Ошибка сыщика Дюпена. Том 2 [Роман Сергеевич Белоусов] (fb2) читать онлайн

Роман Белоусов ОШИБКА СЫЩИКА ДЮПЕНА Записки литературного детектива Том второй Раскрытые тайны

Scan Kreyder -17.05.2016 STERLITAMAK

БОЛЬШАЯ БИБЛИОТЕКА ПРИКЛЮЧЕНИЙ И НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ

РАСКРЫТЫЕ ТАЙНЫ

ПОХОЖДЕНИЯ СЭРА ДЖОНА

Для того чтобы попасть на представление в знаменитый театр «Глобус», лондонцам в начале семнадцатого столетия нужно было отправиться за город. Здание театра, представляющее собой круглую деревянную башню, невысокую, с широким основанием, немного сужавшимся кверху, и увенчанную флагом, стояло среди лугов по ту сторону Темзы. Горожане, миновав Тауэр-бридж, оказывались за массивными воротами, среди полей, граничащих с городской чертой. Здесь тянулись огороды, пасся скот, молочницы наполняли свои ведра, лучники упражнялись в стрельбе, ткачи и красильщики раскладывали на траве для просушки ткани.

К театру добирались по растоптанной подошвами ног дороге — в летний зной пыльной и мягкой, словно присыпанной мукой, в дождливые дни — грязной, превращавшейся в жидкое мессиво. Но ни погода, жара или холод, ни распутица не могли отвратить лондонский люд от удовольствия посетить «Глобус», насладиться игрой своих любимцев актеров.

С утра, еще до представления, которое обычно давали днем, пестрая и шумная вереница людей тянулась к воротам театра, над которыми высилась статуя Геркулеса, держащего на плечах земной шар с надписью на нем: «Весь мир лицедействует». Спозаранку в театр спешила лондонская беднота. Мелкие торговцы, ремесленники, студенты, приказчики торопились занять места поближе к сцене. Расположившись в партере, эта часть публики без стеснения болтала, закусывала, играла в кости. Чуть позже появлялись горожане побогаче. Они занимали места на галереях. К началу представления заполнялись ложи — в них мелькали дорогие наряды, тонкие кружева и пышные платья, изящные камзолы и яркие плащи. Словом, театральная аудитория того времени была вполне демократической, доступ сюда был открыт всякому: «курильщик, окутанный клубами вонючего дыма, так же свободно входит туда, как и надушенный придворный», — писал современник.

На сцене «Глобуса» начинали свою жизнь многие герои шекспировских творений: мучился сомнениями благородный Гамлет, страдал отважный Отелло, погибал кровавый Макбет; здесь любили и умирали Ромео и Джульетта, сражался король Генрих и потешал своим остроумием и фиглярством толстый и трусливый рыцарь Фальстаф. Что-что, а посмеяться лондонцы любили, особенно над проделками комиков. Не удивительно, что популярность таких, например, комических актеров, современников Шекспира, как Тарль-тон, Кемп и Армии, была поистине всенародной. Вот почему стоило на подмостках появиться Джону Сладкому Хересу (таково одно из прозвищ Фальстафа— персонажа нескольких шекспировских исторических хроник и комедии «Виндзорские проказницы»), как театр разражался неудержимым хохотом. Сэр Джон Брюхач (еще одна из его кличек) был общим любимцем публики (честь исполнения этой роли на сцене «Глобуса» досталась актеру Томасу Попу). В толстом рыцаре лондонцы видели прежде всего шута, умеющего смеяться над другими, но и вызывающего смех и веселье у окружающих. Завсегдатаи «Глобуса» знали наперед его реплики, и, предвкушая веселье, нередко кто-нибудь из них под общий хохот спрашивал из зала: «Сэр Джон, не забыл зарядиться кружечкой хереса?», «Славный рыцарь, нашел ли ты наконец лекарство от карманной чахотки?», или «Сколько лет, Джек, ты не видел своих собственных колен?»

Популярность этого образа была настолько велика среди всех слоев зрителей, что даже сама королева Елизавета повелела вывести его еще в одной пьесе, изобразив Фальстафа влюбленным. После чего к славе бахвала, наделенного необыкновенной способностью извращать истину, к славе остроумца, умевшего пробуждать остроумие в других, к славе храбреца, инстинктивно ставшего трусом, прибавилась слава седобородого распутника, чей любовный пыл не остудили даже воды Темзы, куда его швырнули из корзины с грязным бельем, «как раскаленную подкову». Надо сказать, что отношения сэра Джона с женщинами были весьма сложными и, пожалуй, не всякий из поклонников этого героя мог бы в деталях воспроизвести все перипетии его любовных похождений. Зато, что касается других сторон биографии сэра Джона, наверняка нашлось бы немало зрителей «Глобуса», которые могли бы, основываясь на отдельных репликах в тексте шекспировских пьес, пересказать жизнь славного Фальстафа.

Попробуем и мы проследить его биографию, основываясь на фактах его жизни, почерпнутых в тексте произведений Шекспира.

На первый вопрос своеобразной анкеты — когда родился? — следует ответить: «В три часа пополудни». Это все, что нам известно. Точная дата рождения Фальстафа остается тайной. К этому можно лишь добавить собственное свидетельство Фальстафа, заявившего однажды своим приятелям, что появился он на свет Божий «с белой головой и довольно-таки круглым животом», что, однако, скорее относится к внешнему виду нашего героя.

Если же вспомнить его слова, произнесенные в 1402 году о том, что он прожил «пятьдесят с лишком лет, а то и, богородица свидетель, почти полных шесть десятков», то, значит, он мог родиться где-то около 1348 года, когда непобедимые английские лучники короля Эдуарда III косили французских рыцарей на поле под Креси. И вполне возможно, что спустя два десятка лет во время какой-нибудь другой битвы рядом с королем стоял Фальстаф и наблюдал, как всадники один за другим падают со своих скакунов. Значит ли это, что у шекспировского героя был реальный прототип? Исследователи отвечают на этот вопрос утвердительно. Фальстаф, говорят они, начал жить гораздо раньше, чем приобрел свое театральное имя и вышел с ним на подмостки.

Будущий герой Шекспира происходил из древнего феодального рода, и не потому ли при каждом удобном случае сэр Джон любил тыкать «всем в глаза своим званием» рыцаря. Воспитание он получил, служа пажом в доме Томаса Маубрея, герцога Норфолкского. Так сообщает его друг юности судья Шеллоу. Впрочем, престарелый Шеллоу вполне мог и напутать, у него была скверная память: Норфолк в то время был еще мальчишкой, и вельможа, которому служил Фальстаф, видимо, был отец герцога, Джон Маубрей, граф Ноттингемский.

Детство будущего бога плоти и веселья было довольно безмятежным, он «только и делал, что ощипывал чужих гусей, шлялся без дела и гонял волчок». Проделки и шалости, видимо, сходили ему с рук, ибо, по его свидетельству, он «не знал, что такое розга». Словом, маленький Фальстаф вел в те далекие дни вполне мирную жизнь. Говорят, и фигура в юности у него была совсем иная — никаких признаков будущего ожирения. Его «талия была не толще орлиной лапы», и он мог свободно «пролезть в перстень с большого пальца олдермена». И только потом, с годами, печали да огорчения испортили его внешний вид: «от них человек раздувается, как пузырь». Что касается самого баронета Джона Фалстофа (Шекспир несколько изменил его фамилию, однако использовал подлинные факты, и благодаря драматургу мы можем представить жизнь этого реального человека), то он был современником Генри-ха V, участвовал вместе с ним во многих битвах на французской земле. Был храбрым воином, за что в 1426 году его удостоили чести называться кавалером ордена подвязки с правом на титул «сэр». К своему несчастью лишь однажды он «инстинктивно стал трусом»— бежал с поля сражения при Патэ в 1429 году, за что, по рассказу французского историка Ворэна, был лишен всех воинских чинов, а позже попал в пьесу Шекспира «Генрих VI», где изображен эпизод его позорного бегства. Случалось подобное с сэром Джоном и в других пьесах Шекспира. И как когда-то, в трудную минуту его нередко выручали ноги, причем, всех поражала прыть этого стареющего толстяка:

Но это было позже, тогда, когда Фальстаф, вступив в почтенный возраст, а вместе с тем и на путь порока и разврата, стал собутыльником озорного принца и душой шайки распущенных бездельников, штаб-квартирой которых был лондонский трактир «Кабанья голова», по свидетельству историков, принадлежавший прототипу шекспировского героя.

О молодых годах сэра Джона известно немного, но все же несколько больше, чем о последующем периоде его жизни, предшествовавшем нашей встрече с ним на страницах шекспировских хроник. Достоверно известно, например, что юность он провел весело, но не слишком респектабельно. Образование получил в Климентовом колледже, который находился на Торнбульской улице. Здесь, как мы узнаем, он был весьма заметной фигурой, выделялся среди студентов-юристов, отпетых буянов, своими подвигами и ночными похождениями. Никто из его однокашников и приятелей, ни маленький Джон Дойи из Стаффордшира, ни черный Джордж Барнс и Франсис Пикбон, ни Уилл Скуил из Котсол-да — никто из них не мог потягаться с Джоном Фальстафом, слывшим самым отчаянным шалопаем среди них. «Не зевай, ребята!» — таков был их девиз, когда они ухаживали за девушками, пьянствовали или дрались. Что касается последнего, то в «ратном» деле юный Фальстаф преуспевал не меньше, чем во всем остальном. Однажды на глазах своего дружка Шеллоу он «проломил голову Скогану у ворот школы». Случилось это в тот самый день, когда сам Шеллоу, тоже, видимо, удалец не из последних, дрался «с Самсоном Стокфишером, фруктовщиком, на задворках Греевско-го колледжа». Веселое было тогда времечко. И верно, разве можно было скучать на Артуровых играх, которые проводились на поляне Майленд-Грин, близ Лондона. Во время этих игр, приняв имя того или иного персонажа «артуровых» романов, они состязались в фехтовании, стрельбе из лука и мушкета. Возможно, с тех пор Фальстафу и полюбились слова песенки, которую потом он так часто распевал:

Впрочем, скорее всего в этом сказывалась любовь Фальстафа к старой Англии, к ее героической и веселой истории, к ее зеленым лугам, о которых он будет лепетать в своем предсмертном бреду. Произойдет это, однако, не скоро. А до тех пор жирный рыцарь, представитель этой старой, уходящей средневековой Англии, совершит немало потешных подвигов. Взять хотя бы, к примеру, любовные похождения юного Фальстафа в то время, когда он еще постигал в колледже премудрость наук. Он и его друзья не оставляли без внимания ни одну хорошенькую девушку, обитавшую по соседству. А его закадычный дружок Шеллоу откровенно признавал, что к их «услугам были всегда самые лучшие женщины».

Особенно запомнился им обоим случай, когда они вынуждены были провести «ночь на ветряной мельнице на Сент-Джорджских лугах». По всей вероятности, дружки, изрядно гульнув накануне, оказались у городских ворот, когда те были уже заперты. И двум подгулявшим лоботрясам ничего не оставалось, как заночевать на мельнице среди мешков с мукой. Отсюда они должны были хорошо слышать колокольный звон, доносившийся из города. Что произошло в ту ночь на мельнице, мы можем лишь догадываться. Но несомненно, что молодцы не теряли времени даром. Когда много лет спустя Шеллоу напомнил об этом приключении Фальстафу, тот признался, что не забыл этого случая и скромно согласился: «Нам приходилось слышать, как бьет полночь, мистер Шеллоу».

Что и говорить, парни умели развлечься. Хотя в старости Фальстаф и любил поболтать о том, каким добродетельным он был в юные годы, — ровно таким, «как подобает дворянину»: «божился редко, играл в кости не чаще семи раз в неделю, ходил в непотребные дома не чаще одного раза в четверть часа», словом, «жил хорошо, держался в границах». И даже иногда возвращал занятые деньги. Что касается последнего, то всю жизнь, с самых молодых лет, он был подвержен тяжкому заболеванию — карманной чахотке. Тщетно сэр Джон пускался на все хитрости в поисках лекарства от этого недуга — средства его были ничтожны, траты огромны. Займы только затягивали эту болезнь — она оказалась неизлечимой. Его карманы были вечно полны неоплаченных трактирных счетов (помимо адресов веселых заведений). Неудивительно, что пропажа дедовского медного перстня-печатки привела его в такое уныние. Ведь эту вещицу можно было сбыть за целых сорок марок! А этой суммы хватило бы, чтобы покрыть часть неизбывного его долга хозяйке трактира «Кабанья голова» миссис Куикли. Она была женщиной доброй и многое прощала сэру Джону. То ли потому, что знала его почти тридцать лет и преисполнена была по отношению к нему уважения, считая честным, верным человеком, то ли оттого, что однажды сэр Джон покорил ее слабое женское сердце, пообещав жениться на ней и сделать знатной леди.

Как бы то ни было, Фальстаф извлекал из ее расположения для себя немалую пользу. С удовольствием, например, носил купленные ею для него рубашки из чистого голландского полотна по восемь шиллингов за локоть. Но главным образом — по части гастрономической. Свою нелюбовь к физическим упражнениям он успешно возмещал пристрастием к жареным каплунам и сладкому хересу. Уж чего-чего, а зарядиться кружечкой хереса сэр Джон никогда не забывал. Делал он это не только в силу давней привычки к крепкому вину, но и вполне осознанно, ибо считал, что добрый херес ударяет в голову «и разгоняет все скопившиеся в мозгу пары глупости, мрачности и грубости, делает ум восприимчивым, живым, изобретательным, полным легких, пылких, игривых образов, которые передаются языку, от чего рождаются великолепные шутки». А если бы Фальстаф не обладал этим последним качеством, то просто-напросто не был бы Фальстафом. Но херес, как считал сэр Джон, производит и еще одно не менее важное действие — «он согревает кровь; ведь если она холодная и неподвижная, то печень становится бледной, почти белой, что всегда служит признаком малодушия и трусости». Херес же горячит кровь, «она воспламеняет лицо, которое, как сигнальный огонь, призывает к оружию все силы человека», «тогда-то он и становится способен совершить подвиг. Все это от хереса». И не потому ли черту удавалось попутать храброго Фальстафа, заставив показывать пятки именно тогда, когда он перед битвой изменял своему правилу? Понятно теперь, почему в его трактирных счетах херес — напиток смелых! — занимает такое место. Столь непотребное количество вина в каждом счете вызывало возмущение принца Генриха: «Всего на полпенса хлеба при таком невероятном количестве хереса», — восклицал возмущенный принц, несмотря на свою привязанность к «старому волдырю», как он его называл. Сам сэр Джон видел спасение от столь обильных возлияний только в одном: «Если меня возвеличат, я уменьшусь в объеме, потому что стану принимать слабительное, брошу пить херес и буду жить прилично, как подобает вельможе». И действительно надеялся, что это произойдет после того, как его молодой друг принц Ге-нрих, его любимец Гарри, его Хел, взойдет на английский престол.

А пока что оба они — молодой, капризный повеса и стареющий кутила и распутник — развлекались в компании завсегдатаев «Кабаньей головы» — сообразительного Пойнса, прыщавого Бардольфа, воришки Гедсхила и прихлебателя Пето. Все это были типичные представители лондонского дна. Каким образом Фальстаф попал в эту компанию, нам неизвестно. Но то, что он предпочитал вместо визитов ко двору общество людей низшего звания — несомненно. Здесь на него смотрели с почтением, там — с презрением. А кроме того, как можно заметить, он обладал естественной склонностью к жизни низов. Правда, как-то в порыве не то отчаяния, не то откровения он признал, что его сгубила дурная компания. Но это прорвалось у него лишь однажды и, можно сказать, случайно. А в общем, среди бродяг и нищих он чувствовал себя вполне в своей тарелке.

С наслаждением исполнял он и роль проводника молодого принца по закоулкам преступного мира Лондона. Частенько они и сами «грешили», отправляясь на охоту за кошельками. Грабеж на большой дороге не только приносил всей шайке средства для новых кутежей, но и служил своего рода развлечением, игрой.

Такую игру с ограблением принц, Пойнс, Фальстаф, Бардольф и Гедсхил (чье присутствие придало этой операции оттенок профессионализма) затеяли на Кентерберийской дороге летом 1402 года. Сценарий, разработанный принцем, полностью посвятившем в него лишь Пойнса, состоял из двух действий — ограбление путешественников, а затем нападение принца и Пойнса, лица которых были скрыты под масками, на своих сообщников. Несколько ударов оказалось достаточно, чтобы «храбрый как Геркулес» Фальстаф обратился в паническое бегство, бросив на поле битвы награбленную добычу. Его прыть начисто опровергла его же собственные заявления о том, что он был бы самым проворным малым во всей Европе, если бы не его брюхо.

Храбрейший сэр Джон «унес свое брюхо так проворно, с такой отменной прытью… как впору доброму бычку».

Впрочем, маневр этот не противоречил его взглядам на доблесть. «Главное достоинство храбрости, — считал он, — благоразумие». Оно не раз спасало ему жизнь, уверял Фальстаф, да и «к чему торопиться отдавать жизнь, если Бог не требует ее».

«Благоразумное бегство» не помешало сэру Джону и в этот раз продемонстрировать свою способность извращать истину. Вскоре в трактире «Кабанья голова» красный от возбуждения Фальстаф хвастал о том, как он сражался добрых два часа с целой толпой противников и лишь чудом спасся. Победа досталась ему нелегко — куртка оказалась проколотой в восьми местах, штаны — в четырех, щит пробит, меч иззубрен, как ручная пила. Нет, никогда он «не дрался так яростно с тех пор, как стал мужчиной».

В тот самый момент, как Фальстаф разглагольствовал о своих мнимых победах на большой дороге, в Лондон пришла недобрая весть о том, что клан Перси во главе с Хотспером присоединился к валлийскому мятежнику Оуэну Глендауэру и восстал против законного короля. Наследник обязан был явиться ко двору. Покидая Истчип, принц Генрих не забыл своего сообщника и собутыльника. Благодаря ему Фальстаф получил место в пехоте — свидетельство того, что его военная репутация еще не погибла окончательно. Правда, принц явно не учел (либо, напротив, сделал это специально) невероятной тучности своего приятеля, которому было не под силу пройти пешком и двухсот шагов, его подагры и одышки, от которой он спасался леденцами, заполнявшими его карманы. Короче говоря, Фальстафу ничего не оставалось, как отправиться вербовать солдат для своего отряда. Операция эта оказалась удивительно успешной. С присущей ему изобретательностью он сумел превратить набор рекрутов в весьма доходное дело, которое принесло ему триста с лишним фунтов. Его метод заключался в том, чтобы вербовать «только зажиточных хозяев, фермерских сынков… у которых храбрости в душе с булавочную головку», а затем разрешать им откупаться от службы и ставить вместо себя разных голодных оборванцев. Таким способом Фальстаф вскоре собрал «полторы сотни одетых в лохмотья блудных сыновей» — отряд, во главе которого даже сам их командир постыдился проити по улицам Ковентри. Тем не менее он повел их в битву при Шрусбери 21 июня 1403 года. На глазах Фальстафа его сброд живо искрошили, так что в живых осталось не более трех человек. Тогда, почувствовав неожиданный прилив храбрости, он осмелился скрестить меч с самим Дугласом. Однако быстро обнаружив, что противник намного превосходит его силой и ловкостью, верный своей доктрине, благоразумно решил притвориться мертвым. В этом положении его и застал принц. И неожиданно для себя — человека в общем-то черствого, произнес над «толстым рыцарем» несколько теплых прощальных слов:

Фальстаф жил в период войн и политических смут, среди «железных людей», солдат и политических деятелей, занятых тяжким делом «сотворения истории». Они были заняты тем, что спасали либо губили королевство, выигрывали битвы, побеждали мятежников. Англия пребывала в постоянном ожидании тревожных событий. Неспокойным оказалось и десятилетие, последовавшее после битвы при Шрусбери — до 1413 года. В жизни же Фальстафа это десятилетие оказалось весьма деятельным.

Вернувшись в Лондон с полей сражения, сэр Джон на свою беду повстречался с верховным судьей, но смело отразил все упреки этого высокопоставленного лица заявлением, что веселое сумасбродство присуще весне жизни: «Вы уже старик и не понимаете, на что способны мы, молодежь…» Десница закона занесла было над ним свою карающую руку, и его арестовали, но, к счастью, ненадолго. Добиться свободы ему удалось только благодаря тому, что он искусно разыграл благородное негодование, а затем сумел воззвать к лучшим чувствам своей кредиторши и истцу миссис Куикли.

В то же лето, когда Нортумберленд и другие недовольные английские лорды подняли второй мятеж, Фальстаф вновь отправился по долам и весям Англии и снова повторил фокус с доходной вербовкой.

Пути привели его в Глостершир, где он встретил друга своей юности Шеллоу — мирового судью. Из их воспоминаний нам и стали известны некоторые подробности тех веселых деньков, когда они оба учились в колледже.

Отсюда Фальстаф повел свой отряд в Йоркшир и присоединился к королевской армии в лесу Голтри. В завязавшейся вскоре битве ему удалось отличиться: он лично взял в плен «бешеного рыцаря и доблестного противника», звавшегося «Кольвелем из Долины». Тем самым была восстановлена его репутация человека действия и мужественного воина.

Сразу же после победы сэр Джон поспешил вернуться к старому дружку Шеллоу. Находясь у него в гостях, Фальстаф, как никогда, был преисполнен радужных надежд. Король Генрих IV стоял на пороге смерти, и фаворит наследного принца предвкушал сладкую, беззаботную жизнь. Даже Шеллоу и тот надеялся извлечь пользу из столь ценного знакомства, ибо знал, что «друг при дворе полезней пенсов в кошельке». Не потому ли и обед, устроенный им в честь дорогого гостя, был столь великолепен. После трапезы общество удалилось в сад, чтобы «отведать прошлогодних яблок и съесть тарелочку варенья с тмином». Идиллию эту неожиданно нарушил громкий стук в дверь — зов судьбы! Она предстала в лице прапорщика Пистоля, сообщившего своему командиру, что старый король скончался. С торжеством этот забияка-солдат провозгласил: «Милейший рыцарь, ты теперь одна из самых веских персон в королевстве». На эти слова Фальстаф, считавший теперь себя не менее как «наместником фортуны», отреагировал мгновенно и весьма характерно для него: он тут же занял тысячу фунтов у судьи Шеллоу, предложив ему взамен любую должность в государстве. Затем потребовал лошадь и во весь опор помчался по лондонской дороге в столицу. Два чувства подстегивали его — то, что молодой король тоскует по нему и что отныне законы Англии ему, Фальстафу, подвластны.

В город он въехал в тот самый момент, когда герольды уже расчищали улицу и придворные служители посыпали мостовую тростником, то есть в самый что ни на есть канун коронации. Вместе с дружками Фальстаф в толпе с нетерпением ждал появления нового венценосца. Сердце его ликовало — есть же правда на земле, и на его улице настал-таки праздник. Наконец, в сопровождении свиты, появился Генрих V — в пышном наряде, величественный, надменный и официальный. Напрасно бедный Фальстаф улыбался во весь рот и то и дело отвешивал поклоны, стараясь привлечь внимание своего бывшего приятеля по кутежам. Напрасными оказались и его, впрочем довольно фамильярные, приветствия: «Храни тебя Господь, король мой Хел… мой милый мальчик…» В ответ раздались холодные, бессердечные слова:

Новоиспеченный властелин призвал его заботиться о душе, бросить обжорство. И как бы опасаясь, что старый фигляр примет его совет за продолжение их былой игры, поспешил опередить его:

Удар был, прямо скажем, сокрушительный, но Фальстаф стойко перенес его. И это несмотря на то, что вместо почестей и славы, на которые он так рассчитывал, ему предстояло проделать путь в тюрьму Флит. Но как бы мы теперь сказали, Фальстаф оказался на высоте. Блеск успеха меньше шел ему, чем то достоинство, с которым он принял эту катастрофу. «Мистер Шеллоу, я должен вам тысячу фунтов», — все, что он сказал в эту роковую для него минуту. Правда, в глубине души он еще надеялся на благородство своего боевого приятеля Гарри и пробормотал что-то о том, что за ним «еще пришлют сегодня же вечером». Но нет, за Фальстафом не прислали ни в этот вечер, ни в следующий. С этого дня—9 апреля 1413 года — звезда «толстого рыцаря» закатилась навсегда. Старость наложила на него свою неизгладимую печать. Он сразу заметно как-то сдал под бременем лет: седая борода, опавшие икры и разбухший живот, сиплый голос, короткое дыхание (следствие одышки), двойной подбородок — все это стало еще явственнее бросаться в глаза.

Однако сэр Джон не хотел сдаваться на милость времени. Дряхлеющий ухажор, не желавший покориться годам, затеял однажды интрижку в Виндзоре с провинциальными кумушками. Но, увы, стал лишь их игрушкой и был зло наказан и осмеян за свое легкомыслие.

Времена Фальстафа миновали, ушла эпоха «старой веселой Англии», эпоха рыцарства и бескорыстия. Главные роли теперь распределялись между «железными людьми», дело которых было «творить историю». «Ими правило Время, — говорит один современный английский автор. — Их воспламеняла идея Чести. Фальстаф смеялся над Честью, бросал гордый вызов беспощадности Времени». Он верил в счастье (всегда ставил в игре на нечетные числа — «счастье их любит»), в простое человеческое счастье и очень надеялся умереть как честный человек. Ради чего готов был даже покаяться, если бы только одышка не мешала ему прочесть молитвы.

Из всех «железных людей» самым худшим оказался его прежний идол — Генрих V, который в 1415 году затеял войну против Франции.

Его рыцарей вели закованные в латы вельможи. А в арьергарде маршировали наши старые знакомые— прапорщик Пистоль, капрал Ним и Бардольф, которого, впрочем, скоро повесили за ограбление церкви. Перед тем как выступить в поход, они собрались утром на улице около Истчипа. Пистоля провожала Нелль Куикли, обретшая, наконец, в нем своего повелителя. Здесь их и догнал паж Фальстафа. Он принес недобрую весть, сообщил, что его господин совсем расхворался. Это подтвердила и Куикли, которой было невмоготу смотреть, как бедного рыцаря трясет ежедневная перемежающаяся лихорадка. Она тут же поспешила к больному в его комнату в «Кабаньей голове». Верная старой дружбе, за ней последовала и вся компания. К несчастью, пришли они слишком поздно. Их старый дружище Фальстаф, их неугомонный сэр Джон уже переселился в мир иной.

Скончался толстый рыцарь, по словам хозяйки трактира, «между двенадцатью и часом, как раз с наступлением отлива». Она была свидетельницей последних его минут. Благодаря ей известно, что, умирая, сэр Джон бормотал слабеющим языком «про какие-то зеленые луга». Зеленые луга старой, любимой Англии рисовались в его гаснущем сознании. Рассказала миссис Куикли и о том, что, холодея, Джон Сладкий Херес проклинал вино и, как утверждал паж (Куикли это отрицала), — женщин, называя их воплощениями дьяволов с мясом и костями.

Если же говорить об истинной причине смерти сэра Джона, то главное все же было не в этом. Его свело в могилу предательство друга. «Король разбил ему сердце», — воскликнула в простоте душевной Куикли. И она была права. Каковы бы ни были недостатки сэра Джона, он был способен на благородные чувства. Фальстаф умел по-настоящему любить и страдать, у него было сердце, способное разбиться.

Так в начале 1415 года умер Джон Фальстаф— Джек Фальстаф для друзей, Джон для братьев и сестер и сэр Джон для всей Европы.

ОПАСНЫЙ МЕЧТАТЕЛЬ

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Двести лет имя его пребывало в забвении: современники не сумели оценить, потомки забыли. Едва ли не первым о нем вспомнил два столетия спустя писатель Теофиль Готье. В книге «Гротески», посвященной забытым французским поэтам, восстанавливая справедливость, автор писал о Сирано де Бержераке, что он «заслуживает быть названным гением, а не забавным безумцем, каким видели его современники». В своем эссе Т. Готье набросал портрет человека незаурядного ума и исключительного мужества, как его называли— «демона храбрости», так и оставшегося отважным неудачником и в жизни и в литературе.

Церковники люто ненавидели этого борца с невежеством. А их подручные — критики никогда не переставали травить вольнодумца, без устали квакали, сидя в своей тине, выполняя в литературе, как писал Т. Го-тье, обязанности присяжных оскорбителей.

Сирано де Бержерак опередил свою эпоху на столетие, стал великим предтечей открытий нашего времени. Это звучит, быть может, удивительно, преувеличением, но об этом пишут многие современные, в частности, французские авторы. Они отмечают, что Сирано де Бержерак, «объединяя в своей фантасмагории поэтическую изобретательность с наукой, ушел от пут своего времени, создав один из удивительнейших шедевров мировой литературы».

Портрет трагического бунтаря, философа и острослова, набросанный Теофилем Готье, пробудил интерес к забытому литератору. И все же широкой публике писатель Сирано де Бержерак по-прежнему был мало известен. Вполне возможно, что о нем сегодня вспоминали бы лишь специалисты истории литературы, если бы образ его не заинтересовал драматурга Эдмона Ростана.

Забытый писатель семнадцатого века воскрес на подмостках парижского театра Порт-Сен-Мартен 28 декабря 1897 года.

Еще накануне премьеры героической комедии Э. Ростана «Сирано де Бержерак» газеты оповестили о предстоящем событии. Критики в один голос расхваливали пьесу, предрекая ей небывалый прием. Их предсказания оправдались. Больше того, шумный успех превзошел все ожидания. Громкими аплодисментами зал проводил в конце четвертого акта Сирано, ринувшегося в бой со словами вскоре ставшей знаменитой песенки:

В один миг Сирано де Бержерак приобрел известность и славу, которой так упорно, но тщетно добивался при жизни. Весь Париж, а следом и вся Франция узнала и полюбила вояку и поэта Сирано, рожденного «с солнцем в крови», неисправимого романтика и вечного неудачника. Полюбила с его огромным носом, длинной шпагой и непокорным духом.

С тех пор романтический облик театрального Сирано, нарисованный драматургом, заслонил образ подлинного писателя семнадцатого века. А между тем многие стороны жизни исторического прототипа героя Ростана остались неосвещенными в его комедии, а отдельные факты были намеренно изменены. Некоторые даже считают, — например, французский писатель Жан Фрести, — что литератор XVII века «очутился в шкуре комического персонажа, не напоминающего даже отдаленно настоящего Сирано». Другой автор пишет о том, что Сирано де Бержерак «имел основания ожидать, что завоюет славу своими философскими и научными концепциями, опередившими его время на сто лет, а между тем она досталась ему из-за чувствительного сердца».

Создатель пьесы о забытом поэте Эдмон Ростан был баловнем судьбы, Сирано де Бержерак — ее пасынком. Автор, в отличие от своего героя, прожил жизнь в роскоши. «Никогда не приходилось ему, как Верлену, — писала Т. Щепкина-Куперник, превосходная переводчица пьес французского драматурга, хорошо знавшая его по Парижу, — спать под открытым небом или в жалком кабаке обманывать сосущий голод рюмкой абсента… или, как Рембо, бродить по большим дорогам, чуть ли не прося милостыни». И в самом деле это был удачливый модный поэт, рано познавший успех и богатство, тридцати семи лет оказавшийся среди «бессмертных» — его избрали членом Французской академии.

Как верно подметила Т. Щепкина-Куперник, всю жизнь он поворачивался к солнцу, грелся в его лучах, внутри оставаясь холодным и равнодушным.

Прототип его героя, напротив, никогда не испытывал ласкающего прикосновения живительных лучей, вечно бедствовал, нуждался, жил впроголодь, но никогда не кланялся. И только жизнелюбие помогало ему противостоять тысячам невзгод и напастей.

Лишь в одном, пожалуй, схожи их пути — оба умерли сравнительно молодыми. Хотя и умерли по-разному. Сирано, прошедший по жизни со шпагой наизготовку, привыкший смотреть смерти в лицо, был убит из-за угла наемной рукой. Ростан кончил дни в уединении, пораженный меланхолией, прячась в мраке затененной комнаты от некогда так ласкового к нему солнца. У него, изнеженного и барственного, недостало душевных сил и мужества противостоять холоду жизни, недостало «солнца в крови». Его творения, изящные и грациозные, сверкая холодным светом, имели успех лишь «у той публики, которая знала толк в старинных кружевах и в севрских чашках». И только одна пьеса, посвященная забытому писателю, — яркое исключение в творчестве Э. Ростана. Тем не менее за пределами ее осталось то, что составляет суть личности Сирано.

Каков же был в действительности этот человек, известный нам лишь как литературный герой?

РЕШЕНИЕ, ПРИНЯТОЕ НА ЛАЗАРЕТНОЙ КОЙКЕ

Великий флорентиец Данте в начальных строках своего бессмертного творения определил половину земной жизни человека тридцатью пятью годами. Для Сирано де Бержерака вторая половина его бытия началась на девять лет раньше дантевского рубежа. Ему было всего двадцать семь, когда наступил трагический перелом и он оказался «в сумрачном лесу».

Буйное веселье юных лет, шумные попойки, бесчисленные дуэли и словесные поединки за столом таверны — все миновало, осталось позади по ту сторону черты, которая поделила его жизнь надвое. Тяжелый недуг, поразивший тело, заставил, наконец, его угомониться.

Однако изменился только внешний образ его жизни. Дух его, как и раньше, оставался свободным, а мысли дерзкими и отважными. По-прежнему он в рядах сражающихся. С той лишь разницей, что в прошлом встречался с врагом лицом к лицу, скрестив шпаги, сейчас бой приходится вести на расстоянии, и не клинком, а пером. И противник теперь у него — это людские пороки: глупость и суеверия, трусость и лесть, клевета и подлость, ложь и предательство. Рука, привыкшая сжимать эфес шпаги, уверенно держит перо. Он не собирается капитулировать, не намерен спускать флаг. Он еще повоюет, черт возьми.

Смерть дважды стояла у его изголовья. И убиралась ни с чем. Уйдет и в третий раз. К досаде недругов, которые только и ждут, когда курносая одолеет его, когда немощь и дряхлость — ее союзники — подточат его слабеющее тело.

Теперь Сирано научился ценить время, которое так безалаберно тратил раньше. В халате и туфлях, удобно устроившись в кресле, Сирано трудится над рукописью…

Еще недавно он мечтал служить Марсу. Правда, это противоречило желанию отца, который не хотел видеть сына военным и пытался найти ему тепленькое место при дворе или у какого-нибудь видного аристократа. Однако все попытки замолвить словечко за сына кончались ничем. Не многого стоили просьбы бывшего чиновника, дворянина с сомнительным происхожде-ниєм, который не мог похвастаться ни богатством, ни положением. Что касается молодого Сирано, то он отнюдь не стремился прислуживать, быть секретарем или управляющим у кого-либо. И хотя мечтал проникнуть в парижский свет, но проложить дорогу туда думал иным путем.

Его влекла военная музыка, дробь барабанов, призывающих в поход, труба, зовущая в атаку. Его прельщала веселая жизнь искателей приключений, облаченных в военные мундиры.

Исполнить задуманное было в то время делом не таким уж трудным. Страна вела нескончаемую Тридцатилетнюю войну и нуждалась в солдатах.

Молодой повеса, кутила и забияка, решил покинуть кабачки Латинского квартала, где проводил время среди поэтов, комедиантов и авантюристов, и вступил в королевскую гвардию. Поговаривали, правда, что решиться на этот шаг его побудили обстоятельства отнюдь не романтические. Будто бы его вынудила к этому витавшая над ним угроза оказаться в тюрьме за неуплату долгов.

В привилегированное войско принимали далеко не каждого. Но для дворянина Сирано это не составило особого затруднения. Дело облегчилось еще и тем, что при наборе предпочтение отдавалось гасконцам. Имя — Сирано де Бержерак звучало вполне по-гасконски. И его приняли как своего. Так возникла легенда о якобы гасконском происхождении нашего героя, что и использовал в своей пьесе Ростан. На самом же деле Сирано родился в Париже, в 1619 году, о чем неопровержимо свидетельствует запись в приходе Сен-Совер. Детство его прошло в небольшом поместье Мо-вьер, которое когда-то называлось Бержерак, видимо, по имени семьи, проживавшей здесь в прошлом. Его отец, служивший управляющим у герцога Шевреза, именовался Абель де Сирано. Будущий поэт решил сделать свою фамилию более благозвучной, а следовательно, и более аристократической. Он стал называть себя Сирано де Бержерак. Крестное его имя Геркулес Сави-ниен де Сирано отныне было забыто.

В начале зимы 1639 года новоявленный королевский гвардеец покидал Париж в рядах походной колонны, вместе с армией направляясь к восточным границам. Пешком, на повозках, в дождь и холод полки двигались навстречу неприятелю. Сирано оказался в осажденном Музоне. Однажды во время вылазки он был тяжело ранен. Пуля от мушкета пронзила ему грудь навылет. Боевое крещение кончилось для него неудачно. Но уже в том же 1640 году, едва оправившись от раны, Сирано вновь в рядах сражающихся. На этот раз под стенами осажденного Арраса, где укрылись испанцы. И снова неудача. В первом же бою он получил рану в шею.

На лазаретной койке у него было достаточно времени, чтобы поразмыслить о том, как жить дальше. Военное счастье ему не сопутствовало, боевой славы, хотя товарищи и прозвали его «бесстрашным», он так и не достиг. Что ожидает его в будущем, чем заняться — ответить на это он точно не мог. Но знал одно — с военной романтикой покончено. Боевой клинок навсегда решил повесить на гвоздь. Ив 1641 году наш герой возвращается в Париж. Здесь он решает добиться своего иным путем. С азартом прозелита Сирано очинил перо, полный решимости извлечь из своей чернильницы то, о чем продолжал мечтать — славу. Отныне он желает служить Поэзии и Науке. Они проложат ему дорогу к вершинам успеха, на литературном поприще составит он себе имя, завоюет желанное признание.

ЧЕМУ УЧИТ НАУКА «НОСОЛОГИЯ»?

Едва ли он предполагал, что избирает путь не менее опасный и тернистый, чем дорога солдата, едва ли думал, что здесь его поджидают не менее грозные, нежели мушкеты противника, — зависть и месть, наветы и злословие, преследования и травля.

Его стихи, рожденные за стаканом вина, полны язвительных намеков. Благодаря им он слывет остроумцем и насмешником. Но вот беда — стихами сыт не будешь. Они еще могли помочь, если стать поэтом «на случай». Чтобы не остаться без обеда, начать рифмовать на заказ. Писать «посвящения», прославлять благодетелей, расточая похвалы глупцам, скрягам, лицемерам.

Поэтов-поденщиков называли тогда «замызганными», они составляли целое братство, живущее впроголодь. Вырваться из этого злосчастного круга можно было лишь одним путем: стать прислужником какого-нибудь вельможи, обрести себе покровителя. В этом случае тем более надо было уметь кланяться, льстить, угождать словом. Но найти тепленькое местечко под кровом покровителя было не так-то легко. На что только не шли, в какие хитрости не пускались несчастные витии, лишь бы оказаться в роли слуги-поэта. И наплевать на то, что кое-кто упрекал их в отсутствии гордости. Разве до нее им было, когда желудок пуст и в горле пересохло.

Для Сирано личная свобода была дороже миски супа и жареного цыпленка. Когда же друзья, видя его нужду и безденежье, советовали поискать покровителя, он отвечал стихами великого Малерба о том, что ему не к лицу «насильное притворство», и продолжал:

Сирано чувствовал в себе творческий огонь и надеялся когда-нибудь вырваться из среды «убогих сло-воскребов». Ведь и упрямый Малерб добился всего далеко не сразу. Только его настойчивость и энергия позволили ему, уже немолодому человеку, решиться отправиться в Париж искать успеха. И только вера в себя помогла ему добиться славы. Вот тогда-то, словно по волшебству, перед ним распахнулись двери многих аристократических домов: он дружил с самим герцогом Гизом, часто бывал в знаменитом салоне маркизы Рамбулье. У него был свой слуга и лошадь, а главное— огромное жалованье: чуть ли не тысяча ливров.

Возвращение блудного сына завсегдатаи таверн встретили возгласами одобрения. Сирано зажил жизнью литературной богемы, отдался соблазнам столицы, закружился в вихре похождений. Это было время плаща, лютни и шпаги. Время прекрасных куртизанок, балов и маскарадов, испанской галантности, одновременно серьезной и безумной, доводящей преданность до глупости, а пылкость до жестокости. Время сонетов, пирушек и яростной игры. Судьба часто зависела от прихоти игральных костей. Участь нередко решал косо брошенный взгляд, небрежный жест, мимолетная усмешка.

Кутежи с собутыльниками, такими же как Сирано «непризнанными гениями», заполняют его дни и ночи. Иногда даже кажется, что Сирано забыл о своем призвании, о намеченной цели „Он спешит за стол таверны, где веселье и смех, где живут без оглядки, где острое словцо ценится так же, как и удар шпаги.

В ожидании поэтического признания Сирано стал знаменит на весь Париж как отчаянный дуэлянт. Горе тому, кто имел неосторожность чем-либо задеть гордого стихотворца, или, упаси Боже, непочтительно обмолвиться о его внешности, скажем, о носе. Ох, уж этот злосчастный нос. Многим лишь упоминание о том, что он не соответствует нормам элегантности, стоило жизни.

Если бы не длиннющий нос, то это был бы вполне красивый малый. Но что значит иметь такого размера нос? Это, как учит наука «носология», вывеска, «на которой написано: вот человек умный, осторожный, учтивый, приветливый,благородный, щедрый». Об этом Сирано поведает в своем романе о путешествии на Луну. Там, к удовольствию автора, в чести окажутся лишь те, у кого длинные носы, курносые же будут лишены гражданских прав! Словом, нос — резиденция души. И от его формы зависит многое, если хотите даже положение в обществе.

Друзья знали горячий нрав поэта:

И неудивительно, что многие предпочитали считать форму его носа самой обыкновенной.

БОЙ С ФАГОТЕНОМ

Сирано был сыном своего века, времени, когда французская монархия, преодолевая междоусобицы и феодальную анархию, обрела, благодаря заботам кардинала Ришелье, видимость прочности. Абсолютизм приобрел устойчивую форму.

К успехам военным, политическим и дипломатическим Ришелье задумал прибавить величие французской культуры, сделав из нее служанку королевской власти.

В 1635 году официальным эдиктом создается Французская академия. В ее уставе записываются слова о том, что членами ее могут стать люди «хорошего тона, доброго поведения и любезные господину-покровителю» (то есть королю). Называть их вменялось не иначе как «бессмертными» и избирались они пожизненно. Вначале их было десять — по числу посетителей литературного салона поэта Валантэна Конра-ро. На основе этого кружка, собственно, и возникла Академия по велению всесильного кардинала.

Через три года число «бессмертных» в черных с зеленым мантиях и треугольных шляпах возросло до двадцати. Сейчас их сорок.

Попасть в сонм «бессмертных» — значило достичь признания и быть увековеченным современниками. Однако за трехсотлетнюю историю Академии за ее стенами не раз оставались выдающиеся умы. Не удостоились быть ее членами Мольер и Дидро, Паскаль и Бомарше, Бальзак и Золя и многие другие. (По этому поводу уже в наши дни было создано сатирическое произведение «История сорок первого кресла». В нем перечисляются имена всех великих писателей прошлого, которым не довелось переступить порога Академии.)

Вслед за Академией, где заседали «бессмертные», были созданы Академия живописи, скульптуры и архитектуры, а чуть позже — Французская академия наук.

Расцвет театра покончил с унизительным положением актеров. В 1641 году был, наконец, издан знаменитый эдикт, снимающий бесчестье с актерской профессии и уравнивающий служителей сцены в правах со всеми остальными гражданами. После чего даже дворяне не гнушались идти в актеры.

На небосклоне французского театра в то время сияли такие звезды, как авторы трагедий Ротру и Скюде-ри, предшественник Мольера комедиограф Скаррон, в зените славы был могучий Корнель. Кумирами зрителей слыли актеры — благородный Флоридор, галантный Бельроз, уморительный Жодле.

Появилась «Газета» — изобретение Теофраста Ре-нодо. Процветали книгопечатание и букинисты. В столице и провинции зачитывались историческими вычурными романами Кальпренеда и утонченноизысканными Мадлен де Скюдери. В лавках Дворца правосудия можно было купить книгу Шарля Сореля «Правдивое комическое жизнеописание Франсиона», где в отличие от предыдущих двух авторов читатель находил правдивые картины окружающей его тогдашней жизни. Здесь же продавались сборники поэтов, написанные на латыни трактаты философов и ученых. Бойко шла торговля и у букинистов на Новом мосту— самом старом в Париже, построенном в 1578 году. В то время это было, пожалуй, наиболее людное место французской столицы.

С утра до вечера здесь не затихал гвалт и гомон, не смолкали смех и крики. Возгласы торговцев смешивались с голосами певцов-поэтов, песенки которых, рожденные тут же, потом распевал весь город. В разноцветной толпе степенно вышагивали буржуа в скромных, добротных сюртуках; словно залетные райские птички мелькали аристократы в камзолах из итальянского шелка и парчи, в шляпах с белыми перьями, шелковых чулках и лакированных туфлях; дворяне победнее — в голландском полотне и наваксенных башмаках; щеголи — в кружевах, которым не было цены (воры ловко срезали их) и перчатках с длинной бахромой на отворотах. Самые же заядлые модники, к всеобщему удивлению, появлялись в сапогах — необходимом атрибуте костюма для верховой езды. Впрочем, многие из них лишь делали вид, будто только что спешились и за углом лакей сторожит их скакуна. На самом деле далеко не все из них могли позволить себе иметь верховую лошадь. И при всем при том эта внешняя роскошь обычно прикрывала далеко не свежее нижнее белье.

Случалось, что даже «мехоносцы» — судьи и профессора в мантиях, подбитых мехом, появлялись в толпе на Новом мосту. Тут же сновали подозрительные субъекты, мошенники и проходимцы, шарлатаны и зубодеры, лекари и цирюльники — мастера на все руки, всегда готовые погадать, предсказать судьбу, выступить в роли хирурга.

Комедианты разыгрывали нехитрые сценки, укротители змей демонстрировали своих питомцев, вертелись воришки. Около моста долгие годы потешал честной народ своими шутками знаменитый площадный рифмач и гаер Табарен, помогавший таким способом сбывать целебные снадобья своему братцу, «королю шарлатанов», по прозвищу Мондор.

Частенько в шумной толчее на мосту мелькал и пестрый костюм Сирано. Он любил шутки и зубоскальство площадных фарсеров и нередко посещал их представления. Среди них пользовался известностью и некий Жан Бриош — фокусник, комедиант и кукольник, вечно скитающийся со своим легким театриком по ярмаркам.

Публика с удовольствием посещала его представления, густо сдобренные солеными остротами и не очень разборчивыми шутками.

Популярность этого актера особенно возросла с тех пор, как обвиненный в колдовстве, арестованный и посаженный в тюрьму, он сумел вырваться на свободу. Тогда это было все равно что вернуться из преисподней. Удалось ему это, видимо, не без помощи знаменитого остроумия и находчивости, которые снискали кукольнику симпатии многих зрителей.

Гордостью театра Бриоша была ученая обезьяна Фаготэн — любимица публики, живая и притягательная реклама кукольного театра. В мушкетерской шляпе с развевающимся плюмажем, облаченная в пестрое тряпье, она обычно восседала на высоких подмостках и воинственно размахивала старинным заржавевшим мечом.

Ужимки ученой обезьяны привлекли внимание Сирано. Вместе с зеваками, толпившимися у театра Бриоша, он наблюдал за ее гримасами. Смеялся. До того момента, пока Фаготэн не стал, как это часто делают обезьяны, корчить рожи. И тут случайно наткнулся на свой обезьяний нос и начал энергично мять его, как бы стараясь оторвать.

Самолюбивый и мнительный Сирано усмотрел в этом умышленное оскорбление: намек на его уродство. Он считал, что обезьяну подбил на это ее хозяин, будто бы таивший против него злые умыслы.

Кровь ударила в голову Сирано. Не раздумывая, он выхватил шпагу и замахнулся на Фаготэна. И тут произошло то, о чем позже, потешаясь, долго рассказывали и писали.

Обезьяна, усмотрев в движении Сирано для себя угрозу и сообразив, что она тоже вооружена, гордо и воинственно взмахнула своим ржавым клинком. Сирано воспринял это движение, как откровенное желание вступить с ним в бой. Разъяренный, он сделал выпад и убил бедную обезьяну на месте.

Историю эту, довольно скандальную, обычно приводят в качестве примера того, до чего обидчив и болезненно самолюбив был Сирано де Бержерак.

Одни обсуждали этот случай с негодованием, другие смеялись. Сам же виновник отнесся к нему весьма серьезно. Значение, которое он придавал своей знаменитой «дуэли» с обезьяной, видно по его письменному свидетельству в связи с этим делом.

Небольшое сочинение под названием «Бой Сирано де Бержерака с обезьяной Бриоша на Новом мосту» подробно описывает, как и почему Сирано, в припадке ярости, проткнул шпагой обезьяну по имени Фаготэн.

Что касается кукольника, то он, потеряв обезьяну, погибшую от руки знаменитого дуэлянта, приобрел еще большую популярность. Зрители валом валили к нему в театрик.

Всех, кто бывал на Новом мосту, кто посещал это злачное место, метко окрестили «придворными бронзового коня», иначе говоря, — Генриха IV, бронзовая статуя которого возвышалась рядом с мостом. В ходу была даже поговорка: «Генрих IV со своим народом — на Новом мосту, Людовик XIII со своими придворными — на Королевской площади».

В отличие от «демократичного» Нового моста Королевская площадь и прилегавший к ней квартал Марэ были фешенебельными районами тогдашнего Парижа. Совсем недавно тут уныло тянулись огороды, а рядом был пустырь, на котором торговали лошадьми и происходили бесчисленные в ту эпоху дуэли. Теперь здесь жили кардинал Ришелье, писательница Севинье, драматург Корнель — и прилегающий к ней квартал Марэ— «остров смеха и забав» — стал излюбленным местом прогулок модников столицы. В их толпе, словно какой-нибудь щеголь-аристократ, гордо вышагивал и Сирано в шляпе с тройным султаном, в ботфортах с широченными раструбами, в туго накрахмаленном из брыжей воротнике. Небольшие усики по моде, волосы до плеч. «Плащ сзади поднялся, поддерживаем шпагой, как петушиный хвост, с небрежною отвагой» — таким рисует облик своего героя Э. Ростан. И надо сказать, что если драматург в чем-то и погрешил в своей пьесе против исторической правды, то только не в отношении внешнего вида Сирано.

НЕУДАЧА С ПРЕМУДРОСТЯМИ АЛХИМИИ

В один прекрасный день кончились кутежи и попойки, похождения и авантюры. Сирано снова оказался в руках эскулапов, тех самых «клистирных трубок», про которых говорил, что лучше им не попадаться. Несколько месяцев пролежал он в лечебнице доктора Пигу. Вышел оттуда слабым, худым, почти начисто облысевшим. Вышел разбитым физически, душевно озлобленным, еще более колким, язвительным.

В кармане у него не осталось и гроша, нечем было даже рассчитаться с врачом. И тени кредиторов маячили у двери его дома. В эти черные дни Сирано перешел роковую черту, началась вторая, короткая половина его бытия.

Но как ни странно, именно своей болезни он обязан тем, что имя его не кануло в Лету, что оно сохранилось и живет в литературе по сей день. Болезнь, ставшая отныне неразлучной спутницей Сирано, заставила его переменить образ жизни. Все, что им создано, как писателем, — сочинения его составляют три тома — было написано в эти трудные годы борьбы с недугом.

Изредка его навещают друзья. Чаще других бывает преданный, бескорыстный Лебре — старый товарищ по коллежу и армии. Иногда заходит шумный и веселый Франсуа Тристан Л’Эрмит — давнишний его приятель по кутежам и карточной игре, хорошо известный всему Парижу поэт и драматург. Сирано восхищался талантом друга, его благородным сердцем и высоким умом. Позже он воздаст ему хвалу в своем романе, где назовет великим, единственным «истинно свободно мыслящим человеком».

С сочувствием относился к своему другу и Тристан. И, видя, какую физическую и нравственную боль доставляет тому болезнь, взялся ему помочь.

Во время скитаний Тристан познакомился в Англии с. учеными, пытливый ум которых, вопреки схоластике официальной науки, пытался проникнуть в тайны природы. Молва нарекла этих искателей знаний чернокнижниками, магами и алхимиками, о них ходило множество фантастических легенд. Но нередко в результате их опытов наука делала еще один шаг вперед.

Конечно, среди «магов» и «чародеев» попадалось немало и проходимцев, лжеученых, искавших легкой наживы, мечтавших овладеть тайной превращения неблагородных металлов в золото. Но не этих шарлатанов имел в виду Тристан, когда поведал Сирано о своих встречах в Англии. А тех, кто объединился в братство с целью преобразить государство и церковь, дать каждому благосостояние и богатство. Члены братства называют себя «розенкрейцерами». Он виделся с ними всюду, где бы ни был, — убеждал Тристан, — в Англии, Голландии и в Италии. Есть они и во Франции. Доказательство тому, таинственные листки, которые не раз замечал, наверное, и Сирано на стенах парижских домов. В них от имени «депутатов Коллегии Розы и Креста, видимо и невидимо пребывающих в этом городе», предлагалось вступить в братство, где «учат без книг и знаков языку, который может спасти людей от смертельного заблуждения…»

На вопрос о том, почему этих «невидимок» называют «розенкрейцерами», Тристан, не заметив иронии друга, заявил, что точно ему ответить трудно. Вроде был такой Кристиан Розенкрейц, который и основал это братство еще в XIV веке после того, как съездил на Восток, где от тамошних мудрецов перенял многие тайны. (Тристан не мог тогда знать, что мифического Розенкрейца придумал в начале XVII века немец Иоганн Андреэ, который и был по существу основателем этого тайного общества, в то время не отличавшегося еще ясно выраженным мистицизмом. Он же дал ему и название — по изображенным на его личной печати андреевскому кресту и четырем розам — символу тайны.)

Какова же все-таки цель этих розенкрейцеров, допытывался Сирано. Тристан пояснил: восстановить все науки, особенно медицину, тайным искусством добывать сокровища, которые короли и правители употребили бы на великие общественные реформы. Главная же их цель — помочь человечеству достичь совершенства. Сделать это они намеревались посредством философского камня, который, однако, еще предстояло добыть.

— Чем же эти твои рыцари Розы и Креста могут помочь мне? — улыбнулся Сирано.

— Как чем! Они владеют многими секретами исцеления. Да что там исцеления! Они умеют продлевать жизнь! — с азартом уверял Тристан. — Вспомни Скар-рона. Наши «клистирные трубки» так залечили этого весельчака-поэта, что теперь он совсем скрючился словно буква «Ζ». Нет, упаси боже, от наших лекарей. Разве сам ты не говорил, что «достаточно подумать об одном из них, как тебя начнет бить лихорадка»?

Напрасно, однако, тратил свои усилия пылкий миссионер, стремясь обратить друга в новую веру. Никакие доводы не помогли. Как не помогла и книга, подаренная им Сирано, — «Слава братства Розы и Креста». Обращение Сирано не состоялось. А также и его исцеление с помощью премудростей алхимии. И все же знакомство с тем, что проповедовали и к чему стремились розенкрейцеры, не прошло бесследно для Сирано. Впрочем, некоторые склонны считать, что поэт все же поддался «агитации» и стал членом тайного общества. Иначе, мол, откуда же у Сирано в его романе такие поразительно точные представления о «научных» секретах розенкрейцеров.

НЕНАВИСТНЫЙ АББАТ

Нет, небольшой томик, изданный на латыни в 1614 году — подарок Тристана, не стал настольной книгой Сирано де Бержерака. Его интересовали иные труды.

Отныне дни его проходят в углубленных занятиях философией и науками, он много размышляет, напряженно работает. На смену прежних спутников его жизни приходят новые друзья — книги. Он штудирует «Опыты» Монтеня. В них находит то, о чем все чаще размышляет сам, они побуждают задуматься об устройстве мира, помогают искать ответы на многие занимающие его вопросы: о том, что необходимо покончить с предрассудками, перестать слепо доверять свидетельству авторитетов, не принимать ничего на веру, судить обо всем, оценивать все разумом. Только так можно покончить с рабством мысли и начать мыслить творчески. Монтень и был тем «первым французом, который осмелился мыслить». Незнание, сон разума порождает суеверия, веру в чудеса, в сверхъестественное. Но чудо остается таковым лишь до тех пор, пока наш ум не в силах его постичь. И чудес тем больше, чем меньше мы знаем.

Конечно, все эти «еретические» мысли надо было уметь прочитать в книге Монтеня между строк. Автор всячески вуалировал то истинное, что хотел сказать.

С увлечением читает Сирано и трактат «Город солнца» утописта Т. Кампанеллы. Об этом итальянце в дни молодости Сирано много толковали в Париже. Здесь философ доживал свои дни после того, как провел в тюрьме по воле святой инквизиции почти три десятка лет. С интересом Сирано знакомится с учением великого поляка Коперника, который «остановил Солнце и сдвинул Землю», сокрушив тем самым догмы птолемеевой системы о Земле как центре Вселенной. Он хочет все знать о последователях польского астронома датчанине Тихо де Браге и немце Иоганне Кеплере. Привлекают его и пантеистические взгляды итальянца Кардана, математика и астролога, предсказавшего самому себе день своей смерти. Впрочем, чтобы оправдать «пророчество», он вынужден был уморить себя голодом.

Великие греки Демокрит и Эпикур соседствуют в его книжном шкафу с современниками: философом Декартом, романистом Шарлем Сорелем, поэтами-во-льнодумцами Матюреном Ренье и Теофилем де Вио. Оба эти стихотворца были врагами церковников и чуть не погибли от их рук. Ренье спасла от костра собственная смерть, де Вио избежал казни лишь случайно, ее заменили изгнанием. Доживи Ренье до 1623 года, а де Вио не имей высоких покровителей, — и быть им сожженными в том году вместе с другими поэтами-сатириками, которых святая церковь послала в огонь.

Это были последние костры инквизиции. Но отсвет их пламени все еще нередко зловеще озарял площади европейских городов. Среди безбожников, погибших в огне, были лучшие умы эпохи, ученые и поэты.

Мрачные дни средневековья уходили в вечность. Человечество начинало верить в силу разума. Век Просвещения делал первые свои шаги. И все большее число здравомыслящих ученых гуманистов провозглашало тайно или явно: да здравствует знание! Чем больше у человека знаний, тем меньше в нем слепой веры.

Сирано со школьной скамьи был не в ладах с церковниками. На всю жизнь запомнил и возненавидел он аббата Гранже, учителя в парижском коллеже Бове, где обучался в отрочестве.

Порядки здесь царили чисто монастырские: с утра до вечера молитвы и службы, зубрежка латинских текстов. Жестокая порка за малейшую провинность. Кормили не иначе, как вприглядку — денежки, получаемые на содержание учеников, «педагоги» ловко прикарманивали. Словом, жизнь «беретников» — так по головному убору называли учеников — была далеко не сладкой. И верно говорили, что все слова, определяющие их положение, начинались на букву «к» — кнут, кара, карцер, крохи, клопы…

Что касается аббата Гранже, то ученик Сирано де Бержерак не только его запомнил, но и вывел под собственным именем в своей комедии «Осмеянный педант».

В ней представлена целая галерея ярких характеров: богатый деревенский дуралей Матье Гаро; дочь и сын Гранже, слуга-плут Корбинели, возлюбленная сына Женевита. Среди них Гранже обрисован наиболее ярко, сатирически заостренно. Известный всему Парижу аббат был изображен в комедии полным тупицей, скрягой, волокитой и ханжой. Автор немилосердно потешался над бывшим своим учителем, высмеивал в его лице невежд, корыстолюбивых и наглых лжепедагогов, призванных обучать молодежь. Черты социальной сатиры в образе Гранже роднят его с мольеровскими героями.

СЛУЖИТЕЛЬ МОМА

Остроумное сочинение Сирано имело скандальный успех. Однако до постановки на сцене дело не дошло. Судьбу пьесы раз и навсегда решила причуда театральной звезды того времени — актера Жакоба Монфлери. Он заявил, что комедия Сирано де Бержерака не оригинальна, а есть плод заимствования, и наотрез отказался исполнять в ней главную роль. Монфлери, благочестивому католику, пришлись не по вкусу безбожные мысли автора комедии. В особенности, последняя картина пятого акта, где больной герой разговаривает с переодетой смертью и откровенно выражает свое неверие в бессмертие души.

Текст возвратили. Удрученный и разгневанный Сирано разразился ехидным памфлетом «Против толстого Монфлери, никудышнего актера и никчемного автора». В этом памфлете Сирано осмеял сценический талант первого актера «Бургундского отеля» — старейшего парижского театра. И доказал, что Монфлери, который к тому же и сам пытался сочинять трагедии, сюжеты для них заимствует у собратьев, например, у Корнеля. Но колкий Сирано — служитель Мо-ма, бога насмешки — не удовольствовался одним разоблачением. Он потребовал от артиста на месяц оставить сцену (факт этот использовал Э. Ростан, изменив, однако, причину скандала в соответствии со своим замыслом — в пьесе Сирано преследует актера из-за ревности).

Самовлюбленный и надменный Монфлери не внял приказу. Тогда Сирано явился в театр.

В тот день давали пастораль одного из тех модных драмоделов, которых так презирал Сирано.

Прямоугольный зрительный зал «Бургундского отеля» (как и все театральные помещения той эпохи он представлял собой зал для игры в мяч, приспособленный для зрелищ) был переполнен. Скрипачи расположились на ступенях, идущих со сцены в партер. Вспыхнула рампа из сальных свечей. Люстры, зажженные ламповщиком, поползли вверх к потолку. Заколыхался занавес с изображенным на нем королевским гербом. Публика на деревянных галереях и в ложах понемногу начала успокаиваться. Партер же продолжал гудеть. Здесь приходилось стоять, и потому зрители собирались победнее, в основном простолюдины.

Но вот за сценой простучали три раза. Занавес раздвинулся. Четыре люстры освещали сцену и ту часть публики, которая расположилась здесь же на скамьях вдоль кулис.

Под аплодисменты и возгласы восхищения появился в пастушеском наряде Монфлери. В свои тридцать шесть лет он был так неимоверно тучен, что стягивал себя железным обручем. Над ним потешались, предсказывая, что актер умрет из-за чрезмерного напряжения, с которым он исполнял роли. Тем не менее стиль игры, отвечавший канонам эстетики классицизма, нравился зрителям. Впрочем, не всем. Одним из тех, кто осмеял манеру Монфлери, был Мольер. В своем «Версальском экспромте» он высмеял то, как Монфлери декламирует, — не говорит по-человечески, а «вопит, как бесноватый».

И действительно, пастух-толстяк произносил стихотворные тирады, напыжившись, одним дыханием, с силой выкрикивая последний стих. Его мало заботил смысл слов. Главное для него было выпевать их, напыщенно изображая переживания героя.

В самый патетический момент, когда бедный пастух, отвергнутый любимой, готовился броситься в пропасть, в зале раздался громкий окрик. Стоя на стуле, дабы возвышаться над толпой в партере, Сирано — а это был он — во всеуслышание напомнил, что на месяц запретил Монфлери появляться на сцене. Дерзкий поэт, угрожающе сжав эфес шпаги, потребовал, чтобы актер тотчас исполнил его повеление и покинул подмостки. При этом с уст бреттера сорвалось не одно язвительное словцо. И вполне возможно, что между поэтом и актером состоялся приблизительно тот же диалог, которым обмениваются герои Э. Ростана. На слова Монфлери о том, что в его лице оскорблена сама муза комедии Талия, ростановский Сирано восклицает:

Угроза Сирано была столь явной, а вид столь решителен и грозен, что Монфлери на этот раз не осмелился ослушаться. Под свист и хохот он ретировался за кулисы.

Театр кипел от возмущения, но перечить прославленному дуэлянту никто не рискнул.

Сирано настоял на своем, выиграл. Однако «Осмеянный педант» так и не появился на сцене при жизни автора. Комедия, где, кстати говоря, крестьянин в отличие от героев модных пьес — пасторальных пастушков и селян — впервые заговорил простым народным языком, не принесла Сирано де Бержераку ни признания, ни гонорара. А привела лишь к скандалу, который отнюдь не способствовал его преуспеянию.

ЗАСАДА У НЕЛЬСКОЙ БАШНИ

На левом берегу Сены, прямо против Лувра, в те времена стояла знаменитая Йельская башня. Утратив свое назначение сторожевой, она служила тюрьмой. О башне ходило множество таинственных и зловещих слухов. Два столетия спустя находчивый А. Дюма воспользуется недоброй славой этого места и сочинит мелодраму из времен Людовика X, которую так и назовет «Нельская башня». Загадочные убийства, совершаемые здесь еженощно, невероятные совпадения, игра случайностей принесут пьесе, поставленной в 1832 году, успех у парижской публики.

Как-то под вечер Сирано оказался у рва около этой мрачной башни. Начинало смеркаться. Фонарей не было еще и в помине. Идти приходилось осторожно, чтобы не угодить в сточную канаву, которая пролегала прямо по середине улицы. Быть разукрашенным парижской грязью его не очень устраивало — всякий знал, что сходит она только вместе с кожей.

Прогулка по ночному городу в ту пору не сулила ничего хорошего. Грабежи и убийства являлись делом обычным и редко когда ночь проходила без происшествий. В эти часы оживал темный, преступный мир парижского дна. Наступало время тех, кому мрак служил верным укрытием. Бездомные бродяги и матерые воры, убийцы и грабители покидали свои дневные убежища и выходили в ночную темень на большую дорогу. Даже полубродяги-студенты и те не брезговали разбоем (недаром они не имели права носить при себе ножи, шпаги и пистолеты и им запрещалось показываться на улице после девяти вечера). Днем, там где царила торговая сутолока, балаганная пестрота, особенно на Новом мосту, «шумевшем весельем шутовским», ничего не предвещало опасность. Зато не дай Бог, если кто случайно забредал сюда в ночной час. Зловещая тишина, не сулившая ничего доброго, нависала над мостом, и редко кому удавалось уйти отсюда живым и невредимым. Преступления, то и дело здесь совершавшиеся, заставили в 1634 году издать особый указ о круглосуточном дежурстве на мосту наряда полиции. Словом, ночью в Париже всякое могло случиться.

Сирано, боясь оступиться, вглядывался в сумерки — это его и спасло: нападение не оказалось неожиданным. Сначала перед ним возник один силуэт. Не успели шпаги скреститься, как сбоку наскочил второй, потом третий, потом… Он не смог пересчитать всех, тем более, что убийцы (а в том, что это были браво, то есть наемные головорезы, сомневаться не приходилось) оказались в надвигавшейся темноте все на одно лицо. Нет, это нельзя было назвать поединком, это было целое сражение. Сто против одного — так позже утверждала молва, всегда, однако, склонная к преувеличению.

Так или иначе, но в тот вечер шпаге Сирано скучать не пришлось: на месте боя двое остались лежать за-мертво, семеро получили тяжелые ранения, остальные благоразумно скрылись.

Сирано блестяще подтвердил свою репутацию отличного бойца. Его бесстрашием восхищался весь город.

Были, однако, и такие, кто хранил недоброе молчание. Видно, кому-то язвительный комедиограф пришелся не по нраву. Кого-то явно не устраивали его насмешки и сатиры, его образ мыслей. Не эти ли скрытые враги Сирано пожелали избавиться от неудобного литератора? И не они ли послали убийц в засаду у Нель-ской башни?

РАЗУМ— ЕГО ВЛАСТЕЛИН

Слава, считал Сирано, есть нечто гораздо более драгоценное, чем одежда, лошадь или даже золото. Может быть, эти слова являются ключом к постижению его характера, его судьбы, противоречий его натуры и поступков?

Путь к славе, а для Сирано это равнялось признанию высшим светом, возможно, доступ ко двору часто пролегал через салоны знаменитостей. Некоторые из парижских салонов играли видную роль в литературной жизни — служили законодателями «вкусов». Салоны маркизы Рамбулье, писательницы Скюдери, куртизанок Марион Делорм и Нинон Ланкло славились на всю Францию. Попасть в число их завсегдатаев— ученых жен и мужей, модных поэтов и преуспевающих писателей — желали многие. Здесь обсуждали очередной претенциозный роман, которых, как язвил Шарль Сорель, «насчитывалось уже десять тысяч томов», рисующий далеких от реальности идеальных героев: изображать жизнь считалось вульгарным и низменным, а тех, кто восставал против этого, нарекали «краснорожими», грязными писателями. Здесь томно рассуждали о превратностях любви, верности долгу и даме сердца; вели галантные беседы, признавая разговор «величайшим и почти единственным удовольствием жизни». В салонах блистали остроумием, развлекаясь, пикировались, оттачивали словесное искусство.

Сирано справедливо рассчитывал, что не окажется последним в веселых затеях парижского общества, что сумеет обратить на себя внимание, заставит слушать себя избалованных и пресыщенных литературных гурманов, завоюет успех.

Славу ему должны принести письма. Скорее это памфлеты, эссе, обличения или рассуждения в основном сатирического характера, написанные по самым различным поводам. Его перо берет «на прицел» доносчиков и трусов, неблагодарных и малодушных, грубиянов и грабителей мысли — плагиаторов, его старых врагов педантов и ненавистных колдунов, шарлатанов-врачей, бездарных актеров, святош…

Несколько иными были так называемые любовные послания. Их отличал тонкий стиль, неожиданные поэтические находки, яркие метафоры. И только иногда чувство меры изменяет ему: он злоупотребляет двусмысленностями, скользкими намеками и сомнительными остротами, тем, что так не нравилось в Сирано его литературному противнику Скаррону.

Распря между двумя сатириками тянулась много лет. Ради нее была израсходована не одна бутылка чернил, истрачены кипы бумаги и перьев. Сирано издевался над «низкими» и «мелкими» темами комедий Скаррона, над его «Комическим романом». В свою очередь, Скаррон насмехался над потугами Сирано проникнуть в свет, над его тщеславием.

У любовных писем Сирано, которые, как он надеялся, отопрут перед ним двери успеха, оказался один существенный недостаток: отсутствие адресата, который мог бы вознаградить автора. Недостаток этот позже восполнил Э. Ростан, придумав несравненную Роксану и сделав из несчастного Сирано ее тайного и пламенного обожателя. Из-за нее он терпит наносимые ему обиды, ради нее готов отказаться от своего счастья и помочь завоевать для Кристиана ее любовь… Впрочем, Э. Ростан придумал ситуацию, а не Роксану, у которой действительно был реальный прототип — дальняя родственница Сирано — Мадлена Робино. Она была женой Кристофа (а не Кристиана де Невилле-та). Как Роксану ее знали лишь среди монахинь монастыря, где она жила после гибели мужа в битве при Аррасе в 1641 году. В молодости Сирано бывал в ее салоне.

Приспособиться, стать угодливым и покладистым Сирано так и не сумел. Мечта потерпела новое крушение, уязвленная гордость слепила глаза. Окружающим он казался преисполненным себялюбия, был не как все: бедняк, а не ищет покровителя и не нуждается в опеке. Это было не в духе времени, казалось странным, раздражало. К тому же в его памфлетах одни усмотрели намеки на себя, другим не нравился их тон— надменный и ироничный. Им казалось, что Сирано де Бержерак был против всего и против всех. Тем более, что сам он то и дело заявлял, что не признает ничьего авторитета, если он не опирается на разум. И любил добавлять: «Единственно Разум, только Разум — мой властелин». Лишь ему по своей воле протягивал он руку.

НЕРАСЧЕТЛИВЫЙ ИГРОК

Тем временем в стране запахло мятежом. После смерти Ришелье сменивший его на посту первого министра хитрый итальянец кардинал Мазарини был ненавистен парижанам. Фактически в годы малолетства Людовика XIV он управлял Францией. Его политика вызывала всеобщее недовольство. Смута охватила страну. Началась так называемая Фронда — борьба буржуазии и народных низов, а позже и феодальной знати за свои прежние права, узурпированные королевской властью. К этой массовой борьбе, которую вела Фронда против мало кем любимого Мазарини, присоединили свой голос и многие литераторы.

Запевалой в этой схватке выступил Скаррон. Он первый сочинил острый сатирический памфлет против Мазарини. Его не остановило даже то, что с этого момента он лишался пенсии, которую получал от двора.

Едкую, бичующую сатиру читал весь Париж. И вот уже сотни новых «мазаринад» — так стали называть подобные антиправительственные сочинения — гуляют по французской столице.

Внес свою лепту и Сирано. Темпераментный сатирик, он сочиняет несколько бойких и злых «мазаринад», заставивших весело смеяться посетителей салонов, где он теперь часто бывает.

Неожиданно ветер меняет направление. Фронда распущена. Мазарини прочно занял кресло первого министра. К нашему удивлению, меняется и позиция Сирано. Одержимый манией быть принятым при дворе, добиться известности, он делает опрометчивый, легкомы-еденный шаг. Из противника кардинала превращается в его сторонника, помышляет завоевать доверие министра. С тем же азартом, с каким раньше нападал на Мазарини, теперь преследует его врагов. Сирано не щадит даже недавних сторонников и друзей. В письме «Против фрондеров» он открыто нападает на тех, с кем еще недавно стоял в одном строю против министра. Заодно досталось, конечно, и Скаррону. Справедливости ради следует сказать, что и Скаррон переметнулся на сторону выигравших и во всеуслышание покаялся в своих пагубных заблуждениях, призывая к этому и недавних сообщников. Это своеобразное сальто-мортале тем не менее не помогло ему вернуть себе пенсию.

Надо ли говорить, что такое поведение не придало Сирано ни веса, ни уважения. Бывшие друзья отшатнулись, новых, более сильных, приобрести так и не удалось. Игрок, он действовал слишком азартно и нерасчетливо. Карта его оказалась битой.

Скоро он почувствовал, как писаки и рифмоплеты начали сводить с ним счеты, «метать фолианты оскорблений». И, говоря словами Буало, в любой его строке крамолу открывать, «словам невинным смысл преступный придавать».

Двери салонов перестали раскрываться перед ним. Все отвернулись от него. Произведений не печатали, пьесу не ставили. Скудных денег, присылаемых отцом, едва хватало на лечение старых ран и новой болезни. От ее приступов, усугубляемых житейскими неудачами, его не спасают ни насмешки, ни бравада, ни публичные скандалы. И только опиум, к которому он вынужден все чаще прибегать, чтобы заглушить боль, на время облегчает его страдания.

УРОКИ ГАССЕНДИ

В эти трудные годы Сирано заканчивает работу над своей знаменитой книгой. Впрочем, сам он не догадывался о том, что эта небольшая рукопись принесет ему желанную славу, увы, посмертную. При его жизни напечатать ее не удалось, первое издание, благодаря стараниями верного друга юности Лебре, увидело свет через год после смерти автора. Однако нельзя сказать, что о книге не было ничего известно. Напротив, толков о новом необычном сочинении Сирано де Бержерака ходило немало.

Что же сочинил Сирано в этот раз? Чем вновь вызвал гнев святых отцов?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо перенестись в то время, когда молодой, полный сил и надежд Сирано, только что оставивший военную службу, появился в Париже.

Среди его тогдашних дружков был некий Клод Ша-пелль. Юноша с живым, ироническим умом, уже тогда пописывающий стихи, он отличался свободомыслием и общительным нравом. Они подружились. Сирано стал бывать в доме своего друга, отцом которого, кстати сказать, был богатый откупщик. Он решил дать сыну домашнее образование, для чего взял его из коллежа и устроил на дому своеобразную школу. А чтобы сыну не было скучно, привлек к занятиям и его ближайших друзей — Франсуа Беренье, впоследствии знаменитого путешественника по Востоку; Жана Батиста Поклена— в будущем известного под именем Мольер; Шарля Гєно — ставшего позже драматургом и Сирано де Бержерака.

Наставником к молодому Шапеллю был приглашен один из выдающихся мыслителей, знаменитый Пьер Гассенди. До этого он, сын провансальского крестьянина, ставший профессором, преподавал философию в Эксе. Но преследуемый иезуитами за «ересь» вынужден был перебраться в Париж, где и поселился в доме откупщика — своего старого знакомого. Образованность Гассенди, широта и глубина его познаний поражали современников. Физика и математика, астрономия и история, риторика и логика, но прежде всего философия — таков был круг его интересов.

Ученики, затаив дыхание, внимали речам своего кумира со лбом мудреца и глазами проницательного психолога.

Сирано был прилежным и внимательным учеником. Все, что проповедовал Гассенди, чему учил, находило живой отклик в его мыслях, зерна философии падали на благодатную почву.

Чему же учил своих юных слушателей бывший провансальский крестьянин? Какие взгляды проповедовал знаменитый профессор?

Расположившись в кресле уютной гостиной, Пьер Гассенди с увлечением рассказывал о тех, кто открывал новые горизонты знания, о подвиге Коперника, Джордано Бруно и Галилея, восставших против схоластической науки. С ненавистью говорил о догматиках и начетчиках в философии.

— Наши схоласты, подчиняясь мнению кого-либо, считают ненужным иметь свое собственное суждение. Они забросили исследование самих вещей и занимаются лишь пустой болтовней. Наш дух с самой колыбели связан тысячей петель и обвит веревками. Если вы хотите мыслить, то должны сомневаться. Разрешить же сомнение вам поможет опыт.

— Будьте честными, не совершайте преступлений, дабы не испытывать ни раскаяния, ни сожалений, и вы будете, друзья мои, счастливейшими из людей, — убеждал учитель. — Помните, что говорил Эпикур в своем письме к Менекею: «Нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно».

Гассенди обладал феноменальной памятью. Он свободно цитировал на латыни эпикуровское «Письмо к Геродоту», особенно те места из него, где говорится о безграничном количестве и движении атомов. Ему ничего не стоило на память привести отрывки из поэмы римлянина Лукреция Кара «О природе вещей» — произведения, которое профессор особенно любил. Любовь эту он привил и своим ученикам.

Молодых вольнодумцев в этой поэме привлекали смелые мысли о происхождении и сущности мира и человека. Юноши, пытливо искавшие ответы на вопросы бытия, находили их в замечательном сочинении древнего поэта. Вслед за Эпикуром создатель поэмы провозглашал, что в основе всего сущего лежит не Божья воля, а материя. «Семя всех вещей» поэт-философ видел в атоме, в бесконечном движении и сочетании этих мельчайших частиц. В поэме Лукреция современников Сирано привлекала великая идея атомизма, вера в разум.

Ученики Гассенди усердно штудировали поэму, заучивали наизусть отрывки из нее. Мало того — переводили отдельные ее части на французский. Больше других преуспел в этом юный Мольер. Его перевод, к сожалению, до нас не дошедший, был выполнен, по свидетельству тогдашних его друзей, «очень хорошо», «точно и благозвучно».

Увлекло сочинение Лукреция и молодого Сирано. Он тоже перевел из него отдельные отрывки, чем весьма порадовал наставника. Позже, во время работы над своей главной книгой, Сирано переведет с латыни и многие отрывки из трудов самого П. Гассенди. Переведет для того, чтобы в доступной форме изложить материалистические мысли учителя на страницах своего произведения. И в этом смысле, можно сказать, что Сирано де Бержерак является одним из первых литерато-ров-популяризаторов. Так же, как и одним из родоначальников научно-фантастического жанра, если иметь в виду его роман «Комическая история государств и империй Луны» (в русском переводе «Иной свет, или Государства и империи Луны»).

ПРЕКРАСНАЯ МЫСЛЬ ПЕДАНТА ГОРТЕНЗИУСА

Уроки Гассенди не прошли даром. Они помогли молодому Сирано обрести свой взгляд на мир. Вот где следует искать корни его восстания против кумиров и авторитетов, истоки его бунтарства.

Интерес к философии, который привил Пьер Гассенди, привел Сирано к изучению механики и физики, математики и естественных наук. Он поверил в силу человеческого гения, способного создать машины, которые изменят жизнь и помогут открыть иные миры.

Мысль написать книгу о путешествии в Иной свет — на Луну пришла ему однажды во время чтения романа Шарля Сореля «Правдивое комическое жизнеописание Франсиона». Один из героев этой книги педант Гортензиус заявляет, что собирается создать необычное сочинение, «нечто такое, что еще не приходило на ум ни одному смертному» — представить события, случившиеся на Луне, описать находящиеся там города и нравы их обитателей.

В самом деле — прекрасная мысль. Силой воображения перенестись в Иной свет, на Луну, и под покровом забавного вымысла изложить свои взгляды на устройство земного мира, свести счеты с обществом, которое его так и не поняло, высмеять отсталость, противящуюся свободному развитию человеческого разума, выразить свою веру в науку, которая сделает доступными вещи, ранее не виданные и не слыханные.

Под видом фантастических приключений на Луне можно рассказать о достижениях современной философской мысли и высмеять схоластов. Можно даже вступить в схватку с самой церковью и разоблачить ее догматы. Словом, неплохую мысль подал Сирано герой романа Шарля Сореля.

Издавна в мифах и сказках человек воплощал вековую мечту о покорении неба. Полет к звездам предпринял «на крыльях орла» Этана — герой эпоса древних шумеров. В иранском сказании «Шахнаме» говорилось о царе, поднявшемся ввысь на колеснице, запряженной четырьмя орлами. Отважный Синдбад-мореход из арабских сказок «Тысяча и одна ночь» совершил полет в поднебесье, привязав себя к ногам птицы Рух. Древние греки и римляне в своих мифах возносились на небо различными способами. Вспомните полет Икара или юношу Ганимеда, похищенного Зевсом, принявшим облик орла. Или героя комедии Аристофана «Мир», который отправился к небожителям, оседлав жука-навозника.

Полет в поднебесье, естественно, был тогда полетом одного лишь воображения. Чаще всего оно устремлялось к Луне — ближайшей нашей соседке в космосе. Туда забросила стихия корабль Лукиана, о чем он рассказал в своем «Истинном повествовании». Здесь, среди разумных существ эндимионов, оказался современник Сирано — астроном Дуракотус, герой романа Иоганна Кеплера «Сон». Сюда, в гости к «лунариям», с помощью упряжки диких лебедей попадает Доменико Гонзалес— персонаж книги англичанина Френсиса Годвина, изданной в Лондоне в 1638 году и вскоре переведенной на французский под названием «Человек на Луне».

Размышляя о будущем романе, Сирано не мог не вспомнить об этих хорошо известных в его время сочинениях. Они, безусловно, направляли и корректировали его творческую мысль. Так же, впрочем, как и знакомая ему утопия Т. Кампанеллы «Город солнца», где обитают «солярии» и широко пользуются невероятными научными открытиями.

На плечах этих предшественников и решил строить свое произведение Сирано.

Дальше он действовал вполне самостоятельно, по-ставив своей целью не столько живописатьнебылицы, сколько сделать свое сочинение средством пропаганды передовых научных взглядов и философских идей. И мы можем сказать, что это ему блестяще удалось. Его книга стала энциклопедией знаний. Но отнюдь не была сухим научным трактатом. Наоборот — и в этом одна из граней таланта Сирано — он умел захватить читателя, умел говорить о сложном популярно, темпераментно и увлеченно. Он был прирожденным просветителем.

Вот когда он снова вспомнил о Монтене и его умении маскировать «крамольные» мысли, наряжая их в ортодоксальные одежды. Об этом приходилось постоянно думать — борьба за научные истины требовала этого маскарада, иначе легко можно было угодить в лапы инквизиции. Те, кто хотел высказывать заветные мысли, вынуждены были, как замечает французский писатель Андрэ Моруа, «прибегать к помощи фантастики и, чтобы не навлечь на себя преследования, изображать неправдоподобное».

МОЖЕТ ЛИ ИЗ НИЧЕГО ВОЗНИКНУТЬ НЕЧТО?

Начнет Сирано с того, что назовет свое произведение комическим. В самом деле, что в XVII веке может быть комичнее, чем рассказ о путешествии на Луну? С серьезным видом (тем самым усиливая комичность) Сирано расскажет об обычаях жителей Луны. Здесь, например, питаются испарениями пищи, спят не на кроватях, а на цветах, и пользуются вместо свечей светлячками в хрустальном бокале. С голода тут умирают только бесталанные тупицы и дураки, а умные люди, одаренные всегда хорошо питаются. Ибо богатство каждого здесь зависит от самого себя — ходячая монета на Луне шестистишее: сочиняй себе стихи и расплачивайся ими, как деньгами.

Обитают здешние жители в домах, которые с наступлением холодов ввинчиваются в лунную почву, а весной вновь «вырастают» на поверхности с помощью особого винта.

Не менее забавно и то, как на Луне ведутся войны. На поле боя сходятся враждующие армии, разделенные на специальные отряды: против великанов выступают гиганты, против отважных — смельчаки, против немощных — слабые, но на этом война не кончалась. Далее сражения продолжались в форме научных диспутов, когда «один ученый противопоставляется другому ученому, один умный человек — другому умному человеку, один рассудительный человек — другому».

Таковы лунные порядки, придуманные Сирано. Но вот он, продолжая свой рассказ о странствиях на Луне, переходит к более острым проблемам. Впрочем, автор, от лица которого ведется повествование, тут вовсе ни при чем, уверяет Сирано. Он лишь беспристрастный рассказчик того, что видел и испытал во время своего путешествия. А посему в основном выступает в роли пассивного слушателя, лишь изредка робко пытаясь противостоять тому, что проповедуют его ученые лунные собеседники. Одним из них оказывается гудвинов-ский Доменико Гонзалес, который, как мы узнаем, объездил всю землю, но так нигде и не нашел страны, где хотя бы воображение могло быть свободно. Тогда он решил искать свободу мысли в лунном мире.

На Луне поместил Сирано и рай, «куда никто никогда не проникал». Лишь шестерым счастливчикам довелось побывать тут. Это Адам и Ева, их потомок Энох, пророк Илия, один из апостолов Иоанн и, наконец, Сирано. Причем Энох, вознесся сюда с помощью хитроумного устройства, наполнив «поднимавшимся от огня дымом два больших сосуда, которые герметически закупорил, замазал и привязал себе под мышки». Дым, устремляясь кверху, стал поднимать сосуды и вместе с ними человека. Так этот святой попал на небо — с помощью прообраза воздушного шара (это дало право Т. Готье утверждать, что Сирано де Бержерак, а не братья Монгольфье является изобретателем воздушного шара). А как Бог с его всемогуществом? Но в том-то и дело, что он тут абсолютно ни при чем. И вообще, создав однажды Вселенную (отрицать открыто Бога автор не всегда решается, хорошо помня о судьбе «еретиков»), он больше не вмешивается в дела мироздания, живущего по собственным законам.

Сирано высмеивает веру в бессмертие души, глумится над библейским мифом о сотворении мира в семь дней, называя все это сказками (как из ничего могло возникнуть нечто?!), так же как и над тем, что человек создан по образу и подобию Божьему, а капуста — нет. В конце же сочинения Сирано прямо заявляет устами одного из лунных собеседников, что совершенно отрицает существование Бога. Вера в божественное, поясняет он, происходит оттого, что «ум человека недостаточно широк, чтобы обнять понятие вечности, но он в то же время не может себе представить, что эта великая вселенная столь прекрасная, столь стройная, могла создаться сама собой. Поэтому люди прибегли к мысли о сотворении мира». В действительности же в основе всего сущего лежат атомы — бесконечное число «невидимых телец». При этом Сирано ссылается на своего учителя Гассенди, который, мол, в свое время излагал ему учение Демокрита и Эпикура о строении материи.

Вчитываясь в сочинение Сирано де Бержерака, которое по жанру можно определить, как интеллектуально-философская утопия, исследователи находят у него целые страницы, которые либо прямо переписаны у учителя (недаром он был самым прилежным его слушателем), либо являются изложением мыслей Гассенди. Однако Сирано, пользуясь тем, что создавал не научный трактат, а художественное произведение, более резко и более иронично нападает на Бога и религию. В борьбе с ней он идет много дальше учителя. И, в свою очередь, выступает учителем безбожия.

НА ПОМОЩЬ ПРИХОДЯТ БЫЧЬИ мозги

Но есть одна сторона сочинения Сирано, которая у его современников действительно могла вызвать лишь снисходительную улыбку. Нас же, очевидцев полетов человека в космос, она не может не удивить.

В книге писателя далекого семнадцатого столетия поражает сила предвидения. В неукротимой фантазии французского литератора проскальзывают реальные черты науки и техники наших дней. «В юмористических произведениях Сирано, — говорит научный обозреватель журнала «Сьянс эви» писатель Эме Мишель, — мы находим поразительно точное описание аппаратов и предметов, появившихся лишь в XX веке». В какой-то мере это действительно так. Разве не странно, что живший в годы правления Людовика XIV поэт-неудачник описал то, о чем в его время нельзя было и мечтать.

Вот почему сегодня Сирано называют загадочным и неведомым, считают, что его жизнь и творчество отмечены какой-то тайной. И отказываются приписывать его пророчества одному лишь воображению. «Проницательность Сирано, — пишет тот же Эме Мишель, — буквально неправдоподобна, настолько, что ставит перед нами с виду неразрешимую историческую проблему: откуда он мог все это знать? Где почерпнул столь современное знание тайн Вселенной?»

Присмотримся к «выдумкам» автора фантастического сочинения о полете в Иной свет сквозь лупу времени — ведь минуло триста с лишним лет. И первое, на что обратим внимание, — это то, каким образом Сирано де Бержерак оказался на Луне.

Не с помощью орлов и лебедей, как попадало туда большинство его литературных предшественников, описывавших в своих сочинениях баснословные полеты.

Свой полет на Луну из царства земного Сирано осуществил, как и современные космонавты, — в кабине, которую вынесла в космос ракета, причем многоступенчатая. Судите сами: «Ракеты были расположены, — пишет Сирано, — в шесть рядов по шести ракет в каждом ряду… пламя, поглотив один ряд ракет, перебрасывалось на следующий ряд и затем еще на следующий… Материал, наконец, был весь поглощен пламенем, горючий состав иссяк». К счастью, в этот момент «космонавт» почувствовал, что он продолжает полет ввысь в то время, как его машина с ним расстается и падает на Землю.

Если перевести это на язык сегодняшней космической эры, то, вероятно, можно сказать, что ракета Сирано была шестиступенчатой и что, когда двигатели ее отработали и система сгорела, кабина продолжала полет по инерции, а ракета-носитель отделилась и начала падать на Землю.

Вскоре Сирано заметил, что Луна стала притягивать его. Произведя расчет и убедившись, что пролетел три четверти расстояния, отделяющего Землю от Луны, он вдруг почувствовал (после суток или двух полета), что «падает ногами кверху, хотя ни разу не кувыркнулся». Иначе говоря, произошло смещение силы тяжести до нулевой точки гравитации. «Космонавт» стал снижаться на лунную поверхность.

В этот момент земной шар, находившийся теперь на весьма значительном расстоянии, показался ему лишь «большой золотой бляхой», похожей на диск Луны, но гораздо крупнее по размеру.

Конечно, космический корабль Сирано весьма далек от современных. Так, используемый на нем «горючий состав», как можно понять, представлял собой смесь росы и селитры. Первая, по представлениям алхимиков, обладала чудодейственной силой: могла якобы растворять золото; вторая — издавна известный компонент пороха. Само понятие «горючий состав» или горючее — это опять-таки, скорее, из терминологии наших дней, чем семнадцатого века. Ведь никакой иной энергии, кроме как энергии воды, ветра и мускульной силы, в то время не знали. Лишь в мечтах изобретателей и инженеров тех дней возникали нескончаемые проекты «вечного двигателя».

Корабль Сирано преодолевает земное вращение, так как учение о всемирном тяготении тогда еще не было известно. Ньютоновские «Начала» будут опубликованы лишь тридцать два года спустя после смерти Сирано де Бержерака. Поэтому «прилуниться» космонавту семнадцатого века помогают бычьи мозги, которыми он смазал тело: считалось, что Луна их притягивает.

И все же «выдумка» Сирано о полете в космос на ракете — только ли порождение одного его воображения? Может быть, он знал о летательных устройствах древних китайцев? Их снаряды действовали по принципу современной ракеты: ядро, снабженное крыльями, имело два спаренных пороховых заряда. Силой выхлопных газов, образующихся при сгорании, такой снаряд, поднятый в воздух особой катапультой, двигался к цели.

Возможно, ему было известно о попытке китайца Ван Ху в 1500 году подняться в воздух с помощью ракет. Смелый эксперимент кончился неудачно — все 47 фейерверочных ракет, размещенных под сиденьем летательного аппарата, подожженные одновременно 47 слугами, взорвались разом. Изобретатель погиб. И, может быть, не случайно Сирано, зная о трагической попытке Ван Ху, расположил свои ракеты в несколько рядов, которые сгорали последовательно один за другим. Благодаря этому он «избежал опасности погибнуть от взрыва всех ракет одновременно», — пишет Сирано.

Вполне могли быть известны Сирано и попытки европейцев применять ракеты, в частности, итальянцем Дж. Фонтана. Он предложил в 1420 году с помощью ракеты поднимать в воздух снаряды в виде зайцев и птиц для устрашения неприятеля.

Вероятно, знал он и о своем современнике, выдающемся польском инженере и изобретателе Кажимеже Семеновиче. И не только знал, но и читал его знаменитую книгу «Великое искусство артиллерии». Написанная на латыни и изданная в Амстердаме, она вскоре была переведена на французский язык и вышла в Париже. На основе изучения большого числа трудов (более чем двухсот), а также собственного научного опыта и экспериментов автор писал о ракетной технике той эпохи. В частности, приводил эскизы и описания тогдашних ракет. Ученый пал в 1651 году жертвой мести ракетников того времени. Ему отомстили за то, что он в своем труде призывал решительно бороться с распространенным тогда среди пиротехников, особенно ракетников, обычаем скрывать свои профессиональные тайны.

Что касается идеи использования ракеты в качестве транспортного средства, то она придет в голову русскому народовольцу Кибальчичу двести лет спустя в казематах Петропавловской крепости.

Тем удивительнее пророчество Сирано, хотя и выражено оно было в полузабавной форме. И, возможно, именно Сирано де Бержерака и его способ путешествия на Луну имеет в виду современный английский историк С. Лилли, когда пишет в своей книге «Люди, машины и история», что «идея многоступенчатой ракеты высказывалась начиная с 1650 года неоднократно». Другой автор, немец Г. Мильке в книге «Путь в космос» прямо указывает, что Сирано де Бержерак «первый заговорил о применении ракет для подъема «летающего экипажа»!

«КИНЖАЛЫ НОВЫХ МЫСЛЕЙ»

В числе диковинок, обнаруженных Сирано на Луне, его особенно поразили странные «книги». Нас же, живущих триста лет спустя в век электричества, радио и электроники удивляет другое. Ведь Сирано описал прибор, очень напоминающий наш радиоприемник, описал таким, каким он предстает нашему глазу. Сирано пишет: «Это действительно книга, но книга чудесная; в ней не было ни страниц, ни букв; одним словом — это такая книга, что для изучения ее совершенно бесполезны глаза, нужны только уши».

Как же устроена эта «книга для слуха»! Она состоит из ящика, в котором находится какое-то неведомое устройство из металла, довольно похожее на часы; внутри также масса каких-то невиданных пружин и едва заметных механизмов.

Чтобы «прочитать» такую книгу, надо лишь поставить стрелку на ту главу, которую желаете прослушать. «И тотчас из книги выходят, как из уст человека или из музыкального инструмента», самые разнообразные звуки. Изумительные эти изобретения жители Луны берут с собой в путешествия, пользуются ими во время прогулок, привешивая к луке седла либо просто помещая в карман платья.

Не меньше, чем «говорящий ящик», Сирано поражают на Луне стеклянные «блестящие огненные шары», «неугасимые светочи», то есть источники искусственного освещения. Снова фантазия, которая не может не удивить нас, более столетия пользующихся электричеством. Однако здесь эти источники света только упоминаются. Подробнее Сирано опишет их в своем втором фантастическом романе о путешествии в космос, который назовет «Комическая история государств и империй Солнца».

Писать эту книгу он начал, когда первая не была еще закончена. В это же время работал он и над «Историей Искры», сочинением, до нас не дошедшим.

В «Комической истории государств и империй Солнца» говорится о том, как Сирано из страны невежд и тюремщиков попадает в государства Солнца; царства живых деревьев, мудрых говорящих птиц, в страну философов, где, кстати говоря, встречает Кампанеллу. Однако книга эта, так и оставшаяся незавершенной, получилась менее сатирически острой. Нет в ней и того просветительного пафоса, который отличал его рассказ о путешествии на Луну.

И все-таки, что же говорит Сирано в этой книге о «неугасимых светочах»? «Вы могли бы их счесть за два маленьких солнца», — пишет он. В другом месте называет их «раскаленными лампами, которые подвешивают» и которые светят, не расходуя никакого горючего.

Какой источник энергии питает этот заключенный «в прозрачные оболочки» огонь, который тут же гаснет, стоит лишь разрушить эти оболочки? И Сирано поясняет. Свет этих ламп и молния имеют одинаковое происхождение. Дает он ответ и на то, как возникает электричество. Благодаря борьбе холода с теплом. Сирано образно описывает борьбу «огненного» и «ледяного» зверя. «Каждый удар, который наносят они друг другу, порождает удар грома».

Борьба тепла с холодом, энергия как функция разности температур, постепенное уменьшение этой разности и в конце концов победа холода. Не в этом ли состоит основной принцип термодинамики, числовое выражение которого лишь через два столетия определил французский физик Никола Карно?

Как-то листая книгу писательницы гуманистки Марии де Гурне (она являлась названой дочерью Мон-теня и была современницей Сирано), он отметил для себя место, где говорилось о миссии поэта: открывать перед читателем новые перспективы, неведомые дали, прозревать будущее. Слова запали в памяти. Для того чтобы вонзать в современников «кинжалы новых мыслей», надо было быть решительным и смелым. Сирано сквозь годы отважно прозревал будущее, отстаивал право поэта объяснять тайны вселенной.

В книге «Фантастическое зеркало» современный американский писатель Бенджамин Аппел, рассказывая историю жанра научной фантастики, проверяет «выдумки» прошлого нынешними научными открытиями. И мы видим, как многое из того, что несколько веков назад казалось смелым вымыслом, сегодня оказывается гениальным предвидением. «Подобно необыкновенному зеркалу, — пишет Бенджамин Аппел, — научная фантастика отражает и увеличивает то, что человек сумел достигнуть и что он достигнет в будущем».

В фантазиях Сирано де Бержерака находил отражение изобретательский дух эпохи — времени многих замечательных открытий в физике, математике, механике: в них живет великая вера в человеческий разум, идея неисчерпаемости человеческих возможностей, вера в грядущий научно-технический прогресс.

К счастью для Сирано, рукопись его космического романа была известна немногим. Будь она издана при жизни писателя, трудно сказать, что ожидало бы вольнодумца: тюрьма или костер.

На что мог рассчитывать бунтарь, вознамерившийся, говоря словами Данте, «неугодным правдам поучать»?

МЕСТЬ «БАКАЛЕЙЩИКОВ»

Как ни противился, как ни сопротивлялся Сирано, пришлось ему искать знатного покровителя. Пошел он на этот унизительный шаг исключительно под давлением обстоятельств.

Со смертью отца кончилась последняя поддержка. Нужда стала неизменным спутником, преследовала. Прогрессировала болезнь. Вот тогда-то Сирано и решился изменить себе и выбрать покровителя. Решился на зависимость.

Скрепя сердце, преодолев, как говорит его друг Дебре, «великую любовь к свободе», он посвящает свои сочинения герцогу д’Арпажону, который был способен лишь на то, чтобы запоминать их названия. И вскоре непризнанный поэт переезжает в квартал Марэ во дворец герцога. Под его кровом живет и кормится.

Казалось, наконец-то фортуна улыбнулась ему. (К этому времени были опубликованы и некоторые из его старых произведений.) Надо быть благоразумным, жить, как все, оставить браваду, угождать — и спокойная, сытая жизнь обеспечена.

Но Сирано не смог быть «благоразумным».

К этому времени он закончил новую пьесу — трагедию «Смерть Агриппины». Театр «Бургундский отель» принял ее к постановке. Автор готов был ликовать: теперь он добьется признания.

Но торжествовать было рано. Слава лишь поманила. Сирано мог в конце концов изменить себе, обуздать свой нрав, но изменить таланту было не в его власти.

Трагедия, написанная в стихах, с соблюдением всех правил классицизма, отчего по литературным достоинствам ее сравнивают с творениями Пьера Корнеля, была пьесой политической. И хотя в ней, по мнению Дебре, были самые поэтические выражения, роли прекрасны, чувства — римские по мощи, и в целом пьеса могла считаться «образцом драматической поэмы», — она со-держала прямые выпады против религии. Сирано оставался верен себе.

В основу сюжета своей трагедии Сирано положил эпизод времени правления римского императора Тиберия.

Когда в Сирии во время похода умер, а скорее всего, был (по приказу Тиберия) отравлен его племянник, популярный полководец Германик, сенаторы, противники императора, стали демонстративно выражать сочувствие его вдове Агриппине. Это не понравилось подозрительному и мстительному Тиберию. Агриппину, мать девяти детей, не скрывавшую своего отношения к тирану, сослали на остров Пандатерию. Здесь она и погибла от голодной смерти в 33 году нашей эры. Жестоко расправился Тиберий и с другими оппозиционерами. Погубил он и двух сыновей Германика. В этом ему помогал префект преторианской гвардии Элий Сеян, которого Тиберий приблизил к себе.

Постепенно Сеян приобрел исключительное влияние при дворе. Ему воздавались царские почести. День его рождения стал официальным праздником. Во многих местах были установлены золоченые статуи временщика, которым поклонялись.

Но обуреваемому честолюбивыми помыслами Се-яну этого казалось мало. Он замыслил переворот, благо дряхлый император пребывал вдали от Рима на острове Капри.

Заговор тем не менее был раскрыт. Сеяна казнили — он был задушен в темнице. Жестоко поплатились и его сообщники.

Под пером Сирано заговорщик приобрел несколько иной вид. Автор, отнюдь не следуя в точности за историческими фактами, изобразил Сеяна смелым мыслителем, политическим бунтарем, этаким «солдатом-философом», как называет его один из персонажей. В пространных монологах Сеян проповедует свои атеистические взгляды, выступает против богов, «которых создал человек, но которые не создали человека». В пьесе осуждался деспотизм, изображались придворные картины интриг и злодеяний.

Наступил день долгожданной премьеры. На представление прибыл сам кардинал Мазарини.

Бледный от волнения Сирано укрылся за портьерой в ложе.

Поначалу, казалось, все идет хорошо. Но уже то, как настороженно публика встретила первый монолог Сеяна, заставило опасаться за прием спектакля.

Скоро стало ясно, что в зале присутствует большая группа недоброжелателей автора. Видимо, кто-то специально нанял этих людей, чтобы сорвать представление и свести счеты с Сирано.

В третьем акте, когда Сеян произнес слова о том, что он принял решение и готов убить тирана, в публике, которая по словам Т. Готье, состояла в основном из «бакалейщиков», поднялся свист. Раздались крики: «Негодяй». Пришлось опустить занавес. Это был провал.

ПОВЕРЖЕННЫЙ «ДЕМОН ХРАБРОСТИ»

Сирано оставалось одно — мужаться. Ибо только мужество, как учил один из любимых его авторов — Демокрит, делает ничтожными удары судьбы. А их становилось все больше.

За провалом спектакля последовало запрещение пьесы. Кардинал Мазарини заявил, что это опасное еретическое сочинение, содержащее нежелательные намеки и сатиру.

Неудивительно, что покровитель Сирано, давно уже тяготившийся больным, раздражительным и капризным поэтом, не чаял избавиться от своего подопечного, ставшего для всех притчей во языцех. Не упустил случая в этот момент нанести новый удар и старый враг Скаррон. В комедии «Дон Яфет армянский» он изобразил тщеславного, высокомерного дворянина, одержимого манией величия, явно намекая тем самым на амбицию Сирано и его претензии «казаться большим вельможей».

Неизвестно, чем бы кончилась для Сирано история с его пьесой. Вполне могло дойти до суда и даже до тюрьмы. Но все случилось по-иному.

Однажды вечером освистанный поэт брел во дворец своего покровителя. Когда он проходил мимо одного из особняков квартала Марэ, с крыши на него упала балка.

Была ли это случайность? Или преднамеренное убийство?

Такова последняя загадка короткой жизни неудачника Сирано де Бержерака.

Впрочем, так ли уж загадочна его гибель? Вскоре после этого случая разнесся слух, что таким способом иезуиты свели, наконец, счеты с ненавистным им атеистом и бунтарем. Да и сам Сирано, умирая, в полубреду, обвинял в своей смерти именно их — отцов-иезуитов.

Таким методом — убийство из-за угла — тогда часто расправлялись со своими противниками и врагами. Тех, кого не удавалось убрать с помощью «несчастного случая», подстерегала чаша с ядом.

Разве не таинственно завершилась жизнь великого Мольера? Недаром Лангранж — актер его труппы отметил в своем знаменитом «Регистре» — одном из немногих достоверных источников сведений о комедиографе: «о его смерти толковали разное». Обстоятельства и причина кончины создателя «Дон-Жуана» и «Тартюфа» — комедий, разящих святош-рясоносцев, и по сей день не вполне ясны.

Известно, что и у Мольера было немало заклятых врагов. Один из них, самый свирепый, — некий Борбье д’Окур, скрывшись под псевдонимом Рошмон, требовал в своих статьях вскоре после премьеры «Дон-Жуана» сожжения на костре создателя «богохульной» пьесы. Он обвинял автора комедии в том, что тот «смеется над религией и проповедует вольномыслие». И напоминал, что римский император Август казнил шута, насмехавшегося над богом Юпитером, а император Феодосий писателей, подобных Мольеру, бросал на растерзание зверям.

Призыв расправиться с драматургом-атеистом не пропал даром. Так, по крайней мере, считает известный современный французский режиссер Жан Мейер. В своей книге «Мольер» он высказал предположение о том, что великий драматург и актер погиб насильственной смертью — он был отравлен. Вот почему современники и «толковали разное» о его смерти.

Как не могли простить Мольеру вольнодумства и насмешек над церковниками, так не простили этого и его литературному собрату Сирано де Бержераку.

За свою жизнь он претерпел немало ударов от своих врагов. Однако главными и самыми опасными оказались не те, что встречались с ним лицом к лицу со шпагой в руке. А те, лица которых скрывал монашеский капюшон и которые предпочитали действовать из-за угла. Они и нанесли последний злодейский удар.

И Эдмон Ростан прав. Исторический прототип его героя прожил трудную и короткую жизнь: Сирано умер тридцати шести лет в 1655 году. Он был бунтарем-одиночкой, трагической фигурой, одним из тех, по словам М. Горького, «немногих, но всегда глубоко несчастных людей, на долю которых выпадает высокая честь быть лучше и умнее своих современников».

Такова нередко бывала участь тех, кто шел впереди века, пролагал новые пути, был первооткрывателем в литературе и науке. Они часто оставались непонятыми и неоцененными. Умирали в безвестности. И лишь века спустя возвращались к потомкам, встречаясь с ними на страницах своих не признанных при жизни творений.

Безвестным умер и Сирано де Бержерак. На его надгробии не высекли похвальных слов и лестных фраз. Враги, ликуя, полагали, что «демон храбрости» побежден навсегда и сама память о нем безвозвратно канет в Лету — реку забвения. Прошло время — самый строгий судья. Оно не оправдало их надежд. Книга неудачника и мечтателя о путешествии в Иной свет стоит ныне в ряду шедевров мировой литературы. Творчество Сирано де Бержерака оказало влияние на развитие философской повести. Таковы, например, «Микромигас» Вольтера или «Путешествия Гулливера» Свифта. Но не меньшее, а, пожалуй, гораздо большее влияние Сирано де Бержерака на научно-фантастический роман.

Сегодня мы, люди эпохи полетов в космос, которую провидел мятежный поэт, вспоминаем о нем с восхищением. Но и с болью за его несчастную судьбу. И высекаем на его могильном памятнике слова Эдмона Ростана:

ДВЕ ЖИЗНИ ШАРЛЯ Д’АРТАНЬЯНА

Многие события занимали парижан в середине сороковых годов прошлого века. Но, пожалуй, никто не интересовал их так, как господин Дюма. Его успех, говорил В. Гюго, больше, чем успех, это триумф. Его слава гремела подобно трубным звукам фанфар.

Какой новый исторический роман собирается подарить читателям волшебник слова, этот «Александр Великий», как называли его друзья? Чем порадует их неутомимый труженик? А он действительно трудился в поте лица. И если бы не завидное здоровье, а главное, если бы не увлечение, с каким Дюма выполнял свою титаническую работу, даря читателям по нескольку романов в год, — он давно бы иссох от непосильного труда. Дюма умел отдаваться работе весь, писал по двенадцать часов в сутки. Казалось, день и ночь в нем горит неугасимый огонь творчества. Бывало так, что, едва проснувшись, еще в постели, он хватался за перо: необходимо было тут же записать возникшую в его воображении сцену. А взяв перо в руки, он уже не мог его отложить — оно словно само скользило по бумаге. Один за другим большие голубые листы покрывались размашистым, красивым почерком. На глазах таяла бумажная стопа на столике с письменными принадлежностями, стоявшем около кровати. Кипа голубой бумаги — на ней он писал романы, розовая — для пьес, желтая — для стихов.

В ночной рубашке, с гривой нерасчесанных после сна курчавых волос, Дюма напоминал в эти минуты могучего льва. Он не любил, когда ему мешали во время работы. Но коль скоро кто-нибудь из друзей оказывался рядом, писатель, поздоровавшись, продолжал трудиться, умудряясь при этом вести беседу. Или просил: «Посидите минутку, — у меня как раз с визитом моя муза, но она сейчас уйдет!» — и продолжал работать, громко разговаривая с самим собою. То же можно было наблюдать и в кабинете, где он обычно писал за простым деревянным столом.

Смеющийся, гневный, плачущий, сверкающий глазами, размахивающий как шпагой пером, Александр Дюма в момент работы являл собой живописное зрелище. Но вот последний росчерк, и с возгласом «Виват!» Дюма вскакивал из-за стола. Это означало, что закончена очередная глава и что писатель доволен собой— он славно поработал. А потом небольшая передышка, наспех проглоченный обед, и снова за стол. Дюма не мог себе позволить долгих перерывов в работе не только потому, что от этого зависело его материальное положение — он вечно нуждался в деньгах, но из-за того, что читатели с нетерпением ждали его новых книг.

Откуда Дюма брал сюжеты для своих многочисленных произведений? Отовсюду, где только мог. Отчет об уголовном процессе, попавший ему в руки, превращался в великолепный роман, под его пером оживали исторические хроники, он умел вдохнуть жизнь в старинные легенды, часто использовал воспоминания современников разных эпох.

Однажды — это было в 1843 году — Дюма рылся в книгах Королевской библиотеки, подыскивал материал по эпохе Людовика XIV. Не спеша перебирал книгу за книгой, снимал с полок пыльные тома, бегло просматривал, откладывал в сторону те, что могли ему пригодиться. Случайно в руках у него оказались три тома «Воспоминаний господина д’Артаньяна». Заглавие соблазнило писателя. Раньше ему не приходилось слышать о такой книге. Любопытство заставило раскрыть ее. Устроившись здесь же, около полок, Дюма начал перелистывать страницы мемуаров, изданных в 1704 году в Амстердаме знаменитым типографом того времени Пьером Ружем. Это было третье издание, снабженное портретом д’Артаньяна.

На старинной гравюре был изображен незнакомец в военных доспехах. Небольшое энергичное лицо обрамляли волнистые, ниспадающие до плеч волосы. Может быть поэтому наружностью он походил чем-то на женщину. Но это только при первом беглом взгляде. Присмотревшись внимательнее, в его облике нельзя было не заметить особого одухотворения, силы характера. Пронзительные и умные глаза казались необыкновенными. С лукавым прищуром они глядели на читателя, как бы говоря: «Познакомьтесь с моим правдивым жизнеописанием и вы убедитесь в моей исключительности». Это выражение усиливала усмешка тонких губ, над которыми, словно два острых лезвия, в разные стороны торчали маленькие элегантные усики любимца женщин и отчаянного дуэлянта.

Писатель решил более тщательно изучить показавшиеся ему интересными записи. С разрешения хранителя библиотеки — своего приятеля — он унес их домой и жадно на них набросился. Это оказались беглые зарисовки событий и нравов минувшей эпохи — середины семнадцатого столетия, сделанные, несомненно, очевидцем, хотя многие картины прошлого и были представлены в них односторонне. Полностью название книги звучало так: «Воспоминания господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в царствование Людовика Великолепного».

Кто же был этот очевидец — автор мемуаров? Судя по названию — д’Артаньян. Однако в этих «собственных мемуарах» не было ни слова, написанного самим мушкетером. Они оказались сочинением некоего Гасье-на де Куртиля де Сандра. И хотя он знал д’Артаньяна лично, это отнюдь не давало ему права выступать от имени мушкетера. Но Гасьен де Куртиль не гнушался брать слово за своих современников, издавая под их именами подложные мемуары. Он был плодовитым и довольно ловким мистификатором. Его бойкому перу принадлежит более дюжины поддельных воспоминаний различных знаменитостей — баснописца Лафонтена, графа де Рошфора, маркизы де Френе, военачальника де Монбрена и других. В 1715 году, уже после смерти Гасьена де Куртиля, под псевдонимом Кон-стантэн де Ренвиль вышла написанная им «Французская инквизиция, или История Бастилии» — книга, в которой автор использовал и личные впечатления: некоторое время он провел в одном из казематов этой тюрьмы.

Тайна мемуаров д’Артаньяна сохранялась недолго. Очень скоро ее разоблачили. Уже современники догадывались об обмане и не стеснялись говорить об этом автору подделки. Но Гасьен де Куртиль продолжал настаивать на своем. Не отрицая того, что имеет некоторое отношение к выходу в свет записок мушкетера, он заявлял, что мемуары написаны д’Артаньяном, а он, Куртиль, лишь отредактировал их. Упорство, с каким мистификатор отстаивал подлинность мемуаров, породило легенду об оставшихся после смерти д’Артаньяна его собственных записках.

Согласно этой легенде, как только до Людовика XIV дошла весть о смерти его прославленного мушкетера, он тотчас же приказал конфисковать его личные вещи. С этой целью из Парижа были посланы двое офицеров. День и ночь скакали они, не щадя лошадей, по дороге во Фландрию, туда, где французские войска осаждали крепость Маастрихт.

На вторые сутки офицеры добрались до городка и тут же, нигде не задерживаясь, направили коней на окраину к старой таверне. Без лишних слов, отстранив хозяина, они поднялись на второй этаж в комнату, где накануне сражения остановился д’Артаньян. Но странное дело, их нисколько не интересовали вещи мушкетера. Не обращая на них внимания, они перерыли тем не менее всю комнату и покинули ее лишь после того, как в их руках оказалась небольшая шкатулка — предмет их интереса. В ней хранились листки исписанной бумаги. Это будто бы и была знаменитая рукопись д’Артаньяна. Зная о ее существовании, король решил принять меры предосторожности. Д’Артаньян хранил в своей памяти слишком много тайн, был посвящен во многие интриги двора и в его записках могла быть раскрыта подноготная многих неприглядных фактов, разглашать которые было не в интересах короля и его приближенных, их обнародование грозило нежелательными разоблачениями, а возможно, и скандалом.

И все же избежать огласки не удалось. Через тридцать лет мемуары д’Артаньяна увидели свет. Тогда-то некоторые, в том числе и сам Гасьен де Куртиль, стали утверждать, что это именно те самые подлинные записки, найденные в таверне на окраине Маастрихта и каким-то образом выскользнувшие из рук тех, кто так стремился сохранить их содержание в тайне.

Понятна и причина, почему подлинный автор этих мемуаров не захотел поставить под ними свое имя. Этим же объясняется и издание записок за пределами Франции. В случае разоблачения, де Куртиля как автора ждала Бастилия. Вторичное посещение застенков этого замка его явно не утраивало.

На страницах этих мемуаров и произошла встреча Александра Дюма с д’Артаньяном. Правда, это был еще далеко не тот герой, которого все мы знаем и любим. Даже напротив, это была, скорее, его противоположность. Писателю предстояло приложить много усилий, помножить труд на талант, чтобы создать обаятельный образ мушкетера д’Артаньяна, превратить авантюриста, служаку-солдата, каким его нарисовал де Куртиль, в легендарного героя, «который по своему поразительному мужеству был равен храбрейшим воинам, а своей хитростью и умом превосходил всех дипломатов».

Приключения мушкетера, о которых рассказывал де Куртиль, показались А. Дюма прекрасным материалом для романтического повествования. Надо только исправить погрешности, найти дополнительные сведения о героях и эпохе. И Дюма погружается в источники, изучает исторический материал, читает мемуары других свидетелей минувшего времени.

И вскоре под его пером история ожила, наполнилась плотью. Он не только перенес на страницы своей книги ее героев, но, главное, одухотворил их, сделал полнокровными, жизненными.

На сцене появляются три славных мушкетера, три храбреца, три друга — Атос, Портос и Арамис. Они служат под начальством благородного командира де Тревиля.

Все это были подлинные персонажи. Когда-то, совсем еще юными, они скакали на конях по дорогам Франции, вступали в отчаянные схватки, бились на дуэлях, слыли весельчаками и острословами. Они жили, сражались, любили. Имена их А. Дюма встретил в книге де Куртиля. Но там они лишь бегло упоминались и отнюдь не были героями повествования. Зато в других исторических источниках писатель нашел более подробные сведения о них. Он узнал, что де Трувиль, ранее известный просто как Арно де Пейре, был всего-навсего сыном торговца из Оролона, где и родился в 1598 году. Откуда же у него появилось пышное имя — граф де Трувиль?

Около Оролона, над зелеными равнинами, покрытыми бескрайними полями кукурузы, то здесь то там поднимаются похожие одна на другую деревенские колокольни: стена, увенчанная треугольной крышей с коньком, как символ Святой Троицы. Цифра «три» встречается здесь буквально повсюду. Из трех частей состоит и городок Труа-Виль — Три города. По воле случая он разделен на три равные части. Чуть поодаль стоит роскошный замок, сооруженный знаменитым архитектором Мансаром.

После того как сын торговца из Оролона купил этот замок, он стал называть себя граф де Трувиль. Но его честолюбие не было удовлетворено. Мечтой его стало служить в роте королевских гвардейцев. Для этого требовалось немногое — подправить документы о дворянстве. Этот небольшой подлог позволил ему вскоре занять, по выражению всесильного королевского министра Кольбера, «самую завидную должность в королевстве» — командира мушкетеров.

Трувиль действительно пользовался большим влиянием. Славился он и способностью с одного взгляда распознавать искусного фехтовальщика и вербовать в свою роту самых храбрых офицеров. Благодаря его покровительству в число мушкетеров был принят в 1640 году Арман де Селлек. Этот юноша, являвшийся племянником де Трувиля, носил имя сеньора д’Ато-са — по названию небольшого местечка, когда-то греческой колонии, около города Советтр-де-Беарн. Однако он никогда не был участником приключений, героем которых сделал его А. Дюма. Известно, что он был смертельно ранен во время стычки у рынка Пре-о-Клерк и умер некоторое время спустя — 21 декабря 1643 года…

Родственником де Трувиля был и Анри Арамиц, тоже гасконец. Вторая жена командира мушкетеров была урожденной д’Арамиц. Писатель переделал эту фамилию на — Арамис. Вопреки А. Дюма он никогда не был епископом, а являлся светским аббатом. До наших дней от его аббатства сохранился серый каменный портал, увенчанный стрелой свода. Сюда близкий друг д’Артаньяна, неизменный его соратник по битвам и дуэлям, удалился в 1655 году, после пятнадцати лет военной службы. Жил он и в долине Бартон, где неподалеку от Ларена в Пиренеях, на скале громоздился великолепный его замок.

Что касается третьего мушкетера — Портоса, то и его прототип был родом из этих мест. Резиденцией мессира Исаака де Порто, которого романист перекре-етил в Портоса, должно быть из-за созвучия, служил массивный замок в Ланне — одном из плато, возвышающемся над долиной Барету.

Исаак де Порто, совсем не такой бедняк, каким его сделал А. Дюма, был знаком с д’Артаньяном во время службы в гвардии. Мушкетером он стал в год смерти Атоса — в 1643. А это значит, что они вряд ли сражались рука об руку. Да и все четверо мушкетеров могли быть вместе всего лишь на протяжении нескольких месяцев 1643 года.

Соединил их на много лет в своем романе Александр Дюма.

Исторические факты служили писателю лишь канвой, на которую он наносил узор своего собственного вымысла. Когда же его упрекали в том, что он извращает историческую достоверность, А. Дюма отвечал: «Возможно, но история для меня — только гвоздь, на который я вешаю свою картину». Впрочем, что касается д’Артаньяна, то, по утверждению его земляков-гасконцев, он был еще более героической личностью, чем смог себе вообразить романист. Факты его необычной биографии, насыщенной приключениями и подвигами и известные нам сегодня благодаря розыскам историков и литературоведов, действительно свидетельствуют об исключительной судьбе этого человека. Его история, говорят в Гасконии, правдива, как вымысел, и невероятна, как сама жизнь.

Близ Пиренейских гор расположена столица древней Гасконии Ош. Некогда здесь находилось эберийское поселение. В первом веке до нашей эры легионы римского полководца Красса, сподвижника Цезаря, прошли с огнем и мечом по этим землям, подчинив непокорные территории. И поныне о тех далеких днях напоминает дорога, построенная римскими воинами.

Со временем город Ош, возникший на бойком месте — пути в соседнюю Испанию, стал форпостом на южных границах Франции. Не случайно, видимо, на его гербе изображены ягненок и лев: первый — это покорность, второй — мужество и отвага в борьбе с врагами. И еще славится город Ош великолепным органом. Этот действительно удивительный музыкальный инструмент был сооружен в конце семнадцатого века. Вот и все достопримечательности, которыми знаменит небольшой городок. И вполне вероятно он пребывал бы в забвении, если бы не одно обстоятельство.

Неподалеку от города Ош в местечке Люпиак родился человек, послуживший прообразом знаменитого литературного героя — д’Артаньяна. Поныне существует, построенный в XI веке, замок Кастельмор, где он жил. Здание сейчас находится в частном владении и, к большой досаде туристов, закрыто для посетителей. А надо сказать, что в последних нет недостатка. В городок, насчитывающий в наши дни всего лишь немногим более десяти тысяч жителей, стекается множество любопытных. Они приезжают сюда, чтобы увидеть памятные места, связанные с именем д’Артаньяна. Правда, к их сожалению, кроме замка, где он родился и рос, мало сохранилось от тех времен.

Строгий по формам замок Кастельмор стоит на берегу Тенарезы. Четыре башни — две круглые, более древние, и две квадратные, возвышаются над кронами дубов и вязов, охватывающих здание кольцом. Старые его камни прячутся под зеленым покрывалом из плюща, отчего стены сливаются с листвой деревьев и издали с залитых солнцем холмов едва заметны.

Предание гласит, что в кухне этого замка году этак в 1620-м родился Шарль де Батц Кастельмор д’Артаньян. Более точную дату, несмотря на все попытки, установить оказалось невозможным. И хотя сохранилась приходская книга, где есть запись о его рождении, но как на грех именно в том месте, где должны стоять год и месяц рождения, — страницанадорвана.

Отец Шарля не был дворянином, но происходил из старинной и уважаемой фамилии. Он успешно торговал с Испанией и был достаточно богат. Следуя семейным традициям, которые принесла в дом его жена, Бертран де Батц, отец будущего мушкетера, готовил своих сыновей к службе в королевской гвардии. Судьба солдата ожидала и Шарля — младшего сына в семье, имевшего право наследовать лишь имя родителя.

Покинем замок Кастельмор — гордое обиталище доблестных рыцарей и отправимся по направлению к горам. Через несколько километров вы заметите огромный вяз. Словно букет из листвы, он раскинулся над крышами маленькой деревушки Артаньян.

Могучее дерево, в тени которого спасается от полуденного зноя целое стадо коров, так велико, что, пожалуй, и четверо, взявшись за руки, не смогут обхватить его.

Много повидал на своем веку старый вяз, многое помнит.

…Это было давно, лет пятьсот назад. Но и тогда уже он был как Геркулес, покрытый зеленой листвой. Была и деревушка. Земли, расположенные вокруг нее, входили в баронат дворянского рода Монтескью— одного из старейших в королевстве. Во всяком случае, они принадлежали этой семье с тех пор, как Полон де Монтескью — конюший Анри д’Альбрета, короля Наваррского, женился на Жакметте д’Эстен — даме из Артаньяна.

После свадьбы молодые пожаловали в свою гаскон-скую усадьбу. Поездка эта не столько входила в маршрут их свадебного путешествия, сколько была продиктована деловой необходимостью. Молодой супруг должен был вступить в права владельца усадьбой. Для этого требовалось его присутствие на церемонии «клятвы верности».

Под гигантским зеленым зонтиком, раскрытым высоко в небе, собралась вся деревня. Старики в широких темно-синих беретах тихо переговаривались меж собой на беарнском наречии.

Феодал появился верхом в сопровождении небольшой свиты. Толпа молча смотрела на нового хозяина. Что принесет он: горе, несчастье или (на что надежды было мало) будет великодушным и благородным. Когда же слуга развернул пергамент, стало так тихо, что слышно было, как трепещут над головами листья вяза. Сеньор и его вассалы, сняв береты и преклонив колени, приготовились слушать. «Отныне Полон де Монтескью, — читал слуга, — клянется, что будет вести себя как подлинный феодальный сеньор, остальные должны помнить о том, что они являются вассалами и в свою очередь клянутся вести себя подобающим их положению образом…» Так конюший короля Наваррского стал сеньором д’Артаньяном. Его сын Жан был первым из этого рода, кто служил под именем д’Артаньяна в гвардии Генриха IV.

Шли годы. На краю деревни вырос замок. Поколение сменялось поколением. Но неизменно мужчины из замка уходили служить в гвардию — это стало семейной традицией. А женщины выходили замуж и тоже покидали замок, чтобы принести супругу приданое, а сыновьям дать право на новое пышное имя. Когда в 1608 году Франсуазу де Монтескью выдали за Бертрана де Батц Кастельмор — богатого купца из Люпиака, она принесла мужу пять тысяч ливров приданого, а дети получили право на имя — д’Артаньян.

Сегодня от замка в Артаньяне мало что сохранилось. Честно говоря, замком эти каменные руины трудно даже назвать. Время, стихии, пожар сделали свое дело. Остались лишь часть стены, полуразвалившаяся башня, старинная беседка во дворе да колонны на месте бывших ворот. А ведь еще сто лет назад здесь все было по-иному. Один из «прямых потомков» знаменитого д’Артаньяна собрал в небольшой гасконской усадьбе целый музей. Портреты предков, знамена, «отнятые у врага», гербы, оружие. Но культ прославленного предка не принес богатства тогдашнему хозяину замка графу Роберу де Монтескью. Он же полагал, что славу можно наследовать как и камни старинного замка и посвятил своему предку восторженные строки:

Но, увы, «старый граф» (так его звали в селении) не унаследовал и малой толики той известности, которой благосклонная судьба наградила д’Артаньяна. Робер де Монтескью умер, как говорят, без гроша в кармане.

После смерти графа дом не раз продавался. Новые владельцы без священного трепета отнеслись к реликвиям, собранным в замке. Коллекция пошла с молотка. А вскоре огромный пожар охватил здание с четырех сторон. Жители деревни говорят с тех пор, что злой рок ожесточился против усадьбы. Теперь охотников приобрести развалины (а они постоянно продаются) найти еще труднее. Крестьянская семья, которая ныне поселилась среди руин, занимается тем, что разводит салат на землях около ручья — притока Ар дура. О прошлых владельцах им напоминает лишь мраморный бюст от-важного д’Артаньяна — единственный экспонат, сохранившийся из всего собрания Робера де Монтескью.

По этому скульптурному портрету, довольно сильно пострадавшему от времени, трудно представить подлинный облик знаменитого мушкетера. Да, видимо, и сделан он был не с оригинала, а много позже.

Настал день, и кончились ребячьи забавы. Шарлю предстояло стать воином. Но до этого ему, никогда не покидавшему родное гнездо, надо было добраться до Парижа. Путешествие небезопасное в ту пору. Что ожидало его потом? Об этом он, по правде говоря, мало задумывался. В кармане у него лежало рекомендательное письмо — этот волшебный ключ и должен был открыть путь к его карьере. Но д’Артаньян не был настолько наивен, чтобы всецело поверить в магическую силу этого листка бумаги. Он знал и другое. Только мужеством можно пробить себе путь. Кто дрогнет хоть на мгновение, возможно упустит случай, который именно в этот миг ему предоставила фортуна. Не опасаться случайностей и искать приключений. Этими словами в романе отец напутствует героя книги. Эти же слова мог бы произнести и подлинный отец д’Артаньяна, отправляя сына в Париж, где юноша должен был проходить военную службу.

Совету этому д’Артаньян оставался верен всегда. Храбрости и мужества ему занимать не приходилось, робость и нерешительность были чужды ему, равно как и трусость. Что касается умения пользоваться случаем и извлекать для себя пользу, то, как увидим, и в этом он показал себя большим мастером, и здесь он, как говорится, был малый не промах.

Молодой всадник, отправляясь на поиски воинской славы, бросил последний взгляд на отцовский дом с дороги, построенной легионерами Цезаря. В Париж он ехал не на жалкой пегой лошаденке, не на кляче, как рассказывает А. Дюма, а на прекрасном скакуне, купленном незадолго до этого на ярмарке в Мансье.

Долгий путь от Оша до Парижа остался позади. Но столица встретила гасконца неприветливо. Рекомендательное письмо было потеряно во время дорожных приключений. Из старших братьев, служивших мушкетерами, один к тому времени погиб, другой—

Поль — сражался где-то на полях Италии. Тем не менее, д’Артаньяну удалось через Трувиля поступить кадетом в гвардию.

Не сразу сбылась его мечта о плаще мушкетера. Пройдет еще четыре года, прежде чем его зачислят в личную гвардию короля. А пока что его посылают в действующую армию — лучшую школу для новичка.

Д’Артаньяну не было еще и двадцати, когда весной 1640 года во Фландрии его шпага принесла ему первую славу. Остроумный гасконец оставался верен себе даже на поле битвы. На воротах осажденного Арраса, за стенами которого укрылись испанцы, было написано: «Когда французы возьмут Аррас, мыши съедят кошек». Д’Артаньян умудрился написать поверх «возьмут» — слово «сдадут». Проделал он это, как говорят, за неимением кисти перьями своей собственной шляпы, обмакнув их в краску.

Отныне гвардейца д’Артаньяна видят всюду, — там, где гремят пушки, раздается звон клинков и бой барабанов, там, где французские войска ведут битвы Тридцатилетней войны. Он сражается под стенами крепостей Эр и ла Байет, первым врывается в форт Сан-Филипп, его видят в рядах штурмующих Перпиньян. Имя д’Артаньяна мелькает на страницах газет того времени.

В конце 1642 года умер всесильный кардинал Ришелье. Не на много пережил его и Людовик XIII. Место кардинала занимает ловкий итальянец Мазарини, фаворит регентши королевы-матери Анны Австрийской. Он решает распустить мушкетеров.

Д’Артаньян, к тому времени удостоенный чести быть мушкетером, то есть солдатом личной гвардии короля, оказался не у дел, правда, временно. Каким-то способом, для нас оставшимся неизвестным, ему удается добиться назначения специальным курьером Мазарини. С этого момента гасконец надолго связывает свою судьбу с новым кардиналом, служит ему верой и правдой не один год. Мазарини нужен именно такой человек — храбрый и преданный, готовый выполнить любое поручение, умеющий хранить тайну.

Отважный курьер скачет во Фландрию, мчится в противоположном направлении — в Нормандию, возвращается галопом в Париж. В дождь, холод и снег, не щадя ни себя, ни коня, должен скакать личный курьер кардинала по дорогам Франции. Мазарини плетет интриги и нуждается в людях, которые оповещали бы его о настроениях, были бы ушами и глазами кардинала.

Но политика кардинала одинаково вызывает недовольство как у горожан, так и у знати. Все меньше вокруг Мазарини преданных ему людей. И только д’Артаньян неизменно оказывает важные услуги своему господину. Он остается преданным слугой даже во время вооруженного восстания парижан в августе 1648 года, вызванного жестоким правлением Мазарини.

В эти тревожные дни, когда парижские мостовые покрылись баррикадами, д’Артаньян предпринимает дерзкий поступок.

Помните те главы из второго тома эпопеи А. Дюма «Двадцать лет спустя», в которых описан бунт парижской черни. Д’Артаньяну удалось в карете, где сидел бледный от страха кардинал, прорваться сквозь заслон вооруженных горожан. А затем повторение операции только с другими пассажирами — ничего не понимавшими спросонья юным королем и перепуганной до смерти его матерью Анной Австрийской. Так рассказывает об этом А. Дюма. И в основном он нисколько не исказил подлинные события. Простой солдат оказался в минуту опасности сообразительнее многих.

Недовольство политикой кардинала оставалось. Восстание ширилось. К старым бунтовщикам присоединялись новые. Парламент под давлением народа требует изгнания Мазарини. Его объявляют вне закона и лишают всего имущества.

И снова кардинал тайком вынужден покинуть Париж. Вместе с ним в изгнание отправляется и его верный курьер, его слуга и шпага д’Артаньян.

Опальный кардинал поселился в небольшом городке Брюле близ Кельна. Здесь его часто видят в саду, он ухаживает за цветами, и кажется, что бывший всесильный министр отошел от дел, утратил интерес к интригам, забыл вкус власти. На самом деле кардинал и не помышляет складывать оружия. Втайне он вербует новых сторонников, подкупает противников, собирает солдат. У него много дел, много их и у его доверенного курьера, посвященного в замыслы кардинала-изгнанника. Д’Артаньян вновь проводит дни и ночи на дорогах Германии и Бельгии. Так проходит несколько лет.

Однажды, в начале 1653 года, в Брюль прискакал на взмыленной лошади гонец короля. Людовик XIV, достигший совершеннолетия, приглашает кардинала обратно в столицу. Король задумал сосредоточить всю власть в своих руках. Для этого необходимо сломить сопротивления знати. Человек, которого еще Ришелье назначил своим преемником, должен помочь в этом королю. Мазарини возвращается. Вместе с ним вернулся в Париж и д’Артаньян. Опережая его, летит о нем молва не только как об искусном воине, но и как о тонком дипломате и мудром политике.

На некоторое время д’Артаньян задержался в Париже. Затем он в Реймсе на церемонии коронации короля. А вскоре под стенами осажденного Бордо— последнего очага сопротивления феодальной знати.

Осада занятого мятежниками города, видно по всему, будет долгой. Только хитростью можно вынудить к сдаче его защитников. И д’Артаньян должен сыграть в этом деле главную роль. Здесь он впервые продемонстрирует свои незаурядные актерские способности. Ему поручают доставить в осажденный Бордо письмо кардинала с обещанием помиловать всех, кто прекратит сопротивление. Но как пронести письмо в город, чтобы его не перехватили главари мятежников? Пришлось прибегнуть к маскараду. Д’Артаньян нарядился нищим. Солдаты разыграли сцену, будто гонятся за ним. А он бежал прямо к стенам осажденного города. Его заметили. Ворота на миг приоткрылись. Нищий прошмыгнул в них. Бледный от только что пережитого страха, он бухнулся в ноги, униженно целовал руки своим спасителям. И никто из них не догадался, что под лохмотьями нищего спрятано письмо кардинала.

В еще более сложной роли ему довелось выступить во время осады испанцами города Ардра. В документах тех лет имеется описание этого дерзкого предприятия д’Артаньяна.

Ему поручили в одиночку пробраться в осажденный испанцами Ардр и сообщить его защитникам, что на помощь им спешит французский маршал Тюренн. Необходимо продержаться до подхода французских войск.

Между тем положение осажденных с каждым часом становилось все труднее. В городе свирепствовал голод, иссякли не только запасы продовольствия, были съедены все лошади. Солдаты едва могли отбивать атаки настойчивых испанцев. Положение было настолько критическим, что город, не выдержав осады, с часу на час мог выкинуть белый флаг. Необходимо было предупредить осажденных, что помощь близка. И сделать это поручили д’Артаньяну.

Но как прорваться сквозь кольцо испанских солдат, как проникнуть в город?

Д’Артаньян разработал смелый и как всегда хитроумный план.

Для его осуществления ему пришлось одному разыграть спектакль во многих лицах — переодеваться купцом, выдавать себя за слугу, притворяться немощным старцем. Ловко обманув с помощью такого маскарада испанских солдат, действуя как всегда смело и решительно, он пробрался в город к осажденным соотечественникам. Прибыл он, надо сказать, весьма кстати. Губернатор намеревался вот-вот выбросить белый флаг.

Что произошло с д’Артаньяном дальше? Нетерпеливый гасконец вместо того, чтобы дожидаться под надежной защитой крепостных стен подхода французских полков, несмотря на уговоры губернатора остаться, покинул в тот же день город.

Обратный путь сложился для него менее благоприятно. На этот раз он решил изображать роль дезертира. Однако первый же испанский солдат, встретившийся ему на пути, заподозрил неладное. Мнимого дезертира доставили к командующему испанцев. Здесь в нем опознали французского офицера. Решение было скорое, а приказ лаконичный — казнить. Но счастье и на сей раз улыбнулось д’Артаньяну. Ему удалось бежать.

Ускользнув от, казалось бы, неминуемой смерти, храбрый гасконец снова появился в Париже для того, чтобы вновь надеть широкополую шляпу с перьями и нарядный костюм королевского мушкетера: к тому времени Людовик XIV решил восстановить свою личную гвардию. Слова эти требуют некоторого пояснения. Шляпа с перьями, действительно, украшала мушкетеров и прежде. Что же касается общей для всех формы, то раньше ее не существовало. Во времена Генриха IV, который, собственно, и учредил придворную роту из дворян, да и позже, уже при Людовике XIII, когда эта личная гвардия короля, насчитывающая тогда сто человек, получила название мушкетеров, формы как таковой у них не было. Мушкетеры того времени одевались кто во что горазд, сообразно своему собственному вкусу, моде, а главное кошельку. Одинаковым у всех был один только короткий плащ. Поэтому Портос в романе Дюма мог появиться в отличающемся от остальных костюме, что не вызвало ни у кого недоумения, а у командира гнева.

После восстановления в 1657 году Людовиком XIV роты мушкетеров число их было увеличено до ста пятидесяти человек. Тогда же ввели и обязательную для них форму. Но по-прежнему это была личная гвардия короля, которая состояла, как правило, из знатных дворян, известных своей доблестью и храбростью.

Капитаном роты считался сам король. Фактическим же ее командиром был капитан-лейтенант. Кроме того, в роте числился лейтенант, корнет, два сержант-майора, квартирмейстер-сержант, трубач и кузнец. Последний играл немаловажную роль, если учесть что мушкетеры были конным войском. Обычно они несли службу внутри дворца, сопровождали короля во время его выездов. По двое, голова в голову, эскорт из мушкетеров скакал впереди королевского кортежа. «Поистине это прекрасные воины, — писала газета того времени, — великолепно одетые. На каждом — синий плащ с серебряной перевязью и такими же галунами. Только дворянин, человек исключительной храбрости допускается в их ряды… К этому описанию следует добавить, что камзолы на мушкетерах были алые, а масть лошадей серая. Их так и называли — Серые мушкетеры. Позже была создана вторая рота, получившая название Черных мушкетеров.

Сначала мушкетеры жили рядом с королевским дворцом. Но потом те, что были побогаче, стали селиться и в других частях города, нанимая жилье за свой счет. Были среди мушкетеров и такие, кто, кроме длинного дворянского имени и шпаги, не имел за душой ни гроша. Этим приходилось довольствоваться жалованьем 35 су в день. Мушкетеры, правда, пользовались особыми привилегиями, в частности, они не платили налогов.

Выход из бедности многие из них находили в женитьбе. Решился, наконец, на этот шаг и д’Артаньян. До сих пор он слыл заядлым сердцеедом, славился своими победами не только над врагами, но и над слабым полом, взяв в плен не одно женское сердце. Однако весьма скромный достаток не позволял ему подражать богатым друзьям, владельцам поместий и солидных доходов. Стоит ли говорить, что самолюбие прославленного мушкетера было уязвлено. Особенно нехватка средств сказывалась теперь, когда он стал лейтенантом. А по обычаю, заведенному издавна, мушкетер сам должен был заботиться о своем наряде, лошади, сбруе и прочем снаряжении. Казна выдавала ему лишь мушкет. Помните, как Атос, Портос и Арамис были озадачены, когда им понадобилось немедля приобрести все принадлежности экипировки мушкетера. Для этого требовалась изрядная сумма, а ее-то у них и не было. Друзья слонялись по улицам и разглядывали каждый булыжник на мостовой, словно искали, не обронил ли кто-нибудь из прохожих свой кошелек. Но все было тщетно до тех пор, пока одному из них не пришла мысль обратиться к помощи своих богатых возлюбленных. И дело быстро устроилось. В эту эпоху это не считалось позорным, а, напротив, казалось простым и вполне естественным, говорит Дюма, и юноши из лучших семей бывали обычно на содержании у своих любовниц.

Нечто подобное произошло и с д’Артаньяном. Он тоже нуждался в экипировке и ему тоже помогла женщина.

Как-то у палатки д’Артаньяна остановилась великолепная коляска. Из нее вышла дама, лицо ее скрывала густая вуаль. В таинственной незнакомке мушкетер узнал свою возлюбленную — богатую вдову. Прослышав о затруднении, которое испытывает ее избранник, она, не желая, чтобы он подвергался унижению, решила полностью экипировать своего кавалера. Напрасно д’Артаньян протестовал, энергичная вдова не только не слушала его, она лично примеряла на нем камзол, давая указания портному. Благодаря ее заботам, на ближайшем смотре д’Артаньян своим блестящим видом обратил на себя внимание самого короля.

Понятно, что женитьбе д’Артаньян придавал особое значение. Ему, не имевшему права на долю в отцовском наследстве, приходилось, как и всем младшим сыновьям в знатных семьях, самому добиваться богатства.

Избранницей д’Артаньяна стала Шарлотта-Анн де Шанлеси, дама из Сен-Круа. На церемонии бракосочетания 5 марта 1659 года присутствовал сам Луи Бурбон, король Французский и Наваррский, кардинал Ма-зарини, маршал де Грамон и многие придворные, их жены и дочери.

Наконец-то Шарль д’Артаньян разбогател — около ста тысяч ливров годового дохода принесла ему женитьба на знатной девице. Походную палатку заменил роскошный двухэтажный особняк на улице Бак. А вместо резвого скакуна появилась громоздкая карета с сиденьем, обитым, согласно моде, зеленым вельветом в цветочек и с такими же зелеными занавесками. Подобные неуклюжие махины, без рессор и поворотного круга, отчего на ухабах пассажиров то и дело подбрасывало, были еще в диковинку. Приобрести такую новинку могли позволить себе немногие. Но чета д’Артаньянов не была стеснена в средствах.

И все же, несмотря на достаток и даже роскошь, жизнь супругов после свадьбы сложилась неудачно. Ремеслом д’Артаньяна была война. Ему недолго пришлось оставаться в своем особняке. Очень скоро он покинул дом для новых ратных дел. С тех пор видеть жену ему приходилось редко. За шесть лет лишь два раза побывал он дома. В письмах к ней он оправдывался: «… война, моя милая, долг превыше всего». Такая жизнь стала невмоготу его супруге. Она покинула дом на улице Бак и вместе с двумя детьми уехала в свое родовое поместье.

Тем временем д’Артаньян выполнял важное и ответственное поручение короля. Он сопровождал его во время поездки в замок Во — владение всесильного министра финансов господина Фуке.

Роскошь и великолепие в сочетании с тонким вкусом и изяществом отличали это необыкновенное по тому времени поместье.

На воротах замка красовался герб хозяина — белка и был высечен девиз: «Куда я только не влезу». Слова эти как нельзя лучше характеризовали министра. Фуке действительно достиг многого. Но особым его вниманием пользовался государственный карман. Необыкновенно ловкий, умный и хитрый, Никола Фуке, поставленный при Мазарини во главе финансов, частенько запускал руку в казну. Не удивительно, что жил он на широкую ногу. На его замок, сооруженный в 1653 году, было затрачено 15 миллионов, строили его лучшие мастера — архитектор Лево, художник Лебрен, планировщик парков Ленотр, называемый великим садовником. Хозяин разыгрывал из себя мецената, и здесь частыми гостями были известные писатели Расин, де Севинье, Лафонтен, Мольер, подолгу гостили знаменитые актеры и мастера кисти. Стены замка украшали ценные картины, а в библиотеке, насчитывающей более десяти тысяч томов, хранилось немало уникальных изданий. Но чудом из чудес были парк и сады замка Во, возникшие задолго до красот Версаля. Мраморные гроты, зеркальные пруды и каналы, шумные каскады и фонтаны, в ту пору вещи весьма редкие, бронзовые и мраморные скульптуры — словом, такая роскошь, такое богатство, какого не мог себе позволить даже король, украшали замок Во. Здесь «столы спускались с потолков; слышалась подземная, таинственная музыка и, что наиболее поразило гостей, — десерт явился в виде движущейся горы конфет, которая сама собою остановилась посреди пирующих, так что невозможно было видеть механизма, приводившего ее в движение», — пишет А. Дюма в своей книге «Людовик XIV и его век».

Вся эта пышность, сказочное богатство, которое не могло не поразить, вызвали у Людовика лишь зависть и ненависть. Как мог Фуке дерзнуть превзойти короля, того, кто считал, что, как одно солнце в небе, так и один король во Франции. Участь министра была решена. Зарвавшегося вельможу ждала темница. Арестовать Фуке король поручил д’Артаньяну. Ордер на арест был собственноручно вручен им мушкетеру, человеку исполнительному и преданному долгу.

Д’Артаньяну помогали пятнадцать мушкетеров и вся операция обошлась без осложнений. Правда, Фуке, заметивший недоброе, попытался бежать в чужой карете. Но д’Артаньян, не спускавший с него глаз, разгадал его план. Не долго думая, он ринулся за каретой, в которую сел Фуке, догнал ее, арестовал министра и предложил ему пересесть в заблаговременно приготовленную карету с железными решетками. Весь этот эпизод, описанный в последней части романа Дюма «Виконт де Бражелон», приобрел под пером писателя несколько иной вид. С волнением мы следим за погоней, скачками и борьбой, занимающей несколько страниц книжного текста.

Под охраной мушкетеров, в той же самой карете с решетками опальный министр был доставлен д’Артаньяном в крепость Пигнероль. За удачно проведенную операцию король предложил д’Артаньяну должность коменданта этой крепости. На что мушкетер ответил: «Я предпочитаю быть последним солдатом Франции, чем ее первым тюремщиком».

Дерзкая смелость и находчивость, но еще более счастливая удачливость возвели отчаянного искателя приключений на самую вершину лестницы, именуемой придворным успехом. По ней д’Артаньян взлетел, шагая через три ступеньки.

Должность тюремщика была не для него. Но получить пышный придворный титул и отныне к своему имени добавлять слова — «смотритель королевского птичьего двора» — это вполне отвечало самолюбию мушкетера. Тем более, что должность «смотрителя королевского птичьего двора» была чисто номинальной и не требовала ровным счетом никаких трудов и знаний, зато доход приносила изрядный. Но, как видно, этого было мало тщеславному царедворцу. Пользуясь благосклонностью самого короля, д’Артаньян отважился самовольно присвоить себе титул графа. Как ни странно, это сошло ему с рук. При дворе сделали вид, что не заметили наглости королевского любимца. Да и кто посмел бы возмущаться поступком д’Артаньяна, когда со дня на день ожидали назначения его командиром личной гвардии короля, когда сам Людовик обращался к своему мушкетеру не иначе, как со словами «любимый д’Артаньян», и заверял своего любимца: «Я сделаю все возможное как для тебя лично, так и для твоих мушкетеров».

И, наконец, как венчание пути д’Артаньяна наверх, его назначают командиром мушкетеров. Это был едва ли не беспримерный случай, когда рядовой солдат дослужился до командира гвардии короля.

А вскоре новая война с испанцами призвала д’Артаньяна на поле боя. Командир мушкетеров отличился при взятии города Лилля летом 1667 года. За это его назначают губернатором этого города. Как справлялся наш герой с новыми, не привычными для него обязанностями? По свидетельству современников, он правил справедливо и честно. Правда, пробыл он в должности губернатора всего лишь год. А затем снова война. И снова д’Артаньян в седле.

Вместе с армией, которой командовал маршал Тю-ренн, обе роты мушкетеров выступили во Фландрию. Летом 1673 года 40-тысячная французская армия начала осаду крепости Маастрихт на Мозеле. Участвовали в осаде и мушкетеры д’Артаньяна. Не раз пробивались они к самым стенам города, успешно сражаясь за форты, прикрывавшие подходы к нему.

Особенно жарко было вечером 24 июня. Пятьдесят французских орудий осветили небо сильнейшим фейерверком. И сразу же триста гренадеров, две роты мушкетеров и четыре батальона регулярных войск ринулись в атаку. Несмотря на плотный огонь, мушкетерам д’Артаньяна удалось ворваться в траншеи противника и занять один из фортов.

На рассвете командир мушкетеров обходил своих солдат, шутил, готовил отряд к контратаке противника. Но удержаться не удалось. Мушкетерам пришлось отступать под ураганным огнем. Восемьдесят человек было убито, полсотни ранено. Этот бой стал последним и для их командира.

На поиски его тела отправилось несколько добровольцев. Под огнем они поползли к форту, где еще недавно кипел бой. Д’Артаньян лежал среди груды тел, он был мертв. Пуля из мушкета пробила ему гортань. С большим риском удалось отбить его тело и доставить в расположение своих войск.

О смерти «храбрейшего из храбрейших» писали газеты, поэты посвящали ему стихи, его оплакивали солдаты и дамы, простолюдины и вельможи. Многие отдали дань уважения отважному воину, но лучше всех, пожалуй, сказал о нем Сен-Блез: «Д’Артаньян и слава покоятся под одним саваном».

Если сопоставить события, описанные в книге де Куртиля, с повествованием А. Дюма, то легко убедиться, какие исторические факты служили писателю «гвоздем» для его «картины». Сама же «картина» была исполнена в свободной манере. Писатель достаточно вольно обошелся с подлинной историей знаменитого мушкетера. Его рассказ не только следует за историей, но и развивает и дополняет ее. Скрупулезная достоверность ученого, точное следование исторической правде мало занимали автора приключенческого повествования. Но мы не только прощаем писателю игру его воображения, свободное обращение с событиями из жизни д’Артаньяна: вопреки известным фактам под пером А. Дюма герой превратился из помощника и доверенного лица Мазарини в его ненавистного врага, не отправился в изгнание за кардиналом, а вернулся на страницы книги, чтобы участвовать во множестве новых приключений, получил чин лейтенанта намного раньше, чем это было на самом деле и т. д. и т. п. Напротив, мы благодарны автору за то, что он дал ему вторую жизнь и что среди наших любимых литературных героев есть д’Артаньян, именно такой, каким создала его гениальная фантазия писателя — храбрый, умный, справедливый, верный слову и дружбе, находчивый в бою, благородный в любви, умевший защитить слабого и наказать обидчика.

Вопреки А. Дюма, д’Артаньян так и не стал маршалом Франции. Этой чести вскоре после гибели мушкетера был удостоен его двоюродный брат граф Пьер де Монтескью. Что касается родных братьев д’Артаньяна, то они принимали участие почти во всех войнах, которые вела Франция во второй половине XVII века. Один из них — Пьер — носил титул «сеньор д’Артаньян», то есть владел родовым поместьем. Про него Сен-Симон в своих мемуарах говорит, что он умер, когда ему было далеко за сто лет. Младший брат Жан был известен под именем капитана Кастельмора.

Род этот до сих пор существует во Франции— последний его отпрыск герцог де Монтескью выпустил книгу «Подлинный д’Артаньян». В ней он пытается поставить историю с ног на голову и доказать, что единственный, кто заслуживает памяти потомков, — это маршал Пьер де Монтескью — самый будто бы знаменитый предок в роде д’Артаньянов — Монтескью.

В наше время появились и другие исследования, посвященные герою трилогии А. Дюма. Книги такого рода выходят не только во Франции, но и в других странах. Образ д’Артаньяна привлекает историков и литературоведов. Одни видят в нем типичного представителя своей эпохи, ту драгоценную каплю, в которой сфокусированы наиболее характерные ее черты. Других занимает вопрос о соотношении правды и вымысла в романах А. Дюма, они пытаются проникнуть в психологию творчества знаменитого писателя.

Издавна образ д’Артаньяна привлекает и художников. Поклонники мушкетера не раз встречались со своим любимым героем не только на страницах книг А. Дюма. Они видели его в пьесах и опереттах, на экране кино. А те из них, кто побывал на его родине в городе Ош, могли любоваться величественной фигурой доблестного гасконца, отлитой в бронзе. Точнее говоря, они могут видеть здесь воздвигнутую в 1931 году статую, в которой слились черты отважного мушкетера и литературного героя, пережившего в веках своего прототипа.

МОРЯК ИЗ ЛАРГО

В большом старинном кресле сидит человек в парике. Лицо утомленное, осунувшееся, отчего на нем еще больше выделяется крючковатый нос и острый подбородок. В руках у него книга. Серые глаза смотрят внимательно.

Это журналист, памфлетист и писатель Даниель Дефо. Он сидит у окна своего дома в лондонском предместье Сток-Ньюингтон и просматривает только что купленное у букиниста второе издание книги — путевой дневник капитана Вудса Роджерса о его кругосветном плавании в 1708–1711 годах.

Ему по душе рассказ морехода о приключениях и походах, о флибустьерах — «свободных мореплавателях», об опасностях, смелости и мужестве. Ведь и сам он когда-то, подобно мореходу, отважно бросился в водоворот жизни. Перед его мысленным взором возникают картины минувшего. Ему видится зачумленный Лондон, слышится скрип телеги мертвых, которых сбрасывают в общий ров, так как гробов не хватает. Он хорошо помнил, как в лавке отца покупателей заставляли опускать монеты в банки с уксусом — считалось, что это спасает от заразы. Точно так же для того, чтобы не передавалась болезнь, все письма, поступавшие в дом, отец обрызгивал спиртом, после чего читал их на расстоянии, через лупу. Но это в общем-то не казалось таким уж страшным. Куда страшнее было видеть телеги мертвых или слышать стоны и вопли соседей, умиравших под застольные песни, день и ночь доносившиеся из таверны. Там справляли пир те, кто надеялся, что лучшее средство от чумы — веселье и кутежи. Сквозь щели в ставнях окон он видел ватаги пьяных грабителей, опустошавших вымершие дома на их улице, видел, как ради самосохранения, ставшего для многих первой заповедью, взрослые дети, презрев мольбы родителей, оставляли их умирать в одиночестве, как мужья покидали любимых жен, а мать малых детишек.

Тогда их семью миновала Божья кара, никто не погиб от страшной болезни. С тех пор прошел, слава Го-споди, не один десяток лет. Многое пришлось ему испытать за это время, многое пережить. Иногда, особенно в дни неудач, ему казалось, что он застигнут ураганом в открытом море. И, действительно, его челн много лет бросало по волнам жизни. Судьба то возносила на гребень успеха, то кидала вниз, на дно, откуда, казалось, невозможно было всплыть. Но энергичный, жизнестойкий, умный и изворотливый, он вновь возрождался, словно феникс, буквально выкарабкивался из бездны, чтобы снова приняться сразу за несколько рискованных предприятий. А планы новых авантюр один за другим возникали в его голове.

Чего же хотел Дефо? Чего добивался в жизни? Вся его разнообразная и подчас рискованная деятельность была подчинена одной цели: Дефо мечтал разбогатеть. Ради этого бросался из одной авантюры в другую, что, впрочем, было вполне в духе времени — предприимчивые и ловкие быстро достигали цели. Этой страстью — жаждой обогащения — он наделит и своих будущих героев, рыцарей фортуны и искателей приключений. Риск считался делом обычным, рисковали все — богачи-аристократы, вкладывавшие капиталы в сомнительные заморские предприятия, купцы Левантийской и Ост-Индской кампаний, подвергавшиеся нападению пиратов; ростовщикам и ювелирам, исполнявшим тогда роль банкиров (первый банк был учрежден лишь в 1694 г.), грозил крах на бирже, торговцев преследовал призрак банкротства, преступникам угрожала тюрьма. В мутных волнах спекуляций, торговых сделок, коммерческих аферах дутых акционерных обществ погибло немало доверчивых простаков, чье воображение распаляли россказни бывалых моряков, когда они в тавернах, за кружкой эля, плели небылицы о неведомых землях, где золотые слитки, словно камни, попадаются на каждом шагу.

Лихорадкой легкой наживы были поражены мелкие пройдохи и крупные мошенники, авантюристы и великосветские проходимцы, которыми буквально кишело общество, где встречались «поразительно характерные образы».

В искателях приключений не было недостатка и среди простого люда. Испытать судьбу отваживались портные и плотники, разносчики и конюхи, башмачники и брадобреи, отставные солдаты и разорившиеся дворяне — каждый мечтал об удаче на суше или на море. Жизнь им представлялась, говоря словами Томаса Гоббса, как состязание в беге, когда каждый стремится обогнать другого, оттолкнуть, оттеснить, сбить с ног, повалить на землю. Выигрывал тот, кто оказывался более сильным и ловким.

Полон был решимости испытать колесо фортуны и молодой Даниель. Правда, странствия и приключения на море его не привлекали — он не переносил морские переезды. (Этот недостаток с лихвой компенсируют его герои.) Но разве на земле недостаточно способов разбогатеть?

Отец держал лавку бакалейных товаров, торговал свечами и мясом. Сын вознамерился стать коммерсантом покрупнее. Ему было двадцать с небольшим, когда на одной из самых людных улиц лондонского Сити появилась вывеска «Даниель Фо, купец».

Поначалу на вывеске красовались великолепная шляпа и пара чулок. «Продавец чулок», «Галантерейщик», — так с тех пор и пристала эта кличка к Дефо. Но молодой негоциант не успокоился на принадлежностях мужского туалета. И вот купец Фо уже торгует испанскими винами и французскими тканями, мускусом и мехами (недруги утверждали, будто он сбывал «кошачий мех»). Приобретает доходный дом, наконец, строит завод черепицы и успешно поставляет ее соотечественникам, до этого ввозившим столь необходимую продукцию из Голландии.

Фортуна явно благоволит ему. Оперившись и осмелев, он фрахтует торговые корабли и становится пайщиком в их страховании. Ширятся коммерческие связи, растут доходы, а с ними и его тщеславие.

О благополучии преуспевающего дельца говорит не только серебряная посуда у него на столе, заменившая оловянные тарелки, кружки и ложки, но и лодка для прогулок по Темзе, которой он очень гордится; экипаж со стеклянными окнами — свидетельство моды и достатка; своя собственная верховая лошадь. Семья проводит лето на фешенебельных курортах — в Бате и Эпсоме. А он между тем, элегантный и надменный, обедает у Понтака, знаменитой харчевне, где распивает роскошные вина — по семь шиллингов бутылка, играет в кегли, посещает петушиные бои, но чаще его видят на скачках, ибо с юных лет он был заядлым лошадником.

Разумеется, Дефо регулярно, как положено дельцу, посещает биржу — центр всякого рода информации. Здесь справлялись о ценах на товары и акции, заключали сделки, узнавали последние политические новости.

Однако, несмотря на казалось бы достигнутое благополучие, амбиции плебея Даниеля Фо, и прежде всего его тщеславие, как определяющая черта характера, оставались неудовлетворенными.

Чего же не хватало Даниелю Фо? Самой малости, всего лишь небольшой частицы «де» перед фамилией— свидетельства того, что в его жилах течет кровь потомственного дворянина! Недолго думая, он самолично простонародное «Фо» дерзко переделывает на Де Фо, что говорит о его якобы нормандском происхождении. Отныне мистер Де Фо (слитно фамилия стала писаться позже) получил право утверждать, что его предки ступили на землю Англии вместе с воинами Вильгельма Нормандского. И что 14 октября 1066 года, под Гастингсом, в великой битве с англосаксами один из них находился в рядах атакующих, впереди которых жонглер Тальефер распевал баллады о легендарном Роланде, увлекая песней в бой.

Но дворянину положено иметь фамильный герб. И Дефо сочиняет его: три свирепых грифона возникают на фоне красных и золотых линий. Появляется, как подобает, и латинский девиз, который гласит: «Похвалы достоин и горд».

Надо же было, чтобы именно в этот момент восхождения по ступеням житейского преуспеяния дьявол попутал мистера Дефо ввязаться в авантюру мятежника герцога Монмута. Этот, можно сказать, необдуманный шаг, никак не вяжущийся с характером Дефо — рассудочного и расчетливого, приведет его на край пропасти.

Когда повстанцы были разбиты и герцог Монмут, выступивший против произвола королевской власти, казнен, Дефо, опрометчиво принявший участие в восстании, поспешил скрыться. Впрочем, если говорить о его военных подвигах, то совершить их ему не удалось. Рассказывали, что при первом ружейном залпе конь понес его в обратном направлении от неприятеля, избавив тем самым седока от ударов вражеской шпаги.

К счастью, в этот первый раз долго прятаться ему не потребовалось. И вскоре его видят среди тех, кто торжественно приветствует на лондонских улицах нового короля Вильгельма III, до этого бывшего правителем Голландии и занявшего английский престол по предложению крупной буржуазии и земельной аристократии. Но страх преследования и горечь быть обреченным на то, чтобы тайно скрываться, уже тогда он вкусил сполна.

Мистер Дефо снова погружается в гущу экономической жизни. Однако теперь он не только торговец, но и политический деятель. Его интересуют экономические и социальные отношения, влечет «темная пропасть всеобщей коммерции, эта скрытая тайна, эта полу-познанная вещь, именуемая торговлей». В то же время его волнуют проблемы социального неравенства, и прежде всего, неравенство соотечественников перед законом. Как публицист он все чаще выступает в защиту тех, кто находится на нижних ступенях социальной лестницы тогдашнего английского общества. Позже, в 1709 году, на страницах «Ревю» он поместит статью, в которой разделит население страны на семь групп, где две последние будет занимать «беднота, влачившая полуголодное существование, и отверженные, те, кто живет в крайней нищете». В том, как живут обездоленные, он не раз убеждался лично в те черные дни, когда оказывался низвергнутым на дно. Здесь же он свел знакомство и с преступным миром Лондона, познал его законы, наблюдал характеры и нравы. Память отмечала лица и судьбы, накапливала факты, сведения, детали.

Второй раз в жизни ему пришлось заметать следы в тридцать два года. Пути беглеца привели его, как и каждого, кто предпочитал бегство тюрьме, на другой берег Темзы, в знаменитый квартал Минт — приют лондонских преступников.

Но что заставило благопристойного коммерсанта Дефо разделить общество бродяг и воров?

Одержимый манией спекуляций, страстным желанием во что бы то ни стало преуспеть еще больше, Дефо недооценил степень риска. Однажды утром он узнал, что зафрахтованное им судно не вернулось в порт. Не объявилось оно и спустя несколько дней. Стало ясно, что с ним что-то произошло. Возможно, причиной гибели корабля была буря, а может быть, пираты помешали благополучному возвращению. Как бы то ни было, но Дефо оказался в трудном положении. Пронюхавшие об этом кредиторы незамедлили предъявить векселя. Как на грех свободных денег у него в тот момент не оказалось. Долги нечем было покрыть. Тогда его и объявили банкротом. Долг его составлял немалую сумму —17 тысяч фунтов стерлингов. А надо иметь в виду, что по тогдашним законам банкротство каралось самым суровым образом и приравнивалось к тяжкому уголовному преступлению.

Ему ничего не оставалось, как снова выбирать между бегством и тюрьмой. Дефо предпочел первое. Так он оказался сначала по ту сторону Темзы, в Минте, угодив в общество мошенников, разбойников с большой дороги и женщин сомнительного поведения. Вскоре, однако, при первой возможности, он тайно перебрался в Бристоль, где скрывался несколько месяцев. Опасаясь бейлифа-чиновника, арестовывавшего должников, Дефо жил под чужим именем, на улицу выходил только по воскресеньям — в эти дни законом запрещались аресты. Свое горестное положение он переносил стойко, сохраняя полное спокойствие духа и непоколебимо хорошее настроение. И с присущей ему энергией предпринимал меры, чтобы выбраться из западни. Наконец, ему удалось наскрести необходимые деньги и расплатиться с кредиторами. Так, довольно быстро он выпутался из первого, но, к сожалению, не последнего в жизни банкротства.Дефо вернулся в Лондон, в деловой центр столицы — Сити. И имя его вновь замелькало на вывесках, на векселях, на закладных бумагах, на страницах изданий того времени.

С тех пор минуло много дней, прошла целая жизнь. Теперь ему пятьдесят восемь. Если подводить итоги, то он вынужден с горечью признать, что ему не удалось «совершить на парусах, подгоняемых попутным ветром, опасное жизненное странствие и безбурно пристать к небесной пристани». Далеко не усладительной оказалась прогулка по пестрому полю жизни. Он утомлен и измучен интригами врагов, которых у него предостаточно. Друзей нет. К концу жизни он оказался в одиночестве, подобно Селькирку — моряку, о котором пишет в своем дневнике капитан Вудс Роджерс. Кстати, эта глава, где рассказано о том, как Александр Селькирк прожил один несколько лет на необитаемом острове, представляет несомненный интерес. Дефо припоминает, что и ему самому пришлось однажды беседовать с этим боцманом, лет семь назад, когда тот только что вернулся на родину. Весь Лондон жил тогда сенсацией — человек с необитаемого острова!..

Чем дальше читает Дефо о приключениях Селькирка, тем больше они его захватывают, тем сильнее загорается его воображение…

Доподлинные записи церковных книг, сохранившиеся до наших дней, неопровержимо свидетельствуют о том, что в 1676 году в местечке Ларго, расположенном в одном из уютных приморских уголков Шотландии на берегу Северного моря, в семье башмачника Джона Селькирка родился седьмой сын Александр.

Появление на свет в качестве седьмого ребенка по местным поверьям сулило младенцу исключительную судьбу. Но чего мог добиться сын башмачника, которому предстояло перенять профессию отца. В мастерской, где с ранних лет приходилось помогать старшим, ему было скучно. Зато его неудержимо влекло в харчевню «Красный лев», расположенную неподалеку от их дома. Здесь собирался бывалый народ, «морские волки», повидавшие сказочные страны и наглядевшиеся там разных диковин.

Спрятавшись за бочки или забившись в темный угол, он слушал рассказы о стране золота Эльдорадо, об отважных моряках и жестоких штормах, о «Летучем голландце» — паруснике с командой из мертвецов. Не раз приходилось ему слышать о дерзких набегах корсаров, поединках кораблей и награбленных богатствах.

Напрасно Джон Селькирк надеялся, что седьмой сын станет достойным продолжателем его дел. Александр избрал иной путь. Восемнадцати лет он покинул дом и отправился в море навстречу своей удивительной судьбе, сделавшей его героем бессмертной книги.

Плавание закончилось для него плачевно: судно подверглось нападению французских пиратов. Молодого матроса взяли в плен и продали в рабство. Но ему удалось освободиться и наняться на пиратский корабль. С этого момента для Селькирка начинается полоса злоключений и неудач, из которых он, однако, удивительным образом выходит целым и невредимым.

Видимо, опасный промысел он избрал не напрасно — домой Селькирк вернулся в роскошной одежде, с золотой серьгой в ухе, кольцами на пальцах и туго набитым кошельком.

Но дома ему не сиделось. Тихая спокойная жизнь казалась скучной и однообразной. Он решает снова отправиться в плавание. Случай не заставил себя долго ждать. В начале 1703 года в «Лондон газетт» Селькирк прочитал о том, что знаменитый капитан Уильям Дам-пьер на двух судах готовится предпринять новое плавание в Вест-Индию за золотом. Такая перспектива вполне устраивала молодого, но уже «заболевшего» морем, плаваниями и приключениями шотландца. Вот почему среди первых, кто записался в члены экипажа флотилии Дампьера, был 27-летний Александр Селькирк. Ему предстояло служить боцманом на 16-пушечной галере «Сэнк пор». Кроме нее во флотилию Дампьера входил 26-пушечный бриг «Сент Джордж». Уильям Дам-пьер — авантюрист и ученый-натуралист, корсар и мореход, успешно продолжал дело знаменитых королевских пиратов Френсиса Дрейка и Холтора Рели, положивших в XVI веке начало морскому владычеству Британии.

Незадолго перед тем этот авантюрист вернулся из долгого и трудного плавания, во время которого им было сделано немало научных открытий. Таков был этот пират, занимавшийся морским разбоем и одержимый страстью исследования морей и их обитателей, течений и ветров, народностей и обычаев тех стран, где он бывал. Из каждого плавания он привозил массу наблюдений, записей, рисунков. Его произведения, издаваемые отдельными книгами, пользовались большим успехом у современников. С их автором были знакомы многие, в том числе писатели Свифт и Дефо.

Это было время, когда пиратство стало почти узаконенным и морской разбой поощрялся королевскими особами, когда легенды о «заморских» сокровищах, привезенные еще Христофором Колумбом, продолжали разжигать воображение любителей легкой наживы, сорвиголов и авантюристов, когда лихорадка открытий и приключений, сотрясая Старый Свет, рождала новые мифы, в которых даже правда часто казалась неправдоподобной.

Цель похода флотилии Дампьера — нападение на испанские суда в море, захват и ограбление городов на суше. Курс — южные моря, страны Латинской Америки. По существу, это была обычная для того времени грабительская экспедиция, прикрывавшаяся лишь лозунгом борьбы с враждебной Англии Испанией.

Дампьер вышел в море на «Сент Джордже» — подарке короля — несколько раньше. Вслед за ним, в мае 1703 года, покинула берега Альбиона и быстроходная галера «Сэнк пор». У берегов Ирландии корабли соединились. Плавание протекало спокойно, если не считать смерти капитана судна, на котором служил Селькирк. Вместо умершего моряка Дампьер назначил нового командира — Томаса Стредлинга, сыгравшего позже столь неблагодарную роль в судьбе своего боцмана.

С этого момента началось трудное плавание. И не только потому, что характер у нового капитана был крутой и жестокий, но и из-за того, что теперь плыли по почти не исследованным морям, в то время как мореходный инструмент был весьма еще не совершенен, а карты часто вообще отсутствовали. Полтора года галера «Сэнк пор» скиталась по морям, вступала в абордажные схватки, совершала дерзкие набеги, захватывала корабли испанцев. Из Атлантического, следуя путем Магеллана, вышла в Тихий океан. Совершив несколько налетов на города, расположенные по чилийскому побережью, корабли разошлись в разные стороны. «Сэнк пор» поднялась до широты г. Вальпараисо и взяла курс на пустынные острова архипелага Хуан Фернандес, где команда рассчитывала запастись пресной водой и дровами.

Здесь-то и разыгрались те события, благодаря которым имя Селькирка не было забыто.

Во время плавания между капитаном галеры «Сэнк пор» Томасом Стредлингом и его боцманом Селькирком не раз возникали пререкания, порой даже ссоры. Упрямый шотландец пришелся не ко двору властолюбивому капитану. Дошло до того, что Селькирк решил покинуть корабль, кстати говоря, к тому времени изрядно потрепанный и давший течь. В судовом журнале появилась запись: Александр Селькирк списан с судна «по собственному желанию». В шлюпку погрузили платье и белье, кремневое ружье, фунт пороху, пули и огниво, несколько фунтов табаку, топор, нож, котел, не забыли даже Библию. Селькирка ждала вполне «комфортабельная» жизнь на необитаемом острове Мае а Тьерра, входящем в архипелаг Хуан Фернандес и расположенном в шестистах километрах к западу от Чили.

В XVI веке, когда каравеллы испанцев только начинали бороздить воды вдоль западных берегов Южной Америки, районы эти были еще плохо изучены. Немало встречалось на пути мореходов непонятного и загадочного. Почему, например, из Вальпараисо на север в сторону Перу приходилось плыть всего месяц, а обратно тем же путем — целых три. Считали, что дело здесь не обходилось без вмешательства злых сил, видели в этом козни дьявола. Чем, как не колдовством, можно объяснить такое наваждение. Все, однако, обстояло гораздо проще: на пути мореплавателей, плывших вдоль западных берегов Южной Америки, вставало неизвестное тогда течение Гумбольдта. Раскрыть загадку необычного явления довелось капитану Хуану Фернандесу. В 1574 году он прошел из Перу в Вальпараисо за месяц, изменив несколько обычный маршрут и взяв чуть южнее. По дороге ему встретился небольшой архипелаг из трех островов. В честь капитана этот архипелаг и получил название «Хуан Фернандес».

Селькирк предпочитал ввериться своей судьбе на одном из пустынных островов этого архипелага, чем оставаться на ветхом корабле под началом враждебного ему командира. В душе боцман надеялся, что долго пробыть на острове в положении добровольного узника ему не придется. Ведь корабли довольно часто заходят сюда за пресной водой.

А пока для того чтобы не умереть с голоду, надо было заботиться о еде — съестных припасов ему оставили лишь на один день. К счастью, на острове оказалось множество диких коз. Это означало, что пока есть порох и пули — питание ему обеспечено.

Время шло, а скорое избавление, на которое он так надеялся, не приходило. Волей-неволей пришлось заботиться не только о настоящем, но думать и о будущей жизни на клочке земли, затерянной в океане.

Обследовав свои «владения», Селькирк установил, что остров покрыт густой растительностью и имеет около двадцати километров в длину и пяти в ширину. На берегу можно было охотиться на черепах и собирать в песке их яйца. Во множестве на острове водились птицы, у берегов встречались лангусты и тюлени.

Первые месяцы было особенно трудно. И не столько оттого, что приходилось ежечасно вести борьбу за существование, сколько из-за полного одиночества. Все меньше оставалось надежды на скорое избавление и все чаще охватывал Селькирка страх при мысли о том, что ему суждено много лет пробыть в этой добровольной ссылке. Землю, которая его приютила в океане, он проклинал, как и тот час, когда решился на свой необдуманный поступок. Знай он тогда, что корабль «Сэнк пор» вскоре после того, как он его покинул, потерпел крушение и почти вся команда погибла, благодарил бы свою судьбу.

Как он сам потом рассказывал, восемнадцать месяцев потребовалось для того, чтобы привыкнуть к одиночеству и примириться со своей участью. Но надежда не оставляла его. Каждый день Селькирк взбирался на самую высокую гору и часами всматривался в горизонт…

Немало труда, выдумки и изобретательности потребовалось для того, чтобы наладить «нормальную» жизнь на необитаемом острове. Селькирк построил две хижины из бревен и листьев, оборудовал их. Одна служила ему «кабинетом» и «спальней», в другой он готовил еду. Когда платье его изветшало, он сшил при помощи простого гвоздя, служившего ему иглой, одежду из козьих шкур. Закончив трудовой день, Селькирк отдыхал, плотничал, смастерил, например, сундучок и разукрасил его искусной резьоои, кокосовый орех превратил в чашу для питья. Подобно первобытным людям он научился добывать огонь трением, а когда у него кончился порох — стал ловить руками диких коз. Быстрота и ловкость, необходимые для этого, дались ему нелегко. Однажды во время такой охоты «вручную», пытаясь поймать козу, он сорвался вместе с нею в пропасть и трое суток пролежал там без сознания. После этого на тот случай, если заболеет или еще почему-либо не сможет больше преследовать животных, Селькирк подрезал у молодых козлят сухожилия ног, отчего те утрачивали резвость.

Настоящим бедствием для него стали крысы, во множестве водившиеся на острове. Они бесстрашно сновали по хижине, грызли все, что могли, несколько раз по ночам принимались даже за ноги хозяина. Чтобы избавиться от них, пришлось приручить одичавших кошек, как и крысы, завезенных на остров кораблями.

Здоровый климат и каждодневный труд укрепили силы и здоровье бывшего боцмана. Он уже не испытывал те муки одиночества, которые одолевали его в начале пребывания на острове. Подобная жизнь, по словам тех, кому довелось слышать рассказы Селькирка после его спасения, стала казаться ему не столь уж неприятной. Он свыкся с мыслью о том, что надолго отлучен от людского общества.

Прошло более четырех лет. Тысяча пятьсот восемьдесят дней и ночей один на один с природой! Напряжение всех физических и моральных сил, дабы не впасть в уныние, не поддаться настроению тоски, не дать отчаянию одержать верх.

Работа — лучшее лекарство от болезни одиночества, предприимчивость — все эти качества были присущи Селькирку так же, как в еще большей степени ими будет наделен его литературный собрат.

В начале 1709 года отшельничеству Селькирка пришел конец. Днем избавления для него стало тридцать первое января.

В полдень со своего наблюдательного поста, откуда он каждодневно с тоской вглядывался вдаль, Селькирк заметил точку. Парус! Первый раз за столько лет на горизонте появился корабль. Неужели он пройдет мимо?! Скорее подать сигнал, привлечь внимание мореплавателей. Но и без того было видно, что судно держит курс к берегу острова Мае а Тьерра.

Когда корабль подошел достаточно близко и бросил якорь, от него отчалила шлюпка с матросами. Это были первые люди, оказавшиеся к тому же соотечественниками Селькирка, которых он не видел столько лет.

Можно представить, как были удивлены матросы, встретив на берегу «дикого человека» в звериных шкурах, обросшего, не умевшего поначалу произнести ни единого слова. Только оказавшись на борту «Дьюка» — так называлось судно, избавившее боцмана от неволи, он обрел дар речи и рассказал о том, что с ним произошло.

Случилось так, что «Дьюком» командовал Вудс Роджерс — один из сподвижников знакомого Селькирку «морского разбойника» Уильяма Дампьера. В числе прочих кораблей его флотилии «Дьюк» совершал длительный и опасный рейд по семи морям. Поэтому сразу отправиться домой Селькирку не удалось. На «Дьюке» после того, как 14 февраля судно снялось с якоря у острова Мае а Тьерра, ему пришлось объехать вокруг света. И только спустя тридцать три месяца, 14 октября 1711 года, он вернулся в Англию, став к этому времени капитаном захваченного во время похода парусника «Инкриз».

Когда лондонцы узнали о похождениях их земляка, Селькирк стал популярной личностью английской столицы. С ним искали встреч, его приглашали в богатые дома, где демонстрировали аристократам. Газетчики не давали ему прохода. В печати появились статьи, рассказывающие о его приключении. Один из таких очерков, опубликованный в журнале «Инглишмен», принадлежал перу английского писателя Ричарда Стиля. «Человек, о котором я собираюсь рассказать, зовется Александром Селькирком, — писал Р. Стиль. — Имя его знакомо людям любопытствующим… Я имел удовольствие часто беседовать с ним тотчас по его приезде в Англию…» В своем очерке Ричард Стиль вкратце излагал историю Селькирка.

Существует предание о том, что и Дефо встретился с боцманом в портовом кабачке с тем, чтобы взять у него интервью. По другой версии они увиделись в доме некоей миссис Даниель, где Селькирк будто бы передал будущему автору «Робинзона Крузо» свои записки.

Нам неизвестно, как протекала беседа между моряком и писателем и было ли вообще после этого написано Д. Дефо интервью. Что касается записок, якобы полученных писателем от Селькирка, о чем миссис Даниель поведала перед смертью своему сыну, то спор вокруг этого не затихал более двух столетий. Некоторые особенно упорные исследователи до сих пор считают, что факт этот имел место.

Как бы то ни было, но история Селькирка оставила след в памяти Дефо.

Нежиться в лучах всеобщего внимания Селькирку пришлось недолго. Немногословный, не умевший красочно и ярко рассказывать о пережитом, он быстро наскучил публике, перестал быть для нее забавой. Тогда он уехал в свой родной Ларго. Встретили его здесь поначалу радушно. Потом отношение изменилось. Пребывание на острове не прошло бесследно. Мрачный вид и угрюмый взгляд Селькирка отпугивали людей, молчаливость и замкнутость раздражали.

Спустя несколько лет Селькирк вернулся на флот, стал лейтенантом на службе его величества короля Великобритании. Ему поручили командовать кораблем «Уэймаус». Во время очередного плавания к берегам Западной Африки в 1720 году Селькирк умер от тропической лихорадки и был похоронен с воинскими почестями.

…Дефо закрывает последнюю страницу истории Селькирка, рассказанную капитаном Вудсом Роджерсом. Некоторое время сидит задумавшись. Человек на необитаемом острове! Пират-литератор подал ему великолепную мысль. В голове, пока еще смутно и нечетко зарождается литературный замысел, вспыхивают контуры будущего повествования.

В этот раз он возьмется за перо не для того, чтобы написать очередной острый памфлет или статью. Нет, он переплавит в своей творческой лаборатории одиссею Селькирка, использует его историю как основу сюжета для романа, в котором расскажет о приключениях человека, оказавшегося на необитаемом острове. Героя своего он назовет Крузо, по имени старого школьного товарища Тимоти Крузо, изменит лишь имя на Робинзон.

Его цель — заставить читателей поверить в реальность Робинзона Крузо, в подлинность того, что с ним произошло. А для этого он пойдет на небольшую хитрость и издаст книгу анонимно, выдав повествование за рассказ самого героя.

Успех романа был небывалый. Не успела 25 апреля 1971 года книга выйти в свет, как одно за другим в том же году последовали новые четыре издания.

Издатель Тейлор положил в карман тысячу фунтов — сумму немалую по тому времени. Неизвестно только, нашлись ли у самого Селькирка, который был тогда в Лондоне, пять шиллингов, — сумма по тем времена не такая уж малая, — чтобы купить книгу, написанную «про него».

Мастерство писателя победило — люди, читая книгу Дефо, искренне верили в «удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки, близ устья реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля, кроме него, погиб».

В этом заглавии, необычайно длинном, как было тогда принято, обращает на себя внимание следующее. Во-первых, то, что герой Дефо оказался на острове близ устья реки Ориноко. Что же касается лет, проведенных героем книги на острове, то Дефо просто-напросто увеличил их число, желая, видимо, поставить своего Робинзона в наитяжелейшие условия.

Иначе обстоит дело с причинами, побудившими автора перенести место действия романа.

Писатель переместил своего героя из Тихого океана с острова Мае а Тьерра в Атлантический, в устье реки Ориноко. Но какой именно остров имел в виду автор книги, ведь в ней ни разу не упоминается его название. Тем не менее Дефо подразумевал вполне реальную землю. Помните начало романа: Робинзон Крузо отплывает из Бразилии. Едва корабль пересек экватор, как разразилась буря, ветер относит его все дальше на север. Экипаж пытается держать курс на остров Барбадос в Карибском море. Но ураган бросает судно на мель около необитаемого острова. Что же это за земля? Ее географические координаты, которые сообщает Дефо, почти совпадают с координатами острова Тобаго.

Дефо избрал этот район потому, что он был довольно подробно описан в тогдашней литературе. Сам писатель никогда здесь не бывал. Он довольствовался фактами, взятыми в таких книгах, как «Открытие Гвианы» Уолтера Рели, «Путешествия вокруг света» и «Дневник» Уильяма Дампьера, в книге Джона Пойн-ца и других. Сведения, почерпнутые у этих мореплавателей, помогли Дефо создать достоверную книгу.

Сегодня три точки на земном шаре связаны с именем Робинзона Крузо. Для того чтобы посетить их, надо совершить долгое путешествие, объехав почти полсвета. В шотландском городке Ларго в нише старинного дома, в котором жил Селькирк, вы увидите памятник ему, сооруженный в 1885 году одним из потомков моряка, послужившего прототипом знаменитого литературного героя. На Мае а Тьерра — «Острове Робинзона Крузо» вам предложат подняться на вершину Эль-Юнке, где находился наблюдательный пост Селькирка и укажут на бронзовую мемориальную доску, установленную английскими моряками в 1868 году «В память об Александре Селькирке, прожившем на этом острове в полном одиночестве четыре года и четыре месяца». На Тобаго покажут отель «Робинзон Крузо», «Пещеру Робинзона» и другие достопримечательности. Впрочем, за право называться «Островом Робинзона Крузо» оба эти острова — Мае а Тьерра и Тобаго — с равным успехом боролись долго и упорно. Дискуссия эта не столь отвлеченна, как это может показаться вначале. В причинах, породивших ее, нетрудно разглядеть вполне материальную основу. Речь идет о туризме и приносимых им доходах. О том, какую, скажем, роль он играет на о. Тобаго, можно себе представить, если учесть, что на 36 тыс. жителей этого острова в год приходится 30 тыс. туристов.

В наши дни спор между островами получил юридическое завершение. Чилийское правительство в начале 60-х годов нашего века официально переименовало о. Мае а Тьерра в остров Робинзона Крузо, а соседний с ним — назван в честь шотландского моряка островом Александра Селькирка.

* * *

Задумавшись, Дефо бредет под вековыми вязами. Почти каждый день он совершает прогулку по этой аллее от дома до увитой зеленью церкви Сент Мэри. Соседи привыкли видеть ссутулившегося старца, с палкой в руках — больные ноги и приступы подагры, все учащаясь, нередко укладывают его в постель. Дойдя до церкви, он поворачивает и таким же размеренным шагом возвращается в дом на Черч-стрит, в Сток-Ньюингтоне, под Лондоном, где живет вот уже не один год.

Дом большой, трехэтажный, с боковыми пристройками и обширной конюшней во дворе. Заядлый лошадник, Дефо, наконец, на старости удовлетворил свою страсть — завел скакунов, которые пасутся за огородом, позади дома на пустыре.

По вечерам, когда в доме все затихает, Дефо погружается в чтение. Уютно горят свечи в серебряных подсвечниках. Отблеск пламени играет на золотом тиснении книжных корешков в шкафу: темно-красные, коричневые, желтые. Есть среди этих книг и его сочинения. Некоторые пользовались неподдельным успехом у современников. Но что ждет их в будущем, станут ли читать их те, которые придут позже? Хотя бы одна книга прорвется ли к потомкам или забвение — удел его творчества?

Нетрудно предположить, что мысли эти приходили в голову престарелому писателю во время прогулок, тревожили его по вечерам, не давали заснуть.

Сегодня мы знаем, что Дефо имел все права рассчитывать на бессмертие. Но самому ему — автору почти трехсот произведений, среди которых, он догадывался, были и кое-чего стоящие, — не суждено было узнать меру собственного величия.

В загородном захолустье Дефо доживал свои дни. Собственные дети давно разлетелись из гнезда. Сыновья торгуют в Сити, дочери замужем. И только дети его воображения — герои его книг — не бросили старика Дефо, когда судьба нанесла ему роковой удар. Больного и немощного, она снова заставила покинуть уютный дом, бежать, скрываться. И как когда-то, в минувшие дни, Дефо неожиданно для всех укрылся в так хорошо ему знакомых трущобах Лондона. Причина его нового и последнего в жизни бегства и сегодня не совсем ясна. Предполагают, что он вынужден был спасаться от «гнусного, вероломного и презренного врага», иначе говоря, все от тех же ненавистных кредиторов. Оказаться в преклонном возрасте отцу семейства в тюрьме — большего позора и страха он не мог себе представить. Дефо впал в панику. В полубезумном состоянии оставил дом. Ему мерещилось, что преследователи напали на его след. И он прятался на Ньюгейт-стрит, потом недалеко от Гринвича, наконец, осел в двух шагах от Граб-стрит, в квартале, где родился. Бродил в сумерках по знакомым с детства лабиринтам улочек, переулков, проходных дворов, опасливо озираясь, словно один из тех преступников, о которых так часто раньше писал. Некоторые в этом поведении видели результат разыгравшегося больного воображения. Поговаривали, что старик Дефо лишился рассудка, стал жертвой навязчивых галлюцинаций. Ему мерещилось, что его преследуют, хотят упрятать в тюрьму, чудились прочие всяческие неудачи. И только изредка вспоминались редкие минуты счастья и торжества, когда в муках и радости появлялись на свет его герои. Они одни остались верными ему. В окружении своих детей, порожденных его могучей фантазией, Дефо умирал. Больное, гаснущее сознание рисовало странную картину. Ему казалось, что у постели, преклонив колено, скорбно сложив в молитве ладони, стоит несчастная Молль Флендерс; рядом, со свечой в руке, малыш Джек; сзади него — внушительная фигура Робинзона, познавшего, как и он сам, «и кару неба, и гнев людской»; а это — в кружевах и кринолине — гордая и жестокая Роксана; она опирается на крепкую руку капитана Сингльтона. Прощайте, друзья!

Он умер в конце апреля 1731 года. Сердобольная миссис Броке — хозяйка дома, где Дефо прятался, похоронила его на свои собственные деньги. В приходскую книгу малограмотный церковный служка внес запись о смерти «мистера Дюбо», последовавшей от летаргии. Великий писатель тихо скончался в полной безвестности. Газеты посвятили ему короткие некрологи, большей частью издевательского свойства, в самом «лестном» из которых его удостоили назвать «одним из величайших граждан республики Граб-стрит», то есть лондонской улицы, где ютились тогдашние борзописцы и рифмоплеты.

На могилу Дефо положили белую надгробную плиту. С годами она заросла и, казалось, что и память о Даниеле Дефо — вольном гражданине города Лондона, поросла травой забвения.

Прошло более ста лет. И время, суда которого так опасался писатель, отступило перед великими его творениями, когда журнал «Крисчен уолрд», в 1870 году, обратился к «мальчикам и девочкам Англии» с просьбой прислать деньги на сооружение гранитного памятника на могиле Дефо (старую плиту расколола молния), тысячи почитателей, в том числе и взрослых, откликнулись на этот призыв. В присутствии потомков великого писателя состоялось открытие гранитного монумента, на котором было высечено:

В память автора «Робинзона Крузо».

И это справедливо: из трехсот произведений, написанных Даниелем Дефо, подлинную славу ему принесло именно это сочинение. Его книга — зеркало эпохи, а образ Робинзона, в котором писатель воспел мужество человека, его энергию и трудолюбие, — гимн Труду.

СЛАВА И ПОЗОР БАРОНА МЮНХГАУЗЕНА

Кто не знает достославного барона Мюнхгаузена! С его необыкновенными приключениями мы знакомимся еще в детстве. На всю жизнь нам запоминается образ находчивого барона, заядлого охотника и путешественника, но еще больше отчаянного враля, лгуна из лгунов, фантазера из фантазеров, которому едва ли найдется равный в мировой литературе. Это подлинный отец лжи. Но не потому, что не было того, кто мог бы его «переврать». Его ложь — это не ложь Хлестакова, у которого в мыслях «легкость необыкновенная», это не бахвальство шекспировского Фальстафа, фонви-зинского Вральмана, это не порожденные спесью мещанина выдумки Тартарена или небылицы остроумца француза барона Крака — героя книги Коллена Д’Ар-левиля, созданного под влиянием приключений немецкого барона, и, наконец, это не необузданное хвастовство шутника Дейва Крокета — самого известного персонажа американского фольклора, у которого, впрочем, был вполне реальный прототип.

Все они, можно сказать, меньшие братья Мюнхгаузена, и все они «вышли из рукава его камзола».

Мюнхгаузен лжет по врожденной привычке, лжет самозабвенно, сам искренне веруя в свои россказни. Недаром у него через весь герб, на котором Густав Доре, великолепный иллюстратор мюнхгаузениады, изобразил топорик, уток, колесо и бутылку, красуется девиз, написанный, как принято в геральдике, по-латыни: «Во лжи истина». Говорят, что самая опасная ложь та, в которую автор сам искренне верит. У медиков даже существует такое определение, как «синдром Мюнхгаузена»— склонность к патологической лживости. Но барон Мюнхгаузен превосходит своих литературных собратьев не столько тем, что возвеличивает ложь, а, напротив, тем, что мастерски разоблачает этот порок. Своими рассказами о путешествиях, походах и забавных приключениях барон обличает искусство лжи, выступает как бы ее карателем. Автор небольшой книжки, появившейся впервые 200 лет назад в букинистических лавках Лондона, немец Рудольф Эрих Распе именно так и определял морально-воспитательное значение своей сатирической пародии на вралей и хвастунов.

С тех пор имя героя этой книжки стало давно уже нарицательным. «Субъект этот — настоящий Мюнхгаузен по лживости», — сказал однажды Карл Маркс об одном хвастливом буржуазном литераторе. И сегодня нередко мы говорим: «Ты настоящий Мюнхгаузен», когда видим, что фантазия собеседника слишком разыгралась.

Но, вспоминая имя героя всемирно известной веселой книжки, мало кто знает, что Распе вывел на страницах своей сатиры реальную личность. В том, что существовал подлинный, во плоти и крови, живой прототип славного барона Мюнхгаузена, легко убедиться, посетив небольшой уютный городок Боденвердер.

Река Везер, изогнувшись около Боденвердера словно цифра «три», медленно несет свои воды мимо кудрявых склонов. По берегам на вершинах зеленых гор, как часовые, высятся. старинные рыцарские замки— неприступные когда-то оплоты крестоносцев.

Если подняться на башню Бисмарка, руины которой громоздятся на горе Экберг, и обратить взор к югу вверх по течению реки, вы увидите, как на ладони, утопающий в зелени городок. Это и есть Боденвердер, возникший в XII веке на месте маленькой деревеньки. С башни Бисмарка легко можно разглядеть главную улицу городка, пристань, мост и железнодорожную станцию, здание водной лечебницы и кирху старинного монастыря Кемнадэ, построенного тысячу лет назад.

Места эти издавна славились охотой. Еще двести лет назад в окрестных лесах часто раздавались голоса охотничьих рожков. В перелесках и зарослях, где, по преданию, король Генрих, прозванный Птицеловом, расставлял когда-то свои силки, проносились своры борзых, скакали всадники, размахивая арапниками и оглашая чащу гиканьем и криками.

Самым заядлым из местных охотников был тогда владелец старинного поместья в Боденвердере. Целые дни проводил он в седле, гоняясь за дичью. А по вечерам, после удачной охоты, у него собирались друзья, соседи и знакомые, чтобы распить стаканчик вина, поболтать, а главное — послушать владельца поместья, его рассказы об удивительных приключениях, случавшихся с ним на охоте и во время путешествий.

Обычно хозяин приглашал гостей в павильон, построенный им в 1763 году на склоне в саду, усаживался в кресло, раскуривал пенковую трубку и, прихлебывая из бокала пунш, который не забывал ему подливать стоявший рядом слуга, начинал рассказывать. Это был подлинный мастер импровизации. По мере того как он воодушевлялся собственным повествованием, дым из трубки струился все гуще, лицо преображалось, руки становились более беспокойными, и маленький паричок начинал приплясывать на его голове то ли от сотрясений, вызванных жестикуляцией, то ли от того, что, увлекаясь, рассказчик непрестанно почесывал в затылке. Постепенно повествование его покидало берега реальности и челн воображения устремлялся в море безбрежной фантазии. Правда незаметно переходила в ложь, перемешивалась с вымыслом. Однако природная наблюдательность, меткие характеристики, живой юмор и дар красноречия увлекали слушателей. Иные внимали россказням, развесив уши. Другие, те, кто был менее доверчив, посмеиваясь в душе над хвастовством охотника, отдавали должное искусству рассказчика барона Мюнхгаузена, ибо это был он собственной персоной. Но не всемирно известный литературный герой, а такой, каким он предстает перед нами в воспоминаниях современников. Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен, послуживший лишь прототипом персонажа прославленной книги.

За два столетия в Боденвердере мало что изменилось. Великий гример — Время — едва прикоснулся к городу своей рукой, повсюду приметы старины, осколки былого. Если про Веймар говорят, что это город «домов» — здесь дома Гете и Шиллера, писателя Гердера, художника Кранаха, композитора Листа, поэта Виланда и философа Ницше, то Бо Денвер дер — город одного «дома». Сегодня главная его достопримечательность — усадьба, где жил знаменитый барон Мюнхгаузен. В любом справочнике Боденвердер так и обозначен, как «родина Мюнхгаузена», а на туристских проспектах рядом с городским гербом неизменно красуется летящий на ядре приветливо улыбающийся барон — символ города, его рекламная вывеска, приманка для туристов.

В старинном доме, окруженном тенистым вековым парком, сейчас музей Мюнхгаузена. Около здания памятник-фонтан: Мюнхаузен сидит на лошади, заднюю часть которой, как вы помните, отсекло во время жаркого боя: «Поэтому вода вытекала сзади по мере того, как она поглощалась спереди, без всякой пользы для коня и не утоляя его жажды». До наших дней сохранился и павильон Мюнхгаузена, где он имел обыкновение за бутылкой вина рассказывать свои истории. Немного на свете таких уголков — музей в честь литературного героя! Впрочем, это не совсем точно. Музей этот особый, можно сказать, специфический. Он посвящен прототипу героя книги — подлинному Мюнхгаузену, приобретшему, однако, известность лишь благодаря своему литературному тезке.

Внутри дома старинная мебель, стулья с ножками, вогнутыми, как лапки таксы, подвешенные на цепях, огромные, из оленьих рогов люстры. Всюду охотничьи трофеи барона, доспехи и мечи времен крестоносцев. Это оружие предков барона — потомка воинственного рыцаря Гейно, участника походов в Палестину в начале XIII века под знаменами германского императора Фридриха II. На стенах эпизоды из жизни Мюнхгаузена. Огромная роспись: Мюнхгаузен со шпагой в руке несется на своем горячем скакуне в атаку во главе отряда конников. Рядом — эпизод охоты на медведя: бесстрашный барон один на один с рассвирепевшим зверем. Мюнхгаузен в форме кирасира и даты его жизни: 1720–1797. Повсюду книги. Заядлый охотник барон был не менее страстным книголюбом. Его экслибрис, выполненный с большим мастерством, хорошо известен коллекционерам книжных знаков.

На одной из стен — изображение фамильного герба Мюнхгаузенов. Конечно, он ничем не походит на герб литературного Мюнхгаузена, придуманный Густавом Доре, а изображает путника с фонарем и посохом в руке, как бы отправившегося на поиски истины. Хранятся в этой комнате и подлинные вещи барона. Особенно ценные среди этих реликвий (они лежат в стеклянном шкафу): пенковая трубка — неизменная спутница вдохновений барона, его походный сундучок и пушечное ядро. Для маловеров оно, видимо, должно служить «вещественным доказательством» правдивости рассказа фантазера барона о том, как верхом на ядре он вернулся цел и невредим из «воздушной» разведки. Здесь же можно увидеть офицерскую сумку, пороховницы и даже пистолет, возможно, именно тот, как полагают доверчивые посетители музея, из которого находчивый барон выстрелил в недоуздок своей лошади, привязанной к колокольне. И таким образом благополучно вернул себе коня, чтобы продолжать путешествие по России. Что касается последнего факта, то это истинная правда. Мюнхгаузен действительно совершил поездку в Россию, прожил здесь много лет, сражался на стороне русских против турок и шведов и был отмечен наградами за проявленную храбрость. Эта сторона биографии барона представляет особый интерес.

Конечно, в Санкт-Петербург Мюнхгаузен въехал отнюдь не бешеным галопом и вовсе не в санях, запряженных волком. К тому же это случилось не зимой, а в начале лета 1733 года. Юный барон — ему минуло тогда лишь тринадцать лет — прибыл в столицу России в свите столь же юного герцога Антона Ульриха Брауншвейгского. Произошло это после того, как императрица Анна Иоанновна избрала герцога женихом для своей племянницы принцессы Анны, царствование которой на русском престоле впоследствии оказалось столь кратковременным.

Мюнхгаузен состоял пажом при Антоне Ульрихе, почти совсем еще мальчике, не отличавшемся ни внешностью, ни умом, про которого русский фельдмаршал Миних (кстати сказать, упоминаемый в книжке Распе) говорил, что не знает «рыба он или мясо». Судьба его, как и его супруги, будет печальной. Пережив жену и сына Иоанна, наследника русского престола, убитого в Шлиссельбургской крепости в 1764 году, он умрет десять лет спустя в заточении слепым, измученным, уставшим от жизни стариком. Но тогда, в первые дни приезда в чужую страну, будущее представлялось ему не таким мрачным. Не успел этот отпрыск римских кесарей прибыть в Россию, как тотчас же ее величество издает указ о переименовании бывшего Ярославского драгунского полка в Брауншвейгский кирасирский. Анна Иоанновна, как известно, благоволила больше ко всему иноземному, чем к русскому. Антон Ульрих назначается шефом этого соединения. Причем при комплектовании сего полка отныне «дозволено было принимать в оный курляндцев и иноземцев, годных к службе, кои изъявляли на то свое желание».

Надел на себя мундир этого полка и молодой Мюнхгаузен. Теперь он щеголял по Петербургу в лосиных колетах и перчатках, в красном камзоле и таком же красном плаще, с подбоем из синей байки. На шее, прикрытой воротником василькового цвета, красовался кожаный галстук, в косу парика вплетена черная муаровая лента. На ботфортах позвякивали шпоры, на боку бренчала шпага, патронная лядунка из черной кожи с медными овальными бляхами и вензелем императрицы. Для боевого костюма полагалась еще вороненая железная кираса, надеваемая вроде панциря на грудь. Мундир этот, подобно пропуску, дал возможность Мюнхгаузену проникнуть в высший свет. Это было тем более кстати, что юного любознательного немца интересовали различные стороны жизни «изумительной столицы России» того времени: образ правления, искусство, науки. Вскоре он оказывается в курсе придворных интриг, становится участником веселых приключений праздной молодежи. Не одну ночь провел барон под звон полных бокалов за игорным карточным столом, не раз участвовал в веселых холостяцких пирушках. Но обо всем этом барон не будет распространяться впоследствии. И не столько из-за скромности, сколько из-за того, что его занимали в то время дела «более важные и благородные». Больше всего его интересовали лошади и собаки, лисицы, волки и медведи, которых в России, по его словам, такое изобилие, что ей может позавидовать любая другая страна на земном шаре. Ну и, конечно, еще дела рыцарские, славные подвиги, «которые дворянину более к лицу, чем крохи затхлой латыни и греческой премудрости».

Понюхать пороха ему пришлось довольно рано. Семнадцатилетним юнцом в чине корнета он в 1737 году отправляется вместе с русской армией в поход против турок. Участвует в штурме Очакова — по тому времени грозной, почти неприступной крепости. Взять ее было нелегко. В день решающего штурма под Антоном Ульрихом, рядом с которым находился и Мюнхгаузен, убило лошадь, один из приближенных герцога получил тяжелое ранение, был убит паж, другой — ранен. Наконец, на третий день приступа турки выбросили белый флаг. «Нет примера, чтобы столь сильная крепость с достаточным гарнизоном сдалась в столь короткий срок», — было записано в журнале кампании. Вскоре, однако, она закончилась. Вместе с полком Мюнхгаузен попадает в Ригу. И здесь становится свидетелем и участником еще одного события.

Вьюжным февральским днем 1744 года цербстская принцесса Софья и ее мать подъезжали к Риге. Зима была холодная, но бесснежная, поэтому ехали в колесной кибитке. В Риге пятнадцатилетняя принцесса, путешествовавшая до этого под маской графини Рейнбек, должна была пересесть в удобную картеру и, получив эскорт, следовать дальше в Россию, где через несколько лет она взойдет на престол под именем Екатерины II.

Когда кибитка с высокой гостьей переехала по льду Двину, из крепости грянул пушечный залп. Будущую императрицу на границе России встречали пышно и торжественно — звоном литавр и боем барабанов. Гоф-фурьеры, кирасиры и почетный караул приветствовали ее. Салютовал ей и начальник караула барон Мюнхгаузен.

А еще через несколько лет, в 1750 году, Мюнхгаузен получит чин ротмистра, в патенте на который будет записано много лестных слов о его военных заслугах. Но именно в этот момент наш герой затоскует по родному Боденвердеру. А если учесть, что незадолго до этого барон женился на дочери судьи Якобине фон Дуттен, то особенно понятно его стремление домой к семейному очагу. Не долго думая, он выходит в отставку и покидает Россию.

И вот он уже в родовом поместье на берегу тихого Везера. Столь же тихо и безмятежно отныне течет его жизнь. Бывший кирасир занялся сельским хозяйством, управлял имением и предавался своей страсти — охоте, благо окрестные леса были так богаты тогда разной живностью. А по вечерам рассказывал полные безобидного хвастовства и выдумок истории о своих приключениях в России.

Походил ли в этом подлинный барон Мюнхгаузен на литературного? Если обратиться к свидетельствам современников, то мы увидим, что барон не прочь был прихвастнуть, любил поражать слушателей необычными рассказами о своих охотничьих и военных подвигах. Короче говоря, как и герой известной басни Крылова, наш барон, «из дальних странствий возвратясь», частенько хвастал «о том, где он бывал, и к былям небылиц без счету прилычал».

Однако сохранившиеся свидетельства говорят также и о том, что барон Мюнхгаузен был далеко не заурядным рассказчиком, подлинным мастером импровизации. В знакомом нам павильоне, окруженный гостями, слугами и любимыми собаками, призывая верить совести честного охотника, барон начинал рассказывать…

Однажды майским вечером 1773 года у барона, как обычно, собралась компания друзей и приезжих. Хозяин, только что вернувшийся с удачной охоты, был в прекрасном расположении духа, история одна занимательнее другой так и лились из его уст.

Среди слушателей находился гость в красном мундире — судя по костюму, приближенный одного из бесчисленных в то время немецких князьков. Это был тридцатишестилетний Рудольф Эрих Распе, служащий при дворе Фридриха Второго, ландграфа Гессен-Кассельского. Или, как он официально представился, княжеский советник, хранитель древностей и заместитель-библиотекарь, профессор античности в кассельском колледже Карла Великого. Выполняя задание своего ландграфа, Распе совершал поездку по монастырям, отыскивая манускрипты и памятники старины.

Это и привело его в Боденвердер, неподалеку от которого был расположен древний монастырь Кемнадэ.

В этот вечер встретились два человека, имена которых ныне стоят рядом: Распе и Мюнхгаузен.

Десятки имен немецких писателей XVIII столетия смотрят на нас с книжных полок. Среди них Распе мало заметен, он как быпритаился в тени гениев своей эпохи, и слабый огонек его известности, скорее, тлеет и дымится, чем горит в полную силу.

Плодовитость его как литератора была невелика. Все, что им написано, включая прозу, стихи, пьесу, статьи по искусству, научные работы, — все это сегодня предано забвению. И только одна небольшая книжка— плод его таланта сатирика, созданная между делом, как бы шутя и, возможно, лишь ради заработка, пережила века и поныне поддерживает пламя его известности.

Распе — человек одной книги. Его имя в нашем сознании связано исключительно с одним произведением — «Приключениями барона Мюнхгаузена». Но если имя Распе благодаря этой книге не забыто, то наши знания о нем как о человеке, о его жизни весьма скудны. Его облик растворился в водах времени, утратил четкие контуры, расплылся. Молчание будет ответом всякому, кто проявит интерес к его жизни, к тому, при каких обстоятельствах была написана одна из самых веселых в мире книг. А знать это важно, ибо, как говорил Гёте, если вы хотите постичь произведение искусства, мало прочитать его, надо знать, как оно было создано.

Рудольф Эрих Распе родился в Ганновере в 1737 году, в том самом, когда открылся Геттингенский университет. Будущий писатель появился на свет в обедневшей семье ганноверского чиновника, где о былом величии предков напоминали лишь фамильные предания. Еще молодым Распе понял: чем тешить свою родовую спесь и кичиться происхождением (один из его предков был маркграфом Тюрингии), лучше рассчитывать на собственные силы.

В восемнадцать лет он переступает порог своего ровесника — Геттингенского университета — «бессмертного создания» первого его куратора Герлаха Адольфа фон Мюнхгаузена, близкого родственника боденвер-дерского барона.

В сером, старчески умном Геттингене, знаменитом своими колбасами, Распе задержался недолго. Через год он покидает его и направляется в Лейпциг, город с высокими, красивыми и однообразными домами, производившими на Гёте особое впечатление своими размерами; это был торговый центр, уже тогда славившийся ярмарками, город, где одних книжных магазинов насчитывалось более двадцати. Здешний университет — старейший в Европе (основан в 1409 году), известен был не только своей бесплатной столовой на триста человек (что и говорить — вещью редкой в ту пору), но прежде всего своими преподавателями и тем кругом знаний, которые он давал.

В его аудиториях Распе постигает сущность прекрасного, изучает античность и археологию. Увлекается геологией — наукой о богатствах земли, которая, он надеялся, раскроет перед ним свои сокровища. Страсть эта, к его досаде, оставалась неразделенной, ибо науку он помышлял приспособить к своим целям, и не удивительно, что никогда по-настоящему не пользовался ее «взаимностью». Внешность его нисколько не соответствовала традиционному представлению об усидчивом, педантичном и лишенном юмора немецком ученом. Напротив, это был живой, веселый и очень подвижный человек, умевший по достоинству оценить острое словцо, любивший и сам пошутить, а иногда и зло посмеяться над кем-либо. Говорят, характер можно определить по почерку. Характер Распе ни в чем так не проявлялся, как в походке — тоже своего рода «почерке» человека. Современники прозвали Распе «стремительным» не только потому, что такой была его походка и так порывисты движения, словно он то и дело подвергался воздействию налетавшего на него с разных сторон ветра. Он и внутренне был чрезмерно импульсивен, воображение постоянно рождало в его голове новые замыслы и планы, которые он, не задумываясь, бросался осуществлять. Этим объясняется и его разбросанность, многосторонние интересы, стремление к различным знаниям. И не потому ли ему не сиделось на месте и переменчивые ветры носили его парус по городам и весям Германии, карта которой в ту пору напоминала лоскутное одеяло из трехсот мелких самостоятельных княжеств и графств.

Из Лейпцига, где Распе провел три года, почтовая карета мчит его снова в Геттинген. Получив диплом магистра, он возвращается в родной Ганновер — тогда английское владение — и в 1760 году поступает в Королевскую библиотеку. Зарывшись в книги, целыми днями просиживает в ее залах, читает все, что поступает из Лондона и Парижа, Амстердама и Лейпцига. Увлекается наукой и философией, но особенно — поэзией, Гомером, следит за английской литературой и первым в Германии обращает внимание на песни Оссиана— гениальную мистификацию Макферсона, переводит баллады Перси. Он вновь углубляется «в подземное эллинство», познает толк в античных резных камнях-геммах и монетах, совершенствует свои знания по архитектуре и искусству, продолжает занятия геологией и горным делом. Не забывает он обзаводиться и полезными знакомствами, переписывается со многими выдающимися людьми своей эпохи: известным археологом Винкельманом, которого считает своим учителем, с уже знаменитым тогда Лессингом, берлинским книгоиздателем Ф. Николаи, философом Якоби, с Гердером, чьи взгляды на народное искусство окажут на него, как и на Гёте, большое влияние и, наконец, с американцем Б. Франклином, ученым и видным политическим деятелем.

Семь лет проведет Распе в стенах библиотеки. За это время имя его станет известно в кругах ученых и литераторов, будут опубликованы его первые произведения — поэма «Весенние мысли», одноактная комедия «Пропавшая крестьянка», роман «Гермин и Гунильда, история из рыцарских времен, случившаяся в Шефер-берге между Аделепсеном и Усларом, сопровождаемая прологом о временах рыцарства в виде аллегорий».

В 1766 году открывается вакансия хранителя библиотеки и профессора в кассельском колледже Карла Великого. Поначалу место предлагают Лессингу, но тот отказывается, несмотря на то, что должен получать на сто талеров больше. Тогда в Касселе вспоминают о подающем надежды молодом ганноверском ученом и литераторе Распе. Ландграф, предлагая ему пост при своем дворе, обращается к нему с письмом, начинающимся словами: «Наш верный и любимый Р. Э. Ра-спе…» Конечно, есть в этом на первый взгляд заманчивом предложении и оборотная сторона. Служить меценатствующему князьку — значит поставить свою карьеру ученого в прямую зависимость от произвола деспота, постоянно подвергаться мелкой тирании. Горь-кий кусок хлеба! Но разве он один избирает такой путь? Лессинг и Гердер, и многие другие — разве они, несмотря на то, что понимали, как рискованно сближаться с «просвещенными монархами», не шли на это, чтобы обрести условия и возможность более или менее спокойно заниматься любимым делом, не думая о хлебе насущном. «Не все ль равно что двор, что ад! Там греется много славных ребят!» — распевала в то время молодежь. Были, разумеется, и такие, кто, помня о печальных примерах жизни при дворе и службы у владетельных особ своих собратьев литераторов, предпочитали бедствовать, голодать и умирали, как скажет Гейне, «в нищете в качестве бедных геттингенских доцентов».

«Верный и любимый» не хочет умирать в нищете. Он решает испытать судьбу — слишком заманчиво предложение: семьсот талеров не валяются на дороге! И летом следующего года Распе сначала на почтовых, а затем по судоходной Фульде добирается до Касселя.

В середине XVIII века это был уже один из красивейших городов Германии. Самолюбивый Фридрих Второй стремился во всем подражать европейским монархам. Не считаясь с затратами, влезая в долги и обирая свой народ, он украшал город, строил дворцы и разбивал парки, соорудил водяной каскад, в миниатюре повторяющий фонтаны Версаля. Двор содержал на широкую ногу: свой архитектор, медик, придворные профессора и повара, своя актерская труппа, свой хранитель библиотеки и коллекции древностей — гордости ландграфа, которая, однако, находилась в беспорядке. И первая обязанность нового хранителя, помимо чтения лекций в колледже по истории, искусствоведению, нумизматике, геральдике и другим наукам, состоит в том, чтобы привести в порядок эту сокровищницу, составить опись предметов. Энергичный Распе принимается за дело. Коллекция насчитывает 15 тысяч ценных предметов, из них семь тысяч серебряных и около шестисот золотых, он лично несет ответственность за их сохранность. Опись этого собрания древностей, послужившего в будущем основой кассельского музея, занимает более десяти томов.

Кроме этой кропотливой работы, Распе публикует статьи о методах добычи белого мрамора, о вулканическом происхождении базальта, пишет о пользе и употреблении резных камней, печатает опыт древнейшей и естественной истории Гессена, изданный затем в Англии, и другие труды. И вскоре к званиям, которые имел при дворе ландграфа, он с гордостью может добавить звание члена Лондонского Королевского общества, члена Нидерландского общества наук в Гарлеме, а также — члена Германского и исторического институтов в Геттингене, почетного члена Марбургского литературного общества и, наконец, звание секретаря Нового кассельского общества сельского хозяйства и прикладных наук. В голове тайного советника Распе, ибо он теперь повышен в должности при дворе, роятся тщеславные замыслы, он полон надежд…

В этот, казалось бы, безоблачный час своей жизни, когда друзья поздравляют его с успехом и желают новых удач, он, не подозревая, сам готовит свое будущее падение. С непростительным легкомыслием Распе делает долги, не в состоянии их покрыть — погрязает в новых, надеясь потом как-нибудь выпутаться. Между тем ландграф все больше доверяет ему и в подтверждение этого не раз посылает своим эмиссаром с секретными дипломатическими поручениями. К таланту искусствоведа и археолога, литератора и геолога прибавляется талант дипломата.

В Касселе всячески стремятся поощрять его на этом поприще и предлагают пост посла в Венеции, что пришлось ему по душе: он давно мечтает побывать в Италии. А кроме того, отъезд на время избавит его от преследований кредиторов, которые становятся все настойчивее. Повинуясь первому порыву, он соглашается. Только потом Распе понимает, что назначение это преследует неблаговидные цели: его молодая и красивая жена не должна ехать с ним, она остается при дворе ландграфа…

В этот момент с новой силой вспыхивают слухи о его неплатежеспособности, и он чувствует, как долговая петля затягивается все туже. Однако по его внешнему виду нельзя догадаться о том, что творится у него на сердце, он же близок к отчаянию — здание благополучия, возведенное им с таким усердием и тщанием, рушится.

В октябре 1774 года посланник Распе трогается в путь. Но вместо Венеции направляется по берлинской дороге. На первой же остановке к нему присоединяется жена с детьми. Это уже похоже на настоящее бегство. Трудно сказать, предвидел ли он последствия своего поступка. Скорее всего нет, и, видимо, действовал по первому побуждению.

Прибыв в Берлин, Распе еще пытается спасти положение, он мечется в надежде раздобыть денег и заткнуть рты кредиторам, которые, узнав о его отъезде, подняли шум. К тому же поползли слухи о том, что профессор Распе, покинув Кассель, прихватил с собой и часть коллекции ландграфа — геммы и монеты, а вырученные от их продажи деньги намерен вложить в добычу фарфоровой глины. Один из друзей Распе свидетельствует, что действительно видел тогда у него эти злополучные монеты, геммы и медали.

В Касселе расследуют все обстоятельства дела, и, убедившись, что недостача в коллекции налицо, приказывают Распе немедленно явиться для отчета. Испугавшись, он возвращается, надеясь, «что лучший из принцев» окажется и самым снисходительным из них. Эту его иллюзию очень скоро развеивает действительность. Распе забыл слова своего современника поэта, музыканта и журналиста Шубарта, предостерегавшего бра-тьев-писателей не задевать венценосцев, ибо их короны насыщены электричеством и мечут молнии, стоит только к ним прикоснуться. Прикосновение Распе было подобно короткому замыканию — он осмелился нанести материальный ущерб своему князю. Ему предлагают возместить убытки, которые исчисляют, по некоторым данным, в 4–5 тысяч талеров, но одновременно заявляют, что не могут гарантировать ему безопасности. Что это означало — для него было ясно. На рассвете следующего дня по улицам Касселя проскакал всадник, закутанный в плащ, — Распе покидает город.

Вслед ему полиция рассылает оповещение во все земли Северной Германии с просьбой об аресте исчезнувшего Распе: «Бывшего тайного советника, находившегося на гессенской службе, среднего роста, лицо скорее длинное, чем круглое, глаза небольшие, нос довольно крупный, с горбинкой, острый, под коротким париком рыжие волосы, носит красный мундир с золотым кантом, походка быстрая». Эти несколько строк рисуют нам его внешность, словесное описание которой тем более для нас ценно, что сохранилось очень мало изображений Распе. Одно из них — миниатюра английского художника Тасси, наиболее, пожалуй, верно передает его облик, совпадающий с описанием его в оповещении полиции Касселя.

Четыре дня спустя, 19 ноября 1775 года, Распе арестовывают в Клаустхалле, где он скрывается, и ему вновь приходится возвращаться в Кассель, только теперь уже в сопровождении полицейского чиновника.

Что ожидало его? Позор и презрение? Тюрьма! И то и другое — Распе не сомневается. И все же в глубине души он еще надеется на прощение, на милость венценосца; таков был Распе — стяг надежды неизменно реял на мачте его корабля.

По пути в Кассель Распе вместе с сопровождающим останавливается на ночлег в дорожной гостинице. За ужином несчастный профессор рассказывает полицейскому свою печальную историю. И тут происходит неожиданное. Исповедь беглого ученого производит впечатление, полицейский молча подходит к окну в сад и, распахнув его, покидает комнату. Распе прекрасно понимает намек и, оправдывая свое прозвище «стремительный», мгновенно исчезает в темноте…

На этот раз, как русло потока, теряющегося в пустыне, он пропадает, не оставив на своем пути никаких следов, кроме польской старинной монеты достоинством в 70 дукатов — чудесного образца из коллекции ландграфа, которую позднее обнаружит полиция у гамбургского ростовщика.

Раньше Распе часто признавался в своей симпатии к Англии, поэтому не удивительно, что вскоре он объявился на британской земле.

Первое время ему было особенно трудно. Он кормится тем, что переводит на английский язык дотоле неизвестных здесь немецких авторов, в частности, драму Лессинга «Натан Мудрый», появившуюся уже после его бегства. Видимо, у Распе сохранились связи с континентом, ибо только от друзей он мог получать литературные новинки для перевода.

Приблизительно в то же время у него на родине, в 1781 году, в берлинском юмористическом альманахе «Путеводитель для веселых людей» появляются шестнадцать рассказов-анекдотов под общим названием «Истории М-х-з-на». «Возле Г-вера, — говорилось в предисловии к ним, — живет весьма остроумный господин М-х-з-н, пустивший в оборот особый род замысловатых историй, авторство которых приписывается ему».

Через два года, в том же журнале были опубликованы «Еще две небылицы М.». Кто был их автором? Сам барон Мюнхгаузен? Едва ли, если учесть, как он потом реагировал на то, что стал всеобщим посмешищем. Тогда кто же сочинил эти забавные истории, высмеяв в них спесивых немецких юнкеров-помещиков?

… Лондонский книгоиздатель М. Смит осенью 1785 года был доволен своими делами. Небольшую книжку ценой в один шиллинг «Повествование барона Мюнхгаузена о его чудесных путешествиях и походах в Россию» расхватали в один день. Ее автор, пожелавший для читателей остаться неизвестным, этот пройдоха немец Распе, не обманул его надежд. И вскоре выходит дополненное издание с предисловием анонимного автора. В нем Распе утверждает, что книга обязана своим существованием подлинному барону Мюнхгаузену, принадлежащему к одному из первых дворянских родов Германии, человеку «оригинального склада мыслей». Своими рассказами о путешествиях, походах и забавных приключениях барон обличает искусство лжи и дает каждому, кто попадает в компанию завзятых хвастунов, в руки средство, которым он мог бы воспользоваться при любом подходящем случае. «А такой случай, — говорит Распе, — всегда может представиться, как только кто-нибудь, под маской правды, с самым серьезным видом начнет преподносить небылицы и, рискуя своей честью, попытается провести за нос тех, кто имеет несчастье оказаться в числе его слушателей». «Каратель лжи» — так определяет Распе морально-воспитательное значение своей сатирической пародии на вралей и хвастунов.

В этом предисловии Распе не раскрыл, однако, своей писательской «кухни». В противном случае он должен был бы пояснить, что хотя и вывел в книге реального человека, но использовал в ней народные смешные рассказы и истории, в том числе и те, что в свое время были опубликованы в берлинском альманахе. Должен был бы также признать, что подлинный Мюнхгаузен не был до такой степени фантастическим лгуном, он послужил лишь возбудителем творческого воображения Распе, что это только прототип — завязь, почка, превратившаяся в пышный цветок легенды.

Несмотря на успех и неоднократные переиздания книги Распе, ее заметила одна лишь газета «Критикел ревью», посвятив всего несколько слов тому, что это сатирическое произведение и что никогда еще фантастическое и смешное не доводилось до такой степени. Да и сам автор не придавал особого значения своему незатейливому рассказу — единственной книге, благодаря которой он не забыт и сегодня, и никак не мог предполагать, что этот томик сохранит его имя потомкам. Иначе разве Распе добровольно отрекся бы от авторства— он, так мечтавший достичь известности. Ведь только тридцать лет спустя после смерти автор «Мюнхгаузена» был случайно «открыт», как когда-то сам открывал забытые памятники старины.

«Приключения барона Мюнхгаузена», рожденные на германской почве, вернулись на родину в 1786 году, через год после выхода их в Англии. И хотя первое немецкое издание, тоже анонимное, было отпечатано в Геттингене, на обложке был указан Лондон. Автор перевода поэт-демократ Г. А. Бюргер, привнесший в книгу существенные добавления, новые эпизоды, основанные также на народных мотивах, не случайно, как и Распе, пожелал остаться неизвестным.

Когда Мюнхгаузен прочитал, какие вытворять чудеса, какие плести небылицы заставил его сочинитель книжонки, престарелый барон был мало сказать обижен и огорчен, он был оскандален. Его засыпают письмами самого нелестного содержания, в маленький городок на Везере стекаются любопытные поглазеть на живого барона-враля. В имении не стало покоя. Тогда слугам приказывают патрулировать вокруг дома и не допускать посторонних. А в комнатах негодует барон Мюнхгаузен, грозит всеми карами нечестивцу, так позорно и нагло высмеявшему его, немецкого дворянина. Оскорбленный барон пробовал подавать в суд, привлечь к ответу обидчика. Но закон был бессилен перед анонимным титульным листом и фальшивой надписью «Лондон». Храбрецу, вояке, потомку крестоносцев не у кого было даже потребовать, как тогда было принято, сатисфакции, то есть вызвать на дуэль за оскорбление и клевету. Знай Мюнхгаузен в тот майский вечер, когда впервые в его доме появился гость в красном мундире, какую он сослужит ему службу, поостерегся бы и не стал распространяться при нем о своих подвигах. Но Иероним фон Мюнхгаузен так никогда и не узнал, кто же был истинным виновником его позора. Позора? Напротив — славы. Как это ни парадоксально, но маленькая книжка принесла владельцу поместья в Боденвердере большую популярность. Помимо своей воли он попал в историю, приобрел известность как прообраз бессмертного литературного типа — враля и хвастуна Мюнхгаузена.

А что же сталось с тем, кто учинил эту злую шутку над бедным бароном?

Распе не был рожден для жизни, полной приключений. И хотя его подчас называют авантюристом, а то и просто проходимцем, он не являлся им по своей натуре. То, что с ним произошло, угнетало его самого и делало глубоко несчастным. Незадолго до того, как исчезнуть из Германии, он жаловался другу на свою судьбу и, глядя на портрет жены, не мог сдержать слез. Распе понимал, что повинен во всем был он сам и как герой Мольера мог воскликнуть: «Ты этого хотел, Жорж Данден!»

Энергичный человек, он полагал, что не останется без работы среди энергичного народа. Вот когда особенно пригодились его знания по геологии и горному делу. Наука, по его словам, перестала быть в его руках игрушкой, он стремится сделать ее источником обогащения. Но для того чтобы добиться чего-нибудь, нужно было быть расчетливым, практичным, обладать трезвым умом дельца и предпринимателя.

Отсутствие у себя этих качеств Распе пытается возместить знакомством и службой у известного промышленника, «железного короля» Англии Метью Баулто-на, — человека, который помог Джеймсу Уатту воплотить в жизнь его гениальное изобретение — паровую машину.

Теперь основная работа Распе — разведка и добыча полезных ископаемых. Надежда ведет его по долинам и горам Англии, он все еще мечтает о своем Эльдорадо. Но даже с его энергией и энтузиазмом Распе не мог извлечь ничего более ценного из этой земли, чем торф.

Его видят в шумном Лондоне и ученом Кембридже, в индустриальном Бирмингеме и в сумрачном Эдинбурге, он забирается в самые отдаленные уголки «радушной Шотландии». Может быть, его скитания — это всего лишь желание заглушить тоску, унять отчаяние — у него не было дома, семьи, он никогда больше не видел своих детей: они остались в Германии. У него не было родины.

Пути изыскателя привели Распе в Дублин. Отсюда он двинулся на запад Ирландии в край Калларнийских озер. Здесь пришел конец его длительным странствиям. Заболев сыпным тифом, он умер в 1794 году пятидесяти восьми лет. Могила его затерялась среди ирландских болот. И только запись в приходской книге церкви Св. Марии напоминает о Рудольфе Распе, авторе «Приключений барона Мюнхгаузена».

ТАИНСТВЕННЫЙ ЛОЦМАН

Он появляется неожиданно — загадочный, странный, закутанный до подбородка в грубый коричневый камзол, прикрыв лицо широкими полями шляпы. Немногословный, спокойный и невозмутимый при самых, казалось бы, невероятных обстоятельствах — таким предстает перед нами главный герой романа Джеймса Фенимора Купера «Лоцман».

Никто толком не знает даже, как его зовут. Называют мистером Грэем, но это явно имя вымышленное. Грэй — значит серый, неприметный, каких много. Не это ли и хотел подчеркнуть незнакомец, назвав себя так? Он поднимается на борт фрегата, чтобы вывести судно из крайне опасного положения, в котором оно оказалось. Только он, исключительно опытный лоцман, мог провести корабль сквозь рифы и буруны пролива со зловещим названием Чертовы Клещи. И мистер Грэй, этот незаметный и на первый взгляд скромный моряк, на удивление всем совершает невозможное. Ему удается в темноте провести корабль при яростном норд-осте и штормовых волнах, счастливо избежав мелей и скал.

Даже опытные и видавшие виды моряки поражены искусством таинственного лоцмана. Их восторг и благодарность выражает молодой лейтенант Гриффит, воскликнув: «Нет во всем мире моряка, равного вам!»

С этого момента лоцман проведет на борту фрегата всего пять суток. Но сколько событий происходит за этот небольшой срок!

Два корабля — флегат и шхуна «Ариэль», принадлежавшие молодому флоту восставших английских колоний в Северной Америке, совершают смелый и дерзкий рейд у берегов Англии. Здесь американских моряков считают мятежниками и называют пиратами.

В схватках при высадке на берег одни из моряков погибают, другие, счастливо избежав плена и, казалось бы, неминуемой смерти, продолжают сражаться. Разбушевавшаяся морская пучина поглощает расстрелянную неприятелем почти в упор шхуну «Ариэль». Место ее занимает тендер «Быстрый», захваченный у англичан, и отчаянный рейд у британских берегов продолжается. Словом, происходит масса самых невероятных и увлекательных приключений с героями Купера. Но главный из них — лоцман — остается таинственной, неразгаданной личностью. И когда он в конце повествования покидает под любопытными взглядами матросов американский фрегат, никто из них так и не может сказать о нем что-либо определенное, кроме того, что это бесстрашный человек. Моряки толкуют о странном его появлении при набеге на берега Британии и о его не менее странном исчезновении среди штормовых просторов. Он оставляет корабль и в маленькой шлюпке под парусом уходит в сторону открытого моря…

Последние слова Гриффита о том, что он обещал хранить в тайне имя лоцмана при жизни и даже после смерти моряка, только разжигают наше любопытство.

Однако действительно ли этот персонаж столь загадочен? Оказывается, нет. Вчитываясь в текст романа, можно найти некоторые намеки на жизненные истоки этого персонажа.

Перелистаем страницы куперовского повествования и попробуем обнаружить интересующие нас сведения о «мистере Грэе». Тем самым как бы приоткроем завесу над теми жизненными источниками, которые питали воображение писателя.

Прежде всего возможно ли установить, когда происходит действие романа Купера?

Судя по косвенным данным, события, описанные в книге, относятся к 1780 или 1781 году. В тексте упоминается граф Корнваллийский — командующий английскими войсками на юге Соединенных Штатов. Известно, что пост этот он занимал именно в эти годы, вплоть до капитуляции в октябре 1781 года. Поражение англичан в борьбе с «мятежниками» привело к падению правительства и чуть было не лишило престола Георга III. Мирный договор с молодыми Соединенными Штатами, завоевавшими независимость в долгой и упорной борьбе, был подписан в сентябре 1783 года. Таким образом, события, описанные Купером, следует отнести к завершающему периоду борьбы за независимость США.

Кстати говоря, время действия романа помогают уточнить и упомянутые в тексте волнения в Лондоне, известные под названием «бунт лорда Гардона» (событие, красочно рассказанное в романе Ч. Диккенса «Бар-неби Радж»). Так вот, бунт этот случился в июне 1780 года.

Определив время действия, обратим внимание на другие факты повествования Купера, которые, возможно, помогут раскрыть загадку лоцмана.

И прежде всего вспомним, что еще в самом начале капитан Мансон узнает лоцмана несмотря на то, что тот очень изменился, «чтобы враги не могли узнать его и друзья тоже, — как говорит он сам, — пока не пробьет нужный час». Этого, конечно, недостаточно для разгадки того, кто же есть на самом деле лоцман. Но вот встреча лоцмана в тюрьме аббатства Святой Руфи с Элис Данскомб — дочерью почтенного пастора — кое-что проясняет. Мы узнаем, что эта уроженка суровой Шотландии, землячка лоцмана, была когда-то возлюбленной «мистера Грэя», которого теперь она называет Джоном. Впрочем, произнести громко это имя она не смеет, так как лоцмана тут же разоблачат и «накажут за дерзость». Что имеет в виду бывшая его возлюбленная? Из ответа лоцмана это неясно. На ее предостережение моряк отвечает, что англичане не раз произносили имя его с нелюбовью и в страхе бежали от человека, который был жертвой их несправедливости. И дальше во время встречи лоцман произносит фразу о том, что он «гордо поднял знамя новой республики на виду у трех королевств». Это уже вполне определенный намек, который может помочь нам в нашей попытке раскрыть тайну куперовского лоцмана. Причем лоцман не раз упоминает об этом событии, ибо явно гордится тем, что был удостоен чести первым поднять стяг Соединенных Штатов на мачте корабля молодой республики. «Если вы не забыли день, когда впервые на ветру затрепетал флаг, — говорит он капитану Мансону, — то вы, вероятно, вспомните и руку, поднявшую его».

Попробуем и мы воспользоваться предложением куперовского героя и обратимся к истории флота Соединенных Штатов.

Принято считать, что американский регулярный флот родился 3 декабря 1775 года. В этот день на мачте бывшего торгового парусника «Алфред», наспех приспособленного под военное судно, взвился флаг ставших свободными колоний. Правда, в то время еще не был учрежден звездно-полосатый флаг США и пришлось воспользоваться английским с красным крестом на белом поле, перечеркнув его двумя полосами, символизируя тем самым борьбу против тирании. Так вот, этот флаг был поднят, как говорилось, над «Алфредом». И честь поднятия была предоставлена Джону Полю Джонсу.

Но имеет ли какое-либо отношение этот американец к герою Купера? Оказывается, имеет, и самое непосредственное. Ведь Джон Поль Джонс никакой не американец, а шотландец, лишь поступивший на службу к восставшим колонистам, как и лоцман, являвшийся уроженцем тех прибрежных мест Англии, где разворачивается действие романа.

Это, так сказать, первое совпадение. Теперь вспомним, каким именем называет лоцмана его возлюбленная: тоже Джоном. Однако и этого, могут сказать, недостаточно. Тогда давайте определим, когда родился герой Купера. В тексте говорится, что ему тридцать три года. Если считать, что действие романа относится к 1780 году, то, следовательно, куперовский герой появился на свет в 1747 году. Но ведь это и год рождения Джона Поля Джонса!

И, наконец, эти неоднократные упоминания лоцмана о поднятии им стяга молодой республики. Причем неточность здесь может быть только одного рода. Либо Купер имеет в виду самый первый торжественный момент, когда на мачте «Алфреда» взвился перечеркнутый «Гренд Юнион» — американский флаг свободных колоний, либо речь идет уже о новом государственном флаге США, учрежденном североамериканским конгрессом и поднятом тем же Джоном Полем Джонсом на корвете «Скиталец».

На этом новом знамени тогда можно было насчитать тридцать звезд — по количеству существовавших в тот момент штатов.

Интересно, что постановление конгресса о новом флаге и назначение Джонса на «Скиталец» были приняты в один день—14 июня 1777 года. Мало того, оба постановления оказались напечатанными рядом на одной странице, что дало повод Джонсу в шутку называть себя и американский флаг близнецами, появившимися на свет в один день и час.

Таким образом, можно сказать, что куперовский таинственный лоцман — образ не вымышленный, а вполне реальная историческая личность, только действующая как бы безымянно, «зашифрованно». Выбор писателем прототипа не покажется странным, если иметь в виду его отношение к героическому прошлому своей родины. Купер, преклонявшийся перед истинными героями борьбы за независимость Америки, вывел одного из них в этом своем романе так же, скажем, как и в его «Шпионе», «Осаде Бостона» и других книгах, где тоже действуют подлинные исторические фигуры.

Теперь, зная, кто послужил Куперу историческим прототипом его героя, сопоставим сведения о лоцмане в книге с подлинной биографией Джона Поля Джонса. И мы вновь убедимся в том, что в основе романа Купера лежат реальные события, пропущенные сквозь призму художнического видения писателя. И нам станут понятными упоминаемые в тексте романа загадочные факты его биографии.

Отец его был садовником и служил в шотландском поместье у графа Селькирка, где и родился будущий пе-нитель моря, как было сказано, в 1747 году.

Но сухопутное существование не привлекало сына садовника. Идти по стопам отца, копаться в земле, окучивать, пересаживать, поливать, подстригать было ему глубоко противно. С юных лет он мечтал о море. Его желание сбылось, когда ему едва минуло тринадцать лет. Юнга королевского флота Джон Поль начал проходить морскую школу. Он был, несомненно, способным учеником. И вот в семнадцать лет он уже третий помощник капитана на «Короле Георге». А два года спустя молодой моряк поднялся на борт бригантины «Два друга» в качестве первого помощника. Однако служба на этих судах — не самая лучшая страница в биографии Джона Поля. Оба корабля принадлежали работорговцам и занимались перевозкой «живого товара». Правда, к чести Джона Поля ему скоро опротивела роль надсмотрщика и тюремщика, надоело быть свидетелем мучений несчастных, томившихся в трюмах негров.

С легким сердцем, преисполненный мечты о великих подвигах, он покидает работорговый бриг. В этот момент получает известие о том, что стал владельцем имения в Виргинии: земля и дом достались ему по наследству от умершего там брата. Это сообщение на время изменяет все его планы, его жизненный курс. Джон Поль плывет в Америку и в двадцать пять лет становится хозяином поместья.

Сменив зеленые луга старой Англии на полудикие леса и прерии Нового Света, он меняет и имя, как бы подчеркивая свой полный и безвозвратный разрыв с ненавистным прошлым. Отныне его зовут Джон Поль Джонс, или Поль Джонс.

Родину он покинул без сожаления, скорее, с радостью, ибо к тому времени по неизвестной нам причине воспылал ненавистью к британской короне— чувством, сопутствующим ему всю жизнь. Неизвестно и то, действительно ли намеревался Поль Джонс вести добропорядочную и размеренную жизнь фермера. Возможно, вопреки своему характеру искателя приключений, он думал, что сможет усидеть на месте, привяжется к земле, как был привязан к ней его отец. Очень скоро, однако, он понял, что такая жизнь не по нему. Тем более, что вокруг бушевали политические страсти, колонисты готовились открыто выступить против английского господства. В законодательном собрании Виргинии, заседавшем в Джеймстауне, все отчетливее звучали свободолюбивые речи, и громче всех голос То-маса Джефферсона — впоследствии автора «Декларации независимости» и друга нашего героя.

В этой бурной политической атмосфере, в обстановке пламенных речей о свободе трудно было оставаться в стороне. И когда патриоты бросили клич вступать в добровольческие отряды, Поль Джонс, ненавидевший Англию, с готовностью оставляет уединенное и спокойное существование в поместье и выбирает полную лишений, тревог и опасностей жизнь солдата. Англичанин по рождению, он становится участником вооруженной борьбы американцев за независимость против англичан. Его имя следует поставить в один ряд с именами героев освободительной войны колонистов Северной Америки — представителями чуть ли не всех европейских наций: французом Лафайетом и поляком Костюшко, англичанином Томасом Пейном и немцем Штейбеном, русским Федором Каржавиным и эстляндцем Веттер фон Розенталем…

Когда открытая борьба против англичан стала фактом, Континентальный конгресс принял свой первый акт от 15 июня 1775 года — о создании регулярных вооруженных сил и назначении Джорджа Вашингтона главнокомандующим. Но если с сухопутной армией дело обстояло сравнительно неплохо и на первых порах войска колонистов одерживали одну победу за другой, то война на море складывалась далеко не в пользу американцев. Сказывалось отсутствие регулярного флота. А без сильных и хорошо оснащенных военный кораблей трудно было победить «владычицу морей». Между тем английские суда чувствовали себя весьма вольно в прибрежных американских водах, активно помогали своим войскам на суше, угрожали блокадой гаваней. Вот почему срочно требовалось обеспечить защиту американского побережья.

Осенью 1775 года конгресс выделил сто тысяч долларов на снаряжение судов. А вскоре — еще пятьсот тысяч на строительство тринадцати кораблей. Тогда же, естественно, возник и вопрос о подборе способных моряков, которые могли бы успешно служить на флоте и командовать кораблями. Едва ли не тотчас на призыв откликнулся Поль Джонс. Его назначают первым лейтенантом на «Алфред» — в прошлом торговое судно «Черный принц», приспособленное к ведению военных действий, для чего на нем установили тридцать орудий. Задача, поставленная перед капитаном и командой, заключалась в том, чтобы нападать на транспорты англичан в открытом море, содействовать сухопутной армии, перебрасывать войско, добывать боеприпасы. Но, прежде чем выйти в море, надо было поднять на «Алфреде» флаг свободных колоний. Этой чести и был удостоен Поль Джонс.

Уже в первых боях доброволец Поль Джонс показал себя бесстрашным и искусным моряком. Повышение по службе не заставило себя ждать. Ему доверяют небольшой шлюп «Провидение» с двенадцатью орудиями на борту. Так сбылась мечта сына садовника— подняться на капитанский мостик. Теперь все зависело от него самого. И Поль Джонс, поступки которого в значительной мере определялись его честолюбием, произносит как клятву: «Большому кораблю— большое плавание» — слова, вычитанные им в популярном тогда «Альманахе бедного Ричарда», издаваемом одним из вождей американской революции Б. Франклином.

Случай отличиться, как и следовало ожидать, скоро представился. Поль Джонс получил инструкцию направиться к Бермудским островам. Легкий, маневренный шлюп чувствовал себя среди волн как рыба в воде. Внезапно появлялся перед неприятелем, часто значительно превосходящим его по огневой мощи, брал на абордаж, а когда требовалось, бросался наутек и легко уходил от погони.

Ровно через месяц с борта «Провидения» поступает первое донесение. В реляции о плавании Поль Джонс сообщает о захваченных и уничтоженных им кораблях противника — всего более тридцати.

Вернулся Поль Джонс в октябре, и сразу же его бросили на самый трудный участок боевых действий. Ему надлежало доставить боеприпасы и провиант повстанческим отрядам Вашингтона, блокированным в Нью-Йорке. Место это в устье реки Гудзон считалось удобным для обороны — городок, расположенный на острове, был как бы природной крепостью. Но одного этого было мало, чтобы выдержать блокаду. На это и надеялись англичане — плотным кольцом окружить и задушить защитников города. Прорваться сквозь заслоны английских фрегатов казалось невероятным чудом. И это чудо совершил Поль Джонс. Ему удалось в тумане и темноте под самым носом английских кораблей провести свое судно в нью-йоркскую гавань. Для этого недостаточно было одной лишь храбрости и отваги, требовалось еще и высокое лоцманское искусство, чтобы так хорошо ориентироваться в темноте и при непогоде. Поль Джонс продемонстрировал мастерство идеального лоцмана.

Операция по прорыву блокады принесла Полю Джонсу заслуженную славу и чин капитана американского флота. И хотя численность его все еще была невелика, молодые и энергичные моряки, сражавшиеся под флагом новой республики, непрестанно давали англичанам почувствовать свою силу. Шутка сказать, за два года ими было захвачено и потоплено почти восемьсот кораблей противника.

С этого времени особенно явственно стал проявляться строптивый и неуживчивый характер «шотландского искателя приключений», его высокомерие и заносчивость, подчас нежелание подчиняться вышестоящим командирам. Это граничило с нарушением воинского устава, но всеобщему любимцу пока что великодушно прощали его капризный нрав. Однако не всем приходились по душе эти качества прославленного моряка. Его самовольные поступки, скорее, походили на партизанские вылазки, чем на действия капитана регулярного военного флота.

И хотя авторитет у Джонса был немалый, а его преданность делу патриотов вне всяких подозрений, от него все же, видимо, на время решили избавиться. Но просто уволить его из флота не могли, да в этом и не было такой уж необходимости. Проще казалось удалить его подальше от американских берегов.

И вот 1 ноября 1777 года Поль Джонс на корвете «Скиталец» отплывает во Францию. Какова цель плавания? Его посылают под предлогом принять построенный в Голландии для американского флота фрегат «Индеец». Это, так сказать, полукоммерческое, полувоенное поручение. Есть еще одно задание, которое он должен выполнить. Ему доверяют важные бумаги, которые следует передать послу США в Париже Б. Франклину.

Захватив по пути несколько вражеских судов, Поль Джонс в декабре бросил якорь в гавани Бреста. На берег он сошел под ликующие возгласы, ибо слава его достигла и берегов Европы.

Твердой походкой бывалого матроса Джонс направился к карете. И в этот момент публика заметила, что он был невысок ростом, гибок телом и смугл лицом, что свидетельствовало о долгом пребывании под ветром и солнцем. Удивил всех наряд прибывшего. На нем было простое партикулярное платье, несколько, правда, изысканное для грубого «морского волка». А «в его сумрачных властных глазах таилось пламенное упорство, граничащее с одержимостью», — как заметил Г. Мелвилл, рисуя портрет прославленного моряка в своем романе «Израэль Поттер». Нельзя было не обратить внимание и на его лицо — оно «дышало горделивым дружелюбием и презрительной замкнутостью». И всем показалось, что этот моряк «принадлежал к тем, кто ищет опасностей и сам идет им навстречу».

Когда Джонс прибыл в Париж, его ждали нерадостные вести. Оказалось, что корабль, за которым, собственно, его и послали, передан американским правительством своему союзнику Франции. А ему, Полю Джонсу, предписывалось ждать новых указаний. Сидеть без дела в то время, как шла ожесточенная война! И он возвращается в Брест. К этому моменту был заключен франко-американский союз. Французские корабли 13 февраля 1778 года отдали салют «Скитальцу» — первый салют в честь флага новой республики в европейских водах.

Наступила весна. Поль Джонс не терял времени. Он изучал французскую морскую тактику, пристально следил за сообщениями о военных операциях, анализировал действия английского флота и составил полный список всех его судов с указанием их боевой мощи и даже характеристиками капитанов.

Делал все это он, однако, не ради праздного удовольствия. Поль Джонс готовился к новым сражениям с англичанами, и сведения о противнике, естественно, должны были способствовать его успеху. И такой день наступил.

Вечером 10 апреля, когда стемнело, корвет «Скиталец» — «слабый, гнилой, с медленным ходом», как справедливо охарактеризовал это судно Б. Франклин, — на всех парусах вышел в море. На борту его находилось сто тридцать человек команды. Вооружение — восемнадцать орудий старого образца — было приобретено на собственные деньги капитана. Только безумец или очень отчаянный человек посмел бы с такими средствами в одиночку сразиться с могучим английским флотом. Этим отчаянным смельчаком был Поль Джонс.

Куда взял курс «Скиталец»? Через Атлантику в сторону Америки? Ничуть не бывало. Капитан скомандовал: на север, к берегам Англии! Так начался знаменитый победоносный рейд Поля Джонса в европейских водах.

«Скиталец» был замаскирован под торговое судно, на его мачте развивался британский флаг. Но стоило ему повстречать английский корабль, как он ощетинивался, словно разъяренный пес, осыпая градом ядер не успевшего прийти в себя противника.

На исходе двенадцатого дня плавания «Скиталец» появился на рейде Уайтхэвена. Это был тот самый порт, откуда Поль Джонс впервые отправилсяв Америку. Что привело его именно в этот городок? Случайность или воспоминания о прошлых обидах, которые приходилось сносить от соотечественников?

Точно ответить на это трудно. Но несомненно, что по какой-то причине, оставшейся нам неизвестной, именно здесь решил Поль Джонс преподать англичанам урок.

На рассвете капитан с тридцатью добровольцами на шлюпках вошел в порт, где скопилось более ста небольших судов, главным образом угольщиков. Быстро и бесшумно связали часовых, охранявших форт, заклепали орудия. Затем подожгли несколько кораблей и обрубили у них якорные канаты. Только тогда в гавани прозвучал сигнал тревоги. Но было уже поздно. На охваченных огнем судах начали рваться бочки с порохом, пламя перебросилось на соседние корабли, и скоро весь порт превратился в сплошной пылающий костер. Между тем смельчаки без потерь вернулись на борт «Скитальца». В донесении о результатах этого набега Поль Джонс писал: «Я сжег английские суда в отместку за весь тот вред, который англичане нанесли американскому флоту». При этом капитан «Скитальца» с удовлетворением отмечал, что дело обошлось без жертв с обеих сторон.

Покинув пылающий порт, Поль Джонс устремился дальше на север, решил посетить места, где когда-то родился. Однако влекло его сюда отнюдь не сентиментальное воображение, а чисто практические цели. Он рассчитывал высадить десант на острове Сент-Мэри, где находилось поместье графа Селькирка, у которого некогда служил его отец, продвинуться в глубь территории и захватить в плен графа. После чего предполагал обменять этого знатного вельможу на американских пленных моряков.

Все произошло так, как и предполагал Поль Джонс. За исключением одного — граф, по счастливой для него случайности, оказался в отъезде. В замке находилась лишь его супруга и несколько слуг. Но воевать с женщинами было не в правилах отважного морехода. Так и пришлось ему ни с чем покинуть поместье, удовлетворившись тем, что побывал в некогда знакомых местах. Впрочем, моряки, участвовавшие в рейде, вернулись, в отличие от их командира, не с пустыми руками. «Случайно» они прихватили в качестве «трофеев» фамильное серебро Селькирков. Узнав об этом, Поль Джонс наказал виновных, а графине послал письмо, извиняясь за действия своих подчиненных и обещая вернуть отобранное, что и было им исполнено.

После столь дерзкого налета англичан охватила паника, особенно в прибрежных районах. Никто не гарантирует, что завтра этот пират Поль Джонс не объявится на пороге и их дома. Газеты называли его не иначе, как изменником, кровожадным корсаром, и грозили виселицей.

Тем временем «Скиталец» продолжал курсировать вдоль побережья, выжидая добычу. Она предстала перед американцами в конце апреля в виде «Дрейка»— двадцатипушечного фрегата английского королевского флота. Самоуверенный англичанин никак не ожидал, что «Скиталец» посмеет атаковать его. А между тем случилось именно это. Невзрачный и малобоеспособный американский корвет, словно кондор, ринулся на грозного противника. Больше часа длился упорный бой, после чего английский фрегат спустил флаг.

Несколькими днями позже на рейде французского порта Лориан показался «Скиталец» с английским фрегатом на буксире.

Во время своего похода к берегам Британии Поль Джонс нанес англичанам немалый материальный ущерб, но куда значительнее был ущерб моральный. Как заметил впоследствии писатель и историк американского флота Самюэл Элиот Морисон, «никто не причинял англичанам подобного урона». Победы Джонса выглядели тем значительнее, что в других местах американские корабли действовали не столь успешно. Напротив, они терпели поражения, теряли капитанов.

К этому времени французы делают предложение Полю Джонсу перейти к ним на службу. Моряк, не привыкший спускать с мачты флаг, поднятый его рукой, отклоняет предложение, но изъявляет горячее желание продолжать сражаться с англичанами у их собственных берегов. Тогда ему поручают сформировать франкоамериканскую эскадру из четырех кораблей и отправиться к английскому побережью.

В начале августа 1779 года четверка небольших кораблей разного класса вышла в море во главе с флагманом под названием «Бедный Ричард». Это было старое французское коммерческое судно «Дюра», наспех перестроенное, а заодно и переименованное. Причем в несколько странном названии содержался определенный смысл. Корабль получил свое имя в честь Бенджамина Франклина, который в своем знаменитом «Альманахе», расходившемся невиданным по тем временам тиражом — десять тысяч экземпляров в год, вел повествование от имени Бедного Ричарда, человека мудрого, скромного, но лукавого. Назвав столь популярным именем литературного героя свой корабль, Поль Джонс тем самым намекал на то, что судно как бы представляет простых его соотечественников, которые, когда надо, могут и постоять за себя.

Кроме сорокапушечного «Бедного Ричарда», в эскадру входили фрегаты «Союз» (36 орудий) и «Пал-лада» (32 орудия), а также бригантина «Месть» (12 орудий).

Следует заметить, что «Союзом» командовал капитан Пьер Ланде (француз, как и командиры остальных двух судов), недовольный тем, что ему приходится служить под начальством какого-то американца.

Эскадра обогнула Англию и двинулась к мысу Фламбаро-Хед, сея панику среди прибрежных жителей и английских капитанов.

23 сентября после полудня море было спокойно, дул легкий юго-западный ветер.

— Парус! Прямо по носу фрегат, сэр! — раздался, словно с небес, голос вахтенного. И тотчас вслед за этим прозвучал резкий свисток боцманской дудки: все наверх. «Бедный Ричард» развернулся и направился к окутанному облаком парусов величественному фрегату.

Это был пятидесятипушечный «Серапис» — линейное военное судно новейшей конструкции с экипажем в триста с лишним человек. Как писал Поль Джонс в письме к Б. Франклину, «он никогда в жизни не видал такого славного корабля». Вскоре показался и второй корабль неприятеля — сторожевой шлюп «Графиня Скарборо» с двадцатью орудиями на борту.

Битва, которая произошла вечером этого дня, считается самым впечатляющим эпизодом войны на море в годы борьбы американцев за независимость. И эта битва, по словам Г. Мелвилла, самый необычайный бой во всей морской истории — стала величайшим подвигом Поля Джонса. Описание этого сражения встречается у многих американских авторов, немало блестящих страниц отвел ему, например, Г. Мелвилл в упомянутом уже романе «Израэль Поттер». Значительное место уделил этой битве и С.-Э. Морисон в своей книге «Джон Поль Джонс: биография моряка». Эта работа, созданная на основе изучения источников, в подробностях передает события жизни отважного морехода. Но автор книги не ограничился только знакомством с документами, воспоминаниями и прочим. Он совершил плавание по следам своего героя. Побывал в Вест-Индии, прошел вдоль восточного побережья США, где во времена войны за независимость происходили ожесточенные морские сражения, повторил путь Поля Джонса у английских берегов.

Итак, 23 сентября 1779 года. Место действия— восточное побережье Англии, близ мыса Фламборо-Хед, меловые скалы которого высотой более ста пятидесяти метров круто обрываются в море.

Капитан «Сераписа» Ричард Пирсон, задача которого состояла в том, чтобы охранять транспорт из сорока торговых судов, вскоре после полудня заметил четыре корабля противника. Несмотря на численное превосходство — два против четырех — он принял решение вступить в бой.

На «Бедном Ричарде» тоже готовились к атаке противника. Канониры, матросы и офицеры заняли свои места, судовые барабанщики забили боевую тревогу. На носу и на грот-мачте появился условный сигнал— синий вымпел: «Принять боевой порядок». Но тут произошло нечто странное. Корабли эскадры Поля Джонса, казалось, не заметили приказа. Больше того, они оставались без движения, явно предпочитая держаться подальше и издали наблюдать предстоящий бой, обрекая тем самым «Бедного Ричарда» сражаться один на один с противником.

Коммодору Джонсу (незадолго до этого он был удостоен этого звания командующего флотом) ничего не оставалось, как атаковать в одиночку.

Когда противники оказались на расстоянии пистолетного выстрела, амбразуры орудийных портов с грохотом отворились и корабли приняли грозный вид. Но судно Джонса в целях маскировки шло под английским флагом, и капитан «Сераписа» потребовал подтверждения принадлежности корабля королевскому флоту. Вместо ответа на «Бедном Ричарде» спустили британский флаг и подняли американский. В тот же миг орудия его правого борта открыли огонь по «Серапису». Тот не заставил ждать с ответом. Последовал залп из всех двух рядов его пушек.

Первые минуты боя сложились неудачно для капитана «Бедного Ричарда». Два его орудия сразу же разорвались, при этом погибли и канониры. На борту возник пожар. К тому же после ответного огня «Сераписа» корабль Джонса дал течь. Коммодору стало ясно, что дальнейшая дуэль с фрегатом, превосходящим его по огневой мощи, может плохо кончиться. Оставалось одно: подойти как можно ближе и взять «Серапис» на абордаж.

Продолжая вести ожесточенный огонь с дистанции тридцать метров, «Бедный Ричард» стал заходить на правый борт противника. Однако попытка взять англичанина на абордаж не удалась. После чего оба корабля начали маневрировать с целью протаранить один другого, срезать нос или ударить в корму. Задача Поля Джонса по-прежнему состояла в том, чтобы не дать возможности «Серапису» использовать свое превосходство в огневой мощи. С этой целью «Бедный Ричард» пошел наперерез «Серапису», намереваясь дать залп по британскому фрегату. «Маневр прошел не совсем так, как мне хотелось», — признается Поль Джонс в своих воспоминаниях. Корабли столкнулись. «Ветер, продолжавший наполнять паруса обоих кораблей, развернул их, и они сошлись бортами — нос к корме и корма к носу по оси север — юг, — пишет С.-Э. Морисон в своей книге. — Лапа якоря, висевшего на правом борту «Сераписа», скрепила эти роковые узы, зацепившись за правый фальшборт «Бедного Ричарда», надводные борта кораблей оказались так тесно прижатыми, что дула пушек уперлись друг в друга».

Непредвиденная ситуация, когда оба судна попали в клинч, оказалась как нельзя лучше на рутку Полю Джонсу. По его приказу матросы начали бросать на борт противника кошки и крючья, готовясь к абордажу. Только ближний бой мог принести победу. Понимал это и капитан «Сераписа» и предпринимал всяческие попытки оторваться. Однако в результате корабли сцепились еще крепче.

К этому моменту над морем взошла луна, осветив место боя. И скопившиеся на мысе Фламборо-Хед зрители из местных жителей могли наблюдать удивительную и странную картину сражения. Она стала еще более эффектной, когда загорелись паруса обоих кораблей. Командам пришлось на время забыть друг о друге и броситься бороться с огнем. Когда пожар потушили, бой возобновился с прежним ожесточением. В какой-то момент показалось, что «Бедный Ричард» не выдержал и готов спустить флаг. Капитан Пирсон поспешил убедиться в этом. Сквозь грохот боя он прокричал: «Вы сдаетесь?» На что последовал знаменитый ответ Поля Джонса: «Я еще и не начинал драться!»

Гул сражения, вспыхнувшего с новой яростью, перекрывал рокот моря. Орудия «Бедного Ричарда» почти все молчали — большую часть вывел из строя ураганный и меткий огонь пушек «Сераписа». Продолжали стрелять лишь несколько девятифунтовых небольших пушек. Возле одной из них можно было видеть и самого Поля Джонса. Тем временем его стрелки, засевшие на мачтах, метким огнем принудили канониров «Сераписа», которые вели огонь из легких пушек на юте, и всех, кто был наверху, спрятаться под палубу. Зато пушки, находившиеся здесь, беспрестанно посылали ядра, разбивая в щепки черного цвета борт «Бедного Ричарда». Но сбить снасти, а главное, мачты и реи американского корабля и тем самым освободиться от клинча англичанам не удавалось. Этим и воспользовались матросы Поля Джонса. Перебравшись по реям на верхушки вражеских мачт, они открыли огонь из мушкетов и пистолетов по палубе «Сераписа», забрасывали судно горючим материалом, а один находчивый матрос, связав несколько ручных гранат, умудрился зашвырнуть их через люк на батарейную палубу. От взрыва гранат и находившихся рядом с орудиями зарядов погибло двадцать человек и многие были обожжены. Этот взрыв вновь сравнял шансы, когда победа уже начинала клониться на сторону «Сераписа».

Что же делали в это время остальные корабли эскадры? Почему не шли на помощь?

Моряки бригантины «Месть», явно забыв о грозном названии своего судна, предпочли держаться в стороне, не решаясь приблизиться. «Паллада» вступила в бой с «Графиней Скарборо», и та в конце концов спустила флаг. Что касается «Союза» и его капитана Ланде, то он повел себя, как показалось вначале, более чем странно. Этот капитан, заслуживший, по словам Г. Мелвилла, глубокое презрение в собственном флоте и неприязнь тех’ с кем он плавал, и отказавший Полю Джонсу в повиновении, внезапно оказался рядом. Поль Джонс вздохнул с облегчением: наконец-то объявился хоть один из его кораблей, теперь битва выиграна. Но, вместо того чтобы поддержать «Бедного Ричарда», «Союз» дал по нему бортовой залп, причинив изрядный урон. Все решили, что из-за дыма Ланде не разобрал, где свои, а где враги. Но когда столь же неожиданно последовали еще два его залпа по своим, стало ясно, что Ланде либо обезумел, либо его действия преднамеренны. Впоследствии подтвердилось последнее. Завистливый французский капитан намеревался, потопив «Бедного Ричарда», захватить английский фрегат и ценой предательства выйти из боя победителем.

Между тем положение судна Поля Джонса становилось все более критическим. На его израненном корпусе было множество пробоин, причем многие приходились ниже ватерлинии, потому он начал медленно погружаться. Сам капитан попеременно то занимал место убитого у пушки канонира, то боролся вместе со всеми с пожаром, стрелял из мушкета, а главное, подавал пример своей несгибаемой волей к победе. Он «метался по всему кораблю, — так описывает его в своем романе Г. Мелвилл, — подобный огню святого Эльма, пляшущему в бурю то тут, то сям на кончиках реев и мачт». Раззолоченный рукав его парижского кафтана повис лохмотьями, открыв всех взорам синюю татуировку, и эта рука, поднятая в яростном жесте среди клубов порохового дыма, вселяла суеверный ужас… Рука эта не дрогнула и тогда, когда паника охватила моряков. Это случилось после яростных залпов «Сераписа», когда была снесена мачта, а вместо парусов остались одни тряпки. Показалось, что продолжение боя равносильно смерти, и один из младших офицеров, охваченный ужасом, начал молить о пощаде. Тогда коммодор выхватил из-за пояса пистолет и уложил паникера на месте. Только неукротимость духа Поля Джонса, мужество его матросов и меткая стрельба тех, кто засел на мачтах, помогли выстоять «Бедному Ричарду» в этом многочасовом и ожесточенном бою.

К исходу третьего часа сражения положение «Бедного Ричарда» действительно казалось безнадежным всем, кроме его капитана.

На судне полыхал пожар, в трюме стояло полметра воды, противник не прекращал яростного огня. Любой на месте капитана спустил бы флаг, но не таков был Поль Джонс, не в его правилах было отступать. В этот момент с борта «Сераписа» вновь донеслись слова: «Вы сдаетесь?» На что Поль Джонс прокричал изо всех сил: «Не сдаюсь, а даю сдачи!»

И он выиграл эту битву. В половине одиннадцатого Поль Джонс дал двойной залп по грот-мачте «Сераписа», и она рухнула, вызвав полное замешательство в рядах противника. Капитан Пирсон не выдержал и решил спустить флаг. После чего с галантностью истинного джентльмена передал свою шпагу победителю. Оба они спустились в каюту Поля Джонса, чтобы распить здесь по стакану вина, как того требовал прихотливый тогдашний военный этикет. Надо думать, что в этот момент капитаны помянули погибших в этой жестокой битве: их насчитывалось около половины всех участников боя с той и другой стороны. И, может быть, именно тогда Поль Джонс произнес свои известные слова о том, что «человечество не может не испытывать отвращения и не сокрушаться при виде тех гнусных последствий, к которым приводит война». Эти слова прославленного флотоводца дали основание С.-Э. Морисону заявить, что «Поль Джонс любил сражаться, но ненавидел войну».

К концу боя «Бедный Ричард» был в жалком состоянии. Вода в трюме все прибывала. На палубе не было живого места. Рангоут и такелаж, иначе говоря, мачты, стеньги, реи и т. д., все паруса и снасти были уничтожены, руль сорван, кормовая часть палубы с минуты на минуту могла рухнуть. По-прежнему на борту бушевал огонь. Но теперь с ним никто уже не боролся. Оставаться на таком судне, походившем на скелет, было опасно.

Поль Джонс с остатками команды перешел на «Се-рапис». А «Бедный Ричард» покачнулся, показалось, будто он тяжко вздохнул, накренился на левый борт и скрылся под водой, сопровождаемый, как погибший герой, пушечным салютом, прозвучавшим с «Серапи-са».

На захваченных кораблях Поль Дэмоне решил идти в Голландию. Надо было починить потрепанные суда, да и многие матросы, в том числе и сам коммодор, были ранены и нуждались в лечении.

Голландцы разрешили войти в порт, но воспротивились тому, чтобы на захваченных английских кораблях развевался американский флаг. У нейтральной Голландии еще не было дипломатических отношений с Америкой, поэтому Полю Джонсу предложили или поднять на трофейных судах французский флаг, или отправить их в США. Он отвергает и то и другое предложение и выбирает третье: оба корабля посылает в подарок французскому королю.

Победа Поля Джонса и его щедрый дар произвели в Париже настоящую сенсацию. По словам Б. Франклина, в продолжение нескольких дней во французской столице ни о чем другом не говорили, как о подвиге, храбрости и необычном подарке американского капитана.

Когда же три месяца спустя в Париж явился и сам герой, его встретили с триумфом, каким удостаивали лишь великих полководцев. Сам монарх Людовик XVI соизволил принять коммодора в королевском дворце, наградил его орденом и вручил шпагу с золотым эфесом. В тот же день, сверкая новеньким орденом на мундире, при шпаге, Поль Джонс посетил оперу, где ему предложили войти в ложу королевы. Под гром рукоплескающего зала его увенчали лавровым венком, как венчали римских триумфаторов. И герою Фламборо-Хед показалось, что он достиг высшей чести и славы, о чем мечтал, к чему был далеко не равнодушен.

Не забыли отметить заслуги коммодора и на его второй родине. В честь Поля Джонса выбили золотую медаль. Такой же награды, кроме него, удостоены были всего шестеро генералов, в том числе и Вашингтон. Конгресс постановил также выразить от имени народа Полю Джонсу благодарность за то, что он поддержал честь американского флага.

На корабле «Ариэль» Поль Джонс вернулся в Америку. Его назначили старшим офицером флота и поручили наблюдать за строительством первого линейного корабля — флагмана флота «Америка». Моряк, назначенный капитаном на этот корабль, стал бы и командующим всеми военными силами страны. И воображение Поля Джонса рисовало ему, как под орудийный салют и бой барабанов он поднимется на мостик флагмана в новеньком адмиральском мундире. Но судьба распорядилась по-иному. К тому времени, когда фрегат «Америка» сполз со стапелей и закачался на плаву, Англия признала независимость своих бывших колоний в Северной Америке. Был заключен мир, многолетняя война закончилась. Конгресс постановил распустить военный флот, а «Америку» передать своему французскому союзнику как бы в компенсацию за сепаратный мир, заключенный с Англией.

Вместе с построенным, можно сказать, его руками кораблем, с которым Поль Джонс связывал столько надежд, флотоводец, оставшийся без флота, покинул свою вторую родину. Он рассчитывал, что во Франции, где еще недавно ему воздавали поистине королевские почести, для него хватит дела. И вновь его надежды не оправдались. Пока «Америка» пересекала океан, был подписан англо-французский договор о мире, военному моряку вежливо предложили переменить местопребывание, дабы не смущать англичан, по-прежнему считавших Поля Джонса пиратом и не желавших забывать прошлого.

Что было делать прославленному мореходу? Имение продано, деньги израсходованы, возвращение на старую родину, в Англию, заказано. В этот трудный момент он узнает, что в русский флот набирают опытных иностранных моряков. Что ж, рассуждает он, служил двум, послужу и третьему.

Когда небольшой бот, предназначенный для коротких морских прогулок, покинул копенгагенский порт, малочисленная команда не подозревала, что ей предстоит утомительный и опасный переход.

Нанявший судно незнакомец, хорошо заплатив, желал, как он объявил, лишь подышать воздухом в открытом море. Вскоре, однако, погода испортилась. Владелец бота предложил вернуться. Тогда, к удивлению всех, незнакомец, а это был не кто иной, как Поль Джонс, наставил на рулевого пистолет и приказал держать курс дальше в открытое море. Так под угрозой, после четырехдневного плавания утлое суденышко пересекло Балтийское море и бросило якорь в порту Выборга. Поль Джонс сошел на русский берег. Отсюда добрался до Ревеля, а дальше уже по суше проследовал в Петербург.

Переход его на русскую службу был совершен с согласия Т. Джефферсона, тогдашнего американского посла в Париже и старого приятеля Поля Джонса, и по договоренности с русским посланником И. М. Симоли-ным.

Тотчас по прибытии в столицу, где его именовали Паул Жонес, он был зачислен на русскую службу сначала «в чине флота капитана ранга генерал-майорского», а спустя некоторое время указом Екатерины И, удостоившей его аудиенции, определен контр-адмиралом в Черноморский флот. Таким образом, лишь в России Поль Джонс получил звание, о котором давно мечтал. И вообще, в русской столице его встретили как нельзя лучше. Ему оказывали всяческие любезности. Когда сама императрица приняла знаменитого моряка, тот преподнес ей новую американскую конституцию, не задумываясь о том, какое это может произвести впечатление на царскую особу. В связи с этим можно заметить, что Поль Джонс, не отличавшийся талантом царедворца, повел себя смело, как и подобает солдату, но отнюдь не как дипломат, что в тот момент ему более бы пристало. Самодержавная царица не выразила своего неудовольствия таким подарком, напротив, разыграв этакую либералку, выказала интерес к новому строю, окончательно пленив доверчивого моряка. Сам того не заметив, Поль Джонс начал расточать комплименты августейшей особе и из защитника свободы и равенства на некоторое время превратился в почитателя деспота. После столь явной милости к иностранцу весь светский Петербург, как писал Поль Джонс Лафайету, добивался его внимания, «подъезд осаждали кареты, а стол был завален приглашениями».

Пребыванию Поля Джонса в России посвящен ряд материалов зарубежных и отечественных авторов. У нас об этом писали не раз. Помимо отрывочных сведений, встречающихся в переписке той эпохи, в мемуарах и дневниках, в книгах по истории русского флота, о Поле Джонсе был напечатан биографический очерк Н. Боева, опубликованный в «Русском вестнике» за 1878 год, а в 1895 году в журнале «Исторические записки» появился еще один материал В. А. Тимирязева о службе Поля Джонса в русском флоте. В наши дни, в 1976 году было опубликовано исследование Н.Н. Болховитинова «Поль Джонс в России», где на основе новых архивных и прочих данных вновь освещается этот период жизни моряка.

Как в дальнейшем сложилась судьба Поля Джонса в России?

Назначив новоиспеченного контр-адмирала в действующий флот, Екатерина II писала своему любимцу, главнокомандующему Г. А. Потемкину, в чье распоряжение направлялся иностранный моряк: «Друг мой, князь Григорий Александрович, в американской войне именитый английский подданный, Паул Жонес, который, служа американским колониям, с весьма малыми силами сделался самим англичанам страшным, ныне желает войти в мою службу. Я, ни минуты не мешкав, приказала его принять и велю ему ехать прямо к вам, не теряя времени; сей человек весьма способен в неприятеле умножать страх и трепет; его имя, чаю, вам известно; когда он к вам приедет, то вы сами лучше разберите, таков ли он, как об нем слух повсюду. Спешу тебе о сем сказать, понеже знаю, что тебе не бес-приятно будет иметь одной мордашкой более на Черном море».

С прибытием такого опытного и отважного капитана, которого она называла и мордашкой, и то есть собакой особой породы с мертвой хваткой (этой кличкой в России тогда называли иностранных моряков), Екатерина II связывала многие надежды, писала, что «он нам нужен». А в одном письме даже высказывала предположение, что он «проберется в Константинополь».

Однако столь блистательное начало карьеры Поля Джонса в России уже в зародыше таило печальный конец. Главным его противником стал английский посол в Петербурге. Используя свое влияние на некоторых придворных, он старался через них всячески очернить нового контр-адмирала. Пока что, однако, особого успеха его усилия не имели.

Тем временем Поль Джонс, прибывший к месту назначения, поднял свой контр-адмиральский флаг на корабле «Владимир» в Днепровском лимане.

Командующим в этом районе был контр-адмирал Нассау-Зиген. Непосредственно ему подчинялась гребная флотилия. Поль Джонс руководил парусной эскадрой из одиннадцати судов. Вскоре новому капитану представился случай показать себя в деле.

Под Очаковом в июне 1788 года турецкий флот потерпел жестокое поражение. Немалую роль в разгроме неприятеля сыграли и пушки А. В. Суворова, устранов-ленные на Кинбурнской косе, метко поражавшие пытавшиеся вырваться в открытое море турецкие корабли. Так скрестились пути Поля Джонса и А. В. Суворова, командовавшего сухопутными войсками в этом районе. Накануне боя они встретились, по выражению Суворова, «как столетние знакомцы». Видимо, американский моряк чем-то импонировал русскому воину, иначе он, обычно столь осторожный, не стал бы предупреждать Поля Джонса о том, что война связана не только с риском смерти, но и с несправедливостью. К сожалению, самоуверенный Поль Джонс не внял совету и в дальнейшем действовал отнюдь не как дипломат. А между тем ему стоило прислушаться к словам Суворова. И кто знает, если бы он внял им, может быть, его судьба сложилась бы совсем иначе. Во всяком случае у него не было оснований быть недовольным А. В. Суворовым. Напротив, он говорил о нем с восторгом. «Это был один из немногих людей, встреченных мною, — писал он в своих воспоминаниях, — который всегда казался мне сегодня интереснее, чем вчера, и в котором завтра я рассчитывал — и не напрасно — открыть для себя новые, еще более восхитительные свойства. Он неописуемо храбр, безгранично великодушен, обладает сверхчеловеческим умением проникать в суть вещей под маской напускной грубоватости и чудачеств, — я полагаю, что в его лице Россия обладает сейчас величайшим воином, какого ей дано когда-нибудь иметь. Он не только первый генерал России, но, пожалуй, наделен всем необходимым, чтобы считаться и первым в Европе». Согласитесь, характеристика поистине мудрая и прозорливая. Опытный воин и беспристрастный судья, Поль Джонс сумел разглядеть и оценить чуть ли не одним из первых гений Суворова.

Скоро Поль Джонс начал убеждаться в правоте слов о несправедливости. Началось с того, что решающую роль в победе под Очаковом приписали гребной флотилии Нассау-Зигена. Но это же ложь, протестовал наивный Поль Джонс, и пытался доказать, что основная заслуга в разгроме турецкого флота принадлежит его парусной эскадре. Как бы то ни было, он считал себя обойденным, возмущался несправедливостью, жестоко страдал от уязвленного самолюбия. Кончилось тем, что непокорный Поль Джонс, не привыкший подчиняться, отказался салютовать новому вице-адмиральскому флагу Нассау-Зигена, повышенному за победу в чине. Ему же, Полю Джонсу, пожаловали всего лишь орден Св. Анны. На мундире прибавился еще один знак отличия, но удивить этим бывалого моряка было трудно. Как сказал первый американский поэт Филипп Френо, воспевший победу Поля Джонса, «и шрамы на груди так и остались его единственным орденом».

Сохранился вполне беспристрастный рассказ о том, что Поль Джонс и здесь, в России, оставался тем же, кем он был у английских берегов. Рассказ этот был записан со слов старого запорожского казака Ивака, участника баталии с турками, которому иноземец контр-адмирал подарил на память кинжал с надписью: «От Поля Джонса запорожцу Иваку». Так вот, этот Ивак вспоминал, как накануне сражения Поль Джонс с переводчиком явился ночью к запорожцам, поужинал с ними, угостил водкой, слушал их грустные песни и будто бы даже прослезился. Потом он выбрал лодку, приказал обернуть тряпками весла, встал на руль и с тремя казаками отправился прямо к турецким кораблям. По дороге их окликнули со сторожевого баркаса, в ответ казак прокричал, что они везут соль туркам, и их пропустили. После чего Поль Джонс осмотрел все вражеские суда и на одном из них мелом по-английски написал «Сжечь. Поль Джонс». И на следующий день во время боя действительно сжег одним из первых именно это судно.

Надо сказать, что Полю Джонсу не по душе были разного рода иноземцы-авантюристы, служившие в русском флоте, с которыми он не умел ладить, но, как пишет С.-Э. Морисон, «ему понравились русские моряки, как офицеры, так и матросы». Невзлюбил он и заносчивого вице-адмирала Нассау-Зигена. Отношения их все больше принимали характер конфликта. Никак не мог поладить недовольный американец и с самим Г. А. Потемкиным. В «крайне возбужденном состоянии» он написал светлейшему князю письмо, жалуясь и выговаривая за обиды и несправедливость. Тот счел за лучшее избавиться от беспокойного американца. Под благовидным предлогом Поля Джонса отправили в Петербург. Здесь его снова приняла императрица, благодарила за «пыл и усердие», проявленные на службе, но назначения никакого он не получил. Правда, пока его еще принимали при дворе несмотря на интриги и наветы англичан, проживавших в русской столице. О нем они распространяли самые несообразные слухи, будто он был контрабандистом, убийцей собственного племянника и т. д. Впоследствии в своих мемуарах, изданных посмертно в двух томах в Париже в 1798 году, Поль Джонс писал, что в этих интригах заключена была главная причина постигшей его в России неудачи.

Особенно пострадал престиж Поля Джонса из-за следственного дела, начатого против него весной 1789 года. Его обвинили в насилии над несовершеннолетней «девицей Катериной». Что же произошло на самом деле?

Вот как объяснял всю историю сам Поль Джонс французскому посланнику графу Сегюру, единственному, кто навестил его в эту трудную минуту, застав моряка сидящим перед заряженным пистолетом. «Однажды утром, — рассказал Поль Джонс, — пришла ко мне молодая девушка и просила дать ей работы, шить белье или зачинить кружева, при этом она очень неприлично заигрывала со мной; мне стало жаль ее, и я советовал ей не вступать на такое низкое поприще, вместе с тем я дал ей денег и просил уйти. Но она оставалась, и тогда я, выйдя из терпения, повел ее за руку к дверям. В ту минуту, как дверь отворилась, юная негодница разорвала себе рукавчики и косынку, надетую на шею, подняла крик, что я ее обесчестил, и бросилась на шею своей матери, которая ждала ее в передней. Они обе удалились и подали на меня жалобу». Поль Джонс, видимо не без оснований, полагал, что испортить таким образом его репутацию пытались местные англичане, что это было делом их рук.

При разборе обстоятельств скандала выяснилось, что старуха, выдававшая себя за мать молодой девушки, была никакой не матерью, а известной содержательницей девиц, якобы своих дочерей. Не была ли она и ее «дочка» подосланы? Точного ответа на это не существует. Но его нетрудно предположить.

Хотя злополучное судебное следствие и было прекращено, враги Поля Джонса добились своего. Его реабилитация носила формальный характер, мало кто верил в невиновность заезжего моряка. И царское правительство поспешило избавиться от беспокойного гостя. Ему предоставили двухгодичный «отпуск» с оплатой вперед, и в сентябре 1789 года Поль Джонс— контр-адмирал российского флота — навсегда покинул пределы России.

Впрочем, несмотря на то что карьера его здесь не состоялась и он потерпел неудачу, Поль Джонс до последних дней своей жизни не оставлял мысли вернуться в эту страну и продолжить службу в русском флоте. Как и многим другим его замыслам, этому не суждено было сбыться.

Поль Джонс родился в Шотландии, был английским моряком, воевал на стороне американцев, служил в русском флоте и умер от водянки в Париже. Было ему всего сорок пять лет. Это случилось 18 июля 1792 года, когда по улицам французской столицы маршировали отряды патриотов, уходивших сражаться за республику. В тот день депутация Национального собрания проводила в последний путь и Поля Джонса, «человека, хорошо послужившего делу свободы».

Русская царица, когда узнала о том, что почтили память Поля Джонса в Париже, нисколько не удивилась.

«Этот Поль Джонс, — с раздражением писала она, — обладал очень вздорным умом и совершенно заслуженно чествовался презренным сбродом».

По этому поводу советский ученый Н. Н. Болховитинов справедливо замечает, что слова в истории часто принимают обратный смысл, и раздражение русской царицы по сути дела является лучшей похвалой Полю Джонсу, ибо «презренным сбродом» она именовала французских революционеров. Можно сказать, что долгожданную высочайшую награду Поль Джонс все-таки получил, хотя и после смерти.

После обеда подали кофе. Гости мистера Чарлза Уилкса, нью-йоркского торговца и книголюба, разгоряченные вином, продолжили спор, возникший во время застолья. Речь шла о волновавшей тогда всех любителей литературы загадке: кто автор популярных романов «Уэверли», «Роб Рой», «Пират» и других? Ведь имя их создателя тогда, в 1822 году, отсутствовало на обложке изданий. Лишь пять лет спустя станет известно, что их сочинил английский писатель Вальтер Скотт. А пока читатели терялись в догадках, кто же он, этот неизвестный, — возможно, Вальтер Скотт, а может быть, кто-либо другой.

— Нет, я решительно не согласен с мнением нашего уважаемого мистера Уилкса, — возгласил один из гостей, господин с пышной шевелюрой поэта и тонкими пальцами музыканта. — Не может человек, занятый подобно Вальтеру Скотту — подумайте, ведь он обязан ежедневно являться в присутствие! — создать в столь короткие промежутки эти толстые романы. И, наконец, господа, нельзя же предположить, чтобы известный поэт отказал себе в удовольствии бывать в обществе, наслаждаться всеобщим поклонением. Нет, положительно, я отвергаю вашу догадку, мистер Уилкс.

— В самом деле, если господин Скотт так занят и проводит дни между судом, где служит, и светскими гостиными, то откуда у него этакое знание жизни моряков, какое он показал в своем «Пирате»? — сочла нужным высказаться одна из присутствующих дам.

Все согласно закивали головами, показывая, что разделяют столь веские доводы. И только, пожалуй, один из гостей мистера Уилкса, не считая его самого, скептически отнесся к изложенным аргументам. Это был тридцатитрехлетний Джеймс Фенимор Купер, автор пока что одного романа «Шпион», принесшего, однако, успех молодому литератору.

— Вы говорите о морской эрудиции того, кто написал «Пирата», — начал Купер. — Но где вы заметили у автора этого романа глубокое знание моря, в чем проявилась его морская эрудиция? Она может поразить лишь тех, кто совершенно не осведомлен в этих вопросах. Кстати, вы, господа, наверное, заметили, что в романе «Пират» как таковых морских эпизодов сравнительно мало.

— Вот и хорошо, что мало, — подхватил солидный джентльмен, до сих пор, казалось, державшийся нейтральной позиции в споре. — Совершенно очевидно, что роман, целиком посвященный морю, может быть, и был бы интересен морякам, но не нам, простым читателям.

— От такого сочинения будет исходить запах пеньки и соленой воды, вызывая морскую болезнь, — вставила реплику уже высказывавшаяся дама.

— Позволю себе не согласиться с вами, — продолжал Купер. — Я убежден, что роман о море и моряках способен увлечь читателей не меньше, чем любая другая книга.

Однако напрасно тратил Купер свое красноречие. Переубедить в тот день своих оппонентов ему так и не удалось. Достичь этого можно было только одним путем: самому написать роман о море, который бы читали все.

В тот вечер Купер сказал жене: «Я должен написать морской роман. Я покажу, чего может добиться в этом жанре моряк».

Два года спустя, в 1824 году, вышел роман «Лоцман». Это был ответ Купера участникам спора в доме мистера Уилкса. Читатели с восторгом встретили новую необычную книгу, где говорилось о борьбе людей с морской стихией, о сражениях на море, о кораблях, судьба которых, словно они были живыми существами, волновала не меньше, чем судьба героев. Всем интересно было читать описания устройства судов, и никого не возмущала непонятная морская терминология. Напротив, глубокие знания профессии моряков, их жизни на море, которые показал автор, бывший когда-то моряком, делали повествование и убедительным, и увлекательным.

Об этом говорили многие, в том числе В. Белинский, писавший, что Купер «на тесном пространстве палубы умеет завязать самую многосложную и в то же время самую простую драму, и эта драма изумляет вас своею силою, глубиною, энергиею, величием». Русский критик особо отметил знание Купером морского дела, вплоть до названия «каждой веревочки».

Умением американского писателя живо и правдиво рассказывать о приключениях на море, рисовать картины борьбы со стихией восхищался также декабрист В. Кюхельбекер. В каземате Свеаборгской крепости ему удалось прочитать роман «Лоцман». Повествование привело его в восторг, русский поэт был поражен драматическим талантом автора книги, создавшего поразительный образ героя, человека дерзновенной силы, бросающего вызов грозному бушующему морю. Признал у Купера «дар описывать море и моряков» и Бальзак.

А теперь вновь обратимся непосредственно к купе-ровскому герою-лоцману. Но вначале вспомним слова Г. Гейне о том, что «история не фальсифицируется поэтами. Они передают смысл ее совершенно правдиво, хотя бы и прибегая к образам и событиям, вымышленным ими самими». Именно так и поступил Купер.

Биография исторического прототипа послужила ему отправным материалом, который он преобразил в художественное произведение. И хотя писатель не имел намерения точно воспроизводить факты жизни Поля Джонса, многие из них вошли в ткань повествования, не говоря о характере героя, который вполне соответствует прототипу. Купер пишет: «Его преданность Америке происходила из желания отличиться — его главной страсти — и, быть может, немного из желания отомстить за какую-то несправедливость, причиненную ему, как он говорил, его соотечественниками. Он был человек и, естественно, не лишен слабостей, одной из которых была непомерно высокая оценка собственных подвигов. Но, по правде говоря, они действительно отличались смелостью и были достойны похвалы! Он не заслужил тех обвинений и упреков, которыми осыпали его враги». Хотя и «кончил службой у деспота»!

Мы познакомились с жизнью Поля Джонса и как бы расшифровали реальную основу образа куперовского лоцмана. И нам стали понятными факты его биографии, использованные в романе. И эпизод с высадкой десанта на английской земле, и захват заложников в аббатстве Святой Руфи, и упоминание о битве при Фламборо-Хед, и то, что американский фрегат плывет под британским флагом, а второй корабль, как судно, на котором Поль Джонс вернулся в Америку, назван «Ариэлем». Перестали быть загадкой и слова лоцмана о королевских подарках и пребывании его в Тюильри, о том, что ему и раньше приходилось «биться под звездно-полосатым флагом» и «случалось проводить целые дни в кровавых боях». Как и прототип, герой Купера— искусный лоцман, и если бы можно было назвать его имя перед экипажем в минуты опасности, оно одно способно было бы поднять дух матросов, как и действовало имя Поля Джонса.

Откуда, однако, писатель почерпнул сведения о жизни человека, послужившего прототипом его лоцмана? Конечно, он мог узнать подробности из собственных мемуаров моряка. Но и от очевидцев, от тех, кто сражался вместе с Полем Джонсом. Одним из таких свидетелей был Ричард Дейл, неизменный помощник коммодора, участник многих совместных с ним походов. Онто и рассказал Куперу о знаменитом флотоводце, о его плаваниях и победах. И тем самым, возможно, подсказал идею написать роман о таинственном лоцмане. Вот почему можно сказать, что куперовский герой «создан грезой поэта в соответствии с истиной».

ЛОРД — ИСКАТЕЛЬ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

Ему воздвигнуты два памятника. Один в камне на мраморной гробнице в Вестминстерском аббатстве— Пантеоне английских знаменитостей, в той части, что между органом и западным порталом, в центре «корабля» (нефа) можно прочитать: «Здесь покоится умерший на 85 году Том Кокрейн, десятый лорд Дандо-нальд, барон Кокрейн, Пейсли и Очилтри в пэрстве Шотландии, маркиз Мараньян в империи Бразилия, главнокомандующий и адмирал флота, который, благодаря своей уверенности, знаниям и удивительной, поражающей всех отваге, своим героическим вкладом в дело борьбы за свободу и блистательной службой как своей собственной стране, так и Чили, Перу, Бразилии и Греции, снискал себе великое имя повсюду в мире своим мужеством, патриотизмом и рыцарством. Род. 14 декабря 1775 года, ум. 31 октября 1860 года».

Что касается второго памятника, то здесь надо обратиться к роману Фредерика Марриэта «Питер Симпл». Знаменитый писатель-моряк создал своего капитана Саведжа по образу и подобию реального человека — Тома Кокрейна. Иначе говоря, прославленный мореход послужил прототипом литературного героя. Марриэту тем легче это было сделать, что он не один месяц плавал вместе с капитаном Кокрейном, хорошо знал его, видел в настоящем деле и навсегда сохранил к нему уважение, не переставая восхищаться его подвигами. Впервые будущий писатель поднялся юнгой на палубу фрегата «Повелитель», которым командовал тридцатилетний Кокрейн, в 1806 году. Шла война с Францией. Корабль вышел в море на охоту за французскими судами. Четыре месяца боевых действий в Средиземном море принесли добычу — один бриг, катер и 50 купеческих судов.

Вернулся Марриэт с тремя пулями в желудке, значительной суммой денег и горячим желанием вновь отправиться в плавание под командованием капитана Кокрейна: он стал кумиром молодого моряка.Спустя четверть века будет напечатана его ода о капитане Саведже, в котором без труда все узнали портрет прославленного Кокрейна.

Имя Кокрейна занимает почетное место в списке английских флотоводцев рядом с Нельсоном, Худом, Сент-Винсентом и другими знаменитыми капитанами. Но нельзя не отметить и того, что отличает его от них. Наполеон назвал его «морским волком», а вице-король Перу сущим «дьяволом», к тому же он стал последним англичанином, приговоренным к наказанию у позорного столба. Вряд ли был когда-либо такой моряк, который бы вел непримиримую борьбу не только с врагами на море, но и со своим собственным Адмиралтейством. Всю жизнь он выступал против «истэблишмента». Этого ему никогда не простили. Тем более, что он был аристократом по рождению, потомственным моряком. Но что говорить — в нем сидел дух протеста, и это нередко приводило к конфликтам с начальством. Кроме того, его поступки отличались эксцентричностью, а в глазах досточтимых лордов из Адмиралтейства это выглядело вызовом, противоречило «правилам». Поначалу ему прощали. Да и как иначе, когда у него был истинный талант моряка. В 21 год он стал лейтенантом, в 25 — капитаном. Изобретательный в сражениях, дерзкий и смелый, этот искатель приключений стал кумиром простых англичан и, казалось, надеждой лордов из Адмиралтейства.

Неудобным, доставляющим одни только беспокойства и хлопоты Кокрейн стал с того момента, когда попытался выступить в роли изобретателя. В этом он шел по стопам отца — изобретателя-неудачника, предложения которого не находили практического спроса. Кокрейн-младший предложил использовать смолу для пропитки ею днища судов. Каждому моряку было известно, как быстро дно судна приходит в негодность из-за морской воды и червей, разъедающих древесину. Но Адмиралтейство не поддержало молодого изобретателя, оставаясь верным своей репутации «кладбища новых идей». Тогда Кокрейн решил найти сторонников среди судостроителей. Познакомившись с его предложением, они откровенно рассмеялись: «Мы живем ремонтом, а черви — это наши лучшие друзья. Вместо того, чтобы пользоваться вашим методом сохранения днища, мы намажем его медом, чтобы привлечь этих славных червячков».

Как ни странно, такой цинизм не обескуражил молодого изобретателя, и он еще не раз будет, большей частью, правда, безуспешно, предлагать свои «выдумки» Адмиралтейству.

Упорный и упрямый, нетерпеливый и высокомерный, Кокрейн не мог нравиться начальству и оставался непокорным и беспокойным, одинаково бесстрашно боровшимся с врагами на море и продажными чинушами из Уайтхолла. Он родился спустя 17 лет после Нельсона, и ему довелось лишь однажды встретить великого флотоводца. Но морем заболел еще ребенком, когда как-то стащил из дома пару дорогих простыней и соорудил из них паруса. У родителя насчет сына были свои планы — отец, девятый лорд Дан-дональд, давно имел офицерский чин в пехотном полку и хотел, чтобы его отпрыск поступил именно в этот полк. Но тут вмешался дядя, капитан флота. Он тайно внес имя племянника в судовой журнал в качестве своего стюарда. Так юный Том Кокрейн стал гардемарином, хотя ни разу еще не видел своего судна. Такая практика тогда существовала, хотя официально и не поощрялась. Но вот настал, наконец, день—27 июня 1793 года, когда молодой Кокрейн, сломив сопротивление отца, появился на палубе «Лани», небольшого корабля флота его величества. Видимо, именно в это время он встретил лорда Нельсона и услышал от него совет, которому следовал всю жизнь: никогда не избегать маневра, всегда нападать первым. Вскоре ему представилась возможность на деле воспользоваться этим советом.

После «Лани» Кокрейну доверили командование судном «Фетис», которое входило в эскадру адмирала Мюрреля, не раз ему приходилось вступать в стычки с французскими судами.

Над Европой уже нависала тень Наполеона, успешно действовавшего против сардинцев и австрийцев в Италии. Только на море французам не везло. Нельсон оказался более удачливым в морских баталиях. Получил назначение на передовые рубежи морских операций и лейтенант Кокрейн. Его новый корабль «Быстрый» участвовал в блокаде порта Кадис, потом отправился к Мальте, где под британским командованием находился полк французских роялистов. Однажды его офицеры организовали бал-маскарад. Кокрейн купил билет и, нарядившись в шутку английским моряком, в грязной робе явился на бал. В дверях его задержали и не позволили войти в зал. Напрасно он убеждал, что на нем только маскарадный костюм, такой же, как любой другой, будь то наряд паши или турецкого пирата. Появившийся офицер — главный распорядитель бала, вытолкал его взашей за дверь. Это было слишком, и Том пустил в ход свои кулаки. Подоспевшие солдаты его скрутили и посадили под замок. Когда выяснилось, в чем дело и кто он есть на самом деле, от него потребовали извиниться перед офицером. Возмущенный Кокрейн заявил, что лорд никогда ни перед кем не извиняется! В результате последовал вызов на дуэль. Они стрелялись на следующий день. Пуля француза задела ребро Тома. Он же угодил противнику в бедро, не причинив большого вреда. Честь была спасена, сатисфакция состоялась, и они расстались друзьями.

«Быстрый» вновь отправился в море докучать французам и их испанским и итальянским союзникам. За тринадцать месяцев плавания «Быстрый» с экипажем из 6 офицеров и 84 матросов захватил около пятидесяти кораблей и послал на дно примерно столько же, пленив пятьсот матросов и добыв семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов.

Но однажды судно постигла неудача. Его окружили три французских фрегата. «Быстрому» не удалось, несмотря на личное мужество и смелость экипажа, оторваться от противника. И тогда Кокрейну пришлось спустить флаг, после чего последовали церемониальные рыцарские жесты, которые в те времена еще были возможны. Капитан-победитель отказался принять шпагу Кокрейна, которую тот начал было отстегивать. Последовали слова: «Я не приму шпагу от офицера, который в течение столь долгих часов вел борьбу с невозможным. Прошу вас сохранить шпагу и остаться при ней, хотя вы и являетесь моим пленником».

У лорда Кокрейна не было в общем-то оснований для стыда из-за постигшей его неудачи. Но лорды из Адмиралтейства думали по-другому. Его осудили за потерю судна. Правда, вскоре оправдали. Поводом к этому послужило письмо его дяди адмирала первому лорду Адмиралтейства Сент-Винсенту, в котором тот напомнил о блестящих победах своего племянника. В частности, о том, как был захвачен им крупнейший испанский фрегат «Эль Гомо». На борту грозного фрегата находилось тогда 319 матросов, у Кокрейна же—54. Талантливый на всевозможные хитрости, он поднял на своем судне флаг США и прежде, чем обман обнаружили, «Эль Гомо» был взят на абордаж. Его матросы, вымазанные сажей, с абордажными саблями в зубах попрыгали на палубу испанца, завязав рукопашную схватку. Тем временем Кокрейн метким пушечным выстрелом сбил флаг на мачте противника. Решив, что командир сдался, испанцы прекратили сопротивление.

Кокрейну было в то время двадцать шесть лет. После трех лет отсутствия он оказался на родной земле, завоевав репутацию отчаянного смельчака и умелого морехода. Мог ли он предполагать, что здесь, на суше, ему придется вести битвы ничуть не менее опасные— за справедливость и торжество правды.

Первая битва Кокрейна с власть предержащими началась из-за его вполне законного требования повысить по службе лейтенанта Паркера с «Быстрого». Его письмо по этому поводу первому лорду Адмиралтейства осталось без ответа. Лорд Сент-Винсент, глава этого морского ведомства, мягко говоря, не симпатизировал Кокрейну, считал его выскочкой, заносчивым и наглым. Не ответил он и на второе письмо. Только после третьего снизошел до ответа. Да и то сообщил лишь, что повышение не может состояться из-за числа убитых, хотя и незначительного, на борту «Быстрого». Том Кокрейн вознегодовал: «Выходит, повышение по службе зависит от числа убитых на борту?!» И не нашел ничего лучше, как напомнить лорду, что в битве при Сент-Винсенте его флагманское судно почти не принимало участие в боевых действиях и все же адмирал получил лордство, а всех членов экипажа повысили по службе. Хотя это была правда, едва ли стоило напоминать об этом самолюбивому и злопамятному первому лорду Адмиралтейства. Тем более, тогда поговаривали, что победа при Сент-Винсенте была одержана командором Нельсоном, а не хитрецом адмиралом.

Надо ли удивляться, что первый лорд не соизволил ответить на этот выпад. Тогда Кокрейн сообщил обо всем Совету Адмиралтейства, чем еще больше усугубил отношения с начальством.

Попутно скажу, что спустя несколько лет, когда лейтенант Паркер оставил флот, Адмиралтейство под напором непрекращающихся попыток Кокрейна добиться справедливости сыграло с несчастным офицером злую шутку. Его назначили капитаном несуществующего судна «Радуга» в районе о. Барбадос. Офицер совершил путешествие на край света и был полностью разорен.

Неугомонный Кокрейн тем временем затеял еще одно дело.

Тщеславие не давало ему покоя. Хотелось совершить что-то великое, вписать свое имя в историю.

Он знал множество фактов, которые, став достоянием публики, вызвали бы в стране настоящую бурю. Достаточно рассказать хотя бы о том, как надувают морских офицеров, лишая их большей части добычи с захваченных ими кораблей противника. Или о том, что повышение по службе зависит не от подлинных заслуг, а от связей и политических симпатий. Горе тому, чьи политические взгляды расходятся со взглядами первого лорда Адмиралтейства! Контракты для строительства новых судов, поставки солонины и канатов — все это попадало в руки его политических сторонников, независимо от их личной честности. Одни без меры обогащались, другие — личный состав флота — влачили жалкое существование. Когда кого-либо из них списывали на берег, то он не получал никакой пенсии или вознаграждения. И многие бывшие храбрые моряки были вынуждены просить милостыню.

Но чем мог помочь им Том Кокрейн? Однажды его осенила идея. Бороться с безобразиями и беспорядком на флоте надо через парламент. Там он получит трибуну и всколыхнет общественное мнение. Но место в парламенте покупалось за деньги (сами ж его члены трудились без какого-либо денежного вознаграждения). Итак, правят деньги! Однако и этого мало. Чтобы иметь возможность выступать с зажигательными речами, необходимо образование.

И Том Кокрейн отправляется в Эдинбург, поступает в местный университет. Не прошло, правда, и года как пришлось оставить учебу. Вновь вспыхнувшая война с Францией призвала на службу во флот. Его назначили капитаном какой-то развалюхи — бывшего французского вспомогательного судна. Было предписано патрулировать побережье в районе Булони. И тут ему повезло. Удалось захватить крупное испанское судно с грузом золота, следовавшее из американских владений. Доля капитана сделала его богатым. Не настолько, насколько, возможно, ему хотелось, но во всяком случае он мог не думать о хлебе насущном. Да и путь в парламент с такими деньгами был открыт.

Случилось так, что, когда его судно стояло на якоре в Плимуте, неподалеку, в округе Хонитон графства Девон, проходили выборы в парламент. Кокрейн решил попытать счастья и выставил свою кандидатуру. Но он действовал честно: не стал выплачивать своим избирателям по пяти фунтов стерлингов каждому. Его противник был менее щепетилен. Что же касается избирателей, то они заботились отнюдь не о том, кто станет их депутатом, а лишь о том, кто лучше заплатит, действуя по принципу: «Не спрашивайте за кого я голосую. Я всегда отдаю голос за мистера Кто Больше Даст!» Кокрейн не заплатил и фартинга. Ведь он намеревался бороться с коррупцией и продажностью. Мог ли он начать карьеру политика с подкупа и взятки?

Справедливости ради надо сказать, что часть избирателей все же проголосовала за него. Каково же было их удивление, когда после выборов он подарил каждому из них по десять гиней! Все решили, что он сошел с ума. Но лорд Кокрейн был далеко не сумасшедший, точно рассчитал свои действия, и был уверен, что не напрасно потратил денежки. Нужно только ждать подходящего момента. И он представился через год.

Летом следующего года его судно встало на ремонт в доке Плимута. Свободное время Кокрейн решил посвятить новой выборной компании в том же округе.

В один прекрасный день он прибыл в Хонитон в карете с шестеркой белых лошадей. За ним следовал кортеж из экипажей, запряженных четверками вороных коней, это были офицеры и матросы с его корабля. Суть затеи объяснялась довольно просто: пустить пыль в глаза избирателей, показать, что он человек состоятельный. Увидев роскошные кареты, те решили, что, если тогда, когда его не избрали, он роздал по десять гиней каждому, кто за него голосовал, то сколько же заплатит он сейчас, если его изберут? После того как Кокрейн одержал победу, у его двери выстроилась очередь за вознаграждением. Каково же было их возмущение, когда лорд заявил, что не даст им ни фартинга: они исполнили свой долг и он не обязан им платить. Да еще: он-то считал их честными и порядочными! Ярость душила их, но что могли они поделать? Ведь никто не обладал монополией на хитрости, а морской волк Кокрейн был в них большой мастер. Единственно, на что он согласился, — это дать ужин в честь своих избирателей. Надо, однако, сказать, что эта шутка с выборами подготовила западню и для самого Кокрейна. Узнав о бесплатном угощении, избиратели созвали своих родственников и друзей со всей округи, и ужин, рассчитанный на несколько десятков человек, превратился в лукуллов пир, который обошелся в астрономическую по тем временам сумму—1200 фунтов стерлингов!

Однако главное было в том, что лорд Кокрейн стал членом парламента. Отныне он мог говорить с чиновниками из Адмиралтейства на официальном языке, а не как обыкновенный проситель.

С чего он начал? Потребовал повышения по службе для двух своих лейтенантов, угрожая в случае отказа разоблачением.

Его просьбу уважили, не преминув, однако, напомнить, что прежде всего он морской офицер, а потом уже член парламента. А по сему ему предписали отправиться к побережью Франции, чем он очень обяжет Адмиралтейство. Реформаторские идеи же его могут и подождать. На море он наилучшим образом проявит себя.

Год спустя, когда он возвратился в Плимут и, взяв отпуск, отправился заседать в парламент, то, увы, его постигла неудача. Парламент был распущен и предстояли новые выборы. Рассчитывать на успех в этот раз он не мог. Избиратели не простили ему обиды! А кроме того, он зарекомендовал себя неподкупным депутатом, отказывавшимся хлопотать за сынков и племянников местной знати и выискивать им тепленькие местечки в Лондоне.

И вот тогда-то Кокрейн принял поистине решение лорда. Он отправится на родину самого парламента, в город Вестминстер, и будет там баллотироваться. Его нисколько не заботил тот факт, что четыре других кандидата были уже там названы и ему придется бороться с самым искусным противником в округе— человеком по имени Ричард Бринсли Шеридан, великим политиком, замечательным оратором и к тому же автором популярных пьес, таких, как «Соперники» и «Школа злословия».

Когда друзья высказали сомнение в успехе его кампании, он ответил, как и подобало лорду Кокрейну: мол, считает себя равным любому противнику, как на море, так и на суше. И оказался прав — вышел победителем.

И вновь загремели его речи под сводами парламента. Призывы бороться с коррупцией, расследовать махинации, к которым прибегали министры и члены двух главных партий, чтобы получить выгодные места. И, конечно, говорил о нарушениях в морской службе. О том, как в море выходят не подготовленные должным образом корабли, какому риску они подвергаются из-за продажности интендантства, о чудовищном воровстве в доках и военно-морских госпиталях, о надувательстве моряков при распределении добычи с захваченных вражеских кораблей. Он выступал смело, без утайки критиковал то, о чем хорошо сам знал.

Те, кого разоблачал, задыхались от гнева, называли его радикалом, анархистом, революционером и искали способы заставить замолчать. Будь он менее важной персоной, не членом парламента, не родовитым лордом, они бы упрятали его в тюрьму — в те времена запросто сажали за решетку писателей, издателей и владельцев типографий за то, что они осмеливались поднять голос в защиту правды. И все же способ был найден — старый, ранее уже использованный. Кокрейну предложили отправиться в море. Они знали куда метить. Ведь Кокрейн в душе оставался моряком. Парламент или море? Он выбрал то, что для него больше значило, и решил оставить парламент. Но тут произошло непредвиденное. Избиратели отказались принять его отставку и предоставили ему взамен бессрочный отпуск как члену парламента.

К тому времени возобновилась война на Средиземном море. Наполеон контролировал чуть ли не всю Европу, лишь Адриатика и Королевство двух Сицилий оставались относительно свободными. В начале следующего года Наполеон направил в Испанию стотысячный отряд, но неожиданно там вспыхнуло восстание, на полуострове началась война.

Операции в Средиземном море приобретали исключительное значение, если учесть, что Наполеон подбирал ключи к Востоку.

Капитан Кокрейн получил приказ отправиться в район Кадиса, патрулировать испанское побережье. В августе совершенно неожиданно его «Повелитель» появился в бухте Марселя, вызвав страшную панику. Матросы Кокрейна высадились на берег и разрушили знаменитые семафорные станции, установленные Наполеоном и передававшие важные сообщения из Марселя прямо в Париж в течение какого-то часа.

Сражения на море следовали одно за другим и в большинстве успешно для Кокрейна.

Даже командующий английскими кораблями адмирал Коллингвуд не удержался и написал о Кокрейне такой отзыв: «Ничто не может сравниться с той настойчивостью и с той активностью, с которыми лорд Кокрейн преследует противника и, если можно, всегда его уничтожает. Он держал под постоянной угрозой все побережье, добившись прекращения торговли повсюду, и, несомненно, предотвратил свежие подкрепления от высадки в Испанию».

Это была чистая правда. Кокрейн сделал слишком много. Тем печальнее, что не последовало ни вознаграждения, ни повышения по службе. Он не получил от Адмиралтейства ни одного слова одобрения, ни одной похвалы. Его прошения о повышении в чине отличившихся офицеров оставались без внимания. Газеты молчали о его подвигах, как будто капитана Кокрейна не существовало. Зато во Франции его имя гремело, наводя страх и смятение. Даже сам Наполеон оказал ему честь, присвоив титул «морского волка».

В начале 1809 года его отозвали домой, но он не предполагал, что его ожидает. Чтобы поднять свой авторитет в глазах общественности, Адмиралтейство задумало одну акцию. Решило одним махом уничтожить значительную часть кораблей французского флота, скопившихся в гавани Рошфор. Сделать это можно было только одним способом, направив в гавань, где под охраной береговой артиллерии укрылись французские корабли, специальные суда, так называемые брандеры, начиненные порохом и управляемые добровольцами. Предприятие было слишком опасным, требовался умный и способный моряк, который сумел бы его успешно осуществить. При неудаче вся ответственность легла бы на него. Короче говоря, он стал бы козлом отпущения.

Выполнить это задание предложили Кокрейну. Подумав, он согласился, но с одним условием: командующий флотом Гамье не будет вмешиваться в его действия. Такое обещание, правда, на словах он получил. Это позволило командующему отказать в поддержке Кокрейну, когда это потребовалось. И несмотря на личный героизм адмирала, находившегося на одном из брандеров, операция в целом не удалась, хотя и было потоплено несколько французских судов.

К своему удивлению, вернувшись в Лондон, он узнал, что Адмиралтейство признало операцию «победой» и что ему пожалован Орден Бани. Вскоре стала ясной причина этой «щедрости». Главные лавры достались командующему, тому самому, кто отказал в помощи Кокрейну, можно сказать, в самый критический момент операции. Благодарность тому, кто несет полную ответственность за ее провал? Возмущенный Кокрейн заявил в Адмиралтействе, что выступит и всенародно расскажет правду. Однако командующий флотом Гамье подобрал брошенную ему перчатку. Но дальше действовал далеко не по-джентльменски. И когда Кокрейн потребовал разбирательства в парламенте, дело обернулось против него. Над ним учинили настоящий военный суд, где показания давали сослуживцы и друзья Гамье, а то и просто лжесвидетели.

Лорд Кокрейн эту схватку на суше проиграл, а адмирал Гамье получил благодарность. Жаль, что на суде не присутствовал главный свидетель, который мог бы выступить на стороне Кокрейна, — Наполеон. Спустя несколько лет, уже будучи на острове Святой Елены, он признает, что, «если бы Кокрейну тогда оказали необходимую поддержку, он не только мог бы потопить все наши суда, но и захватить их и вывести из бухты. Наш адмирал оказался дураком, но и англичанин (т. е. Гамье. — Р. Б.) не был лучше».

Адмиралтейство приняло решение отказаться от использования услуг капитана Кокрейна в королевском флоте сроком на тридцать девять лет. Это означало конец его морской карьеры. Впрочем, не в правилах капитана было сдаваться…

Между тем избиратели вновь помогли ему возвратиться на свое место в парламенте. Для многих из них он по-прежнему оставался основой их смутных надежд. Иные продолжали считать его опасным радикалом— возмутителем их спокойствия.

В этот момент Кокрейн окунулся в другую, более приятную жизнь без свиста ядер и пуль, судебных интриг и борьбы с сильными мира сего. Отважный капитан влюбился в шестнадцатилетнюю Китти Барнс, девушку без приданого. Верный себе во всем идти наперекор, он женился на ней, несмотря на протест своего бездетного богача-дядюшки, который лишил его права наследства. Китти была представлена высшему лондонскому свету как леди Кокрейн, будущая графиня Дандональд.

Другой его дядя капитан Джонсон Кокрейн воспринял женитьбу племянника на простолюдинке более легко. Он даже пригласил его на обед. За столом в тот день Том Кокрейн встретился с неким Де Беренгером. Через несколько дней тот явился к нему с просьбой одолжить шляпу и плащ, так как с ним, мол, произошло несчастье и его преследуют за неуплату долгов. Доверчивый Кокрейн исполнил просьбу. А еще несколько дней спустя выяснилось, что Де Беренгер замешан в грандиозной афере с биржевыми акциями. Невольно причастным к ней оказался и лорд: ничего не подозревая, он сорвал солидный куш. За поимку Де Беренгера было объявлено вознаграждение в 250 гиней. Скандал разрастался, как снежный ком. Те, кто потерял на незаконной спекуляции, потребовали привлечь и других виновных. В их числе фигурировало и имя Кокрейна. Его привлекли к суду, и вердикт был вынесен более чем суровый.

Лорда Кокрейна приговорили (вместе с Де Беринге-ром и другими спекулянтами) к выплате тысячи фунтов штрафа (громадные деньги по тем временам!), к году тюрьмы и стоянию у позорного столба напротив фондовой биржи. Более унизительное наказание трудно было вообразить. Против лорда проголосовало и большинство членов парламента, изгнав из своих рядов. Имя его было вычеркнуто из списков морского ведомства, а его знамя извлечено из алтаря рыцарей Бани и сброшено с паперти церкви короля Генриха VII.

В этот драматический момент судьбы опального адмирала неожиданно маятник качнулся в обратном направлении. Избиратели вновь поддержали его, возвратив на законное место в парламенте, продемонстрировав тем самым свое доверие. Он все еще оставался героем толпы, что бы о нем ни говорили его политические противники. Испугавшись, власти отменили наказание у позорного столба (с тех пор оно было вообще отменено навсегда), что, однако, не освободило лорда от заключения. Целую зиму он провел в тюрьме Маршалси. К весне у него созрела мысль о побеге. И он бежал. Верный слуга передал ему веревку, по которой Кокрейн спустился из окна, и, наняв кеб, спокойно отправился в дом своих родственников.

Шум в городе поднялся страшный, будто сбежал сам Наполеон с острова Эльбы. Объявили вознаграждение тому, кто найдет и доставит обратно в тюрьму беглого лорда. Между тем он и не думал скрываться. Как ни в чем не бывало появился в палате общин, вызвав полное оцепенение присутствующих. Прийдя в себя, спикер вызвал констеблей, и Кокрейн был вновь арестован. Его снова поместили в Маршалси, причем в сырую камеру, где с потолка текло, стены были мокрыми, а воздух спертый.

В таких условиях здоровье узника стало быстро ухудшаться. Он мог просто умереть. И тогда он сдался, согласившись уплатить штраф. На тысячефунтовой банкноте написал: «В виду того, что я давно страдаю от одиночного тюремного заключения, а мои угнетатели полны решимости лишить меня либо моей собственности, либо самой жизни, то я повинуюсь грабежу, дабы защитить себя от убийства, надеясь, что доживу до того момента, когда мне удастся поставить этих правонарушителей перед лицом закона».

Эта банкнота долгое время оставалась одним из самых любопытных курьезов Банка Англии, где ее показывали посетителям.

Выйдя на свободу, неугомонный и непокорный лорд вновь начал борьбу против язв британского общества, особенно нападая на юридическую систему, продажных судей и подкупленных присяжных, теперь уже опираясь и на свой личный горький опыт. Чтобы заткнуть рот, ему предъявили новое обвинение. В этот раз его должны были судить за то, что он убежал из тюрьмы, не отбыв своего первого заключения. Приговор гласил — штраф сто фунтов, Кокрейн вновь отказался платить. И снова его упрятали в прежнюю камеру. Вот тут-то и сказалась популярность его в народе. Бедняки-избиратели стали собирать свои жалкие пенни, чтобы внести за него штраф. Суммы, собранной ими, — более тысячи фунтов — с лихвой хватило, чтобы уплатить новый штраф и компенсировать первый. Собиратели этого фонда помощи и избиратели заверили его, что полностью верят в его невиновность и что вся судебная одиссея не что иное, как расплата с ним за его разоблачение махинаций и интриг, особенно морского ведомства. Однако это не помогло адмиралу вернуться на флот. Тем более, что наступили мирные дни после долгих лет непрерывных войн: Наполеон был сокрушен и надобность в огромном флоте отпала. Суда консервировались, экипажи списывались на берег.

В этот неблагоприятный момент неожиданно свежий ветер издалека задул в его паруса. Ему представилась возможность, о которой он мог только мечтать, стать командующим целого флота!

Из далекого Чили в Лондон прибыл представитель этой страны, борющейся за независимость от Испании. Там рассчитывали, что известный всем свободолюбием адмирал не откажет и «станет на сторону угнетенных и несчастных». Предложение было крайне соблазнительным. Вновь выйти в море, возглавить флот борющейся страны, проявить свой гений флотоводца? Он, не раздумывая, согласился.

Перед отъездом Кокрейн произнес свою последнюю речь в палате общин. Он сказал: «Я не стану отнимать у вас много времени. Тому положению, которым я пользовался в течение одиннадцати лет здесь, в палате общин, я обязан целиком избирателям. Самую глубокую благодарность я испытываю к тому, как они вели себя по отношению ко мне. Они спасли меня от отчаянного и злого заговора, который чуть не вовлек меня в окончательную погибель. Я прощаю тем, кто поступал таким образом, и я надеюсь, что они так же простят себя, нисходя в свои могилы…»

Ему было в это время сорок два года и он находился в расцвете сил. Теперь он решил круто повернуть руль, изменив курс.

В ноябре 1818 года, после почти четырехмесячного плавания, лорд Кокрейн со своей женой и двумя сыновьями на торговом судне «Роза», благополучно обойдя мыс Горн, прибыл в Вальпараисо.

В порту его приветствовал залпом 50-пушечный, только что захваченный у испанцев фрегат «Мария Изабелла», переименованный в «О’Хиггинс» — по имени генерала, борющегося за свободу Чили. Спустя несколько дней Кокрейн поднял на этом судне флаг главнокомандующего военно-морскими силами Республики. А еще через несколько дней он вышел в море и взял курс к берегам Перу. Там, в порту города Кальяо, сосредоточился весь испанский флот. Кокрейн поставил перед собой дерзкую задачу — либо захватить корабли испанцев, либо пустить их на дно. Кроме «О’Хиггинса» в эскадру входили 44-пушечный «Лаутару», 56-пушечный «Сан-Мартин» и 20-пушечный «Чакабуко». На борту флагманского корабля находилось шестьсот матросов и пехотинцев. Испанский флот, укрывшийся в бухте, по огневой мощи превосходил чилийскую эскадру. Кроме того, его надежно охраняли береговые батареи.

Несколько попыток Кокрейна ворваться в бухту, перегороженную к тому же цепью, не дали результата. Тогда он решил проникнуть туда под американским флагом, прикинуться нейтралом, а затем атаковать. Густой туман помешал операции. Нужно было ждать нового случая. Тем временем испанцы срочно укрепляли мол, устанавливали дополнительные батареи, сооружали заграждения из бревен и цепей, короче говоря, готовились к длительной осаде. Было ясно, что они и не думают идти на риск открытого морского сражения — слава Кокрейна как искусного адмирала была им известна.

Блокада длилась не один месяц. За это время потребовалось отремонтировать корабли и пополнить запасы от канатов до питьевой воды, что приходилось добывать с трудом. Кокрейн решил вернуться в Вальпараисо.

Сделав необходимые запасы, отремонтировав корабли и увеличив состав эскадры еще на один 20-пушечный корвет «Индепенденсия», Кокрейн снова вышел в море. Его видели то к северу от Кальяо, то далеко на юге, около Вальдивии, где у испанцев находилась главная военная база, откуда они осуществляли нападения на Чили. В Гуаякиле он осаждал загнанный в бухту большой испанский флот. Но все это были незначительные операции, а ему нужна была большая победа. Вернуться в Вальпараисо без нее он не мог — это равнялось бы поражению.

И тогда Кокрейн решил прибегнуть к излюбленному своему трюку.

В один прекрасный день на рейде Вальдивии появился корабль с испанским флагом и подал сигнал: «Требую лоцмана». На самом деле это был фрегат «О’Хиггинс». Хитрость удалась, испанцы прислали лоцмана. Арестовав его и сопровождавших офицеров, адмирал потребовал указать проходы в бухте. Лоцман долго не соглашался, затягивая время. Когда же он согласился, было уже поздно. Испанцы догадались, что их хотят надуть, и открыли огонь. Пришлось ретироваться и разрабатывать новый план. Было ясно, что только внезапность поможет овладеть фортами на берегу и открыть путь кораблям в бухту.

Кокрейн отобрал триста солдат, посадил их в три лодки — два баркаса и гичку — и во главе этого десанта ринулся прямо на ближайший форт. Внезапность и быстрота принесли желанный успех. Без шума овладев первым фортом, Кокрейн под покровом ночи захватил второй. Когда чилийцы дали залп, извещая свои корабли, что они ждут их поддержки, среди испанцев началась паника и весь гарнизон следующего форта бежал. Залпы вошедшего в бухту флагмана довершили дело. Вальдивия капитулировала. Кокрейн мог с чистой совестью вернуться в Вальпараисо, он исполнил свой долг. Захват Вальдивии, по сути дела, означал конец испанского владычества в Чили.

На повестке дня стояло освобождение Перу. Здесь в столице Лиме и порте Кальяо все еще хозяйничали испанцы и правил вице-король, угрожая завоеваниям чилийцев.

Порт Кальяо обороняли около четырехсот орудийных стволов, заграждения из железных цепей, в гавани находилось несколько крупных военных судов во главе с флагманом испанского флота 44-пушечным фрегатом «Эсмеральда».

Экспедиция готовилась тщательно, предстояло действовать совместно с наземными сухопутными войсками.

На семи кораблях разместились четыре тысячи человек. Командование предполагалось совместное— лорд Кокрейн и генерал Сан-Мартин. Это сразу же создало определенные трудности — оба отличались своенравием и нежеланием считаться друг с другом.

Высадив по приказу генерала часть солдат к югу от Кальяо, адмирал вернулся к порту, намереваясь блокировать его и тем самым поддержать войска, действовавшие на суше.

Однако Кокрейн предпринял нечто более решительное, чем блокада. Отобрав добровольцев из матросов и солдат, он переодел их в испанскую военную форму. Каждый получил пистолет, абордажную саблю и приказ громко кричать «Да здравствует король!»

Затем Кокрейн посадил всех в семнадцать лодок, сам сел в первую, и эта флотилия, бесшумно скользя по волнам, направилась к гавани.

Отыскав в железных заграждениях проход для лодок и сняв часового, подошли к «Эсмеральде». Первым на борт взобрался сам адмирал, увлекая своим примером остальных. К несчастью, он получил удар мушкетом и, упав обратно в лодку, напоролся на уключину, которая прошила поясницу. Сжав зубы, он все же попытался вновь взобраться на корабль, но тут пуля поразила его в бедро. Перевязав наскоро рану, лорд «со-рви-голова» бросился в гущу сражавшихся. Через пятнадцать минут все было кончено. Испанский экипаж, захваченный врасплох, не смог оказать серьезного сопротивления. Гордая «Эсмеральда» была в руках Кокрейна.

Между тем испанцы, поняв, что флагман для них потерян, открыли по нему ураганный огонь. Чтобы спасти корабль, Кокрейн, по своему обычаю, прибег к хитрости. Он знал, что в гавани стоят два судна— американское и английское, подававшие сигналы о своем нейтралитете. Адмирал приказал поднять на мачтах те же сигнальные огни. В темноте испанцы перестали различать кто есть кто и прекратили огонь. Оставалось вывести прекрасную «Эсмеральду». Однако сделать это самому Кокрейну не пришлось. От потери крови он лишился сознания. Исполнил маневр капитан «Лаутаро» Гиз.

На «Эсмеральде» в качестве пленных находился испанский адмирал, все его высшие офицеры и две сотни хорошо обученных моряков, можно сказать, цвет испанского флота на Тихом океане. Оправиться от такого удара Испания никогда уже не смогла.

Весной 1821 года освобождение Перу от испанцев близилось к завершению.

Оправившись от ранения, Кокрейн продолжал принимать активное участие в сражениях, захватывал суда, атаковал города, поддерживал с моря действия сухопутных частей. Его корабли вошли в бухту Кальяо. Отсюда оставалось вверх по реке восемь миль до Лимы. Он прибыл сюда, чтобы получить благодарность от освобожденных жителей столицы. Затем присутствовал на церемонии провозглашения Перу независимой республикой. После чего вернулся в Чили. Однако оставаться здесь навсегда был не намерен. Его ждали новые приключения.

Перед тем как покинуть Чили, он обратился с посланием к народу, завещал охранять свою независимость и не загрязнять ее распрями и анархией — «это самое страшное из всех зол». И закончил такими словами: «Вы хорошо знаете, что цена независимости лежит на кончике штыка. Вы знаете также, что свобода основывается на вере в доброту и на законах чести, а те, кто посягает на все это, и есть ваши единственные враги, среди которых никогда не будет имени Кокрейна…»

Куда же намеревался отправиться неугомонный моряк? Кому решил отдать свой талант морехода?

На этот раз он взял курс к берегам Бразилии. Сам император Педро пригласил его принять участие в той борьбе, которую вела эта страна против Португалии. «Вас зовет свобода», — писал он Кокрейну. И тот поспешил откликнуться. Ситуация в Бразилии, в отличие от Чили, была иной. Только что она сбросила ярмо португальской короны, объявила о независимости и избрала не президента, а своего собственного императора. «Но может ли быть борцом за свободу император?» — думал озадаченный Кокрейн. Такова, однако, была воля народа, решившего отстоять свою молодую независимость от португальцев, пытавшихся вернуть былое владычество.

В начале марта 1823 года Кокрейн прибыл в Рио-де-Жанейро вместе с несколькими английскими морскими офицерами, служившими под его командованием в Чили.

В тот момент положение в Бразилии было таково: южные провинции выразили свою лояльность новому режиму, а северные находились под полным контролем португальских военных гарнизонов, сохранявших верность Лиссабону.

Таким образом, власть на море становилась решающим фактором. Только благодаря ей можно было помешать переброске подкреплений этим гарнизонам. Но у Бразилии имелось всего несколько кораблей и не было опытных моряков. Поэтому, когда Кокрейна назначили главнокомандующим флота, то это лишь звучало громко. На деле под его командование передали всего восемь судов, из которых только два оказались пригодными для ведения военных действий, — небольшой ЛИнейный корабль «Педро Примейро», который стал флагманом Кокрейна, и фрегат «Пиранга». Что касается экипажа, то, по его словам, все это были бродяги.

Тем не менее Кокрейну и прибывшим с ним офицерам удалось навести кое-какой порядок на флоте, укрепить дисциплину. И уже в апреле эскадра вышла в море, взяв курс на север, к штату Баийя. Там в бухте находился португальский флот, значительно превосходивший силы, которыми располагал Кокрейн. Но громкая его слава вынуждала остерегаться встречи с ним в открытом сражении.

Скоро португальцы убедились в том, что Кокрейн не склонен играть с ними в бирюльки. Однажды ночью он предпринял дерзкую вылазку вверх по реке Парана, где в семи милях от устья португальские корабли чувствовали себя в полной безопасности под прикрытием мощных береговых орудий. Этот маневр Кокрейна считается образцом морского судовождения. Под покровом темноты, когда португальские офицеры беззаботно веселились на балу, суда Кокрейна подошли к неприятелю, готовые к атаке. Вдруг внезапно упал ветер, обмякли паруса. Пришлось срочно убираться прочь, вниз по течению, чтобы не попасть под огонь береговых орудий. Только это спасло португальцев от разгрома. Теперь они поняли, что спокойной жизни у них не будет.

Кокрейн тем временем решил переменить тактику — выманить португальцев из их логова, заставить покинуть свое укрытие. Он вновь прибег к своему излюбленному способу. Распространил слух, что собирается атаковать их брандерами, то есть начиненными взрывчаткой вспомогательными судами. Причем позаботился, чтобы слух этот наверняка дошел до противника. И тот клюнул на приманку. Тем более, что перевес был явно на стороне португальцев: тринадцать отлично оснащенных судов с хорошо обученными матросами против двух или трех кораблей Кокрейна.

Осмелев, португальцы покинули свое убежище и устремились в открытое море. Вместе с боевыми кораблями и под их прикрытием шел целый караван транспортных судов. Кокрейн милостиво пропустил всех. Затем начал с конца отсекать по одному судну. К утру, когда португальцы заметили, как общипали их хвост, разъяренный их адмирал двинул все свои три-наддать мощных кораблей против «Педро Примейро». Однако Кокрейн с помощью искусного маневра избежал грозившей опасности. И противнику ничего не оставалось, как продолжать плыть вперед. В результате многодневного плавания у португальцев под конвоем осталось не более тридцати судов. Половина транспортного каравана была пленена. Могуществу противника в Южной Атлантике был нанесен ощутимый удар.

После этого Кокрейн отправился в устье реки Ма-раньян, где располагался сильный гарнизон португальцев, держа под контролем целую провинцию. Но атаковать в лоб мощный форт и укрывшиеся за молом корабли было безумием. Кокрейн приказал поднять португальский флаг. Противник, обрадовавшись, что наконец пришла помощь, отправил навстречу «соотечественникам» военный бриг с поздравлениями и донесениями. Так в руки Кокрейна попали португальские планы, а с ними вместе и капитан судна. Но игра не была закончена. Капитану брига продемонстрировали всю мощь флагмана, заявив, что сильный бразильский флот вот-вот подойдет и тогда заговорят пушки. Затем капитана отпустили, передав ему письмо для португальского командования с предложением капитулировать. На следующий день на борту «Педро Примейро» капитуляция была подписана. Кокрейн стал полновластным хозяином провинции Мараньян.

Во власти португальцев все еще оставалась провинция Пара, лежащая в устье Амазонки. Не долго думая, Кокрейн направил туда свои корабли и вскоре и здесь добился успеха.

Это означало по сути конец войны Бразилии за независимость. Она была выиграна едва ли не одним человеком и одним единственным кораблем. При этом не был потерян ни один матрос.

В Рио-де-Жанейро Кокрейна ждал настоящий триумф. Сам император поднялся на его корабль, чтобы принести благодарность отважному адмиралу от имени всей нации. Его наградили титулом маркиза Ма-раньяны и орденом Крузейро.

Года два после этого Кокрейн оставался в Бразилии. С родины поступали малоутешительные вести. Там был принят закон, который запрещал английским военнослужащим в какой-либо форме принимать уча-стає в военных действиях на стороне иностранных государств или просто служить в составе зарубежных вооруженных сил.

Возвращаться было рискованно, но Кокрейн отважился на это. Он давно уже скучал по дому. Впрочем, в Англию он прибудет не как блудный сын, умоляющий о милости, а как первый адмирал Бразилии, представитель императора. Когда на рейде Портсмута появился его фрегат с бразильским вымпелом и его личным, адмиральским, в порту начался невиданный ажиотаж. А когда гость потребовал салюта, впали в шок. И тем не менее решили согласиться — как-никак надо уважать иностранный флаг. Так Англия, первая европейская держава, салютовала бразильскому стягу. Это означало, что она первая в мире признавала Бразилию в качестве независимого государства. И это было победой того дела, за которое Кокрейн сражался в далекой Атлантике.

На берегу Кокрейна приветствовали толпы народа, в театре публика устроила ему горячую овацию и актеры приостановили спектакль, чтобы выразить благодарность за подвиги, совершенные во имя свободы.

И даже в парламенте раздались голоса, предлагавшие забыть его прошлое и все простить.

Но сам герой ничего не хотел забывать — ему нечего было прощать, и он не нуждался в этой милости. Напротив, хотел восстановления своего доброго имени, а не извинений.

Уже через неделю пребывания в Англии он отправил премьер-министру письмо, требуя нового разбирательства причин его увольнения с морской службы.

В этот момент прошел слух, что Кокрейн принял приглашение Греции возглавить ее освободительную борьбу на море против турок. В Адмиралтействе возмутились: этот строптивый Кокрейн вновь намерен нарушить закон о заграничной службе. Но привлечь его кответу не было возможности — ведь он как-никак оставался бразильским адмиралом.

Сам же Кокрейн не стал ждать развития событий на родной земле. Он дал согласие Греции и в апреле 1827 года был назначен первым адмиралом всех ее военно-морских сил.

На месте Кокрейн обнаружил, что под его командованием оказался флот, состоящий всего-навсего из од-ного фрегата, одного парового судна, двух небольших кораблей и множества невооруженных каботажных судов и рыбацких лодок. Что касается личного состава, то это были неквалифицированные, недисциплинированные моряки, требовавшие денег вперед буквально за каждый свой шаг, еще до того, как дотронутся до каната.

Что и говорить, с такой «грозной» морской силой трудно было помышлять о победах, а тем более об освобождении всей Греции.

Первой задачей Кокрейна было снятие с Афин жестокой блокады, длившейся не один месяц.

Ему удалось пустить на дно все турецкие корабли, принадлежавшие осаждавшим и доставлявшие им подкрепление и припасы. Затем он высадил своих солдат на берег и приказал пробиться в город. Но вместо того чтобы выполнить приказ и спасти осажденных, среди которых было немало женщин и детей, они окопались и стали ждать нападения турок. Кокрейн, вооруженный одной только подзорной трубой, ворвался в траншею и попытался увлечь свое воинство в атаку. Напрасно он старался. Осада осаждающих был их единственный метод войны.

То же разочарование ожидало его и на море, невозможно было заставить матросов подчиняться, соблюдать дисциплину, устав. Неудивительно, что он потерпел фиаско, когда попытался неожиданно напасть на Александрию, где формировался турецкий флот. Затем, узнав, что турецкие корабли стоят возле Наварино, на юге Греции, ринулся туда. К тому времени ему удалось раздобыть приличный фрегат «Хеллас», команда которого состояла, к сожалению, из бывших пиратов и юнг. Прибыв к Наварино и оценив обстановку, он убедился, что его шансы на успех равны нулю. Будь у него хотя бы три-четыре фрегата с отважными экипажами, он, ему казалось, мог бы спасти Грецию.

Но с одним кораблем да еще при таком экипаже было безумием тягаться с турками. На это отважились объединенные флоты России, Англии и Франции — 20 октября у Наварино они разгромили турок. Это способствовало освобождению восточной Греции.

Кокрейн, убедившись, что с греками каши не сваришь, широким жестом отказался от звания первого адмирала, подарил Греции корвет «Гидра» и шхуну «Афинец», отбитые им у противника, передал паровое судно «Меркурий» и отказался от двадцати тысяч фунтов стерлингов своего жалования, передав все деньги на нужды раненых и родственников убитых.

Когда он уезжал из Греции, ему предоставили какой-то обшарпанный бриг с командой из темных личностей. И только русские, которые не были ему ничем обязаны, пришли на помощь и доставили его на Мальту, оказав подобающие воинские почести.

Несколько лет Кокрейн прожил вне родины. Но память о выдвинутых когда-то против него обвинениях терзала его. Он должен был восстановить свою честь и вновь написал первому лорду Адмиралтейства, требуя пересмотреть его дело. Никакого ответа.

Тем временем в Англии происходили благоприятные перемены: к власти пришли реформаторы. Погода на политическом горизонте способствовала его возвращению.

И Том Кокрейн, к тому моменту унаследовавший после смерти отца титул десятого лорда Дандональда, потребовал, во-первых, очищения его имени от клеветы в связи с биржевым мошенничеством; во-вторых, восстановления на действительной военной морской службе в королевском флоте; и, в-третьих, выплаты причитающегося ему жалованья за все время с момента увольнения в 1814 году. Четвертое его требование состояло в восстановлении его прав на Орден Бани. Кокрейн добился своего. Все требования, кроме выплаты жалованья за многие годы, были удовлетворены. Мало того, ему присвоили звание контр-адмирала, и даже дали назначение. Через несколько дней после того, как он отметил свое 72-летие, ему доставили пакет из Адмиралтейства. Первый лорд писал: «В ближайшем времени мне предстоит назначить главнокомандующего Северо-Американской и Вест-Индской военно-морских баз королевского флота. Не пожелали бы вы взять на себя эту работу? Сочту за честь и удовольствие назначить вас на этот пост; я особенно доволен тем, что это назначение приходится по душе Ее величеству королеве Виктории, как и всей стране, и, особенно, нашему флоту».

Стоило ли сомневаться в ответе. Конечно, он согласился, жаль только, что в то время не было военных действий на море. И все же это было признание и извинение одновременно. Это был, хотя и запоздалый, триумф!

Мало кто уже помнил, как он непримиримо боролся за справедливость, за свободу. Для нового поколения Кокрейн, этот великий старец моря, был заслуженным героем. Газеты рассыпались в славословиях по его адресу, премьер-министр открыто благодарил за службу родине и подвиги во время войны. И даже сама королева Виктория изъявила желание встретиться с ним. Судьба воздала ему то, в чем отказывала в свое время, — славу национального героя.

Ему было 85 лет, когда уже на покое он решил запечатлеть на бумаге правдивую историю всех своих злоключений. За месяц до своей смерти закончил «Автобиографию моряка» (два увесистых тома) и «Рассказы о службе по освобождению Чили, Перу и Бразилии». Это был еще один памятник, воздвигнутый Кокрейном самому себе.

СОКРОВИЩА АББАТА ФАРИА

— Господин Дюма, где вы берете сюжеты для своих многочисленных произведений? — нередко спрашивали писателя.

— Отовсюду, где только могу, — отвечал прославленный автор.

И это действительно было так. Под его пером оживали исторические хроники, он мог вдохнуть жизнь в старинные легенды, воскрешал забытые мемуары, написанные в разные эпохи. Неутомимый искатель увлекательных сюжетов, он, как и великий Бальзак, поклонялся «его величеству Случаю», считал его «величайшим романистом мира». Проблема «источников» была в связи с этим для него едва ли не главной. В поисках «возбудителя воображения» он странствовал по бесчисленным страницам словарей, учебников истории, сборников исторических анекдотов. Наконец, он обратился к книгам Ридерера — компилятора политических и галантных интриг при дворе французских королей от Карла IX до Людовика XV; мемуаров мадам де Моттевиль, камеристки Анны

Австрийской, и записок Пьера де Лапорта — ее лакея; Тальмана де Рео — автора «Анекдотов» о нравах XVII века; «Истории Людовика XIII» Мишеля Ле Вассора; трудов историков Луи Блана и Жюля Мишле. Словом, Дюма добывал драгоценные крупицы фактов в шахте истории и заявлял: «Моя руда — это моя левая рука, которая держит открытую книгу, в то время как правая работает по двенадцать часов в сутки».

И действительно, Александр Дюма был великим расточителем литературного дара. Засучив рукава, словно лесоруб, отмахивая главу за главой, он оставался, по словам его современника Жюля Валлеса, Ге-ркулесом плодовитости.

Однажды в Марселе Дюма встретился с писателем Эдмоном Абу. Тогда это был еще молодой, тридцатилетний литератор, не смевший и мечтать о том, что на склоне лет он попадет в сонм «бессмертных» — станет членом Академии. Дюма, которому в ту пору было уже за пятьдесят, пригласил Абу в гости. Он попотчевал его своей знаменитой рыбной похлебкой, а после обеда повел в театр, где давали его пьесу. Спектакль вылился в очередной триумф Дюма. Овации и приветственные возгласы не смолкали до поздней ночи. Когда приятели возвращались в гостиницу, Эдмон Абу валился с ног от усталости. Дюма же, напротив, был полон сил и энергии. Отыскав в своем номере две свечи, он заявил Абу: «Отдохни, старик. Мне—55 лет, но я должен еще написать три рассказика, которые надо будет отправить завтра утром в газеты, точнее говоря, — уже сегодня. Если же выдастся еще немного времени, я накропаю для театра Монтиньи небольшую одноактную пьесу».

Утром на столе в комнате Дюма лежали три небольших конверта, была написана и пьеса.

Работал А. Дюма не только много, но и невероятно быстро. «Я неиссякаемый романист», — говорил он сам про себя.

Большинство его романов написано на исторические темы. Как никто, он умел использовать «богатство интриги», которое История щедро предоставляет писательскому воображению. На страницах его книг оживали персонажи далекого прошлого, времен таинственных заговоров, кипения страстей, жестокого насилия, религиозного фанатизма и любовных безумств. Его перо создавало романтический мир, который, однако, состоял из точно описанных характеров и нравов. Если освободиться от его завораживающей изобретательности, отбросить цветистую канву развлекательности, то откроется мощный реалистический фундамент его творений. В них ярко изображены общество, отдельные его группы и типы. «Дюма — народен, — писал тот же Жюль Валлес. — Он заставил историю сойти с величественно-строгого пьедестала, заставил принцев и принцесс, маршалов и епископов участвовать в скромных и по-человечески интересных приключениях, а маленьких людей вершить судьбами царств. Пешки ставили шах королям на доске его книг— веселых, как лубок, и пространных, как фрески Ватикана».

Значит ли это, что А. Дюма создавал произведения только о прошлом? И у него нет сочинения, которое относилось бы к эпохе, когда оно писалось? Такая книга есть и называется она «Граф Монте-Кристо». Это рассказ о современной писателю Франции, о событиях, разворачивающихся на фоне эпохи Реставрации.

Еще недавно у него не было даже чистого воротничка — приходилось выкраивать его из картона. Он хорошо помнил и то недоброе время, когда из всего тиража разошлись лишь четыре экземпляра его книги. Это тогда. А теперь? Теперь на нем фрак и манишка с модным воротником, светлый жилет с отворотами. Он носит лорнет, хотя у него великолепное зрение. Знаменитый скульптор Давид д’Анжер запечатлевает его на медальоне, другой художник — Ахилл Девериа создает литографию, на которой изображает его триумфатором. Перед ним заискивают, с ним ищут знакомства. Издатели наперебой засыпают его заказами. Часто, не успевая уложиться в сроки договора, он вынужден сдавать недовершенные рукописи, печатать одновременно в разных газетах свои романы-фельетоны. Затем составлять их в тома и публиковать книгу целиком. Доходы· его растут со сказочной быстротой.

Однако рядом с ним, в Париже, жил и трудился литератор, который превосходил его если не по популярности, то по суммам получаемых гонораров, безусловно. Сочинения Эжена Сю — главного соперника Александра Дюма — читала вся страна. Особенно зачитывались «Парижскими тайнами» — книгой о современной жизни французской столицы. За нее автор получил баснословный по тем временам гонорар — сто тысяч франков. Имена принца Геролынтейна, Родольфа и других персонажей романа Эжена Сю были у всех на устах.

Издатель Бетюн предложил А. Дюма вступить в соревнование с Эженом Сю. Для этого требовалось написать роман из современной жизни. Соперничать с Эженом Сю по части изобретательности сюжетов мог далеко не каждый. Автор «Парижских тайн», «Агасфера», «Мартина Найденыша» нещадно эксплуатировал свое воображение, сочиняя неимоверные ситуации и конфликты.

Дюма принял предложение Бетюна. Начинать следовало, как всегда, с поисков подлинной истории. Нужна была интрига, случай, который под пером мастера превратился бы в литературный шедевр.

На помощь пришла память. Дюма вспомнил, что два-три года назад ему в руки попала книжонка «Полиция без масок», изданная неким Бурмансе в 1838 году. Это был один из шести томов, извлеченных из полицейских архивов Жаком Пеше и обработанных журналистом Эмилем Бушери и бароном Ламотт-Лангоном.

Тогда, перелистывая записки бывшего полицейского хрониста, он запомнил главу под интригующим названием «Алмаз и возмездие». История эта, писал он позже, походила на раковину, внутри которой скрывается жемчужина, нуждающаяся в ювелире.

О чем же рассказывал в своих записках безвестный полицейский чиновник?

Драма, вдохновившая Дюма, началась в 1807 году. В ту пору жил в Париже молодой сапожник по имени Франсуа Пико. У него была невеста, столь же красивая, как и богатая. Звали ее Маргарет Фижеру. За ней было приданого целых сто тысяч франков золотом — сумма, что и говорить, немалая.

Однажды во время карнавала разодетый Пико заглянул в кабачок к своему приятелю Матье Лупиану. Здесь, подвыпив, он рассказал о своей удаче. Кабатчик оказался человеком завистливым, да к тому же тайно влюбленным в красавицу Маргарет. Он решил помешать женитьбе своего друга. И когда тот ушел, коварный кабатчик предложил свидетелям рассказа Пико (а их было трое, в том числе и Антуан Аллю, — имя, которое следует запомнить) подшутить над счастливым женихом. Как это сделать? Очень просто: написать полицейскому комиссару, что Франсуа Пико — английский агент и состоит в заговоре, цель которого вернуть на престол Бурбонов.

Шутка, рожденная разгоряченным воображением карнавальных гуляк, обернулась трагедией. За три дня до свадьбы Пико арестовали. Причем усердный комиссар, не произведя следствия, поспешил дать делу ход и сообщил о заговорщике министру полиции Савори. Надо ли удивляться, что участь бедного Пико была решена. Вместо свадьбы его запрятали в крепость Фе-нестрель в Пьемонте.

Родители исчезнувшего Пико, его невеста были в отчаянии. Но все их попытки узнать, что стало с юношей, не дали никаких результатов. Пико бесследно исчез.

Минуло семь долгих лет. За это время Наполеон был низложен. На троне вновь восседают Бурбоны. Для Пико это означает свободу. Измученного годами заключения, его выпускают на волю. Трудно было узнать в этом состарившемся человеке некогда красивого парня. Темница наложила неизгладимый отпечаток на его внешний вид, сделала его мрачным, суровым, но одновременно и богатым.

В крепости один итальянский священник, такой же арестант, как и Пико, завещал ему перед смертью все свое состояние: восемь миллионов франков, вложенных в движимое имущество, два миллиона в драгоценностях и на три миллиона золота. Сокровища эти были спрятаны в потайном месте, которое аббат открыл Пико.

Первый делом, выйдя из тюрьмы, Пико завладевает богатством. А затем посвящает себя целиком выполнению задуманного плана: найти Маргарет и отомстить всем тем, кто был виновен в его аресте и помешал свадьбе.

Под именем Жозефа Люше он объявляется в квартале, где некогда жил. Шаг за шагом ведет свои расследования. Узнает, что прекрасная Маргарет «после того, как оплакивала его целых два года», вышла замуж за кабатчика Лупиана — главного, как ему сообщают, виновника несчастья Франсуа Пико. За это время его бывшая невеста стала матерью двоих детей, а ее муж превратился в богатого владельца одного из самых шикарных парижских ресторанов. Кто же остальные виновники карнавальной шутки? Ему советуют обратиться к Антуану Аллю, проживающему в Ниме.

Переодевшись монахом, Пико появляется в Ниме и предстает перед владельцем жалкого трактира Аллю. Выдав себя за аббата Балдини — священника из крепости Фенестрель, он заявляет, что явился, чтобы выполнить последнюю волю несчастного Франсуа Пико— выяснить, кто же был повинен в аресте сапожника. При этих словах лжеаббат извлек на свет чудесный бриллиант. «Согласно воле Пико, — заявил он изумленному Аллю, — этот алмаз будет принадлежать вам, если назовете имена злодеев». Не раздумывая, трактирщик отвечает: «Донес на него Лупиан. Ему помогали бакалейщик Шобро и шляпочник Соляри».

Пико получил подтверждение виновности Лупиана и имена остальных врагов, а Аллю — желанный алмаз, который тут же продал. На полученные деньги купил роскошную виллу. Однако скоро ему стало известно, что ювелир надул его: перепродал камень за 107 тысяч франков, тогда как Аллю получил лишь 65. Пытаясь вернуть недостаток, он убил ювелира и скрылся.

Тем временем Пико вернулся в Париж и под именем Просперо нанялся официантом в ресторан Лупиана. Вскоре здесь он увидел не только бывшую невесту, но и обоих сообщников — Шобро и Соляри.

Однажды вечером Шобро не появился, как обычно, на партии домино, которую по обыкновению играл с Лупианом. Труп бакалейщика с кинжалом в груди нашли на мосту Искусств. На рукоятке было вырезано: «номер первый».

С этих пор несчастья так и посыпались на голову Лупиана. Его дочь от первого брака, шестнадцатилетнюю красавицу Терезу, совратил некий маркиз Корла-но, обладатель солидного состояния. Чтобы предотвратить скандал, решили устроить немедленную свадьбу. Сделать это было тем более легко, что соблазнитель не возражал. Напротив, с радостью готов был сочетаться законным браком с той, которая скоро должна была стать матерью его ребенка. Скандал разразился во время свадебного ужина. Новобрачный не явился к столу. Более того, он вообще исчез. А вскоре из Испании пришло письмо, из которого явствовало, что Корлано никакой не маркиз, а беглый каторжник.

Родители покинутой молодой жены пребывали в ужасе. Супругу Лупиана пришлось отправить в деревню— нервы ее оказались совсем расстроенными.

К старым бедам прибавляются новые. Дотла сгорают дом и ресторан Лупиана. Что это, несчастный случай или загадочный поджог? Лупиан разорен. Но он и опозорен. Его шалопай сын втянут в компанию бездельников и попадается на краже: двадцать лет каторги — таков приговор суда.

Неожиданно в мучениях умирает Соляри. К его гробу кто-то прикрепляет записку со словами: «номер второй».

Катастрофа следует за катастрофой. В начале 1820 года от отчаяния умирает «прекрасная Маргарет». В этот самый момент официант Просперо нагло предлагает купить у Лупиана его дочь Терезу. Гордая красавица становится любовницей слуги.

Лупиану начинает казаться, что он сходит с ума. Однажды вечером в саду перед ним вырастает фигура в черной маске. Таинственный незнакомец произносит: «Я Франсуа Пико, которого ты, Лупиан, засадил в 1807 году за решетку и у которого похитил невесту. Я убил Шобро и Соляри, обесчестил твою дочь и опозорил сына, поджег твой дом и довел тем самым до могилы твою жену. Теперь настал твой черед — «номер третий». Лупиан падает, пронзенный насмерть кинжалом.

Месть свершилась. Пико остается бежать. Но кто-то хватает его, связывает и уносит. Придя в себя, он видит перед собой Антуана Аллю.

Нимский трактирщик давно догадался, что под личиной монаха к нему являлся Пико. Тогда он тайно приехал в Париж и все это время был как бы молчаливым соучастником мести сапожника. Теперь за свое молчание он потребовал половину состояния Пико. К удивлению Аллю, тот наотрез отказался. Ни побои, ни угрозы — ничто не могло сломить упорства бывшего узника Фенестреля. В припадке бешенства Аллю закалывает его. После чего бежит в Англию. А еще через несколько лет Аллю, чувствуя приближение смерти, призывает католического священника. Он признается ему в совершенных злодеяниях и просит свою исповедь сделать достоянием французской полиции.

Всего двадцать страниц занимала история сапожника Пико. Но зоркий глаз Дюма сразу увидел в ней великолепную, пока еще бесформенную, необработанную жемчужину. Ему и раньше приходилось иметь дело с подобным сырьем. Однако на сей раз в руках у него оказался не исторический материал, а драма из современной жизни. Интрига, которую он искал, лежала перед ним на столе. Мастер принялся за шлифовку материала.

По существу, ему надлежит из уголовной хроники сделать художественное произведение. Не он первый обращался к сюжетам, в изобилии поставляемым миром преступности. Разве до него такие писатели, как Прево и Дефо, Шиллер и Вальтер Скотт, Бальзак и Диккенс и многие другие, не черпали образы и сюжеты в полицейских актах, судебных отчетах и тюремных записках?

Дюма предстояло подлинных персонажей перевести через границу из мира действительности в мир своего воображения. И здесь, переплавив их в творческом горниле, обретя право жизни и смерти над своими героями, одних возвеличить, других низвергнуть в бездну.

Сапожник Пико из кровожадного убийцы превратится в неумолимого мстителя. Его возмездие — это не только месть за себя и свои несчастья, но и за всех обиженных, оклеветанных и преследуемых. А что такое клевета и преследования, Дюма хорошо знал сам. Он ненавидел газетных пачкунов и кредиторов. И очень хотел свести счеты хотя бы на книжных страницах со всеми выскочками и карьеристами, с жуликами, ставшими банкирами, бродягами, превратившимися в сановников, мошенниками, разбогатевшими в колониальных экспедициях и вернувшихся генералами. Несмотря на преступления, совершенные ими, они процветали, добившись завидного положения в обществе. Столица кишела этими «героями» эпохи Реставрации. Пройдоха, авантюрист и преступник стал активно действующей фигурой французского общества. Вспомните хотя бы персонажей Бальзака: Ростиньяк, Феррагюс, наконец Вотрен.

Месть героя Дюма, может быть, и жестока, но справедлива. Враги будут наказаны за вероломство и предательство. По сравнению с историей Пико интрига станет намного сложнее, появятся новые персонажи и эпизоды. Словом, как всегда, у Дюма грубая ткань подлинного факта будет расшита ярким цветным узором вымысла.

Одно из главных изменений, которое совершит Дюма, — перенесение действия в иную социальную среду. Герои его романа, начав жизнь простыми и безвестными, достигнут богатства с помощью обмана, клеветы и подлости, проникнут в высший свет, станут влиятельными и всесильными. Но возмездие того, кто был ими оклеветан и заживо похоронен, низвергнет их в бездну.

Над новой книгой Дюма трудился с особым увлечением. Реальные факты полицейской хроники, служившие возбудителем воображения, переплетались с вымыслом, подлинные прототипы превращались в яркие характеры.

Когда часть романа была уже написана, Дюма рассказал о своем замысле Огюсту Маке, который до этого не раз выступал безвестным соавтором знаменитого драматурга и романиста. Его вклад в создание книги оказался столь значителен, что сам Дюма позже признавал: «Маке проделал работу соавтора».

«Упряжка» Дюма — Маке сложилась лет за пять до этого. Их сотрудничество началось с тех пор, как Жерар де Нерваль — один из тех литературных «негров», которые подвизались на ролях закулисных сотрудников Дюма, привел к нему скромного преподавателя истории, «библиотечного червя», пожирателя мемуаров.

Первое творение Маке — пьеса «Бати ль да» увидела свет рампы лишь благодаря вмешательству Дюма, который буквально переписал всю рукопись.

Молодой и энергичный Маке, знаток истории, но не любивший ее преподавать, мечтал о литературной карьере. Ему было двадцать семь, а Дюма — тридцать семь, когда он через год снова принес сырую рукопись. Дюма извлек из нее четыре тома «Шевалье д’Арманталь».

Добродушный Дюма не видел ничего худого в том, что на титульном листе имена Дюма и Маке будут стоять рядом. Против этого возражали издатели. Эмиль Жирарден, владелец газеты «Ла Пресс», заявил: «Роман, подписанный именем Дюма, стоит три франка за строчку, если же он подписан Дюма и Маке— строчка стоит тридцать су».

Таким образом, Огюст Маке оказался в положении безвестного помощника, подмастерья у знаменитого метра. Что касается Эмиля Жирардена, то он, учитывая вкусы своих подписчиков, стремился увеличить их число. «Любая стряпня», подписанная именем Дюма, принимается за шедевр, цинично заявлял газетчик и добавлял: «Желудок привыкает к тем блюдам, которые ему дают».

Эмиль Жирарден, литератор-делец, учитывая интересы тогдашней публики, был одним из создателей так называемой дешевой «прессы в 40 франков». Верный способ привлечь внимание к газете, а значит, сделать ее еще более прибыльной, состоял в том, чтобы начать печатать роман-фельетон, то есть в каждом номере давать два подвала с интригующей заключительной фразой: «продолжение следует».

Форма эта была изобретена за 15 лет до этого издателем Вероном, который руководил тогда газетой «Ревю де Пари». С тех пор романы-фельетоны заполнили страницы газет. Особый успех выпал на долю романа А. Дюма «Капитан Поль», который публиковался в «Ле Сьекль» в 1838 году и за три недели принес газете пять тысяч новых подписчиков. Когда в газете печатались «Три мушкетера», «вся Франция», свидетельствует Париго — исследователь творчества Дюма, с замиранием сердца ожидала появления каждого нового номера, и смерть Портоса была воспринята как всенародный траур.

Искусство состояло в том, чтобы держать подписчиков газеты, где печатается роман-фельетон, в постоянном напряжении. Для этого требовалось умение увлечь читателя с первых страниц. Несколькими штрихами обрисовав героев, следовало переходить к действию. Основное средство сделать чтение занимательным и доступным — ввести авантюрный элемент. Длинные описания были противопоказаны этому виду литературы.

Вместе с читателем испытывал напряжение, несколько, правда, иное, и автор. Ведь ему приходилось, хочешь не хочешь, выполнять обещание о публикации продолжения в следующем номере. Вот откуда те темпы в работе А. Дюма, которые поражали современников. «Физически невозможно, — писал один из них, — чтобы господин Дюма написал или продиктовал все, что появляется под его именем». Его называли «пишущей машиной, механизм которой ничто не портило и не замедляло».

Как бы оправдывая темпы, с которыми Дюма создавал свои романы, писатель Жюль Жанен восклицал: «Что же вы хотите? Сто тысяч читателей должны быть удовлетворены назавтра, журнал ждет своего корма, и «продолжение следует» совершенно неумолимо».

Условия печатания с обязательным «продолжение следует» не только вынуждали писать быстро, сразу начисто, но и вырабатывали особую технику письма. Эти же условия вызвали к жизни и так называемых помощников Дюма, в том числе и Маке. За это его высмеивали, называли эксплуататором. На что Дюма со свойственным ему добродушием отвечал: «У Наполеона тоже были свои генералы». Когда же его упрекали в заимствовании, он, ворча, парировал наскоки: «Гениальный писатель не крадет, а завоевывает».

Тень Огюста Маке незримо присутствует в восемнадцати романах, на обложке которых стоит одно имя: Александр Дюма. Многие из них представляли собой рукописи Маке, в корне переработанные гениальным пером метра. «Он испытывал необходимость в сырье, — пишет Андре Моруа, — переработав которое, мог бы проявить свой редкий дар вдыхать жизнь в любое произведение». Иногда они писали вместе, предварительно обсудив интригу, которую часто поставлял тот же Маке, обладавший особым нюхом на исторические сюжеты.

Когда Дюма рассказал Маке о своей работе над романом из современной жизни, они стали встречаться еще чаще. За завтраком, обедом и ужином речь шла о будущей книге. Дюма делился своими планами.

О любви Эдмона к девушке Мерседес, предательстве друзей, заключении в крепости и встрече там с аббатом он собирался лишь бегло упомянуть. Основное место отдавал рассказу о мести, которая, как он надеялся, затмит все фантазии Эжена Сю. Маке высказал свои сомнения: стоит ли опускать столь заманчивые моменты истории Пико. То есть все то, что происходит с героем до побега из крепости. Дюма задумался.

— Пожалуй, Маке, вы правы. Предыстория (сама по себе захватывающе интересная) должна быть изложена более подробно. Да и по времени она занимает долгих десять лет.

— Ваш герой будет сапожником?

— О нет. Он будет солдатом, как мой отец, черт возьми!

— Не сделать ли его моряком? Это романтичнее.

— Согласен. Но тогда он должен жить не в Париже, а в каком-нибудь порту. Что если мы поселим его в чудесном городе Марселе?

Так возник новый план романа. Действие его начиналось на солнечном юге, в приморском городе, который Дюма любил: он считал себя его приемным сыном.

На страницах задуманного романа надо было воссоздать атмосферу этого южного города, дать живописные его описания. И Дюма решает отправиться к морю. «Чтобы написать своего Монте-Кристо, — говорил он, — я вновь посетил Каталаны и замок Иф».

Впервые Дюма приехал в Марсель в ту пору, когда уже слыл знаменитостью, но славой своей был покамест обязан исключительно театру. Было это в 1834 году. С тех пор в течение четверти века ежегодно он посещал этот благословенный город, столь милый его сердцу, так импонирующий его восторженности, увлеченности, мечтам. Город, который восславляли многие. Шатобриан называл его дочерью Эллады, просветительницей Галлии, его восхвалял Цицерон и победил Цезарь.

Обычно Дюма останавливался в «Отеле дез Амбассадер». Сменив дорожное платье, он спешил оказаться среди «морщин» старого Марселя, в тесных улочках, там, где протекала восхищавшая его жизнь портового города. Ему не терпелось побывать на террасах кафе, заполнявших набережную Канебьер — улицу Канатчиков. В белом костюме, в соломенной шляпе — своей знаменитой панаме, сопровождаемый любимым псом Милордом, Дюма привлекал всеобщее внимание. То и дело раскланивался со знакомыми, что-то рассказывал. Подобно своему герою судовладельцу Моррелю ходил пить кофе в «Клуб фокиян», который по-прежнему существует и сегодня, находясь в том самом доме номер 22 по улице Монгран, где местные обыватели во времена Дюма читали «Семафор»— ежедневную газету моряков и коммерсантов. Частенько заглядывал и в «Резерв» — ресторан, где состоится праздничный свадебный обед в честь героев его романа — Эдмона Дантеса и Мерседес. Бродил он и по Ме-льянским аллеям, там, где потом много лет подряд будут показывать «дом Дантеса»; не раз посещал поселок Каталаны, где некогда в хижине ютилась прекрасная Мерседес.

Неизменным спутником Дюма в его странствиях по городу стал Жозеф Мери. Именно он заразил писателя любовью к этому городу, заставил смотреть на Марсель своими глазами.

Сын разорившегося коммерсанта Жозеф Мери был на шесть лет старше Дюма и являлся автором множества стихов, рассказов, пьес, либретто и газетных статей. Одно время издавал антимонархическую газету, писал сатиры, бичующие режим, потом выпускал тот самый «Семафор». Его преследовали. За острые политические памфлеты он дважды сидел в тюрьме. Позже, поддавшись охватившей многих лихорадке, начал писать романы-фельетоны. Словом, это был очень плодовитый литератор. И тем не менее от его наследства мало что дожило до наших дней.

Кроме всего прочего, Жозеф Мери служил еще и библиотекарем. Это он выдал своему другу Дюма уникальное издание псевдомемуаров д’Артаньяна, бойкого сочинителя некоего Гасьена де Куртиля де Сандра — книги, из которой автор «Трех мушкетеров» почерпнул многие сведения о жизни своих бесстрашных героев.

О том, что редчайшее издание было выдано Александру Дюма, свидетельствует формуляр Марсельской библиотеки. Но он же умалчивает о том, что книга эта так никогда и не возвратилась на полку, откуда ее взяли. Дюма явно воспользовался дружескими отношениями с библиотекарем и не вернул редкий экземпляр. Зато можно сказать, что приключения д’Артаньяна и его друзей трех мушкетеров берут свое начало в Марселе.

В этом же городе будет замыслен и осуществлен коварный план Данглара, Фернана и Вильфора; здесь же, в каземате крепости, расположенной на подступах к марсельской гавани, будет заточен Эдмон Дантес; отсюда он совершит дерзкий побег, но и вернется впоследствии, чтобы вознаградить семью старика Мор-реля. Пожалуй, Дюма станет первым писателем, который отведет в своем романе такое большое место древней Фокее.

В начале сороковых годов прошлого века Марсель считался крупным портом, разбогатевшим на торговле со всеми странами мира. Сказочно быстро росло число мельниц, заводов и фабрик — мыловаренных, химических и бакалейных товаров, по производству свечей, посуды, мебели. Одним словом, это был город с развивающейся промышленностью и населением в 156 тысяч человек. В те времена Марсель еще не вышел за пределы городской черты, но уже начинал задыхаться в своих тесных улочках. В городе велись крупные работы, прокладывалась дорога вдоль моря, строилась набережная Прадо…

В компании Жозефа Мери и его друзей — поэтов и художников — Дюма появлялся в местах народных гуляний, осматривал исторические памятники. С башен собора Нотр-Дам де ля Гард любовался живописным видом окрестностей, амфитеатром раскинувшегося по взгорью города. Подолгу простаивал в порту, вглядываясь вдаль, туда, где между небом и морем высились отвесные стены замка Иф.

Бойкие лодочники наперебой предлагали приезжему господину посетить эту таинственную крепость, где некогда томились многие известные преступники: Железная маска, маркиз де Сад, аббат Фариа.

— Аббат Фариа? — заинтересовался Дюма. — За что же этот несчастный угодил в каменный мешок?

— Это нам неизвестно. А то, что в камере на галерее замка Иф лет тридцать назад содержался один аббат— это точно, — услышал Дюма в ответ.

Тогда Дюма обратился к всеведущему Жозефу Мери. И тот поведал ему необычную историю.

О мрачном замке Иф, расположенном на крохотном островке перед входом в марсельский порт, жители побережья издавна рассказывают различные поверья. Здесь, в сырых темницах, действительно томились многие преступники. Однажды, лет тридцать назад в их числе оказался и аббат Фариа. Кто был этот священник? И почему он стал заключенным замка Иф?

Человек, известный во Франции как аббат Фариа, родился в Индии близ Гоа в 1756 году. Он был сыном

Каэтано Виторино де Фариа и Розы Марии де Соуза. По отцовской линии происходил от богатого индийского брамина Анту Синай, который в конце XVI века перешел в христианство.

Когда мальчику, которого нарекли именем Хосе Кустодио Фариа, исполнилось пятнадцать лет, отец отправился с ним в Лиссабон. В столицу Португалии они прибыли на корабле «Св. Хосе» в ноябре 1771 года. Прожив здесь без особого успеха несколько месяцев, Каэтано решил попытать счастья в Риме. Заручившись поддержкой влиятельных лиц и протекциями, он отправился в Италию. Здесь ему больше повезло: сам он получил звание доктора, а сына пристроил в колледж пропаганды. В 1780 году Хосе закончил курс теологии.

В Лиссабоне, куда он не преминул вернуться, ему представилась блестящая возможность для карьеры. Его назначили проповедником в королевскую церковь. Произошло это не без помощи отца, который к тому времени стал исповедником королевы.

Но вот наступает 1788 год. Неожиданно отец и сын Фариа спешно покидают Португалию. Что побудило их к бегству? Почему они вынуждены были бросить с таким трудом добытое положение?

Есть основание считать, что оба они оказались участниками заговора, возникшего в Гоа в 1787 году. Получив сведения о раскрытии планов заговорщиков, они успели спастись бегством. Свои стопы отец и сын направили в Париж.

Здесь молодой Хосе встретил революционный 1789 год. Его назначают командиром батальона санкюлотов. А несколько лет спустя Хосе пришлось убираться из столицы: ему не простили его прошлое. Тогда-то и оказался он на юге, в Марселе, где, как уверял позже, стал членом Медицинского общества. Впрочем, подтверждений этому нет. Зато точно известно, что Фариа был профессором Марсельской академии, преподавал в местном лицее и даже поддержал однажды бунт учащихся. После чего его перевели в Ним на должность помощника преподавателя. А отсюда, арестованный наполеоновской полицией, он был доставлен в карете с железными решетками снова в Марсель, где и состоялся суд. Его обвинили в том, что он будто бы является последователем Гракха Бабефа. Столь опас-ного преступника самое надежное поместить в замок Иф. Сюда, в мрачные казематы, и угодил Хосе Фариа.

Сколько лет томился он в крепости, точно неизвестно. Освободили его после того, как был низвергнут Наполеон. Хосе получил возможность вернуться в Париж. И вот он уже в столице, где на улице Клиши в доме номер 49 открывает зал магнетизма.

Всего пять франков требовалось заплатить за то, чтобы стать свидетелем или участником поразительных по тем временам опытов аббата Фариа. Какие же чудеса совершались в доме на улице Клиши?

Еще раньше, вскоре после того, как Фариа впервые приехал в Париж, он подружился с графом Пюисегю-ром — учеником «излечителя» Месмера, австрийского врача, с упорством фанатика проповедующего свое учение о «животном магнетизме». Граф, следуя наставлениям Месмера, считал себя человеком, улавливающим некие сверхъестественные токи, от которых якобы зависят все явления, носящие название магнетических.

Производя бесплатно в своем поместье лечение по советам Месмера, граф случайно открыл особое состояние, названное им искусственным сомнамбулизмом. Пюисегюр и посвятил Фариа в практику магнетизма. С тех пор аббат, вспомнив о своих предках браминах, широко использовавших гипноз, стал заядлым последователем ученого графа.

В доме на улице Клиши отбоя не было от посетителей, в основном женского пола. Одних приводила сюда надежда на исцеление от недуга; других— возможность себя показать и мир посмотреть; третьих — просто любопытство. Странная личность аббата, высокий рост и бронзовая кожа, репутация чудодея и врачевателя немало способствовали успеху его предприятия.

Очень скоро опыты убедили его в том, что нет ничего сверхъестественного в так называемом сомнамбулизме. Он не прибегал к «магнетическим пассам», не пользовался ни прикосновением, ни взглядом. Словно маг из восточной сказки, аббат вызывал «магнетические явления» простым словом «спите!». Произносил он его повелительным тоном, предлагая пациенту закрыть глаза и сосредоточиться на сне. Свои опыты он сопровождал разъяснениями. «Не в магнетизере тайна магнетического состояния, а в магнетизируемом — в его воображении, — наставлял он. — Верь и надейся, если хочешь подвергнуться внушению». За четверть века до английского врача Джемса Бреда он пытался проникнуть в природу гипнотических состояний. Для него не было ничего сверхъестественного в гипнотизме. Тайна его — внушение. Никаких особых сил, свойственных гипнотизерам, не существует. Фариа впервые заговорил об одинаковой природе сна сомнамбулического и обыкновенного.

Об опытах «бронзового аббата» говорила вся столица. Популярность потомка браминов росла день ото дня. Публику привлекали, однако, не теоретическое изложение идей аббата, а сами гипнотические сеансы.

Церковники с яростной хулой обрушились на экспериментатора. Хотя Фариа был человеком верующим, он, не колеблясь, встретил нападки теологов, утверждавших, что магнетизм — результат действия флюидов адского происхождения. И все же церковники победили. Их проклятия и наветы заставили клиентов и любопытных забыть дорогу в дом на улице Клиши. Маг и волшебник был вскоре всеми покинут. Без пенсии, сраженный превратностями судьбы, оставленный теми, кто еще недавно ему поклонялся, он оказался в нищете. Чтобы не умереть с голода, пришлось принять скромный приход. Тогда-то он и написал свою книгу, посвятив ее памяти своего учителя Пюисегюра. Называлась эта книга «О причине ясного сна, или исследование природы человека, написанное аббатом Фариа, брамином, доктором теологии». Умер он в 1819 году.

— Если мне не изменяет память, этот бедняга врач был осмеян в веселом водевиле «Мания магнетизера», — вспомнил Дюма. — Ну, конечно, это тот самый «бронзовый аббат», который, по словам Шатобриана, однажды в салоне мадам де Кюстин с помощью магнетизма у него на глазах умертвил чижика. А недавно мне встретилось его имя на страницах «Истории академии магнетизма», только что изданной в Париже. Ничего не скажешь, странная, таинственная личность…

Именно такой персонаж и требовался для его романа. Вывести человека, хорошо известного в столице, но пользующегося, как, скажем, граф Сен-Жермен или Калиостро, репутацией кудесника, о котором весь Париж гадал: кто же он на самом деле — индийский маг, ловкий шарлатан или талантливый ученый?

Реальный Фариа, португальский прелат, превратится на страницах его романа в вымышленного итальянского аббата, человека широчайшей образованности, ученого и изобретателя, книжника и полиглота, борца за объединение Италии. И еще одним будет отличаться созданный воображением писателя священник от прототипа. Настоящий Фариа умер нищим. Герой Дюма, как и аббат из полицейской хроники, — обладатель несметных сокровищ. Но если Пико, наследуя богатство, погибает, так и не раскрыв тайны клада, то Фариа, умирая в камере крепости Иф, завещает свои сокровища юному другу по заключению Эдмону Дантесу. Богатство становится орудием его мести.

Реальный аббат Фариа умер и никогда не воскреснет. Вымышленный Фариа живет на страницах книги— один из удивительнейших образов в творчестве Дюма.

Фабрика «Дюма и Маке» работала на полную мощность. Маке трудился без устали, делая черновые заготовки эпизодов. Очередной кусок должен утром лежать на столе у метра. Сам Дюма едва успевал писать свои собственные части и обрабатывать сырье, поставляемое соавтором. Первый том необходимо было закончить в десять дней. Газета «Де Деба», где роман будет опубликован, уже требует первые главы. «Работайте ночью, утром, днем, когда хотите, но мы должны успеть», — приказывал Дюма. Для быстроты дела, чтобы рукопись была написана одним почерком (издатели признавали только руку Дюма, отказываясь принимать оригинал, если он был написан другим), пришлось, как бывало и прежде, привлечь некоего Вьейо — пропойцу и бездельника, единственное достоинство которого состояло в том, что его почерк, как две капли воды, походил на почерк Дюма.

В отличие от мелкого, убористого почерка Маке, выдававшего в нем скрупулезного выискивателя фактов, Дюма писал размашисто, каллиграфически красиво, однако почти без знаков препинания — это была забота секретарей. Пользовался он обычно широкого формата бумагой голубого цвета. Ее специально поставлял ему лилльский фабрикант Данель — поклонник его таланта.

Однажды утром Дюма сам явился в кабинет Маке. Тот сидел обложенный выписками, кипой бумаги, книгами. Подали кофе.

— Дорогой Маке, приближается 28 августа — день, когда газета намерена начать публиковать наше детище. Мы должны успеть во чтобы то ни стало.

— Я работаю не покладая рук. Но должен заметить, что мы все еще не придумали, как будут называть Дантеса после побега из крепости Иф.

— Наш герой, как и Атос из «Трех мушкетеров», будет жить на парижской улице Феру в двух шагах от Люксембургского сада, — фантазировал Дюма. — Впервые он объявится в столице под именем аббата Бузони. Это одна из масок, которую носит Эдмон Дантес после побега.

— Но у него должно быть и постоянное имя, — замечает Маке. — Он богат, пусть его называют принц Заккон или что-нибудь в этом роде.

— Вы правы. Необходимо запоминающееся, необычное имя. Яподумаю об этом сегодня вечером.

Как рождаются имена героев книг? Где автор находит подходящие фамилии для своих персонажей?

Одни заимствуют их у знакомых, что нередко приводит к ссоре, а подчас и скандалу. Как случилось, скажем, с Альфонсом Доде, когда он первоначально назвал своего Тартарена именем Барбарен, не подозревая, что реальные владельцы этой фамилии подадут на него в суд. Другие выискивают нужные имена в адресных книгах, в справочниках (так поступал, например, Мопассан), на газетных страницах, при чтении разного рода документов и даже на могильных плитах. «Случайно услышанная фамилия, — пишет польский писатель Ян Парандовский, — как метеор, врывается в клубок мыслей о жизни безымянного до тех пор героя». Так однажды во время очередного проезда через Торжок А. Пушкину бросилась в глаза вывеска с именем местного портного: «Евгений Онегин». С вывески же в книги французского писателя Жана Дюамеля, автора пятитомного цикла «Жизнь и приключения Салавена», перешла фамилия, которая, как свидетельствует тот же Ян Парандовский, и по сей день красуется над кондитерским магазином на углу парижской улицы Сен-Жак.

По названию городка Нехтице, которое как-то прочла на банке с дрожжами, Мария Домбровская нарекла свою героиню в романе «Ночи и дни».

Название местностей нередко присваивал своим героям Оскар Уайльд. Для Виктора Гюго незабываемая встреча в детстве с испанским городком Эрнани— первым на пути его путешествия в эту страну— подсказала много лет спустя имя героя знаменитой драмы.

Не менее своеобразно происхождение имени «граф Монте-Кристо».

… В полночь, отложив перо, Дюма предался воспоминаниям. Перед ним возникали картины Марселя, эпизоды его последнего путешествия на юг, поездка в крепость Иф, встреча на берегу со знаменитой актрисой Рашель.

Весенняя ночь, шум прибоя настроили его тогда романтически. Подобрав отшлифованный волнами кусочек мрамора, он подарил его спутнице «в память о нашей приятной встрече».

Сейчас, вспомнив об этом, он подумал о другой своей поездке по Средиземному морю. Она состоялась вскоре после встречи с Рашель, в 1843 году. Дюма странствовал тогда по Италии и остановился у Жерома Бонапарта — последнего из четырех братьев Наполеона.

Экс-король Вестфалии попросил писателя свезти его восемнадцатилетнего сына на остров Эльба, где так многое напомнит племяннику о великом дяде.

Путешественники обошли остров, осматривали реликвии, связанные с пребыванием здесь императора Франции. Потом совершили поездку на соседний островок в надежде поохотиться на куропаток и кроликов. Но охота не удалась. Тогда проводник, местный житель, указал на утес, словно сахарная голова вздымающийся в морской дали:

— Вот где великолепная охота.

— Какая же там водится дичь?

— Дикие козы, целые стада.

— А как называется этот благословенный клочок земли?

— Остров Монте-Кристо.

Название пленило неисправимого романтика Александра Дюма. Однако к его досаде, попасть на этот скалистый, почти полупустынный утес, входивший в Тосканский архипелаг, тогда так и не удалось: на острове был карантин.

— Монте-Кристо! В память о нашем путешествии, — воскликнул А. Дюма, — я назову этим именем одного из героев своего будущего романа.

И вот теперь вспомнившиеся ему собственные слова, обращенные к Рашель, — «в память о нашей приятной встрече» — воскресили обстоятельства поездки с племянником Наполеона и обещание назвать «в память о нашем путешествии» именем острова, на котором им так и не удалось побывать, одного из своих будущих героев. Неожиданно для себя Дюма про-изнес: «Монте-Кристо, граф Монте-Кристо!»

«Фантазия этого человека обладает таким дьявольским могуществом, что под конец трудно провести границу между вымыслом и реальностью». В справедливости этих слов писателя Андре Ремакля могли убедиться и современники Дюма, начав читать очередной его шедевр «Граф Монте-Кристо».

Первый отрывок появился в газете «Де Деба», как и было намечено, 28 августа 1844 года. С этого дня в течение полутора лет приключения графа Монте-Кристо не давали спокойно спать читающей публике. Благородный и справедливый граф, с таким необычным именем, быстро завоевал всеобщую симпатию. Читатели сотнями запрашивали газету, горя желанием узнать конец истории графа Монте-Кристо. Наиболее нетерпеливые платили рабочим типографии, чтобы выяснить, передал ли Дюма продолжение для следующего номера или нет: публикации в «Де Деба» то и дело прерывались, причем часто на целые месяцы. Причина была в том, что Дюма и Маке одновременно трудились над несколькими сочинениями. В газете «Конститюсио-нель» почти в то же время печатался их роман-фельетон «Дама из Монсоро», в других изданиях— «Сорок пять», «Шевалье де Мезон-Руж».

Публикация «Графа Монте-Кристо» заняла 136 номеров и растянулась до 15 января 1846 года. Но первые тома отдельного издания появились в книжной лавке издателя Пиэтона еще в 1845 году. А всего роман занял 18 томов и продавался за 135 франков. Доходы Дюма достигли небывалых размеров. В год он заработал двести тысяч золотом. Про него теперь говорили: «Богат, как Монте-Кристо». Слава, затмившая соперников, стала его тенью.

Прошло два года. Однажды Дюма охотился в лесах Марли и внезапно был поражен открывшейся ему панорамой. Вокруг простирались красивые леса, вдали виднелись террасы Сен-Жермена и холмы Аржанталя, сапоги утопали в густом цветочном ковре. На другой день Дюма вернулся сюда со своим архитектором Дюраном.

И вот на лесном участке, так приглянувшемся Дюма, возведен великолепный «замок». Парижане удивлялись. Писатель Леон Гозлан назвал его «жемчужиной архитектуры», Бальзак — «одним из самых прелестных безумств, которые когда-либо делались». И действительно, лишь очень богатый человек мог позволить себе такую поистине королевскую роскошь. Но ведь Дюма, как и его герой граф Монте-Кристо, был теперь неимоверно богат. Вот почему и свой замок он назвал «Монте-Кристо».

Новоселье состоялось в жаркий июльский вечер 1848 года. Кареты одна за другой подъезжали к массивным чугунным воротам, на которых выделялся позолоченный вензель: «А. Д.». Оказавшись за оградой, гости останавливались пораженные. Но не пятьдесят столов, накрытых на шестьсот персон на лужайке перед «замком», были тому причиной. Всеобщее восхищение вызывали английский парк, водопады, подъемные мосты, озерцо с островками. Самое большое впечатление производил сам «замок». Вернее его было бы назвать причудливой виллой, где смешались стили разных эпох. Готические башни, мавританские плафоны, гипсовые арабески с изречениями из корана, восточные минареты, фронтон с итальянской скульптурой. Стили Генри-ха II и Людовика XV странно сочетались с элементами античности и средневековья. Витражи в свинцовых рамах, флюгера, балконы, апартаменты, украшенные золотой вязью лепных украшений.

Рядом с «замком» находилась конюшня, где содержались три арабских скакуна: Атос, Портос и Арамис. В вольерах проказничали обезьяны, бродил фазан Лукулл, кричали попугаи, голосил петух Цезарь. Нахохлившись, восседал на миниатюрной скале гриф по прозвищу Югурта, привезенный хозяином из Туниса. Трудно было остаться равнодушным при виде всего этого великолепия. Только один негритенок с Антильских островов, подаренный актрисой Мари Дорваль в корзинке с цветами, сохранял бесстрастное выражение лица. Да кот Мисуф и любимцы хозяина псы безучастно слонялись по зеленым лужайкам.

— Всего золота вашего графа Монте-Кристо не хватило бы на то, чтобы возвести этот роскошный замок, — заметил хозяину Леон Гозлан в порыве восторга.

Среди всей этой вычурности и помпезности лишь кабинет хозяина напоминал простую келью. Узкая витая лестница вела в тесную каморку, где стояла железная кровать, деревянный стол и два стула. Здесь Дюма работал, иногда по несколько дней не покидая своего «кабинета». Лишь изредка появлялся на балконе, откуда мог наблюдать за гостями, посещавшими его дом.

Замок — «самая царственная из всех бонбоньерок на свете», как заметил Бальзак, странным образом напоминал портрет в камне и красках создателя д’Артаньяна и графа Монте-Кристо. Это была копия самого Александра Дюма — веселого, остроумного и безалаберного малого, безрассудного и великодушного, одержимого невероятными прожектами, нерасчетливого и трогательно-наивного.

Недолго владелец поместья «Монте-Кристо» был опьянен радостью и успехом. Вскоре долги и судебные исполнители обрушились на беспечного Дюма. Мебель, картины, книги, кареты, даже звери и птицы были распроданы. Затем настала очередь и самого здания. В феврале 1849 года его приобрел за 30 тысяч франков некий зубной врач, разбогатевший в США. Запирая ворота опустевшего «замка», судебный исполнитель оставил записку, достойную фигурировать в досье Дюма: «Продается гриф по прозвищу Югурта. Оценивается в 15 франков».

Дом расточителя Дюма пошел с молотка. В то же самое время Огюст Маке приобрел неподалеку виллу. Более скромную и отнюдь не чарующую воображение, вполне по его средствам и характеру. В отличие от Дюма он ее сохранил.

«Замок» Монте-Кристо дожил до наших дней. Добраться сюда несложно. Из Парижа в сторону Сен-Жермена ведет отличная дорога. Миновав городки Рюэ, Бужеваль, Порт-Марли, у указателя с надписью «К Монте-Кристо» свернуть с шоссе влево. Тропа, петляющая среди садов, приведет к цели путешествия.

Ежегодно безвестные почитатели Александра Дюма приезжают сюда со всех концов света. Иногда здесь разыгрываются сцены из жизни писателя. И тогда на заросших аллеях, среди вековых деревьев перед «замком» слышатся смех и песни отважных мушкетеров, мелькает маска графа Монте-Кристо, и аббат Фариа, показывая фокусы, демонстрирует свое искусство волшебника.

Чтут память писателя и в его любимом Марселе. Отцы города дали одной из улиц в квартале, раскинувшемся по склону холма, который высится над главной улицей Канебьер, имя графа Монте-Кристо, другой — аббата Фариа, третьей — Эдмона Дантеса. Одной из магистралей на окраине присвоено имя Александра Дюма. Так Марсель отплатил за любовь к нему писателя. Это единственный город, четырехкратно почтивший память автора «Графа Монте-Кристо», своевольно соединив в обозначении улиц имя писателя с именами его героев.

Многие марсельцы, да только ли они, и по сей день искренне верят, что все, о чем написал Дюма в своем романе, случилось на самом деле. Этой верой ловко пользуются все те же лодочники и расторопные гиды, предлагающие посетить замок Иф. Слава этой «южной Бастилии» не померкла и по сей день. Однако сегодня замок Иф — безобидное место. Не видно больше часовых на стенах — крепость охраняется лишь как памятник старины. Повсюду — на площадке внутри форта, в казематах — толпы туристов. С любопытством они останавливаются перед табличками на дверях камер, гласящих, что здесь содержались некие Эдмон Дантес— в будущем граф Монте-Кристо — и обладатель несметных сокровищ аббат Фариа. Показывают даже лаз, который они якобы прорыли из камеры в камеру. Так писательский вымысел, благодаря которому несчастный юноша оказался похороненным в этой страшной тюрьме на многие годы, сто тридцать лет спустя обрел жизненное подтверждение. Впрочем, сам Дюма еще при жизни немало способствовал тому, чтобы история Эдмона Дантеса выглядела подлинной.

Однажды Дюма отправился на рыбный базар в Старый порт. Завзятый кулинар, он выбирал здесь рыбу и ракушки для рыбной похлебки, секретом приготовления которой владел один.

— А верно ли, господин Дюма, — спросил его любопытный марселец, увидев, как писатель с засученными рукавами стоит у плиты, — что Эдмон Дантес тоже умел готовить эту похлебку?

— А как же! — отвечал Дюма, стараясь произносить слова с марсельским акцентом. — Он-то меня и выучил этому искусству!

Возбуждая фантазию своим названием, привлекает внимание туристов и остров Монте-Кристо. В желающих пройти тропами прославленных литературных героев никогда нет недостатка. Тем более, что для приманки туристов создана «Республика Монте-Кристо». Она получила свой флаг — крест на белом поле, окаймленном голубыми полосами, и герб, на котором изображены якорь и охотничий рог.

Проводник А. Дюма был прав: не было и нет лучшей, чем здесь, охоты. То и дело на скалах на фоне неба возникают изящные силуэты горных коз особой породы — пока еще единственных хозяев этого царства зелени и гранита. Существуют, правда, на острове и остатки человеческого жилья: грот древнего отшельника да развалины монастыря.

Впрочем, возможно, вскоре клочок земли, омываемый прозрачными морскими водами, будет заселен. Но это произойдет в том случае, если удастся набрать сто человек, желающих стать подданными новообразованной «республики».

Давно осыпалась позолота с вензеля «А. Д.» на чугунной решетке ворот «Монте-Кристо». Но неизменно в памяти читателей будет жить благородный псевдограф, в одиночку вступивший в борьбу с сильными мира сего. И напрасно волновался Дюма, задавая перед смертью сыну вопрос: «Александр, ты не веришь, что после меня что-то останется?» Время, беспощадное к творениям человеческого духа, щадит и увековечивает лишь то, что оказывается прочным. «Все, что было лишь звонким созвучием, — писал Анатоль Франс, — рассеется в воздухе; все, что создано лишь ради суетной славы, развеет ветер… Будущее знает свое дело — ему одному дано таинственное и безусловное право произносить окончательные, непререкаемые приговоры».

Будущее вынесло свой приговор творчеству Александра Дюма. Его книги, и среди них прежде всего роман «Граф Монте-Кристо», победили капризное и своенравное Время. Победило чудотворное, талантливое писательское слово.

БЕССТРАШНЫЙ ГАМЕН

Из трех тысяч картин, выставленных в парижском Салоне летом 1831 года, особое внимание привлекало полотно художника Делакруа. Оно было посвящено «трем славным дням», как называли тогда недавние события июля тридцатого года. Этой картине не надо было, в отличие от многих изящных безделушек на выставке, выпрашивать, словно милостыню, внимание посетителей, вымаливать хоть каплю участия — перед ней никто не мог остаться равнодушным.

Полотно Делакруа относили к числу картин, возбуждающих наибольший интерес публики, — оно было одухотворено великой мыслью, волшебное веяние которой передавалось каждому. «В ней чувствуется настоящее лицо июльских дней», — говорили очевидцы этих событий. Знатоки отмечали присущую картине правдивость, подлинность, оригинальность.

Был поражен ею и молодой поэт Виктор Гюго. Его пленило мастерство, с каким была написана эта картина, ее огромная впечатляющая сила. Задумавшись, стоял писатель около полотна. В чем секрет столь поразительного воздействия этой картины? Не в том ли, что она впитала в себя жизненную правду и революционную романтику незабываемых дней. Создать такой шедевр мог только очевидец, только тот, чья живопись питалась личными впечатлениями, самой жизнью.

Три славных дня. Гюго хорошо помнил, как год назад Париж ответил баррикадами на несправедливые законы, введенные Карлом X.

Три дня рабочие и ремесленники, студенты и торговцы сражались под трехцветным знаменем республики. Три дня беспрерывно пули ударялись о черепицу дома на улице Жан-Гужон, где он только что поселился с семьей. Накануне, утром 27 июля, едва устроившись в своем новом кабинете, он работал над романом «Собор Парижской богоматери». Днем, когда вышел пройтись, на улицах было неспокойно — собирались толпами, стоял гул голосов. Елисейские поля походили на военный лагерь. С улицы доносились ружейная стрельба, пушечные выстрелы, грохот повозок по мостовой, призывные удары набата. Небольшая схватка произошла рядом с их домом. Канонада была столь оглушительна, что он выронил из рук перо, и ему так и не удалось закончить письмо, которое он писал в тот момент поэту Ламартину.

Никто из семьи не пострадал. Дом остался невредим. Жаль было только тетрадь с заметками и выписками, необходимыми для окончания «Собора Парижской богоматери». 29 июля, когда оставаться в квартире было особенно опасно, он отправил часть вещей и рукописи в надежное место. В спешке, при перевозке, и была потеряна эта драгоценная тетрадь.

Многие друзья Гюго оказались на стороне восставших. Неугомонный, порывистый Александр Дюма, Фредерик Сулье, пятидесятилетний Беранже, о песнях которого, с легкой руки Ламартина, говорили, что они были патронами, которыми народ стрелял во время июльских боев. Даже такой скептик, как Стендаль, и тот был восхищен отвагой и мужеством горожан и заявил, что с этих пор стал уважать Париж.

Баррикады были повсюду. Их сооружали из всего, что попадалось под руку: экипажи и бочки, лестницы, матрацы и доски — все шло в дело. Но главным строительным материалом были булыжники. Камни мостовой! Парижские улицы, записывает Гюго в те дни в своем дневнике, играют всегда решающую роль в революциях; королю не стоит их мостить.

Одна из баррикад тех дней изображена на картине художника Делакруа. Автор назвал ее лаконично: «28 июля 1830 года». Некоторые называют картину «Июльская революция» или «Эпизод из июльских дней». Но, пожалуй, точнее и выразительнее всего сказать о ней «Свобода ведет народ». На картине — кучка бойцов. В середине группы — молодая женщина в красном фригийском колпаке — символ свободы. В одной руке у нее — ружье, в другой — трехцветное знамя республики. Фигура почти аллегорическая. Это — Свобода. И ведет она не кучку отважных, нет, она увлекает за собой на битву весь народ. Разве мало было подобных ей!

Вспомните бесстрашную Теруань, «красную амазонку», которая за сорок лет до этого, в пору Великой революции, первой из восставших ворвалась в Бастилию. А гражданка Лакомб по прозвищу «Красная Роза», раненная при штурме Тюильри в девяносто втором! Они, как и многие другие, вполне могут считаться прообразами героини, которую Делакруа привел в грозные июльские дни на баррикаду.

«… Бьет час боя и жертв», — повсюду сраженные пулями, но Революция непобедима. Отважно идет она сквозь грохот ружейных залпов и пороховой дым, пеленой покрывающий фигуры бойцов; идет под бой барабана и боевые клики. И кажется, что ее победное шествие сопровождают всем знакомые слова песни, которую принесли в восставший Париж летом 1792 года марсельские волонтеры:

Рядом с «уличной Венерой» — оборванный уличный мальчуган. Может быть, еще недавно его видели играющим в канаве. Но вот он выпрямил спину, вовлеченный в восстание. Картечи не сломить его дерзости, вместе со всеми сорвиголова отважно идет навстречу врагу. В руках у него по пистолету, вид его грозен, взгляд полон решимости.

Точно такого же сорванца Гюго видел тогда, 29 июля, на Елисейских полях, когда вышел из дома, несмотря на опасность. Только тот был привязан к дереву, чтобы не убежал, как объяснил ему усатый капрал. Мальчик был бледен, его должны были расстрелять. Казнить ребенка! В ответ Гюго услышал, что этот оборвыш отправил на тот свет капитана, убив его наповал. Пришлось вмешаться и уговорить солдат отпустить мальчишку. Удивительно — даже лицом этот маленький герой чем-то походил на изображенного на картине малыша…

Детей, подобных юному герою Делакруа, в июльские дни видели повсюду. Взрослые поражались их отваге и мужеству. О них говорил весь город.

Десять дней спустя, в августе, под впечатлением восстания, Гюго написал стихотворение. В нем поэт спрашивал: не потому ли город победил, что стойкость — свойство

Однажды Генрих Гейне, писавший корреспонденции о выставке в аугсбургскую «Всеобщую газету», среди похвальных возгласов о картине Делакруа услышал поразившие его слова: «Черт возьми! Эти мальчишки бились, как великаны!» Вместе с остальными героями картины с уличной мостовой переселился на полотно и мальчишка — гамен, как называют таких сорванцов в Париже. Поэзия шла рядом с политикой.

Легенды о подвигах маленьких парижан продолжали жить и годы спустя. Одну из таких легенд услышал в Париже летом 1833 года Ганс-Христиан Андерсен. Случай, о котором он узнал, так взволновал молодого датского писателя, что одно время он даже намеревался написать роман об июльском восстании. Позже, однако, услышанную историю изложил в виде небольшого малоизвестного сейчас рассказа «Маленький бедняк на троне Франции».

Интересно, что Андерсен связывает легенду о маль-чике-герое с картиной Делакруа.

В столице Франции, где Андерсен пробыл всего месяц, ему хотелось увидеть как можно больше достопримечательностей— весь «тысячебашенный Париж». Целыми днями колесил он по городу, осматривая памятники, древние соборы, площади и улицы. Все, что удалось увидеть, глубоко запечатлелось в его памяти, «невольно преклоняешься перед всем прекрасным и величественным, что создал этот народ», — писал он.

Как-то молодой парижанин, его друг, привел Андерсена на выставку картин. Полотно Делакруа произвело на него неизгладимое впечатление, он назвал картину мастерской. Но особенно взволновала Андерсена история подлинного героя-подростка, послужившего прототипом художнику.

По словам спутника Андерсена, поведавшего ему, видимо, популярную тогда легенду, мальчик, изображенный на картине, погиб не на баррикаде, а в другом месте. Жизнь мальчугана оборвалась при штурме королевского дворца. Он был убит в самый блистательный день победы, когда каждый дом был крепостью, а каждое окно бойницей. Даже женщины и дети сражались. Вместе со всеми они ворвались в покои и залы дворца. Оборванный мальчуган-подросток мужественно сражался в рядах взрослых. Смертельно раненный, он упал. Это произошло в тронном зале, и его, истекающего кровью, положили на трон Франции, обернули бархатом раны; кровь струилась по королевскому пурпуру…

— Предсказал ли кто-нибудь этому мальчику еще в колыбели: «Ты умрешь на троне Франции!»— воскликнул писатель, выслушав необыкновенный рассказ.

Через несколько дней Андерсен описал эту поэтическую историю в письме на родину. Но на этом интерес его к судьбе юного героя не закончился. Захотелось узнать, где похоронен парижский мальчуган. Тот же спутник привел его на кладбище. Был день памяти погибших. На улицах раздавались звуки хоральной музыки, а на стенах домов развевались траурные полотнища и знамена. На маленьком кладбище каждому, кто проходил мимо, давали букетики желтых бессмертников, обвитых крепом, чтобы бросать их на могилы.

Перед одной из них на коленях стояла старая женщина с бледным лицом. От нее нельзя было отвести взгляда. Первое предположение, возникшее при виде этой безутешной, убитой горем старухи, превратилось в уверенность: она склонилась перед могилой того самого мальчика.

Громадный человеческий поток двигался в удивительном молчании. На всех могилах горели голубые огни. Глубокая тишина завораживала. Андерсен положил свой букет на могилу, спрятав на груди один цветок из него. «Он напоминает мне, — писал Андерсен, — о юношеском сердце, которое разорвалось в борьбе за отечество и свободу».

Отважный и благородный малыш заживет второй жизнью не только на полотнах французских мастеров и в рассказе Андерсена, но и на страницах многих других произведений искусства, а также литературы. В том же 1836 году, когда в журнале «Ирис» был опубликован рассказ Г.-Х. Андерсена, на парижской площади Звезды завершили сооружение Триумфальной арки. На одной из скульптурных групп, украшавших ее, были изображены «Волонтеры 1792 года». Современники назвали эту поэму в камне Франсуа Рюда, посвященную народному восстанию, — «Марсельеза». В центре группы— подросток, почти мальчик. Прильнув к плечу воина, он сжимает рукоятку меча. Вся его фигурка, взгляд полны решимости драться до победы.

Проявляя храбрость и находчивость, будет сражаться на баррикаде вместе со взрослыми и мальчик Жозеф — персонаж романа Реи Дюссейля «Монастырь Сен-Мера», написанного в 1832 году. Парижский мальчуган перекочует в книги Эжена Сю, Понсона де Тер-райля, А. Дюма-сына, он промелькнет в стихах Огюста Барбье и других поэтов. Много лет спустя, в конце века, его маленькая фигурка вновь возникнет в прекрасном романе Феликса Гра «Марсельцы».

Встретим мы его под разными именами и в произведениях Виктора Гюго — в романе «Собор Парижской богоматери», в «Истории одного преступления», во многих стихах, в том числе и в стихотворении «На баррикаде». И, наконец, как наиболее яркий образ он предстанет перед нами под именем Гавроша на страницах огромной социальной фрески — романа «Отверженные».

Нам не известно имя мальчика, о котором рассказал Андерсен; не известно, кого нарисовал Делакруа. Но несомненно, что материал для их произведений дала жизнь. Чтобы еще раз убедиться в этом, достаточно раскрыть историю борьбы французского народа. Многие ее страницы посвящены детям, самоотверженно сражавшимся под знаменем Революции. Всякий раз, когда народ поднимается в бой против тирании, когда раздается клич «Отечество в опасности!», — в эти исторические моменты, говорил Гюго, обыкновенный человек вырастает в гиганта, «Руже де Лиль слагает песнь, ее претворяет в жизнь Бара». Виктор Гюго нередко вспоминает это имя в своих произведениях. «Пусть каждый подросток будет таким, как Бара!» — призывал писатель в «Воззвании к французам», написанном на склоне лет в тяжелый для его родины час — осенью 1870 года.

Имя Жозефа Бара, этого мальчика-патриота, стоит первым в списке реальных предшественников Гавроша.

Он жил и сражался за полвека до того, как герой Гюго поднялся на баррикаду, в те великие дни, когда французы шли в бой за свободу, равенство и братство, штурмовали Бастилию, вели войну со всей аристократической Европой, воевали с собственной контрреволюцией.

В судьбе тринадцатилетнего барабанщика Жозефа Бара не так уж много общего с Гаврошем. Но писателю часто и не нужно, чтобы точно совпадали факты жизни реального прототипа и его героя. Для Гюго было важно нарисовать героический характер, создать живой литературный персонаж. Жозеф Бара был в этом смысле великолепным «натурщиком», с которого было очень удобно писать образ юного героя. Его подвиг не мог не взволновать, не мог не вдохновить художника. И не случайно об этом маленьком храбреце было сложено столько песен и написано столько стихов, недаром его изображали в своих работах художники и скульпторы. Поэты Т. Руссо, М.-Ж. Шенье, О. Барбье посвящала ему стихи, художник Жан-Жозе Веертс, скульпторы Давид Д’Анжер, Альберт Лефевр создавали ему памятники, и даже такой гений, как Луи Давид, первый в мире великий живописец, ставший революционером, из трех картин, посвященных деятелям французской революции, «мученикам свободы» — Лепелетье и Марату, одну посвятил Жозефу Бара. Правда, из-за особых обстоятельств, о которых речь пойдет ниже, полотно это, ныне хранящееся в музее города Авиньона, художнику закончить не удалось.

… Год 1793-й, как сказал о нем поэт, «венчанный лаврами и кровью, страшный год!», — начался тревожным известием. За день до казни Людовика XVI офицер его бывшей охраны убивает революционера, члена Конвента — Мишеля Лепелетье.

Враги республики ликуют. Торжествуют они и в марте, когда на северо-западе страны, в Вандее, вспыхивает контрреволюционный мятеж. К внешнему фронту, тугим кольцом охватившему страну, добавился внутренний фронт.

С новой силой над площадями Парижа звучит призыв: «Отечество в опасности!» Вновь гремят слова: «К оружию, граждане! Ровней военный строй!» Барабаны бьют сбор, трубы трубят тревогу, батальоны выступают в поход. Солдаты революции идут усмирять мятежную Вандею.

Юный барабанщик Жозеф Бара шагает в первых рядах. Его палочки, ударяясь о туго натянутую кожу барабана, дробно отбивают такт: «Вперед! Вперед!» Слова героической «Марсельезы», созданной саперным капитаном Руже де Лилем, звучат призывом к сражению, предупреждают о встрече с ненавистным врагом. «Любой из нас героем будет», — поют бойцы, и Бара подхватывает эти слова, произнося их как клятву. Его матери, бедной многодетной вдове, которой он регулярно пересылает свое жалованье солдата, не придется за него краснеть. Жозеф Бара — маленький гражданин Французской республики будет отважно сражаться в рядах патриотов и сдержит свою клятву.

В середине октября так называемая католическая и королевская армия вандейцев была окружена под Шоле. Шли ожесточенные бои, мятежные войска упорно сопротивлялись. Чем безнадежнее было их положение, тем яростнее они бились.

Во время стычки в лесу Жозеф Бара был окружен отрядом мятежников. Двадцать ружейных дул направили на юного барабанщика. Двадцать вандейцев ждали приказа своего главаря. Мальчик мог спастись ценой позора. Стоило лишь прокричать, как требовали враги, три слова: «Да здравствует король!» Юный герой ответил возгласом: «Да здравствует республика!» Двадцать пуль пронзили его тело. А через несколько часов революционные войска ворвались в Шоле, последний оплот мятежников. И, словно подхватив предсмертный возглас Жозефа Бара, они вошли в город с криками: «Да здравствует республика!» После победы у стен Шоле комиссары доносили Конвенту, что в боях отличились многие храбрецы. Барабанщик Жозеф Бара был первым в списках отважных.

Пройдет всего несколько месяцев и с трибуны Конвента прозвучат слова Максимилиана Робеспьера: пусть трепещут тираны — враги свободы в тот день, когда французы придут на могилы героев поклясться следовать их примеру! «Юные французы, — обращался Неподкупный к молодым республиканцам, — слышите ли вы бессмертного Бара!» И молодежь, находившаяся в зале, вскочив со своих мест, с энтузиазмом прокричала: «Да здравствует республика!» В мощном, едином возгласе, прозвучавшем под сводами Конвента, вождь революции услышал ответ на свой призыв: не оплакивать юного героя, а подражать ему и отомстить за него гибелью всех врагов республики! Каждый из юношей готов был повторить подвиг Жозефа Бара, каждый хотел быть соперником его доблести.

В своей речи, как всегда немного патетической, Робеспьер говорил о революции, как о переходе от царства преступления к царству справедливости, о том, что надо бороться с предрассудками и пороками, доставшимися в наследство; он хотел с помощью мудрости и морали утвердить среди соотечественников мир и счастье. Он прославлял разум, добродетель, осуждал эгоизм, пороки, которые надо изжить; беспощадно разил врагов свободы, клеймил предателей, восхвалял патриотов, славил героев.

В конце своего выступления Робеспьер предложил Конвенту принять декрет о праздниках, ибо считал их важной частью общественного воспитания. Среди празднеств в честь Республики, Всемирной свободы, Истины, Справедливости, Счастья, Героизма были торжества, посвященные Мученикам свободы, Детству и Юности.

Конвент призывал всех талантливых людей, достойных служить делу человечества, считать честью оказать помощь в устройстве праздников.

Тогда-то и было внесено предложение, чтобы гражданин Давид увековечил юного героя на картине, копии которой должны были быть выставлены во всех школах республики. Ему же поручалось представить соображения о плане праздника в честь Бара и Виала.

Это второе имя не случайно оказалось рядом с именем отважного барабанщика. К тому времени в Париже стал известен еще один юный герой — Агриколь Виала. Ему было почти столько же лет, сколько и Жозефу Бара. И он тоже был маленьким солдатом— добровольцем вступил в небольшой отряд национальной гвардии в своем родном городе Авиньоне. Летом девяносто третьего года отряд принял участие в боях с контрреволюционерами. Роялисты, поднявшие на юге мятеж, шли на Авиньон. Им преградили путь воды реки Дюране и отряд храбрецов. Силы были слишком неравными, чтобы сомневаться в исходе боя. Помешать продвижению мятежников вперед можно только одним способом: перерубить канат от понтона, на котором враги намеревались переправиться через реку. Но отважиться на это не могли даже взрослые — батальоны роялистов находились на расстоянии ружейного выстрела.

Вдруг все увидели, как мальчик в форме национального гвардейца, схватив топор, бросился к берегу. Солдаты замерли. Агриколь Виала подбежал к воде и изо всех сил ударил по канату топором. На него обрушился град пуль. Не обращая внимания на залпы с противоположной стороны, он продолжал яростно рубить канат. Смертельный удар поверг его на землю. «Я умираю за свободу!» — были последние слова Агриколя Виала.

Враги все-таки переправились через Дюране. Мальчик был еще жив. Со злобой набросились они на смельчака, распростертого на песке у самой воды. Несколько штыков вонзились в тело ребенка, потом его бросили в волны реки.

Вскоре Давид приступил к картине, которую ему доверил создать Конвент, ибо, как он считал, истинный патриот должен пользоваться каждым средством для просвещения своих сограждан и неустанно представлять их взорам проявление высокого героизма.

Он задумал изобразить Жозефа Бара смертельно раненным. Враги сорвали с него одежду, он лежит на земле, прижимая к груди трехцветную кокарду.

После гибели Лепелетье Давид в конце марта преподнес Конвенту посмертный портрет революционера, каким видел его в день похорон.

Летом того же года, когда был убит Марат, и Париж, потрясенный этим злодейством, оплакивал великого трибуна, Давид, склонившись над трупом, делает с него рисунок. Но еще за два дня до смерти художник навестил Друга народа. Он застал его работающим в своей ванне, где тот и был заколот Шарлоттой Корде. Картину «Смерть Марата», созданную вскоре, он, по его признанию, писал сердцем, хотел, чтобы она призывала к возмездию, пробуждала гнев.

Последнее полотно из этого триптиха в честь революционных героев Давид создавал, полагаясь исключительно на свое воображение. Работал он, как всегда, упорно, но отсутствие живой модели (а он не мог даже воспользоваться своими воспоминаниями, поскольку никогда не видел Жозефа Бара) ставило его в трудное положение. Он создавал идеализированный образ ребенка. Картина не была еще завершена и к моменту его выступления в Конвенте третьего термидора, где он рассказывал о плане манифестации, посвященной юным героям.

С присущим ему размахом он набрасывает проект грандиозного зрелища. Перед слушателями, членами Конвента, по частям словно оживают сцены огромного, невиданного доселе творения. Давид говорил о праве детей, погибших за родину, на признательность нации. Разве можно победить народ, который защищает правду, народ, рождающий таких героев, презревших смерть. «Все французы теперь, как Бара и Виала!» — восклицает Давид. Представители народа прерывают речь гражданина Давида бурными аплодисментами. «Почтим окровавленные тела юных героев Бара и Виала! — продолжает Давид. — Пусть торжество, которое мы им посвящаем, носит, по их примеру, характер республиканской простоты и величавый отпечаток добродетели!» Зал вновь гремит овацией.

Народная церемония должна начаться в три часа пополудни залпом артиллерии, излагает Давид свой план. Колонны с изображениями Бара и Виала, с картинами, на которых будут отображены их подвиги, под дробь барабанов движутся к Пантеону, где уже покоятся национальные герои Лепелетье и Марат. Среди манифестантов — дети, они несут урну с прахом Виала; останки Бара, заключенные в другую урну, доверены в руки матерей, дети которых погибли, защищая родину.

В празднике примут участие танцоры, певцы, поэты — они должны декламировать свои стихи, сочиненные ими в честь юных героев. Народ трижды произносит: они умерли за отечество.

Наступает самый торжественный момент праздника — помещение праха героев в Пантеон. Хор трижды скандирует: они — бессмертны!..

Под шум рукоплесканий Давид покидает трибуну. Конвент постановляет: опубликовать его доклад и разослать во все начальные школы, соответственным властям, народным обществам, раздать по шесть экземпляров каждому находящемуся в зале. Празднество провести десятого термидора.

Это было за семь дней до намеченного срока— третьего термидора по республиканскому календарю, то есть 21 июля 1794 года. Шесть дней спустя— девятого термидора — Париж ожидает иная «манифестация» — контрреволюционный переворот.

Торжество в честь Жозефа Бара и Агриколя Виала так никогда и не состоялось. Не была закончена и картина Давида, изображавшая юного Бара. Через несколько дней бывший член Конвента якобинец Луи Давид был арестован и заключен под стражу.

… Нет, гибель героев не напрасна, думал Гюго, покидая Салон, взволнованный только что увиденной здесь картиной Делакруа. Когда-нибудь в одной из своих книг он обязательно расскажет о маленьком герое парижских улиц, о таком же храбреце, которого только что видел на картине Делакруа. В подлинных моделях у него не будет недостатка.

Замысел будущего романа, на который уйдет более тридцати лет работы, начал складываться в конце двадцатых годов. Но и в тридцатых не было написано еще ни строчки. Материал для книги об отверженных и голодных, о непокорных духом и благородных сердцем накапливался постепенно. Даже весной 1832 года, когда Гюго заключил договор на роман в двух томах, он не смог бы подробно рассказать о своем замысле. В договоре тогда коротко значилось: роман из современной жизни. Скоро, однако, произойдет событие, которое послужит как бы толчком к воплощению задуманной книги в жизнь. Событие это — рожденный бурей народного гнева революционный взрыв 1832 года.

… Выстрелы застали Гюго в Тюильрийском саду, на берегу реки, где он любил проводить утренние часы, обдумывая новые произведения. Врачи предписали ему тогда носить зеленые очки и как можно больше бывать на свежем воздухе, чтобы излечить хроническое воспаление век, которое он нажил постоянной работой при свечах. В то утро дойти до дому он не успел. По улицам Парижа разливалось грозное зарево восстания. Скакали драгуны, куда-то спешили национальные гвардейцы. Над толпой демонстрантов вспыхнуло ярко-красное знамя. Потом снова затрещали выстрелы, по мостовой пополз пороховой дым. Особенно жарко было у ворот Сен-Дени, где восставшие соорудили баррикаду. Кучка храбрецов, человек шестьдесят, отбивала атаки нескольких тысяч королевских войск, наступавших при поддержке пушек. Стрельба и пушечная пальба продолжались почти непрерывно. В конце концов защитники баррикады были сломлены, солдатам удалось зайти с тыла. Смельчаки почти все погибли — здесь «лилась самая пламенная кровь Франции».

Все, что произошло в Париже летом 1832 года, особенно баррикадные бои на улице Сен-Дени, глубоко врезалось в память Гюго. Впечатления эти, как и те три славных дня, что оставили след в его душе, потом переплавятся в один из самых драматических эпизодов на страницах его эпопеи о жизни «отверженных».

Но прежде чем появились ее первые главы, написанные мелким почерком на тонкой светло-синей бумаге, пройдет еще почти десять лет. И потом, став очевидцем революционной бури 1848 года, грозным эхом прокатившейся по Европе, Гюго будет неустанно трудиться, вводя в повествование все новые и новые эпизоды, развивая и углубляя действие, создавая следующие части своей главной книги.

Вот уже несколько лет, как Виктор Гюго живет в изгнании на английском острове Гернси, расположенном в Северном море. Францию ему пришлось покинуть неожиданно. В тот день, когда Наполеон III осуществил заговор против республики и совершил переворот—2 декабря 1851 года — Гюго, по словам А. Герцена, встал во весь рост, «в виду штыков и заряженных ружей звал народ к восстанию: под пулями он протестовал против государственного переворота и удалился из Франции, когда нечего было в ней делать». Гюго пришлось бежать под чужим именем: ищейки «Наполеона маленького» гнались за ним по пятам. Поэт обосновался вскоре в небольшом поселке Отвиль.

Дом, где Гюго поселился с семьей, стоит на берегу.

Каждый уголок в Отвильхаузе любовно украшен руками хозяина. Он сам делал чертежи мебели, сам вырезал герб на спинке кресла, сам мастерил подсвечники. Неутомимо выжигал по дереву, полировал мебель специальными смесями, секреты которых он знал и хранил. Четыре года Гюго трудился как заправский художник-оформитель. «Я и не знал прежде, — шутил он, — в чем мое призвание. Оказывается, я рожден стать декоратором».

Каждое утро Гюго по узкой лестнице, которая из библиотеки ведет наверх, поднимается в стеклянный шар-террасу, тоже построенную по его проекту. Здесь он работает, стоя за пюпитром из черного дерева. Сейчас он заканчивает десятую часть «Отверженных».

То, о чем рассказывается в ней и о чем пойдет речь в следующих, он видел сам. Все было точно так на самом деле — сначала летом в 1830 году, потом — в 1832 году, только имена героев пришлось заменить, ибо история повествует, а не выдает.

Время от времени Гюго отрывает перо от бумаги и задумчиво смотрит на море. В раскрытое окно стеклянного фонаря доносится шум прибоя, виден порт, старая крепость, маяк. Слышатся крики чаек, среди волн ныряют паруса рыбачьих лодок. Они плывут к горизонту, там — Франция. Тридцать лет прошло, как он задумал свою книгу. Теперь она близка к завершению. Тридцать лет труда и раздумий! В ней — отражение всей его жизни, его борьбы в защиту народа. Перед мысленным взором Гюго проносится минувшее, лица друзей и врагов. Улицы восставшего Парижа, баррикады, свист пуль и грохот канонады. Сквозь ружейную пальбу он слышит веселый голосок. Это поет его Га-врош.

С задорной песенкой на устах малыш отправляется на войну. В руках у него старый седельный пистолет, реквизированный им у торговки хламом. Но он мечтает о большом, настоящем ружье, таком, какое было у него в 1830-м, в июльские дни, когда французы поспорили с Карлом X. Гаврош — ветеран народной борьбы, ему не впервой воевать. И он получит свое ружье, чтобы драться наравне со взрослыми…

Вначале эпизод с Гаврошем занимал в рукописи романа всего каких-нибудь две страницы. Но постепенно образ маленького революционера, впитавший в себя жизненную правду и революционную романтику тех лет, обогащенный историческими примерами, станет одним из основных в книге.

Парижский люд, обитатели трущоб, бойцы баррикад— о них Гюгопишет свою книгу, которую с таким нетерпением ждут у него на родине, во Франции. Не всем, конечно, она придется по душе, не всем понравятся ее герои, в том числе и его Гаврош — дитя народа, дитя революционного Парижа. Гаврош — это дух древней Галлии. В нем сконцентрированы многие свойства национального характера: жизнерадостность, свободолюбие и бесстрашие, проявляющиеся особенно ярко в наиболее трудные моменты истории — во время народных восстаний. Не случайно его герой воплощает в себе черты конкретных исторических прототипов. Чем-то он напоминает маленького барабанщика, погибшего в вандейских лесах, похож он и на юного провансальца из Авиньона, сложившего голову под пулями врагов на берегу Дюране, и на героя Делакруа. Но Гаврош — это и результат наблюдений, изучения жизни многих безымянных беспризорных мальчишек с парижских улиц — маленьких борцов, всем своим сердцем ненавидящих врагов революции. Гаврош — будущее, таящееся в народе. Пусть его опасаются: этот малыш вырастет. За ним — будущее. Будущее — это Республика.

Перо почти машинально чертит на бумаге контуры мальчишеской фигурки. Таким Гюго представляет себе своего Гавроша. Рисунок, набросанный остатками чернил на пере, готов. Подобных набросков у Гюго скопилось более двухсот. Он считает их просто случайными, ни на что не претендующими рисунками, сделанными человеком, у которого есть другое, основное занятие. Правда, некоторые его друзья, например поэт Теофиль Готье, говорят, что если бы Гюго не был писателем, он стал бы великим художником.

Наступает время обеда. Пора спускаться вниз.

— Папаша Гюго! Папаша Гюго! — раздаются детские голоса под самым окном. Это пришли местные ребятишки. Раз в неделю они собираются к папаше Гюго на обед: так заведено. Вначале их было две дюжины, теперь вдвое больше. Гюго и его домашние ласково встречают детей, усаживают за стол. Хозяин смотрит на своих юных гостей, и взгляд его мрачнеет. Дети одеты как попало, многие босые, а скоро зима. Надо купить для всех теплую одежду, обувь. Как кстати ему предложили продать его рисунки. На вырученные деньги он поможет «своим» детям, младшим братьям и сестрам Гавроша, отцом которого себя считает. Через несколько лет Гюго так и напишет в письме, адресованном основателям газеты, которая будет носить имя юного героя: «Я — отец Гавроша»…

ЛЕДИ ПУСТЫНИ

Его любовь к роскоши и богатству прорвалась в то утро, когда он стал знаменитым. Теперь он больше не должен был ограничивать себя во всем, экономить на свечах, отказывать в радостях жизни. Теперь он— Бальзак — всемирно известный писатель. Вот когда удовлетворит свою давнюю, казалось, безнадежную страсть, которую позже назовут «трагикомической аристократоманией». К имени, которое носил его дед-крестьянин, Бальзак самовольно прибавляет дворянскую частицу. На столовом серебре и на дверцах кареты появляется герб, как бы удостоверяющий его аристократическое происхождение. А вслед за этим Бальзак меняет весь стиль своей жизни — от внутреннего убранства нового дома до собственного внешнего вида. Словно из-под земли появляются умопомрачительно дорогие наряды: фраки, жилеты, башмаки. Специально заказываются к голубому фраку золотые чеканные пуговицы. В семьсот франков обходится огромная трость, скорее похожая на палицу. Экстравагантность в туалете, говорил улыбаясь Бальзак, принесет ему большую известность, чем его романы. И в самом деле, и пуговицы, и трость стали предметом всеобщего обсуждения.

О пуговицах литого золота, с легкой руки репортеров бульварных газет шла молва: будто бы во время поездки писателя в Россию, когда он однажды оказался в сильно натопленном помещении, все эти пуговицы, расплавившись, попадали на паркет, немало озадачив их владельца. А сколько небылиц ходило о бальзаковской трости. Это была толстая дубина, усеянная бирюзой, с резьбой по золоту. Об этом атрибуте его щегольского туалета распространялись самые удивительные слухи. Говорили, например, что в набалдашнике трости скрыто изображение таинственной дамы в костюме Евы, возлюбленной Бальзака. Другие, поражаясь размерам трости, весу, недоумевали, что заставляет ее владельца таскать такую палицу? Почему он не расстается с нею даже в театре? Ведь он не хром, не болен. Тогда отчего же он не выпускает ее из рук? Из щегольства, по капризу или из-за какой-либо необходимости? Может быть, гадали одни, внутри трости — зонтик. Но это было явно прозаическое объяснение. Оно не могло устроить жаждущую необыкновенного публику. Скорее, в трости скрыт кинжал, а возможно и шпага. Неудивительно, что стоило Бальзаку со своей загадочной спутницей появиться, скажем, в театральной ложе, как он становился центром всеобщего внимания.

Какую же тайну скрывала неизменная спутница этого толстого модника? Умный человек, рассуждали любопытные, не захочет быть даром смешон.

На этот занимавший всех вопрос попыталась ответить французская писательница Дельфина Жирарден. Необыкновенная трость Бальзака вдохновила ее на создание целого романа. Она так и назвала его — «Трость Бальзака».

Так в чем же была тайна этой трости, которую к всеобщему удовольствию удалось раскрыть госпоже Жирарден?

Современники Бальзака удивлялись способности писателя рассказывать с необычайной достоверностью о различных сторонах жизни, его умению постигать чувства и мысли и простолюдина, и аристократа. Поражались тому, откуда Бальзак мог знать и с такой достоверностью изображать в мельчайших подробностях характеры своих героев, их, казалось бы, самые интимные, скрытые от посторонних глаз привычки, манеру поведения, быт. Читателям книг Бальзака, тем, о ком, собственно, он писал, казалось, что писатель является каким-то невидимым очевидцем их жизни, что он обладает, быть может, сверхъестественной способностью подсматривать и подслушивать, оставаясь незамеченным. Поговаривали, что Бальзак, переодетый в грязные лохмотья, нередко бродил по Парижу, открывая его мистерии. Во всяком случае именно в таком одеянии, как рассказывает датский писатель Г.-Х. Андерсен, он встретил однажды на улице известного писателя и едва мог признать в нем того, с кем еще накануне ему довелось беседовать в салоне одной графини— элегантно одетого щеголя, о котором, скорее, можно было подумать, что это какой-нибудь бонвиван, чем властитель читательских сердец.

Нет, дело не в переодевании. Бальзак, сообщала в своем романе Жирарден, может, когда захочет, становиться невидимым. И чудесной этой силой он обязан своей трости. Стоит лишь взять ее в левую руку, как превращаешься в невидимку. Ну не чудо ли эта трость! Теперь понятно, откуда у Бальзака такие познания жизни и характеров. С помощью волшебной трости он свободно может проникнуть и в кабинет министра, и в будуар светской красавицы. Остается только, будучи незамеченным, наблюдать и изучать нравы. Вот почему в своих книгах он раскрывает то, что глубоко скрыто от посторонних глаз, то, чего он никогда бы не смог узнать, если бы не трость. «Теперь нетрудно понять, откуда его талант», — рассуждает Танкред, герой романа Жирарден. Узнав тайну трости, он понял, каким путем ее владелец дошел до того, чтобы все показать, все высказать изумленному читателю.

Бальзак — как калифы в арабских сказках, посещавшие под чужой одеждой и хижину бедняка и чертоги богачей; Бальзак скрывается, чтобы наблюдать. Он изучает героев, которых застает, когда они встают с постели; видит чувства в шлафроке, тщеславие в ночном колпаке, страсти в туфлях, бешенство в фуражке, отчаяние в камзоле, и потом помещает все виденное в книгу, и она расходится по Франции. Ее переводят в Германии, перепечатывают в Бельгии, издают в России— Бальзак слывет великим человеком! Он обладает одним достоинством — искусством пользоваться своей тростью.

Постигает это искусство и герой романа молодой человек Танкред. Правда, волшебное свойство трости, которую он одалживает у Бальзака, Танкред использует в иных целях, далеко не литературных. Карьера, выгодная женитьба, богатство — вот на что обращает чудесную силу трости этот молодой хищник — близкий родственник бальзаковских персонажей, но только по сути, а не по силе художественного изображения. И он добивается своего. Надобность в чудодейственной трости отпадает: она сделала свое дело. И трость снова возвращается к Бальзаку. «Иначе, — восклицает госпожа Жирарден, — разве он подарил бы нам остальные, тогда еще не написанные шедевры».

Как много интересного, забавного или грустного, записал однажды Ч. Диккенс, можно было бы узнать из правдивой истории каждой вещи, будь таковая написана. Книга Дельфины Жирарден построена по иному рецепту, автор ее пошел другим путем, рассказывая о бальзаковской трости, — путем вымысла. И история эта, описанная на страницах ныне давно уже забытого романа, далека от реального повествования. Но в то время, когда была создана эта книга — в тридцатых годах прошлого века (в 1837 году она была переведена на русский язык), вполне возможно, что кое-кто и принимал за чистую монету рассказ о тайне трости, принадлежавшей знаменитому романисту.

Поражаясь тому, с какой силой правды Бальзак воссоздал жизнь на страницах своих книг, некоторые только так могли объяснить способность этого могучего таланта реалистически восстанавливать обстановку действия и живые связи между людьми, благодаря чему вымышленная книга становилась повествованием о действительных событиях, подсмотренных и подслушанных каким-то невидимым очевидцем. К числу таких книг отнесли и его роман «Лилия долины».

Летом 1836 года умерла госпожа де Берни — ангел дружбы, сопутствовавший Бальзаку в течение пятнадцати лет. Писатель знал, что Лора де Берни тяжело больна и жить ей осталось недолго. Отчаяние его было безгранично. Но что он мог поделать. В его власти одухотворять литературных героев, давать им жизнь на страницах романов, но над действительной жизнью он был не властен. Лора де Берни оставалась «не только возлюбленной, но и великой любовью». Она стала для него тем, «чем была Беатриче для флорентийского поэта и безупречная Лаура для поэта венецианского, — матерью великих мыслей, скрытой причиной спасительных поступков, опорой в жизни, светом, что сияет в темноте, как белая лилия среди темной листвы», — признавался Бальзак. И утверждал: «Большинство моих идей исходят от нее, как исходят от цветов волны благоухания». Все написанное с тех пор, как в марте 1822 года Бальзак отправил ей пылкое послание, он связывал с ней.

«Проницательная, насмешливая и страстная, — пишет А. Моруа в своей книге о Бальзаке, — не питавшая иллюзий насчет людей и все же относившаяся к ним беззлобно, способная на безграничную преданность, она описывала ему всевозможные интриги, алчные устремления, заговоры. Словом, объясняла жизнь». Ведь она была старше его на двадцать с лишним лет, знала свет и была вправе давать советы. В ней соединились для него сердце матери и душа любовницы. Чувство к госпоже де Берни стало единственным— «подлинная любовь всегда одна в жизни». Послушайте самого Бальзака: «Она была одновременно матерью, подругой, семьей, другом, советчицей; она создала писателя…» Она угадала в нем талант, помогла ему сформироваться. «Не будь этой женщины, — говорит А. Моруа, — гений Бальзака, быть может, никогда не расцвел бы». Госпожа де Берни пробудила в нем, по словам С. Цвейга, мужчину, художника, творца, вселила в него мужество, свободу, внешнюю и внутреннюю уверенность. Словом, она принадлежала к тем женщинам, которые играли своеобразную роль в умственной жизни общества. Сами они не выступали в литературе, но оказывали влияние на нее косвенно, как собеседницы, советчицы, помощницы известных писателей, как пропагандисты их творчества.

И неудивительно: все, что написано Бальзаком о госпоже де Берни и при жизни ее и после ее смерти, как скажет тот же С. Цвейг, сливается в единую, всепоглощающую благодарственную песнь во славу этой великой и возвышенной женщины.

Когда Лора де Берни узнала, что обречена, она запретила Бальзаку навещать ее. Но перед тем как покинуть этот мир, она пожелала в последний раз увидеть своего Оноре. Увы, Бальзака не удалось разыскать. И все, что могла сделать госпожа де Берни в свое утешение, — это перечитать сцену смерти госпожи де Мор-соф в романе «Лилия долины».

Рядом с кроватью на столике лежал самый первый экземпляр, отпечатанный для нее и подаренный автором ей, «ныне и присно избранной».

Перечитывая строки романа, госпожа де Берни думала о пережитом, о минувших днях, когда она имела право говорить ему: «Мой милый, мой любимый, мой друг, сын мой возлюбленный…» Она не сожалела о прошлом, как госпожа де Морсоф в романе, ибо не отвергала любовь, наслаждения. Ее жизнь с того момента, когда она встретила Бальзака, была наполнена самоотверженностью и страстью. В этом ее отличие от добродетельной бальзаковской героини, не пожелавшей отдаться любви и сожалевшей об этом на смертном одре. В остальном же госпожа де Морсоф была ее подобием. Впрочем, сам Бальзак считал, что его героиня— «чарующий образ женщины», «небесное создание» — лишь бледная копия госпожи де Берни.

Что касается самой госпожи де Берни, то она была в восхищении от всей книги. Но радовало ее отнюдь не то, что она стала прототипом. (Бальзак и ранее наделял своих героинь присущими ей чертами.) Госпожа де Берни была счастлива за автора, полагая, что теперь его чело «увенчано венком», о котором она мечтала для него.

Сегодня «Лилию долины» относят к второстепенным романам Бальзака. Сам же автор был в восторге от своего «великого и прекрасного» создания. И заявлял, что если «Лилия долины» не будет женским молитвенником, то, значит, он — полное ничтожество. Бальзак изваял, по его словам, великую женскую фигуру и предполагал, что над «романом будут плакать навзрыд».

И он не ошибся. Книга привлекла внимание современников. Особенный успех имела она среди женщин. Многие восприняли сочинение как откровение. Импонировало то, что автор поднимал вопрос о семейном и общественном положении женщины, ее зависимости от социальных предрассудков и обычаев.

Нашлись, однако, читательницы, которые набросились на автора с упреками, что на страницах романа он-де предал гласности их семейные тайны. Бальзак не отрицал, что «Лилия долины» содержит много автобиографического и что некоторые образы взяты из жизни. Совпадения же с судьбами иных женщин объяснялись тем, что он, как и другие великие писатели-сердцеведы, дал в своем произведении ключ к «движениям человеческого сердца, захваченного любовью».

Его всегда тянуло на родину, в Тур. Память хранила красоту долин Турени, берегов великой Луары, зеленых лугов и тополей родного края.

Бальзак считал, что виды Тура и его окрестностей, с которыми он сроднился с колыбели, воспитали в нем чувство прекрасного. Особой прелестью отличалась долина, тянувшаяся от Монбазена до Луары. Она походила на изумрудную чашу, на дне которой змеился Эндр, а на окружающих ее холмах словно вздымались старинные замки. Вид этой долины, говорил Бальзак, вызывал в нем чувство глубокого восхищения. «Если вы хотите видеть природу во всей ее девственной красоте, словно невесту в подвенечном платье, приезжайте сюда в светлый весенний день, если вы хотите успокоить боль раны, кровоточащей в сердце, возвращайтесь сюда в конце осени; весной любовь бьет здесь кры-лами среди небесной лазури; осенью здесь вспоминаешь и тех, кого уже нет с нами».

Поместье Саше, где писатель провел детство, как бы олицетворяло для него родные пенаты, стало на многие годы прибежищем в летнюю пору. По дороге в Саше, тянувшейся вдоль левого берега реки, его сопровождал шум мельниц, стоящих на порогах; вдали таинственно серебрилась полоска Луары. А потом в котловине возникали романтические очертания поместья. Огромные седые деревья и даже сам воздух здесь, казалось, были как бы насыщены тайной.

Поместье располагалось в шести километрах от Ту-ра. За каменной оградой, среди обширного парка, стояло старинное здание под черепичной крышей. Когда-то на этом месте возвышался средневековый замок. Впоследствии его развалины послужили фундаментом для господского дома, который по старой привычке все еще называли замком. В конце восемнадцатого века владельцами его стала семья Маргоннов, близких друзей Бальзаков.

Наезжая в Саше (случалось, что он ходил сюда из Ту-ра пешком), писатель вел здесь затворническую жизнь. Поместье оказывало на него чудотворное влияние, было местом исцеления и отдохновения. В кругу гостеприимных хозяев он забывал о неприятностях, преследовавших его в столице, отстранялся от тяготивших забот. Здесь на него нисходило глубокое спокойствие. «Я свободен и счастлив был здесь, как монах в монастыре.

Я приезжаю, чтобы обдумать серьезные труды». Все способствовало вдохновению: и чистое небо, и красивые дубы. В тишине старинного дома на берегу Эндра были задуманы многие из лучших его творений. Некоторые же были тут полностью или частично написаны: «Утраченные иллюзии», «Луи Ламбер», «Цезарь Биро-то», «Отец Горио»…

Сегодня в Саше расположен музей Бальзака.

Каменная винтовая лестница ведет в комнаты, где в точности воспроизведена обстановка времен Бальзака. В гостиной, где обычно он проводил вечера и читал вслух только что написанное, все, как прежде, — та же мебель, те же гравюры на стенах… Этажом выше маленькая комната, которая служила и спальней, и кабинетом. Простая деревянная кровать под балдахином, кресло, лампа, стол. Тот самый стол, по словам Цвейга, «безгласное, четвероногое существо, которое он таскал за собой из одной квартиры в другую, спасал от аукционов и катастроф, вынося на себе, как солдат своего побратима из пламени битвы». Единственный наперсник его глубочайшего счастья, его горчайшей муки, немой свидетель подлинной его жизни. «Он видел мою нищету, — вспоминал Бальзак, — он знает обо всех моих планах, он прислушивался к моим помыслам, моя рука почти насиловала его, когда я писал на нем».

На этом рабочем станке — чернильница и знаменитая спиртовая кофейница — две неизменные спутницы вдохновения Бальзака.

Неизвестно, чего больше истратил этот Геркулес, создавая свои шедевры, — чернил или кофе. Кто-то подсчитал, что за время, которое ушло на создание «Человеческой комедии», Бальзак поглотил пятнадцать тысяч чашек крепкого черного кофе.

Рядом с запасом бутылок с чернилами у него всегда стояло изящное фаянсовое приспособление для приготовления стимулирующего напитка. Простая, в виде большого стакана, белая подставка-спиртовка с голубыми полосками и такого же цвета анаграммой О. Б. Сверху спиртовки небольшой пузатый чайник с такими же голубыми кольцами. «Кофе проникает в ваш желудок, и организм ваш тотчас же оживает, мысли приходят в движение… встают образы, бумага покрывается чернилами…» Потоки чернил, смешиваясь с потоками кофе, превращались в животворящий бальзам, благодаря которому ожили две тысячи персонажей «Человеческой комедии».

Но эта же смесь погубит самого творца. Для него она окажется смертоносным эликсиром. В качестве улики, подтверждающей этот вывод, можно представить тот самый кофейник, который, по словам литературоведа Л. Гроссмана, «сыграл такую заметную роль в жизни романиста, возбуждавший годами его мозговую деятельность и в конечном счете сокративший его жизнь». Неопровержимое свидетельство и листки бальзаковских рукописей, подчас сплошь покрытые бледнокоричневыми кружками от кофейных чашек — следами медленного яда.

Я. Парандовский, автор великолепной книги «Алхимия слова», утверждает, что Бальзак творил лишь благодаря кофе, и уточняет количество поглощенного им темного напитка. Он говорит, что писатель прожил пятьюдесятью тысячами чашек кофе и умер от пятидесяти тысяч чашек кофе. Впрочем, и эти цифры кажутся ему заниженными. Каждую строчку Бальзака сопровождал глоток благоухающего черного кофе, отчего, считает Я. Парандовский, в его стиле чувствуется возбуждающее действие этого напитка.

Бальзак священнодействовал, заваривая напиток бодрости и вдохновения. С его помощью он, «невольник пера и чернил», преодолевал потребность в сне и тем самым удлинял рабочий день. Вернее сказать, сутки, так как трудился, словно одержимый, по двенадцать, пятнадцать часов, главным образом ночами.

По быстроте создания своих шедевров Бальзак являет собой пример феноменальной работоспособности. Он писал без устали, не зная остановок и пауз, всецело захваченный «абсолютно бессознательным процессом». «Мысли сами брызжут у меня из черепа, как струи фонтана».

Заварив кофе, приготовив перья и бумагу, Бальзак погружался в мир своей фантазии. Заглавие и первые строки выводил каллиграфическим почерком, широким и свободным. Кажется, будто он намерен также не спеша и аккуратно писать и дальше. Но вот внезапно, на четвертой строке, резкое движение руки разбрасывает брызги чернил. С этого момента перо перестает успевать за бегущей мыслью, почерк упрощается, буквы теряют округлость, становятся неразборчивыми.

На семнадцатой странице строки настолько коротки, что занимают лишь среднюю часть листка, слова сливаются. Зато возникают интервалы между слогами, почерк стал компактным, несколько букв изображены одним как бы стенографическим знаком.

Чем объяснить такую быстроту, откуда такой темп? Ответ следует искать в предположении, что к началу работы за столом в голове Бальзака уже отстоялся весь материал, сложился план, характеры и определились детали. Ему предстояло лишь записать выношенное произведение.

Часто Бальзак трудился одновременно над несколькими романами и новеллами. Приходилось к тому же писать письма родным, друзьям, возлюбленным. Причем, как тогда было принято, это были длинные, обстоятельные послания, и сегодня они являются для нас ценнейшими документами.

Над романом «Лилия долины» Бальзак работал в 1835 году, когда обрушились на него всякого рода беды. Кроме того, он в тот же год написал еще ряд романов. «Лилия долины» родилась за несколько месяцев при огромном напряжении сил.

В письме к своей незнакомой корреспондентке Луизе, с которой поддерживал оживленную переписку, он восклицал: «Какое произведение! И сколько потерянных ночей!»

Окончив, наконец, роман, измученный трудом, Бальзак признавался: «Я работал ночи и дни и спал только два часа из двадцати четырех».

Даже у постели больной Лоры де Берни, которую навестил за год до смерти в ее имении, Бальзак правил корректуру «Лилии долины». Больше того, оказавшись в тот год в тюрьме (на пять дней) за отказ состоять в Национальной гвардии, он и здесь продолжал неистово трудиться.

То же было и в Саше, когда он ненадолго, тем же летом, приехал сюда, «писал по пятнадцати часов в день, вставал с восходом солнца и работал до обеда, проглотив только чашку черного кофе».

За окном простиралась долина, ее склоны, покрытые кудрявыми виноградниками. Память возвращала к тем дням, когда лет пять назад вместе с Лорой де Берни они путешествовали по Луаре, а потом жили в очаровательной усадьбе. В этих же местах разворачиваются события романа, повествующего о «неведомом сражении, происходившем в долине Эндра между госпожой де Морсоф и страстью».

Роман написан в форме послания, в котором Феликс де Ванденес, герой повествования, рассказывает возлюбленной Натали де Магервиль историю своей необыкновенной и трагической любви к добродетельной госпоже де Морсоф. Мы узнаем, что ему было всего двадцать лет, когда он приехал в Турень, чтобы поправить свое здоровье. Хозяин усадьбы, где он жил, господин де Шоссель, привел его в соседний замок Клош-гурд, расположенный в долине Эндра. Здесь Феликс встретил госпожу де Морсоф и влюбился в нее. Она ответила ему пылким чувством. Однако высокие нравственные идеалы, брачный обет и двое болезненных детей — все это стоит на пути охватившей ее страсти. Спустя некоторое время она узнает, что Феликс, уехавший в Париж, встретил там некую англичанку леди Дэдлей, которая, воспылав к нему страстным чувством, стала его любовницей. Госпожа де Морсоф тяжело переживает измену и готова сожалеть по поводу своего непреклонного целомудрия. Права ли она, оставшись верной своему долгу, разумна ли ее жертва? Что правильнее: следовать велениям долга и разума или подчиняться голосу чувства? Не лучше ли ей поступить, как ее соперница— пожертвовать всем ради любимого человека?

Естественно, что, когда Феликс, продолжающий любить госпожу де Морсоф, приезжает в Клошгурд, она встречает его холодно, давая понять, что ей все известно. Однако потом прощает и «уступает» его леди Дэдлей. Тяжело заболев, она умирает, сожалея, что не жила настоящей жизнью, а довольствовалась одним обманом. Подводя итог, герой романа, в свою очередь, признает, что «стал игрушкой двух несовместимых страстей и поочередно подпадал под их влияние»; ему становится понятно, что он «любил ангела и демона— двух женщин равно прекрасных; одну, украшенную всеми добродетелями, которые мы попираем, кляня наше несовершенство; другую, наделенную всеми пороками, которые мы превозносим из себялюбия».

На страницах книги оживает живописный уголок глухой провинции, так хорошо знакомый Бальзаку, места, расположенные по дороге из Тура в Саше, сам замок, который получит новое книжное название Фрапель. Нетрудно обнаружить топографические прототипы и у других названий, встречающихся на страницах романа. Так, например, замку Клошгурд, где живет де Морсоф, соответствует замок Шевриер. И вообще всю бытовую обстановку, окружающую героев, весь житейский материал Бальзак почерпнет здесь, в поместьях, расположившихся в долине на берегах Эндра.

А сами герои? Были ли у них реальные прототипы? Литературоведы подыскали ключи к биографическим и бытовым источникам романа и установили реальные модели почти для всех действующих лиц, начиная с владельца замка Фрапель господина де Шасселя, прототипом которого послужил де Маргонн (друг семьи Бальзаков и владелец замка в Саше), и кончая доктором Ориже, практиковавшим в Туре и так и попавшим под своим именем в роман. Отыскали прообразы и для четы де Морсоф. Оказалось, что некие супруги Ланд-риэв, жившие в Турени и происходившие из древнего аристократического, но обедневшего рода, вдохновили писателя и помогли ему одушевить задуманные образы. Во всяком случае бесспорно было то, что семья Ландриэв, исполненная сословной гордости, отличалась фанатической преданностью Бурбонам и вернулась во Францию только после восстановления королевской власти, что нашло отражение и в романе. Что касается госпожи де Ландриэв, то о ее нравственной чистоте ходили легенды. Это дало основание увидеть в ней, когда роман вышел в свет, прототип де Морсоф. Во всяком случае так полагали жители местечка, где обитали супруги Ландриэв.

Высказывали мнение (и, видимо, не без основания), что в образе де Морсоф отражены некоторые черты Зюльмы Карро, многолетней хорошей знакомой Бальзака, с которой он переписывался и в чьем семействе часто гостил. Однако с тем же правом называли графиню Гидобони-Висконти, связь с которой у Бальзака продолжалась долгие годы. Внешний облик ее, как многим казалось, напоминал госпожу де Морсоф. Видимо, те, кто так полагал, были недалеки от истины. Наружностью героиня Бальзака и в самом деле походила на графиню: густые пепельные волосы, зеленовато-карие глаза, греческий нос, изящно очерченный рот на одухотворенном овальном лице, белом, как камея, с нежным румянцем на щеках, прекрасная шея, ослепительные плечи и стройный стан. Однако самый точный рисунок, самые яркие краски были бессильны передать обаяние бальзаковской героини, как и ее прототипа. В этой же связи называли и другую графиню — Эвелину Ганскую. Но если что и заимствовал у нее писатель для своей героини, то лишь «высокий и выпуклый лоб». Одним словом, предположений и догадок относительно реальных моделей героини Бальзака было множество. Причем в Турени называли одних женщин, в столице — других. А между тем Бальзак, часто действительно заимствовавший у прототипов те или иные черты внешности или характера, использовал их в соответствии со своим замыслом, нередко до того изменяя, что трудно бывало установить точную аналогию.

И все же у госпожи де Морсоф, как уже говорилось ранее, был основной прототип — госпожа де Берни. На это указывал не только сам автор: Лора де Берни узнала себя в бальзаковской героине. Она была счастлива оттого, что вдохновила Бальзака на создание портрета женщины столь высокой добродетели и нравственного величия. Ей безусловно льстило, что в книге, которая была задумана как «женский молитвенник», она послужила прототипом идеализированного женского образа.

Говоря о прототипах бальзаковского романа, следует назвать еще одну реальную модель — женщину, вдохновившую писателя на создание образа англичанки Арабеллы Дэдлей. Той самой, которую герой романа Феликс называет владычицей тела, в отличие от госпожи де Морсоф — супруги души.

Одна — женщина земли, дочь грешного человечества, другая — дочь небес, обожаемый ангел. Герой мечется между этими двумя полюсами, между демоном и ангелом, не понимая, что соединить их в одно невозможно, как нельзя соединить воду с огнем. Тем не менее обе они кажутся ему равно прекрасными. Его вывод таков: «Горе тому, у кого не было своей Анриетты! Гορέ и тому, кто никогда не знал какой-нибудь леди Дэдлей…» Счастливым же, думал он, может быть лишь тот, кто обретет обеих женщин в одной.

Женщина, ставшая прототипом бальзаковской героини, в свое время была весьма известной особой. Ее имя звучало во многих европейских салонах и дворцах.

Правда, известность ее носила, скорее, скандальный характер — это был тип авантюристки, довольно широко распространенный в среде, к которой она принадлежала.

История помнит многие имена дерзких авантюристок, прекрасных куртизанок, которым порой удавалось вершить судьбами людей и царств. Их образы запечатлены в литературе. Таковы греческие Фрина и Аспазия, многажды воспетые поэтами; Нинон де Ланко, не раз описанная в романах; Марион Делорм— героиня одноименной пьесы; Мари Дюплесси — знаменитая «дама с камелиями», Ида Сент-Эльм — создательница «бесстыдных записок современницы», впрочем, оказавшихся, кажется, плодом фантазии одного бойкого французского журналиста прошлого века. Все они были «жрицами греха», с той только разницей, что одни наказывали любовью, а другие погибали сами, наказанные ею. Как погибла властолюбивая герцогиня д’Абрантес, знакомая Бальзака, прожившая беспутную жизнь в роскоши и окружении любовников, впавшая в нищету и кончившая самоубийством.

В своем стремлении создать историю нравов, описать общество со всеми высокими и постыдными сторонами его жизни, нарисовать различные социальные типы Бальзак не мог пройти мимо образа куртизанки и авантюристки.

Какая-то часть картины, считал он, должна представлять людей порочных, хотя и знал, что общество не прощает тем, кто пытается выставить на всеобщее обозрение его пороки. И многие из знаменитых парижских кокоток, которых писатель наблюдал в столичных салонах, стали прототипами его Торпиль, Акилины или Империи. Как знать, доживи Бальзак до времен Второй империи, ему, как Флоберу и братьям Гонкурам, Бодлеру и Золя, не избежать бы суда по обвинению в «аморальности»…

Поздней осенью 1829 года в Париже появилась некая леди Элленборо. Она приехала из Лондона, где оставила мужа барона Эдварда Элленборо. Незадолго до этого в английской столице палата лордов начала публичные дебаты вокруг скандала, который так долго приятно занимал воображение лондонского общества.

В те времена развод в Англии мог разрешить лишь парламент соответствующим актом при согласии королевы. Иначе говоря, развестись практически было невозможно. (Вспомните, что Горацио Нельсон и Эмма Гамильтон, бывшая уже вдовой, так и не смогли предстать перед алтарем, поскольку парламент не допускал развода адмирала с женой.)

Тем не менее лорду Элленборо разрешили расторгнуть брак «с почтенной баронессой Джейн Элизабет Элленборо, его женой».

Женившись на Джейн, лорд полагал, что лучшей партии ему нечего и желать. Его жена происходила из хорошей семьи, была молода и прекрасна. К тому же могла принести ему наследника. И действительно, Джейн родила сына Артура Дэдлея.

Однако супружеская жизнь не задалась. Не успел епископ — дядя жениха — скрепить узы брака и едва сыграли свадьбу в доме отца невесты адмирала Дигби, как лорд Элленборо, казалось, забыл о жене. Всю свою энергию он отдавал политической карьере. Неудивительно, что молодая женщина, жаждавшая внимания, чувства и общения, постаралась компенсировать отсутствие всего этого. Она нашла утешение в светской жизни, закружившись в водовороте лондонского общества. Джейн стали приглашать на званые обеды, вечера и балы. Леди Элленборо была необычайно хороша собой: высокая и статная, с огромными голубыми глазами на безупречно свежем лице, обрамленном мягкими золотистыми волосами. К тому же ее отличал блестящий ум и незаурядное остроумие, она умела быть неотразимой, но главное, что, по-видимому, особенно привлекало в ней мужчин, — это пылкий нрав.

Ее выбор пал на князя Феликса Шварценберга, атташе австрийского посольства, молодого красавца с необыкновенным пронзительным взглядом, дававшим повод говорить, будто он обладал какой-то мистической силой. Держался он просто, был обаятелен и приветлив. К тому же разносторонне одарен: увлекался анатомией, сочинял музыкальные комедии и мог беседовать на любые темы. Много лет спустя, когда он станет министром иностранных дел, о нем будут говорить, как о «суровом, энергичном и мало разборчивом в средствах» политическом деятеле. Пока же он начинал свою карьеру и до того, как попасть в Лондон, успел побывать в России, Бразилии, Франции и Испании.

Единственной его слабостью были женщины.

На одном из приемов он познакомился с леди Эл-ленборо. Через некоторое время они стали любовниками. Причем Джейн очень скоро утратила осторожность. Казалось, что мнение света так же, как и мужа, мало ее беспокоит. Между тем все признали поведение молодой леди неблагоразумным, а один журналист представил ее в таком виде, будто она «однажды утром взобралась на крышу и возвестила на все королевство: я любовница князя Шварценберга. Все леди, которые тоже имели любовников, но не болтали об этом, были весьма шокированы».

Когда слухи дошли, наконец, до лорда, он не поверил сплетникам и от души смеялся над ними.

Но рано или поздно он должен был узнать о приключениях своей супруги. Джейн решила опередить события и сама призналась в своей любви-к князю. Однако, как заметил современный автор биографии лорда Элленборо, даже это не нарушило привычный распорядок жизни. В его дневнике в тот день сделана такая запись: «Обед у лорда Хилла — вечер сугубо военный». Впоследствии он стойко перенес разразившийся скандал и дебаты по его личному вопросу в палате лордов. Имени Джейн с тех пор он не упомянул ни разу.

Что же касается союза Джейн Элленборо с Феликсом Шварценбергом, то он оказался несчастливым. Они перебрались в Париж, где вскоре у них родилась дочь. Джейн надеялась выйти за князя замуж. Но возражала его семья. Брак с разведенной женщиной казался родственникам, ревностным католикам, кощунством, не говоря о том, что эта женитьба неблагоприятно отразилась бы на карьере Шварценберга. И он оставил Джейн. Она сама предложила ему взять дочь к себе и воспитывать ее.

Более чем через двадцать лет она встретилась с Феликсом и своей дочерью. Тогда Джейн была замужем за греком и у них был сын. Шварценберг служил в чине генерала в австрийской армии и вместе с дочерью приехал в Неаполь, где они и увиделись. Что произошло между ними, неизвестно, но многие уверяли, что Джейн и тогда все еще любила Феликса Шварценберга.

На этом заканчивается первая глава документального рассказа о жизни леди Элленборо. Следующий эпизод приводит нас в Мюнхен, где вскоре после разрыва с Шварценбергом оказалась наша героиня.

Некоторое время Джейн безбедно жила в Париже, получая ежегодно три тысячи фунтов как бывшая жена лорда Элленборо. К этому периоду ее жизни я еще вернусь, а пока последуем за ней в Мюнхен — эти тевтонские Афины, где правил эксцентричный баварский король Людвиг I. Потомок одной из древнейших в Европе династии Виттельсбахов с юных лет загорелся страстью к искусству, был влюблен в античный мир, коллекционировал скульптуры и живопись, сам сочинял стихи и писал картины. Он вел шумный образ жизни. Его окружали друзья-художники. Задавшись целью сделать из Мюнхена лучший город Германии, тратил огромные деньги на его благоустройство. Но в личной жизни отличался необычной скупостью, носил потертые костюмы и заставлял своих детей есть черствый хлеб. При этом выбрасывал огромные суммы на любовниц, которых менял чаще, чем свой гардероб.

Когда Людвиг I услышал о красоте леди Элленборо, прибывшей в его «Новые Афины», он изъявил горячее желание встретиться с ней. Она была представлена королю, и тот приказал своему придворному художнику Карлу Штилеру увековечить ее классические черты для «Галереи красавиц». В этом собрании, расположенном во дворце, находились портреты всех женщин, которых король любил или которыми просто восхищался. Несколько раз в неделю этот селадон обходил галерею, любуясь прекрасными лицами и черпая вдохновение в их прелести, чтобы создавать свои «отвратительные стихи», как назвал его вирши один биограф.

Известно, что Г. Гейне зло высмеивал этого «великого поэта», усиленно домогавшегося славы и выпустившего четыре тома своих стихотворений. По поводу королевской «Галереи красавиц» Г. Гейне писал:

Леди Элленборо не только удостоилась быть запечатленной на стенах «расписного сераля», но и задержалась во дворце. Однако ненадолго. Через год с небольшим она вышла замуж за барона Карла Веннингена.

Поговаривали, что поступить так ее вынудил король, опасавшийся скандала, — Элленборо ждала от него ребенка.

Отныне Джейн проводила большую часть времени в поместьях барона. Она родила двоих детей. Одним словом, пыталась стать образцовым типом немецкой женщины. И, возможно, ей это и удалось бы, если бы на сцене не возник граф Спиридон Теотоки.

Косвенно король Людвиг I был причастен к появлению графа в мюнхенском обществе. Дело в том, что первым греческим королем стал Отто — сын Людвига Баварского. После этого в Мюнхен зачастили греки, многие приезжали изучать военные науки. В их числе Спиридон Теотоки. Джейн встретилась с ним на балу. Ее покорила красота графа, его романтические рассказы о его родине — острове Корфу. Пылкий граф тут же признался в любви и предложил бежать с ним в Грецию, где она легко могла бы получить развод. Решиться на такую авантюру Джейн еще не могла, но на тайную встречу согласилась. Поздней ночью она выскользнула из спальни, вывела свою арабскую лошадь из конюшни и поскакала на свидание с графом. С этих пор они часто виделись. Когда барону, ее мужу, стало ясно, что его обманывают, он вызвал Теотоки на дуэль. Для любовника она кончилась плачевно — он был ранен в грудь. По словам врача, надежды, что раненый выживет, не было никакой. Тем не менее Теотоки через несколько недель был уже здоров. Джейн уговорила мужа предоставить ей свободу, и тот, благословя, проводил ее и графа в Париж.

Джейн было тридцать четыре года, когда в 1841 году она стала графиней Теотоки. Супруги поселились в поместье мужа на Корфу. Время проходило между благоустройством нового дома, разведением сада, посадкой кипарисов и зваными вечерами и балами с пением и танцами. Затем графа повысили в чине, присвоив звание полковника, и они переехали в Афины. Здесь у Джейн родился ее последний ребенок, вскоре, однако, трагически погибший. После его смерти Джейн развелась с Теотоки. Она отправилась путешествовать по свету. Побывала в Турции, Италии, Швейцарии. Вернувшись в Грецию, уехала на север страны. Здесь, в горах, обитали отважные и молчаливые горцы. Они часто состояли при каком-либо военачальнике, являлись его телохранителями. Или объединялись в отряды и, подобно гайдукам, грабили богатых, за что в народе их прозвали паликарами — сильными молодцами, удальцами. Это о них писал Байрон:

В то время во главе их стоял семидесятилетний генерал Хаджи-Петрос. Впервые Джейн увидела его в одной деревне провинции Ламия. Вид у него был весьма импозантный: красная шапка, расшитый золотом камзол, за поясом, как у всех паликаров, пистолеты и кинжал. Генерал, хотя и был намного старше Джейн, произвел на нее неотразимое впечатление. Она осталась в горах. Спала у костра под звездами, пила красное вино и ела простой хлеб. С ней обращались, как с королевой бандитов, и ей это, видимо, нравилось. Про нее тогда писали, что «она правила всей Ламией. Город был у ее ног. Когда она выходила на прогулку, барабаны выбивали дробь, приветствуя ее». Их шум был услышан в Афинах. Королева Амалия решила свести с Джейн счеты. И вот уже издан указ, в котором говорится, что генерал Хаджи-Петрос отстраняется от правления Ламией и командования паликарами. Генерал написал покаянное письмо, в котором корил себя за малодушие, за то, что поддался соблазну и из корыстных побуждений вступил в связь с графиней Тео-токи: ведь она была богата.

Оскорбительное письмо коварная Амалия предала гласности. Тем не менее Джейн не оставила седого генерала. Вместе с ним она перебралась в Афины, и они поселились недалеко от города.

Ее спальня была сделана наподобие тронной комнаты. Генерала сопровождала свита и телохранители-паликары. Джейн, как обычно, держала лошадей. Все выглядело весьма идиллически. Но вскоре идиллия кончилась. Джейн решила осуществить свою давнюю мечту: побывать на развалинах сказочной Пальмиры.

Без особых сборов она отправилась в путь. Двинулась через пустыню к величественным руинам некогда цветущего города, расположенного между Дамаском и Евфратом. По библейскому преданию, Пальмира была основана царем Соломоном. Ее стены видели полчища Навуходоносора, не раз ее разрушали римляне (при Траяне и Адриане), пока, наконец, в 744 году она не была превращена арабами в развалины. Город и его былая слава были забыты. Только в 1678 году английский купец случайно набрел на развалины Пальмиры. Перед его взором предстали руины грандиозного храма Солнца,дорога, по двум сторонам которой высилось в свое время тысяча четыреста колонн, остатки дворцов, акведуков, городской стены. С тех пор Пальмира стала местом паломничества любителей древности. Джейн была одной из них. К тому же ей, заядлой наезднице, представилась редкая возможность приобрести прекрасных арабских скакунов, как говорится, на месте.

В Дамаске ее пытался отговорить от опасного путешествия английский консул: он пугал Джейн коварными песками, бесчинствующими в тех районах бандитами. Но это ее не остановило. Сопровождать караван вызвался Меджуэл — араб из знатной фамилии, одной из тех, кому подчиняется пустыня.

Пока верблюды неспешно преодолевали барханы, Джейн и Меджуэл ехали рядом на лошадях и болтали по-французски. Спутник, оказавшийся весьма образованным, рассказывал об истории Пальмиры, об обычаях и нравах пустыни. Был обходителен и услужлив. Лишь вид его не способствовал романтическому путешествию. «В его внешности, — писала знавшая его внучка Байрона, — нашли отражение все особенности хорошей бедуинской крови. Он небольшого роста, худой, с темно-оливковым цветом лица, черной бородой с проседью и такими же черными глазами и бровями».

Зато он был безумно храбр. Джейн смогла убедиться в этом, когда однажды караван подвергся нападению. Она не знала, как его отблагодарить.

Он же готов был ради нее на все, потому что безумно влюбился в свою спутницу. На обратном пути из Пальмиры, где они осмотрели развалины, Меджуэл предложил Джейн стать его женой. Вся знатная арабская родня восстала против этого брака. Консул в Дамаске не поверил, что она собирается замуж за бедуина. Он напомнил, что она Дигби, леди Элленборо, англичанка, а после замужества станет турецкой подданной. В его глазах Джейн выглядела не сумасбродкой, а сумасшедшей. Тем не менее в 1855 году леди Элленбо-ро стала Джейн Дигби эль-Мезраб. Ей было сорок восемь лет, и она была на три года старше мужа. Началась последняя глава ее необыкновенных похождений.

Перед супругами встал вопрос, как жить: на западный манер в городе или по-бедуински — в пустыне. Пришли к компромиссу и решили так: проводить по полгода то на вилле под Дамаском, то в палатке, среди кочевников и песков. Из Парижа Джейн выписала пианино, свои комнаты обставила французской мебелью, в доме была богатая библиотека, постоянно пополняемая новинками. В саду около пруда разгуливали газели, пеликаны и персидские кошки. Она гуляла вокруг пруда, ухаживала за молодыми деревцами, посещала обширную конюшню с любимыми арабскими скакунами.

Когда же супруги согласно уговору переезжали на житье в пустыню, Джейн, как и все арабские женщины, прислуживала мужу, готовила ему еду, омывала руки, лицо и ноги, стояла и ждала, когда он ел. Светлые волосы перекрасила в черный цвет и заплетала их в косы.

Ей шел пятьдесят второй год, и многие продолжали восхищаться ею. И в семьдесят лет ее любви все еще домогались — одни потому, что она по-прежнему блистала красотой, другие из тщеславия и возможности похвастать своей связью со знаменитой леди пустыни. Однако Джейн была по-настоящему предана мужу, и никакие сплетни и наветы не могли разрушить их союз.

Уже при жизни Джейн появились ее жизнеописания, изрядно сдобренные выдумками. Одно из таких сочинений принадлежало перу Изабеллы Бертон, жены английского консула в Дамаске. В парижском журнале Джейн однажды прочла о себе некролог: «Знатная леди, — говорилось в нем, — злоупотреблявшая замужеством, недавно скончалась». Из следующего выпуска журнала «умершая» узнала, что своей близкой подруге Изабелле она поручила написать ее биографию «и час в день диктовала ей, рассказывая с одинаковой откровенностью и о плохом, и о хорошем».

Джейн Дигби эль-Мезраб прожила после этого еще восемь лет и умерла в 1881 году.

На кресте кладбища, где ее хоронили, можно было прочитать два слова: «Мадам Дигби».

Теперь вернемся к тому времени, когда леди Эллен-боро покинула Англию и вместе с князем Шварценбергом поселилась в Париже. Именно тогда, в доме баронессы де Терхейн, Бальзак увидел «смелую леди». Ее внешность, как, впрочем, и ее история, заинтересовали писателя. Они познакомились. В те дни Париж бурлил революцией, на улицах стреляли, а леди Элленборо и Бальзак вели в гостиной светские разговоры. «Какие руки и как стройна! Ее лицо нежнее лилии, а глаза сверкают, как алмазы! Но она слишком хорошо скачет верхом и, наверное, любит проявлять свою силу; я думаю, она настойчива и непреклонна; затем, мне кажется, она слишком дерзко пренебрегает приличиями; женщины, не признающие никаких законов, обычно подчиняются лишь своим капризам. Любя блистать и побеждать, они не обладают даром постоянства». В этом Бальзак скоро убедился сам.

Когда князь Шварценберг уехал в Вену, оставив Джейн, она нашла утешение в беседах со знаменитым писателем.

Не остался, видимо, равнодушным и Бальзак. Теперь и он мог убедиться, что его собеседница была остроумна и привлекательна, с изысканными манерами и особым блеском, ослеплявшим и покорявшим всех вокруг. В гостиных она властвовала, как королева, окруженная почитанием мужчин.

Бальзаку льстило появляться в обществе со знаменитой английской леди. Она отличалась экстравагантностью и страстью к приключениям, что тоже, по-видимому, импонировало писателю. «Ей хотелось перцу, — читаем у Бальзака, — остроты в сердечных утехах… таким дамам жизнь светских женщин с ее неизменной благопристойностью, строгостью правил и привычной размеренностью кажется бесцветной, однообразной, и они восхищаются всем романтическим и недоступным».

Впоследствии Бальзак скажет, что ему удалось угадать в леди Элленборо тип английской женщины, но в то же время она была единственной в своем роде, сверкающей убийственной красотой, полной особого магнетизма.

Встречаясь с леди Элленборо, беседуя с ней и наблюдая, Бальзак постигал характер этой прекрасной грешницы, отвергшей дорогу добродетели и вступившей на опасный путь куртизанки. В итоге его наблюдений леди Элленборо превратится на страницах романа «Лилия долины» в леди Дэдлей.

Покинув британские эмпиреи, отказавшись от состояния мужа, леди Дэдлей приезжает в Париж. Это воздушное существо, на первый взгляд женщина томная и хрупкая, с точеным лбом, увенчанным облаком золотистых волос, носит две непроницаемые личины, которые с невозмутимой легкостью снимает и надевает при необходимости. «Она так же легко открывает и запирает свое сердце, как крепкий английский замок». Когда ее никто не видит, она пылкая, как итальянка, на людях — сама невозмутимость. В ней смесь дерзости и достоинства, любви и холодности, она «ненасытна, как песчаная почва под дождем». В противоположность госпоже де Морсоф она дарит земные наслаждения, но не приносит счастья. И герой романа мечтает обрести обеих женщин в одной, как сам Бальзак надеялся, что Эвелина Ганская, его многолетняя привязанность, а впоследствии жена, соединит в себе чистоту одной и чувственность другой.

Современники Бальзака без труда узнавали в леди Дэдлей знаменитую леди Элленборо. Признавала это и она сама и в письмах к Бальзаку просила прислать ей роман, где была выведена в качестве одной из героинь.

В начале 1835 года, когда работа над «Лилией долины» была в самом разгаре, Бальзак устремился в поисках тихого оазиса в Вену. Здесь, вдали от парижской суеты и забот, он намеревался закончить роман, а кроме того, увидеться с Эвелиной Ганской, которая приехала сюда и ожидала его. Он «поклялся либо написать эту книгу в Вене, либо броситься в волны Дуная».

Но и здесь, в великосветской Вене, встретившей писателя с восторгом, у него почти не оставалось времени на работу: замучили приемы, званые обеды, вечера.

Среди тех, с кем виделся Бальзак в те дни, был и князь Феликс Шварценберг — он сопровождал писателя при осмотре поля Ваграмского сражения. А незадолго перед этим Бальзак вновь увидел леди Элленборо. По пути в Вену он встретился с ней в Мюнхене, где она тогда жила. Как всегда, Джейн предстала перед ним в окружении толпы обожателей. В письме к Эвелине Ганской, написанном некоторое время спустя, Бальзак признается: «За те два часа, которые я провел в парке с леди Элленборо, в то время, как этот глупец, князь Шенбург, ухаживал за нею, я полностью разгадал эту женщину».

… Современники знали о том, кто стал реальной моделью героини Бальзака. Слишком много было явных совпадений, и они не могли остаться незамеченными. Начиная с того, что муж бальзаковской героини являлся «одним из самых видных государственных деятелей Англии», которого она бросила, поселившись в Париже и кончая ее именем — Дэдлей. Так звали сына леди Элленборо. Герой романа Феликс, от лица которого ведется повествование, наследовал имя князя Феликса Шварценберга. Находили общее с прототипом и во внешнем облике леди Дэдлей, и в ее повышенной чувственности, страсти к авантюрам, галантным приключениям, и в том, что она, подобно своему прообразу, увлекалась верховой ездой, обожала арабских скакунов.

ГИБЕЛЬ ШХУНЫ «ЭССЕКС»

Маленький пакетбот, все дальше удаляясь от берега, отважно ринулся в открытое море. Свежий ветер крепчал, натянутые снасти звенели, и две высокие мачты выгибались, словно тростинки под ветром. Но пакетбот с отчаянным безрассудством летел вперед. С разбега зарываясь бушпритом в волну, он раскидывал носом быструю пену подобно фыркающему жеребенку.

Позади остался Нью-Бедфорд с его пестрой, разноязычной толпой, большую часть которой составляли искатели приключений, видавшие виды старые китобои и безусые новички, жаждавшие приобщиться к чести и славе китобойного промысла. Они мечтали выйти под парусами в море, избороздить все океаны, изведать тяготы и радости матросской службы, постичь романтику океана.

Когда-то и он, Герман Мелвилл, завербовался юнгой на корабль, уходивший в рейс. Правда, пошел он на это не ради романтики дальних дорог, а из-за хлеба насущного — это и побудило его тогда отправиться в плавание.

Когда пакетбот медленно скользнул вниз по реке Акушнет, мимо замерших без движения у причалов китобойных судов, на него нахлынули воспоминания.

Ему вспомнилось, как он стоял на палубе китобойца «Акушнет», молодой, полный сил и надежд. Впереди было загадочное море и неведомые земли. Потом был жестокий, своенравный капитан, бунт и бегство с корабля, жизнь среди дикарей. Домой, в Нью-Йорк, он вернулся бывалым моряком, пробыв в море в общей сложности десять лет. Три года спустя после возвращения рассказал о своих приключениях в романах «Тайпи» и «Ому». Затем появились новые его «морские романы», основанные в значительной мере на личных впечатлениях. Как заметил впоследствии один из исследователей его творчества, опыт морехода послужил ему стапелями для построения книг.

Теперь он создавал главный труд жизни — роман о китобоях с подробным изображением деталей китобойного промысла. «Книга эта, — писал он о первичном замысле своему издателю, — приключенческий роман, основанный на некоторых диких легендах о китобоях». Давно задуманное сочинение требовало огромного творческого напряжения, сосредоточенности и спокойствия — состояния, как он говорил, «созвучного тихо растущей траве». Увы, ни бегство на ферму из шумного Манхеттена, ни затворничество в маленькой комнатке на третьем этаже нью-йоркского дома не принесли желанного покоя и уединения. И все же Мел вилл «работал, как невольник», забывая о еде, не щадя своих больных глаз, испытывая огромное нервное напряжение и усталость.

Работа над книгой о китобоях потребовала освежить в памяти кое-какие детали. Для этого понадобилось снова, спустя много лет, побывать в порту, откуда его герои, как когда-то и он сам, уйдут в поход на китобойце «Пекод».

Куда же держал курс пакетбот, на палубе которого стоял Герман Мелвилл? Попутный ветер гнал судно в сторону острова Нантакет, расположенного в Атлантическом океане.

Развернем по совету Мелвилла карту и найдем на ней этот небольшой клочок суши. Нантакет! Он расположен в укромном уголке, в 110 милях к северо-востоку от Бостона, и как бы отрезан от мира океаном. «Стоит себе в сторонке, далеко от большой земли, еще более одинокий, чем Эддистоунский маяк». И тем не менее две трети земного шара принадлежали Нантакету, ибо ему принадлежало море. Нельзя не заметить, что по форме остров похож на полумесяц, между «рожками» которого, отстоящими друг от друга миль на пятнадцать, лежит хорошо защищенная от ветров бухта. Городок Нантакет, раскинувшийся на ее берегах, издавна считался самым многообещающим портом для начинающего китобоя и любителя приключений.

С тех пор как в Нантакете впервые вытащили на берег убитого левиафана, отсюда уходили в море десятки безымянных капитанов. Они объехали и покорили всю водную часть мира. Нантакетские китобои первыми осмелились обогнуть мыс Горн и выйти в Тихий океан. Поэтому слова Мелвилла о том, что его герой «запихнул пару сорочек в свой старый ковровый саквояж и отправился в путь к мысу Горн, в просторы Тихого океана», вполне соответствуют действительности. Моряки из Нантакета жили и кормились морем, и даже по ночам им снились морские глубины, где проносились стада китов-великанов. Мир, казалось им, буквально «держался на китах», в честь их слагались песни и вслед им неслись проклятия.

Причем так было исстари, поскольку левиафан, как замечает Мелвилл, плывет нам навстречу от самых истоков Вечности. Древние греки называли его кетос, римляне — цетус, англичане, американцы и канадцы — уэйл, голландцы — вал, французы — бален, испанцы — бальен, а на островах Фиджи его имя звучит пеки-нуннун. О китах упоминает Библия, о них писали древнегреческие авторы Плутарх, Плиний и Лукиан, а позже— Рабле и Шекспир, Монтень и Мильтон, Беньян и Голдсмит, Готорн и Купер и многие другие. Ученые и путешественники описывали в трудах и записках повадки китов и образ их жизни, а моряки-китобои рассказывали о своих встречах с ними необыкновенные истории. Как отголоски сведений о китах возникали картины и гравюры, украшавшие стены домов и книжные страницы. Причем нередко вместо китов рисовали каких-то немыслимых морских чудовищ. Но и авторы, претендующие на достоверность изображения, подчас малевали допотопные уродливые туши, ничего общего не имеющие с существующими в природе прото-типами. Фигурки китов из жести маячили на шпилях зданий, выполняя роль флюгеров, а еще выше, на темной ткани небосклона, словно вышитый бриллиантовым бисером, вспыхивал звездный Кит, плывущий в бескрайних просторах Вселенной.

Однако чем объяснить такое внимание к этому жителю морских глубин? Только одним — поистине уникальным экономическим эффектом, получаемым от китового промысла. И действительно, из китового жира, или, как его называют, спермацета, варили мыло, изготовляли свечи и ворвань для освещения, делали краски; его применяли при выделке кожи и шерстяных тканей, косметических кремов и бальзамов. В дело шло все— мясо, жир, кости, кровь, внутренности. Особо ценилась так называемая амбра — иногда извлекаемая из кишечника самцов, незаменимая в парфюмерии, особенно при изготовлении духов.

А знаменитый китовый ус! На нем не один век буквально держались корсеты европейских модниц, его применяли при изготовлении лорнетов и очков, каркасов зонтиков, пружин для диванов. Неудивительно, что издавна в Англии существовал закон, по которому королевская чета пользовалась особой привилегией: ей принадлежал каждый найденный на берегу или убитый в море кит.

Во времена Мелвилла в китобойном промысле, добывании «наисладчайшего из масел» — спермацета было занято около ста тысяч человек. А из 900 судов, составлявших тогда мировой китобойный флот, 735 принадлежали американцам. Охота на китов превратилась в «большой бизнес», постепенно утрачивая романтический ореол. И только в легендах и морских преданиях о подвигах и гибели китобоев продолжал жить героический дух героической профессии. Это была «живая» история китобойного промысла. Рассказы старых китобоев кажутся невероятными, восклицал Мелвилл, но в них начинаешь верить, узнав, как изо дня в день живут эти смельчаки. Собственно, ради того, чтобы вновь увидеть своих героев, услышать из их уст рассказы о приключениях на море, он и отправился в Нантакет.

Конечно, у него был личный опыт моряка, неплохое знание жизни китобоев, их фольклора и легенд. Была известна ему и литература о китах, в том числе и художественная. Например, рассказ писателя-пу-тешественника Д. Рейнольдса о свирепом и непобедимом белом ките Моха Дике, опубликованный в 1839 году в «Никербокере». Понравилась в свое время Мел-виллу и книга «Гравюры, изображающие плавание на китобойном судне», он даже написал на нее рецензию в «Литерари уорлд». Пользовался он сведениями, почерпнутыми и у других авторов, писавших о китобоях, безусловно, знал и роман о нантакетских моряках, написанный Джозефом Хартом.

Однако во время работы над собственной книгой о китобоях ему понадобилось, как говорят, «добрать» материал, пополнить память свежими впечатлениями. А главное — встретиться с капитаном китобойной шхуны «Эссекс», по слухам, жившим тогда в Нантакете. Особенно интересовали его подробности гибели шхуны и ее экипажа в 1820 году в результате нападения огромного кита в Тихом океане. История эта была довольно хорошо известна среди американских моряков и со временем обросла многочисленными фантастическими вариантами, неузнаваемо исказившими подлинную суть трагедии.

Во время плавания на «Акушнете» Мелвилл слышал об этой истории от матросов, и она произвела на него «потрясающее впечатление». Тогда же, в 1841 году, в море он повстречался с одним из тех, кто пережил драму «Эссекса», — старшим помощником капитана шхуны Оуэном Чейсом. Он плавал тогда на китобойце «Чарлз Кэррол».

Теперь Мелвилл рассчитывал на новую встречу с ним в Нантакете. Предполагал он также раздобыть своего рода отчет Чейса о катастрофе, изданный в Лондоне под названием «Рассказ о весьма необычайном и трагическом кораблекрушении китобойного судна «Эссекс» из Нантакета».

Когда пакетбот бросил якорь в гавани и Мелвилл, подхватив свой багаж, сошел на берег, он сразу очутился среди пропахших табаком и ветрами всех морей нантакетских китобоев. Вглядываясь в их загорелые лица, он вспомнил моряков, с которыми не один год бороздил океан, словно собственную пашню. Море для них было домом, они жили на нем, как куропатка в прериях, прятались среди его волн, взбирались на них, точно охотник за сернами, взбирающийся на Альпы. Море становилось и их последним пристанищем. На земле же, в Часовне Китобоев, в безмолвном горе жены склонялись перед мраморными плитами с черной окантовкой — скромными памятниками тем несчастным, кто однажды не вернулся из плавания.

Не вернутся домой, в «старый милый Нантакет» и герои эпопеи Германа Мелвилла, все они во главе с Аховом, своим одержимым капитаном, погибнут в схватке с Белым Китом. Лишь один Измаил останется в живых, чтобы поведать о судьбе остальных членов экипажа, как рассказал о гибели матросов с «Эссекса» Оуэн Чейс в своей книге.

Протиснувшись сквозь толпу на пристани, пройдя мимо длинного желтого пакгауза и миновав белую церковь по левому борту, Мелвилл очутился в узких улочках, застроенных небольшими деревянными домиками с неизменными лужайками перед входом и высокими каменными трубами.

Не трудно было заметить, что он хорошо ориентировался в этом лабиринте, уверенно шел к известному ему заведению «Под котлами», где в свое время угощался великолепной отварной рыбой с приправами.

Все было, как когда-то: крыльцо гостиницы с подвешенными за ушки двумя огромными деревянными котлами, выкрашенными в черный цвет, тускло-красный висячий фонарь, гора пустых раковин перед входом и счетные книги хозяина, переплетенные в акулью кожу. А главное — немыслимое количество рыбы, которая круглые сутки варилась на кухне этого заведения.

Устроившись в гостинице и наскоро проглотив обед из трески, Мелвилл направился к основной цели своего визита. Путь его лежал к старинному двухэтажному деревянному дому с выкрашенными в красный цвет стенами и белыми наличниками на окнах. Здесь доживал свой век Джордж Поллард — бывший капитан шхуны «Эссекс». Встреча и беседа с этим старым китобоем, служившим теперь где-то сторожем, была необходима писателю. Конечно же, этот моряк, переживший трагедию гибели своей шхуны, мог сообщить такие подробности, о которых невозможно было ни вычитать в книгах, ни узнать от других оставшихся в живых восьми матросов с «Эссекса».

На стук дверного молотка в виде бронзового кита, подвешенного за хвост, отворил сам хозяин. Удивился, что его еще помнят. Засуетился, приглашая в гостиную. Переступив порог, Мелвилл оказался в жилище моряка. Старый матросский сундук, «соучастник» многих плаваний и приключений, гарпун, который когда-то сжимала сильная и твердая рука, зубы кашалота с нарезанными на них сценками из жизни китобоев — плоды океанского досуга. Наконец, на стенах гравюры с эпизодами охоты на китов. Некоторые были знакомы, например рисунки из книги Дж. Росса Брауна, изображающие кашалота, о чем Мелвиллу пришлось как-то написать рецензию. Однако рисунки эти были скверно гравированы (не по вине автора), хотя и точны по изображению.

Лучшим исполнением отличалась гравюра, на которой был запечатлен благородный кашалот во всем величии своей мощи в тот миг, когда он поднялся из глубин океана прямо под килем вельбота и высоко в воздух вознес на своем загривке обломки разбитых досок. Кормчий и перепуганные матросы, деревянные рукоятки разбитых гарпунов, весла — все оказалось в белой пене, взбитой разъяренным морским гигантом.

«Не так ли погибла и шхуна «Эссекс», когда на нее напал громадный кашалот?» — подумал Мелвилл. И, словно угадав его мысль, хозяин пояснил, указывая на гравюру:

— Вот так же и нас однажды разнес в щепки свирепый кашалот. Вас интересуют подробности?

И старый капитан начал свой рассказ.

— Мы вышли в море из Нантакета в начале 1820 года. В городе тогда насчитывалось восемь тысяч жителей. Местным судовладельцам принадлежало около сотни китобойных шхун, на которых плавало не менее 1700 китобоев. Каждая экспедиция была рискованным предприятием, поэтому для промысла отбирали смелых, бывалых моряков. Шхуна «Эссекс», водоизмещение ее доходило до 240 тонн, была построена и оснащена в Нантакете и обладала достаточной быстроходностью и маневренностью. Экипаж состоял из двадцати человек.

Рейс обычно длился года два, а иногда и дольше, но не всегда китобои возвращались домой с добычей.

Нам, однако, в тот год везло, и трюмы постепенно заполнялись бочками с мясом и жиром наших жертв.

Никто из нас не думал, что это плавание будет для большинства последним.

20 ноября мы вели промысел в Тихом океане, к западу от берегов Южной Америки. Как сейчас помню координаты—0°40’ южной широты и 119° западной долготы. Погода стояла штилевая. В восемь часов утра вахтенный крикнул с мачты: «Вижу фонтан!» Паруса были тут же убраны, спустили три вельбота, и мы, налегая на весла, поспешили к месту, где были замечены киты.

Я находился в первом вельботе, а Оуэн Чейс — мой помощник — готовил гарпун во втором. Сначала нам показалось, что киты ушли, но прошло несколько минут, и неподалеку от нас всплыл кашалот. Гарпун тотчас впился в тушу животного. Раненый кашалот с яростью ринулся на вельбот и сильным ударом хвоста раскроил один борт. Чейс, не медля ни секунды, выхватил нож и обрезал лишь канат, к которому был привязан гарпун. Маневр удался, хотя гарпун был потерян. Матросы поврежденного вельбота Чейса кое-как заткнули одеждой пробоину и начали грести к шхуне. Вскоре они поднялись на «Эссекс». Я же со вторым помощником остался в двух вельботах, продолжая охоту. Очень скоро мы загарпунили другого кита.

Между тем Чейс, заметив, что наши вельботы слишком удалились от судна, решил следовать за нами. Тем временем поврежденный вельбот подняли на палубу, и Чейс, осмотрев его, подумал, что будет проще заделать пробоину досками, чем спускать на воду запасной вельбот. Он прибивал обшивку, как вдруг заметил огромного кита. С виду в нем было метров тридцать. Гигант всплыл по носу корабля метрах в ста от нас. Мы тоже заметили его — я направился к шхуне. Выпустив два или три раза фонтан воды, кит нырнул, но через несколько секунд появился на поверхности уже метрах в пятидесяти от шхуны. Он шел прямо на нее со скоростью не менее трех узлов. Примерно с той же скоростью шло и судно. Если вначале никто не придал значения появлению кита, то теперь всем стало ясно, что тот на огромной скорости несется прямо на корабль.

Чейс крикнул рулевому, чтобы он изменил курс, стремясь избежать столкновения и уступить киту дорогу. Но не успел Чейс отдать команду, как кит нанес страшный удар головой в борт шхуны у самого носа.

Удар был таким мощным, что все попадали на палубу. Казалось, что судно налетело на скалу: весь корпус содрогнулся.

Прошло несколько секунд, прежде чем все поняли, какая непоправимая беда приключилась с нами.

Кит же прошел под килем, всплыл у другого борта шхуны и с минуту лежал на воде, оглушенный ударом. Затем медленно удалился.

Оправившись от потрясения и оглядевшись, Чейс убедился, что в корпусе судна образовалась пробоина и нужно немедленно откачивать воду. Однако не проработали насосы и минуты, как все увидели, что нос корабля начинает медленно опускаться. Мы на вельботах заметили сигнал об опасности, подаваемый со шхуны. А в следующее мгновение, примерно в полумиле от судна, увидели кашалота, делавшего какие-то судорожные движения. Животное было все окутано пеной, которую оно взбивало своей яростно дергавшейся тушей. Было хорошо видно, как кит в бешенстве сжимает и разжимает огромные челюсти. Неожиданно он быстро уплыл в наветренную сторону.

Между тем судно все больше погружалось в воду, и было ясно, что его уже не спасти. Насосы, однако, продолжали работать, а Чейс стал обдумывать положение. Прежде всего он осмотрел оставшийся на борту вельбот и решил спустить его на воду и держать наготове. В этот момент раздался крик одного из матросов: «Он опять метит в нас!» Чейс обернулся и увидел кашалота, который был уже метрах в пятистах от шхуны и несся на нее со скоростью вдвое большей, чем раньше. Казалось, что им движет какая-то бешеная жажда мщения за страдания своих собратьев, загарпуненных нами.

Надо сказать, что направление его ударов было точно рассчитано: он атаковал с носа, тем самым используя для удара скорость обоих движущихся предметов, намереваясь причинить нам наибольший вред. Кит словно совершал обдуманное злодейство. Ужасный, мстительный его облик неумолимо приближался. Вода, казалось, расступилась перед ним, и весь его путь был отмечен полосой пены метров в десять шириной, которую он взбивал мощными ударами хвоста.

Голова кита наполовину высовывалась из воды. Сначала Чейс надеялся, что быстрым поворотом руля ему удастся отвести судно от гибельного удара, и крикнул рулевому, чтобы он круто свернул с курса. Но не успело судно повернуть и на один градус, как получило второй удар. Я думаю, что скорость «Эссекса» не превышала трех узлов, а кит шел со скоростью шести узлов. На этот раз удар пришелся по корпусу с другой стороны, как раз под клюзом. С носа была сорвана вся обшивка. После чего кит опять прошел под килем и удалился в наветренную сторону. Видимо, он счел свою миссию мстителя законченной. Больше мы его, слава Богу, не видели.

Не прошло и десяти минут, как судно накренилось, а затем, значительно осев, перевернулось и пошло ко дну. Чейс успел спустить на воду вельбот.

Все мы, беспомощные свидетели трагедии, словно оцепенели. Нас не столько пугал черный океан и вздымающиеся валы, сколько врезавшийся в память ужасный, разъяренный облик морского чудовища.

Что было дальше? Честно говоря, трудно вспомнить об этом без содрогания. Мне пришлось провести в океане целую четверть года!

Вначале наши вельботы держались вместе. Но после шторма, разразившегося 28 ноября, нас разбросало, и мы потеряли друг друга из виду. Потом я узнал, что одни вельбот так и пропал бесследно. Трое матросов в самом начале наших скитаний по морю предпочли ждать спасения на крохотном необитаемом островке— единственной земле, повстречавшейся нам в океане. Чейса спасли в феврале. Кроме него, в живых оставались лишь двое. А через неделю подобрали и меня с единственным уцелевшим матросом на борту вельбота. Таков плачевный итог нашего плавания. Из двадцати моряков, покинувших «Эссекс» после нападения на него кита, в живых осталось лишь восемь, — закончил свою горестную исповедь капитан Поллард.

По ходу рассказа Мелвилл кое-что записывал.

— А после гибели «Эссекса» вы ходили в море? — полюбопытствовал он.

— Да, однажды рискнул. Но мне снова не повезло. Судно, с таким трудом снаряженное, разбилось о рифы в Тихом океане. Потеряв второй раз корабль, я навсегда отрекся от моря. По правде же говоря, владельцы судов перестали верить в меня, считали невезучим. Так что поневоле пришлось встать на якорь.

Если вас интересуют еще кое-какие подробности о гибели «Эссекса», — продолжал словоохотливый капитан, — вы найдете их в книжке Оуэна Чейса.

— Я бы хотел с ним встретиться. Ведь он тоже живет в Нантакете.

— Увы, теперь уже нет. Бедняга Чейс недолго протянул. Последнее время он плавал на «Кэрроле», потом болел… Но вы можете повидать здесь его сына Уильяма.

Мелвилл обрадовался: возможно, не все потеряно и он раздобудет интересующую его книгу.

Так и случилось. Писатель беседовал с сыном Оуэна Чейса и получил от него в подарок один из немногих экземпляров записок китобоя. Ныне этот экземпляр хранится в библиотеке Гарвардского университета. Страницы его покрыты пометками писателя. А это значит, что Мелвилл внимательно изучил эти воспоминания и так же, как и свидетельство капитана Полларда, использовал в своей книге.

Для Мелвилла было важно сослаться на показания надежных людей и таким образом рассеять возможные сомнения в достоверности описываемых событий. Он хорошо помнил, как ему не хотели верить с самого начала его пути в литературе. Первую его книгу «Тай-пи», написанную на основе собственного опыта, критики встретили возгласами: «Не может быть!» — требуя документальных подтверждений описанным фактам. Его подозревали в подлоге и называли книгу сплошной мистификацией. Так продолжалось до тех пор, пока матрос, переживший вместе с ним описанные приключения, не выступил в печати с подтверждением того, что все в его романе истинная правда.

То же самое, или почти то же, произойдет и с его книгой о жестокой, сверхъестественной схватке китобоев со злобным гигантом кашалотом.

Едва его новый роман «Моби Дик» вышел в свет, как критики, признав впечатляющую силу и оригинальность произведения, поставили все же под сомнение правдивость сюжета. «Печально, — писал рецензент на страницах «Экземинера», — что такой мастер пера, такой способный писатель употребил свою фантазию на создание столь экстравагантного произведения». Выходит, ему снова не поверили, хотя в главе, вполне серьезно озаглавленной «Свидетельствую под присягой», он стремился убедить читателей в достоверности описываемых событий. Предвидя сомнения относительно свирепого Белого Кита, разбойничающего на океанских дорогах, и желая рассеять их, Мелвилл в этой главе перечисляет отдельные факты, известные ему как китобою из личного опыта или от надежных людей. Вкратце излагает он здесь и историю гибели «Эссекса». Но, помимо случая с этим китобоем, приводит другие примеры и свидетельства. Все они, замечает писатель, как ни мало знают об этом на суше, засвидетельствованы в истории китобойного промысла. Одним словом, озабоченный тем, что его снова обвинят во лжи, Мелвилл печатно, многими фактами подтверждает достоверность всей истории с Белым Китом, в особенности трагического конца — гибели шхуны «Пекод» и ее экипажа в результате нападения кашало-та-альбиноса, «ибо здесь, — пишет он, — перед нами один из тех горестных случаев, когда истина не менее, чем ложь, нуждается в подтверждениях». Какие же факты приводит Герман Мелвилл?

Взять хотя бы знаменитого левиафана, известного по прозванию Тиморский Том. Весь в рубцах, огромный словно айсберг, он долгое время разбойничал в водах пролива, носящего это же имя. Такой же, можно сказать, всеокеанской славой пользовался и новозеландец Джек — гроза всех китобоев, так до конца и оставшийся непобежденным, хотя «от множества вонзившихся в него гарпунов и пик он был похож на гигантского ежа». Не менее свирепым считался и кашалот-одиночка, известный под именем Пайта-Том. Обычно он первым атаковал китобоев, топил вельботы, на его счету числилось около сотни убитых им моряков. Не он ли вероломно напал и на китобойное судно «Юнион», приписанное к Нантакету, и страшным ударом разнес носовую часть корабля? Это произошло в 1807 году и считается одним из первых зарегистрированных случаев нападения кита на людей. Если, конечно, не иметь в виду того морского чудовища, которое, согласно Библии, проглотило пророка Иону, чтобы затем изрыгнуть его невредимым на сушу. Но кит, проглотивший пророка, был явно более миролюбиво настроен в отношении людей, чем его потомки, столкновения с которыми для человека часто кончались не столь благополучно. Зловещей славой пользовались, скажем, и кашалот Меркан, чей высокий фонтан, обычно возникавший у японских берегов, напоминал порой белоснежный крест на фоне неба, и Дон Мигуэль со спиной в шрамах, будто панцирь черепахи, и многие другие. Но, пожалуй, превзошел всех в силе и ярости прославленный Белый Кит по прозвищу Моха Дик (в романе — Моби Дик), от названия острова Моха у берегов Чили, где, согласно молве, пошел ко дну первый потопленный им корабль.

Не один год огромный Белый Кит, длина которого достигала тридцати метров, разбойничал в океане, нападал, как казалось, вполне продуманно, и топил, разнося в щепы своими челюстями, вельботы, а то и тараня целые суда.

Впечатлительные и суеверные моряки распространяли о белом чудовище всевозможные слухи, преувеличивая и сгущая то истинное, что было в рассказах о столкновениях с Моха Диком. О нем говорили, например, что он вездесущ, и будто его можно в одно и то же время встретить под разными широтами. Его считали дьявольски хитрым и неуязвимым. Своей ужасной славой он был обязан той беспримерной расчетливой злобе, которую он, по рассказам, не однажды проявлял, нападая на людей. Слухи о Белом Ките нарастали словно снежный ком, перекатываясь над бурными морскими просторами, и в конце концов он стал внушать людям такой ужас, что редко кто из тех, кому случалось хоть по слухам познакомиться с Белым Китом, отважился бы испытать опасность встречи с этим животным. И все же такой смельчак нашелся. Им стал шкипер с британского китобойца «Джон Дэй». Как позже герой Мелвилла капитан Ахав выйдет в море из Нантакета на китобойце «Пекод» с одной-единственной всепоглощающей целью — настичь и одолеть Белого Кита, так и английский шкипер, решив раз и навсегда покончить с дерзким пиратом, отправился на «Джоне Дэе» выслеживать морского разбойника. Тот, словно разгадав намерение отчаянного шкипера, неожиданно сам напал на моряков с «Джона Дэя». Это было в конце мая 1841 года. Китобоям все же удалось всадить в кашалота один гарпун, прежде чем тот успел разбить вельботы и повредить сам корабль. Пяти человек недосчитались на борту китобойца после этой схватки и предпочли отказаться от погони. Что касается Моха Дика, то спустя несколько месяцев он атаковал и потопил грузовое судно у берегов Японии. И в тот же час хотел расправиться с тремя китобоями, оказавшимися поблизости. Однако моряки не стали ждать и первыми двинулись навстречу киту, который выжидал, держась в миле от них. Шесть вельботов окружили кашалота. Несколько гарпунов вонзились в его тело. Китобои готовы были торжествовать — кит замер на поверхности и казался мертвым. Но когда вельботы подошли совсем близко, гигант неожиданно ожил! В один миг он разнес в щепы и потопил три лодки. Четвертую, зажав челюстями, поднял над водой, потряс ею, как фокстерьер пойманной мышью, а затем раздавил челюстями. На поверхности моря среди обломков барахтались в красной от крови воде оставшиеся в живых. В тот день погибло тринадцать человек, двадцать шесть получили серьезные ранения. А всего на счету Моха Дика и его собратьев, как сообщают историки китобойного промысла, числилось три китобойных судна, восемнадцать вельботов, три барка, четыре шхуны, два грузовых судна и сто семнадцать человеческих жизней. И можно сказать, что Мелвилл не отошел от истины, когда рассказал о том, как капитан Ахав, увидев вокруг себя обломки своих вельботов и водовороты, в которых крутились доски, весла, люди, выхватил из кормы своей разбитой лодки большой нож и бросился на кита, словно арканзасский дуэлянт на своего противника, в слепой ярости пытаясь шестидюймовым лезвием достигнуть непомерных глубин китовой жизни… Тогда-то молниеносным движением своей серповидной челюсти Моби Дик скосил у Ахава ногу, словно косарь зеленую травинку на лугу. Именно со времени этой свирепой схватки в душе Ахава росла безумная жажда мщения.

Не погрешил против истины Мелвилл и тогда, когда описал гибель «Пекода» и его команды после трехдневной погони и схватки с Белым Китом, который «мчался им навстречу, зловеще потрясая своей погибельной головой… Расплата, скорее, возмездие, извечная злоба были в его облике».

Достоверность рассказа Мелвилла подтверждается и другими примерами. Так, в 1840 году Белый Кит (неизвестно, был ли это Моха Дик или нет) напал на вельботы с судна «Десмонд». У моряков осталось от этого кошмарного случая полное впечатление, что тридцатиметровое чудовище, словно адскии оелыи змии, проглотило живьем нескольких матросов. Вскоре и почти в тех же водах Белый Кит ринулся на китобоец «Сарел-та», сокрушив три вельбота и повредив само судно.

В 1851 году был зарегистрирован еще один случай, когда крупный кашалот, видимо, раненый, атаковал китобоец «Александер». Вначале он напал на три вельбота, из которых один разбил, а другой раздавил челюстями. Едва экипажи, кое-как выбравшись из воды, вернулись на корабль в третьем вельботе, как кит устремился на судно. «Перед нами возникло видение из ада, — вспоминал капитан «Александера». — Могучая черная тень горой нависла над нашим бедным судном. Чудовище налетело на нас со скоростью 20–25 узлов и пробило корпус корабля под фок-мачтой в двух футах от киля». «Александер» пошел ко дну точно так же, как и шхуна «Эссекс», которая за тридцать лет до этого затонула именно в этих же водах. А сколько китобойных судов пропали без вести, не вернулись домой! Вполне возможно предположить, что некоторые из них погибли после нападения 70-тонных гигантов кашалотов.

Одним словом, документально подтвержденные факты позволяют сделать вывод, что история огромного и свирепого Белого Кита и его преследователя, одноногого капитана Ахава, отнюдь не плод фантазии автора. Но что хотел сказать людям Мелвилл своим замечательным романом о Белом Ките? Ограничился ли писатель созданием лишь приключенческого повествования, как вначале было задумано?

Нет, первоначальный замысел в процессе работы, возможно неожиданно для самого автора, претерпел заметные изменения и в конце концов перерос в нечто совершенно новое. Теперь это была книга с глубоким социально-философским подтекстом. И Моби Дик, по образному выражению исследователя творчества писателя Ю. Ковалева, плавает в водах философии, социологии и политики.

Для того чтобы создать большую книгу, считал Мелвилл, надо выбрать большую тему. Богатая и обширная тема, по его мнению, обладает возвеличивающей силой. Рассказ о гиганте левиафане, олицетворяющем всяческое зло, требовал титанических усилий, многих познаний в различных областях, огромного творческого напряжения. Чтобы воплотить столь грандиозный замысел, нужно было вместо обыкновенного — гусиного— огромное перо кондора, вместо простой чернильницы — кратер Везувия.

Легенда и быль о Моха Дике послужили писателю предлогом для создания многопланового романа о судьбах человека в этом мире. Бурный океан — символ человеческой жизни — заключает в себе грандиозные силы добра и зла, пребывающие в состоянии постоянной борьбы. Поветствуя об опасных приключениях Аха-ва, писатель утверждает, что счастье человеческое, подобно отражению Нарцисса в воде, — неуловимый прекрасный призрак. Что делать: любоваться им с берега или ринуться за ним в бездну? Деятельная натура человека не может мириться с бесплодным созерцанием, человек должен добиваться своей цели, даже если он знает, что на каждом шагу его подстерегает гибель.

Сила художественных образов, созданных Германом Мелвиллом, была так велика, что они затмили собой реальные факты, историю подлинных участников этого события. Миф пережил действительность: борьба Ахава с Белым Китом стала символом борьбы человека с темными силами зла.

И тем не менее недаром все же ездил Мелвилл в город китобоев Нантакет, не напрасно встречался там со старым капитаном Поллардом, не зря получил в подарок книгу Оуэна Чейса. Во всяком случае так считают нантакетцы и не преминут упомянуть об этом всякому, кто бывает на их острове, превратившемся сегодня в прибежище туристов, увлекающихся рыбной ловлей в открытом море. Вот почему в городке на каждом шагу лавочки с сувенирами и ресторанчики, где подают прославленную рыбацкую похлебку, видимо, ту самую, которой со времен Мелвилла знаменит Нантакет. О былой его славе в наши дни напоминают также жестяные киты на флюгерах да Музей истории китобойного промысла, где можно увидеть модель китобойца «Эссекс». Но, пожалуй, главная достопримечательность и гордость Нантакета — это старый деревянный дом красного цвета с белыми наличниками. На первом этаже лавка сувениров, а рядом, на стене, мемориальная доска с надписью: «Этот дом построил капитан Уильям Брук в 1760 году. Позднее он принадлежал Джорджу Полларду — капитану китобойной шхуны «Эссекс». Писатель Герман Мелвилл посетил капитана

Полларда и использовал рассказанную им историю в романе «Моби Дик».

КЛЮЧ К ХИЖИНЕ ДЯДИ ТОМА

В гостиной нью-йоркского дома мистера Эдгара Бичера небольшое общество обсуждало последнее событие политической жизни. Беседа шла о только что принятом Конгрессом законе о беглых рабах. Отныне любой негр, проживающий в свободных штатах Севера, мог быть возвращен прежнему хозяину. Для этого стоило тому лишь заявить, что этот негр принадлежал когда-то ему.Закон о «беглых невольниках» лишал рабов последней надежды. Теперь, чтобы избежать ада и обрести волю, мало было пересечь черту, отделяющую южные и северные штаты. Приходилось с великим риском пробираться через всю страну. Спасение можно было найти лишь на другом берегу озера Эри, где начиналась «английская земля» — Канада. Ничего не было желаннее для несчастного, истерзанного, запуганного раба, чем добраться сюда. Но сделать это было ничуть не легче, чем попасть в рай. Очень мало кому это удавалось. Плантаторы изощрялись в методах поимки. Охотники за живым товаром рыскали по стране, неся слезы, горе, отчаяние. Газеты то и дело писали о «подвигах» собак-негроловов. Преследователи имели право убить беглого раба. В лучшем случае его ждала суровая кара: клеймили щеки, выбивали передние зубы, надевали на шею колючий стальной ошейник. Негритянские семьи разъединяли на части, как лошадей одной упряжки, и продавали поодиночке — мужа отрывали от жены, детей от матери.

И многие жители северных штатов защищали этот закон.

— Видимо, они не знают, что такое рабство и какова жизнь бедных невольников на плантациях. — Слова эти, сказанные тихим голосом, принадлежали маленькой женщине в сером скромном платье, до сих пор молча сидевшей на софе. Гости с любопытством повернулись в ее сторону.

— Уже несколько лет сторонники отмены рабства, — продолжала она, — ведут борьбу, но пока все их усилия оставались тщетными. Ни брошюры, ни памфлеты, ни газетные статьи, как видите, не смогли убедить общество в необходимости упразднить рабство— этот национальный позор. Теперь надо обращаться не к разуму, а к сердцу, к совести людей. Следует разбудить американцев, безмятежно почивающих на «хлопковых подушках». Надо нарисовать такую картину рабства, чтобы к ней не остался равнодушным самый черствый человек.

— Хетти, — обратилась к ней одна из присутствующих, — если бы я так же владела пером, как ты, то непременно написала бы что-нибудь такое, чтобы заставило весь наш народ задуматься над тем, какое проклятье это рабство.

— Я напишу, обязательно напишу, если буду жива! — ответила ей Гарриет Бичер-Стоу.

Слова вырвались у нее непроизвольно. Она произнесла их, скорее, под впечатлением разговора, а не как нечто давно обдуманное. Но, может быть, именно в этот миг и решилась ее писательская судьба. Как бы то ни было, но с этих пор у Хетти, как называли ее близкие, необычайно возрос интерес к газетным сообщениям о поимке негров, к аукционам, на которых распродавали «живой товар», к выкупным сделкам и просто к рассказам о жизни на юге.

Сердце ее изныло от горя, ежедневно слушая печальные истории о жестокости, издевательствах над невинными, о том, как охотились на людей, ловили тех, кто хотел жить свободными. Протестовать, разоблачать?! Сокрушить эту стену можно только с помощью порохового заряда. Этим зарядом и будет ее книга. Она станет ключом, как скажет о ней Фредерик Дуглас, современник писательницы, выдающийся борец за освобождение негров, — ключом, которым откроют двери тюрьмы перед миллионами рабов.

Книга о рабстве! Книга в защиту угнетенных! Гарриет докажет в ней, что негр — человек, а не вещь, которой можно распоряжаться как хочешь. Ее книга должна пробудить гнев, вызвать протест. Пусть при чтении этой книги в ушах раздается свист рабовладельческого бича, стоны и крики измученных негров, и пусть эти страшные крики отзовутся в каждом доме, в каждом честном сердце.

На ее столике появляются справочники, биографии бывших невольников, записи бесчеловечного отношения к неграм, письма знакомых, которые, по ее просьбе, делились своими впечатлениями о том, что им довелось лично видеть и наблюдать на юге. Она усиленно трудится, переваривая всю эту массу фактов, сведений, рассказов. В воображении ее постепенно складываются сцены и эпизоды, все отчетливее вырисовывается история негра Тома. Скоро книга предстанет на суд публики. Но пока она еще не существует, пока лишь идет подготовительная работа, кропотливая, порой неблагодарная, но необходимая для создания достоверной картины. А между тем уже заключен договор на книгу с нью-йоркской газетой «Нэшнл ира», где Гарриет не раз печаталась. Больше того, в газете появился в начале 1851 года анонс о том, что скоро на ее страницах будет опубликован роман миссис Бичер-Стоу. Упоминалось даже название книги: «Хижина дяди Тома, или Жизнь среди обездоленных».

У нее не было своего кабинета, приходилось писать буквально на ходу — в углу столовой на маленьком столике. Впрочем, пожаловаться на то, что работа идет медленно, она не могла. Бичер-Стоу признавалась, что не может удержать пера, повесть создается помимо ее воли. Первоначально задуманные восемь глав не вместили всего замысла. Пришлось увеличить и превзойти обычно принятый издателями размер книги. Она писала почти без знаков препинания, стремясь скорее зафиксировать мысль, сцену, диалог. Не хватало времени и на то, чтобы сразу же разделить действие на главы. Повествование разрасталось, герои, логика развития их характеров вели ее за собой. И уже не она, а они сами определяли свою судьбу на страницах ее книги.

Беда только в том, что трудиться над рукописью ей удается урывками. То и дело отрывают по домашним делам — большое хозяйство доставляет немало хлопот. Надо вовремя накормить детей (у нее трое малышей), убрать комнаты, потом стирка, еще надо суметь выбрать время для шитья. Где уж здесь сочинять книги!

Ей то и дело приходится откладывать перо и отправляться на кухню, чтобы проследить за кухаркой Минни. А что если захватить с собой бумагу, перо и чернила? И там, устроившись где-нибудь, продолжать записывать роман.

На кухне мулатка хлопочет у плиты. Гарриет располагается на краешке стола, чуть сдвинув в сторону миску с бобами, кусок свинины, сало, куль с мукой и всевозможные кухонные орудия, смиренно ожидающие, когда Минни пустит их в ход. Прежде, однако, ей следует получить указания от хозяйки — для этого та и пришла сюда. Но мысли Гарриет сейчас далеко отсюда, на берегу реки Огайо, по которой проносятся ледяные глыбы. Она спешит записать один из самых драматических эпизодов своей книги — побег Элизы с сыном Гарри после того, как хозяин продал ее мальчика работорговцу. «Элизе казалось, что ее ноги еле касаются земли; секунда — и она уже подбежала к самой воде. Преследователи были совсем близко… Элиза дико вскрикнула и в один прыжок перенеслась через мутную, бурлящую у берега воду на льдину…»

Терпение Минни лопнуло. Печь пылает, время уходит, а обедом еще и не пахло.

— Мэм, положить имбирю в тыкву?

— «Сердце разрывается, на нее глядя!..» — машинально вслух произносит Гарриет.

— А по-моему, это прекрасная тыква. Я сама ее выбирала.

— «Видно, как попала в тепло, так сразу и сомлела…»

— Вы это о чем, мэм, о тыкве?

— Ну, при чем здесь тыква. Речь идет о жизни человека. Ах, Минни, «… вода так и бурлит…»

— И не думала закипать, вам показалось, мэм.

— «Значит, во всем виновата хозяйка?..»

— Господи Боже! Что с вами, мэм?

— Ничего, Минни, ничего. Просто я немного увлеклась…

За окном пелена из дождевых нитей. Сквозь их завесу, словно мираж, перед ней возникает дом в Цинцин-натти, домашние, слуги. Не раз еще в ту пору, когда она жила в этом городе на границе с рабовладельческими штатами, беглецы, те, что пробирались на север, находили приют и помощь в их доме. Не однажды ей приходилось выслушивать горькие исповеди беглых невольников, потрясающие душу истории. Часто по ночам она просыпалась от скрипа телеги или проскакавшей по улице лошади. Это значило, что беглецу удалось уйти от погони, и теперь он в руках добрых друзей, которые переправят его по «подпольной дороге» дальше. Одним из «кондукторов» на этой дороге был тогда их сосед Джон Ванцольт — старик с великим сердцем. Многим несчастным помог он скрыться и избежать рабства. Помог он и Элизе на страницах ее книги, действуя под именем Джона Ван-Тромпа.

Однажды вместе с подругой миссис Даттон Гарриет спустилась в этот ад на юге. Тогда это называлось — совершить путешествие «вниз по реке». Достаточно было раз увидеть, как живут невольники в поместье, чтобы представить всю картину в целом. Недостающее восполняли отчеты о процессах над плантаторами, встречи с беглыми рабами, их рассказы. Все, что Гарриет увидела в поместье во время поездки, она описала в романе. И миссис Даттон, читая впоследствии книгу, узнавала сцену за сценой, которые за много лет до этого им приходилось наблюдать во время путешествия по югу. «Теперь только, — писала Даттон, — догадываешься, где автор черпал материал для своего знаменитого произведения».

Маленькая бостонская типография мистера Джеуе-та на этот раз не справлялась с заказами. Она буквально захлебывалась и надрывалась от перегрузки и напряжения. Три старенькие печатные машины без устали трудились по двадцать четыре часа в сутки. Во двор то и дело въезжали фургоны с бумагой, поставляемой тремя фабриками. Над отпечатанными страницами корпели сто переплетчиков. И тем не менее мистер Джеует не успевал с выполнением заказов на эту книгу. Читающая публика жадно поглощала ее, разбирая очередную порцию, словно кипу свежих газет, и требуя все новые и новые издания. Первое разошлось в два дня, следующее, появившееся через неделю, тоже не залежалось, столь же молниеносно расхватали и третье. Шутка сказать! — в три недели продано двадцать тысяч экземпляров! Такого мистеру Джеуету не приходилось видеть. Силу впечатления, которое производила книга, можно было сравнить разве что со взрывом под стенами вражеской крепости.

Одни горячо приветствовали книгу, другие — свирепели, стоило лишь упомянуть ее название— «Хижина дяди Тома» или произнести имя автора — Гарриет Бичер-Стоу.

Признаться, когда она работала над своей книгой, ей и в голову не приходило, что издание вызовет такую бурю, всколыхнет и разделит на два лагеря все общественное мнение страны. Бичер-Стоу хотела, чтобы ее книга была оружием в борьбе за отмену постыдного рабства, и все силы она отдавала своему творению. Но на такой успех, на такой результат она, право, не рассчитывала.

В эти дни марта 1852 года старый и холодный дом в Броневике был полон людей. Наведывались знакомые, чтобы поздравить миссис Бичер-Стоу, заглядывали соседи, приходили и просто восторженные читатели. Грудой лежали в гостиной на столике письма, газеты, поздравления. Скромная Гарриет, маленькая Хетти, в один миг стала самой известной женщиной Америки. В эти дни под крышей неприветливого дома поселилась слава.

Когда закончилась публикация книги в журнале, с апреля 1852 года по декабрь вышло 12 изданий. А всего за год было отпечатано триста тысяч экземпляров. Цифра неслыханная для тогдашней Америки. «Мы не помним, чтобы какое-нибудь сочинение американского писателя возбуждало такой всеобщий глубокий интерес», — писали газеты. Почти тотчас же роман появился в Англии, где спустя некоторое время уже полтора миллиона экземпляров шествовали по стране с не меньшим триумфом. То же повторилось во Франции, Германии. И вскоре историю о бедном Томе читал уже весь свет.

Однажды среди своей почты Гарриет увидела письмо от Лонгфелло. Великий поэт писал ей, что ее книга — свидетельство величайшего нравственного торжества, о каком до сих пор не знала история литературы. К его голосу присоединялся голос Чарлза Диккенса. Ни одной книге на свете, говорил он, не удавалось так возбудить некоторые горячие головы, как это сделал ее роман. По словам Жорж Санд, «Хижина дяди Тома» открывала новую эру в истории американской литературы и должна быть названа среди тех произведений, которые имели самое большое влияние на цивилизацию.

Но нигде, пожалуй, ее книга не нашла такого горячего отклика, как в России. «Читали ли вы роман «Хижина дяди Тома»? Бога ради, читайте, я упиваюсь им», — восклицал Герцен. И добавлял, что это «громадное литературное явление».

Чернышевский и Некрасов, Толстой и Тургенев — все передовое русское общество увидело в романе Бичер-Стоу обличение и русского крепостничества, при котором положение «наших домашних негров» было ничуть не лучше, чем американских. Неудивительно, что книга Бичер-Стоу была вскоре запрещена.

Вместе с приятными известиями все чаще Бичер-Стоу получает письма без имени отправителя. Это были анонимные послания. Большинство из них приходило из южных штатов. Казалось, все рабовладельцы юга готовы ринуться к старому двухэтажному особняку и учинить расправу над его хозяйкой. Во всяком случае в письмах подобных угроз произнесено было немало. Плантаторы грозили Гарриет самосудом. Вскрыв как-то посылку, полученную с юга, она в ужасе отпрянула: внутри оказалось ухо негра. Началась травля, запугивание, угрозы.

Поистине, ее книга стала красной тряпкой для рассвирепевших расистов. «Одна лишь вспышка сердца и ума Бичер-Стоу, — писал Ф. Дуглас, — зажгла миллионы огней перед воинством поборников рабства, построенным в боевой готовности, и смешанные с кровью воды Миссисипи» не смогли потушить эти огни. И вот уже со всех сторон раздаются голоса — все в ее книге ложь, выдумка, преувеличение, игра авторского воображения. Это «клевета, карикатура о положении дел на юге, оскорбительный шарж». Голоса эти становятся все громче, их подхватывает пресса рабовладельческих штатов.

Наконец, появляются книги — более дюжины, авторы которых стремятся изобразить картину жизни на юге идиллическими красками. Товар этот размножается все больше и получает особое название «антитомизма». Среди этих созданных на «подлинном» материале книжонок: «Хижина дяди Тома, как она есть, или Случаи из действительной жизни среди бедных»; «Жизнь на юге, добавление к «Хижине дяди Тома», наконец, объявилась еще одна хижина — «Хижина тетушки Филлис, или Подлинная жизнь южан».

Что должна была в этой обстановке предпринять Гарриет, чтобы отстоять от клеветы свою книгу, а значит, защитить и себя — автора. Ей оставалось одно: до-казать, что все, о чем она рассказала в своем романе, — правда. Но каким образом это сделать? Написать еще одну книгу? Едва ли новый роман из жизни негров сможет опровергнуть клевету. Нет, надо создать совсем иное. Не художественное произведение, а книгу— отчет, книгу фактов. Эта книга как бы введет читателя в писательскую лабораторию, покажет, какой документальный материал послужил основой для романа. Подлинные факты, собранные ею в этой книге, — только факты! — достоверные происшествия, газетная хроника, описание личных впечатлений, свидетельства негров — лишь этим можно заставить замолчать своих врагов.

Мало кто из писателей прошлого оставил подобные документы. Стефан Цвейг утверждал, что только рукописи могут помочь проникнуть в одну из глубочайших тайн природы — тайну творчества. И даже тогда, когда сам писатель не в состоянии объяснить тайну своего вдохновения — этой Синей птицы искусства, рукописные листы его творения способны приблизить нас к разгадке неуловимого процесса творчества. В этом смысле то, что оставила нам Гарриет Бичер-Стоу, является уникальным документом. Она, как и Альфонс Додэ в «Истории моих книг», рассказала по существу историю создания своего романа, ввела нас в свою писательскую лабораторию. И сделала это с такой добросовестностью, на какую способен лишь большой и честный художник. Сравнивая две ее книги — роман и сборник фактов и документов, прокомментированных автором, мы можем проследить, говоря словами В. Брюсова, чудо превращения неясного контура в совершенную художественную картину.

…Поздний час. В доме все спят. Мягкий свет от лампы под зеленым абажуром падает на стол. Гарриет пишет…

Всего несколько месяцев назад окончен роман. И вот уже она снова сидит, склонившись над листом бумаги: работает над своим отчетом. Он будет состоять из двух объемистых томов и выйдет под названием «Ключ к хижине дяди Тома».

Основная ее цель — показать, что в романе она следовала правде жизни и многое списывала с натуры.

А для этого к каждому событию, описанному в романе, она в новой книге укажет источник, откуда были почерпнуты ею сведения.

Ее спрашивают, где она видела такое чудовище, как ее плантатор Легри? Перелистайте газеты южных штатов, отвечает писательница, и вы непременно встретите на их страницах изображение человека, несущего на плече палку, на конце которой привязан узелок. Не подумайте, что это уголок путешественника, где публикуются разные туристские рекламные объявления. Здесь печатаются объявления иного рода. Начинаются они, как правило, словами: «Сбежал от нижеподписавшегося…» Дальше следует описание примет беглого невольника и обещание вознаграждения за его поимку живого или мертвого. А чего стоят объявления о том, что желающие могут приобрести специальных собак для ловли негров, или сообщения о публичных аукционах по распродаже рабов. Негров продают, как вещи, их не считают за людей. По существу каждый из четырех миллионов американских негров мог быть продан в любой момент по желанию хозяина. И этот произвол узаконен повсеместно. Но особенно бесчинствуют расисты юга. Бичер-Стоу хорошо изучила законы южных штатов. На ее столе кипой лежат эти толстые книги, так называемые «Черные кодексы», приравнивающие людей к движимому имуществу.

Вы хотите знать, что такое рабство, спрашивает писательница. Тогда раскройте свод законов хотя бы штата Луизиана. И вы прочтете в нем следующие слова: «Раб — тот, кто находится во власти хозяина, принадлежит ему. Хозяин может продать раба, распоряжаться им по своему усмотрению, а также продуктами его труда и его трудом. Раб не имеет права передвижения, не имеет права приобретать знания, он должен лишь принадлежать хозяину». Немногим отличается и закон штата Южная Каролина: «Раб принадлежит хозяину со всеми своими мыслями, намерениями и целями». То же записано и в законах Джорджии, Северной Каролины: «Раб обречен и его потомство также обречено жить без знаний».

«Вот что такое рабство, вот что значит быть рабом!»— записывает Бичер-Стоу. Закон дает таким, как Саймон Легри, силу, которой не может быть у человека, рожденного женщиной. Говорят, что она выдумала своего Легри, что это страшная пародия на человека. Да, она согласна, облик у таких, как этот изувер, человеческий, но в душе их живет дьявол. Это звероподобное существо, и таких, как он, сотни, тысячи. Об этом пишет, к примеру, и автор статьи в газете «Вашингтон» некий Даниель Гудлай, который назвал ее роман «точной картиной жизни юга и его институтов». Что же касается образа рабовладельца Саймона Легри, то автор заметки утверждает, что «сотни раз встречал подобных ему».

Об одном из таких плантаторов ей рассказал как-то брат Эдгар. Рабовладелец, с которым он встретился в Новом Орлеане, заставил его пощупать огромный, как кузнечный молот, кулак. «А почему у меня такой кулак?» — И сам же ответил: — «Потому, что я бью им негров. С одного удара замертво валятся все, как один». Теперь она просит брата в письме вновь сообщить ей все, что говорил ему этот торговец неграми: «Пусть публика сравнит его слова с тем, что у меня напечатано».

А разве не принадлежал к числу палачей Симеон Саусер, дело которого Бичер-Стоу полностью воспроизвела в своей книге-отчете. Этот плантатор из штата Виргиния был привлечен к суду за убийство своего раба. Было доказано, что по его приказу и при его участии жертву избивали, пытали огнем, обмывали наперченной водой, пока невольник не умер. Наказание убийце вынесли столь незначительное, что Бичер-Стоу, описав этот случай, пророчески заметила: «По окончании короткого срока заключения Саусер может возвратиться к прежнему. Ему стоит лишь позаботиться о том, чтобы поблизости не было белых свидетелей».

Плантатор Саусер далеко не одинок. Чем, например, лучше него Элиза Роуэнд, забившая до смерти свою рабыню с помощью надсмотрщика, так похожего на негра Сэмбо — прислужника Легри из ее романа.

Немало места среди приводимых ею документов занимает и дело об убийстве в графстве Кларк штата Виргиния. С отчетом по этому нашумевшему случаю она познакомилась по газетам незадолго до того, как написала сцену смерти своего дяди Тома. Несчастного негра Левиса запорол до смерти его хозяин полковник Джеймс Кастелмэн. Весть о преступлении разнеслась по многим штатам, некоторые газеты требовали строгого суда над виновником. Однако разбирательство, как отмечали те же газеты, велось отвратительно. В результате — убийца был оправдан.

Так кончаются почти все дела об убийствах и истязаниях рабов, если, конечно, доходят до суда. По этому поводу один из плантаторов на вопрос о том, может ли хозяин убить негра, спокойно ответил: «Они делают это каждый день». Когда же его затем спросили, какая возможность у негра добиться справедливости в судах штата Виргиния, последовал ответ: «Ни малейшей. Не больше, чем у зайца в когтях у льва».

В ее книге много описаний подобных жестокостей и преступлений.

Кто теперь станет утверждать, что смерть старого Тома, забитого насмерть Саймоном Легри, — выдумка, небылица, ложь. Если же и найдутся еще сомневающиеся, можно продолжить перечень преступлений. И Бичер-Стоу приводит все новые и новые факты — сухие строки судебных отчетов, циничные заявления плантаторов, свидетельства жертв.

И после этого еще говорят, что ее герои не реальные. Напротив, они списаны с живых лиц. С каких? И она называет прототипов. Впрочем, не только она. Бичер-Стоу дает слово читателям своего романа. Их письма, полученные ею или опубликованные газетами, лучшее подтверждение жизненности образа старого негра, описанного ею. Они показывают, что в печальной судьбе дяди Тома нет ничего такого, чего нельзя было бы найти в подлинной судьбе любого невольника.

Многие, очень многие, сообщают ей о том, что знают точно такого же дядюшку Тома. «Читая «Хижину дяди Тома», — пишет один из ее корреспондентов, — я подумал, что автор, работая над романом, имела перед своими глазами раба, которого я знал несколько лет назад в штате Миссисипи, звали его дядя Джекоб. Это был очень уважаемый негр, мастер на все руки, прекрасный работник». О другом, похожем на ее Тома, честном и правдивом невольнике Даниеле, проданном без жены и детей на юг, ей писали из городка Мейн. В небольшой книжке «Очерки о слугах из старинного дома в Виргинии», присланной кем-то по почте, она, среди прочих, прочла историю «верного раба» Давида Райса, прослужившего у хозяина почти четверть века. Перечень этот она могла бы вести, кажется, без конца. И каждая человеческая история, изложенная на страницах ее книги, убедительно показала бы, что ее Том — не выдумка, а реальная фигура американской действительности.

Однако главным прототипом своего героя писательница считала вполне определенного человека.

Однажды ей в руки попала автобиография негра по имени Джошия Хенсон. Это произошло тогда, когда она уже работала над «Хижиной дяди Тома». Позже Гарриет встретилась с этим человеком, и они стали большими друзьями. Подолгу рассказывал он ей о нелегкой жизни, дополняя живым рассказом то, о чем написал в автобиографии.

Первые воспоминания Джошии связаны были с тем, как его отца жестоко избили за то, что он осмелился защищать свою жену от посягательства белого надсмотрщика. На всю жизнь запомнил мальчик эту сцену и изуродованного (ему отрезали правое ухо), избитого в кровь отца, которого скоро продали без семьи «вниз по реке». Потом пришла очередь матери. Она умоляла, чтобы ее купили вместе с сыном, последним ее сыном. Удар тростью был ответом на ее мольбу.

Сын раба, Джошия был рабом. Служил хозяину, был честен и предан. Доверяли ему настолько, что, не задумываясь, поручали самые ответственные дела. Такие, как поездки в другие штаты, в том числе в Огайо. Были уверены — он не сбежит. Хотя достаточно было негру очутиться на земле этого штата, как он по закону автоматически становился свободным. Не раз, говорил Джошия, во время посещения Огайо у него возникала мысль остаться здесь или бежать дальше на север. Но честность и исполнительность, присущие ему, удерживали его от этого шага. Пораженный такой преданностью раба, хозяин однажды пообещал отпустить его на свободу. Впрочем, очень скоро он раздумал — жаль было даром терять образцового слугу. Мало того, отказав в вольной, он решил продать Джошию.

Вместе с сыном хозяина Джошию отправили на лодке в Новый Орлеан на рынок сбыть скот и продукты. А заодно хозяйский сынок должен был продать и лучшего невольника. В душе Джошии все перевернулось от негодования и возмущения. Но воле господина по привычке перечить не стал.

Рынок в Новом Орлеане славился на весь юг. Здесь торговля живым товаром была поставлена широко. Негров продавали, что называется, оптом и в розницу, партиями и в одиночку. Казалось, работорговцы сожалеют лишь о том, что не могут разделить человека надвое и продать одну часть туловища одному покупателю, а другую — другому. Шум, плач детей, которых отрывали от матерей, стоны женщин, звон цепей, крики торговцев, свист бича, хохот наполняли рыночную площадь.

В те дни, когда Гарриет писала свой роман, а затем «ключ» к нему, корабли работорговцев еще пересекали воды Атлантики. Начав позорную торговлю «живым товаром» в середине пятнадцатого века, «цивилизованные» европейцы занимались этим отвратительным бизнесом более трех с половиной столетий. Сначала португальцы, первыми указавшие путь кровавым экспедициям в Африку, потом испанцы, затем голландская Вест-индская компания, основавшая в 1626 году Нью-Йорк. Ее корабли поставляли испанским колонистам в Новый Свет наряду с промышленными товарами и негров-рабов. Их ловили, словно животных, в Анголе, на Золотом берегу, в Сенегале и через океан везли на плантации сахарного тростника. К тому времени спрос на сахар возрос необычайно. Европа долгое время ничего, кроме меда, не знавшая, познала вкус тростникового сахара, отнюдь не ощущая в нем привкуса горечи от пота и крови, которые проливали тысячи невольников на плантациях.

Португальцы и испанцы, французы и англичане быстро научились превращать сахар в золото. Под свист бичей надсмотрщиков богатели работорговцы, плантаторы, разные авантюристы. А на плантациях требовались все новые и новые рабы — изнурительный труд и жестокое обращение быстро сводили в могилу «рабочую силу». Наконец, центром работорговли становится Англия. Старые допотопные «слейверы» — корабли малой оснастки, приспособленные для транспортировки рабов, по нескольку месяцев плыли из Африки на Запад. В их трюмах скованные цепями один к одному, сложенные так, что «у них оставалось ровно столько места, сколько бывает в гробу», лежали негры— «живой груз».

Так были перевезены через Атлантический океан только в XVIII веке три миллиона рабов. А сколько погибло в пути от болезней, сошло с ума, предпочло добровольную смерть неволе — они душили себя цепями, глотали землю. Сколько было уничтожено хозяевами судов так же, как уничтожил двести рабов капитан шхуны «Зонг», выбросив их за борт, когда обнаружил на судне нехватку воды.

Цифра эта известна — более 50 тысяч рабов в год! Пять миллионов в столетие. Впрочем, это приблизительные данные. По другим — всего за триста лет в Америку было ввезено 30 миллионов негров — значит, Африка потеряла за этот период около 150 миллионов человек. Недаром про город Ливерпуль говорили, что каждый камень здесь сцементирован кровью раба. Эти же слова относили к Бристолю и Лондону, Манчестеру и Бирмингему. На работорговле сколачивали целые состояния. Еще в прошлом веке португалец Да Суза зарабатывал на торговле «черным товаром» триста тысяч фунтов в год. Особо отличившиеся на кровавом поприще, как, например, Нортумберленд и Гамильтон, стали герцогами.

К концу XVIII века в Америке насчитывалось шесть с половиной миллионов африканцев. И хотя в начале следующего столетия работорговля сократилась, в первую половину века в Америку ввезли более полумиллиона рабов. Но теперь бизнес этот стал значительно опаснее. В 1807 году Англия первой провозгласила отказ от работорговли. Ее суда блокировали африканские берега. Вскоре к ней присоединились и другие страны. Однако вплоть до 1865 года закованных в цепи африканцев тайно вывозили на плантации в Соединенные Штаты.

Джошия вглядывался в лица невольников. По их виду можно было догадаться о тяжелой доле, о непосильной работе на плантациях. Такая же участь ожидает и его. До сих пор худо-бедно он жил и трудился в поместье. Теперь его продадут на плантацию, а какова там жизнь, он знает.

Тогда-то впервые по-настоящему и подумал Джошия о побеге. Он знал, если удастся добраться до Канады, — будет свободен. Что означало быть свободным для негра? Прежде всего — право быть человеком, а не рабочим скотом. Это значило жить по своей воле, независимо от воли другого. И мысль о побеге все больше завладевала его сознанием.

Как на грех в этот момент сына хозяина свалила лихорадка. Он умолял Джошию не оставлять его и отвезти обратно к отцу. Негр встал перед выбором: остаться, несмотря на подлость хозяина, верным ему или осуществить свой план. И снова привычка к покорности взяла верх. Негр не бросил больного и исполнил просьбу. Какое вознаграждение ожидало его за преданную службу? Всего лишь простой похвалы был удостоен невольник за то, что спас жизнь хозяйскому сынку, — той награды, которой одаривают верного пса.

Джошия снова оказался в поместье. Но доверять хозяину уже не мог, а главное — не хотел больше терпеть несправедливость. Во что бы то ни стало он решил совершить задуманное. Ночью вместе с женой и детьми он убежал.

О том, с какими трудностями ему удалось добраться до города Сандаски, он рассказывал неохотно. Видно, столько пережил за это время — не хотелось вспоминать. Отсюда через озеро рукой подать до противоположного берега — берега свободы. И он обрел ее, когда ступил на землю маленького канадского городка Амхерстберг. Опустившись на колени, Джошия целовал эту землю, хватал ее пригоршнями и прижимал к губам. Вскакивал, плясал, плакал, смеялся. Люди думали, что негр лишился рассудка. «Нет, нет, — кричал им Джошия, — я не сумасшедший, просто перед вами свободный человек».

Джошия был одним из первых рабов, кто рассказал историю своей жизни на страницах книги. Это было тогда очень важно — рассказ очевидца, человека, пережившего ужасы рабовладельческого ада. Не менее важно было и другое. Джошия являл собой живой пример того, что забитый, неграмотный раб, если предоставить ему свободу, ни в чем не уступает белым. Как и они, он способен овладевать знаниями, учиться, преподавать, писать книги. А каждая книга, написанная негром, воспринималась тогда как опровержение измышлений расистов, утверждала негра-человека, заставляла видеть в нем равного. Именно так были встречены в свое время воспоминания бывшего неграмотного раба Джеймса Пеннингтона «Кузнец-беглец» — история его двадцатилетнего рабства, побега и того, как он стал педагогом и писателем; мемуары Льюиса Кларка, который одно время жил в доме Бичер-Стоу и рассказывал ей о себе, или, скажем, автобиографическое произведение «Жизнь и времена Фредерика Дугласа» — выдающегося негритянского прогрессивного деятеля, прекрасного оратора и публициста.

Вот почему автобиография Хенсона стала такой книгой, принесла ему широкую известность. Когда же вышел роман «Хижина дяди Тома», слава Джошии возросла еще больше. Дело в том, что многие, зная историю его жизни, считали, что Бичер-Стоу изобразила его в образе Тома. С этим мнением писательница столкнулась и в Англии. «Английский народ, — писала она, — приветствовал моего друга Джошию с энтузиазмом, как дядю Тома из моей истории, хотя Джошия был жив и жил недурно, тогда как дядя Том умер мучеником».

Под словами «жил недурно» она имела в виду, естественно, не материальное его положение. А высокую нравственную чистоту этого человека, его полезную общественную деятельность.

Джошия Хенсон не хотел умирать мучеником, как дядя Том. И хорошо зная, что такое рабство, решил бороться за освобождение негров. Он стал одним из активных сотрудников «подпольной дороги». Так называли путь, по которому противники рабства с одной «станции» на другую, из рук в руки, до самой канадской границы переправляли беглецов-негров. Не раз тайно пересекал Джошия границу своей родины и как «кондуктор подпольной дороги» выводил беглецов из американского ада.

Только теперь, когда ему было уже за сорок, он выучился читать. Осуществилась его давнишняя мечта. Джошия хорошо помнил день, когда он, темный, забитый негритенок, решил пробиться к свету. Но для этого должно было случиться чудо. Маленький Джошия не хотел ждать. Он продал несколько яблок из хозяйского сада. Всего несколько яблок, чтобы купить книжку — обыкновенный букварь. С этих пор Джошия не расставался с ним. Он прятал книжку на голове под шляпой. В свободные от работы минуты где-нибудь в кустах за сараем или у изгороди он раскрывал букварь и разглядывал запретную книжицу. Через несколько дней его, однако, постигла неудача. Однажды он чистил лошадь. Хозяин с крыльца наблюдал за его работой. Вдруг лошадь вырвалась. Джошия бросился за ней, шляпа слетела у него с головы, и букварь оказался на земле. На вопрос о том, где он взял деньги на покупку книги, мальчик ответил: «Продал яблок из нашего сада». «Из нашего сада? — негодовал хозяин. — Я научу тебя, как продавать яблоки из нашего сада!» Дорого обошлась Джошии попытка научиться грамоте. Следы от побоев, полученных тогда, остались на его теле на всю жизнь.

Трудный и долгий путь отделял его теперь от того дня. Обретя свободу, Джошия не только овладел грамотой, стал писателем, но и основал близ поселка Доун колонию беглых рабов, одну из самых процветающих в Канаде. Так из преданного хозяину раба, когда-то похожего на смиренного дядю Тома, Джошия Хенсон стал бунтовщиком. Он избрал другой путь — не мученика, каким был бедный Том, не безграмотного и бесправного невольника, а путь бунтаря, путь знаний. Тот путь, которым пошли и некоторые другие герои Бичер-Стоу. Вспомните хотя бы вольнолюбивого Джорджа Гарриса. Его образ тоже казался кое-кому преувеличением. Но Бичер-Стоу прямо пишет, что и этот персонаж сложился из вполне реальных прототипов. Она сама видела в поместье на юге цветного юношу (у которого, впрочем, была вполне белая кожа) — изобретателя машины для трепания конопли. Факт этот использован в романе. Ей заявляли, что негр не способен что-либо изобрести. «А разве не негр Эли Уитни, — напоминает Гарриет, — еще в 1793 году изобрел машину для очистки хлопка, которая заменила труд двухсот рабочих!»

— Где вы видели грамотного негра, такого, как ваш Гаррис? — не унимались расисты.

— Джордж Гаррис умел читать и писать, — отвечает Гарриет, — ибо среди негров такие случаи, хотя как редкое исключение, бывали.

— Ну, а ваша Элиза тоже, скажете, не выдумана? — продолжали диалог с писательницей ее противники.

— И она — вполне жизненный портрет, если хотите, во многом списана с подлинного лица. Что касается случая с переправой негритянки и ребенка по льду через реку Огайо, то эпизод этот, казавшийся некоторым неправдоподобным, тем не менее широко известен. О мужественной женщине писали в газетах, о ней сообщали мне в своих письмах очевидцы.

Даже подробности биографии мадам Ту из ее романа писательница почерпнула в рассказах Льюиса Кларка о его сестре Делин. Как и мадам Ту, она вышла замуж за француза, жила в Мексике, Вест-Индии, во Франции. После смерти мужа, получив в наследство большое состояние, она приехала на родину, решив выкупить из рабства братьев.

Каждому персонажу, выведенному на страницах «Хижины дяди Тома», Гарриет отводит главу в новой книге-отчете, словно дает ключ к характеру каждого героя, знакомит с его родословной. В ее героях— смиренном дяде Томе и вольнолюбивом Джордже Гаррисе, мужественной Элизе и отчаявшейся Прю, непокорной Касси и жизнерадостном Сэме — как бы отразились стороны национального характера народа.

Все толще становились тетради с выписками подлинных сцен и эпизодов, совершенно тождественных с теми, которые у нее описаны в «Хижине». И все больше Гарриет чувствовала себя свидетельницей на уголовном суде, словно призвали ее быть обличительницей своих соотечественников. Пусть ее обличение разнесется по всему миру. Пусть же всеобщий глас человечества пробудит американцев от тяжелого сна! И пусть ее книга, основанная на протоколах и свидетельствах живых лиц, подтвердит точность и правдивость всего того, о чем она рассказала в «Хижине дяди Тома».

Работа эта не из легких. Приходилось просматривать газеты за многие годы, перелистывать многие книжные страницы, записывать показания очевидцев! Это был поистине адский труд — фактов оказалось такое множество, что у нее просто не хватало физических сил выписывать их. «Я совсем выбилась из сил, — пишет она брату, — приготовляя «ключ», чтобы отпереть «Хижину». Но трудность состояла не только в этом. Гораз-до тяжелее было переносить моральное напряжение. Она писала эту книгу, «страдая душой, плача, молясь, проводя бессонные ночи и переживая самые тяжелые дни». Писать правду всегда трудно. Тем более трудно писать о горькой правде, рассказывать о зверствах людей над другими людьми, которых таковыми не считали только потому, что у них была черная кожа. Легче сочинять из головы, записала Бичер-Стоу в предисловии к книге «Ключ к хижине дяди Тома», тяжелее создавать книгу на фактах, взятых из страшной действительности.

«Ключ к хижине дяди Тома» — публицистический комментарий к роману Бичер-Стоу — сделал свое дело. Если про художественное произведение можно было говорить, что оно — плод фантазии автора, что написанное в нем в жизни не встретишь, то книга, основанная на фактах, заставила навсегда замолчать всех противников писательницы. Она как бы обнажила фундамент из жизненных фактов. Трудно было что-либо возражать, когда пришлось иметь дело по существу с самой жизнью. Невозможно было, даже при всем желании, опровергнуть такое обилие фактического материала и документов.

Гарриет Бичер-Стоу выиграла эту битву, битву за право художника на обличение несправедливости и зла, за право литературы быть школой нравов, школой воспитания.

С тех пор как имя Бичер-Стоу стало известно всему миру, прошло много лет. Позади — триумфальная поездка по Европе, признание соотечественников, запомнившаяся ей на всю жизнь встреча с Авраамом Линкольном — президентом. Это случилось через девять лет после выхода ее книги, когда по всей Америке пылало пламя гражданской войны между Севером и Югом за освобождение негров. Войны, к которой она, а вернее, ее книга, имела самое непосредственное отношение. Во всяком случае, так сказал Линкольн, встретив ее однажды на приеме. «Так это вы — та маленькая женщина, — воскликнул президент, — которая вызвала эту большую войну». Гарриет по праву могла гордиться такой лестной характеристикой. Ведь это значило, что цель ее достигнута. Когда-то она хотела пробудить американцев, спящих на «хлопковых подушках». Желание ее исполнилось. С помощью своей книги она достигла этого.

Пойти на фронт Бичер-Стоу, естественно, не могла. Зато она была первой матерью в штате Массачусетс, которая послала своего сына сражаться в армии северян. Сама же, как и прежде, не выпускала из рук пера.

Писала статьи, выступала перед публикой, как когда-то Чарлз Диккенс, с чтением своих произведений, прежде всего, конечно, с чтением «Хижины», продолжала бороться за права негров.

Немало создала она за это время и новых книг. Одну из них — «Дред, повесть о Проклятом Болоте» Гар-риет посвятила восстанию негров в 1830 году под руководством Ната Тэрнера, которого писательница вывела под именем Дреда. Об этом она рассказала в своем послесловии к роману. Однако ни одна из ее последующих книг не получила той популярности, не достигла того общественного резонанса, который завоевала «Хижина дяди Тома».

Бичер-Стоу оставалась по существу автором одной книги. Но книга эта стоила многих иных томов. Она заставила снять оковы с рабов целого материка.

На старости лет Гарриет доживала дни в Хатфорде. Дом ее стоял рядом с домом другого великого американца — Марка Твена. Они были соседями. Часто виделись. Марк Твен вспоминал о том, как Бичер-Стоу играла на рояле в гостиной его дома или бродила в саду, где было много цветов — она их всегда любила. Иногда маленькая, сгорбленная старушка отдыхала среди клумб в плетеном кресле. И тогда можно было заметить, что взгляд ее добрых глаз становился каким-то особенно мечтательным, устремлялся вдаль. В эти минуты она казалась рассеянной. И только присмотревшись, можно было заметить в ее лице черты, свидетельствующие о твердой воле и сильном характере. Такой и изобразил ее художник Ричмонд. Пожалуй, ему лучше других удалось на холсте передать эти ее качества — мечтателя и борца.

Портрет этот висел в гостиной хатфордского дома. Эта же комната служила и библиотекой. В осенние, холодные дни, когда дорожки сада покрывали опавшие листья и лишь на клумбах пламенели ее любимые настурции, в комнате приветливо горел камин, около него собирались обитатели дома, приходили друзья. Хозяйка сидела у огня, укутав ноги шотландским пледом. Ее ссутулившаяся фигурка отражалась в стекле книжного шкафа, где хранились издания «Хижины дяди Тома» в переводах на многие языки. Это была редкая коллекция, которой Бичер-Стоу справедливо гордилась. Второе такое собрание находилось только в Британском музее. Но еще больше гордилась Бичер-Стоу тем, что и спустя почти полвека ее книга не превратилась в исторический документ, не утратила своего звучания, своей действенной силы. Она продолжала быть книгой, которая помогала понять, что происходило в Америке в те дни. Вот почему мы с благодарностью вспоминаем страстную поборницу гуманности и справедливости, скромную женщину, внешне никак не отвечающую тому героическому идеалу, который мог сложиться у всякого читавшего ее роман, женщину, которая отважилась сорвать маску с отвратительной физиономии рабства и показать всему миру его звериную гримасу.

… Пришла весна. Снова ожили цветы на клумбах в саду. Ее любимые цветы.

Цветы провожали Гарриет и в последний путь 1 июля 1896 года. Среди венков на ее могиле выделялся один. Он казался самым большим. На нем была надпись: «От детей дяди Тома».

ОХОТНИК ЗА ФУРАЖКАМИ

— Тараскон! Поезд стоит пять минут… Пересадка на Ним, Монпелье, Сет, — голос кондуктора, прозвучавший раскатисто и громко, точно воинственный клич индейцев, заглушил лязганье вагонов, резкие удары буферов.

Тараскон! Еще подъезжая к старинному городу в устье Роны, в тот момент, когда в полевой дали возникли четыревеличественные башни замка короля Рене, Доде охватило чувство щемящей тоски. Его постоянно тянуло на юг, в Прованс. В памяти навсегда сохранился образ южной страны, щедро одариваемой яркими лучами солнца; ее лазурное небо, горячий аромат полей, порывы ветра, приносящего с гор запахи лаванды, мирты и розмарина, бледные оливки и холмы, поросшие соснами, золотистая смола которых напоминала ему слезы. Песни, серенады под окнами, танцующая молодежь, огневая фарандола на деревенских площадях и непременный участник всех гуляний— тамбуринер со своим инструментом. Вспомнились веселые прогулки всей семьей за город, когда дети карабкались по склонам обожженных солнцем холмов, тем временем, как отцы на поле люцерны охотились с зеркалом на жаворонков…

Он любил приезжать в солнечный край своего детства, подолгу, бывало, гостил у родственников неподалеку от Арля, в семнадцати километрах от Тараскона. Здесь обитали его герои, его дети, как он любил говорить, те, кого ему доводилось встречать в ту пору, когда он жил на мельнице, стоявшей среди сосен на холме за монмажурским аббатством. Что касается Тараскона, то в нем он не смел появиться. С некоторых пор у него с тарасконцами весьма осложнились отношения. И, странствуя по Югу, он всегда старался объезжать этот город, впечатлительнее которого не было в целом свете.

«Попробуй только проехать через Тараскон!» — припоминались угрожающие строки анонимных писем, полученных в свое время от свирепых тарасконцев. Он знал: они умели шутить, но умели и ненавидеть. Ему же совсем не улыбалось, чтобы его искупали в Роне. А именно так чуть было не поступили рассвирепевшие граждане, когда один парижский коммивояжер, то ли в шутку, то ли желая втереть очки, расписался в гостиничной книге: Альфонс Доде. Что тут началось! Го-род всполошился. Наконец-то представился долгожданный случай свести счеты с ненавистным Доде! И несчастный коммивояжер еле спасся от разгневанных тарасконцев.

Как ни обидно, но лучше проехать мимо. Въезд в Тараскон для него закрыт. Его имя, если верить путешественникам, здесь ежедневно предается анафеме, и каждый тарасконец желает отомстить «этому Доде». Что и говорить, нелегко переносить ненависть целого города. А еще считается, что путь романиста усеян розами.

Даже книги этого «опарижевшегося провансальца» изгнаны из тарасконских библиотек.

Книги! Именно они и были причиной ненависти тарасконцев к писателю Доде. Точнее говоря, одна из них, та, которая ославила на весь свет тихий провинциальный городок, высмеяв героическое племя тарасконцев.

Жители городка на берегу Роны не могли простить Доде того, что он вывел их на страницах своего знаменитого романа «Тартарен из Тараскона». Так, по крайней мере, казалось каждому тарасконцу, он усваивал это еще в детстве, слушая проклятия, которыми разражались старшие, стоило лишь кому-либо упомянуть ненавистное имя Доде. Владельцам беленьких домиков отнюдь не льстили слова, которые автор предпослал своей книге: «Во Франции все немножко тарасконцы». Они не желали утешаться этим, равно как и знать о том, что писатель, выбирая название для города, где поселил своих героев, исходил лишь из того, что название «Тараскон» прекрасно звучит при выкрикивании станций, словно боевой клич воина. Впрочем, и такое объяснение вряд ли успокоило бы самолюбивых тара-сконцев. Ничего, кроме нового прилива ярости, это не могло вызвать с их стороны. А между тем Тараскон был для Доде только псевдонимом, подхваченным на пути из Парижа в Марсель. Настоящая же родина Тар-тарена и его земляков — охотников за фуражками, признавался писатель, лежит несколько дальше, в пяти или шести милях от Тараскона, по ту сторону Роны.

Городок, на который намекал Доде, был Ним, где, как и во всех южных городах, много солнца, достаточно пыли, непременно имеется кармелитский монастырь и два или три римских памятника.

Маленький Ним помнил императора Августа, пережил нашествие варваров, набеги сарацин, хозяйничанье тулузских графов. От тех давних времен в городе сохранились знаменитый Квадратный дом — античный храм, похожий на миниатюрный Парфенон, которым так восхищался Стендаль, античные арены и бани— «Нимфей», ворота Августа, развалины романской башни Мань, крепостные стены и замок у подножия горы. Здесь, в этом городишке, начинали свой путь протестантский проповедник Жак Сорен, знаменитый политик и историк Гизо, здесь прожил всю жизнь прекрасный поэт Ребуль, который, по словам Ганса-Христиана Андерсена, однажды посетившего его, предпочитал быть замечательным булочником в Ниме, нежели одним из сотен малоизвестных поэтов в Париже.

На главной улице этого городка, обсаженной двумя рядами платанов с пыльной листвой, родился и Альфонс Доде.

Из впечатлений раннего детства, сохранившихся благодаря удивительной памяти (можно забыть число, в которое произошло то или иное событие, забыть лицо, которое видел еще недавно, но невозможно забыть рисунок обоев комнаты, где ты спал, будучи ребенком, имя, мелодию, которую довелось слышать в то время, когда ты не умел еще читать), Доде черпал материал для своих романов и, как он любил повторять, в силу непобедимого чувства реальности неизменно брал действительную жизнь за основу своих вымыслов.

Часто случайный, отдаленный намек, какая-нибудь смутная ассоциация со временем дня, с цветом неба, звоном колокола, запахом лавок вызывала в его памяти воспоминания о темных, прохладных, узких, благоухающих пряностями улицах Нима, аптекарском магазине дяди Давида… Помогала ему воскрешать образы былого и небольшая зеленая тетрадь с измятыми уголками, постоянно лежавшая на его рабочем столе и готовая в любую минуту поделиться с писателем своим богатством. В этой поистине бесценной тетради, заполненной сжатыми заметками под общим названием «Юг», были сосредоточены многолетние наблюдения над его родным краем, климатом, нравами, над самим собой, родными и собственной семьей. Из этой тетради Доде извлек многих своих героев, с ее страниц вышел в жизнь и бесстрашный Тартарен.

Жизнь все дальше уводила его от родного Прованса. Сначала Лион, где семья, когда ему было девять лет, тщетно пыталась поправить свои дела, затем, в 16 лет, работа в качестве школьного надзирателя в Алэ, потом бегство из этой тюрьмы в Париж, начальные шаги на тернистом литературном пути. Он хорошо помнил тот день, когда писал свою первую репортерскую хронику, озабоченный даже каллиграфической стороной работы. Суета большого города все больше захватывала его, вовлекала в свой круговорот. Первые, еще робкие литературные успехи кружили голову.

У него была натура истинного импровизатора, трубадура. С детства он отличался необычайно живым воображением. «Я в сущности фантазер», — говорил он себе. Его голова всегда была полна замыслами. В кругу друзей он охотно делился ими, поражая мастерством рассказчика. В парижских гостиных он обращал на себя внимание не только внешним видом — бледное красивое лицо, обрамленное длинными волосами в крошечной провансальской шапочке, — но и своими талантливыми устными рассказами о жизни среди зеленых холмов в устье Роны. Причем, Доде обладал, как многие отмечали, способностью перенести в Париж частичку синего неба Праванса, погрузить слушателей в чарующую атмосферу Юга. Всякий раз, когда Доде, охваченный радостным возбуждением, начинал повествование, слушателей ожидал фейерверк забавных анекдотов, тонких наблюдений, милых шуток. Уж так создан каждый южанин, житель Прованса, шутил Доде, его воображение воспламеняется быстро, точно фитиль, а наслаждение от рассказа он испытывает только тогда, когда получает возможность поделиться с другими своими ощущениями.

Когда ему надоедала шумная парижская жизнь, он отправлялся подышать свежим деревенским воздухом, вдохнуть бодрящий аромат провансальских сосен. Обычно эти поездки он совершал зимой. Парижский климат в это время года не способствовал его слабому здоровью, и врачи рекомендовали съездить на юг.

Особенно они настаивали на этом в конце 1861 года. Здоровье его в ту пору было изрядно расстроено пятилетними литературными занятиями. Необходима была, как считали доктора, поездка в Алжир, чтобы восстановить под лучами африканского солнца его слабые легкие. Пришлось ехать, несмотря на то, что в день отъезда из Парижа он получил известие о принятии театром «Одеон» его первой пьесы.

Направляясь в Алжир, двадцатиоднолетний Доде по пути заехал в родной Ним. И здесь он неожиданно для себя обрел необычного попутчика. Вместе с ним решил отправиться в путешествие его сорокалетний кузен Рейно. Запах пороха он ценил больше всех ароматов земли, из деревьев безоговорочно предпочитал баобаб и тайком мечтал походить на Вильгельма Телля. Словом, это был живой прототип будущего Тартарена. Следует добавить, что он, как и бесстрашный тарасконец, помимо любви ко всякого рода описаниям путешествий, был страстным охотником за фуражками и обладал такой силой, что земляки вполне серьезно утверждали, будто у него «двойные мускулы».

Кузен Рейно жил в беленьком домике с зелеными ставнями. Впереди был разбит садик, сзади — балкон, у калитки, как водится в тех местах, постоянно дежурила стайка савояров со своими неизменными ящиками для чистки обуви. Одним словом, снаружи домик кузена Рейно ничем не отличался от других нимских домишек. Но стоило лишь заглянуть внутрь… Нам же легче заглянуть на страницы романа А. Доде, ибо внутренний вид дома кузена Рейно почти в точности воспроизведен писателем в первой главе. Кабинет кузена Рейно считался одной из городских достопримечательностей: «Вообразите большую комнату, сверху донизу увешанную ружьями и саблями; все виды оружия всех стран мира были здесь налицо». Солнечные лучи зловещими бликами отражались на стальных лезвиях, и посетители невольно затихали среди этого воинственного арсенала. Не меньшей достопримечательностью был и карликовый баобаб, чахнувший в горшке из-под резеды как раз напротив стеклянной двери кабинета в сад.

А теперь, полагаясь на привычку А. Доде пользоваться живыми прототипами, писать «с натуры», представим себе внешний вид достославного кузена Рейно. О его «двойных мускулах» уже упоминалось, об отважной и пылкой душе, бредившей битвами, грандиозной охотой и подвигами, свидетельствовало редчайшее собрание оружия, о его внешности говорится так: «Человек лет сорока — сорока пяти, низенький, толстый, коренастый, краснолицый, в жилете и фланелевых кальсонах, с густой, коротко подстриженной бородкой и горящими глазами». Таков был кузен Рейно, таким станет и великий, бесстрашный Тартарен. Внешнее сходство Рейно с Тартареном (впрочем, не только внешнее) на страницах будущего романа оказалось, видимо, настолько сильным, что не на шутку оскорбило нимского кузена, и у него вышла из-за этого с писателем крупная ссора. Еще бы! Не очень приятно, когда каждый мальчишка при встрече с тобой начинает пронзительно вопить: «Тартарен! Тартарен!» Прозвище прилипло к бедному кузену Рейно, что доставляло ему немало горьких минут. Впрочем, это произошло значительно позже, несколько лет спустя после возвращения обоих кузенов из путешествия по Алжиру. А пока что им предстояло туда съездить.

В один прекрасный ноябрьский день 1861 года Доде и Рейно отправились охотиться на львов в Алжир, тогдашнюю французскую колонию. Видимо, уговорил Доде на это Рейно, голова которого была забита всевозможными книгами об охоте и охотниках. Не давал покоя и ветер дальних странствий, что шелестел в ветвях баобаба.

Доде, по правде говоря, предстоящая охота на грозных хищников не очень прельщала. Его интересовали нравы и жизнь колонии, положение населения этой страны, некогда называемой житницей римлян. Но смешно было ехать истреблять львов ему, всю жизнь страдающему близорукостью. Внутренне он противился затее своего кузена. Но так уж устроено воображение провансальцев — «оно загорается мгновенно, словно трут, даже в семь часов утра». Уроженец Прованса, Доде тоже был немного Тартареном, во всяком случае по части воображения. Стоило ему вступить в марсельской гавани на палубу красавца пакетбота «Зуан», как он серьезно вообразил, что истребит всех зверей в Алжире.

Кузены-путешественники являли собой красочное зрелище. Головы отбывающих в страну львов венчали огромные огненные шапки — шешьи, талии перетянуты красными поясами, из-за которых грозно торчали огромные охотничьи ножи; на плече — ружья, у пояса — патронташи, револьверы в кобуре. Не то корсары, не то какие-то воинственные турки. Можно представить, какой страх охватывал встречных. Впрочем, страх ли? Наши путешественники действительно находились в центре внимания, на них пялили глаза, но испуга в них не было видно. Скорее, наоборот — на двух вооруженных до зубов охотников глазели с удивлением и любопытством. И ему, признавался Доде, стало стыдно: а что, если здесь нет никаких львов?

Вскоре Доде окончательно понял, в каком нелепом и смешном положении они оказались. Львов здесь действительно не было и в помине, попадались лишь газели да страусы. Что касается его кузена, то он был непоколебим в своей вере и пребывал в каком-то героическом сне: грезил львами, пантерами, верблюдами, одним словом, всем, о чем читал в книгах и что попадало в сферу его южного воображения.

Сомнения, перешедшие почти в уверенность в том, что напрасно ждать встречи с грозным хищником, не мешали, однако, Доде надеяться на это. С наступлением ночи не раз он трепетал, стоя на коленях под олеандровым кустом, и вглядывался, с очками на носу, в окружающий мрак. «В воздухе высоко взвивались ястребы, шакалы бродили вокруг меня, и я чувствовал, что ствол моего ружья дрожит, ударяясь о рукоятку охотничьего ножа, воткнутого в землю», — вспоминал писатель в «Истории моих книг». Доде наделил Тарта-рена этим страхом, этой дрожью перед встречей с царем зверей.

… Засаду на льва, рычание которого он явственно расслышал в ночной тьме, Тартарен устроил по всем правилам в полном соответствии с хорошо известными ему руководствами по охоте — у самого водопоя хищников. У бедняги зуб на зуб не попадал! Нарезной ствол карабина выбивал о рукоять охотничьего ножа, воткнутого в землю, дробь кастаньет… Ничего не поделаешь! Иной раз трудно бывает взять себя в руки, да и потом, если бы герои никогда не испытывали страха, в чем же тогда была бы их заслуга?..

Доде искренне радовался и жаркому солнцу, и ласковому морю, и ослепительно-белым алжирским домикам, так похожим на уютные виллы Нима и Тараскона, и главное — путешествию по незнакомой стране. Правда, это был совсем не тот Алжир, каким рисовал его себе кузен Рейно — страна чудес, куда он, словно Синд-бад-Мореход, заброшен счастливой судьбой. Теперь здесь к «ароматам древнего Востока», благодаря вмешательству европейских «цивилизаторов», присоединился «резкий запах абсента и казармы».

Еще недавно Доде казалось, что, живя в холодном и мрачном Париже, он утратил способность смеяться. Поездка в Алжир разубедила его в этом.

Доде, умевшего наблюдать за собой со стороны, потешал собственный вид, как и столь же воинственный облик попутчика. И вообще, кузен Рейно доставил ему немало веселых минут. Нельзя было не смеяться над его простодушной потребностью лгать, без конца хвастать, то и дело преувеличивать, что объяснялось избытком воображения. Впрочем, южанин, поправлялся Доде, не лжет — он заблуждается. Если же есть на юге лгун, то только один — солнце!.. Солнце все преображает и все увеличивает в размерах.

Неутомимый собиратель и исследователь человеческих характеров, Альфонс Доде прекрасно видел, что у его спутника под маской жаждущего подвигов искателя приключений скрывается натура обыкновенного мещанина, который лишь пытался прикрыть жалкую фигуру охотника за фуражками грозной тенью истребителя львов. В зеленой тетради появляются наброски контуров будущего образа тарасконского буржуа: «великого» и смешного, «величественного» и ничтожного. С этого времени писатель становится как бы летописцем, историком «непревзойденного тарасконца», провансальского Дон Кихота, — так одно время думал Доде назвать свой роман.

Этот близорукий человек, про которого иные склонны были говорить, что он бредет по жизни словно слепец, обладал особым внутренним зрением. Близорукость физическая восполнялась зоркими глазами души, писательской наблюдательностью.

Записи Доде подчас касаются самых неожиданных сторон характера прототипа, он фиксирует все, что может ему потом пригодиться, вплоть до жестов и особенностей голоса. И все же это была только предпосылка; образ, в котором был бы трансформирован весь накопленный материал, пропущенный сквозь «фильтр» вымысла, еще предстояло создать.

Три месяца колесили по Алжиру Доде и его кузен. Забыв предписания врачей о покое (из их наставлений он выполнял лишь одно — всюду возил с собой бутылку рыбьего жира), писатель следовал за своим неугомонным спутником, «преданный ему, как верблюд из моей повести». Отважных путешественников не поглотил песок пустыни, не растерзали смертоносные клыки атласских хищников. Доде запомнились базары Алжира с запахом мускуса, амбры, розового масла и теплой шерсти; караван-сарай, лай собак в нищих деревушках, вой шакалов в долине, стада и перекличка пастухов. Запомнился ему и другой Алжир — страна, где народу прививают пороки «цивилизованного общества», где царит произвол чиновников колониальной администрации и арабские шейхи торгуют интересами народа, где одни живут в довольстве и изобилии, в то время как другие мрут с голода и вырывают у собак объедки с господского стола.

Низко склонившись над письменным столом, Доде как всегда быстро набрасывает первый вариант, не заботясь об отделке фраз, стиля. Этому он посвящал вторую часть работы над рукописью. И хотя не любил этап переписки, противный его натуре импровизатора, тем не менее уделял ему много времени и старания. Но главным для него было набросать вчерне главы, окружить себя живыми образами, разместить их, установить фундамент будущей книги.

Окна кабинета закрыты темными шторами. В комнате шкафы с книгами. На видном месте любимые хозяином Шекспир, Вольтер, Гюго. У окна большое бюро— рабочий стол писателя. Так выглядит его кабинет сегодня. По всему видно — это жилище человека, не знающего недостатка, человека, познавшего жизненный успех. А ведь когда-то ему не на что было приобрести свечу, при свете которой он мог бы работать ночью, делать наброски на больших листах белой бумаги. В те годы он трудился неистово, целые ночи напролет, в том лихорадочном возбуждении, которое обыкновенно сопровождает вдохновение. И в последующие годы Доде отличался поразительной работоспособностью. Его трудовой день начинался в четыре часа утра и длился с некоторыми перерывами до полуночи. В общем, он был «прикован к своей тачке» двадцать часов в сутки.

Было время, когда кабинетом ему служила крошечная комнатка. В ней стоял соломенный стул и маленький столик на высоких, похожих на ходули, ножках. Столик доходил Доде до подбородка, чтобы ему, при его близорукости, было удобно работать. Однажды кабинетом для него стала прозрачная заводь в тени старой ивы, а скрещенные весла — письменным столом. В ту пору он еще не болел ревматизмом и мог работать в лодке в десяти километрах от Парижа, вверх по течению Сены. Уже тогда у него родилась привычка делать заметки, записывать свои наблюдения, вплоть до собственных снов. В те счастливые дни он только начинал свой путь и ему еще предстояло создать большинство из своих книг — их потом назовут «чудом искусства», а его самого «одним из отважнейших», ибо творения Доде громче многих возвышали голос сострадания и справедливости — книг мрачных, жестоких, полных горечи, но книг и веселых, преисполненных веры в человека, в силу его разума. Пожалуй, точнее всех скажет о нем Э. Золя: «В его распоряжении две великие силы: слезы и ирония, — писал он. — Тем и живы его книги: они рыдают над малыми сими и хлещут бичом злых и глупцов».

Мало кому, однако, известно, как тяжело ему дается каждая из этих книг — ведь он пишет, превозмогая страшную физическую боль. Временами отказывает правая рука — дает себя знать застарелый ревматизм; больной желудок валит его в постель; невыносимые мучения доставляет болезнь спинного мозга. В эти моменты самое лучшее отвлечься, забыться. И тогда, пересиливая боль, он старался поработать над тем, что повеселее, позабавиться своей иронией над Тартаре-ном.

Тридцать лет Доде не расставался со своим героем. За это время Тартарен совершил путешествие не только в Африку, он побывал в Альпах («Тартарен на Альпах»), а потом переселился вместе со своими земляками тарасконцами на один из островов далекой Полинезии («Порт-Тараскон») и превратился в его превосходительство Тартарена, губернатора, кавалера ордена Первой степени.

Среди листов бумаги и книг, громоздящихся на рабочем столе Доде, лежит уже знакомая нам старая зеленая тетрадь. В ней собран настоящий гербарий жизненных типов. Тартарен — один из них. Роман о нем появился отнюдь не сразу по возвращении писателя из Алжира. Вначале, на основе записей в своей тетради, Доде создал несколько очерков о поездке. А вскоре в середине июня 1863 года газета «Фигаро» напечатала его новеллу «Шапатен — истребитель львов» — о приключениях тараскояского мещанина, фанфарона и бахвала в Африке. В этом небольшом, остроумном рассказе кузен Рейно уже приобрел черты будущего Тартарена. Однако писатель увидел, что веселый сюжет его рассказа можно развить дальше и что у него для этого предостаточно материала.

Писалось ему легко, весело. Часто из кабинета доносился напев какой-нибудь народной провансальской песенки, слышался смех.

Мастер импровизации, Доде считал и своего «Тартарена» книгой-импровизацией. Ее особенность он видел прежде всего в своеобразной манере, в ее молодости, в том, что она полна жизненной правды — южной правды, уточнял писатель, — которая преувеличивает, но никогда не лжет. Доде стремился к точному, почти документальному изображению жизни. Роман — это история людей, говорил он. Писать о тех, кто никогда не найдет себе историка — это ли не долг художника. И признавался друзьям, что без стеснения начиняет свои книги всем, что дают ему жизненные наблюдения. Из-за этого с ним повздорили не только кузен Рейно, но и вся родня. Зная эту его склонность, репортеры с особым старанием разыскивали прототипов его героев. Дошло до того, что были изданы даже «ключи» к романам Доде — списки известных лиц, якобы изображенных в них. Впрочем, нередко и сами «герои», обиженные тем, что их вывели на страницах книги, поднимали буквально вой, обвиняя автора в преднамеренном оскорблении. Причем прототипам часто действительно нетрудно было себя узнать, ибо у Доде была слабость — сохранение в ряде случаев имен его моделей. В собственных именах он находил нечто характерное, особый отпечаток, напоминающий их владельцев.

Подлинный печальный случай лежит в основе романа «Джек». Историю тяжелой жизни Рауля Дюбьера, послужившего прообразом Джека, писатель услышал из собственных его уст. Простой крестьянин, наживший огромный капитал, Франсуэ Браве, по прозвищу Набоб, стал героем одноименной книги, по поводу которой, как и предвидел Доде, был поднят большой шум. Скандал, разразившийся вокруг известного академика Мишеля Шаля, ставшего жертвой мошенника-мистификатора, Доде положил в основу романа «Бессмертный», где маститый ученый был выведен под именем Астье-Рею. Многие типы книги «Фромон-младший и Рислер-старший» — «жили, живут, может быть, и теперь». К ним относился и бежалостный, эгоистичный старик Гардинуа, хороший знакомый писателя, которого он не мог не срисовать, несмотря на то, что сердечно любил его, и Рислер — рисовальщик на фабрике отца, и бывший актер Делобель — все они были списаны «прямо с натуры». Иные образы, созданные Доде, слагались из отдельных черт, взятых у разных лиц. Формула их создания включала в себя тонкую дозировку правды и вымысла.

Но и в этих случаях находились читатели, которые усматривали сходство между собой и героями Доде.

Нума Руместан — образ, который, как и Тартарен, был извлечен из знаменитой зеленой тетради, сложился из черт, принадлежащих разным людям. Однако Нума Бараньон, земляк писателя, бывший едва ли не министром, обманутый сходством имен, узнал себя в Нуме и поспешил выразить свой протест. Грозили неприятностями и родственники к тому времени умершего герцога де Морни, обнаружившие довольно точное сходство с ним в образе де Мора на страницах того же романа «Набоб».

Чуть было не дошло до суда и в случае с романом «Тартарен из Тараскона».

Подыскивая имя для своего героя, Доде последовал совету одного приятеля и нарек истребителя львов Бар-бареном. Книга так в начале и должна была называться «Барбарен из Тараскона». Автора, как он признавался, привлекло в этом имени два раскатистых «р», что делало его очень запоминающимся. Под этим именем герой появился и на страницах газеты «Фигаро», где с февраля по март 1870 года публиковалась вторая часть романа (первая, без подписи автора, появилась годом раньше в газете («Пти Монитер»).

Каково же было удивление автора, когда он получил угрожающее послание от проживающего в Тара-сконе почтенного семейства Барбаренов! Надо же было случиться такому!

Доде знал людей с такой фамилией в Эксе и Тулоне, но то, что их однофамильцы окажутся и в Тарасконе, — это, что ни говорите, предвидеть было трудно.

Тарасконские Барбарены угрожали Доде судом, если он не вычеркнет их имени из этого оскорбительного фарса. Питая инстинктивный страх к судам и правосудию, шутил Доде, он согласился заменить имя Барбарен Тартареном. Делать это пришлось срочно, уже по корректуре первого книжного издания, увидевшего свет в 1872 году.

Строчка за строчкой писатель просматривал листы верстки, изгоняя букву «б». И все же в спешке некоторые из букв тогда так и остались неисправленными.

Целое столетие минуло с тех пор, как герой Доде начал свою жизнь на страницах знаменитой книги. Но и пришел он сюда из жизни, будучи народным типом, которого, как говорил Анатоль Франс, все знают и который всем близок, ибо он потомок героев веселых народных легенд.

Память о Тартарене, как о некогда действительно существовавшем провансальце, до сих пор живет среди его соотечественников. Такова сила подлинного искусства.

Рожденный гениальной фантазией писателя рыцарь печального образа Дон Кихот и терзаемый сомнениями Отелло, мятежный Карл Моор и благородный Жан Вальжан, вкрадчивый Чичиков и решительный Рахметов — со временем перестают быть книжными персонажами, они становятся для будущих поколений реальными людьми, которые некогда жили на земле.

Доде в полной мере обладал волшебным даром — творить живые существа. Он мог силой своего литературного могущества, силой правды, силой своего воображения создавать типы, которые потом бродят среди людей независимо от творца. Их встречают на улице, сталкиваются с ними в домах, их узнают всюду и называют по имени.

В таких случаях, признавался Доде, его охватывал трепет, трепет гордости, какую испытывает спрятавшийся в толпе отец, когда аплодируют его сыну и когда каждую минуту хочется крикнуть: «Это мой мальчик!»

В наши дни тарасконцы, давно позабыв о своей вражде к автору книги, некогда ославившей их городок, ревностно чтут память своего земляка Тартарена. Бесславие в прошлом ныне для них обернулось славой, а с ней вместе и нежданными доходами — туристы народ щедрый, в особенности если уметь подсунуть им сувенир в виде статуэтки знаменитого охотника за фуражками, предложить «меню а ля Тартарен» или место в кемпинге «Тартарен-пляж».

Можно ли встретить среди сегодняшних тараскон-цев потомков их прославленного земляка? Вполне возможно. Только ныне он предстанет перед вами в облике автомеханика в клетчатой кепке и расстегнутой рубашке, или это будет аккуратно одетый продавец из соседней лавочки, а возможно, наряженный в униформу служащий из отеля «Терминус». Сегодняшний Тартарен не охотится на львов, он торгует, заправляет машины, обслуживает клиентов. По субботам он не грезит о дикарях, а идет в кино, следит по телевизору за мотогонками или смотрит футбол. Он не поет больше романсов, он слушает пластинки Шарля Азнавура. Словом, Тартарен больше не Тартарен. И все же он еще жив. В характере провансальцев, в сочетании у них фантазерства и здравого смысла, доверчивости и самоуверенности, добродушия и себялюбия.

Сегодня возможно и другое: встреча с самим Тарта-реном. В честь его тарасконцы каждое лето проводят праздник. Впрочем, праздник существовал издавна и был посвящен деве Марте, по преданию победившей страшное чудовище Тараска (отсюда и название городка), похищавшее местных красавиц.

Во время праздника можно встретить на улице и Тартарена. Это один из горожан, наряженный и загримированный под книжного героя. Говорят, чаще других в этой роли выступает местный мороженщик. В окружении веселой толпы он шествует по Тараскону, направляясь к футбольному полю, где демонстрирует свое мастерство стрелка по фуражкам. А вечером, когда тарасконцы соберутся в кафе, будут пить вино и танцевать, вы опять встретите Тартарена. Вокруг него снова народ, слышится смех — оказывается, наш герой, верный себе, хвастает победой над Тараской. Ничего не поделаешь, таков уж характер у этого тарасконца.

ТЕТРАДЬ ПОМЕЩИКА КАРАТЕЕВА

Два дня назад, когда Тургенев подъезжал к Спасскому, сердце его сжалось, едва завидел за купами берез колоколенку и милый с зеленой крышей дом. Казалось, не так уж давно покинул он отчий край — всего лишь весной, а вот ведь рад, что снова оказался на «родной почве». Предвкушал удовольствие от встреч со старыми знакомыми, от прогулок по аллеям сада. Но как назло теперь случилось ненастье. Второй день лил дождь. Ветер резкими порывами охватывал деревья, словно спешил сорвать с них остатки осеннего убора.

Поневоле пришлось засесть в четырех стенах и отменить прогулки. В такую пору Тургенев любил предаваться воспоминаниям или писать письма. В одном из них он признается, что проклятая непогода заставила его запереться и взяться за перо раньше, нежели предполагал. Речь шла о повести, которую он давно уже вынашивал в голове, но вплотную приступить к ней все как-то не решался.

Впрочем, кое-какие наброски были сделаны еще летом в Виши. Тургенев приехал на этот французский курорт в июне и поселился в красивой комнате «Луврского отеля» на улице Ним.

Городок оказался грязноватым и довольно пустынным. Дни проходили однообразно: посещение врача, прием ванны, питье положенных стаканов знаменитой целебной воды. Скуку пребывания на водах усугубляла ужасная шарманка, чуть не каждое утро стонавшая под его окном.

План повести, которую он собирался передать в «Русский вестник», был готов еще зимой. Да и в голове все накипело — а на бумагу не ложилось. Работа поначалу двигалась медленно. Писалось по страничке в день. «Моя муза, — записал он в те дни, — как застоявшаяся лошадь, семенит ногами и плохо подвигается вперед».

В Спасском, вопреки опасениям, что и здесь работа пойдет трудно, повесть захватила Тургенева. А коль скоро на него напала охота — он мог трудиться целыми сутками. Даже во сне герои не покидали его.

Так рождался черновой вариант романа, который одно время он думал назвать «Инсаров». По фамилии главного персонажа. Впрочем, в списке действующих лиц первоначально значилось другое имя — Катранов. Принадлежало оно подлинному лицу и сохранялось в списке персонажей вплоть до апреля 1859 года.

Кто же послужил прототипом тургеневского героя? Кто такой был этот Катранов? Почему писатель остановил на нем свое внимание?

Обычно Тургенев не приступал к произведению, если выводимые в нем лица не были достаточно «изучены на месте — не взяты живьем». Сочинять из головы он не любил, да, по правде говоря, и не очень умел. Ему необходимо было «набраться материалу». Только опираясь «на жизненные данные», он способен был создать «сплав общего с личным, частным». Вот почему в подготовительных записях и черновых материалах Тургенева нередко встречаются пометки о том, что реальным прототипом того или иного героя послужило такое-то подлинное лицо. Таков был его метод. Достаточно сказать, что почти каждый персонаж «Записок

охотника» имел свой невымышленный прообраз. Одного он наделил чертами характера прототипа, другому придал портретное сходство с ним, третьему присвоил его биографию. Ему всегда необходимо было избрать живого человека, «который служил как бы руководящей нитью». Так, в Рудине представлен «довольно верный портрет» Бакунина, однако отнюдь не его копия. Не раз автор «Отцов и детей» повторял, что без уездного врача Дмитриева, которого он однажды повстречал в вагоне второго класса на пути из Петербурга в Москву, не было бы Базарова. Это не значит, конечно, что этот врач единственный прообраз тургеневского нигилиста. В данном случае он лишь пробудил внимание писателя: после встречи с ним Тургенев стал всюду приглядываться «к этому нарождающемуся типу».

Рабочие записи Тургенева к другим произведениям пестрят пометками: «взять несколько от наружности Скачкова», придать «элемент Хрущова, кн. Оболенского», вывести характер «вроде Зубовой» и т. п.

Пометки эти дают возможность проследить «родословную» тургеневских героев, как, пожалуй, ни у одного из русских писателей прошлого столетия.

О том, что у Инсарова тоже имелся жизненный прототип, писатель указал в своем «Предисловии к романам», написанном в 1880 году, двадцать лет спустя после выхода «Накануне», и ценном для нас фактами, помогающими пониманию истории создания этого романа.

Семь лет назад Тургенева сослали, предварительно подвергнув аресту, в родовое имение Спасское-Лутовиново. У него было тогда одно желание, чтобы ему «позволили свободно разъезжать внутри самой России».

Оказавшись в ссылке, он старался извлечь из провинциальной жизни всяческую пользу. В поисках впечатлений уходил «на позаранке» с Дианкою, неизменною спутницей его охотничьих прогулок, бродил по деревням, ездил «принаблюдать» на праздники в город. Память цепко вбирала в себя картинки с натуры, фиксировала характеры и нравы. «Я подобен Антею, — говорил писатель, — не могу оторваться от родной почвы, не утратив при этом малой толики сил, которой способен располагать».

С особым вниманием присматривался Тургенев к жизни поместного русского дворянства, расширял знакомства.

Частым гостем в тургеневском доме стал сосед писателя по имению Василий Каратеев. Этот двадцатипятилетний молодой помещик, живя в деревне у своего отца, без особой охоты занимался хозяйством: по словам Тургенева, он в нем ровно ничего не смыслил. Страстью Каратеева было чтение да разговоры с людьми ему симпатичными. Его посещения доставляли Тургеневу почти единственное развлечение и удовольствие в тогдашнюю для него не слишком веселую пору.

Нередко молодой сосед засиживался у Тургенева допоздна. В гостиной спасского дома, где уютно горела лампа и манил к себе знаменитый Самосон — диван, способный убаюкать всякого, стоило на него прилечь, неспешно текла беседа. Переходили в библиотеку или в кабинет. Хозяин располагался в вольтеровском кресле, а гость — на жестком кожаном диванчике, антиподе Самосона.

Говорили о литературе и музыке, спорили, вспоминали Москву, мечтали о будущем России.

Во время бесед Тургенев охотно делился замыслами. Рассказывал о романе, в котором собирался изобразить представителя дворянской интеллигенции. Хотя и неудачника на общественном поприще, но человека, безусловно, сыгравшего положительную роль для своего времени. Назовет он этот роман по имени главного героя — «Рудин».

Однажды Тургенев заговорил о том, что им задумана повесть. Главная героиня Елена будет представлять собой новый тип женщины в русской жизни. Образ ее довольно ясно обрисовался в его воображении. Однако не доставало героя, который мог бы соответствовать ей. Тургенев не видел пока таких людей, которые могли бы послужить прототипом нужного ему образа. Он чувствовал лишь и понимал, что люди рудинского типа уходят вместе с эпохой.

Сосед Тургенева был романтиком, натурой увлекающейся и впечатлительной. Если добавить к этому, что он обладал своеобразным юмором и насмешливым языком, легко представить, как относились к нему чванливые мелкопоместные обыватели. К тому же он прослыл вольнодумцем и опасным волокитой— вторая репутация, как заметил Тургенев, вовсе им не заслуженная.

Неудивительно, что при первой возможности от него поспешили избавиться. Случилось это, когда началась Крымская война и был объявлен рекрутский набор в ополчение. Дворяне уезда, где жил Каратеев, выставили его кандидатуру в офицеры ополченские. Узнав об этом, он приехал в Спасское. Вид у него был весьма встревоженный.

Для болезненного и физически слабого Каратеева этот поход мог кончиться плохо. И он это предчувствовал.

— Нет, нет. Я оттуда не вернусь, я этого не вынесу, я умру там, — твердил Каратеев.

Разговор происходил в погожий осенний день. Они прогуливались по «аллее ссыльного», вдоль которой росли молодые липки, посаженные Иваном Сергеевичем. Вышли к пруду и остановились у темной воды, покрытой опавшими листьями.

— У меня есть до вас просьба, — вдруг заявил Каратеев. — Вы знаете, что я провел несколько лет в Москве, но вы не знаете, что со мной произошла там история, которая возбудила желание рассказать ее — и самому себе, и другим.

— Вы записали ее?

— Я попытался это сделать, но убедился, что у меня нет литературного таланта. Дело разрешилось тем, что я написал эту тетрадку, которую передаю в ваши руки.

Он вынул из кармана небольшую, страниц в пятнадцать, тетрадь в коричневом переплете.

— Несмотря на ваши дружеские утешения, — продолжал он, — я уверен, что не вернусь из Крыма. Поэтому будьте так добры, возьмите эти наброски и сделайте из них что-нибудь, чтобы не пропало бесследно, как пропаду я!

Тургенев стал было отказываться, но, видя, что это Каратеева огорчает, дал слово исполнить его волю.

В тот же вечер, после отъезда Каратеева, он засел за чтение оставленной им тетрадки.

На первой странице сверху мелким четким почерком было выведено заглавие: «Московское семейство». Это был рассказ, в самом деле довольно неумелый, хотя и искренний, о подлинной истории любви Каратеева к девушке, которую звали Катериной.

Она питала к юноше явную симпатию. И он вправе был рассчитывать на ее благосклонность.

Неожиданно появившееся третье лицо изменило весь ход событий.

Однажды, во время прогулки в окрестностях Москвы, Каратеев познакомил ее с молодым болгарином Николаем Катрановым. Катерина полюбила этого юношу и уехала с ним на его родину. Затем он оказался в Италии, где вскоре и умер. Катерина, ставшая его женой, в это время находилась в Париже. История заканчивалась неожиданно, точно следуя — как можно было предположить — за фактами «истинного происшествия».

В образе болгарина, каким его рисовал автор тетрадки, содержались важные наблюдения. Он был выведен страстным патриотом, можно сказать, одержимым идеей помочь страждущей родине сбросить чужеземное иго.

На следующий день, когда Каратеев вновь посетил Спасское, Тургенев подтвердил свое обещание исполнить его просьбу, отметив при этом, что история рассказана им горячо и правдиво. Поощренный похвалой, Каратеев дополнил свое повествование устно некоторыми подробностями. Он говорил об особом характере болгарина, которого хорошо узнал, о том, что такого человека трудно забыть. Тургенев поинтересовался, когда приехал Катранов в Москву, где обучался, с кем был связан и дружен. С готовностью отвечал Каратеев на все вопросы. А в конце беседы Тургенев невольно признался: «Вот тот герой, которого я искал!»

— Раз так, — обрадовался Каратеев, — то не дайте этому умереть.

— Напротив. Я весьма вам признателен, — уверил его Тургенев. — Ваши записи и сделанные сейчас дополнения вывели меня из затруднения. Вы, можно сказать, внесли луч света в мои, до тех пор темные, соображения и измышления.

Что хотел этим сказать Тургенев? И почему так горячо благодарил соседа?

В болгарине Катранове он и увидел того героя, которого искал. В его воображении из слабых, едва намеченных штрихов начал складываться художественный образ.

После того как Каратеев отбыл с ополчением, Тургенев, приняв на себя роль посредника, попытался было пристроить его тетрадь в какой-нибудь журнал. Просил даже помочь в этом Н. А. Некрасова. Но тогда это не удалось. Прошло лет пять. Наступила зима 1859 года. Оказавшись в Петербурге, Тургенев то и дело читает в узком кругу знакомых отрывки из тетради Кара-теева, которую постоянно носит с собой. Определенно, записки эти не давали ему покоя. Но использовать их как основу для сюжета своего романа он все еще не решался.

И только в конце зимы 1859 года, узнав о смерти Каратеева, Тургенев засел за роман. Видно, печальное известие и обещание, данное его «бедному другу», побудили писателя вплотную заняться рукописью. Над ней он трудился летом в Виши и теперь в Спасском в осенние дождливые дни.

Продолжал ли Тургенев интересоваться героем ка-ратеевских записей? Удалось ли ему узнать о нем что-либо новое? Или он ограничился тем, что извлек из тетради своего соседа?

Возможно, Тургенев наблюдал других соотечественников Катранова? Ведь творческий метод его требовал сделать пятьдесят знакомств для изучения типа и черт его характера. Впрочем, сохранилось свидетельство самого писателя о том, что кое-что ему удалось выяснить о Катранове, лице, как узнал он впоследствии, «некогда весьма известном и до сих пор не забытом на своей родине». Что же мог узнать Тургенев о болгарском патриоте, которого решил взять прототипом своего героя?

Московский дом коммерсанта Ивана Николаевича Денкоглу посещали многие. Хозяин, человек лет шестидесяти, общительный и радушный, славился хлебосольством и широкой натурой. Приехав еще молодым в Россию из Болгарии, где он родился, Денкоглу занялся торговлей и довольно быстро разбогател. Дела связывали его со многими странами. Но свою родную Болгарию выделял он особенно. Немало средств вкладывал болгарин в дело просвещения земляков. Он материально поддерживал школу в Габрово, построил училище в Софии и отправлял туда книги. В 1834 году

Иван Николаевич внес в Московский университет пятнадцать тысяч золотых рублей. На проценты от этой суммы были учреждены стипендии для студентов из Болгарии. Фонд Денкоглу дал возможность многим молодымболгарам окончить университет. Здесь они приобщались к передовой русской общественной мысли, становились пропагандистами идеи освобождения балканских славян.

В доме Денкоглу земляки всегда были желанными гостями. Сюда, «на огонек», бывало, заглядывали и московские литераторы. Приходил участник недавней русско-турецкой войны, популярный писатель А. Ф. Вельтман, захаживал сам академик Μ. П. Погодин, редактор «Москвитянина». Иногда появлялись братья Аксаковы, чаще старший — Константин, один из лидеров московских славянофилов. Обычно бледное, болезненное его лицо заливал румянец, стоило ему начать говорить об идее объединения славян. Рассказывал он и о своем учителе покойном Ю. И. Венелине, авторе труда «Древние и нынешние болгары». Венелин прожил тяжелую жизнь. Двадцати лет с пятью рублями в кармане приехал в Москву. И посвятил себя изучению Болгарии. С тех пор «всякий болгарин с благоговением произносит его имя, первого своего историка и исследователя». Между тем ученый мир его не очень примечал, академия же вообще не признавала. Разбитый болезнью, страдая чехоткой, Венелин медленно умирал. Ему не нашлось места даже в больнице при университете.

Рассказы о Ю. И. Венелине, услышанные в доме Денкоглу, побудили часто бывавшего здесь молодого слависта Петра Бессонова, студента университета, обстоятельнее заняться болгарским языком, вызвали у него интерес к истории Болгарии, ее фольклору.

Всем, кто собирался у Денкоглу, было близко и дорого дело болгарских братьев, все они чутко следили за борьбой славян «по ту сторону Дуная». Здесь обсуждали последние новости, поступавшие из-за Дуная: недавнее восстание в Нише, отголоски которого все еще слышны были в Болгарии; подробности бунта в Брайле, которым руководил Георгий Македон. Оказалось, что под этим именем скрывался молодой и отважный патриот Георгий Раковский. Тот самый, что в Афинах организовал тайное Македонское общество, целью которого было разбудить «род болгарский от глубокого сна» и освободить родину. За бунт в Брайле смельчака осудили на смерть. Но ему удалось совершить дерзкий побег. По слухам, теперь он снова в Болгарии.

— Последнее время он действовал в родном городе Котеле. Здесь был арестован и осужден. А сейчас снова на свободе. И как сообщают, занимается торговлей и адвокатской практикой в Стамбуле. Но это только передышка. Сердце его отдано борьбе. Для него, как и для каждого патриота, не может быть личного счастья вне счастья родины и народа.

Слова эти принадлежали молодому болгарину Николаю Катранову, приехавшему с группой соотечественников для учебы в Московском университете. Как стипендиат фонда Денкоглу он был в 1848 году зачислен на историко-филологический факультет.

Горячие речи Катранова, его выразительная внешность, умные глаза, сурово освещающие худое и открытое лицо, располагали к нему. Он стал часто бывать у Денкоглу. И Иван Николаевич надеялся, что, кончив курс, его земляк вернется домой и станет учительствовать в Софии. Так думал тогда и сам Н. Катранов. Ибо считал, что просвещение будет способствовать духовному возрождению болгарского народа.

Почти пятьсот лет Болгария тонула в невежестве и мраке. Но дело пробуждения народа, как зерно, брошенное в благодатную почву, уже давало бурные всходы. Первым «пахарем» на ниве национального пробуждения болгар стал хилендарский монах Паисий— автор «Истории славяно-болгарской». Свою знаменитую книгу он создавал в тиши афонских монастырских библиотек. Под рукой у него были ценнейшие рукописные материалы. Они говорили о славном прошлом Болгарии, о том, что свободолюбивый народ, издревле живший на Балканах, имеет свою, не менее героическую, чем другие народы, историю. А между тем греческие и сербские монахи относились к болгарам с чувством превосходства потому лишь, что их народы имели свою «написанную» историю. Паисий говорил в своем труде: «Тако и укораху нас многажды сербие и греци, защо не имеем своя история». Это глубоко оскорбляло патриотически настроенного монаха. И в 1760 году он приступает к созданию своего труда. А когда через два года рукопись была завершена, Паи-сий отправляется с ней в Болгарию. Он переезжает из города в город, из села в село, популяризируя историю болгарского народа, читает ее вслух, дает возможность делать с нее копии. Рукописные списки его труда ходят по стране — до настоящего времени обнаружено более 50 из них. К сожалению, до нас дошел от Паисия один-единственный документ — небольшая расписка. О самом же авторе известно лишь по нескольким скупым строчкам из его «Истории», где он рассказал о себе. «Я, Паисий, иеромонах и проигумен хилендар-ский, събрах и написах…» — заявлял он в послесловии к своей книге, сообщая, что создавал ее, превозмогая болезнь.

Книга Паисия пробуждала надежды на лучшее будущее, призывала бороться за него. Она учила сражаться за болгарское отечество, за право на человеческое существование, за родной язык. «Болгарине, — призывал Паисий, — знай своя род и език».

Горячими последователями и пропагандистами дела народного «будителя» Паисия стали многие болгары. В числе их был и Николай Катранов.

Внимая призыву Паисия, он, будучи еще учеником школы в г. Свиштове, где родился в мае 1829 года, начинает собирать народные песни, знакомится с трудами по истории своей родины, в частности, с книгой Ю. И. Венелина. Получил он ее от Христаки Павловича— известного в Свиштове учителя. У него в школе, одной из первых светских школ в Болгарии, узнал Катранов и о выдающемся соотечественнике — ученом и педагоге Петре Вероне.

Свои взгляды гуманиста и просветителя П. Берон изложил в «Букваре с различными поучениями», известном также под названием «Букварь-рыбка» (на его обложке была изображена рыбка). Книга эта появилась в 1824 году. Она вошла в детство Катранова, учила мужеству, честности, дружбе, преподала первые уроки борьбы за свободную отчизну, познакомила с педагогическими принципами автора.

«Только с помощью культурного и просветительного возрождения можно спасти народ наш от страданий и рабства», — заявлял П. Берон. Его терзала мысль о том, что болгарские школы были плохо организованы, что «бедные дети бессмысленно страдают в них», проводят юные годы в страхе, а покидают стены школы, не умея даже написать своего имени. П. Берон наставлял: в школе должна царить радость, атмосфера взаимоуважения взрослых и детей. Не зубрежка катехизиса, а изучение светских дисциплин. Учитель, говорил П. Берон, «должен быть внутренне и внешне добрым, скромным», наставлять детей «добродетели и знаниям».

Воспитанный на букваре П. Верона, Катранов решил готовиться к профессии учителя. Он помнил слова своего свиштовского наставника о том, что Болгария нуждается в хорошо подготовленных педагогах. Необходимо было получить серьезное образование. Это и привело его в Московский университет. Он приехал сюда в тот год, когда в его родном Свиштове свирепствовала холера, от которой погибли многие, в том числе и Христаки Павлович.

В Москве Н. Катранов проявил себя способным и серьезным студентом. Энергия, с какой он отдавался учебе, и его эрудиция поражали сверстников. Круг его интересов очень широк. При содействии А. Ф. Вельт-мана он обрабатывает собранные еще на родине болгарские песни и переводит их на русский язык. Пробует силы как переводчик Байрона и Гете, сочиняет собственные стихи. Часть из них будет опубликована на страницах первой болгарской газеты «Цариградски вестник» ее основателем, первым болгарским журналистом Иваном Богоровым.

Стихи Н. Катранова «позволяют увидеть в нем поэтическую душу», — пишет А. Мазон, современный французский ученый, изучавший подлинную биографию прототипа Инсарова. Другой исследователь, болгарский литературовед Иван Г. Клинчаров, автор наиболее полного жизнеописания Катранова, скажет о нем: «В Болгарии Катранов научился любить родину и ненавидеть тиранию, в московских литературных и философских книжках он возвел эту любовь и ненависть в степень высокого сознания необходимости просвещения для масс и революционного преобразования в стране».

Закончив учебу в Москве, он возвращается в Болгарию, спешит принять участие в назревающем всенародном выступлении, о чем, в частности, пишет в письме Георгию Раковскому.

Не потому ли он отказывается от своего давнего намерения учительствовать в Софии и направляет свои стопы в Свиштов.

В один из дней начала 1853 года около Свиштова через Дунай переправились мужчина и женщина. Когда они поднялись на холм, где через несколько лет зодчий Кольо Фичето воздвигнет знаменитую церковь, мужчина опустился на колени и поцеловал землю. Этой дорогой возвращались на родину многие изгнанники, движимые великой идеей освобождения отечества. Свиштов первым приветствовал скитальцев.

— Лара, милая, вот мы и дома, — произнес мужчина, вставая с колен и обнимая спутницу. Это были Николай Катранов и его жена Лариса. История их любви описана в тетради Каратеева и воспроизведена в романе Тургенева «Накануне». Кто же была эта русская женщина, ставшая спутницей болгарина? Увы, по сей день это остается загадкой. До последнего времени неизвестным оставалось даже ее подлинное имя. Одни называли Катериной, как зовется она в записках Каратеева; другие — Еленой, по имени тургеневской героини. Лишь сравнительно недавно, уже в наши дни, удалось выяснить, что ее звали Ларисой.

В Свиштове жили отец и мать Николая, два младших брата Илия и Петко. Встретили молодоженов радушно. В большом просторном доме Димитра Катранова— богатого торговца, пользующегося в городе всеобщим уважением за справедливость и смелость (во время Крымской войны он тайком снабжал русские войска товарами), места хватало всем. Николай сразу же приступил к осуществлению своих планов. Верный взглядам своих учителей-просветителей, он ведет активную преподавательскую деятельность, готовится к выступлению свиштовского подполья. Вскоре на него обращают внимание турецкие власти, начинают преследовать.

В этот момент события принимают неожиданный оборот. Чахотка острой формы поражает его организм. Вместе с Ларисой спешит он обратно в Москву— в надежде на врачей и материальную помощь И. Н. Денкоглу. Но московские профессора разводят руками. Они рекомендуют ехать лечиться в Вену. Денкоглу не покидает его в беде и охотно дает необходимые на дорогу и жизнь деньги.

Однако и венские светила оказываются не в силах чем-либо помочь. Их совет — уповать на целительный воздух Италии. В апреле 1853 года Николай и Лариса приезжают в Венецию.

Из письма двоюродного брата Николая известно, что болезнь Катранова протекала тяжело, родные очень беспокоились за него. Ждали вестей из Венеции и его друзья. Щедрый И. Н. Денкоглу, готовый снова помочь, предлагает возвратиться в Свиштов или в Софию. Ему кажется, что здесь, благодаря родному воздуху, Николай скорее выздоровеет.

Но в Венеции молчат. Видимо, там было не до переписки. Да и изменить что-либо никто уже не мог.

Что же случилось с Николаем Катрановым в Венеции? Во время прогулки в гондоле по каналу он сильно простудился. Для такого больного это означало конец. Он умер на руках у Ларисы пятого мая. Похоронили его на острове Сан-Христофоро. В записи о смерти, составленной священником греческой православной церкви Святого Георгия, говорилось: «Катранов Никола, родом из Болгарии, в возрасте 24 лет, скончался вчера, 5 мая сего года, и похоронен на кладбище Сан-Христофоро».

В романе «Накануне» Тургенев довольно подробно рассказывает о пребывании Инсарова и Елены в Венеции. Приезжают они сюда в конце марта из Вены, где больной Инсаров «пролежал почти два месяца». Тургенев упоминает и о злополучной прогулке по каналу, и о простуде, и о смерти на руках жены. Возникает предположение, что и в этом случае Тургенев пользовался подлинными фактами биографии прототипа своего героя. Но откуда он мог узнать о них? Ведь в тетради В. Каратеева события конца жизни Н. Катранова изложены несколько по-иному. В своих записях Каратеев весьма кратко, на трех полустраничках, писал, что заболевший Н. Катранов оказался в Италии, в то время как Катерина, его жена, находилась в Париже, где заканчивала свое музыкальное образование. Здесь она и получает известие о смерти мужа, к которому лишь собиралась ехать.

Явное различие. Оно несомненно говорит о том, что Тургенев во время работы над романом интересовался судьбой прототипа Инсарова. Не случайны свидетельства болгар, утверждавших, что Катранов был «нарисован таким, каким был в действительности, не идеализирован и не приукрашен». На это обращает внимание и профессор В. Велчев. Возможно, Иван Сергеевич расспрашивал о прототипе своего героя московских болгар, с которыми встречался. «Сведения о болгарской патриотической интеллигенции, — пишет B. Велчев, — в частности, о Катранове, Тургенев мог почерпнуть также от Аксаковых, Μ. П. Погодина, C. П. Шевырева и других, с которыми болгары, учившиеся в Москве, поддерживали связь». В самом деле, может быть, Тургенев слышал о печальном конце Н. Катранова и о том, что спутница его оставалась неизменно рядом с ним, в доме Аксаковых? А те в свою очередь знали о судьбе Николая Катранова от Ивана Николаевича Денкоглу или от П. А. Бессонова, дружившего с болгарином в университете. Два года спустя после смерти Н. Катранова, в 1855 году, П.А. Бессонов, верный памяти друга, издал записанные им 22 народные песни. В предисловии он писал о нем: «Это был студент факультета, природный болгарин, весьма даровитый и горячо преданный задачам своего родного слова, а потому много обещавший в будущем». П.А. Бессонов сообщал далее, что болезнь заставила его отправиться в Венецию и что, уезжая, он дал списать свой сборник, сам же скоро за границей скончался. «Желая сохранить для болгар его память, а вместе с тем очень дорожа оставленными им народными памятниками, — писал П.А. Бессонов, — которые, без сомнения, думали мы, погибнут в Венеции, приступили мы к печатанию, имея в виду прибавить кое-какие примечания и объяснения».

Весьма вероятно, что этот сборник оказался у И. С. Тургенева. После чего он специально встретился с П.А. Бессоновым, а возможно, и с самим И. Н. Денкоглу и разузнал подробности последних месяцев жизни прототипа Инсарова. Предположения эти вполне правомерны, если иметь в виду, что многие из окружения болгарина И. Н. Денкоглу, несомненно осведомленного о том, что произошло с Катрановым, входили в сферу косвенных соприкосновений с И. С. Тургеневым.

Случайно ли то, что русский писатель выбрал в качестве главного героя своего романа «болгара», как он его называет?

Вопрос этот стал предметом острой полемики после выхода романа в свет в 1860 году. «Господа критики… — вспоминал позже Тургенев, — удивляясь моей странной затее выбрать именно болгарина, спрашивали: Почему? С какой стати? Какой смысл!» Тогда писатель не счел нужным давать объяснения, рассказывать о тетради В. Каратеева, где говорилось о болгарском патриоте — герое, которого «между тогдашними русскими еще не было». В кратких записях соседа помещика писатель гениально усмотрел актуальную тему социально-политического романа. Для русского общества тех дней, находившегося в преддверии крестьянской реформы, как считал Тургенев, начала новой эпохи, такие фигуры, как Елена и Инсаров, являлись «провозвестниками того, что пришло позже». Наступали времена (писатель это чувствовал), когда вместо бездеятельных дворян-интеллигентов требовались «герои другого калибра». И Тургенев одним из первых русских писателей высказал «мысль о необходимости для России сознательно-героических натур», чтобы «дело продвинулось вперед».

Когда в апреле 1876 года войска турецкого султана подавили в крови всенародное восстание болгар, в России поднялась мощная волна протеста. В защиту славянских братьев выступили Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский, В. М. Гаршин и И. С. Аксаков, Я. П. Полонский и Вас. И. Немирович-Данченко, Д. И. Менделеев и А. Г. Столетов. Одним из первых среди них возвысил свой голос И. С. Тургенев.

Писатель приветствовал русских добровольцев, в числе которых были художники В. Верещагин, Н. Каразин, О. Шамота, А. Балдингер. На фронте оказались и его собратья по перу — В. М. Гаршин и Вас. И. Немирович-Данченко. Они, как и многие «обыкновенные русские люди, пошли на бой не по прихоти барина, а по свободному зову сердца, своей собственной совести», — писал Гаршин.

С гневом И. С. Тургенев писал о «болгарских безобразиях» и приветствовал голос всей передовой России, требовавший оказать помощь болгарам. Его возмущали не только жестокость поработителей, но и фарисейство и лицемерие европейских реакционных кругов, о чем он писал в стихотворении «Крокет в Виндзоре». В другом стихотворении в прозе — «Памяти Ю. П. Вревской» Тургенев описал самоотверженность русской женщины, которая добровольно пошла в сестры милосердия и погибла на болгарской земле. В подвиге Вревской усматривают воздействие романа «Накануне» на русскую интеллигенцию.

В свою очередь болгарские литературоведы отмечают то значение, которое роман русского писателя оказал на болгарского читателя, вначале знакомившегося с сочинением Тургенева по русским изданиям.

Прошли годы. Смолкли голоса гайдуцких ружей на Старой Планине — надежном укрытии бунтарей. Угасли сполохи мятежного Апреля. Отгремел грохот орудий под Плевной и на Шипке. Наступила весна 1878 года, ставшая для Болгарии долгожданной весной освобождения.

Через год, в апреле 1879 года, в газете «Болгарин», издававшейся в городе Рущук (Русе), появилась корреспонденция из Москвы, подписанная именем Стефана Бобчева. В ней описывались торжества по случаю пребывания И. С. Тургенева в Москве и говорилось о встрече автора заметки с русским писателем, имя которого было уже хорошо известно в Болгарии. «В конце семидесятых годов, — отмечает тот же В. Велчев, — все, что ни выходило из-под пера Тургенева, сразу же вызывало отклик болгарской печати».

А когда впервые услышали в Болгарии о русском беллетристе? Сведения эти пришли сюда вместе с теми болгарами, которые, получив образование в России, возвращались на родину. Многие из них учительствовали в Софии и Пловдиве, в Карлове и Старой Загоре, в Тырнове и Габрове. Впрочем, с собой они привозили не только сведения, но и книги писателя, изданные на русском языке.

Писала о Тургеневе и эмигрантская болгарская печать. Так, газета «Стара Планина», печатавшаяся в Бухаресте, в ноябре 1876 года опубликовала знаменитое стихотворение «Крокет в Виндзоре». Написано оно было за четыре месяца до этого «под свежим впечатлением известий о турецких жестокостях над болгарским населением», — писал Тургенев. Списки стихотворения, видимо, попали в руки к кому-то из болгар, а затем в «Стару Планину». В заметке, предваряющей стихотворение, газета называла его автора «известным русским литератором», отмечала «актуальное политическое значение» сочинения.

Что касается первых переводов романа «Накануне» на болгарский язык, то они появятся в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов. Сначала это были журнальные публикации отдельных глав. А в 1889 году вышли сразу два издания «Накануне» в Тырнове и Пловдиве.

Первый перевод тургеневского романа намеревался сделать Стефан Бобчев. В своей корреспонденции, помещенной в газете «Болгарин» в апреле 1879 года, Бобчев, который был тогда студентом юридического факультета Московского университета, сообщал, что Тургенев дал согласие на перевод своего романа и обещал написать к нему небольшое предисловие. Из письма Тургенева известно, что он собирался рассказать в этом предисловии о прототипе Инсарова. Это, пожалуй, первое письменное упоминание о том, что у тургеневского «болгара» был реальный прообраз. Видимо, тогда же между Тургеневым и Бобчевым состоялся разговор на эту тему. И очень может быть, что именно в тот день Иван Сергеевич впервые поведал болгарскому собеседнику историю рождения своего героя. Бобчев же, человек тактичный, не стал до появления тургеневского предисловия к предполагавшемуся болгарскому изданию романа обнародовать то, что намеревался сделать автор.

Однако выполнить обещание Тургеневу не удалось. И только год спустя, в 1880 году, в «Предисловии к романам» он впервые подробно рассказал об истории создания «Накануне», о тетради В. Каратеева и о том, кто послужил реальным прототипом Инсарова. Причем особо подчеркнул, что человек этот до сих пор не забыт на своей родине.

Катранову не довелось совершить задуманное. Он не дожил до того дня, когда народный поэт Иван Ва-зов, впервые ступив на освобожденную землю Свишто-ва, поцеловал эту землю и «разделил сумасшедший энтузиазм всего города и вместе с ним плакал от радости». Но имя Катранова не забыто его соотечественниками. В Свиштове на том месте, где стоял дом, в котором он родился, сегодня построена школа. Она носит имя Николы Катранова. В местном музее хранятся экспонаты, рассказывающие о его жизни.

И каждый свиштовец, как и всякий болгарин, гордится тем, что великий русский писатель изобразил под именем Инсарова их земляка.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ВРОНСКОГО

Недалеко от югославского городка Алексинец, близ селения Горни Адровец, стоит часовня. Ее воздвигли в честь русского воина, погибшего в этих местах во время сербско-турецкой войны. И еще говорят, что этот русский, убитый турецкой пулей, был прототипом Вронского в романе Л. Толстого «Анна Каренина».

Об этом факте не только подробно писалось на страницах югославских газет и журналов, но и публиковались свидетельства, воспоминания и документы.

Кто же этот русский офицер?

Однажды Л. Толстой признался, что часто пишет с натуры. Было время, когда в черновиках он даже ставил настоящие фамилии тех лиц, которые являлись в той или иной мере прототипами его персонажей. Делал он это, по его собственным словам, для того, чтобы яснее представлять себе оригинал.

Известно, например, что Анна Каренина — это сплав трех подлинных женских образов: А. С. Пироговой, соседки писателя по Ясной Поляне, из ревности бросившейся под поезд; М. А. Дьяковой — история ее необычного романа была известна Толстому, и, наконец, дочери А. С. Пушкина М. А. Гартунг, которую писатель видел лишь однажды, но наружность которой глубоко запечатлелась в его памяти и послужила моделью облика Анны Карениной.

Но, признавая, что у него есть лица, списанные и не списанные с натуры, и что первые уступают обычно последним, ибо страдают односторонностью, Толстой полагал, что писать прямо с натуры — значит ввести нечто исключительное, единичное и неинтересное.

Он считал, что можно взять у прототипа главные типичные черты, но обязательно надо дополнить их характерными чертами других людей. «Нужно наблюдать много однородных людей, чтобы создать один определенный тип».

Прямых указаний на то, кто послужил прообразом Вронского, ни у Толстого, ни в воспоминаниях современников нет. Сын писателя С. Л. Толстой в статье «Об отражении жизни в «Анне Карениной» говорит о многих подлинных лицах и фактах, взятых Л. Н. Толстым из действительности. Что касается гвардейского офицера, аристократа Вронского, то автор статьи не дает аналогичного ответа. Создавая образ своего героя, «Толстой мог вспомнить гвардейских офицеров, знакомых ему по Крымской войне, — пишет С. Л. Толстой, — или тех, которых он знал во время своего пребывания в Петербурге». Возможно, что среди этих людей был и Николай Николаевич Раевский, внук прославленного генерала, героя 1812 года, чей подвиг Тол-стой описал на страницах «Войны и мира».

Потомок знаменитого военачальника детство провел за границей. Вернувшись на родину, окончил физико-математический факультет Московского университета. Его учителем был известный профессор Грановский. Служил в гвардии. Те, кто знавал его близко, отзываются о нем, как об очень образованном, незаурядном человеке, честном, но слишком порывистом, совершавшим подчас самые несообразные выходки. Словом, у него был, как мы сегодня говорим, трудный характер. Но помимо того, что Раевский казался многим странным, он был к тому же и неуживчив, отовсюду бежал, ссорился и «в полном раздражении откочевывает в пустой надежде, конечно, найти обетованный уголок», — писал хорошо знавший его генерал В. А. Полторацкий.

Лейб-гусарский полк он оставил из-за какого-то недоразумения. Через некоторое время оказался в Туркестане.

По первоначальным замыслам, в этих же местах должен был появиться и герой Л. Толстого, впоследствии названный Вронским. В набросках, относящихся к разным периодам работы над романом, он фигурировал пока что под различными именами: то это приезжающий в Ташкент Гагин, то Балашов, оказывающийся в этом же городе, то Удашов.

Здесь, на окраине тогдашней России, Η. Н. Раевский думает найти достойное применение своей энергии.

Ему кажется, что это и есть та обетованная земля, которую он стремится обрести. Он горячо борется за переустройство края. С завидной энергией создает плантации хлопка, риса, разбивает виноградники. Не скупясь на деньги, выписывает из-за границы семена и лозы. Он мечтает о том, что здешняя земля, благодатный климат щедро одарят человека плодами. Скоро он становится заядлым аграрием, практиком и теоретиком, часто выступает в печати со статьями по вопросам сельского хозяйства. Но недаром про него говорили, что он нигде не может ужиться и пустить корни. Не удалось ему это и в Туркестане. И вот мы видим его в иной стороне, далеко на Западе — в Сербии.

Как только до него дошли вести о том, что генерал Черняев, знакомый Раевскому еще по Средней Азии, собирает вокруг себя русских добровольцев, чтобы сражаться на стороне сербов против турок, он тотчас отправляется в действующую армию. Это происходит летом 1876 года — года окончания действия романа Л. Н. Толстого. Ведь и его герой Вронский после смерти Анны направляется добровольцем в Сербию.

В поезде, увозящем его в далекую страну, он признается попутчику, что жизнь для него ничего не стоит. «А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю, — говорит Вронский. — Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла».

И снова пути Раевского и Вронского совпадают. Можно подумать, что Толстой следит за судьбой, а точнее — за передвижением Η. Н. Раевского. И так же, как и он, его Вронский спешит на театр военных действий. Но если Толстой и использовал Раевского как прототип Вронского, то приписал своему герою лишь некоторые его черты. Однако нельзя говорить о точной копии, особенно если иметь в виду слова писателя о том, что он стыдился бы печататься, если бы весь его труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить…

Автор «Анны Карениной» знал и других русских добровольцев, тех, кто отправился драться в Сербию. Туда, например, поехал знакомый писателя П. А. Шеншин, брат поэта А. Фета, с которым Толстого связывала многолетняя дружба.

Что же произошло дальше и как сложилась судьба Раевского на полях сражений сербско-турецкой войны?

В начале августа 1876 года Раевский добрался до долины Моравы, где шли бои. Сербский доброволец Пера Тодорович, впоследствии видный политический деятель, записал в своем дневнике 14 августа, что Раевский нагнал войска и явился в штаб в Алексинце.

«Когда я передал его визитную карточку генералу Черняеву, мне показалось, что его приезд далеко не так обрадовал генерала, как появление других русских».

Из дальнейших записей П. Тодоровича явствует, что отношения между русским штабом и Раевским были напряженными. Автор дневника объясняет это тем, что Раевский якобы был недоволен назначением тех или иных офицеров на определенные должности. Существует и другое предположение. Его высказывает, в частности, автор одной из статей о прототипе Вронского, опубликованной в югославской печати. Русские офицеры, пишет он, знали нашумевшую историю Раевского. Его поведение — «авантюра» с женщиной из высшего света (она покончила с собой из-за любви к нему) и скандал, из-за которого он отчасти и уехал в действующую армию, шокировали их, и в этом, вероятно, причина натянутых отношений между молодым графом и некоторыми высшими офицерами Главного штаба.

Те, кто встречал тогда Раевского, отмечают, что он выделялся среди своих. Держался властно. Был красив, но всегда печален и задумчив, высок ростом, слегка сутулился. Одет был в походную форму сербского полковника, в головном уборе командира дивизии. Через правое плечо висела на тонком ремне черкесская сабля, принадлежавшая когда-то его деду, а на груди — два русских ордена. Скоро к ним прибавился третий- сербский Таковский крест.

Генерал Черняев в состоянии раздражения часто бывал несправедлив, правда, потом он всегда стремился загладить резкость. Людям чувствительным это было особенно тяжело. Так случилось и с Раевским. В этом смысле характерен эпизод, который приводит в своей книге «Сербско-турецкая война» Владей Джорджевич, непосредственный участник этого столкновения.

«Не успел я сесть, как дверь открылась и вошел офицер в походной форме сербского полковника. Через правое плечо висела на тонком ремне черкесская сабля, а на груди были два русских ордена.

Генерал Черняев посмотрел на него с удивлением и указал на стул:

— Откуда вы, полковник Раевский? — спросил главнокомандующий.

— С Прчиловских высот, ваше высокопревосходительство. Я приказал всей армии отступить к Джунису!

Ложка выпала из рук Черняева.

— Да вы в своем уме?! Какое отступление, Господи Боже мой?

— Но, ваше высокопревосходительство, дальше держаться было невозможно, — произнес Раевский, вставая.

— Да как вы смели без особого распоряжения оставить вверенные вам позиции?

— Я дважды посылал за распоряжениями, но, не получив ответа… — начал было Раевский.

Черняев схватился за голову и заходил по приемной.

— И так поступает полковник русской армии!..

Желчь закипала в Черняеве. Он остановился перед

Раевский и, жестикулируя у самого его лица, процедил сквозь зубы:

— Вы… вы… недостойны носить фамилию Раевских. Вы запятнали честь своего деда, который так славно дрался против Наполеона, вы осрамили своего брата, государева адъютанта!

Бледный как смерть, Раевский отпрянул назад, словно наступил на змею, и только произнес:

— Это неправда, Михаил Григорьевич! — схватил шапку и вышел.

Полковник Раевский собирался в ту же ночь покинуть Алексинец и сербскую армию и вернуться домой. И он мог это сделать. Русские добровольцы, вступившие в сербскую армию, не приносили никакой присяги и не признавали власти Черняева, не говоря уже о сербских властях или суде. Однако генерал в тот же вечер извинился перед полковником за нанесенную ему обиду. А на другой день на груди молодого графа появился третий орден — Таковский крест.

Награды этой он был удостоен по праву.

Многие участники войны, видевшие тридцатишестилетнего русского полковника в деле, отмечают его бесстрашие. Он не терял присутствия духа и в самые трудные моменты. Так вел он себя и 20 августа около Алексинца.

После ожесточенных боев туркам удалось переправиться через Мораву на правый берег. Передний край сербских позиций проходил по Голой горе, слабо укрепленной, с небольшим гарнизоном в двадцать тысяч человек. В решающий момент Раевский был назначен его командиром. Вскочив на коня и пожав на прощание руку генералу Черняеву, он умчался в сторону передовых позиций. Обычно мрачный и молчаливый, вспоминает один из участников этого сражения, Раевский перед боем был весел и, вопреки своей манере, чрезмерно разговорчив.

Турки в числе 60 тысяч атаковали позиции отряда Раевского на Голой горе. Сдерживая их яростный натиск, он тем самым не давал возможности обойти с фланга основные силы. Батареи Раевского вели себя героически, солдаты и офицеры проявили подлинную отвагу. В разгар боя Раевский был на одной из этих батарей, выдвинутых далеко вперед по склону виноградника. Он готовил контрудар и уже приказал трубить сигнал атаки, когда его и поразила насмерть шальная неприятельская пуля. Сохранилось донесение капитана Косты Шаматовича, командира батареи, на которой был сражен Раевский. Его тотчас отнесли в тыл на перевязочный пункт, но было уже поздно.

«Раевского как сейчас вижу, — вспоминал Джордже-вич — свидетель боев под Алексинцем. — Держался властно, строго. Молодой, но весь обросший бородой и усами. Как он погиб, я не видел. Но как раз в это время турки стали теснить наших. Из нашего села двинулись беженцы. По дороге нас обогнала повозка, окруженная всадниками с непокрытыми головами. И я услышал, как наши говорили: «Везут убитого Раевского».

На повозке, окруженной всадниками, тело отважного полковника перевезли в монастырь Св. Романа. Здесь его и похоронили. Позже останки его были перевезены на родину.

Сведения о проводах тела Раевского оставил итальянский доброволец в сербско-турецкой войне Джузеппе Брабанти Бро дано в своем дневнике «Гарибальдийцы на Дрине в 1876 году». «… Вчера утром, — писал он, — я присутствовал на похоронах молодого русского полковника, погибшего в бою на Мораве, за которым специально приехала мать, чтоб перевезти его прах в самую Москву! Кто не знал бы, в чем дело, и кто не видел бы прямо перед собой в этой толпе страдальческое лицо несчастной женщины, возможно, нашел бы в этом зрелище удовольствие. Все напоминало подлинный праздник. От церкви до пристани толпы священников и дьяконов в многоцветных облачениях; солдаты в сотнях различных мундиров, от шинелей до полу и казацких шапок до фуражек на головах почетного эскорта, слуги в ливреях, масса городских жителей и крестьян различного возраста, из которых некоторые несли хоругви и устилали дорогу цветами, а другие шагали молча, опустив головы, в то время как третьи пели на тысячи голосов и, Бог ведает на скольких языках, конечно, какие-то погребальные песнопения. Это была смесь сочувствия, торжественности, нечто странное, необыкновенное, и может быть, представляло собой истинные чувства народа по отношению к мученику за сербскую свободу».

На том месте, где был убит Раевский, воздвигли часовню. На западной ее стене и теперь еще можно разглядеть портрет человека в форме сербского полковника. Надпись на старославянском языке гласит, что здесь изображен потомок геройского рода, преданный душой родине Николай Раевский. Такой же точно портрет хранился и в одной маленькой «кафене» в городе Нише. Но это было, как говорят, до войны с фашистами.

Югославы чтут память русского патриота Η. Н. Раевского, отдавшего жизнь за освобождение братского народа. И многие считают, что на их земле закончилась история Вронского — героя романа Л. Толстого.

ЗАГАДОЧНЫЙ «ОСОБЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК»

Сенатская площадь была почти рядом. Казалось, если бы не замазанное окно каземата, ее можно было бы отсюда увидеть. О площади ему не случайно вспомнилось сегодня— 14 декабря 1862 года — прошло тридцать семь лет после того, как здесь совершилось восстание. Как и тогда, после разгрома восстания, Алек-сеевский равелин Петропавловской крепости «забит» государственными преступниками.

Имя одного из узников — Н. Г. Чернышевский, в тюремных списках значащийся под номером одиннадцатым. Он не имеет отношения к декабристам: большинство из них давно погибло в казематах, в ссылке, под пулями горцев на Кавказе. Ему всего лишь тридцать четыре года. И все же он — один из продолжателей их дела. В честь декабристов сегодня он начинает писать свое новое произведение. В нем он ответит на волнующий передовую русскую интеллигенцию вопрос, что делать.

По всему видно, над Чернышевским готовят жестокую расправу. Иначе не держали бы в заточении без суда и следствия вот уже более пяти месяцев. Думают, его обрекли на молчание. Нет, и отсюда, из равелина, передовая Россия услышит его голос.

На воле Чернышевский привык писать быстро. Обычно за статью для очередного номера «Современника» он садился в последнюю минуту. И теперь, когда никто, казалось бы, не торопит, большие нелинованные листы один за другим с двух сторон так же быстро покрывались мелким убористым почерком. А между тем условия для работы были, мягко говоря, мало подходящие. Писать приходилось при свече, гусиным пером. Но сказывалось, видимо, то, что многое, о чем писал теперь, было обдумано, выношено раньше, до ареста. Одно время еще в Саратове он делал наброски будущего романа на клочках бумаги. Они так и остались там, в его комнате в мезонине. Память же хранила их содержание.

В напряженном труде прошло сорок пять дней.

В начале февраля караульные обратили внимание на то, что арестант сильно похудел и побледнел. Неужели номер одиннадцатый морит себя голодом? Начальство всполошилось и даже растерялось. Такого еще не приходилось видеть в стенах царской Бастилии. Голодовка! Неслыханное событие в тюремной летописи не только Петропавловской крепости, но и вообще России. Это был новый способ борьбы политического заключенного. Чернышевский применил его в знак протеста против того, что все просьбы и требования предоставить свидание с женой и предъявить, наконец, ему обвинения оставались без ответа.

Сначала его пробовали уговаривать, затем начали угрожать. Врач констатировал, что вследствие воздержания от пищи арестант заметно ослабел. Прописал ему капли для аппетита. Номер одиннадцатый капли принял, но от еды продолжал отказываться, только пил по два стакана в день.

И несмотря ни на что, узник равелина продолжал работать. Это было поразительно. Ослабевший, измученный голодовкой Чернышевский трудился над рукописью романа, преодолевая физическое недомогание, напрягая все свои силы.

Характер, как известно, формируется в борьбе с обстоятельствами. Тот, кто не получил соответствующей жизненной закалки, физической и духовной, кто не готов к сопротивлению, не выдержит испытаний. Не обладая стойкостью, выдержкой, умением владеть собой, не имеешь права становиться на опасный и благородный путь борца за народное дело. Надо сознательно готовить себя к тяжелым испытаниям, проверять свою волю, закалять ее. Конечно, одной закалки мало, прежде всего необходимо знакомство с передовыми идеями своего времени, нужна громадная, пламенная любовь к людям, широта кругозора, самостоятельность мысли. Но и умение физически выдержать многое не на последнем месте.

Об этом думалось автору в трудные дни голодовки. И именно в те дни на страницах рукописи появляется новый герой — «особенный человек» Рахметов. Когда-то «он приехал в Петербург обыкновенным, кончившим курс гимназистом». Здесь сошелся с людьми, которые думали не так, как другие. И хотя этих людей было еще мало, со знакомства с ними и «началось его перерождение в особенного человека».

Богатый помещик-крепостник, потомок древней боярской фамилии, известной с XIII века и идущей от татарского имени Рахмет, он порывает со своей средой, продает родовое имени в верховьях Медведицы. Вырученные от продажи деньги намерен передать одному из величайших европейских мыслителей XIX века, отцу новой философии, немцу, на издание его сочинений. Часть денег Рахметов раздает своим семи стипендиатам в Казанском и Московском университетах, чтобы они могли кончить курс.

Неудивительно, что окружающим он кажется странным, загадочным. О нем рассказывают множество историй, далеко, впрочем, не разъясняющих всего, а только делающих Рахметова лицом еще более непонятным. Таинственным выглядит и его исчезновение из Петербурга в 1858 году. Заявил близким друзьям, «что ему здесь нечего делать больше, что он сделал все, что мог, что больше делать можно будет только года через три, что эти три года теперь у него свободны», — и исчез неизвестно в каком направлении. Видели, кажется, его однажды в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен. Будто бы он рассказал попутчику, что объездил славянские земли, сблизился со многими людьми разных сословий, жил в городах, ходил пешком из деревни в деревню. Теперь, мол, держит путь во Францию, которую обойдет точно так же, оттуда за тем же поедет в Англию, и еще через год — «нужно» в Америку…

Много времени Рахметов проводит за книгами. Его интересуют главным образом сочинения капитальные, читает он «только самобытное». Но важен и личный опыт, знание жизни народа, условий его существования, важны и трудовые навыки. Во время странствий по России Рахметову приходилось быть чернорабочим, пилить лес, таскать камни и копать землю, ковать железо. «Много работ он проходил и часто менял их… раз даже прошел бурлаком всю Волгу, от Дубовки до Рыбинска».

«Велика масса добрых и честных людей, — записывает Чернышевский, — а таких людей мало; но они в ней — теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».

Были ли такие люди в тогдашней действительности, знал ли их Чернышевский? Да, знал. И в образе Рахметова нашли воплощение черты многих соратников автора «Что делать?». Один из них — П. А. Бахметев, земляк Чернышевского, его товарищ и ученик, с историей которого он был хорошо знаком.

В один из летних вечеров 1857 года Николай Гаврилович, по обыкновению уединившись в своем кабинете, работал над статьей для «Современника», в редакции которого состоял.

В гостиной, где обычно по вечерам собирались друзья, танцевали и веселились, было тихо: жена — Ольга Сократовна — вдохновитель и душа этих вечеринок, отправилась к кому-то из знакомых.

Неожиданно явился гость. Пришлось отложить перо и выйти к нему. В прихожей стоял молодой человек, застенчиво мявший в руках фуражку. Николай Гаврилович узнал в госте своего земляка, саратовского помещика Павла Александровича Бахметева.

Они были довольно хорошо знакомы еще в Саратове, изредка встречались и в Петербурге. В своих письмах к родным в Саратов Николай Гаврилович обычно просил кланяться среди прочих земляков и Бахметеву, интересовался даже его успехами, спрашивал, переведен ли он в следующий класс, и уверенно добавлял: «Про этого нечего, кажется, спрашивать…» Что-то, значит, привлекало его в этом застенчивом пареньке и выделяло из числа многих.

Последний раз они должны были увидеться в декабре 1850 года. Встреча тогда не состоялась— Бахметева, приехавшего в Петербург, Чернышевский не застал дома. Потом ходили слухи, что он поступил в Горигорецкое сельскохозяйственное заведение. Впрочем, проучился там недолго. По неизвестной причине оставил заведение, хотя числился способным учеником — был третьим по успеваемости.

Несколько лет о нем не было, как говорится, ни слуха, ни духа. И вдруг теперь неожиданно объявился. Вид у негобыл неважный. Лицо бледное, одежда поношенная. А ведь когда-то это был барин — без помощи лакея не мог достать из комода носового платка. За такое барство друзья часто высмеивали его. Однако уважали за честность и редкое благородство души.

Присели к столу. Поначалу разговор не клеился.

Заговорили о Саратове, о волжских просторах. Николай Гаврилович, горячо любивший природу родного края, оживился, припомнил Зеленый остров, который был виден из его мезонина, лесные чащи на том берегу, а справа — гора У век с историческими развалинами татарского городища. Припомнились и поездки на лодке в места, где, по преданию, останавливался Степан Разин — богатырь земли русской.

И вдруг Бахметев разговорился. Он стал говорить о своей горячей любви к родине, к ее народу, но тут же признался, что, несмотря на это, принял решение навсегда покинуть Россию.

На удивленный взгляд Чернышевского отвечал, что продал свое родовое имение в верховьях Медведицы, в Сердобском уезде, всего более двух тысяч десятин, по семь с полтиной за десятину. Теперь у него сумма почти в тринадцать тысяч рублей. Ее он использует для нужд человечества. Он бесповоротно решил покончить с прежним образом жизни и отправиться на Маркизские острова. Там им будет основана земледельческая колония, некое идеальное общество типа коммуны, где все будут жить по-братски и где труд будет источником наслаждений.

Странный, загадочный человек. То ли русская действительность настолько ему опостылела, что он не видел возможности исправить ее, отчего переживал глубокий нравственный кризис и искал для себя выхода, то ли под влиянием утопистов вознамерился осуществить их идеи на практике и поставить социальный эксперимент на далеких островах, «не зараженных цивилизацией».

На осторожные возражения о том, что едва ли стоит так идеализировать жизнь туземцев, горячо возражал, доказывая возможность только там, вдали от «этого мира», «основать независимое общество, чуть ли не государство».

— А если случится «благодетельный скачок» в России? Время идет теперь со страшной быстротой: один месяц стоит прежних десяти лет. Возможно, и недалек час, когда развитие российского общества продвинется далеко вперед.

В это он мало верит, если же произойдет такое, он, несомненно, вернется. А пока часть денег, вырученных от продажи имения, готов передать Герцену на дела русской пропаганды. Для этого собирается заехать в Лондон и посетить его.

Беседа затянулась. Николай Гаврилович был явно взволнован. Перед ним находился человек, желавший преобразований русской действительности, но, к сожалению, не видевший пока к тому возможностей. Что касается его намерения основать социалистическую общину в Тихом океане, то такой опыт, если он увенчается успехом, может оказаться полезным: в случае совершения «благодетельного скачка» придется решать массу вопросов, в том числе и об организации нового общества.

Нет, нельзя не приветствовать этого желания действовать, пусть не здесь, в России, а на каких-то далеких островах. Все равно это подвиг. И способных на сие вокруг пока что немного.

Была уже полночь, когда начали прощаться. Впрочем, обоим не хотелось расставаться. Казалось, самое главное еще не было сказано. Наметившийся духовный контакт требовал закрепления в дальнейшем разговоре.

Бахметев попросил проводить его. Они вышли вместе и, сами того не заметив, разговаривая, пробродили всю ночь, гуляя по набережной Фонтанки…

Доброжелательность Николая Гавриловича, то, с каким вниманием он слушал рассказ о замыслах Бах-метева, давал советы, сочувствовал его планам, располагали к откровенности. Бахметев рассказывал о себе, о том, что навсегда порвал со своими родовитыми родственниками (кстати, пояснил: фамилия Бэ.:летевы происходила от имени татарского царевича Бахметы, состоявшего в XIV веке при дворе великого князя Василия), заявил, что будет вести аскетический образ жизни. Его цель — служить людям, ибс нел, зя чувствовать себя счастливым, когда знаешь, что другие несчастны. Одно время Бахметеву казалось, что для той цели, которую он ставил перед собой, необходимо сельскохозяйственное образование. Для этого и поступил в Гори-горецкое заведение. К тому же он взял туда на свой счет одного школьного товарища, ставшего его личным стипендиатом. Но вскоре Бахметев оставил учебу, скитался по России, путешествовал, пережил немало приключений, переменил не одну профессию. Теперь, наконец, цель его определилась окончательно.

То, что задумал, осуществит непременно.

О многом говорил в ту летнюю ночь бывший саратовский помещик. Быть может, никогда до этого и после он не был таким словоохотливым. Павел Бахметев хорошо запомнился Чернышевскому. В нем Николай Гаврилович увидел человека действия, натуру особого склада, характер, сложившийся в результате неустанного самовоспитания. Такой человек не мог не вызвать симпатии, его нельзя было забыть.

Вскоре Бахметев объявился на родине в Саратове.

Посетил бывшего школьного товарища писателя Д. Л. Мордовцева, в те годы близкого к Чернышевскому. Рассказал и ему о своем плане основать коммуну на островах Тихого океана. Пригласил даже его с собой, предложив редактировать журнал будущей коммуны, условился о переписке.

Видно, он ни минуты не сомневался и твердо верил в успех своего предприятия.

Как он собирался добраться до намеченных островов? Довольно просто. Сначала едет в Лондон. А оттуда на корабле. Говорят, они отплывают, хотя и не часто, в те края. Положительно, он походил на маньяка, одержимого одной идеей.

Очень скоро Бахметев исчез из Саратова навсегда. Уехал он тайно. О его маршруте знали только двое— Чернышевский и Мордовцев. В документах, имевших к нему отношение в России, он отныне значился «живущим неизвестно где за границей».

На пути к далеким островам ему повстречался еще один русский человек. Он также оказался посвященным в замыслы Бахметева.

От этого человека Чернышевский вновь услышал о Бахметеве два года спустя после его исчезновения из Саратова. Произошло это далеко от России, в Лондоне…

Летом 1859 года по решению редакции «Современника» Николай Гаврилович отправился в Лондон для переговоров с Герценом по поводу его выступления в «Колоколе» в связи с некоторыми материалами, опубликованными на страницах «Современника». Но только ли в этом заключался смысл поездки Чернышевского? Обстоятельства этой поездки до сих пор еще мало известны. И пока нет исчерпывающего ответа на этот вопрос. Вполне возможно, что Чернышевский и Герцен во время состоявшихся двух встреч обсуждали и многие другие вопросы — о положении в России, уславливались о способах связи и т. п.

Николай Гаврилович, говоря о том, что на родине происходят большие перемены и что, самое главное, меняются взгляды на общественное устройство, что есть люди, которые хотят обновления, жаждут действовать, упомянул и имя Бахметева.

— А, это тот самый странный молодой господин, — воскликнул Герцен, — как же, знаю. Два года назад виделись.

И он рассказал о своей встрече с Бахметевым.

Еще недавно жизнь Герцена в лондонском предместье Путней протекала уединенно и тихо. Русских в английской столице тогда не было никого: «ни звука русского, ни русского лица». Те же, которым случалось бывать в Лондоне проездом, избегали встреч с «государственным преступником Герценом», организатором Вольной русской типографии и создателем крамольного альманаха «Полярная звезда», а позже «Колокола». Побаивались всевидящего ока жандармов. Посещение Герцена в ту пору считалось чуть ли не подвигом. Вдали от родины, от друзей Герцен был тогда еще один на английском берегу со своим «печатным монологом».

Однако с некоторых пор, а точнее, после смерти Николая I, положение изменилось. От посетителей не стало отбоя. Ни страх перед жандармами, ни страшная даль (предместье, где жил Герцен, находилось далеко от города), ни постоянно запертые, особенно по утрам, двери дома — ничто не останавливало. «Мы были в моде», — : шутил Герцен. Дошло до того, что в одном путеводителе для туристов Герцен значился среди достопримечательностей Путнея.

Обычно посетители являлись в ранние утренние часы — самые неподходящие для визитов. И слуге Жюлю не раз приходилось отказывать им, ссылаясь на то, что господин никогда не принимает по утрам. В таких случаях Жюль просил оставить записку.

Предложил он это и молодому русскому, оказавшемуся в конце августа 1857 года у дверей герценовского дома.

Записка, оставленная гостем из России, была короткой, всего несколько слов. Автор ее просил назначить удобное для визита время. В конце стояла подпись П. Бахметев и было указано место, где он проживал: Саблоньер-отель.

В тот день Герцен направлялся в Лондон, поэтому решил сам зайти к незнакомцу.

Это был «молодой человек с видом кадета, застенчивый, очень невеселый и с особой наружностью, довольно топорно отделанной, седьмых-восьмых сыновей степных помещиков. Очень неразговорчивый, он почти все молчал: видно было, у него что-то на душе, но он не дошел до возможности высказать что», — рассказывал потом Герцен о своей встрече с Бахметевым.

Герцен пригласил его дня через два-три отобедать у него, но еще до этого случайно снова повстречал на улице.

— Можно с вами идти? — спросил Бахметев.

— Конечно, не мне с вами опасно, а вам со мной. Но Лондон велик…

— Я не боюсь, — и вдруг, закусивши удила, он быстро проговорил — Я никогда не возвращусь в Россию… нет, нет, я решительно не возвращусь в Россию…

— Помилуйте, вы так молоды?

— Я Россию люблю, очень люблю, но там мне не житье. Я хочу завести колонию на совершенных социальных основаниях; это все я обдумал и теперь еду прямо туда.

— То есть куда?

— На Маркизовы острова.

Герцен смотрел на него с удивлением, пробовал уговаривать не спешить: «Ведь и тут не все безотрадно и безнадежно».

— Да… да. Это дело решенное — я плыву с первым пароходом и потому очень рад, что вас встретил сегодня.

И вслед за тем заявил, что дело, предпринятое Ге-рценом, пропаганда его — необходима… И что он решился, оставляя навсегда родину, сделать что-нибудь полезное для нее.

«У меня пятьдесят тысяч франков; тридцать я беру с собой на острова, двадцать отдаю вам на пропаганду». Герцен поблагодарил Бахметева за добрые намерения, но взять деньги без расписки отказался.

— Ну, не будет нужно, вы отдадите мне, если я возвращусь; а не возвращусь лет десять или умру, употребите их на усиление вашей пропаганды. Только, — добавил он, — делайте, что хотите, но… не отдавайте ничего моим наследникам.

Затем Бахметев попросил Герцена свести его в банк к Ротшильду: «Хочу скорее отделаться от двадцати тысяч и уехать». На слова о том, что, может быть, он когда-нибудь вернется еще, может соскучиться на Маркизских островах и у него явится тоска по родине, Бахметев лишь отрицательно покачал головой.

Следующий день, накануне отъезда Бахметева, прошел в хлопотах и суете. В банке, куда они оба явились, Бахметев разменял ассигнации на золото. Все смотрели на него с изумлением. Когда же он попросил выдать аккредитив на Маркизские острова, конторщики застыли с широко открытыми глазами. Директор бюро бросил на Герцена испуганный взгляд, который лучше слов говорил: «Он не опасен ли?»

Такого еще не бывало в банке Ротшильда — никто никогда не требовал аккредитива на Маркизские острова!

По дороге в отель заехали в кафе, расположенное неподалеку, и Бахметев, по просьбе Герцена, написал расписку на имя его и Огарева.

Окончив таким образом все дела, они отправились к Герцену обедать.

А на другой день Герцен пришел к Бахметеву в отель проститься. Тот был совсем готов. «Маленький кадетский или студентский, вытертый распертый чемоданчик, шинель, перевязанная ремнем, и… и тридцать тысяч франков золотом, завязанные в толстом футляре так, как завязывают фунт крыжовнику или орехов». Перевязывая заново упакованные деньги, он по неосторожности рассыпал их, несколько пачек выскользнуло на пол.

И так едет этот человек на Маркизские острова! Герцен не на шутку встревожился — его убьют и ограбят прежде, чем он отчалит от берега. На предложение переложить деньги в чемоданчик Бахметев ответил, что тот уже полон. От сака, который взялся ему достать Герцен, решительно отказался. Странный человек!

В полдень 1 сентября 1857 года английский клиппер «Акаста» поднял якорь и взял курс в сторону Тихого океана. На палубе в накинутой шинели (день был ветреный) стоял один из пассажиров. Он не оглядывался на покидаемую им землю. Взгляд его был устремлен вперед…

С тех пор о «маркизском социалисте» никто ничего не слышал, следы его потерялись. Куда он девался, что с ним стало — неизвестно. Странный человек, загадочная судьба!

… На десятый день Чернышевский решил прекратить голодовку. Однако борьба не была еще выиграна.

Арестант продолжал настаивать на выполнении своих требований и грозил новой голодовкой.

В тот же день Николай Гаврилович, обессиленный физически, едва держась на ногах от слабости, но сохранивший поразительную твердость духа завершил описание первого эпизода с Рахметовым.

Перед его взором вставали образы друзей и соратников Н. А. Серно-Соловьевича, Зигмунда Сераковско-го, А. А. Слепцова. Друг народа, умный, волевой Рахметов, этот русский Гарибальди, во многом списан и с них. Все они были людьми рахметовского склада, «двигатели двигателей», «соль соли земли». Суровые и деятельные, подчас казавшиеся загадочными и непонятными, они поставили своей целью улучшить жизнь народа. Время это, Чернышевский верил, не за горами. Близок час. Жаль, что Бахметев не понял этого тогда. Уехал. Где-то он теперь, удалось ли ему осуществить свой план — основать на неведомой земле справедливое общество? Нет, не такой путь следует выбирать. Особенно теперь, когда началось брожение, когда каждый любящий Россию, деятельный человек нужен, необходим здесь. Чернышевский рисует общество будущего без рабства и унижения, где труд человеку в радость, где все равны. Проницательный читатель, задумавшись над образом «особенного человека» Рахметова, должен понять, что следует делать, в чем истина и как надо жить.

Сто десять дней ушло у узника Алексеевского равелина на то, чтобы дать ответ на этот вопрос. Сто десять дней он писал свою книгу. Работая над новыми главами, параллельно переписывал набело уже готовые, вносил в них поправки.

В мрачном, сыром равелине создавалась одна из самых светлых и радостных книг, преисполненных веры в будущее. «Будущее светло и прекрасно, любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, захватывайте у него в настоящее, сколько можно захватить — настолько будет светла и добра, полна радости и наслаждения ваша жизнь, насколько успеете вы перенести в нее из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него! Приближайте его, переносите в настоящее, сколько можете перенести!»

Будущее это не за горами. «Надеюсь дождаться этого довольно скоро», — такими словами Чернышевский закончил свой роман.

Как можно скорее книгу эту надо доставить на волю, пустить в жизнь. Сделать это, однако, было нелегко. Все, что писалось или переводилось арестантом Алексеевского равелина, должно было поступать в Следственную комиссию.

Судьба романа была в ее руках. К счастью, тупоголовые чиновники не поняли смысла творения Чернышевского. Рукопись поступала к ним по мере готовности глав. После Следственной комиссии они оказывались на столе обер-полицмейстера. Отсюда с разрешением на право печатать при соблюдении правил цензуры драгоценные листы доставлялись в редакцию «Современника». Здесь их ждали с нетерпением. Журнал напечатал уже анонс о том, что со следующей, третьей, книжки за 1863 год начнется печатание романа «Что делать?» (без указания фамилии автора). Теперь дело было в цензоре. Но тот, зная, что рукопись побывала уже в Следственной комиссии, не стал над ней особенно трудиться. Не задумываясь, он подписал мартовский номер журнала, где печатались две первые главы. Дальше пошло в том же духе. В мае подписчики «Современника» уже читали последние главы. Однако вскоре роман запретили (вновь он увидел свет лишь через полвека) и приобщили к делу. Он фигурировал в качестве одной из улик. В приговоре, вынесенном вскоре Н. Г. Чернышевскому и обрекавшем его на каторгу, с раздражением указывалось и на его сочинение.

По-иному встретила книгу Чернышевского демократически настроенная интеллигенция, студенты, лучшие люди России, в том числе и те, кто томился в тюрьмах и ссылке — Писарев, Шелгунов, Михайлов. Роман о «новых людях» распространяли в списках, им зачитывалась молодежь. «Жизнь кипела, — вспоминал позже И. Е. Репин, — идеями Чернышевского» и добавлял, что Рахметов стал образчиком для подражания среди студенчества.

Земляки Чернышевского находили отзвуки саратовской действительности в его книге. Многие уловили общие черты в образе Рахметова и саратовца Бахметева. На это прямо указывали в разговорах, в письмах. «Там между прочим выведен Бахметев — помните?» — писала Е. Н. Пыпина, двоюродная сестра Чернышевского, в одном из своих писем родным. В другом вновь указывала: «Рахметов — это Бахметев Пав. Алекс., помните вы его?.. Ник. Гавр, знал о нем много такого, что мы и не подозревали». Указывая на Бахметева как на прообраз Рахметова, многие стали искать общие, сближающие литературного героя и его прототип черты. Вспоминали внезапные исчезновения Бахметева, его путешествия по Волге. Скупые слова в романе Чернышевского о том, что он знает о Рахметове больше, чем говорит, пытались расшифровать полнее. Припомнили, что Бахметев «распространял идеи, сходные с рах-метовскими».

Издалека донесся голос Герцена — он утверждал, что Чернышевский рассказал о случае, происшедшем «с Бахметевым в Лондоне в «Что делать?», с изменениями, разумеется, обстоятельств».

Много лет спустя и сам автор «Что делать?», находясь в ссылке, признался: «В своем романе я назвал особенного человека Рахметовым в честь именно вот этого Бахметева».

ЗЛАТОКУДРАЯ БОГИНЯ

В то утро Флобер, как обычно, принял ванну и, напевая мотив из «Лючии ди Ламмермур», спустился вниз.

— Твои друзья приедут к завтраку? — спросила мать.

— Я жду их с минуты на минуту, — ответил он, глядя в окно с нескрываемым беспокойством. Настроение начинало портиться. Обещали прибыть утром, чтобы позавтракать вчетвером, после чего Флобер собирался прочитать им только что законченный новый роман. Встреча была назначена заранее на сегодня, 12 сентября 1849 года, — для Флобера нынче пробьет час решающего испытания. Впрочем, он уверен в успехе, нисколько не волнуется и с чистой совестью хорошо поработавшего художника представит на суд свое детище.

Наконец, послышался шум подъехавшего экипажа. Флобер выбежал к воротам встречать друзей. Горячо обнимает Луи Буйле, своего однокашника по руанскому коллежу, а ныне собрата по перу; крепко жмет руку

Максиму Дюкану, писателю, с которым в ту пору его связывали узы большой дружбы.

Весело переговариваясь, все трое направляются в дом. По пути Максим Дюкан, поглядывая на двадцатисемилетнего хозяина, замечает, что тот еще больше располнел. А ведь он был божественно красив, так красив, что, когда появлялся в руанском театре в ложе вместе с сестрой Каролиной, его встречали аплодисментами. И вот теперь, особенно после болезни, свалившейся на него лет пять назад, этот белокурый викинг превратился в этакого восточного пашу с уже намечающейся лысиной…

Его жизнь изменилась с того дня, как руанцы, глубоко уважавшие Клеофаса Флобера, главного хирурга центральной городской больницы, проводили на кладбище гроб с его телом. Вслед за отцом смерть унесла младшую сестру Гюстава, нежно любимую им Каролину. Подобно своей бабушке по материнской линии, она умерла, родив дочь. Племянница, которую нарекли именем матери, росла в их доме, и дядя лично занимался ее воспитанием.

Семья переселилась в Круассе, небольшой поселок, расположенный на Сене неподалеку от Руана. Старинный дом с пристройками и садом — целое поместье времен Людовика XV — был куплен отцом Гюстава незадолго до смерти.

Флобер полюбил новое обиталище, тем более что здесь, как уверяли, бывал в свое время автор «Манон Леско». Приятно было сознавать, что в этих стенах, возможно, родились бессмертные строки прославленного романа аббата Прево.

После завтрака мужчины перешли в кабинет хозяина.

Буйле и Дюкану хорошо знакома его обстановка. На круглом рабочем столе с витыми ножками находятся пюпитр, керосиновая лампа и арсенал гусиных перьев, собственноручно зачиненных хозяином: Флобер терпеть не мог новоизобретенных металлических перьев. Тут же, как водится, чернильница в форме лягушки. Пока что из ее чрева не вышло ничего сколько-нибудь значительного, ничего такого, чтобы публика и критики признали выдающимся. Но, кажется, сегодня им предстоит стать свидетелями рождения шедевра. Что ж, послушаем нашего милого Гюстава.

Буйле стоит у окна и мечтательно следит за парусниками, скользящими по реке. Дюкан, устроившийся на оттоманке, устланной шкурой белого медведя, попыхивает трубкой и холеной белой рукой гладит свою черную бороду. Несколько месяцев назад он сообщил Гюставу, что намерен предпринять путешествие на Восток. Флобер попросил его повременить с отъездом. Было бы славно отправиться снова вместе — как два года назад, когда они путешествовали по Бретани. Правда, тогда это была пешеходная прогулка. На этот раз Максим, неугомонный искатель приключений, замыслил другое странствие — по всему Востоку.

— Подожди немного, и я поеду с тобой, — предложил Гюстав, ибо не мог устоять против пожиравшей его страсти к вольному простору.

Дюкан не удивился, он знал, что его друга с давних пор неудержимо влекут золотые пески и ослепительное солнце Востока, манят сказочные чудеса «Тысячи и одной ночи». К тому же врачи советовали Флоберу на время оставить сидячий образ жизни и подышать свежим воздухом.

— Но отчего надо ждать, зачем откладывать? — удивился Дюкан.

— Роман, над которым я работаю уже три года, еще не закончен. Не могу бросить рукопись незавершенной.

— Хорошо, — согласился тогда Максим, — отложим до осени наше странствие. Но ты уж постарайся освободиться к середине сентября.

И вот сегодня, 12 сентября, состоится чтение законченного произведения. После этого можно упаковывать чемоданы и трогаться в путь.

Флобер раскладывает рукопись на столе. «Искушение святого Антония», — произносит он сильным голосом и начинает чтение: — «Перед рассветом я становился на молитву, потом шел к реке за водой и возра-щался по крутой тропинке с бурдюком на плече, распевая гимны».

За все три года, что работал над романом, Гюстав не показал друзьям ни строчки. Больше того, ни словом не обмолвился о содержании своего огромного произведения.

«Ты восходил на Востоке, — и заключал меня в свои объятья, всю трепещущую от росы, бог Солнце! Голу-би порхали по лазури твоей мантии, наши поцелуи рождали ветерки в листве, и я отдавалась твоей любви, черпая наслаждение в своей слабости…» — продолжает Флобер.

Буйле невольно переводит взгляд на гравюру, висящую на стене около книжного шкафа. Это работа Кал-ло «Искушение святого Антония». Он вспоминает, как четыре года назад, вернувшись из Италии, Флобер рассказал ему о картине Брейгеля «Искушение святого Антония» и о впечатлении, которое испытал перед ней в Генуе. В тот же год, возвратившись в Руан, он приобрел в книжной лавке, в квартале Бовуазон, гравюру Калло. С этого момента, можно считать, начинается творческая история романа Флобера, над которым он будет трудиться, совершенствуя его, еще целых тридцать лет.

«Посреди портика, белым днем, была привязана к колонне нагая женщина, и два солдата бичевали ее ремнями; при каждом ударе тело ее корчилось. Она обернулась, рот ее был открыт, и под длинными волосами, закрывавшими ей лицо, мне померещилась — там, за столпившимся народом, — Аммонария…»

Чтение длится уже добрых три часа. Слух утомился от долгого напряжения. В какой-то момент голос читающего сливается в один сплошной монотонный звук — слов нет, хотя губы шевелятся, глаза горят и руки жестикулируют. Кажется, что и впрямь перед ними святой Антоний — христианский аскет, известный своей многолетней борьбой с дьяволом. Отрекшегося от мира пустынника искушали многие греховные соблазны: мечты о славе, гордыня и честолюбие, вожделения плоти, сладострастие и чревоугодие…

«Поистине нет человека несчастнее меня! Добрые сердца встречаются все реже и реже. Мне уже больше ничего не подают. Моя одежда изношена. У меня нет сандалий, нет даже чашки, ибо я роздал бедным и семье все свое добро до последнего обола…»

«Уж не исповедь ли это, — думает Буйле. — Не изобразил ли автор в образе своего героя самого себя. Разве его жизнь в Круассе не походит на отрешенное от мира существование аскета? А его отказ от житейских развлечений, наконец, от личного счастья?»

В первый день чтение длилось восемь часов: от полудня до четырех и затем от восьми вечера до полуно-чи. И так четыре дня подряд — тридцать два часа. Все это время друзья молча слушали Флобера — он просил не перебивать его и пока что не обсуждать с ним написанное.

В перерывах он видел из окна, как его друзья прогуливаются по берегу Сены, обмениваясь впечатлениями.

На четвертые сутки, в полночь, Флобер закончил чтение. Он был так измотан, что предложил перенести вынесение приговора на следующий день:

— Поговорим об этом завтра утром.

Суждение друзей было столь же единодушным, сколь и жестоко категоричным.

— Мы с Максимом считаем, что вещь не удалась, — прямо заявил Буйле, который, как казалось Флоберу, обладал тонким и безупречным литературным вкусом. — Лучше всего, Гюстав, бросить рукопись в огонь и забыть о ней…

— Вы шутите, — едва выговаривая слова, произносит ошеломленный Флобер. — Нет, вы шутите. Послушай, Луи, ты ведь это не всерьез?

— Вполне серьезно, — вступает Дюкан. — Ты просто одержим, помешан на словесной мании. Не спорю, ты умеешь строить фразу. Но все повествование — это сплошной поток фраз, повторяю, музыкальных и живописных, но ничего не дающих. Все это смахивает на напыщенную риторику. А сам Антоний? Какой-то глуповатый, ошалевший от изумления. К тому же отсутствие действия и неизменность ситуации… Поверь, Буйле прав, забудь об этом. Хочешь сожги, хочешь положи в ящик стола. И точка. Лучше поедем с тобой в Египет.

— О, только не сейчас, — бормочет Флобер.

— Нет, именно сейчас, тебе полезно будет уехать. Вернешься — снова примешься за работу. Найди какой-нибудь другой сюжет. Напиши в конце концов роман, где выспренные слова будут выглядеть смешными. И ты сам откажешься от них.

Казалось, Флобер не слышит, что ему говорят. Прижавшись лбом к оконному стеклу, он тяжело дышит. «Разве можно так судить, — думает он. — Или они поступают по праву дружбы, доказывая тем самым свою верность. Но кто сказал, что в права дружбы входит и право быть жестоким? Впрочем, это лучше, чем льстивая похвала. Не Шекспир ли говорил, что упрек полезен, как прополка поля…»

Сегодня мы знаем, что друзья Флобера оказались неправы. Если им и следовало критиковать писателя, то лишь за незавершенность его труда, требующего доработки.

К счастью, Флобер не последовал их совету и не бросил рукопись в огонь. Он изберет путь совершенствования: избавится от нагромождения сцен, из-за чего терялась логика композиции, сделает мысль более четкой, пожертвует кое-какими деталями, «подсушит стиль», нанижет отдельные жемчужины на единую нить, отчего книга только выиграет. Так поступит он позже. И тридцать лет спустя, когда писатель завершит, наконец, свое трудоемкое сочинение, читатели получат шедевр, без которого ныне мировая литература была бы беднее.

… Весь остаток того дня Флобер не мог найти себе места. Ночью не сомкнул глаз. На другое утро друзья, спустившись к завтраку, застали за столом одну мадам Флобер. Она еще не видела сына, говорят, он ушел часа три назад в направлении Кантлё.

Отложив завтрак, Луи и Максим поспешно отправились вслед за Гюставом.

С холма Кантлё, возвышавшегося над Сеной, видны весь Руан, покрытый легкой голубой дымкой, шпили собора, крыши с дымящимися трубами, переплетение улиц и извилистая лента реки. Флобер задумчиво созерцал раскинувшуюся перед ним панораму. Лицо его осунулось — результат бессонной ночи — и казалось постаревшим.

Возвращались назад молча. Внезапно Флобер заговорил об отсутствии у него таланта. Теперь он, право, не знает, о чем писать. Есть у него две-три исторические темы, но он не уверен в них.

— Возьми какой-нибудь обыденный сюжет, будничную историю из буржуазной жизни и изложи ее соответствующим образом.

— Но я не помню ни одного интересного случая, — пожаловался Флобер.

— Почему бы тебе не использовать историю Дела-мара? — предложил Буйле.

— Кого? — переспросил Флобер.

— Эжена Деламара.

— Того, что был учеником моего отца и проходил у него практику в больнице?

— Именно его. Помнишь, лет шесть назад он женился на дочери бленвильского фермера? — продолжал Буйле.

— Да, да, вспоминаю. Кажется, в прошлом году его жена отравилась мышьяком.

— Ну, конечно, помнишь, — эта история наделала столько шума. Муж был разорен, жена покончила с собой, а дочка осталась на попечении бабушки, матери Эжена. Не так давно престарелая мадам Деламар посетила ваш дом, — сообщает Буйле.

— Она в нашем доме?

— Тебя тогда не было, ты путешествовал в Италии. Как-то я пришел навестить твою мать и застал у нее пожилую женщину весьма провинциального вида. Она представилась как мадам Деламар. Говорила, что живет в соседней деревне, очень бедствует, воспитывает сироту внучку. Сюда пришла искать утешения у вдовы знаменитого доктора, у которого когда-то учился ее сын.

— Превосходная мысль, — согласился Флобер. И как бы убеждая самого себя, добавил: — В самом деле, почему бы не попробовать?

Позже Флобер начал вспоминать подробности истории семейства Деламаров.

Эжен Деламар, проходивший клиническую практику у доктора Флобера в центральной руанской больнице, был трудолюбивым, но посредственным учеником. Кажется, он даже не получил полного диплома врача. Вместе с матерью обосновался в Ри. Здесь женился на вдове, которая была старше его, работал в сельской общине. Вскоре, однако, стал вдовцом.

Как-то вечером его срочно вызвали к фермеру в Бленвиль-Кревоне — тот сломал себе ногу. На пороге дома его встретила девушка лет семнадцати. Это была мадемуазель Дельфина Кутюрье. Она проводила врача к отцу. Перелом оказался несложным. Тем не менее врач произвел на папашу Кутюрье хорошее впечатление, и он попросил навестить его еще раз.

В августе 1839 года Деламар женился на Дельфине.

Как установили позже, о чем, возможно, Флобер и не знал, родители Дельфины были против брака дочери с молодым вдовцом. Однако дочь думала иначе. По словам служанки, Августины Менаж, девушка мечтала выйти замуж. Между тем отец выпроваживал одного жениха за другим, считая по тем или иным соображениям, что они недостойны его дочери.

Тогда Дельфина пошла на хитрость. Об этом в преклонном возрасте служанка рассказала Ж. Леблан-Метерлинк — актрисе, решившей выступить в роли журналистки. Свой отчет о разысканиях прототипов она опубликовала в книге «Путешествие в страну госпожи Бовари». Так вот, со слов служанки известно, что Дельфине удалось обмануть родителей. Девушка стала подкладывать под юбку салфетки, мистифицируя беременность. Уловка подействовала — свадьба состоялась.

Коль скоро была упомянута Ж. Леблан-Метерлинк, следует заметить, что прототипам романа «Госпожа Бовари» посвящена обширная литература. Первым такого рода материалом стал очерк журналиста Жоржа Дюбоса «Подлинная госпожа Бовари», опубликованный в 1890 году в «Руанской газете». В нем автор утверждал, что в городе Ри, названном в романе Ионвилем, во времена Флобера действительно жили прототипы его героев, в том числе и аптекарь Жуан, будто бы рассказавший лично писателю историю Дельфины Дела-мар.

С тех пор дотошные репортеры и скрупулезные исследователи вдоль и поперек изучили «дело» Дельфины Деламар (Кутюрье), опросили живших еще современников, обшарили архивы. Таким образом выявили все ситуации, сколько-нибудь совпадающие с рассказанными в романе. Поскольку едва ли есть основания сомневаться в том, что писатель действительно воспользовался по совету друзей подлинной историей, то совпадения неизбежны. Однако так ли уж дословно Флобер перевел известные факты «дела» на страницы своего произведения?

Повторим слова Флобера, что художник должен только наблюдать. Иначе говоря, следует лишь констатировать факты, не предлагая решений и выводов, тем более не навязывать своих убеждений, не допускать социальных обобщений. Таково, говоря вкратце, художническое кредо Флобера. Однако на практике писатель приходил в диалектическое противоречие со своими взглядами. И вопреки им создавал социально обобщенные образы.

Вернусь, однако, к истории Дельфины Кутюрье, ставшей супругой Эжена Деламара.

Прошло девять лет их совместной семейной жизни. Были ли они счастливы?

Поначалу молодой женщине импонировало быть женой, как ей казалось, серьезного медика. Но вскоре она обнаружила, что Деламар весьма посредственный врач, а человек — скучный и нелюдимый. Правда, жену свою он любил и посему, надо полагать, был счастлив. Что касается ее, то монотонная жизнь в доме провинциального лекаря очень скоро ей наскучила. Ничто: ни ребенок (Алиса родилась в первый год замужества), ни чтение, ни заботы по хозяйству не могло принести ей счастья. Ребенка отдали на попечение кормилицы. Дельфина, отличавшаяся взбалмошным характером и внезапными, подчас необъяснимыми для окружающих приступами дурного настроения, жила в постоянном беспокойстве. Муж, дочь, служанка, аптекарь Жуан, мещане-соседи были ей неинтересны. Она грезила о другой жизни, о другом общественном положении. Это подтверждали те, кто знал ее. Дельфина была безудержной мечтательницей. Начитавшись Бальзака, Вальтера Скотта и Эжена Сю, «она собирала полную охапку всех цветов со своих клумб, украшала ими свою гостиную, окна, стол. Потом появлялась бойкая и оживленная на пороге своего дома и произносила, смеясь: «Я жду своих гостей». Жеманясь, она делала реверансы, улыбалась, спрашивала воображаемых гостей: «Здравствуйте, принц! Как вы себя чувствуете, герцогиня?.. Ах! Герцог болен?.. Приедет ли маркиза?»

Потом она прислушивалась к молчанию, озиралась. Кругом было пусто, как и в ее душе.

Ее обнаженные руки вздымались к небу. Оцепеневшая, она стонала, зевала от скуки, жаловалась и вдруг разражалась смехом вперемешку с рыданиями, кружась вихрем по своему садику, среди капусты, земляники и зеленого горошка».

Отвращение ее к мужу росло. Теперь Дельфина открыто презирала своего супруга-буржуа. «Деламар не был дурным человеком, но он не был создан для нее— такой красивой, такой деликатной, так хорошо воспитанной… — рассказывала служанка, — она была такой доброй, такой нежной!..» Дельфина начала тратить деньги на экстравагантные наряды, и скоро муж ее погряз в долгах. Когда ей это надоело, она стала мечтать о любовнике. Случай не заставил себя ждать. Совершив первое грехопадение, она в поисках идеала стала менять поклонников, исступленно предаваясь страсти. Со временем о ее амурных приключениях будут рассказывать многие свидетели. Прежде всего та же служанка, от которой, по ее словам, госпожа не имела секретов.

Во время поездки в Ри, где Ж. Леблан-Метерлинк собирала материалы для своей книги, ей довелось слышать и записать свидетельства еще живших очевидцев трагедии, разыгравшейся в этом городке. Она узнала, что в те годы в нескольких километрах от Ри в замке Грасьянвиль поселился красивый тридцатилетний холостяк Луи Кампьон. Поговаривали, что до этого он жил в Париже и содержал танцовщицу. Он стал ее любовником. Утверждали, что именно он послужил прототипом Родольфа Буланже в романе Флобера.

«— Родольф? Это тот, который жил в Гашетт? Но он не был единственным. После него был еще Леон и в то же время был брат Леона, — приводит Ж. Леблан-Метерлинк рассказы кумушек из Ри. — А дядя моего мужа? — свидетельствовала другая. — Высокий, красивый малый, которого она пыталась соблазнить. А? Флобер далеко не обо всем рассказал». Третья вспоминала, как ее мать будто бы выручила однажды Дельфину, когда муж чуть было не застал ее в гроте, в саду, где она находилась не одна.

Не верить всем этим свидетельствам нет оснований, особенно если учесть, что в Ри давно уже существует своего рода «культ» Дельфины Деламар. Тем более нет причин не доверять служанке.

Раз уж я заговорил о «культе» Дельфины и всего, что связано с другими персонажами и местом действия романа Флобера, то замечу, что были найдены прототипы даже для горничной, кучера дилижанса, отвозившего Эмму Бовари в Руан, и других второстепенных персонажей. Тщательно искали и, наконец, определили местонахождение дома Эжена Деламара в Ри, аптеки, трактира «Золотой лев», замка «Вобьессар». В связи с этим вспоминаются слова писателя В. Лидина, побывавшего в доме-музее Флобера в Круассе: «Старая Нормандия в изобилии поставляла ему всех этих аптекарей, ветеринарных врачей и оскудевших дворян, которые стали впоследствии его героями».

Когда о связи Дельфины с Луи Кампьоном заговорили все кумушки в Ри, старая мадам Деламар пыталась предостеречь сына. Но тот лишь посмеялся над матерью. Впрочем, по другим сведениям, Эжен Деламар внял советам матери и запретил жене выходить из дому. Ему будто бы даже пришлось запереть ее на ключ. Тут на помощь затворнице, как всегда, пришла ее наперсница-служанка. Она помогла ей выбраться через окно в сад, где та встретилась со своим любовником. «Нужно было видеть, как она обнимала своего возлюбленного…» — повествовала служанка.

Но вот, бросив Дельфину, Луи Кампьон уехал, как говорили, в Америку. Поехал один, хотя и обещал увести с собой и ее, умолявшую об этом. Дельфина тяжело пережила обман и измену. Однако вскоре утешилась. Стала встречаться с молодым клерком Луи Боттэ, работавшим у нотариуса. Но и Боттэ ее оставил. Возможно, кумушки из Ри были правы, и любовные похождения Дельфины Деламар этим не ограничились… Как правы были Луи Буйле и Максим Дюкан, рассказавший о жизненном источнике сюжета «Госпожи Бова-ри» и писавший, что Дельфина Деламар «гналась за приключениями и не могла насытиться ими». Иначе говоря, по его же словам, она «была поражена нимфоманией», являлась жертвой одной из форм тяжелого невроза, который разрушает анемичных женщин».

Запутавшаяся в сетях адюльтера, униженная в собственных глазах, поставившая мужа на грань разорения, Дельфина Деламар отравилась. Случилось это в марте 1848 года. «Она лежала на кровати бледная, с закатившимися глазами, — спустя годы вспоминала служанка. — Ее уже нельзя было узнать больше… Она не хотела сказать, какой яд она приняла… Все плакали. Тогда ее маленькая дочка стала на колени и умоляла ее сказать наконец правду. О! Это было гораздо ужаснее, чем в книге…»

Так казалось служанке, свидетельнице трагедии. Однако для нас очевидно, что неправомерно столь прямолинейное сравнение подлинного события и книги, того, что случилось в глухом провинциальном городке, и того, что происходит на страницах романа.

Мне снова следует вернуться в Круассе, в дом Флобера.

Нетрудно представить, что оба, Буйле и Дюкан, тогда наперебой припоминали подробности событий в Ри. Пересказывали свидетельства других: какие на окнах в доме Деламаров висели портьеры — черно-желтые в полоску, в какие платья одевалась хозяйка. Вспоминали внешность Деламара, его характер, причину смерти, а возможно, самоубийства после того, как в его руках оказались письма жены и он удостоверился в ее измене.

Флобер все с большим вниманием прислушивался к тому, о чем рассказывали друзья. Однако засесть за новый роман не спешил. Надо было, как условились с Дюканом, совершить путешествие на Восток.

«Шекспир и Восток приводили его в экстаз», — скажет о Флобере Анатоль Франс. Шекспир — великий англичанин, как его называли, «эйвонский лебедь», всегда казался ему колоссом, в реальное существование которого трудно было поверить. Что же касается «вечного Востока», то смолоду Флобер упивался «восточным миражом». Теперь предоставлялась возможность воочию увидеть его города, людей, познакомиться с чудесами, загадками, обычаями. И убедиться в его «подлинности».

С энтузиазмом Флобер включился в сборы, которыми Дюкан начал заниматься еще ранее. Покупали костюмы и снаряжение, подыскивали слугу. Дюкан изучал фотографию, чтобы делать снимки; Флобер запасался блокнотами. В письме к другу юности Флобер так рисовал предстоящую поездку: «Я совершу путешествие по всему Востоку, буду в отъезде пятнадцать-восемнадцать месяцев. Мы поднимемся по Нилу до Фив, а оттуда направимся в Палестину, затем последуют Сирия, Багдад, Бассора, Персия до самого Каспийского моря, Кавказ, Грузия, побережье Малой Азии, Константинополь и Греция, если хватит времени и денег… Я долго колебался, и год, целый год боролся я против пожиравшей меня страсти к вольному простору, так что даже похудел…»

Мать, убедившись, что Гюставу это путешествие необходимо, дала на него согласие. Перед отъездом он отвез госпожу Флобер в Ножан-сюр-Сен к родным ее покойного мужа.

И вот 29 октября Флобер трогается в путь. Позади осталось шумное застолье прощального обеда для друзей в ресторане «Провинциальные братья», восхитительная Виардо, которую они успели услышать на сцене оперы в «Пророке» Мейербера, прощание с Луизой Ко-ле…

В середине ноября они высадились в Александрии. Затем совершили поездку в Каир, осмотрели его окрестности, мечети эпохи крестовых походов и, конечно, знаменитые пирамиды. Побывали внутри этих гробниц-гигантов. Но еще большее впечатление произвел Сфинкс, находящийся у подножия пирамид и как будто их охраняющий.

Подле него Флобер испытал головокружение, а Дю-кан был бледнее бумаги. «Дьявольски странное и малопонятное создание». Не выдержав, они бешено поскакали прочь, когда оглядывались, им казалось, что Сфинкс рос, подымался из земли. Наконец, отъехав порядочно, они остановили запыхавшихся коней. «Потом ярость вновь нами овладела, и почти с той же быстротой мы опять помчались между малых пирамид, рассеянных у подножия больших».

Возбужденные и уставшие, они вернулись в отель «Нил». Остаток вечера провели за столом в компании хозяина отеля, бывшего парижскогоактера Эрнеста Буварэ, довольно милого, но недалекого. На следующее утро путешественники двинулись дальше, на юг. Они плыли по великой реке, и залитая туманом нильская долина казалась морем, белым, недвижным, а пустыня за нею с ее песчаными горками — точно океан, каждая волна которого превращена в камень. Когда туман рассеялся, вдали за нильскими лугами все еще маячили белые минареты Каира. Когда и они исчезли, появились горы цвета индиго, вверху голубые, внизу темно-серые, с продольными, винного цвета полосами долин. Пальмы были черны, как чернила, небо алело, а Нил казался озером расплавленной стали, испещренным белыми парусами. И среди них, плавно скользя по воде, плыло их небольшое суденышко. Его капитан, молчаливый Ибрагим, держал курс к Нижней Нубии, где в полутора тысячах километров от Хартума грохотали нильские пороги.

… Неистово бурлит поток под яростным нубийским солнцем. Грохочет и пенится вода, разбиваясь о черные гранитные скалы. Брызги, словно дождь, хлещут по лицам ошеломленных этой буйной красотой путешественников. Завороженный Флобер любуется величественным зрелищем. И вдруг кричит, стараясь голосом перекрыть шум воды: «Эврика! Эврика!»

Не разобрав слов, Дюкан бросается к нему: не случилось ли чего-нибудь? Убедившись, что ничего не произошло, он выговаривает другу:

— Ты свихнулся? Что на тебя нашло?

— Я назову ее Эммой. Эммой Бовари, — улыбаясь, отвечает Флобер.

— Почему не Буварэ? — с раздражением спрашивает Дюкан, этот «интимный враг», как позже назовет своего спутника Флобер.

— Вот именно. А потому, что гостеприимный хозяин отеля «Нил», почтенный господин Буварэ только что превратился в господина Бовари.

Так на двадцать четвертой параллели неверная и романтическая супруга врача из Ри обрела свое «гражданское» состояние.

Максим Дюкан вспоминает: за месяц до того, как они достигли второго нильского порога, в каирском отеле «Нил» Флобер обратил его внимание на стены коридора, сплошь украшенные карикатурами художника Гаварии, вырезанными из журнала «Шаривари». На одной из них была изображена группа мальчишек во дворе школы, на которых были надеты странные шапки яйцевидной формы с тремя круглыми валиками и ромбами из бархата и кроличьего меха, разделенные красной лентой… Флобер, заинтересовавшись необычным головным убором, мысленно водрузил его на голову хозяина отеля Эрнеста Буварэ. Этого оказалось достаточно, чтобы позже тот превратился в Бовари. (Спустя четверть века имя Буварэ снова будет использовано Флобером в романе о двух чудаковатых буржуа.)

Уезжая на Восток, Флобер захватил злополучную рукопись «Искушение святого Антония». Однако она так и осталась лежать на дне чемодана. Мысли его были заняты другим. В голове начинали жить образы нового романа. Под небом Востока Флобер вспоминает Нормандию, жителей ее городков, среди которых день за днем все явственнее вырисовываются два образа— господина и госпожи Бовари. Во время путешествия Флобер много размышляет о будущем романе. Его уже не гнетет мысль, что он будет писать, когда вернется домой. Из Константинополя он сообщает Буйле: «С античностью все покончено, со средневековьем покончено также. Остается современность».

Когда в начале июля 1851 года, исколесив земли древних цивилизаций, Флобер и Дюкан вернулись домой, замысел будущего романа вчерне был почти готов. Позже так и скажут, что вместе с восточными сувенирами Флобер привез из путешествия «Госпожу Бовари».

В Круасе за это время ничего не изменилось. Так же отчужденно от мира текла жизнь обитателей дома. Старый садовник молча поливал цветы в саду. Кроме почтальона, редко кто посещал семейство Флоберов. Только Луи Буйле регулярно приезжал по субботам. Зато все заметили, что хозяин, вернувшись, сильно переменился.

В самом деле, за время путешествия Флобер заметно изменился. Волосы еще больше поредели, лицо осунулось и сделалось кирпичным от загара, а брови рыжими, как у бывалого матроса. «Где ты, обильная шевелюра моих восемнадцати лет, ниспадавшая на плечи, полные надежд и честолюбия». Заметили в нем и другое— он был в прекрасном настроении. Шумно рассказывал о путешествии, охотно делился впечатлениями, с гордостью показывал маленьких засушенных кайманов, кувшин с мумией священного ибиса, набедренный пояс негритянки-рабыни. Но главная причина его хорошего настроения состояла в том, что его воображение было всецело поглощено будущим романом.

Спустя четыре месяца после возвращения Флобер напишет Луизе Коле в письме от 20 сентября: «Вчера вечером начал писать свой роман».

Впереди — долгие пять лет напряженного, изнуряющего труда.

Пробило три часа. Скоро утро. Камин погас. Мерцает свет настольной лампы. Речная прохлада проникает в кабинет. Из окна видно, как под лунным светом серебрится вода в Сене и проплывают силуэты кораблей. Иногда с реки доносятся удары колокола гаврского пакетбота, слышатся голоса матросов: «Держи на окно господина Флобера». Все знают, что в окне этого дома по ночам всегда горит свет — на него и ориентируются речники. И не было случая, чтобы свет в окне не зажегся бы в урочный час или погас до времени.

Как каторжник, прикованный к галере, Флобер проводил жизнь за письменным столом. Литературный труд и доставлял ему огромное наслаждение, и приносил неимоверные муки.

Вдали от своего стола он тупел. Ум его загорался, вдохновение пробуждалось, стоило ему лишь увидеть лист белой бумаги. В этот миг начинала кружиться голова, казалось, что он слышит голоса гусиных перьев, во множестве разложенных на старинном бронзовом подносе. Десятки, сотни очиненных перьев представлялись ему багровым кустом терновника с огромными шипами, на который пролито столько крови. С вожделением взирал он на разинутую пасть чернильницы. Как хороша темная жидкость, наполняющая ее! Как она влечет! И как опасна. Как утопаешь в ней!

Все должно располагать к усидчивой работе. Сосредоточенность внимания — главное для него в творческом процессе.

Так изо дня в день, с часу дня до глубокой ночи! Но и во сне не прекращалась работа, и часто сквозь дремоту ему слышались голоса его героев.

Работа по ночам, конечно, изнуряет. Он понимает это и советует Луизе Коле строго соблюдать режим и не засиживаться допоздна за столом. Сам же обычно беседует с ней в конце рабочего дня, иными словами, ночью, сообщает ей в очередном письме, что потрудился на славу и теперь может поболтать со своей Музой, как он любит ее называть. Но и в течение дня Флобер постоянно думает о ней, ждет с нетерпением ее писем на листках синей бумаги. Случается, лично ходит на почту.

Какие отношения существовали между писателем и его Музой? И была ли она действительно его вдохновительницей? Повлияла ли Луиза Коле на создание образа Эммы Бовари, спорили много. Она пребывала в атмосфере литературного Парижа (среди ее поклонников были Виктор Кузен, Альфред де Мюссе, Альфред де Виньи, Александр Дюма, Виктор Гюго), каза-лось, не имела ничего общего с проживавшей в провинции героиней Флобера. И все же некоторые исследователи усматривали известную аналогию между столичной поэтессой, тщеславной и любвеобильной, и сладострастной мечтательницей из романа Флобера.

Поэтесса Луиза Коле, «богиня романтиков», как ее называли, крупная белокурая южанка, была на тринадцать лет старше Флобера. Она стала первой и, видимо, единственной настоящей любовью писателя.

Лет за десять до встречи с Луизой Коле он пылал юношеской неразделенной страстью к Элизе Шлезингер, жене музыкального издателя, в доме которого бывал. О своей безответной любви он расскажет в «Записках безумца». В этой же повести автор, верный своему тогдашнему принципу писать о том, что прочувствовал сам, изображать непосредственно пережитое, вывел и другую свою знакомую тех лет — Гертруду Колльер. И еще одна женщина, некая Эллали Фуко, оставит след в памяти молодого Флобера. Он встретил ее в Марселе, у них был легкий флирт. В романе «Ноябрь» госпожа Фуко предстанет в образе куртизанки, воспылавшей страстью к юному поэту и мечтателю.

Все это было позади, принадлежало беспокойной поре чувственности, оставившей на плече у него клеймо, — шутил он, — которое носит, как каторжник. Теперь он понимает, что чувственность влечет в один прекрасный день к другим; желание ищет новых ощущений. Его же любовь к Луизе Коле словно источает из сердца каплю за каплей, образуя в нем в конце концов сталактиты. Это лучше, чем бурные потоки. «Вот в чем истина, и я придерживаюсь ее», — напишет он в одном из своих посланий.

Письма Флобера к Луизе Коле (а их около трехсот) — бесценная часть эпистолярного наследия писателя. На протяжении всех восьми лет, пока длились их отношения, Флобер буквально засыпает свою возлюбленную пылкими откровениями. Однако это не только интимные признания. Щедро делится он в них своими эстетическими взглядами, размышляет, излагает творческие принципы. Письма эти, в частности, помогают воссоздать творческую историю романа «Госпожа Бо-вари». Можно сказать, что похождения героини Флобера, мечущейся в тенетах узкого мещанского мирка, разворачиваются на фоне его отношений с Луизой Коле, их любви, вначале подлинно возвышенной (в. о всяком случае с его стороны), озаренной взаимными художественными интересами, сомыслием, согретой общим духовным климатом. Он учил свою возлюбленную, что кроме ночей существуют и дни. «И делают дни прекрасными излияния духа, общность идей, мечты о желанном». Понимала ли она его? Сознавала ли, что жизнь — не только в проявлении нежности? Казалось, да. Во всяком случае испытывала удовлетворение оттого, что Флобер не похож на других мужчин, и гордилась своей победой, чувствовала себя султаншей. Ее тщеславие требовало, чтобы все знали имя ее возлюбленного, самолюбие жаждало слов любви, восхвалений.

Встречаться им доводилось, прямо скажем, не часто. Она жила в Париже, он — в Круассе. Их разделяло расстояние в несколько десятков километров. Иногда на две-три недели он приезжал в столицу. В Круассе Луиза не должна была появляться, пока жива его мать. Так решил Флобер, и ничто не могло заставить его отменить этот запрет. (Вдова доктора Клеофаса скончалась через пятнадцать лет после того, как Флобер расстался с Луизой Коле.)

Столь редкие встречи и породили интенсивную переписку, благодаря чему мы сегодня располагаем изумительными письмами великого писателя, проливающими свет на историю создания «Госпожи Бова-ри».

Что касается Луизы, то она не задумывалась, что будет потом, жила настоящим: «Один год, два, десять лет, какое мне дело? Все, что мы измеряем, проходит, у всего есть конец». Она торопилась, опасаясь, что ее могут забыть. Он успокаивал ее: «Ты знаешь, что такую, как ты, не покидают, слишком трогающая и глубокая у тебя натура». И утешая, уверял, что он не из тех, в ком обладание убивает любовь, напротив, оно воспламеняет его.

Чаще всего они виделись в Манте — на полпути между Парижем и Руаном. Их так и называли— «любовники из Манта». Но и сами они посвятили городку, дававшему им приют, теплые слова признательности. «Там долгим поцелуем, за которым следовали бесчисленные другие, мы начали наш любовный праздник», — писала Луиза в свойственной ей манере. Она воспевала Мант в стихах «Песня», «Последний жар», «Обожание» и др. Ничего иного, кроме праздника чувств, Муза не помнила. И в знак благодарности посылала Флоберу стихи о маленьком прелестном городке в долине Сены.

Мант очаровывает и привлекает. Его пейзажи запечатлел великий Коро.

Когда-то это была крепость, где часто останавливались короли. Городская церковь была построена, как говорят, в шестом веке и сожжена в двенадцатом. Ее восстановил архитектор Эд де Монтрей, украсив двумя башнями. Но, в общем, городок был тихим и провинциальным. «Бедный Мант, как я его люблю», — восклицал Флобер.

Они бродили по его улочкам. Любовались фонтаном, украшенным скульптурами и арабесками. Навстречу осенний ветер гнал желтые листья. Шел дождь. И они спешили в укрытие — гостиницу «Отель де виль».

Незаметно бежали часы. Лишь удары колокола возвращали их на землю, напоминая о времени. Луиза даже описала его в стихах, этого возвестителя расставания — прекрасный церковный колокол с ажурными, как кружево, рисунками.

Иногда Луиза забавлялась тем, что заполняла блокнот Гюстава стихами, созданными из его слов о ней самой.

Он действительно был королем, но королем литературы, как сказал о нем один современный автор, а она — не чем иным, как фавориткой, которая хотела всем поведать о том, как они любили друг друга.

Склонный к анализу, Флобер между тем изучает свое собственное состояние, наблюдает за своей Музой. Не раз, торопясь на желанное свидание в Мант, он воображает себя Эммой Бовари, которая вот так же, полная любви, тайком, отправляется в гостиницу на встречу с Леоном. И сама Луиза представлялась не такой уж далекой от его Эммы.

Просыпаясь утром в Круассе после недавнего свидания, он вновь мечтал о Луизе. И его охватывало отчаяние оттого, что он нескоро теперь увидит свою Музу. Она же, не желая ничего знать, требовала более частых свиданий, жаловалась, что он не любит ее, не думает о ней, совсем забросил. Называла его монстром, чудовищной личностью.

«Что я могу ответить тебе, дорогой друг, на твои постоянные упреки, будто я не хочу приехать повидаться?» — спрашивал он в свою очередь. И уверял, что она ему очень нужна, что хотел бы ее чаще видеть, быть с ней, что он мечтает о парижской квартире, где будет всегда около нее. Впрочем, как знать, не наскучили бы они друг другу, если б жили всегда вместе, осторожно замечает он. Ведь лучше любить по влечению, а не поддерживать любовное пламя по привычке или упорству. «Законная связь — незаконна, — убеждает он, словно боится за свою свободу, — она противоестественна, противоречит сердцу, его законности достаточно, чтобы прогнать любовь».

Ему не терпелось скорей подойти к развязке «Госпо-жи Бовари» — «ведь она в конечном счете может привести к развязке и в моей личной жизни». Он переедет в Париж, и Луиза будет довольна. А пока — что поделаешь — пора за стол. «Ох, уж эта «Бовари», долго я ее буду помнить!»

«Вот именно — мадам Бовари!» — возмущается Луиза. И готова была ревновать даже к ней, к той, которая всегда рядом с ним и которой он уделяет все свое внимание.

Когда же однажды он рассказал Луизе о посещении во время путешествия по Востоку египетской куртизанки Рушнук-Ханем, бывшей фаворитки Аббас-паши, ее охватила ярость. Пришлось исписать немало бумаги, чтобы успокоить ее. «Ты ревнуешь к песку, по которому ступали мои ноги, хотя ни одна крупинка не проникла в мою кожу, между тем как у меня на сердце широкая зарубка, сделанная тобою». И дальше Флобер разразился целой тирадой относительно женщины. Он внушал Луизе: Бог сотворил самку, мужчина создал женщину, она — результат цивилизации, искусственный продукт. В странах с низкой интеллектуальной культурой женщины не существуют, ибо в смысле общечеловеческом она — произведение искусства. Не потому ли все главнейшие великие идеи символически изображаются в женском роде?

В другой раз, как обычно начав ночью письмо, он спешил послать Луизе перед сном ласку, сказав ей то, чего не договорил Эмме.

Луиза возмущается: он дарит объедки со стола своих утех с ненавистной ей Бовари.

Желая успокоить свою пылкую сильфиду, он заверяет, что эта бабенка Бовари с ее выкрутасами ему страшно надоела. (Флобер и не заметил, что ведет речь о своей героине, словно о живом существе. Впрочем, не была ли она для него в самом деле женщиной во плоти?)

Работа над романом изматывает его до такой степени, что он иногда физически страдает, ощущает боль, от которой почти теряет сознание.

Как назло, рукопись подвигалась крайне медленно. Случалось, что за целый день не удавалось написать и полстраницы. Бывало и хуже: с утра до вечера он слонялся по кабинету, не в состоянии вывести ни строчки. И тогда ему казалось, «будто вся катушка размоталась». «От досады, уныния, усталости у меня голова идет кругом! Просидел четыре часа и не мог придумать ни единой фразы. За весь сегодняшний день не написал ни строчки».

В эти минуты Флобер взывал к своей Музе: «Постарайся навеять на меня вдохновение. В этом товаре я сильно нуждаюсь в данный момент».

Как-то он написал ей, что ночь застала его среди страницы, которая отняла у него весь день и еще далеко не была закончена. И он бросил ее, чтобы написать ей, Луизе, письмо. В ответ она иронизирует: «Благодарю великодушно, ты щедр, как восточный владыка!»

Луизе не терпелось, чтобы он поскорее закончил этот роман о женщине, незримой тенью вставшей между ними. Ей кажется, что паче всего он бережет свое рабочее время, словно не может расстаться с этой провинциальной буржуазкой Бовари. На ее упреки, что работа мешает их свиданиям, он отделывается шуткой: «Пегас чаще идет шагом, чем скачем галопом. Если же говорить серьезно: «Бовари» подвигается туго; за целую неделю — две страницы!» Обещал: увидятся в Манте, когда он закончит эпизод, это будет недели через две, не позже.

В следующем письме: «Мне осталось написать страниц шесть или восемь до конца эпизода». Она знала, что на это может уйти и неделя, и две, и все три… Наконец, Флобер сообщает, что дошел до того места, после которого наметил их свидание. «Как я запоздал!»— сетует он.

«Долгое ожидание убило радость встречи», — говорит ему Луиза. «О, моя дорогая, печальная любовь, не покидай меня!» — словно спохватившись, умоляет ее Флобер. И невольно снова заводит речь о самом для него главном: «Когда мы с тобой увидимся, я уже далеко шагну вперед — любовь достигнет апогея, сюжет развернется окончательно, и участь книги будет решена».

Между тем они стали замечать, что их мысли не сходятся и что все, разделявшее их, накладывало свой отпечаток даже на мельчайшие подробности повседневной жизни. На какое-то время очередное свидание, принеся радость, оживляло отношения. Но все явственнее дуэт переходил в дуэль. И раздражительнее становились письма Луизы. Все чаще в них звучали обвинения в бесчувственности и равнодушии, нежелании поступиться ради нее своим искусством.

Он, как обычно, отшучивался: нельзя требовать апельсин от яблони. Напоминал ей, что ошибаются те, кто отождествляет любовь с физической близостью. Но все его доводы рушились перед обыденностью Луизы.

Упрекая его, она «выпускала когти», попрекала тем, что он давал ей деньги, только когда она их просила. Хотя отнюдь не нуждалась и умела зарабатывать сама. Кроме того, она получала пенсию. Критик Понтмар-тен писал о ней: «Со спорным талантом, с сомнительными умственными способностями, жадная ко всему, что служило разговорам о ней, она охотно сожгла бы десять домов и один храм, чтобы о ней заговорили. Она гордилась своей белокурой красой и не умела жить экономно».

Любовников она обычно выбирала среди людей знаменитых и полезных. В этом смысле Флобер— самая серьезная ее связь — не представлял в то время какого-либо интереса. Эту свою незаинтересованность она безусловно могла поставить себе в заслугу. Вообще же Луиза Коле делала все с умыслом. Стихи были для нее поводом сообщить читателям о месте своего рождения, о предках, которых она считала знатными, о любовниках, которых имела немало. Она писала статьи, комедии, стихи, сказки для детей (кстати, детей у нее было семеро, причем от разных мужчин; в живых остался лишь ребенок от Виктора Кузена), вела отдел в журнале «Моды Парижа».

Настоящим ее достоинством была красота. И когда с годами она поблекла, Луиза, будучи не в состоянии восполнить эту утрату умом, умерла «от огорчения и от неумения состариться».

Себялюбивая Луиза не понимала — либо не хотела понять, — что в работе для Флобера заключалось и горе, и счастье. Злобная химера искусства сжигала его сердце, терзала душу. Луиза совершала распространенную ошибку — ревновала к творчеству. Возможно, ей хотелось, чтобы перо Флобера чаще выводило ее имя?

Так или иначе пылкий, необузданный нрав и капризный характер Музы приводили к частым размолвкам. Наконец, в 1854 году произошел окончательный разрыв.

Спустя несколько лет госпожа Коле отомстила Флоберу. Не так, правда, как писателю Альфонсу Карру за его неудачно брошенную фразу в кафе «Риш», что отцом ребенка Луизы был не ее муж, а любовник. На следующий день она явилась к А. Карру и, вынув из сумки кухонный нож, нанесла ему удар — к счастью, не смертельный. Потом этот нож висел в прихожей у А. Карра с надписью: «Нож, всаженный мне в спину мадам Коле».

Месть Луизы Флоберу была не столь явной, но достаточно откровенной. В своих романах «История солдата» и «Он» бывшая возлюбленная вывела его в образе равнодушного Леонса, погубившего героиню своей бесчувственностью.

Но в то время, о котором идет речь, Луиза Коле и Гюстав Флобер переживали золотой полдень и до омрачения его тучами серьезных размолвок было еще далеко. Они отдавались «ветру своих сердец, пока он надувал их паруса». «Пусть он несет нас куда хочет, а что до подводных камней… что поделаешь? Увидим».

Однажды, на заре их отношений, Флобер предложил Луизе Коле написать адюльтерный роман и изложил сюжет, взятый им из действительности. «Изучи хорошенько героев, — советовал он, — восполни воображением то, что в жизни всегда бывает незаконченным, и изобрази все это в хорошей книге». Луиза не вняла тогда совету. Теперь, пять лет спустя, он сам воспользовался подлинной историей и сочинил роман о провинциальном адюльтере. Тема эта оказалась характерной для общественной жизни той поры, и многие писатели обращались к ней. Но Флобер нашел свой подход. Его замысел проникал гораздо глубже, проблема представлялась значительно шире. В трагедии провинциального адюльтера писатель увидел явление социальное. «Думала ли ты когда-нибудь, — спрашивает он Луизу Коле, — сколько женщин имеют любовников и сколько мужчин имеют любовниц?.. Сколько здесь лжи! Сколько ухищрений и сколько измен, сколько слез и сколько тоски! Отсюда-то и возникает гротескное и трагическое». Ложь в обществе порождение его законов и нравов. В этом смысле продукт его и супружеские измены — проблема, скорее, трагическая, чем гротескная. Вот вам пример, говорит Флобер, и приводит историю своей знакомой госпожи Прадье, жены скульптора. Уличенная в измене и получившая развод, она влачила одинокое полунищенское существование. Посетив ее (это было в 1845 году), он решил описать подробно то, что узнал и увидел. (Два года спустя эти свои впечатления он воспроизвел в «Записках г-жи Людовики».)

Некоторые литературоведы считают, что история Прадье была использована Флобером при работе над «Госпожой Бовари». Вообще роман вобрал в себя многие бытовые эпизоды, которые помогали автору конкретизировать материал. В него вошли и личные наблюдения, и факты собственной биографии. Вплоть до таких, как случай с печаткой, которую Эмма Бовари принуждает Родольфа принять от нее в дар: печатку с такой же надписью подарила Луиза Коле своему упрямому Гюставу. Видимо, в произведении действительно можно обнаружить отголоски трудных отношений Флобера и Луизы, черты характера Музы. Однако под пером писателя все это утрачивало биографический смысл.

Главное, на чем Флобер сосредоточил свою задачу, — показать обыденный мир с его скукой и пошлостью. Легче, конечно, изобразить драму — она всегда исключение, а он должен показать правило. Следовательно, не нужно ни чудовищ, ни героев! С ловкостью канатоходца ему предстояло пройти над бездной— между лиризмом и вульгарностью и дать сочетание пошлости и трагизма.

В этом и будет состоять отличие Эммы Бовари от главного ее прототипа Дельфины Деламар. История прообраза — тривиальный случай из провинциальной жизни. Судьбы обеих весьма схожи, но и далеки друг от друга. Обе живут в мещанской «зловонной среде» в которой, по словам Флобера, ему приходилось «барахтаться» и от которой его чуть не физически тошнило. Ежеминутно он должен был влезать в шкуру несимпатичных ему людей, обитателей серого буржуазного мирка. Казалось, писатель повторил в романе историю Дельфины Деламар достаточно точно, в полном соответствии с подлинным случаем. Но не совсем так. Флобер воспользовался жизненным фактом как материалом для своего повествования. Образ главной героини оказался весьма далек от прототипа. Эмма Бовари — порождение «зловонной среды», но и ее жертва.

Эмма мечтает об иной жизни, грезит о любви, чуждой банальных супружеских отношений. Сама порождение мира пошлости, она тянется к возвышенному. Но ей не суждено вырваться из своей среды, попытки найти настоящую любовь оборачиваются заурядным адюльтером: в любовниках она находит то же, что и в муже — «пошлость брачного сожительства».

По словам Сент-Бёва, Флобер сумел дать анализ— глубокий, тонкий, обстоятельный — чувств и поступков своей героини, проникнуть в сердце госпожи Бовари. Ему это удалось потому, что он владел «пером так, как иные — скальпелем», заметил тот же Сент-Бёв. Но и сам Флобер говорил, что, анализируя поступки своей героини, ощущал холод скальпеля, проникающего в его тело. «Сердце, которое я изучал, было мое собственное сердце».

Он надеялся, что роман, рождавшийся в муках творчества, станет пределом психологического постижения характера героини, захваченной «поэзией любви». Флобер смел думать, что ему удастся показать трагедию чувств в мире мещанства — ведь если говорить о любви, то это был главный предмет его размышлений в течение всей жизни.

И тем не менее каждая страница давалась ему с неимоверным трудом. «Отвратительная работа!»— жалуется он Луизе Коле в моменты творческого застоя. Однако, пережив минуты вдохновения, признается, что любит свою работу яростной и извращенной любовью, как аскет власяницу, раздирающую ему тело.

Он переделывал фразы, перечеркивал, исправлял до тех пор, пока нельзя уже было ничего разобрать. Тогда страница летела в корзину, и он начинал заново. Зато какое блаженство испытывал, удачно завершив главу или эпизод. Теперь можно было выкурить трубку и отправиться в сад, захватив написанное. Прохаживаясь по липовой аллее, он вслух читал рукопись, изумляя соседей громоподобными раскатами голоса. «Опять господин Флобер горланит», — удивлялись они. И действительно, он «горланил», напрягая голос, как бы проверяя декламацией звучность и ритм текста. Каждая страница словно вторично рождалась в раскатах его могучего баса. Окончив «сеанс», Флобер возвращался в дом обедать.

Наскоро проглотив еду, что всегда вызывало недовольство матушки, он спешил вернуться в кабинет, где «оставил молодую, запутавшуюся в грехах женщину». Десятилетняя Каролина Амар, дочь его покойной сестры, прекрасно знала эту романтическую госпожу. Когда дядя Гюстав вставал из-за стола, он обычно говорил: «Что ж, пора вернуться к Бовари…»

Толстый позолоченный Будда бесстрастно дремлет в углу комнаты. Он всегда одинаково безразличен и к холодному зимнему ветру, и к затяжному осеннему дождю, и к бушующей за окном реке. Так же спокоен он и перед лицом страстей. И как бы ни был взволнован хозяин кабинета, восточный истукан взирает на него с обычным равнодушием.

А между тем хозяин действительно очень возбужден. Лицо его вздулось от прилива крови, шея налилась, лоб побагровел. Вобрав голову в могучие плечи, он уставился на исписанный лист бумаги. Только что отравилась Эмма Бовари. «Она двинулась прямо к третьей полке, схватила синюю банку и, вынув горсть белого порошка, тут же принялась глотать». Флоберу стало тяжелее дышать, грудь стеснило и он вдруг почувствовал странное сильное недомогание. Не хватало воздуха, он задыхался. Во рту отчетливо ощущался вкус мышьяка, который только что проглотила Эмма. Прикрыв рот рукой, Флобер едва успел выбежать из кабинета. Его вырвало…

«Буржуа и не догадываются, что мы подаем им на стол наши сердца. Род гладиаторов не вымер, каждый художник принадлежит к этому роду. Он развлекает публику своей агонией».

В этот вечер с радостью и облегчением он написал, что «Бовари» близится к завершению.

Как измучила его эта книга, Боже, как он устал, сколько выстрадал! Предложи ему сейчас кто-нибудь начать снова этот проклятый роман, он не согласился бы ни за какие миллионы. В минуту отчаяния он пишет на уголке письма: «Пора кончать с „Бовари“!.. Нет, эта книга — не мое детище, не моя плоть, не мной выношена…»

Пятьдесят три месяца упорного труда и ежедневного — днем и ночью — общения с тенью Дельфины Де-ламар, принявшей облик Эммы Бовари. За это время было исписано тысяча семьсот страниц — чтобы оставить в окончательном варианте около пятисот.

Наконец, в конце мая 1856 года Флобер отправил рукопись в редакцию «Парижского обозрения». Роман был опубликован и расходился сверх ожиданий автора.

«Только женщины, — записывает Флобер в те дни, — смотрят на меня, как на „ужасного человека¹⁴. Находят, что я слишком правдив». Однако кое-кто усмотрел в книге нечто иное, более опасное, нежели правда.

Случалось в истории, и не раз, что литературное сочинение и его автор были преследуемы судом. Но, пожалуй, ни в одну еще эпоху не преследовали писателей за их книги так яростно, как во времена Второй империи. Первое, что предпринял Наполеон III, захватив власть, — упразднил закон о свободе печати. Теперь, репрессии грозили любому изданию, и прежде всего журналам и газетам, заподозренным в отсутствии политической лояльности.

Полицейские меры принимались и против тех писателей, которые в своих произведениях якобы нарушали правила общественной нравственности. По обвинению в «аморальности» к суду в то время привлекались Ш. Бодлер, братья Гонкуры, Э. Фейдо, Т. Готье, Э. Золя. Оказался на скамье подсудимых и Г. Флобер.

Ему инкриминировали оскорбление общественной морали, религии и добрых нравов на основании закона от 17 мая 1819 года и 59-й и 60-й статей уголовного кодекса.

Вместе с писателем перед судом предстали редактор «Парижского обозрения» господин Пиша — за то, что поместил в своем журнале столь вредное сочинение, как «Госпожа Бовари», а также господин Пилле, типограф, — за то, что напечатал его.

В сущности, под предлогом борьбы с безнравственностью в литературе власти вели наступление на свободомыслие. Негодование властей вызвал не только сам роман Флобера, но и то, что он появился в таком либеральном издании, как «Парижское обозрение». Этот журнал, занимавший враждебную правительству позицию, полиция уже дважды предупреждала. Теперь представлялся случай разделаться с ним окончательно. Словом, подоплека была явно политическая, а не литературная, хотя правительство и пыталось представить свои действия как акцию, направленную исключительно против безнравственного и антирелигиозного сочинения. С этой целью выискали в книге Флобера несколько непристойных и безбожных отрывков. Писателю пришлось предстать перед судебным следователем, и судопроизводство завертелось.

Что ожидало его в случае признания виновным? Возможно, год тюрьмы, не считая штрафа в тысячу франков. Сверх того, замечает в те дни писатель, каждая книжка отдельного издания подверглась бы жестокому надзору и мелочной критике господ из полиции, а в случае рецидива он снова очутился бы на «сырой соломе тюремной камеры», приговоренный к пяти годам заключения. Короче говоря, он не имел бы возможности напечатать ни одной строчки.

С горечью Флобер пишет, что ему довелось узнать, как неприятно быть уличенным в политическом деле, а также убедиться в том, какая сила таится в социальном лицемерии. «По нынешнему времени всякое изображение становится сатирой, а история является обвинением», — замечает он.

Однако хочешь не хочешь, пришлось отправиться в шестую палату суда исправительной полиции.

31 января 1857 года перед судом предстал высокого роста господин с длинными усами, глубокими залысинами и покрытыми красными прожилками щеками.

Обращал на себя внимание его шикарный костюм, сшитый у Вассёра и Рубо, лучших столичных портных. Это был Флобер. Публика с интересом наблюдала за неизвестным доселе автором скабрезного романа.

— А эти двое, рядом с ним на скамье, кто они?

— Говорят, пособники, поставляли ему товар для «живых картин», — судачили обыватели.

Но были в зале, конечно, и те, кто сочувствовал писателю, его друзья, коллеги-литераторы.

Ровно в десять часов утра началось слушание дела.

Председатель суда Дюбарль занял место между двумя своими помощниками Дюпати и Наккаром. Красноречивым движением Дюбарль предложил начать обвинительную речь. Господин товарищ прокурора Эрнест Пинар, с желчным лицом и всклокоченными бакенбардами, требует, чтобы суд стал на защиту попранной нравственности. Речь обвинителя изобилует восклицаниями, полна сарказма и издевок. Не жалея красноречия, блюститель закона доказывает, что книга Флобера «пагубная, безнравственная по самой своей сути. В ней высмеиваются неприкосновенные общественные институты и священные религиозные обряды, изображены исполненные похоти картины.

— Мы требует только одного, — провозглашает прокурор, — соблюдения закона! Можете проявлять снисходительность к Пилле, сколько вам угодно! Будьте великодушны к Пиша… Что касается Флобера, то он является главным виновником и именно к нему вы должны отнестись со всей строгостью. Я свою задачу выполнил. Но я спрашиваю вас, господа, кто противостоит в книге преступной жене-самоубийце? Кто из персонажей романа имеет право ее судить? Я скажу вам— никто, ни одно из действующих лиц. В самом деле, если глупый муж еще сильнее любит свою жену, узнав об ее изменах, если общественное мнение олицетворяют карикатурные персонажи, а религиозное чувство — смешной священник, значит, в книге Флобера лишь одно лицо остается правым и царит, вознесенное надо всем: это Эмма Бовари!

Затем, указывая на шесть журнальных книжек «Парижского обозрения» в желтых обложках, которые лежали перед ним, и как бы черпая в них вдохновение, прокурор продолжал:

— Автор приложил множество стараний, он употребил все доступные ему красоты слова, чтобы живописать эту женщину. Попытался ли он описать при этом ее душу? «Обвинитель потряс в воздухе номером журнала. — Отнюдь нет, — и актерским жестом бросил книжку на стол. — Может быть, он описал ее сердце? — патетически вопрошал он. — Вовсе нет. Ее ум? Увы, нет. Тогда, может быть, ее физическую привлекательность? Тоже нет. О, я хорошо знаю, что портрет госпожи Бовари после супружеской измены относится к числу блистательных портретов, однако прежде всего он дышит сладострастием; позы, которые она принимает, будят желание, а красота ее — красота вызывающая… — почти прокричал последние слова слуга закона, как бы предупреждая об опасности, таящейся в желтых книжках, лежащих перед ним на столе.

Едва себя сдерживая, весь побагровевший, Флобер слушал обвинительную речь. Временами лицо его становилось бледным как полотно, и ему казалось, что в зале судят, смешивая с грязью, вовсе не его, а женщину, которую он сотворил силой своего воображения, стоявшую теперь перед судом и вынужденную публично отвечать за свои поступки.

Стиснув вспотевшие пальцы, Флобер изучает рысье лицо паяца-прокурора. Про него говорят, что сам он является автором непристойных стишков, которые тайком ходят по рукам. И этот блюститель нравственности позволяет таскать за волосы несчастную Бовари, точно распутную женщину, перед всей исправительной полицией, перед публикой! Если бы все они были искренни, то, напротив, должны бы признать, что он, автор, слишком суров к ней.

Между тем в зале продолжали раздаваться слова обвинителя: «грязь и пошлость», «книга, дышащая похотью», «непристойные картины», «поэтизация адюльтера», «чудовищное смешение священного и сладострастного». Последние слова относились к эпизоду смерти героини, в частности к сцене соборования умирающей. Здесь пафос достиг высшей точки.

— Менее чем из двадцати строк состоит этот эпизод, но сколько в нем кощунства. Автору мало того, что он занимается апологией супружеской неверности и вводит в соблазн замужних женщин, он оскорбляет религию.

С торжественным видом прокурор зачитывает сцену соборования как главный аргумент своего обвинения.

— «Священник прочел „Да смилуется“ и „Отпущение“, обмакнул большой палец правой руки в миро и приступил к помазанию…» Нет, вы только послушайте, что пишет автор, — вскричал в ужасе прокурор, — «Он умастил ей сперва глаза, еще недавно столь жадные до всяческого земного великолепия; затем— ноздри, с упоением вдыхавшие теплый воздух и ароматы любви; затем — уста, откуда исходила ложь, вопли оскорбленной гордости и сладострастные стоны; затем — руки, получавшие наслаждения от нежных прикосновений, и, наконец, подошвы ног, которые так быстро бежали, когда она жаждала утолить свои желания, и которые никогда уже больше не пройдут по земле».

Кончив цитату, он тут же заодно обрушился и на всю реалистическую литературу не потому, что она изображает страсти, но потому, что она делает это без удержу и без меры. «Искусство, лишенное правил, — не искусство. Оно подобно женщине, которая сбрасывает с себя все одежды…»

Наступила очередь защитника. Метр Сенар (в прошлом председатель Национального собрания и министр внутренних дел) поднялся со своего места. В успехе он не сомневался, хотя достигнуть его будет нелегко. Но он знает, как нанести удар.

Его речь длилась четыре часа. Опытный адвокат один за другим разбивал аргументы обвинения. Прежде всего он нарисовал портрет автора. Господин Гюстав Флобер — человек серьезного нрава, а отнюдь не тот, каким хотел его представить товарищ прокурора, надергавший из разных мест книги пятнадцать или двадцать строк, будто бы свидетельствующих о том, что автор тяготеет к сладострастным картинам. В «Госпоже Бовари», продолжал адвокат, описываются супружеские измены, но ведь они — источник непрестанных мук, сожалений и угрызений совести для героини. Что касается так называемых непристойностей, то адвокат предложил судьям заглянуть в книги Монтескье и Руссо, где легко обнаружить отрывки гораздо более вольные, нежели в романе господина Флобера. Стало быть, следует запретить и их, а заодно и такую изданную книгу, как «О запретных удовольствиях», принадлежащую Боссюэ.

Наконец, метр Сенар приступает к изложению своего главного аргумента, который должен начисто опровергнуть обвинение. Неожиданно для всех он извлек из кармана небольшую тоненькую книжечку и потряс ею.

— Послушайте, — торжествующе восклицает он, — послушайте, что говорит сама церковь.

Флобер сразу узнал эту книжку: это был тот самый «Требник», которым он пользовался для описания сцены соборования умирающей Эммы. Блестящий ход. Молодец дядюшка Сенар.

Прокурор явно растерян. Делая вид, что не замечает его замешательства, Сенар приводит цитаты, от которых доводы обвинения рассыпаются в прах. Получается, что описание соборования в романе является лишь смягченным воспроизведением того, что сказано в «Требнике».

Однако защитник не ограничивается этим и использует свой козырь до конца. Он кидает в лицо судьям название труда, одобренного кардиналом Гуссе, высокопреосвященным автором трактата «Нравственная теология», а также епископами и архиепископами Мана, Тура, Бордо, Кельна и т. д.

— Эта книга, — небрежно замечает Сенар, — была напечатана в Мане Шарлем Моннуайе в 1851 году и называется «Историческое, догматическое, нравственное, литургическое и каноническое объяснение катехизиса, содержащее ответы на научные возражения против религии». Ее автор господин аббат Амбруаз Гийуа, кюре Нотр-Дам дю Пре.

Через неделю 7 февраля суд вынес решение.

Председатель Дюбарль унылым голосом зачитал:

— Принимая во внимание, что произведение, судя по всему, потребовало от писателя долгого и тщательного труда… что отмеченные отрывки, хотя и заслуживают всяческого порицания, занимают весьма небольшое место по сравнению с размерами произведения в целом… принимая во внимание…

Флобер не слышал продолжения. Это был триумф адвоката. Но и победа его самого, Флобера. И полное поражение господина Пинара, которому, видимо, здорово влетело за провал судилища. (Впрочем, это не помешало тому же прокурору вскоре выступить обвинителем другого литератора — поэта Шарля Бодлера и его книги «Цветы зла». Впоследствии он благополучно занял пост министра внутренних дел.)

— В этих обстоятельствах, — продолжал председатель, — суд снимает с Пиша, Флобера и Пилле выдвинутые против них обвинения и освобождает от уплаты судебных издержек…

Такое решение означало отсутствие состава преступления и закрывало дело Бовари.

Покидая в этот день здание суда, Флобер сказал Жюлю Сенару:

— Никогда еще я не понимал так отчетливо, как сегодня, что в это самое мгновение моя бедная Эмма страдает и плачет в двадцати французских селениях одновременно…

Вскоре издатель Мишель Леви выпустил роман «Госпожа Бовари» отдельным изданием тиражом в 15 тысяч экземпляров. Открывалась книга словами признательности Жюлю Сенару, которому Флобер был обязан выходом ее в свет. В приложении были помещены постановление суда, речи прокурора и защитника, которые во время суда записал стенограф, приглашенный Флобером с оплатой по шестьдесят франков за час.

Однако, несмотря на одержанную в суде победу, нерадостно было у Флобера на душе. «Я так разбит физически и морально после всего этого, что не в состоянии ни шевельнуть ногой, ни держать в руке перо».

Что было делать? Надо возвращаться в Круассе, жить там, как прежде, и постараться натянуть новые струны на его бедную гитару, которую забросали грязью… И что бы ни судачили обыватели, как бы ни реагировали присяжные критики, сколько бы ни клевали охранители нравственности, его дело «дробить камни, подобно рабочему, упрямо, со склоненной головой, с бьющимся сердцем». Его дело «писать, не разводя теорий, не заботясь о составе красок, о размерах холста, о долговечности своих творений», писать «изо дня в день, — как скажет о нем Анатоль Франс, — принося жизнь свою в жертву литературе».

ДЕПУТАТ РАССТРЕЛЯННЫХ

Кольцо вокруг Коммуны сжималось все плотнее. Наступили дни трагической «кровавой недели» — дни агонии.

На улице Ребеваль в Бельвиле еще сражалась одна из последних баррикад.

Рядом с полковником Бено, ее командиром, стоит человек, опоясанный поверх пальто алым шарфом с золотыми кистями —опознавательным знаком члена Коммуны. Это Жюль Валлес — один из ее руководителей, представитель правительства, неистовый журналист.

… Раннее утро, 28 мая, 5 часов. Грохоту на земле вторят раскаты грома — идет дождь, пасмурно.

Версальцы стреляют прямой наводкой. Им отвечают пятьдесят выживших коммунаров, пятьдесят обреченных, едва ли не последних защитников «Красного Бельвиля» — рабочего района, где семьдесят два днг назад занялась заря Коммуны. У них всего одна-единственная пушка. Может быть, это та самая пушка «Братство», что отлита бельвильцами из медных грошей бедняков?

Одно оружие против множества версальских! И тем не менее его огонь доставляет немало неприятностей. Артиллеристы сосредоточены и молчаливы, лица полны решимости. Каждый понимает, что его ждет. Среди канониров Жюлю Валлесу запомнился юноша лет двадцати. На баррикаде это самый молодой, как сама Коммуна, защитник, но, как и она, обреченный на смерть. «Белокурый канонир громко вскрикивает. Пуля попала ему в лоб и пробила черный глаз между его синими». Рухнул последний артиллерист. Пала Коммуна.

В прошлом, скрываясь of агентов, Валлес не раз изменял внешность. Прибегнул к маскараду и теперь. Он еще заранее сбрил бороду и несколько изменил прическу. Из-за этого даже случилось недоразумение, чисто случайно не кончившееся для него трагически. На улице Суффло инсургенты, не признав в нем хорошо известного всем Жюля Валлеса, приняли его за шпиона и чуть не поставили к стенке. Сейчас, увидев себя в зеркальной витрине магазина, он поразился: на него смотрело бледное, как у священника, лицо неумолимого мстителя. Оно выдавало его, особенно глаза — воспаленные, сверкающие ненавистью. Пришлось надеть синие очки. Теперь он совсем неузнаваем. Лишь костюм на нем прежний, купленный еще в начале марта, пропахший порохом и дымом, пробитый версальской пулей.

Немногим инсургентам удалось избежать неминуемой гибели. Версальские солдаты, полиция рыскали повсюду, осматривали кварталы и подвалы, с подозрительными не церемонились. То и дело в разных местах раздавались хлопки одиночных выстрелов — палачи творили расправу над пленными. Потом их цинично приговорят к смерти «заочно». От рук карателей погибло гораздо больше, чем в дни боев на парижских улицах. Могильщики не поспевали выполнять свои обязанности.

Еще большее число упрятали за решетку. Оттуда их отправят — одних на эшафот, других — на каторгу.

И все же кое-кому удалось спастись. Не все двери захлопывались перед побежденными. С помощью друзей тайно покидали Париж. Уходили под видом чиновников с фальшивыми документами, в платье священника и в форме жандармского полковника, под видом торговцев и врачей. Уходили, изменив до неузнаваемости внешность — опасались не только шпиков и добровольных осведомителей, но и провокаторов, негодяев, еще недавно выдававших себя за сподвижников, а теперь открыто перекинувшихся на сторону победителей.

С Лионского вокзала женевским экспрессом уезжали в Швейцарию, с Северного на брюссельском поезде— в Бельгию, а оттуда в Англию.

Особенно упорно полиция разыскивала Жюля Валлеса.

Что же стало с ним после того, как он покинул последнюю баррикаду? Газеты победителей не раз сообщали, что «чудовище — Валлес» расстрелян, что он погиб смертью труса. Называли даже точно день и час. «Пари-Журналь» сообщил, что Валлеса расстреляли 25 мая в шесть часов вечера. Его якобы арестовали и опознали. Он будто бы пытался бежать, бросался и хватал за горло офицера, командовавшего взводом карателей. «Но два удара прикладом по голове оглушили его. Он покачнулся, но только под градом пуль рухнул на землю и уже больше не встал. Он был расстрелян в упор». Критик газеты «Фигаро» Эмиль Блаве, ликуя по поводу гибели «интеллектуального выродка», который в своей газете «Глас народа» «раздувал ненависть и ярость», предрекал, что «ужасающая физиономия этого мрачного субъекта будет пригвождена к позорному столбу истории».

Слухи о Валлесе, один невероятнее другого, ползли по Парижу. А между тем бывший член Коммуны был жив. И в то время, когда газеты расписывали его гибель, он в шапочке санитарного врача, в больничном фартуке и белой повязке с красным крестом занимался уборкой трупов на улицах: ему удалось даже получить санитарную повозку. Он выдает себя за заведующего перевязочным пунктом.

Не раз его допрашивали: кто он, откуда, как фамилия? Но Валлес прекрасно исполнял свою роль, сохраняя хладнокровие.

Впрочем, однажды его узнал директор лазарета. Но, к счастью, все обошлось. Не желая больше испытывать судьбу, Валлес решает укрыться у секретаря Сент-Бёва, если только удастся добраться до него.

Он направляет свою повозку, запряженную расковавшейся хромоногой лошаденкой, по пустынной улочке Эпрон.

Квартал давно взят, и «красные штаны» попадаются здесь редко. Его путь лежит к гостинице пассажа Коммерс. Здесь он отсиделся, пока схлынула первая волна преследований. Через два дня перебрался на улицу Сен-Сюльпис, где надежный друг укрыл его. Целых три месяца, забившись в свою дыру, он ждет случая, чтобы проскользнуть меж пальцев у полиции. Сделать это нелегко — агенты начеку. В каждом подозрительном им мерещится неуловимый Валлес. Усердствуя, они то и дело шлют донесения. Полицейский комиссар сообщает в префектуру из Арраса, что Валлес проехал через город.

Рапорт железнодорожного комиссара по особым делам гласит, что преступник Валлес приехал в Дьепп. «Своими глазами» его видят в Лонжюмо.

Он же в эти дни размышляет в своем убежище.

Взор Валлеса устремлен к горизонту, на столб Са-тори — туда, где на возвышенности около Версаля расстреливали пленных коммунаров.

Память возвращает его снова к последним дням боев. Остатки разбитых батальонов стекаются в Бель-виль. На скрещенных ружьях несут мертвых товарищей. Центр сопротивления переходит в мэрию XX округа на Парижскую улицу. Десять членов Коммуны собираются на втором этаже одного из домов на улице Аксо. Это последняя их встреча. Жюль Валлес— «председатель агонии Коммуны» последнего заседания правительства. Депеша от генерала Домбровского: «Версальцы только что ворвались…» Острой болью пронзает мысль: «Побежден! убит! не успев ничего сделать!..» Речи перед защитниками баррикад. Патронташ вместо подушки. Возгласы: «Да здравствует Коммуна!» — в ответ на каждый версальский снаряд, 147 расстрелянных у кладбищенской стены Пер-Лашез.

Революция отступает, сдает квартал за кварталом, улицу за улицей. Все сражались до последнего: рабочие, солдаты, кучера, виноторговцы, актеры.

Наконец, в теплый августовский вечер Жюль Валлес покинул свое убежище. На нем длинный сюртук, узкие брюки, цилиндр. Борода снова отросла, стала, как и прежде, окладистой и пышной. В кармане — билет на экспресс Париж — Брюссель.

Поезд пересекает пограничный ручей. Валлес смотрит на небо, в ту сторону, где остался Париж: «Оно ярко-синее с красными облаками, точно огромная блуза, залитая кровью».

В номере дешевой гостиницы, перед окном, занавешенным снаружи серым лондонским туманом, стоит Жюль Валлес. Судьба изгнанника забросила его, как и многих других беглецов — бывших коммунаров, в английскую столицу, ставшую центром революционной эмиграции. Вместе с ним здесь оказались Авиаль, Вайян, Клеман, Лонге, Эд. Ранвье и другие.

Уезжая в Англию в первый раз — это было в 1868 году, он писал в статье «Письмо главному редактору», что лишен скорбной чести уехать как изгнанник. И ехал, гонимый любопытством. Знал, когда оно будет утолено, можно снова сесть на пакетбот и вернуться в Париж. Сейчас он в ином положении. Спешить обратно не к чему. Десять часов езды отделяют его от Франции, но путь назад закрыт. В июне 1872 года военно-полевой суд приговорил его заочно к смерти. Поневоле приходится стаптывать башмаки, на которых принес родную землю, о лондонские тротуары.

Неприветливая страна, угрюмые дома, замкнутые ее обитатели. Даже рабочие кажутся ему иными, не то, что во Франции, ему, который причислял себя «к расе тощих людей» и был спаян с ними глубоким классовым чувством. Странно, например, что у английских пролетариев нет общего костюма — рабочей блузы, которая могла бы стать своего рода знаменем на древке.

Его удивляют контрасты: за пышным фасадом Англии он обнаружил ужасы и мерзости, возмутительную нищету внизу и чудовищную роскошь наверху.

Первое, что ему приходит в голову, — создать серию зарисовок из лондонской жизни. «Не имея права быть романистом, я мог бы выступить как очеркист». Некоторое время спустя во французской газете «Ле Ве-неман» появляются его очерки, подписанные вопросительным знаком. Публикации эти, позже изданные отдельной книгой под названием «Лондонская улица», приносят ему некоторый заработок, впрочем, довольно скудный, — в Англии он никогда не наедался досыта.

Однако не эти очерки станут тем главным в его творчестве, что он создаст в годы изгнания.

У него, теперь достаточно времени, чтобы вспомнить прошедшее, обдумать пережитое. Тысячи погибших товарищей требуют, чтобы он рассказал правду об их подвигах и борьбе.

По горячим следам Валлес принимается за пьесу о Парижской коммуне. Почему именно пьесу? Да потому, что в форме драмы, как он тогда полагал, можно наиболее ярко передать события минувшей трагедии, придать им большую обличительную силу.

Из Лозанны, где он ненадолго оказался в 1872 году, Валлес вступает в переписку со своим другом писателем Гектором Мало, подписывая письма псевдонимом «Бал ист».

В одном из писем, оказавшемся толще, чем другие, Мало обнаруживает рукопись пьесы, посвященной Коммуне. У нее нет еще определенного названия, есть условное — «Две осады». Это рассказ о пережитом: пять действий, в сущности, охватывают жизнь самого Валлеса. С того самого момента, когда молодой бунтарь, увидев, как отправляют осужденных рабочих за участие в июньском восстании 1848 года на плавучие тюрьмы, произнес как клятву слова: «Я буду революционером». Пройдет всего двадцать три года, и так же под конвоем погонят коммунаров на улицу Шерш-Меди, где находилась военная тюрьма.

В пьесе выведены подлинные участники революционной борьбы, но действительные их имена не названы. Можно только догадываться, что, скажем, в рабочем Бодуэне — защитнике квартала Сен-Сюльпис, который гибнет на «голгофе» в Сатори, — выведен коммунар Малезье; прототипом предателя Рокателя послужил некий Ларжильер, бывший республиканец, ставший платным осведомителем. В одном из действующих лиц — журналисте Бриасе нетрудно распознать самого автора.

Пьеса эта, с обилием массовых сцен, разыгрывающихся в лагере Сатори и в форте Исси, на площади Ратуши и на перекрестке Красного Креста, требующих громоздкого оформления, тогда так и не увидела света рампы. Безуспешно пытался Валлес пристроить ее и на английской сцене.

Пролежав девяносто восемь лет в архиве писателя, она впервые была издана только в 1970 году, накануне столетия Парижской коммуны. До этого о пьесе было известно лишь благодаря Полю Алексису, упомянувшему о ней в статье «Валлес — драматург» вскоре после его смерти. В наши дни критика писала о пьесе, как об «исполненной благородного романтизма», назвав ее живым репортажем о событиях 1871 года, написанной одним из главных зачинателей Коммуны.

Пьеса о Парижской коммуне была лишь началом претворения обширных замыслов Валлеса.

Осенью 1874 года Валлес задумывает новую газету. Она должна выходить в Лондоне и будет посвящена вопросам литературы и искусства. Назовет он ее «Идущий народ».

К сожалению, удалось выпустить всего несколько ее номеров.

Исподволь он пишет роман «Отчаявшиеся». Закончив, Валлес отправляет его в парижскую газету «Ле ра-дикаль». И снова неудача. Газета неожиданно прекращает свое существование и единственный экземпляр рукописи исчезает навсегда.

В одном из очередных писем к Гектору Мало он сообщает, что им снова задуман большой роман, где будет рассказано о бедах и горестях его поколения. Валлес уверен, что закончит книгу очень скоро. И просит подыскать ему подставное лицо, под чьим именем можно было бы издать ее во Франции.

Верный Мало энергично принимается за дело. И вскоре оповещает друга (из осторожности подписывая свои письма вымышленным именем Паскаль), что господин Журд, владелец газеты «Ле Сьекль», готов предоставить автору-изгнаннику место на страницах своего издания. Здесь под маской Шоссада и появляются начальные главы трилогии «Жак Вентра». Пока что это первый вариант рассказа о детских годах его героя— простого провинциального паренька, которого тиранят учителя в школе и истязают родители в родном доме.

Судя по тому, как встречает книгу тогдашняя критика, он попал в цель. Роман вызвал яростные споры. Одни называют его «гнусной, безбожной книгой», другие восхищаются, видя в нем не трогательные фантазии детства, а повседневную правду, реальную картину жизни. «Посмотрите, какова могучая сила человеческого документа! — восклицал Э. Золя. — Все сочиненные сказки бледнеют перед этой правдой и кажутся нелепыми баснями».

Неудивительно, что второй том, предложенный автором и посвященный «тем, кто, вскормленные греческим и латынью, умирали с голоду», газета печатать отказалась.

Пристроить продолжение удается в «Ля револю-сьон Франсез», где оно и появляется под названием «Мемуары мятежника».

Вскоре, весной 1879 года, первая часть выходит отдельным томом у Шерпантье, благодаря стараниям того же Гектора Мало, который вел переговоры с издателем. Однако на обложке все еще значится псевдоним, на этот раз — Жан Ля Рю. Под этой же маской Валлес выступал и в других изданиях, в частности в «Ревей», где печатал свои корреспонденции; в «Вольтере» он скрывается под псевдонимами «Рефрактер» и «Француз».

С тех пор, как возник замысел трилогии «Жак Вентра», Валлес был всецело поглощен воплощением его в жизнь. Как свидетельствуют очевидцы, он то и дело вытаскивал из кармана записную книжку и заносил в нее какие-то заметки. На вопрос о том, не сочиняет ли он статью, отвечал: «Нет, это будет автобиография или, если хотите, воспоминания. О детстве, о юности, о жизни и борьбе».

Так рождались первые наброски для «Жака Вентра».

В известной степени это — как и предполагал Валлес — автобиографическое произведение. Рассказ ведется от имени вымышленного лица. Изменены фамилии прототипов, обстановка, детали событий. Подлинное переплетается с вымыслом, краски порой сгущены. Впрочем, это относится в большей мере только к двум первым частям трилогии — «Детству» и «Юности». Третья часть, которая будет опубликована в журнале «Нувель ревю» осенью 1882 года, самая главная. Здесь Жак Вентра показан в гуще революционной борьбы Парижа, здесь он боец баррикад в дни Коммуны. Валлес опишет многих своих соратников по борьбе, друзей, даст меткие характеристики политических деятелей, революционеров, журналистов.

Третья часть, получившая название «Инсургент», скорее похожа на хронику событий. Она и написана в форме дневниковых записей, где Жак Вентра — это одновременно и вымышленный герой и двойник автора.

«Инсургент» — особая книга еще и потому, что она — страстный документ, восславляющий героев, ринувшихся, по словам К. Маркса, штурмовать небо. Им и посвятил свой роман автор: «всем жертвам социальной несправедливости, тем, кто с оружием в руках восстал против несовершенного мира и образовал под знаменем Коммуны великую федерацию страданий».

День, прошедший серо, буднично и бездеятельно, приводит его в уныние. «Сколько таких дней должен я занести в историю моей жизни?» И Валлес спешил.

В Лондоне ему часто нездоровилось. Видимо, сказывались не только климат, но и условия жизни. Однако и больным, лежа в постели, он не выпускал пера из рук и, описывая юношеские проделки, отдыхал душой. Юмор не покидает его даже при рассказе о самых мрачных днях своей жизни. Право смеяться — это утешение бедных и вся месть побежденных. Ирония — это штык, которым тоже можно поразить противника.

О чем рассказывал Жюль Валлес в своих книгах? Где черпал для них материал и находил героев? Какова была программа его как художника?

«Я — друг отверженных», — любил повторять Валлес. Он жил среди бедняков, познал голод, скитался по лачугам, ночевал под открытом небом.

Валлес знал жизнь современного ему города. Здесь он находил своих героев. «Мои персонажи списаны с натуры», — признавался писатель. С ними он сталкивался в провинции и на улицах Парижа, встречался на вокзалах, в кафе и молочных, в рабочих районах, на баррикадах. «Я следовал за ними по снегу и грязи, — писал он, — я проследил их жуткую Голгофу».

Вместе со своими героями он переносился в далекие дни своего детства и юности. Прототипами служили товарищи и знакомые. Деливший с ним радости и огорчения юных лет нантский приятель Шарль Луи Шассен— это Матуссон, превратившийся, как и его прообраз, из неистового заговорщика в ярого приверженца империи. В Райани запечатлен Руане, уроженец Ансени, где он был нотариусом. Щуплый учитель риторики Эжен Тальбо, который перевел Лукиана, тоже списан с натуры. Так же, как и Рок и Рену: прообразом первого послужил · Артур Ранк — публицист и политический деятель, член Коммуны, второго — Артур Арну, литератор и тоже член Коммуны, с которым Валлеса связывали двадцать лет дружбы.

Когда же ему случалось ошибаться при изображении прототипа и искажался подлинный облик, он считал своим долгом исправить ошибку и восстановить «честь персонажа». Так получилось, например, с образом мэра, господином де Майе, в его историческом романе «Голод в Бюзансе», впервые опубликованном летом 1880 года под названием «Блузники» в газете «Жю-стис».

Книга эта, написанная, как и другие, в лондонском изгнании и посвященная крестьянскому восстанию 1847 года в Бюзансе, создавалась в условиях, когда автор был лишен возможности пользоваться справочными и историческими документами. Отсюда некоторые неточности, в том числе и в трактовке образа мэра, которого автор несправедливо наделил отрицательными чертами. В то время, как на самом деле это был человек мужественный и преданный республиканскому делу. В постскриптуме к отдельному изданию романа Валлес признался в неправильности своей оценки.

Однако то, что писатель срисовывал своих персонажей с подлинных лиц, отнюдь не означает, что он был лишь скрупулезным копиистом действительности. Валлес всячески восставал против изображения «потока жизни» и против приукрашивания действительности. «Я не желаю видеть у своих героев крылья для плавания по воздуху и предпочитаю держаться ближе к земле, чем к небу». Верный своим взглядам, он пропагандировал их на страницах газет, которые издавал в разные годы. Его страстные статьи были отмечены, как верно заметил Э. Золя, «личной нотой, особым темпераментным стилем — колючим, бунтарским». «Мой стиль — это мои убеждения», — говорил писатель. Слова эти сегодня выбиты на его памятнике.

Валлес был прирожденным полемистом и «предпочитал вести полемику как корсар, а не как контрабандист». Во все свои произведения он, по словам того же Э. Золя, «вносил революционный темперамент, непримиримость натуры бунтаря и глубокую любовь к народу, к рабочим, к обездоленным».

За такую литературу — социальную, политическую, а следовательно, революционную — он и выступал.

Заглянуть в сердце времени, в душу общества — вот к чему должен стремиться художник. Писателю следует знать жизнь, которая идет на улице, знать, что «народный суп варится посреди Марсова поля». Человечеству ни жарко, ни холодно оттого, что у какого-то господина талант столь же толст, как и он сам, и что тираж какой-то газеты растет благодаря одному из его романов с продолжением, заявлял Валлес. Между тем великая дрожь сотрясает Париж, стоит лишь цене на хлеб возрасти на два су! Книги, в которых нет ничего, что было бы завернуто меж строчек, как пистолет в тряпки, ничего не стоят. Автор их — циркач и комедиант. «Разве вы не видите, — вопрошал Валлес, — беглецов, ищущих, где возможно, убежища, хлеба и штанов? Не замечаете, как бедняки, словно в пострадавшей от наводнения деревне, ютятся в подворотнях и протягивают руку перед мэриями?» Отчего же эти картины, этот поток разорения и смятения, не увлекают своей волной и литературу?

«Разве не следовало бы вам, — обращался Валлес к писателям, стоящим «над схваткой», — отнять у потока его добычу и по локоть погрузить руки в вонючую тину? Но нет, эти отбросы вызывают у вас истерию и тошноту». А между тем бунт замешивается в кислом тесте нищеты. Попробуйте поднять занавес, скрывающий рождающийся мятеж, сорвите покров, чтобы увидеть чудовище. «Дрожит земля, а вы с усмешкой затыкаете уши и ретируетесь, подобно тому, как на моих глазах бежали к Версалю девицы, чертыхаясь по адресу защищавшегося и желавшего умереть Парижа! Да, вы ретируетесь, — продолжал Валлес, — вместо того, чтобы слушать, как кричит Республика, не желающая идти на бесчестье и становиться шлюхой на потребу солдат». Но бесполезно тащить благополучных господ литераторов на поле битвы за воротник, смешно призывать обывателей броситься в политическую битву за честь Словесности, восклицал Валлес. «Я покидаю вас, — заканчивал он свою гневную отповедь сторонникам „суверенности" литературы. — В мою дверь звонят. Это дочка коммунара, двенадцатилетняя хворая девочка, которую бабушка отвела к бывшему командиру 191-го. Я не стану считать горошинки у нее на платье или клеточки на ее платке, — иронизировал Валлес по адресу писателей-натуралистов, — я постараюсь устроить ее в больницу».

Воспоминания переносят его на парижские улицы, в те дни, когда, выполняя поручения Коммуны, окрыленный чувством ответственности, он колесил по городу, где владычествовал народ.

Однажды под вечер Валлес оказался на углу улиц Ришелье и Сент-Оноре около здания Комеди Франсез. В тот день в театре давали «Валерию» и «Лжеца» — две пьесы, поставленные силами небольшой труппы энтузиастов в 19 человек.

Удивительно, что в дни уличных боев парижские театры не прекратили свою работу, за что их называли «храбрыми». Валлес был членом комиссии просвещения, в ведении которой находились и зрелищные предприятия, и поэтому был хорошо осведомлен об их деятельности. Каждый вечер рампы восьми театров вспыхивали огнями. Случалось, когда версальцы атаковывали квартал, актеры продолжали репетировать. Не разгонял грохот канонады и театралов. Но выручка от спектакля не всегда оказывалась достаточной для того, чтобы накормить обедом труппу, хотя залы были переполнены: большую часть билетов раздавали бесплатно. Приглашали коммунаров, национальных гвардейцев, жителей ближайшего района, которым легче было добраться до театра. Блузы рабочих, гимнастерки гражданской гвардии, ситцевые юбки, чепчики с лентами, клетчатые шали заполняли залы.

Валлеса встретил директор Эдуард Тьерри. Прошли в зал. И тут его словно хлестнули бичом. На стенах красовались трехцветные флаги! Что это — наглая демонстрация политических убеждений директора?! (Было известно, что тот симпатизировал версальцам.) О нет, нисколько. Простая забывчивость.

— Потрудитесь немедленно снять!

Члену Коммуны, естественно, перечить не стали, но настроение у него было испорчено. День, как и начался, завершился неудачно.

В то утро, во вторник, 9 мая, заседание Коммуны было особенно бурным. Еще бы — только что стало известно, что версальцы захватили форт Исси, господствующий над парижскими укреплениями. Из его защитников уцелело всего 150 человек.

Не слишком ли много времени уходит на бесплодные заседания! А между тем «версальская армия каждый час выхватывает у нас из рук кусок земли». «Что значит трескотня фраз перед лязгом сабель!» Надоели пустомели с их псевдореволюционной болтовней. Заседание днем, заседание ночью. Старику Курбе, видите ли, приспичило опубликовать декрет об отмене Бога. Извольте обсуждать сегодня же вечером. В спешном порядке. Иначе гражданин Курбе, великий художник, член Коммуны и его давний друг, подаст в отставку. Валлес голосует против: «Бог мне не мешает. Я не выношу только Иисуса Христа, как и вообще все дутые репутации», — заявляет он, понимая, что главное сейчас не в этом. Главное — организация сопротивления. Если же заседать, то он предпочитает жернова красноречия, перемалывающие зерна, мельнице, вертящейся от ветра громких слов.

… На улицах оживленно. Можно подумать, что город не стиснут кольцом версальских батальонов, что не идут сражения в предместьях, и вечный грохот канонады — это всего лишь временное ненастье.

У афиши, извещающей о концерте в пользу лазаретов и раненых, толпятся завзятые театралы. Внезапно откуда-то доносятся звуки музыки. И следом, из-за угла, появляется оркестр национальных гвардейцев, совершающий, как тогда говорили, «музыкальную прогулку». Впереди музыкантов идут двое с деревянными копилками. Обращаясь к прохожим, они просят о милосердии. Кто жертвует серебро, кто бросает су, а кто вручает сборщикам и корзины с провизией.

Когда-то, еще до дней Коммуны, он писал о мечтах и невзгодах отвергнутых артистов, оставшихся без должности учителей, о горькой участи непризнанных художников— всех тех, кто был отвергнут обществом, кто ютился в мансардах или ночевал под мостом. Он и теперь не изменяет своим героям, лишь описывает их в иных условиях — в борьбе. Один из них — Лисбон, драматический актер, ставший полковником и сражавшийся до последних часов Коммуны.

У Версальских ворот на баррикаде, которой командовал Лисбон, Валлес видел его в деле. На груде камней, встав во весь рост, он показался на какое-то мгновенье чуть театральным на фоне картины ожесточенной битвы. Взобравшись еще выше (являясь прекрасной мишенью для версальцев), он отдавал приказания защитникам. Затем, приподняв свою тирольскую шляпу, прокричал в сторону «красных штанов»: «Да здравствует Коммуна!» С той стороны баррикады ответили залпом. Взрыв. Грохот. Лисбон ранен. В клубах дыма мелькают лица защитников баррикады, обороняющихся от двух корпусов регулярных войск.

Место Лисбона занимает женщина в длинном платье. На ее распущенных волосах «красный колпак», ставший символом свободы с тех пор, как сто лет назад французские солдаты, осужденные на каторгу за восстание в Нанси и освобожденные революцией 1789 года, вступили в Париж в красных вязаных колпаках каторжников.

В руках женщины знамя. Она поет Марсельезу. Где видел он эту героиню баррикад? На знаменитой картине Делакруа? Нет, это было наяву…

Постепенно черты ее приобретают облик мадемуазель Агар — актрисы, которая тогда часто выступала на подмостках перед толпами парижан. В черном платье, величественная, словно Нике — богиня Победы, Агар в зале Маршалов Тюильрийского дворца поет бессмертный гимн Руже де Лиля.

Валлес залюбовался ею. Под звуки цимбала и турецкого барабана, распростерши руки, как крылья (недаром Теофиль Готье восхищался ее «скульптурной красотой»), актриса бросала в публику, словно призыв, слова революционной песни. И в этом она стала преемницей Рашель, вот так же перед народом исполнявшей в мятежном 1848 году зовущую к борьбе Марсельезу.

Он знал, что Агар часто выступает здесь днем на концертах в пользу вдов и сирот. А вечерами играет в театре Комеди Франсез, где, несмотря на малочисленность труппы (одни застряли на гастролях в Англии, другие скрылись в провинции), было дано при Коммуне пятьдесят одно представление, при неизменном участии Агар. В Версале не раз ей грозили расправой. Газета «Фигаро» прямо предупреждала, что она будет сослана в Каенну. Несмотря на угрозы, Агар до последних дней Коммуны выступала на сцене, ухаживала за ранеными — в фойе театра и у себя дома, где также организовала лазарет.

Ей не простили ни ее мужества, ни популярности, которую она снискала у восставшего народа. Это и вменили ей в вину, как главное «преступление». Агар покинула Францию, жила одно время в Лозанне, где ее снова увидел Валлес. Она не сожалела о прошлом. И, умирая вдали от родины, одна из выдающихся французских трагедийных актрис вспоминала зал Маршалов и воспламененную революционной песней публику— защитников Коммуны в серых от траншейной грязи куртках, в пропахших дымом мундирах, в пробитых пулями шинелях. «Жить стоило!» — были ее последние слова.

Память переносит Валлеса в родной Нант. Желтоватая лента Ришбурской набережной, длинной, унылой и пустынной. Запах канала, стоячая мутная вода в нем. Лодки судовщиков, скользящие под самыми окнами домов. По ту сторону канала — верфи, а справа— узкая полоса реки, трубы буксиров, мачты с парусами.

Здесь начинался его путь. Впереди была жизнь в нищете, труде и борьбе.

Из семерых детей его родителей в живых остались только Жюль, родившийся в Пюн-ан-Веле 11 июня 1832 года, и его сестра Мари-Луиза. Отец их Жан-Луи Валлес, содержавший семью на скудное жалованье учителя, был замучен жестокой нуждой, но еще больше измучен женой-мещанкой. Согласия в доме не было, и дети росли в атмосфере ссор и вечных пререканий родителей. Часто приходилось сносить побои, радость и ласка были им незнакомы.

Жюль учился там, где служил его отец: сначала в Пюи, потом в Сент-Этьене, затем в Нанте. Очень скоро он возненавидел тот затхлый дух, которым были пропитаны мрачные коридоры коллежей, приемные и классы. Он глубоко презирал своих наставников за трусость, за то, что они дают своим питомцам образование, несовместимое с повседневной реальностью и требованиями жизни. Тем не менее он был хорошим учеником и даже получал награды за успехи в латинском, а однажды ему вручили первый приз по риторике.

Ему было шестнадцать, когда он впервые принял участие в общественной борьбе: в конце февраля 1848 года присоединился к собравшимся на площади республиканцам и, «нахлобучив на себя огромную шляпу с широкой трехцветной кокардой», вместе со всеми прошагал по городу, выкрикивая: «Да здравствует Республика!» Вскоре он вновь обратил на себя внимание: в «Клубе молодежи», основанном его соучеником Шассоном, внес резолюцию, требовавшую «во имя принципа равенства» отменить экзамен на звание бакалавра, подобно всем другим экзаменам. А еще через некоторое время он уже заявлял о своей солидарности с рабочими и готов был выступить в поход ради спасения республики.

Тогда отец решает удалить его из Нанта, ставшего центром студенческих волнений. Для завершения образования Жюль едет в парижский лицей Бонапарта. Но надежды отца не оправдались. Едва очутившись в столице, молодой провинциал с головой ушел в политику, бегал на заседания Учредительного собрания, был свидетелем печального шествия июньских мятежников, отправляемых на каторгу. Жюль совершенно забросил занятия, о чем свидетельствовали отметки, полученные им в конце года.

Ознакомившись с «успехами» сына, отец велит ему возвратиться в Нант. Жюль повинуется. И вот он уже сдает экзамен на звание бакалавра наук. Провал на этих экзаменах ускоряет его разрыв с отцом. Молодой бунтарь покидает отчий дом и возвращается в столицу.

Здесь он снова сходится с прежними приятелями. Вместе с ними посещает лекции историка Жюля Мишле. В марте 1851 года власти запрещают выступать перед молодежью этому знаменитому ученому. Студенты бурно протестуют. Возглавляет их Жюль Валлес, ближайшие его помощники — Артур Ранк и Артур Арну. Вмешивается полиция и производит аресты.

С этих пор протестующие студенты собираются у Арну на улице Эколь де Медисин. В их горячих головах зреют планы заговоров, они помышляют о похищении президента, дабы предотвратить бонапартистский переворот. Однако ничего реального противопоставить ходу событий они не в состоянии. И когда 2 декабря президент Луи Бонапарт совершает переворот, когда бросают в тюрьму патриотов и вся Франция охвачена террором, Валлес вместе с Шассоном и будущим коммунаром Делеклюзом мечется по городу, тщетно пытаясь возродить дух сопротивления и организовать сражения на баррикадах.

В Нанте узнают об «уличных похождениях» блудного сына (ходят слухи, что он ранен на баррикадах) и решительно требуют возвращения. Подавленный и измученный, бунтовщик подчиняется. Отец требует разъяснений: верно ли, что его сын, как утверждалось в дошедших сюда слухах, участвовал в уличных боях? Прямой и честный ответ приводит отца в бешенство. Он решается на подлый поступок: упрятать сына в сумасшедший дом. Тем самым ликвидировать для себя угрозу потерять работу из-за сына-мятежника. Осуществить план ему помогают двое врачей. Но Валлесу удается уведомить своих друзей о постигшей его участи. Те пишут отцу послание, в котором угрожают раскрыть всю подноготную его неблаговидного поступка. Два месяца спустя Жюль выходит из больничного заключения.

С грехом пополам он принимается за свои занятия. Профессор Сорбонны, отец его товарища Артура Арну, дает ему рекомендацию, и он, наконец, получает звание бакалавра в Академии г. Пуатье. Освободившись от ненавистной опеки отца, Валлес снова в Париже. Друзья по Латинскому кварталу вовлекают его в планы убийства тирана — Наполеона III. Заговорщиков арестовывают, и Валлес получает свой первый срок — полтора месяца Мазасской тюрьмы.

Выйдя на свободу, он вынужден, чтобы прожить, служить корректором в типографии, изредка печатает небольшие статейки в газетах. Карманы его постоянно пусты, как и желудок. Бывает, что хозяева ночлежек отказывают ему в крове, и тогда он всю ночь бродит по пустынному Парижу.

В 1857 году Валлес пишет свою первую книгу— памфлет «Деньги», в которой требует «переделать мир». Талант публициста пробивает ему дорогу. Имя его становится известным. Редакторы крупнейших газет, несмотря на неприятности, которые могли навлечь на них «пахнущие порохом» статьи бунтаря, наперебой предлагают ему сотрудничать в их изданиях.

Реалистические и обличительные тенденции творчества Валлеса привлекли к нему внимание и в России. И. С. Тургенев предлагал французскому писателю сотрудничать в русском журнале «Слово» и советовал писать памфлеты.

В «Фигаро» Валлес печатает очерки (сегодня мы назвали бы их социологическими), позже объединенные в сборнике под названием «Отщепенцы». Он надеется, что книга посеет возмущение. Часто его имя появляется и в других изданиях. На страницах одних он требует полной свободы прессы, выступает против буржуазной эстетики, осмеивает псевдоискусство Второй империи, лишенное человечности и простоты, и объявляет себя сторонником «динамического реализма»; в других — публикует рецензии, да такие, что они тут же становятся манифестом недовольных; в третьих— высказывает свое мнение о творчестве современников: Бальзаке и Гонкурах, Гюго и Сент-Бёве, Бодлере и Золя. Особое внимание Валлес уделит двум художникам — Курбе и Домье, — в будущем, как и он, ставшим под знамена Коммуны.

Он приветствует новое искусство Курбе, служащее торжеству истины и справедливости. Кумир всех прогрессивно мыслящих художников, Курбе пользовался у них огромным авторитетом. Сезанн церемонно снимал шляпу всякий раз, когда в его присутствии произносили имя Курбе; Клод Моне величал его не иначе, как «гигант в жизни и бог в живописи». Все это дало Валлесу право назвать его «генералом армии художников».

Курбе был приверженцем только одного режима— режима свободы. И не случайно среди пушек коммунаров было и орудие с выгравированной надписью «Пушка Курбе» — дар художника сражающемуся Парижу.

Когда в 1878 году в швейцарском изгнании великий мастер умер, Жюль Валлес откликнулся на его смерть последней своей статьей о нем.

Близким Валлесу было и творчество Домье, «карандаш которого бьет, как и другие бьют из ружей». В статье, посвященной этому художнику, Валлес писал: «Наше поколение пережило мучительные часы, прошло по кровавым дорогам. Хорошо, что сквозь этот шум боя раздались взрывы смеха и что веселье хоть немного скрасило печаль, отомстило за поражения».

Валлес приветствовал политическую направленность рисунков Домье, умевшего острым пером или карандашным грифелем пригвоздить к бумаге пороки и лица. «Ирония рассеивается, когда дует ветер свободы, а когда ее обуздывают, становится пулей».

Летом 1867 года Валлес начинает издавать собственную газету. Называется она «Ля Рю» («Улица»). Вскоре на газету посыпались наказания. А на 34-м номере ее существование закончилось. Имя Валлеса снова вернулось на страницы других изданий. Год спустя за статью против полиции он получает месяц тюрьмы, затем — два месяца за воспоминания о 2 декабря. И еще не раз его упрячут за решетку, подальше от народа, от газетных страниц.

Однако Валлес не унимается. В 1869 году он издает одну за другой газеты «Пепль» («Народ») и «Ле Ре-фрактер» («Непокорный»), а через год новую газету «Ля Рю». Век их оказывается весьма коротким: не успев родиться, они закрываются по требованию властей. Тем временем имя Валлеса с ненавистью произносят в салонах, проклинают «певцы режима».

Наконец, настает час, когда он может открыто высказать свои мысли: весной 1871 года Валлес приступает к изданию исторической боевой газеты «Кри дю Пепль» («Глас народа») — главного печатного органа Коммуны. На ее страницах запечатлена хроника революции, ее героический порыв и пафос. И сегодня, более века спустя, этот ценный документ, распространяемый тогда в ста двадцати тысячах экземпляров, по-прежнему способен зажигать сердца. Сегодня он восстанавливает для нас картину революции день за днем. Под таким заголовком «Коммуна — день за днем» в Париже недавно вышли в одном томе все номера «Гласа народа», появившиеся с марта по конец мая 1871 года. В связи с этим французская пресса писала: «Хорошо, что вновь воскрешен исторический эпизод, замалчивавшийся или искажавшийся теми, кто хотел бы навсегда изгнать его из памяти французов».

Годы борьбы и невзгод подточили организм бывшего коммунара. Не способствовал здоровью и горький, сухой хлеб изгнания, пропитанный лишь влажным лондонским воздухом. Да и на родине, куда он вернулся в 1880 году после амнистии участникам Коммуны и почти десять лет спустя после ее поражения, его по-прежнему преследовала нужда, иссушала давняя болезнь, застарелый диабет. И все же он держался.

Верный себе, очень скоро он оказался на баррикадах классовой борьбы. Его знаменем, как и в дни Коммуны, вновь становится газета «Глас народа». 28 декабря 1883 года выходит первый номер ее нового издания. На улице Сен-Жозеф, около дома номер десять, день и ночь царит оживление — здесь печатают, как скажет Марсель Кашен, «главную революционную газету Франции» той эпохи.

В острых полемических статьях читатели узнавали старого Валлеса. С прежним темпераментом бойца и обличителя он нападает на буржуазное правительство, осуждает его колониальные авантюры, поддерживает забастовки рабочих и шахтеров, клеймит отступников и ренегатов, выступает за реформу образования и юриспруденции. Он пишет о народной поэзии Эжена Потье, чьи «взгляды и мысли всегда были на стороне огромной безымянной армии, которую капитал обрек на голод и смерть», о «Геркулесе плодовитости» Александре Дюма, о Гекторе Мало, авторе популярных, особенно у молодежи, романов «Кальбри» и «Без семьи». Как и раньше, Валлес открыто защищает революционную литературу, требуя изображать «современность и социальное зло». Он по-прежнему считает, что искусство «может оказать помощь в освобождении народа», ибо оно является «мощным вдохновителем чувств» «Художник обязан чутко прислушиваться к вздохам и стонам толпы. Его сердце— вместилище человеческих страстей».

Неудивительно, что его снова начинают преследовать. Чашу терпения властей переполнила кампания, которую вела газета против полицейского произвола. 22 января 1885 года полиция произвела обыск на квартире Северин — журналистки и давней знакомой Жюля Валлеса, у которой больной писатель нашел приют.

Это был постыдный, очередной произвол, нанесший роковой удар. Вскоре Валлес скончался. Он умер сравнительно молодым — пятидесяти двух лет.

Непокорного бунтаря, каким всю жизнь был Жюль Валлес, трудовой Париж провожал в последний путь 16 февраля 1885 года. В день похорон за гробом «депутата расстрелянных», как назвал Валлеса в одном из своих стихотворений Эжен Потье, шли шестьдесят тысяч человек. Еще сто тысяч стояли на улицах, отдавая последний долг другу рабочих, бойцу Коммуны, большому революционному писателю.

Склонив седые головы, шли бывшие коммунары, соратники по боям и лишениям, члены I Интернационала — Ш. Амуру, вернувшийся из ссылки; О. Авриаль, Э. Вайян, Ш. Лонге, еще не так давно разделявшие с Валлесом участь эмигрантов, а также Б. Малой и Э. Эд, бившиеся рядом с ним на баррикадах в последние минуты «майской недели». Шли друзья и сотрудники по газете во главе с социалистом Жюлем Гедом.

Траурное шествие медленно двигалось по парижским улицам. Над толпой реяли красные знамена. Обеспокоенные власти на случай (!) заготовили войска— они расположились в тесных боковых улочках.

Когда процессия пересекала улицу Суффло, на которой Валлеса однажды по ошибке чуть было не поставили к стенке, из пивной неожиданно выскочила орава молодых «патриотов». С криками «Долой Германию!», «Долой изменников!» они бросились к членам делегации немецких рабочих, пытаясь вырвать у них венок из красных иммортелей.

В один миг рабочие из первых рядов окружили «доблестных патриотов» и оттеснили их к тротуару. Еще мгновение, и те позорно бежали, провожаемые решительными взглядами синих блуз. Под возгласы «Да здравствует Коммуна!» колонна двинулась дальше по бульвару Сен-Мишель к кладбищу Пер-Лашез.

писал Эжен Потье в сочиненном тогда стихотворении.

По-иному оценили эти события буржуазные газеты. На другой день они с возмущением писали о мужественной схватке «истинных французов» с «полчищами интернационалистов», как названы были участники похорон, злобно нападали на ненавистного им Валлеса.

С этих пор началась их месть журналисту и писателю. Валлесу не могли простить того, что он выступал в защиту Парижской коммуны. Не желали признавать в нем и писателя, который, по словам газеты «Юмани-те», был одним из тех, кто «правдиво изобразил французское рабочее движение».

Год спустя после смерти Валлеса удалось издать отдельной книгой роман «Инсургент». А дальше наступила пауза чуть ли не на полвека.

Валлес стал, как писал исследователь его творчества Г. Жилль, «жертвой заговора молчания и остракизма». Даже имя писателя старались вытравить из памяти народа.

И когда его почитатели и друзья решили в 1913 году установить мемориальную доску на доме, где он родился, правительствоотказало в этом.

Прошло немало лет, прежде чем появились книги «Блузы», «Воспоминания бедного студента», «Картины Парижа», роман «Дворянин». И это несмотря на то, что еще при жизни Жюля Валлеса крупнейшие писатели его времени сумели распознать в нем равного по силе таланта. Эмиль Золя восторгался смелостью писателя, говорившего горькую правду. Мопассан называл «настоящим мастером», одаренным незаурядным талантом. Острый ум Валлеса «был очень по душе» ему. И даже далекие от социальных битв братья Гонкуры признавались, что им доставляет удовольствие каждая страница или хотя бы двадцать строк, подписанных его именем. И не случайно Э. Гонкур включил Ж. Валлеса в первый список «Академии десяти», где его имя стояло в одном ряду с Г. Флобером, Т. Готье, Э. Золя, Г. Мопассаном.

И тем не менее до второй мировой войны литературный престиж писателя и борца Жюля Валлеса у него на родине искусственно принижался.

Подлинное возрождение популярности Ж. Валлеса началось в середине сороковых годов нашего столетия. После войны Валлес предстал перед всеми как писатель подлинно социальный, от которого, как подметили еще Гонкуры, веет «лихорадочным духом нашего времени».

С этих пор издание сочинений Жюля Валлеса следует одно за другим. Печатаются его романы, много раз отдельно выходит трилогия «Жак Вентра», к сожалению, все с теми же купюрами, которые были сделаны цензурой еще при жизни автора — оригинал рукописи Валлеса так и не удалось отыскать. Нарасхват идут сборники статей, в частности — «Литература и революция». Журнал «Эроп» дважды за сравнительно небольшой промежуток времени посвятил писателю специальные номера — в 1957 и 1968 годах. Появляются исследования о творчестве писателя. Наконец, в дни столетия Парижской коммуны прогрессивное издательство «Эдитер Франсе Реюни» выпустило в свет отличное четырехтомное полное собрание сочинений Жюля Валлеса. Помимо известных ранее произведений в нем можно найти чрезвычайно интересные, ранее не публиковавшиеся газетные статьи, письма, пьесы.

Читатели наших дней по достоинству оценили творчество писателя-коммунара. Оценили его неукротимый темперамент, «мятежный дух», его искренность, желание писать правду, его ненависть к угнетателям и любовь к свободе. Сегодня Жюль Валлес, по словам «Юманите», — один из самых популярных авторов французских рабочих».

В книгах Жюля Валлеса нарисован один портрет— его собственный. Наиболее яркий из созданных им образов, искренний, человечный, далекий от всякого позерства Жак Вентра — двойник своего создателя. Подобно Валлесу, его герой никогда не был колдуном, занимавшимся социальной алхимией, а являлся бойцом во имя идеи и знамени. И мы благодарны писателю Жюлю Валлесу: как и всякий автор, он повинен в любви читателей к его литературному герою.

Оглавление

ПОХОЖДЕНИЯ СЭРА ДЖОНА

ОПАСНЫЙ МЕЧТАТЕЛЬ

ДВЕ ЖИЗНИ ШАРЛЯ Д’АРТАНЬЯНА

МОРЯК ИЗ ЛАРГО

СЛАВА И ПОЗОР БАРОНА МЮНХГАУЗЕНА

ТАИНСТВЕННЫЙ ЛОЦМАН

ЛОРД — ИСКАТЕЛЬ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

СОКРОВИЩА АББАТА ФАРИА

БЕССТРАШНЫЙ ГАМЕН

ЛЕДИ ПУСТЫНИ

ГИБЕЛЬ ШХУНЫ «ЭССЕКС»

КЛЮЧ К ХИЖИНЕ ДЯДИ ТОМА

ОХОТНИК ЗА ФУРАЖКАМИ

ТЕТРАДЬ ПОМЕЩИКА КАРАТЕЕВА

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ВРОНСКОГО

ЗАГАДОЧНЫЙ «ОСОБЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК»

ЗЛАТОКУДРАЯ БОГИНЯ

ДЕПУТАТ РАССТРЕЛЯННЫХ