней было столько жизни.

— Для меня она еще жива… — Сольвейг помедлила в нерешительности. — Мне нравится, как ты произносишь ее имя.

Хальфдан положил в рот сливу, высосал сок и выплюнул косточку.

— Я рассказывал тебе о том, как спасся Харальд и как я повел его на восток через горы. Миля за милей. Я хромал, а Харальда, чтобы у него не выпали кишки, обвязали широким полотнищем.

Сольвейг заговорила снова:

— Когда вы собирались уходить, Харальд взял меня за руки и крутил, пока у меня не закружилась голова. «Твой искалеченный отец все еще стоит двоих здоровых. Помни об этом», — произнес он.

— Вот прямо так и сказал? — спросил, осклабившись, Хальфдан.

Сольвейг склонила голову набок; ее глаза засияли.

Отец продолжил:

— На третий день Харальд приказал мне поворачивать обратно, ибо пришло время возвращаться домой. Вот как он сказал: «Нет ничего важнее крепкой дружбы. И, клянусь Тором, ты и так уже ушел дальше, чем нужно. Но в конце концов, Хальфдан, каждому придется бороться в одиночку». Затем он порылся в своем плаще и вытащил оттуда помятый сверток из хлопка… — Хальфдан помолчал, а затем потянулся за своей сумкой. — Вроде вот этого, — закончил он и отдал Сольвейг комок ткани.

Та широко раскрыла глаза.

— Развяжи его, — приказал воин.

Сольвейг так и сделала, и сразу же заметила внутри сияние золота. Но вот ее взору открылась вся брошь целиком, и у девушки захватило дух.

Длиной украшение было с ее мизинец, а в высоту — примерно как расстояние от большого сустава до кончика пальца. На нем было высечено изображение лодки с прямоугольным парусом — форма броши повторяла очертания судна. В лодке, обращенные лицами в одну и ту же сторону, сидели двое. Один из них — тот, что впереди, — точно был мужчиной, смертным или божеством, но второй, поменьше ростом… Он расположился на корме и протягивал вперед обе руки. Сольвейг не могла сказать наверняка, мужчина это или женщина. Водную гладь разрывало тело огромного змея, который выгибался над лодкой и снова погружался в пучину. Он кусал себя за хвост. Сольвейг внимательно его осмотрела. Змей был куда больше медянки (на этих малюток она порой наталкивалась на склонах холмов).

— Наверно, эту брошь носил король, — проговорила она. — Она такая тяжелая.

Хальфдан перевернул украшение на ее ладони:

— На обратной стороне Харальд вырезал две пары рун:  и  — Харальд Сигурдссон и Хальфдан, сын Ассера. Он сказал мне: «Я обязан тебе жизнью и поэтому приношу тебе этот дар».

— Ты не показывал мне раньше эту брошь, — с упреком промолвила Сольвейг. — И даже не упоминал о ней.

— Я не рассказывал о ней ни одной живой душе, — ответствовал отец. — Ты — первый и единственный человек, кому говорю.

— А где ты ее хранишь?

Хальфдан сощурил глаза и улыбнулся:

— Она мне дорога, как собственная жизнь. Эта брошь стоит больше, чем весь наш дом и скот.

— И Харальд подарил ее тебе! — Глаза Сольвейг в изумлении расширились.

— Еще он сказал, что поплывет в Киев, потому что Ярослав, князь русов, приютил короля Олафа и, несомненно, даст убежище и ему самому. «А затем, — поведал он мне, — может, я поплыву на юг и доберусь до самого золотого города, Миклагарда. Там, пожалуй, присоединюсь к варяжским наемникам, к этой армии викингов на службе у императора. Но в одном, Хальфдан, можешь быть уверен: я пошлю за тобой. Да, придет время, и я пошлю за тобой». Я пообещал ему, что откликнусь на зов… Сольва, о Сольва моя, слова Харальда Сигурдссона еще звучат в моих ушах, те самые слова, что он пел перед тем, как нам обняться и ему уйти на восток, а мне на запад:

— Ты поклялся. Ты поклялся ему, — повторила Сольвейг. Хальфдан кивнул. — Разрешишь мне пойти с тобой?

Ее отец улыбнулся:

— Но ты уже на выданье. Если я возьму тебя с собой, что же получится тогда? Твои юные годы пропадут зря.

Сольвейг нахмурилась:

— Да-да, надо выйти замуж и стать матерью. Но я не хочу ни за кого из здешних… Особенно если выйти замуж — значит стать похожей на Асту.

— Ну что ты, Сольва, — мягко пожурил ее отец.

— Ни за кого, — повторила она. — Ни за какого из парней с фьорда. Я лучше поплыву с тобой. Поклянись, что возьмешь меня!

Хальфдан печально взглянул на дочь:

— Поклянусь в сердце своем.

Губы Сольвейг растянулись в грустной улыбке.

— Я клянусь, Сольва.

— Твое сердце клянется, что ты возьмешь меня, — сказала дочь Харальда отцу своему. — Но твои глаза говорят иное.

2

Земля повернулась.

Первый день сентября. Уже почти осень. И почти закат. Сольвейг уже и забыла, как по душе ей было это межвременье; а затем — безотчетно, как животное, — она вспомнила.

— А почему бы тебе не поспать снаружи? — предложил отец. — Ты всегда выбираешься под звезды, когда подступает осень.

Хальфдан обнял дочь крепко, как на поле Стикластадир, и снова она ощутила его дрожь.

— В это время лучше всего спится без крыши над головой. — Голос его звучал хрипло. — Звезды сейчас такие… хоть рукой собирай.

— Тогда пусти меня. — Сольвейг в ответ засмеялась и попыталась освободиться из объятий отца, но в глубине души ее зародилась тревога. На самом деле ей хотелось сказать: «Пожалуйста, не отпускай меня, никогда не отпускай».

— Ну что ж, Сольва, оправляйся.

За их хутором было возвышение, и туда пошла Сольвейг. Опершись на белесую березку — гибкую, как и она сама, — девушка загляделась на фьорд. Вода расплавленным серебром змеилась на север и сияла рыжим пламенем на юге и западе — там, где подступала к заходившему солнцу.

И сам холм окрасился огненным: алые листья рябины уже пахли осенью. Среди упругого мха глаза Сольвейг разглядели целую прорву черники. Она набрала ягод в кожаную суму, притороченную к поясу, но кое-какие из них отправились к ней в рот. Девушка жевала их до тех пор, пока ее язык и губы не стали синими, как у подменышей, которых приносят эльфы.

Мачеха Аста порой говорила ей, зажав во рту дюжину игл: «Словно про тебя слово придумано. Как есть подменыш! И эти твои глаза. Один серый, другой цвета фиалки. Смотрят так пристально и расставлены слишком широко. Ты и не юна, и не стара».

Сольвейг вздохнула.

Прижав ухо к замшелому камню, она услышала в нем будто бы раскаты грома. Отдаленные, как ее первые детские воспоминания.

Девушка не чувствовала страха, но знала: что-то происходит. Может, во глубине пещер, сочащихся влагой, в этих обителях гномов-кузнецов. Может, еще много, много дальше, в девяти днях конной езды сквозь морозный туман и тьму, в мире, где живут мертвецы.

Но едва она легла на землю — прямая, как свеча, — и прижала ухо к скале, земля вновь погрузилась в дремоту. Сольвейг не слышала ничего. Только собственное дыхание да жужжание мошкары.

Она перевернулась на спину и сцепила пальцы за головой. И задумалась о Стикластадире, о том, как отец не может — и никогда не сможет — отвязаться от воспоминаний о той битве. О том, какие руны ей лучше вырезать на найденной лопатке. Сольвейг смотрела, как кровоточащее солнце погружалось в воду, и, вздрогнув, завернулась в плед из овечьей шерсти — шерсти одноглазого Тангла.

Плед ее задубел от изморози, что падала с гривы жеребца, на котором по небу мчалась ночь, да Сольвейг и сама окоченела от седого мороза.

Проснувшись среди ночи, она лежала и дивилась на тысячи и тысячи звезд над головой.

Ей подумалось: «Я знаю, что лежу сейчас тут, на холме, но — чудеса! — чувствую, будто нахожусь везде и всюду. Я живу и ныне, и во все времена разом».

Сольвейг снова закрыла глаза, и ей приснился сон. Однажды отец рассказал ей историю о невесте, пропавшей в день свадьбы. Во сне этой невестой была сама Сольвейг, и она побрела куда-то недалеко от брачного пира и танцевала с фейри, приняв их за гостей. И пригубила их вина…

Когда Сольвейг вернулась на праздник, все вокруг изменилось. Хутор ее жениха как сквозь землю провалился. Не было слышно ни песен, ни игры на свирелях, ни смеха.

Зато ей повстречалась старушка, сидевшая на пороге своего дома. Едва взглянув на нее, карга визгливо вскрикнула: «Я знаю, кто ты! Ты невеста. Невеста брата моего прапрапрадеда».

И в ту же секунду Сольвейг — вернувшаяся невеста — упала замертво. И рассыпалась грудой праха.

Когда девушка проснулась, солнце стояло уже высоко. Она встала на ноги и потопталась, словно жеребенок, дабы увериться, что в ее жилах все еще течет кровь, а под кожей есть плоть и кости. Затем взмахнула руками, протерла глаза, чтобы стряхнуть с себя остатки дремоты, и зевнула.

Посмотрев вниз со склона, Сольвейг убедилась, что хутор все еще стоит там, целый и невредимый: дым от очага привычно поднимался вверх прямо сквозь дерновую крышу. Она поздоровалась с двумя коровами, и они промычали что-то в ответ. А Кальф, как обычно, промолчал в ответ на ее приветствие.

Сольвейг нашла мачеху в маленькой маслобойне. После того что ей приснилось, девушка была даже рада встрече.

— Доброе утро, доброе утро! — прощебетала она.

Аста подняла взгляд и проворчала:

— Ничего в нем нет хорошего.

Сольвейг нахмурилась.

— Твой отец ушел. — Мачеха ударила деревянным черпаком по маслобойке, и тонкая рукоять его сломалась. — Только посмотри, что я из-за тебя наделала.

— Куда ушел?

— Да пусть проваливает хоть в Хель, мне-то что.

— В Трондхейм, да?

— Они пришли за ним.

— Пришли? Кто пришел?

— Харальдовы люди. Этой ночью.

— Но он… — Сольвейг почувствовала, как мороз пробежал у нее по затылку. — Он же…

— Ушел! — крикнула Аста и сплюнула на глиняный пол. — Хочет присоединиться к Харальду.

— Куда?

— А я почем знаю? Они твердили одно и то же: на восток до Гартара, потом к югу — в Киев, в Миклагард.

— Но… — ахнула Сольвейг. — Он обещал…

Голос Асты стал язвительным:

— И с каких это пор мужчины верны своим обещаниям?

Он знал, подумала Сольвейг. Он знал. Вот почему он отвел меня на поле Стикластадир. Вот почему хотел, чтобы я ушла спать на холм.

— И надолго? То есть на сколько?

— Не спрашивай меня.

Сольвейг словно онемела. Будто рассыпалась горсткой пыли.

— Неважно, — промолвила Аста. — Я справлюсь, не так ли? Мы отлично заживем с Кальфом и Блуббой. И с тобой, Сольвейг, с тобой, мечтательница ты эдакая.

Девушка вышла из маслобойни и пошла дальше, от хутора к фьорду, все вниз и вниз. Скрестив ноги, она уселась на маленьком деревянном причале.

«Он ведь пошлет за мной. Так же, как Харальд прислал за ним людей. Он поклялся, что возьмет меня с собой. Правда?»

Но под ярким солнцем она начала дрожать.

Сначала Сольвейг подавляла рыдания. Затем начала всхлипывать. Она плакала и не могла остановиться, и слезы капали между бревнами причала в соленую воду.

Весь день она повторяла про себя все, что отец говорил ей на поле Стикластадир, каждое слово. Вспоминала каждую паузу, каждый жест. То, как он дрожал.

Девушка поняла, почему отец хотел последовать за Харальдом, но не могла взять в толк, почему он не рассказал ей об этом. Она чувствовала себя покинутой и беспомощной.

Той ночью Сольвейг увидела, как Аста сидит на своем трехногом стуле у очага. Растрепанные волосы в неверном свете огня отливали бронзой. Мачеха застонала, а затем принялась молиться, и молитва ее становилась все истовей.

Она просила Тора, чтобы тот сохранил Хальфдана невредимым. Она просила Фрейю придать сил ее разуму и ее сердцу. Она умоляла всех богов, способных защитить Кальфа и Блуббу. Помолилась даже за Сольвейг, а затем встряхнула волосами, откашлялась и сплюнула в огонь.

Сольвейг лежала неподвижно, будто камень. Сквозь полузакрытые веки она видела, как мачеха вытянулась на полатях. Услышала, как та вздохнула так громко и протяжно, словно сильная волна набежала на берег.

Затем в дом ввалились Кальф и Блубба, и старший из братьев провозгласил высоким голосом:

— Поберегись!

Ему было уже пятнадцать, но голос его все еще ломался: то звучал сипло, а в следующее мгновение уже срывался на писк.

Блубба сказал:

— Берегись скрипучего лука.

— И зевающего волка, — добавил Кальф.

— Берегись нового льда.

— И того, что говорит в постели хорошенькая девчонка.

Оба мальца загоготали.

— Кальф! Блубба! Довольно! — прорезал тьму голос матери.

— А еще остерегайся отчима. Отчима, который уходит! — не унимался Кальф. — Пошли, Блубба.

Но Блубба не присоединился к нему. Он догадывался, что чувствовала сейчас Сольвейг.

— Блубба!

— Достаточно! — осадила их Аста.

Вскоре мальчики, как и их мать, уже спали. Сольвейг лежала, окутанная их дыханием, слушала их ворчание и храп. Она не могла сбежать из этой ловушки.

«Мой отец, — думалось ей. — Мой отец». Она простонала, как волчица, — это был долгий стон, похожий на песню. А затем ударила головой мешок, заменявший ей подушку.

В высоком небе замерзали звезды и звенела луна. Затем милосердные облака закрыли веки небес, и хлынул дождь.

Сольвейг проснулась раньше всех.

Дождь все не прекращался; она чувствовала это, даже не прислушиваясь.

О, какой изможденной была она. Словно голова устала от мыслей, а в сердце иссохли все чувства. А потом она снова вспомнила и задрожала под теплым пледом.

Сольвейг обняла подушку, пододвинула поближе и зарылась в нее лицом. И вот тогда она почувствовала. Комок. Твердый и колючий, почти плоский. Она по локоть запустила пальцы под шерстяную наволочку, растопырила пальцы и принялась шарить. Нашла! Оно было у Сольвейг в руках, и девушка почти не сомневалась: она знает, что это такое. Пальцы ее правой руки сомкнулись, схватив находку.

Пламя очага обернулось серым пеплом, и освещала дом лишь маленькая масляная лампа, свисавшая с потолочной балки, тусклая, как блуждающий огонек. Сольвейг поднялась с постели и, босая, ступила за порог, прямо под дождь.

Занималась заря. Сольвейг раскрыла ладонь: да, она была права. Это была золотая брошь. Та самая брошь, которую Харальд Сигурдссон подарил ее отцу.

На обратной ее стороне — там, где располагалась застежка, — красовались две пары рун:  и .

— ХС и ХА, — выдохнула Сольвейг. Ее сердце лихорадочно стучало. — Ты спрятал брошь там, где только я смогла бы ее найти. Но как же я смогла проспать на подушке всю ночь, не почувствовав? — Сольвейг положила брошь в рот и слегка прикусила ее. — И еще ты сказал, что она стоит больше, чем весь наш хутор, что она дороже нашего скота, дороже коз и овец. Дорога, как твоя жизнь. Но почему? Может, я и есть ребенок в лодке — в той лодке, где сидишь ты сам? Ты хочешь, чтобы я отправилась вслед за тобой? Или… или я должна сохранить брошь в сохранности? А вдруг это значит, что ты ушел навсегда?

— Вот она где! — раздался позади нее голос.

Сольвейг мигом спрятала брошь в кулаке и сунула руку под шерстяной плед.

— Да она свихнулась, — прокричал Кальф. — И промокла насквозь!

А затем он подошел к Сольвейг сзади и дернул ее за плечо:

— Я все видел. Что у тебя там?

— Ничего.

— Лгунья! Что это?

— Я уже сказала, ничего, — повторила Сольвейг.

— Сам узнаю. — Голос его звучал пренеприятно. Кальф схватил девушку за руку.

Сольвейг так крепко сжала брошь, что углы украшения вонзились ей в ладонь. Она стиснула пальцы еще сильней, пока не показалась кровь.

— А ну покажи! — потребовал Кальф.

— Оставь меня в покое!

— В чем дело? — позвала из дома Аста. — Кальф, прекрати!

Тот отступил, но напоследок пригрозил:

— Я все равно узнаю, что бы ты там ни прятала.

3

Когда зима сжимает кулаки, когда хрустят кости льда и все наполняется волчьим воем, невозможно ни вести за собой, ни самому идти следом, да что там — нельзя и шагу сделать от теплого очага. Остается только ковырять мерзлую землю в поисках репы и моркови, поить коз, коров и блеющих овец, давать им сено. Еще можно буравить дыры во льду, насадить наживку на крючок и ждать, когда клюнет щука, а то и сельдь или макрель. И вот ты сидишь, пьешь эль, жуешь сушеное мясо, растираешь обмороженную кожу и ждешь.

Дни становились все короче, но были порой столь ослепительны, что Сольвейг чувствовала, будто ей в глаза вонзаются мириады крохотных игл. А ночи удлинялись.

Порой по утрам Кальф работал в маленькой кузнице. Он кидал дрова в горн, растапливал куски железа, которые они с Хальфданом привезли из Трондхейма, и принимался за изготовление нового котла. Были у него и другие дела. Юноша заточил все ножи в доме, все топоры, даже ножичек Сольвейг для резьбы. И язык свой он тоже держал отточенным, не упуская случая кинуть в сводную сестру острым словцом.

Ясноокий Блубба работал бок о бок с братом. Насвистывая или напевая обрывки песен, он ковал из железа длинные ленты и опоясывал ими старую кадушку для молока, ибо та уже прохудилась по швам. Смастерив обруч, Блубба крепил его на железные гвозди.

А однажды он пошел с Сольвейг через холм в березовую рощицу. Поработав топорами, они срубили дерево и вместе дотащили его до хутора. Если выдавалось солнечное утро, Сольвейг доверху набивала корзину грязной одеждой и стирала ее у причала. От мыла с крупинками золы разило овечьим жиром. Она выкладывала одежду на просушку прямо там, у воды, и прижимала камнями, а когда возвращалась, ткань успевала задубеть.

— Наш старый парус, — промолвила Аста. — Весь в дырах, словно сито.

— С ним все хорошо, — отозвалась Сольвейг.

— Да неужели?

Сольвейг обидели не слова, а то, как произнесла их мачеха.

— Это тяжкая работа, Сольвейг, я знаю. Но что еще нам остается — мне, тебе, Кальфу и Блуббе? А твой отец… он Эйнару бы и в подметки не годился…

Сольвейг уставилась на известковый пол.

— Никто не смел помыкать Эйнаром. И он бы никогда не ушел от семьи.

У девушки защипало в глазах.

— Но что нам остается… — повторила Аста. — Мы должны работать еще усерднее.

Порой Аста прищуривалась и будто читала мысли падчерицы.

Однажды, когда Сольвейг ткала грубое сукно для нового паруса, мачеха сказала ей:

— Ты бы не добралась до Трондхейма. Тебя бы сожрали волки.

И снова:

— Слова, слова! Обещания — это просто слова. Как скажешь, так и нарушишь.

Был и третий раз. Сольвейг нарезала воск для свечей, и Аста сказала ей:

— Ты еще совсем девочка, Сольвейг. Тебе всего четырнадцать зим. Ты мягкая, как воск.

Кальф услышал слова матери:

— Да, мягкая, и вся набита тайнами.

Сольвейг сжала пальцы на рукояти своего ножа.

— Мы с Блуббой никак не можем взять в толк, о чем она думает.

— А вот я прекрасно это знаю, — ледяным тоном произнесла Аста. — Я в точности знаю, о чем она думает.

Глаза Сольвейг застлала горячая пелена. Девушка не поднимала глаз от куска воска и раз за разом вонзала в него нож.

— Но все-таки кое-что мне известно… — медленно начал Кальф. Сольвейг затаила дыхание. — Мне известно, что она что-то скрывает… и я выясню, что же это такое.

Иными вечерами Аста дремала у очага, утомленная дневными трудами, а ее сыновья слонялись в темноте снаружи или до одури напивались элем. Но Сольвейг, не сгибая спины, сидела на скамье, шлифуя моржовую кость, пока та не приобрела овальную форму. Тогда девушка принялась вырезать на ней руны.

«По-настоящему его звали Ассер Ассерссон, — думала она. Его мать была родом из Швеции, а его отец — датчанином. И поэтому его все называли Хальфданом, наполовину даном.

А маму я не помню. Она умерла, чтобы дать мне жизнь. Ее имя было Сирит, но папа всегда звал ее Сири. Когда он произносит имя матери, его голос звучит так мягко.

И он единственный из всех, кто сокращает мое имя. Сольва, говорит он. Сольва. Сила солнца!

Он не любит Асту так, как до сих пор любит маму, и Аста отвечает ему тем же. Сердце ее все еще отдано Эйнару, ее первому мужу, отцу Кальфа и Блуббы. Он утонул.

Я думаю, что отцу нужна была женщина, а Асте — мужчина. Просто так удобнее. Так легче вести хозяйство и воспитывать детей. Они часто ругались и порой отправлялись спать, так и не помирившись.

Наверно, папа был рад избавиться от ее злого языка. Да и от острого словца Кальфа тоже — они стоят друг друга.

Ему никогда не нравился Кальф, а Кальфу никогда не нравилась я.

И похоже, Аста не так уж убивается по отцу, хотя и жалуется. Да, без него работы стало еще больше. Но… но ты же обещал. Ты ведь должен был знать, что это был наш последний день вместе. Ты должен был знать.

Тебе четырнадцать, Сольва. Ты восходишь к пятнадцатилетию… Тебе пятнадцать, и ты восходишь, словно солнце.

Ты не уезжал, потому что ждал, пока я вырасту?»

Однажды из Трондхейма пришел молодой христианский священник, Петер. Он хотел поговорить с Астой и ее соседями о строительстве храма. Начал речь он так:

— Король Олаф приплыл с воинами из Гартара, чтобы вернуть свой трон и земли. Он сражался во имя Белого Христа.

— Не больно-то ему это помогло, — отозвалась Аста.

— При Стикластадире за короля сражались три тысячи людей, — продолжил Петер. — Норвежцы и шведы бились плечом к плечу.

— Вовсе не потому, что они приняли христианство, — возразил Старый Свен. — Просто Олаф был их законным владыкой.

Юный священник вздохнул и сцепил руки в замок:

— Но силы были неравны: на одного бойца приходилось десять противников. На стороне конунга Кнута воевала огромная толпа языческого отребья. В Норвегии еще не видели такой огромной армии. И пусть погиб король Олаф, но Христос, Владыка Мира, пребывает вовек.

— Не читай мне наставлений о той битве, — ответила Аста.

— Из семей, что живут у фьорда, в каждой потеряли отца, сына или брата, — добавил Старый Свен.

— Я одного не понимаю, — обратилась к священнику Сольвейг. — Разве может Белый Христос ступать по крови? Ты твердишь, что он — Владыка Мира, но король Олаф и его войско размахивали боевыми топорами. Как же можно прощать и мстить одновременно?

Петер, молодой священник, с жалостью улыбнулся Сольвейг:

— Мы прощаем тех, кто желает креститься; упорствующих же надлежит сокрушать.

В разговор вступила Аста:

— Семьи многих наших соседей были крещены, но это не мешает им поклоняться Одину и другим богам.

Священник покачал головой:

— Я буду молиться за вас. А потом навещу снова.

Как-то раз Блубба спросил Сольвейг, почему ее отец покинул их и уплыл, и Сольвейг ответила:

— Он ушел, потому что пообещал. Он выполнил клятву.

Блубба нахмурился.

— Он сказал Харальду Сигурдссону, что последует за ним. Ты помнишь Харальда?

— Почти нет.

— Он был даже выше, чем отец.

— Это я помню.

— Он громко говорил и громко смеялся.

— Да, я не забыл.

— Когда они с отцом сражались в битве при Стикластадире, ему было пятнадцать, а тебе — всего четыре. — Сольвейг жестом пригласила Блуббу присесть рядом. — Он, Харальд, был рожден, чтобы повелевать. Можешь не сомневаться, что они с отцом вернутся, чтобы отомстить за смерть короля Олафа.

— Когда? — вопросил Блубба.

— А знаешь ли ты, — продолжала Сольвейг, — когда Харальду было всего три, он сказал своему сводному брату, королю Олафу, что больше всего на свете хочет получить боевые корабли. Не еду, не игрушки, не оружие. Боевые корабли!

— Я бы хотел, чтобы Хальфдан вернулся, — заявил Блубба.

Сольвейг шумно сглотнула. И спросила:

— А ты? Что бы ты выбрал? Чего ты хочешь больше всего на свете?

Блубба вдумчиво глядел на сестру.

— Ну?

— Раньше ты была счастлива, — промолвил Блубба. — Ты улыбалась… смеялась… Я хочу… я хочу, чтобы все у тебя стало по-прежнему.

— О, Блубба! — воскликнула Сольвейг. Слезы подступили у нее к горлу; она рывком прижала мальчика к себе, похлопала его по спине и шмыгнула носом.

Не проходило и дня, чтобы она не вспоминала о том, что сказал ее отец. И о том, чего он не сказал. Каждый день Сольвейг гадала, где он ныне, сомневалась, сможет ли пройти по его следу и найти его.

Сольвейг никогда не уходила далеко от дома, разве что бывала на ярмарке в Трондхейме, да и туда путешествовала вместе со взрослыми. Но дом — это уже не дом. Да, здесь тепло и сытно, но столько боли теперь тут, столько грусти.

«Даже если и волки, — подумала она. — Даже это будет лучше».

Шило вгрызалось в овальную поверхность кости, когда Сольвейг чертила на ней руны: «СОЛЬВЕЙГ СИЛЬНАЯ, КАК СОЛНЦЕ, ПОСЛЕДОВАЛА…»

— Сольвейг! — резко одернула ее Аста. — Когда это прекратится? Ты словно по черепу мне скребешь. Перестань, а то этот скрежет и царапанье меня с ума сведут.

Сольвейг остановила работу.

— Или занимайся этим снаружи. Дни ведь уже стали длиннее.

«Слава богам, — подумала Сольвейг. — Слава Одину, Фрейе, Тору и всем прочим моим богам. Слава даже этому Белому Христу. Да, дни становятся длиннее.

Моя зима уже на исходе. Начался ледоход».

Утром накануне отъезда Сольвейг сообщила Асте, что в их двери стучит весна.

— Погода обманчива, — отозвалась та.

— Неужели ты не чувствуешь?

— И я бы на твоем месте поменьше об этом думала, — предостерегла ее мачеха. — Не то других мыслей в твоей голове совсем не останется.

А затем Сольвейг, чувствуя весну в воздухе, жизнерадостно объявила, что давно пора почистить маленький навес над причалом:

— И раз уж отца здесь нет, то я сделаю это за него.

— Как тебе угодно, — сухо ответствовала Аста.

Итак, мачеха ничего не заподозрила, когда Сольвейг трижды за день — по пятьсот шагов туда и обратно — спустилась к причалу. Но всякий раз, когда девушка отправлялась туда, она прихватывала с собой то, что хотела взять с собой в дорогу: еду, небольшую кадушку пресной воды, одежду, инструменты для резьбы, точильный камень и мешочек с костями. Все это Сольвейг сложила в перевернутую лодку, в которую отец складывал весла, ковш, которым вычерпывал воду во время плаваний, сети, лесу, грузила, поплавки и прочие снасти.

В первый заход она и правда принялась за чистку навеса, чтобы успокоить укоры совести. Но вскоре, однако, Сольвейг оставила это занятие. Спустившись к причалу в третий раз, она проверила оснастку лодки, что стояла у воды. Опустившись на одно колено, девушка ткнула веслом в корку льда. Хрустальные иглы были не толще ногтя и тут же поддались.

Сердце Сольвейг бешено застучало, и кровь ее запела.

Перед последним походом к дому она пробралась к семейному кладбищу. У дальнего его склона яростные барашки волн бились о скалы.

Сольвейг бродила среди могил. Родители матери, ее же бабушка и дедушка, прадед и прабабка… Она никого из них не знала. Дойдя до места, где покоилась ее мать, девушка опустилась на колени в мокрой траве.

— Ссс… — свистел северный ветер. — Ссс-ссссс…

Сольвейг положила правую руку на сердце.

— Я боюсь, — сказала она матери. — Я никогда еще не была так напугана. Но никогда и не чувствовала такой уверенности в том, что мне нужно сделать. Мама, о мамочка, мой путь может привести меня к отцу — или я окажусь там же, где ты сейчас.

Пора цветов еще не настала: не появились еще бледные акониты, не закивали головками подснежники. Но Сольвейг, поблуждав по склону, набрала горсть мелкой белой гальки и старательно разложила у покосившегося могильного камня: тут в виде снежинки, здесь словно пролитые слезы, а там — россыпь белоснежных лепестков. Закончив, девушка поднялась на ноги и заспешила назад к хутору.

Вечером Сольвейг охватило беспокойство, и становилось оно все сильней. Девушка не чувствовала голода, и сон бежал от нее. Она твердила себе, что нужно подождать до рассвета, но потом вдруг испугалась, что уснет мертвым сном перед самой зарей.

В полной темноте она села на ложе. Тайком нашарила брошь, спрятанную в наволочке. Нашла на ощупь дыры в оленьей шкуре и просунула в них руки. Встала, подняла овечью полость. Но, сделав лишь первый шаг, задела железную кочергу, что лежала между ее лавкой и очагом.

Вмиг проснулась Аста:

— Кто там?

А затем:

— Что там?

— Это я, — хрипло откликнулась Сольвейг. — Всего лишь я.

Сердце бешено колотилось в ее груди.

— Что стряслось?

— Живот болит, — ответила Сольвейг. — У меня колики. Мне надо выйти. Очень надо.

Сводные братья храпели на два голоса.

— Не могу больше ждать, — простонала Сольвейг.

— Дверь закрой, — приказала ей Аста. А затем вздохнула и снова легла…

В миг, когда холодный ночной воздух овеял лицо Сольвейг, она почувствовала, ощутила всей душой, сколь опасно уходить и сколь больно было бы остаться.

«Но я могу вернуться, — подумала она. — Еще не поздно!»

Однако она уже неслась прочь от хутора. Она бежала, и восточный ветер понесся ей вслед. Когда Сольвейг услышала его стон, она не сомневалась: это Аста зовет ее обратно.

Сольвейг не оборачивалась, пока не достигла причала. Повернув голову, она увидела, что небо над холмами только-только начало бледнеть; в нем не было еще ни зелени, ни нежной желтизны первоцвета.

Сольвейг второпях толкнула лодку вниз по склону, в воду, и поспешила к перевернутой плоскодонке, чтобы взять вещи, которые припасла в дорогу.

Она обратила взор к хутору, все еще скрытому завесой ночной тьмы. И снова повернулась лицом к темной танцующей воде.

«Я могу, — подумала она. — Да, я могу. Они пожалеют, что потеряли лодку. Но не меня. Старый Свен поможет Кальфу и Блуббе срезать ветки, и они построят новую».

На самом краю причала девушка опустилась на колени. Задыхаясь, она взмолилась:

— Эгир, не кричи на меня на буйном языке своих волн. Ран, не лови меня в свою гибельную сеть. Подымите меня, принесите меня к Трондхейму.

Сольвейг встала с колен и похлопала по карману из оленьей шкуры. Моржовая кость была там; та самая кость, которую так и не закончила вырезать Сольвейг.

СОЛЬВЕЙГ СИЛЬНАЯ, КАК СОЛНЦЕ, ПОСЛЕДОВАЛА ЗА СИЛЬНЫМ СОЛНЦЕМ НА ВОСТОК, И ТАК…

Она положила кругляш на землю причала.

— Ты, Кальф, и ты, Блубба… — прошептала она. — И ты, Аста. Найдете ли вы? А ты, ветер, вы, волны, и дни, и надежда, вы поможете ли мне завершить то, что я задумала?

Сольвейг съехала по склону причала и влезла в лодку. И только тогда поняла, что не отвязала фалинь.

— Сольвейг! Сольвейг! Ты где? Сольвейг!

Она была уверена, что слышит голос Асты. Сольвейг достала нож для резьбы и принялась рубить и кромсать канат. И в конце концов разорвала.

4

С первых же мгновений ей стало ясно, сколь сильно течение. И оно относило ее не в ту сторону, выше по фьорду, прочь от Трондхейма. Девушка перестала грести, подняла весла и пробралась к мачте, чтобы поднять старый парус.

«Аста была права, — подумалось ей. — Это просто тряпка. Настоящее сито, а не парус».

И тутей пришли на память горькие слова мачехи: «Ты? Ты бы не добралась до Трондхейма. Тебя бы сожрали волки».

По крайней мере, здесь нет волков. Но зато здесь много чего другого. Того, что мне не разглядеть. Того, чему нет даже имени.

Совсем недолго Сольвейг еще видела свой дом в лучах рассвета. Потом ей лишь казалось, что видит его. Ну а затем она уже твердо была уверена, что не может его разглядеть.

«Это было моим миром, — сказала она самой себе. — Хутор, этот фьорд… здесь был мой мир».

Сольвейг ощутила, что в глазах ее закипают слезы.

«И что я такое без этой воды, этой земли? Я родилась тут. Здесь отец учил меня рыбачить, рассказывал истории, здесь показал мне, как вырезать руны, и…»

Девушка всхлипнула:

— Ты знаешь про меня все, знаешь, кто я такая. Увидимся ли мы снова? — Но тут она встряхнула волосами. — К чему меня приведут такие мысли? Я должна смотреть вперед. Я следую за своим отцом.

Спеша вместе с ветром вниз по фьорду, который становился все шире, Сольвейг вскоре поняла, что никогда еще не находилась так далеко от дома совершенно одна. Поначалу она вслушивалась в каждый скрип своей лодчонки, всматривалась в каждую волну, поднимавшуюся впереди, и так закусывала губу, что на языке ее был вкус крови. Но время шло, и Сольвейг постепенно овладевала зевота. Девушка опустила ладонь в ледяную воду, поднесла руку к израненным губам и словно бы услышала голос отца. Он рассказывал ей, почему вода в море соленая.

— …начав однажды, Сольва, моряк никак не мог остановиться. Жернов все молол и молол соль, так же как до того перемолол целый водопад сельди и бульона и столько золота, что его хозяин мог бы обшить им весь свой дом. Жернов молол и молол, и намолол столько соли, что корабль пошел ко дну. Но даже тогда, Сольва, жернов не остановился. Он до сих пор лежит на дне морском и мелет соль. Вот почему вода в море такая соленая.

Сольвейг слушала этот призрачный голос и размышляла, почему же у слез тоже соленый вкус, и вдруг увидела, что кто-то машет ей с берега. Размахивает руками и кричит. Но человек тот был слишком далеко, и она не могла разобрать слов.

«Не может же быть, чтобы он пришел за мной, — подумала Сольвейг. — Как это возможно? Может, Аста… да нет, вздор какой. Но все же она могла послать за мной Свена или кого-нибудь еще, кто бы вернул меня домой».

И в тот же миг раздался ужасный скрежет. Лодку подбросило, и Сольвейг полетела вперед. Будто какое-то подводное божество приказало жернову перемолоть суденышко в щепки.

Сольвейг не сразу сообразила, что же это было. Но затем увидела. Ее легонькая лодка столкнулась с огромной льдиной и задрала нос, а глыба скользила под ней.

Дно лодки начало подтекать — там, где безжалостная громада оставила вмятину, но, насколько Сольвейг могла увидеть, других повреждений не было.

«А то мое путешествие закончилось бы уже сейчас, — подумалось ей. — Не успев даже толком начаться. Но если течь усилится, мне придется как-то откачивать воду. А тот человек на берегу… он же хотел меня предупредить».

Сначала стих ветер. Затем начался отлив, и челн повлекло вниз по течению.

Как прекрасно, что вода заполняет фьорд быстрее, чем отступает от него. Сольвейг знала, что отлив забирает столько же влаги, сколько приносит прилив, но ей казалось, будто ей помогает сам Эгир.

Сольвейг плыла по течению. Ею вновь овладела зевота, и внутри оленьей шкуры было так тепло.

«Когда ветер и волны так нежны, — думала она, — плыть не сложнее, чем дышать полной грудью. Если закрыть глаза, то кажется, будто я скольжу на юг, к самому Миклагарду. Но я знаю! Морские походы никогда не бывают легкими. Разве что очень недолго. Море, эта сверкающая западня, исполнено опасностей. Мне нужно быть настороже».

Сольвейг достала кадушку с водой, поднесла к губам и повернула защелку. Ей бы очень хотелось напиться досыта и смыть с волос и лица соль, но она сделала лишь пару маленьких глотков.

Когда идешь ты в горы или по фьорду держишь путь, бери с собой воды и пищи вдоволь. Так говорит Один.

Сольвейг развязала шнурок своей кожаной сумки, вынула кусок вяленой баранины и принялась задумчиво его жевать.

Дни в раннем апреле быстро тратили весь свой небольшой запас света. Засияли путеводная звезда, Дракон, Гончие, Большая и Малая Медведицы. Луна надела серебристый нимб.

Тогда ли Сольвейг поняла, что не попадет в Трондхейм дотемна или даже до полуночи?

Она всматривалась в волны, и они светились в почти абсолютной темноте.

Она думала о том, чего не может разглядеть. Морские змеи. Морские бури. Дикари. И еще многое, чему нет имени.

Внезапно ночное небо заполнилось черными крыльями, воплями и криками. То были птицы: поморники, крачки, бакланы. Они кружили над Сольвейг, будто ее лодка сияла во тьме, точно маяк. Девушка закрыла голову руками. Если ты умрешь, они выклюют тебе глаза. И даже живому они могут продырявить череп.

Когда Сольвейг открыла глаза, ночные птицы уже скрылись, будто их и не бывало.

С диким плачем они летают от мира к миру.

Чем темнее становилось ночное небо, тем ярче сияли волны. Маленькие барашки, резвясь, освещали все вокруг.

Сольвейг увидела призраки воинов, погибших в битве при Стикластадире. Они плыли по фьорду, поднимая вверх бледные лица. Вокруг нее зазвучали голоса — настойчивые, но мягкие, как снегопад:

— Я обещаю! — крикнула Сольвейг в темноту.

И тогда она решила: «Я высеку руны для вас на кости одного из вас. Я должна воспевать жизнь, иначе сама стану наполовину мертвой».

Утренняя звезда разгоралась все ярче. Взгляд ее был устремлен прямо на Сольвейг.

«Я знаю, кто ты, — подумала она. — Ты — большой палец с ноги Аурвандиля, который тот отморозил, пока ехал на спине Тора. Тор посадил его в корзину, но пальцы остались снаружи. И вот Тор отломал тебя и швырнул в небо… Но у меня все хорошо, — подумала она сонно. — Меня греют оленья шкура и плед».

Вдруг парус захлопал на ветру, как крылья пойманной чайки.

Сольвейг потянулась, зевнула, встряхнула головой: «Похоже, я заснула. Где же я сейчас?»

Она резко села и выпрямилась.

Вокруг Сольвейг плескались волны. Она не видела ничего, кроме них: изгибистые бока их просвечивали темно-зеленым; верхушки ощетинивались и скалились, внутри же они были мрачными, словно смерть, и уходили в бездонную глубь.

Ялик Сольвейг был легок, точно пушинка. Он то погружался глубоко в морскую могилу, куда не достигали и тени, то его увлекало на самую верхушку волны, освещенную солнечным светом. Вверх, вниз, еще вниз, снова вверх.

Все внутри у Сольвейг оборвалось; она чувствовала себя невесомой.

Но девушка заставила себя потянуться к крошечной мачте и ухватиться за нее. Она стояла, держась за мачту обеими руками, и озиралась вокруг. Затем, когда лодка снова поднялась на волне, Сольвейг разглядела вдали позади себя солодовни и житницы из голубого камня. Это был Трондхейм.

Пока она спокойно спала, течение пронесло ее мимо селения.

Сольвейг была ошеломлена. Ее охватил ужас.

Если бы лодка не была такой легкой, волны просто разломили бы ее, ударяя спереди и сзади.

Она сжала кулаки так, что костяшки пальцев побелели.

Потом Сольвейг встала на колени, осторожно схватила лопасть, заменявшую ей руль, развернула ялик обратно к земле и взялась за весла.

Но тут волна проскользнула под кормой, подняла лодку и понесла ее.

«Я понятия не имею, продвигаюсь ли вперед, — подумала она. — Но что же мне еще остается?»

Брызги обдали Сольвейг и скатились по ее лицу. Она облизала соленые губы.

— Хеймдаль! — взмолилась девушка. — Сын девяти волн! Сын девяти матерей! Укажи мне путь. Спаси меня от Ран и ее гибельной сети.

У Сольвейг опух язык и пересохло во рту, но она не решалась оставить весла и глотнуть воды. Еще не скоро у нее появилась уверенность, что она приближается к земле, и лишь через час она смогла направить лодку к спокойным водам. К тому времени она промокла насквозь, и ее била дрожь. Девушка знала, что заглянула смерти в глаза и едва спаслась.

Сольвейг села у весел и напрягла плечи. Оттолкнув ялик подальше от основного течения, она вглядывалась в берег до тех пор, пока не увидела небольшую гавань, куда могла бы причалить.

Там, рядом с останками корабля, покрытыми зелено-черным илом, стоял дряхлый старик. Он наблюдал за тем, как Сольвейг загоняет лодку на галечный берег.

Девушка ступила из лодки, пошатнулась и упала на четвереньки.

Старик держался в стороне. Его седые кустистые брови двигались словно бы сами по себе.

Сольвейг медленно выпрямилась и посмотрела на него.

— Ты дура! — злобно сказал тот.

— Я не хотела. — Сольвейг била дрожь.

— Это же безумие! В такой ветхой дырявой лодчонке.

Кожа Сольвейг посинела, а зубы отбивали дробь.

— Я уснула.

Старик сплюнул в гравий:

— Кто ты вообще такая?

Сольвейг не ответила.

— Назови свое имя.

— Я… я… оно осталось в прошлом.

— Ты откуда?

— День пути. Я плыла вчера весь день и всю ночь.

— Так долго? — вскричал старик. — Ты продержалась в этой лодке столько времени? — Он злобно зыркнул на Сольвейг: — Ты хоть человек?

— Да, конечно.

Дед указал большим пальцем себе за плечо:

— Пошли со мной.

— Мне не нужна помощь.

— А я говорю, пошли. Ты продрогла до костей.

Сольвейг едва доплелась на трясущихся ногах до хижины, куда ее повел грозный старик. Это и впрямь была хижина, совсем непохожая на просторный хутор, где она жила раньше. У огня сидела старуха.

— Бера! — рявкнул дед. — Ты только посмотри на это!

Беру не пришлось упрашивать дважды. Она положила руку на плечо Сольвейг, усадила ее на свое место и завернула в шарф крупной вязки.

Сольвейг тряслась как в лихорадке и не могла унять дрожь. Впервые ее глаза наполнились слезами.

— Ее принесло течением, — объяснял старик жене. — В дырявом старом ялике. Я увидел ее сразу после восхода солнца.

Бера поставила в трясущиеся руки Сольвейг полную миску теплой похлебки из репы.

— Из Левангера? — прокаркал дед. — Ты оттуда?

Сольвейг резко покачала головой.

— Я уж подумал, что все, пропала ты с концами. Да, так и подумал.

— Еще супа? — спросила Бера, понимающе улыбаясь Сольвейг.

Девушка все еще дрожала так, что ей непросто было держать в руках миску, не проливая.

— Нет, правда. Не из Асгарда же она спустилась, — продолжал старик. — Боги вечно жалуются, что в Мидгарде плохая еда. Вечно хотят чего-нибудь получше.

— Олейф, ну ты и скажешь! — усмехнулась его жена.

— Он прав, — заметила Сольвейг. — Рыжий Тор забивал и жарил только собственных коз. Ой! — Она расправила плечи и посмотрела на престарелую пару. — Простите, что я не говорила ни слова. Мне было так холодно.

— Я понимаю, — мягко ответствовала Бера.

— Не из Асгарда, — повторил ее супруг. — И не призрак. Она не похожа на призрак.

Старушка ущипнула щеку Сольвейг:

— Разумеется, нет. Она такая румяная и хорошенькая.

— Но под этой крышей ей не рады, — сказал Олейф. — Отказывается называть свое имя. Отказывается рассказать, откуда пришла. Может, сбежала откуда.

— Ну, Олейф, давай садись в свое кресло.

— Сбежала, да? — обратился старик к Сольвейг.

Та глубоко вздохнула и закрыла глаза:

— Я иду вслед за отцом.

Брови Олейфа задвигались.

— На рынок? — спросила Бера.

Сольвейг покачала головой.

— Тогда продолжай! — приказал Олейф.

— В Миклагард.

— Куда-куда?

— В Миклагард. Великий город. Сияющий город.

Олейф сплюнул в огонь, и тот зашипел в ответ.

— До него тысяча миль, — объяснила девушка.

— Ерунда! — заявил старик.

— Правда! Миклагард лежит за страной Гардарики. Южнее.

— Верно, — язвительно заметил Олейф. — До него тысяча миль, а ты заснула, не добравшись до Трондхейма.

— Звучит как старинная история, — проговорила Бера.

— История с плохим концом, — добавил ее супруг. — Ты никуда не пойдешь, девочка моя. Ты поплывешь обратно домой.

— Нет! Не поплыву! — яростно ответила Сольвейг и, резко вскочив, шагнула к открытой двери.

Брови старика поползли вверх.

Бера встала между мужем и Сольвейг и похлопала по воздуху:

— Не так быстро, Олейф. Мы не слышали ее истории. Мы даже не знаем, как ее зовут.

Олейф фыркнул:

— Ну тогда я пойду позову Петера.

— Кого? — спросила Сольвейг.

— Петера. Молодого священника. Он подскажет, как лучше поступить.

— Нет, — запротестовала Сольвейг.

Бера прошаркала к двери и взяла Сольвейг за руку. Старушка всмотрелась ей в лицо своим туманным понимающим взглядом.

— Мы видели кое-что и похуже, — промолвила она. — Много хуже. На прошлой неделе море принесло маленькую девочку… она вся раздулась от воды. Да, мы жили так долго, что видели почти все. Присядь. Ты еще такая продрогшая и мокрая. Так как же тебя зовут?

Из-за их спин раздался храп.

Старый Олейф заснул.

В тот же миг Бера взяла Сольвейг за руку и повела ее из хижины.

— Сначала ты, а потом он, — тихо проговорила она. — Вечно с ним так.

Сольвейг уставилась на нее во все глаза.

«Я могу тебе доверять, — думала она. — Кажется, могу».

— Ну же, — улыбаясь, проговорила Бера. — Иди, пока можно. Он не так бессердечен, как притворяется.

И она вывела Сольвейг наружу.

— Я сильная, как солнце, — сказала она старушке.

Бера покачала головой:

— Не говори загадками, девочка.

— Я дочь Хальфдана.

— Хальфдана, — ободряюще подхватила старая женщина. — Что это за Хальфдан?

И тогда Сольвейг рассказала ей о своем отце, и о Харальде Сигурдссоне и о Стикластадире, об Асте, Кальфе и Блуббе… обо всем, почти обо всем.

— Может, боги хранят тебя, — сказала та. — Может, это они наполнили ветром твои паруса.

— У меня нет парусов, — ответила Сольвейг. — Только жалкая тряпка.

Бера махнула морщинистой рукой:

— Но именно с ее помощью ты добралась сюда. И может статься, я тоже буду тебе полезна.

— А куда вы идете?

— На рынок.

Сольвейг мотнула головой.

— Не торопись, — сказала ей старушка. — Иногда иди вперед, иногда в сторону, а порой и назад. Вот так люди и путешествуют. — Бера вновь взяла Сольвейг за руку. — Я жила здесь с рождения, и мне ведомо, кто приходит, кто уходит и куда кто направляется. Я отведу тебя к друзьям.

— А кто они?

— Турпин, Орм и его жена Ильва. Шведские торговцы мехом.

— Шведы?! — воскликнула Сольвейг.

— Ну а что они могут поделать? — возразила Бера. — Никто из нас не выбирал себе родителей.

— Мне казалось, что звероловы живут далеко на севере, — сказала девушка.

— Так и есть. Они приносят меха в Трондхейм, а торговцы везут их дальше.

— Куда?

— Они сами тебе это расскажут, — ответила старая женщина.

— Миклагард, — сказала Сольвейг торговцам.

Турпин, Орм и Ильва сидели на груде меха. Услышав ответ, они поджали губы.

— Миклагард, — повторила Сольвейг, надеясь, что в голосе ее было больше уверенности, чем в сердце.

— Тут замешан мужчина, да? — поинтересовался Орм.

— Ее отец, — объяснила Бера.

— Они все так говорят, — возразил тот.

Ильва взглянула на Сольвейг со смесью приязни и сожаления.

— Ты ведь не представляешь себе, о чем говоришь, — сказала она.

— Вы ведь туда едете? — спросила ее Сольвейг. — В Миклагард?

Все трое залились смехом.

— Миклагард, — еще раз повторила она. — За страной Гардарики.

— Да знаем мы, где этот город, — ответил Орм. — Нет, мы направляемся в Сигтуну.

— В Сигтуну, — сказала Ильва. — Через горы.

«Именно так шел и Харальд», — подумала Сольвейг. И, должно быть, ее отец.

— И через Швецию.

— Именно оттуда отплывают балтийские торговцы, — объяснила Ильва. — Из порта на озере Малар. Мы дойдем туда за четырнадцать дней.

— Вы возьмете меня с собой? — с жаром спросила Сольвейг.

Турпин покачал своей медвежьей головой из стороны в сторону и что-то прорычал про себя.

Орм и Ильва промолчали.

— Лишний рот, — сказал Турпин. — И все равно ты долго не протянешь.

Сольвейг щелкнула языком и сообщила ему:

— Я крепче, чем кажусь. Я могу нести свою долю.

Орм медленно поглаживал беличьи меха, на которых сидел, и осматривал Сольвейг с головы до ног: слишком юная, чтобы назвать ее женщиной, и слишком взрослая, чтобы быть ребенком, с глазами разного цвета — один серый, другой цвета фиалки. Он увидел, что она высока и крепко стоит ногами на земле. Увидел, сколько в ней решимости.

— Мне почти пятнадцать, — добавила она, распрямляя плечи.

— Ты умеешь что-нибудь? — спросил ее Орм.

— Умею вырезать, — тут же ответила она.

— Вырезать что?

— Рыболовные крючки. Иглы. Руны.

Орм посмотрел на своего брата, и Турпин ответил на его взгляд. Они оба были неразговорчивы и часто понимали друг друга без слов.

— У нас будет уговор, — сказал Турпин. — Всякий раз, как мы остановимся на привал, ты будешь вырезать что-нибудь до самого заката, а когда приедем в Сигтуну, отдашь свои поделки нам.

— Да, да! — радостно вскричала Сольвейг. — Я согласна!

— Для перевозки товаров у нас есть вьючные лошади, — пояснила ей Ильва. — Сами мы идем пешком.

— Что это? — спросила Сольвейг, указывая на блестящий коричневый кусок меха.

— Это темная куница, — ответил Орм, а затем указал пальцем на Сольвейг и ухмыльнулся: — А как насчет тебя? Как тебя зовут?

Сольвейг покачала головой:

— Я дочь Хальфдана.

Орм нахмурился:

— Когда мы дойдем до Сигтуны, тебе нужно будет найти судно, что плывет в Ладогу.

— Нет, — возразила Сольвейг. — В Миклагард.

— Балтийские торговцы плывут только до Ладоги, — поведал ей Орм. — И даже если ты дотуда доберешься, тебе придется договариваться с торговцами, что идут в Киев.

— Шаг за шагом, — сказала Ильва.

Турпин негромко проворчал что-то и встал со своего мехового трона из соболиных и беличьих шкурок, мехов желтой куницы, оленей и черного медведя.

— Ладно, — объявил он. — Отправляемся завтра на рассвете.

Лицо Сольвейг просияло.

— Я буду сильной, как солнце, — пообещала она ему.

И Сольвейг намеревалась сдержать это обещание. От всего сердца и каждой мыслью своей она поклялась в этом. Ей оставалось лишь надеяться, что она сможет быть такой же крепкой, как ее слово.

5

По узкой тропе между отрогами серо-голубых гор Сольвейг шла первой. Затем, на вершине перевала, она повернулась и встретилась глазами с Турпином. Ее накидка из войлока хлопала на ветру, а солнце, сиявшее из-за спины, нимбом озаряло ее золотые волосы.

Турпин, загородив от света глаза своей волосатой рукой, рассматривал ее.

— Что такое? — спросила она, слегка склонив голову набок.

Турпин тихо пробормотал:

— Ты напоминаешь мне… — И, не договорив, он пошел дальше, обгоняя Сольвейг.

Светило солнце, дул ветер, проносились по небу серо-бурые облака, осыпались на землю ледяные апрельские ливни, однажды случился снегопад. Шли дни.

«Ты видел все это? — мысленно спрашивала Сольвейг. — Отец, видел ли ты эти гигантские валуны, здесь их по склонам разбросаны сотни, тысячи! Они похожи на стадо овец-великанов. Умывался ли ледяной водой из горной реки, чьи пенные воды белы, словно молоко? Горные тропы открыты всем ветрам, а лесные дорожки застланы упругим ковром из сосновых игл; воздух здесь, наверху, такой прозрачный, что каждый звук — звон колокольчика на шее у козы, что стоит на дальней гряде, или стук топора и колотушки, которыми местный житель раскалывает бревна, — плывет по всей долине. Земля снова начала распахивать свои глаза: маленькие желтые цветочки с желтыми зрачками. Ты видел следы в росе, что оставляют волки, хорьки и зайцы-беляки? А помет косули? Ты слышал тихий шепот из-под воды в часы, когда падает снег? Чувствовал под ногами молодой мох, похожий на губку и такой пугающе зеленый? Вдыхал ли в себя утро — такое чистое, будто в первый день существования мира?»

А Сольвейг видела, слышала и чувствовала все это.

В сумерках, когда путники останавливались на ночлег — дважды они ночевали в ветхих амбарах и один раз в неглубокой пещере, но все остальное время спали под открытым небом, при ярком свете звезд и мерцании костра, — Сольвейг вырезала что-то из клена.

— Что это ты мастеришь? — спросила ее Ильва.

Сольвейг молчала.

— Похоже на рукоять для молота.

— Может, это длинная ложка? — предположил Орм.

Сольвейг придвинулась поближе к огню, где потрескивали и пощелкивали осиновые поленья.

— В таком полумраке, — ответила она, — то, что казалось чем-то одним, становится другим. Я вижу здесь все что угодно.

Орм взглянул на Ильву, медленно покачал головой и постучал указательным пальцем себе по виску.

— И даже когда я знаю, что хочу вырезать, — добавила Сольвейг, — лучше все-таки не рассказывать.

— О чем это ты сейчас? — спросила Ильва.

— Когда создаешь что-то, — откликнулась девушка, — лучше не говорить об этом, пока не закончишь дело.

Ильва нахмурилась:

— Почему это?

— Не могу объяснить. Но когда я вырезаю что-нибудь, мне требуются все мои силы, я погружаюсь в дело всеми чувствами и мыслями, и телом тоже, каждой его пядью. И разговоры тогда только опустошают меня. Слова делают меня слабее.

После того как все четверо поели и выпили немного эля, Сольвейг вытянулась на земле, и вскоре Турпин принялся рассказывать ей про лето. Если путешествовать здесь летом, а не зимой, то все совсем другое. На ледниках все еще лежит снег, но все луга взирают на тебя яркими глазами люпинов — молочно-белых, розовых, багряных… Мы жарим желтые грибы и собираем алые ягоды…

Голос Турпина звучал в ушах Сольвейг, будто жужжание пчел в летний день.

— А форель! Мы ловили ее руками и зажаривали на открытом огне…

— Вы только послушайте его! — раздался голос Ильвы.

— Ох! — проворчал Турпин. — Ну да, летом бывают еще и комары…

Но Сольвейг уже заснула.

Турпин встал, развернул шкуру — в темноте сложно было разглядеть, что это была за шкура, но пахла она черным медведем, — бережно накрыл ею Сольвейг и промолвил:

— Она напоминает мне…

И все трое еще посидели молча у костра.

Потом Турпин потер руки, потянулся. И простонал:

— Моя Тола! Тола! Какому отцу под силу пережить потерю дочери? Часть меня ушла вместе с нею, и я буду искать ее, покуда жив.

Пламя костра вздыхало и свистело.

— Нет, Сольвейг вряд ли доберется до Миклагарда, — заметил Турпин. — Но все же она идет вслед за отцом, и я думаю ей помочь. Когда мы придем в Сигтуну, можно отвести ее к шкиперу. К Рыжему Оттару.

Ильва шумно втянула в себя воздух.

— Она ему понравится, — сказал Турпин.

— Он сделает из нее рабыню, — возразила Ильва. — И потребует от нее особых услуг.

— Я этого не допущу. Сольвейг будет вырезать для него, но не спать с ним. У него уже есть рабыня. Нет, я знаю Рыжего Оттара. Он возьмет ее на борт и довезет до Ладоги.

— Друг мой, — объявил Турпин. — У меня для тебя есть настоящее сокровище.

— Пфф!

В золотисто-рыжей бороде Оттара заблестела слюна; он обдал ею и стоящих с ним рядом.

— Ты слышишь, Слоти? Турпин принес нам сокровище.

Слоти выпрямился и криво улыбнулся.

— Сокровище! — повторил шкипер, смакуя слово. — С каких это пор, Турпин, ты оказываешь мне услуги? Обычно ты обстригаешь меня как овцу, продавая свои вонючие овечьи шкуры.

Оба они рассмеялись, а женщина, у которой между зубами красовалась щель, захлопала в ладоши.

Сольвейг смотрела на них. На Рыжего Оттара и сидящую у его ног молодую красавицу с блестящими темными волосами, на двух женщин постарше, на мальчика и девочку, ровесников Блуббы, и на четверых других мужчин. У одного из них почернел зуб, а другой, гораздо моложе его, высокий и темноволосый, пристально глядел на Сольвейг смеющимися глазами.

— Ничто не дается даром, — сказал Рыжий Оттар. — Продолжай, Турпин. Что за сокровище?

Турпин кивнул в сторону Сольвейг и указал на нее раскрытой ладонью.

Балтийские торговцы дружно обратили взгляд на девушку. Десять пар немигающих глаз.

— Ничто не дается даром, — задумчиво повторил Рыжий Оттар. — Чего ты от меня хочешь?

— Она умеет вырезать разные штуки, — рассказал ему Турпин. Он стряхнул с плеч сумку, развязал кожаный шнурок и открыл ее: — Ты только взгляни на это. Какие иголки, какое блюдо с рунами по кругу.

Рыжий Оттар фыркнул. Затем приложил указательный палец к ноздре и высморкался.

— Она пришла с нами из Трондхейма.

Рыжий Оттар шагнул к Сольвейг и встал прямо перед ней:

— Сбежала откуда-то, а?

Сольвейг покачала головой.

— Сильно били?

Сольвейг вздрогнула, но потом, не моргая, уставилась Рыжему Оттару прямо в глаза.

— Или еще чего хуже. Ты пырнула кого-нибудь своим ножом для резьбы?

— Нет! — Голос девушки прозвучал гораздо громче, чем ей бы хотелось.

— Ей нужно переплыть. И безопасно, — сказал Турпин. — Она заплатит своими поделками.

— Ты слышал, Бруни? — обратился к тому Рыжий Оттар. — У тебя будет помощница.

Оттар взглянул на Сольвейг. Она была почти на голову выше его.

— И зачем? — пророкотал он. — С чего вдруг?

— Я иду вслед за отцом, — ответила девушка и широко распахнула глаза.

Шкипер скорчил гримасу и потряс головой:

— Одна?

Сольвейг кивнула.

— И где же он?

— В Миклагарде. — Она помолчала немного. — Я думаю, что там.

— В Миклагарде, — повторил Рыжий Оттар. — Понятно… Все слышали? В Миклагарде.

— Сияющий город для сияющей девицы, — проговорил красивый юноша.

— Ты за словом в карман не полезешь, а, Вигот? — обратился к нему рыжий Оттар.

Вигот лукаво улыбнулся Сольвейг:

— Да ты ведь точно не одна едешь, а?

Рыжий Оттар ударил себя по бедрам, откинул голову и расхохотался прямо Сольвейг в лицо. Все торговцы принялись насмехаться над Сольвейг и бросать колкие замечания.

Рыжий Оттар ткнул ей указательным пальцем в шею:

— Эта… эта девушка… так как, ты сказала, тебя зовут?

— Я не говорила, — ответила она.

— Ну так скажи.

Сольвейг не сводила глаз с Рыжего Оттара.

— Ничто не дается даром, — ответила она, стараясь изо всех сил, чтобы голос ее звучал четко и уверенно.

Услышав это, некоторые торговцы засмеялись.

И сам шкипер тоже расхохотался.

— А твой отец?..

— Хальфдан, — отозвалась Сольвейг.

— Никогда не доверяй данам, — промолвил Рыжий Оттар. — И даже полуданам.

— Хальфдан? — нахмурясь, повторил пожилой мужчина с яркими голубыми глазами.

— А что такое, Торстен? — спросил его Рыжий Оттар.

— Да, — ответил тот. — Точно. Когда я в последний раз плыл в Ладогу… Там был Хальфдан.

Словно холодные волны пробежали по спине Сольвейг, она вытянула шею.

— В прошлом сентябре, — добавил мужчина. — Высокий мужчина, неуклюжий. Он хромал.

Сольвейг услышала, каким отрывистым стало ее дыхание, и ощутила жжение в глазах.

А потом женщина со щелью меж зубов подошла к ней и помахала чешуйчатой красной рукой у Сольвейг перед носом.

— Я говорю «нет», — объявила она.

— А тебя никто и не спрашивал, — отозвался Рыжий Оттар. — Вот в этом-то твоя беда, Бергдис. Ты слишком много говоришь.

— Я говорю «нет», — повторила Бергдис, сверкнув глазами.

— Но вернемся к делу, — вымолвил Рыжий Оттар. — Девушка следует за отцом, и в этом нет ничего дурного. Но на преданности и больших надеждах далеко не уедешь.

— А без них, — отвечала Сольвейг, — и вообще никуда не уедешь.

— Ну, так как тебя зовут? — поинтересовался он.

— Сольвейг, — ответила девушка, и голос ее прозвенел громко и бодро.

Рыжий Оттар улыбнулся в золотисто-рыжие усы.

— И доверие, — добавил он. — Доверие в пути тоже помогает. Преданность, большие надежды и доверие могут завести тебя далеко, но вряд ли до самого Миклагарда. — Шкипер хитро поглядел на Турпина: — Ну а ты почему так переживаешь за эту девицу?

Турпин опустил глаза.

— Какое тебе до нее дело? — упорствовал Рыжий Оттар.

— Она напоминает мне кое-кого, — ответил Турпин, тяжко вздохнув. — И каждый на корабле должен относиться к ней с уважением. — Он посмотрел на красивого юношу долгим и многозначительным взглядом: — Мне нужно, чтобы вы поручились в этом, когда поедете в Ладогу.

— Мы едем в Киев, — быстро проговорил Рыжий Оттар.

— Киев! — воскликнул Турпин.

— Все когда-то случается впервые. Да, больше опасностей, но больше и золота.

— Киев, — объяснил Турпин для Сольвейг, — находится на юге. Дальше Ладоги, дальше Новгорода.

— Я знаю, — ответила она. — Там правит Ярослав.

Рыжий Оттар в удивлении поднял брови.

— Мне рассказывал отец. Это же больше чем на полпути к Миклагарду!

— Я дам вам больше шкур, чем обычно, — предложил Турпин.

— Да уж пожалуйста, — сухо ответил Рыжий Оттар. — Дай! А если она не будет добросовестно выполнять свою долю работы, мы вышвырнем ее за борт. — Он оглядел свою команду и медленно проговорил: — Да… И нет. Я вижу, что некоторые из вас согласны взять ее с собой, а некоторые — нет. И на то у кого-то из вас есть веские причины. Но не у всех… — Шкипер повернулся к Турпину: — Хорошо! Это мы решим сегодня вечером. Главное — возвращайтесь.

6

Сольвейг просидела полночи, не смыкая глаз, и вырезала при свете огня. Сначала она, выполняя сделку с тремя торговцами, закончила кленовый гребень, а затем приступила к свирели из моржовой кости.

Она вырезала и пыталась заглянуть в будущее…

«Я не знаю, что решит Рыжий Оттар, — думала она. — Та огромная женщина с рыбьими руками против меня. Вигот очень хорош собой, но сам знает об этом. И я не очень ему доверяю. Но если они откажутся меня взять? Что же тогда мне делать?

Заглядывать в будущее и вспоминать прошлое… Я не жалею, что оставила Асту. Она не будет обо мне слишком горевать. Но мне грустно, как подумаю, что она сидит дома одна, без мужчины. Некоторые люди сами творят свою судьбу, а другие, вроде Асты, становятся ее жертвами. И именно тогда на пороге раздаются тяжелые шаги отчаяния…»

На рассвете Сольвейг отдала свирель Турпину:

— Если будешь играть на ней с утра, печаль отступит от тебя на целый день.

— А кто это говорит, что я печален? — нахмурился он.

— Я.

Турпин серьезно посмотрел на нее, а потом неловко, по-медвежьи, обнял:

— Пусть боги приведут тебя к отцу.

Было еще темно, когда Сольвейг и торговцы вернулись вдоль речного берега, мимо амбара и солодовни к складу Рыжего Оттара. Сольвейг несла с собой небольшой сверток с одеждой, оленью полость и мешочек с костями.

— Ну что ж, — объявил Рыжий Оттар. — Мы решили взять тебя.

Сердце Сольвейг подпрыгнуло у нее в груди.

— Но не думай, что все об этом только и мечтали, — добавил он. — Вовсе нет.

«Та рослая женщина, — подумала Сольвейг. — Кто же еще?»

— Но команда есть команда, — продолжил шкипер. — И мы должны ладить друг с другом.

— Я буду с вами ладить, — сказала Сольвейг.

— А то как же! — Рыжий Оттар повернулся к высокой женщине и кивнул ей: — Бергдис. И ты, Одиндиса.

Жена Слоти и Бергдис выступили вперед и встали бок о бок с Сольвейг.

— Вот! — воскликнул Рыжий Оттар. — Вот твои ближайшие товарищи. И разумеется, грести и вычерпывать воду вы тоже будете вместе. Они — опытные мореходы, мы отправлялись с ними в плавание больше дюжины раз. Они будут наставлять тебя и предупреждать об опасности. И они отвечают за тебя передо мной.

Сольвейг не могла не почувствовать, что Бергдис наседает на нее своим горячим плечом, а со стороны, где стояла Одиндиса, будто веет холодом.

— И если с тобой приключится что худое, — нарочито медленно проговорил Оттар, — то же будет ждать и их самих…

Он помолчал.

— Ты слышал, что я сказал, Турпин?

— Да.

— Я клянусь в этом, друг. — Рыжий Оттар помахал указательным пальцем. — Ну что ж. Пятеро мужчин, четыре женщины, двое детей. Одиннадцать человек в команде. У каждого есть свои обязанности, и каждый принес с собой свои умения. Ты, Сольвейг, умеешь вырезать и заплатишь мне за дорогу своими работами.

Сольвейг кивнула.

«В нем есть сила, — подумала она. — Мне это по душе».

— Ты должна будешь помогать Бергдис в стряпне и служить подмастерьем у нашего резчика и кузнеца, Бруни Черного Зуба. Все понятно?

— Да, — ответила Сольвейг.

— Может, ты думаешь, — продолжал Рыжий Оттар, — что, как только мы окажемся в море, у нас появится куча времени? Так не бывает. Дела находятся всегда. — Он повернулся к Торстену: — Так когда мы можем отчаливать? Что скажешь, Торстен?

Торстен ответил, что установилась хорошая погода.

— И не только погода. Ветер будет дуть нам прямо в спину.

— Ветер будет дуть в спину нам, а мы — моему сопернику Ульрику, — сказал Рыжий Оттар. — Он уплыл еще прошлой ночью.

— Тогда завтра на рассвете, — провозгласил Торстен.

— Когда мы оставим озеро позади и отправимся в открытое море, — рассказывал девушке шкипер, — сперва нам на пути попадутся Аландские острова. Один большой и сотни маленьких — будто месяц в окружении звезд. Дотуда плыть два дня и две ночи.

— Мы направимся прямиком к островам, — сказал Торстен. — Если ветер не переменится.

— Аланд, — проговорила Одиндиса нараспев. — Остров, населенный чародеями.

— Пфф… — сплюнул Рыжий Оттар и бросил на жену Слоти колючий взгляд.

— Знаешь, иногда я вижу то, чего не видят другие, — продолжала Одиндиса.

Шкипер хлопнул в ладоши:

— Вздор!

Одиндиса повернулась к Сольвейг и посмотрела на нее полудиким рассеянным взглядом, будто застыла между мирами.

— Значит, Аланд, — повторил Торстен. — А потом на восток, все время на восток, до Ладоги. Идти от Аланда будем пять дней и пять ночей, никак не меньше.

— Я видела, как двое плясунов превратились в камни, — мечтательно сказала Одиндиса.

— Одиндиса! — рявкнул Рыжий Оттар. — Я от тебя мокрое место оставлю!

— Может, мне показать девочке корабль? — спросил Торстен.

У Сольвейг екнуло сердце. Она не могла дождаться мига, когда расспросит кормчего про отца.

Но Рыжий Оттар сказал, что пойдет с ними вместе:

— Мне нужно проверить груз.

— Мы его уже проверили, — возразил ему Бруни Черный Зуб. — Слоти и Вигот уже на борту, сторожат.

— Все равно.

Сольвейг заметила, как гордится своим судном Рыжий Оттар. Проходя по причалу, он похлопал его по обшивке.

— Дуб, — объявил он. — Тес из дуба, только недавно срубили. Я был в том лесу, когда раскалывали деревья для моего корабля. Ему ведь всего годочек.

— Какой красивый! — воскликнула Сольвейг.

— Посмотри на эти изгибы, на эти очертания!

— Похож на волны, — сказал Торстен. — И на мою жену.

— А эта морская красавица и есть моя жена. Киль целиком сработан из отличной древесины. Знаешь что-нибудь о кораблях?

Сольвейг покачала головой:

— Нет, почти ничего. О рыбацких лодках и яликах могу рассказать, но я никогда не ступала на судно, которое было бы хоть вполовину так прекрасно, как это.

— Ну так заходи! — пригласил ее шкипер. Его глаза, рыжие, как мех лисицы, ярко сияли.

О! Пока Рыжий Оттар вышагивал с ней от носа к корме и обратно, а потом поперек корабля, она ощутила такую легкость в душе, что едва касалась ногами палубы. В ее ушах звенели строки, которые нередко произносил отец:

— Измерь его, — приказал Сольвейг Рыжий Оттар. — Познакомься с ним!

И все трое снова зашагали бок о бок от кормы к носу. Сольвейг вслух считала шаги.

— Четырнадцать, — сказал она. — И четыре в ширину.

Рыжий Оттар крякнул и кивнул. Торстен тайком подмигнул Сольвейг.

— Еще не совсем выросло судно, а, шкипер? — спросил он.

— Это корабль богов! — ответил тот. — Таким, как вы, его не оценить по достоинству.

— Тут нельзя знать наверняка, — возразил Торстен. — Иным ладьям лучше оставаться на берегу.

— Парус двадцати футов в высоту и двадцати в ширину, — обратился Рыжий Оттар к Сольвейг. — А погляди на шкентель… а на канаты из тюленьей шкуры!

«Он такой грубый на вид, — подумала Сольвейг, — а радуется, будто ребенок».

— Так вот! — продолжал Рыжий Оттар. — Когда можем, мы плывем под парусом. А когда нет — гребем сами. Вот тут скамейки для гребцов. Я работаю веслом напротив Вигота, а…

— Ты будешь грести?! — воскликнула Сольвейг.

— А как же. Думаешь, я буду сидеть сложа руки? Торстен — наш кормчий, а я гребу напротив Вигота. Дальше — Бруни и Слоти. И затем уж вы, женщины, все четверо. Каждая будет грести по полсмены и помогать детям вычерпывать воду.

— А с кем буду грести я?

Шкипер поджал губы:

— Мы решим это позже.

Сольвейг указала на открытую кладовую возле мачты:

— Чем вы торгуете?

— Обычной всячиной, — ответил Рыжий Оттар и постучал по палубе: — Там, внизу, тоже запасы.

— Шкуры и мех?

— Уйма! Я вот что скажу: старый добрый Лысач с братом — как же его зовут-то? Орм? — приносят нам самый лучший мех.

— Ты имеешь в виду Турпина?

— Да, Лысача.

— Почему ты так его зовешь?

— Да потому что он такой мохнатый. Попомни мои слова, скоро они разгонят всех остальных поставщиков. В этот раз они привезли еще и воск. Я никогда не видел столько воска. Свечей хватит на всю Ладогу. И на Киев в придачу.

— Значит, меха и воск.

— Еще оружие. У некоторых украшены лезвие, рукоять или ножны. Исландец, Бруни, сработал их нынешней зимой.

Торстен прервал речь Оттара, сплюнув на палубу и растерев слюну подошвой левой ноги.

— Что с тобой, Торстен? — гавкнул Рыжий Оттар.

Но Торстен просто прорычал что-то и отказался отвечать.

— А можно мне посмотреть? — спросила Сольвейг. — На оружие?

— Придется подождать. Пока что все оно завернуто в промасленную ткань и сложено вот тут. — Рыжий Оттар снова топнул и рассмеялся: — Поглядите на нее! Глазки-то загорелись!

— Все тут так необычно, — объяснила Сольвейг.

— А еще мы везем мед. Бочки меда. И настольные игры. И… — он понизил голос, — драгоценные металлы.

— То есть золото?

Рассвет. Закурлыкали чайки. Засвиристели крачки. Но когда Торстен отвязывал лодку и она начала скользить, а потом мягко покачиваться, путники не издали ни звука. Оказавшись меж водой и сушей, все думали о том, что оставили и что ждет их впереди.

Дорога из гавани на озере Малар через канал в открытое море заняла все утро и половину дня, и только потом западный ветер принялся за дело всерьез.

Волны хлопали, будто от радости, а корабль Оттара подпрыгивал со свистом.

Сольвейг сидела на корме, позади огромного квадратного паруса. Здесь такой же ветер, как и там, где мою лодку пронесло мимо Трондхейма, подумала она.

— Поворачивает! — прокричал ей Торстен.

Сольвейг скосила на него взгляд.

— Ветер поворачивает! — взревел он.

— А мой отец, — начала Сольвейг, — он…

Торстен жестом подозвал ее ближе:

— Не слышу. Ветер слишком громко воет.

— Мой отец… — начала опять она.

Торстен сжал челюсти и решительно кивнул:

— Хороший человек. Словоохотливый. Знает множество историй.

— Ты говорил с ним?

— Мы застряли в Ладоге на пару дней. Ветер был северный. Да, он рассказал мне про Харальда Сигурдссона. И о цели своего путешествия.

— Ох! — сказала Сольвейг, чувствуя разочарование.

— Но он больше думал не о том, что его ждет впереди, а о том, что оставил. Это было заметно. Хутор… Аста… Однажды вечером он рассказал мне про Сири… Сирит.

— Про мою маму! — нетерпеливо отозвалась Сольвейг.

— Но… — Торстен внимательно оглядел Сольвейг, а потом положил ей на плечо свою теплую руку. — Но дело было в тебе. В тебе, Сольвейг.

Она затаила дыхание.

— Да, — уверил ее кормчий. — Он поведал мне, как он скучает по тебе… ты владела его мыслями.

Сольвейг не могла насытиться его словами. После того что Торстен ей рассказал, девушке хотелось услышать еще больше. Как будто, сколько бы он ни говорил, всего было бы ей мало.

По другую сторону от Торстена сидел Вигот. Он втянул на борт леску, которой ловил рыбу, схватил блестящую, извивающуюся морскую форель, вынул у нее изо рта крюк и расшиб ее голову о планшир. Потом оценивающе оглядел Сольвейг:

— Они не могут устоять передо мной. — Он улыбнулся.

«А я могу, — подумала Сольвейг. — Единственный, кто не может устоять перед тобой, — это ты сам!»

Рыжий Оттар с Эдит сидели в тени стонущего паруса. Он накручивал ей темный локон на левое ухо…

Бергдис чистила рыбу, которую поймал Вигот, и выбрасывала потроха за борт, где они не успевали коснуться воды: их с криками подхватывали на лету чайки… Бард и Брита склонились вместе над какой-то настольной игрой, а Слоти, их отец, наблюдал за ними. Бруни Черный Зуб искал что-то среди груза и бранился шепотом. И далеко на носу, одна-одинешенька, жена Слоти Одиндиса простирала руки куда-то вдаль, над водой, напевая и причитая.

«У нее серебристые глаза, — подумала Сольвейг. — Острые, как серп. Интересно, она голосовала за меня или против?»

Повсюду вокруг Сольвейг торговцы занимались каждый своим делом или отдыхали. Колесница солнца медленно спускалась вниз, и ее преследовал, лая и лязгая зубами, волк по имени Сколл. Он почти догонял солнце.

— Вороны! — раздался пронзительный крик прямо у Сольвейг за спиной.

— Ой! — выдохнула она.

— Вороны! — скрипела Бергдис. — Мысль и Память. Я вижу, как они сидят у тебя на плечах.

Сольвейг с трудом поднялась на ноги:

— Я тебя не видела.

Бергдис взмахнула разделочным ножом, и он блеснул в солнечном свете.

— Мне нужна твоя помощь. Прямо сейчас. Если не успеем к закату, на корабле будет одиннадцать голодных ртов и пустых животов.

— Что мне делать?

— То же, что и я. Хвосты — прочь! Головы — прочь! А затем потроши их.

Бергдис бросила на Сольвейг проницательный взгляд:

— Чтобы быть женщиной-викингом, тебе придется быть также и мужчиной.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама поймешь. — Она постучала ей по подбородку острым концом ножа. — Следуй за мной. — И заковыляла по палубе.

Маленькая жаровня Бергдис — всего только железная пластина,окруженная четырьмя железными решетками, — находилась в трюме и была хорошо защищена от морских ветров. Там они с Сольвейг в первый раз приготовили еду на борту корабля — зажарили морскую форель и скумбрию, что поймал Вигот, и добавили к этой снеди холодную толченую репу с морковью. После того как все наелись и запили ужин мутным элем, Сольвейг почувствовала сильную усталость. Она не могла сегодня вырезать. И вдобавок к этому дневной свет за кормой быстро угасал.

«Ничто не пропадает даром — так говаривал отец, — подумала Сольвейг. — Он бы сказал мне, что если резьба еще не стала частью моего путешествия, то путешествие станет частью резьбы. Мне нравилось, как он умеет играть со словами. И правда, поэты и резчики каждый свой день, каждый год — путешествие длиною в жизнь — делают частью своей работы.

Вот почему Один говорит, что нам следует слушать седых певцов. Сморщенная кожа часто дает хорошие советы.

Но вера, вера в себя… ведь она значит больше всего остального, не правда ли? Многие насмехаются надо мной и говорят, что я никогда не доберусь до Миклагарда. Даже Турпин так говорил. Но я доберусь! Доберусь, если буду верить, что мне это под силу».

Сольвейг раскрыла овечью полость, свернулась под ней клубочком и почувствовала, прежде чем уснуть, что двое ее спутниц легли по обе стороны. Она чувствовала совсем рядом с собой тяжелое дыхание грузной Бергдис и пустое пространство между собою и молчаливой Одиндисой, тощей, будто палка. Она положила руки на сердце.

«Отец! Отец мой! Я и представить себе не могла, что тебя не будет дома, когда я спущусь с холма. Ни на секунду не могла такого помыслить. Как же ты мог уйти, не сказав мне? Как ты мог?»

Сольвейг вздохнула, вытянулась и устремила взгляд на кормчего. Он сидел на корме, держа в руках рулевое весло, и его лицо освещало мерцание ночного фонаря.

И как раз тогда, когда ночь становится черней самой черноты, когда наступает час волка, Сольвейг, Рыжий Оттар и торговцы проснулись от шума и тряски. Парус хлопал, как огромное крыло, сосновая мачта стонала, корабль подпрыгивал и содрогался. Их обжигали потоки соленых брызг, а Торстен, стоя на палубе, орал что-то в ночную даль.

Все сгрудились вокруг него. Сольвейг не удержала равновесия, споткнулась о деревянный сундук и упала. Вигот помог ей встать. Он прищелкнул языком:

— Да ты просто пала к моим ногам!

Но Сольвейг быстро стряхнула с себя его руки: она была напугана не менее остальных.

— Что? — галдели все. — Что это было? Что случилось?

— Уйдите с дороги! — прокричал Рыжий Оттар. — Торстен! Что это было, приятель?

А Торстен продолжал вглядываться в море за кормой. Он указывал куда-то пальцем.

— Чудно-то как, — промолвил он. — Ох чудно. Вынырнуло из тьмы и нырнуло обратно.

— А ну идите отсюда! — приказал Рыжий Оттар. — Все спать.

Торстен повернулся к торговцам. Глаза его были черные от усталости.

7

Только утром он поведал всем о том, что же произошло:

— Оно замаячило в темноте, выплыло из мрака. Только что не было — и вот оно уже тут.

— Что же? — выспрашивали все. — Что это было?

— Корабль. Черный как смоль. Темнее ночи.

— Даже парус? — спросила Сольвейг.

— И он тоже. Выступал из темноты только впередсмотрящий на носу. Крупный такой мужчина, — сказал он девушке. — Вроде твоего отца, только просвечивал насквозь.

Сольвейг застыла на месте, а Одиндиса шумно втянула воздух сквозь зубы.

— Я ему кричал, но он мне не ответил. Тогда я наклонил рулевое весло и стал молиться, чтобы боги даровали мне сил. Весло чуть не выкрутило мне руки, честное слово.

— Если бы не ты, Торстен, — сказал Рыжий Оттар, — мы бы уже спали на дне Балтийского моря.

Торстен выдвинул вперед челюсть и обратил взгляд к Асгарду:

— Не меня благодари, а свою морскую жену, свой корабль!

Тут Эдит сказала, будто припоминая что-то:

— Плеск волн. Шум волн. Крики.

— В этом и дело! — ответил Торстен. — Корабли издают звуки. Нос разрезает воду, трещит корпус, хлопают знамена. А этот двигался бесшумно, совсем бесшумно.

— А я предупреждала, — вступила в разговор Одиндиса. — Это чародеи. Я почувствовала их, когда вытянула над водой руки. Они плыли с Аланда.

— И кто ж это говорит? — насмешливо спросил ее Рыжий Оттар.

— Я говорю, — ответствовала она, расправляя плащ.

— Послания, — сказал Бруни.

— Что-что? — переспросил Оттар.

— У нас в Исландии, — пояснил тот, — есть колдуны, которые умеют насылать смертоносные заклятия и поднимать людей из могил. И сотворять послания.

— А что это? — вмешалась Сольвейг.

— Наваждения. Послания могут становиться громадными, а могут сжиматься до размера мухи. Они садятся на корабль и пересекают океаны. И погружают людей в такой глубокий сон, что те никогда не проснутся.

— Позже расскажешь, Бруни, — прервал его Рыжий Оттар. — Для басен у нас еще будет время.

— Послания — это не выдумки. Мы в Исландии все про них знаем.

Торстен со злобой зыркнул на него:

— Так пошли себе что-нибудь, мне плевать.

— Чародеи с Аланда, — повторила Одиндиса. — Или призраки. Нам бы лучше не плыть туда.

— Почему? — спросил Рыжий Оттар. — Они плыли не за нами.

— Он прав, — согласился Торстен. — Иначе нам бы не удалось спастись.

— Я не изменю курс, — сообщил ему Оттар, — из-за какого-то бесшумного корабля.

Одиндиса предупредила их:

— Мы должны принести благодарственную жертву за спасение. Иначе Эгир…

— Что же? Что мы можем пожертвовать? — спросил Бруни.

— Что-нибудь живое.

Торговцы переглянулись. Затем взгляды всех обратились к Бергдис. Та сказала:

— Эгир и Ран не очень-то обрадуются мышке или крысе, даже если нам удастся их поймать. Значит… если не считать нас самих… единственные живые существа на корабле — это куры.

— Значит, решено, — объявил Рыжий Оттар. — Курица.

Бергдис приказала Сольвейг достать одну из кур, что сидели в клетке у мачты:

— Бери пожирней. Чернушку.

Сольвейг покачала головой:

— Жалко губить ее зря.

— Зря? — удивился Торстен. — Подношение богам — это ты называешь «зря»?

— Да нет, — с улыбкой ответила Бергдис. — Она не пропадет даром. Богам нужен всего лишь ее Дух.

Когда Сольвейг вернулась с кудахчущей черной курицей, Бергдис уже успела надеть странный браслет. Девушка вместе с Эдит подошла поближе, чтобы разглядеть его.

— На вид похоже, будто он сделан из фаланг пальцев. — Девушка пересчитала их. — Семь штук. Будто их расположили рядом и переплели.

— Это и правда так? — спросила Эдит.

Бергдис ничего не ответила, лишь бросила на нее испепеляющий взгляд.

Затем достала из глубокого кармана свой разделочный нож — тот самый, которым размахивала перед Сольвейг. Она выхватила у девушки курицу, подняла вверх и с криком перерезала ей горло. Кровь и потроха расплескались по всей палубе.

Торговцы опустились на колени. Эдит вырвало, а остальные вознесли хвалу Эгиру и Ран. Бергдис заговорила нараспев:

— Когда мы плыли из Сигтуны, наш морской жеребец брыкался и вставал на дыбы. Затем из тьмы выплыл черный корабль. Вы направляли руку Торстена, вы безопасно провели нас…

После того как Бергдис закончила, Торстен напомнил:

— Не забудьте про эль. Эгир всегда хочет пить.

— Пусть возьмет мою долю, — пробулькала Эдит, и ее снова стошнило.

— Вылей половину кувшина перед нами и половину за нами, — приказал ей Рыжий Оттар.

И Эдит выплеснула свой эль в жадные волны.

— Хвала Эгиру и Ран! — сказал Слоти. — И Христу хвала.

— Что?! — рявкнул Рыжий Оттар. Его бычья шея налилась кровью, и вены выступили наружу. — Да как ты смеешь? Я не потерплю, чтобы на моем судне славили Белого Христа.

— Ты мне не муж, — ледяным голосом проговорила Одиндиса. — Христос… Христос.

— Можно чтить и богов, и Христа, — оправдывался Слоти. — Я так и поступаю.

— Он принес войну в Швецию. Кровь и смерть. — Оттар повернулся к Сольвейг: — И в твою страну тоже. Когда король Олаф вернулся из Киева и сражался во имя Христа при Стикластадире.

Сольвейг медленно кивнула и закрыла глаза.

— Я знаю, — проговорила она шепотом, вспоминая, как призраки погибших при Стикластадире скользили по воде, когда она добиралась до Трондхейма.

Рыжий Оттар задумчиво посмотрел на нее:

— Ты была там?

— Я и сейчас там. Кто приходит в Стикластадир, остается там навеки. Так люди говорят.

Она остановила на шкипере печальный взгляд.

— У них было время, — ответил он. — И именно тогда им было назначено умереть. Ну ладно! Ни слова больше о Христе. Его люди убили моего брата и сына моего брата.

Бергдис повернулась к Сольвейг и протянула ей искромсанные останки черной курицы:

— Ощипай ее. Все, что останется, пойдет в суп.

Итак, девушка села, прислонившись спиной к мачте, и принялась ощипывать несчастную птицу. Морской ветер унес перья — даже те, что были испачканы кровью. Почуяв кровь собственной сестрицы, оставшиеся курицы беспокойно закудахтали в клетке.

Торстен. Ему известно что-то про Бруни. И они не ладят.

Сольвейг ощутила в горле комок. А затем, нежданно-негаданно, закапали горестные слезы.

«Кровь, — думала она между всхлипами. — Слезы смывают кровь».

Все утро команда провела степенно. А днем на море спустилась легкая завеса тумана. Она то осыпалась каплями, то поднималась, то меняла очертания, и всем казалось, будто они заточены в плен внутри собственной головы и собственного сердца. Всем, кроме Вигота. Тот свистел соловьем и объявлял, что туман очень плох для рыбы, но очень хорош для ее ловцов.

Пока Сольвейг стояла рядом с Торстеном на корме, с ней заговорила Одиндиса:

— Этот туман наслали жители Аланда. Они творят туман, когда хотят, чтобы от них держались подальше.

— Что за вздор ты несешь, — возразил Торстен. — Туман творят жар и холод, если смешиваются слишком быстро.

— А сколько всего Аландских островов? — спросила его Одиндиса.

— Не знаю.

— Вот именно. Чародеи поднимают и топят острова, поэтому их число постоянно меняется.

— Одиндиса. — Торстен протянул к ней руку и постучал ей по лбу. — Вот где на самом деле туман. Сплошной туман!

— Вот увидишь, — пригрозила она ему.

Но Торстен и так видел неплохо и уверенно направлял судно к Аланду. Пока Бергдис с Одиндисой спускали огромный парус, четверо мужчин — Рыжий Оттар с Виготом и Бруни со Слоти — устроились у весел и неспешно повели корабль к гавани.

Уже почти стемнело, и Сольвейг только следующим утром смогла разглядеть окрестности. Место было грязное, убогое и продувалось насквозь. Берег был почти необитаем: тут проживала лишь жалкая горстка торговцев, зато повсюду, среди рыбьих потрохов и смердящих островков влажных водорослей, кричали чайки и сновали туда-сюда кошки.

«Я ждала чего-то совсем иного, — подумала Сольвейг. — Совсем-совсем иного! Или, может, эти чайки и кошки и есть чародеи?»

Все утро Сольвейг вместе с торговцами пыталась раздобыть побольше еды в дорогу. Рыжий Оттар разрешил команде бродить всюду, где вздумается, лишь бы они вернулись к закату.

— Но куда бы вы ни отправились и что бы ни делали, возвращайтесь в хорошем расположении духа. Ни одно судно не ждет успех, пока на нем царят враждебность и распри. Они опасны не меньше, чем плавучие льды и подводные скалы. — Шкипер оглядел всю команду таким пристальным взглядом, что каждый был уверен, будто обращается Оттар именно к нему. — И уж не сомневайтесь. Если ссоры будут продолжаться, один из вас покинет корабль. Даже посреди моря.

Сольвейг решила побродить в одиночестве.

«Нас одиннадцать. На борту так тесно; иногда мне даже кажется, что я задыхаюсь. Неудивительно, что мы все время вздорим.

Я знаю, мне следовало бы сейчас заниматься резьбой, но я возьму с собой поясную сумку, поброжу по берегу и наберу костей».

Стоило ей услышать, как подошвы ее кожаных ботинок зашлепали по сходням, стоило расправить длинные ноги и руки, как Сольвейг почувствовала себя лучше. Она пила воздух большими глотками, наслаждаясь острым запахом водорослей и рыбьих потрохов, затем с силой выдохнула, пока ее легкие не опустели и не стали плоскими. Сольвейг закашлялась.

Она оставила позади маленькую гавань и побрела по взморью. Ей на глаза попалась желтогрудая птичка, какой она никогда не видела прежде. Птичка все прыгала и прыгала подле нее, косясь на Сольвейг и насвистывая.

«Ты ведешь меня, — подумала девушка. — И я пойду за тобой. — Но затем засомневалась: — А вдруг ты чародей? Вдруг ты собираешься схватить меня и отрезать мне волосы?»

Сольвейг засмотрелась на птичку и совсем потерялась в своих мыслях, а потому не расслышала шагов за спиной.

— Ага! — проговорил тот, кто шел за ней. — Значит, мы идем в одну сторону.

Сольвейг резко развернулась и поскользнулась на скользком камешке.

— Осторожнее! — сказал голос. Чьи-то руки обхватили узкие плечи девушки и помогли ей подняться.

— Вигот! — воскликнула она. — Ты что, преследовал меня?

— Нет.

— Лжец!

— Ну что ж, — ответил Вигот. — Ты стоишь того, чтобы тебя преследовать.

Юноша склонился к ней с полуоткрытым ртом, будто готовый проглотить малейшие возражения Сольвейг. Но она отвернулась и оттолкнула лицо Вигота ладонью.

— У тебя странные глаза, — сказал ей Вигот.

Сольвейг пожала плечами:

— Мне их не видно.

— Один серый, а другой цвета фиалки. Будто у подменыша.

Сольвейг усмехнулась:

— Моя мачеха тоже так говорит.

— Ты и не юна, и не стара.

— И это она тоже говорит. — Сольвейг нахмурила брови. — Ну, как бы то ни было, у тебя тоже странные глаза.

— Почему?

«Они похожи на рыболовные крючки, — подумала она. — И я не могу оторвать от них взгляда».

— Так почему? — переспросил Вигот.

Но Сольвейг лишь покачала головой и хранила молчание.

— Куда ты идешь?

— Я следую за птицей.

— А я — за тобой. — Вигот рассмеялся.

— Уходи.

Но она говорила не от всего сердца, и юноша это знал.

— Ладно же, — продолжила Сольвейг. — Если эта птичка отрежет мне волосы…

— Что-что?

— …и сплетет из них сеть, чтобы ловить мышей в волнах прилива, тебе придется меня спасать.

Вигот, улыбаясь, покачал головой.

Затем они прошли через песчаный пляж и взобрались на зеленый холм. Оттуда они увидели, к своему изумлению, что внизу, почти прямо под ними, расположилось целое селение: множество хижин и несколько длинных домов, крытых дерном.

— Так вот в чем дело, — проговорил Вигот. — Пристань — это всего лишь пристань.

— И посмотри, — добавила Сольвейг. — Видишь ту тропу? Она ведет от деревни прямо к гавани.

— Та тропа скучнее, — ответил юноша, недобро улыбаясь.

Посреди деревни собралась изрядная толпа, и Сольвейг поняла, что люди наблюдают за двумя борцами.

Но вот внезапно со всех сторон раздались вопли; один из молодчиков повалил соперника и крепко прижал к земле. Вот и все, поединок завершился.

И тогда Сольвейг поняла, что рядом с нею больше нет Вигота.

— Погоди! — кричал он, пытаясь продраться через толпу. — Постой! — Он оглянулся на Сольвейг: — Вот увидишь, что будет.

«Нет, — подумала она. — А если мы не вернемся вовремя? А если… Нет, я не знаю».

Вигот направился прямо к юному победителю. Показал пальцем сначала на него, потом на себя. Нырнул рукой в карман и достал оттуда кусочек рубленого серебра размером с ноготь.

Островитянин, улыбнувшись, кивнул и достал в свой черед предмет, который со стороны был похож на серебряный наперсток, и положил его на землю рядом.

Вигот разделся до пояса, и толпа засвистела, заулюлюкала, приветствуя бойцов.

Как только Вигот и его противник сцепились, Сольвейг поняла, сколь проворен и коварен ее спутник. Он, в отличие от жителя островов, не мог похвастать особой силой или статью, но с избытком возмещал это быстротой, отвлекая внимание соперника ложными выпадами.

И все же тот нанес удар первым. Он вытянул руку и попытался схватить Вигота за загривок. Юноша увернулся, но все же неприятелю удалось расцарапать ему щеку от уха до подбородка. Выступила кровь.

И тогда Сольвейг увидела, что Вигот может быть и жестоким. Он поймал противника за руку и вывернул ее. Молодой мужчина боролся и извивался, но Вигот его не отпускал, заставляя опуститься на колени. Юноша застонал.

Во рту у Сольвейг пересохло. Она хотела, чтобы победил Вигот, и хотела, чтобы он проиграл.

Но, как бы то ни было, Вигот эту схватку выиграл. Он вынудил соперника встать на колени, а затем лечь лицом на землю. И даже после того, как тот сдался, Вигот еще сильнее вывернул ему руку. Сольвейг это заметила. Потом ее спутник с силой пнул молодого бойца по ребрам, и он, стеная, остался лежать на песке.

Вигот подхватил свой обрубок серебра вместе с наперстком. Жители села разозлились.

Под их вопли один из юношей бросился вперед и выхватил у него рубашку. Вигот дернулся за ним, но его схватили двое других.

— А ну верни! — закричал он, но теперь они с Сольвейг оказались в гуще потасовки.

Сольвейг ударили по лицу и дали локтем в ребра.

— Бежим! — выкрикнул Вигот. — Быстрей! Нам нужно выбраться отсюда!

Он схватил Сольвейг за руку и поволок за собой. Они прорвались сквозь толпу и под улюлюканье побежали по тропе обратно в гавань.

Люди плевали в них, а мальчишки кидали им вслед камни.

Когда оба они убедились, что погони больше нет, путники остановились, переводя дух.

— Ты глупец! — крикнула Сольвейг.

— Он сам напросился. — Вигот никак не мог отдышаться.

— Он сдался. А ты поступил жестоко.

— Он бился нечестно.

Сольвейг не поверила ему:

— Если кто-то и бился нечестно, то только ты.

— Единственный способ победить того, кто жульничает, — это сжульничать самому.

Сольвейг все еще хватала воздух ртом.

— В том не было никакой нужды. Ты навлек опасность на нас обоих.

— Пфф!

— Да, так и было, — со злобой ответила Сольвейг. — Нас могли забросать камнями.

— Ты ушиблась? — Вигот обнял Сольвейг за плечи.

Она стряхнула его руку:

— И кто же научил тебя так бороться?

Вигот пожал плечами.

— Братья?

— У меня нет братьев.

— Значит, отец?

Он покачал головой:

— Он для меня умер.

— А где твоя мать?

Вигот снова передернул плечами, и Сольвейг поняла, что ему не хочется говорить о ней, и о своей семье вообще.

Когда они дошли до мостков, то увидели, что к ним навстречу шагают Рыжий Оттар с Торстеном. Шкипер сощурил глаза и медленно провел ногтями по своей щеке.

— Ну? — спросил он. — Это что, следы любви? Женские коготки?

— Борьба, — ответила Сольвейг. — Он боролся.

— Не с тобой, я надеюсь! — воскликнул Торстен.

— Конечно нет. — Девушка почувствовала, как кровь прилила ей к щекам. — Там, в деревне. У них были состязания.

— Ты выиграл? — спросил Рыжий Оттар.

Вигот кивнул.

— И где приз?

Юноша показал Оттару и Торстену серебряный наперсток.

— Вигот сжульничал. Все местные жители были в ярости. Они вопили и преследовали нас.

Вигот злобно уставился на Сольвейг, но она уже смолкла.

— А где твоя рубашка? — спросил его шкипер.

Тот сжал челюсти и задрал подбородок.

— Они схватили ее, — ответила Сольвейг. — И не хотели отдавать.

— Стыд и позор! — рявкнул Рыжий Оттар. — Вам обоим! Ваше дело торговать, а не воровать! На обратном пути вас уже будут здесь поджидать.

Сольвейг знала, что если заговорит снова, то лишь навлечет на себя еще больший гнев.

— Ладно! — Рыжий Оттар хлопнул в ладоши. — Там уже потушили мясо. Курятина. А на рассвете мы отчалим. Не так ли, Торстен?

— Если Эгир не воспротивится.

— Лучше б ему не противиться, — резко ответил шкипер. — Потому что именно сейчас начинается наше странствие.

— Но не мое.

— Что ты имеешь в виду? Ты что, остаешься?

— Нет. Я хотела сказать, что мое странствие началось в тот день, когда уехал отец.

— Тогда тебе давно пора платить за дорогу! — рыкнул на нее Оттар. — Мы же так договаривались, а? Вместо того чтобы наживать нам врагов, лучше бы тебе заняться резьбой.

8

Сольвейг смотрела, как Слоти кусочком мела рисует на сосновом настиле шахматную доску. Он попросил Барда и Бриту расставить на ней фигурки из моржовой кости, а затем начал рассказывать:

— А теперь запомните, вам не нужно убивать всех противников. Лучшие игроки побеждают, не проливая рек крови.

Брита спросила, как же это делается.

Слоти протянул руку и постучал дочери по лбу:

— Пользуйся вот этим. Разумом. Хитростью. Если ты выиграешь, не устроив бойню, тем отраднее для тебя будет победа.

«Жаль, что отец не научил меня шахматам, — думала Сольвейг. — Они гораздо интереснее шашек, требуют большей изворотливости. Заставляют мозги болеть от напряжения».

Но на самом деле у Сольвейг болели не мозги, а сердце. Глядя, как Слоти играет со своими детьми, она затосковала по отцу.

— А что у тебя в сумке, Сольвейг? — спросил ее Бард.

— Это мешок, — поправила его Брита.

— Кости! — ответила девушка.

— Кости! — воскликнул мальчик. — Человеческие?

— Нет. Хотя да. Есть одна человеческая.

— Можно поглядеть? — взволнованно спросила Брита.

— Бард, Брита! — осадил их отец. — Вы жужжите, как целый рой мух.

— Она не против.

— Правда, Сольвейг?

— Я покажу вам позже. Сейчас же вы будете играть в шахматы, а я — вырезать. Так я плачу за то, что меня взяли на корабль.

Оставшись в одиночестве, Сольвейг быстро раскрыла свой мешочек, пошарила в нем и извлекла комок мха. Убедилась, что никто не следит за ней…

Сколько бы она ни смотрела на драгоценную золотую брошь, все равно сердце ее начинало скакать галопом. «Вот этот человек на носу… — думала девушка, — я ведь до сих пор не знаю, кто он такой, но мне это даже по душе. Я могу представить это сама. А та фигурка, что поменьше — стоит на корме вытянув руки, — я тоже о ней ничего не ведаю, но чем дольше смотрю, тем лучше ее узнаю».

Сольвейг перевернула брошку. и . ХС и ХА.

Я знаю, что мне сделать. Я вырежу еще пару рун рядом с этими.  — Сольвейг, дочь Хальфдана.

И она быстро завернула украшение обратно в мох.

«Здесь ведь можно его хранить. Никто не будет рыться у меня в мешке. Среди моих спутников воров нет. Да, думаю, что нет».

Итак, Сольвейг взялась за работу: она провела почти целый день в тишине, скобля рог благородного оленя, а затем пытаясь придать ему нужную форму. Закончив, девушка потянулась и сжала руки, пытаясь избавиться от боли в пальцах.

«Надо закончить иголку из моржовой кости, — решила она. — Я украшу ее длинными волнистыми линиями. Похожими на локоны. Или на барашки, что плещутся со всех сторон».

Но едва она дотронулась шилом до иголки, как лодку тряхнуло. Шило соскользнуло.

Сольвейг сжала губы и нахмурилась. Она крепко держала шило в правой руке между указательным и большим пальцами и, прижав руки к бокам, снова направила острие на иголку.

— О… — услышала она голос. — А вот и моя ученица.

— Ой-ой! — вскрикнула Сольвейг от неожиданности. Ей было досадно, что ее отвлекли и что она никак не может сделать насечку.

— Что не так?

— Это неправда.

— А?

— Я не твоя ученица.

— Мудрый ремесленник знает, что всегда можно научиться чему-то еще. Это вроде как забираться на мачту. Чем выше сидишь, тем больше видишь. Ну что, украшаешь иглу из моржовой кости?

— У меня не получается, — пожаловалась Сольвейг. — Корабль все время шатает.

Бруни проворчал что-то, а затем сказал ей:

— Возьми иглу в левую руку. Да, а шило — в правую.

— Но я же левша.

— А теперь, Сольвейг, медленно подноси иглу к лезвию, а не наоборот. Вот видишь? Так тебе проще управлять инструментом.

Сольвейг кивнула:

— Да. Я этого не знала!

— Но учти, — продолжал ее собеседник. — Молодые женщины не умеют правильно вырезать. Они слишком мягкие. Да и старухи не умеют. — Бруни наклонился к Сольвейг, и она почувствовала на себе его смрадное дыхание. — Но им тоже можно найти применение.

— Вот, значит, как ты думаешь? — яростно спросила Сольвейг.

— Я никогда не встречал незамужнюю женщину, которая была бы хорошим резчиком. Да что там, я и вообще хороших женщин не встречал.

Девушка встряхнула волосами:

— Так ты был против того, чтобы меня взяли на корабль? — резко спросила она. — Ты был заодно с Бергдис?

Бруни пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Но, дорогуша, как бы там ни было, мы с тобой подходим друг другу. Так-то! — Он обнял Сольвейг за плечи.

— Нет! — Голос ее звучал сердито. Она попыталась отстраниться и нечаянно наткнулась ладонью на острие шила.

Будто молния ударила ей в руку. Сольвейг громко вскрикнула. Горячая алая кровь забрызгала ей платье, а когда девушка приложила руку ко рту, она измазала в крови и лицо.

Она зарыдала в ярости:

— Смотри! Смотри, что я из-за тебя наделала.

— Я перевяжу тебе руку.

— Убирайся! — всхлипнула Сольвейг. — Я сама.

Большой палец ныл. Остальные пальцы почти не двигались, вся рука покраснела и стала горячей. Левое запястье и предплечье наполнились пульсирующей болью. Два дня она просто сидела на носу судна или у мачты, баюкая руку, замотанную в сальные отрезки полотна.

Бергдис отчитывала девушку за то, что она теперь не могла помочь со стряпней. А Рыжий Оттар злился, ибо вырезать она тоже не могла.

За лодкой вслед летели странные темнокрылые и острохвостые птицы. Сольвейг медленно прошаркала к корме, чтобы расспросить о них кормчего.

— Это поморники, — ответил Торстен. — Один из видов. Их нечасто можно встретить так далеко в море.

— А что они тогда здесь делают?

Торстен посмотрел на нее долгим взглядом, и она вдруг подумала, что никогда еще не встречала человека с таким пронзительным и немигающим взглядом, который мог смотреть сквозь волны океана и достигать взором до самых краев света.

— Почему они тут? — еще раз задала она вопрос.

Торстен повел широкими плечами:

— Я могу поведать тебе многое о приливах, о звездах и ветрах, о том, где плодятся моржи и где кормятся киты. И о птицах. Но не все… — Тут шкипер развел руками и медленно покачал головой: — Они не такие, как у нас на фьорде. У этих клювы и хвосты острее.

— Острые, будто шило.

Сольвейг шумно втянула воздух и поморщилась.

— Я видел, как с тобой разговаривал Черный Зуб. — Торстен поглядел ей прямо в лицо. — И как хватал своими лапами. Будь осторожна.

Не успела девушка вернуться на середину судна, как к ней подошла Эдит и пристроилась рядом на сиденье:

— Болит?

— Да, ужасно. И еще озноб.

Эдит сощурилась и кивнула.

— И не только рука.

— У тебя болит сердце, — отозвалась молодая женщина.

Сольвейг в отчаянии замотала головой так, что ее золотые волосы заметались из стороны в сторону.

— Ох! — вскрикнула она. — А что, если я никогда не доберусь до Миклагарда?

— Я понимаю тебя, — ответила Эдит и очень бережно сжала ей правую руку. — Я правда понимаю.

Сольвейг втянула щеки и шумно сглотнула.

— Ожидай худшего, — наставляла ее Эдит. — Тогда все остальное покажется тебе блаженством. Ты сможешь удивляться даже самым ничтожным радостям.

Девушка уставилась на нее во все глаза. «Темные волосы постоянно лезут ей в глаза, — подумала она. — Будто блестящая челка у длинношерстного пони. Кажется, будто она всегда улыбается, даже если это не так. И тихо бродит вокруг меня ласковой тенью».

— Ожидать худшего? Тебе приходится так поступать, да? — Сольвейг запнулась. — Я знаю, что ты — невольница Оттара. Его рабыня…

Эдит скрестила ноги и накинула шаль. Из покрывала выпал черный жук и быстро побежал по палубе.

— Видишь? — спросила женщина. — Он свободен. Может идти, куда захочет.

— Но он не знает о своей свободе. И не знает, куда бежит.

— И что тогда лучше? Обладать свободой и не знать, что с ней делать, или быть рабом, но иметь цель?

— Звучит как загадка.

— Ты знаешь, что я из Англии?

— Да.

— А знаешь, где находится эта страна?

— На юге.

— На юго-востоке. Напротив Дании. За двумя группами островов.

— Шетландские, — вспомнила Сольвейг.

— И Оркнейские.

— А! Это ведь оттуда привез Слоти шахматные фигурки.

— Да, — ответила Эдит. — Он рассказывал мне об этом.

— Мне нравится, как ты говоришь на нашем языке. Как ты пробуешь слова, словно ступаешь по тонкому льду.

— Так и есть, — улыбнулась Эдит и подвинулась поближе к Сольвейг. — А ты хочешь знать, что… что случилось со мной?

— Ох! — выдохнула девушка. — Расскажи мне все!

— Нас атаковала ватага шведов.

— Но почему?

— Это как-то связано с проклятием. Его наложила старая Хильда… она была нашей знахаркой.

— И что они сделали?

— Они убили Хильду и пронзили моего отца копьем. — Эдит приложила руки к горлу.

— Нет! — вскричала Сольвейг.

— Отец был вождем. Они уволокли меня прочь от детей.

— Детей?! — не поверила своим ушам девушка. — У тебя есть дети?

Эдит печально опустила голову и показала два пальца.

— О, Эдит!

— Эмма, — прошептала та. — И Вульф.

— Нет, нет, — причитала Сольвейг.

Эдит схватила ее за руку — ту, что болела. Сольвейг вздрогнула, но не отняла руки.

— И тогда, — рассказчица сглотнула комок ярости, подступивший к горлу, — они отнесли меня к своей лодке. Я вопила, но они бросили меня внутрь и привязали. И отвезли в Сигтуну.

Девушка смотрела на нее, словно потеряв дар речи.

Эдит кивнула и продолжила голосом холодным, будто камень:

— И продали меня.

— Рыжему Оттару?

Снова кивок.

Мимо них с визгами пронеслись Брита и Бард. Эдит внезапно разрыдалась, и Сольвейг обняла ее одной рукой.

— Это все из-за Эммы. И Вульфа, — сдавленным голосом пояснила она. — В остальном у меня все хорошо.

— Все хорошо?! — возмущенно повторила Сольвейг. — Тебе нравится быть рабыней Рыжего Оттара? Тебе нравится, что он делает с тобой все, что пожелает?

Эдит поглядела на нее сквозь пелену из слез и волос.

9

— Сольвейг, — всхлипнула она. — Оттар — неплохой человек. По сравнению с другими даже хороший. Но такова жизнь большинства женщин: работай до изнеможения от рассвета до заката, а после заката ублажай мужчину. Да, вынашивать и рожать детей опасно. Да, больно, когда мужчина бьет тебя, стегает или делает что похуже. И поэтому мы должны ожидать худшего. И поэтому надо наслаждаться тем немногим, что у нас есть.

Сольвейг покачала головой. Она так сочувствовала Эдит и злилась из-за того, что услышала.

Но ее собеседница улыбалась. Она приложила два пальца к губам и легонько коснулась затылка девушки.

«Мы разговариваем с ней, — подумала Сольвейг, — словно две сестры. Надеюсь, что нам еще удастся вскоре побеседовать. Надеюсь, что смогу рассказать ей про отца и про все остальное».

— Да, — сказала ей Эдит. — Я верю, что Оттар будет хорошо со мной обращаться. — Тут она перекрестилась. — И я верю, что на небесах для меня уготован дом получше этого.

— Ты христианка! — воскликнула Сольвейг.

На следующий день им удалось посидеть вдвоем, пока Рыжий Оттар спал, напившись эля. Но только Сольвейг приступила к рассказу об отце, как к ним подошел шкипер.

— Торстен, — прокричала она ему. — Я говорила Эдит про моего отца.

Торстен кивнул и сказал:

— Земля. Земля! Мы пройдем в устье Невы еще до заката.

Сольвейг и Эдит встали. Они наблюдали вместе с Торстеном, как неясная дымка на горизонте окрашивалась в голубые и зеленые тона.

— Мне надо разбудить Оттара, — проговорила Эдит.

Но, словно обладая неким шестым чувством — будто все время был настороже, — шкипер и сам уже проснулся. Потягиваясь, он поднялся на ноги.

— Все к веслам! — загрохотал Оттар. — Все к веслам! Бергдис, вы вместе с Одиндисой. А ты, Эдит, сядь напротив этой увечной Сольвейг.

Эдит улыбнулась ей:

— Можешь не грести.

Сольвейг, — позвал ее Бруни между гребками. — Иные из нас считают, что тебе надо было бы родиться мужчиной. — Затем он поглядел на того, кто греб напротив него: — И тебе тоже, Слоти!

Рыжий Оттар с Виготом загоготали. К ним присоединилась и Бергдис, которая ощипывала в трюме курицу.

— Если бы лошади умели смеяться, — выкрикнул Оттар, налегая на весло, — Бергдис, если бы лошади умели смеяться, они бы смеялись в точности как ты.

Затем наступила тишина, пока все прилежно гребли.

— Ладно, — наконец отозвалась Сольвейг. — Тогда я прикрою волосы.

— Тебе придется изменить кое-что еще, — пропел Вигот, и команда расхохоталась. Все, кроме Эдит, которая громко вздохнула, а потом сказала потише:

— Старые как мир насмешки. Одно и то же раз за разом.

Закрепив рулевое весло, Торстен наконец смог ненадолго отлучиться со своего поста. Он подошел к гребцам, разминая руки.

— Хочешь присоединиться к ним? — окликнула его Бергдис.

— А ты хочешь, чтобы тебя ощипали? Как твоя рука, Сольвейг?

Девушка ответила, работая веслом:

— Женщины редко жалуются.

Пятеро мужчин заулюлюкали.

— Сольвейг права, — заметила Эдит.

Бергдис подняла голову:

— Вы, мужики, думаете, было бы лучше, если б женщины походили на вас. А мы знаем, сколь проще была бы жизнь, если б это вы были на нас похожи.

Рыжий Оттар повернулся на скамейке:

— Ты, кривозубая горластая карга! И что нам такого сделать, чтобы стать на тебя похожими? Если ты забыла, это я ваш шкипер.

— Да-да, без тебя мы бы все заплутали в море, — насмешливо отозвалась Бергдис. А затем добавила, понизив голос: — Ох, начиню я тебя, Оттар, как курицу к праздничному обеду!

— Да ты же завидуешь, Бергдис, а? — вторя капитану, вмешался Вигот. — Завидуешь мужчинам. Завидуешь молодости.

— Я такая, какая есть, — пробормотала та.

И вот опять заработали весла, если и не в согласии, то хотя бы одновременно.

Торстен стоял прямо перед Сольвейг. Он нагнулся к Бруни:

— У тебя есть жена, правда?

Он не ответил.

— Жена есть, а?

— В каждом порту.

— А дома, в Исландии?

— Да, есть, — сдержанно отозвался гребец.

— Небось норвежка?

Бруни отбросил весло.

— Кто тебе сказал? — спросил он и встал прямо перед Торстеном, со злобой всматриваясь в его лицо.

Кормчий выдержал взгляд, не мигая, и мрачно промолвил:

— Я так и думал. — Затем резко повернулся, пошел на корму и отвязал рулевое весло.

Сольвейг была сбита с толку. Почему они враждуют?

Перед закатом Рыжий Оттар подошел к стоявшему у руля Торстену:

— Как насчет вон того взморья?

Торстен пригляделся:

— Думаю, сойдет. Вода там мелкая и берег песчаный.

Рыжий Оттар погладил планшир и приказал кормчему:

— Веди осторожно.

Шкипер выкликнул Барда с Бритой:

— Трюм затоплен. Как только причалим, начинайте выгребать воду. Понятно?

Дети ответили, что поняли.

— Заслужите-ка свой ужин, — добавил Оттар.

Ночь выдалась холодная. Звезды мерцали, и команда устроилась спать под парусом, натянув на себя шкуры и меха.

На рассвете, сразу после завтрака (состоял он из вареной сельди и куска хлеба), снова отправились в путь и весь день плыли вверх по Неве — то под парусом, то на веслах, — пока наконец не попали на озеро, столь огромное, что конца и края ему не было видно. Вечером им снова пришлось вытаскивать судно на берег.

Ложась спать, Сольвейг услышала вой волков.

— Гардарики, — объяснил ей Вигот.

Сольвейг выглядела озадаченной.

— Волки страны Гардарики, — пояснил юноша.

Она обхватила себя руками.

Вигот пристально ее разглядывал.

— Если хочешь, — предложил он, — можешь устроиться под моей шкурой.

Сольвейг выдвинула подбородок:

— С волками и то безопасней.

На следующий день Рыжий Оттар с командой держались вдоль берега, пока не вышли к широкому руслу.

— Почти прибыли, — прокричал Торстен. — Осталось два часа.

— Два часа! — вскричал Вигот, оборачиваясь к Сольвейг. — Всего два часа — и мы в Ладоге. Я покажу тебе все! Земляной город. Крепость. Лучший рынок на всем Восточном пути.

— Если не считать Киева, — возразил Торстен.

— Киев, — повторил Рыжий Оттар, наслаждаясь звучанием слова.

— Но на реке нам потребуется проводник, — сообщил ему кормчий. — Я незнаком с ее изгибами, поворотами и отмелями, к тому же…

Шкипер поднял правую руку, давая ему знак замолчать:

— Мы бы не добрались сюда без хорошего кормчего. Ты оказал нам честь, Торстен.

— Благодари Эгира и Ран, — ответил тот. — И духи всех утонувших.

— Нет, я благодарю тебя, — настаивал Оттар. — Все из нас одарены разными умениями, но некоторые дары полезнее прочих.

После заката, в час, когда все — земля и вода, мысли и чувства — полно неопределенности и загадок, Рыжий Оттар с командой тихо гребли по широкому руслу, ведущему с озера на пристань Ладоги. Они поели, не спускаясь с корабля, и во время еды Рыжий Оттар рассказывал им о правителе родом из шведов, что живет в городе, и о тамошних жителях.

Шкипер пребывал в таком веселом расположении духа, что даже взъерошил золотистые волосы Сольвейг.

— Ладога, — промолвил он. — Ладога, где начинается страна Гардарики. Так что скажешь, какая часть путешествия самая лучшая? Начало, середина или конец?

Всхлипывал и свистел ветер, дергая корабль за снасти.

Сольвейг лежала между Бергдис и Одиндисой. Обе женщины спали. Она смотрела на парус, который растянули между планширами так, что получилась самодельная палатка.

Она протянула руку и провела по ткани подушечками пальцев. Хорошая ткань. Еще бы. Ей и нужно быть такой, словно жена, которая терпит угрозы и побои. Но плетение кое-где уже начало протираться. И поглядите-ка, соленый ветер грыз этот кусочек и чуть не унес его с собой.

Сольвейг подняла голову и заглянула в один из глазков, проделанных ветром: снаружи бежали розовые ленты пушистых облаков да низко пронеслась стайка прибрежных птиц.

«Мой любимый час, — подумала она. — Безвременье, в котором застыли столетия…

В Ладоге правит швед… Так сказал Рыжий Оттар. Но не объяснил, почему так случилось. Все эти имена, названия — я в них запуталась. Тут виновен и эль… — Сольвейг прищурилась и ощутила стук в висках. — По-моему, он сказал, что сейчас здесь правит уже седьмое поколение шведских ярлов. Получается, со времен моей прапрапрапрапра… нет, мне этого не сосчитать. Но я помню имя первого ярла. Рюрик. Так сказал Рыжий Оттар…»

Время шло. Кто знает, сколько его успело пробежать? И вот Сольвейг услышала пение. Не завывание ветра, а мелодичный высокий голос:

«Кто же это? — недоумевала Сольвейг. — Голос у нее, как у снежной девы. Или у одного из воздушных духов».

«Христос. Она поет о Христе? — Сольвейг снова сощурилась. Это ведь неправильно! Погоду нам творят Фрейр и Фрейя».

Но вот снова зазвучала песня, и только потом девушка поняла, что пела ее Эдит.

— Ты поешь, как бесплотный дух, — сказала ей Сольвейг.

— Этот голос дал мне Бог, — ответила она, поджав прелестные губки.

— Ты пела какое-то заклинание? Призывала хорошую погоду?

Эдит кивнула:

— Да, что-то вроде. Это песнь надежды.

Сольвейг распахнула глаза:

— Ты же учила меня ожидать худшего!

— Это не значит, что нельзя надеяться.

— Мне кажется, надежда похожа на… на открытую дверь. Она позволяет хорошему войти в нашу жизнь.

Снова кивок.

— Но на самом деле, — добавила Эдит, — песня не очень-то обнадеживает.

— Она о хорошей погоде?

— Нет, о мужчинах и женщинах. О жене из племени фризов.

— Из племени в ризах?

Эдит рассмеялась:

— Нет, о жене из Фрисландии.

— Это где?

— К югу от земли данов. Ниже по побережью. Жена ждет своего мужа из морского похода, и в песне говорится, что женщины непостоянны и вероломны.

— Но это же неправда! — возразила Сольвейг. — Они не похожи на мужчин!

— Поэтому я поменяла слова, — с улыбкой ответила Эдит.

Эдит посмотрела на Сольвейг. Сольвейг посмотрела на Эдит. И обе они рассмеялись.

Сольвейг сразу поняла, как разумно размещены укрепления Земляного города. Путники озирали излучину, где морской путь из озера встречался с большой рекой.

— Волхов, — объявил Торстен. — Так зовут эту реку. И мы проскачем по ней половину пути до Киева.

— Проскачем? — не поняла Сольвейг.

Торстен улыбнулся:

— На спине нашего морского зверя.

Пристань располагалась прямо под стенами и караульными помещениями крепости. У берега уже стояло три лодки; две из них сильно напоминали судно Рыжего Оттара, но самая дальняя показалась Сольвейг очень странной. Скобы не скрепляли ее боков, и к тому же она была ужасно широкой. Будто бочка! Наверху коротенькой мачты золотилось в ранних лучах знамя. Потом девушка заметила, что у пристани стоит еще не меньше дюжины судов поменьше: рыболовных лодок, яликов, маленьких торговых парусников и безмачтовых суденышек, пригодных только для гребли. Пара старых остовов, облепленных ракушками и водорослями, покоились на самой пристани.

— Сначала самое главное, — объявил Рыжий Оттар. — Бруни, Вигот, к сходням.

И вскоре все уже бегали взад и вперед, таская на причал коробы и перекатывая бочки. В пятидесяти шагах от них стояло другое торговое судно, явно принадлежащее викингам.

— Ульрик, — понял Бруни. — Твой соперник, Оттар. И твой близнец.

— Я бы легко обошелся без такого близнеца.

— Он всегда добирается сюда раньше.

— Но всегда продает меньше, — добавил шкипер. — И покупает меньше. Если мало продаешь, то не сможешь и купить много.

Как только всеспустили на берег, Одиндиса с Бергдис уселись за разборный стол и принялись выкладывать товар. Шкуры и меха — соболиные, беличьи, медвежьи, оленьи; глыбы воска, шашки и шахматы, коробы с солью. Они зачерпнули золотистого меда из бочки и выложили его на два деревянных блюда.

— А что насчет оружия? — спросил Бруни.

— Завтра, — откликнулся Рыжий Оттар. — Или послезавтра. Нам надо каждый день показывать что-нибудь новое.

— А резные изделия?

— Три гребня и несколько дубовых бусин, — язвительно перечислил шкипер. Он остановил взгляд на Сольвейг, и от его немигающего взора волосы ее будто встали дыбом. — Или ты будешь больше стараться — гораздо больше! — или пойдешь на корм рыбам.

Бергдис уставилась на нее своими серебристыми глазами и громко произнесла:

— А ведь я предупреждала тебя, Рыжий Оттар.

Взяла за руку Бруни и отошла с ним на несколько шагов от пристани.

«Они говорят обо мне. Они оба против меня».

— Ладно, — обратился к ней Оттар. — Я хочу, чтобы вы со Слоти присматривали за нашими товарами. Если тебе надо будет отойти облегчиться, позови Эдит, она постоит за тебя, а ты иди вон туда, до конца причала. Ясно?

— Да, — ответила Сольвейг. — И я буду вырезать.

— Нет, мне нужно, чтобы две пары зорких глаз неотрывно следили за товаром. Если ты увидишь, что кто-то хочет что-то купить, кликни меня, я сразу явлюсь с гирями и весами.

И вот, пока остальные занимались чем-то на корабле или бегали с поручениями в Земляной город, Слоти с Сольвейг несли вахту у стола, а Бард и Брита носились, играя, взад и вперед по причалу.

Первыми заинтересовались товаром не жители Земляного города, а моряки со странной лодки, стоявшей в дальнем конце причала.

— Булгары, — со знанием дела поведал Слоти. — Это булгарская лодка. Они поднимаются по Волге и огибают Ладогу. Будут осматривать наши меха.

— Ты с ними знаком? — спросила Сольвейг.

Слоти покачал головой:

— Взгляни на их бороды. Длиннее некуда. И эти мешковатые порты, красные, будто листья рябины по осени. Точно булгары! Я их всюду узнаю.

— Ты часто бывал здесь?

— Вот уже семь лет прихожу. В год по нескольку раз.

Все булгары по очереди пожали руку Слоти и отвесили Сольвейг чинный поклон.

Сольвейг не знала, как ответить на приветствие. Она протянула обе руки — одна все еще была замотана в тряпки, — но булгары этого будто не замечали. Один из них, сильно коверкая слова, проговорил по-шведски:

— Да пребудет с вами Аллах!

— Да пребудет с вами Христос, — тут же ответил Слоти. — И боги.

— Что такое Аллах? — спросила Сольвейг.

— Это их бог. Тебе теперь повстречается много новых богов!

Булгары и впрямь с интересом рассмотрели весь выложенный на продажу мех, особенно тот, что подороже. Они щипали и потирали пальцами шкуры, быстро перебрасываясь словами между собой.

— Проверяют, в хорошей ли сохранности меха, — объяснил Слоти для Сольвейг. — Смотрят на цвет, густоту. Погляди-ка! Оценивают возраст животных.

— Откуда ты знаешь?

— Я наблюдаю за ними. Посмотри, как тот постоянно вращает соболя. Во-от! Нюхает. Теперь проверяет, хорошо ли просушен.

Когда Брита и Бард, розовые и запыхавшиеся от бега, рухнули рядом с ними на медвежью шкуру, двое из булгар широко улыбнулись Слоти и закивали.

Они и сами ворчали и рычали, точно медведи. Затем один из них склонился над Бардом и сжал ему левое плечо. Положил большие пальцы мальчику на щеки, а указательные — на лоб. Потянул за веки и вгляделся юнцу в глаза.

— Оставьте меня, — недовольно проговорил тот.

В это же время другой ущипнул Бриту за ягодицу, словно проверяя, не пора ли ее ощипать и зажарить. Положил ладони ей на щеки, отвел вниз челюсть и заглянул в рот.

— Хватит! — закричала Брита. — Зачем это вы?

— Довольно, — подтвердил и Слоти, притянув дочь к себе.

Но булгары лишь продолжали улыбаться и кивать. Они осмотрели еще одну шкуру, оживленно переговариваясь. Они неторопливо отошли от стола, а затем столь же неспешно вернулись.

Тот, что был постарше, спросил, поглаживая бороду:

— Сколько?

— Какая? — отозвался Слоти, повернув руки ладонями вверх и разведя их над товаром. — Беличья, из черной куницы? Сколько возьмете?

— Обоих.

— Каких обоих? — не понял Слоти.

— Детей.

— Нет! — вскричала Сольвейг.

— Нет, нет! — ответил и Слоти, то ли улыбаясь, то ли хмурясь. — Эти дети, — тут он показал на себя, — они мои. Мои дети.

— О! — в великом удивлении выдохнули булгары.

— Не рабы? — уточнил один из них.

— Нет, — решительно покачал головой Слоти. — Точно. Нет.

Другой булгар показал на Сольвейг:

— Раб?

— Нет! — громко ответила Сольвейг. — Конечно же я не раб!

Сердце громко колотилось у нее в груди.

Мужчина выпятил нижнюю губу и странным жестом потер большой палец об указательный.

— Скажи им, — попросила Сольвейг спутника.

Слоти взял ее под руку и сказал булгарам:

— Она с нами. Умеет хорошо грести. Хороший моряк.

— Ах, — отозвались они. — Ах! Не раб.

Они покивали Сольвейг, но не сводили с нее глаз. Сердце ее продолжало бешено стучать.

— В следующий раз, — обнадежил их Слоти. — Рабы. Может, в следующий раз.

Булгары опять пожали ему руку и чинно удалились.

— Они купят наши шкуры и меха, — сказал Слоти. — Вот увидишь. Может, им кажется, что если они заставят Рыжего Оттара подождать, то он сбавит цену. Тогда они ошибаются.

— Что ты имел в виду? — потребовала у него ответа Сольвейг. — Когда сказал: «Может, в следующий раз». Рыжий Оттар ведь не продает рабов, правда?

— Если они сами не попадаются ему на пути, то нет. Уж поверь, рабы — не самый лучший товар.

— Но он ведь не продаст Эдит?

Слоти рассмеялся:

— О нет, только не Эдит.

«А меня? — подумала Сольвейг. — Что, если я не смогу заплатить за переезд?»

— А вообще могу рассказать тебе секрет. Рыжий Оттар очень доволен ею и хочет подарить ей что-нибудь.

— Она похожа на мою старшую сестру. Хотя вообще-то у меня никогда не было сестры.

Слоти улыбнулся:

— Нам всем нужен такой человек. Который бы рассказал нам про нас самих. Так вот, Рыжий Оттар попросил Одиндису выбрать для нее брошь у здешнего превосходного ремесленника и заговорить ее.

— Ох! — воскликнула Сольвейг. — Как бы я хотела попасть в его мастерскую!

10

Бруни с Одиндисой отправились в мастерскую, захватив с собой Сольвейг и Вигота.

— Я бы лучше порыбачил, — ворчал юноша. — Но у меня потерялись все крючки. Бронзовые. Вы уверены, что этот ремесленник…

— Олег, — подсказал ему Бруни.

— Вы уверены, что у него хороший запас крючков?

— В прошлый раз было много. И еще продавался чудесный нож с костяной рукоятью.

— Я только ловлю рыбу. Это Бергдис ее потрошит. Их дорога проходила через кладбище, лежащее на зеленом холмике у самого моря.

— Тут лежат бок о бок русы, шведы, финны и балты, — рассказал им Бруни.

— Что, все вместе? — удивилась Сольвейг.

— А почему бы нет?

— Но они все чтут разных богов. В нашей стране христиан нельзя хоронить рядом с нами. В Норвегии. Разве что они поклонялись и старым богам тоже.

— Справедливо, — ответил Бруни. — Но люди, которые обосновались здесь, уехали далеко от своих очагов. Может, вера и разделяла их, но торговля объединяла. Сюда приезжают даже булгары и арабы. И все они как жили вместе, так и лежат сейчас рядом.

Сольвейг оглядела грубо отесанный камень чуть выше ее ростом.

— Похоже, я могу прочесть эти руны.

— Старики, молодые, — заговорил Вигот. — Одину все равно. Отважный малый, погиб в битве.

— Откуда ты знаешь? — спросила Одиндиса. — Может, он подхватил лихорадку.

— Или утонул, — добавил Бруни.

Сольвейг огляделась. Вокруг теснились могильные камни. Она перевела взгляд на море.

— Что от нас останется? — спросила всех она. — Здесь, в Мидгарде.

Но Бруни, Одиндиса и Вигот были погружены в свои мысли и не ответили ей.

И Сольвейг услышала слова отца: «Лишь одно не погибнет вовек и не изменится. Это имя, что ты заслужишь своей жизнью».

То, что остается, сказала она себе, это всего лишь руны. Иные так разъела морская соль, что их теперь и не прочесть. Нет! Это неверно. Рукою, что начертала эти руны, каждым ее движением двигали любовь и скорбь. Вот что останется от нас. Тоска, что связывает отца с дочерью, мать с сыном.

Сольвейг вспомнила, как ходила на могилу матери вечером накануне ухода, как упала на колени и говорила с Сирит. Девушка вдруг поняла, что слезы застилают ей глаза. Она шмыгнула носом и утерла влагу с глаз повязкой, что все еще была на ее руке.

— Призраки, — произнес Бруни. — От них не спастись никому.

— К этому и не следует стремиться, — возразила Одиндиса. — Мы должны даровать им покой. Мы должны возвращать их в землю. Особенно своих собственных призраков.

Тут она внезапно потеряла равновесие, ухватилась за могильный камень, охнула и упала на колени.

— Что такое? — спросил Вигот, быстро оглядываясь по сторонам. Он, как и Бруни, знал, что Одиндисе видно то, чего не могут разглядеть остальные. Они уже путешествовали с ней раньше и были свидетелями того, как она возвращалась в прошлое и предсказывала грядущее.

— Вы видели его? — прошептала Одиндиса.

— Видели кого? — спросил Бруни.

— Он стоял там. И махал нам.

— Кто?

— Бергвид. — Одиндису трясло. — Бергвид Отважный! Он приказывал нам вернуться, плыть домой в Сигтуну.

Бруни, Вигот и Сольвейг переглянулись.

Одиндиса закрыла глаза:

— Появился — и вот его уже нет. А я чувствую себя вялой, будто тряпка.

— Ты так побледнела, — сказал Бруни.

— Даже стала голубой. Будто луна, — вторила ему Сольвейг.

— Возвращайся к судну, — приказал ей старший мужчина.

— Может, мне пойти с тобой? — предложила девушка.

— Нет, — отказалась Одиндиса. — Ты иди. Тебе там понравится. — Она открыла глаза и равнодушно поглядела на нее: — Слоти… он рассказал тебе?

— Про Эдит? — спросила Сольвейг. — Да, рассказал.

— Тогда ты должна выбрать. И ты узнаешь эту брошь. Ты сразу ее узнаешь.

Одиндиса, шатаясь, поднялась на ноги и повернула обратно к причалу.

— Она блуждает между мирами, — заметила Сольвейг.

— Скорее шатается, — поправил ее Вигот.

— На фьорде у нас тоже есть такая женщина. — На лбу Сольвейг выступили морщинки. — И мы никогда не знали, чему верить, а чему нет.

— В любом случае, Рыжий Оттар не свернет с пути из-за какого-то призрака. Вот уж вряд ли! — сказал Бруни.

Они поглядели вслед Одиндисе, а потом продолжили путь в Земляной город.

— Видите вон тот дом? — Бруни указал на него рукой. — С крышей, похожей на шатер…

— Похож на сидящего тролля, — заметила Сольвейг. — Некоторые тролли носят такие шапки.

— Это дом ярла Рогнвальда, — пояснил Бруни. — Он правит городом. Рыжий Оттар тебе рассказывал.

Сольвейг улыбнулась и похлопала себя по лбу:

— Да? Боюсь, что эль говорил громче, чем Оттар.

— А ты знаешь, почему русы стали христианами?

— Я и не знала, что они христиане.

— Мало же ты знаешь. В Киеве был конунг, который решил, что пора русам выбрать себе веру.

— Зачем?

— Хватит меня перебивать, — брюзгливо оборвал ее Бруни. — Я собирался рассказать об этом позднее. Ну да ладно. У шведов, финнов, балтов, славян, булгар, хазаров и арабов были свои боги. И этот конунг, его звали Владимир, отправил посланников в разные страны, чтобы узнать их веру. Они поскакали в Азию, переплыли Великое море. Когда они вернулись, конунг послушал их рассказы и решил, что ислам — вера арабов — подходит им лучше всех прочих.

— Почему? — снова не удержалась Сольвейг.

— Но когда послы сообщили ему, что последователи веры сей не пьют жидкостей, которые перебродили или были каким-либо образом очищены…

— Что?! — изумился Вигот. — Они не пьют эля?

— Нет, ни эля, ни сидра, ни вина. Ничего хмельного.

— А что же они тогда пьют?

Бруни пожал плечами:

— Затхлую воду. Молоко.

Сольвейг и Вигот медленно покачали головами.

— Когда об этом услышал Владимир, он тоже покачал головой и сказал, что вера, запрещающая эль, никуда не годится.

— В Норвегии тоже так думают, — сообщила Сольвейг.

— И тогда посланники, вернувшиеся из Миклагарда, — Сольвейг навострила ушки, — рассказали конунгу, сколь великолепно святилище христиан, великий храм Святой Софии, и как пышны все обряды, что в нем совершаются. Вот что они сказали: «Не найдется на земле ни красоты, способной затмить эту, ни блистания, свету этого храма подобного». — Глаза у девушки засияли. — Так конунг Владимир решил, что русы должны принять христианство. Но не сомневайся, старых богов они тоже чтут. Я даже слышал слово, придуманное специально для этого, — «двоеверие». Земля двух вер.

Стоило Сольвейг наклонить голову перед притолокой и ступить в обшитую бревнами клеть, как она почувствовала, что попала в волшебный мир.

Внутри было жарко и душно; потолки и стены были закопчены, и все покрыто сажей, и всюду, в каждом уголке, лежали сокровища, каких она еще никогда не видала.

Тут — россыпь стеклянных бусин, голубых, словно незабудки, и зеленых, точно мох, жемчужных и цвета шафрана… Там — глыба янтаря, огромная, размером с колено. Вот гора заклепок, а вот — два серебристых березовых лукошка.

Сольвейг едва успевала разглядеть одно, как глаза тут же влекли ее к другому. Она едва дышала от восторга и с радостью согласилась бы провести в этом чудесном месте всю свою жизнь.

Слышно было, что внутри избы кто-то двигается, затем обтрепанная занавесь, отделявшая мастерскую, распахнулась, и к гостям выскочил — как из лука выстрелил — невысокий худощавый мужчина; его голова была слишком велика для такого тела. На лице его сияла широкая и добрая улыбка, белки глаз отливали розовым.

— Олег! — воскликнул Бруни.

— Бруни! — воскликнул Олег.

Они обнялись. Не разжимая объятий, оглядели друг друга и рассмеялись.

Бруни указал на своих спутников:

— Вигот. Сольвейг.

— Добро пожаловать! — ответил Олег. — Муж… жена… — Он умильно заулыбался и медленно сцепил пальцы в замок.

— Нет! — вскричала Сольвейг. — Нет, мы не…

— Не что? — спросил Вигот.

— Мы не муж и жена, — ответила девушка, чувствуя, что щеки ее багровеют. — Он думает, что мы вместе.

Вигот в ответ расхохотался.

— Все умоляет взять ее в жены, — обратился он к Олегу.

— Мои юные друзья уже слышали о тебе, — снова заговорил Бруни. — О кузнец из кузнецов!

— Да брось ты, — ответил тот.

— Всякий, кто желает научиться ремеслу, должен поработать с тобой. Хотя, конечно, из женщины хорошего резчика не выйдет.

— У меня двое учеников. Вполне достаточно.

Сольвейг заметила, сколь неугомонен был Олег: то возьмет что-нибудь, то положит обратно, примется сдувать сажу, одернет рубаху… словно ни мгновения не может постоять спокойно.

— Сольвейг хочет учиться, — поведал ему Бруни.

Олег улыбнулся ей. Она увидела, что, хотя белки его глаз покраснели от сажи и беспрестанного трения, радужки были коричневыми и блестящими, словно лесной орех.

— Одному — отважным воином быть, другому — успех на доске для игр, иному — боев рукопашных жар… — добродушно произнес он.

— Это про тебя, Вигот, — упрекнула того Сольвейг.

— А кому-то — соколов приручать, — продолжил Олег. — Есть люди искусные в ремесле. Я тут подумал… ведь мастерская — это место встреч.

— Как так? — спросила Сольвейг.

— Позволь задать тебе вопрос. Есть ли что-либо прекрасное, что не было бы полезным? А действительно полезное может ли быть некрасивым?

— Нет, — ответила она. — Одного без другого не бывает.

И Олег умел соединять эти два качества. Он показал Сольвейг чаши, которые только поставил на колесо во внутренних покоях. Показал резные костяные рукоятки, наконечники стрел, скобы и гвозди, резаные куски полированного янтаря, булавки…

Затем Олег нырнул рукой в карман, вытащил бронзовый ключ и отпер тяжелый деревянный сундук на петлях. В нем лежали украшения из металлов, и, как только Сольвейг увидела бронзовую брошь, она поняла: это то, что нужно. Это подарок для Эдит.

Брошка напоминала пару крошечных молотов, приложенных один к другому рукоятками. Или нет… скорее двойной крест. В головках молотков поблескивала пара серебряных глаз… Сольвейг смотрела как зачарованная.

Олег положил брошь ей в ладонь. Она ощутила ее вес, а затем, перевернув, увидела, как искусно сработана застежка.

Ремесленник забрал у нее украшение и пристально вгляделся в него. Затем положил на верстак и достал маленький молоток.

И тут же Сольвейг заметила, как притих Олег. Разговаривая, он непрестанно двигался и суетился, но стоило ему приступить к работе, как беспокойство оставило его.

Он легонько ударил по застежке, а затем еще раз, посильнее. И в третий раз.

— Вот теперь годится. Да, песни, саги, ковры, корабли, гусли и свирели, мечи, броши… для каждой вещи нужен свой особый материал, но все они должны быть сделаны с умением.

— Вот она, — сказала ему Сольвейг.

— Кто она? — переспросил Бруни. — Ты о чем?

— Спроси Одиндису! — ответила Сольвейг. А затем обратилась к Олегу: — Одиндиса придет завтра и купит эту брошь. И я тоже вернусь, если смогу.

Олег улыбнулся:

— Буду ждать вас обеих.

Сколько же ему лет? У него почти нет морщин. Но и волос тоже нет, кроме этих двух выцветших клочков над ушами. Он гибок, и движения его быстры, но в глазах прячется мудрость старика.

Рыжеватые ресницы Олега дрогнули. Он понимающе посмотрел на Сольвейг и сказал с веселым смехом:

— Сколько подумаешь, столько и есть.

Вигот купил семь бронзовых крючков, и один из ремесленников завернул их в промасленный обрывок тюленьей кожи. Бруни сказал, что пора возвращаться к лодке.

— Наш шкипер — настоящий рабовладелец, — сказал он Олегу, подмигнув Сольвейг и Виготу. — Да и Сольвейг не захочется идти по темноте с такими, как мы.

— Ей не захочется идти по темноте без вас, — заметил Олег. — Вот это уж наверняка.

— Я могу постоять за себя, — возразила Сольвейг. — Мне скоро пятнадцать!

— Вот именно, — печально улыбнулся Олег.

Затем он вложил что-то в пораненную ладонь девушки и загнул ей пальцы.

— У тебя глаза мастера. — Олег развел указательный и большой пальцы. — Двух цветов. Широко расставленные глаза мечтательницы.

Сольвейг раскрыла левую руку. На ладони покоилась фиалково-серая стеклянная бусина, тихо сияя изнутри.

— Ох! — воскликнула девушка, стараясь рассмотреть ее на тусклом свету. — Какая красота!

— Это тебе третий глаз, — тихо проговорил Олег.

— Похоже на рыбью чешуйку. Такая же тонкая, — заметил Вигот.

Сольвейг порывисто обняла ремесленника.

— Он и на мужчину-то почти не похож, — с пренебрежением отозвался о нем Вигот, когда все трое бок о бок шагали прочь из Земляного города. — Гном-переросток.

— Он самый лучший кузнец и резчик из всех, кого я видел, — возразил Бруни.

— Он мастер, каким тебе не бывать никогда, — добавила Сольвейг.

— Да он только и мечтает, чтобы поболтать о своих… штуках!

— А чего ты ждал? Мы не погоду собирались с ним обсуждать.

— Послушать его, так на свете и ничего важнее его ремесла нет.

— Так и есть, — ответила Сольвейг. — Для него так и есть.

— Для мастеров нет ничего слаще, чем поговорить о своем искусстве, — заметил Бруни. — Для них в нем таится целая жизнь.

— Ммм! — Сольвейг заулыбалась, соглашаясь. — Я не могу объяснить этого ясно, но для меня встретиться с ним было точно шагнуть на радужный мост.

— Чего? — поинтересовался Вигот.

— Эта маленькая мастерская… Она похожа на мост между Мидгардом и Асгардом. Между мирами людей и богов. Мне так показалось.

— Ты хочешь сказать, — уточнил Бруни, — что когда люди творят что-то прекрасное…

— Да! — согласилась она. — Боги словно высекают из них искру.

— Бах головой о кремень! — сказал Вигот.

— Да нет, ты не понимаешь.

— Есть история, — начал Бруни, — о том, как Один добыл кубок, до краев заполненный медом поэзии. Он делится этим медом с богами, но порою капля-другая падает и в мир смертных.

— Вот это я и имела в виду! — с жаром подхватила Сольвейг. — Очень похоже.

— Он не спросил у нас ничего о наших странствиях, — недоумевал Вигот. — Ни о наших спутниках, ни о товарах… ему неинтересно, куда мы направляемся.

— Он спросил тебя, какую рыбу ты хочешь поймать, — напомнила ему Сольвейг.

— Да всякую, — ответил Вигот и одарил ее улыбкой. — От меня не сбежит никакая рыбешка. Ни малая, ни большая.

Бруни заворчал:

— Снова одни девчонки на уме, а, Вигот?

— И рыба.

— У тебя не голова, а выгребная яма.

— Твои мысли и того грязнее, — отрезал Вигот.

Бруни поглядел на него с презрением, его толстые губы приоткрылись. Он фыркнул:

— Чья бы корова мычала. — Он взглянул на Сольвейг: — Не обращай на него внимания. Вигот со своей рыбой напомнил мне кое о чем.

— О чем? — спросила девушка.

— Да ты на крючке, а? — Рот Бруни снова открылся. — Послушай-ка вот что. Однажды Тор пошел на рыбалку, и знаешь ли, какую он взял наживку?

— Дерьмо? — предположил Вигот.

— Нет, он насадил на свой крючок — очень большой крючок, запомни, Вигот! — бычью голову. В глуби морской его поджидало чудище, Змей Мидгарда, кольцом охвативший наш мир. Он выпустил изо рта собственный хвост и схватил наживку. Море вспенилось, словно эль, и зашипело. Но Тор вытянул чудовище из морских глубин, достал свой молот и ударил змея по голове. Змей Мидгарда рванулся, и огромный крюк разрезал ему нёбо. Он замотал головой из стороны в сторону, он вырывался…

Бруни и сам рычал, шипел и плевался, точно змей из сказания, — и разбудил всех собак в округе.

В паре сотен шагов Сольвейг и Вигот услышали вой и лаянье. Звуки приближались.

— Ты и этот твой монстр! — огрызнулся Вигот. — Вы разбудили псов!

Две гончие, рыча, бежали к ним по пристани огромными прыжками.

Бруни не двинулся с места. Он заорал на собак, но тех его крики лишь разозлили. Псы окружили путников. Сольвейг слышала, что они запыхались, и чувствовала на себе их зловонное горячее дыхание.

— Убирайтесь! — завопил Вигот, поднимая весло, валявшееся рядом с лодкой булгар.

Но пока он наклонялся, одна из гончих с рыком бросилась на Сольвейг и сбила ее с ног.

— Беги! — крикнул ей Бруни.

Но Сольвейг не могла бежать. Она отшатнулась. Ей не за что было зацепиться. И тогда обе собаки прыгнули прямо на нее. Она смотрела им в горящие глаза. Видела острые зубы.

Сольвейг завизжала, пытаясь отбиваться.

Но одна гончая вцепилась ей в левую голень, а другая погрузила клыки прямо в тонкую шею.

Сольвейг никогда еще не кричала таким страшным криком. Потом она услышала звук тяжелого удара — ХЛОП! — и почувствовала, как на нее всем весом упало тело одной из гончих.

— Попалась, псина! — загремел голос Вигота. — А теперь ты!

Но другой пес решил с ним не связываться. Увидев, что за ужасная участь постигла его спутника, он заскулил и, поджав хвост, понесся прочь.

Вигот снова повернулся к первой гончей. Ткнул ее веслом и снова огрел по голове. Изо рта у той вырвался поток кровавой слюны, замочив спину и плечи Сольвейг.

— Сними с нее псину, давай! — прошипел Бруни.

Они вдвоем стащили тяжелое тело с Сольвейг, и Бруни опустился перед ней на колени:

— Девочка! Сольвейг! Ты в безопасности.

Сольвейг свернулась комочком, будто неродившийся младенец. Ее перевязанная рука накрывала укус на шее, другой она сжимала окровавленную лодыжку. Девушку трясло крупной дрожью. Услышав успокаивающий голос Бруни, она начала всхлипывать.

Бруни взял ее под мышки и попытался поставить на ноги, но мышцы отказывались ей служить. Тело обессилело, конечности были точно ватные, и лишь сердце бешено билось. Когда Бруни ослабил хватку, Сольвейг просто скользнула из его рук обратно на доски.

— Ну давай же, девочка! — пытался подбодрить он ее.

Но Сольвейг не отзывалась на его слова, сотрясаясь от рыданий.

Бруни шмыгнул носом и почесал правое ухо:

— Да, плохо дело.

— Гончие из самого Хелля, — промолвил Вигот. — Убийцы.

Бруни уставился на него:

— Как и ты сам.

— Что вовсе не плохо, — отозвался юноша. И затем переспросил с яростью в голове: — Не так ли?

Бруни снова опустился рядом с Сольвейг на колени:

— Я донесу тебя, девочка.

— Я понесу ее, — предложил Вигот.

Но руки Бруни уже проскользнули под спину и бедра девушки, и он взглянул на Вигота с вызывающей улыбкой.

А Сольвейг все не могла унять рыдания. Бруни качал ее на руках, словно младенца, и она чувствовала себя совершенно беспомощной. «Как жаль, что я уехала из дому», — думала она. Всем сердцем, всеми мыслями и истерзанным телом своим жалела она о том, что покинула дом.

11

Ее тело сотрясала лихорадка. Она то садилась на постели, не понимая, где находится, и протягивала руки куда-то вдаль, бессвязно бормоча, то снова ложилась и, задыхаясь, обливалась потом. Она кричала, а затем затихала, и спутникам ее уже начинало казаться, что она не заговорит никогда. Она дрожала и стонала.

Одиндиса выхаживала ее всю ночь напролет. Она положила голову девушки себе на колени и нараспев читала над ней заклинания и втирала мед в ее раны; она растирала сухие травы — тимьян, мяту, еще что-то, — мешала их с желтком и кормила Сольвейг с кончиков пальцев.

— Пока укусы не потемнели, — объясняла она всем. — Пока она еще чувствует боль…

Временами Сольвейг слышала вокруг себя голоса.

— Неправильно. Мы поступили неправильно. Не надо было везти ее с собой.

— Сами норны против нее!

— Она и дня не провела за своим ремеслом.

— Продай ее!

— Что за глупая затея!.. Да лягушка скорее запрыгнет на луну.

Сольвейг слышала обрывки разговоров и знала, что говорят о ней, но ответить была не в силах.

Посреди ночи Сольвейг проснулась от странного сна. Она снова была крошкой, лет двух или трех, и что-то испугало ее. Испугало так сильно, что она не могла пошевелиться, будто все ее члены онемели.

Она видела бабушку Амму и слышала ее ледяной голос. Та стояла над девочкой и говорила с отцом:

— Я уже говорила тебе, Хальфдан. Ты посмотри на ее глаза, посмотри, какая она слабая. Ты знаешь, что тебе надо сделать. И надо было это сделать сразу же.

Отец Сольвейг застыл на скамье, понурив голову.

— Лучше бы ты оставил ее снаружи, во льдах, — не унималась Амма. — Там бы ее съели волки. В наши времена так и поступали. Да, это жестоко, но один слабак может погубить всю стаю.

— Довольно! — прорычал Хальфдан.

— Особенно когда еды и так едва хватает. Завел себе отпрыска! Теперь, когда ты остался один, только ее тебе и не хватало.

Отец Сольвейг, поднимаясь, опрокинул скамью:

— Я свой выбор сделал. И не жалею о нем.

— Она приносит смерть, — с горечью сказала Амма. — Она уже убила свою мать. Сильная, словно солнце, как же! Хилая, и…

— Нет, — перебил ее Хальфдан. — Моя кровь течет в жилах у Сольвейг, а ее кровь — в моих. Я пообещал Сири поступить так. Она бы прокляла тебя за то, что ты сейчас говоришь.

— Я предупредила тебя, Хальфдан. — Амма сжала кулаки. — Я предупреждала, что Сири умрет родами. Попомни мои слова, настанет день, когда слабость Сольвейг навредит еще кому-нибудь. И возможно, этим кем-то будет ее отец.

— Довольно! — повторил Хальфдан. Он сгреб маленькую дочь в охапку, и, просыпаясь, Сольвейг все еще чувствовала, как он крепко сжимает ее в объятиях. Очень крепко.

Когда она открыла глаза, занимался рассвет. Сон все еще парил над ней бледной и мучительной тенью. И кто-то действительно держал ее.

Тут она увидела над собой лицо Одиндисы и поняла, что лежит у нее на коленях.

— Ты вернулась, — проговорила та с мягкой улыбкой.

Но Сольвейг никак не могла убежать от ночных голосов. Она слышала их повсюду.

— Что он сделает со мной? — прошептала она.

— Кто?

— Рыжий Оттар. Он же не продаст меня…

— Никогда! — отмела ее сомнения Одиндиса. — Только через мой труп. Вот что я скажу: если бы ты не была такой сильной, укусы бы тебя прикончили. Ты бы умерла ночью.

Сильной? Но Сольвейг совсем не чувствовала себя сильной. Она казалась себе такой слабой и хрупкой.

— Ты… ты отнеслась ко мне как мать, — сказала она еле слышно.

— Ну, ну. Ты поговорила с Олегом?

Сольвейг вздохнула. Она была так слаба, что не могла ничего ответить. Вместо этого она закрыла глаза.

— Я так и думала, — сказала Одиндиса. — И ты нашла брошь.

— Она такая красивая, — прошептала девушка. — Я сказала Олегу, что ты придешь за ней.

Одиндиса прищелкнула языком:

— Рыжий Оттар передумал. — Сольвейг снова открыла глаза (о, какими же тяжелыми были ресницы!). — Я все равно куплю ее на серебро Слоти. Куплю, а Рыжему Оттару скажу как-нибудь потом.

— Но…

— Он часто меняет свои решения. Будто флюгер! Поначалу он рассердится, но потом сам же будет доволен.

— Как хорошо ты его знаешь, — пробормотала Сольвейг.

Одиндиса не ответила, лишь сощурилась и бросила на девушку хитрый взгляд.

И тогда Сольвейг вспомнила о бусине, которую подарил ей Олег: «Может, я уронила ее на пристани? Подобрал ли ее Вигот? Или Бруни?»

Пока она размышляла об этом, явился Вигот, будто призванный ее мыслями. Он пристально взглянул на нее.

— Снова ты! — сказала Одиндиса. — Вигот то и дело навещал нас ночью.

Сольвейг подняла на него глаза, и улыбка ее была подобна первому весеннему подснежнику.

— Ты спас меня. Ты спас мою жизнь.

— А что мне, по-твоему, оставалось? Стоять и смотреть?

— Шшш… — тихо прервала его Сольвейг со слезами на глазах. — Я же благодарю тебя.

Вигот постоял, смущенно разминая пальцы. Потер щеку, оцарапанную в борьбе.

— Все еще больно? — спросила его Сольвейг.

— Уж поменьше, чем тебе.

Сольвейг не знала, спросить ли ей Вигота про фиалково-серую бусину. Девушке не хотелось, чтобы он подумал, будто она обвиняет его, поэтому решила первым расспросить Бруни.

Следующим посетителем Сольвейг стал Рыжий Оттар.

— И это ее вы считаете сильной? — возмутился он, уставившись на Сольвейг. — Сначала рука, теперь это…

Шкипер видел, что ее всю трясло, но это его не остановило.

— Сокровище! Турпин сказал, что ты сокровище, а я говорю — мешок с несчастьями! Так-то.

Где-то глубоко в душе у Сольвейг начало закипать возмущение. Она решила, что больше не даст Рыжему Оттару себя обидеть.

— Боги против тебя.

— Нет! — хрипло проговорила она и сощурилась. — Будь так, я бы не добралась сюда.

— Даю тебе еще одну возможность исправиться. — Шкипер потряс рыжей головой и нажал большим пальцем на нос Сольвейг. — Так или иначе, ты нужна на пристани. Приходи, как сможешь.

— Сегодня она еще не сможет, — сказала ему Одиндиса.

— Сегодня настало время выставить на продажу наше оружие, — поведал им Оттар. — Наши превосходные скрамасаксы! И меч с рунами, который Бруни сработал прошлой зимой.

— Я их еще не видела, — слабым голосом отозвалась Сольвейг.

— О, ты их не забудешь. Они врежутся в твою голову навеки!

Сольвейг моргнула:

— Мне уже достаточно ран, спасибо.

— А завтра, — продолжил шкипер, — мы выставим наши резные товары. — Он свирепо поглядел на Сольвейг. — Сколько есть, столько и выставим. Да, а еще нам нужно найти проводника, который бы провел нас по реке. Сегодня на борт поднимутся трое.

— Трое? — спросила Одиндиса.

— Чтобы было из чего выбрать. Все смогут высказаться.

Сольвейг приподнялась на локтях. На ее лице пылал нездоровый румянец, а глаза сильно блестели.

— Ложись, девочка, — приказал Рыжий Оттар. — У тебя лихорадка.

Рыжий Оттар прогнал первого проводника почти сразу же, как тот ступил на борт. Этот светловолосый кормчий с длинными и тонкими усами вызывал раздражение тем, что непрестанно кивал, пока шкипер задавал ему вопросы, а затем медленно повторял услышанное. И лишь после этого отвечал — многоречиво и витиевато.

— И вот сейчас ты спрашиваешь меня, сколько дней пути от Новгорода до Смоленска, — эхом отозвался тот. — Разве не об этом ты меня спрашиваешь?

— Да! — рыкнул капитан. — Это я тебя спрашиваю, а не наоборот. Мне что, ждать ответа до того дня, когда замерзнет Волхов?

— Когда замерзнет Волхов? Об этом ты меня спрашиваешь?

— Пшел вон! — ответил Рыжий Оттар. — Торстен, пусть он спросит тебя, спрашиваешь ли ты его, знает ли он дорогу до причала.

Второй проводник был рыхлым, точно мешок с помоями. Он еле сумел сесть, и голос его звучал так, будто он все время задыхается.

— Любишь поесть, а? — поинтересовался Рыжий Оттар.

— О да, — ответил тот с хитроватой улыбкой.

— Это заметно. Тебе уже случалось вести суда до Киева?

— Врать нехорошо. Матушка мне всегда так говорила.

— Ну так что ж, да или нет? — потребовал ответа Оттар.

— Да! — Мужчина визгливо хихикнул. — Да! Если бы я сказал «нет», я бы соврал!

Бард взревел от смеха, да и Брита тоже развеселилась, но остальные переглянулись, нахмурившись.

— Попался! — пробулькал толстяк.

— Хиханьки, хаханьки… не захлебнись слюнями! — воскликнул Рыжий Оттар и взмахнул рукой. — Уведите его.

Команда ожидала прихода третьего соискателя. Сольвейг встала и оперлась на планшир. Она все еще нетвердо держалась на ногах и была слаба, точно старуха; шея у нее так распухла, что голова не поворачивалась ни влево, ни вправо. Но стоял последний день апреля, воздух был мягок, и она слышала крики прибрежных птиц.

А затем девушка почувствовала, что кто-то встал рядом.

— Твоя шея, — заметила Брита. — Она выглядит так, будто это вареная колбаса из оленины.

Сольвейг моргнула.

Брита взяла ее за руку и принялась пристально разглядывать шею:

— Можно потрогать?

Но Бард, проскакав мимо них по палубе, спас девушку от любопытства Бриты.

— Эй! — воскликнул он, хватая сестру за руку. — Пойди посмотри на Торстена!

У кормчего в руках была веревка. Подойдя поближе, Сольвейг услышала его голос:

— Так что, примемся за голову турка?

— Голову турка? — повторил Бард. — Ты спросил, хочу ли я приняться за голову турка?

— Ты ужасен, ничуть не лучше первого проводника.

Брита улыбнулась:

— А что это? — В голосе ее звучала неуверенность. Может, ей и не очень-то хотелось узнать правду. — Что за голова турка?

— Это стопорный узел на конце веревки. Сейчас я покажу.

— Для чего он нужен? — спросил Бард. — А! Понял. Это когда проденешь веревку через глаз.

— Ты хотел сказать, через кольцо? — поправила его Брита.

— Кольцо называется глазом.

— А почему узел называется головой турка?

Кормчий дважды перекрутил конец веревки, затем подоткнул конец и поднял вверх. Но Брита так ничего и не поняла.

— Похоже на головной убор турков, — пояснил для нее Торстен. — Ты их еще увидишь.

— Ну, а что такое турок? — спросила она.

Затем Сольвейг услышала позади себя голос Слоти. Он громко сказал:

— Нет! Конечно нет. Это слишком опасно.

— Он еще передумает, как всегда.

— Нет, Одиндиса.

— Эх ты… жалкий христианин.

«Они обсуждают, надо ли покупать брошь у Олега. Да, должно быть, так…»

— Слоти! — выкрикнул Вигот. — Слоти! Иди сюда, посмотри!

— С радостью! — ответил тот, встал и пошел к дальнему планширу. Там Вигот только что вытянул из воды одну из своих лесок. — Фу! Что это такое?

Столько изумления было в восклицании Слоти, что все обернулись. С одного из новых бронзовых крюков свисал невероятно огромный моллюск. Не сердцевидка, не мидия и не краб. Это было странное создание. На его покрытом илом панцире росли волоски, а глаза горели злобой.

— Дайте посмотреть! — потребовал Бард.

— И мне! — Брита протолкнулась мимо брата.

— Какая гадость! — с восторгом воскликнул мальчик.

— Эта тварь стара как мир, говорю вам. — Вигот помахал крючком у детей перед носом. — Годами таилась в тине, вас поджидала.

— Выброси ее обратно! — повелела ему Брита.

— Вот еще! Чтобы она восстала в последний день этого мира?

Вигот опустил существо на палубу и вместе со Слоти и детьми принялся его толкать.

А Сольвейг в это время отвлеклась, услышав разговор Бергдис и Эдит.

— Трое, — объявила старшая из женщин, шлепая себя по животу. — Я потеряла троих. И это при моем здоровье и широких бедрах! Двое из них были мальчиками.

— Если у меня будет сын, — начала Эдит, но Бергдис ее перебила:

— А потом я потеряла мужа. Его звали Джорунд. Его забрала Ран.

— Другая женщина?

Бергдис фыркнула:

— Вроде того. Ран и ее гибельная сеть.

— А! Ты про богиню, — поняла Эдит.

— Вот Джорунд был настоящим мужчиной. — Бергдис возвысила голос. — Остались ли на корабле люди с горячей кровью?

— Хватит, Бергдис, — огрызнулся Рыжий Оттар.

— Я сказала, с горячей кровью, — нарочито громко повторил она. — Может, ты, Бруни?

— В последний раз предупреждаю, — пригрозил шкипер.

— Ну ладно, один-то есть, — с хитрецой в голосе сообщила Бергдис своей собеседнице. Сольвейг невольно подалась вперед. — Он знает, кто он есть, — продолжала Бергдис. — Но мужчины… Разве они бывают довольными долго?

Сольвейг услышала, как кто-то бежит по причалу.

Маленький человечек прыжками пересек настил, широко шагнул и упруго приземлился прямо рядом с Сольвейг.

— Михран! — объявил он.

Девушка, поглядев на него, не смогла сдержать улыбки. Он был столь же невысок, как Олег, но гораздо смуглее. Его глаза поблескивали, будто желая сказать: к жизни лучше всего относиться с легкостью.

— Все знать Михрана, — сообщил он Сольвейг. — Все в Ладоге и Киеве.

Рыжий Оттар встал, чтобы его поприветствовать:

— Может, это и так. Но что знаешь ты сам? О реках, течениях, озерах?

Торстен подошел к капитану, все еще держа в руках связанную узлом веревку, и Михран тут же ткнул в нее пальцем:

— Голова турка! — Он сжал себе горло руками и рассмеялся. — Я армянин. Мы ненавидеть турков!

Рыжий Оттар фыркнул и сощурил глаза:

— Так ты не из Киева, а?

— Я? — воскликнул проводник. — Юг. Далекий юг. Море Черное.

— Черное море, — поправил его Торстен.

— Люди в Киеве, — поведал им Михран. — Русы. Очень высокие. Очень бледные. Король — рус.

— Так и есть, — отозвался Рыжий Оттар. — Король Ярослав.

Михран уселся на палубе. Вокруг него сгрудилась команда, и он завел речь о Восточном пути. Он рассказал о долгой дороге по хмурым лесам, о величии Новгорода, о невзрачных и тихих торговых поселениях, о великом Ильмень-озере и реках, которые его питают. Когда Михран закончил, все согласились, что путь займет не меньше месяца. И все — Рыжий Оттар, Торстен и прочие — убедились, что, несмотря на все его прибаутки, смешки и забавные оговорки, Михран знает дорогу хорошо и в своем умении уверен.

Когда шкипер спросил его, какие их подстерегают опасности, проводник тут же поднял вверх три пальца:

— Первое — это волок. — Он согнул руки и принялся толкать воздух, будто надрываясь от усилий, а затем закрыл глаза растопыренными пальцами. — Дикие звери! — прорычал он. — В лесах очень, очень многие дикие звери. Дикие свиньи — клыки.

— А третье?

— Разбойники. Людские дикие звери.

— Мы подготовились, — сказал ему Рыжий Оттар.

Михран покрутил черные усы и огляделся:

— С этими женщинами?

— Я умею драться, — тут же ответила Бергдис. — И да сохранят боги того мужчину, что свяжется со мной.

Михран внимательно посмотрел на Одиндису и Эдит. Мягко покачал головой. Затем обратил взгляд на Сольвейг:

— Может быть. Высокая. Сильная.

— Однорукая и одноногая, — сообщил ему Рыжий Оттар. — И шея не гнется.

— А что про меня скажешь? — вмешался Бард.

Но Михран лишь махнул рукой на него с Бритой:

— Слишкие маленькие. Слишкие молодые. — Он поднес правую руку к сердцу: — Но настоящая опасность всегда здесь, а? Внутри. Не снаружи. Тот, кто боится. Тот, кто болеет… Тот, кто украдет.

— Ты прав, — откликнулся Оттар. — Как у богов был плут Локи, так и у нас. Один из нас.

— Который? — с осторожной улыбкой поинтересовался Михран.

— Остерегайтесь зла в себе, — медленно проговорил Рыжий Оттар, переводя взгляд от одного к другому. — Если один из вас оступится, мы все можем упасть.

Поначалу Сольвейг думала, что шкипер говорит о ней. Но потом услышала, как сглотнул Бруни, и заметила, что он смотрит на Торстена; Сольвейг увидела, как Одиндиса притянула к себе и обняла Барда с Бритой; Эдит положила руки на живот. И пока Рыжий Оттар предостерегал их, Слоти беззвучно произносил какую-то молитву, раскрыв руки, будто распятый. Сольвейг поняла: каждый из них считает, что Рыжий Оттар говорил именно о нем.

— Ну, — спросил шкипер. — У кого-нибудь есть вопросы? Может, у тебя, Торстен?

— Когда настанет час. — Торстен дружелюбно кивнул Михрану. — Когда возникнет нужда.

Бергдис спросила проводника о том, часто ли попадаются торговые поселения, какие там продаются животные, какие овощи; Вигот и Слоти хотели узнать, что за рыба водится в реках, а Бруни поинтересовался, где лучше покупать серебро.

— А что ты молчишь? — спросил Рыжий Оттар Одиндису. — Не хочешь разузнать про речных духов?

Одиндиса лишь пожала плечами.

— И еще про эти… как их там… послания?

— Они не остановят тебя, — отозвалась Одиндиса. — И ничто не остановит.

— Как далеко от Киева до Миклагарда? — спросила Сольвейг.

Михран запрокинул голову:

— Миклагард! Ха! — Он с улыбкой повернулся к Рыжему Оттару: — Но вы… вы же едете в Киев?

— Для меня Киева достаточно. Для меня — и моей морской жены.

— Но я собираюсь в Миклагард, — объяснила Сольвейг. — Я хочу найти отца.

Михран поднял брови и вопросительно поглядел на нее. Затем оттопырил нижнюю губу и медленно кивнул.

— Ну ладно, — обратился Рыжий Оттар к команде. — Все обсудили?

Вместе с Михраном и Торстеном они отошли на корму, чтобы обговорить оплату и решить, когда отбывать из Ладоги.

Пока они договаривались, Сольвейг прошаркала по пристани к тому месту, где на нее напали гончие.

Земля здесь была сильно истоптана, и, наклонившись, Сольвейг разглядела лужицы собственной запекшейся крови, в которых застряли волоски из собачьей шерсти. Она подняла весло, которым Вигот огрел пса, и уронила его в воду.

С лодки за ней наблюдали несколько булгар. Один из них позвал ее и жестом пригласил подойти ближе. Сольвейг сделала вид, что не заметила.

«Мой третий глаз, — подумала она. — Мой глаз мастера. Одноглазый Один, помоги мне найти его».

12

— Вздор, — сказал ей Торстен. — Боги вовсе не против тебя.

— А Рыжий Оттар думает так.

— Он просто переживает. Хочет, чтобы все мы держались вместе. И мечтает продать побольше товара.

— Иногда я сомневаюсь в себе.

— Как и все мы, — ответил Торстен. — Погляди! Даже солнце сегодня не может проглянуть сквозь тучи.

— Я не знала, что оно будет таким. Это путешествие.

— Верь в себя. Отец будет гордиться тобой.

Сольвейг смущенно улыбнулась ему и провела рукой по своей золотистой голове.

Весь день она еще чувствовала слабость, но на следующее утро — их последнее утро в Ладоге — силы вернулись к ней, и Рыжий Оттар разрешил ей прогуляться с Эдит на рынок. Бергдис пошла вместе с ними, уверяя, будто ей «нужно кое-что купить», но отказываясь говорить что именно.

Проходя через кладбище, они прочли надписи на нескольких камнях. Бергдис нашла один, на котором было высечено имя Торы.

— Моя дочь, — закричала она. — То же имя. Ох!

«Да, — подумала Сольвейг. — Память и печаль, они оба в этом имени».

— Мое имя значит «сначала счастье, потом война», — сказала им Эдит.

— Такое странное имя, — заметила Бергдис. — Эдит.

— В Англии — совсем нет. И в нем заключена моя история. Я была вполне счастлива. Хороший муж, двое крепких детей. Но затем сражения… — Женщина вздохнула. — Да, битва положила той жизни конец.

— Когда я была тут с Бруни, — поведала им Сольвейг, — он сказал, что никто не может спастись от призраков. А Одиндиса ответила, что этого и не надо желать.

— Бруни не зря это сказал, — отозвалась Бергдис. — Его преследуют призраки. Мстительные призраки. И со временем они его догонят.

«Да, — подумала Сольвейг, — это правда. Время прячет наши тайны, но ему под силу и открыть их. Когда приходит время».

Они услышали бой огромного барабана задолго до того, как сумели протиснуться сквозь толпу, и взору их предстал барабанщик в кольце плясунов. Они покачивались влево, потом вправо, затем взялись за руки и стали то подходить к музыканту, то отступать от него.

— Какой мрачный танец, — сказала Эдит.

— Мрачный, — согласилась Бергдис. — Таковы уж финны. Они думают, что петь — это издавать ужасающие трели. Будто собаки воют на луну. Но танцев их я раньше не видала.

— Откуда ты узнала, что это финны?

— Погляди на их квадратные челюсти. Точно из камня. Некоторые финны не улыбаются ни разу за всю свою жизнь. И эти пышные рукава — мы такого не носим.

— Это чтобы спрятать плавники, как у финвалов! — поделилась Сольвейг с Эдит. — Они ведь наполовину рыбы.

Эдит взяла девушку за руку:

— Может, Брита бы тебе и поверила. Но теперь пошли, Рыжий Оттар дал мне серебряную монетку.

— Каждая по своим делам, — ответила Бергдис. — У меня есть работа.

Сказав это, она исчезла в плотной толпе.

— Какие у нее дела? — спросила Сольвейг.

Эдит пожала плечами:

— Она не хочет, чтобы мы знали.

— Серебряная монетка! Зачем?

— Чтобы потратить ее, конечно.

— Да, но…

— Что?

— Ты ведь можешь просто сбежать с деньгами.

— Сбежать? — Эдит потрясенно уставилась на девушку.

— Да.

— И куда? Этой монеты не хватит надолго. А что потом?

Женщина молча сложила руки на животе.

— Но ты же не… — выдохнула Сольвейг.

Эдит многозначительно посмотрела на нее:

— Или да?

Глаза Эдит засияли.

— О, Эдит!

— Бергдис сама догадалась, но ты — первая, кому я рассказала.

— Так Рыжий Оттар еще не знает?

— Ты — первая после него, разумеется.

Сольвейг крепко сжала ее в объятиях, точно сестру, и держала до тех пор, пока у обеих хватало дыхания.

— О! — со смехом воскликнула девушка. — Я еще никого так не обнимала.

— Ты знаешь, это не мой выбор, — серьезно сказала ей Эдит. — Я не просила шведов приходить. Я не просила, чтобы меня забирали из дому.

— Но ты ведь все равно рада?

— Я счастлива, но мне грустно. Оттар очень, очень доволен — знаешь, он ведь может быть нежным. Я всего лишь его рабыня, но, наверно, он разрешит мне меньше работать, когда придет время.

— Я помогу тебе.

Эдит нежно улыбнулась ей, но тут же замерла. Она беспокойно огляделась:

— Слышишь?

— Что?

— Голос. Прислушайся!

— Иностранцы.

— Из Англии! — взволнованно ответила Эдит. — Вот те двое.

Она поспешила к ним, но один из собеседников резко развернулся и ушел.

— Вы из Англии, — сказала Эдит другому. — Я слышала, как вы говорили.

Это был довольно грузный мужчина, с неровными зубами, но улыбчивый.

— И ты тоже, если судить по выговору.

— О! — воскликнула Эдит. — Впервые!

— Впервые что?

— С того дня, как викинги…

Эдит заметила, что мужчина разглядывает шрамы на ее запястьях и одежду из лоскутков.

— А теперь ты в рабстве. — Эдит опустила взгляд. — Негодяи! Где ты жила?

— Если обогнуть Равенсперн и перейти Уз, попадешь в город, который называется Рикколл…

— Да не может быть! — воскликнул мужчина и расплылся в улыбке. — Божья страна! Мне хорошо известна эта местность. Я сам из Йорка.

— Нет! — выдохнула Эдит. Казалось, она вся лучится светом.

— Я слышал о том нападении на Рикколл, когда шведы на трех лодках высадились и атаковали тамошних данов.

— Мой муж Альфред был убит тогда, — поведала ему Эдит.

— Мне очень жаль, — отозвался англичанин и покачал головой.

— Как тебя зовут?

— Эдвин.

— Эдвин… — медленно повторила Эдит, наслаждаясь каждым звуком. — Вы с другом торгуете здесь?

Англичанин подозрительно поглядел на Сольвейг.

— О… — успокоила его Эдит. — Это Сольвейг. Она из Норвегии, мы плывем вместе. Она не говорит по-английски.

Эдвин кивнул:

— Торговля… Да, мы торговцы. Своего рода.

— Что продаете?

— Слова. Новости. Можно сказать, что и планы.

— Тайны! — воскликнула Эдит. — У вас здесь есть задание?

— Лучше не спрашивай. Иногда лучше не знать того, что не для твоих ушей. Расскажи лучше о себе.

— Мы из Сигтуны. Меня зовут Эдит.

Разобрав слово «Сигтуна», Сольвейг перебила ее:

— Скажи ему, что мы едем в Киев. Что я еду в Миклагард.

К большому удивлению обеих, Эдвин ответил, хоть и запинаясь, на языке Сольвейг:

— Миклагард! Золотой город. — Уголки его губ дернулись. — Хорошо известный вам, норвежцам.

— Харальд Сигурдссон послал за моим отцом, — рассказала ему Сольвейг. — Позвал присоединиться к дружине.

— Твой отец? — спросил Эдвин, оглядываясь.

Сольвейг покачала головой:

— Уехал прошлой осенью. Я следую за ним.

— Со своими спутниками?

— Да. Хотя нет. Они едут только до Киева. А ты был в Миклагарде?

Эдвин постучал себя по голове и улыбнулся:

— В мыслях много раз. Наверно, как и ты. Но вот что я хочу тебя спросить: зачем? Зачем ты следуешь за отцом? И что ты будешь делать, если попадешь в Миклагард? Если попадешь.

Сольвейг нетерпеливо тряхнула головой:

— Мое дело — сегодняшний день. О завтрашнем позаботятся боги судьбы.

— Боги мертвы, — пренебрежительно отозвался Эдвин. — Их убил Христос… — Он по-дружески улыбнулся Сольвейг: — Я не прошу тебя отвечать на мои вопросы. Просто интересно, задавала ли ты их сама себе. Желаю вам обеим безопасных странствий. От дома к дому.

Глаза Эдит наполнились слезами, но не успела она их вытереть, как англичанина и след простыл.

— Зачем он сказал это? — шмыгнула она носом. — Про дом. Сначала я была рада поговорить с земляком, но теперь мне больно.

— Если бы я обдумала все так, как он предлагает, я бы никуда не поехала. Я бы сейчас была дома. Как ты думаешь, мы увидим его снова?

— У него зубы торчат, как у кролика, — заметила Эдит. — Но все же я надеюсь, что мы еще встретимся.

— Мне понравилось говорить с ним.

Эдит улыбнулась:

— А мне показалось, что ему понравилось говорить с тобой.

Над их головами раздался громкий шелест крыльев: тысячи куликов взмыли над рынком и полетели все выше. Они были похожи на огромный темный шарф, струящийся по небу.

— Погляди! — вскричала Сольвейг. — Одиндиса бы поняла, что это значит.

— Это значит, что начался прилив, — отозвалась Эдит. — Я уже видела такое в Равенсперне. Весенние воды выгоняют из гнезд прибрежных птиц.

Тут к Сольвейг подошел крошечный человечек и взял ее за локоть.

— Олег! — воскликнула она.

— Да пребудут с тобой боги.

— Это Эдит. Она из Англии.

Олег улыбнулся:

— Простим ее за это.

Эдит рассмеялась.

— Самый лучший смех, — заметил Олег, — это смех над собой. — Он указал на шею Сольвейг.

— На меня напали две собаки. Голень тоже поранили.

Олег поморщился и задумчиво взглянул на Сольвейг.

— Я видел твой глаз, — сообщил он.

— Где? — охнула та.

Олег кивнул в сторону одного из прилавков:

— Вон на том столе.

— Я уронила его, когда на меня напали собаки, и с тех пор всюду его ищу. На пристани, среди наших товаров, на палубе, в трюме…

Сольвейг и Олег уставились друг на друга.

— Да, я точно уверен, — сказал он. — Мастер всегда узнает свою работу.

Сольвейг сощурилась:

— Откуда они его взяли? Кто им продал?

— Я тоже их об этом спросил.

— И что они ответили?

— Высокий юноша. Очень осторожный. «Похож на лезвие ножа» — вот что рассказала мне торговка. Он продал его и еще кое-что.

Сольвейг опустила взгляд.

— А я-то надеялась, что это неправда, — прошептала она.

Девушка повернулась к прилавку, но Олег снова поймал ее за локоть.

Ремесленник опустил руку в карман, вынул оттуда фиалково-серый глаз и снова прижал его к ладони Сольвейг.

— Ох! — вскричала она. — Я не могу. У меня нет денег.

— У меня есть монета, — предложила Эдит.

Олег помахал рукой:

— Я не возьму денег. Если Сольвейг пообещает мне не терять его больше.

— Я и не теряла, — запротестовала она. — У меня его украли. Теперь я сделаю себе кожаный шнурок и буду носить твой подарок на шее.

— Когда заживет твоя рана, — улыбнулся Олег и отвесил собеседницам легкий поклон. — Те, кто встречается дважды, встретятся и трижды.

— Да, — с жаром откликнулась Сольвейг. — Обязательно. На обратном пути.

Олег снова улыбнулся:

— Живу надеждой. — И он бесшумно скрылся.

Эдит прикрыла рот рукой:

— Он меня рассмешил. Похож на эльфа.

— Вигот сказал… — начала было Сольвейг, но потом сердито тряхнула волосами. — Он сказал, что Олег похож на гнома-переростка.

— А сам Вигот, — нарочито медленно ответила Эдит, — похож на острие ножа.

Сольвейг прикусила нижнюю губу.

— Пошли! — растормошила ее Эдит. — Давай посмотрим на все! На все новое и старое! На все, что мы уже знаем и чего не знаем!

— Эди! — воскликнула Сольвейг. — Вот как я буду тебя называть. Эди-все-на-свете!

Уже перед самым закатом возвращались Сольвейг и Эдит на пристань с рынка в Земляном городе. Они не торопились; Эдит удалилась в отхожее место, а Сольвейг захромала к лодке. Рыжий Оттар, Бруни и Слоти стояли внизу у мостков.

— Помнишь меха, — спросил девушку Слоти, — которые булгары все ощупывали, обнюхивали и вытягивали?

— Помню.

— Так вот, они их купили.

— Ты так и говорил.

— Двадцать три шкуры.

— Двадцать три?! — удивилась Сольвейг. — Хорошие?

— Все наши меха хороши, — встрял Рыжий Оттар.

Слоти вскинул брови:

— Но некоторые лучше.

— И совсем немногие, — добавил Рыжий Оттар, — лучше всех остальных.

— По какой цене? — спросила Сольвейг.

— Сносной, — отозвался Оттар. — Они заставили нас подождать. А тебе ведь нравится покупать и продавать, так?

— И ты, — обратился Слоти к Бруни, — продал три изделия. Брошь из слоновой кости, иголку и… и прекрасный скрамасакс!

— Это был лучший день, — заявила Сольвейг.

— А так всегда бывает, — объяснил ей шкипер. — Перед самым отъездом дело идет куда быстрее. Михран пустил слух, что мы отплываем этим утром и распродаем мешки с солью и воск.

— Это правда?

Рыжий Оттар улыбнулся со знанием дела:

— Нет. Но это привлекает покупателей. Ну а теперь иди и помоги Бергдис.

Уже совсем стемнело, когда Бруни и Слоти приволокли товар обратно в трюм. Бруни распахнул сундук, в котором хранились его драгоценный меч и еще несколько металлических изделий попроще, и заметил, что один скрамасакс пропал.

— Когда я запирал утром крышку, — поделился он со Слоти, — их было три. А теперь осталось два.

— Один ты продал.

— Да, я вынул его, и внутри оставалось три.

— Ты уверен?

— Конечно уверен, — взревел Бруни. — И еще я точно знаю, кто его украл.

Бруни вылез из трюма, встал на палубе, уперев руки в бока, и завопил:

— Торстен! Ты где?

— Прямо за тобой, — невозмутимо ответствовал кормчий.

Бруни резко развернулся:

— Это ты! Ты украл.

— Украл что?

— Мой скрамасакс. — Бруни Черный Зуб злобно уставился на Торстена и нагнул голову, точно бык, готовый к бою.

Постепенно вся команда столпилась вокруг кузнеца с кормчим.

— Украл?! — резко переспросил Торстен. — Ты с ума сошел?

— Ты один оставался на палубе.

— Я не краду у спутников. Я вообще не краду.

— Вор!

— Зачем бы мне красть твои зазубренные ножи, ты… мерзкий исландец! И вообще, напоминаю: это ты привел на борт пятерых булгар.

Слоти встал между ними:

— Да, Бруни, это ведь правда. Пока Вигот присматривал за прилавком.

— Это был один из них, — сказал кормчий. — А ты следи за своим болтливым языком, Бруни. Я тебя предупредил.

— Довольно! — рявкнул Рыжий Оттар и свирепо уставился на команду. — Если это были булгары, то ничего уже не поделаешь. Но если оружие украл один из вас, я отрежу вору правую руку.

13

В зябких предрассветных сумерках, еще до первых петухов, двое мужчин стояли на пристани рядом с лодкой Рыжего Оттара. Время от времени они тихо переговаривались или прохаживались туда-сюда, разминая руки и громко топая.

Они смотрели, как судно мягко стучится об ограждения причала — мешки из тюленьей кожи, наполненные шерстью, привязанные к деревянным столбам. Двое потирали глаза и показывали пальцами на полузатопленный предмет, медленно плывущий по речным волнам. Что же это было? Раздувшийся серый труп? Или обломок древесного ствола? Им навстречу выбежала дворняга, потянула носом воздух и обернулась к ним мордой.

Наконец на борту началось движение. Одиндиса, выпрямившись, села — макушка ее коснулась парусного навеса — и забормотала свои утренние заклинания и заговоры. Затем Бергдис приподняла свой край паруса; поднявшись, она зашлась кашлем и все никак не могла остановиться. Ощутив рядом с собой пустоту вместо тепла соседок, Сольвейг свернулась клубочком, притворяясь, будто последняя ночная стража еще не подошла к концу.

Внизу на пристани кто-то затянул рассветную песню:

Сольвейг прислушалась. Пели о путешествии — не о том, в которое отправляются с определенной целью. А просто о том, как же хорошо странствовать. Затем ее мысли перенеслись к костяной свирели, которую она сделала для Турпина. Может, как раз сейчас в каком-нибудь уголке Мидгарда он играет на ней.

Вскоре все уже поднялись, и вот тогда один из стоявших на пристани сложил ладони у рта и громко прокричал что-то.

Сольвейг узнала его, и сердце ее слегка подпрыгнуло.

— Эдит! — позвала она.

Но Эдит уже стояла рядом с ней, глядя во все глаза и улыбаясь.

Спустили сходни, и Рыжий Оттар пригласил мужчин подняться.

— Мое имя Эдвин, — сообщил один из них на ломаном норвежском. — И я из Англии. — Рыжий Оттар скривился, будто испробовал что-то несвежее. — Моего приятеля зовут Синеус. Синеус из славян.

— И что? — спросил Оттар.

Но едва он успел раскрыть рот, в разговор вмешалась Одиндиса:

— Кто же из вас певчая птичка?

Эдвин указал на своего спутника, и Синеус улыбнулся ей, показав целое кладбище сломанных зубов. Его кудрявые волосы были в полном беспорядке.

— И что? — повторил Оттар.

Эдвин попросил прощения за то, что они побеспокоили шкипера в такую рань.

— Эти прекрасные молодые женщины, — сказал он, указывая на Эдит и Сольвейг, — рассказали нам, что вы направляетесь в Киев.

Эдит взяла Оттара за руку и пояснила:

— Мы встретили их на рынке.

— Прекрасные молодые женщины, — откликнулся Оттар. — Их при мне еще никто так не называл. Недозрелая девица, пустившаяся в необдуманный путь, и рабыня.

— Англичанка, — твердо возразил Эдвин.

— Давай поживее, — поторопил его шкипер.

— Вы можете подвезти нас?

— Подвезти вас… — медленно повторил тот.

— У вас найдется для нас местечко?

— Все здесь оказались не просто так, — откликнулся Оттар. — Кто-то гребет, кто-то направляет судно, кто-то стряпает…

— Мы не гребцы, не кормчие, не кузнецы и не кашевары. Мы с Синеусом знаем толк в словах.

— В словах, значит, — откликнулся Оттар без особого восторга.

— Мой спутник умеет петь хвалебные стихи.

— Прославляющие викингов?

Эдвин улыбнулся:

— За плату. А я… Я могу помочь в ваших планах.

— Слова, слова, слова, — проворчал Рыжий Оттар. — На одних словах далеко не уедешь.

— Но ведь это неправда, — любезно возразил Эдвин. — Слова — это мосты. Они помогают нам договариваться, спорить, молиться, размышлять. Мы понимаем друг друга, пишем завещания и письма. И товары продаются тоже при помощи слов.

— Так что же вы делаете?

— Я? Я продаю слова.

— Соглядатай? Вот ты кто таков?

Эдвин помедлил с ответом.

— Я посредник.

— Чем ты заплатишь мне?

— Я знаю людей в Киеве. Людей, которые будут тебе полезны.

Шкипер упер руки в бока:

— Слова, опять слова! За обещания у меня ничего не купишь.

Он повернулся и оглядел свою команду. Лица всех, за исключением двух прекрасных молодых женщин и Одиндисы, которая таращилась на Синеуса, были мрачны и подозрительны.

— Я выражаю волю своих спутников, — осторожно сказал Оттар Эдвину. — И если коротко, мой ответ — нет. Может, вы бы чем и пригодились, но рисковать я не стану. Чтобы команде сдружиться, должно пройти время. Если я возьму вас на борт, придется начинать все сначала.

Эдвин сжал губы и покачал головой.

— И так или иначе, — продолжал Оттар, — все считают, что одного англичанина на корабле вполне хватает.

— Только не я, — мелодично отозвалась Эдит.

— Мы еще встретимся, — сказал Эдвин Рыжему Оттару. — Желаем вам приятного путешествия.

Когда все набили животы и посетили отхожее место в конце причала, на борт взошел Михран. Рыжий Оттар приказал всем рассесться на сундуках и послушать, что расскажет им проводник о грядущем пути.

Михран взобрался на груду шкур в трюме, а Бард и Брита устроились у его ног.

— Слушать все! — воззвал он, подняв вверх руки, и, радостно улыбаясь, закрутил себе усы. — Мы идем вместе в брюхо Гардарики! Туда, где все очень странное и не всегда такое, каким кажется. Когда вы вернетесь, вы будете другими.

Брита уставилась на Михрана:

— Что ты имеешь в виду?

— Мы поменяем облик? — спросил Бард.

— Как девушка, которая превратилась в рыбу? — добавила Брита.

Михран нагнулся с улыбкой и вынул из чумазой Бритиной ручки толстый ломоть черного хлеба.

— Видишь? — спросил он. — Какой хороший хлеб.

Проводник сжал его, и, когда раскрыл ладонь, ломоть исчез. Затем он снова загнул пальцы, открыл — и вот уже на руке его покоится черный лебедь из хлеба.

У Бриты отвисла челюсть.

— Как ты сделал это?

Михран пожал плечами. Его глаза мерцали, словно темные звезды. Он отдал лебедя девочке.

— Сначала мы будем идти на веслах, — поведал он команде. — Мы целый день будем вести это судно против течений. Медленная работа. Тяжелая работа. Наш медленный путь будут охранять крепости.

— Да пребудут с нами боги, — сказал Рыжий Оттар. — И да защитят они нас — и мое судно.

Слоти перекрестился.

— Мокошь! Да пребудет она с нами, — воззвал Михран.

— Кто? — переспросила Одиндиса.

— Богиня, — пояснил ей Михран. — Мать сыра земля. Мы будем проезжать между ее берегов. И Владыка вод пусть тоже будет с нами.

— Владыка вод, — повторила Одиндиса.

— Так его называют русы, — объяснил Михран. — У каждой реки есть свой владыка.

— Так какому богу нам доверять? — спросил Торстен.

— Чем их больше, тем лучше, — ответил Рыжий Оттар. — Они все нам пригодятся.

— Сегодня первый день мая, — напомнил армянин. — Первое торговое поселение, которое повстречаем, — это Дубовики, а первый город — Хольмгард. Туда семь дней пути.

— А сколько дней до Киева? — поинтересовалась Сольвейг.

— Двадцать три по воде и три по суше. И три дня отдыха.

— Что за дни по суше? — спросила девушка. — Они для торговли?

— Нет, вы будете торговать по вечерам на остановках. Дни на суше — это волок.

— Что это такое?

Михран принялся толкать перед собой воздух, да так усердно, что опрокинулся на груду шкур.

— Толкать! — со смехом выкрикнул он, все еще стоя на коленях, потер руки и с трудом поднялся. — Ты увидеть! — жизнерадостно пообещал проводник.

Когда Торстен отвязал лодку, портовые гребцы веслами оттолкнули ее подальше от берега. Вся команда радостно загудела, а булгары на борту своей бочкоподобной лодки принялись махать руками. Сольвейг почувствовала, что ею овладевает воодушевление.

— Смотри! — обратилась она к Эдит, которая сидела напротив. — Какие ярко-желтые берега.

— Шафран, — отозвалась та. — Или флаги.

— Цвет светлых надежд. Но я так хотела бы, чтобы Эдвин и Синеус…

— И я, — сказала Эдит.

Налегая на весло, Сольвейг ощутила, как об ее правую руку ударяется что-то в кармане накидки.

«Моя бусина. Мне нужно смастерить кожаный шнурок для нее. И носить на шее. Тогда ее увидит Вигот. Если это он украл бусину, то пропажа скрамасакса — это тоже его рук дело».

А Рыжий Оттар размышлял о своем кормчем и о кузнеце. Позже в тот же день он зажал обоих в углу и пригрозил:

— Если бы я еще в Сигтуне знал то, о чем сейчас догадываюсь, ни один из вас не ступил бы на борт моего корабля. Вижу, между вами пролегла какая-то тень, но первый долг каждого из присутствующих — чтить своих спутников. Если хоть один из вас не будет сидеть смирно, вы оба мне за это заплатите.

Под конец дня, когда судно медленно приближалось к причалу Дубовиков, гребцы уже заработали себе мозоли на ладонях и изнемогали от усталости.

— Ах! — крикнул Михран, указывая на толпу, сгрудившуюся на пристани. — Кого я вижу!

— Кого ты там видишь? — огрызнулся Рыжий Оттар.

— Того, кто сумеет поднять наш дух!

— Я бы с большей радостью утопил сегодня свой дух в добром кубке эля, — отозвался Торстен.

— А теперь полегче, полегче! — призвал всех проводник.

Изящно, будто черный лебедь, проскользила лодка вдоль причала, и Михран, ловко накинув петлю на один из столбов, выпрыгнул на сушу.

Увидев его, один человек на пристани вскрикнул. Опустившись на корточки, он прыжками понесся к Михрану. Тот тоже опустился на четвереньки, и они стали играючи молотить друг друга кулаками, пока наконец не поднялись, хохоча.

— Смик! — воскликнул Михран. — Старый дружище! — Он обернулся к команде: — Смик — скоморох.

— Кто? — не поняла Брита.

Смик схватил ее за мочки ушей и легонько потянул:

— Большие уши! Вот что тебе нужно. Как у нас, зайцев.

— Скоморох, — повторил Михран. — Хотя и наполовину швед.

Смик скроил кислую мину:

— Над этим нельзя смеяться. — Он повернулся к Барду: — Здравствуй, творение!

— Я не такой.

— Не какой?

— Не творение.

— Конечно такой. Человеческое творение. Все в тебе сотворено: от макушки до пальцев на ногах. Все-все. Все мы творения.

— Даже драконы? — спросил Бард.

— Я же сказал тебе, — пояснил Михран. — Это Гардарики. Перекресток, где люди становятся дикими зверьми…

— А зверские создания — людьми, — добавил Смик.

Он потянулся, вынул свой правый глаз и положил себе на язык.

Бард и Брита раскрыли рты.

— Хочешь кусочек, лопоушка? — спросил он.

Брита скривилась.

Смик вынул глаз изо рта и вставил его обратно на место. Дети рассмеялись.

Скоморох оглядел путников:

— У кого-нибудь из вас есть стеклянный глаз?

— У меня есть, — услышала Сольвейг свой звонкий голос. Она посмотрела из-под ресниц на Вигота и увидела, как он напрягся.

— Да неужто? — вопросил Смик.

— Третий глаз, — сказала Сольвейг. — Он видит, каков человек на самом деле.

— Хмм… — промычал Смик. — Да ты мудра.

Все ждали, но Сольвейг больше так ничего и не сказала. «Не сейчас, — подумала она. — Придет еще время».

Тем вечером они сидели вокруг костра из веток, что прибило к берегу течением. К ним присоединились некоторые жители Дубовиков. Смик вел рассказ:

— Это история про викингов — в честь этой лодки, приплывшей к нам в Гардарики. Но помните: половина из тех, кто живет здесь, родом из Швеции, Норвегии или Дании. В крайнем случае, оттуда были их деды.

Смик рассказал про вспыльчивого Тора, о том, как его обхитрил правитель великанов. Они соревновались, кто больше сможет выпить. Тор думал, что пьет эль из огромного рога, но на деле он пытался осушить море. Затем настал черед состязания в еде; соратник Тора Локи полагал, что его соперником был молодой великан, но оказалось, что это был Огонь. Молодой слуга Тора бежал на скорость — против него выступала Мысль, а когда наконец Тор схватился в борьбе с ужасной беззубой старухой, он пытался побороть саму Старость.

Многие слушатели смеялись и хлопали в ладоши всякий раз, когда великаны одерживали верх над Тором или его спутниками. Но Сольвейг думала об оборотнях, что таятся в лесах Гардарики, и, когда герои сказания спаслись бегством и рассказ подошел к концу, она тряхнула головой.

— Ну как? — спросил Михран.

— Правильная история.

— Я наблюдал за тобой, — сказал ей проводник.

— Если Тору грозила опасность, то чего же ожидать нам?

Михран развел руками.

— Очень важно выбрать правильную историю, — заметила Сольвейг.

— Да и правда. А в окрестных лесах богатыри…

— Кто?

— …великаны тоже слушали.

Сольвейг кивнула:

— И духи. Духи огня, духи воды.

Девушка обхватила себя руками.

— Смик ведь рассказывал и про них, — объяснил Михран. — И они слушали, чтобы убедиться, что он ничего не переврал.

— А я знаю историю о молодой женщине, которая повела свой рассказ не вовремя и дорого за это заплатила. Я потом поделюсь ею с тобой.

— Когда придет подходящий день, — с веселой улыбкой сказал Михран.

— Да, — отозвалась девушка. — Всему свое время — так мне однажды сказала жрица.

Спутники стали возвращаться на корабль. Хотя дни понемногу становились теплее, ночью все еще было зябко. Сольвейг свернулась под оленьей шкурой, но дремота охватила ее не сразу.

«Мы все смеялись над Смиком, — подумала она. — Все, кроме Вигота. Смех похож на лекарство, он успокоил нас».

14

— Ты, вор! — воскликнула Бергдис. — А ну убрал руки из моего котла!

Вигот отдернул правую руку и облизал пальцы:

— Я всего лишь попробовал.

На тесном судне редко что укрывалось от взгляда Рыжего Оттара. Он мрачно заговорил:

— Человек с ловкими пальцами… Человек, укравший малое, может украсть и что-нибудь побольше.

Вигот избегал взгляда Бергдис. Он принялся насвистывать какую-то нескладную мелодию, а затем привязал к леске Один из блестящих бронзовых крючков, что купил у Олега.

Вскоре между Рыжим Оттаром и Одиндисой разгорелся жаркий спор. Они ходили взад-вперед по пристани, и Сольвейг слышала, о чем был их разговор.

— Нет значит нет!

— Но ты сам попросил меня!

— Женщина! — взревел Оттар. — Я передумал!

— Ты об этом пожалеешь.

— Нет.

— Я наложу проклятие.

— Не угрожай мне! — завопил шкипер.

— Рыжий, — насмехалась над ним Одиндиса. — Вспыльчивый. Ничем не лучше Тора.

— Я зашью твой рот!

— И такой же глупый.

Сольвейг слушала со смесью страха и восхищения. Одиндиса и Бергдис так похожи: такие же сильные, такие же пылкие, как и сам Оттар.

Она, разумеется, знала, из-за чего был спор: четырехглазая брошь, которую Рыжий Оттар собирался подарить Эдит, а потом передумал. Он часто меняет свои решения. Сольвейг вспомнила, как лежала на коленях у Одиндисы и слушала: «Будто флюгер! Поначалу рассердится, но потом сам же будет доволен».

— Ведьма! — прорычал Рыжий Оттар, отвернулся и стал взбираться на корабль.

Сольвейг ничего не могла с собой поделать — она расхохоталась.

Городище, городок… Они плыли все дальше, останавливаясь на ночлег в крохотных и невзрачных торговых селениях, чьи названия были набиты шипящими и гортанными звуками.

— Я никак не могу их выговорить, — пожаловалась Сольвейг Михрану. — Они будто каша с комками.

Из-за того, что никак не поднимался ветер, почти всю дорогу приходилось грести, и к середине пятого дня они были так измождены, что Рыжий Оттар приказал Торстену вывести челн на берег реки.

Михран козликом соскочил с борта на берег, и Торстен кинул ему канат. Проводник обвязал его вокруг серебристой березки, будто поджидавшей путников.

Многие из гребцов распластались на корме и носу. Бергдис ворчала, что ее работе конца и края не видно, а все эти тупые мужланы только и делают, что едят и треплются; Слоти заиграл на свирели какую-то плавную мелодию, а Сольвейг раскрыла мешочек с костями.

«Мне бы пора уже закончить этот гребень. Осталось только обстругать его и отполировать песком. Какая же твердая эта моржовая кость!»

Вскоре к ней подошел Оттар — посмотреть, что она там вырезает. Но тут Михран перепрыгнул через планшир и очутился с ним рядом.

Проводник поднял четыре пальца:

— Опасности.

— А?

— Волок, — стал перечислять тот, загнув первый палец. — Дикие звери… Разбойники… Четвертая опасность!

— Какая четвертая опасность?

— Вода.

Рыжий Оттар нахмурился:

— Что опасного может быть в воде?

— Очень многое. Мокошь хранит нас, но Владыка вод слишком силен. — Михран растопырил руки. — Я никогда не видел столько воды в первую неделю мая.

Оттар нахмурился еще сильнее:

— И в чем здесь опасность?

Михран положил два пальца в рот, посвистел — и к говорящим приблизился Торстен.

— Я пытаюсь объяснить, — сказал Михран, — что течение такое сильное. Мы идем сейчас слишком медленно. Уже опаздываем на два дня.

— Что значит — опаздываем? — спросил Торстен.

Проводник вздохнул:

— Если мы придем в Киев слишком поздно, вода отступит, и мы не смочь вернуться. Сейчас вода высока, но скоро она упадет очень низко.

— И что же нам теперь делать? — спросил Оттар. — Полететь?

— Мы должны прийти в Киев как можно скорее, — ответил Михран. — Тогда у вас будет много времени, чтобы продавать и покупать.

— В таком случае, — решил Торстен, — мы не должны задерживаться в Новгороде на три дня, как договорились раньше.

Михран кивнул:

— Твое решение есть. — Его темные глаза сверкнули. — Твоя лодка есть!

С этими словами он отошел, чтобы шкипер мог поговорить со своей командой.

— Нам не известны здешние судоходные пути, — сказал Рыжий Оттар. — А Михран их знает. Зачем брать проводника, если не следуешь его советам?

— Незачем, — согласился Торстен.

— А ты что скажешь, Сольвейг?

— Я?! — в удивлении переспросила девушка.

— Ты, — подтвердил Оттар.

— Ну что ж… — начала она. — Ну что ж, если б вы спросили Одиндису, она бы сказала, что нам нужно принести жертву водяным духам.

— Я спрашиваю не Одиндису.

— Ой, — ответила Сольвейг. — Тогда я скажу то, что говорил мне отец: спроси того, кто знает, и следуй его совету.

— Если, конечно, ты ему доверяешь, — медленно проговорил шкипер. — Если он не хочет извлечь выгоду из своих советов.

— Как? — удивилась Сольвейг.

— Сейчас он может прикарманить мои денежки и устроиться на другое судно.

— Ты правда так думаешь?

— Нет. Возможно, и нет. Ладно, решение принято. Но не могу сказать, что рад такому повороту событий. Как раз тогда, когда всем нужен отдых, нам придется удвоить усилия.

Михран обнажил в улыбке все свои белые зубы.

— Цены в Киеве лучше, — воскликнул он. — Шкуры да, янтарь да, броши да, оружие да.

— Да, да… — Рыжий Оттар хлопнул в ладоши, отсылая от себя Михрана.

— Рабы да.

— У нас нет рабов, — откликнулся шкипер, — для продажи.

Михран пожал плечами:

— Рабы нет, мед да, воск да.

— Речные проводники да, — добавил Рыжий Оттар.

Однако Михран пропустил его издевку мимо ушей.

— Если только… — начал он, а затем остановился, накручивая ус на указательный палец.

— Что?

— Если только вы не хочет в Миклагард.

— Никогда! — резко возразил Рыжий Оттар.

Проводник улыбнулся ему, словно желая воодушевить:

— Цены лучше. В Миклагарде цены лучше всех!

Рыжий Оттар хмыкнул:

— Лучшие-лучшие!

— Как и твои шкуры, Оттар, — заговорил Торстен. — Все хорошие, но некоторые лучше, и совсем немногие…

— Нет, — ответил шкипер. — Я не стану и думать об этом.

— Не станешь? — спросил кормчий. — Или не думал?

— И то и другое, — рявкнул тот. Затем повернулся к Сольвейг: — Это ты надоумила Михрана?

Сольвейг уставилась на Оттара и покачала головой.

— Вы прийти домой с шелк, атлас, пряности, серебро… — продолжал Михран.

— Атлас! Тебе, шкипер, пойдет атлас, — фыркнул Вигот.

— Нет! — отчетливо произнес Рыжий Оттар. — Далеко ли это, интересно мне знать.

— Вниз по течению, — ответил Михран. — Прямиком от Киева до моря Черного.

— До Черного моря, — поправил его Торстен.

— Да, вниз по течению…

— И всю обратную дорогу вверх, — вмешался Рыжий Оттар.

Сольвейг осмелилась положить руку ему на плечо.

— Ты… ты подумаешь об этом? — спросила она Оттара нерешительно.

— Хватит болтать, — осадил шкипер Михрана. — И проводи нас до Киева. Мы платим тебе именно за это.

Как Рыжий Оттар и предполагал, никто не обрадовался тому, что им придется спешить. Когда они остановились в Новгороде, все, кроме Вигота, так устали, что вообще не пошли на берег.

— Вы видеть все, когда возвращаетесь, — пообещал им Михран. — Сейчас мы остановились как один короткий вдох. В следующий раз — сотня вдохов.

Немного к югу от Новгорода река Волхов соединялась со своим истоком: удивительным сверкающим озером Ильмень.

— Пятьдесят две реки питают ее, — рассказывал Михран команде. — И лишь одна осушает. Сами увидите.

И они увидели, что смогут идти по озеру под парусом. Бруни, Вигот и Слоти собрались с силами, напрягли уставшие руки и развернули, вздернули, закрепили парус на мачте.

Несколько дней они плыли по темному, узкому руслу, пока судно медленно бороздило реку вверх по течению среди дремучих лесов… а теперь мир вокруг стал свежим и просторным.

Сольвейг, опершись на планшир, вглядывалась в бездонную глубь. Лодка, треща и хлопая парусом, подпрыгивала на ветру. Брита взволнованно позвала Вигота: она поймала огромную рыбу. Тот помог ей затащить рыбину на палубу, а Сольвейг вспоминала времена, когда они с отцом и сводными братьями рыбачили на берегу фьорда Трондхейм.

«Блубба, ты знал, что я чувствовала, когда ушел отец. И когда ты рассказал мне о своем желании, я расплакалась. Тебя хорошо назвали — завернутый в собственный жир. Я буду рада снова встретить тебя.

Ох! Сейчас весна уже вовсю сияет во фьордах.

Весной мы распахиваем настежь двери. Весной на нас нападает жажда действий. Мы выметаем паутину и пепел, проносимся вихрем по дому. Мы чистим маслобойню и кузницу, выгребаем мусор с навеса на маленьком отцовском причале… Я ставлю на стол подснежники и фиалки… И разбрасываю их на могиле моей матери. Приходит весна, и мы поем, мы танцуем…»

У Сольвейг заболело сердце.

«Эдвин прав, — подумала она, — я должна спрашивать себя. Лучший способ подготовиться — это задавать себе вопросы; потом, когда что-нибудь произойдет, я буду уже готова».

Плывя по озеру, все говорили друг другу, что в жизни не видели такого яркого света. Такого яркого, сказала Одиндиса, что перед ним отступит ночь. Надежда наполнила их сердца; неподалеку от их судна Сольвейг насчитала восемь маленьких челнов. Человек, ловивший рыбу в самом ближнем из них, помахал ей рукой. Девушка улыбнулась и помахала в ответ.

За ними следом неслась стайка небольших птичек. Сольвейг и Брита наблюдали, как скользили они над самой поверхностью озера — кончики перьев почти касались воды, — а потом дружно поднимались ввысь и камнем бросались вниз.

— Как у них это получается? — спросила Брита.

Сольвейг покачала головой:

— Они просто умеют.

Дорога через озеро заняла целый день. Перед тем как судно вошло в устье Ловати, Михран созвал всех и объявил:

— Лучше вам знать. В этой стране говорят: «Лучше ведьмы и демоны, которых знаешь».

— Лучше чего? — спросила Брита.

— Лучше тех, которых не знаешь, — ответил тот и лучезарно улыбнулся девочке. — Так вот! Ловать в два раза длиннее Волхова, и каждый день сложней предыдущего. Река все уже и уже… — Михран сжал шею руками и раскрыл рот. — Мы под парусом два дня. Затем вы грести, и грести, и грести, а я веду вас среди камней и отмелей.

Одиндиса взглянула на мужа, и тот поморщился. Но они были не единственными, кто спросил себя: а мудро ли поступил Рыжий Оттар, решив поехать аж до самого Киева?

— А после, — продолжал Михран, — вы будете тянуть, и толкать, и катить эту лодку.

— Что это ты говоришь? — потребовал ответа Бард.

— По сухой земле. Сухо-мокрой земле. Мы подойдем к верховьям… можно так сказать — «верховья»?

— Продолжай, — велел ему Оттар.

Михран кивнул:

— Верховьям Днепра, великой реки, которая помчит вас вниз по течению. — Он раскрыл ладони, и голос его зазвучал звонче: — Вниз по течению до Киева. Вниз до… Черного моря.

— Сколько дней? — спросил шкипер.

— Если богам будет угодно… двадцать два дня до Киева.

— Двадцать два! — воскликнула Бергдис, тихо присвистнув.

— Если эта река не слишком много воды, мы будем в Киеве в последний день мая. Быстро мы должны плыть, и молить, чтобы Мокошь быть с нами, но сейчас мы плывем под парусом, мы говорим, мы смеемся, мы едим, мы пьем, да?

— Можно еще порыбачить? — спросила Брита Вигота.

— Вперед! — угрюмо приказал Рыжий Оттар.

И снова Сольвейг раскрыла свой мешочек. Проверив, что золотая брошь, как и положено, лежит на дне, она покопалась, отыскивая фиалково-серую бусину и какой-нибудь обрывок кожи. Она отрезала от него тонкую полоску, нанизала бусину и продела шнурок через голову. Бусина колыхалась между холмиками ее грудей, пока девушка работала над недоделанной иголкой — той самой, которую пыталась украсить, когда накололась на шило, — и вскоре привлекла внимание Вигота. Юноше не хотелось на нее смотреть, но он не мог отвести взгляда.

— На что это ты глядишь? — спросила его Сольвейг.

— Ни на что.

— Лжец!

— О сладостная страна, — заметил он.

Сольвейг тут же залилась румянцем и накрыла растущую грудь руками.

Вигот заигрывающе ей улыбнулся.

— Видел раньше эту бусину?

— Нет.

— Видел. — Сольвейг повысила голос. — В мастерской Олега.

— Дай-ка взгляну.

— Не распускай рук!

— Не выходи из себя! — отпарировал с ухмылкой Вигот.

— А на пристани? — настаивала Сольвейг. — Когда на меня напали собаки?

Девушка заговорила так громко, что привлекла всеобщее внимание.

— Я же сказал тебе, что никогда ее не видел.

— Ты лжешь! — вскричала она. — И знаешь, что лжешь! Это мой третий глаз, а у тебя глаза вора!

Вигот втянул щеки и сплюнул на палубу.

— Поклянись, что не поднимал бусину. Поклянись, что не продавал ее.

— Незачем мне клясться.

Бергдис встала и, словно огромная кошка, попыталась достать Вигота когтями.

— Аххххх… — прорычала она медленно, напирая на каждое слово. — Но ведь есть же причина клясться, Вигот. Есть причина.

Вигот уставился на нее неподвижным взглядом.

— Я знаю кое-что, что тебе неизвестно, — злорадно пропела женщина.

Бергдис вперевалку направилась обратно в трюм, и Рыжий Оттар приказал Виготу и Сольвейг следовать за ней. Вся команда, за исключением Торстена, который оставался у руля, пошла вместе с ними.

— Итак, — сказал шкипер. — Сольвейг, ты обвинила Вигота в том, что он украл и продал твою стеклянную бусину. И все же она на тебе…

— Если он украл бусину, — задумчиво проговорил Бруни, — то мог бы украсть и что-нибудь покрупней.

— А ты, Бергдис, — продолжил Оттар, — ты что-то знаешь.

Бергдис оскалилась и медленно втянула воздух, будто натачивая зубы. Обратила взгляд на Вигота.

— Мразь! — прошипела она.

— Ладно, — обратился Рыжий Оттар к Сольвейг. — Сперва ты. Нельзя обвинять человека, не имея надежных доказательств. Только не на моем судне.

Сольвейг сделала глубокий вдох и подняла глаза на Эдит. Та оттопырила нижнюю губу и медленно кивнула.

— Когда я пошла в мастерскую Олега, — начала Сольвейг, — он подарил мне стеклянную бусину. Он сказал, что она будет мне третьим глазом. Я сжимала ее в правой руке, когда на меня напали собаки. Тогда я ее и потеряла…

— Это правда, — подтвердила Одиндиса. — Сольвейг спросила меня, было ли у нее что-нибудь в руках, когда Бруни принес ее в лодку. Но не уточнила, что же это должно быть.

— И что потом?

— Я искала на пристани, — рассказала ему девушка. — Но ее там не было. Когда я пошла на рынок с Эдит и Бергдис, мы снова встретили Олега. Он сказал мне, что нашел мою бусину на одном из прилавков.

Глаза у Бергдис сверкали, словно рыбьи чешуйки.

— Ты слышала, как Олег говорил это? — спросил у нее Рыжий Оттар.

Бергдис покачала головой:

— Нет, нет. Я отошла купить… кое-что. У меня были дела.

— Что еще сказал Олег?

— Что хозяйка прилавка рассказала, будто бусину продал ей высокий юноша. «Высокий юноша. Очень осторожный. Похож на лезвие ножа».

— И вот Олег купил бусину и вернул ее Сольвейг, — добавила Эдит.

— И сегодня, — объявила девушка, — я решила ее надеть на шею, чтобы она увидела вора, а вор увиделее.

Вигот стоял неподвижно; к его лицу точно приросла маска безразличия.

Рыжий Оттар сделал глубокий вдох:

— Ну что ж, Вигот…

Но его перебила Эдит:

— Олег сказал и кое-что еще. Он сказал, что юноша продал торговке не один предмет.

На судне воцарилась тишина. Все слышали, как стучит сердце, как разрезает волны нос корабля, как кричат вокруг дикие птицы.

Бергдис потерла руки и медленно проговорила:

— Я тоже останавливалась у того прилавка. И что же я там нашла?

— Что? — спросил Оттар.

— Скрамасакс, — прошипела женщина.

Бруни Черный Зуб оперся на могучие руки и с рыком поднялся на ноги.

— Да, — не унималась Бергдис. — И на оружии было твое клеймо.

Шкипер поднял правую руку.

— Итак, Черный Зуб, — произнес он ровным голосом. — Значит, это все-таки был не Торстен.

Кузнец бессвязно что-то прорычал.

— И не булгары.

Все уставились на белого, как мел, Вигота, а он принялся сжимать и разжимать правый кулак.

— Сжимай, покуда можешь, — с горечью сказал ему Рыжий Оттар. — Тебе есть что сказать?

— А какая разница? — воскликнул Вигот. — Вы все сговорились против меня, как только мы покинули Сигтуну. Все вы, — в отчаянии проговорил он. — Все, как один!

— Не мели чушь, Вигот, — ответил ему Оттар. — Что еще ты там продал?

— Я ничего не продавал.

— Как там сказал Михран? — задумчиво проговорил шкипер. — Настоящая опасность всегда таится внутри, а не снаружи. Тот, кто боится… Тот, кто болеет… Тот, кто украдет…

— Ты, вор! — завопил Бруни. — Погляди мне в глаза!

Но Вигот не отозвался.

— Я целый месяц возился с этим скрамасаксом, — сквозь сжатые зубы процедил кузнец. — Целый месяц.

— Для начала, — сказал Рыжий Оттар юноше, — ты заплатишь Бруни столько же, сколько дала тебе торговка. И Сольвейг отдашь деньги за бусину. Где монеты? В твоем сундуке?

Вигот все молчал.

— Ты опозорил себя и обесчестил всех нас.

— Ты мразь! Отродье Хель!

— Много дней нам предстоит грести и тащить лодку волоком, — мрачно поведал Виготу Рыжий Оттар. — На самом деле мы не можем ехать с тобой, но не можем обойтись и без тебя. Придется до Киева сохранять тебя в целости.

— Если он останется на борту, — прокаркала Бергдис, — он зарежет нас, пока мы будем спать!

— Спасибо, Бергдис, — отозвался Оттар. — Если мне понадобится твой совет, я обязательно обращусь к тебе. — Он снова повернулся к Виготу: — А когда мы приедем в Киев, то, согласно закону, ты потеряешь правую руку.

Вигот моргнул:

— Это был не я. И вообще, Бруни получит деньги за свой скрамасакс, а у Сольвейг будут и деньги, и бусина. Так где же справедливость? — Он возвысил голос. — Зачем мне еще и руку отрубать?

Рыжий Оттар поморщился:

— И да, с этого дня ты будешь спать в кандалах. Так ты не сможешь никого ранить или сбежать от нас.

15

Темнеющее южное небо опалила молния. По горизонту прогромыхал, спотыкаясь, гром.

Старый лодочник поднял взор на Торстена:

— Давай!

Торстен, стоя на носу судна, швырнул ему канат. Лодочник поймал его и сноровисто потянул судно на себя.

Кормчий спрыгнул на пристань.

— Да ты крепок, точно пенек, — одобрительно заметил Торстен.

— Трухлявый пенек, — проворчал лодочник.

— Кого-нибудь поменьше просто унесло бы в воду.

Лодочник кивнул:

— Приходится как следует держаться на ногах. А вы приехали как раз вовремя, да.

— Почему это?

— Боги приближаются. Тор и Перун. Мы привлекли обоих.

— Тор и кто?

— Перун! — воскликнул старик. — Бог грома и молнии.

— A-а… — ответил кормчий. — Один бог, два имени, понятно.

— Так, да не совсем.

— А где все? — поинтересовался Торстен. — Похоже, будто эту деревушку населяют призраки.

Старый лодочник показал куда-то вверх по течению, и Торстен увидел островерхую палатку, растянутую на речном берегу у кромки леса. К ней вдоль реки стекались люди.

— Там шаманка, — объяснил старик. — Она уже съела грибов и ушла в шатер.

Когда Сольвейг, Одиндиса и дети приблизились к палатке с навесом из шерсти, они услышали перестук большого барабана, монотонный, словно колотилось огромное сердце. Чтобы пройти внутрь, девушке пришлось нагнуть голову. В палатку, как ей сразу показалось, набились все жители маленького торгового поселения. В самом центре пела, медленно крутясь по кругу, женщина в головном уборе из орлиных перьев. Иногда она протягивала руки в стороны или вскидывала вверх, иногда шла боком, порой бесшумно скользила, временами начинала стонать и кричать.

Наконец шаманка упала на колени и зажала голову в ладонях. Она свернулась клубком и затихла.

Никто не разговаривал, даже шепотом. Все не отводили взгляда от жрицы.

Затем женщина начала подниматься, будто столб дыма.

— Чужаки! — наполовину выкрикнула, наполовину пропела она. Ее голос не был похож на человеческий, но не напоминал также ни птичий, ни звериный. — Чужаки! Кто эти чужаки?

Все повернулись к Сольвейг и Одиндисе с детьми.

— Для вас, — выпевала она. — Для вас и ваших спутников я вижу одну новую жизнь. Один умрет заживо. Я вижу то, что вижу: одну новую смерть.

Снова раздалась барабанная дробь. Двойная дробь. Двойная дробь. Удары становились все чаще, пульсировали… У Сольвейг пересохло во рту.

Во второй раз воцарилась тишина, и там, снаружи, за дело принялись боги. Шаманка стихла и снова погрузилась в себя.

«Она женщина, — думала Сольвейг, — но еще она и морской орел с растрепанными перьями и крючковатыми когтями. Она постоянно меняет обличья».

Брита стояла рядом с Сольвейг и держала ее за руку.

«Одна новая жизнь». Ребенок Эдит? Сольвейг повернулась к Одиндисе, но та обнимала Барда. Ее глаза были закрыты, а рот полуоткрыт, будто ее сознание было затуманено или она погрузилась в глубокий сон.

«Одна новая жизнь, — продолжала размышлять Сольвейг. — Наверняка это она про ребенка. Один умрет заживо… Я вижу то, что вижу: одну новую смерть». В палатке было удушающе жарко, но Сольвейг поежилась, точно от холода. Это может значить только то, что значит. Один из нас вскоре погибнет…

Девушка вздохнула и закрыла глаза, и из темноты увидела, как к ней — шаг за шагом — приближается, размахивая ножницами, сияющая женщина.

— Нет, — вскрикнула она, но зажала себе рот левой рукой.

И снова шаманка вознеслась ввысь, выше собственной головы в оперении.

— Я вижу то, что вижу, — простонала она. — Я вижу, что некто называет себя сильным, будто солнце.

«Я, — подумала Сольвейг. — Она говорит обо мне?»

— Сильный, будто солнце, — повторила шаманка, возвышая голос. Затем сложила руки у рта. — Но довольно ли в ней силы? Столько ли в ней силы, сколько будет нужно?

Сольвейг слушала. Вслушивалась так, будто вся ее жизнь зависела от этих слов.

— Золотая девушка! — стенала жрица. С этим словами она опустилась на землю и погрузилась в такой глубокий сон, что никому не удалось ее пробудить.

Шли дни. Вокруг лодки Рыжего Оттара все ускоряло свой ход лето. Подросшие листья берез, лип и орешника распрощались с девической бледностью своей зелени. Солнце, взбираясь все выше, отвоевывало у тьмы новые рубежи, загоняя ее обратно в царство леса.

Однажды на рассвете Слоти взял свирель и изобразил любовную песнь какой-то лесной птахи; следующим утром река внезапно надулась, точно пузырь, и Торстен смог поднять парус. Как-то раз около полудня на Вигота напала злоба, да такая, что он выл, точно волк. Чтобы он никому не причинил вреда и не ринулся вниз головой с лодки, Бруни и Торстен привязали его к мачте, и одна только Брита принесла ему чашу воды на случай, если тому захочется пить. В другой день Сольвейг и Эдит увидели на берегу свадьбу. На женихе с невестой были венки из красных и белых полевых цветов. Подруги умоляли Рыжего Оттара остановиться хоть на минуточку, но он отказался. Однажды в сумерках Сольвейг и несколько ее спутников пошли в лес по грибы и вернулись, набрав больше дюжины разных видов; некоторые из них встретились им впервые, но они не осмелились их отведать, боясь, что впадут в беспамятство и окажутся в мире вечной тьмы.

Одним вечером Эдит увидела, как поднимается из воды призрачный силуэт русалки, и Михран объяснил ей, что то была дева, предавшая себя пучине из-за несчастной любви, и ее часто видят в этих местах. Как-то раз ночью проводник рассказывал Сольвейг и Эдит про женщину, сотворенную из золота, внутри которой была другая женщина из золота, а внутри той…

— Девочка! — воскликнула Эдит, почти смеясь. — Внутри нее была золотая девочка!

И она похлопала себя по животу.

— О Эди! — звонко отозвалась Сольвейг. — Она золотая, и она растет.

Когда девушка завела с Одиндисой разговор о шаманке, та сказала ей:

— Я могла бы остаться там навеки. Там все живое. Воздух, истоптанная трава, шерстяное полотно шатра — все они были живы и как-то связаны между собой. Не могу объяснить.

— Ты уже объяснила, — откликнулась Сольвейг.

— Они все часть чего-то большего, как пять пальцев, составляющих руку, — взволнованно продолжала Одиндиса.

Но это заставило Сольвейг вспомнить о Виготе, и она вздрогнула.

— На следующее утро все оставалось таким же, — рассказывала ее спутница. — Туман плыл над рекой — туман, рожденный, чтобы менять обличья, живой! И я увидела само солнце, что запуталось в росинке. В капле росы, что дрожала среди травы.

Сольвейг вздохнула, улыбаясь:

— Ты говоришь так, как я чувствую.

— Иногда следует говорить, не задумываясь над словами. Мысли могут помешать словам.

— А что значили слова шаманки? — спросила ее Сольвейг. — Одна новая жизнь. Один умрет заживо. Одна новая смерть.

Одиндиса медленно покачала головой:

— Три пророчества, но у каждого может быть несколько значений. И, Сольвейг, «золотая девушка»… разве не тебя она имела в виду?

— Я не знаю, — ответила та.

— А я знаю.

— Она спросила, достаточно ли во мне силы, хватит ли мне ее. Но сейчас я чувствую себя сильнее, чем когда-либо раньше.

— Твой путь делает тебя сильней.

— Может быть, наш путь расскажет нам, что значили ее предсказания. Дрожащая капля росы, лосиный рев и атласная лента реки. Все это расскажет.

Одиндиса улыбнулась:

— Новая жизнь, смерть заживо и новая смерть… Все они связаны между собой.

— Завтра, — объявил Михран, — нам предстоит волок.

Его широкая улыбка обнажила все зубы.

Сольвейг прищелкнула языком:

— Я все слышу: волок, волок. Но так и не поняла, что же это значит.

— Все долгое время, пока вы путешествовали, эта лодка несла вас. А теперь вы нести эту лодку.

— Что за околесица! — тут же возразила девушка. — Можно понести ялик или рыбацкую лодочку, но не это судно. Мы же не великаны и не богатыри какие-нибудь.

С каждым днем, с каждой милей река продолжала петлять, пока не сузилась до двадцати шагов в ширину. И вот на рассвете, когда они на веслах прошли по одной из излучин, их взору предстала своеобразная пристань, эдакий широкий деревянный скат.

Почти сразу раздались рев рожка, возгласы, и на берег высыпала дюжина людей, мужчин и женщин.

— Они волочат корабли, — поведал девушке Михран. — Старые друзья.

Двое мужчин соскользнули по илистому скату, удерживая сосновый валик, похожий на скалку для великана. Они зашли в воду почти по пояс и встали лицом друг к другу напротив носа лодки, а их товарищи остались стоять по двое на пристани со своими валиками, поджидая путников.

Торстен приказал команде направить лодку прямо на скат.

— А ну подналяжем! — кричал он. — Вперед!

Те, что стояли в воде, опустились на колени (река доходила им теперь до горла), и судно Рыжего Оттара проскользило по их валику к следующему, а потом еще к одному.

И тут же рабочие принялись привязывать канаты к носу и планширам корабля — один из них заарканил своей веревкой форштевень. Пока лодка была еще в воде, некий мужчина зацепился за борт и стал подтягиваться. Михран, уже стоявший на корме, протянул ему руку.

— Их старшина, — объявил он Рыжему Оттару. — Трувор.

— Трувор? — переспросил тот.

— Так его зовут.

Сольвейг в изумлении смотрела на него. Он был обнажен до пояса, и грудь его, плечи и руки усыпали татуировки. На левом предплечье красовался дракон, на плече — огромная звезда, на ребрах…

Девушка попыталась разглядеть рисунок, и Трувор рассмеялся. Он повернулся к Михрану и что-то проговорил.

— Ты хочешь? — спросил проводник у Сольвейг. — Он говорит, ты хочешь?

— Хочешь что?

— Его!

— Его?!

— Нет, нет! — замахал Михран руками. — Как у него.

Он жестами попросил Трувора повернуться, и Сольвейг увидела, что на спине его широко раскинуло ветви огромное дерево.

— Каждый рисунок, чтобы исцелить, — сказал Михран. — Сломанная рука, сломанное плечо, сломанное ребро… Трувор говорит, что у него семнадцать татуировок.

Пока перечисляли его раны, старшина словно светился от гордости. Он рассмеялся и ударил себя в грудь.

— У него не разбито только сердце, — с ослепительной улыбкой объяснил Михран. — Трувор говорит, его жена — молот и иглы.

— О да, — отозвался Рыжий Оттар. — Наши пращуры тоже украшали себя татуировками в честь ранений и недугов.

— Что он имеет в виду? — спросила Сольвейг. — Молот и иглы…

— Так делают татуировки, — рассказал Оттар. — Можешь спросить Одиндису, она знает.

Сольвейг вздрогнула.

— Но… — начала было она.

— Достаточно, — оборвал ее шкипер. — Мы сюда не о татуировках пришли говорить. Я полагаю, Трувор хочет поговорить об оплате.

Рыжий Оттар предполагал правильно. Но, хотя он и отослал Сольвейг, до нее доносились обрывки спора, и затем шкипер сказал:

— Ну что ж, так или иначе, вы провезли меня по своим валикам. Выбора мне не остается, а?

Как только Рыжий Оттар с Трувором ударили по рукам, Торстен отвязал Вигота (тот вел себя уже значительно спокойнее), и все высадились на берег. По одному они спрыгнули с носа на деревянный настил и взялись за работу. Команда помогала стоявшим на берегу, подталкивая лодку и дергая за канаты до тех пор, пока из взбаламученной реки не показался корпус. С него капала вода, и он был сплошь покрыт комками и лентами водорослей. Кое-где бока его украшали раковины моллюсков.

«Как странно выглядит наш корабль, — подумала Сольвейг. — Будто его раздели».

— Теперь мы подождем, — объявил Рыжий Оттар. — Моему бедному судну надо обсохнуть, иначе нам будет слишком тяжело его тащить.

— И даже в этом случае, — добавил Торстен, — возможно, нам придется разгрузить товары и нести их на себе.

Шкипер повернулся к Виготу:

— А что до тебя… Бруни, привяжи его к тому дереву, да покрепче, чтобы он не смог распутать узлов. Нам нужно быть с ним очень осторожными.

Вечером Оттар попросил Бергдис выдать каждому вдвое больше еды, чем обычно. Силы еще пригодятся всем, когда настанет время для изнурительных трудов. Все, за исключением Вигота, устроились спать на палубе. Юноша же дремал стоя — Бруни отвязал его от дерева вскоре после рассвета.

— Дай ему хлеба и воды, — приказал кузнецу Рыжий Оттар. — И приглядывайте за ним, ты и Слоти.

Вместе с командой работали двенадцать волочан. Они принялись толкать и тащить лодку от воды, вверх по топкой тропе. Как только судно съезжало с одного валика, двое тотчас поднимали его и несли обратно к носу.

Трудясь, волочане пели хором, раз за разом повторяя одни и те же строки; лишь после полудня они прекратили работу, дотащив корабль до вершины холма.

Там Трувор с товарищами подкрепились запасами, которые принесли с собой, а Рыжий Оттар и прочие уминали лосиные ребра, оставшиеся с прошлого вечера, и запивали их мутным элем.

Михран вытер рот и любовно накрутил кончики поникших усов на указательный палец.

— За нами, — поведал он, — все реки текут на север. И Гардарики — север! Но здесь… — проводник широко раскинул руки и улыбнулся, — здесь водораздел. Так можно сказать? Отсюда Гардарики — юг. Меняются деревья, меняются цветы, меняются плоды. Вы увидеть.

Вдоволь поев и напившись, многие отошли в лес, а затем все снова взялись за работу. Шестеро волочан прошли к корме и привязали канаты, которыми надлежало сдерживать лодку, а остальные продолжали переносить валики и класть их под судно, которое медленно, с треском двигалось вперед.

А спутники Рыжего Оттара тем временем встали у бортов — там, где располагались отверстия для весел, — и поддерживали плечами корпус, чтобы корабль не кренился во время спуска.

Поначалу Бард с Бритой прыгали вокруг и напевали вместе с рабочими, но затем Рыжий Оттар сказал, что они уже вполне взрослые и могут помогать остальным. Несколько раз они помогали перенести тяжелые сосновые валики от кормы к носу, шатаясь под их весом.

— Брита, ступай осторожней! — выкрикнула предостерегающе Одиндиса. — Ты уронишь его себе на ноги!

— Я уже приноровилась, — отозвалась девочка.

— И ты тоже, Бард! — позвал ее брата Слоти. — Тут очень слякотно.

Но всего через миг Брита, укладывая валик под нос судна, поскользнулась. Ноги ее поехали по грязи, и девочка упала прямо под надвигающийся киль.

Брита завизжала. Было так скользко, что ей никак не удавалось даже подняться на колени.

Девочка завопила снова, и Вигот, стоявший ближе остальных, сразу понял, что случилось. Волочане потянули за канаты назад, а он с криком ринулся вперед и прыгнул на Бриту. Он вдавил ее лицо и все крохотное тельце в вязкую грязь и загородил собой от корабля, который катился прямо на них.

Одиндиса взвыла. Трувор прокричал какие-то команды. Сначала волочане остановили лодку, а затем те, кто тянул, принялись толкать, а толкавшие потянули. Медленно, очень медленно, лодка откатилась назад.

Вигот лежал неподвижно. Его плечи были залиты кровью, и наружу проступали белые ребра.

Трувор с Сольвейг бережно подняли его, и в глазах девушки вскипели горячие слезы.

Слоти и Одиндиса бросились на колени и вытащили Бриту из грязи. Когда она, задыхаясь, с черным лицом, поднялась из грязи, Одиндиса зарыдала и обняла дочь.

— С ней все хорошо? — спросил Рыжий Оттар.

Слоти кивнул:

— Вроде да.

— Иди помоги Виготу, — сказал шкипер Одиндисе. — Перевяжи его раны.

Сольвейг с Трувором осторожно положили Вигота на землю, и Трувор поморщился.

— Если он выживет, — прорычал Бруни, — то будет только наполовину человеком.

— Он хороший человек. Лучше, чем я думал, — отозвался Оттар.

— Боги наказали его до тебя, — заметил кузнец.

— Они наказали всех нас. Нас было девять человек, а теперь осталось восемь.

16

Михран был прав. Как только судно спустили на воду, всем показалось, будто они идут под гору. Вода словно сама стремилась унести их вдаль.

Но до того как отправиться вниз по Днепру, им пришлось прождать целые сутки, пока лодка стояла на якоре, снова набирая воды в свои деревянные борта и раздуваясь.

— Надо вымочить, — объяснил Торстен. — Чтобы она не дала течь.

— Мы делали то же самое с отцовской лодкой, — отозвалась Сольвейг.

Весь день Вигот, раскинув руки, лежал лицом вниз на причале. Поначалу Одиндиса втирала в его жуткие раны ту же мазь, которой лечила собачьи укусы у Сольвейг, но потом передумала; когда в следующий раз они высадились на сушу, она принялась втыкать свою лопатку в мягкую прибрежную почву. Вскоре Одиндиса выкопала пару червей, связала их вместе, потом еще двух. Она торжествующе помахала ими в воздухе.

Сольвейг прошла вместе с ней обратно на корабль и наблюдала, как женщина выкладывает червей в тонкий железный поддон и держит над очагом у Бергдис. Вскоре черви перестали извиваться, иссушились. Затем потрескались и обратились в пепел.

— Бедный Вигот, — сказала Сольвейг.

— Это ему поможет, — отозвалась Одиндиса.

— Да, Аста делает так же.

— Кто?

— Моя мачеха.

— Червей надо завязать узлом, — поведала ей Одиндиса. — Иначе лекарство не подействует. Жилы не срастутся.

— Я знаю, — ответила девушка. — Но у Вигота и ребра потрескались. Я слышала звук. Он весь искалечен…

Одиндиса глубоко вздохнула.

— Как ты думаешь, он когда-нибудь поправится? Ох!

— Он спас Бриту, поэтому я сделаю все, чтобы спасти его. Этот порошок из червей… я спою над ним исцеляющие руны.

— Такой отважный, — прошептала Сольвейг и погладила правую руку юноши. — Как жаль, что я его обвиняла.

Одиндиса сняла поднос с огня и насыпала в ладонь немного порошка из червей. Она втерла его в разбитую спину Вигота и запела.

Вигот не шевелился. Он не издавал ни звука. Порою его руки дергались, но ноги оставались неподвижными.

— Ты научишь меня? — попросила Сольвейг Одиндису. — Я знаю руны, но не умею исцелять ими людей.

— Есть руны от укуса гадюки и руны от гнилости в желудке и от опухших колен, от крови из носа, и бородавок, и сыпи, и чирьев: для каждой хвори есть свои руны.

— Я хочу выучить их.

— Ты хочешь того и хочешь этого. Вечно тебе нет покоя. Бергдис говорит, что ты — словно слепень: жужжишь и питаешься кровью то одного зверя, то другого.

— Это же неправда, — с отвращением возразила Сольвейг, и кровь прилила к ее лицу.

— Ты знаешь Бергдис, — ответила женщина. — Да… я научу тебя целебным рунам, если ты научишь меня вырезать их. Как тебе такая сделка?

Сольвейг улыбнулась, но она была расстроена. «Бергдис всегда причиняет неприятности, — подумала она. — Это у нее жало, а не у меня. Но я не буду показывать вида, что она меня обидела».

Сначала лодка пила чистую, будто ключевую, воду из Днепра, а потом принялась глотать версту за верстой. Михран сообщил, что на веслах могут остаться всего двое — поначалу для этой задачи выбрали Бруни и Слоти, — а остальные могли заниматься своими делами.

Торстен шлифовал зазубренные уключины, а потом поработал над двумя расшатавшимися кницами. Михран предположил, что корабль мог потерять равновесие, и по приказанию шкипера Бард с Бритой исползали все пространство за тюками, проверяя, не сдвинулся ли каменный противовес. Одиндиса не отходила от Вигота. Бергдис, как обычно, была занята стряпней, а Эдит помогала, пока ее не позвал Рыжий Оттар.

А Сольвейг вырезала. Она царапала, надсекала, выдалбливала, строгала, придавала форму, обрабатывала и зачищала песком так, будто от этого зависела вся ее жизнь. Иголки, гребни, игральные кости, бусины. «Вот теперь-то я покажу Рыжему Оттару, на что способна», — думала она.

Однажды девушка подняла взгляд на нос лодки и увидела там шкипера с Эдит. Он держал в ладонях ее лицо и целовал ее в губы до тех пор, пока Эдит не убежала от него, задыхаясь от смеха.

Затем Рыжий Оттар прикрепил что-то к вороту ее шерстяной накидки…

— Твоя брошь! — воскликнула Сольвейг, как только они с Эдит остались наедине.

— Он подарил мне, — ответила та озадаченно, будто не могла в это поверить.

— Похоже на два молота с соединенными рукоятками. А вот эти гвоздики здесь, на концах, напоминают две пары глаз.

— Он отказывается говорить мне, где купил ее, — поделилась с ней Эдит.

— А может, он и не покупал.

— Что это ты говоришь? Конечно купил. И еще сказал, что над брошью пропели руны. Чтобы защитить нас. — Она тихо соединила руки у себя на животе.

— Ты должна показать Одиндисе, — объявила Сольвейг и слегка улыбнулась, удивляясь собственному хитроумию.

В тот же день Сольвейг приступила к работе над парой берцовых костей лося. «Я сделаю из них коньки, — подумала она. — Такое задание я выполню быстро, и Рыжий Оттар будет очень мною доволен».

Принявшись за работу, Сольвейг замечталась. Перенесшись на многие мили, она оказалась дома. Вместе с отцом и Блуббой они катались на коньках по узкой части фьорда, которая замерзала каждую зиму. С неба лился такой ослепительный свет, что девушке приходилось постоянно жмуриться, и из глаз ее текли слезы. А затем Хальфдан достал свой бур, направил его на лед, и…

Между Сольвейг и солнцем пролегла тень, и девушка взглянула вверх. То был Михран.

— Коньки, — объявила она ему. — Пара коньков.

— Ого! — воскликнул проводник и поднял ногу. Он был похож на лошадь, которая ждет, чтобы ее подковали.

— Помнишь, я тебе говорила про девушку, которая рассказала историю не в то время?

Михран кивнул.

— То сказание было про Скади, богиню, которая всегда ходит на лыжах или на коньках. Девушка жила у нашего фьорда, и вот однажды она рассказала историю о том, как пришла столь суровая зима, что даже боги изголодались и самой Скади пришлось охотиться и ловить подо льдом рыбу. Но поведала она это предание накануне весеннего солнцестояния. И из-за ее слов солнце не стало греть землю!

— Ее наказали?

— Отец мне говорил, что ее прозвали ведьмой и забросали камнями.

— Да, для историй нужно выбрать время, — заметил Михран. — Как и для коньков.

— Что ты хочешь сказать?

Проводник указал на пару костей:

— Коньки для севера. Для юга — не очень.

Сольвейг уставилась на свою работу:

— В Киеве не очень хорошая цена.

Сольвейг подняла кости и, злясь на саму себя, стукнула их одну об другую.

Михран сочувственно улыбнулся:

— Мастерить всегда непросто.

— Киев на юге. А Черное море и Миклагард — на юге от Киева. Но если плыть на юг от юга, что тогда?

— Что тогда! — эхом отозвался Михран, лучезарно улыбнулся Сольвейг и присел рядом. — Тогда, Сольвейг, попадешь в землю сарацинов. — Сольвейг широко распахнула глаза. — У некоторых сарацинов по восемьдесят жен.

— Восемьдесят!

— И они спят со всеми женами каждую ночь! Их колдуны могут оборачиваться ангелами. И еще там родился Иисус.

— В стране сарацинов?

— Да, и Мария, его мать, боялась, что ребенок у нее совсем не от Бога, а от какого-нибудь колдуна.

— А еще южнее что?

— Амазония! — воскликнул Михран. — Страна жен. Ни одному мужчине нельзя оставаться там долее семи дней и семи ночей. — Проводник понимающе улыбнулся Сольвейг. — Младенцев мужского пола возвращают отцам в другие страны. А девочкам… — Михран вытаращил глаза.

— Что? — не утерпела Сольвейг.

— Когда они вырастают, им выжигают одну из грудей.

— Выжигают! — вскричала Сольвейг.

— Раскаленным железом.

— Но зачем?

— Чтобы они могли охотиться и сражаться. Женщины со щитом — нет левой груди! Женщины с луком и стрелами — нет правой груди!

Сольвейг уставилась на Михрана, не зная, верить ему или нет.

— Миклагард — это конец твоего пути, — сказал он ей. — Но там начинается то, что южнее юга.

— Как жаль, что я поеду туда одна. Может, ты сумеешь переубедить Оттара?

— Я попробую еще раз, — пообещал Михран.

Сольвейг заворожили его рассказы, а он каждый день делился с ней все новыми историями. Когда взошло солнце июня, Сольвейг вырезала и слушала про страну Ливию, где люди отбрасывают тень не в ту сторону и где в море не водится рыба — так горяча там вода морская, что порой закипает; и про Эфиопию, где желтые дети вырастают и становятся черными, и у многих из них всего по одной ноге.

— Они же как одноноги! — воскликнула девушка.

Михран непонимающе нахмурился.

Сольвейг рассказала ему, как викинги плыли на запад от льдистой Гренландии, пока не добрались до страны, где по скалистым берегам прыгали одноногие люди и с воплями стреляли в путников.

Михран скривился.

— Унипеды, — мрачно проговорил он. — Разбойники, печенеги… где бы ты ни находился, надо быть настороже.

А Одиндиса все не отходила от Вигота, каждый день втирая новые снадобья в его раны; пока Сольвейг и Брита перевязывали их свежими полосками ткани, пропитанными рыбьим жиром, она тихо пела что-то над юношей.

Теперь Вигот лежал на боку. Временами он открывал глаза, но, казалось, не узнавал никого и ничего. Ногами он не двигал.

— Если вскоре он не начнет есть… — сказала Бергдис Одиндиса.

— На нем совсем нет жира, — ответила та. — Его спас валик. Так бы его просто разрезало килем.

Одиндиса сощурилась:

— У него поврежден хребет.

— С открытым ртом и стеклянными глазами, — бессердечно добавила Бергдис, — он похож на форель, которую так любил ловить.

Однажды вечером, когда все сидели на берегу вокруг костра, Сольвейг спросила Бруни, много ли ему известно про одноногое.

— Не очень, — отозвался Бруни. — Один из них пустил стрелу Торвальду прямо в живот.

— Ой!

— Сыну Эрика Рыжего. Он скончался от раны. Но я знаю о скрелингах.

Может, Торстен решил, что Бруни слишком много хвастается, или ему не понравилось внимание, которое оказывала ему Сольвейг. А возможно, он просто чересчур много выпил. Так или иначе, кормчий откашлялся и выплюнул весь свой грог в огонь.

— Что с тобой не так, Торстен? — спросил Бруни.

— Ты! — огрызнулся тот. — Ты — вот что со мной не так.

— А? — громко спросил Бруни.

— Скрелинг! Вот ты кто такой. Маленький, со злобной рожей. И волосы жесткие.

— Торстен, — предостерег его Рыжий Оттар.

Но кормчий поднялся на ноги и обошел вокруг костра. Сольвейг, не отрываясь, глядела на него.

— Ты знаешь, кто такой скрелинг, Сольвейг? — спросил он. — Отважные люди поплыли на восток, в Миклагард. Твой отец был среди них. Другие храбрецы отправились на запад в Винланд. Но один норвежец, жалкий трус…

Рыжий Оттар вскочил на ноги.

— Торстен! — заорал он.

Все затаили дыхание. Но ничего не произошло. Огонь шипел и потрескивал. Кормчий, сгорбившись, прошагал к своему месту. Бруни Черный Зуб повернулся к Сольвейг и улыбнулся, но она направила взор в жаркие очи костра.

«Становится все хуже, — думала она. — Их вражда разгорается. Скоро ли они ринутся в драку? Только бы не раньше Киева. Пожалуйста, только не раньше».

Когда Сольвейг с трудом волочила ноги к кораблю, она все думала о поговорке, которую любил повторять отец: Истина рвется наружу. Истина словно пузырь, который всегда поднимается на поверхность.

Сольвейг улеглась между Бергдис и Одиндисой. Стоило ей закрыть глаза, как ее начала уносить дремота. Она вздохнула и погрузилась в сон.

Потому ли, что изнурительная работа осталась позади, но спутники становились все раздражительнее.

«Мы все слишком долго сидим в тесной лодке, — подумала Сольвейг. — Вот в чем дело. Это, а еще Вигот. И Торстен с Бруни».

Брита чувствовала всеобщее недовольство. Она непрестанно затевала ссоры с братом, а потом отказалась перевязывать раны Вигота.

— Какой в этом толк? — спросила она Одиндису. — Ему все равно не становится лучше.

— Ах ты неблагодарное отродье! — воскликнула ее мать. — Вигот спас тебе жизнь, а ты не хочешь наложить на его раны повязку.

С этими словами она дала дочери такую затрещину, что у той до вечера горели уши.

А Бард тем временем становился все более возбужденным. Он вечно тараторил, путался у всех под ногами, слишком долго и громко смеялся. Даже оскорбил отца.

— Уходи! — устало приказал ему Слоти. — Просто уйди отсюда.

И Бард действительно ушел. Пока все ели, сгрудившись у костра, он направился в лес и, хотя Слоти с Одиндисой не переставая выкликали его, никак не возвращался.

— Да вернется он, — сухо успокоил их Рыжий Оттар. — И пойдет спать голодным.

Именно так все и случилось. Как только Бард проснулся и ощутил пустоту в животе, в него точно злой дух вселился. Пока все спали и над рекой висел густой туман, мальчик начал карабкаться на мачту. Поначалу подъем давался ему легко, потому что он мог опереться на деревянные крюки. Потом Бард держался за какую-то веревку; еще выше к мачте для прочности был приколочен кусок древесины в форме весла. Но затем путь стал сложнее. Чтобы подтягиваться, Барду приходилось напрягать все силы, поскольку ноги его соскальзывали всякий раз, как он пытался обхватить ими мачту. Но совсем рядом с ее верхушкой располагалось несколько петель, и мальчик хватался за них руками. С визгом он уцепился за самую вершину мачты и сорвал знамя.

— Ку-ка-ре-куууу! — проорал он во все горло.

Рыжий Оттар прищурился и поднялся на ноги.

— Ку-ка-ре-куууу!

— Спускайся вниз! — крикнул ему шкипер. — Немедля!

— Ку-ка-ре-куууу!

Но после третьего кукареканья отвага Барда стала постепенно испаряться. У него заурчало в животе, и его стало слабить. Влажная бурая масса потекла по мачте.

Когда мальчик все же соскользнул вниз, его накидка, руки и ноги были все замараны. Рыжий Оттар приказал ему согнуться, спустил порты и отхлестал. Шкипер поднял его легко, как пушинку.

— Помойся! — рявкнул он и швырнул Барда за борт. — Можете не сомневаться, — обратился он к Одиндисе и Слоти. — В последний раз я беру детей на корабль. — Шкипер злобно уставился на мачту: — А что касается вот этого…

— Дождь позже, — заверил его Михран. — Дождь смоет.

— Нет, — перебил его Оттар. — Я про знамя.

— Обойдемся, — успокоил шкипера Торстен. — Я привяжу полоску ткани к носу, и так доедем до Киева.

День ото дня река делалась все шире — от одного берега до другого в ней стало чуть не пятьдесят шагов. Она разлилась так, что никто, даже Бруни и Торстен, не могли добросить до берега камень. Но она продолжала расширяться и дальше, и вскоре люди на лодке уже не могли даже докричаться до тех, кто ловил рыбу с берега.

Мрачные ели и сосны отступили. Теперь корабль проплывал мимо прелестных зеленых ив, окаймлявших берега, одиноких хуторов и скоплений маленьких хижин. То там, то тут открывались луга алых маков и золотистых цветков горчицы.

Когда они вечерами бросали якорь, чтобы поесть и отдохнуть, свет еще озарял берега, а мягкий воздух был напоен сладким ароматом.

— Каштан, — поведал проводник стряпухе. — Цветы каштана. Знаешь?

Бергдис покачала головой.

— Орехи вкусно есть. В Киеве ты увидишь.

— Киев, — язвительно отозвалась та. — Этот город построен из твоих обещаний.

Она вытянула руки вперед, хлопнула в ладоши и сделала вид, будто сдувает город с лица земли.

Михран повернулся к Рыжему Оттару и задумчиво проговорил:

— Я сделаю тебе встречу с Ярославом, королем русов. Я попробую. — Он потер большой палец об указательный. — Купцы, которых ценит король, получают больше денег.

Бруни икнул.

— Это тот самый король, который выбрал христианство, чтобы все мы могли пить добрый эль, а не молоко и стоялую воду?

— Нет, нет, — поправил его проводник. — То был его отец, король Владимир.

Бруни снова икнул и поднял чашу за хороших королей.

— Полужив-полумертв, — сказала Одиндиса Рыжему Оттару.

Шкипер скрипнул зубами:

— И в мире живых, и в мире мертвых он все равно хуже всех. Что же мне делать?

Они немного помолчали, глядя на Вигота.

— Сомневаюсь, что он когда-нибудь поднимется на ноги без палок. Он не может двигать ногами.

Одиндиса взяла Оттара за руку и мягко сказала:

— Иногда лучше всего просто ничего не решать. Иногда мы узнаем завтра то, чего не знаем сегодня.

Рыжий Оттар шмыгнул носом.

— Надо молиться богам… Я не буду отрубать ему руку. Я знаю, что таков закон, но это было бы просто нечестно. Так что же мне выбрать? Оставить Вигота в Киеве… или отвезти его домой?

— Где бы ни был этот дом.

— В любом случае, — заметил шкипер, — нам придется найти ему замену.

Днепр нес их все ближе к Киеву, и путники увидели, как восточный берег раз за разом пересекают земляные насыпи.

— Змиевы валы, — объявил им Михран. — Король Владимир построил, чтоб унять набеги печенегов на низкорослых лошадках.

Река все ширилась и ширилась.

— Это заливные луга, — объяснял проводник. — Затопленные равнины. Сейчас река пять миль в ширину. Зимой — полторы мили.

С самого волока Сольвейг каждый день видела всего несколько кораблей, но сейчас реку наводняли ялики и рыбацкие лодки. Они покачивались у берегов, и с каждого суденышка удили один-два рыбака.

А потом… А потом они наконец прибыли!

На западе за рекой возвышался холм, похожий на спину кита, и у его подножия сгрудились причалы. Вдоль них были привязаны корабли с одной, двумя, тремя мачтами.

Бруни со Слоти быстро стянули парус и сели к веслам. Перед ними пристроились Бергдис и Рыжий Оттар. Сольвейг с нетерпением смотрела, как Торстен с Михраном пустили лодку вдоль пристани, а потом развернули ее, и гребцы повели судно вверх по течению.

Всюду пенилась и сверкала вода, вокруг весел закручивались маленькие водовороты.

«Отец, — подумала Сольвейг. — Видел ли ты это? Всех этих людей? Все лодки? И что ты подумал, что сказал тогда, когда увидел? Знал ли ты, какое тебе предстоит путешествие, когда отправлялся в дорогу?»

Сольвейг чувствовала, что по сторонам от нее стоят Эдит и Брита. Она видела, как толклись на пристани люди. Кто-то из них кричал, кто-то размахивал руками. Девушка задыхалась от волнения и была готова расплакаться.

Михран бросил линь одному из служителей на пристани, и тогда же Эдит изо всех сил сжала руку Сольвейг.

— Что? — спросила та.

— Погляди!

Сольвейг посмотрела туда, куда указывала ей подруга, и сразу же увидела.

— Эдвин! — закричала она. — Синеус!

Рыжий Оттар положил весло и выпрямился.

— Во имя всех богов, — прорычал шкипер. — Как они добрались сюда раньше нас?

17

Рыжий Оттар стоял одной ногою на сходнях и разговаривал с Эдвином, когда увидел, как Михран спешит — мчится вприпрыжку — им навстречу.

— Ярослав, король русов, примет тебя, — провозгласил он. — В полдень.

— Сегодня? — уточнил шкипер.

— Сегодня, — подтвердил проводник. — В полдень или никогда. Потом у него будет подгонка.

— Что-что?

— Ему куют новые доспехи. А ранним вечером он делит трапезу.

— Ах да, — отозвался Эдвин. — Со мной.

— С тобой? — воскликнул Оттар.

— Со мной. — Англичанин обнажил в улыбке неровные зубы. — Или с кем-нибудь еще, кто носит мое имя.

— Что ты задумал? — поинтересовался шкипер.

— Много караваев испортилось оттого, что их слишком рано вынули из печи, — отказался отвечать Эдвин.

— Да ты лукав, — не без уважения признал Рыжий Оттар.

— А завтра, — продолжил Михран, — король отплывает на юг.

Но Сольвейг, Бергдис и Слоти один за другим спустились с лодки, перетаскивая товары для продажи, и Оттар посторонился, чтобы дать им дорогу.

— Король Ярослав примет меня, — поведал он спутникам. — В полдень.

Бергдис уронила свою меховую поклажу и обняла шкипера.

— Хвали богов! — хрипло прокричала она.

— Хорошо, — сухо отозвался Рыжий Оттар. — Но сначала похвалю Михрана.

— А сам король собирается что-нибудь покупать у нас? — спросила Бергдис. — А его королева?

— Время покажет… — Затем Михран поднял правую руку: — Также король Ярослав требует, чтобы ты привел с собой Сольвейг, дочь Хальфдана.

— Сольвейг! — сердито воскликнула Бергдис. — Она-то ему на что?

Сольвейг не могла отвести взгляда от короля Ярослава. Он был не высок и не низок, не тучен и не худ; волос на его голове было не слишком много, но не был он и лыс. Зато его голубые глаза сверкали так ярко, что затмили бы даже очи Торстена.

Из левого уха его свисало огромное кольцо, украшенное камешком под цвет глаз.

Король сидел на очень высокой золоченой скамье, а рядом с ним примостилась его двенадцатилетняя дочь Эллисиф. На ней были золотые браслеты и ожерелья, а светлые волосы были зачесаны назад и заплетены в косы так, что казались клубком змей. Ее остроносые сапожки не касались пола.

Рыжий Оттар и Сольвейг, сопровождаемые Михраном, опустились перед королем на колени. Вокруг них в просторных палатах располагались группами советники, законники, прислужники…

— Встаньте! — приказал им Ярослав. — Добро пожаловать!

«Какой у него глубокий голос, — подумала Сольвейг. — Словно у быка. Михран рассказывал, что он был королем еще до моего рождения».

Король русов почти не обращал внимания на Рыжего Оттара. Он пристально поглядел на Сольвейг глубоко посаженными глазами, а потом сделал ей знак, чтобы она подошла ближе. Почти не решаясь дышать, Сольвейг сделала шаг вперед. Ярослав кивнул и потер стриженый подбородок.

— Хммм… — пророкотал он. — Поступь легкая, не хромаешь. Летишь, точно гончая. Ты сноровиста, и нет в тебе неуклюжести…

Сольвейг начала бить мелкая дрожь.

— Но, — продолжал король, вглядываясь в нее, — ты так склоняешь голову набок… И так внимательно смотришь…

Теперь Сольвейг уже дрожала всем телом.

Король Ярослав улыбнулся.

— Каков отец, такова и дочь, — зычно проворчал он. — Если бы в этих палатах собралась тысяча девушек, я все равно узнал бы тебя. Дочь Хальфдана!

— О! — выдохнула Сольвейг, и ее ноги чуть было не подкосились.

Король похлопал по скамье рядом с собой, и Сольвейг уселась на подбитое пурпурным войлоком сиденье.

Она громко сглотнула и прошептала:

— Вы встречались с ним.

— Друг Харальда Сигурдссона — мой друг, — ответил король. — Но твой отец был не просто другом. Он спас жизнь Харальда при Стикластадире. Не так ли?

Сольвейг, снова сглотнув, кивнула. Ей было нехорошо.

— Посмотри на меня, девочка.

Сольвейг подняла взгляд.

— Да, — с кривой усмешкой проговорил Ярослав. — «Напоминает подменыша. Горячая, словно жеребенок. А голос ее ясен и чист, будто солнечный луч».

И снова девушка задрожала. Она ничего не могла с собой поделать.

— С твоим отцом все хорошо, — успокоил ее король. — Он пришел сюда в конце осени. Направлялся в Миклагард. Его сопровождал ярл Рогнвальд…

— Я видела его, — ответила Сольвейг. — Однажды ночью. Но мне тогда было всего девять.

— …ярл Рогнвальд и двадцать норвежцев, — продолжал король. — Они договорились встретиться в Швеции…

— За горами! — воскликнула Сольвейг, но затем закрыла рот рукой. — Мне не следует перебивать тебя.

— Некоторые мысли так захватывают, — ответил король, — что их никак не остановить. Как оказалось, все они собирались в Ладогу. Да, Сольвейг, твой отец горел нетерпением снова увидеть Харальда. Харальда Сигурдссона, предводителя варяжской дружины!

Сольвейг втянула воздух и снова закрыла рот ладонью.

— Да, — продолжал король. — Того самого! Итак, Сольвейг, я восхвалил решимость, преданность и честь твоего отца… — Он помедлил и повернулся к Рыжему Оттару. — Эта девушка, — сказал он ему, — дочь мужественного, верного и достойного человека. И сама она такова. Молодая женщина, отправившаяся из Трондхейма в Миклагард, — я о таком раньше и не слыхивал.

Рыжий Оттар склонил голову и медленно кивнул.

— Я вознаградил ее отца, — объявил ему король. —Подарил ему саблю.

Шкипер сморщил лоб и подался вперед.

— Изогнутый меч, — пояснил ему Михран.

— Его выковал один из моих кузнецов… — Король повернулся к Сольвейг и вдумчиво оглядел ее. — Я спросил твоего отца, жалеет ли он о чем-нибудь. И он мне ответил: «Об одном. Лишь об одном».

Сольвейг всматривалась в короля немигающим взглядом.

— О замечательной женщине, которую оставил.

Сольвейг моргнула.

— О замечательной женщине, — медленно повторил король.

Сольвейг понурила голову. «Это об Асте, — подумала она. — Мой отец говорил об Асте».

— О молодой женщине с широко расставленными глазами. Одним серым, другим — цвета фиалки.

— Ох! — задохнулась Сольвейг. — Ох!

— Эхх… — вздохнул король. — Он сказал, что уехал, ничего ей не объяснив. И что об этом он будет сожалеть до конца своих дней.

Сольвейг все хватала ртом воздух, а Ярослав молча сидел рядом с ней. Затем он повернулся к Эллисиф.

— Вот видишь, каково это? — спросил он ее звучно. — Отцы и дочери.

Не оглядываясь назад, король поднял правую руку и сделал знак. Двое слуг заспешили к нему: один — с кувшином и тремя маленькими позолоченными кубками на подносе, другой — с серебряным блюдом, украшенным по краям узорами из диких цветов и нагруженным пирогами и калеными орехами.

Король снова махнул рукой, и слуги внесли стулья для Рыжего Оттара и Михрана.

Один из слуг, за которым наблюдала Сольвейг, принялся разливать по кубкам бледно-алый прозрачный напиток.

— Знаешь, что это? — спросил ее король.

— Брусника? — отозвалась Сольвейг.

— Отведай.

Девушка сделала маленький глоток и тут же скривилась:

— Кисло!

— Клюква, — пояснил Ярослав. — Хорошо утоляет жажду. Хорошо помогает при родах.

— Но я не беременна, — возразила Сольвейг.

— Рад слышать, — ответил король и обратился к ее спутникам. — Ну что ж, Оттар, — сказал он. — Рыжий Оттар. Почему рыжий?

Шкипер провел рукой по золотисто-рыжим волосам.

— И нрав у тебя горячий, а?

— Я знаю, как его сдержать, о король. И знаю, когда дать ему волю.

— Есть ли кровь на твоих руках?

— Нет, — ответил тот. — Той, которая может запачкать, нет. Я не проливал ее без веской причины.

Король кивнул:

— Хороший ответ. Так что же, значит, в Миклагард?

Рыжий Оттар искоса взглянул на Михрана и осторожно ответил:

— Нет.

— Нет?! — переспросил король. Сольвейг не была уверена, изумлен ли он на самом деле или хорошо изображает удивление. — Почему же нет?

— Я и не собирался туда.

— Если туда направляется Сольвейг, то вы можете поплыть с нею вместе. — Он положил крепкую руку девушке на плечо и продолжил: — Вы сможете приглядывать там за нею… как за дочерью.

— Моя команда скажет, что мы и так уже заплыли достаточно далеко.

— Только слабые мужи перекладывают ответственность на ведомых. У сильных мужей разум гибок. Я большего ожидал от тебя, Рыжий Оттар.

Сольвейг слушала в изумлении. Впервые ей довелось увидеть, как Рыжий Оттар вынужден подчиняться и выслушивать наставления.

— Случилось так, — сказал король Ярослав, — что вы попали сюда в решающий час. Возможно, вас ждет большой прибыток. Снова собираются войска печенегов, тысячи их. Вскоре они нападут. Я сидел на этом престоле уже восемнадцать лет, но эта битва будет величайшей из всех моих сражений. — Король перекрестился. — Если богу будет угодно, она не станет моей последней.

— Где они сейчас? — спросил Рыжий Оттар.

— На севере отсюда. Севернее Змиевых валов. Они уже собираются на берегах Днепра. А что вы? Вам вряд ли удастся вернуться. Плыть против течения, все время на веслах… Печенеги вас поймают. Вы можете переждать здесь или отправиться дальше… — Король помедлил. — Оттар, — сказал он наконец. — Рыжий Оттар, мне нужна твоя помощь. Я прошу тебя доставить моего посланника в Миклагард — так быстро, как только сможешь. Похоже, что для меня, моей семьи и царства это вопрос жизни и смерти.

Рыжий Оттар склонил голову — раздумывая ли, покоряясь ли?

— Твоего посланника, — повторил он.

— Я отправлю его к вам на судно.

— Король, — обратился к Ярославу шкипер. — Ты должен позволить мне побеседовать с моими спутниками. Не слабость в том будет, но проявление власти.

— Можете не сомневаться, я щедро вознагражу вас всех. И не только это. Все, что выручите за свои меха, воск и мед в Миклагарде… — Король потряс головой, словно не в силах описать, сколь много денег получит Оттар за свои товары. — Что бы вы ни привезли, покупайте еще больше. Вы не останетесь внакладе.

— Я вернусь утром, — пообещал ему шкипер.

— Приходи сегодня вечером, — резко приказал ему Ярослав. — Пошли ко мне одного из своих людей, я с ним поговорю. Его будут сопровождать мои подданные.

— Как скажешь, — ответил Рыжий Оттар.

— А утром можете уезжать.

— Король, — возразил шкипер. — Мы же только приехали. Мы прошли весь путь от Ладоги, и люди мои устали. Один из них серьезно ранен. Нам надо будет найти кого-нибудь ему на замену.

— Ах! — вмешался Михран.

Король Ярослав кивнул:

— Я бы не просил от вас столь многого, не будь мы в таком отчаянном положении. Но как только вы минете пороги…

— Пороги! — воскликнул Рыжий Оттар, с безумным видом оглядываясь по сторонам, словно ожидал, что потоки воды хлынут на него прямо сквозь стены палат.

— Тогда, — продолжал король, — вы все сможете отдохнуть. Михран, ты проводишь их?

— Провожу, — ответил тот с легким поклоном, и Сольвейг задумалась о том, сколько в действительности знает их проводник о замыслах короля.

— Итак, — обратился Ярослав к Отару, — вы поможете мне и всем русам — всем викингам — здесь, в моем княжестве. Ты не только обогатишься, но и приобретешь себе славное имя. Тебя всегда будут привечать при моем дворе. Как Хальфдана с его саблей!

У Сольвейг в голове роилось столько вопросов! Об отце. О Харальде и о тех двух годах, когда он служил королю Ярославу в Киеве. О викингах, которые день и ночь охраняли императора в Миклагарде.

Но король встал. Все его советники, законники и прислужники низко склонились. Ярослав ласково положил руку Сольвейг на пояс и подтолкнул ее обратно к спутникам.

Рыжий Оттар, Сольвейг и Михран поклонились королю и зашагали прочь из роскошных палат.

Пыльная дорога спускалась от палат к пристани так круто, что Сольвейг с воплями помчалась по ней вниз.

Рыжий Оттар с Михраном степенно следовали за ней.

— У тебя есть дочь? — спросил проводник.

Рыжий Оттар покачал головой и ответил, обращаясь одновременно к Михрану и к самому себе:

— Нет. Нет ни сына, ни дочери. Мы приносили жертвы, предлагали богам дары… Напрасно.

— Но у тебя ведь родится ребенок, — с теплотой отозвался Михран. — И очень скоро.

Когда они еще до полудня отправлялись к палатам, пристань кишела купцами, покупателями, детьми, скотом; были там и ослы, и кошки, и собаки.

Сольвейг жадно взирала на все товары, выложенные на прилавках. Их здесь было так много! Гораздо больше, чем в Ладоге. Раскрашенные стеклянные чаши и блюда, бронзовые бутыли с нее ростом, сработанные так тонко, будто парили над землей, крохотные горки разноцветных порошков… Но Рыжий Оттар не останавливался и все подгонял девушку вперед.

«Мы с Эди потом все толком рассмотрим, — решила про себя Сольвейг. — Обязательно рассмотрим».

Но теперь девушка едва могла поверить своим глазам. Причал весь опустел! Несколько шелудивых псов рыскали вокруг, принюхиваясь и лая, какой-то мальчуган пытался запустить в небо воздушного змея, да дюжина-другая зевак слонялись от прилавка к прилавку. Хорошенько приглядевшись, Сольвейг заметила, что лавочники (а кое-где и их жены) сидели, развалясь, в тени навесов рядом со своими товарами. Некоторые из них задремали, иные даже похрапывали, но девушка догадывалась, что их сон как рукой снимет, как только рядом с их прилавками появится покупатель.

— Здесь, — пояснил Михран, потягиваясь, — все днем отдыхают. Едят, пьют, а потом… — Проводник зевнул так заразительно, что Сольвейг последовала его примеру. — Полуденный зной, — продолжал Михран. — Вот как мы это называем.

— Сегодня всего лишь первое июня, — отозвалась Сольвейг.

Проводник кивнул:

— И каждый день будет все жарче и жарче. Вот увидишь.

Сольвейг прикрыла глаза и увидела маленькую лодку, рассекавшую море цвета расплавленного золота. На носу стоял мужчина, а за ним — другая фигура, поменьше. Оба смотрели вперед. Сердце Сольвейг было переполнено всем тем, о чем рассказал ей король… Она вновь открыла глаза.

Михран улыбнулся:

— Ты идешь в путешествие?

— Иногда я сама не понимаю, где нахожусь. Сейчас я в Киеве, но одновременно и дома во фьордах, и в Миклагарде.

Команда Рыжего Оттара тоже предавалась отдыху. Торстен немного приподнял флаг, и многие из путников улеглись в его тени.

Вскоре, однако, Оттар несколько раз хлопнул в ладоши, призывая всех подойти. Он рассказал, как любезно отнесся король к нему самому и к Сольвейг из-за того, что уже привечал ее отца.

— Король подарил ему изогнутый меч, — добавил Михран.

— И вот поэтому король Ярослав и хотел, чтобы я привел к нему Сольвейг, — объяснил Оттар Бергдис.

Та в ответ лишь выставила вперед подбородок.

Затем Рыжий Оттар рассказал команде, что вверх по течению собирают войска печенеги, что король попросил о помощи и пообещал за это награду, и о том, как разбогатеют они в Миклагарде. Шкипер уверил их в том, что желает, чтобы решение все приняли сообща.

— Это мое судно, — сказал он. — И за мной остается последнее слово, поэтому без меня вы не справитесь. Но и я не справлюсь без вас. Поэтому мы должны договориться.

Слоти и Бруни были единодушны: оба хотели поплыть дальше, в Миклагард, если судно выдержит такой путь.

— Выдержит, да, — заверил их проводник, глядя на Торстена. — Но оно большое.

— Большое?

— Для порогов.

— Что такое пороги? — спросил Бард.

— Течения, — объяснил ему Слоти. — Вода, которая течет вниз.

— Семь, — задумчиво проговорил Михран. — Многие викинги оставляют здесь свои большие корабли и покупают лодки поменьше. Барки.

— Нет! — отказался Рыжий Оттар. — На это я не пойду. — Он оглядел свое судно. — Это же… это же моя морская жена.

— Мне кажется, — продолжил Михран, — судно большое, но не слишком. На четвертом пороге нам предстоит волок. Как и любому кораблю.

Память о недавних тяготах была еще так свежа, что охладила пыл некоторых путников, но Рыжий Оттар и Михран уверили их, что печенеги еще опаснее водопадов.

— Нам предстоит выбрать, — пояснил шкипер, — оставаться здесь или продолжить путь.

Одиндиса жестом указала на неподвижно лежащую в трюме фигуру:

— А как же Вигот?

— Если мы отправимся дальше, нам придется оставить его здесь.

— Лечебница, — тут же отозвался Михран. — Монахи.

— Ну наконец-то христиане хоть на что-то пригодились, — заметил Рыжий Оттар. — А когда мы вернемся, то решим, стоит ли брать его обратно. — Он кивнул Одиндисе: — Ты права. Иногда лучше всего помедлить с решением.

— Ты хочешь знать, что я думаю? — вмешалась Бергдис.

— Конечно.

— Я дивлюсь твоим словам.

Рыжий Оттар фыркнул.

— Нам следует принести жертву богам и посмотреть, какие они пошлют знаки, — объявила Бергдис.

— У нас нет на это времени.

— Нет времени на богов?

— Позже. Если мы уезжаем, то надо сделать это как можно скорее. И если мы обречены, то так тому и быть.

Сольвейг тут же на ум пришли шаманка и ее третье пророчество: «Я вижу то, что вижу: одну новую смерть».

В нос ей ударил густой затхлый воздух шатра.

— Обречены, а? — спросила Бергдис. — И это мне говорит человек, который всегда призывал богов на помощь!

Рыжий Оттар глухо зарычал.

— Иисус наставляет нас помочь себе самим, — вступил в разговор Слоти.

— Мы не говорим об Иисусе, — резко возразила Бергдис.

— Я хочу поехать в Миклагард не только в надежде разбогатеть, — продолжал Слоти. — Я хочу увидеть Миклагард собственными глазами. Для христиан это величайший город в Мидгарде, если не считать Иерусалима.

— Почему? — спросила Сольвейг.

— Ох, только не наводи его на этот разговор, — предостерег ее Оттар.

— Как любая мать, я просто хочу, чтобы мои дети были в безопасности, — высказалась Одиндиса.

Рыжий Оттар перевел взгляд на Сольвейг:

— Тебя, конечно, нет смысла спрашивать.

И Сольвейг так радостно и лучезарно улыбнулась ему, что тот не смог удержаться от смеха.

Они еще долго спорили, приводя все те же доводы, и лишь когда на причале вновь загудела, запульсировала и закипела жизнь, было решено продолжить путь.

— В этом случае, — сообщил шкипер, — нам надо укладывать товары.

— Но мы же только-только все разложили! — возмутилась Брита.

— Ты что, не слушала? То, что мы привезли сюда, в Миклагарде мы продадим в два раза дороже.

— И если мы можем здесь что-нибудь прикупить, то давайте так и сделаем, — предложил Бруни.

— Тогда возьми Слоти и пройдитесь с ним вдоль прилавков, когда мы уже уложим все свои товары.

Сольвейг закрыла глаза и попыталась представить, каково будет проводить вечера в Миклагарде. С отцом.

— Сольвейг! — рявкнул Рыжий Оттар. — Ты слышала, что я сказал?

— Ой!

— Помечтаешь в другой раз. Я сказал, чтобы ты помогла Михрану и монахам отнести Вигота в лечебницу. И еще нам нужно найти человека ему на замену.

— Это просто, — отозвался Михран. — Король Ярослав поможет.

— Понимаю. — Рыжий Оттар недобро улыбнулся. — Так вы с ним успели все обделать. И, без сомнения, король уже щедро вознаградил тебя за… услуги.

— Нет, нет!

— Да, да! — передразнил его шкипер и повернулся к Бергдис: — Ну что ж, ты хотела повидать палаты?

— Я никогда не видела короля.

— О… — ответил ей Оттар. — Он жуть какой необычный. Ходит на четырех ногах.

— Это правда? — спросил Бард. — У королей четыре ноги?

— А ты сам как думаешь?

— У Смика было четыре, когда ему хотелось.

Рыжий Оттар ударил себя по ляжкам и воскликнул:

— Очень хорошо! У королей столько ног, сколько им потребно. — И опять обратился к стряпухе: — Ты хотела увидеть короля, и ты его увидишь. Мало того! Ты еще и поговоришь с ним…

Сольвейг никогда не видела Бергдис такой взволнованной.

— Он мужчина, — сказал ей Оттар. — А ты знаешь, как разговаривать с мужчинами. Скажи, что Рыжий Оттар приветствует короля Ярослава. Скажи, что я поговорил со своими людьми и мы все единодушны…

— Единодушны, — повторила Бергдис.

— Скажи, что мы поплывем в Миклагард и возьмем с собой королевского посланника.

— Пожалуйста, — вступил Михран. — Я хочу пойти с Бергдис.

— Нет, — отклонил его просьбу Рыжий Оттар. — Ты понесешь Вигота в лечебницу.

Михран покрутил усы:

— Она находится в том же самом доме.

— Да неужто! — взревел Оттар. — Я вообще хоть чем-то распорядиться здесь могу, а? Наверно, это какое-то ужасно важное послание.

Проводник пожал плечами.

— Или больше ни одно судно не готово пуститься по течению в это время года? — спросил Оттар. — Вот в чем все дело? — И Шкипер оглядел команду. — Нам нужно будет закупить еду.

— Пару швов в лодке надо будет уплотнить и заделать мхом, — добавил Торстен. — И те угольники опять разболтались. Одиндиса, у нас повреждена нижняя часть креплений паруса. Ты займешься этим?

— А как насчет нового знамени?

— Да, и это тоже.

— И тогда, — злобно уставился Оттар на Барда, — мы пошлем тебя обратно на мачту. И не разрешим спуститься до самого Миклагарда.

Бард поднял глаза на шкипера и заулыбался.

— Нам предстоит много работы, — продолжил Оттар. — И еще, с помощью короля или без него, но нам надо найти кого-нибудь на замену Виготу. — Он обратился к Бергдис: — Скажи королю, что я жду его посла.

Некоторые из команды были только рады распрощаться с Виготом. Рыжий Оттар был в восторге, что избавился от лишних хлопот, Бруни помнил о том, что юноша украл его скрамасакс, а Бергдис… Бергдис просто его презирала.

Но остальные обнаружили, к своему удивлению, что им жаль Вигота и что они почти что не хотят его отпускать. Больше всех горевала Одиндиса.

Она опустилась на колени перед носилками:

— Ты спас Бриту. Ты спас ее жизнь. И это для меня важнее, чем любое преступление.

— Монахи хорошо о тебе позаботятся, — сказал ему позже Слоти. — Если кто-то и сможет тебя вылечить, то это они. Господу известно, что ты уже достаточно искупил свою вину.

Брита расслышала слова отца. И по собственной воле, безо всяких приказаний подошла тихонько к Виготу, встала на колени и поцеловала его в лоб.

Его темные глаза открылись, и он прошептал:

— Дневная звезда.

— Что? — спросила девочка.

Но он уже вновь сомкнул веки.

Сольвейг, Слоти и двое монахов донесли носилки вверх по холму до лечебницы. Им помогала и Бергдис, пока их пути не разошлись и она не отправилась в палаты Ярослава.

За толстыми стенами лечебницы было прохладно, тихо и сумрачно.

«Это будто мир, заключенный внутри мира», — подумала Сольвейг.

Монахи уже знали, что случилось с Виготом.

— Я подготовляю путь, — серьезно кивая, сообщил девушке Михран.

— Это я заметила! — откликнулась та.

Сольвейг села на холодную плиту рядом с юношей:

— Рыжий Оттар говорит, что он найдет тебя, когда вернется сюда. Тебя больше не ждут никакие наказания. Ты знаешь это, не так ли?

Вигот кивнул.

— Мне кажется, он попытается довезти тебя домой.

— А ты? — спросил Вигот.

— Что я?

— Домой?

— О, я не знаю. Мой дом там, где отец.

— Мои лесы… Все мои крючки…

— Да?

— Они твои, — слабым голосом сказал он. — Все твои.

— Ох, Вигот!

— Как жаль…

— Что?

Его темные глаза сверкали во мгле.

— Как жаль, что я… Твоя бусина… Твой глаз.

Сольвейг безмолвно склонила голову, и ее чудесные золотые волосы упали Виготу на грудь. Она помедлила мгновение, а затем встала и, сдерживая горячие слезы, отвернулась.

На причале в полутьме маячили две бледные фигуры. Один человек остановился рядом с лодкой Рыжего Оттара, прячась в тени опрокинутого ялика, но другой прошел прямо к судну, поставил правую ногу на сходни и позвал:

— Оттар!

Рыжий Оттар зарычал. Все на корабле сидели, сгрудившись вокруг мачты; кто-то потягивал эль, кто-то клевал носом. Бруни и Слоти разговаривали о своих последних приобретениях. Одиндиса рассуждала о том, что без Вигота — хотя тот и был совершенно бесполезен с тех пор, как получил свои ужасные раны, — теперь все по-другому.

— Рыжий Оттар!

Рыжий Оттар прорычал снова и поднялся на ноги. Он схватил пылающий факел и вынул его из железной подставки.

— Кто там? — выкрикнул шкипер.

— Посланник короля, — отозвался голос.

Рыжий Оттар прошел несколько шагов по сходням и помахал факелом у незнакомца перед носом.

То был Эдвин.

18

Эдвин плыл с ними. Синеус плыл с ними. И несмотря на все его ворчанье, Рыжий Оттар вовсе не был этим недоволен.

— Когда мы доберемся до Миклагарда, — сказал он Эдвину, — ты будешь посланником короля. Но на моем судне вы с Синеусом гребцы.

— Подменные гребцы, — твердо возразил тот.

— Вигот работал веслом в паре со мной. И именно этим вы со славянином и займетесь. По очереди.

— Мы будем стараться.

— Да уж пожалуйста, — откликнулся Рыжий Оттар и обратился к Михрану: — Ты ведь знал обо всем этом.

Проводник вытянул руки перед собой, словно взвешивая что-то на весах.

— Ах ты, мошенник! — В голосе шкипера возмущение мешалось с восхищением.

Сольвейг и Эдит были в восторге от новых членов команды. Их мнение разделяла и Одиндиса. Сольвейг не однажды замечала, как они с Синеусом подолгу улыбались друг другу.

— Ты помнишь, как назвал нас Эдвин? — спросила девушка у подруги.

— Прекрасные молодые женщины! — с улыбкой воскликнула Эдит.

— А потом Оттар сказал, что я недозрелая девица, пустившаяся в необдуманный путь, а ты — рабыня.

— Я и есть рабыня.

Вечером, когда все собрались на палубе, Михран начал свой рассказ:

— Первый порог… — Он отхлебнул эля и продолжил: — Называется Большерот. Некоторые проводники зовут его «Не спи!».

— На таком пути, — жизнерадостно проговорил Оттар, — каждый день что водопад. Трудности, опасности, непростые решения…

Михран помахал пальцем у него перед носом и покачал головой.

— Не трудно, — хмуро предостерег он шкипера. — Очень трудно. Не опасно. Очень опасно. Завтра.

С безопасной твердыни берега Рыжий Оттар и Сольвейг глядели, охваченные ужасом, на первый порог.

У их ног бурлила молочно-белая вода, извиваясь меж грозных камней, и издавала такие звуки, точно великан спешил поскорей проглотить свой завтрак. Волны рассекались утесами на ленты и, минуя каменистую преграду, каким-то непостижимым образом резво возвращались назад.

«У меня кружится голова, — подумала Сольвейг. — Течения в нашем фьорде вовсе не такие яростные, как здешние».

— Почему ты не предупредил нас? — завопил Рыжий Оттар.

— Если бы я предупредил, — крикнул в ответ Михран, — вы бы все напугались.

Нос лодки привязали двойным канатом к могучему дубу. Михран созвал всех и принялся давать распоряжения. Он ткнул пальцем в реку:

— Эта вода. Ужасная! Но тут можно… — Проводник указал на поток, что пузырился и закручивался вихрями у его ног, и уверенно кивнул.

Затем Михран приказал мужчинам раздеться до подштанников, а женщинам — снять шерстяные накидки и остаться в длинных рубахах без рукавов.

— Ты хочешь сказать… — с негодованием проговорила Одиндиса.

— Никаких брошей! — приказал им проводник. — Вода — это вор, все сорвет. Никаких поясов. Никто! Я знавал одного викинга. Его удушило поясом…

Михран выдал всем по сосновому колу, которыми запасся в Киеве.

— Нас двенадцать. Двое стоят у носа, двое по сторонам, двое у кормы. Четверо привязывают и отвязывают канаты. Все понятно? — Заметив, как все напуганы, проводник улыбнулся сияющей улыбкой. — Вы нащупываете дорогу колом, да? И если падаете и не можете держать лодку, то… — Он убедился, что все его внимательно слушают. — Тогда плыть.

Он помахал рукой вверх-вниз, а потом отвел в сторону.

— Плыть, грести к берегу. Никогда, никогда не пытайтесь встать на ноги или держаться прямого пути. Вода вас расплющит, и вы никогда не сможете встать.

— Тогда за дело, — призвал Рыжий Оттар. — Чем быстрее начнем, тем быстрее все закончится. Торстен, ты пойдешь со мной к носу.

— Нет, — возразил Михран, — Торстен останется на берегу. Он знает канаты и узлы.

— Я пойду! — с готовностью откликнулась Сольвейг.

Рыжий Оттар помедлил пару мгновений, а затем решил:

— Хорошо. Ты, Сольвейг.

Стоял ранний июнь, но вода была обжигающе холодна. Она бурлила и пенилась у колен Сольвейг. Девушка поджимала пальцы на ногах и пыталась привыкнуть.

А затем, от скалы к скале, по канату, путники начали медленно тащить корабль по течению. Однажды лодка царапнула о камень, один раз ее развернуло так, что нос указывал на берег, и Бергдис с Эдвином повлекло за нею вслед по глубине, пока они беспомощно болтали ногами.

Передышек не было. Лишь когда тени стали длиннее, команда Рыжего Оттара прошла первый порог. Они вдруг поняли, что руки их истерты до мозолей, а ноги изранены камнями.

— Эдвин, ты дрожишь, — заметила Сольвейг.

— Словно новорожденный агнец, — отозвался он.

— Эль! — вскричал Михран. — Еда! Завтра нас ждут сначала Остров, а потом Звенящий!

Сольвейг спала беспокойно, и всю ночь в ушах ее звучало шипение волн. Речные голоса шептали и плескались, пели и всхлипывали.

Как только они добрались до второго порога, Сольвейг поняла, как он получил свое название.

В самой середине реки приветливо манил цветами зеленый островок, но по сторонам от него темными потоками бурлила вода.

«Я не умею бегать так быстро, — подумала Сольвейг. — И никто бы не сумел. Даже Тьяльфи, когда несся наперегонки с великаном».

— Пойдем, девочка, — позвал ее Рыжий Оттар, разоблачаясь. — Мы с тобой опять отправимся к носу.

Сердце девушки подпрыгнуло. Она знала: это было чуть ли не похвалой.

Этот порог был не столь коварен, как первый, и пройти его оказалось делом недолгим, но затем они подошли к Звенящему.

— Слышишь? — обратился к Сольвейг Торстен.

— Звуки битвы, — отозвалась та. Она сглотнула и закрыла глаза. «Отец! Отец, как бы я хотела, чтобы ты был рядом».

Поток звучно ударялся в скалу, что стояла посреди реки. То был не рыхлый стук, но звон, с которым боевой топор тупой стороной опускается на щит.

Вода под ногами, однако, лишь огрызалась да покалывала, и в третий раз Рыжий Оттар вместе с Сольвейг, нащупывая дно шестами, пробрались вниз по течению и вывели всех на безопасный участок.

Но все равно вечером все чувствовали себя неуютно. Одежда вымокла насквозь, а воздух был столь влажен, что они и не мечтали просушить наряды. Кусачая мошкара почуяла сырое мокрое тепло их локтевых изгибов, колен и ямочек на шее.

— Очень они справедливые, эти мошки, — сказал Эдвин, стараясь подбодрить приунывшую компанию.

— Это еще почему? — спросила Одиндиса.

— Мужчины им нравятся не меньше женщин, а викинги — не меньше англичан. Даже дети им по душе!

— А я больше всех, — пожаловалась Брита.

— Я ничего не имею против врагов, которых вижу, — проворчал Оттар. — Но мне все кажется, будто за нами следят.

Все замерли, и Сольвейг почувствовала, что Брита вжалась в нее всем телом.

Проводник приложил ладонь к уху и зажмурился.

— Это возможно, — наконец промолвил он.

— Медведи? — предположил Оттар.

Михран покачал головой.

— Печенеги! — раздалось сразу несколько голосов.

— Но король Ярослав сказал, что они собирают войска вверх по течению! — возразил шкипер.

— Так и есть, — отозвался Михран. — Но печенеги повсюду. — Он оглядел команду и сказал: — Вам ничего не грозит. В темноте вы в безопасности.

— Почему? — спросил Бруни.

— Печенеги — лучники, в темноте они ничего не видят. — И тут Михран рассказал им историю: — Когда король Святослав оказался у этих порогов, его уже поджидали печенеги. Они всего его утыкали стрелами. Он стал похож на ежа. Печенеги отрубили королю Святославу голову. Своими острыми ножами они сбрили его бороду и все волосы…

Брита, дрожа, крепче прижалась к Сольвейг.

— И потом, — голос Михрана дрожал от отвращения, — эти печенеги, дикие звери, сделали чашу из королевского черепа.

— Нет! — воскликнула Брита.

— Я знаю похожую историю, — заметил Бруни. — О кузнеце, который ковал для богов…

— Не сейчас, Бруни, — остановил его Слоти.

— Сегодня ночью мы в безопасности, — снова повторил Михран. — А завтра — это завтра.

— Брита, — приказала Одиндиса. — Бард! Отправляйтесь в трюм, вы, оба.

— Мы отчалили так рано, — сказал Михран. — Может, наша лодка первая в этом году. Я думал, что мы прибыли сюда раньше печенегов…

Он вздохнул и повел плечами, будто лучники были всего лишь еще одной досадной помехой, вроде промокшей одежды и мошкары.

— Завтра, — сказал он, — нас ожидает четвертый порог. Самый опасный.

— Как его называют? — поинтересовался Бруни.

— Ох! По-разному. Вечнобурлящий. Непроходимый.

— Но если он непроходим… — начал было Бруни.

Михран его оборвал:

— Мы пойдем волоком. Как и раньше.

До этой секунды все были беспокойны. Сейчас они еще и упали духом. Бергдис грызла увядший пастернак. У Бруни болели коренные зубы. Брита повздорила с Бардом, и Одиндиса дала взбучку им обоим.

Сольвейг оставалась неколебимой. Она должна была добраться до Миклагарда. Но все же ее терзал страх. А вдруг они не смогут пройти через все пороги? А вдруг их убьют печенеги?

— То же, что и раньше, — успокаивал всех Михран. — Валики. Люди, которые помогут нам. Увидите.

Сольвейг решила, что здешние волочане были похожи на вудвосов — людей, которые так долго жили в лесной глуши, что стали больше похожи на диких двуногих зверей. У них были длинные волосы, длинные бороды, даже длинные брови! Одеты они были в такие грязные и рваные лохмотья, что девушка покраснела и отвернулась.

Тем не менее эти дикари были столь же услужливы, как люди Трувора. Они рассказали Михрану, что в этом году еще не видели печенегов, но при этом Сольвейг заметила, что некоторые из них, не занятые осмотром обшарпанной лодки, пристально вглядывались в темную чащу, что подступала со всех сторон.

Пока они тянули лодку вдоль берега, Сольвейг вгляделась в просвет между деревьями и увидела, как крутятся и хлещут по камням водопады.

— Что там? — крикнула она. — Внизу!

— Где? — взвизгнула Брита.

— Вот там, куда я показываю. На той скале.

— А!.. Ты про птицу?

— Брита! — хрипло закричала Одиндиса. — Гляди под ноги!

Слоти сердито посмотрел на дочь.

— Все временами ошибаются, — отчитывал он ее. — Но лишь глупцы не учатся на своих ошибках. Ты ведь не хочешь снова упасть, правда?

Но вскоре дикари объявили привал, и все смогли посмотреть туда, куда показывала Сольвейг. На скалах сидели две огромные белые птицы с длинными загнутыми клювами, с которых свисали громадные мешки.

— Туда они складывают рыбу, которую поймают, — объяснил Михран.

— Они похожи… — начал Бард. — Ну, не могу объяснить. — И засмеялся.

— На скоморохов, — с улыбкой продолжил за него проводник.

Река оскалила серые устрашающие клыки. Она била в свои бубны, металась и пенилась под их стопами, но дикари шли уверенно и поддерживали лодку крепкими плечами.

Шаг за шагом Оттар со спутниками волокли лодку вперед, и потихоньку бодрость духа возвращалась к ним. До заката они уже перешли Непроходимый.

— Невозможный, Непроходимый! — воскликнул Рыжий Оттар. — Ну а я Нетерпеливый! Давайте поднажмем на рассвете и поскорей расправимся с этими порогами.

— С порогами и печенегами, — добавил Бруни, внимательно оглядываясь не в первый раз за день.

— Судно даст течь, если мы не вымочим его, — предостерег его Торстен.

— Сколько воды протечет, столько мы и выльем за борт, — ответил Оттар. — Нам нужна будет только пара гребцов, остальные могут вычерпывать.

Кормчий сдвинул брови:

— Корабль — это живое существо. Ему нужно утолить жажду.

— Что?! Он будет пить, а мы — сидеть сложа руки и ждать, пока нас подстрелят?

Поначалу корабль веселыми прыжками мчался вниз по течению. Слоти с Синеусом затянули хвалебную песнь, а вода фыркала и резвилась под килем. Путники быстро приближались к следующим порогам.

— Два порога, — сообщил им Михран. — Вместе их называют Белая волна. За ними идет Водяной пузырь…

— Что это? — спросила Сольвейг.

— Озеро. А потом еще пара. Бурлящий и… некоторые путники называют его Кипящий или Смеющийся.

К тому времени, как к судну привязали канаты, оно уже отяжелело от воды, как и предсказывал Торстен. Поэтому, пока Бард и Брита сновали вокруг, собирая охапки сухих листьев и хвороста, а Бергдис с Эдит разожгли на берегу костер, остальным пришлось вычерпывать воду из трюма, где она доходила им чуть ли не до пояса.

— Я знаю, — сообщил Рыжий Оттар своим изможденным товарищам, — сегодня от вас не дождешься благодарности, но завтра ночью вы еще скажете мне спасибо. Завтра к ночи мы уже оставим позади эти проклятые пороги… и преследователей. Невидимых преследователей.

— И тогда Синеус исполнит в вашу честь хвалебную песнь, — пообещал Эдвин.

Рыжий Оттар хитро поглядел на англичанина:

— Я надеюсь, что сделает он это нам в подарок.

— Последний порог называется Строк, — объявил Михран.

Он поднял ветку и прочертил на земле несколько линий, словно собирался считать по палочкам.

— Похоже на расчесанные волосы, — заметила Брита. — После того, как их распутают.

— И до того, как заплетут в косы, — добавила Одиндиса.

— Вот таков Строк, — пояснил Михран. — Каждый из потоков очень узкий, очень глубокий, очень быстрый.

Проводник поглядел на каждого из своих спутников, да так, будто рассказывал им историю, страшнее которой нет на всем белом свете. Сольвейг поначалу не могла отвести от него взгляда, но затем притворилась, будто у нее тоже растут усы, распрямила их и начала накручивать на пальцы.

— Вы увидеть! — объяснила она, подражая голосу Михрана, и некоторые расхохотались.

Каменистые берега поднимались. Сначала они превратились в стены, а затем — в высокие гранитные утесы. Река становилась все уже, все темнее и неслась так, будто спасалась от смерти.

«Она может сломать, — подумала Сольвейг. — Разорвать на части. Залить все вокруг. Иногда я чувствую, как разливается по моему телу кровь».

Все выше громоздились скалы. Девушка, задрав голову вверх, увидела, как бела и ярка полоска неба над ними. Будто из него выжали все цвета. Скалы вздымались, нависая одна над другой. Тут, внизу, путники плыли, словно по мрачной гулкой трубе.

Затем Торстен развернул лодку против течения. Михран прыгнул на каменный выступ, и Синеус последовал за ним. Они ловко привязали судно канатом к гранитному зубцу. Проводник приказал всем быть крайне осторожными при спуске в воду.

— Глядите, куда ступаете, — сказал он. — Выбирайте мелководье между берегом и глубокими течениями.

— И еще разок! — крикнула Одиндиса. — Семь — самое могущественное число. Семь и девять.

Рыжий Оттар разделся и стоял у носа, размахивая колом, будто перед битвой.

— Ко мне, Сольвейг! — загорланил он. — Ко мне, речная дева!

Сольвейг помедлила и улыбнулась ему — осторожно, но доверчиво.

— Золотая девочка! — проговорил Рыжий Оттар.

Сольвейг поглядела на него в совершенном изумлении.

Затем шкипер свесился на руках над водой, покачался — и опустился в цепкие объятия потока.

— Поспеши! — приказал он Сольвейг. — Мы начали это вместе, вместе и заканчивать.

Сольвейг стянула через голову поношенную шерстяную накидку и, отбросив скромность, развязала завязки на своей рубашке, подвернула ее и тоже стащила. Она последовала за Оттаром в воду и заняла место на противоположной стороне у носа, ближе к скалам и уступу.

Сольвейг глядела вдаль, за глубокие быстрые воды. Она вглядывалась в хмурые скалы. Затем откинула голову и прищурилась.

Вверху, у сияющего высокого горизонта, она увидела то, что увидела: людей на конях.

— Посмотри! — выдохнула она, показывая вверх шестом.

И тут же просвистела стрела и подняла брызги прямо перед самым носом корабля. Другая ударила в мачту и затрепыхалась, застряв.

Синеус вскрикнул. Третья стрела пронзила ему левую стопу и пригвоздила ее к расщелине в скале. Славянин окаменел и уставился себе на ногу обезумевшим взглядом.

Торстен не переставая орал что-то, жестами приказывая всем прятаться.

Рыжий Оттар издал рык. Он рычал на печенегов. Затем воззвал к Тору, умоляя сохранить его и спутников.

Стрела влетела ему прямо в открытый рот. Она пронзила его горло, и Сольвейг увидела, как кончик ее показался у основания черепа.

Рыжий Оттар ослабил хватку. Он повернулся к Сольвейг и попытался что-то ей сказать, но изо рта его вырвался только пузырь крови — яркой, точно мак. Задыхаясь, он повалился в воду, и быстрая ледяная река повлекла его вниз по течению.

19

Михран взял командование на себя.

Он подтянулся на руках, покачался над планширом, спрыгнул на палубу и приказал всем вернуться в лодку; Бруни и Слоти он велел сесть к веслам. Помог Эдвину притащить Синеуса с уступа (славянин кричал от боли); Торстену дал наказ попридержать судно до той поры, пока все не взберутся на борт, а затем оттолкнуть лодку от берега и хвататься за весло, как только он перевалится на палубу через корму.

И тут же ближайший поток — быстрый и темный — подхватил лодку. Ее облизнула шелковым языком река, судно выровняло ход, и Сольвейг увидела, как спешит, спешит оно по волнам меж камней и валунов. На мгновение ей показалось, будто не плывет корабль, а летит над поверхностью воды, быстро и бесшумно, словно огромная морская птица.

А затем лодку повернуло вбок. Торстен опустил весло и попытался вернуть ее в прежнее положение.

Но неведомо было ему, что их поджидал подводный камень. Весло с хрустом переломилось, ударив Торстена прямо в лицо, а корабль закрутило и понесло по течению вперед кормой.

Сольвейг увидела, что река разливается. Громадные скалы отступили, и вода замедлила ход. Река ластилась к лодке и фыркала. Девушка стояла, сама не своя, цепко держась за планшир.

Она почувствовала, как чья-то крепкая рука приобняла ее за плечо. Это был Эдвин. Несколько минут они постояли рядом, вглядываясь в волны, что лениво плескались кругом.

— Будто ничего и не случилось, — медленно проговорил Эдвин.

Но они знали, что все было на самом деле: и стрела, пронзившая горло Рыжего Оттара, и рана Синеуса, и ужасающий седьмой порог… Они знали, что мир уже никогда не будет для них прежним.

Сольвейг повернулась к спутнику и спросила:

— Что с Синеусом?

— Я схватился за древко и протолкнул стрелу сквозь его ногу, — перекрестившись, серьезно отозвался Эдвин. — Да будет воля Твоя.

Не дожидаясь указаний Михрана, команда тихо разошлась по своим местам. Лица всех были мертвенно-бледны.

Бруни и Слоти передвинули свои сундуки и сели к тяжелым веслам. Торстен спустился в трюм в поисках запасного руля, Одиндиса опустилась на колени перед раненым юношей. Бергдис сняла с крюка котел и хмуро в него уставилась…

— Ты была с ним у носа, — обратился Эдвин к Сольвейг. — Что там произошло?

Девушка начала было рассказывать, но тут они увидели, что внизу, в ветвях упавшего дуба, покачивалось, раскинув руки, бездыханное тело. То был Рыжий Оттар. Стрела печенегов еще торчала у него изо рта.

Эдвин и Сольвейг позвали остальных, стали указывать вниз и словно пробудили товарищей ото сна. Бруни со Слота яростно заработали веслами, гребя назад. Одиндиса с Сольвейг присоединились к ним. Вчетвером им удалось развернуть лодку. Бард и Брита побежали к носу корабля. Одиндиса распростерла руки и держала их, точно была богиней, что приветствует Рыжего Оттара у врат Асгарда.

Гребцы остановили лодку у самого дерева. Его ветви удерживали корабль так же, как они держали и баюкали тело Рыжего Оттара. Торстен с Михраном спустились с судна и, стараясь не упасть со скользкого ствола, подошли с обеих сторон к шкиперу и взяли его под руки.

Множество рук потянулось за телом и подняло его наверх.

«Что теперь? — думала Сольвейг. — Что дальше? Что мы собираемся делать?»

Путники недолго постояли плечом к плечу над телом своего предводителя. Все молчали. Все чувствовали, что остались без защиты и не знают, что им делать. Им было страшно.

— Гребите, — приказал им Михран. — Гребите, продолжайте грести. Вода здесь спокойная, но печенеги еще близко…

Он быстро окинул взглядом берега, и вслед за ним осмотрелась вся команда.

— Мы будем грести до самой темноты. Потом нам нечего будет бояться, и мы сможем привязать лодку.

— Мы должны разжечь погребальный костер, — предложила тем же вечером Бергдис. — Мы должны отпустить Рыжего Оттара.

Голос ее звучал хрипло. Она положила тяжелую, всю в чешуйках, руку на плечо Эдит и сказала:

— Бедная девочка!

Эдит вздрогнула в испуге, затем всхлипнула.

— Святой Григорий, — объявил Михран.

— Что? — спросила Бергдис.

— Самый священный остров.

— Христианский?

Михран покачал головой:

— Так называет его император Миклагарда. Очень священный остров, потому что на нем приносят жертвы и русы, и викинги.

— Где он находится?

— В двух днях пути.

Бергдис оглядела спутников.

— Там растет огромный дуб, — сообщил им проводник. — Старый как мир. Все путешественники совершают жертвоприношения у его корней.

— Мы принесем в жертву собственного вождя, — пробормотал Бруни.

И на сей раз Торстен был с ним согласен:

— Да, это очень, очень большая жертва.

— Хорошо, — отозвалась Бергдис. — Нам надо завернуть его в шкуры и положить в трюм.

— Подальше от мух, — заметила Одиндиса.

— А на том острове безопасно? — спросила Брита.

— Больше никаких печенегов, — успокоил ее Михран. — Они позади. Все печенеги остались позади.

— Что же впереди? — спросила Эдит, качая головой.

Бергдис уставилась ей в глаза и ответила:

— Наша судьба.

— В такие времена, — добавил Торстен, — ни к чему пытаться заглянуть далеко за горизонт. Давайте лучше посмотрим, что нас ждет в следующую минуту.

— От Святого Григория, — продолжал Михран. — Всего четыре дня пути до Черного моря, а оттуда…

Бергдис лишь отмахнулась от его слов:

— А кто сказал, что мы поплывем дальше? Многие из нас думали, что идти на юг от Киева — это большая ошибка. — Тут она снова положила руку на плечо Эдит. — Торстен прав. Сначала самое главное.

Некоторые отвели от нее взгляд и уставились себе на ноги, словно зная, о чем она заговорит.

— Я не буду спрашивать вас, кто желает умереть вместе с Рыжим Оттаром, — ледяным тоном произнесла Бергдис. — Я не буду спрашивать… — Торстен тяжко вздохнул и переступил с ноги на ногу. — Потому что у нас нет выбора.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Сольвейг.

— Я имею в виду, — ничего не выражающим голосом продолжала та, — что у Рыжего Оттара была всего одна рабыня.

Сольвейг повернулась к Эдит, переступив прямо через тело Оттара.

— Тень! — крикнула Одиндиса. — Держись от него подальше!

Девушка с любовью поглядела на подругу. Щеки Эдит зарозовели, словно спелые яблочки, а темные глаза — блестящие, точно ягоды черники, — округлились. Она подумала, что сейчас, наверно, ребенок пинается в ее животе.

Сольвейг схватила руку Бергдис и сняла ее с плеча Эдит.

Никто не сказал ни слова. Ни единого слова.

Сольвейг набросилась на своих спутников:

— Торстен! А ты, Бруни? Слоти!

— Замолчи, девочка, — скрипучим голосом процедила Бергдис.

— Вы что, не остановите ее? — потребовала ответа Сольвейг. — Ничего не скажете?

— Таков обычай, — отозвалась Бергдис. — И так было всегда.

— Кто это сказал?

Брита отважно подошла к Сольвейг и схватила ее за руку.

— Кто? — повторила та и заплакала.

Взгляд Бергдис словно пригвоздил Бриту к месту. Стряпуха сказала ей:

— Отныне ты обязана мыть Эдит ноги. А ты, Одиндиса, подготовь ей одежду для погребального костра. Теперь вы, мужчины. Вы знаете, как это делается. Каждый из вас должен будетсказать этой… рабыне: «Скажи своему хозяину, что мы делаем это из нашей любви к нему».

Сольвейг слушала и ужасалась.

— Слоти! — завизжала она. — Ты же христианин. Ты не можешь просто так стоять и слушать.

— Сольвейг! — прошипела Бергдис.

Сольвейг не обратила на нее никакого внимания.

— Эдвин! — зарыдала девушка.

Эдвин поднял вверх обе руки:

— Вы северяне, а я нет.

Он посмотрел на Сольвейг долгим, спокойным и многозначительным взглядом.

— Эдит из Англии, — продолжила она уже спокойнее. — И ты из Англии. Она христианка, и ты христианин.

Теперь взгляд Эдвина стал колючим.

— Заткните ей рот! — раздраженно потребовала Бергдис. — Как смеешь ты перечить мне и богам?

Но так же, как никто не поспешил на помощь Эдит, никто не пошевелился, чтобы сдержать Сольвейг.

— Мужчины, — презрительно проговорила Бергдис. — Какие же вы мужчины. Только наполовину.

И все же никто не тронулся с места.

— Если только, — медленно произнесла Бергдис, — Сольвейг не захочет занять место Эдит… — В ветвях упавшего дуба чирикали пташки. — Или умереть вместе с нею.

— Нет, — прервал ее Торстен. — Это не годится. Сольвейг — дочь свободного человека, она не рабыня.

Бергдис выдвинула подбородок и снова, к ужасу Сольвейг, обратила внимание на Эдит.

— Мужчины, — сказала она. — Ты, Торстен, и ты, Бруни, Слоти, Михран…

— Я нет, — отказался Михран.

— Эдвин.

Англичанин покачал головой:

— Нет, нет.

Бергдис фыркнула.

— Синеус! Ах да, он же стонет в трюме. Тогда ты, Бард. Будь мужчиной! Так, теперь все вы встаньте в круг и соедините руки так, чтобы рабыня смогла на них стоять. Я подскажу ей слова.

Трое мужчин и Бард сделали то, что велела им Бергдис. Послушалась ее и Эдит.

«Она будто в полусне, — подумала Сольвейг. — Будто от нее осталась лишь тень».

Эдит повторяла слова, что подсказывала ей Бергдис. Голос ее звучал будто из потустороннего мира.

— Смотрите! — нараспев произнесла она. — Я вижу отца и мать. — А затем: — Смотрите! Я вижу моего хозяина, восседающего в Асгарде. Как зелено здесь, как прекрасно. Юноши и мужи сидят с ним рядом. Рыжий Оттар призвал меня, а потому отпустите служить ему.

— Поставьте ее обратно! — приказала Бергдис, и Бард тут же поспешил к матери.

— Что это было? — скорбно вопросила Сольвейг.

— А ты как думаешь? — резко осадила ее Бергдис.

Сольвейг не ответила, ее трясло.

— Она посмотрела из нашего мира в тот, другой, — объяснила Бергдис.

И тогда Сольвейг заметила, что женщина надела тот же самый браслет из костей, что был на ней, когда та приносила в жертву цыпленка после того, как они спаслись от призрачного корабля и ночного шторма.

Сольвейг всхлипнула и зарыдала. Она отвернулась, но Эдвин поймал ее за локоть.

— Успокой Эдит, — сказал он ей негромко. — Да, успокой ее. Но не спорь с Бергдис. Она очень опасна.

С этими словами англичанин проводил Сольвейг обратно к команде, собравшейся вокруг Рыжего Оттара.

— Погляди вверх! — хрипло приказала Бергдис. Сольвейг приподняла тяжелые веки, но Бергдис обращалась не к ней, а к Эдит: — Погляди вверх, на Асгард, где тебя дожидается твой хозяин.

Эдит беспрекословно подчинилась.

Сердце Сольвейг бешено заколотилось. Но ведь это случится не сейчас, правда?

А потом она вспомнила про погребальный костер… про священный остров… два дня пути.

Ее спутники начали расходиться по делам. Торстен спустился за борт, отвязал разломанные остатки рулевого весла и заменил его новым. Брита с Бардом вычерпывали воду из трюма. Эдвин и Одиндиса склонились над Синеусом.

Вскоре Бруни и Слоти вытолкнули лодку из зеленой колыбели и сели к веслам.

«Жизнь, — подумала Сольвейг. — Такая прекрасная, такая пугающая. В ней столько боли. Что там Эдит говорила про то, что надо ожидать худшего и наслаждаться теми крохами радости, что нам отпущены?»

Она уставилась на бешено вертящиеся крохотные водовороты, которые поднимал Слоти своим веслом, опуская его в реку. Затем посмотрела вверх на барашек облака, зависший прямо над ней. Девушка вдохнула сладостный аромат цветущих лип, и слезы заструились по ее лицу.

Сольвейг отправилась посидеть на корме, где ее поджидала Эдит, покорная и жизнерадостная.

«Я бы не смогла вести себя так отважно, — подумала Сольвейг, — если бы меня ждала смерть. Как у нее это получается? Она же не может никуда сбежать, в эдакой-то глуши. Да и куда ей идти? Может, она рассчитывает, что мы ее спасем? И почему мужчины ничего не сказали Бергдис? Слоти просто трус. Даже если бы остальные и думали, что надо сжечь Эдит, он-то с ними не согласен. Но никто так и не думает. Мне кажется, они просто боятся Бергдис».

Целый водопад мыслей бурлил и бушевал в голове Сольвейг, пока Эдит, сидя с ней рядом, рассказывала, что ей больше не придется готовить еду и что она верит, будто в загробном мире встретится не с Рыжим Оттаром, а со своим настоящим мужем. И как она собирается попросить Эдвина, если тот вернется в Англию, найти Вульфа и Эмму и рассказать им обо всем, что с ней случилось. И о том, что она знавала женщину, что на самом деле понимала язык птиц. Эдит замечала по дороге все девственно-белые цветы, кроваво-красные ягоды и тисовые деревья, мрачные, точно сама смерть.

Все два дня Сольвейг была объята все той же тревогой, но к ней вернулась способность разумно мыслить. Она то и дело старалась незаметно подойти к кому-нибудь из спутников и поговорить.

Она спросила Бруни, Одиндису, а затем и Торстена, правда ли они считают, что принести в жертву Эдит будет правильно. Она сказала им: да, люди умирают в сражениях за то, во что верят, или за своего вождя. Так погибли многие при Стикластадире. Она сказала: я знаю, что женщины и дети часто попадают в битву против своей воли, как случилось с Эдит, когда шведы напали на датскую деревушку в Англии.

Она сказала: если человека убили без веской причины, его семья вправе отомстить. Но, спрашивала она, разве это справедливо — отправлять на смерть невиновного? Как Рыжему Оттару поможет смерть Эдит? Он был так доволен… Разве не хотел он, чтобы Эдит стала матерью его ребенка? Эдит не сделала ничего дурного. Разве правильно ее убивать?

Снова и снова обращалась Сольвейг к своим товарищам, но они не отвечали ей.

— Богам важно, что хорошего и что дурного сделал Оттар в своей жизни, — провозглашала она. — Разве не так? И чем поможет ему смерть Эдит? Чем?

Слота согласился с ней:

— Это неправильно и противоречит Божьим законам. В Библии сказано: «Око за око, зуб за зуб». Но Эдит не причинила никому вреда.

— И ты ничего не сказал, — уличила его Сольвейг. — Ни слова!

Слота кивнул:

— Ты поступила очень храбро. И наверно, не вполне осознаешь это.

— Я сказала то, что чувствовала.

— Вот именно. Но, Сольвейг, тебе следует понять, что в твоих силах, а что нет.

Девушка не ответила.

— Ты ничего не сможешь сделать для Эдит. Смирись. Тебе придется смириться. И необязательно при этом думать, что это правильно.

Сольвейг яростно тряхнула волосами.

Затем она обратилась к Эдвину.

— Я видел такое и раньше, — ответил он. — А ты — нет.

— И что там происходит? — спросила Сольвейг слабым голосом.

Эдвин покачал головой и спокойно ответил:

— Тебе необязательно знать. Это отвратительно. — Сольвейг затрясло. А англичанин продолжал: — Порой необходимо забрать чью-то жизнь. В Англии, как и в Норвегии, есть свои законы. Если ты совершаешь что-то особенно ужасное, то должен будешь умереть. Но не так. Так мы не делаем никогда.

— Расскажи мне, — попросила Сольвейг, все еще дрожа.

Эдвин положил руки ей на плечи.

— Торстен и Бруни… возможно, они и слышали о сожжениях, — поделился он с девушкой. — Но по их лицам видно, что они никогда такого не видели. И никогда не участвовали. Если бы они знали, что им предстоит сделать…

Эдвин помолчал немного и продолжил:

— Я повторяю тебе, Сольвейг. Опасайся за свою жизнь. Опасайся Бергдис.

Сольвейг кивнула. Эдвин поднял указательный палец к ее щеке и стер слезу.

— Ангел смерти, — медленно промолвил он.

Девушка вздрогнула.

— Этот ее браслет. И разделочный нож. Ты понимаешь?

Сольвейг снова кивнула.

— Оставь ее мне.

Когда приплыли к острову Святого Григория, первой на сушу сошла Бергдис. Она провела всех к огромному старому дубу и там, стоя бок о бок с Эдит, заговорила:

— Дуб поднимается, дуб падает. Здесь и сейчас наш долг — соорудить погребальный костер, принести жертву и освободить дух Рыжего Оттара.

Эдит с нежностью посмотрела на Сольвейг. То был долгий, долгий взгляд.

«Она передает мне свою силу, — подумала девушка. — А ведь все должно быть наоборот. — Она сглотнула. — Меня зовут Сильной-Как-Солнце, но я не такая».

Но тут она увидела, какими глазами Эдит смотрит на своего соотечественника — в них читался дикий ужас, словно она узрела, какой будет ее смерть. Эдит поднесла руки к горлу и опустила их на грудь.

Эдвин глотнул воздуха и рванулся вперед, своей грузной фигурой заслонив соплеменницу от Бергдис.

Глаза ее недобро сверкнули.

— Нет, — очень громко и отчетливо сказал Эдвин. — Рыжий Оттар может примириться с богами без посторонней помощи…

Бергдис злобно зашипела.

— Ему не нужна помощь этой женщины. Этой безгрешной женщины. Этой верной женщины, что носит под сердцем его ребенка.

Бергдис оглядела спутников диким взглядом.

— Мужчины! — рявкнула она. — Заставьте его замолчать! Он чужак. Во имя Рыжего Оттара! Во имя богов!

— Этой безгрешной женщины, — повторил Эдвин громче. — Вашей спутницы. Вашего друга.

Рука Бергдис потянулась к поясу. Она выхватила нож, но Эдвин схватил ее за запястье.

И тогда Ангел Смерти закричал. Она пинала англичанина, и бодала, и стучала левым кулаком по его широкой груди.

Но Эдвин ее не отпускал. Он стиснул зубы, сжал руку еще сильнее, и Бергдис оставалось только покориться.

20

Сольвейг закрыла глаза.

И увидела, как стоит рука об руку с отцом, вглядываясь в костер на вершине холма. Аста, Кальф и Блубба тоже были там, и десяток земледельцев с фьорда.

Огонь свирепствовал так, что щеки Сольвейг — да что там, все ее лицо! — пылали. Прохладный ночной воздух шипел мириадами мерцающих светлячков, и темно-рыжий шар солнца садился за горизонтом.

«Середина лета, — подумала она. — Еще нет тьмы. У нас еще так много времени.

Летнее солнцестояние. Мой самый любимый день в моем самом любимом месте, и рука моя зажата в отцовской…»

Повеяло едким дымом, и Сольвейг сморщила нос.

Началось пение. Такое непохожее на шумные песни крестьян, на гвалт, что поднимали жители фьорда, когда солнце, будто огромный шар, медленно выпрыгивало из-за горизонта.

А это был монотонный напев, в котором раз за разом повторялись одни и те же слова: «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить. Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».

Сольвейг сжала руку отца и впилась ногтями в его ладонь.

— Ой! — послышался чей-то голос.

Сольвейг открыла глаза и сразу вспомнила, где находится и кто это поет. Эдвин нахмурился и сжал правую руку.

Дым темной ровной колонной поднимался от погребального костра. Товарищи Рыжего Оттара стояли вокруг его пылающего тела. Сольвейг стояла между Эдвином и Эдит; Бергдис опустилась на колени по другую сторону пламени.

— Рыжий Оттар! — воскликнул Торстен. — Я бы с радостью отправился с тобой по морям, и не один раз. Но мое первое плавание с тобой оказалось последним.

Спутники взялись за руки. Они шагали вокруг костра, снова повторяя нараспев: «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».

— Рыжий Оттар говорил мне правду, и потому он был настоящим другом. Нет никого хуже лжеца, и ни один истинный друг не будет говорить вам только то, что вы хотите услышать.

И снова все, кроме Бергдис, зашагали по кругу. «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».

— Рыжий Оттар! — выкрикнула Одиндиса. — Ты скор был на гнев и скор на прощение. Ты всегда был прямодушен, честность текла в твоей крови, честность была в самых костях твоих.

«Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».

Когда настал черед Эдит, она просто сказала:

— Рыжий Оттар! Не мила мне была мысль о смерти вместе с тобой, но ты стал мне мил. — Она положила руки на живот и зарыдала: — Рыжий Оттар, отныне и вовеки ты будешь со мной, и живой, и мертвый.

И снова пошли они по кругу. «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».

— Рыжий Оттар! — воззвала Сольвейг. — Я вырезала эти слова для тебя.

Она швырнула языкам пламени ясеневую дощечку с начертанными на ней рунами.

— Рыжий Оттар! — повторила она теперь нараспев. — Твой разум был ясен, ты был беспристрастным. Ты слово свое держал. Ты криком своим меня сделал сильнее, был другом в ненастные дни.

«Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».

Бергдис словно обезумела от ярости. Она была так поглощена своей болью, что не смогла восславить Рыжего Оттара. Ей хотелось лишь одного: вылить потоки яда и желчи на головы своих спутников. Но она лишь злобно озиралась и молча скрежетала зубами. Так и не произнесла ни слова.

Столб густого серого дыма, восходившего от костра, начал колыхаться и дрожать.

Еще один раз путники потерли глаза, стараясь избавиться от рези, и сомкнули руки. «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».

Бергдис царапала лицо ногтями, оставляя на щеках глубокие борозды. Она кричала, и крик ее разрывал Сольвейг сердце.

Один за другим товарищи Рыжего Оттара уселись на траву вокруг костра.

Они обнажили свои чувства, излили в песне свои сердца. И теперь, когда дневной свет угасал, на них спустилась тишина. Было очень тихо, лишь каркала ворона, спрятавшаяся в ветвях векового дуба.

Едкий дым все таял, пока не рассеялся серебристой дымкой.

Его поглотили небеса, и воздух вновь стал прозрачным.

Под вечер они медленно побрели к лодке, что стояла на якоре в извилистой бухте. И тут заметили, что на волнах подпрыгивают маленькие зелено-рыжие мячики.

«Как удивительно, — подумала Сольвейг. — Сначала я увидела, как на солнцестояние в небе повисает тяжелый рыжий шар, а теперь мне на глаза попались сотни маленьких солнышек, качающихся в воде».

— Апельсины, — пояснил ей Михран.

— Поплавки для сетей? — предположила Сольвейг.

Проводник затряс головой и начал жестикулировать.

— Их можно есть?! — воскликнула девушка.

— Очень вкусно, — сообщил Михран. — Сладкие. Сладко-горькие.

Сольвейг поджала губы и принюхалась к запаху, что исходил от ее поношенной туники и голых рук.

— Сладко-горькие, точно этот дым. Апельсины… так почему же они тогда плавают в воде?

— Сгнили. Сначала зеленеет один, становится мягче, а затем и все остальные.

— С яблоками тоже так бывает, — рассказала ему Сольвейг. — Мы в Норвегии говорим, что человек может быть похож на гнилое яблоко.

— Лучше от них избавляться. Эти апельсины ехали из Миклагарда в Киев. Может, и в Новгород. Их выкинули за борт.

— А мы плывем в Миклагард, но с нами нет Рыжего Оттара. И Вигота.

— Кто пойдет дальше? — спросил Михран. — Кто останется?

— Что это ты говоришь? — изумилась Сольвейг.

И вот разгорелся спор.

— И сколько нам придется здесь отсиживаться? — спросил Слота. — Пусть наши паруса натянет ветер!

— Да, я тоже так думаю, — согласился с ним Эдвин.

— Тогда вперед! — воскликнул Бруни и обратился к Михрану: — Так сколько, ты сказал, туда плыть?

— Три-четыре дня до Черного моря. А потом семь дней до Миклагарда. Не больше.

Сольвейг закусила губу. Одиннадцать дней!

Торстен внимательно оглядел лица спутников — одно за другим — и откашлялся.

— Нет! — громко заявил он.

Все поглядели на него.

— Дальше я не поплыву.

— Отчего же? — спросил Бруни.

— И эта лодка тоже не поплывет.

— Кто ты такой, чтобы распоряжаться?

Торстен поднялся на ноги:

— Я кормчий.

— Да, вот именно, — резко отозвался Бруни. — Кормчий, а не шкипер.

— Мы в великой нужде, — провозгласил Торстен. — Рыжий Оттар. Синеус. У нас не хватает двоих.

— Но сейчас река пойдет вниз, — уверил его Бруни. — Так говорит Михран.

— Он говорил, что река пойдет вниз, еще тогда, когда мы только добрались до Днепра. Мы уже и так зашли слишком далеко. Только безумец пойдет еще дальше.

Кормчий обратился к Слоти:

— Ну а ты что думаешь?

Тот в беспокойстве потянул себя за реденькие усы:

— Пока все не согласятся, мы не можем продолжать путь. Но и вернуться мы не можем, пока не будем единодушны.

— В таком случае, — отозвался кормчий, — мы до самой смерти будем сидеть на этом острове. Бергдис?

— Назад, — рявкнула та, не поднимая глаз.

— Мы зашли так далеко по одной-единственной причине… — промямлил Слоти. — Мы ехали торговать. Вот зачем. Но…

Одиндиса отмахнулась от его слов:

— Торстен прав. Мы в опасности. Может, мы вообще не сможем вернуться домой.

— Я хочу поехать с Сольвейг, — пропищала Брита.

— Подумайте как следует, — настаивал Бруни. — Мы — викинги. Мы стоим на пороге Миклагарда. Лучшего рынка во всем Мидгарде! Не так ли, Михран?

— Это так, — согласился проводник.

— Надо жить, покуда живется! — объявил Бруни. Но затем посмотрел на Бергдис… на остальных… и пожалел о своих словах. — Может, впереди нас ждут опасности, — продолжил он. — Но назад возвращаться тоже опасно. Пороги. Печенеги.

— Я точно знаю, что опасно, — ровным голосом проговорил Торстен. — Находиться с тобой рядом. Это я знаю наверняка.

Бруни хмыкнул.

— Нет! — во второй раз объявил Торстен. И затем повторил громко: — Дальше я не пойду.

— Что ж, — с задумчивой улыбкой проговорил Эдвин. Он словно играл в шахматы и пытался измыслить какой-то особенно ловкий ход. — Мне придется идти одному. У меня просто нет выбора! Я несу послание от короля Ярослава.

— Ты можешь перепоручить это кому-нибудь еще, — предложил Торстен.

Эдвин покачал головой.

— Боюсь, что не могу, — горестно отозвался он. — Я посланник, и я же — само послание.

— Ох уж эти твои красивые слова, — обратился к нему Торстен. — Однажды ты совсем в них запутаешься.

— Но Синеусу, — продолжал Эдвин, — лучше всего будет остаться здесь. На обратной дороге я помогу ему… доковылять до Киева.

— А ты что, Сольвейг? — спросил Торстен.

Сольвейг посмотрела ему в глаза и сказала:

— Я бы хотела, чтобы все мы смогли договориться. И мне жаль, что этого не получается. Все вы знаете, почему я отправилась в путь. Как вы думаете, могу ли я сейчас повернуть назад?

— Итак, нас будет трое, — объявил Эдвин.

— Трое?

— Куда бы я ни пошел, Эдит пойдет со мной, — провозгласил англичанин дружелюбно, но серьезно.

Сердце Сольвейг исполнилось радости, и она воскликнула:

— Восславим же Фрейю!

Эдит посмотрела на Сольвейг, в глазах ее отражались облегчение, усталость и сестринская любовь.

— Четверо, — поправил Эдвина Михран. — Нас будет четверо. Я помогу тебе, Сольвейг, как и пообещал в Ладоге.

— Да, ты обещал, — согласилась Сольвейг.

— Только не рассказывай нам, будто ты едешь в Миклагард только из-за нее, — изобличила Михрана Одиндиса. — Ты ведь проводник Эдвина, король тебе уже заплатил.

Михран на это ничего не ответил, а вместо этого сообщил всем, что знает местных жителей и может нанять проводника и добровольцев, которые помогут Торстену довести судно обратно до Киева.

— Я не могу продолжать путь без этой лодки и без этих товаров, — сердито сказал Бруни. — Но возвращаться тоже не хочу. Все эти пороги! Все эти ливни стрел!

Одиндиса погрозила им кулаками:

— Вы, двое! Может, когда-нибудь уж исполните обещание, которое дали Рыжему Оттару? Вы что, совсем не можете жить мирно? «Его должны мы помнить» — вы же пели это! «Его должны мы помнить». Если хотите почтить память Рыжего Оттара, сделайте, как он просил, и помиритесь. Не ругайтесь хотя бы до тех пор, пока мы не вернемся домой.

Торстен безо всякого выражения глянул на Бруни и потер подбородок.

— Это он со мной вздорит, не я, — пробормотал Бруни.

Было уже поздно, когда Михран обошел остров вместе с Сольвейг, Эдит и Эдвином. Брита увязалась за ними следом.

Проводник сообщил им новость:

— Я нанял для нас небольшую лодочку.

— Как, уже?! — воскликнула Сольвейг.

Михран щелкнул пальцами:

— Очень маленькую. Просто выдолбленный ствол дерева. Крошечный парус.

— Нам большего и не надо, — отозвался Эдвин.

— Ты, Эдвин, поможешь мне грести и плыть под парусом.

Эдвин молитвенно сложил руки.

— Шутка! — успокоил его Михран. — Ты, Сольвейг.

— Да, — с готовностью ответила она. — Да, я помогу тебе. Можно на нее поглядеть?

— Сейчас слишком темно. — Михран взмахнул руками. — Она вон там. Ютится у самого края, за тем большим судном. Завтра утром увидите.

— Когда мы сможем отплыть? — спросила Эдит.

— На рассвете.

— Завтра! — не поверила своим ушам Сольвейг. — Но я хотела бы сделать рунный камень для Рыжего Оттара.

— Чем быстрее, тем лучше. — Михран сощурился и пробормотал одно слово: — Бергдис!

— Где? — разволновалась Эдит.

— Здесь. Она повсюду.

— Я слежу за ней, — откликнулся Эдвин.

— Вы спите на берегу, — обратился Михран к ним с Эдит. — Где-нибудь в безопасном месте. Но теперь пойдемте-ка на палубу. Надо попрощаться.

Снова оказавшись на борту, Сольвейг вытащила из сундука мешочек с костями и сжала его, чтобы убедиться, что брошь еще там. Она завернула свои жалкие обноски в оленью полость. Дотронулась до стеклянной бусины, что подарил ей Олег. И с нежностью огляделась кругом:

«Эта лодка. Я знаю в ней каждую пядь; знаю, как она идет по волнам, как поет при этом. Что станется с нею без Рыжего Оттара? Кто будет любить ее так же, как любил он?

Мне кажется, что лодка была ему дороже всех нас. Как горд он был, когда показывал мне ее. Как похлопывал и поглаживал ее бока. Однажды я видела, как он в одиночестве стоял на носу и разговаривал с ней.

Эдит рассказывала мне, что у него не было детей, и поэтому он так радовался их ребенку. Так кому же теперь достанется корабль? Слоти? Бруни? Этому не бывать, пока Торстен имеет право голоса…»

Пока Сольвейг стояла и размышляла в полумраке, к ней подошел сам Торстен. Она узнала его по походке. Даже когда судно стояло на якоре, он перекатывался по палубе, будто ожидая, что вот-вот она закачается и затрясется.

— Торстен! — поприветствовала она его и положила руку ему на плечо. Торстен ждал. Вокруг них мягко дышала теплая ночь. — Я вернусь в Сигтуну.

— С нами?! — воскликнул кормчий.

— Нет, нет. Я про другое… позже.

Торстен что-то проворчал.

— Когда ты рассказал мне, что плыл на юг вместе с отцом, я знала, что то был знак. Как алое ночное небо. И именно тогда я поняла, что судьба на моей стороне.

— Судьба свела нас вместе, а теперь снова разводит в разные стороны.

— Завтра на рассвете.

— Так скоро? Может, это и к лучшему. Здесь печальное место. И ни у кого из нас нет причин здесь оставаться.

Он сгреб Сольвейг в свои медвежьи объятия, и когда отпустил, то Сольвейг сказала ему:

— Ты был… да что там, ты был мне защитником. На нашей лодке ты был мне почти как отец.

— Надеюсь, что вы еще с ним встретитесь.

К ним присоединился Михран. Сольвейг слушала, как он рассказывал Торстену, что нашел четырех человек, желающих присоединиться к команде.

— И проводник тоже. Они придут к вам с утра. А теперь я скажу тебе, сколько им заплатить.

— Ох, — вздохнул Торстен. — Слоти лучше разбирается в цифрах. Слоти! Подойди-ка сюда!

Сольвейг выскользнула во тьму. Она услышала тихое бормотание, а потом разглядела: Эдвин и Эдит стояли на коленях перед Синеусом и перевязывали его рану.

— Она все еще такая черная и опухшая, — жаловался тот. — Словно раздутый пузырь. До самого колена.

Эдвин уверил его, что вернется на остров Святого Григория не позднее чем через месяц и поможет ему добраться до Киева до начала осени.

Увидев девушку, Эдит поднялась и взяла ее под руку.

— Мне не хочется, но я должна это сделать, — проговорила она и уверенно повела Сольвейг и Эдвина к корме.

Бергдис сидела там совсем одна.

В полутьме женщины уставились друг другу в глаза.

Сольвейг услышала, что подруга задышала быстрее. Почувствовала, как напряглось ее плечо, ее рука, продетая под локоть Сольвейг.

— Если я не скажу этого, — вымолвила Эдит, — то буду жалеть до конца своих дней.

Сольвейг бросила взгляд на Бергдис. Ее глаза были чернее ночи, но все же сверкали.

— Я знаю, что ты собиралась сделать, — тихо продолжала Эдит. — Эдвин рассказал мне. Мужчины… должны были задушить…

Женщина изо всех сил старалась оставаться спокойной, но голос ее зазвучал громче.

Сольвейг покрепче сжала ее руку, словно стараясь придать сил.

— Мужчины… меня бы душили… а этот нож… твой нож…

Эдит сглотнула и замолкла.

Бергдис сидела не шевелясь и буравила Эдит ледяным взглядом.

— Твои боги, — заговорила снова англичанка. — Я не знаю, как сказать… Твои боги — они для меня ничто. Даже меньше чем ничего. Твоя вера жестока и кровава… — Эдит помедлила. — Но все же… как истово ты веришь, Бергдис! Как же сильна твоя вера. В тебе нет малодушия, ты веруешь всем сердцем и всеми мыслями своими. С такой страстью!

Эдит запнулась. Когда она заговорила вновь — теперь уже спокойней, — в ее голосе Сольвейг услышала больше благоговения, чем неприязни.

— Нас связывает наша любовь. Моя любовь и твоя любовь к Рыжему Оттару…

«Рыжий Оттар, — подумала Сольвейг. — Его Ангел Смерти. И ее жертва».

— И наша любовь никогда не умрет.

«Эдит способна исцелять раны. Мы с Бергдис молимся одним и тем же богам, но я не понимаю таких жертвоприношений. Столь жестоких и несправедливых.

Эдит хочет примириться с Бергдис, и я восхищена ею. Женщины должны быть целительницами».

И снова женщины обменялись долгими взглядами.

Окружавшая их ночь казалась такой безмятежной.

— Уходи! — резко, с горечью сказала Бергдис.

И Эдит с Сольвейг удалились. Прямо за ними, то и дело оглядываясь, следовал Эдвин. Они беззвучно прошествовали по палубе, радуясь тому, что разговор уже позади, и тому, что они вместе.

Молчание нарушила Эдит:

— Бард поднимется на рассвете. Он всегда встает раньше всех.

Сольвейг широко зевнула.

— Не стану будить его сейчас, — решила Эдит.

— И Бриту, — добавила Сольвейг. И зевнула еще раз.

Но тут перед ними появилась Одиндиса, державшая в руках роговой светильник. Вид у нее был осунувшийся.

— Вы видели ее? — прокричала она.

— Да, — ответил Эдвин. — Эдит только что говорила с ней.

— Где она?!

Эдвин бросил взгляд через плечо:

— Вон там. Сгорбилась на корме.

— Нет! Брита! Я подошла проверить, как ей спится, но ее там нет. А шерстяное покрывало на месте.

Было похоже, что Одиндиса совсем сбита с толку.

— Мы найдем ее, — пообещал ей Эдвин.

— На лодке ее нет. Я обыскала все кругом, а Слоти исползал весь трюм.

— Мы найдем ее, — повторила Сольвейг.

— Она знала, что я запрещаю ей выходить на берег, — зарыдала женщина. — После темноты. А что, если…

«Что, если она упала за борт? — подумала Сольвейг. — Она же не умеет плавать. Впрочем, мы бы ее услышали. А вдруг она вернулась к костру? А если мужчины, слоняющиеся по гавани…»

— Пожалуйста, — умоляла их Одиндиса, и ресницы ее затрепетали, словно белесые мотыльки.

— Спроси Михрана, — предложила Эдит.

— Уже спрашивала.

— Ночью, — терпеливо разъяснил Эдвин, — мы будем выкликать ее. А с рассветом сможем оглядеть остров.

— И оставим сходни спущенными, — добавила Сольвейг.

— Я убью ее! — яростно вскричала Одиндиса. А затем взмолилась: — Пожалуйста… Только не Брита.

21

Сольвейг лежала очень тихо. Она дышала размеренно и глубоко, стараясь погрузиться в сон. Но слишком чутко ощущала она присутствие товарищей. Кто-то похрапывал, кто-то сопел, а некоторые ворочались и метались во сне, не в силах отделаться от впечатлений долгого дня, что начался погребальным костром и закончился поисками Бриты.

Одиндиса и Слоти обошли маленький остров кругом и вернулись к костру, где все еще тлели уголья, но никак не могли найти дочь. Торстен, Бруни и Эдвин выкликали ее имя, и их голоса падали в ночь, словно в глубокую черную яму.

«Я знаю, что небо сделано из воздуха, — подумала Сольвейг. — Но иногда оно становится таким тяжелым, таким плотным и гладким. Похоже на рулон ткани, что я видела на рынке в Киеве. Бархат!

И кожа может быть как бархат. Например, Бритины щеки.

Где же она?»

Крик запоздалого кроншнепа был полон одиночества и тоски. Поднялся теплый ночной ветер, и огромная смоковница, растущая рядом с причалом, захлопала в кожистые ладоши.

И Сольвейг услышала голос Бриты — мягкий, словно низкие ноты на свирели Слоти, — который говорил: «Я хочу поехать с Сольвейг».

Сольвейг приподнялась во тьме.

«Я хочу поехать с Сольвейг».

Она знала, где была Брита, где она затаилась в ожидании.

«Почему я сразу об этом не подумала? Почему не заставила замолчать мысли и дать слово своему сердцу?»

В лунном свете Сольвейг встала на ноги, обулась и тайком прошмыгнула вниз по сходням. Она на ощупь прошла туда, где на причале сгрудились маленькие лодчонки. «Ютится у самого края, за тем большим судном. Так ведь сказал Михран?»

Лодка была накрыта шкурой — кажется, тюленьей — и сверкала в отблеске луны.

Сольвейг прислушалась. Тишина. Только тихие глотки волн, только река целует борта кораблей, спящих бок о бок во мраке.

— Брита! — позвала Сольвейг еле слышно.

Тишина.

— Брита! — повторила девушка погромче.

Тишина.

Сольвейг опустилась на колени и схватила край шкуры. Подняла его и сняла с кормы.

И там, под взглядами Сольвейг и луны, лежала маленькая бледная Брита, сверкая глазами и дрожа.

Сольвейг потянулась к ней, и Брита поднялась ей навстречу.

Сильными руками Сольвейг подняла девочку в воздух и опустила на причал. Они обнялись, не говоря ни слова: Брита обхватила Сольвейг за талию, а та ее — за шею.

— Мне бы хотелось… — прошептала девочка и громко сглотнула.

— Я знаю. Я правда знаю.

Они еще постояли, обнявшись. Бриту всю трясло.

«Что же ты собиралась сделать? — недоумевала Сольвейг. — Вжаться в нос лодки? Ты же не думала, в самом деле…»

— Можно? — прошептала Брита.

— Иногда, — тихо ответила Сольвейг, — мы вынуждены делать то, чего ужасно не хочется.

Она помолчала, стараясь подобрать нужные слова.

— Я бы правда хотела оставить тебя здесь, Брита. Я бы хотела, чтобы тебе не пришлось смиряться. Я бы хотела, чтобы мне не пришлось ехать в Миклагард без тебя.

Брита уткнулась лицом в ее руку.

— Ну что ж, пойдем.

— Иногда третье желание сбывается, — всхлипнула девочка.

Когда они вернулись на борт, Сольвейг предоставила Брите самой найти мать. А потом она слушала, как те шептались, шмыгали носами и ворковали. Сольвейг почувствовала себя такой одинокой! Ей вспомнилась могила матери у каменистого шумного берега. Вспомнились дети Эдит, которые остались в далекой Англии. Она подумала обо всех детях Мидгарда, которых разлучила с родителями дорога. Или смерть.

«Я знаю, что очень хочу увидеться с папой. Он был для меня и отцом, и матерью. Я уже проехала полмира, чтобы быть с ним рядом, и не прошло и дня, чтобы я не думала о нем. С любовью и с огромной тоской. Столько мне бы хотелось ему рассказать, о стольком расспросить».

Но потом Сольвейг задумалась, что скажет Хальфдан, когда увидит ее.

«Тот сон, в котором я увидела бабушку… Она предупреждала отца: Лучше бы ты оставил ее снаружи, во льдах… Попомни мои слова, настанет день, когда слабость Сольвейг навредит еще кому-нибудь. И возможно, этим кем-то будет ее отец.

Он ведь будет рад меня увидеть, правда? Что он скажет? Вдруг он живет с Харальдом Сигурдссоном и его воинами… или с другой женщиной? У которой есть собственные дети, вроде Кальфа и Блуббы? Что, если?..»

* * *

От острова Святого Григория Сольвейг летела словно на крыльях. Сидя рядом с Эдит — напротив них расположились Эдвин и Михран, — она все махала и махала рукой до тех пор, пока ее товарищи не превратились в крошечные фигурки, едва различимые на горизонте.

— Бедная Брита! — сказала она. — Жаль, что я не подарила ей какую-нибудь костяную булавку. Надеюсь, что она без опасностей доберется до Киева.

— И я, — с тревогой откликнулась Эдит.

Сольвейг обратилась к Михрану.

— Но сейчас-то! — чуть не прокричала она. — Сейчас! Осталось три дня?

— Три-четыре, — ответил тот.

— А правда, что вода там черная? В Черном море?

— Темнее, чем в Балтийском. Темнее, чем в Мраморном море, и темнее, чем в Великом.

— Почему?

— Там очень глубоко. Так глубоко, что под водой возвышаются целые горы.

— Откуда ты знаешь?

Михран пожал плечами:

— Это все знают.

— Вы слышали про Белое море?

— Я слышал, — отозвался Эдвин. — Оно лежит к северу от Норвегии, севернее самого севера. Однажды ко двору короля Альфреда пришел путешественник, который и рассказал нам о нем.

— Иногда оно замерзает и покрывается снегом, — объяснила Сольвейг. — Вот почему это море белое.

— А есть еще и Красное, — рассказал им Михран. — Рядом с Египтом. У него красные берега, и люди, которые живут неподалеку от него, тоже красные.

— А Желтое море есть? — спросила Сольвейг.

Михран поморщился:

— Надеюсь, что нет. Целое море вонючей мочи!

Лодка была именно такой, как описал им проводник: просто выдолбленный ствол дуба, обтесанный так, чтобы киль был выше. К корпусу приделана крохотная мачта с одним парусом, весла и еще одно рулевое весло на корме. Если бы все четверо путников легли, вытянувшись, голова к ногам, то длины лодки им бы не хватило.

— Длинная и узкая, — предупредил их Михран. — Легко опрокинуть. Когда будете перемещаться, сгибайте колени и держитесь как можно ниже. И отворачивайтесь, когда кто-нибудь из ваших товарищей будет делать Черное море желтым.

«Когда он так улыбается, — подумала Сольвейг, — у него торчат передние зубы. Ну настоящий заяц».

— Я никогда раньше не видела такой лодки, — призналась она. — Это не ялик, и не рыбацкая лодка, и не каноэ…

— Можешь называть ее долбленкой, — предложил Эдвин.

Михран кивнул:

— Да, это именно она и есть.

Чем дальше прыгала и скользила — словно бежала на коньках — их лодка, тем шире разливался Днепр.

Сольвейг могла разглядеть людей на берегу, но ей не было видно, чем они занимались. Да и солнце светило так ярко, что девушке приходилось постоянно сощуривать глаза.

— Жарко и влажно, — пожаловалась раскрасневшаяся Эдит, ерзая на скамье. — Я вся вспотела.

— И все-таки, — возразил Михран, — это лучше, чем буря или град, который сдерет с нас кожу. Сегодняшний день похож на губку.

— Что такое губка? — спросила Сольвейг.

Михран улыбнулся:

— Губка! — Он раскрыл ладони и медленно сжал кулаки, потом разжал и пояснил: — Растет в воде.

Сольвейг непонимающе покачала головой.

— Мы используем ее, чтобы чистить себя. Мыть себя. Синяя губка.

Шли часы. Путники почти не вспоминали о тех, кого оставили позади, и о том, случилось с ними раньше. Они вглядывались, принюхивались и прислушивались ко всему, что происходило вокруг. Когда Сольвейг опустила руку в воду, то всем телом почувствовала, сколь быстро несется лодка по течению.

Вечером Михран и Сольвейг привязывали лодку у берега и покупали еду у местных жителей. Они расчищали место для костра и жарили речную рыбу. Ели зернистый хлеб и летние фрукты — сливы, вишни… Пили эль и ложились спать без страха.

— Я говорил, — объявил Михран, — вниз по склону. Завтра Черное море. И последняя опасность.

— Какая опасность? — встрепенулась Сольвейг.

Но Михран не ответил.

Река распахнула морю объятия. Вода под лодкой начала мягко покачиваться, и Сольвейг казалось, что она то придерживает их, то толкает вперед.

«Некоторые дни тянутся так долго, — подумала девушка, — а другие пролетают незаметно. Прошло всего четыре дня с тех пор, как мы уехали с острова Святого Григория. Но я уже увидела столько всего нового, что мне кажется, будто прошли века с тех пор, как я нашла Бриту, притаившуюся в нашей лодке».

— А вот и Черное море, — произнес Михран. Его так и распирало от гордости, словно море принадлежало ему одному.

Эдит мягко покачала головой, будто вспомнила что-то, и проговорила:

— Больше не будет кувшинок.

— Но поля, — возразил Эдвин. — Зерно! Что это там такое?

— Это лен, — объяснил Михран. — Голубые и багряные цветки. А вот там — как вы это говорите? — чай.

Сольвейг нахмурилась. Она никогда не слышала этого слова.

— Пить, — уточнил Михран. — Горячий. Очень хорошо!

Сольвейг улыбнулась.

— Я бы очень хотела попробовать, — с жаром отозвалась она.

— Ну, а теперь поплывем на запад. Будем держаться поближе к берегу до самой реки, — сказал проводник.

— Еще одна река? — жалобно протянул Эдвин.

— Дунай! Длинный, как Днепр.

Михран состроил печальную мину.

— Только не это! — Эдвин выглядел обеспокоенным.

Михран осклабился:

— Мы пройдем мимо реки.

«Так это правда, — подумала Сольвейг. — Из всех мест, где я побывала, вода в Черном море самая темная. Темнее, чем горные потоки, шумно стремящиеся к фьорду, и темнее, чем сам многопалый фьорд. Темнее, чем Балтийское море, простершееся между Сигтуной и Ладогой, темнее рек Гардарики и Ильмень-озера».

— Море своенравно, — поведал ей Михран. — То внезапный ветер. То дождь.

— Резкие порывы, — отозвалась Сольвейг.

— Но сейчас!.. — Проводник широко развел руки.

— Солнечный свет и спокойная вода, — продолжила за него девушка.

— Отсюда поплыл Ясон.

— Кто?

— Ясон! — повторил Михран так, словно все на свете уже слышали про него. — Он мог вернуть свое королевство, только если добудет золотое руно.

— Руно?

— Золотое, — пояснил проводник.

— Наверное, такие овцы пасутся в Асгарде, — сказала Сольвейг. — В королевстве богов. Так нашел он руно?

— Да, и засеял поле драконьими зубами — и возвратился в свое королевство.

«А я? Вернусь ли я в свое королевство?»

За правым бортом расстилались поля. Моря пшеницы, яблочные и грушевые сады, а выше, по склонам холмов, росли березовые и ольховые рощи. По левую сторону еле уловимо сверкала черненым серебром морская гладь. Над головой простиралось сияющее небо, которое то и дело рассекали черные бакланы и красногрудые гуси.

— Я видел чудо! — возгласил Эдвин. — Так начинается одно английское стихотворение. А здесь повсюду чудеса! Красногрудые гуси, водная мята, лысый ибис, тамариск…

— Вот что значит держать глаза открытыми, — ответила Эдит. — Если приглядеться, то все вокруг становится чудом.

Вскоре Сольвейг покопалась в своем мешочке, вынула тонкую костяную пластину и засела за резьбу. Работая, она болтала с Эдит.

— Ты все еще думаешь о Рыжем Оттаре? — спросила Сольвейг.

Эдит нахмурилась и вздохнула:

— Да… Хотя нет. Я больше думаю о ребенке.

— О Эди! А если родится девочка, ты оставишь ее?

Эдит в изумлении уставилась на Сольвейг:

— Разумеется! Конечно оставлю. Я же не викинг.

— А куда ты пойдешь?

— Когда?

— После Миклагарда?

И тут же в разговор вступил Эдвин:

— В Киев.

— Киев! — воскликнула Сольвейг.

— Пока я не смогу доставить тебя обратно в Йорк, — сказал Эдит посол. — Домой, к твоим детям.

— К Эмме и Вульфу, — добавила Сольвейг. — Я помню.

Затем девушка рассказала подруге, что постоянно думает об отце и пытается угадать, что он скажет, когда увидит ее, будет ли рад ее приезду.

— Мне тревожно. То есть я думаю: а вдруг его там нет? Ведь Харальд Сигурдссон набрал себе воинов. Может, они ушли куда-нибудь сражаться.

Эдит положила теплую ладонь на руку Сольвейг и прикрыла железный резец.

— Сражаться или умереть, — мрачно закончила девушка.

— А что ты думала до того, как уехала из дому? — спросила ее подруга.

— Я думала совсем о другом. Мне было так горестно и так одиноко! Поэтому я и решила отправиться в путь. Мне было страшно. Я была исполнена страха и надежды.

— Вот и сейчас тебе следует чувствовать то же самое.

— Я знаю. Но вдруг он пожалеет, что я приехала?

В глазах Сольвейг плескалось сомнение.

— Я повторяю про себя, что справлюсь. Что я сама добралась сюда от Трондхейма, а значит, у меня хватит сил позаботиться о себе. Иногда убеждаю себя, что попрошу помощи у Эдвина и Эдит. — Сольвейг говорила все громче. — Но вы ведь возвращаетесь в Киев.

— А что Михран? — спросила Эдит.

— И он тоже уедет. Он ведь проводник.

— Как ты думаешь, если бы ты сейчас была дома, решилась бы поплыть снова?

— О да! — вскричала Сольвейг.

Тут подал голос Эдвин:

— Все назовут тебя отважной. Но некоторые скажут, что ты безрассудна.

— Что это означает?

— Что тебе не хватает мудрости. Но я так не думаю. Ты знала, что путь будет долгим и многотрудным.

— И опасным, — добавила Эдит.

— Но если мы не будем рисковать… — продолжал Эдвин. — То есть можно сидеть дома у очага, помешивая жаркое, и ничего в нашей жизни не изменится. Или можно помолиться, выйти за порог и встретить неизвестность лицом к лицу.

Чем ближе подходил к концу их путь, тем больше привязывалась Сольвейг к своим спутникам. «Вы стали мне родными, — думала она. — Я не могу дождаться, когда мы приедем в Миклагард, но мне невыносима мысль о расставании с вами».

Сольвейг продолжала придавать форму костяной пластинке и улыбалась, работая. «Да, — думала она. — Вот что я вырежу. Но Эдит рассказывать не буду».

Однако она задала подруге пару вопросов. Во-первых, она спросила, как звали мать Эдит.

— Так же, как и меня. А что?

— Если ты родишь девочку, тоже назовешь ее Эдит?

— Откуда мне знать? Я смогу решить только тогда, когда увижу ребенка.

На четвертый вечер их странствия по Черному морю Сольвейг удила рыбу на один из крючков, что отдал ей Вигот, и вдруг заметила: хотя восточный ветер толкал их в сторону суши, вода под лодкой направляла их вдаль от берега.

— Дунай, — объяснил проводник, показав на берег. — Огромная река! Нас толкает речная вода.

— Я чувствую.

— А теперь последняя опасность. Нам нужно пересечь открытое море.

— Но не в этом же… стволе! —воскликнула Сольвейг.

— Мы поплывем ночью, — сказал Михран. — Под парусом пойдем в открытое море, очень далеко от берега.

— Это обязательно? — встревожилась Эдит.

— Выбора нет. — Проводник пожал плечами. — Дунай — могучий правитель. — Он протянул руку и похлопал Эдит по колену: — Мы справимся.

— Мы сможем! — настаивала и Сольвейг. — Мы же прошли через пороги!

Но потом она пожалела о своих словах и старалась не встречаться с Эдит взглядом.

— Опасность, — продолжал Михран, — это черные ветра, бури. Опасность — мы можем перевернуться. Если ветер подхватит нас, я опущу парус.

— А что, если и правда? — спросил Эдвин.

— Что правда?

— Перевернемся.

Проводник сжал губы и ровным голосом произнес:

— Очень далеко от берега. Других лодок нет… — Он не договорил.

— Но мы же сможем перевернуть ее обратно? — спросила Сольвейг. — Думаю, что сможем.

— Может, следующим утром. А теперь спите. Постарайтесь уснуть. Я проведу вас.

Но сон не шел к Сольвейг. Она вглядывалась во тьму до боли в глазах. Принюхивалась к густым ароматам летней южной ночи. Слушала шумный плеск воды, проносящейся под лодкой, и негромкий гул судна, и потрескивание мачты… Слышала, как надувался и трепетал парус…

Посреди ночи путников оросило теплым летним дождем.

Сольвейг вспомнила, как наставляла ее Аста: женщина, что носит под сердцем дитя, должна каждый день пить росу, что падает с Иггдрасиля — могучего ясеня, что распростер ветви над всем миром.

«Я думаю, что Эдит бы не повредило выпить немного этих душистых капель. Это защитит ребенка».

Вскоре снова пошел дождь — на сей раз проливной. Когда поток воды иссяк, Сольвейг увидела, как на востоке сверкают молнии, озарявшие в одну секунду и небо, и море, и их маленькую лодку.

Михран прочистил горло:

— Ну что, лодочница Сольвейг. Что скажешь?

— Ты спрашиваешь меня? — ответила девушка, ни на миг не отводя взгляда от зарева на востоке. — Гром и молния не исчезают, но и не подходят к нам ближе. Не спускай пока парус, иначе мы не продвинемся.

— Лодочница! — повторил Михран, и Сольвейг услышала в его голосе одобрение.

— Давай нести дозор вместе, — отозвалась она. — Один — это один. Вдвоем лучше.

Михран улыбнулся в темноту и повторил:

— Вдвоем лучше… И для них тоже, я думаю. Эдит и Эдвин.

— Ты хочешь сказать…

— Ты увидеть.

Опасность пришла. Но она была вовсе не такой, как ожидали Сольвейг или Михран. То была не молния, не порыв ветра, не затонувшее дерево, наполовину скрытое водой. Не течь ожидала их, не прожорливое морское чудище, не каменистый берег и не плавучий остров.

Когда на пасмурном горизонте начал загораться день, а Эдит, ее ребенок и Эдвин еще спали безмятежным сном, Сольвейг заметила, что за ними движется другое судно.

Михран вперил в него взгляд.

— Кто? — спросила девушка. — Кто они такие?

Проводник лишь повел плечами.

Корабль был гораздо больше их долбленки — всего немногим меньше, чем ладья Рыжего Оттара. Два паруса были грязны, под стать рассвету, и вскоре Сольвейг и Михран сумели насчитать на палубе по меньшей мере тринадцать человек.

— Может, их и больше. Может, кто-то сидит в трюме, — предположила Сольвейг. — Почему мне так страшно?

— Разбуди Эдит и Эдвина, — приказал ей Михран. — Скажи им, что я меняю курс.

Не отпуская паруса, он ухватился за рулевое весло. Он повернул его в сторону, и долбленка накренилась, разворачиваясь с юга на запад.

Корабль тоже повернул и стал быстро приближаться.

Люди на палубе завопили. Сольвейг, разбудив Эдит и Эдвина, спешно поползла к корме.

— Оружия нет, — сообщил ей Михран. — Я не видел.

И тут они услышали причитания.

— Женщины! — воскликнула Сольвейг. — С ними женщины!

Она увидела, что двое мужчин держат длинные захватные крюки. Они подняли свои орудия в зловещее небо и потянулись ими к долбленке… И только тогда Сольвейг заметила следы тления на лицах странников. Только тогда поняла, что на руках их не хватает пальцев.

— Прокаженные! — взревел Михран и в ужасе закрыл глаза рукой.

Загнутые, точно у ведьмы, пальцы крюков вцепились в лодку и мотнули ее в сторону. Эдвин и Эдит, все еще сонно потиравшие глаза, упали на дно лодки.

— Назад! — надрывался Михран. — Назад! — Он предупредил спутников: — Не прикасайтесь к их крюкам! Не смотрите на них! Не дышите рядом с ними!

Незнакомцы застонали, некоторые из них рычали.

Сольвейг все же посмотрела на них. Один протягивал к ней руки, и Сольвейг разглядела, что на одной из них у него два пальца, а на другой — три. Ладони были почти зелеными. Рядом стояла женщина с багрово-синими наростами на лице, каждый из которых был размером с бусину Сольвейг. Судорога сводила половину лица незнакомки, другая же была неподвижна, словно лед. Неподалеку крутился безносый мужчина с одной пустой глазницей.

— Не смотри на них, — умолял Михран девушку. — Ты станешь такой же.

— Нет, — ответила Сольвейг. — Не может такого быть.

Один из прокаженных воззвал к ним на языке, знакомом ей.

— Во имя богов, — вопил он. — Во имя любых богов, в которых вы верите: Мокоши, Одина, Христа или Аллаха…

Вокруг него сгрудились остальные. Они вопили, рыдали и рвали собственную плоть на куски.

— Во имя всех богов, — взмолился мужчина. — Подайте милостыню. Сколько сможете.

Эдвин встал и стянул с шеи маленький деревянный крест, украшенный серебром. Затем он тихо пробормотал что-то Эдит и оторвал от подола ее поношенной рубахи узкую полосу, завернул в нее крест и кинул на корабль прокаженных.

Увидев это, Михран сунул руку в карман, вытащил бронзовую монетку и подкинул ее, не глядя.

— Ты, — обратился он к Сольвейг.

— Что?

— Ты кидай.

— Что?

Эдвин протянул к ним руки:

— Да пребудет с вами Христос в вашем ужасном несчастье. Да спасет Он ваши души!

— Еду? — спросила Сольвейг в полном смятении. — Наш пшеничный каравай?

— Нет! — отрезал Михран.

— Может, кильку?

— Нет!

Пока Сольвейг медлила, двое прокаженных заученными движениями вынули крюки из долбленки. Они отпустили ее плыть по воле волн, и лодка принялась подпрыгивать на воде, точно пробка.

Корабль прокаженных развернулся в другую сторону.

— Он глядит на восток, — с глубоким вздохом заметил Эдвин. — Как должен делать любой христианин.

— И мусульманин, — отозвался Михран.

— Куда они плывут? — спросила Сольвейг.

Михран пожал плечами:

— Они ходят кругами. Приближаются к суше, только чтобы купить еды.

Четверо товарищей посидели в тишине. Они были все еще обеспокоены, но в сердца их закралась печаль.

Эдит с тревогой посмотрела на подругу:

— Жаль, что ты ничего им не дала.

Кровь прилила к щекам Сольвейг.

— Я хотела. Правда! Я даже хотела отдать им мою стеклянную бусину, но потом подумала, что предам этим Олега. — Сольвейг яростно затрясла головой. — Но я бы лучше умерла, чем жить, как они.

— Прокаженные не дикие звери, — возразила Эдит. — Они люди. Люди, оказавшиеся в беде.

— Ох уж эти викинги, — презрительно сказал Эдвин. — Бог призовет каждого из нас в свой час.

«А мой отец? — подумала Сольвейг. — Что бы он сделал? Встречал ли он этих прокаженных? Смотрел ли он им в глаза?

А если я приеду в Миклагард, а там его никто и не видел? Поможет ли мне Харальд Сигурдссон? Да, у меня есть золотая брошь. Отец сказал, она стоит больше, чем наш хутор и весь скот, вместе взятые. Если там не будет ни его, ни Харальда… Меня может спасти дар отца».

— Я помню, — начала мечтательно Эдит, будто мысли ее блуждали где-то в далеком прошлом, — Рыжий Оттар говорил мне, что на одном из Аландских островов — мы с Сольвейг проплывали мимо них, когда покинули Швецию, — живут прокаженные.

— А значит, — предположила Сольвейг, — тот корабль, что пронесся мимо нас…

— Ты права, — согласилась с ней Эдит. — В тот раз, когда нас спас Торстен, могли быть не призраки, а прокаженные.

В туманном небе встало солнце.

Михран раздул щеки и запустил пальцы в блестящие темные волосы. Он провозгласил:

— Сегодняшний день. И еще одна ночь.

— В море? — вскричала Сольвейг.

Михран запрокинул голову и возвел к небу глаза.

— Но ты этого не говорил раньше, — наморщил лоб Эдвин.

— Говори об одном дне за раз, — ответствовал проводник.

Той ночью дул легкий ветерок. Море мягко покачивало лодку, и путники болтали, ели, пили и дремали. Но потом Сольвейг приснился ужасный сон.

Их судно снова ухватили своими крюками прокаженные, и, помня, что Сольвейг ничего им не дала, они подняли ее на эти крюки и принялись раскачивать. Опустив на палубу, прокаженные стали отрывать у нее части тела, которых не хватало им самим. Один выдернул глаз из ее левой глазницы, другой открутил нос, еще один отломил ей почти все пальцы, кто-то потянул ее с силой за растущую правую грудь…

Сольвейг не могла снова заснуть от страха и втиснулась на корму рядом с Михраном.

Но рассвет все же настал. Наконец взошло солнце, и Сольвейг разглядела землю. Синий гребень к югу и высокие склоны на западе.

Михран раскрыл руки, будто хотел обнять весь мир.

— Вот! — гордо провозгласил он. — Вот это все — Византийская империя.

22

Они подплывали все ближе к берегу. Взору Сольвейг открылись дюжины лодок. У некоторых паруса были зеленые, словно мята, у других — голубые, будто оперение цапли, или розовые с огненным отливом, как крылья фламинго. Михран направил долбленку в широкий канал, что вел на юг. Там их окружили бесчисленные корабли. «Их столько, — подумала Сольвейг, — сколько жуков-гребляков носится у нас на пруду за хутором».

Бурдюки с водой, водяные птицы, духи воды, божества вроде Мокоши — все их путешествие было пропитано влагой: протекало в воде, на воде или рядом с водой.

— Где мы? — спросила она Михрана.

Михран улыбнулся:

— Почти на месте. Этот пролив называется Босфор.

— Что это?

— Греческое слово, — ответил Михран и пожал плечами. — Я-то греческого не знаю.

— Куда он ведет?

Теперь Эдит с Эдвином тоже прислушались.

— Все эти земли, — объяснил им проводник, — принадлежат Византийской империи. Величайшей в мире. Она простирается далеко от Черного моря на восток и юг к Антиохии и на запад через Грецию к Италии. Миклагард — это ее сердце, исполинский город в самом центре империи. А это — пролив, ведущий к Миклагарду.

Сольвейг обхватила себя руками. Страх в ней смешивался с предвкушением счастья. Она резко перегнулась через борт лодки и почти перевернула ее.

— Осторожнее! — предупредил Эдвин. — Многие оступались на последнем шаге.

Михран заметил:

— Миклагард — это огромный магнит.

— Что такое магнит? — поинтересовалась Сольвейг.

— Ну, ты же знаешь, — отозвался Эдвин. — Магнитная руда.

— Нет.

— Железный камень, — объяснил Михран. — Он притягивает железо.

— Привлекает его к себе, — добавил Эдвин.

«Как водоворот, — решила про себя Сольвейг. — Как жернов на дне океана, который утаскивает в пучину лодки с людьми и перемалывает все в соль».

— Город… люди… рынок… музыка… мрамор… деньги… — Проводник отпустил рулевое весло, размахивал руками и восторженно тряс головой. — Храм Святой Софии! Божественной Мудрости! Вы увидеть.

— Самая большая церковь во всем мире, — сказал Эдвин. — Во всяком случае, так я слышал.

— Но! — Тут Михран замолк и посмотрел Сольвейг прямо в глаза.

— Что? — спросила она.

— Змеиное гнездо. — Проводник изогнулся и стал похож на крадущуюся змею. — Императрица Зоя очень, очень опасная женщина. Пожирает людей заживо! Ножи. Яд. — Он бросил взгляд на Эдит. — Удушение! Убивает всех, кого заблагорассудится, и многие люди, очень многие, хотели бы убить ее саму.

— Хмммм… — то ли проворчал, то ли хмыкнул Эдвин. — Надо бы мне тогда следить за языком.

— У тебя есть послание для императрицы? — спросил его Михран.

Эдвин кивнул и осторожно добавил:

— И… и для императора.

Михран фыркнул:

— Пф! Михаил. Полумужчина-полумальчик.

Эдвин удивленно приподнял брови.

— Императрица Зоя старая женщина. Пятьдесят четыре… пятьдесят пять. Михаил девятнадцать!

— Да, я слышал, — задумчиво откликнулся Эдвин.

— У императрицы Зои и мальчика-мужчины есть охрана из викингов.

— Я знаю, — ответила Сольвейг. — Варяжская дружина. Мне отец рассказывал.

— Что такое «варяжская»? — спросила Эдит.

— Варяги — это викинги на службе у императора, — ответила Сольвейг. — Ими руководит Харальд.

— Мужчина-мужчина! — сказал Михран. — Харальд всего на год больше Михаила, но он мужчина-мужчина!

— Мой отец… — задумалась Сольвейг. — Я думаю, он тоже входит в эту дружину.

Михран кивнул:

— Где императрица Зоя, там и Харальд Сигурдссон. А где Харальд, там и твой отец. Все норвежцы.

Несколько минут Сольвейг просидела в солнечной дымке, глядя, как ловко Михран направлял их маленькую лодку сквозь целый рой кораблей, что стремились к ним навстречу. Иногда они чуть не соприкасались бортами с другим судном. Девушка смотрела то на один берег, то на другой, и ее поражало, что обе стороны канала — иногда между ними не было и восьмиста шагов — были полностью застроены каменными башнями, домами, сараями, шаткими волноломами и причалами.

— Да, — поразмыслив, согласился Эдвин. — Змеиное гнездо. Но подозреваю, что сейчас и корабль Рыжего Оттара превратился в змеиное гнездо. — Он помолчал еще и дружески положил руку на плечо Эдит. — Там ведь осталась Бергдис и весь ее яд.

«Он заботится о ней, — подумала Сольвейг, — и не только потому, что она тоже из Англии. И она к нему неравнодушна. Он не умеет ни рыбачить, ни вязать узлы, ни грести — вообще ничего не умеет! — но все равно он сильный и добрый. Так, может, они…»

Эдит улыбнулась ей так, словно могла прочесть ее мысли, и произнесла:

— Gæþ a wyrd swa hio scel.

— А?

— Ой! — встрепенулась Эдит. — От судьбы не уйти.

— Ты правда так думаешь?

Эдит проницательно посмотрела на Сольвейг и сказала с прелестной улыбкой:

— Ну что ж, иногда судьбе можно и помочь.

— Но ты же христианка, — не поняла Сольвейг.

— Судьбы заключены в замыслах Творца, — объяснил Эдвин. — Да, как я и говорил, Бергдис и ее яд. Но не только она. Торстен и Бруни. По отдельности они оба славные люди.

— Ну, Торстен-то да, — отозвалась Сольвейг.

— Но стоит им оказаться рядом — жди беды.

— Рыжий Оттар рассказал мне про Бруни, — проронила Эдит.

— Правда?! — воскликнула Сольвейг.

— Да. Бруни убил Петера, двоюродного брата Торстена, и похитил его жену.

— Нет!

— Да. Ее звали Инга. Бруни похитил ее, возлег с нею и увез из Норвегии в Исландию. Бруни не знает, что Петер приходился Торстену братом. Торстен узнал его не только по имени, но и по гнилому зубу. Вот что он рассказал Рыжему Оттару.

— И еще он признал Бруни потому, что тот жил в Норвегии до того, как переехал в Исландию.

— Рыжий Оттар сказал мне, что Торстен отомстит за смерть брата, — продолжала Эдит. — И за позор Инги.

— Да, это его долг, — уверенно заявила Сольвейг.

— Но он заставил их поклясться, что они будут поддерживать мир до самого конца нашего пути.

— Теперь это уже не наш путь, — сказал Эдвин. — Теперь, когда Рыжий Оттар мертв.

— И это одна из причин, почему Бруни хотел, чтобы мы остались вместе, — добавила Эдит. — Чем больше людей, тем безопасней для него.

— Ну и крыса! — с негодованием воскликнула Сольвейг. — Но я не очень-то и удивлена. Правда.

— Что же, Сольвейг, — обратился к ней Эдвин. — Так вот чему вас учат ваши боги? Строить козни? Убивать? Око за око и зуб за зуб?

— Если женщину обесчестили, — ответила Сольвейг, — то за нее обязательно надо отомстить.

— И отомстить жестоко? — с вызовом спросила Эдит.

— И если человека ранили или убили безвинно, за него тоже надо мстить. Так было всегда.

— И будет до тех пор, пока все не станут слепыми и беззубыми, — тихо проговорил Эдвин.

Сольвейг почувствовала, как волосы на ее голове зашевелились от ярости, а румянец залил щеки и спускался по шее все ниже.

— Вы, христиане, — огрызнулась она, — такие всепрощающие! У вас глаза невинных агнцев! Вечно подставляете другую щеку, да? Во всяком случае, говорите, что подставляете.

— Сольвейг, — попыталась сдержать ее Эдит.

— И мямлите, как Слоти. Или вообще молчите!

— Не говори того, о чем потом пожалеешь.

— Вы, христиане, скоро подавитесь своим состраданием, — рявкнула девушка, — а убийцы будут гулять на свободе! И убийства не прекратятся!

— Сольвейг, а как могут ваши распри — ваша жестокая месть, кровавые убийства — быть лучше, чем примирение?

— Вы называете это распрями. А мы называем это справедливостью. Мы называем это законом. Мы называем это порядком.

Эдвин вздохнул и проговорил:

— Все так сложно в земном царстве.

— Нет, неправда! — выкрикнула Сольвейг. — И именно этого вы, христиане, не можете принять. Люди крестятся, потому что не могут вынести всей боли в Мидгарде. Им нужны пустые обещания о небесах. Вот что я думаю.

— Ох, Сольвейг! — воскликнула Эдит, и в голосе ее было столько понимания, столько печали… Затем она схватила Сольвейг и попыталась ее обнять.

— Вы, англичане, вечно считаете себя умнее всех! — прокричала та.

Сольвейг и Эдвин не говорили ни слова. Они причинили боль и друг другу, и самим себе. Эдит не могла придумать, как же их примирить.

Но вот Эдвин, помолчав немного, принялся читать нараспев отрывок из какого-то стихотворения:

«Нет тут никакого залива, — подумала Сольвейг. — И утесов тоже нет. Просто склоны, поросшие чахлым кустарником».

Сольвейг заслушалась, сама того не желая. «Он христианин. Он разозлил меня. Я думаю, нарочно. И все же…»

Слушая вполуха и размышляя о своем, девушка постепенно почувствовала к Эдвину почти такую же приязнь, что и раньше. Она осторожно улыбнулась Эдит и покачала головой.

Эдвин закончил свою песнь и обратился к ней:

— Давайте же не будем заканчивать наше долгое путешествие ссорой.

— Поглядите-ка! — Михран показал за правый борт.

Сольвейг, Эдит и Эдвин посмотрели. И увидели холм в дымке солнечного света. Он был весь застроен домами, и над их плоскими крышами вздымался необъятный купол.

— Что это?

Михран не отвечал. Эдвин раскрыл объятия навстречу зданию.

— Он парит, — изумилась Сольвейг. — Он будто парит в воздухе.

— Высоко на холме, — согласился Михран.

— Над холмом, — поправила его девушка.

— Тяжелый камень и известковый раствор, — объявил им проводник. — Святая София.

— Святая София! — вместе возгласили Сольвейг, Эдит и Эдвин, но тут дар речи покинул их, и они безмолвно уставились на храм.

Михран знал, когда лучше промолчать. Он наблюдал за своими спутниками, и уголки его губ подергивались.

— Что держит купол? — недоуменно воскликнула Сольвейг.

Михран кивнул с улыбкой и ответил:

— Вы увидеть.

Но сначала они увидели кое-что другое: по правому борту открывалась широкая гавань. Она кишела маленькими лодочками, деловито снующими туда-сюда.

— Тут не только ялики да кнорры, — воскликнула Сольвейг. — Тут уйма лодок, каких я раньше никогда не видела. Как они называются, Михран?

— Фелуки, — отозвался тот. — Маленькие лодки с веслами. И дахабии. И еще доу — вот те, с треугольными парусами. Это Золотой Рог!

— Золотой Рог? — вскрикнул Эдвин, порываясь встать, но затем передумал и опустился обратно на сиденье. — Гавань гаваней!

За входом в бухту по изгибу берега поднималась величественная стена. Если бы семеро человек встали друг другу на плечи, последний мог бы оказаться на ее вершине. Она простиралась от Золотого Рога по берегу Босфора и терялась вдали.

— Это ведь Миклагард, правда? — вслух спросила Сольвейг. Не то чтобы девушка сомневалась, однако ей хотелось, чтобы Михран подтвердил ее догадку.

Но тот просто улыбнулся и потер свои усы. Сольвейг глубоко вдохнула соленый воздух и шумно выдохнула.

— Да, это Миклагард, — сказала она.

В гавани царила суматоха. Носились взад-вперед лодки, на волнах покачивались туши животных да плавал навоз. Кричали люди, тонкие ароматы мешались с вонью…

Сольвейг охватили восторг и беспокойство; от волнения у нее встал ком в горле.

— Теперь мы каждый отправимся своею дорогой, — сказал им Эдвин. — Я — к императрице Зое. Эдит пойдет со мной.

— Эдит на базар, — предложил Михран. — Лучший рынок в Мидгарде.

— Эдит пойдет со мной, — повторил Эдвин. — Мы к императрице, а ты, Сольвейг, — к своему отцу.

— Да, — задыхаясь, ответила Сольвейг. Во рту у нее пересохло.

Эдвин кивнул:

— Где бы он ни был… Но нам надо встретиться. Надо убедиться…

— Да, — согласилась Эдит и взяла руки Сольвейг в свои.

— О Эди, — прошептала та.

— Завтра в полдень, — сообщил Эдвин. — На том месте, где мы оставим лодку.

— Нет, — возразил Михран. — Слишком много лодок. — Он задумался и через мгновение продолжил: — Тут есть водохранилище…

— Водохранилище? — переспросила Эдит.

— Под водой. Затопленный дворец. Воды хватает целому городу. Местные называют его вместилищем. — Михран раскинул руки. — Вода! Мечта!

«Вода, — подумала Сольвейг. — Мечта. Так прошел весь мой путь».

— Мы встречаемся там, — продолжил Михран. — В полдень. Завтра.

«И я сама словно сроднилась с водой. Вода мне теперь ближе земли».

— А я, — объявил проводник, — я иду с Сольвейг.

Девушка вздрогнула от неожиданности:

— Что ты сказал?

— Я иду с тобой.

Улыбка озарила глаза Сольвейг. Она потерлась лицом о плечо проводника.

— Я пообещал, — ответил тот.

— Да, но, Михран… Когда я отправлялась в путь, я была одна. Закончить его мне тоже нужно одной.

На миг Сольвейг смежила веки. Она снова была в лодке и гребла прочь от хутора, окутанного ночной мглой. А потом она плыла под парусом, неслась впереди восточного ветра.

— Эгир, — взмолилась она. — Не кричи на меня на буйном языке своих волн. Ран, не лови меня в свою гибельную сеть. Подымите меня, принесите меня к Миклагарду.

23

На рынке у каждого торговца были свои особые выкрики и уловки.

Один темнокожий человечек, похожий в своих шафранно-багровых одеяниях на причудливую заморскую птичку, пронзительно восклицал «кориандр, корица, зира!», а потом «имбирь, перец, мускат!», выстреливая эти две фразы словно из лука и повторяя их снова и снова. Некая женщина так низко склонилась перед Сольвейг, что пальцами чуть не коснулась земли, а затем капнула ей на щеку благовонием столь тонким, столь травянисто-свежим, словно первый день весны. А еще один продавец разжал пальцы Сольвейг и вдавил ей в ладонь жемчужину. Затем, улыбнувшись своей белоснежной улыбкой, он забрал сокровище обратно.

Со всех сторон девушку окружали люди. Они выкрикивали что-то, вопили, толкались, уступали ей дорогу, хлопали в ладоши и смеялись, отвешивали товары, торговались…

«На рынке в Ладоге, — подумала Сольвейг, — я перечисляла все, что попадалось мне на глаза. Олений рог, пироги, заквашенные на пиве, яблоки, шило, чаши из ясеня, поделки из бересты, костяные гребни, хрустальные бусины, петухи, раки. Ах да, еще глиняные чаши, морковь и сердолик… Я не назвала сейчас и сотой доли того, что видела, а ведь рынок в Ладоге не идет ни в какое сравнение с тем, что я вижу сейчас. Доброй половине того, что здесь есть, я и названия не знаю. Вот, например, эта чаша, в которой что-то дымится. Что-то густое и со сладким запахом. Что это?»

— Ты христианин? — спросил ее купец. Брови у него были жесткими, словно щетина у вепря.

— Да, — потрясенно отозвалась Сольвейг. — То есть нет. Не знаю.

— Ты мусульманин, — ободряюще сообщил ей незнакомец и поманил крючковатым пальцем. — Пойди смотри.

Сольвейг шагнула вперед, совершенно ошарашенная. После многих дней, проведенных в лодке, ноги ее плохо слушались, но она продолжала взбираться на холм. Все ближе к Святой Софии.

Облака в небе были похожи на скисшее молоко. День становился все жарче. Высоко над Сольвейг парил купол, будто привязанный к небу тонкой золотой нитью.

Только подойдя совсем близко, она заметила, что его поддерживают исполинские подпоры. Ей пришли на ум слова, что сказали посланцы короля Владимира. Не знаем, сообщили они, на земле ли мы были или вступили в небесные чертоги.

Сольвейг глубоко вдохнула. Она положила на землю суму с одеждой и костями, потянулась и обняла себя за плечи. Ей вспомнилась лопаточная кость.

«Я донесла ее сюда и слышала, как пели голоса призраков»:

«Я поклялась вырезать для них руны, и я это сделаю.

Сделаю. Но… Всей моей дорогой, моими словами, слезами и смехом я уже спела для них. Разве это не то, к чему призваны все мы?»

Сольвейг вздохнула.

«Михран говорит, что сюда надо идти в первую очередь. Императрица Зоя каждый день посещает богослужения, и охрана приходит с нею вместе. Говорит, что все они норвежцы, норвежцы до мозга костей. Он знает все, этот Михран.

Мне так беспокойно. Я не чувствовала такого страха с той самой минуты, когда сказала Асте, что у меня колики…

Ты поведал обо мне королю Ярославу. Ты сказал, что до конца своих дней будешь жалеть о том, что покинул меня. Ты ведь будешь мне рад, да? — Сольвейг подняла суму. — Но я даже не знаю, где ты сейчас. Может, тебя нет в Миклагарде. Может, ты теперь далеко отсюда, сражаешься бок о бок с Харальдом Сигурдссоном. Почем знать, ты ведь можешь оказаться на другом берегу Великого моря…»

Внутри Святой Софии было сумрачно, влажно и прохладно.

Сольвейг, едва пройдя в дверь, остановилась и прислушалась.

Тихое гудение, как будто океан шумит вдали. Нет. Дело не в этом. Просто каждый звук, что попадает сюда, оказывается в ловушке и движется кругами по зданию.

Понемногу глаза Сольвейг привыкли к полумраку, и она поняла, что стоит в огромном чертоге, а перед ней простирается в темноте самый невероятный грот, какой она когда-либо видела. В дальнем конце чертога, у основания лестницы, освещенной мерцающими огоньками роговых светильников, стояло несколько человек.

Она медленно пошла к ним. Удивительно, все они были светловолосые и светлокожие. Все до единого! Затем один из них заговорил. Ни один язык мира не звучал для Сольвейг так сладостно, как тот, что она услышала тогда.

— Поглядите! — громко окликнул товарищей румяный мужчина. — К нам идет ангел.

— Мне бы больше пришлась по душе земная женщина, — ответил другой.

Голоса их эхом разносились по чертогу.

— Смотрите, как она высока и прекрасна! — воскликнул третий. — Валькирия!

— Почти так же хороша, как норвежки.

Подходя к ним, Сольвейг тихо про себя улыбалась.

— Я с хутора, что рядом с фьордом Трондхейм.

— Что?!

— Так и есть! Она из Норвегии!

Пятеро окружили Сольвейг и с удивлением принялись ее разглядывать.

— Я… я ищу Ассера Ассерссона, — ровным голосом произнесла девушка. Голос ее звучал тихо, словно гудение пчелы.

— Кого?

— Мы о нем не слышали.

— Некоторые называют его Хальфданом.

— Хальфдан!

— Старый плут!

— Вот везет же некоторым.

— Он здесь? — Голос Сольвейг дрогнул.

Пятеро викингов были бы и рады продолжать свое зубоскальство, но их прервали. Из глубины грота раздалось громкое восклицание:

— Аллилуйя! Аллилуйя!

Сольвейг отступила назад и угодила прямиком в объятия одного дружинника.

— Здравствуй! — сказал тот. — Я Хакон!

Девушка быстро высвободилась.

— Я и не знала, что там вообще кто-то был, — сказала она, махнув рукой в сторону огромного грота под куполом.

— Сотни людей, — ответил ей краснощекий охранник. — Может, даже тысяча. И сама императрица.

— Она тут! — воскликнула Сольвейг.

— Она там, — уточнил тот, кивнув на склон. — В галерее.

— И… — нерешительно продолжила девушка.

Дружинники переглянулись.

— И он тоже, — завершил Хакон.

— Здесь?! — вскричала Сольвейг и зажала себе рот рукой.

— Если не улетел с птицами небесными.

— Наверх никого не пропускают, — вновь заговорил румяный. Он подмигнул Сольвейг и посторонился.

Сольвейг поблагодарила их всех и начала восхождение по изгибам лестницы.

— И такая молодая! — выкрикнул ей вслед один из охранников.

— Да она в дочери ему годится.

Мужчины загоготали. А Сольвейг уверенно поднималась от тьмы к свету.

У вершины лестницы стояло еще двое охранников. Один из них тут же окликнул Сольвейг:

— Стой! Сумку на пол.

Сольвейг поглядела на него. Темнокожий. В мешковатых портах. В руках сабля.

— Во имя императрицы! — встрял второй стражник. — Она же еще девочка! Тебе враги мерещатся за каждым кустом. — Он беззаботно взмахнул рукой и приказал Сольвейг: — Проходи!

Этот голос! Этот повелительный тон!

Когда Сольвейг ступила в ярко освещенную галерею, она оглянулась назад.

Такой рослый — на целую пядь выше обычного высокого мужчины. И с такой светлой бородой.

Сердце замерло у Сольвейг в груди.

То был Харальд Сигурдссон.

«Он не узнал меня. Я что, так сильно изменилась? — Она растерла щеки и пробежалась пальцами по косам. — Да. Да, конечно, я изменилась. Мне было всего десять. А теперь я уже проехала половину мира».

Сольвейг шагала по галерее. По правую руку одно за другим шли высокие окна, а стены между ними, как и потолок, были сплошь покрыты крошечными золотыми плитками. Слева располагались массивные мраморные колонны, и далеко внизу, в круглой пещере, толпились молящиеся.

Сольвейг прошла мимо большого скопления людей. Может, среди них есть и сама императрица? Императрица Зоя и ее любовник, мальчик-мужчина Михаил. У многих из царедворцев были странные безволосые лица, и они напомнили Сольвейг ощипанных цыплят. Она никак не могла понять, молоды они или стары.

Сольвейг пристально посмотрела на парящий купол, а затем сквозь просвет в мраморных перилах вниз. Там, в темноте огромного храма, колыхалось и гудело море верующих.

— Аллилуйя! Аллилуйя!

Эхо подхватывало восклицания и отвечало на них. Голоса поднимались все выше и кружились, кружились под куполом.

«Где? Где же он? — Сердце бешено колотилось у Сольвейг в груди. — Рядом с императрицей, в ее дружине? Мне никак туда не протолкнуться…»

Издалека, с самого конца галереи, на Сольвейг смотрело лицо со стены. Лицо мужчины, составленное из крошечных плиток.

«Он кажется таким сильным, — подумала она. — Но есть в его лице и доброта. И столько мудрости. И столько печали».

Сольвейг подошла к изображению и вгляделась в камешки.

Белоснежные. Цвета тюленьей шкуры. Цвета бакланьих перьев. Голубые, словно лед, как цветки льна, как незабудки. Алые, словно мак, словно вишня, и другие, цвета апельсинов. Зеленые, точно остролист и мята. Золотые и серебряные… серебряные и золотые…

«Ах, — подумала, задыхаясь, Сольвейг. — В этом человеке есть все цвета моего путешествия.

Надо мной так светло, а под ногами моими тьма. Будто Асгард и Хель».

Затем девушка свернула в другую галерею. Та вела налево и была почти столь же длинной, как и первая.

Сольвейг закрыла глаза и снова открыла.

Далеко, шагах в пятидесяти от нее, на перила опирался человек. Сольвейг разглядела, что у него в руках был нож. Он что-то выцарапывал на мраморе.

Сколько она стояла, вглядываясь в него? Потом она часто об этом думала, но никак не могла вспомнить наверняка. Один миг? Целую вечность? Сольвейг будто воспарила в воздухе.

«Он такой сутулый. Такой неуклюжий. Я бы узнала тебя где угодно, как бы далеко ты ни был.

Я всегда любила тебя и не сомневалась в этом. Сегодня я впервые усомнилась, и любовь моя стала еще больше. Я люблю тебя, такого сильного и такого слабого, сильного в своей слабости. Не божество. Человека.

Мой отец.

Кровь от крови моей…»

Сольвейг не могла больше ждать. Она шагнула вперед, уронила свою суму, и высушенные кости застучали. Все быстрее бежала она навстречу этому человеку, выкрикивая всего одно слово: «Отец! Отец!»

Хальфдан поднял взгляд. Он смотрел прямо на нее.

И, не говоря ни слова, отец и дочь протянули руки навстречу друг другу.

Сольвейг закрыла глаза: «Я широка, я глубока, как море. И мала так, что помещусь в ореховой скорлупке». Хальфдан подхватил ее и поднял над полом.

— Ты вырезал, — наконец промолвила Сольвейг хрипло.

— Взгляни! — сказал ей отец, показывая на перила и смахивая слезу со щеки. — О Сольва моя, Сольва.

Руны пропели ей: СИЛЬНАЯ, КАК СОЛНЦЕ.

Сольвейг и сама расплакалась, и горячие слезы ее закапали на мраморные ступени. Она откинула золотистые волосы назад и взяла у отца из рук сверкающий нож.

— Солью и камнем, — пообещала она, — костьми и кровью. Я вырежу твое имя рядом с моим.

Светловолосая молодая женщина, высокая и тонкая, словно тростинка, и неуклюжий хромой мужчина сходили со склона, где возвышался собор Святой Софии.

Она то и дело поворачивалась к своему спутнику. А затем откидывала голову и смеялась, и это был самый радостный звук, который слышали в тот день в Миклагарде.

На вершине широкой каменной лестницы, что вела к древнему водохранилищу, из которого пил целый город, их дожидались двое: приветливый мужчина с неровными зубами и удивительно хорошенькая темноволосая женщина — очевидно, беременная.

Мужчины, не мигая, вглядывались друг другу в глаза, словно сквозь безграничный океан. Затем они обменялись рукопожатием.

Две молодые женщины обнялись. Не говоря ни слова, светловолосая вложила в руку подруге широкое плоское кольцо из моржовой кости. Зубное кольцо для младенца!

И снова они сжали друг друга в объятиях.

По ступеням к ним вприпрыжку поднимался смуглый человечек с затейливыми усами. Глаза его были черными и маслянистыми.

Он сделал собравшимся знак и провел их вниз по лестнице. Человечек раскинул руки широко-широко, словно хотел обнять весь мир.

Их взорам открылось огромное озеро, освещенное сотнями, тысячами свечей, что держались на поверхности воды и мерцали, словно звезды на волшебном подземном небе.

Девушка с золотыми волосами отошла от своих спутников. Она всматривалась в воду. В эти качающиеся, капризные, колдовские и бездонные воды, что плескались и целовали, баюкали и топили… Похожие на зеркало — нет, на разбитое зеркало. На сон… Вода сияла, серая, фиалковая. Зеленая, как расцветающая юность девушки.

Она наклонилась и опустила пальцы. Вот она, вода жизни.

Примечания автора и благодарности

Мне довелось посетить около дюжины строений и руин, от которых захватывало дух. Среди них были и Сиднейский оперный театр, и Кордовская соборная мечеть, и Колизей, и поселок племени акома в Нью-Мексико, добравшийся чуть не до самого неба, и сохранившееся со времен неолита поселение Скара-Брей на одном из Оркнейских островов. Но больше всего меня потряс грандиозный храм-мечеть-музей Святой Софии в Стамбуле. Более тысячи лет он сохранял за собой звание самого колоссального здания на планете. Там, на одной из высоких мраморных балюстрад, я обнаружил надпись, начерченную скандинавскими рунами. Она гласила: ХАЛЬФДАН (Полудатчанин). Я подумал, что их, возможно, вырезал в одиннадцатом веке наемный солдат. И так было положено начало этой книге.

О викингах уже написана уйма книг как на их родине, так и за ее пределами. Но поражает, сколь незначительно, по сравнению с этим, количество трудов, посвященных тому, как они невероятным образом колонизировали Россию, как совершали торговые и военные экспедиции в Константинополь. А ведь отборные дружины византийских императоров состояли целиком и полностью из викингов! Итак, чтобы написать эту книгу, мне пришлось заняться исследованием вопроса. Но, естественно, каждый автор исторических романов должен помнить (хотя это и непросто), что он все-таки рассказчик, а не историк. Энтони Читэм, сооснователь издательского дома «Кекэс Букс», был первым, кто предложил мне написать эту книгу; и он же посоветовал мне обратиться к человеку, который оказал мне огромную поддержку и стал моим вдумчивым редактором. Я говорю о Рошин Хейкок. Мне хочется сердечно поблагодарить моего проницательного и зоркого второго редактора Талью Бейкер, а также Маргарет Хистед, Парул Бавиши, Эмму Тоули и Джона Райли за все, что они сделали для меня.

Хемеш Аллес нарисовал восхитительную и содержательную карту, и это не первый наш совместный проект. Также Хемеш создал карты для моей артурианской трилогии и «Сказки Гэтти». Кроме того, я чрезвычайно признателен Ричарду Барберу за то, с каким вниманием он отнесся к моему детищу, как творчески к нему подошел и как помогал мне своими энциклопедическими знаниями. Я благодарен гравировщику Гэри Бризу за то, что тот пустил меня в свою пыльную мастерскую и познакомил с Антоном Энглертом — он работает куратором Музея кораблей викингов в Роскилле. Спасибо Джудит Эллиот, моему давнему редактору, которая по-прежнему интересуется моей работой и поддерживает меня в моих начинаниях, и Джоффри Финдлею, человеку, который подарил мне копию совершенно очаровательной книги Черри Гилкрайст «Душа России». Этот труд неизменно сопровождал меня в течение последних полутора лет. Благодарю норвежских родственников моей жены Линды: Харальда Хансена, Ранди Хансена и их семьи, с такой теплотой встретившие меня на фьорде Трондхейм, и Джима Ринга, столь любезно рассказавшего мне столько о кораблях, об особых морских терминах и о том, каково это — управлять судном.

Я посвящаю эту книгу Твигги Бигвуд. Она не только сумела с удивительным мастерством продраться сквозь мою рукопись и всю ее набело перепечатать, но также сама принялась исследовать некоторые аспекты жизни и ремесел викингов. Мы с ней и моей женой Линдой нередко устраивали дружеские и очень увлекательные споры по поводу характеров и обстоятельств, встречающихся в книге. Линда вполне могла бы стать потрясающим редактором. Она не раз и не два предлагала поменять в тексте что-то незначительное, и это шло книге на пользу. Правда, в основном она просила что-то из романа убрать! Женщинам-викингам присущи свободомыслие и сила воли, остроумие, недюжинные способности и верность (опустим менее привлекательные их характеристики). И в точности таковы две женщины, с которыми я работал бок о бок. Без их участия книга, несомненно, оказалась бы гораздо хуже.

Я очень волновался, снова принимаясь за тему викингов; в последний раз я погружался в этот мир, когда писал сборник скандинавских мифов для издательства «Пенгуин». Наша встреча с Сольвейг и ее отцом Хальфданом станет не последней. Сейчас я работаю над продолжением книги. Оно будет носить название «Скрамасакс».

Чак Хилл, Бернем Маркет, сентябрь 2010 г.

Словарь

Дахабия — большое речное судно.

Фелука — на этих небольших лодках, обладающих как веслами, так и парусом, плавали по Средиземному морю.

Кнорр — торговый корабль длиной около шестнадцати метров (пятидесяти футов).

Утренняя звезда — планета Венера, которая видна прямо к западу от солнца перед рассветом. У скандинавов также известна под именем Аурвандиль.

Скрелинги — имя (предположительно означает «негодяи»), которое викинги дали коренным жителям Гренландии и восточных берегов Северной Америки.

Скрамасакс — кинжал или меч в форме ножа (примерно пятидесяти сантиметров в длину), который использовался для охоты и сражений.

Тамариск — вечнозеленый куст с тонкими пушистыми ветвями и чешуйчатыми листьями.

Оглавление

Персонажи

  В Норвегии и Швеции

  На корабле

  В дороге

  А также

  Боги и богини, великаны и духи

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

Примечания автора и благодарности

Словарь