Театр [Карло Эмилио Гадда] (fb2) читать постранично

Карло Эмилио Гадда Театр

Перевод с итальянского и вступление Н. СТАВРОВСКОЙ

Творчество Карло Эмилио Гадды — «великана Гадды» (Ф.Феллини), «несравненного Гадды» (И.Кальвино) — практически незнакомо российскому читателю. Причиной тому исключительная сложность встающих перед переводчиком задач. Гадда выработал литературную манеру, названную критикой «плюрилингвизмом». Впрочем, это лишь самое известное из множества определений; так, крупнейший литературовед Джанфранко Контини отнес Гадду к макароническим авторам и охарактеризовал его стиль как «экспрессионистический маньеризм». Суть его манеры — в сплетении в единую словесную ткань архаизмов, латинизмов, диалектальных речений (порой это контаминация различных диалектов), неологизмов, научных терминов, жаргонизмов, слов из других языков и прочая, и прочая, не говоря уж о симбиозе просторечия с высоким штилем… Но с точки зрения Гадды, его литературные пастиши — адекватный способ отображения на бумаге того гротескного пастиша, каковым видится ему мир — сумбурный, иррациональный, барочный.

Соответственно, в его новеллах, романах без толку искать четко выстроенную интригу, каждое из его произведений — даже «детектив» «Пренеприятнейшее происшествие на улице Мерулана» — представляет собой череду импрессионистических зарисовок (порою Гадда их публиковал отдельно, как рассказы) — чаще сатирических, карикатурных, иногда окрашенных лиризмом; автор ухватывается за малейший повод растечься мыслью и словом по древу повествования, причем детали зачастую разрастаются настолько, что заслоняют саму картину. Рассказ «Театр» — образчик такой зарисовки, относительно «простой», пока лишь с некоторыми намеками на «плюрилингвизм»; это одна из первых проб пера Гадды, каковой, впрочем, уже присущи такие константы его стиля, как прихотливый — не в ущерб динамике и экспрессивности повествования — синтаксис и длинные ряды перечислений.

Меня накрыла тьма.

Не различить было ни Джузеппины, ни четы Бьяссонни, ни супругов Пиццигони, ни даже такого важного лица, как Пешателли.

Сердце мое припустило. Я стал разбираться, что же происходит, и тут возникли скалы, по которым пробегала дрожь; они то раздувались, точно парус из муара, то сникали, будто воцарился штиль. Над скалами — несколько метров небосвода на заре с приличествующим такому случаю сапфиром, сбоку вследствие починки чуть позеленевшим.

Из-за утесов показались, вызвав всеобщий интерес, упитанный субъект и пышная особа, телеса которой сдерживались крепкою обшивкой, сплошь усыпанной стеклом.

В воздухе запахло застарелой неприязнью.

В самом деле, каждый стал отчитывать другого за дурное поведение: она, с глазами экс-гадюки, издавала жавороночьи трели, он свирепо бормотал полнейший вздор. Сперва держались оба робковато, но довольно скоро осмелели.

Возгордившись от индигового, фиолетового, канареечного света, коим поливали их подручные электротехников, распаляемые завистью и восхищением, которые они внушали прочим, прозябающим во мраке, упиваясь собственным великолепным «я», в паузах они жадно заглатывали скудную слюну.

У него к тому же были основания гордиться золоченым шлемом и кривою серебристой саблей, звякавшей, как в раковине вилки.

Костюм на нем — персидском адмирале — весь сверкал, а хромовая обувь была вся разубрана стеклянными сокровищами; одолев Сарданапала и его опасных родственников, Агамемнона с Пигмалионом, он от возбуждения изъяснялся усеченными семисложниками с ударением на третьем слоге от конца.

Наиболее выразительные вызывали бурный чих восьми десятков человекоинструментов, каковых держал в распоряжении адмирала господин во фраке.

Дама, фараонша, тоже была разодета паче всяких чаяний.

Дюжина торчавших веерообразно жестких перьев образовывала индюшачий ореол вокруг святилища прически.

Диадемы, ожерелья, синие подглазья. Облачение цвета розы с умопомрачительными металлическими блестками, снабженное метлою-шлейфом.

Упомянувши о своих кудрях, она подробно изложила основные перипетии собственной груди, не позабыв и о душе, продемонстрировала в самых его характерных проявлениях глагол «грясти», ввернув его в причастной форме, в имперфекте, в законченном прошедшем времени, в потом давно прошедшем, но в несовершенном виде, а также предложила несколько примеров части речи, именуемой грамматиками междометием, к месту и со вкусом выбрав их из наименее употребительных в родной литературе, как-то: «увы мне!» и «ну же, ну!».

Причем все — безукоризненной колоратурой; заключительные ноты, самые высокие, звучали прямо как «и, и!» коварно заржавевшей двери, которую из вредности толкает юный хулиган.

Когда последняя вибрация последней фиоритуры наконец угасла в склепе ночи, нашим завороженным душам улыбнулся луч надежды, но адмирал, успевший отдышаться, только этого и ждал и разразился исключительно свирепыми тирадами.

Я