Сны и камни [Магдалена Тулли] (fb2) читать онлайн

Магдалена Тулли

Туллизм

Пересказать «Сны и камни» невозможно. И это особенно обидно, ведь перед нами новая Книга Бытия, апокриф Генезиса. Но на первый взгляд, здесь нет ни фабулы, ни действия, ничего не происходит. В сущности, не совсем понятно, зачем в тексте глаголы — толку ведь от них мало, так и хочется сказать: усилия их тщетны. Все сводится, в сущности, к спряжению и параллелизму форм — выражающих не действие, а состояние: быть (есть, суть). Герои тоже отсутствуют, а если и появляются, то лишь безличные и множественные, все вместе: все мальчики, все девочки, матери, отцы, рабочие, жители, никто никогда не фигурирует здесь в одиночку. И нет событий одноразовых, ничто не случается раз и навсегда, то есть с точки зрения однократного, неитеративного повествования — не случается вовсе. А если все же что-нибудь происходит, то лишь затем, чтобы в следующий момент обернуться миражом, подделкой или своей противоположностью.

Итак, пересказ невозможен из-за скудости фабулы. Но также и по причине богатства языка. С виду лаконичный и описательный, он постоянно подвергается метафоризации, взрывается иронией, лопается шуткой. Все равно что смех пересказывать — попробуйте-ка.

«Сны и камни» — антипод «нормальной» повествовательной прозы (если под таковой по-прежнему понимать реалистически-натуралистическую модель XIX века). Похоже, для автора литература — как раз то, что пересказать невозможно. Поэтому — как отмечали некоторые рецензенты — проще определить, чем книга Тулли не является, нежели установить, что же она собой представляет. Текст откровенно насмехается над литературными формами и нашими читательскими привычками. Поэтому «Сны и камни» причисляли к «поэтической прозе» и одновременно от нее отмежевывались, полагая, что «поэтическая проза» — никакая не проза и не поэзия, но сентиментальная исповедь графомана. Разумеется, повесть Магдалены Тулли «поэтична» — по Якобсону, в плане языковой структуры и не поэтична — в бытовом понимании этого слова. Поэтому «Сны и камни» называли также «поэмой в прозе», «мифической повестью», «космогоническим трактатом», «эссе» и даже «медитацией» — в восточном, буддийском ее варианте. Говорили о магическом реализме, сюрреализме, онирической прозе. Поминали Шульца, Итало Кальвино, Арагона с его «Парижским крестьянином» и Кортасара с «Возможностью абстракции», а также — разумеется — Жоржа Переса.

Все эти интерпретации в какой-то мере справедливы. И одновременно ложны, ведь обычно если автор обращается к известным жанрам, то делает это ради полемики, сатиры, насмешки. Магдалена Тулли пишет à rebours, использует готовые формы, чтобы показать их ограниченность, их — применительно к нашему опыту — комичность. /…/

В мире Города Магдалены Тулли (или, если угодно, в городе мира) заложено некое фундаментальное противоречие. С одной стороны, как в любом космогоническом мифе, здесь царит беспредельная, спонтанная демиургичность. Открывается сезам, расцветает рай, заполняется ковчег. Все есть, всего вдоволь. И материала, и рук, и неисчерпаемого энтузиазма. В порыве созидания одни вещи творят другие, громко заявляет о себе реальность, потребность рождает исполнителя, препятствий не существует. «Надо создать шоферов, монтеров, вагоновожатых и кондукторш, медсестер и милиционеров»? Что может быть проще! «Чтобы сотворить всю эту толпу, достаточно было сшить тиковые комбинезоны, белые халаты с крахмальными чепцами и мундиры из серого сукна». Эта плодотворность ex nihilo дается словно бы легче, чем библейская, ибо созидающее слово тут не только было вначале, оно всегда под рукой (повествователя). От начала до конца «Сны и камни», по сути, — фокус извлечения бытия из цилиндра иллюзиониста.

Однако, с другой стороны, эта экспансия изначально отмечена печатью некой беспомощности, фатализма и бесцельности — словно Логос был заикой, а на Демиурга напала икота. Перед нами — обезумевшая цикличность, замкнутый круг: «город стал напоминать стремительно кружащуюся карусель; едва вынырнув из рассвета, он уже обрушивался во тьму вместе со своими фабриками и металлургическими комбинатами, и снопами искр, и дымами, отдававшими гарью, черневшими, будто смоль, в красном зареве восходов и закатов. По мере того как выплавлялись очередные тонны новой стали, старая расходовалась и изнашивалась на земле, под землей и в воздухе. Едва изготовленную бумагу немедленно везли в типографию, чтобы напечатать на ней газеты, которые в тот же день оказывались на помойке». /…/

«Сны и камни» — благодарный материал для аллегорий. Да это же тоталитаризм! — восклицает один из рецензентов. Столько совпадений: генеральный план, дворец в центре города, толпы покорных жителей, энергия, целиком и полностью потраченная на отделение города от антигорода и укрепление границ. При этом критик предпочитает умалчивать о местной, польской, варшавской, ПНРовской версии тоталитаризма — как бы не ограничить универсальное звучание романа… Однако никоим образом не умаляя универсальную дистопию «Снов», повторим, что это жесточайший приговор системе, которая нам, жителям Варшавы и Радома, известна по собственному опыту, причем именно в местном варианте. Почему жесточайший?

Во-первых, в силу неумолимой предметной точности. Гениальное изобретение Тулли — противопоставление (системного) видения (отрывочному) восприятию. Город описан во всей своей конкретности, столь компрометирующей авторов плана его создания. И эта конкретность никак не теряется в «онирическом» повествовании. Напротив, скорее «ониричность» рождается из максимальной концентрации материальной конкретики.

Во-вторых — жестоким описание делает смех. И опять-таки нисколько не умаляя достоинств повести, следует отметить, что перед нами проза сатирическая в лучшем смысле слова. Нет в польской литературе книги смешнее «Снов и камней» — этой трагической антиутопии. Мы говорим, разумеется, о смехе приглушенном, интимном, ироническом. Текст, так сказать, проникнут Totalironie. Он декларирует одно — и «всем собой» говорит противоположное. Определяет — чтобы обнажить выхолощенность утверждения. Обживает великое фиаско. Инсценирует тщетную демиургичность.

В-третьих — безжалостен язык Магдалены Тулли. Во всем тексте не найдешь ни одной фразы, являющейся простым языковым мимезисом. В отличие от большинства литературных обличителей «нашей реальности», автор «Снов» не обращается к ее социолектам, не оперирует чужим словом, никого не передразнивает. Согласно заповеди поэта, не снижает священную речь до «бормотания с трибуны, до черной пены газет». Представим себе роман Тулли на столе у цензора. Последний оказался бы перед сложной дилеммой. Ведь тут нет ни одного слова, о которое споткнулся бы его карандаш — вычеркивать нечего. И одновременно нет ни одного слова, которое можно оставить — пришлось бы вычеркивать тотально, все подряд, включая предлоги и союзы.

Финал книги, как нам кажется, однозначен. Подлинное существование возможно только вне языка, вне называния (которое «никого не сделало счастливым»): «в незыблемом, свободном в своей неназванности бытии». Текст словно бы стремится к нему. И все же весь текст — согласно принципу Totalironie — свидетельствует об обратном. И в этом, возможно, главная загадка и гениальность «Снов и камней»: описать и осудить мир, не пожертвовав ему ни слова.

Збигнев Крушинский

СНЫ И КАМНИ

Древо мира, как любое дерево, в начале вегетации выпускает нежные золотистые листочки, которые постепенно приобретают темно-зеленый цвет и серебристый отлив. Затем они желтеют и краснеют, будто горят живым огнем, а догорев, делаются коричневыми и падают на землю — истрепанные до дыр, подобные испепеленным бумажкам, насквозь проржавевшим жестянкам. С первых мгновений, когда свежее всего зелень и больше всего птиц распевает среди ветвей, вглубь земли прорастает влажное и темное антидерево, точимое червями. Подземный сук — продолжение сука надземного, каждая ветка незримым акведуком связана с антиветкой, придавленной тоннами земли.

Когда вегетация близится к концу, древо мира усыпано плодами. Плоды созревают, падают и гниют. В каждом сидит косточка, в косточке — завязь дерева и антидерева, крона и корень. Все будущие сезоны вегетации дожидаются своего часа в косточках, в завязях, в завязях завязей. Плод — часть дерева, однако заключает в себе все будущее дерево вместе с плодами, которые на нем вырастут.

Города, которые созревают на древе мира, замкнуты в своей форме, словно яблоки. Все одинаковые: ни один не похож на другой. Воплощением одного-единственного варианта из перечня возможных является даже название, выведенное над перронами. Одна река — другой не требуется — прокладывает себе путь тщательно, раз и навсегда. Один набор улиц, один зоопарк. Жители наперечет знают оттенки облаков на небе и штукатурки на стенах. Каким бы что ни получилось, другим ему уже не быть. Коль скоро одно им дано, другое неминуемо будет отнято. Каждый взгляд наводит на мысль, будто их чем-то обделили. Перемещаясь по городу, они лихорадочно воображают, как еще тот мог бы выглядеть. Если, к примеру, река течет лениво и широко, огибая песчаные отмели, рано или поздно они сочинят другую, какой им не досталось, — глубокую и стремительную, с обрывистыми берегами, поросшими бурьяном. Так что зарождаясь, созревая и разлагаясь, город заключает в себе одновременно все возможности и всю картину мира. Он — часть и целое, беспредельность и Богом забытая глухая дыра. Песчинка в мире и пропасть, в которой мир теряется, как слива в компоте. Ибо закон, упорядочивающий большие и меньшие целые, гласит, что малое содержится в большом, а большое в малом. И только благодаря этому мир уместился сам в себе. И только так он может существовать. Ведь иначе ему некуда было бы деваться.

Вскоре после того, как древо мира загорелось живым огнем и испепеленные листья опали с его ветвей, из позабытой всеми косточки стало что-то проклевываться. Почему именно тогда, почему здесь и почему так? Это объяснялось неповторимыми особенностями сезона, качеством почвы и направлением ветра. Короче говоря, по-другому быть не могло. Разом пошли в рост здания общественные и жилые, большие, средние и малые, стройные и неуклюжие, нарядные и обыкновенные. Они появлялись из-под земли и тянулись ввысь, окруженные деревянными строительными лесами, тучами известковой пыли, в суматохе и гомоне, среди скрипа тачек, постукивания мастерков, резких предупреждающих возгласов и глухого звука падающих кирпичей.

Неизвестно, откуда бралась сила, приводившая все это в движение и заставлявшая стены стремиться вверх. Сколько же раз надо взмахнуть лопатой, чтобы в глинистой почве появился один котлован. Сколько труда надо положить, чтобы стены показались над краем котлована, не говоря уже о крышах, дверных косяках и оконных рамах, штукатурке. Предназначение семени — набухать и прорастать, заключенная в нем сила тому только и служит. Именно она вовлекала песок и известь в круговорот веществ, необходимый для роста стен. Груды глинистой земли требовали веры, словно воды, которая пробуждает жизнь. Вера переполняла сердца тех, кто возил цемент и подавал кирпичи. И груды земли впитали ее столько, сколько сумели. В те времена веры на свете хватало, в отличие от знаний, которых, пожалуй, было еще маловато. Ведь только тот, кто не осознает масштабов начатого дела, способен так копать, не страшась лавины дальнейших обязанностей, которая неизбежно последует. Предотвратить ее возможно лишь одним способом: засыпав поскорее котлованы, чтобы нечего стало заканчивать.

Никакие сомнения не смущали разум: укладывавшие кирпич верили в вертикали и горизонтали, а также в строительный раствор. Еще они свято верили, будто все, созданное разумом (даже булавки, даже канифоль), миру необходимо. Никто не сомневался, что в городе должны быть улицы, а следовательно, и поливальные машины, чтобы поливать улицы в жаркий день, когда пыль стоит столбом. И трамваи и грузовики, чтобы днем и ночью колесить по городу, из конца в конец и обратно. Что надо создать шоферов, монтеров, вагоновожатых и кондукторш, медсестер и милиционеров.

Чтобы сотворить всю эту толпу, достаточно было сшить тиковые комбинезоны, белые халаты с крахмальными чепцами и мундиры из серого сукна. Но понадобились еще и прядильные и ткацкие станки, швейные иглы, портняжные ножницы и так далее. Едва возник мир, потребовалось все, причем безотлагательно. Нужные вещи и инструменты, необходимые для их создания, неважно, в каком порядке, лучше одновременно. И еще сырье: сталь, уголь, нефть, бумага и чернила, не говоря уже о желтой масляной краске для стен приемных.

Столь огромное нагромождение нужд, не терпящих отлагательства, вызвало безумную спешку, беспокойство и сомнения. Что, например, должно появиться раньше — токарный станок или винтик к нему, чугун или домна, яйцо или курица? Не успев вырваться из первоначального хаоса, мир тут же погряз в работе, что по плечу лишь гигантам, огромной как он сам, кропотлива, как вдевание нитки в иголку, — в труде, беспредельность которого бесследно поглощала первые груды глины, выкопанной под фундаменты будущих фабрик.

Были выпущены эбонитовые телефонные аппараты, в которые следовало кричать во всю мочь, прикрыв другое ухо ладонью, картонные папки с тесемками, большие черные пишущие машинки, чернильные карандаши и множество других вещей. Появились массивные чернильницы из толстого стекла, деревянные пресс-папье, обтянутые промокательной бумагой в фиолетовых кляксах, перьевые ручки и сами перья. Мебель пахла свежим лаком. Темно-красные надписи расцвели на стенах, возвещая наступление эры двухтонных плит гранита и песчаника: начало эпохи огромных блоков серого мрамора и прочих вечных строительных материалов, праздничных, словно специально созданных для украшения монументальных фасадов и интерьеров. Однако сердцевиной этого города был миллиард — не больше и не меньше — красных кирпичей, более подлинных, нежели что-либо иное. Каждый из них прошел через многие руки, и все скрылись под штукатуркой и облицовкой из песчаника. Остались от них шероховатые обломки, которыми еще долго играли дети во дворах.

В эти счастливые времена все будущие дни казались свеженькими и красиво уложенными, точно молодые листочки, еще не проклюнувшиеся из почек. Каждый мальчик готовился стать летчиком, каждая девочка — учительницей. А в школьных раздевалках уже заранее висели летные шлемы, любой клочок бетона заполняли клетки, криво начерченные белым мелом. Все было возможно. Мир выглядел аккуратно, фундаменты были глубокими, стены — толстыми, трубы — новенькими. Слово «мир» связывалось прежде всего с тем, что можно потрогать: со стенами и трубами, сыпучим песком, мягкой глиной, холодной водой, шероховатыми обломками красных кирпичей, известковой пылью. И тем, что хоть и доступно взгляду лишь издали, но неизменно появляется на своем месте в надлежащее время суток и года: солнцем и звездами на небе, знаменем, полощущимся на ветру. А также тем, что вечно и о чем не задумываешься: воздухом в легких, землей под ногами. По ней ступали доверчиво, не сомневаясь, что она существует на самом деле.

Развитие города во многих отношениях напоминает развитие дерева. Две улицы крест-накрест, запланированные вначале, выпускают все более многочисленные ответвления, которые со временем дают свои собственные побеги, и так без конца. Возникают новые перекрестки, мягкие дорожные покрытия одеваются в брусчатку, расширяется сеть спрятанного под мостовыми водопровода. Дерево растет благодаря животворной энергии семени и благодаря черпаемым из земли сокам, но форма и густота кроны зависит от того, кто подрезает ветки секатором. Город тоже растет благодаря силе и вере. Но планировка его безусловно зависит от того, как заложены фундаменты. Поэтому, изучив расклад улиц, можно разгадать запечатленные в нем волю и представления.

Улицы же были спроектированы так, чтобы предотвратить случайные события и избежать путаницы в мыслях. Поскольку в определенном смысле жизнь есть не что иное, как отражение застройки, гармония города — залог гармонии разума. Создатели плана, кем бы они ни были, достигли цели, хоть и не доверяли архитектуре и презирали урбанистические ухищрения. Ни одной детали не упустили в своих решениях, о своих требованиях заявляли на повышенных тонах, с проблемами справлялись без труда, стукнув кулаком по столу. Им не приходилось приноравливать собственные идеи к чуждым законам искусства. Судя по нарочитой бесхитростности иных решений, отчасти они этим даже гордились. Они не разбирались в логарифмах, но понимали, что сложность всегда чревата ошибками. И стремились отыскать такой принцип строительства, который бы очерчивал облик города категорически и всесторонне и навсегда уберег жизнь от изъяна многозначности.

Здесь тоном, не допускающим возражений, следует пояснить, что основой города может служить прямой угол, меандр или звезда. Именно она формирует течение событий, какие развернутся в городе с самого начала его существования: встреч, коллизий, совпадений. Не говоря уже о круговращении туч. Чертеж определяет жизненные потребности; формулы, записанные в учебники, — законы физики, и никогда наоборот.

К примеру, характерная особенность города прямых углов — то, что взаимное расположение вещей определяется там только расстоянием и направлением. Пространство способно впитать или воплотить лишь чисто практическое, поверхностное и бесстрастное содержание. Все углы одинаково важны. Памятники — не более чем каменные фигуры, загаженные голубями. Стоимость земли регулируется спросом и предложением и легко выражается в соответствующей валюте. Колебания биржевых курсов не подвластны ничьей воле. Нет силы, способной склонить одну из равно нагруженных чаш весов. Ничего, что заставит выпадать только «орла» или «решку» на подброшенных в воздух монетах. От чего все извлеченные из колоды карты оказались бы червовыми тузами или, напротив, двойками пик. Через точку, не лежащую на прямой, всегда можно провести только одну прямую, параллельную данной. Поэтому даже правосудие здесь педантично, словно геометрия, лишено вдохновения и размаха, предсказуемо.

Принцип меандра превращает улицы в хаотичный лабиринт, порождая бесчисленные фигуры разной формы, накладывающиеся одна на другую и переплетающиеся, каждая из которых может оказаться частью большего целого. Город, подчиненный принципу меандра, полон манящих или пугающих возможностей, лакомых или омерзительных объедков, заманчивых или тошнотворных запахов, смутных звуков; вывеска на вывеске, рикша за рикшей, ни сантиметра свободного пространства. Всякую площадь соединяет с соседней множество разных путей, от которых у жителей голова идет кругом и глаза разбегаются, а рассудок мутится от постоянного взвешивания альтернатив. Все оказывается относительным, а уж о том, чтобы отыскать причинно-следственные связи, приписать результату повод, провести параллельные линии, свершить правосудие, — и думать нечего.

Лишь жители города, выстроенного по принципу звезды, не знакомы с проблемой выбора. Они могут передвигаться исключительно по прямой, но в определенном смысле все прямые там параллельны. Из каждой точки открывается только один верный путь. Взоры прохожих поэтому спокойно устремлены вперед, придавая лицам выражение безграничного терпения. Главные улицы там лучами ведут к самому важному пункту, обозначающему подлинный центр. Здесь расположено сердце города. Отсюда весь город виден как на ладони, его можно в мгновение ока просветить взглядом насквозь вместе с интерьерами и даже телефонными колодцами, коллекторами канализации, чередой подвалов. Это матрица мирового порядка, частью которого является город, а также бесценная готовая схема оценок, которыми будут снабжены в нем вещи. Сила тяготения предметов, брошенных на чаши весов, определяется там не столько их массой, сколько оценкой. Вследствие прозорливости оценок более достойными похвалы или презрения порой оказываются не свершившиеся факты, а те, что не имели места.

Проще всего на чистом листе чертежной бумаги изображать прямоугольники. В силу механических свойств чертежных инструментов те сами размножаются на его поверхности, не оставляя места другим формам. Звезды же рождаются в умах. Там, вдали от земли, этой обители муравьев и дождевых червей, они вспыхивают внезапно, и их не ведающие преград лучи насквозь прошивают тьму. Неизвестно лишь, откуда берется меандр, чуждый трезвому расчету, на который опираются движения угольников, и не менее чуждый светлым мечтам. Неправильная форма — свидетельство сопротивления, какое оказывают природе меандра линейка заодно с угольником, а также направляющая карандаш мысль. В поле притяжения каждого прямоугольника луч звезды искривляется, а вновь вырвавшись на свободу, ищет прямого пути — еще и еще раз, всегда безуспешно. Прихотливость рисунка говорит о том, что сотканная из грез схема звезды спорит с приземленной схемой прямых углов, которые образованы вычерченными на бумаге линиями. А вот между силами прямоугольника и звезды может установиться состояние равновесия, сохраняющееся среди меандров идеологии и сухого расчета.

А намерение провести линию? Зачем стали их чертить, не дожидаясь, пока те сами возникнут на поверхности бумажной плоскости или в пространстве? Распорядившись вычерчивать линии, зодчие приняли одну из истин, доступных воображению, концепцию, на которую остается лишь положиться, поскольку она по природе своей не поддается проверке. Согласно ей, не энергия прорастающих семян и не давление питающих древесину соков даруют миру жизнь — им движут моторы, передачи и зубчатые колеса, механизмы, вращающие Солнце и планеты, тянущие облака по небосклону, проталкивающие воду в речное русло. Прозрачность и безыскусность этой идеи спасительны. Она позволит демонтировать, ремонтировать и вновь монтировать каждый поврежденный элемент. Если только мир состоит из отдельных, разъемных частей и каждый процесс можно корректировать независимо от всех прочих, без опаски нарушить равновесие целого. Иначе говоря, город звездчатый и город прямоугольный лучше города-меандра при условии, что мир есть машина.

Зодчие обладали преимуществом уверенности. Располагали неоспоримыми истинами. Но оставили их при себе. Откуда теперь черпать уверенность, что мир есть машина, если он в столь многих отношениях напоминает дерево? Подобно дереву и антидереву, каждая вещь на свете соединена с антивещью, а все видимое связано с чем-нибудь невидимым. Между видимой и невидимой частями дерева непрерывно текут соки от корня к листьям. Желтея и опадая, листья покидают высоты кроны и возвращаются к истокам — к корню. Подобно ему становятся темными и влажными, смешиваются с землей и водой, а сделавшись наконец незримыми, им поглощаются. Несмотря на живительный круговорот, разделить дерево и антидерево техническими методами возможно. Зодчие успешно рубили деревья. Хотя следует отметить, что процедура эта губит обе части. То же происходит с каждой вещью: после отделения видимой части от невидимой все вянет и засыхает. Не все, утверждает кое-кто, и тоже не без оснований. Но уцелевшее окажется элементом театральной декорации или сна.

Трудно работать, не зная, какой истины придерживаться. Когда мы представляем мир деревом, мы видим дерево, когда представляем его машиной, он и есть машина. В обоих случаях наблюдение подтверждает концепцию, в обоих все сходится. Вещи не снабжены ни пояснительной этикеткой, ни сентенцией, которая послужила бы подсказкой. Скажешь: «это — дерево» — и немедленно вспомнишь о машине, скажешь: «это — машина» — и сразу вспомнишь о дереве. Поэтому слова «это — дерево» и «это — не дерево» означают, в сущности, одно и то же. Разве не было бы лучше, окажись создатели проекта правы? Они обходились с миром, как с машиной, готовые в любую минуту изъять нужное и отремонтировать. А благодаря уверенности, которая была их уделом, отделение вещей от антивещей оказывалось простым как дважды два. В машине ведь нечему портиться во время процедуры разъединения. Она — предмет неодушевленный по своей сути, изначально, и никто не питает на сей счет иллюзий. Если снять обшивку, взгляду открываются детали. Нет там никакой тайны, ничего неуловимого, ничего, что нельзя было бы потрогать. Даже законы снашивания элементов совершенно очевидны. Известно, что связано оно с проникновением внутрь механизма пыли и водяного пара. Если мир — машина, то разделение вещей и антивещей следует начинать с герметизации обшивки. С возведения прочно стоящего на земле свода. Он заставляет расступиться воды горние и дольние и определяет, где верх, а где низ, что есть порядок и постоянство, а что — хаос и перемены. Лишь тогда удается отличить день от ночи.

Герметичная обшивка защищает от внешней пыли и внешней влаги. Но решение одной проблемы порождает новые сложности. Приходится устанавливать холодильные агрегаты, чтобы уберечь механизм от перегрева. Чем больше таких вспомогательных устройств, тем больше внутренней пыли и внутреннего водяного пара, возникающего вследствие трения и разницы температур. Окончательно же разъединить движение и трение, тепло и холод, добро и зло позволят установки, откачивающие пар, пыль и мусор за пределы небесного купола, прямо во вспененные голубые воды, бурлящие по ту сторону свода. Вопрос разделения города и антигорода сводится, таким образом, к питанию всех необходимых механизмов. Согласно концепции создателей проекта, надежное сухое пространство под сводом обеспечивается герметичными границами и мощными электростанциями.

Город, раскинувшийся на бумаге, заключал в себе нечто праздничное. Он проектировался для солнечных дней, и просто невозможно было вообразить, как выглядела бы в нем слякоть. Ровные плитки тротуаров напоминали бумагу в клеточку, а может, наоборот: расчерченная бумага притворялась тротуарной плиткой. Здесь не было места для валяющихся на помойках отбросов. На одной улице располагался детский сад, по другой шагали каменщики в перепачканных известкой штанах, третью оглашал звуками блестящих труб оркестр. Создатели проекта позаботились о том, чтобы солнце освещало и каменщиков, и детский сад, но — разумеется — великолепнее всего освещало оно трубы.

Все это можно было увидеть и на фотографиях в газетах. Каменщики в низко надвинутых на лоб кепках видели задумчивость каменщиков за партией шашек в субботу после рабочего дня, уверенность каменщика, выводящего двухэтажную дробь на доске в вечерней школе, гордость каменщика, который показывает опрятной медсестре новый дом. Ибо газеты возникли на свете одними из первых; кажется, даже прежде, чем появились типографии.

Газетные фотографии соприкасались с нашим миром поверхностью бумаги, однако обладали и третьим измерением, в котором фибровые чемоданы, лежавшие под двухъярусными кроватями в комнатах на двадцать человек, были набиты не кольцами колбасы, не бумазейными кальсонами, но книгами о жизни каменщиков. Ведь что в этом мире могло быть для каменщика интереснее, чем жизнь каменщика, труд каменщика, мысли каменщика? То же относилось к токарям, литейщикам, монтерам и всем прочим счастливым обитателям мира, скрытого под поверхностью бумажного листа.

Первоначальный план города представлял собой изображение множества симметрично расположенных квадратов, в центре изящно соединявшихся с большой розеткой. Следует отметить превосходную акустику. Мегафоны, венком оплетавшие основание центрального здания, позволяли донести звук до каждой улицы. Возведенный посреди розетки дворец был сплошь в мраморе и зеркалах. С потолков, столь высоких, что едва различимых и всегда словно бы затуманенных, свисали хрустальные люстры, раскидистые, точно фонтаны. Из десяти тысяч пар дверей по крайней мере половину немедленно заперли на ключ, поскольку предназначались они не для входа или выхода, но для симметрии. Именно ее, столь удачно воплощавшую идею механического равновесия мира, возвели в ранг основополагающего принципа проекта. Ключи же от дверей сразу перепутались и потерялись. Оказавшись внутри, каждый каменщик, машинист или литейщик стягивал кепку в «елочку», мял ее в руках, изумленно рассматривая стены и потолки, и поскорее пятился к выходу, ненароком заглянув в золоченое зеркало.

Зеркала по размеру почти не уступали стенам, на которых висели — друг против друга, бесконечно умножая отражения. Километры паркета убегали вглубь зеркальных пространств, в этот беспредельный мир, отделенный от нашего стеклянной поверхностью. В каждом зеркале неутомимо трудились бесчисленные уборщицы, месяц напролет с утра до вечера натиравшие полы, и не успевали они закончить, как пора было начинать все сначала.

С первого этажа на последний мчались лифты — стремительные, точно снаряды; обслуживали их сидевшие на золотых табуретках лифтерши в форме с серебряными пуговицами. С головокружительной высоты трамваи внизу казались спичечными коробками, люди — муравьями, а собак и голубей вовсе не было видно. Тот мир, в котором все было таким крошечным, граничил с вечно затворенными окнами верхних этажей и лишь оттуда открывался взгляду. Попасть на миниатюрную площадь, по которой проезжает миниатюрный трамвай, непросто. Пришлось бы сперва выбить стекло, высунуться наружу, и уж когда ветер засвистит в ушах, в последний раз задуматься, к тому ли ты стремился. Ведь в мире, где все такое маленькое, можно только умереть.

Достигавшее облаков здание в иные морозные дни напоминало стеклянную гору, увенчанную льдисто поблескивающим шпилем. В дни туманные оно преподносило прохожим сюрпризы: вынырнет вдруг из белизны и на мгновение покажется совсем рядом — огромное-преогромное, а затем столь же стремительно исчезнет. Хотя дворец постарались не загораживать другими постройками, изменчивая погода и освещение не всегда позволяли увидеть его во всей красе. Однако именно дворец был сердцем города. Вечером, когда там никого уже не оставалось, его закрывали на ключ, отсоединяя таким образом сердце от остального организма. Быть может, по ночам сердце городу и не требовалось. Ибо что такое сердце для механизма, если не главный насос и центральный вентиль, точка, где регулируется напор потоков обязательного и необязательного? Казалось, что в уснувшем городе потоки останавливаются и всякое движение прекращается.

В тот час, когда расположенный в центре дворец запирали на ключ, с его высот можно было бы наблюдать россыпи пятнадцативаттных лампочек. В их тусклом свете были бы видны старательно, точно в кукольных домиках, расставленные и выкрашенные масляной краской буфеты, сероватое белье на протянутых под самым потолком веревках, ржавые потеки на стенах, свертки в промасленной бумаге, банки с огурцами, упрятанные от любопытных соседских взглядов за занавесочками на гвоздиках, закрывавшими нижнюю половину окна. Но прежде всего были бы видны, сквозь клубы пара, вырывавшиеся из чайников, небритые мужчины в майках и женщины в халатах. Что же это за люди, откуда взялись? Присмотрись кто-нибудь повнимательнее, может, и распознал бы их. Но верхний этаж, с которого открывался столь широкий и детальный вид, остался необитаем.

Зодчие там не жили. Пренебрегающие повседневностью, они обходились без чайников, без буфетов, без занавесочек, не нуждались в веревках для сушки белья. Скорее всего, они не жили нигде. Или, вернее, жили повсюду, но так, как живет в концертном зале музыка, заполняющая своим существованием все пространство. Это они светили внутри электрических лампочек, они шуршали в знаменах, и в часах тикали тоже они. Развешанные на стенах и внимательно глядевшие сквозь оправленное в рамки стекло, они ежедневно силой своего взгляда отталкивали от города антигород. Под их взорами уборщицы убирали, чиновники раскладывали документы, механики чистили и смазывали станки. Именно ради этого поднимались каждый день с постели и натягивали полагающуюся одежду механики, чиновники, уборщицы и все прочие. Ради этого обшивали их швеи, пекли булки пекари, вели трамваи вагоновожатые, возводили дома каменщики. А дети всех этих людей ради этого учились в детском саду завязывать и развязывать шнурки, ради этого ели, размахивая ложками, молочную кашу, чтобы поскорее вырасти и крепить ряды тех, кто поддерживает порядок.

Уборка и ремонт, ремонт и уборка, упорные старания не допустить хаос вовнутрь, ежедневное противостояние антигороду — из этого и состояла жизнь обитателей города, даже если сами они полагали, будто занимаются чем-то другим: зарабатывают на жизнь или пытаются справиться с ее невзгодами. И даже если город был снабжен неким специальным оборудованием для устранения бесполезного, они в это не вникали, уверенные, что соответствующая инстанция позаботится о них должным образом.

Вот для этой трудолюбивой расы со спокойным, бесхитростным разумом и предназначались красивые улицы, площади и сады, мраморные и песчаниковые фасады, и даже зеркала в золотых рамах. Это для нее те времена были настежь распахнуты к просторам грядущего, его бесконечным плоскогорьям, где трубы вздымались все выше и выше, а следом еще выше, и еще; казалось, что в будущем высота труб станет беспредельной. Именно с красотой труб связывали неодолимую притягательность завтрашнего дня, этого далекого края, уходящего всегда немного вверх и влево — туда с надеждой обращали свои глаза каменщик и металлург на плакатах, облепивших ограды стройплощадок.

Поначалу запасы веры и сил казались столь же неисчерпаемыми, как залежи угля. Запасы эти — подобно углю — покоились где-то внизу, под ногами металлурга и каменщика, ноги же — широко расставленные — выражали уверенность. Таким образом простое соприкосновение ног с почвой наполняло верой и силой сердца прямодушных и стойких людей, вглядывавшихся в ту самую точку — вверху слева.

Зодчие не жалели рук, которых в их распоряжении были тысячи. Быть может, они поддались соблазну помимо порядка создать красоту, помимо дисциплины — навязать восхищение. Несмотря на уйму дел, связанных с запуском мира и поддержанием в нем порядка, были начаты кропотливые отделочные работы. Изготовлены затейливые решетки и водосточные трубы, хоть красота их и не имела практического применения. От избытка веры и сил аттики увенчали фронтонами, фасады декорировали барельефами, а в нишах стен установили статуи. Каменные фигуры были облачены в каменные фартуки, каменные рубашки с закатанными рукавами и каменные брюки. Неподвижные позы, выпуклые глаза без зрачков, мастерок в руке или кирка на плече. То была раса с твердыми ладонями, что носила одежду, сшитую каменными швеями, жевала каменные булки: талантливейшие мастера, которые на заре мира творили из кирпича, жести и штукатурки все чудеса этого города. В каменных карманах лежат каменные документы с фото и штампом прописки, каменные удостоверения и каменные почетные грамоты. Но увидеть их нельзя, потому что к нам камень обращен только своей поверхностью. Его литое нутро принадлежит уже иному миру. Миру, в котором господствует единство веществ. Сухожилия и мышцы не уступают по твердости рубашке и фартуку. Нет границы между сердцем и документом, покоящимся в нагрудном кармане, между головой и кепкой, между рукой и инструментом.

Невероятная однородность камней была предметом восхищения, недосягаемым образцом и примером. На каждого каменного каменщика приходились десятки других — передовиков на стройплощадках, однако на их ладонях кирпичи оставляли отметины, а их документы, пока они на лесах перевыполняли план, лежали запертые на ключ в столе у коменданта рабочего общежития, чтобы строителям не вздумалось прихватить их с собой, бросив работу без уважительной причины. Судьба поставила перед этими людьми задачи великие и важные или мелкие и ничтожные. На каждого образцового приходилась сотня других, подражавших движениям его рук, а также тысяча таких, которым довелось увидеть его лишь однажды — издалека, вытягивая в толпе шею.

Дабы воспоминания о трудах не изгладились из памяти, а их цель была верно понята смиренным морем голов, накрытых кепками в «елочку», часами премировали руку, что уложила первую сотню кирпичей, и ту, что осуществила первую плавку стали, а также ту, что запустила первый токарный станок. Запечатлели на фото белозубые улыбки и тесные пиджаки, украшенные лентами с соответствующей надписью. А под пиджаками в унисон, спокойно и размеренно, бились багровые сердца, не знавшие ни аритмии, ни боли, ни даже утомления, и без устали накачивавшие кровь в синие жилы, что набухали на натруженных руках. Именно так было положено начало эпохе памятных часов, а также памятных чайников и утюгов, эпохе постоянно меняющихся надписей на лентах, постоянно меняющихся лиц на снимках и переходящих кубков, которые без конца вручались и отбирались, в то время как крой пиджаков, ритм сердец и рисунок вен на руках оставались прежними. В кульминационный момент эпоха эта загорелась пурпурным плюшем и позолотой, затрепетала дрожью бесчисленных рядов кресел, обращенных к задрапированной сцене, на которой возвышался величественный стол президиума. Зазвучала громыханием речей, а в особенности каскадами аплодисментов, наполнявших концертные залы вместо музыки, в которой те (не исключая театра оперетты) более не нуждались для оправдания своего существования. Скрип ботинок в фойе, шепот, покашливание, не говоря уже о позвякивании алюминиевых ложечек в буфете, — все это таяло без следа.

Механизм мира функционировал тогда гладко, без сучка без задоринки, подобно механизму сцены, с помощью которого умелые руки передвигают небеса вместе с солнцем и звездами, а землю, плоскую, как тарелка, вращают специальным воротом. В те времена молодости мира при надлежащем старании и невозможное оказывалось осуществимым.

Город между тем стремительно развивался. На чертежах колоннады достигали высоты пятого и шестого этажей, на площадях били золотые фонтаны, поверху тянулись висячие сады и пролетали рейсовые вертолеты, вертодромы для которых планировалось устроить на просторных, точно площади, крышах; под землей же бесшумно, едва касаясь рельс, мчались поезда на воздушной подушке. А уж трамваи… трамваи от рассвета до глубокой ночи курсировали из конца в конец города.

Незаметно сеть трамвайных проводов разрослась сверх всякой меры. Перед ней отступали висячие сады. Напомнили о себе глубинные воды, сложная система которых заставила скорректировать проекты оборудования для подземных поездов на воздушной подушке: вдруг оказалось, что линиям на ватмане может угрожать вода, протекающая где-то под землей. Вот так в рождавшемся на чертежах городе начали возникать изменения, которых никто не мог предвидеть и которые подавляли напор города, завоевывавшего пространство. Одни только трубы беспрепятственно тянулись вверх, действительно все более высокие и великолепные. На них глядели без устали, а также запечатлевали на фото- и кинопленку. Появились они и на плакатах, облеплявших заборы все новых строительных площадок, где, черные и суровые, точно восклицательные знаки притягивали взор к ярко-красным буквам. Вместе с трубами росли исполненные серьезности отвалы шлаков, бункеры с цементом, склады. Порой однако и этого всего казалось мало, хотелось, чтобы движение было стремительнее, а восклицательный знак — выразительнее.

Время едва поспевало за резвой мыслью. Дни были учтены и распределены на много лет вперед, а если в расчетах этих и крылись какие-то ошибки, так уж точно не избыток тому виной. Можно сказать, что дни оказывались истрачены прежде, чем наступили, словно ожидаемые активы, в счет которых уже сделаны долги. Время, подобно электрическому току, представляло собой благо, имеющее определенную стоимость и предназначение. Поэтому были приложены все мыслимые усилия, дабы ускорить его бег. По всей вероятности, использовали даже некоторые возможности усовершенствования астрономических явлений. Наступила эпоха, когда город стал напоминать стремительно кружащуюся карусель; едва вынырнув из рассвета, он уже обрушивался во тьму вместе со своими фабриками и металлургическими комбинатами, и снопами искр, и дымами, отдававшими гарью, черневшими, будто смоль, в красном зареве восходов и закатов. По мере того как выплавлялись очередные тонны новой стали, старая расходовалась и изнашивалась на земле, под землей и в воздухе. Едва изготовленную бумагу немедленно везли в типографию, чтобы напечатать на ней газеты, которые в тот же день оказывались на помойке.

Трамваи, едва подъехав к депо, были вынуждены возвращаться на свои маршруты; фонари, едва погаснув, были вынуждены зажигаться вновь; без конца наполнялись и опорожнялись бутылки с молоком и тарелки с овсянкой, а вчерашние дети уже надевали и снимали шляпы, бюстгальтеры, галстуки. Приходилось постоянно бриться, потому что щетина отрастала в мгновение ока, разделявшее утра, постель появлялась на диванах и исчезала, едва успев сверкнуть своей белизной, одна за другой опустошались тысячи и десятки тысяч цистерн бензина, керосина, газа. Не было никакой надежды, что разогнавшееся колесо минувших и грядущих задач достигнет наконец цели: изобилия бумаги, стали и прочих вещей, которых алчно требовал город. Что он наконец насытится и позволит замедлить ход.

В этой безумной спешке никто не глядел достаточно внимательно, чтобы заметить фон и второй план. Мысль поэтому руководствовалась видимостью, и трудно было проникнуть в суть вещей, на которых останавливался взор. В результате все миры смешались. Тот, что соприкасался с нашим поверхностью газетных фотографий, обладая при этом третьим измерением, и тот, что открывался в зеркале, и тот, что был виден лишь с верхних этажей, — в котором люди величиной с куклу. И только мир, простирающийся внутри камней, недоступный взгляду, сохранил свои границы.

В каком-то смысле ускорение, которое набирал этот город, становилось обременительным. От постоянного щелканья переключателями снашивались распределительные щиты, поэтому было принято решение по возможности вовсе не гасить свет, не отключать машины и не ложиться спать. Бесперебойная работа фабрик и электростанций позволяла, в свою очередь, еще больше разогнать время, чем не преминули воспользоваться. Современность неслась со скоростью двадцать четыре кадра в секунду, и с такой же Скоростью изображения фабрик и электростанций, тихонько шурша,наматывались на огромные бобины, пока наконец все не замирало и на темном фоне не появлялась белая надпись КОНЕЦ.

Ибо все, что имеет начало, имеет также и конец. Пленка должна быть надлежащей длины: чтобы можно было намотать ее на бобину, а после сеанса — спрятать в плоскую жестяную коробку. Хотя бы по этой причине время ограничивает и киносъемки, и киносеансы. Лампочка проектора способна светить определенное количество часов, скорее коротко, чем долго; ее вкрутили взамен перегоревшей, и в свой черед она тоже перегорит. Куда же деваются фабрики и электростанции после выключения проектора? Рассеиваются. Одна их ипостась ложится в плоскую жестяную коробку, другая остается под веками покидающих кинозал зрителей. Третья запечатлена в проводе, соединяющем проектор с розеткой, а через нее — со всем мировым механизмом, который в определенный момент действительно работал быстро и споро, а потом — неизвестно когда — начал сбавлять обороты. Поскольку ускорение тоже имеет начало и конец.

Законы, на которых в свое время зиждились планы развития, гласили, что растущее быстро станет расти еще быстрее. Что эксплозия не исключает имплозию, а движение не ведает неподвижности. Расчеты, опиравшиеся на эти законы, давали поначалу неплохие приближения. Их использовали еще некоторое время, в случае ошибок пожимая плечами. Пока не стало ясно, что принятых приближений недостаточно. Ибо они не учитывали поправок на непостоянство фортуны, что вертится колесом, на изменчивый ход событий этого мира, на внезапные и непредсказуемые капризы судьбы. Они игнорировали случайное препятствие, что остановит на лету непостижимую мысль, понятия не имели о резонансе, от которого рассыплются все оглушительнее завывающие мегафоны. Чем больше ускорение разогнавшегося локомотива, тем раньше должно начаться торможение, иначе не миновать катастрофы. Подъемный кран, нагруженный до рекордной отметки, однажды рухнет, не выдержав перегруза. Усталость материала, а также аритмия и боль вдруг проявятся в полную силу. Кривая роста неминуемо достигнет края диаграммы и зависнет в воздухе.

Такое положение вещей осознавалось исподволь, и основ города эта мысль не потрясла. Удивление нарастало постепенно: кто-то что-то подозревал, прочие же и слышать ничего не желали. Постепенно заговорили о другой закономерности, согласно которой большое обратится в малое, а не в еще большее; полное станет порожним, а стремившееся ввысь уйдет под землю. На практике новая формула давала приближения едва ли не лучшие, чем старая, во всяком случае не худшие, и хотя многих раздражала, постепенно, благодаря своей простоте, вытеснила прежнюю. Начав ее применять, человек раз и навсегда освобождался от пафоса, а на устах его, словно тайная печать, возникала ироничная полуулыбка. Сторонники этой формулы — все более многочисленные, — работая без энтузиазма, достигали того же самого, что и раньше, когда выкладывались полностью, из кожи вон лезли. Открытие, что фиаско не требует самопожертвования, принесло облегчение.

Разве учет поправки на усталость материала следует осудить как проявление малодушия? Разве непротивление естественной склонности неодушевленных предметов портиться и ржаветь можно назвать цинизмом? Зубчатые колеса стираются, и все большее количество энергии уходит на все меньшее число оборотов. Они были новыми, а теперь постарели, износились и никуда не годятся. Шестеренки мира также замедлили свой ход — и по причине износа колесиков, и из-за ухудшившегося питания. Медленнее вращались небеса со звездами и солнцем, даже облака плыли медленнее, когда отработавший свое мотор вяло тянул их на незримых веревочках.

Наиболее жадно поглощали энергию механизмы, отсеивавшие хаос от порядка, те, что отделяли город от антигорода. Именно они забивались при каждом перебое с питанием, что грозило катастрофическими последствиями. Ведь от этих важнейших устройств зависело все, подобно тому как от исправности насосов зависит судьба получившего пробоину и застрявшего посреди океана судна. Вероятно, без них город моментально прекратил бы свое существование, захлестнутый бурными волнами антигорода. Пусть уж лучше трамваи стоят, было решено, и те стояли часами, гуськом, опустевшие. Еще долгое время удавалось обеспечить непрерывность питания специальных механизмов за счет транспортеров, за счет уличных фонарей.

Наиболее устойчивыми к перепадам напряжения оказались часы и часики, не нуждавшиеся в постоянном питании. Достаточно было не забыть завести их раз в день. Но скорость движения стрелок больше не соответствовала реальности. На каждый оборот секундной стрелки приходилось теперь меньшее количество оборотов колесиков или валиков в станках. Разница была незначительной, но явственно ощутимой. К примеру, токарные станки, гордость эпохи запуска и развития, при снижении оборотов давали большой процент брака, что затрудняло монтаж и тормозило процесс производства. Операторов машин это устраивало. Оказалось, что жители города предпочитают отдых работе. На каждую минуту приходилось теперь меньше движений человеческих рук.

Рабочий день не мог вместить все занятия, связанные с поддержанием в мире порядка: смахивание пыли, натирку полов, починку дверных ручек, мытье окон. Жители города не успевали пообедать при свете дня, откладывали весеннюю уборку, пока лето не подходило к концу, не начинали желтеть листья и не выпадал снег. Они отводили глаза от громоздившихся недоделок. Вечно казалось, что упущенное невозможно наверстать, горы работы лишали последней надежды, всем было лень даже вынуть руки из карманов. Они курили, не вынимая сигарету изо рта, окурки кидали под ноги. В газетах прочитывали только заголовки. Срезали путь, затаптывая клумбы, и не экономили электричество. В кухнях под веревками с прохудившимся бельем потешались над наивным трудом натирки полов. Над маршами, что игрались на золотых трубах. Над токарными станками, гигантскими печами и даже приемными, выкрашенными желтой масляной краской. В случае надобности изношенный паркет заменялся линолеумом, стекло — куском фанеры, а разбитый абажур — газетой. Никто больше не утруждал себя поисками подходящего абажура или стекла нужного размера, с тех пор как жители этого города начали догадываться, что каждой вещи найдется замена, как любое слово можно заменить другим, с таким же или — не менее успешно — противоположным значением. Они больше не заботились о вещах, а уж тем более о словах: искали лишь забвения.

Как умели защищались они от алчного города, от этой огромной пиявки, что высасывала из них последние силы. Передвигались медленно, словно больные, экономили движения. Что бы им ни предстояло сделать, раздумывали, нельзя ли без этого обойтись. А потому даже из-под трамваев выскакивали слишком поздно. Надежда, которая якобы является матерью глупцов, покинула этот город. Без нее не стало и жалости. Потешались над обманутыми и попавшими под колеса на пешеходном переходе. Помыкали слабыми и выслуживались перед теми, кто сильнее. Напивались, совращали и бросали, транжирили деньги, писали доносы и плакали.

Никто не знал, должно ли в идеале совершенство города передаться его обитателям, или же — напротив — изначально расчет делался на обитателей совершенных. Те, кому довелось в городе жить, восклицали гневно, что выдержать в нем сумеет разве что святой. Или же пытались выяснить, является ли слабость дефектом расы или следствием урбанистического просчета. Они подвергали сомнению интенции тех, кто создал проект. Вопрошали, для кого воздвигнут дворец, чей шпиль достигал облаков и что пустовал по ночам. Мысль, будто кто-либо способен обойтись без сервантов, вызывала у них смех, и они высказывали напрашивавшееся подозрение, что создатели проектов нуждались в жилищах, еще более богатых, и укрыли их столь же глубоко, сколь высоко возносится шпиль.

Сидя за кухонными столами над остывшим чаем, они догадывались, что не для них выстроен этот город. Они сами знали, что все в них чересчур податливо и непрочно, воля легко подавляема, а желания подвержены беспричинным метаниям. Рукоять инструмента неуклюже ложилась в ладонь, клетка ребер и оболочка кожи напрочь отгораживали сердце от остального мира. Все тут было не про них, повсюду открывалась одна лишь чуждость.

Кое-какие приметы — к примеру, задушевные интонации радиодикторов, комментировавших ход массовых торжеств, — наводили на мысль, будто определенные надежды на них еще возлагаются. Что именно им, аборигенам, суждено породить совершенную расу, не обремененную робостью и страхом пустоты, расу, которую город — возможно — ждал. Было очевидно, что ждал он не их — тружеников местных фабрик и учреждений, не их, вписанных в домовые книги и документы ЗАГСов, измученных неудобствами и тягой к удобствам. Мающихся желудком, печенью и зубной болью, терзаемых одышкой. Но, несмотря на все это, мысль, что женщины могли бы произвести на свет детей из другого теста, отличных от родителей, была им неприятна.

Другие же приметы, вроде саркастических пассажей в фабричных стенгазетах, бичующих лень токарей или монтеров, заставляли думать, что они относятся к переходному виду, который, когда город наконец достигнет совершенства, должен будет уступить место лучшему. Эти неприятные предположения порождали тревожные картины выселения. Никто не хотел вместе с нажитым добром и детьми сниматься с этого нелюбимого места, единственного, какое у них было. Униженные, они ожесточенно и гневно молчали. На рождение каменных младенцев, как и на прибытие новых племен, никто не рассчитывал. И все соглашались, чтобы уж лучше все оставалось как есть.

Кое-кто, впрочем, поговаривал, будто город давно уже совершенен и слишком хорош для обитающих в нем шоферов, монтеров, медсестер и кондукторш, уборщиц с мужьями-механиками. Всего этого сброда.

Неожиданно появились на свете холодильники и стиральные машины, некоторые изначально испорченные. А также телевизоры, внутри которых можно было сквозь стекло разглядеть поразительный черно-белый, мерцающий и размытый мир, никем и никогда ранее не виданный. При этом в жизнь закрадывалось все больше беспорядка. С годами план города усложнялся. Стерлась первоначальная схема звезды, и мало что напоминало о благородной симметрии проекта, словно миру недоставало того механического равновесия, идею которого был призван воплотить принцип архитектурных решений. Со временем на плане все прибывало разных фигур — неправильных, беспорядочно и тревожно пересекающихся и накладывающихся друг на друга. Некоторые улицы, прежде прямые и широкие, начинали петлять, закручивались то в одну, то в другую сторону, бесцельно и хаотично, словно забывая, частью какого целого они являются и под каким углом должны пересекаться. На месте прежней карусели появилась площадь, круглая, как тарелка, и по ее периметру днем и ночью кружили по мокрому асфальту машины. Там, где осенью пролетали птичьи стаи, вздымалась эстакада, по которой, окруженный несущимися по небу тучами, двигался непрерывный поток автомобилей, тяжелых и неуклюжих. Запруженный виадук свешивал вниз спираль, с которой они — раздирая железную балюстраду — то и дело обрушивались вниз, в переливающиеся бензиновой радугой лужи.

Более поздние эскизы противоречили предшествующим. Очередные проекты обрастали все новыми особыми требованиями и ограничениями. Самые последние рисовались во множестве вариантов, взаимоисключающих и ущербных. Девятиэтажный дом нарушал перспективу улицы и загораживал дворец, но выстроенный на этом месте приземистый торговый центр моментально облепляли кособокие лавчонки, вносившие дух несубординации, хаоса, склоки. Подземный гараж, выплевывавший по несколько десятков автомобилей в минуту, не мог соседствовать со школой, закрыть которую, однако, было нельзя, чтоб не оставлять без присмотра местную детвору, имевшую обыкновение поджигать помойки и швырять камни в окна. Ни один из проектов не был безупречен, но каждый обладал определенными достоинствами, поэтому простиравшемуся на чертежах хромому целому — чтобы не опрокинуться — требовались все они разом. Его пространство обретало, таким образом, непостижимую глубину. И трех измерений порой много, что уж говорить о пятнадцати. Достаточно упомянуть, что парк, виадук и торговый центр могли занимать в пространстве одну и ту же точку, ничуть не мешая друг другу, а их аллейки, эскалаторы и полосы мостовой пересекались, никогда не вступая в спор.

Все происходившее на чертежных столах сложным образом сопрягалось с переменами в городе из кирпичей, где тем временем появлялись очередные мосты, очередные памятники, очередные часы с курантами. Но из-за множества взаимопроникающих пространств и нагромождения вариантов ни одно из этих творений уже не достигало размаха прежних предприятий эпохи молодости мира. Интерьеры сделались тесноваты, на граните и песчанике экономили, фасады не украшали более барельефами, которые незаметно вышли из моды. Следует также отметить, что новые куранты чуть фальшивили, а голос их с трудом пробивался через уличный шум.

Все отчетливее проступали дополнительные, незапланированные города, которые возникли неведомо когда и неведомо как и которые потаенным своим существованием разрушали целое. Постовой обитает в городе, возведенном из табличек с автомобильными номерами, к которым прилагаются кузова, шасси, моторы, поворотники. Для телефонистки опутанная кабелями метрополия телефонных аппаратов вырастает — точно из скрытого корневища — из центрального городского узла. Город пьяницы пуст и сплошь состоит из колышущихся полос света и острых углов, свободно парящих в пространстве. Иначе выглядит город покойника, не отапливаемый, сырой и темный, где не допросишься даже чашки горячего чая и где жить попросту невозможно, особенно в пять утра, самую зябкую пору.

Эти сообщающиеся пространства делают город все более разнородным, хаотичным, сумбурным. Ему приходится быть одновременно темным и светлым, многолюдным и пустынным, шумным и безмолвным. А также, пора наконец в этом признаться, — многозначным и ничего не значащим. Его именем, в зависимости от ситуации, могут быть автомобильные номера, телефонные аппараты, колышущиеся полосы света или что-нибудь еще, образующее в глазах узор под названием «город» и заслоняющее стены, подобно тому как простершиеся между глазом и источником света дивные, феерические витражи калейдоскопа подменяют небо и землю.

Вот таким образом город затуманился, утратил четкие контуры и сделался отчасти незрим. Но даже не видя города, жители достаточно отчетливо ощущали его присутствие. Шероховатость его фасадов, глубину его подъездов, выкрашенных масляной краской грязноватых оттенков, нерешительность его лифтов, похожих на шкафы, подвешенные на стальных тросах в безднах шахт, исцарапанные стены, заплеванные полы и битые бутылки по углам. Уж лучше было не глядеть на никогда не мывшиеся окна фабричных цехов и станки, несовершенство которых бросалось в глаза, даже когда те бездействовали. Их обшивка, покрытая облупившейся краской, грубая и тяжелая, носила печать примитивных литейных форм, эти станки породивших. Несмотря на нехитрый принцип литейного производства, каждая вторая отливка оказывалась бракованной. Угля не жалели: жгли сколько нужно, чтобы вновь превратить чугунные черепки в раскаленное докрасна сырье. Никто не рассчитывал получить литье более изящное. Каждая деталь выдавала явное родство с молотом и французским гаечным ключом, трещины свидетельствовали о дефиците точности, тяготевшем над этими инструментами, слепая сила которых была способна сломить сопротивление винтов толщиной в палец, ржавых и приварившихся к гайкам.

В открытую щекотливого вопроса, связанного с техникой, жители города предпочитали не касаться. Им было известно, что создавалась она в преклонении перед совершенством и тоске по нему, в надежде поразить человечество, и что материя, служившая сырьем, всякий раз оказывалась тяжелее и непослушнее той, из которой рождаются мысли. Дошлые и наглые операторы машин распознавали отнюдь не новые технические решения и сравнивали качество с мифическим первоисточником. В этом городе копиям никогда не удавалось сравняться с прототипами, марки которых назывались возбужденным шепотом, как решающий аргумент в споре. Чем красивее звучало имя, тем больше презрения вызывало реальное оборудование местного производства, единственное, которое удавалось подключить и запустить. Пока оборудование было новым — ждали, чтобы детали притерлись. Они и притерлись — по ходу дела, в процессе бесконечных аварий. Заедало передачи, ломались винты, гайки застревали в шестеренках. Механизм этого города работал вяло, сопровождаемый стуком, свидетельствующим об износе деталей, громыханием, скрежетом. Каждая вещь здесь обладала своими недостатками, составлявшими часть ее природы, быть может, важнейшую, которой лишь требовалось время, чтобы проявиться. Поэтому трубы забивались, резервуары протекали. Чем более тонкой была конструкция, тем скорее она начинала заедать, рассыпаться и ржаветь.

На каком-то этапе множество темных звезд появилось на небе звезд неизменных, подвешенном выше неба туч, но ниже неба солнц и лун. Якобы это были самые обычные звезды, отличавшиеся от прочих только тем, что по какой-то причине погасли. А перестав светить, сделались невидимы. Их разбивали рейсовые вертолеты, плутавшие под небесным сводом без топлива, которым не могли заправиться, поскольку негде было приземлиться: вертодромы на крышах так и не сделали, и теперь там разрастались густые джунгли антенн.

Сверкающая и хрупкая материя, из которой были сделаны звезды, теряла от ударов прозрачность и просыпалась на город черной пылью. От нее чернела штукатурка. Со временем здания приобрели тот же оттенок серого, что и небо над городом, — и в результате исчезли. По мере обострения проблемы электроснабжения гасли очередные звезды и скапливалось все больше черной пыли, которая тенью ложилась на небо и землю, приглушая все источники света, не исключая солнца. Глаза прохожих скользили по верхушкам фронтонов, сливавшихся с тучами. Никого уже не радовали чудеса этого города. Каменные каменщики в каменных одеждах, одинокие в своих нишах, стояли на тяжелых каменных ногах, тщетно поднимая кирки. С нахохлившимися от холода голубями на голове, застыли они — неприметные — во мраке улицы. Дома, тучи и земля были покрыты одной краской, и даже птицы на этом фоне терялись. Проще было их разглядеть в альбомах с почтовыми марками, где они хотя бы не мерзли.

Никто не знает, откуда в городе берется печаль. Она не имеет фундаментов, не выстроена из кирпичей и не свинчена из нарезных труб, не течет по электропроводам и не доставляется товарными поездами. Печаль стелется меж домов, точно легкий туман, который ветер неравномерно разносит по площадям, улицам и дворам. Есть улицы длинные и короткие, узкие и широкие, одни — серые с примесью охры, другие — голубоватые от тротуаров до черепицы. У каждой из них свой оттенок печали. Те, которые она покрывает густым слоем, и те, на которые ложится едва заметной тенью, сходятся, пересекаются и разбегаются. От их длины, ширины и углов пересечения зависит циркуляция печали. Ее количество и сорт меняются в городе ежедневно, подобно погоде. Возникнет где-нибудь крошечная точка радости, и зона радости начнет разрастаться, клиньями врезаясь в охваченные печалью улицы, а ее головная часть, словно атмосферный фронт, поплывет над крышами домов. Есть улицы с расшатанными тротуарными плитками и неизбывным запахом капусты со шкварками — по субботам тут на каждом углу слышны шум и музыка. В понедельник наступает мрачная тишина, изредка прерываемая хлопаньем двери и хриплыми голосами.

С определенной точки зрения можно было считать печаль одной из форм энтузиазма, изначально вписанного в урбанистические решения, но — как и все на свете — оказавшегося недостаточно прочным и рано или поздно обреченного превратиться в свою противоположность. Печаль была тем, во что обращается энтузиазм, миновав пик эксплозии, за которым неминуемо наступает имплозия.

Вот что открывалось жителям этого города, лихорадочно — словно избавления — искавшим новые закономерности. Ведь без закономерностей жизнь проходит в сомнениях, вынести которые нет никакой возможности. Но и толку от закономерностей немного. Они не позволяют постичь ни энтузиазма, ни печали, ни тем более причин их возникновения и исчезновения. Взгляд способен охватить самую малость, разве что какой-нибудь перекресток или ряд домов на площади, порой вывеску магазина или занавеску в окне. Мысли и представления, в отличие от стен, различимы и с закрытыми глазами. Весь этот город, стоящий на земной юдоли и прикрытый небесным сводом, подвешен в другом, еще более бескрайнем пространстве, где рождаются и витают названия всех вещей и состояний и откуда набегают мысли. Даже слепцы, постукивающие белыми тросточками по краю тротуара, устремив взор внутрь себя, всегда осознают приливы и отливы, совершающиеся в этой бездне.

Под сводами черепа простираются территории, куда не ступала человеческая нога, — беспредельные, заполненные вещами, которые видны как на ладони и которые, однако, нельзя потрогать. Осязаемое же пребывает в пространствах, попираемых стопами, но недоступных для мысли. По одну сторону — стены, возведенные из кирпичей, по другую — из взглядов. Каменным каменщикам не увидеть больше, чем кирпичу и черепице, хоть они и глядят упорно, не моргая, денно и нощно. Все вокруг них имеет свое место, но не имеет названия. Граница между городом, попираемым стопами, и городом, в котором клубятся мысли, — роговица глаза, не дающая им соприкоснуться. Даже незрячие разглядят главное — подобную ночному небу безграничную тьму и рассыпанные по ней констелляции названий всех вещей, сияющие и гаснущие, точно звезды.

Огромное это пространство искривлено таким образом, что все, о чем только можно подумать, всегда оказывается внутри. Передвигаться по нему очень легко, не надо даже открывать глаза, каждый и так знает, как выглядит телефонная будка, как — автобус, а как — оперный театр. Оно все соткано из того, что знаешь, не глядя. И телефонная будка, даже если она никогда не существовала, окажется на нужном месте как раз тогда, когда автобус затормозит на остановке перед оперным театром. При помощи нужного слова можно в мгновение ока вызвать все закоулки этого бесплотного города, вывески всех магазинов, а также все остановки, даже те, что существуют лишь в чьей-то обманчивой памяти, и все телефонные будки в любое время дня и ночи, в дождь, мороз и жару. Все здания со всеми их окнами на всех этажах, каждый киоск с газетами, вид с первого этажа и с чердака, анфас и наискосок. Добавим, что всегда найдется в череде окон одно, из которого виден не киоск, а, например, большое здание с часовой башней, поскольку и оно тоже — часть этого города, подобно стертым воспоминаниям, нереализованным проектам и снам. Абсолютно все, о чем можно подумать, имеет свое название и вместе с трамваями, булавками или канифолью является частью города.

Предметы, здания кружат беспорядочно и смешиваются друг с другом. Память вынуждена беспрестанно их упорядочивать, поскольку навести порядок раз и навсегда здесь невозможно. Город нельзя ни описать, ни нарисовать: реальность кварталов не подвластна прямоугольной проекции. Отсеченные от неба, лишившиеся туч, что отражались бы в оконных стеклах, они будут напоминать скорее останки разрушенных улиц — абрис фундаментов. Меняя масштаб, можно создать мостовые, по которым легко проскочит марка автомобиля, а также — вне всякого сомнения — цвет кузова, но колеса уже не уместятся. Любая попытка запечатлеть образ города пополнит ряд столь же увечных фрагментов, начинающих в это мгновение самостоятельное существование. Поэтому на плоскости изобразить город нельзя, будь то плоскость бумаги, экрана или памяти.

И все же в каждом киоске продается карта города, сложенная в шестнадцать или тридцать два раза, помеченная сверху характерным сочетанием букв, которое напоминает ворота, ощетинившиеся черными пиками букв W и А, стерегущие названия улиц, что кишат внутри. Напечатанные мельчайшим шрифтом, они воскрешают под веками образы воскресного утра, осенних туч, несущихся над крышами, людей в пальто, трещин на тротуаре, музыкального магазина с виолончелями в витрине, овчарки с газетой в зубах и еще сотни тысяч других вещей. Все это внезапно обрывается у тонкой черты, за которой начинается белое поле.

Есть на карте и железнодорожные вокзалы, позволяющие пересечь границу тонкой черты и преодолеть край листа. Поезда вырываются наружу, проскакивая через упрятанные под бумагу темные туннели. Сбоку к вагонам приделаны неразличимые в потемках туннелей фанерные таблички, украшенные черными надписями. Те же надписи фигурируют в расписании поездов. Попадаются среди них слова экзотические и красивые, от которых чуть слезятся глаза. Они выведены большими буквами. А слова незамысловатые — маленькими, иначе все не уместить: чересчур их много. И те и другие — лишь далекие отражения названий, к которым стремится поезд. Это они указывают направление движения локомотивов по прикрытой бумагой паутине путей. Истинные названия — те, чья сила притяжения заставляет двигаться локомотивы, — всегда, будь они красивы или незамысловаты, лежат за пределами карты города. Неизвестно, насколько реально существование мест, к которым они относятся.

Ведь нет на свете вещей, вымышленных от начала до конца. Где-то за краем бумажного листа возвышается Жирардов, оборачивающийся раз швейной, а раз прядильной или кожевенной фабрикой. Где-то там уцепившиеся за железнодорожные пути Ожаров, Отвоцк и Новы Двор Мазовецкий чудом не сносит в пространство, лишь потому, что они, словно четки, нанизаны на нитки под названием «отвоцкая ветка», «скерневицкая ветка», «насельская ветка». Поезда минуют сероватые районы, где от перестука колес звякает фарфор в буфетах и дребезжат жестяные водосточные трубы. Все углы там помечены дворняжками, у всех дворняжек — поджаты хвосты. Детские коляски подпрыгивают на булыжниках. Терпеливые мужчины выстроились в очередь перед закрытым магазином с вывеской, выцветшей на солнце и посеревшей от дождей. Улицы по самые края наполнены случайными событиями, словно даже мысль, придающая городу нужную форму, — и та обрывается у кромки листа.

Каждое из этих мест имеет свой центр, упорядочивающий пространство: это пункт продажи билетов всегда одной и той же числовой лотереи, в принципе не предполагающей выигрыша, обозначенный вывеской, на которой намалеван худосочный слоник над чахлым четырехлистником клевера. Но, похоже, слон отыскал клевер слишком поздно, он слишком слаб, чтобы полакомиться. Жаль беднягу — ему не повезло. Вероятно, где-то у самых дальних ответвлений железнодорожных путей водятся целые стада крупных и упитанных слонов, что жуют клевер каждый божий день — все сплошь четырехлистники, — с утра до вечера, до отрыжки и икоты. Им там круглый год тепло, а здесь дождь и изморось, и сумерки опускаются вскоре после обеда. В тамошнем мягком климате и жить, вероятно, легче, и умереть — проще. Плохо поддающееся объяснению влияние тех отдаленных территорий искажает пространство вокруг киосков с лотерейными билетами и путает мысли, словно это железные опилки, послушные магнитным полюсам. Мечты о далеких краях чреваты тяжкими болезнями (трясется голова и взор мутится от тупого страдания). Над роскошными приливами и отливами бурных морских волн цвета бутылочного стекла высятся склады из листовой стали, холодные пейзажи, оправленные в оконные рамы. Листовая сталь торчит среди бурьяна, дохлая муха лежит на переднем плане.

Пустые бутылки летят в проезжающие вагоны, разбиваются и остаются у насыпи навсегда — как свидетельство загадочной ненависти этих краев ко всему, что движется по путям. Ненависти того, что приковано к одному месту, к тому, что — не закрепленное — ускользает и исчезает за горизонтом.

А ведь железнодорожные пути, куда бы они ни вели, никогда не покидают обширных пределов названия, даже если минуют здания станций, снабженных непривычно звучащими названиями, вроде «Радом», «Кельце», «Кутно», выведенными черной краской по белому полю. Даже если минуют здания вокзалов с теми же названиями, ослепительно сияющими над серыми перронами. Отливающие металлическим блеском рельсы стрелой пронизывают фон — черно-белый, как фотография: даже на красной кирпичной стене не сыскать ни единого красного пятнышка. Они не привязаны ни к фону, ни к цвету. Одинаково холодно поблескивают среди сказочно живописных рекламных плакатов, брошенных глянцевых журналов и банок из-под кока-колы. Говорят, кто не видал Кутно, тот и жизни не видал. На самом деле Кутно не видал никто, да и не мог видеть. Пространства названия заполнены бесконечными железнодорожными путями, вокруг которых города возникают ненадолго и исключительно по мере необходимости и тут же исчезают, будто красные огоньки семафоров в серых сумерках.

Последний вокзал незаметно переходит в морской порт. Даже не раскрывая глаз, путешественники могут перебраться там с поезда на корабль, который перенесет их за семь морей. Они увидят огромных китов и опасные айсберги, услышат пение сирен. В сияющем над перронами слове «Гданьск» можно прочитать аллюзию с фигурой, которая на фоне белых туч возносит под аккомпанемент звукового сигнала трезубец. Не исключено, однако, что это фрагмент большего целого, отколовшегося от слов «Вольный Город». А может, его породили газетные заголовки, вопиющие жирным шрифтом, что никто не хочет умирать за это название. Лишь после того, как проявится полное содержание, в надписи на перроне усеченное и подмененное невразумительной аллюзией, можно будет понять важность недосказанного. Но на самом деле среди всех названий, сияющих над перронами вокзалов, нет ни одного, за которое путешественники согласились бы умереть. К тому же отсутствует гарантия, что можно умереть так, как удается проплыть семь морей, — с закрытыми глазами.

Поэтому места, названия которых выплевывают вокзальные громкоговорители, не способны к самостоятельному существованию, хотя во многих из них то и дело зажигаются и гаснут разноцветные огоньки, гигантские фонтаны извергают воду, благоухающую духами, и звенят серебряные колокольчики. Разве может взаправду существовать Париж, место с названием, претенциозным до смешного, или Лондон, по сути своей задуманный как туман? Манчестер и Ливерпуль — два футбольных стадиона с угольными отвалами вместо трибун. Бордо — гора, по форме напоминающая бутылку; Роттердам, Антверпен и Гаага — названия покачивающихся у причалов, оккупированных блохами парусников, чьи трюмы полны пряностями и шелком. Венеция на самом деле — жемчужная гондола, внутри которой спрятана музыкальная шкатулка. Чикаго — место, набитое чемоданами с деньгами: здесь живут, стреляют и умирают гангстеры в фетровых шляпах. Нью-Йорк уместил самые высокие в мире небоскребы на участке в шестнадцать сантиметров длиной и двенадцать шириной; с обратной стороны приклеивается почтовая марка. Рим — точка, в которую ведут все пути: пыльная и траченная книжной молью корчма у черта на куличках. А белое, как бумага, и черное, как ночь, слово «Касабланка» — название ночного бара для нерешительных самоубийц. Все это элементы города, которые, по правде говоря, занимают в нем места меньше, чем закладка в книге. Прохожие, ежедневно лицезреющие темноватый четырехугольник площади Конституции, понимают, что Париж — там, где продаются парижские багеты, и другого Парижа нет.

Якобы в Монтевидео тоже есть площадь Конституции, с пальмами и фонтаном в центре, залитая ослепительными лучами солнца, окруженная колониальными дворцами. Если что-либо подобное и существует, это лишь дополнение к повседневной, всем известной площади, добавочный, потаенный ее аспект, ускользающий от будничного внимания жителей, выходящий за рамки будничного сознания. Якобы и в Милане есть Центральный вокзал, по форме напоминающий огромный саркофаг, со стен которого таращатся и скалятся каменные маскароны. Значит, по каким-то причинам стеклянный Центральный вокзал посреди города нуждается в более отчетливой тени, чем та, которую отбрасывают его прозрачные стены. Якобы Прага позолоченных дворцов витает где-то над Прагой обшарпанных доходных домов и глубоких дворов-колодцев, отделенной от остального города рекой, которая отдает ржавчиной и машинным маслом, а от звездного неба — колпаком туч и дыма. Здания, улицы, кварталы захлебываются нереализованными шансами, застопоренными переменами, взятыми назад обещаниями, не осуществившимися желаниями, для которых город тщетно ищет выход. В густо застроенном пространстве теснятся городские пейзажи, их напор не знает меры. Именно под давлением неиспользованных возможностей город начинает порождать миражи: золото Праги, загадочность Милана, колониальную архитектуру Монтевидео.

Здешний Центральный вокзал, единственный, который существует на самом деле, — остановка где-то посреди трамвайных маршрутов, спокойно катающих свои номера от одной конечной станции к другой. Спеша к трамваям, люди равнодушно минуют перроны, поскольку вокзал — это всего лишь подземный переход и узел городской коммуникации. Глядя на его стеклянные стены, кто-то вспоминает, как покупал однажды в большом светлом зале железнодорожные билеты. Но прекрасно понимает, что это был сон. Великолепный аквариум не нуждается ни в перронах, ни в поездах, он вполне может обойтись без них. Не нужны ему ни трамвайные остановки, ни подземные переходы. В сущности, ему не нужно ничего. А вот он сам — спасение для города.

В толкотне и гомоне склоняются над грудами узлов люди, притаившиеся, точно диковинные рыбы у илистого дна, обмениваются словами, неразличимыми в шуме, немо шевеля губами. Вглядываясь в зелень холмов, в сухие травы степей, они равнодушно и непонимающе выслушивают информацию о прибытии поездов, на которых никуда не уедут. Их нездешние сны сливаются с местными, словно основа с утком. Без ущербного и шаткого присутствия этих спящих целое оказалось бы неполным. На месте Казахстана или Трансильвании, как и во многих других районах этого города, открылись бы зияющие провалы.

Есть здесь и идеальное место для страдающих бессонницей, поистине санаторий. Ведь на вокзале ночь не наступает вовсе, вечер там сразу превращается в утро, даже неизвестно, когда именно. Только сюда можно даже в самый поздний час прийти в поисках надежды, найти ее и разбазарить по собственному усмотрению, а после пересидеть в безопасном укрытии, пока ночь снаружи не закончится. Страдающих бессонницей в этом городе много. Пора признать, что вокзалы строятся именно для них. Не бодрствуй они ночь за ночью, город, целиком и полностью полагающийся на сны спящих, распался бы на куски. Но, как известно, ночь на вокзале не настоящая, и сон не настоящий, и лишь это позволяет укрывшимся в вокзальных залах ожидания наконец заснуть, вытянувшись на твердых лавках, — в час, когда первые трамваи уже покидают парк.

На карте города вокзалы выглядят прямоугольничками защитного цвета, не видны поезда, выбирающиеся — где-то понизу — на восток, на запад, на север и на юг. Вот бесконечное железнодорожное полотно, блестящие железные рельсы, прокладывающие путь в мутном пространстве. Чем дальше от центра карты, тем легче нарушается мировой порядок. Возникают новые железнодорожные ветки, что ведут в места, расположенные не на востоке и не на западе, не на севере и не на юге. В места, крепко-накрепко и навеки запертые. Куда не доехать ни по одной железной дороге, хоть там и имеются билетные кассы, залы ожидания, перроны и все, что требуется на вокзале; есть даже прибывающие и уходящие поезда. Туда не попасть на автомобиле, и пешком не добраться, сколько ни старайся. Места, отрезанные от мира, точно после катастрофы, с которыми даже по телефону нельзя связаться, хотя телефоны там есть и телеграммы принимают на любой почте.

Затопленный, стоит в зеленой воде памяти город, каким он был месяц, год, сорок лет назад, и в каждом — киоски со свежими газетами: области низкого давления и атмосферные фронты, военные парады, эпидемии гриппа, театральный репертуар и хроника уличных происшествий. Все это пространство заполнено печатным шрифтом. Над каждым днем витает единственная в своем роде конфигурация прописных букв, неповторимые формы принимает гонимая ветрами туча букв строчных. Разве не бросают их здесь на ветер тысячами и сотнями тысяч каждый день?

Город вчерашний и город сегодняшний могут показаться картинками-близнецами из головоломки, где, напрягая зрение, выискиваешь отсутствие флажка на крыше, лишний цветочный горшок на окне или воробья на карнизе. Там люди легли спать вечером, а здесь проснутся утром. Каждую ночь, в такт оборотам завтрашних газет на барабанах ротационных машин, свертываются и исчезают вчерашние города. Утром от них уже и следа нет. Когда новый день пройдет, город окажется целиком и полностью изношен, и не останется от него ничего, кроме вездесущих существительных, глаголов, прилагательных; утвердительных и отрицательных предложений. Вчерашний стул, шляпа, чайник уже недосягаемы для сегодняшней руки — бесплотные и бесполезные. А тот, кто улегся спать накануне вечером, сегодня столь же бесплотен, как вчерашний чайник.

Жизнь сегодняшних жителей возможна только здесь и больше нигде на свете: в эфемерном сегодняшнем городе, который от вчерашнего и завтрашнего отличается видом материи. Только там удастся коснуться того, что лежит на расстоянии вытянутой руки. Хотя может случиться, что чьи-то руки уже не коснутся очередного номера газеты. Газета есть — человека нет. А следовательно, сходство картинок из головоломки — не более чем случайное совпадение. Если же они успели поблекнуть, то и очевидных отличий может оказаться столько, что узнавание погрязнет в неуверенности. Вот площадь, на которой танцующая толпа колышется в озаренный закатным солнцем летний вечер, или озябшие солдаты в зимнем сумраке утаптывают снег, грея руки у железных переносных печек. Вот ветер гонит желтые листья по пустой смотровой площадке — откуда же ренессансный дворец на ее месте? Возможности безграничны, нетрудно представить себе города, у которых вовсе нет ничего общего. Подождав подольше, можно даже обнаружить картинку города с Эйфелевой башней, окруженной просторными газонами и клумбами, с видом на триумфальную арку. Вряд ли в названии подобного города уместится так много букв W и А. Но разве Эйфелева башня сама не напоминает букву А? И всегда найдется какой-нибудь промежуточный город, в котором триумфальная арка как ни в чем не бывало, вырастает посреди площади Конституции. Всякое изменение — лишь вопрос времени.

А что такое время? Интересующиеся имеют право знать, имеют право выжидающе барабанить пальцами по столу. Но ответа все нет. Изменения — единственный след времени. Из чего оно сделано, каким образом уходит? Подобно ли веревке, отматываемой со шпули, или скорее ножу, который рассекает веревку на части? Вращает ли оно шестеренки часов, или это часы перемалывают его своими колесиками? Среди всех надписей, выбитых над порталами, и объявлений, налепленных на заборы и стены подземных переходов, среди рекламных слоганов, ценников, предвыборных лозунгов, среди путаницы фраз, не искаженных малейшей тенью сомнения, нет той единственной, что разрешила бы данный вопрос. В штанах города ответ не предусматривался. Когда определялся его облик и делались попытки объединить принцип прямоугольника с принципом звезды, часы едва тронулись с места, о времени еще никто ничего не знал. Когда же течение времени обнажило неведение жителей, городом уже завладел принцип меандра. Нигде стало не сыскать ни прямых линий, ни ясной связи между причиной и следствием, и докопаться до правды об основополагающей конструкции сделалось невозможно.

Чем бы ни являлось устройство, называемое временем, оно не дает остановиться известному механизму и с помощью бесчисленных передач передвигает солнце, звезды и тучи. Возможно, оно действует подобно водяному пару, толкающему поршни, или подобно давлению сжатого газа, продукта сгорания дизельного топлива, приводящего в движение главный клиновидный ремень, который, как и всякий клиновидный ремень, — крутится и крутится, не имея ни начала, ни конца. Возможно также, что время — просто изменение как таковое: ход скрипучих передач, собственно обороты, без поршней, пара и махового колеса, собственно перемещение, без неба и без туч, собственно возникновение и исчезновение. Всего лишь нарастание годичных колец на стволе и появление новых побегов на ветвях.

В гуще кроны не разберешь, где кончается один и начинается другой, — столько их, переплетенных и перепутанных, в том числе давно срезанных, от которых остались одни сучки. Ибо ничто на свете не отсекается полностью и окончательно. Секатор создает необходимую видимость порядка, но улучшений не приносит. Чем дальше от ствола, тем веточки мельче и тоньше, тем их больше. Больше всего побегов будущего года, маленьких и тонких настолько, что они вовсе невидимы. Неукротимый хаос дерева не позволяет постичь логику работы механизма. Однако стоит понять, как работает механизм, и дерево превращается в примитивную конструкцию из древесины и коры, тривиальную схему круговорота воды.

Всем известно, что «дерево» и «машина» — не более чем слова; произнесший юс на мгновение притормаживает движение мира в своей голове. Итак, наряду с раздражением, то и дело возникает искушение упорядочить движение мира в умах тех, кто слишком его упрощает или чрезмерно усложняет. Но устраненные представления оставляют после себя шрамы и ненависть. Даже если забить все тюрьмы теми, кто полагает, будто мир подобен дереву, или их оппонентами, утверждающими, что он подобен машине, если даже расстрелять их и похоронить в общих могилах — узники и особенно мертвецы укрепятся в своих убеждениях, еще более упрямясь и сопротивляясь компромиссам, чем когда-либо. Ибо ничто на свете — даже представления — нельзя уничтожить полностью и окончательно.

Поскольку ничего нельзя упразднить и устранить, в пределах названия еще существует город котлованов, населенный мужчинами в резиновых сапогах и кепках в «елочку» и женщинами в косынках, место, в котором начиналась эта история. Там все по-прежнему, ни один дом не достроен, ни одни закопченныеразвалины не разобраны. Огромная воронка, результат взрыва, в грохоте которого родился город, не засыпана. Она напоминает о вспышке, в свое время залившей светом обитателей доходных домов, владельцев сервантов с фарфоровой посудой, секретеров и оттоманок. Освещенные этим заревом, они сгорели вместе со своей мебелью или провалились под землю — вытянувшись в струнку и торжественно скрестив на груди руки. Так что эта воронка все еще зияет там, глубокая, словно кратер вулкана, а в ней булькает вонючее и кровавое месиво: мелькают грязные бинты, детские коляски, разрозненные ботинки, мятые шляпы, ржавый железный лом, растоптанные очки. В воздухе же, подобно вулканической пыли, носится пух из распоротых подушек.

Люди в резиновых сапогах схожи, словно сделаны по одному трафарету. Руки да ноги, носы, уши да глаза. Казалось, стоя в строю, они должны видеть одни и те же вещи. Но они едва на них взглянули. Каждый смотрел в свою сторону: на воспоминания, делиться которыми не спешил, на сцены, происходящие всегда на первом плане, на случайном фоне строительных лесов. Дети фигур, восседающих на гнутых стульях фотоателье или стоящих на фоне деревьев цвета сепии, в самых разных нарядах и головных уборах: круглых суконных картузах с клеенчатыми козырьками, фуражках с кокардами и беретах, и даже котелках и панамах. Потомки этих образов унаследовали не только элементы словесного портрета, но и — подобно неоплаченному векселю — непостоянство форм. Превращенные из детей во взрослых и сами также отданные на откуп чужим воспоминаниям, они хранили в памяти несуществующие адреса и интерьеры, волокли здания, площади, утицы, не будучи в силах с ними расстаться. При себе имели только самое необходимое: часы, чемодан, складной нож, примус, шарф да фото дам в шляпах с вуалями.

Одно из важнейших различий между городом котлованов и городом из воспоминаний заключалось в том, что большинства фигур с фотографий уже не было. Их глаза, сероватые или коричневатые, чуть наивно глядевшие из-под вуалей весенним днем или всеми позабытым летним утром, не могли увидеть ни котлованов, ни людей в резиновых сапогах, что носили в карманах их обгоревшие снимки. Неизвестно, что сталось с любовью, согревавшей взгляд цвета сепии. Обратилась ли она, охваченная пламенем, в прах, словно фарфоровая чашка, или вознеслась вместе с дымом к небу.

Взгляды, интерьеры и вещи стирались в памяти по мере того, как наблюдатели свыкались с новыми картинками. Некоторые предметы, закопченные, но уцелевшие, подбирали прямо среди руин. Свидетели перемен были убеждены, что знают, откуда те взялись. Они считали — из города сервантов, где их в свое время видели. Они догадывались, что вещи каким-то образом выбрались через упомянутую воронку, быть может выплеснувшись со щебенкой и пеплом, точно лава. Если это правда, то именно так попала из города сервантов в город котлованов едва ли одна из каждой тысячи пишущих машинок, одна из каждых пятидесяти тысяч фарфоровых чашек. Где остальные тысячи пишущих машинок и фарфоровых чашек? Так вот, их не было уже нигде: ни на земле, ни под землей, ни в воздухе.

Здесь следует напомнить о том очевидном факте, что жители города котлованов также были нездешними. Они также выкарабкались через ту воронку, грязные, закопченные, ободранные. Туда, откуда они появлялись, обратного пути не было. Они родились по соседству — чуть ближе или чуть дальше от скопища остроконечных букв W и А, в тех краях, где текла темная и мутная вода, уносящая отражения этих же букв, различимые, но нечеткие, похожие на крутые крыши, на тонкие, словно карандаш, колокольни. В городе котлованов гляделись в реку какие-то другие буквы W и А, немного напоминавшие прежние, но больше — безглавые колокольни, обгоревшие крыши, одинокие дома, окруженные кучами щебня.

Но раз ничто на свете не уничтожается полностью и окончательно, начертанные на воде буквы несомненно где-то еще существуют и будут существовать всегда, вместе с городом, заполненным хрупкими чашками и легко сгорающей мебелью, вместе с надежным, не подвластным никаким катастрофам, устойчивым к пафосу городом гротеска. О бедах его невозможно вспоминать без улыбки, а его печаль имеет двойное дно, тая в себе веселье. Немало места занимает там Нью-Йорк с его ценными бумагами, что цветочными лепестками кружат в воздухе, населенный финансистами, что бросаются из окон небоскребов, и Новый Орлеан, где день и ночь напролет играют на золотых саксофонах черные негры в белых фраках, и Лондон, где толпятся банковские служащие в котелках, преступники-джентльмены, детективы в клетчатых спортивных кепках, инспекторы Скотланд-Ярда, беззвучно шевелящие губами в такт регтаймам, наигрываемым на расстроенных пианино, задвинутых в угол, к самому экрану. Ибо в городе этом на каждой улице стоит кинотеатр, а в каждом кинотеатре — пианино. Поэтому он кишит толстыми промышленниками с моноклем в глазу, которые подыскивают себе жен, а дочерям — женихов. Оркестры играют им танго, вокруг снуют официанты во фраках, швейцары склоняются в низких поклонах. Здесь есть все, что требуется им для жизни: ипподром, авиашоу, военные парады и рулетка. А на заднем плане прогуливаются усатые щеголи, блуждает пансионерка в очках, не робеет юный продавец газет с приклеившейся к губе папиросой.

В кадре не умещается то, в чем толстые промышленники нисколько не нуждаются: жалкие лавчонки без вывесок и витрин, где торгуют спичками, шнурками, хозяйственным мылом — вещами, которые эти добродушные господа не купят никогда в жизни. Бледных лавочников ждет неминуемое банкротство, не на что рассчитывать многодетным портным, мастерам по перелицовке вконец изношенной одежды, сапожникам, умеющим из пары изодранных в клочья сапог соорудить один новенький башмак. Отвергнутые элегантной публикой, они мрут с голоду. Их гениальные произведения известны лишь тем, кто не в состоянии за них заплатить. Капризный взгляд ищет сверкающие вывески и огромные стеклянные полотнища витрин, в которых демонстрируют себя все модели, образцы и фасоны, какие только можно придумать в этом городе увеселений, не знающих конца. Ни одна оборка не наделяется здесь метафизическим смыслом, да метафизические вопросы вообще не предусмотрены. Даже те, кто бросается с моста в реку, делают это по причинам банальным и смешным.

Так можно ли сказать об этом городе, легком, точно перышко, что от его строений не осталось камня на камне? Наверное, их просто развеяло на все четыре стороны. Улетели новейшие модели, образцы и фасоны, которыми упивался этот мир. Уничтоженные по меньшей мере настолько, что даже в воспоминаниях виделись вызывающе немодными. Но уничтоженные — как и все на свете — лишь отчасти. Ведь что такое мода? То, благодаря чему в один прекрасный день широкополая шляпа, украшенная искусственными фруктами, начинает выглядеть смешно и глупо, и становится ясно, что ее должна сменить «таблетка». Какое-то мгновение все глубоко убеждены, что «таблетки» навсегда останутся такими, какие они есть: подходящими во всех отношениях.

Сцена памяти снабжена скатанными в рулоны и подвешенными к потолку задниками, на которых увековечены изменчивые конфигурации вывесок, памятников, городских садов. В затопленном театре памяти обрастают водорослями ряды пустых кресел. В стоячей воде всему есть место. Город с «таблетками» в витринах оказывается полностью заслонен, когда с потолка вдруг обрушивается, разматываясь на лету, полотно очередного задника, разрисованное грудами кирпичей. «Таблетки» вызывают жалость, и становится очевидно, что на смену им должны прийти ситцевые косынки.

За ним прячется еще один задник, тот, которому соответствуют широкополые шляпы с искусственными фруктами: город двуязычных вывесок, сверкающий грязью и лужами, пахнущий затхлостью, животными и кровью. Это на его фоне поднимается вечный туман и движется процессия с крестами и хоругвями, всадники в меховых шапках взмахивают саблями, воровская рука выуживает из чужого кармана бумажник, в воздухе застывает свист пули и слышится ржание взвившихся на дыбы коней. После дождя мальчуганы, внебрачные сыновья кухарок и пожарных, пускают бумажные кораблики по вспененным водам водосточных канав. На каждом берегу реки — по вокзалу, и каждый из них плетет свою собственную железнодорожную сеть. Невозможно представить себе соединяющую их прямую. Единственным связующим звеном оказывается конка, курсирующая по городу — от вокзала к вокзалу, через мост.

Город этот выстроен из двоякого рода представлений, навязанных двумя железнодорожными сетями. Одна тянется к Москве и Петербургу, другая — к Парижу и Лозанне. Удерживаемые заставами, они тем не менее оплетают мир своей сетью и с каждым годом расползаются все дальше, обрастая паровозными депо, железнодорожными складами и провинциальными гарнизонами, где можно растратить полковую кассу, а после пальнуть себе в висок.

Обитают в этом городе барочники, ищущие утешения в шинке на углу, и конторские служащие в изношенных сюртуках, бледнеющие под начальственным взглядом и прозябающие в учреждениях, где самые теплые места навечно заняты бодрыми старичками да циничными молодыми щеголями; бородатые евреи в ермолках, кузнецы и плотники с грозящих обанкротиться мануфактур, инженеры-мифоманы, чахоточные поэты, утратившие вдохновение. Мимо них следуют экипажи надменных генералов в белых мундирах с золотыми галунами, верховые лошади веселых поручиков, отделенных от матерей и сестер сотнями верст, сомневающихся в реальности грязи под ногами — ведь место это столь случайно, что очевиден тут один только гарнизон.

В ограниченном заставами пространстве тесновато. Путь из конца в конец занимает полчаса, а по слякоти — три четверти часа; пока добредешь, утратишь последние иллюзии. Кое-кто из жителей этого города, которым обрыдли его тесные границы, попытался сложить голову в пламени или в снегах. Иные, не менее измученные, сочли, что жизнь тут сродни долгу, а смерть подобна уходу в отставку. И те, и другие, с рождения и до самой смерти, протягивая руку, встречали пустоту, делая шаг, натыкались на стену. Первые погибали так, как хотели — в снегах или в пламени. Вторые умирали с пиявками за ушами, в непроветренных комнатах, где тумбочки в изголовье заставлены склянками с горькими микстурами. Но смерть не могла излечить их боль.

И тех, и других ждал в итоге гроб. Гроб распадался в прах глубоко под землей, а боль оставалась на поверхности: в душных спальнях, в шинке на углу, в диванах, на которых они сиживали, в ящиках столов, где хранились их письма. Наконец наступал день, когда диваны пускали на дрова, шальной снаряд освобождал письма из плена ящиков, обращалась в пепел бумага, лопались оконные стекла, разлетались дверные косяки и кафельные печи. Но и это не могло исцелить боль. Ведь боль не принадлежит тому, кто ее испытывает, скорее она сама ему хозяйка. Она завладевает очередными ремесленниками, чиновниками, поэтами, всякий интерьер наполняя до самого потолка.

Многие пробовали ускользнуть от нее, потихоньку воспользовавшись тем, что во всякой непроветренной комнате имеются широкие равнины, над которыми плывут гигантские тучи, и бесконечные тракты, по которым мчатся конные упряжки, развозящие документы с двуглавым орлом на печатях. Некоторые жители этого города тосковали по пространству так сильно, что бросали его раз и навсегда. Их засасывала пустота бескрайних полей, которые не могли обойтись без железнодорожных путей, разраставшихся год за годом, станция за станцией, вплоть до самого конца, где выяснялось, что обратной дороги нет. Они принимались блуждать по Петербургу, в золоченых рамах, огромному, где зимой блестящий лак, бывает, по двадцать часов кряду тонет в густом сумраке. И по Москве с ее деревянными тротуарами, не то настоящей, не то выстроенной из блестящих кубиков. Они добирались даже до Тулы, высокой, с латунным краником, из которого льется кипяток, а также в Омск и Томск, где летом сплавляют лес, а зимой все смерзается в камень. И в Астрахань — этот склад льда и шкур, где икру едят ложками, а шампанское пьют прямо из бутылки. Под ногами иных заплутавших путников где-то на границе степи и моря разверзлась темная бездна под названием Одесса, запруженная моряками, бандитами, офицерами и роковыми женщинами, безнадежно захлестываемая волнами эпидемии, навеки оглушенная эхом выстрелов. Иные не останавливались до самого Баку, где кровь течет по улицам, как дождевая вода, до Хабаровска, где лежат на белом снегу белые солдаты без сапог. Или до Владивостока, этой конечной остановки мира, на подступах к которой железнодорожные пути, дотоле стремглав мчавшиеся по идеальной прямой, выводят первый виток спирали. Следующий упирается в Харбин, где в сугробах утопают китайцы в фетровых сапогах. Прочие находятся уже за пределами видимости — только держись на поворотах. Спасенные и пропавшие люди, которых увлекли вихри, попадали вовнутрь памяти и принимали облик чьих-то воспоминаний, бесконечно повторяя свои прежние жесты. Моложе, чем были в юности, глядели они с тумбочек глазами, еще не видевшими ни пространства, ни огня.

Тот город, который знают жители, состоит из некоего набора элементов, обладающих определенным цветом и формой, но не имеющих постоянного положения. Они перемещаются, прячутся и возникают вновь, точно стеклышки в калейдоскопе. Вот перед няньками с детьми открывается сад за кованой железной оградой, вот возносится большой отель на месте разобранных конюшен при кавалерийских казармах. Где-то вырастает церковь с куполом, точно большое темное стеклышко, прежде скрытое позади других. В один прекрасный день с вывесок исчезает кириллица, на ее месте появляется готический шрифт. Меняются фигуры на цоколях, фонтан в сквере разбирают ввиду строительства подземного перехода, и спустя годы он возникает совсем в другом месте. Стеклышки двигаются хаотично, и лишь система зеркал создает иллюзию правильного, идеально симметричного целого, в котором случайная деталь возводится в ранг центральной. Город творят глаза. Это в них, как в зеркалах, отражаются произвольные сочетания цветных стеклышек, обретая симметрию и смысл. Изъян на стекле, случайный блик, пылинка, подчиняющаяся тому же закону, умноженная и включенная в целое, определяют контекст. Вот откуда берутся здесь Москва и Петербург, а также Париж и Лозанна — это оптический обман, порожденный дефектами зеркал. Понятно, что малейшее смещение элементов неминуемо вызывает серьезные сдвиги в Париже и Петербурге. Тень пылинки на зеркале заставит отплясывать в кабаре канкан, и она же способна изменить крой длиннополых шинелей. Что уж говорить об ударах, от которых стеклышки сталкиваются и рассыпаются. Внезапное появление немыслимой прежде диаметральной линии нарушает равновесие целого. И распяленный город опасно перекашивается в сторону Парижа, где Транссибирская магистраль — ценная бумага, одна из множества котирующихся на бирже, а террасы кафе в сумерках ежедневно заполняются оживленными людьми, слыхом о ней не слыхивавшими.

В иных Парижах проживают сентиментальные петербуржцы, облаченные в ливреи гостиничных служащих, ловко прячущие чаевые и украдкой утирающие слезу умиления, в то время как очередной Петербург может оказаться провинциальной дырой, полностью, словно плотной оберточной бумагой, заслоненной другим названием, — местом, куда жители Парижа вообще не заглядывают. А ведь достаточно крошечному клочку упаковочной бумаги затесаться среди стеклышек калейдоскопа, чтобы все приобрело сероватый оттенок и пасмурное настроение — ведь упаковочная бумага меняет свойства света.

Можно догадываться о существовании города, совершенного в своей полноте, города, который представляет собой сумму всех возможностей. Там все есть и ничто не пропадает, каждая фарфоровая чашка имеет свое происхождение и свое предназначение. Но именно он, этот абсолютный город, терзаем недугом беспрестанных катастроф. Перемены всегда вносят хаос в жизнь обитателей. Приходится следить, чтобы по рассеянности не въехать на мост, много лет как разобранный, не усесться на террасе разрушенного кафе, где некогда подавали превосходные пончики. Можно провести в ожидании долгие часы на остановках давно отмененных маршрутов, если не заметить, что рельсы уже залиты асфальтом. Надо хорошо помнить, где высятся некогда отсутствовавшие стены. Проходя через базар, запруженный подводами и лошадьми, засунувшими морды в торбы с овсом, не стоит забывать о природе жилых корпусов, о непрозрачности и твердой консистенции их стен. То, на что можно наткнуться и удариться, в определенном отношении более реально, нежели эфемерные пейзажи, доступные погруженному в память взгляду. Настоящий момент утекает у жителей города перемен сквозь пальцы, поэтому им приходится жить прошлым. Они лишь стараются не биться головой о стену от тоски по утраченному. Понимают, что картину загораживают не стены. Даже уничтожь они их взглядом, базар с подводами и лошадьми все равно не вернется на прежнее место. Уж слишком велики оказались бы потери, учитывая, что незримый квартал, образованный воздушно-прозрачными рядами параллелепипедов, заполнила бы пустота, со свистом втягивающая скомканные газеты, зонтики, шляпы, воспоминания.

Меньшее целое легче охватить взглядом. Каждый из взаимодополняющих городов свободно парит в пространстве, невесомый и бесплотный, точно картинка в калейдоскопе. Они не связаны ни трубами, ни кабелями, способными передавать субстанцию или энергию. Не возникают и не исчезают, не превращаются друг в друга. Существуют каждый для себя, замкнутые в себе, — и ничего в них никогда не меняется. Именно по причине своей незыблемости они и нужны в таком количестве. Лишь наблюдатели, которые не могут обойтись без упорядочения событий в памяти, пытаются связать их воедино, стремясь вернуть миру непрерывность и логику, причины и следствия. Это по их вине новое обращается в старое, а чистое — в грязное. Город, доступный взгляду наблюдателей, — место, где сегодняшняя пыль ложится на вчерашнюю, где черствеет хлеб, испаряется вода и ржавеет железо. Памятники там устанавливаются и низвергаются, улицы называются то так, то эдак. Сотканный из изменений город, — потихоньку, день ото дня ветшающие подмостки для бесконечных мизансцен, место потерь и обретений, поломок и починок, рождения и смерти.

Воспоминания подобны щепкам, которые летят, когда рубят лес. Они продолжают лежать там, где упали, когда печь уже натоплена. Растаптываемые сапогами, заливаемые дождями, медленно меняют цвет. Если ничто нельзя сохранить и спасти, как же воспоминаниям устоять перед переменами? Подвластный памяти город перемен вынужден был вместить все, что удержала память, однако с каждым днем содержимое потихоньку рассыпается на кусочки. Словно в шкафу, где рядом с дешевым синтетическим костюмом фабричного производства висит истлевший, но сшитый из дорогого сукна мундир не существующей уже воинской части, а между ними — дамская муфта с гнездом моли.

Поэтому невозможно представить что-либо более обширное, чем территории, простирающиеся в головах. Каждый из прошлых и будущих городов, понатыканных в закоулках мира, имеет там свою звезду; а можно также сказать, что каждый из них — самый главный. Ведь разве мир не состоит сплошь из закоулков? Некоторые звезды, как известно, погасли, часть их разбили заплутавшие вертолеты. Но название оберегает город от распада, ибо способно вместить все то, что было, но не есть и что не подлежит учету.

Терзаемый тоской и сомнениями, беспокойный город воспоминаний еженощно выпускает сны — зачарованные цепкие побеги, ищущие во тьме и тиши подпорок. Но, не обнаружив там ничего, кроме других снов, хватаются друг за дружку. Растут во все стороны, образуют узлы и петли, сплетаются, срастаются и разветвляются. Есть сны темные и сны светлые, есть красивые и есть ужасные. Однако источник их света — всегда темнота, а источник красоты — ужас. Не знающий секатора клубок снов заполняет весь мир целиком, можно даже сказать, что он и есть мир, а жители города — вместе с домами, кроватями, одеялами, воспоминаниями, вопросами без ответов — нужны лишь для того, чтобы сны могли сниться.

Лишь для того, чтобы сны могли сниться? А поддержание в мире порядка? А натирка полов, а ремонт? Разве не затем люди спали ночью, чтобы набраться сил? Вот и нет. Недостаточно было хорошо спать и много есть. Всегда оказывалось, что приснившийся хлеб не насыщает, приснившаяся вода не утоляет жажду. Сны — веселые или печальные края несбывшегося — готовы были открыть взору жителей всю правду, неизменно ускользавшую от них наяву: что стремление сохранить в мире порядок — тоже родом из сна. Добросовестного сна, в котором каждый предмет, на какой ни взглянешь, обретает свое место, в то время как пять других рассыпаются и теряются. Но спящие не могли это увидеть, потому что смотрели сны невнимательно.

В сумерках город снов пропитывает город, раскинувшийся в пространстве, и соединяется с ним в темное целое, увенчанное черными силуэтами офисных зданий на фоне красноватого неба, колоссами, воздвигнутыми недавно, но уже разъедаемыми изнутри ржавчиной и мраком. Нигде ни пограничного столба, ни надписи, ни объявления, обозначающих взаимное расположение снов и яви. Кое-кто принимает утренний звон будильников за звуковой сигнал, оповещающий о пересечении границы. Но будильники, которые и сами относятся к епархии сна, не умеют будить по-настоящему.

В недрах сна спящие втискиваются в трамваи, из трамваев — в офисы, а из офисов — в трамваи и магазины. Во сне они бродят между полками и щурятся от избытка красок и форм. От изобилия кружится голова. В каждом товаре дремлет обещание, будущее меняется, когда спящие выходят с покупками. Безупречная красота новой судьбы недолговечна и вскоре после того, как свертки распакованы, улетучивается без следа. Однако на повседневную безнадежность, подстерегающую счастливых покупателей по углам квартир, в городе снов наложен запрет. От любого его обитателя могут потребовать отчета за грехи жизни — неуверенность и печаль — незнакомцы и незнакомки, которым обеспечено существование на огромных полотнищах уличных плакатов. Они живут среди соответствующих надписей, спокойные, неподвижные. Обладая гарантиями, какие другим и не снились.

В городе снов все оттенки кузовов отражаются в сверкающих полах автосалонов. Прохожие взволнованно заглядывают в огромные витрины: восхищаются благородством и мощью. Персонал салонов стережет машины. У прохожего, который намеревается сесть за руль и уехать, должен быть при себе чемодан с деньгами или надежный банковский чек. Вот почему многие жители города снов, не рассчитывая на то, что чек имеет покрытие, день и ночь рыщут в поисках чемоданов с деньгами.

Это они толпами заполняют здания, снабженные специальными отверстиями в крыше и внутренними трубами, чтобы отводить денежные потоки прямо в аппараты для их подсчета и распределения между ожидающими чудесного предначертания судьбы. Каждый номер, цвет и масть рано или поздно выпадет. Фортуна вертится колесом лишь затем, чтобы щедро одарить всех. Явившийся не с пустыми руками не пожалеет, если терпеливо дождется счастливого часа и в нужный момент, не раздумывая, поставит все на одну карту. Именно здесь — и только здесь — можно прикоснуться к судьбе, собственноручно вернуть ее на верный курс, не тратя времени и сил на другие, промежуточные и малоэффективные жесты. Надо просто оплатить игру. Достаточно одной-единственной монетки, счастливой. Тому, чья монетка уже истрачена, не выиграть. Так что лучше не глазеть по сторонам, дабы не прельститься жевательной резинкой, фисташками или пивом. Однако играющие ни в чем не уверены, даже в этом. Все уже давно профукали свои монетки на пустяки. Поэтому денежные потоки, низвергающиеся с небес через специальные отверстия в крыше, стекают в конце концов в канализацию.

Город снов не может позабыть о деньгах. По вечерам они озаряют небо над крупными отелями. Лифты, сверкающие хромом и никелем, возят довольных иностранцев в блестящих ботинках, шелковом белье, с туго набитыми бумажниками во внутренних карманах пиджаков из мягкой шерсти. Облачко одеколона смешивается с дымом сигар и запахом свежесваренного кофе. Высятся, уходя в облака, тесные ряды небоскребов со стеклянными полотнищами стен, за которыми холлы искрятся тысячами ламп, уставлены мягкой мебелью и вечнозелеными тропическими растениями. Каждый переступивший порог немедленно делается иностранцем и может навсегда улететь в Америку — за облаками, попыхивая сигарой. Если, однако, он потянется ко внутреннему карману пиджака, будет разочарован — там пусто.

Для самых нетерпеливых имеются в городе снов вербовочные пункты Иностранного легиона, и в каждом днем и ночью пускает из трубки колечки дыма иноязычный офицер в белой фуражке и мундире с красно-зелеными лацканами, знававшем битвы в пустыне и блуждания во время песчаных бурь. Всякому вошедшему туда, пусть даже по ошибке, офицер предложит контракт на пятнадцать лет службы в тропиках и покажет на пальцах, какие круглые суммы его правительство готово выплатить волонтеру. Поманит зеленым цветом надежды, а плутоватой улыбочкой прикроет смущение по поводу соседствующего на лацканах с зеленью красного цвета крови. Крови, которой истечет в тропиках подписавший контракт прохожий. Иноземному офицеру хорошо известно, что в тропиках можно существовать и без крови; ее в случае необходимости заменяют коньяком, целыми ящиками поставляемым в тамошние буфеты. На его закупку пойдут круглые суммы, выплаченные добровольцу заграничным правительством, ведь без коньяка в тропиках не выжить. И, поставив подпись, прохожий исчезнет навсегда, потому что из тропиков не возвращаются.

У разочарованных, которые испробовали уже все, слишком мало времени, чтобы видеть во сне Америку или тропики, слишком мало сил, чтобы отправляться на поиски за тридевять земель. Они заходят в подвернувшийся по дороге банк, окидывают кассира усталым взглядом, в котором тот моментально угадывает требование, подкрепленное блеском вороненой стали. Чемодан будет наполнен банкнотами без лишних слов, никто не станет морочить себе голову квитанцией. Так что некоторые сны оглашаются воем полицейских сирен и визгом шин. Они заполнены безумными погонями и неустанным безоглядным бегством. Спящие из последних сил цепляются за руль и глядят остолбенело прямо перед собой, в то время как мимо со свистом проносятся мосты, деревья, банкноты. Наконец погоня и бегство завершаются тупиком, где вопрос жизни и смерти встает ребром. Рука еще хватается за оружие, глаз глядит в прицел, и раздается выстрел: в цель или мимо. Предвидеть это не дано никому.

Захлебывающемуся напряжением городу снов не выжить без подземелий, сердцем которых является барабан. Его ритм завладевает душами гостей, терзаемыми печалью, тоской и яростью. В оглушительном грохоте ярость взрывается красным, тоска — зеленым, а печаль — голубым. Всякий купивший билет вправе ожидать, что на него снизойдет озарение. Но с порога погружается во мрак. Вся заполнившая подземелье толпа жаждала озарения, и каждый принес собственную тьму. Она выплескивается через зрачки и затопляет все помещение вместе с бутылками за стойкой бара, вульгарным макияжем, сотнями нарядов, отчаянно пытающихся привлечь к себе внимание. Вспышки прожекторов выхватывают из мрака отдельные гримасы и жесты, на мгновение являя миру их странность. На самом деле тут и барабана-то нет. Его приходится заменять пластинкой, вращающейся на механической тарелке граммофона, — всем это известно, и всем наплевать. Истинная душа этого пространства — собственно барабанный бой. Он не приглушит пульсирование крови в висках и не умерит ни настоящую радость, ни тоску, ни печаль, зато пригладит гримасы и смягчит жесты. Тяжесть тает, танцующие обретают легкость, о которой в другом месте и мечтать было нечего. Любовь, скрытая в барабанном бое, невесома настолько, что может быть только своей тенью, нисколько не обременяющей душу. Непрочной, как звук, и, подобно звуку, не желающей ни выбраться наружу, ни сохраниться на потом. Оттого пары, выскальзывающие в какой-нибудь из соседних залов — банкетный, ритуальный или судебных заседаний, — вынуждены обходиться без любви.

Но без любви у спящих недостает сил досмотреть сон. А уж тем более проснуться. Они, как умеют, ищут выход из положения. Покупают галстук на резинке, который легче сорвать, если воротничок врезается в шею и голова раскалывается от боли. Покупают таблетки от головной боли, которые приносят облегчение, но вредят желудку. Тогда они покупают лекарство от боли в желудке, которое вызывает боли в печени. Все зря. Словно от балласта, который тянет их к земле, они отрекаются от сердца, желудка и печени, берут под них кредиты и, нога за ногу, возвращаются туда, где рассматривали машины. Неизвестно, каким образом табуны автомобилей выбираются из магазинов. Входные двери для них слишком узки, витрины — слишком высоко расположены. Непременно поцарапаешь сверкающий кузов. Блеск новизны исчезает сразу. Чем больше машины удаляются от салона, тем хуже выглядят. Позже их встречают в городе, когда, забрызганные грязью и проржавевшие, они курсируют из конца в конец его, с неработающим сцеплением, без колес и мотора, наезжая друг на друга. Жители города снов проклинают машины и проклинают лживые посулы с рекламного плаката. На других плакатах они ищут другие, честные, обещания и смотрят сны из последних сил, выбирая самые неудачные решения, словно утопающий, который — известное дело — хватается за соломинку.

В больницах города снов хранятся всевозможные хирургические инструменты, при помощи которых грудные клетки вскрываются и закрываются легко, словно коробочки. Но люди, годами живущие без сердца и печени, со временем превращаются в злобных мизантропов, организмы их все более капризны, и операция поэтому обречена на провал. В часы посещений по больничным коридорам блуждают субъекты с бегающими глазками, прячущиеся от персонала в белых халатах и шепотом предлагающие родственникам пациентов продать необходимое — из рук в руки, без скальпелей, без операционных. Обменивают на наличные сердца, на дне которых еще осталась любовь, печень, не до конца изношенную, уверенные, что совершают главную сделку своей жизни. Потом открывают посреднические бюро или оптовые склады. Одни умирают счастливыми в конторе склада, другие вдруг падают замертво в собственном офисе, с телефонной трубкой в руке. И им тоже не помогут операционные города снов. Хирургические зажимы, так ловко останавливающие кровотечение из рассеченных сосудов, не имеют зубчиков, способных подцепить и удержать улетучивающуюся жизнь.

Нет на свете решений настолько плохих, чтобы никто ими не соблазнился. Даже самый худший выход может для кого-то оказаться наилучшим. Бывают цели, для достижения которых все средства хороши — например, ни за что не расставаться с городом снов. И его обитатели готовы заплатить за это любую цену, когда в промежутке между двумя снами под ногами разверзнется пропасть, страшнее которой нет для них ничего на свете: черная бездна снов без мечты. Они не сводят глаз с мерцающих огоньков, которые в противном случае моментально бы погасли. Цвета, формы и звуки непрерывно меняются, но город никого не принуждает делать выбор. Жители верят, что при счастливом стечении обстоятельств могут получить все сразу: любовь, американские сигары, золото банков и жар тропиков. А вот тишина яви им ни к чему, ее скука напрочь убивает блаженство быть кем-то, примерять одежду, подбирать выражения, прибегать к иронии или пафосу. Но не являются ли сон и бодрствование лишь двумя способами существования в этом городе? Двумя способами существования, сменяющими друг друга дважды в сутки? Именно так некоторые и полагают. Воображая явь и сон аверсом и реверсом монеты или, скорее, двумя полушариями луны — светлым и темным. Позабыв, что луна всегда поворачивается к ним одним и тем же полушарием: ярко освещенным полушарием снов.

Возвели этот город на пограничье трех стихий, в точке их смешения. Он был выстроен на глинистых почвах памяти, на песках снов да подземных водах забвения, холодных и черных, что ни на мгновение не прерывают свой бег и день за днем подмывают фундаменты. В их омутах исчезают монеты, позволяющие делать выбор. Брошенные в воду монетки якобы имеют власть над забвением, лежа на дне, хранят память событий и мест. Непонятно, правда, как это происходит, ведь сами они утопают в вязком иле, под которым «орла» не отличишь от «решки». Неподвижность яви не препятствует там мерцанию снов и наоборот. Воды забвения не подчиняются никаким разумным законам и потому примиряют все противоречия.

Выбор! Жизнь и смерть, дерево и машина, начало и конец! Каждое название, подобно монете, имеет свой аверс и реверс. Нельзя расплатиться половиной монеты, оставив себе «орла» или «решку». Все великое является одновременно малым, и наоборот. Двусмысленность — следствие наименования вещей. Каждое название балансирует на острие ножа, отчаянно принуждает сделать выбор. Каждое добавленное к названию определение влечет за собой антиопределение, каждая догадка тянет за собой антидогадку. Добро сотворит зло, тепло сотворит холод, конец сотворит начало. Тот, кто утверждает, будто мир подобен дереву, — враг и собрат того, кто упорствует, будто мир подобен машине. Обоим известно, что есть дерево и что есть машина. Пытаясь постичь суть одной и той же вещи, они пользуются одними и теми же названиями: словно бы деля ценную добычу, спорят, желая каждый завладеть ею целиком, но согласны в том, что касается суммы и вида валюты; о поддельных же банкнотах и слышать не желают. Но описавший город при помощи ста тысяч слов взрастит сто тысяч слов антигорода, и всякое вернется в город подобно фальшивой монете.

Никто не спрашивает, откуда берутся существительные или кому они принадлежат. Жители этого города таскают их доверчиво, как в былые времена таскали кирпичи — убежденные, что стараются для себя и своих детей. И что груз принадлежит тому, кто его несет. Раньше они аплодировали каменщикам, уложившим рекордное число кирпичей, и верили, что это рука поднимает кирпич, а не наоборот. Они всегда легко поддавались иллюзиям. Полапают себя хозяевами слов. Но те непослушны. Отрываются от вещей, ни с того ни с сего меняют смысл или исчезают, уступая место другим. Перемещаются туда-сюда, увлекая за собой мысли, вопросы и стремления.

Люди здесь хоть и взваливают на себя все, на что ни упадет взгляд, но ничем не владеют. Купленные или полученные в подарок вещи рано или поздно непременно теряются либо портятся. Новая одежда становится старой, дети взрослеют и уходят. В памяти остаются лишь существительные, глаголы и прилагательные, точно квитанции, от перечисленных в которых вещей и следа не осталось ни на одном складе. Обитатели этого города судорожно сжимают свои квитанции и полагают себя обладателями несметных сокровищ, ни одним из которых не намерены поступиться, даже прошлогодним снегом. Словно путешественники, сдавшие багаж в камеру хранения и разгуливающие по городу, уверенные, что чемоданы всегда в их распоряжении. Где же та гигантская камера хранения, в которой покоятся плюшевые мишки солдат, счастливые часы покинутых женщин, богатство банкротов, поцелуи попавших под трамвай, отблески заката на оконных стеклах, отзвучавшие мелодии и съеденные пироги? Вот она: одновременно большая и маленькая, что без труда вмещает все это и сама столь же свободно умещается на полке — переплет твердый, порядок алфавитный. Мука соседствует в ней с мукой и имеет тот же черный цвет типографской краски.

Наименование вещей никого не сделало счастливым. Но тем не менее названия кружат в воздухе — без устали, все в большем количестве, все лихорадочнее. Ведь не названное уносят речные волны. Все уходит. События не цепляются за слова и не нуждаются в них, чтобы плыть. Они струятся по городу, возбуждая мириады ярко вспыхивающих определений, на разные лады описывающих каждое мгновение. Чему надлежит плыть, то плывет, определения же остаются на месте, покачиваясь на волнах, связанные канатами, округлые и разноцветные, точно буйки на реке. Жители города помечают ими траектории событий, чтобы лучше в них разбираться. Приходится: события по природе своей невразумительны и имеют обыкновение широко разливаться, размывая собственные границы. Любви требуется белая фага, черные смокинги, лимузины с ленточками, но порой она довольствуется решеткой в комнате свиданий. Сон нуждается в спальне и постели, но на худой конец способен обойтись скамейкой в зале ожидания или даже кусочком тротуара — тогда его можно спутать с обмороком, опьянением и смертью. Вот почему столь необходимы навигационные знаки: буйки слов. Это они позволяют различить, разграничить то, что норовит смешаться. Покачиваются бок о бок на волнах событий, совершенно их загораживая. Стоит ли удивляться, если в конце концов их движение принимают за волны, а описания заслоняют вещи.

Даже без событий можно обойтись — чему суждено плыть, поплывет и так. На самом деле необходимы только слова. Вот однажды в дождливый день рассеянный прохожий погибает на оживленном перекрестке, а виновник, пьяный водитель, в мгновение ока становится преступником. Удрученное семейство навсегда прощается с отцом и дедом, заслуженным учителем, а школьники тащат перепачканные чернилами ранцы, радуясь, что отменили контрольную. Полицейские конвоируют арестанта из камеры предварительного заключения в зал суда, и в это же время такси везет роженицу в противоположном направлении, в родильный дом. Желанная для кого-то телефонная связь между судом и родильной палатой технически осуществима, но яркие и полые буйки слов, определяющие роли и сюжет, делают подобный звонок напрасной тратой времени, блажью, быть может, даже подозрительной уловкой, хитростью злоумышленника. Слова — преступник и конвоир — фиксируют персонажей в их ролях, будто в стоп-кадре. Границы возможного обусловлены названиями. В другой день еще один человек погибает на том же перекрестке, в зале суда начинается еще один процесс (конвоирам и арестанту предстоит тот же путь, хотя номера параграфов в обвинительном заключении уже другие), роженица едет в такси в родильный дом, снова — быть может — идет дождь, такие же дети несут в школу ранцы, по пути постепенно пропитываясь печалью грамматик и задач про поезда. Жертвы несчастных случаев, полицейские, преступники, школьники, роженицы и таксисты не имеют выбора, они вынуждены следовать указанному улицей направлению, входить и выходить в двери, притом только в положенные часы. Они никогда не приходят на свет и не умирают вне связи с предшествующими и последующими событиями, безоговорочно подчиняясь правилам, обозначенным сочетаниями слов. Не случится ничего, что нельзя было бы назвать, а все, что назвать можно, рано или поздно произойдет.

Ход событий не прерывается ни на мгновение. События искривляют русло, обнажают острова. Поток воды обтачивает берега — единственное о ней воспоминание. В том месте, где чаще всего случались аварии, построен подземный переход. Где бойко шла торговля — возникли рынки, где шатались воры — возведен полицейский участок. Даже футбольные матчи и шумные концерты оставляют на стенах разноцветные отпечатки. Повсюду полно знаков — подспорьев для памяти. А также красноречивых вмятин от знаков отмененных или износившихся.

Наименование вещей помогает лишь ненадолго. Все названное тоже забывается, поскольку назавтра каждое слово потребуется уже для новой вещи. События, для которых никто не находит слов, будут преданы забвению в первую очередь. Потертые определения подобны потерянным квитанциям — соответствующие им воспоминания уже не вернуть. Забвение уносит жесты и гримасы, уносит стремительные тучи, дождевые капли на стекле, порывы ветра. Жители города пытаются создать новые слова, более удобные, чем прежние, — но тщетно. Новые слова ничем не лучше старых и столь же своевольны. Город перемен создан памятью, что гонится за вчерашним днем. Этот город целиком и полностью зависим от воспоминаний — замков из песка, заливаемых водой. Терзаемый волнами забвения, город нуждается в жителях — носителях мыслей, вопросов и стремлений, впитывающих городские пейзажи, позволяющих городу запомнить самое себя.

Глаза прохожих ежедневно скользят по подземным переходам, рынкам, полицейским участкам. Скользят по надписям на стенах домов и лестничных клеток. Опирающаяся на перила ладонь ощущает под пальцами старый исцарапанный лак. И таким образом натыкается на повседневные мысли. Главным образом, это маленькие и твердые утренние мысли, заключающие в себе самые пустяковые вопросы, а то и вовсе полые. Они прячутся в одежде, в предметах, в мебели, в отличие от мыслей вечерних, острые иголки которых торчат — для памяти — под черепной коробкой. Стены лестничных клеток испещрены всевозможными линиями и потеками, иной раз весьма застарелыми. Некоторые мысли, не нашедшие себе пристанища, могут полностью впитаться в какой-нибудь потек, что попадается на глаза всякий раз, когда поднимаешься или спускаешься по лестнице. Это позволяет им спастись от забвения и продержаться еще немного. Потом выясняется, что значение потека изменилось. Язык потеков скуден и небрежен. Формы вынуждены выражать противоречивое содержание. Правда, содержание это само по себе уже столь небрежно и скудно, что недостойно даже формы потеков.

Порой, хоть и не всегда, мысли позначительнее способны принять облик какого-нибудь крупногабаритного предмета, к примеру, трамвая на остановке. Возьмут да и уедут вместе с ним, обрекая память на тщетный труд поисков. И лишь этот труд не позволяет рассыпаться миллиарду темно-красных кирпичей. Город перемен, воздвигнутый памятью и разрушаемый забвением, — это город смерти. Поток смерти обходит стороной лишь каменных каменщиков и металлургов в каменных одеждах, что из глубины своих ниш каменными глазами без зрачков следят за уличным движением. Ведь воплощенная в них форма жизни не боится ни наводнений, ни пожаров, ни сноса зданий. Оторванная каменная голова может продолжать свое существование, не более неподвижная, чем когда она венчала шею. Одинокая ладонь останется столь же бездейственной, как в ту пору, когда она соединялась с предплечьем. Указательный палец и на дне реки, наполовину увязший в ил и оплетенный водорослями, останется указательным пальцем. Даже каменная крошка, которой посыпают дороги, имеет свой вес и объем, атакже свое место в пространстве.

В жизни камней полностью отсутствует принуждение. Потеряв опору, они падают. Упав — лежат. Будучи не в силах изменить данную им форму, принимают ее с величайшим равнодушием. Столь же бесстрастно камни существуют или рассыпаются. Что бы ни произошло, никогда не добавляют ничего от себя. Не сделают ни малейшего усилия, чтобы что-либо предпринять. Не обрадуются, не огорчатся, ни в чем их не убедишь. Они невозмутимы, ибо не боятся страдания. Лампочка, потухнув, тоже не плачет, кабель не пытается избежать короткого замыкания, а дерево не бежит от пламени.

Жители этого города, возможно, и позавидовали бы свободе камней, если бы только умели ее разглядеть. А ведь и в них, не знающих о том и знать не желающих, заключена, помимо эфемерной жизни тела и разума, нетленная жизнь камня. То же, что они сами именуют своей жизнью, — не более чем лихорадка, которая терзает мысли, измученные вечным движением песка, инерцией глины и тревожным плеском воды. Обитатели этого города не стремятся к жизни камней, единственной, реально им данной. Их страшит каменный покой стен, и в особенности — твердость не ведающей сомнений каменной руки, жесткость не тронутых печалью черт, холодное равнодушие монолита. Заключенный в камни и кирпичи мир безмолвия, лишенный мыслей, чувств и желаний, поражает и пугает. И жизнь без желаний кажется еще более невыносимой, чем жизнь без их исполнения — повседневный удел многих обитателей этого города.

Ошеломленные хаосом надписей, заслонивших стены, они избегают вопросов, содержащихся в самих стенах. Тех, на которые сгодится любой ответ, но которые тем не менее останутся без ответа, поскольку недвижно громоздятся друг на друге, навеки скрепленные цементом убеждений. К вопросам, которые можно вычитать на плакатах, ответы привязаны веревочкой, точно ярлычок к товару, для надежности еще и опломбированный. Больше всего вопросов таят в себе желания. Они ездят вверх-вниз, словно лифт, мечущийся в клетке шахты. Или перекатываются по тротуару между бордюрами, будто забытый мяч, отскакивающий от одного края к другому, все замедляя движение. Эти легкие, как пушинки, вопросы плывут по воздуху, их переносит ветер. Они вездесущи, хотя никому и не нужны. Отсутствуют лишь вопросы, свободно рассекающие пространство в поисках ответа. В городе, который выстроен из обессилевших вопросов и подстриженных по трафарету ответов, ничто не изумляет и не привлекает внимания. Естественно, памяти здесь не за что уцепиться.

По одному маршруту курсируют разные номера трамваев, посреди улицы вдруг вырастает склад металлолома с заколоченными окнами, не всегда удается дважды попасть в одно и то же место, поскольку за ночь меняется расположение улиц. Элегантный пассаж вдруг оборачивается вонючим тупиком, роскошный отель — ночлежкой. В этом городе все уже настолько идет вразнобой, что его Париж — место, о котором известно лишь то, что, увидев его, можно умереть, — превратился в помойку, где роются клошары. Вместо Эйфелевой башни оттуда торчит старый зонтик с погнутыми спицами.

Но в подобном городе, будь он даже из золота и платины и сплошь усыпан брильянтами, всякая драгоценная постройка все равно оказывается лишь сосудом, наполненным тревогой, на колонны некорректных вопросов опираются бесполезные ответы, и каждая без исключения дверь способна предложить наименее удачный выход. И пусть даже этот город весь сделан из новенького кирпича и свежей штукатурки, из труб, не тронутых ржавчиной, из идеально гладких стекол, из блестящих, точно зеркало, тротуаров, он все равно останется клеткой и тюрьмой.

Размножатся, словно бесчисленные отражения незримой пылинки в калейдоскопе, парижские бистро на левом берегу, где сидят за чашечкой черного кофе декольтированные студентки с французскими романами на столике. Засияют красные лампочки над угловым зданием, явно отломившимся от лондонского Сохо, и ярко осветят англоязычные надписи. В общественных туалетах возникнет прокуренный паб, где пьют, поют и играют в «дартс» ирландские поэты, а террористы-фанатики в списанных армейских куртках подкладывают бомбы с часовым механизмом. Почтовое отделение сменит нью-йоркский драгстор, куда в четыре утра зайдет за снотворным бледный, измученный мигренью театральный критик. В закрытой мастерской, где раньше поднимали петли на чулках, появится палермское кафе-мороженое, где молчаливые мужчины в черных очках, пряча под пиджаками револьверы, будут часами всматриваться в застекленную дверь. На газетном киоске загорятся разноцветные бумажные фонарики, а внутри выстроятся длинные ряды столиков, накрытых скатертями и заставленных блюдами из змеиного и обезьяньего мяса. Испокон веку запертые в этом городе и занимающие в нем меньше места, чем закладка в книге, Палермо, Белфаст, Гонконг тоже ветшают и рассыпаются, а их осколки то и дело попадаются в самых неожиданных местах.

Название также тает. Эрозия отшлифовала буквы, а некоторые раскрошила и развеяла. Уцелевшие же утратили всякий смысл. Жаль, что название исчезает. Но разве было бы оно столь прекрасно, если бы не распадалось на глазах? Нет букв — нет и города. Ведь только они являли собой нечто конкретное в хаосе дат, событий и представлений. Только они охватывали необъятное: веселые первомайские демонстрации и позабытые рейсовые вертолеты, которые уже так давно летают без топлива, что тоже съежились и — вероятно — синими стрекозами порхают над самой землей в ботаническом саду.

За дырявой оградой из нескольких букв, среди которых торчат пики W и А, должны теперь разместиться оснащенные кондиционерами американские банки, безжалостные торговцы оружием, подпольные наркодельцы, что палят в полицейских из-за киоска с жевательной резинкой, примостившиеся на тротуаре озябшие цыгане, узкоглазые женщины, продающие французские духи на улице прямо из чемоданов. Быть может, однажды центральный перекресток окружат надменные казаки на бронетранспортерах или дикие орды Чингисхана разобьют шатры и разожгут костры вдоль главного проспекта, перегородив путь трамваям и автобусам, набитым людьми, что спешат на службу. Быть может, татарские воины примутся ударами булавы убивать торопливых прохожих. Но и они не спасут рассыпающееся целое. Город утратил способность соединять края картин так, чтобы они складывались воедино.

Никто не знает, как быть с испорченной конструкцией. Уже очевидно, что мало натирать полы, пылесосить ковровые дорожки, поливать в жаркие дни асфальт и даже красить стены масляной краской, но ничего больше жители этого города делать не умеют. Обескураженные, они забывают о стоящих перед ними задачах, второстепенных и несущественных. Суть города по-прежнему неведома, а если урбанисты и имели о том какое-то представление, то оставили его при себе, словно надеясь, что оно никогда никому не понадобится. Жители города умеют ремонтировать только вещи осязаемые. Они не в силах добраться до того, что невидимо и более всего испорчено и что косвенно влияет на состояние целого, управляя потоком существительных, прилагательных, глаголов, утвердительных и отрицательных предложений. Истинные показатели урбанистических решений — это никому не ведомые правила соединения фраз и построения сюжета, принципы ассоциаций, акцентирования вопросов и ответов.

При таком положении дел водные артерии, залежи глины и горы песка представляют для города постоянную опасность. Чтобы поддерживать чистоту в этом замкнутом пространстве счастья, каким город был задуман, в этом бастионе порядка, противостоящем бурному океану хаоса, фразы и сюжеты следовало бы денно и нощно откачивать наружу подобно городским нечистотам, чтобы в городе не осталось ни пылинки, ни лужи, ни соринки на клетчатой бумаге мостовой. Пришлось бы избавиться даже от слов. Но оставшееся моментально разлетелось бы по водам антигорода, точно флотилия сорвавшихся с якоря кораблей.

Жители чувствуют себя обманутыми. Раздраженные и ожесточенные, спрашивают, почему создатели проектов не позаботились о том, чтобы фундаменты были надежно отделены от своей основы, то есть, иначе говоря, почему они не подвешены в воздухе, вдали от источников гниения и распада. Но создатели проектов безмолвствуют. Неужто и их уже поглотило забвение? А может, на самом деле они никогда и не существовали? Но чья же воля и чьи взгляды запечатлены в фундаментах города? Неизвестно. И любопытствующим приходится самим отвечать на свои вопросы. Поговаривают, например, будто попытки подвесить фундаменты в воздухе действительно имели место, однако помешала инерция жидкого бетона. Его безграничное равнодушие и нежелание со своей стороны поддерживать порядок. Упрямая пассивность строительных материалов виной тому, что город не сумел оправдать возложенных на него надежд.

Чем больше симметрии и гармонии под небесным колпаком, герметично прикрывающим дома и улицы, тем больше хаоса по другую его сторону. Там, в голубых круговоротах, бурлит все то, что удалось когда-либо собрать и вынести за пределы города: бракованные отливки, битые плиты песчаника, обломки красных кирпичей, унесенные ветром зонты, стружки и опилки, пустые пачки из-под папирос и стайки окурков, потеки машинного масла, истлевшие кепки в «елочку», тряпки, картофельные очистки, клубы туч, экскременты и даже искореженные пролеты мостов. И хотя небесный колпак защищает город от дождя метеоритов или потоков мусора, все это проникает в подземные воды и таким образом возвращается.

Как невозможно добиться полной герметичности, так не бывает и идеальной чистоты. В сущности, мысли следовало бы изъять еще до их возникновения. Ведь абсолютно все мысли в этом городе пуганые, а события случайны. Никогда не известно, какая мысль породила случившееся и каким образом удалось ей привести в движение механические элементы мира. Невозможно определить, являются ли мысли следствием или причиной событий, результатом действия известного механизма или направляющей движения шестеренок.

К несчастью, нам неведомо также, из чего и как сделаны сами шестеренки, тщательно укрытые от нашего взгляда. Поначалу на стройплощадках настолько доверяли их отменному качеству, что монтировали, не глядя. Другое дело известь, которую готовили на месте: все видели, что она плохого качества. Те, кто ею воспользовался, ссылались на безупречность основной конструкции, которой, мол, ничто не повредит. Полагали, что все без исключения ее котлы, моторы и передачи первоклассны, просто-таки сносу им нет. Но постепенно выяснялось, что незримые элементы мира тоже были сработаны небрежно, из второсортных материалов, даже уступавших тем бракованным кирпичам, из которых жители города возводили свои ненадежные постройки.

Специальные устройства, отделявшие добро от зла, обрастали вспомогательными механизмами деаэрации и очистки. Поговаривали, что хаоса они произвели больше, чем сумели выкачать за пределы небесного колпака. Когда те, кто решил оградить город от антигорода, свели все проблемы к электропитанию оборудования, они не могли предвидеть, сколь дорогостоящей затеей окажется устранение всей инерции мира. Ибо разве мир соткан не из инерции?

С годами ветшали городские артерии, в которых искусственно поддерживалось напряжение. При этом образовывались бреши и спайки, и даже возникали повреждения всевозможных механизмов из-за нарушения питания, включая главные, противостоящие антигороду. В городе скапливалась грязь. Штукатурка закоптилась, в швах одежды собрались похожие на войлок комочки, подоконники и карнизы покрылись птичьим пометом. В темных закоулках коты терзали мышей. На лестничных клетках появился мышиный и кошачий запах мрака, случайности, жестокости. Все предметы посерели, как и буквы W и А в названии города. Исчезли — неведомо когда — блики на оконных стеклах. Померкло сияние хрустальных люстр. Большую их часть, впрочем, сняли, когда они стали небезопасны. С рам зеркал облупилась позолота, вытерлась плюшевая обивка кресел, выцвела даже краснота трамваев. Стенки канализационных труб обросли жирным липким илом. Дома осели, мостовые провалились.

Вот, к примеру, улица, на которой вечно идет дождь. Никто не знает, что за труба над ней проходит и отчего лопнула. Струи хлещут по крышам домов и стекают по стеклам, уровень воды все поднимается. Автомобили движутся по мостовой, будто по дну глубокого канала, где в зеленоватом сумраке расцветают, словно водоросли, зонты. Прохожие задыхаются, как бывает под водой. Матери волокут малышей по ежедневным маршрутам от магазина к детской площадке и обратно. Им не до сюсюканья — обед-то не сварен, — и они уже не обращают внимания на страдания собственных легких, привыкнув, что можно существовать и под водой. В сумерках жители уплывают по течению в даль лишь им ведомых акваторий. Их мысли начинают колыхаться, словно подхваченные покачивающимися на волнах судами без руля и без ветрил. Никто эти суда не ремонтирует, у каждого какой-нибудь изъян, разноцветные рыбы коралловых рифов проплывают между опустившимися на дно остовами кораблей. Порой, поводя мордочкой, заплывет под подоконник морской конек или рыбешку забросит волной за шкаф.

Есть также улица, на которой оседает отделенный от тепла холод, подобно тому как где-нибудь в овраге оседает утренний туман. Отделенный от тепла холод обращает все вокруг в лед. Лед, настолько леденящий, что всего угля мира мало, чтобы его растопить. На вечно заиндевелых оконных стеклах расцветают и ниспадают на обледеневшую мостовую стрельчатые ворота, восхитительные ледовые арки, голубые, лиловые и белые галереи, висячие мосты и стеклянные горы — захватывая все пространство улицы. Филигранная, но прочная конструкция оплетает крыши и водосточные трубы, вгрызается в стены зданий. Движение по улице поэтому перекрыто, и специальные таблички предлагают водителям маршруты объезда. А жители закованных в лед домов, которые невозможно протопить, сразу после обеда погружаются в глубочайший сон, и им снится, будто они замерзли насмерть.

В другой точке неизбежно скапливается отделенное от холода тепло. От избытка тепла перегревается подземное оборудование. Есть в этом городе улица, на которой жара уже многие годы не спадает ни на минуту. Газоны высохли и превратились в тучи песка, подгоняемые горячим ветром. Песчинки запорашивают людям глаза, отчего белки краснеют, придавая лицам выражение сдерживаемой ярости. Песок просачивается всюду, от него портятся даже часы и швейные машинки. По ночам там слышны крики, а в подворотнях вспыхивают красные огоньки сигарет. Жара не дает уснуть. Некоторые прожили здесь многие годы, так и не сомкнув глаз и все больше раздражаясь. Под каждым фонарем стоят алкоголик и проститутка, что ни десять минут с воем сирены проносится «скорая» или пожарная машина. В кухнях подгорает капуста со шкварками, дети попадают под трамваи, молодые женщины яркой помадой красят почерневшие от проклятий губы, воры, убегая по крышам, разбивают головы о мостовую. Потом в моргах из сердец выгребают песок.

А в другом месте скопились излишки глины. Пережив очередную зиму, дома погружаются в вязкую почву. Первые этажи уже давно скрылись из виду. Жители поняли, что здесь им ничего не светит, и перебрались в загородные виллы с увитыми плющом башенками. Трясина, следовательно, им больше не грозит. Но поглощенный ею живучий фрагмент города начал — словно взбунтовавшаяся ткань — разрастаться вглубь. Грузовые лифты поднимают глину на поверхность, освобождая место для очередных этажей. Квартиры, магазины, мастерские, гаражи ждут тех, кто не находит где приткнуться. Светят перегоревшие лампочки. Токарные станки без ножей, швейные машинки без иголок, подъемные краны без стрел работают день и ночь.

Не удается ни устранять опаснейшие аварии, ни предотвращать очередные катастрофы. Да город и так ко всему привыкнет. Небо движущихся туч с каждым годом опускается все ниже, но пока оно не расплющивает крыши, никто о нем не думает. Возможно, даже центральный узел механизма — тот, что вращает небо неизменных звезд и лежащее над ним небо солнц и лун, — не более чем дешевка и хлам. Точно неизвестно, из чего он сделан и как. Быть может, в архивах еще сохранились планы, но некому в них разобраться. Остается только гадать, какие коммуникации размещены над крышами, а какие — проложены под землей. И сегодня живы люди, которые замешивали раствор, таскали кирпичи, свинчивали трубы, прокладывали кабели. Но и они знают лишь то, что поначалу не жалели сил и трудились в поте лица. Кое-кто может даже показать ладонь, на которой не хватает пальцев, отсеченных механической пилой, культю ноги, раздробленной каменным блоком, шрам на месте дыры в черепе. Они помнят лишь самих себя — с пятого на десятое, — как в заляпанных известью штанах сновали по залитым солнцем стройплощадкам.

Возьмись они теперь строить этот город заново, магистрали пролегли бы, пожалуй, через приемный покой больницы, на вокзалах в залах ожидания разместились бы огромные спальни, трамвайные рельсы уводили в реку. Ведь никому не под силу овладеть хаосом антигорода, никому не ведомы законы, дающие действительно хорошие приближения, никто не знает, чем подпереть небо, никто не объяснит каменщикам и архитекторам, что им следует делать. Не существует знаний лучше, чем наши, строительного материала лучше, чем наш, как не существует и выхода лучшего, чем наихудший. Гипотеза, будто город может быть иным, не подтвердилась. Иссякли соки, оживлявшие его в начале вегетации. Затихли и отзвучали хоровые песни, ни один кирпич больше не передается из рук в руки, линзы зеркалок с двойным объективом, некогда запечатлевавшие залитые солнцем стройплощадки, покрылись пылью и помутнели в сумрачных выдвижных ящиках, бесполезные, ибо более не пропускали света. В эту пору старости мира всякий здесь одинок и всякий располагает своим собственным городом, что осыпается ему на голову искрошившейся штукатуркой, мертвыми листьями, пылью поблекших слов.

Сонным и холодным утром кровь останавливается в жилах, глаза отказываются смотреть, и нет сил сделать следующий шаг. Полуживые медсестры, швеи, монтеры и шоферы засыпают на лестницах, цепляясь за перила. Время от времени кто-нибудь вдруг открывает глаза и начинает озираться, не обнаруживая вокруг ничего знакомого и поражаясь, как недалеко отстоит старость мира от его юности. Непонятно, куда подевались ошибки молодости, где порывы чувств, где песни. Куда подевался новый жизненный путь: неужто обратился в эту затянутую паутиной, изматывающую, крутую и одинокую дорогу вверх-вниз по ступенькам? Где счастье родителей младенца, который однажды теплым вечером впервые сел в своей колясочке, где улыбка младенца — теперь, спустя годы, когда нам уже все известно о рекламных акциях, продвижениях по службе, несчастных случаях, разводах, похоронах?

Акт творения остался бы незавершенным, не увенчайся он потопом. Антигород уже давно прорвал плотины. Словно взбесившееся море, в одно мгновение заливающее старательно осушавшиеся польдеры, он затопил весь этот город от фундаментов по самые крыши. Когда возникли первые протечки? Никто уже не помнит. Быть может, в ту самую минуту, когда началось строительство. Пересекающая город река, что несет рассеянные, мерцающие отражения стрельчатых колоколен и крутых крыш, смешивает свои волны с зелеными стоячими водами памяти. И вся вода — та и другая, — словно капля в море, растворяется в черной воде забвения. Для антигорода вода не бывает ни слишком зеленой, ни слишком черной. Этот бездонный океан принимает ее без всяких условий, в любой момент и в любом количестве, до последней капли.

Кое-кто во всем винит этот прекрасный дворец, стоящий посреди города. Якобы он был слишком высок и его шпиль оставил на небе первую царапину. Но в кухнях, которые видны с верхних этажей дворца, никто больше не жалуется. Они обезлюдели, словно после эпидемии. Разве что ночью порой кто-нибудь прошмыгнет, да зажжется на мгновение свет. Те же, кто некогда полагал, будто чистое станет еще чище, и кто позже обнаружил, что чистота обращается в грязь, бунтуют теперь против идеи абсолютной герметичности. Нашептывают, что грязи нет только там, где нет чистоты. Хотят позволить всему тому, что годами, ценой огромных усилий откачивалось за пределы небесного купола, снова смешаться с субстанцией города. Уверяют, будто достаточно отказаться от стремления к совершенству — и угроза разгерметизации города исчезнет раз и навсегда.

И вновь сольются некогда разъединенные горние и дольние воды, и первые перестанут заливать крыши, а вторые — подмывать фундаменты. И успокоится этот гигантский взбесившийся океан, в волнах которого мореходы с кирпичных кораблей борются за жизнь и тонут, и камнем идут на дно, не ведая, что жизнь потерять невозможно. Тонущие моряки не помнят, в какой порт направлялись. Оставив несбыточные планы, они могут полностью отдаться волнам и испытать облегчение. Так или иначе все — даже те, кто уже лежит на дне, — вернутся домой целыми и невредимыми.

Вероятно, ни более красивые сны, ни иная, более легкая жизнь нам ни к чему. Быть может, нам требуется лишь еще больший хаос все более страстных желаний, все более мучительных вопросов и все более бессмысленных ответов, выуживание которых наугад — точно азартная игра без выигрыша — доставляет одни только страдания. Но и страдания не могут длиться вечно: они всегда тяготеют к перелому. Есть надежда, что сияние, от которого расплываются в глазах цвета и формы, обратится в тривиальную картинку углового дома, вывески над магазином, занавески в окне — ничего не значащий пейзаж. Грохот, из-за которого ухо совершенно перестанет различать звуки, превратится в спокойную тишину яви, ту самую, что все это время жила внутри камней. Сокрушительный напор мыслей, от которого раскалывается голова, обернется наконец леткой и прозрачной пустотой.

Так пускай же пустота простирается внутри каждого кирпича и пронизывает все на свете: дома, солнце и звезды, тучи на небе, воздух в легких и сами легкие. Лишь тогда рукоятка инструмента удобно ляжет в ладонь, а кепка — на голову, и клетка ребер перестанет отгораживать сердце от мира. И легче будет примириться с очевидной истиной: навалившаяся на нас тяжесть совершенно невесома. Город, порожденный древом мира в начале этой истории, не существует — как дерево и мы сами. Но жизнь камней, не обремененная заботами о прошлом и будущем, была и будет: незыблемое, свободное в своей неназванности бытие.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Туллизм

СНЫ И КАМНИ