Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее [Петер фон Матт] (fb2) читать онлайн

Петер фон Матт Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Без памяти мы духовно мертвы. Без забвения мы — в душевном плане — калеки. Странная взаимозависимость. Кто не знает, откуда он пришел, не может знать, куда направляется, а кто не способен отрешиться от прошлого, тот равнодушен к будущему. Это относится и к культуре. Когда культурная память исчезает, мы больше не имеем мерила для оценки достижений современности. Если же мы видим только прошлое культуры, у нас исчезает творческое стремление к новому.

П. фон Матт

ШВЕЙЦАРИЯ МЕЖДУ ИСТОКАМИ И ПРОГРЕССОМ. К истории души одного народа

Мы шесть веков шлифуем все ту же песнь.

Готфрид Келлер, из стихотворения «Всенародный сбор средств для ликвидации долгов, оставшихся после войны с Зондербундом, 1852»

Картина начинает говорить

Сумеет ли теленок спастись? — часто спрашивали мы себя в детстве, со смесью страха и восхищения. Репродукции «Готардской почты»^[1] выныривали вновь и вновь, в календарях и иллюстрированных журналах, а вместе с ними неизбежно возникал и этот вопрос. Скорость лошадей должна быть значительной. Две гнедые, сзади, производят впечатление скорее послушных, и даже кажется, будто они бегут медленнее двух других, хотя такое невозможно; а ослепительно белые лошади с развевающимися гривами — можно ли их вообще удержать, столь неистово мчащихся вперед? Между тем, почтальон сидит на облучке странно спокойный. Кажется, даже погоняет упряжку. Он разве не видит теленка? Или ему неизвестно, что дилижанс перевернется, если собьет беззащитное животное? Лошади запутаются в поводьях и лямках, и, может, дилижанс даже опрокинется через низенькую стенку, которая, надо думать, ограждает край дороги — и выглядит так же зловеще, как та, что изображена на верхней половине картины. Или возница сошел с ума и не замечает, что лошади несутся вскачь? Шаткий экипаж, запряженный тремя неудержимо несущимися белыми лошадьми, которые кажутся конями солнечного бога, памятными нам по многим изображениям — не в последнюю очередь тем, на которых Фаэтон, сын Гелиоса, не справившись с отцовскими скакунами, вместе со всей сверкающей упряжкой обрушивается в бездну.

Фантазия? Может быть. Вопрос лишь в том, почему она так упорно напрашивается. А происходит это потому, что динамичная композиция картины подчеркивает наличие разных скоростей. Здесь важна не только парадоксальная разница в темпе между гнедыми и белыми лошадьми, но и противоречие между стоящими коровами и мчащимся дилижансом. Коровы смотрят на событие, превосходящее возможности их восприятия. Вероятно, вспугнутое стадо само пробежало несколько шагов и остановилось вот только что. Теперь, во всяком случае, оно застыло, ощущая смесь страха и любопытства, и именно потому теленку досталась его особая роль. Наш страх за это юное существо обусловлен еще одной разницей в скоростях. Теленок, хотя он бежит очень быстро и даже взвихривает пыль, как белые лошади, спастись от них не в состоянии, если только в последний момент не доберется до обочины. Так что же, он несется прямо или слегка наискось, к краю дороги? Возможно и то, и другое. В ту секунду, которая изображена на холсте, всё еще находится в подвешенном состоянии: ни одно копыто не касается земли, что придает сцене оттенок нереальности. Теленок, часть остановившегося стада, может стать жертвой ускорения цивилизации, которое стало событием на этой дороге вдоль южного склона Сен-Готарда. La Tremola — так называется опасный отрезок маршрута, от слова tremolare: трястись, дрожать. Страх перед бездной — страх низвергающегося Фаэтона — когда-то дал этому отрезку пути его имя.

Теленок, следовательно, занимает середину между полярными противоположностями, изображенными на картине. Но эта середина — отнюдь не место равновесия, хоть и соединяет в себе быстроту и медлительность: теленок затравлен несущимися вскачь рысаками и покинут остановившимися коровами. Его задравшийся хвост соответствует хвосту белого жеребца и бичу кучера. Благодаря этому теленок кажется вовлеченным в общее движение. Он тоже участвует в движении, а станет ли он в итоге жертвой — таким вопросом задавались все швейцарские дети, на протяжении по крайней мере ста лет, с тех пор как Рудольф Коллер, друг Готфрида Келлера, в 1873 году написал эту картину.

Коллер прославился как живописец-анималист. Он жил на окраине Цюриха, в Цюриххорне, прямо на берегу той части озера, которая тогда еще не входила в черту города, и держал несколько ухоженных коров различной масти, чтобы всегда иметь под рукой модели для своего искусства, которые он изображал в окружении луговой травы, кустарников или прибрежного камыша. Какими бы мило-патриархальными ни казались на первый взгляд его картины, они порой выходят далеко за пределы реалистического мейнстрима, характерного для того времени. Головы некоторых животных изображены с таким гиперреалистическим совершенством, что мерцание шерсти и блеск влажных ноздрей вызывают в памяти стилистические эксперименты модерна. И нередко в какой-нибудь безобидной сельской сцене мы вдруг обнаруживаем странную двойственность. Например, «Корова в огороде» (корова, очевидно, вломилась на огражденный участок, стоит по колено среди созревших капустных кочанов и, жуя широкий лист, пристально смотрит на зрителя) представляет собой поразительную вариацию на тему надкушенного райского яблока. Адам, правда, отсутствует, но эта могучая Ева в нем не нуждается. А в роли Господа Бога, обнаруживающего факт грехопадения, оказывается сам зритель. Это игра в секуляризацию; вещи такого рода нравились и приятелям Коллера, с которыми он частенько выпивал, — Келлеру и Бёклину.

Якоб Буркхардт обнаруживает всемирно-исторические кризисы

Пример с коровой побуждает нас присмотреться внимательнее и к многозначной «Готардской почте» с несущимися вскачь жеребцами, парящим теленком и выпучившими глаза коровами. Одновременность различных скоростей, которая представлена здесь со столь изощренной самоочевидностью, наводит на мысль, что нам показывают символическое событие. Чем больше мы узнаем о способности Коллера в своих картинах намекать на что-то, тем сильнее у нас желание пойти по следу таких намеков. Так вот: именно в то время, когда художник работал над «Готардской почтой», Якоб Буркхардт читал в Базельском университете лекции «Об изучении истории», которые позднее, в переработке его племянника Якоба Оэри, были опубликованы — и прославились — под заголовком «Размышления о всемирной истории». В этих лекциях Буркхардт говорил о динамике покоя и ускорения в истории и определил всемирно-исторические кризисы просто как «ускорившиеся процессы»^[2]. Кризис, по его мнению, всегда совпадает во времени с неведомым прежде увеличением исторической и цивилизационной скорости. Это может иметь катастрофические последствия, но и открывает новые шансы. В экстремальном случае, по Буркхардту, речь идет о «неожиданном для большинства, но давно предсказанном теми, кто умеет заглядывать вперед, кризисе общего состояния; о колоссальном распространении такого кризиса на всю эпоху и на все — или многие — народы одного культурного круга. Всемирно-исторический процесс внезапно обретает устрашающую скорость: кажется, что сдвиги, для осуществления которых прежде требовались столетия, теперь за считанные месяцы или недели проносятся, словно летучие фантомы, мимо нас и больше уже никого не интересуют»^[3]. То, что мы склонны прочитывать как пророчество, относящееся к нашему настоящему, для Буркхардта, когда в 1873 году он читал последнюю лекцию, было прежде всего высказыванием о его собственном времени. Франко-прусская война 1870–1871 годов развязала в Германии, Австро-Венгрии и Швейцарии экономический бум так называемого грюндерства. Побежденная Франция должна была выплатить Германии репарации в размере пяти миллиардов золотых франков. Все ожидали, что выплаты растянутся на десятилетия, но Франция с мрачным высокомерием в кратчайшие сроки «выложила на стол» всю сумму. Теперь в странах-победительницах кредиты можно было найти на всё, что угодно; акции стремительно взлетали в цене, и каждый хотел получать доход. Следствием стало беспечно поддержанное правительствами спекулирование недвижимостью. Когда этот мыльный пузырь лопнул, тучные «годы грюндерства» (Gründerjahre), названные так в честь «основания» (Gründung) новой германской империи после победы над Францией, неожиданно остались позади…

Рудольф Коллер писал свою картину, а Якоб Буркхардт анализировал изменившееся настоящее. Короткие заметки Буркхардта в некотором смысле предвосхищают культурную критику Теодора В. Адорно. Буркхардт видит, что повсюду берет верх «деловая активность», организованная по образцу американского «бизнеса», что она создает гигантские экономические ценности, но и приводит к обрушению действовавших прежде нравственных норм. Не зная привычного для нас слова «глобализация», Буркхардт все же регистрирует наличие такой тенденции (называя ее «космополитической коммуникацией», cosmopolitischer Verkehr), и даже то, что позднее назовут «культурной индустрией», уже у него описано. Записи Буркхардта, датированные мартом 1873 года:

Первый значимый феномен после войны 1870–1871 годов: новое чрезвычайное усиление страсти к стяжательству <…>; утилизация и повторное освоение бесконечного множества ценностей, а также сопряженные с этим надувательства. (Грюндерство.)

К удивлению всех компетентных лиц: платежеспособность Франции <…>.

Параллельное движение снизу вверх: феномен толпы и успех забастовки.

Общий экономический результат: революция в сфере всех ценностей и цен, повсеместное удорожание жизни.

Отчасти уже обнаружившиеся, отчасти еще предстоящие последствия в духовной сфере:

Так называемые «лучшие головы» обращаются к «деловой активности», или такую карьеру заранее предусматривают для них их родители <…>. Производители духовных ценностей в сферах искусства и науки вынуждены прилагать большие усилия, чтобы не деградировать до положения простой отрасли предпринимательской деятельности в крупных городах, не попасть в зависимость от рекламы и интереса к сенсациям, не позволить вовлечь себя во всеобщую суету. Их отношение к злободневной поэзии, к космополитической коммуникации, ко всемирным выставкам; отмирание локальных особенностей, преимущества и недостатки этого процесса; сильное уменьшение значимости даже национального.

Какие классы и слои будут отныне главными носителями образования? какие будут поставлять исследователей, мыслителей, художников и поэтов? творческих индивидов?

Или всё должно превратиться в обыкновенный бизнес, как в Америке?^[4]

Все это записано под ключевым выражением «ускорившиеся процессы», которое используется как синоним понятия «всемирно-исторические кризисы». То есть: настоящее 1873 года рассматривается как образец кризиса. На первый взгляд может показаться абсурдным, что «Готардская почта» Коллера, популярная картина из той Швейцарии, которой давно уже нет, сопоставляется с такими процессами. Что общего между биржевым крахом 1873 года и бегущим теленком? Однако драматичное инсценирование различных скоростей на полотне Коллера и записанные в то же время мысли Буркхардта об ускорении в обществе, переживающем фазу индустриализации и коммерциализации, образуют параллель, на которую следует обратить внимание. И в том, и в другом случае со скоростью связывается непосредственная опасность. Если бы перед почтовым дилижансом не было теленка, несущиеся вскачь лошади воспринимались бы просто как великолепное зрелище. Но острое ощущение угрозы, привносимое в картину животным, которое спасается бегством, делает такое восприятие невозможным. В сцене есть нечто гнетущее, и этот ее аспект еще больше усиливается из-за идиотически замерших коров. Там, где нарастает скорость, имеются и отставшие, оказавшиеся не у дел, проигравшие. Художник мог бы изобразить коров как идиллический дальний план (он ведь так хорошо умел это делать): показать их мирно пасущимися на зеленом лугу, ведущими вневременное существование, не затронутое спешащей мимо суетностью. Но на картине мы определенно видим нечто иное. Животные встревожены. Сбившись в кучу, они стоят в облаке пыли — отчасти на обочине, отчасти на самой дороге, — явно затронутые жутковатым «процессом».

На сцену выходит Альфред Эшер

И все-таки: если знать, что в те годы, совсем близко от места действия картины Коллера — в Айроло, замыкающем Ла Тремолу, — уже строился железнодорожный туннель, который через несколько лет сделает Готардскую почту излишней, то разве картина не покажется анахронизмом, предвосхищенной ностальгией? 31 мая 1882 года почтовый дилижанс в последний раз проедет через перевал, а на следующий день, 1 июня, откроется Готардская железная дорога. Это не может не озарить кучера и дилижанс печальным светом прощания… Конечно, но как раз тут в игру вступает история возникновения картины, и это живописное полотно, как ни странно, оказывается теснейшим образом связанным именно с железнодорожным строительством и Готардским туннелем.

Коллер получил заказ: создать произведение, которое станет подарком для величайшего в Швейцарии проектировщика железных дорог, предпринимателя и финансиста Альфреда Эшера — инициатора строительства Готардской железной дороги с ее сенсационным туннелем. Эшер еще раньше, построив Северо-восточную железную дорогу и основав Швейцарский кредитный банк (Schweizerische Kreditanstalt), который сегодня называется Credit Suisse, превратил Цюрих в узловой пункт швейцарской железнодорожной системы и впервые сделал его банковским центром. А до этого Базель и Женева, в обоих отношениях, сильно опережали город на реке Лиммат. Своим неожиданным превращением в экономическую столицу Швейцарии (с которым базельцы до сих пор не вполне смирились) Цюрих обязан, в первую очередь, проектировочному гению и феноменальной работоспособности Альфреда Эшера. Помимо прочего, Эшер добился, чтобы Швейцарская высшая техническая школа была открыта именно в его родном городе, то есть сделал Цюрих еще и научным центром. Когда Эшер возглавил самый большой из своих проектов, строительство Готардской железной дороги, ему пришлось оставить пост председателя правления Северо-восточной железной дороги… чтобы немедленно сделаться председателем ее административного совета. Тем не менее, по случаю ухода с первого поста было решено отметить его заслуги в строительстве Северо-восточной железной дороги (которая связала Цюрих с Боденским озером и с уже существовавшими линиями Базель-Женева и Базель-Люцерн) вручением ценного подарка: картины работы Рудольфа Коллера. Этому мастеру анималистической и пейзажной живописи предоставили карт бланш. Он мог изобразить на холсте все, что хотел, и поначалу долго колебался с выбором темы. Вскоре ему стало ясно, что нужен какой-то мотив, связанный с Сен-Готардом, но найти этот мотив — так сразу — художник не мог. Он сам поехал на перевал, жил какое-то время в приюте для путников, делал всякого рода эскизы, в том числе — зарисовки дороги через перевал, с движением по ней и без, а также групп путешественников, отдыхающих на природе. Движение там было оживленным: за год этим маршрутом пользовались семьдесят тысяч человек; двадцать дилижансов — каждый с упряжкой из пяти лошадей — одновременно обслуживали перевал. В какой-то момент художник решил выбрать в качестве сюжета Готардскую почту, однако сохранившиеся карандашные наброски и эскизы маслом показывают, что один раз он хотел изобразить на картине просто трудную поездку в горах, другой раз — выезд из корчмы. Среди этих набросков привлекает внимание драматическая сцена, где дорога резко сворачивает вправо, что вынуждает почтальона со всей силой рвануть лошадей назад и при этом откинуться назад самому^[5]. Самое позднее после этого эскиза изображение момента острой опасности становится неотъемлемой частью проекта. И в конце концов Коллер решает изобразить теленка, убегающего от белых лошадей в непосредственной близости от бездны, о существовании которой зритель только догадывается. На готовой картине позади экипажа можно разглядеть и поворот дороги, хотя это не вполне согласуется с большой скоростью лошадей.

Оценил ли картину Эшер — «царь Цюриха», как его называли, — мы не знаем. До нас не дошло ни каких-то его высказываний по этому поводу, ни благодарственного письма художнику. Возможно, он предпочел бы получить в подарок просто изображение поезда с длинным шлейфом дыма. Это, в конце концов, было то будущее, ради которого он отдавал свои силы. Дело его жизни предполагало упразднение почтовых дилижансов. Именно благодаря Эшеру они стали тем, чем остаются и сегодня: милым воспоминанием. Это сентиментальное обстоятельство способствовало необыкновенной судьбе картины. Созданная для величайшего поборника прогресса, который когда-либо был в Швейцарии (тот же скульптор, который поставил памятник Вильгельму Теллю в Альтдорфе всего лишь на цоколь, поместил фигуру Альфреда Эшера перед Цюрихским вокзалом на высокую колонну^[6]), она превратилась в своего рода икону, олицетворяющую доброе старое время. Это еще один из многих ее парадоксов. Будь она в самом деле такой иконой, лошади бежали бы уютной рысцой, коровы мирно паслись бы возле дороги, почтальон же непременно дудел бы в почтовый рожок. А это растерянное коровье стадо — с точки зрения иконографии оно воплощает взорванную идиллию. То есть картина, которую швейцарцы воспринимают и любят как консервативный манифест, в действительности несет на себе, словно клеймо, отметины цивилизационного перелома и связанных с ним опасностей. Потенциальная жертва — зависший в воздухе теленок, который, между прочим, является классическим жертвенным животным. Страх за это мычащее животное пробуждает в зрителе протест и критическое отношение к новым скоростям, тогда как несущиеся вскачь белые жеребцы вызывают не менее сильное чувство восхищения. Такой сплав веры в прогресс и консерватизма (то есть способность смотреть, как двуликий Янус, вперед и назад одновременно) характерен для Швейцарии и в политической, и в литературной жизни. Неслучайно в этой стране даже устраивают соревнования, участники которых забираются на высокую гору, двигаясь задом наперед.

Некий автор разворачивает символическую картину наших истоков

Ни одно произведение швейцарской литературы не повлияло на европейскую цивилизацию так мощно, как поэма «Альпы», которую бернский естествоиспытатель Альбрехт фон Галлер написал, когда ему исполнился двадцать один год. Ценой неимоверного напряжения сил он прорабатывал стих за стихом. От поэта, который в приливе пьянящего вдохновения записывает стихи на бумаге, Галлер был так же далек, как какой-нибудь дровосек от флейтиста. Годом раньше он вместе со своим цюрихским другом Иоганном Гесснером совершил большое путешествие по горным районом Швейцарии, главным образом по Бернскому Оберланду и окрестностям Энгельберга. В то время такие прогулки совершали только естествоиспытатели; всенародным удовольствием это еще не стало. Оба молодых человека тоже преследовали научные цели. Примером для них был Иоганн Якоб Шейхцер — цюрихский ботаник, геолог и географ, который, будучи на поколение старше Галлера, с 1694 года ежегодно предпринимал экспедиции в швейцарские горы и публиковал работы не только объемные, но и пользующиеся успехом во всей Европе. Сам Галлер интересовался главным образом ботаникой. Об этом и сегодня свидетельствуют многие альпийские растения, в латинские названия которых входит его имя: например, Pulsatilla halleri или Primula halieri^[7]. Он первым описал эти цветы и определил их видовую принадлежность. Большая поэма, которую Галлер, преодолев все трудности, все-таки завершил, несет на себе отпечаток научных интересов автора. В многочисленных постраничных примечаниях он всегда приводит ботаническое название цветка, только что поэтически воспетого. Вот, например, отрывок об альпийской флоре:

А ниже следует примечание, в глазах сегодняшнего читателя не лишенное непреднамеренного комизма: Astrantia foliis quinquelobatis lobis tripartitis^[9]. Enum. Helv. p. 439. Действительно, в этих двух строках с удивительной точностью описана большая астранция. То, с чем мы здесь сталкиваемся, — завораживающий культурно-исторический момент: естествознание пока еще может, как ни в чем не бывало, выражаться поэтическим языком; поэзия, не колеблясь, ставит себя на службу естествознанию. Античная традиция дидактических стихов еще не разрушена. Это нужно учитывать, если мы хотим понять, какое влияние оказала поэма Галлера. Ведь автор описывал не только цветы и горы, но и — главным образом — людей, живущих в этих альпийских долинах и на высокогорных пастбищах. И созданный им портрет одного народа вскоре изменил европейское сознание — не в последнюю очередь потому, что выдавал себя за документально точный отчет и подтверждал свою верность фактам многочисленными комментариями. Поэма была воспринята как основополагающее этнологическое исследование об альпийских жителях. Читатели поверили, что как цветок астранции есть поддающаяся проверке реальность Альп, так же реальны и изображенные в поэме люди с их обычаями. В этом и заключалась взрывная сила поэмы Галлера. Он сделал очевидным для всех и каждого реальное существование в швейцарских горах золотого века. Каждый теперь мог туда отправиться и увидеть своими глазами идеальное человеческое сообщество.

Ключ для понимания смысла поэмы (в обсуждаемом здесь контексте) дает уже первая фраза окончательной редакции. Она облекает в слова то, что так сильно возбуждало людей эпохи Просвещения: виде́ние о поэтапном улучшении мира. Что человек, а значит, и все человечество могут быть улучшены в плане своего мышления и жизни, что за ними в принципе следует признать способность к совершенствованию (для той эпохи выделенные слова звучали как магическое заклинание) — такова была исходная мысль, породившая огромное количество историко-теоретических трактатов, с которых и началась эпоха Просвещения. Поэтому нельзя не заметить, что уже первая строка поэмы «Альпы» соответствует этому умонастроению и что в ней даже используется слово «улучшать», применительно к человеческому сообществу:

В этой строке вполне можно увидеть отражение того эпохального порыва, который побуждал людей верить, что человечество находится на пути ко все лучшему, все более разумному и свободному будущему и что это будущее даже можно предначертать. Один из образцовых примеров — «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума», написанный Кондорсе в 1793 году. Там автор формулирует (в последней главе) оптимистическое резюме своей исторической теории:

Настанет, таким образом, момент, когда солнце будет освещать землю, населенную только свободными людьми, не признающими другого господина, кроме своего разума; тираны и рабы, священники и их глупые или лицемерные орудия будут существовать только в истории, и на театральных сценах^[10].

По иронии судьбы Кондорсе, когда писал это философское исповедание веры, прятался в Париже от якобинцев, которые собирались его гильотинировать как приверженца жирондистов, — а вскоре был схвачен преследователями и действительно умер^[11]. Так что процитированное выше пророчество стало его непреднамеренным завещанием. Представление о прогрессе как о всемирно-исторической категории уже не исчезало из философского и политического мышления; даже Кант в поздние годы вновь и вновь возвращался к этой идее, а Гегель и Маркс положили ее в основу своих теорий.

Так что в первой строке поэмы Галлера — «Пытайтесь, о смертные, долю улучшить свою», — написанной в 1730-е годы, можно было бы видеть предвосхищение концепции неудержимого прогресса человечества. Однако то, что следует после этой строки, в высшей степени двусмысленно. С иронической интонацией человечеству предлагается использовать все средства искусства, техники и природы для того, чтобы роскошно украсить окружающий мир: чтобы появились фонтаны в садах, коринфские колонны, персидские ковры на мраморных стенах, экзотические «птичьи гнезда» как деликатесы на золотых тарелках, жемчужины, растворенные в вине, налитом в бокалы из благородных камней, нежная музыка при засыпании, трубные сигналы при пробуждении, ровные дороги, обширные (величиной с целые страны) охотничьи заповедники. И когда все это появится, тогда — да, что же произойдет тогда? А произойдет вот что: «Останетесь бедными в счастье, от бед не избавит вас роскошь».

Итак, улучшение состояния общества, по мнению Галлера, сводится к умножению роскоши, удовольствий и расточительства. Эти блага, как он считает, вполне достижимы, но они оплачиваются внутренней неудовлетворенностью и всякого рода бедами. Начальная строка, значит, представляет собой лишь риторическую стартовую площадку, которой Галлер пользуется, чтобы развернуть широкую панораму уже существующего добродетельного и счастливого общества. Императив «Пытайтесь… долю улучшить свою!» нацелен, следовательно, не в будущее. Прогресс, который здесь подразумевается, — это шаг назад, в некий старый порядок, который еще сохраняется где-то на обочине магистральной дороги человечества; этот удачный порядок остается лишь перенять. В то время как все позднейшие создатели историко-философских теорий оперируют утопическим представлением об отдаленной цели всемирно-исторического развития — «Настанет, таким образом, момент…», — Галлер объявляет, что утопия уже реализовалась. В то время как эти теоретики проектируют более или менее линеарную перспективу в будущее, к которому должен стремиться прогресс, Галлер отгибает временную ось назад, в настоящее, точнее: в некое старое время, которое все еще длится в горных долинах. Вся оставшаяся часть поэмы служит подтверждением такой возможности посредством личного свидетельствования.

Как на картине «Готардская почта» становится зримым наложение друг на друга различных временных структур, аналогии которым можно обнаружить в темпоральных структурах тогдашней цивилизации, так же и Галлер создает парадоксальную модель прогресса как упорного сохранения уже существующего, как улучшения, осуществляемого посредством отказа от изменений или даже движения вспять. При этом прежде всего он обращается к мифологическим представлениям о ходе всемирной истории. Он с детства читал античных авторов и знает рассказы о золотом веке, когда всё в райском мире было хорошо, а потом началась деградация, приведшая сперва к серебряному веку, позже к бронзовому и наконец к железному. В железном веке, то есть сегодня, господствуют ложь и обман, убийство и война, злоба и разрушение — даже в отношениях между родителями и детьми, мужчиной и женщиной. Об этом когда-то рассказал Овидий, в начале «Метаморфоз». Галлер тоже сперва пересказывает эту древнюю грезу о золотом веке, «когда мед с молоком изливались густыми струями, / и даже ягненок заблудший спокойно спал вместе с волками». Но потом он сразу совершает скачок от сказки к исторической реальности. И хотя в настоящем это мифическое, окрашенное фантазией счастье присутствует не в такой форме (напоминающей о «стране лентяев»), в какой его воспевали поэты, тем не менее, в первой строке четвертой строфы Галлер отваживается высказать мысль, с которой будет связано всё последующее: «Вы у Природы учились, не забыт вами век золотой!» Иными словами: есть люди, которые и сегодня живут в золотом веке. В первой редакции поэмы (а педантичный Галлер, публикуя позднейшие редакции, всегда приводил в длинном Приложении и все ранние варианты, то есть как бы постоянно осуществлял историко-критическое издание собственных работ) еще отчетливее видно, что под учениками Природы имеются в виду жители швейцарских горных районов:

Далее картина уточняется: правда, люди здесь живут в суровых природных условиях, поблизости от вечного льда, с длинными зимами и короткими веснами, но эти климатические неудобства и скудное питание приводят к тому, что здешние жители больше довольны тем, что имеют, и острее ощущают счастье, сопряженное с бытием как таковым. Ибо источник всех грехов — чрезмерное изобилие. Поскольку же в горах чрезмерного изобилия нет, здесь нет и зависти, нет неудовлетворенности; каждый имеет только то, что необходимо, и не стремится иметь больше; все люди равны и свободны в этой простой жизни, и все, молодые и старые, проводят свои дни в состоянии постоянного, первозданного довольства.

Не бог весть какая сложная мысль, с трудом упакованная в стихи: она противоречит всему нашему жизненному опыту, и я вполне могу понять читателя, которому эти обстоятельные вирши также и в содержательном плане покажутся несносными.

Галлер провозглашает революционные лозунги

Но вот что интересно: это смелое заявление о будто бы безупречном счастье швейцарских горных крестьян задело самый чувствительный нерв тогдашней эпохи. Ведь если утверждение Галлера соответствует действительности, то все пороки настоящего: голод и эксплуатация, господство князей, знати и Церкви, принудительные браки по расчету, преступления и тюрьмы, болезни, войны и массовые смерти, — всё это объясняется отпадением от образа жизни швейцарских горцев. Этот образ жизни Галлер характеризует тремя понятиями, которые относятся к ключевым словам XVIII столетия: природа, разум, свобода. Пока еще никто не догадывается, какую взрывную силу обретут эти три понятия в ближайшем будущем, но сама поэма становится своего рода двигателем, запускающим новый процесс. Если вспомнить, что слова «природа», «разум» и «свобода» — как лозунги — вскоре изменили мир и привели к падению Старого режима, станет понятно, какая скрытая революционная энергия содержалась в созданном Галлером описании реально существующего народа, который, дескать, живет, руководствуясь исключительно этими понятиями. Когда вышла поэма Галлера, Руссо еще не написал ответы на два вопроса, за лучший ответ на которые Дижонская академия обещала дать премию, еще не подорвал убежденность своих просвещенных современников в том, что прогресс искусства и науки автоматически приводит и к нравственному совершенствованию человечества^[12]. Тогда Руссо еще не заявил, что плачевное неравенство среди людей возникло в результате разделения труда, из-за того, что одни могли теперь присваивать плоды труда других и в результате пропасть между нуждой и роскошью достигла крайних пределов^[13]. Идеи, которые Руссо развивал в своих трактатах, непосредственно перешли в тезисы революционеров 1789 года. О стихах Галлера этого сказать нельзя. Но Галлер подготовил терминологию, которой потом воспользовался Руссо. Галлер первым проложил путь для стилизации природы как пространства Блага и Спасения; он сделал природу безусловным мерилом также и для нравственного порядка в человеческом обществе. «Альпы» были переведены на французский в 1750 году; когда Руссо писал трактат «Об общественном договоре», около 1760 года, поэма Галлера пользовалась в Париже широкой известностью и многократно восхвалялась.

Картина, нарисованная Галлером, достаточно систематична. Это не просто сновидческое изображение «совершенного мира», если воспользоваться выражением, которое сегодня стало общим местом, но скорее затемняет, нежели проясняет смысл того, что имеется в виду. В панораме, созданной Галлером, удивляет отсутствие каких бы то ни было религиозных и государственных институтов, а также законов, регулирующих совместную жизнь представителей разных полов. Природа, разум и свобода — вот высшие инстанции; их невозможно было бы соединить с должностными инстанциями и законами. Галлер, который позднее страдал от мучительной набожности и которого, поскольку он был одним из величайших естествоиспытателей своего времени, преследовали сознание собственной греховности и страх перед неумолимым Богом, здесь, в поэме, еще предстает перед нами как ничем не отягощенный свободный мыслитель. Только поэтому ему удалось изобразить мир, в котором, как кажется, все грезы Просвещения давно стали реальностью:

То есть автор отвергает стремление к собственности и богатству, признавая только то, что кажется правильным разуму и что одновременно является естественной потребностью неиспорченной природы. А дальше говорится:

Это уже напрямую касается структуры общества, «разграничений» между классами. Высказывание направлено против «коварной гордости» правящего класса, которому удалось объявить свои грехи признаком особого благородства и подчинить себе бюргеров, в нравственном отношении достигших более высокого уровня. Поэтому сразу после этих слов возникает ключевое слово «свобода», понимаемое в политическом смысле:

То, на что намекает примечательный последний стих — что здесь даже любовь не подчинена давлению со стороны общества, — чуть позже формулируется более развернуто:

Иными словами: в то время как в других странах браки заключаются в соответствии с общественным положением и состоянием жениха и невесты, здесь в счет идут только человеческие заслуги, и такая любовь предполагает полное равенство партнеров. Заключение брака, мотивированное семейными интересами, в подобной ситуации немыслимо. Об этом прямо говорится в красивом двустишии:

Молодые люди влюбляются, находят путь друг к другу очень быстро. Для любовных историй, которые могли бы стать материалом для литературы, здесь, похоже, нет места. Потому что любовный роман протекает приблизительно так:

К сожалению, Галлер не дает примечания к этим строчкам, которое подтвердило бы документальную достоверность такого изображения альпийской любовной жизни. Но, наверное, и к ним можно отнести то, что он говорит о своем описании крестьянских состязаний: «Вся эта сцена написана в соответствии с реальностью». Галлер, несомненно, имел в виду определенный обычай, так называемый кильтганг, с которым безуспешно боролась церковь. Парни навещали по ночам незамужних девушек. Парень залезал к девушке в комнату через окно, и она его пускала, если он ей тоже нравился. При этом часто возникали жестокие драки между соперниками. В раннем творчестве Иеремии Готхельфа мотив кильтганга играет значительную роль; Готхельф осуждал этот обычай как безнравственную практику, которая часто имела для молодых женщин трагические последствия. Галлер же, как кажется, совершенно не отягощен соображениями нравственного свойства, что опять-таки свидетельствует о свободомыслии этого молодого ученого и поэта.

Напрашивается вопрос: если политическая значимость этой реализовавшейся утопии столь очевидна, то как обстоит дело с политическим сознанием самих альпийских жителей? Ограничивается ли оно чисто инстинктивными предпочтениями? Галлер описывает этот мир горных деревень как свободную от науки зону — «Правда, ученость здесь не торгует бумажным товаром», — но молодые люди все-таки узнают то, что им следует знать об истории и политике, от мудрых старцев. Один из таких стариков — «Он успел пожить в прежнем мире: восемь десятков лет / Дух его сделали сильным, а согнули разве что тело» — рассказывает молодым о «предках-героях» и их доблестных сражениях. Другой объясняет нынешнюю политическую ситуацию в пределах Европы. И тут мы сталкиваемся со строфой, которая за семьдесят пять лет до появления шиллеровского «Вильгельма Телля» уже сформулировала идеологию Швейцарии. Причем никто не вправе утверждать, будто сегодня эта идеология утратила актуальность.

Хотя никто этого обычно не замечает, Галлер здесь отождествил мир горных деревень, который прежде противопоставлялся городам и равнинным частям Швейцарии, со всей Швейцарской Конфедерацией. Это — ловкий трюк, воспроизводимый в публичных дискуссиях вплоть до сегодняшнего дня. Старая Конфедерация, которая в 1798 году столь плачевно развалилась и на многие годы стала государством-сателлитом Франции, несомненно была — как властная структура и как система эксплуатации — полной противоположностью той цивилизационной модели, которая, если верить Галлеру, существовала в альпийских долинах. В городах властвовали патриции и ремесленные цехи; города управляли прилегающими сельскими местностями с помощью ландфогтов, имевших резиденции в укрепленных бургах. И обширные области сегодняшней Швейцарии были так называемыми общими владениями, то есть они, как колонии, управлялись старыми областями — опять-таки через посредство ландфогтов, сидящих в укрепленных бургах. Что ландфогта (имея в виду фигуру легендарного Геслера^[14]) считают воплощением всего не-швейцарского и что вместе с тем эта должность была неотъемлемой частью старой Швейцарии — одно из многих противоречий в истории нашей страны. Еще и сегодня изоляционисты называют страны Европейского Союза ордой ландфогтов.

Здесь важно отметить, что молодой Фридрих Шиллер, еще будучи студентом Военной академии герцога Карла-Евгения Вюртембергского^[15], с воодушевлением читал Галлера. Сохранились сведения, что он, взобравшись на стол, декламировал своим товарищам строфы из «Альп». Шиллер, следовательно, впервые познакомился с моделью свободного общества, организованного по законам природы и разума, именно благодаря Галлеру. Галлеровская модель основывалась на тех же фундаментальных понятиях, которые на протяжении всей жизни Шиллера были определяющими и для него лично, и для его творчества: разум, свобода, природа. А поскольку сам Шиллер никогда не путешествовал по Швейцарии, никогда не изучал ее — на месте — так внимательно, как это делал Гёте во время своих швейцарских поездок, он не понял, насколько искусственна и сколь мало соответствует действительности нарисованная Галлером картина изолированной страны, отгороженной от внешнего мира «снегом покрытыми стенами» (beschneyte Mauern). Шиллер имел перед глазами именно эту картину, когда писал своего «Вильгельма Телля»: пьесу, которая определила характер швейцарской идеологии — вплоть до настоящего времени — и на разных этапах вновь и вновь эту идеологию укрепляла.

Почему этот ученый фальсифицирует действительность?

Невольно спрашиваешь себя: как же Галлер — ученый-естествоиспытатель, который не только изучал мир растений, но и стократно производил вскрытие человеческого тела, значительно расширил знание анатомии и физиологии, особенно кровообращения и кровеносных сосудов, — мог прийти к столь причудливому соединению эмпирического представления об альпийской Швейцарии с фантастической моделью совершенного общества? Он ведь наверняка наблюдал такие явления, как многочисленные болезни, изнурительная бедность, высокая смертность детей и рожениц, и видел, что счастье этого горного населения в действительности весьма ограничено. Он не мог не знать, что сыновья этих бедствующих семей не находят для себя заработков на родине и вынуждены, в качестве наемников, участвовать во всех европейских битвах. Достаточно прочитать по несколько страниц из двух самых впечатляющих автобиографий, написанных детьми швейцарских горных крестьян, — жизнеописания Томаса Платтера^[16], жившего в XVI веке, и Ульриха Брекера^{title="">[17]}, современника Галлера, жившего в XVIII веке, — чтобы понять, насколько грубую идеализацию представляет собой поэма «Альпы».

Так почему же Галлер, будучи ученым, нарушает правила научной достоверности? На то имеется несколько причин, которые становятся понятными только в своей совокупности. Уже у Иоганна Якоба Шейхцера, чьи работы Галлер читал и с которым был лично знаком, «альпийский человек» (homo alpinus) предстает в стилизованном виде, как естественное первобытное существо, обладающее великолепной телесной конституцией. Шейхцер, который пытался доказать достоверность библейского рассказа о Потопе средствами геологии и в качестве свидетельств привлекал главным образом ископаемые останки животных и растений, придерживался мнения, что жители Альп все еще пребывают в состоянии первых людей после Потопа, то есть их не затронула позднейшая деградация. Этим же он объяснял их свободолюбие и практикуемую ими демократию. Поразительная теория о естественном состоянии: она находится где-то посередине между резко негативной оценкой такого состояния у Гоббса и просветительскими взглядами Руссо; в оригинальности ей, во всяком случае, не откажешь. Даже если сегодня это кажется чепухой, в свое время она была достойной попыткой подкрепить учение Церкви естественнонаучными средствами и воспрепятствовать разрыву между религией и наукой, который тогда уже намечался в сознании наиболее проницательных мыслителей. Молодой Галлер, не разделявший представлений Шейхцера о Потопе, все-таки мог увидеть в учении о homo alpinus научное подтверждение своей идеи, что в швейцарских горах будто бы до сих пор продолжается золотой век^[18].

Эта идея была неотъемлемой частью подлинного замысла Галлера, который состоял как раз в том, от чего он предостерегал в первой строфе поэмы: в совершенствовании мира. Галлер хотел педагогически воздействовать на своих читателей в городах: подсунуть им картины альпийского рая и одновременно подвергнуть резкой критике ситуацию в этих самых городах. Изображенное в поэме счастье горцев должно было, так сказать, испортить горожанам их деликатесный супчик, отчетливо показав, как на самом деле обстоят дела в равнинных частях страны:

Что же касается тамошней политической ситуации, то она, по мнению Галлера, просто ужасна:

Правда, жители города Берн (а Галлер относился к одному из правящих там родов) не могли принять сказанное на свой счет, поскольку князей у них не было; тем не менее, режим «милостивых господ», как называли себя патриции, никогда не колебался, если ради вразумления горожан приходилось отрубить голову непокорному подданному. В 1749 году, когда вышло четвертое издание поэмы Галлера, некоторые бернские горожане попытались посредством введения новой конституции вернуть старые демократические права. Об их тайных встречах кто-то донес, главари — в том числе писатель и ученый Самуэль Хенци — были публично казнены. Эти события привлекли к себе внимание всей Европы; в Германии материалы для пьесы о Хенци собирал Лессинг, позднее опубликовавший ее фрагмент. Сам Хенци в свое время написал драму о Геслере, из чего следует, что легенда о Вильгельме Телле имела революционный потенциал задолго до Шиллера. Получается, что полемика Галлера против «городов» была вполне актуальна и в старом Берне, а что тамошняя элита тоже это сознавала, подтверждается тем фактом, что Галлеру до конца жизни так и не удалось занять в родном городе более или менее влиятельную должность.

Фантастическая картина Галлера ведет свое происхождение из античности

Итак, целью оптимистической поэмы об Альпах была резкая критика современности, решительное требование того самого прогресса (progrès), которому Кондорсе позже дал столь четкое определение. Художественные средства, которыми Галлер собирался достичь своей цели, для того времени были в той же мере само собой разумеющимися, в какой сегодня они кажутся странными. Это было обращение к античной литературе, актуализация классического образца. Когда-то новое литературное произведение получало свое оправдание уже потому, что возрождало к жизни греческий или римский образец, но мало кто из современных читателей поймет такое мое утверждение без дополнительных пояснений. У французов вокруг этого вопроса разгорелась легендарная дискуссия, в конце XVII века: Querelle des anciens et des modernes (спор «старых» и «новых»). Тогда значение античности — как образца для последующих эпох — одними яростно оспаривалось, другими горячо защищалось. У Галлера, кажется, не было никаких сомнений в безусловном авторитете греческих и римских классиков. Во всяком случае, его «Альпы» определенно создавались по лекалам «Георгик») Вергилия и «Второго эпода» Горация. То есть материал личных наблюдений был отлит в уже готовые — античные — формы мышления и повествования. Галлер и не пытается это скрыть. Он видит в таком методе работы не отсутствие оригинальности, а, наоборот, художественное достижение. Поэтому после последней строфы «Альп» он в примечании прямо ссылается на упомянутое выше стихотворение Горация. Это не жест смирения, означающий примерно следующее: я должен признаться, что, подобно вороне из басни, украсил себя чужими перьями. Наоборот, Галлер обращается к тем, кто, возможно, не заметил переклички с латинским источником: смотрите, мол, здесь я сравнялся с самим великим Горацием!

Эта последняя строфа представляет собой, с одной стороны, резюме всей поэмы об Альпах, а с другой — краткий пересказ уже упоминавшегося, очень знаменитого стихотворения Горация. Кто учил латынь, наверняка когда-нибудь переводил его начальные строки: Beatus ille qui procul negotiis / ut prisca gens mortalium /paterna rura bobus exercet suis. Это значит: «Блажен лишь тот, кто, суеты не ведая, / Как первобытный род людской, / Наследье дедов пашет на волах своих»^[19]. Галлер в заключительной строфе в последний раз обращается к жителям Альп с точно таким же увещеванием (заменив лишь «наследье дедов» на «поля, доставшиеся от умерших»):

Две последние строки отсылают к первой строке поэмы: «Пытайтесь, о смертные, долю улучшить свою». Они повторяют эффектное высказывание, что счастье альпийских жителей будто бы не может быть бо́льшим, потому что они уже достигли наилучшего из возможных состояний — состояния золотого века. Но применительно к целевой публике этот отказ от улучшения заключает в себе прямо противоположное требование: она-то как раз должна улучшить свое состояние — таким образом, чтобы оно приблизилось к «доле» жителей горных долин. Прогресс как движение вспять: призыв «Вперед!» истолковывается здесь как «Назад к истокам!» Консервативно или прогрессивно такое требование?

Античная «упаковка», в которую заключена поэма Галлера, отнюдь не безразлична для политической истории Швейцарии. Чтобы выразить мысль о счастливом состоянии населения горных районов, Галлер растянул «Второй эпод» Горация (стихотворение, занимающее около двух страниц) на тридцать шесть страниц своей поэмы об Альпах, однако при описании различных деталей он опирался на «Георгики» Вергилия. Этот автор описал жизнь крестьян в Древнем Риме, вплоть до мельчайших подробностей сельскохозяйственной техники, прибегая к обстоятельному гекзаметру, — с реализмом, который Галлер пытается воспроизвести в своем сжатом александрийском стихе. Так, Галлер втискивает описание различных способов обработки молока в Альпах в одну-единственную строфу, что сегодня курьезным образом завораживает нас, потому что усилия, потраченные в данном случае на сгущение речи, как бы зеркально отражают процесс приготовления сыра. Германисты, правда, давно объявили эти десять строк «непоэтичными». Но поскольку речь здесь идет о всемирно известном швейцарском продукте, эти строки имеет смысл процитировать. Они представляют собой уникальный образец национальной литературы:

С той же точностью, хотя и несколько элегантнее, Вергилий во второй книге «Георгик» описывает уход за виноградной лозой и заодно восхваляет счастливый покой крестьянской жизни, противопоставляя ему алчность и роскошь, характерные для городов. Сама модель мышления Галлера — насквозь античная.

Так что же, швейцарская греза об уникальном народе, который, отрезанный от мира горами, живет свободно, как его предки, время от времени убивает тирана или изгоняет наглых захватчиков, по большей же части мирно пасет стада и по вечерам охотно дудит в альпийский рог, — это все продукт античной культуры? Конечно, целиком и полностью. Поэма Галлера, которая придала этой грезе большую суггестивность и пережила новое рождение в «Вильгельме Телле» Шиллера, однозначно это подтверждает. Однако то, что произошло в XVIII веке, было предвосхищено еще в XV-м, в эпоху Ренессанса, которая, как известно, не только в искусстве и философии, но и в политике ориентировалась на античные образцы. Римский историк Ливий тогда был не только вновь открыт, но созданная им галерея римских героев и героических деяний стала несравненным резервуаром прообразов для политических действий и патриотических добродетелей. Связное изложение швейцарской истории, от ее истоков, началось в 1470 году, когда появилась «Белая книга Зарнена». За двадцать лет до того закончился Базельский собор. Он проходил под защитой Швейцарской Конфедерации — и привлек на территорию сегодняшней Швейцарии (на десять с лишним лет) значительную часть тогдашних европейских интеллектуалов. Ливий, один из кумиров гуманизма, в то время наверняка уже был широко известен в ученых кругах. В «Белой книге Зарнена» кратко излагается история Конфедерации — в таком же духе, как Ливий описывал историю Рима в своем состоящем из многих книг сочинении Ab urbe condita^[22]. По аналогии с этим сочинением зарненскую хронику — а также ее продолжения, которых становилось все больше, — можно было бы назвать Ab Helvetia condita^[23]: все они описывали историю начиная с самых истоков, как продолжающийся процесс, и уснащали ее многочисленными образцовыми историями о героях. Как поэма Галлера несла на себе отпечаток античности, так же обстояло дело и со швейцарской историографией, причем с самого начала.

Каждая культура прославляет свои истоки, даже если для этого их приходится сначала изобрести. Каждое государство культивирует историю своего основания, даже если для этой цели ее надо сперва сочинить. Материал берут там, где его находят, в случае необходимости даже заимствуют из письменных источников других народов, а потом связывают с отечественной устной традицией. Неотъемлемой частью истории основания государства, как исторического процесса, является создание истории основания государства как написанного текста. Большие хроники, рассказывающие о возникновении Швейцарской Конфедерации и ее дальнейшей судьбе, и самая значимая из них, огромный Chronicon Helveticum^[24] Эгидия Чуди (1505–1572), в своей функции укрепления чувства национальной общности являются центральным элементом становления швейцарского государства, политическим событием первостатейного ранга.

Своим обращением к Вергилию и Горацию Галлер укрепил самосознание швейцарцев. С помощью мифа о золотом веке он придал грезе о добром, свободном и счастливом народе, существующем в первозданном природном окружении — той грезе, которая носилась в воздухе со времен эпохи гуманизма, — неслыханную выразительность и силу пропагандистского воздействия. Галлер, как бы между прочим, показал и то, что эту грезу при необходимости можно очень просто расширить, перенеся с собственно альпийской зоны на всю Швейцарскую Конфедерацию. Негативная противоположность такой грезе — «большие города», как прибежища богатства, распутства и тирании; и в этом контексте уже у Галлера мелькает слово «Европа». Весомость проекта Галлера, которую нам сегодня трудно почувствовать, читая его циклопические стихи, сохраняется, не потерпев никакого ущерба, и в начале XXI века. Потому что и сегодня люди, которые живут поблизости от города, на комфортабельных виллах, соответствующих их привилегированному положению, воображают себя горцами по рождению, в своих модных деловых костюмах разыгрывают из себя политических доморощенных чудаков и за это получают аплодисменты от других таких же искусственно сконструированных горцев.

Когда идиллия взрывается

Представление о мирной пастушеской жизни на лоне природы, с откормленными коровами и козами, о сильных молодых людях, которые добиваются благосклонности красивых молодых женщин (и потом такие пары устраивают себе ложе любви в тени могучего дуба), относится к древнейшим игровым формам распространенной по всему миру литературной фантазии. Эта картина так глубоко укоренена в коллективном бессознательном, что к ней можно апеллировать в любое время. Кто сошлется на нее, будет понят тотчас же. Краткая форма такого искусства называется идиллией. Что именно швейцарец и современник Галлера, Соломон Гесснер^[25] из Цюриха, стал самым знаменитым по всему миру — для того времени — автором идиллий, неудивительно. В противоположность Галлеру, для которого важна была этнологическая достоверность, Гесснер в своих элегантных произведениях занимался чисто художественной игрой, легкой и парящей, как менуэт Моцарта. Однако и над идиллиями Гесснера, которые он собственноручно украшал затейливыми виньетками, витает дух швейцарской идеологии. Здесь она, правда, не вооружена бичом сатиры, не грохочет громами, как в политических проповедях Галлера, но все равно в ней можно расслышать определенное послание: посреди Европы имеется Аркадия, с которой весь мир должен брать пример. Швейцария тешит этим свое тщеславие еще и сегодня. И хотя в настоящее время идиллия, как литературная форма, осмеивается во всех средствах массовой информации (при том, что индустрия туризма продолжает жить этими идиллическими образами), на нее следует обращать самое пристальное внимание и изучать ее, где бы она ни выныривала. Потому что идиллия это не просто китч. Она обладает потенциальной динамикой. Политический и социально-критический потенциал подспудно присутствует в ней и способен порождать драматичные процессы. Идиллия может быть разрушена, сломана, взорвана. И тогда что-то начинает происходить. Тогда и насмешка над идиллией уже ничем не оправдана. «Готардская почта» Коллера показывает такую взорванную идиллию и позволяет догадаться о ее возможном драматизме. Идиллия, по своей сути, носит вневременной характер; однако в случае взрыва она вступает в конфликт с цивилизационным и историческим временем. И тогда дело не обходится без жертв.

Ключевой пример, показывающий драматизм взорванной идиллии, — первая сцена в шиллеровском «Вильгельме Телле». Мы находимся в красивом месте, на берегу Озера Четырех Лесных Кантонов, «напротив Швица». Возможно, в том месте, где сегодня располагается деревня Трайб. Еще прежде, чем поднимается занавес, слышен мелодичный перезвон коровьих колокольчиков. Значит, опять коровы, этот неизменный ингредиент швейцарского первозданного ландшафта. Пастух, рыбак, охотник поют о своей сельской жизни. Потом темнеет. Надвигается гроза. На озере вздымаются волны. И теперь — разрыв картины: вбегает некий человек. Он совершил убийство. За ним гонятся преследователи. Убийство внутри идиллии. У Галлера убийство — принадлежность городской жизни. Галлеровским крестьянам оно знакомо так же мало, как землепашцам Вергилия. Как когда-то первое — совершенное Каином — убийство словно скрепило печатью изгнание человечества из рая, так и теперь это кровавое деяние является радикальнейшим символом взорванной утопии у Шиллера. После упоминания убийства тотчас начинается стремительное развитие сюжета. И заканчивается эта интрига только тогда, когда двое других убийц, Телль и Паррицида, убийца добрый и убийца злой, встречаются и демонстративно расстаются навсегда. Можно сказать, что вся пьеса Шиллера стоит под знаком убийства внутри идиллии.

Национальная греза о народе, далеком от городов и живущем среди первозданной природы — свободно, мирно и разумно, — исполняет в новейшей истории Швейцарии ту же функцию, какую в Америке исполняет национальная греза о «фронтире», а в немецкой истории на протяжении долгого времени исполняла греза о едином рейхе, управляемом добрым императором. Понятие «рейх» сегодня утратило всякое значение, оно принесло людям слишком много несчастий; однако мечта об объединенной стране в разъединенной послевоенной Германии продолжала жить и в 1989 году почерпнула из старых резервов неодолимую силу. «Фронтир» в Соединенных Штатах Америки был реальностью. Мечта о едином рейхе в раздробленной Германии XIX века ориентировалась на конкретную политическую возможность. Идеология же Швейцарии всегда оставалась иллюзорной: она была, если воспользоваться кинематографическим термином, наплывом легенды об Аркадии и буколической литературной практики на совсем другую социальную и политическую реальность. Если такая идеология и в XXI веке продолжает влиять на внутреннюю и внешнюю политику Швейцарии, это показывает, какой огромной властью над коллективным бессознательным обладают подобные картины. Их можно высмеивать, ненавидеть, бороться с ними — но из голов наших соотечественников их так просто не выкинешь. Иеремия Готхельф однажды нашел для этой мысли наглядный образ. Мол, «очень наивно» верить, будто «Господь Бог держит в руке влажную тряпку и может за полчаса стереть все впечатления, которые сохранялись в сознании того или иного народа на протяжении многих веков»^[26]. Специфическая для Швейцарии проблема заключается в том, что другие страны давно приняли этот ее аркадский автопортрет и с воодушевлением подтвердили его достоверность. Поскольку такая картина принадлежит к мифологическому материалу, общему для всех народов, все поверили утверждениям Галлера, захотели поверить. Ведь Галлер объявил, что архетипическая греза осуществима; более того, давно осуществлена и каждый может сам ее осмотреть. Такое осматривание позже назвали туризмом.

Что самое успешное — на мировом уровне — произведение швейцарской литературы, «Хайди», можно прочитать как пародию на поэму Галлера, вполне логично. И что два романа Иоганны Шпири о Хайди еще и сегодня вдохновляют швейцарскую индустрию туризма, тоже прекрасно вписывается в общую картину. В то время как монументальная фигура Вильгельма Телля постоянно подвергается эрозии и только в периоды национальных кризисов каждый раз снова подновляется, Хайди (я бы сказал: удручающим образом) свидетельствует о живучести швейцарской идиллии. Может быть, так происходит потому, что сочиненная Шпири сентиментальная история прибавляет к основополагающей оппозиции между изолированным горным миром и бездушными большими городами дополнительные эзотерические элементы. Девочка-инвалид из города, попав в Альпы, за короткое время исцеляется. Случившееся с нею несомненное чудо — подобное евангельскому «встань, возьми постель твою и ходи» (Иоанн 5:8) — соответствует религиозному аспекту грезы об истоках Швейцарии. У Галлера мы этого аспекта не найдем. Однако, как показал Томас Майссен^[27], такого рода религиозные фантазии были распространены еще в XVI веке, а в патриотических песнях XIX века присутствуют очень часто, находя выражение главным образом в мысли, что Бог лично подарил швейцарцам горы, чтобы защитить их от врагов. «Вал Господень», так называются горы в старых гимнах страны, хотя Швейцария никогда не располагалась внутри горного кольца и уж скорее лежит, совершенно беззащитная, вокруг гор. По иронии судьбы дискурс о будто бы неприступной защитной горной стене по-настоящему начал разворачиваться уже после того, как в наполеоновскую эпоху войска европейских держав — французские, русские, австрийские — вторглись в Швейцарию, оккупировали ее и превратили в одно-единственное, хоть и сложно структурированное, поле сражения.

Если страна носит в душе — как мысленный образ своей цивилизационной динамики — фронтир, то есть грезу об отправлении в дорогу и захвате новых земель, в конечном счете о завоевании мира, значит, она безоглядно ориентируется на какие-то цели в будущем. Дескать, что произойдет, то и будет правильным. Но если страна грезит лишь о счастливой земле предков, которые мирно жили вдали от городов и князей, «в своем кругу», не подвергаясь эксплуатации и никого не эксплуатируя, то любое будущее представляется такой стране угрожающим. Дескать, правильно то, что происходило когда-то прежде.

Так звучит часто цитируемое двустишие из политической сатиры Альбрехта фон Галлера «Испорченные нравы». Оно очень убедительно показывает, что прогресс при такой оптике обретает двойное лицо. Норма и мера пребывают в прошлом. Но не значит ли это, что каждый шаг вперед рассматривается как шаг назад? А подлинное будущее — как лежащее позади? Цивилизационные процессы при таком взгляде на них утрачивают однозначность. Пророки будущего превращаются в тех, кто предостерегает от будущего. Историческое развитие Швейцарии в Новое и Новейшее время определяется этим имманентным напряжением, литература — тоже. Поэтому в 1847 году дело дошло до гражданской войны. Если бы великие державы не удержались тогда от соблазна вмешаться, Швейцария как самостоятельное государство могла бы прекратить свое существование. К победителям принадлежала и партия того самого Альфреда Эшера, который на ближайшие тридцать лет получил свободу действий, чтобы превратить Швейцарию в современное индустриальное и банковское государство. Он придал развитию страны опьяняющий динамизм, и его деятельность продолжалась до тех пор, пока враги и фальшивые друзья не подставили ему подножку. На открытие Готардского туннеля, которое должно было стать венцом всей его карьеры, Эшера не пригласили. Подобно злополучному теленку перед готардским почтовым дилижансом, изображенному для него прославленным художником Коллером, теперь и сам Эшер стал жертвой прогресса.

Готфрид Келлер показывает трещину, проходящую через прекрасную Швейцарию

К «попутным» достижениям Альфреда Эшера можно отнести и то, что он многократно спасал своего ровесника Готфрида Келлера (всякий раз, когда тому, как писателю или как бюргеру, угрожал крах), чем помог немецкой литературе обрести одного из ее величайших рассказчиков. Не один Эшер этим занимался, но без него такое вряд ли бы удалось. Медлительный, в деловом смысле совершенно беспомощный Келлер, который мог десятилетиями обдумывать какое-то сочинение, не записывая ни единого слова, с восхищением, но не без недоверия, следил за чудовищно бурной активностью дружественного ему мецената. В то время как Готхельф часто испытывал ненависть к Эшеру, которого называл «полководцем материального мира»^[29] и «директором-диктатором»^[30], опасения Келлера основывались на том, что он всегда сознавал двойственность прогресса, и с годами это вылилось в мрачный пессимизм. В результате Келлер, который умел с вакхическим пылом прославлять природу и не отделимые от нее патриотические праздники, в поздний период творчества достиг устрашающего мастерства в изображении взорванной идиллии. В глубоко скептическом романе его старости, «Мартине Заландере», это нашло воплощение в почти сюрреалистической сцене. Сцена разыгрывается на одном из таких праздников, которые когда-то были для Келлера самой радостной формой функционирования только что родившейся политической Швейцарии и для которых он писал великолепные песни, например ту, которой открывается последняя новелла сборника «Люди из Зельдвилы»:

Тот, кто поет это, отправляется на певческий праздник. Песня не ахти какая, но в последней строфе все же слышится неповторимый келлеровский тон, и еще мы различаем в ней отголосок той грезы о райской жизни, которую Галлер когда-то связал с идеей Швейцарии и которую в какие-то периоды своей жизни разделял и сам автор «Зеленого Генриха»:

Так вот, Мартин Заландер, герой упомянутого романа, будучи уже человеком зрелых лет, сохранил наивно-восторженное, на грани с глупостью, отношение к Швейцарии и не замечает трещин, которые то и дело появляются на поверхности сложившейся в его уме красивой картины, свидетельствуя об угрозе финансовой катастрофы. Однажды он сидит — по-юношески воодушевленный — на одном из народных праздников, которых в последнее время стало так много, что скоро вообще будет непонятно, кто в этой стране еще работает. Как говорится в романе, «он полагал в новой своей юности насладиться цветением отчизны»^[31]. И поначалу его воодушевление кажется оправданным. Келлер демонстрирует это в чудесном эпизоде с легким религиозным оттенком. Поблизости от Заландера, который в праздничной зале сидит за длинным столом, стоит роскошный кубок. И здесь речь рассказчика переходит в ту удивительную прозу, где всё остается совершенно конкретным, но вместе с тем как бы вибрирует от дополнительных смыслов:

Вечернее солнце, аккурат заглянувшее в праздничную залу, отразилось в золоченой внутренности большого почетного кубка, который стоял перед ним, только что наполненный красным вином, и блеск золота неописуемым волшебством осиял прозрачную пурпурную влагу.

Мартин вперил свой взор в искристое красочное зрелище, которое, внезапно явившись с ясного неба, словно запечатало его помыслы пламенным сургучом.

Это похоже на маленькое земное чудо. Кубок словно переместился с церковного алтаря на алтарь отчизны, и в нем возникает цветное отражение лица патриотически настроенного человека. В процитированных строках нет ничего, что побуждало бы усомниться в прекрасном смысле «неописуемого волшебства». Дальше такое впечатление еще более усиливается и приобретает сверх того налет эротизма:

Красноватый отблеск из кубка пробежал даже по его восхищенному лицу, что заметила сидевшая напротив милая дама и сказала ему об этом, попросив не шевелиться, потому что это очень его красит.

Но тут-то и начинается — задолго до того, как это замечает читатель, — расколдовывание. Оно тем более смущает нас, что поначалу воспринимается как дальнейшее усиление положительного эффекта.

Польщенный, он на секунду-другую замер, покуда отблеск не заиграл на лице, как и вино в бокале. Ведь по длинному узкому столу пробежало легкое сотрясение, и содержимое бокала тоже встрепенулось.

Сотрясение возникло оттого, что двое полицейских в цивильном платье неожиданно предложили одному из участников застолья встать и пройти с ними, а тот отказался, и шаткий стол получил толчок, когда полицейские, взявши мужчину под руки, принудили его встать. Он побледнел и покорно последовал за ними, потупив взор и украдкою снимая с черного костюма всяческие отличия — розетки, банты и серебряные либо позолоченные эмблемы, одну за другой.

Позже распространяется слух, что этот уважаемый человек и усердный посетитель праздников совершил крупные хищения. Он подготовился к бегству за океан, однако, не удержавшись, решил напоследок посетить праздник еще раз. Его случай — один из десятков таких же, всплывающих на свет ежедневно. Волна обманов и коррупции захлестнула Швейцарию и резко контрастирует с многочисленными патриотическими праздниками.

Таково самое изысканное из когда-либо созданных описаний трещин, которые проходят через швейцарскую идиллию. Разительную силу изображение этой трещины обретает за счет того, что автор поначалу с подлинным душевным подъемом пускает в ход все средства своего восхваляющего действительность искусства и буквально убаюкивает нас грезой о прекрасной отчизне. Потом «легкое сотрясение» пробегает по «длинному узкому столу», заставляя «встрепенуться» содержимое бокала, отчего отблеск падает и на лицо Заландера. Это — наислабейшее из возможных колебаний материи; собственно, всего лишь мерцание, которое можно было бы понять и как проявление жизненной энергии. До тех пор, пока задержание мошенника не покажет, что в данном случае не что иное как общественный кризис Швейцарии заставляет идиллию сотрясаться в столь изысканной форме. Как когда-то, в свой оптимистический период, Келлер заявил, что в этой стране всё оживляется политикой — «потому что сегодня всё является политикой и связано с ней, начиная от наших кожаных подметок и кончая самой верхней черепицей на крыше»^[32], — так же и теперь он наглядно показывает, что исчезновение в Швейцарии сознания собственной политической и экономической ответственности есть не просто случай, касающийся отдельных мерзавцев, которых можно отправить в тюрьму, но именно трещина, которая тянется через всё, раздражает и заражает всё вокруг, превращая Целое в больной организм.

Среди подготовительных материалов к «Мартину Заландеру» сохранилась одна поразительная заметка. Измученный противоречием между многочисленными праздниками стрелков, певцов и гимнастов, с одной стороны, а с другой — социально-политическим кризисом в стране, Келлер планировал сам появиться в романе в качестве действующего лица, на одном из таких праздников, и выразить сожаление о своих прежних восторгах, о том, что и он когда-то вносил свой поэтический вклад в создание образа прекрасной отчизны:

Автор по случаю очередного праздничного надувательства изображает себя самого как кающегося бывшего воспевателя и распространителя такого образа жизни. Старый человек, который идет сквозь толпу и сожалеет о когда-то написанных им песнях^[33].

Эту сцену он так и не включил в окончательный текст. Роман и без того получился в достаточной мере лишенным иллюзий. Но всякий, кто знает, какое счастье Келлер когда-то испытывал, наблюдая за первыми шагами новорожденной Швейцарии, как она давала ему в его нелегкой жизни опору и смысл, как пробуждала желание воспевать ее в песнях, может воспринять эту заметку только с печалью и сочувствием. Красивое двустишие: «В отчизне нынче пир горой, / Безгрешный царит тарарам», которое Келлер когда-то написал на шуршащем знамени Швейцарии, теперь обрело оттенок горькой иронии и стало означать нечто противоположное. Наверное, ни в одном произведении Келлера нет более печальной фразы, чем этот крошечный, набросанный на карточке автопортрет: «Старый человек, который идет сквозь толпу и сожалеет о когда-то написанных им песнях».

Миф об истоках продолжает жить в своих элементах

Правильно то, что происходило когда-то прежде. — Что произойдет, то и будет правильным. — Могло бы возникнуть искушение: приписать эти фразы, как лозунги для избирательных кампаний, двум основополагающим политическим позициям. Одна позиция консервативно-охранительная, другая — прогрессивная и нацеленная на изменения. Одна по отношению к прогрессу враждебная, другая — дружественная. И поскольку таким образом перед глазами у нас возникает схема полярных противоположностей, напрашивается мысль, что схему эту можно совместить с наглядной противоположностью между правыми и левыми силами. А что если того, что происходило когда-то прежде, теперь уже нет, но в конечном итоге оно снова произойдет, — что случится тогда с красивой системой? Если говорится: «Правильно то, что произойдет, но произойдет то, что происходило когда-то прежде», — следует ли называть такое утверждение консервативно-прогрессивной или прогрессивно-консервативной позицией? На самом деле история показывает, что великие переломы, как правило, осуществлялись под лозунгом: «Назад к истокам!» Поскольку ход истории переживается людьми преимущественно как процесс распада, как предательство по отношению к ценностям какого-то лучшего прошлого (когда бы оно ни имело место), всякая попытка улучшения существующей ситуации рано или поздно соединяется с требованием возвращения к более праведным предкам. Поэтому первоначальное христианство, радикальность самого Иисуса остаются занозой в теле утвердившихся церквей. В сфере политической фантазии этому соответствует, например, киффхойзерская сага, предполагающая, что император Фридрих Барбаросса будто бы не умер, а все еще спит в одной из пещер горного массива Киффхойзер в Тюрингии. Император сидит за каменным столом, и его рыжая борода за истекшее время успела прорасти сквозь стол. Но когда-нибудь император вернется, и тогда начнется новая эпоха немецкой истории. Швейцарский вариант этого предания — сага о трех Теллях, которые когда-то на лугу Рютли принесли клятву о взаимопомощи, а теперь спят в пещере Зеелисберга, но в какой-то момент проснутся, выйдут на свет и опять введут в испортившейся Швейцарии старые справедливые порядки. Такие истории, даже если сегодня они известны только исследователям саг, указывают на эмоциональную подоплеку политического действия. Чувства часто сильнее влияют на принятие решений, чем конкретные аргументы. Греза о все еще продолжающемся в швейцарских горах золотом веке — «не забыт вами век золотой!» — стала воплощением идеи добрых истоков и в любое время может быть предъявлена сомнительной современности в качестве ее мерила. Каждый из элементов этой грезы — ГОРЫ И СКАЛЫ, КРИСТАЛЛЫ, ЦВЕТЫ, ДИКИЕ ЖИВОТНЫЕ, ОРЛЫ, ГОРНЫЕ ТРОПЫ, АЛЬПИЙСКИЕ ЛУГА, АЛЬПИЙСКИЕ ХИЖИНЫ, РУБЛЕНЫЕ И КАМЕННЫЕ ДОМА, КРЕСТЬЯНСКАЯ ЖИЗНЬ, ОХОТНИКИ НА СЕРН, ГЛЕТЧЕРЫ, ВОДОПАДЫ, ЛАВИНЫ, КОРОВЫ И КОЗЫ, КОЛОКОЛЬЧИКИ, МОЛОКО И СЫР, НАРОДНЫЕ ОБЫЧАИ, САГИ, ДИАЛЕКТЫ, ОРУДИЯ ТРУДА, ОРУЖИЕ, ОДЕЖДА, СОСТЯЗАНИЯ, МУЗЫКА, ПЕСНИ, ПРАЗДНИКИ — способен символизировать целое и пробуждать комплекс чувств, выпивающихся в политические действия. Эти процессы никогда полностью не исчезали из «эмоционального хозяйства» политической Швейцарии. По-настоящему поставить их под вопрос могут только такие движения, которые противопоставляют грезе о «добрых истоках» столь же притягательную грезу о благой конечной цели: например, уже упоминавшееся пророчество Кондорсе или идею мировой революции с целью построения бесклассового общества. Если присмотреться именно к последней грезе, то поражает множество черт, сближающих ее с альпийской сказкой Галлера. Для марксистов цель всемирной истории — это «век золотой», по-своему не менее фантастичный, чем живущее в согласии с природой государство в альпийских горах. Обе концепции — чудовищные в своей голословности утверждения, далекие от какого бы то ни было научного обоснования и являющиеся продуктами наивного Просвещения, которое не желает ничего знать о варварской основе человеческой натуры. Обе они отмечены признаками религиозного обетования и потому притягивают к себе харизматических персонажей, стремящихся к личной власти: людей, которые умеют превращать растерянных современников в своих счастливых и исполненных религиозным пылом приверженцев.

Греза вступает в конфликт с техникой

Теленок, убегающий от готардского почтового дилижанса, — жертва того самого прогресса, который не только воплощен, но и прославлен в образе мчащейся упряжки из пяти жеребцов. Что адресат картины не знал, что ему делать с такой иллюстрацией к его собственному существованию, удивления не вызывает. Однако странная противоречивость этой картины обладает большей силой исторического высказывания, чем обладало бы изображение мчащегося на всех парах поезда. Потому что в стране, политическая фантазия которой питается альпийскими сказками, неизбежно должны возникать конфликты между грезой об истоках и техническим прогрессом. Три идеи, на которых зиждилась утопия Галлера — природа, разум и свобода, — не содержат элемента ориентации на будущее, который способствовал бы прогрессивному изменению существующей цивилизации. Возможность неслыханного преобразования мира посредством наук и техники (их практического приложения) в такой модели не только не заложена, но там, где она все-таки проглядывает, истолковывается как примета гибели, как зло. Но если посмотреть на всё это с исторической точки зрения, греза Галлера о продолжающемся блаженном состоянии возникла именно в тот момент, когда естественные науки вытеснили последние остатки магического и мифологического толкования мира и не только посвятили себя не скованным никакими предрассудками исследованиям, но и тут же начали использовать полученные результаты в товарном производстве. Когда Бенджамин Франклин, ровесник Галлера, сделал открытие, что молния это не самостоятельная сущность, а электрический феномен, он тотчас применил новое теоретическое знание на практике: изобрел молниеотвод и начал его пропагандировать. Такое, для нас само собой разумеющееся, переплетение естественнонаучных исследований, то есть теории, и прикладной технологии, то есть практики, в то время было новшеством. Оно стало плавным условием перехода к эпохе машинного производства и не только инициировало преобразование мира, в немыслимых прежде масштабах, но и привело к совершенно иному, чем когда-либо прежде, ускорению цивилизации. А главное, теперь существовало сразу две модели мировой истории. Одна принадлежала теологам и философам: она пыталась ответить на вопрос, куда ведет движение человечества — к вечно неизменному жалкому состоянию, для которого характерны войны и бедствия, многочисленные бедняки и малочисленные богатые люди, или же к миру и свободе для всех. Другая модель воплощалась в происходящем на глазах у всех и затрагивающем каждого человека неудержимом преобразовании мира посредством естественных наук и техники. Понятие прогресса все в большей мере ограничивалось рамками этого последнего процесса: прогресс мыслился как непрерывная мутация технической цивилизации. Сама же техника все теснее переплеталась с экономикой. Потому что техника, конечно, создает деньги, но, чтобы это происходило, сама нуждается в деньгах.

Критика прогресса так же стара, как и сам прогресс. В Швейцарии с ее навязчивой идеей альпийско-аркадских истоков уже изначально существовала возможность, которой воспользовался и Галлер: списывать все негативные явления на счет «больших городов» и «Европы». Вскоре туда «переселили» не только грехи и роскошь, но и все враждебные природе порождения технической цивилизации. Около 1900 года авторы «деревенских романов» превратили эту противоположность между городом и деревней в успешное литературное предприятие, участники которого, по иронии судьбы, сбывали свой товар преимущественно в самих больших городах.

Но существует другая критика технической цивилизации и ее связей с экономическими спекуляциями, которую нельзя объяснить ложными чувствами и сконструированными идеальными мирами, потому что она обязана своим возникновением неподкупному взгляду на настоящее. В литературе Швейцарии она играет значительную роль, ибо один из величайших швейцарских писателей, Готфрид Келлер, создал для нее мощный повествовательный прообраз, уже предвосхищающий всё, что — благодаря экологическим движениям конца XX века — в нынешнюю эпоху усвоено массовым сознанием и оказалось востребованным в политике. Тему той келлеровской новеллы, которую я имею в виду, точнее, выраженный в ней подход к природе и экономике, можно охарактеризовать ключевым словом «устойчивость [окружающей среды]» (.Nachhaltigkeit), но само это понятие нуждается в предварительной критике и уточнении.

Многие наши современники, чуткие к языку, сегодня недовольны инфляционным и часто чересчур эмоциональным использованием этого понятия. Охотно говорят и о том, что оно будто бы представляет собой дилетантскую адаптацию английского выражения sustainable/sustainability. Однако на самом деле nachhaltig/Nachhaltigkeit — это старое немецкое и швейцарское слово. В словаре немецкого языка братьев Гримм в качестве старейшего случая его употребления приводится цитата из Готхельфа. Ханс Г. Нутцингер, специалист по истории экономики из Касселя, указал на тот факт, что еще в 1713 году фон Карловиц, обер-бергтауптман из Саксонии, в книге о «разведении диких деревьев», то есть о лесном хозяйстве, требовал такого использования лесов, которое обеспечило бы их «постоянную иустойчивую (nachhaltende) сохранность»^[34]. Получается, что основополагающая идея, согласно которой в любом лесу можно использовать в хозяйственных целях лишь столько деревьев, сколько вырастает новых, чтобы постоянно сохранялся совокупный состав леса, достаточна стара. Она уже несколько столетий играет определяющую роль в немецкой и швейцарской культуре разведения лесов, причем в Швейцарии встречаются особенно драматичные варианты такой культуры — леса, которые служат для защиты от горных лавин. Этот конкретный смысл слова «устойчивость» (Nachhaltigkeit) подвергся размыванию в результате деятельности Международной комиссии ООН по окружающей среде и развитию, так называемой «комиссии Брунтланн»^[35], члены которой в 1987 году, в часто цитируемом докладе «Наше общее будущее», впервые ввели понятие «устойчивое развитие» (sustainable development). В таком расширенном варианте — «устойчивое развитие» — точное выражение стало расплывчатым модным словечком, которое сегодня бессмысленно используется и применительно к таким необновляемым энергиям, как нефть и природный газ. Поэтому те, кто недоволен повсеместным расплывчатым употреблением слова Nachhaltigkeit, правы; но виновато в этом не само слово.

Прогресс приводит к убийству гигантского дуба

Готфрид Келлер в новелле об убитом дереве с потрясающей силой изобразил неправильное и правильное отношение к природе. Лес был для него первозданным пространством, где он вновь и вновь искал убежища. Горы не имели для него особого значения. В лесах же вокруг Цюриха этот человек, в молодости прослывший неудачником и бездельником, чувствовал себя свободным от злых языков, которыми полнились узкие улочки цюрихского Старого города. И действительно, Келлер еще застал такие леса, которых сегодня больше нет. Между Цюрихом и Рейном тогда простирались дубовые леса, прославившиеся на всю Европу. Это были не первозданные леса, но леса, которые бережно культивировались на протяжении многих столетий. Каждый день туда выгоняли свиней, которые питались желудями. «Окорока растут на деревьях», гласит средневековая пословица. Когда стали выращивать картофель, потребность в желудях исчезла, зато вскоре понадобились сами дубы. Потому что с 1850 года в стране начался бум железнодорожного строительства, а для прокладки железных дорог необходимы шпалы, на шпалы же шла дубовая древесина. В то время срубали тысячи гигантских деревьев и заменяли их другими, быстро растущими видами. Но Келлер еще застал старые дубовые леса и создал им великолепный памятник, написав «Песню леса».

Для Келлера речь никогда не шла только о романтическом единении с природой, стилизованной под «пространство души». Он всегда смотрел на природу также и с экономической, и с экологической точки зрения. Примечательно, что именно такой способ видения оказался тесно связанным с самым остроумным изобретением Келлера: городком Зельдвилой. Этот городок — противоположность тому, за что его обычно принимают. Кто сегодня говорит о Зельдвиле и людях из Зельдвилы, имеет в виду олицетворение обывательщины, мелочность, скаредность, ограниченность и отсутствие фантазии. На самом же деле келлеровские зельдвильцы нарушают все нормы бюргерской любви к порядку. Они — расточители, любители удовольствий и праздников, ленивые, словно кошки, нежащиеся на солнышке, и такие беззаботно-безалаберные, что на них даже невозможно за это сердиться. Дожив лет до тридцати пяти, каждый из них неизбежно становится банкротом, после чего они отправляются в чужие края и там добиваются каких-то успехов или начинают удить рыбу, заниматься всякой другой ерундой и с грехом пополам живут — да, но как вообще они могут в такой ситуации выжить? Выжить они могут благодаря своим лесам. «Необозримые леса», как говорит Келлер, тянутся по горам к северу от Зельдвилы и принадлежат всем, а потому всем зельдвильцам зимой тепло, и сверх того городская община продает столько дров, что может на эти средства поддерживать и кормить потерпевших банкротство и обнищавших.

Изображая этот городок и его жителей, Келлер набрасывает картину докапиталистического островка, сохраняющегося посреди Швейцарии, которая всё в большей мере ориентируется на успех и развитие экономики. Для зельдвильцев же капитал означает не что иное, как возможность непосредственного удовольствия. Вместо того чтобы осмотрительно вкладывать капитал во что-то, чтобы быть бережливыми в духе протестантской этики Макса Вебера, они проживают неделю в свое удовольствие и только потом задумываются, как им жить дальше. Защищенные принадлежащими им «необозримыми лесами», они ведут счастливое существование бездельников — но возможно это исключительно потому, что они никогда не покушаются на, так сказать, основной капитал своих ресурсов. Они используют только то, что можно назвать ежегодными процентами. И поступают они так скорее инстинктивно, нежели по расчету, — просто потому, что так всегда обращались с общинной собственностью.

В 1856 году вышел в свет первый том сборника новелл «Люди из Зельдвилы», и лишь почти через двадцать лет, в 1874-м, — второй. Последняя новелла второго тома, то есть заключительный текст всего цикла, представляет собой эпическое повествование о конце двусмысленного благоденствия Зельдвилы. А поскольку зельдвильцы это большая компания любителей посмеяться, новелла о прекращении их несвоевременного образа жизни носит название «Утраченный смех». Новелла эта, с одной стороны, представляет собой любовную историю, а с другой — суровый анализ экономической и исторической ситуации. Герой новеллы, который носит красивое имя Юкундус Мейенталь, во всех отношениях является последним зельдвильцем: он милый, добродушный человек, а в смысле практических дел — неудачник. Только теперь времена изменились, и обширные леса уже не могут его спасти. Более того: именно потому, что он тревожится за судьбу лесов и хотел бы их сохранить, он обретает репутацию скверного торговца и терпит банкротство.

Конец маленькой зельдвильской утопии обусловлен тем, что теперь и зельдвильцы хотят вести свои дела так, как это происходит в ближнем Цюрихе, переживающем под руководством Альфреда Эшера сенсационный расцвет. Там буквально из ничего возникали железные дороги и новые банки, на протяжении какого-то времени во множестве создавались акционерные общества, одно за другим. После 1872 года начались финансовые спекуляции (я упоминал о них выше) в Германии и Австрии, но также и в Швейцарии, которая в то время уже не была «островом». Деньги подешевели, курсы акций неудержимо взлетали вверх, многие акционерные общества основывались исключительно для торговли бумагами, реальных ценностей в запасе они не имели. Впервые широкие круги бюргерства осознали, что разбогатеть можно мгновенно, что для этого даже не надо брать в руки молоток или пилу. Бум продолжался до 9 мая 1873 года, когда произошел крах Венской биржи. Это случилось в пятницу, она получила название «черной пятницы» и стала первым событием такого рода в истории. (Та другая «черная пятница» 1929 года, которая сегодня является именем нарицательным и в действительности была четвергом, получила название от нее.) От Вены новая зараза перекинулась на Берлин, от Берлина — на Нью-Йорк. Финансовые рынки обрушились. На протяжении последующих двадцати лет Европа не могла выбраться из экономической депрессии.

Когда это случилось, Готфрид Келлер как раз писал новеллу о конце Зельдвилы, и он включил только что разразившийся кризис в свое повествование. Гордая семья предпринимателей с берегов Цюрихского озера, из которой происходит жена Юкундуса, жестоко пострадала от кризиса; в результате этого несчастья разрушается, среди прочего, и брак последнего зельдвильца с красавицей Жюстиной. Маленькое банкротство Юкундуса отражается в более крупном банкротстве, которое, со своей стороны, является одним из проявлений всемирного экономического кризиса.

Готфрид Келлер, который рассказывает историю, а не пишет научную работу по экономике, обходится без изображения поистине адских сцен, наблюдавшихся на европейских биржах в 1873 году (хотя какой-нибудь новый Бальзак наверняка не прошел бы мимо такого материала). Зато он символически сгущает ситуацию, сосредотачивая внимание на одном-единственном фрагменте реальности: гигантском дубе. Уничтожение дуба символизирует уничтожение старых лесов, которое теперь началось и в Зельдвиле, а уничтожение лесов, в свою очередь, становится символом такой экономики, которая ради быстрого обогащения отказалась от унаследованного инстинктивного чувства меры, от заботы об устойчивости в строгом смысле этого слова.

Итак, эти новые зельдвильцы хотят уже не просто радостно жить: они хотят денег — как можно больше и как можно быстрее. Келлер: «Теперь начали падать столетние лесные деревья, сразу открывая градовым тучам доступ к виноградникам и полям»^[36]. Эта фраза указывает на причинно-следственную связь между грабительской эксплуатацией природы и природными катастрофами, связь, которая сегодня нам печально известна. Потом дело доходит до более молодых лесов, и «горные склоны» становятся «все более голыми». Тут-то и происходит самое худшее. Высокие деревья люди всегда время от времени срубали — чтобы использовать их для хозяйственных нужд и чтобы обеспечить возможность здорового роста для более молодых деревьев. Но теперь зельдвильцы срубают и распродают уже и молодую поросль. Келлер без обиняков говорит о «бойне деревьев». Песня леса смолкает. И посреди новеллы вдруг возникает образ мифической жертвы этого ложного прогресса:

На одном косо и остроконечно протянувшемся горном склоне, который назывался Вольфхартсгеерен, вырубили красивый кусок средне-высокого леса. Над этой группой деревьев с незапамятных пор возвышался могучий лиственный купол: тысячелетний, наверное, дуб, который называли Вольфхартсгееренским дубом. В старых документах он значился и под другими примечательными именами, которые указывали на то, что его крона, в то время молодая, купалась в лучах утреннего солнца еще в эпоху древних германцев. Теперь, когда лес вокруг повалили, а само это могучее дерево приберегали для особо выгодной сделки, дуб предстал во всей красе — как монумент, который ни один из земных князей и ни один народ ни за какие сокровища не мог бы возвести или хотя бы передвинуть на другое место. Десять футов в диаметре — таким был ствол в нижней части, а горизонтально отходящие от него ветви, которые, если смотреть на них с далекого расстояния, казались нежными хворостинками, вырисовывающимися на фоне неба, вблизи и сами ничем не отличались от могучих деревьев. С расстояния во много миль было видно этот древесный памятник, и многие люди приходили к нему, чтобы увидеть его вблизи.

Труднопроизносимое имя дерева соответствует его уникальности, а то обстоятельство, что у этого имени, по свидетельству различных источников, были и гораздо более древние предшественники, показывает, как упорно могучее дерево противостояло времени и бренности. Его овевает дыхание вечности, ему свойственно что-то божественное, в духе природных мифов. Потому многие люди приходят, чтобы увидеть это дерево, прикоснуться к нему и показать его своим детям; они поступают как пилигримы, приверженцы некоего природного культа.

Кто посягает на природу, посягает на республику

Новые зельдвильцы не сомневаются, что и это дерево должно быть продано. Они видят в нем только большое количество древесины. Юкундус же всем сердцем переживает нависшую над деревом опасность. И очень поучительно, что Келлер показывает: не только почитание природы является основой для таких чувств его героя, но и политические размышления. Юкундус пытается убедить сперва зельдвильцев, а потом и кантональное правительство, что дуб необходимо сохранить, и всякий раз он прибегает к аргументам, апеллирующим к интересам государства и граждан. Из этого в итоге получается маленькое пособие по федералистской политике, с критикой ее ограниченности:

[Юкундус] ясно осознавал, сколь хорошо было бы для общества сохранять таких свидетелей прошлого — как украшение страны, — предоставляя им и дальше за общий счет воздух, и росу, и клочок земли; и что сравнительно небольшая сумма возможной прибыли не идет ни в какое сравнение с невосполнимой внутренней ценностью такого украшения. Да только он не нашел заинтересованных слушателей; именно здоровье старого великана должно было стать причиной его гибели: люди говорили, что сейчас самое время получить максимальную прибыль; ведь если дерево вдруг заболеет, его цена сразу очень сильно понизится. Юкундус обратился к правительству, потому что хотел, чтобы сохранение отдельных красивых деревьев, где бы они ни находились, было предусмотрено в качестве общего принципа. Ему ответили, что государство владеет миллионами лесов и может по своему усмотрению умножить это число, но не имеет ни единого лишнего талера и ни малейшего права, чтобы купить на общинной земле какое-то дерево, которое собираются срубить, — и оставить его на месте.

Этот отрывок воспринимается нами как безобидная политическая комедия. Но он ясно показывает, с какой самоочевидностью в Швейцарии, еще в XIX веке, природа и политика связывались воедино. В то время как классическая и романтическая традиции стилизуют природу под внеобщественное пространство, превращая ее в место принципиально Иного, обретающее то райские, то демонические черты, у Келлера, хотя он глубоко почитает природу, она является еще и политической реальностью. В демократическом государстве политика охватывает всё. Она — не уродливая запретная зона посреди красивого мира, не малосимпатичная область, где спорят, что-то навязывают людям и вынашивают планы войны, но нечто такое, к чему причастен каждый отдельный человек. И если он хороший человек, это проявляется, среди прочего, в его политических действиях; если он мошенник, происходит то же самое. Поэтому у Келлера мифическое природное событие — существование тысячелетнего дуба — может и должно стать политически-значимым событием. Священному дереву от этого не убудет чести; наоборот, политика, встретившись с ним, либо останется нравственной, либо потеряет лицо и предстанет во всей своей алчной убогости. Швейцария, с ее грезой о «естественном» государстве в горах (основанном на принципах природы, разума и свободы), должна в политических действиях сохранять особое отношение к природе. Швейцария много раз подтверждала, что так оно и есть, но много раз и протестовала против такой необходимости. Пример подобного протеста — история с Вольфхартсгееренским дубом.

Трагедия жадности и неразумия развертывается своим чередом. Юкундус, чья политическая инициатива ни к чему не привела, следуя душевному порыву, сам покупает величественное дерево. Он «расчистил земельный участок и поставил скамейку под деревом, откуда открывался красивый вид на дали, и каждый хвалил Юкундуса за совершенный поступок и любовался таким зрелищем. Но с того самого момента каждый еще и пытался как-то использовать его к своей выгоде, обмануть». Юкундус ведь поступил вопреки своим экономическим интересам. Поэтому он приобрел репутацию ненадежного коммерсанта; люди перестали вступать с ним в деловые отношения, но тем упорнее стремились обвести его вокруг пальца. В конце концов Юкундус терпит банкротство. Все, что у него еще оставалось, он вынужден продать, в том числе и дуб. Это означает, что судьба дерева решена. То, как зельдвильцы его рубят — в подлинном смысле убивают, — превращается у Келлера в незабываемую сцену. Когда становится известно, что акция вот-вот начнется, народ устремляется к дереву и располагается вокруг него широким кольцом: «тысячи» людей, как говорит рассказчик. Все они охвачены «тревожным возбуждением», не понимая толком, почему. Речь, собственно, идет о публичной смертной казни, а такие события всегда разжигают любопытство. Но что здесь будет уничтожена невосполнимая культурная ценность, ценность также политическая, за которую несут ответственность все граждане, что в результате ущерб понесет вся страна — это, кроме Юкундуса, понимают только опечаленные читатели. Зельдвильцы, как кажется, совершенно невосприимчивы к подобным вещам. В наказание за это рассказчик, едва гигантское дерево падает, умаляет их, превращая в копошащихся насекомых:

Покупатель дерева тотчас направил к нему дюжину мужчин, чтобы высвобождать и подкапывать корни, и они возились с этим целых восемь дней. Когда дело наконец дошло до того, что дерево можно было повалить, вся Зельдвила устремилась на гору, желая увидеть, как дерево упадет, и тысячи людей расположились вокруг, предварительно обеспечив себя едой и напитками.

Крепкие канаты были укреплены в кроне, к ним приставлены длинные ряды мужчин, которые по команде принялись за эти канаты тянуть; дуб, однако, только слегка покачнулся, и пришлось еще на протяжении нескольких часов высвобождать и перепиливать могучие корни. Народ между тем закусывал и пил, наслаждался хорошим днем, но не без напряженного ожидания и тревожного возбуждения.

Наконец место вокруг ствола снова освободили, мужчины снова рванули на себя канаты, и после нескольких минут сильного колебания, в наступившей вдруг поистине мертвой тишине, дуб обрушился ничком, на сломанные ветви, обнажившие в местах перелома белую древесину. После первого всеобщего вскрика мгновенно началось копошение вокруг чудовищного ствола. Сотни карабкались по нему, к зеленой кроне, теперь лежащей в пыли. Другие ползали в яме, оставшейся от корней, и исследовали недра земли. Но они не нашли ничего, кроме осколка толстого литого стекла эпохи римлян, который от старости переливался перламутровым блеском, и изъеденного ржавчиной наконечника стрелы.

Поскольку рассказывается о множестве людей, работающих вместе, очевидно, что уничтожение дерева — дело рук ослепленного народа. Речь идет о том, как виновным становится целый коллектив: изображение подобных процессов имеет в швейцарской литературе свою традицию. Этот коллектив мы, читатели, видим в образе копошащихся и карабкающихся по стволу «сотен». Но особую значимость имеет конец отрывка, где описывается, как люди ползают в оставшейся от корней яме. Необыкновенность дерева пробудила в зельдвильцах смутную надежду, что под ним, возможно, зарыто сокровище. Найденное ими — почти ничто; во всяком случае, никакой практической ценности эти находки не представляют. Тем не менее, кусочек римского стекла свидетельствует о более чем тысячелетнем возрасте дуба. Горожане в своей слепоте не видели настоящего сокровища, которым владели: самого дерева. Они надеялись наткнуться в глубине на золото и серебро, и теперь чувствуют разочарование. Рассказывается об этом легко, но рассказ представляет собой восхитительно точный комментарий к целому. Его можно прочитать как символическое изображение любого посягательства на устойчивость: некая долговременная ценность, которая ежедневно себя расточает-раздаривает, уничтожается ради одноразовой прибыли. Еще старик Эзоп в Древней Греции написал басню о таком поведении. Я имею в виду историю о женщине, чья курица каждый день приносит по золотому яйцу, но однажды женщина убивает эту полезную птицу, надеясь найти спрятанное в ее нутре сокровище. И не находит ничего, кроме обычных внутренностей. Так что мы вправе считать Эзопа первым теоретиком устойчивости.

Насколько важной была для Келлера история Вольфхартсгееренского дуба, видно уже по тому, что он изобразил падение этого дерева еще раз. Сразу после процитированного отрывка рассказчик меняет перспективу. Теперь дерево и его обрушение видятся с далекого расстояния, как оптический феномен на горизонте. Видит все это Юкундус, который, потерпев крах, именно в данный момент покидает Зельдвилу:

На далекой горе, по которой медленно ехал Юкундус со своими близкими, работающие крестьяне вдруг закричали, показывая в сторону горизонта: «Смотрите, как качается Вольфхартсгееренский дуб, — там что же, штормовой ветер?» Людей, тянущих за канаты, они разглядеть не могли. Юкундус тоже взглянул туда и увидел, как дуб внезапно исчез и на месте, где он прежде стоял, осталось только пустое небо.

Сердце у него сжалось, будто он один был виновником случившегося и отныне должен носить в себе больную совесть страны.

Проза Готфрида Келлера и здесь воздействует посредством очень тонких сигналов. Пустое небо: это, с одной стороны, реалистическое описание изменившегося вида горизонта, а с другой — речевой оборот с жутковатым призвуком. Ницше, можно сказать, заимствовал свою знаменитую идею «Бог умер» из столь же неумолимых, но менее ярких формулировок Гейне. Готфрид Келлер, который отвергает возможность личного бессмертия, но верит в имманентного миру Бога — «Бог сияет самой субстанцией мира» (Gott strahlt von Weltlichkeit)^[37], — устанавливает взаимосвязь между пустым небом, с одной стороны, и потерпевшей ущерб природой и извращенной политикой, с другой. Пустота здесь объясняется не смертью Бога-Отца, но утратой того гармоничного согласия между природой и государством, на которое молодой Келлер так часто ссылался в своих произведениях. Его прославленная «Песня леса» тоже может быть прочитана как опьяняющий символ неповрежденной демократии. Пустое же небо, которое остается после убийства гигантского дерева, символизирует исчезновение из демократического общества смыслопорождающих ценностей. На место этих ценностей теперь ставится прибыль, которая, правда, в отличие от них поддается измерению, но такой однозначностью лишь прикрывает приносимый ею вред.

Оставляющая тягостное впечатление фраза, которая следует за описанием исчезновения дуба на горизонте, поначалу мало что нам говорит. Почему Юкундус чувствует себя единственным виновником случившегося? Ведь он испробовал все средства, чтобы спасти дерево. Но Келлер просто пытается здесь передать ощущение, от которого у Юкундуса «сжалось сердце». Поскольку один лишь Юкундус в ослепленном обществе распознает правду, поскольку он один видит, как Швейцария, прикрываясь словами о прогрессе и процветании, начинает причинять вред себе самой, ему и кажется, что он в полном одиночестве «отныне должен носить в себе больную совесть страны». В этой фразе еще раз подчеркивается политическая значимость дерева. И, по контрасту с прозой раннего Келлера (который, воодушевленный обновлением отечества, чувствовал, что находится среди единомышленников), здесь перед нами возникает фигура одинокого человека, понимающего, что большинство его сограждан свернуло на ложный путь.

Природа, разум и свобода — это не только три столпа альпийской грезы Галлера. Они, в своеобразном преломлении, действительно образуют фундамент современной Швейцарии. Когда наносится удар по одной из этих опор, опасности подвергается все здание, как Целое. Келлер «сгущает» природу в образ могучего дерева и на примере его судьбы показывает связь между природой и политическим разумом. Политический разум, в свою очередь, сопряжен со свободой. Превращаясь в неразумие, он злоупотребляет свободой и неизбежно причиняет ей долговременный вред.

Греза противоречит динамике развития Швейцарии

Теленок, убегающий от готардского почтового дилижанса, и Вольфхартсгееренский дуб являются, каждый на свой лад, жертвами «ускорившихся процессов», о которых говорит Якоб Буркхардт — то есть современного прогресса, — и воплощают, тоже каждый на свой лад, драматичное событие разрушенной идиллии. Для коллективной сновидческой жизни Швейцарии характерен парадоксальный императив, согласно которому идиллия — ради прогресса — должна быть разрушена, но вместе с тем, ради триады Природа-Разум-Свобода, ее следует сохранить. Идиллия — это исток Швейцарии; и потому, как всякий исток, она не подлежит изменению. Исток потому оказывает влияние на людей, что он в любой момент времени уже утрачен, но именно в силу этого воплощает в себе непреходящую ценность. Только как нечто утраченное исток может сохраняться в настоящем и становиться мерилом для политических и общественных феноменов. Фраза Карла Крауса «Исток это и есть цель»^[38], которая была столь важна для Вальтера Беньямина, как раз и говорит о такой одновременности присутствия и утраты.

Тут можно возразить, что ни один разумный человек в сегодняшней Швейцарии не воображает, будто в Альпах когда-либо существовало общество, воплотившее в жизнь мечту человечества о совершенном общественном устройстве. Несомненно, так оно и есть. Но коллективная фантазия — явление сложное, и она работает на основе собственной логики. Выше уже отмечалось, что политический фантазийный образ изначальной Швейцарии продолжает жить в каждой из своих отдельных частей — хотя как целое он давно перестал быть актуальным и к нему, как к целому, не обращаются. Символическая сила частей сохраняется. И хотя набор таких частичных образов в результате их постоянной распродажи превратился в арсенал банальностей, был обесценен бесчисленными пародиями, он всегда может возродиться — именно из частностей. Частности несут на себе знак своего происхождения и потому отсылают к некоей мере, пусть и не поддающейся наименованию, но, тем не менее, эмоционально переживаемой и сохраняющей значимость.

На этом, предположительно, основывается и спорный тезис о Швейцарии как «особом случае». Вообще-то всякая страна обладает своей индивидуальностью. Разница в общественных и политических условиях — между любыми двумя соседними европейскими странами — огромна. Ни Европейский Союз, ни введение евро ничего в этом смысле не изменили. Существует такая вещь, как национальный стиль, накладывающий отпечаток на социально-политическую жизнь страны. Этим стилем нации и отличаются друг от друга, чего сторонний наблюдатель не может не заметить. Но что в Швейцарии упорно держится мнение, будто она представляет собой особый случай совсем не в том смысле, в каком представляют собой особый случай все прочие особые случаи, — это связано не с используемыми в ней четырьмя языками и не с практикой прямого демократического правления, а с мыслью об уникальности ее происхождения. Сущностное ядро представлений о такой уникальности, как и в альпийской грезе Галлера, — отгороженность горами и автономное существование за счет собственных ресурсов. Последняя мысль тоже в зачаточной форме присутствует уже у Галлера, когда он называет сыр «мукой альпийскою», имея в виду, что здесь люди не зависят от зерновых, выращиваемых на равнинах. Правда, это чепуха, поскольку рано начавшийся экспорт молочных продуктов из альпийских долин не в последнюю очередь служил именно для обеспечения импорта зерна, в котором здесь очень нуждались, и продуктов его переработки. Однако любым обществом в большей мере управляют его коллективные фантазии, нежели исторические факты. Фантазия не заботится о реалиях исторического развития. Если факты вступают в противоречие с ней — что ж, тем хуже для фактов. Как данные научных изысканий, так и доводы разума против коллективной фантазии бессильны. Ее власть над человеком не менее сильна, чем власть гормонов. А Швейцария — вовсе не особый исторический случай, она лишь обладает особой фантазией.

Швейцария всегда была страной горных перевалов, международного транспортного сообщения, обмена товарами и экспорта — на европейские поля сражений — молодых людей, а также маркитанток. Вопреки фантазийному образу, такие явления, как поддержание в порядке путей сообщения, обеспечение транспортных перевозок через перевалы и озера на границах альпийской области, выезд из страны безработных молодых людей, их пребывание вдали от родины или возвращение (иногда с деньгами, иногда без руки или ноги), с незапамятных пор придавали жизни Швейцарии динамизм. Этой значительной подвижности населения фантазийный образ страны неизменно противопоставлял принцип вневременного покоя. Такой принцип, подобно тезису о Швейцарии как «особом случае», был умозрительным конструктом, оказывающим долговременное влияние.

Эту разницу в концепциях можно нагляднее представить себе, сравнив гётевскую и шиллеровскую трактовки образа Телля. Гёте вынашивал план эпической поэмы о Телле задолго до того, как этим материалом заинтересовался Шиллер. Гёте — как всегда, когда работал над поэтическим произведением, — не записывал на бумагу ни слова, пока проект не сформируется у него в голове. В данном случае такое формирование происходило, главным образом, во время его путешествия в Швейцарию 1797 года, когда он — между 28 сентября и 8 октября — совершил поход от берега Цюрихского озера по маршруту через Швиц и Альтдорф до Готардского перевала и оттуда, через Штанс, Люцерн и Цуг, обратно к Цюрихскому озеру. Там, в Штефе, остановившись в доме у своего друга Иоганна Генриха Мейера^[39], он, помимо прочего, изучал историю основания Швейцарской Конфедерации по Chronicon helveticum Чуди. И из этого дома, утром 14 октября, еще лежа в постели, написал письмо Шиллеру, чтобы сообщить ему о своем проекте, связанном с Теллем. Гёте, следовательно, обдумывал план этой работы, пока в интенсивном порядке знакомился с местами и пейзажами, имеющими отношение к легенде о Телле. Он прекрасно понимал, что Центральная Швейцария, с ее перевалами и озерами, представляет собой ландшафт, отличающийся оживленным транспортным сообщением, — а вовсе не изолированную зону в труднодоступных горах. Поэтому он решил сделать своего Телля погонщиком мулов, то есть одним из тех людей, которые занимались транспортировкой товаров с севера и юга через Альпы. Как и многие другие проекты, уже в общих чертах продуманные Гёте, его «Телль» остался ненаписанным, хотя Шиллер в длинном ответном письме от 20 октября заметил, что такая работа как раз на данном этапе поэтического творчества его друга была бы вполне уместна и непременно должна быть осуществлена. Впрочем, именно благодаря такой проявленной им заинтересованности Шиллер спустя несколько лет сам почувствовал вкус к этой теме, и Гёте ее дружески ему уступил. Но в голове у Шиллера прочно засел Галлер с изображенным им горным народом, живущим в далеком от цивилизации «естественном» государстве. Этот народ он и вывел в своей пьесе: сперва в сцене кризиса нарушенной идиллии, а под конец — в сцене торжественного восстановления прежнего порядка после изгнания иноземных судей и наместников. Теперь Телль был уже не погонщиком мулов, не посредником между Италией и Германией, а одиноким охотником в горах, чье вынужденное автономное существование отражает автономию его народа. Превращение этой пьесы в национальную драму Швейцарии, каковой она оставалась на протяжении XIX и XX веков — поначалу-то ее встретили без особого воодушевления, — привело к тому, что и греза Галлера обрела прочность цемента и вплоть до сегодняшнего дня успешно противостоит любой критике и любым насмешкам.

Упадок политического языка

К современным следствиям того, что грезы об истоках подспудно продолжают жить, относится изоляционизм, который в сегодняшней Швейцарии имеет много приверженцев и привел к распространению странной клаустрофилии. Изоляционисты оперируют эмоционально окрашенным понятием нейтралитета, который — без четкой дифференциации оттенков — отождествляется с автономией и независимостью. Что нейтралитет в свое время был навязан Швейцарии европейскими великими державами, соглашавшимися терпеть существование нашей страны лишь при условии, что она воздержится от участия в войнах на континенте и будет держать горные перевалы открытыми для всех, — об этом как-то забывают. Изоляционисты считают нейтралитет производным от воли к независимости, а последнюю, в свою очередь, объясняют особым происхождением страны. В рамках политической системы и политической практики страны, которая тесно связана с европейским континентом в плане экономическом, транспортно-техническом и, не в последнюю очередь, культурном, политический язык изоляционизма оказывается — роковым образом — неадекватным. Для точной вербализации проблем, которые постоянно возникают во взаимоотношениях между Швейцарией и ее соседями, этот язык не годится. Но он отличается риторической эффективностью и своей простотой создает иллюзорное впечатление, что политические проблемы будто бы тоже просты. Он редуцирует их сложность, используя плакатные понятия, и предоставляет ответственным лицам самим разбираться в оттенках.

Фактически в сегодняшней Швейцарии сосуществуют два разных политических языка. Продуктивная коммуникация между двумя этими позициями почти невозможна, потому что одна речь, которая ищет обоснования и аргументы, противостоит другой, состоящей из сплошных голословных утверждений, — догматической речи. Такое положение дел несет в себе угрозу: потому что, когда политическая коммуникация серьезно нарушена, возрастает опасность применения насилия. В мире политики применению насилия может воспрепятствовать только свободный обмен мнениями на платформе общепризнанных фундаментальных понятий. Стоит этой платформе раскрошиться, и диалог умирает. На смену ему приходит шум. Шум не обязательно приводит к насилию, но он, начавшись, не только не приносит никакой пользы, но и может, так сказать, ускорить распространение пожара негативных явлений.

Два этих политических языка отличаются друг от друга так же сильно, как фантазийный образ естественных истоков нашего народа, будто бы изначально жившего в отрезанном от остального мира природном окружении, отличается от реального существования нынешней, чрезвычайно ускорившейся технической цивилизации с ее экономикой, действующей по всему миру, и непредсказуемой, не подчиняющейся государственному контролю финансово-банковской системой. Эта последняя в своем странном развитии принимает безумные черты; она сравнима — если иметь в виду внезапное и фатальное воздействие ее акций — с поведением разгуливающего на свободе сумасшедшего. Что подтверждается примерами абсурдного, по существу детского поведения: наподобие случая с неким функционером, который в этой системе достиг верхней ступеньки карьерной лестницы и начал выплачивать самому себе десятки миллионов в год, в долларах, евро и франках, — суммы, которые для жизни отдельного человека совершенно бессмысленны и приводят на память инфантильные мысленные образы, вроде осла, испражняющегося золотом.

Почему большинство не всегда право

Описывать всё более усложняющийся мир средствами ограниченного политического языка — то же самое, что пытаться устранить сбой компьютерной программы, пользуясь зубилом и молотком. Зато это дает огромные преимущества при коммуникации с обществом, которое деморализовано таким миром. Как левые оперируют не имеющим четкого определения, но якобы самоочевидным понятием справедливости, так же правые поступают с понятием «народ», которое никогда даже не обсуждалось в социологическом и политическом планах. Народ, говорят нам, в демократическом государстве всегда прав. На самом деле большинство (имеющих право голоса граждан) в демократическом государстве устанавливает правопорядок, но при этом время от времени бывает неправо или даже совершает несправедливость. Только с помощью упрощенного политического языка удается затушевывать эти простые факты и не допускать их публичного обсуждения. Что воля большинства играет определяющую роль, и тем не менее может быть ошибочной (с политической и человеческой точки зрения): в этом заключается ловушка демократии. Как страстные приверженцы демократии, так и ученые-аналитики всегда это видели и пытались облечь свою тревогу в слова. Это блистательно удалось молодому Алексису де Токвилю — еще в 1835 году, в знаменитом трактате «Демократия в Америке». Он придумал выражение «тирания большинства», которое уже само по себе показывает всю опасность упомянутой ловушки. И с лаконичностью, какая была свойственна древним римлянам, сформулировал проблему:

Мысль о том, что в области управления обществом большинство народа имеет неограниченные права, кажется мне кощунственной и отвратительной. В то же время я считаю, что источником любой власти должна быть воля большинства. Значит ли это, что я противоречу сам себе^[40]?

Воле большинства он противопоставляет далее все человечество и общие для него нравственные убеждения. Воля большинства может совпадать с этой инстанцией, а может и вступать с ней в противоречие. Понятие справедливости, свойственное всему человечеству, это продукт разума, и именно с позиции разума определяет себя человек, определяет себя человечество. Поэтому автор может уточнить:

Таким образом, отказываясь повиноваться несправедливому закону, я отнюдь не отрицаю право большинства управлять обществом, просто в этом случае я признаю верховенство общечеловеческих законов над законами какого-либо народа. Некоторые люди не постеснялись заявить, что никакой народ не способен пойти против законов справедливости и разума в делах, касающихся только его самого. Поэтому, дескать, можно, ничего не опасаясь, отдать всю власть в руки представляющего его большинства. Но это — рабские рассуждения.

Пугающий вывод. Он подразумевает, что и в демократии заложена возможность систематического и последовательного перерождения в диктатуру. Действительно, можно показать — и историк Герберт Люти много раз заострял на этом внимание^[41], — что со времени кровавого правления якобинцев в Париже все тоталитарные диктатуры ссылались, чтобы оправдать себя, на народ и его волю. Они делают это и сегодня, причем такие заявления всегда звучат громогласно. Токвиль — теоретик демократии, писавший именно в то время, когда демократия впервые была последовательно осуществлена во многих кантонах Швейцарии, после 1830 года, — наконец приходит к выводу, имеющему отношение ко всем государственным формам:

Всевластие само по себе дурно и опасно. Оно не по силам никакому человеку. <…> И когда я вижу, что кому-либо, будь то народ или монарх, демократия или аристократия, монархия или республика, предоставляется право и возможность делать все, что ему заблагорассудится, я говорю: так зарождается тирания — и стараюсь уехать жить туда, где царствуют иные законы.

Если присмотреться, все это не так уж далеко от троичного фундамента Швейцарии, каким его представлял себе Галлер: природа, разум и свобода. Ведь когда свобода ориентируется на разум, это значит, что она ориентируется на нормы, общие для всего человечества.

Кому-то, возможно, покажется, что рассуждения этого французского дворянина с демократическим образом мыслей имеют мало отношения к нашей теме: к рефлексии политической Швейцарии о себе самой. Однако в самом великом романе швейцарской литературы с неумолимой строгостью проводится именно такого рода рефлексия. Зеленый Генрих Готфрида Келлера, возвращаясь домой из Мюнхена, опьянен воодушевлением по поводу политического развития молодой швейцарской республики и экстатическими словами восхваляет волю большинства как основополагающий принцип нового порядка:

Но большинство, говорил я себе, это незаменимая действенная и необходимая сила в стране, ощутимая и близкая, как физическая природа, к которой мы прикованы. Сила эта — единственная надежная опора, всегда юная и всегда одинаково могучая; поэтому следует незаметно способствовать тому, чтобы она стала разумной и светлой силой там, где она еще этого не достигла^[42].

Мы видим, что сомнения, сформулированные в конце приведенного отрывка, минимальны. В понятии «большинство» природа и разум объединяются — и вместе обосновывают свободу. В первой редакции романа, 1855 года, рассуждения о большинстве на этой торжественной ноте и заканчиваются; за двадцать пять последующих лет, к 1880 году, когда вышел в свет последний том второй редакции романа, мышление Келлера, в конфронтации с политической действительностью, успело пройти суровую школу, и писатель присовокупил к этому восхвалению еще один абзац, проникнутый горечью. Это страшный и вместе с тем пророческий текст:

В ту минуту я и не думал о том, да и не знал, что огромные массы народа могут быть отравлены и погублены одним-единственным человеком, что в благодарность за это они, в свою очередь, отравляют и губят отдельных честных людей, что нередко массы, которые однажды были обмануты, продолжая коснеть во лжи, хотят быть снова обманутыми и, поднимая на щит все новых обманщиков, ведут себя так, как вел бы себя бессовестный и вполне трезвый злодей, и что, наконец, пробуждение горожанина и земледельца от общих заблуждений большинства, благодаря которым люди сами нанесли себе немалый ущерб, далеко не так уж лучезарно, ибо именно в этот час всем ясно видны произведенные разрушения^[43].

Это воспринимается как еще один вариант взорванной идиллии. Но на сей раз жертва — не теленок из вспугнутого коровьего стада и не тысячелетний дуб, а само нравственное ядро республики. Республика жила, со времени кантональных переворотов 1830-х годов и создания федеративного государства в 1848-м, полагаясь на разум народа, то есть на волю большинства. Старый Келлер видел, что доверие к большинству более не оправдано — мнение, к которому его соперник Готхельф пришел намного раньше. В творчестве молодого Келлера праздник и собравшийся на праздник народ еще воплощали в себе слиянность истока и прогресса — вспомним хотя бы описание стрелкового праздника в новелле «Знамя Семи Стойких» и знаменитую речь о Швейцарии персонажа этой новеллы Карла Гедигера. Во время патриотических праздников идиллия становилась актуальным настоящим — и так продолжалось до тех пор, пока на этой красивой картине не появились первые трещины.

Согласование истока и прогресса как национальная греза, а также рассуждение о том, почему так важен Готард

Желание, чтобы исток и прогресс очевидным образом вступили в согласие, всегда оставалось сокровенной грезой швейцарцев. Оно маячило, как побудительный мотив, за легендарной Национальной выставкой, котораяпроходила в Цюрихе в 1939 году, когда Швейцария противостояла фашистским диктатурам на севере и юге, а война уже готова была ворваться в Европу. Война действительно разразилась — еще прежде, чем закончилась выставка. Как бы мы ни оценивали эту выставку с позиций сегодняшнего дня, тогда население всей Швейцарии воспринимало ее как воплотившуюся грезу; она была осуществленной идиллией в том смысле, который интересует нас здесь, и продолжала традицию восславленных Келлером национальных праздников. Но такое стало возможным лишь потому, что она подчеркнуто демонстрировала также технический, индустриальный и архитектонический прогресс. Что при этом не возникало диссонанса между традиционной ментальностью сельских жителей и культурой модерна, но то и другое вступало в отношения дружественного равновесия, было не только заслугой ответственных лиц, в число которых входили ведущие архитекторы и дизайнеры Швейцарии, но и соответствовало представлениям о современности всего населения. Швейцарская высшая техническая школа Цюриха сыграла существенную роль в организации выставки и, представив результаты своих научных изысканий, не опустилась до культа крови и почвы, столь характерному для того времени. Правда, здесь тоже можно было найти алтари этого культа, но его опасного доминирования удалось избежать. С точки зрения истории идеологии и цивилизации, Национальная выставка 1939 года является, вероятно, самым захватывающим событием в развитии Швейцарии XX века. Та рафинированность, с какой здесь соединялись самопросвещение и точная информация, а политические трещины (например, вопрос о беженцах) затушевывались ради сохранения чувства общности, заслуживает — теперь, как и прежде — самого пристального изучения. Именно потому, что в то время Швейцарии угрожали агрессивные соседние государства, возник этот микрокосм знаков и образов, в которых страна узнавала — и без стеснения прославляла — саму себя. Господствовал принцип наведения мостов между всеми противоположностями. То есть категорический императив примирения, который нашел выражение в культурной продукции тех лет, но легко мог быть использован и политиками. Так и произошло: когда, уже после войны, вновь выступили на первый план противоречия между фронтами, этот дух — «патриотический дух» (Landigeist), как заклинающе называли его швейцарцы, — больше всего другого препятствовал критическому осмыслению прошлого (скажем, политики в отношении беженцев) и способствовал включению Швейцарии в жесткую систему холодной войны.

Что это почти невероятное событие согласования истока и прогресса имело место именно в Цюрихе, самом большом городе Швейцарии и центре ее цивилизационной динамики, стало дополнительной удачей. Тем самым дисгармония между городом и сельской округой, которая с незапамятных пор проявлялась прежде всего во враждебности к Цюриху, была наперед нейтрализована. Еще у Галлера греза о национальных истоках подчеркнуто противопоставлялась «большим городам»; и действительно, Швейцария, как целое, никогда не определяла себя с точки зрения своих городов, вообще с точки зрения города как центрального феномена — в отличие, например, от Франции, осознававшей себя через Париж, или Великобритании, где такую же роль играл Лондон. В Швейцарии города никогда не наделялись такой символической значимостью, как горы, хотя именно в городах происходили все исторические переломы, из городов распространялись все энергии, которые способствовали изменениям, то есть прогрессу, и подключению к «ускорившимся процессам» мировой цивилизации. Еще в конце XX, в начале XXI века писатель Хуго Лёчер страстно обличал и высмеивал сверхмощный потенциал альпийской символики; никто Лёчеру не возражал, но, несмотря на приложенные им усилия, ситуация в этом смысле нисколько не изменилась. Фантазия правит человечеством, а значит, — и Швейцарией тоже; и когда сегодня швейцарцы хотят воплотить свое самосознание в зрительном образе, таким символом становится не цюрихская Банхофштрассе, не женевский квартал банков, не базельская гавань на Рейне, а, как и прежде, окутанный туманами Готард, этот швейцарский Синай.

Когда Макс Фриш, вместе со своими друзьями Луциусом Буркхардтом и Маркусом Куттером^[44], предложил построить (на средства, предназначенные для организации первой после войны национальной выставки) новый образцовый город, как продуманный во всех деталях противосимвол — что было попыткой переориентировать центральную грезу нации, — такая попытка потерпела сокрушительный крах. Поэтому есть какая-то обескураживающая логика в том, что сегодня самым ярким национальным символом стал новый железнодорожный туннель через Готардский перевал. В этом высочайшем техническом достижении страны опять слились представления о национальных истоках и о прогрессе, а такое слияние и теперь высвобождает у людей очень мощные чувства.

Примечательно, что Готард используется как перевал относительно не так уж давно. Римляне и их культура проникали на территорию Гельвеции через перевалы сегодняшнего Граубюндена. Перевалы Фурка и Гримзель, связанные с перевалами кантона Вале, тоже, с исторической точки зрения, более «заслуженные». Готард выделяется лишь близостью к ландшафту национальных истоков, берегам Фирвальдштетского озера^[45], и к обладающему драматичной историей, многократно описанному опасному ущелью Шёлленен с Чертовым мостом^[46]. Но самое странное, что эта символическая гора — никакая не гора, а седловина между горами, и потому, так сказать, не имеет собственного лица. Гору Маттерхорн, поскольку она представляет собой пластический образ, можно нарисовать, горы Юнгфрау и Пилатус тоже, а вот Готард — нет. На картине Коллера с готардским почтовым дилижансом сама эта невозможность становится эффектным событием. Готард представлен как голубая лакуна в верхней части картины, и в этой лакуне парит легкое облачко. Где должен был бы быть Готард, если бы он был, нет ничего. И, тем не менее, во время Второй мировой войны Готард стал символом сопротивления, а артиллеристы, которые несли там службу, «готардская артиллерия», воспринимались населением как элитные войска Швейцарии. Ведь коллективная фантазия сама выбирает для себя пути, и даже там, где нет вообще ничего, она может сделать символом само это «вообще ничего». Мифическим потенциалом обладает только дорога к Готарду. Гёте сумел ухватить сущность Готарда, в этом его качестве, в четырех строчках, написанных после того, как поэт 21 июня 1775 года пешком преодолел перевал:

Гёте упоминает не черта с его мостом, хотя описывается именно место, связанное с этим преданием^[48], а непостижимых первозданных драконов, пугающий доисторический мир, через который должен пройти каждый, кто хочет попасть в радостную и светлую Италию. Однако образ мула связывает это архаическое виде́ние с конкретной практикой тогдашних переходов. Гёте потом многократно описывал навьюченных мулов, которые ежедневно длинными вереницами тянулись через перевал и к чьим шеям подвешивали колокольчики, чтобы они не потерялись во время частых туманов. Первая дорога через Готард для экипажей была открыта только в 1830 году. Гёте ее не видел.

В отличие от настоящих гор с их, можно сказать, вневременным существованием, Готард с самого начала предъявлял людям технические требования. Его история, вплоть до сегодняшнего дня, остается историей инженерного искусства. Уже как место действия предания о черте Готард представлял собой, помимо прочего, и событие прогресса: черт, построивший первый мост, был технически одаренным существом, тогда как местные крестьяне, которые его обманули, подсунув козленка вместо обещанной человеческой души, не имели иных талантов, кроме обычной крестьянской хитрости.

Забавно, что уже Галлер столкнулся с проблемой: какими средствами можно описать Готард. Большое символическое значение перевала побуждало хоть как-то его упомянуть. Галлер, не долго думая, превратил Готард в высокую гору и начал строфу словами: «Где Готарда чело на облака взирает…» Такое «чело» даже при всем желании на перевале не увидишь.

Правда, в принципе можно было бы изобразить те две вершины, что ближе всего к дороге — Пиццо Чентрале на востоке и Пиццо Лучендро на западе, — как группу гор-близнецов, с проходом посередине, и таким образом все-таки получить пластический образ. Но никто никогда не предпринимал таких попыток, хотя обе горы (каждая, как-никак, высотой под три тысячи метров) имеют выразительные силуэты. Загвоздка в том, что их имена не проникли в коллективное сознание и даже сегодня известны только альпинистам и солдатам; в XVIII же веке они, по всей видимости, еще оставались безымянными. Зато в том же XVIII веке — например, в работах Шейхцера — предпринимались попытки повысить символическую значимость Готарда, объявив его местом происхождения всех великих европейских рек. Рона и Рейн, Тичино и Ройс, Аре и Инн (а значит, и Дунай) будто бы вытекают из его каменной груди, а следовательно, он — если провести аналогию с человеческим кровообращением — может рассматриваться как сердце не только Швейцарии, но и всего европейского континента. К сожалению, в плане географии эта красивая теория не выдерживает критики. Галлер, который пытался разрабатывать мифологическую идею о происхождении европейских рек из одного центра, никогда не упоминал в этой связи Готард, считая таким центром сперва перевал Фурка, а позже, как ни удивительно, — Шрекхорн. Шестая от конца строфа поэмы «Альпы» первоначально начиналась так:

В примечании Галлер уточняет, что, упоминая «моря», он имеет в виду следующее: «Родан впадает в Средиземное море, Ройс и Аре — в Рейн и, вместе с ним, в Северное море». Родан — старинное название Роны; что же касается Фурки, то против высказывания о распределении стекающих с этого перевала вод «в оба моря» возразить нечего. Вот только Аре берет начало не отсюда, хотя, по большому счету, и не так уж далеко от этого места. Но Галлер, житель Берна, не мог смириться с такой ошибкой: ведь Аре течет через его родной город, гимном которому и должна была стать эта строфа. Поэтому — стараниями Галлера — в последующих изданиях поэмы Аре брал начало уже со Шрекхорна, что в географическом смысле не совсем ошибочно, хотя с неменьшими основаниями можно было бы назвать местом его истока Лаутераархорн, Финстераархорн или Веттерхорн^[49]; а вот к происхождению Роны Шрекхорн, увы, никакого отношения не имеет, и значит — к Средиземному морю тоже. Поэтому в окончательной редакции «Альп» высказывание получилось фактически ошибочным, хотя звучит оно очень торжественно: «Со Шрекхорна холодного чела, откуда в оба моря / Европы водный дар могучие распределяют реки, / Берет начало светлый Аре…».

Эту мелочную (как можно подумать) придирку к грандиозной поэме я в данном случае нахожу вполне уместной, поскольку она позволяет читателю увидеть, с какими трудностями столкнулся поэт, пытаясь во что бы то ни стало обосновать характерную для швейцарского патриота мысль о происхождении всех европейских рек от одной-единственной горы в центре Швейцарии. Эмпирическая действительность в очередной раз хладнокровно подставила подножку патриотической фантазии. Поэтому сегодня швейцарцы сочли за лучшее выбрать себе в качестве национального символа произведение инженерного и минёрного искусства — прославленный Готардский туннель.

Жертвы прогресса остаются болью Швейцарии

Поскольку прогресс уже по своей сути находится в оппозиции к истокам, моменты гармонии между тем и другим случаются крайне редко и искренне переживаются людьми как праздник. С такими радостными моментами всегда резко контрастируют жертвы прогресса. Неудивительно, что попытка Келлера рассказать историю убитого дерева нашла продолжателей. Роман Майнрада Инглина «Урванг» (1954) — панорамное изображение населенной крестьянами горной долины, которую превращают в водохранилище, — уже первым слогом заглавия намекает на то, что речь пойдет о происхождении, об истоках^[50]. Однако сюжет романа связан с постепенным уничтожением некоего окруженного природой культурного ландшафта. С болью наблюдая за его гибелью, главный персонаж — майор, который определенно наделен чертами самого автора, — пытается как-то примириться с прогрессом, но в конце концов ему остается одно: печально покориться судьбе. Здесь жертвой становится целая долина. Инглин попытался — средствами литературы — воспротивиться стремлению электроиндустрии (которое в пятидесятые годы стало каким-то безумием) превращать в водохранилища все высокогорные долины, хоть сколько-нибудь пригодные для этого. Инглин был тогда единственным авторитетным писателем Швейцарии, который мыслил экологически, в сегодняшнем понимании этого слова, и воплощал свои экологические идеи в прозе, не поступаясь художественной выразительностью. «Урванг» это книга, с горечью критикующая прогресс, но поэтически сильная: в ней можно найти пейзажи предгорий Альп, настолько блестяще написанные, что ничего подобного вы наверняка не читали.

Уничтожение большого, растущего в стороне от других деревьев белого клена становится символом изничтожения природы, которое здесь происходит, а судьба долины, в свою очередь, — символом того, что вообще в Швейцарии происходило с природой начиная с пятидесятых годов, во все более ужесточающихся формах. Достижения Инглина — и в первую очередь значение именно романа «Урванг» для осмысления этого «ускорившегося прогресса» — до сегодняшнего дня еще не стали в достаточной мере частью общественного культурного сознания. Инглин с большим вниманием принимает к сведению аргументы «технарей»: он не ведет полемику, прибегая к плакатным приемам; почти как в зале суда он противопоставляет две позиции: желание предотвратить уничтожение роскошного дерева — и аргументы в пользу такого уничтожения, выдвигаемые инженерами. Для Инглина, либерального демократа, выслушать противоположную сторону — гражданский долг. Может быть, позднейшие зеленые именно из-за столь серьезного взвешивания всех «за» и «против» никогда не ссылались на этого писателя, хотя он был одним из их важнейших предшественников. В романе инженеры приводят один технический аргумент за другим, каждый аргумент логично увязан с предыдущим, а в конечном счете — и со всем проектом строительства водохранилища. Что может добавить к этому майор? Вот что:

«Да, вы сказочно умелые люди, — ответил майор с горечью. — Проложить в труднодоступной местности дорогу, в кратчайшие сроки проломить гору, окружить стеной целую долину — это все вы можете, а вот обойти стороной одно красивое старое дерево — такое вам не по силам»^[51].

Конец белого клена напоминает рассказ о Вольфхартсгееренском дубе, но только здесь голос рассказчика как бы приглушен скептическим реализмом Инглина. Инглин изображает убийство дерева не как реальное зрелище, а как представление, сформировавшееся в голове майора:

Он заранее видел, как будет приведен в исполнение смертный приговор, как дровосеки перерубят топорами уже освобожденные от земли сильные корни и попытаются повалить дерево, налегая на закрепленные в середине кроны канаты, как дерево будет со страшным треском сопротивляться, чтобы в конце концов опрокинуться, — и у него судорожно сжималось сердце^[52].

Связь — осознанная или неосознанная — с келлеровской новеллой тут очевидна. Благодаря наличию такой связи роман вписывает себя не только в литературную, но определенно также и в политическую традицию Швейцарии: ведь отношение к природе всегда затрагивает и фундаментальные проблемы демократии, ее нравственность. Это с особой остротой проявляется там, где политика попадает в зависимость от крупного капитала и концернов и помогает им при уничтожении невосполнимых ценностей. Такая ситуация повторяется и в настоящее время. Сейчас происходит новое наступление на Альпы. Международные финансовые компании планируют построить во многих местах гигантские курорты класса люкс, в результате чего примыкающие обширные ландшафты будут переориентированы на индустрию развлечений, то есть покроются сетью технических приспособлений, предназначенных для туристов. Кто знает, сохранится ли через несколько лет — в нынешнем его виде — такое магическое место, как Энгстленальп на границе между бернскими и унтервальденскими горами?

В Швейцарии литературный спектр способов противостояния прогрессу достаточно широк. Он включает и страстную полемику, и точный анализ ситуации, и агитацию за попытки примирения. К таким попыткам можно отнести уже упоминавшееся предложение Макса Фриша построить новый город. За предложением стояло раннее осознание того факта, что центральной части Швейцарии грозит непредсказуемая в своих последствиях застройка территории, катастрофическое сокращение количества нетронутых ландшафтов. За истекшие с тех пор годы угроза стала мучительной реальностью, и конца этому процессу пока не видно. Фриш и его коллеги в свое время предупреждали:

Покорность судьбе мы привыкли считать демократической мудростью. И потому наши города разрастаются, уж как придется, подобно язвам — но оставаясь вполне гигиеничными <…>. Просто строительство продолжается, квартал за кварталом, как если бы речь шла об увеличении размеров кроличьей фермы. Если отъехать подальше, становится очевидным, что центральная часть Швейцарии перестала быть ландшафтом: это и не город, и не деревня, а сплошное убожество^[53].

Это писалось в 1955 году, когда Швейцария, по сравнению с нынешним временем, еще была замечательно зеленой страной. Курт Марти позже сочинил об этом маленькое стихотворение:

Синдром пятидесятых

Критикой прогресса в форме едкой сатиры является и самая знаменитая из всех швейцарских пьес, «Визит старой дамы» Фридриха Дюрренматта. Экология здесь еще не играет никакой роли. О катастрофах, грозящих нам из-за неправильного обращения с природой, у этого автора речь заходит очень редко. Он был заворожен космосом, звездами; а звезды не подвергаются порче, не гниют, они не обрушатся сверху в скопления ядовитых отходов и мусора. Но один раз, в конце длинного автобиографического эссе «Vallon de l’Ermitage»^[55], написанного в начале 80-х, у Дюрренматта все-таки возникает визионерская картина природы, разрушенной руками человека, — момент черной поэзии, заставляющей читателя содрогнуться. Это реалистическое описание и одновременно символический образ (наподобие убитых деревьев у Келлера и Инглина). В последней фразе Земля опять включается в космическое целое, но — как единственная планета, которая будет опустошена и отравлена своими же жителями. «Свалки атомных отходов, — говорится в тексте, — когда-нибудь будут единственными свидетелями того, что существовала такая хищная обезьяна — человек». И дальше: «Только когда эти животные погибнут от излучения, планета, которая была подарена нам, чтобы нас породить, опять станет девственной»^[56]. Тут речь идет о величайшей из возможных жертв прогресса: обо всей планете Земля. Пространство Швейцарии взорвано дальнобойным мышлением Дюрренматта, и все-таки в отрывке, который заканчивается этими словами, есть что-то типично швейцарское. Зло — гигантская земляная воронка, куда сбрасывают отвратительные отходы цивилизации, — спрятано посреди восхитительного горного и лесного ландшафта Юры, над Невшателем. Идиллия, форма проявления первоистока, используется здесь как маскировка для разрушительного процесса.

В пьесе «Визит старой дамы» тоже обсуждается прогресс, принявший форму капиталистической цивилизации. Демократическое сообщество продает за деньги — за ту сумму, которая ему необходима, чтобы осуществить прыжок из состояния жалкого прозябания к полному благоденствию, — одного из своих сограждан; и затем, извращая понятие республиканской свободы, само его убивает. Это скрепляется, как печатью, впечатляющей хоровой песней, построенной по античному образцу, которую в конце пьесы совместно исполняют убийцы: как гимн прогрессу. Пьеса в целом представляет собой полемику и одновременно анализ: полемика гротескно огрублена, анализ же отличается такой же тонкой дифференцированностью, какая свойственна политическим процессам. Жертва здесь — не только один несчастный член гражданского сообщества, но и сама демократия. А ведь Дюрренматт, когда писал пьесу, еще не мог знать, насколько целенаправленно пятьдесят лет спустя никому не ведомые финансисты будут вмешиваться в политическую жизнь Швейцарии и искажать закрепленные в Конституции формы волеизъявления большинства.

Последние четыре страницы дюрренматтовского «Vallon de lʼErmitage» как бы обобщают весь обширный экологический дискурс швейцарской литературы, в котором принимали участие — самыми разными способами — очень многие писательницы и писатели, а отчасти они делают это и до сих пор. У О. Ф. Вальтера такая проблематика характерна для среднего периода творчества, у Франца Холера она, в виде особого ингредиента, присутствует и в сочинениях для кабаре, и в рассказах, и в словесных играх. В этой связи можно также упомянуть пьесу Томаса Хюрлимана «Последний гость», многие страницы у Гертруд Лейтенеггер и Э. И. Мейера. Морис Шаппа, живущий в Вале, в 1976 году написал — на французском языке — свой красноречивый памфлет «Сутенеры снежных вершин». Там он обличал попытки извлечь коммерческую выгоду из альпийских пейзажей и традиционного крестьянского мира в кантоне Вале: показал, как «снежные вершины» проституируются «сутенерами» индустрии туризма. Шаппа не признает компромиссов. Его гневная песнь, использующая самые смелые средства современного поэтического языка, заканчивается апокалиптическими видениями, в которых сегодняшняя цивилизация продолжает существовать только в виде руин. Археологи ищут свидетельства о нашей, нынешней эпохе и время от времени находят какую-нибудь монетку с отчеканенной на ней жирной физиономией одного из таких сутенеров. Оба писателя, Шаппа и Дюрренматт, из-за страха перед тем, что в Швейцарии происходит с природой, пришли к видениям о последних временах, когда ужасные спекуляции давно остались позади: прогресс сам себя уничтожил, и Земля мало-помалу исцелилась от тех увечий, которые в XX столетии нанесли ей люди. Беспомощные пророки.

Странствующие писатели отражают реальность своей страны

Они уходят. Они возвращаются. Они выезжают из страны. Они въезжают в страну. Швейцарские писатели и писательницы привыкли пересекать границы. На удивление многие вершинные произведения швейцарской литературы представляют собой истории о возвращении, это известно всем. Как и то, что на удивление многие такие произведения были написаны за границей. Берлин, к примеру, — настоящий инкубатор швейцарских романов. Там возник «Зеленый Генрих» Готфрида Келлера, а позже, в быстрой последовательности, — три ранних романа Роберта Вальзера^[57], которые знаменуют собой начало литературного модерна в Швейцарии. Если обратиться к более близким нам временам, можно упомянуть «Канун» Гертруд Лейтенеггер, «Брандайс» Урса Йегги, «Красного рыцаря» Адольфа Мушга, «Дыру в потолке комнаты» Урса Рихле, «Адалину» Сильвио Хуондера, «Мориса с курицей» Маттиаса Цшокке, «Сорок роз» Томаса Хюрлимана, «Ночной поезд на Лиссабон» Паскаля Мерсье.

Макс Фриш тоже писал в Берлине, но черновик его «Штиллера» возник в США, а «Назову себя Гантенбайн» — в Риме. Место действия обоих романов — Цюрих, и город предстает в тысяче деталей, которые может знать только местный уроженец. Дистанция по отношению к отечеству, похоже, для многих авторов играет роль некоего оптического инструмента, который позволяет отчетливее увидеть пространство, где они родились. И наоборот: часто автор, только уже вернувшись домой, обретает надежную позицию, с которой он может писать о чужой стране: например, о Бразилии, как Хуго Лёчер в повести «Мир чудес», одной из прекраснейших его книг, или даже о Берлине эпохи инфляции, как Арнольд Кюблер в недооцененном романе «Несостоявшийся актер», или о Японии, как Адольф Мушг в своем знаменитом первом романе «Летом в год Зайца». Слово «прогресс» (Fortschritt) в литературе Швейцарии имеет еще и второй, буквальный смысл: Fort-Schritt, «выход за пределы (привычного)».

Этот страннический аспект — путешествие как печать судьбы, отметившая жизнь столь многих швейцарских писательниц и писателей, — кажется, резко противоречит сновидческому образу горного альпийского народа, который будто бы покоится в себе, сам себя кормит, не зависит от соседей и последовательно отстаивает собственную изоляцию. Поскольку же литература актуализирует коллективные фантазии своей страны, придавая им доступный для осознанного восприятия облик, напрашивается вопрос: может ли форма существования тех, кто совершает такую работу, столь разительно отличаться от жизни всего народа? Разве авторы не должны — и для собственной жизни — в какой-то момент подыскать себе отдаленную горную долину? Разве не логично было бы ожидать, что переселение в какое-нибудь заповедное местечко (где природа, разум и свобода, соединившись, превратились в реализованный золотой век) могло бы стать поворотным событием в их приватной жизни? А они вместо этого сваливают с родины и отправляются в чужие метрополии или шляются по морям и пустыням. Дело в том, что наличие закрытой границы, венчающей национальную грезу — «Швейцарии снегом покрытые стены», как выражался Галлер, — ввергает писателей в состояние паники (чему есть множество подтверждений). В границе их привлекает только возможность переступить через нее, ее пропускаемость, шлагбаум, который поднимается, чтобы кого-то впустить или выпустить. В странническом существовании швейцарских авторов продолжает жить та исконная традиция выламывания из привычной среды, эмиграции, которая еще много столетий назад превратила Швейцарию в важный фактор европейской политики. Швейцарские писатели — это перевозчики товаров и ландскнехты наших дней.

Можно набросать приблизительную типологию страннических стратегий, характерных для образа жизни пишущих. Список имен, конечно, неполный; для понимания биографий конкретных людей он мало что дает. И все же он поможет составить общее представление о том, как в путешествиях писательниц и писателей отражается отношение всей Швейцарии к большому миру и на основе какого пространственно-географического опыта формировался взгляд самих этих авторов на происходящее и на людей. Их переходы через границу, их экзистенциально-значимые путешествия осуществляются в следующих формах (получившая всеобщее распространение практика пребывания в домах творчества и участия в творческих мастерских, курсы лекций, читаемые в иностранных университетах и колледжах, а также поездки по всему миру с целью презентации своих книг здесь не учитываются):

— Кто-то, едва повзрослев, на много лет уезжает из своей страны. Альбрехт фон Галлер, Ульрих Брекер, Готфрид Келлер, Карл Шпиттелер, Роберт Вальзер, Шарль-Фердинан Рамю, Арнольд Кюблер, Регина Ульман, Альберт Бехтольд, Мерет Оппенгейм, Феликс Мёшлин, Франсуа Бонди, Лора Вюсс, Райнер Брамбах, Никлаус Мейенберг, Изо Камартин, Адольф Мушг, Урс Видмер, Беат Штерхи, Томас Хюрлиман.

— Кто-то, неважно в какой момент, уезжает навсегда, но не порывает связей со Швейцарией. Генрих Лойтхольд, Якоб Шафнер, Блез Сандрар, Филипп Жакоте, Робер Пенже, Куно Рэбер, Ойген Гомрингер, Пауль Низон, Урс Йегги, Питер Биери (пишущий под псевдонимом Паскаль Мерсье), Филип Энгельман, Флёр Йегги, Верена Штефан, Габриэлла Алиот, Ральф Дутли, Мартин Зутер, Сильвио Хуондер, Маттиас Цшокке, Кристина Фираг, Цоэ Енни.

— Кто-то периодически отправляется в путешествия и вновь возвращается, посещает разные точки мира. Образцовый пример (из истории живописи XIX века) — Франк Буксер. Сюда можно отнести и Конрада Фердинанда Мейера (правда, имея в виду только его итальянские путешествия). Макс Фриш, Аннемари Шварценбах, Хуго Лёчер, Николя Бувье, Люк Бонди, Георг Брунольд, Кристиан Крахт.

— Кто-то уезжает, неважно в каком возрасте, и проводит за границей долгие, решающие для него годы. Фридрих Глаузер, Юрг Федершпиль, Отто Ф. Вальтер, Ив Велан, Пьер Имхасли, Хансйорг Шертенляйб, Рольф Лапперт, Милена Мозер, Моник Швиттер. Особый случай — неподражаемый Лео Туор, который семнадцать летних сезонов проработал в качестве овечьего пастуха на высокогорном плато Грейна^[58], на высоте 2355 м над уровнем моря, то есть, можно сказать, периодически удалялся в самое сердце уединенной пустоши.

— Кто-то постоянно курсирует между Швейцарией и каким-то местом жительства за границей. Думаю, в самом чистом виде этот тип существования воплощает Альберто Джакометти (Стампа в долине Брегалья и Париж). Герольд Шпет, Никлаус Мейенберг, Томас Хюрлиман, Кристоф Гейзер, Хайнц Штальдер, Дитер Бахман, Элеонора Фрей, Сильвио Блаттер, Шарль Левински.

— Кто-то, уже в солидном возрасте, приезжает в Швейцарию и с тех пор живет там. Самый яркий пример из XIX века: Генрих Цшокке, Георг Гервег, Йозеф Виктор Видман, Герман Гессе, Хуго Балль, Эмми Хеннингс, Райнер Мария Рильке, Вальтер Меринг, Н. О. Скарпи (настоящее имя Фриц Бонди), Лиза Тецнер, Курт Клебер, Томас Манн, Голо Манн, Фриц Хохвельдер, Карл Цукмайер, Элиас Канетти, Ульрих Бехер, Франц Вурм, Лайзер Айхенранд, Агота Кристоф, Франк Геерк, Йохен Кельтер, Ханна Йогансен, Фридерике Кретцен, Ирена Брежна, Сибилла Берг, Жужанна Газе. Швейцарец, но выросший в Италии, — Рудольф Якоб Хумм; швейцарец, выросший в Германии, — Урс Аллеман.

— Кто-то приехал в Швейцарию ребенком, с родителями-иммигрантами, или родился здесь, но в семье иммигрантов; живет и пишет, помня, пусть и не всегда, о своем происхождении. Эрика Педретти, Мартин Рода-Бехер, Ильма Ракуза, Периклес Мониудис, Карло Бернаскони, Мартин Р. Деан, Сабина Ванг, Тим Крон, Франческо Мичьели, Франко Супино, Кристина Фираг, Данте Андреа Францетти, Аглая Ветераньи, Каталин Д. Флореску, Игорь Бауэршима, Мелинда Надь Абонжи. Как сын матери-швейцарки и отца-француза приехал в Швейцарию Алекс Капю.

Все это, конечно, не более, чем набросок типологии. Сведения неполные, и часто бывает так, что какого-то автора труднее отнести к той или иной категории, чем можно предположить, просмотрев этот несколько наивный перечень. Тем не менее, важно, что здесь наглядно представлена динамика, скрывающаяся за литературной фантазией Швейцарии, — динамика не только художественная, но и биографическая. Если каждый роман представляет собой сновидческое путешествие, то даже самый беглый обзор биографий писателей показывает: такие сновидческие путешествия могут подпитываться вполне конкретными поездками. Если же считать, что каждый роман анализирует время, когда он был написан, то, опять же, обзор биографий показывает: такой анализ вообще не состоялся бы без проницаемости границ, без возможности для писателя надолго уехать из своей страны, а потом вернуться. Чем дольше ты интересуешься странническим образом жизни швейцарских авторов, тем сильнее убеждаешься, что действительное отношение нашей страны к миру отражается в таком образе жизни гораздо точнее, чем в любых фантастических картинах и политических теориях.

Литература рассказывает о чужаках в Швейцарии

Они въезжают в страну, они выезжают из страны… «Чужак в Швейцарии»: это, уже несколько столетий, тема не менее значимая, чем «Швейцарец на чужбине». То и другое — и как жизненные реалии, и как особый предмет изображения в литературе — остается важной частью политической и художественной культуры нашей страны. Рихард Вагнер в Цюрихе^[59]: для литературы это был бы первоклассный материал, но пока никто из писателей им не заинтересовался. А вот поэма об Ульрихе фон Гуттене^[60], умирающем на острове Уфенау, стала прорывом для Конрада Фердинанда Мейера. Темой литературного сочинения могли бы стать и умирающий Бюхнер, и умирающий Музиль, и умирающий Георге^[61]. «Клейст в Туне» — один из лучших текстов Роберта Вальзера, что неудивительно, если вспомнить, что и сам Вальзер вел странническое существование. У Готхельфа чужак в Швейцарии всегда выглядит либо подозрительным, либо комичным. Щепетильным по части приличий этот автор никогда не бывает, и ждать от него политической корректности не стоит. Он может выражаться — по отношению к чужакам — шокирующе неприязненно, без стеснения употреблять расхожие клише. Всякий раз только в процессе рассказывания взгляд рассказчика постепенно становится пристальным, и тогда такие банальности уступают место более дифференцированной картине. Поразительный пример тому — репортаж о катастрофическом наводнении 13 августа 1837 года: маленький, но в литературном смысле мощно написанный текст, который, под заголовком «Наводнение в Эмментале», был опубликован вскоре после самого события, как документальное свидетельство и попытка интерпретации. После того как первый страх прошел и люди, ошеломленные разрушениями и множеством человеческих жертв, начали мало-помалу приходить в себя, в опустошенной местности внезапно появляется англичанин, который хочет осмотреть место трагедии. Этот эпизод привносит в повествование, которое и без него отличается переходами от одного стилистического уровня к другому, еще одну, гротескно-комедийную краску. И на таком примере удобно проследить, как клоунская двухмерная фигура под рукой выдающегося рассказчика может обрести объемность:

И тут вдруг посреди мрачно-сосредоточенной толпы вынырнул англичанин: над выпученными глазами — знакомая соломенная шляпа, наманикюренные большие пальцы засунуты в знакомые проймы жилета. Откуда англичанин пришел и куда направляется, это уже стало легендой, потому что одни люди утверждали, что он будто бы хочет подняться вверх по долине, другие — что только что спустился. Как бы то ни было, он объявился в Рётенбахе, идти дальше пешком не пожелал и стал требовать — на неописуемом языке — транспортное средство для своего драгоценного тела. Лишь с трудом удалось втолковать ему, что сейчас ни в повозке, ни верхом никуда не проедешь. Тогда он потребовал паланкин; люди недоуменно переглядывались и долго не могли понять, что это такое. Наконец кто-то понял; но какой от этого прок, если в Рётенбахе паланкинов отродясь не бывало! К счастью, люди не растерялись, а быстро сообразили, что любое кресло, на котором кого-то понесут, превратится в переносное кресло, то бишь в паланкин. Они принялись искать какое-нибудь старое кресло и вытащили из чулана переносной стульчак; потом отломили рукоятки от тачки и крепкими веревками прикрутили их к стульчаку.

Пока шли эти приготовления, вокруг собралась немалая толпа; люди, забыв о недавних мрачных мыслях, глазели на странного англичанина. Теперь смех играл на всех лицах, остроты так и витали в воздухе, веселые и изобильные. Англичанин же стоял посреди смеющейся, насмешничающей толпы, по-прежнему держа большие пальцы в проймах жилета, — с тупым равнодушием или с высокомерием, как и положено настоящему лорду; а что простой народ смеется над ним, воспринимает его, как воробьи могли бы воспринимать застигнутую дневным светом сову, это его нисколько не смущало! О, один такой англичанин может скопить в себе несравненно больше высокомерия, чем все наши благородные сынки, вместе взятые; они-то непрестанно домогаются чего-то, как камышовые овсянки или лягушки в пруду, тогда как такой англичанин остается в неподвижности, словно какое-то божество над всей этой мелкой тварью. Наконец под восторженные крики англичанин уселся в старое кресло, свесив ноги и по-прежнему со скрещенными руками. Поднятый в воздух двумя крепкими парнями, сопровождаемый веселящейся толпой, он начал свое путешествие, а Насмешка следовала за ним, вспыхивала и на всех встречных лицах. Он же оставался неподвижным, лишь иногда менял положение затекших ног и время от времени оделял кого-нибудь монеткой. Он исчез, как и появился, — никто уже не помнил, в каком направлении; но после него распространился слух: будто бы он сказал, что теперь отбывает в Англию, а там намеревается рассказать своему кузену, как худо пришлось здешним жителям, и тогда, мол, кузен непременно пришлет им миллион, — этого миллиона они на полном серьезе ожидают до сего дня^[62].

Здесь чужак предстает как совсем другой, как экзотическое событие в местности, которая еще не сталкивалась с туризмом; чужак — это вторжение неведомого мира. Эмментальцы видят в англичанине только гротескные черты; они не замечают, что и сами в его глазах становятся странными туземцами, как какое-нибудь негритянское племя — под холодным взглядом колонизатора. Наличие такой двойной оптики — достижение рассказчика. Местные крестьяне не производят впечатление представителей некоего правильного мира, перед которым должно выдержать проверку все то, что приходит извне, — хотя им самим именно так и кажется, и их смех это подтверждает; но неколебимое высокомерие англичанина ставит под сомнение такую позицию, превращает и свое, и чужое в нечто противоположное, и наказанием за чувство собственного превосходства становится комичность ситуации, не предусмотренная ее участниками.

По-другому обстоит дело с чужой женщиной из новеллы Готхельфа «Черный паук». Женщина — опять-таки в соответствии с расхожим клише — становится вратами, через которые проникает зло (с несомненной аллюзией на многовековую традицию интерпретации образа Евы). Эта «женщина из Линдау», как о ней говорят, потому что она происходит с другого берега Боденского озера, ни в какой момент повествования не кажется комичной. Мужество, потребное для того, чтобы вступить в сделку с дьяволом, отличает ее от местных жителей — как и ее ужасная судьба. В конце концов она превращается в орудие мести дьявола и становится, испытывая невыносимые муки, черным пауком, воплощением пришедшей в долину чумы. Готхельф не пытается избегнуть стереотипного отождествления всего чужеродного со злом, но по ходу повествования, шаг за шагом, такое отождествление размывается, потому что причастными к вине оказываются все крестьяне. Правда, упомянутое тривиальное отождествление все равно остается элементом новеллы, но свести ее общий смысл к такому отождествлению невозможно.

Одним из центральных проектов для литературы Швейцарии могла бы быть тема чужаков: чужаков-беженцев. На протяжении двух столетий волны политических беженцев вновь и вновь становились для Швейцарии необозримым в своих последствиях событием — после 1830-го, после 1848 года, в период Первой мировой войны, во время фашистского и коммунистического режимов, в годы Второй мировой войны и, наконец, уже в XXI веке, потому что войны и голод по-прежнему вынуждают людей в разных концах мира покидать свою родину. Параллельно этому происходил — со времени начала железнодорожного строительства, то есть приблизительно с того времени, когда Коллер писал свою «Готардскую почту», — приток иностранной рабочей силы, в которой швейцарцы периодически испытывали настоятельную потребность, хотя и предпочли бы, чтобы ее в стране не было. Иностранные рабочие, можно сказать, являли собой еще одну трещину в идиллии, и всякий раз, когда начинался спад экономики, с безработицей боролись таким образом, что чужаков просто выдворяли в страну их происхождения, где для них не было никаких шансов и откуда они пытались уехать. Деревообрабатывающая промышленность получала неплохие доходы от строительства бессчетных бараков, в которых жили эти иностранные рабочие, а иногда и беженцы. Деревянные бараки как противоположность деревянным шале — на эту тему стоило бы поразмыслить.

Предметом изображения в литературе Швейцарии беженцы становятся реже, чем мы могли бы ожидать. Что удивительно, если вспомнить о той важной роли, которую многие бывшие беженцы и иммигранты играют в культуре и политике. В литературе они, как правило, занимают эпизодическое место, но иногда внезапно обретают запоминающиеся черты. Назвать образцовую новеллу о беженцах, или роман о беженцах, или пьесу о беженцах не так просто. «Беженец», горький гротеск Дюрренматта, написанный в 1948 году, остался почти неизвестным публике. Пожалуй, на такой ранг может претендовать пьеса Томаса Хюрлимана «Дедушка и сводный брат» (1981). Но, как правило, простые факты о жизни, борьбе за существование и повторном изгнании бежавших в Швейцарию людей (например, писательниц и писателей) производят более сильное впечатление, чем литературные переработки таких сюжетов. Вспомним хотя бы о несчастной и великой Эльзе Ласкер-Шюлер^[63]. С фильмами и научной литературой дело в этом смысле обстоит иначе.

В несколько призрачном — архетипическом и монструозном — облике предстает вечный беженец и преследуемый в романе Фридриха Дюрренматта «Подозрение» (1952). Роман сегодня удивляет именно тем, из-за чего он часто становился мишенью для критики: откровенной стилистической близостью к массовой литературе, предвосхищающей, как кажется, аналогичную практику пост-модерна. Молодой автор, писавший тогда для популярной газеты, не стремился предложить народу, с целью его художественного воспитания, какую-то особо изысканную прозу, но зато упаковал тему, которая всерьез его волновала, в увлекательный сюжет, нелишенный эффектов в духе Хичкока. Позднейшее высказывание Дюрренматта, что он будто бы писал этот роман для заработка, часто истолковывали как признание автора в неудовлетворенности художественным качеством текста и охотно соглашались с такой оценкой. В действительности же мы имеем дело со стилистическим экспериментом, для которого в то время даже еще не было термина. Бессовестный нацистский врач — который в концентрационном лагере экспериментирует с живыми людьми, опробует на них действие ядов и проводит операции без наркоза — в послевоенной литературе был излюбленным литературным злодеем. Дюрренматт в «Подозрении» разрабатывает этот сюжет самым эффектным образом, но превращает злодея-немца в швейцарца, достигшего в гитлеровском рейхе высокого общественного положения. Отток эмигрантов, воодушевленных нацистской идеологией, из Швейцарии на «расово-чистый» север в годы нацизма действительно существовал, хотя таких людей находилось немного. Созданный Дюрренматтом гротескный образ требовал соответствующего контрагента. И Дюрренматт придумал образ Гулливера: еврея огромного роста, в рваном долгополом сюртуке, который подвергался пыткам во всех лагерях, пережил все возможные муки и теперь, незримый, бродит по миру, останавливаясь у друзей, — как знающий, как спаситель, как мститель. Имя Гулливер, первая литературная сигнатура, намекает на его гигантский рост и на дальние путешествия; еще отчетливее в этом персонаже проявляется Агасфер, легендарный Вечный Жид. Но если Агасфер из христианской легенды наказан тем, что не может умереть, ибо когда-то отказал в помощи страдающему Христу, то здесь он служит олицетворением преследуемого и измученного народа Божия, который никогда не отказывался от своей веры, от неколебимого знания о грядущем Мессии, сохранившегося в Священном Писании. Гулливер поэтому становится у Дюрренматта олицетворением беженца вообще, в том числе и беженца в Швейцарии; но как раз из-за стилизации под предельно обобщенный мифологический образ Агасфера этот персонаж не может символизировать все, что случалось со многими преследуемыми именно в нашей стране, способствуя их спасению или гибели.

В этом смысле главный персонаж романа Вальтера Маттиаса Диггельмана «Наследие» (1965), да и сам роман, могли бы рассматриваться как корректива к дюрренматтовским манипуляциям с великанами, карликами и вневременными аллегориями. Диггельман сочетает в своем романе документальность и вымысел. Его беженец лишь через двадцать лет после Второй мировой войны, дожив до тридцати, узнаёт, что он когда-то был беженцем. И что у него, выросшего в Швейцарии и воспитанного в христианской вере, еврейский отец, который вместе с женой и своими родителями при попытке выехать из гитлеровской Германии в Швейцарию был остановлен на границе, отправлен назад и позже убит в концентрационном лагере. Роман, где шаг за шагом разрабатывается этот сюжет, намеренно заострен против «Андорры» Макса Фриша. Диггельман хотел ответить на притчу Фриша (которую считал анти-историчной) документированным повествованием о конкретном времени. Главный персонаж этого романа, опять-таки, не является образцовой фигурой беженца; но он посредник: благодаря его изысканиям актуализируется память о судьбах многих беженцев и, что еще важнее, о негуманной политике в отношении беженцев, которую проводила официальная Швейцария во времена национал-социализма.

…рассказывает она и о швейцарцах на чужбине

Они выезжают из страны, они въезжают в страну… Дополнение к теме «Чужак в Швейцарии» — «Швейцарец на чужбине». Такой персонаж еще в XVIII веке прославился своей будто бы неодолимой тоской по родине, к которой в тот аффектированный век люди относились весьма сочувственно. Ее даже пытались объяснять разницей между атмосферным давлением в горах и на равнинах. Тоска по родине оказавшихся на чужбине швейцарцев была сентиментальной оборотной стороной столь же легендарной алчности швейцарских наемников. (Pas d’argent, pas de Suisses^[64], гласит известная поговорка.) Сопоставив то и другое, можно предположить, что тоска по родине находящихся на чужбине швейцарцев резко возрастала, когда им не платили жалованье. Еще Иоганна Шпири, в романе «Хайди», умело эксплуатировала легенду об этой особой тоске по родине. Проанализировать литературный образ швейцарца на чужбине, со всеми его типичными разновидностями, — привлекательная, хотя и неподъемная задача; неподъемная не в последнюю очередь из-за интенсивно-страннического образа жизни самих швейцарских писательниц и писателей, отражающегося, конечно, в их творчестве. Но имеются определенные типы персонажей, за судьбой которых можно было бы проследить: например, наемники, а начиная с XIX века — еще и солдаты Иностранного легиона. Солдат принимает разные литературные обличья; как монументальная фигура он предстает в «Истории жизни…» Ульриха Брекера, в «Крестьянском зерцале» Готхельфа, в «Гурраме» и других текстах Фридриха Глаузера. Удивительно, что тема военной службы периодически проскальзывает и у Макса Фриша; самое сложное из ее фришевских воплощений — мучительные воспоминания Штиллера об участии в испанской гражданской войне. Если вспомнить балладный жанр XIX века, то здесь не лишенному жути стихотворению Готфрида Келлера о марширующих по пустыне легионерах, «Поход дремлющих» (Schlafwandel), противостоит роскошный комизм «Прежних швейцарцев» Конрада Фердинанда Мейера. В стихотворении идет речь о швейцарской гвардии Папы Льва XIII, которая в 1878 году устроила бунт во дворце, потому что новоизбранный наместник Петра не выплатил ей причитающуюся по такому случаю надбавку к жалованию. Мейер остроумно обыграл сходство нынешних швейцарцев с «прежними» ландскнехтами, чья алчность многократно отмечалась в разных источниках. Ведь название «Прежние швейцарцы» относится к швейцарскому отряду, состоящему из современников Мейера, но в этих солдатах, помимо любви к родине, вдруг с прежним пылом взыграла старейшая страсть швейцарцев, любовь к деньгам^[65]:

В целом можно сказать, что швейцарская эмиграция, этот важный аспект социально-экономической истории, богаче представлена в исторических исследованиях, чем в литературе. Однако имеются два знаменитых исключения. Первое литературное произведение удивительно тем, что в США его знает каждый ребенок, тогда как в Швейцарии оно совершенно исчезло из общественного сознания. Речь идет о написанной для юношества книге «Швейцарский Робинзон», 1812 года, которая благодаря одному гениальному мотиву вошла в мировую сокровищницу архетипических представлений. Некий швейцарский пастор, который с многодетной семьей направляется в Австралию, терпит кораблекрушение и, вместе со своими близкими, обретает спасение на экзотическом необитаемом острове. Они должны как-то выжить, и тут им очень помогают всяческие инструменты и утварь, по счастью тоже выброшенные волнами на берег. Рассказ бесконечен и насыщен всеми естественнонаучными и техническими знаниями, какими мог обладать приверженец Просвещения в конце XVIII века, а сверх того — благочестием, вдохновленным педагогическими задачами. Домочадцы пастора совершают дерзкие экспедиции во внутреннюю часть острова, где им попадаются животные и растения со всех континентов. Но самая эффектная находка автора сего достославного сочинения — «древесный дом», который семья строит для себя на ветвях дерева-гиганта, чтобы жить там, не опасаясь диких животных. Этот «древесный дом» воспламенил фантазию бессчетных детей и в США вплоть до сегодняшнего дня воплощается в тысячах древесных домиков, возводимых в укромных уголках частных садов. Английский заголовок книги, «Швейцарское семейство как Робинзон» (The Swiss Family Robinson), отождествляется теперь с детской мечтой о древесном доме. Количество англо-американских обработок этого сюжета — кинофильмов и телесериалов — уже практически необозримо, но постоянно продолжает расти. Семейная история Робинзонов популярна во всем мире не меньше, чем роман Шпири о девочке Хайди, вот только в самой Швейцарии никто об этом не знает и индустрия туризма (в частности, бернского) до сих пор не пыталась извлечь какую-то выгоду из неувядающего бестселлера. Дело в том, что изобретатель истории — пастор бернского собора Йоханн Давид Висс (1743–1818). Он долгое время рассказывал ее своим детям и включил в нее все, что знал о мире; его сын Йоханн Рудольф Висс (1782–1830), профессор философии и писатель, тоже живший в Берне, сделал из этого книгу и успел издать ее при жизни отца, в 1812 году, в двух томах, к которым позже прибавились еще два. Подобно тому, как не существует полного собрания сочинений Иоганны Шпири на немецком языке, а вот на японском оно имеется, оригинальную немецкоязычную версию «Швейцарского Робинзона» давно уже нигде не найдешь, зато в авторитетной серии Penguin Classics издан полный и неизмененный текст романа на английском языке — с волнующим детские сердца изображением «древесного дома» на обложке. Здесь мы сталкиваемся с поразительным феноменом: швейцарский роман об эмигрантах сам стал весьма удачливым эмигрантом. Странническая фантазия обоих Виссов породила произведение, которое, несмотря на многочисленные попытки оживить интерес к нему, не было по достоинству оценено швейцарскими читателями. Если бы «древесный дом» стоял на одном из альпийских пастбищ, все, возможно, повернулось бы по-другому.

Второе исключение, прославленное в литературе, это судьба (на сей раз засвидетельствованная историческими источниками) одного швейцарского эмигранта — генерала Саттера (собственно, Зуттера). Судьба эта настолько тесно переплелась с историей американской цивилизации, что образ генерала Саттера можно считать бессмертным. Саттер (о чем в какой-то мере знают и в Швейцарии), потерпев на родине ряд экономических неудач, в конце концов стал владельцем крупного земельного участка в Калифорнии. Сами эти экономические неудачи были вызваны его действиями, небезупречными с точки зрения закона, поэтому отъезд Саттера из Швейцарии в 1834 году сильно смахивал на бегство. Саттер приобрел большую часть долины Сакраменто, где и хозяйствовал, назвал ее Новой Гельвецией и правил там, как король. Потом вдруг на его земле обнаружили золото. 24 января 1848 года. Саттер пытался утаить этот факт, но не смог; вскоре сотни тысяч людей устремились от Сан-Франциско в глубь его владений. Земли генерала попросту захватывались, подвергались опустошению; юридической практики, которая могла бы этому воспрепятствовать, тогда не существовало. Генерал и сам прежде не обращал внимания на собственнические права местных индейцев. Саттер обеднел — и именно в таком качестве, как трагический контрастный образ к чудовищному количеству калифорнийского золота, которое по справедливости должно было бы принадлежать ему, вошел в историю. Этот сюжет многократно подвергался литературной обработке — например, в пьесе Цезаря фон Аркса^[66]; но особенно яркое воплощение он получил у Блеза Сандрара, самого авантюрного швейцарского автора XX века, в романе «Золото» (1925). Сандрар описывает жизнь Саттера в лаконичной, ритмизированной прозе, тон которой кажется то холодным, то пламенным — это своего рода баллада, занимающая промежуточное место между экспрессионизмом и «новой вещественностью». Сандрар, который сам постоянно вел странническое существование, очевидно, увидел в Саттере родственную душу. Этим, наверное, и объясняется необычная повествовательная техника книги, отчетливо выделяющейся на фоне многих добротных прозаических произведений первой половины XX века. Сандрар, должно быть, понимал, что и сам он, как генерал Саттер, мог бы стать литературным персонажем; хотя никогда нельзя определить, в какой мере его дерзкие книги отражают то, что он действительно пережил, скитаясь по всему миру и постоянно полагаясь на волю случая, а в какой — являются порождением его творческого сознания. Но даже если верно второе, фантазии Сандрара следует отнести к самым смелым экспедициям эпохи литературного модерна — из тех, исходным пунктом которых была Швейцария.

На рубеже XXI века в Швейцарии резко возрастает количество романов и рассказов, в которых комбинируются художественный и документальный подходы и идет речь о необычных судьбах путешественников или эмигрантов, на всех континентах. В этой связи стоит упомянуть Лукаса Хартмана с несколькими его романами, Кристиана Галлера с романом «Проглоченная музыка», Маргрит Шрибер с романом «Уродливейшая женщина в мире», Клауса Мерца с его «Аргентинцем», но прежде всего — Алекса Капю, который развил в себе великолепный нюх на такого рода сюжеты. Вообще этот тренд, как кажется, противостоит право-националистическому движению в швейцарской политике с его изоляционизмом, подпитывающимся романтическими идеями, и враждебностью к космополитическим традициям страны. Важным предшественником упомянутых произведений был, помимо многочисленных книг Урса Видмера о пересечении границы, не столько документальных, сколько фантастических (в этом смысле Видмер соприкасается как с Герхардом Майером, так и с чудовищным Адольфом Вёльфли^[67]), роман Юрга Федершпиля «Баллада о тифозной Мэри» (1982) — который, правда, не достиг уровня ошеломляющего своей лапидарностью «Золота» Блеза Сандрара, но, тем не менее, стал одной из наиболее успешных в США швейцарских книг. Вершиной этого жанра на сегодняшний день можно считать роман Лукаса Берфуса «Сто дней» (2008), совершенно неожиданно написанный самым успешным из молодых швейцарских драматургов: произведение, которое в своей актуальности (как роман о сегодняшнем дне, как критический анализ помощи, оказываемой Швейцарией развивающимся странам, как нео-экзистенциалистское исследование утраченного субъекта и как жуткая панорама геноцида в Руанде в 1994 году) все еще остается в литературном ландшафте эрратическим валуном — прославленным, спорным, до сегодняшнего дня по-настоящему не освоенным.

Новые граждане Швейцарии тоже рассказывают

Они выезжают из страны, они въезжают в страну… Дети иммигрантов пишут с особым удовольствием и с особой занозой в душе. Если коренные швейцарцы, вспоминая свое детство, мысленно видят зеленые горные склоны Тоггенбурга (Петер Вебер), или курортный ландшафт Церматта (Кристоф Гайзер), или расположенный в котловине старинный город Швиц (Гертруд Лейтенеггер), или мир табачных фабрикантов в Штумпенланде, кантон Аргау (Герман Бургер), или озерный ландшафт Фрайамта (Эрика Буркарт и Сильвио Блаттер), или еще докапиталистический городок Цуг (Томас Хюрлиман), или виллы и сады в окрестностях Базеля (Урс Видмер), или горный крестьянский хутор в кантоне Граубюнден (Рето Хенни), или округ Зарганзерланд (Хелен Майер), или деревню на берегу Фирвальдштетского озера (Маргрит Шрибер), то у «новых швейцарцев» воспоминания совсем другие. Эти люди ведут свое происхождение из Южной Италии, с Балкан, из Румынии, Венгрии, из бывшей немецкой Моравии, из Северной Германии или Греции. Отношения с прежней родиной у всех складываются по-разному. Кого-то связывают с ней воспоминания, кого-то — рассказы родителей, кого-то — периодические поездки туда и переписка с оставшимися там бабушками, дедушками, родственниками. Все это часто побуждает человека начать писать и попытаться воссоздать, уже живя в Швейцарии, другой мир с более яркими красками, более сильными запахами, более полнозвучными шумами — ведь утраченное, когда его вспоминаешь, всегда впечатляет больше, чем то, что окружает тебя в данный момент. Эти иммигранты или дети иммигрантов располагают запасом потенциального литературного материала, которому могли бы позавидовать многие коренные швейцарцы. Потому что при всем уважении к разнообразию нашей страны нельзя не сказать, что литературные сюжеты здесь на дороге не валяются. Уход во внутреннюю жизнь некоего чувствительного субъекта, который во время одиноких прогулок описывает свои чувства, в форме бесконечного монолога, — такова слишком часто встречающаяся в нашей литературе повествовательная ситуация. Объясняется это тем, что в сегодняшней Швейцарии трудно найти новые, ошеломляющие, насыщенные смыслом и действием сюжеты: исходный материал, который — на радость всем — сам собой разветвлялся бы под пишущей рукой. Похоже, только Мартин Зутер находит такие сюжеты без труда. Конечно, какой-нибудь великий писатель мог бы и привратника из цюрихского района Швамединген превратить в первоклассного литературного персонажа, однако если у тебя есть бабушка в Турции, которая знает замечательные истории, вытаскивает из печи противень с очень сладким разноцветным печеньем или готовит рагу с безымянными приправами из потрохов, пользующимися у нас дурной славой, то ты — как рассказчик — обладаешь определенным начальным преимуществом. Литературные произведения писателей-иммигрантов вот уже несколько десятилетий являются неотъемлемой частью швейцарской литературы. Чуть ли не каждая их книга приветствуется с таким воодушевлением, будто она первая в своем роде, и на основании разнообразия этих книг делается вывод, что время традиционной литературы заканчивается и уже началась совсем новая эпоха с совершенно новыми темами и новой проблематикой. Это не всегда идет на пользу молодым дарованиям. От следующей работы того же автора ждут столь многого, что часто она приносит разочарование. Ведь даже самую живописную албанскую бабушку и самого чудаковатого деда из Халкидики невозможно «эксплуатировать» на протяжении всей писательской жизни. Некоторые авторы, отнюдь не обделенные талантом, из-за этого в какой-то момент перестают писать. Другим удается развить в себе удивительное искусство: они либо открывают в руднике своих воспоминаний все новые штольни (как это делает, например, Эрика Педретти), либо от автобиографической экзотики переходят к швейцарским темам. Способность смотреть на происходящее не изнутри, а извне (для иммигрантов, в определенном смысле, естественная) помогает им обрести необычный ракурс зрения. Так, Тим Крон, который в романах «Смышленые дети» (Quatemberkinder) и «Сад Френели» (Vrenelis Gärtli) на удивление удачно воспроизводит мир альпийских преданий и звуковое богатство гларусского диалекта^[68], вряд ли сумел бы всего этого добиться, если бы не обладал восприимчивостью приезжего, не приобрел бы соответствующий опыт, не начал бы, еще будучи немецким ребенком, воспринимать узкую альпийскую долину как свою новую родину. Защищенный немецким происхождением, он мог ассимилировать впечатляющие элементы старой швейцарской грезы, не навлекая на себя подозрение в приверженности патриотическому китчу.

Не надо истолковывать заметное присутствие в нашей литературной жизни пишущих иммигрантов (или детей иммигрантов) в биологическом духе, как «обновление крови нации», хотя некоторые авторы — и у нас, и в Германии — охотно высказывают такие идеи в духе Руссо и строят из себя «естественного человека», что кажется едва ли совместимым с их городским образом жизни и умением ориентироваться на литературном рынке. А что писатели-иммигранты извлекают для себя пользу из того обстоятельства, что их новая родина устала от цивилизации, — за это на них не стоит сердиться, особенно если они не просто показывают диссонансы между культурами как трагический разрыв (в конце концов, свое детство утрачивает любой человек), но еще и умеют высекать искры остроумия, создавать блестящие тексты, доставляющие истинное удовольствие.

Финал с большой коровой

Из жизни одного швейцарского писателя: родился в Берне, безупречно говорит на бернском диалекте, выучился на мясника, а позже стал одним из видных представителей диалектальной литературы, особенно той ее разновидности, что связана с перфомансами, с публичными выступлениями. Он часто вместе с коллегами появляется на сцене, в составе предприимчивой группы, которая называет себя БЕРН ПОВСЮДУ и потому может рассчитывать на симпатии всей Швейцарии. (Если бы группа назвала себя ЦЮРИХ ПОВСЮДУ, ее бы освистывали в любом месте нашей страны.) В 1983 году, в возрасте тридцати трех лет, этот писатель написал роман, который вызвал большой интерес и подлинным центром которого является корова симментальской породы.

Можно было бы подумать, что вот наконец появился швейцарский автор, который не имеет ничего общего с выездами из страны и въездами в страну, с пересечениями границы и космополитизмом, а всегда следует совету 36 псалма: «живи на земле и храни истину». Можно было бы подумать, что, значит, есть еще писательницы и писатели, которые живут и пишут там, где они и должны находиться в силу своего происхождения, которые укоренены в родной почве и хранят верность ей.

Но на самом деле все обстоит прямо противоположным образом. Беат Штерхи, о котором здесь идет речь, в 1970 году, когда ему исполнилось двадцать лет, уехал в Канаду. Там он кое-как перебивался, зарабатывая на жизнь разными видами деятельности, а параллельно изучал англистику в Университете Британской Колумбии в Ванкувере. В двадцать пять лет он отправился в Гондурас, работал преподавателем английского языка в Тегусигальпе, писал свои первые стихотворения, по-английски и по-немецки. Позже он продолжил обучение в Монреале, еще какое-то время оставался в Канаде, потом перебрался в Испанию и прожил десять лет в деревне под Валенсией — в качестве свободного литератора. Только в 1994 году, когда ему было сорок четыре, он вернулся в Швейцарию. Упомянутый мною роман, действие которого разворачивается в Эмментале и городе Берне и в котором рассказывается о жизни и смерти могучей коровы красной масти, вышел в 1983 году. Он, следовательно, создавался по ту сторону Атлантики.

Выше уже отмечалось, что дистанция по отношению к родине, похоже, воздействует на многих авторов как оптический инструмент, приближающий к их глазам то место, где они родились; одно из ярчайших подтверждений этому тезису — роман Беата Штерхи «Блёш». Деревня, жизнь на крестьянском дворе и мир городской скотобойни описаны в романе с гиперреалистичной точностью и поразительным знанием всех деталей. Терминологией, относящейся к двум этим рабочим мирам, автор владеет настолько хорошо, что его роман по праву может считаться также и лингвистическим документом. Несомненно, если бы не страннический образ жизни писателя, это типично-швейцарское произведение вообще не могло бы появиться. Хватило бы одной этой книги, чтобы доказать: система культурного кровообращения Швейцарии (как и кровообращения экономического) охватывает несравненно более обширную область, нежели та, что очерчена государственными границами. Проявляется это, среди прочего, в том, что автор работает с различными интонациями литературного модерна, например — с повествовательной техникой Альфреда Дёблина, какой она предстает в романе «Берлин Александрплац», но также и с отзвуками прозы Уильяма Фолкнера. Поэтому и те главы, которые явно опираются на диалоги или описания у Готхельфа, не кажутся эпигонством, а воспринимаются как продуманные аллюзии.

Чтобы понять роман, важно прежде всего осознать: речь в нем идет о животном, принесенном в жертву прогрессу. Красная корова по кличке Блёш кажется сестрой теленка, убегающего от готардского почтового дилижанса. Но если теленка мы видим на протяжении одной — сгустившейся в картину — секунды, то красная корова имеет судьбу, в полном смысле слова, а ближе к концу книги даже приобретает черты трагической фигуры. Попытка примирить истоки и прогресс терпит крах. Великолепное животное в конце книги (я имею в виду почти нестерпимо длинные страницы финала) показано нам разрубленным на жалкие куски мяса.

Взгляд на Швейцарию уехавшего из нее автора в этом романе воплощен в персонаже-рассказчике, который видит и переживает все происходящее. Рассказчик — испанец Амбросио — из-за безработицы на родине был вынужден отправиться в «зажиточную страну», как постоянно именуется в романе Швейцария. Он становится работником на крестьянском скотном дворе, усердным доильщиком, и вскоре начинает подсаживаться к Блёш, лучшей корове маленького стада, чтобы направлять звонкие струи ее молока в подойник. Потому что крестьянин все еще не решается купить доильный аппарат, хотя сын и соседи уговаривают его это сделать. Аппараты, думает крестьянин, портят коровье вымя. А вымя играет в романе большую роль. Оно описывается с такой же внимательной к деталям любовью, с какой когда-то вглядывались в крестьянский мир Вергилий (в «Георгиках») и Галлер (в «Альпах»). Вот, например, как описывается оснастка коровы по кличке Мея:

Вымя Меи было чашеобразным; передние и задние половины — ровные и расположены симметрично; четверти — богатые железистой тканью, равномерно закругленные; отчетливо выражены здоровые голубоватые вены; на сосках — ни шрамов, ни трещин, сквозь которые могла бы проникнуть инфекция; все четыре соска направлены вертикально, свободно пропускают молоко и снабжены красиво закругленными запирательными мускулами. Прикрепление вымени высокое и широкое — как раз такой ширины, чтобы не мешать при ходьбе^[69].

Как при чтении какого-нибудь старинного назидательного стихотворения, мы благодаря процитированному тексту можем научиться понимать, что у коровы считается «красивым» и «правильным». Испанец Амбросио учится этому одновременно с читателем. Будучи в Швейцарии чужаком, которому окружающий мир зеленого захолустья никогда полностью не откроется, он все-таки обретает понимание того, что здесь относится к изначальному миропорядку и в этом смысле является безупречным. Крестьянин, хозяин Амбросио, противится наступлению техники, которая может радикально изменить здешнее сельское хозяйство. Крестьянин долго не продержится, но пока его сопротивление длится, Амбросио успеет узнать еще что-то об истоках, вступающих в конфликт с прогрессом. Отчетливее всего прежние представления о правильном воплощены в корове Блёш, с которой у Амбросио складываются самые сердечные отношения. Он и корова понимают друг друга, тогда как языковой барьер, отделяющий Амбросио от местных жителей, остается непреодолимым. Сам он, не зная языка, не может вступить в общение с ними, а они такого общения не хотят. Крестьянин, у которого он работает, доверяет ему, но всех других чужак раздражает: они презирают этого малорослого испанца, подозревают его в чем-то, пытаются опорочить; они не хотят, чтобы такие чужаки проникали в их зеленый мир. Они понимают правильное очень просто: как то, что сами они собой представляют и что делают. Амбросио — воплощенный авторский взгляд — становится, так сказать, катализатором романных событий. Наличие такого персонажа препятствует тому, чтобы роман соскользнул на уровень банального противопоставления двух миров: «хорошего» крестьянского и «плохого» городского. На самом деле и в том, и в другом мире истоки вступили в диссонанс с прогрессом. Хотя композиция романа основана на постоянной смене места действия — между крестьянским миром и городской скотобойней, — дать этим полюсам противоположную оценку, что как будто соответствовало бы такой композиции, невозможно. Автор прибегает к грубым средствам, он не боится резкостей и без колебаний доходит до границ того, что читатель вообще способен вынести, — однако всегда остается последовательным аналитиком. Ненависть к чужакам распространена в деревне так же, как и в городе. Крестьянин, владелец скотного двора, не может долго игнорировать злые намеки соседей. Он расстается с работником-испанцем и из-за этого оказывается вынужденным приобрести доильный аппарат, что губительным образом сказывается на самой красивой его корове, могучей Блёш. Амбросио, который по рекомендации крестьянина устраивается на городскую скотобойню, однажды встречает там ужасно изуродованную корову, которую он когда-то любил, становится невольным свидетелем ее смерти, а потом — в череде странно-призрачных сцен — ему на глаза попадаются, одна за другой, всё новые части расчлененной коровьей туши.

Беат Штерхи, следовательно, перечеркивает первое предположение читателя, что истоки и прогресс противостоят друг другу как добро и зло, воплощенные в образах крестьянского двора и скотобойни. Он показывает, что и тут и там «правильная старина» присутствует лишь как воспоминание, в действительности же она давно утрачена. Поэтому произведение Штерхи очень далеко от классической схемы деревенского романа. Уничтожение Блёш начинается еще в хлеву крестьянина, где поначалу она выступает в роли предводительницы стада и (в мастерски написанной сцене) производит на свет теленка, бычка. Именно за это крестьянин осыпает ее бранью: ведь он ждет от нее телят-самок, будущих молочных коров. С другой стороны, поистине адские сцены на скотобойне^[70]тоже не однозначны, поскольку группа рабочих отваживается на бунт из-за одной черной коровы породы эрингер, животного, принадлежащего к древней валлийской расе: они не хотят забивать эту корову индустриальным, механическим способом, под неумолимо фиксирующими время часами, но, почистив ее скребницей и украсив цветами, убивают медленно и достойным образом, будто совершают древний жертвенный ритуал.

И посреди описания этой церемонии, за три страницы до окончания романа, рассказчик вдруг произносит настоящий гимн первобытному происхождению коров, облекая в слова виде́ние об их предках, существовавших задолго до начала человеческой цивилизации. Полностью понять эту возвышенную песнь можно лишь в том случае, если у тебя перед глазами еще стоят жуткие сцены (описанные во многих главах) повседневной резни на скотобойне, сцены, по ходу которых люди не только мучают и убивают животных, но и сами вынуждены заниматься механизированной, жестоко ускоренной работой.

Казалось, будто эта корова знает о своих предках, знает, что сама она может быть только неуклюжим напоминанием о том туре с изогнутыми рогами длиной в руку, который когда-то осуществлял мировое господство над светлыми лесами и насыщенно-яркими парковыми ландшафтами Средней Европы, вплоть до самого сердца далекого Китая: над империей, в которой редко заходило солнце и где его власть не могли оспорить ни коварные лобастые быки Азии, ни склонный к недовольству хрюкающий бык^[71]. Казалось, будто эта маленькая корова знает о насмешках и издевательствах, которыми люди издавна осыпали представителей ее подъяремной расы, но в то же время слышит, прямо сейчас — где-то в задней части черепа, где у нее начинается удлиненный спиной мозг, и внутри своего маленького головного мозга, — приглушенный гул, который целиком заполняет ее голову, как шум моря заполняет сухую раковину, и который не может быть ничем иным, кроме как отголоском стука копыт ее предков, некогда сбивавшихся в могучие стаи и с грохотом мчавшихся по-над степью, словно грозовые тучи^[72].

Именно из-за легкого налета наивности, свойственного этому тексту, нас так больно задевает отраженный в нем диссонанс между истоками и прогрессом, природой и технической цивилизацией. Ведь какую бы научную выучку мы ни получили, каким бы трезвым и лишенным иллюзий ни было наше мышление, наблюдая наш мир и наше настоящее, мы не можем полностью отказаться от попыток актуализировать, вызвать колдовским заклятьем истоки нашего прошлого или грядущую утопию. Только благодаря этим истокам или этой утопии мы знаем, что следует считать правильным. Сколь бы очевиден ни был для нас иллюзорный характер подобных видений, обойтись без них мы не можем. Или, если выразиться точнее: мы не можем обойтись без тех крошечных элементов и частиц, которые отсылают к ним и таким образом воздействуют на наши души. Древнее истинное и обещанное грядущее в этом смысле взаимозаменяемы. «В моем начале мой конец», говорят мудрые люди; и еще: «Исток это и есть цель». Так они определяют не столько устройство мира, сколько предвосхищенные еще много столетий назад пути человеческого мышления, законы самоутверждения, характерные для homo sapiens. Между истоком и концом помещаются «процессы»: история, прогресс, динамика технической цивилизации. Человек, захваченный ими, вовлеченный в головокружительный круговорот ускорившегося мира, хочет найти знаки, отсылающие к истокам. Такие знаки способны высвобождать присущую им энергию и теперь — даже после того, как превратились в китч, потому что тысячекратно становились инструментом рекламных компаний или предметом политических спекуляций.

ЧТО ОСТАЕТСЯ ПОСЛЕ МИФОВ? Новое литературное думание о Швейцарии

Миф это не противоположность правде

Миф это донаучная форма объяснения мира. Его средства — повествования, образы, знаки. Все они заключают доказательную силу в себе самих. Я могу вновь и вновь пересказывать повествования, рисовать на стенах образы, распространять посредством печати знаки, и всякий раз при встрече с ними во мне будет возникать то, что является их смыслом и целью: уверенность. Миф продуцирует правду как явленную в переживании уверенность. То же делает и наука. В науке уверенность проистекает из длинного ряда доказательств. В мифе она возникает из внезапного переживания при восприятии повествований, образов или знаков. Доказательства науки, если они были проведены lege artis^[73], не нуждаются в повторном воспроизведении. Доказательная сила мифов, наоборот, нуждается во все новых актуализациях. Каменные памятники представляют собой попытку обеспечить постоянное воспроизведение мифического переживания. Однако своим неизменным присутствием они упраздняют живую непосредственность восприятия. Правду повествований, образов и знаков нельзя опровергнуть, она может только отмереть; правда же науки сама по себе не отомрет, она может быть только опровергнута.

Мы — и как отдельные индивиды, и как социальное или политическое сообщество — живем сразу с обеими правдами: правдой науки и правдой мифа. Поэтому неверно отождествлять науку с правдой, а миф — с ложью. Хотя сегодня мы сталкиваемся с таким отождествлением постоянно, в языке СМИ: «Правда или миф?» (читаем мы в каком-нибудь заголовке), или: «Разоблачен как миф!», или: «Это всего лишь миф».

Миф, как подлинное и эффективное объяснение мира, всегда бывает связан с каким-то бедственным положением. Ведь лишь пока меня не перестанет неотступно мучить вопрос, ответ на который дает повествование, или образ, или знак, заключенная в них мифическая энергия будет жить. Когда положение изменится, мифический дискурс сам собой отомрет и будет заменен другим, который объяснит мне новое бедственное положение и мое собственное место в этой изменившейся ситуации. Представление, что будто бы можно жить без повествований, образов и знаков, — иллюзия, независимо от того, думает ли так индивид или общество. Эта иллюзия основывается на общепринятых представлениях о науке, которые, в свою очередь, являются мифическими.

Каждое государство и каждый человек находится по отношению к самому себе в сомнительной ситуации. Что государство именно таково, каково оно есть, — для этого вы никогда не найдете убедительного научного объяснения. И точно так же я не могу научно объяснить — исчерпывающе — свою личность. И если даже посредством анализа ДНК будет расшифрован мой геном, эта расшифровка останется мертвой формулой. Она ведь лишена мифической составляющей. А превратиться в элемент моей самоидентификации она могла бы только через такую составляющую. Ведь и государство обеспечивает сохранение своей идентичности не посредством статистических ежегодников, а посредством знаков и образов, имеющих мифическую составляющую. Чтобы узнать, кто я есть, я создаю свои приватные знаки и образы; чтобы сообщить всем, что оно собой представляет, любое государство продуцирует свои публичные знаки и образы — начиная с почтовых марок и кончая триумфальными арками.

Пока мифические повествования, образы и знаки оказывают воздействие на людей, они не распознаются как мифические. Миф распознается как таковой только тогда, когда его правда уже отмерла. Поэтому люди ошибочно отождествляют мифы с неправдой и тем самым закрывают для себя возможность следить за центральной динамикой развития всякой цивилизации. Дело в том, что в историческом процессе различные фазы мифического опыта могут существовать одновременно. Если это происходит, разражаются конфликты. Тогда одни люди начинают бороться за живой миф, другие — против мертвого мифа. Тогда получается, что королю нужно отрубить голову — в доказательство того, что он не является сакральной фигурой. Но вскоре сама гильотина становится сакральным сигналом. Или получается, что швейцарские писатели должны на протяжении целых двух поколений писать пародии на предание о Вильгельме Телле — чтобы создать для своих соотечественников новую политическую идентичность, которая могла бы противостоять патриотическому сознанию, преобладавшему в предшествующие десятилетия.

Упомянув Телля, я уже вплотную приблизился к заявленной теме.

Швейцария — страна, позиция которой между великими европейскими державами всегда была и остается сомнительной, необходимость существования которой никогда толком не была доказана, а сохранение федерации постоянно находилось под угрозой из-за конфессиональных, языковых и экономических различий между кантонами, — эта страна нуждается в производстве значительного количества мифических повествований, образов и знаков, необходимых для поддержания коллективной идентичности, глубокой убежденности в том, что все части страны составляют единое целое, несмотря на сохранение их партикулярных особенностей. Монументальный фундамент для решения этой задачи образуют хроники XV и XVI веков, появление которых было литературно-политическим событием высочайшего ранга. Начало всем этим хроникам положил один автор, Ханс Шрибер, составитель «Белой книги Зарнена» (ок. 1470). Он впервые осуществил синтез разных преданий, дополнил получившуюся хронику собственными дерзкими вымыслами и осознанно превратил ее в инструмент политического воздействия. Моделью ему послужили античные истории о героях. В итоге получился, можно сказать, ренессансный продукт. И с той поры у нас есть Вильгельм Телль. Так вот: писателя с большим влиянием, чем этот Ханс Шрибер, чье имя сегодня практически не вспоминают, Швейцария не имела никогда.

Литература любой страны всегда находится в сложных взаимоотношениях с ее — этой страны — политической идентичностью. Я имею в виду не произведения отдельных писателей, а литературную продукцию и литературную традицию в целом. Что писатель дарит государству легенду, обосновывающую возникновение данного государства (как это сделал Вергилий для классического Рима), — такое случается редко, хотя все-таки время от времени случается. В качестве примеров можно сослаться на исторические драмы Шекспира или на «Оттокара» Грильпарцера. Шиллер сделал нечто подобное для Швейцарии, создав на основе сообщений в хрониках впечатляющую драму «Вильгельм Телль». Бесчисленные персифляжи легенды о Телле, которые начали появляться в Швейцарии с 1970-х годов и появляются до сих пор, тоже имеют отношение к нашей теме, ибо их авторы хотят освободить Швейцарию от уже отмершего мифа. Присмотревшись к этим произведением, можно сказать, что они представляют собой чисто негативные варианты легенды об основании государства. Нового политического повествования, которое объясняло бы положение Швейцарии в современной Европе и вместе с тем обладало бы мифической силой, их авторы создать не смогли.

Тройственное отношение к истории

Виды взаимосвязи между литературой какой-то страны и ее (этой страны) политической идентичностью можно систематизировать, воспользовавшись теорией о тройственном отношении к истории, которую Фридрих Ницше изложил в сочинении «О пользе и вреде истории для жизни» (1873), втором эссе из серии «Несвоевременные размышления». Согласно Ницше, история может рассматриваться, во-первых, в «монументалистском»^[74] ключе, то есть как арсенал возвышенных образцов и стимулов к патриотическому воодушевлению. При этом отечественные герои и их деяния становятся обязательными моделями для политического мышления и политической активности в настоящем. Такое монументалистское рассмотрение истории приводит, как правило, к появлению настоящих монументов — из камня или бронзы. После экзистенциального кризиса, пережитого Швейцарией во время гражданской войны 1847 года (который еще долго оказывал негативное влияние и представлял собой латентную угрозу также для нового федеративного государства, основанного в 1848 году), наша страна была буквально усеяна героическими памятниками, почитаемыми объектами всех тогдашних партий, — что следует расценивать как политическую самотерапию, в высшей степени театрализованную. Во-вторых, историяможет рассматриваться в «антикварном» ключе, как необозримое поле вещей и событий, относящихся к старине, в атмосферу которой человек с удовольствием погружается. Тогда даже самая курьезная деталь привлекает к себе внимание и становится объектом заботы. Если Фаусту казалось, что он вот-вот задохнется в затхлой комнате, «где собран в кучу скарб отцов»^[75], то поклонникам старины такой скарб дарит счастье прочувствованной памяти. Антикварное отношение к истории тоже нашло зримое выражение — в виде бессчетных краеведческих музеев, которые на протяжении XX века были созданы чуть ли не в каждой деревне. Наконец, в-третьих, согласно теории Ницше, история может рассматриваться в «критическом» ключе. То есть ей, истории, публично предъявляют обвинение, и ее, как дурное прошлое, привлекают к суду сегодняшнего дня. Что даже такая форма обращения с историей может приводить к возникновению соответствующих памятников — знаков предостережения, стыда и признания своей вины, — показывают немецкие мемориалы, посвященные жертвам гонений и геноцида. В Швейцарии памятники такого рода отсутствуют, хотя поводов для их возведения нашлось бы достаточно. Однако определенно монументальный характер — если говорить именно об этой сфере — носят солидные исторические издания наподобие отчета Бонжура^[76] 1970-го или отчета Бержье^[77] 2002 года.

Кризис монументалистского отношения к Швейцарии

Каждая из этих трех форм обращения с историей оказывала длительное воздействие на литературу Швейцарии. Монументалистский подход долгое время доминировал. В соединении с антикварным подходом он великолепно расцвел в творчестве Готфрида Келлера. (Я предполагаю, что за созданным Ницше трогательным описанием «антикварного человека»^[78] кроется портрет Готфрида Келлера.) Наконец, критический подход восходит к тому же Келлеру и Готхельфу. Этот подход сделался более изощренным у Рамю, который если и мог еще находить монументальное, то только в региональном, и потому изъял своего трагического Телля — Фарине, героя одноименного романа 1932 года, — из общешвейцарского контекста. Однако подлинно эпохальным феноменом критическое отношение к собственной истории, о котором говорил Ницше, стало в швейцарской литературе лишь после Второй мировой войны, вылившись в течение «критического патриотизма»^[79]. Это течение началось практически сразу после окончания войны. После 1968 года оно настолько усилилось, что какое-то время казалось, будто в литературе Швейцарии остались лишь пишущие судьи. Столь триумфально вершился по всей стране этот суд, что люди забыли предостережение Ницше: «В качестве судей вы должны стоять выше того, кого вы судите, тогда как, в сущности, вы лишь явились позже на историческую арену»^[80].

Этот суд, чинимый писателями, всегда был еще и судом над той литературой, которая отличалась монументалистским подходом к швейцарской истории. В результате распространилось такое представление о литературе, которое вообще допускало только критическое обращение с историей. В период между 1945 и 1989 годами это соответствовало политической необходимости, но вместе с тем побуждало людей закрывать глаза на тот факт, что в период 1933–1945 годов монументалистский подход к истории тоже соответствовал тогдашней политической необходимости.

Борьба между поборниками этих трех подходов в конце концов исчерпала себя. Человек, который сегодня еще продолжает бороться против монументалистских элементов Национальной выставки 1939 года, — просто дурак. Если прежде главной темой швейцарской литературы была история нашей страны, то в последнее время такой темой стала семейная история. Самые успешные книги Томаса Хюрлимана, Урса Видмера, Шарля Левински и Кристиана Галлера относятся именно к этому тематическому кругу. Упомянутые авторы — если воспользоваться терминологией Ницше — пишут преимущественно в антикварном ключе, но с критическими вкраплениями, касающимися политической истории. Прообразом их произведений — событием в подлинном смысле переходным — может считаться роман Отто Ф. Вальтера «Время фазана» (1988): произведение, композиция которого, можно сказать, представляет собой акробатическую фигуру шпагата, соединяющую эстетику критического патриотизма с новым швейцарским семейным романом.

Для литературоведения, как и для литературы, традиционная политическая мифология Швейцарии становится все менее интересной. Дискурс о сражениях^[81], который в швейцарской литературе долгое время играл чрезвычайно важную роль, с точки зрения нынешних германистов является скорее курьезом: если он и привлекает чье-то внимание, то лишь в связи с такими таинственными текстами как «Битва при Земпахе» (1905)^[82] Роберта Вальзера. В публичных политических дискуссиях элементы старой мифологии хотя и продолжают играть пропагандистскую роль у изоляционистских партий, но используются в основном как стереотипные воспроизведения традиционных моделей, а не как исполненные жизненной силы новые образы. Полная отчужденность от политики национальной швейцарской выставки «Ехро-02» была иронически подчеркнута тем, что архитектор Жан Нувель^[83] пустил плавать по Муртенскому озеру особого рода выставочный комплекс — ржавый куб, внутри которого была устроена выполненная в старинном духе панорама Муртенской битвы. Эта гигантская картина воздействовала на зрителей не как сигнал для идентификации, то есть не в монументалистском ключе, а как постмодернистская цитата из давно исчерпавшего себя дискурса о сражениях, помещенная в контекст эзотерической инсталляции.

Новый подход к национальным мотивам

Как бы сильно литературная традиция немецкоязычной Швейцарии ни была с самого начала окрашена политической мифологией и дискурсом о сражениях (подобно тому как литература немецкого классицизма окрашена мифом о возрождении Древней Греции на немецкой земле), эту традицию в целом все-таки невозможно понять, исходя только из повествований, образов и знаков такого рода. О чем свидетельствует уже тот факт, что упадок героической политической мифологии отнюдь не поставил под угрозу литературную традицию нашей страны и не привел к ее переоценке. Теперь все с большей очевидностью выходят на первый план определенные темы и мотивы, которые (хотя они встречаются и в других национальных литературах) обретают специфическую выразительность именно в литературной традиции Швейцарии. Я не имею в виду ту многократно обсуждавшуюся «особую сущность» швейцарской литературы, которая, подобно лохнесскому чудовищу, «несомненно» хотя бы раз в год выныривает на поверхность и о которой с той же несомненностью, что и об этом чудище, можно сказать, что вообще-то ее не существует. Я имею в виду интересные с точки зрения истории менталитета тематические тенденции в швейцарской литературе. А они могут говорить нам о чем-то только тогда, когда изучаются в плане своего конкретного содержания.

Классический пример тому — роман о возвращении, пьеса о возвращении, стихотворение о возвращении с характерным для всех них мотивом размышления на границе^[84]. Этот мотив вовсе не возникает впервые в таких знаменитых романах, как «Крестьянское зерцало» (1837) Иеремии Готхельфа и «Зеленый Генрих» (1853–1855) Готфрида Келлера; он появляется еще у гуманиста Глареана^[85], который в 1514 году написал большую поэму о возвращении на родину^[86]. Как бы откликаясь на нее, Иоганн Гауденц Залис-Зевис^[87] в 1785 году, находясь в Париже, написал «Элегию моей родине» — грандиозное видение о бегстве из этого столичного города на родину. Конечно, «литература возвращения» существует во всем мире; никто и не собирается говорить о монополии Швейцарии на эту тематику. Однако очень стоило бы проанализировать своеобразие мышления о Швейцарии, отразившегося именно в швейцарских образцах такой литературы, и посмотреть, как оно менялось от эпохи к эпохе. У Генриха Лойтхольда^[88], например, в «Цюрихском озере» (1872), стихотворении о возвращении, подход к тому, что он изображает, уже не монументалистский, а критический и не лишенный горечи. Художник, говорится в конце стихотворения, ничего хорошего от своей родины не дождется:

Мотивы такого рода — не мифы, хотя и могут порой содержать мифический материал. Это литературные сюжетные формулы, и их притягательность для авторов связана с тем, что они позволяют представить теоретические рассуждения о Швейцарии в драматичной форме.

Виновное сообщество: Готхельф

Еще один мотив, столь же значимый для швейцарской литературы, что и мотив возвращения, это мотив действующего коллектива, точнее: коллектива, действующего с сознанием своей вины, виновного сообщества. Это интересно уже потому, что литература, как правило, нуждается в действующем индивиде — персонаже мужского или женского пола. Виновный герой, в его одиночестве, образует средоточие любой трагедии. Виновный же коллектив, мне думается, в литературе, собственно, вообще не представлен — или, разве что, представлен как фон для яркой личности. Именно так, как двусмысленный фон для отдельных выдающихся личностей, представлена народная масса, например, в «Кориолане» и «Юлии Цезаре» Шекспира, а масса глупых обывателей — в «Истории абдеритов» (1774) Виланда и в сказке Вильгельма Гауфа «Обезьяна в роли человека» (1830).

Однако в литературе Швейцарии со времени Иеремии Готхельфа начинается удивительная традиция беспощадного анализа ошибок в коллективном поведении членов общины. Хотя каждый человек понимает, что косвенным образом способствует ухудшению положения бедных и аутсайдеров, он — поскольку другие члены общины этому не препятствуют — позволяет произойти такому несчастью или даже содействует ему. Самый яркий пример (кто же этого не знает?) — изображение крестьян из Сумисвальда в новелле Готхельфа «Черный паук» (1842). В этой новелле, конечно, есть протагонисты, и прежде всего главный женский персонаж, Кристина из Линдау, которая осмеливается заключить договор с дьяволом. Но подобно тому, как действие новеллы достигает кульминации в коллективной катастрофе — гибели чуть ли не всех жителей деревни от чумы, воплощенной в пауке, — так же и глубинной причиной этого несчастья является не преступление одной-единственной женщины, а совместное прегрешение крестьян. Они понимают, что делают, но не желают этого знать и находят себе оправдания, чтобы, вопреки угрызениям совести, все-таки осуществить задуманное. Изображение этих изощренных механизмов самотерапии, направленной на то, чтобы заглушить острое чувство своей вины, как раз и превращает новеллу в социально-психологическое событие. История же Кристины, хоть и богата повествовательными эффектами, слишком грубо обыгрывает расхожее представление о женщине как вратах, через которые приходит зло, то есть топос Евы, чтобы угодить современному читателю чем-то еще, помимо этих эффектов. Гораздо более жуткое впечатление, чем элементы фантастики (а Готхельф был и остается единственным подлинным фантастом в швейцарской литературе, просто до сих пор на это не обращали внимания), производят описания психологических процессов коллективного подавления чувства собственной вины и «перемещения» вины на других.

Сюда в первую очередь относится рефлекторное делегирование нравственной ответственности другим, описанное в лаконичной фразе: «Правда, каждый утешал себя мыслью, что в случае какого-нибудь несчастья виноват будет не он»^[90]. Это простой механизм, мучительно знакомый каждому из нас по собственным душевным переживаниям. Более сложным и значимым в политическом смысле является поведение коллектива в момент принятия общего решения — то есть центральный демократический процесс. Кристина требует от мужчин, чтобы они приняли ответственное решение: первого же родившегося ребенка нужно будет отдать — некрещенным — дьяволу. Вот описание этой сцены:

Так говорила Кристина, а сердца мужчин сжимались от страха, и долго потом они не могли вымолвить ни слова. Лишь мало-помалу из глоток, парализованных страхом, начали вырываться отрывистые звуки, и если сложить эти звуки вместе, то получалось как раз то, что имела в виду Кристина, но при этом ни один-единственный человек не выразил однозначно согласие с тем, что она советовала^[91].

Это совершенно необычное место. Здесь коллективная воля к преступлению и одновременно стремление каждого снять с себя личную ответственность становятся речевым событием. Крестьяне, собравшиеся на совет, обсуждают предложение Кристины, но каждый произносит лишь нечленораздельные звуки и обрывки слов. Все эти ошметки речи сориентированы в одном направлении и в своей совокупности выражают единое мнение, однако как разрозненные высказывания они настолько бессмысленны, что каждый из говорящих убежден: его нельзя будет поймать на слове. Так крестьяне совещаются между собой; а потом принимается решение:

Никто не хотел договаривать до конца, и каждый старался выражаться лишь неясными намеками, однако всё же сошлись на том, что следующим ребенком нужно будет пожертвовать. Но ни один из них не вызвался нести ребенка по крутой дороге мимо часовни к месту, куда доставлялись раньше деревья.

Официальное решение тоже оказывается сплошь состоящим из «неясных намеков». Однако сумма намеков имеет вполне однозначный смысл, и эпизод этот заканчивается словами: «Объяснившись таким образом — где словами, а где и намеками, — все разошлись по домам». Трюк, опять-таки, состоит в том, что никто на самом деле не формулирует решение и каждый уверен, что в случае необходимости сумеет оправдаться, сославшись на свое невнятное бормотание. Однако рассказчик ясно дает понять, что ответственность за случившееся несут все. «Решением совета мужчин» объясняет он ожидаемую продажу ребенка дьяволу.

Весь этот процесс небезынтересно сравнить с монументальным событием, описанным в «Вильгельме Телле» (1804) Шиллера, где политическое волеизъявление становится мощным хором: «Да будем мы народом граждан-братьев…»^[92]. В разнице между уверенностью шиллеровского хора и невнятным бормотанием совещающихся крестьян Сумисвальда отразилось различие между идеалистическим приукрашиванием демократии и бездонно-глубоким психологическим анализом ее сути.

Этим событиям, предшествующим преступлению, в новелле соответствует рассказ о том, что произошло после него. Разразилась чума как кара для всех. И Готхельф опять показывает нам тот же коллектив, словно выхваченный из мрака резким светом, и опять у него получается этюд о поведении человеческого сообщества, связанного общей виной:

Так дрожали жители долины от страха и стенали, и плакали, но никто не решался возвращаться домой. Они попрекали друг друга, и каждый пытался доказать свою невиновность, утверждая, что будто бы прежде отговаривал и предостерегал других^[93], и каждый призывал наказать виноватого, но ни один из них не винил себя. И если бы в разгар этих споров они смогли выбрать себе новую невинную жертву, ни у кого бы не дрогнула рука совершить злодеяние в надежде спасти себя и собственный дом.

Здесь каждый человек задним числом истолковывает собственное невнятное бормотание в момент принятия решения как попытку отказаться от участия в злом деле и предостеречь других. Если иметь в виду, что в тот момент каждый произносил только обрывки речи, такая пере-интерпретация вовсе не невозможна с лингвистической и юридической точек зрения. Именно таким способом коллаборационисты позже выдают себя за борцов Сопротивления — в XX веке после распада гитлеровского рейха такое случалось сплошь и рядом, по всей Европе. И гениальность Готхельфа проявилась, среди прочего, в том, что он не заканчивает рассказ обнаружением некоего козла отпущения, что обеспечило бы лицемерно-оптимистическую концовку, но заставляет крестьян в отчаянье искать подходящую жертву, которую они так и не находят: «И если бы в разгар этих споров они смогли выбрать себе новую невинную жертву, ни у кого бы не дрогнула рука совершить злодеяние…»

Виновное сообщество: Дюрренматт

Что самая прославленная пьеса швейцарской литературы, «Визит старой дамы» (1956) Дюрренматта, построена по образцу «Черного паука», видно невооруженным глазом. Сознавал ли это Дюрренматт, определенно читавший Готхельфа^[94], неизвестно. Во всяком случае, и в его пьесе поведение виновного коллектива становится центральным событием; и здесь тоже коллектив, как фон, контрастирует с единичной фигурой, обрисованной грубовато-яркими красками. Быть может, необычайно сильное воздействие этой пьесы объясняется тем, что в ней соединились два характерных для швейцарской литературы мотива: топос возвращения и образ виновного сообщества.

В трагикомедии Дюрренматта тоже идет речь о том, как некий коллектив становится виновным, и действие перемежается сценами функционирования политической демократии; здесь тоже решение принимается сообща, на собрании городской общины, и все мужчины высказываются за преступление. (Швейцарские женщины получили право участвовать в голосовании только через пятнадцать лет после написания пьесы.) Голосование происходит в торжественной обстановке, как это было с принятием клятвы на лугу Рютли^[95]. На сей раз такое возможно, потому что суть принимаемого решения завуалирована софистическим трюком. По сути, предложенный бюргерам вопрос должен звучать так: «Согласны ли вы, чтобы наш соотечественник Илл был убит и мы получили бы обещанный за это миллиард?» Однако из уст бургомистра вопрос звучит иначе: «Кто с чистой душой голосует за торжество справедливости, прошу поднять руку»^[96]. И все, кроме будущей жертвы, Альфреда Илла, поднимают руку. Чтобы оправдать себя, горожане Гюллена объявляют преступлением давнее предательство Илла по отношению к возлюбленной (которое все они в то время одобрили), а предстоящее убийство человека, долгие годы жившего рядом с ними, считают актом справедливости. Как и у Готхельфа, история о виновном сообществе превращается здесь в критику одного из самых распространенных идеологических клише, приукрашивающих демократию: критику представления, что воля всех всегда приводит к справедливости и добру, что vox popoli^[97] это будто бы и есть vox Dei ^[98];или, если воспользоваться выражением Руссо: что volonté générale^[99] не может ошибаться.

Виновное сообщество: Келлер

Однако было бы неправильно видеть в литературных произведениях о виновном коллективе прежде всего дискурс, направленный на критику демократии. Большинство известных мне примеров такого рода открыты для разных толкований. Они задуманы как социально-психологические этюды и занимают — по-разному его обыгрывая — промежуточное положение между веселой юмореской, резкой сатирой и подлинным трагизмом. Это можно показать, проанализировав описание сообщества горожан в первой и второй частях сборника новелл Готфрида Келлера «Люди из Зельдвилы» (1856 и 1874/1875). По отношению к причудливому сообществу зельдвильцев никому поначалу и в голову не придет применять понятие «виновный коллектив». И все-таки ощущение их общей виновности постоянно как бы витает в воздухе — при чтении второй части оно даже усиливается. В первой части зельдвильцы изображаются не без иронии, потому что не принимают современных норм поведения, живут в соответствии с докапиталистическим принципом удовлетворения сиюминутных желаний и не хотят признавать бытовой аскетичности, характерной для буржуазного мира. Во второй же части они предстают перед судом рассказчика, именно потому что отказываются от этих своих изначальных особенностей и все в большей мере поддаются соблазнам такой экономики, которая основана на безудержной эксплуатации и разрушении ресурсов. Сложность образа этого маленького сообщества объясняется главным образом амбивалентностью той нравственной оценки, которую дает им сам автор. Они предстают перед нами то как последние люди, еще отваживающиеся проживать повседневную жизнь празднично, то как «зельдвильские бездельники», если воспользоваться словами крестьянина Манца из новеллы «Сельские Ромео и Джульетта»^[100]. Кульминация этой великолепно-переливчатой двусмысленности — финал новеллы «Три праведных гребенщика». Здесь все жительницы и жители Зельдвилы собираются среди бела дня, чтобы поглазеть на состязание гребенщиков. Они устраивают праздник, наслаждаясь мучениями двух мастеровых с зачерствелыми душами, которые из-за своей жадности и завистливости становятся всеобщим посмешищем. В результате получается настоящий уличный спектакль — демонстрация ликующего злорадства и человеческого убожества, — который автор изображает во всем его акустическом многообразии. У ворот Зельдвилы двое соревнующихся начинают драться и, не прекращая мутузить друг друга, пересекают весь городок, сопровождаемые чудовищным смехом восхищенных такой потехой зельдвильцев:

Они плакали, всхлипывали, голосили, как дети, и кричали в невыразимом отчаянии: «О, Господи! Пусти! Господи Иисусе! Пусти, Иобст! Пусти, Фридолин! Пусти, окаянный!» При этом они, не переставая, били друг друга по рукам и в то же время лишь медленно продвигались вперед. Они потеряли шляпы и палки, двое мальчишек несли их, насадив шляпы на палки, перед ними, а позади их катилась беснующаяся толпа. Все окна были заняты дамским обществом, и серебристый женский смех переливался над бушующим внизу прибоем. Давно уже город не был в таком веселом настроении. Это шумное развлечение так понравилось зрителям, что ни один человек не указал борющимся соперникам на их цель — дом хозяина, до которого они наконец добрались. Сами же они не видели его, они вообще уже ничего не видели, и так эта неистовая толпа прокатилась через весь городок и выкатилась в противоположные ворота^[101].

Разумеется, противные гребенщики получают заслуженное наказание, и в этом смысле поведение зельдвильцев становится орудием справедливости. Однако беда обоих отчаявшихся соперников так велика, а их последующий конец так ужасен — один из них вешается, другой становится беспутным бродягой, — что у читателя смех застревает в горле. И только сами зельдвильцы никак не могут закончить праздник:

Весь город, пришедший в возбуждение, но уже забывший причину своей радости, весело праздновал эту ночь. Во многих домах танцевали, в трактирах пировали и пели, как в дни больших городских праздников. Ибо зельдвильцам достаточно было маленького повода, чтобы мастерски устроить увеселение.^[102]

Это веселье, которое даже забыло о своем поводе и, значит, о судьбе двух спровоцировавших его людей, обретает неприятный оттенок. Оно становится безжалостным и бесчеловечным. Увлажненные вином души зельдвильцев внезапно предстают в не менее двусмысленном свете, чем зачерствелые души гребенщиков, и теперь уже не кажется, что понятие виновного коллектива не имеет к ним отношения.

Свойственная зельдвильцам культура удовольствия снова предстает как нечто бесспорно позитивное в новелле «Дитеген»^[103]. Здесь она контрастирует с законами и обычаями беспощадно-жестокой системы правления, существующей у жителей соседнего города Рюхенштейн. Дымка двусмысленности, окутывающая зельдвильцев в других новеллах цикла, здесь уступает место четкой оппозиции между дружелюбием жителей Зельдвилы и жестокостью, негуманностью рюхенштейнцев. Последние являются воплощением понятия «виновного коллектива». Они кажутся монотонно-злокозненными, словно злодеи в сказках^[104]. Образ их мрачного сообщества получается упрощенным. Правда, само наличие такого образа еще раз подтверждает интерес Готфрида Келлера к рассматриваемому нами мотиву, но для анализа микроструктуры текста это мало что может дать.

Виновное сообщество: Фриш

Зато такого не скажешь о концепции Андорры у Макса Фриша. Я имею в виду не только одноименную пьесу, но и начавшуюся гораздо раньше разработку литературного проекта, который, по аналогии со сборником новелл Келлера, можно было бы назвать «Люди из Андорры». Началось это сразу после войны, в 1946 году, в рамках «Дневника с Марионом». Дневник был опубликован еще в Швейцарии, в 1947 году. Цюрихский издатель Мартин Хюрлиман не собирался публиковать продолжение, тогда как Петер Зуркамп, задумавший основать во Франкурте новое издательство^[105], уговаривал Фриша такое продолжение написать. Зуркамп распознал в этой книге большой литературный и интеллектуальный потенциал. Продолжение вышло в 1950 году (вместе с переработанной первой частью) под заголовком «Дневник 1946–1949» — в только что созданном издательстве «Зуркамп».

Концепция Андорры, фигуры кукольника Мариона и «культурного Папы» Цезарио — три доминирующих фиктивных элемента в «Дневнике с Марионом». Примечательно, что все три больше не упоминаются в продолжении дневника, написанном в 1948–1949 годах. Марион — персонаж, наделенный чертами биографии Фриша: мечтательный художник из сельской местности, который приезжает в город, пространство публичности, чтобы получить аудиенцию у Цезарио. Он соотносится с самим Фришем так же, как вымышленная Андорра — со Швейцарией, а Цезарио — с Эдуардом Корроди, тогдашним шефом отдела фельетонов в «Новой Цюрихской газете»^[106]. Стилизация собственной личности под наивного кукольника, который в один прекрасный день кончает жизнь самоубийством, повесившись, стилизация Швейцарии под страну Андорра и изобретение фигуры Цезарио, как воплощения господствующих в этой стране консервативных представлений о культуре, — все это позволило Фришу создать многоплановый, богатый аллюзиями текст. Вероятно, к 1947 году фигура Мариона действительно исчерпала свои потенциальные возможности; концепция же Андорры оставалась раздражающе-фрагментарной. Фриш вернулся к ней еще раз, когда взялся за написание знаменитой впоследствии пьесы «Андорра» (1961). Так же медлил Фриш и с заключительной атакой на «принцип Цезарио», которую он предпринял только в Рождество 1966 года, вступив в легендарную полемику с Эмилем Штайгером^[107]. Но и Марион тоже относится к концепции Андорры. Он был художником именно в Андорре, и он терпит крушение в Андорре. А что имя его не упоминается после 1947 года, связано, может быть, с тем, что сам Макс Фриш, совершив акробатическое сальто, избежал грозившего ему в Швейцарии краха: чуть не за одну ночь он стал одной из ведущих литературных фигур молодой ФРГ. «Дневник 1946–1949», отклоненный швейцарским издателем — из страха перед Корроди и из солидарности с ним, — заложил фундамент для последующей славы Фриша.

В этой первой разработке концепции Андорры Фриш уже предвосхитил позднейшую аллегорию Дюрренматта о Швейцарии-тюрьме^[108]. Вот как, например, описывается «андорский герб»: «Геральдическая крепость, в ней — плененная змеюка, которая ядовитой пастью кусает собственный хвост»^[109]. В этой эмблеме сочетаются противоположные смыслы. С одной стороны, змея, кусающая собственный хвост, это уроборос — древний символ, известный еще в эпоху античности. Он обозначает завершение, новое начало и возрождение. Такое толкование не лишено смысла, если вспомнить, что книга написана автором, который, сочиняя ее, находился, можно сказать, именно в процессе линьки, собираясь сменить прежнее существование на новое. Марион вешается, но Максу удается совершить сальто.

Однако это толкование андорского герба резко противоречит толкованию, данному в самом тексте. Там змея предстает как злая «змеюка». Она находится в плену, в крепости, и не может реализовать свою агрессивность иначе, кроме как вонзая ядовитые зубы в собственный хвост. То есть змея становится знаком сохраняющегося зла, маленького неблагожелательного сообщества, которое повернулось спиной к миру, тем самым самостийно себя от него отгородив. «Красивый герб, почтенный герб»^[110], — говорит автор с иронией, которая кажется даже несколько нарочитой.

Обсуждать далее герменевтическую проблему (можно ли толковать герб Андорры сразу в двух противоположных смыслах, как это сделал я: в качестве эмблемы и нового рождения, и окостенения в прежнем состоянии) здесь было бы неуместно. Видимо, в данном случае осознанная интенция и неосознанные эмоции Фриша переплелись и породили весьма необычный знак.

Специфическую неправильность в поведении коллектива Андорры, каким он предстает в «Дневнике с Марионом», нелегко свести к одному понятию. Эстетические, этические и социально-психологические категории здесь накладываются друг на друга. Эстетический вопрос вертится вокруг понятия «культура». Это понятие заново сформулировано и, уже как концепция litterature engagée^[111], полемически заострено против антикварно-музеологического отношения к культуре, свойственного знатокам-гурманам. В этическом же и социально-психологическом планах рефлексия связана с представлениями о правде и лжи: с тем, как эти понятия воспринимаются в высших кругах общества и как они проявляются в обращении с искусством и людьми искусства. Символично, что кукольник всегда носит с собой трех марионеток, изображающих Христа, Пилата и Иуду: Христа как олицетворение правды (в соответствии с Евангелием от Иоанна, 14:6^[112]), Пилата как скептика по отношению к любой правде (в соответствии с Евангелием от Иоанна, 18:38^[113]) и Иуду как воплощение предательства и насилия над правдой. Нам в самом деле нужны все эти три фигуры, чтобы понять концепцию Андорры. Марион приезжает в город, к андорцам, в царство Цезарио, будучи чистосердечным человеком. И «принимает за чистую монету всё, что бы ему ни сказали»^[114]. Однако мало-помалу он настолько запутывается во всеобщей лжи, что под конец и себя начинает ощущать предателем. Однажды, глянув в зеркало, Марион видит там лицо Иуды. И тогда он вешается, как в свое время повесился Иуда.

Тот же мотив — увиденное в зеркале лицо Иуды — образует пуанту истории «Андорский еврей», которая тоже входит в «Дневник с Марионом»: как существенная часть разрабатываемой там концепции Андорры и как первый набросок пьесы «Андорра» (премьера которой состоится лишь пятнадцать лет спустя). Перед нами притча о той специфической лжи, от которой погибает Марион. Сюжет позднейшей пьесы всем известен; его родство с сюжетами «Черного паука» и «Визита старой дамы» не нуждается в доказательствах. Но важно отметить фразу, которой заканчивается первоначальное ядро этой пьесы, календарная история об «Андорском еврее»:

Андорцы же, всякий раз как смотрелись в зеркало, с ужасом видели, что они сами носят черты Иуды, каждый из них^[115].

Я позволю себе повторить: «каждый из них». Потому что речь идет о виновном коллективе. Если говорить о микроструктуре текста, то здесь этот коллектив изображен совсем иначе, чем у Готхельфа, иначе, чем у Келлера, иначе, чем у Дюрренматта. Однако, как и у всех упомянутых авторов, у Фриша данный мотив является интеллектуальным ядром, излучение которого ощутимо в самых разных областях его творчества.

В поддержку интереса к литературным темам и мотивам «отечественного значения»

Вот мы и поговорили об одном мотиве, который на удивление часто встречается в швейцарской литературе, имеет специфическое значение именно для литературного думания о Швейцарии. Можно было бы найти и другие мотивы такого рода. Например, мотив «запечатанных уст», то есть неспособности говорить при наличии опасно нарастающей внутренней потребности высказаться, — это большая тема у Готхельфа и Келлера, но и у позднейших писателей, таких как Вальзер и Вальтер. Или мотив восприятия метрополий — Парижа, Берлина, Нью-Йорка. Еще один мотив — море, о котором мы в своей Швейцарии можем только мечтать. Наконец, инфляционное воспроизведение придуманной Глаузером фигуры — ворчливого детектива вахмистра Штудера (который, в свою очередь, представляет собой копию сименоновского комиссара Мегрэ) — в швейцарском криминальном романе. Речь идет не о статистической частотности таких мотивов, но именно об их значимости внутри континуума литературной рефлексии о Швейцарии. И я не имею в виду историю мотивов в обычном смысле (когда, например, исследователь задается вопросом об образе дедушки в швейцарской литературе, или о мотиве нарушения супружеской верности в швейцарской литературе, или об изображении в швейцарской литературе игры в футбол). Речь идет о тех темах и мотивах, которые никак не связаны со старой швейцарской мифологией, о темах и мотивах, которые могут использоваться повсюду в мире, — но их бросающаяся в глаза многократная повторяемость именно в литературе Швейцарии указывает на то, что здесь они обрели некую дополнительную семантику, которую я бы назвал семантикой отечественного значения. Следовало бы конкретно изучать литературные темы и мотивы не только общечеловеческого, но и отечественного значения, изучать текстуально, используя надежные научные средства, а не прибегая к туманным рассуждениям о сущности швейцарской литературы вообще, — я уверен, что такая работа оправдает себя.

МЕЧТАНИЯ НА ГРАНИЦЕ. О литературной фантазии в Швейцарии

«In dreams begins responsibility»

William Butler Yeats^[116]

Фантазия неделима. Действует ли она в художниках, или в политиках — это всегда все та же непредсказуемо-необузданная, двойственная энергия. Только конкретная работа, с которой она сопрягается, создает различия. Изобретательная хитрость фантазии живет и в великих гуманистах, которые пытаются побороть несчастья, и в знаменитых преступниках, сбегающих из любой тюрьмы. Загадка внезапного озарения, удивляющего того, кого оно посетило, не меньше, чем всех остальных, в истории естественных наук играет столь же важную роль, что и в истории литературы. Удачливый вор-карманник нуждается в творческом воображении не меньше, чем успешный министр финансов, — а нравственные различия между ними, это уже другой вопрос.

Поэтому изучение работы фантазии и порождаемых фантазией структур позволяет при определенных обстоятельствах сделать выводы о вещах, далеких от этого главного предмета исследования. Исходя из такого предположения, я здесь попытаюсь рассмотреть вопрос о специфических особенностях литературной фантазии в нашей стране. В качестве исходного пункта я выбрал один любопытный факт. Дело в том, что все те немногие произведения, которые признаны неоспоримыми вершинами литературы немецкоязычной Швейцарии, так или иначе отражают ситуацию человека, который возвращается с чужбины, после долгих лет пребывания там, и сразу оказывается связанным драматичными отношениями с родиной и со своими соотечественниками. Мощный литературный первенец Готхельфа — роман «Крестьянское зерцало», который заложил основы романного жанра в нашей стране и до сих пор продолжает воздействовать на его развитие, — отмечен этой особенностью так же, как и «Зеленый Генрих» Келлера. Нельзя не заметить, что та же ситуация представлена в «Визите старой дамы» Дюрренматта и в «Штиллере» Макса Фриша. А наряду с упомянутыми шедеврами существует поразительное количество других значимых литературных произведений, чьи авторы тоже вдохновлялись тем же импульсом: от «Имаго» Шпиттелера до «Золотого Шмида» Альберта Бехтольда, от «Венделя фон Ойва» Инглина до «Погружения» Пауля Низона, от «Швейцарских историй» Урса Видмера до, уже в самое последнее время, «Золотурна» Урса Йегги и «Посланца» Томаса Хюрлимана. Возвращение домой, как предмет повествования, всегда сопрягается с приемом ведения рассказа от лица возвращающегося. Арбалетчик в новелле «Святой» К. Ф. Мейера — рассказчик такого рода, и Панкрац у Келлера — тоже^[117]; а в элегантном дебютном романе Адольфа Мушга, «Летом в год Зайца», вернувшийся домой рассказчик сидит в швейцарской пивной (как когда-то сидел персонаж Готхельфа, ландскнехт Майсс^[118]), и в то время как он пишет о японских садах и любовных ночах, проведенных в комнатах с прохладными бумажными стенами, вокруг него игроки, как это принято на родине, с глухим звуком бросают на специальные коврики карты. Открыв рот, надзиратель Кнобель внимает лживым историям Анатоля Штиллера^[119]; и точно так же, перед раззявившими рты слушателями, плетет свои великолепные враки Клаус Лимбахер, персонаж Инглина^[120], — пока его не уличают во лжи (и не заставляют этого возвращенца, разозлившего соотечественников буйством фантазии, снова покинуть страну).

Я вовсе не ставлю перед собой цель перечислить все случаи использования данного литературного мотива, как сделал бы любитель статистики. (И прекрасно знаю, что существует много хороших книг, в которых никто не пересекает границу, чтобы вернуться домой.) Меня скорее интересуют вопросы, которые связаны с частотой обращения к этой теме и с ее вдохновляющей силой. Мы ведь здесь сталкиваемся с особой сферой жизненного опыта, которая имеет собственную динамику и исходная ситуация которой заслуживает пристального рассмотрения.

Такие события вообще-то многообразнее, чем принято думать. Это мнение постоянно оперирует представлениями о «тесноте», «тесной Швейцарии», где любой чувствительный человек будто бы за короткое время гибнет от удушья, а выживают одни болваны. В соответствии с таким суждением драматургия возвращения в литературе неизбежно должна была бы совпадать с патогенезом асфиксии. Так оно и происходит, но этим дело не исчерпывается. Так происходит, между прочим, уже давно. В романе «Имаго» Карла Шпиттелера (1906) — остроумном и бездонно глубоком, раздражающе-нарциссическом исследовании мужской психологии, где идет речь о вернувшемся в маленький городок интеллектуале, — уже названия первых глав отражают фатальную кривую: «Возвращение судии» — «Скверное разочарование» — «В аду уюта». И когда этот герой начинает высказывать свои мысли о соотечественниках, он предвосхищает всё, что позднее будет сказано в «Заметках» Людвига Холя, и в «Штиллере» Фриша, и, наконец, в эпигонских «поруганиях» Швейцарии, опубликованных в последние годы:

Вот что я имею вам сказать: ваша «добродетельность»? это сигаретный мундштук, позволяющий элегантно клеветать на ближних. Ваша «открытость»? Безосновательно присвоенная привилегия, позволяющая говорить ближним гнусности, а самим не переносить ни малейшего упрека. Ваша «прямота»? Подтверждение права говорить за спиной у человека еще гораздо большие гадости, нежели те, что вы высказываете ему в лицо. Ваша «правдивость»? Педантичной правдивостью в том, что касается второстепенных деталей, вы покупаете себе право в решающих случаях — в порядке исключения — лгать. Если бы мне пришлось заключить сделку с одним из таких правдолюбцев, я бы заставил его расписаться под договором в присутствии четырех свидетелей! Ваша «душевность»? Это эгоизм в стадном формате, набрюшник из овечьей шерсти: как только вы почуете несчастье, ни один из вас не станет помогать другому. Ваши семейные идиллии, ваша любовь к родственникам? Бросьте между родственниками, как кость, хоть крошечное наследство и посмотрите тогда, что сделается с этой любовью! Ваша музыка? Это ликующая капель сосулек! Ваша образованность, ваше умение наслаждаться искусством и литературой? Если справа от вас откроется дверь в рай, а слева объявят, что сейчас будет прочитана лекция о рае, вы всем скопом помчитесь мимо рая, на лекцию. С криками: «Как интересно, как интересно!»

Таков — в отрефлексированном, литературно оформленном виде — недобрый взгляд человека, вернувшегося из-за границы. Именно этот взгляд и имеет в виду Людвиг Холь, когда пишет, что «уродливость» швейцарцев — которую он считает одной из их «характернейших черт» — «распознается только тогда, когда ты возвращаешься из-за границы; причем после столь длительного отсутствия, что глаз твой успел нейтрализоваться». И он тотчас добавляет, что из десяти заповедей, которые соблюдают в Швейцарии, важнее всего следующая: «Не желай ума ближнего твоего».

Соединив данные разных источников, можно составить себе достаточно полное представление о специфическом самосознании человека, возвращающегося домой. Это самосознание отмечено опытом переживания границы. Знание о границе страны, о том, что она означает и от чего отделяет нашу страну, запечатлевается и в теле, и в душе. Такое физическое ощущение границы есть не просто особенность некоторых литературных персонажей, но и, собственно говоря, необходимое производственное условие писательства в Швейцарии. Потребность швейцарских писателей показать возвращающегося в момент пересечения границы, дать ему помечтать о таком переходе или вспомнить о нем, изобразить героя, чей глаз «нейтрализован», в конфронтации с местными жителями — это лишь одно следствие упомянутой выше, всеохватывающей производственной предпосылки.

Мы бы, однако, совершили ошибку, если бы на основании уже приведенных свидетельств пришли к выводу, что драматургия сцен возвращения неизбежно строится как путь в «ад уюта», где человек либо задыхается от нехватки воздуха, либоначинает произносить гневные тирады. В одном романе, написанном женщиной, — самом популярном в мире произведении швейцарской литературы — переживания, связанные с возвращением домой, тоже, естественным образом, превращаются в ключевое событие, но приводят они не к асфиксии, а, наоборот, к спасительной возможности вздохнуть полной грудью, как если бы весь кислород мира был сконцентрирован здесь. Переход через границу становится путем в теплое, как материнское лоно, со всех сторон объемлющее человека прибежище. И это очень четко показано на символическом уровне. Маленький деревянный дом, в нем глубокая сумеречная ниша, а в нише постель в виде мягкой, громоздящейся массы, в которую человек, который вернулся домой из далеких странствий, с блаженством погружается:

Там <…> уже снова устроили постель, роскошно высокую и ароматную, потому что сено принесли не так давно, а сверху дедушка очень аккуратно постелил чистые льняные простыни. Хайди улеглась с большим удовольствием и спала так чудесно, как ни разу за весь предшествующий год. <…> Ее неутолимая, жгучая тоска наконец утихла: девочка снова увидела все горы и скалы, в вечернем свете, она слышала, как шумят ели, она опять была дома, на горном пастбище.

Только не надо сразу говорить о «тривиальности» и «китче»! Какими унылыми созданиями были бы мы, если б лишились наших стыдливо замалчиваемых внутренних резервов тривиальности! Книга Иоганны Шпири, где столь причудливым образом соединяются банальность и гениальность, маркирует — как не знающая сомнений легенда о спасении — противоположный полюс по отношению к радикальным историям о тесной Швейцарии, будто бы вызывающей ощущение удушья. В такой противоположной модели восприятия угадывается диалектика материнского лона, и эта диалектика, как структура переживаний, проецируется на всю страну. Кого-то, едва он пересекает границу, охватывает блаженство «океанического чувства»^[121], кто-то другой, напротив, чувствует себя стесненным — как еще не родившийся младенец в моменты родовых схваток. Заранее охарактеризовать одно ощущение как правильное, а другое как ложное — это нам ничего не даст. Важнее понять, как эти позиции обосновываются в каждом конкретном случае, за счет чего они получают легитимность. Когда Людвиг Холь называет всех швейцарцев «уродливыми», это такая же пошлость, как и то обстоятельство, что в романе «Хайди» на горном пастбище будто бы никогда не идет дождь.

В драматургии сцен возвращения мелкие детали часто важнее, чем крупные события. Пример тому — Ульрих Брекер, «бедный человек из Токкенбурга»^[122], самый человечный образ швейцарской литературы. Брекер тоже побывал в шкуре возвращающегося и благодаря этому стал писателем. Описание того, как после войн Фридриха Великого (в которых его, коварно обманув, принудили участвовать) он возвращается домой, неоценимо для истории нравов. На последних холмах перед родным Токкенбургом Брекера захлестывает счастье от ощущения своей защищенности. Он знает: спустившись вниз, он уже будет дома, и там его ждет любимая Анхен:

Когда же я, подходя все ближе и ближе к дорогому моему Ваттвейлю, одолел наконец живописный холм, с которого совсем близко внизу можно было видеть колокольню его церкви, вся душа моя затрепетала, и крупные слезы градом покатились по щекам. «О, желанное мое, благословенное место! Вот я и воротился к тебе, и больше никому и никогда нас не разлучить!» — так повторял я мысленно сто раз, скатываясь что было духу с холма, и не уставал благодарить Божье Провидение, каковое хоть и не чудесным образом, однако с великим тщанием уберегло меня от столь многих опасностей.

На мосту, что перед Ваттвейлем, со мною заговорил старый мой знакомец Гемперле, которому еще до моего ухода была известна моя любовная история. Первыми его словами были:

— Эй! А знаешь, Анна-то твоя уже продана. Кого она осчастливила, так это твоего двоюродного братца Михеля. Имеется уже и ребеночек.

Эта весть пронзила меня до мозга костей, однако перед вестником несчастья я и вида не подал^[123].

На мосту, на самой границе родного пространства, Ульриху Бекеру встречается зло. Первый ответ на его ощущение счастья — человеческая холодность, прячущееся под лицемерной личиной злорадство. Но именно этим теперь оправдывается — в литературном плане — опьяняющая любовь к отчизне. Любовь не превращается в свою противоположность, а впервые распознается как мечта о целостности, которая в этот момент подвергается испытанию. Мечта — первое достижение такого осознания целостности, и она, в свою очередь, становится продуктивной. Мыслить целое и себя самого в нем — этот возвращающийся человек вести себя иначе не может. И Брекер действительно уже в следующую секунду даже себя начинает ощущать по-иному. Он сам удивлен, что сумел достойно перенести шокирующее известие: «И вправду, к своему великому удивлению, я быстро успокоился и про себя подумал: „Ну, что ж! Не ждал я такого от нее, но если уж так вышло, — что будешь делать! Пусть милуется со своим Михелем!“» Тот же жизненный опыт — что мечта о целостности подвергается суровому испытанию и при этом сама личность возвращающегося как бы перестраивается — отражен и в «Крестьянском зерцале» Готхельфа. Там тоже человек возвращается с чужбины, где он участвовал в чуждых ему войнах, и сквозь сияющие ландшафты идет к дому:

Передо мной простиралась моя родина. <…> Глубоко внизу, в долине, сверкал в лучах вечернего солнца громоотвод на крыше дедовского дома; сам этот гордый крестьянский дом, стоящий на откосе, я тоже видел — с его сияющими окнами; а перед домом видел наших швейцарских слонов: величавых коров на осеннем лугу. <…> Сердце мое расширилось: я бы с радостью обнял всех, кто находится там внизу, в родной долине.

Это момент мечты, переживания целостности. Здесь вернувшийся человек хочет отныне жить и приносить какую-то пользу. Он заходит в трактир; его никто не узнает; ему задают вопросы о войнах и битвах, а под конец спрашивают, как его зовут:

У меня заколотилось сердце, когда я назвал свое имя; сердце колотилось в робком ожидании — мне хотелось увидеть дружелюбные лица, услышать приветственные возгласы. Но люди смотрели на меня с испугом. «Я о тебе и думать забыл, никто не верил, что ты вернешься», — неслось со всех сторон. Посетители, один за другим, украдкой выскальзывали за дверь, боясь, что я попрошу их о чем-то — например, о ночлеге. <…> Вскоре хозяин остался со мной наедине, <…> на лице его явственно читался страх, что теперь какое-то время я буду обузой для него одного.

Всё та же холодность, с которой Брекер столкнулся на мосту перед Ваттвейлем. Но только этот возвращающийся, Майсс, — натура более необузданная. Его захлестывают гнев и жажда мести. Однако чуть позже говорится: «И тут во мне тихо шевельнулась другая сила, сила самосознания, ощущения собственной ценности…» А далее следует удивительная фраза: «Я простил этим обремененным заботами людям их страхи, вызванные другими людьми».

Что здесь намечено, как картина, — это двойной суд. Вернувшийся привлекает отчизну к суду — к сопоставлению со своей мечтой, — но вскоре замечает, что на таком суде подвергается испытанию и собственная его справедливость. Мечта о целостности и переживание границы, из которого такая мечта рождается, обостряют взгляд вернувшегося, позволяя ему увидеть слепоту местных жителей. Он осознает их ожесточенный прагматизм, из-за которого они всегда видят только грецкий орех, который в данный момент нужно расколоть, но не дерево, с которого падают эти жесткие плоды. Однако как только вернувшийся садится в судейское кресло — садится, имея на то полное право, — он понимает: предъявляемое другим людям обвинение в отсутствии у них широкого взгляда предполагает, что с той же точки зрения должен быть оценен и он сам.

Описанный выше парадокс судимого судии редко формулируется в литературных произведениях прямым текстом. Но он часто находит выражение в модусе повествования — как ирония по отношению к персонажам и их нравственному пафосу. Это очень заметно у Макса Фриша. Его различные возвращающиеся — будь то мужчина из текста «Цюрих — транзит», Исидор (аптекарь, сбежавший в Иностранный легион) или Анатоль Штиллер^[124] — представляют собой комедийные фигуры, на которые падает столь же недобрый свет, в каком сами они видят своих соотечественников. Все эти невротичные интеллектуалы, занимающие маргинальное положение в обществе, сами участвуют — иногда толково, иногда беспомощно или истерично — в той смехотворной реальности, которой они пытаются поставить диагноз. И только поэтому то, что они имеют сказать, в литературном смысле оправдано. Как патриотическое воодушевление Брекера было бы китчем без эпизода пережитого им шокового потрясения при столкновении с холодностью земляка на мосту близ Ваттвейля, так же и поругания отечества были бы китчем, если бы их пафос не разбавлялся иронией. Даже старая дама Дюрренматта, чье право быть судьей обосновывается дерзкими метафизическими аргументами, впервые появляется на сцене, сопровождаемая смехом, как будто только что пришла, на ходулях, с какого-то фантастического карнавала. Особенно часто комизм бывает сконцентрирован в эпизодах первой встречи вернувшегося со швейцарскими полицейскими или таможенниками. Такая встреча великолепно описана в почти позабытом ныне романе Майнрада Инглина «Вендель фон Ойв». Классическим же примером подобной сцены является, несомненно, эпизод с оплеухой, которую Штиллер закатывает таможеннику на Базельском вокзале. После Фриша с этим мотивом многократно работал и Урс Видмер, а Хуго Лёчер превосходно обыграл ту же ситуацию в притче о группе индейцев из джунглей, открывающих для себя Швейцарию^[125]. Такого рода швейцарский юмор всегда обретает подлинный смысл лишь в более широком контексте, связанном с мечтой о целостности и с критической проверкой этой мечты посредством ее применения к живому объекту.

Один из самых таинственных примеров придания легитимности патриотическим чувствам — прозаическая миниатюра Роберта Вальзера «Прибытие» (первый из пяти текстов, которые изначально задумывались как некое единство и имели общий заголовок «Возвращение»). Тут идиллия сама по себе обретает оттенок двусмысленности. Артистизм Вальзера позволяет ему запечатлеть наивное счастье от ощущения собственной защищенности: счастье, которое, из-за странных добавочных тонов, приближается к жутковатому ощущению, что ты проглочен или что тебя постепенно заглатывают. Это еще один пример диалектики материнского лона, которая ни в каком другом тексте не кажется такой осколочно-стеклянной, такой опасной, как здесь:

Я вдруг почувствовал чудную, радостную нежность к этой земле и ее людям. Земля и люди открывались мне так спокойно, так величаво. <…> Я все смотрел в окно, на пейзаж с фантастически-крутобокими, зелеными холмами, а поезд тем временем двигался дальше, нежно и тихо. Я никогда, никогда не забуду эту поездку. Божественно-прекрасным было то, как я и другие люди тихо въезжали, проскальзывали в горы. <…> Нация приблизилась ко мне; отечество и его возвышенная, златая идея своим дыханием овевали сердце. <…> О, то была прекрасная поездка по железной дороге, в компании мягко-снисходительных, умных, серьезных соотечественников, — поездка в обхваченность. Нас что-то обхватывало — скалами и горами. Миловидные, зеленые долины смеялись глубоко внизу, а с вершин гордо кивали благородные ели. Я видел дом, стоящий на склоне, и людей, которые шли по змеящимся тропинкам по направлению к лесу. Страна раскинула руки, и я, я упал в ее объятия, снова став сыном этой страны и одним из ее граждан. Постепенно сгущались ночные сумерки.

Так заканчивается прозаическая миниатюра, и невероятная фраза, завершающая весь цикл, кажется отголоском этого отрывка: «Небесно-синяя волна захлестнула меня и погребла под своим текучим, любвеобильным телом».

Самая впечатляющая мечта о целостности и одновременно беспощадный суд над вернувшимся домой мечтателем содержатся — кто же этого не знает? — в «Зеленом Генрихе» Келлера. «Мечта» принимает здесь сновидческую форму. Непосредственно перед тем, как блудный сын, живущий в голоде и нищете, решает вернуться домой, его начинают одолевать ночные видения. Текст с описанием этих снов^[126] грандиозен не только в смысле внешней протяженности, но и потому, что скрывает в себе внутренние бездны, выбросы и кручи. Он представляет собой эротико-политическую фантасмагорию — фантасмагорию такой образной силы, настолько насыщенную чувствами и мыслями, что любые попытки ее толкования оказываются несостоятельными и интерпретатор, какими бы научными познаниями он ни обладал, терпит крушение, как если бы попробовал преодолеть на лодке крутизну рейнского водопада. Здесь сокровенно-личное сочетается с общественным, интимные детские и любовные переживания — с историей страны и ее политической культуры. Написанный в 1854 году, этот текст, запечатлевший мечтания о целостности, несомненно подпитывался триумфальным самосознанием поколения, которое незадолго до того совершило либеральный прорыв, создав самое прогрессивное государство Европы — единственную в тогдашней Европе республику. Соответственно, индивид в ту эпоху ощущал себя призванным к неукоснительному исполнению нравственного и политического долга. Эта комплементарная неукоснительность обязательств — комплементарная именно по отношению к великой мечте — стоила бедному Генриху головы. Более глубокое постижение себя, которое относится к опыту переживания границы и побуждает вернувшегося у Готхельфа произнести волнующие слова: «…я побывал в суровой школе, но вышел из нее как разумное существо, знающее своего Создателя и себя», — это постижение в случае Генриха приводит к вынесению самому себе обвинительного приговора. Генрих умирает^[127], потому что задолжал свою смерть матери; это умирание происходит как бы само собой — просто из-за того, что Генриху очень стыдно за себя перед нетронутой целостностью.

Келлер позже^[128] смягчил этот конец, облегчив приговор своему герою в той же мере, в какой целое, как оказалось, тоже не сдержало своих обещаний, которым Генрих столь безусловно верил в пору первого воодушевления. Тем не менее, связь между мечтой и ответственностью сохраняется до сих пор, и именно эта связь неявным образом определяет характер всех упомянутых выше историй.

In dreams begins responsibility: есть такая странная фраза у Уильяма Батлера Йейтса. Она могла бы украшать, как девиз, бо́льшую часть книг, которые родились из осознания феномена границы, — а значит, чуть ли не любое произведение швейцарской литературы. Ибо эта литература окрашена самосознанием возвращающихся, даже когда в ней не идет речь о людях, совершавших далекие путешествия. Это связано с двойным гражданством швейцарской литературы. Она относится к этой стране, но столь же безоговорочно относится и к сообществу всех немецкоязычных стран. Там, где она чего-то стоит, она всегда выходит за пределы чисто национальных проблем. У нее европейский горизонт — а если это не так, то ее вообще нельзя причислять к литературе. Даже если действие романа разыгрывается в Трубшахене или Нидербипе^[129], эта симпатичная деревушка попадает в поле нашего зрения только благодаря зум-эффекту: то есть мы как бы видим — крупным планом — деталь, выхваченную из широкой панорамы, и эта деталь в любой момент может снова стать частью общей картины. Оставаясь швейцарцем и только, нельзя писать хорошие книги, тогда как для француза и только такое вполне возможно, для итальянца и англичанина — тоже. Объясняется это не малой географической протяженностью нашей страны, а реальным существованием особого интернационального языкового пространства, которое одновременно является и целостным пространством словесного искусства. Язык ведь не присоединяется к литературной фантазии на каком-то этапе, как внешнее по отношению к ней средство художественной выразительности: то и другое с самого начала нерасторжимо связаны. Общеконтинентальные аспекты немецкого языка пробиваются наружу в каждом слове, которое записывается в Швейцарии с художественной целью, даже когда, например, Альбин Цоллингер пишет стихотворение о горе Бахтель или Хелен Майер — рассказ о старухе из Вайстаннена^[130]. Уже с первым записанным словом пишущий возвращается из дальних провинций немецкого языка к тому месту, где он сейчас сидит перед листом бумаги, — и чувствует, как граница проходит сквозь его живое тело.

В дополнительных материалах к «Зеленому Генриху» Келлер описывает «ограниченного и однобокого патриота», для которого «границы страны, словно дощатый забор, загораживают большой мир». Когда его страна «вступит в соприкосновение с новым столетием, с большим миром, сам он окажется в положении курицы, со страхом наблюдающей, как маленькие утята учатся плавать». Такая «куриная судьба» — в Швейцарии — принципиально несовместима с подлинной литературной фантазией. Саркастическая заповедь Людвига Холя, «Не желай ума ближнего твоего», нарушается писателем-швейцарцем уже в то мгновение, когда он впервые ощущает в себе желание писать.

В таком контексте многочисленные «возвращающиеся» в наших книгах могут рассматриваться как аллегорические воплощения литературной фантазии. И сегодня острее, чем когда-либо прежде, встает вопрос: может ли вообще без специфического набора качеств, характерного для таких фигур, существовать в нашей стране творческая фантазия какого бы то ни было толка — политическая, экономическая, научная? Самосознание человека, возвращающегося домой (свойственные такому человеку мечта о целостности, чувство ответственности и новые знания о себе, поза судимого судии, совмещающая пафос, самоиронию и внешнюю смехотворность), — разве это не прототип той гораздо более всеохватывающей, бдительной и искушенной в мирских делах фантазии, на которую мы, швейцарские европейцы, только и можем возлагать надежду, когда ищем выход из затруднительного положения? «In dreams begins responsibility». Ответственность начинается в мечтах. До сих пор никто не считал, что это типично швейцарское изречение. Но, может, когда-нибудь именно так и будет.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ПАМЯТЬ ШВЕЙЦАРИИ. Праздничная речь^[131]

Без памяти мы духовно мертвы. Без забвения мы — в душевном плане — калеки. Странная взаимозависимость. Кто не знает, откуда он пришел, не может знать, куда направляется, а кто не способен отрешиться от прошлого, тот равнодушен к будущему. Это относится и к культуре. Когда культурная память исчезает, мы больше не имеем мерила для оценки достижений современности. Если же мы видим только прошлое культуры, у нас исчезает творческое стремление к новому.

Необходимость забвения мы осознаем меньше, чем необходимость памяти. Начиная с определенного возраста все мы боимся болезни Альцгеймера и с тревогой следим за своей способностью запоминать имена. А ведь мы могли бы заметить, с какой беззаботностью дети, хоть мозги у них молодые, забывают то, что им пытаются внушить или поручают сделать. Как раз молодые мозги должны тренироваться в искусстве забвения. Детей ждет впереди так много нового, зачем же им постоянно таскать за собой груз ненужных сведений! Помнить — значит сохранять ценности; забывать — значит сбрасывать балласт. Необходимо и то, и другое, а потому и конфликт между тем и другим неизбежен.

«J’ai plus de souvenirs que si j’avais mille ans», — говорит один меланхолик у Бодлера. То есть: «Столько помню я, словно мне тысяча лет»^[132]. Так описывается существование человека, который живет со своим прошлым, как если бы жил на чердаке, до отказа забитом рухлядью.

Да, но какое отношение всё это имеет к Швейцарскому национальному архиву^[133]? Должен ли он представлять собой the nation’s attic, «чердак нации», как англичане не без иронии называют свой Музей Виктории и Альберта^[134]? Ни в коем случае! Дело в том, что такой общественный институт, как литературный архив, должен фундаментальным образом решать обе задачи — и памяти, и забвения. Ведь культурная общественность относится к этим проблемам с удивительной безалаберностью. Подтверждение тому — одно симптоматичное явление. С него я и хотел бы начать.

Вспомните, как в средствах массовой информации употребляется — в связи с литературой — словечко забытый. Чаще всего это происходит так: какой-нибудь журналист вдруг случайно наталкивается на имя умершего писателя, о котором он никогда не слышал, и, не долго думая, поясняет, что речь идет о «ныне забытом» авторе. Ныне забытый — это формула, за которой много чего стоит. С одной стороны, она освобождает того, кто ее использует, от необходимости приложить усилия и познакомиться-таки с неизвестным ему автором. Это «избавительный» аспект формулы, потворствующий человеческой лени. С другой стороны, такая формула безапелляционно предполагает, что будто бы в сфере литературы имеется определенная совокупность произведений, которые пользуются всеобщей известностью. Все то, что к этой совокупности не относится, ныне забыто, а потому, дескать, и в дальнейшем не должно никого интересовать. Если же оно все-таки где-то вынырнет, его нужно попросту смахнуть со стола. Недавно в одной авторитетной газете я прочитал, что произведения Генриха Бёлля ныне забыты. Это заявление, сделанное сухим деловым тоном, равносильно смертному приговору. Вместо того чтобы задаться интересным вопросом, как люди воспринимают и оценивают одного из нобелевских лауреатов через двадцать пять лет после его смерти, этого писателя, вместе со всеми созданными им произведениями, сталкивают в Ничто. Никто даже не задумывается, что выражение «ныне забытый», по сути, противоречит себе же. Потому что о писателе, который действительно забыт, никто таких слов не скажет.

Часто тот же диагноз проецируется в прошлое, с такой же небрежностью. Например, некоторое время назад писали, что будто бы Вильгельм Телль — пока Шиллер не сочинил о нем пьесу — был в Швейцарии совершенно забыт. А что только культ упомянутого деятельного героя (процветавший в Швейцарии на протяжении всего XVIII века и особенно в годы Французской революции) сделал фигуру Телля привлекательной для Шиллера — об этом, конечно, предпочли умолчать. Другой, более близкий нам пример: расхожее представление, согласно которому Роберт Вальзер к моменту своей смерти в 1956 году был совершенно забыт, а заново его открыли только в семидесятые годы. На самом деле критик Макс Рихнер еще в некрологе Вальзеру упомянул о готовящемся издании полного собрания вальзеровских сочинений и завершил свое сообщение замечательной фразой: благодаря такому изданию «уникальность этого поэта (иначе, чем мы, витающего в облаках и иначе, чем мы, бодрствующего) впервые станет вполне зримой, то есть зримой настолько, насколько она этого заслуживает, — тогда как мы пока этого не заслуживаем, нам только предстоит это заслужить». А Вернер Вебер, коллега Рихнера, в эссе по поводу смерти Вальзера говорил о современности этого писателя, пояснив, что современность заключается в самом мотиве бесцельного хождения: «Совершая свой чудесный круговой обход, Вальзер посещает и обозревает наш мир, не задумываясь о его конечной цели и происхождении, с бережностью на грани изысканности; <…> и чем точнее и подробнее Вальзер изображает и именует то или иное место, тем больше это место растворяется в безграничном Универсуме. Вальзер — поэт нарушенной перспективы». На двух самых ярких литературных критиков, которые были в тогдашней Швейцарии, произведения Вальзера произвели настолько сильное впечатление, что они почувствовали чуть ли не невозможность сформулировать это впечатление средствами языка — и все-таки оба публично взялись за такую задачу. Разве так пишут о забытом писателе?

Ныне забытый / тогда уже забытый — в такого рода выражениях всегда чувствуется излишняя самоуверенность говорящего. Кто ими пользуется, словно претендует на то, что уровень его знаний — общая для всех норма. Поэтому на эти формулировки стоит обратить внимание. Не для того, чтобы вступить в дешевую журналистскую перепалку, но чтобы разобраться в вопросе, что вообще означают понятия памяти и забвения применительно к сфере литературы.

Сохранение литературы в памяти, как и ее забвение, никогда не происходит на одной общей «платформе». Мы тут имеем дело со сложной системой разных инстанций и заинтересованных лиц, которые связаны между собой, но как именно связаны, сразу не разберешься. Уже в медийном поле публичности имеются большие различия между газетными сообщениями, где упоминаются только «модные» писатели и литературные премии, и культурной журналистикой, которой занимаются специалисты. Те писатели, которые в первой сфере считаются забытыми, во второй могут причисляться к кругу признанных, авторитетных авторов. Еще резче обозначены различия между медийным и академическим миром. В университетских кругах то обстоятельство, что какой-то писатель будто бы забыт, может стать дополнительным стимулом для изучения его творчества. Конечно, у каждого поколения имеются свои литературные кумиры, чьи имена мелькают всюду (от семинара по германистике до телевизионного обзора новостей, от литературных приложений до бульварных листков) и которые вскоре попадают в канон авторов, изучаемых в школе. Кафка и Камю — после Второй мировой войны, Фриш и Дюрренматт — в шестидесятые годы, Ингеборг Бахман и Пауль Целан — в семидесятые, Томас Бернхард и Хайнер Мюллер — в восьмидесятые; и еще, параллельно им всем, Гюнтер Грасс — как бегун на длинные дистанции. Думаю, именно существование таких фигур-маяков порождает иллюзию, будто существует поддающаяся четкому определению коллективная память, а уверенность в наличии этой памяти с неизбежностью порождает диагноз: «Ныне забытый…»

Но ситуация, на самом деле, еще запутаннее. Помимо уже упомянутых инстанций, связанных с памятью, важную роль играет географическая дифференциация. Как существуют авторы локального, регионального, национального и международного уровня, так же существуют и соответствующие разновидности культурной памяти. Между прочим, именно региональные авторы часто выполняют важную функцию в формировании самосознания их кантона, или большой части страны, или языкового сообщества; такие авторы и в памяти сохраняются дольше — как национальные фигуры. Если какой-то писатель в самом деле мечтает о непреходящей славе, ему лучше жить в маленьком городе. Тогда, может, ему еще при жизни посвятят фонтан, а уж после смерти наверняка назовут его именем переулок. Для живущего в метрополии такое не гарантировано. Это, замечу, вовсе не признак провинциализма — когда регион или маленький город дольше хранят верность своим поэтам, чем крупные городские центры. Может, наоборот, это свидетельствует о более высокой культуре памяти.

Итак, литературная память никогда не совпадает с тем или иным списком имен. Она многослойна и подвижна. К инстанциям и заинтересованным лицам, которые эту память поддерживают, относятся, помимо средств массовой информации, школ, университетов и культурных ведомств, также издательства, библиотеки и архивы. Нередко случается, что какое-то одно издательство тратит много сил и средств на публикацию работ автора, чье имя исчезло из публичного пространства и которому, несмотря на эти издательские усилия, не удается туда вернуться. Но может получиться и так, что какая-то другая инстанция подхватит исходящий от издательства импульс: например, чуткий университетский профессор или сотрудники «литературного дома», которые не следуют за мейнстримом, но предпочитают сами держать ушки на макушке. И тогда начнется работа памяти — и будет продолжаться, не особенно бросаясь в глаза, как живой процесс. Нередко такой процесс начинается лишь благодаря тому, что какой-то одиночка вдруг увлекся забытым писателем. И вообще нам не следует забывать о важной роли одиноких знатоков в этой сфере. Таких людей то обзывают чудаками, то приписывают им элитарность, они не имеют связей ни со СМИ, ни с общественными организациями, но от них порой исходят инициативы, приводящие к важным долговременным последствиям. Сами писатели тоже иногда берут на себя такую роль. Они ведь, как правило, очень привередливые читатели, и даваемая ими оценка книги обладает весомостью. Широко распространившиеся культы Людвига Холя^[135]и Роберта Вальзера были инициированы главным образам писателями. Но, в целом, писатели — в этом плане — держатся в тени больше, чем хотелось бы. Магические голоса таких рассказчиков, как Регина Ульман или Адельхайд Дюванель, лирические интонации Пьера Имхасли или Вернера Лутца, точеная эссеистика Дени де Ружмона или Герберта Люти^[136] заслуживают того, чтобы коллеги время от времени публично упоминали этих авторов.

Литературная память Швейцарии имеет настолько изощренную структуру, что ее трудно исчерпывающе описать. Я не уделил здесь должного внимания ни литературной критике, ни академическим исследованиям, а критические издания, которые были опубликованы в последнее время или готовятся к публикации сейчас — это поистине монументальное достижение, — даже не упомянул. Публикации собраний сочинений Якоба Буркхардта, Готфрида Келлера, Ульриха Брекера, Шарля-Фердинанда Рамю^[137], Конрада Фердинанда Мейера, Роберта Вальзера и Иеремии Готхельфа — это результаты работы памяти и текстологической работы, которые, без преувеличения, будут светить нам еще много веков, но скорее рыба-кит вынырнет посреди города Цюриха, чем один из этих обелисков нашей национальной культуры будет упомянут в сводке теленовостей. Сколь благоприятное впечатление ни производила бы многослойность литературной памяти в нашей стране, нельзя не заметить, что общение между разными заинтересованными лицами и инстанциями осуществляется менее активно, чем хотелось бы, и часто получается так, что люди, сидящие в одной лодке, гребут, повернувшись друг к другу спинами.

К этому прибавляется еще одно обстоятельство, которое внушает тревогу. Литературная традиция нашей страны — не просто галерея эстетических достижений. Она также гигантская сокровищница накопленного исторического опыта, сообщений из прошлого, плодов коллективной проницательности и государственно-политической мудрости, в сравнении с которыми унылый речитатив нынешних политических «молитвенных мельниц» производит безотрадное впечатление. На протяжении долгого времени официальная Швейцария прислушивалась к голосам прошлого: эти голоса цитировались и подвергались осмыслению; люди пытались самостоятельно найти ответ на вопросы, когда-то сформулированные величайшими умами. Теперь с этим покончено. Парламентарий, который сегодня позволит себе процитировать какую-нибудь фразу из швейцарской литературы, рискует тем, что партийное руководство во время следующих выборов передвинет его имя в избирательном списке на много пунктов вниз — заподозрив этого человека в «отчуждении» от большинства партийцев. Такое отторжение интеллектуальной традиции возобладало и в сфере политической публицистики. Что явно не идет ей на пользу.

Конечно, забвение тоже необходимо. Обладая сознанием бодлеровского меланхолика («Столько помню я, словно мне тысяча лет»), никто не мог бы жить, радуясь новым задачам. Каждому поколению приходится сбрасывать культурный балласт — так дети, когда умирают их родители, освобождают чулан от тысячи ненужных вещей, с которыми родители когда-то жили. Но перед каждым поколением также встает задача нового обретения собственного прошлого — уже как своего совершенно приватного и незаменимого будущего. Память о прошлом никогда не дается человеку с самого начала, готовой. Память о прошлом — это всегда результат творческой работы. Поэтому и швейцарская история должна переписываться вновь и вновь. Поэтому каждое поколение вычитывает из нее что-то свое. А это значит: то, что какое-то поколение радикально отвергло, уже через одно поколение может опять показаться привлекательным и даже в высшей степени актуальным. Как мы смеялись в семидесятые годы над архитектурой пятидесятых годов, над этим скрещением доморощенного стиля и принципов Баухауса! И какими неуклюжими представляются нам уже сегодня бетонные многоэтажки именно этих семидесятых: дома-невежды, которые с фамильярным самодовольством протиснулись на центральные улицы старинных городов. Из этого следует извлечь урок: даже когда забвение жизненно необходимо, когда нужно избавиться от громоздкой мебели родителей, чтобы дети смогли наконец вздохнуть полной грудью, мы никогда не должны наглухо замуровывать путь, ведущий назад.

Да, но как такое осуществить? Можно ли избавляться от каких-то вещей и одновременно их сохранять? Тысячи автомобилей должны превратиться в железный лом, прежде чем один из них станет коллекционным экземпляром, оцененным в сто тысяч франков. Никто не может предугадать, что именно из культурной продукции нашего настоящего через сто лет будет очаровывать людей, — и, вероятнее всего, мы бы очень удивились, если бы узнали это. Так что же делать? Делать нужно в точности то, что делает Швейцарский литературный архив. Он пытается осуществить компромисс между памятью и забвением, избавлением от ненужного и обеспечением сохранности этих будто бы ненужных вещей. Он хочет держать открытым — для будущих поколений — проход назад, к тому прошлому, которое когда-нибудь окажется для них жизненно важным, хотя сами мы и понятия не имеем, как и когда это произойдет. Насмешливые слова «ныне забытый» в архиве воспринимаются не как смертный приговор, но как повод, чтобы быть особо внимательным.

Этот литературный архив, если иметь в виду несравненную важность выполняемой им работы, кажется на удивление молодым. Как вообще он возник? Поскольку я был свидетелем этого процесса, буквально с первого часа, я позволю себе напомнить собравшимся, как все происходило. Идея создания национального архива всплывала неоднократно, начиная с пятидесятых годов, — главным образом потому, что в Западной Германии, как противовес архивам в Веймаре и Восточном Берлине, со стремительной быстротой был создан Марбахский литературный архив^[138]. Однако у нас в Швейцарии так и не сформировалась общая воля к созданию такого архива — ни в публичной сфере вообще, ни среди политиков. Потому что, во-первых, уже имелись архивы кантональных библиотек; а во-вторых, при каждом возобновлении дебатов о необходимости национального архива вспыхивала огненная надпись на стене, те три судьбоносных слова, которые в Швейцарии всегда решают вопрос «быть или не быть»: Das choschted aber («Это обойдется недешево»). В начале восьмидесятых годов был основан Архив Макса Фриша^[139], и я, как президент Фонда Фриша, вскоре приобрел мучительный опыт столкновения с финансовыми трудностями, неизбежными для такой организации. Так вот, 23 июля 1987 года Рудольф К. Беттшарт, коммерческий директор издательства Diogenes, пригласил меня для приватной беседы, в которой принимали участие также основатель издательства Даниэль Кеель и юридический консультант издательства адвокат Петер Нобель. Обсуждался вопрос: что произойдет с наследием Фридриха Дюрренматта (одного из постоянных авторов издательства) в случае его смерти, и какие вообще меры издательству следовало бы в такой ситуации предпринять. К примеру, возникла идея о создании архива Дюрренматта в Цюрихе, поблизости от офиса издательства, которое в любом случае предполагало публиковать эти материалы. Исходя из собственного печального опыта работы с частным архивом, я подсчитал, во что примерно обойдется создание такого учреждения, и повторил то, что говорю всегда: «Архивы умерших писателей должны принадлежать общественности». С экономической точки зрения это было понятно, и все же вызвало у моих собеседников некоторое недовольство. Издательство, что естественно, было заинтересовано в преимущественном праве доступа к рукописям знаменитого писателя. Озабоченное обсуждение продолжалось еще какое-то время, и тут внезапно родилась блестящая мысль: мы поняли, что нам представился шанс осторожно приставить нож к горлу федеральных чиновников и сказать: «Вы получите наследие великого Фридриха Дюрренматта — но при условии, что сделаете это собрание рукописей краеугольным камнем национального литературного архива». Такой роскошный подарок, думали мы, нейтрализует воздействие трех роковых слов на стене («Это обойдется недешево»): и тогда, прежде всего, Дюрренматт получит архив, созданный специально для него, в соответствии с профессиональными требованиями; а потом, наконец, и литературная Швейцария получит давно необходимый ей институт для хранения и изучения рукописей. Ситуация, конечно, была гротескная, потому что главное действующее лицо ничего об этом не знало. Вся сцена напоминала сборище интриганов в одной из пьес Дюрренматта. И как для драматической интриги всегда требуется персонаж, который бесстрашно взялся бы за осуществление преступления, так же и в нашей компании нашелся такой герой в лице адвоката Петера Нобеля. Он взял нить дальнейшей интриги в свои руки, и стоит мне вспомнить, что ему удалось совершить, как я — еще и сегодня — застываю с разинутым от удивления ртом. Об отдельных предпринятых им шагах он, наверное, когда-нибудь расскажет сам. Я же только могу сказать, что никогда, за всю жизнь, мне не доводилось сталкиваться с такой бурной, целенаправленной, не отягощенной никакими сомнениями деятельностью. Уже две недели спустя, 10 августа, Нобель и я встретились в Берне с Альфредом Дефаго, тогдашним главой департамента по культуре в министерстве внутренних дел, — чтобы прозондировать почву. Следующей весной, 29 апреля 1988 года, мы вместе с ним и другими сотрудниками департамента поехали в Марбах под Штутгартом, чтобы познакомиться с Немецким литературным архивом — посмотреть, на что, собственно, это похоже. Я еще помню, как по дороге домой Дефаго сказал, что, мол, такой институт намного превосходит возможности, которыми располагает Швейцария, и как Петер Нобель в ответ только рассмеялся. О дальнейших, решающих событиях — переговорах с Фридрихом Дюрренматтом — я ничего не знаю. Не дай он согласия, вся затея, конечно, осталась бы мыльным пузырем. Его согласие было решающим фактором: культурным и гражданским жестом, посредством которого Дюрренматт еще раз, теперь уже другим способом, вписал себя в историю нашей страны.

Теперь этот шаг предстояло официально обнародовать, в связи с чем и разыгралась еще одна сцена в духе пьес Дюрренматта. 9 декабря 1988 года, в бернском отеле «Бельвю», Фридрих Дюрренматт встретился с Флавио Котти (главой Федерального департамента внутренних дел, членом Федерального совета Швейцарии), Альфредом Дефаго и другими сотрудниками департамента; Петер Нобель и я тоже при этом присутствовали. Именно здесь, как предполагалось, именитый писатель даст члену Федерального совета свое окончательное согласие. Дюрренматт был в хорошем настроении, был переполнен актуальными для него на тот момент мыслями. Еще когда подали закуски, он начал рассказывать о Вселенной, о ее зарождении и грядущей гибели, главным образом о гибели Земли, которая, дескать, наступит, когда наше Солнце превратится в так называемого красного гиганта и спалит все свои планеты. Мы все покорно это слушали, только член Федерального совета периодически демонстративно покашливал, пытаясь перевести разговор на запланированную политическую тему. Но Дюрренматт не давал сбить себя с толку. От туманности Андромеды он плавно перешел к туманности Ориона, а от нее — к Сириусу и его крошечному спутнику, который сам когда-то был красным гигантом, но потом скукожился и превратился в белого карлика. Сидящие за столом уже чувствовали некоторую неловкость, поскольку и главная перемена блюд давно осталась позади. Что будет, думали мы, если Дюрренматт ничего по делу не скажет, а просто в конце обеда дружелюбно попрощается со всеми?.. (У него на губах играла эта тонкая улыбка, которую мне довелось увидеть еще раз через пару лет: когда он произносил речь «Швейцария — тюрьма»^[140] и с дружелюбным выражением лица говорил самые ужасные вещи.) Но тут драматическая коллизия обострилась. Внезапно распахнулась дверь, и в зал ворвалась некая дама из Федерального совета; в развевающемся пальто она приблизилась к члену Федерального совета Котти и прошептала что-то ему на ухо. Побледневший (как нам показалось) Котти, коротко извинившись, поднялся с места и покинул зал, сопровождаемый плывущей у него в фарватере дамой. Мы растерянно переглядывались. Один Дюрренматт сохранял полное спокойствие и теперь от проблем Вселенной перешел к человеческому мозгу. Его главным образом интересовала взаимосвязь между мозгом и глазом — к тому времени, как он заговорил об этом, уже подали десерт. Только теперь я заметил, что и Петер Нобель несколько раздражен. Из глубины помещения доносилось легкое позвякивание фарфора — там сервировали кофе. Тут снова появился член Федерального совета: ничего не объясняя, он сел к столу и опять стал слушать Дюрренматта. Но за время своего отсутствия Котти, похоже, набрался решимости, потому что внезапно он перебил писателя и напрямую заговорил о том, ради чего, собственно, все и собрались, — о рукописном наследии. Дюрренматт отделался от него короткой репликой: «Да-да, вы можете это забрать, но вы должны будете создать специальный архив…» Наконец все вздохнули с облегчением. Светлая радость переполняла сидящих вокруг стола, и редко когда я видел, чтобы люди пили кофе с таким воодушевлением. На возвратном пути мы узнали, что, оказывается, именно во время нашей встречи с Дюрренматтом член Федерального совета Элизабет Копп рассказала другому члену совета, Котти, о своем телефонном разговоре с мужем по поводу так называемого дела Шакархи (потом этот телефонный разговорстанет предметом долгих споров, а самой госпоже Копп через три дня придется уйти в отставку)^[141]. Сам же Дюрренматт в тот вечер еще раз продемонстрировал, что он, в любое время и повсюду, остается на связи с движущими силами мировой истории.

Литературная память Швейцарии нашла себе великолепное воплощение в Швейцарском литературном архиве. Если к неприглядным сторонам нашей литературной жизни относится тот факт, что часто писатели, восторженно принимаемые публикой, уже через несколько лет оказываются никому не нужными, а пошлая фраза «ныне забытый» воспринимается общественностью скорее с облегчением, чем с тревогой, то все-таки этот архив представляет собой мощную силу, противостоящую такому положению вещей, настоящий оплот творческой памяти, — и тем женщинам и мужчинам, которые так компетентно его создавали, а теперь каждодневно расширяют и изучают хранящиеся в нем материалы, мы должны чаще выражать нашу благодарность, не только в сегодняшний праздничный день.

ГЕРМАНИЯ, ШВЕЙЦАРИЯ И ЛИТЕРАТУРА

Если бы не этот молодой крестьянский сын со швейцарских гор, собственный голос солдат Фридриха Великого, претерпевших столько мучений, не дошел бы до нас. Ульрих Брекер жил в Токкенбурге, зеленой горной долине недалеко от горы Сентис^[142]; обманутый странствующим офицером-вербовщиком, он стал солдатом в Берлине. Позже он описал свою жизнь: рассказал, как присоединился к рекрутам прусской армии, как их били, наказывали шпицрутенами, и какое бывает чувство, когда ты идешь в атаку. Это жизнеописание не имеет аналогов, ибо в нем неподражаемо сочетаются наивность и хитрость, печаль, сердечность и гнев. Не имеет аналогов и рассказ о том, как в разгар сражения при Лобозице^[143], первого сражения Семилетней войны, Брекер, когда вокруг него падали пушечные ядра и умирали солдаты, вдруг подумал, что с него хватит, и дал деру — через поля, кустарниковые заросли и горы трупов. Поступок, конечно, не геройский, но зато теперь мы знаем, каково было рядовым солдатам, участвовавшим в такого рода бойнях. Бессмертна и фраза, которую Брекер роняет как бы между прочим: «Что мне до ваших войн!» Это говорит не просто швейцарец, не по своей воле оказавшийся в Германии. На протяжении секунды мы словно слышим голос всех маленьких людей, которым когда-либо приказывали убивать и умирать на этом залитом кровью куске Земли, именуемом Европа.

Ну так что же это — произведение швейцарской, или прусской, или немецкой литературы? Всё вместе. Потому что ни Берлин, ни Германия, ни Швейцария никогда не вычеркнут это повествование из своей культурной памяти. Оно принадлежит всем.

1870-й год. Германия воюет против Франции. В Цюрихе живет безвестный поэт, его зовут Конрад Фердинанд Мейер. Он охотно общается с богатыми немцами, которых здесь много, и часто обедает у Везендонков^[144], много лет назад приютивших у себя Рихарда Вагнера. Немецкая колония настроена патриотически. Мейер чувствует, что пробил его час. Он пишет стихотворение «Немецкий кузнец», в котором черный от копоти великан трижды бьет молотом по мощной наковальне: первым ударом он разрушает козни дьявола, второй удар достается «заклятому врагу», третий заново выковывает «нашу старую кайзерскую корону». В этом кузнеце тогдашние читатели мгновенно узнавали Бисмарка. Стихотворение сперва распространялось в рукописном виде, в кругах воодушевленных немецких патриотов, но вскоре было напечатано во всех газетах и журналах Германии. Под стихотворением стояла подпись: «К. Ф. Мейер, Цюрих». Стихотворение оказалось очень своевременным и в одночасье сделало своего автора знаменитым — повсюду, где говорили на немецком языке. Это произведение, с литературной точки зрения довольно слабое, выразило сокровенные чувства миллионов и проложило путь для позднейших, хороших стихотворений Мейера. — Ну и к какой национальной литературе должны мы отнести эти стихи?

Писать такое стихотворение в Цюрихе было, между прочим, небезопасно. Швейцарцы в то время разделились на симпатизирующих Германии и приверженцев французов. В Цюрихе имелись представители обеих партий. В марте 1871 года возникли беспорядки. Осевшие в Цюрихе немцы отмечали в Концертном зале — посредством торжественных песнопений — победу над заклятым врагом. Готфрид Келлер тоже сидел в зале. Незадолго до того в Швейцарию бежала целая французская армия — 87 тысяч человек. Их разоружили и распределили по всей стране, как интернированных. Цюрих кишел французскими офицерами. Они вместе с рабочими, но также со многими бюргерами, настроенными критично по отношению к Бисмарку, ворвались в Концертный зал, и песнопения переросли в потасовку. Потасовка выплеснулась на улицы, продолжалась целых пять дней. Только когда в дело вмешались войска, спокойствие было восстановлено. Супруги Везендонк в гневе покинули город. Бросив на произвол судьбы свою чудесную виллу (она существует еще и сегодня, и всем приезжим я очень рекомендую ее посетить).

Описанные события симптоматичны для взаимоотношений между Германией и Швейцарией. Внезапно может разразиться конфликт, за которым скрываются старые связи и антипатии. Быть соседями всегда непросто, а особенно — если между странами такая большая разница в размерах территории, почти 1: 9. Недавно грубое высказывание одного немецкого министра, который не постеснялся намекнуть на военное превосходство Германии, вызвало в Швейцарии всеобщее возмущение. Хотя внутри нашей страны, в швейцарской партийной политике, неприлично грубые высказывания о противнике уже давно стали распространенной практикой. Отдельные партии не гнушаются даже разработкой хулительного фольклора. То есть здесь, собственно, таким тоном никого не удивишь. К отечественным грубиянам люди привыкли, как к ядовитым выхлопным газам на автобане. Но когда высказывания в неподобающем тоне доносятся к нам из-за Боденского озера, это уже другое дело. Тогда швейцарцы становятся очень чувствительными. От французов и итальянцев нам тоже порой приходится выслушивать неприятные вещи; но такие случаи редко когда могут всерьез взволновать общественное мнение. Решающий (и особо примечательный) момент — аллергия швейцарцев на грубую немецкую риторику. Возмущение против нее возникает рефлективно, прежде каких бы то ни было мыслей. Но основывается это возмущение не на принципиальной враждебности. Оно относится лишь к определенному тону, которого мы на дух не переносим: тону, подразумевающему, как нам кажется, что территориальное превосходство дает право навязывать свою волю меньшей по размеру стране. Как только мы слышим что-то подобное, мы чувствуем, что нервы наши на пределе.

Во всех прочих ситуациях мы прекрасно находим с немцами общий язык. В экономической, научной и культурной сферах наши страны теснейшим образом связаны. Если отнять у швейцарцев немецкое телевидение, они впадут в отчаянье — так же, как впадут в отчаянье состоятельные жители Германии, если вдруг лишатся возможности отдохнуть в Энгадине. Немецкоязычная Швейцария давно побраталась с Германией. И эту фразу мы вправе понимать совершенно буквально. Но братья, как известно, живут вовсе не бесконфликтно; считать братские отношения воплощением идеи миролюбивого сосуществования — это было и остается вопиющей наивностью. Близость и соседство требуют разграничения: high fences make good neighbours^[145], говорят американцы. Это не значит, что следует по возможности соблюдать дистанцию; смысл тут в том, что соседство всегда представляет собой некую проблему. Над решением этой проблемы нужно работать. Здесь требуются знаки подтверждения (сигналы, свидетельствующие о потенциальной готовности помочь) — даже во времена, когда никто в помощи не нуждается. Культура соседства основывается на едва заметных жестах. Поэтому какие-то жесты могут и нанести ей вред. В результате таких враждебных жестов обычно не выигрывает никто, и это тоже относится к сути затронутой нами проблемы.

С Германией немецкая Швейцария побраталась главным образом благодаря языку. Немецкий язык у нас живет и развивается в двух ипостасях: как диалекты и как «литературный немецкий» (хохдойч). В Германии тоже во многих регионах продолжают существовать диалекты, но там, в отличие от Швейцарии, они не являются естественным языком бытового общения, употребляемым во всех социальных слоях. В Швейцарии всё, что связано с писанием и чтением, врастанием в мир культуры и дальнейшей жизнью в этом мире, осуществляется через хохдойч. «Мой любимый немецкий»: так говорит не только Фауст^[146], так говорит каждый швейцарец, живущий внутри этого языка и вместе с ним; и каждый австриец, и даже пражане Кафка и Рильке говорили так, и болгарин Канетти, и Йозеф Рот, и Пауль Целан, родившийся на территории прежней Галиции. Немецкий язык, как духовная родина, — это реальность, перекрывающая многие национальные границы. Поэтому он никак не может принадлежать только сегодняшней Германии.

Я швейцарец, и Гёте один из создателей моего языка; точно так же Готфрид Келлер и Роберт Вальзер для каждого немца и каждого австрийца остаются создателями их языка. А следовательно, их наследием. Наследием в самом высоком, духовном смысле. На которое они имеют естественное право, как на реальные корни своего материнского языка.

Цюрих, 1916. В задымленном артистическом кабаре эльзасец Ханс Арп начинает декламировать стихи: «горе наш добрый каспар мертв / кто понесет теперь в косичке горящее знамя кто будет крутить кофемолку / кто идиллическую приманит косулю / <…> горе горе горе наш добрый каспар мертв священный бимбом каспар мертв…»^[147]Каждый день тысячи солдат гибнут в окопах Северной Франции и Северной Италии: умирают, не зная, ради чего. Европа опустилась до ремесла живодера. Решающие сражения, которыми прежде заканчивались войны, теперь превратились в бесконечную бойню. Бессмысленность происходящего прикрывается грубой пропагандой. Скрежещущий зубами патриотизм плакатов и лозунгов должен воспрепятствовать тому, чтобы солдаты, которых травят газами, внезапно подумали: «Что мне до ваших войн!» Лживые измышления управляют общественным мнением. Ни на одно слово нельзя положиться. Даже литературных классиков используют в пропагандистских целях. И против всего этого выступила маленькая группа дадаистов, в цюрихском кабаре. Они возвращают язык в пространство без лжи. Они вызволяют слово из рабства, чтобы оно не становилось средством политической травли. Такое слово звучит как нонсенс, как шутка, и все же в сокровенных своих глубинах оно очень серьезно. Хуго Балль и Ханс Арп читают сочинения средневековых мистиков. Ведь те тоже пытались превзойти возможности языка каким-то иным языком. Комическое стихотворение о каспаре проникнуто не меньшим анархизмом, чем монолог Фальстафа. Только в то время никто из голодных эмигрантов, собравшихся в цюрихском кабаре, не догадывался, что стихотворение, которое сочинил Арп, тоже будет считаться классикой.

Немецкие эмигранты в Швейцарии: их невозможно мысленно устранить из культурной истории обеих стран. Вращаясь в кругу немецких эмигрантов домартовского периода, обосновавшихся в Цюрихе, молодой Готфрид Келлер стал писателем. Швейцарский театр, в котором играли бежавшие из Германии актеры, способствовал формированию драматургического таланта Фриша и Дюрренматта. Георг Бюхнер все еще покоится в своей странной могиле на обочине дороги, на вершине Цюрихберга, совсем один. Готфрид Земпер, который был вынужден бежать из Дрездена в Швейцарию, как и Рихард Вагнер^[148], построил здание Швейцарской высшей технической школы Цюриха. Ницше в Энгадине, Рихард Вагнер в Люцерне, Герман Гессе в Тессине, Томас Манн в Кильхберге — такому перечислению не видно конца. И оно выводит нас далеко за пределы чисто биографических анекдотов. Значимый контекст всех таких эпизодов — политические различия между двумя странами. Эти различия приводили к культурному обмену веществ, который оказал глубокое воздействие на всю историю Швейцарии и без которого духовная история Германии тоже сложилась бы по-другому. В 1833 году был основан Цюрихский университет — первый университет Европы, существованием которого мы обязаны не какому-то князю или Церкви, а решению народа. Почти все его первые профессора были эмигрантами из зараженной доносительством Германии.

В XIX веке Швейцария стала политической лабораторией, равной которой не было на европейском континенте. Сейчас, понятное дело, в Германии это никого не интересует, но хуже от этого только самим немцам. История формирования современной Швейцарии могла бы послужить хорошим уроком для всех тех, кого пугает перспектива построения прямой демократии. Такие люди боятся народа. Но что народ, как целое, глупее своих политиков («среднестатистического» политика), до сегодняшнего дня доказано не было. И уж тем более не доказано, что при установлении размера налогов всё получается лучше, если народ отстранен от участия в обсуждении этого вопроса.

БЕЗУМИЕ И МУДРОСТЬ. Об Иоганне Каспаре Лафатере

Эпизод его встречи с носом Фридриха Великого наглядно демонстрирует сразу всё: блестящий ум и веру Лафатера, характерные для него экстатический способ познания и несказанное шарлатанство. Лафатер рассматривает офорт с изображением прусского короля. Его Величество сидит на коне, в парадной военной форме. С точки зрения сегодняшнего зрителя этот портрет выглядит гротескно. Косица, напоминающая голый крысиный хвост, падает на маленький горб, поза свидетельствует о неуверенности всадника. Возникает опасение, что король вот-вот опрокинется навзничь. Ходовецкий^[149], великий мастер малых форм, по произведению которого и была сделана интересующая нас гравюра на меди, в данном случае приближается к Гойе, чей взгляд разоблачал испанскую знать. И Лафатер невольно вспоминает, как однажды сам видел короля Фридриха во плоти — «тогда я еще не знал, что такое физиогномика» — и какое сильное впечатление произвела на него эта встреча. Гравюра сплавляется с воспоминанием, теперешний физиогномический анализ лица подтверждает оправданность давнишнего трепета, и сам акт физиогномического истолкования становится доказательством истинности этой науки: «Все завистники — и все анти-физиогномисты, — едва взглянув на этого человека, наверняка если и не скажут вслух, то почувствуют: „Великий человек!“»

Правда, где-то на задворках сознания у увлеченного созерцателя, кажется, шевельнулась мысль, что такое чувство завистников и анти-физиогномистов, возможно, будет основываться скорее на предварительном знании о военной карьере Фридриха, нежели на простом рассмотрении изображения ревматика, сидящего на коне. Поэтому Лафатер пытается заострить аргументацию — и пускается в одну из самых безумных авантюр за все время своей деятельности как исследователя человеческих душ. Он объявляет, что готов к эксперименту, то есть к применению главного для всякой эмпирической науки метода доказательства. Только на сей раз этот процесс остается воображаемым, остается фантазмой ученого — и результат, соответственно, тоже оказывается фантастическим. Эксперимент касается королевского носа и организован как «тест вслепую»:

Пусть физиогномисту завяжут глаза — пусть ему позволят, полагаясь лишь на чувствительность своих пальцев, мягко проводить рукой от выпуклости лба до кончика носа испытуемого — и пусть к нему подведут, одного за другим, 9999 человек — ФРИДРИХ будет десятитысячным… и тогда физиогномист, упав на колени, воскликнет — «Этому предопределено стать королем — или — сотрясателем мира!»

Итак, Лафатер убежден, что среди десяти тысяч носов он, даже с завязанными глазами, сумеет отыскать нос короля. Этот фиктивный эксперимент воспринимается нами как возникшая вопреки намерениям автора комедийная сцена мольеровского ранга. Нас поражает образовавшийся порочный круг. Тот факт, что Лафатер отваживается на эксперимент, используется как доказательство объективной символической ценности монаршьего носа, а доказанная таким образом символическая ценность, со своей стороны, будто бы доказывает надежность учения о физиогномике.

И теперь Лафатер настолько возбужден этой наглядной демонстрацией своего дарования, что уже не в силах сдержать себя. Он просто не может не распространить свою деятельность еще и на королевские сапоги: «Сапог без шпоры физиогномичен постольку, поскольку его можно рассматривать как эмблему, наполненную правдой и смыслом». А под конец Лафатер — в самом деле — привлекает в качестве объекта рассмотрения даже коня Фридриха: «У этой лошади королевская физиогномика, хотя шея несколько толстовата».

Такие явления нам известны по патологии влюбленности. Влюбленному тоже даже самая банальная деталь представляется уникальной. Прядь волос или перчатка возлюбленной подтверждают в его глазах ее исключительность. Лафатер, конечно, не влюблен в прусского короля, но само искусство чтения по лицам, как целое, носит эротический характер. Сокровенная энергия, проявляющаяся в акте физиогномического познания, это всегда любовь или противоположное чувство: страстная неприязнь. Как почитание короля заставляет Лафатера восторгаться даже его сапогом, так в противоположном случае, когда верх берет чувство отвращения, любая черточка на лице испытуемого может истолковываться как подтверждение порочности этого человека. Например, увиденный Лафатером портрет французского философа Ламетри, которого добропорядочные немецкие просветители за выражение «человек-машина» объявили наихудшим из атеистов^[150], тут же истолковывается им как доказательство того, что безбожного мыслителя можно распознать и оптически: как чудовище. С авторитарностью вдохновенного физиогномиста Лафатер говорит, что уже по лицу этого философа будто бы допустимо судить об извращенности его мышления. И здесь мы опять сталкиваемся с обезоруживающим порочным кругом умозаключений: мол, у кого дурные мысли, у того это должно быть написано на лице. Здесь вы видите человека, у которого, как известно, дурные мысли. И действительно: какое отвратное у него лицо!

Я бы сказал: дух насмешки, воля к дерзким остротам, грубая, пускающая слюни чувственность… Это лицо стоит, словно сатана среди детей Господа, перед своим Творцом. Сколько же скотства запечатлено в чертах этого прирожденного лжеца и убийцы! Нижняя часть лица даже последнюю каплю религиозного чувства обменяла на сладострастие.

Ламетри — в один момент — распознан и осужден. Наряду с патетическим апофеозом короля теперь перед нами предстает картина глумления над святотатцем. В первом случае уже один нос свидетельствовал о величии человека, теперь же подбородок не просто разоблачает прирожденного развратника, но — здесь Лафатер применяет особенно изощренный прием — будто бы свидетельствует о процессе постепенной утраты религиозности и нарастания развращенности.

Легко, слишком легко смеяться над такой практикой чтения по лицам. Очевидно, слишком очевидно, что Лафатер, ничтоже сумняшеся, проецирует свои уже сформировавшиеся симпатии и антипатии на портреты не только современников, но и исторических лиц, таких как Микеланджело или Леонардо, Иисус или Гомер. Трудно нам становится только тогда, когда мы пытаемся понять характер воздействия этого человека на тогдашнее общество. Лафатер стал европейской знаменитостью. Никогда больше, в последующие века, из Цюриха не исходили лучи такой славы. Познавательные экстазы Лафатера, неуклюжего пастора цюрихской Церкви Святого Петра, порождали вибрацию во всех салонах и будуарах континента. Это была лихорадка, сравнимая разве что с бредовыми мечтаниями, начало которым положил франкфуртский друг Лафатера, опубликовав (примерно тогда же) своего «Вертера».

Вертер тоже — приверженец экстатической любви. Он тоже чувствует и распознает одновременно. Он неотразимо привлекателен благодаря пылкой однозначности своей страсти, и наверняка именно это качество делало неотразимо-привлекательным Лафатера. Волшебство, когда-то исходившее от цюрихского пастора как личности, уже невозможно пробудить к жизни. Но далекий отзвук этого волшебства все еще присутствует во многих текстах: главным образом там, где внезапное совпадение непосредственного чувства и умственного осознания какой-то истины заставляет Лафатера забыть о речевом порядке, где повествование содрогается, распадаясь на фрагменты и восклицания, и речь оказывается испещренной восклицательными и вопросительными знаками, многоточиями, тире — то есть сигналами речевой несостоятельности, включенными в сам акт говорения.

В таких фрагментах Лафатер достигает вершин, доступных только великим авторам. Древние магические практики соединяются здесь с новейшим пиетистским анализом человеческой души. Пуританин из Цюриха становится танцующим шаманом. Действуя как экзорцист, использующий каскады заклинаний, Лафатер не изгоняет из читателя дьявола, но, наоборот, вгоняет ему в плоть любовь к кому-то, кого сам любит, а если ненавидит кого-то — вгоняет читателю в кожу и кости злобу к этому (ненавистному лично для него) человеку.

Полезно подумать и о том, какое место занимает Лафатер в истории науки. С одной стороны, он нарушает все требования, которое выдвигала теория науки в его время. Знаменитое полемическое сочинение Лихтенберга^[151], направленное против Лафатера, есть не что иное как голос естественнонаучного разума, который требует от современных исследователей двух вещей: умения проводить различия и эксперимента. Проводить различие следовало бы между жестко заданной формой лица и изменчивыми выражениями чувств. Проводить различие следовало бы между врожденными и приобретенными признаками. Проводить различие следовало бы между тем, что поддается измерению (к чему приложима четкая шкала) и неизмеримым, которое может быть выражено только посредством поэтической, метафоричной речи. Проводить различие следовало бы между сферой материального, к которой относятся кости, хрящи и кожа, поддающиеся эмпирическому постижению, и нематериальной сферой нравственных качеств, категории которой базируются на расплывчатых социальных договоренностях. Проводить различие следовало бы между экспериментом и интуитивной догадкой, между доказанным тезисом и предположением, между несомненным результатом и личной убежденностью в чем-то.

Лафатер же с самого начала упраздняет принцип проведения различий. Требование различения, «критики» (если воспользоваться ключевым словом той эпохи) для него ничего не значит, уступает место противоположному принципу, практикуемому со страстью: осознанию нераздельной целостности в момент экстатического переживания. «Физиогномика — это поэтическое ощущение, что причина должна быть распознаваемой в ее следствии», говорит он однажды; и дополняет процитированное высказывание форменной декларацией, объявляющей такое мгновенное осознание сути вещей единственным надежным способом обретения правды:

Ясный взгляд, быстрый взгляд, взгляд как бы с птичьего полета (то, что французы называют coup d’œil) — это самый великий, самый простой и самый содержательный дар, который небо может послать жителю Земли. Кто обладает этим даром, тот имеет всё, а кто не обладает — лишен всего, что делает человека добрым и великим.

Вряд ли можно резче выразить отказ от принципа разграничения и от эксперимента. И, тем не менее, дерзкое выступление Лафатера против науки, базирующейся на измерениях и расчетах, было в такой же мере своевременным, в какой противоречило тогдашнему состоянию научной методики. Он не постеснялся представить физиогномику как «науку наук» и даже возвестить, что в ней найдут конец все другие науки, — конечно, это было безумие, но безумие, не лишенное своеобразной логики: «Она станет наукой наук, и потом уже не будет другой науки — а только чувственное восприятие, быстрое человеческое ощущение!»

За лафатеровским безумием скрывается одно, характерное для той эпохи чувство: уверенность, что человечество стоит на пороге новой научной эры. Действительно, в годы жизни Лафатера совершалось огромное количество прорывов в сфере естественнонаучных дисциплин. Современная химия устраняла последние остатки алхимического мышления. Воздух и вода были признаны сложносоставными веществами, что положило конец учению о четырех первостихиях. После открытия водорода в воздух взлетели первые «аэростатические машины» — аэростаты. Не только физики и химики надеялись на новые, необозримые в своих последствиях открытия, сопряженные с электричеством, но и психологи, и специалисты в области общей антропологии верили, что электричество окажется давно искомым связующим звеном между телом и духом. Ученые понимали, что они уже ступили на путь, ведущий к физике физических процессов. Месмер^[152] объявил о существовании «силы притяжения и отталкивания человеческих душ» (параллельной физической магнетической силе) и обещал, что скоро можно будет лечить все болезни, управляя магнетическими потоками. Представления, которые еще и сегодня встречаются в сотнях пара-медицинских теорий — например, что болезнь возникает из-за застопоривания невидимых потоков и что исцеления можно добиться, если одаренный целитель вновь приведет эти потоки в движение, — пропагандировались в европейском месмеризме как надежные знания, и Лафатер (что в этом удивительного?) тоже с воодушевлением способствовал распространению таких идей. Он сам начал заниматься магнетизмом и сразу сумел вылечить собственную жену. Насколько тесно, по его мнению, развитие магнетизма переплеталось с движениями в других научных областях, показывает одна фраза из его сочинения в защиту теории межличностного магнетизма: «Сотни неудачных минерально-магнетических, электрических, аэростатических опытов не перечеркнут даже одного-единственного вполне завершенного, вполне позитивного факта, который с несомненностью доказывает силу магнита, силу электричества и особые свойства разреженного воздуха. Та же логика применима и к магнетизму».

Лафатер разделяет триумфальное ощущение своей эпохи: что человечество стоит на пороге неслыханных открытий. Это ощущение правдиво. Пройдет несколько десятилетий, и в сфере естественных наук будут сделаны открытия, которые перевернут прежние представления. Кое-какие предсказания окажутся обманчивыми, но по большому счету они сбудутся. Освоение электричества действительно изменит мир, хотя «физика человеческих душ», на которую возлагалось столько надежд, так и останется маячащей вдалеке туманной дымкой. Лафатер тоже обманывается в каких-то частностях, в том, что его физиогномика обретет мировую значимость, однако в целом его ожидания оправдаются. Он сравнивает себя с Колумбом: «Колумб — это мой человек. Может, поэтому у нас с ним похожее строение лиц?» Защищая свою науку, Лафатер то и дело ссылается на грядущее: «Наступит время, когда любой ребенок будет надо мной смеяться, потому что мне приходилось доказывать такие очевидные вещи». И без стеснения перефразирует слова «Первого послания Коринфянам» о земном и потустороннем познании (применительно к своей работе, то есть придавая им светский смысл): «Пока что это лепет младенца — то, что я пишу! <…> Теперь мы видим великолепие человека как бы сквозь тусклое стекло — а вскоре увидим лицом к лицу, — теперь знаю я отчасти, а тогда познаю полностью»^[153].

Отстал ли Лафатер, создатель культа целостного познания в момент экстаза, от науки своего времени или, напротив, опередил эту науку, предвосхитив мысль о всеединстве, которую позже будут разрабатывать романтики и три знаменитых выпускника Тюбингенского теологического института^[154], — кто решится ответить на такой вопрос? Лафатер засвидетельствовал глубокий кризис Просвещения: был его симптомом, а сам считал себя целительным средством. Да и мог ли он ощущать себя иначе, если весь мир возносил ему благодарственную хвалу! Достаточно взглянуть на портрет Лафатера — титульную гравюру в великолепном французском издании его сочинений 1806 года, — чтобы понять, каким он представлялся современникам: благородная голова, на которую будто падает отблеск горнего света, а нос лишь совсем чуть-чуть напоминает клюв журавля, с которым однажды сравнил Лафатера старый Гёте.

КАКИМ БЫЛ НЕПРИКРАШЕННЫЙ ГОТХЕЛЬФ

«Им нужно открыть глаза…»

Через три месяца после его рождения в Швейцарии разразилась революция. 17 января 1798 года в окрестностях Базеля из земли выросло первое «дерево свободы». Народ веселился и танцевал. Городам, которые прежде осуществляли жестокое господство над сельской округой, и старым кантонам, относившимся к большей части нынешней Швейцарии хищнически, как к колониальным владениям, пришлось отказаться от власти. С самого начала к этой игре прикладывали руку французы. Вскоре сразу несколько французских армий вступили на территорию молодой Гельветической республики, чтобы защитить ее от реакции и всяческих противников. Их демократическая помощь прежде всего выразилась в том, что они тотчас вывезли в Париж содержимое казны богатых швейцарских городов, а следом отправили туда же откормленных медведей из бернской Медвежьей ямы. Впервые в истории Швейцария обладала теперь современной конституцией, но зато в очередной раз оказалась втянутой в хроническую гражданскую войну.

Маленький Альберт Бициус^[155], которого именно в это время качала в колыбели жена господина пастора из городка Муртена, расположенного недалеко от Берна, наверняка слышал выстрелы и канонаду. Пять долгих лет над этой местностью не рассеивался пороховой дым. И до конца жизни Бициуса Швейцария оставалась местом ожесточенных боев по поводу конституции. Каждое политическое движение в Европе немедленно перекидывалось на Конфедерацию. Так получилось и с парижской революцией 1830 года, положившей конец периоду Реставрации во Франции. В Берне, где со времени поражения Наполеона патриции снова заседали в городском совете, в своих траченых молью креслах, дело дошло до восстания. Опять взметнулись к небу «деревья свободы». Олигархов вынудили уйти в отставку. Были провозглашены и осуществлены на практике принципы суверенитета народа и равенства всех перед законом. К числу поборников новой демократии принадлежал и молодой пастор Бициус.

Иными словами: он был человеком «поколения 1830 года». Как и у Бюхнера, у Гейне, у Берне, его политические взгляды и писательская позиция сформировались под воздействием событий 1830-го. Но — в отличие от Бюхнера, Гейне и Берне — Бициус принял личное участие в перевороте (который увенчался успехом) и на собственном опыте узнал, как можно политически реорганизовывать свой мир, в какие затруднительные ситуации человек при этом попадает и сколько твердых решений ему приходится принимать.

Новый взгляд

Людей «поколения 1830 года» распознают не только по их политическим убеждениям; их можно распознать, и даже еще лучше, по свойственному им новому взгляду на мир и действительность. «Французские дела» Гейне, «Письма из Парижа» Берне, «Войцек» Бюхнера и первое произведение Готхельфа, «Крестьянское зерцало», — вот четыре мощных свидетельства того, что немецкая литература в те годы обрела новое зрение. Мир внезапно перестал восприниматься как прозрачная поверхность, на которую смотрят, чтобы увидеть сквозь нее некую высшую, в романтическом смысле, правду. То, что у всех перед глазами, теперь уже не считалось чем-то поверхностным и временным, не заслуживающим особого внимания. Греза перестала быть методом познания, а песня — наивысшим медиумом правды. В 1837 году, когда увидели свет «Войцек» и «Крестьянское зерцало», в «Немецком альманахе муз» было опубликовано стихотворение Эйхендорфа «Волшебная лоза»: «Мир всего лишь заколдован: / В каждой вещи спит струна, / Разбуди волшебным словом — / Будет музыка слышна»^[156]. Это последнее подлинное волшебное заклинание немецкого романтизма. Этими словами романтизм прощается с нами и, подобно Просперо, бросают в воду свои магические орудия: «Потом — сломаю свой волшебный жезл <…> А книгу <…> я потоплю»^[157].

У Войцека тоже видения, на пылающем горизонте ему видится приближение Судного Дня: «Все небо горит! И словно трубный глас сверху»^[158], — но в его случае это не способность прозревать будущее, а патологический симптом. Симптом, отчетливо показывающий состояние измученного и разрушенного мозга. Когда Готхельф формулирует свою новую эстетику, его тоже интересуют человеческие глаза. Его волнует, что они видят и чего не видят. Люди слепы как раз к тому, что у них перед глазами — к самому близкому и конкретному. То, что у них под носом, они не распознают. Как Брехт свою главную мысль уложил во фразу «Мерзнущему надо указать на холод», так и Готхельф, даже еще более резко, говорил: людям, у которых закупорен нос, приходится объяснять, что вокруг воняет: «Потому что большинство людей сами ничего не видят и не распознают, они родились слепыми, им нужно открыть глаза. Некоторые, родившись среди нечистот, даже не замечают этого, пока их не ткнешь носом в кучу и не скажешь: „Здесь воняет“».

Ландшафты

Новый взгляд Готхельфа особенно поражает, когда он описывает ландшафты и крестьянские дворы. С одной стороны, он оперирует самыми распространенными клише (как и вообще в его прозе речевой хлам повсюду, на радость нам, перемешивается с мощной оригинальной речью), с другой же стороны, Готхельф воспринимает ландшафт, вплоть до мельчайших деталей, как нечто сформировавшееся и подверженное историческим изменениям. На время его жизни приходятся большие изменения в способе аграрного производства: конец трехпольного хозяйства, приватизация общинных земельных угодий и неиспользуемых земельных участков, распространение не только картофеля, но и новых кормовых растений. Переход к стойловому кормлению животных позволил более бережно обращаться с выгонами и получать больше навоза. Навоз преобразовывает скудные почвы, позволяет выращивать больше кормов, крестьяне заводят больше коров и, опять-таки, получают больше навоза — а следовательно, улучшаются луга. Крестьянские дома тоже меняются: появляются стеклянные окна, пожароопасных соломенных крыш становится все меньше. В литературе это приводит к возникновению рассказанных ландшафтов совершенно нового рода. Воспевается уже не красота будто бы вневременной природы, а сельский вид, который радует глаз, потому что свидетельствует о человеческом уме и трудолюбии:

Весь ландшафт показался мне преображенным. Новые дома сверкали повсюду среди ухоженных деревьев, уже не покрытых мхом и омелой. Большие стекла, светлые окна свидетельствовали о том, что здесь живут теперь более просветленные люди, а голубоватые шиферные крыши — о том, что люди эти предусмотрительные и умные. И неужели это прежние скудные луга, которые зияли пустотой, изнемогшие, после того как им удавалось породить редкие травяные стебли? Теперь они поросли травой по колено человеку, густой, как щетка, или нежным и пышным клевером, который заменяет коровам бутерброд с сахаром. Далеко простирались темно-зеленые картофельные поля — там, где когда-то среди печальной скудости виднелись только разрозненные кусты. <…> До самой вершины округлого холма тянулась земля, расчищенная и обработанная человеком. Та же земля, что прежде, но насколько иной она теперь стала!

Здесь чувствуется, что человек ко всему приложил руку. Ответственные, умелые люди по-новому организовали мир, где они работают, и заложили основу для того богатства, которое Готхельф будет изображать в самых знаменитых своих романах, подобных большим живописным полотнам, — изображать как земное соответствие небесному совершенству. Этот пастор, который со страстной заинтересованностью наблюдал, как его государство политически перестраивалось и в конце концов было передано под ответственность всех граждан, твердо придерживался этики, требующей активной деятельности в посюстороннем мире, и на протяжении всей жизни боролся против вредной, обусловленной ленью привычки во всем полагаться на Бога. Несколько раз повторяется в его произведениях история о крестьянине, которого спросили, какой нынче урожай, и он ответил: там, где навоза не пожалели, всё выросло замечательно, а где крестьяне положились на волю Господа, урожая почитай что и нет.

Успех в Германии

Новый взгляд: это не только особый талант Готхельфа и его литературный инструмент, но и то, чему нужно было научить весь народ молодой швейцарской республики. Кому своевременно не открыли глаза, тот не будет хорошим гражданином. Так что у новых писателей дел хватало. Такой эстетике, неразрывно связанной с политикой, Готфрид Келлер учился у Готхельфа. Именно она сделала возможным появление «Зеленого Генриха». И к лучшему, что до сегодняшнего дня было написано о Готхельфе (наряду с уникальной книгой Вальтера Мушга^[159] 1931 года) относятся статьи Келлера о его старшем бернском коллеге. А ведь Келлер, человек «поколения 1848 года», по своей партийной позиции и философским взглядам был непримиримым противником Готхельфа. На сокрушительные полемические выпады Готхельфа против радикальных либералов Келлер, не стесняясь, отвечал той же монетой, но при этом называл бернского писателя «величайшим, без всяких оговорок, эпическим талантом — за долгое время и, быть может, на долгое время вперед». Это очень ценный пример в истории немецкоязычной литературной критики, поскольку критики, как правило, признают художественные заслуги лишь тех авторов, которые придерживаются таких же, как у них, взглядов!

Готхельф сегодня: это хрестоматийная новелла «Черный паук» плюс какие-то расплывчатые слухи. Вкрапления диалекта (за которые никто не осуждает, например, Гюнтера Грасса и которые в случае Арно Шмидта становятся объектом чуть ли не культового почитания) сегодня оказывают настолько пугающее воздействие на читателя, что вряд ли можно надеяться на оживление интереса к Готхельфу, соответствующее его писательскому рангу. А ведь ко времени своей смерти он был одним из наиболее успешных и высокооплачиваемых авторов во всей Германии. Около 1850 года берлинцы, у которых он имел сенсационный успех, очевидно, относились к обрывкам бернского диалекта в его прозе не так привередливо, как наши современники-полиглоты. Они читали его, как мы сегодня читаем южноамериканских прозаиков: как описание некоего чуждого мира, где неожиданно вспыхивают отблески их собственной жизни, а встречающиеся порой непонятные места кажутся экзотичными, словно эпизоды из жизни индейцев. Да и готхельфовский суровый Бог, который содержит просторную, хорошо отапливаемую преисподнюю и отправляет туда большие партии грешников, должен был представляться тогдашней либеральной столичной публике существом не менее удивительным, чем Маниту^[160] из Скалистых гор.

Эпик душевных страданий

Новые ландшафты возникают у Готхельфа как бы «между делом». Он просто не мог описывать их иначе, поскольку, обладая большими практическими знаниями, при взгляде на любой холм или котловину прежде всего, даже не задумываясь, ставил им агрономический диагноз. Но главное его достижение — это ландшафты души. Неустрашимая наглядность, с какой он изображает крестьянский мир, сияющая красота, в которую порой этот мир погружает, — все это до сегодняшнего дня заслоняет от нас тот факт, что во всей немецкой литературе XIX века не было более проницательного психолога, чем Готхельф. Импульс, заставлявший его двигаться в этом направлении, был, опять-таки, демократическим. Готхельф ставит перед собой задачу: показать читающей публике, что невежественные простые крестьяне в своей душевной жизни ничуть не менее сложны и восприимчивы к боли, чем представители буржуазных слоев с их заимствованной из книг культурой чувств. Так же, как он любит торжествующе противопоставлять экономическому самодовольству городов неисчерпаемые богатства бернского крестьянского двора, Готхельф противопоставляет социально-психологическому высокомерию буржуазии душевные бездны и парадоксы, которые в крестьянском мире встречаются в столь же неповторимых и душераздирающих формах, что и в любом другом. Его психологизм рождается из гнева, который у него, республиканца, вызывают представления образованных людей о необразованных крестьянах. Он уверен: тому, кто не признает, что и народ обладает чувствительностью, когда-нибудь придется за это поплатиться, в политическом смысле. Он недвусмысленно предупреждает об этом в романе «Анна Бэби Йовегер»:

Это, о чем я уже не раз говорил, большое несчастье: что люди думают, будто под другой, чем у них, тканью бьется другое сердце и будто под одеждами разного покроя чувства тоже разные. Именно из-за такого предрассудка представители разных сословий неправильно понимают друг друга, по той же причине люди из высших сословий часто наносят оскорбления простолюдинам, а после — столь тяжко за это расплачиваются.

Это высказывание подразумевает как раз одну из самых «неотесанных» фигур Готхельфа — упрямую, постоянно ворчащую кухарку Мэди, которая ведет со своей хозяйкой (в интеллектуальном отношении столь же бестолковой) тридцатилетнюю кухонную войну и обеспечивает весь роман неотразимым комизмом. Вершина этого комизма — рассказ о слепой влюбленности Мэди и последующем разочаровании во всех иллюзиях. И вот именно в тот момент, когда читатель уже не может сдержать смеха, рассказчик вдруг проникается глубокой серьезностью и требует, чтобы мы проявили сочувствие к горю неуклюжей кухарки: «Вы просто вдумайтесь в душевные страдания бедной Мэди, не предполагая заранее, что, дескать, такая Мэди, сорокалетняя кухарка, менее восприимчива к любовным горестям и любовным радостям, чем какая-нибудь пасторская дочка из Таубенхайма». Такова драматичнаягуманность Готхельфа. Он не превращает кухарку в новую Гретхен. Кухарка остается тем, чем была. Но именно поэтому она достойна сочувствия, как и любой человек. Здесь, с этого простого эпизода, начинается психологизм Готхельфа. Психологизм, который будет достигать кульминации в захватывающих инсценировках душевных страданий, встречающихся в любом из готхельфовских романов. Эти ужасные душевные пожары тем страшнее, что они всегда сочетаются с неспособностью переживающего такой пожар человека о нем говорить. Человек, с запечатанными устами, корчится от боли в своей ночи, даже без надежды, что когда-нибудь сможет об этом рассказать. Что в итоге получается, как насилие и тяжелые социальные конфликты берут начало из такой немоты, можно прочитать в «Крестьянском зерцале» — если, конечно, кто-нибудь отважится взяться за этот беспощадный роман, прозаическую версию бюхнеровского «Войцека».

Диагност нашей злобы

Готхельфа как полемиста в Швейцарии ненавидели, даже после смерти. Саму его могилу осквернили — из-за ярости, желания отомстить и в знак триумфа над политическим противником. Пока он жил, он был занозой в теле нации. Легкомысленное чрезмерное воодушевление швейцарцев по поводу новой конституции 1848 года Готхельф сопровождал хриплыми бранными речами и этому торжеству просвещенного либерализма рано противопоставил мрачную фразу: «О, учение о персональной свободе, как же ты похоже на принцип, согласно которому хозяином всегда оказывается сильнейший!»

За истекшее с тех пор время люди научились приукрашивать то, что могло бы их неприятно тревожить. Непроницаемая оболочка из деревенского китча и ностальгической гастрономии, регионального шовинизма и патриотических фильмов преграждает сегодня доступ к произведениям Готхельфа. В Лютцельфлю^[161] продают «сыр Ули»^[162], и по швейцарскому телевидению Ханнес Шмидхаузер, когда-то сыгравший Ули в двух фильмах^[163], как бы бесплатно этот сыр рекламирует. В стране, где лыжных гонщиков на деньги налогоплательщиков одевают в эмментальские народные костюмы и в таком виде они должны нестись по лауберхорнскому скоростному спуску, государственные СМИ тоже явно рассматривают непосредственную связь между литературой и производством молочных продуктов как образцовое выполнение культурного заказа.

К Готхельфу относятся как к литературному Альберту Анкеру^[164]. Такое представление уже невозможно разрушить, хотя между этим автором и упомянутым живописцем, совершенно лишенным демонизма, разница такая же, как между Ниагарским водопадом и каким-нибудь прудом для разведения карпов. Альберт Анкер, мастер по части трогательных картинок — вспомните этих занимающихся вязанием девочек! и этих мальчиков-школьников с их шиферными табличками! — выполняет определенную функцию. Он прикрывает всё то, что у Готхельфа тревожит читателей, благодаря чему Готхельф мог бы сегодня вырваться из резервата уютно-теплого прошлого и стать для нас устрашающе-актуальным.

Говорение о человеческой низости

Ведь Готхельф действительно страшен: страшен в своем говорении о людях, страшен в диагностировании их низости, холодности, непробиваемой злобы. Ни один немецкоязычный автор до сегодняшнего дня не осмелился изобразить человеческую злобу, невозмутимо-самодовольную, так отчетливо — словно элементарную данность, — как это делал Готхельф. Мошенники и подлецы в литературе встречаются повсюду: образцовые злодеи, как Маринелли Лессинга^[165] или Франц Моор Шиллера в XVIII веке, как Юдеян Кёппена, Доктор Хоххута или Ахилл Кристы Вольф — в ХХ-м^[166]. Но всё это по большей части педагогические конструкты — негативные примеры, построенные как противоположность норме хорошего человека, и такими персонажами без проблем можно возмущаться. У Готхельфа мы начинаем возмущаться не сразу. Сначала читатель пугается, потом чувствует ужас, его буквально пробирает дрожь, и наконец он ловит себя на том, что откладывает книгу в сторону, чтобы уклониться от описываемой сцены. Персонажи Готхельфа — не репродукции дьявола в секуляризованном мире, не мифологические цитаты, а совершенно обычные, заурядные люди, только очень коварные и подлые.

Достаточно вспомнить образы двух крестьян в новелле Готфрида Келлера «Сельские Ромео и Джульетта» (написав которую, цюрихский писатель отдал дань уважения бернскому старшему коллеге, как своему учителю, но одновременно и освободился от его влияния), чтобы сразу понять их отличие от персонажей Готхельфа. Манц и Марти, поссорившиеся соседи, упрямы и отличаются отсутствием гибкости. Они слишком несвободны (это касается и их голов, и душ), чтобы своевременно найти разумное решение. Но они, собственно, не злые. Они сами готовят для себя несчастье и до последнего момента не вполне понимают, что происходит. Молодому Келлеру, верившему, что Швейцария способна меняться, наихудшим несчастьем представлялось окостенение.

Подлец, стоящий у окна

Интересно сравнить с этими келлеровскими персонажами того крестьянина из «Крестьянского зерцала» Готхельфа, который постепенно загоняет в несчастье отца рассказчика и при этом всегда остается довольным, с удовольствием наблюдает, как гибнет целая семья. Он «дружески» дает коварный совет, дружелюбно способствует дальнейшему крушению соседской семьи, начавшемуся не без его участия. Он виновен даже в смерти отца рассказчика. Ведь он требует — холодной зимой, — чтобы тот срубил бук, растущий на крутом склоне; требует, зная, насколько это опасно, и именно поэтому. Нижеследующий отрывок показывает, на очень маленьком пространстве, особенности Готхельфа как рассказчика; показывает, с одной стороны, его точную в деталях, основанную на специальных знаниях реалистичность, а с другой — умение инсценировать человеческие чувства методом контрапункта:

Когда они обрубали ветви поваленному буку, ствол, видимо, не очень хорошо закрепили на гладкой земле; и когда мой отец отсек одну ветку, дерево поползло вниз по склону, перевернулось и задело отца, размозжив ему обе ноги. Ах, я и сейчас вижу, как его привезли домой на санях: он был весь в крови и ужасно стонал, мы все кричали и еле-еле смогли отнести его в комнату, на кровать, а крестьянин, для которого он валил бук, тем временем, дымя табаком, таращился на происходящее через фортку.

Зачем столько подробностей, может подумать читатель, — обрубание ветвей, закрепление ствола, дерево, которое ползет вниз по склону и переворачивается? Если по логике повествования нужно, чтобы этот персонаж умер, достаточно было бы сказать, что на него обрушилось дерево. В конце концов, все мы так и представляем себе несчастье при лесоповале, и подобное краткое объяснение показалось бы нам вполне убедительным. Наглядность же описания, с которой мы сталкиваемся здесь, требует от читателя напряжения и сосредоточенности.

Но ведь такое же напряжение чувствует и сам коварный крестьянин! Профессиональный опыт подсказывает ему, что то дело, которое он поручает соседу, кончится плохо, — и только благодаря точному описанию несчастья для читателя открывается таящийся за случившимся точный механизм зла. Тем самым создается и предпосылка для контраста чувств — кульминации этого отрывка. Над полумертвым мужчиной и его кричащими в отчаянии детьми в соседнем доме у окна появляется крестьянин, который спокойно попыхивает трубкой и с умиротворенным любопытством смотрит на эту беду: «…а крестьянин, для которого он валил бук, тем временем, дымя табаком, таращился на происходящее через фортку (…tubakend aus dem Läufterli gwunderte)». В контексте всего романа приведенная фраза, где сочетаются приметы уютности и сердечной холодности, кажется почти нестерпимой, тогда как неожиданное употребление диалектальных слов одновременно и отражает, и подчеркивает этот диссонанс.

То, что становится здесь событием, — не архаическое упрямство Манца и Марти, а связанная с разумом, расчетливая низость, которая беззвучно длится на протяжении многих месяцев. К тому же низость, которая окупает себя. Крестьянин продолжает свою «работу», губительную по отношению к семейству, потерявшему кормильца: в результате нескольких грабительских акций он вскоре присваивает имущество, которое еще оставалось у этой семьи. Матери удается спасти только старую кровать, детей распределяют по дальним родственникам или (фактически) публично продают, как дешевую рабочую силу, — тем, кто готов больше заплатить общине.

С самим же жестоким крестьянином ничего плохого не происходит. Никакая молния не обрушивается с неба. Никакая эпидемия не поражает его скот. Он становится еще богаче, уважение и любовь к нему со стороны членов общины возрастают. Господь, очевидно, взирает на все это с таким же спокойствием, с каким сам крестьянин смотрел через форточку на соседский двор. Представление, что пастор Бициус больше всего хотел показать, как Господь творит справедливость и на земле, как он карает злых грешников, — это представление явно не соответствует действительности. Может, Готхельф и писал истории такого рода, но анализ феномена приносящей успех низости тоже тянется сквозь все его творчество. Тип этого крестьянина из «Крестьянского зерцала» — человека холодного, умного, склонного к злорадству — вновь и вновь возникает в готхельфовских романах и рассказах.

Управляемый процессом рассказывания…

Конечно, этот автор твердо придерживается веры в потусторонний суд и порой вставляет в свои тексты соответствующие замечания. Да только радикальные злодеи у него — это люди, которым понятие такого суда вообще ни о чем не говорит. Как христианин, Готхельф должен был верить в добро, таящееся в душе каждого человека, как приверженец Просвещения — в то, что человеческая натура в принципе поддается совершенствованию. Но когда Готхельф пишет, он — парадоксальным, непонятным для меня образом — покидает область теологии и философии и в своем стремительном творческом странствии добирается до ужасных истин. Такие истины в итоге просто стоят рядом с другими его учениями, с ортодоксальными доктринами, свою приверженность которым он всегда подчеркивал: стоят, как Иное (по отношению к этой убедительной системе), не доказанное никакими библейскими цитатами, а только — силою повествовательной речи Готхельфа и дерзостью его социального взгляда.

Это трудно выдержать. Книги рано или поздно забываются, как принято говорить. И Готхельф тоже забывается: тем более, что изучение и пропаганда произведений Бициуса до сих пор главным образом концентрировались на том, чтобы устранить из сознания читателей те явные противоречия, которые как раз и делают этого сельского пастора мирским писателем.

Что он не хозяин своему рассказыванию, а наоборот, рассказывание управляет им — об этом неоднократно говорил сам Готхельф. Персонажи у него под рукой становятся самостоятельными существами, за которыми он может только наблюдать — нередко с неменьшим возмущением, чем мы. Он их видел прежде, где-то в деревнях, — видел такими, какими люди, по идее, не должны быть, — и теперь они снова возникают перед ним, в моменты творческого транса. Наверняка Готхельф сам перепугался до смерти, когда увидел, как из-под его пера — в одном из ранних рассказов — выходит такая фраза (о многодетной матери): «Всякий раз, когда хоронили чужих детей, Лизабет молилась: пусть бы, дескать, и у нее умерло несколько, — но у нее ни разу ни один не помер».

Наверняка где-нибудь существует особое теологическое учение об «огрублении сердца», «ожесточении», поборники которого могли бы применить эти странные понятия из Библии (Ис. 6:10, Рим. 9:18) также и к Готхельфу, чтобы, ко всеобщему облегчению, свести образ этого автора к стереотипу проповедника, пишущего романы. Согласно Библии, «огрубление сердца» — не только форма прегрешения против Бога, но еще и форма наказания, ниспосланного Богом такому человеку. Эту мысль можно толковать сколь угодно широко: дескать, подлец наказан уже тем, что он подлец. Но уже простое описание удовольствия, которое жестокосердные — у Готхельфа — ежедневно получают от своего жестокосердия, разоблачает такую аргументацию как ханжескую софистику. В одной из календарных историй Готхельфа фигурирует скряга, которому врач предрекает скорую смерть. Скряга, даже в последние часы, озабочен лишь тем, что кто-то другой получит его деньги. Он с трудом выбирается из кровати. А теперь обратите внимание на взаимосвязь между злом, удовольствием и повествовательным искусством в рассказе о том, что произошло дальше:

[Он] подполз к письменному столу, достал из него пачку, состоящую из кассовых чеков на сумму в сто тысяч талеров, осторожно положил эту пачку на тлеющие в камине угли, уселся в стоящее напротив камина кресло и с самым искренним удовольствием наблюдал, как пачка начала тлеть, как полетели в разные стороны искры, как вспыхнуло и снова поникло пламя, как отдельные чеки корчились, чернели, распадались в пепел или вылетали в трубу, и удовольствие его возрастало с каждым новым пропавшим чеком, пока не догорела вся пачка. Тогда он снова дополз до кровати, забрался в постель и приготовился к смерти…

Правда, этот персонаж Готхельфа получил свое наказание, потому что испытанное удовольствие оказало на него терапевтическое воздействие и он выздоровел, — однако такой конец отнюдь не устраняет само событие неожиданного совпадения безусловного зла и высочайшего удовольствия: совпадения, литературное изображение которого было настоящим скандалом.

Демократизация зла

Однако величайшим достижением Готхельфа в сфере анализа сердечной холодности были не многочисленные отдельные портреты злодеев. Величайшее достижение заключалось в обнаружении феномена, который мне хотелось бы назвать формированием сети зла. Именно здесь Готхельф выступает как первооткрыватель, совершает прорыв в познании, намного опережая свое столетие. И это тоже начинается рано, уже в первом его романе, — начинается, опять-таки, в связи с упоминавшимся жестоким крестьянином из «Крестьянского зерцала». Подлец-одиночка, каким этот крестьянин предстает поначалу, после фактического убийства отца рассказчика как бы тиражирует себя, склоняя к коллективным подлостям всё политическое сообщество. Хотя повествование в посвященной этому шестой главе местами построено довольно грубо, практика совместной низости изображена в ней очень тонко — и сделана прозрачной. В деревне имеются два или три человека, которые по-настоящему коррумпированы, но они ничего не могли бы достичь, если бы все должностные лица и чиновники, члены совета общины, члены комиссии, делегаты, а в конечном счете и региональные администраторы не принимали участие в игре или хотя бы не попустительствовали ей. Многие люди понимают, что происходит, и видят, как оставшуюся без мужа женщину с кучей маленьких детей соседи предают и обкрадывают. Они видят, как несправедливость выдается за справедливость — с помощью множества юридических бумаг, заверенных красными печатями. Они видят, как в довершение ко всему вину за несчастье возлагают на саму женщину, потому что она, в своем бедственном положении, порой бранилась и оскорбляла чиновников. «Женщина, у тебя злой язык, мы теперь это видим, а слышали об этом давно, — говорят ей. — Ты сейчас обвиняешь других, тогда как, наверное, сама во всем виновата». Или с ней разговаривают лишь с мнимой доброжелательностью: «Милая, ты все не так поняла». А когда один молодой батрак, что-то сообразив, пытается заступиться за вдову, в действие снова вступает характерный механизм: «Тогда мужчины сказали: „Парень, ты бы лучше поостерегся. Зря ты болтаешь, разве у тебя есть доказательства?“ И парень, испугавшись, замолчал».

Итак, многие видят сеть зла — не одни господа в официальных учреждениях, но также женщины и мужчины из народа, и многие чувствуют сострадание, «да только они вели себя в соответствии с пословицей: „Если не тебя укусил комар, то у тебя и не чешется, если сам не обжегся, то и волдыря у тебя не будет“». Даже об общинном совете говорится, что «там в основном заседают славные люди», — говорится без всякой иронии, так это и следует понимать. Но дальше следует уточнение: «Они, конечно, понимают, что в данном случае не всё делается как положено; однако ни один из них не решается выступить публично. Ты же знаешь, люди не любят себя компрометировать».

В своих историях о сплетающемся в сеть зле Готхельф противоречит идеалистическому представлению, согласно которому зло всегда ограничено отдельным человеком, который думает, принимает решение и действует. Готхельф, правда, показывает подобные случаи — и как показывает! — однако наряду с этим разворачивает перед нами жуткую картину демократизации зла: ко злу так или иначе оказываются причастны все; нет единственного виновного; каждый может сказать, что он этого не хотел, был только наблюдателем, что сам он хотя и не протестовал против зла, но ведь ему и повод такой не представился; что в любом случае возражение не помогло бы, его бы лишь неправильно истолковали. Таким образом, вина — даже за наихудшее преступление — распределяется, подобно флюиду, по всей общине, и не существует судьи, который бы ее измерил. Ведь даже закон признает преступниками только отдельных индивидов.

Когда у Готхельфа речь заходит о сети зла, он показывает ее формирование — как процесс, которому почти невозможно противостоять. Люди с несказанной легкостью совершают постыдные поступки, если знают, что не они одни виноваты, что они не являются преступниками в общепринятом смысле, что другие ведут себя точно так же. Самый знаменитый пример изображения такого процесса — новелла «Черный паук». Однако живописно-парадигматический характер этого сказания о чуме (сто лет спустя Дюрренматт обыграет тот же сюжет в «Визите старой дамы») не должен заслонять для нас многие другие главы в разных сочинениях Готхельфа, где без иллюзий, с шопенгауэровским пессимизмом и ницшеанской остротой анализа, показывается, как люди — все вместе, с соседским взаимопониманием и не испытывая чувства вины, — порой совершают самые утонченные подлости.

СМЕХ — НЕОТЪЕМЛЕМАЯ ЧАСТЬ ДЕМОКРАТИИ. Готфрид Келлер и удавшаяся революция

Сколько иронии может вынести демократическое государство? О диктатурах мы знаем, что смеха они боятся больше, чем длинных ножей, произносимых шепотом анекдотов — больше, чем произносимых шепотом слов. А старые монархии, основанные еще самим Господом Богом, вообще реагировали на насмешки над троном как на богохульство: таких богохульников сажали в тюрьму или отправляли на виселицу. Что смех является неотъемлемой частью демократии — смех надо всем, из чего эта демократия состоит, смех с любыми добавками горечи и оттенками язвительности, — связано не только со свободой думать, говорить и публиковать всё, что человек хочет. Причина кроется глубже: в осознании того обстоятельства, что существующий ныне порядок есть нечто временное и в любое время может быть изменен теми, кто его создал или кто сейчас не хочет, чтобы он оставался таким, как есть. Здоровый дефицит метафизического обоснования легитимности — один из отличительных признаков демократии.

Это нелегко вынести. Это может привести к ощущению пустоты. Поэтому диктатуры XX столетия и все, кто заигрывал и продолжает заигрывать с ними, всегда помнили формулу успеха: нужно так заморочить людям голову, чтобы они и в политике видели нечто сакральное. Тягостность принятия самостоятельного решения власти заменяют удовольствием от причастности к коллективному душевному подъему — и вот уже человек воспринимает учреждение над ним опеки как подарок. Ни одна демократия не застрахована от соблазна в какой-то момент бросить своему народу метафизическую кость — «всемирно-историческая миссия», «щедро одаренная нация», идея «избранничества» какого бы то ни было рода, — и таким образом заблокировать ему зубы, в которых он нуждается, чтобы контролировать действия властей страны.

Политические новеллы Готфрида Келлера — крайне изощренные уроки, касающиеся этой проблемы. Но тут нужно быть на чеку. История славы Келлера со временем превратилась в процесс «обезвреживания», примитивизации его творческого наследия; и сегодня приходится прилагать большие усилия, если мы хотим разобраться во всех хитростях повествовательной и политической культуры этого старого ворчуна. Когда читаешь, нужно в буквальном смысле затаиться в засаде, чтобы уследить за передвижками иронии и серьезности, за коварным чередованием пафоса и смеха, с которыми этот республиканец говорит о республике. Показательный пример тому — «Знамя Семи Стойких» из сборника «Цюрихские новеллы».

Кажется, текста, который в большей мере, чем этот, напоминал бы картины Шпицвега^[167], и вообразить невозможно. И действительно, германисты считают, что в этой новелле Келлер больше, чем где-либо еще, продемонстрировал примиренность с политической ситуацией в стране, что здесь он без всяких оговорок и с уверенностью в будущем восхваляет достижения своей республики — пусть и маленькой, но на тот момент единственной в Европе. Эта новелла, говорят нам, есть выражение глубокой удовлетворенности, удовлетворенности по поводу создания в Швейцарии последовательно-либерального государства. Ведь в 1848 году — для Европы это был, можно сказать, несчастный революционный год — в Швейцарии пришла к счастливому завершению длившаяся несколько десятилетий эпоха политического противостояния, с маленькими, но жестокими военными походами и различными государственными переворотами. Последний, самый тяжелый кризис — гражданская война 1847 года — привел к созданию современного федеративного государства, которое многим было обязано американскому образцу и потом, в свою очередь, послужило образцом для других стран.

Все это началось в 1798 году, со вторжения наполеоновских войск, которые разрушили в Швейцарии Ancien régime^[168]; тех самых пор, с различными временными промежутками, периоды мрачной реставрации и воинствующего либерализма сменяли друг друга. В 50-е же годы XIX века, когда Келлер писал «Знамя Семи Стойких», в Цюрихе еще жили люди, которые участвовали во всех этих перипетиях, год за годом, от путча к путчу, — но главным образом со времени второй и на сей раз окончательной ликвидации Ancien régime после 1830-го.

Еще и сегодня международная политическая лексика свидетельствует о том, в сколь большой степени тогдашние швейцарские события приобрели парадигматический характер для всей Европы. Слово «путч» (Putsch), ныне употребляемое во всех языках, как глобальный термин, происходит из цюрихского диалекта тех лет. Это было обычное обозначение для шумного столкновения чего-то с чем-то, а после 1830 года стало специальным термином, означающим свержение правительства посредством собраний разъяренного народа, демонстраций и маршей в столицу. Постепенно термин этот перешел из швейцарского языка в международный политический лексикон.

«Время путчей»: у Келлера это постоянное обозначение тех бурных десятилетий, в финальных событиях которых он сам успел поучаствовать как публицист, что и стало началом его литературной деятельности. Его буквально завораживали старики, о которых он знал, что они прожили всю жизнь здесь, в Цюрихе, и боролись за свое дело вплоть до окончательного упрочения нового порядка. Он наблюдал за ними — проницательно, неподкупно и задумчиво. Они были свидетелями исторического процесса эпического размаха — процесса, который иногда протекал героически, иногда курьезно, был отмечен ненавистью и примирением, братской любовью, яростной конкуренцией и холодным расчетом. Имея в виду таких покрытых шрамами персонажей, Келлер и начал писать политическую новеллу о «Семи Стойких». Он не хотел изобразить, как сейчас часто объясняют, просто семерых славных горожан. Для него речь шла о семи яростных революционерах, которые, вопреки известному афоризму^[169], не были пожраны своей матерью, но выжили и все еще продолжали жить, являя собой пример крайне причудливого смешения чувства собственного достоинства и обывательщины, порядочности и пустословия, приверженности серьезным, нравственным политическим принципам, а с другой стороны — идеям, заимствованным из пестрого городского фольклора.

В революциях, потерпевших поражение, есть что-то героическое, и героическими, возвышенными, волнующими представляются нам фигуры потерпевших поражение революционеров. Поэты любят таких людей и пишут мрачные трагедии об их судьбах. Историки тоже всегда уделяют таким фигурам особое внимание. А вот успешные инсургенты, которые достигли своей цели благодаря мужеству и хитрости, но не опьяняясь кровью врагов и идеей собственной мученической смерти, которые никогда не были героями в возвышенном смысле, а были обычными деятельными людьми, каковыми и остались, — сделать таких людей предметом литературы гораздо сложнее, почему это и происходит значительно реже.

Готфрид Келлер именно этим и занялся. Многим героическим неудачникам, описанным в литературе, он противопоставил историю не-героичных победителей, многим умирающим революционерам — маленькую группку ниспровергателей, которые жили еще долго после революции и в конце концов постарели, как и все прочие люди.

Отсюда проистекает драгоценная и рафинированная ирония, пронизывающая эту визионерскую (не побоюсь такого слова) новеллу. Всё в этом тексте имеет отношение к политике, и какого из персонажей ни возьми, он, на свой манер, является homo politicus^[170]; но все политическое имеет здесь комический оттенок и мы не найдем ни одного вдохновленного политикой персонажа новеллы, который не подвергался бы шаржированию. Верно, впрочем, и обратное: едва нам начинает казаться, что рассказываемая история забавна и только, как ее тон внезапно меняется на трагично-серьезный. Отделить одно от другого невозможно. Посмотрим, например, как тематизируется в этом повествовании политическая риторика. У себя дома, в четырех стенах (где они собираются в соответствии со старым обычаем, как будто речь всё еще идет об опасном заговоре против государства), семеро старых бойцов продолжают произносить торжественные политические тирады, и ничто другое не доставляет им столько радости. Но когда однажды их красноречие должно подвергнуться публичному испытанию, они сразу впадают в панику. На примере такого домашнего пустословия, которое, едва практикующимся в нем людям представляется возможность действительно выступить с ораторской трибуны, самым плачевным образом сникает, Келлер показывает, насколько двусмыслен — в условиях осуществившейся демократии, в долгосрочной перспективе — всякий чрезмерный пафос. Но именно в сцене (представленной очень иронично) разглагольствования семи свободомыслящих домашних тиранов мы встречаем фразы и абзацы, которые явно продиктованы собственными страстными размышлениями автора и в которых звучит правда, не утратившая значения даже по прошествии ста с лишним лет.

Я имею в виду, например, знаменитое место, где речь идет об опасности, грозящей завоеванному в тяжелой борьбе либеральному государству со стороны разнузданного денежного хозяйства, — причем слова эти произносятся в ситуации, где говорящий ведет себя довольно сомнительным образом. Мы поражаемся, что слышим эти фразы в такой момент и из таких уст, и в то же время молча снимаем перед ними шляпу:

К счастью, у нас нет чудовищно богатых людей, достаток распределен довольно ровно; но дай только появиться субъектам, у которых будет много миллионов и страсть к политическому господству, тогда увидишь, какие безобразия они натворят! <…> Придет время, когда в нашей стране, как и в других, скопятся большие состояния, добытые не честным трудом и не бережливостью; тогда придется показать черту зубы, тогда обнаружится, крепки ли нитки и краски нашего знамени!^[171]

С таким же смущением, чуть ли не со страхом читаем мы места, где внезапно и, можно сказать, торжественно начинает звучать мотив грядущей гибели этого молодого и полного жизненных сил отечества:

Как подобает мужчине на вершине жизни и силы думать иногда о смерти, так следует ему в минуту созерцания сосредоточить мысль и на неизбежной кончине отечества, чтобы горячее полюбить его настоящее, ибо все на этой земле преходяще и подвержено переменам. <…> Нет, народ, знающий, что его со временем не будет, тем деятельнее пользуется своими днями.^[172]

Здесь становится очевидно, что утонченный смех, который так незабываемо окрашивает всё повествовательное творчество Келлера, укоренен не только в жизнелюбивом республиканском мышлении этого автора, но и в мужественном осознании неизбежности смерти и конца всех вещей. Такую неизбежность тоже пытается опровергнуть политическая пропаганда, предпочитающая концентрировать внимание на «особой миссии» народа и сакральности государственных институтов: опровергнуть посредством создания мраморных колонн и бронзовых статуй — чтобы те феномены, которые на самом деле являются делом человеческих рук, всегда казались метафизическими и только.

Иронизирование над буржуазно-либеральным революционером в «Знамени Семи Стойких» осуществляется разными способами. Один из них — мотив женского заговора против правящих мужчин: представленное (посредством повествовательной техники) доказательство того факта, что мужское государство не может существовать без вмешательства изобретательных женщин. Несколько раз на протяжении этой новеллы получается так, что мужчина уже исчерпал свою мудрость и чувствует себя беспомощным, жалким (хотя такое не предусмотрено в его теориях о взявших на себя ответственность гражданах); всякий раз в подобных случаях мужчину спасает женщина — спасает и одновременно как бы дает ему пощечину. Любовная история помогает сделать такую мысль наглядной — в этом ее политический смысл и необходимость. Лейтмотив оружия (ружья), очень просто, но и очень точно отсылающий к принципу мужской власти, без которой не была бы завоевана свобода, оказывается связанным с женщинами — таким образом, что это может даже шокировать читателя. Но Келлеру это нужно, чтобы коварно подвергнуть критике закоснелую патриархальность классического буржуазного революционера: в самом чувствительном для себя аспекте мужчина оказывается несостоятельным, если лишается добровольной поддержки со стороны женщин.

Известно, что иронизирование над буржуазным революционером имеет свою историю, начинающуюся вместе с первыми революционными боями, и что такая ирония принимала многообразные формы, особенно у открытых врагов республиканского строя: начиная от дворян-консерваторов, с их высокомерным презрением к народу, и кончая фашиствующей толпой с ее стереотипным глумлением над парламентом. Но что бывает еще иронизирование над собой, необходимое самому демократическому государству как средство выживания, об этом люди легко забывают — и политики забывают еще легче, чем все прочие граждане. В такой иронии проявляет себя, в игровой форме (иногда с любовью, а иногда мрачно), понимание того, что всё в государстве имеет лишь временный характер — и всякая форма власти, и правление власть имущих — и ничто, вообще ни один феномен не может претендовать на вечное существование.

БУРЛЕСКНАЯ ЭСТЕТИКА Конрада Фердинанда Мейера

Прибрежный монастырь

Тот, кто не знает, кем написано это стихотворение, никогда не подумает о Мейере. Скорее уж о Готфриде Келлере или, еще вероятнее, об Уланде, чей «Затонувший монастырь» начинается так:

А потом русалки начинают играть и имитируют — что производит гротескное впечатление — прежнюю монастырскую жизнь. Однако сходство этого стихотворения с нашим ограничивается общим для них грубоватым тоном и принадлежностью обоих текстов к традиции двусмысленно-комичных баллад о привидениях: традиции, которую начали Бюргер и Хёльти, продолжил Гёте, а в XIX веке не без удовольствия культивировали многие авторы. Текст Уланда важен как часть этой традиции, но он явно не был непосредственным источником вдохновения для Мейера.

На первый взгляд в интересующем нас стихотворении ничто не соответствует обычному для Мейера набору мотивов и тем — за исключением, разве что, элементов «монастырской сатиры», насмешки над людьми, одетыми в рясы с капюшонами. Тут можно вспомнить мейеровскую новеллу «Плавт в женском монастыре», в которой словно воплощен смех человека Нового времени над религиозными ритуалами средневековья.

Но как раз рассмотрение этого аспекта увело бы нас слишком далеко. Потому что в «Прибрежном монастыре» мы не обнаружим обычных механизмов сатирического изображения жизни монахов и монахинь. Сколь гротескное впечатление ни производил бы этот текст как целое, на всем его протяжении звучит — без всякой насмешки — тысячелетняя «Глория». И будет звучать еще тысячу лет. В этом есть что-то грандиозное.

Итак, здесь имеется напряжение между комическим и величественным. Одно не вытекает из другого. Одно и другое связаны отношением противоречия. Может ли вообще величественное быть комичным? И все же стихотворение — на уровне чувственного восприятия языка — предстает как единый, роскошный, самодостаточный организм.

Наверняка что-то за этим кроется.

Если мы попытаемся отнестись к этому стихотворению совершенно серьезно, не считая его комичным или гротескным, то в нем сразу же обнаружатся характерные признаки жанра легенды. Существуют сотни историй о благочестивых мучениках, которых злые язычники убивали самыми фантастическими способами и которые потом, в доказательство своей святости, столь же фантастическим образом проживали еще какой-то кусок жизни и творили чудеса. Тем, кто знает Цюрих, не придется долго искать примеры. Трем городским святым^[173], чье изображение до сих пор украшает цюрихскую печать, отделили (как и монахам Мейера) голову от туловища, после чего они, правда, не начали петь, но зато, взяв под мышку эту ценную часть тела, прошли от скал на берегу Лиммата, где ныне стоит храм Вассеркирхе, до главного городского собора — Гроссмюнстера. А в Граубюндене Святой Плацид прошествовал таким манером от Кура аж до Дисентиса, ради удобства завернув собственную голову в платок.

Легендарная фабула такого рода ясно просматривается и в стихотворении Мейера. А что бывают и легенды, изложенные в ироническом ключе, продемонстрировал в те же годы Готфрид Келлер. Однако напрашивающееся предположение, что «Прибрежный монастырь» представляет собой нечто вроде лирического варианта «Семи легенд»^[174], неизбежно будет опровергнуто. Изощренная игра Келлера с формами религиозного повествования — Келлер придает этим формам светский характер, а потом, непонятно как, возвращает им духовный настрой, создавая нечто вроде теологии земной жизни, — не находит соответствий в грубо-наглядном «Танце Смерти» Мейера. И все-таки ключевое слово «легенда» помогает нам продвинуться на шаг дальше.

Легенды часто повествуют о мученичестве ради укрепления веры. В стихотворении Мейера тоже идет речь о мученичестве, а также о язычниках, сарацинах, которые осуществляют казнь. Но дальше стихотворение поразительным образом отклоняется от легенд. Результатом резни становится не обретение веры, а лишь роскошное песнопение. Монахи, исполнившись воодушевления, начинают петь, когда думают, что опасность уже миновала, но эта музыка так нравится слышащим ее пиратам, что они возвращаются: «Пением восхитились язычники-супостаты, / К берегу судно направил их капитан-душегуб». Поэтому вынесение монахам смертного приговора кажется скорее варварской формой аплодисментов, нежели гонением на христиан в подлинном смысле слова. Сарацины выражают таким способом свою реакцию на сильное эстетическое потрясение. И монахи, рассказывающие о происшедшем, кажется, больше всего восхищены самим ходом событий; они описывают его очень наглядно, к тому же в их словах слышится явственная аллюзия на наиболее известное стихотворение Мейера, «Римский фонтан»: «Ввысь возлетев, ниспадает струя…»^[175], говорится в том стихотворении; «…Кровь брызгала вверх, как из фонтанных труб», говорится в этом. Но в образе жизни монахов казнь ничего не меняет. С тем же воодушевлением, что и прежде, они продолжают петь:

Смерть не имеет значения, не имеет значения и утрата головы: «Каждый уже научился петь своею душою». Красивая строка. И здесь — что резко противоречит всем христианским легендам — не чувствуется никакого различия между посюсторонним и потусторонним мирами. Певцы остаются на этой земле, они радуются музыке, как радовались всегда. Рясы обветшали, тела разложились, но «Глория» звучит все так же мощно. Чудо здесь — неразрушимость песни.

И это сближает нашу историю со старым мифологическим материалом. Например, в сказке о можжевеловом дереве обезглавленный мальчик поет, приняв образ красивой птицы^[176], и так же продолжает непрерывно петь голова растерзанного менадами Орфея: поющая голова плывет по реке Гебр, и ее песни разносятся по всему Эгейскому миру. Для Рильке был очень важен такой мотив — то, что пение Орфея продолжается и после разрушения его тела:

Так это выражено в «Сонетах к Орфею» (I, XXVI). А в пятом сонете первой части сказано:

«Все певчее — Орфей» (буквально: «когда поется, это и есть Орфей», ists Ortheus, wenn es singt): в этой безличной грамматической конструкции сам процесс пения более значим, чем осуществляющий его субъект, певец. Миф об Орфее, прочно вошедший в эстетическое самосознание творческих личностей эпохи модерна, уплотнился в вопрос о соотношении между индивидуальностью поэта и чем-то совершенно другим: огромным временем, на протяжении которого сохраняется его искусство. Что порождает что: поэт — искусство, или искусство — поэта? Только в контексте этого вопроса выражение «смерть автора» может быть чем-то большим, чем модный афоризм.

Но не перегружаем ли мы лирическую миниатюру Мейера, пытаясь связать ее с такими вопросами? Не оказываем ли «слишком много чести» одиннадцати поющим монахам и их играющему на органе брату? Действительно ли эти строфы есть нечто большее, нежели порождение хорошего настроения — стихотворение, которое было легко и быстро написано и с той же быстротой и легкостью должно прочитываться?

Что предложенная интерпретация соответствует действительности, подтверждается историей возникновения «Прибрежного монастыря». Потому что всё началось с загадочного текста, о котором (как говорится в комментариях к Собранию сочинений) мы не знаем, принадлежит ли он самому Мейеру, или Мейер его откуда-то позаимствовал; не знаем даже, законченное ли это произведение, или рабочие заметки, или отложенный на будущее материал. «Происхождение неизвестно», — лапидарно отмечает Ханс Целлер, составитель упомянутого издания. Мейер трижды переписал странный отрывок на двух листах бумаги(записи следуют, с короткими промежутками, одна за другой) и даже начал переписывать в четвертый раз. Видимо, эти фразы его глубоко взволновали, захватили. Переписывал ли он их несколько раз для того, чтобы звучание чужого текста впиталось в его собственную манеру письма? Вот этот отрывок:

Я стоял однажды на берегу моря, рядом со мной все еще лежит раковина, которую я там подобрал. О этот морской берег, о глубокое море, о глубокая печаль, о безграничный морской простор, о мое безграничное тоскование! Ах, если бы я был монастырем на берегу острова и… смотрел бы на рокочущие волны, слушал бы завывания бури и крики цапли! Мои мысли, они были бы монахами, бродили бы во мне, по коридорам мозга, и покоились бы в крипте, в груди, — а чувства, они становились бы всенощной: пением, и звуками органа, и перезвоном колоколов. Пением и…

По тону это напоминает Брентано, «Монаха у моря» Клейста^[179], тексты Ницше, но, по большому счету, не похоже ни на кого. Решающее значение тут имеет центральный фантазм: представление о собственной личности как о монастыре на берегу моря, населенном монахами; голова и грудь истолковываются — очень убедительно с точки зрения архитектоники — как коридоры монастыря и крипта. Мысли бродят по коридорам мозга, а чувства звучат, как пение и органная музыка. Живой человек в рамках такой картины становится неким множеством. Я есмь множество монахов, бродящих по коридорам, поющих, играющих на органе, мог бы сказать о себе этот человек. Как телесное существо я представляю собой каменное здание; а как мыслящая, чувствующая, творческая экзистенция я являюсь всеми жителями этой крепости одновременно. Мне приходится выражаться столь парадоксальным образом, чтобы сделать очевидной элементарную правду этого фантазма. Она похожа на знаменитое парадоксальное высказывание Рембо: «Я это другой» (Je est ип autre). Но в нашем случае можно было бы сказать: «Я это многие» (Je sont beaucoup).

Процитированный таинственный отрывок стал — что можно доказать — основой для рассматриваемого нами стихотворения. Стал той начальной искрой, из которой оно возникло (промежуточные ступени для нас сейчас не важны). Первоначальное меланхоличное представление, выраженное в форме желания — «Ах, если бы я был монастырем на берегу острова», — в какой-то момент превратилось для Мейера в триумфальное видение, которое он и запечатлел в десяти звучных строфах.

Возможность «перевести» собственную личность на язык архитектуры, увидеть себя как некое здание: такая практика известна нам по учению о снах. В литературе такое тоже иногда встречается, как осознанная или неосознанная аллегория: например, у Э.Т.А. Гофмана, у Эдгара По, а также у Регины Ульман^[180] в ее раннем, жутковатом рассказе «Каменный дом». Но наиболее потрясающим образом этот прием использует Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф^[181], в стихотворении «Заброшенный дом». Там разрушающиеся стены отражают разрушение собственной жизни, утраченное счастье и (посредством мучительно-точных знаков) не реализованные сексуальные потенции. У Мейера мы тоже видим руину, но — это еще один из парадоксов стихотворения — не поддающуюся дальнейшему разрушению. Монастырским «башням и стенам» ни море, ни время не могут причинить вреда, так же как и пению самозабвенно поющих обитателей руины. Более того: природа, которая вообще-то неудержимо разрушает все творения человека, не только не в силах ничего поделать с этими камнями, но даже как бы становится сестрой и монастырскому зданию, и пению. Об этом идет речь в последних четырех строфах. Дважды в день солнце приветствует поющих братьев, а их хоралы, как правило, звучат в унисон с гулом моря и дикими криками чаек.

Стихотворение в целом можно читать двумя способами. Первый предполагает ориентацию на человеческую судьбу Мейера; второй способ — поэтологический. В том и в другом случае мы сталкиваемся с парадоксом. На всем творчестве Мейера лежит отпечаток единого драматичного восприятия времени: представления, что между ночью и ночью имеется лишь короткий, трудный, залитый ослепительным светом отрезок пути. Из тьмы безумия и депрессий Мейер вынырнул к свету очень поздно, и он всегда знал, что тьма все еще ждет его^[182]. В бесчисленных стихотворениях о пороге, ведущем к ночи, ведущем к смерти, Мейер пытался заклясть этот переход и отсрочить момент, когда ему снова придется переступить границу. Или он боролся (такие варианты темы производят страшное впечатление) с подкарауливающим его желанием — броситься в темноту самому, раньше предназначенного срока. Жизнь, страсть, счастье и искусство — все развертывается в этом промежутке, на этом «одном коротком, маленьком отрезке», как сказано в стихотворении «На Canal grande». А потом наступит конец, тьма. И останется лишь «невнятное бормотание».

На это сокровеннейшее знание Мейера и отвечает наше стихотворение. Оно признает неизбежность гибели, появления сарацинов, смерти; признает и разрушение тела, поскольку в нем рассказывается, как осыпается штукатурка с прекрасного свода: «Любому из нас, когда он всходит на хоры, / Сыплется известь на ребра — примета утрат». Но вместе с тем стихотворение прославляет неразрушимость песни. Парадоксальные образы неразрушимой руины и «не горлового» пения соответствуют древнейшему феномену равнодушия поэтов к собственной смерти при условии, что их произведение будет жить, что хотя бы оно сохранится: «Воздвиг я памятник вечнее меди прочной…»^[183]; или, если воспользоваться словами Шекспира, «Покуда люди дышат, говорят, / Живут стихи, жизнь и тебе даря»^[184]. Это не тщеславие. Это один из древнейших жестов искусства как такового. Гёльдерлин тоже просил у Парок: «Ещё одно лишь лето, владычицы!»^[185] Поэтому физическая смерть, появление сарацинов, — для художника и в самом деле не более, чем форма аплодисментов.

Тут я уже перешел от человеческой судьбы несчастного Конрада Фердинанда Мейера к общей поэтологии. А с точки зрения поэтологии интересно само количество монахов. Их двенадцать, как апостолов (одиннадцать певцов и один органист), — но среди них нет учителя. Эти цифры повторяются пять раз — одиннадцать, двенадцать, двенадцать, одиннадцать, одиннадцать, — нагромождение, которое не может не удивлять, если иметь в виду, как экономно используются здесь слова. Чтобы намекнуть на связь с апостолами, хватило бы и одноразового упоминания. Значит, Мейеру важно было указать на множественность как таковую, на «я» как некий коллектив, что выражено уже в процитированном выше тексте, который послужил для Мейера источником вдохновения: «Ах, если бы я был монастырем на берегу острова…» Субъект — поэт — развертывает себя, словно веер. «Нас много!»: эти заключительные слова знаменитого стихотворения Мейера «Хор мертвых» имеют в виду, среди прочего, и парадокс поэтической индивидуальности. Как биографическое время — время жизни поэта — отличается от времени существования произведения (времени, которое длится «вот уже тысячу лет» и будет длиться «еще целую тысячу лет»), так же и биографическое «я» отличается от инстанции, создающей произведение: «мы» служат музыке «даже и без черепов».

Это всё может быть прочитано как удивительная и неожиданная для нас противоположная модель по отношению к господствовавшей в ту эпоху тенденции: прославлению неповторимого творческого субъекта, апофеозу художника как уникальной личности, которая возвышается над массой обычных людей, потому что и этот художник единственен в своем роде, и единственно в своем роде его творение. Так, вообще говоря, думал и сам Мейер: в соответствии с ренессансной манерой того времени он прославлял выдающихся личностей, оставивших особый след в искусстве и истории. И будь он только таким, чутким к веяниям моды, поэтом 1870–1880-х годов, мы бы давно отвели ему место (как и его посмертной маске) в журналах по литературной истории. Но время от времени он — те многие, которые были им, те двенадцать апостолов тысячелетнего искусства, которые не имели учителя, — пел «своею душою», не вполне понимая собственную песню. И тогда людям казалось — кажется еще и сегодня, — будто они слышат Орфея.

Осталось добавить немногое. Таинственный текст, вдохновивший Мейера, текст «неизвестного происхождения», как выразился составитель Собрания сочинений, в действительности не такой уж таинственный. Мейер в своих записках сам указал на его источник: книгу «Прозрения души» Альбана Штольца^[186], опубликованную во Фрайбурге в Брейсгау в 1867 году, — образец исповедально-назидательной литературы того времени. Мейер тогда же выписал из этой книги еще и второй, гораздо более длинный отрывок, и издатель отнес библиографическую ссылку поэта только к этому второму тексту. Процитированный нами фрагмент действительно можно обнаружить — точно в таком виде, в каком его переписал Мейер — у Альбана Штольца, на с. 335. Составитель Собрания сочинений Мейера, известный своей аккуратностью, на сей раз просто слишком рано прекратил поиски.

Как бы мы ни были удовлетворены теперь и с филологической точки зрения, поскольку загадка наконец разрешилась, нам все-таки немного жаль, что это произошло. Что-то от тайны этого текста излучалось и на само стихотворение. Не кажется ли теперь всё это довольно банальным? Мы не должны так думать. Ведь остается удивительный феномен: короткий отрывок текста, помещающийся посреди неинтересной, деловито написанной назидательной книги, настолько запал в душу нашему автору, что он, словно под давлением, несколько раз подряд переписал этот текст и освободился от него, лишь когда создал одно из самых необычных своих стихотворений. Внезапный электрический разряд, потребовавший от поэта безусловной идентификации с чужим, отчасти абсурдным текстом — «Ах, если бы я был монастырем!», — дает нам редкую возможность заглянуть в непростую душу Мейера и в сокровенный процесс его творчества. И после филологического разъяснения наши возможности в этом плане даже расширяются.

НАСКОЛЬКО МУДРА МУДРОСТЬ Роберта Вальзера?

Потому что если кто-нибудь пытается играть со мной в хозяина, что-то во мне начинает смеяться, лукавить, и тогда уже прощай, уважение, и из моей обманчивой приниженности восстает превосходство, которое я не попираю, если уж оно заявило о себе.

Роберт Вальзер, «Разбойник»^[187]

В мудрости Вальзера сомневаться не приходится. А как обстоит дело с мудрыми изречениями Вальзера? С мудрыми изречениями Вальзера дело явно обстоит по-другому. Избитых истин среди них предостаточно. Есть у него и такие поучающие изречения, которые бодро перешагивают границу банальности и оказываются на территории пошлости. Кто (как неоднократно случалось по ходу развития вальзеровского культа) принимает за откровение каждое высказывание этого автора о мире и о человеческой жизни, тот уже пожертвовал критическим разумом ради безоглядного почитания своего кумира. Я имею в виду фразы наподобие следующих:

Юность великолепна, но имеет тот недостаток, что юноша день ото дня становится старше <…>^[188]

Для всех нас важно, чтобы мы открыли для себя свою сущность и позволили реализоваться, в полной мере и во всем своеобразии, нашим внутренним силам^[189].

Чистоплотность повсюду производит благоприятное впечатление^[190].

Остерегайтесь принимать себя слишком всерьез^[191].

Любая местность всегда красива, потому что она всегда свидетельствует о живописности природы и об искусстве строителей^[192].

Симпатии — странная штука; порой их возникновение едва ли можно объяснить^[193].

Завязать дружбу с благородным человеком и заниматься гимнастическими упражнениями — вот, наверное, две самые прекрасные вещи, какие могут быть в мире^[194].

Увидев играющих [детей], я сказал себе, что человеческая жизнь с незапамятных пор была игрой и в будущем, до скончания веков, тоже останется пусть и судьбоносной, и богатой случайностями, но всего лишь игрой^[195].

Обрести здравый взгляд на происходящее — и для внешнего, и для внутреннего человека это всегда огромное преимущество, связанное со всяческими удобствами^[196].

И так далее. Всякому читателю Вальзера знакомо такого рода глубокомыслие. И всякий читатель Вальзера порой совершает рефлексивные попытки «спасти» подобные места, объяснив их наличие будто бы имеющейся эстетической или структурной необходимостью. Но тут-то и прячется загвоздка. Этой загвоздкой я и хотел бы заняться.

Трудность заключается не только в интерпретации интеллектуального содержания вальзеровских мудрых изречений, но и в вопросе, почему эти изречения встречаются с такой поистине инфляционной частотностью. Поучающий жест в его произведениях вездесущ. Достаточно беглого сравнения с текстами Кафки, чтобы это стало очевидным. Если тон вальзеровскому творчеству задает уже начальная фраза первой книги этого автора («Сочинения Фрица Кохера»): «Человек — тонко чувствующее существо»^[197], — то само представление, что так мог бы начинаться какой-то из текстов Кафки, кажется абсурдным. Я вовсе не имею в виду, что Вальзер должен писать как Кафка или что Кафка является нормативным образцом для современной прозы. Считать так было бы не менее абсурдно. Я только хочу наглядно показать, насколько навязчив в вальзеровских произведениях поучающий жест и какой неизгладимый отпечаток он на эти произведения накладывает. Я понимаю, что «Сочинения Фрица Кохера» как раз и построены по принципу умствований на пустом месте и что склонность к таким умствованиям — главное качество Фрица Кохера как художественного персонажа. Но это лишь подтверждает, что упомянутая мною «загвоздка» возникает уже в связи с первыми произведениями Вальзера.

Чтобы ответить на поставленные вопросы, я должен углубиться в историю литературы, предшествующую эпохе модерна; должен выяснить, какими характерными способами в этой литературе — на протяжении ста пятидесяти лет — инсценировался поучающий жест.

Менторы, олицетворяющие мудрость, в немецкой литературе

Та немецкая литература, которую мы осознаем как единый живой континуум, начинается в середине XVIII века. Это знаменательный момент. Он связан с секуляризационным скачком. Литература впервые освобождается от схемы истолкования мира, заданной теологией и священной историей. Цель человечества понимается отныне не как вечное блаженство, но как разумная жизнь на Земле. Построению такой жизни обучают читательниц и читателей авторы из бюргерского сословия. Учение о вечном блаженстве прежде держали в руках лица духовного звания; теперь учение о земном блаженстве держат в руках писатели. Сыновья пасторов предпочитают становиться писателями. Их отцы говорили о потустороннем спасении душ; сами же они говорят о посюстороннем житейском счастье. Проповедники — и те, и другие. Склонность к проповедничеству останется характерной чертой немецкой литературы еще и долгое время спустя после наступления кризисной эпохи модерна.

Бюргерская культура обучения проявлялась, с одной стороны, в комментариях рассказчиков к их историям, а с другой, она нашла впечатляющее воплощение в фигурах менторов. Ментор и то, что он говорит — менторская речь, — становятся неотъемлемыми элементами бюргерского повествования. Многочисленные фигуры менторов, которые изображались в литературе со времен Виланда и Гёте и вплоть до эпохи модерна, образуют сверкающую цепь достойных и красноречивых персонажей, из чьих уст мы слышим изложенные в афористичной форме мысли о том, что следует считать правильным. Юные герои — теперь уже не искатели приключений, а становящиеся на пути к самостоятельной и ответственной новой жизни^[198], — встречаясь с менторами, испытывают на себе могущество неотразимого личного примера и волнующей риторики. Личность ментора представляется таким юношам олицетворением их жизненной цели. Само существование ментора доказывает, что эта цель достижима. А его слова будто освещают путь к уже намеченной цели и предостерегают от ложных шагов. Юный адепт (принадлежащий к бюргерскому сословию), ментор и жизненная цель образуют триаду, которая предстает перед нами вновь и вновь, в разных вариациях. Это открывает богатые возможности для разработки драматичных сюжетных ходов: от сопротивления юноши учителю, упрямого неподчинения его советам и обрушения в опасный для жизни кризис (rite de passage^[199]) до финального прозрения и достижения цели, в большинстве случаев отмеченного перезвоном свадебных колоколов. Свадьба с подобающей герою невестой — церемониальный символ достигнутого в посюстороннем мире спасения души. К красочным промежуточным эпизодам могут относиться любовные истории с «неправильными» женщинами, контрастные образы опустившихся ровесников главного героя, даже его временное увлечение ложным ментором. Фигура ментора — настоящий миф бюргерской эпохи. Что этот персонаж унаследовал нечто и от сакральной ауры, которая окружала героев во времена безусловной религиозной веры, видно на примере таких переходных фигур, как Зарастро или Натан Мудрый^[200]. Образцовым предшественником фигуры ментора — в закрытом христианском пространстве — можно считать отшельника из «Симплициссимуса» Гриммельсгаузена.

Чтобы показать, как в фигуре ментора сочетаются качества, обеспечивающие ему физическое, душевное и интеллектуальное превосходство, я сошлюсь на Ар-хита из «Агатона» (1766/1767) Виланда, одну из первых разработок персонажа такого типа в бюргерскую эпоху. Об Архите в романе говорится:

Представьте себе высокого статного мужчину, при первом же взгляде на которого становится понятно: он создан, чтобы править другими людьми, — и по чьему внешнему облику, невзирая на серебряные волосы, вы сразу увидите, что пятьдесят лет назад он был красавцем. <…> Представьте себе, что человек этот на протяжении всей жизни оставался добродетельным; что за долгие годы его добродетель созрела и стала мудростью; что безоблачная ясность души, кротость сердца, одушевляющая это сердце доброта ко всем, спокойное сознание своей безвинной и наполненной добрыми деяниями жизни — что все это правдиво отражается в его глазах, во всем строении лица, придавая чертам выражение безмятежного величия и достоинства, силу которых непременно почувствует каждый, хочет он того или нет — <…>. Как же счастлив Агатон, что нашел себе в таком человеке защитника, друга и второго отца!^[201]

В более поздних изданиях «Агатона» этот человек преподносит молодому адепту свою мудрость и знание жизни в менторской речи, которая занимает целую главу.

История менторов в немецкой литературе здесь может быть намечена лишь в самых общих чертах. Искушенные читатели сами вспомнят наиболее яркие примеры. Ментор как коллектив монументально воплощен в описании Общества башни из «Вильгельма Мейстера» Гёте, а менторская речь представлена там — как бы в сгущенном виде — в знаменитом «Наставлении»^[202]. Особый случай — менторы в романтическом повествовании, у Новалиса и, в еще большей мере, у Э. Т. А. Гофмана. В повествовательной системе Гофмана менторы не только играют ключевую роль, но и предстают в двойственном свете, что можно понять как предвосхищение литературы модерна. В этой связи прежде всего вспоминаются маэстро Абрахам из «Крейслерианы», архивариус Линдгорст из «Золотого горшка» и двойная фигура Спаланцани/Коппелиуса из «Песочного человека»^[203]. Такой романтический ментор настроен резко критично по отношению к бюргерской морали; он посвящает избранного им юношу в тайное учение об искусстве и внушает ему презрение к обывателям. Течение, противоположное романтизму — назовем его реализмом, — быстро вернулась к идеям, практически полезным для жизни. И наступил черед благородных персонажей XIX века: крестьянина Йоханнеса из романа Готхельфа «Ули-работник», графа в «Зеленом Генрихе» Келлера и его женского дополнения, фрау Регель Амрайн в первой части «Людей из Зельдвилы», барона фон Ризаха в «Бабьем лете» Штифтера и Шрётера, главы торгового дома, из романа Густава Фрейтага «Приход и расход», ставшего образцовым бюргерским романом. Всё, с чем будет бороться литература модерна, образцово представлено в «Приходе и расходе»: начиная с говорящего имени молодого героя, Антона Вольфарта (Wohlfart значит «общее благо»), и кончая образом девушки, которая годами спокойно ждет его и в финале становится его невестой. Девушка — сестра главы торгового дома, и потому можно сказать, что речь идет о символическом инцесте: ведь такой брак скрепляет идентификацию молодого человека с его духовным отцом. (Вообще, молодой человек во многих романах получает будущую жену из рук ментора; это особо пикантный мотив в рамках рассматриваемой нами темы.)

Примечательно описание первой встречи молодого человека и ментора в романе «Приход и расход». Сцена происходит почти без слов, что подтверждает наличие властной силы, исходящей от личности наставника:

<Тут> из второй конторы вышел высокий человек с морщинистым лицом, в сорочке со стоячим воротником, по виду очень похожий на англичанина. Антон быстро взглянул на него, и этот первый взгляд, такой испуганный, такой поспешный, в значительной мере вернул ему мужество. Он распознал по этому лицу всё, о чем так часто мечтал в последние недели: доброе сердце и нрав порядочного человека. А все-таки незнакомый господин казался достаточно строгим, и первый его вопрос прозвучал коротко и решительно^[204].

Ментор, как уже лишенная религиозного авторитета фигура, очень красиво представлен у Готхельфа, в образе Йоханнеса, хозяина Ули. Йоханнес произносит менторскую речь, когда ночью сидит вместе с Ули, безалаберным батраком, на скамейке перед хлевом. Оба они дожидаются рождения теленка, и хозяин в своей речи пересказывает то, что когда-то говорил в проповеди пастор о правильной жизни батрака. Ули глубоко растроган. Готхельф сам пережил превращение из духовного пастыря в бюргерского писателя, был тем и другим в одном лице; в данном случае это сказывается даже на структуре менторской речи. Но чтобы избежать скучного замедления действия, Готхельф, великолепный рассказчик, прерывает эту речь стонами мучающейся коровы, а в конце еще и сообщает о рождении нового существа: «Все прошло хорошо, и наконец явился на свет красивый, угольно-черный теленочек с белой звездой на лбу, какой мы оба еще не видели»^[205]. Красивее намекнуть на зарождение добра в человеческой душе просто невозможно.

Каждый из юных героев ступает на свой путь. Все они подвергаются опасностям. Менторы знают цель, указывают на эту цель, являются олицетворениями этой цели. Юноши благодаря им осознают, что следует считать правильным. Но они должны сами пройти весь путь, проявив волю к достижению уже осознанной цели. Они еще могут потерпеть поражение. И тогда никакого оправдания для них не найдется. В этом авторы и их читатели согласны друг с другом. Ведь менторская речь адресована читателям в той же мере, что и юному герою.

Ну и что? Какое отношение всё это имеет к Роберту Вальзеру?

Вальзер выворачивает «менторскую речь» наизнанку

Роберт Вальзер обращается с этой моделью как анархист. Его центральный персонаж — юноша, идущий по дороге, — не что иное как образное ядро бюргерского романа воспитания. В романе такого типа юноша однажды встречает ментора, который в менторской речи указывает ему правильное направление пути и конечную цель. Но что делает юноша Вальзера? Он тут же перебивает ментора и сам произносит менторскую речь, как противо-слово, причем эта его речь в риторическом смысле так же хорошо построена, как и ее образец, и столь же обильно нашпигована всяческими мудрыми изречениями.

Часто юноша не дает ментору возможности произнести даже одну фразу, что нам удобно проследить по начальной сцене вальзеровского романа «Семейство Таннер», несомненно задуманного как персифляж «Прихода и расхода» Фрейтага. Как бы редко роман Фрейтага ни обсуждался в эпоху модерна, писателями эпохи модерна, он продолжал оставаться воплощением того искусства и той морали, с которыми хотели расстаться новые авторы. В этом смысле роман «Приход и расход» был важен и для «Будденброков» Томаса Манна. Созданный Фрейтагом апофеоз купеческой конторы — канцелярии, наполненной усердными и проворными писцами, — отбрасывает тень даже на произведения Кафки. Так вот, в первых трех предложениях романа «Семейство Таннер» перед нами на секунду появляется знакомая фигура бюргерского ментора:

Однажды утром молодой, смахивающий на мальчишку человек зашел в книжную лавку и попросил, чтобы его представили хозяину. Чего он пожелал, было исполнено. Книготорговец, пожилой господин весьма достойного вида, строго взглянул на пришельца, стоящего перед ним не без робости, и дал понять, что тот может говорить^[206].

Традиционная иерархия здесь полностью соблюдена, вплоть до таких деталей, как телесная внушительность хозяина магазина и противоположная по смыслу характеристика внешнего облика юноши. Никому из читателей не пришла бы в голову мысль, что этот тщедушный юноша уже в следующий момент начнет произносить речь (занимающую в книге три страницы), в буквальном смысле представляющую собой нагоняй ошеломленному хозяину магазина. Но именно так все и происходит.

Сама возможность такого противо-слова важнее, чем его конкретное содержание. Адепт присваивает роль ментора, а настоящего ментора принуждает стать адептом. При этом вальзеровский юноша прямо-таки фонтанирует мудрыми мыслями и прозрениями и формулирует их с той же неопровержимой отчетливостью, которая характерна для традиционной менторской речи. Юноша даже еще менее склонен терпеть возражения, чем традиционные менторы, которые, как правило, принимают во внимание неискушенность своего собеседника. В тех случаях, когда вальзеровский юноша не избавляется от менторской речи посредством собственного противо-слова, он избавляется от нее посредством бессловесного игнорирования, то есть, можно сказать, посредством грубого прерывания коммуникации. В «Семействе Таннер» этот второй способ проявляется, например, в поведении Симона по отношению к его старшему брату Клаусу — успешному (в бюргерском смысле) ученому, который, как там говорится, «в жизни обрел твердую, внушающую уважение почву под ногами»^[207]. Клаус беспокоится о Симоне, чувствует, что обязан выступать по отношению к нему в роли отца, и потому вновь и вновь пытается пичкать его многословными поучениями. Первый раз это случается спустя несколько дней после упомянутого выше появления Симона в конторе книготорговца, когда юноша (это стоит отметить) бросил такую фразу: «У вас, господин книготорговец, я определенно мог бы задержаться на многие годы»^[208]. Так вот, теперь Симон получает от Клауса требовательно-поучающее письмо, где, среди прочего, говорится:

Сделай же хоть раз что-то такое, что могло бы тебя оправдать в наших глазах, побудило бы нас все же поверить в тебя, в том или другом смысле. <…> Потерпи, заставь себя три или четыре года, которые пролетят очень быстро, заниматься ответственной работой, слушайся вышестоящих, покажи, что ты способен чего-то добиться, а еще — что ты человек с характером; и тогда перед тобой откроется путь <…>. Еще есть время, чтобы ты стал выдающимся — в смысле деловых качеств — коммерсантом; и ты даже не представляешь себе, в какой мере именно коммерсант располагает возможностью организовать свою жизнь так, чтобы она в принципе строилась на основе жизнелюбия^[209].

Симон, однако, в тот самый день увольняется из книжной лавки, а перед уходом произносит перед почтенным книготорговцем еще одну пламенную речь, которая начинается изысканной фразой: «Вы меня разочаровали, только не делайте такое удивленное лицо, изменить уже ничего нельзя, сегодня я увольняюсь из вашего заведения <…>»^[210]. Уже одна эта фраза показывает, что обе роли здесь вывернуты наизнанку. Вернувшись домой, Симон находит процитированное выше письмо. И не отвечает на него. Поучение просто скатывается с юноши, как с гуся вода. Точно так же реагирует он — в конце книги — на длинную речь брата. Симон, правда, выслушивает эту речь до конца, но потом не отвечает ни на один из его аргументов, а говорит только: «Почему ты предаешься заботам в такой чудесный день, когда достаточно одного взгляда вдаль, чтобы раствориться в ощущении счастья?»^[211] Одна эта фраза обессмысливает всю воспитательную акцию Клауса, вместе с ее моральным фундаментом.

Счастье как противоположность карьере

То, что Симон в разговоре с братом упоминает счастье, для творчества Вальзера имеет центральное значение. Не разобравшись с этим, нельзя понять, почему в вальзеровских произведениях мы так часто сталкиваемся с менторами и их речами, а также с противо-словом. Счастье, которое подразумевается в процитированной фразе — счастье одного-единственного дня, — часто становится ключевым аргументом вальзеровских юношей. Идея такого счастья резко контрастирует со столь же однозначной идеей жизненной цели в речах менторов. Концепция счастья, как ее понимают вальзеровские юноши, не совместима с характерной для менторов концепцией цели. Бюргерский ментор, как мы уже говорили, указывает молодым людям на цель, ожидающую их в будущем: успешную жизнь в бюргерском обществе. Менторы тоже оперируют понятием счастья, но истолковывают его совсем по-другому. Как Христос не мог помыслить свою цель в потустороннем мире, не отождествляя ее с наивысшей мерой блаженства, так же и бюргер не мыслит свою цель в посюстороннем мире без соответствующей ей наивысшей меры счастья. Ведь педагогическая модель оправдывает себя лишь в том случае, если достижение жизненной цели обеспечивает и максимум счастья. Поэтому бюргерские рассказчики всегда связывают момент, когда цель достигнута, с эротическим ликованием и сексуальным вознаграждением. Супружеское ложе молодоженов служит на земле эквивалентом небесного рая. Этого требует символический язык такого рода повествований^[212].

Вальзеровские юноши выслушивают всё это из уст менторов и тут же опровергают именно наличие связи между счастьем и жизненной целью. Что хорошо видно по процитированной выше фразе: «Почему ты предаешься заботам в такой чудесный день, когда достаточно одного взгляда вдаль, чтобы раствориться в ощущении счастья?» Счастье этих юношей совершенно иной природы, нежели счастье, о котором думают менторы. И получается, что одно счастье противостоит другому счастью, непримиримо. Счастье здесь и сейчас, в этот сегодняшний день — то есть блаженство, возникающее просто потому, что день выдался погожим и душа ему радуется, — радикально отличается от счастья, которое наступит когда-то, после тяжких годов становления личности и бюргерской карьеры, требующей от человека аскетической самодисциплины.

Это многое проясняет. Какие же выводы мы можем сделать относительно вальзеровской концепции жизни? Если бюргерское счастье связано с карьерной целью, а счастье вальзеровского юноши исключает такое счастье, то вальзеровские юноши должны отвергать, причем отвергать радикально, ядро любой менторской речи — представление о жизненной цели, олицетворенной в фигуре ментора. Действительно, отвержение цели становится сердцевиной вновь и вновь изображаемых Вальзером сцен драматичного столкновения вальзеровского юноши с ментором. Но это означает — если продолжить цепочку логических рассуждений, — что в той же мере, в какой ментор персонально воплощает бюргерское представление о жизненной цели, его противник должен персонально воплощать нечто противоположное. Как ментор уже изначально являет собою цель, так же вальзеровский юноша с самого начала являет собою противоцель.

Но тут у нас возникают языковые трудности. Слово противоцель, по сути, здесь неуместно: потому что оно подразумевает нечто, пребывающее в будущем, нечто такое, к чему человек стремится. То же, чего хочет вальзеровский юноша, представляет собой не будущее, а чистое настоящее. Обозначить это можно только посредством отрицаний. И именно здесь — корни необозримого дискурса отрицания, разворачивающегося в произведениях Вальзера: говорения посредством отрицаний, упорного настаивания на том, чего нет или что представляет собой ничто. «Ничто» становится у этого автора драматичным ключевым словом. Все эти отрицания, которые так часто возникают в самом начале вальзеровских текстов, а потом повторяются как рефрен, означают в своей совокупности одно: противоцель как не-цель, а значит, и разрушение всего того, к чему обычно сводится возвышенное послание менторской речи.

Не следует забывать: возвышенное послание менторской речи помогает достичь посюстороннего эквивалента христианского рая. А значит, и вальзеровская не-цель — или, точнее, его нацеленность на ничто — должна иметь такой же характер. В противном случае вся протестная акция оказалась бы бессмысленной. И действительно, вальзеровская нацеленность на ничто совпадает с абсолютным счастьем, с неистовым счастьем переживания текущего момента, счастьем, которое не желает ничего знать о будущем, но существует здесь и сейчас, как единственный доступный для человека рай. Такой рай возможен лишь при условии отказа от цели. Малейшая мысль о цели в том смысле, как ее понимают менторы, неизбежно разрушит счастье чистого сейчас, из прославления которого по большей части и состоят произведения Вальзера. «Так всё хорошо. Только так! Ничто в этом мире не принадлежит мне, но ничто больше и не влечет меня. Я больше не знаю никаких влечений»^[213]. Симон Таннер выкрикивает эту фразу (с тремя отрицательными словами: «ничто», «ничто», «никаких») в лицо хозяйки трактира на Цюрихской горе, прямо посреди своей речи — самого захватывающего противо-слова во всем корпусе вальзеровских сочинений. Торквато Тассо — персонажу Гёте — Господь даровал возможность высказать, от чего он страдает. Вальзеровскому юноше Господь даровал возможность рассказать, чем он наслаждается.

Мы можем продолжить сравнение двух систем и продвинуться еще на шаг дальше. Если неотъемлемой принадлежностью счастья, как его понимают менторы, является женщина (которая как бы скрепляет печатью момент достижения цели), то что происходит с женщиной, что происходит с любовью и эротикой в пространстве, где любая цель отвергается? Женщина в таком пространстве перестает быть целью. Ее больше не домогаются. И все же она остается элементом счастья — в чистом сейчас. На этом основывается дистанцированная эротика вальзеровских юношей — эротика, которая представляет собой не воздержание или аскезу, а полноту удовольствия. Удовольствия без объятий. Так возникает фигура своеобразного вальзеровского Дон Жуана, который ценит предвосхищенное наслаждение.

Вальзеровское отвержение цели и кризис современных менторов

А как же мудрость Вальзера? И его мудрые высказывания? Его потрясающие прозрения, которые порой поражают нас, словно удар черной молнии, и его же банальности, от которых мы с мучительным чувством неловкости пытаемся уклониться? Неужели такое отвержение всякой цели и есть мудрость? Безмерный гедонизм, наслаждение текущим моментом — это и есть мудрость? Транс упоения счастьем в чистом сейчас, транс, который в любую секунду может смениться помрачением (потому что, по большому счету, существуют только два эти состояния: счастье и его помрачение), — неужели это особая форма познания? И что, такой форме познания можно научиться, можно передать ее — как подспорье на жизненном пути — своим детям?

С перечисленными вопросами связано серьезное недоразумение, на котором, не в последнюю очередь, и основывается культ Вальзера. Этот культ возник в конце семидесятых годов, и его кульминацией стал впечатляющий спектакль 1978 года, когда писатели из всех немецкоязычных стран приехали в Цюрих, чтобы в Драматическом театре и в Народном доме читать перед публикой отрывки из вальзеровских произведений. То было время, когда представители поколения шестьдесят восьмого года, с их революционными надеждами, переживали кризис. Люди чувствовали горечь разочарования. Никто уже не думал о баррикадах, все лишь хотели с мрачным видом отвернуться от ненавистной системы. Теперь вдруг расцвела культура аутсайдеров. Какая-нибудь дружеская компания, прихватив с собой трех коз и семерых кур, переселялась, например, в долину Чентовалли. Поскольку уничтожить ненавистный капитализм не получилось, люди пытались организовать для себя альтернативную форму существования. Они основывали маленькие общины, без иерархии и сколько-нибудь серьезных доходов, — просто исходя из своих радикально-демократических взглядов. Отто Ф. Вальтер писал в то время романы об аутсайдерах: «Одичание» и «Как бетон прорастает травой». Слово «альтернативное» воспринималось в левой среде как магическое заклинание, а выражения «интегрированный в систему», «хорошо устроившийся», «авторитарный» — как смертельные оскорбления. Всё, что намекало на прыжок за пределы системы, обретало особый блеск. И внезапно Роберт Вальзер стал интересен людям как проповедник всех аутсайдеров, как святой и мученик альтернативной жизни. Такая оценка его роли даже не нуждалась в доказательствах. Всем было очевидно, что это так, — как очевиден восход солнца.

Но Роберт Вальзер — в свое время — не предлагал социальной программы, и проблема демонтажа того, что тогда называли поздним капитализмом, его ни в коей мере не интересовала. Произведения Вальзера не заключают в себе «послания», хотя дидактический жест присутствует в них повсеместно. Чему же люди семидесятых годов могли у него научиться? Смирению? Скромности? Или же счастью быть слугой и надеяться получить оплеуху от красивой хозяйки дома? Любая попытка приписать Вальзеру какое-то конкретное «послание» приводит к замене вальзеровского саботажа бюргерской системы ценностей новой, не менее бюргерской, системой и новыми менторскими речами. Ибо можно ли себе представить что-либо более бюргерское, нестерпимо-обывательское, чем учение о смирении, скромности и самоунижении, которое часто — напрямую или обходным путем — приписывают Вальзеру? Разве это не те же мнимые добродетели, которые, начиная с XVIII века, общество навязывало женщинам — пока женщины наконец не решились поднять бунт?.. Противо-слово вальзеровских юношей на самом деле деструктивно и только: его содержание сводится к отрицанию. Оно не формулируют никакой цели. Ибо стремится в принципе упразднить любую цель. Неистовое счастье от переживания происходящего здесь и сейчас, счастье, которое в любой момент может смениться помрачением, — это вовсе не набросок плана жизни, а торжествующий аргумент против всякого целеполагания.

Думаю, теперь было бы уместно сделать краткое отступление и бросить взгляд назад, на историю менторов в немецкой литературе. Вальзер ведь не единственный, кто деформирует традиционную фигуру бюргерского ментора. Это происходит и у Томаса Манна. В романе «Королевское высочество», писавшемся в то же время, что и «Семейство Таннер», фигура ментора подвергается ироническому преломлению, становится двусмысленной. Единство идеи и внешнего облика несущей эту идею сильной личности (которое еще у Келлера выражено в великолепной заключительной фразе новеллы «Фрау Регель Амрайн и ее „младший“»^[214]) у Томаса Манна нарушается. Ментор здесь какой-то странный, и его имя — тоже. У Томаса Манна ментора зовут доктор Юбербейн. В имени Юбербейн (Überbein) прячется намек на «сверхчеловека» (Übermensch), то есть на Ницше, чье анти-эгалитарное, антилиберальное учение пропагандирует этот ментор. Доктор Юбербейн — предшественник Нафты из «Волшебной горы». В «Волшебной горе» молодой герой, Ганс Касторп, вступает в конфронтацию сразу с двумя менторами, которые, будучи страстными идеологами, борются за его душу. Сеттембрини — курьезный «остаточный вариант» буржуазного либерала, Нафта — фундаменталист профашистского толка. Как мало способны и доктор Юбербейн, и Нафта предложить что-то по-настоящему новое по сравнению со все более деградирующим буржуазным миром, показывает уже тот факт, что оба они в конце концов бессмысленно кончают с собой. Менторский дискурс у Томаса Манна мутирует в трагикомедию, тогда как у вальзеровских юношей (которые отбирают у ошеломленного ментора его роль и сами произносят громогласное противо-слово) этот дискурс превращается в подлинно комическое событие. В образе же Беньяменты, персонажа романа Вальзера «Якоб фон Гунтен», череда бюргерских менторов находит настолько дисгармоничное завершение, что понять эту фигуру можно только по контрасту с гармонично-монотонным затактом всей вереницы менторов: моцартовским образом Зарастро. Беньямента — ментор как пустая форма, воплощенное Ничто; и в этом смысле он имеет глубинную родственную связь с нацеленным на ничто вальзеровским юношей. Пустыня, куда в конце концов направляются вместе Беньямента и Якоб фон Гунтен, ментор и его адепт, — это не место возрождения, не традиционный ландшафт инициации, а именно пространство сейчасности, полностью отстраненное от каких-либо целей и от будущего.

Мудрые изречения состоят на службе у искусства

Откуда же тогда берутся все эти мудрые изречения, рассыпанные по текстам Вальзера? Не следует ли все-таки считать их посланиями — пусть и маленькими посланиями, робкими сообщениями, которые должны побудить нас вести правильную, лучшуюжизнь?.. Увы, все попытки приписать Вальзеру какую-то этическую программу разбиваются о его парадоксы и противоречия. И связано это не с особенностями нравственных воззрений Вальзера, а с его искусством. Как вальзеровские юноши переворачивают с ног на голову драматичную сцену встречи адепта и ментора, так же и вальзеровские тексты переворачивают традиционное соотношение между литературной формой и заключенным в ней «посланием». Согласно правилам бюргерского искусства, удачный текст всегда состоит на службе у некоей истины: смысл и предназначение текста заключаются в том, чтобы сообщать эту истину. В литературе радикального модерна, к которой относится и Вальзер, все истины состоят на службе у литературной формы. Значимость текста уже не измеряется по весомости выраженной в нем идеи, а наоборот, идея признается значимой лишь постольку, поскольку она способствует возникновению совершенного текста. Чтобы прозаическое сочинение обрело окрыляющую нас музыкальность, какой-то сюжет, конечно, необходим, но в качестве сюжета может быть выбрано что угодно. И чем незначительней повод, тем легче пишется текст, тем больше свобода автора от каких бы то ни было обязательств. В реализации такой свободы и заключается вальзеровское искусство. Найдя подходящий повод, Вальзер эксплуатирует его до последней возможности, до полного абсурда, — повторяя то, о чем уже многократно говорил, или варьируя один и тот же мотив в третий, в пятый, в седьмой раз. Иными словами, он находит все новые способы выражения для одного и того же и накапливает прогрессирующую избыточность, в которой первоначальная мысль все более разжижается, тогда как музыкальность, наоборот, концентрируется, порой повергая читателя в состояние транса. Поводом для рассуждений может быть все, что угодно: колбаса или Генрих фон Клейст, битва при Земпахе^[215] или сигарета, гвоздь, торчащий в стене, или Иисус Христос. Темы — поразительно разноплановые, но художественный уровень произведений от них не зависит. И «Клейст в Туне»^[216], и «Колбаса»^[217] — неотразимо-привлекательные тексты, вершины вальзеровской прозы. Они возникли в том пространстве отвержения цели, где неистовое счастье периодически сменяется помрачением мира. Вальзер бросает в топку своего творчества всё, что угодно, лишь бы только продолжать писать: он использует в равной мере банальности и трагедии, бессмыслицу и глубокомыслие. Непостижим для нас остается только биографический черный ящик: мы не знаем, какими были сокровенные переживания Вальзера в процессе такого письма. В его текстах на этот счет можно найти лишь разрозненные намеки. Я думаю, что эти переживания тоже колебались между полюсами счастья и помрачения. Вальзер, наверное — подобно Кафке, — переживал акт писания как экстаз, как ощущение полета и нарастающую интоксикацию организма; но, в отличие от Кафки, который часто рассказывал о своих переживаниях возлюбленным, не щадя их, Вальзер ни в чем таком никогда не признавался.

С той же позиции мы должны смотреть и на «мудрые изречения» Вальзера. Их задача — сделать возможным продолжение текста (или всего лишь написание следующей фразы, которая повлечет за собой еще одну). Неважно, глубоки ли эти изречения, или банальны: обрисованную задачу выполняют и те, и другие. Как Вальзер — в текстах — только потому столь охотно гуляет, что во время прогулки ему то и дело попадается что-нибудь, задающее тему для следующего абзаца, точно так же он может «гулять» и по ландшафтам нравственных учений, рассматривать панорамы моральных проблем, затрагивать темы из педагогического дискурса, характерного для эпох, предшествовавших модерну. «Сочинения Фрица Кохера» — первая прогулка такого рода. Здесь мы найдем и первое откровенное признание в приверженности этой эстетике:

Я люблю писать обо всем. Меня привлекает не поиск интересной темы, мне интересно находить утонченные красивые слова. Могу извлечь из одной идеи десять, нет, сто идей, но как раз главная тема не приходит в голову. Пишу обо всем подряд. Потому что мне приятно заполнять строчки изящными буквами. А о чем писать, мне совершенно безразлично^[218].

Вальзер и Флобер, или «Декеллеризация»

Процитированный отрывок упраздняет то бюргерское понимание искусства, венцом которого когда-то представлялись фигуры серьезных менторов (ведь и пространство Сикстинской капеллы увенчивают фигуры сивилл и пророков). Вальзер не знал, что в «Сочинениях Фрица Кохера» он чуть ли не с дословной точностью пересказал эстетическую концепцию Гюстава Флобера, многократно задокументированную в письмах французского писателя^[219]. Флобер яростно оспаривал точку зрения, согласно которой литература должна выполнять дидактическую функцию и отличаться высоконравственным содержанием; он боролся против иерархии тем, то есть против мнения, что произведение искусства высокого уровня предполагает и возвышенный предмет изображения, выбор же низменного предмета изображения неизбежно приводит к тому, что и соответствующее произведение искусства будет низкого уровня. Сам Флобер намеренно выискивал банальные сюжеты, чтобы на их основе развивать то, что представлялось ему наивысшей ценностью: стиль (литературное совершенство). «Bien écrire le médiocre <…> cela est vraiment diabolique. <…> Ça s’achète cher, le style!» — пишет он однажды. То есть: «… хорошо написать о заурядном <…> — дьявольски трудно <…>. Дорого достается нам стиль!»^[220]

Одним из известнейших высказываний по теории литературы, за все времена, остается признание Флобера, что больше всего он хотел бы написать «книгу ни о чем» (un livre sur rien). Эта фраза уже успела стать общим местом, но далеко не все помнят ее продолжение: «… un livre sans attache extérieure qui se tendrait de lui-même par la force interne de son style» — «…книгу без внешней привязи, которая держалась бы сама собой, внутренней силой своего стиля»^[221]. Именно такого рода внутренняя сила упорядоченной речи, которая одна только и удерживает текст, не давая ему распасться, составляет суть вальзеровского искусства и предмет честолюбивых устремлений этого автора. Нет сюжета, который не мог бы воспламенить эту силу. О чем и сам Вальзер упоминает многократно. Так, в тексте «Книжный переплет» он рассказывает, как однажды писал книгу, с безудержной увлеченностью, забывая о еде и сне, и она становилась все толще: «Рукопись весила уже два с половиной фунта». И потом он описывает содержание книги — так:

В ней были представлены все четыре времени года. Ландшафтов тоже хватало. Часто я устраивал дождь; но и на солнечный свет не скупился. Время от времени я заботился, чтобы выпал снег, а после — о весенней погоде. Не ощущалось недостатка и в странствиях, наполненных переменчивыми впечатлениями, в комнатах, наполненных визитерами, в улицах, наполненных людьми, в воскресных днях с колокольным звоном, в озерных берегах, озаренных лунным сиянием, в женщинах с их любовными романами и в Аппенинских горах с их бандитами^[222].

Тут только и остается, что повторить за Флобером: «Cela est vraiment diabolique», «Это поистине дьявольски трудно». Новую эстетику Флобера теперь часто называют debalzaciénisation — «де-бальзакизацией». Имеется в виду осуществленный Флобером разрыв с той литературной традицией, которая преобладала до эпохи модерна. С тем же правом в случае Вальзера мы можем говорить о «де-келлеризации» (Entkellerung): ведь хотя Готфрид Келлер предвосхитил некоторые элементы модерна, он строго придерживался таких традиционных принципов, как иерархия предметов изображения и педагогическая миссия автора. Неслучайно самого ненавистного из своих современников — Вальтера Ратенау, который вызывает у него необъяснимое отвращение, — Вальзер характеризует как поклонника Келлера^[223]. Мишенью Вальзера здесь становится не Келлер как человек, и даже не Келлер-писатель, а лишь келлеровская эстетика как некая норма. Эту эстетику в самом деле постоянно противопоставляли эстетике модерна, как нечто правильное и здоровое, — что продолжалось вплоть до эпохи национал-социалистов, которые, если бы они завоевали Швейцарию, наверняка прославляли бы Готфрида Келлера, а Роберта Вальзера извлекли бы из психиатрической лечебницы и убили.

При инсценировках поучающего жеста, столь часто встречающихся в произведениях Вальзера, этот автор постоянно оперирует обломками традиционной менторской речи. Иногда он их просто цитирует, иногда переворачивает с ног на голову. Он может относиться к ним иронически, а в какие-то моменты опять притворяется, будто воспринимает их всерьез. Они служат материалом для построения его текстов и для конструирования образов «вальзеровских юношей». Наигранная наивность, которая задает тон в большинстве текстов Вальзера и из которой рождается его сказочный юмор, напоминает наивность любимого Вальзером живописца Анри Руссо. Наивность Руссо (которая как раз была подлинной, то есть по-детски простодушной) под взглядом представителей модерна, под взглядом авангардистов, открывших Руссо, — Жарри, Аполлинера, Пикассо, Гогена — превратилась в важный художественный феномен. Вальзер переводит эту наивность на свой язык. В романе «Разбойник» он даже позволяет разбойнику войти в картину Анри Руссо, которая висит в цюрихском Кунстхаусе^[224], и изображенная на картине дама, гуляющая по лесу — женщина в коричневом закрытом платье, с осиной талией и пышными бедрами, — превращается в менторшу, а разбойник в ответ на ее упреки произносит трескучее противо-слово^[225].

А как же моменты потрясения, которые порой случаются при чтении книг Вальзера? Моменты, памятные всем нам, когда наши чувства, наши познавательные способности захвачены происходящим и одновременно как бы разворошены? Такие моменты бывают, видит Бог, но они не учат нас правильной жизни или «любезному» (artige) поведению, если воспользоваться излюбленным расплывчатым словечком Вальзера. Они всегда говорят только о неистовом счастье и о помрачении мира, о непредсказуемых переходах одного из этих состояний в другое — в пространстве, пребывающем под знаком отвержения цели, под которым стоит и сам Роберт Вальзер, как Гёльдерлин — под «божьими грозами»^[226].

ГНИЛЬ, СПРЯТАННАЯ ЗА ФАСАДАМИ. О Фридрихе Глаузере

Вальдау — большая психиатрическая клиника в Берне. Роберт Вальзер жил там, написал там свои последние тексты. В 1933 году его перевели в другую клинику, в Восточной Швейцарии, где он уже не прикасался к карандашам. Туда же, в Вальдау (через несколько месяцев после отбытия Вальзера), поступает Фридрих Глаузер, тридцативосьмилетний пациент с тяжелой морфинической зависимостью, — пугливо-дружелюбный человек, имеющий за плечами невероятный жизненный опыт. Едва появившись в больнице, он начинает писать роман: криминальный роман, который по замыслу автора и должен быть не более чем хорошим криминальным романом, продающимся в вокзальных киосках — чем дешевле, тем лучше.

Эта книга, «Вахмистр Штуцер», сегодня принадлежит к немногим фиксированным точкам-ориентирам, необходимым для обмера литературного ландшафта Швейцарии. Такое утверждение может удивить кое-кого из читателей, помнящих знаменитые имена, благодаря которым немецкоязычная Швейцария заняла подобающее ей место в послевоенной литературе. Допустимо ли причислять Фридриха Глаузера к писателям такого ранга?.. Но ведь надо учитывать, что обладатели этих знаменитых имен, Фриш и Дюрренматт, оказали двойственное влияние на литературный процесс. С одной стороны, они способствовали значительному возрастанию авторитета своих современников, швейцарских писателей, которые двинулись по их следам, — окружив этих писателей своего рода групповым ореолом; с другой стороны, они невольно произвели и противоположный эффект: писатели прежних поколений вообще исчезли из виду. Швейцарская литература стала что-то представлять собой — на международной арене — лишь после 1945 года: долгое время это считалось как бы само собой разумеющимся, даже в самой Швейцарии. Только вальзеровский ренессанс — один из самых примечательных и достойных осмысления спектаклей на литературной сцене поздних семидесятых годов — сломал этот стереотип мышления. Теперь можно было спокойно оглянуться назад, и тогда, наряду с Вальзером, из тени выступил скромный, но отнюдь не малозначимый автор — Фридрих Глаузер.

Ему удалось то, что удается очень немногим писателям и что никто не может спланировать заранее: он создал фигуру, которая освободилась от своей рамки, то есть от книжной обложки, и зажила самостоятельной жизнью. Сегодня эта фигура — полицейский вахмистр Штуцер — знакома и многим людям, которые никогда не читали Фридриха Глаузера. Конечно, тут сыграли свою роль некоторые побочные обстоятельства: возраставшая в тридцатые годы политическая и культурная изоляция Швейцарии, ранняя экранизация романа эмигрировавшим из нашей страны Леопольдом Линдбергом^[227], популярность актера, который сыграл главную роль^[228]. И все-таки основой для всего этого явилось достижение Глаузера: произведение робкого, истерзанного внешними бедствиями и внутренними комплексами человека, который пытался спастись (от своей морфинической зависимости, от ощущения потерянности) в психиатрических клиниках, но каждый раз всё та же гложущая тоска заставляла его бежать оттуда. Вот и в тот раз, едва закончив «Вахмистра Штуцера», он ранним пасмурным утром бежал из бернской клиники.

Как из трудного жизненного опыта родилась такая романная фигура, это можно объяснить лишь редкостным, часто обсуждавшимся, но так полностью и не проясненным химическим процессом. Большинство писателей — когда создают центральные для них образы — оперируют проекциями собственной личности, которые они в большей или меньшей степени смещают по социальной оси, или — контрастными проекциями из арсенала своих желаний и страхов. С этим «или — или» в качестве рабочего инструментария, если относиться к нему критически, интерпретатор может добиться многого. Такой инструментарий если и не поможет добраться до сути вещей, то обеспечит относительную прозрачность текста. Однако в случае Глаузера/Штудера это самое «или — или» оказывается странно неупорядоченным. С одной стороны, здесь отвергнутый и гонимый человек, вечный ребенок, обладающий смекалкой бездомного скулящего пса, создает для себя фигуру сильного и доброго покровителя; с другой же стороны, все, что поднимает «Штуцера» над уровнем расхожих штампов (а только это, в долгосрочной перспективе, и имеет значение), проистекает из глубоко запрятанной слабости вахмистра: из беспомощности, которая у него загадочным образом сочетается с прозрениями.

Ощущение незащищенности наваливается на полицейского вахмистра периодически и неожиданно, как внезапные удары, в моменты, когда он занят решительными действиями, — или давит ему на плечи, как тяжкий груз, постепенно сгибая этого крепкого человека. И именно благодаря изображению таких внутренних состояний, а также благодаря той функции, которую оно выполняет в романе, образ Штуцера становится литературным достижением. В таких эпизодах этот образ не только отходит от расхожей модели ворчливо-добродушного следователя, но вовлекает читателя в дебри, какие мы не найдем ни в обычных, ни в элитарных разновидностях криминального романа.

Разумеется, мотив временной слабости сыщика очень хорошо известен любителям детективного жанра. Это особый топос: самое позднее со времени появления Филипа Марлоу^[229], который коротает часы очередной депрессии, играя сам с собой в шахматы. Однако у Штудера, сыщика из Берна, который должен прояснить обстоятельства заурядного убийства в обычной швейцарской деревушке, приступы слабости нельзя истолковать как периоды мучительного расслабления между фазами решительных действий или интеллектуальной работы; эти состояния скорее носят медитативный, нездешний характер — напоминают транс. В романе они не анализируются, а только описываются; и все же такие сцены придают повествованию совершенно особый настрой.

Штудер должен найти правду. Не просто правду об одном преступлении, но нечто большее: бесшумную, опасную, запретную правду об обществе в целом, о задающих в нем тон элитных кругах солидной бюргерской Швейцарии с ее солидными институтами. Сыщик и сам принадлежит к этим кругам, он не аутсайдер, он только обладает тем даром (или, скорее, изъяном), что чует спрятанную за фасадами гниль. За это он когда-то уже поплатился — видами на блестящую карьеру. Его понизили в должности, потому что он раскрыл банковскую аферу, в которой были замешаны швейцарские политики, и не послушался, когда сверху ему намекнули, что надо прекратить расследование. После пришлось начинать службу сначала, с самого низу, но он по-прежнему действовал солидно и добросовестно.

Однако всякий раз, когда вахмистр Штудер проникает в сферу преступления, в сферу сокрытых пороков своего мира, у него происходит помрачение сознания, как под влиянием наркотиков. У него повышается температура, он в самом деле заболевает. И его, в таком состоянии, что-то очень медленно гонит по направлению к правде, как если бы он был куском дерева, плавающим в стоячих водах. Штудер владеет всеми методами криминологии и использует их на практике (ведь когда-то он учился в Париже и Вене, у лучших специалистов, он и сейчас поддерживает контакт с тамошними коллегами), но для раскрытия преступления это не имеет решающего значения. Решающее случается всегда во время его приступов лихорадки, смешанной с грезами, когда им овладевает настрой фаталистической пассивности, который на самом деле — хотя Штудер, похоже, этого не знает — представляет собой какую-то иную форму мышления.

Глаузер и сам был подвержен таким состояниям, из-за чего порой подвергался смертельной опасности. К какому бы отрезку его жизни ни присмотреться, видно, что человек этот находится на границе, за которой простирается совершенно иное. Юношей он начал изучать химию в Цюрихе, но после первого семестра его на занятиях не видели; потом внезапно он выныривает на сцене «Кабаре Вольтер», колыбели дадаистов (еще задолго до того, как оно прославилось): ударяет в барабан и играет смерть в пьесе Кокошки «Сфинкс и соломенное чучело»^[230]. Потом какое-то время он живет у Хуго Балля^[231] на горном пастбище в Тессине; зависимость от морфия заставляет его вступить в контакт с криминальным миром; над ним учреждают опеку, жизнь его проходит между больницами, психиатрическими клиниками и тюрьмами; собственный отец помогает ему — какое варварство! — устроиться в Иностранный легион.

Далее следуют два года в Марокко: время более тяжелых болезней, но и знакомства с иноземными ядами, иноземным трансом, иноземным восприятием времени (позже обо всем этом будет рассказано в романе «Гуррама»); потом, отпущенный из Легиона из-за сердечного заболевания, Глаузер живет в Париже, работает на угольной шахте в Шарлеруа, возвращается наконец в Швейцарию: и опять морфий, психиатрические клиники, попытки писать. Однажды он даже становится садовником, тихо работает в уединенных плодово-ягодных питомниках, пока наркотическая зависимость не заставляет его снова вступить в конфликт с законом. «Вахмистр Штудер» — квинтэссенция его творчества: роман, на первый взгляд, очень простой, но в котором, если долго к нему присматриваться, раскрываются все новые глубины, как происходит и со знаменитой фотографией улыбающегося Глаузера, этим пугающе-притягательным изображением. В 1938 году Глаузер умирает, в сорок два года, в приморском местечке Нерви, накануне своего бракосочетания с женщиной, которая когда-то ухаживала за ним в клинике, как сиделка, — смерть, какую мог бы придумать Хорват^[232].

Невероятное искусство языковой редукции, благодаря которому каждое слово Хорвата (с которым у Глаузера действительно много общего) словно обретает собственное сияние, швейцарскому автору не свойственно. Иногда даже кажется, будто Глаузер выражает свои мысли излишне отчетливо, желая облегчить задачу читателям. При этом ключевые для понимания целого эпизоды могут быть описаны настолько скупо, что к ним придется возвращаться по нескольку раз. Например, попытка бургомистра сблизиться с одной молоденькой девушкой (событие совершенно незначительное) упоминается вскользь и поначалу кажется всего лишь тонкой, как волосок, трещинкой на белой стене; однако со временем становится очевидно, что эта трещинка переходит в другие трещины, а те, в свою очередь, включены в разветвленную сеть щелей и разломов, которые пронизывают все общество и не видны только потому, что скрыты многочисленными слоями штукатурки.

Именно к сфере социальной диагностики относится второе значительное достижение этого романа. В романе есть убийство и есть преступник, но нет единственного злодея, после устранения которого целое снова могло бы стать здоровым. Поиски правды, осуществляемые вахмистром Штудером, приводят не столько к обнаружению «плохих людей», сколько к осознанию экономического упадка — кризиса 1930 года — как определяющего для всех событий фона. При этом обнаруживается и характерная для Швейцарии властная надстройка, основанная, снизу доверху, на тесных личных контактах, на переплетении отношений между официальными представителями каких-то организаций и просто влиятельными лицами, между бургомистрами, парламентариями, банковскими советниками, высшими офицерами; часто чиновники сосредотачивают в своих руках по нескольку должностей, они связаны взаимными коллегиальными обязательствами. Они помогают друг другу без лишних слов, такая помощь надежна и осуществляется «из-под полы». А расплачиваться за всё, в случае конфликтных ситуаций, приходится маленьким людям: именно они становятся «козлами отпущения», прикрывающими неблаговидные поступки уважаемых граждан. Ни один швейцарский автор, кроме Глаузера, не сумел поставить этой ситуации столь точный диагноз, подкрепленный подлинно демократическим гуманизмом; не сумел даже Дюрренматт, хотя, основываясь на опыте Глаузера, он разработал свой вариант образа Штуцера — образ комиссара Берлаха. Глаузер — человек острого ума, интеллектуал — больше половины жизни провел среди мелких преступников: людей, со всех точек зрения, убогих; он, как и они, неоднократно представал перед судом и оказывался за стенами исправительных заведений — но при этом обладал совершенно иными, чем у них, знаниями о мире и о себе. Потому он и умел с такой проницательностью вскрывать взаимосвязи между экономикой и моралью.

Это можно отчетливо увидеть, рассмотрев сюжетный каркас романа. В самом начале мы узнаем, что следствие выполнило свою задачу, личность убийцы официальным инстанциям известна: им оказался парень, который в прошлом уже совершил несколько преступлений и имеет за плечами соответствующие сроки отсидки, то есть маргинал, «от которого можно ждать чего угодно». Но на самом деле преступление совершил другой человек, о котором никто бы такого не подумал: один из влиятельных горожан, имеющих связи в столице. Задолго до того, как это становится очевидным, на Штуцера начинают оказывать давление: он, мол, должен перестать сомневаться в виновности первого подозреваемого и наконец закрыть дело. Уже одно только предположение сыщика, что в следственных материалах что-то не состыкуется, вызывает раздражение у его начальства.

Штуцер в конце концов восстанавливает справедливость, но своеобразным манером: он не заводит нового уголовного дела. Он дает настоящему убийце возможность покончить с собой, а свое знание о случившемся оставляет при себе. Потому что не хочет, чтобы кто-то еще, из замешанных, пострадал без особой нужды. Фасады тоже остаются, какими были. Сыщик Штуцер — не революционер. Его представления о справедливости радикальны, но на практике он применяет их как прагматик. Когда речь идет о политике, он за то, чтобы, так сказать, ставить заплаты, а не сразу сносить фасады. Такая позиция лишена блеска и пафоса, зато гуманна. Постоянное штопанье дыр — обычная плата за демократию. Демократия воздерживается от доктрины решительного действия (эстетически всегда более эффектной) и ненавязчиво, ежедневно соглашаясь на компромиссы, пытается обеспечить ежедневное выживание своих граждан. В 1936 году, когда вышел в свет роман о вахмистре Штудере, эта мысль была особенно актуальной.

СТРАХ ПЕРЕД СОВЕРШЕНСТВОМ. К 100-летию со дня рождения Макса Фриша

Макс Фриш был, можно сказать, ранен идеей совершенства, как библейские пророки — божественным откровением. Это сравнение вовсе не надуманное. Потому что просветитель Фриш присоединился к основополагающему достижению мыслителей эпохи Просвещения. Они объявили устроение рая задачей, стоящей перед человечеством, и, соответственно, упразднили представление о потустороннем аспекте совершенства. Прежде люди еще как-то справлялись с земным кавардаком, уповая на лучшее будущее, которое наступит когда-нибудь. Теперь они сами несут ответственность за то и другое: и за кавардак, и за совершенство. Одни передают эту ответственность коллективу: нации, или тайному обществу, или Социалистическому интернационалу. Другие распределяют ее между всеми. Так поступают сторонники классического либерализма, полагающие, что у каждого человека есть неотчуждаемое право на the pursuit of happiness^[233] — право стремиться, на собственный страх и риск, к счастью.

Макс Фриш причислял себя к сторонникам «гуманного социализма», но был, вместе с тем, радикальнейшим либералом Швейцарии. Он полагался только на самого себя и на занозу, оставленную в его груди идеей совершенства. Эта заноза порождала, с одной стороны, неутолимое тоскование, а с другой — страх перед возможностью неистинной жизни. Будет ли его существование раем или кавардаком, небом или адом, зависит, как он думал, исключительно от него самого, и, присмотревшись внимательнее, мы поймем: на протяжении всей жизни он писал только об этом. Когда речь шла о таких вещах, он не соглашался на компромиссы.

Конечно, он понимал, что все это, независимо от его хотения, еще и комично. Кто способен уклониться от кавардака? И Фриш не боялся показывать непреднамеренную комичность подобной позиции. Иначе разве стал бы он одним из остроумнейших писателей своего поколения? Роман «Штиллер» — великолепная комедия, но эта книга еще и неизбывно печальна. Ведь ее герой, как и автор, не сумел уклониться от необходимости выбора между совершенством и кавардаком.

Представления Фриша об аде на земле неотделимы от его же представлений о земном рае. Те и другие еще обнаруживают следы своего религиозного происхождения, но разобраться с ними теоретически Фришу было не по силам. Это он точно знал. Всякая теория превращалась для него в тюрьму — еще прежде, чем он успевал ее до конца изучить. Четкие понятия становились кирпичиками, из которых воздвигались стены этой тюрьмы. Правда, и Фриш не обходился без «ключевых слов», таких как превращение или жизнь. «Жизнь» была для него самым важным понятием, но как раз это понятие совершенно не поддавалось определению. Оно оставалось светящимся сгустком мыслительной массы, всегда связанным с острым ощущением совершенства, с каким-то одним, внезапно вспыхивающим прекрасным мгновением. Однажды Штиллер, беседуя со своим защитником, неожиданно для себя почти что находит внятное определение. Бог, говорит он, есть «совокупность по-настоящему прожитых жизней». Правда, он тут же пугается и прибавляет: «…во всяком случае, мне иногда так кажется»^[234]. Этими словами Штиллер как бы снимает с себя ответственность за предложенное определение: он снова отпустил незаменимое слово на свободу. Ведь слово, любое слово, подвергается той опасности, что оно может стать противоположностью живому. Только в процессе рассказывания, когда слово получает свой смысл из меняющегося контекста, это слово может избежать окостенения.

Поэтому Фриш уже в самом процессе рассказывания приобретает фундаментальный опыт свободы; писать — для него это значит испытывать раскрепощение. И он действительно непрерывно писал: с одной стороны — в записных книжках и отрывных блокнотах, с другой — сидя за письменным столом и печатая на машинке. Но даже заметки в записных книжках были ступенями на пути к созданию полноценного текста, были поэтической работой — хотя Фриш и уничтожал такие записи сотнями. Они уже отмечены характерными признаками фришевской прозы: чувственно-ощутимым присутствием вещей, особой плотностью текста, наличием пуант, изысканной дерзостью. Когда читаешь эти записи, кажется, что они почти готовы к печати. Однажды Фриш подарил мне целый конверт с такими набросками — по дружбе, вместо того чтобы их выбросить. Наброски возникли в контексте работы над третьим дневником^[235]. Среди них был следующий текст (в первом варианте, с незначительным количеством правок):

Попытка почитать позднюю прозу Ингеборг Бахман мне и на сей раз не удалась. Я понимаю ее, из-за чего в написанной ею прозе (но не в стихах) многое представляется мне позерством; к тому же я сразу начинаю сомневаться, в самом ли деле я прежде понимал эту женщину. Может, я ее только любил.

Пока Фриш писал, он всегда шел по следу совершенства. И даже если терпел неудачу, это случалось в пространстве свободы. Сходным образом он обращался и с любовью. Любовь тоже (будь то редко случавшиеся серьезные отношения, или многочисленные кратковременные влюбленности) в его случае подчинялась страшной заповеди, требующей стремления к совершенству. Совершенным же для него могло быть только что-то новое, никогда — вчерашнее. Он полагал: каждое повторение несет на себе стигму окостенения, открывает перспективу ада. Фришевский Дон Жуан^[236] дает ужасающий пример такого рода эротического фундаментализма. Он не проваливается в ад, как все его предшественники. Он становится жертвой куда худшей судьбы: попадает в узилище супружеских отношений. Наверняка он предпочел бы адское пламя. Буржуазная цюрихская театральная публика, в основном состоящая именно из супружеских пар, после премьеры «Дон Жуана» была очень раздражена.

С философски-исторической точки зрения понятие «по-настоящему прожитая жизнь» (wirkliches Leberi), употребленное Фришем, кажется несколько устаревшим. Оно укоренено в XIX столетии, в сочинениях Ницше и в «философии жизни», расцветшей на рубеже веков. Эти слова могли бы восприниматься как мучительно-старомодная шляпка, если бы Фриш не употребил их почти беспомощно, так сказать, faute de mieux^[237], — чтобы хоть как-то обозначить свое сокровенное ощущение правды. Представление о полярной противоположности жизни и окостенения Фриш имел и до появления процитированных слов; такое представление было его врожденным знанием, было волей, безумием и яростью, пронизывающими все бытие. В XX веке неблагополучное состояние мира люди пытались охарактеризовать самыми разными способами, среди прочего — и прибегая к старым концепциям; часто поступавшие так даже не подозревали, что они продолжают развивать религиозное учение о status corruptions^[238] всех земных феноменов. Марксисты говорили об «отчуждении», Адорно — о «неистинной жизни», Хайдеггер — об «обезличенном» (Man) и «несобственном», Сартр — о том, что ад это «другие»^[239]. Панический страх Фриша перед любым видом окостенения представляет собой точную параллель этим концепциям (вплоть до того, что тоже не лишен скрытого метафизического аспекта). Виде́ние о встрече с мертвыми, которые могут быть только тем, чем были, могут знать только то, что уже знали прежде — и все это продолжается вечно, без единой секунды новой жизни, без новых мыслей, — такое виде́ние преследовало Фриша десятилетиями. Его последняя работа для сцены — «Триптих», одно из самых удивительных созданных им произведений, — была попыткой избавиться от навязчивой идеи, написав пьесу.

Из осознания полярности жизни и окостенения возник особый взгляд на происходящее. Фриш сверх-отчетливо видел совершенное, сверх-отчетливо — царящий повсюду кавардак; и всегда видел то и другое как в первый раз. С этим взглядом теснейшим образом связан его литературный стиль, который, как ни удивительно, не устаревает. Книги Фриша не покрылись налетом плесени, даже если они, как первый дневник, происходят из сороковых годов, или, как роман «Штиллер», — из многократно обруганных пятидесятых. Фришевский особый взгляд был постоянно возобновляемой попыткой уклониться от способа видения, свойственного другим, отказаться от обычного, комфортно обустроенного и равнодушного наблюдения: чтобы смотреть на мир глазами юной любви. Или — застарелой ненависти.

С этой застарелой ненавистью, ненавистью к окостенению, связано и его политическое формирование. На протяжении шести лет — во время войны — Швейцария была словно замурована. Шесть лет из нее нельзя было выехать. Шесть лет море оставалось недоступным. Конечно, когда весь этот ужас закончился, Фриш мог причислить себя к пощаженным историей, но травму, вызванную ощущением, что ты находишься в тюрьме, он никогда не преодолел. Я и сейчас слышу, каким тоном он, уже старик, говорит: «Wo me wider hät chöne use!» («Когда наконец стало можно выехать!») В этом тоне слышались сразу две эмоции: ужас от пребывания взаперти и невыразимое облегчение. Но и клаустрофобия оказалась продуктивной, так как благодаря ей у Фриша развилось почти звериное чутье на любые формы общественного принуждения. Его нежелание приспосабливаться и думать в соответствии с предписанными образцами после войны усилилось. Это нежелание еще в тридцатые годы сделало Фриша невосприимчивым к распространенным в обществе культам: фашистско-национальным, социалистически-интернациональным и, в большой мере, швейцарско-патриотическим. Когда «буржуазный индивидуализм» огульно осуждался — правыми во имя народа как целого, левыми во имя интернационального пролетариата и теми и другими во имя какой-то одной партии, претендующей на тотальную власть, — Фриш оставался субъектом, рассчитывающим только на себя. Герой его романа, написанного в 1943 году^[240], гибнет в одиночестве, потому что не может достичь совершенной жизни и за это глубоко презирает себя. А искать спасения в каком-то коллективе, заставить свое «я» раствориться в людском сообществе (к чему повсюду, в том числе и в Швейцарии, сводилась эстетика тех лет) — о таком он даже не помышляет. Подобно своему автору, он радикальный индивидуалист, а в годы партийных торжеств такие качества считались устаревшими. После же войны человек-индивидуалист, которого недавно так сильно презирали («посторонний» в том смысле, в каком употреблял это слово Камю), стал героем дня. «Новый» Фриш — Фриш, каким мы его знаем после 1946 года, — на самом деле не был таким уж новым.

Что Фриш специально искал для себя роль публичного оппозиционера, в которой он начал выступать после войны, кажется мне сомнительным. «Дневник 1946–1949», который сейчас все отчетливее распознается как ключевое произведение той эпохи, обходится без самодовольных претензий на то, что он будто бы может вершить суд над настоящим. В самом начале дневника автор довольно нерешительно рассказывает о кукольнике с ребячливым характером, который вдруг осознает, что люди думают иначе, чем говорят; что они, встречаясь, хвалят друг друга, а за спиной стараются опорочить; что никогда нельзя знать, правда ли то, что говорит другой. Кукольник не хочет в таком участвовать и кончает жизнь самоубийством, повесившись. Рассказ кажется сентиментальным и чересчур простым, читателя он не потрясает. Зато уже на второй странице мы узнаем, что этот кукольник живет в Андорре — хотя знаменитая пьеса, носящая это имя, будет написана лишь пятнадцать лет спустя. Значит, сразу после войны Фриш сообразил, что можно сделать модель Швейцарии размером с детскую песочницу, назвать ее Андоррой и подвергнуть анализу. Поначалу он действовал осторожно, и осторожно вводится в дневнике та тема, которая со временем сделается для Фриша постоянным полем сражения: понятие культуры.

С этого и начинается оппозиция Фриша. По этому поводу он заявляет свой первый публичный протест. Он резко критикует такое понятие культуры, которое проводит разграничение между искусством и политикой. Воспринимаемая сейчас как банальность фраза, что были преступники, виновные в массовых убийствах, которые с удовольствием слушали Шуберта и декламировали стихи, для Фриша — в конце войны — стала болезненным, многократно засвидетельствованным шоком. Фриш с каждым разом все резче критиковал представление об особом царстве искусства, состоящем из вневременных образов, которое будто бы витает над конкретными ужасами и мерзостями — как прибежище, где от всего этого можно отдохнуть. Поскольку искусство осознавалось как нечто отрешенное, нетронутое, ни в чем плохом не замешанное, постольку оно способствовало сокрытию и забвению того, о чем — как все настойчивей говорил Фриш — мы не вправе забывать.

Не будь сам Фриш помешан на красоте, кризис понятия «культура» не задел бы его столь глубоко. Он ведь никогда не переставал описывать природу, красоту как событие, красоту в движении, секунды чистого совершенства. Эти светоносные секвенции тянутся сквозь все его творчество, они — его лирика. В произведениях постаревшего Фриша такие лирические фрагменты занимают обычно не больше трех-четырех строчек. В романе же «Тяжёлые люди, или J’adore ce qui me brûle», написанном во время войны, в годы изоляции от внешнего мира, они будто написаны наркоманом и растягиваются на много страниц, без всякого чувства меры. Сегодняшние литературные критики над этим смеются: они не видят в авторе человека, измученного удушьем, который пытается вздохнуть полной грудью; да и откуда им знать, что на свете бывает такое.

Когда германист Эмиль Штайгер, близкий друг Фриша, после войны выступил в Германии с докладом на тему «Целительный сон Фауста»^[241] (Фауст погубил четыре человеческие жизни и за одну ночь, во сне, освобождается от мук совести), Фриш усмотрел в этом пропаганду забвения и нежелание отдать себе отчет в преступлениях нацизма, масштаб которых в то время еще не был полностью осознан. Он изложил свои мысли в «Дневнике» — ясно, но не вступая в полемику со Штайгером. Ведь эта книга — не памфлет, а попытка найти для себя правильную позицию в послевоенном мире; найти для себя позицию как для швейцарца, который избежал бомб, который, хотя и опасался вражеского нападения, но жертвой нападения так и не стал. Вправе ли пощаженный историей выносить какое-то суждение? А с другой стороны, вправе ли такой человек от суждения уклониться? Ответить на эти вопросы Фриш мог только писательской работой, ежедневной писательской практикой. И еще — он совершал дальние поездки, снова и снова, чтобы увидеть что-то своими глазами. Он ездил в разрушенные города (Мюнхен, Франкфурт, Берлин), и к опустевшим концентрационным лагерям, и в Париж, Прагу, Флоренцию, Вену, Вроцлав, Варшаву; и, наконец, снова и снова, — к морю. Как же ему пригодился его особый взгляд! Только благодаря такому взгляду было возможно выдержать тогдашнюю Европу — описывая ее. Например, он видел прекрасный берег моря, а на дальнем плане — виллу с бывшими нацистами. Только проза, рождающаяся благодаря неподкупному взгляду, могла запечатлевать такие диссонансы.

Однако одного этого было бы мало. Всякий, кто выносит суждение, становится судьей — да, но во имя чего вершит он суд? На чем основывается его легитимность? Фриш не имел готовой системы обоснований, он полагался только на себя. Он восхищался Брехтом, с которым познакомился в Цюрихе, но о марксизме Брехта, который мог бы сделать суждения легитимными, знать ничего не желал. Любое учение, как казалось Фришу, угрожало его свободе — и пробуждало в нем клаустрофобию. Поэтому он должен был сам судить этого судью, направлять и на него тоже свой неподкупный взгляд. Фриш непрерывно наблюдал за собой — за тем, как сам он наблюдает за миром. Его писание о времени было писанием о собственном «я», а писание о собственном «я» — писанием обо всем мире. Этим и объясняется тот удивительный факт, что именно самые личные его книги воспринимаются читателями как произведения, в наибольшей мере касающиеся всех. Роман «Монток», например, обязан своим непреходящим успехом вовсе не литературной привлекательности таких мотивов, как супружеская измена или любовная катастрофа — то и другое можно найти чуть ли не в любой книге, — а тем парадоксом, что человек здесь постепенно приближается к правде, хотя в каждой строке подвергает сомнению свою способность к ней приблизиться. Микроскоп не может «рассматривать под микроскопом» собственные линзы. Фриш же каждодневно пытался делать нечто подобное, благодаря чему и нашел путь к своему искусству, которое ни с чем не спутаешь. Такое предприятие не лишено риска. Ведь Фриш проявлял так же мало снисхождения к себе, как и к своим современникам. А жесткая ясность его прозы производила убедительное впечатление. Читатели принимали на веру суждения автора о собственной персоне, и многие говорили: «Вот ты, значит, каков!» На Фриша иногда нападают, просто составляя монтаж из его цитат. При этом цитаты вылущивают из сложного контекста, в котором они изначально находились.

Один и тот же парадокс лежит в основе фришевских прозаических произведений и пьес. Фриш может изображать только людей, неотличимо похожих на него самого, но когда он это делает, его персонажи получаются яркими и разнообразными. Он может описывать только женщин, в которых лично влюблялся, но поскольку его активность в плане влюбчивости, мягко говоря, была очень велика, перед нами в результате развертывается удивительный парад женских типов XX столетия. Упорно распространяемый слух о схематизме женских образов Фриша основывается на впечатлениях людей, не умеющих читать книги.

«Дневник 1946–1949» был во многих смыслах тренировочным пробегом. Здесь уженамечена большая часть позднейших произведений Фриша — в виде эскизов, идей, набросков. И еще — со времени написания этого дневника Фриш уже не мог существовать вне сферы политической публичности. Он пережил войну, наихудшее из несчастий, и потом до конца жизни боялся ее повторения. Поводов для страха хватало. Фриш, никогда не освободившийся от клаустрофобии, не избавился и от страха перед возможной катастрофой. В мае 1945-го война в Европе закончилась. Три месяца спустя на Японию упали первые атомные бомбы, а еще через четыре года атомным оружием обзавелся и Советский Союз. Гибель цивилизации под градом атомных ударов, обрушивающихся на все континенты, была вполне представима. Холодная война привнесла в мир новые формы окостенения. Теперь опять насаждались единый порядок, мышление в соответствии с предписанными шаблонами, верность убеждениям, которых человек будто бы обязан придерживаться. Фриш видел во всем этом не только принцип, враждебный жизни как таковой, но и халатное попустительство катастрофе. Новому всемирному кавардаку он противопоставлял мышление, занимающее позицию между фронтами, и писательство, рождающееся из прожитого мгновения. Потому что от одной мысли он никогда не отказывался: что в каком-то прожитом мгновении действительно можно ощутить абсолютное совершенство. А потом… потом всепожирающее время станет безбрежной тишиной.

МИФЫ МАКСА ФРИША, БОРЦА С МИФАМИ. Правда, ярость и строгое искусство

Что сделал для нашей страны Макс Фриш? Он изменил ее атмосферу.

Именно этого многие не простили ему до сегодняшнего дня, ожесточенно не хотят простить.

Не то чтобы на него упорно обижались за какие-то конкретные, когда-либо сказанные им слова. А вот то, что он сотворил с нашим климатом, — дело совсем другое.

С этим нельзя бороться, просто отказавшись его читать. Можно не читать вообще никаких книжек, но в долгосрочной перспективе это все равно не обеспечит защиту против атмосферных изменений.

Благодаря таким изменениям в Швейцарии сформировался новый тип писателей: людей уверенных в себе, не считающихся с общественным мнением, имеющих репутацию скандалистов и склонных к тщательно просчитанным шокирующим эффектам. Со времени Фриша в нашей стране существует культура литературной строптивости. Такая культура, хотим мы того или нет, стала исторической реальностью. А что она породила, среди прочего, и всяких пустословов — кто ж будет спорить? Но и они, на свой лад, подтверждают авторитетность серьезных представителей этого направления.

Атмосферные, климатические изменения — их легко почувствовать, но трудно подвергнуть анализу.

Еще Альбин Цоллингер^[242], обращаясь к читателям в своих культурно-политических манифестах, отличающихся мужественностью и проницательностью, говорил «как бы сквозь вату» — и в конечном итоге эта вата его задушила.

Макс Фриш, в отличие от него, был услышан. Он действовал в другой акустической ситуации. Еще совсем недавно атмосфера как бы проглатывала любой звук — а теперь, казалось, начала все звуки усиливать. Была ли это заслуга Фриша, или ему просто повезло? Он, дебютант 1934 года, вышел из удушающей культурной депрессии сороковых годов «как ни в чем не бывало», то есть несломленным и готовым к отчаянному риску (кроме него, думаю, так вел себя только Альберто Джакометти), — да, но почему это произошло?

Это связано и со структурой его личности, и со структурой тогдашнего исторического момента. Говоря о структуре личности, я имею в виду скрытый мифологический фундамент этого борца с мифами, образную речь этого разрушителя художественных образов. Если бы меня попросили назвать один виток жизненного опыта, к которому Фриш приближался вновь и вновь, на который он вновь и вновь сворачивал, чтобы придать своему движению характерную центробежную стремительность, я бы сказал, что это вираж возрождения. Для такого мотива имеются древние образцы и образы, весьма патетические образы и образцы. Они многократно встречаются и у Фриша, но здесь, в его произведениях, настолько лишены всякой патетики и используются настолько остроумно, что читатель даже и не догадывается об их происхождении.

Приведу только один пример: Анатоль Штиллер в январе 1946 года проводит почти три недели в темном судовом трюме, среди бочек кьянти, перепачканный маслом, потеющий и воняющий, в кромешной тьме, «слепой, как летучая мышь, оглушенный гребным винтом»^[243], — но ведь он в этом эпизоде ритуальным образом возвращается в материнское лоно, чтобы родиться вторично! Описание этого процесса так же красноречиво в своей скупой образности, как только в мифах и преданиях бывают красноречивы и значимы — в своем качестве иероглифов, лишенных каких-либо украшений, — сходные эпизоды спуска в горнорудную шахту, или погружения в Мальстрем, или пребывания во чреве огромной рыбы.

Это можно было бы проследить и на других примерах. Роман наполнен такого рода сигналами. Здесь и остроумие, и мрачный колорит рождаются из одного и того же фантазма: опасной линьки, преображения и нового рождения.

Здесь мы сталкиваемся не только с психологией, то есть с приватной сферой. Но и с историей, то есть со сферой публичности. Ситуация Швейцарии после тех лет, когда страна сама, так сказать, обрекла себя на сидение в бункере; особый исторический момент, когда внешние засовы наконец открылись и дискутировался вопрос, стоит ли теперь отодвинуть и внутренние засовы: эта ситуация в романе «Штиллер» превращена в черную комедию.

Анатоль Штиллер терпит крах. В буквальном, очень печальном смысле: «Я не могу еще раз переродиться, да и не хочу!»^[244] А ведь прежде ему довелось испытать и другое, и тогда он это воспринял с восторгом: «Я почувствовал, что заново родился, почувствовал с такой непреложностью, какую не опровергнешь никаким само-осмеянием; что я возымел решимость быть впредь тем человеком, который ожил во мне…»^[245]

Штиллер терпит крах. Но его создателю удается прорваться. Фриш совершает прорыв, потому что пишет роман (как поначалу кажется, о приватной жизни), в котором идет речь о «часе ноль» всей Швейцарии: роман об историческом шансе, трагикомедию об особом моменте, нагруженном утопическими ожиданиями.

Успех «Штиллера» привел к формированию в нашей стране нового представления о литературе и изменил (в Швейцарии) значение слова «писатель». Со времени публикации этого романа всякий, кто занимается здесь писательством, определяет свою роль иначе, чем прежде, и пишет так, будто дышит иным, чем прежде, воздухом.

Такое было бы невозможно, если бы Фриш оставался одиночкой. Но кто в наше время работает в полном одиночестве? В том же январе 1946-го (в начале первого послевоенного года), когда Штиллер прятался в судовом трюме, а сам Фриш писал дневник^[246], Фридрих Дюрренматт сидел над большой пьесой об анабаптистах^[247], где на свой лад разбирался с проблемой самоизоляции его родины.

Мифологический базис борца с мифами, образная речь разрушителя художественных образов — в таком же полярном противостоянии сосуществуют у Макса Фриша холодное терпение, с каким он исследует своих современников, и внезапное действие, спокойное наблюдение и доведенная до белого каления ярость. С ним дело обстоит так же, как с каким-нибудь громоздким грузовиком, за которым мы тащимся на своей легковушке и вдруг ощущаем сосущий страх, разглядев на его кузове надпись: «Взрывоопасно».

Возможно, это особенность характера Фриша. Как таковая, она не представляет большого интереса. Характер, тот или иной, имеется у каждого человека. Важно другое: внезапное у Макса Фриша обретает метафизическое измерение. Только во внезапном для него раскрывается правда. Правда как молния, и удар грома, и взрыв: это опасный феномен. Такую правду нельзя удержать в определенных границах. Она находит оправдание только в себе самой. Она являет себя вне каких-либо норм и договоренностей. Но она — наш единственный шанс уклониться от заранее заданного направления мышления. По этой причине у Фриша правда и ярость всегда образуют неразлучную пару, и фраза «Только бы не утратить ярость!» (которая в пьесе^[248] звучит так комично, иронично, разоблачительно) может быть воспринята и совершенно всерьез. Кто утратил возможность проявить ярость, утрачивает и доступ к правде как к непосредственному жизненному опыту, как к внезапно открывающемуся, неудобному, безусловному знанию. Потому что правда предстает перед нами вне зависимости от каких бы то ни было норм, договоренностей, обычаев, вне зависимости от консенсуса и правил игры.

Тут мы уже вплотную приблизились к проблеме демократии.

Для Фриша правда связана с внезапно ослепляющим нас моментом.

Если перевести правду в сферу действия, как она будет называться? — Она тогда будет называться справедливостью. Значит, и этой справедливости должен предшествовать внезапно обретенный жизненный опыт.

Как не существует правды, обеспечиваемой простым консенсусом, так же нет и справедливости, обеспечиваемой всего лишь соблюдением правил игры.

В том и другом случае конфликты неизбежны.

Прямая демократия — неуклюжая и по-черепашьи медлительная форма государственного правления, больше всего, как кажется, стремящаяся к тому, чтобы в любую бочку вина доливать побольше воды, — эта демократия не имеет ничего общего со спонтанными представлениями людей о правде и справедливости. Она, как правило, опирается не на такие представления, а на выводы всевозможных комиссий.

И все-таки нет демократии, происхождение которой не было бы связано с внезапной и безусловной болью, вызванной какой-то элементарной несправедливостью.

Если Макс Фриш изменил представление о швейцарском писателе в сторону большей резкости контуров, то случилось так потому, что он впервые заговорил о долге своих коллег: публично напоминать людям об этом экзистенциальном происхождении демократии.

Фриш настаивал, что фантазия, порождающая художественные образы, имеет еще и политический долг, хотя в остальном она произвольна и, конечно, должна оставаться произвольной. Потому что только фантазия обеспечивает свободный доступ к шоку первого осознания правды. О проблемах способны говорить все. А вот заставить человека почувствовать боль от осознания правды может только фантазия. Даже философы в какой-то момент попадаются в словесные сети фантазии и начинают раскачиваться в них.

Что Макс Фриш в своих конкретных высказываниях никогда не ошибался, это очень сомнительно. Важно другое: он помешал (в нашей стране) полному отгораживанию политики от фантазии. Дверь уже попытались захлопнуть, но глядите-ка: кто-то успел поставить на порог ногу.

Это был патриотический поступок, в самом конкретном смысле; как и вообще вся история взаимоотношений Макса Фриша с его родиной была любовной историей. Любовной историей Макса Фриша.

Говорить — одно, быть услышанным — совсем другое. Если кто-то пишет, это еще не значит, что его читают: он может кричать сколь угодно громко, но, как правило, крики только делают более ощутимой тишину вокруг.

Макс Фриш был услышан благодаря своему искусству. Авторитет, которым он пользовался, непосредственно связан с его писательским рангом. Это должно быть сказано четко, у нас — еще четче, чем в других странах. Для Фриша не существовало разницы между литературной прозой и прозой прикладной или бытовой. За любую свою фразу, где бы она ни стояла, он брал на себя ответственность. Даже в какой-нибудь его речи, рассчитанной на случайную публику, можно наткнуться на отрывки, которые организованы ритмически, вибрируют сменами такта и синкопами, как если бы представляли собой стихотворения, созданные честолюбивым поэтом. В безусловном внимании Фриша к литературной форме есть что-то пугающее: оно не менее радикально, чем его понятие правды. А ведь он мог намного облегчить себе жизнь, если бы писал непритязательно, для непритязательных читателей. Ведь искусство, как нам твердят, должно создаваться с хорошими намерениями и оказывать на людей благое воздействие; а искусство, хорошо сделанное, рассчитано, дескать, только на элиту: с этим принципом у нас трудно бороться. Фриш противопоставлял этому принципу не какую-то эстетическую теорию, а только собственную упорную практику. И если прозаические страницы его первого дневника сегодня кажутся такими блестящими и отчетливыми, если они совершенно лишены липкого налета, свойственного большинству литературных произведений тех лет, то объясняется это этикой Фриша, выражавшейся в том, что он придавал огромное значение форме. Этот писатель привык работать над своими произведениями.

Отсюда — и его остроумие.

В литературе нет ничего, что было бы труднее заранее «спланировать», чем читательский смех. А ведь Фриш вновь и вновь добивался такого эффекта. Там, где Фриш шутит, он — объективно — наиболее опасен. Там, где у большинства авторов возникает какое-то нытье, которое, хотя и свидетельствует об их чувствительности, далеко не всегда становится фактом литературы, Фриш прибегает к стремительной шутке или к долгосрочной стратегии создания иронического повествования. Шутки Фриша, в соответствии с его человеческой натурой, тоже неожиданны, внезапны, носят взрывной характер. А главное, его шутки неразрывно связаны с его правдой и его яростью. Поэтому, имея с ним дело, нужно с особым вниманием относиться именно к тем местам, которые доставляют нам наибольшее удовольствие. Комические кульминации у Фриша — моменты осознания важнейших вещей: моменты суда и вынесения приговора.

Этот автор — мастер уловок, обеспечивающих удовольствие от чтения; хитрец, заманивающий в заманчивые ловушки. Каждый читатель хочет прежде всего получить от книги радость, и бесполезно делать вид, будто это не так. Настоящие просветители всегда это понимали. Они помнили о такой потребности читателей и делали ставку на нее: Свифт, и Вольтер, и Лессинг, а после них — Гейне и Брехт. Они хотели, чтобы их книги читались, и знали, как этого добиться. В их искусстве деятельный разум сочетается с инстинктом великих поваров.

Макс Фриш относится к тому же разряду писателей. И он заслужил нашу благодарность.

ЛИБЕРАЛ, КОНСЕРВАТОР И ДИНАМИТ. Об историко-философских различиях между Максом Фришем и Фридрихом Дюрренматтом

Фридрих Дюрренматт неоднократно формулировал свою художественную и философскую позицию, исходя из ее отличия от позиции Макса Фриша. Для него это было рационально осознанной потребностью, но и иррациональным побуждением. Если воспользоваться спортивной терминологией, Фриш был для молодого Дюрренматта тем соперником, которого непременно нужно победить. Фриш, родившийся на десять лет раньше, поначалу покровительствовал Дюрренматту, пытался играть роль благодушного наставника. Дюрренматт таких иерархических отношений не выносил. Он хотел добиться, как минимум, равенства с Фришем. И добился: самое позднее, в 1956 году, когда написал «Визит старой дамы». Двумя годами ранее появился «Штиллер» Фриша — эпохальный роман в той же мере, в какой «Визит старой дамы» может считаться эпохальной пьесой. С тех пор двух этих авторов всегда представляли в публичном пространстве как некое двуединство, что раздражало и того, и другого.

Ложные различия, ложные параллели

Фриш же никогда не пытался охарактеризовать свое творчество, противопоставляя себя Дюрренматту. Он восхищался Дюрренматтом как «визионером», однажды так и выразился в разговоре, но сам на такой статус не претендовал. Отчуждение между двумя писателями объясняется не только обыкновенным соперничеством: оно было и реакцией на то, что их постоянно публично сравнивали. Такое уже случалось когда-то — у Готфрида Келлера с К. Ф. Мейером. В Австрии нечто подобное происходило между Томасом Бернхардом и Петером Хандке. В последнем письме к Фришу, с которым его связывали непростые дружеские отношения, Дюрренматт еще раз попробовал поставить этим отношениям точный диагноз. И получилась изощренная прозаическая миниатюра, крайне сложно скомпонованная, которую можно было бы разбить на стихотворные строки, — двойной памятник в языке: «Как человек, который столь решительно, как Ты, превращает себя самого как частный случай в мир, ты всегда представлялся мне, столь же упрямо превращающему мир в меня самого как частный случай, коррективой моего писания»^[249]. Звучит очень убедительно. Но именно потому здесь требуется осторожность. Мы не вправе принимать тезис Дюрренматта на веру, не проверив его. Принял ли его Фриш, тоже спорный вопрос. Он на это письмо не ответил. Он был человек недоверчивый; и в предположении, что вся его писательская работа будто бы является сплошным раздуванием собственной личности и обобщением своего частного опыта, возможно, почувствовал пренебрежительный тон.

Как бы то ни было, факт остается фактом: сколь бы часто эти двое ни сопоставлялись и ни противопоставлялись друг другу (будь то в публичных дебатах или в работах по истории литературы), их основополагающие позиции — по отношению к политике, истории и будущему человечества — вплоть до сегодняшнего дня остаются непроясненными. В своем противостоянии музеологическому, реставрационному представлению о культуре, которое преобладало в первые послевоенные годы, в борьбе против забвения совершённых в недавнем прошлом преступлений, то есть против попыток представить годы войны и нацизма как нечто безобидное, Фриш и Дюрренматт настолько очевидно сражались бок о бок, что их в основном и воспринимали как некий параллелизм, не задумываясь о фундаментальных различиях, проявлявшихся именно в этом параллелизме. Они, так сказать, отправились в плавание — и все еще плывут — под нелепым девизом «Критика общества», а такое давно не вызывает у людей никаких иных эмоций, кроме скуки.

Что касается параллелизма, нельзя не отметить одну бросающуюся в глаза деталь: оба автора имели склонность к фантазиям, сопряженным с насилием, к «взрывным» метафорам, к детонациям. Всю драматургию Дюрренматта можно было бы свести к ключевой фантазии о метеоре, ударяющем в некий упорядоченный мирок, а у Фриша в конце пьесы «Бидерман и поджигатели» на воздух взлетает целый город с его упорядоченным жизненным укладом. Я бы интерпретировал такую особенность как (не лишенную жути) реакцию на то обстоятельство, что швейцарские города во время Второй мировой войны, в отличие от многих разбомбленных метрополий нашего континента, остались целыми и невредимыми. Оба автора, кажется, не доверяют этой целой и невредимой Швейцарии. Оба — кажется — могут мыслить существующий в ней порядок только как нечто ложное и вынужденное, нечто такое, что должно быть, подобно жесткой скорлупе, взломано.

Это о параллелизме. Вопрос же о различиях сегодня решается преимущественно в соответствии с теми разграничительными линиями, которые вновь и вновь проводил сам Дюрренматт^[250]. Думаю, в этой связи стоило бы изучить не только его последнее письмо, но, прежде всего, те тексты, которые позволяют понять характерные особенности творчества самого Дюрренматта, пусть там и не упоминается имя Фриша. Например, крайне важно эссеистическое введение к повести «Авария». Здесь можно напасть на след эстетики Дюрренматта. Но это не поможет нам прояснить вопрос о точном позиционировании двух интересующих нас авторов в политическом дискурсе, вопрос об их отношении к мировой истории и к положению в ней индивида и государства, короче: вопрос об историко-философском профиле того и другого. Упомянутый выше тезис Дюрренматта, согласно которому Фриш будто бы является радикально-субъективным, сам же Дюрренматт — радикально-объективным писателем, не позволит нам продвинуться в понимании этого вопроса, более того: уведет на неверный путь.

В сфере политико-исторических позиций эти два автора отличаются друг от друга так же кардинально, как Нафта и Сеттембрини в «Волшебной горе» Томаса Манна. Об этом различии и пойдет речь в предлагаемых мною рассуждениях. Но как ухватить такое различие («ухватить», то есть осознать в качестве феномена и выразить с помощью теоретических понятий)?

Формулируя свою мысль совсем коротко (чересчур коротко, конечно, и все же без искажений), я бы выразил это различие вот как: Фриш — либерал, а Дюрренматт — консерватор. Похоже на навешивание ярлыков, но по этой линии в самом деле проходит разрыв, который нам не следует прикрывать ссылками на сходство обоих авторов в том, что касается критики общества, или их (вполне доказуемыми) связями с Кьеркегором и послевоенным экзистенциализмом. Существует много форм консерватизма и много форм либерализма — так много, что простое противопоставление, которое я здесь предпринял, на первый взгляд кажется ничего не говорящим. Но ведь противопоставление можно воспринять и в качестве провокации, то есть импульса к вопрошанию: как же конкретно выглядит либерализм Фриша, и как — консерватизм Дюрренматта, причем именно во взаимном контрасте? И как соотносятся этот либерализм, этот консерватизм с многослойными либеральными и консервативными традициями, которые существуют с XVIII века?

Не социалисты

Для начала нужно прояснить одно обстоятельство: оба писателя не были социалистами, не были и социал-демократами в партийно-политическом смысле. Правда, в годы холодной войны их подозревали в приверженности коммунизму и в симпатиях к Восточному блоку, однако поводом для таких подозрений были не какие-то публичные политические высказывания, а всего лишь нежелание признавать, в качестве основы мирового порядка, противоположность Востока и Запада, заведомо отождествляя Восток со злом и Запад с добром. Когда левые в Швейцарии подвергались преследованиям, Фриш и Дюрренматт выступали в защиту преследуемых — но не потому, что эти люди придерживались левых взглядов, а просто потому, что они подвергались гонениям и им не давали говорить, пытались заткнуть рот. Фриш сам и довольно рано заявил о своей приверженности «гуманному социализму», а в конце жизни стал членом Социал-демократической партии Швейцарии, но для него это было прежде всего актом символического сопротивления жесткой системе политических фронтов, установившейся в его стране, и полицейской слежке, которой он многие годы подвергался.

Поскольку оба автора не были активными социалистами, у обоих возникли трудности, когда после 1968 года ключевые позиции в культурно-политической жизни начали занимать воинствующие, вдохновляемые революционными грезами левые. Те триумфы, которыми сопровождались — еще в 1961 и 1962 годах — премьеры «Андорры» и «Физиков» и благодаря которым Фриш и Дюрренматт превратились в бесспорных лидеров немецкоязычного театра, десять лет спустя были уже невозможны. Комедия Фриша «Биография: игра» после премьеры в 1968 году подверглась резкой критике; газета «Вельтвохе», к примеру, упрекала пьесу в приватности и отсутствии политической направленности. Для Дюрренматта же обработка пьесы Стриндберга («Играем Стриндберга» 1969 года) стала последним большим сценическим успехом; но тоже — не благодаря ее политическому или философскому содержанию, а исключительно из-за формы, из-за производящего головокружительное впечатление драматургического сокращения сюжета. Для радикального студенческого движения, которое в семидесятые годы играло определяющую роль в культурной жизни нашей страны, и Фриш, и Дюрренматт были все равно что вчерашний снег. Почему? Потому что ни тот, ни другой не занял по-настоящему социалистическую позицию и не испытывал ни малейшего желания сделать это. С двумя бесспорными лидерами немецкого театра было покончено. Оба они сопротивлялись соскальзыванию в положение вне игры, усиленно работая над прозой, причем Фриш (если иметь в виду присутствие в публичном пространстве) добился больших успехов. Он в те годы опубликовал такие бестселлеры, как «Дневник 1966–1971», «Монток», «Человек появляется в эпоху Голоцена». Дюрренматт же все больше замыкался в своем гигантском проекте «Материалы» (Stoffe). Немецкие сцены все в большей мере становились для него недоступными. «Умирающего Сократа» — пьесу, которую давно планировал, — он из-за тяжелой болезни так и не успел написать.

Либерализм Фриша

Я объявил в начале, что собираюсь проанализировать политические различия между обоими авторами. А сам все еще говорю о параллелях. Мне немного неловко, но обойтись без этого я не мог. Что оба они не были социалистами, об этом следовало сказать со всей ясностью. Ни тот, ни другой никогда не считал классовую борьбу главным двигателем мировой истории, не рассматривал захват власти пролетариатом как неизбежную грядущую революцию и начало спасения мира. У Фриша восхищение Брехтом всегда сочеталось с отчетливым дистанцированием от брехтовского марксизма. Дюрренматт же до последних дней жизни работал над тем, чтобы «свести счеты» с Карлом Марксом. Когда он умер, на его бюро нашли маленькую моторизированную фигурку Маркса, которую можно было завести, и она начинала с жужжанием ездить по кругу. Обоим писателям, одновременно, Лейпцигский университет — вскоре после Поворота 1989 года — предложил почетную докторскую степень. Фриш отказался. Он не доверял «повернувшейся» Восточной Германии и боялся, что его попытаются использовать, чтобы создать алиби для каких-то гэдээровских функционеров^[251]. Дюрренматт, наоборот, согласился. Потому что хотел на развалинах ГДР произнести заключительную речь о Марксе.

Теперь, наконец, о различиях: Фриш был либералом, Дюрренматт — консерватором, к этому сводится мой тезис. В чем же именно заключается принципиальное различие? — Принципиальное различие заключается в понимании истории, мировой истории, и ее процессуальной структуры. Называя Фриша либералом, я использую понятие либеральный не в том расплывчатом смысле, который в сегодняшней общественной жизни является общепринятым. Я исхожу из его первоначального значения. Это понятие укоренено в политических идеях эпохи Просвещения, которая привела к двум великим революциям, американской и французской. Слово либеральный, хотя и возникло в первые годы XIX столетия, но по смыслу соответствует убеждениям участников тех двух революций, которые одолели феодализм и сформулировали свои принципы в двух документах о правах человека: в «Декларации независимости» от 4 июля 1776 года и в «Декларации прав человека и гражданина» от 26 августа 1789 года.

Неотъемлемой частью либеральных убеждений является вера в то, что отдельный человек — а значит, в долгосрочной перспективе, и все человечество — может стать лучше. Люди могут и должны перейти от нынешнего, плохого, состояния к некоему будущему, лучшему, состоянию. Возможность совершенствования — так это обозначалось. Эта идея вдохновляла людей XVIII столетия. Борьба либеральных бюргеров за свою политическую, экономическую и религиозную эмансипацию предполагала в качестве предпосылки веру в то, что мир можно совершенствовать. Всемирно-исторический процесс в целом понимался как путь к свободе, и даже отдельный человек полагал, что он движется по этому пути. «Развитие» и «образование», два ключевых понятия той эпохи, могут быть осознаны только на этом фоне. Мир может стать лучше и станет лучше. Через индивидуальную эмансипацию люди когда-нибудь придут к эмансипации всех. Если отдельный человек способен вести свободную и разумную жизнь, то в конечном счете этому научится и все общество. Итак, либерал мыслит в категориях прогрессирующего улучшения жизни, то есть он верит в возможность постепенного освобождения людей от состояния политической, идеологической и экономической зависимости — освобождения, происходящего по взаимному согласию сторон (а если необходимо, то и достигаемого в результате борьбы). Он воспринимает цивилизацию динамически: как процесс прогрессивного развития, обеспечиваемого деятельностью отдельных индивидов и их служением обществу.

В понятии прогресса, которое сегодня стало банальностью, но когда-то было путеводным маяком, кроется новое представление об истории, возникшее в эпоху Просвещения. Бог, может, и сотворил этот мир, но теперь мир находится в плохом состоянии, и человек должен его улучшить, полагаясь на силу своего разума. На божественное Провидение в этом смысле полагаться не стоит. Таково динамическое ядро первоначального либерализма. Либерализм полемически направлен против тех сил, которые хотят навязать людям ту или иную систему мышления, за собой же оставляют право принимать политические решения и регулировать экономику. Либерализм творчески нацелен на создание такого мира, где школьное обучение и дальнейшее образование, экономическое предпринимательство и политические дебаты станут делом всех членов общества. Свободные, разумные индивиды поведут мир, который поддается улучшению, к его цели. Поэтому каждый из таких индивидов должен следовать заповеди, требующей, чтобы он совершенствовал самого себя и стал автономным, самовластным существом среди других существ, так же настроенных и так же устроенных. Мир как целое находится в руках человека, таково либеральное кредо; и еще: индивид сам несет ответственность за свою судьбу. Решающим фактором является вера в возможность прогресса. Препятствуют же прогрессу человеческая глупость и леность, узколобость людей, нехватка мужества, неумение заглядывать в будущее, цепляние за непроверенные ценности, добровольное застревание в status quo и постоянные попытки уже упрочившихся властных сил помешать этому возможному прогрессу.

Я не думаю, что Макс Фриш осознавал свою близость к основополагающим позициям либерализма. Понятия либеральный и либерализм приобрели в Швейцарии слишком отчетливый партийно-политический смысл, чтобы он мог беззаботно ими пользоваться. Кроме того, в публичном дискурсе противоположность между либеральным и консервативным мышлением, еще в XIX веке имевшая конститутивное значение, была заменена оппозицией левые и правые. Правыми считались теперь в равной мере и либералы, и консерваторы. Из-за этой плакатной терминологии люди перестали осознавать революционное содержание либерализма. Однако именно оно продолжало жить в сердцевине мышления Фриша и в значительной мере определяло его экзистенциальный опыт. Это привело к парадоксу: либеральное бюргерство причисляло Фриша к левым, критиковало его как левого и в конечном счете установило за ним полицейский надзор, хотя он был выразителем только той идеи, которую изначально выдвинуло само это бюргерство. Конечно, его не особенно волновала проблема народной школы, да и свобода торговой или предпринимательской деятельности не относилась к числу насущных для него тем. Но мысль, что за свою жизнь несет ответственность исключительно он сам и что его долг — прожить жизнь во всей полноте предоставляемых ею возможностей: такая мысль была для Фриша осью существования. Извлечь максимум из отведенного нам срока жизни: максимум написанных произведений, жизненного опыта, исполнения задуманного, да даже и просто счастья (причем по своей воле, а не следуя заповедям какого-то бога или предписаниям общества), — этот долг стал для него наивысшим законом. Законом, который он сам себе дал, побуждаемый к тому разумом и свободой. Три неотчуждаемых права человека, сформулированные в самом начале американской «Декларации независимости» — «жизнь, свобода и стремление к счастью», — определяли все существование Фриша.

Дело тут не в эгоизме. И не в гедонизме. Фриш порой называл себя эгоманом, но никогда — эгоистом. Он хотел, чтобы закону, которому он следует, следовали и другие люди. Чтобы этому закону следовали также и общество, и его, Фриша, родной город, и вся Швейцария. Прорваться к себе самому и обрести свободу (проявив мужество; сознавая, что будущее таит в себе огромное многообразие шансов и возможностей): этого он требовал и от Цюриха, и от всей страны. Прогресс — в изначально-либеральном смысле — ничего другого и не предполагает. Поэтому, например, Фриш призывал свою страну к строительству нового, подлинно современного города^[252]. Такое строительство должно было стать для граждан Швейцарии подтверждением наличия воли к совместному формированию будущего.

Если бы за страстью Фриша к новым начинаниям и к самореализации скрывались лишь эгоизм и гедонизм, какое дело ему было бы до других? До своих сограждан? До родины? — Никакого. — Но в действительности он очень даже о них заботился, заботился постоянно, вплоть до последних дней на смертном одре. Он сам страдал от неподвижности и хотел помочь другим людям преодолеть ее. Он ненавидел инстанции, способствующие обездвиживанию, и они ненавидели его. Ядро эстетики Фриша и его понимания литературы — а именно, стремление ставить вопросы так, чтобы читатели «не могли больше жить без ответа: без их ответа, их собственного»^[253], — было нацелено на динамизацию общества. Если же общество сопротивлялось заманивающим и настоятельным призывам к динамизации, фришевское понятие динамизации сближалось с понятием динамита. Фантазии Макса Фриша, связанные с динамитом и насилием, всегда обусловлены контекстом такого рода: поскольку Бидерман^[254] не желает ничего предпринимать, он взлетает на воздух.

В таком же духе следует понимать и пьесу о жизни и страданиях графа Эдерланда (длительный, так и не завершенный проект Фриша)^[255]. Эдерланд — уважаемый юрист, прокурор — в один прекрасный день берется за топор и, совершив акт насилия, завоевывает себе экзистенциальную свободу. «Приватный» топор Эдерланда соответствует динамиту, который «публично» используют поджигатели^[256]. Суть этого драматического проекта нельзя ухватить, если сразу ставить нравственный вопрос — об оправданности убийства. Как только мы сделаем это, процесс логического постижения пьесы уклонится на ложный путь^[257]. Ведь за фигурой Эдерланда (как и за Бидерманом) скрывается, можно сказать, физический эксперимент. Как долго будет выдерживать закрытый, прочный сосуд нарастающее давление извне? «Сосуд» может быть и личностью, и городом, и страной, и континентом, и миром. Напрашивается мысль, что речь здесь идет не столько о нравственной проблеме, сколько о физике. А значит, разбирая сновидческую историю графа Эдерланда, мы не должны сосредотачиваться на нравственной оценке убийства и вообще насилия. Ведь паровому котлу, когда он взрывается, никто не говорит: ты не вправе это делать.

Значит, и в данном случае вопрос не стоит так, имеет ли Эдерланд право браться за топор. Вопрос заключается в другом: откуда берется внутреннее давление?

Итак: откуда берется внутреннее давление у Фриша? Стоит мне связать этого автора с традицией Просвещения и бюргерского либерализма, как ответ становится для меня очевидным. Внутреннее давление у Фриша (сперва требующее от него прорыва к собственной личности, а потом — такого же прорыва, но осуществленного и другими людьми, в масштабе всего общества) восходит по прямой линии к внутреннему давлению у либеральных бюргеров XVIII и XIX веков, которые уже не верили, что судьба мира зависит от божественного Провидения или находится в руках князей и королей, но полагали, что ее держат в своих руках люди: все люди, человечество. Такое внутреннее давление обладает метафизическим измерением — именно потому, что вобрало в себя, в секуляризированной форме, представление о божественном Провидении. Провидение теперь понимается как разум человечества. Речь здесь действительно идет о чем-то сакральном — в мирском смысле. Прорыв наружу из сковывающей скорлупы понимается как Спасение. Мир должен быть спасен самим человеком, я должен быть спасен мною же: такова вера сторонников Просвещения, а значит, и первоначального либерализма. Эти энергии продолжали работать, в самых разнообразных формах, на протяжении XIX и XX веков; они были усвоены и молодым Максом Фришем, оказали влияние на его существование и его книги. А что этот присущий Фришу радикальный либерализм никто из исследователей не пытался обозначить точным понятием, можно отнести к числу других странностей, вообще характерных для рецепции Макса Фриша в Швейцарии^[258].

Консерватизм Дюрренматта

А теперь давайте перейдем к противоположному понятию, к писателю противоположной направленности. Консерватизм, консервативный — это такие же трудные, такие же мерцающие термины, как либерализм и либеральный. Они сопряжены с таким количеством суждений и предвзятых мнений, что теперь почти невозможно употреблять их в какой-либо конкретной взаимосвязи. Нам будет легче ухватить суть этих понятий, сопоставив их с уже обрисованной концепцией либерализма. Либерализм исходит из идеи спасения мира свободными индивидами, из веры в грандиозный процесс прогрессивного развития, в поэтапное освобождение от всех форм угнетения. Консерватор в принципе отрицает наличие такого процесса как секуляризированного варианта спасения мира. Консерватор говорит: основополагающая структура мира, общества, индивида не меняется. Поэтому не следует верить в процесс постоянного улучшения. Всё существенное остается таким, каким было всегда. Мысль, что мир будто бы поддается совершенствованию, — это лишь порождение умствований, распространенных в эпоху Просвещения. При каком-нибудь короле жизнь может быть столь же сносной или несносной, что и при республиканском правлении. Системы правления меняются, как погода: отпущенный им срок истекает, но потом они опять возвращаются. Человек же всегда остается убийцей, которого трудно удерживать в рамках законности, и время от времени он предается своему наивысшему удовольствию: убивать. А уступает ли он свое право убивать — licence to kill^[259] — князю или либеральному государству, особого значения не имеет. Что человек в один прекрасный день откажется от потребности убивать, добровольно и по соображениям разума, — это лишь беспочвенное сентиментальное мечтание.

Существует консерватизм, который держится за определенные политические формы из прошлого или хочет их реставрировать. Хочет, например, вернуть королевскую власть. Как сегодня этого хочет, скажем, Мартин Мозебах^[260], а раньше (в поздний период своего творчества) хотел Йозеф Рот. Консерватизм другого толка стремится заменить короля фюрером. Как этого хотели в межвоенный период отдельные группы правой интеллигенции, поборники так называемой «консервативной революции»^[261]. С программным консерватизмом в духе этих правых агитационных движений двадцатых и тридцатых годов Дюрренматт определенно ничего общего не имел, хотя юношей он какое-то время симпатизировал вдохновленному фашистскими идеями швейцарскому «фронтовому движению»^[262]. Определяющим же для консервативных взглядов Дюрренматта является отвержение всех концепций спасения, будто бы имманентного мировой истории, и соответствующих институций. Дюрренматт не верит в возможность совершенствования человека и мира. Поэтому либерализм представляется ему столь же иллюзорным, что и коммунизм (более радикальная, переосмысленная форма либерализма). Представители двух этих концепций рассматривают историю как целенаправленный процесс, возводят свои конструкции на фундаменте гегелевской философии и оперируют представлением, что человечество само обеспечит себе спасение. Представители обеих концепций хотели бы построить мир заново, будь то в рамках буржуазно-либерального государства или коммунизма. Поэтому Дюрренматт дистанцируется от тех и других. Он оспаривает их притязания на функцию спасителя и старается, где только может, показать крах этих идеологий. Консерватизм Дюрренматта не фашистского толка: то есть этот консерватизм не признает принцип фюрерства, противопоставляемый инертной народной массе, а скорее является анархистским, поскольку направлен против любых институций, которые хотели бы установить спасительный порядок. Это в значительной мере относится и к религии. Главные религиозные конфессии, по Дюрренматту, так же смехотворны, как либеральное государство и реальный социализм с их обещаниями спасения. Демонстративная симпатия Дюрренматта к религиозным сектам и к Армии спасения — следствие отвержения им утвердившихся церквей как инсталляции спасения. Примечательно, что именно своему интересу к сектам, к истории анабаптистов в Мюнстере он обязан тем, что стал драматургом^[263]. Прогресс — для консерваторов, для Дюрренматта — вовсе не путь к лучшему миру, а самообман и замаскированная жестокость. Впечатляющий гимн прогрессу в конце «Визита старой дамы», который исполняется с пафосом, характерным для античного хора, превращается в событие, исполненное чудовищной иронии. Это песнопение маскирует убийство, благодаря которому только и стал возможен прогресс как экономическое чудо, но которое, вместе с тем, свидетельствует о нравственном коллапсе. Мир не меняется. Это ядро консервативных убеждений Дюрренматта. И здесь он сходится с Нестроем^[264], одним из драматургов, послуживших для него образцом, который пел, стоя возле рампы: «Все это пахнет седой стариной, разве что приняло облик иной!»^[265] Фразу «В истории нет ничего нового, ну совсем ничего!» мне довелось слышать от самого Дюрренматта. Он полагал: все системы, которые обещают улучшить мир и выводят из этого право подчинять людей своим нормам, должны быть разоблачены, а в случае необходимости и взорваны.

Однако во время такого акта взрывания инсталлированного порядка может на какой-то момент стать зримой правда, которая пребывает вне всех учений о спасении, всех догм, всех общественных институций. Эта правда носит до-философский, до-научный характер, поскольку ее нельзя постичь средствами науки, философии, теории. А всё то, что пребывает вне систематической теории, превращается, когда становится пережитым нами опытом, в событие мифа. Мифа не как легенды или сказки (хотя именно в таком смысле это слово используется сегодня в средствах массовойинформации), но как говорения с помощью знаков, которые предшествуют всякой теории, а потому и недостижимы для критики посредством теории; как говорения с помощью знаков, которые убеждают человека без доказательств и ссылок на основания. Когда у Дюрренматта инсталлированные порядки подвергаются осмеянию или взлетают на воздух, когда их взрывают или поджигают с помощью факелов, как это происходит с большим отелем в романе «Ущелье Вверхтормашки», это всегда бывает связано с неким мифическим сигналом. С неким словом или знаком из другого языка, из мышления другого типа, из до-научного, до-просвещенческого дискурса. А такой дискурс продолжается и в научные эпохи, он является мифическим (в строгом смысле) и относится к тем долговременным возможностям, которыми располагает искусство.

Поэтому в пьесах Дюрренматта общественные нормы и порядки всегда изображаются так плакатно, так схематично. Они ведь и в самом деле искусственные, иллюзорные — в том, что касается обещанного ими спасения, их полезности. Доминирующий пример такого рода, который вновь и вновь возникает на всем протяжении творчества Дюрренматта, — система правосудия в либеральном государстве и сопряженное с ней понятие справедливости. Для Дюрренматта это понятие справедливости так же ложно, как и представление, согласно которому либеральное государство объективно является более совершенной формой общественного порядка, чем, скажем, королевская власть. То и другое, по Дюрренматту, — всего лишь фата моргана. Описание демократической процедуры принятия решения об убийстве Альфреда Илла (в «Визите старой дамы») — это суровый суд над судопроизводством в либеральном государстве. Одна из главных жизненных целей Дюрренматта заключалась в том, чтобы противопоставить ложной справедливости нашей официальной юстиции какую-то другую справедливость. Не как институцию, но как внезапно вспыхивающее и снова гаснущее мифическое событие. Такое событие нельзя проанализировать, нельзя включить в ту или иную систему, его можно только пережить. Оно — словно иероглиф из утраченного языка мифа. Таким иероглифом можно считать появление старой дамы; или — Вольфганга Швиттера, человека, который не может умереть, из комедии «Метеор»; или — ребенка, который прыгает в животе у юной Эльзи в конце романа «Ущелье Вверхтормашками»; или — непрерывное противо-стояние Абу Ханифы и Анана бен Давида в «Эссе об Израиле». Эти дюрренматтовские иероглифы, в противо-стоянии с которыми сам Дюрренматт был бессилен, которые он воспринимал в той же мере, в какой создавал (а если они не возникали перед его глазами, то он, как поэт, оставался беспомощным), — так вот, эти дюрренматтовские иероглифы невозможно включить ни в какую теологическую систему, ни в какой научный дискурс, потому что они всегда предшествуют всем подобным конструктам. Что же касается фришевского либерализма, то ему, напротив, вполне можно дать научное определение.

Анархо-консерватизм Дюрренматта уходит корнями в то (уже упоминавшееся) движение межвоенного периода, которое принято называть «консервативной революцией». До сих пор это почти не обсуждалось. Соединительное звено здесь — критика либерализма. Однако Дюрренматта нельзя исчерпывающе понять, если исходить только из этой традиции. Для иронии и аристофановского беспутного юмора, которые характерны для анархо-консерватизма Дюрренматта, не найти непосредственного прообраза в этих течениях. Но мы, тем не менее, не должны забывать, что и корни экзистенциализма, с которым чаще всего связывают — в философском плане — Дюрренматта, восходят к отдельным представителям движения «консервативной революции»: например, к Хайдеггеру и Эрнсту Юнгеру, каким он был в двадцатые годы (то есть к двум авторам, радикально отвергавшим либеральную демократию). К интереснейшим с этой точки зрения текстам Дюрренматта относится прозаический фрагмент «Братоубийство в доме Кибургов» из «Материалов V». Текст опубликован как оставшийся в архиве набросок к ненаписанной пьесе, но он может быть прочитан и как самостоятельная прозаическая баллада, отличающаяся блистательной стремительностью развития сюжета^[266]. В фантастически-гротескном Средневековье рыцарь-разбойник Адриан фон Остермундиген и Хартман фон Кибург непрерывно воюют друг с другом и наслаждаются своим беспутным существованием, «далеким от какого бы то ни было христианского и цивилизаторского благоразумия». Брат Хартмана Эберхард, высокообразованный духовный сановник, поборник разума, просвещения и гуманизма, приезжает из Рима на родину, чтобы установить мир и принести в свое варварское отечество цивилизацию. Он самым плачевным образом терпит крах, потому что народ делает выбор в пользу грубых рыцарей, а не Эберхарда с его фантазиями. Поражение последнего символически воплощается в том факте, что он в конце концов — ради восстановления мира и торжества разума — убивает брата, то есть, движимый отчаянием, сам совершает то, чему хотел воспротивиться. На обратном пути в Рим он, уже примирившийся с судьбой, гибнет в одиночестве во время снежной бури в Альпах: смехотворная фигура, беспомощный выразитель красивой иллюзии Просвещения. Заключительный комментарий Дюрренматта: Эберхард «хочет ввести в политику разум и терпит поражение, потому что в неразумном мире сам разум становится неразумием».

Теология

И либерализм Макса Фриша, и консерватизм Дюрренматта имеют теологические аспекты. У Фриша эти аспекты (хоть и сильно замаскированные) связаны с учением об имманентной миру возможности самоспасения. У Дюрренматта они (поначалу открыто, а позже он их всё в большей мере отрицает) выражены в неортодоксальном понятии Бога и в представлении, которое сформировалось не без влияния протестантизма: о спасении, обретаемом «исключительно благодаря божественной благодати» — sola gratia. Если консерваторы полагают, что мир не вовлечен в грандиозный процесс самостановления, развивающийся по гегелевской модели, то есть целенаправленно, и что ничего нового не происходит (все уже изначально было, мир остается таким, каким был всегда), — значит, консерватор должен предложить какую-то модель основополагающей для мира структуры. У Дюрренматта, если говорить очень схематично, это вертикальная модель: с человеческим миром (не-спасенным, жестоким, кровожадным, алчным, несправедливым) внизу и Богом (недоступным, непостижимым, вызывающим страх и почитание) вверху, надо всем. И хотя Дюрренматт пытался изгнать из этой модели всю христианскую теологию, хотя он всё более ожесточенно заявлял о своем атеизме, хотя вычеркивал в написанных им произведениях (например, в конце рассказа «Туннель») все моменты, связанные с верой, от самой модели он так и не отказался. Конститутивные верх и низ сохраняли для него значимость, даже когда он утверждал, что вверху никого нет. Он упразднил все мыслимые образы Бога, но то место в Универсуме, где пребывал бы Бог, если бы Он был, для Дюрренматта продолжало существовать как упорядочивающая инстанция Целого. Поэтому Дюрренматт и сумел в поздней повести «Поручение» развить грандиозную теорию: человечество будто бы уже не выдерживало того, что сверху за ним постоянно наблюдает Бог. И упразднило Бога. Но тогда оказалось: теперь люди не выдерживают, что никто больше не смотрит на них сверху, что они, так сказать, вынуждены жить под выколотым оком. Мировые державы, ввергнутые в панику новой ситуацией (отсутствием Великого наблюдателя), инсталлировали гигантские системы для взаимного наблюдения и контроля: якобы из политических соображений, а на самом деле для того, чтобы избежать этого ужаса — когда никто больше тебя не видит. Глаз Божий реконструируется как продукт высоких технологий, спутниковое наблюдение становится эрзацем прежнего божественного Провидения.

Я рискну предположить, что консерватор всегда воспринимает мир в вертикальном порядке, либерал же — в горизонтальном. Ведь мир как процесс можно мыслить только в виде прямой линии, стремящейся к горизонту. Так, бросается в глаза, что главное событие в произведениях Макса Фриша — прорыв в новое существование — часто связано с морем, с этой гигантской поверхностью, которая простирается горизонтально и через которую пролегает путь к долгожданному возрождению, к спасенной жизни. А что спасение у Фриша почти каждый раз не удается, это в свете интересующей нас проблемы никакой роли не играет. Зачарованность Дюрренматта космическим пространством, чудовищным Вверху, тоже обретает в этом контексте дополнительное значение. В пьесе «Ангел приходит в Вавилон», программном выражении консерватизма Дюрренматта и его негативной философии истории, девушка Курруби, которую также называют милость неба^[267], спускается на Землю прямо с туманности Андромеды, чтобы остаться здесь как воплощение вечной, но никогда не сбывающейся надежды, которой каждый человек пытается завладеть. Очевиднейшей вещи — что фильм Ларса фон Триера «Догвилль» (2003) построен по модели пьесы «Ангел приходит в Вавилон» (1953) — критики, как ни странно, не заметили. А ведь главную героиню фильма, которую играет Николь Кидман, зовут Грейс (Grace), то есть «милость неба», — точно так же, как и таинственную Курруби («милость неба», Grade). Оказывается, можно за пятьдесят лет столь основательно забыть пьесу, которая входит в сокровищницу мировой литературы!

Концепции любви

Что я здесь сделал? Я включил Фриша и Дюрренматта в широкий контекст истории политического мышления (начиная с эпохи Просвещения). В результате выявился контраст между двумя этими писателями — гораздо более отчетливо, чем при обычных попытках связать их с послевоенным экзистенциализмом. Разумеется, и прежний подход важен для понимания их обоих, особенно в связи с тем, что касается трактовки акта принятия решения. Но теперь мы, вероятно, отчетливее видим, насколько по-разному мотивирован у двух этих авторов протест против существующего. То, что «взрывает» Дюрренматт, — это институции, государство, церковь и система правопорядка, теории и модели либерализма и коммунизма (а в конечном счете и концепция Фриша, основанная на принципе самоспасения индивида). Согласно Дюрренматту, спасение возможно только как милость, дарованная свыше, — даже если в последние десятилетия он давал понять, что сама мысль о трансцендентном происхождении такой милости для него абсурдна. И все же в романе-завещании «Ущелье Вверхтормашки» (в последнем предложении) дитя, обещающее Спасение, прыгает в утробе у юной Эльзи, а сама Эльзи, вторая Курруби, еще и шепчет: «Рождество»…

У Фриша тоже взрываются инсталлированные порядки — но не просто потому, что они являются порядками, а потому, что представляют собой окостенелые, мертвые, губительные образования. Фриш ничего не имеет против либерального государства, он и не знает ничего лучшего, но он хочет, чтобы это государство было — в соответствии с изначальными либеральными идеями — подвижным, динамичным. Фриш хочет такого государства, которое постоянно менялось бы, стремясь к еще большей свободе, — как и подобает жизненному пространству, рассчитанному на людей, которые сами постоянно меняются по ходу творческого процесса формирования своего бытия.

На этом фоне должны быть, наконец, поняты и разные концепции любви у двух интересующих нас авторов. Для Фриша любовь тождественна прорыву. Самоспасение в его произведениях всегда начинается с любви или скрепляется любовью, любовью к конкретному человеку. Однако вновь и вновь повторяется фатальное: сама эта любовь окостеневает, превращается в некий жесткий порядок, который опять приходится ломать, взрывать и оставлять у себя за спиной в надежде, что новый прорыв позволит наконец обрести окончательное спасение в последней и окончательной любви. Таким образом у него, у Фриша, центральный акт самоспасения всегда приводит к новой вине. Здесь возникает модель объективной трагичности. Динамика всемирного процесса, предполагающего — как конечную цель — существование свободного субъекта в свободном обществе, требует от индивида прорыва. Но этот прорыв, в свою очередь, снова приводит к окостенению, и возникает необходимость нового прорыва. Порядок длительной жизни вдвоем потребует компромиссов (естественных и не столь уж трудно достижимых), но как раз компромиссам такого рода противоречит изначальная динамика развития субъекта, спасающего самого себя. Связанные с такой дилеммой страдания Фриш и изображает в своих произведениях. Но он всегда показывает еще и счастье, и сладостное удовольствие, сопряженное с этим главным сюжетом.

Для Дюрренматта любовь — единственное благо в мире непрерывной жестокости, насилия, убийств, вечной борьбы между иллюзорными порядками и идеологиями. Любовь, как он считает, не может спасти мир, потому что нет никакого самоспасения человечества и всякая воля к спасению только умножает кровавые злодеяния. Любовь подобна цветку на поле битвы: она случайна, чудесна и лишена будущего. Она есть наивысшая ценность, но ничего не меняет — как и встреча (в лесу) Клары Цаханассьян и Альфреда Илла^[268]. Однако опыт переживания такой любви может быть внезапно подарен человеку — как самая совершенная реальность, имеющаяся на нашей оскверненной планете. Любовь совпадает с милостью неба, со вспышкой милости. А милость исчезает так же быстро, как вспыхивает, и, тем не менее, свидетельствует — если мы охватим взглядом все творчество Дюрренматта — о существовании безымянного Высочайшего и Другого. Говорить об этом Другом, без лжи, можно только одним способом — пытаясь его опровергнуть.

Все, о чем тут шла речь, означает — чтобы наконец приблизиться к заключению, — что отношение Макса Фриша и Фридриха Дюрренматта, удивительного либерала и странного консерватора, к театру, обществу и политике нельзя по-настоящему исследовать и понять, не задаваясь одновременно (и очень серьезно) вопросом: какое место оба они занимают в историко-философском дискурсе — даже не столько послевоенного периода, сколько последних трех столетий?

КОГДА ДЮРРЕНМАТТ рассказывает истории

В умении Дюрренматта обращаться со словом никто никогда не сомневался. Это умение кажется для него таким же естественным, как и отшельническое существование в доме на крутом склоне высоко над городом, с видом на белые цепи гор, а по ночам — на созвездия. О звездах Дюрренматт знал много, о горах — мало. Названия зигзагообразных линий, ежедневно маячивших перед глазами, его вряд ли интересовали. Звезды были ему ближе. Он звал их по именам, как знакомых, искал и находил с помощью телескопа. Чтобы увидеть Южный Крест, он совершил кругосветное путешествие. А вот в том, что он мог отличить Финстераархорн от Лаутераархорна^[269], я очень сомневаюсь. Горные вершины его не интересовали, скорее уж пещеры, а больше всего — галактики с их взрывающимися и съеживающимися солнцами.

Этой грандиозной перспективе (такая напрашивается мысль) соответствует суверенная мощь языка Дюрренматта. Как невозмутимо он соединяет предложения, будучи уверенным в слове, не сомневаясь по поводу пафоса или юмора, но оперируя тем и другим, заставляя их играть друг против друга! Найдется ли другой современный автор, который был бы так же незыблем, как этот человек, живущий на крутом склоне над городом, над метрополиями и континентами, человек, под чьим взглядом планета Земля превращается в маленький шар, в кружащееся Нечто с неровностями наподобие Финстераархорна, Аконкагуа, Аннапурны?^[270]

Умение обращаться со словом и крах словесного искусства

И, однако, все это лишь грандиозная иллюзия. Язык, главное выразительное средство писателя, с которым многие авторы обращаются так же легко, как опытный скрипач со своим инструментом, для Дюрренматта с самого начала представлял большие трудности. Дюрренматта, еще в студенческие годы, одолевали видения, фантастические картины, сцены, от которых он не мог избавиться и которые настоятельно требовали воплощения. Они витали перед ним, как дикие порождения его созидающей души, но он не находил способа, чтобы ухватить их, облечь в какую-то форму и сообщить другим. Он рисовал, работал как живописец, писал, но кричаще-яркие плоды его творчества не соответствовали буйным оригиналам. Он был художником, лишенным возможности работать, который с трепетом отзывался на импульсы лихорадочной фантазии и постоянно что-то формировал, но это что-то потом казалось ему оголенным, притупленным. В первом томе «Материалов», своей автобиографии, столь непохожей на все прочие автобиографии, Дюрренматт описывает эту беду своих ранних лет:

Что дело так и не дошло до появления рукописи этого романа — я написал лишь несколько страниц, — объясняется не отсутствием усердия, а тем, что мне не хватало языковых средств. Учиться у классиков я не мог, Томас Манн мне бы не пригодился, его буржуазный мир меня отталкивал; то же и с Германом Гессе — он мне казался чересчур мелкобуржуазным, если иметь в виду всеобщий развал по ту сторону границы; его бунт против буржуазного мира был, на мой взгляд, слишком безобидным. Протестовать следовало бы против мира как такового, атаковать — Бога как такового. Моя фантазия была чересчур радикальной, я не находил в языке ничего, что соответствовало бы ей, чтобы я мог придать форму более или менее пространному повествованию. Я стоял в пустоте: писатель без способности писать; и точно так же я ощущал себя живописцем без способности писать красками.

Это фундаментальный опыт. Он не исчез из жизни Дюрренматта полностью. Даже после того как театральная сцена внезапно принесла Дюрренматту освобождение и сделала возможной первую постановку его пьесы — не только сцена как таковая, но, прежде всего, знакомство с грандиозно-беззаботным языком Поля Клоделя и его грандиозно-беззаботной драматургией в «Атласном башмачке»^[271], — продолжал существовать этот мучительный конфликт: внезапно возникает виде́ние, пылающий знак, который хочет стать произведением искусства, и тут художественные средства отказывают. Они не могут выразить мощь виде́ния. Пророк обладает особым зрением, но язык его как бы онемел. Чаще, чем у любого другого автора, у Дюрренматта, когда он говорит о себе, идет речь о крахе. То, что он выстрадал до прорыва на театральную сцену, вскоре после этого прорыва повторилось снова, с такой же губительной силой, — когда Дюрренматт попытался осуществить большой проект, связанный с Вавилонской башней. Пылающий знак, которому он хотел придать форму, сжигал все пробные попытки воплощения, пока Дюрренматт, наконец, со вздохом облегчения не швырнул все наброски в настоящий огонь:

Я чувствовал облегчение, пока сжигал готовый фрагмент вместе со всеми набросками в дровяной печке: сотни бумажных листов вспыхивали, корчились в огне; я шуровал кочергой, разделяя страницы рукописи, потом бумага превратилась в пепел, огонь погас; и жена, вернувшись домой, спокойно сказала: «Напиши теперь что-нибудь другое». Я был спасен.

Это можно прочесть во втором томе «Материалов». Конечно, у многих авторов время от времени случается так, что они не могут продвинуться дальше с каким-то проектом, оставляют рукопись полежать или уничтожают ее. Но у Дюрренматта крах всегда сопряжен с самой сердцевиной его искусства. Он не «стоит перед миром» и не изображает его, как это делали старые реалисты. Не превращает он и свою частную жизнь в парадигматические истории о любви и кризисе, как поступали многие его современники и, прежде всего, его антипод Макс Фриш. И у него нет концепции усовершенствования мира, которую он мог бы предложить человечеству в виде запоминающихся притч — наподобие тех, что создавал второй его антипод, Бертольд Брехт. Дюрренматт видит ужасы нашего мира, многообразие человеческой низости, видит среди всего этого любовь, которой всегда что-то угрожает, но которая остается единственным, что противостоит многоликому злу. Однако он не может все это просто изобразить, не может также сделать темой свое случайное «я» и не может навязывать людям терапевтические рецепты. Мир, считает он, болен неизлечимо. Из-за того, что Дюрренматт мрачно настаивал на этом, он — в революционные и одержимые идеей терапии десятилетия после 1968 года — лишился симпатий многих читателей и зрителей.

То, что он видит — ужасы мира и среди них любовь, — соединяется перед его глазами в картины и сцены. Он же предоставляет себя в распоряжение таких картин. Он всякий раз рискует потерпеть крах и со своеобразным мужеством проявляет готовность принять на себя эту беду, эту боль. Именно поэтому у него иногда случаются большие удачи. Внезапно художественные средства, которыми он располагает, оказываются адекватными виде́нию. Внезапно возникает рассказ, возникает пьеса, несущие в себе такой знак. Будучи отлитым в литературную форму, знак становится важным переживанием для читателей и зрителей по всему миру.

Но они должны это выдержать — как и сам автор должен был это выдержать, прежде чем ему удалась такая форма. Читатель и зритель тоже не смогут быстро сделать «обратный перевод» дюрренматтовского рассказа или пьесы, превратив их в простое изображение повседневности, или в свидетельства о чьей-то интересной частной жизни, или в рецепты для больного мира. Большие удачи в творчестве Дюрренматта (произведения, где все согласовано и языковая мощь развертывается невозмутимо, столь же несомненно, как какое-нибудь природное событие) никогда не поддаются исчерпывающему полному истолкованию «вплоть до ядра». Это следствие их происхождения. Ведь и сам автор стал господином своих видений не как интерпретирующая или думающая личность, а только как творец подходящей для них формы. Правда, читая их, можно следить лишь за поверхностным смыслом, подавив раздражение, связанное с не поддающейся решению загадкой, — но это всегда происходит за счет отказа от понимания существенного аспекта такого искусства.

Между тем, нельзя сказать, что эти драматические или повествовательные тексты в принципе остаются герметично закрытыми и кокетничают своей непонятностью (как очень многие произведения, созданные в XX веке). Тексты Дюрренматта хотят, чтобы мы о них думали, хотят, чтобы мы пытались их истолковать, когда мы их воспринимаем. Поэтому они нас заманивают: прежде всего, своей пластичностью и напряженностью, красками, юмором, шоковыми эффектами и эффектами удовольствия от чтения (ибо что это за литература, если она не может просто-напросто нравиться?) — чтобы потом, постепенно, захватить нас совсем по-другому. Постепенно обнаруживаются тайны, неопределенности, которые должны быть прояснены. И если мы готовы взять на себя такую задачу, она потребует от нас всех наших умственных сил. Такие произведения превращают нас в то, чем, в силу своих природных задатков, является каждый человек, даже если не знает этого: в прирожденных философов.

Демонтаж и Откровение

Дюрренматт с недоверием относился ко всем закрытым системам. Он их высмеивал и разламывал, как умел только он один. Системы философии, из которых в конечном итоге будто бы выпрыгнет правда; системы правопорядка, из которых в конечном итоге будто бы выпрыгнет справедливость; политические системы, из которых в конечном итоге будто бы выпрыгнет свобода; религиозные системы, из которых в конечном итоге будто бы выпрыгнет Господь Бог: он словно обрушивал на них сабельные удары. В его представлении они были конструктами для ослепления людей: грубо сколоченными кулисами, загораживающими настоящую правду, настоящую справедливость и настоящую свободу, а также — что казалось ему наихудшим — настоящего Бога. Его видения — он называл их «притчами» или «материалами» — должны были прежде всего разрушить эти кулисы и таким образом открыть путь к скрывающейся за ними чудовищной действительности. Только тогда станет возможным приближение (только при таком условии — вполне философское, вполне юридическое, вполне политическое, вполне теологическое) к жестокой или великолепной реальности за кулисами.

Так, в самой знаменитой новелле Дюрренматта, «Авария», разламывается система официального правосудия. Потому что она не в состоянии распознавать и судить опаснейших преступников, убийц в цивилизованных одеяниях, которые спокойно живут среди нас. Те профессиональные преступники, которых ловит правоохранительная система, — только прикрытие для массы других, которым она позволяет расхаживать на воле. Таков критически-демонтирующий аспект новеллы. Ему противостоит вторжение подлинной справедливости. Трапс переживает это вторжение в полном одиночестве. То, что для старых судей и адвокатов является лишь потехой и поводом к грандиозной попойке, для Трапса становится потрясающим прозрением, которое заставляет его — поскольку официальное правосудие в данном случае несостоятельно — совершить суд над самим собой. «Словно гигантское непостижимое светило», говорится в новелле, восходит правда о вине и Справедливости, но также и правда о его собственном уникальном человеческом бытии, над «ограниченным горизонтом» текстильного коммивояжера Трапса: это чувство «как ураган подхватило, приподняло и закружило его»^[272]. Обретя себя, Трапс осознает, что виновен, и признается себе в этой вине. Добровольная гибель — первое проявление его свободы. Что он становится человеком, принимая смерть, делает его трагическим персонажем (в старом, строгом смысле).

Так в этом тексте критически-демонтирующий аспект противостоит аспекту Откровения. Разрушение ложного позволяет засиять правдивому. Сияние длится совсем недолго, и вскоре его снова заслоняют кулисы. Но в умении показать такое двойное движение и заключается сущность писателя Дюрренматта. От такого двойного движения сотрясаются все его значимые работы.

Да, но где же само виде́ние, о котором у нас так долго шла речь, этот пылающий знак, который хочет быть воплощенным? Нам нужно немного отступить назад и забыть все разговоры о правде и справедливости, если мы хотим распознать первичную картину. Она могла бы быть работой Гойи или Домье. Чудовищное пиршество в разгаре: старики в черном, кривобокие, бесформенные, каждый с каким-нибудь вывертом, с размашистыми жестами, — судьи, по всей видимости, — собрались за столом, уставленным огромными блюдами и батареями бутылок бордо; и среди них — маленький человек, самый обычный, без характерного силуэта, как у других, без величавых жестов, как у других, который тоже смеется, потому что другие смеются, но на лице у него воодушевление смешивается с непониманием. Такая картина, вправе мы предположить, когда-то возникла перед глазами Дюрренматта: она поднялась из глубин его собственной души и все же казалась чем-то ниспосланным свыше, избавиться от нее он не мог. Картина хотела, чтобы он придал ей форму, развил ее и довел до конца. А когда он распознал в ней потенциал демонтажа и Откровения, нашелся и соответствующий язык, дался ему в руки, появился и особый ритм, который гнал эту прозу вперед, поэтическими толчками, — и все вместе стало несомненным, как какое-нибудь природное событие.

«Страшное за кулисами»

Демонтаж и Откровение… Первое у Дюрренматта всегда однозначнее, чем второе. Да его и назвать легче. Однако без второго первое было бы всего лишь колпортажем. Рассказ «Туннель» остался бы просто эффектным прозаическим сочинением в стиле Эдгара По, со стремительно развивающимся захватывающим сюжетом, если бы уже в первой фразе не формулировалось различие между демонтажем и Откровением: «Двадцатичетырехлетний молодой человек, жирный — чтобы страшное за кулисами, которое он видел (это был его дар, быть может, единственный), не подступало к нему слишком близко…»^[273] Самое непритязательное слово здесь оказывается важнейшим: «видел». Молодой человек, единственный из многих пассажиров поезда, «видит» то, что находится за «кулисами» — за маскировочной конструкцией, которую все другие люди воспринимают как реальность. Это экзистенциалистская концепция, которая многократно возникала, в разных вариантах, в первые послевоенные годы. У Камю можно встретить похожие выражения. Однако для Дюрренматта характерен именно мотив ви́дения чего-то другого, ви́дения «страшного». В то время как для Камю важно выдержать Ничто, скрывающееся за кулисами, на молодого человека, персонажа «Туннеля», через зияющие разрывы надвигается что-то другое. Оно не имеет имени. Ясно лишь, что речь идет о чем-то страшном и что молодой человек это видит. Необходимость такой способности — «видеть» другое, — которую текст, заключенный в скобки, однозначно определяет как особый «дар», подтверждает, что «страшное» имеет характер Откровения.

Сюжет лишь повторяет, как бы в укрупненном размере, то, что уже кратко сформулировано в первой фразе. Поезд, воплощенная повседневность, на бешеной скорости проносится сквозь кулисы. Земля разверзается, вагоны обрушиваются в глубину, вертикально, а молодой человек оказывается распростертым, лицом вниз, на стекле кабины машиниста. И тут, в момент прорыва, когда демонтаж и Откровение сливаются в одно, его охватывает «потусторонняя веселость». Счастье ли это от обретения свободы, или счастье познания? Мы не знаем. Дюрренматт оставил нам два варианта окончания рассказа. В том и другом варианте начальник поезда спрашивает: «Что нам делать?» В первой публикации, 1952 года, ответ молодого человека такой: «Ничего. Бог принудил нас падать, и, значит, мы несемся по направлению к Нему». В более поздней версии, которая вновь и вновь публикуется с 1978 года, ответ гласит: «Ничего». Могло бы возникнуть искушение: сказать, что автор демонстративно поставил на место Бога Ничто, на место веры — нигилизм. Но это было бы упрощением. Первая концовка — парадокс, а не теологическая догма; вторая же («Ничего») в грамматическом смысле является не отрицательным местоимением в значении подлежащего, а отрицательным местоимением в роли дополнения: «ничего (не делать)». Оба варианта концовки многозначны, и только от нас, в конечном счете, зависит, как они будут истолкованы.

Один раз поняв это, мы будем гораздо быстрее замечать у Дюрренматта сигналы, указывающие на динамику демонтажа и Откровения. В новелле «Пилат», тоже, уже первую фразу можно понять как такое указание. Этот текст, напоминающий по структуре фильм, начинается с того, что распахиваются железные двери. Они открываются напротив сидящего в судейском кресле Пилата, в противоположном конце гигантского зала. Это воспринимается как начало исторической киноленты, наподобие «Бен Гура» или «Спартака»^[274], либо как эпизод из какого-нибудь старомодного исторического романа вроде «Камо грядеши»^[275] — яркого, эффектного. И дюрренматтовская новелла действительно на всем своем протяжении остается насыщенной красками, совершенной по форме, точно просчитанной в оптическом плане — настоящий праздник для внутреннего зрения. Вспомним хотя бы, как срежиссирован свет в сцене бичевания. И все-таки читатель не должен слишком увлекаться чувственными соблазнами, которые предлагает ему живописец, выступающий здесь в роли рассказчика. В этом тексте случается больше и случается другое, чем в обычных повествованиях, перерабатывающих библейские сюжеты. Что Иисуса распинают и почему Его распинают, в новелле Дюрренматта отодвинуто на задний план. Важно здесь одно: то, что происходит с Пилатом. Он единственный переживает Откровение. В момент, когда распахиваются железные двери и Пилат видит лицо арестованного, случается то, что, собственно, и составляет всю историю: вторжение совершенно Иного. Взгляд встречается с другим взглядом, открытым и незамутненным, в первый и единственный раз, и Пилат понимает, что видел Бога. Больше никто этого не знает — ни солдаты, ни чернь; из учеников же Иисуса здесь, ясное дело, никого нет. Он, Пилат, — единственный, на кого это навалилось. Подобно тому, как в «Аварии» внезапное осознание Справедливости пронизывает только бедного Трапса или как в «Туннеле» «страшное» открывается только двадцатичетырехлетнему молодому человеку, здесь тоже один лишь Пилат видит в арестованном Безымянное, которое он называет «Богом». Он должен как-то с этим обходиться. Как это у него получается — о том и идет речь в новелле. А как мы, читатели, будем обходиться с концовкой новеллы, с лицом Пилата, в котором призрачно отражается мертвый лик Бога, так что в памяти, можно сказать, остаются только эти два лица, — зависит исключительно от нас самих. Никто нам не поможет. Автор — уж точно нет. Нам придется работать над его историями, как сам он должен был работать над своими видениями.

Может, и собака в раннем одноименном рассказе есть то и другое одновременно — чудовище во плоти и то «чудовищное», что у Дюрренматта так часто вламывается к нам через поверхностную видимость порядка?

Истории, родившиеся вторично

Жизнь этого автора отмечена двумя возобновляющимися процессами: крахом попыток запечатлеть то или иное виде́ние и грандиозными удачами. В поздние годы Дюрренматт начал задумываться о такой двойственности, а поскольку у него всякое думание тотчас становилось продуктивным, он написал историю своей жизни — как историю видений, с которыми не справился. «Материалы» — так назвал он эту книгу, вполне безобидно. Но кто читает внимательно, быстро поймет, о чем идет речь; точнее, поймет уже на второй странице первого тома «Материалов». Ведь там сказано: «Не мои мысли приводят к появлению моих образных картин, а мои образные картины приводят к появлению моих мыслей». А поскольку Дюрренматт написал историю своих потерпевших крах начинаний (большинство авторов автобиографий имеют противоположную цель: дескать, посмотрите, каким великим человеком я был!), ему пришлось рассказать и о тех видениях, с которыми он тщетно боролся. В результате родилась совершенно новая литературная форма. Дюрренматт описывает то, что должно было бы стать пьесой, но из этого получается теперь нечто большее, чем просто документальное свидетельство, — получается особого рода рассказ. Неожиданно мы сталкиваемся с самостоятельным произведением. Пересказанный материал превратился в новеллу. Самый блистательный пример такого превращения — «Братоубийство в доме Кибургов»: прозаический фрагмент, напоминающий соло ударника. Всего пять страниц, но наполненных циклопическим юмором и такой критикой веры в прогресс, после которой всякое Просвещение кажется беспомощной грезой интеллектуалов. Подобные вещи могут вызывать раздражение.

Так же возникла и «Смерть Сократа»: прозаическая комедия высокого ранга, и вместе с тем свидетельский документ, с печальной подоплекой. Этот материал должен был стать последней пьесой Дюрренматта. Но поскольку Дюрренматт видел, что театры его предали, а немецкая критика обращается с ним как с клоуном, он прекратил работу над пьесой. В театрах теперь главенствовали те, кого он когда-то разозлил, сочтя их романтичный марксизм чересчур романтичным. И хотя с тех пор они тоже успели выбросить декоративные серпы и молоты на свалку, они не простили ему, что в свое время он не стал их попутчиком. И платили за давнюю обиду игнорированием его работ, а также невежеством.

Визионерское ядро «Смерти Сократа» — Аристофан, великий комедиограф, который, надев маску Сократа, умирает вместо него. «Он стал посмешищем для критиков, его комедии отвергаются как слишком скандальные», — говорит Аристофан о себе. (Более чем прозрачный намек!) Он спасает приговоренного к смерти Сократа, чтобы тот мог поступить на службу к тирану Сиракуз и принести какую-то пользу в политическом смысле. Но Сократу, тем не менее, приходится умереть — так же, как умер Аристофан, чья жертва из-за этого обессмысливается. Причина смерти беспрецедентна в своей абсурдности: во время пиршества Сократ перепил тирана, который в конце концов свалился под стол, — а за это полагается смерть. (Что исторический Сократ действительно умел перепить кого угодно — об этом можно прочитать в «Пире» Платона.) В великолепном финале рассказа Ксантиппа, многократно оклеветанная жена Сократа, расставляет все точки над «и». Она произносит речь, в которой политический скепсис Дюрренматта, его презрение ко всем кровожадным идеологиям и «спасителям мира», соединяется с волнующим наброском принципов правильной жизни. Эту речь нам не довелось услышать со сцены; теперь мы можем ее хотя бы прочитать.

Провоцирование читателей

Самые высокие требования к читателям предъявляют рассказы «Смерть пифии» и «Поручение». Если новелла «Абу-Ханифа и Анан бен Давид» (включенная в большое эссе об Израиле притча о ненависти и примирении между исламом и иудаизмом) читается еще сравнительно легко, потому что там все вертится вокруг ясной ситуации с двумя противниками, которые не могут узнать в глазах врага собственного Бога — «Ягве был Абу Ханифой, а Аллах Ананом бен Давидом»^[276], — то «Смерть пифии» и «Поручение» провокационным образом препятствуют любым попыткам однозначного прочтения. В этих произведениях царит удивительная диалектика. Они — продукты острого ума, логичные вплоть до последней детали, не выдуманные «просто так», а продуманные и просчитанные автором. Тем не менее, они затягивают читателя во всё быстрее кружащийся водоворот событий, внезапных перемен, непредвиденных катастроф и спасений. Такое надо прежде всего просто выдержать. Если читатель позволит вовлечь себя в провокацию, каждый из этих рассказов откроется перед ним как цепочка отдельных визионерских сцен, которые все подчинены одной общей мысли.

Здесь тоже мы сталкиваемся с демонтажем и Откровением. В «Смерти пифии» (истории, включенной в сборник «Соучастник. Комплекс»^[277]) вопросы веры, религии, Провидения и зависящей от воли богов судьбы ставятся — как бы это сказать? — в стиле высокой комедии. Здесь разрабатывается один из центральных сюжетов европейской литературы — трагическая судьба Эдипа. Его жизнь, согласно преданию, пошла наперекосяк из-за предсказаний оракулов, которые были неправильно поняты и потому навлекли на него то самое зло, от которого должны были предостеречь. В этих оракулах воплотилось губительное воздействие богов на человеческие судьбы. У Дюрренматта все оракулы оказываются сплошным обманом: институциями, которые жрецы выдумали для собственного обогащения. Две главные фигуры этой системы, пифия и провидец Тиресий, ведут такую игру каждый на свой манер. Пифия, когда должна пророчествовать, просто болтает, что ей подсказывает фантазия, и презирает благочестивых паломников, которые верят такой чепухе. Тиресий же, в отличие от пифии, превращает религию в политический инструмент и пытается достичь своих целей с помощью просчитанных предсказаний. По ходу вихреобразного сюжета, захватывающего множество мифических мотивов, разоблачается лживость оракулов; но под конец оба мнимо-благочестивых обманщика, Тиресий и пифия, вынуждены признать, что, тем не менее, все их пророчества оказались правдой — и порожденные случайной фантазией, и придуманные с намерением ввести какого-то человека в обман. Религиозная система подвергается демонтажу, но за ней таинственным, непостижимым образом обнаруживается другая правда. Эта другая правда, похоже, в свою очередь использовала в качестве инструментов двух прорицателей, хотя они и были лжецами и обманщиками.

Если «Смерть пифии» разыгрывается в ту раннюю эпоху, когда мифический опыт впервые вступил в противостояние с разумом, то действие рассказа «Поручение» разворачивается сегодня, в эпоху начинающегося заката цивилизации. Вторая часть заглавия — (Поручение, или О наблюдении наблюдателя за наблюдателями) — обозначает не только главный элемент суматошного сюжета, но и экзистенциальную проблему, о которой, собственно, и идет речь в рассказе. В пятой главке (на немногих страницах, которые, однако, относятся к самому значительному из всего, что когда-либо написал Дюрренматт) историческому процессу ставится неслыханный диагноз. Тысячелетиями человечество работало над тем, чтобы избавиться от всевидящих богов, которые обитали над ним, и ослепить гигантский глаз Бога, от которого ничто из происходящего на Земле не могло укрыться. Наконец небо опустело, но теперь оказалось, что нет ничего более ужасного, ничего более невыносимого, чем знать, что тебя никто не видит. Тот, кого вообще не замечают, как бы повисает в мертвящей пустоте. Едва освободившись от прежней паники, обусловленной тем, что оно непрерывно подвергалось наблюдению, человечество впадает в новую панику: болезнь «Меня-больше-не-видят». И поэтому оно начинает создавать систему наблюдения, какой еще никогда не существовало. Будто бы для защиты от врагов, а на самом деле — чтобы за тобой опять начали наблюдать хотя бы твои враги, за которыми ведешь наблюдение ты. Что угодно, лишь бы не бессмысленное прозябание в пустоте! Стремительно развивающийся сюжет (в котором используются все эффекты криминальной и приключенческой литературы, который прыгает от расхожего клише к виде́нию и от виде́ния — опять к расхожему клише) представляет собой стаккато демонтажа и Откровения. Выдержать это можно, только если уклониться от навязываемого тебе темпа и очень медленно, очень тщательно следить за тем, как сформулированная в пятой главке мысль развивается дальше за кулисами осколочного действия и как она доводится до конца.

Один из самых последних рассказов Дюрренматта, «Разговор с собой» (в подзаголовке датированный 11 декабря 1985 года), построен как монолог Бога: это одновременно и поражает воображение, и кажется закономерным. Все началось с того, что издатель Даниэль Кеель попросил Дюрренматта письменно изложить свое религиозное кредо. В результате и появился этот текст, опубликованный в сборнике «Пробные опыты» (Versuche). Если бы Бог существовал, Он был бы абсолютной правдой, Откровением как таковым. Он был бы наивысшей Чудовищностью и вместе с тем — если бы показался людям — страшным чудовищем. Попытка помыслить Бога может — в человеческом сообществе — привести только к ложным картинам, к кулисам и системам. В «Разговоре с собой» поэтому предпринята попытка изобразить Бога, который сам мыслит о себе. Рассказ заканчивается парадоксомневозможного высказывания: «Я есмь ничто». Игра ли это или процесс познания? Но разве творчество Фридриха Дюрренматта, какой из периодов его жизни ни возьми, было чем-то иным, нежели одновременностью того и другого?

ХУДОЖНИК КАК МОШЕННИК. «Господин Турель» Отто Ф. Вальтера — вершина послевоенного модерна

Кто-то здесь лжет

Не должны ли мы читать этот роман просто как криминальную историю? Конечно, он представляет собой одну из самых дерзновенных попыток модернистского повествования в немецкоязычной послевоенной литературе. Конечно, он заслуживает и требует, чтобы мы пристально следили за тем, как здесь применяются художественные средства. Конечно, в нем содержится тревожащий нас анализ отношения швейцарцев к собственной вине и собственным порокам. Конечно, этот роман отличается несравненной силой поэтического сгущения. Однако, хотим мы того или нет, самое позднее после семи прочитанных страниц мы начинаем видеть себя в роли детектива. После семи прочитанных страниц становится очевидно: кто-то здесь лжет, и ему есть что скрывать. С этого момента мы уже не можем, читая, не подвергать сомнению каждую фразу с целью обнаружить спрятанную правду. Мы почти физически ощущаем присутствие лжи и замечаем, что со все большей одержимостью стремимся узнать, что же произошло на самом деле. Это напряжение сохраняется вплоть до последней фразы, решающей для понимания целого. Турель стоит на обочине дороги и пытается поймать попутную машину, чтобы добраться до города Прунтрута в кантоне Юра, где живет маленький ребенок, его сын. Признает ли он теперь своим этого ребенка, чью мать когда-то предал и погубил? Закончится ли теперь ложь? Возьмет ли он наконец на себя ответственность за собственную жизнь и совершенные им поступки? Читатель, уже прошедший испытание в роли сыщика, должен ответить на эти вопросы сам.

Индустриальный мир на реке Аре

В той же мере, в какой роман, как кажется, разыгрывается исключительно в сознании некоего двойственного субъекта, он, тем не менее, представляет собой и изображение особого мира. Этот мир можно видеть и слышать, обонять и воспринимать во всей присущей ему жизненной и чувственной конкретности. Речь не идет о добросовестном реализме, который столь популярен в швейцарской литературе, потому что в рамках солидной прозы показывает нам то, что мы и так знаем, и на полном серьезе привлекает наше внимание к проблемам, которые уже много лет обсасываются в средствах массовой информации. Здесь читателю предъявляются требования, более того: его как бы просеивают сквозь сито. Однако если читатель выдержит испытание и согласится вступить в игру, если позволит втянуть себя в нее, как в незнакомую музыку, он будет вознагражден картинами, или видениями, с какими еще никогда не сталкивался. Повествование Вальтера балансирует на грани между гиперреализмом и сновидческими сценариями. По своим снам мы знаем, что нереальные пространства, в которые мы попадаем, когда спим, могут быть населены вещами, возникающими перед нашими глазами с чрезвычайной отчетливостью. Отдельные предметы являются там в таком лишенном теней жестком свете, какого в бодрствующем состоянии, при всей силе воображения, мы никогда себе не представим. Нечто подобное мы переживаем в этом романе. Пейзажи, сцены, человеческие фигуры внезапно подступают к нам устрашающе близко. А потом снова исчезают в этой странно текучей целостности.

Вряд ли какое-нибудь индустриальное предприятие когда-либо изображалось в литературе так тщательно, во всех деталях, как цементный завод Яммерса. Те, кто знает окрестности Ольтена, говорят, что всё соответствует тогдашней действительности. Однако ничто здесь не напоминает о «перечислительной» репортерской прозе. Отдельные подробности соединяются в удивительно живое целое. Подробности остаются тем, что они есть, и все же отражаются в иных смысловых пластах. То, что мы знаем по великой лирике — что какой-то предмет вдруг начинает вибрировать от дополнительного смысла, который не проговаривается и все же воздействует на нас, — происходит здесь со вновь и вновь возвращающимися элементами фабричного ландшафта. Грохот вываливающихся из подвесной вагонетки дробленых камней, повторяющийся через каждые две-три минуты, приобретает характер роковой неизбежности. От него нельзя укрыться, его можно какое-то время как бы не слышать, но потом он снова, еще резче ударяет в уши. Наверное, так повторяются для проклятых различные процессы в Гадесе — нескончаемо, всегда одинаково и всегда словно заново. Эта акустическая действительность соединяется со зримой (и даже ощущаемой в легких) действительностью вездесущей пыли. От пыли тоже никто не может укрыться. Она оседает повсюду, проникает всюду, покрывает все поверхности бледно-серым слоем. В романе, правда, нигде не проводится сравнение между пылью и постоянным говорением, слухами, болтовней, которые так же, как и пыль, вездесущи, так же исполнены жути, так же — словно посмертные кары — неизбежны. Но как раз потому, что такая аналогия не проговаривается, пыль и речь начинают зеркально отражаться друг в друге. Присмотревшись к одному из этих феноменов, можно понять устройство другого. Опасность пыли для дыхательной системы и глаз помогает понять опасность речей, постоянно слышимых Турелем: речей, которые обволакивают его шепотом и бормотанием, которые выходят из него самого, но и из тысяч ртов других людей. Всё вокруг — галлюцинация, но вместе с тем и реальность. Только если человек, как читатель, выдержит натиск речей, которыми — и в которых — живет этот роман, постижение такого произведения будет ему по силам. Только если читатель справится с внезапно накатившим страхом, что его захлестнет поток текучих слов, он обретет твердую опору под ногами, благодаря которой чтение этого самого тревожного романа новейшей швейцарской литературы превратится для него в глубоко волнующее событие.

Художник как мошенник

Слухи — это пересуды, от которых Турель обороняется, словно человек, который вот-вот задохнется; однако правда таких пересудов — в их созвучии со словом «суд». Рассуждая вслух, герой романа пытается опротестовать обвинения, которые слышатся ему в пересудах, при этом сами его рассуждения тоже относятся к пересудам и, значит, представляют собой собственноручно организованный суд. Как пересуды и суд, так же в этом романе соотносятся ложь и правда, порядочность и обман. Понятия здесь врастают друг в друга, вырастают одно из другого. Тот, кто ожидает от литературы четкой упорядоченности, проведения ясно различимых границ между добром и злом, истиной и ложью, кто хочет обнаружить в романе некую действительность, которая уже аккуратно препарирована и в таком виде представлена нам, чтобы мы вынесли о ней свое суждение, — такой читатель столкнется здесь со значительными трудностями. Как приятно нам, когда персонажи романа красиво сгруппированы, разделены на симпатичных и несимпатичных! Как благотворно воздействует на нас возможность любить одних персонажей и презирать других (всегда по понятным причинам, изложенным автором)! Таких подарков в этом романе вы не найдете. Его герой не «прирастает к сердцу», однако становится для читателя настолько понятным во всех интимных подробностях, будто они провели вместе целый год на необитаемом острове.

Мошенник ли этот герой? — Отчасти мошенник, конечно. — Черт? — Его имя, Турель, имеет нечто общее с «чертом» даже по звуковому составу, а уж соблазнителем он является несомненно, равно как зачинщиком и подстрекателем. Правда, определение «черт» в данном случае кажется слишком однозначным. Турель ведь не только преступник, но и жертва. И все-таки что-то дьявольское в нем есть, даже в теологическом смысле: ведь черт это падший ангел. В романе имеются скрытые религиозные аллюзии. Название городка Яммерс (место, где разыгрывается действие также и предыдущего романа Вальтера, «Немой»)^[278] ведет свое происхождение от Jammertal, «юдоли скорбей», как обозначается в старинных церковных песнях посюсторонний мир, погрязший в греховности и бедствиях и ожидающий спасения. Почти в самом конце Альберт говорит Турелю: «На всех на нас тяготеет первородный грех»^[279]. Турель в ответ смеется, но чувствует себя уязвленным. А в следующей фразе наконец делает признание: что этот Альберт, друг, который всегда пристальней всех прочих людей наблюдал за ним, на самом деле — его фантазия, особая конструкция внутри его бесконечного говорения. Турель нуждается в Альберте, чтобы вершить над собой суд, который он сам инсценировал и все же не признает законным. Значит, он сам и придумал фразу про «первородный грех». А новорожденный, к которому этот лжец, бродяга и мелкий мошенник в конце книги направляется, приобретает черты младенца-Спасителя.

И еще не следует забывать: Турель — художник. Он фотограф, место которого в истории современной фотографии может быть точно обозначено. Подобно Вернеру Бишофу^[280], он исходит из эстетики Ханса Финслера^[281], но делает следующий шаг — к документальной фотографии. В романе эти две позиции представлены, с одной стороны, изолированным галечным камнем, сфотографированным при изощренно продуманном освещении, а с другой — попытками сделать панорамный снимок цементного завода. И еще фотограф Турель экспериментирует с лицом молодой женщины, Принцессы Бет, которое он снимает двенадцать раз подряд, на один и тот же кадр, что тоже соответствует подлинно художественному поиску в духе Бишофа. Это чаще всего цитируемая сцена романа. И вместе с тем — одна из наиболее тягостных. Потому что пока Турель двенадцать раз выбирает ракурс лица и фиксирует его на пленке, он соблазняет свою наивную модель — что-то втолковывая ей, рассказывая. Ведь он еще и прирожденный рассказчик, художник словесного искусства, умеющий употреблять слова и искажать их смысл. Лжец, достигший в своих лживых измышлениях высот подлинного артистизма. Писатель, пусть и не написавший ни одной книги. Он описывает девушке дом, в котором они поселятся вместе, и счастье совместной жизни: описывает так, что его слушательница потом уже не сможет это забыть; и даже когда Турель ее предаст, бросит, когда ее психическое здоровье разрушится, она будет с трогательной уверенностью в правдивости чудного рассказа вновь и вновь пересказывать однажды услышанное. Уже на этом примере видно, в какой большой мере (и в каком тревожном смысле) «Господин Турель» является, помимо прочего, романом о художнике. Этот художник — не жертва общества, хотя и притворяется таковой. Из тех патетических ролей, которые в Швейцарии могут достаться художнику, и особенно писателю, Турелю ни одна не подходит. Он не страдает от здешней ограниченности, не становится политической совестью страны, его не изгоняют из человеческого сообщества (скорее он сам себя изгоняет), он не непризнанный гений и не одинокий мудрец; он просто-напросто человек, обладающий несомненным талантом и вместе с тем, что называется, ветреный малый. Такое тоже бывает. Хотя мы, швейцарцы, не любим заострять на этом внимание. Расхожие клише для нас более привлекательны. Достижения Вальтера в плане разрушения таких клише тоже еще по-настоящему не оценены.

«Язык нейтралов»

Повсюду пыль, повсюду этот особый язык, яммерс-дойч^[282]. Такое обозначение языка употреблено уже в первой фразе и на всем протяжении романа сохраняет странный призвук. Как будто речь идет о языке лжи, языке, на котором можно говорить двусмысленно. Альберт однажды бросает замечание, что это «типичный язык немецких швейцарцев как таковых, нейтралов, которые умеют сидеть между двух стульев и уклоняться от всякой ответственности…»^[283]. На секунду здесь разрывается замкнутая система плотно пригнанных друг к другу романных образов и мы видим происходящее в более широком контексте швейцарской политики и истории швейцарского менталитета. Только на секунду; читая книгу, это место вполне можно не заметить, но если читатель в самом деле расслышал сказанное, целое предстанет перед ним совсем в другом свете. Столкнувшись с этой фразой, читатель еще не знает, что Альберт — выдумка Туреля, его воображаемый двойник (как девять лет спустя Малина, персонаж одноименного романа Ингеборг Бахман, станет обособившимся аспектом главного персонажа, женщины). Как только мы это узнаём, роман начинает прочитываться по-другому, что очень увлекательно. Теперь внезапно мы понимаем: «куньи глазки»^[284] Альберта — глаза самого Туреля; а значит, и куницы в лодочном сарае и в подвале, одна из самых удачных придумок автора книги, должны рассматриваться как эманации измученной и недоброй души фотографа.

Каждому роману требуются «свои» читатели

Критик Вальтер Видмер, который подарил швейцарской литературе не только множество блестящих эссе, но и блестящего писателя — в лице своего сына Урса, — много лет назад с воодушевлением приветствовал появление романа «Господин Турель». Тогда же он решительно заявил, что эту книгу непременно нужно читать два раза подряд. Тут он прав. Кто воспримет этот совет всерьез, может не опасаться, что ему придется совершать двойную нудную работу по интерпретации трудного произведения: второе прочтение окажется невероятно увлекательным. Теперь части головоломки соединятся. Густой туман рассеется, станет почти прозрачным. Правда, не вся паутина лжи порвется, кое-какие вопросы останутся нерешенными, но зато теперь можно будет отчетливо увидеть главные части конструкции. Каспар Турель, возможно, предстанет в еще более неприглядном свете, потому что на него перейдут и прегрешения Альберта (скверная история в Кербруге, например), но теперь мы гораздо яснее увидим в нем человека, который борется со своей виной. За его неистовой речью скрывается беда, что делает его для нас более близким. Я имею в виду, например, те моменты, когда он способен только кричать, когда искусное плетение его речи разрывается таким криком, будто Туреля подвергают пытке: один раз это случается в том ключевом эпизоде на вокзале Лиса^[285], который заканчивается пробуждением в тюрьме, а второй — в самом конце, прежде чем рабочие изгоняют Туреля из Яммерса; теперь мы истолковываем эти эпизоды как моменты принятия решения.

Ни Фриш, ни Дюрренматт никогда не шли на такой риск во взаимоотношениях со своими читателями, на какой отважился Отто Ф. Вальтер в «Господине Туреле». Его первый роман, «Немой», имел сенсационный успех. Даже в Германии в 1959 году широко обсуждался вопрос, какой из трех ошеломляющих дебютных романов, опубликованных в том году, наиболее значим: «Догадки насчет Якоба» Уве Йонсона, «Жестяной барабан» Гюнтера Грасса или «Немой» Отто Ф. Вальтера. Поэтому от второго романа Вальтера ждали очень многого. Через три года 34-летний писатель представил на суд публики этот второй роман. Вальтер был убежден, что теперь читатели примут и такое рискованное повествование, что они распознают за каскадами речей тщательно выстроенную композицию. Он обманулся в своих ожиданиях. Роман хвалили, но с оговорками. Все хотели, чтобы в литературном произведении был порядок: порядок как изначально заданная величина, а не как нечто, за что приходится бороться, продираясь сквозь хаос. Вальтер, как писатель, замолчал на целых десять лет. Да и потом он никогда больше не писал так, как в «Туреле», — из самой сердцевины своего взбаламученного творческого естества.

Эти барьеры для восприятия существуют и сегодня. Просчитанная необозримость романа по-прежнему остается провокацией. Однако доступ к музыкальности, в которую здесь погружено повествование, к его чувственности, к скольжению и периодическому вспыхиванию гиперреалистических образов стал более легким. Ведь сегодня многие фильмы смонтированы так же жестко, как повествовательные блоки у Вальтера, а нынешние молодые литераторы страстно увлекаются музыкой и музыкальными структурами. Так что теперь наконец можно воспринимать могучее течение этого романа с ощущением внутренней свободы, которого в начале шестидесятых годов у читателей еще не было.

Информация о временно́й структуре

Все-таки я постараюсь освободить читателей от части необходимой работы и объясню четырехчастную временную структуру романа, какой она предстает после внимательного прочтения:

I. Настоящее время, когда Турель говорит, — это девять дней в июне 1961 года. Неделю с лишним он живет в лодочном сарае на берегу Аре, в Яммерсе, непрерывно болтает с куницами, делает записи, в которых пытается оправдать себя, бродит по тем окрестным местам, где бывал год назад. По истечении девяти дней он отправляется в кантон Юра.

II. Предыдущее пребывание Туреля в Яммерсе длилось пять месяцев, с 6 июня до 8 ноября 1960 года. Тогда он занимался здесь фотографированием, подружился с Моном^[286], который разводит улиток, общался с рабочими и с постаревшей владелицей цементного завода. Он также заглядывал в пивную возле бензоколонки, принадлежащую Юли Яхебу, соблазнил его племянницу Бет Ферро (сестру Немого), которая вскоре от него забеременела, потом оплатил варварский подпольный аборт (в результате так и не состоявшийся). Рабочих цементного завода он подстрекал к дилетантской забастовке без поддержки профсоюза, но в последний момент уклонился от ответственности, пустившись в бега.

III. Далее последовали семь месяцев бродяжничества и мелких криминальных действий, с ноября 1960-го до уже упоминавшегося июня 1961 года, когда Турель тайком вернулся в Яммерс и поселился в лодочном сарае. Этапами его блужданий были, среди прочего, Кербруг, Лис, Невшатель, Мутье, Дорнах. К тому моменту, когда он возвращается в Яммерс, Принцесса Бет уже родила ребенка — у Мона, на кладбище автомобилей, — и умерла при родах. Ребенка забрала тетя умершей роженицы, живущая в кантоне Юра.

IV. На протяжении семи месяцев, пока Турель бродяжничал, Принцесса Бет жила у своего дяди Юли, запертая в темном помещении. Юли боялся слухов о том, что он будто бы вступил в любовные отношения с молодой племянницей. Он говорил всем, что она уехала в Юру. Незадолго до родов молодая женщина (уже повредившаяся в уме) сумела освободиться и бежала к Мону. После ее смерти соседи, подозревая Юли в кровосмесительной связи, ополчились против него; он умер при невыясненных обстоятельствах. Турель узнает все это постепенно, за девять июньских дней.

Роман свободно качается между этими временными и сюжетными пластами. Возникает как бы подвижная сцена, на которой не-одновременные события происходят — по видимости — одновременно. Средством для достижения такого эффекта становится столь же свободно флуктуирующий язык, интонации и струение которого напоминают прозу Уильяма Фолкнера, в те годы бывшую главным образцом для начинающего швейцарского автора. Некоторых персонажей, которые появляются на этой крутящейся сцене, читатель никогда не забудет. Счастливая Принцесса Бет останется в его сознании такой же живой, как и Бет, уже повредившаяся в уме, а Мон (этот «нищий духом», чьи кроткие улитки в символическом плане представляют собой противоположность кусачим куницам) запомнится как воплощение простодушного добра. От Мона, в конечном счете, и исходит пусть слабая, но надежда — может, спасительная даже для двуликого, затравленного куницами своей совести художника и записного лжеца Каспара Туреля.

О СОЧИНЕНИЯХ И СМЕРТИ ОДНОЙ ПИСАТЕЛЬНИЦЫ. Адельхайд Дюванель

Сочинения

Ее истории отличаются ужасающей простотой. Читать их легко и интересно, но родом они из самого мрачного настоящего.

Есть авторы, в чьих книгах мы всегда сталкиваемся с одной и той же страной, как бы много и разнообразно они ни писали. Ты открываешь книгу, начинаешь ее читать, оглядываешься вокруг и сразу понимаешь: вот я и снова здесь. Все здесь привычно, и все-таки выглядит по-другому. Тебе уже знакомы такие персонажи, однако ты их встречаешь впервые. Так иногда в сновидении мы сидим в своем старом доме, за столом, возле которого выросли. Ничто не осталось, каким было прежде, но человек понимает: я нахожусь там, где жил с самого начала. Вольфганг Кёппен — один из таких авторов; и — Томас Бернхард; и — Герхард Майер; и — кто же, если не он? — Роберт Вальзер. Все они неизменно бывают новыми, всегда оставаясь собой.

Так Жерико когда-то изображал лошадей: лошадей во тьме, лошадей под вспышками молний, лошадей, залитых сияющим светом, — со страхом, яростью, безумием в глазах; он вновь и вновь изображал их — и благодаря ему люди впервые столкнулись с этим животным как с событием душевной жизни.

Тот, кто пишет об Адельхайд Дюванель, должен говорить о территории, на которую мы вступаем, открыв любую книгу этой писательницы: о зоне беззвучного страха и ужасной обыденности. Эта местность относится к внутренней географии наших городов. Никто не вправе сказать, что он знает свою современность, если не прошел хоть раз эту зону насквозь. Эта территория, страна Дюванель, густо заселена людьми — женщинами, мужчинами, детьми; и каждый из них так одинок, как если бы дрейфовал на льдине в зимней тьме арктического моря.

Это, конечно, романтический образ. При чтении ее книг он как бы напрашивается сам собой, но он маскирует обыденность контекста, в котором здесь предстает человеческая покинутость. Сравнение с покрытым льдинами морем переводит описанные Дюванель ситуации в план экзотики. Но что читателю приходят на ум именно такие картины, закономерно. Они — особая форма бегства, на которой мы постоянно ловим себя, когда читаем Дюванель: бегства от беззвучной правды, смотрящей на читателя — из этих историй — широко распахнутыми глазами одной из лошадей Жерико.

Для романтиков одиночество еще было дикарским путешествием души. Они, правда, распознавали опасность и понимали, что, когда человек находится в ситуации радикального одиночества, реальный мир может полностью отдалиться от него, — но именно эта опасность их привлекала. Они могли затеряться в лесах и ущельях — когда писали, конечно, ведь в жизни они по большей части были государственными чиновниками и носили аккуратные нарукавники; они и терялись там, оказывались по ту сторону всех границ и в конце концов встречали существ из иного мира. Свет, который пылает на горизонте на картинах Каспара Давида Фридриха и на который смотрят его неподвижные человеческие фигуры, у поэтов сгущался в телесно-осязаемые образы некоей второй реальности — принимал вид русалок, дриад, духов огня, — и поэты верили в этих существ, были готовы прижать их к своей груди.

В творчестве Адельхайд Дюванель нас настораживает, среди прочего, то, что одиночество, о котором она пишет — а она не пишет ни о чем другом, — тоже связано с видениями. В ее рассказах перед мысленным взором персонажей, которые ведут жалкое существование, проплывает безудержный поток воображаемых картин, рожденных тоской и страхом, — картин красивых, отвратительных, нежных, губительных, успокоительных. Но это отнюдь не высшая реальность старых романтиков — то, что клубится, подобно туману, в убогих комнатах: здесь мы имеем дело с порождениями настоящего безумия. Все люди в стране Дюванель живут настолько одиноко, что само одиночество выгоняет из их мозгов ростки видений, подобных горячечному бреду.

Поначалу речь всегда идет о контролируемых фантазиях, о представлениях пусть и гнетущих, но подвластных человеку, или о ночных сновидениях, с которыми днем обращаются как с домашним животным. Однако наступает момент, когда видение обретает самостоятельность. Постепенно разница между фантазией и действительностью стирается. И тогда мысленные картины начинают командовать мозгом. Потому что кто-то сошел с ума.

У Адельхайд Дюванель люди сходят с ума по одной-единственной причине: потому что не находят пути друг к другу. Они пытаются отыскать этот путь, но, споткнувшись, обрушиваются в пропасть. Они находят Другого — но лишь для того, чтобы мало-помалу его потерять. И после такой потери становятся настолько одинокими, что место соседа, или подруги, или возлюбленного заступает мерцающая химера, продукт их собственного мозга. Химера, которая, однажды появившись, исключает возможность дальнейших человеческих связей. Потерянные души теперь вынуждены жить с ими же сотворенными привидениями: они общаются с этими привидениями, пытаются с ними разобраться — до тех пор, пока не угаснут сами.

Конечно, не в каждом рассказе действие разворачивается именно по такой схеме. Но мы не ошибемся, сказав, что каждый рассказ инсценирует какую-то часть этого типичного процесса. Часто речь идет лишь о том, как человек спотыкается при попытке встретиться с кем-то и найти немного любви. И такая история показывает, как из одиночества рождается странный расплывчатый фантом, как он вспыхивает и опять бледнеет. Или сюжет состоит просто в том, что одна женщина пытается рассказать другой женщине свой сон. Но нередко — в поздних книгах это случается чаще, чем в более ранних, — персонажи Дюванель действительно впадают в безумие. И попадают в психиатрическую клинику, если не обитают там уже изначально.

С литературной точки зрения тут возникает проблема. И мы не вправе ее затушевывать. Ведь литературный текст должен быть доступен для чувственного восприятия любого человека. Пусть даже в повествовании я сталкиваюсь с выпавшими из обычной жизни персонажами, но до тех пор, пока они остаются открытыми для моего собственного жизненного опыта, пока их дела это в какой-то мере и мои дела, — до тех пор я могу вступать в описываемую ситуацию, могу воспринимать ее чувственно и со-участвовать в предложенной мне игре. Идет ли речь об умирающем, или о злонамеренном убийце, или о раненной любовью госпоже Бовари — даже физически здоровый, безупречный в уголовно-правовом смысле и эмоционально уравновешенный читатель способен понять сущность и страдания трех этих фигур, целиком и полностью, потому что они воплощают возможные варианты общечеловеческой судьбы. Женщина поймет их по-другому, чем мужчина, но эти персонажи доступны для восприятия любого человека, благодаря силе эмпатии. С неприкрытым безумием дело обстоит по-другому. Сумасшедшие живут по ту сторону воображаемой границы, которую я не хочу перешагнуть, а главное — в конечном счете и не могу это сделать. Именно потому, что Гамлет, и Торквато Тассо, и Войцек лишь вероятно сошли с ума, они могут существовать на сцене, на протяжении всей трагедии. А вот обезумевшую Офелию мы бы не выдержали дольше, чем на протяжении одной-единственной душераздирающей сцены.

У Адельхайд Дюванель многие персонажи — действительно сумасшедшие, и они остаются таковыми. Можно наблюдать на себе самом, как с какого-то момента ты вдруг начинаешь читать эти тексты по-другому — осторожнее, — как пытаешься отмежеваться от такой игры чувств, как в конце концов даже дистанцируешься от книги в целом. Это ведь клинический случай, думаешь ты, — так нужно ли такое показывать? Почему писательница не довольствуется изображением обычных людей, похожих на меня и моих знакомых?.. От таких мыслей вряд ли удастся отмахнуться — но как раз в этом и заключается предъявляемое нам требование. Теперь эти изящно написанные тексты обнажают свое жесткое ядро. Поэтому тот, кто вступает в страну Дюванель, должен быть надлежащим образом экипирован. Ему понадобится особое мужество, чтобы продержаться здесь. И только обладая таким мужеством, он приобретет тот экстраординарный опыт, который можно обрести в книгах этой экстраординарной писательницы.

Адельхайд Дюванель не показывает «случаи» в медицинском смысле — даже когда ее персонажи перешагивают границу, за которой начинается психоз. Она показывает — и здесь это затасканное слово следует употребить в его прежнем, полноценном значении — человеческие судьбы.

На двух, трех страницах она может выставить нам на обозрение целую жизнь и показать, как все элементы этой жизни сцеплены между собой, как тесно переплетены счастье и беда, как здравомыслие и смятение взаимно обусловлены. И внезапно мы осознаём, насколько ненадежными, расплывчато-текучими являются в действительности границы, за которыми простирается безумие. Сегодня много говорят о проблеме Другого: о разуме как Другом, о науке как Другом, о встречах с Другим, воплощенным в чужих людях и чужих континентах. «Другое» стало чуть ли не сентиментальным понятием. Столкнувшись с миром, о котором рассказывает Адельхайд Дюванель, мы получаем шанс понять, что всё это означает на самом деле.

Самым главным, губительным фактором в ее рассказах всегда является одиночество. Одиночество возникает из осознания каким-то человеком того обстоятельства, что существует любовь, это великолепное пребывание-вместе, но что в его жизни любовь отсутствует. Далее такое одиночество высвобождает творческие силы. Мощь рассказов Дюванель выражается в том, что в таких покинутых душах вновь и вновь выламывается наружу энергия воображения, которая извергает сны и видения — протуберанцы сферы воображаемого. Чем щедрее тот или иной персонаж наделен способностью к любви, тем больше он способен к грезам, к образному мышлению — и тем ближе подступает опасность, что он окажется втянутым в засасывающий водоворот собственной творческой силы, что затеряется среди вихрящихся образов фантазии.

Всё это, вместе с тем, — великое искусство. Беспомощности персонажей противостоит эстетическая суверенность писательницы. Ужасному нарастанию одиночества в отдельных историях соответствует соединение этих историй в единую композицию посредством вариаций, отзвуков и обращений, чуть ли не сериальных повторяющихся структур. Короткие тексты в любом из сборников Дюванель следуют друг за другом, как минималистские фортепьянные пьесы Эрика Сати. И сновидческий дрейф мужчин, женщин, детей, уносящий их все дальше от материальной реальности, сочетается с роскошной чувственностью самого повествования. Мало у кого из сегодняшних авторов всё описываемое столь осязаемо-предметно, а присутствие повседневных вещей столь тягостно-ощутимо. Кажется, всё можно потрогать руками, и при чтении мы часто вздрагиваем, будто соприкоснулись с чужим телом.

Беда всегда живет также и в самих вещах, и мы узнаем о ней именно через вещи. А ведь расположение этих повседневных вещей часто кажется едва ли не идиллическим — пока мало-помалу не обнаружится его зловещий аспект. Как это происходит, можно показать на примере отрывка из текста «Кошка»^[287]:

Франциска устроила себе маленькое королевство. Она любит каждую вещицу, что стоит или лежит на полках, и никогда не вытирает пыль, чтобы ничего не менять; в ее глазах беспорядок превращается в порядок, который никто кроме нее не понимает. По стенам висят ее детские фотографии. Изначально фотографии были маленькими, но она отдала увеличить их в фотокиоске на вокзале. Она живет, словно птица в гнезде, в окружении маленьких белых перьев, которые летят изо всех подушек и матрасов, которые она прожгла сигаретой. Перья парят по комнате, потому что в окно задувает ветер. Кошка охотится за ними, скачет по всей комнате^[288].

Дважды здесь употреблены речевые обороты, которые характерны для описаний домашнего уюта в тривиальной литературе: «устроила себе маленькое королевство» — «живет, словно птица в гнезде». Они могли бы встретиться в какой-нибудь книжке для детей из дядюшкиного шкафа. Они нас на мгновение убаюкивают, но потом почва у нас под ногами начинает колебаться.

Иногда внутри короткой истории помещается другая, еще более короткая, где описывается причудливая собственная судьба какой-то повседневной вещи, вплетенная в судьбу одного из персонажей:

Судебный исполнитель завел себе любовницу на другом конце города. Его жена, хотя и «бесконечно загружена», как она часто говорит, однажды отправилась среди ночи к блоку, где живет ее соперница, похитила метлу, стоявшую у той во дворе, и принесла к себе домой. Этот пеший поход длился два часа; супруг о нем ничего не знает^[289].

Вот и всё. Метла больше не упоминается. Ее история не комментируется. История просто стоит в этом месте, как если бы сама была вещью — случайной, стоящей где попало. Читателю приходит на ум метла как старое транспортное средство ведьм, на котором эти опасные женщины когда-то среди ночи летали на Блоксберг^[290](Блок-гору); и тут читатель пугается, потому что в тексте буквально так и написано: ОТПРАВИЛАСЬ СРЕДИ НОЧИ К БЛОКУ. Читатель думает: «Такого просто не может быть; у меня разыгралось воображение», — но теперь он уже не может выбросить из головы эту фразу.

Осязаемая конкретность таких образов-знаков сочетается с их непостижимостью. Рассказы этой писательницы наполнены вещами, которые напоминают символы традиционной литературы, но при этом как бы пребывают в подвешенном состоянии, вне привычной нам сети значений. Они трепещут от содержащегося в них смысла, который нам никогда не удается раскрыть полностью. Часто мы даже не можем решить, является ли такой мерцающий феномен сигналом, который писательница подает читателям, то есть ее метафорой, или же это элемент фантазий очередного одинокого персонажа. Поэзия или безумие? Невозможность однозначно ответить на этот вопрос связана с самой сутью эстетики Адельхайд Дюванель. Ее искусство живет неозвученным признанием тождества любви, безумия и поэзии — представленных тремя фигурами, «the lunatic, the lover and the poet…»^[291], о которых говорит Шекспир (это место из «Сна в летнюю ночь» на самом деле не такое безобидное, как мы привыкли его воспринимать).

Например, один рассказ начинается так: «Снежные хлопья горизонтально проносились за окнами, а когда Мерет поставила пустую кофейную чашку на кухонный стол, ей показалось, что снег летит снизу вверх, в небо»^[292]. Это как раз поворотный пункт между пристальным взглядом на внешнюю действительность и внезапным обнаружением какого-то другого, герметично-своеобразного мира. Стоит читателю один раз заметить такое, и он будет повсюду находить — у Дюванель — подобные места, которые порой трудно забыть: «Однажды в полночь она сидела дома и услышала, как кто-то несется по улице, и подумала, что это две лошади вырвались на волю, чтобы спариться на поляне в лесу»^[293]. Похожее движение мысли запечатлено и в бесподобном резюме, которое пишет и отсылает женщина из рассказа «Перегруженный работник»^[294]:

Я динамична и вместе с тем терпелива. Когда я не сплю (чего с некоторого времени больше не могу), я часами медитирую и в это время меня не нужно ни кормить, ни поить; по вечерам я сама ищу добычу, покидая город и рыская по долине: птицам и мышам от меня не скрыться^[295].

Если бы приведенные выше фразы стояли в каком-нибудь тексте Роберта Вальзера, как бы их цитировали и комментировали члены сообщества почитателей этого автора!

Такое странное «свободное парение» знака — не просто эстетический элемент; оно еще и соотносится с пустыми пространствами, которые в рассказах Адельхайд Дюванель разверзаются между абзацами, между какими-то частями текста, а часто и между отдельными предложениями. Мы то и дело сталкиваемся с лакунами, которые нам хотелось бы в процессе чтения закрыть — привычным способом, пользуясь известными правилами обращения с лакунами. Но мы никогда не достигаем желаемого результата. Здесь части не хотят состыковываться одна с другой, взаимосвязь между ними остается неясной. Как бы сильно ни был читатель вовлечен в какую-то сцену, он тут же чувствует, что опять беспомощно стоит снаружи — отделенный не поддающейся определению дистанцией и от персонажа, о котором идет речь, и от рассказа в целом. Иногда такое расползание частей происходит в рамках одного-единственного абзаца:

Госпожа Вендехаупт вот уже четыре года живет на втором этаже окраинного городского дома. Будучи женщиной простой, она не подвергает себя опасности умышленно. Она любит все времена года. По ночам ее комната отражается в черном окне. Луна выкашивает луга^[296].

Имея в виду одно из подобных мест, можно было бы поговорить о просчитанной наивности в повествовательной манере этой писательницы. Адельхайд Дюванель вновь и вновь прибегает к речевым оборотам, напоминающим тексты для чтения в старых школьных учебниках. Есть люди, которые, сталкиваясь с такими отрывками, сами начинают мнить себя учителями и утверждают, что мы, мол, имеем здесь дело с беспомощностью, что этой пишущей женщине надо бы помочь. Как будто ловко построенные тексты, гламурные фразы не стали давным-давно рутиной, как будто навыки создания таких текстов нельзя приобрести, прослушав любой учебный курс для пиарщиков. Особенно один (частый у Дюванель) повествовательный прием — когда уже в первой фразе упоминается личное имя главного героя — вызывает ассоциацию с устаревшими хрестоматиями для чтения и как бы воспроизводит покрывающую эти хрестоматии пыль, да и сам процесс медленного чтения, на который они когда-то были рассчитаны. Но тот, кого это раздражает, не должен забывать, что и полотна Пауля Клее на протяжении десятилетий комментировали одной и той же фразой: «Такое могла бы нарисовать и моя дочурка».

В какой значительной мере за этим повествованием об ужасных тяготах жизни скрывается свободная воля большой художницы, показывают крошечные зарисовки природы, которые вспыхивают во многих текстах, как вкрапления слюды в гранитной породе. Такие картинки никогда не растворяются полностью в сюжете, они сохраняют удивительную самостоятельность, существуя как бы наряду с мыслями и чувствами персонажей. Они волнуют нас, как иноземная поэзия. В одном месте, например, говорится: «Вздыбились большие, черные тучи, и солнце золотой нитью быстро подшило некоторые крыши к деревьям, чтобы на ветру ничего не потерялось»^[297]. Или, в другом месте: «Когда он шел через мост к вокзалу, чтобы поехать по железной дороге домой, на темно-сером теперь небе стояло маленькое светлое зарево, как будто там взорвалась звезда»^[298]. Или: «Однажды солнце склоняется, как белая роза, за край неба»^[299]. Или, наконец: «Ветер дергает когтистыми лапами телеграфные провода; под эту мелодию можно было бы петь»^[300].

Смерть

11 июля 1996 года Адельхайд Дюванель умерла в окрестностях Базеля, города, где она жила. Ей было шестьдесят лет. Умерла она не без собственного содействия, но и не в результате несомненного самоубийства. Она, как иногда случалось и раньше, с помощью снотворных и успокоительных таблеток бежала из уже не выносимой для нее действительности бодрствующего сознания на ту пограничную территорию, где находиться опасно. При этом она спряталась в лесу, который знала и любила еще в детстве. Июльская ночь выдалась неимоверно холодной. Метеорологи говорили об интересном феномене, необычном для этого времени года. Адельхайд Дюванель той ночью замерзла насмерть. В середине лета. На рассвете ее тело обнаружил какой-то всадник.

Мир, который она описывает — страна Дюванель, — был ей знаком по собственному горькому опыту. Она периодически сама жила среди тех обездоленных, наполовину уже разрушенных людей, с которыми мы встречаемся в ее книгах. Она должна была присматривать за ребенком своей дочери, попавшей в среду наркоманов. Психиатрическая клиника тоже была ей так же хорошо известна, как и тому автору, с которым — как и с Региной Ульман — ее связывает наибольшая близость: Роберту Вальзеру. Даже своей смертью она нам напоминает о нем^[301]. Представление, что когда-нибудь он замерзнет, погибнет в снегу, сопровождало Роберта Вальзера с ранних лет. Снег всегда был для него и тем, и другим: и чем-то очень нежным, и чем-то жестоко-твердым. В романе «Семейство Таннер» Симон находит в зимнем лесу мертвого поэта, своего замерзшего брата. Перед нами, с одной стороны, реалистически описанное событие, а с другой — описание сновидческой встречи с самим собой. Это место может быть прочитано как эпитафия для Адельхайд Дюванель:

Примерно на середине склона Симон внезапно увидел молодого человека, лежащего на дороге, в снегу. В лесу еще оставалось так много последнего света, что он смог рассмотреть спящего. Что побудило этого человека — в такой жестокий мороз и в таком уединенном месте, в еловом лесу, — улечься на землю? Шляпа с широкими полями прикрывала ему лицо, как часто бывает в жаркие, лишенные тени летние дни, когда прилегший отдохнуть человек таким образом защищает себя от солнечных лучей, чтобы суметь заснуть. Было что-то пугающее в этом прикрытом лице посреди зимы, в пору, когда поистине никому не доставит удовольствия возможность примоститься здесь, в снегу. Человек лежал неподвижно, в лесу же мало-помалу сгущались сумерки. Симон изучал ноги, ботинки, одежду этого мужчины. Одежда была светло-желтой — летний костюм, из очень тонкой, поношенной материи. Симон снял шляпу с лица мужчины — лицо окоченело и выглядело ужасно; и теперь он вдруг узнал это лицо, это было лицо Себастьяна, вне всякого сомнения: черты Себастьяна, его рот, его борода, его широкий, приплюснутый нос, и знакомый разрез глаз, знакомые лоб и волосы. И он замерз насмерть, несомненно, и наверняка уже сколько-то времени пролежал здесь на дороге. На снегу поблизости не было никаких следов, и это наводило на мысль, что лежит он здесь уже давно. Лицо и руки давно окоченели, одежда прилипла к замерзшему телу^[302].

Тут нам следует вспомнить, что страшный мотив умирания в снегу, смерти от холода, начиная с XIX века настойчиво присутствует в швейцарской литературе. Он обретает символическую силу в финале романа Готхельфа «Анна Бэби Йовегер»; Келлер работает с ним в новелле «Платье делает людей»^[303]; у Вальзера эта тема витает уже в самых первых стихотворениях. У Майнрада Инглина, который, кажется, столь уверен в окружающем мире, этот мотив проявляется как гротеск в рассказе «Погребение штопальщиказонтов» и как медленное, волнующее, незабываемое событие — умирание горного крестьянина — в 18-й главе романа «Серая марка». В «Лунном затмении» Дюрренматта — реконструированной изначальной версии позднейшей пьесы «Визит старой дамы» — вернувшийся на родину Лотчер, после того как он приносит в свой родной сонный городок все ужасы прогресса, гибнет под безмерным количеством снега. И нам становится не по себе, когда в одном из самых поразительных текстов новейшего времени, в романе «Агнес» (1998) Петера Штамма, мы читаем, как молодая женщина гибнет в зимнем льду из-за холодности мужчины: описание настолько хватающее за душу, как если бы автор первым изобрел этот мотив.

Приятно-благозвучное, и все же герметичное стихотворение двадцатичетырехлетней Сильи Вальтер^[304], «Танцовщица», содержит такую строфу:

Эти строки завершают стихотворение, в котором прежде речь шла почти исключительно о счастье и о полноте бытия одинокой танцовщицы. Мотив снега в августе — это наложение друг на друга разных времен года, которое мы можем обнаружить и в вальзеровском описании мертвого поэта, в примечательных сигналах, отсылающих к летней поре, — находит отзвук у Петера Штамма: в той сцене, где замерзающей женщине кажется, будто она ощущает тепло, согревается. Так же и у Инглина медленно коченеющего крестьянина захлестывает волна любви к людям и примирения с миром. Эта удивительная диалектика — беззащитности и укрытости, холода и тепла, обиды на людей и любви к ним, — которая в том или ином виде присутствует во всех сценах смерти в снегу и превращает такую смерть из простого несчастья в символическое событие, в вопрос о возможности любви как таковой, у Петера Штамма предстает как новое рождение в момент гибели, то есть рождение, лишенное надежды^[306]:

Деревья стояли голые, а озеро замерзло. Но Агнес узнала это место. Она сняла перчатки и провела руками по заледенелым стволам деревьев. Она не ощущала холода, но кончики ее почти онемевших пальцев почувствовали шероховатость коры. Потом она опустилась на колени, легла ничком и окунула лицо в пушистый снег. К ней медленно возвращалось ощущение собственного тела, сначала в ступнях, в кистях рук, потом в ногах и руках, оно нарастало, пронизывало ее плечи и чрево, подбираясь к сердцу, пока не охватило все тело, и ей казалось, что она пылая лежит в снегу, и снег под ней тает.

Так что же, спасение невозможно? Что спасение возможно, любовь возможна, показывает Готфрид Келлер в той сцене, где молодая женщина ищет отчаявшегося мужчину в зимнем лесу, находит его в снегу — впавшего в беспамятство, уже окоченевшего, — потом решительно, не боясь грозящего скандала, возвращает его к жизни и наконец столь же решительно, ничего не боясь, делает своим возлюбленным и мужем^[307]. Что спасение невозможно, любовь невозможна, показывает тот же Келлер в самом удивительном своем стихотворении, «Зимняя ночь», где описывается, как весь мир замерз, а молодой человек стоит на прозрачном льду озера и смотрит, как поднявшаяся из глубины русалка отчаянно пытается пробиться сквозь лед к свету, к теплу, к любви^[308]:

Регина Ульман — таинственная, самая современная из «не соответствующих нашему времени» писателей, которая и спустя сорок лет после смерти остается, как Адельхайд Дюванель, маргинальной фигурой, чье имя известно знатокам, все прочие же при его упоминании разве что передернут плечами, как долго было и с Вальзером, — так вот, Регина Ульман однажды, около 1925 года, написала рассказ «Барочная церковь»: о том, как очень бедная и очень простая женщина, un cœur simple^[310], зимой идет всю ночь через лес, потому что, совершая порученное ей маленькое путешествие, хочет сделать крюк и зайти в церковь, помолиться там. Ей просто так захотелось. Она рассчитала, что всё успеет, если будет идти целую ночь. И она отправляется в путь, а холод между тем усиливается:

Поначалу ничего не происходило. Всё происходящее сводилось к тому, что она шла, шла, уже утратив представление о времени. За ней бежал заяц, как если бы был ее юбкой. На ветвях перекрикивались вороны. Снег жестоко слепил, а высокие деревья еще больше принуждали взгляд неизбежно упираться в него^[311].

Мало-помалу опасность вокруг нее нарастает. Нарастает опасность льда и холода, а также того, что вокруг женщины разверзнется Ничто: «Не думайте, что ей встретился какой-то человек. Пришло Ничто». Однако женщина идет дальше, даже и через эту пустоту: «Если внезапно заглянуть в пустой, белый, большой сундук, можно увидеть нечто подобное. Но тогда человек испугается и сразу захлопнет крышку». Только одно волевое устремление остается в идущей через лес: добраться до церкви, которая стоит перед ее мысленным взором и где она хочет помолиться — эта своевольная женщина, ощущающая внутреннюю связь с Богом и будто явившаяся из давно прошедших столетий. Она спотыкается, она падает, она теряет зонтик, шляпу, защелка ее маленького саквояжа раскрывается, но она все идет дальше. Она становится чуждой себе самой, превращается в подобие вещи:

Не надо думать, что ей встретился какой-то человек. Ей, напротив, никто не встретился. Только один раз (если такое позволительно, в страхе и ужасе, то… сосчитать себя дважды), она опасно поскользнулась и скатилась в канаву, как какая-нибудь вещь. Но какое значение еще может иметь это второе лицо? Какое значение она еще может иметь для самой себя? Какое значение она еще может иметь для Господа?^[312]

Даже крайнее изнеможение, даже соблазн лечь на землю и заснуть не удерживают ее от того, чтобы идти дальше. Плача — «но это звучало как пение, монотонное пение», — она, спотыкаясь, движется вперед, «заведенная шестереночным механизмом своей воли, ключиком от которого владеет Господь, там наверху». И так она проходит сквозь грозящую ей смерть от холода; ранним утром добирается до барочной церкви, пошатываясь; на пороге у нее падает из рук всё, что она еще несла; она, шатаясь, уже ничего не сознавая, шагает по центральному нефу, между всяким благочестивым барахлом, и на этом последнем отрезке пути падает и умирает.

Всё это рассказано с жестоким реализмом, и вместе с тем — как в легенде, как в описании какого-нибудь наивного вотивного изображения. Это примечательное определение интересующего нас рассказа как «вотивной таблички» содержится в самом тексте^[313]. Если читать этот рассказ как историю спасения, избавления от убийственного холода безлюбого мира — в соответствии со смыслом, который обыгрывается во всех литературных сценах замерзания, — то здесь речь явно идет о любви, пребывающей по ту сторону всего человеческого. Если в «Простой душе» Флобера чучело попугая было для старой служанки изъеденным молью фетишем, породившем в момент ее предсмертной агонии иллюзию многоцветных горних высей^[314], то в этой простой душе — что нас и раздражает, и трогает, и выглядит так, как если бы акту «разбожествления», предпринятому Флобером, необходимо было что-то противопоставить, — еще раз являет себя правда некоего иного мира.

ВЕТЕР, СМЕРТЬ, БАБОЧКИ… О Герхарде Майере

Время от времени появляется индеец. Он спускается по реке в каноэ, у него два или три ярких пера в волосах, и он — последний из могикан. Происходит это на реке Аре, поблизости от Ольтена, в Швейцарии; недалеко от автобана Базель — Женева, по пути из Берлина в Марсель.

Если бы мы знали, кто этот индеец, из какой материи сотворен и по каким путям к какой реальности движется, мы бы напали на след той тайны, каковой является проза Герхарда Майера. Однако писатель препятствует тому, чтобы кто-то напал на его след, — препятствует очень изощренно, на свой манер. Он маскирует свою тайну именно тем, что всегда всё делает ясным. Он говорит недвусмысленно и только о недвусмысленных вещах, всякий раз добросовестно называет вещи и людей их именами и объясняет, как с ними обстоит дело сейчас и как обстояло когда-то. А поскольку эти вещи и люди, в их совокупности, образуют маленький обозримый мир, мир Амрейна, мы, читая о них, всё меньше понимаем, почему же это целое остается для нас таким загадочным, почему вместо чувства спокойной уверенности всё усиливается этот странный сквозняк и возникает ощущение, будто ветер — лишенный порывистости, но необоримый — поднимает тебя в воздух и переносит через границы: так же, как он увлекает вдаль листья, и дым, и облака.

Но, может, это только иллюзия; может, мы слишком увлеклись чтением, из-за чего и попались в ловушку, устроенную старым охотником. Ведь этот Герхард Майер, судя по всему, что мы о нем знаем, принадлежит к числу тех, кто умеет ждать. Он наделен коварным терпением легендарных старых охотников, которые не сомневались, что их час рано или поздно наступит, и были способны подолгу сидеть в засаде, не двигаясь, возле какой-нибудь норы, или водопоя, или проруби в арктическом льду. Как же долго этот человек ждал, прежде чем начал писать, — ждал, не теряя надежды и не считая себя жертвой! Овладевая приемами фабричного производства, он одновременно практиковался в художественных приемах, осваивая экономику индустриальных материалов, вникал в экономику языка, а чтобы изучить онтологию, то есть учение о сущности вещей, сам на протяжении тридцати с лишним лет изготавливал вещи^[315]. Уже поэтому мы должны считаться с возможностью, что он, как человек пишущий, всегда хоть на один мыслительный ход, но опережает нас, читателей, и что именно когда мы решим, будто окончательно «раскусили» его, мы окажемся в ловушке — а он, ожидавший этого, будет стоять рядом и дружелюбно нам улыбаться.

Что же, давайте присмотримся к его текстам повнимательнее, выберем на пробу какой-нибудь пример — ну хоть с уже упоминавшимся индейцем. Образ индейца возникает в «Балладе о снегопаде», третьем томе Амрейнской тетралогии^[316]. Там говорится:

Я думал о нашем повороте возле Ольтена, где Баур в самом начале сказал, что в возрасте трех, четырех, пяти лет каждый живет картинами, которые получил как приданое для жизни. А когда человеку шестьдесят три, шестьдесят четыре, шестьдесят пять, он идет вдоль реки и вдруг решает, что это североамериканская река, воспринимает ее серые, оранжевые, желтые тона как индейские краски, видит, словно во сне, каноэ на этой реке и в нем — последнего из могикан, увенчанного двумя или тремя пестрыми перьями.

Разве это сказано не достаточно просто? Да и практика такая нам знакома. Правда, не в связи с местностью на берегу Аре, возле швейцарского городка Ольтена, недалеко от автобана Базель — Женева, по пути из Берлина в Марсель. А в связи с другой местностью, между Вунзиделем, Хофом и Байрейтом, — какой она была в конце XVIII века. Разве в приведенном отрывке описана не в точности та же алхимия внутренней сущности, какой постоянно занимаются персонажи Жана Поля? Занимаются этим и Вуц, и Вальт, и Фиксляйн^[317] — бедолаги, живущие в условиях горькой, горько-комичной бедности. Точно так же и они прибегают к запасу картин и сновидческих секвенций, накопленных еще в детстве и хранимых в тайниках их душ. Находясь на холодном севере Европы, они могут раскатывать, как ковры, итальянские ландшафты с бухтами, кипарисами и, скажем, экстатическим Везувием; в морозный январский день им достаточно закрыть глаза, и вот уже вокруг них июнь, пахнет сеном, а они сидят на возу с огромным ворохом сена, зарываются в эту мягкую гору и едут, покачиваясь, сквозь наркотическое лето; и даже на смертном одре, дряхлые и исхудавшие, они могут, просто прикоснувшись к старой игрушке, опять превратиться в опьяненного материнской близостью малыша, каким были когда-то, и возиться на полу с собакой и двумя курицами — в давно уже не существующей комнате, — слившись с этой живностью в единый клубок неистового счастья.

Разве не то же самое происходит в книгах Герхарда Майера: правда, приглушеннее, в более безмятежном, «швейцарском» ключе, без жан-полевского резкого контраста между экстазом и убогим существованием, но и здесь — как просчитанное оперирование фантазией, этим старейшим немецким наркотиком, с целью постоянного создания новых поэтических покрытий для банального настоящего? Ибо что такое Аре близ Ольтена, если это всего лишь Аре близ Ольтена? Зато какой блеск обретает эта река, когда на ней внезапно возникает плывущий в каноэ последний из могикан, со своими двумя или тремя перьями на голове, которые отражаются в многокрасочной игре волн, из-за чего и вся местность меняется, становясь по-американски темно-зеленой!

Это было бы внятное толкование, симпатичное толкование (ибо к Жану Полю никто претензий не имеет, с тех пор как нас перестали заставлять читать его в школе!), толкование, для которого можно найти много красивых подтверждений в красивых книгах Герхарда Майера, но при всей своей симпатичной внятности такое толкование было бы ложным — хотя старый охотник, расставляющий ловушки, возможно, и не возражал бы против него.

Нет, с идеей противоположности реальности и фантазии, со стереотипом истолкования внутреннего пространства человека как пространства для бегства мы к этому автору не приблизимся. Те старики, которые в его книгах думают, и разговаривают, и наблюдают, на самом деле никогда не обращаются в бегство. Они не отрываются от земли и не переносятся в совершенно другие пространства, но работают над настоящим. Они всегда работают над чудовищным настоящим того, что существует здесь и сейчас. И чтобы говорить о том, что существует здесь и сейчас, они готовы на любой риск. Цветы, к примеру, могут оказать на них непосредственное воздействие, и тогда начинается разговор о форсайтии, или об астрах, или о маргаритках — да, они в самом деле говорят о маргаритках, как будто можно ни с того ни с сего завести такой разговор. Если у Штифтера в одном месте сказано: «Здесь власть роз…»^[318], то Герхард Майер вполне мог бы сказать: «Здесь власть маргариток», — чего никогда не сказал бы Штифтер и никто другой, кроме Майера. Его проза потому и скандальна, что наши молчаливые соглашения о том, что допустимо в литературе и что недопустимо, что можно сказать в серьезном литературном тексте, а чего говорить никак нельзя, — что эти соглашения он тоже молча, но с непреклонной предусмотрительностью нарушает. Когда к нему подступает чудовищное настоящее того, что существует здесь и сейчас, Майер забывает обо всех конвенциональных способах говорения и познания, обо всех прививаемых нам навыках, которые помогают достигать взаимопонимания относительно реальности. И если при чтении его прозы у нас возникает ощущение, что лишенный порывистости, но необоримый ветер приподнимает нас над землей и куда-то уносит, то это не движение прочь от вещей, во внутреннее пространство чистого воображения, а наоборот, опасное приближение к вещам, стремление туда, где мы будем беззащитны перед их настоящим и, быть может, вообще впервые узнаем, что такое это настоящее, каким чудовищным оно может быть: это настоящее вишневого дерева, или убитого кролика, или созвездия Орион, или маргариток, или самоубийцы, который несколько десятилетий назад убил себя в каком-то — давно снесенном — сарае.

Такое настоящее не дается в руки само собой, с ним приходится сперва повозиться. Тут требуются определенные операции, которыми ты должен владеть: должен их освоить и потом долго тренироваться. Чтобы научиться изощренному оперированию инструментами познания и силой воображения, мы опять-таки можем обратиться к Жану Полю. Но если Жан Поль всегда видит мир удвоенным, распавшимся на эфирный сновидческий шар и свинцовый шар реальности, то Герхард Майер безусловно, бескомпромиссно, с непреклонной предусмотрительностью пытается обрести одно, единое пространство. В этом пространстве заключено всё, здесь и сейчас: сотворенное и познанное, то, что воспринимается обонянием, слухом и зрением; всё это существует здесь и сейчас, пусть даже лишь как давно прошедшее или застигнутое в момент возникновения; существует властно, как штифтеровские розы. В создании такого пространства безусловного настоящего — «присутствия» (Anwesenheit), как сказал бы Бото Штраус^[319], «подлинного присутствия» (real presence), как говорит Джордж Стайнер^[320], — и принимает участие Герхард Майер, год за годом, выстраивая фразу за фразой, книгу за книгой. Устройству этого пространства соответствует устройство романа, а устройству романа — устройство каждой отдельной фразы. Во всех случаях речь идет о тектонике — в поэтическом, метафизическом, синтаксическом смысле.

Всё, что рассматривается и именуется в этих книгах, создает вокруг себя пространство — обширное, спокойное пространство, — а то, что в этих книгах движется, движется сквозь такое пространство, отличающееся тем, что оно одновременно покоится и дышит, молчит и звучит. В этом пространстве время становится чем-то второстепенным. Страшное умирание женщины с раковой опухолью, которая постепенно пробивается наружу, а внутри разъедает мозг, не приглушается и не смягчается оттого, что происходило это много лет назад и женщина давно похоронена. Там, где время становится чем-то второстепенным, оно не исцеляет ран, и ужасное не тускнеет, постепенно отдаляясь от нас, но, сколько бы лет с тех пор ни прошло, присутствует непосредственно здесь и сейчас, лицом к лицу с нами.

«Ничего из того что имел я прошлое не украло», — говорится в одном таинственном стихотворении Стефана Георге («Июльская меланхолия»). Это утешительная, и одновременно безутешная мысль. То же самое можно сказать о творчестве Герхарда Майера, в чьих книгах мы порой встречаем мертвецов среди живых — и кажется, будто мертвецы эти никогда не умирали, а живые давно мертвы. Здесь всё живет, и всё напоено смертью, насыщено умиранием и осознанием неизбежности конца. Тот, кто, читая книгу, внезапно это поймет, может испугаться, вскочить с места или даже зашвырнуть книгу в угол, как скорпиона, которого неожиданно увидел у себя на ладони, — скорпиона с изогнутым, подрагивающим жалом. Коварно разлитая в этих книгах кротость отсвечивает безутешностью. А безутешность, в свою очередь, отсылает нас к «кротости» в старинном понимании слова: к той dementia, которая еще в XVIII веке считалась доблестью королей. Поэтому, например, в таком майеровском эпизоде, как парад самоубийц, совершенно невозможно отделить умиротворяющее от страшного:

И вот пред моими глазами предстало дефиле амрейнских самоубийц, которое иногда видел и Каспар Баур, сверху, от пивоварни, стоя под каштанами, откуда он мог с удобством наблюдать приближение этого парада, потому что от того места дорога круто спускается к нижнему поселку, причем это дефиле самоубийц в последнее время, по его словам, возглавлял самый молодой, самый цветущий, самый умный из всех амрейнских самоубийц, а именно, исследователь бабочек, но который стал чертежником-конструктором, а потом даже хотел стать слесарем по ремонту машин. Он будто бы всякий раз шагал впереди, как дирижер духового оркестра, но, правда, вокруг него тучей увивались капустницы, бабочки «павлиний глаз», лимонницы. И некоторые из шагавших несли веревки, другие — револьверы, третьи — армейские винтовки. Время от времени они, словно по команде, принимались размахивать веревками, которые здесь преобладали, но также револьверами и ружьями — как демонстранты, которые бунтуют против короля или какого-нибудь диктатора, а может, наоборот, хотят заиметь такового.

Как здесь всё перемешано: уютный деревенский быт с духовой музыкой и шествиями охотничьих союзов; индивидуальный радикализм самоубийц и их парадоксальная коллективная акция; экстраординарное действие, выражающее протест и одновременно покорность, бунт против любого господства и обостренную тоску по власти. Всё вобрало в себя это радостное шествие людей, чья смерть окутана мраком; такую идиллию мог бы изобразить на одной из гравюр Франсиско Гойя.

И ко всему прочему — бабочки. Не следует упускать из виду этих бабочек. Величайшего внимания заслуживает у Герхарда Майера всё, что так или иначе родственно воздуху и живет на ветру. Обрести легкость, освобождающую от гравитации, — такова тайная цель всех вещей и живых созданий. Возникающее при чтении чувство — будто лишенный порывистости, но необоримый ветер поднимает тебя в воздух и уносит куда-то — соответствует характерному для этого повествовательного мира всеобщему стремлению к утрате силы тяжести и парению.

Вообще писателей можно было бы классифицировать так, как Парацельс в свое время классифицировал духов: разделить их на огненных, водяных, земляных и воздушных существ, то есть на саламандр, ундин, гномов и сильфов. Одни говорят как бы из ситуации пожара: почерневшие от копоти, они сидят возле кучи тлеющего угля и видят на горизонте адское пламя; другие, роняя капли, выныривают из волн — холодные, хладнокровные, как рыбы, частично покрытые чешуей — и говорят о великом спокойствии в глубинах; третьи — с крошечными, не приспособленными для солнечных лучей глазками — время от времени выползают из нор и бормочут что-то о своих искусных подземных сооружениях, где их мать никогда не умирает. Герхард Майер же принадлежит к числу тех, кто связан с воздухом, этим подвижным дыханием большого пространства. Дуновение воздуха приходит с созвездий, или с одной из ближних горных вершин, или просто из-за ближайшего угла дома. Оно, это дуновение, становится заметным, когда причесывает деревья, или несет бабочку-капустницу, или осторожно опускает на землю горсть конфетти, позволяет бумажным кружочкам продвинуться чуть дальше и снова укладывает их — «таким образом, что все они вдруг оказываются лежащими на одной стороне, время от времени еще трепеща от легкой воздушной тяги».

Ветер в этих книгах, в пространстве этих книг, с одинаковой тактильной нежностью прикасается и к крошечному, и к громадному. Он устраняет различия между большим и малым, важным и банальным, исторически-известным и безымянным, но также между сохраняющимся в памяти и сегодняшним и даже между искусством и жизнью, между изображенным на картине и естественно выросшим, между поэтическим вымыслом и осязаемо-наличествующим. Все такие различия, относительно которых разумные люди давно пришли к единому мнению, этот ветер устраняет. Ветер — событие вполне метеорологическое и вместе с тем всецело духовное. Древнее представление об идентичности духа и ветра для Герхарда Майера в такой же мере самоочевидно, как и не менее древнее отождествление душ с обитателями ветра — бабочками и мотыльками. Бабочки тоже сохраняют у него свою зоологическую сущность. Они остаются имеющим научное определение и поддающимся исследованию феноменом, даже когда танцуют вокруг пробудившегося от смертного сна самоубийцы, «человека-мотылька», как о нем сказано в книге, «окруженного бабочками „мертвая голова“, „монархами“ и „голубянками“». И вместе с тем соответствующее действительности описание этих бабочек словно еще больше подчеркивает их нереальность:

Я сказал себе, что каждое десятое живое существо на Земле это бабочка и что бабочки совершают миграционные перелеты, что они летят из Африки в Европу, через моря и горы. «Мертвая голова», к примеру, относится к таким мигрирующим бабочкам. При попутном ветре она может достигать скорости скорого поезда. Другая знаменитая мигрирующая бабочка — «монарх». Монарх летит из Мексики, преодолевая тысячи километров, на север Соединенных Штатов и в Канаду. Его потомство осенью возвращается в Мексику; значит, монархи должны были быть там и в тот День поминовения, когда Ивонна и ее муж, бывший консул Джеффри Фермин, принимали участие в празднике мертвых у подножия вулкана.

Итак, в конце процитированного отрывка бабочки влетают непосредственно в вымышленный мир, в роман «У подножия вулкана» Малькольма Лаури, нисколько не утрачивая свою реальность — наоборот, доказывая, что мертвецы, литературные персонажи и живые суть существа одной природы. Поэтому у Герхарда Майера ветер может прошелестеть в листве дуба с картины Каспара Давида Фридриха и оттуда понестись дальше, к буковым и сосновым лесам к северу от Амрейна. Всё то, что оказывается под этим ветром, властно заявляет о своем присутствии, попадает в поле нашего зрения, обоняния, слуха. Благодаря этому ветру всё находится во взаимосвязи со всем, а время становится чем-то второстепенным. Ветер дует, и прошлое делается рядом-присутствующим. Далекое подступает ближе, и получается, что это швейцарское захолустье граничит с русскими равнинами:

Теперь они лежали в своих могилах, мертвецы Амрейна, <…> в то время как ветры проносились над этой землей, а бабье лето наряжало березы в желтые листья, трепетавшие на ветру, под ветром, который дул с Востока, где когда-то разыгрывались «котловые» сражения и где до сих пор попадаются в земле черепа и бедренные кости, с шейкой и без.

Так ветер строит пространство, сквозь которое он веет. Хрупкие взаимосвязи, создаваемые этим ветром, обретают конкретно-языковой облик в придаточных предложениях, которые Герхард Майер выстраивает в длинные цепочки — делая именно то, что нам всегда запрещали учителя, усматривавшие в таком нагромождении стилистический недостаток. Приведенный выше пример еще относительно безобиден: «…листья, трепетавшие <…> под ветром, который дул с Востока, где когда-то разыгрывались „котловые“ сражения и где до сих пор попадаются в земле черепа…». В других местах такие синтаксические конструкции могут растягиваться на несколько страниц. Относительное местоимение «который», самое невзрачное вспомогательное средство для соединения предложений, у Герхарда Майера обретает метафизический смысл — подобно тому, как у Штифтера монотонное «тогда… и тогда… и тогда» («dann… und dann… und dann») временами напоминает тиканье всемирных часов.

Что же, всё это хорошо. Замечательно. Однако насколько это достоверно? Действительно ли нам здесь открывают глаза на тайное устройство мира, на то, что немецкие романтики называли «взаимосвязью вещей» (Zusammenhang der Dinge), а Бодлер — «соответствиями» (les correspondances)^[321]? Имеем ли мы здесь дело с визионерской мудростью или с утонченным безумием? Что нам дает такая концепция, для чего она нужна, в чем ее суть, если говорить по-простому? — Именно от этого вопроса проза Герхарда Майера уклоняется, с непреклонной предусмотрительностью. Задавая этот вопрос, мы ждем четкого разграничения понятий, однозначного определения категорий и функций, посредством которых разумные люди во всем мире приходят к взаимопониманию относительно окружающей их реальности, смерти и жизни, войны и мира, — но чем больше мы настаиваем на своем вопросе, тем упорнее, хитрее, планомернее уклоняется от него проза Герхарда Майера. В этой прозе проявляется не только терпение, но и хитрость легендарного охотника. Хитрость выражается в многократном преломлении речи, непрестанно превращающейся в косвенную речь. Здесь никто не говорит прямо, как обстоит дело и что правильно; здесь человек говорит, что он в данный момент думает; а думает он, как правило, о том, что другой человек когда-то сказал: он, мол, думает то-то или думал так когда-то раньше. На вопрос, а что же это значит, говоря по-простому, Герхард Майер отвечает просто-таки кротко: прибегая к сослагательному наклонению. Вальзеровская вежливость сквозит в этих сослагательных конструкциях, которые позволяют читателю принимать написанное за всё, что ему угодно: за фантазии, мысленную игру, rêveries du promeneur solitaire^[322], утонченное безумие, sentimental journeys^[323], отчет о действительном положении дел или серьезную, внятную философию.

И, наконец, мы здесь не можем не вспомнить о Теодоре Фонтане: в своих романах он всегда вкладывает правду в уста одного из персонажей (как его, этого персонажа, личное мнение) — полагая, что правда может быть выражена только в разговоре и потому тактично сдвигая всё, что для него принципиально важно, из сферы непосредственно авторской речи в лишенную такой непосредственности сферу речи персонажей. Как правило, кто-то говорит и его слушает кто-то другой, не вполне разделяющий мнение первого, читатель же волен согласиться с тем или другим собеседником. Так же и мир, рассказанный Герхардом Майером, в своей синтаксической, поэтической, метафизической тектонике предстает перед нами всецело как творение одного индивида, как конструкция, которая существует наряду с другими мыслительными конструкциями (а следовательно, может в любой момент с легкостью подвергнуться деконструкции) и которая сама ставит себя под вопрос уже хотя бы потому, что основана на использовании сослагательного наклонения. Она оставляет нам свободу; как и разговоры майора фон Штехлина с пастором Лоренценом^[324] оставляют нам свободу, не предполагая, что мы непременно должны принять чью-то сторону — принести, так сказать, присягу знамени. Однако то и другое — то, о чем думают и говорят в замке Штехлин и в деревне Амрейн, — ни на минуту не позволяет нам забыть, под каким напором внутренней необходимости всё это думается и говорится. Теодор Фонтане, который в написанных им книгах не требует, чтобы мы приносили присягу какому бы то ни было знамени, видел почти все поля сражений своего времени — Дюббёль, Кёниггрец, Седан^[325], — и у него было достаточно поводов, чтобы сформировать мнение о принесении присяги. Что касается Герхарда Майера, который реагирует на вопрос о «простом смысле» его высказывания, прибегая к кроткому сослагательному наклонению, то он тоже смотрит на поля сражений своего века, на индивидуальную и коллективную смерть широко открытыми глазами и не менее, чем Фонтане, способен к пониманию чужой боли, к состраданию. Оба они показывают, насколько хрупки все системы, которые мы пытаемся противопоставить смерти и целенаправленному уничтожению живого, но показывают и то, что невозможно отказаться от попыток противостояния надвигающейся беде — противостояния посредством терпения, хитрости и человеческого достоинства.

КОНСТРУКТИВИСТ И ПОКОРИТЕЛЬ МОСТОВ. О Хуго Лёчере

Некоторым писателям Господь дарует что-то во сне. Хуго Лёчер не относится к их числу. Он предпочитает утренний свет и состояние зоркого бодрствования. Любитель рано вставать, как Дон Кихот, он уже на рассвете, шествуя легким шагом, переносит свое тучное тело Санчо Пансы через разделяющую Цюрих реку Лиммат, от Шторхенгассе rive gauche^[326] к кофейне rive droite^[327]. Там, попивая горячий напиток, он читает газеты и, сравнивая отраженные в них разные способы лгать, спокойно реконструирует действительный ход событий.

Обретенная таким способом правда это его правда. За нее отвечает он один. Потому он и должен во время работы находиться в бодром, бодрствующем состоянии. Он интеллектуал, и для него важен такой статус: статус человека, с которого никто не снимет ответственность за ту правду, которую он хочет донести до людей, и который для обретения этой правды не располагает иными средствами, кроме как подвижным интеллектом, выспавшейся головой и тренированным глазом прирожденного наблюдателя. Что и писателям другого типа, которым Господь дарует что-то во сне, тоже достается «свое» (как гласит крылатое выражение), Лёчер не берется огульно оспаривать; но он оставляет за собой право подождать с оценочными суждениями, пока эти небесные дары не явятся на свет публичности.

В ежеутреннем переходе через мост — задолго до того, как вокруг начнут с треском подниматься металлические жалюзи, закрывающие витрины ювелирных магазинов, — есть что-то от ритуала. Первый взгляд на цюрихский Старый город Лёчер бросает с западо-северо-запада, и его путь к «университетскому холму», расположенному по обе стороны от Ремиштрассе, ведет через две реки и старинный оборонительный ров. Это не просто вопрос топографии. Для тех писателей, чей первый взгляд на Старый город падает с противоположной стороны, университет, как правило, является такой же неотъемлемой частью жизни, как от гостиной неотъемлем диван.

Они порой даже жалуются на это. «Хождение в университет было неизбежностью», — пишет Макс Фриш в своем первом дневнике; по счастью, смерть отца вскоре освободила его от тягостной обязанности. А бедный Фриц Цорн^[328] со сдержанной грустью замечает: «Что я должен продолжать учебу, в семье даже не подлежало обсуждению». В случае Хуго Лёчера то, что он будет учиться, тем более в университете, поначалу было, наоборот, более чем сомнительно. Цюрихские реки, на вид такие безобидные, образовывали социальные барьеры; и то что Лёчер, вопреки этим барьерам, все-таки получил выучку, и знания, и интеллектуальный кругозор, навсегда определило его отношение к образованию. Когда стало модным стыдиться книг, которые ты прочитал, и разговаривать так, чтобы никто не заметил твоей начитанности, он продолжал вести себя совершенно естественно и обнаруживал свою начитанность всякий раз, когда это казалось ему желательным и уместным. Он знал, что самодовольное пренебрежение к культурным традициям идет на пользу ложным ценностям, и был одним из немногих, кто вновь и вновь публично подчеркивал, что такая позиция заводит в тупик.

Так что теперь, когда он опять живет в Цюрихе, он каждое утро воспроизводит этот свой студенческий маршрут через реку — как своего рода игровой ритуал, напоминающий о его личностном становлении.

Другого человека с таким же, как у него, происхождением могли бы назвать нуворишем. К Хуго Лёчеру это слово не подходит. Он, скорее, покоритель мостов, специалист по переправам (с ударением на первой части слова): он всегда ищет пограничную реку, чтобы переправиться через нее. А едва оказывается на другом берегу, уже чует вдали следующую водную преграду. С течением времени масштабность этих водных преград меняется. Сегодня Хуго Лёчер (человек, который поездил по миру больше, чем любой другой швейцарский писатель) преодолевает такие преграды, как океаны и Ориноко. Однако на каком бы берегу он ни оказался, он сразу слышит зов таинственного перевозчика: «Давай туда!», — и чувствует необходимость и потребность перебраться на другой берег.

А ведь он при всем при том еще и художник. Зачем художнику путешествовать? Понятно, что когда у человека творческий кризис, внешние освежающие впечатления могут помочь ему внутренне расслабиться. Ну, а еще зачем? Гёте вот никогда не был ни в Лондоне, ни в Париже, Готфрид Келлер не побывал даже в Италии, а оттого, что Джон Книттель^[329] жил какое-то время в Египте и Северной Африке, его книги лучше не стали. Для искусства Хуго Лёчера постоянные дальние странствия выполняют комплексную функцию. Она отнюдь не ограничивается обретением экзотических сюжетов и аксессуаров. Полностью понять ее можно, наверное, только исходя из тайного смысла этого непрестанного покорения мостов, непрестанных пере прав, о которых мы никогда не знаем точно, бегство ли это, или стремление к определенной цели, и что тут является стимулом — тоска ли по неведомому, или страх, или любопытство, или скука. В поисках объяснения можно было бы сослаться на швейцарскую ограниченность (уже навязшую в зубах метафору из семидесятых годов) — если бы как раз Хуго Лёчер не относился к числу тех, кто не желает иметь ничего общего с этой самодовольной концепцией.

Он художник — и хочет, чтобы его воспринимали в качестве такового. Как рождается художественное произведение, мы не знаем. Мы знаем, конечно, какие-то факторы и взаимосвязи, в отношении же самого главного фактора нам остается лишь употребить выражение, которым пользуются медики, когда они в очередной раз заходят в тупик. Они тогда говорят: такая-то болезнь криптогенная.

Искусство Хуго Лёчера тоже по сути криптогенное, и потому мы не будем задаваться вопросом о его истоках, а попытаемся охарактеризовать его форму и образный строй, закономерности его движения и тот смысл, который оно высвобождает для нынешних читателей.

Хуго Лёчер, прежде всего, писатель с чувством юмора. Он умеет расставлять пуанты, и пуанты эти так просто не забудешь. Рассуждение о бутикизме из «Записок Невосприимчивого» — самый остроумный текст швейцарской литературы за многие годы. Этот текст представляет собой сатирическое событие настолько элегантно-злокозненное, так изощренно распределяющее болезненные фехтовальные уколы, что можно смело говорить о появлении нового ориентира в области швейцарской полемической литературы (где до сих пор, как правило, пользовались стратегией времен битвы при Моргартене^[330]: колотили противников камнями и булавами или заманивали их в большое болото).

Примечательно, что упомянутый текст не просто еще гуще насыщен сарказмами, чем это вообще характерно для Лёчера, но само их распределение соответствует законам композиции данного прозаического текста. Если присмотреться, становится очевидным, что пуанты, подобно музыкальной структуре, пронизывают этот текст и организуют его как целостность. Юмор и шутки у Лёчера никогда не бывают самоцелью (почти никогда): они, строго говоря, поставлены на службу композиционной концепции.

Сказанное подводит нас к еще одному аспекту его творчества. Лёчер работает конструктивно. Здесь тоже важна заповедь зоркого бодрствования, которой он себя подчинил. Для каждого текста он ищет специфический язык, а в случае необходимости умеет сам такой язык изготовить. Поэтому его повествования проконтролированы до последней запятой, а каждую фразу в них он обрабатывает с перфекционизмом, свойственным технарям. Отсюда, с одной стороны, — отполированная лаконичность текстов, а с другой — безусловная готовность автора нести ответственность за их смысл. Этим конструктивисты и отличаются от сторонников экспрессивного письма. Экспрессионисты говорят: «Я просто не могу писать иначе, так оно мне представляется, а как следует понимать смысл целого, я не знаю». Конструктивистам всё это кажется нелепым колдовством. По их мнению, «смысл целого» писатель планирует изначально, а уж потом подбирает соответствующие его замыслу слова, ритмический рисунок фраз.

Один из интереснейших аспектов искусства Лёчера — то, каким образом он дает нам понять, в чем заключается смысл целого. Он никогда не говорит это прямо. Он вовлекает нас в заранее просчитанную игру. Внезапно, читая вроде бы совсем простой текст, мы замечаем: здесь имеется в виду еще и нечто другое; здесь есть стрела, нацеленная… куда же? Постепенно загадки соединяются, образуя ясно очерченную структуру, и это принуждает нас напрягать наши умственные способности в поисках возможных решений. Автор, Лёчер, хотя и принимает на себя безусловную ответственность за смысл текста, но реализует ее таким образом, что не преподносит читателям какой-то очевидный моральный урок, а вовлекает их в загадочную игру, от которой невозможно уклониться и которая своей изощренностью напоминает аллегории и кокетство литературы XVIII века. Это неслучайно: ведь и писатели Века Просвещения предпочитали иметь дело с хорошо выспавшимися читателями.

Уже в первом романе Лёчера мы сталкиваемся с этой искусной игрой, и во втором и третьем, и в четвертом и пятом (хотя правила игры всякий раз меняются): то есть и в «Сточных водах», и в «Плетельщице венков», и в «Ное», и в «Невосприимчивом», и, наконец, в «Записках Невосприимчивого». Наиболее богатой оттенками эта игра становится в сборнике рассказов о животных, «Муха и суп»: «на голубом глазу» написанной книге, без видимых усилий соединяющей интеллектуальный блеск и сердечность, юмор и медитацию, изысканность и беспощадность.

В чем счастье конструктивиста? В суверенности. А беда конструктивиста? В искусственности. Он сам стремится к ней, он не желает ничего другого, но при этом не может избавиться от мысли, что в результате его деятельности происходит дублирование. Вот здесь его создание, а там — живой мир, здесь артефакт, а там — Божье Творение. Пусть то, что делают экспрессионисты, и представляет собой нелепое колдовство, но ведь они-то в своем произведении видят бурно растущую, пронизанную живыми импульсами природу и ни о каком дублировании не думают. Лёчеру же не укрыться от собственных знаний. Постоянные размышления об искусственности, о трещине между артефактом и Творением — самая современная, самая волнующая особенность его текстов. Такие размышления не просто сопровождают творческую работу, как внешний по отношению к ней комментарий, но становятся центральной частью этой работы. Они проникают в фантазию, оказываются в фабульной сердцевине рассказываемых историй. При этом размывается противоположность между жизнью и подражанием ей, между телом и куклой, между действительностью и имитацией, и произведение становится пробным камнем для нарастающей искусственности всего нашего мира.

Лёчер в своих произведениях разоблачил факсимильный характер цивилизации, в которой мы нынче живем, — раньше, чем французские постструктуралисты описали это явление на разработанном ими языке мерцающих понятий. Работая над «Невосприимчивым», Лёчер понял, что должен превратить самого себя в искусственную фигуру, театральную куклу — чтобы овладеть правдой собственной экзистенции. И это привело к мучительному осознанию нарастающей кукольности всего нашего жизненного уклада. Симуляция, понял Лёчер, сегодня уже не противостоит действительности, как нечто совершенно иное по отношению к ней, но догнала действительность, смешалась с нею итеперь не отделима от нее. Факсимиле стало более подлинным, чем оригинал. Степень аутентичности зависит от софтвера, то есть от программного обеспечения компьютера. Задача, стоящая сейчас перед художником, это уже не создание произведения искусства в эпоху его технической воспроизводимости, как еще в 1936 году полагал Вальтер Беньямин^[331], но создание произведения искусства в эпоху технической воспроизводимости всего живого. В «Записках Невосприимчивого», книге о куклах и трагических дубликатах, эта ситуация продумана и рассказана вплоть до последних, самых жутких последствий. Рассказы о животных тоже жутковато мерцают красками этой тональности, как и книга о США «Осень в городе Большого Апельсина». И даже в «Сообщении» — самом волнующем рассказе Лёчера, тексте, который принадлежит к числу немногих вершинных произведений швейцарской литературы, — сын, которого тоска по умершей матери заставляет блуждать без смысла и цели, внезапно видит, что перенесся в некий фантастический зеркальный мир, где всё фальшиво и всё вместе с тем отличается дьявольским совершенством.

О Невосприимчивом же рассказывается, как он заказал в фирме, изготавливающей протезы, сердце из искусственного материала. Далее говорится:

[Я присутствовал] при том, как Невосприимчивый распаковал сердце; он поднял его вверх, рассмотрел этот насос, проверил, сколько в нем камер, и сказал: «Гляди-ка, оно может быть таким же холодным, как и оригинальное сердце».

Здесь мы опять сталкиваемся с юмором, который неразрывно связан с философской мыслью. Уютно нам от этого не становится. И то, что нам от таких вещей делается не по себе, автору тоже положение не облегчает. Он ведь живет в стране, которая хотела бы иметь уютных писателей и даже может, в случае необходимости, сделать их уютными задним числом. Чтобы они не очень мешали, достаточно поместить их изображение на почтовую марку. Правда, в случае Лёчера осуществить такую процедуру сложнее. Во-первых, подобные вещи его не интересуют. А во-вторых, если он и захочет потешить свое тщеславие, то будет претендовать разве что на марку со штемпелем Бразилии^[332].

ДВЕ ХВАЛЕБНЫЕ РЕЧИ о Петере Бикселе

Ловля змей и катание на горных лыжах^[333]

Он живет поблизости от Амрейна и Яммерса^[334], и он знает, как ловить голыми руками обитающих в горах Юры змей. Он мне это однажды показал. Нужно осторожно приблизить руку сзади, быстро скользнуть ладонью вдоль узкого змеиного тела и ухватить рептилию там, где к телу присоединяется голова. Тогда можно будет подержать прекрасное создание на весу и даже заглянуть ему в глаза.

С той же точностью, с тем же написанном на лице удовольствием Макс Фриш однажды демонстрировал мне превосходную технику катания на горных лыжах — прямо в своей заставленной дизайнерской мебелью квартире в Штадельхофене^[335]. Он весь лучился уверенностью: мол, даже если драматурги младшего поколения когда-нибудь научатся писать пьесы лучше, чем я, в катании на горных лыжах никто из них со мной не сравнится.

Ловля змей и катание на горных лыжах — то и другое требует виртуозности, как и писание пьес или рассказывание историй. Настоящая виртуозность нерасчленима. Она — элемент конкретной человеческой личности и проявляется во всем, что эта личность делает. Опознать виртуозность можно по тому признаку, что у какого-то человека любая работа зарождается в ядре личности и совершается только из этого центра. Виртуозность не реагирует на веяния моды, а подчиняется только тем законам, которые управляют ядром личности. Поэтому всегда существует опасность, что виртуозность, фигурально говоря, окажется между двумя стульями. Известны случаи, когда потребовалось сто лет, чтобы произведение, сделанное с высочайшей виртуозностью, но оказавшееся меж двух стульев, было оценено по достоинству. Поскольку виртуозность возникает только из ядра самой творческой личности, признание виртуозности произведения современниками всегда зависит от удачи и случая.

Петеру Бикселю в этом смысле повезло, но с ним бывало и так, что удача и случай не помогали. Сборники рассказов «Собственно, фрау Блюм хотела бы познакомиться с разносчиком молока» и «Детские истории» стали классикой с первого дня. А вот тоненький роман «Времена года» и мастерски написанная новелла «Гриф», достижения такого же ранга, все еще ждут, чтобы их вытащили из зазора между двумя стульями. Они ждут спокойно. Никуда не торопятся. Тем более, что и компания у них хорошая. Их окружают, к примеру, роман «Господин Турель», и рассказы Регины Ульман, и рассказы Адельхайд Дюванель^[336].

Если сегодня Петер Биксель получает премию имени Готфрида Келлера, то происходит это не потому, что он самый известный и любимый писатель в нынешней Швейцарии и его любят даже многие люди, которые никогда не станут читать его книги. И не потому, что когда-то он был консультантом по литературе и риторике у одного из членов Федерального совета Швейцарии^[337]. И даже не потому, что сейчас у нас в стране не найдешь такого ребенка, который закончил бы школу, не познакомившись хотя бы с одной из книг Бикселя. Петер Биксель получает премию за то, что неподкупно продолжает воплощать в текстах свою виртуозность, свое — теперь наконец я употреблю правильное слово — свое искусство.

Петер Биксель — один из великих художников. Здесь, в узком кругу, я позволю себе это сказать. Если бы я сказал такое публично, тотчас раздались бы возмущенные возгласы: «Ага, он хочет деполитизировать писателя, который признаёт себя левым! Хочет эстетизировать ангажированного автора! Биксель, дескать, художник… — к чему нам художники, когда на европейских окраинах падают бомбы, а в центре Европы политика сводится к ненависти и травле!»

Швейцарцы питают антипатию к элементарной безусловности искусства, к его гордому и непреклонному существованию в соответствии с собственным законом. Как будто гордое существование в соответствии с собственным законом не является — уже само по себе — элементом свободы и демократии, сохраняющимся в любом последовательном искусстве. И хотя в каждом поколении рождается лишь несколько великих художников, лишь горстка выдающихся авторов — и, следовательно, они в силу необходимости образуют элиту, — в нашей стране нет более ругательного слова, чем «элитарный». Тем не менее, я скажу здесь, в узком кругу: Петер Биксель — элитарный автор. И я скажу это, сознавая, что произношу такую фразу — здесь и сегодня — в первый раз и что никогда больше не произнесу ее публично.

Биксель относится к числу тех пятнадцати человек в Швейцарии, которые с увлечением читают «Годы странствий Вильгельма Мейстера», и тех двадцати пяти, которые вновь и вновь возвращаются к Жану Полю. Этим, между прочим, он отличается от большинства германистов, и я боюсь, что такое положение дел служит достаточным оправданием для давно свойственного ему недоверия к германистам. Почти все литературные критики — германисты по образованию, но ни один из них не заметил, что последняя книга Бикселя (восхитительный роман «Херувим Хаммер и Херувим Хаммер») представляет собой повествование в стиле Жана Поля, что действие романа разворачивается где-то неподалеку от Амрейна и Яммерса, что за образами Херувима и Хаммера скрываются Вальт и Вульт^[338] и что игра с примечаниями в книге Бикселя ничуть не менее безумна, чем в жан-полевском рассказе «Путешествие войскового священника Шмельцле во Флец». Никто не заметил, что за изображенным в романе Бикселя мелкобуржуазным мирком, за многочисленными историями о простых людях, которые переживают трудные времена (а потом, снова, — не такие уж трудные), таится та же греза о существовании, радикально ориентированном на высшие ценности, которая вдохновляет самых благородных персонажей Жана Поля.

Читатели Жана Поля одновременно элитарны и дружелюбны по отношению к людям, добродушны и не лишены дьявольских черт; у них аналитический взгляд, острый как нож, и широко открытое сердце, способное понять всё. Их можно назвать одним именем — Херувим, — а можно и другим: Хаммер.

А если они становятся писателями, эти читатели Жана Поля, то больше всего им хочется писать гигантские романы — по 830 страниц, не считая приложений. Да только живут они (теперь) в такую эпоху, когда время прежнего, самоочевидного рассказывания миновало. «Искусством рассказывать, по-настоящему рассказывать владели, верно, еще до моего времени», — говорится в одной из первых прозаических книг эпохи модерна, «Записках Мальте Лауридса Бригге» Рильке^[339]; а несколько десятилетий спустя Вальтер Беньямин в великолепном эссе разработал соответствующую теорию^[340]. Петер Биксель рассказывает уже после конца прежнего рассказывания, и всё его рассказывание есть лишь воспоминание, напоминание об этом прежнем рассказывании.

Он не надевает на себя свои истории, как одежду, — это делал мастер катания на горных лыжах. Но Биксель знает, где обитают старые истории — под нагретыми солнцем камнями на юрском склоне, в зарослях колючих кустарников. Там он и сейчас иногда их встречает. У них сверкающие глаза, опасные знаки на спине, и они змеятся. Биксель знает, как их можно поймать. Иногда он ловит одну, любуется на нее, а потом позволяет ей снова уползти прочь. И потом вечером, в пивной, говорит: «Это была такая красивая змейка…» А все присутствующие слушают его и волей-неволей думают о той змейке. Когда же Петер Биксель отправляется в следующую пивную, они говорят: «С ним рядом не заскучаешь…»

На писательскую судьбу Петера Бикселя больше всего повлияло повторное открытие авангардистского модерна в послевоенный период. Бикселя смогли разглядеть только тогда, когда он предстал в окружении Франсиса Понжа и Джона Кейджа, Хельмута Хайсенбюттеля и Фридриха Ахляйтнера, Гертруды Стайн, Курта Швиттерса и X. К. Артманна. Это задокументировано — в нулевом номере легендарных «Вальтеровских изданий», которые публиковал Отто Ф. Вальтер^[341]. Во втором выпуске этой серии как раз и был опубликован сборник рассказов «Собственно, фрау Блюм хотела бы познакомиться с разносчиком молока». Попав в поле воздействия Отто Ф. Вальтера — художника, склонного к точной рефлексии, осознающего и критикующего возможности языка, одержимого игрой, — писатель Биксель сумел отыскать путь к себе. Здесь он научился тому, как писать после конца прежнего рассказывания. Научился не изображать мир таким, каким этот мир, согласно расхожим представлениям, является, но прислушиваться к голосам, подхватывать эти голоса и работать с ними, соединять их в фугу — как бы играючи, но соблюдая строгие законы композиции. Тот, кто через сто лет будет читать книги Бикселя, не только сможет изучать по ним дерзкую эстетику XX века, но и столкнется с полифоническим музыкальным произведением, состоящим из тысячи безымянных голосов сегодняшней Швейцарии. Эти голоса шепчут, говорят, шумят, дышат и гудят, смешиваясь друг с другом. Однако каждый голос ясно различим, и за ним обнаруживается живое человеческое лицо. «Так вот, значит, какими были тогдашние люди», — скажет человек, который через сто лет будет читать книги Петера Бикселя.

Смех, и лукавство, и любовь^[342]

Иметь дело с Петером Бикселем нелегко. Что у других просто, у него сложно, а что у других сложно, у него совсем просто. Это начинается уже с имени. Фриша зовут Фриш, будь то в Швейцарии или в Германии; и Мушга зовут Мушг, и Видмера зовут Видмер — хоть по эту, хоть по ту сторону Боденского озера. А вот Бикселя зовут Биксель только в Германии. В Швейцарии его зовут Бик-хсель, с тем ужасным хрустящим гортанным «к-х», который немцам напоминает скорее шумы в каменоломне или тягучий треск выдираемого зуба, нежели культивированную последовательность звуков, обеспечивающую взаимопонимание между людьми. В Германии еще и Лису (Fuchs) называют Фукс, Рысь (Luchs) — Лукс, а Барсука (Dachs) — Дакс. Тогда как в Швейцарии их имена звучат по-другому: Фук-хс, Лук-хс и Дак-хс. Итак, все четверо — Лиса, Рысь, Барсук и Биксель — меняют свои имена, когда оказываются по ту сторону границы. Все четверо, к тому же, ведут ночной образ жизни и потому вызывают у обывателей смутные подозрения. О Лисе ходят слухи, что она будто бы украла гуся; о Рыси говорят, что она не уважает благочестивых агнцев; о Барсуке рассказывают: он, мол, строит свои подземные укрытия настолько изощренно, что поймать его вообще невозможно; Бикселю же приписывают все эти качества одновременно. Точно известно одно: Лиса, Рысь, Барсук и Биксель радикально отделили себя от всех прочих строителей нор и грызунов, Бик-хсель — даже чуть радикальней, чем Биксель.

Так обстоят дела с фонетикой.

У Бикселя простое становится сложным, а сложное простым. Это относится и к его фразам, историям, искусству.

Они предстают перед нами в такой простоте, которая, кажется, освобождает читателя от необходимости прилагать усилия. Я постараюсь выразиться яснее. В принципе, писателей можно классифицировать исходя из того, как они говорят о погоде. У одних метеорологическое событие описывается приблизительно так: «Слоистые облака, уплотнившись, превратились в серые, тяжелые тучи, и сильный ветер всколыхнул верхушки деревьев, отчего птицы с отчаянными криками взмыли в воздух и бросились искать себе укрытие, прежде чем в страхе замолкнуть, — тогда как люди, пригнувшись, побежали к своим домам, уже чувствуя первые шлепающие капли; капель становилось всё больше, и вот уже забарабанил шумный дождь, с клекотом заполнялись сточные канавы, из переполненных водосточных желобов извергались струи воды, а редкие автомобили выбрасывали на тротуары фонтаны брызг». Петер Биксель же в таких случаях говорит только: «Хлынул дождь».

Впрочем, Петер Биксель умеет написать эту фразу — «Хлынул дождь» — так, что читатель невольно втянет голову в плечи, почувствовав, как за воротник ему льется вода. Биксель вообще предпочел бы писать только такие истории, которые не длиннее, чем фраза: «Хлынул дождь». Возможно, когда-нибудь у него это получится — он напишет целую книгу, состоящую из увлекательных историй, которые будут смешить нас или трогать до слез, но каждая из которых будет не длиннее фразы: «Хлынул дождь». Сущность бикселевского способа письма — в простоте, которая прямо у нас на глазах неимоверно расширяется, углубляется и открывается все новыми гранями.

Готовясь к сегодняшнему вечеру, я попытался найти первичный рассказ, пра-историю этого автора. Как Гёте когда-то искал прарастение, в котором уже содержались бы все прочие разновидности растений. Такое непременно должно найтись, думал я. Каждый автор когда-нибудь пишет праисторию, в которой уже содержатся все его последующие истории. И как Гёте когда-то обследовал ботанический сад города Палермо, чтобы найти прарастение, так же и я принялся обследовать все сочинения Бикселя. В результате, во-первых, я пришел к выводу, что они гораздо интересней и занимательней, чем ботанический сад в Палермо (который несколько лет назад, когда меня туда случайно занесло, показался мне довольно запущенным); а во-вторых, я, в отличие от Гёте, действительно нашел, что искал. Пра-история Бикселя, правда, длиннее, чем фраза «Хлынул дождь», но ненамного длиннее. Обнаружил я ее в наименее известной из книг Бикселя: в маленьком дерзком шедевре, который представляет собой один из редких примеров последовательного применения в немецкой литературе принципов французского «нового романа». Эта книга до сего дня пребывает в теневой зоне между двумя сенсационными успехами Бикселя: сборниками рассказов «Собственно, фрау Блюм хотела бы познакомиться с разносчиком молока» и «Детские истории»; называется она «Времена года». В ее композиции, в свободной игре перемежающихся фрагментов повествования и прямой речи, есть что-то захватывающе-музыкальное. Такую книгу мог бы написать Джон Кейдж, если бы Джон Кейдж родился в Золотурне. Так вот, на стр. 54 первого издания этой книги, совершенно неожиданно и без какой-либо связи с дальнейшим повествованием, выныривает пра-история Бикселя. Она занимает не больше полутора строк и звучит так:

«Пьяный поднимает голову, смотрит на меня, говорит, я расскажу тебе всё, и умолкает».

Было бы замечательно, если бы удалось проследить, как эта история «прямо на глазах» у каждого читателя и читательницы углубляется всякий раз по-иному, как она становится многослойной, как высвобождает разные смыслы и играет с загадкой, которой сама же и является.

Эта история комична, хоть она и не производит взрывного эффекта. Если бы она производила взрывной эффект, то была бы анекдотом. Я ничего не имею против хороших анекдотов, они встречаются так же редко, как хорошие книги, но только эта история к ним не относится. Пра-история Бикселя не имеет пуанты и, следовательно, обладает классической структурой комического: в ней нагнетается ожидание, которое не получает разрядки. Эту комическую историю не назовешь эксплозивной, она скорее медленно растекается, как тягучая жидкость. Вместо того чтоб смеяться, мы чувствуем себя озадаченными, испытываем удовольствие и задумываемся о прочитанном. Почему умолкает человек, о котором Биксель рассказал нам менее чем в полутора строчках? Может, он слишком пьян, чтобы найти нужные слова? А если он не может связать двух слов, то почему обещает собеседнику «рассказать всё»? Здесь, в любом случае, произошла встреча: встретились две пары глаз и, значит, два человека. «Пьяный поднимает голову» — сказано в тексте. Значит, прежде он был погружен в себя, хоть и сидел в пивной. А потом произошла встреча, и из нее родилась воля к разговору. Вероятно, неожиданно возникло доверие между двумя посетителями пивной, двумя полуночниками. «Я расскажу тебе всё» — это весомая фраза. В нее могла бы вместиться целая судьба — трудная жизнь, может быть, жизнь, которая пошла прахом и вылилась в хронический запой. «Я расскажу тебе всё», — говорит пьяница и умолкает. Тут не сказано: «но умолкает», а только: «и умолкает». Как будто единственной произнесенной фразой уже все сказано. Или само молчание и есть обещанный рассказ? Хватит ли братского доверия, благодаря которому возникла первая фраза, для длинного рассказа о пошедшей под откос жизни? Дойдет ли вообще дело до рассказа обо всем том, что этот человек пережил? Разве каждый из нас не может, очень легко, сам придумать соответствующую такой ситуации историю жизни? — Но ведь сколь бы трагичной эта придуманная история ни была, она не потрясет нас больше, чем фраза «Я расскажу тебе всё». И какой бы комичной она ни получилась, она не будет комичнее, чем молчание после такой фразы. И сколь бы великолепно кто-то из нас ни рассказал свою историю, рассказать ее все же легче, чем, как сделал Биксель, рассказать о молчании перед таким рассказом.

В этом и заключается искусство Петера Бикселя: рассказывать о молчании, вмещающем в себя целую жизнь.

Вальтер Беньямин однажды написал эссе о Петере Бикселе, хотя Петер Биксель был тогда годовалым младенцем. Но все равно эссе это до сих пор остается лучшим, что можно прочитать о Бикселе. Называется оно «Рассказчик», и в нем есть такая фраза:

Среди записывавших свои истории великими слыли те, чьи письменные свидетельства в наименьшей степени отличались от устного слова множества безымянных рассказчиков^[343].

Пьяный Бикселя — один из таких безымянных рассказчиков, и благодаря искусству Бикселя его рассказ становится слышимым. У Бикселя чрезвычайно чуткий слух на рассказы безымянных — чуткий слух существа, ведущего ночной образ жизни. Если к его биотопу относятся прежде всего пивные (Золотурна и Ольтена, Берлина и Франкфурта-на-Майне), то объясняется это, главным образом, тем, что Биксель умеет и любит слушать других. Он с такой же страстью подстерегает фразы безымянных рассказчиков, с какой когда-то Лихтенберг рассматривал в лондонских трущобах лица прохожих. Лихтенберг, как он однажды признался, рисковал жизнью, чтобы увидеть эти безымянные лица. В них ему раскрывался лик человечества. Физиогномика Бикселя — акустическая. Сквозь беглые фразы, которыми обмениваются посетители пивной, он умеет расслышать душераздирающую историю человечества.

Конечно, Биксель не берет на себя роль красноречивого поверенного и не рассказывает о жизни тех безымянных, которые сами не умеют рассказать свою жизнь. Это делали Диккенс и Готхельф, Фолкнер, и Дёблин, и Гарсия Маркес. Биксель же рассказывает о неумении рассказывать. Он рассказывает о неумении людей рассказать обо всем том, что (тяжелым или легким, радостным или ужасным грузом) скапливается у них в душе. И рассказ его, всякий раз по-новому, получается комичным, но одновременно — волнующим.

Литературный модерн отмечен, как клеймом, проклятьем рухнувшего проекта отобразить мир, рассказывая о нем, — отмечен, по крайней мере, со времен Гофмансталя и Музиля^[344]. И многочисленные попытки рассказать хотя бы о крахе рассказывания привели к появлению целого ряда превосходных романов. Однако уникальность произведений Бикселя заключается в том, что он видит, как эстетический кризис модерна отражается в речи обычных людей (которые хотели бы рассказать о чем-то, но не могут), и помогает нам всё это услышать и увидеть. Именно поэтому Биксель столь современен и одновременно столь близок к тем великим прежним рассказчикам, о которых говорит Беньямин. Биксель не снисходит до людей, как не снисходили до них Иоганн Петер Гебель, или Чехов, или Мария-Луиза Фляйссер^[345]. Он пишет, пребывая в их среде, относясь к ним как к равным, — и, тем не менее, всегда сохраняя дистанцию, оставаясь прислушивающимся наблюдателем. Из этого сочетания близости и дистанцированности возникает драгоценная ироничность его историй. Биксель заставляет нас смеяться, но никогда не высмеивает своих персонажей. Ведь нельзя одновременно любить другого и высмеивать его, а Биксель любит людей, о которых пишет. Даже нахалов, лентяев, неудачников, тихонь и бахвалов, над которыми он заставляет нас смеяться, он не высмеивает, и он умеет сделать так, чтобы наш смех не выродился в высмеивание. Поэтому широкая панорама то трогательных, то гротескных характеров, знакомством с которой мы обязаны этому рассказчику, является порождением любви к людям, в старинном понимании.

Но Бикселю нельзя отказать и в умении ненавидеть! «Нежным созданием» его уж точно не назовешь. Он бывает и гневным, возмущенным, обвиняющим, атакующим. Сталкиваясь с наглой ухмыляющейся властью, уверенной в своей силе, Биксель становится опасным. Тогда его фразы звучат жестко, язвительно. Тогда они точно попадают в цель и наносят болезненные уколы — кое у кого, под модным костюмом, потом годами не сходят с тела синяки. В таких случаях люди вдруг замечают, что утонченное искусство Бикселя, его ироничное добродушие и мягкий юмор сочетаются с определенной и непритворной политической волей.

Шопенгауэр однажды сказал, что за весельем всех великих юмористов кроется глубокая серьезность. Слова, которые можно отнести и к Петеру Бикселю. И все же сводить к такому определению своеобразное бикселевское искусство было бы несправедливо. Потому что кто хоть раз слышал, как этот человек рассказывает анекдоты — настоящие анекдоты, с лукаво-обстоятельным перечислением подробностей и мгновенной пуантой, — тот знает, что в лице Бикселя мы имеем дело не только с философом, черпающим смех из мировых бездн, но и с прирожденным комедиантом, который прошел сквозь огонь, и воду, и медные трубы повествовательного искусства и в любой момент готов обвести своих читателей (или слушателей) вокруг пальца, натянуть им нос, да еще пустить пыль в глаза.

ПОПЫТКА ПОЧИТАТЬ ЮРТА ЛЕДЕРАХА

Предположим, что какой-то эмбрион умеет читать, и что он читает охотно, и что имеется литература для него и ему подобных: как выглядела бы такая литература? Вопрос, конечно, бессмысленный, абсурдный — и все-таки заслуживающий того, чтобы над ним подумать. Поскольку каждый человек ежедневно, на треть из отпущенных ему двадцати четырех часов, заползает в защищенную от света, ударопрочную, равномерно утепленную индивидуальную раковину — которую он (если отвлечься от немногих фанатиков) покидает потом неохотно, издавая неартикулированные кряхтящие звуки, — такая мысленная игра с понятием литературы для еще не родившихся не лишена точек соприкосновения с общечеловеческими проблемами.

Так какими могли бы быть эти книги? — Основные категории нашей действительности (все они находят отражение в литературе, как формальные структуры) были бы упразднены и заменены другими параметрами. Все то, что для нас распадается на четкие противоположности и складывается в некий порядок, базирующийся на нашей способности обнаруживать различия и на логической аксиоме, согласно которой ничто не может быть собственной противоположностью, там превратилось бы в мешанину без отчетливых границ, организованную по логике парадокса.

День и ночь, верх и низ, «здесь» и «там», голод и сытость, сон и бодрствование, вода и земля, горячее и холодное, смерть и жизнь, добро и зло, «ты» и «я»: вся эта метафизическая двуногость, позволяющая нам курсировать между небом и землей, предстала бы как амфибическая одновременность, как растекающаяся по всему миру земноводная животная масса, которая повсюду стремится к разделению и создает разделения, но образующиеся в результате таких разделений потоки тотчас опять сливаются воедино. В литературной сфере этому должно соответствовать исчезновение всех тех категорий, которым уделяется центральное место в учебниках по литературе и карманных поэтологических справочниках. Исчезло бы разделение на стихи и прозу, главного героя и его соперника, Ромео и Джульетту, экспозицию и финал, автора и его персонажей, фикцию и референцию. Структуры и функции всех эстетических оппозиций, какие только можно помыслить, исчезли бы, уступив место такому художественному образу, который может напоминать всё что угодно, однако ничем из этого не является.

И что тогда почувствует читатель, которого уже нельзя отнести к еще не родившимся, потому что в свое время ему, как полагается, отрезали пуповину, обмыли его, основательно социализировали, и теперь он передвигается по миру давным-давно опробованным способом — на двух ногах? Читателя наверняка охватит страх, как бывает с ребенком, забредшим в болото; и этот страх, обусловленный всеми упомянутыми выше причинами, мы можем пережить и попытаться исследовать, если погрузимся в роман Юрга Ледераха «Эмануэль». Здесь нам предстоит иметь дело со страхом, который представляет собой событие искусства, продукт искусства. Этот страх отличается от физиологического страха ребенка, который заблудился в болоте, так же, как аттракцион «Дорога ужасов» отличается от обитающего в доме настоящего привидения. Игровой характер романа, то есть эстетизированное Понарошку, превращает страх в удовольствие. Впрочем, читатель, если хочет получить это удовольствие, должен приложить некоторые усилия. Что сам роман носит игровой характер, этого мало. Читатель должен быть готов к участию в игре: изучить ее правила и в дальнейшем неукоснительно их придерживаться.

Тогда он действительно помчится по безумной «Дороге ужасов», протяженностью в 500 страниц, что, впрочем, для «дороги ужасов» многовато. Книга феноменально остроумна и феноменально скучна. Впрочем, и этот парадокс соответствует эстетике еще-не-родившихся. Тот, кто ведет здесь рассказ, обладает терпением факира, играющего на флейте. Флейта звучит томительно, манит куда-то; вибрирующая мелодия то взлетает, то вновь опадает — как кажется, без определенной цели; и слушателю остается либо поскорее бежать отсюда, либо затеряться в этой мелодии, танцевать под нее вместе со змеей, сидящей в корзине факира. Десять процентов читателей, говорит Юрг Ледерах (где-то в другом месте), склонны к такому соучастию: «Это среднестатистический западноевропейский сегмент людей, способных понять сюрреализм, в общей массе населения, состоящей из рабочих и служащих. От Гренландии до Граца: повсюду все те же 10 процентов друзей сюрреализма».

Для них, значит, он и пишет; и такая оценка, быть может, даже завышена: она основана на оптимистическом представлении о том, как ведет себя в свободное время «население, состоящее из рабочих и служащих». Гюнтер Айх^[346] выражался осторожнее: «Я знаю одного человека в Салониках, который меня читает, и одного — в Бад-Наухайме. Это уже двое». Айх, впрочем, был сатурнической личностью, меланхоликом; Ледерах же, в отличие от него, — не очень ярко выраженный сангвиник.

Этот роман — самая последовательная из опубликованных до сих пор книг Ледераха. Здесь Ледерах уже не сжимает свое прото-логическое повествование в серию виртуозных фрагментов, как делал, например, в книге «69 способов играть блюз», где каждый отдельный прозаический фрагмент обозрим и постижим как целое, хоть и мерцает произвольными авторскими решениями, противоречиями и кажущимся отсутствием смысла. В «Эмануэле» тоже встречаются отдельные фразы и абзацы, которые кажутся завершенными миниатюрами: ледераховские цирковые номера, отличающиеся высоким совершенством, выполняемые на шаткой трапеции с невозмутимостью игрока в микадо, — но эти тексты, изолируемые только читателем, как бы случайно выныривают из большого повествовательного потока. Читатель получает от них удовольствие, не зная, действительно ли имеет на это право. Не грешит ли он против целого, когда так бессовестно наслаждается отдельным фрагментом, состоящим порой всего из семи строк? Склоняясь над такими фрагментами, человек чувствует себя совершенно бодрым, тогда как речевая Миссисипи, увлекающая их за собой, своим шепотом и шуршанием убаюкивает читателя, погружая его в странное промежуточное состояние между сном и бодрствованием, в эмбрионально-сумеречное состояние сознания. Автор должен обладать определенным мужеством, чтобы предъявлять читателю столь высокие требования, — мужеством или изрядной долей высокомерия.

И в самом деле, читая Ледераха, ты никогда не знаешь, обусловлена ли его поэтическая речь надменностью денди или серьезным пылом посланца высших сил. А ведь от ответа на этот вопрос зависит, являются ли для него упомянутые «10 процентов» читателей солью земли или всего лишь фанатами его творчества, интересующимися исключительно словесным дизайном. Что такой акт разделения понятий (применения к ним создающей порядок альтернативы «или / или») в данном случае уводит на ложный путь — это каждый человек осознает постепенно, по ходу чтения книги. Потому что книга переносит читателя — как благожелательного, так и раздраженного, одинаково — на всё новые и новые позиции, с которых он переживает и оценивает прочитанное, заставляя его мало-помалу отказываться от всех рутинных герменевтических приемов.

А что Ледерах на сей раз играет ва-банк, с великолепной беззаботностью, и передает тексту на суперобложке задачу изложить содержание отдельных частей его романа, придав им такой смысл, какой в них при всем желании нельзя обнаружить, — возможно, связано с тем, что он недавно опубликовал лекции по поэтике, «Второй смысл», и в них изложил целостную, проиллюстрированную примерами теорию своего искусства. По сути, следовало бы читать две упомянутые книги одновременно, осуществлять процесс двойного чтения, как бы играючи и в то же время очень внимательно, — чтобы понять, что скрывает за своими складчатыми речевыми субстанциями этот автор, философ и изобретатель новых ритмов, александрийский игрок, математик случая и калькулятор контингентностей, который пытается создать хаос more geometrico^[347] («Моя цель — это хаос»).

Из инфляционного множества лекций по поэтике, предлагаемого нам год за годом, лекции Ледераха выделяются так же отчетливо, как лекции Яндля^[348]. Люди любознательные, прочитав их, многому научатся, гурманы языка найдут там множество языковых деликатесов. Ледераха можно воспринимать и как сноба-деконструктивиста, и как пламенного апостола авангарда, роман же «Эмануэль» представляет собой подробнейшую инструкцию по практическому применению этого изысканного учебника всяческого литературного «прото-порядка» (Ледерах). Хотя я, рецензент «Эмануэля», должен признаться: то, как Ледерах в этих лекциях теоретизирует (в особо удачных местах), увлекает меня, в литературном смысле, больше, нежели то, как он строит романное повествование (даже в особо удачных местах).

Но в любом случае очень увлекательно проследить, как Ледерах обращает себе на пользу физическое учение об энтропии, как он применяет его к литературе и как это учение отражается в образном строе романа, в пронизывающих весь роман шифрах, связанных с теплом и холодом. Эпизод с сосредоточением всех писательниц и писателей на Южном Полюсе (аллегорическая рамка самой длинной части романа) может быть отчасти понят благодаря теоретическим рассуждениям об энтропии — а всякий раз, «поняв» что-то в этой книге, читатель потирает руки и радуется так, как какой-нибудь любитель орхидей радуется, увидев позднюю орхидею Паука^[349]. Хотя читатель знает, конечно, что такое не требующее особых усилий понимание противоречит сокровенной тенденции романа, — и испытывает угрызения совести, как если бы, слушая Шёнберга, с нетерпением ждал какого-нибудь слезливого мотивчика.

Однако если сочинительство основывается на безусловном произволе, это в конечном счете оправдывает и безусловную произвольность интерпретации. Читатель должен просветлять не текст, но, читая, — себя самого. Он должен начать светиться, как если бы сам был роскошным художественным произведением. Так, по крайней мере, можно истолковать виртуозную миниатюру Ледераха: «Знаешь историю об Эдисоне? — Нет. — <…> История такова: поскольку Эдисон в самом деле изобрел свет, он ввинчивает себя в патрон, висит на потолке, головой вниз, берет в руки длинный гибкий прут, нащупывает выключатель, включает его и спокойно себе горит в своем патроне, что доказывает правдивость истории». Кто ж в этом усомнится?

В ПЕРВОБЫТНЫЕ ДЖУНГЛИ с Урсом Видмером

Он слишком облегчает читателям жизнь? Авторов, которые нам ее излишне усложняют, имеется предостаточно. Любители глубокомысленных намеков, шифровальщики сообщений, вполне невинных и без всякого шифра, плетельщики синтаксических кружев, уже не способные назвать кошку кошкой (хотя в этом, согласно Сартру, состоит единственная функция писателя): именно они всё в большей мере подогревают желание издательств искать новые таланты в Гондурасе, Австралии или Гренландии. Урс Видмер — противоположный случай. Он мимикрирует под поверхностность, его коварство проявляется в умении писать занимательно. Его мифические прообразы — не Прометей или сгорающий Геракл, а Лорел и Харди^[350]или бегущий Бастер Китон. Можно не сомневаться: если для Видмера речь идет о «последних вещах», он сделает из этого фарс. Кажется, его нисколько не волнует, что написанные им книги будут и прочитываться соответственно. Как Роберт Вальзер не возражал, чтобы его считали просто добродушным малым, сочинителем-дилетантом, так же и Видмер спокойно принимает к сведению, что хмурые критики упрекают его в легковесности.

С другой стороны, его нельзя использовать и как аргумент в нынешнем споре, должна ли литература развлекать читателя. Там, где в очередной раз создается конструкция «или / или», где противопоставляются метафизическая скука и ничем не отягощенная развлекательность, ни одна сторона не сможет использовать Видмера в качестве показательного примера. Потому что, хотя читается он легко и у него (будь то в коротких или длинных произведениях) дело никогда не обходится без шуток, но и эта легкость, и шутки, как ни странно, неизменно вызывают у читателей раздражение. Привыкнув находить за художественным образом какую-то реальность, а за метафорой смысл, у Видмера мы за каждым образом натыкаемся на предыдущий образ, который, в свою очередь, отсылает к еще более раннему. Смысл — как к чему-то обязывающую правду, которая должна быть нам сообщена, — мы у него никогда не ухватим, и существует обоснованное подозрение, что сам автор такого смысла тоже не знает. Отсюда — странное чувство головокружения, знакомое всем читателям Видмера. Ведь даже отдельные образы у него не стабильны. Они могут внезапно выпасть из сферы интенсивного чувственного восприятия и оказаться сомнительным колдовством: в этом случае не произойдет окончательного обнаружения бытия за пеленой кажимости, а просто колдовство будет продолжаться. Что таится в самой сердцевине видмеровского творчества, никто не знает. Черная дыра, скорее всего; или крик; или немое отчаяние.

При беглом чтении можно подумать, что всё это рассказывается абы как. Будто ты на дешевой ярмарке зашел в павильон «Дорога ужасов» и теперь мчишься по взвизгивающим извилистым рельсам, мимо призраков, скелетов и горилл, которые и прежде, в других похожих аттракционах, точно так же кивали тебе и покачивались — а потому ни о каком настоящем ужасе не может быть и речи. Больше того: эта дорога ужасов наполовину освещена. Ты видишь кабели, подведенные к потрескивающим человеческим черепам, к вспыхивающим глазам обезьяны. Видмер явно наведался в лавку литературного старьевщика, где прежние роскошные наряды свалены в унылые кучи, и из этих выцветших тряпок теперь пытается «делать искусство». Иногда барахло так и остается барахлом. А иногда из разрозненных обрывков удается скомпоновать что-то совершенно новое, невиданное, как это получалось когда-то у Макса Эрнста, который из порванных модных журналов создавал коллажи, поражающие своей вопиющей нереальностью.

«Барахлом» были и остаются, например, сцены с Гитлером, в которых напившийся Адольф устраивает выволочку немецким генералам и братается с неким швейцарцем, производителем биноклей. Видмер здесь цитирует шуточки о Гитлере, когда-то придуманные Джорджем Табори^[351], который, в свою очередь, цитировал шуточки о Гитлере, придуманные Эрнстом Любичем и Чарли Чаплиным. У этих троих все было до ужаса смешно, у Видмера же нас ничто не ужасает и мало что смешит. Мы словно заглядываем в литературную лабораторию, где повествователь экспериментирует с материалом повествования и заставляет кукол немного потанцевать. Потом куклы падают. Само чудовище, Г., так и не показывается нам на глаза. Стоит ли об этом сожалеть? Или истолковывать как признание автора в несостоятельности? Думаю, нам просто дают понять, что чудовище Г. вообще нельзя показать средствами искусства и что, следовательно, те три знаменитых предшественника тоже манипулировали куклами.

Пока не закончилась ситуация, когда все мы еще могли договориться между собой относительно действительности и без лишних слов прийти к единому мнению, что она собой представляет, до тех пор сквозь литературные произведения всегда просвечивала эта действительность: они ее изображали, отображали, были этой действительностью, ее удвоением и даже ее «сгущенной» формой. Урс Видмер не говорит, что мы потеряли действительность. Заниматься такими вещами он предоставляет философам, которые изучают дух времени. Он лишь показывает нам автора, отчаянно пытающегося выбраться из-под горы литературной рухляди и создать историю, которая не будет, опять-таки, всего лишь частью громадной мусорной свалки. Если этот металлолом, думает он, достаточно долго собирать — свинчивать трубы, прилаживать их одну к другой, — то когда-нибудь, пусть только на секунду, за смонтированной конструкцией вспыхнет нечто ей противоположное: то белое остроконечное пламя совершенно иного, которое люди когда-то, когда еще существовали внятные слова, называли правдой.

Такая концепция предполагает, что человек, по крайней мере, должен уметь свинчивать трубы и монтировать металлические конструкции. И тут я должен признать: во всем, что касается планирования повествования, переплетения мотивов, отражений и отголосков, стратегии изображения тайн и их разгадок, Урс Видмер, создавая роман «В Конго», достиг нового уровня мастерства. Тут вы не найдете ни одного изящного завитка, который не окажется чуть позже просчитанным элементом конструкции. Поток повествования, на первый взгляд ничем не сдерживаемого и зависимого лишь от случая, повествования, которому читатель предается со смесью удовольствия и неловкости, чем дальше, тем больше предстает как процесс, просчитанный до мельчайших деталей. Поэтому во второй раз вы прочтете книгу как другой текст. То, что прежде казалось произвольными нелепыми фантазиями, теперь будет восприниматься как утонченная игра в загадки. Мешанина из великолепных и дурацких эпизодов — комические сцены в доме для престарелых, шпионская история времен Второй мировой войны, Африка, будто сошедшая со страниц детской книжки с картинками, рассказ о двойниках, много банальных женских образов и не лишенная жути семейная трагедия, — всё это обернется в конце концов систематически построенной метафорической картиной поиска, для понимания которой нам придется задействовать все наши способности к интерпретации литературного произведения.

Кто читает эту книгу иначе, чем она, как кажется на первый взгляд, заслуживает, кто не доверяет неуклюжему паясничанью, потому что вдруг замечает, что за ним скрывается определенный метод, тот со временем наткнется на историю заблудившейся мужской души, души, которая медленно, очень медленно находит путь к себе. Начало, рассказанное с такой молниеносной быстротой, как будто на него не надо обращать внимание, повествует об убитой матери, и ее пугающе-белые стопы остаются в памяти ребенка, который был свидетелем убийства, не понимая, что происходит, — а теперь, уже как взрослый человек, вынужден признать, что отчасти сам несет вину за случившееся. По мере приближения к правде этого преступления (которое, в свою очередь, связано с преступлениями нацистской Германии и со-виновной в них Швейцарии), в точном соответствии с такимприближением, рассказчик приближается и к подлинному существованию, к настоящей — то есть осознанно избранной — родине, к любви, способной стать центром его жизни, к делу своей жизни. Интересно, что в этом романе понятие превращения с поразительной наивностью поймано на слове: белое здесь становится черным. Как Анатоль Штиллер возвращается из своего путешествия-инициации под именем мистер Уайт^[352], так же и здесь наш путешествующий соотечественник становится мистером Блэком в самом буквальном смысле^[353].

Все противоречия — и потерянная мать, и вновь обретенная жизнь, и первичные состояния транса (характерные для детства), и хаотичность теперешней писательской практики героя — воплощаются в ключевом символе книги: бесконечном лесе, джунглях, для которых не представляют угрозы ни моторизированные пилы, ни расчистка территории посредством огня. Это джунгли души, пугающие и прекрасные: образ, отчасти навеянный Джозефом Конрадом, а отчасти — забытыми ныне приключенческими романами; образ китчевый и вместе с тем грандиозный, переливающийся всеми красками Артюра Рембо, но отсылающий также к Эйхендорфу и ранним балладам Брехта. Это чудовищная химера, которая привиделась в исполненном тоскования сне и потом была разоблачена с яростной иронией; покачивающееся материнское лоно, которое дарит чувство защищенности, но в котором тебя на каждом шагу подстерегает опасность: лоно, чреватое все новыми образами, все более отвратительными призраками. И в этом пространстве наконец поселяется поэт, устроивший себе дом в кроне гигантского дерева; поэт, превратившийся из банального лысого и бледного швейцарца в черное экзотическое существо, счастливое, как обезьяна, нашедшая ананас, — и победный клич этого нового Тарзана становится стихотворением. Боже, смилуйся над Швейцарией, если таково ее последние виде́ние о спасении!

ТОМАС ХЮРЛИМАН инсценирует танец мертвых душ

Кафка на Цугском озере — это не метафорическая характеристика Томаса Хюрлимана, такое действительно было: в конце августа 1911 года. К городу Цугу молодой пражанин остался равнодушен, к его жителям тоже, но не к озеру: «Пустынные, темные, холмистые, поросшие лесом берега Цугского озера с его многочисленными мысами. Американский вид». Так написал он в записной книжке, а на другой день сделал еще одну запись: «Удивление от внезапно открывшейся глади Цугского озера. Леса, как на родине». Что определения «как на родине» и «американский» в данном случае не исключают друг друга, согласуется с тем, что мы знаем о необычном путешественнике. Несколько недель спустя он начал работать над романом «Америка».

Кафка воспринял Цугское озеро как совершенный ландшафт. Еще раньше, в Цюрихе, такого типа ландшафт глубоко взволновал его: «Вид на озеро. Сильное ощущение воскресного дня при мысли, что я мог бы жить здесь». Ощущение воскресного дня возникло по ассоциации с чистой водой. Далеко простирающаяся чистая поверхность возбудила этого фанатика купания и ритуального пловца^[354]. То, что озеро может погибнуть, то есть биологически умереть и потом продолжать существовать как стоячая клоака, воняющая болотными газами и последними дохлыми рыбами, — чтобы в то время представить себе такое, даже ему не хватило бы силы воображения.

Сегодня для этого не нужно обладать пророческим даром. Даже Цугское озеро в наши дни, так сказать, дышит на ладан. Что рано или поздно оно совсем погибнет, теперь вполне представимо. Политики делают, что могут, исходя из своего должностного положения: планируют какие-то превентивные меры, набрасывают сценарии дальнейшего развития событий, определяют приоритетные задачи, стараясь не потерять чувство меры и не искать спасения от повседневных трудностей в слепом идеализме.

Томас Хюрлиман вырос в Цуге. Когда он был маленьким мальчиком, с озером еще всё обстояло нормально. В пьесе «Последний гость» драматург как бы продлевает процесс, который наблюдал всю жизнь, прибавляя к нему последнюю (в реальности еще не имевшую места) фазу: озеро погибло, окончательно. Но если постоянно зажимать себе нос, в оптическом плане оно все еще привлекательно.

Каково озеро (See), таковы и человеческие души (Seelen). «Воде ты подобна, / Душа человека!»^[355] — это возвышенное двустишие в пьесе получает оттенок убийственной иронии. Древнее отождествление природы и внутреннего мира воспринимается здесь с мрачной серьезностью, и еще раз беспощадно звучит магическая формула, под знаком которой когда-то родилась великая немецкая поэзия: «Что внутри — во внешнем сыщешь»^[356].

Таковы люди на этом озере: если постоянно зажимать себе уши, в оптическом плане они все еще привлекательны.

Они не знают, что погибли. Лишь изредка у кого-то из них вспыхивает такая догадка, главным образом у двух женщин, Милли и Моники; как правило же, особенно у мужчин, правда заявляет о себе лишь психосоматическим способом: боль в желудке как судорожная форма познания. Доктор Элси, психолог, занимается санацией человеческих душ, как лимнологи пытаются осуществлять санацию озер. Фреди Фрунц, человек-развалина, без проблем выдерживает ее тест: «Совершенно нормален».

И такой результат соответствует действительности. Ведь Фреди крепко держится за то, что здесь считается нормой, как и его приятели. Они, все вместе, образуют маленькое, но компактное мужское сообщество, которое черпает потребное для его существования эмоциональное содержание из регрессии к инфантилизму, из подростковых ритуалов, из «следопытского» счастья латентного периода взросления. И их организация сохраняется. Успешно противостоит кризисам. Даже если из-за наступившей катастрофы она кажется бессмысленной, она остается стабильной, то есть: такой, какой была всегда. Рыб больше нет, но это обстоятельство не может поставить под вопрос существование Сообщества любителей спортивной рыбалки, основанного на клятве. Главное, не должно быть никаких изменений. Люди гибнут, но не меняются. Изменение — это было бы нечто совершенно иное: нечто опасное, мучительное, порождающее ощущение незащищенности. Для маленького компактного мужского сообщества о таком и речи не может быть. Они продолжают заниматься рыбалкой — как проклятые на берегу Стикса.

Здесь — в третий раз за всю историю серьезной швейцарской литературы — люди, утратившие смысл жизни, изображаются как рыбаки: гротескные, не способные к изменениям, бесплотные, словно призраки. Когда зельдвильцы окончательно разоряются и хозяйство их приходит в упадок, когда им, оставшимся без своего промысла и без настоящей работы, остается лишь праздно шататься по окрестностям, тогда все они вдруг обретают вкус к рыбалке. Шеренгой выстраиваются они вдоль течения реки, как памятники плохо организованному обществу и не достойной человека жизни: «…гулявшие на берегу реки на каждом шагу натыкались на удильщика; один, в длинном коричневом сюртуке, сидел на корточках, опустив в воду босые ноги; другой, в синем хвостатом фраке, в надвинутой набекрень измятой фетровой шляпе, стоял на корневище старой ивы; еще подальше расположился рыболов, одетый, за неимением другого наряда, в рваный затканный большими цветами шлафрок, держа длинную трубку в одной руке и удилище в другой; а за изгибом реки можно было видеть старого лысого толстяка, который стоял нагишом на камне и удил <…>. У каждого при себе имелся горшочек или коробочка, где копошились заранее заготовленные дождевые черви»^[357]. И даже сравнение рыбаков с обитателями царства мертвых встречается уже у Келлера: «Да и теперь он торопливо крался <…> вверх по течению, словно упрямая тень подземного мира, ищущая на мрачной реке удобного и уединенного местечка для отбывания наложенной на нее вечной кары»^[358].

В большой срединной части «Триптиха» Макса Фриша все это повторяется: продолжающие существовать мертвые как любители бессмысленной рыбалки, которые сидят на берегу Стикса, вновь и вновь закидывают удочку, но поймать ничего не могут. Они вечно остаются тем, чем были в момент смерти. Бесконечно воспроизводят тот банальный день, без остановки, без надежды на возрождение, — и чудо посмертного преображения остается для них проповеднической болтовней.

У Келлера такое унылое прозябание символизирует попусту растраченную жизнь, нравственную несостоятельность ответственного индивида. У Фриша мы сталкиваемся с пугающим виде́нием жестко предопределенного существования. Печаль, которая витает над созданными Келлером и Фришем картинами Гадеса, у Хюрлимана уступает место некоему подобию магического веселья. Там у людей еще сохранялась проницательность, а значит, сохранялись также боль и печаль; здесь никто даже и не хочет знать, что, собственно, происходит. Как только у Куно Книлла появляется повод для печали, в нем тотчас разгорается похоть. Едва на него падает тень уныния, как в нижней части его туловища что-то начинает шевелиться, словно у павиана, а вспыхнувшие глаза уже высматривают, нет ли поблизости женской юбки. К агонии собственной способности чувствования он относится с таким же недоумением, как к агонии прекрасного озера. В этой пьесе нет разницы, живет ли человек, или уже умер. Кто-то умирает в вокзальном туалете, спускает воду и потом, как ни в чем не бывало, выходит на улицу. Другой давно мертв, но вновь и вновь ищет возможность умереть эффектно. Люди гибнут, но не меняются. Граница между подземным и земным мирами упразднена. Ни один живущий не свободен от подозрения, что он — бродячий мертвец; и нет такого мертвеца, который не давал бы повода надеяться, что он еще жив. Вместо того, чтобы вести диалог, все повторяют одно и то же слово, странно усиливая его смысл: «прикольно — очень прикольно — прикольно, как береговой мусор» (gut — sehr gut — Strandgut). И вовлеченного в эту языковую игру читателя или зрителя вдруг озаряет мысль, что одновременность удовольствия и катастрофы есть отличительный признак всей нашей цивилизации. Катастрофы это уже не те «грядущие землетрясения», о которых говорил «бедный Б. Б.»^[359]. Сегодня ни одно техническое достижение не свободно от подозрения, что оно является частью катастрофы, и нет такой катастрофы, которая не давала бы повода надеяться, что, возможно, именно ей мы будем обязаны спасением.

Даже слова здесь переходят в свою противоположность. Внезапно слово парасоль (дамский зонтик) оборачивается своей анаграммой — лось-пара, — то есть двумя лосями, и затем персонажи пьесы в самом деле принимают первое за второе. Этот акт черной словесной магии влечет за собой образование разрыва в так называемой объективной реальности и подтачивает нашу уверенность в существовании надежного соответствия между словом и вещью, знаком и обозначаемым.

Превращение как таковое в пьесе не показывается (разве что, может быть, в эпизоде, где речь идет о последних, тихих и трогательно-беспомощных моментах семейной истории Моники и Альфреда). И все-таки превращение грандиозно тематизируется, потому что о нем говорит Актер, прибегая к сверкающим словам. Актер появляется, и кажется, будто с плеч его спадает королевская мантия поэтической речи, — пусть даже сами сценические подмостки насквозь прогнили. Он говорит о Лире, упрямом старце, который в безлюдной степи, в состоянии безумия и отчаяния, все-таки переживает второе рождение; об Отелло, который способен ощутить собственную вину как вонзающийся в его тело нож, и потому по-настоящему умирает; наконец, о Просперо и его воздушном духе Ариэле — грациозно-опасном олицетворении всякой духовной власти, молниеносно-стремительном, коварном и дарующем спасение. Песня Ариэля о превращении становится в пьесе Хюрлимана центральным символом. В этой песне содержится одно из самых таинственных слов Шекспира, «SEA-CHANGE», — слово непереводимое, и вместе с тем вполне прозрачное^[360]. Оно подразумевает одновременность гибели и нетленности, смерти и преображения, то стремление к преображению, о котором думал, пребывая «в смутном сумраке любовном», и другой поэт^[361].

Так поет Ариэль, существо, сотканное из ветра и звуков (spirit, fine spirit^[363]), — и Оскар Вернер, пораженный червоточиной актер, пытается воспроизвести эту песню, беспомощно. Как беспомощен и сам перевод, который поющий к тому же «приспосабливает» к себе, меняя местоимение третьего лица на местоимение первого:

Однако Вернер, конечно, не то, о чем он поет, — видит Бог, нет! Он просто усталый мим, и он никогда не познает такого преображения. Вместо преображения его уделом станет разложение, ведь и «поток», в который он хочет броситься, издает такое зловоние, что даже крайняя степень отчаянья не помогает актеру преодолеть тошноту. Попытка самоубийства терпит крах именно из-за тошноты: суицидальный пафос заглушается судорогами желудка, позывами к рвоте. Грандиозный жизненный финал, который в старых трагедиях потрясал зрителей величием безусловной окончательности («Меня избрали вы на смерть свою. / За мной! И сложим головы в бою!»^[364]), здесь сводится к походу в грязный вокзальный сортир, а звук трубы Страшного Суда — к реву дефектного механизма, обеспечивающего слив воды.

И все-таки именно жалкий актер, Оскар Вернер, показывает нам мерило, которым всё измеряется. Шлейф из цитат, волочащийся по сцене вслед за актером и громыхающий, подобно доспехам Дон Кихота, даже в таком виде — в виде фрагментов и провоцируемого ими смеха, в виде глупой пародии («Вы позволите, Мадам, и мне тоже…») — намекает на тот особый опыт, из которого всё это когда-то возникло.

Речь, стало быть, идет о литературе, точнее, о поэзии, представленной здесь в виде обрывков шекспировских текстов, клочков из Рильке, фрагментов пьес Нестроя. Поэзия это разновидность речи, которая не только преподносит нам какое-то сообщение, но заставляет прочувствовать его сердцем, и кожей, и всем нутром. Она соединяет в одно все способы восприятия, потому что прошла через каждый из них. Она трогает нас еще прежде, чем мы ее понимаем, потому что такое эмоциональное потрясение — необходимая предпосылка понимания. Поэзия есть не что иное как речевая форма проявления человеческой целостности. И целостность вспыхивает — на секунды — даже в осколках, в частицах, которые вихрятся в воздухе этой пьесы. Целостность — это еще и подвижность, способность к ощущению боли, прозрениям, повороту. И если маленькое компактное сообщество мужчин приходит к мысли, что нужно избрать Оскара Вернера их главой, значит, они, пусть смутно, но догадываются об этой правде, значит, на горизонте их сознания наблюдается редкостная вспышка. Однако этим дело и ограничивается. Настоящий свет здешним мужчинам так и не доведется увидеть, потому что хотят они главным образом одного: оставаться такими, какими были их отцы, удить рыбу, как ее удили отцы. «Морского преображения» они будут ждать до бесконечности, пока для них не наступит время Гадеса.

По-другому обстоит дело с женщинами. Их страдание, если можно так выразиться, конкретнее, и они лучше понимают, что именно причиняет им боль. «Женщины отворачиваются», — говорится в авторской ремарке, когда союз рыболовов затягивает патриотический гимн. Ничего похожего на момент одиночества, который переживают Милли и Моника, сидящие высоко наверху на двух барных стульях, здешние самодовольные и ничтожные мужчины не испытывают. Обе женщины любят и знают, кого они любят, хотя псевдонаучная болтовня доктора Элси и затуманила их представление об этой простой правде. Обе даже, в моменты внезапной решимости, работают над своей любовью, пытаясь добиться благосклонности избранников, как будто те заслуживают таких усилий. Здесь тоже настоящий свет так и не появляется, но короткие вспышки в некоторых фразах («Мы прощаемся, чтобы больше сблизиться») придают пьесе ту глубину, которая только и позволяет понять сущность аляповато-поверхностного: позволяет интерпретировать этот поверхностный слой как новую «Сонату призраков»^[365], картину коллективного ослепления.

Чего бы мы ни отдали за впечатляющий конец спектакля! За финал с трубами и литаврами, после которого наступает душераздирающая тишина и в этой тишине, бесшумно и весомо, опускается занавес. Это был бы настоящий конец: простой, величественный, дарующий катарсис, как последнее «вот так» Отелло^[366]. Но ни одна пьеса не может закончиться по-другому, чем заканчивается жизнь ее протагонистов. Там, где сама смерть деградировала, превратившись в бесконечное сидение в зале ожидания провинциального вокзала (человек, даже умерев, пребывает всё в том же положении), там драматургу уже не до блестящих перипетий и не до звучных финалов. Когда финал превратился в некое состояние, у этого состояния не может быть конца. Остаток спектакля не будет тишиной; остаток потонет в болтовне. Занавес, правда, в какой-то момент все же упадет, но он может и зависнуть на половине высоты, косо и двусмысленно; и тогда, ниже этой линии, зрители и актеры недоуменно уставятся друг на друга: мол, а теперь что? кто из них, собственно, на сцене, и кто наблюдает за представлением?

КЛАУС МЕРЦ и широкие пространства

Аналог «Зеленого Генриха», созданный Клаусом Мерцем, не толще обычного карандаша. И называется «Якоб спит». Если бы существовали карандаши такой толщины, как «Зеленый Генрих» Готфрида Келлера, писать пришлось бы двумя руками. Но я могу представить себе людей, которые засомневались бы, если бы им пришлось решить, какую из двух упомянутых книг они любят больше. Ведь любви, как известно, нет дела до масштабов. Этим она отличается от науки и экономики. И это сближает ее с искусством. Две с половиной странички «Нечаянного свидания» Иоганна Петера Гебеля столь же полновесны, что и 772 страницы «Доктора Фаустуса» Томаса Манна.

«Якоб спит», Зеленый Генрих Клауса Мерца, имеет удивительный подзаголовок: «По сути, роман»^[367]. Что это, попытка извиниться? Или манерный выверт? С Клаусом Мерцем, который каждое слово буквально принимает на руки — так бережно, как если бы это был только что родившийся ребенок, — можно не сомневаться: из простого кокетства он подзаголовок не поставит. Для него это наверняка серьезно. И как только мы тоже примем всерьез это выражение — «По сути, роман», — мы распознаем в нем программное высказывание автора по поводу своего искусства. Я знаю, гласит это высказывание: любой роман представляет собой толстую книгу, в которой внешнему миру, схваченному проницательным взглядом, противостоит столь же богатый внутренний мир героя; и внешний мир изображен там, в этнологическом и географическом смысле, так же достоверно, как внутренний мир — в смысле психологическом и нравственном. Я знаю всё это, гласит авторское высказывание, и знаю, какой тоненькой получилась моя книжка, и все-таки она — «по сути, роман». Потому что стоит вам присмотреться, присмотреться внимательнее, и вы обнаружите в ней события и персонажей, обнаружите искривленные линии судеб, обнаружите тьму и свет, и еще останется достаточно материала для этнологов и психологов, а если повезет, найдется кое-что и для исследователей сексуальных отношений. «По сути», этого достаточно для романа, разве нет?

Конечно, достаточно; и именно в том, что такого оказывается достаточно, заключается колдовство мерцевского искусства. Подобные явления следовало бы изучать. Итак, зададимся вопросом: как это возможно? Пишет ли Клаус Мерц прозу или стихотворение, перед нами всегда возникает кусок предельно уплотненной реальности — тяжелая материя. «Кусок» этот обозрим, он редко превышает две страницы. Но самое главное происходит, когда он заканчивается. Когда он заканчивается, уплотненное расширяется. Оно «выстреливает» в пространство воображаемого, увеличиваясь десятикратно, стократно. Комочек земли преобразуется в ландшафт. В романе «Якоб спит» все такие развертывания происходят рядом друг с другом. Они соединяются, и возникает панорама чьей-то жизни. Такая панорама, сверкающая и полнозвучная, развертывается из себя самой, ни в чем не уступая населенному миру какого-нибудь толстого романа.

В произведениях Клауса Мерца мы всегда сталкиваемся с тем и другим: с «куском» написанного текста перед нами, на бумаге, и с широким пространством, которое этот текст открывает. Кусок текста может быть таким, что уместится на ладони, а вот пространство тянется сколько хватает глаз, до далекого горизонта. Если прибегнуть к киноведческим терминам: у Клауса Мерца всегда происходит зуммирование — с ближнего плана на тотальный. Мы, читая книгу, не замечаем, что сами осуществляем такой переход, за счет присущей нам силы воображения. Мы только чувствуем, как что-то открылось, чувствуем внезапное обилие воздуха, душевный подъем. У Клауса Мерца всегда ощущается этот особый воздух… мерцевский воздух.

Приведу один текст из новой книги «Львы Львы», книги о Венеции. Всего четыре строки, флаговым набором: непонятно, стихотворение ли это, или прозаическая миниатюра. У Мерца граница между тем и другим всегда проницаема.

ДО ТОРЧЕЛЛО ПРОГУЛКА, к изначальному острову, к золотому сиянию в хоре, перед тысячелетней мозаикой: Страшный Суд брезжит. В чаше для святой воды лежит, с палец толщиной, прах.

Начинается непритязательно, как путевая заметка, почти наивно: «До Торчелло прогулка…» Так могло бы начинаться и школьное сочинение. Но такая простота необходима, чтобы сделать возможным дальнейший подъем, со ступени на ступень, — пока не забрезжит Страшный Суд. Путешествие вспять, к изначальной Венеции^[368], одновременно ведет в мифическое будущее, к концу всемирной истории. А потом, в последнем предложении, происходит зуммирование — с тотального плана на единичную деталь. И этой единичностью, предстающей перед нами в ближнем плане, не оказывается, как можно было бы ожидать, лик Судии всей земли высоко вверху, на грандиозной мозаике, или, скажем, сидящий совсем внизу сатана, который держит на коленях, словно младенца, Антихриста. Эта единичность — слой праха, толщиной с палец, в чаше для святой воды. Контраст резкий, в нем угадывается насмешка. Насмешка над сакральным, над небом и адом?.. Но ведь прах — это еще и слово с библейскими коннотациями. (Бытие 3,19: «…ибо прах ты и в прах возвратишься».) С последним словом мерцевского текста в нас начинается противодвижение, происходит экспансия внутренних картин. Столетия веры и неверия, потусторонних ужасов и посюсторонних надежд, посюсторонних ужасов и потусторонних надежд расцветают перед нами, и их мощь гибнет, буквально осыпается прахом в чашу, которую никто больше не наполняет водой. Чаша столь же мало значима, что и весь этот сверкающий золотом Страшный Суд: ангелы и демоны, грешники и спасенные праведники. Мозаика пребывает в упадке: она превратилась в мотив для открыток; сакральное улетучилось. Тот мир, что когда-то верил в гибель мира и Страшный Суд, погиб вместе с самой этой верой. Только процитированное выше пророчество из Книги Бытия остается, как ни неприятно, значимым. Тем не менее (и словно вопреки этому пророчеству) лапидарная фраза посреди мерцевского текста остается слышимой: «Страшный Суд брезжит». Фраза, в которой слышится далекое громыхание грома. Она принуждает нас, как только старые страхи при нашем попустительстве рассыплются в прах, задаться вопросом: перед каким же судом разыгрывается мировая история для нас?

Так Клаус Мерц заставляет своих читателей переместиться от самого близкого в даль и от отдаленнейшего к самому близкому. В его текстах мы всегда совершаем такое движение, такой прыжок, из-за которого что-то рвется и в разрыв устремляется воздух, мерцевский воздух.

Отсюда же — и умение Клауса Мерца с особым вниманием присматриваться к простой работе, к предметам и рабочим приемам на кухне, в мастерской, в машине; даже к предметам и приемам, относящимся к любви. Потому что, отталкиваясь от самого обычного, легче всего совершить прыжок или взлет, завязать неслыханные знакомства. Так может начаться даже путешествие в сферу безумного, сновидческого, фантастического. Все мастера фантастики были фанатичными реалистами. Клаус Мерц тоже относится к таким фантастам: он написал, например, рассказ «Готфрид». Мерц и здесь отталкивается от своего повседневного мира, мира, расположенного в отдаленном уголке, в Винентале^[369]. Кто вспомнит, где находится Виненталь? По сравнению с Виненталем, столь же маленький Тоггенбург^[370] — место известное, даже в Калифорнии. И все-таки Мерц — не регионалист. Он не так уж сильно нуждается в Винентале, Виненталь у него можно было бы со спокойной душой украсть. Он лишь нуждается — время от времени — в одном квадратном метре Виненталя. Чтобы оттолкнуться перед прыжком.

Или, может, он нуждается в голове, одной человеческой голове. Эти головы повсюду примерно одинаковы — что в Винентале, что в Тоггенбурге или Калифорнии. Но именно из Виненталя происходит голова его дедушки, незабываемая для нас голова пчеловода, о которой сказано:

Если рой улетал, дед нырял в свой персональный молодильный колодец: мазал бритую голову медом и возвращал беглецов домой — в виде жужжащей короны.

Так написано в книге, которая есть, «по сути, роман», но которую можно считать и стихотворением. Человек с жужжащей короной мог бы быть шаманом с Камчатки или вождем аборигенов. Однако он происходит из Виненталя — из той его части, которая граничит с Камчаткой и с Венецией.

В книге имеется и еще одна голова: голова брата. Голова этого мальчика, больного водянкой, гидроцефала, должна представлять собой (согласно энциклопедии) «ненормально увеличенный череп как следствие избыточного скопления цереброспинальной жидкости в полостях головного мозга»… Вообще, по миру Клауса Мерца движется много людей, отмеченных телесными изъянами. Но первый из них, незабвенный, вновь и вновь с нежностью заклинаемый, — этот брат. Даже в книге о Венеции он внезапно появляется снова, хотя давно умер. Всё, что можно назвать судьбой, и умением претерпевать судьбу, и отчаянным бунтом против судьбы, сконцентрировано в нем, брате, — и из него изливается светом на других увечных. Через него мы узнаем, как отмеченное ущербностью человеческое тело умножает любовь и злобу других людей.

Напрашивается предположение, что Клаус Мерц пишет так терпеливо и упорно, потому что никак не может разобраться в своих отношениях с братом, да и не хочет, не хочет подводить под этими отношениями черту. Рассуждать на подобные темы с нашей стороны было бы нетактично. Но что этот автор с 1967 года^[371] занимается своей работой последовательно и безостановочно, что у него долгое дыхание, а в его характере ремесленная этика предков сочетается с поэтической смелостью и с любовью к скоростным спускам — такое мы определенно вправе сказать. Скоростные спуски на велосипеде, которыми Мерц увлекался в юности, оставили шрамы на его колене и лодыжке; но сегодня этому его давнему счастью — нестись с горы среди гудящего ветра — мы обязаны тем, что можем наслаждаться богатством создаваемого им своенравного искусства.

Именной указатель

Абонжи М. Н. (Abonji M. N.; р. 1968) 97

Адорно Т. В. (Adorno Th. W.; 1903–1969) 11, 282

Адрианов С. 226, 370

Айх Г. (Eich G.; 1907–1972) 413–114

Айхенранд Л. (Aichenrand L.; 1912–1985) 97

Алиот Г. (Alioth G.; р. 1955) 96

Аллеман У. (Allemann U.; р. 1948) 97

Анкер А. (Anker А.; 1831–1910) 211

Аполлинер Г. (Apollinaire G.; 1880–1918) 268

Апт С. 338, 378

Аркс Ц. фон (Arx C. von; 1895–1949) 111

Арп X. (Arp H.; 1886–1966) 187–188

Артманн X. К. (Artmann H. C.; 1921–2000) 403

Ахляйтнер Ф. (Achleitner F.; р. 1930) 403

Балль X. (Ball H.; 1886–1927) 97, 188, 274

Бахман Д. (Bachmann D.; р. 1940) 97

Бахман И. (Bachmann I.; 1926–1973) 171, 281

Бёклин А. (Böcklin А.; 1827–1901) 10

«Белая книга Зарнена», см. Шрибер X. (Das Weisse Buch von Sarnen, ок. 1470)

Беньямин В. (Benjamin W.; 1892–1940) 69

Беттшарт Р. К. (Bettschart R. C.; р. 1930) 177

Бехер У. (Becher U.; 1910–1990) 97

Бехтольд А. (Bächtold А.; 1891–1981) 96

«Золотой Шмид» (De goldig Schmid, 1942) 152

Биери П. (Bieri Р.) — см. Мерсье П.

Биксель П. (Bichsel р. 1935) 398–410

Бишоф В. (Bischof W.; 1916–1954) 347

Блаттер С. (Blatter S.; p. 1946) 97, 113

Бодлер Ш. (Baudelaire Ch.; 1821–1867) 168, 175, 385

Бонди Л. (Bondy L.; p. 1948) 96

Бонди Франсуа (Bondy Francois; 1915–2003) 96

Брамбах P. (Brambach R.; 1917–1983) 96

Брежна И. (Brežná I.; p. 1950) 97

Брекер У. (Bräker U.; 1735–1798) 31,96, 174, 440

Брентано К. (Brentano C.; 1778–1842) 236

Брехт Б. (Brecht B.; 1898–1956) 204, 287, 298, 305, 329, 423

Брунольд Г. (Brunold G.; p. 1953) 96

Бувье Н. (Bouvier N.; 1929–1998) 96

Буксер Ф. (Buchser F.; 1828–1890) 96

Бунин Н. 332

Бургер Г. (Burger H.; 1942–1989) 113

Буркарт Э. (Burkart E.; 1922–2010) 113

Буркхардт Л. (Burckhardt L; 1925–2003) 82, 310

Буркхардт Я. (Burckhardt J.; 1818–1897) 10, 68–69

Бюргер Г. А. (Bürger G. А.; 1747–1794) 231

Бюхнер Г. (Büchner G.; 1813–1837) 99, 188, 202 «Войцек» (Woyzeck, 1837) 203, 209, 359

Вагнер Р. (Wagner R.; 1813–1883) 98, 183, 188

Вальзер Р. (Walser R.; 1878–1956) 93, 96, 149, 169–170, 173–174, 187, 242–268, 269–270, 355, 364, 367–369, 419

Вальтер С. (Walter S., 1919–2011) «Танцовщица» (Die Tänzerin, 1944) 369

Вальтер О. Ф. (Walter O. F.; 1928–1994) 92, 96, 149, 369, 403

Ванг С. (Wang S.; p. 1973) 97

Вебер В. (Weber W.; 1919–2005) 170

Вебер П. (Weber P; p. 1968) 113

Везендонк М. (Wesendonck M.; 1828–1902) 183

Везендонк О. (Wesendonck О.; 1815–1896) 183–184

Велан И. (Velan Y.; p. 1925) 96

Вёльфли A. (Wölfli A.; 1864–1930) 112

Венгерова Э. 436

Вергилий (Vergilius; 70–19 гг. до н. э.) 38, 127

Ветераньи А. (Veteranyi А.; 1962–2002) 97

Видман Й. В. (Widmann J. V.; 1842–1911) 97

Видмер В. (Widmer W.; 1903–1965) 350

Видмер У. (Widmer U.; р. 1938) 96, 112, 113, 131, 161,404

Виланд К. М. (Wieland Ch. M; 1733–1813) 245

Вильмонт Н. 251, 427, 431

Висс Й. Д. (Wyss J. D., 1743–1818) 110

Висс Й. Р. (Wyss J. R., 1782–1830) 110

Вольпин Н. 426

Вольтер (Voltaire, 1694–1778) 298

Вольф К. (Wolf Ch.; 1929–2011)

Вурм Ф. (Wurm F.; 1926–2010) 97

Вюсс Л. (Wyss L.; 1913–2002) 96

Газе Ж. (Gahse Zs.; р. 1946) 97

Гайзер К. (Geiser Ch.; р. 1949) 113

Галлер А. фон (Haller А. von; 1708–1777) 40, 41–42, 46, 52–54, 68, 70, 72, 77, 81,84–85,95, 96

Галлер К. (Haller Ch.; р. 1943) 131

Гарсиа Маркес Г. (Garcia Márquez G.; р. 1927) 409

Гауф В. (Hauff W.; 1802–1827)

Гебель И. П. (Hebel J. Р; 1760–1826) 409

Гегель Г. В. Ф. (Hegel G. W. F.; 1770–1831) 21, 199,315, 320

Геерк Ф. (Geerk F.; 1946–2008) 97

Гейзер К. (Geiser Ch.; р. 1949) 97

Гёльдерлин Ф. (Hölderlin F.; 1770–1843) 199, 239, 268

Гейне Г. (Heine H.; 1797–1856) 67, 202, 298

Генрих Лорис, см. Глареан

Георге С. (George S.; 1868–1933) 99, 380

Гервег Г. (Herwegh G.; 1817–1875) 97

Гессе Г. (Hesse H.;1877–1962) 97, 188, 327

Гесснер И. (Gessner J.; 1709–1790) 18

Гесснер С. (Gessner S.; 1730–1788) 39–40

Гёте И. В. (Goethe J. W.; 1749–1832) 30, 71–72, 83–84, 187, 200, 231,245–246, 391,405–406

Глазова А. 132, 263

Глареан / Генрих Лорис (Glarean / Heinrich Loriti; 1488–1563) 133

Глаузер Ф. (Glauser F.; 1896–1938) 96, 269, 273–275

Гоббс Т. (Hobbes Th.; 1588–1679) 32

Гоген П. (Gauguin R; 1848–1903) 268

Гойя Ф. (Goya F.; 1746–1828) 190, 382

Гомрингер О. (Gomringer Eu.; р. 1925) 96

Гораций (Horatius; 65–8 гг. до н. э.) 34–36, 38, 239

Готхельф И. (Gotthelf J.; 1797–1854) 28, 42, 45, 55, 79, 99, 118, 130, 140, 149, 174, 201–219, 409

Гофман Э.Т.А. (Hoffmann Е. Th. А.; 1776–1822) 237

Гофмансталь, Г. фон (Hofmannsthal H. von; 1874–1929) 409

Грасс Г. (Grass G.; p. 1927) 171,207

Гретлер Г. (Gretler H.; 1897–1977) 271

Грильпарцер Ф. (Grillparzer F.; 1791–1872)

Гриммельсгаузен X. Я. (Grimmelshausen H. J.; ok. 1622–1676)

Гуттен У. фон (Hutten Ulrich von; 1488–1523) 99

Данилевский P. 158

Дантон Ж. Ж. (Danton G. J.; 1759–1794) 223

Деан М. P. (Dean M. R.; p. 1955) 97

Дёблин A. (Döblin А.; 1878–1957) 409

Дефаго A. (Defago А.; р. 1942) 178–179

Джакометти А. (Giacometti А; 1901–1966) 97, 292

Диггельман В. М. (Diggelmann W. M.; 1927–1979)

Диккенс Ч. (Dickens Ch.; 1812–1870) 409

Домье О. (Daumier H.; 1808–1879) 332

Дросте-Хюльсхофф А. фон (Droste-Hülshoff А. von; 1797–1848)

Дутли Р. (Dutli R.; р. 1954) 96

Дюванель А. (Duvanel А.; 1936–1996) 173, 355–373, 399

Дюрренматт Ф. (Dürrenmatt F.; 1921–1990) 93, 149, 168, 177–181, 188, 299–324, 325–341

Енни Ц. (Jenny Z.; p. 1974) 96

Жакоте Ф. (Jaccottet Ph.; p. 1925) 96

Жан Поль (Jean Paul; 1763–1825) 376–377, 379, 401–402

Жарри А. (Jarry А.; 1873–1907) 268

Жерико Т. (Géricault Th.; 1791–1824) 355–356

Залис-Зевис И. Г. (Salis-Seevis J. G.; 1762–1834) 133–134

Земпер Г. (Semper G.; 1803–1879) 188

Зуркамп П. (Suhrkamp Р.; 1891–1959) 145

Зутер М. (Suter M.; р. 1948) 96, 114

Имхасли П. (Imhasly Р.; р. 1939) 96, 173

Инглин М. (Inglin M.; 1893–1971) 370

Йегги У. (Jaeggi U.; p. 1931) 96

Йегги Ф. (Jaeggy F.; p. 1940) 96

Йейтс У. Б. (Yeats W. В.; 1865–1939) 151,164

Йогансен X. (Johansen H.; p. 1939) 97

Йонсон У. (Johnson U.; 1934–1984)

Камартин И. (Camartin I.; р. 1944) 96

Камю А. (Camus А.; 1913–1960) 171,284, 333

Канетти Э. (Canetti Е.; 1905–1994) 97, 187

Кант И. (Kant I.; 1724–1804)21

Капю А. (Capus А.; р. 1961) 97, 112

Карловиц Х. К., фон (Carlowitz H. C. von; 1645–1714) 55

Кафка Ф. (Kafka F.; 1883–1924) 171, 187, 244, 425–126 «Америка» (Amerika, 1911–1916) 425

Кеель Д. (Keel D.; 1930) 177, 341

Кейдж Дж. (Cage J.; 1912–1992) 403, 406

Келлер Г. (Keller G.; 1819–1890) 7, 9–10, 54–55, 79–80, 86, 89, 96, 130, 149, 174, 184, 187–188, 206, 220–228, 264, 267, 391, 398, 400

Кельтер Й. (Kelter J.; p. 1946) 97

Кёппен В. (Köppen W.; 1906–1996) 355

Кисслинг Р. (Kissling R.; 1848–1919) 17

Китон Бастер (Buster Keaton; 1895–1966) 418

Клебер К. (Kläber К.; 1897–1959) 97

Клее П.(Klee Р.; 1879–1940) 365

Клейст Г. фон (Kleist H. Von; 1777–1811) 236, 263

Клодель П. (Claudel Р.; 1868–1955)

Книттель Дж. (Knittel J.; 1891–1970) 392

Кокошка О. (Kokoschka О.; 1886–1980)

Коллер Р. (Koller R.; 1828–1905) 7, 9–11, 13–16, 40, 83, 103

Кондорсе, маркиз де (Condorcet, marquis de; 1743–1794) 20–21, 34, 52

Конрад Дж. (Conrad J.; 1857–1924) 423

Копп Э. (Kopp E.; p. 1936) 181

Корроди Э. (Korrodi Е.; 1885–1955) 145–146

Котти Ф. (Cotti F.; р. 1939) 179–181

Краус К. (Kraus К.; 1874–1936) 69

Крахт К. (Kracht Ch.; р. 1966) 96

Кретцен Ф. (Kretzen F.; р. 1956) 97

Кристоф А. (Kristof А.; 1935–2011) 97

Крон Т. (Krohn Т.; р. 1965) 97

Кубрик С. (Kubrick S.; 1928–1999) 335

Куприянов В. 233

Куттер М. (Kutter M.; 1925–2005) 82, 310

Кюблер А. (Kühler А.; 1890–1983) 96

Ламетри Ж. О. де (La Mettrie J. О. De; 1709–1751) 193–194

Лапперт Р. (Lappert R.; р. 1958) 96

Ласкер-Шюлер Э. (Lasker-Schüler Е.; 1869–1945) 104

Лаури М. (Lowry M.; 1909–1957)

Лафатер И. Г. (Lavater J. C.; 1741–1801) 190–200

Лев XIII, римский Папа (Leo PP. XIII; 1810–1903) 107

Левински Ш. (Lewinsky Ch.; р. 1946) 97, 131

Ледерах Ю. (Laederach J.; р. 1945) 411–417

Лейтенеггер Г. (Leutenegger G.; p. 1948) 92, 113

Лессинг Г. Э. (Lessing G. E.; 1729–1781) 33, 298

Ливий (Livius; 59 г. до н. э. — 17 г. н. э.) 37–38

Линдберг Л. (Lindtberg L.; 1902–1984) 270

Лихтенберг Г. К. (Lichtenberg G. Ch.; 1742–1799) 195, 408

Лойтхольд Г. (Leutchold H.; 1827–1879) 96

Лорел С. (Laurel S.; 1890–1965) 418

Лутц В. (Lutz W.; р. 1930) 173

Любич Э. (Lubitsch Е.; 1892–1947) 420

Люти Г. (Lüthy Herbert; 1918–2002) 76, 173

Майер Г. (Meier G., 1917–2008) 112, 355, 374–388, 398

Майер X. (Meier H.; p. 1929) 113, 165

Майссен T. (Maissen Th.; p. 1962) 32, 43

Манн T. (Mann Th.; 1875–1955) 97, 173, 188, 327

Манн Голо (Mann Golo; 1909–1994) 97

Маркс К. (Marx К.; 1818–1883) 21, 305–306

Марти К. (Marti К.; р. 1921)

Мейенберг Н. (Meienberg N.; 1940–1993) 96–97

Мейер В. (Meier W.; 1898–1982) 145

Мейер И. Г. (Meyer J. H.; 1760–1832) 71

Мейер К. Ф. (Meyer C. F.; 1825–1898) 96, 174, 300

Мейер Э. И. (Meyer Е. Y.; р. 1946) 92

Меринг В. (Mehring W.; 1896–1981) 97

Мерц К. (Merz К.; р. 1945)

Мерсье П. (Mercier P.; p. 1944) 96

Месмер Ф. A. (Mesmer F. А.; 1734–1815) 197–198

Мёшлин Ф. (Moeschlin F.; 1882–1969) 96

Мичьели Ф. (Micieli F.; p. 1956) 97

Мозебах М. (Mosebach M.; p. 1951) 314

Мозер М. (Moser M.; р. 1963) 96

Мониудис П. (Monioudis R; р. 1966) 97

Моцарт В. А. (Mozart W. А.; 1756–1791) 40, 261

Музиль Р. (Musil R.; 1880–1942) 99

Мушг А. (Muschg А.; р. 1934) — 96, 404

Мушг В. (Muschg W.; 1898–1965)

Мюллер X. (Müller H.; 1929–1995) 171

Нестрой Н. (Nestroy N.; 1801–1862) 316, 433

Низон П. (Nizon R; p. 1929) 96

Ницше Ф. (Nietzsche F.; 1844–1900) 67, 188, 236, 261, 282

Нобель П. (Nobel P.; p. 1931) 177–180

Нувель Ж. (Nouvel J.; p. 1945) 132

Нутцингер Х. Г. (Nutzinger H. G.; p. 1945) 55

Овидий (Ovidius; 43 г. до н. э. — 17/18 г. н. э.)

Оппенгейм М. (Oppenheim M.; 1913–1985) 96

Орелли Дж. (Orelli G.; р. 1928)

Оэри Я. (Oeri J.; 1844–1908) 10

Парацельс (Paracelsus; 1493–1541) 382

Педретти Э. (Pedretti Е.; р. 1930) 97, 115

Пенже Р. (Pinget R.; 1919–1997) 96

Пикассо П. (Picasso R; 1881–1973) 268

Платон (428/427–348/347 гг. до н. э.) 338

Платтер Т. (Platter Th.; 1499–1582) 31

По Э. (Рое Е.; 1809–1849) 237, 333

Понж Ф. (Ponge К; 1899–1988) 403

Ракуза И. (Rakusa I.; р. 1946) 97

Рамю Ш.-Ф. (Ramuz Ch.-F.; 1878–1947) 96, 130, 174

Ратенау В. (Rathenau W.; 1867–1922) 267

Рембо A. (Rimbaud А.; 1854–1891) 237, 423

Рильке Р. М. (Rilke R. M.; 1875–1926) 97, 173, 187, 234, 402, 433

Рихле У. (Richle U; p. 1965) 94

Рихнер М. (Rychner M.; 1897–1965) 145, 170

Рода-Бехер М. (Roda Becher M.; p. 1944) 97

Роллан P. (Rolland R.; 1866–1944) 157

Ромашко С. 263, 370

Рот Й. (Roth J.; 1894–1939) 187, 314

Ружмон Д. де (Rougemont D. de; 1906–1985) 173

Руссо А. (Rousseau H.; 1844–1910) 267, 268

Руссо Ж.-Ж. (Rousseau 1712–1778)25, 32, 76, 116, 141,386

Рэбер К. (Raeber К.; 1922–1992) 96

Сандрар Б. (Cendrars В.; 1887–1961)96, 111, 112

Сартр Ж.-П. (Sartre J.-P.; 1905–1980) 282, 418

Сати Э. (Satie 1866–1925) 361

Саттер Джон / Зуттер Иоганн Август (John/Johann August Sutter, 1803–1880) 110–111

Свифт Дж. (Swift J.; 1667–1745) 298

Сенкевич Г. (Sienkiewicz H.; 1846–1916) 335

Сименон Ж. (Simenon G.; 1903–1989) 150

Скарпи Н. О. (Scarpi N. O.; 1888–1980) 97

Славятинский Н. 138, 432

Соболевский Н. 373

Спиноза Б. (Spinoza В. de; 1632–1677) 415

Стайн Г. (Stein G.; 1874–1946) 403

Стайнер Дж. (Steiner G., р. 1929) 380

Стерн Л. (Sterne L.; 1713–1768) 386

Стриндберг A. (Strindberg J. A.; 1849–1912) 304

Супино Ф. (Supino F.; p. 1965) 97

Табори Дж. (Tabori G.; 1914–2007) 420

Тецнер Л. (Tetzner L.; 1894–1963) 97

Токвиль А. де (Tocqueville A. de; 1805–1859) 76, 77

Триер Л. фон (Trier L. von; p. 1956) 322

Туор Л. (Tuor L.; p. 1959) 96–97

Уайлер У. (Wyler W.; 1902–1981) 335

Уланд Л. (Uhland L.; 1787–1862)

Ульман Р. (Ullmann R.; 1884–1961) 96, 173, 237, 367, 399

Уоллес Л. (Wallace L.; 1827–1905) 335

Фаст Г. (Fast H.; 1914–2003) 335

Федершпиль Ю. (Federspiel J.; 1931–2007) 96

Федоров Н. 146, 180

Филиппов-Чехов А. 249, 361, 364

Финслер X. (Finsler H.; 1891–1972) 347

Фираг К. (Viragh Ch.; p. 1953) 96–97

Флобер Г. (Flaubert G.; 1821–1880) 264–268, 371, 372, 37

Флореску К. Д. (Florescu C. D.; p. 1967) 97

Фляйссер М.-Л. (Fleißer M.; 1901–1974) 409

Фолкнер У. (Faulkner W.; 1897–1962) 118, 353, 409

Фонтане Т. (Fontane Th.; 1819–1898) 386–388

Франклин Б. (Franklin В.; 1706–1790) 53

Францетти Д. А. (Franzetti D. А.; р. 1959) 97

Фрей Э. (Frey Е.; р. 1939) 97

Фрейд З. (Freud S.; 1856–1939) 157

Фрейтаг Г. (Freytag G.; 1816–1895)

Фридрих I Барбаросса (Friedrich I. Barbarossa; 1122–1190) 51

Фридрих II Великий (Friedrich [II.] der Große; 1712–1786) 157, 182, 190–193

Фридрих К. Д. (Friedrich C. D.; 1774–1840) 236, 357, 384

Хайдеггер М. (Heidegger M.; 1889–1976) 282, 319

Хайсенбюттель X. (Heißenbüttel H.; 1921–1996) 403

Хандке П. (Handke P.; p. 1942) 300

Харди О. (Hardy О.; 1892–1957) 418

Хартман Л. (Hartmann L.; p. 1944) 112

Хёльти Л. (Holty L.; 1748–1776) 231

Хенни P. (Hänny R.; p. 1947) 113

Хеннингс Э. (Hennings E.; 1885–1948) 97

Хенци С. (Henzi S.; 1701–1749) 33

Хичкок A. (Hitchcock А.; 1899–1980) 104

Ходовецкий Д. (Chodowiecki D.; 1726–1801) 190

Холер Ф. (Hohler F.; p. 1943) 92

Холь Л. (Hohl L., 1904–1980) 173

Хорват Э. фон (Horváth Ö. Von; 1901–1938) 275

Хохвельдер Ф. (Hochwälder F.; 1911–1986) 97

Хоххут P. (Hochhuth R.; p. 1931)

Хумм P. Я. (Humm R. J.; 1895–1977) 97

Хуондер С. (Huonder S.; р. 1954) 96

Хюрлиман М. (Hürlimann M.; 1897–1984) 144–145

Хюрлиман Т. (Hürlimann Th; р. 1950) 96–97, 113, 131

Целан П. (Celan P, 1920–1970) 171, 187

Цоллингер A. (Zollinger А.; 1895–1941) 165, 292

Цорн Ф. (Zorn F.; 1944–1976)

Цукмайер К. (Zuckmayer C.; 1896–1977) 97

Цшокке Г. (Zschokke H.; 1771–1848) 97

Цшокке М. (Zschokke M.; р. 1954) 96

Чандлер Р. (Chandler R.; 1888–1959) 272

Чаплин Ч. (Chaplin Ch.; 1889–1977)420

Чехов А. П. (1860–1904) 409

Чуди Э. (Tschudi Ае.; 1500–1572)

Шаппа М. (Chappaz M.; 1916–2009)

Шафнер Я. (Schaffner J.; 1875–1944) 96

Шварценбах A. (Schwarzenbach А.; 1908–1942) 96

Швиттер М. (Schwitter M.; р. 1972) 96

Швиттерс К. (Schwitters К.; 1887–1948) 403

Шейхцер И. Я. (Scheuchzer J. J.; 1672–1733) 18, 31–32, 85

Шекспир У. (Shakespeare W.; 1564–1616) 127, 239, 433

Шеллинг Ф. В. Й. (Schelling F. W. J.; 1775–1854) 199

Шёнберг А. (Schoenberg А.; 1874–1951) 416

Шертенляйб X. (Schertenleib H.; р. 1957) 96

Шиллер Ф. (Schiller F.; 1759–1805)

Шмидт А. (Schmidt А.; 1914–1979)207

Шмидхаузер X. (Schmidhauser H.; 1926–2000) 210

Шопенгауэр А. (Schopenhauer А.; 1788–1860) 219, 410

Шпет Г. (Spät G.; р. 1939) 97

Шпири И. (Spyri J.; 1827–1901)

Шпиттелер К. (Spitteier C.; 1845–1924) 96

Шпицвег К. (Spitzweg C.; 1808–1885) 221

Шрибер М. (Schriber M., р. 1939)

Шрибер X. (Schriber H.; XV век, ум. ок. 1479)

Штайгер Э. (Staiger E.; 1908–1987) 145, 146, 286–287

Штальдер X. (Stalder H.; p. 1939) 97

Штамм П. (Stamm P.; p. 1963)

Штерхи Б. (Sterchi B.; p. 1949) 96

Штефан В. (Stefan V.; p. 1947) 96

Штифтер A. (Stifter А.; 1805–1868) 385

Штольц A. (Stolz А.; 1808–1883)

Штраус Б. (Strauß В.; р. 1944)

Эбаноидзе И. 187

Эдисон T. А. (Edison Th. А.; 1847–1931) 417

Эзоп (VI век до н. э.) 66

Эйхендорф Й. фон (Eichendorff J. von; 1788–1857) 203

Энгельман Ф. (Engelmann Ph.; р. 1954) 96

Эрнст М. (Ernst M.; 1891–1976) 420

Эшер А. (Escher А.; 1819–1882) 14–17, 44–45, 59

Юнгер Э. (Jünger Е.; 1895–1998) 319

Яндль Э. (Jandl Е.; 1925–2000) 416

Примечания

1

«Готардская почта» — картина швейцарского художника Рудольфа Коллера. — Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, примечания переводчика. Даты жизни упомянутых в книге людей и даты публикации литературных произведений приводятся в именном указателе.

(обратно)

2

Burkhardt J. Über das Studium der Geschichte. Der Text der «Weltgeschichtlichen Betrachtungen» auf Grund der Verarbeiten von Ernst Ziegler nach den Handschriften herausgegeben von Peter Ganz. München, 1982. S. 343. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

3

Там же. S. 348 f. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

4

Там же. S. 374 f. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

5

Этот рисунок воспроизведен в кн.: Becker Ch. (Hrsg.). Rudolf Koller. Katalog zur Ausstellung im Kunsthaus Zürich vom 18.12.2002 bis zum 2.3.2003. S. 45. Помимо содержательных статей, в этом издании можно найти и другие наброски, в том числе — исполненный с великолепной экспрессией, почти абстрактный пастельный эскиз (с. 50). Он свидетельствует, что художником, на стадии разработки концепции картины, все сильнее овладевала идея некоей несущей в себе угрозу динамики. См. также комментарий к упомянутому эскизу Бернхарда фон Вальдкирха. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

6

Речь идет о двух памятниках работы известного швейцарского скульптора Рихарда Кисслинга.

(обратно)

7

Разновидности сон-травы и примулы.

(обратно)

8

Все цитаты из поэмы Галлера «Альпы» приводятся по изд.: Haller А. von. Versuch Schweizerischer Gedichte. Eilfte vermehrte und verbesserte Auflage. Karlsruhe, 1778. Первое издание поэмы вышло в Берне, в 1732 г. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

9

Астранция с пятилопастными листьями, каждая лопасть состоит из трех долей (лат.).

(обратно)

10

Цит. по: Кондорсе Ж. А. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума / Пер. И. Шапиро. М.: Либроком, 2011.

(обратно)

11

Мари Жан Антуан Николя де Карита, маркиз де Кондорсе был схвачен в окрестностях Парижа и отправлен в тюрьму Бур-ля-Рейн. Там 29 марта 1794 г. его нашли мёртвым — как предполагают, он отравился ядом, который всегда носил в перстне.

(обратно)

12

Руссо летом 1749 г. случайно прочел заметку в газете о том, что Дижонская академия объявила конкурс работ на тему «Содействовало ли возрождение наук и художеств очищению нравов». Тогда-то его и осенила мысль, что «просвещение вредно и сама культура — ложь и преступление». Ответ Руссо был удостоен премии.

(обратно)

13

Речь идет о втором конкурсе, объявленном Дижонской академией в 1754 г., на тему «О происхождении неравенства между людьми и о том, согласно ли оно с естественным законом». Руссо представил на конкурс трактат «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми».

(обратно)

14

Наместник германского императора в Швейцарии, которого в 1307 г. убил Вильгельм Телль.

(обратно)

15

Шиллер учился в этой академии, в Штутгарте, в 1773–1780 гг.

(обратно)

16

Томас Платтер Старший — швейцарский ученый-гуманист, самоучка, который родился в бедной семье, работал с шести лет, бродяжничал, потом сам выучил языки, стал школьным учителем, позже — профессором Базельского университета.

(обратно)

17

Ульрих Брекер — швейцарский писатель-самоучка. Родился в бедной крестьянской семье, был батраком и разнорабочим на соляных копях, потом завербовался в прусскую армию и участвовал в Семилетней войне. Дезертировал и возвратился на родину, где стал мелким торговцем. Его главное литературное произведение — автобиография «История жизни и подлинные похождения бедного человека из Токкенбурга».

(обратно)

18

О научно-исторической подоснове поэмы Галлера «Альпы» см. сборники статей: Marchal G. Р. und Mattioli А. (Hrsg.) Erfundene Schweiz. Konstruktionen nationaler Identität. Zürich, 1992 (особенно статьи Уте Хайденрайх Вишер и Ги П. Маршалла) и Bosconi Leoni S. (Hrsg.). Wissenschaft — Berge — Ideologien. Johann Jakob Scheuchzer (1672–1733) und die frühneuzeitliche Naturforschung. Basel, 2010 (особенно статьи Томаса Майссена, Ги П. Маршала и Хуберта Штейнке / Мартина Штубера). — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

19

Перевод А. П. Семенова-Тян-Шанского.

(обратно)

20

Beatus ille qui procul negotiis. Horat. Epod. 2.

(обратно)

21

Перевод (кроме выделенных курсивом слов) Ф. Миллера.

(обратно)

22

«(История Рима) от основания города» (лат.).

(обратно)

23

«От основания Гельвеции» (лат.).

(обратно)

24

«Швейцарская хроника» (лат.).

(обратно)

25

Соломон Гесснер — швейцарский поэт, художник и график; один из крупнейших мастеров европейского Рококо. В России в 1802–1803 гг. вышло полное собрание его сочинений.

(обратно)

26

Gotthelf J. Der Bauernspiegel. Zürich, 1986. S. 388. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

27

Современный швейцарский историк.

(обратно)

28

Versuch schweizerischer Gedichte. А. а. О. S. 122. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

29

Muschg W. Gotthelf. Die Geheimnisse des Erzählers. München, 1931. S. 556. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

30

Роман «Дух времени и бернский дух» (Zeitgeist und Berner Geist), часть 2-я, глава 20. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

31

Роман здесь и далее цитируется по изд.: Келлер Г. Мартин Заландер / Пер. Н. Федоровой. М., 2012. С. 337–339.

(обратно)

32

Рецензия на роман Готхельфа «Дух времени и бернский дух». — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

33

Keller G. НККА. Bd. 24. S. 373. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

34

Nutzinger Н. G.. Von der forstwirtschaftlichen zur kulturellen Nachhaltigkeit H Erwägen-Wissen-Ethik (EWE) 21,2011 . — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

35

Гру Харлем Брунтланн (р. 1939), премьер-министр Норвегии в 1981–1996 гг., возглавляла эту комиссию.

(обратно)

36

Новелла «Утраченный смех» здесь и далее цитируется по изд.: Keller. НККА. Bd. 5. S. 273 ff. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

37

Keller G. НККА. Bd. 1. S. 346. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

38

Из стихотворения «Умирающий человек». Цит. по: Kraus К. Gedichte. Frankfurt а. М., 1989. S. 68. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

39

Иоганн Генрих Мейер — швейцарский художник и искусствовед, друг Гёте; в 1791 г., по приглашению Гёте, переехал в Веймар, где и жил, с небольшими перерывами, до конца жизни.

(обратно)

40

де Токвиль А. Демократия в Америке. М, 2000. С. 197–198.

(обратно)

41

Например, в статье «Руссо как идеолог»: Lüthy H. Werke. Zürich, 2005. Bd. V. S. 389-S99. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

42

Келлер Г. Зеленый Генрих / Пер. Е. Брандиса. М, 1972. С. 677.

(обратно)

43

Там же. С. 678–679.

(обратно)

44

Луциус Буркхардт — швейцарский социолог и специалист по национальной экономике; создатель новой дисциплины «променадология» («наука о фланировании»). Маркус Куттер — швейцарский историк, публицист, политик. Далее речь идет о книге «осторожно: Швейцария», опубликованной в 1955 году Фришем, Буркхардтом и Маркусом.

(обратно)

45

То есть к месту действия легенды о Вильгельме Телле. Фирвальдштетское озеро — то же, что Озеро Четырех Лесных Кантонов.

(обратно)

46

Чертов мост — название трех мостов через реку Рейс близ селения Андерматт, в 12 км к северу от перевала Сен-Готард. В 1799 году в ходе Швейцарского похода Суворова русские войска с боем прошли по Чёртову мосту.

(обратно)

47

Песня Миньоны из «Вильгельма Мейстера» (перевод Б. Пастернака).

(обратно)

48

По преданию, черт предложил помочь в строительстве моста, с тем условием, что заберет душу первого, кто пройдет по мосту. Мост был построен, однако местные жители перехитрили черта, пустив по мосту козленка.

(обратно)

49

Все эти горы находятся в Бернских Альпах, Аре же берет начало из ледника Аре, расположенного между ними.

(обратно)

50

Ur в топониме Urwang означает «древний, изначальный, первобытный».

(обратно)

51

Inglin М. Urwang. 2. Auflage. Zürich, 1973. S. 208. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

52

Там же. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

53

Burckhardt L., Frisch М., Kutter М. achtung: die Schweiz: Ein Gespräch über unsere Lage und ein Vorschlag zur Tat. Basel, 1955. S. 16. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

54

marti k. kleine zeitrevue: Erzählgedichte. Zürich, 1999. S. 37.

(обратно)

55

Так называется долина в окрестностях Невшателя, где Дюрренматт в 1952 г. купил дом, в котором потом жил до конца жизни.

(обратно)

56

Dürrenmatt F. Versuche. Zürich, 1988. S. 53. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

57

«Семейство Таннер», «Помощник», «Якоб фон Гунтен».

(обратно)

58

В швейцарском кантоне Граубюнден.

(обратно)

59

Рихард Вагнер бежал в Цюрих в 1849 г., после поражения Дрезденского майского восстания, и оставался там до 1861 г.; в этот период им были написаны «Золото Рейна», «Валькирия» и «Тристан и Изольда».

(обратно)

60

«Последние дни Гуттена». Ульрих фон Гуттен — немецкий рыцарь-гуманист, один из главных авторов «Писем темных людей». После участия в Рыцарском восстании 1522 г. жил на острове Уфенау, на Цюрихском озере, где умер в 1523 г., в возрасте тридцати пяти лет.

(обратно)

61

Георг Бюхнер умер в Цюрихе в 1837 г.: он был вынужден эмигрировать после подавления революционного восстания в Гессене 1834 г., в котором принимал участие. Роберт Музиль в 1938 г. эмигрировал в Швейцарию — сначала в Цюрих, потом в Женеву, где и умер в 1942 г. Стефан Георге, оставаясь гражданином Германии, умер во время поездки в Швейцарию (где почти постоянно жил с 1931 г.), в 1933 г.

(обратно)

62

Gotthelf J. Die Wassernot im Emmental. Zürich, 1978. S. 70 f. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

63

Немецкая поэтесса еврейского происхождения Эльза Ласкер-Шюлер в 1933 г. эмигрировала в Цюрих, оттуда ездила в Палестину; в 1945 г. умерла в нищете, в Иерусалиме.

(обратно)

64

Нет денег, не будет и швейцарцев (франц.).

(обратно)

65

Битва при Муртене, которая упоминается в цитируемом далее стихотворении, — одно из самых значительных сражений Бургундских войн. Произошла 22 июня 1476 г. около крепости Муртен в кантоне Берн между швейцарскими войсками и армией бургундского герцога Карла Смелого. Закончилось победой швейцарцев.

(обратно)

66

«История генерала Иоганна Августа Зуттера» (1929).

(обратно)

67

Адольф Вёльфли — швейцарский художник-примитивист, представитель Ар брют. Был приговорен к двум годам тюремного заключения за изнасилование двух девочек; с 1895 года до конца жизни находился в психиатрической клинике Вальдау, где в возрасте тридцати пяти лет начал рисовать и делать коллажи, писать стихи, прозу и музыкальные произведения.

(обратно)

68

Гларусский диалект — диалект немецкого языка, распространенный в швейцарском кантоне Гларус.

(обратно)

69

Sterchi В. Blösch: Roman. Zürich, 1983. S. 36. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

70

Удивительную параллель к сценам забоя коров в романе «Блёш» мы находим у тессинского автора Джованни Орелли. В его романе «Праздник благодарения» (Милан, 1972; в немецком переводе «Деревенский праздник») все вертится вокруг уничтожения целого коровьего стада швейцарскими военнослужащими — в день, отмечаемый всеми швейцарцами как день благодарения, покаяния и молитвы. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

71

Лобастые быки (Bibos) включают три вида диких быков из Южной Азии: гаур, бантенг и серый бык, или купрей. Хрюкающий бык — одно из названий яка (Poephagus), ныне распространенного на Тибете и в смежных с ним областях.

(обратно)

72

Sterchi В. Blösch. А. а. О. S. 429. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

73

Здесь: в соответствии с правилами данной дисциплины (лат).

(обратно)

74

Здесь и далее эссе Ницше «О пользе и вреде истории для жизни» цитируется по переводу Я. Бермана (Ницше Ф. Сочинения: В 2-х т. T. 1.М.: Мысль, 1990).

(обратно)

75

«Фауст», Часть первая, сцена «Ночь». Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

76

«„История швейцарского нейтралитета“ в девяти томах» (Geschichte der schweizerischen Neutralität: Neun Bände. Basel, 1965–1976). Под «отчетом Эдгара Бонжура» обычно понимают тома с третьего по шестой (включительно) этого издания.

(обратно)

77

Заключительный отчет Независимой экспертной комиссии Швейцарии: «Швейцария, национал-социализм и Вторая мировая война» (Die Schweiz, der Nationalsozialismus und der Zweite Weltkrieg: Schlussbericht. Zürich, 2002).

(обратно)

78

Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни.

(обратно)

79

См.: Matt Р. von. Kritischer Patriotismus. Die Auseinandersetzung der Schweizer Schriftsteller mit der guten und mit der bösen Schweiz // Die tintenblauen Eidgenossen: Über die literarische und politische Schweiz. München, 2001. S. 131–143. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

80

Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни.

(обратно)

81

См.: Matt Р. von. Die Inszenierung des politischen Unbewussten in der Literatur H Die tintenblauen Eidgenossen (a. a. O.). S. 96–103. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

82

Русская публикация в кн.: Вальзер Р. Разбойник / Пер. А. Глазовой. Тверь, 2005. С. 136–140.

(обратно)

83

Жан Нувель — знаменитый французский архитектор, лауреат Притцкеровской премии 2008 года. Дальше речь идет о созданном им плавучем выставочном комплексе «Монолит».

(обратно)

84

См. ниже: «Мечтания на границе: О литературной фантазии в Швейцарии», с. 151–166. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

85

Генрих Глареан (настоящая фамилия Лорис) — швейцарский гуманист: теоретик музыки, географ, историк, филолог, математик.

(обратно)

86

См. об этом все еще сохраняющую свое значение статью Макса Верли: Wehrli М. Der Schweizer Humanismus und die Anfänge der Eidgenossenschaft // Schweizer Monatshefte. Zürich, 1967. Heft 2, Mai. S. 127–146. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

87

Иоганн Гауденц Залис-Зевис — швейцарский поэт, автор элегий и песен, собранных в книге «Стихотворения» (1793).

(обратно)

88

Генрих Лойтхольд — швейцарский поэт, переводчик и журналист.

(обратно)

89

Leuthold H. Gedichte: Dritte vermehrte Auflage. Frauenfeld: Huber, 1884. S. 179. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

90

Здесь и далее новелла «Черный паук» цитируется в переводе В. Булыгина по изд.: Порождения тьмы: Антология / Сост. Т. М. Новоженова. М.: Ренессанс, 1993.

(обратно)

91

Выделенная курсивом фраза в русском переводе новеллы отсутствует.

(обратно)

92

Перевод Н. Славятинского.

(обратно)

93

Выделенный курсивом фрагмент в русском переводе отсутствует.

(обратно)

94

Если издательство «Diogenes» дополнило свое издание избранных произведений Готхельфа (уже после того как оно вышло в свет) публикацией «Крестьянского зерцала», то произошло это именно благодаря ходатайству Дюрренматта. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

95

Согласно преданию, представители трех коммун — Ури, Швиц и Унтервальден (первоначальных кантонов Швейцарии) — 7 ноября 1307 года на лугу Рютли около Фирвальдштетского озера дали клятву о взаимопомощи и поддержке. Это событие считается началом существования Швейцарского союза.

(обратно)

96

Дюрренматт Ф. Судья и его палач: Раманы. Повести. Рассказы. М., 2004. С. 336; перевод Н. Оттен и Л. Черной.

(обратно)

97

Глас народа (лат.).

(обратно)

98

Глас Божий (лат.).

(обратно)

99

Совокупная воля (франц.).

(обратно)

100

Келлер Г. Новеллы. М.-Л., 1952. С. 9; перевод А. Ариан.

(обратно)

101

Там же. С. 95; перевод Л. Шапориной.

(обратно)

102

Там же. С. 96.

(обратно)

103

Действие новеллы происходит в XV веке. Русский перевод: Там же. С. 189–232.

(обратно)

104

О рюхенштейнцах, например, говорится: «Их величайшей гордостью было право юрисдикции по уголовным делам, наказуемым смертью. <…> На выступах скал вокруг города были воздвигнуты виселицы, колеса, эшафоты разного вида; ратуша была набита железными цепями, ошейниками, на башнях висели железные клетки, на всех перекрестках стояли деревянные крутильные машины, на которых мучили женщин» (там же. С. 189–190; перевод С. Адрианова).

(обратно)

105

Имеется в виду издательство «Зуркамп», основанное в 1950 г.

(обратно)

106

Что под Цезарио имелся в виду Эдуардо Корроди, Фриш подтвердил мне в личной беседе. Однако по мере чтения «Дневника с Марионом» становится очевидно, что под маской Цезарио скрывается не только один конкретный человек, но целая группа (или тип) ведущих культурно-консервативных фигур в Цюрихе. К ним в то время относились, помимо Корроди, такие люди как Эмиль Штайгер, Вальтер Мейер и Макс Рихнер, которые все были членами легендарного «Пятничного кружка», собиравшегося в кафе «Одеон». См.: Jaeckle Е. Die Zürcher Freitagsrunde: Ein Beitrag zur Literaturgeschichte. Zürich, 1975; ders. Zeugnisse zur Freitagsrunde. Zürich, 1984. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

107

Полемика началась с того, что германист Эмиль Штайгер в речи при вручении ему цюрихской литературной премии высказался против политической ангажированности современной литературы. Фриш в ответ опубликовал в газете статью «Наконец пришло время это повторить… По поводу речи Эмиля Штайгера в связи с присуждением ему Литературной премии города Цюриха 17.12.1966» (Weltwoche. Zürich. 1966, 24. Dezember). Документацию, касающуюся этой полемики, и ее анализ см.: Sprache im technischen Zeitalter / hrsg. von W. Hollerer. Stuttgart. 1967. Nr. 22, April/Juni; 1968. Nr. 26, April/Juni. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

108

Швейцария — тюрьма: Речь в честь Вацлава Гавела (1990) / Пер. Н. Федоровой // Дюрренматт Ф. Моя Швейцария: Книга для чтения. М., 2013. С. 164–176.

(обратно)

109

Frisch М. Tagebuch mil Marion. Zürich, 1947. S. 8. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

110

Там же. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

111

Ангажированная литература (франц.).

(обратно)

112

«Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь…»

(обратно)

113

«Пилат сказал Ему: что есть истина?»

(обратно)

114

Frisch М. Tagebuch mit Marion. S. 10. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

115

Там же. S. 37. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

116

«Ответственность начинается в мечтах» (англ). Эпиграф к сборнику стихов «Ответственность» (1914) Уильяма Батлера Йейтса.

(обратно)

117

«Святой» — историческая новелла о Томасе Бекете. Панкрац — герой новеллы Келлера «Панкрац Бука», входящей в сборник «Люди из Зельдвилы».

(обратно)

118

Персонаж «Крестьянского зерцала».

(обратно)

119

Кнобель и Штиллер — персонажи романа Макса Фриша «Штиллер».

(обратно)

120

Клаус Лимбахер — герой одноименной комедии Майнрада Инглина.

(обратно)

121

«Океаническое чувство» — термин, который Зигмунд Фрейд заимствовал у Ромена Ролдана и использовал для описания психического состояния младенца, воспринимающего все пространство и время слитно со своим «я».

(обратно)

122

Имеется в виду автобиографический роман Ульриха Брекера «История жизни бедного человека из Токкенбурга».

(обратно)

123

Здесь и далее роман цитируется по изд.: Брекер У. История жизни бедного человека из Токкенбурга / Пер. Р. Данилевского. М.: Наука, 2003.

(обратно)

124

«Цюрих — транзит» (1966) — киносценарий, написанный Фришем по мотивам одного эпизода из романа «Назову себя Гантенбайн». Фильм по этому сценарию был снят в 1992 г. История Исидора — вставная новелла в романе Макса Фриша «Штиллер». Анатоль Штиллер — главный герой этого романа.

(обратно)

125

Эпизод из романа Хуго Лёчера «Глаза мандарина».

(обратно) name="n_126">

126

Главы «Сны о родине» и «Продолжение снов» в четвертой части романа.

(обратно)

127

В первой редакции романа (1855).

(обратно)

128

Во второй редакции (1879/1880).

(обратно)

129

Трубшахен и Нидербип — коммуны в кантоне Берн.

(обратно)

130

Бахтель — гора в кантоне Цюрих. Вайстаннен («Белые пихты») — распространенный в Швейцарии и Германии топоним.

(обратно)

131

Эта речь была произнесена на праздновании двадцатилетия Швейцарского литературного архива, 14 января 2011 г., в Швейцарской национальной библиотеке (Берн).

(обратно)

132

Первая строка стихотворения «Сплин» («Цветы зла», LXXV) в переводе В. Левика.

(обратно)

133

Швейцарский литературный архив в Берне является частью Швейцарской национальной библиотеки. Он был основан в 1991 г. в соответствии с последней волей Фридриха Дюрренматта, умершего в 1989 г.

(обратно)

134

Музей в Лондоне, крупнейший в мире музей декоративно-прикладного искусства и дизайна, основанный в 1852 г.

(обратно)

135

Людвиг Холь — швейцарский писатель, в основном известный своими записными книжками в духе философской прозы. Главная его книга, «Заметки, или Преждевременное примирение» (1934–1936), полностью была опубликована в 1981 г.

(обратно)

136

Регина Ульман — автор сборников рассказов, чье творчество высоко ценили, например, Райнер Мария Рильке и Томас Манн. Пьер Имхасли — поэт, прозаик, переводчик с французского. Его главное произведение, «Сага о Роне» (1996), представляет собой переплетение прозаических и поэтических жанров. Вернер Лутц — поэт, живописец и график. Дени де Ружмон — швейцарский писатель и философ. Наиболее известная его книга — «Любовь и Западный мир» (1939), где европейский гуманизм связывается с идеей христианской любви и с мифом о Тристане и Изольде. Герберт Люти — историк и публицист.

(обратно)

137

Ш.-Ф. Рамю — крупнейший писатель франкоязычной Швейцарии, автор романов «Адам и Ева» (1931), «Фарине, или Фальшивые деньги» (1932), «Если солнце не взойдет» (1937) и многих других.

(обратно)

138

Решение о преобразовании Шиллеровского национального музея (в Марбахе) в Немецкий литературный архив было принято в 1955 году.

(обратно)

139

Архив Макса Фриша — независимый исследовательский институт, принадлежащий Фонду Макса Фриша и созданный на базе библиотеки Швейцарской высшей технической школы в Цюрихе.

(обратно)

140

Швейцария — тюрьма: Речь в честь Вацлава Гавела (1990) // Дюрренматт Ф. Моя Швейцария: Книга для чтения / Пер. Н. Федоровой. М., 2013. С. 164–176.

(обратно)

141

Элизабет Копп — юрист, политик, первая женщина в правительстве Швейцарии. В октябре 1984 г. Копп была избрана в Федеральный совет и возглавила департамент юстиции и полиции. 7 декабря 1988 г. ее избрали вице-президентом Швейцарии на 1989 год, однако через два дня разразился скандал, в результате которого ей пришлось 12 декабря подать в отставку. Копп была обвинена в нарушении служебной тайны, когда, прочитав доклад о том, что компания ее мужа отмывает преступные деньги, она позвонила ему и посоветовала подать в отставку. Хотя впоследствии обвинения против Ханса Коппа были опровергнуты, ее политическая карьера на этом закончилась.

(обратно)

142

Сентис — горная группа в Гларнских Альпах, на границе кантонов С.-Галлен и Аппенцелль. Токкенбург сейчас называется Тоггенбург.

(обратно)

143

Сражение при Лобозице (ныне Ловосице в Чехии), первое сражение Семилетней войны, состоялось 1 октября 1756 г. между армией австрийского фельдмаршала Броуна и армией прусского короля Фридриха II; оно завершилось отступлением австрийцев.

(обратно)

144

Немецкий коммерсант Отто Везендонк и его жена Матильда много лет прожили в Цюрихе; Рихард Вагнер в 1852–1858 гг. дружил с ними, жил на их вилле; платонический роман Вагнера и Матильды Везендонк нашел отражение в опере «Тристан и Изольда».

(обратно)

145

Высокие заборы создают хороших соседей (англ.).

(обратно)

146

В сцене «Кабинет Фауста» («Фауст», Первая часть) Фауст говорит, что хочет перевести все Священное писание «на мой любимый немецкий» (in mein geliebtes Deutsch). В русских переводах (Б. Пастернака, Н. А. Холодковского) слово «любимый» пропущено.

(обратно)

147

Яйца ласточки / Пер. И. Эбаноидзе // Альманах дада. М., 2000. С. 87.

(обратно)

148

Готфрид Земпер, выдающийся немецкий архитектор и теоретик искусства, как и его друг Рихард Вагнер, оказался вне закона после подавления Дрезденского майского восстания 1849 г., в котором оба они участвовали.

(обратно)

149

Даниэль Ходовецкий — польский и немецкий художник; писал картины на бытовые сюжеты и портреты, занимался также миниатюрой и книжной графикой.

(обратно)

150

Жюльен Офрее де Ламетри — французский врач и философ-материалист, в 1748 г. по приглашению Фридриха Великого переехал в Берлин. Его трактат «Человек-машина» опубликован в 1747 г.

(обратно)

151

Георг Кристоф Лихтенберг — немецкий ученый (физик и астроном) и публицист. Речь далее идет о его статье «О физиогномике против физиогномистов» (1777).

(обратно)

152

Франц Антон Месмер — австрийский врач, создатель учения о «животном магнетизме».

(обратно)

153

Ср. I Коринф. 13:11–12: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан».

(обратно)

154

Г.В.Ф. Гегель, Ф. Гёльдерлин, Ф. В. Шеллинг. Все трое были сокурсниками (в 1788–1793 гг.) и состояли в дружеских отношениях.

(обратно)

155

Альберт Бициус — настоящее имя Иеремии Готхельфа.

(обратно)

156

Перевод А. Герасимовой.

(обратно)

157

Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

158

Перевод Е. Михелевич.

(обратно)

159

«Готхельф. Тайны рассказчика».

(обратно)

160

Маниту — «душа», «дух» или «сила», которой, согласно традиционным воззрениям индейцев большинства алгонкинских народов, наделены каждое растение, камень и даже механизмы.

(обратно)

161

Лютцельфлю — коммуна в Швейцарии, в кантоне Берн.

(обратно)

162

Ули — главный герой романов Готхельфа «Ули-работник» и «Ули-арендатор».

(обратно)

163

«Ули-работник» (1954) и «Ули-арендатор» (1955).

(обратно)

164

Альберт Анкер — швейцарский живописец и график, писал жанровые сцены из крестьянской жизни, особенно часто — детей.

(обратно)

165

Маринелли — персонаж трагедии Г. Э. Лессинга «Эмилия Галотти».

(обратно)

166

Готлиб Юдеян (бывший нацистский генерал) — персонаж романа Вольфганга Кёппена «Смерть в Риме». Доктор (врач из нацистского концлагеря) — персонаж пьесы Рольфа Хоххута «Наместник». Ахилл — персонаж повести Кристы Вольф «Кассандра».

(обратно)

167

Карл Шпицвег — немецкий художник, рисовальщик и иллюстратор, представитель стиля бидермайер.

(обратно)

168

Старый порядок (франц.).

(обратно)

169

«Революция пожирает своих детей» — слова, сказанные перед казнью Жоржем Жаком Дантоном.

(обратно)

170

Человек политический (лат.).

(обратно)

171

Келлер Г. Новеллы. М.-Л., 1952. С. 323–324; перевод С. Адрианова.

(обратно)

172

Там же. С. 317–318.

(обратно)

173

Святые Феликс и Регула, брат и сестра, а также их слуга Экзюперантий, входят в число мучеников, пострадавших вместе с воинами-христианами Фиванского легиона. Во время казни воинов им удалось бежать мимо Гларуса в район Цюриха. Однако там они были схвачены, преданы суду и обезглавлены (286 г.).

(обратно)

174

«Семь легенд» — сборник новелл Готфрида Келлера, написанных по мотивам христианских агиографических преданий.

(обратно)

175

Первая строка стихотворения «Римский фонтан» в переводе Вячеслава Куприянова.

(обратно)

176

Эта немецкая сказка вошла, например, в собрание сказок братьев Гримм.

(обратно)

177

Свасьян К. Голоса безмолвия. Ереван, 1984. С. 273; перевод К. А. Свасьяна.

(обратно)

178

Там же. С. 263.

(обратно)

179

Речь идет о статье Г. Клейста «Восприятие морского ландшафта Фридриха», опубликованной в газете «Берлинер Абендблэттер» 13 октября 1810 г.; может быть, и об отзыве Брентано по поводу той же картины («Монах у моря»).

(обратно)

180

Регина Ульман — австрийско-швейцарская поэтесса и автор рассказов.

(обратно)

181

Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф — немецкая поэтесса и новеллистка.

(обратно)

182

Конрад Мейер первый раз попал в психиатрическую клинику в девятнадцать лет, из-за тяжелых депрессий. Литературного успеха он добился только в сорок шесть, когда опубликовал поэтический сборник «Последние дни Гуттена» (1872). В 1887-м у Мейера снова начинаются тяжелые депрессии, 1892–1893 гг. он находится в психиатрической клинике, откуда его выпускают, несмотря на отсутствие заметного улучшения состояния.

(обратно)

183

Первая строка оды Горация «К Мельпомене» в переводе А. Фета.

(обратно)

184

18-й сонет в переводе С. И. Трухтанова.

(обратно)

185

Первая строка стихотворения «К Паркам» в переводе Н. Самойловой (Гёльдерлин И.К.Ф. Стихотворения. М., 2011. С. 39).

(обратно)

186

Альбан Исидор Штольц — немецкий католический теолог, педагог и автор книг для народа. «Прозрения души» — название первой части его дневников.

(обратно)

187

Вальзер Р. Разбойник/Пер. А. Глазовой. Тверь: Митин журнал, 2005.

(обратно)

188

«Письмо из Биля» (Walser R. Das Gesamtwerk (GW) / Hrsg, von J. Greven. Genf und Hamburg, 1966–1975. Bd. VII. S. 10). — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

189

Там же. S. 13. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

190

«Воскресенье за городом». GW. VII. 37. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

191

«Сигарета». GW. VII. 215. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

192

«Семейство Таннер». GW. IV, 288. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

193

«Госпожа Шеер». GW. VI. 299. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

194

«Якоб фон Гунтен». GW. IV. 447. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

195

«Нижний переулок». GW. VI. 133. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

196

«Луиза». GW. II. 290. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

197

Вальзер Р. Сочинения Фрица Кохера и другие этюды / Пер. А. Филиппова-Чехова. М., 2013. С. 8.

(обратно)

198

Отсылка к стихотворению Гёте «Блаженное томление»: «…И доколь ты не поймешь: / Смерть для жизни новой, / Хмурым гостем ты живешь / На земле суровой» (перевод Н. Вильмонта; понятие «становления» (Werde!) в русском переводе передано как «новая жизнь»).

(обратно)

199

Ритуал перехода (франц.).

(обратно)

200

Волшебник Зарастро — персонаж «Волшебной флейты» В. А. Моцарта. Натан Мудрый — герой одноименной драмы Г. Э. Лессинга.

(обратно)

201

Wieland Ch. Agathon // Wieland Ch. Werke / Hrsg, von F. Martini und W. Seiffert. München, 1964. Bd. I. S. 836 und 839. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

202

«Годы учения Вильгельма Мейстера» — Кн. седьмая, гл. 9, и Кн. восьмая, гл. 5.

(обратно)

203

О разнице между типами ментора в литературе романтизма и Просвещения см. мою статью «Прощание с демонизмом. Вильгельм Гауф и его путь к ясности» (Matt Р. von. Das Wilde und die Ordnung: Zur deutschen Literatur. München, 2007. S. 150 ff.) — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

204

Freytag G. Soll und Haben: Roman in sechs Büchern. (65. Auflage). Leipzig, 1906. Bd. 1. S. 41 (1. Auflage 1855). — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

205

Gotthelf J. Sämtliche Werke in vierundzwanzig Bänden. 4. Band: Wie Uli der Knecht glücklich wird. Eine Gabe für Dienstboten und Meisterleute. Erlenbach, Zürich, 1921. S. 34. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

206

GW. IV. 7. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

207

GW. IV. 10. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

208

Там же. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

209

GW. IV. 13 f. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

210

GW. IV. 15. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

211

GW. IV. 306. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

212

Поразительный в своей отчетливости пример тому — заключительные фразы романа Готхельфа «Ули-работник» (примеч. П. фон Mamma): «Да, дорогой читатель, Вренели и Ули теперь пребывают на небе, то есть живут в ничем не омраченной любви, с четырьмя сыновьями и двумя дочками, которыми их благословил Господь; они живут в возрастающем благосостоянии, ибо благословение Господа остается с ними, и их имя пользуется доброй славой в стране, далеко вокруг оно видно, словно записанное в горних высях, поелику и помыслы их возвышенны и заслуживают того, чтобы их имя было записано на небе! Возьми это себе на заметку, дорогой читатель!»

(обратно)

213

GW. IV. 310. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

214

«Она сама гордо вытянулась, когда умерла, уже после смерти, — и никогда еще в Зельдвиле не заносили в церковь столь длинный женский гроб, к тому же хранящий в себе столь благородное тело». Keller G. Sâmtliche Werke. HKKA. Bd. 4. S. 214. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

215

Битва при Земпахе (9 июля 1386 г.) — сражение между ополчением Швейцарского союза и австрийскими войсками Габсбургов. Разгром австрийской армии обеспечил признание Габсбургами независимости Швейцарии.

(обратно)

216

Русский перевод в кн.: Вальзер Р. Разбойник. Тверь, 2005 (перевод А. Глазовой).

(обратно)

217

Русский перевод в кн.: Вальзер Р. Ровным счетам ничего. М., 2004 (перевод С. Ромашко).

(обратно)

218

Вальзер Р. Сочинения Фрица Кохера. С. 27.

(обратно)

219

См. об этом: Jurt J. «Une moniere absolue de voir les choses». Flaubert ou lʼart pur // Sprache, Bewußtsein, Stil: Theoretische und historische Perspektiven / Hrsg, von D. Jacob, Th. Krefeld, W. Oesterreicher. Tübingen: Günter Narr Verl., 2005. S. 197–215. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

220

Письмо Луизе Коле от 12 сентября 1853 г. (Флобер Г. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Письма. М., 1956. С. 124; (перевод Т. Ириновой).

(обратно)

221

Письмо Луизе Коле от 16 января 1852 г. (там же, с. 42; перевод Т. Ириновой).

(обратно)

222

GW. VII. S. 69 f. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

223

Zwei Männer // GW. VI. 254. См. также: Walser R. «Der Räuber» — Roman: Transkription des Faksimiles / Im Auftrag des Robert Walser-Archivs der Carl-Seelig-Stiftung Zürich neu entziffert und herausgegeben von B. Echte und W. Morlang. Zürich: Suhrkamp Verlag, 1986. S. 20–25. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

224

«Прогулка в лесу» (около 1886 г.).

(обратно)

225

Вальзер Р. Разбойник. С. 20–21.

(обратно)

226

«Но божьи грозы с непокрытой главою, / поэты! нам встречать пристало…» (Гёльдерлин И.К.Ф. Стихотворения. М., 2011. С. 195; перевод Н. Самойловой).

(обратно)

227

Леопольд Линдберг (настоящая фамилия Лембергер) — швейцарский режиссер театра и кино. Фильм «Вахмистр Штудер» был снят в 1939 г.

(обратно)

228

Швейцарский актер Генрих Гретлер.

(обратно)

229

Филип Марлоу — вымышленный частный детектив из Лос-Анжелеса, герой многих рассказов и романов Рэймонда Чандлера; впервые упоминается в новелле 1934 г.

(обратно)

230

Оскар Кокошка — австрийский художник и писатель чешского происхождения, крупнейшая фигура австрийского экспрессионизма. Здесь речь идет о его драме «Сфинкс и соломенное чучело. Комедия для автоматов».

(обратно)

231

Хуго Балль — немецкий поэт и драматург, эссеист, журналист; один из основателей дадаизма.

(обратно)

232

Эдён фон Хорват — австрийский прозаик и драматург.

(обратно)

233

Стремление к счастью (англ.). Слова из Декларации Независимости (1776): «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью».

(обратно)

234

Фриш М. Штиллер / Пер. Т. Исаевой. М., 2001. T. 1. С. 78.

(обратно)

235

«Дневник 1966–1971» (1972; 1992).

(обратно)

236

Персонаж пьесы «Дон Жуан, или Любовь к геометрии» (1953; 1962).

(обратно)

237

За неимением лучшего (франц.).

(обратно)

238

Состоянии испорченности (лат.).

(обратно)

239

«Ад — это другие» — реплика из пьесы Ж.-П. Сартра «За закрытыми дверями».

(обратно)

240

«Тяжёлые люди, или J’adore се qui me brûle» (1944; 1957).

(обратно)

241

То есть с интерпретацией первой картины второй части «Фауста». Этот доклад был опубликован: Hamburger Akademische Rundschau. II. 1947/1948.

(обратно)

242

Альбин Цоллингер — швейцарский поэт и прозаик, оказавший влияние на творчество Макса Фриша.

(обратно)

243

Фриш М. Штиллер / Пер. Т. Исаевой. Харьков, 2001. Т. 2. С. 147.

(обратно)

244

Там же. С. 267.

(обратно)

245

Там же. С. 208.

(обратно)

246

«Дневник 1946–1949».

(обратно)

247

«Ибо сказано…».

(обратно)

248

«Великая ярость Филиппа Хоца».

(обратно)

249

Переписка: Макс Фриш — Фридрих Дюрренматт / Пер. Е. Кацевой // Иностр. лит. 2002. № 9. С. 208–245.

(обратно)

250

См. статью Петера фон Матта «Автор в ловушке. Самоутверждение Фридриха Дюрренматта в полемике против Макса Фриша» в кн.: Matt Р. von. Die tintenblauen Eidgenossen: Über die literarische und politische Schweiz. München, 2001. S. 241–254. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

251

Я знаю это по высказываниям Фриша в частных беседах со мной. Поскольку я был президентом основанного им в 1979 г. Фонда Макса Фриша, в последние годы его жизни мне доводилось много раз с ним встречаться, как в публичном пространстве, так и приватно. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

252

См.: «осторожно: Швейцария: Беседа о нашем положении и призыв к действию» (achtung: die Schweiz. Ein Gespräch über unsere Lage und ein Vorschlag zur Tat // Basler politische Schriften 2. Basel, 1955). Книжечка сигнально-красного цвета, которая вышла в свет без имен авторов, но с указанием на титульном листе: «Эта брошюра является результатом дискуссии между Луциусом Буркхардтом, Максом Фришем и Маркусом Купером» <…>. Связанный с ней проект, как кажется, был подготовлен уже в Пятой тетради романа «Штиллер», где Штиллер рассуждает об архитектуре Швейцарии и ее несостоятельности перед лицом современных задач. Под такой несостоятельностью он не в последнюю очередь имеет в виду хаотическую застройку ограниченных в Швейцарии равнинных территорий. С точки зрения сегодняшнего дня этот фрагмент романа представляется пророческим. [См.: Фриш М. Штиллер / Пер. Т. Исаевой. Т. 2. С. 18–25. — Примеч. переводчика.] Уже там мы можем прочесть фразу, с которой, как с пароля, начинается брошюра «осторожно: Швейцария»: «Нельзя быть реалистом, не руководствуясь какой-либо идеей». — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

253

«Дневник 1946–1949»: Tagebuch 1946–1949 //Frisch М. Gesammelte Werke in zeitlicher Folge / Herausgegeben von H. Mayer unter Mitwirkung von W. Schmitz. Band II. Frankfurt а. M., 1976. S. 467. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

254

Главный персонаж пьесы Фриша «Бидерман и поджигатели».

(обратно)

255

Речь идет о пьесе «Граф Эдерланд», известной в нескольких редакциях (1951, 1956, 1961 г.).

(обратно)

256

В пьесе «Бидерман и поджигатели».

(обратно)

257

Реакция Дюрренматта на пьесу — отчасти скептическая, отчасти уважительная — привела к ответному письму Макса Фриша (от 15 февраля 1951 г.), которое можно считать самым важным и содержательным комментарием к этому трудному произведению. Фриш представляет здесь графа Эдерланда как мифическую фигуру, которая существует лишь в легендах и балладах, но может внезапно настолько кого-то захватить, что этот Кто-то отождествит себя с нею. Так происходит с прокурором, когда он уходит из дому, захватив с собой спрятанный в кожаной папке топор. [См.: Переписка: Макс Фриш — Фридрих Дюрренматт // Иностр. лит. 2002. № 9. С. 225–227; перевод Е. Кацевой; письмо от 17 (так!).2.1951. — Примеч. переводчика.] — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

258

В этой связи интересно вспомнить драматичные страницы о понятии свобода в романе «Штиллер». — Примеч. П. фон Mamma. [В русском переводе: Фриш М. Штиллер. Кн. I, тетр.4. С. 252–257. — Примеч. переводчика.]

(обратно)

259

Лицензию на убийство (англ.).

(обратно)

260

Мартин Мозебах — немецкий прозаик и драматург.

(обратно)

261

См. в этой связи исследование, вызвавшее большие споры, но без которого в любом случае нельзя обойтись: Breuer S. Anatomie der Konservativen Revolution. Darmstadt, 1993. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

262

Имеется в виду, прежде всего, Национальный фронт — швейцарская партия, близкая по своим идеям к НСДРП. Она возникла в 1933 г. благодаря слиянию Нового Фронта и Национального фронта, основанных в 1930 г. В 1940 г. эта партия объявила о самороспуске, потом продолжали существовать отдельные группировки «фронтового движения», а в 1943 г. они были запрещены Федеральным советом.

(обратно)

263

Мюнстерским анабаптистам посвящена первая пьеса Дюрренматта «Ибо сказано…» (1947).

(обратно)

264

Иоганн Непомук Нестрой (1801–1862) — австрийский драматург-комедиограф, комедийный актер, оперный певец.

(обратно)

265

Цитата из пьесы Нестроя «Кампль, или Девочка с миллионами и швея» (Первый акт, одиннадцатая сцена). См.: Nestroy J. Gesammelte Werke / Hrsg. von O. Rommel. 5. Bd. Wien, 1948–1949 S. 567. — (photostatischer Nachdruck 1962). — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

266

На русском языке: Дюрренматт Ф. Моя Швейцария: Книга для чтения / Пер. Н. Федоровой. М., 2013. С. 140–143.

(обратно)

267

Так слово Gnade переведено в русском варианте пьесы (выполненном Н. Оттен). Другой возможный вариант перевода — «благодать».

(обратно)

268

Персонажи пьесы Дюрренматта «Визит старой дамы».

(обратно)

269

Финстераархорн — самая высокая гора в Бернских Альпах (кантон Берн). Гора Лаутераархорн тоже находится в Бернских Альпах.

(обратно)

270

Аконкагуа — гора в Аргентине, является высшей точкой Американского континента, Южной Америки, западного и южного полушарий. Аннапурна — горный массив в Гималаях и самая высокая из вершин в нем — десятый по высоте восьмитысячник мира.

(обратно)

271

«Атласный башмачок» (1929) — пространная, на 500 страниц, мистерия Поля Клоделя; как он писал в 1926 г., его «духовное и художественное завещание».

(обратно)

272

Цит. в переводе Н. Бунина по изд.: Дюрренматт Ф. Судья и его палач: Романы. Повести. Рассказы. М., 2004. С. 181, 183.

(обратно)

273

Здесь и далее перевод цитат из этого рассказа Т. Баскаковой.

(обратно)

274

«Бен Гур» (1959) — знаменитый эпический фильм режиссера Уильяма Уайлера, снятый по роману американского писателя Лью Уоллеса; завоевал 11 премий «Оскар». «Спартак» (1960) — американский фильм, снятый Стэнли Кубриком по одноименному роману Говарда Фаста о восстании Спартака; получил четыре премии «Оскар».

(обратно)

275

«Камо грядеши» — роман польского писателя, лауреата Нобелевской премии Генрика Сенкевича.

(обратно)

276

Цит. перевод С. Апта.

(обратно)

277

«Der Mitmacher. Ein Komplex» (1998) — посмертно изданный сборник работ, в которых Дюрренматт пытался выявить причины провала в 1973 году его пьесы «Соучастник» и сформулировать некоторые принципы своей драматургии.

(обратно)

278

В русскоязычном издании обоих романов этот город называется Мизер. См.: Вальтер О. Ф. Немой. Фотограф Турель / Пер. С. Белокриницкой. М.: Молодая гвардия, 1974.

(обратно)

279

Там же. С. 339.

(обратно)

280

Вернер Бишоф — швейцарский фотограф и фотокорреспондент.

(обратно)

281

Ханс Финслер — швейцарский мастер фотографии, представитель художественного направления Новая вещественность.

(обратно)

282

В русском переводе «мизерский немецкий», «мизерный немецкий». Выражение «яммерс-дойч» (Jammers-Deutsch) можно понять как «немецкий диалект Яммерса» или как «убогий немецкий».

(обратно)

283

Там же. С. 279.

(обратно)

284

Там же. С. 277.

(обратно)

285

Лис — коммуна в Швейцарии, в кантоне Берн.

(обратно)

286

В русском переводе его зовут Мак.

(обратно)

287

Перевод А. Филиппова-Чехова.

(обратно)

288

Duvanel А. Die Brieffreundin:. Erzählungen. München, 1995. S. 37f. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

289

Там же. S. 51f.

(обратно)

290

Блоксберг — название многих гор в Германии, но особо известна гора Брокен в Гарце, на которой, согласно преданию, в ночь на 1 мая (в Вальпургиеву ночь) ведьмы, слетевшиеся со всей Германии, устраивают шабаш.

(обратно)

291

Лунатик, влюбленный и поэт (англ.). Цитата из пьесы «Сон в летнюю ночь» (V, 1). В переводе М. Лозинского:

Безумец, и влюбленный, и поэт

Пронизаны насквозь воображеньем;

Безумцу больше видится чертей,

Чем есть в аду; влюбленный, столь же дикий,

В цыганке видит красоту Елены;

Глаза поэта в чудном сне взирают

С небес на землю, на небо с земли;

И чуть воображенье даст возникнуть

Безвестным образам, перо поэта

Их воплощает и воздушным теням

Дарует и обитель, и названье.

(обратно)

292

Duvanel А. Der letzte Frühlingstag: Erzählungen / Hrsg, von Klaus Siblewski. München, 1997. S. 41. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

293

Перевод А. Филиппова-Чехова (рассказ «Одиночество»).

(обратно)

294

Перевод А. Филиппова-Чехова.

(обратно)

295

Duvanel А. Das verschwundene Haus: Erzählungen. Darmstadt, 1988. S. 28f. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

296

Duvanel А. Das letzte Frühlingstag. S. 46. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

297

Duvanel А. Die Brieffreundin. А.а. О. S. 39. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

298

Там же. S. 21. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

299

Duvanel А. Das verschwundene Haus. А.а. О. S. 80. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

300

Там же. S. 56. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

301

Роберта Вальзера нашли умершим на заснеженном поле под Херизау (кантон Аппенцелль-Ауссерроден на северо-востоке Швейцарии), 25 декабря 1956 г.

(обратно)

302

Walser R. Geschwister Tanner // Walser R. Das Gesamtwerk / Hrsg, von J. Greven. Band IV. Genf und Hamburg, 1967. S. 129f. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

303

Новелла из второго тома сборника новелл «Люди из Зельдвилы» (1874/1875).

(обратно)

304

Сильвия Вальтер (сестра Мария Хедвига) — поэтесса, прозаик, драматург; сестра писателя О. Ф. Вальтера; в тридцать лет стала монахиней-бенедиктинкой.

(обратно)

305

Walter S. Die ersten Gedichte. Olten, 1944. S. 25. — Примеч П. фон Mamma.

(обратно)

306

Штамм П. Агнес. М., 2004. С. 144; перевод С. Ромашко.

(обратно)

307

В новелле «Платье делает людей». (Келлер Г. Новеллы. М.-Л., 1952. С. 132–165; перевод С. Адрианова).

(обратно)

308

Перевод Р. Митина.

(обратно)

309

Keller G. Wintemacht // Gedichte / Hrsg. von K. Kauffmann. Frankfurt a. M., 1995. S. 433. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

310

«Простая душа» (франц.) — название новеллы Гюстава Флобера.

(обратно)

311

Ullmann R. Die Barockkirche // Ullmann R. Erzählungen; Prosastücke; Gedichte / Zusammengestellt von R. Ullmann und E. Delp; Neu herausgegeben von F. Kemp. München 1978. 1. Bd. S. 239. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

312

Ibid. — Примеч. П. фон Mamma.

(обратно)

313

Полное название новеллы: «Барочная церковь; прочитано с вотивной таблички и подробно пересказано» (Die Barockkirche von einer Votivtafel herab gelesen und ausführlich berichtet).

(обратно)

314

Имеется в виду последняя фраза новеллы: «И когда она испускала последнее дыхание, ей казалось, что она видит в разверстых небесах гигантского попугая, парящего над ее головой» (Флобер Г. Собр. соч.: В 5 т. М., 1956. Т. 4. С. 122; перевод Н. Соболевского).

(обратно)

315

Герхард Майер тридцать три года проработал на ламповой фабрике в своей деревне Нидербипп (кантон Берн), первую книгу стихов опубликовал только в 1957 г., первую книгу прозы — в 1974.

(обратно)

316

Тетралогия «Баур и Биндшедлер», действие которой происходит в вымышленной деревне Амрейн: романы «Остров мертвых», «Бородино», «Баллада о снегопаде», «Страна ветров».

(обратно)

317

Персонажи романов Жана Поля «Жизнь премного довольного учителишки Марии Вуца из Ауэнталя», «Озорные годы», «Квинтус Фиксляйн».

(обратно)

318

В романе «Бабье лето», глава «Прощание». В русском издании эта фраза (Es ist hier eine Gewalt von Rosen…) переведена как «…здесь целые россыпи роз…» (Штифтер А. Бабье лето. М., 1999. С. 114; перевод С. Апта).

(обратно)

319

Немецкий драматург и прозаик Бото Штраус в 1999 г. опубликовал книгу эссе «Бунт против вторичного мира. Об эстетике присутствия».

(обратно)

320

Джордж Стайнер — американский литературный критик, писатель, теоретик культуры. В его книге «Реальное присутствие» (1989) на широком литературном материале проводится мысль о том, что всякое истинное понимание языка и речи «предполагает существование Бога, его реальное присутствие».

(обратно)

321

Так называется программное стихотворение из книги «Цветы зла».

(обратно)

322

«Прогулки одинокого мечтателя» (франц.). Так называется незаконченное и не публиковавшееся при жизни сочинение Жан-Жака Руссо.

(обратно)

323

Сентиментальные путешествия (англ.). «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» — знаменитый роман английского писателя Лоренса Стерна.

(обратно)

324

Персонажи романа «Штехлин» Теодора Фонтане.

(обратно)

325

Дюббёль — город в Дании, возле которого в ходе Датской войны 1864 года произошла битва, окончившаяся победой прусских войск. Сражение при Кёниггреце (Битва при Садове) — самое крупное сражение Австро-прусской войны 1866 г. Седан — здесь имеется в виду сражение под Седаном 2 сентября 1870 г., во время Франко-прусской войны.

(обратно)

326

На левом берегу (франц.).

(обратно)

327

На правом берегу (франц.).

(обратно)

328

Фриц Цорн (настоящее имя Фриц Ангст) — швейцарский школьный учитель, умерший в тридцать два года от рака. Его автобиографическая книга «Марс», опубликованная посмертно, в 1976 г., стала культовым произведением 80-х.

(обратно)

329

Джон Книттель (настоящее имя Герман Эмануэль Книттель) — швейцарский писатель; писал на английском языке.

(обратно)

330

Битва при Моргартене (1315) между ополчением Швейцарского союза трех кантонов и австрийскими войсками Габсбургов закончилась победой швейцарских пехотинцев над тяжеловооруженными конными рыцарями.

(обратно)

331

«Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» — название эссе Вальтера Беньямина.

(обратно)

332

Намек на то, что Лёчер опубликовал повесть «Мир чудес. Встреча в Бразилии».

(обратно)

333

Речь при вручении премии имени Готфрида Келлера (13 ноября 1999 г.). По традиции вручается представителями Фонда Мартина Бодмера в цюрихском Доме гильдий, в узком кругу.

(обратно)

334

Амрейн — вымышленная деревня на склоне Юрской гряды, место действия романов Герхарда Майера (см. с. 374–388). Яммерс — вымышленный городок, место действия романов Отто Ф. Вальтера «Немой» и «Господин Турель».

(обратно)

335

Железнодорожная станция под Цюрихом.

(обратно)

336

«Господин Турель» — роман Отто Ф. Вальтера. Регина Ульман — австрийско-швейцарская писательница. Об Адельхайд Дюванель см. выше.

(обратно)

337

В 1974–1981 гг. Биксель был личным консультантом члена Федерального совета Вилли Ричарда (в прошлом рабочего), с которым его связывали дружеские отношения.

(обратно)

338

Братья-близнецы (или две части одной личности) — персонажи незаконченного романа Жана Поля «Озорные годы».

(обратно)

339

Рильке P. М. Проза. Письма. Харьков; М., 1999. С. 89; перевод Е. Суриц.

(обратно)

340

В эссе «Рассказчик. Размышления о творчестве Николая Лескова», которое начинается словами: «Рассказчик — слово, привычное для слуха, но облечь его в живую и дышащую плоть мы не в состоянии. Он для нас фигура отдаленная и все более удаляющаяся. <…> Разве мыне заметили, что, когда закончилась война, люди пришли с фронта онемевшими?» (Беньямин В. Маски времени. СПб., 2004. С. 383–384; перевод А. Белобратова).

(обратно)

341

Имеется в виду «Вальтеровское издание-0. Антология к собранию новых книг» (Walter-Druck 0. Sammlung zu einer Sammlung neuer Bücher) — литературный альманах, который В. Ф. Отто и X. Хайсенбюттель издавали в Олтене и Фрайбурге-им-Брейсгау в 1964–1965 гг. и в котором публиковались тексты упомянутых выше авторов.

(обратно)

342

Эта вторая хвалебная речь была произнесена в Германии, в Касселе, 10 ноября 2000 г., когда Бикселю вручали литературную премию за гротескный юмор. — Примеч. П.фон Mamma.

(обратно)

343

Беньямин В. Маски времени. С. 385.

(обратно)

344

Имеются в виду знаменитый текст Гофмансталя о кризисе языка, «Письмо лорда Чандоса», и роман Музиля «Человек без свойств».

(обратно)

345

Иоганн Петер Гебель — немецкий поэт и прозаик, писал на аллеманском наречии, заимствуя темы из жизни и быта крестьян. Мария-Луиза Фляйссер — немецкая писательница, представительница течения «новая вещественность».

(обратно)

346

Гюнтер Айх — немецкий (западногерманский) поэт и автор радиопьес.

(обратно)

347

В геометрическом порядке (лат.). Это выражение употреблено в названии произведения Бенедикта Спинозы: Ethica more geometrico demonstrata («Этика, доказанная в геометрическом порядке»).

(обратно)

348

Эрнст Яндль — австрийский поэт-экспериментатор.

(обратно)

349

Этот вид орхидей находится под угрозой исчезновения.

(обратно)

350

Стэн Лорел и Оливер Харди — американские киноактеры, одна из наиболее популярных комедийных пар в истории кино. Их совместная работа началась в 1927 году, поначалу они снимались в немых, а затем в звуковых фильмах.

(обратно)

351

Джордж Табори — американский и австрийский писатель, журналист, театральный режиссер, переводчик венгерского происхождения. Работал в Великобритании, США, Германии, Австрии, писал на немецком и английском языках.

(обратно)

352

Анатоль Штиллер — герой романа Макса Фриша «Штиллер». Уайт (White) означает по-английски «белый».

(обратно)

353

Побывав в Африке, этот чистокровный швейцарец превращается в чернокожего. Блэк (Black) значит «черный».

(обратно)

354

Кафка был замечательным пловцом. Концовку рассказа Кафки «Приговор» (1912), где юноша бросается в реку с моста, некоторые исследователи интерпретируют как ритуальный разрыв с родительским домом.

(обратно)

355

Цитата из стихотворения И. В. Гёте «Песнь духов над водами» в переводе Н. Вольпин.

(обратно)

356

Цитата из стихотворения Гёте «Эпиррема» (из цикла «Бог и мир») в переводе Н. Вильмонта.

(обратно)

357

Цитата из новеллы Готфрида Келлера «Сельские Ромео и Джульетта» в переводе Ф. Ариан (Келлер Г. Новеллы. М.-Л., 1952. С. 23).

(обратно)

358

Там же.

(обратно)

359

Имеется в виду стихотворение Бертольда Брехта «О бедном Б. Б.».

(обратно)

360

Буквально оно означает «морское превращение».

(обратно)

361

Гёте. Выше процитирована строка из его стихотворения «Блаженное томление», которое заканчивается так (в переводе Н. Вильмонта): «И доколь ты не поймешь: / Смерть для жизни новой, / Хмурым гостем ты живешь / На земле суровой».

(обратно)

362

Цитата из «Бури» (1,2).

(обратно)

363

«Дух, тонкий дух» (англ.) — так называет Ариэля Просперо (в конце второго действия).

(обратно)

364

Цитата из «Смерти Валленштейна» Шиллера (конец третьего действия; перевод Н. А. Славятинского).

(обратно)

365

«Соната призраков» — пьеса Августа Стриндберга.

(обратно)

366

Произнося эти слова, Отелло закалывает себя.

(обратно)

367

Здесь и далее роман цитируется по изд.: Мерц К. Яков спит / Пер. Э. Венгеровой. СПб.: Азбука-классика, 2006.

(обратно)

368

Торчелло — остров в северной части Венецианской лагуны; на нем в 452 г. был основан город; предшественник будущей Венеции. Далее речь пойдет о расположенном на острове соборе Санта-Мария-Ассунта IX века, в котором сохранились знаменитые византийские мозаики XII века, в том числе сцена Страшного Суда.

(обратно)

369

Виненталь — речная долина в кантонах Аргау (где родился Клаус Мерц) и Люцерн.

(обратно)

370

Тоггенбург — область в Швейцарии в кантоне Сент-Галлен; в литературе известна благодаря роману Ульриха Брекера «История жизни и подлинные похождения бедного человека из Токкенбурга».

(обратно)

371

В этом году вышла первая книга Клауса Мерца, поэтический сборник «С собранной слепотой».

(обратно)

Оглавление

ШВЕЙЦАРИЯ МЕЖДУ ИСТОКАМИ И ПРОГРЕССОМ. К истории души одного народа

ЧТО ОСТАЕТСЯ ПОСЛЕ МИФОВ? Новое литературное думание о Швейцарии

МЕЧТАНИЯ НА ГРАНИЦЕ. О литературной фантазии в Швейцарии

ЛИТЕРАТУРНАЯ ПАМЯТЬ ШВЕЙЦАРИИ. Праздничная речь[131]

ГЕРМАНИЯ, ШВЕЙЦАРИЯ И ЛИТЕРАТУРА

БЕЗУМИЕ И МУДРОСТЬ. Об Иоганне Каспаре Лафатере

КАКИМ БЫЛ НЕПРИКРАШЕННЫЙ ГОТХЕЛЬФ

СМЕХ — НЕОТЪЕМЛЕМАЯ ЧАСТЬ ДЕМОКРАТИИ. Готфрид Келлер и удавшаяся революция

БУРЛЕСКНАЯ ЭСТЕТИКА Конрада Фердинанда Мейера

НАСКОЛЬКО МУДРА МУДРОСТЬ Роберта Вальзера?

ГНИЛЬ, СПРЯТАННАЯ ЗА ФАСАДАМИ. О Фридрихе Глаузере

СТРАХ ПЕРЕД СОВЕРШЕНСТВОМ. К 100-летию со дня рождения Макса Фриша

МИФЫ МАКСА ФРИША, БОРЦА С МИФАМИ. Правда, ярость и строгое искусство

ЛИБЕРАЛ, КОНСЕРВАТОР И ДИНАМИТ. Об историко-философских различиях между Максом Фришем и Фридрихом Дюрренматтом

КОГДА ДЮРРЕНМАТТ рассказывает истории

ХУДОЖНИК КАК МОШЕННИК. «Господин Турель» Отто Ф. Вальтера — вершина послевоенного модерна

О СОЧИНЕНИЯХ И СМЕРТИ ОДНОЙ ПИСАТЕЛЬНИЦЫ. Адельхайд Дюванель

ВЕТЕР, СМЕРТЬ, БАБОЧКИ… О Герхарде Майере

КОНСТРУКТИВИСТ И ПОКОРИТЕЛЬ МОСТОВ. О Хуго Лёчере

ДВЕ ХВАЛЕБНЫЕ РЕЧИ о Петере Бикселе

ПОПЫТКА ПОЧИТАТЬ ЮРТА ЛЕДЕРАХА

В ПЕРВОБЫТНЫЕ ДЖУНГЛИ с Урсом Видмером

ТОМАС ХЮРЛИМАН инсценирует танец мертвых душ

КЛАУС МЕРЦ и широкие пространства

Именной указатель

*** Примечания ***