А может, все это приснилось? [Екатерина Варнава] (fb2) читать онлайн

Екатерина ВАРНАВА А МОЖЕТ, ВСЕ ЭТО ПРИСНИЛОСЬ? Записки об Индии

Екатерина Варнава — москвичка. Окончила МГИМО. Работала редактором в Гостелерадио. Ее очерки печатались в газетах «Советская культура», «Неделя», в журнале «Природа и человек». В 1983 году уехала с мужем в Индию, где начала эти записки, которые — в сокращенном виде — мы предлагаем вниманию читателей.

Рисунки В Скрылева

Я уезжала в Индию, впервые так надолго отрывалась от дома, друзей и Москвы. Я уезжала в сказку, в жару, бессонные ночи, муссонные дожди и тропические болезни. Я уезжала в сгусток печальных событий и не предполагала, что увижу Индию в белом цвете траура — убита Индира Ганди, вскоре гибнут тысячи бхопальцев.

Что я узнала и что поняла за это время? Не узнала почти ничего. И чем больше жила и видела, тем меньше, казалось, понимала. Но все больше и больше влюблялась. А потом поняла: сказка — это когда со стороны. Когда сидишь в зрительном зале и смотришь на сцену. А на сцене все экзотично, красочно, в блестках. Сменяются декорации, актеры, суфлеры. Жанры... А вдруг все это время я проспала и то, что видела наяву, пришло ко мне как бы во сне? Но все это трудно придумать...

Я уезжала в Индию.

Самолет, как одинокий лыжник, скользил, почти касаясь снежного бугристого поля облаков. Они лежали плотно-плотно, будто снежный покров здесь никогда не исчезал и не таял, и казались твердыми, тверже, чем сама земля. Иногда вдруг снежное поле резко обрывалось, но и тогда не было ощущения, что под тобой — бездна, как самые глубокие впадины Мирового океана. Думалось, что это — озерцо, только- только схваченное морозцем, прозрачное, не запорошенное еще снегом, просвечивающее насквозь, до самого дна. А наверху, над ним, — небо, черное, в которое проваливаешься взглядом, страшное, далекое и одновременно давящее, с холодными, мелкими зимними звездами. Погода в этой вечной снежной долине никогда не менялась.

Свет в салоне притушен. Почти все спят. Через иллюминатор, покрытый земными морозными узорами, видна далекая полоска облачно-снежного горизонта. Он слегка подсвечен, и непонятно, откуда идет этот свет — то ли сверху, то ли снизу, то ли горизонт светится сам собой... И все вокруг застывшее, недвижимое, скованное морозом, но не мертвое. Ведь это встает солнце — медленно, лениво, будто нехотя. Фиолетовое небо перестает давить, поднимается выше, уносит с собой поблекшие звезды. А горизонт светлеет быстрей и быстрей, надвигается, высвечивает уже полнеба. И смотреть на небо, четко разделенное пополам — на одной половине утро, на другой ночь, — так же необычно и удивительно, как увидеть в заброшенном зимнем саду только что распустившийся куст шиповника с новенькими колючками и нежными цветами, выросший на оазисе оттаявшей и прогретой земли. И сначала не понять, что тут необычного. Или просто не поверить глазам. Ведь не каждый день можно увидеть то, чего не бывает на свете. А уж если увидал, то впитать в себя, запомнить, осознать, раствориться в чуде.

Когда смотришь с земли, смена дня и ночи — вовсе не чудо. Оно спокойное, привычное, закономерное и постепенное, это явление. А с высоты выглядит совсем по-иному — будто кто-то провел сверху по небу линию, которая отделяет день от ночи, и даже нет сумерек: или день, или ночь.

Солнце выпирает снизу, приподнимая облака, как забродившее тесто поднимает крышку и рвется наружу. Уже начинают выплескиваться первые раскаленные капли, а это вспучивающееся облако, вероятно, самое главное на небе, удерживает солнце из последних сил. Облака вокруг, так и не растаяв и не потеряв своих очертаний, горят ярко-рыжим огнем, и от них пышет жаром адского пламени.

Огонь разгорается все сильнее и сильнее, и кажется, что варится роскошное, божественное блюдо. И будет готово вот-вот. Из главного облака поднимается пар, и жалко, что ничего не слышишь, — вокруг, наверное, все шипит, пенится и лопается, а божественные капли, падая на раскаленные адские угли, источают необычайный аромат. Через мгновение облако-кастрюля взрывается, вероятно, с грохотом, хотя этого не слышно, и огненное месиво разливается, не приобретя еще определенной формы, по дымящимся облакам. А еще через мгновение молодой рыжий шар, несущий жизнь всему живому, легко оторвется от родивших его облаков и уйдет вверх, чтобы внизу, на земле, начался новый день. Так рождается новый день, так рождается ежедневное чудо.

Приезд

«...Наш самолет совершил посадку в столице Индии городе Дели. Температура воздуха плюс пятьдесят один градус. Командир корабля и экипаж прощаются с вами. Всего доброго. Лейдиз энд джентльмен...» — продолжал репродуктор.

— Пятьдесят один! — Я в растерянности взглянула на Никиту. — Говорили ведь, что не больше сорока!

— Ась, перестань капризничать. Тем более что сделать ничего нельзя, — вяло возразил Никита.

Толпа в проходе зашевелилась, загудела и двинулась наружу.

Вышли. Вернее, сделали первый шаг по трапу. Пятьдесят один градус.

Воздух не «раскаленный» и не как «в финской бане». Его просто нет. Вместо него в легкие вливается кипящая тягучая жидкость.

— Ничего себе, как тут подтапливают, — присвистнул Никита.

На высоком потолке аэровокзала еле-еле крутились фены, перемалывая душный, насыщенный воздух и обдавая взмокших людей горячими, как из сопла реактивного самолета, потоками.

— Нас кто-нибудь встречает?

— Должны, — растерянно ответил Никита. — В крайнем случае, я знаю адрес.

Большая очередь пассажиров тянулась к хилой стоечке с надписью «неиндийцы». После тщательной проверки паспортов красивый усатый офицер в чалме цвета хаки шлепнул печатью с трехглавым львом и вернул паспорта обратно.

— Никита, мне плакать хочется...

— Здесь неудобно. Придешь домой, поплачешь, — разрешил Никита.

Затарахтели резиновые конвейеры, поехал, чуть покачиваясь, запыленный и помятый багаж, усталый, как и сами пассажиры.

— Борисовы! — донеслось до нас.

Мы испуганно обернулись и увидели спешащего к нам молодого краснолицего человека в очках.

— Вы Борисовы? — спросил он.

— Да.

— Здравствуйте. Я из консульского отдела. Меня зовут Андрей Стругалин, — представился он.

— А нет ли у вас с собой документов? — недоверчиво спросил Никита.

— Да, конечно. Вообще-то вы правы, — улыбнулся Стругалин и вынул из нагрудного кармана рубашки удостоверение.

Работа была интересной. Местные старожилы — журналисты из трех ведущих газет — приняли Никиту довольно сдержанно. Как же, молодой слишком, тридцать один год всего... Они в эти годы, помнится... Но в советах не отказывали.

Никита был доволен. Газета требовала материалы два раза в неделю, и Никита всегда был точен. Кроме того, он, как обычно, много фотографировал.

И теперь привезенные с собой фотографии друзей и даже любимых московских улиц закрывали довольно большое пространство на синей стенке нашего нового жилья.

— Никит, помнишь, мы тут кипятильники покупали? — Я показала на фотографию Каретного ряда, на которой еле угадывался наш «придворный хозяйственный».

— Аська, это же было перед самым отъездом, всего неделю назад, — засмеялся Никита.

— Неужели неделю? Мне кажется, уже год прошел...

«Дорогая бабуля!

Сначала о делах. Почитай, если не видела еще, газету за 10 июля. Там первая Никиткина статья. И написано: «Наш собственный корреспондент в Дели Никита Борисов приступил к работе. Предлагаем читателям его первый репортаж». Здорово, а? Мне это понравилось ничуть не меньше, чем сама статья. А про свадьбу на слонах хорошо написал. И про Дели, каким он его увидел с самолета. Я-то уверена была, что он спит, а он, оказывается, работал... Молодец, правда? Я так рада, больше него, наверное. Первая, она всегда самая главная. Точно знаю, что ты читала, но на всякий случай повторяю еще раз — 10 июля, ищи в единственной газете, которую ты выписываешь. Третья полоса (страница), в самом низу.

Мы понемногу осваиваемся в городе. Это оказалось совсем непростым делом. Тем более в таком городе, как Дели. Я была уверена, что через неделю-другую по приезде все буду знать досконально. Но не тут-то было. Жутко много неожиданностей. Никак не могу привыкнуть, например, к левостороннему движению. Неожиданность известная, но заставляющая сердце в пятки уходить с непривычки — оно там и остается, пока мы не возвращаемся домой. И вначале удивление берет, как это одиноко сидящий пассажир может ехать без водителя. Хотя водителей-одиночек в основном мало. Большинство машин набито до отказа. Сидят по восемь—десять человек в одной машине. И ничего, не останавливают. Та же перенаселенность на мотоциклах и велосипедах. Семьи большие, транспортные возможности маленькие. Представляешь, обыкновенный мотоцикл, на нем сидят глава семьи, сильно располневшая мамаша в ярко-желтом сари и немыслимо красном мотоциклетном шлеме, старший сын и трое маленьких, рассованных, кто где — один у мамы на руках, другой привязан ремнем к багажнику, третий, как штурман, стоит около руля. И ничего. И все нормально.

А велосипед? Та же семья, только на несчастном драном велосипеде. И едут. Скрипят, но едут. Медленнее пешехода, но зато все вместе. Хорошо!

А коровы? Ничего удивительного, они тоже имеют отношение к городскому транспорту. Лягут на проезжую часть, и никакими силами их не сдвинешь. Полежат, отдохнут и бредут дальше. Это те самые священные индийские коровы — белые, горбатые, мелкоголовые, совершенно не похожие на наших — толстеньких, загадочных, с такими коровьими глазами... А местные коровы живут спокойно в городе, расхаживают по маршрутам, известным только им, собираются в стада или ходят поодиночке. Время от времени, когда коров становится слишком много, их в специальных загонах вывозят подальше за город, чтобы они не создавали пробки на центральных улицах.

Теперь, бабуль, про автобусы. К ним относятся даже почтительнее, чем к коровам. Они имеют преимущественное право проезда по всему городу. Эти «динозавры» останавливаются окончательно лишь раз в день — в автобусном парке. А чтобы принять или выпустить пассажиров — зачем же останавливаться? Поэтому пассажиром в Индии может быть только хорошо натренированный человек. Представляешь, автобус медленно подползает к навесу, и на тех двадцати метрах, которые отведены под автобусную остановку, пассажиры должны спрыгнуть из салона на землю, а другие, подобрав полы сари, многочисленных детей и европейские кейсы, втиснуться, по возможности ничего не потеряв, внутрь. И если учредить приз на самого ловкого, быстрого, цепкого и виртуозного пассажира мира, то его, ей-богу, получат индийцы. Нашим усталым москвичам такое и не снилось. На это, пожалуй, способны лишь каскадеры «Мосфильма». Но ты не волнуйся, я в автобусах не езжу.

А самый распространенный вид транспорта — моторикша. Устройство похоже на мотоцикл с коляской. Только коляска не сбоку, а сзади. И с крышей. Желтый низ. черный верх. Впереди водитель, сзади два пассажира. Жуткий треск, и разговаривать во время движения невозможно. Любой транспорт, за исключением автобусов, должен пропускать «скутеры», как их здесь называют. Сначала едут автобусы, потому что эти железные громилы ненаказуемы, и лихачество в данном случае может кончиться весьма плачевно; за ними уязвимые скутеры, а потом все остальные. Скутеры очень украшают города. Каждый водитель — а водители в Индии в основном сикхи — ток наряжает свои маленькие коляски, что глазам больно смотреть. Чаще елочными украшениями — блестящей мишурой, золотым и серебряным дождем, а сзади, под кабиной, обязательно висит башмачок на счастье. Вся кабина внутри и снаружи разрисована, приклеены яркие пластмассовые фигурки, на окнах вешают разноцветные занавесочки. И когда подкатывает такое сказочное «нечто» на колесах, становится весело и хочется, чтобы тебе было пять лет.

Но украшают, оказывается, не только для красоты. Так безопаснее. Ведь чем больше ты блестишь, тем ты заметней.

Автобусы, скутеры, коровы, легковые машины, пешеходы. Иногда попадаются буйволы, верблюды и совсем редко — слоны. Тротуаров нет, и поэтому вся эта фыркающая, ревущая, гудящая, кричащая и дымящая толпа безо всякой рядности стоит на светофоре. Светофоры, кстати, тоже редкость. Их решили ввести несколько лет назад, к азиатским играм, но поначалу основная масса водителей и пешеходов расценила их как оригинальное украшение на перекрестках. А как же — мигает! Красненький, желтенький, зелененький... Красиво! У кого был любимый цвет красный. тот ехал на красный. Вскоре около каждого светофора появился полицейский-учитель. Своим жезлом, как учительской указкой, он тыкал в верхний красный сигнал, а другой рукой подавал знак, что при этом свете положено остановиться. При зеленом быстро гнал мимо себя машины, не забывая одновременно показать на сигнал — смотрите, не забывайте. А когда загорался желтый, делал характерный жест: мол, сейчас, подождите, я вам все

устрою, и вы опять сможете поехать. В общем, детский сад. Но через несколько лет вроде ничего, научились. Хотя на красный можно проехать и сейчас — мало ли что, вдруг ты очень торопишься. Нарушение-то небольшое.

А сигналы, которые подают водители? Это отдельный разговор. Мигалки есть на всех машинах, но ими не пользуются. Чего проще — высунуть из окошка руку и показать, мол, едешь направо. Или попросить пассажира высунуть левую руку — едешь налево. Хочешь обогнать — гуди. Не хочешь пропускать — высунь руку ладонью к спешащей машине. Хочешь пропустить — опять же высунь руку и помаши, проезжай, мол, можно. Просто и развивает человеческое общение. Сигналить не запрещается. Наоборот. На всех грузовиках и автобусах написано крупными буквами: «Гудите, пожалуйста». Представляешь? С грузовика или автобуса водитель может и не увидеть маленькую легковушку, но услышит-то обязательно! Звук клаксонов придает городу своеобразный железнодорожный шум. На большинстве машин, в основном на грузовиках, стоят сигналы от... электрички. Поэтому, когда выезжаешь в город, невольно вздрагиваешь, если за тобой вдруг раздается истеричный электричкин крик. Едешь-то не по шпалам...

А что если послать в Дели московского гаишника? Хотя бы в короткую командировку. Жалко мне его, пяти минут не продержался бы...

Большой привет маме и тете Маше. Пиши.

Твоя Ася».

Красный Форт

В Красный Форт, крепость, окруженную глубоким рвом и высокой красной каменной стеной, можно попасть через два входа — один центральный, который смотрит на знаменитую Чанди Чоук, главную торговую улицу старого Дели, другой — правее, с высокими железными воротами, защищенными вдобавок острыми шипами от нападения вражеских слонов.

Через эти «слоновые» ворота мы и въехали вскоре после приезда в Дели. Гидом был Андрей Стругалин, который совершенно неожиданно для нас оказался дальним родственником наших московских знакомых.

Красный Форт — город в городе. У ворот стоит специальная охрана, правда, одетая несколько театрально: зеленая форма с золотой перевязью и огромный головной убор — яркий, ало-бело-зеленый с высоким красным веером на макушке, делающий солдата похожим на райскую птицу в период брачных игр.

В форте свои жители. Вдоль тенистых улиц тянутся двухэтажные однотипные дома, на окнах которых развешены пеленки и детская одежда разных размеров — в каждой семье не меньше пяти детей. А для индийской семьи пять детей — как один ребенок для нашей.

В Красном Форте есть все, что нужно маленькому городку. Даже своя тюрьма. Для особо опасных преступников. Хотя принадлежит она, конечно, не исключительно Красному Форту, а всему Дели.

В крепости имеется и маленький цирк, и, хотя его репертуар довольно прост, зрителей всегда хватает. А где еще можно понаблюдать сеанс левитации? Обыкновенная левитация: человек ложится на землю и аккуратно, медленно поднимается сантиметров на пятьдесят, от силы — на метр. И не привязан вроде никакими веревками, и зрители близко стоят. Зато, когда этот человек приземляется — а исполняет «номер» всегда один и тот же довольно потрепанный индиец, — то сильно пыхтит и отдувается, показывая всем своим видом, что нелегкое это дело — стать на несколько минут невесомым. На вопросы не отвечает, потому что английского, урду и хинди не знает. И подниматься может отнюдь не каждый день, а только раз в неделю, когда у него хорошее летательное настроение.

Красный Форт — гиблое место. Особенно для женщин. Не сам форт, конечно, он исторический символ независимой Индии. А главное зрелище, ради которого в Красный Форт съезжаются все туристы, — ювелирная улица. Около каждого магазинчика обязательно стоит крохотный прилавочек с дешевыми бусами, сувенирами и всякой мелочью. У каждого прилавка курятся палочки с благовониями — надо ведь создать загадочно-задымленную обстановку.

   — Давайте заглянем сюда, — предложил Андрей и показал на вывеску с русскими буквами: «Магазин № 1 для советских покупателей. Добро пожаловать!»

Внутри — полумрак, подсвечен только застекленный стол. За витринами огромные слоновьи бивни, на которых вырезаны подвиги и бытовые сценки из жизни раджей. Стоят бивни баснословно дорого и покоятся так годами для украшения лавки, желтея и пылясь, но отнюдь не становясь дешевле.

Старый продавец в белом дхоти полулежал на полу. Рядом с ним на прилавке, у стены, фотография космонавта Берегового и одеколон от комаров «Гвоздика».

— Здравствуйте, мистер Гопал, — сказал Андрей. — Познакомьтесь, пожалуйста, это мои друзья, они будут работать в Дели.

Гопал довольно кивнул — клиентура растет. Он улыбнулся и указал на мягкую лавку.

— Что вы желаете? — услужливо спросил он.

— Просто посмотреть. Сейчас ведь все равно покупать ничего не будем, — предупредила я.

Продавец достал из-под прилавка большие плоские футляры, открыл их и любовно взглянул на украшения, стараясь зрительно запомнить их количество и место.

— Вот, посмотрите, — сказал он. — Этот красивый черный камень называется «блэк стар» — черная звезда. У вас в стране его нет.

Я рассматривала кольцо с черным овальным камнем. Он был хорошо отполирован, и в нем, как живое существо, бегала и переливалась яркая четырехугольная белая звездочка. Этот крестик жил сам по себе, загораясь на солнце и совсем умирая без света.

— Может, выпьете чаю или чего-нибудь холодного? — вежливо спросил Гопал.

В Индии такой обычай. Долг хозяина — предложить гостю чай с молоком или содовую и кампуколу.

— Нет, спасибо, в другой раз, — сказал Никита. — Нам пора.

— Вот вам сувенир от старого Гопала. — Старик протянул мне крупный розовый агат. — На память.

— Спасибо, — поблагодарила я. — До встречи.

— До встречи. Все женщины ко мне возвращаются, — ухмыльнулся он и опять завалился на подушки.

У магазина деревянных изделий — большая выставка фигурок, в основном «хэппи мэна» — «счастливого человечка». Его очень любят на Востоке. Этот смеющийся человечек с большой серьгой в ухе приносит удачу. Стоит только загадать желание и погладить ему три раза толстый живот — глядишь, желание исполнится. Поэтому у большого «хэппи мэна», стоящего при входе, настолько отполированный и потертый живот, что из здорового толстяка он превратился в тощего, но помолодевшего. Зато сколько исполненных желаний!

Я подошла к деревянному человечку и провела пальцами по холодному гладкому животу.

— Может, поедем домой? — вдруг решила я. — Я что-то устала от впечатлений.

— Честно говоря, первый раз вижу, чтобы женщина уходила отсюда сама по доброй воле, — засмеялся Андрей.

Холи

Официально весна приходит с праздником Холи. Хотя сама весна об этом не знает и приходит намного раньше. А к Холи уже набирает силу и по темпераменту не может сравниться ни с каким самым жарким нашим среднеазиатским летом.

Итак, Холи.

Холи — это праздник красок. Праздник, когда на тебе рисуют, как на стене или на листке бумаги. Причем сделать это может любой. И совсем не обязательно знакомый. Первый же прохожий, как только вы выйдете на улицу, сразу подскочит к вам с радостным криком и с невинностью младенца сыпанет в лицо горсть сухой краски, а потом подставит свою голову и будет ждать, когда же вы наконец догадаетесь последовать их примеру. Некоторые выводят на чужом лице совершенно непонятные знаки и линии и делают это с видом великого художника или с усердием первоклассника. Приходится терпеть.

Но начинается все накануне. Целый день перед Холи женщины собирают хворост и складывают его недалеко от дома. Чаще всего этим занимается несколько семей, а иногда и вся деревня или целый городской район. Горы веток растут на глазах. Еще бы, чем сильней и выше будет костер, тем быстрее сгорит демоница Холика. Она была заколдована от огня и не могла сгореть. Решила она однажды погубить мальчика Прахлада, который был страстным приверженцем бога Вишну. Зная, что заговорена она от огня, взяла Холика на руки мальчика Прахлада и взошла на костер. Взмолился тогда мальчик богу Вишну, прося о помощи. Не смог отказать бог Вишну Прахладу и снял чары с демоницы. Сгорела Холика, а мальчик вышел невредимым из огня. С тех пор, говорят, и празднуют в Индии день смерти страшной и коварной Холики.

Всю ночь по всей Индии горят костры. В каждом, даже самом маленьком пылает Холика. К следующему утру, можно считать, Холика истреблена по всей стране на целый год. Теперь можно начинать праздник.

Краски — зеленые, красные и желтые — продаются повсюду на лотках. Водяные пистолеты и огромные пластмассовые шприцы тоже —это орудия для специальных водных красок, которые не смываются ни одним стиральным средством. На этот счет, чтобы разноцветно облитый пострадавший не очень расстраивался, можно купить простую полотняную одежду, которая так и называется — «Холи-костюм».

Холи — абсолютно необычный праздник. В нем столько эмоций и темперамента, столько наивности и терпения, столько дружелюбия и смеха, что кажется, все вместе, разом — такое увидеть невозможно. И тем не менее это так. Ни в какой другой день нельзя подойти на улице к совершенно незнакомому человеку, облить его краской с головы до ног, а в ответ услышать не ругательства и угрозы, а заливистоикающий счастливый смех. Обижаться никто не имеет права. Да и зачем — это же так весело!

Холи не спутаешь ни с каким другим праздником.

Холи — это когда выходишь утром из дому в белоснежной рубахе и штанах, а возвращаешься к вечеру весь измазанный, с ярко-зеленым лицом, красными волосами и разноцветным нарядом, словом, выглядишь, как в страшном сне художника-абстракциониста.

Холи — это когда приходит весна, буйно зацветают деревья и человек хочет хоть в чем-то стать похожим на них, хоть самую малость, хоть ненадолго.

Холи — это когда все вокруг друзья. Любой, совсем незнакомый человек становится самым близким другом. В Холи нельзя делать подлости, совершать плохие поступки.

Холи — это радость, которая выплескивается на людей вместе с красками, охватывает тебя, заражает все вокруг и идет, идет, передаваясь от человека к человеку, от семьи к семье, из дома в дом.

Холи нельзя сравнить ни с чем.

А нужно ли сравнивать?

«Дорогая бабуля!

Как ты там? Как наши? Как Москва? Знаю, что на все эти вопросы сразу не получу ответов, и поэтому пишу про нас.

Вчера ходили с Никитой на рынок. Я была на рынке и раньше, так, больше для экзотики, но ничего не покупала — все овощи и фрукты мы брали в магазине. Но сейчас уже обжилась и знаю, что покупать, хотя половина продуктов, которые продаются на рынке, совершенно мне не известны. Одни овощи, например, нужно замачивать на день в подкисленной воде, тогда из них уходит какое-то вредное вещество и они становятся жутко полезными. Поди знай! Другие совсем нельзя есть сырыми — лишь засаливать, а третьи вообще идут на корм скоту.

Местный рынок похож чем-то на наши восточные, только все разложено на земле, а продавцы, в основном малышки, кричат — один громче другого. И все очень терпко пахнет. Из-за жары, наверное, запах становится резче. Ряды длинные, и пока дойдешь до середины, солнце так нагреет, что нужно в тень.

Еще я видела, как обедают торговцы. Подходит индиец с огромным подносом на голове, заставленным разными баночками. Вместо тарелки — широкий высушенный лист какого-то растения. На него кладут рис, вареные овощи и поливают все очень острыми соусами из баночек. Вот и весь обед, который съедается в считанные минуты. А потом можно съесть банан, и не просто запихнуть в рот, как я это обычно делаю, а со знанием дела. Банан раздевают с одной стороны (другая получается как подносик), глубоко надрезают вдоль, густо посыпают красным перцем и поливают ранку лимонным соком. Я попробовала дома — так здорово и совершенно необычно. А после обеда все обязательно чистят зубы. Не щеткой, а просто пальцами. Индийцы считают, что при этом не повреждается эмаль. Им можно верить — таких белых зубов я нигде ни у кого не видела. Очень смешно смотреть, как они стоят после обеда, полощут рот и тщательно чистят зубы. Нам бы так за собой следить.

Еще я заметила, бабуль, что здесь совсем другое солнце. Оно ярко-белое, почти бесцветное и на вид жутко холодное. Если, например, смотреть на него по телевизору, можно подумать, что светит оно на Северном полюсе. Хотя жжет неимоверно. Тут совсем нельзя загорать — загара не получается, сплошной ожог. Солнце скорее похоже на полную луну, которая иногда видна перед вечером. Не то что у нас — желтенькое, мягкое и не такое искусственное. А месяц, кстати, очень смешно к небу подвешен — рожками вверх, как обгрызенная арбузная корка на столе.

А еще очень мало животных. Я имею в виду домашних. Не так, как в Москве, — каждый второй с собакой. Тут их почти нет, только у очень богатых, европеизированных. Содержать собаку здесь, конечно, намного труднее. После каждой прогулки надо обирать клещей. А такую жару, честно говоря, и не каждая собака выдержит.

У нас есть свои домашние животные — пара геккончиков. Они поселились в доме сами, без разрешения, но выгонять их нельзя: говорят, это к счастью. Пусть живут. Гекконы — такие ящерки, которые ползают только по стенам и потолку. Я назвала их Машкой (в честь тети Маши) и Федей. Хотя, может быть, они оба — мальчики. Они очень смешные и одновременно серьезные, тихонько топают своими пальчиками-прилипалами по стенке и вылезают из укрытий (а живут у нас в люстре) лишь к вечеру. Машка, между прочим, недавно очень напугала Никиту. Он сидел на диване, подняв ноги на спинку кресла около стены. Вдруг я слышу жуткий вопль. Прибегаю в комнату — Никита прыгает на одной ноге и сдергивает с себя штаны, при этом что-то тихо бормоча. Оказывается, Машка (у нее черная полоска на голове) вползла Никите в штанину и стала карабкаться вверх по ноге, решив, что нашла прекрасное укрытие. Бедный Никита, как он перепугался! От неожиданности и от страха — мало ли кто это мог быть, может, змея какая. Но лично я не могла сдержаться от хохота. Ты представь себе эту картину! Больше всего, конечно, досталось бедной Машке — она после этого случая не появлялась несколько дней.

Вот, бабуль, как мы весело живем. За нас не волнуйся, мы здоровы. Ты читала Никитину статью от 21 сентября?

Крепко тебя целую.

Твоя Ася».

Приусадебные джунгли

Никита диктовал по телефону:

«Ученые института плантационных культур в штате Керала, диктую расшифровку — Ксения, Екатерина, Роберт, Алла, Лидия, Алла, — вырастили саженцы-клоны из ткани листьев кокосовых пальм. Обычно кокосовые пальмы на юге Индии дают в среднем до 30 орехов в год. Но встречаются экземпляры, приносящие от 200 до 400 плодов. Получение от этих рекордсменов саженцев-клонов, как полагают ученые...»

Я просматривала утренние газеты и слушала, как Никита читает. Я всегда старалась быть рядом во время диктовки и внимательно следила за каждым Никитиным словом, короче, была для него редактором-выпускающим. Я гордилась. Никита вообще хотел приобщить меня к своей работе — брал с собой на открытие выставок, таскал на митинги, а потом требовал от меня «письменного отчета». Я старалась, пыхтела над каждым словом, как школьница, грызла карандаш и смотрела в потолок. На первых порах все-таки садилась за «домашнее задание», чтобы не огорчать Никиту, который по-настоящему расстраивался, когда у меня не шло дело. Но быстро поняла, что нужно это не ему, а мне самой. Поэтому, когда в газете прошла маленькая заметочка А. Борисовой об открывшейся в Дели экспозиции из Эрмитажа, это стало для нас с Никитой целым событием.

— Вот теперь мы настоящая журналистская семья, — заявил Никита. — Так над чем, коллега, вы сейчас собираетесь работать? — спросил он и дернул «коллегу» за хвост.

Никита кончил диктовать и теперь внимательно слушал, как стенографистка перечитывала текст.

— Спасибо, все правильно. Да, Борисов, Дели. И еще одна просьба, Леночка. Позвоните, пожалуйста, нашим, скажите, что у нас все хорошо, все здоровы, и передайте привет. — Никита улыбнулся чему- то. — Везет же людям, а у нас плюс 34° и дождь стеной... Да нет, это вам только кажется, что благодать. Как в турецкой бане, ходишь постоянно мокрый. Спасибо... Когда вызывать будете? Хорошо, тогда до субботы... — Телефон беспомощно звякнул. — Аськ, отделался легким испугом, два раза не пришлось перечитывать, а то с прошлого раза горло еще болит. Спасибо, связь была хорошая. А в Москве настоящее бабье лето...

Я выглянула в окно. Долгие муссоны, иссякающие уже и истратившие всю свою яростную силу, насытили наконец землю, и оттуда так буйно полезла молодая зелень, что меньше чем за месяц перед окном вырос кусочек девственных джунглей, к которым я очень бережно относилась. В этом «лесу» уже завелись свои обитатели. Самым занятным был подросток- хамелеон, не совсем хорошо понявший, что такое мимикрия и как ею пользоваться. Хамелеончик то ли не набрался еще опыта, то ли не видел никогда настоящих врагов, то ли просто страдал от одиночества и очень хотел, чтобы его заметили. Сидя на ветке и зацепившись за нее мощным закрученным хвостом, он принимал сначала исходный цвет— скромненький серовато-песочный. После этого сразу заболевал желтухой и, когда видел, что на него мало кто обращает внимание, зеленел от злости. Потом он светлел, светлел и вдруг, поднатужившись, заливался румянцем с головы до хвоста, будто стыдясь своего поведения. С зеленым, желтым и красным все было хорошо — хамелеон репетировал этот светофор довольно часто и совершенно без нужды, сидя на скромной темной ветке. Совсем плохо дело обстояло с синим. Это, вероятно, было верхом хамелеоньего искусства и поэтому недоступным молодежи. А малыш честно старался добиться своего — казалось даже, что он пыхтит от напряжения, пытаясь хоть на секунду стать синеньким. Но только бурел, грязнел, изредка голубел какой-нибудь частью тела и уходил, сконфуженный, в глубь листвы. Дождь он не любил.

Колибри, те чувствовали себя совершенно спокойно в дождевом воздухе, ловко увертываясь на лету от крупных капель. Эти подобные бабочкам птицы всегда были при деле — совали длинненький, чуть изогнутый клювик в растущие на деревьях цветы, с большим наслаждением, закатив глазки, пили нектар и так же бесшумно и легко перелетали к другому цветку. В отличие от мучающегося дурью хамелеона эти крошки выглядели вполне работящими.

Я смотрела в окно на этот «мир животных» и мечтала, что вдруг подойду как-нибудь к окну, а в садике под зонтиком сидит на мокром плетеном стульчике Дроздов или там еще кто и говорит: «Здравствуйте, дорогие друзья. Сегодня у нас есть хорошая возможность познакомить вас с представителями отряда пресмыкающихся...» — а сам неловко так держит в руках кобру или удавчика, зажав зонтик, как телефонную трубку, между плечом и ухом...

На улице и дома

Темнело быстро, почти моментально, и был едва заметен переход от дня к ночи. В этом было что-то ужасное, скорее сверхъестественное, и в первые минуты темноты все живое вокруг — и деревья, и люди, и святые коровы — утихало на мгновение, как бы примериваясь к новому состоянию, физически ощущая темноту. А через минуту сказочное оцепенение проходило, чтобы прийти на следующий день с новым солнечным затмением. Небо давило, фиолетовое, густое, душное, не дающее вздохнуть полной грудью, но заслонившее такое жаркое солнце.

Машина свернула с главной улицы и поехала по переулку, уступая дорогу возвращавшимся с работы раджахстанцам. Они были из касты неприкасаемых, но до того красивы, ярки и веселы, что хотелось непременно их коснуться. Зубы сверкали в темноте, монисто и серебряные браслеты на босых ногах тихо позвякивали, широкие цыганские юбки колыхались при ходьбе. Большая толпа состояла почти целиком из женщин и детей, хотя работа была совсем не женской — рядом, за поворотом, шла стройка, и эти пятнадцати- и двадцатилетние женщины носили на голове кирпичи, привязав ребенка за спину. И делали это с такой грацией, что, казалось, несут на голове не двенадцать кирпичей, а изящный серебряный кувшин. Женщины шли, смеялись, покрикивали на детей и махали, как в цыганских танцах, невозможно яркими юбками. Дети пяти-шести лет, невыразимо чумазые и лохматые, обвешанные малолетними братьями и сестрами, хохотали и бежали за машиной.

Недалеко от дома по дороге плелся индиец, стараясь держаться тени. Он был старым, согнутым, каким-то обшарпанным и потрепанным. В руке у него был чемоданчик, наверное, приходящийся ровесником самому хозяину. Через каждые три-четыре шага старик останавливался и громко, но хрипло кричал какую-то длинную фразу. А потом с тоской заглядывал во двор и, подождав несколько секунд, шел дальше, самозабвенно крича, видно, что-то очень важное.

Никита прислушался к словам индийца и громко рассмеялся.

— Ты знаешь, что он орет? «Вскрываю нарывы, вырезаю мозоли, прокалываю носы и уши и делаю другие мелкие операции!» А? Здорово, правда?

— Кто ж ему дастся, такому старенькому? — удивилась я. — И выглядит он, честно говоря, не слишком стерильно.

Машина остановилась около дома, индиец-хирург подоспел как раз вовремя, вежливо поклонился и завопил, не снижая голоса, о нарывах, мозолях, носах и ушах.

— Спасибо, не надо, —ответил Никита на хинди.

— О, сэр, я могу сделать любую операцию, все инструменты у меня с собой. — Старичок для убедительности встряхнул чемоданчиком, в котором что-то слабо звякнуло.

— Нет-нет, у нас все в порядке, — попытался отвязаться от него Никита.

— Но я ведь делаю еще и косметические операции, — заявил хирург, подходя к Никите поближе и внимательно рассматривая его лицо, ища какой-нибудь изъян.

— Я же сказал «нет». — У Никиты лопнуло терпение.

— Договорились, сэр, я приду завтра. Вас устроит это же время? — Старичок еще раз поклонился и, не дожидаясь ответа, пошел дальше. Через несколько шагов он остановился и с явным расчетом на Никиту заорал: —Опытный врач-хирург! Делаю пластические операции! Обновляю людей, делаю их красивыми! Могу вырезать все, что вы считаете ненужным!

Мы с Никитой влетели в дом, еще чувствуя на себе цепкий взгляд хирурга-одиночки и ощущая даже некоторую неполноценность от довольно бестактных предложений «отрезать все лишнее». Дверь сильно хлопнула и прищемила лиану растения-ползуна, доставшегося нам от уехавших в Москву друзей. Я освободила ветку и устроила непослушную лиану на карнизе двери.

Этот зеленый ползун был от природы довольно капризным и, как только его поставили на новое место, прижился сразу, заняв всю стену и устроившись не так, как я его укрепила — на гвоздиках и ниточках, а как ему самому нравилось. По его длинным корявым стеблям с большими зелеными листьями и воздушными корнями можно было, словно по ладони, отгадать всю его жизнь: вот очередные хозяева ползуна уезжали в отпуск, а растение стояло на жаре, без воды, целых два месяца, — листья становились мельче и светлее у основания. Но оно продолжало жить. Вот его перевозили на новое место — одна из лиан приплюснута посередине, и из этого раненого участка появилось два новых, теперь уже трехметровых ростка. Но оно все равно продолжало жить. Даже можно было сказать, когда приходили гости: на одном листе, почти на самой середине лианы, просвечивала обугленными краями дырка — видно, кто-то промахнулся и не там потушил сигарету. Хорошие времена для ползучего дерева начинались в июле. Подходили муссоны, стояла душная влажная жара, ползун расцветал на глазах всеми оттенками зеленого, вырастали листья, раны быстро залечивались. И растение, как старая собака, поменявшая много хозяев, но хорошо служившая, нежилось под теплым южным дождем, Смывая с себя все обиды и думая, наверное, только о чем-то хорошем... Ползун действительно знал свое дело и превратил большую, несколько казенную комнату в уютную и домашнюю.

Вскоре за горшком на полке, в темном влажном уголке, поселился маленький геккон, вероятно, вылупившийся совсем недавно, и смотрел по вечерам недоуменным взглядом с потолка на двух огромных животных, которые передвигались по полу, издавали непонятные ему звуки, а иногда даже изо рта пускали дым.

Через неделю после того, как новый геккон обжил свое место за горшком, появилась старая Машка с отгрызенным кончиком хвоста. Она поползала по стенке, залезла на люстру и к вечеру, когда оба троглодита захотели есть, Машка вдруг увидела своего молодого соперника. Замирая на секунду, они стали короткими, но быстрыми перебежками сближаться с разных сторон потолка. Когда между ними осталось меньше полуметра, Машка принялась нервно из стороны в сторону крутить куцым хвостом, как бы показывая юному геккону: смотри, не на гулянке, небось, потеряла, сейчас и тебе врежу — костей не соберешь. Молодой тоже было попробовал так вертеть хвостом, но у него это туговато выходило. Тогда он стал как-то по-особенному выворачивать хвост наподобие штопора, что, по его мнению, должно было вселить ужас не только в Машку, но и во все живое вокруг. После двух-трех минут таких хвостовых упражнений гекконы, как по команде, кинулись друг на друга. Молча, без единого звука и даже не падая с потолка. Молодой, но, как выяснилось, ранний, вцепился Машке челюстями в бок и брезгливо выплюнул на пол кусочек гекконьего мяса. Машка — надо было видеть ее «лицо»! — не от боли, которую, наверное, гекконы не чувствуют, а от растерянности и наглости этого подростка прекратила моментально хвостовращения и бегом, просто галопом, ринулась по потолку за спасительные шторы. Но молодому проходимцу надо было все-таки закрепить свою победу.

Мало ли, одумается завтра Машка и опять хвостом перед мордой начнет вилять. Он решил применить другую тактику. Он стал гонять Машку по стенам и потолку до тех пор, пока Никита, устав от этого зрелища, не попытался разнять разбушевавшихся миникрокодилов мухобойкой. Как только Никита поднес к ним мухобойку, оба драчуна сразу замерли, глядя друг на друга. Не двигаются, не дышат, даже не моргают — муляж. Какая может быть драка, когда к тебе идет что-то гороподобное с палкой в руке?

«Бабуля, дорогая, здравствуй!

У нас опять лето. Уже второе. Чего-чего, а мне совсем не верится, что мы живем здесь почти два года. Никогда бы не подумала, что смогу столько прожить без тебя, безо всех наших, без Москвы. Хотя живу я частично здесь, а половина моя — наверное, лучшая — живет все равно с вами. И сейчас я вижу, как ты сидишь на кухне, читаешь письмо, улыбаешься и плачешь. Уверена, что плачешь, потому что так устроена. Не плачь, а? И выключи чайник, он, наверное, уже весь выкипел. А потом пойдешь звонить маме и тете Маше и будешь подробно им пересказывать мое письмо. Именно пересказывать, а не читать. Потом будешь долго искать очки, чтобы начать писать мне ответ. Про тетю Веру, как она поражается твоим знаниям об Индии, про подружек-соседок, которые приходят к тебе пить чай и ждут очередной рассказ. Ты, бабуль, будешь смеяться, но мне все это очень важно. Я бы без этого не вытерпела. А так, прочитаю письмо, представлю себе все это — и намного легче становится. Никитка меня утешает, но ведь еще так долго ждать — до февраля...

Здесь уже зацвели деревья. И не чахлыми, еле заметными блеклыми цветочками, а нагло и крупно. Как если бы на березе расцвели тюльпаны, на осине — васильки, а на дубе — желтые одуванчики. Представляешь? Ты бы была в восторге. Тут есть одно дерево, которое облетает самым последним. Оно, хотя и имеет, вероятно, какое-то научное название, зовется среди индийцев очень романтично — «Смерть европейца». И совсем не потому, что его огромные красные цветки пахнут, мягко говоря, чем-то неземным. а тяжелые плоды, созрев, падают с десятиметровой высоты и могут действительно если не убить, то покалечить неосторожного прохожего, и не обязательно европейца. Дело совсем в другом. Дерево отцветает в конце апреля — начале мая. В это время, считается, приходит настоящее лето. Безо всяких поблажек. Без единого облачка. Без одной капли дождя. Зато начинаются пыльные бури, которые всегда застают врасплох, от которых не найти укрытия. За несколько секунд все вокруг темнеет, птичьи голоса замолкают. И вдруг — у-у-ух! — тебя обдает с головы до ног пылью, грязью, песком. Причем с такой силой, что кажется, все это должно войти в кожу, и никак потом не отмоешься. Пыльная буря прекращается так же внезапно и резко, как и началась. Будто вырубили гигантский вентилятор.

День намного удлиняется. Кажется, он никогда и не кончится. Он и не кончается. И продолжается ночью. Солнце заходит, жара остается. Воздух становится тяжелым, вязким и масляным. Чтобы вдохнуть его, нужно усилие. Все лето состоит из усилий. Ну, ничего, надеюсь, что лето уже последнее. Только считается, что еще десять месяцев осталось, на самом деле время пролетит — не заметишь. Это я не столько тебя, сколько себя успокаиваю. Никита работает сейчас очень много. Пишет статью о положении индийских женщин. В общем, пишет, положение неплохое. Так что за них не переживай.

Крепко тебя целую. Напомни маме, чтобы она мне ответила, я волнуюсь, как она.

Твоя Ася».

К священному Гангу

Заскрипела, заныла входная калитка. Никита давно порывался ее смазать, но я не давала — по оглушительному скрипу всегда было слышно, что к нам кто-то идет, а это, по моему мнению, было куда приятнее, чем вздрагивать от неожиданного звонка.

— Ась! Ты где? — громко позвал Никита. — Завтра в командировку едем, разрешили!

— Куда? Ты меня с собой берешь?

— Значит, так. Завтра едем в Хардвар. Это примерно в двухстахкилометрах к северо-востоку от Дели, — сказал Никита.

— На машине?

— Да, хотя это и долго. В один конец — около шести часов езды. Но так даже интереснее, чем лететь на самолете. Я вот книжку купил, посмотри ее.

Никита положил на стол толстую желтую книгу, которая называлась довольно странно: «Индия. Пособие путешественника по выживанию». Несмотря на такое отпугивающее название, книга читалась, как детектив, и была настолько интересной, что я забыла про все на свете. Помимо подробнейших сведений обо всех штатах и почти о каждом городе в этих штатах, в книге имелись интересные разделы о том, как путешествовать одиноким женщинам, что необходимо брать с собой из вещей в путешествие по Индии, специальная глава о воровстве, о том, что в каком штате и городе покупать, об индийских экзотических болезнях и о том, как по возможности их избежать, в каких отелях останавливаться европейцам — в зависимости от бюджета, — от простых (но лучших!) ночлежек до шикарных пятизвездных гостиниц, об индийской кухне и о европейских ресторанах и даже о смешных опечатках в ресторанных меню! А в главе, посвященной транспорту, не только рассказывалось, как можно путешествовать по стране — поездом, самолетом, на автобусе, на велосипеде, на машине, по рекам и пешком, — но и давались точные сведения, что сколько стоит, где находится вокзал или автобусная остановка, где прокат велосипедов и сколько ехать, идти или лететь до нужного вам города. Короче, изучение путеводителя заняло остаток всего дня, и я едва успела приготовиться к поездке.

От Дели до Хардвара, как я узнала из путеводителя, 222 километра. Дорога проходит через пять городов — Газиябад, Модинагар, Мирут, Музаффарнагар и Рурки. Они мало чем отличались друг от друга. А может, так показалось, потому что мы не останавливались и из машины не вылезали. Каждый город начинался одинаково — спидбрейкером, большим наростом на асфальте, который принуждает машину сбросить скорость. А если скорость вовремя не погасить, то машина взлетает на метр вверх, как с трамплина, и не очень мягко приземляется, оставляя за собой на дороге часть деталей. При въезде и выезде из города — авторемонтные мастерские и столовые для водителей грузовиков. Потом — длинная главная улица города, заставленная лавками, заваленная товарами, перекрытая спящими коровами. Слева и справа на протяжении всей улицы — маленькие храмики, фигурки святых, украшенные живыми цветами. Вдруг срочно надо что-то попросить у бога? В воздухе дым, запах прогорклого масла, навоза, выхлопных газов, сандалового порошка. А в конце улицы — опять автомастерские и традиционный прыжок со спидбрейкера. Город позади...

Святыню Хардвара — купальню Хар-ки-пури — было уже трудно разглядеть в сумерках. Внизу, у самой воды, горел фонарь, и его неровный желтый свет отражался в дрожащих волнах. Белый мрамор набережной тускло поблескивал. Кто-то шумно плескался и отфыркивался. Солнце уже давно зашло. Слух в темноте обострился. Можно было только догадываться, что происходит внизу у воды.

— Спустимся? — спросила я.

— Лучше утром, а то еще наступишь на кого-нибудь, — сказал Никита, и я, напрягая зрение, увидела, что вся лестница, ведущая к воде, была занята спящими людьми, которые оставили для прохода лишь узкую тропку.

Пройти к Гангу утром оказалось еще труднее, чем вечером. Больные, прокаженные, наскакивали один на другого, а все вместе на тебя, требуя подачки. Несчастных, совсем съеденных лепрой, без ног и рук, на маленьких тележках возили другие, менее пострадавшие от страшной болезни. Они протягивали руки, выставляя напоказ завязанные грязными тряпками обрубки пальцев, и при этом требовательно кричали что-то. Мне казалось, что если до меня кто-нибудь дотронется, то я лягу и тут же умру от ужаса перед неизбежной участью. Но никто не дотрагивался, только кричали: «Сааб! Мэм-сааб! Бакшиш!» — и снова демонстрировали свои изуродованные тела.

Я старалась не смотреть по сторонам и продвигалась за Никитой вниз по ступенькам, к воде. Пройдя наконец сквозь строй нищих, мы подошли к реке. Ступеньки уходили прямо под воду. Вдруг за нами раздался топот босых ног, и я успела разглядеть что- то большое, летящее в воду. Это «что-то» вынырнуло и оказалось толстым мужчиной, лицо которого выражало ужас, счастье, страх, радость и торжественность одновременно. Ехал, наверное, издалека, специально, чтобы окунуться в Ганге и смыть с себя все грехи, накопившиеся за много лет.

Я решительно направилась к ступеням.

— Ты куда? — спохватился Никита.

— Я только воду потрогаю.

Вода была холодная и тяжелая. Казалось, ее можно взять в руку и она не вытечет. В нескольких шагах от себя я увидела мальчишку, стоящего по пояс в ледяной воде. Он стоял, согнувшись, и смотрел в ведро без дна, которое было наполовину погружено в воду. Мальчишка внимательно разглядывал дно и, когда находил монетку или еще что-то, аккуратно подбирал, опускаясь иногда в реку с головой. Неподалеку от него стоял другой паренек с ведром, за ним еще и еще. Они постоянно нагибались, собирая со дна «улов», и опускали его в большую набухшую сумку-карман у пояса. Мальчишки медленно двигались вперед, и у каждого, вероятно, была своя вотчина, за пределы которой он не смел переступить, но и к себе никого не пускал. Они зыркали друг на друга исподлобья, как звереныши.

Я выпрямилась и огляделась.

Хардвар, священная купальня, Ганг были освещены ярким солнцем, краски были сочными, по-восточному богатыми, на запястьях индианок сверкали украшения, душно пахли подвядшие цветочные гирлянды.

От воды тянуло холодом и свежестью, как из колодца, и вся река была похожа ка громадное, живое существо, сильное и могучее, но чуть притаившееся и притихшее в этот жаркий час утра.

Кашмирская шаль

— Да, я вас понял! Понял! Сообщу через два дня! Послезавтра! Думаю, что будет готова на следующей неделе. Не слышу! Все, до свидания! — Никита повесил трубку и вытер пот со лба.

— Ну что?

— Заказали статью, которая, кстати, тебя очень заинтересует. И в прямом, и в переносном смысле. Про кашмирские шали, если я правильно понял.

— В Кашмир поедем?

— Времени нет. Просили в конце той недели уже готовую статью продиктовать. Собирайся, поедем сейчас же в Кашмирский торговый центр. Чего тянуть?

К вечеру, когда солнце едва виднелось за деревьями, его присутствие все равно чувствовалось повсюду. Каждый дом, нагревшись за день, дышал жаром, словно печка. Разморенные и усталые от зноя люди шли медленно и осторожно, не ускоряя шага даже перед едущими машинами. И водители вели машины не так быстро, как утром, а будто бы по инерции, чтобы лишний раз не нажимать на тормоз.

Добраться до улицы импориумов — улицы торговых центров всех индийских штатов — было нелегко через всю эту вечернюю жару, едкую раскаленную пыль, толпы людей, идущих с работы или ожидающих вечно переполненные автобусы. В такие часы все магазины обычно пустынны. Импориумы тесно жались друг к другу и в то же время старались перещеголять один другого богатыми витринами и необычными входными дверьми-воротами, огромными для таких маленьких магазинчиков и удивляющими своей росписью, чеканкой, резным деревом и литыми медными украшениями. Такая дверь должна вести во дворец, замок или по меньшей мере в тронный зал. Но за массивной дверью кашмирского импориума оказался довольно скромный и уютный, отделанный мягким серым ковром магазинчик. Большая закругленная лестница вела наверх. От нафталиново-сандалового запаха хотелось чихать. Продавцы, шумно обсуждавшие что-то, тотчас замолкли, увидев возможных покупателей, приветливо поздоровались и встали по своим местам.

— Добро пожаловать, мадам, сэр, мы очень рады, что вы зашли к нам, — пропел улыбающийся низенький человечек, сверкая зубами. — Мадам, наверное, желает приобрести шубу из рыжей лисы? Лучший мех идет из Кашмира. Мадам, конечно, это знает.

Прежде чем я успела открыть рот, Никита уже ответил:

— Мадам это знает, но лиса ей не нравится.

— Тогда, вероятно, мадам хочет посмотреть прекрасный ковер из шелка? — «Сэр» явно в расчет не принимался. — У нас большой выбор шерстяных и шелковых ковров. О, это как картина великого мастера — можно вешать на стенку и любоваться... — Человечек восхищенно зажмурился и опять улыбнулся во весь рот.

— Нет, спасибо, мы предпочитаем оригиналы великих мастеров, — заявил Никита.

— Тогда я знаю, за чем вы пришли, — догадался продавец. — Мадам, вероятно, хочет приобрести великолепную кашмирскую шаль. У нас, как вы изволили заметить, только оригиналы. В любом другом магазине в Дели я не смог бы вам гарантировать подлинность кашмирской шали. Не хотите ли посмотреть? — вежливо спросил он.

— Да, шаль я посмотреть могу, — вставила я свое слово.

— О, — глубоко вздохнул продавец, — прошу наверх. Эти шали на втором этаже. Такое сокровище мы просто не можем держать внизу.

Весь второй этаж занимали прилавки с шалями и одеждой с кашмирской вышивкой. Индиец указал нам на круглые плетеные стулья, а сам встал на маленькое возвышение, как на сцену, перед прилавком.

— Вы желаете что-нибудь конкретное — стиль, цвет, рисунок — или хотите просто посмотреть? — поинтересовался продавец.

— Покажите сначала, что у вас есть, — попросила я, взяв инициативу на себя.

Человечек доставал шали с разных полок, расстилал перед нами, мял материал в руках, показывая, что он практически не мнется, набрасывал на себя, будто опытная манекенщица, прохаживался по «сцене», завернувшись в шаль, как в сари, цокал языком и щелкал пальцами, а главное — улыбался.

— У вас одни шерстяные шали? А есть шелковые? — спросила я.

— О, мадам, вероятно, забыла, что настоящие кашмирские шали только из шерсти, — тактично сказал продавец. — И то не из любой шерсти, а из особенной, которую дают центрально-азиатские горные козы. Есть всего два типа кашмирских шалей — один называют «кани», когда шаль сшита из отдельных кусочков, а другой — «амликар», когда на шерстяной основе каждой кашмирской шали — «пашмине», как она называется, — иголкой вышивается определенный рисунок. Вот шаль амликар. — Продавец достал белую- тонкую шаль с изящным рисунком бежево-зеленых тонов по краю. — А на самых уникальных образцах можно различить более пятидесяти оттенков!

— Но ведь такой рисунок можно вышить и на машине, — заявил Никита.

Продавец даже перестал улыбаться, удивившись невежеству иностранцев. Сказать такое о настоящей кашмирской шали! Но Никита все подначивал словоохотливого продавца, чтобы тот рассказал как можно больше.

— Наверное, такую шаль вышивают за несколько дней, — предположил Никита.

— Сэр, вы не совсем правы. Если шаль вышивается машиной даже в Кашмире, совсем не значит, что это кашмирская шаль. Хорошая, добротная, но не лучшая кашмирская шаль требует работы трех человек в течение целого года! Причем сбор шерсти, ручная сортировка, чистка и обработка рисовой пастой, то есть вся «черная» работа, выполняется только женщинами. А за ткацкий станок и вышивание уже садятся мужчины, — объяснял индиец.

— Почему же такая несправедливость? — возмутилась я. — Ведь шали делаются для женщин! Почему они должны выполнять самую тяжелую работу?

— О, мадам, так повелось исстари. Кашмирские шали ткались исключительно мужчинами и для мужчин. А первыми женщинами, кто стал носить кашмирские шали, были отнюдь не индианки, а римлянки при дворе Цезаря. Вы знаете Цезаря? — вдруг спохватившись, спросил продавец.

— Да, припоминаю, — ответил Никита.

— Кстати, эта шаль, — продавец осторожно развернул во всю ширину белую с вышивкой шаль и бережно накинул мне на плечи, — самая лучшая, что мы имеем сейчас в магазине. О, мадам, вы похожи сейчас на махарани со старинных индийских фресок!

Шаль действительно была красивой. Белый тон так оттенял вышивку, что, казалось, лучшего цвета подобрать нельзя. По краю шел характерный кашмирский шалевый рисунок чуть удлиненной капельки.

— О, мадам, неужели вы сможете уйти без этой шали? — с придыханием и очень нежно спросил человечек.

— Никита, как ты думаешь, я смогу уйти без этой шали? — в свою очередь, поинтересовалась я. — Я думаю, когда ты будешь писать статью, образец кашмирской шали тебе не помешает, а?

— Подожди минутку, надо разобраться до конца, — сказал Никита и спросил продавца: — Это самая лучшая шаль, а есть ли у вас дороже?

— О, несомненно, — восхищенно улыбнулся продавец. — Мы можем вам предложить удивительные образцы. Музейные. Вы подождете сорок минут? Что вы пьете — чай или кофе? Может, что-нибудь холодненькое? Подождите, вы не пожалеете. Самые ценные шали лежат в банке. Но какие! Я вижу, вы настоящие ценители! Я это понял сразу. Всего сорок минут — и настоящая пашмина будет лежать здесь, у ваших ног! Кольцовые шали! Тонкие, мягкие, согреют вас в любую зиму, даже в самую холодную, если на улице ноль градусов! — Индиец угрожающе поежился, представляя себе самую холодную делийскую зиму.

— А сколько стоят такие шали?

— О, мадам, это не вопрос. Речь идет об уникальных образцах. Шали такие, что им цены нет! Причем вы можете выбрать согласно вашему бюджету — от четырех до пятнадцати тысяч рупий одна шаль. А если вы предпочитаете что-нибудь дороже, то можно сделать запрос в Кашмир. Так что вы будете пить — чай или кофе?

Тревожить ценные шали в банке, а тем более в Кашмире не имело смысла. Никита постарался убедительно объяснить, что сорок минут мы, деловые люди, ждать не можем, хотя, конечно, хотелось бы купить кашмирскую шаль тысяч эдак за десять.

— А сейчас мы возьмем вот эту, белую, — сказал Никита.

— Спасибо, — ослепительно улыбнулся продавец. — Будем счастливы видеть вас еще. Заходите. Скоро нам завезут партию чудесных шелковых ковров. Ковры для знатоков — шестьдесят узелков на одном квадратном дюйме! Уверен, что они вам понравятся!

—... «Чем тоньше и легче была ткань, тем богаче и знатнее ее владелец. А одно из первых упоминаний о кашмирской шали можно найти в «Махабхарате», эпической поэме древней Индии, написанной в IV тысячелетии до нашей эры...» — Никита диктовал громко, надрывая голос. — «Но шали наивысшего класса, которые нельзя сравнить ни с чем, ткутся из шерсти «шах туе», которую собирают не летом, а зимой, высоко в горах. Именно эти кашмирские шали известны тем, что их можно пропустить сквозь женское обручальное кольцо, поэтому их еще называют «Кольцовыми шалями». Первые кашмирские шали были не так ярки и красочны, как сегодняшние. Они были скучного натурального бело-серого цвета, иногда в черно-белую полоску. И так до середины XVI века. Рассказывают, что однажды у ткача, который делал обыкновенную серую шаль, пошла носом кровь, и он, испугавшись, что испортил шаль, хотел спрятать ее. Но управляющий кашмирского визиря увидел эту шаль и, вместо того чтобы наказать, наградил испуганного ткача. А сам приказал на сером фоне отныне вышивать красные, а затем зеленые рисунки. Так несчастный ткач с разбитым носом, сам того не зная, стал основателем одного из направлений кашмирских шалей — «кани» ...»

— Тебе долго еще? — шепотом спросила я.

— Минут десять. Да, да, я продолжаю! Секундочку! — Никита глотнул воды и снова взял текст.

Тадж Махал

Мне редко удавалось поездить с Никитой по стране. Билеты на самолет и поезд стоили довольно дорого, а платить приходилось бы из своего кармана. Я сидела дома, терпеливо ждала мужа из очередной командировки в Калькутту или Мадрас, а потом жадно слушала рассказы Никиты и пыталась увидеть то, о чем он говорил, — пройти пешком несколько километров через джунгли, чтобы сфотографировать какой-нибудь праздник полудикого племени, расположиться в шикарном номере гостиницы и всю ночь гоняться за огромными шуршащими тараканами, потолкаться на чайном аукционе и нанюхаться восьмьюдесятью сортами чая, побывать в храме, в котором почитают крыс, и увидеть там откормленные экземпляры величиной с огромную кошку.

Никита хорошо рассказывал, а я любила его слушать. Иногда, если мне было трудно представить что- то, я задавала ему вопрос, спрашивала о какой-нибудь детали, и сразу все становилось на свои места.

Когда он вернулся из Морадабада, города, где изготавливают только разную утварь и украшения из меди, то, слушая Никиту, я долго не могла представить себе комнату, в которой выплавляли медные подсвечники. Прямо в полу, в небольшом закрытом углублении, рассказывал Никита, горел огонь....

— А какого цвета был огонь? — вдруг спросила я.

— Зеленого, — сказал Никита, и сам удивился своему ответу. — Надо же, действительно зеленого.

И я сразу же увидела маленькую темную комнатку с каменным полом и двумя горящими и мигающими зелеными глазами, из которых вылетали оранжевые брызги. И двух мальчиков — взрослые в этой комнате не поместились бы, — делающих механически тяжелую работу, трудно дышащих в белесом дыму и сидящих в полутьме, как два маленьких колдуна около груды только что родившихся, тускло поблескивающих, еще не отполированных медных подсвечников.

Единственно непреходящая мечта — поездка в Тадж Махал. На ее осуществление никак не хватало времени, а довольствоваться на сей раз рассказами Никиты я просто не желала.

— Ведь это так близко, несколько часов на машине от Дели. Я понимаю, у тебя работа, но устрой себе хоть раз выходной, — пыталась я уговорить Никиту.

Тот всегда обещал. А выбрать для этого день никак не мог. Нужно брать шофера-индийца, расстояние все-таки порядочное, да и с ним спокойнее. Заказывать номер в гостинице, чтобы ночью увидеть Тадж Махал при свете луны. И все хлопоты, хлопоты. Не до этого сейчас.

Но я дождалась.

Добрались к полудню, в самую жару. Въехали в старую Агру, некогда столицу великой империи, а ныне разбитую, обветшалую и задымленную большую деревню, живущую единственным своим доходом — Тадж Махалом. Люди называют его по-разному — «памятник любви», «музей», «чудо света», «усыпальница Мумтаз Махал», «мавзолей», — и можно всему этому верить, это правда. Но верить издалека, не видя Его, не почувствовав глухого биения сердца, когда дотрагиваешься рукой до прозрачного мрамора надгробья, где покоится Любовь; верить издалека, не вздрогнув от неестественного крика женщины, пришедшей за тридевять земель молиться именно сюда, в Тадж Махал, совсем не религиозный храм. Верить понаслышке. Человеку, увидевшему Тадж Махал своими глазами, и слепому, дотронувшемуся рукой до прохладного мрамора, не нужно ни одно из этих названий. Потому что каждый увидит его по-своему. А потом, возможно, и удивится, узнав, что мавзолей возводили всего двадцать лет, и не поверит, что так быстро построили это чудо. А другой ухмыльнется, прочитав где-то, что Тадж Махал был построен Шах Джаханом в память о его любимой жене Мумтаз Махал, умершей во время ее четырнадцатых родов. «Тоже мне любовь, — скажет он. — Четырнадцать родов! Представляю, на что она была похожа!»

Людей много, все разные.

Тадж Махал стоял перед нами, как сказочный ледяной дворец, чуть подтаявший сверху, отчего купола его сделались еще более округлыми, и, казалось, был перенесен сюда только-только, по чьему-то чудесному волшебству, и скоро его не станет совсем, он весь растает... Вровень с его куполами плыли белые, такие же, как и он, облака — он парил над землей, будто так и не нашел себе ни опоры, ни пристанища, парил, искрясь белизной сахарного мрамора, и никуда не исчезал, лишь слепил глаза. На него трудно было смотреть, как трудно и больно смотреть на жгучее солнце, но солнце висело высоко в небе и было таким маленьким и блеклым по сравнению с ним.

Больно было смотреть, но невозможно отвести взгляд. Кто бы раньше предположил, что горячее индийское солнце станет среди бела дня таким же незаметным, как дневная луна, а храм, построенный когда-то людьми, будет затмевать светило своей красотой и блеском? Длинный, вытянувшийся бассейн, будто лунная дорожка в море, отражал светлые, чуть подрагивающие в воде купола и солнце, казавшееся маленькой далекой звездой. Водная дорожка, наверное, предназначалась для святых — рядом с Тадж Махалом можно поверить во что угодно.

Люди все шли и шли, но никто не замечал друг друга, все смотрели вперед. И каждый взгляд, а их были тысячи, оживлял мерцающий камень, и тот начинал дышать. И приблизившись, можно было услышать его дыхание — глубокое, усталое, чуть с хрипотцой. Может, так дышала Мумтаз Махал? Или человек, построивший для своей любимой этот храм? Или камень, обыкновенный мрамор, отдающий звук человеческих шагов?.. А может, это было мое дыхание, услышанное вдруг так остро, или дыхание старого индийца, стоящего рядом с закрытыми глазами и беззвучно шевелящимися губами? Или, слившееся в одно, дыхание всех — единое, захватывающее и такое живое?

Скорее всего так оно и было.

Ночь настала почти мгновенно, как будто в жарко натопленной комнате выключили свет. Теперь уже все вокруг, даже самое обычное, было нереальным. С заходом солнца Тадж Махал медленно опускался на землю, словно небо темнотой своей давило на него, а когда солнце исчезло совсем, то храм встал, прочно и тяжело, как мощная ледяная глыба, вечная, как сама земля.

Полная луна светилась в небе беспомощным фонарем — казалось, не будь ее, Тадж Махал сам стал бы источником света. А может, если бы не было луны, то ему, чтобы ожить, хватило бы самой далекой звезды, светящей на землю. Оплывшие купола его застыли, но оставались белыми, ослепительно белыми, и опять было трудно смотреть на них, как трудно смотреть на снежное поле в яркий солнечный день.

На несколько дней, а вернее ночей в месяц Тадж Махал становится по-настоящему одушевленным существом. Это ночи полной луны. Есть много на свете чудес, связанных с луной. Одно из них — ночной Тадж Махал в полнолуние. Наверное, человеку, не видевшему его в это время, подобное утверждение покажется смешным и несерьезным. Может быть. Но, по- моему, мавзолей был построен именно ради этих нескольких ночей.

Ночной Тадж Махал в полнолуние сине-белый. Точнее, от белого, по возрастающей, до всех оттенков голубого, синего и фиолетового. Экзотические, почти черные деревья, восточное грозное небо с блестящими, как новые монетки, звездами, круглая ленивая луна с задумчивой поволокой — лишь дополнение к самому важному, самому живому. Постепенно, сантиметр за сантиметром, оживает бездушный мрамор. Белый камень с восходом белой луны становится все прозрачней и прозрачней. Инкрустированные цветы из зеленого оникса, черного агата, розового, красного и оранжевого сардоникса, разноцветной яшмы перестают быть плоскими и начинают прорастать. Они растут из глубины, из мраморных стен, пытаясь невидимыми корнями достать до земли, и не существует для них препятствий в такие ночи. Оживают каменные цветы, шевелятся от ветра, растут и оплетают прозрачный мавзолей. И рука тянется дотронуться до них, дотронуться, не сорвать, потому что сердцем чувствуешь, что перед тобой — чудо. Живой камень подсвечен, будто изнутри для каждого цветка светит своя маленькая, но вполне настоящая полная луна. И совсем вблизи живой мрамор, гладкий, с мелкими голубыми прожилками, становится похожим на кожу новорожденного ребенка.

А луна щедро обливает купола своим светом, и кажется, этот свет, как нечто вполне материальное, наслаивается наверху, густо, по-сказочному, и Тадж Махал растет, растет, растет... и делается таким прозрачным, что через него, как через чуть подтаявшую льдинку, можно взглянуть на просвет. Это странно, ведь источник света наверху, вне его. А может, там, где посредине внутреннего зала стоят два надгробья — одно, чуть поменьше, Мумтаз Махал, а другое, побольше, где похоронен человек, который бесконечно любил ее, — может, там источник света? Источник, который нельзя увидеть и у которого нельзя погреться — свет его проникает прямо в душу. Источник Любви.

К этим белым, торжественно-печальным могилам идут молиться, хотя знают, что похоронены в них не святые. Приходят ночью, в час луны, и молятся, чтобы у бездетной родился ребенок, чтобы старая мать выздоровела, а сын вернулся домой. И дотрагиваются рукой до священного надгробья. И начинают верить.

«Асенька, дорогая моя!

Только что приехала из больницы, но не волнуйся, бабушке уже лучше, врачи обещают, что все будет хорошо. Пока она еще не двигается, но взгляд стал не такой мутный, как раньше. Это было так страшно, ты себе представить не можешь. Я должна была прийти к ней в среду, звоню, никто не открывает. Спрашиваю старушек внизу, проходила ли мама. Взломали дверь, она, бедняжка, лежит на кухне, чайник весь выкипел и расплавился, слава богу, что пожар не начался. Сразу отвезли ее в больницу. Там сказали, что инсульт. Уже три недели прошло, мы тебя тревожить не хотели, чем бы ты из такой дали помогла, только разнервничалась бы. Но сейчас ей лучше, честное слово. Каждый день мы ходим к ней, читаем и перечитываем твои письма, она их так любит! Показывает глазами на тумбочку, где они лежат, и просит, чтобы ей почитали. Пиши ей побольше, она очень ждет.

Что у вас? Как здоровье? Пишите.

Крепко вас целую.

Твоя тетя Маша».

У тибетки

— Говорят, она лечит все. Гималайская медицина, травы, это же потрясающе! — Никита говорил возбужденно. — Она врач в пятнадцатом поколении. Представляешь? У них в семье не было ни одной другой профессии, и это целительство передавалось по наследству только женской половине. Мужчины не в счет. Поедем к ней, возьмем лекарства, я уверен, что поможет.

— Но ей нужен диагноз, причем точный, или выписка из истории болезни. Нельзя же просто прийти и потребовать лекарство от инсульта. Наверное, и инсульт бывает разный, — слабо возразила я, не веря уже ни в какую медицину.

— Да она диагноз по пульсу узнает! — заявил Никита.

— Тем более, ей пульс не твой нужен, а бабулин.

— Все равно поедем, — решительно сказал Никита. — Мы ничего не потеряем. Мало ли что, вдруг поможет? Мне ее очень хвалили, тем более что она не делает ничего сверхъестественного. Поедем, а?

— Ты меня так упрашиваешь, будто я не хочу. Когда поедем?

— Завтра в восемь утра, с ней Шарма договорился. Помнишь, мы его на открытии выставки видели, корреспондент с индийского телевидения. Просил не опаздывать, а то будет много народу, — объяснил Никита.

Повернув в переулок за модерновой церковью из красного кирпича, проехав мимо стадиона с теннисными кортами, Никита уверенно повел машину по узкой улочке с одноэтажными игрушечными домами. Было рано, но почти все хозяйки уже проснулись и начали заниматься домашними делами, и прежде всего это проявлялось в огромном, едином облаке пыли, стоящей, как туман на улице, и идущей с земли, крыш и из дверей. На крышах выколачивали ковры, коврики, покрывала и одеяла. Пыли было столько, что она с каждым ударом палки вбивалась и въедалась еще глубже в избитый ковер, но запыленные и одухотворенные хозяйки этого не замечали — так начинался день. Разномастными метелками и вениками подметался маленький дворик у каждого дома-квартиры. Дворовая пыль шла вверх, ковровая — вниз, и они встречались у самых окон, заслоняя от проснувшихся обитателей дома ослепительно яркое утро. На нетвердых ногах выходили из домов старухи — это был их час. Они гордо и молча оглядывали улицу, уцепившись за ворота, ограду или калитку, и долго, кто сколько может, стояли так, глядя на мир, который в их годы обычно начинался и кончался этой пыльной улицей. Старухи следили за проходящими мимо незнакомцами, за проезжающими торговцами, бездомными собаками и висящей в воздухе пылью. Они, все такие разные и одинаковые, были похожи на птиц — крючковатыми носами, движением головы, цепкой хваткой — и с высоты своих лет оценивали все окружающее их и исполняли одну, придуманную ими самими миссию — быть стражами. Так стояли они, одинокие, утренние, немощные старухи-птицы, охраняя от злых взглядов детей, внуков, правнуков, свой дом, маленький садик, свою молодость и будущее всего того, что находилось за их спиной в этот час. Потом, глубоко вздохнув о чем-то, старухи шли в дом, тяжело переступая затекшими ногами, чтобы назавтра, рано утром, выйти опять, кто сможет, к воротам. Дожить бы, думали они...

Белый миниатюрный домик, к которому подъехал Никита, был похож на все остальные, только в садике вместо тропических растений были стулья для посетителей. На двери висела надпись: «Врач принимает с девяти утра до часу дня и с пяти до семи вечера ежедневно, кроме понедельника. Консультация бесплатная. Не забудьте взять порядковый номер», — и стрелка прямо в ящичек с номерами.

— Нам номер брать? — спросила я.

— Нет, мы так пойдем.

Никита постучал, и ему открыли сразу же, как будто ждали под дверью.

— Подождите минуточку, доктор сейчас придет, — сказал мальчик-индиец. — Садитесь, пожалуйста.

В маленькой приемной стояли стол, два кресла и лежанка. Над столом висела большая картина с зеленокожим буддой — покровителем врачей. Из-за двери, откуда-то из глубины дома, слышалась нежная китайская музыка — звон колокольчиков и гулкие удары незнакомых инструментов. Открылась дверь, и в комнату вошла молоденькая девушка в джинсах, длинной белой блузке. Она поздоровалась и протянула два желтых картонных листка.

— Заполните, пожалуйста, — имя, пол, возраст, — попросила она.

— Дело в том, что мы не сами будем лечиться, — сказал Никита. — Нам бы с врачом поговорить. Вы не знаете, она лечит инсульт?

Девушка мягко улыбнулась. Ее раскосые глаза весело блеснули.

— А я совсем на врача не похожа? Ведь вы пришли ко мне на прием. Это о вас мне говорил Шарма? — спросила она вконец ошарашенного Никиту.

— Да, — промямлил Никита, — я, простите, как-то растерялся. Вернее, я совсем не ожидал увидеть такого доктора.

— Ничего, стаж учебы и работы у меня большой — двадцать лет. Я с пяти лет ежедневно сидела около мамы, когда она принимала больных. А сейчас мама живет в горах, так у нас принято. Так что вы говорили про инсульт? — спросила она.

Пока я рассказывала о бабушке, тибетка записывала что-то на желтую картонку, изредка задавая вопросы.

— Я дам вам три разных лекарства, — наконец произнесла она, — их принимают с теплой водой. Первое — за полчаса до завтрака, второе — через час после обеда и последнее — перед сном. Курс рассчитан на два месяца. Думаю, должно помочь.

— Скажите, пожалуйста, а это правда, что вы ставите диагноз безо всяких анализов и осмотра? — не вытерпел Никита.

— Вы хотите убедиться? — спросила тибетка.

— Мне интересно чисто профессионально, я журналист.

— У меня нет никаких секретов. Сначала я вам объясню. Я слушаю пульс. Только надо делать это очень внимательно, сконцентрироваться, лучше даже закрыть глаза. — Девушка положила руку перед собой ладонью вверх. — Вот эти три пальца — указательный, средний и безымянный — дают информацию обо всем, что происходит в организме. Каждый из этих пальцев мысленно делится еще вдоль. Таким образом надо постараться прослушать двенадцать оттенков пульса. Я по очереди слушаю сигналы каждого органа — печени, сердца, легких, почек. Если есть какие-то отклонения, об этом сразу говорит пульс. Дайте-ка мне вашу руку.

Никита боязливо, как ребенок незнакомому человеку, протянул руку.

Тибетка взяла его за запястье, сильно надавила пальцами, постепенно ослабляя захват. Она прислушивалась — глаза были закрыты, губы что-то шептали, голова наклонена вперед. Потом взяла другую руку — и то же самое.

— У вас с левой ногой ничего не было? — спросила девушка.

— Было, — ответил Никита. — Я ее ломал.

— Она у вас по утрам болит, — категорично заявила тибетка. — А так вы здоровый человек, если не считать, что у вас начинается гастрит. Вам надо за желудком следить.

Никита беспомощно взглянул на меня.

— Не волнуйтесь. — Тибетка перехватила Никитин взгляд. — У вас пока все нормально, но самое слабое место у вас в организме — желудок. И тем более вам необходима диета в местных условиях. Никаких лекарств, только диета, самая простая. Теперь что касается вашей бабушки. Я дам вам лекарство сразу на два месяца. Но через месяц, пожалуйста, придите ко мне, надо знать, стала ли двигаться рука, общее состояние, как речь, в общем, все подробно, хорошо?

Убили Индиру

Убили Индиру.

Ощущение страха, почти физическое, витало над Индией. Страшно видеть крушение, крах, панику. Когда выходишь из дому и стараешься не смотреть в заплаканные лица людей. Когда не видишь ни одной улыбки, не слышишь смеха. А вокруг — везде — ощущение тревоги. Как невыносимо больно оказаться в самом сердце чужого горя, во тьме белого индийского солнца, которая опустилась на города и реки, деревни и горы и стала национальным бедствием. Это было не землетрясение, не наводнение, не пожар. Это было не предусмотренное природой явление. Это было предательство.

Убили Индиру.

Ее не называли по фамилии. Какая Индира могла быть, кроме нее? «Индира — это Индия, Индия — это Индира» — так говорили индийцы.

Убили Индиру...

Неужели умрет и Индия?..

Было действительно страшно. Видеть, как Смерть, внезапная и насильственная, одной женщины вселила в людей столько чувств одновременно, что казалось, ничтожная человеческая оболочка не в состоянии вместить их.

Многие не любили ее. Многие боялись. Но она была символом независимой Индии.

О гибели Индиры Ганди узнали задолго до официального объявления по радио. Мало кто поверил. Но к Всеиндийскому институту медицинских наук, в который привезли ее тело, скоро стали сходиться огромные толпы людей. Никто не кричал. Все молчали. Надеялись.

А люди все подходили и подходили, молчаливые, заплаканные. Все переместились в одну точку — к Савдарджанскому институту, и если б Дели был огромным кораблем в океане, то его не стало бы — город утонул бы от несоответствия баланса.

...Индиру убивали наверняка — профессионально и беспощадно. Охранники. Ей давно предлагали убрать сикхов из охраны, настолько серьезными оказались проверенные слухи о существовании заговора против премьер-министра. Она отказалась, желая показать свою лояльность и не вызвать ненависти у всех сикхов. Если бы сикхов из охраны убрали, Индира Ганди, вероятно, была бы жива. Но недоверие, оказанное нескольким десяткам солдат из охраны, сразу перешло бы на тринадцать миллионов сикхов по всей стране.

Она шла в то утро из своей резиденции в секретариат, где, как обычно, принимала посетителей. Не нужно было выходить на улицу, не нужно садиться в автомобиль, не нужно надевать пуленепробиваемый жилет. Какая опасность в собственном доме?

— Доброе утро, мадам, — отдал честь охранник.

— Доброе утро, мадам, — поздоровался другой.

Они решили быть вежливыми. А потом открыли огонь по живой мишени. 18 выстрелов. И все — в цель. Оранжевое сари, ее любимый цвет, тотчас пропиталось кровью.

Выстрелы услышали в доме. Через несколько минут Индиру Ганди, еще со слабо бьющимся сердцем, доставили в институт. Операционная на третьем этаже была подготовлена: кровь для переливания, рентгеновский аппарат, установки для замены живых органов — искусственное сердце, искусственные легкие, искусственная почка, — все самое современное, по самому последнему слову техники и медицины.

Реанимация началась прямо в лифте, и в операционную «пострадавшую» уже ввезли подключенной ко всем возможным приборам.

Операция шла недолго, полтора часа. Испробовано было все. Потом консилиум врачей пришел к выводу, что множественные повреждения органов не совместимы с жизнью пострадавшей, иными словами — что толку делать операцию на практически мертвом теле. Пули смертельно задели все важные органы, ведь стреляли не новички — охрана целилась расчетливо...

А к институту тем временем все подъезжали и подъезжали белые «амбассадоры» с министрами, членами парламента, близкими, родственниками. В два часа дня печальный человек в белом дхоти вышел из дверей института и тихо произнес: «Индиры Ганди больше нет с нами». Он произнес это тихо, но услышали все.

В три часа дня сообщение было передано по радио. Люди собирались группами на улице, негромко обсуждали подробности убийства, гадали, кто станет новым премьер-министром. Улицы были удивительно спокойными, притихшими, но в воздухе уже неслось что-то яростное, зловещее, недоброе. Люди, как животные перед землетрясением, ощущали тревогу.

К шестичасовым вечерним новостям мы были у телевизора. Заплаканная и опухшая дикторша в белом траурном сари мрачным монотонным голосом сообщила подробности убийства. Показали институт, окруженный десятками тысяч людей. В Дели из поездки по южным штатам вернулся сын Индиры, Рад- жив Ганди, который стал новым премьер-министром. В Индию из поездки по арабским странам вернулся президент Индии Заил Сингх... По дороге из аэропорта Палам машину президента забросали камнями... Слух о том, что дети Раджива Ганди погибли в автомобильной катастрофе, неверны. Приянка и Рауль лишь слегка пострадали — у мальчика ушиб ноги, у девочки легкое сотрясение мозга... Тело шримати Индиры Ганди будет выставлено в здании Тин Мурти с шести часов утра завтрашнего дня... Слухи о том, что вода в делийском водопроводе отравлена, неверны, химический анализ воды делается через каждые полчаса... В Индию из поездки по Никобарским островам вернулся министр...

Всю ночь что-то бухало и трещало. Заснуть было невозможно. Под утро в спальню пробрался такой едкий дым, что у нас с Никитой разом полились слезы.

Промучившись так до рассвета, Никита встал и начал куда-то собираться.

— Ты куда?

— На работу, не волнуйся. Сначала в Тин Мурти поеду, потом аккредитацию на похороны возьму. Ты только дома будь, не выходи никуда, ладно? — попросил Никита.

— И не подумаю. — Я быстро вскочила с кровати. — Я еду с тобой. Тебе будет спокойно за меня, если я останусь дома, а мне будет спокойно за тебя, если я поеду с тобой.

— Тебя могут не пропустить в Тин Мурти, у тебя нет пропуска, — попытался возразить Никита. — И потом там будет миллион человек, давка, крики, толкотня, а ты все это после увидишь по телевизору. Это же не развлечение. Это действительно опасно.

— Ну вот, я готова. — Я сделала вид, что не слышала возражений мужа.

Утро было обычным — безветренным и солнечным. Но в воздухе стоял стойкий и едкий туман, черно-желтый и какой-то маслянистый.

Отъехав от дома несколько десятков метров, мы увидели на обочине перевернутую, почти полностью сгоревшую машину. Тлели остатки сиденья, распространяя вокруг неприятный запах горящей пластмассы.

— Ты посмотри, сколько их!

На дороге с разным интервалом лежали каркасы сгоревших машин, особенно много было грузовиков. Некоторые из машин уже догорали, другие ухали пустотой бензиновых баков, поднимая высоко вверх снопы искр. Вокруг таких металлических костров суетились кричащие люди, подталкивая палками в огонь еще не занявшиеся части машины.

— Почему нет полиции? — испуганно спросила я.

— Вон полицейский, смотри, но что он может сделать? Ты знаешь, я, кажется, понял, в чем дело. Ведь большинство водителей — сикхи, а машину легко остановить и расправиться с сикхом. Заодно жгут и машины. Это ведь месть. Но водители же ни в чем не виноваты. Да-а, похоже на гражданскую войну... — Никита ехал, лавируя между остатками машин, как фронтовой водитель во время бомбежки.

До Тин Мурти было совсем недалеко, когда машину остановил армейский кордон.

— Дальше частным машинам нельзя, стоянка вправо, — сказал офицер.

Никита поставил машину на огромном пустыре, превращенном в гигантскую стоянку.

К зданию Тин Мурти вела широкая улица. Улица и площадь Трех Сипаев, на которую выходит Тин Мурти, были покрыты, как казалось издалека, снегом — белый траур был повсюду. И теперь эта раскаленная снежная площадь, этот центр печали, притягивала к себе всех. Люди-снежинки шли сюда со всех концов города, шли — не таяли. Лишь изредка вспыхивали на белом фоне яркие гирлянды оранжевого цвета: белый и оранжевый — два цвета из трехцветного индийского флага.

Пройти на территорию Тин Мурти оказалось довольно сложно. За высокие железные ворота солдаты пускали по одному, тщательно обыскивая. Очередь шла по левую сторону, к белому двухэтажному зданию с колоннами, стоявшему в глубине лужайки. Там, за колоннами, в маленькой, как показалось, комнатке — а на самом деле это был зал приемов, — стоял гроб с телом Индиры Ганди.

Подходя к гробу, молчаливая толпа, как по команде, взрывалась криком: «Да здравствует Индира!», «Да здравствует Индия!», «Индира будет вечно!», «Мы отомстим за тебя!», «Смерть убийцам!», «Смерть сикхам!». Гортанный незнакомый язык резал слух.

Женщина в белом сари, скорее всего христианка и явно не совсем нормальная, стояла на коленях посредине толпы с поднятой вверх правой рукой. Охранники уводили ее за ворота, но она появлялась вновь на том же месте, опять вставала на колени и молча призывала к чему-то. Часто толпа валила ее, она падала, отползала в сторону и снова становилась на колени.

Люди шли группами и поодиночке, целыми семьями, с грудными детьми, приходили вереницы слепцов, классами шли школьники, отрядами — военные, толпами — монашки. Многие, увидев серое лицо Индиры, падали в обморок. Два здоровых охранника быстро оттаскивали их в сторону — упавших могли легко затоптать. Почти все несли цветы — или лепестки роз, или оранжевые бархотки, или венки. К цветам тоже были приставлены двое — как только цветов накапливалось слишком много, их собирали в мешок и выносили на задний дворик.

Людей становилось все больше и больше, через ворота уже проходили не поодиночке, а толпами.

— Ася, нам пора уходить, — сказал Никита. — Посмотри, какая толкучка.

Кто-то перелезал уже через высокий металлический забор, а на огромном дереве посреди лужайки гроздьями висели люди. «Мы найдем их!», «Мы отомстим за тебя!».

Нам едва удалось пройти за ворота, как мы услышали за собой скрежет железных запоров. А вечером по телевидению объявят, что как только были закрыты ворота в Тин Мурти, толпа прорвалась с площади внутрь, сломав литые ворота. В саду возникла давка. А люди все ломились, не слушая ни полиции, ни армейских офицеров. Отступили лишь тогда, когда полиция применила гранаты со слезоточивым газом. Итог: 11 затоптанных насмерть, в основном дети, сотни раненых.

На обратном пути Никита заехал в посольство. Его предупредили, что начались беспорядки и нужно по возможности быть дома, а в город выезжать в случае крайней необходимости.

Весь вечер просидели у телевизора. Показывали только прямой репортаж из Тин Мурти, прерываемый через равные промежутки времени пятиминутными молитвами, которые читалипредставители разных религий — индусы, мусульмане, христиане и сикхи. Иногда вместо молитв звучала классическая индийская музыка — нередко монотонная и тяжело воспринимаемая на слух. Такую музыку обычно поют, подыгрывая на индийском национальном инструменте — ситаре, поют, завывая и произнося несуществующие слова и необычные звуки, помогая себе при этом руками, вытягивая звук с губ и выпуская его куда-то вверх. Слушать ее было трудно, но она, как никакая другая, очень точно передавала настроение.

В шесть часов вечера по национальному телевидению впервые выступил новый премьер-министр Раджив Ганди. На стене, прямо над ним, висел портрет, с которого улыбалась его мать. Раджив, печальный и подавленный, тихим голосом произнес на двух языках свою первую речь. Пора прекратить беспорядки и убийства, сказал он, полиция, действовавшая до сих пор не в полную силу, будет с настоящего момента подкреплена армейскими подразделениями и станет пресекать любые попытки нарушить стабильность, спокойствие и мирную жизнь нации. Потом добавил еще тише: «Если бы жива была моя мать, она бы не допустила братоубийственного кровопролития».

В восьмичасовых новостях, на хинди, диктор что-то долго говорит, а потом показывают номера каких-то телефонов. Через час в английских новостях идут отснятые сегодня в Дели кадры о беспорядках и поджогах. Только в Дели за день убили более ста человек. По городу, однако, ходят слухи, что цифра резко занижена. В Дели стало опасно, особенно сикхам. При полицейских участках им организуют лагеря беженцев, но сикхи, в основном богатые, предпочитают уехать из столицы. Говорят, что из Дели в Чандигарх, столицу Пенджаба, пришел поезд, в котором не осталось ни одного живого человека. Но это опять же слухи. Далее диктор перечислил наиболее опасные в Дели районы и назвал номера телефонов полиции, по которым надо срочно звонить в случае поджога, нападения или хулиганства. Я быстро сбегала за ручкой и записала телефон местной полиции, поскольку наш район стоял на третьем по беспорядкам месте. А в конце новостей несколько раз сообщили, что в Дели вводится комендантский час. Все, кого задержат в комендантский час на улице без пропуска, будут доставлены в полицейские участки для выяснения личности и причин нарушения приказа.

Район был действительно беспокойным. Через пять-шесть домов от нашего жилья сикхи устроили штаб- квартиру, куда набилось несметное количество людей, все с семьями, чтобы при нападении обороняться кто чем может. Около этой маленькой крепости и днем и ночью ходили вооруженные палками и железными прутами люди, которые в случае опасности поднимали на ноги весь дом.

Создавались и комитеты сопротивления. В них входили люди всех религий, в том числе обязательно сикхи. Они и созданы были из-за сикхов. Такой комитет обычно охватывал всю улицу, а участвовали в нем и мужчины, и женщины, и дети. Женщины дежурили на балконах и предупреждали мужчин о приближении автобуса, машины или группы людей. Мужчины быстро оценивали ситуацию и решали, хватит ли у них своих сил, чтобы защитить людей, или же надо звонить в полицию. И чем больше росли беспорядки, тем многочисленнее и организованнее становились комитеты сопротивления.

Похороны

...Настал день похорон, — я быстро перепечатывала Никитину статью. — В восемь часов утра доступ к телу Индиры Ганди закрыли. Люди шли круглосуточно пешком из отдаленных штатов, и опоздавшие, усталые и измученные долгой дорогой, толпились на площади.

К половине десятого к Тин Мурти подъехал торжественный эскорт, а к десяти гроб с телом бывшего премьер-министра был возложен на лафет. За орудием, украшенным цветами, тянулась длинная колонна белых «амбассадоров». О маршруте, по которому повезут гроб, было известно заранее, об этом сообщили по радио и телевидению, а план напечатали все газеты.

Вот колонна прошла мимо президентского дворца и вступила на Радж Патх. Несмотря на то, что это самый широкий проспект во всей Азии, нигде нет свободного пространства, везде стоят люди. Путь до места кремации долог, четыре часа. Но именно там, на пути к Красному Форту, хоронят великих индийцев — Махатму Ганди, Джавахарлала Неру. Здесь похоронят и Индиру...»

Посреди огромного поля — я сама видела это перед глазами — установили каменную платформу с возвышением, где произойдет торжественная церемония. Индийцы странно относятся к смерти. Смерть для них так же торжественна и возвышенна, как и рождение. Ведь нередко, умирая, человек освобождается от многих мук и забот. И кто знает, кем или чем станет он в следующем рождении. Зачем горевать заранее?

Вокруг платформы расположены гостевые места. Под солнцем в самое жаркое время дня сидят премьер-министры, короли, королевы, президенты, принцессы и принцы крови, председатели и заместители. Приезжие черным пятном выделяются на огромном белом траурном поле. Как схлестываются два цвета траура! Как противоположны они друг другу — белый, для нас радостный и счастливый, для индийцев — печальный цвет прощания, и черный, мрачный цвет мглы, исстари единственно траурный, а для них — обыкновенный, ничем не примечательный, черный и черный.

Сильные мира сего нетерпеливо обмахиваются веерами и шляпами — великая покойница заставляет себя ждать, чего никогда не делала при жизни, будучи неукоснительно четкой и аккуратной. А гости сидят, как зрители перед помостом, в ожидании страшного, непривычного и совсем не театрального представления. И вот процессия въезжает на поле, и гроб переносят на высокую площадку, на которой уже сложены для костра бревна. Без лишних раздумий служители приступают к делу. Церемонию начинает самый старый гуру с длинными, до пояса, волосами и в одной набедренной повязке. Он бормочет что-то, спешно кланяясь на все стороны света. Кроме него, на платформе много народу, каждый занят делом, и кажется, что готовится грандиозный пир, а не похороны. Один проверяет содержимое глиняных мисочек, другой переливает масло из сосуда в сосуд, третий смотрит, достаточно ли сух сандаловый порошок. И вот главный гуру заканчивает свою затянувшуюся молитву и дает знак. Тотчас гроб обкладывают толстыми розовыми сандаловыми бревнами — сандаловое дерево горит «чище» любого другого. В руки сыну — костер должен зажечь ближайший родственник — гуру передает сандаловую щепку и горшочек масла. Сын встает у изголовья матери, льет масло на бревна и поджигает... Хорошо промасленное дерево быстро воспламеняется. Торжественный костер зажжен. Белая часть траурного поля всколыхнулась и зашептала... Черная — притихла и сжалась...

Служители, специально обученные церемонии сожжения, следят, чтобы костер разгорался равномерно, подливают в огонь молоко, масло, сыплют сандаловый порошок, мелко нарубленные бананы, благовония. Делают свою работу спокойно, безо всяких эмоций. И потом такова традиция древних, а без этой церемонии какой можно обрести покой?

Мучительное торжество продолжается, и оранжевый костер горит любимым цветом Индиры Ганди посреди бело-черного поля, будто само солнце спустилось проститься с ней. И от костра, как от самого солнца, становится невыносимо жарко, и слезы выступают на глазах...

Бхопал

...Черная полоса, в которую вошла Индия с убийством Индиры Ганди, расширялась и темнела с каждым днем, поглощая еще не охваченные места. Она, эта чернота, владела людьми, застилала свет и поднималась туманом над их домами. Ровно через месяц после похорон, день в день, новая беда пришла в Индию.

Первые страницы всех утренних газет 3 декабря 1984 года начинались одним словом — «БХОПАЛ».

— До чего же не везет, одно за другим. Послушай, Ась. — Никита стал читать вслух:

— «Ночью со второго на третье декабря произошла авария на химическом заводе концерна «Юнион карбайд» в столице штата Мадхья Прадеш городе Бхопале. Высокотоксичный газ метилизоцианид (МИЦ) по невыясненным обстоятельствам вырвался наружу из 15-тонной цистерны, и смертоносное облако пошло на город. По предварительным данным, около тысячи человек погибло, многие находятся в больницах. Всего пострадало около сорока тысяч человек...»

— Господи! Сорок тысяч! Да ведь это целый город! А что это за газ такой?

— Газ, вернее, вещество, которое перерабатывают в пестициды. Это, кстати, был один из самых крупных заводов в Индии. Да-а, ну и дела... — вздохнул Никита.

— А что же теперь будет? Газ ведь может и на Дели пойти.

— Да нет. Во-первых, он не дойдет. До Бхопала, по-моему, около семисот километров. Во-вторых, я прочитал, что МИЦ нейтрализуется при соприкосновении с водой или паром. Многих в Бхопале это спасло. Вот почитай, очевидец пишет — обмотал себе все лицо мокрым полотенцем и остался в живых, только глаза пострадали. — Никита передал мне газету. — Читай, я в посольство съезжу.

Никита вернулся через несколько часов, усталый, будто с тяжелой работы. Тем не менее лицо его было торжественно, как в тот самый день, когда ему сообщили о предстоящей поездке в Индию.

— Что случилось? Почему ты такой подозрительно счастливый?

— Ни за что не догадаешься! — заулыбался Никита.

— Во всяком случае, у тебя такой вид, будто ты едешь в Москву.

— Ну уж, скажешь тоже. В Москву! Сейчас дела поважнее есть, — заговорщицки сказал Никита.

Я все поняла.

— Бхопал?..

Никита подошел и обнял меня за плечи.

— Неужели тебе было бы приятнее, если бы я сидел дома, смотрел телевизор, читал газеты, а потом перекладывал все новости кондовым языком на бумагу?

— Я поеду с тобой, — только и смогла произнести я.

— Нет, — твердо сказал Никита. — У тебя даже не будет повода обо мне волноваться, я еду всего на один день. — Никита показал билеты, за которыми успел уже съездить. — Вот смотри, вылет в 5.30 утра, а обратный рейс в 10 вечера, значит, около 12 ночи буду дома. Да, и самая главная просьба — в 16 часов выйдет Москва, а я позвоню тебе из Бхопала где-то в два часа дня, чтобы передать готовый текст. В Москву ты сама продиктуешь, ладно? Это очень срочно.

— Я только одно не пойму: как тебе разрешили поездку? Еще ведь ничего не проверено, почему так надо рисковать?

— Как мне разрешили! Мне не разрешили, я ее выбил, эту командировку! Четыре раза к послу ходил! А он мне, знаешь, что сказал? Вы, говорит, у жены спросите.

— А может, тебе прививку какую-нибудь перед отъездом сделать? И вода там заражена, я читала... — Я не знала, что придумать.

— Там сейчас не так опасно, как ты думаешь. Газ улетучился, а новой утечки не будет, это же понятно, Асенька, всего один день, ты даже не заметишь, как он пролетит!

Проводив его, я затеяла генеральную уборку. Расслабляться было нельзя. Если бы я легла, то пролежала бы в напряжении весь день, целиком поглощенная мыслями о Никите, тревожась и представляя, где он сейчас, что делает, с кем разговаривает. Хотя начинать генеральную уборку в пять часов утра было довольно непривычным делом, но именно так можно было отвлечься и убить бесконечно тянущееся время.

К семи часам утра весь дом был перевернут с ног на голову, мебель составлена в одном углу комнаты, а я стояла на стуле и чистила люстру каким-то составом.

И тут меня осенило. Плохая примета! Как же я могла затеять уборку, да еще генеральную! Неужели что-нибудь случится? Хорошо хоть, что мусор не выбросила... Еле удержав равновесие, я оглядела комнату сверху. Да, больше убирать нельзя, и Никита приедет в настоящий разгром. Ничего не поделаешь.

Я взяла утренние газеты. Заголовки стали еще крупнее.

«Смертоносный газ унес 2500 жизней», «Ведется расследование причин аварии», «Заражено 50 000 человек». И фотографии. Улицы, заваленные трупами людей и коров. Ослепшая мать с мертвым ребенком на руках. Огромный пылающий костер, в котором сжигают десятки людей сразу, а рядом — братская могила — хоронят мусульман. И лица бхопальцев, трагические, суровые, растерянные...

Зазвонил телефон. Я вздрогнула, посмотрела на часы. Для Никиты еще рано.

Голос его возник издалека и был чуть слышен.

— Аська, милая, все в порядке, не волнуйся, — я скорее догадывалась, чем слышала. — Записывай, я тороплюсь...

Я, не веря еще, что слышу Никитин голос, не дала себе даже удивиться:

— Пишу, диктуй громче!

«...Бхопал. С этого слова начинаются сегодня сотни статей, репортажей, комментариев. Оно вселяет ужас в миллионы людей, заставляет задуматься о будущем. Слово, ставшее нарицательным.

Бхопал. Старинный индийский город. Географический центр Индии. Столица самого крупного в Индии штата Мадхья Прадеш. Крупнейший культурный центр страны. Город мечетей и минаретов.

Третьего декабря 1984 года Бхопал приобрел еще одно название — «химическая Хиросима».

...Ночь со второго на третье декабря выдалась довольно прохладной для Центральной Индии. Город уже спал, когда вдруг взревела сирена химического завода транснациональной корпорации «Юнион карбайд». Проснувшись, люди выбегали из домов и падали тут же, на пороге, от удушья и резкой боли в легких. Многие, решив, что на химическом заводе случился пожар, бежали на вой сирены, к верной гибели. Невидимая смерть настигала их повсюду. Дети умирали на руках у родителей. Ослабевшие старики захлебывались от кашля. Вымирали целыми семьями. За несколько часов цветущий город превратился в гигантскую газовую камеру... До 3 декабря лишь некоторые специалисты-химики в Индии знали о том, что представляет собой высокотоксичный газ МИЦ.

Опыты с метилизоцианидом никогда не ставились даже в лабораториях, так как газ обладает высокой летучестью и может «утекать» даже из плотно закрытой пробирки. Двух частей МИЦ на 100 миллионов частей воздуха достаточно для того, чтобы вдохнувший эту смесь человек погиб или остался калекой. 3 декабря о существовании метилизоцианида узнали жители Бхопала, потом всей Индии, а затем и всего мира. М.И.Ц. Эти буквы вселяют в людей ужас. Газ, за несколько часов получивший печальную известность, стал символом смерти...»

Он все диктовал и диктовал...

— Целую тебя, я скоро приеду! — прокричал Никита, и я машинально записала его слова.

Я так и сидела у телефона. В Москве уже настоящая зима. Снега много-много. Как давно я не видела снега! Целых две зимы. Никогда бы раньше в голову не пришло, что будет не хватать таких простых вещей — снега, мороза, сосулек...

***

В Москве идет снег. Крупный, сухой, и все улицы завалены сугробами. Как я любила в детстве плюхнуться со всего размаху в высокий мягкий сугроб. И приходила домой обязательно с сосулькой в кармане. А если забывала о ней, то та превращалась в маленькую лужицу под вешалкой. Но чаще я, скидывая на ходу пальто, бережно несла ее, как живое существо, чтобы продлить ей жизнь в морозильнике, и оберегала ее там, чистила от инея, чтобы она была живой и блестящей, и сердилась, когда, не дай бог, сверху ставили миску с мясом. Мама знала об этой моей страсти и старалась не обижать сосулек, каждой из которых я давала имя и отчество. Когда сосулька становилась совсем старенькой, я хоронила ее, избрав самый гуманный, как казалось, способ — наливала в глубокую тарелку холодной воды и укладывала туда несчастную старушку, следя за тем, как она тает, тает, тает, как заостряется и делается прозрачным ее носик, а потом исчезает вообще. Мое лилипутское снежно-сосулечное королевство ютилось в морозильной камере старенького ЗИЛа. Если маме вдруг вздумывалось размораживать холодильник, я не находила себе места. Я почти что заболевала. А после того, как я однажды действительно заболела, мама договорилась с соседями, что они на два дня приютят снежных королев, министров и принцев.

В Москве сейчас наверняка идет снег. Там глубокая ночь, и в нашем переулке тихо-тихо. Снег ложится мягко, на улицах никого, и ему, нетронутому, быть таким еще целых два-три часа. Это утром его сгребут, счистят, утрамбуют, а пока — пока его время. Снег падает бесшумно, ветра почти нет. Все спят. В одних окнах свет недавно погас, в других скоро зажжется. Высоко на столбах горят фонари, желто и ярко освещая переулок в этот поздний час. Снег идет просторно и щедро, еле слышно шелестя по сонным окнам. Снежинки падают, выпущенные из одного облака, — та, что упадет на фонарь, растает до срока; те, что соберутся на крыше, будут таиться там до оттепели, а потом рухнут тяжеленным шматом вниз; некоторые стремятся в тень, подальше от фонарного столба, а другие лягут на самом виду, посередине пути.

Снег сыплется с неба, то усиливаясь, то замирая. Все спят.

Как вы там, в Москве, в снегу, как вы там?

Поскорее бы проснуться.

1985 год

Оглавление

Приезд

Красный Форт

Холи

Приусадебные джунгли

На улице и дома

К священному Гангу

Кашмирская шаль

Тадж Махал

У тибетки

Убили Индиру

Похороны

Бхопал